Роман-катастрофа. Компиляция. Книги 1-19(романы 1-21) [Кормак Маккарти] (fb2) читать онлайн

Нил Бастард Африканское бешенство

1

– Да вы только посмотрите, мистер Артем, что тут происходит! – Джамбо Курума притормаживает на развилке и удивленно пялится по сторонам.

Перевожу взгляд на обочину. У срезанной осколками пальмы – черный остов полицейского броневика. Прошитые пулями борта, обгоревшие колеса с лохмотьями резины, развороченная взрывом корма. Из водительского люка скрюченным манекеном свешиваются обугленные останки человека. Еще одно тело, чудовищно раздувшееся на жарком африканском солнце, лежит неподалеку.

Я знал этих ребят – они всегда проверяли наш фургон на выезде из города. Последний раз это случилось четырнадцать дней назад, когда мы с Джамбо отправлялись в джунгли, делать противотуберкулезные вакцинации в далеких деревнях. Полицейские выглядели опытными, осторожными и рассудительными парнями. Странно, что они позволили себя убить…

Спустя минут пять въезжаем на окраину Оранжвилля. Столицу, обычно нарядную и беспечную, теперь не узнать. Огромный придорожный рынок, всегда многолюдный в такое время, непривычно пустой: разбитые лотки, брошенные мопеды, перевернутые повозки. Между опустевших торговых рядов бродят собаки. Ролеты на дверях придорожных магазинчиков опущены, окна жилых домов до середины заложены мешками с песком, даже грузовички местных торговцев, стоящие тут круглые сутки, – и те куда-то исчезли. Побитая пулями штукатурка, бесчисленные россыпи стреляных гильз, копоть недавнего пожара на стенах… Снаружи отчетливо несет смрадом помоек, горелой резиной и еще чем-то сладким и тошнотворным.

И тут откуда-то слева громыхает так, что у меня закладывает уши. Джамбо рефлекторно жмет на тормоз, фургон в неуправляемом заносе несет на фонарный столб, однако водитель чудом выворачивает руль. Над соседним кварталом мгновенно вырастает зловещий дымный гриб, подкрашенный изнутри нежными ярко-розовыми прожилками. Гриб быстро разрастается, заслоняя собой полнеба. Фиксирую взглядом лицо Джамбо: водитель нашей миссии, обычно флегматичный и невозмутимый, буквально излучает биотоки нервозности и растерянности.

Наверное, я теперь выгляжу не лучше. Оно и неудивительно: две недели назад мы покидали совершенно другой Оранжвилль – беззаботный и дружелюбный, чуждый тревогам и страхам. Город, в котором даже незнакомые люди всегда улыбались друг другу. Город, в котором по ночам можно гулять даже по самым кошмарным трущобам и где самым страшным преступлением считается кража свиней…

Но что же могло произойти тут за те две недели, которые мы провели на вакцинациях в джунглях, безо всякой связи с внешним миром?

Накручиваю колесико магнитолы, пытаясь поймать какую-нибудь FM-станцию. Может, хоть это что-нибудь объяснит? Однако на привычных частотах – лишь низкое трансформаторное гудение и однообразные радиошумы. Нет даже надоедливой рекламы, которой местный эфир обычно забит под завязку.

Названиваю по мобильнику в нашу миссию, по всем известным мне номерам. Телефон отзывается пугающей тишиной. Может быть, в миссии отключены аппараты? Но гудки должны прозвучать в любом случае… Набираю номер Миленки Лазович, милой девочки из Белграда, процедурной медсестры в нашем госпитале. Результат тот же самый. Удивленно пялюсь на телефон – немой и мертвый, словно кусок дерева. Похоже, мобильной связи тут теперь просто нет.

Наш фургон катит по абсолютно пустынной улице. Всегда шумный Оранжвилль выглядит вымершим, будто город-призрак. Даже бродячие собаки – и те исчезли. На дороге разбросан какой-то бумажный мусор, в воздухе хаотично кружит пух разодранных перин, под колесами хрустят стекло и битый кирпич. Я уже не удивляюсь перевернутым машинам, раскуроченным банкоматам и сожженным дотла магазинчикам. Только вот трупы на обочинах заставляют инстинктивно отводить глаза.

Поворот, еще один поворот, длинный пустынный переулок, заставленный переполненными мусорными баками, небольшой сквер с фонтаном. И – главная столичная улица, Парадиз-авеню, откуда до нашей миссии всего лишь несколько кварталов.

Впереди – лежащий на боку автобус. Колеса еще вращаются; видимо, автобус перевернулся за какую-то минуту до нашего появления. В огромной масляной луже сверкает мозаичное крошево стекол, из металлического чрева доносятся пронзительные стенания. К автобусу бегут странные люди в армейских камуфляжах без знаков различия, с автоматами наперевес. Даже из кабины нашего фургона заметно, что они чем-то возбуждены.

Джамбо тут же сворачивает в ближайший переулок. Обычно нашу машину, с эмблемой Красного Креста и Полумесяца по борту, пропускают даже на самых загруженных перекрестках. Но уж если по Оранжвиллю, обычно милому и доброжелательному, бегают агрессивные вооруженные громилы, лучше не рисковать. Это береженого Бог бережет, а в такой ситуации разумнее поберечь себя самому.

Пока водитель подруливает к нашему офису, отстраиваю самые невероятные версии происходящего. Государственный переворот? Иностранная интервенция? Повальное помешательство?

А вот и наша миссия – высокое к здание колониальных времен, из красного кирпича, огороженное невысоким заборчиком с изящными металлическими решетками. Единственное место в Оранжвилле, где местному населению окажут посильную медицинскую помощь хоть днем, хоть ночью. Нас, медиков, в этой нищей африканской стране, с ее привычной антисанитарией и постоянными военными переворотами, любят и ценят. Мы никогда не запираем наши машины – угнать их не поднимется рука даже у местных воришек. А уж торговцы из ближайших кварталов приветствуют нас аж за десять шагов.

– Мистер Артем, смотрите! – в ужасе кричит Джамбо.

У ворот, прислонившись спиной к забору, сидит человек. Ладони прижаты к животу, лицо и шея густо перемазаны кровью, на лице – невыносимая мука. Это – Сальвадор Мартинес, очень продвинутый вирусолог из Аргентины, отличнейший парень и по совместительству – мой непосредственный начальник.

Выскакиваю из фургона и, едва подбежав к Сальвадору, понимаю, что ему уже не помочь. В животе несчастного – огромная рваная рана. Окровавленные пальцы судорожно удерживают вываливающиеся внутренности. Лицо искажено предсмертной гримасой, в глазах – нечеловеческая боль.

– Артем, спасайтесь… Миссия захвачена, – шепчет он едва слышно. – Все наши в «Хилтоне», срочно бегите туда…

– Сальвадор! Что ты говоришь?.. Кем захвачена?.. Что с тобой?..

– В городе настоящая война… тут все против всех… Скоро сам все узнаешь… – На губах Сальвадора пузырится кровавая пена.

– Что тут, черт возьми, происходит?!.. – почти кричу я.

– Все кончено… Все в этой стране – смертники…

И тут со стороны госпиталя, примыкающего к нашей миссии, гулко ударяет пулемет. Пронзительно визжит рикошет, мелко вибрирует ствол пальмы, и кузов нашего фургона отзывается мягким металлическим чмоканьем. Ощущаю мгновенный прилив адреналина, однако испугаться по-настоящему не успеваю, так как боковым зрением засекаю армейский джип, набитый вооруженными людьми. Джип уже разворачивается от офиса в нашу сторону, и если мы не успеем уйти…

Бросаю последний взгляд на несчастного Сальвадора, рву дверку кабины и плюхаюсь на сиденье.

– Джамбо!.. Газуй!.. В «Хилтон»!.. Да быстрее же, быстрей!..

Курума не заставляет себя просить дважды.

Последнее, что я успеваю рассмотреть в зеркальце заднего вида, – занимающийся пожар над зданием госпиталя.

2

Вечер. Ресторан на последнем этаже «Хилтона» – единственного международного отеля в этой стране. Интимная полутьма, ненавязчивая музыка, шорох хрустальных струй декоративного фонтанчика, услужливый бармен за полукруглой стойкой.

Тридцатиэтажный «Хилтон» расположен в так называемом Посольском районе, где живут в основном иностранцы: дипломаты, менеджеры, инженеры, миссионеры, представители трансконтинентальных компаний и преподаватели университета, единственного в радиусе тысячи километров. «Хилтон», со всеми своими казино, концертными залами, ресторанами, бассейнами и спа-салонами, – своеобразное гетто для белых людей. Или оазис цивилизованности – как кому нравится. Совершенно невероятное для этой страны место, всегда полное света, европейской музыки и восхитительных ароматов. Отель почему-то напоминает мне огромный океанский лайнер для миллионеров, прибитый штормами к нищему африканскому берегу, но так и не брошенный вышколенным экипажем и шикарными пассажирами.

Посольский район огорожен по периметру высоченной бетонной стеной с концлагерного вида вышками и охраняется специальным подразделением полиции. Попасть сюда можно лишь по специальным электронным пропускам, которые в нашей миссии есть абсолютно у всех, включая водителей и охранников из местных. Вооруженные громилы сюда еще не добрались. А если и сунутся, то им тут придется несладко.

Даже не хочу вспоминать, как мы с Джамбо бежали в «Хилтон». Было все: погоня по приморскому парку, беспорядочная стрельба по фургончику, пробитое колесо, протараненный шлагбаум на железнодорожном переезде за несколько секунд до появления товарного поезда. Мы уже не обращали внимания ни на трупы на тротуарах, ни на сожженные автомобили, ни на закопченные стены в многослойных кровавых пятнах. Нам просто очень хотелось выжить. В свое спасение мы поверили лишь после того, как оказались за надежным бетоном стены, под охраной вышек с пулеметчиками.

Невидимый акселератор до сих пор выбрасывает адреналин в организм. Однако мысли мои последовательны, мозг ясен, и этот мозг настойчиво подсказывает – успокойся, все закончилось… по крайней мере, сегодня!

И вот теперь я сижу у огромного окна, за которым открывается величественная панорама вечерней столицы. Малиновый диск роскошного африканского солнца лениво опускается в воды залива, золотит кроны прибрежных пальм, дробится в белопенных водах океанского прибоя. И, кажется, ничто не свидетельствует о жуткой эпидемии безумия, захлестнувшей город. Все так же нарядны стеклянно-бетонные офисы Сити, все так же возносится в небо остроконечный шпиль старинного кафедрального собора на главной площади города, и жаркий экваториальный ветер привычно полощет разноцветные вымпелы на набережной…

Неожиданно огромное здание «Хилтона» мягко и тяжело вздрагивает. Над фортом береговой охраны, в каком-то километре отсюда, мгновенно вырастает огромный огненный штопор, хищно вкручивающийся в вечернее небо, и это картинка начисто разбивает ощущение хрупкого рая…

Наверное, взорвались артиллерийские склады, не иначе.

– Артем? Ну, рад тебя видеть живым! – Ко мне за столик подсаживается Жозе Пинту – глава нашей миссии.

Жозе начитан, умен, рассудителен, в меру циничен и, как все португальцы, очень экспрессивен. В «Красном Кресте» он уже лет двадцать, успел проработать в дюжине стран, от Колумбии до Бангладеш. Несмотря на свой высокий начальственный статус, Жозе держится с нами очень демократично. Впрочем, у нас, где семнадцать врачей представляют семнадцать разных государств, по-другому и нельзя.

– Наверное, это единственная радость сегодня – остаться в живых, – глупо улыбаюсь я в ответ, все-таки недавние события явно выработали во мне излишний адреналин.

– Не так уже и мало… если учесть, что тут происходит. – Жозе устало садится напротив меня.

– А что тут вообще происходит? Кто убил Сальвадора? Кто и зачем поджег нашу миссию? Кто преследовал нас по всему городу? Кто вообще все эти сумасшедшие с автоматами? – выстреливаю очередью вопросов. – Ведь еще две недели назад…

– Артем, случилось то, чего никто не ожидал, – понуро перебивает меня Жозе. – Страну накрыл вирус Эбола. Хочу ошибаться, но все это очень похоже на пандемию.

Услышанное буквально придавливает меня бетонной плитой.

– Как пандемия? Почему пандемия? Откуда ей тут взяться? – переспрашиваю растерянно, лихорадочно вспоминая все, что мне известно о вирусах вида Ebolavirus, входящих в так называемое семейство филовирусов. – Инкубационный период Эболы – от двух до трех недель, при первых же симптомах человека немедленно изолируют в одиночную палату… И симптомы Эболы знают все, скрыть их попросту невозможно. Ведь во всем мире до сих пор не зафиксировано не единого случая одновременного и массового заражения!

– Когда-нибудь это должно было произойти, – философски изрекает Жозе. – Именно одновременно и массово.

– Массово – это как?

– По самым скромным и предварительным оценкам – около восьми-десяти процентов от всего Оранжвилля. Но и эти данные, подчеркиваю, явно занижены. Половина населения успела бежать в деревни или в соседние страны, пока карантин не объявили. Но все, кто остался – обречены.

– Но во всех учебниках по вирусологии пишут, что…

– Забудь, Артем. Забудь все, чему тебя учили. Забудь обо всех справочниках, пособиях и монографиях. Забудь обо всех лекциях, которые ты слушал в университете, и обо всех научных конференциях, в которых ты когда-нибудь участвовал. Мы имеем дело с почти неизвестным науке подтипом, может, даже и с коронавирусом.

Несколько минут сижу, оглушенный услышанным, словно падением на голову кирпича. Пинту не торопится с пояснениями – он-то понимает, что мне надо некоторое время, чтобы усвоить полученную информацию.

– Как это началось? – спрашиваю, хотя по большому счету уже и неважно «как», ведь что-либо изменить мы не в силах…

– В тот самый день, когда вы с Джамбо уехали на вакцинации, в наш госпиталь поступил пациент: торговец мясом с приморского рынка, – печальным голосом поясняет Жозе. – Спокойный, улыбчивый и очень доброжелательный парень. Клиническая картина: боль в височных долях, повышенная температура, увеличенные лимфоузлы. То есть ни диареи, ни кровотечения из глаз, ни отслаивания кожи, как при Заирском или Суданском подтипах Эболы. Торговец утверждал, что у него подобное периодически случалось, началось неделю назад. Пробили анализы по всем возможным параметрам, как и положено, и по классической Эболе в том числе, – чисто. Дней пять этот парень полежал в нашем госпитале, ничего подозрительного за ним не замечено – разве что стал очень агрессивным, несколько раз беспричинно подрался с соседями по палате. Затем головная боль и температура исчезли, и он выписался. Я на всякий случай отправил его анализы в Цюрих, там у нас самая продвинутая лаборатория. На следующий день сообщают, что большое подозрение на модифицированный вирус Эбола так называемого подтипа «Е» – встречался лет десять назад в Танзании, в одной из отдаленных деревень. Тогда вспышка погасла сама собой… потому что деревня полностью вымерла. Все до единого. Мы – к тому инфицированному торговцу, а на месте его дома – тлеющие головешки.

– То есть? Его дом сожгли соседи, как в Средние века поджигали дома больных проказой? Что-то не слишком похоже на местных…

– Нет, Артем, не соседи. Он, оказывается, сам поджег свой собственный дом, вместе с женой и детьми, пока те спали. А сегодня появился в миссии – и безо всяких причин бросился с мачете на Сальвадоре, который его лечил. Наверное, сейчас громит магазины и убивает людей.

– Что ты такое говоришь?.. – Я воспринимаю слова Жозе как неудачную шутку. – Но зачем? И какова тут связь с этой модифицированной Эболой?

– Самая что ни на есть прямая. Инкубационный период этого типа вируса, если верить нашей лаборатории в Цюрихе, – от пятнадцати и до ста дней. За это время вирус буквально выгрызает не только иммунную систему, но и человеческие мозги, незаметно меняя психотип людей. Сперва немного повышается температура и воспаляются лимфоузлы, затем все приходит в норму… через три-четыре дня инфицированные ощущают в себе небывалый прилив сил, словно организм раскрывает ранее скрытые возможности. Затем начинает проявляться немотивированная агрессивность. А потом все низменные чувства и первобытные рефлексы буквально выплескиваются наружу, и человек уже не в состоянии себя контролировать. Около месяца инфицированные чувствуют себя эдаким суперменами, готовыми на любые подвиги. Затем – обычная для Эболы клиническая картина: отслаивание кожи, кровь из глаз, диарея, высокая температура и мучительная смерть. А передается инфекция обыкновенным воздушно-капельным путем, как банальный грипп.

– То есть все эти вооруженные люди на улицах…

– …или уже инфицированные, или те, кто решил под шумок пограбить, или те, кто еще здоров, но уже не верит в свое спасение, – вздыхает Жозе. – В Оранжвилле массовые погромы начались с городской тюрьмы. Когда охранники узнали, что у нескольких заключенных подозрение на неизвестный подтип Эболы, они немедленно разбежались. Уголовники каким-то образом сумели выбраться из камер, разграбили оружейную комнату, переоделись в униформу охранников и бросились громить городские кварталы.

Слова Жозе звучат слишком уж неправдоподобно, чтобы поверить в них сразу. Как могло случиться, что в Оранжвилле оказалось несколько очагов заражения? Почему инфекция распространяется столь стремительно? И почему столько людей сразу же поверили в собственную обреченность?

– Но откуда такая уверенность, что все заключенные инфицированы Эболой? – растерянно спрашиваю я. – Ну, один или пять… Пусть даже пятьдесят человек. Но не целые толпы!..

– Артем, ты же наверняка помнишь тот известный эксперимент с обезьянами. Две клетки в разных концах лаборатории, причем каждая завешена светонепроницаемой занавеской. В одной – инфицированные Эболой, в другой здоровые, а спустя относительно короткое время заболевают животные и в первой, и во второй клетках. Как такое возможно? А как заражаются гриппом? Банальным воздушно-капельным… С человеком куда хуже, чем с приматами, – у него есть воображение. И если он ощущает себя обреченным на быструю смерть, пусть даже пока и здоров… в нем всегда или почти всегда срабатывает синдром «пира во время чумы»: мол, все равно неминуемо заражусь и умру, если уже не заразился, так почему бы перед смертью не пожить в свое удовольствие? Почему бы не расквитаться с давними обидчиками, не разграбить их имущество, не дать волю низменным инстинктам? Ощущение глобального Конца света, помноженное на желание безнаказанно наверстать упущенное в почти завершенной жизни, способно превратить в толпу законченных негодяев даже самых добрых и милых людей. Тем более что мы с тобой не в Цюрихе, а в Экваториальной Африке. А культура и цивилизация тут – всего лишь легкая амальгама на толстом слое первобытного дикарства.

– Ну а власти, они куда смотрят? – перебиваю я с напором. – Пусть бы запросили помощи у Совбеза ООН, у международных организаций, подняли бы на ноги полицию, армию – я не знаю, еще кого…

– Хм… Власти, – скептически протягивает Жозе. – В этой стране только за последние десять лет сменилось четыре режима. И каждый новый президент первым делом оформлял гражданство Великобритании или Канады сначала себе, а затем всем своим многочисленным родственникам. И все свои сбережения они хранят только в тамошних банках, это тоже ни для кого не секрет. Как только запахнет «жареным» – крупным стихийным бедствием, военным переворотом или серьезной эпидемией, – чемодан-самолет-Лондон. Поэтому армия и полиция здесь развращены до крайности и чувствуют себя отдельными кланами наемников, эдаким «орденом меченосцев». Кто больше заплатит – тому и будут служить. Если желающих платить не найдется – будут с радостью грабить население, чтобы возместить упущенную выгоду. – Жозе обреченно машет рукой и потягивает из стакана золотистый напиток.

Позади нас раздаются приветственные возгласы, и сразу же возникает слитный гул голосов множества знакомых между собой людей.

Невольно оборачиваюсь. У стойки – местный министр юстиции в европейском костюме и министр внутренних дел в белоснежном парадном мундире, со всеми регалиями. Внешне оба министра напоминают мне портовых докеров, разбогатевших на грабеже корабельных грузов. Чуть поодаль – толстый мужчина с обрюзгшей физиономией, заместитель министра внутренних дел по медицинским вопросам, с которым приходилось несколько раз пересекаться. Кажется, зовут его Гудвил Нджоя… А еще – адъютанты, порученцы, посыльные и прочие холуи. Министры с камарильей по-хозяйски рассаживаются за стол, делают заказ подоспевшему официанту. Вид у них совершенно беспечный – словно в Оранжвилле всего лишь легкая эпидемия гриппа.

Собственно, волноваться им действительно не о чем. У каждого – до чертиков недвижимости за рубежом, номерные счета в банках, доли в прибыльных бизнесах… Почти уверен, что вся эта шушера обязательно организует за границей какой-нибудь благотворительный фонд борьбы с Эболой, где и осядут деньги добрых и наивных европейских меценатов…

– А ты говоришь – власти, – хмыкает Пинту. – Успели-таки в «Хилтон» добраться, их счастье. Через пару часов их заберет вертолет с крыши отеля. С чемоданами денег и золотых слитков.

– Хорошо, с властями и всем остальным понятно. Но зачем же тогда было поджигать и громить нашу миссию? Почему нас никто даже не попытался защитить?! Ведь мы могли бы быть еще полезны! – спрашиваю я, и по лицу собеседника понимаю, насколько глупо прозвучал мой вопрос.

– Артем, тут уже никто и никому не будет полезным, понимаешь? Это у нас, европейцев, война – одна из форм ведения бизнеса, где, как правило, выигрывают не первобытные инстинкты, а количество денег, которые противоборствующие стороны вкладывают в битвы, в пропаганду и в подкуп врагов. А мы с тобой, не забывай, в Экваториальной Африке, где теперь все против всех, притом все воюющие стороны прекрасно понимают, что они смертники. А потенциальные смертники, да будет тебе известно, могут помочь друг другу лишь в одном случае – если один из них умирает раньше других, оставляя остальным запасы воды, продовольствия, оружия и боеприпасов. Так что поджог нашей миссии – обычные выходки насекомых из отряда кровососущих. Тут уж не до моцартовского изящества…

За окном – густая чернильная ночь. Куда-то исчезла разноцветная реклама в Сити, даже привычных огней на набережной и в порту не видать, лишь кое-где липкую черноту прокалывают едва мерцающие гирлянды электрических светлячков. Экваториальные звезды – и те светят теперь много ярче. Видимо, городская станция работает на последнем издыхании.

– И что же теперь будет с городом? – спрашиваю у Жозе, хотя и сам я, как вирусолог, уже примерно представляю, что именно.

– Оранжвилль обречен. Как, наверное, и почти все, кто живет в этой несчастной стране. С сегодняшнего дня все международное авиасообщение со столицей остановлено на неопределенное время. Как я и говорил, президент и все его приближенные бежали последним авиарейсом, так что власти тут не осталось никакой. Морское сообщение также остановлено, экипажи всех судов, вышедших из порта за последние дни, пачками направляются в карантин. Правительства соседних стран распорядились наглухо закрыть свои границы. В случае малейшей попытки нарушения солдаты получили приказ стрелять на поражение. Выживут, наверное, лишь некоторые поселяне из далеких деревень в джунглях, никак не связанных с внешним миром. С них и начнется новая история страны… когда большая часть ее вымрет. А случится это довольно скоро – максимум через полтора или два месяца.

– А пока – апокалипсис в отдельно взятом районе? – резюмирую с кислой физиономией.

– Вот именно.

– А как же все мы?

– Обещают эвакуировать вертолетами, всех по очереди. С крыши «Хилтона» на борт санитарного судна «Либерти», оно уже в территориальных водах, завтра утром будет в заливе. Эвакуации подлежит все население Посольского района, включая местных и вообще тех немногочисленных счастливчиков, кто сумел сюда добраться. Сперва в карантин… И – в Европу. Все наши уже тут, в отеле. То есть почти все.

– Не считая несчастного Сальвадора?

– Извини, но я должен был сказать тебе об этом с самого начала, – отводит глаза Жозе. – Твоей Миленки в отеле нет. В последний раз ее видели в миссии сегодня утром, помогала больным спускаться на первый этаж – лифты уже не работали. В полицейском бронетранспортере, который доставил нас сюда, ее уже не было. Мне очень жаль, Артем, но во время бегства из госпиталя нам всем было не до пересчета людей…

…В эту страшную ночь я долго не могу заснуть. Ворочаюсь на кровати, сбиваю простыни, несколько раз выхожу на балкон. Яркие огни фонарей у входа в гостиницу, тихие аллейки, сонный шелест пальм…

Удивительно, но «Хилтон» по-прежнему живет, словно ничего и не случилось. У подъезда поблескивают роскошные лимузины, из ресторана доносятся звуки джаза, и швейцар в красной сюртучной ливрее, с золотыми шнурками аксельбантов, африканским истуканом застыл у входа.

Все это неуловимо напоминает последние часы «Титаника» с его вышколенным корабельным оркестром, игравшим регтаймы до самого момента крушения.

Неужели и «Хилтон» постигнет такая же участь?

А перед глазами все время стоит Миленка: гладкая прическа в пучок, милое скуластое личико, огромные карие глаза за стеклами тонких очков… Неужели и ты обречена вместе со всеми?..

3

Рассвет в Оранжвилле всегда наступает внезапно. В серой зыбкости раннего утра проявляется одинокий луч восходящего солнца, и океан мгновенно вспыхивает пастельными розовыми красками. Незаметно слетает ночная тьма, солнце поднимается победно и нагло, и уже спустя несколько минут огромный город сияет, словно на туристической открытке. Ослепительная белизна старинных колониальных домов на набережной оттеняется благородной зеленью пальм, пенная линия прибоя ритмично вгрызается в желтый песок берега, в туманной утренней дымке нечетко просвечивается далекий лиловый мыс.

Я никогда прежде не наблюдал рассвет с крыши «Хилтона». Сегодня делаю это в первый и, судя по всему, последний раз в жизни.

На крыше всего лишь несколько десятков людей: ведь паника на крыше высотного дома – самое последнее дело. Остальные дисциплинированно ожидают своей очереди в огромном вестибюле перед баром на последнем этаже отеля. Очередь уже сформирована, порядок поддерживают волонтеры. Эвакуацией ведает комендант Посольского района, бывший полковник морской пехоты, из местных. Он и распорядился, чтобы первыми эвакуировались женщины, дети и больные, а уж затем – все остальные. Меня, молодого и крепкого парня, попросили помогать при посадке в вертолет. Еще четверо полицейских, неподвижных, словно валуны, с ничего не выражающими лицами, застыли неподалеку от вертолетной площадки на крыше, и под их пиджаками явственно угадываются кобуры с пистолетами.

Атмосфера на крыше тревожная. Матери с серыми лицами прижимают к себе спящих младенцев. Старик в инвалидном кресле щурит слезящиеся глаза. Молодой отец успокаивает плачущую дочь. Брать с собой разрешено лишь личные вещи, не более одного места на человека, но почти у всех собравшихся – огромные сумки и неподъемные чемоданы. В вертолет с таким багажом вряд ли возьмут из-за перегруза – ведь оставленный на крыше чемодан может спасти чью-то жизнь.

Санитарное судно «Либерти» уже в акватории залива. И хотя его можно рассмотреть и невооруженным взглядом, навожу на бухту бинокль, позаимствованный у Жозе. Обычный грузопассажирский корабль, каких в местный порт заходят десятки, только ослепительно-белого цвета и с огромным красным крестом по борту. На корме – вертолетная площадка, высокая платформа с вертушкой-транспортником. Сквозь мощную оптику различаю даже силуэты вертолетной обслуги – заканчивают последние приготовления к вылету. А вот и экипаж… Лету до «Хилтона» – максимум минут пятнадцать. Вертолет, судя по всему, может принять на борт не более тридцати пассажиров. Нас тут триста пятьдесят человек иностранцев, да еще полторы сотни местных. Так что эвакуация, судя по всему, затянется надолго.

Направляю бинокль в сторону набережной: ни единого человека. Окна домов и магазинов до сих пор наглухо закрыты ролетами и ставнями. Некоторые окна и вовсе заложены мешками с песком. Нет людей ни на улицах Сити, ни на Парадиз-авеню, ни у круглосуточных супермаркетов, ни даже на центральном рынке. Лишь в порту, рядом с товарными терминалами, можно рассмотреть какие-то силуэты, но кто эти люди – сказать сложно.

Я не знаю, что теперь происходит в городе. Быть может, все эти обезумевшие людишки, насытившись кровью, еще спят. А может, в домах с закрытыми окнами уже вовсю грабят, убивают и насилуют. Или же погромщики готовятся к штурму Посольского района: ведь тут наверняка будет чем поживиться!

Неожиданно на площади у кафедрального собора определяется странное движение. Навожу бинокль туда. Из боковой улицы медленно вытягивается колонна военной техники: тентованные грузовики с гаубицами на прицепах, бронетранспортеры, несколько танков в фасетчатой броне. Неужели в город и впрямь входят правительственные войска из провинций, чтобы навести тут порядок?! Если это действительно так – законность в Оранжвилле, наверное, будет восстановлена через несколько недель. Только бы военные не заразились Эболой.

Впрочем, наведение порядка военными вовсе не означает, что всем нам следует оставаться в Посольском квартале. Гражданские войны всегда очень упорны, а тут, в Экваториальной Африке, еще и непредсказуемы.

Тем временем с «Либерти» поднимается винтокрылая машина и на небольшой высоте идет к нашему отелю. На крыше – вздох облегчения: ведь другого способа бежать из Оранжвилля, превратившегося с настоящий ад, теперь просто не существует.

Вертолет, ровно рокоча двигателем, приближается к набережной, после чего резко набирает высоту – так, чтобы не задеть высокие кроны приморского парка. Яркое африканское солнце дробится во вращающихся лопастях. Винты уверенно врубаются в небесный аквамарин. Вот он уже совсем близко – огромная металлическая коробка с изящным стрекозиным хвостом. Даже без бинокля можно разобрать изображение огромного красного креста на белом брюхе. Мягкий металлический стрекот все отчетливее. Люди на крыше, словно по команде, задирают головы в небо и наконец-то улыбаются – наверное, впервые за это утро. Кто-то уже передвигает чемоданы, кто-то нетерпеливо забрасывает за спину рюкзак, кто-то показывает на вертушку своему ребенку. Еще минута – и вертолет сядет на аккуратную бетонную подушку в центре крыши, с нарисованным на ней красно-синим кругом. Осматриваю толпу, прикидывая, кого следует пропускать первым и как формировать очередь…

И тут откуда-то из-под крон приморского парка звучит негромкий, но отчетливый хлопок, напоминающий сконцентрированное в секунду шипение бенгальского огня. Стремительный дымный шлейф перечеркивает бездонную синеву неба. Под брюхом вертолета гигантским оранжевым цветком раскрывается огненная вспышка. Винтокрылая машина тут же заваливается набок и падает прямо на черепичные крыши вилл Посольского квартала. Мгновение – и снизу гремит такой мощный взрыв, что у меня тотчас закладывает уши.

Я даже не успеваю осознать, что же произошло, – как и все, кто теперь рядом со мною на крыше «Хилтона»…

– Переносная зенитная ракета «земля – воздух», – слышу за спиной голос Жозе.

Оборачиваюсь. Босс нашей миссии внешне спокоен, и лишь его смуглое лицо покрывается алыми пятнами.

– Что?.. Что?.. – кричу ему прямо в ухо.

– Я видел такое в Афганистане шесть лет назад, – вздыхает португалец. – Тогда талибы тоже сбили наш санитарный вертолет. Видимо, на сторону погромщиков перешли и армейские части.

– Хочешь сказать, что военные массово заразились вирусом Эболы и теперь латентный период у всех завершился и проявились симптомы?

– Скорее всего, – печально вздыхает Пинту. – Ведь местные казармы – рай для распространения любых эпидемий. Люди живут скученно, вместе едят, пьют, моются. Домой их почти не выпускают – ведь большинство солдат из дальних деревень, куда три-четыре дня езды.

– Но военные медики…

– Какие там еще медики, Артем! Тут на роту в лучшем случае один фельдшер-капрал, закончивший трехмесячные курсы, да и то за взятку от родственников из деревни. И вряд ли такой фельдшер обратит внимание на жалобы какого-нибудь бедолаги. А спустя несколько недель недомогания и жалобы среди солдат наверняка входят в систему, но это тоже можно списать на перегрев или кишечную палочку. Потом этот же бедолага и застрелит того фельдшера в приступе агрессии. А может, и не фельдшера, а другого бедолагу или несколько бедолаг. Это уже детали, но общий механизм приблизительно такой. Скорость распространения вируса такова, что не оставляет надежд на лучшее. А когда часть солдат явно слетает с катушек и бросается крушить все подряд – остальные понимают, что нет смысла сидеть и ждать, пока тебя убьют свои же. Вот и начинают массово изображать из себя обезумевших и больных. Тем более что все они рано или поздно заразятся, обезумеют и умрут…

…Спустя минут десять мы с Жозе сидим в диспетчерской «Хилтона», налаживая радиосвязь с санитарным судном. Капитан «Либерти» категоричен: уж если в Оранжвилле сбивают даже вертолеты «Красного Креста», он не может больше задерживаться в акватории порта ни на минуту, не может рисковать экипажем и кораблем. Не ровен час, по санитарному судну засадят из крупнокалиберных береговых батарей…

– У вас есть гарантии, что среди солдат нет инфицированных Эболой? – спрашивает капитан и тут же продолжает: – Конечно же, нет. А раз так, мы не можем рисковать ни минуты.

– Значит, все мы обречены? – жестко прерывает его Жозе. – Получается, что вы от нас отказываетесь? Бросаете на произвол судьбы?

– Ждите, мы обязательно с вами свяжемся, – звучит типичная фраза безразличия и нежелания решать проблему.

– Сколько же нам ждать?

– Не знаю. На сегодняшний день помочь вам не можем. Наше руководство что-нибудь придумает, и мы обязательно выйдем на связь с вами…

Ничего они не придумают. А если и придумают – то не раньше, чем наш Посольский квартал будет взят штурмом, разграблен, изнасилован и сожжен. Равно как и весь этот несчастный город.

Спустя полчаса санитарное судно снимается с якоря и, дав положенные при выходе из порта три гудка, уходит в открытый океан. Люди, собравшиеся для эвакуации, наконец, начинают понимать свою обреченность. Ползучая истерика со скоростью пожара в джунглях распространяется с крыши на вестибюль перед баром, с вестибюля – на все здание отеля, с отеля – на весь Посольский квартал. И уже спустя несколько минут над крышей «Хилтона» звучит душераздирающий вой, причем психоз немедленно охватывает почти всех присутствующих. Этому коллективному безумию невозможно противостоять – оно пронизывает, словно мощный электрический разряд, и спустя несколько минут неожиданно замечаешь, что истошно кричишь вместе со всеми и гримасничаешь, словно обезумевшая обезьяна. В таком состоянии человек может сотворить что угодно: броситься вниз головой с крыши отеля, вцепиться в глотку лучшему другу, схватить за ноги младенца и стукнуть его головой об угол…

Беру себя в руки и, заткнув уши, возвращаюсь в свой номер. Лифты в «Хилтоне» еще работают: ведь в Посольском районе – автономная электростанция, не замкнутая на энергосистему Оранжвилля. Прямо в одежде укладываюсь на кровать и накрываю голову подушкой…

Неужели и впрямь все кончено?

4

Безвыходных ситуаций не бывает. Если дорога перекрыта глухой стеной – ищи ближайший объезд. Если объезда нет – пробей стену киркой. Если нет кирки – выкуй ее сам из подручных материалов. На всякий яд всегда можно отыскать противоядие – надо лишь умение и желание искать. Именно этому научили меня в Первом медицинском мои профессора. Каждый, пусть даже самый зловещий вирус уязвим: надо лишь отыскать его слабое место…

…Вот уже целый час я стою на балконе, пытаясь проанализировать ситуацию. А ситуация предельно хреновая.

На помощь извне рассчитывать не стоит – это раз. Для всего остального мира, включая наш офис в Цюрихе, мы теперь почти инфицированные и потому списанные со счетов – это два. Самостоятельно изобрести вакцину против неизвестного науке подтипа Эболы нереально – это три. Для этого нужны десятки разноплановых специалистов и специализированный НИИ с дорогостоящей аппаратурой. Это вообще научное открытие на Нобелевскую премию. Но что мешает мне хотя бы выяснить, что это за странный подтип «Е»? Тем более, со слов Жозе, вспышка этого подтипа была зафиксирована лет десять назад где-то в Танзании…

А раз нечто подобное уже происходило – культура этого вируса наверняка сберегается в одной из коллекции штаммов, ведь возбудители абсолютно всех эпидемий у вирусологов принято сохранять, чтобы «знать врага в лицо». В мире лишь две полные коллекции вирусов: одна где-то в Соединенных Штатах, и одна у нас, под Новосибирском, где в закрытом научно-исследовательском институте изобретают вакцины от всех имеющихся в мире зараз. И в этом НИИ работает мой старинный приятель, Миша Алтуфьев, с которым мы жили в студенческой общаге в одной комнате. Тихий, интеллигентный очкарик, ироничный интроверт с аналитическим складом ума и знанием девяти языков. Без пяти минут доктор наук, старший научный сотрудник, со всеми вытекающими допусками.

Но главное достоинство Алтуфьева не в том, что он полиглот и ученое светило. Миша действительно Ученый с большой буквы. В отличие от многих, он всегда задается вопросами «почему?», «зачем?» и «как?». И всегда способен поставить эти вопросы в должной последовательности…

Последний раз мы общались как раз перед Новым годом, по скайпу – я поздравлял старого друга с наступающими праздниками. Интернет в отеле все еще есть, как и электричество. Так кто же мешает мне получить консультацию у него?

Мне везет: Алтуфьев как раз перед «компом». Отсюда, из номера «Хилтона», странно наблюдать на экране компьютера человека в толстом вязаном свитере, на фоне полузаиндевевшего окна с заснеженными елями.

После положенных «как дела?» сразу перехожу к делу. Конечно же, Миша в курсе подтипа «Е». Более того – он уже более или менее в курсе того, что происходит в Оранжвилле. Сведения у него, правда, отрывочные – масштабов катастрофы не может представить даже он, а информации взять неоткуда.

Мы беседуем минут сорок. Сперва Миша пессимистичен: мол, сделать ничего нельзя, ситуация совершенно беспросветная, все обречены, так что попробуйте выбраться оттуда хоть чучелом, хоть тушкой. Затем, однако, дает мне пусть микроскопическую, но все-таки надежду…

– У нас есть некоторые наработки по Эболе, как раз по подтипу «Е», – произносит он серьезно.

– Неужели вы уже изобрели вакцину?!.. – почти кричу я в монитор. – Этот подтип «Е» можно хотя бы остановить?!..

– Не совсем… Я же тебе говорю: есть наработки, довольно перспективные, но пока, как ты сам понимаешь, экспериментальные. Нужны доклинические испытания, затем доработки, затем клинические испытания, затем новые доработки, потому что наверняка обнаружатся противопоказания, затем вновь клинические испытания, дозировка по возрасту и весу, затем многочисленные бюрократические и юридические утверждения в десятке инстанций, затем клинические испытания на добровольцах, новые доработки… Причем нет никакой гарантии, что мы сейчас на правильном пути. Одно слабое звено во всей конструкции нашей вакцины способно свести на нет все наши усилия. Да что я тебе, Артем, рассказываю – ты ведь и сам все это знаешь!

– Знаю, Миша, знаю. А вот скажи… – закусываю я губу, потому что вопрос, который сейчас прозвучит, для профессионального вирусолога просто нелеп. – А вот скажи, Миша, что надо для того, чтобы изготовить эту вакцину… ну, скажем так, в полукустарных условиях?

– То есть «на коленке»?

– Ну, не совсем. В небольшой лаборатории со средним набором оборудования и при минимуме необходимых материалов.

Алтуфьев удивленно смотрит на меня с монитора, словно я предлагаю изготовить аспирин из толченых ракушек.

– Артем, ты что, совсем сошел с ума?! Конечно, не изготовить. Нужны определенные биотехнологии. Нужны специалисты самых разных профилей. Огромные средства, слаженная команда, компетентное руководство. Масса составляющих, от банальных химреактивов до сложных вирусных белков. Хорошая лаборатория для начала…

Небольшая, но неплохо оборудованная лаборатория у нас в миссии была: покойный Сальвадор любовно отстроил ее собственными руками в полуподвале госпиталя. Он даже установил на крыше мощные солнечные батареи и замаскировал их от потенциальных воришек.

Как знать, может быть, погромщики пощадили лабораторию и не заметили солнечных батарей?!..

– Миша, все это понятно. Но если ты мне дашь поэтапную технологию производства – я смогу хоть попробовать?..

– Ты сумасшедший, – устало вздыхает Алтуфьев.

– Конечно, сумасшедший! – с готовностью соглашаюсь и тут же выстреливаю очередью синонимов: – Псих, идиот, ненормальный… Вот и не надо мешать мне в моем безумии. Так поможешь?..

– Сейчас скину тебе на почту вводную и необходимый лабораторный минимум, – через паузу соглашается он. – Только давай договоримся сразу: за последствия я не ручаюсь…

…Спустя полчаса мы с Жозе Пинту стоим на балконе его номера. Настроение у нашего босса мрачное. Он сосредоточенно смотрит куда-то вдаль: губы плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице. Однако и он не оставляет надежды спастись.

– Можно попытаться с боем пробиться в порт, захватить какое-нибудь судно и уйти в открытое море, – задумчиво прикидывает Жозе. – Или пробиться в яхт-клуб, где у пирса наверняка осталось несколько моторных яхт и катеров на подводных крыльях. Однако оружия в «Хилтоне» – восемнадцать ручных пулеметов на вышках, два десятка пистолетов охранников да несколько помповых ружей. Да и с боеприпасами явно не густо. Уж если Эбола поразила и армию…

– Нас тут почти полтысячи человек, половина из которых – старики, женщины и дети, – напоминаю очевидное. – Пробиться в таком составе нереально. Нас всех сразу же перебьют, после того как мы высунемся за забор.

– У тебя есть другие предложения?

Набираю в легкие воздуха, словно пловец перед глубоким погружением в воду, и произношу:

– Да, Жозе. У меня есть одно предложение. Вот послушай…

5

Авантюристом я слыл еще в студенческие годы. Причем очень удачливым. Мог на спор поехать из Москвы во Владивосток, без копейки денег вкармане, и вернуться обратно к оговоренному пари сроку. Безнаказанно лазил ночью по водосточной трубе в спальню к любимой девушке, когда ее «старики» в это время бодрствовали в соседней комнате. Мог хладнокровно потрошить в прозекторской покойников с подозрением на холеру.

Именно авантюрность характера, а также тяга к путешествиям, переменам мест и вообще к экзотике и привела меня в миссию «Красного Креста» в Оранжвилле…

Не могу сказать, что Жозе принял мое предложение с энтузиазмом. Он долго всматривался в меня, словно психиатр, принимающий решение: полный я идиот, или еще есть надежда? Наконец резюмировал:

– Это – полнейшая авантюра. Даже не авантюра, бред шизофреника. Я хоть и не вирусолог, а всего лишь хирург, но вот что я тебе скажу: выбрось эти глупости из головы, ничего у тебя не получится.

– А что нам всем делать? Сидеть в Посольском районе и ожидать, когда сюда ворвутся обезумевшие громилы? На сколько дней у нас осталось продуктов? Через сколько часов закончится солярка для электрогенератора? И что тогда: каннибализм, постыдная сдача в плен, или медленная и мучительная агония?

– Но ведь ты сам говоришь, что всякого, кто только сунется за ворота Посольского района, немедленно пристрелят! Да и почему ты уверен, что не заразишься Эболой вместе со всеми?

– Не уверен. Но попробовать все-таки стоит.

Жозе молчит, и по этому молчанию заметно, что он со мной согласен. Да и других вариантов действительно нет.

– Мне тридцать два года, – выдвинул я последний и решающий контраргумент. – Возраст пика физических кондиций, иммунитета и психической стабильности.

– А где гарантия, что лаборатория в нашей миссии еще цела? Где гарантия, что ты не заразишься Эболой еще до того, как доберешься до нее?

– Гарантий никаких, – согласился я. – Но и перспектив тут тоже никаких. А чтобы не погибнуть и не заразиться – надо все хорошенько обдумать. На всякий яд всегда можно отыскать противоядие…

Жозе лишь отмахнулся – мол, если жизнь надоела, то поступай, как хочешь! Однако посильную помощь все-таки обещал.

А вот Джамбо Курума выслушал мое предложение с энтузиазмом. Ведь он, родившийся и выросший в Оранжвилле, наверняка сумеет мне помочь. Знает все три местных языка – кроме общепринятого английского. Неплохо боксирует, прекрасно стреляет, замечательно водит машину, знает все самые темные закоулки этого огромного города. А, главное, – в отличие от Жозе, наш водитель человек цели, а не средств для ее достижения!

Курума всегда напоминал мне эдакий здоровенный, обожженный на солнце кирпич. Простой, непритязательный, грубоватый, но очень надежный – и внешне, и по характеру. В качестве напарника он подходит мне идеально: человек без излишних рефлексий и практически без нервов. Такой не бросит, не предаст, и в случае моей невольной промашки никогда не станет меня попрекать.

Уже к вечеру Джамбо загоняет наш прострелянный фургон в гаражный бокс за отелем. Тщательно регулирует двигатель. Закрашивает красные кресты по бортам, чтобы не привлекать ненужного внимания. Устанавливает пуленепробиваемые стекла. Меняет передний бампер на более мощный, на который вдобавок навешивает лебедку. Экранирует двери и радиатор стальными листами. Пулю эти листы, конечно же, не остановят, однако наверняка собьют траекторию и погасят часть энергии. А это оставляет хоть какую-то надежду на выживание.

– Жаль, мистер Артем, что вы родились белым, – вздыхает Джамбо, придирчиво осматривая утром наш обшитый металлом фургон, неуловимо напоминающий теперь вагон бронепоезда.

– Почему это жаль?

– Мы смогли бы прикинуться психами, зараженными Эболой. Мне кажется, так больше шансов выжить, – продолжает Курума вполне серьезно, и лишь по его прищуру я понимаю, что он, конечно же, шутит.

– А разве белые не могут этим заразиться?

– В Оранжвилле многие считают, что все самые страшные болезни изобрели как раз белые, умные и бездушные дьяволы. А белые дьяволы, мистер Артем, не могут заразиться тем, что придумали сами. Ведь дьяволы не горят в аду – правда?

– Почему это не горят?

– А кто тогда будет поддерживать порядок в преисподней и строить козни против людей?

– Некоторые люди способны превратить свою жизнь в ад вполне самостоятельно, – улыбаюсь в ответ. – Безо всяких козней дьяволов.

Незадолго до полуночи в гараже появляется Жозе. Он заметно утомлен и чем-то встревожен, хотя всячески стремится выглядеть бодрым и деловым. Видимо, в Посольском районе стряслось что-то из ряда вон выходящее…

– Наверное, ты все-таки прав, Артем, – наконец соглашается со мной мистер Пинту и продолжает не без скрытого пафоса: – Для мужчины куда достойнее попытаться хоть как-нибудь изменить к лучшему даже самую безвыходную ситуацию. Даже если нет никакой надежды.

– Безвыходная она или нет – пока неизвестно.

– Комендант Посольского района решил вам немного помочь. Выделяет вам по пистолету на каждого, по помповому ружью и немного патронов. И еще кое-чего. Зайди к нему, забери. Ты хоть умеешь стрелять?

– До института я даже успел отслужить в армии военным фельдшером. Но стрелять в людей как-то не приходилось. Микроскоп и химический анализатор нравится мне куда больше, чем автомат.

– Комендант предлагает еще двух охранников в помощь… Впрочем, последнее слово за тобой.

– А сами охранники согласны с нами ехать?

– Они в подчинении коменданта. Стоит лишь приказать…

– Не надо никому приказывать, Жозе, – устало отмахиваюсь я. – Ехать в миссию по теперешней ситуации могут только добровольцы.

– Не передумал?

– Понимаешь, Жозе… Не надо относиться к своей жизни, как к подвигу, или как к игре, или как к источнику удовольствий. И уж тем более – как к некой сакральной чаше, которую следует испить до дна. Ведь все мы когда-нибудь умрем – рано или поздно. Так не лучше ли умереть достойно, чем ожидать, пока…

Я не успеваю договорить: совсем рядом, за забором трещит короткая автоматная очередь, и на нее тут же накладывается душераздирающий стон. Жозе бросается к простенку, увлекая меня за собой. И лишь Джамбо остается стоять за фургоном, потому что воздух пронзает угрожающий свист, и метрах в ста от нас бухает тяжело и объемно. Не иначе как минометный снаряд. Одиночные выстрелы, похожие на пистолетные, громкое ругательство, крики, снова выстрелы, удар чем-то тяжелым в стену… И тут всю эту мешанину звуков уверенно перекрывает стук пулеметов: это, наконец, среагировала охрана с вышек.

Стрельба смолкает так же внезапно, как и началась.

– Это еще не штурм, – успокаивает Жозе, утирая вспотевший лоб.

– А что – праздничный салют в честь нашего отъезда? – саркастически хмыкаю я.

– Однако штурма можно ожидать в любой момент, – без тени улыбки продолжает Пинту. – Насколько я знаю, продукты в Оранжвилле на исходе. Все поставки из деревень, естественно, прекращены. Порт закрыт третий день, продуктового импорта нет, да и рыбаки, наверное, давно уже не выходят в море. Я уже не говорю о пресной воде, которая тут всегда была дефицитом. А у нас, по общему мнению, есть чем поживиться.

– Ну, хорошо – захватят они наши запасы продовольствия, – продолжаю я логическое построение. – Но ведь это лишь продлит их агонию!

Жозе несколько минут напряженно молчит, и я понимаю, что будущий штурм «Хилтона» – далеко не самое страшное, что нас ждет.

– Боюсь, что агония скорее ждет всех нас. Артем, извини, не хотел тебе рассказывать раньше времени… Но и скрывать это от коллеги не имею права. У нас в «Хилтоне» подозрение на Эболу. Конечно, сейчас все на грани нервного срыва и подозревают друг друга, но слишком многие симптомы, к сожалению, сходятся…

Во рту у меня сразу же появляется противный, кисловатый привкус беды. Конечно, я подозревал, что нечто подобное может рано или поздно произойти уже и в Посольском районе, но не думал, что так скоро.

Вот и выходит, что теперь шансы заразиться уравниваются у всех. Правда, шансов быть пристреленным тут, в Посольском районе, все-таки несравненно меньше. Во всяком случае, пока…

6

Мощный фонарь вырубает в ночной тьме огромную желтую прорубь. Обзорная камера хищным хоботком объектива буравит пространство перед въездными воротами в Посольский квартал. Вот уже полчаса я сижу в башенке перед этими воротами и сквозь пуленепробиваемое стекло наблюдаю за темной улицей.

С момента нашего бегства в «Хилтон» не прошло и двух дней, а привычный ландшафт Оранжвилля напоминает теперь 3D картинку из компьютерного шутера про «Конец света». В каких-то двадцати метрах от ворот возвышается сгоревший остов армейского джипа. Передняя дверка открыта, и в свете фонаря заметно, что на водительском сиденье чернеет обгоревший человеческий силуэт.

Джип этот расстреляла наша охрана еще днем при попытке прорваться на территорию Посольского района. Охранники действовали без паники и на удивление хладнокровно. Хотя – как знать? – может быть, среди пассажиров джипа были их знакомые, друзья или даже родственники?! Наш комендант заверил, что при малейшем подозрении все приближающиеся к воротам автомобили будут уничтожаться безжалостно, охране приказано по ночам стрелять на малейший шорох. Дай-то бог. Только на все машины Оранжвилля у нас явно не хватит патронов…

Магазинчик напротив разграблен пару часов назад: витрина высажена, сорванная с петель дверь валяется на обочине. В чудом сохранившемся стеклянном фонаре над входом тускло мерцают багровые отблески пожара в соседнем квартале. Слева от входа – огромные мусорные контейнеры, переполненные до краев. Из-под крышек торчат обрывки бумаги, свешиваются ошметки целлофана. Контейнеры эти напоминают пасти огромных всеядных чудовищ. Их никто никуда не увезет: коммунальные службы Оранжвилля прекратили работу навсегда.

За магазинчиком, в темной зелени старых пальм, утопает пятиэтажное здание телефонной станции, сожженной еще в первый день погромов. Сорванная взрывом крыша, пустые глазницы окон, бутылочный блеск раскуроченной вывески… Ловлю себя на мысли, что в огромном бетонном чреве наверняка кто-то есть. Не хочется думать, что эти люди наверняка вооружены и что они в любом момент могут засадить по моей будочке из гранатомета.

Где-то совсем рядом ярко вспыхивает огонь, и желтовато-гнойные отблески зарева сразу же привносят в ночной пейзаж безотчетную тревогу. По стенам то и дело скользят зловещие ломаные силуэты, вырастают до гигантских размеров и сразу же съеживаются. Где-то совсем рядом пронзительно вскрикивает какая-то птица, ритмичный посвист крыльев со свистом прорезает ночную тишину.

Пока, правда, это единственные звуки, которые мне удается различить, – ни выстрелов, ни криков.

Сегодня мне предстоит самое большое испытание за всю мою жизнь: ночное погружение в привычный некогда мир, в одночасье ставший жутким и непредсказуемым. До нашей миссии отсюда – чуть более трех километров. По мнению Джамбо, время незадолго до рассвета – лучшее, чтобы попытаться добраться до миссии. Если гнать что есть сил, не привлекая к себе внимания, успеем минут за пятнадцать…

У нас все готово. Заправленный, отлаженный и заэкранированный фургон стоит у самых ворот. Кроме двух пистолетов и двух помповых ружей, нам дали рации с запасными аккумуляторами, немного галет, консервов и минералки, две канистры бензина и четыре – питьевой воды. Но самое главное – защитные противовирусные костюмы со специальными герметичными масками, отдаленно напоминающими шлемы астронавтов. В этих костюмах мы немного смахиваем на маскарадных героев Хэллоуина. А с ружьями, рациями и пистолетами в кобурах – на персонажей научно-фантастического фильма о захвате Земли злобными марсианами.

А вот и Джамбо Курума. Выглядит он угрожающе: пронзительные белки глаз с кровяными прожилками на иссиня-черном лице, огромные кулаки, помповый «винчестер» за спиной и пистолет в открытой кобуре на поясе. Ни дать ни взять «черная пантера», идейный боец за права чернокожих в Америке середины семидесятых!

– Ну что, мистер Артем, поехали? – предлагает он таким тоном, будто всю жизнь возил меня по ночному Оранжвиллю, зараженному смертоносным вирусом, где каждую секунду можно получить пулю в голову.

– Поехали, Джамбо, – простецки улыбаюсь напарнику. – Ты уже рассчитал дорогу до миссии?

– Ехать по Парадиз-авеню и через железнодорожный переезд слишком опасно, там неподалеку армейские казармы, а военные, по слухам, почти все поголовно превратились в вооруженных бандитов. Говорят, что среди них уже половина инфицированы… А вот если мы сделаем небольшой крюк через приморский парк, а затем проскочим по набережной, то попадем в переулок, откуда до нашей миссии – рукой подать.

Спускаясь во двор вслед за Джамбо, я мысленно просчитываю предложенный маршрут, стараясь отыскать малейшие изъяны, ведь от этого зависят наши жизни!

Хотя что теперь можно просчитать? Ведь обвалившийся дом или сожженный автобус на узкой улочке полностью перечеркивает наши планы!

– А если переулок заблокирован?

– Тогда свернем в Чайна-таун, оттуда до миссии тоже близко, можно проскочить минут за десять. А в случае погони от нее запросто можно оторваться: там целый лабиринт переулков, о которых знают лишь местные китайцы… да еще я.

– В Чайна-тауне огромное количество ресторанчиков, магазинчиков, съестных лавок, оптовых баз и продовольственных складов. Не говоря уже о богатых домах с продуктовыми подвалами, забитыми под завязку, как это и принято у китайцев. Уж если погромщики и будут грабить город – то наверняка начнут именно оттуда.

– Там уже нечего грабить. Я сегодня рассматривал Чайна-таун с крыши через бинокль – все сожжено и разграблено. Правда, не знаю, куда делись местные жители – трупов на улице почти нет.

Джамбо усаживается за руль, но двигатель не заводит. По лицу его видно, что он явно хочет что-то спросить.

– Что ты хочешь узнать?

– Ну, допустим, мы доберемся с тобой до миссии. Допустим, найдем эту лабораторию покойного мистера Сальвадора. Но ведь ты сам говоришь, что даже для изготовления опытной вакцины нужны миллионы долларов, десятки специалистов и множество дорогостоящей техники!

Усаживаюсь рядом и очень мягко, без хлопка, закрываю дверцу.

– То есть ты хочешь узнать, что дальше? А вот что дальше, Джамбо, скажу тебе честно, я и сам не знаю. Но уж лучше попытаться совершить заведомо безрассудный, но честный поступок, чем сидеть и тупо ожидать смерти.

Джамбо проворачивает ключ в замке зажигания. Двигатель отзывается ровным металлическим шелестом. С плавностью створки ракетной шахты отъезжают в сторону ворота, и наш фургон трогается.

Никогда не был религиозным, но теперь мне почему-то очень хочется перекреститься. Ведь впереди у нас – полная неизвестность. Никто не может сказать, вернемся ли мы когда-нибудь в Посольский квартал…

7

Наш фургон неторопливо отчаливает от въездных ворот. Фары выключены, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Оборачиваюсь и вижу через заднее стекло, как к освещенным окнам отеля «Хилтон» прильнули десятки знакомых и незнакомых лиц, словно провожая меня и Джамбо в последний путь. Даже не знаю, что страшней: отправляться в путешествие с непредсказуемыми последствиями, или оставаться на месте, со всех сторон окруженным кровожадными безумцами.

Удивительно, как водитель может ориентироваться в почти кромешной тьме. С тем же успехом можно передвигаться в ночной комнате с погашенным светом и наглухо зашторенными окнами. А ведь на улице, примыкающей к Посольскому кварталу, теперь масса сожженных машин, перевернутых мусорных баков и раскрошенных бетонных блоков!

Едем молча. Огромные руки Курумы уверенно лежат на руле. Он то и дело притормаживает и скупыми точными движением направляет микроавтобус от бордюра к осевой, с осевой – на тротуар… Наверное, Джамбо способен видеть в темноте не хуже кошки!

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, пытаюсь считать повороты. Сначала мне кажется, что мы едем в сторону кафедрального собора, но вскоре водитель сворачивает в сторону порта. Фургон подбрасывает на колдобинах и ухабах, шуршит под колесами гравий, глухо рокочут рельсы на переезде…

– Миновали порт, через минут пять будет Парадиз-авеню, – спокойно комментирует Джамбо.

– Ты же говорил, что приближаться к Парадиз-авеню опасно, – произношу полушепотом, будто нас могут подслушать. – Там ведь рядом армейские казармы… можно нарваться.

– Перед Парадиз-авеню я как раз сразу и сворачиваю, сделаем небольшой крюк перед казармами. Думал свернуть раньше, но там посередине улицы слишком много сгоревших машин – не проехать…

Откровенно говоря, перед отъездом я готовился к куда худшему сценарию: к пулеметной стрельбе сразу же после выезда за ворота и толпам неадекватных громил с оружиям. Однако пока все на удивление спокойно. Если прищурить глаза и не думать о том, что происходит в Оранжвилле, можно представить, что мы с Джамбо едем по какому-нибудь провинциальному городку километрах в пятидесяти от столицы на очередную вакцинацию. Но кто знает – как долго продлится это спокойствие?

Спустя минут десять сворачиваем с дороги, ведущей непосредственно на Парадиз-авеню. Теперь движемся невзрачными кварталами, полностью погруженными во мрак. На улицах в этом районе нет ни одного рабочего фонаря – их просто расстреляли громилы. Пересекаем район, с опаской всматриваясь в зловещие провалы подворотен. В любую секунду оттуда может грянуть автоматная очередь или выскочить банда обезумевших головорезов.

А вот и магазинчик, где еще совсем недавно торговали местными овощами и фруктами, варили кофе и неспешно пили его тут же, под навесом у двери, болтая с добродушным продавцом.

Где он сейчас? Бегает по улицам, не помня себя, убивая и круша все на своем пути? Или его уже отправили на тот свет те, кто заразился раньше?

Дверь лавки сорвана, окна вдребезги разбиты гневной рукой, внутри все разгромлено и разграблено. На полу видны несколько человеческих тел в маслянистых лужах крови, чья-то рука черным крабом цепляется за порог. Похоже, бедолага в последнем усилии пытался выползти из этого ада, но его жизнь закончилась раньше. Не покидает мысль, что все это происходит не в реальности, не со мной, подобные картины я раньше видел только в фильмах. Теперь же я сам в роли главного героя боевика, с одной лишь разницей – в блокбастерах умница-сценарист вытягивает главного героя из любой передряги, а если я буду прошит автоматной очередью обезумевшего психа, то уже наверняка не смогу подняться и выйти из кинотеатра, и этот апокалиптический боевик досматривать станет некому.

Тихо урчит двигатель. Под протекторами хрустит бетонное крошево, поломанная мебель и битое стекло. Однако к этим звукам еще можно привыкнуть, а вот автоматные очереди где-то в районе порта, что совсем близко отсюда, всякий раз заставляют меня вздрагивать. Сердце колотится как сумасшедшее где-то в районе горла. Постоянно облизываю пересохшие губы, то и дело поглядывая на водителя – понимает ли он мое состояние? Мне действительно страшно, однако не стыдно себе в этом признаться. Все-таки я врач, а не военный.

– Мистер Артем, пока что все идет по плану, не беспокойтесь, – шепотом успокаивает меня Джамбо. Видимо, заметил, что мне не по себе, хоть я и пытаюсь сохранять самообладание.

Сворачиваем на узкую улочку, немногим шире нашего фургона. Вокруг ни звука. Однако за глухими стенами улицы наверняка есть живые люди! Матери с грудными детьми, добрые африканские старики, улыбчивые детишки…

Почему-то не верится, что абсолютно все население города превратилось в кровожадных монстров. А уж о том, что большинство милых и симпатичных людей уже мертвы, даже думать не хочется.

Автоматные очереди в порту смолкают. Мы останавливаемся на перекрестке, под навсегда погасшим светофором. Слева смутно белеет вывеска круглосуточной парикмахерской. Удивительно, но парикмахерская явно не разграблена: даже опущенные ролеты не сорваны! Может быть, там еще остались неинфицированные?

Тем временем Джамбо выключает двигатель и осторожно выглядывает наружу. Теперь тишина полная. Напрягаю слух: лишь редкий шелест пальмовых листьев да монотонный шорох крыс у мусорных контейнеров.

– Вроде ничего подозрительного, мистер Артем, – бормочет он, заводя двигатель. – Так бы и дальше…

Коробчатый бетонный район вскоре заканчивается. Следом за ним – квартал бедноты: обшарпанные фасады, разбитый асфальт, стихийные помойки между домов. Халупы местной голытьбы напоминают мне термитники, только теперь тамошние обитатели куда опаснее насекомых…

Сворачиваем за угол. Первое, что бросается в глаза, – пламя, лижущее стены и крыши деревянной лачуги. Огонь горит тихо и уверенно, как будто это декорация второго плана. Ветер несет редеющий шлейф чада в нашу сторону.

Никто не бегает с ведрами, не тянет брандспойты от ближайшего гидранта, не кричит и не зовет на помощь, не выбрасывает в окна скудные пожитки. К утру от всего квартала останутся одни головешки. Красные отблески огня отражаются в целлофановой пленке, которой затянуты окна соседних домов. Зевак в них не видно. Тени пальм пляшут и извиваются на земле диковинными рептилиями. Пальмовые листья ссыхаются и сворачиваются от жара буквально на глазах. Кажется, они так же поражены недугом, как и жители Оранжвилля.

Впереди, в далекой перспективе улицы на фоне мерцающей глади океана, чернеют верхушки деревьев. Это приморский парк. При нашей скорости до него примерно минуты четыре езды. Добраться до приморского парка – уже почти половина пути. Вот и получается, что эту половину, наверняка самую опасную, мы проскочили без всяких приключений…

Краем глаза внезапно замечаю слева от фургона скользящие человеческие тени у невзрачного двухэтажного здания почты. Внимательно, до рези в глазах, всматриваюсь в темноту. Кто это? Несчастный горожанин, весь день скрывавшийся в своем схроне и теперь вышедший в поисках воды и съестного? Или обезумевший громила, готовый стрелять, резать и убивать каждого, кто попадется на его пути?

Кровь гулко шуршит в висках, это, наверное, самый громкий звук, который я слышу. От нервного перенапряжения сглатываю подступивший к горлу ком. Теперь монотонный шум двигателя лишь раздражает. Рука с зажатым пистолетом вспотела, пальцы от напряжения дрожат. На коленях лежит помповое ружье.

Джамбо крутит баранку одной рукой, другой нащупывает пистолет, уверенным движением взводит курок под приборной доской. Откуда-то из глубины городских трущоб раздается протяжное раскатистое рычание – жуткое, леденящее кровь и начисто парализующее волю.

Подавив первый порыв вскрикнуть, я вопросительно смотрю на водителя.

Тот отвечает, не поворачивая головы:

– Даже не спрашивайте, мистер Артем. Это может быть все, что угодно. Вполне возможно, какой-нибудь зверь забрел из джунглей поживиться человечиной. А может, и кто-нибудь из зараженных от переизбытка чувств разошелся.

Да уж, у Джамбо довольно специфическое чувство юмора.

Прокручиваю в голове произошедшее за последнее время. Я видел многое – и как в муках угасают люди от страшных болезней, и как матери оплакивают своих только что умерших детей. Видел клинических сумасшедших, бросавшихся на врачей. Но вот чтобы такое, чтобы болезнь уничтожала саму суть человеческого существа – его гуманность, способность любить и сострадать, чтобы от вируса люди поголовно превращались в маньяков-психопатов? Нет, даже представить не мог. Тем не менее к этому придется привыкнуть…

– Тихо, – предостерегающе поднимает руку Джамбо, глушит мотор и прислушивается.

– В чем дело? Что случилось? – одними губами шепчу я.

– Кажется, рядом люди. Прячьтесь!

Прежде чем успеваю пригнуться, замечаю движение впереди, в квартале от нашего фургона. Из-за угла, словно призраки, выплывают несколько силуэтов с автоматами наперевес. Сложившись вдвое за приборной панелью, потея и стараясь не дышать, прислушиваемся к звукам снаружи кабины.

Кто бы это ни был, толпа инфицированных или группировка орудующих в городе бандитов, разницы для нас нет: и для тех, и для других мы желанная добыча. Не хотелось бы, чтобы мой боевик закончился вот так, в начале пути. Аккуратно вытираю пистолетную рукоять о футболку, чтобы не так скользила, и думаю, как бы подороже продать свою жизнь. До нас долетает неразборчивый гул голосов. Накатывает, словно приливная волна в океане, и спустя некоторое время так же мягко спадает. Уф, кажется, на этот раз нам повезло.

Выждав немного, Джамбо заводит фургон и неспешно трогает с места.

Наконец въезжаем в приморский парк. Тут мрак гуще киселя и почти осязаем. В океане едва заметно мерцает планктон – единственный источник света. Джамбо напряженно всматривается в темень, чтобы не сбиться с пути. Перед капотом – едва различимые песчаные тропинки, да еще узкие асфальтовые дорожки для поливальных машин и мусоросборщиков. Парк – одно из излюбленных мест для прогулок местных жителей и туристов, и муниципальные власти стараются следить за ним. Точнее, старались – ведь нет уже никаких властей.

– Черт, чувствую себя диверсантом, пробирающимся в тыл врага, – делюсь ощущениями с Джамбо, одновременно внимательно рассматривая окрестности, насколько позволяет видимость.

Кажется, прошла вечность, пока мы на черепашьей скорости продвигались к противоположному концу парка. Внезапно тишину разрезает далекий гул мотора. Между пальмовыми стволами мелькает яркий свет фар, машина быстро двигается в нашу сторону. Молча переглядываемся с Джамбо – тот сразу же нажимает на тормоз и выключает двигатель. Вот теперь мы точно влипли. Остановиться и скрючиться под приборной доской уже не получится. Нас, кажется, засекли: автомобиль неизвестных катит ровненько в нашу сторону.

– Что делать будем? – спрашиваю своего водителя и кладу руку на ружье.

– Мистер Артем, не паникуйте, – на удивление спокойно произносит Джамбо. – Не стоит умирать до расстрела. Может, и пронесет.

Он резко выворачивает руль в сторону и глушит двигатель. Фургон по инерции проезжает пару метров и останавливается у обочины, под высоким деревом.

– По крайней мере, с дороги все выглядит так, будто водитель бросил автомобиль посреди парка, а сам бежал, – поясняет Курума, выключая фары.

– Очень надеюсь, что так же подумают и те, кто едет нам навстречу. Если у них осталось, чем думать. Иначе можно уже сейчас начинать прощаться с жизнью.

Наш фургон стоит в тени раскидистой банатикоусы. Ее ветви склоняются почти до земли, создавая над нами подобие арки. Очень удачное расположение, так мы можем наблюдать за дорогой, не опасаясь, что наши физиономии выхватит свет приближающихся фар. Но спокойнее от этого мне не становится. И Джамбо, судя по его сосредоточенному лицу, тоже. Похоже, у нас одна на двоих навязчивая мысль: заметят ли нас? Все остальное – миссия, лаборатория, вирус, сыворотка, спасение людей – отступает теперь на второй план. И не потому что «своя рубашка…». Просто если нас убьют – некому будет спасать заложников «Хилтона», готовить вакцину и прочее. Эта ответственность давит и возбуждает одновременно.

Фокусирую зрение, чтобы получше рассмотреть приближающийся к нам неизвестный автомобиль. Небольшой грузовичок, явно видавший виды. Мятая кабина со следами облезлой краски, высокий кузов с дощатыми бортами, в каких обычно перевозят скот или ящики с товаром, наводят на мысль, что эта колымага сменила не одного хозяина. Последние владельцы, похоже, отжали ее у какого-то торговца.

В кузове – с дюжину человек с автоматами, мачете и факелами в руках – они-то и привлекают наше внимание. Головы людей в кузове ритмично раскачиваются из стороны в сторону, словно черные мячики в полосе прибоя. Машина движется не слишком быстро – по крайней мере, я могу рассмотреть даже ее номер. Кровь стучит в моих висках. От прилива адреналина тело напряжено до предела и требует встряски, движения. Я словно сжатая пружина – еще мгновение, и взорвусь. Расстояние между нами каких-то пятнадцать метров. Слышен шум голосов, брань и беспорядочные выкрики. Несколько человек даже затягивают какую-то песню. Грузовик останавливается метрах в десяти. Неизвестные о чем-то переговариваются, беспечно смеются. Наконец один выпрыгивает из кабины, поправляет автомат и двигается в сторону нашего фургона. Мы не спускаем с него глаз. Это конец. Сейчас он заглянет в кабину, и…

Джамбо делает мне знак, что берет этого головореза на себя. Я прикидываю, скольких успею уложить до того, как меня изрешетят в хлам. Тем временем неизвестный останавливается перед кустом метрах в пятнадцати от нас, лениво позевывает, чешется, утирает лоб и, забросив автомат на плечо, расстегивает ширинку, потом разворачивается и бодро двигает обратно к грузовику. Снова слышится гогот и брань, и вот уже машина трогает с места. Прежде чем совсем исчезнуть, огни ее фар еще долго мелькают в глубине парка.

Удача уже второй раз улыбается нам с Джамбо. Мы облегченно переводим дух и откидываемся на спинки сидений. Закрываю глаза и чувствую, как внутреннее напряжение понемногу спадает. Мы только что были на волосок от смерти.

– Трогай, Джамбо. Времени в обрез, а мы уже на полпути.

Густая экваториальная ночь как-то незаметно переваливает на сторону утра. Звезды блекнут, лиловая акварель горизонта на востоке неотвратимо размывается прозрачной желтизной. Предметы, ранее совершенно невидимые, постепенно проступают из мрака, набираясь красками. Теперь я могу различить даже невидимое еще минут десять назад: огромные воронки на асфальте, бесформенные пятна гари на стенах, побитые пулями пальмовые стволы…

Когда мы доберемся до миссии, рассветет совершенно, что очень скверно: ведь погромщики наверняка активизируются ранним утром, и тогда наш фургон станет для них прекрасной добычей.

Вытерев пот со лба, Джамбо поворачивает ключ в замке зажигания. Двигатель урчит сытым котом, я ставлю пистолет на предохранитель, чтобы в горячке случайно не нажать спусковую скобу. Вроде все обошлось…

– Джамбо, за сколько времени мы можем добраться до миссии?

– Если по прямой – минут за тридцать-сорок, – невозмутимо отвечает водитель. – А прямая – во-он та улица, видите, мистер Артем?

– Прямой путь не всегда бывает самым коротким, – напоминаю очевидное.

– Вот я и говорю, лучше немного потерять во времени, попетлять переулками, чтобы наверняка не нарваться…

Краем глаза замечаю, что слева, в зарослях кустарника, мелькает странная тень… затем еще одна, и еще… И тут перед самым капотом нашего фургона, словно из-под земли, появляется толпа неизвестных. Раз, два, три… шесть человек.

Как мы могли их не заметить?

Возраст – от пожилых мужчин до сопливых подростков. Вооружены кто чем: мачете, пистолеты, автоматы Калашникова, охотничьи ружья, даже цепи и монтировки. Одеты кто во что горазд. На одном дырявые камуфляжные штаны, кроссовки и вязаный свитер на голое тело, на другом – оранжевая жилетка портового докера, шорты и высокие армейские ботинки. Явно ограбили склад военных или сняли с покойников. Парочка бандитов вообще босиком. Это не мешает им воинственно орать и размахивать оружием. Один включает фонарик и направляет его на кабину, слепя нам глаза.

– Руки за голову! Выходи! Выходи! Быстрее! – кричат несколько человек одновременно.

Резкий электрический свет не добавляет очарования выступающим из мрака лицам. Таких отвратительных рож не увидишь даже в фильме ужасов. Налитые ненавистью и жаждой крови глаза. Грубые, искаженные злостью лица, возбужденная жестикуляция, агрессивные реплики. Классические люмпены, без прошлого, настоящего и уж тем более без будущего, способные лишь на одно – украсть, выпить, пристрелить кого-то в пьяном угаре. Им все всегда должны, перед ними все всегда виноваты. Ненависть, ненависть и еще раз ненависть. А уж вирус, разросшийся в их организмах, и вовсе вынес все дерьмо из их душ наружу.

Один из головорезов – брутальный амбал со шрамом через всю щеку – рывком открывает водительскую дверцу и, направив на Джамбо дуло автомата, орет, чтобы тот выбросил свой пистолет на дорогу и выбирался наружу. Сопротивляться, отстреливаться и пытаться бежать нет никакого смысла. Максимум, что мы можем успеть – уложить двоих. Чтобы в следующую секунду превратиться в кровавое решето. Впрочем, неизвестно еще, что лучше: погибнуть от пуль прямо сейчас, или чуть позже проверить на себе, насколько развита их фантазия по части пыток. Дверь с моей стороны резко распахивается, и подросток лет шестнадцати требует выйти, воинственно размахивая мачете перед самым моим носом.

Как говорилось в одном знаменитом гангстерском фильме – «это то самое предложение, от которого невозможно отказаться…»

8

Мы продолжаем ехать на своем фургоне по Оранжвиллю. Правда, теперь в компании шестерых бандитов, на которых мы так некстати нарвались. Наши руки связаны джутовыми веревками. Мы с Джамбо сидим рядом, подпираемые слева и справа вооруженными негодяями.

На водительском месте разместился чернокожий детина в бейсболке, джинсах и грязной майке со следами запекшейся крови. Свежая рана на его щеке почти затянулась, но с ней далеко не все в порядке, поэтому водитель периодически почесывает струп, сцарапывая беловатый налет. На редкость омерзительное зрелище. Рядом с ним на пассажирском сиденье нервно дергается не менее мерзкий тип с огромным мачете в руке. Он постоянно кричит, живописуя, с каким удовольствием вспорет нам животы и обмотает внутренности вокруг ствола ближайшей пальмы.

Я не знаю, кем были эти люди до эпидемии. Может, вполне законопослушными уборщиками нечистот, может, тихими сборщиками мусора на пляже. Может, разделывали воловьи туши на рынке, а по вечерам собирались в своих трущобах, играли в баскетбол, пили пиво и никому по большому счету не мешали. Но мне все же кажется, что до пандемии Эболы, накрывшей Оранжвилль, они были такими же подонками и уголовниками – только удачно маскировались.

– Вы будете умирать долго, проклятые ублюдки! – орет мерзкий тип с мачете. – Это из-за вас, из-за белых, в город пришел дьявол. Вы отравили колодцы и солнце, вы сводите людей с ума!

Он периодически оборачивается в салон, где мы с Джамбо зажаты в углу и окружены остальными головорезами, тычет в меня пальцем со злостью и ненавистью и выкрикивает угрозы, причем всякий раз все громче и агрессивнее. Будь его воля, он бы давно уже меня прирезал. Но я почему-то чувствую не страх, а сводящую с ума вонь. И уже даже как-то все равно, чем закончится эта поездка. Однако у главаря банды на наш счет свои планы.

– Прикрой свой вонючий рот, – тоном, не терпящим возражений, говорит он. – Убить мы всегда успеем. Лучше попробуем обменять их на продукты, патроны и воду. Жратвы взять уже негде – все разграбили до нас. А эти людишки явно из Посольского квартала. По крайней мере, этот белый.

Подросток, сидящий слева от меня, неожиданно соглашается.

– А еще их можно обменять на наркоту, – неадекватно хихикает он, и по его взгляду я понимаю, что этот тип явно под кайфом.

Но бандиту с мачете такая идея явно не по душе.

– Какой еще обмен?! – не унимается он, распаляя себя все больше и больше. – Да они колдуны все! Ты что, пожалеть их хочешь? Да не стоят они тех патронов и той еды, найдем в другом месте! Они бы нас не пожалели, прихлопнули бы при первой возможности, как мух. Или прокляли бы своими европейскими заклинаниями… взгляни только, как смотрит на нас этот белый своими погаными бесцветными зенками! Думаешь, просто так? Да порчу на нас наводит!

Почему-то ловлю себя на мысли, что эта опереточная свирепость даже смешна. Наши похитители напоминают дворовую баскетбольную команду, решившую сняться в любительском кино про уличных бандитов.

Пока те спорят о нашей дальнейшей судьбе, я наблюдаю, как остальные потрошат груз, выданный нам в Посольском районе. Деловито достают из мешка банки с консервами, упаковки с галетами. Кто-то хлещет из пластиковых канистр дефицитную пресную воду, бездумно расплескивая ее на полсалона.

– Чего пялишься, урод? – Один из громил не раздумывая заезжает мне изо всех сил в челюсть, и из рассеченной губы на дно салона веером брызгает кровь.

– Давно нужно было расправиться с белыми, – заученно, словно мантру, повторяет тип с мачете. – От них одни только беды. Пока они не появились на нашей земле – мы были здоровы и счастливы. Это они привезли с собой проклятие, они отравили ветер и воду, а теперь подсунули нам испорченные лекарства. У меня брат с сестрой умерли из-за этой заразы. И неизвестно, сколько еще наших умрет из-за них!..

Прекрасно понимаю, что любые мои аргументы не в силах изменить ситуацию. Я могу сколько угодно рассказывать им о тысячах людей, спасенных в нашей миссии, о сотнях тысяч прививок африканским детям в далеких деревнях, о сотнях тонн гуманитарной помощи, которую наши медики раздавали тут три года назад, после очередного военного переворота. Все это лишь озлобит этих мерзавцев против нас. Уж если в человеке проснулась первобытная жажда крови и убийств, то обуздать ее путем логических выкладок невозможно…

Джамбо, впрочем, пытается что-то возразить, однако сидящий от него слева подонок резко бьет его кулаком в живот.

– Я видел этого белого типа раньше, он в госпитале ошивался, – говорит он, зыркая на меня. – Клянусь всеми нашими богами, что он один из тех, кто приложил руку к заражению города. А этот, – кивает он на Джамбо, – вдвойне заслуживает смерти. За то, что продался этим дьяволам. – Он хватается за мачете, но его тут же останавливают:

– Эй, эй! Не пори горячку. Зарежешь – и весь салон будет в крови. Ты станешь мыть? Нет. А тачка нам еще пригодится.

– Тогда останови машину! – истерично кричит громила водиле. – Казню тут же, у забора, как собак! А головы через стену Посольского района перебросим, чтобы их дружки знали, к чему им всем следует готовиться!..

Фургон давно выехал из приморского парка и теперь катит по набережной. Механически отмечаю, что мы отдаляемся от миссии на северо-восток. Минут через пять набережная закончится, потом промелькнет заброшенная лодочная станция, а затем, спустя метров сто, начнется первобытный пляж, поросший мангровыми кустами и кокосовыми пальмами.

В салоне стоит чудовищный шум и гам, каждый рвется ударить нас, толкнуть или хотя бы ущипнуть побольней. Теперь пятеро головорезов, включая наркомана-подростка, требуют нашей немедленной и безоговорочной смерти, причем каждый готов разорвать нас на части, а то и пытать нас перед казнью. И только водитель, он же главарь, вяло сопротивляется. В который уже раз напоминает, что казнить нас в салоне не стоит, будет слишком много крови, и пытается убедить свою банду, что нас двоих можно довольно выгодно обменять.

Только теперь начинаю осознавать, что нам не нужно было останавливаться в приморском парке, а следовало без раздумий гнать в сторону Чайна-тауна, с его бесконечными лабиринтами улочек, переулков и тупиков, где всегда можно оторваться от погони, а в случае чего – спрятаться так, что ни одна живая душа нас бы не нашла.

Жестикуляция в салоне все агрессивнее, крики – все пронзительнее. Даже удивительно, откуда у этих людей такие луженые глотки?

Главарь в очередной раз расчесывает щеку, машина дергается, и я заваливаюсь корпусом вперед, по касательной ударяясь лбом о стекло. Пытаясь принять прежнее положение, непроизвольно шарю по полу фургона и случайно нащупываю металлический выступ, к которому должно крепиться пассажирское сиденье. Начинаю осторожно перетирать веревку, которой связаны за спиной руки. Головорезы увлечены спором и ничего не замечают. С полминуты невидимых глазу усилий – и мои руки свободны. Приваливаюсь к Джамбо боком и одной рукой пытаюсь распутать его веревки. Узел несложный, а пальцы у меня натренированные.

Лицо Джамбо на удивление спокойно – когда он ощутил, что я незаметно для похитителей развязываю узел на его запястье, то ни выдал удивления ничем.

И вот руки моего товарища освобождены от пут, как и мои.

Но что делать дальше? Оружия у нас нет. Даже если мы сейчас бросимся на громил с голыми руками, используя эффект неожиданности, они, конечно, очень удивятся, но ненадолго, потому как спустя секунд пять изрубят нас в капусту, и салона не пожалеют. Выпрыгнуть через задние дверцы, выбив их ногами? Далеко не убежим. Да и не факт, что поблизости не ошиваются такие же обезумевшие от вседозволенности подонки.

Ситуация кажется безысходной, так как оставаться здесь и ждать, пока они придумывают для нас одну казнь «веселее» другой, – глупее глупого. Нужно что-то предпринять.

– Ладно, уговорили, – после бурного спора с соучастниками соглашается главарь. – Не будет никакого обмена. Не факт, что взамен этих типов нам выдадут патроны, воду и еду. У них у самих еды и патронов, наверное, уже в обрез. Да и от белых дьяволов из их гостиницы можно еще какую-нибудь заразу подхватить!..

Фургон резко тормозит. Один из громил открывает заднюю дверцу и пинком выталкивает нас наружу. Не успев сгруппироваться, вываливаемся с Джамбо на пыльную дорогу. Заметив, что мы сумели освободить руки, бандиты в бешенстве принимаются пинать нас ногами.

– Эти дьяволы хотели сбежать! – беснуется тип с мачете.

– Точно – дьяволы! – подхватывает подросток-наркоман. – Я сам завязывал им руки самым сложным узлом… Разве обычный человек сумел бы самостоятельно развязать такие путы?.. А ты еще собирался обменивать их. Вспороть животы – и дело с концом. Пусть тут и подохнут!..

Нас тащат к обочине под высокую пальму.

– На колени! Кому сказал, становитесь на колени!

– Да пошел ты… – шепчу в ответ, но тут же получаю прикладом по задней части бедра, и ноги подкашиваются сами собой.

Боль просто невыносимая – подонок вложил в удар всю свою злобу. Закрываю глаза, стискиваю зубы, чтобы не завыть от этой острой боли и не доставлять удовольствия своим мучителям.

– Вот так-то лучше. – Бандит размахивает мачете, приплясывая от нетерпения, и красочно живописует, как именно будет нас убивать. Я вижу лишь тонкие черные ноги в стоптанных дырявых кедах.

Метрах в пятидесяти от нас начинается пологий песчаный пляж. Белопенный океан ритмично вгрызается в берег. Легкий ветерок перебирает листья на пальмах, гонит по берегу песок. Далекая полоска горизонта уже окрасилась утренним багрянцем.Воздух свеж и почти прозрачен.

Мы с Джамбо стоим на коленях перед пятью чернокожими ублюдками. Шестой, громила со шрамом, возвышается за нами, понося и обвиняя во всех тяжких грехах. Похоже, он тоже вошел в роль и решил произнести речь.

– Именем нашей многострадальной Африки, нашей страны и нашего родного Оранжвилля, – прокурорским тоном говорит он, – этот белый пособник дьявола… Как тебя зовут? Да это и неважно… и его друг, гнусный предатель, продавший Родину и свой народ, приговариваются к смерти. Что скажет прокурор? – Громила с комичной учтивостью оборачивается к типу с мачете.

– Разорвать на части, чего тут еще думать! – лыбится тот.

– Каково мнение адвоката? – Кивок в сторону подростка-наркомана.

– А давайте отрежем им головы и будем играть ими в футбол! – звучит в ответ дурашливое.

Громила выдерживает выразительную паузу, почесывает свой отвратительный шрам и, оглядывая нас, продолжает:

– Итак, это тот редкий случай, когда мнения обвинения, адвоката и судьи, то есть меня, полностью совпадают. Каково будет последнее желание приговоренных к смерти?

Поднимаю голову и смотрю убийцам прямо в глаза. Они не отводят взгляд, для них мы уже трупы, законная добыча падальщиков и мародеров. Словно шакалы, они нетерпеливо топчутся в предвкушении расправы.

Мы молчим – слишком много чести для этих мерзавцев подыгрывать в этом гнусном спектакле. Главарь похлопывает лезвием мачете по широкой ладони и испытующе переводит взгляд с меня на Джамбо. Видимо, никак не решит, кому первому отрубить голову.

– Бросьте жребий, – наконец предлагаю ему.

– А ты смелый! – отвечает тот. – Что ж, тогда с тебя и начнем.

Закрываю глаза и впервые в жизни пытаюсь прочитать хоть какую-нибудь молитву. Я никогда не верил во все эти штуки: Бог, рай, загробная жизнь… Но сейчас, за мгновение до смерти, все это воспринимается совсем иначе. Почему-то в памяти всплывает лицо Миленки. Неужели ее тоже убили, так же, как сейчас убьют и меня? Возможно, даже эти самые бандиты. Хотя нет, ей наверняка пришлось намного хуже. Лучше не думать о том, что делают с красивыми девушками отмороженные бандиты вроде этих. В том, что Миленка мертва, у меня нет никаких сомнений. Если даже мы, двое взрослых вооруженных мужчин, не смогли себя защитить, то как могла выжить хрупкая медсестра? Ноль шансов.

Подросток-наркоман уже тренируется – рубит своим жутким мачете ствол ближайшей пальмы, приплясывая, словно безумный. Наверняка собирается срубить мне голову с одного удара.

– А ты, урод, будешь долго мучиться! – кричит отморозок и смачно плюет Джамбо в лицо. – За то, что связался с белыми, получишь смерть мучительную и медленную. Эй, принесите кто-нибудь веревку. Знаешь что я с тобой сейчас сделаю? Вспорю тебе живот, привяжу один конец к твоим кишкам, а второй к заднему бамперу. А потом мы с тобой прокатимся – пока ты окончательно не «размотаешься».

Он все время пританцовывает и жестикулирует – наверное, считает себя королем гангста-репа. Выпалив последнюю фразу, ублюдок оглядывается на товарищей в поисках одобрения, и первым же заливается идиотским смехом. От этих звуков с соседних деревьев испуганно вспархивают сонные птицы, и, громко хлопая крыльями, улетают прочь.

Я часто думал о смерти. В детстве, в школе. Да и врачом стал, чтобы наконец прояснить для себя это странное свойство каждого организма переходить из живого в неживое. Уже в институте, на практике в морге, наш профессор любил повторять: «Не бойся, молодежь. Живой человек намного опаснее мертвого».

Открываю глаза. Словно в замедленной съемке наблюдаю, как подросток с мачете в правой руке подходит ко мне. Останавливается в двух шагах. Ехидно улыбаясь, замахивается…

И тут воздух незримо сотрясается вибрацией, гулко бьет автоматная очередь, и на голой груди подростка словно взрываются алые фонтанчики. Улыбка на лице бандита сменяется мгновенной растерянностью, мачете вываливается из ослабевших пальцев. Я падаю, откатываюсь к ближайшей пальме и прячусь за ее волосатым стволом. Следующая очередь выбивает из него ошметки мяса.

Вжимаюсь лицом в сухую колючую траву и спустя мгновение оглядываюсь. Со стороны приморского парка в нашу сторону мчится тот самый грузовик с мятой кабиной, с которым мы разминулись в парке совсем недавно. С криками и улюлюканьем бандиты начинают беспорядочно палить из кузова. Наши истязатели бросаются врассыпную, ища укрытия за деревьями. Тела троих из них, включая громилу с мачете, валяются в самых нелепых позах, изрешеченные пулями.

Грузовик с мятым кузовом скрывается за пальмами, возгласы и улюлюканье постепенно стихают. К счастью, нас они не заметили. Не сговариваясь, подхватываемся и бросаемся к фургону.

Он срывается с места и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, уходит в тень городского парка, где легко затеряться среди лабиринтов мангровых зарослей и пальм. Сзади доносятся беспорядочные выстрелы и гортанные крики. И тут длинная очередь прошивает стенку фургона. Одна из пуль попадает в боковое зеркало, и оно брызгает сотней осколков.

– С тобой все нормально? – спрашиваю у Джамбо.

– Ага. По крайней мере, лучше, чем две минуты назад, – отвечает он с нервозной улыбкой.

Видимо, мы действительно родились под счастливой звездой, если нам так чертовски везет сегодня. Пытаюсь осознать произошедшее только что. Несомненно, конкурирующая банда случайно нарвалась на набережной на «наших» головорезов и решила отбить у них добычу, причем в самый драматический для нас момент.

Если бы подобное произошло с кем-нибудь другим, не поверил бы, слишком уж по-киношному скроено, так в жизни не бывает. Но, наверное, правильно говорят умные люди: «жизнь – самый лучший режиссер…»

9

Наш фургон мчит в обратном направлении. Бухают протекторы по асфальту, в чреве микроавтобуса с грохотом перекатываются консервные банки и баллоны с водой. Под днищем мерзко дребезжит полуоторванный глушитель. Преследователи в грузовичке, случайно спасшие нам жизнь, теперь наверняка готовы растерзать нас на части. И их можно понять, ведь мы наверняка серьезная добыча!

Беспорядочные автоматные очереди и пистолетные выстрелы, визг тормозов, чавканье пуль о металлический экран нашего фургона…

– Жми! Да скорее же! Они у нас на хвосте, сейчас на обгон пойдут! – истошно ору я Джамбо, время от времени высовывая автоматный ствол в окно и стреляя в сторону преследователей.

– Спокойно, мистер Артем. – Джамбо, как и обычно, невозмутим. – Видите, там впереди начинаются прибрежные кварталы? Через одну неприметную улочку мы выедем прямо к миссии.

– Отлично. Вот только нас догоняет орава убийц, – криво улыбаюсь я в ответ.

Джамбо ничего не отвечает. Лишь щурит глаза, напряженно следя за дорогой, да сильнее нажимает на газ. Я делаю несколько выстрелов в грузовик из пистолета. Все, обойма пустая. Выбрасываю бесполезный пистолет в окно и тянусь за помповым ружьем.

– Вот-вот, давно пора было взять эту штуку, – одобрительно качает головой Джамбо и, прикусив губу, слегка тормозит, разворачивая машину на повороте.

Фургон заносит, он замедляет ход… В клубах поднявшейся пыли я оказываюсь почти напротив кабины грузовичка, и делаю несколько выстрелов наугад. Одна из пуль попадает в стекло водительской дверцы, которое покрывается густой сетью радиальных трещинок и мгновенно окрашивается изнутри ярко-красным…

После удачного выстрела грузовик слегка виляет в сторону и останавливается, однако спустя несколько минут вновь мчится следом за нашим микроавтобусом. Наверное, кто-то из сидевших рядом с водителем выбросил труп из-за руля и повел машину за нами. Обозленные первой потерей, бандиты теперь палят по нам с удвоенной силой, явно не жалея патронов. Опустив голову пониже, перезаряжаю ружье.

Тем временем рассвет окончательно вступает в свои права. Еще какой-то час назад мы могли бы оторваться от грузовика, пользуясь темнотой и водительскими навыками Джамбо, но теперь мы на виду преследователей.

Наш фургон летит по грязному району с пыльными панельными домиками и приземистыми хибарами, сколоченными из жести, досок и рекламных щитов. Улочка, о которой упомянул Джамбо, оказалась заваленной обломками стен и кирпичным крошевом разрушенных домов, разломанной мебелью и разлагающимися трупами людей – едва свернув на нее, мы понимаем, что не проедем.

Поворот, длинный сквозной переулок, еще один поворот – и пыльный сквер с перевернутым и сожженным автобусом. Грузовик преследователей чуть отстал, но это явно ненадолго – водитель у них, видимо, опытный, да и Оранжвилль, похоже, знает не хуже Джамбо.

Сразу за сквером начинаются очередные трущобы – жуткие, зловонные пространства, последнее прибежище людей, безжалостно выброшенных из жизни, словно мусор. Землянки-норы, накрытые кусками брезента и обломками шифера, шалаши из кусков пенопласта и целлофановых обрывков, хибары, сколоченные из обломков жести и проржавевших морских контейнеров. Кое-где кладбищенскими огоньками мелькают призрачные оранжевые огоньки. Можно, конечно, бросить наш микроавтобус и скрыться в этих жестяно-фанерных джунглях – преследователи уж точно нас не найдут! Но где гарантия, что эти отбросы общества не убьют нас сразу же, как выскочим из машины?!

А до Чайна-тауна вроде бы недалеко – кажется, через два перекрестка… или я что-то путаю?

– Китайский квартал скоро? – уточняю на всякий случай.

Джамбо молча кивает. Удачно проскакиваем кошмарные трущобы, сворачиваем за угол, и спустя несколько минут за лобовым стеклом маячит нарядная деревянная арка с драконами и иероглифами.

Чайна-таун я детально рассматривал в бинокль еще вчера, с крыши «Хилтона». Конечно, разрушения и следы пожаров были заметны и через оптику, но вблизи картина совершенно кошмарная. Вместо торговых рядов, с многочисленными магазинчиками, лотками, ночлежками и уличными кафе, – огромное пепелище. Над некоторыми руинами до сих пор курятся облака черного дыма. Жирная зола оседает на лобовое стекло нашего микроавтобуса, и Куруме то и дело приходится включать дворники.

Среди головешек и пепла то тут, то там замечаю трупы людей, обгоревшие до неузнаваемости. Амбре горелого мяса отчетливо бьет в ноздри. Я-то подобного за свою врачебную практику видел достаточно, особенно когда работал волонтером в горячих точках, а вот Джамбо едва сдерживает рвотный рефлекс.

– Спокойно, открой рот и дыши глубже, – советую ему подчеркнуто спокойно. – Постарайся подумать о чем-то отвлеченном.

– Все, все, я уже в порядке, – кивает мне Джамбо с перекошенной физиономией.

– Не пялься на трупы, – продолжаю все так же доброжелательно. – Они нам не страшны. Ртом, ртом вдыхай!..

Курума послушно дышит ртом, а сам то и дело посматривает в зеркальце заднего вида. Грузовик преследователей, от которого мы с таким трудом оторвались, теперь вновь маячит в каких-то пятидесяти метрах позади нас.

Из арки выскакиваем на небольшую площадь и сразу ныряем в узкий темный переулок, и только оттуда – на центральную улицу Чайна-тауна.

Метрах в пяти перед нами на перекрестке поперек дороги лежит на боку огромный автобус с выбитыми стеклами и закопченными поверхностями. Джамбо едва успевает вывернуть руль, фургон на всей скорости въезжает в чудом уцелевший газетный киоск на углу. Хлипкий киоск разлетается на куски, обломки крашеной фанеры с треском летят в разные стороны.

Проклятый грузовик преследует нас, словно приклеенный! В обзорном зеркальце заднего вида замечаю, как в кузове грузовика один из головорезов поднимается на ноги, его придерживают сидящие рядом. Он кладет на плечо базуку и целится прямо в нас.

– Уходи в сторону!

Едва Джамбо успевает свернуть на тротуар, как мимо пролетает снаряд и насквозь прошивает полуразрушенный магазинчик. Гремит взрыв, разлетаются щепки, из окон лавки полыхает огнем.

– Держись! – кричит мне Джамбо. – Сейчас будет весело.

Вцепившись в руль, он направляет наш фургон на горящий деревянный каркас. В лицо ударяет вонь и жар. В следующее мгновение мы сбиваем хлипкие несущие опоры и выскакиваем на соседнюю улицу.

Курума умело лавирует между огромными грудами мусора, которым завалена проезжая часть. На ямах и колдобинах машину подбрасывает вверх, так что езда по Чайна-тауну превращается в подобие «американских горок». На одном из таких ухабов наш фургон сильно заносит в сторону. Не справившись с управлением, Джамбо врезается в груду деревянных ящиков у входа в разграбленный мародерами овощной магазин, однако в последний момент успевает притормозить.

Невдалеке слышен пронзительный визг протекторов, на который тут же накладывается хаотичная стрельба наших преследователей. Выруливать и продолжать гонку уже некогда. Понимаем, что теперь самое время бросать микроавтобус и поскорее где-нибудь спрятаться. На то, чтобы найти укрытие, у нас почти не остается времени.

– Мистер Артем, сюда! – Джамбо, призывно размахивая руками, стоит у входа в многоэтажное здание.

Мне хорошо знаком это дом. Год назад в Чайна-тауне было подозрение на эпидемию холеры, и наши врачи обследовали всех жильцов. Классическое китайское жилище: первый этаж – лавочки, второй и третий – съемные квартирки китайской бедноты, последние этажи – для публики побогаче.

Как и в любой китайской многоэтажке, здесь великое множество пожарных лестниц, замаскированных в дверях черных дверей, темных коридорчиков, всяческих чуланов, потайных комнаток непонятного назначения и незаметных для постороннего взгляда выходов, так что, в случае чего, можно или надежно спрятаться, или покинуть дом с противоположной стороны.

Притаившись на втором этаже, напряженно наблюдаем за улицей. На окне трепещет чудом уцелевшая занавеска, так что снаружи нас наверняка не видно.

Под самыми окнами, неподалеку от брошенного фургона, слышен пронзительный скрип тормозов. Так и есть – грузовик наших преследователей, будь они неладны. Из кузова выскакивают четверо с автоматами наперевес. Настороженно оглядываются по сторонам, подходят к нашей машине, внимательно осматривают салон. Поняв, что нас там нет, начинают нервно ругаться и о чем-то спорить. По обрывкам фраз понимаю, что преследователи обвиняют друг друга в нашем исчезновении. Ругань продолжается на повышенных тонах, один из бандитов внезапно наставляет на коллегу автомат…

И тут из мусорных баков у соседнего здания выбегает несколько огромных жирных крыс и мелко семенят на противоположную сторону улицы. Бандит, собиравшийся только что пристрелить своего друга, дает по грызунам длинную очередь из автомата, и двух или трех буквально разносит в клочья. Головорезы медленно идут вдоль улицы, с опаской оглядываясь по сторонам, осматривая окна зданий, темные подворотни. И я их понимаю, ведь ежесекундно откуда угодно может вылететь пуля и отправить любого из них к праотцам.

У нас с Джамбо еще осталось, чем их «угостить». Обойма в пистолете и четыре заряда для помпового ружья. Вот только открывать огонь первыми мы не собираемся. Нас мало, и нам не хватает патронов. В такой ситуации главное – остаться незамеченными. Будем надеяться, что преследователи побоятся сунуться в огромный дом.

Бандиты какое-то время расхаживают вдоль улицы. Они явно растеряны и озадачены. Подходят к домам, дают наобум несколько очередей в дверной проем и по окнам, однако заходить внутрь явно не решаются. Наконец, раздосадованные и озлобленные, садятся в свой грузовик и уезжают обратно в сторону набережной.

– Думаешь, мистер Артем, они уже не вернутся? – В глазах моего приятеля брезжит надежда, что и на этот раз все обошлось.

– Не знаю, Джамбо, не знаю. Но я бы пока не рисковал, надо еще немного отсидеться.

– Может, есть смысл осмотреть дом? – неожиданно предлагает тот.

– Зачем?

– Ну, мало ли что мы тут обнаружим… Пресную воду, которая никогда никому не повредит, или что-нибудь из полезных мелочей.

Во всем огромном здании разлита мертвая тишина, какая бывает только в давно брошенных домах или на старых кладбищах. Тем не менее мы осматриваем комнаты с оружием на изготовку. Тут можно ходить целый день, и потому мы почти не заглядываем в отдаленные коридорчики и чуланы – ведь так можно и заблудиться. Улов небогат: пакет с рисовой лапшой, несколько подпорченных апельсинов, пачка сушеной рыбы и какие-то специфические китайские специи, которые мы не решаемся взять. Зато находим несколько упаковок с батарейками, явно нелишними в нашем положении, и с дюжину оплывших свечных огарков, которые основательный Курума на всякий случай кладет в карман. За все время мы не замечаем тут ни единого трупа – не говоря уже о живых людях. Видимо, обитателям дома каким-то непостижимым образом удалось бежать… или превратиться в толпу неадекватных мародеров – кто знает?!

Спустя часа два поднимаемся на последний этаж. Теперь нагретая коробка дома полна разных звуков: трескаются и рассыпаются стекла в перекошенных рамах, щелкают лопающиеся обои, с расстрелянного фасада отслаивается и слетает штукатурка. Стоим у окна, прислушиваемся и неожиданно глупо улыбаемся друг другу. Ведь только теперь до нас доходит, как счастливо мы дважды за эту ночь избежали верной смерти.

И тут на меня внезапно наваливается невероятная усталость, словно из тела в одночасье выкачали все жизненные силы. Веки слипаются, конечности наливаются свинцом, сознание скрючивается эмбрионом, заползая в самые дальние мозговые извилины… Удерживаясь ладонями за подоконник, чтобы не свалиться на пол, я с невероятным трудом пытаюсь разлепить глаза.

– Мистер Артем, вам надо бы отдохнуть, – словно из-под толщи воды, слышу голос Джамбо.

– Тебе тоже, – едва ворочаю ватным языком.

– В соседней комнате есть тахта. Идите туда, а я постерегу твой сон… – Джамбо, заботливо поддерживая меня за локоть, ведет, а точнее, волочет к дверному проему. – Знаешь, у нас многие верят, что, когда человек спит, боги джунглей забирают их души к себе на исцеление и возвращают лишь при пробуждении. Хорошие люди получают отдохнувшую душу, а плохие – иссушенную злобой. Пусть наши боги оздоровят и твою душу…

10

Даже не знаю, сколько я проспал – час, три или целую вечность? Но боги джунглей, если Джамбо был прав, действительно оздоровили мою душу. Значит, я все-таки хороший человек. Ощущаю себя довольно бодро, а вот все ночные события со стрельбой и погоней теперь воспринимаются мной смутно, словно полузабытое кино в чужом пересказе.

Подымаюсь с тахты и с удивлением осматриваю занавеску, которой укрыл меня заботливый Джамбо. Прохожу в соседнюю комнату, пялюсь по сторонам… Помещение раньше явно было столовой богатого китайского семейства. На полу – осколки тончайшего фарфора, палочки для еды, мятые металлические подносы с лотосами, драконами и пагодами. И засохшая кровь. Почему я не заметил ее раньше?

Пятна, брызги, потеки. Как будто окончательно сбрендивший инфицированный Джексон Поллок выбросил все краски, кроме багряной, – и оторвался по полной. Ветер на все лады гудит в пустых комнатах, гоняет пыль и дребезжит осколками стекол в рамах, и кажется, будто сам дом стонет, жалуясь на судьбу.

У стены напротив, удобно привалившись спиной к облупленной кирпичной кладке со следами пуль, сидит Джамбо. Абсолютная уверенность в себе, спокойное лицо древнего языческого идола, автомат небрежно стоит у бедра. Курума вроде бы спит. Но я-то знаю, стоит появиться хоть намеку на опасность – и мой друг, настоящий африканский боец, среагирует молниеносно.

Подхожу к выбитому окну, держась поближе к стене, чтобы не быть замеченным с улицы. Солнце уже клонится к закату – значит, я проспал часов восемь или десять. В ярком свете разоренный и вымерший Чайна-таун выглядит еще более мерзко, чем в темноте. Проезжая часть узкой улочки перед нашим окном завалена кирпичным крошевом, разломанными бетонными блоками, обугленной мебелью и покореженными велосипедами. Разгромленный ювелирный магазин, с выломанным банкоматом, неуловимо напоминающим древний саркофаг. Горячий ветер носит по улицам груды разноцветных банкнот, и они шуршат, словно сухие пальмовые листья. Деньги теперь никому не интересны: в цене лишь то, что действительно может продлить жизнь.

И – бесконечные трупы, лежащие на тротуарах, у стен, у заборов на пепелищах и в сквериках с обожженными кронами деревьев.

Слева от Чайна-тауна начинается Сити – некогда самый богатый и нарядный район города. Высотки с разбитым остеклением и выжженными офисами подступают к Китайскому району со всех сторон, частично заслоняя залив и подавляя своим мрачным величием. Не думаю, что ситуация в самом Сити сильно отличается от той, что наблюдаю теперь в Чайна-тауне.

– Мистер Артем, я бы не стал подходить к окнам так близко, – слышу над ухом спокойный голос Джамбо.

– Думаешь, за нашим домом следят из окон напротив?

– Следят, не следят… Просто не стоит искать приключений на свою голову. Даже если в этом районе и остались еще здоровые люди, то они наверняка вооружены, и вполне могут принять вас за громилу.

Тут в окне ближайшего дома, этажом ниже, замечаю какое-то подозрительное движение и вскидываю автомат. Джамбо знаком показывает: мол, не горячись!.. Всматриваюсь в полумрак. В соседнем окне – лишь силуэты разбросанных тел, на останках которых пируют огромные крысы. Они копошатся деловито и спокойно, не пищат и не дерутся – ведь еды хватит на всех. К горлу подступает тугой клубок тошноты. Чувство безысходности накатывает, как головокружение. Выхода нет. Надо привыкать – ведь дальше ситуация будет еще хуже!

Я, конечно, не светило академической вирусологии, как мой друг Миша из Новосибирска, но будущая картина вырисовывается для меня вполне отчетливо. Жара, груды неубранного мусора, сотни мертвых тел на улицах, которые в условиях африканской жары разлагаются с чудовищной скоростью. Через неделю, максимум через две, все грунтовые воды Оранжвилля будут отравлены. А значит, будут отравлены и немногочисленные артезианские скважины, потому что иных источников воды тут просто нет. Так что счастливцы, которые еще не инфицированы Эболой и наверняка скрываются по подвалам и руинам, очень быстро повымирают от кишечных инфекций или жажды. А уж остальное доделают расплодившиеся крысы. Несметные полчища грызунов разнесут по стране моровое поветрие, включая, наверное, самые отдаленные деревни этой страны. Крысы – последние мародеры и короли на руинах погибающего города…

Осторожно передвигаюсь к окну на противоположной стороне дома. Метрах в тридцати – точно такой же дом, как и этот. Едва ли не все окна зияют черными дырами. В угловом окне последнего этажа вспыхивают жутковатые багровые отблески. Даже не хочу думать, кто там скрывается: случайно выжившие обитатели Чайна-тауна или вооруженные маньяки?

Внизу небольшой рынок, напоминающий декорацию из страшной сказки: сгоревшие ларьки, опрокинутые прилавки, груды обугленного тряпья и сожженный микроавтобус, весь в пулевых отверстиях и рыжих разводах ржавчины. На воротах болтается труп – кажется, молодой китаянки.

Единственное, что хоть немного радует взгляд, – относительная близость нашей миссии: огромный красный крест из литого бетона, укрепленный на крыше, маячит над плоскими крышами и обугленными руинами в каких-то семистах метров от Чайна-тауна. Но и это расстояние еще надо суметь преодолеть.

Внизу замечаю наш фургон – потрепанный, но по виду целый, колеса тоже на месте, дверки закрыты. Вопросительно смотрю на Джамбо:

– Ну что, попытаемся прорваться в миссию?

– Может, стоит дождаться темноты?

– Давай хотя бы осмотрим то, что не успели осмотреть утром. Может, найдем еще воды или съестного.

– А как спустимся вниз, осмотримся и решим на месте, – согласно кивает Курума.

Осторожно ныряем в темный коридор. Теперь мы спускаемся по лестнице с левой стороны здания – ведь утром мы осматривали все или почти все, что можно было осмотреть справа.

Лестница темная, и Джамбо, идущий первым, тщательно подсвечивает ступеньки фонариком. Стены густо побиты автоматными очередями. Под ногами хрустит штукатурка, позвякивают стреляные гильзы, шелестит какое-то тряпье. Разбитые стулья, обломки шкафов, несколько перевернутых холодильников на ступеньках… О недавнем побоище говорят те же размашистые «поллоковские» брызги засохшей крови на стенах, потолке – и россыпь стреляных гильз на полу.

Джамбо останавливается на каждом лестничном пролете, делает мне знак не двигаться и долго, с минуты две, прислушивается, что же происходит рядом. Пока все тихо, если не считать надоедливого шуршанья крыс.

На втором этаже, перед запертой дверью, Курума останавливается и резко вытягивает руку: мол, стоять!

Замираю. Обострившийся слух различает странные звуки из-за двери. Сначала – тоненькое сопение, затем – протяжное скрипение проржавленных дверных петель и едва различимые шлепки босых ног по полу.

Стоим, прислушиваясь, несколько минут. Звуки то замирают, то приближаются к самой двери. Жестом показываю Джамбо – мол, может быть, лучше вернуться наверх? Тот мотает головой, показывая то на дверь, из-за которой по-прежнему доносятся странные звуки, то на лестницу с грудами осколков штукатурки и тряпья. Понимаю ход его мыслей: беззвучно подняться у нас все равно не получится, и тогда неизвестная пока опасность окажется у нас за спиной.

Дверь медленно, с жутковатым скрипом приоткрывается… В проеме – худенькая китаянка лет десяти. Отблеск карманного фонаря мертвенно лежит на ее плоском лице, перемазанном кровью. В руках – дробовик. Девочка смотрит на нас с очевидной ненавистью и медленно поднимает оружие…

К счастью, Курума ориентируется мгновенно – с треском захлопывает дверь, наваливается на нее плечом и кивает на разбитый холодильник, лежащий на ступеньках вверху.

– Тащите его скорей к двери, мистер Артем! – шепчет он с расширенными от ужаса глазами.

Дверь дрожит под ударами, из-под филенки летят кирпичные крошки. Видимо, девочка, инфицированная Эболой, ощущает в себе огромный прилив сил. Следующие удары звучат уже в другой тональности – несомненно, маленькая китаянка колотит в запертую дверь прикладом. К счастью, я успеваю придвинуть тяжелый холодильник…

– Бежим! – кричит мне Джамбо, и уже меньше чем через минуту мы оказываемся на первом этаже.

На всякий случай забегаем в бакалейную лавку в соседнем здании. Если маленькое чудовище и сумеет отодвинуть холодильник, она вряд ли будет искать нас тут. Фургон в каком-то десятке метров отсюда. Усаживаемся между прилавками, переводим дух…

– Почему-то раньше даже не думал, что Эболой могут заболеть маленькие дети, – честно признаюсь я. – Столько их видел в Оранжвилле…

– Не подтяни ты холодильник к двери – это был бы последний ребенок, которого вы видели в своей жизни, – хмыкает Курума. – Давайте лучше посмотрим, что можно отыскать в этой лавке!

Магазинчик, конечно же, разгромлен вчистую. На полу – слой муки, причудливая мозаика из сушеного гороха, вермишели, вяленой рыбы и сухофруктов, распотрошенные пачки из-под стирального порошка. Сквозь разбитую витрину виден фасад соседнего здания. К счастью, все окна дома напротив заложены мешками с песком, так что мы тут вне зоны видимости.

Стараясь не хрустеть битым стеклом, двигаюсь вглубь, к неприметной дверце за занавеской…

Опаньки! Да тут целый новогодний арсенал!

Коробки с аляповатым изображением бенгальских огней, жестянки с ярко-красными картинками и китайскими иероглифами, цилиндры разной длины и ширины с огненными наклейками и длинными фитилями, похожими на крысиные хвосты…

Бенгальские огни и ракеты, шутихи и фейерверки всех мастей и размеров, чудом уцелевшие в этом раздрае, может, на что-нибудь и пригодятся. Беру первую попавшуюся шутиху, подбрасываю на ладони…

Джамбо вопросительно смотрит на меня – мол, зачем мне все это?

– Когда я был маленьким, то очень любил фейерверки. А ты, Джамбо, любил зажигать небо?

– Мало мы таких фейерверков вчера видели, – хмыкает приятель. – Не надоело, мистер Артем?

– Не путай стрельбу с прекрасным!

– По мне – никакой разницы.

– Ты не поэт, Джамбо, – замечаю я и присаживаюсь на корточки перед стеллажом, внимательно осматривая пиротехнику.

– Поэты в этом городе не выживут, мистер Артем…

– А кто же выживет? – достаю с нижней полки огромную трубу, размером чуть больше армейской базуки.

– Только бойцы…

– …если они хоть немного будут поэтами в душе, иначе просто сойдут с ума. Ладно, пошли к машине…

Удивительно, но за то время, что мы сидели на пятом этаже, в фургон никто не залез. Все вещи на месте, включая бутыли с драгоценной питьевой водой, и даже рации. На месте и вирусозащитные костюмы, к счастью, наши похитители просто не знали, что это такое. Даже маски – и те целы!

– Нам вновь везет, мистер Артем, – хмыкает Джамбо.

– Есть у нас такая поговорка – «везет, как утопленнику».

– Разве утопленнику может повезти?

– Считается, что если человеку долго в чем-то везет, то потом в его жизни обязательно наступит некий глобальный провал, – кисло улыбаюсь я. – А нам еще надо до миссии добраться.

– Будем надеяться, что и на этот раз прорвемся.

Джамбо усаживается за руль, но двигатель пока не заводит: ведь выезжать из Чайна-тауна, не разведав дороги, – чистое безумие.

Осторожно выглядываю за угол. Метрах в двадцати, поперек дороги стоит небольшой джип со снятой крышей. Лобовое стекло в пулевых отверстиях – видимо, машину «отжали», предварительно убив владельцев. В джипе – двое чернокожих, они громко спорят, то и дело взрываясь смехом. Тот, что сидит за рулем, одет в белоснежный китель полицейского офицера. Очень упитанный, очень высокий и очень шумный – то и дело перебивает спутника криками, периодически прикладываясь к бутылке со спиртным. Второго со спины я поначалу принимаю за женщину, из-за алого шелкового халата с драконом на спине, пока он не поворачивается ко мне лицом – под халатом оказывается такая же полицейская форма, только с огромными пятнами подсохшей крови. Он кричит благим матом, весело и невнятно, как это делают вусмерть пьяные.

Ловлю себя на мысли, что мне совершенно неинтересно, кто эти люди: настоящие полицейские или ряженые. В любом случае, попади мы им в руки, пощады не будет. И лишь собираясь уходить, обращаю внимание, что из дома рядом с джипом то и дело вылетают картонные коробки, видимо, мародеры отыскали какой-то склад, не разграбленный предшественниками. Судя по голосам, там еще двое.

Возвращаюсь в микроавтобус и, едва успеваю захлопнуть за собой дверцу, как слышу зуммер рации. Несомненно, Жозе, больше меня вызывать-то и некому.

Сквозь шумы и помехи слышу знакомый голос:

– Артем? Как слышимость?

– Спасибо… Ну, что там у вас?

– Пока еще живы, но нас штурмуют. Только что подкатили противотанковое орудие. Стрелять, к счастью, не умеют, зато снарядов в избытке…

Пинту, как и обычно, не хочет распространяться о неприятном, поэтому ограничивается общими фразами: артиллерия, танки, огнеметы. Впрочем, если к погромщикам присоединилась и часть армии, то картина вырисовывается самая мрачная, «Хилтон» – прекрасная мишень даже для начинающего артиллериста, если бить в нее прямой наводкой. Три-четыре снаряда – и на этажах начнется пожар, гасить который наверняка будет некому: ведь мужчины наверняка заняты обороной, а беженцы из числа женщин и детей лишь создадут ненужную панику. Сперва пламя выжжет внутренности этажей, затем раскалит бетон перекрытий, и тогда бетонные плиты верхних этажей наверняка ухнут прямо на крыши соседних зданий…

– Где вы теперь, Артем? – интересуется Жозе напоследок.

– В Чайна-тауне.

– Совсем близко от миссии.

– Чуть менее километра. Но и это расстояние еще надо как-то пройти. Не пропадай, – говорю я и разъединяю связь.

Курума вопросительно смотрит на меня – мол, а что теперь?

– Знаешь, друг мой Джамбо, что хорошего в этой дерьмовой ситуации?

– Ничего, мистер Артем, – удивленно отвечает он.

– А вот и нет. Чем больше ублюдков сейчас у Посольского квартала – тем меньше их у нас на пути. Только впереди – джип с двумя вооруженными негодяями, а вот сколько в соседнем доме – неясно.

– Можно попробовать их объехать, но это займет слишком много времени. Нам придется возвращаться к въездной арке. Не факт, что там сейчас нет погромщиков. Мистер Артем, а что, если…

Джамбо говорит скупо, откусывая слова, словно пассатижами проволоку. Но уже со второй фразы я понимаю его мысль. Мол, если поджечь склад пиротехники, обнаруженной нами в бакалейном отделе, и, воспользовавшись паникой подонков на полицейском джипе, прошмыгнуть мимо них, то у нас есть шанс уйти…

– Вы ведь сами говорили про поэзию! – напоминает Курума напоследок.

План, конечно же, откровенно безумный. Но если весь остальной мир сошел с ума, почему бы не осуществиться еще одному сумасшедшему плану?

Все это я обдумываю, пока мы с Джамбо совершаем последние приготовления грандиознейшего файер-шоу за всю историю Чайна-тауна. Все, что только удается найти в лавке и в складских чуланчиках, сносится в общую кучу рядом с прилавком: фейерверки, шутихи, дымовые шашки, петарды, бенгальские огни, даже обычные детские хлопушки. Гора получается впечатляющей – выше человеческого роста. Нахожу даже некое подобие бикфордова шнура длиной больше метра. Присаживаюсь, поджигаю… И когда по короткому фитилю, шипя и плюясь искрами, побежал маленький огонек, мы со всех ног бросаемся в противоположную сторону, плюхаемся в машину и стартуем с места одновременно со звуком первой ракеты, с ревом вырвавшейся из упаковки.

Начинается кромешный ад: воздух наполняется черным жирным дымом, хаотичными хлопками, беспорядочными взрывами и гулкими выстрелами со всех сторон. От дьявольского рева и свиста закладывает уши даже в салоне микроавтобуса. С «ветерком» проскакиваем разграбленный магазин, рядом с которым стоит джип: мародеры в полицейской форме забрасывают туда какие-то ящики и вроде никак не реагируют на наш микроавтобус, вдогонку нам не стреляют: корпус машины не вибрирует от чмоканья пуль.

Неожиданно прямо в лобовое стекло, откуда ни возьмись, летит огромный лист шифера! В последний момент Джамбо умудряется вывернуть руль, и серый гофрированный прямоугольник с омерзительным уханьем планирует на асфальт в нескольких сантиметрах от моей дверцы.

Взрывы китайской пиротехники гремят, словно на артиллерийском полигоне. Дом позади нас наверняка разворочен – вокруг микроавтобуса клубится огромное облако пыли, в боковины шрапнелью летят мелкие камушки. Из-за почти нулевой видимости чуть не врезаемся в столб. Мой водитель ориентируется мгновенно, слышен пронзительный визг тормозов, и автомобиль заносит в резком развороте. Однако спустя минуту набираем скорость и сворачиваем в переулок…

И тут за спиной на фоне взрывов праздничных салютов я различаю звук мотора и характерный чмокающий звук пуль, его трудно спутать с чем-нибудь еще. Странно, я ведь надеялся, что их ступор продлится чуть подольше. Ничего, у нас есть небольшая фора во времени. Зато у них – хорошая машина, арсенал стрелкового оружия и желание уничтожить нас во что бы то ни стало.

Будь это «гонки на выживание» – я бы крепко подумал, на кого ставить. Но у нас выбора нет.

11

Джип с четырьмя ублюдками, ряженными в полицейских, висит у нас на хвосте, с каждой секундой неотвратимо приближаясь. Бухают по асфальту протекторы, натужно воет мотор, в стеклах нашего микроавтобуса мерцают багровые отсветы горящего здания, по земле стелется густой жирный дым.

Джамбо подхлестывает наш фургон толчками, словно скакового коня. Двигатель простуженно рявкает, то и дело захлебываясь на высоких оборотах. Пытаемся уйти через Сити. Выглядит она так же удручающе, как и Чайна-таун. Трупы, руины, следы пожаров, развороченная мебель, сожженные автомобили, разбитые байки и вновь трупы. Мертвых тел очень много, особенно поблизости крупных продуктовых супермаркетов и торговых центров. Видимо, с началом эпидемии люди в панике бросились запасаться продуктами. Такова обычно первая реакция толпы в ситуации хаоса и безвластия. Вот только мало кто знает, что в подобных случаях выживает сильнейший – то есть тот, у кого есть оружие и отсутствуют малейшие моральные ограничения…

– Гони, Джамбо! – кричу я, поминутно бросая взгляд в зеркальце обзора. – Гони что есть силы!

Однако гнать что есть силы не получается: дорога изрыта воронками, усеяна обломками бетонных блоков и сожженными автомобилями, так что наше бегство превращается в слалом. К счастью, джип преследователей тоже вынужден поминутно притормаживать, и это несколько уравнивает шансы…

Ряженые полицейские ведут мощный огонь, и от неминуемой смерти нас спасают лишь металлические экраны, предусмотрительно навешенные Курумой по всему корпусу микроавтобуса. Лишь чудом можно объяснить то, что нам еще не пробили колесо. Отстреливаться нечем, на двоих осталось примерно полторы обоймы, которые лучше приберечь на самый крайний случай.

Все ближе виднеется огромный бетонный крест на крыше миссии, но еще неизвестно, дотянем ли мы. Полицейский джип ревет и надсадно стонет мотором метрах в пятидесяти от нас. Теперь они вроде бы стреляют по колесам – по крайней мере, характерного металлического чавканья я больше не слышу. Ума не приложу, как Джамбо удается удерживать управление. Здание миссии все ближе и ближе. Еще минуты две – и будем на месте.

В какой-то момент ловлю себя на мысли, что я почти не верю в наше спасение. За минувшую ночь нам и так дважды невероятно повезло…

Фургон, бренча на ухабах всеми своими разношенными внутренностями, виртуозно вписывается в поворот и тут же подлетает на колдобине. До миссии остается несколько сотен метров, однако Джамбо вынужден притормозить: дорога завалена грудой битого кирпича с обваленного фасада здания. Водитель лихорадочно выкручивает руль, направляя микроавтобус влево. Хруст под колесами, небольшой крен, вновь хруст – и мы, наконец, едем дальше!

Однако и джип преследователей не отстает…

– Мистер Артем, смотрите! – Джамбо показывает на перевернутый грузовик с несколькими десятками газовых баллонов в кузове.

С десяток таких же баллонов беспорядочно разбросано прямо по проезжей части. Понимающе киваю. Как только проскакиваем перевернутый грузовик, высовываюсь в окно, оборачиваюсь назад и прицельно выпускаю в баллоны все патроны. Громыхает оглушительный взрыв, затем еще и еще…

Взрывы сливаются в невероятную какофонию, асфальт под колесами вибрирует, как при артобстреле. За нами поднимается огромный огненный гриб, подкрашенный изнутри зловещими бордовыми сполохами. Опрокинутый грузовик позади нас взлетает, словно бы зависая в воздухе, и с жутким грохотом валится на асфальт. Джипа преследователей не видно из-за огромной стены пламени – видимо, он притормозил и поехал в объезд. Это дает нам дополнительную фору во времени – правда, не столь продолжительную, как нам бы хотелось.

Ловлю себя на мысли, что страх понемногу отступает. Остается лишь острое желание выжить, но вопрос выживания в условиях этого апокалипсиса – это вопрос случайности. Преследователи на джипе успевают проскочить по параллельной нам улице и выехать почти наперерез, лишь водительское мастерство Джамбо спасает нас от столкновения. Хаотичная стрельба, злое чавканье пуль в обшивке, оглушительный хруст под колесами, омерзительный скрежет оторвавшегося глушителя, утробное завывание двигателя, вновь чавканье, и вновь стрельба…

Впереди – въездные ворота миссии. Они почему-то закрыты, хотя я точно помню, что, когда мы бежали отсюда в «Хилтон», ворота были распахнуты, иначе бы мы просто не сумели отсюда бежать.

Не сбавляя скорости, наш фургон врезается в створки, и те с лязгом разлетаются в стороны.

А вот и двор перед главным корпусом. Как же тут все изменилось! На некогда белых стенах госпиталя следы недавнего пожара с жирными натёками сажи. Черные глазницы окон хирургического отделения, поломанные кровати под окнами, искореженное стоматологическое кресло неподалеку от входа, целые гирлянды размотанных бинтов на верхушках деревьев… Справа от въездных ворот возвышается искореженный огнем остов микроавтобуса «Скорой помощи». Удивительно, но во дворе не видно ни одного трупа. Даже тело несчастного Сальвадора – и то куда-то исчезло…

Едва успеваем притормозить и выскочить из фургона, как в ворота влетает тот самый проклятый джип. Выбегаем из фургона и бросаемся к входу, однако за нашими спинами гремят автоматные очереди. Приходится залечь под сгоревшей «Скорой». Оглядываюсь – до входа всего лишь метров десять. Вон она, входная дверь – тяжелая, со старинной резьбой и дверными ручками, истертыми миллионами прикосновений. Расстояние до нее можно преодолеть в один рывок!..

Но слишком поздно. В сторону «Скорой» летит град пуль, взрывая землю и мелкие камни перед нашими носами. Вжимаемся в черный от копоти гравий… Это конец – деваться некуда.

Джип преследователей останавливается. Из него вываливаются четверо. Держа нас под прицелом, вразвалочку подходят и останавливаются в нескольких метрах.

– Ну что, белые обезьяны, добегались?! – с ухмылкой превосходства произносит водитель – тот самый здоровяк в полицейском мундире.

Выглядит он весьма колоритно. Лоснящийся китель с бренчащими орденами и огромными разводами подсохшей крови, под кителем – рваная футболка, на ногах стоптанные шлепанцы, вместо форменных брюк – легкомысленные бермуды с пальмами, рыбками и цветочками. На запястье – штук пять дорогих наручных часов, и с дюжину разнокалиберных золотых цепочек на шее. А вот голова его перевязана грязной тряпкой с темными пятнами крови, и это дает нам хоть и призрачный, но все-таки шанс… Ведь мы сможем предложить ему медицинскую помощь!

– Вылезай! – В голову Джамбо упирается автоматный ствол.

В мозгу лихорадочно крутится – может, не все потеряно? Может, все-таки удастся договориться?

– Мы – врачи из международной миссии, возвращались назад в госпиталь, за медикаментами. У нас друг умирает, срочно нужны лекарства, – сочиняю на ходу жалостливую историю, пытаясь войти в доверие. – Может, вам тоже нужна медицинская помощь? Давайте, я обработаю вашу рану и сделаю перевязку!

– Закрой рот! Намплевать, кто вы. Вы – белые дьяволы и виноваты во всем. Руки за голову! К стенке, быстро!

– Погодите, – продолжаю я как можно спокойнее. – Зачем к стенке? Я иностранный гражданин, доктор, а это мой водитель. Мы не сделали вам ничего плохого. Но если мы все-таки не нравимся, то вы можете обменять нас в Посольском районе на оружие, воду и продукты.

– Я сказал – молчать! – истерично орет здоровяк, явно накручивая себя. Достает из-за пояса пистолет и театральным жестом прикладывает мне к виску.

Буквально физически чувствую, как его палец пляшет на курке. Еще немного – и мои мозги, так и не успевшие придумать спасительной формулы, разлетятся по асфальту.

Зажмуриваюсь. В который раз за последние сутки мне приходится прощаться с жизнью? Не считал. Но этот уже точно будет последним.

И тут внезапно громыхает выстрел. Я вздрагиваю, но почему-то не чувствую боли. Странно, нет даже дискомфорта или ощущения попадания. Открываю глаза, механически прикладываю ладонь к голове – крови нет. Удивленно осматриваюсь… Здоровяк, выронив пистолет, держится обеими руками за шею, из которой хлещет струя темной крови. «Сонная артерия, готов», автоматически ставлю ему диагноз.

Все происходит настолько неожиданно, что остальные трое негодяев на несколько секунд впадают в ступор. Как и мы с Джамбо.

Громыхают еще два выстрела, и наши несостоявшиеся палачи падают наземь. Одному пуля попадает прямо в лоб. Второй корчится на песке, истошно завывая и широко разевая рот. Он судорожно хватается руками за живот, сквозь пальцы ритмичными толчками выплескивается густая кровь. Последний ряженый в испуге разворачивается и бежит к своему джипу, на ходу стреляя в сторону госпиталя наугад. О нас он уже явно забыл…

Пользуясь моментом, хватаю лежащий рядом пистолет, из которого меня только что хотели пристрелить, прицеливаюсь и стреляю в беглеца: как знать, может быть в джипе рация, и он сейчас вызовет подмогу? Со второго раза он дергается и падает – пуля пробивает позвоночник.

Мы с Джамбо с опаской оглядываемся. Кто же он, наш спаситель? И спаситель ли – или очередная банда, отбившая добычу у своих конкурентов?

Но то, что я вижу, превосходит все ожидания. Из центральных дверей госпиталя выходит… Миленка! В руке у нее пистолет. Глаза под огромными очками сужены, лицо сосредоточенное и решительное. Она совсем не похожа на ту хрупкую беззащитную медсестричку, какой я ее всегда знал.

Горло судорожно сжимается, перед глазами проплывают огромные концентрические круги, в мозгу с треском взрываются фейерверки неописуемой радости.

Представляю, как глупо я сейчас выгляжу со стороны. Растерянная улыбка на все лицо. Щенячий взгляд. Ведь я уже почти смирился с тем, что Миленка или погибла, или стала еще одной жертвой кошмарной болезни. И вот – на тебе, Артем, получай и распишись! Я словно стал свидетелем чуда воскрешения из мертвых.

Стою столбом, смотрю на Миленку, не в силах вымолвить ни слова…

Она жива! Мало того, спасла нас с Джамбо, фактически вытащила с того света, когда мы были на волосок от смерти. Да уж, жизнь в последнее время становится непредсказуемой. Скромная медсестра оказывается решительной амазонкой.

– Артем, Джамбо, что вы тут делаете? Как вас сюда вообще занесло? Вы же должны быть в Посольском районе! – Девушка с недоумением смотрит на нас, словно мы упали, другой планеты.

Впрочем, пробраться через город, кишащий инфицированными и до зубов вооруженными бандитами, не намного легче, чем слетать в другую галактику и вернуться обратно.

– А ты почему здесь? – наконец выйдя из оцепенения, спрашиваю девушку. – Ведь все уже эвакуировались. Я боялся, что тебя и в живых уже нет. Рад видеть, даже не представляешь как!

Подхожу и крепко обнимаю ее. Джамбо, белозубо улыбаясь, тоже обнимает медсестру.

– Все-таки еще один адекватный человек в этом городе – большое приобретение, – говорит он.

– В таком случае мне повезло ровно в два раза больше, чем вам, – как ни в чем не бывало парирует Миленка и после непродолжительной паузы добавляет: – Хотя в нашей миссии есть еще двое адекватных!

12

Как все-таки мало человеку надо для счастья! Теплый душ, стакан горячего чая, поджаренный тост с повидлом… И, конечно, ощущение безопасности. Пусть даже и относительное…

…Вот уже целый час я испытываю ощущение легкого съезда «крыши». Зрение, слух и сознание начисто отказываются сводить картинку в нечто целое. Хотя картинка эта вполне простая и незначительная: мы с Джамбо сидим на кухне и наблюдаем, как Миленка готовит нам ужин и сервирует стол.

Я боюсь расслабиться и раскиснуть. Знаю, что потом будет очень тяжело мобилизовать себя вновь. Да и слишком большой это соблазн – просто сидеть и ничего не делать, ждать, пока о тебе позаботятся другие.

Свет керосиновой лампы бросает мягкие блики на лица, на потолке колышутся мягкие тени. Нас немного – Джамбо, я, Миленка, Элизабет – толстая негритянка из местной коммунальной службы, да еще двухметровый великан Эндрю Виллис из Канады. Эти двое – почти случайные люди в миссии, обычные пациенты. Я не знаю, чем они дышат, чего от них можно ждать, и каковы их планы, а потому пока даже не представляю, как себя с ними вести. Естественно, набиваться в друзья не стоит – ведь быстрая дружба часто заканчивается долгой враждой. Да и события последних дней научили меня с опаской относиться к чужакам.

Но вот Миленка приносит подогретые консервированные овощи с мясом, галеты в вазочке, сок в пакете – и мои мрачные мысли рассеиваются перед светом, трепещущим в стеклах ее огромных очков. Неожиданно я беру ее руку и пожимаю в порыве благодарности. Джамбо, получив свою порцию, блаженно жмурится. Миленка застенчиво улыбается мне в ответ и мягко освобождает руку. Советует есть, пока теплое. На какое-то время все проблемы отступают перед горячей фасолью с говядиной, но я не даю девушке расслабиться.

– И все-таки, Миленка, как получилось, что ты выжила здесь и даже относительно неплохо устроилась в этом аду? – задаю вполне естественный вопрос.

– Хотя правильнее спросить – почему ты не удрала в «Хилтон» вместе со всеми? – вполне логично поправляет меня Курума.

Лицо девушки сразу мрачнеет. Видимо, воспоминания того дня даются ей ох как нелегко!

– Как только стало известно о пандемии, у всех начался ступор, никто не знал, что в таких случаях следует делать. А тут еще этот ненормальный, торговец с приморского рынка, наш бывший пациент. С ним пытался переговорить Сальвадор – вышел во двор, да так и не вернулся.

– Но ведь из Посольского района прислали несколько автобусов и грузовиков для эвакуации раненых и персонала, – вспоминаю я слова Жозе.

– Вот я и металась, как белка в колесе, с этажа на этаж, помогала легкораненым спускаться к транспорту. Тяжелых на носилках санитары вынесли из палат сразу. Все почти уехали, ждали меня и этого мальчика… Как же его звали – лет пятнадцати, веселый такой… Господи, если бы я знала! Травма пустяковая – сломал мизинец на футболе. Если бы он остался дома и перетерпел это неудобство – возможно, был бы сейчас жив. В госпитале ему наложили гипс, самостоятельно он ходить не мог. Да и домой возвращаться не хотел – там скучно, а тут компания, да еще кормят бесплатно. Помогла ему спуститься вниз, и тут оказывается, что для подростка нет костылей.

– И что дальше?

– Дальше было так…

Рассказ Миленки звучит неправдоподобно, словно пересказ приключенческого фильма. Впрочем, все повествования о чудесных спасениях и фантастических воскрешениях выглядят слишком уж неправдоподобно…

Оказывается, Миленка усадила этого мальчика в холле и бросилась в ближайшую палату – вдруг повезет? Не повезло ни в первой, ни во второй. В третьей – на кровати сидела необъятных размеров негритянка. На вопрос, почему она не эвакуировалась, ответила с вызовом, что ее заберет сестра, она на машине, Миленка почти силой вытолкала ее из палаты. И лишь в конце коридора, у самой подсобки, девушка отыскала свободные костыли. Там же, на медицинской кушетке, лежал здоровенный канадец Эндрю, моряк с сухогруза, оставленный тут судовым врачом на несколько недель, пока его судно не вернется из соседней страны.

Миленка помнила, что он лечил здесь сложный перелом ноги, и была уверена, что его уже выписали. На все вопросы детина только кивал головой в такт музыке в наушниках и улыбался. Видимо, в тот момент он не до конца понимал, что происходит в миссии.

И тут из холла донеслись звуки беспорядочной стрельбы, вопли ужаса и предсмертные стоны. Миленка поняла, что убегать уже поздно. Надо прятаться – но куда? Она затолкала негритянку и канадца в соседнюю с палатой подсобку и закрыла дверь. Тут хранились средства для дезинфекции, ведра и швабры, медицинские халаты и постельное белье. Все аккуратно разложено и развешано на стеллажах. Звуки выстрелов приближались – и троица, схоронившись в самом дальнем углу за тюками с бельем, с ужасом ждала, что с ними будет.

Спасла их счастливая случайность. Первый громила, с ноги выбивший дверь, дал длинную очередь по стеллажу с бутылками, причем одна из них была с нашатырным спиртом. Едкая вонь заполнила комнату, и он поспешил убраться. Все остальные, кто вбегал в подсобку после него, выскакивали, словно ошпаренные. А Миленка с пациентами все это время лежали, прижав к лицу простыни из разодранного тюка, и боялись пошевелиться.

– Больше те негодяи к нам не заходили, – печально продолжает она, перемежая повествование вздохами, словно запятыми. – Да и занятия у них были куда приятнее, чем вдыхать аммиачные миазмы. Поздно вечером осторожно забрали мертвые тела наших, свезли их в морг и засыпали дустом. Вчера там же, в подвале, и похоронили… Подобрали оружие – пистолет и автомат с двумя рожками. Как знала, что пригодится! Вспомнили о подвале. Продуктов там – на много месяцев хватит, вода тоже есть, даже лаборатория Сальвадоре…

– И вентиляция тут, кстати, отличная, – басит со своего места Элизабет. – Вентиляционная шахта выходит прямо в сад и замаскирована так, что несведущий человек ее ни за что не обнаружит. Без вентиляции мы тут погибли бы за сутки…

– Так что пока здесь можно немного пожить, но что будет дальше – одному Богу известно, – завершает девушка.

– А как же ты оказалась со своим пистолетом как раз в тот момент, когда нас собирались расстрелять у стены?

– Наверное, случайность, – неожиданно улыбается Миленка. – А может быть, просто почувствовала, когда именно следовало выйти наружу. Какое это теперь имеет значение?

– А где ты так метко научилась стрелять? – не выдерживает Джамбо, он смотрит на медсестру с таким неподдельным восхищением, что я даже ощущаю в себе невольную ревность.

– Я все-таки дочь офицера сербской армии, – со скрытым достоинством поясняет Миленка. – И не просто офицера, а инструктора на стрельбище. Отец брал меня туда еще маленькой, и стрелять я научилась раньше, чем читать и писать. За свою жизнь я только из танка не стреляла!

– Одно дело – стрелять по мишеням на стрельбище, а другое – по живым людям, – напоминаю ей осторожно.

– Они уже не люди, Артем. А потом, когда ты становишься перед выбором: или убьют тебя… или близкого тебе человека, или же убьешь ты, то выбор, по-моему, очевиден для всех…

Миленка явно не хочет развивать тему: отворачивается, теребит локон, затем снимает очки и тщательно протирает их носовым платком. Прекрасно ее понимаю: это негодяи, оккупировавшие город, дышат людоедским азартом, им все равно, в кого стрелять и сколько человек убивать. Все-таки Миленка, пусть даже и дочь инструктора по стрельбе, сделана из совершенно другого теста, и те выстрелы дались ей с огромным трудом.

– А вы как сюда добрались? – спрашивает она.

– Как, как… на микроавтобусе. Ладно… – делаю глубокий вдох, словно перед погружением, потому что от ответа на мой вопрос зависит многое. – Миленка, ты была в лаборатории Сальвадора?

– Была, сегодня утром. Я ничего там не трогаю, просто иногда захожу по старой памяти, пытаюсь убедить себя, что где-то существует иной мир, в котором есть место даже для науки. Лаборатория полностью цела, даже приборы стоят в том самом порядке, в каком их Сальвадор оставил.

– А солнечные батареи?

– Большинство секций разбито шальными пулями еще в первые дни погромов, но несколько уцелели чудом. Много электроэнергии они, конечно же, не дадут, но для работы в лаборатории часа на два в день, думаю, хватит… Да, есть еще и дизель-генератор, только вот солярки у нас очень мало, бережем для исключительных случаев.

Услышанное воодушевляет, и мы немедленно отправляемся в лабораторию. Две просторные комнаты, как и положено, облицованные гладким кафелем. В первой, неуловимо напоминающей смотровую хирургического отделения, Сальвадор обычно регистрировал материалы и работал за столом. Вполне приличный микроскоп, газовая горелка, несколько термобоксов и набор лабораторной посуды. В верхнем ящике рабочего стола нахожу незапароленный ноутбук и несколько журналов лабораторных наблюдений – пухлых, как батоны, и тяжелых, словно гранаты. Тут же – небольшой холодильник, автоклавы (один для стерилизации, другой для обезвреживания инфицированных материалов и инструментов), центрифуга, термостат и рукомойник. В отдельном шкафу обнаруживаю целую охапку защитных костюмов для работы с особо опасными вирусами и организмами. И вновь я мысленно благодарю покойного Сальвадора: ведь те противовирусные костюмы, которые мы захватили с собой, остались в нашем разбитом фургоне, наверняка изрешеченные в лапшу.

Рабочий бокс, святая святых каждого вирусолога, конечно же, наглухо заперт. Ключ висит рядом с дверью, однако решаю пока не заглядывать вовнутрь, пока детально не ознакомлюсь с готовыми наработками. К тому же я и так знаю, что там. Стол почти идеальной чистоты, не считая ровного слоя пыли, наверняка накопившейся с момента последнего визита Сальвадора. Дезинфицирующие растворы, чашки Петри, спринцовки, колбы, микроскоп, газовая горелка и ультрафиолетовые лампы для дополнительной дезинфекции. Все в целости и сохранности. Сможем запустить генератор или наладить работу солнечных батарей – я буду дневать и ночевать в лаборатории.

Перво-наперво забираю для изучения лабораторные журналы и ноутбук. Правда, еще придется попытаться наладить Интернет через спутниковый телефон. Получится связаться с Новосибирском – хорошо, нет – буду выкручиваться самостоятельно.

Главное сейчас – узнать как можно больше о «нулевом пациенте» – том самом злосчастном торговце мясом, с которого, собственно, началась пандемия, и который, по горькому стечению обстоятельств, стал причиной смерти нашего умницы Сальвадора. Кто знает, может, в этих записях найдется ключик к разгадке этого проклятого подтипа «Е» Эболы?

На Нобелевскую премию я, конечно, не претендую, но если смогу хоть немного продвинуться в изучении этого вируса – значит, жизнь прожита не зря.

13

К хорошему человек привыкает куда быстрей, чем к плохому. Фраза, конечно, банальна до пошлости, но на удивление верна.

От обезумевшего города, с его взрывами, стрельбою и трупами, отделяют сантиметров тридцать бетонных перекрытий да кирпичная стена наверху, и мне совсем не хочется знать, что происходит в том аду. Я вмурован в холодный, отдающий эхом подземный бетон, и все, происходящее наверху, меня совершенно не касается.

Ощущение осажденного в крепости накануне решительного штурма постепенно отходит на второй план, а потом и вовсе исчезает. Подвалы миссии – эдакий параллельный мир, а мы, жители этого мира – сказочные гномы-рудокопы, создающие баснословное, но невидимое обычному взору богатство…

Все мое богатство теперь сосредоточено в подземной лаборатории, где я работаю уже третий день. И это богатство досталось мне от предшественника. Сальвадор ставил опыты по Эболе более двух лет и, как настоящий ученый, пунктуально записывал абсолютно все: клинические и лабораторные наблюдения, успехи, промахи, даже отдаленные предположения. Файлы испещрены графиками, таблицами и диаграммами, один вид которых вызывает головную боль. Теперь надо отследить ход его мыслей. В который уже раз перечитываю файлы Сальвадора, проверяю формулы, сверяю анализы, изучаю диаграммы, тщательно конспектирую ключевые построения. Даже небольшая неточность способна повести меня по ложному пути.

Каждые три часа Миленка приносит кофе и поджаренный тост с джемом, ставит слева от меня и беззвучно уходит. И я почти уверен, что точно так же будет и завтра, и послезавтра, и через неделю.

Да и в обозримом будущем все должно складываться как нельзя лучше: в подвале – огромный склад съестного, преимущественно сухие пайки гуманитарной помощи, которую мы должны были в следующем месяце отправить в отдаленные городки и деревни. Галеты, мясные и овощные консервы, мука, крупы, сухофрукты и макароны, джем в пакетиках, шоколад и даже растворимый кофе! Питьевая вода у нас своя – на территории миссии еще в колониальные времена была пробита очень глубокая артезианская скважина. Правда, неизвестно, через сколько времени водоносный слой будет отравлен трупными ядами и всевозможными городскими токсинами, однако, по моим подсчетам, еще несколько месяцев мы наверняка не умрем от жажды.

За безопасность тоже можно не волноваться – надо быть настоящий полицейской ищейкой, чтобы обнаружить вход в наше убежище. Тяжелая металлическая дверь прекрасно замаскирована, и открыть ее можно разве что при помощи гранатомета.

Да и вряд ли здание миссии теперь интересно погромщикам: пустые глазницы окон главного корпуса с подпалинами пожаров, груды разбитого медицинского оборудования и разломанной мебели по всему двору, разлагающиеся трупы у въездных ворот… Взять тут решительно нечего. Но, главное, миссия «Красного Креста», в представлении большинства погромщиков, – обиталище белых дьяволов, пусть и покинутое, где незваного гостя могут ожидать кошмарные сюрпризы!

Материалы Сальвадора требуют постоянной сверки. Часть вообще написана по-испански, которого я почти не знаю. Да и проконсультироваться с Новосибирском было бы нелишним. Вот и получается, что без Интернета мне не обойтись.

К счастью, мне снова везет: ноутбук удается подключить к Сети через спутниковый телефон за какие-то десять минут. Наверное, я теперь единственный пользователь Интернета во всем Оранжвилле… А может, и во всей этой стране.

И – о, чудо! – с первого раза обнаруживаю в онлайне Мишу Алтуфьева!

Конечно, Миша по-прежнему считает меня авантюристом от науки, или же наивным дурачком, решившим изобрести чудодейственное лекарство от всех болезней, эдаким возвышенным идеалистом, помешавшимся на бескорыстной помощи всему человечеству. Правда, своих мыслей он не озвучивает, однако по его интонациям мне и так все понятно.

Легко так считать, сидя в уютной комнате закрытого новосибирского НИИ, особенно если ты знаешь, что можешь спокойно гулять по улицам и наслаждаться всеми прелестями современной цивилизации. А еще – если на тебя не давит груз ответственности…

Приходится рассказать ему кое-что из последних приключений, естественно, без кровавых подробностей. Алтуфьев смотрит с монитора вытаращенными от страха глазами: он явно не верит в апокалипсис в отдельно взятом городе! Да еще в наш просвещенный и технологичный век…

– Неужели сотни трупов на улицах? – недоверчиво уточняет он.

– Тысячи, Миша! Десятки тысяч!

– А как же Интернет, социальные сети…

– Нет тут ни мобильной связи, ни телевидения, ни Интернета. У меня во всей стране, наверное, единственный… Через спутниковый телефон каким-то чудом настроил!

– Но почему же никто во всем мире ничего не делает? Где войска ООН, где международные полицейские силы? Артем, поясни мне, почему…

Все-таки гипертрофированный здравый смысл – типичная черта человека, незнакомого с реалиями Экваториальной Африки.

– Миша, во время геноцида в Руанде в 1994 году было убито более миллиона человек, – устало перебиваю его, – а мир узнал об этом только через полгода, да и то поверил не сразу. Где были те международные полицейские силы? В соседней с нами Нигерии почти каждый день гремят взрывы, унося десятки жизней, – и что, кто-нибудь возмущается? Тебе известно что-нибудь о современной жизни в Уганде? Или в джунглях Мадагаскара? Нет? Потому что ты не читаешь сообщений в «Фейсбуке» из тех стран? Вот и я о том же… Если мы не поможем себе сами – никто помогать нам не будет. Тем более что весь мир наверняка ждет, когда мы все повымираем… Ладно, давай ближе к делу.

Алтуфьев мгновенно схватывает суть вопроса. В Новосибирске одна из самых оснащенных в мире вирусологических лабораторий, а здесь настоящее раздолье для полевых исследований. К тому же у меня под рукой детальный анализ клинической картины «нулевого пациента», того самого мясника с рынка, и еще множество интересных для вирусолога материалов…

С Мишей мы беседуем по скайпу больше часа. Выдвигаем разные аргументы, каждый свои, спорим, соглашаемся, потом вновь спорим. Предлагаем друг другу разные версии, сыплем научными терминами – человеку, не просвещенному в профессиональной лексике, наверняка трудно нас понять.

Больше всего нас бесит беспечность мировых «ученых умов». До сих пор ни одна крупная фармацевтическая компания не вложила деньги в полномасштабное исследование эболавируса и разработку вакцины против него! Ведь работа над препаратом и его испытания могут продолжаться годами. И если затраты на этапе разработки могут колебаться в пределах от двадцати миллионов долларов и выше, то тестирование «съест» несколько десятков миллионов «зеленых». А к моменту выхода вакцины на рынок она будет обходиться производителю уже в миллиард-полтора. По карману ли такая сумма небольшим африканским государствам?

Вот и заявляют гиганты фарминдустрии, что потенциальное лекарство имеет слишком маленький рынок сбыта, да и сами страны, где он востребован больше всего, обладают «низкой платежеспособностью». Согласно официальной статистике, меньше чем за сорок лет со времени открытия этого вируса, он унес около четырех тысяч человеческих жизней. А по неофициальной? Кто сосчитает целые деревни, выкошенные геморрагической лихорадкой в дебрях Африки? Там, куда не доходят международные миссии? Где-то же эта зараза существовала и развивалась, пока не мутировала до этого подтипа «Е» с его «летучей формулой». И сколько тысяч людей стали его жертвами лишь за последнюю неделю здесь, в Оранжвилле?! У меня голова пухнет от вопросов, мечусь перед ноутбуком, словно зверь в клетке.

– Миш, ситуация критическая! Надо бить во все колокола, стучаться во все двери – созывать внеочередную сессию ООН, высылать миссии в сопровождении «голубых беретов», в конце концов! – срываюсь я во время очередной беседы по скайпу.

– Мы уже бьем, Артем. Поверь, никто из нас не сидит сложа руки, и мы в том числе. Уже послали официальные запросы в ООН и Всемирную организацию здравоохранения по проблеме эпидемии Эболы и ее модифицированного штамма, а также о рисках и угрозах, с ним связанных. Там создали специальные комиссии, выразили озабоченность, как это обычно и бывает. Из реальных мер – объявили страну одной сплошной карантинной зоной, направили к границам соседей контингент ООН, так как местные силовики справляются слабо. Большего пока никто сделать не может. Ни одна из стран – членов ООН не дала согласия на ввод своих солдат к вам. Пока вакцины нет – никто не пошлет своих граждан на верную смерть! Пойми, мне жаль вас до слез. Ты думаешь, вопрос лишь в нашем нежелании решить проблему? Попробуй, растолкуй грузчику на рынке, почему он не должен касаться покрытого язвами отца, или забери у матери ее больного ребенка. Мы для них – словно инопланетяне, злые и безжалостные. И относятся они к нам так же. В одном из городов соседней Намбуи тоже зафиксирована вспышка геморрагической лихорадки, есть десятки погибших. Разъяренная толпа сожгла миссию «Врачей без границ» – мол, эту заразу придумали именно они. Это произошло всего три дня назад. Один волонтер погиб, остальным удалось спастись, миссию свернули, медиков эвакуировали. Насколько известно, штамм вируса там обычный, заирский, передающийся при контакте. Хотя… Попробуй, отличи просто толпу орущих и дерущихся людей от толпы инфицированных нашим подтипом «Е».

И если это так – лучше не думать, чем все может закончиться. И мы снова спорим по поводу материалов для наших прививок…

Вот и получается, что со времени создания первой вакцины от оспы в восемнадцатом веке мало что изменилось. Да, выросли и усложнились технологии, усовершенствовались методики, расширилась научная база. Но сам принцип остался тем же. Взять вирус болезни человека или животного, поместить в питательную среду, чтобы он разросся. Потом убить или забить до полусмерти сильнейшими ядами. Вакцины на основе живых вирусов дают более стойкий и продолжительный иммунитет, в отличие от мертвых. Для усиления иммунного ответа обычно подмешивают синтетический белок. А напоследок, чтобы полученная смесь не портилась и вела себя предсказуемо, добавляют специальные консерванты и стабилизаторы. То есть организм инфицируют ослабленным и фактически безвредным вирусом, и он «мобилизирует» иммунную систему на вырабатывание антител для борьбы с болезнью.

Однако с Эболой такой фокус не прошел. Вакцина, изготовленная на основе убитого эболавируса, иммунного ответа организма не провоцирует. Годы экспериментов и тысячи погибших подопытных животных привели ученых к выводу: надо разрабатывать вакцину на основе других, родственных вирусов. Проанализировав все существующие заразы, ученые, наконец, остановились на нескольких перспективных вариантах. Одни давали почти стопроцентный результат лишь на подопытных животных, но были бесполезны для человеческого организма. Другие очень эффективно выжигали вирус Эболы, однако попутно уничтожали сердечно-сосудистую или иммунную системы. До полноценных испытаний, понятное дело, ни одна из вакцин еще не была готова. Мы с Мишей общими усилиями прикидываем, какие именно действия могут дать максимальный эффект в нашей ситуации. Требований много, и одно из них – относительная простота лабораторного производства. В наших-то условиях…

Пока мы сидим в скайпе и спорим до хрипоты, все кажется возможным и осуществимым, но, когда я возвращался в мир, где царят безумие и смерть и где наша горстка чудом выживших должна прятаться под землей от толп безумцев, я паникую. Изо всех компонентов, необходимых для составления успешной вакцины, у нас есть пока только живая культура вируса. Вон она, бери – не хочу. Бегает по улицам, вооруженная до зубов, палит во все, что шевелится, режет, сжигает и грабит.

Главное – взять венозную кровь зараженного Эболой, и при этом не дать себя убить и не заразиться, но как это сделать, даже не представляю. Есть формальдегид, консерванты и стабилизаторы в лаборатории Сальвадора. Все остальное – например, синтетический белок, плюс базовую культуру аденовируса, на основе которой новосибирские ученые уже получили многообещающие результаты, а также ткани и плазму зеленой мартышки, ставшей первым возбудителем и носителем вируса Марбурга, родного брата Эболы, – надо еще где-то раздобыть.

Шансы у меня невелики, но все же кое-какие есть.

Все-таки я профессиональный вирусолог, с дипломом самого престижного медицинского вуза Москвы, напечатанным на красивой бумаге с водяными знаками и разными степенями защиты. И диплом у меня, между прочим, красный, единственный на всем курсе. У меня есть несколько вполне приличных работ по вирусологии, опубликованных в серьезных зарубежных изданиях. Моих творческих способностей не отвергали даже европейские светила науки, с которыми приходилось сталкиваться на международных конференциях. Моя лаборатория для исследований, конечно же, не самая лучшая, но наверняка самая совершенная в радиусе нескольких тысяч километров. У меня есть отдаленный помощник в Новосибирске, к которому я могу обратиться в любой момент. Да и сам я обладаю немалым практическим опытом – как-никак, работа в полевых условиях Экваториальной Африки не проходит даром…

Но у меня нет ни лаборантов, ни помощников для черновой работы, ни некоторой аппаратуры, ни многих химических составляющих. Нет даже подопытных животных, без которых невозможно выяснить собственные ошибки.

А еще катастрофически не хватает времени. От безысходности хочется колотиться головой в стену.

Но, главное, – где гарантии, что вирус уже не пустил во мне корни, и что завтра я уже не превращусь в эдакий кусок мяса, без мозга, чувств и совести и не наброшусь на близких мне людей?!

14

Основа действий – план. Основа плана – информация. Владея информацией, нужно сделать лишь первый шаг. Если шаг этот кажется сложным – следует разбить его на цепочку последовательных действий и тщательно продумать, что поможет, а что помешает в их решении…

…Спустя неделю напряженной работы мы все собираемся в лаборатории. Миленка с Джамбо усаживаются на кушетку, Эндрю и Элизабет – на стульчики у стены. В колбах, пробирках и темном компьютерном мониторе отражаются трепещущие язычки свечей, электричество я экономлю для лаборатории. И картинка эта невольно воскрешает в памяти кинематографическое собрание заговорщиков – для полного сходства не хватает лишь плащей, кинжалов и масок. Эдакие рыцари Тайного ордена…

Я сижу за рабочим столом, упершись локтями в столешницу и обхватив ладонями голову. Друзья вопросительно посматривают на меня – мол, говори, если собрал нас тут! Я, однако, медлю. Тру виски, мну свою голову ладонями, словно рыночный покупатель дыню, проверяя ее на зрелость рассуждений о самом первом шаге – том самом, который и следует сделать…

Но сделать первый шаг, оказывается, не так уже и сложно. Со слов Миленки, синтетический белок и все необходимые составляющие, вплоть до культуры аденовируса, можно отыскать в биохимической лаборатории местного университета.

– Откуда тебе это известно? – искренне удивляюсь я.

– Мы пару раз были там с Сальвадором, он кое-что просил, кое-что покупал… И всегда брал меня с собой – мол, не всю же жизнь тебе процедурной медсестрой быть, приобщайся к науке!

– Не уверен, что университет теперь цел и невредим.

– Это же не продуктовый склад! Почему бы погромщикам его не пощадить?!

– Они могли запросто засадить несколько снарядов в ту же лабораторию – просто так, ради развлечения. Ты уверена, что этого не произошло?

– Но больше химреактивов и синтетического белка в радиусе тысячи километров отсюда взять негде, – справедливо напоминает девушка.

Я и сам понимаю, что негде. А еще понимаю, что теперь и наше будущее, и будущее очень многих людей зависит от настроения малограмотных ублюдков, наверняка побывавших в университете. Если во время погромов кто-то из них ограничился профилактической очередью в потолок – мы спасены, а если решил еще лабораторию поджечь – все пропало…

– Ладно, вопрос остается открытым, – говорю я и перехожу к следующему пункту построений: – А вот что делать с зеленой мартышкой?

– Можно бы отправиться в джунгли и отловить ее там, – невозмутимо предлагает Джамбо.

– Не успеешь ты подняться наверх, как городские гориллы с автоматами сразу отловят тебя, – напоминаю очевидное.

– Как жаль, что мы теперь не в деревне, где живут мои родственники, – мечтательно причмокивает губами Курума. – Их там в джунглях тьма-тьмущая. Поставить несколько силков рядом с водопоем – хотя бы одна обязательно попадется…

И тут со своего стула неожиданно басит Элизабет:

– Зеленые мартышки есть в нашем зоопарке.

– Я уже думал об этом, – отмахиваюсь я. – Правильнее сказать – были там раньше. Почти уверен, что животные разбежались с первыми же выстрелами. Нет, кстати, гарантий, что их не выпустили специально или что макак не сожрали какие-нибудь хищники, четвероногие или двуногие.

– В нашей стране не едят обезьян, – с достоинством возражает Элизабет.

– Как и во всех остальных странах, когда вокруг полным-полно другой еды, – соглашаюсь с собеседницей. – Когда же еда заканчивается, одни люди могут запросто съесть других людей. А уж более примитивных приматов из зоопарка – и подавно.

– И все-таки, Артем, другого выхода у нас нет, – подхватывает Миленка. – Остаются зоопарк и университет… Но как туда добраться?

В беседу вступает доселе молчавший Эндрю. По всему заметно, что он из тех людей, которые вообще говорят мало, но мнение свое высказывают исключительно после того, как взвешивают про себя все «за» и «против».

– Готов отправиться на поверхность хоть сейчас, – спокойно предлагает канадец. – Автомат мне дадите? В свое время я служил в береговой охране, довольно неплохо стреляю…

Обмениваемся с Джамбо многозначительными взглядами, с трудом удерживаясь от улыбок. Эндрю, видимо, отзывчивый парень, и искренне хочет нам помочь, поэтому не стоит над этим смеяться. Но, сидя в глубоком и безопасном подвале, он так ничего и не понял.

– Эндрю, тебя убьют раньше, чем ты успеешь перейти на другую сторону улицы, – поясняет Курума.

– Но ведь я тоже буду вооружен!

– Вот твой автомат и отнимут. Еще до того, как ты успеешь из него выстрелить. Поверь мне на слово – все будет именно так!..

Язычки пламени колеблются в полутьме, и горящие свечи напоминают мне теперь одуванчики с золотистым искрением. В лаборатории душно. Расстегиваю ворот рубашки, утираю вспотевшую шею.

Перед глазами невольно возникает карта Оранжвилля – что-что, а этот город я все-таки знаю неплохо. До университета – около сорока минут неторопливой ходьбы, до Национального зоопарка – чуть меньше. Преодолеть это расстояние ни днем ни ночью не представляется возможным, разве что на танке. Но и даже тут нет гарантии, что его не сожгут из базуки через пять минут пути…

Ситуация выглядит почти безвыходной, и тут на помощь вновь внезапно приходит Элизабет.

– Я вообще-то почти двенадцать лет проработала в коммунальной службе, – произносит она таким тоном, словно служила в самом крутом спецназе.

– И что с того? – равнодушно уточняю я.

– Под городом есть разветвленная система подземных коммуникаций. В основном – ливневые стоки. Вы ведь сами, мистер Артем, знаете, сколько воды выливается тут с неба в сезоны дождей! А это целых пять месяцев…

– И что, по этим ливневым стокам можно добраться до университета или зоопарка? Но как?!

– Ногами, а как же еще?! – хлопает себя по объемным ляжкам Элизабет и неожиданно улыбается: – Под землей. Все очень просто. Городскую канализацию я знаю, как свои пять пальцев. Ливневые стоки там довольно высокие, до двух метров, их еще в колониальные времена построили, а потом постоянно расширяли и модернизировали, иначе бы город утонул после первого же дождя. Стоки регулярно чистят, потому что через ливневые решетки туда попадает много мусора. А их очисткой как раз и занималась наша служба…

Судя по всему, это действительно единственный приемлемый для нас выход. О ливневых стоках я, конечно же, слышал – ведь любые серьезные инфекции могут распространяться не только на поверхности, но и под землей.

Тем временем Элизабет энергично срывает со стены календарь и бегло набрасывает на его обороте план подземных коммуникаций. Никогда не думал, что под Оранжвиллем может быть столь разветвленный подземный город. Просто какая-то Клоака, как в Древнем Риме – с огромным количеством боковых проходов, промежуточных помещений, и даже глухих тупиков. Назначение этих тупиков мне, конечно же, неизвестно, но главные магистральные направления идут и к университету, и к мэрии, от которой до зоопарка рукой подать. Главное – не заблудиться.

– Вот тут, – с явным знанием предмета поясняет Элизабет, продолжая рисовать схему, – наша миссия. – Вот тут университет. А здесь первый ливневый сток… второй… третий… Думаю, что все подземные коммуникации в целости и сохранности. Даже если на поверхности рвались снаряды, вряд ли взрывная волна повредила подземелья. Слишком уж глубоко…

– А куда они в конце концов выходят? – интересуюсь на всякий случай.

– За несколько сот метров от набережной магистральный коллектор опускается на двадцать градусов, а дальше – решетка и огромная труба в океан.

– Кто еще знает об этих коммуникациях? – Джамбо внимательно следит, как карандаш Элизабет вычерчивает причудливые линии.

– Кто, кто… все, кто так или иначе связан с коммунальными службами. Наверняка еще высшие чины армии и полиции, – задумчиво отвечает Элизабет и тут же успокаивает нас: – Только все эти чины удрали в первые дни эпидемии. А что касается наших коммунальщиков, то не думаю, что среди них найдется много желающих там гулять. Вентиляция – только через решетки на поверхности, полчища крыс и чудовищная вонь разлагающегося мусора, не говоря уже о том, что с непривычки там можно заблудиться. Но, если хотите, могу стать вашей проводницей!

Идти решаем втроем: я, Джамбо и Элизабет, а вот Миленка под охраной Эндрю остается в миссии.

Времени у нас слишком мало, и потому решаем разделиться: я отправляюсь в сторону зоопарка, а Джамбо с Элизабет попытаются пробиться к университету. Миленка предельно подробно рассказывает, где именно там находится лаборатория, чертит план здания и отдельно план университетской лаборатории, с указанием номера бокса. Подробно расписывает, как выглядит та или иная емкость. Надеюсь, не перепутают: там на каждом термосе две надписи, по-латыни и по-английски. Да и наш штатный водитель за время совместных поездок на вакцинации более или менее сносно научился разбираться в препаратах.

– Джамбо, если найдешь там лабораторную посуду, прихвати, сколько сможешь, – прошу я напоследок.

– Буду брать все, что может вам быть полезным, мистер Артем! Но вот только как все это пронести по подземным коллекторам?..

Собираемся тщательно: по карманному фонарику каждому, пальчиковые батарейки, респираторы, оружие, боеприпасы, мачете, питьевая вода, резиновые перчатки, аптечки, спирт для дезинфекции… Решаю, что сухпайки из галет, шоколада и джема тоже не повредят – кто знает, сколько времени у нас займут подземные переходы?! В теории нам надо чуть больше часа на каждый переход, но на практике никто не застрахован от форс-мажоров. Ведь даже Элизабет толком не знает, что сейчас может происходить в городских подземельях!

Жаль только, что одна из двух раций, полученных в «Хилтоне» от Жозе, погибла в расстрелянном фургоне. А брать с собой только одну нет смысла – с Посольским районом все равно не свяжешься, слишком уж далеко.

Вместе с оружием и боеприпасами на каждом из нас – более десяти килограммов груза. Но без этого никак. Правда, рюкзаки нам брать не придется, в миссии нашлись прекрасные армейские «разгрузки», эдакое подобие жилеток с многочисленными карманами разных размеров.

Предусмотрительный Джамбо, не надеясь только на карманные фонарики, решает соорудить еще и факелы из палок и пропитанных смолой тряпок. Ведь батарейки теперь на вес золота!

Выход на поверхность запланирован на пять утра. А до этого времени нам следует хорошенько отдохнуть.

Укладываюсь на кушетке прямо в лаборатории, с хрустом потягиваюсь и, едва укрывшись одеялом, почти сразу же вырубаюсь.

Уже проваливаясь в сон, краем глаза замечаю рядом Миленку, голова ее на фоне колышущегося огня напоминает золотистый нимб, как на старинных иконах.

– Все будет хорошо, Артем, – шепчет она, задувая свечу. – Вот увидишь. Я в тебя верю…

15

Ночь на переломе к утру. Густая тьма, разлитая над миссией, слабо затекает опаловым заревом. Со стороны набережной задувает легкий бриз, и это очень кстати: ветер сносит невыносимое зловоние, которым теперь полнится весь центр города.

Вот уже минут десять мы стоим в темной разгромленной комнате, бывшей ординаторской, и сквозь разбитые окна напряженно осматриваем улицу, по которой нам предстоит добраться до ливневого стока. Вроде все тихо – даже крысы почему-то не шуршат. Однако это не значит, что поблизости никого нет. Смерть может таиться везде: за ближайшим углом, в разгромленном магазинчике напротив, на крыше нашего госпиталя, среди остовов сожженных машин, чернеющих во дворе.

Все-таки дорога из Посольского района до миссии выработала во мне рефлекторную боязнь открытого пространства, я ощущаю себя в безопасности только, подземном бетонном кубе. Тошнотворный и безотчетный страх, будто бы сочащийся из-под ложечки, постепенно охватывает меня, начисто парализуя волю. Ощущение это настолько мерзкое, что я буквально физически ощущаю, каким могильным холодом наливаются мои руки, как леденеет мозг, как испаряются из него остатки здравомыслия…

Это только у кинематографических суперменов не бывает выбросов адреналина. У обычных людей, вроде меня, адреналин сигнализирует о возможной опасности. В какой-то момент даже ловлю себя на мерзкой мысли, а не отложить ли путешествие по подземельям на завтра, и с трудом беру себя в руки – ведь завтра ровным счетом ничего не изменится – ни руины, ни опасности, которые в них таятся. А вот время очень дорого…

Осторожно, стараясь не хрустеть подошвами по битому стеклу и кускам штукатурки, подхожу вплотную к окну. И хотя рассвет все заметнее, тьма еще густо копится в узких переулках, в оконных проемах разбитых домов и особенно – в разросшихся кустах вдоль дороги.

– Пошли… – шепчу спутникам и осторожно выхожу во двор.

До ближайшего ливневого коллектора, со слов Элизабет, всего лишь метров пятьдесят. Но и этот путь полон опасностей…

Крадучись пробираемся вдоль задней стены госпиталя. Прислушиваемся к каждому шороху в чернильной тени густых крон. Крик ночной птицы, шорох невидимых ящериц в траве – все эти привычные для мирной жизни звуки сейчас заставляют холодеть от страха и нервно вытирать вспотевшие ладони.

Огибаем наш расстрелянный фургон, проходим сквозь распахнутые ворота. Небо на востоке быстро сереет. Ветер с океана гонит по разбитому асфальту бурую листву, ошметки целлофана и обрывки газет. Со стороны разгромленного магазинчика отчетливо тянет сожженной резиной, и от этого запаха все время хочется чихать. Осторожно, словно космонавты на незнакомой планете, ступаем по тротуару, то и дело обходя груды мусора и оплывшие воронки, неуловимо напоминающие лунныекратеры. Передвигаться следует бесшумно, и потому опытный Джамбо перед самым отходом потребовал, чтобы мы попрыгали на месте – не бренчит ли что в наших карманах?

Слух мой обострился настолько, что я, кажется, различаю даже биение сердец своих спутников. Или это кровь приливает мне в уши?!

Неожиданно Курума останавливается, прикладывает палец к губам и указывает взглядом в сторону руины, темнеющей на противоположной стороне улицы. Оттуда доносятся приглушенные шорохи, затем странное повизгивание, переходящее в низкое рычание.

Джамбо тут же приседает на корточки, вскидывает помповое ружье и знаками показывает, чтобы мы последовали его примеру. Мы даже не успеваем отреагировать на этот жест, как из-за кустов выбегают две собаки – худые и злобные. Псы рвут какую-то окровавленную тряпку, рычат, и с их клыков слетает желтая пена. Возможно, собаки бешеные, но стрелять в них нельзя, на выстрелы наверняка сбегутся те, с кем нам не стоит встречаться.

Еще метров двадцать, и Элизабет кивает на металлический люк с края дороги, забранный в чугунную решетку:

– Пришли.

Джамбо оказался предусмотрительным и на этот раз – достает из сумки загодя приготовленный кривой ломик. И где только он его подобрал?

Решетка намертво вросла в асфальт, словно пригоревший блин в сковородку, и приподнять ее стоит немалых усилий.

Теперь предстоит решить – стоит ли нам накрыть решеткой ливневую шахту, после того как мы спустимся под землю, или лучше оставить как есть. У каждого варианта свои плюсы и минусы. Если нынешние хозяева района заметят отсутствие решетки – это может привлечь их внимание, и кто-нибудь наверняка захочет спуститься в подземелье. Если у нас под землей возникнут какие-нибудь неприятности, и нам придется срочно подниматься на поверхность, то на поднятие массивной решетки изнутри уйдет уйма времени.

Как-то незаметно теряю Элизабет из поля зрения, но ненадолго.

– Положим сверху во-от это. – Наша спутница ставит на асфальт грубо сколоченный ящик. – И со стороны не видно, что решетки нет, и мы, в случае чего, сможем быстро выскочить на поверхность.

Спуск в городские коммуникации выглядит не так романтично, как многие себе представляют. Огромная бетонная шахта, уходящая, кажется, до центра земли, по крайней мере, свет карманного фонарика не достигает дна. Ржавые скобы-ступеньки в бетоне. И чудовищный запах затхлости и плесени, от которого не спасает даже респиратор.

Спускаюсь первым. «Разгрузка» с поклажей сразу тянет вниз, нарушая равновесие тела. На всякий случай пересчитываю в уме ступеньки. После тридцать девятой нога, наконец, упирается в нечто твердое – видимо, в бетонный или кирпичный пол. Отхожу в сторону, чтобы не мешать спутникам, щелкаю тумблером фонарика.

Подземный коллектор действительно высокий. Огромное жерло со сводами темно-красного кирпича по колено завалено гниющим мусором, разноцветным пластиком, истлевшей листвой и бесформенными ржавыми железяками. Крыс, правда, не видно и не слышно – наверное, еще спят. Но крысы – это вовсе не те существа, которых нам следует бояться в подземельях!

А Джамбо с Элизабет уже топчутся за моей спиной.

– Выключи фонарик, – предлагает Элизабет. – Сядет батарея – ты ее уже не поменяешь.

Достаю факел. Кислорода тут явно недостаточно, и потому факел удается поджечь не сразу. Пламя трещит, разгораясь неохотно. Кирпичи над головой сразу затекают жирным нагаром.

– Посторонись, – тихонько произносит Элизабет, принимая у меня факел. – Я иду первой, я ведь тут все знаю…

Не сговариваясь, сдираем респираторы – лица под ними потеют, одышка мешает ходьбе, да и переговариваться друг с другом невозможно. А ведь идти нам почти час.

Спустя шагов двадцать подземелье заметно идет под уклон. Под ногами громко хлюпает, и звуки эти заставляют меня вздрагивать. Пламя причудливо мерцает в огромных разводах плесени на стенах, переливается в грудах пластикового и стеклянного мусора. Неверный свет то и дело выхватывает из непроницаемой темноты то проржавленные крюки под самыми сводами, то черные пятна, правильными полукружьями вырисовавшиеся вдоль стен слева и справа.

– Боковые штольни, туда лучше не ходить, – свистящим шепотом комментирует Элизабет.

– А для чего они?

– Если мусор забивает одну магистраль, вода стекает в параллельную. Тут таких много…

По моим подсчетам, мы прошли уже метров сорок. Никогда не страдал клаустрофобией, но в какой-то момент мне начинает казаться, что я никогда уже не увижу ни голубизны неба, ни зелени джунглей.

Факел потрескивает, шипит и, словно бенгальский огонь, сыплет во все стороны мелкими искрами, готовый погаснуть в любой момент. Дышать все труднее – видимо, процент кислорода в атмосфере критический, да и тот выжигается. И когда я уже готов схватиться за сердце и захлебнуться болезненным кашлем, неожиданно становится чуточку легче. Да и факел почему-то вновь разгорается…

Элизабет останавливается и показывает наверх. Очередная шахта, заканчивающаяся ливневым люком – точно таким же, как и рядом с нашей миссией. Через нее-то под землю и проникает спасительный кислород.

– Мы как раз под Парадиз-авеню, район Главпочтамта, – со знанием комментирует Элизабет.

– Сколько же мы прошли? – спрашивает Джамбо.

– Четверть пути, в лучшем случае.

– Неужели до университета? – не верю я.

– Нет, до развилки, где мы прощаемся. В университет мы с Джамбо далее идем сами, а вы направляетесь к зоопарку, там уже близко…

Подземный коллектор вновь идет под уклон. Теперь он куда более запутан: боковые галереи то сужаются, то резко расширяются, то вновь поднимаются. Со сводчатого потолка сочится влага – видимо, грунтовые воды проникают и через трещины в камне.

– Смотрите, смотрите! – Джамбо останавливается, показывая пальцем в сторону боковой галереи.

Щелкаю фонариком. В электрическом овале смутно белеет человеческий череп, а рядом с ним валяется рассыпавшийся скелет. Судя по всему, человек этот умер еще задолго до эпидемии Эболы.

– Истлевшие трупы и старые скелеты коммунальщики находят тут довольно часто, – комментирует Элизабет так спокойно, будто речь идет о выброшенном чемодане. – Коллекторы чистят раз в год, и без таких «подарков» никогда не обходится.

– Кто же он такой? – Джамбо принимает факел из рук спутницы, рассматривает человеческие останки.

– Местные уголовники иногда сбрасывают тела жертв в штольни. А бывает, что в подземелье забредают и искатели приключений. Спуститься-то сюда легко, а вот отыскать путь на поверхность куда сложней, особенно если свернуть в боковые галереи. Даже наши коммунальщики, которые чистят это подземелье, и то не всегда поднимаются наверх. За последние пять лет тут погибли четыре человека. Заблудились…

– Приятная информация для людей, идущих под землей, – хмыкает Джамбо. – Спасибо!

– Как говорится, «предупрежденный вооружен», – парирует Элизабет. – Просто не забывайте о технике безопасности. А главное правило – ни в коем случае не удаляться в боковые штольни. Там целый лабиринт, причем точного его плана ни знает никто.

Последующие минут двадцать передвигаемся молча. Эхо разносит по подземелью звуки наших шагов, четко слышится далекое журчание воды, теперь оно воспринимается как естественный звуковой фон.

В какой-то момент слух различает приглушенные удары сверху. Кирпичные своды отдаются глухой вибрацией, словно при землетрясении.

Что это может быть? Взрывы? Или, может, в столицу уже ввели миротворческий контингент для урегулирования ситуации, а мы ничего не знаем?

Погруженный в размышления, не замечаю перед собой груду мусора, спотыкаюсь и едва успеваю схватиться за стену, чтобы не упасть.

– Мистер Артем, осторожнее, вы нам еще нужны целым и невредимым, – подхватывает меня под локоть Элизабет.

С брезгливостью одергиваю руку от стены. На ладони остается вязкая склизкая грязь. Тут и без эболавируса можно подцепить целый набор смертельной заразы. Спешно извлекаю из кармана флягу со спиртом и протираю ладони.

Перед очередным перекрестком Элизабет резко останавливается и дает нам знак не двигаться.

– Гасите факелы, скорее! – властно командует она.

– Что такое? – шепчет Джамбо.

– Кажется, впереди кто-то есть…

Все вокруг погружается в непроницаемую темноту. Напрягаю слух, действительно, из бокового ответвления коллектора доносятся приглушенные звуки человеческой речи. Говорят вроде бы по-английски, но о чем именно, понять сложно.

– Метров через двадцать этот тоннель пересекается с другим, – комментирует Элизабет.

Лихорадочно прикидываю, что нам делать, если неизвестные свернут в нашу сторону. Возможно, это какие-нибудь очередные негодяи – и тогда нас ждет смерть. Но ведь в подземелье могут скрываться и еще здоровые люди! Как нам вести себя при встрече с ними? Как они поведут себя?

Вжимаюсь спиной в холодную слизкую кладку, сердце учащенно бьется, готовое выскочить из груди. Достаю из-за пояса пистолет и снимаю с предохранителя. Меньше чем через минуту впереди проявляется отчетливое световое пятно. По галерее, перпендикулярной нашей, гуськом проходят четверо: автоматы, камуфляжи, зажженные факелы. В нашу сторону они даже не оборачиваются, и потому я не могу определить, кто они – местные или европейцы.

Элизабет подает голос лишь спустя минут десять после того, как неизвестные исчезают в боковой штольне.

– Пронесло… – шепчет она, оглядываясь. – До развилки всего метров пятьдесят. Надеюсь, доберемся без приключений…

16

Бреду по коллектору уже в одиночестве. С Элизабет и Джамбо я расстался у Y-образной развилки. Надеюсь, что до университета они доберутся без приключений, сделают все, что от них зависит, и вернутся в миссию.

До зоопарка, если верить Элизабет, мне осталось не больше трехсот метров. Факел давно сгорел, так что теперь очень кстати приходится карманный фонарик. Световое пятно скользит по стенам, и в пляшущем конусе электричества проявляются причудливые трещины на старой кирпичной кладке, концентрические разводы белесой плесени, неглубокие прямоугольные ниши, странного свойства металлические крюки и кольца под сводами.

Тоннель, прямой, как стрела, теперь идет безо всяких уклонов и подъемов. Мусора под ногами уже намного меньше, и это позволяет мне передвигаться почти бесшумно. Голова абсолютно ясная, страх, парализовавший меня во время спуска под землю, улетучился совершенно – будто его и не было. Зато слух, зрение и интуиция теперь работают по полной – насколько это вообще возможно в подземелье.

Невольно отмечаю, что белесой плесени на стенах почти нет, а сама галерея полого поднимается вверх. Думаю, ливневый сток уже близко, а от него и до зоопарка рукой подать.

Неожиданно обоняние различает запах чего-то горелого. В горле остро першит, словно миллионы невидимых игл впиваются в гортань, нёбо и язык. Преодолевая рвотный позыв, натягиваю респиратор – дышать становится куда тяжелее, однако тошнотворный запах становится не таким отчетливым.

Замечаю впереди слабый мерцающий огонь… Что это – факелы неизвестных, которых мы с Джамбо или Элизабет видели недавно? И лишь спустя минуту понимаю, что вышел на площадку ливневого стока – но, видимо, не того, который мне нужен. Следующий будет метров через сто…

На бетонной площадке – тлеющая автомобильная покрышка, почти выгоревшая. Лишь голубоватые язычки пламени перебегают по истлевшему корду да черные змейки дыма слоятся в закопченном бетонном кубе.

Задираю голову – ливневой решетки нет, ее зачем-то содрали. Но зачем бросили сюда горящую покрышку? Кто-то хотел выкурить из подземелий неизвестных мне обитателей? Или, наоборот, неизвестные бежали, заметая следы?

Минуя площадку под ливневым стоком, инстинктивно ускоряю шаг. Смрад почти неощутим, и я с удовольствием снимаю респиратор. Фонарик не включаю, да и незачем: если идти по прямой, не сворачивая в боковые галереи, вскоре я обязательно выйду к ливневому стоку у зоопарка. Главное – сосредоточиться на поступательном движении и не думать о неприятностях.

Внезапно нога моя словно проваливается в пустоту. Секунда – и сам я, потеряв точку опоры, падаю в тартарары, и лишь спустя мгновение ощущаю, что оказываюсь в холодной воде.

«Разгрузка» с набитыми карманами сразу тянет меня ко дну. В какой-то момент у меня исчезает представление, где верх и где низ, накатывает паника, и я беспорядочно бью руками по воде. Перед глазами проявляются сферические фиолетовые круги, рот наполняется чем-то соленым и горьким, горло железными клещами сжимают спазмы. В охваченном паникой сознании, однако, внезапно сверкает здравая мысль – продвинуться к стене и попытаться ухватиться за какой-нибудь выступ. Рука судорожно шарит под водой, но все время скользит лишь по ровной кирпичной кладке. Наконец случайно нащупываю какой-то крюк и вцепляюсь в него мертвой хваткой. Паника сразу же исчезает…

Выныриваю, глотаю воздух. Свистящее дыхание тут же перехватывается кашлем – в бронхи попало слишком много воды. Онемевшие пальцы по-прежнему сжимают металлический крюк у самой поверхности. Ноги мелко подрагивают; главное теперь, чтобы не случилось судороги…

Я не знаю, почему на моем пути встретилась эта заполненная водой яма, ведь Элизабет не предупреждала меня о возможности чего-то подобного! Я знаю другое: мне необходимо как можно быстрее подняться на поверхность. Набрякшая водой одежда и особенно «разгрузка» с полными карманами рано или поздно утащат меня на дно.

Осматриваюсь. Глаза окончательно привыкли к темноте. Различаю на противоположной стороне ямы небольшое возвышение у самой стены, наподобие пологого пандуса. До него метра два, но лучше не рисковать… Осторожно продвигаюсь назад, на место, с которого и полетел в воду. Хватаюсь за край ямы, перемещаю центр тяжести наружу и, наконец, оказываюсь на поверхности. В обуви мерзкое хлюпанье, с одежды с шумом стекает вода. Нащупываю в кармане фонарик, щелкаю тумблером. К счастью, карманный фонарик работает, и это меня спасает.

В электрическом конусе отсвечивает непроницаемо-черная поверхность, видом напоминающая жидкий асфальт. Передо мной – нечто вроде технического бассейна-отстойника, метров пятнадцать в длину, а слева от него, у самой стены – дорожка шириной сантиметров в сорок…

И почему я хоть иногда не подсвечивал дорогу фонариком?!

Идти в таком состоянии нельзя. Раздеваюсь, тщательно выжимаю одежду. Освобождаю «разгрузку» от грузов, выливаю воду из карманов. Тело сразу немеет от холода, покрываясь мелкими пупырышками – ведь в подземелье холодно даже в самые жаркие дни! Напяливаю на себя влажное и, поеживаясь, осторожно продвигаюсь по плоскому пандусу, стараясь при этом не смотреть в яму с водой…

По моим подсчетам, до очередного ливневого стока остается не более пятидесяти метров. Однако метры эти даются мне с невероятным трудом: влажная одежда сковывает движение, тело ломит, налитые свинцом ноги словно чужие, к горлу то и дело подкатывает наждачный комок тошноты – грязной воды я наглотался порядком! Даже не хочу думать, сколько там возбудителей жутких болезней и чем я рискую.

Теперь каждые двадцать шагов останавливаюсь, щелкаю фонариком и направляю луч света в перспективу подземелья. Не хватало мне еще одного такого купания!

Спустя минут десять я вновь замечаю впереди колеблющееся световое пятно, на этот раз – электрическое. Это не могут быть Джамбо с Элизабет – они ушли в совершенно другом направлении!

Присаживаюсь на корточки, вжимаюсь в стену и фокусирую взгляд, насколько это вообще возможно.

Впереди – неизвестные в камуфляже, четверо. Несомненно, это те самые люди, которых мы встретили минут сорок назад и от взгляда которых нам посчастливилось укрыться. Я даже не знаю, как они попали именно в этот коллектор – ведь шли в совершенно другом направлении! Наверное, добрались сюда по одной из боковых штолен, чтобы обойти бассейн-отстойник с водой… А это наверняка значит, что подземелья они знают куда лучше моего! Они о чем-то переговариваются, однако я не могу понять, на каком именно языке – подземное эхо смазывает звуки.

Осторожно продвигаюсь вперед… Каждый шорох под подошвой заставляет меня каменеть. Еще минута – и от болезненной сосредоточенности ток крови в ушах начинает казаться журчанием воды или шелестом песка за кирпичными стенами коллектора. Хотя я, конечно же, знаю, что ни воды, ни песка там быть не может…

Продвинувшись всего на пять-шесть метров, я отчетливо вижу, что неизвестные сосредоточились в тесном бетонированном кубе, в стены которого вмонтированы массивные железные скобы. Это, конечно же, и есть выход к ливневому стоку – тому самому, о котором говорила Элизабет.

Реплики теперь все отчетливей, и я явственно слышу, что говорят по-английски. Вроде без характерного местного акцента…

Неужели и впрямь европейцы? Если это европейцы, то они наверняка могут быть из Посольского района. Да и камуфляжная форма на них точна такая же, как и у специального полицейского подразделения из «Хилтона».

Ощущаю в себе мгновенный позыв встать во весь рост и броситься к ним. От этого шага меня удерживает только одна мысль: ведь и в Посольском районе теперь тоже могут быть больные Эболой!..

Тем временем неизвестные осторожно, один за другим, поднимаются по металлическим скобам… Вряд ли им нужен Национальный зоопарк. Но что тогда? Лихорадочно вспоминаю, что из приметного там находится рядом. Кажется, здание мэрии, но оно было сожжено еще в первые дни погромов. Несколько продуктовых магазинчиков, небольшой супермаркет да еще уличные кафе, от которых теперь остались лишь руины. Чуть поодаль – офис санэпидемстанции, но она вряд ли может интересовать этих странных людей…

И тут все подземелье внезапно наполняется странной вибрацией. Отчетливо слышу звуки взрывов сверху. Со сводов с мерзким шуршанием осыпается цементное крошево, гул нарастает все тревожней и отчетливей… Глухой удар – и позади меня с чудовищным уханьем валится груда кирпичей!..

Оборачиваюсь. Обвал происходит как раз в том месте, где я был каких-то десять минут назад. К счастью, проход засыпан лишь частично, и это дает мне шанс вернуться тем же путем, каким я сюда и пришел.

Первая мысль – поблагодарить судьбу за то, что я не побоялся неизвестных и продвинулся к выходу на поверхность почти вплотную. Однако на эту мысль тут же накладывается и вторая: если коллектор будет разбомблен, то в миссию мне придется возвращаться уже по поверхности…

Гул усиливается – такое впечатление, что наверху рвутся мощные авиабомбы. Где-то совсем рядом вновь ухает массив кирпичей. Инстинкт самосохранения гонит меня к бетонному кубу, я с обезьяньей ловкостью взбираюсь по металлическим скобам на поверхность. Глаза слезятся от обилия солнечного света, и я не сразу различаю контуры домов.

Страх, который в подземелье, казалось, совсем улетучился, теперь вновь накрывает меня свинцовой тучей, невидимым ядом проникает в сознание. Главное теперь – не поддаться панике, но это не так просто, особенно когда прямо на улице гремят взрывы!..

Бегу, словно безумный, по изрытой воронками улице, падаю, разбиваю в кровь колени и локти, поднимаюсь, вновь падаю и вновь поднимаюсь… Асфальт гулко вибрирует, горячий воздух бьет меня по лицу, песок скрипит на зубах, едкий дым выедает глаза и натекает в легкие.

И вот – полуразрушенное здание: оплывший фасад, выбитые стекла, огромная дыра от снаряда на втором этаже…

Первое, что бросается в глаза, висельник, подвешенный к разбитой оконной раме на первом этаже. Сквозняк едва заметно раскачивает тело, чуть различимо вибрирует шнур. А на плече покойника сидит огромная черная ворона, примеряясь, как выклевать глаз…

Ощущаю себя пустым, словно бамбук. Спазм отвращения накатывает безудержно, словно икота. Пятясь и стараясь не смотреть на висельника, заскакиваю в открытую дверь и стремглав лечу по коридору, заваленному мусором.

Лишь забежав внутрь здания, понимаю, что это наверняка мэрия. Когда-то мне приходилось бывать тут по делам – оформлял документы для миссии, совал взятки местным чиновникам.

Перевожу дух, осматриваюсь. В небольшой комнатке, бывшей когда-то канцелярией, – никого. Огромный офисный стол, непонятно как уцелевший в этом аду, разбитый компьютерный монитор, обугленная мебель и груда бумаг. В любом случае, тут все-таки безопасней, чем на улице, не говоря уже о подземелье, где я в любой момент мог оказаться под завалами.

Взрывы на улицах прекращаются так же внезапно, как и начались. Выглядываю из окна. Небольшая площадь перед мэрией испещрена воронками, из которых торчат согнутые колени и окровавленные запрокинутые подбородки. Мертвые тела в шортах, футболках, армейских камуфляжах и полицейских мундирах повсюду. Над площадью черными крестами кружат вороны, и в памяти невольно всплывает мрачная картина из школьного учебника «Поле после битвы».

Что же теперь происходит в Оранжвилле?!

Очередная война бандитских кланов, только теперь с применением армейского вооружения? А может быть, в каких-нибудь высоких международных инстанциях решено сровнять город с землей, чтобы не дать заразе распространяться по всему миру?

Как бы то ни было, но мне надо что-то делать. Идти к зоопарку – смерти подобно, и потому решаю пересидеть в мэрии до рассвета. Если забаррикадироваться в комнате, не светиться у окон и вообще вести себя тихо – меня не заметят ни с улицы, ни со стороны коридора, если там даже кто-нибудь и появится. Да и громилам тут нечем поживиться, ведь мэрия – не продуктовый склад и не полицейский арсенал.

Устраиваюсь за шкафом. На стене напротив – чудом уцелевшее зеркало. Если кто-нибудь и войдет в комнату, я сразу его замечу и среагирую. При условии, конечно, что не засну до того времени…

Снимаю влажную «разгрузку», достаю бутылку с водой и сухпаек и начинаю бесшумно есть, все время прислушиваясь.

Во всем здании мэрии царит неопределенная и зловещая тишина, и тишина эта густеет, словно смола на сосне, медленно натекает в мозг, неотвратимо разъедая нервы. Каждую минуту ждешь или скрипа половицы где-нибудь совсем рядом, или крысиного попискивания… Покончив с ужином, решаю все-таки выглянуть в темный коридор и обследовать соседние комнаты. Но едва выглядываю наружу, как желание обследовать этаж как-то незаметно исчезает, уступая место другому: сидеть, затаив дыхание, превратиться в камень или вообще стать прозрачным – только бы ничем не выдавать своего присутствия.

Так что придется собрать всю волю в кулак и терпеливо переждать ночь, а затем наступление рассвета – самого спокойного времени суток в обезумевшем городе.

Конечно же, ждать и догонять – самое худшее, но выбирать мне просто не из чего.

17

Небосвод неотвратимо окрашивается розовым перламутром. Над серым океаном пузырятся ватные облака, медленно проплывая на северо-запад – в края, где нет ни ужасов Эболы, ни толп вооруженных ублюдков, ни гниющих трупов на улицах, ни постоянного страха смерти.

Вот уже минут двадцать я брожу по аллейкам зоопарка, пытаясь вспомнить, где именно тут находятся вольеры с приматами. На фоне городских разрушений зоопарк выглядит эдаким островком безмятежности. Песочные аллейки, усыпанные опавшими листьями, не тронуты ни взрывами, ни следами пожаров. Мощные деревья, высаженные еще в колониальные времена, не испещрены пулями и осколками. Тишина и безлюдье. С удивлением различаю давно подзабытый звук – это с назойливым гудением бьется в цветке шмель…

Солнце блестит в паутинках между деревьями. Маленький паучок, путешествующий по прозрачной нити, неожиданно приземляется мне на рукав. Смотрю на него в полном недоумении: кажется, я уже забыл, что кроме подвала миссии и сожженных руин вокруг, существует и другой мир…

– Бежал бы ты отсюда, пока цел и невредим, – советую я насекомому, однако сбить его почему-то не решаюсь.

Вдоль аллеек ровными рядами стоят лавочки. Странно видеть их в целости и сохранности, и мне даже хочется ненадолго присесть на одну из них и смежить веки. Бесконечно давно, в далеком сопливом детстве, я очень любил ходить в московский зоопарк, даже экономил на школьных завтраках, чтобы купить в воскресенье билет. В зоопарке я мог пропадать с утра и до вечера, и служителям зачастую приходилось выгонять меня перед самым закрытием… Звери за решетками почему-то напоминали мне добрых героев мультфильмов, и я верил, что запросто смогу залезть в клетку к амурскому тигру или белому носорогу и подружиться с ними. Звери позволили бы себя кормить, а по праздникам катали бы меня по городу или даже возили бы на экскурсии в свои далекие сказочные страны…

Как же давно это было!

Странный щелчок, напоминающий передергивание пистолетного затвора, выводит меня из полузабытья, заставляет напрячься и оглянуться. На аллейке никого нет. Нет никого и в зарослях кустарника – они тут слишком уж редкие и низкие, не спрятаться. Растерянно смотрю назад: все те же безлюдные аллейки и лавочки…

Однако ощущение неопределенной опасности не покидает меня. Задираю подбородок. Утреннее солнце уже просвечивается сквозь деревья, отблескивая на лаковых листьях гигантских фикусах. Наконец замечаю на дереве огромного попугая. Щелчок клюва – и вновь звук, так настороживший меня минутой назад…

Попугай так чист и наряден, что на него приятно смотреть. Укоряю себя за недавний страх. Это, наверное, паранойя. Скоро я, наверное, начну бояться собственного отражения в зеркале.

Поднимаюсь и, окончательно успокоившись, бреду по аллейке. Нет, не может такого быть, чтобы инфицированные Эболой разгромили и зоопарк! Ведь у них наверняка тоже есть сентиментальные воспоминания детства, и наплевать на них – то же самое, что сломать деревце, которые ты с отцом посадил в детстве собственными руками!

Однако большинство клеток, где еще недавно жили африканские звери, оказываются пустыми. То ли служители зоопарка сжалились над животными и выпустили их на волю сразу же после того, как зараза начала распространяться по городу, то ли звери сами сумели удрать из плена… Почему-то хочется верить, что все они благополучно добрались до своих джунглей. Пусто и в вольере для страусов, и в загоне для малых кошачьих, и даже в огромном террариуме, где обычно копошились разные цветастые гады.

Минуя небольшую декоративную рощицу, приближаюсь к аккуратному искусственному пруду и сразу же натыкаюсь на огромное потухшее кострище. Разбросанные угольки, втоптанные в землю мелкие косточки, подсохшие бурые пятна и белоснежные перья – много-много…

Пруд пуст, а ведь еще недавно тут жили лебеди.

Только теперь понимаю, как я жестоко ошибся. Уж если весь Оранжвилль охвачен кровавым безумием, то вряд ли зоопарк, расположенный в самом его центре, останется автономным островом спокойствия. Зверей не выпустили, да и сами они никуда не разбежались… Их попросту съели.

Но что же тогда с приматами?

Если я не добуду зеленую мартышку, на всех дальнейших опытах можно поставить жирный крест. Так что остается лишь верить словам Элизабет, что в этой стране обезьян есть не принято…

Разворачиваюсь и, невольно ускоряя шаг, иду в глубь зоосада. Теперь под ногами блестят стреляные гильзы, валяется окровавленное тряпье. Огибаю еще один пруд. На огромной бетонной площадке – бесформенные пятна свежей крови. Конечно, я не могу сказать, чья эта кровь – человека или животного. И лишь спустя минуту взгляд мой фиксирует неподалеку от противоположного берега огромное темно-зеленое бревно – нильского аллигатора…

Видимо, какой-то неадекватный громила решил освежиться в пруду. А может быть, вообразил себя голливудским суперменом, способным разорвать пасть гигантской рептилии. За что, конечно, и поплатился… Все-таки хоть какое-то существо в зоопарке сумело за себя постоять!

Усаживаюсь на берегу. От воды отчетливо тянет тиной и водорослями. Где-то в зарослях квакают невидимые лягушки. Почти у самой поверхности пруда черно-серыми пулями снуют головастики.

Я медлю. Мне не хочется размышлять, где найти зеленую мартышку, если я не обнаружу ее тут. Никакие другие приматы для опытов не подходят… Я поднимаюсь и иду дальше. Не помню, где именно искать вольеры с обезьянами. Указатели сбиты, и мне приходится обходить едва ли не половину зоосада.

Еще минут десять брожу по аллейкам. Пустой вольер, где некогда жили кенгуру, загон для жирафов, также опустевший, в огромной клетке, где некогда жили попугаи, лишь разноцветные перья на полу. Наконец нахожу нужный участок…

Из вольера горилл несет густым трупным смрадом. Неудивительно – недвижные исхудавшие тела прекрасных приматов лежат у самой клетки. Такая же картина и в клетке с павианами, только тут от голода умерло все огромное семейство.

Под учащенное биение сердца подхожу к вольеру зеленых мартышек. В ноздри ударяет сложный букет звериных фекалий, прелой соломы и плесени. Два мертвых, мумифицированных под африканским солнцем тельца застыли у дверки. Еще одно, неуловимо напоминающее труп ребенка, лежит в центре клетки. Присаживаюсь на корточки и лишь теперь замечаю, что примат, лежащий посередине вольера, кажется, жив, по крайней мере, жилка на его голове едва заметно подрагивает.

Судьба вновь дает мне шанс – пусть даже и микроскопический. Возможно, мартышка смертельно больна, возможно, у нее вот-вот начнется агония… Но попробовать извлечь ее из вольера все равно надо!

Но как сбить замок с входной решетки? Ломика у меня нет, толстенные решетки руками не раздвинуть… Так что придется сбивать замок выстрелами. Правда, с патронами у меня не густо, да и звуки стрельбы могут привлечь нежелательных гостей. Но выбора нет. Наверное, предложи мне теперь отдать год собственной жизни за эту несчастную мартышку – я бы согласился, не раздумывая!..

Вскидываю ствол, отхожу на полметра, чтобы не задело рикошетом, тщательно целюсь в массивный навесной замок… Выстрел звучит гулко, словно удар циркового шамбарьера, и эхо разносит этот звук по всему зоопарку. Повторного выстрела не требуется – замок отлетает сразу же.

К счастью, обезьянка действительно жива, мне это не привиделось. Но очень уж истощена – лишь кожа да кости. Прижимаю ее к себе, словно ребенка, и бегу к искусственному пруду, ведь даже невооруженным взглядом видно, как сильно обезвожено тело примата! Зачерпываю воду в ладошку, подношу к иссушенной сморщенной мордочке…

Вода и полпачки галет возвращают животному жизненные силы. Мартышка смотрит на меня печальными темными глазами, и мне кажется, что в ее взгляде читается благодарность…

Теперь мне следует как можно быстрей добраться до ливневого стока рядом с мэрией. И дай бог, чтобы по пути нам не попался очередной сумасшедший с автоматом!..

18

Когда в далекой студенческой юности я изучал клиническую картину долговременной амнезии или провалов в памяти, то в глубине души не верил, что такое возможно в принципе. Я старательно конспектировал профессора, просматривал демонстрационное видео с больными, прослушивал аудиозаписи, однако сомнения в реальности подобного не оставляли меня. Слова о «полной и долговременной потере памяти» я считал чем-то сродни медицинскому мифу, а монологи больных по принципу «упал, потерял сознание, проснулся, гипс» – искусной симуляцией, которую почему-то никто до сих пор не удосужился разоблачить. Здоровый и трезвомыслящий человек, с крепкими нервами и устойчивой психикой, на мой взгляд, просто не может забывать то, что происходило с ним хоть час, хоть месяц назад!..

И лишь когда я вылез из ливневого стока неподалеку от нашей миссии, я понял, что долговременная амнезия может случиться с каждым – не обязательно с алкоголиком, наркоманом или контуженным в голову…

Путь от зоопарка и до ливневого стока полностью исчез из моего сознания – словно кто-то тщательно стер эти воспоминания из памяти. У меня остались лишь какие-то смутные образы: груды кирпичного крошева, стены в разводах плесени, мерное чавканье под ногами, желтый конус фонарика, выхватывавший из темноты огромные кучи гниющего мусора… Да еще мягкое, теплое сопение спящей мартышки, которую я прижимал к груди. По коллектору я двигался с туповатым автоматизмом робота, запрограммированного лишь на слово «вперед». Кажется, я даже засыпал на ходу и на полном автопилоте включал фонарик через каждые полминуты. Однако бассейн-отстойник я все-таки благополучно миновал, пройдя через бровку у стены – сработал условный рефлекс, выработанный случайным купанием в грязной воде.

И вот я стою перед входной дверью в подвал, прижимая к себе сонное тельце примата, и понимаю, что самое страшное позади. За последние сутки я мог заблудиться в тоннелях, задохнуться от недостатка кислорода, мог быть раздавленным грудами кирпичей, разорванным взрывом или застреленным на улице, мог попасть в руки тем неизвестным в камуфляжах, которых встретил в коллекторе… Но, вопреки всему, я выжил. Наверное, у меня действительно есть ангел-хранитель, который и провел меня через все препоны. Как знать, может, он поможет мне и с вакциной от эболавируса?!

Захожу в подвал, мягко закрывая за собой бронированную дверь. Крутые ступеньки, после чего – еще одна дверь, за которой жилые покои, продовольственные склады и моя лаборатория.

Первое, что я вижу, – разбитая вдребезги посуда, опрокинутые стулья и пятна крови на полу… И тут же интуитивно ощущаю – тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Даже не хочу представлять подробности. Осторожно заглядываю в первую комнату… Перевернутая мебель, осколки стекла, разбросанные пузырьки с лекарствами…

– Миленка… – произношу я непослушными губами.

Обезьянка соскальзывает с моих рук и забивается в угол. Впрочем, мне теперь не до нее. Облизываю пересохшие губы, утираю лоб, верчу головой.

– Миленка! Миленка, ты где…

Я уже знаю, что ее тут нет, что она мне не ответит, однако упрямо шепчу ее имя. И ответная тишина, плотная и безжалостная, ножом пронизывает меня до самого сердца.

Ощущаю себя механической игрушкой, у которой вот-вот закончится энергия заведенной пружины. На негнущихся ногах передвигаюсь подвальным коридором в сторону лаборатории. Все двери почему-то распахнуты настежь. Заглядываю в первую же комнату. Настольная лампа разбита, пол усыпан мелкими осколками, грудами каких-то бумаг, папок, склянок… Дверь в лабораторный бокс заперта. Параллельным течением мысли отмечаю про себя, что газовая горелка, реактивы, микроскопы и прочие склянки наверняка целы и невредимы…

Вдруг слева доносится тихий болезненный стон. Оборачиваюсь. У стола, прислонившись спиной к стене, – канадец Эндрю. Рука его прижата к огромной ране на шее, сквозь пальцы хлещет кровь.

– Эндрю! – бросаюсь к раненому, отвожу его руку и осматриваю рану.

Она очень глубокая, резаная и явно свежая. Несомненно, несчастный канадец получил ее совсем недавно. Кровь хлещет, натекая на футболку и брюки. Эндрю обречен – крови он потерял очень много, а для переливания у меня ничего нет. Я даже не знаю, какие у него группа и резус…

Взгляд раненого меня немного пугает: красноватые прожилки глаз, микроскопические зрачки…

– Что здесь случилось? Эндрю, ты меня слышишь? – легонько шлепаю его по щеке ладонью.

Канадец булькает горлом, пытаясь что-то сказать, однако изо рта внезапно выплескивается кровь, и он замолкает.

– Что у вас произошло?.. Да говори же!..

Он отрешенно молчит, лишь его взгляд, полный необъяснимой неприязни, по-прежнему буравит меня. В глазах нет запала живой ненависти, но это, наверное, лишь потому, что на ненависть не осталось никаких сил.

– Эндрю, кто на тебя напал?

Лицо канадца неотвратимо наливается предсмертной белизной. Кажется, он не слышит меня…

– Эндрю, где Миленка?!.

Он вновь булькает горлом, на секунду словно бы оживает и пытается приподнять руку. Но силы окончательно покидают его…

Канадца уже все равно не спасти, даже если сделать ему кровоостанавливающую перевязку. Никакие перевязки при таких глубоких ранах не помогают – надо срочно шить и делать переливание.

Оставляю Эндрю в углу. Главное сейчас – не паниковать, взять себя в руки. В подвале вряд ли есть посторонние – ведь входная дверь была заперта снаружи. Да и громилы, окажись они тут, наверняка пристрелили бы меня сразу.

Тщательно осматриваю комнату по периметру, на всякий случай заглядывая даже в шкафы и под кушетки, – никого. Попутно отмечаю, что стреляных гильз нигде нет. Так что, возможно, на канадца набросились и не погромщики с улицы. Но что же тут, черт возьми, стряслось?!..

– Миленка, это я, Артем!.. – зову чуть окрепшим голосом. – Миленка, если ты рядом – отзовись!

И тут откуда-то, словно сквозь толщу воды, доносится приглушенное, но вполне отчетливое:

– Арте-е-ем!..

Голос, кажется, звучит из запертого лабораторного бокса. Оборачиваюсь, бросаюсь к дверям. Но они заперты изнутри… В звенящей тишине раздается скрежет ключа в замке, тяжелая блиндированная дверь плавно отходит в сторону. Миленка стоит на пороге бокса. Ее бьет крупная дрожь – то ли от страха, то ли от нервного напряжения. Зубы стучат, словно от озноба. Одежда в крови, но она вроде не ранена. Чувствую небывалое облегчение.

– Милая, ты жива!..

Я судорожно прижимаю девушку к себе. Ее волосы пахнут какими-то кислыми реактивами, но для меня сейчас этот запах лучше самых дорогих духов. Боже, спасибо – она жива!

Вспоминаю о карманном фонарике, осматриваю ее руки и шею в пляшущем электрическом овале. Вроде все в порядке, если не считать перемазанной кровью одежды. Но кровь эта, несомненно, канадца…

– Миленка, пожалуйста, расскажи мне, что тут произошло? – спрашиваю подчеркнуто спокойно. – Что все это значит? Кто напал на Эндрю? Почему ты спряталась в лабораторном боксе?!

Она молчит, однако я прекрасно вижу, чего ей стоит не разрыдаться навзрыд в любую секунду. Внутри Миленки все клокочет, нервы обнажены, лицо белое как мел.

– Я едва спаслась, – произносит она скрипучим, словно наждак, голосом. – Я удрала от него в последние секунды…

– От кого?..

Девушка печально вздыхает. Понимаю, что не стоит давить на нее, обнимаю Миленку за плечи и почти насильно вывожу из комнаты. Ей ни в коем случае нельзя смотреть на окровавленного Эндрю.

Спустя минуту мы сидим в жилом боксе, причем дверь я закрываю на ключ специально для Миленки. Включаю электрический свет – заряда солнечных батарей уже достаточно, и усаживаю девушку в кресло. Я сознательно не завожу разговор первым – ведь Миленка сейчас полна эмоциями, словно грозовая туча – проливным дождем. Одно невпопад сказанное слово, неправильно взятая интонация – и у нее может начаться неконтролируемая истерика.

Молчание Миленки, однако, затягивается. Может быть, ей надо просто немного побыть одной?

– Сейчас чай принесу, – улыбаюсь подчеркнуто доброжелательно и иду в кухонный блок, однако все-таки не удерживаюсь, оборачиваюсь и произношу успокоительно: – Миленка, все позади, все закончилось. Я рядом, а значит, тебе ничего больше не угрожает…

19

За свою жизнь я неоднократно убеждался, насколько бывают гибельны в критических ситуациях сочувствие и жалость и как иногда действенны жесткий окрик или хотя бы твердая интонация…

Миленка сидит в молчаливом ступоре минут десять, не меньше. Я не тороплюсь с расспросами – лишь вскользь замечаю, что путешествие подземным коллектором получилось относительно безопасным, умеренно романтичным а главное, очень результативным. Демонстрирую зеленую мартышку, которая уже потихоньку обживается в подземелье. И даже пытаюсь шутить.

Девушка, впрочем, даже не смотрит в сторону обезьянки. Руки на коленях, сосредоточенное лицо с милыми ямочками на щеках, отчетливая сиротливая морщинка на лбе… И на удивление ровное и отчетливое дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох… Так, наверное, тикает заведенная часовая мина.

И тут из глаз Миленки неожиданно брызжут слезы. Она придушенно вскрикивает, утирает лицо и порывисто поднимается, чтобы уйти. Она не в силах себя сдержать и не хочет, чтобы я видел ее истерику. Но оставлять ее одну в таком состоянии ни в коем случае нельзя!

Я топаю ногой и кричу: «Хватит!..» Миленка изумленно смотрит на меня и, кажется, перестает плакать.

– Распускаться не позволю, – твердо говорю я, выдерживаю выразительную паузу и продолжаю почти в приказном порядке: – А теперь спокойно, внятно и по возможности последовательно расскажи мне, что произошло тут во время моего отсутствия…

Тактика верна: Миленка действительно берет себя в руки. С минуту молчит, явно прикидывая, с чего именно начать, и, наконец, произносит:

– Температура у него началась еще до того, как вы пробились в миссию из «Хилтона»… Невысокая, но ничем не сбивалась. Головная боль, немного увеличенные лимфатические узлы, общая заторможенность. Я, как и положено, выдала ему сильные антибиотики – помогло сразу же.

– Ты про Эндрю? – спрашиваю я уныло, хотя еще минутой назад обо всем догадался.

– Про него…

– И ты сразу не поня…

– Артем, – с неожиданной энергией перебивает меня Миленка, – одно дело, когда ты видишь сумасшедшего с автоматом и знаешь при этом, что он уже болен Эболой, что его ничего не спасет и никто, кроме тебя, не остановит, и совсем другое – подозревать в заболевании и возможном сумасшествии человека, которому доверяешь и от которого не ждешь ничего дурного.

– Понимаю, – механически помешиваю я теплый чай ложечкой, хотя сахар там и без того давно растворился. – Ладно. Что было дальше?

– За день до вашего появления в миссии этот канадец вроде бы окончательно выздоровел. Зрачки, лимфоузлы – все в норме. Предложила ему немного понаблюдаться – отказался, мол, прекрасно себя чувствует, а простуду с температурой наверняка подхватил под кондиционером еще до погромов.

– Да и вел он себя очень доброжелательно, – подтверждаю слова Миленки. – Даже порывался идти вместе с нами в подземелье…

Девушка медлит с ответом – явно прокручивает в голове возможные последствия. И действительно, окажись канадец с нами в коллекторе – неизвестно, чем бы закончилась наша вылазка…

– Через несколько часов после того, как вы с Элизабет и Джамбо ушли, Эндрю вновь пожаловался на здоровье, – продолжает Миленка. – Выглядел он как-то странно: блестящие глаза, микроскопические зрачки, какая-тонервозная порывистость в движениях… Но пообещал, что спать не будет. В ваше отсутствие мы так тут и дежурили: один спит, второй бодрствует. Мало ли что… Я прибралась, легла на кушетку. Слышу – какие-то крики за дверью. Сразу проснулась. Это меня и спасло.

– То есть он беспричинно набросился на тебя?

– Я сама поразилась! Никогда прежде его таким не видела. Глаза совершенно безумные, лицо перекошено… Ни с того ни с сего ударил меня по голове кулаком, затем навалился и начал душить. Подумала – конец! Случайно заметила на столе скальпель… чудом вырвалась… и даже сама не знаю, как резанула его по шее. Эндрю закричал, ослабил хватку, я убежала в лабораторию и закрылась в боксе. Остальное тебе известно…

Миленка замолкает, и я понимаю, что она явно мучается убийством канадца. Ведь одно дело – стрелять в вооруженных подонков, готовых изрешетить меня и Джамбо из автоматов, а другое – воткнуть скальпель в человека, с которым делишь кров и стол.

– У тебя не было другого выхода, – втолковываю очевидное. – Не надо себя казнить, ты могла бы оказаться на его месте.

– Согласна, Артем, – печально соглашается девушка. – Но все равно как-то не по себе…

За время беседы меня все время не оставляет странное чувство, будто я все время забываю о чем-то очень важном. Смотрю на Миленку, вновь фиксирую взглядом пятна крови на ее одежде. И – неожиданно ощущаю невероятную легкость падения, словно проваливаюсь в пустоту…

И Миленка, и я контактировали с инфицированным Эболой канадцем, но это еще полбеды. Кровь Эндрю попала и на мою кожу, и на кожу девушки. А это, если верить записям Сальвадора, – практически стопроцентная гарантия заражения.

Неужели и мы теперь обречены?!..

– Миленка, – произношу глухим, словно чужим голосом. – Срочно переоденься и прими душ, а эту одежду в крови… или выбрось, или, лучше, сожги.

– Хорошо, – произносит девушка немного испуганно. – А как же ты?

– А я… а мне надо взять кровь Эндрю. Для дальнейшей работы, – быстро нахожусь я, – больше, как ты понимаешь, взять негде…

Меньше чем через минуту склоняюсь над канадцем, осторожно подношу к посиневшим губам зеркальце… Он мертв, причем смерть, как я понимаю, наступила только что, в остывающем теле еще не остановились физиологические процессы… Надеваю перчатки и осторожно набираю несколько кубов уже густеющей крови.

Во мне едва теплится надежда – а вдруг несчастный Эндрю не инфицирован Эболой, а вдруг он оказался обычным психом, а вдруг на него что-то накатило… ведь даже у здравомыслящих людей случаются приступы немотивированной агрессии! Господи, только бы было так!

Смешиваю кровь в пробирке с реактивами, запускаю центрифугу, зажигаю спиртовку… Результат будет известен лишь через два часа. Все это время мне предстоит быть подвешенным на нерве.

– Только бы он оказался ненормальным, – шепчу, словно заклинание, – только бы не Эбола!..

20

Полночь. Время сочится тягуче, как сукровица из раны. Минуты медленно перетекают друг в друга, и, если бы не секундная стрелка часов, медленно переползающая от цифры к цифре, можно было бы подумать, что время остановилось навсегда.

Вот уже с четверть часа мы молча сидим с Миленкой в жилом блоке друг против друга. Мы молчим, но молчание это красноречивее всяких слов.

Мы – почти стопроцентные смертники, анализ крови покойного канадца дал положительные результаты. Конечно, можно надеяться на чудо, на некое фантастическое везение, однако мне за последние дни уже так невероятно везло, что даже не хочется верить в несбыточное. Проще выиграть миллион на трамвайный билет.

Миленка поправляет очки, поднимается, механически зажигает спиртовку, ставит чайник…

– Может, есть смысл проанализировать нашу кровь?

– Смысла нет никакого, – морщусь, словно от зубной боли. – Эболавирус на ранних стадиях ничем не проявляется. Пока не пройдет инкубационный период – мы практически здоровы.

– Но тот «нулевой пациент», о котором писал Сальвадор…

– Я уже смотрел его записи: в наших условиях ранний анализ невозможен. Во всем мире есть только одна лаборатория, которая может диагностировать подтип «Е» на ранней стадии – в Швейцарии.

– А твой друг из Новосибирска, о котором ты рассказывал…

– Миленка, я не могу взять пробы своей крови и отправить их Интернетом Мише Алтуфьеву. Одно дело – поделиться своими лабораторными наблюдениями, или формулами, или результатами анализов, и совсем другое – анализ крови в стационарных условиях.

Миленка вновь разливает по чашечкам чай – наверное, уже в десятый раз за сегодняшний вечер. Теперь она выглядит куда спокойней: то ли еще не до конца понимает, что нам грозит, то ли уже смирилась со своей участью.

– А Джамбо и Элизабет? – напоминает она. – Что будет с ними?

Конечно же, я думал о них. Мои чернокожие друзья еще не пришли. Где они теперь – остается лишь догадываться. Надеюсь, однако, что они благополучно добрались до университета и также благополучно вернутся в миссию.

– Мне кажется, нам следует все рассказать, как есть. Или ты против? – вопросительно смотрю на девушку. – Ведь если они останутся с нами, то будут тоже обречены на смерть.

– Согласна. Но если мы… – продолжает она и тут же испуганно смолкает.

– Если мы превратимся в кровожадных ублюдков, – подхватываю я, – тогда им придется нас пристрелить. Другого выхода просто не вижу.

– Артем… – Миленка мучительно кривится, словно от резкого приступа зубной боли. – А если симптомы Эболы впервые проявятся у меня… Вот лично ты – сможешь меня пристрелить?

Конечно же, я ожидал этого вопроса. И очень боялся его. Классический конфликт сердца и разума, эмоций и долга, целесообразности и чувств…

Я не хочу театрального пафоса, не хочу криков, объятий, клятв на крови и вообще шекспировских страстей. Я все-таки врач, и потому мне надо знать правду. Как надо знать ее и Миленке.

– А ты, Миленка… Скажи честно – ты пристрелишь меня, если я брошусь на тебя с ножом?..

– Даже не знаю… Наверное, все-таки нет. Если я тоже окажусь инфицированной Эболой – какая разница, как умереть: в страшных мучениях от самой болезни… или принять быструю и легкую смерть от тебя?..

– Вот и я не знаю… А, вообще, у меня есть целых три недели. За это время ведь можно что-нибудь придумать, правда?..

– Не умирай до расстрела! – произносит Миленка мою любимую фразу, вымученно улыбаясь. – Может быть, все обойдется и на этот раз. Может, наш ангел-хранитель спасет тебя, а ты, в свою очередь, придумаешь что-нибудь для спасения всех нас. И тоже станешь ангелом-хранителем!..

– Пока что-нибудь не придумаю с вакциной – придется жить… Просто выхода другого нет. Ладно, Миленка, ты уж извини, но я – спать…

21

Не помню, как дошел до кровати. Не помню, как заснул.

Во сне я плакал, кричал и метался, пытаясь содрать этот сон, словно лопнувший противогаз. Перед глазами хаотично мелькали незнакомые лица в багровых и желтых облаках. Люди эти звали меня за собой, махали руками, но я понимал, что доверять незнакомцам нельзя, и бежал, задыхаясь, темными подземельями, которые, как я знал наверняка, выведут меня к нормальной жизни. Но и наверху царила такая же темнота, как и внизу…

Несколько раз я просыпался и долго лежал в блуждании странных мыслей, не сразу понимая, какое сейчас время суток и что предшествовало сну. Осматривался и с удивлением обнаруживал, что лежу не на груде битого кирпича в подземелье и не в разграбленной мэрии, а на знакомой кушетке. Из-за стены доносилось чуть слышное позвякивание посуды – это, наверное, Миленка хлопотала на кухне. От этих домашних звуков мне сразу становилось легче и не хотелось шевелить даже пальцами. Да и ноги мои, после всех путешествий по коллектору, словно бы лишились костей, мяса и нервных окончаний. Я ощущал лишь пульсирование крови в ступнях, натягивал на себя сон, словно уютное одеяло из детства, и вновь засыпал…

Спустя целую вечность с трудом разлепляю глаза и с удивлением вижу перед кроватью Джамбо и Элизабет. Поначалу я даже не понимаю, что это – явь или все еще продолжение сна? И лишь голос Миленки окончательно возвращает меня к действительности.

– Артем, вот видишь?!.. Все хорошо, они вернулись!.. А мы с тобой так переволновались…

Одежда и моего водителя, и коммунальщицы-негритянки грязна, словно они побывали на всех помойках Оранжвилля. Но я не обращаю внимания на такие мелочи. За последние дни я вообще на многое не обращаю внимания.

– Мистер Артем, а мы с Элизабет, грешным делом, подумали, что мы больше никогда не увидимся! – Джамбо помогает мне подняться с кровати и сдержанно, по-мужски, обнимает.

– А где я, по-твоему, должен был быть?

– Под завалами, например!

– Вы решили, что после бомбежки в районе мэрии я укрылся в каком-нибудь боковом ответвлении? Кстати, а в районе университета тоже были взрывы?

– К сожалению, – кивает Курума.

– Главное, все живы и здоровы, – подытоживаю я. – До университета добрались без приключений?

– Более или менее. – По улыбке Джамбо понимаю, что мои друзья справились с задачей, однако мне очень хочется услышать подробности, ведь в последнее время я не избалован хорошими новостями!

Идем в жилой блок, где Миленка уже накрывает на стол.

Удивительный все-таки человек! Скатерть идеально отглажена, без единой складки, даже без намёка на морщинку! Приборы, салфетки, солонка, перечница – все на своих местах, сервировка такая, что хоть королеву Великобритании можно встречать! Уверен, если гипотетический Конец света будет объявлен на завтра, Миленка все равно организует стол по высшему разряду!

Наверное, так оно и правильно: опускаться нельзя ни при каких обстоятельствах, иначе – энтропия, распад личности и смерть, которая наверняка наступит куда раньше, чем от любого вируса.

Заправляю за ворот рубашки салфетку, вопросительно смотрю на Джамбо.

– Ну, рассказывайте…

– Да нечего рассказывать. – Курума открывает банку консервированной фасоли. – Все в порядке.

– Точнее – почти все, – перебивает Элизабет. – Как только поднялись на поверхность, начался артиллерийский обстрел. Что называется, нарвались… Хорошо, рядом оказался подвал.

– В районе мэрии и зоопарка то же самое, – подхватываю я. – Только я сначала подумал, что это бомбежка.

– Палили из береговой артиллерии, – со знанием дела поясняет Джамбо. – Там целая батарея по центру городу палит. Наблюдал с крыши университета.

– До университета добрались без приключений, – продолжает Элизабет. – Там район вообще на удивление целый, даже студенческие кампусы не сожжены. Наверное, потому, что громить и воровать особо нечего. И в лаборатории все на месте. Реактивы, о которых ты говорил, отыскали и забирали по твоему списку. На всякий случай взяли и много других химикатов. Я уж не знаю, как они называются, но они точно не будут лишними.

– А я вдобавок ко всему залез на крышу и свинтил несколько секций фотоэлементов для солнечной батареи, – белозубо улыбается Джамбо. – Если установить незаметно и как следует замаскировать – с электричеством у нас вообще не будет проблем!

– А почему вы так долго?

– Пришлось переночевать в университете, – поясняет Элизабет. – И, что самое удивительное, за стенкой кабинета, где мы расположились на ночлег, были еще какие-то люди.

– Громилы?

– Мы тоже сначала так подумали, но по их разговору поняли, что нет. Тем более что большинство – белые.

– Белые заражаются Эболой так же, как и черные… к сожалению, – многозначительно напоминает Миленка.

– А почему ты, Элизабет, решила, что они не инфицированные?

– Говорили спокойно, сдержанно, никакой агрессии, – степенно перечисляет негритянка. – Но, главное, обдумывали, как уйти из Оранжвилля в сторону моря. У них даже план был: по коллектору пройти строго на север, подняться на поверхность и укрыться в развалинах старого форта…

– Джамбо, я тоже видел этих людей. Мне даже показалось, что они из Посольского района.

Вот и получается, что далеко не всех в Оранжвилле охватила волна кровавого безумия, просто эти люди, по понятным причинам, не на виду – или прячутся, или выходят из города небольшими группками.

– Я так понимаю, что это – те самые люди в камуфляжах, которых мы видели в подземелье. – Курума смотрит на меня и неожиданно предлагает: – Мистер Артем, Миленка… А что, если и нам тоже попробовать что-нибудь подобное? Элизабет говорит, что один из коллекторов идет аж на окраину города, откуда до джунглей – рукой подать. А уж как вести себя в джунглях, я знаю.

– Уже поздно, Джамбо. Да и как я могу бросить начатое на полпути?!

– Понимаю…

– Кстати, а где же наш Эндрю? – Элизабет только теперь замечает отсутствие канадца.

Перехватываю настороженный взгляд Миленки – мол, ты сам расскажешь про последние события или это сделаю я?

Все-таки скверные новости лучше озвучивать мужчине…

– Друзья, – начинаю почти официально, словно телевизионный диктор, объявляющий о кончине главы государства, – у меня для вас очень плохие вести…

22

Проходит неделя. Все это время я тщательно прислушиваюсь к собственным ощущениям, придирчиво примеряю на себя симптомы и при малейшем подозрении сверяюсь с записями Сальвадора – ведь клиническая картина эболавируса подтипа «Е» прописана у него буквально по часам.

Миленка, судя по всему, также весьма обеспокоена, но виду не подает, равно как и Джамбо с Элизабет…

Мы стараемся не обсуждать наши дальнейшие перспективы, в доме висельника не принято говорить о веревке. Хотя, как мне кажется, Миленка в глубине души все еще верит, что контакт с кровью несчастного Эндрю не гарантирует стопроцентное заражение. Шансы на выживание у нас, конечно же, есть, но уж слишком призрачные. Дай Бог, чтобы всем нам повезло и на этот раз!

Однако отчаяние, родная сестра неизвестности, подтачивает меня, словно ржавчина. Вспоминая ужасы Оранжвилля, хочется забиться с головой под одеяло, ни о чем не думать и вообще отключиться от окружающего мира. Но, как бы я ни уставал, мгновенно провалиться в сон не получается. На тонкой грани яви и сна фиксирую странное ощущение: словно тело мое парит над кроватью, причем сам я его не чувствую, а будто зависаю среди зияющей темноты. Наутро чувствую себя еще хуже: голову ломит, как после контузии, руки и ноги будто резиновые, глаза не сразу фиксируют картинку, которая теперь расплывчата, словно в тумане.

Я не спешу подниматься с кровати, успокаиваю себя мыслями, что это всего лишь переутомление, что болезнь тоже избирательна, и выбирает она не самых лучших людей. Я никому не делал зла, никому не желаю смерти, наоборот – пытаюсь вырвать из ее лап жителей этой страны… Да и чем чаще я буду прислушиваться к своим пока не подтвержденным симптомам, тем больше потрачу сил и тем меньше успею сделать. Если успею что-нибудь сделать вообще.

Лишь напряженная работа не дает мне сойти с ума. Бетонный аскетизм лаборатории, напоминающей каземат, постоянное умственное напряжение, невозможность выйти на поверхность довольно быстро отбивают желание отвлечься на что-нибудь постороннее. Я давно уже не ощущаю удовольствия от еды: механически проглатываю завтрак, совершенно не различая на вкус консервированную фасоль, мясо, галеты или джем, и тут же спешу за рабочий стол. Сплю максимум по пять часов в сутки. Иногда меня посещают совершенно безумные сны: формулы, диаграммы и графики, причем все они – живые, с вполне человеческими лицами. Цифры и буквы пляшут, словно сказочные гномы, водят хороводы, кривляются, издевательски хохочут, свиваются в одну безразмерную цепочку и прячутся друг за друга, явно желая меня подразнить… А затем нападают на меня, будто инфицированные подтипом «Е»! Мозг даже во сне пытается анализировать отсутствующие звенья в построениях и ошибки в расчетах. Случается, что я, как лунатик, поднимаюсь среди ночи, на ощупь нахожу блокнот и записываю туда свои соображения.

Говорят, что Менделеев тоже придумал свою таблицу периодических элементов во сне. Так же, как и Нильс Бор увидел во сне планетарную модель атомов… Но оба они не жили в городе, насквозь пропитанном ужасом и насилием, в постоянном страхе заразиться неизлечимой заразой.

Я, конечно, не Нильс Бор, однако некоторые мои ночные записи, прочитанные «на свежую голову» после сна, кажутся мне весьма любопытными…

Спустя неделю такой работы я становлюсь похожим на безумного ученого из карикатур: красные глаза, горящий взгляд, осунувшееся лицо. Зеленая мартышка, которая уже давно освоилась в подвале, и то теперь выглядит лучше. Обезьянка, названная Лаки, то есть «счастливая», сидит в небольшом вольере, построенном для нее Джамбо, и отчаянно скучает. Видимо, жизнь обезьянки придется положить на алтарь науки, в нашем деле без этого никак…

Спустя восемь дней во время ужина Миленка делает мне неожиданное предложение: а почему бы тебе иногда не выбираться на крышу, чтобы подышать свежим воздухом? Совсем свихнешься в четырех стенах…

– Конечно, свихнусь! Но не раньше, чем придумаю какое-нибудь противоядие от Эболы. А вот если меня подстрелят на крыше с улицы – то ничего уже не придумаю наверняка!

– В Оранжвилле стало куда безопасней, мистер Артем, – подхватывает Джамбо. – Видимо, у громил закончились патроны. Да и транспорта почти не видно – бензина взять негде.

– А ты откуда знаешь?

– Иногда по ночам выбираюсь наружу.

– Зачем? У нас ведь все есть для полного счастья!

– Ну, еда и вода – это еще далеко не все, что надо для полного счастья, – со знанием дела поясняет Курума. – В нашем подвале почти не осталось лампочек – вот и приходится обшаривать окрестные дома. А еще – разные полезные мелочи, наподобие мыла, стирального порошка и свечей.

– Смотри, Джамбо, нарвешься…

– Вряд ли, мистер Артем. Самое опасное наверняка позади. Наш квартал вообще обезлюдел. Мне кажется, что здоровые люди выбрались отсюда еще в первые дни эпидемии и сумели бежать, а громилы, уничтожив все, что только возможно, ушли в другие районы. Или уже перестреляли друг друга.

– Действительно, погромщиков значительно меньше, – поддакивает Элизабет, – я это тоже заметила. Наверное, все зараженные уже вымирают от болезней.

После ужина в который уже раз сверяюсь с записями Сальвадора. А ведь так и есть: около месяца инфицированные находятся на пике физической формы и агрессивности, ощущая себя эдакими сверхчеловеками, способными на любые подвиги. Видимо, срабатывает защитная реакция организма, которая и заставляет коварный вирус как бы «залечь на дно» и ничем себя не проявлять. Но болезнь все равно берет верх. Дальнейшая клиническая картина – как и в обычной, хорошо изученной Эболе: полнейший упадок сил, кровотечение из глаз и ушей, диарея, частичное отслаивание эпидермиса и недолгая, но чрезвычайно мучительная смерть… А ведь «нулевой пациент» в Оражвилле как раз и зафиксирован около месяца назад!

Предложение Миленки «подышать свежим воздухом на крыше» принимаю с благодарностью. Все верно: жизнь в четырех стенах отупляет. Даже великие гроссмейстеры накануне важных игр – и те гуляют на природе и занимаются фитнесом.

Да и кто знает, может быть, ночная доза кислорода спровоцирует у меня новые мысли?..

…Полночь, крыша миссии, почти не пострадавшая от обстрелов. С океана тянет прохладой, легкий ветерок пузырит мою рубашку и приятно холодит лицо. Серебристая луна окрашивает руины мертвенными аспидными красками. Зарева пожаров больше не видно – наверное, все, что могло гореть, уже сожгли. Полутьма скрывает искореженные, уже начавшие ржаветь автомобили, бесформенные горы кирпичного и бетонного мусора и иссушенные безжалостным солнцем человеческие тела. Из-за изломанного городского хребта робко поблескивает остроконечным шпилем позолоченный купол кафедрального собора. Белая громада «Хилтона» с огромными черными провалами напоминает гигантский обломанный зуб, пораженный многочисленными очагами кариеса.

Даже боюсь думать, что теперь происходит в Посольском районе. Несколько раз пытался выйти на связь с Жозе – бесполезно. Однако в черных провалах гостиничных окон то и дело мерцают смутные огоньки… Или мне это лишь кажется?!

Не надо быть великим провидцем, чтобы понять, чем все это закончится. Теперь уж большинству уцелевших наверняка не до погромов. Наверное, они залегли по подвалам и чердакам, хрипят в предсмертной агонии на грязных матрасах, харкают кровью и мечтают поскорее умереть…

Через несколько недель скончается последний. Но люди еще очень нескоро захотят вернуться на это проклятое место. Джунгли постепенно перейдут в наступление, планомерно захватывая город, квартал за кварталом, район за районом, и так – до самой набережной. Асфальт прорастет травой, гигантские лианы оплетут полуразрушенные высотки Сити и величественный кафедральный собор, растрескаются и падут незыблемые бетонные конструкции, и лет через восемьдесят контуры умершего города можно будет различить разве что из космоса.

Наверное, каждому существующему месту на Земле отведен свой собственный ресурс: столько-то времени на развитие, строительство и удовольствия, столько-то времени на упадок и мучительную смерть. Так случится и с Оранжвиллем, где последние люди наверняка доживают последние дни.

И тут, словно в опровержение моих слов, снизу доносится раскатистая пулеметная очередь, на которую тут же накладывается душераздирающий стон. Отчетливое ругательство, истошный визг тормозов, звон разбиваемого стекла, затем – пронзительный детский крик…

Даже не успеваю испугаться, как с другой стороны дома оглушительно бахают ружейные выстрелы, и на них вновь накладывается пулеметная очередь. Уцелевшее оконное стекло в доме напротив водопадом вываливается на улицу, шальная пуля цокает в кирпичную кладку где-то совсем рядом со мной и рикошетит в бездонную темноту. Низкий рокот автомобильного двигателя, несколько одиночных выстрелов, скрип тормозов где-то вдали…

Я все-таки ошибаюсь, воля к жизни умирающих куда сильнее, чем повальное помешательство. Искалеченный, полуразрушенный город будет агонизировать еще очень долго, но уцелевшие озабочены лишь одним – как прожить лишний день. В цене теперь только то, что действительно может хоть на час, на минуту продлить жизнь: пресная вода, лекарство, патроны, продовольствие и крыша над головой, и потерявшие человеческий облик людишки пойдут на все, чтобы это заполучить…

…Я работаю до утра. Микроскоп, компьютер, формулы, реактивы, пробирки, газовая горелка, диаграммы, центрифуга, лабораторный бокс… Вновь микроскоп и вновь реактивы. У меня постоянно пересыхает во рту. Язык превращается в комок наждачной бумаги, губы трескаются, под веками – словно мелкий песочек. Больше всего я боюсь заснуть прямо за рабочим столом и разбить лицом микроскоп. Без микроскопа я как без рук, а отыскать в Оранжвилле еще один практически невозможно.

Мартышка Лаки поглядывает из вольера печальными блестящими глазами, и в ее взгляде, как мне кажется, прочитывается сочувствие.

Эта мартышка мне теперь куда симпатичнее некоторых людей…

23

Поздний ужин, обеденный стол – единственное место, где все мы собираемся вместе в одно и то же время. Место важных бесед, горячих споров и задушевных разговоров.

Сегодня мне надлежит сделать почти официальное заявление. Несмотря на важность момента, ощущаю абсолютный упадок сил, на всякий случай даже придерживаюсь за столешницу, чтобы не упасть. Друзья смотрят на меня сочувственно: представляю, как я выгляжу со стороны. Но тем не менее у меня есть чем их обрадовать…

Облизываю пересохшие от волнения губы и начинаю:

– Дорогие друзья… Имею удовольствие сообщить, что у меня для вас целых две новости…

– Хорошая и плохая, как обычно? – не выдерживает Джамбо.

– Нет. Хорошая и очень хорошая! – с вымученной улыбкой отвечаю я. – С какой начинать?

– Давайте с просто хорошей, мистер Артем! – Кажется, Курума уже догадывается, что я собираюсь сказать.

– Вчера вечером я взял у всех нас кровь на анализ подтипа «Е» эболавируса… Анализ отрицательный у всех нас. Подчеркиваю: у всех!..

Да-да, нам вновь просто сказочно, фантастически повезло: ни жизнь под одной крышей с инфицированным канадцем Эндрю, ни даже контакт с его зараженной кровью не повлек фатальных последствий, которых мы все так боялись… Я дважды сделал один и тот же анализ – и понял, что не ошибся!..

– И это просто хорошая новость? – недоверчиво отзывается Элизабет. – Что вообще может быть лучше?

Откашливаюсь, пытаюсь осанисто расправить плечи – в результате с рубашки отскакивает пуговица. Почему-то ловлю себя на мысли, что в этот момент я, наверное, напоминаю нерадивого выпускника института, всю жизнь прогуливавшего занятия и внезапно для всех сдавшего госэкзамены на «отлично».

– Сравнительно недавно я ввел обезьянке Лаки культуру вируса Эбола, – произношу я с подчеркнутой артикуляцией. – Провел тщательные клинические наблюдения. Лаки была на все сто процентов инфицирована, со всеми сопутствующими симптомами. Сегодня утром взял ее кровь на анализ…

– Ты хотел ее убить? – не выдерживает Элизабет, однако я делаю вид, что не расслышал реплики, и продолжаю:

– Так вот. Результат пробы крови на Эболу – отрицательный, как и у всех нас! Лаки абсолютно здорова!..

Джамбо сидит у стены, скрестив руки. Лицо его, как и обычно, непроницаемо, хотя по глазам заметно, что он очень рад тому, что все обошлось. Правда, не совсем понимаю, осознал ли он, что новость про мартышку куда важней?!

Элизабет смотрит на меня исподлобья. Губы плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице. Во всем ее облике читается непонимание услышанного. Оно и неудивительно: ведь все, что касается опытов, вакцин, микроскопов и лабораторий для нее, человека очень практичного, – другая планета. Элизабет вообще из категории людей, живущих сегодняшним днем…

И лишь Миленка, примостившаяся на подлокотнике старого кресла, принесенного на кухню из жилого блока, сразу же все понимает, тут же соскальзывает с подлокотника в кресло, мотает от восторга ногами и заливается безудержным смехом.

– Неужели это правда? – спрашивает она сквозь приступ безотчетного смеха. – Нет, скажи, что ты не шутишь! Ты действительно изобрел вакцину от Эболы?

Я усаживаюсь за стол, механически перекладываю приборы. Все-таки с нервами у меня в последнее время не все в порядке…

– Миленка, – произношу нарочито сдержанно. – Я не говорю, что изобрел противоядие, я лишь делюсь с вами результатом последнего клинического испытания на нашей дорогой мартышке. Пока похоже на то, что я на верном пути. Но как поведет себя эта вакцина в человеческом организме – сказать не могу.

– Честно говоря, даже немного жалею, что я не заражен Эболой, – со свойственным ему черным юмором произносит Джамбо, – а то было бы на ком испытать!

– Тут таких кандидатов в Оранжвилле – десятки тысяч, – хмыкает Элизабет. – Не все же еще вымерли!..

– Предлагаешь развесить объявления по нашему району? – не удерживаюсь я от подколки. – Мол, уважаемые граждане инфицированные, если кто-то из вас желает попробовать излечиться и вернуться к созидательному труду – милости просим к нам в подвал. Вход с оружием воспрещен…

И тут до меня, наконец, доходит: для успешного окончания эксперимента и для чистоты клинических наблюдений мне позарез необходим еще один инфицированный. Не зеленая мартышка Лаки, а человек. Кто угодно – тихий торговец, невольно ставший громилой, профессиональный бандит из портовых трущоб, хоть заболевший Эболой белый наподобие покойного Эндрю.

Курума, выслушав меня, отважно предлагает:

– Если у тебя еще остались пробирки с вирусом, можете заразить меня, мистер Артем!

– Я бы и сам себя заразил, да только не осталось у меня ничего. Я зараженную кровь Эндрю и так растягивал, как только мог, а это ведь не дрожжи, она сама себя не воспроизводит!

Элизабет угрюмо молчит. На лице ее застыло сосредоточенное выражение, словно у математика, оперирующего в уме четырехзначными числами. Наконец, через напряженную паузу, она произносит:

– Я так понимаю, что для окончания опытов нужен хотя бы один человек. Но стопроцентно больной. Или таких людей надо несколько?

– Хватит и одного.

– Взять пленного в городе нереально, – продолжает толстуха. – Они все сбиваются в стаи, попытаешься достать одного – набегут другие.

– У тебя есть какие-то предложения? – нетерпеливо перебиваю я.

– Есть. Вот послушай…

Элизабет, как всегда, лаконична, но ее предложение и на этот раз не лишено логики. Мол, следует по тем же подземным коллекторам выйти на окраины города, а уж оттуда можно пробраться в небольшую деревню, где у Элизабет едва ли не половина населения – родственники. Они наверняка помогут найти хоть одного инфицированного, ведь местные деревенские африканцы – прирожденные охотники. Взять в плен нужного человека можно или на окраине Оранжвилля, или где-нибудь на дороге – ведь еды в городе наверняка мизер, и все эти громилы рыскают по ближайшим деревням. Капкан, волчья яма, сетка с верхушки пальмы или просто удар дубинкой по голове – тут все средства хороши. А уж что дальше – или пленного доставят в миссию, или же мы с готовыми препаратами доберемся до деревни, – будет видно.

– Неужели будете ловить пленных сеткой и ставить на них капканы? – не верит Миленка.

– А почему бы и нет? – хмыкает Элизабет. – Когда-то давно, во времена работорговли, одни наши племена так охотились на другие. Связывали пленных и продавали их белым.

– Что ж, план неплох. Но при условии, что твои родственники сами здоровы, – добавляю я недоверчиво.

– Будем надеяться, что зараза туда еще не дошла, – успокаивает Элизабет. – Ведь она началась в городе…

– А беженцы из Оранжвилля? – вспоминает Миленка. – Люди, разбежавшиеся по деревням в самом начале, тоже могут быть инфицированы! И тогда…

– Придется рискнуть, – басит Джамбо. – У нас вновь нет выхода. Сделаем так: вы, мистер Артем, остаетесь тут, а мы с Элизабет сегодня же выходим.

…Раннее утро – самое удачное время для того, чтобы миновать короткий отрезок от миссии до ближайшего входа в коллектор. Все точно так же, как и в тот раз, когда я отправлялся в зоопарк, только сейчас в Оранжвилле моросит – ведь вскоре начнется сезон дождей. Ветер рвет с крыш куски жести, дребезжит в нежилых окнах осколками стекол. Улица пуста, но впечатление это обманчиво…

Обмениваемся с Джамбо скупыми прощальными рукопожатиями.

– Возвращайтесь живыми и здоровыми, – напутствую друзей. – И по возможности побыстрее.

– И вам с Миленкой удачи, – улыбается Курума. – А за нас не беспокойся, мы все-таки местные…

– Надеюсь, за неделю управитесь и вернетесь?

– Это не от нас зависит, – констатирует Элизабет. – В любом случае, сидите тут пока тихо и никуда не высовывайтесь. Уж если после всех приключений мы остались в живых – всем нам должно повезти и в этот раз…

24

Вот уже три дня, как Джамбо с Элизабет покинули миссию. Все это время я самым тщательнейшим образом проверяю формулу вакцины, которая излечила мартышку Лаки. Синтезирую все новые и новые образцы, добиваясь полнейшего автоматизма в действиях. Вскоре я могу работать хоть с закрытыми глазами, даже, наверное, на ощупь. И делаю это вовсе не потому, что мне нечем себя занять. Вирусология – наука точная, от которой зависят жизни людей, поэтому лучше перестраховаться и сто раз все перепроверить, чтобы быть уверенным в конечном результате.

Новые препараты складирую в лабораторном холодильнике, если Джамбо с Элизабет повезет, и они доставят в наш подвал инфицированного, эти вакцины мне еще ой как пригодятся!

На четвертый день неожиданно оживает позабытая всеми рация – одна из двух, полученных нами в «Хилтоне».

– Артем, ты жив? – слышу сквозь шумы и помехи голос Жозе.

– Еще жив, – удивленно смотрю на черную коробочку с толстым отростком антенны и тут же вспоминаю, что в последний раз мой босс выходил на связь почти месяц назад, когда мы с Джамбо пробирались в миссию. – Жозе, как вы там? Где ты находишься? Как там все наши? Почему ты не выходил раньше на связь, а вышел только сейчас?

В мембране слышны ритмичные шумы, видимо, мистер Пинту теперь далековато от Оранжвилля, а рация наша не приспособлена для дальних переговоров.

– «Хилтон» продержался всего лишь шестнадцать дней. – Голос Жозе то приближается, то отдаляется. – Верхние этажи уничтожены артиллерией. Начали разрушаться несущие конструкции. Здание в любой момент может рухнуть или на городские руины, или прямо в залив.

– А наши как?

– Большинство, к сожалению, погибло уже в первые дни… Когда мы уходили, на средних этажах еще оставались люди, правда, едва ли не все они заражены Эболой. Даже не знаю, сколько их осталось и что там теперь вообще происходит.

– Где ты теперь?

– В Красном Форте.

Ответ звучит настолько неожиданно, что я даже не знаю, как реагировать. Красный Форт, построенный колонизаторами-португальцами лет триста назад, находится на северной окраине Оранжвилля, на длинной пляжной косе. До него отсюда – километров десять, если по прямой. Форт заброшен уже лет пятьдесят, и, по слухам, кроме ящериц и змей там никто не живет. Неужели Жозе с немногочисленными уцелевшими пробирались туда с боями через весь город?!

– Как, в Красном Форте?!.. Как ты туда попал?

– По подземным коммуникациям. Три недели назад или чуть раньше.

Начинаю кое-что понимать…

– Так это вы были в камуфляжах и с автоматами?.. Вы поднимались по дождевому стоку на поверхность в районе зоопарка?.. И потом подожгли шины, чтобы запутать преследователей?

– А тебе это откуда известно? – искренне изумляется Жозе.

– Я вас видел. Но я даже подумать не мог, что это…

– Ты тоже там был? Ладно, потом расскажешь… Артем, что у тебя слышно? – перебивает меня мистер Пинту, понимая, что теперь не время уточнять подробности путешествий по коллектору.

– Кажется, у меня получилось, – набрав в легкие воздух, отвечаю я.

– Что получилось?

– Вакцина!.. – кричу в мембрану. – Жозе, похоже, я изобрел вакцину от подтипа «Е»!.. Я проверял ее действие на зеленой мартышке, зараженной Эболой, и она выздоровела!..

Тут, по законам подлости, связь неожиданно обрывается. Наверное, рация Жозе разрядилась. Странно, что ему вообще удалось выйти со мной на связь…

Однако услышанное вдохновляет – ведь в полном опасностей городе у нас появились союзники, которых я, как в свое время и Миленку, почти похоронил! И хотя я не знаю дальнейших планов Жозе и горстки спасшихся с ним людей, у нас появляется ресурс для маневра: ведь мы всегда сможем рассчитывать на их помощь. К тому же в случае какого-нибудь форс-мажора, можно уйти в Красный Форт подземными коммуникациями…

Остается дождаться Джамбо с Элизабет. Если им повезет, мне будет на ком проверить результат собственной работы.

Стрелки часов в ожидании друзей передвигаются со скоростью насосавшегося клопа. Покончив с расчетами и изготовив вакцины столько, сколько возможно, я впервые с удивлением понимаю, что мне нечем себя занять. Тщательно вымываю полы в лаборатории и жилых блоках. Вычищаю плиту, драю сковородки…

За этим занятием меня и застает Миленка. Даже в полутьме кухни заметно, как напряжено ее лицо. Глаза испуганно блестят, губы подобраны в ломкую линию, скулы заострены, голос дрожит натянутой тетивой.

– Артем… – Девушка почему-то показывает взглядом на потолок. – Там… тебя спрашивают…

– Кто спрашивает? – От неожиданности я роняю щетку.

– У миссии какие-то странные люди. Выкрикивают в мегафон твое имя, требуют выйти во двор… Я даже не знаю, что это может быть…

Миленку буквально трясет. Неудивительно, ведь о том, что в подвалах миссии остались лишь мы, во всем Оранжвилле знают лишь Джамбо и Элизабет. Да еще с недавних пор и Жозе.

Неужели кто-то из них?

Времени на размышления не остается. Хватаю пистолет, поднимаюсь по лестнице и прикладываю ухо к холодной металлической двери. Действительно – со стороны улицы доносятся странные звуки, которые гулким эхом разносятся по опустевшему зданию над нами.

– Мистер Артем! – слышу незнакомый голос. – Выходи…

Комок липкого страха подкатывает к горлу. Главное теперь – не поддаться этому мерзкому парализующему чувству. Лихорадочно просчитываю все возможные варианты. Подняться на первый этаж, встать у окна, открыть стрельбу и бежать отсюда, отводя преследователей подальше от миссии. Сделать вид, что в подвале никого нет, и никак не реагировать на требования. Вернуться в подвал, спрятать Миленку в боксе и лишь потом подняться во двор.

А снаружи доносится все более и более раздраженное:

– Мистер Артем, у тебя десять секунд, чтобы выйти! Иначе к чертовой матери разнесем взрывчаткой ваш подвал вместе с вами!..

Угроза серьезная, так что лучше не испытывать терпение неизвестных и подняться. Сердце метрономом отсчитывает секунды. Проворачиваю массивный ключ в замке, отодвигаю засовы, толкаю тяжелую блиндированную дверь и набираю полные легкие воздуха, словно ныряльщик перед погружением…

В глаза лупит яркое солнце, и я невольно зажмуриваюсь. Обхожу здание, стараясь не шуршать подошвами по мусору, и тут же ловлю себя на мысли, что предосторожность эта уже не нужна: если неизвестные знают мое имя, то наверняка знают, и где вход в подвал. Ныряю в оконный проем без рамы, миную разгромленный этаж и открываю дверь главного входа.

Во дворе – огромный бронированный «Хаммер», белоснежный и подчеркнуто нарядный, словно сошедший с обложки автомобильного каталога. Позади него несколько длинных пикапов с пулеметами на турелях и два огромных джипа, набитых неизвестными автоматчиками. Все в новеньких камуфляжах, не иначе, разграбили армейский склад. Автоматчики театрально целят в меня, и это явно не прибавляет мне оптимизма.

– Брось пистолет, белый! – командует ближайший ко мне автоматчик, угрожающе водя стволом.

Медленно наклоняюсь, аккуратно кладу оружие перед собой, демонстративно отбрасываю ногой…

Вот это влип так влип… Полоса везения, в которую мы так удачно попали, закончилась в самый неподходящий момент. Стоя на ступеньках в окружении неизвестных бойцов ощущаю себя эдакой мишенью с прицелом. Механически отмечаю, что эти люди, видимо, не инфицированы Эболой. Судя по экстерьеру, они вообще не из Оранжвилля. Но кто же тогда они, откуда знают мое имя и наше с Миленкой убежище?..

– Подними руки, – звучит новая команда. – Только медленно… Одно резкое движение – и я сделаю из твоей головы дуршлаг!..

Бойцы по-прежнему наставляют на меня автоматы, однако по их лицам заметно, что стрелять в меня не собираются. По крайней мере, пока.

Дверка «Хаммера» медленно открывается, и из салона выходит немолодой обрюзгший мужчина. Массивная фигура, слоновьи ноги, огромный живот, формой напоминающий крокодилье яйцо, и такая же несоразмерно огромная голова, которую венчает генеральская фуражка с высокой тульей и кокардой-орлом. Белоснежная полицейская форма, идеально отглаженная, увешена разного рода аксельбантами, орденами, медалями и прочими побрякушками. Довершает композицию ожерелье из ракушек каури, свисающее едва ли не до колен.

За полицейским начальником семенит щуплый подросток в коротких шортах и цветастой футболке. Смотрит на хозяина со щенячьей преданностью, услужливо удерживая над его головой солнцезащитный зонтик из леопардовой шкуры.

Готов поклясться, что этого жирного типа в генеральском мундире я уже видел. Да и не просто видел, но наверняка сидел с ним за одним столом.

– Неужели, мистер Артем, ты не узнаешь меня? – делано сокрушается полицейский генерал. – У всех вас, белых, такая плохая память?

Наконец вспоминаю, кто это: Гудвил Нджоя, заместитель министра внутренних дел и по совместительству начальник всей медицинской службы местного МВД. Пару раз приходилось с ним пересекаться по делам миссии: взяточник, вымогатель и мелкий прохиндей, торговавший налево гуманитарной помощью, которую мы безвозмездно передавали правительству.

Последний раз я видел его в «Хилтоне», как раз в тот день, когда беседовал с Жозе, и почему-то был уверен, что он сбежал из страны вместе с президентом, премьером и всей этой продажной камарильей…

– Я прекрасно помню вас, мистер Гудвил, – отвечаю подчеркнуто вежливо. – Имел честь встречаться. Приятно, что и вы помните мое имя.

– Вижу, что с памятью у тебя все в порядке, – удовлетворенно резюмирует Нджоя. – Значит, ты должен узнать и его.

Он коротко кивает одному из бойцов, и тот выволакивает из «Хаммера» Джамбо…

Оба глаза моего друга подбиты и сильно заплыли, уголок рта надорван, шея и руки в кровоточащих алых точках – видимо, о тело Курумы тушили окурки. Джамбо смотрит на меня виновато, однако говорить совершенно не может, даже невооруженным взглядом заметно, как сильно он избит.

Инстинктивно сжимаю кулаки, шагаю навстречу…

– Да, мистер Артем, это действительно твой друг, – с издевательским трагизмом комментирует Гудвил. – Ему сейчас очень плохо и больно. Ты ведь не хочешь, чтобы мы пристрелили его прямо на твоих глазах?

– Нет, не хочу, – едва слышно отвечаю я.

– Что? Говори громче!

Главное сейчас – взять себя в руки. Ведь я все равно ничем не смогу помочь Джамбо, а вот испортить и без того кошмарную ситуацию – запросто.

– Нет, не хочу, мистер Гудвил. Но, может быть, вы поясните, почему взяли в плен сотрудника международной организации? Он не мог сделать вам ничего дурного… Как и наша подруга Элизабет. Где, кстати, она?

– Поясняю. – Гудвил явно наслаждается своей позицией силы. – В нашей стране теперь безвластие. И в этих условиях я, как единственный облаченный законной властью человек, вынужден взять на себя ответственность по наведению конституционного порядка. На сегодняшний день я – законный президент нашей страны, единственный гарант безопасности и суверенитета. Я поклялся, что обязательно наведу тут порядок. А твои друзья как раз и попытались этот порядок нарушить: не остановились по требованию патруля, хотели бежать. А за это, по законам военного времени, твоим соратникам полагается смертная казнь. Но ты ведь не хочешь им зла?

– Нет.

– Тогда тебе придется согласиться на наши условия. Слушай внимательно,мистер Артем. Нам стало известно, что тебе вроде бы удалось создать противоядие… или как там это называется.

– Вакцину от подтипа «Е» вируса Эбола, – механически поправляю Гудвила.

– Ну, вакцину, какая разница… Это правда?

– Пока не проведены клинические испытания, точно сказать не могу, – отвечаю уклончиво.

– У тебя будет возможность их провести, – успокаивает Гудвил. – В моей новой столице. На наше с тобой счастье, у нас как раз есть такие больные… Тебе и предстоит их излечить!

– Но у меня нет достаточного количества вакцин.

– Но ведь у тебя есть лаборатория и все необходимое, чтобы эти вакцины сделать! Или я ошибаюсь?

Значит, им уже и это известно… Но кто же обо всем рассказал? Джамбо? Элизабет? В любом случае, не мне их теперь осуждать. Я ведь не был на их месте, я вообще не знаю всех подробностей.

В голове лихорадочно крутится: только бы они не потребовали показать им лабораторию. Дело даже не в оборудовании и не в лабораторном боксе. Если Миленка попадет в лапы к этим мерзавцам…

– Мистер Гудвил, но ведь саму лабораторию перевести нереально, – говорю я. – Вы ведь сам доктор по образованию и должны понимать, что невозможно перевести вирусологический бокс! Мне его что, из бетона выламывать? Так он в дверь не пролезет! А хрупкая аппаратура? А препараты, для которых должен быть определенный температурный режим? А все остальное?

Я густо сыплю специальной терминологией, стращаю ужасами Эболы и даже подспудно пытаюсь льстить медицинским познаниям Гудвила. Впрочем, какие у него познания! Четыре года назад он был всего лишь армейским фельдшером, закончившим трехмесячные курсы, и вряд ли даже теперь сумеет отличить слабительное от жаропонижающего!

Видимо, мои пояснения выглядят убедительно, потому что «гарант конституции» идет мне навстречу:

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Лабораторию пока что никто не тронет. Тем более она нам всем еще пригодится… Кстати, а где твоя помощница?

Лоб мой мгновенно покрывается липкой испариной. Врать и выкручиваться не получится – ведь бойцы в любой момент могут спуститься в лабораторию и проверить.

– Моя лаборантка Миленка Лазович сейчас работает в боксе с культурой вируса, – произношу я твердым голосом. – Вы, конечно, можете проверить это сами, но я не уверен, что первый, кто туда попадет, не заразится Эболой, для работы в лаборатории необходимы опыт и специальный противовирусный костюм. Если вы действительно хотите, чтобы я вам помог, не спускайтесь туда! У меня нет столько вакцин, чтобы вытянуть потом всех вас с того света!

Надеюсь, что и это объяснение прозвучало логично. А еще, надеюсь, и устрашающе. Гудвил задумчиво почесывает щеку, и на его обрюзгшем лице неожиданно проявляется работа мысли.

– Хорошо, мистер Артем, – произносит он, – я верю тебе на слово. Мы не будем туда спускаться, более того – я распоряжусь, чтобы наши люди иногда подъезжали в этот квартал и следили за порядком. Теперь ты согласен принять мое приглашение?

– Этого мало, – нахально смотрю я ему в глаза.

– То есть? – хмурится он.

– Оставьте моей помощнице штук сто патронов… и парочку гранат.

– Зачем, мистер Артем? Тебе недостаточно помощи моих людей?

– Они могут не успеть прибыть в случае опасности.

Лоб Гудвила прорезает глубокая морщина. Мое требование, да еще прозвучавшее при подчиненных, явно застает его врасплох. Ответить отказом означает сразу же взять слишком жесткую интонацию, а ведь «гаранту конституции» хочется выглядеть добрым и справедливым в глазах подчиненных, да и требования мои вполне логичны. Ответить согласием – значит, вооружить незнакомого человека.

– Хорошо, я оставлю твоей лаборантке боеприпасы, – произносит он твердо. – Именно столько, сколько ты попросил.

– …а еще полтора десятка лампочек, мыло… и свежие фрукты! – окончательно наглею я.

– Это, надеюсь, все? – хмурится Гудвил.

– Еще мне надо две ультракоротких рации с максимальным радиусом. Одна остается тут, в миссии: ведь мне необходимо постоянно быть на связи с моей лаборанткой. Вторая нужна мне. Синтез вакцин – вещь серьезная. Если лаборантка ошибется, я не отвечаю за последствия…

– Договорились, белый. Ты получишь и лампочки, и мыло, и фрукты, и боеприпасы, и рацию… Но только одну, для лаборантки. Вполне достаточно. Будешь связываться с ней из моего штаба. Но теперь ты делаешь то, что скажу тебе я. У тебя есть ровно четверть часа. Сейчас ты спускаешься в подвал, забираешь вакцины, все свои инструменты, необходимые для прививок, садишься в мою машину, и мы едем за город, в новую столицу. Будешь гостем. Но если откажешься – мы его прямо тут и… – Гудвил кивает на совсем поникшего Джамбо и многозначительно проводит ребром ладони по своей шее…

25

«Новая столица» экваториального государства, о которой говорил Гудвил, оказывается небольшим грязноватым городком с труднопроизносимым названием, расположенным неподалеку от побережья на юго-запад от Оранжвилля. Небольшие городки тут почти неотличимы друг от друга: пыльная площадь перед зданием администрации, почта, полтора десятка магазинчиков, стихийный рынок. Школа, церковь и небольшой европейский супермаркет считаются несомненным признаком цивилизации…

Ехали мы сюда почти час, и за это время ни белый «Хаммер», ни машины охраны ни разу не обстреляли. То ли погромщики не решались связываться с заведомо сильнейшим врагом, то ли у них действительно уже не осталось боеприпасов.

Незадолго до захода солнца мы, наконец, въезжаем на главную площадь. Самозваного «гаранта конституции» уже ждут. Мускулистые белозубые африканцы в разноцветном тряпье, немощные старики с набедренными повязками, толстые мамаши с грудными младенцами, босоногие детишки – все бросаются к роскошному белому джипу, приветственно поднимая руки.

Инфицированных тут явно нет. Да и Гудвил Нджоя явно не тот человек, который бы позволил выйти на площадь даже тем, кто контактировал с больными… Однако зараженные Эболой в этом городке есть: «гарант конституции» для того и привез меня, чтобы я попытался их излечить. Но где же тогда они?

Я сижу на заднем сиденье джипа, подпираемый слева и справа амбалами-охранниками. От их мощных затылков и широких плеч веет сдержанной агрессией. Огромные руки поглаживают новенькие «калашниковы». Видимо, охранникам дана команда быть повежливей, и потому один из них даже предлагает мне пересесть к окну – посмотреть, как встречают тут «законного президента».

Толпа перед белым внедорожником быстро густеет. Бойцы, оцепившие площадь по периметру, смыкают руки, образуя живую цепь. Задние ряды потихоньку напирают на передние, на деревья и крыши домов с обезьяньей ловкостью карабкаются босоногие мальчишки. Народа все больше и больше. Кто-то бросает на капоты машин букеты цветов, кто-то поднимает над головами детей, показывая им приезд высокого гостя…

Гудвил поправляет фуражку, напоминающую гигантский экваториальный гриб, приветственно машет пухлой ладошкой, явно выискивая кого-то взглядом в толпе. Словно из-под земли, материализуются двое дюжих телохранителей, и рядом с «Хаммером» тут же возникает некое подобие трона: старинный стул с высоченной спинкой, обтянутой шкурой питона. Подросток с солнцезащитным зонтиком занимает место позади трона, и Гудвил, явно наслаждаясь своей ролью и значимостью, тяжело плюхается на сиденье.

И тут к трону подходит странный мужчина: цветастая юбка вокруг тощих бедер, многочисленные амулеты на впалой груди, выкрашенные охрой волосы на голове и брови. На левом бедре – огромный бубен коричневой кожи, подрагивающий в такт каждому шагу, на правом – жутковатая ритуальная маска, раскрашенная в кроваво-красные тона, а в руке – огромный посох, с желтоватым человеческим черепом.

Несомненно – местный шаман. Таковы реалии этой страны: достаточно отъехать на какие-то пятьдесят километров от Оранжвилля, с его высотками Сити и европейскими бутиками, и сразу попадаешь в мир первобытной магии и непонятных непосвященному ритуалов.

Колдуны в местных деревнях – люди серьезные. Без них не обходится ни одна свадьба, ни одни похороны, ни один праздник урожая, слово колдуна – непреложный закон даже для местных мэров. Шаманов традиционно опасались даже представители центральной власти: ведь деревенскому чародею ничего не стоит превратить недоброжелателя в мартышку или муравья, а на всех его потомков до седьмого колена наслать болезни и бедность.

Гудвил уважительно подзывает шамана и шепчется с ним несколько минут. Тот понимающе кивает и отходит за импровизированный трон. «Гарант законности и порядка» откашливается в кулак…

– Дорогие земляки! Братья и сестры! – произносит он собравшимся с трагическим надрывом. – Я не буду говорить, какое проклятье тяготеет над нашим народом. Вы и так это знаете. Знаете и причины: эту заразу наслали на нас иностранцы из мира белых. Те самые иностранцы, которые под видом «помощи» хотят захватить нашу страну, а нас, ее гордых защитников, навсегда отправить к духам предков. Те самые белые, которые предлагают нам лекарства в ярких упаковках, оказывающиеся на самом деле отравой. Те самые белые, которые по ночам сжигают наши посевы, режут наших овец и отравляют наши колодцы. Их цель – завладеть нашей землей, нашими богатейшими недрами и нашим самым чистым в мире небом. Одного из главных белых колдунов мне сегодня удалось захватить в плен. Он не хотел мне подчиниться, однако я оказался сильнее. Белый теперь лишен мной своих злодейских чар, раскаивается в содеянном и даже согласен служить нам. Но примут ли его запоздалые раскаяния духи джунглей?

– Пусть скажет шаман! – выкрикивает кто-то из толпы. – Пусть посоветуется с духами!..

Шаман словно бы ожидает этого требования. Он с достоинством выходит из-за спинки трона, надевает ритуальную маску, поднимает над головой бубен и бьет по нему пальцами. Потом – еще раз, еще… Гулкие вибрации сотрясают воздух и, кажется, пронзают каждую клеточку у людей в толпе. Продолжая бить в бубен, колдун принимается приплясывать, постепенно ускоряясь. Шаман явно заводит себя: бормочет нечто несвязное, испускает воинственные гортанные крики.

Простодушные африканцы испуганно молчат – ведь в их представлении шаман советуется с невидимыми богами, могучими и ужасными!

Колдун внезапно смолкает, затем хватает свой страшный посох с человеческим черепом и принимается бормотать. Что именно он бормочет, понять невозможно, однако с каждым словом склоняется все ниже и ниже, пока не припадает ухом к вытоптанной земле, да так и остается лежать минут пять. Лишь его плечи то и дело вздрагивают в жутковатых конвульсиях.

Наконец он тяжело подымается, очерчивает посохом в воздухе круг и возвещает утробным голосом:

– Боги джунглей обещают помочь нашему доброму хозяину, мистеру Гудвилу. Боги джунглей говорят, что он теперь сильней всех белых колдунов в этой стране – ведь это они послали мистера Гудвила в нашу страну для ее спасения! Боги джунглей хотят, чтобы вы не боялись белого колдуна, которого он сюда привез. Теперь это всего лишь скорпион, лишенный жала, все его чары отобрал наш добрый президент! Белый будет только выполнять его волю!..

Вот уж ни за что не подумал бы, что во всем этом цирке, затеянном полицейским начальником, мне отведут роль главного злодея! Да и не просто злодея, а некоего инфернального героя, сравнимого по своей значимости с самыми жуткими африканскими божествами!

– Выходи, белый дьявол, покажись народу! – тоном триумфатора требует Гудвил.

Охранники открывают дверь «Хаммера», выталкивают меня наружу и ставят рядом с импровизированным троном. Африканцы пялятся на меня, словно на посаженного в клетку льва-людоеда, а некоторые молодые мамы даже испуганно прижимают к себе маленьких детей.

– Иди сюда, белый колдун! – громогласно подзывает меня «временный президент» и неожиданно переходит на заговорщицкий шепот: – Мистер Артем, ты ведь не желаешь своему другу зла?

– Нет, не желаю, – зло цежу я в ответ.

– Тогда изображай уважение и покорность, понятно? Тебе лучше немного подыгрывать этим несчастным людям, моим землякам. Им надо поверить в скорое спасение. Помоги им… и мне, и тогда с твоим другом Джамбо не случится ничего дурного.

– Где Элизабет? – спрашиваю я.

– Всему свое время, – хмыкает Гудвил. – А теперь – преклони колени!.. Быстро, быстро, не заставляй меня ждать, иначе мои несчастные земляки разорвут тебя прямо на площади!..

Ситуация совершенно идиотская. Толпа наивных и безграмотных африканцев, которые пялятся на меня, словно на исчадие ада. Неврастеник в ритуальной маске, изображающий переговоры с духами джунглей. Коррумпированный полицейский генерал с пятью классами образования, вообразивший себя африканским царьком с неограниченной властью. И я, «пленный колдун из мира белых»…

Неуклюже становлюсь на правое колено, на несколько секунд склоняю голову, изображая покорность. Кажется, Гудвил доволен – величественно встает со своего трона и даже протягивает мне руку, помогая подняться.

– Вы видели, что белый дьявол склонил передо мной голову?! – Гудвил победно обводит взглядом толпу, которая тут же отвечает криками радости.

В какой-то момент на меня накатывает волна безразличия. Будь что будет – лишь бы этот царек с манией величия освободил моих друзей! Утираю вспотевший лоб, захожу за спинку импровизированного трона…

– Ничего не бойся, ходи, где вздумается… – шепчет мне Гудвил, не оборачиваясь. – Отсюда ты все равно не убежишь. Тем более за тобой будут следить. Завтра с утра и приступишь к лечению. А сегодня у нас праздник для самых уважаемых людей! Так что присоединяйся к народу. Сейчас на главной площади расставят столы.

– А что за праздник?

– Я вернулся из Оранжвилля, где победил тебя, взял в плен и привез домой – это раз, – загибает пальцы «гарант конституции». – Духи джунглей пообещали моему народу помощь – это два. Ты согласился помочь мне победить страшный недуг – это три. Или всего этого мало?

– Неужели за столами на главной площади усядутся все жители этого городка?

– Нет, только лучшие люди, полностью преданные мне. И ты в том числе. Ведь ты не только мой гость, ты человек, который подарил моему народу надежду. А это дорогого стоит!

Все-таки принцип «Хлеба и зрелищ!» актуален сегодня так же, как и во времена римских цезарей. Зрелище с участием местного колдуна-шоумена прошло у публики «на ура». Остается узнать, каково будет угощение. Что ни говори, а Гудвил, оказывается, не только глубоко безнравственный, но и довольно расчетливый циник, которого я сразу так и не раскусил. Все рассчитал, все продумал! Неясно пока только, как долго я пробуду его «гостем»…

Отхожу под рыночный навес, усаживаюсь на поваленном бревне – местные торговцы шарахаются от меня, словно от демона джунглей!

Тем временем на площади расставляют грубо сколоченные столы и лавки. Бойцы споро таскают металлические канистры с тростниковым самогоном, местные женщины расставляют глиняные тарелки и пластиковые стаканы, развешивают на столбах разноцветные фонарики, национальные флаги и портреты Гудвила Нджоя в парадной форме. Из глубины городка слышится истерический визг – видимо, там ловят и забивают свиней к столу. Над пологими крышами уже стелется низкий дым, африканцы разводят свои традиционные очаги в хижинах.

Шаман, неприязненно посматривая на меня, занимает одно из самых почетных мест – по левую руку от Гудвила.

– Присаживайся рядом, мистер Артем, – барским жестом указывает на место справа от себя хозяин праздника. – Это высокая честь. Я не каждому такое предложу!..

– Так когда я смогу поговорить с моими друзьями? – упрямо перебиваю я его. – У нас был такой уговор.

– Было такое. Но я не обещал тебе это именно сегодня! Теперь все зависит только от тебя…

…Застолье заканчивается далеко за полночь. Женщины, выполняющие роль прислуги, без устали таскают от жаровни подносы с тушеным мясом, корзины с печеными овощами и огромные тарелки с жаренной на мангалах рыбой. По рядам то и дело проплывает выдолбленная тыква, наполненная спиртным. Пьяные восклицания, гулкие удары барабанов, ритмичный топот босых ног, бесконечные тосты за Гудвила… Африканцы, пользуясь случаем, то и дело лезут к «гаранту законности и порядка» с просьбами: помочь отремонтировать хижину, стать свидетелем на свадьбе старшего сына или наказать нахалов из соседней деревни, которые рыбачат и охотятся на чужой земле.

Откуда-то с окраины городка то и дело доносится жутковатый вой, переходящий в хохот, – это оголодавшие гиены.

Гудвил Нджоя, как и положено, благосклонно выслушивает просьбы, приглашения и даже жалобы, однако отвечать не спешит. Он уже порядком захмелел и потому не хочет пустых обещаний.

– Главное теперь – избавить наш народ от заразы, – произносит «гарант», поднимая указательный палец. – А уж тогда мы по справедливости поделим и женщин, и дичь, и рыбу… Правильно я говорю, белый дьявол?..

26

– Просыпайся, просыпайся, мистер Артем! Пора выполнять свои обещания!..

С трудом разлепляю глаза и, как это обычно и бывает с людьми, проснувшимися в совершенно незнакомом месте, не могу со сна разобрать, где теперь нахожусь.

Довольно просторная тростниковая хижина со входом, завешенным цветастыми циновками. В центре хижины погасший очаг, лишь слабый дымок курится над остывшими углями. В углу чуть слышно бубнит радиоприемник – единственная примета цивилизации. Сквозь щель над изголовьем пробивается золотистый солнечный луч, и в потоке света хаотически пляшут микроскопические пылинки.

А надо мной – незнакомый молодой африканец в камуфляже, массивный, словно двухстворчатый шкаф, и наглый, как самец гориллы. Он, как бы шутя, тычет автоматным стволом в мой живот. Механически фиксирую взглядом, что предохранитель его автомата опущен, и это сразу разгоняет остатки сна.

– А вот твои колдовские чемоданчики. – Громила указывает взглядом на огромный кофр с красным крестом, угловатый термоконтейнер и допотопный никелированный стерилизатор, куда я спешно побросал хирургические инструменты и упаковки с одноразовыми шприцами.

– Они не колдовские, – доброжелательно улыбаюсь я.

– Ну, так я тебе и поверил! Ведь президент нам сам вчера говорил!

Умываюсь, наскоро завтракаю, то и дело поглядывая на приставленного ко мне сторожа. Африканец молод, не старше двадцати, и ему очень льстит охранять «белого дьявола», пусть уже и побежденного.

– Мистер Гудвил вчера пообещал встречу с моими друзьями, – напоминаю как бы невзначай.

– Какими друзьями?

– Джамбо Курумой и… Элизабет. – Только теперь я понимаю, что даже не знаю ее фамилии.

– Джамбо – черный, да? Он теперь в тюрьме сидит. Его вообще хотели повесить, потому что белым продался. А кто такая Элизабет, даже не знаю…

Решаю отложить этот вопрос на потом. Сейчас же мне следует произвести на моего стража как можно лучшее впечатление. Лучше сразу усыпить его бдительность, как знать, может быть, мне придется отсюда бежать?

– А теперь пошли в лазарет, – командует мой охранник, демонстративно заходя мне за спину.

Сворачиваем с главной площади городка в переулок и сразу же попадаем в иной мир. Убогие хижины, сколоченные из разноцветных листов фанеры и ржавых жестяных профилей, с крышами из пальмовых листьев. Ветерок колышет разноцветное тряпье на веревках. Бесконечные помойки, старые мопеды, хрюкающие свиньи, косматые козы и невероятно чумазые дети, которые при моем появлении сразу же исчезают. Над нами жужжат и пытаются угоститься свежей кровью разноцветные насекомые. В который раз мысленно благодарю главу миссии, который в приказном порядке заставил нас привиться буквально ото всех возможных болезней Черного континента.

Переулок между домами становится все уже, а смрад – все невыносимей. Наконец дорожка упирается в огромную яму, заваленную гниющим мусором. Огибаем свалку и неожиданно выходим на небольшую площадь с трехэтажным зданием школы – довольно приличной для такого городка.

Окна открыты настежь, в классах на втором этаже гулко перекатываются чьи-то голоса – явно не детские. На верхушке пальмы висит выброшенная из окна географическая карта мира. Почему-то ловлю себя на мысли, что синие полушария напоминают мне гигантские очки.

– Сюда, мистер. – Мой страж аккуратно тычет мне в спину автоматным стволом, ориентируя к школьным дверям.

– У вас больны дети?

– Детей тут уже нет. И школы нет. Она больше не нужна, мистер Гудвил лучше любого учителя расскажет, как нам жить! – изрекает охранник со всей серьезностью. – Теперь у нас тут штаб.

Я действительно замечаю за зданием несколько пикапов с пулеметами на турелях, а поодаль – белоснежный «Хаммер» с часовым у передней двери. Значит, и «гарант конституции» где-то поблизости…

– Рад тебя видеть, мистер Артем! – слышу из-за спины знакомый голос и оборачиваюсь.

На этот раз Гудвил одет в новенький френч «натовского» образца, с мозаичной колодкой орденских планок. Значит, вчерашнее театральное появление в белоснежном мундире со всеми регалиями было рассчитано исключительно на добрых и наивных туземцев… ну, и еще немножко на меня.

– Доброе утро, – сухо здороваюсь, однако руки демонстративно не подаю.

Самозваный президент смотрит на мой кофр с красным крестом, затем переводит взгляд на никилированный стерилизатор, затем осматривает термоконтейнер с вакцинами.

– Ничего не забыл в своей миссии?

– Хотел бы я посмотреть на врача, который бы отправлялся к больному, забыв инструменты или лекарства, – неодобрительно хмыкаю я. – А у меня тут, как видно, больных очень много.

– Вот и отлично! – Гудвил Нджоя просто лучится доброжелательностью. – Сейчас я тебе поясню, что к чему. Вон, за помойкой вышки и колючая проволока – видишь? А чуть дальше – огромная брезентовая палатка. Это и есть наш госпиталь. Там лежат те, кто уже не может ходить. Если сумеешь поставить на ноги хотя бы несколько человек, получишь все, что только пожелаешь. В том числе и рацию, чтобы ты смог связаться со своей лаборанткой.

– Обождите, мистер Гудвил, – прерываю собеседника. – Что значит «госпиталь»? Госпиталь предполагает штат врачей, медикаменты, аппаратуру и документацию. Когда у вас появился первый больной, как он себя вел, как заражались остальные… Тут есть какой-нибудь фельдшер или хотя бы санитар?

– Уже нет, – все так же доброжелательно продолжает «президент». – Был тут один, мы его в Оранжвилле поймали, привезли сюда, чтобы за больными ходил, а он почему-то начал возмущаться и даже буйствовать. Пришлось пристрелить на всякий случай.

– Но кто-нибудь может прояснить хотя бы клиническую картину? – не сдаюсь я. – Кто-нибудь брал анализы, вел журналы наблюдений, составлял статистические таблицы?

– А зачем это тебе? Есть около сотни больных. Есть ты со своими чудесными вакцинами.

– Они хоть не буйные?

– Буйных перестреляли всех до единого. Там остались лишь те, кто уже не может самостоятельно передвигаться…

Задавать еще какие-нибудь вопросы бесполезно, проще, наверное, попытаться забивать лбом гвозди. Гудвил недобро ухмыляется, всем видом давая понять, что разговор завершен. Лицо у него теперь, словно сургучная печать на конверте из казенного дома – такое же неумолимое и бездушное.

Достаю из кофра антивирусный костюм, надеваю его, опускаю на лицо герметичную маску со стеклянным забралом, ноги сую в бахилы. Гудвил смотрит на меня с нескрываемым любопытством, однако лишних вопросов не задает.

– Все. Иди, – указывает мне автоматом в сторону сторожевой вышки мой охранник.

Сразу за помойкой натыкаюсь на огромную прямоугольную яму глубиной метра в полтора. Невольно останавливаюсь, подхожу к краю… На дне – правильные штабеля полуразложившихся тел, присыпанных чем-то белым, видимо, дустом. Мертвецов не меньше трех сотен, причем свалены они в несколько слоев. Увиденное особо не впечатляет, в Оранжвилле я наблюдал картины и пострашнее.

Сам же так называемый госпиталь воскрешает в памяти полузабытое словцо «санпропускник». Огромная брезентовая палатка армейского образца, вся в каких-то странных разводах и разноцветных заплатах. По периметру палатки возвышаются столбы с протянутой между ними колючей проволокой, у входа – две грубо сколоченные вышки. Охранников, правда, не видно: вряд ли в этом городке отыщется хоть один человек, согласный стоять там даже под страхом смерти. Так что вышки, видимо, украшают пейзаж просто для устрашения тех, кто теперь за «колючкой» – чтобы ни в коем случае не вздумали выйти наружу. Тут же – туалет, зловонный закуток с ямой и двумя досками, отгороженный грязными циновками. У входа на зараженную территорию топчется испуганный чернокожий подросток, со стареньким «калашниковым», в надорванном респираторе. Вряд ли его спасет от Эболы даже противогаз.

Подросток удивленно пялится на мой антивирусный костюм, коротко кивает – мол, давай лечи! И опасливо отходит в сторону, по всему заметно, что меня, «белого дьявола», он боится не меньше, чем зараженных.

Собравшись духом, захожу в палатку…

В душном влажном полумраке – ровные ряды грубо сколоченных нар, завешенные дырявыми москитными сетками, прелой одеждой, измочаленными окровавленными бинтами и каким-то тряпьем. Нары забиты полуобнаженными людьми, причем мужчины, женщины и дети лежат вперемежку. Единственный источник света – загаженная мухами лампочка в проволочной сетке под брезентовым верхом. Свет этот кладется на лица и руки больных причудливыми липкими пятнами, придавая им сходство с кинематографическими монстрами.

Несколько человек сидят у брезентовой стены и бормочут что-то невнятное: то ли молитвы, то ли языческие заклинания. Несколько лежат прямо на земле, в проходах между нарами. На меня почти никто не обращает внимания – больные слишком поглощены собственными страданиями. Оно и неудивительно: Эбола здесь в последней, практически предсмертной стадии. Тут уж не до немотивированной агрессии, на нее просто не осталось сил.

Огромная палатка полнится обычными больничными шумами: хрипы, стоны, бредовые разговоры, кашель, надрывный детский плач – все это причудливо смешивается в монотонный гул.

Подхожу ближе к нарам, детально осматриваю больных. Выглядят они чудовищно, буквально гния заживо. Огромные черные волдыри размером с куриное яйцо, которые брызжут гноем от малейшего прикосновения. Гигантские гематомы на месте лопнувших капилляров. Неестественно раздувшиеся лимфоузлы. Кровь, вытекающая из глаз и ушей. И, что самое кошмарное, – отслаивающаяся от мышц кожа, словно старые обои от стен. Отмирающий эпидермис ломкий и почти бескровный – лишь кое-где видна сукровица.

Практически все эти люди в последней стадии истощения. Выпирающие наружу ребра, черепа, словно обтянутые черным пергаментом, вздувшиеся животы детей…

Все это столь неправдоподобно и жутко, что я невольно вспоминаю средневековые картины с изображением адских страданий. Только эти страдания не нарисованные, не придуманные художниками.

Пот струится под герметичной прозрачной маской, слепляет веки, но снимать маску нельзя ни в коем случае. Нахожу в углу стол, раскрываю чемоданчик, на предусмотрительно прихваченной в миссии клеенке раскладываю инструменты, ставлю термоконтейнер с вакциной, достаю упаковку одноразовых шприцов…

Таких упаковок у меня всего пять, по двадцать штук в каждой. На всех больных, конечно же, не хватит – их тут больше двух сотен. Так что придется стерилизовать уже использованные – если только отыщу тут источник с незараженной водой…

Набираю в шприц кубик вакцины, подходя к иссушенному старику, и напутствую самого себя:

– Ну, с Богом, Артем!..

27

Я работаю в этом кромешном аду целых пять дней и не знаю, чего мне больше бояться – заразиться Эболой, свалиться от усталости или сойти с ума от всего увиденного. Мой белоснежный антивирусный костюм уже через первые полчаса работы становится желто-красным от гноя и крови. Смрад, конечно же, не проникает под маску, но мне порой кажется, что я осязаю его на ощупь, словно зловонную вату. К счастью, больные покорно дают себя вакцинировать и остаются лежать на нарах в тех же позах, что и раньше.

Работать приходится по четырнадцать часов в день. За два дня мне удается провакцинировать все население барака – около двухсот человек. Вакцин остается не больше двадцати доз, и я решаю приберечь их на потом, поэтому только осмотр пациентов и тщательные клинические наблюдения…

В первые дни никаких улучшений, конечно же, не наблюдается. Оно и неудивительно – в мире еще не создано таких препаратов, которые бы давали мгновенный и стопроцентный результат. А потому в первый день после вакцинации – шесть трупов, во второй – еще девять. Я не знаю, отчего они умерли – от Эболы или от других болезней. Ведь антисанитария в «госпитале» такая, что и абсолютно здоровый человек не протянет тут больше недели. А еще – разного рода тропические болезни, против которых этим несчастным, конечно же, прививки никогда не делали.

Я не хочу думать, что ошибся в расчетах. Хотя возможно, конечно, всякое: ведь я так и не провел клинических испытаний на человеческом организме, а выздоровевшая мартышка Лаки в таких ситуациях явно не в счет…

Трупы уносят двое подростков в некоем подобие самодельных противовирусных костюмов: пластиковые пакеты с маленькими прорезями для глаз, целлофановые жилетки, руки-ноги, замотанные в шуршащий пластик… От Эболы это – что мертвому припарки, так что импровизированные антивирусные костюмы скорее для самоуспокоения. Эти же подростки дважды в день приносят огромные чаны с каким-то отвратительным варевом, и те, кто еще может подняться, едят прямо из этих емкостей.

Вскоре, однако, замечаю, что потихоньку втягиваюсь в эту жутковатую жизнь, и даже пытаюсь находить в ней что-нибудь позитивное.

Один из несомненных плюсов – душевая кабинка, куда я под присмотром охранника отправляюсь при каждом удобном случае. Вода теплая, желтоватая, с сильным привкусом ржавчины, но явно не зараженная: проверял ее химическим анализатором. В джунглях на цвет и вкус воды обычно не обращаешь внимания, жителю мегаполиса, избалованному благами цивилизации, меня не понять… Еще один плюс – свежие овощи и фрукты, о существовании которых за время жизни в подвале я почти забыл. Фрукты и овощи можно без ограничений брать в «кафе для военных», куда меня водит охранник трижды в день.

Кафе – отдельная тема. Антисанитария, насекомые, наглые ожиревшие крысы, совершенно не боящиеся людей. В центре кафе возвышаются огромные жаровни, у которых хлопочут толстые негритянки с лоснящимися щеками. В многочисленных клетках истошно орут петухи, хрюкают свиньи и блеют привезенные на убой овечки. Вокруг жаровен хаотично разбросаны столы и продавленные ящики вместо стульев. На ящиках с утра до вечера сидят неопрятные вооруженные люди и играют в кости. На меня, чужака, посматривают с явной неприязнью: я ведь хоть и «побежденный Гудвилом белый дьявол», но все равно опасный. При моем появлении за столами смолкают споры, а некоторые даже норовят отсесть подальше от моего места…

Вскоре увиденное и услышанное складывается в более или менее цельную картинку. Насколько я понимаю, часть армии и полицейских подразделений, расквартированных в провинции, не успели заразиться Эболой – ведь эпидемия вспыхнула в Оранжвилле, откуда до ближайшего гарнизона не менее сотни километров. Сам Гудвил по каким-то причинам из страны удрать не успел, но умудрился обратить это обстоятельство себе на пользу: ведь теперь он был самым высокопоставленным чиновником обескровленной страны, брошенной всем руководством, что и позволило ему автоматически возглавить боеспособные части. Конечно, зараза потихоньку проникала в этот городок и из столицы, а потому всех беженцев сразу же помещают в карантин, а заболевших автоматически перемещают в импровизированный госпиталь…

Впрочем, мне некогда размышлять о роли Гудвила в истории этого африканского государства, у меня слишком много работы.

На третий день – еще четыре трупа, на четвертый – всего лишь один. Стараюсь не обращать внимания на умерших, мне теперь следует сконцентрироваться на наблюдениях за теми, кто может пойти на поправку.

На пятый день моего пребывания в лагере, закончив работу, иду к Гудвилу. Тот встречает меня вполне доброжелательно. Правда, местный шаман, ни на шаг не отходящий от «президента», посматривает на меня с неприкрытой враждебностью. При моем появлении он почему-то сразу напяливает свою ритуальную маску – то ли не хочет, чтобы я запомнил его в лицо, то ли боится сглаза.

– А ты молодец, мистер Артем, хорошо работаешь и ничего не боишься, – улыбается полицейский генерал.

– Я – врач и честно делаю свою работу. И от вас, мистер Гудвил, ожидаю исполнения своих обещаний, – произношу подчеркнуто твердо.

– Я тебе ничего не обещал.

– Мне необходимо связаться с миссией, чтобы проконтролировать лаборантку. Вы обещали.

– Ну, это можно.

Спустя минут десять я сижу в небольшой комнатке на втором этаже школы, превращенной в штаб. Гудвил стоит рядом, глядя, как я тщательно сканирую эфир, а затем вызываю Миленку.

По интонации сразу понимаю, что в миссии все более или менее в порядке. Миленка с утра и до вечера работает в лаборатории, потихоньку синтезирует вакцину, согласно оставленным мною инструкциям. Девушка она пунктуальная и очень обязательная, и я верю, что все у нее получится…

И все-таки мне почему-то очень тревожно.

– Миленка, – на всякий случай перехожу на русский, который уроженка Белграда, в отличие от африканца Гудвила, понимает довольно сносно, – слушай меня внимательно. Я тебе говорил, что люди этого жирного типа обещали мне патрулировать район нашей миссии. Говорят – для охраны, и вообще на всякий случай, да только я им не особо верю. Ты меня слышишь?

– Да, Артем.

– Если заметишь хоть что-нибудь подозрительное – забирай все готовые вакцины, все записи, ноутбук Сальвадора и уходи через подземный коллектор в Красный Форт. Лучше всего – с четырех до пяти утра. Схема у меня на тумбочке, если идти прямо и никуда не сворачивать, не заблудишься. Миленка, ты меня поняла?

Связь неожиданно обрывается – все-таки до Оранжвилля отсюда далековато. Гудвил посматривает на меня с недоверием, он действительно не понял ни единого моего слова.

– О чем это ты говорил? – подозрительно интересуется генерал.

– О методах молекулярной гибридизации, основанной на выявлении вирусоспецифицеских нуклеиновых кислот, – объявляю на полном серьезе.

– А почему не по-английски?

– Молекулярная гибридизация – это слишком интимно… Спасибо за помощь. А теперь, мистер Гудвил, отведите меня к моим друзьям.

– Ты слишком много хочешь, – обрывает меня «гарант законности и порядка». – Ты ведь обещал излечить моих людей от страшной болезни, которую вы, белые, и изобрели нам на погибель…

– Я обещал попытаться излечить… А это не одно и то же!

– Вот и хорошо. Ты стараешься, вижу. Старайся и дальше. Когда покажешь мне результат – встретишься со своими друзьями…

28

Первые результаты заметны уже через неделю после вакцинации, и они обнадеживают. Молодой мужчина, лежавший справа от входа в палатку, явно идет на поправку. Страшные язвы на его теле постепенно рубцуются, из глаз и ушей больше не сочится кровь, даже изводившая его диарея – и та постепенно отступает. Но, главное, у него впервые появляются силы самостоятельно подняться с нар.

Просто отказываюсь верить своим глазам. Сверяюсь с записями – быть может, это какая-то ошибка? Нет, все сходится: в первый день моего появления в «госпитале» он был явно на грани жизни и смерти. Пытаюсь разговориться с пациентом, расспросить его о самочувствии, однако тот лишь испуганно пялится на меня и демонстративно отворачивается. Ведь в его представлении от меня, белого дьявола, по-прежнему следует ждать какого-нибудь подвоха.

Осматриваю остальных. Похоже, что кризис закончился еще как минимум у двух десятков больных, по крайней мере, основные симптомы подтипа «Е» вроде бы исчезают. Хотя до полного выздоровления еще далековато.

Это не может быть случайностью. Но радоваться, судя по всему, рановато, надо выждать еще несколько недель…

Однако обнадеживающие новости каким-то странным образом становятся известны и Гудвилу. Не иначе, благодаря тем подросткам, которые носят в импровизированный госпиталь чаны с едой, а по утрам выносят трупы. «Гарант конституции» тут же приказывает привести выздоравливающих на крыльцо бывшей школы.

Пациенты стоят под пальмой, с непривычки щурясь на яркое солнце и явно робея перед главой государства. Тот смотрит на них недоверчиво, оборачивается к шаману и что-то быстро-быстро произносит тому на ухо. Шаман неодобрительно зыркает на выздоравливающих, затем на меня, бормочет какое-то длинное путаное заклинание и отступает в сторону. Его ритуальная маска кроваво-красных тонов зловеще поблескивает в лучах африканского солнца.

«Президент», впрочем, настроен более доброжелательно. Приказывает пациентам раздеться и, подавляя в себе естественный страх перед Эболой, подходит ближе. Придирчиво осматривает заживающие раны, расспрашивает о былых симптомах и теперешнем самочувствии. Затем оборачивается ко мне.

– Ты хочешь сказать, что они теперь здоровы?

– Я ничего не хочу сказать. Однако на уровне клинической картины – явные улучшения. Большего пока сказать не могу.

На лице Гудвила искреннее удивление. Он срывает прутик, очищает его от листьев и тычет в зарубцевавшуюся рану на спине девушки, приведенной из госпитальной палатки, – та вздрагивает.

– Но ведь все эти люди были списаны мной, как совершенно безнадежные! Я и не думал увидеть их живыми! Скажу тебе больше, мои люди уже выкопали яму и приготовили дуст… Ты хочешь сказать, что и все остальные в недалеком будущем тоже встанут на ноги?..

– Я врач, а не шаман и не прорицатель, – напоминаю подчеркнуто отстраненным тоном. – Я не умею предсказывать будущее. Необходимо продолжить клинические наблюдения. Дней через пятнадцать я смог бы представить подробный отчет, но для этого мне необходимо лабораторное оборудование, которого у меня тут нет.

– Но ведь улучшения налицо? – не сдается Гудвил.

– Конечно!

– И улучшения эти у всех, кто тут стоит… Это ведь не случайность, правда?..

– Будем надеяться…

– Мистер Артем, нам необходимо переговорить с тобой наедине, – улыбается он так приторно, что мне даже становится не по себе. – Приходи сегодня ко мне вечерком сюда, в школу, на последний этаж. У меня там временная резиденция. Хочу сделать тебе предложение, от которого ты вряд ли откажешься! Только не забудь прихватить и свой чемоданчик с противоядием, договорились?!..

29

За время работы в этой стране я ни разу не пересекался с представителями местной властной элиты. Все-таки мы, врачи из миссии, и вся эта постколониальная шушера, дорвавшаяся до власти, всегда находились в разных измерениях. Они показательно улыбались нам, иногда даже помогали по мелочам – но лишь из-за нашей профессиональной незаменимости: ведь «Красный Крест» делал в этой стране куда больше, чем все здешнее Министерство здравоохранения. И бежавший из страны президент, и предыдущий, свергнутый всего лишь два года назад, и все предыдущие, также свергнутые и бежавшие, традиционно смотрели на жителей этой нищей африканской страны как на дешевую рабочую силу и источник налоговых поступлений. Спасенные нами жизни означали лишь дополнительные рабочие руки, которые и создавали для местной элиты все мыслимые и немыслимые блага.

О многочисленных благах, в которых жили все эти министры, губернаторы провинций и полицейские начальники, я мог только догадываться, демонстрировать свое богатство тут как-то не принято. Однако картина апартаментов «исполняющего обязанности президента» превзошла самые смелые ожидания – равно как и их хозяин.

Бывший школьный класс, переоборудованный в нечто среднее между спальней, баром и конференц-залом. Огромная резная кровать под старинным балдахином, явно украденная из дворца бежавшего президента. Винтажный стол с креслами, позаимствованный из бывшей резиденции английского генерал-губернатора, давно превращенной в музей. Масса разнообразной бытовой техники, экспроприированной из магазинов Сити. Старинные фарфор и хрусталь, наверняка награбленные в богатых домах на набережной Оранжвилля. Ковры и портьеры, чернильницы и картины, гобелены и плазменные экраны…

Под стать интерьерам выглядит и сам Гудвил: меня он принимает в роскошном шелковом халате, украшенном муаровой орденской лентой с огромной звездой «Солнце Африки» первой степени. Халат подпоясан армейским ремнем с кобурой. Картину довершают рваные шлепанцы, под которые «исполняющий обязанности президента» зачем-то надел белоснежные носки.

Мародеры-погромщики, которых мы с Джамбо видели в Чайна-тауне, и то не выглядели столь карикатурно!

– Мистер Артем, – торжественно произносит Гудвил, едва охранник закрывает за мной дверь, – от имени прогрессивных сил нашей страны награждаю тебя Почетной грамотой. Ты – единственный белый во всей этой стране, который идет навстречу и истерзанному народу… и лучшему его представителю, то есть мне.

С этими словами он протягивает мне кожаную папку. Беру ее с опаской – у меня возникает невольное ощущение, что кожа для этой папки содрана с человека… В папке – глянцевый листок с растительными виньетками, в которых детально перечисляются мои заслуги. И виньетки, и заслуги набраны на компьютере, причем перечисление заслуг – на чудовищном английском…

Хорошо хоть, что меня не награждают золотым кольцом в нос!

А Гудвил, явно довольный собой, выставляет на стол разнокалиберные бутылки со спиртным. Мальчик-холуй старательно сервирует два места друг против друга, расставляет закуски, о существовании которых я уже давно позабыл: свежие морепродукты, жаренное на вертеле мясо, запеченную на углях курицу, сливочное масло и даже диковинная для Африки черная икра. Судя по всему, мне следует готовиться к серьезной беседе.

– Итак, дорогой мистер Артем. – «Лучший представитель истерзанного народа» торжественноподнимает наполненную до краев рюмку. – Предлагаю выпить за твой медицинский гений!..

Улыбаюсь с официальной благодарностью, выпиваю. Вообще-то я нечасто употребляю алкоголь, а в последнее время и вовсе не делал этого месяца три. Мой собеседник – хитрая и коварная скотина, и потому мне не следует пьянеть, чтобы не пропустить какого-нибудь подвоха.

– Честно говоря, я даже не думал, что у тебя все получится. – Гудвил любовно намазывает бутерброд черной икрой. – Кушай, белый, кушай… Не беспокойся, у меня много еды.

– А если бы не получилось – вы бы меня расстреляли? – уточняю без обиняков.

– Даже не думал… – «Президент» тщательно пережевывает бутерброд, и черные икринки маковыми зернышками блестят на его сочных губах. – Нет, наверное, все-таки не расстрелял, я бы дал тебе еще один шанс. Ты мне нравишься. Ты умный и сможешь мне помочь. Я тоже умный… А два умных человека могут в этой стране достичь мно-огого! Соображаешь?..

Оно-то и с самого начала было понятно, что Гудвил пригласил меня для какого-то важного предложения. Иначе бы не стал изводить на меня свое время и дефицитные в джунглях продукты, не стал бы мне льстить таким прямолинейным образом! Главное сейчас – не форсировать события, не изображать встречный интерес. Захочет – первым заведет разговор.

– Мистер Артем, а вот скажи, сложно ли делать уколы с этим… противоядием? – щурится хозяин.

– Вакцинации? Нет, не сложно.

– Для этого надо какое-нибудь специальное образование?

– Абсолютно никакого. Научить делать уколы в предплечье можно и обезьяну из джунглей.

– Как интере-есно. – Гудвил вновь разливает спиртное по рюмкам. – Так, чемоданчик ты с собой взял, как я и просил, очень хорошо. А ты мог бы мне сделать такую инъекцию прямо сейчас?

– Зачем?

– А вдруг я уже болен Эболой?

– Вы уверены в этом наверняка или это только предположение?

– Конечно же, предположение… Просто на всякий случай спрашиваю. Как ты думаешь, если сделать вакцинацию еще здоровому человеку, это гарантирует, что в будущем он не заразится Эболой?

Откашливаюсь, замыкаю лицо в подчеркнуто-официальном выражении.

– Мистер Гудвил, боюсь, что это невозможно. Во-первых, мы оба выпившие. Я никогда не беру в руки медицинские инструменты даже после бокала пива. Во-вторых, я не знаю, есть ли противопоказания этой вакцины к людям, употребившим алкоголь. В-третьих, неизвестно, как действует вакцина на еще здоровых людей. Давайте дождемся завтрашнего дня и поговорим в более подобающей ситуации…

Гудвил смотрит на меня с неприязнью – несомненно, не ожидал услышать отказ. Однако находит мои аргументы стоящими внимания.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, – произносит примирительно. – Дай-ка мне свой чемоданчик с вакцинами, пусть постоит у меня, тут он будет целее… Действительно, не стоит превращать нашу дружескую беседу в медицинскую процедуру!

– За торжество медицины! – предлагаю я нейтрально, чтобы соскочить со скользкой темы. – За то, чтобы все больные в этой стране наконец излечились… да и не только в этой стране!

– А много ли у тебя в миссии вакцин? – интересуется Гудвил, словно не расслышав моего тоста.

– Когда вы меня оттуда забрали, не оставалось ни одной, я все взял с собой. Но моя лаборантка наверняка синтезировала столько, сколько смогла.

– Сотни три будет?

– Я не спрашивал. Наверное, будет. Может быть, даже больше, исходного материала в лаборатории предостаточно.

Беседа возвращается в привычное русло. От выпитого и съеденного полицейский генерал становится благодушным, словно пресыщенный удав из мультика. Морщины на его щеках слегка разглаживаются, глазки блестят, огромные сочные губы лоснятся, словно лавсановые. Он закидывает на столешницу огромные слоновьи ноги в рваных шлепанцах, любовно разливает спиртное.

– Мистер Артем, вот ты человек действительно умный. Как ты считаешь, что сейчас ценится нашим народом дороже всего?

– Что, что… Деньги, золото и любые ценности ничего не стоят. В цене оружие, боеприпасы, продовольствие… Ну, и еще пресная вода.

Гудвил щелкает зажигалкой, придвигает тяжелую хрустальную пепельницу и выпускает из ноздрей две струйки дыма, словно ожиревший дракон, озабоченный своими кроткими подданными.

– А вот тут ты немного не прав. То есть все это, конечно же, ценно, но это не главное. Настоящая ценность теперь – только власть! Но лишь в том случае, если эта власть может дать простому человеку ощущение полной безопасности… и том числе и от вируса Эболы!

Кажется, наконец начинаю понимать, куда клонит Гудвил.

– …и если я… то есть мы с тобой, мистер Артем, сумеем доказать здесь всем и каждому, что мы действительно можем спасти людей от страшной болезни – мы станем настоящими властелинами страны!

Так я и знал! Никогда еще политики в этой коррумпированной стране не преследовали благородные цели спасения людей от жутких болезней. Дай им хоть панацею от абсолютно всех существующих недугов, они все равно будут думать, как обратить это средство себе на пользу.

– Предлагаете выступить в роли спасителей всей страны?

– Мелко мыслишь, мистер Артем! – воодушевляется «гарант конституции», выбирает с блюда лучший кусок мяса и барственным жестом протягивает мне. – Пойми, что Эбола теперь – не враг, а друг для всех нас! Это – знак судьбы, символ могущества и совершенно неограниченной власти. Уж если мы становимся неуязвимыми для самой жуткой заразы современности, если мы сможем торговать противоядием, то вскоре нам будут поклоняться миллионы людей не только здесь, но и во всей Африке! А, может быть, и не только в Африке…

– И какую же роль в этом вы отводите мне? – спрашиваю уныло, хотя прекрасно понимаю – какую.

– Тебе?! – Гудвил смотрит на меня, словно на душевнобольного. – Ты что, сам не понимаешь? Я предлагаю тебе стать своим первым помощником. По-моему, это очень серьезная роль. А хочешь, я прямо сейчас назначу тебя министром здравоохранения. Хотя нет, не то… Должность премьер-министра тебя устроит? Мистер Артем, пойми же! У тебя будет все: дворец с прислугой, гарем самых красивых женщин, гараж самых дорогих автомобилей, яхты… даже преданные рабы, если ты только пожелаешь их иметь. Тебя будут бояться и уважать. Ты будешь вторым человеком в этой стране!

– Когда я сидел в лаборатории и занимался вакциной, то не думал о рабах. А также о дворце, гареме, прислуге и яхтах. Я просто хотел помочь всем этим несчастным.

– Никогда не поверю, что ты делал это бескорыстно, – недоверчиво поджимает губы Гудвил. – Тогда скажи сам, чего хочешь?

Это – ключевой момент застольной беседы. Прекрасно понимаю, чем грозит мой отказ. Этот мелкий и мстительный человек наверняка распорядится казнить Джамбо и Элизабет на главной площади городка, меня бросят в тюрьму, а двери подвала миссии будут взорваны на следующий же день. Миленку отдадут на потеху местной солдатне, а все вакцины, которые она успела синтезировать, перейдут к Гудвилу.

Откашливаюсь в кулак, напускаю на лицо подобающую ситуации задумчивую серьезность и произношу с подчеркнуто-дипломатичными интонациями:

– Поймите, я действительно считаю этот разговор преждевременным. Я не могу по очень предварительным итогам наблюдения утверждать, что вакцина действительно стопроцентно спасает от вируса. Может быть, людям она принесет куда больше вреда, чем пользы. Давайте немного подождем…

Гудвил молчит. Но не так, как обычно молчат, обдумывая услышанное, а отстраненно, будто шахматист, просчитывающий будущую партию.

– У меня нет времени ждать, – наконец негромко произносит он. – Оранжвилль на грани вымирания. На улицах уже почти нет людей. Но даже и это не самое страшное. Не сегодня-завтра, эпидемия перекинется на мою армию. Если я не продемонстрирую этим людям свое могущество, я не смогу удержать власть.

– Но побочные эффекты, противопоказания по возрасту и весу, совместимость с другими препаратами, – несмело напоминаю я. – Я не могу так просто рисковать здоровьем людей!

– Да плевать мне на эти противопоказания! – обрывает Гудвил неожиданно жестко. – Пусть хоть сотня этого деревенского быдла передохнет от противопоказаний, но если один или два при этом выживут – меня будут носить на руках. Я не медик, не вирусолог. Я – политик, ты понял?! А ты, как я вижу, не ценишь хорошего к себе отношения, не хочешь мне помочь!.. – Теперь от былого благодушия и показной доброжелательности не остается и следа: глаза его наливаются кровью, зубы оскаливаются, огромные кулаки сжимаются. Гудвил буквально сочится ненавистью, которая исторгается из него, словно огонь из ацетиленовой горелки. – Я заставлю тебя одуматься! – орет он так громко, что хрустальные рюмки на столе отдаются жалобным позвякиванием. – Думаешь, у меня нет для этого средств? Или рассчитываешь на чью-нибудь помощь?!

«Гарант законности» и порядка призывно хлопает в ладоши, и из-за двери выскакивает охранник, сопровождающий меня в этом городке даже до сортира.

– Он не хочет помогать нашему народу, – пафосно объявляет Гудвил, тыча в меня пальцем. – Он считает, что зараза, которую придумали белые дьяволы, не способна причинить ему вреда, потому что и сам он белый. Сейчас ты наденешь на него наручники, отведешь в госпиталь, сделаешь ножом надрез на его руке и намажешь рану отравленной кровью из раны какого-нибудь больного. А потом бросишь в яму и будешь его сторожить денно и нощно!..

Я даже не успеваю ничего возразить, как на моих запястьях защелкиваются наручники. Охранник открывает дверь и легонько тычет мне в спину автоматным стволом. Гудвил усмехается, словно насосавшийся упырь – он явно доволен своим коварством.

– Вот так-то, мистер Артем! Согласишься на мое предложение – получишь вакцину и будешь жить дальше, получая от жизни все, что я тебе обещал. Не согласишься – я прекрасно обойдусь и без тебя. Тем более что твоя белая подруга вряд ли сумеет бежать из своего подвала!..

30

Вот уже четвертые сутки я сижу в яме на окраине городка. Всего имущества у меня теперь – грубая циновка, два куска дырявого замасленного брезента вместо постельного белья, погнутая алюминиевая ложка да еще бесформенная подушка, набитая сухими пальмовыми листьями. Бежать отсюда нереально: яма довольно глубока, и без посторонней помощи мне не выбраться. Единственный человек, которому позволено находиться рядом с ямой, – мой охранник. Он и караулит меня в темное время суток. К своим обязанностям страж относится на удивление добросовестно: по утрам выводит на оправку и часовую прогулку, причем на время прогулки всегда надевает на меня наручники. Опускает в яму корзинку с едой и пресной водой. Иногда, в качестве особой милости, бросает мне несколько бананов.

Все мои попытки разговорить стражника наталкиваются на односложное: мол, ты – опасный преступник, ты пошел против воли доброго мистера Гудвила, и потому должен быть наказан…

Преступление и наказание сочетаются в странной пропорции. Я, изобретатель вакцины против подтипа «Е», «скучаю» в зловонной яме, а Гудвил, чьих людей я вакцинировал, спасая от неминуемой смерти, сидит в комфорте и неге, просчитывая, как использует мое изобретение для получения абсолютной власти в этой забытой Богом стране. «Гарант законности и порядка» наверняка не заболеет Эболой, чего не скажешь обо мне. Мое левое предплечье тупо ноет: молодой негодяй действительно сделал надрез, щедро намазав его кровью зараженного…

Если ничего не предпринять, я обречен. Спасти меня может только вакцина, а в этом проклятом городке она есть лишь у Гудвила. Вот и получается, что, по всем раскладам, мне остается лишь принять его предложение!

Мне совершенно не хочется превращаться в игрушку в руках этого гнусного зарвавшегося типа. За последний месяц я мог быть десятки раз застрелен, зарезан, мог закончить свою жизнь под завалами, мог заблудиться в подземном коллекторе или сгореть заживо в нашем микроавтобусе… И ради чего? Чтобы ожиревшая никчемность дорвалась до неограниченной власти сперва в этой стране, а потом, может быть, и во всей Центральной Африке?!

Гудвил не оставляет меня и тут: по нескольку раз в день наведывается к моей яме, становится у края и издевательски интересуется, комфортно ли мне тут жить, ощущаю ли я, как врач, какие-нибудь опасные симптомы, и какие у меня планы на будущее.

Отвечать мне нечего, и потому я отмалчиваюсь. Да и вступать в пререкания с этим ожиревшим жлобом, вообразившем себя африканским Наполеоном, ниже моего достоинства…

Мысль о побеге, которая поначалу проклевывается в мозгу хрупким ростком, вскоре разрастается там разветвленным корневищем баобаба, заслоняя собой все другие соображения.

Прикидываю, что можно сделать. Пытаться бежать во время прогулки нереально: от наручников я все равно не освобожусь, да и прогулка обычно происходит с утра, когда в этом районе полным-полно вооруженных людей. Даже если мне удастся каким-то образом скрыться в мангровых зарослях на окраине городка, на меня тут же начнет охотиться все население этого городка, а уж местность они знают куда лучше меня! Остается глубокая ночь, причем лучшее время – ближе к рассвету, когда бдительность моего стража наверняка притупляется. Подозреваю, что после полуночи он усаживается где-то неподалеку и дремлет – во всяком случае, по ночам я не слышу ни его шагов, ни покашливания. Если каким-то чудом вскарабкаться на поверхность и прошмыгнуть мимо охранника…

Шансы на успех, конечно же, минимальны. Но это все равно лучше, чем сидеть в яме и ожидать, когда превратишься в неконтролируемый и агрессивный кусок мяса.

У меня есть алюминиевая ложка, и это огромный плюс. Земляные стенки моей ямы каменистые, но не настолько, чтобы я не смог продолбить лунки. Семи или восьми вертикальных отверстий, выдолбленных друг над другом, будет вполне достаточно. Работать следует, конечно же, днем, когда скрежет металла по земле не так слышен. Да и мой страж сразу после утренней прогулки уходит отсыпаться. Землю из лунок можно разбрасывать равномерным слоем по дну ямы и слегка утрамбовывать ногами – сверху наверняка никто ничего не заметит…

В первый же день я без проблем делаю в стене четыре лунки, неуловимо напоминающие ласточкины гнезда на речном обрыве. Первая – чуть повыше моего колена, следующая – на уровне поясницы, следующая – немного ниже груди, и еще одна – на уровне головы. Лунки глубокие, сантиметров в двадцать, и ступню есть куда поставить, и руке будет за что уцепиться. Примеряюсь, как буду карабкаться на поверхность по вертикальной стене… Конечно, с непривычки можно сразу завалиться спиной в яму, но если хорошенько потренироваться и приноровиться к новым точкам опоры, то шансы немалые.

А вот дальше начинаются проблемы. Долбить пятую лунку возможно лишь в том случае, когда я зависаю на стене, словно паук: правая нога в одной выемке, левая – на тридцать сантиметров выше, левая рука – еще выше… Каменистое крошево сыплется в лицо, со лба струится грязный пот, заливая глаза. Да и висеть на отвесной стене дольше минуты невозможно физически. К тому же в мозгах постоянно крутится: а что, если в этот момент к яме случайно подойдет кто-нибудь из людей Гудвила или, чего доброго, лично он сам?!

Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают! На третий день работы у меня наконец все готово. Главное теперь, чтобы эти лунки в стене не заметили сверху – тогда все пропало!..

Нахожу небольшой плоский камень, зажимаю между колен и осторожно затачиваю черенок ложки в лезвие. Против автомата это, конечно, оружие очень сомнительное, но уж наверняка лучше, чем совсем ничего.

Побег планирую на завтра. Во-первых, мне следует притупить бдительность охранника, а для этого постоянно маячить в центре ямы, в пределах его видимости. Во-вторых – как следует отдохнуть: ведь совершенно неизвестно, как сложатся обстоятельства, после того как я вылезу на поверхность…

31

Полная луна желтеет в безмолвном черном космосе. Над пологими пальмовыми крышами то и дело проносятся острокрылые летучие мыши. Ночную тишину изредка вспарывают далекие автоматные очереди на полигоне где-то за городком – там круглосуточно тренируются люди Гудвила.

Вот уже минут десять я припадаю ухом к земляной стенке ямы, вслушиваясь в малейшие вибрации. Все, кажется, тихо. Задираю голову. Луна постепенно смещается в сторону огромной пальмы с роскошными резными листьями. Со стороны океана то и дело задувает свежий ветер, и тогда пальма сразу же оживает, шурша кроной, словно нищий рубищем. В яму сыплются ссохшиеся листья, летят капли росы, и влага эта невольно взбадривает…

Пора!

Сгибаю правую ногу, утверждаю ступню в отверстии и тут же хватаюсь рукой за лунку на уровне головы. Подтягиваю левую ногу, переношу на нее центр тяжести тела… Меньше чем через минуту я уже на поверхности. Но я даже не успеваю подумать, куда мне теперь бежать, как в мою спину упирается нечто твердое.

– По ночам надо спать, а не бегать! – слышу вкрадчивый голос своего охранника.

От неожиданности вздрагиваю.

– Думаешь, я не видел и не слышал, как ты долбил стенки ямы? А ну, лицом ко мне, белый дьявол!

Оборачиваюсь. Мой страж стоит в позе кинематографического рейнджера: автомат на изготовку, ноги в шнурованных берцах на ширине плеч, плотно сжатые губы и агрессивный прищур в глазах… Пафосная героика и довольство собственной бдительностью явно переполняют его.

– Руки подними…

Приходится подчиниться. Охранник продолжает процеживать меня взглядом сквозь прицел автомата, причем предохранитель, как я успеваю заметить, опущен.

– Пристрелил бы я тебя прямо тут, – с ненавистью продолжает он. – У меня брат в Оранжвилле заразился и умер… А все из-за тебя!

– Я никого не заражал, – пытаюсь оправдаться.

– Ты – белый, ты и придумал эту заразу. А если не сам, то твои братья и сестры, твои друзья или односельчане!

– Я спасал твоих земляков, и ты это видел.

– Спасал ты их не по доброй воле, а из-за боязни нашего доброго президента. Если бы не он, все бы мы тут давно были мертвы!

Вдруг за спиной стража сухо шуршит кустарник. Секунда – и рядом с нами появляется шаман. На лице колдуна жуткая ритуальная маска багровых тонов, на боку – огромный бубен, в руке высоченный посох с человеческим черепом…

Этого еще не хватало! Ведь шаман явно невзлюбил меня с первых же минут моего появления в этом городке. Я для него – непосредственный конкурент, носитель сакральных знаний, пусть даже и враждебных. Если охранник расскажет о попытке к бегству, мне явно несдобровать… Мало ли что нашепчут колдуну духи джунглей?!

При виде шамана охранник тут же опускает оружие и по-уставному выпрямляет спину. Ведь этот деревенский колдун, в его представлении, обладает властью, сопоставимой с президентской!

– Эта белая обезьяна хотела удрать, – комментирует страж, робея и заискивая. – Но я проявил бдительность! Можно, я отведу его к мистеру Гудвилу? Или лучше дождаться утра? Или пристрелить при попытке к бегству?

И тут происходит нечто невероятное. Шаман с размаху бьет охранника в лицо своим жутким посохом – тот, потеряв от неожиданности равновесие, с коротким вскриком валится наземь. Несколько ударов ногой – и мой страж затихает окончательно.

Шаман стаскивает с лица маску… и я просто не верю своим глазам: передо мной – Джамбо!

– Мистер Артем, бежим отсюда! – Курума поднимает автомат охранника, споро снимает с него камуфлированные куртку и брюки, одевается, а руки охранника связывает брючным ремнем.

– А где же шаман? – недоумеваю я.

– Оглушен и связан, лежит в подвале школы с кляпом во рту и нескоро придет в себя. У Гудвила в том подвале тюрьма, где я и провел все это время. А шаман и повадился ходить ко мне в гости – все о вас с Миленкой выпытывал…

– А Элизабет?

– Они убили ее в первый же день, как взяли нас в плен. Ее сильно пытали… она и рассказала и про подвал миссии, и про вакцину от Эболы, которую ты изобрел.

– Как ты узнал, что я решил бежать?

– Никак. Считайте, обычная случайность. Я сам готовил побег почти неделю. От шамана узнал, что и вы, мистер Артем, оказались в яме. Просто так счастливо сложились обстоятельства… Ладно, сейчас рассказывать некогда, все потом! Да быстрей же, быстрей!..

Джамбо хватает меня за руку, увлекая в темноту. Бетонные заборы, исписанные разноцветными граффити, мирно спящие хижины, бесконечные лабиринты каких-то кустарников, жуткие миазмы помойки, небольшая пальмовая роща, вновь заборы и вновь хижины…

А вот и бывшая школа, ставшая штабом Гудвила. Свет в окнах не горит, ни единого человека рядом. Даже часовой, обычно скучающий у припаркованных во дворе машин, – и тот куда-то исчез. Джамбо рысцой подбегает к ближайшему пикапу с крупнокалиберным пулеметом на турели, обматывает руку каким-то тряпьем и точным, выверенным движением бьет в угол ветровика-форточки. Замок со звяканьем отлетает на сиденье, Курума сует в кабину руку, нащупывает крючок дверной ручки и мягко, без шума, открывает дверцу.

– Быстрей в салон! – командует он свистящим шепотом.

Усаживаюсь на пассажирское место. Пикап – четырехместный, с небольшим открытым кузовом. В салоне остро пахнет рыбой и водорослями. Такие машины популярны у местных рыбаков: экипаж садится в салон, в кузов складываются сети, а на обратном пути – еще и улов. Наверное, у рыбаков эту машину и отобрали… Пулемет установлен на крыше, причем подвесное сиденье, как в бомбардировщике, позволяет вести огонь прямо из салона.

Джамбо плюхается на место водителя, «с мясом» вырывает замок зажигания и лихорадочно подсоединяет какие-то разноцветные проводки. Напряженно смотрю в зеркальце заднего вида. Никого вроде бы нет…

И тут дверь открывается от резкого толчка. На пороге – Гудвил в своем роскошном шелковом халате, с бутылкой спиртного в руке, и двое молоденьких девиц явно из местных. Девицы кокетливо повизгивают, подтанцовывая вокруг «гаранта конституции! Тот что-то подпевает, довольно хохочет, лапает девиц за задницы, со вкусом прикладываясь к бутылке. Несколько минут они стоят на крыльце, причем, как мне кажется, Гудвил подозрительно косится в нашу сторону.

В висках возбужденно пульсирует кровь, лоб покрывается холодным потом. Рука Курумы тянется к автомату…

– Не надо, Джамбо… – кладу ладонь на цевье и опускаю ствол. – Может, все еще обойдется.

Одна из девиц исчезает, но вскоре появляется с магнитолой в руках. Ночной городок оглашается гулкими ритмами и гортанными криками. Гудвил, подняв магнитолу над головой, пританцовывает, словно жених на деревенской свадьбе, а девицы ритмично прихлопывают в ладоши и подбадривают танцора вскриками.

Не сиделось им в резиденции на третьем этаже!..

– Они могут и до утра танцевать, – шепчу Куруме, не отрывая глаз от школьного крыльца.

– Может, попробуем прорваться, мистер Артем?

– Давай рискнем. Не ровен час, у машин появится кто-нибудь из солдат.

Джамбо, наконец, подсоединяет проводки зажигания в нужной последовательности. Двигатель с простуженным чихом заводится, Курума аккуратно выворачивает руль и, не включая фары, осторожно отъезжает от школы. Ни Гудвил, ни девицы не обращают на нас никакого внимания – азарт гульбы захватил их с головой.

Под протекторами шуршит гравий, похрустывают сухие ветки, и эти звуки невольно заставляют меня вздрагивать. Темные переулки за школой сменяются непроходимыми мангровыми зарослями, над которыми рельефно темнеют верхушки кокосовых пальм. А вот и сторожевые вышки над палаткой импровизированного «госпиталя». Минут через десять выезжаем на асфальтированную дорогу.

Главная улица городка, конечно же, темна, фонари тут, наверное, не горели и в лучшие дни. Лунный свет липкими пятнами ложится на испещренный выбоинами асфальт, деревья вдоль дороги отбрасывают причудливые колышущиеся тени.

А впереди уже маячит блокпост: несколько бетонных блоков на обочине, застекленная будочка и опущенный полосатый шлагбаум. Слева от будочки – две машины, внедорожник и пикап, но рядом вроде бы никого нет.

– Что делать? – вопросительно смотрит на меня Джамбо.

– Никогда не надо ждать милостей от природы, – напоминаю очевидное. – Гони, Джамбо, гони!..

Пикап пронзительно взвизгивает протекторами по асфальту. Мгновение – и хлипкий черно-белый шлагбаум вдребезги разлетается под ударом мощного бампера.

32

Наш пикап мчит по прямой, как стрела, дороге, по обе стороны которой непроходимой стеной встают темные джунгли. Лимонная луна освещает окрестности причудливым мертвенным светом. Ежеминутно посматриваю в зеркальце заднего вида – погони вроде не наблюдается.

– Куда теперь? – невозмутимо интересуется Курума.

– В Оранжвилль, куда же еще!

Конечно же, ехать в столицу теперь – смерти подобно. Но не только потому, что по городу и сейчас наверняка еще бродят агрессивные ублюдки, последние, не вымершие от Эболы. Ведь самозваный «гарант законности и порядка», узнай он о нашем бегстве, сразу же поставит на уши всех своих людей и на этой трассе, и в столице. Возможностей у него предостаточно: рации дальнего радиуса действия, заправленный транспорт, сотни преданных и послушных бойцов, прекрасное знание всех окрестных дорог! Но самое страшное даже не это, люди Гудвила в любой момент могут ворваться в подвал миссии и схватить Миленку. Хотя вакцина, которую она за это время синтезировала, интересует их куда больше, чем девушка.

Интересует вакцина и меня… Порез на левом предплечье, который мой страж напитал кровью зараженного, по-прежнему тупо ноет. И хотя я стараюсь не зацикливаться на этом ощущении, в подкорке головного мозга все равно щелкает таймер: до окончания инкубационного периода – чуть меньше двух недель, и вскоре счет пойдет уже не на дни, а на часы.

До Оранжвилля – часа полтора езды. При условии, если по дороге не случится ничего непредвиденного…

– Мистер Артем! – Джамбо кивает назад. – Кажется, нас догоняют…

Действительно – позади подрагивают световые точки фар. Перебираюсь назад, подтягиваюсь в подвесное кресло, открываю люк. В лицо сразу же хлещет ветер, высекая из глаз слезы. Теперь я отчетливо различаю джип и пикап с пулеметом на крыше – такой же, как и наш.

Сомнений быть не может – это по наши души!

Джип стремительно набирает скорость, и вскоре расстояние между ним и нами сокращается метров до пятидесяти. Пикап держится чуть позади за внедорожником.

Лихорадочно осматриваю пулемет. Конструкция незнакомая, но осваиваюсь довольно быстро. Опускаю флажок предохранителя, прицеливаюсь… Короткая очередь отдается во всем теле крупной вибрацией. В джип я, конечно, не попадаю, однако он сразу сбавляет скорость.

Со стороны пикапа звучит ответная пулеметная очередь: от нашего бокового зеркальца тут же летят брызги стекла.

Джамбо выжимает из нашей машины все возможное. Вновь стреляю в преследователей, но, кажется, мимо. Тяжелый джип немного отстает, зато пикап теперь неотвратимо приближается. Фары слепят глаза, и я, опустив пулеметный ствол чуть ниже, инстинктивно даю короткую очередь по капоту преследователей. На этот раз без промаха: левая фара тут же гаснет, из пробитого радиатора вылетает облачко белесого пара, пикап резко виляет влево и со скрежетом летит в придорожный кювет.

Несмотря на драматизм ситуации, невольно улыбаюсь: сам не ожидал от себя такой прыти!

Джип мчится за нами на приличном отдалении. Курума то и дело виляет по шоссе из стороны в сторону эдаким противоторпедным зигзагом, и это не дает возможности прицельно стрелять ни мне, ни преследователям.

Тем временем густая ночная тьма сменяется молочно-серым рассветом, и вскоре над зубчатой кромкой джунглей уже занимается алое солнце, так что теперь оторваться будет сложнее. Продолжаю удерживать джип на прицеле, но он почему-то отстает и вскоре вообще исчезает из вида… Неужели они испугались?

Спустя минут пять спускаюсь в кабину.

– Сколько до Оранжвилля, Джамбо?

– Полпути, считайте, проехали. – Курума невозмутим, как всегда. – Километров пятьдесят остается, или чуть больше, где-то через час будем у миссии.

Джунгли по обе стороны шоссе сменяются полями. Кое-где вдоль дороги мелькают убогие поселки. Покосившиеся хибары с подслеповатыми окнами, затянутыми целлофановой пленкой. Хлипкие заборы из краденых рекламных щитов. Проржавленные остовы автомобилей, нагромождение приземистых сараев и бесконечные помойки вдоль дорог. У хибар – ни фургонов, ни повозок, ни людей, ни даже какой-нибудь живности: то ли жители ушли в джунгли, то ли стали жертвами зараженных Эболой.

– Мистер Артем, смотрите! – Джамбо указывает взглядом на бронемашину, стоящую поперек дороги метрах в ста пятидесяти.

Что и говорить, сработано оперативно. Несомненно, о нашем бегстве сообщили по рации везде, куда только возможно, и теперь за нами открыта охота по всем правилам егерского искусства.

Джамбо резко тормозит, дает чуть назад на обочину и разворачивается в обратную сторону. Метров через триста – перпендикулярная шоссе грунтовка, ведущая в джунгли. Ни я, ни Джамбо не знаем, куда в конце концов приведет эта дорога – в какую-нибудь нищую деревеньку, к океанскому берегу, или же окончится тупиком на поляне. Но выбирать не из чего, мы оказались между двух огней. Бронемашина, хищно принюхиваясь к асфальту пулеметным стволом, разворачивается и катит следом. Да и поотставший джип наверняка мчится сейчас на всех парах в нашу сторону!

Едва сворачиваем на грунтовку, и в кабине сразу же становится сумрачно: густые верхушки деревьев почти не пропускают солнечный свет. Низко висящие ветви царапают крышу, бьют по лобовому стеклу. Пикап ежеминутно подскакивает на ухабах, рытвинах и поваленных стволах деревьев, и Курума вынужден то и дело притормаживать.

И тут двигатель, несколько раз чихнув, затихает. Проехав еще несколько метров, машина останавливается.

– Этого еще не хватало! – восклицает Джамбо.

– Что такое?

– Бензин кончился… Все, мистер Артем, выходим, приехали!

Он хватает автомат, выбегает из машины и указывает пальцем куда-то в глубину леса.

Вдруг тишину утренних джунглей прошивает гулкая пулеметная очередь. Инстинктивно бросаемся наземь, вжимаясь лицами в игольчатый изумрудный мох. Стреляют где-то совсем близко, однако густые заросли не позволяют рассмотреть, откуда именно. Курума показывает мне жестами, что следует уходить в глубь джунглей. Поднимаемся и бежим, не разбирая дороги. Низкие ветви хлещут по лицу и плечам, ноги цепляются о корни деревьев.

Впереди неожиданно мелькает просвет между деревьями. То ли вырубка, то ли полянка… Оказывается – болото: чахлые деревья и кустики, плоские кочки, иссушенная солнцем высокая трава, огромные окна темной воды с редкими лотосами… Болото выглядит бесконечным, простираясь, сколько хватает взгляда.

Автоматные очереди все ближе. Меж вершин деревьев со свистом пролетают пули. Похоже, преследователи взяли след, что неудивительно: ведь на мхах в местных джунглях всегда остаются глубокие следы!

Почва под ногами прогибается, словно батут, под подошвами чавкает, и вскоре мы оказываемся по щиколотку в воде.

Джамбо находит сухое высокое дерево, выламывает, обрывает ветки. Получается вполне прочный шест, чтобы ощупывать болотное дно, прежде чем поставить ногу.

– Пошли, мистер Артем, – протягивает мне шест Курума. – В болото они все равно не сунутся.

– Почему?

– Считается, что тут обитают самые злобные духи джунглей. Местные боятся их потревожить.

Над бескрайним болотом желтеет сухая трава, напоминающая гигантскую щетину какого-то фантастического животного. Она гулко шуршит под ногами, и мне почему-то кажется, что это шуршание могут слышать и наши преследователи.

Пройдя метров двадцать, оба почти одновременно проваливаемся по пояс в вязкую болотную жижу. Джамбо тычет шестом в темное месиво и сворачивает в сторону, за чахлые безлистные кустики. Несколько раз опять попадаем в ямы с водой, с огромным трудом взбираемся на кочки, чтобы передохнуть и отдышаться…

Со стороны дороги появляется около десятка бойцов в камуфляжах. Вышли-таки на наш след! До преследователей всего метров пятьдесят. Будь сейчас ночь – они бы ни за что нас не заметили, однако теперь нас наверняка можно рассмотреть на фоне болотных кочек. Да и бинокль на груди одного из преследователей явно не оставляет нам шансов.

Уходить в глубь болота можно, лишь поднявшись в полный рост, а это значит, что нас тут же пристрелят: слишком уж мы приметные мишени. Вжимаюсь в сырую почву, инстинктивно задерживаю дыхание…

Неужели заметят?!

Так и есть, с берега хлопают первые выстрелы. Стреляют явно прицельно: в каком-то метре от меня вздымаются фонтанчики воды, в болотные окна летят срезанные пулями ветви кустов. Джамбо долго целится в бандита с биноклем на груди… Выстрел! Схватившись за живот, кричит столь пронзительно, что даже мне становится немного не по себе.

А двое самых смелых преследователей уже собираются лезть в болото. Видимо, даже злобные духи джунглей для них не преграда.

И тут меня осеняет… Сухая трава!

– Джамбо, у тебя есть спички?

– Зачем?

– Давай и не спрашивай!

Курума хлопает себя по карманам камуфляжа, снятого с оглушенного охранника, и протягивает мне зажигалку. Латунная, тяжелая, остро пахнущая бензином… То, что надо, даже лучше, чем спички! Щелчок – и над фитилем вспыхивает трепещущий оранжевый треугольник. Фиксирую глазами густые заросли желто-бурой травы перед нашей кочкой и выверенным движением бросаю туда зажигалку. Трава с сухим треском разгорается, и спустя несколько минут непроницаемый белесый дым встает между нами и преследователями густой стеной.

– Джамбо, надо уходить, пока трава полностью не выгорела! Давай, давай…

С берега то и дело звучат беспорядочные автоматные очереди, однако густой дым не дает стреляющим прицелиться. Сухая трава на кочках сгорит максимум минут за двадцать, и, если мы за это время не скроемся из зоны видимости бойцов Гудвила, нам точно несдобровать!

Идем молча. Дорогу прокладывает Джамбо. Он всей тяжестью налегает на шест, и, лишь утвердив его в дно, осторожно двигается вперед. Я иду строго по его следам, погружая ноги в мутную жижу. Мокрая одежда липнет к телу, каждый шаг дается с напряжением, однако мне приходится приноравливаться к темпу шагов своего друга.

Внезапно слева от меня вспучивается огромный пузырь, лопается с мерзким звуком, и тут же гулко вздыхает все болото.

Джамбо, не оборачиваясь, поясняет:

– Болотный газ. Как раз его наши люди больше всего и боятся. Мол, духи джунглей, которые затягивают в трясину и от которых уже не спастись!..

Он держит курс на небольшой пологий островок, поросший чахлым кустарником и жухлыми травами. Наконец выбираемся, и я оглядываюсь назад. Дым почти рассеялся, лишь его рваные клочья кое-где белеют над болотной равниной. Противоположный берег уже так далеко, что не могу различить никаких силуэтов. Отдохнув минут десять, движемся дальше. Теперь идти куда легче: дно под ногами вроде бы потверже, да и кочек, на которые можно опереться, куда больше. Однако дорога через болота отнимает слишком много сил, расстояние в несколько километров мы преодолеваем лишь к полудню.

Болото внезапно заканчивается, и моему взору открывается целая стена пальм с роскошными кронами. За пальмами что-то блестит, и блеск этот настолько ярок, что я невольно щурюсь.

– Это океан, мистер Артем! – довольно комментирует Джамбо и, отбросив шест, протягивает мне руку: – Давайте, давайте… Теперь мы сможем передохнуть по-настоящему!

33

Солнце в зените. Гигантские кокосовые пальмы отбрасывают на пустынный пляж подвижные темные тени. В прибрежные камни ласково шлепает океанский прибой, рассыпаясь белопенными брызгами.

Лежу на горячем песке, грызу травинку. Мой друг как ни в чем не бывало выкручивает мокрый камуфляж, развешивая его на ветвях.

– Джамбо, ты хоть приблизительно представляешь, где мы находимся?

– Разве что приблизительно, мистер Артем. Оранжвилль всего лишь в пятнадцати-двадцати километрах, если идти по берегу. По морю еще ближе.

– А люди тут поблизости есть?

– Несколько рыбацких деревень. Только не знаю, остались ли там люди.

– А где ближайшая?

Джамбо осматривается, морщит лоб. Подходит к кромке воды, смотрит налево, затем долго всматривается в правую сторону.

– Мистер Артем, видите этот мыс? – показывает он на нечеткий светло-желтый силуэт, расплывающийся в знойном мареве. – За ним, если не ошибаюсь, как раз и должен быть небольшой поселок рыбаков. Сходим сейчас или дождемся, когда жара немного спадет?

Солнце жарит паяльной лампой, но ждать вечерней прохлады не стоит: нам следует во что бы то ни стало добраться до миссии именно сегодня, а в деревне наверняка можно разжиться каким-нибудь транспортом. Да и перекусить не мешает, мы ведь не ели уже почти сутки.

Жаркий ветер полирует вспотевшие лица, засыпает глаза горячим песком. Бредем от тени к тени, истекая потом и прикрывая лица ладонями. К рыбацкой деревне подходим лишь через часа два. Деревня – слишком громко сказано: десятка четыре убогих халуп, крытых выброшенными на берег досками и сухими пальмовыми листьями. Застывшие в падении заборы, полуразрушенные сараи, полусгнившие лодки, и никакой живности вокруг…

Методично обследуем дворы и дома, тем более что в африканских деревнях не принято вешать замки. Ни единого человека. Даже котов и собак – и тех почему-то не осталось. Курума ненадолго исчезает и возвращается со связкой мелких красноватых бананов и бутылкой пресной воды.

– Давайте обедать, мистер Артем. – Он усаживается на бревно на океанском берегу.

– Куда могли пропасть люди?

– Скорее всего, как только началась эпидемия, все ушли в джунгли. Поэтому и никакого транспорта тут не видно. В рыбацких деревнях всегда есть хотя бы несколько фургонов или пикапов, чтобы возить рыбу на рынок. Ну, и мопеды. А тут вообще ничего. Хотя…

Джамбо поднимается и коротко мне кивает – мол, пошли, кое-что покажу!

Пологий песчаный берег, аккуратная пальмовая роща, за ней – полукруглая бухта и небольшой причал: вбитые в песчаное дно массивные пальмовые бревна и дощатый настил. У причала две лодки. Одна полузатоплена, а вот другая, словно по заказу, – почти новенькая. А главное, с подвесным мотором.

Не верю своим глазам!

– Почему эту лодку даже не спрятали? Ведь для здешних рыбаков она стоит целое состояние!

– Спрятали, мистер Артем. Загнали под настил, чтобы с берега не была заметна. Да только я ее сразу нашел.

– Предлагаешь идти до Оранжвилля по морю?

– В любом случае это куда надежней, чем по суше. По крайней мере, в открытом море нам не встретятся люди Гудвила. А собственных военно-морских сил, по-моему, у него еще нет.

Бензина в топливном баке вполне достаточно, чтобы дойти до столицы. А если закончится, не беда, в лодке есть весла.

– Тогда давай собираться. Нам бы пресной воды побольше, чтобы не приставать лишний раз к берегу. Да и еды бы какой…

– Еда – только фрукты. Лучше, чем вообще ничего. Зато воды тут достаточно, в деревне огромная дождевая цистерна.

Сборы, однако, немного затягиваются – Курума, как всегда, очень ответственно относится к будущему путешествию. Спустя полчаса все пластиковые бутыли, какие только удается найти в деревушке, полны пресной воды. В лодку сносятся вязанки бананов, запасные вёсла и даже мачта с самодельным парусом, которую можно установить в специальное отверстие.

– Неужели ты умеешь ходить под парусом, Джамбо?

– Мое детство прошло в точно такой же деревне, – белозубо улыбается Курума. – Под парусом у нас учатся ходить раньше, чем читать и писать…

Когда я уже сижу на корме, он внезапно приседает, указывая в сторону деревеньки:

– Мистер Артем!..

Метрах в тридцати от нас, покачиваясь на неровностях, неторопливо катит джип армейской раскраски. Стекла опущены, в салоне – вооруженные люди. В том, что это бойцы Гудвила, сомневаться не приходится: погромщики из Оранжвилля вряд ли целенаправленно приедут в этот забытый Богом рыбацкий поселок, да и бензина у них наверняка нет.

Пока размышляю, что делать, Джамбо берет инициативу в свои руки.

– Садитесь в лодку, мистер Артем, и быстренько уходите как можно дальше от берега! – бросает он с почти командными интонациями.

– А как же ты?

– Попробую их задержать.

– Но ведь…

– Я знаю, как потом можно уйти. Вдвоем отплыть не получится, нас перестреляют, лодка – прекрасная мишень, и спрятаться в море негде! Так что один должен прикрыть второго.

Послушно усаживаюсь в лодку, однако мотор пока не завожу.

– Я не могу тебя бросить. Может, спрячемся и переждем, пока они не уедут? Не будут же они тут торчать до ночи!

– Времени слишком мало, – скупо улыбается мой друг. – А за меня не бойся. И не из таких ситуаций выкручивался… Уходите, мистер Артем, а я вас прикрою. Встретимся в миссии, постараюсь пробиться туда!

Джип останавливается под пальмой. Из него выходит пузатый коротышка с короткоствольным автоматом на груди, напряженно осматривается. Джамбо, лежа на причале, тщательно целится…

Хлопок выстрела гулко разносится над водами залива, отдаваясь гулким эхом в плотных мангровых зарослях. Коротышка падает как подкошенный, однако из джипа тут же вываливает вооруженная автоматами троица и с видом сноровистых спецназовцев бросается наземь, занимая позиции в пальмовой роще.

Со второй попытки завожу двигатель, пригибаюсь, чтобы меня не сумели рассмотреть со стороны пальм. Стрекот мотора, клочковатый дымок выхлопа над водой, мелкая вибрация лодочного корпуса… Лодка, оставляя за собой длинный пенный след, рывком отходит от причала. Нащупываю румпель и направляю лодку из бухты направо. Со стороны берега гремят беспорядочные выстрелы. Моторка, набирая скорость, режет носом синеву океана, берег с причалом неотвратимо отдаляется, и спустя минут пять стрельба за моей спиной неожиданно смолкает…

Неужели с Джамбо случилось что-то ужасное?!

34

По предзакатному небу медленно проползают алые облака, постепенно густея и заслоняя собой горизонт. Налетевший ветер разводит крупную зыбь. Непроходимая стена мангровых зарослей на пляже постепенно затягивается вечерней дымкой. Вот уже полчаса я иду на лодке вдоль берега,стараясь не удаляться дальше ста метров. Появись на берегу какие-нибудь вооруженные люди – я успею распластаться на дне и резко свернуть в открытое море. В случае же внезапной непогоды у меня должно остаться время, чтобы высадиться на пляж.

Ровно гудит двигатель, клочья белого выхлопа стелятся над водой. О борт лодки ритмично шлепают волны, рассыпаясь мельчайшими бриллиантовыми брызгами. С пронзительными криками пикируют и подхватываются у самой поверхности белоснежные чайки. Солнечный диск вот-вот коснется далеких крон джунглей, темнеющих на западе. Так что в Оранжвилль я приду в лучшем случае к полуночи.

И тут я ощущаю, как по лицу и шее стегают одиночные холодные капли. Неужели дождь? Так и есть: над берегом внезапно сгущаются тучи, налетает шквальный порыв ветра, вода у бортов сереет, а с небес уже не моросит, а льет, как сквозь крупное сито.

Беру чуть ближе к пляжу, ориентируясь на высокую желтую скалу, отвесно нависающую над берегом. Ведь в случае серьезного шторма в открытом океане мне ловить нечего, в морском деле я полный профан.

Волнение неотвратимо усиливается. Маломощный двигатель явно не справляется с надвигающимся штормом. Рыбацкая лодка, казавшаяся мне такой добротной у деревенской пристани, теперь выглядит хрупкой и опасной: от водной поверхности до кормы максимум сантиметров тридцать. Под шквальными порывами вскипает вода за бортом, и огромная волна перекатывается через борт.

В воду летят связки бананов, самодельная мачта с набрякшим парусом, запасная пара вёсел и бутылки с пресной водой – все, кроме одной. Однако и это не помогает. Двигатель захлебывается, его глухая пульсация то и дело замедляется, грозясь смолкнуть в любой момент. Лодка пляшет на волнах, волны перехлестывают через край, и влаги под решеткой на дне все больше и больше. Нахожу кружку, лихорадочно вычерпываю воду, однако двигатель окончательно смолкает, лодку тут же разворачивает кормой к берегу и несет в открытый океан.

Этого еще не хватало!

А на побережье окончательно опустилась ночная тьма. Даже луны не видно – она затянута плотными грозовыми тучами. Темные волны ритмично бьют в мою утлую скорлупку, пенные гребни то и дело нависают и переваливаются через борт…

Последующие события сливаются для меня в один сплошной кошмар: я то вычерпываю воду, то пытаюсь завести двигатель, то вставляю в уключины весла и, срывая кожу ладоней, отчаянно гребу куда-то в темноту. В чудовищном танце волн и мазутной темноте, иссеченной косыми дождевыми потоками, я даже не представляю, в какой стороне теперь берег.

Двигатель мне уже не завести. Его то ли залило водой, то ли бензин кончился, впрочем, это уже неважно. Лодку хаотично крутит из стороны в сторону и гонит в неизвестном направлении, вода, как мне кажется, плещется над самым ухом. Натруженные веслами руки пронзают судороги, сознание то и дело меркнет, и я ощущаю, что могу свалиться на днище в любой момент. То и дело кусаю до крови губы, чтобы не отключиться. И гребу, гребу…

Жуткое громыхание над головой заставляет меня вздрогнуть. Задираю голову: черное небо расчерчивается пронзительным сиреневым зигзагом. В неживом электрическом свете выступают гигантские горбы черной воды, несущиеся прямо на меня. Вспышка молнии настолько яркая, что я даже успеваю заметить берег, до него теперь не более пятидесяти метров!

Налегаю на весла изо всех сил, однако налетевший шквал вносит свои коррективы, он подхватывает лодку, вертит ее беспомощной щепкой и гонит параллельно берегу. Сильнейший удар воды бросает меня на дно. Весла вываливаются из рук. Тут уж греби, не греби…

Небо громыхает чудовищной канонадой, шторм усиливается, лодка то поднимается на гребне волны, то круто проваливается в пропасть. Забортная вода продолжает прибывать, хотя я изо всех сил работаю кружкой. Напряженно осматриваюсь по сторонам… Нет, мне точно не определить, в какой стороне сейчас берег!

Я промок до нитки, измучен качкой, избит ударами волн. Тоненькие борта, отделяющие меня от черной холодной бездны, кажется, могут рассыпаться в любой момент. Каждую минуту меня может смыть в пучину или размозжить ударом волны о днище…

Восток медленно набухает ядовито-желчными красками. Неужели скоро утро? Выходит, что в море я уже, как минимум, восемь часов…

Шторм все усиливается, натертые веслами ладони горят огнем, и я уже не в силах противиться стихии.

Последнее, что различает угасающее сознание, – страшной силы удар воды, лодка стремительно несется куда-то в пропасть, затем гулкий треск и новый удар, еще сильнее прежнего. Некая невидимая рука буквально вырывает меня из лодки и бросает на нечто мягкое и сыпучее, после чего свет окончательно меркнет перед моими глазами…

35

Открываю глаза и долго не могу понять, почему я еще жив. Или я уже на том свете, и все увиденное – лишь некая декорация?

Влажный ровный песочек. Несколько пляжных лежаков, рядом с которыми – зонтики. И песочек, и лежаки, и зонтики словно сошли с туристической открытки.

Я сплю? Если я действительно на том свете, то там, оказывается, не так уже и страшно!..

Лишь поднявшись с песка, понимаю, что меня попросту выбросило на берег. Метрах в пятнадцати от кромки воды – наполовину затопленная лодка. Из воды торчат лишь нос да кожух двигателя. Шторма как не бывало: безоблачное небо, глубокая лазурь и теплый ветерок.

Но где же я, и что это за странные лежаки?

Тру глаза, осматриваюсь в полном недоумении. За высокими зарослями – странное полуразрушенное здание, в котором я лишь спустя минуту узнаю отель «Хилтон», точнее – то, что от него осталось. Роскошная некогда гостиница превращена в кошмарную руину. Обвалившиеся верхние этажи с обуглившимися бетонными перекрытиями, осыпавшаяся облицовка, гигантские подпалины – все это делает похожим самую большую в Оранжвилле высотку на гигантскую оплывшую свечу…

Значит, меня выбросило на гостиничный пляж?

Тело ломит, голова раскалывается, язык почему-то распух и едва ворочается во рту. Картинка перед глазами то и дело двоится, и мне стоит немалых сил сфокусировать зрение. Осматриваю ладони – сплошные кровавые волдыри. Осторожно ощупываю затекшими пальцами затылок, который нещадно саднит… Голова вроде бы не пробита, но сотрясение мозга у меня наверняка довольно серьезное.

Надо идти – не оставаться же на этом пляже. Только вот куда?!

Поблизости не видно ни единого человека, все словно вымерло. Собравшись с силами, бреду по влажному песку, поднимаюсь по лесенке в небольшой ландшафтный парк перед отелем.

Первое, на что я натыкаюсь, – это сожженный бортовой грузовик, уже успевший взяться ярко-рыжей ржавчиной. За ним – темно-зеленая туша танка с оторванной башней. Из открытого водительского люка торчит нога в берце, подбитом мелкими металлическими гвоздиками. Сразу за танком – гаубица с задранным в небо стволом. Орудие немного накренилось, вместо оторванного колеса ее подпирает раскрошенный бетонный блок. Вокруг гаубицы желтеют снарядные гильзы, уже взявшиеся зеленью, валяются какие-то проржавевшие железяки и обугленные останки людей.

Бесчисленные воронки от снарядов, разбитая бронетехника, куски бесформенного металла, мумифицированные под солнцем человеческие тела и сладковатый запах горелого мяса преследуют меня до самого входа в гостиницу.

Отельное лобби теперь не узнать. Сквозь почерневшие оконные рамы с выбитыми стеклами видно лишь огромное мазутное пятно: не иначе, как весь этаж безжалостно выжигался армейскими огнеметами! В глаза почему-то бросается обугленный остов огромной хрустальной люстры, висевшей под потолком лобби и считавшейся третьей по величине в Африке.

Людей не видно, ни единого живого человека, наверное, погибли и защитники «Хилтона», и нападавшие. А последние выжившие с обеих сторон затем вымерли от Эболы.

Но если нет никого и в Посольском районе, может, мне удастся без проблем добраться до миссии?!

А вот забор с воротами, из которых мы с Джамбо выезжали почти два месяца назад. Как же давно это было! Массивные металлические ворота сорваны с петель и, раздавленные танковыми траками, валяются на улице. Стеклянная будочка будто снесена экскаваторным ковшом, в оплывшем заборе – огромные дыры с торчащими прутьями арматуры.

Солнце жжет с небес, словно газовый резак. Плыву в удушливом мареве по пустынной улице. Дышать с каждым шагом все трудней. Горячий асфальт липнет к подошвам. Пот застилает глаза. Город абсолютно мертв – не вижу даже крыс. Однако на всякий случай держусь теневой стороны, механически фиксируя взглядом укрытия, в которые можно юркнуть при появлении посторонних.

Спустя минут десять выхожу на Парадиз-авеню. Разбитые дома с торчащими арматурными прутьями, черные глазницы окон, подпалины на стенах, бесформенные груды искореженных автомобилей, автобусов, грузовиков, почерневшие обломки мебели… И человеческие силуэты, напоминающие обгоревшие манекены.

А вот и приморский парк, где нас с Джамбо в ту злосчастную ночь взяли в плен. На пожухлой траве оплывшие следы танковых траков. Едва ли не половина деревьев повалена, плиты бетонных дорожек раскрошены и вмяты в землю. На набережной обнаруживаю сожженный бронетранспортер с прошитыми бортами и открытым люком. И вновь трупы…

Неожиданно откуда-то с неба доносится странный гул. Звук негромкий, но очень плотный, словно жужжание шершня. Задираю голову, осматриваюсь… Ничего подозрительного. Может быть, Эбола уже пустила корни в моем мозгу, и у меня начались галлюцинации?

С трудом волочу ноги. От Приморского парка до миссии – не более полукилометра, но эта расстояние еще надо как-то пройти.

Под подошвами шелестит сухое асфальтовое крошево, дзинькают осколки оконных стекол, шуршит выгоревшее тряпье. Слепящее солнце бьет над почерневшими домами и зелеными кронами пальм, над проваленным куполом кафедрального собора, над сгоревшими проржавленными машинами, над лежащими на асфальте фонарными столбами и превратившимися в мумии телами людей.

Странная вибрация звучит все отчетливей, причем теперь в ней прорезаются очевидные механические нотки. Значит, это все-таки не насекомое… В который уже раз задираю голову и осматриваюсь, пытаясь определить источник звука. Наверное, это шумит у меня в ушах.

На улицах по-прежнему ни единого человека. За пустынным парком уже прорисовывается знакомый силуэт миссии. Кажется, с того момента, как меня забрал Гудвил, здание не изменилось. Все так же возносится в небо бетонный крест над крышей, и окна госпиталя все так же пугают мертвой чернотой.

Идти не могу совершенно. Ищу глазами какое-нибудь место, где можно присесть и немного передохнуть. Однако в последний момент решаю собраться с силами и добраться-таки до миссии: если я сейчас сяду, то рискую больше не подняться.

Миную парк, подхожу к миссии. Сорванные ворота, обваленные столбики забора, мозаичные россыпи стреляных гильз. А вот и наш микроавтобус. Теперь это бесформенная груда металлолома. Сквозь распахнутые дверки видна раскуроченная приборная доска, погнутый руль и какое-то тряпье на сиденьях.

Непонятный гул с небес теперь настолько громок, что перекрывает собой все остальные звуки – шелестение пальм, посвист ветра в проваленных окнах и позвякивание стекла под ногами. Пространство перед миссией открытое, и я в который раз задираю голову. Наконец различаю высоко в небе какие-то серебристые точки. Одна, вторая, третья… Спустя минуту голубизна неба расцвечивается странными белыми одуванчиками. Их много – буквально сотни, и с каждой минутой становится все больше и больше.

А странный гул тем временем все усиливается, и теперь доносится не только с небес, но и со стороны моря.

Тру виски, протираю сухие глаза, вновь задираю голову… И серебристые точки, и белоснежные одуванчики никуда не исчезают. Сознание, однако, работает четко, и оно подсказывает мне: это не упадок сил и не переутомление. Это Эбола, симптомы которой почему-то проявляются у меня раньше, чем у большинства заразившихся.

Меньше чем через минуту стою перед дверью, за которой начинается лестница в подвал. Дверь сорвана «с мясом» – не иначе, мощным зарядом взрывчатки. Даже кирпич стены, и тот оплавился! Под участившееся биение сердца бегу по ступенькам, засыпанным осколками, и, миновав коридорчик, останавливаюсь…

Двери кухни валяются поперек проема, внутри – чудовищный разгром. Кухонная плитка раскурочена автоматной очередью, шкафчики сорваны, по полу вперемежку рассыпаны соль, специи, крупы и вермишель.

На ватных ногах бреду в лабораторию. Тут картина еще страшней. Рабочий стол, за которым я провел бесчисленные ночи, разнесен взрывом в щепки. Газовая горелка, микроскоп, лабораторная посуда – все это, изувеченное и разбитое, валяется на полу, среди кусков штукатурки и блестящих гильз.

Во всем подвале царит зловещая тишина. От нестерпимого ужаса мне хочется кричать, но голос пропал, и я беспомощно цепенею, словно в бреду. В горле что-то булькает. Пытаюсь набрать в легкие воздуха, но и это теперь не так просто…

– Миленка… – сипло шепчу я чужим голосом. – Милее-енка, где же ты-ы-ы?..

Блиндированная дверь в рабочий бокс приоткрыта. Может, Миленка там? Мне, инфицированному Эболой, уже нечего терять, и потому впервые в жизни захожу в бокс без защитного антивирусного костюма. Конечно же, Миленки там нет – спрячься она там, дверь наверняка была бы заперта.

И лишь выходя из бокса, обращаю внимание на небольшой лабораторный холодильник, лежащий в закутке. Холодильник перевернут, на полу блестит какая-то жидкость, тускло поблескивают раздавленные пробирки. Тут я вспоминаю, что синтезированные вакцины Миленка наверняка складывала именно сюда!

Присаживаюсь, открываю дверку. Из матового чрева вываливается несколько склянок физраствора… и все.

Не могла же Миленка сама устроить в нашем подвале погром! Несомненно, ее похитили люди Гудвила: взорвали входную дверь, ворвались в подвал, скрутили беззащитную девушку, бросили в багажник и вместе с синтезированными ею вакцинами отправили в тот треклятый городок в глубине джунглей. А уж бежать ей оттуда вряд ли удастся.

Недавнее бессилие словно бы испаряется, уступая место страху за Миленку. Быстрее наружу, на свежий воздух! Может, она до сих пор прячется в развалинах госпиталя или скрывается где-нибудь на крыше?!

Спотыкаясь, едва волочу ноги по ступенькам и, едва сделав несколько шагов по двору миссии, валюсь на землю, словно огромная тряпичная кукла. Понимаю, что мне уже не подняться. Боль в затылке все сильней. Неожиданно она приобретает вполне зримый образ огромного слепящего шара, крутящегося с бешеной скоростью. Тело становится невесомым и совершенно нечувствительным, я не ощущаю ни рук, ни ног, ни жары, ни жажды.

Последнее, что успевает зафиксировать взгляд, – огромный белый купол, опускающийся прямо во двор миссии, и я тут же проваливаюсь в мягкую податливую тьму.

36

Явственно различаю какие-то встревоженные голоса над самым ухом, причем один голос, как мне кажется, принадлежит моему боссу Жозе Пинту. Меня вроде бы поднимают, осторожно кладут на нечто приятное и упругое, напоминающее облако, и куда-то несут. Затем ощущаю мгновенную боль в локтевом сгибе, которая тут же сменяется приятной расслабленностью.

Пытаюсь открыть глаза, но не могу: под веки словно насыпали толченого стекла. Ощущение приятного покоя окончательно захватывает меня, и мне уже совершенно не интересно, что происходит вокруг. Ощущения растворяются, словно кусок рафинада в теплом чае. Спать, спать, спать…

…Прихожу в себя спустя, наверное, целую вечность. Первое, что я вижу, открыв глаза, – Мишу Алтуфьева. На моем друге новенький пятнистый камуфляж, на правой руке – повязка с изображением красного креста. Мишино лицо еще не тронуто загаром, но глаза покрасневшие, явно бессонные…

– Миленка, скорей сюда!.. – кричит он куда-то в сторону. – Артем наконец пришел в себя!..

Лицо Миленки появляется перед глазами наплывом, словно на огромном экране. Она улыбается, хотя по щекам ее почему-то текут слезы.

– Мы так все переволновались!.. – щебечет она, осторожно поправляя подушку под моей головой. – Если бы опоздали хотя бы на полчаса, мы бы больше никогда с тобой не увиделись!..

Я уже ничему не удивляюсь – даже появлению Джамбо и Жозе Пинту на заднем плане в этой совершенно невероятной мизансцене. По всему заметно, что моему боссу и моему водителю явно не хочется быть свидетелями нашей с Миленкой встречи, однако радость переполняет и их.

– Все самое страшное позади, – улыбается Миленка. – Ты в безопасности, и Эбола тебе уже не угрожает. Отдыхай, набирайся сил и поправляйся. Все разговоры оставим на потом, договорились?

Только теперь определяю, что лежу я в одиночной больничной палате. Салатного цвета стены, белый потолок, штора на приоткрытом окне, чуть слышно гудящий кондиционер… Слева от меня возвышается капельница на штативе, а справа – новенький аппарат для вентиляции легких. Но где же в Оранжвилле находится такая роскошная больница, и как так получилось, что все дорогие мне люди оказались тут в одно и то же время?

Вопросов слишком много, а я действительно слишком слаб, чтобы искать на них ответы самостоятельно. Раз уж Миленка говорит, что «все страшное позади», – значит, так оно и есть…

37

– …и тогда я поняла, что надо срочно уходить в Красный Форт. – Миленка осторожно снимает с плиты джезву, источающую пряный кофейный аромат. – Еще?

– Конечно!..

Черная горячая струя льется в мою чашку. Блаженно щурюсь: настоящего кофе я не пил уже месяца три.

А Миленка, сверкая своими огромными очками, продолжает повествование:

– Эти ребята, которым Гудвил приказал меня охранять, оказались вовсе не такими кровожадными и несговорчивыми, как мне сперва показалось. Обычные деревенские парни в полицейской форме, каждый со своими радостями и страхами. Один в темноте напоролся на проволоку и истекал кровью всю ночь – перевязала его рану. У второго уже были явные симптомы Эболы – сделала инъекцию. Они в знак благодарности и сообщили мне по секрету, что Гудвил посадил тебя в яму. Я, конечно же, переволновалась, но твой совет о Красном Форте все-таки не забыла. Сложила все изготовленные мною вакцины в термобокс и ночью ушла подземельем, как ты и предлагал. А своих сторожей попросила расстрелять лабораторию – мол, меня похитили неизвестные и увезли в неизвестном направлении, так что доложите об этом своему боссу.

Из-за открытого больничного окна то и дело доносятся урчание автомобильных двигателей, лязг бульдозерного ковша, скрип лебедок и команды рабочих: там разбирают завалы. Наша передвижная больница, собранная из модульных блоков недалеко от приморского парка, вот уже целую неделю находится в эпицентре этих работ.

– В Оранжвилле теперь спокойно? – вопросительно смотрю я на Миленку.

– Почти. Кое-где в подвалах еще остались больные – в самой последней, предсмертной стадии. Их ищут и отправляют в передвижные госпитали. Ты даже не представляешь, что сейчас творится в городе! «Голубые каски», волонтеры, масса гуманитарной помощи почти изо всех стран мира!

Я уже знаю и про парашютный десант вооруженных сил под эгидой ООН, который высаживался в Оранжвилле как раз в тот момент, когда я брел от разбитого «Хилтона» до нашей миссии. И про несколько десятков кораблей с гуманитарным грузом, вошедших в акваторию порта чуть позже. И про то, что российский контингент вирусологов, по странному стечению обстоятельств, как раз возглавил мой старый друг Миша Алтуфьев. И про огромный запас вакцин, произведенных в Новосибирске и привезенных для спасения этой страны. И даже про судьбу незадачливого Гудвила: этого мелкого афериста пленили и сдали международным полицейским силам его же солдаты.

– Не хочешь ли прогуляться? – неожиданно предлагает Миленка.

– С удовольствием… Да, так как ты добралась до Красного Форта?

Спустя минут пять мы уже стоим у самой кромки воды. Если не обращать внимания на груды битого бетона и огромные самосвалы, то и дело снующие по набережной, то ничего вроде не изменилось. Все так же пикируют над водой благородные чайки, все так же бодрит морской бриз, а океанская волна по-прежнему дарит всеми оттенками аквамарина.

– Можно сказать, что до Красного Форта я добралась без приключений, – улыбается Миленка. – Ну, или почти без приключений. Крысы не в счет. Только вот Жозе Пинту…

– Неужели его не было в Форте?

– Он был уже болен. Диарея, температура, увеличенные лимфоузлы. Эбола, классический инкубационный период, по симптомам абсолютно все совпадало. Как и у всех остальных, кто ушел с ним из «Хилтона». Еще бы немного, и они бы превратились в агрессивных и неуправляемых зверей. Если бы не твоя вакцина…

Значит, я все-таки не ошибся! Ведь в импровизированном «госпитале» Гудвила я так и не провел все клинические наблюдения над уже выздоравливающими пациентами.

– Но как вы узнали, что я в миссии?

Миленка не успевает ответить – позади меня слышатся знакомые шаги и голос Джамбо:

– Я вам не помешаю?

Оборачиваюсь. Джамбо по-прежнему серьезен и подтянут, только вот мартышка Лаки с ошейником и поводком, сидящая на плече моего друга, придает ему неуловимое сходство с курортным фотографом.

– Ну, здравствуй! – обмениваемся с Курумой рукопожатиями.

– Мистер Артем, – присаживается Джамбо на бетонный столбик, – тогда, на пристани, я все рассчитал правильно.

– Тебе удалось уйти от этих головорезов?

– Я их просто перестрелял. Сел за руль их джипа и покатил в Красный Форт, до которого оставалось километров пять. Где и встретился с Миленкой, Жозе и всеми, кому удалось уйти из «Хилтона». Остальное вы знаете.

Он снимает со своего плеча обезьянку, протягивает мне поводок и виновато улыбается:

– Пока вы болели, я ее почти выдрессировал. Только вот незадача: Лаки умудрилась в клочья разодрать все твои лабораторные записи!

– Ну, это уже не страшно, – с благодарностью принимаю Лаки, усаживаю ее на колени. – Ведь все эти записи теперь навсегда зафиксированы в моей памяти. Как, впрочем, и многое другое…

Нил Бастард Переносчик смерти

1

— Артем, я уже труп. Бросай меня и беги отсюда скорее, пока еще не поздно.

Поздняя ночь. Убогая глинобитная хижина на окраине арабского поселка. В маленьком окошке под потолком желтеет полная луна. У стены лежит грязный матрас, на котором умирает Саша Вишневский, один из немногих людей в этой стране, кого я могу назвать своим другом. Саша негромко хрипит, то и дело захлебывается кашлем. Лицо его со вчерашнего дня изменилось до неузнаваемости: заостренные скулы, сухие губы, рельефные морщины на лбу. Белков глаз не видно, они сплошь покрыты кровавой пеленой.

Семнадцать дней подряд мы с Вишневским мотались на стареньком джипе по всей Каменистой Сахаре, делали вакцинации местным берберам. Все это время он выглядел жизнерадостным и здоровым и лишь несколько дней назад впервые пожаловался на легкий озноб и температуру. Когда на его руках появились первые кровавые язвы, наш водитель сразу обо всем догадался и сбежал, бросил нас в этом поселке. Сегодня утром у Саши затекли кровью глаза, начался жар. Он слег и полностью отказался от еды. Я едва ли не силой заставил его съесть половинку банана.

— Сашка, послушай. Сейчас ты постараешься заснуть, а утром я отвезу тебя в нашу миссию, в Хардуз. Там тебе наверняка сумеют помочь. Экспериментальная вакцина дает положительный результат в девяти случаях из десяти. Ты будешь жить, вот увидишь!..

Я стараюсь говорить как можно спокойней и убедительней, однако Саша, похоже, мне не верит. Уж он-то наверняка понимает, какую инфекцию подхватил. Девять лет стажа работы в миссии Красного Креста, четырнадцать опубликованных научных работ по вирусологии и иммунологии, из которых три — по модификациям патогенных вирусов.

— Артем, ты не довезешь меня до Хардуза. Если и получится, то даже там мне ничем не помогут, — хрипит Вишневский. — Спасайся, пока не заболел сам. Ты ведь не хуже меня знаешь, как распространяется эта зараза. А я постараюсь прожить хотя бы еще сутки.

Я достаю из кармана фонарик и заявляю:

— Не неси глупостей, я тебя не брошу. И вообще, как говорится, не умирай до расстрела. Дайка я лучше посмотрю твои руки.

Я щелкаю кнопкой, и на глинобитной стене как раз над головой Сашки расплывается овальное желтое пятно.

Тут он пронзительно кричит:

— Нет! Выключи свет! Выруби немедленно!..

Вишневский буквально бьется в истерике. Мне кажется, что тусклый луч света причиняет ему нестерпимую боль. Я никогда прежде не видел его таким.

Я выключаю фонарик и растерянно пячусь к выходу. Почему он не хочет, чтобы я осматривал его язвы? Боится, что и я заражусь? Но у меня для такого случая припасена пара гигиенических перчаток. Может, у Саши теперь появилось расстройство психики и светобоязнь — одно из его проявлений?

Вишневский затихает. Наверное, всплеск эмоций лишил его последних сил. Спустя несколько минут хрип прекращается. Я на цыпочках выхожу из дома, усаживаюсь на крыльцо.

Ночная Сахара дышит холодком. Круглая луна обливает мертвенным светом пологие холмы, желто-красные днем и светло-серые теперь. Редкая гирлянда электрических огоньков очерчивает центр поселка, расположенного в километре отсюда. Под пальмой темнеет наш потрепанный джип с эмблемой Красного Креста и Полумесяца.

За семнадцать дней нам с Вишневским довелось намотать на нем почти три тысячи километров. Мы, врачи миссии, сделали все, что могли, чтобы хоть как-то помочь местным жителям. В джипе не осталось даже обычной аптечки. Нам пришлось отдать ее больному и одинокому старику, живущему в одном из берберских поселков.

Спать совершенно не хочется. Я поднимаюсь и несколько раз обхожу вокруг хижины. Под ногами сухо похрустывают камушки, шелестит песок. По пути я заглядываю в окно, чтобы убедиться, что Саша заснул. В доме темно, и я не могу рассмотреть даже контура его тела под простыней.

Только теперь до меня наконец-то доходит, что я тоже, возможно, уже инфицирован этой заразой. Но мне не хочется пока думать об этом.

А утром я нахожу Сашку мертвым. Я — профессиональный вирусолог, поэтому не могу все бросить и оплакивать друга. Надо выяснить причину его смерти. Я достаю из джипа защитный противовирусный костюм с бахилами, облачаюсь в него и осторожно осматриваю тело.

На руках и груди покойного — бесформенные кровавые язвы, напоминающие ожоги. Простыня вся в сукровице, присохла к ранам. Мне приходится размачивать ткань водой, весьма дефицитной в Сахаре.

Представляю, как мучаются люди с такими язвами. Они мечутся на кроватях, сперва истошно кричат, а потом просто скулят от боли. Тело Вишневского окоченело. Значит, он умер ночью, во сне. В его ситуации это, наверное, лучшая смерть.

Мне тяжело в подробностях вспоминать, как я вез покойного в наш офис. Сперва искал в дрянном арабском поселке подходящий ящик вместо гроба, покупал в лавке колотый лед, обкладывал им тело. Потом я трясся в разношенном джипе четыреста пятьдесят километров до Хардуза.

Там я долго излагал все симптомы болезни покойного Йордану Христову, руководителю миссии в этой стране. Все наши врачи испуганно смотрели на меня. Ведь статистика не просто так утверждает, что восемьдесят процентов людей, пообщавшись с больным, тоже инфицируются. Потом умирают минимум девяносто из сотни человек, подхвативших заразу.

Я был слишком потрясен смертью Саши, чтобы вообще адекватно воспринимать происходящее. Словно сквозь толщу воды различал обрывки слов и фраз: «немедленное вскрытие», «гистологическое исследование тканей», «опасность четвертого уровня».

Уже на следующее утро подтвердились все самые худшие опасения. Смерть Вишневского Александра Яковлевича, 1979 года рождения, уроженца Санкт-Петербурга, наступила в результате заражения вирусом Эбола неизвестной модификации.

Об этом мне и объявляет Йордан, с которым мы случайно сталкиваемся во дворе миссии после завтрака.

Йордан Христов — пожилой и уверенный в себе флегматик. В Красном Кресте более двадцати пяти лет. Для меня непонятно, почему он до сих пор не вернулся к себе в Болгарию. Этот человек, обладающий невероятным опытом, наверняка смог бы профессорствовать, жить спокойно.

— Но ведь всего месяц назад Сашу вакцинировали от Эболы, — напоминаю я с убитым видом. — Как, впрочем, и всех нас. Вакцина, конечно, экспериментальная, однако показала неплохие результаты в Экваториальной Африке.

— Мы явно имеем дело с неизвестной науке модификацией вируса, — говорит Йордан и вздыхает. — По крайней мере, таковы предварительные результаты исследования. Эбола тем и опасна, что склонна к мутациям, против которых прежние вакцины совершенно бессильны. В анализах тканей покойного — нейтрофильный лейкоцитоз. Одно только это уже говорит о многом. Предварительные результаты исследования и образцы тканей покойного мы направили в наш центр, ответ ожидается через две недели…

— Да, по-моему, и так все понятно, — понуро прерываю я Христова. — И что теперь делать?

— Нам — работать в обычном режиме. На то мы и миссия Красного Креста и Полумесяца. А вот тебе, Артем, придется немного посидеть в карантине. Ты ведь тесно общался с покойным и теперь потенциально инфицирован, значит, опасен для всех нас. Впрочем, что я тебе рассказываю — ты ведь наверняка и сам все понимаешь.

2

Сон вдребезги разбивается от чудовищного воя за стеной:

— Уберите свет! Выключите его немедленно!

Я дергаюсь на кровати так, словно меня ударил электрический разряд, инстинктивно накрываю голову подушкой, пытаясь слепить из разрозненных остатков сна нечто цельное. Однако крик, летящий из соседней комнаты, настолько пронзителен, что мне кажется, будто он вот-вот перейдет в ультразвук и пробьет мои барабанные перепонки.

После такого животного вопля уже не заснуть. Я поднимаюсь с кровати, сую ноги в шлепанцы, вставляю в уши маленькие наушники и врубаю в мобильнике первую попавшуюся FM-станцию. Однако жуткие крики перебивают даже самую громкую музыку.

Так начинается почти каждое мое утро в карантине. Вопли могут нестись откуда угодно: слева, справа, от коридора, кажется, даже сверху и снизу. Люди кричат по-арабски, по-французски, по-берберски и по-английски. Но всегда с интонациями первобытного ужаса, словно под чудовищной пыткой.

Так кричал в ночь перед смертью Саша Вишневский. Только вот он орал, когда я включил карманный фонарик. Здесь же такое происходит с каждым восходом солнца.

Спустя минут десять крики обычно смолкают. Видимо, несчастные все-таки засыпают. Может, они завешивают окна одеялами или прячутся под кроватями.

Сюда меня определили сразу после беседы с Йорданом Христовым. «Карантин» — это бывшие армейские казармы, разгороженные тонкими фанерными перегородками на тесные комнатки-пеналы. В каждой по одному человеку.

Конечно, дешевле и проще было бы собрать нас всех вместе. Однако среди затворников могут оказаться и неинфицированные люди. Вот тогда- то они наверняка заразятся. Так, по крайней мере, объяснил мне комендант карантинного отделения араб Али, довольно продвинутый по местным меркам врач.

По моему же убеждению, никакие фанерные перегородки от заразы уже не спасут. Ведь Эбола — респираторный вирус, передающийся воздушно-капельным путем. А между перегородками и стенами зияют сантиметровые щели, сквозь которые лазят тараканы.

Еду и питье трижды в день развозят по коридору на тележках посыльные с кухни. У меня нет никакой уверенности в том, что эти «транспортные средства» потом кто-нибудь тщательно дезинфицирует, не говоря уже о самой посуде. К тому же два раза в день нас, словно в тюрьме, выводят на оправку во двор, в чудовищно грязный туалет, один на всех.

Народу тут скопилось более полутора сотен, притом публика самая разная: бедные деревенские торговцы, прибывшие на выходные в Хардуз, щеголеватые менеджеры транснациональных фирм, миссионеры протестантских церквей, моряки торговых флотов доброй дюжины стран, доставленные из единственного здешнего порта.

Люди за фанерными перегородками постоянно меняются. Три дня назад слева от меня появился какой-то подросток-араб, постоянно читавший вслух суры. До него я соседствовал с моряком из Голландии, жутко кричавшим по утрам. Ночью его тело увезли. Позавчера на рассвете подросток впервые заорал по-арабски, чтобы убрали свет, но сегодня его уже не было слышно.

К обеду по коридору прошли санитары. По шелесту пластиковой пленки, доносящемуся из-за стены, я понял, что они укладывают тело моего соседа в огромный пакет.

Я так и не успеваю выяснить, кто будет моим следующим соседом, потому что комендант Али вызывает меня, единственного врача в карантине, на конфиденциальную беседу в морг.

Меня трудно впечатлить картинами смерти. Потрошить покойников я начал еще на первом курсе медицинского. Но ничего подобного никогда прежде не видел!..

Весь морг беспорядочно завален мертвыми телами. Они повсюду — на прозекторских столах, в холодильниках, на полу, на огромных подоконниках и даже в коридорах. Приметы алиментарной дистрофии налицо. У всех заостренные скулы, выпирающие ключицы, рельефные ребра. Оно и неудивительно: полный отказ от еды и тяжелая диарея в последние дни жизни.

Здесь есть мужчины и женщины, старики и дети. Практически все трупы выглядят как кровавое месиво. На них нет ни единого живого места. Впечатление такое, что с людей заживо сдирали кожу. Однако на самом-то деле она на месте, просто кровь и сукровица неким странным образом проступили через поры. Белки глаз багровые от крови, вместо губ у большинства — бурые волдыри.

Али ослабляет защитную маску противовирусного костюма и отрешенно комментирует то, что мы видим:

— Сто двадцать четыре покойника только за последние шесть дней. Летальность более девяноста пяти процентов. Эпидемия развивается в геометрической прогрессии. Кошмар!

— Клиническая картина прежняя? — осведомляюсь я.

— Без всяких изменений. Мы пытались на первом этапе давать мощные антибиотики — бесполезно. Кислород, стимуляторы, вентиляция легких — то же самое.

— А экспериментальная вакцина? — хватаюсь я за спасительную соломинку, хотя уже от Йордана Христова знаю, что и она здесь не помогает. — Ведь в тех же Сьерра-Леоне и Нигерии уже излечиваются до восьмидесяти процентов инфицированных.

— Не действует. Перепробовали все. Никаких положительных результатов. — Али жестом приглашает меня выйти на улицу, осторожно снимает маску. — Мистер Артем, хочу тебе кое-что сказать. Мне тут из нашего Министерства внутренних дел позвонили…

— А им-то мы для чего понадобились? — искренне недоумеваю я.

— Эпидемия уже охватывает город. «Скорая помощь» не работает четвертый день — врачи и водители массово увольняются. Никакие превентивные меры не помогают. Информацию тщательно скрывают, но шила в мешке не утаишь.

— Чего уж таить, — говорю я и угрюмо вздыхаю. — У всех умерших есть родственники, друзья и соседи…

— Многие из которых даже отказываются забирать из морга тела, чтобы не подцепить инфекцию, — подхватывает мой собеседник. — Ты знаешь, что на окраинах уже встречаются трупы, которые никто не подбирает? Сотня тел на улице, и начнется повальный мор. С учетом нашего североафриканского климата это неизбежно. Люди очень напуганы, по окраинам распространяются самые нелепые и чудовищные слухи. Полицейские информаторы даже зафиксировали призывы сжечь карантин со всеми нами, чтобы зараза не распространялась дальше. — Огромные оливковые глаза Али неожиданно увлажняются. — Ты ведь в Хардузе не первый год, наверняка знаешь, что у нас есть и религиозные фанатики, и просто маргинальные личности, которые в случае чего на карантине не остановятся. Будешь звонить своим, попроси мистера Йордана быть готовым к самому худшему! Я ему уже и сам говорил, но думаю, если ты расскажешь, что видел в морге, то это будет поубедительней.

Я возвращаюсь в свою комнатку в полной депрессии. Самое худшее, кажется, уже произошло. «Испанка» начала прошлого века с ее семьюдесятью миллионами жертв — всего лишь невинное ОРЗ в сравнении с тем, что нас тут ждет.

Неделя жизни в таких вот условиях — достаточный срок, чтобы даже самый здоровый человек начал сомневаться в своем ближайшем будущем. Особенно если ты профессиональный вирусолог с восьмилетним практическим стажем и успел поработать с миссией Красного Креста и Полумесяца в четырех африканских странах.

Каждое утро я начинаю с внимательного осмотра рук, ног и груди. Малейший прыщик, которого еще не было прошлым вечером, заставляет мое сердце пронзительно екать. Я по несколько раз в день рассматриваю в зеркальце белки глаз, раскрываю рот, тщательно изучаю язык и нёбо, мерзко гримасничая и кривляясь.

Клиническую картину я уже представляю достаточно неплохо. Инкубационный период — от недели до двух, в зависимости от иммунитета организма. Затем едва заметные воспаления кожи, легкий озноб, небольшая температура. После этого резкое ухудшение. Жар под сорок, заплывшие кровью глаза, мгновенный упадок сил, диарея и сыпь по всему телу, включая ротовую полость. Уже на следующий день эта самая сыпь превращается в огромные кровоточащие раны, напоминающие ожоги. Максимум двое суток — и мучительная смерть. А начинается все с мелочи.

На восьмой день пребывания в карантине я понимаю, что моя болезнь и летальный исход максимум в недельный срок практически предопределены. Если уж смертность составляет девяносто пять процентов, то где гарантии, что именно мне повезет попасть в число немногих счастливчиков?

Я перестаю следить за календарем и бриться, чтобы не нанести себе микротравмы лица, через которые в организм может проникнуть инфекция. Так есть шанс прожить на несколько дней дольше.

Я не читаю газеты и книги, которые с оказией передают мне коллеги из миссии, тщательно прислушиваюсь к своим ощущениям и невольно готовлюсь к самому худшему. Так, наверное, ощущают себя в одиночной камере люди, приговоренные к казни. Смерть может постучать в дверь в любую минуту дня и ночи, и спасенья ждать неоткуда.

Вскоре, однако, здравый смысл берет верх, и я осознаю, что этот путь ведет в никуда. Биться за себя надо до последнего дыхания, даже в самых безнадежных ситуациях. А вот излишняя мнительность способна повредить рассудок даже совершенно здорового человека. А я ведь еще здоров. Проснулся с утра, и если не боишься дневного света, не кричишь как резаный, значит, пока все в порядке.

И тут я дохожу до очевидного вывода. Светобоязнь, судя по всему, и является основным признаком новой мутации Эболы. Но почему об этом не догадался никто до меня?

3

Так проходят еще два дня жизни в карантине. Я уже потихоньку привыкаю и к истошным крикам «уберите свет!» за фанерными перегородками, да и к тому, что соседи за ними постоянно меняются. Вскоре и еду на тележке нам привозит другой кухонный посыльный. Мой вопрос «а где прежний?», судя по опечаленному взгляду новичка, звучит очень бестактно.

Удивительно, но у меня до сих пор нет никаких симптомов Эболы, хотя, по всем показателям, я давно уже должен был бы угодить в пластиковый чехол. Каждый день внимательно осматриваю в зеркальце полость рта — все чистенько! Нет ни сыпи, ни жара, ни слабости, ни тошноты, словом, ничего, что может указывать на инфекцию. А главное в том, что я по-прежнему люблю жизнь, щедрые африканские рассветы, солнечный свет, каждое утро подхожу к окну и подставляю лицо под его лучи.

До конца моего карантина остается всего два дня. Я уже потихоньку строю планы, чем займусь в нашей миссии после выхода из заточения. А дел, судя по всему, у меня будет очень много.

Поздней ночью, буквально за несколько часов до выписки, я просыпаюсь от беспорядочных выстрелов и криков, доносящихся со стороны улицы. Я поднимаюсь и осторожно подхожу к окну.

На ярко освещенной площадке перед нашим зданием стоят несколько машин и длиннющий автобус, из которого торопливо выскакивают какие-то вооруженные люди. В руках некоторых — зажженные факелы. Люди эти невероятно агрессивны. Они кричат, жестикулируют и пытаются прорваться за металлические ворота. Несколько факелов летят через забор. Эти неизвестные личности явно хотят поджечь здание карантина. Однако гореть тут, к счастью, нечему. На площадке появляются все новые машины, толпа быстро густеет, с каждой минутой становится все злей и напористей.

Я названиваю в офис миссии, но Йордан Христов почему-то не отзывается. Не отвечают на вызов и другие наши сотрудники, даже те, которые работают в приемном отделении, хотя телефон там обычно включен круглосуточно.

Тем временем в толпе перед воротами происходит бурление. Несколько человек пытаются перелезть через ограду, но тщетно. Верхушки металлических прутьев заострены, словно копья, и густо переплетены колючей проволокой. Сквозь утрамбованную людскую массу медленно проплывает микроавтобус, на крыше которого стоят двое вооруженных людей. Они галдят, угрожающе машут кулаками в сторону наших окон, но стреляют пока только в воздух. А машины с людьми все подъезжают.

Вскоре появляется комендант карантинного отделения Али. Я сразу узнаю его по фигуре даже со спины. Али ожесточенно жестикулирует, пытается отогнать буйствующих туземцев от ворот.

Трещит короткая автоматная очередь. Комендант взмахивает рукой и падает наземь. Ворота карантина тут же с разгона таранит джип. Они с мерзким грохотом рушатся. Неуправляемая толпа вооруженных людей, беспорядочно стреляя в воздух, врывается в карантинный дворик.

И тут до моего слуха доносится пронзительный вопль по-арабски:

— Уничтожить заразу! Сжечь их всех заживо!

Я лихорадочно осматриваю комнатку, прикидывая варианты. Самое рискованное в такой ситуации — открыть окно и попытаться спуститься с третьего этажа. Здание карантина сложено из светло-серых бетонных блоков и подсвечивается снаружи прожекторами. Так что любой человеческий силуэт на этом фоне будет прекрасно виден с улицы. Но дверь в мою комнатку наглухо закрыта снаружи, со стороны коридора. А в соседях, обитающих за фанерными перегородками, я и вовсе не уверен. Вряд ли они мне хоть чем-то помогут.

Такчто выбора у меня теперь, кажется, уже нет. Я с треском рву простыни на длинные полосы, скручиваю их в жгуты, связываю и распахиваю окно. В комнату врывается кислородная свежесть ночной улицы.

Один конец самодельной веревки я привязываю к оконной раме, другой бросаю вниз. До земли, конечно, связанные простыни не достают, но это лучше, чем вообще ничего. Я проверяю связку на прочность, хватаюсь за жгут, осторожно перемещаюсь наружу, за окно.

Со стороны карантинного дворика тут же звучит резкий, рвущий уши треск автомата. Оконные стекла водопадом обрушиваются вовнутрь моей комнатки. Я спускаюсь как можно быстрей, все это время ощущая себя живой мишенью. Ноги проваливаются в пустоту, тщетно ищут опоры. Простыня обжигает ладони. Секунды словно растягиваются, делаются неимоверно длинными и емкими. Следующая очередь выбивает бетонную крошку в каком-то сантиметре от моего плеча.

Когда до земли остается метра три, я группируюсь и отпускаю импровизированный трос. Приземляюсь вполне удачно — на ноги — и тут же боковым зрением замечаю, как в мою сторону бросаются сразу двое автоматчиков, беспорядочно стреляя на ходу.

Я тут же шмыгаю за угол, в хозяйственный дворик. Там сейчас наверняка темно. Если скрыться во дворике, до того как погромщики достигнут угла здания, есть шансы перемахнуть через забор.

Кусты, мусорные баки, бетонные блоки, вновь кусты, пищеблок и невысокое кирпичное ограждение с ажурной металлической решеткой по верху.

Я запрыгиваю на капот чьей-то машины, припаркованной у забора, оттуда на крышу, быстро перебираюсь через решетку. Неужели получилось?!

Автоматная очередь гремит спустя секунду после того, как я спрыгиваю наземь с внешней стороны забора. На мои плечи валятся пальмовые листья, сбитые пулями.

И тут мне несказанно везет. У самого забора отдыхает старенькая малолитражка. Водительская дверка приоткрыта, и в замке зажигания — о чудо! — торчит ключ. Видимо, владелец этого чуда техники услышал стрельбу, бросил свое богатство и в панике убежал в один из ближайших домов.

Мне надо удирать как можно дальше от карантина — к черту, к дьяволу, к шайтану, только бы не видеть этих жутких людей, решивших сжечь все здание вместе с ни в чем не повинными больными!

Я плюхаюсь за руль, проворачиваю ключ. Двигатель тут же отзывается мягким металлическим рокотом. Не включая фар, осторожно выруливаю из переулка, то и дело бросая тревожные взгляды в обзорное зеркальце. Никого не видно. Наверное, преследователи решили, что срезали меня из автоматов, и поленились проверять. Тем лучше.

Я не слишком хорошо знаю этот район и потому не сразу нахожу выезд из этих трущоб. Однако минут через двадцать наконец-то выезжаю на проспект, носящий имя президента Мухаммеда и тут же вжимаю в пол педаль тормоза.

Проспект, всегда очень даже нарядный, теперь затянут плотным дымом. В ядовито-желтом смоге мелькают призрачные силуэты, где-то впереди зловеще мерцает багровое зарево пожара. Кажется, горит гипермаркет.

Из клубов дыма перед самым капотом машины материализуются двое громил с огромным плазменным телевизором в картонной коробке. На шее одного болтается «Узи», из-за спины другого торчит ружейный ствол. К счастью, эти милые ребята так заняты своей поклажей, что не обращают на меня никакого внимания.

Чувство все возрастающей опасности накрывает меня с головой. Почему никто не тушит пожар? Как полиция позволила толпам бандитов напасть на карантин, тем более что она обо всем знала? Почему стражи порядка не пресекают мародерство? Откуда у всех этих людей оружие?

Я приоткрываю дверку и тут же захлопываю ее. Салон наполняется удушливым смрадом, выбивающим из глаз жгучие слезы. Я задерживаю дыхание, даю задний ход, осторожно разворачиваюсь.

Добраться до нашей миссии можно и через набережную. Достаточно сделать крюк по одному из переулков, которые нарезают центр города на ровные квадраты. Дым пожарищ, кажется, охватил весь город. Я веду машину едва ли не вслепую, готовый затормозить в любой момент.

Поворот, еще один, парк Независимости, ровные ряды фонарей, слабо подкрашенный электричеством старый город, за которым празднично белеет громада президентского дворца. Кажется, оттуда тоже доносятся автоматные очереди. Но дыма тут значительно меньше. Его, наверное, разогнал ночной бриз.

Неожиданно метрах в двадцати передо мной вырастает какой-то развязный юнец, напоминающий кинематографического палестинского боевика: серый камуфляж, грязная арафатка, автомат Калашникова. Этот субъект, широко расставив ноги, торчит на дороге прямо под фонарем. Я вижу, что он неторопливо, с явным удовольствием от собственной вседозволенности, наводит на меня оружие, целится прямо в лобовое стекло.

В таких ситуациях люди скорее действуют на инстинктах, чем осознанно. Да и времени на размышление не остается. Я пригибаюсь к рулю и резко даю по газам. Малолитражка взвизгивает протекторами и с ревом летит на автоматчика. Последнее, что я фиксирую сквозь клочковатые клубы дыма, — лицо юнца, изуродованное ужасом, широко раскрытые глаза и рот, разорванный криком. Машина с тяжелым вязким звуком ударяет негодяя бампером и тут же подпрыгивает. Этот поганец еще и угодил под заднее колесо.

Я кое-как осознаю, что произошло, но вины за собой не чувствую, твердо знаю, что в этой ситуации мог выжить лишь один из нас. Тот, у кого сильнее нервы и острее реакция.

Я на всех парах рву по переулку к морю и едва не врезаюсь в танк, перегораживающий проезд. Торможу, даю задний ход, выруливаю на узкую улочку, заставленную мусорными контейнерами, с трудом маневрирую и наконец-то вывожу машину на набережную, абсолютно пустынную. Надсадно ревет двигатель, пронзительно визжат шины на виражах, рваные клочья пара клубятся перед капотом, горячий пот градом катится с моего лба.

А вот и наша миссия — военный госпиталь, построенный во времена французского колониального владычества. Она выглядит на удивление темной и зловещей. Электричество не горит даже в приемном покое. Во всем здании царит глубокая тишина. А ведь миссия Красного Креста и Полумесяца работает круглосуточно!

Вокруг, кажется, ни души. Улица выглядит как странный сюрреалистический коллаж, слепленный на скорую руку из далекого зарева пожаров, лунного блеска и непроницаемых бездонных теней. Все окна окрестных домов затемнены. Не светятся даже вывеска отеля напротив и неоновая реклама небольшого магазинчика на углу, обычно работающего круглосуточно.

Я глушу двигатель, выхожу из машины и без всякой надежды дергаю входную дверь миссии. Как и следовало ожидать, она наглухо закрыта. Видимо, в здании не осталось даже сторожа, все разбежались.

Я усаживаюсь в машину, упираюсь лбом в пластик руля. Только теперь ощущаю, что у меня нестерпимо горят руки, стертые простыней, а левая нога, ушибленная при прыжке, сильно ноет. Мне не хочется даже задаваться вопросом, совершенно естественным в моей ситуации: что делать и куда ехать. Накатывает странная апатия, когда на все наплевать. Будь что будет, ведь ничего уже не изменишь!

Да и менять-то, честно говоря, нечего. Вакцины против мутированной Эболы нет и не предвидится. Так что все мы теперь смертники. Вопрос лишь в том, сколько времени нам осталось жить.

Неожиданно в кармане оживает телефон. Странно, но мобильная связь в Хардузе все еще работает!

— Алло.

Телефон отзывается взволнованным голосом Йордана Христова:

— Артем, с тобой все в порядке? Ты еще в карантине?

— Уже нет. Мне пришлось уйти оттуда раньше времени. А что тут, черт возьми, происходит?

— В столице военный переворот. Причиной всему — вирус Эболы. Все подробности потом, сейчас нет времени. Если у тебя есть возможность, то срочно приезжай в международный аэропорт. В восемь утра миссия эвакуируется, для нас уже готовят самолет. У тебя мало времени.

— Как эвакуируется? Куда?.. Где теперь все наши?

— Пока мы переезжаем в глубь страны. Сейчас решаем, куда именно. А наши уже в аэропорту. Все, кроме тебя, Артем. Так ты сможешь приехать или нет?

4

Подростком я представлял себе смерть такой, как ее изображали на средневековых гравюрах, то бишь костлявой старухой в белом саване и с косой в руке. Такая смерть вызывала у меня не страх, а любопытство. Есть ли у этой старухи внуки, с кем она дружит, что ест на завтрак, какая у нее пенсия?..

Потом я стал студентом и видел иную смерть. Теперь она материализовалась в трупах, хранившихся в холодильниках прозекторской бюро судебно-медицинской экспертизы, где мы обычно проходили практику. Если привыкнуть к трупному запаху — а настоящие медики делают это очень быстро, — то начинаешь относиться к покойникам как к обычному расходному материалу, необходимому для работы.

Лишь сегодня утром я осознаю, что смерть всегда ходит где-то рядом. Она в любой момент может настичь кого угодно.

До международного аэропорта я не доезжаю. Километрах в трех от него заканчивается бензин.

Я бросаю на обочине чужую машину, спасшую мне жизнь, иду по непривычно пустынному шоссе и минут через десять натыкаюсь на два трупа.

Молодая женщина в хиджабе, скорее всего, из мусульман-ортодоксов, прижимает к себе мертвого младенца. Живот женщины разворочен, судя по всему, очередью из крупнокалиберного пулемета. В желтой пыли мерцают ее перламутровые внутренности.

Вскоре трупы попадаются уже буквально на каждом шагу. В основном это старики, женщины и дети, притом все, судя по одежде, — ортодоксальные мусульмане. Большинство обезображено огнестрельными ранениями. Пули перебили конечности, раскололи черепа. Люди лежат в лужах крови, еще липкой, не засохшей.

Метров через пятьдесят огромный туристический автобус косо застыл на обочине, словно океанский лайнер, потерпевший крушение. Его борта буквально изрешечены пулями. Серые комья мозга на заднем бампере, густые потеки крови на асфальте. Водительская дверка приоткрыта. Из-за руля свешивается тело мужчины с огромной алой раной в боку.

Несомненно, автобус с пассажирами расстрелян совсем недавно. Но кто и ради чего совершил это дикое зверство?

Солнце постепенно лезет вверх. По спине катится пот, рубашка взмокает. Нагретый асфальт липнет к подошвам. Международный аэропорт уже совсем близко. В перспективе утреннего марева различимы радарные вышки и башенка командно-диспетчерского пункта.

Тут позади меня раздается истошное завывание, которое с каждым мгновением становится пронзительней и гуще. Асфальт, как мне кажется, буквально вибрирует и прогибается от этого звука. В кровь мгновенно выбрасывается адреналин. Я отбегаю в сторону, на пригорок, прячусь за скальным выступом и осторожно выглядываю наружу.

По пустынной трассе мчится кортеж. Впереди, хищно принюхиваясь к разгоряченному шоссе пулеметным стволом, идет бронемашина. Она покрыта желто-красными разводами под цвет пустыни. За ней следуют два джипа с проблесковыми маячками на крышах. Они-то и распространяют этот нечеловеческий рев. За джипами тянется огромный черный лимузин с затемненными окнами и государственным флажком на переднем крыле. Замыкают процессию две огромные фуры с эмблемами госбанка этой страны и еще один броневик. Башенка то и дело вращается вправо-влево. Пулеметчик явно готов расстрелять все живое, замеченное в пределах видимости.

Визжит сирена, ревут двигатели. Президентский кортеж в знойном мареве движется в направлении международного аэропорта и вскоре исчезает.

Я осторожно покидаю свое укрытие, и только тут до меня доходит очевидный факт. Не догадайся я вовремя скрыться, меня наверняка расстреляли бы точно так же, как тех несчастных в автобусе!

К условленному времени я, конечно же, не успеваю. Впрочем, меня не пускают даже на площадку перед терминалом. У турникета стоит камуфлированный боец с короткоствольным автоматом. Этот тип буквально пробивает меня своим настороженным взглядом. Он даже отказывается посмотреть мои служебные документы, а на все просьбы отвечает одной только фразой: «Не положено!»

Мой мобильный давно разрядился. Поэтому я не могу связаться ни с Йорданом, ни с кем-нибудь из наших.

Наконец президентский самолет вместе с холуями и материальными ценностями взмывает со взлетно-посадочной полосы. Следом поднимается в воздух еще один.

Парень в камуфляже коротко кивает. Мол, вот теперь можно, проходи.

Я мчусь в пассажирский терминал и тут же натыкаюсь на Йордана Христова. Лицо его, обычно спокойное и доброжелательное, теперь напряжено, как у человека, всходящего на эшафот.

— Артем, рад тебя видеть. — Христов берет меня под руку и увлекает в закуток за билетными кассами. — Самолета не будет. Его отобрала команда президента. Ты, наверное, видел, как он бежал в аэропорт. Не во что было посадить его челядь. Сбежали из страны как крысы с тонущего корабля, кажется, в Саудовскую Аравию.

Новость о конфискованном самолете меня даже не удивляет. Как говорится, не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже. Главное, что я теперь опять вместе с коллегами.

— Но мы договорились с местными, которые вывезут нас в Эль-Башар. Этот оазис расположен в трехстах пятидесяти километрах отсюда, — обнадеживает меня собеседник. — Я узнавал, там пока все спокойно. Правда, по дороге может случиться всякое. В стране начинается гражданская война, где все против всех.

Я рассказываю Христову об автобусе, расстрелянном на шоссе.

— Война кланов, где пощады не будет никому, — резюмирует он, горестно поджав губы. — Боюсь, что это только начало.

5

Вот уже второй час наша автоколонна неторопливо катит по хамаде. Именно так местные жители называют Каменистую Сахару.

Наверное, в прошлой жизни Йордан был коммивояжером, а не врачом-офтальмологом. Он буквально за десять минут умудрился договориться с местными арабами не только об аренде туристического автобуса для нас и минивэна для медицинского оборудования, но и о вооруженной охране.

В миссии нас всех — четырнадцать человек, прибывших из такого же числа стран. Кроме нас с Христовым, все остальные — женщины. Так что охрана не повредит. Особенно после всего, что я насмотрелся тут за последние сутки.

Правда, мне не очень-то симпатичны наши охранники. Водитель, длинный как жердь мужчина с физиономией, иссушенной пустынными ветрами, с пулеметной лентой, картинно перекинутой через плечо, выглядит настоящим фундаменталистом и бандитом.

В переднем кресле, лицом к нам, восседает Лайд, тот самый араб, с которым и договорился Йордан, Он вроде бы за старшего среди соплеменников. Этот тип смотрится чуточку интеллигентней. На нем европейский костюм, белая рубашка, лаковые туфли. Если бы не автоматическая винтовка «М-16», небрежно лежащая у него на коленях, то Лайд вполне мог бы сойти за мелкого клерка из Хардуза.

Однако эти ребята вроде бы настроены вполне доброжелательно. Каждые два часа водитель останавливает автобус, чтобы мы немного размялись и проветрились, словно везет он не беженцев, а туристов. Лайд периодически предлагает всем питьевую воду. В автобусе ее много, несколько ящиков. Как знать, может, я после всего произошедшего просто стал хуже думать о людях?

А за пыльными окнами разворачивается унылый пейзаж: желто-серые пригорки, поросшие чахлыми кустиками, и красноватые горы в далекой перспективе. По обочинам шоссе изредка желтеют убогие поселки, состоящие из глинобитных домиков, совершенно безлюдные. За все время, проведенное в дороге, мы не видели ни единой машины, ни попутной, ни встречной.

— Если ничего не случится, то через два с половиной часа будем на месте, — говорит Йордан, сидящий рядом со мной, и поглаживает кейс со стационарным спутниковым телефоном.

Это теперь наш единственный способ сообщить о себе и позвать на помощь. Ведь с сегодняшнего утра мобильная связь в стране не работает.

— Артем, у меня есть очень хорошая новость, — неожиданно объявляет глава миссии. — Создана вакцина от нашей модификации Эболы.

— Да?.. Но как успели? А главное кто?

— Не хочу нагружать тебя подробностями. Буквально вчера я связался с нашим руководством. Оказывается, вирусологи давно предвидели, что Эбола будет мутировать именно таким образом, как у нас. Они не только смоделировали этот подтип вируса, но и нашли от него противоядие, вроде бы стопроцентное. Кстати, анализы покойного Саши Вишневского тоже очень пригодились.

Я нетерпеливо ерзаю на сиденье и спрашиваю:

— И что теперь будет?

— В срочном порядке создается международная экспедиция. В течение недели она будет тут. Дальше — тотальная вакцинация всего населения страны, от мала до велика. Это займет месяца полтора от силы. Предварительный прогноз выздоровления — до девяноста пяти процентов.

Я лихорадочно прикидываю, сколько врачей потребуется для такой вот тотальной вакцинации. Население этой страны составляет около десяти миллионов, из которых лишь два с половиной живет в городах, остальные же ютятся в нищих поселках, разбросанных по оазисам всей Каменистой Сахары.

— Но ведь для этого потребуется как минимум несколько сотен вакцинологов, которым придется работать по десять-двенадцать часов в сутки!

— Нам обещают серьезную международную помощь людьми, финансами, техникой. Главное — победить Эболу тут, чтобы она не распространялась дальше. На кону вопрос выживания не только населения Северной Африки. Но сперва надо будет встретить транспортный самолет. Слушай, Артем, а вот фамилия Карский тебе о чем- нибудь говорит? Академик Аркадий Федорович Карский…

Еще бы! Ученый европейского уровня, автор нескольких десятков вакцин, которые используются по всему миру. А главное — мой любимый учитель, человек, по большому счету, и сделавший из меня вирусолога!

— Аркадий Федорович считал и, надеюсь, до сих считает меня одним из своих лучших учеников, — отвечаю я не без скрытого удовольствия. — Он даже написал на мои научные разработки две рецензии, вполне положительные.

— Вот и прекрасно, — говорит Христов и продолжает безо всяких эмоций, откусывая предложения, словно клещи проволоку: — Академик Карский вместе с небольшим штатом сотрудников будет у нас уже через несколько дней. Экспедиция утверждена и сформирована, тем более что экспериментальное производство вакцины вроде бы налажено. Для начала решено отправить сюда пробную партию и работать с населением по конкретным районам. То есть создавать зоны, свободные от Эболы, которые дальше будут расширяться. Вот как раз с оазиса Эль-Башар и прилегающих территорий и начнем, тем более что там находится военный аэродром, пусть и заброшенный, но с вполне пригодной взлетно-посадочной полосой. Новую вакцину можно вводить даже больным на последней стадии. Многие из них выздоравливают.

— Неужели уже есть результаты клинических исследований?

— Не знаю. — Йордан Христов поджимает губы. — Мне так сообщили из нашего центра, и у меня нет оснований не верить этому.

Неожиданно ловлю себя на том, что моя физиономия расплывается в идиотской улыбке. Оно и понятно. За последние недели я уже отвык от того, что новости бывают не только плохими.

Я осторожно высказываю план дальнейших действий:

— Значит, в Эль-Башаре нам надо будет разворачивать палатки, организовывать пункты приема пациентов. Потребуется питание, полевые кухни и все, что положено иметь в таких случаях.

— Главное пока — встретить самолет.

— Но ведь в этой стране сейчас творится черт знает что. Я вообще не могу понять, как Эбола спровоцировала военный переворот.

Йордан морщится. У нас в миссии вообще не принято распространяться о политике. Беспристрастность, нейтральность — один из наших главных принципов. Однако в этой ситуации без развернутого объяснения не обойтись.

— Все очень просто, — говорит Христов. — Президент Мухаммед, свидетелями бегства которого мы были, делал ставку на средний класс из продвинутых городских арабов. Воровал, конечно, но не мешал делать это и другим. Кроме военных, которых терпеть не мог. Они, естественно, отвечали ему тем же. Мухаммеда не любили берберы, фундаменталисты и многие другие. Так что для переворота нужен был только повод. Эбола и стала им. Мол, президент не принимал никаких мер, а инфекцию якобы принес в страну специально, чтобы уничтожить неугодных.

Солнце незаметно опускается за красно-коричневый пик. На шоссе быстро ложится широкая фиолетовая тень. Трасса постепенно поднимается в горы.

Странно, но эта дорога до Эль-Башара мне совершенно не знакома. Когда мы С Вишневским ездили в оазис, там не было никаких гор.

Мы минуем перевал, наступают сумерки. Автобус останавливается посередине какого-то городка.

Лицо Лайда неожиданно становится совершенно непроницаемым. Всю недавнюю доброжелательность с него будто ветром сдувает. Он становится в проходе между сиденьями, недобро щурится и демонстративно направляет на нас оружие.

— Всем слушать предельно внимательно, дважды не повторяю, — на безукоризненном английском произносит Лайд. — Все вы теперь заложники и будете обменяны на негодяев, которые расстреляли автобус с нашими братьями и сестрами по дороге в аэропорт. Мы точно знаем, что это дело рук военных. Мы уже связались с Хар- дузом — пусть поторапливаются. Иначе нам придется вас расстрелять.

6

Ночь. Идут вторые сутки нашего невольного пребывания в каком-то дрянном городишке, затерянном в незнакомой мне части Каменистой Сахары. Кто же мог предвидеть, что наши охранники окажутся вероломными сволочами, уготовившими нам такую участь?!

Чертов Лайд, казавшийся сначала таким интеллигентным и доброжелательным, сбросил с себя маску, во всей красе показал свое истинное лицо. Это фундаменталист, ради достижения своей цели готовый идти на самые крайние меры.

Ни я, ни Йордан, ни тем более женщины из нашей миссии ничем не виноваты перед Лаидом и его дружками. Просто мы неудачно для себя оказались не в то время не в том месте. Если бы не мы, то Лайду пришлось бы искать других «счастливчиков». Тех, кто должен был стать разменной монетой в игре фундаменталистов, войне всех против всех.

Ведь наш недавний охранник, как и его товарищи по оружию, не признает никого из участников конфликта, разразившегося здесь. Для них одинаково неприемлем и президент Мухаммед, торопливо унесший свою драгоценную задницу из страны, и кучка военных, совершивших переворот. Сбежавшего правителя Лайд в разговорах чаще всего называет куском верблюжьего дерьма и почти каждый раз презрительно сплевывает, будто видит того перед собой. Временное военное правительство он именует не иначе как прислужниками шайтана.

Впрочем, нам от всего этого ничуть не легче. Можно смело утверждать, что мы попали из огня да в полымя. Люди, окружающие нас, являются третьей стороной конфликта.

Они вооружены и очень даже неплохо оснащены военной техникой. Когда нас везли сюда, я своими глазами видел не просто отдельных боевиков на постах, а целые скопления бронетехники. Боевые машины здесь повсюду. Не только на блокпосту при въезде в этот городок, но и на улицах. Вряд ли это показуха, устроенная специально для нас.

Городок наверняка полностью удерживается фундаменталистами. Он превращен ими в свою базу. Но какими бы благими целями они ни прикрывались, верить в их справедливость и, главное, гуманность не приходится.

Каждая минута, проведенная здесь, иногда кажется мне целым часом. Тревога обволакивает сознание. Ожидание самого худшего никуда не исчезает. Острой занозой сидит в голове мысль о том, что боевики нас пустят в расход.

Да, и Лайд и его подельники стараются вести себя корректно, во всяком случае пока. Некоторые даже позволяют себе улыбаться нам, пытаются проявить известную долю вежливости. Однако меня не проведешь. Я-то прекрасно вижу, что все это лишь спектакль, за кулисами которого места для вежливых улыбок нет. Я догадываюсь, что там, за сценой, лишь звериный оскал бескрайнего зла.

Я не знаю, что с нами будет, но уверен в том, что игра, затеянная боевиками, не сулит нам ровным счетом ничего хорошего. Не эти ребята, так другие, в руки которых мы попадем от Лайда, превратят нас в трупы без всякого вмешательства вируса Эбола. Даже не важно, что это будет — расстрел либо какой-нибудь изуверский дедовский способ казни, коих с древних времен хватало на Востоке.

Мне не хочется умирать. Я не желаю, чтобы погиб мой коллега и женщины из нашей миссии, пытаюсь преодолеть оцепенение, в котором то и дело оказывается мое сознание. Мне обязательно надо придумать, как избежать той злой участи, которую нам готовят фундаменталисты.

По прибытии в этот городок боевики упрятали нас за решетку. Я сразу для себя отметил, что здание, куда нас поместили, изначально не являлось тюрьмой. В этом большом глинобитном доме еще несколько дней назад кто-то жил своей обычной жизнью. Скорее всего, боевики их попросту изгнали отсюда и превратили здание в темницу. Судя по всему, окна зарешечены совсем недавно. Отдельные детали в комнате намекают на то, что мои предположения верны.

Нас с Йорданом держат в маленьком помещении. Женщин же упрятали в относительно просторную комнату по соседству.

В еще одной комнатушке фундаменталисты заперли нескольких иностранцев. Их так же, как и нас, захватили в качестве заложников. Это то ли шведы, то ли швейцарцы. Точно узнать мы не смогли. Едва мы попытались переговариваться через стену, как охранники дали нам понять, что делать этого не стоит.

Охрана, кстати, дежурит снаружи круглосуточно. В каком количестве они несут свою вахту, точно неизвестно. По обрывкам фраз, доносящимся оттуда, я могу предположить, что обычно нашу темницу сторожат двое боевиков. Правда, в момент, когда нас выводят на прогулку, число охранников возрастает минимум до десяти человек.

Прогулка, довольно сносная еда и питье — это то, что должно демонстрировать гуманность боевиков, удерживающих нас в плену. Кроме того, они даже разрешили Йордану взять с собой медицинский саквояж с лекарствами, так, на всякий случай.

Однако во время прогулки нам запрещают общаться между собой. Лишь по выражению лиц наших сотрудниц мы видим, что они в ужасе от происходящего. Лица многих из них успели опухнуть от слез. Но мы никак не можем утешить и уж тем более обнадежить женщин. Разве что взглядами.

Часть охранников в это время расхаживает между нами. Задавать им вопросы или обращаться с просьбами запрещено. Они заговаривают первыми, явно озвучивая слова, которым их научили командиры. Спрашивают, все ли нас устраивает, нет ли каких вопросов и пожеланий.

Мне постоянно хочется сорваться и заорать, что нас ничего здесь не устраивает. Мы находимся тут вопреки всем международным нормам, не по своей воле, хотим связаться с начальством. Однако нет никакого смысла устраивать такой выпад. Реакция охраны непредсказуема. Подвергать коллег дополнительной опасности мне не хочется. Поэтому я молчу, как и Христов. Мы понимающе переглядываемся и говорим, что нас все устраивает и вопросов нет.

Одна из женщин жалуется на насекомых в их комнате. Охранники обещают передать ее слова своему командиру. Затем нас уводят обратно в дом.

По пути мы в течение нескольких секунд видим наших товарищей по несчастью, которых охранники выводят из соседней комнаты. Но заговорить с ними нельзя. Массивный боевик громко напоминает об этом всем нам.

Я задумываюсь над тем, почему фундаменталисты вывели этих людей из комнаты именно сейчас, когда мы еще не вернулись к себе? Это наверняка один из способов психологического давления на нас. Скорее всего, никто из боевиков, включая Лайда, ничего не смыслит в психологии как науке. Однако на обыденном уровне они еще те ученые!

Один из иностранцев, несмотря на громогласное предупреждение охранника, не выдерживает и спрашивает у нас по-английски:

— Откуда вы, парни?

Реакция охраны следует сразу же. Близстоящий боевик в ту же секунду бьет заложника прикладом автомата под дых и заталкивает обратно в комнату. При этом он говорит, что нарушитель дисциплины лишается прогулки.

Нас спешно разводят по местам и запирают двери. По звукам, доносящимся из соседней комнатушки, я делаю неутешительный вывод. Иностранца, заговорившего с нами, долго и методично избивают, не давая при этом кричать. Вот они, хваленые гуманность и справедливость фундаменталистов.

В эти самые минуты мое желание совершить побег начинает обретать все более и более выразительные черты. При этом я прекрасно помню предупреждение Лайда. Да, за попытку бегства нас ждет смерть.

Мысль об этом не дает мне покоя. Она подкрепляется не только желанием оказаться на свободе и остаться в живых, но и необходимостью продолжить свою работу в этой стране. Ну да, той самой, где все только и твердят о Всевышнем, хотя Он, по всей видимости, решил до поры да времени покинуть этот край. Вспышка эпидемии лихорадки Эбола, переворот, гражданская война на три фронта!..

Невзирая на все ужасы последних дней, я уверен в правильности своих устремлений. Я стараюсь не потерять счет дней, помню, что через неделю в оазисе Эль-Башар должен приземлиться самолет с вакциной, персоналом и академиком Аркадием Карским.

Я говорю об этом своему коллеге. Йордан не меньше, чем я, впечатлен избиением заложника в соседней комнате. О побеге он даже не заикается, но на мои слова о заветном самолете реагирует с проблеском надежды в глазах.

— Да, Артем, — говорит болгарин, мечтательно глядя куда-то мимо меня. — Я не забыл о прибытии самолета в Эль-Башар. Не могу себе представить, как там все пройдет без предварительной подготовки. А ведь готовиться к встрече группы Карского следовало бы если не прямо сейчас, то в ближайшие дни. Нужно договориться с тамошней местной администрацией. Еще неизвестно, какая там обстановка и чью сторону в гражданской войне заняли местные власти.

— Полагаю, что в победе над эпидемией заинтересованы все стороны конфликта, — высказываюсь я и вижу, что коллега не вполне согласен со мной.

— Если бы это было так, то нас бы здесь сейчас не держали, — печально шепчет он и продолжает: — А в оазисе Эль-Башар, кроме всего прочего, нужно позаботиться о подготовке лагеря для проведения вакцинации. Да и взлетно-посадочную полосу осмотреть не мешало бы. Ты представляешь, сколько работы пришлось бы нам проделать, будь мы сейчас там?

— Представляю, — спокойно говорю я в ответ и тут же замечаю: — Но ведь нам не впервой сталкиваться с таким объемом работы. Так что…

Христов не дает мне договорить.

— Ты забываешь, что мы сейчас за решеткой и без ведома этих бородатых уродов не можем даже в уборную сходить, — с горечью произносит он, садясь на подобие топчана, устроенное возле стены.

Я подхожу к нему и пытаюсь повести наш разговор к вопросу о бегстве. Однако коллега даже и слышать меня не хочет. Хотя до этого мне казалось, что дух его не сломлен и Йордан все же согласится с моей мыслью о необходимости побега.

— Выбрось это из головы, — коротко бросает он.

Я вижу, что спорить с ним сейчас бессмысленно, но саму идею не оставляю, предполагаю, что в ближайшее время коллега может изменить свое мнение.

Мы не забываем о том, что фундаменталисты планируют обменять нас на тех военных из Хар- дуза, которые убили их «братьев и сестер» по дороге в аэропорт. Правда, нам неизвестно, насколько успешно проходят переговоры по этому поводу.

То, что они действительно ведутся, косвенно подтверждают реплики наших охранников, случайно долетающие до нас.

Этих слов крайне мало, чтобы представить целостную картину. Однако их вполне достаточно для того, чтобы понять главное — переговоры идут ни шатко ни валко, как это обычно и бывает на Востоке.

Для нас это означает лишь одно. Мы будем находиться здесь, сидеть взаперти до тех пор, пока в переговорах не наметится серьезный сдвиг. Любой, как положительный, так и отрицательный для наших похитителей.

Ожидание утомляет и изнуряет. Мне хочется верить, что нас не убьют при любом повороте переговоров.

— Мы слишком ценный товар, чтобы вот так запросто его уничтожить, — заявляет Христов по этому поводу.

На словах я соглашаюсь с ним, хотя подобной уверенности у меня нет.

Наши женщины выглядят совершенно деморализованными. Мы не можем им сказать ни одного обнадеживающего слова.

Другие наши соседи по темнице ведут себя тихо. Мы больше их не видим. На прогулку теперь они выходят только после нас, когда мы вновь оказываемся под замком. Если бы не факт их вывода на улицу и не кормежка, то можно было бы предположить, что заложников в соседней комнатушке больше нет. Настолько там тихо.

Йордан считает эту тишину последствием того инцидента, когда пленник попытался задать нам вопрос. Я же сильно сомневаюсь в этом, иногда прикладываю ухо к стене, разделяющей комнаты, и понимаю, что тишина относительна. Какие-то звуки оттуда все-таки доносятся. Весьма приглушенные, но все же.

Они усиливаются, пусть и незначительно, лишь тогда, когда наши охранники отходят к молитве. Сначала мне подумалось, что это просто случайное совпадение. Но я решил проверить, так ли это. Оказалось, что всякий раз, когда наши соглядатаи предавались молитве, звуки, доносящиеся из соседнего помещения, непременно усиливались.

Йордан скептически наблюдал за моими действиями, но не мешал мне. Он полагал, что я так вот компенсирую вынужденное безделье.

Где-то после полуночи мы просыпаемся от шума. Снаружи кто-то громко кричит по-арабски. До нас доносятся рев автомобильного двигателя и треск автоматных очередей. Спустя некоторое время охранники врываются в соседнюю комнату и на повышенных тонах что-то выспрашивают у заложников.

Двери нашей камеры тоже распахиваются. Боевики светят нам в лицо фонариками, затем обшаривают все помещение. Они не обнаруживают ничего подозрительного, уходят и захлопывают за собой дверь. Затем подобный досмотр происходит в комнате, где находятся наши коллеги-женщины.

Вскоре шум прекращается. Боевики покидают дом и дают нам возможность досмотреть наши тревожные сны.

Они поднимают нас с первыми лучами солнца и под дулами автоматов выгоняют на улицу. Туда, куда обычно выводили на прогулку. Но для моциона сейчас рановато. Не может быть сомнения в том, что все это как-то связано с недавними ночными событиями. Я уже догадываюсь, что именно произошло, но не могу ни с кем поделиться своими соображениями.

Нас выстраивают на площадке между тюрьмой и домом, где, вероятно, размещается нечто вроде караульного помещения. Боевиков вокруг больше, чем обычно. Пятнадцать, а то и все двадцать человек.

По центру площадки расхаживает высокий мужчина арабской внешности. Он явно чем-то недоволен и готов вот-вот выплеснуть свое отвратительное настроение на пленников.

Женщины замерли в тревожном ожидании. Йордан одновременно со мной заметил, что среди заложников из злосчастной соседней комнаты не хватает одного человека. Коллега едва заметно пожимает плечами. Я же лишний раз утверждаюсь в истинности своей догадки.

Проходит еще минута, и у караулки появляется пара боевиков. Они гонят перед собой избитого мужчину в разорванной и окровавленной одежде, тычут дулами автоматов ему в спину.

Долговязый тип тычет пальцем в приведенного мужчину и начинает громко объяснять ситуацию. Переводчик из числа боевиков едва справляется с тем, чтобы передать смысл сказанного на английском.

Я не понимаю, зачем он вообще здесь нужен, если все мы неплохо понимаем арабский язык. Видимо, командир боевиков хочет лишний раз подчеркнуть свою значимость. Впрочем, это мало касается сути происходящего.

Долговязый субъект говорит о том, что ночью один из пленников попытался совершить побег, но был остановлен охранниками. Каким способом заложник пробовал уйти, боевик не уточняет. Но при этом набрасывается на других пленников с претензией. Дескать, почему вы не рассказали охранникам о намерениях своего соотечественника? Пленники прячут головы в плечи и молчат, словно воды в рот набрали.

Начальник отдает команду своим подчиненным, и те отвешивают заложникам по несколько ударов плетью за недонесение. Нас не трогают, но настоятельно требуют обратить внимание на то, что будет с нами, учини мы что-либо подобное.

Когда экзекуция подходит к концу, командир кивает на неудавшегося беглеца и произносит лишь одно слово:

— Расстрелять!

Боевики тотчас же передергивают затворы автоматов. Мы замираем в ожидании худшего.

Женщины стараются не смотреть. Звучит приказ увести ослушавшегося пленника за угол и прикончить его там.

«Какая гуманность», — горько иронизирую я, провожая взглядом несчастного человека.

Ощущается всеобщая оторопь с долей недоверия. А вдруг все это блеф и никто не собирается расстреливать заложника? Но несколько коротких очередей отрезвляют пленников.

— Так будет с каждым! — заверяет нас долговязый тип и отдает команду вернуть всех в тюрьму.

Он уверен, что может так запугать нас. Но во мне еще больше усиливается желание бежать. Если раньше оно заканчивалось там же, где и начиналось, то сейчас я приступаю к детальной проработке плана побега. На это уходит остаток дня.

Йордан удивлен моему молчанию. Коллега думает, что я нахожусь под впечатлением от показательного наказания наших соседей. Мне стоит немалых усилий поведать ему то, к чему я пришел после долгих часов молчаливых размышлений.

Сначала он мне не верит, потом выражает сомнение в осуществимости того, что я задумал. Мне приходится приводить все новые и новые аргументы в пользу моего плана.

Христов внимательно выслушивает меня. Его лицо меняется, светлеет впервые за время пленения. Он понимает, что мой замысел не такой уж и безрассудный, каким показался ему сначала.

7

План мой рассчитан не на один день. Однако к его осуществлению мы приступаем немедленно, на следующую же ночь после экзекуции. Все пленники, кроме нас, спят.

Охранники находятся во дворе, рядом с входной дверью. Раз в час один из них обходит вокруг дома, а другой забредает внутрь. При малейшем подозрении он готов открыть любую комнату, где содержатся заложники.

За время пребывания здесь, особенно при выходах на прогулки, я сумел хоть как-то изучить планировку здания и узнать кое-что об окрестностях. Одна сторона нашей с Йорданом камеры выходит во двор, сразу за которым начинается Каменистая Сахара. В глинобитной стене масса трещин. Это и неудивительно, ведь дом, который боевики превратили в тюрьму, довольно старый. Трещины долго мозолили мне глаза. Но я наконец-то сообразил, что их можно использовать при подготовке побега.

Пару часов мы тратим на то, чтобы лишний раз убедиться в том, что интервалы между обходами, совершаемыми охранниками, составляют примерно час. Это мое наблюдение подтверждается, и мы сразу же беремся за дело.

За время дневной прогулки мы сумели незаметно насобирать в карманы и пронести с собой несколько кусочков дерева. Сейчас же я и Йордан занялись делом, на первый взгляд кажущимся весьма странным.

Мы берем эти щепки и заталкиваем их в трещины, хорошо заметные в глинобитной стене. Делаем так, чтобы деревяшки плотно прилегали друг к другу. Как только трещины оказываются забитыми древесиной, мы приступаем к следующему этапу работы. Йордан достает из саквояжа два шприца, один передает мне. Мы заполняем их водой и буквально вдавливаем ее в куски дерева, заложенные в трещины.

Для чего все это? Дело в том, что нам доступен только один способ тихого воздействия на стену, преграждающую нам путь к свободе. Он очень древний, но едва ли не самый совершенный. Ведь вода — это великая сила!

Речь идет не только о бурных речных потоках океанических цунами, способных в буквальном смысле смыть с лица земли целые поселения и даже города. Я говорю о воде как таковой. О ее силе знали еще древние люди и пользовались ею для своих нужд.

Ученые долго спорили, каким образом древние египтяне откалывали огромные блоки песчаника для строительства пирамид. По данным современной науки, эти мастера Древнего Египта с помощью бронзовых долот вырубали в песчанике щели, вставляли в них дерево и поливали его водой. Оно разбухало и расширялось, что способствовало появлению трещин в каменной породе.

Вот и мы с Йорданом пытаемся сейчас проделать то же, чтобы вода и дерево постепенно разрушили ненавистную нам тюремную стену. Уверенности в положительном результате у нас хоть отбавляй. Даже мой коллега позабыл про свой недавний скепсис.

До рассвета еще очень далеко, а мы уже успели обработать все трещины, которые определили заранее. Через десять минут охранники начнут свой обход.

Мы завешиваем обработанный участок стены одеждой, тушим очередную лучину, в свете которой заканчивали работу, и укладываемся каждый на свою лежанку. Христов удовлетворен нашей работой, однако считает, что на этом останавливаться нельзя.

— Артем, мы должны сегодня же продолжить начатое дело, — спокойно заявляет он, наверняка понимая, что я перечить не стану.

— Да, только обождем, пока закончится обход, — быстро соглашаюсь я.

В эти секунды слышится, как открывается входная дверь, и один из боевиков, караулящих нас, входит в дом. Одновременно мы слышим шаги его напарника, доносящиеся снаружи, и невольно замираем.

Я лежу на боку, повернувшись к стенке, и слышу, как наших соседей в третий раз за ночь шмонают по полной программе. Вскоре раскрывается и дверь в нашу комнату. Охранник шарит лучом фонарика по нашим лежанкам. Особое внимание он обращает на пол, выясняет, нет ли следов подкопа. При этом боевик подходит почти вплотную к той самой части стены, которую мы не так давно обработали водой.

Я невольно сжимаю кулаки, готовясь к разоблачению. Сердце бешено колотится и рвется из груди. Мне кажется, что охранник вот-вот услышит этот стук. Однако все обходится. Не обнаружив ничего особенного, тот что-то бурчит себе под нос и переходит в комнату, где содержатся женщины.

Минут через двадцать обход завершается, и у нас появляется возможность вновь приступить к нашему занятию. Мы с Христовым делимся впечатлениями от появления охранника. Оказывается, что оба волновались одинаково сильно. Однако, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского. Я-то его совсем не пью, но эта фраза мне нравится.

Я произношу ее вслух и приступаю к делу. Необработанных трещин на участке стены, выбранном нами, уже не осталось. Поэтому нашей теперешней задачейстановится проделывание новых отверстий в глине. Для этого мы используем то, что имеем под рукой.

Мой коллега извлекает из своей обуви супинаторы. Я давно присмотрел шуруп, торчащий в одной из досок моей лежанки. Предполагал, что применю его в самом крайнем случае как холодное оружие. Многих я, конечно, не убил бы, но одному боевику в сонную артерию вогнал бы точно. Сейчас же я понимаю, что он пригодится мне в другом деле.

Старательно, не мешая друг другу, мы проделываем в стене новые отверстия, при этом не забываем прислушиваться к любым звукам. Ведь обход может произойти и внепланово. Но ничего подозрительного не происходит.

Мы продолжаем ковырять стены. Супинаторами и шурупом делать это не так-то и просто. Однако желание оказаться на свободе сильнее всего. Мы молча выполняем намеченную работу и понимаем друг друга без слов. Такая слаженность дает очень хороший результат. Я не могу сдержаться от улыбки.

За дверью слышится шум. Время для нового обхода еще не наступило. Однако охранник появляется раньше времени!

Мы тут же останавливаемся, вешаем одежду на обработанную стену, прячем наши импровизированные орудия труда, гасим лучину, разбегаемся по лежанкам и притворяемся спящими. Дверь отворяется. Охранник повторяет уже знакомую нам процедуру, однако не уходит, принюхивается. Я слышу, как он глубоко дышит.

«Черт побери! — думаю я. — Он же уловил запах дыма от лучины!»

Мои нервы напряжены. Шуруп спрятан под обшивку моей лежанки. Если что, я не успею его достать. Мне кажется, что охранник вот-вот закричит, приказывая нам подняться со своих мест. Но вместо этого он громко чихает, потом произносит то ли ругательство, то ли молитвенную формулу во здравие себе самому и тут же уходит.

Я облегченно вздыхаю. То же самое делает и мой коллега. Еще некоторое время мы остаемся на своих лежанках, не рискуем даже сдвинуться с места. Мы не слышим шума ни в одной, ни в другой соседних комнатах. Я предполагаю, что охранники все же почуяли неладное и попытаются взять нас с поличным.

— Ждем еще час, — шепчет мне Йордан, и мы делаем вынужденный перерыв до нового обхода.

Во время очередного появления охранник ведет себя вполне обычно. Он досматривает комнату без какого-то особого пристрастия и довольно быстро покидает нас.

Вскоре мы решаемся возобновить нашу работу. В отверстия, проделанные в глине, забиваются последние куски древесины. В нее щедро вводится вода. Пытаемся все сделать быстро, чтобы до рассвета успеть замаскировать следы нашей работы.

Для этого мы используем крошево штукатурки, замазываем трещины и отверстия смесью зубной пасты и мыла. На обработанный участок стены опять развешиваем одежду.

Утром появляется охранник новой смены. Он осматривает комнаты тщательнее, чем его товарищ, дежуривший ночью. Этот служака обращает пристальное внимание на решетки, проверяет, нет ли в них пропилов и крепко ли они держаться. Он вглядывается в пол, пытаясь обнаружить следы подкопа, требует, чтобы мы показали руки. Его интересует грязь под ногтями, свежие царапины и ссадины.

Ничего такого ни у меня, ни у Христова не обнаруживается. Мы пытаемся сохранить максимальное спокойствие, когда охранник нечаянно задевает плечом одежду, висящую на деревянном крючке. Если сейчас что-то сорвется и упадет, то наша карта будет бита. Боевик наверняка заметит, насколько ненатурально выглядит часть стены нашей камеры.

Он поворачивается к стене. Его рука тянется к халату моего коллеги, висящему на ней. Я лихорадочно раздумываю, что бы такое мне схватить и обрушить на голову охранника. Мы ведь на грани разоблачения! Однако боевик лишь проводит ладонью по халату, машинально поправляет его. После этого он разворачивается, дает понять, что претензий к нам нет, и напоминает о скорой кормежке.

Мы с Йорданом молча переглядываемся. Нам неизвестно, сколько придется ждать результата и находиться под постоянной угрозой разоблачения.

Так проходит пять суток. Мы уже и не понимаем, много это или мало. По ночам продолжаем насыщать древесину водой, а затем снова маскируем стену. Всякий раз мы рискуем быть пойманными охранниками за этим занятием.

Каждое утро мы переживаем очередной тщательный досмотр, жутко нервничаем и пытаемся любой ценой отвлечь внимание охранника от участка стены, обработанного нами. Иногда это выглядит весьма неуклюже. Однако тот факт, что нас до сих пор не вывели на чистую воду, сам по себе является немалым достижением.

Мы ждем, когда же эта чертова стена наконец- то рухнет. Однако, к нашему удивлению, никаких видимых признаков скорого разрушения все еще не наблюдается. Это нас удручает. Ведь бесконечно долго скрывать нашу затею невозможно. Когда-нибудь боевики обязательно все заметят. Да и до появления в оазисе Эль-Башар транспортного самолета с вакциной остается все меньше и меньше времени.

8

Шестой день близится к завершению. Стена по-прежнему стоит, хотя все это время мы продолжаем вкалывать воду в куски древесины.

Я несколько разочарован. Мой план оказался не таким действенным, как мне виделось изначально. Йордан пытается меня успокоить. Говорит, что загвоздка может крыться в породе дерева, не очень подходящей для нашего дела, либо же в самом характере постройки.

Меня одолевает уныние. Я теряю бдительность. Вслед за мной забывается и мой коллега. На пол упало немного крошева со стены. Мы не замечаем этого, хоть и должны были сто раз осмотреться до прихода охранника, разносящего ужин.

Поздно вечером он появляется с пайкой, положенной нам, всучивает в руки тарелки с неким подобием каши и кружки с чаем, дает одну большую пшеничную лепешку на двоих. Мы все это покорно принимаем. Из того, что нам здесь дают, самой вкусной едой оказывается именно лепешка. Однако выбирать не приходится. Чтобы не обессилеть от голода, мы не привередничаем и едим все, что получаем.

Вот и сейчас мы готовы приняться за ужин. Охранник даже пытается изобразить улыбку и чуть ли не пожелать нам приятного аппетита. Он собирается выйти из комнаты, чтобы раздать ужин женщинам из миссии. Ничто не предвещает беды.

Я ломаю лепешку пополам и передаю один кусок Йордану. Тот с благодарностью берет его у меня. Я начинаю есть кашу и в этот самый момент замечаю, что охранник почему-то не уходит. Он стоит как вкопанный на одном месте и смотрит куда-то вниз.

Я перевожу свой взгляд в ту же самую точку и тут же вздрагиваю. На полу возле стены, на которой висят наши вещи, лежит глиняное крошево. Я еле сдерживаю себя, чтобы не схватиться за голову. Надо же было так долго и упорно готовиться к побегу, успешно пережить столько обходов и досмотров, чтобы теперь вот так глупо попасться! У меня не укладывается в голове, как мы ухитрились так вот опростоволоситься. Я готов плеснуть чаем в лицо охраннику, огреть его кружкой и тарелкой.

Однако он упреждает мои мысли, вскидывает автомат и кричит:

— Не двигаться, а то начну стрелять!

Только сейчас весь драматизм ситуации доходит до Христова. Он, как и я, вынужден подчиниться вооруженному головорезу. Под дулом автомата мы оставляем посуду и становимся, держа руки за головами, возле моей лежанки.

Глазастый охранник тем временем срывает со стены наши вещи. Его взору моментально предстает странная картина. Большой участок стены покрыт трещинами и дырками, из которых торчат куски разбухшего, влажного дерева. Он реально не понимает, что это такое и для чего предназначено, но твердо знает одно — такого здесь быть не должно. А коли так, то сделать это могли только пленники, то есть мы.

Охранник передергивает затвор и с яростью выталкивает нас из комнаты. Он даже не спрашивает у нас, что это такое, что-то возбужденно и зло кричит. Я улавливаю лишь общий смысл его фраз. Боевик обещает нас шлепнуть после разговора с Лаидом. Именно к нему он нас и ведет.

Я пытаюсь найти способ нейтрализовать его, но не нахожу. В слишком невыгодном положении мы оказались. Любое неверное движение, и этот гамадрил нажмет на курок. Остается надеяться на удачное стечение обстоятельств при встрече с Лаидом. Под таковым я понимаю какой-нибудь тяжелый или острый предмет, который мог бы попасться мне под руку в караульном помещении.

Умирать, так с музыкой. В то, что нам сохранят жизнь, я не верю. Поставят к стене, как того бедолагу. Но я очень постараюсь перед смертью хорошенько потрепать нервы этим сволочам. Если повезет, заберу кого-нибудь с собой на тот свет. Возможно, даже самого Лайда.

— Вперед! К караулке! И не оглядываться! — Голос охранника, разоблачившего нас, вновь стал внятным. — Бежать вздумали?! Ничего у вас не получится! Подохнете, как шакалы! Лайд вас не простит!

Стандартный набор фраз, который мы наверняка услышали бы от любого другого боевика, не будь он уполномочен уложить нас на месте без уведомления командира. На выходе я начинаю медлить, за что моментально получаю ощутимый толчок в спину стволом автомата.

— Не мешкать! Вперед, я сказал! — кричит охранник.

Мы с Йорданом делаем несколько шагов вперед. У караулки уже слышны голоса. Кто-то из подельников нашего провожатого пытается узнать, что здесь стряслось. Конвоир набирает в легкие воздуха и что-то кричит в ответ.

Но тут вдруг ситуация меняется самым кардинальным образом. Голос конвоира заглушается несколькими мощными взрывами, которые прогремели с тыльной стороны тюрьмы. Обломки кирпича, куски штукатурки и прочий строительный мусор разлетаются в разные стороны.

Не сговариваясь, Христов и я приседаем на месте и прикрываем головы руками. Град обрушивается на нас. Нам везет, мы находимся в стороне от эпицентров взрывов и не внутри темницы.

Я бросаю взгляд в сторону охранника, который только что находился позади нас. Теперь он лежит под грудой обвалившихся кирпичей, молчит и вообще не подает признаков жизни.

Мы все еще не понимаем, что происходит. Не меньше нашего озадачены и боевики. Со стороны двора доносится беспорядочная стрельба.

Мы осознаем, что оставаться на месте нельзя, решаем рискнуть и возвращаемся внутрь тюремного здания. Тем более что там раздаются панические крики женщин. Я надеюсь, что мы сумеем помочь выбраться из заточения.

По пути я прихватываю автомат придавленного боевика. Надеюсь, что оружие от завала не пострадало. Впрочем, сейчас автомат мне нужен в первую очередь для того, чтобы сбить замки с дверей комнат, где находятся наши коллеги и другие пленники. Я незамедлительно так и делаю.

Наши женщины и другие освобожденные пленники в растерянности. Мы ничего не можем им объяснить, так как сами толком не знаем, что происходит.

Христов заглядывает в нашу камеру. От вибрации и близкого взрыва глинобитная стена наконец-то рассыпалась. Через образовавшийся проем видны небо, пологие горы и небольшая площадь.

В ночном небе барражируют несколько боевых вертолетов. Их нельзя не заметить. Я вижу, как винтокрылые машины делают круг, чтобы зайти в очередную атаку.

— Это наверняка военные, совершившие переворот, — говорит Христов.

— Теперь понятно, почему так затянулись переговоры по нам, — добавляю я. — Путчисты выясняли местоположение вражеской базы и вот теперь занимаются ее ликвидацией.

— Как бы они и нас заодно не ликвидировали.

— На самом деле лучшего момента для бегства придумать невозможно, — заявляю я и первым скатываюсь на площадку.

Моему примеру следует Йордан. Он хочет позвать за собой других, однако не успевает этого сделать. Вертолеты производят еще несколько ракетных ударов по базе. Тюрьма складывается, словно карточный домик. Ее стены обрушиваются и погребают под собой всех тех людей, которые только что были освобождены нами.

Мы едва успеваем отбежать по площадке вдоль склона. Вверху пылает огонь. Слышны крики на арабском языке. Фундаменталисты мечутся, пытаясь спастись от ударов, наносимых вертолетами временного военного правительства. Никому из них нет дела до нас и нашей судьбы. Возможно, боевики даже посчитали, что мы погибли в результате одной из воздушных атак. В любом случае никто не пытается нас найти.

Мы с горечью осознаем тот факт, что сотрудницам нашей миссии так и не удалось бежать.

— Они все погибли? — спрашивает Христов.

— Скорее всего, — отвечаю я.

— Черт! Мы должны были их спасти.

— Мы их спасали, но не могли предугадать, что новый ракетный удар будет произведен так быстро.

— Слабое утешение, Артем.

— Послушай, Йордан, сейчас не время и не место для того, чтобы посыпать голову пеплом. Думаешь, у меня сердце кровью не обливается? Еще как! Но при этом я понимаю, что нахожусь сейчас на войне, где жертвы неизбежны. Мы не должны раскисать. Нам нужно сделать то, ради чего мы, собственно, и затевали побег. Несмотря на войну, на потери, у нас с тобой остается очень важная задача.

Коллега соглашается со мной.

Боевики все еще пытаются оказать сопротивление, стреляют по вертолетам из автоматов, но желаемых результатов не достигают. При очередном заходе винтокрылых машин все они прячутся, куда только могут.

Мы в которой раз решаем рискнуть. Я успеваю приметить микроавтобус, стоящий чуть в стороне от караулки. Странно, что военные еще не уничтожили его с воздуха.

Пока среди фундаменталистов царит паника, мы с Йорданом стороной подбегаем к транспортному средству, оставленному без присмотра, и возле него обнаруживаем пару трупов. Оказывается, боевики все-таки пытались воспользоваться им и удрать отсюда, однако не успели. Их расстреляли то ли свои, то ли пулеметчики с вертолетов. Главное, что у одного из них в руке осталась связка ключей. То, что надо!

Мы усаживаемся в микроавтобус. Опасности со стороны вертолетов пока нет. Но ситуация может поменяться в считаные секунды. Я оглядываюсь по сторонам и открываю для себя тот факт, что рядом с караулкой находится еще одно здание.

«Так вот где пребывает Лайд и вся его чертова братия!» — осеняет меня.

Я вижу открытую дверь и широкое окно с сорванной москитной сеткой. В комнате горит тусклый желтый свет. Остроты моего зрения хватает на то, чтобы увидеть стол, на котором лежит что- то очень знакомое.

Да это ведь тот самый кейс со спутниковым телефоном! Я едва не вскрикиваю, хватаю трофейный автомат, оставляю в машине обескураженного коллегу и бегу к зданию. При этом прекрасно слышу, что вертолеты возвращаются, а боевики встречают их автоматным огнем. Я ускоряюсь, выпускаю несколько очередей в дверной проем — все равно в общем шуме на это никто не обратит внимания — и лишь после этого влетаю в помещение и быстро осматриваюсь.

Лайда в комнате нет. На полу и на столе пятна крови. Кто-то был ранен. Может, сам Лайд или его помощник. Впрочем, мне сейчас до этого нет никакого дела.

Я хватаю кейс, выбегаю из здания и изо всех сил мчусь к микроавтобусу. Мое движение засекает кто-то из боевиков. Я слышу ругательства, явно адресованные мне, отвечаю на них вскидыванием автомата и нажатием на курок.

Слава богу, Йордан все это время не зевал, успел завести машину. Мне остается только вскочить в приоткрытую дверь, и микроавтобус тут же резко трогается с места.

Позади нас слышатся крики. По нам стреляют. Мы невольно втягиваем головы в плечи и нагибаемся, будто это действительно может спасти нас от пули.

Шум позади усиливается. С вернувшихся вертолетов открыт плотный пулеметный огонь. Это лишний раз подтверждает, что военные решили провести здесь не акцию устрашения, а уничтожить гнездо боевиков подчистую.

Христов гонит машину в направлении Сахары. Я смотрю в зеркало заднего вида. В нем отражается пламя большого пожара, полностью охватившего базу боевиков. Мне хочется думать, что никому из них не удалось покинуть ее пределы. Но я понимаю, что чудес на свете не бывает.

Фундаменталистов в городке много. Не все во время налета находились на базе, например, патрули пребывали на блокпостах. Мы не можем знать, что стало с этими людьми, были ли нанесены удары и по ним. В общем, вероятность того, что многие из фундаменталистов уцелели, весьма велика. И пусть это всего лишь наши предположения, но забывать о вполне реальной опасности все-таки не стоит.

9

Шесть часов в пути. Практически без остановок. Начинает светать. Медленно поднимается солнце.

Это днем здесь будет невыносимо горячо. Ночью же и ранним утром в Сахаре довольно холодно. За время нашей поездки мы успеваем изрядно продрогнуть. Зуб на зуб не попадает. А обогреватель в микроавтобусе, как назло, не работает. Мы согреваем себя только мыслями о том, что сумеем выполнить свою задачу до конца.

Пейзажи снаружи совершенно однотипные — равнины, пригорки, камни. Ожидать чего-то сверх того почти не приходится.

Мы уже знаем, что ничего особенного, за исключением пещерного города, нас по дороге не ждет. Впрочем, для Каменистой Сахары это не в диковинку. Многие такие города возникли здесь еще во времена берберского царя Югурты, воевавшего с Римом.

Ночью, когда стало ясно, что погони за нами нет, мы решили осмотреть микроавтобус. Эта идея оказалась очень удачной. Нам удалось обнаружить в нем несколько канистр с топливом и, что немаловажно, исправный навигатор. Так одним разом отпали сразу две важные проблемы. Теперь нам не нужно было искать, где бы заправиться. Дорога переставала быть сплошным темным пятном.

Около часа ночи мы, ориентируясь по навигатору, выскочили на нужное нам шоссе и покатили в направлении Эль-Башара. По всем прикидкам выходило, что оказаться там мы должны были утром. Мы сменяли друг друга за рулем, боясь даже подумать, что по дороге с нами может что- то случиться.

И вот наступает раннее утро. Мы, как уж можем, боремся с ознобом.

За окнами древний пещерный город. Скала с множеством отверстий — окон, дверей, ходов, отдаленно напоминающих пчелиные соты. Это зрелище невольно приковывает наше внимание.

— Интересно, а в этом пещерном городе кто- нибудь живет? — спрашивает у меня коллега.

— Не знаю, — признаюсь я. — Жалко, что боевики не оставили в машине никакой оптики. А то можно было бы рассмотреть эти соты повнимательнее.

Я еще раз бросаю взгляд на этот памятник древних времен в надежде заметить хоть какие- то признаки жизни. Но все тщетно. Ничего такого, что могло бы свидетельствовать об обитаемости пещерного города, не замечается. Мы едем дальше.

Я сверяюсь по навигатору и говорю коллеге:

— Добро пожаловать в Эль-Башар! До оазиса осталось всего пять километров.

— Если поднажать, то в считаные минуты будем там. Надеюсь, мы все-таки успеем встретить самолет с группой Карского и вакциной.

— Хочется надеяться… — начинаю говорить я, но тут же замираю, так как замечаю в ясном утреннем небе самолет, заходящий на посадку.

— Это наверняка они, — говорит Христов, прибавляя скорости. — Все сходится. Как раз там, судя по навигатору, расположен небольшой аэродром. Да и по времени совпадает. Эх, встретить уже не получится. Но быть там одними из первых мы все-таки сумеем.

Йордан старается не отвлекаться и смотрит на дорогу. Я же провожаю самолет взглядом. Он идет на высоте нескольких сотен метров над грядой пологих гор и вскоре скрывается за нею.

— Погоди, — говорю я, внезапно осознав одно существенное обстоятельство.

— Что-то не так? — Напарник моментально улавливает перемену моего настроения.

— Кажется, самолет пролетел мимо аэродрома, — объясняю я.

— То есть как это мимо? — недоумевает Христов.

— Я смотрел на него, пока он был виден, и понял, что курс не тот.

— Но он же снижался. Значит, заходил на посадку. Логично?

— Логично. Однако реально у него было другое направление. Мне трудно сказать точно, но на глазок выходит, что самолет отклонился от курса градусов на шестьдесят-семьдесят. А это значит, что он продолжил лететь над шоссе, идущим там. Карта подтверждает такое предположение, — говорю я и тычу в план местности.

— Черт. Видимо, что-то не так там, — соглашается коллега и спрашивает в растерянности: — Что мы будем делать?

— Нам нужно в любом случае ехать к самолету, — твердо заявляю я. — Что бы там ни случилось, мы должны быть рядом с ним.

Йордан полностью со мной согласен. Он давит на газ. Машина увеличивает скорость. Расстояние до Эль-Башара быстро сокращается. Я посматриваю на данные навигатора. Хочу заранее определить, где нам нужно будет свернуть, чтобы попасть к аэродрому.

В километре от нас над пустыней появляется вертолет. Я не уверен на все сто, но мне кажется, что это одна из тех боевых машин, которые ночью проутюжили базу фундаменталистов Лайда. Спрашиваю мнение коллеги. Он даже и не сомневается в том, кому принадлежит вертолет. Его заботит другое — куда эта винтокрылая машина направляется?

Несколько секунд наблюдения позволяют нам сделать вывод, что вертушка держит курс в сторону места вероятного падения самолета. Мы не спорим, понимаем друг друга без слов, как это было в плену у боевиков. Я еще раз сверяюсь с навигатором и киваю Христову. Тот сворачивает на смежную дорогу, то самое шоссе, над которым недавно пролетел самолет. Наш микроавтобус мчится вдоль оазиса в сторону летного поля. Христов старается выдавить из двигателя максимальную скорость.

Это не остается без внимания пилотов вертолета, несмотря на изрядную дистанцию, разделяющую нас. Они довольно резко меняют направление полета, разворачивается и берут курс на нас. Мы особо не удивляемся, так как риск изначально был очевидным. Микроавтобус продолжает нестись по той же дороге.

По нам ударяют пулеметы. Я хватаюсь за автомат. Йордан говорит, что это вряд ли поможет, просит меня держаться покрепче и вдавливает педаль газа до предела. Резервов для увеличения скорости почти не остается.

«Птичка», продолжая плеваться свинцом, пролетает над дорогой. Нам удается проскочить, избежать попадания пуль. Теперь преследователям необходимо развернуться. У нас есть небольшой запас времени на то, чтобы попытаться оторваться от них.

В том, что они снова вернутся и продолжат охоту, у нас не возникает никаких сомнений. Нам приходится радоваться тому факту, что на борту вертолета нет ракет. В противном случае наша машина, скорее всего, была бы уже подбита.

Йордан продолжает творить чудеса, но нам становится очевидно, что в противоборстве с боевым вертолетом у нас очень мало шансов. По крайней мере до тех самых пор, пока мы будем находиться на открытой местности.

Однако наше положение не представляется мне совершенно безысходным. Если бы вертолет стал преследовать нас час назад, то вариантов спасения практически не нашлось бы. В пустыне мы вряд ли сумели бы оторваться от него и скрыться. Но сейчас мы находимся на краю оазиса.

Я уже успел с помощью навигатора выяснить, что впереди, в нескольких километрах от аэродрома, находится пальмовая роща. Главная интрига ближайшего времени состоит в том, успеем ли мы добраться до нее прежде, чем военные превратят наш микроавтобус в дуршлаг, а нас самих нашпигуют пулями.

— Возвращается, — говорю я, видя приближающийся вертолет. — Какого черта они вообще к нам привязались? Разве здесь запрещено ездить на машинах?

— Я не удивлюсь, если путчисты издали подобный закон, — отзывается Христов, поглядывая в зеркало заднего вида. — Но, скорее всего, дело обстоит куда проще. Видимо, нас с тобою приняли за недобитых фундаменталистов, бежавших с базы Лайда. Вот и вся загадка.

Не предупреждая, он резко берет вправо. Я едва успеваю схватиться за сиденье.

В это самое время с приближающегося вертолета возобновляется пулеметный обстрел. Он идет предельно низко. Мы отчетливо слышим не только рев его моторов и шум стреляющего пулемета, но и скрежет нескольких пуль об обшивку микроавтобуса.

Мой коллега продолжает маневрировать. Он постоянно петляет из стороны в сторону, чтобы не позволить пулеметчику хорошо прицелиться. Мне снова неймется, рука сама тянется к автомату. Но Христов убеждает меня отказаться от этих намерений.

— Тебе стоило бы избавиться от него еще ночью, — говорит он. — Так мы с тобой врачи, представители нейтральной гуманитарной организации. А с оружием любая сторона конфликта посчитает нас чьими-то наемниками и уничтожит.

— Можно подумать, были бы мы без оружия, они бы нас по голове гладить стали, — скептически реагирую я на это, но автомат убираю.

Вертолет тем временем проносится над микроавтобусом и оказывается впереди нас. Йордан не спешит сбрасывать скорость и мчится следом за «птичкой». Я догадываюсь, почему он поступает именно так. Коллега хочет подгадать, чтобы при очередном развороте вертолета мы находились максимально близко к нему. Так нам удастся разминуться с ним в считаные секунды, а ему придется пойти на еще один круг. Мы выгадаем время. До рощи ведь рукой подать.

— Ты гений, — кричу я коллеге.

Он хладнокровно ведет машину, стараясь нагнать вертолет, летящий над дорогой.

Когда мне начинает казаться, что затея Христова вот-вот сработает, внезапно происходит непредвиденное. Вопреки всем нашим ожиданиям вертушка разворачивается буквально в одной точке. Получается, что микроавтобус мчится прямо под пулеметные стволы.

— Сворачивай на обочину! — кричу я в ожидании новой порции пулеметного огня.

Христов успевает увести микроавтобус в сторону. Пули разбивают боковое стекло. Одна из них проходит в нескольких сантиметрах от меня, но не задевает. Это не может не радовать. Уж сколько раз за последнее время смерть ходила за мной буквально по пятам. А я все еще живой и умирать не собираюсь!

Христов резко давит на тормоза и вписывается головой в лобовое стекло. Вид у него такой, что мне сразу становится ясным весьма неприятный факт — он не может находиться за рулем. Я ухитряюсь быстро занять его место и беру управление машиной на себя.

«Птичка» пролетает над дорогой, оставляя нас позади. Я выруливаю с обочины. Мне приходится маневрировать. Проходит с десяток секунд. За это недолгое время я успеваю вернуть микроавтобус на трассу и тут же набрать скорость.

Пальмовая роща уже как на ладони. Если поднажать, то мы окажемся там раньше, чем вертолет успеет нагнать микроавтобус. Пилоты наверняка это понимают. Они не мешкают и быстро разворачиваются.

Я прибавляю скорость, знаю, что сейчас возобновится стрельба, начинаю петлять, но стараюсь при этом не копировать маневров моего коллеги. С вертолета ударяет лишь один пулемет. Я предполагаю, что у второго могли закончиться патроны, однако слишком серьезно свое соображение не воспринимаю. Ведь стрельба из одного пулемета может быть всего лишь хитростью со стороны противника.

Я пытаюсь проверить это, имитирую резкий уход к правой стороне дороги, как раз под ствол молчащего пулемета. Когда микроавтобус оказывается на середине трассы, стрельба возобновляется из двух пулеметов одновременно. Пули разбивают задние стекла, добавляют несколько новых отверстий в дверях и обшивке.

Я тут же довожу скорость до максимума, резко вырываюсь вперед и опять начинаю маневрировать. Иного способа избежать расстрела в упор у нас попросту нет. Я уверен, что преследователи просто так не оставят нас в покое, нарочно петляю, делаю это как можно быстрее.

Вверх вздымается целое облако дорожной пыли. Это не самая надежная преграда, которая могла бы возникнуть на пути боевого вертолета. Однако я пытаюсь воспользоваться ею по полной программе, понимая, что видимость из кабины пилота изрядно ухудшилась.

Пулеметчик замолкает. Я догадываюсь, что это дело временное. Скорее всего, он экономит патроны, которые явно не бесконечны. Я выруливаю на смежную дорогу, ведущую прямо к роще. Сердце мое сжимается от нетерпения.

Я не сдерживаюсь и вслух подгоняю микроавтобус:

— Ну, давай же, милый, гони! Остается совсем немножко.

Йордан сидит на полу и молчит, никак не комментирует происходящее. Мне это не нравится, тут же возникают тревожные предчувствия. Я поворачиваю голову к нему, а пулеметчик опять открывает огонь.

Я жму на газ и вдруг понимаю, что топливо в баке на исходе. Пулеметы бьют без передышки.

Мне приходится радоваться хотя бы тому, что канистры с запасом топлива спрятаны в специальном бронированном ящике. Боевики в свое время позаботились.

Вертолет не отстает. У меня складывается такое впечатление, что вот-вот он придавит микроавтобус всей своей тушей. Происходящее становится для меня чем-то нереальным. Пули свистят и стучат. Топливо в баке неумолимо исчезает. Коллега по-прежнему молчит, а я даже не могу взглянуть на него, дабы убедиться, что с ним все в порядке.

Я нервничаю и ору во все горло, будто это может мне чем-то помочь. Под непрекращающимся огнем с вертушки наш микроавтобус на последнем глотке топлива успевает въехать в густую пальмовую рощу.

10

Эль-Башар переполнен беженцами. Их тут уже несколько тысяч. Но прибывают все новые и новые люди. Это при том, что сам городок совсем небольшой. В нем всего-то две с половиной тысячи жителей. Если дело и далее будет идти такими же темпами, то в один прекрасный момент беженцев здесь окажется больше, чем местных.

Причины, по которым люди бегут именно сюда, вполне очевидны. Следует учитывать, что Эль-Башар находится вдали от зоны активных военных действий, и ситуация здесь отличается относительным спокойствием. Да, инцидент с тем, как нас преследовал военный геликоптер, скорее свидетельствует об обратном. Однако на фоне того, что творится в Хардузе и других боевых точках разгорающейся гражданской войны, оазис воистину выглядит островком мира и спокойствия.

Кроме того, здесь имеются артезианские скважины и хранилища с уже добытой водой. Большинство населенных пунктов в радиусе нескольких сотен километров такими запасами похвастаться не может.

Есть здесь и финиковые рощи. Не знаю, привлекают ли они внимание беженцев, но нас с Йорданом одна такая роща смогла спасти. Там я, кстати, избавился от автомата.

В остальном же это типичный оазис Каменистой Сахары — мечеть, пара базаров, корабли пустыни, то бишь верблюды, какие-то развалины, оставшиеся то ли от финикийцев, то ли от древних римлян. Судя по всему, в мирное время сюда постоянно привозили туристов на экскурсии. Правда, фешенебельного отеля здесь нет, а то, что в этих местах принято называть гостиницей, производит весьма удручающее впечатление.

Впрочем, для беженцев, стекающихся сюда, вопрос о гостиницах малоактуален. Люди готовы жить хоть под открытым небом, лишь бы находиться подальше от очагов военного конфликта. Кто-то на машинах и автобусах, а кто-то на верблюдах или даже на своих двоих. Так сильно народ напуган переворотом в Хардузе.

Однако нельзя считать военный переворот единственной силой, заставившей людей сняться со своих мест и бежать в Эль-Башар. В шуме-гаме, порождаемом многочисленными беженцами, при желании можно уловить слова о надвигающейся заразе.

Если послушать их дальше, то становится понятным, что заразой они называют не гражданскую войну со всеми ее прелестями, а лихорадку Эбола. Слухи об ужасах, творящихся в некоторых городах страны, расползаются среди них очень быстро. Я сразу это беру на заметку, чтобы позже сравнить со сведениями, добытыми из средств массовой информации.

Мне интересно, не говорят ли чего люди о самолете, пролетевшем рядом с оазисом. Я скоро убеждаюсь в том, что если они об этом и упоминают, то очень редко, и не придают данному событию должного значения. Только в нескольких случаях слышатся предположения, что самолет рухнул где-то далеко в стороне от здешнего аэродрома. При этом люди отмечают, что сам аэродром практически не функционирует.

Я задаюсь простым вопросом: неужели никому из здешнего народа не интересна судьба самолета? Если уж не для спасения экипажа и пассажиров, то хотя бы ради своей собственной наживы.

Я говорю об этом Йордану, уже более-менее оклемавшемуся от гоночных перипетий. Тот пожимает плечами.

Мы опять прислушиваемся к людской молве. Выясняется, что большинство здешнего народа не поддерживает ни военных, ни фундаменталистов. За пределы оазиса люди выходить опасаются. Эль-Башар пока еще остается нейтральной территорией. Но надолго ли?

Мне и моему коллеге везет. Хоть и с трудом, но мы все-таки ушли от вертолета, а потом довольно быстро нашли место, где можно остановиться, прийти в себя и восстановить силы. Это домик местного врача, британки Джулии Раст. Корпоративная солидарность в действии. К тому же выясняется, что у нее и Христова есть общие знакомые. Она любезно разрешает нам остаться в доме, а сама отправляется в больницу.

Мы приводим себя в порядок после всего пережитого. Обедаем.

После этого я сразу же включаю телевизор. Не меньше, чем еды и питья, мне не хватает информации. Все сведения о недавних событиях в этой стране я получил из личного опыта, сторонних домыслов и слухов. У меня до сих пор нет цельной картины происходящего. Поэтому мое желание «промониторить» основные мировые новостные каналы не выглядит чем-то фантастическим.

— Мне трудно передать то ощущение, которое у меня было, когда ты ударился головой, потом сидел на полу машины и молчал, — говорю я Христову, переключая каналы.

— Хватит об этом, — с неохотой реагирует он. — Я же тебе сказал, что отключился не от удара, а от недосыпа и нервов, измотанных этой гонкой.

— А я-то думал, что ты…

— Береженого бог бережет. Кажется, так у вас в России говорят?

— Да, — подтверждаю я, останавливаясь на одном из каналов, где как раз ведется репортаж из Хардуза и соседних с ним регионов.

На экране сменяются кадры, которые без преувеличения можно назвать апокалипсическими. Волосы встают дыбом от того, что приходится слышать от диктора. События, освещаемые им, просто ужасны.

Счет умерших по всей стране уже идет на тысячи. На экране появляется предупреждение, что особо впечатлительным людям ряд следующих сцен смотреть не рекомендуется. Далее в режиме слайд-шоу демонстрируются фотографии, на которых запечатлены жертвы эпидемии. Трупы и люди, пока еще живые, валяются прямо на улицах города.

Затем следует короткий ролик, снятый неустановленным автором на мобильный телефон. Изображение расплывчатое, но суть понятна и при таком качестве. По опустевшей улице, еле волоча ноги, бредет человек, укутанный в какое-то тряпье. Впереди появляются несколько мужчин в военной форме, защитных масках и при оружии. Без какого-либо предупреждения они открывают огонь по бедолаге. Тот сразу же валится с ног.

«По нашим сведениям, с людьми, больными лихорадкой Эбола, таким вот образом поступают бойцы, верные временному военному правительству, заявившему о себе после недавнего государственного переворота, — комментирует диктор. — Пресс-служба правительства отрицает причастность верных ему сил к подобным действиям, называет их провокационными, возлагает ответственность на группировки фундаменталистов. Кстати, эксперты сомневаются в подлинности многих материалов, которые якобы поступают из Хардуза и других городов страны. Между тем получить какие-либо новые сведения оттуда становится почти невозможным. Военное правительство взяло курс на изоляцию страны. К настоящему времени оттуда выдворено большинство журналистов иностранных информационных агентств. Кроме этого, врачи из организации Красного Креста и Полумесяца, действовавшие там до недавнего времени, обвинены в подрывной деятельности и депортированы. В частности, представитель службы безопасности временного военного правительства заявил, что иностранные врачи занимались преднамеренным искажением фактов, сознательно преувеличивали опасность эпидемии лихорадки Эбола».

— Ты слышишь, Йордан, — не сдерживаюсь я от возмущения. — Оказывается, нас с тобой уже депортировали за то, что мы придумали сказочку про Эболу.

— Да уж. Военные оказались не такими глупыми, как можно было себе представить, — спокойно замечает мой коллега. — В данном случае самоизоляция — самое выгодное для них решение. Всех иностранцев, которые могут наболтать лишнего, из страны выгоняют. Не исключаю, что некоторых журналистов и медиков с активной позицией по этому вопросу объявили пропавшими без вести. Военные делают все, чтобы избежать иностранной интервенции. Ради этого они сознательно сужают информационное поле. Мировое сообщество теперь будет знать о событиях, происходящих в этой стране, только по официальным заявлениям путчистов. А уж в них-то точно не будет места для ужасающих картинок. Мировые лидеры выразят некоторую озабоченность по этому поводу, а потом все забудется. Ведь никакой альтернативной информации из страны не поступит.

— Но ведь двадцать первый век на дворе! — восклицаю я. — Какая к черту изоляция! Разве сейчас возможна информационная блокада? С развитием Интернета, спутниковой связи и социальных сетей ни то ни другое не представляется мне реальным. Пусть военные выгонят всех журналистов, врачей, дипломатов, но ведь останутся свои же граждане, которые будут выкладывать в сеть тысячи фотографий и видеозаписей со всеми ужасами реального положения дел.

— А ты много видел местного люда с мобильными телефонами? Точки бесплатного доступа к Интернету встречал на каждом шагу, не так ли? Здесь все это развито очень слабо. Особенно в провинциях. Вдобавок властям ничего не стоит отключить и то и другое.

Я хочу возразить, но будто бы в подтверждение слов Йордана с экрана звучит очередная новость:

«Из достоверных источников нам стало известно, что нынешний хардузский режим заблокировал сеть Интернет, мобильная связь отключена, а спутниковая — под запретом. Точное число спутниковых телефонов, имеющихся у жителей страны, неизвестно. Однако с учетом уровня бедности можно предполагать, что для большинства здешних людей спутниковая связь представляет невероятную роскошь. Сообщается, что по новому закону за хранение аппарата спутниковой связи предусмотрен расстрел на месте».

— Вот черт! — Только на это и хватает меня после всего услышанного.

— Опасную игрушку мы с собой прихватили, — замечает на это Йордан, имея в виду спутниковый телефон.

— А самолет?.. — вырывается вдруг из моих уст.

— Что самолет? — не понимает коллега.

— Если страна объявила о самоизоляции, то он вообще не должен был попасть сюда. Предположим, что мы с тобой видели какой-то другой самолет. Может, на нем не было ни академика Карского, ни передвижной лаборатории, ни запасов вакцины?

— Ты же знаешь Аркадия Федоровича лучше меня, — говорит Христов. — Если решение военных изолировать страну застало его в полете, то он вряд ли так просто подчинился бы. Не исключено, что самолет получил воздушный коридор над территорией соседнего государства, а в какой- то момент нелегально пересек границу в том районе, которым заправляют фундаменталисты.

— Но это колоссальный риск!

— Карского это когда-нибудь останавливало?

Мне нечем крыть. Я продолжаю переключать каналы, пока не натыкаюсь на экстренную новость об исчезновении самолета, на борту которого находилась группа врачей, возглавляемая академиком Карским. Накануне этому борту было отказано в посадке в Хардузе. Сообщается, что самолет планировал приземлиться в одном из государств северо-западной Африки, но ранним утром исчез с радаров. Высказываются предположения, что могли отказать бортовые приборы, из-за чего крылатая машина сбилась с курса и потерпела крушение где-то между Эль-Шадуфом и Эль-Башаром. Никаких других подробностей не озвучивается. Достоверных сведений из страны, охваченной гражданской войной, не поступает.

Обозреватель тем временем высказывает следующее предположение:

«Если самолет действительно разбился на указанной территории, то существует вероятность обострения конфликта в данном районе. Ведь та политическая сила, которая первой доберется до вакцины Карского, наверняка выставит себя в гражданской войне спасителем миллионов людей, привлечет на свою сторону абсолютное большинство населения страны. Таким образом, вакцина становится не только панацеей от жуткой лихорадки Эбола, но и средством, позволяющим добиться победы в войне».

Диктор благодарит обозревателя и напоминает, что, по официальной версии, ситуация с лихорадкой Эбола в этой стране вполне спокойная.

Из прихожей доносятся щелчки отпираемого замка. Мы смолкаем. Я ставлю звук телевизора на минимум.

— Привет! — слышим мы голос хозяйки домика и дружно ей отвечаем.

Джулия Раст вернулась из больницы. Она приветливо улыбается и не забывает справиться о том, как идут наши дела. Нам роптать нечего. Мы благодарим ее.

— Вы на моем месте сделали бы то же самое, — скромно замечает она в ответ на нашу признательность.

Мне хочется узнать о ней побольше. Я задаю ей вопросы, стараюсь делать это так, чтобы не показаться бестактным или чересчур любопытным. Однако эта молодая женщина воспринимает мой интерес вполне адекватно и охотно рассказывает о себе.

В отличие от нас Джулия никогда не была сотрудницей миссии Красного Креста и Полумесяца. В этой стране она оказалась по другой линии.

Президент Мухаммед, недавно свергнутый военными, в свое время делал ставку на приглашение сюда иностранных специалистов разных сфер. Не были исключением и врачи. С многими зарубежными медиками тогда были заключены контракты, очень выгодные для них в материальном плане. Это касалось и оплаты труда, и жилищных условий.

Среди врачей-контрактников была и мисс Раст. Кроме непосредственно врачебной деятельности она занимается еще и написанием научной работы. Ее исследования посвящены влиянию климата Каменистой Сахары на дыхательные заболевания. Джулия признается, что ради возможности сделать научную карьеру она согласилась перетерпеть неудобства в течение несколько лет.

Я хочу сказать, что многие врачи мира живут и трудятся в куда более неприглядных условиях, но сдерживаю себя, чтобы не обидеть хозяйку этого уютного домика. Тем более что мне она кажется вполне симпатичным и очень доброжелательным человеком.

Кратко, без лишних подробностей, мы рассказываем ей свою историю. Даем пояснения насчет пулевых отверстий и отсутствия стекол в нашем микроавтобусе.

О самолете Джулия уже наслышана — как из местных пересудов, так и из выпуска новостей. Она удивляется, почему военные до сих пор не запретили спутниковое телевидение.

Мне хочется узнать ее мнение об обстановке в Хардузе. Возможно, она знает некоторые подробности.

— На первых порах там не было никакого порядка, — рассказываетДжулия. — Водоснабжение остановлено. Электричества в большинстве районов не было. Трупы лежали даже на центральных улицах. Местные медицинские службы не справлялись не только с вирусом Эбола, но и со вспышкой кишечных заболеваний. Позже военные стали действовать куда более решительно. Всех больных начали изолировать в нескольких кварталах, расположенных на окраине столицы. Эту территорию окружили несколькими рядами заграждений из колючей проволоки. В общем, устроили что-то вроде гетто.

— А как же иностранные дипломаты? Неужели они никак на это не отреагировали? — уточняю я.

— К тому моменту все дипломатические миссии и большинство прочих иностранных структур были эвакуированы из Хардуза, — поясняет женщина. — Все это делалось под благовидным предлогом обеспечения безопасности сотрудников. Речь шла вовсе не о лихорадке Эбола, которая там официально считается побежденной, а об угрозе терактов со стороны фундаменталистов.

— То есть в реальности лихорадка Эбола там не уничтожена?

— В лучшем случае она локализована, но угроза эпидемии по-прежнему остается актуальной, — делает вывод Джулия.

— Значит, военные все-таки нуждаются в вакцине Карского, — замечает Христов.

— Они или религиозные фанатики могут добраться до самолета. Нам нужно оказаться там первыми. Это очень срочно, — заявляю я.

Собеседница внимательно смотрит на меня. Мои слова ее явно впечатляют. Ничуть не колеблясь, она подтверждает свою готовность отправиться с нами на поиски самолета.

11

Медлить с поисковыми работами никак нельзя. Администрация в Эль-Башаре более-менее вменяемая. Здешние управленцы стараются придерживаться нейтралитета в разгоревшемся конфликте. Но ведь никто не знает, как долго такая ситуация будет сохраняться.

Равновесие довольно зыбкое. Пока политический маятник здесь не качнулся в какую-то определенную сторону, нам стоит поторопиться.

Тем более что у Джулии в Эль-Башаре имеются кое-какие связи. Она без труда организует несколько машин с охраной, договаривается о быстром развертывании палаточного городка для размещения людей, больных лихорадкой Эбола.

Мы решаем не пользоваться «трофейным» микроавтобусом, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, которого и без того хоть отбавляй, вместе с нашей новой знакомой садимся в небольшой грузовичок. Она устраивается за рулем. Меня данное обстоятельство не столько удивляет, сколько восхищает. Я еще раз отмечаю для себя, какая же смелая и хваткая женщина эта Джулия.

— Ты хоть рот закрывай, когда глазеешь на нее, — с улыбкой шепчет мне Йордан, намекая на то, что я неровно дышу в отношении британки.

Я тут же отметаю эти инсинуации и даже говорю, что он неудачно шутит. Коллега пожимает плечами. Он явно не верит мне.

Мисс Раст поглядывает на наши отражения в зеркале заднего вида. Кажется, еще немного, и она задаст вопрос, поинтересуется, о чем мы перешептываемся.

Однако вместо этого женщина вдруг выкладывает собственный план действий, чем изумляет меня еще больше.

— Каменистая Сахара, несмотря на свою мнимую необитаемость, место отнюдь не безлюдное, — начинает она издалека. — По ее бескрайним просторам постоянно кочуют берберы. Пустыню они отлично знают. У вождей их кланов, как правило, есть спутниковые телефоны, теперь запрещенные. С их помощью берберы поддерживают связь между собой. Эти люди вездесущи. Они наверняка могли быть свидетелями беды, случившейся с самолетом. Я уже связалась с вождем одного из берберских кланов. Когда-то я очень его выручила, и он теперь в долгу передо мной. Этот человек вместе с соплеменниками встретит нас в нескольких километрах от Эль-Башара. Возможно, что к тому моменту у него будут какие-то новости. Вас устраивает такой план?

— Более чем, — говорю я.

Христов утвердительно кивает.

— Вот и отлично! — восклицает женщина и прибавляет скорость.

Охрана следует ее примеру. Наша небольшая автоколонна выезжает за пределы оазиса и движется по пустынному шоссе. Машины поднимают с дороги целые облака пыли. Все окна в грузовичке закрыты. Работает кондиционер. Несмотря на это, присутствие пылевых частиц в кабине все равно ощущается.

Мисс Раст, наверняка с оглядкой на свой профессиональный интерес, справляется, не страдаем ли мы заболеваниями дыхательных путей. Мы отвечаем, что бог миловал.

— Очень жаль, — замечает она на это и тяжело вздыхает. — А мне как раз не хватает несколько примеров для моей работы.

— Это наш врачебный черный юмор? — вклинивается Йордан, прежде чем я успеваю задать тот же самый вопрос.

— Он самый, — с усмешкой говорит Джулия. — Рада, что вы оценили.

Слева виден пещерный город. Наше внимание само по себе переключается на него. Я спрашиваю у нашей коллеги, что ей известно об этом месте. Она тут же заявляет, что пещерный город пользуется у местных жителей дурной славой. Поэтому туда даже туристов почти никогда не привозят и контролируют каждый их шаг. А все потому, что там находится древний лабиринт, в ходах которого можно в два счета заблудиться.

Потом женщина кивает направо и объясняет, что там находится летное поле. Мы смотрим в указанном направлении, но ничего толком не видим. Аэродром от шоссе отделяет гряда невысоких гор.

Наша спутница уверяет, что самолет там сегодня точно не приземлялся. Она это выяснила лично, используя опять-таки свои здешние связи.

Условленные несколько километров остаются позади. Мисс Раст осторожно притормаживает, затем останавливает машину. Она тут же открывает дверцу и выходит наружу. За ней следую я, а потом, немного помедлив, и Христов. Наши охранники остаются в машинах.

Мы осматриваемся. Пещерный город, горная гряда и оазис остались позади. Впереди раскинулась бескрайняя Каменистая Сахара. Это зрелище для меня давно не ново, но все-таки вызывает необъяснимую оторопь.

В какой-то момент я чувствую жуткое сомнение в целесообразности наших поисков. Мне кажется, что ни самолет, ни вакцину мы найти не сумеем. Наша теперешняя вылазка бессмысленна. Эти мысли становятся для меня едва ли не наваждением.

Мне приходится приложить немало усилий, чтобы выбросить их из головы. Ведь мы должны отыскать самолет! И наплевать на то, что пустыня такая огромная и безбрежная!

Самолет — это ведь не иголка в стоге сена. Мы просто обязаны действовать. От этого зависят жизни многих людей как в этой стране, так и за ее пределами. Если мы не остановим заразу здесь, то она перекинется на соседние страны. Ее триумфальное шествие по всему миру будет означать лишь одно — настоящий апокалипсис, в результате которого человечество рискует исчезнуть.

Нет, я не мню себя спасителем всего рода людского, не ряжусь в костюм супергероя, просто трезво смотрю на вещи. Мне совершенно ясно, что вакцина, находившаяся на борту самолета, является тем средством, которое не позволит реализоваться самому худшему из вероятных сценариев будущего.

— Берберы!.. — словно смакуя это слово, произносит мисс Раст и окончательно вырывает меня из объятий моих размышлений.

Мы с Христовым обращаем свои взоры в том направлении, куда кивком указывает женщина. В километре от нас со стороны пустыни движется караван. Я напрягаю зрение, пытаясь сосчитать верблюдов. Джулия поступает куда проще. Она достает из кабины бинокль и прикладывает его к глазам.

— Восемь человек. Десять верблюдов. Они, как и всегда, чем-то нагружены, — комментирует женщина то, что видит.

— Вы же сказали, что берберы будут ждать нас здесь, — замечает Йордан. — А они идут караваном. Может, это не ваши знакомые?

— По идее, это должны быть они, — говорит Джулия, продолжая смотреть в бинокль. — Оптика мощная, но на таком расстоянии разглядеть лица людей трудно. Да и повязки мешают. Берберские мужчины обычно наматывают на голову белый или синий платок, который закрывает все лицо, не считая глаз.

— Так, может, стоит подъехать к ним, чтобы не тянуть время? — предлагаю я.

— Нет, — возражает женщина.

— Но почему? — искренне не понимаю я.

— А вы представьте себя на их месте, особенно если это действительно не те, кого мы ждем, — объясняет она. — Едете вы с приятелями на верблюдах, никого не трогаете, и вдруг ни с того ни с сего в вашу сторону мчатся целых три автомобиля. Что вы подумали бы при этом? Как стали бы вести себя, мистер Артем?

— Наверное, я заподозрил бы неладное. — Мне не очень хочется отвечать, так как своими репликами Джулия выставляет меня чуть ли не глупцом.

— Вот! Неладное! — как ни в чем не бывало заявляет она. — Поэтому мы остаемся здесь и ждем. Если есть желание, то можно закурить.

— Уж простите великодушно, но мы не страдаем никотиновой зависимостью, — замечает на это Христов, и я вижу, что он готов прочесть нашей новой знакомой целую лекцию о вреде курения.

Однако Йордан не успевает и рта открыть, как мисс Раст достает пачку сигарет, выуживает одну и уже через несколько мгновений затягивается табачным дымом.

Проходит минут двадцать. Караван теперь в нескольких десятках метров от нас. Джулия что- то кричит по-берберски. Ей отвечают.

Я с восторгом наблюдаю за происходящим. Язык берберов мне практически не знаком, не считая от силы десятка слов. Караванщик на ходу корректирует маршрут.

Проходит еще немного времени, и мы можем лицезреть берберов в нескольких метрах от машины. Одеты они однотипно. Кроме платка, упомянутого Джулией, на каждом накидка синего цвета, надетая поверх рубахи. Широкие штаны. На груди перекрещиваются две ленты, сплетенные из разноцветных шелковых шнурочков, на концах которых висят кисти. На ногах закрытые сандалии из кожи.

Мисс Раст продолжает беседу. Судя по тону, взятому обеими сторонами, это как раз те кочевники, с которыми женщина договорилась встретиться здесь. Ее собеседник, скорее всего, и есть тот самый вождь, о котором она упоминала. Время от времени Джулия кивает в нашу сторону. Заметно, что берберы относятся к ней с уважением.

Вождь что-то отвечает, сдержанно жестикулируя. Лишь одно его движение оказывается выразительным и понятным. Он резко оборачивается и рукой указывает направление.

Через несколько минут Джулия подходит к нам.

— Они слышали о самолете и утверждают, что он приземлился прямо на шоссе километрах в десяти отсюда, — поясняет она. — Исул, так зовут вождя, готов помочь нам вместе со всеми соплеменниками, ехавшими караваном. Вот только груз с верблюдов придется переместить в наши машины. Сейчас охране скажу. Пусть займутся. А вам не стоит так открыто глазеть на берберов. Они этого не любят. Я сказала, что вы мои друзья и очень хорошие люди. Но для них вы пока чужаки. Свое мнение о вас они составят сами, когда увидят в деле. Как говорится, встречают по одежке, провожают по уму.

— Мне кажется, что и по одежке они нас встречают, мягко говоря, не очень, — хмуро реагирую я, отводя взгляд от вождя.

— Мистер Артем, не накаляйте атмосферу. У нас сейчас другая задача — самолет. Берберы действительно могут нам помочь, — пытается Джулия урезонить меня, ссылаясь на здравый смысл.

Я и сам понимаю, что помощь нам нужна. Мы должны оказаться возле самолета первыми. Если наши поиски затянутся, то это будет только на руку всем группировкам, участвующим в гражданской войне.

— Хорошо, — спокойно говорю я и тут же интересуюсь: — А кого именно берберы поддерживают в здешнем конфликте?

В течение нескольких секунд женщина смотрит на меня как на сумасшедшего, затем ее прорывает.

— Прежде всего они на стороне самих себя. История научила их этому. Они давным-давно отказались от своих традиционных верований, приняли ислам. Однако берберы в этой стране до сих пор являются неполноправным этническим меньшинством. Такое пояснение вас удовлетворяет?

— Вполне, — говорю я. — Ничего личного. Просто хотелось знать. Давайте я помогу перегрузить их добро в машины.

Я присоединяюсь к парням из охраны и кочевникам, которые уже успели начать погрузку. Джулия смотрит на меня и улыбается. Напряженность быстро исчезает из ее взгляда.

Вскоре мы рассаживаемся по машинам, а берберы вскакивают на верблюдов. Кочевники отправляются в путь первыми, причем не по шоссе, а по каменистому грунту пустыни. Я не в первый раз наблюдаю «скоростную езду» на верблюдах. Однако теперь это зрелище выгладит особенно впечатляющим.

— Если самолет находится там, где сказал вождь, то не могли ли его к этому времени отыскать другие люди? — спрашивает Христов.

— Смотря какие, — не задумываясь отвечает женщина. — Сейчас по этому шоссе мало кто ездит. Вероятность того, что на самолет могли наткнуться случайные автомобилисты, крайне мала. Населенных пунктов в том районе нет. Значит, местных жителей, захотевших приблизиться к самолету из праздного любопытства, тоже быть не должно. Ни один из берберских кланов, кроме этих вот моих знакомых, туда не поспешил. Если кто- то и мог направиться в те места, то это должны быть фундаменталисты либо военные. Ни тех ни других в районе оазиса сегодня никто не видел. Если, конечно, не считать вертолета, который преследовал вас утром. Так что у нас есть все шансы оказаться там первыми.

Я не могу определиться с тем, насколько правдоподобно то, что говорит Джулия. Но мне однозначно хочется верить в то, что мы найдем самолет раньше, чем кто бы то ни был еще.

12

Автоколонна преодолевает небольшой подъем, и нашим взорам открывается воистину впечатляющее зрелище. Вдали, километрах в двух от подъема, прямо на шоссе стоит грузовой самолет.

Я невольно вздыхаю, не в силах сдержать эмоции, обуревающие меня. Нечто подобное переживает и Йордан. Лишь Джулия держится хладнокровно, продолжает спокойно управлять грузовиком.

Чем меньшим становится расстояние до крылатой машины, тем отчетливее колеи и колдобины на дороге, и без того не самой идеальной. Я догадываюсь, что многие из этих повреждений недавнего происхождения. Самолет заходил на вынужденную посадку, но шоссе ведь на это не рассчитано. Отсюда все эти следы.

Мисс Раст сбрасывает скорость. Мы едем довольно медленно, высматриваем выбоины на дороге и другие вероятные опасности. Впрочем, впереди нас уже успевают оказаться берберы. Судя по их поведению, явной угрозы поблизости не наблюдается. Несмотря на это, мы останавливаемся в нескольких десятках метров от цели.

Пара охранников остается возле машин. Остальные направляются к самолету вместе с нами.

Солнце печет безжалостно. Мои мозги буквально плавятся. Сердце бьется в учащенном ритме. Еще немного, и все прояснится.

Подойдя к самолету, я почти сразу отмечаю тот факт, что безаварийной посадки пилотам произвести все же не удалось. Шасси сломаны. Крылатая машина лежит на пузе, развалившись на несколько разновеликих частей. При этом никаких следов взрыва или пожара здесь не наблюдается.

На данном же моменте сосредоточивает внимание и Йордан.

— Наверное, когда они шли на посадку, горючее уже было на исходе, — говорит он.

— Скорее всего, — соглашаюсь я. — В противном случае картина была бы совершенно другой.

Еще на подходе к самолету мы замечаем, что на несколько десятков метров вокруг него разбросаны коробки, ящики, контейнеры, до крушения находившиеся на борту. Со всем этим нам еще предстоит разобраться. Пока же следует проверить внутренности самолета. Ведь основная часть груза наверняка осталась там. Впрочем, нас интересует не только он. В первую очередь меня и Йордана заботит судьба пилотов и группы академика Карского, включая его самого. Однако чем ближе мы подходим к месту неудачной посадки, тем сильнее тают наши надежды на благополучный исход для них.

Берберы тут же указывают нам на несколько неподвижных тел, лежащих за пределами шоссе, неподалеку от места крушения. Мы проверяем каждое из них. Ведь может так статься, что кто-то из недавних пассажиров жив, но находится в бессознательном состоянии. Наши надежды рушатся. Все, кого мы осматриваем, мертвы.

Кроме того, выясняется, что каждый труп имеет пулевые ранения. Получается, что после катастрофы эти бедолаги спаслись, но кто-то целенаправленно их уничтожил.

Данное открытие не прибавляет нам оптимизма. Вместо ответов на уже имеющиеся вопросы мы получили уйму новых.

Возле самолета мы обнаруживаем труп пилота. По всей видимости, он сумел после посадки покинуть кабину и пытался оказать помощь пострадавшим, несмотря на полученные травмы. Однако и его кто-то пристрелил.

Оторопь берет от всего этого, но мы продолжаем поиски выживших, осматриваем еще одно тело. Покойник лежит на животе. Лица не видно. Наверняка кто-то из медиков. Немолодой. Точнее, был таковым. Признаков жизни никаких.

Внутри у меня все сжимается. Ведь это может быть труп самого академика Аркадия Карского. Мы с Йорданом переворачиваем его и убеждаемся, что это не Карский. Следов огнестрела на сей раз не заметно. Этот пожилой мужчина скончался от травм, полученных при крушении.

Берберы тоже осматривают место катастрофы, подзывают нас. По левую сторону от дороги в пределах видимости еще с десяток тел, преимущественно мужских. Такое впечатление, что пассажиры пытались бежать куда глаза глядят.

Тревожное предчувствие не отпускает меня ни на секунду. Мы подходим к каждому телу, которое сумели заметить. Все мертвы. Причина — огнестрельные ранения. У меня не исчезает такое ощущение, словно этих людей кто-то планомерно расстреливал в спину.

Немного поколебавшись, мы направляемся внутрь самолета, пробираемся туда прямо через один из разломов в корпусе. Там царит полнейший хаос. Куски обшивки, вырванные кресла, разбросанные коробки, контейнеры и тюки с гуманитарным грузом. И опять-таки трупы. Правда, теперь без огнестрелов.

Тела Аркадия Федоровича мы снова не находим. Однако при таком раскладе надежд на то, что кто-то из экипажа и пассажиров выжил, у нас почти нет. Значит, обнаружение трупа Карского является лишь вопросом времени.

Мы продолжаем осматривать найденные тела, при этом не забываем, что нам необходимо отыскать и вакцину.

При проверке уцелевших частей салона наши охранники дважды хватаются за оружие. Прямо под ногами, испугавшись людей, пробегают какие- то зверки. То ли пустынные лисицы, то ли и вовсе гиены. Мы не успеваем их толком разглядеть.

Парням из охраны хватает выдержки, чтобы не пальнуть по животным. Любой выстрел здесь опасен. Мы еще не знаем, была ли утечка горючего, не скопились ли в корпусе самолета керосиновые пары.

Если ответ на этот вопрос положителен, то одной искры может оказаться достаточным, чтобы здесь все запылало. Естественно, что такой поворот никого из нас не устраивает. Поэтому мисс Раст напоминает охранникам об осторожности в обращении с оружием.

Вскоре один из них что-то замечает и подзывает нас.

— Вон в той куче кто-то шевелится, — говорит он, указывая на несколько огромных упаковок гуманитарной помощи.

— Может, снова зверь? — предполагает Йордан.

— Надо бы проверить, — заявляю я и в сопровождении двух охранников приближаюсь к упаковкам, сваленным в кучу.

— Что там? — нетерпеливо интересуется Джулия.

— Два или три тюка с одеялами, — отвечаю я, продолжая осматривать эту кучу.

— Наверняка зверек, — делает поспешный вывод Христов, словно желая подтвердить свое недавнее предположение. — Видимо, он успел устроить себе норку в одеялах.

— Не факт, — говорю я, вдруг слышу, что из кучи одеял доносится какой-то приглушенный звук, и тут же замираю на месте.

Все остальные видят мою застывшую фигуру, и мисс Раст спрашивает:

— Что-то случилось?

— Тише! Кажется, там кто-то есть, — сообщаю я.

— И что будем делать?

— Думаю, нам придется стащить верхний тюк. Но делать это надо очень осторожно.

Мы втроем — я, Йордан и Джулия — дружно хватаемся за края огромной упаковки, лежащей сверху, и медленно оттаскиваем ее в сторону. После этого нам становится ясно, что ни о какой звериной норе здесь не может идти и речи.

Нашим изумленным взорам открывается иное зрелище. На одеялах лежит человек.

— Еще один труп? — вырывается из уст Джулии.

Однако мы видим, что мужчина, найденный нами, подает явные признаки жизни. Он шевелит руками и ногами, пытается заговорить. Правда, вместо слов у него получается какое-то мычание. Видимо, этот звук и привлек внимание охранников, а затем и мое.

— Тише! Не делаем резких движений, — предупреждаю я всех, после чего обращаюсь к мужчине по-английски: — С вами все в порядке? Вы можете двигаться?

— Да, Артем, английское произношение у тебя всегда хромало, — слышится ответ по-русски.

После секундного замешательства я понимаю, что это за мужчина, откуда он знает мой голос и почему критикует мое английское произношение. Это академик Аркадий Федорович Карский, тот самый человек, которого я почтительно называю моим наставником. Впрочем, пафосных сантиментов со стороны своих учеников он никогда не приветствовал, а вот подтрунивать над нами любил так же сильно, как и науку.

Мы выясняем, что Карский во время крушения не был даже ранен. Когда самолет зашел на вынужденную посадку, моему наставнику несказанно повезло. Он вылетел из кресла и упал на огромную упаковку. Потом на него свалился другой такой же тюк. Аркадий Федорович, зажатый между ними, не получил ни одного удара ящиками и прочими тяжестями, разлетавшимися по салону.

Если бы я не был убежденным материалистом, то назвал бы его спасение чудом. Вскоре мы выясняем, что он оказался единственным человеком, выжившим после крушения.

В топливных баках оставался керосин. Он мог бы взорваться при ударе о землю. Но этого как раз и не произошло.

Мне хочется сказать моему наставнику, что он в рубашке родился. Однако я не делаю этого, понимая, каким именно образом он отреагирует на мои слова.

Мы помогаем Карскому спуститься с тюка. Я предлагаю ему воду. Он не отказывается. Тут уж не до шуток.

Джулия быстро осматривает его на предмет ушибов, переломов и прочего. Ничего серьезного она не обнаруживает. Академик цел и невредим.

Я представляю ему своих коллег и кратко обрисовываю ситуацию. Он, в свою очередь, делится впечатлениями о пережитом кошмаре. Сообщение о гибели всей его группы Аркадий Федорович пытается принять стойко. Но я все-таки замечаю, как начинает подрагивать его нижняя губа. Старик явно хочет заплакать, но образ, когда-то избранный им для себя, не позволяет ему это сделать.

— Аркадий Федорович, что вообще произошло с самолетом? — спрашиваю я.

— После отказа военного правительства впустить нашу миссию в эту страну мы решили совершить посадку в соседнем государстве, — рассказывает Карский. — Разрешение на это было получено. Власти там здравомыслящие. Мы планировали устроить на границе двух государств лагерь для вакцинации инфицированных. На тот случай, чтобы можно было принять и беженцев отсюда, куда нам путь заказан. Но пилоты, к сожалению, ошиблись в расчетах. Топливо стало заканчиваться раньше времени. Пришлось идти на риск. Мы подали сигнал бедствия и запросили разрешение на экстренную посадку. Нам никто не ответил. По стечению обстоятельств мы пролетали в сотне километров от Эль-Башара. Посоветовавшись между собой и с пилотами, мы решили пересечь границу, продолжая подавать сигналы бедствия. Оказалось, что местные ВВС и ПВО бездействуют, или же их вообще здесь нет. Пилоты отключили все приборы, которые могли бы выдать наше местоположение. Самолет должен был исчезнуть со всех радаров. Радист настроился на местную волну, чтобы предупредить аэродром в Эль-Башаре, но ему никто не ответил. Летчики попытались вывести туда машину самостоятельно. Однако едва они начали это делать, самолет был атакован…

— Что? — недоумеваю я. — Вы хотите сказать, что это произошло после вынужденной посадки на шоссе?

— Нет же, Артем! — напрочь отмел мое предположение академик. — Самолет был подбит. По-моему, кто-то выстрелил по нему из мощного гранатомета. Пилотам с трудом удалось сохранить управление. Они сделали все возможное, чтобы машина не вошла в штопор, сумели посадить его на шоссе. Однако вскоре после приземления стало твориться что-то странное, даже страшное. Я был зажат между тюками с одеялами, пытался выбраться, но понял, что не смогу этого сделать. Мне было слышно, как к самолету подкатили несколько автомобилей. Я так понимаю, что это были не грузовики, а внедорожники. После их появления раздались выстрелы. Мои коллеги кричали, просили их пощадить. Но в ответ на это стрельба лишь усиливалась.

— К сожалению, все пассажиры и члены экипажа, выжившие после посадки, были расстреляны, — говорю я. — Мы можем лишь предполагать, что это сделали представители одной из сторон, участвующих в здешней гражданской войне.

— Я в какой-то момент отключился и не могу сказать, какие сволочи виноваты в этом и куда они подевались, — признается академик и мгновенно спохватывается: — Вакцина! Они наверняка охотятся за ней!

— В таком случае преступники должны были знать, что вакцина находится на борту этого самолета. А откуда у них могла взяться такая информация? — вполне резонно замечает Джулия.

— Скорее всего, злоумышленники поймали ваш сигнал на местной частоте и… — предполагает Йордан, но Аркадий Федорович его перебивает:

— Проверьте срочно все контейнеры! Нужно выяснить, все ли на месте. Если эти гады ее не забрали, то вакцина должна была уцелеть. Она находится в специальных контейнерах, которые должны сохраниться и в различных нештатных ситуациях вроде этой.

Он описывает, как выглядят контейнеры. Наши охранники тут же выражают готовность отыскать их среди разбросанного груза.

Академик просит их немного подождать и говорит:

— Кроме самой вакцины и сопутствующего инструментария, в самолете находилась и небольшая передвижная лаборатория. Если она уцелела, то мы можем наладить производство вакцины едва ли не в любом месте. Хоть прямо здесь.

— Отлично. Думаю, что такая лаборатория нам не помешает, — выражаю я свое мнение и уточняю: — Лаборатория, надеюсь, транспортировалась в разобранном состоянии?

— За кого ты меня принимаешь, Артем? Конечно же, в разобранном! — укоряет он меня, тут же рассказывает, как выглядят соответствующие ящики, и добавляет: — Остается лишь собрать лабораторию, и можно производить вакцину из концентрата, который тоже тут есть. Точнее, должен быть.

Мы все, включая охранников и берберов, принимаемся за поиски контейнеров и ящиков, описанных Карским, и стараемся делать это быстро. Нас подгоняет неопределенность с теми негодяями, которые расстреляли членов экипажа и медиков из группы Карского. Меня донимает мысль о том, что убийцы могут вот-вот вернуться с подкреплением.

Едва мы успеваем справиться с поставленной задачей, раздается сигнал спутникового телефона вождя Исула. Он вежливо извиняется, принимает вызов и через несколько секунд передает трубку Джулии. Я смотрю на нее и вижу, как она стремительно меняется в лице, становится мрачнее тучи. Наверняка плохие новости. Но в чем их суть?

Вскоре женщина нажимает на кнопку сброса и поднимает глаза на всех нас. Мы с нетерпением ждем, что же она скажет.

— Мне звонили из больницы Эль-Башара, — сообщает Джулия. — В оазисе зафиксирована вспышка эпидемии лихорадки Эбола. Судя по всему, очень масштабная. Господи, сколько раз я им говорила об угрозе этого! Скученность, антисанитария, множество беженцев из Хардуза — это все не могло не повлиять на эпидемиологическую обстановку в оазисе.

— Сейчас главное — не паниковать, а делать дальше свое дело, — замечает на это Аркадий Федорович.

Под его руководством мы загружаем комплектующие передвижной лаборатории и контейнеры с вакциной в грузовик. В остальные машины нам приходится поместить тела погибших. Нам ясно, что оставлять их здесь нельзя.

Из гуманитарной помощи мы берем лишь только то, что оказывается транспортабельным, например, большой ящик с консервами. Все увезти за один раз, к сожалению, никак нельзя. А второго может и не случиться.

Заодно выясняется, что пропало несколько контейнеров с гуманитарной помощью. Видимо, злоумышленники сильно торопились и взяли с собой первое, что попалось им под руку. Да и на джипах много не увезешь.

Мы быстро уезжаем с места аварийной посадки. Ведь неизвестные преступники могут вернуться сюда в любой момент, чтобы завладеть остальным грузом.

13

Нельзя сказать, что вспышка эпидемии застает Эль-Башар врасплох. Многие и ранее подозревали, что такое возможно. Кое-какие меры пыталась принять и здешняя администрация под влиянием независимой медицинской организации, действовавшей в населенном пункте.

Однако средств, как я понимаю, хватило не на многое. На окраине оазиса в считаные часы был возведен огромный палаточный городок для людей, подвергшихся заражению. Безусловно, это не гарантия локализации эпидемии. Но без устройства такого вот изолятора ситуация с болезнью может оказаться куда более плачевной.

Городок занимает территорию в несколько гектаров. Палатки расставлены рядами. В промежутках между ними может проехать грузовой автомобиль. Ни о какой скученности или хаотичности не может быть и речи.

Неясность ситуации и предполагаемое возрастание опасности заставило здешние власти пойти и на другие меры. Городок практически сразу был обнесен колючей проволокой, выставлена охрана. То и другое скорее для того, чтобы не допустить проникновения посторонних извне, а не с целью удержать больных в карантине.

На тот момент, когда мы приступаем к активной работе, в палаточном городке скопилось уже около двух тысяч человек. Большинство из них — беженцы. Однако этим числом дело не ограничивается. Каждый час сюда привозят десятки новых зараженных, размещают их в свободных палатках. Таковых становится все меньше и меньше. Если, конечно, не считать те, которые освобождаются после смерти людей, размещенных там.

Все без исключения больные страдают светобоязнью. Над палаточным городком стоит нескончаемый шум, ни на минуту не смолкают жуткие крики зараженных и умирающих людей. Одни вопят, прося убрать свет, другие хрипят, требуя, чтобы их умертвили. Такие крики и стоны доносятся буквально из каждой палатки.

Инфицированные люди изнемогают от ужасной боли. Ее трудно даже представить себе. Их тела покрываются волдырями. Некоторые из них раздуваются, словно мыльные пузыри, достигают в диаметре двух-трех сантиметров. Кожа лопается и отслаивается. Это причиняет каждому больному немыслимые физические страдания.

Аномальные изменения кожи сопровождаются внутренними кровоизлияниями и диареей. Лица людей приобретают красно-черный цвет. Смерть после таких вот адских мук может показаться избавлением.

Но мы-то знаем, что настоящее избавление заключается в вакцине, разработанной академиком Карским и его помощниками. К нашему большому сожалению, мы не в состоянии ввести ее всем больным сразу. Мы и хотели бы это сделать, однако есть объективные причины, препятствующие немедленному осуществлению наших планов. Хронически не хватает сотрудников и волонтеров. Да и количество вакцины пока не такое большое. На всех ее не хватает.

Насколько палаточный городок идеален в смысле расположения и планировки, настолько же он жуток во многих других отношениях. В палатках, как правило, царит страшная антисанитария. К каждой из них, даже к десятку таковых нельзя приставить отдельного человека.

Кровавые зудящие раны больных облеплены мухами. Еще больше их слетается на тела умерших.

Летальных исходов безумно много. Трупы грузят в машины и отвозят в пустыню, где сбрасывают в углубление природного происхождения и едва-едва засыпают песком и камнями. Землеройная техника в Эль-Башаре есть, а вот топлива для нее нет. В условиях эпидемии местные власти не желают тратить бензин или солярку на экскаваторы и бульдозеры. Это представляется им безрассудным расточительством.

Чем дальше, тем труднее становится удержать охрану. Она попросту разбегается, боясь заразиться. Да и как тут не пугаться, если ты видишь, что люди мрут и мрут. Всем кажется, что вот-вот эта чертова болезнь доберется и до них. Человек понимает это, решает плюнуть на все и унести отсюда ноги как можно быстрее.

Логику таких беглецов понять легко. Но принять ее как свою из нас никто не возьмется. По крайней мере, я на это надеюсь.

Слухи, порожденные последствиями вспышки эпидемии, будоражат весь оазис. Люди, которым посчастливилось не заболеть, готовы бежать из этих мест и не оглядываться. Некоторые так и сделали. Однако большинству некуда и не на чем удирать. Вокруг пустыня, да и топлива в оазисе почти нет.

А для того его запаса, который все-таки имеется, власти объявили режим строгой экономии. На практике это означает, что купить горючего для своих нужд в Эль-Башаре сейчас никто не может. Такой вот факт дополнительно наэлектризовывает здешнюю атмосферу.

Я не знаю, о чем в данный момент думают здоровые люди, проживающие здесь. Но я уверен, что буквально каждый из них страшно недоволен своим безвыходным положением. Возможно, они даже чувствуют себя заложниками, обреченными на верную смерть.

Мы действуем, несмотря на сплошной кошмар, царящий вокруг нас, и ощущение всеобщей безысходности, витающее в воздухе. Основной массив работы по вакцинации пришлось взять на себя мне и Йордану. Джулия нам помогает. Мы делаем то, чем должна была заниматься большая группа специалистов под руководством академика Карского. К сожалению, все они погибли.

Сам же Аркадий Федорович пока не может присоединиться к нам. Он говорит, что готов взяться за дело, но еще не в состоянии приступить к своим обязанностям. Серьезных травм у него нет, но отойти от шока мой наставник пока не в силах. Хочется надеяться, что вскоре его самочувствие улучшится и ему не будет стыдно за работу, проделанную мной.

Грузовик с передвижной лабораторией находится в черте палаточного городка. Все необходимое для ее полноценной работы уцелело после катастрофы. Поэтому монтаж лаборатории прошел без особых проблем.

Здесь имеется достаточный комплект оборудования для индикации и идентификации микроорганизмов в полевых условиях. Благодаря этому мы можем проводить бактериологический анализ и осуществлять при необходимости микроскопию мазков. Есть в лаборатории и приборы для постановки различных реакций, автоклавирования и стерилизации, ламинарный бокс и стерильная камера.

На всех нас имеются противовирусные костюмы и бахилы. Запасы вакцины помещены в ламинарный бокс биологической безопасности третьего класса. Его рабочая зона полностью изолирована от внешней среды.

Оператор — в данном случае это я или Христов, периодически сменяющий меня, — может проводить манипуляции в рабочей камере только через перчатки, механически соединенные с боксом. Туда постоянно подается профильтрованный воздух, а удаляемый выводится во внешнюю среду через собственную вытяжную систему. При этом он очищается двойными фильтрами. Все меры безопасности соблюдены. Если, конечно, не считать того, что сразу же за пределами лабораторного помещения находятся тысячи больных.

Мы отдаем себе отчет в том, что сумеем спасти лишь часть из них, осознаем, что сами рискуем заразиться. Да, безусловно, костюмы, защита и все такое. Однако нам приходится перемещаться от одной палатки к другой. Нет никаких гарантий, что по пути никто из нас не повредит костюм. Надрез, прокол, трещинка — и вероятность заражения моментально увеличивается.

Мы не можем себя обезопасить, введя вакцину. Она действует исключительно на тех, кто уже заболел. У людей, которые сумели избежать заражения, вакцина иммунитет не прививает. Мы все это знаем и уповаем лишь на свою осмотрительность.

Больные на наше появление реагируют по- разному. Одни кричат: «Уберите свет!» Другие настолько обессилены от боли и страха, что вообще не обращают на нас никакого внимания. Третьи же ведут себя крайне агрессивно и пытаются наброситься на нас.

Таких буйных пациентов мало, но они все же есть. Мы вынуждены быть готовы к тому, что в каждой палатке нас может ожидать подобная встреча. Это опять-таки увеличивает степень нашего риска. Ведь защищать себя приходится нам самим.

Никто из охранников, оставшихся здесь, не согласился сопровождать нас в палаточном городке. Несколько комплектов защитных костюмов для них у нас имеется. Но пока они остаются невостребованными. Местные жители, как и беженцы, не верят, что костюмы способны уберечь от заражения.

Я уже слышал, что некоторые туземцы считают вирус Эбола карой, ниспосланной Всевышним. Эти набожные люди отказываются верить в существование действенных средств защиты от Божьей кары.

И все же мы работаем. Делаем прививки всем, кого успеваем застать в палатках живыми, даже если на нас бросаются с кулаками и говорят, что Всевышнего этими уколами не обманешь.

Мы все время напряжены. Нам хочется охватить вакцинацией как можно большее количество людей. Однако при этом едва ли не каждую минуту мы осознаем, что нельзя объять необъятное. Три доктора и несколько смельчаков-волонтеров никак не успеют сделать прививку каждому, кто в этом нуждается.

Мы работаем часы напролет, почти без остановки, после чего буквально валимся с ног от усталости. Короткий перерыв тратим на обработку наших костюмов и скромный обед далеко за пределами городка. Благо что Джулия за рулем и в состоянии отвезти нас в больничную столовую.

Сама больница за эти дни превратилась в некое подобие общежития для тех здоровых беженцев, которые вовремя успели покинуть здешние очаги эпидемии.

Тут же находится и академик Карский. Мы рассказываем ему о состоянии дел с вакцинацией. Он выражает уверенность в том, что положительный результат не заставит себя долго ждать. Мы пытаемся разделить с ним эту уверенность, возвращаемся в палаточный городок. Снова облачаемся в защитные костюмы, чтобы продолжить работу.

— А это еще что такое? — вырывается у меня, когда я смотрю на костюм Христова.

— Где? Что? — удивленно уточняет он, оглядываясь по сторонам.

— Да вот. На плече, — указываю я. — Это трещина?

— Похоже, что она самая, — печальным голосом говорит коллега, получше рассмотрев поврежденный участок костюма. — Это значит, что я подхватил заразу?

— Еще не факт, — озвучиваю я одну из своих любимых фраз. — Какие-нибудь первичные симптомы проявляют себя?

— Нет. Пока все как обычно. Но ты же сам прекрасно знаешь, насколько коварен вирус Эбола. Можно отлично себя чувствовать, а потом резко слечь с пузырящейся кожей и черно-синим лицом.

— Только не паникуй. Ты же знаешь, что пока не будет полной уверенности в том, заразился ты или нет, вакцину мы ввести не можем. Как только что-нибудь почувствуешь, дай знать. Сразу же сделаем тебе прививку.

— Если буду в состоянии сказать что-либо, кроме просьбы убрать свет. — Оптимизма в его словах и интонациях не прибавилось.

Я стараюсь его поддержать. Он надевает другой защитный костюм. Мы снова приступаем к работе.

Я делаю прививки больным, а сам постоянно думаю о коллеге. Регулярно посматриваю на него, пытаясь на глаз определить, нет ли в его поведении чего-нибудь подозрительного. Естественно, он это замечает. Понимает причину моего внимания, пытается отшучиваться. Получается не смешно, но я делаю вид, что по достоинству оцениваю его мрачноватый юмор.

С другой стороны, способность шутить, пусть и по-черному, свидетельствует о том, что Йордан все еще здоров. Мы в своей практике еще ни разу не встречали людей, инфицированных вирусом Эбола, которые пытались бы хоть как-то проявить чувство юмора.

Мы едва успеваем сделать прививки одним больным, как в палаточный городок привозят других. Охватить сразу всех, как и прежде, мы не в состоянии. Поэтому новые смерти неизбежны.

Число трупов никак не уменьшается. Поводов для радости практически никаких.

Мы устаем как собаки. Спим по три-четыре часа в сутки. Почти все время проводим в лаборатории и палаточном городке. Запасы вакцины, с учетом того объема, который мы уже произвели сами на основе концентрата, не бесконечны. Их хватит только на несколько дней. Это по самым оптимистичным расчетам.

Исходя из имеющейся информации о положении дел в оазисе, академик Карский делает неутешительный вывод: число больных будет увеличиваться. Пока мы можем порадоваться лишь тому, что все люди, прошедшие вакцинацию, живы. Правда, явных признаков выздоровления пока не наблюдается.

Это отслеживает преимущественно Джулия. Состояние больных как бы консервируется на том уровне, который был на момент прививки. То есть хуже им не становится, но и улучшения тоже не наблюдается.

Аркадий Федорович комментирует данную особенность в том ключе, что так и должно быть. Явные признаки улучшения обязательно проявятся через пару дней. Не доверять опыту моего наставника не приходится. Но даже он не сможет нам помочь, когда вакцины не останется.

Я беру на себя инициативу и связываюсь по спутниковому телефону с центральным офисом нашей медицинской организации, расположенным в Швейцарии. Быстрота развития событий последних дней, особенно после вспышки эпидемии в оазисе, изрядно замотала нас. Выйти на связь раньше я просто не мог, не было времени. Теперь я вынужден выкраивать его за счет сна, и без того крайне непродолжительного. Ведь, кроме меня, никто этого не сделает.

Звоню. Пытаюсь объясниться. Меня долго переключают с одного чиновника на другого. Наконец-то находится какой-то тип, который изволит меня выслушать.

Я сообщаю ему все свои данные, чтобы меня не считали шутником, поясняю ситуацию со сбитым самолетом, гибелью врачей, вспышкой эпидемии Эбола, заканчивающимися запасами вакцины. Прошу, чтобы прислали новую партию лекарства и концентрата, а также группу специалистов, которые помогли бы нам завершить вакцинацию. Замолкаю и ожидаю реакции представителя центра.

В трубке слышится звук, напоминающий недовольное фырканье.

— Послушайте, — говорит чиновник. — Временное военное правительство официально заявило, что лихорадка Эбола в стране побеждена. По этой причине самолету с экспериментальной вакциной господина Карского было отказано в пересечении границы и посадке в Хардузе.

— Но это всего лишь пропаганда с их стороны! — пытаюсь я вразумить собеседника. — Только здесь, в Эль-Башаре, скопилось несколько тысяч беженцев! Большая часть из них уже инфицирована. О победе над болезнью пока не может быть иречи.

— Вы не горячитесь и не забывайте, с кем разговариваете. — Чиновнику явно не нравится тон, взятый мной. — Возможно, вы и правы. Мировые лидеры тоже не до конца склонны верить заявлениям нового режима, пришедшего к власти в Хардузе. Но у нас действительно не хватает достоверной информации о реальном положении дел с лихорадкой Эбола в этой стране. Даже если там сейчас все так, как вы описываете, мы не в силах принять какие-то меры. Понимаете, мы бы с удовольствием вам помогли. Но страну, по сути, захватили военные. Наши представительства там закрыты. Сейчас на разных уровнях идут переговоры, чтобы как-то исправить ситуацию. Но пока безрезультатно. Международные структуры пытаются найти какой-то выход. Думают, что делать дальше. Потерпите там еще немножечко. Надеюсь, что в течение месяца или двух в этом вопросе наметятся подвижки.

— Да за это время здесь все вымрут! — не сдерживаюсь я.

— С этим я ничего поделать не могу. Страна в изоляции. Раз народ позволил военным это сделать, значит, так ему жить лучше. Это и есть демократия в чистом виде, — отстраненно говорит бюрократ.

В подтексте его реплики мне слышится лишь одно: «Отстань ты от меня, чертов русский. Мне плевать на этих дикарей. Пусть они все там сдохнут».

Я ошарашен. Мне не хватает слов. Прежде чем я успеваю сформулировать свою мысль, мой собеседник прощается и сбрасывает вызов. Несколько минут я молчаливо сижу, держу в руках трубку и стараюсь прийти в себя. Я не нахожу слов, подходящих для выражения эмоций, обуревающих меня, и цежу сквозь зубы несколько нецензурных фраз на великом и могучем русском языке, которые заочно адресую бюрократам, управляющим нашей организацией.

14

Два дня проходят незаметно. Дела и обстоятельства все те же, хотя есть и перемены к лучшему. Больные, прошедшие вакцинацию, уже начали подавать признаки выздоровления. Мы едва скрываем радость по этому поводу. Сдвигов с прибытием новых запасов вакцины нет никаких, но обнадеживает сам факт выхода наших пациентов на поправку. В случае полного выздоровления они приобретут устойчивый иммунитет к вирусу Эбола. По крайней мере, так полагает академик Карский. Если мой наставник прав, то порочный круг смертей наконец-то прервется.

Мы с Йорданом с утра возимся в лаборатории, готовим все необходимое для очередной серии вакцинации. Настроение в связи с последними новостями у нас приподнятое. К тому же наши опасения по поводу вероятного заражения Йордана оказались напрасными.

Мисс Раст в обществе нескольких волонтеров совершает обход палаток с больными, прошедшими вакцинацию. Мы ожидаем очередной порции хороших новостей. По нашим прикидкам, где-то с десяток человек должны полностью выздороветь.

Раздается стук в дверь будки грузовика, где размещена наша лаборатория. Слышится голос Джулии. Я не могу в одночасье прекратить работу в ламинарном боксе, говорю Христову, чтобы подошел и спросил, что ее заставило вернуться так рано.

— Чем обрадуете нас, Джулия? — спрашивает Йордан через дверь, которую нельзя открывать, пока я работаю с боксом.

— К сожалению, хороших вестей у меня нет, — говорит она.

— Что это означает? — растерянно уточняет коллега.

— Все, кто позавчера пошел на поправку, умерли сегодня под утро, — сообщает Джулия раздосадованным голосом.

Вместо новой серии вакцинации половину дня мы посвящаем исследованию тел. Понять, почему люди, вроде бы шедшие на поправку, вдруг умерли, не так-то просто. Мы пытаемся сделать некоторые анализы, хоть и осознаем, что мощностей мобильной лаборатории для выяснения полной картины будет недостаточно.

Предварительная моя версия такова: вакцина, изобретенная академиком Карским, не дает желаемых результатов. Однако эти соображения кажутся мне такими фантастическими, что я едва берусь озвучить их. Я хорошо знаю своего наставника, методы его исследований и привычку старательно все проверять, прежде чем заявлять на весь мир об открытии. Поэтому у меня не укладывается в голове мысль о неэффективности его вакцины против вируса Эбола.

Смерти больных, уже шедших на поправку, повергают меня в отчаяние. Я теряю веру в возможность спасти кого бы то ни было с помощью этих прививок, если что-то и делаю, то лишь по инерции, без того рвения и энтузиазма, которые были присущи мне совсем недавно.

Я просто не могу вот так взять и бросить все. Это было бы неправильно, означало бы предательство с моей стороны. В этом случае я наплевал бы на своих коллег, да и на тех заразившихся бедолаг, которым мы вряд ли теперь сумеем помочь. Разве что отсрочим их кончину еще на несколько дней. Я невольно вспомнил пилотов самолета, которые старались отсрочить момент крушения.

Йордан считает, что мое отчаяние напрасно. Нужно быть всесторонне объективным, не делать поспешных выводов на основе единичного, статистически не выверенного явления.

— Возможно, эти люди получили прививку слишком поздно, чтобы их можно было спасти, — говорит он мне. — При такой спешке и нехватке специалистов мы физически не имели возможности досконально обследовать каждого из них. Согласись, что нам ничего не было известно о том, насколько далеко зашел патогенез в их организмах.

— Возможно, — бормочу я, чтобы не выглядеть чересчур упрямым, хотя на самом деле категоричность из меня так и прет.

— Так в чем же дело?

— А дело в той же статистике, — не усмиряюсь я. — Десять человек — это все-таки показатель. Если бы речь шла об одном-двух случаях, я мог бы поверить, что это связанно с запущенностью болезни. Но здесь десять смертей! Все эти люди вот-вот должны были подняться с лежанок, перестать бояться света и сделаться неуязвимыми перед чертовой лихорадкой Эбола. А они вдруг взяли и умерли! Ты считаешь, что это ничего не значит?

— Погоди-погоди, — пытается урезонить меня коллега. — Вспомни, сколько людей мы обслужили в тот день, когда прививали и этих десятерых. Много?

— Если учесть, что на каждую палатку уходит от восьми до десяти минут, то мы, наверное, вакцинировали где-то под сотню больных. С поправкой на работу в лаборатории, обеденный перерыв и ночной отдых.

— Да тут и прикидывать не надо! Все зафиксировано. Джулия может подтвердить, что в тот день мы сделали девяносто девять прививок. Безусловно, людей жалко. Но ведь мы не бездействовали, изо всех сил старались спасти каждого, при этом подвергали себя смертельному риску.

Мне хочется верить товарищу, разделить с ним его боевитый настрой. Однако не получается.

Следующие сутки подтверждают, что прав скорее я. Больные, прошедшие вакцинацию, продолжают умирать. Резкое ухудшение, наступающее после кратковременного намека на выздоровление, выбивает почву из-под ног наших пациентов. Они полностью срываются с катушек, орут, что не хотят больше жить, пытаются наложить на себя руки или просят, чтобы их убили. Столько страданий приносит им невыносимая боль!

Мне кажется, что подтверждение неэффективности вакцины Карского становится более чем очевидным. Но Христов и сейчас остается при своем мнении, продолжает работать и снова призывает меня не раскисать.

Формально он прав. Ведь, исходя из статистики, нельзя сказать, что во всех этих смертях имеется определенная закономерность. Люди умирают вразнобой, а отнюдь не в той очередности, в которой получили вакцину.

За этот факт цепляется и мой наставник. Аркадий Федорович не признает свое поражение, ссылается на отсутствие полного перечня факторов, оказавших губительное влияние на наших подопечных.

— Артем, поверь, я не мню себя гением, который не может ошибаться, — обращается он ко мне непривычным для себя тоном. — Если я бываю не прав, то всегда признаю это. Но в данном конкретном случае я не вижу никакой ошибки. Вакцина должна действовать.

— Но люди, получившие прививки, продолжают умирать! — не выдерживаю я.

— Одни продолжают умирать, а другие — идти на поправку. Ведь так?

— Пока так. Но еще неизвестно, как дело повернется завтра.

— Завтра тоже могут быть смерти. К сожалению. Но я уверен, что это никак не связано с уровнем эффективности вакцины.

— Ас чем же тогда?

Я готов выслушать любые объяснения наставника, но при этом уже настроен так, что все слова Карского для меня будут звучать как оправдания. Однако наш разговор прерывается. Появляется один из немногочисленных волонтеров и передает мне записку от Джулии. Я читаю ее и мрачнею.

— Стряслось что-то еще? — спрашивает мой наставник.

— Да. Исул, вождь берберов, который помогал нам искать ваш самолет, инфицирован.

— Я готов помочь ему, — заявляет Карский. — Хватит уже мне отсиживаться. Я лично сделаю ему прививку и буду отслеживать его самочувствие.

Отговаривать его бессмысленно. Мы срочно отправляемся в палаточный городок и облачаемся в защитные костюмы. Мисс Раст проводит нас в палатку, где находится больной вождь.

Я, конечно, профессиональный медик, видел всякое, но с ужасом смотрю на то, во что так быстро успел превратиться крепкий и здоровый мужчина, благодаря которому мы так быстро нашли самолет. Все его тело покрыто нарывами и пузырями. Некоторые из них уже успели лопнуть, дав тем самым сигнал к отслаиванию кожи. Как и остальные больные, берберский вождь не переносит света. Однако, в отличие от всех, он из последних сил старается держаться и не кричать.

Я смотрю на него и не могу понять, как это ему удается. Ведь боль, одолевающая его, воистину адская! Но он терпит, закусывает губы и молчит! Собственные представления о мужестве и чести не позволяют ему даже в такие мгновения давать слабину. Это при том, что на данной стадии болезни люди в большинстве случаев перестают контролировать себя.

Карский осматривает Исула.

— Когда его доставили сюда? — уточняет он у Джулии.

— Сегодня и доставили, — отвечает женщина.

— Почему же его родственники не обратились к нам в самом начале болезни? Зачем они ждали до последнего? — скорее посетовал, а не спросил академик.

— Да он только утром прибыл в Эль-Башар после очередного двухдневного перехода по пустыне. Там признаки заражения и дали о себе знать. Соплеменники пытались вызвать подмогу. Благо спутниковый телефон у них имеется. Однако из оазиса никто не приехал. Вы и сами знаете, какая суматоха здесь творится.

Аркадий Федорович утвердительно кивает и дает нам знак о готовности сделать больному прививку. Йордан к этому моменту уже приготовил шприц с вакциной. Академик берет его, смотрит на тяжело дышащего вождя и собирается сделать укол. Он приближает руку со шприцом к телу больного.

Тут Исул резко поднимается, усаживается на лежанке, хватает Карского за руку и пытается выбить шприц. Болезнь все-таки взяла верх, и бербер утратил всякий контроль над собой.

Мой наставник отпрыгивает в сторону. Я успеваю перехватить шприц. Йордан тоже не теряется. Он удерживает бушующего больного, а я делаю инъекцию вакцины.

Несколько секунд вождь продолжает бушевать, пытается вырваться. Однако его движения с каждым мгновением становятся все слабее. Вскоре он успокаивается и засыпает.

— Думаете, у него есть шанс выздороветь? — обращается к академику мисс Раст. — У Исула жена на девятом месяце беременности, а старшему сыну семнадцать лет. Можем ли мы как-то обнадежить их?

— Больной, конечно, в запущенном состоянии. Однако вероятность выздоровления все-таки довольно велика.

— А он не умрет, как и те люди, которые уже начинали идти на поправку? — напрямую спрашивает Джулия.

— Ничего гарантировать я не могу. Мы еще не знаем, от чего именно они умерли.

— То есть вы думаете, что лихорадка Эбола тут ни при чем?

— Есть у меня такое подозрение. Ближайшие дни я посвящу исследованию этого вопроса, — сообщает Аркадий Федорович, затем кивает на бербера и говорит: — Пожалуйста, держите его на особом контроле. Если появятся хотя бы малейшие признаки ухудшения, сообщайте мне.

Я в очередной раз убеждаюсь в том, что мой наставник твердо верит в эффективность своей вакцины и готов опытным путем искать доказательства этому. Несмотря на нехватку нужного оборудования и реактивов, он берется проводить анализы крови, мокрот и прочего. Аркадий Федорович говорит, что займется этим завтра.

Больной вождь за ночь приходит в себя. Его раны постепенно начинают заживать. Он ведет себя вполне адекватно, может говорить, описывать словами свои ощущения.

Карский проводит весь день то в лаборатории, то в палатке, где лежит Исул. Анализы вождя в норме. Это не просто слова, вылетевшие из уст светила медицинской науки. Мы с Йорданом получаем возможность лично проверить данные.

Судя по всему, вождь окажется первым, кто действительно выздоровеет. Но Карскому этого мало. После ужина он возвращается в лабораторию, чтобы исследовать анализы, взятые у умерших пациентов, продемонстрировавших перед смертью явные признаки выздоровления.

Ума не приложу, что именно Аркадий Федорович хочет в них найти. Оставаться с ним на ночь в лаборатории у меня попросту нет сил. Впрочем, он и не настаивает на чьей-либо помощи, прекрасно понимает, что за все эти дни мы измотались до невозможности.

Утром мы застаем Аркадия Федоровича весьма омраченным.

— Что случилось? — спешит узнать Джулия.

— Исул умер, — отвечает мой наставник довольно спокойно, но мне ясно, что он едва сдерживает себя.

— То есть как умер? — недоумевает женщина, посматривая округленными от изумления глазами то на академика, то на меня и Христова.

— Вчера весь день все было в норме. Даже более того. Да вы это и сами знаете. Ночью я был у него в палатке. Мы даже разговаривали. Нашелся волонтер, который переводил с берберского на английский. Исул рассказывал о своей жене и о том, с каким трепетом они ждут ребенка. Он благодарил меня и вас за то, что мы вытащили его из могилы. Получается, что вождь и сам был уверен, что худшее осталось позади. Он чувствовал, что ему становится лучше. Да это и так было видно по нему. Нарывы начали сходить. В глазах ясность. И вот под утро его не стало.

Причина смерти этого человека для нас пока остается загадкой. Ведь мы знаем результаты последних анализов Исула. Они свидетельствуют об одном: от лихорадки Эбола вождь умереть не мог.

Нам приходится сообщить о смерти вождя его родственникам и соплеменникам. В этой ситуации труднее всего приходится Джулии. Ведь она многих из них знала лично и старалась вселить в них веру в лучший исход. И вот сейчас эта женщина вынуждена подбирать слова, чтобы не просто адекватно описать ситуацию, но и успокоить скорбящих людей.

Ближе к вечеру в палаточном городке появляется сын умершего вождя. Семнадцатилетний Агизур очень горяч. Он крайне враждебно настроен по отношению к нам.

«Слава богу, что этот парень не прихватил с собой отцовское ружье», — мысленно отмечаю я, глядя на него и Джулию, стоящую рядом с ним.

Мисс Раст лишь пожимает плечами и мимикой дает нам понять, что никак не могла удержать паренька.

— Вы убили моего отца! — безапелляционно обвиняет он нас.

— Погоди-погоди, парень, — пытается образумить его Карский, слова которого переводит Джулия. — Никто из нас не убивал твоего отца. Напротив, каждый старался сделать все возможное, чтобы он как можно быстрее вернулся к нормальной жизни.

— Если это так, то почему мой отец сейчас в могиле? Я думаю, что вы мошенники! Вы всем говорите, что у вас есть средство от этой поганой заразы. Но на самом деле у вас ничего нет. Вы нагло врете!

— Если мы обманываем людей, то почему же тогда изо дня в день находимся здесь, среди тысяч зараженных, и сами рискуем заболеть? Ты об этом не думал? — тут же парирует академик.

Агизур осекается. Лицо его быстро изменяется. Вместо гнева и обиды на нем читается беспомощность. Из его глаз брызгают слезы.

— Но почему же он умер? — не спрашивает, а причитает парень.

— Точного ответа на этот вопрос я тебе пока дать не могу, — заявляет Карский. — Я убежден, что твой отец умер не от какой-то разновидности лихорадки Эбола. Он уже пошел на поправку. Все говорило о том, что Исул вот-вот полностью излечится от этой напасти. Другие доктора могут подтвердить, что все так и было. — Тут мы с Христовым машинально киваем. — Смерть наступила от какой-то другой инфекции. — Мой наставник молчит несколько секунд, потом хочет сказать парню что-то ее.

Но тут в нашем шатре появляются двое берберов среднего возраста. Они взволнованно говорят что-то, обращаясь то к Агизуру, то к Джулии. Парень выслушивает их, хватается за голову, пытается бежать, но валится с ног буквально через два- три шага. Никто из присутствующих не успевает подхватить бедолагу.

Мы с Йорданом хотим помочь ему подняться, однако Джулия резко останавливает нас.

— Стойте! Скорее всего, он заражен! — заявляет она.

— С чего такой вывод? И что здесь вообще происходит? — не могу я удержаться от парочки вопросов.

— Его соплеменники только-только сообщили, что заболела Кахина, жена умершего вождя. Нельзя исключать, что парень тоже инфицирован, — растолковывает мисс Раст. — Я полагаю, что парня и его мать следует срочно вакцинировать, а это место подвергнуть дезинфекции. Иначе я буду сильно волноваться за нас.

Я неожиданно для себя впадаю в ступор.

«А может, я тоже успел подхватить заразу?» — крутится в голове шальная мысль.

Аркадий Федорович берет инициативу на себя. Он просит берберов отнести парня в ближайшую свободную палатку. Они, ничуть не колеблясь, выполняют эту просьбу. Волонтеры дезинфицируют наш шатер и территорию вокруг грузовика с мобильной лабораторией.

Академик спешит надеть защитный костюм. То же самое проделывает и Джулия. Они отправляются делать прививки Кахине и Агизуру.

Аркадий Федорович ничего не говорит нам перед уходом, но мы с Христовым и сами понимаем ситуацию. Мы столько рисковали здесь, что в какой-то мере успели превратиться в фаталистов. По крайней мере, даже те опасения, которые одолевали нас несколькими днями раньше, теперь почти улетучились.

Это не означает, что мы полностью наплевали на свое здоровье и технику безопасности. Отнюдь нет. Мы принимаем все возможные меры предосторожности, однако уже не позволяем себе дрожать после таких вот инцидентов, как с этим малым. Просто идем в лабораторию и делаем экспресс-анализ так, как нас научил мой наставник.

Мы ждем какое-то время, получаем и тут же исследуем результат. Оба здоровы. Значит, можем сменить Карского и Джулию Раст. Потом наши коллеги проверяют себя.

Я нахожусь в палатке, где лежит Агизур. Парню не придется изведать то, что совсем недавно испытал на себе его отец. Если, конечно, треклятые напасти, о которых говорил Аркадий Федорович, не уморят его и без вируса Эбола.

У Агизура даже светобоязнь не успела проявиться. Не говоря уже о нарывах, кровоподтеках и прочих ужасах, вызываемых этой разновидностью вируса.

Паренек слышит мой вопрос о самочувствии и отвечает с еще большим фатализмом, нежели тот, который присущ нам:

— Я не верю в свое спасение, смирился с тем, что умру точно так же, как и мой отец. Совершенно неважно, от какой заразы.

Эти слова он говорит, глядя в никуда.

15

Не проходит и недели, как предположения Карского об инфекциях, убивающих людей в оазисе параллельно с вирусом Эбола, находят свое подтверждение. Выявляется и кишечная зараза вроде бактериальной дизентерии, и целый букет заболеваний дыхательных путей.

В большей части оазиса царит антисанитария. Трупы гниют. Убирать их практически некому. В отдельных районах Эль-Башара ощущается стойкая вонь, исходящая от разлагающихся тел. У нас самих почти не осталось возможности переправлять покойников из палаточного городка в условленное место временного захоронения. Грузовик с последним здешним водителем, желающим нам помочь, прибывает сюда раз в два дня.

Если бы проблема заключалась только в лихорадке Эбола, то, скорее всего, мы давно решили бы ее. Однако когда человек вместе с вирусом Эбола подхватывает острую кишечную инфекцию под названием шигеллез, а к ним добавляется усложненная форма гриппа или пневмонии, шансов на спасение фактически не остается. Мы и хотели бы помочь всем больным, но необходимых медикаментов в оазисе нет.

Запасы вакцины неумолимо иссякают. Чтобы хоть частично их восстановить, мой наставник колдует в лаборатории, как уж может. Он сам прекрасно понимает, что это все равно будет лишь капля в море, если сравнивать с реально необходимым объемом, однако работ своих не прекращает даже в условиях полнейшей безнадеги.

А уж она-то постоянно и весьма настырно дает о себе знать! Это не только трупная вонь, которую сюда то и дело приносит ветер. Добавьте к этому шакалов и гиен, воющих по ночам вокруг палаточного городка и чувствующих, что здесь им есть чем поживиться. До последнего времени у нас оставался единственный охранник, который вдруг исчезает после очередной ночи вместе с автоматом и несколькими снаряженными магазинами к нему. Больные постоянно пытаются бежать из своих палаток. На последней вспышке сил. От невозможности больше терпеть запредельную боль.

Я никак не пойму, как мы справляемся со всеми этими проблемами, до сих пор не утратили веру в то, что делаем. Почему мы, чего уж тут таить, живы до этого времени? Логичных и исчерпывающих ответов на эти вопросы нет не только у меня. И вряд ли они появятся у кого-то в обозримом будущем.

Когда несколько десятков новых больных лихорадкой Эбола начинают идти на поправку, мы невольно скрещиваем пальцы на удачу. Не самый действенный способ, но все же… Недавних примеров, когда улучшение состояния здоровья пациентов резко заканчивалось летальным исходом, у нас хоть отбавляй.

Поэтому к людям, подающим надежду на выздоровление, приковано все наше внимание. Мы регулярно осматриваем их, делаем разные анализы. Стараемся не позволить, чтобы наших подопечных затронули другие заболевания. Создать для них нормальные условия содержания почти невозможно, но эти палатки постоянно дезинфицируются. Доступ туда строго ограничен.

Аркадий Федорович требует неукоснительно соблюдать режим. Я понимаю, что он хочет не только спасти этих больных, но еще и показать на реальном примере возможность излечения от вируса Эбола при условии отсутствия других инфекций.

Кажется, нам удается сработать так, чтобы все шло согласно плану Карского. Люди, начавшие поправляться, демонстрируют весьма быстрое выздоровление. Академик замечает, что при прочих равных условиях, быстрее поправляются молодые пациенты.

В числе последних оказывается и Агизур. В этом случае, кроме собственно лечения и профилактики новых заболеваний, нам приходится выступать еще и в качестве психологов. С юным бербером очень часто беседует кто-то из нас. Чаще, конечно, через переводчика, а иногда и просто так.

Порой мне кажется, будто парнишка улавливает и смысл моих фраз, произнесенных по-русски.

Для нас с самого начала важно было вернуть ему веру в себя. Зачастую люди погибают просто потому, что отрицают саму возможность лучшего исхода дела или какого-то испытания. Так и здесь. Того факта, что кто-то настойчиво борется за твою жизнь, не всегда достаточно. Нужно и самому быть настроенным на положительный результат.

Агизур меняется буквально на глазах. Недавнего пессимизма и чувства безысходности уже не наблюдается. Он по-прежнему скорбит по отцу, но сам умирать не собирается.

— Как там моя мама? — интересуется парень.

— Она тоже, как и ты, пошла на поправку, — честно отвечаю я, выслушав от Джулии перевод его слов.

— Но я себя чувствую прекрасно. Уже даже способен ходить по палатке. Мог бы и ее навестить, — говорит он, радуясь своему состоянию.

— Нет. Пока тебе нельзя выходить отсюда. Но думаю, что очень скоро ты увидишь свою маму.

— Она же ждет ребенка. Ей труднее переносить болезнь, — вслух размышляет юноша, замолкает на несколько секунд, после чего с прищуром смотрит на нас с мисс Раст и уточняет важный для себя момент: — С моей мамой точно все в порядке? Или это вы хотите меня успокоить?

— Поверь, ей гораздо лучше, чем было сначала, — стараюсь убедить его я. — Да, она ждет ребенка. Он тоже в норме. Так что скоро у тебя будет братик.

— Братик? Вы просвечивали маму своими врачебными приборами?

— Или сестричка. Ничем мы твою маму не просвечивали. У нас и техники-то такой здесь нет.

Возле палатки появляется один из волонтеров и просит нас выйти, не уточняя причину. Мы желаем Агизуру полного выздоровления и покидаем его.

Волонтер выглядит очень взволнованным, но ничего толком не говорит, только сообщает, что с нами хотят побеседовать два бербера. Мы спешим к нашему шатру. Не знаю, как Джулию, но меня начинают терзать тревожные предчувствия. Кажется, находясь здесь, я разучился получать хорошие новости.

Так оно и выходит. То, что рассказывают нам двое гостей, даже плохой новостью назвать трудно. Все это воистину чудовищно!

Информация среди берберов распространяется очень быстро. Едва ли не в режиме реального времени. От одной из кочующих групп к нашим собеседникам поступили сведения, что с востока в сторону Эль-Башара движется колонна военной техники. Берберы нисколько не сомневались в ее принадлежности.

— Фундаменталисты? — пытаюсь отгадать я.

— Нет. Мятежники, свергшие президента, — звучит в ответ. — Наши братья сказали, что техника из самого Хардуза идет.

— А какая именно?

— Братья сказали, что много разной. Есть бронетранспортеры, военные внедорожники с пулеметами, несколько грузовиков с солдатами.

— Известно что-нибудь о цели их перемещения?

— Ничего. Но наши братья думают, что мятежники хотят взять оазис под свой контроль.

— А где были раньше эти чертовы контролеры?! Что они сейчас здесь будут контролировать? Нас с вами да тысячу разлагающихся трупов?

Джулия переводит им эти мои реплики. При этом она наверняка сглаживает их излишнюю резкость.

— Мы сами не в восторге от них, — реагирует один из берберов. — Нам и президент не особо нравился. Но как бы эти вояки не оказались еще хуже, чем он.

Я хочу отпустить еще несколько колких замечаний по поводу гражданской войны в этой стране, однако ничего сказать не успеваю.

Раздается сигнал спутникового телефона, имеющегося у берберов. Один из них принимает вызов, слушает то, что ему кто-то говорит, и в считаные секунды меняется в лице. В его мимике причудливо переплетаются удивление и ужас. Он явно ошарашен.

— Вы-то сами где? — спрашивает этот человек, а Джулия переводит мне его слова.

Ему что-то начинают отвечать, но связь обрывается на полуслове. Бербер пытается перезвонить, но все безрезультатно.

Ни мне, ни Джулии не приходится просить его рассказать об услышанном.

— В ста милях отсюда есть один поселок… — пряча телефон, начал объяснять нам наш гость. — Точнее сказать, он там был. Но сейчас его не стало. Понимаете?

— Эбола?.. — спрашивает женщина.

— Больные там были, но не все жители поголовно.

— Так что же стало с поселком?

Рассказчик напряжен. Слова застряли у него в

горле. Мой разум пронзает страшная догадка. Буквально через мгновение я услышал ее подтверждение.

— Военные уничтожили поселок вместе со всеми жителями, — говорит бербер, едва сдерживаясь от крика.

Мы переглядываемся. Несмотря на все ужасы, которые довелось нам пережить к этому моменту, такая весть выглядит по-настоящему кошмарной.

— Это точно? Твои братья не ошиблись? — спрашивает мисс Раст.

— Нет, не ошиблись. Они видели все своими глазами. А связь прервалась потому, что военные их заметили и начали обстрел.

Сказать, что такого не может быть, мы с Йорданом не способны. После наших гонок с военным вертолетом мы готовы поверить и в куда более страшные вещи.

Я понимаю, что рассказ берберов достоверен, и лишь уточняю на всякий случай:

— Может быть, в этом поселке находилась база или перевалочный пункт фундаменталистов?

Джулия начинает переводить и на секунду задумывается над тем, как передать понятие «перевалочный пункт». По крайней мере, я догадываюсь, что именно на этом понятии она и споткнулась. Впрочем, женщина очень быстро выходит из положения, подбирает какую-то более- менее адекватную замену этому словосочетанию.

Гости отвечают, что в уничтоженном поселке никогда не было фундаменталистов.

— В том месте, откуда мы ушли, судя по всему, их тоже изначально не водилось, — говорит Христов, подхватив мою мысль. — Однако база приверженцев фундаментализма там все-таки появилась. Может быть, войска нового правительства выкуривали из этого поселка именно их? Или же там окопались ярые сторонники свергнутого президента?

— Нет-нет, — отвечает бербер, едва сохраняя самообладание. — Ничего такого там не было ни раньше, ни после вспышки этой заразы. Я уверен, что войска прибыли туда из Хардуза именно для того, чтобы уничтожить поселок и его жителей.

— Но зачем им понадобилось это? Обычный населенный пункт. Ничем не примечательный. Стратегического значения, в отличие от Эль-Башара, он не имеет. Базы религиозных фанатиков там не было. Рьяных приверженцев президента Мухаммеда, свергнутого и сбежавшего из страны, — тоже. Какая-то странная неувязка получается, — громко рассуждаю я, обращаясь в большей степени к своим коллегам, а не к гостям.

— Возможно, произошла какая-то ошибка, — вклинивается в мои рассуждения Джулия.

— Промахнулись городом? Или как? — горько иронизирую я.

— Вы же образованные современные люди, — продолжает женщина. — Любая теперешняя война — это не только боевые столкновения противоборствующих сторон, но еще и особое их сопровождение. Я говорю о том, что называется информационной войной. Войска временного правительства кто-то мог сознательно ввести в заблуждение. Например, сделать по авторитетным каналам вброс о том, что в таком-то населенном пункте засели террористы и готовят масштабную вылазку в один из важных городов страны. Не так уж и трудно подкинуть парочку фальшивых доказательств этого. У военных нет времени, им некогда разбираться. Они уничтожают городок, считая, что там засели их заклятые враги. А те сидят и потирают руки от радости. Они разом выполнили две задачи. Это как минимум. С одной стороны, есть веский повод выставить войска, верные новому правительству, исключительно как душегубов-карателей. С другой же — весьма велика вероятность того, что немалая часть этих солдат подхватит вирус Эбола.

— Вы рассуждаете, будто какой-то политический аналитик, — замечаю я.

— Я просто пытаюсь докопаться до реальных причин того, о чем мы сейчас услышали, — скромно парирует она.

— И что же нам теперь делать? — Я просто не могу не задать этот резонный вопрос.

— Уж точно не бездействовать, — заявляет в ответ мисс Раст. — Этим мы сейчас можем только навредить. Как себе, так и людям, живущим здесь. — Джулия что-то уточняет у берберов, после чего обращается к нам: — Скорее всего, колонна военных сейчас движется в сторону Эль-Башара. Думаю, что их необходимо предупредить об опасности нахождения в этих местах.

— А то они не знают, — с ухмылкой заявляю я.

— Если военные стали жертвой информационного заговора, то могут и не знать о вспышке эпидемии в Эль-Башаре, — находит Джулия аргумент в пользу собственной версии.

— И что же вы предлагаете? — интересуется Йордан.

— Я беру нескольких знакомых берберов, сажусь на джип и еду навстречу военным, — выдает она идею, от которой у нас отвисают челюсти.

— Но это риск! — восклицаю я. — Мы же не знаем их истинных намерений!

— А две сотни человек, которые могут заразиться лихорадкой Эбола, — это не риск? — вместо ответа спрашивает мисс Раст и тут же добавляет: — Я попытаюсь объяснить им, что в оазисе находиться опасно. Побывав здесь, они сами вскоре могут превратиться в разносчиков ужасной болезни.

Да уж, женщина настроена весьма решительно. Я предлагаю ей поехать вместе. Она не соглашается, ссылается на то, что у меня и в палаточном городке дел много. Услышав этот аргумент, я лишь развожу руками. Джулию не удержать.

Мы выходим из шатра и застаем неподалеку Агизура, который не успевает скрыться с наших глаз.

— Ты что, подслушивал нас? — строго спрашиваю я через посредничество мисс Раст, не понимая, какого черта парень делает здесь.

— Я не нарочно. Да и не все понял, — оправдывается он.

— Но главное ведь уловил? — интересуется женщина.

— Да, — подтверждает паренек.

— Ну что ж, тогда поехали со мной, — внезапно предлагает Джулия. — Вижу, что ты уже полностью поправился.

Сын покойного берберского вождя, ни секунды не колеблясь, дает свое согласие.

Не проходит и четверти часа, как джип с Джулией, Агизуром и двумя берберами уносится в восточном направлении. Нам в очередной раз приходится ждать новостей и продолжать работать с больными.

16

К следующему утру никаких новостей от Джулии так и не поступает. Я укоряю себя за то, что из-за спешки не выяснил, как можно связаться с берберами, сопровождающими ее. У них и у нас схожие модели спутниковых телефонов.

«Хорошая мысля приходит опосля», — думаю я, тяжело вздыхаю и включаю телевизор.

До отъезда в палаточный городок еще есть время, и я решаю совместить завтрак с просмотром новостей. Благо, несмотря на хаос, телевизионные антенны-тарелки здесь все еще продолжают работать, а солнечные батареи дают электричество, необходимое для этого.

Я переключаю каналы, пытаюсь отыскать хоть какую-то информацию о ситуации в этой стране, и наконец-то попадаю на какой-то местный, где идет экстренный выпуск новостей. На экране нарезка с пометкой «Срочно!». Мелькают кадры с узнаваемыми ландшафтами Каменистой Сахары и каркасом обгоревшего внедорожника.

Я прибавляю звук.

«Несколько часов назад в семидесяти милях на восток от оазиса Эль-Башар солдатами правительственных войск был обнаружен сгоревший гражданский автомобиль, — комментирует картинку голос ведущего, остающегося за кадром. — Судя по всему, он был уничтожен накануне вечером в результате попадания заряда из портативного гранатомета. О жертвах трагедии пока не сообщается. Кому принадлежит этот автомобиль, в данный момент тоже неизвестно. Один из командиров предполагает, что он был уничтожен какой-то недобитой группой фундаменталистов. Напомню, что ранее временное военное правительство заявило об очередной успешно проведенной масштабной операции против них».

Внедорожник несколько раз показывают крупным планом, но с характерными искажениями. Они вполне объяснимы. Оператору пришлось снимать исключительно с точек, которые были указаны военными. Поэтому он был вынужден воспользоваться зумом.

Впрочем, и с ним, и без него картинка очень даже настораживает меня. Сердце начинает биться сильней. Я чувствую невероятную тревогу. Мне хочется списать ее на расстроенные нервы, считать проявлением панической атаки, однако зрение обмануть невозможно.

Я вижу на экране обгоревший внедорожник и понимаю, что это тот самый джип, на котором Джулия Раст с Агизуром и еще двумя берберами отправилась навстречу военным. Мне очень хочется оказаться неправым. Однако я в очередной раз вспоминаю всю информацию, известную мне, и прихожу к печальному выводу. Вероятность ошибки в данном случае крайне мала.

Йордан со мной не соглашается.

— Ну, джип это, и что же? — говорит он. — Ты думаешь, что в том районе мог оказаться только один джип?

— При теперешней заварухе там вообще никого не должно быть, кроме представителей враждующих группировок, — реагирую я на его слова. — Поток беженцев уже почти иссяк. Да и много ли у них внедорожников?

— Не много, конечно, но все же есть. Не исключено, что пассажиры этой машины тоже были беженцами. Такой вариант никак нельзя исключать, — продолжает коллега гнуть свою линию.

— Но вопросы все равно остаются. Хотя бы по тем же военным. Как они там так своевременно оказались?

— Ты забываешь о том, что нам рассказал бербер со слов своего соплеменника, вышедшего вчера на связь. Войска уже тогда двигались на запад.

— Зачем они это делают?

— Судя по всему, продолжается спецоперация против фундаменталистов. Заодно временное правительство спешит установить свою власть не только в столице, но и в регионах страны.

Я снова переключаю каналы в надежде найти хоть какую-нибудь информацию о передвижении военной колоны на запад. Местные телевизионщики дружно рапортуют об успехах военного правительства в работе по выходу из кризиса. Вот как это, оказывается, называется! О движении колонны бронетехники и солдат на запад страны — ни слова. О положении дел с лихорадкой Эбола — полнейшее молчание.

На иностранных каналах я не нахожу даже этого. Похоже, что интерес мирового сообщества к здешним событиям начинает угасать.

Я выключаю телевизор и возвращаюсь в палаточный городок.

Целый день мы находимся среди пациентов. Некоторые из них идут на поправку, другие откровенно слабеют и могут умереть в ближайшее время. Мы настолько поглощены своим делом, что забываем вовремя пообедать.

В этом плане нас выручают волонтеры. Ближе к вечеру они подвозят в наш шатер термосы с горячей едой.

Я, Христов и академик Карский обедаем и обсуждаем результаты дня. Кажется, нам есть чем похвалиться. Ведь именно сегодня в палаточном городке впервые никто не умер. Кроме того, еще человек десять пошли на поправку. Безусловно, это успех, который хотелось бы закрепить.

— От Джулии какие-нибудь новости поступали? — за чаем меняет тему Аркадий Федорович.

— Абсолютно ничего, — отвечаю я.

— Почти целые сутки прошли. Что-то уже могло бы и проясниться за это время, — говорит мой наставник.

Ни я, и Йордан не рассказывали ему о новостном сюжете, который видели утром. Нам не хочется, чтобы пожилой человек лишний раз волновался, принимая близко к сердцу то, что не имеет пока однозначной трактовки.

— Джулия — женщина пробивная, — напоминает Христов. — Не удивлюсь, если у нее состоялась аудиенция с командиром этих военных, и она… — Он вдруг замолкает.

В шатре появляется запыхавшийся Агизур в сопровождении одного из волонтеров. В глазах парнишки стоит нескрываемый ужас. Никто из нас еще не знает, что он сейчас расскажет. Однако у меня появляются весьма недобрые предчувствия на этот счет.

— Где твои соплеменники и Джулия? — спрашиваю я через переводчика, в роли которого выступает волонтер.

— Приключилась страшная беда, — спешит юноша поделиться с нами пережитым.

— Рассказывай!

— Вчера мы ехали на восток, пока нас не остановили военные, — начинает свое повествование Агизур. — Джулия показала им свои документы и хотела что-то спросить. Но они не стали ее даже слушать. Солдаты наставили на машину автоматы, открыли дверцу, вытащили Джулию и куда-то поволокли. Я хотел заступиться. Но один солдат пригрозил мне оружием. Наверное, он выстрелил бы в меня, если бы не его дружок. Тот сказал: «Не трать патроны. Они тебе еще в Эль-Башаре пригодятся».

— Что? Вот так и сказал? — ошеломленно переспрашиваю я.

Мои коллеги ошеломлены не меньше меня.

— Да, так и сказал, — подтвердил парень. — После этого они отошли от джипа на приличное расстояние. Я не мог понять, что солдаты собираются с нами делать, пока в руках у одного из их товарищей не появился гранатомет. Тогда я пожалел, что не умею водить машину. Иначе не удержался бы и дал бы задний ход. Может, и вырвались бы тогда. Хотя это вряд ли. Мы все равно не смогли бы удрать.

— Но ты ведь как-то сумел спастись, — резонно замечает Йордан.

— Я спасся чудом, — уверяет юноша. — За несколько мгновений до выстрела гранатометчика я смог выпрыгнуть из внедорожника. За машиной военных не было, свет фар туда почти не попадал. Я упал на землю, кувыркнулся, нырнул в темноту и спрятался за камнями. И тут сразу взрыв! Джип подбросило, и он немедленно загорелся. Я смотрел, сжимал кулаки от злости и еле сдерживал себя от крика. Джип сгорел очень быстро. Военные не спешили уезжать.

— А как же твои соплеменники, сопровождавшие мисс Джулию? — вклинился академик. — Они же поехали с вами. У них было оружие?

— Не было у них оружия. Когда мы уезжали из Эль-Башара, мисс Раст сказала им, что это лишнее. Мол, с оружием в руках мы обязательно вызовем подозрения военных. Поэтому мои соплеменники не взяли с собой даже ножей, хотя и собирались прихватить хорошие охотничьи ружья. Если бы они сделали это, то гранатометчика точно подстрелили бы, — говорит Агизур и смотрит куда-то вдаль, будто и в самом деле видит альтернативный вариант развязки трагической встречи с военными.

Мы несколько обескуражены тем фактом, что мисс Раст настояла на поездке без оружия, но парнишке на этот счет, разумеется, ничего не говорим. Аркадий Федорович советует ему не терзать себя попытками представить себе другие варианты развития событий той ночи.

— Что случилось, то уже не исправить, — говорит академик. — Ты лучше расскажи, что дальше было.

— Я затаился за камнями, почти не шевелился. Боялся, что военные услышат или заметят меня. Когда джип догорел, два или три солдата подошли поближе, хотели осмотреть его дымящиеся остатки. Тогда я даже дышать не осмеливался. Мне казалось, что они вот-вот увидят меня. Но солдаты только прошлись вокруг сгоревшей машины, а в сторону моего нечаянного убежища даже не смотрели. И вот, когда они возвращались к своим остальным, один из них кое-что сказал. — Агизур сделал паузу, то ли подбирая нужные слова, то ли дразня наше беспокойное любопытство.

— Ну и что сказал тот солдат? Не томи, парень, рассказывай, — не выдерживаю я и поторапливаю его.

— Сперва его товарищ заявил: «Джип сгорел, как свечка». А тот в ответ ему говорит: «Скоро весь Эль-Башар сгорит, как свечка! Вместе со всеми больными. Он должен быть уничтожен как очаг заразы, ниспосланной Всевышним в наказание за грехи отступников!»

Такая вот новость на какое-то время вгоняет нас в ступор. Мы сидим и молчим. Каждый что-то думает, пытаясь прийти в себя.

Наконец я обращаюсь к волонтеру и уточняю, правильно ли он перевел последнюю часть рассказа юного бербера. Тот, ничуть не колеблясь, уверяет, что постарался передать все максимально близко к оригиналу. У нас нет причин ему не верить.

Да и мальчишка, по всей видимости, ничего не выдумывает. Я смотрю на него и лишний раз убеждаюсь в этом. Он на самом деле взволнован и сильно испуган, хотя и прилагает немало усилий длятого, чтобы скрыть это от нас.

Мы просим волонтера накормить Агизура, дать ему отдохнуть, остаемся втроем и задумчиво переглядываемся.

— Что делать-то будем? — прерываю я молчание.

— Хороший вопрос, — понуро говорит Карский. — Вариантов у нас немного. Но не думаю, что нам нужно идти навстречу колонне военной техники. Ни с хлебом-солью, ни для того, чтобы преградить своими телами путь в оазис. То и другое, как вы наверняка понимаете, бессмысленно.

Если эти вояки идут сюда выполнять приказ, то любое препятствие на своем пути они попросту уничтожат, а затем возьмутся за главное.

— Но мы ведь знаем, что всем жителям оазиса грозит гибель. Нельзя просто сидеть и бездействовать, — не совсем соглашаюсь с ним я.

— Да, это было бы неправильно, — поддерживает меня Йордан.

— Полностью бездействовать мы, безусловно, не будем, — говорит нам академик. — Этого я и сам не приемлю. Ты, Артем, мой ученик, хорошо меня знаешь. Однако я считаю, что нам нельзя выходить за пределы своей компетенции. Мы врачи, а не участники здешней гражданской войны. Нам не пристало принимать в ней чью-то сторону. Мы должны спасать людей от страшной болезни.

— Так что же получается, Аркадий Федорович? — Я не выдерживаю тона моего наставника и немного завожусь. — Вы предлагаете продолжать спасать одних в то самое время, когда другим будет угрожать смертельная опасность?! Всем, кто находится в оазисе! Не важно, в какой его части! Как в палаточном городке, так и вне его. Из слов этого парнишки следует одно: на Эль-Башар движутся не просто военные, а каратели! Судя по всему, они не намерены разбираться в ситуации и вникать в детали. Им приказано зачистить территорию. Вы осознаете смысл этого слова?

Карский одаривает меня пронзительным испытывающим взглядом. Он часто делал так еще в те времена, когда я был его студентом и аспирантом.

— Ой, Артем, порой мне кажется, что ты совсем не меняешься, — говорит Аркадий Федорович. — Ты можешь хотя бы выслушать меня до конца? Я ведь не все еще сказал, а ты меня уже прерываешь.

— Извините, — несколько смущенно говорю. — Просто от всего этого кошмара у меня начинают сдавать нервы.

— Побереги их, — спокойным тоном советует академик. — Ты нужен больным, как и все мы. Пусть нам удастся продлить жизни многих из них всего на несколько часов, но делать это все равно необходимо. Невзирая ни на карателей, ни даже на марсиан, если бы те вдруг здесь объявились. Естественно, все то, что нам рассказал Агизур, мы должны сообщить здешним властям. Худо-бедно, но администрация в Эль-Башаре продолжает существовать. Пусть не в полном составе — кто-то умер, кто-то убежал. Здесь нет достаточного количества силовиков. Но даже в этом хаосе остаются люди, которые выполняют свои обязанности до конца. То же горячее питание, душ и вполне сносный ночлег с крышей над головой для нас с вами — это заслуга не только мисс Раст, но и представителей здешних властей. Сообщим им об угрозе, и пусть думают, какие меры можно принять.

В резонности его слов трудно усомниться. Мы сообщаем властям Эль-Башара о всех подробностях ночной трагедии, предупреждаем о подходе карателей.

После этого мы продолжаем делать то, что является нашим призванием, — помогаем больным людям. Делаем новые прививки. Следим за самочувствием наших давних пациентов.

Кахина, мать Агизура, практически выздоровела. Наконец-то мы можем разрешить им встречу. Они не скрывают своих чувств. Им есть что сказать друг другу. Мы хотим оставить их наедине, чтобы они смогли поговорить без помех. Однако парнишка просит нас не уходить.

Я говорю ему, что у нас много дел, надо идти к больным. Тогда он просит остаться только меня и волонтера, который выступает в роли переводчика. Коллеги понимающе кивают и дают знать, что не возражают.

Юноша рассказывает матери обо всем том, что ему пришлось пережить после смерти отца. Он с нескрываемым восторгом произносит наши имена. Видно, что парень проникся к нам небывалым уважением. Мне немного неловко это слышать.

А он тем временем озвучивает идею бегства из Эль-Башара. Агизур твердо уверен в том, что через несколько часов оазис будет подвергнут атаке военных. Он предлагает нам — всем врачам — собраться и вместе покинуть его пределы.

Я не успеваю отреагировать на это. Парень упреждает все вопросы, готовые последовать с моей стороны, просит не беспокоиться о том, куда отправляться и где жить. Он туманно намекает на влиятельность своего рода.

— Есть хорошие люди, которые обязательно помогут нам, — заключает Агизур и ожидает моей реакции.

Мне понятно его вполне естественное стремление спасти свою семью. Но в том, что паренек пытается вытащить из Эль-Башара и нас, я усматриваю лишь юношеский максимализм и желание непременно отплатить за нашу помощь.

Я не хочу его обидеть, поэтому говорю, что без обсуждения вопроса с коллегами однозначно ответить не могу. Вместе с тем мне уже сейчас очевидно, как именно они, особенно Карский, отреагируют на это предложение.

17

Проходят еще одни сутки. Мы по-прежнему трудимся в палаточном лагере. Карскому удается понемногу восстанавливать запас вакцины. Я помогаю ему в этом, насколько могу. Йордан почти безвылазно находится среди пациентов.

Предложение Агизура, как я и догадывался, коллеги дружно отмели. Вестей от Джулии никаких. Военные в районе Эль-Башара так и не появляются, хотя, по всем прикидкам, они давно должны были прибыть сюда.

У нас возникает робкая надежда на то, что вторжение не состоится. Нам некогда следить за новостями. Поэтому мы можем лишь предполагать, что командование срочно перебросило этих военных в какой-нибудь другой район страны, охваченной гражданской войной.

Да и вообще мало ли что могло произойти за это время. Колонну вполне могли разгромить фундаменталисты или еще кто-то. Ведь при таком развитии событий здешний конфликт стремительно превращается в войну всех против всех.

Ближе к вечеру выясняется, что мы заблуждались. С колонной военной техники ничего не произошло. Никуда ее не перебросили, и никто на нее не нападал. По крайней мере, об этом свидетельствует появление солдат в десяти милях на восток от оазиса.

Весть о том, что к Эль-Башару приближаются войска, верные новому правительству, разлетается по оазису мгновенно. Танки, бронетранспортеры, грузовики с солдатами — все в точности так, как несколькими днями ранее сообщали своим собратьям берберы.

Власти пытаются собрать остатки полиции для организации хоть какой-то обороны. Одновременно они призывают жителей оазиса и беженцев сохранять спокойствие и не создавать панических настроений.

Это заявление оказывает неоднозначное воздействие на людей. Одни действительно надеются, что все может обойтись. Другие спешат собрать свои вещи и срочно выехать отсюда. Третьи же требуют вооружить добровольцев, чтобы в случае чего оказать сопротивление карателям.

Слово «каратели» просто витает в воздухе. Но власти не спешат вооружать людей. Ведь неизвестно, против кого это оружие может быть впоследствии повернуто. Вдобавок здешние управленцы до конца не верят в то, что военные прибыли сюда именно с карательной миссией.

Но это их заблуждение моментально разбивается вдрызг. Военные без всякого предупреждения расстреливают гражданский автомобиль, замеченный на окраине оазиса. Люди пытались покинуть Эль-Башар, выехали на объездную дорогу и тут же оказались мишенью для солдат.

После этого инцидента скорость передвижения военной техники серьезно увеличивается. Колонна стремительно приближается к оазису. Никто из армейских чинов явно не собирается вести переговоры с кем бы то ни было. Несколько полицейских автомобилей, выехавших на окраину, обстреливаются из танка. Каратели беспрепятственно вступают в оазис.

Об этом нам рассказывает один из волонтеров. Он не побоялся забраться на вышку возле лагеря и лично наблюдал за происходящим через мощный бинокль.

Мы готовимся к самому худшему. Ведь один БТР и два грузовика с солдатами направляются в сторону палаточного городка. Техника останавливается в нескольких метрах от ограждения. Орудие на башне бронетранспортера наводится на ворота.

Из крытых грузовиков один за другим быстро выпрыгивают солдаты, вооруженные автоматами. Звучат команды офицеров, и бойцы распределяются так, чтобы полностью оцепить периметр городка.

Нам остается лишь в ужасе наблюдать за тем, насколько слаженно они это делают. Бросаться под дула автоматов бессмысленно. Мы остаемся возле ворот и ждем, что будет дальше.

«Если они не начали стрелять сразу, то и сейчас вряд ли откроют огонь. Наверняка хотят что- то сказать», — предполагаю я и через минуту понимаю, что не ошибся.

В сопровождении двух бойцов к воротам подходит офицер. Он держится весьма вальяжно, явно считает себя без пяти минут победителем, думает, что держит ситуацию под контролем. Этот субъект твердо уверен в том, что одного его кивка будет достаточно для того, чтобы уничтожить здесь все живое.

Убедившись, что ворота не заперты, а даже приоткрыты, он останавливается. Его глумливый взгляд скользит по каждому из нас. Расстояние между нами не такое уж и большое. Я вижу, как на мгновение расширяются его зрачки, когда он смотрит на Аркадия Федоровича. У этого офицера наверняка есть ориентировка с фотографией Карского.

Молчание, повисшее где-то на полминуты, обрывается.

— Мы знаем, что у вас имеется запас вакцины против вируса Эбола и передвижная лаборатория, где ее можно производить, — громко говорит офицер по-английски, замолкает и ожидает от нас ответной реакции.

— Что вы хотите услышать в ответ? — спрашивает на это Карский.

— Вы прекрасно понимаете, что я хочу от вас услышать, — с едва скрываемым раздражением заявляет военный. — Вы должны немедленно передать нам запасы вакцины и лабораторию со всем оборудованием и образцами. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?

— Понимаем, — отвечает академик. — Но смею вас огорчить. Запасы вакцины на исходе, а произвести новую в походных условиях не представляется возможным.

Эти слова Аркадия Федоровича явно обескураживают офицера. Он даже не находит сразу, что сказать. Под прикрытием охраны этот фрукт становится к нам вполоборота и связывается с кем-то по рации.

— По всей видимости, пешка, которая не до конца осведомлена, что к чему, — шепчу я коллегам.

— Советуется с шефом, — поддерживает меня мой наставник.

— С Михаилом Ивановичем, — демонстрирует Йордан свое знание фильма «Бриллиантовая рука», чем вызывает наши невольные улыбки.

Я представляю, как наши расплывшиеся физиономии выглядят со стороны, и едва сдерживаю смех. Этих улыбок не понимают не только военные, но и волонтеры, да и Агизур, только что прибившийся к нам.

— Помирать, так с музыкой? — замечает офицер, завершив переговоры по рации. — Сейчас я отдам команду, и вас всех уложат за пять секунд. А потом мы войдем в ваш лагерь и сами заберем то, с чем вы не хотите расстаться добровольно. Какой смысл упорствовать? Сдайте нам запасы вакцины и свою мобильную лабораторию.

В это самое время бойцы, стоящие по периметру палаточного городка, вскидывают автоматы. Причем делают это не одновременно, а как-то волнообразно, сначала крайние от ворот, затем все остальные. Наверняка командир, обращаясь к нам, незаметно подал им какой-то условный знак, оговоренный заранее.

Это лишний раз доказывает, что в их операции все спланировано до мелочей. Да и тот факт, что они так быстро прибыли к нам, тоже наводит меня на определенные мысли.

Скорее всего, военные заранее выяснили, где именно расположен палаточный городок и как сюда можно добраться. Без проведения разведки знать этого они никак не могли. А коли так, то возможны как минимум два варианта действий для получения ими такой информации.

Во-первых, сюда действительно могли быть присланы разведчики, а сама колонна находилась вне пределов видимости жителей оазиса. Это объясняет, почему прибытие военных произошло, вопреки нашим расчетам, с таким вот опозданием. Во-вторых, нельзя исключать, что сведения о размещении палаточного лагеря им передал кто- то из местных жителей или беженцев. Это могло быть сделано как злонамеренно, так и по принуждению, под дулами автоматов.

Такие вот мысли в моей голове проносятся практически мгновенно. Я даже удивляюсь сам себе, что в столь сложной ситуации пытаюсь размышлять о чем-то другом, кроме автоматов, наставленных на нас.

— Запасов вакцины действительно очень мало, — продолжает вполне серьезно объяснять Аркадий Федорович, хотя мы с Йорданом точно знаем, что он блефует. — Их хватит на восемь-десять прививок. Да и то по самым оптимистическим прикидкам. Лаборатории у нас как таковой нет. Большая часть оборудования погибла при аварийной посадке самолета, на котором сюда добиралась миссия, возглавляемая мной. Вы наверняка знаете об этой катастрофе. Если мы и пытаемся здесь что-то сделать, то только на свой страх и риск. Ведь мы имеем дело с вирусами. Думаю, вам не нужно объяснять, что это значит. Но, несмотря на все проблемы, связанные со смертельно опасными микроорганизмами, нам никак нельзя бездействовать. Мы давали клятву Гиппократа и готовы следовать ей до конца. Именно по этой причине мы до сих пор находимся в Эль-Башаре и не пытались его покинуть даже тогда, когда стало известно о приближении вашей колонны.

Академик говорит очень убедительно. Я замечаю, как в глазах офицера мелькает тень сомнения в собственной правоте.

«Неужели они отступятся?» — мысленно спрашиваю я самого себя в шаткой надежде на то, что все исчерпается лишь этими переговорами.

Однако офицер оскаливается в снисходительной ухмылке и выдает:

— Оставьте свои сказки для доверчивых простачков. У нас есть точная информации насчет вакцины и лаборатории. Она нисколько не совпадает с тем, что вы сейчас пытаетесь вбить нам в головы.

Офицер снова берет рацию и на этот раз демонстративно громко вызывает по ней кого-то из своих подчиненных.

Когда ему отвечают, он, опять-таки во всеуслышание, отдает приказ:

— Отправляйте ко мне огнеметчиков!

Мы это слышим и понимаем, что угроза лагерю обретает все более и более реальные очертания. Вероятность того, что это лишь ответный блеф военных, крайне мала. Если эти ребята в форме военных на самом деле знакомы с условием хранения вакцины, то понимают, что в огнеупорных боксах она запросто уцелеет даже после очень сильного пожара.

Вскоре возле ворот появляются несколько солдат с огнеметами.

— Отдавайте то, что нам нужно, и мы сохраним вам жизнь! — кричит в нашу сторону командир.

— То есть за десять доз вакцины вы оставите наш лагерь в покое? — Карский не отступает от своей линии в разговоре.

— Не за десять доз. Кроме того, речь идет только о медицинском персонале, — звучит в ответ.

— А как же больные?

— На все воля Всевышнего, милостивого и милосердного, — говорит офицер и снова ухмыляется.

Бойцы прямо через зазоры в ограждении направили огнеметы на палатки, ближайшие от ворот. Они явно ждут приказа, чтобы пустить огненные струи. Мы напряжены, хотя и стараемся не подавать вида. Никто из нас не верит, что в случае передачи вакцины и лаборатории военные оставят в покое и нас, и больных.

В этот миг неожиданно срабатывает рация, которую офицер забыл отключить.

— Из штаба поступил приказ начать зачистку немедленно! Повторяю, из штаба поступил приказ начать зачистку немедленно! Как поняли меня? Как поняли меня? — доносится чей-то голос, громкий ровно настолько, чтобы каждый из нас мог разобрать смысл всех произнесенных слов.

Офицер берет рацию, отворачивается от нас, как и в первый раз, и что-то отвечает.

Нам становится понятным, что уничтожения палаточного городка вместе со всеми, кто в нем находится, не избежать. Неужели конец?

Мы, как врачам и положено, делали все возможное, чтобы вылечить людей от страшного вируса и заболеваний, которые сопутствовали эпидемии. Мы не оставили своих пациентов даже тогда, когда ситуация казалась совершенно безнадежной. Мы каждый день рисковали подхватить эту чертову заразу. Так неужели теперь станем бояться огня и свинца карателей, прибывших из Хардуза? Да ни за что!

Вот только людей жалко. Многие из них едва успели обрести надежду на то, что все у них будет хорошо. Взять хотя бы того же Агизура.

Я невольно поворачиваюсь к нему и замечаю, что он ничуть не расстроен. Бедный парень. Он до конца не понимает, что сейчас со всеми нами произойдет.

Хотя… Куда это он смотрит? В сторону пустыни. Что Агизур там увидел?

Я гляжу в том же направлении. Вдалеке видно желтое, едва различимое облачко. Я пожимаю плечами. Агизур кивает мне с подбадривающей улыбкой, в которой читается одно: «Еще не все потеряно!»

18

Погода меняется в считаные минуты. Поднимается сильный шквальный ветер. Мы едва стоим на ногах, изумленные происходящим. Первая мысль — разбегаться. Однако близость вооруженных людей сдерживает нас от поспешных действий.

Тем временем часть неба резко темнеет. Я отчетливо вижу, как на нас надвигается огромное пыльное облако. Оно напоминает высокую морскую волну, готовую накрыть побережье. Вот только его-то как раз здесь и нет. Есть оазис Эль-Башар, палаточный городок, мы и наши пациенты, окруженные военными.

Люди в форме обескуражены не меньше нашего. Командир тщетно пытается оглянуться, будто это может что-то изменить. Более трех-четырех секунд продержать лицо под ветром невозможно, так как поток воздуха не позволяет нормально дышать. Солдаты растерянно переглядываются и недовольно бурчат. Ни рядовые, ни этот офицер явно не готовы к такому повороту событий.

Командир пытается связаться с кем-то по рации, однако без всякого результата. Боец с огнеметом понимает, что ситуация резко изменилась, и о чем-то спрашивает старшего. По обрывкам фраз я догадываюсь, что солдата заботит опасность утраты контроля над пламенем.

Он прав. В случае поджога лагеря огонь под воздействием ветра запросто способен переброситься на военных и их технику.

Но командир не может сказать ничего внятного. Поэтому солдат пока просто стоит и закрывает лицо ладонями.

В новых порывах ветра выразительно ощущается присутствие частиц песка. Проходит еще несколько секунд, и пыльное облако полностью накрывает палаточный городок. Видимость нулевая. Да и держать глаза открытыми не получается, так как в них мгновенно попадает песок. Приходиться заслонять их руками. То же касается и органов дыхания.

Шквалы ветра продолжают сыпать песком. В этих условиях оставаться на месте было бы верхом беспечности. Мы отбегаем в глубь палаточного городка.

Солдаты начинают стрелять, однако не прицельно, а беспорядочно, куда ни попадя. Слышатся крики военных. Несмотря ни на что, командир все-таки пытается выполнить приказ, полученный свыше.

Из палаток, стоящих рядом с воротами и ограждением, слышатся стоны. наших пациентов, только что получивших пулевые ранения. Нам хотелось бы держаться вместе, но это желание оказывается нереальным. Спасаясь от шальных пуль, опускаемся на землю и по прошествии небольшого времени теряем друг друга. Переговариваться с учетом ситуации очень трудно. Держаться же все время за руки тоже оказывается невозможным. И вот так постепенно мы расползаемся в разные стороны.

Лихорадочная стрельба продолжается еще несколько минут. Песчаная буря не прекращается, а нарастает, свирепствует все с большей силой.

Я слышу, как трещат ворота. Через несколько мгновений раздается глухой удар, сопровождающийся испуганными криками. Я догадываюсь, что ворота сорвало ветром и унесло куда-то в сторону. По всей вероятности, несколько военных пострадали от этого.

Я едва различаю голос офицера, но вполне понимаю, что он даже и не пытается организовать спешную эвакуацию своих подчиненных. Наоборот, этот негодяй заставляет бойцов продолжать обстрел палаточного городка. Кто-то из них не подчиняется. Но находится и достаточное количество таких мерзавцев, которые продолжают стрельбу даже в условиях нулевой видимости.

— Не дайте им уйти! — доносится до меня вопль офицера, обезумевшего от всего происходящего.

Я не знаю, связался ли он с начальством еще раз или же продолжает воплощать в жизнь приказ, полученный до начала песчаной бури.

Проходит минут двадцать, а то и все полчаса с момента появления пыльного облака в районе оазиса. Я пытаюсь выудить из своей памяти какие-то сведения о песчаных бурях. Они бывают короткие, длящиеся порядка двадцати минут. Но случаются и долговременные. Такие могут длиться несколько дней, даже недель.

Судя по всему, нас накрыла буря именно второго вида. Я еще не знаю, хорошо это или плохо в смысле дальнейшего развития событий.

Где ползком, где перебежками я продвигаюсь к навесу, под которым стоит машина с передвижной лабораторией. Порой меня охватывают сомнения, туда ли я вообще двигаюсь.

Буря не стихает. Я по-прежнему прикрываю руками глаза, нос и рот. Это помогает мне лишь частично. Глаза все равно засыпаны песком. Он же хрустит и во рту. Удовольствие весьма сомнительное. Да еще с учетом шальных пуль, то и дело пролетающих где-то поблизости.

Но я все равно изо всех сил стараюсь добраться до цели, пытаюсь придерживаться верного направления, которое выбрал изначально. Мне столько раз за эти недели приходилось ходить от палаток до лаборатории, что ноги сами должны вести меня к нужному месту.

Я не берусь предсказывать, окажусь ли правым, но надежды не теряю. Лабораторию следует спасти. Она не должна оказаться в руках нелюдей, готовых уничтожать целые города в угоду чьим- то политическим или религиозным амбициям.

Сам не знаю, каким чудом, но я все-таки добираюсь до цели. Буря по-прежнему не утихает. Она уже успела натворить здесь дел. Навес не выдержал шквального ветра и рухнул. Брезент, укрывавший его, едва не унесло прочь. Он лежит на машине, зацепившись за капот одним из креплений. Наш шатер завален.

Сыплет песок. Сквозь пыльную пелену я пробираюсь к кабине, встаю рядом с ней и погружаюсь в раздумье. Я толком не знаю, что должен делать дальше.

Да, лабораторию нужно спасти. Но мне трудно решиться на бегство в одиночку. Нет, вовсе не потому, что я боюсь. За последние недели чувство страха настолько обесценилось, что его редкие проявления в себе я воспринимаю, мягко говоря, со скептицизмом.

Я не решаюсь бежать не из-за страха, а по той причине, что ничего не знаю о судьбе своих товарищей. Бросить их здесь и пуститься наутек я не могу. Это было бы предательством моих жизненных и профессиональных принципов.

Но как узнать, где сейчас Карский, Христов, Агизур, его мама? Живы ли они вообще? Кричать или подавать звуковой сигнал из кабины машины нельзя. Возвращаться в глубину лагеря и искать коллег в этой густой пыли явно не стоит. Здесь в два счета можно потеряться, разминуться, а то и нарваться на шальную пулю.

Я пытаюсь что-нибудь придумать, однако ничего подходящего в голову не приходит.

«Будь на моем месте Йордан, он наверняка что-нибудь сообразил бы», — укоряю я себя, успеваю почти полностью отчаяться, как вдруг различаю в шуме бури чьи-то голоса.

Кто-то приближается к машине. Я не знаю, кого мне следует ждать, машинально прячусь под брезент, прислушиваюсь к голосам. Несмотря на шум ветра и шорох сыплющегося песка, они становятся все более и более отчетливыми. Хотя разобрать слова я пока не могу. Да и узнать по этим голосам кого-либо из коллег тоже не получается.

Неужели сюда пробрался кто-то из автоматчиков? Но как? Навес, где стоит лаборатория, с внешней стороны рассмотреть трудно даже в условиях стопроцентной видимости. А уж в клубах этой пыли не видно ни зги, в какую сторону ни глянь.

Голоса приближаются. Я жалею, что не успел открыть кабину и достать из-под сиденья монтировку, готовлю себя к тому, что прыгну на первого солдата прямо так, с голыми руками, и попытаюсь завладеть его автоматом. Я замираю под брезентом, посматриваю наружу через небольшой зазор, жду, когда в пыльной кутерьме проявятся силуэты людей, приближающихся ко мне.

И вот наконец-то я вижу фигуру одного из них, затаиваю дыхание, готовясь к прыжку. Но в последний момент, буквально за секунду до атаки, я вполне отчетливо слышу голос Аркадия Федоровича. А вслед за ним что-то говорит и Йордан.

Я понимаю, что ошибся в своих предположениях, появляюсь перед коллегами и интересуюсь:

— Как вы в этом песчаном аду отыскали лабораторию?

— Да нас Агизур привел, — отвечает Карский. — Сначала мы заплутали. Чуть было не подались в противоположную сторону. Однако паренек нас вовремя сориентировал. Мальчишка ведь, как ни крути, сын пустыни. А это о многом говорит. Он на своем недолгом веку повидал немало таких вот жутких бурь. Я нисколько не сомневаюсь в том, что он знает, как нужно вести себя в подобных случаях.

— Кстати, а где он сам?

Коллеги переглядываются и с изумлением пожимают плечами.

— Буквально только что был здесь и уже исчез, — говорит Христов.

— Этот малый наверняка что-то задумал, — с усмешкой добавляет Карский.

— Я даже догадываюсь, что именно, — говорю я.

— Думаешь, он нас предал? — осторожно интересуется Йордан.

— Если бы Агизур нас предал, то каратели по прибытии к палаточному лагерю не стали бы вести переговоры с нами. Они сразу же направились бы сюда. Под навес. К лаборатории, — высказываю я свои соображения. — Скорее всего, парнишка отправился за своей матерью.

Коллеги не успевают отреагировать на мои слова. В доказательство моей правоты из песчаной завесы появляется Агизур, держащий под руку беременную Кахину. С ними идут двое наших волонтеров.

Мой наставник хвалит меня за проницательность, после чего кивает на машину.

— Ну, что? Пора нам отсюда уезжать, — заявляет он, открывая дверцу кабины.

Мужчины помогают женщине забраться в машину, а потом и сами оказываются внутри, радуясь тому, что все могут там поместиться. Мы с Агизуром стаскиваем брезент с машины, на котором уже скопилось изрядное количество песка, и тоже усаживаемся в кабину.

Товарищи по несчастью по умолчанию «назначают» меня водителем. Я сижу за рулем и осознаю, что у нас проблема У меня, как и у всех остальных, возникает вполне закономерный вопрос: что же нам делать дальше? Никто из нас не представляет, как можно вести автомобиль в условиях практически нулевой видимости.

А вот молодой бербер, как и ранее, нисколько не отчаивается. Парень дает мне понять, что я могу вести машину, а он будет показывать, куда следует ее направлять.

Я вопросительно смотрю на Карского и Христова. Оба дают добро. Я и сам вынужден признать, что других вариантов спасения лаборатории у нас нет.

Мне вроде ясно, что необходимо уезжать отсюда как можно быстрее. Однако при этом я задумываюсь над тем, как завести двигатель и не привлечь внимания военных. Советуюсь с коллегами.

Все сходятся в одном — беззвучно выехать не получится. Нам остается полагаться на удачу, подкрепленную быстротой и фактором внезапности.

Агизур показывает мне, как лучше всего действовать сейчас. Я вынужден ему доверять, завожу двигатель и, не дожидаясь реакции военных, резко делаю задний ход. Машина устремляется в сторону, обратную от места скопления военной техники. Бойцы, стоящие по периметру палаточного городка, не успевают отреагировать на это.

Грузовик ударяется в ограждение и сносит изрядный участок его. Лишь только после этого каратели замечают неладное. Солдаты стреляют наугад, неприцельно, так как из-за плотной пыльной завесы толком ничего разглядеть не могут.

Мы тоже действуем вслепую. Однако у нас есть Агизур.

Воистину этот парнишка чувствует себя в этой густой пыли как рыба в воде. Едва машина оказывается за пределами лагеря, он подсказывает мне, что нужно повернуть направо.

Я резко выкручиваю руль, потом на всех парах мчусь по прямой линии и почти сразу понимаю, что движение происходит максимально близко к линии ограждения.

Солдаты, расставленные там, не успевают ничего предпринять против нас. Ни вскинуть автомат, ни тем более выстрелить. Одни, уловив приближение машины, успевают отпрыгнуть в сторону. Другие не избегают лобового столкновения с грузовиком.

Сожалеть об этом нам не приходится. Мы знаем, зачем они сюда пришли. Никто из них не был невинным ягненком и при удачном для их братии стечении обстоятельств изрешетил бы нас всех пулями.

Мысль об этом моментально проскакивает у меня в голове. Но я не могу, не имею права зацикливаться на ней. Передо мной стоит важная задача. В условиях почти нулевой видимости я должен отогнать автомобиль на безопасное расстояние, спасти друзей от разгневанных карателей.

Юный бербер продолжает помогать мне. Он безошибочно указывает направление движения. Мы не попадаем в ямы и не врезаемся в камни, целенаправленно движемся к шоссе.

Буря не утихает. Кабина нашей машины отнюдь не герметична. Свежие слои пыли заметны на приборной панели и одежде каждого пассажира.

— Похоже на долгосрочную бурю, — говорю я. — С ее начала прошло уже немало времени, а она все никак не утихает.

— Остается радоваться, что мы не на Марсе. Там песчаные бури могут на целый год растягиваться, — замечает на это Йордан, явно вспоминая мои сравнения ландшафтов Каменистой Сахары с пейзажами четвертой планеты.

— Это точно, — с ухмылкой говорю я и замолкаю, не желая ни на секунду терять бдительность.

Мы не знаем, как на наше бегство отреагировало командование карателей. По моим прикидкам, колонна их техники осталась приблизительно в двух километрах. Расстояние между нами довольно быстро увеличивается. Разумеется, при условии, что боевые машины и грузовики остаются на месте. Мы очень на это надеемся.

Пыльная буря самым серьезным образом спутала планы военных. Им наверняка очень даже непросто сориентироваться, решить, что же делать в резко изменившихся условиях.

Неизвестно, как после нашего выезда повел себя тот бравый офицеришка, который грозил сжечь палаточный городок вместе с его вынужденными обитателями. Я предполагаю, что он ищет способ найти нас. Однако сделать это теперь довольно трудно, практически невозможно.

Я уверен, что буря породила серьезные перебои со связью. Скорее всего, у этого вояки сейчас нет возможности переговорить не только с координаторами операции, но даже со своими подчиненными, находящимися на периметре городка. Никто не может сообщить ему даже о приблизительном направлении нашего движения. А если это у кого-то и получится, то такие сведения будут изобиловать домыслами и натяжками.

Отследить же наше перемещение при помощи каких-то технических средств не представляется возможным. Опять-таки по причине неутихающей бури.

Впрочем, даже если мои предположения и верны, то расслабляться нам не стоит. Несмотря на очевидную неспособность противника засечь нашу машину, недооценивать его все же никак нельзя. Тем более что угроза со стороны командования должна подстегивать того же офицера к поиску способов перехватить нашу лабораторию.

Ведь он сейчас нисколько не сомневается в том, что на кону стоит его собственная жизнь. Не исключено, что он сейчас воет от безысходности, задыхается от пыли, но все же ищет при этом вариант обнаружения нас. Кто знает, может быть, и найдет.

После очередной подсказки Агизура я наконец- то выруливаю на шоссе. Это сразу же ощущается. Теперь машина двигается куда легче. Есть возможность прибавить скорость, что я и делаю.

Все этому очень рады. Мы продолжаем уходить в отрыв. Но вместе с радостными эмоциями возникает логичный вопрос: а куда, собственно, нам теперь ехать?

Едва я успеваю его озвучить, как парнишка упоминает арабское название пещерного города. Того самого, мимо которого довелось ехать нам с Йорданом, прежде чем мы попали под огонь военного вертолета рядом с Эль-Башаром.

Возможно, что при других обстоятельствах идея о пещерном городе как о месте нашего укрытия была бы тут же отметена нами. Во-первых, для нас, двух россиян и болгарина, эта местность — терра инкогнита, неизведанная земля. Во-вторых, мне почему-то кажется, что роковой выстрел из гранатомета вполне мог быть произведен именно оттуда.

Его результатом стала вынужденная посадка самолета с группой Карского и запасом вакцины на борту. Люди, уцелевшие в катастрофе, были кем-то добиты уже на земле. Уцелел только мой наставник, да и то совершенно случайно.

Однако в нынешней ситуации эти нюансы не являются определяющими. У нас нет выбора, зато имеется вполне конкретная цель — укрыться от бури и вероятного преследования. Пещерный город в этом смысле отличное место.

Агизур готов указать, где лучше всего свернуть к избранному нами пункту назначения. Я веду машину со средней скоростью. Так, чисто на всякий случай. Вероятность появления встречного транспорта минимальна, но все-таки исключать ее полностью нельзя. Не хотелось бы, уйдя из-под носа у карателей, попасть в автокатастрофу.

Едва я успеваю подумать об этом, как замечаю впереди странные просветы. Не дожидаясь их приближения и советов Агизура, я плавно увожу грузовик с шоссе и прячу его за камнями, подвернувшимися очень кстати. Через несколько секунд по трассе мимо нас проносится бронетранспортер с прожектором, установленным сверху.

Нам становится ясно, что военные все это время не дремали. Они все-таки пытаются найти нас вопреки песчаной буре, бушующей с прежней силой.

Я доверяюсь интуиции, решаю пока не трогаться с места и выждать какое-то время в довольно надежном убежище.

Не проходит и нескольких минут, как по дороге проносится еще один бронетранспортер. На этот раз без прожектора. Сперва мы слышим характерный шум двигателя, затем видим боевую машину.

— Они могли нас сейчас засечь? — прерывает всеобщее молчание Христов.

— Да кто их знает! — бросаю я в ответ.

— Буря все еще бушует. Песка в воздухе много. Видимость слабая. Да и вряд ли из бронетранспортера открывается хороший обзор, — озвучивает свое суждение академик.

Я не знаю, как реагировать на эти предположения.

Через пару минут позади нас на дороге возобновляется гул. Оба бронетранспортера возвращаются и проскакивают мимо нас.

Времени для раздумий нет. Я трогаюсь с места, вывожу машину из убежища и стараюсь держаться подальше от шоссе. Начинается тряска. Грузовику приходится ехать по камням. Мне хочется верить, что военные нас не слышат и не видят.

19

Пещерный город оказывается куда большим, чем мне представлялось. Он огромен, состоит из нескольких уровней, уходящих в глубину горы. Достаточно только одного беглого взгляда, чтобы голова закружилась от ощущения нереальности здешних картин.

Все привычные представления о жилище, о градостроительстве, о том, каким, в конце концов, должен быть населенный пункт, здесь разбиваются вдребезги. Все твои стереотипы ломаются в одночасье, стоит лишь посмотреть на здешние галереи, осознать их бесконечность и запутанность, будто в лабиринте.

При этом ты подспудно понимаешь, что древние строители создавали такую планировку вполне осознанно. Сами-то они хорошо знали, как можно здесь передвигаться и не заблудиться. Чужакам вроде нас так вот сразу вникнуть в эти секреты практически невозможно. Тут великое множество переходов, коридоров, комнат!

Без соответствующего оборудования пещерный город, отличающийся такой сложной планировкой, можно изучать месяцами. Впрочем, не факт, что это удастся сделать и за такое время.

У нас нет ни спецоборудования, ни времени, ни даже особого желания заниматься чем-то подобным. Этот день, кажущийся бесконечным, наконец-то завершается, приближается вечер. Мы радуемся, что добрались до пещерного города, а военные нас при этом все-таки не заметили.

Я загоняю машину в один из больших проходов и ставлю там так, чтобы снаружи, особенно со стороны шоссе, ее нельзя было заметить. Конечно, в условиях бури она и так не видна, однако такое ненастье не будет продолжаться вечно. А рисковать лабораторией мне нисколько не хочется. Тем более после всего того, что уже произошло за сегодняшний день.

Если бы у нас имелась такая возможность, то мы постарались бы понадежнее замаскировать этот проход, чтобы снизить вероятность проникновения сюда кого бы то ни было. Но нам приходится оставлять все так, как оно есть, и уповать то ли на Бога, то ли на чудо.

Мы решаемся произвести разведывательный обход хотя бы ближайших галерей пещерного города. Надо выяснить, не таится ли там какая-либо опасность. Кахина с Карским и одним из волонтеров остаются рядом с машиной. Я, Йордан, Агизур и второй местный парень отправляемся на разведку. Мы заранее договариваемся держаться друг от друга не далее чем в двух-трех метрах и не рваться без надобности в глубину бесконечных ходов.

— Стоп! А чем мы будем светить, разведчики? — резонно замечает Йордан.

— По идее, здесь все устроено так, что сверху должен поступать естественный свет, — говорит на это волонтер.

— Даже если это так, то из-за бури сюда вряд ли пробьется хотя бы один солнечный лучик, — говорю я, включив логику.

Агизур что-то спрашивает у волонтера. Тот ему отвечает. Сын берберского вождя понимающе кивает, на несколько секунд исчезает во тьме близлежащей галереи, затем возвращается с двумя факелами.

Мы и рады этому, и несколько обескуражены. Ведь Агизур только что продемонстрировал нам свидетельство того, что в пещерном городе кто-то обитает.

Юный бербер замечает наше настроение и спешит успокоить. Мол, наличие факелов еще ни о чем не говорит.

— Здесь принято оставлять их на входе. И неважно, вернешься ли ты сюда когда-нибудь еще или нет, — сообщает нам волонтер, переводя слова Агизура.

Мы интересуемся, откуда у парня такие познания. Тот признается, что не раз бывал в пещерном городе. Естественно, тайком от родителей.

Правда, насчет обитаемости здешних пещер и галерей он ничего однозначного сказать не может. По его словам, сюда часто кто-нибудь забирается, но есть ли тут постоянные жильцы, ему неизвестно. В этой части пещерного города Агизур еще не был. Поэтому здешние ходы для него такие же неизведанные, как и для нас. Обговорив еще раз правила поведения в галереях, мы зажигаем факелы и выбираемся в путь.

Агизур пытается идти первым, но я не разрешаю ему это делать и обгоняю его. С каждым новым шагом я все больше ощущаю себя первооткрывателем. Здешние галереи, проходы, развязки не могут не впечатлять. Ведь все это было сотворено людьми многие сотни лет назад.

Я пытаюсь представить себе, каким образом создавались все здешние «коммуникации», сколько сил и времени ушло на это. Ответа на данный вопрос у меня нет. Я не знаю и того, сколько времени понадобиться нам на то, чтобы бегло исследовать хотя бы маленькую часть огромного лабиринта.

Нас особенно интересуют два момента. Во- первых, мы выясняем, нет ли в этой части других «квартирантов», которые могут представлять реальную опасность. Во-вторых, нам хочется отыскать источник воды, пригодной для питья.

По пути мы осматриваем не один десяток комнат и залов. Почти везде встречаются следы пребывания людей. Однако им не день и не два. Если здесь кто-то и был, то ушел отсюда явно не перед самым нашим приходом.

Мы почти не разговариваем. По галереям разносится эхо наших шагов. Я не нахожу это безопасным. Ведь если кто-то прячется на верхних или нижних ярусах, то определить наше присутствие ему не составит труда.

Мы идем и примечаем путь. Никому из нас не хочется заблудиться. В один прекрасный момент мы оказываемся на развилке нескольких ходов. Делиться на группы или идти далее по одному нам не хочется по вполне понятной причине.

Нам надо как можно скорее найти воду и вернуться обратно к машине. Мы и без того изрядно углубились в пещерный город. По словам Агизура, дальше развилок может быть еще больше. По крайней мере, именно так обстоят дела в тех частях пещерного города, в которых ему удалось побывать.

— Агизур, как ты думаешь, где может быть вода? И есть ли она здесь вообще? — спрашиваю я у парнишки, надеясь, что тот должен обладать особым чутьем на такие вещи, характерным для местных жителей.

Ведь парень как-то сумел указать нам правильный путь в условиях почти нулевой видимости. Память тут вряд ли сыграла главную роль.

— Я не находил воды в тех ходах, где бывал раньше, — отвечает он через переводчика. — Но я знаю, что она здесь обязательно должна быть.

Древние люди ни за что не стали бы долбить скалу под жилище, не имея под рукой воды.

— Да, — соглашаюсь я и сразу же уточняю: — Но ведь за эти тысячелетия вода могла исчезнуть, разве нет?

— Она не исчезла. Я слышал, что вода здесь есть до сих пор.

— Ты можешь определить, где нам ее искать?

— Нет. Вот мой отец наверняка смог бы.

— Хорошо. Тогда просто укажи рукой на одну из галерей, любую. Мы туда и пойдем.

— А если там не будет воды? Вы меня станете обвинять?

— Если там не будет воды, мы вернемся на эту развилку и двинемся по другой галерее.

Юноша не медлит ни секунды и указывает направо. Мы тут же отправляемся в указанном направлении. Сначала ничего не предвещает удачного исхода моей затеи довериться чутью Агизура. Мы идем по галерее, которая напоминает другие, уже пройденные нами. Мне кажется, что еще немного, и нам снова встретится развилка.

Я едва сдерживаю себя от произнесения вслух комментариев на эту тему. Мне категорически непонятно, как здесь ориентировались древние жители. Почему они не путались в этих лабиринтах.

Дорога постепенно уходит под уклон и вскоре выводит нас к площадке, в центре которой находится резервуар с водой. На расстоянии он напоминает колодец. Мы осторожно подходим ближе.

Перед нами кольцо, аккуратно выложенное из камней, внутри которого плещется вода. Но глубокой ямы там нет. Толщина слоя воды составляет от силы полметра.

Источник бьет в самой середине каменного кольца. Сначала мы не понимаем, почему вода не льется через край, потом присматриваемся и замечаем канавку, устремленную в темную глубину очередной галереи.

У нас нет ни малейшего желания выяснять, куда именно уходит течение. Мы берем емкости, благоразумно прихваченные с собою, и наполняем их водой. Как бы нам ни хотелось пить, но пробовать сырую воду мы не стали. Агизур порывался это сделать на радостях от того, что указал нам правильный путь, но нарвался на мой твердый запрет.

Обратно мы вернулись практически без проволочек. Только на одном участке дороги наши мнения о правильности пути разделились. Нам пришлось остановиться и подумать. К счастью, обошлось без пустых блужданий.

Аркадий Федорович, второй волонтер и мать Агизура встретили нас с нескрываемой радостью. Состоялся быстрый обмен новостями. Мы рассказали о добытой воде. Карский отчитался, что ничего особенного за время нашего отсутствия не произошло.

Вместе с тем оказалось, что он не просто сидел и ждал нас. Мой наставник не забыл о том, что надо бы осмотреть лабораторию и проверить все оборудование, находящееся там.

— И как оно?.. — с неподдельным интересом спрашиваю я.

— Все исправно. Производство вакцины можно продолжить хоть прямо сейчас, — сообщает академик.

— Нам сейчас не мешало бы наладить производство ужина, — полушутя озвучивает Христов весьма насущную проблему.

— Заварка и несколько пачек хлебцев должны быть в машине, — припоминаю я. — Чаю на пару раз нам точно хватит. Хлебцы оставим для женщины. Сами пока обойдемся. Но уже сейчас стоит подумать о поисках съестного. Надеюсь, что Аги- зур сумеет нам в этом помочь.

— Артем, ты снова такой прыткий, что не даешь мне и слова сказать, — без всякой злобы замечает мой наставник.

Я осекаюсь, несколько секунд пребываю в безмолвии, потом с искренним удивлением уточняю:

— Вы хотите сказать, что в машине имеется еще что-то съестное?

— Да, имеется, — подтверждает он. — Ты забыл, что вместе с оборудованием, уцелевшим после аварийной посадки самолета, вы привезли в Эль-Башар не самый маленький ящик с консервами. Я не знаю, почему так вышло, но он до сих пор находится в будке машины.

Я невольно усмехаюсь. Академик прав. За всей непосильной работой, которую мы выполняли каждодневно, о контейнере я попросту забыл. Тем более что подкрепляться мне приходилось, как правило, вне палаточного лагеря.

Карский демонстрирует нам свою драгоценную находку. При экономном потреблении запасов консервов может хватить на несколько дней. Это кажется мне не таким уж и малым сроком, хотя мы еще толком и не определились с нашими дальнейшими действиями.

Одну из ближайших «комнат» мы приспосабливаем под кухню. За разведение костра берется Агизур, обещая, что дыма сами мы почти не почувствуем, а с внешней стороны его никто не заметит.

Запасов воды, принесенных нами, хватает даже на то, чтобы вымыть перед едой руки. Остальное мы кипятим.

Консервы распределяет Аркадий Федорович. Он старается учесть все нюансы, выделяет беременной женщине и молодым парням по целой банке, себе, мне и Христову — две на троих.

Я завариваю чай. Мы наполняем им все кружки и другие подходящие емкости, найденные в машине, усаживаемся вокруг еще не угасшего костра. Пьем горячее. Поглощаем говяжью тушенку. Пытаемся растянуть удовольствие.

Но вот сделать это не так просто. Я замечаю за собой вспышки желания съесть выделенную порцию как можно быстрее. Несколько минут мы исключительно едим, не говоря друг другу ни слова.

Меня прорывает первым.

— Как нам оценивать то, что случилось сегодня днем? — задаю я коллегам максимально обтекаемый вопрос.

— Как нарушение норм международного права, — схватывает с полуслова Аркадий Федорович.

— Мне кажется, что это и без того понятно, — говорит Йордан.

— Стало понятно, но лишь после того, как мы лично столкнулись со всем этим, — замечаю я. — Но у меня в связи с данными событиями возникает несколько иной вопрос.

— Какой же? — не терпится Христову.

— А ты не догадываешься? — искренне удивляюсь я и продолжаю, не желая щекотать любопытство моих коллег: — Если отвлечься от всего того, что мы пережили и за этот день, и за предыдущее время, и попытаться посмотреть со стороны на появление колонны военной техники в Эль-Башаре, то можно заметить определенные детали, нестыковки…

— По-моему, все логично, — не соглашается мой напарник. — Военные, захватившие власть в Хардузе, не имели возможности держать под контролем ситуацию, связанную с эпидемией, и решили прибегнуть к крайним мерам. Кажется, мы это уже обговаривали.

— Именно поэтому колонна военной техники, едва доехав до оазиса, сразу же направилась в сторону палаточного городка? — иронизирую я. — Откуда военные узнали, что именно здесь находится передвижная лаборатория, в которой можно производить новую вакцину против Эболы? Они наверняка владели этой информацией еще до приближения к Эль-Башару.

— Возможно, у них имелись разведданные, — высказал предположение Аркадий Федорович.

— Погодите-погодите, — разволновался болгарин. — Вы думаете, что все дело в Джулии?

— Да, — говорю я и утвердительно киваю, а мой наставник соглашается со мной.

— Артем, ты всерьез считаешь, что мисс Раст могла нарушить клятву Гиппократа и направить карателей в палаточный городок? — осведомляется Йордан.

— Я считаю, что нужно исходить из того, что мисс Раст — женщина, которую схватили и удерживают военные, — реагирую я. — Еще неизвестно, какие способы воздействия они применяют в отношении ее. В Эль-Башаре она давно зарекомендовала себя с лучшей стороны. Во время вспышки эпидемии всегда была на передовой, вместе с нами делала все возможное и даже невозможное, чтобы помочь инфицированным людям. Каждый день рисковала во имя их спасения. С чего бы ей тогда резко меняться и идти на нарушение клятвы Гиппократа? Не хочу повторяться, но все-таки я уверен, что нужную информацию каратели из нее выбили.

— При таком раскладе нельзя исключать, что ее к настоящему времени уже и в живых нет, — задумчиво проговорил Карский. — Особенно с учетом того, как эти вояки себя ведут.

— Будем надеяться, что Джулия жива. — Йордан не хочет верить в ее смерть.

Мне и хотелось бы согласиться с ним, но почему-то предположение Аркадия Федоровича выглядит куда более правдоподобным. В сущности, мой наставник озвучил то, что я боялся произнести вслух.

20

Проходит несколько часов. Наступает ночь. Несмотря на страшную усталость, мы с коллегами не торопимся укладываться спать.

Мне хочется выйти наружу, чтобы посмотреть, как там обстоят дела. Я предупреждаю об этом товарищей. Никто не упорствует. Все желают мне только быть осмотрительным и в случае чего звать на помощь. Я обещаю не отходить слишком далеко от входа в пещеру.

Агизур напрашивается пойти со мной за компанию. Кахина, конечно, волнуется, но отпускает сына со мной.

Мы осторожно идем к выходу. Буря к этому времени заметно стихла. От ее недавнего буйства практически ничего не осталось. Ветер продолжает дуть, но он уже далеко не такой сильный, каким был днем. Да и облака пыли как такового нет. В противном случае я не смог бы увидеть на небе ни звезд, ни луны.

— Явный признак того, что буря пошла на спад, — говорю я на арабском, указывая на небесные светила.

— А я уже подумал, что она зарядила на целую неделю, — слышится ответная реплика Агизура.

Меня передергивает от неожиданности.

— Ты что, говоришь по-арабски? — удивленно спрашиваю я.

— Говорю. Но не люблю. На нашем родном языке мне лучше мысли выявлять, — признается мальчишка.

— Не выявлять, а выражать, — поправляю его я, продолжая удивляться открытию. — Мог бы и раньше признаться. А то столько суматохи из-за необходимости переводить за тобой и для тебя.

— Я никак не находил придатного случая, — с виноватой улыбкой пояснил парень.

— Не придатного, а подходящего, — вновь поправляю его я.

— Говорю же, на родном языке мне лучше, — с легкой укоризной в голосе напоминает паренек.

Я обещаю больше не исправлять ошибки во всем, что он скажет, и отхожу от пещеры на несколько метров в направлении шоссе. В трехчетырех километрах отсюда находится Эль-Башар. Я останавливаюсь, поворачиваюсь и долго смотрю в сторону оазиса, пытаюсь разглядеть там хоть что-нибудь, что могло бы свидетельствовать о признаках жизни.

Моя попытка оказывается тщетной. Я не вижу там абсолютно ничего. Никаких огней. Полная темнота. В какое-то мгновение я даже начинаю сомневаться, туда ли вообще смотрю.

— Агизур, послушай, Эль-Башар ведь вон там? — уточняю я у своего юного спутника, махнув рукой в нужном направлении.

— Да, — подтверждает он. — Только не пойму, почему там темнота.

— А это не из-за бури? Не может быть так, что здесь она почти закончилась, а в оазисе еще продолжает бушевать?

— Бушевать может. Но сейчас этого не происходит. Бурю ты сразу разглядел бы.

Я понимающе киваю. У меня появляются весьма тревожные предчувствия, однако я оставляю их при себе, не хочу лишний раз пугать парнишку. Хотя мне кажется, что он и без меня все понимает.

Еще какое-то время смотрю в направлении оазиса, затем разворачиваюсь и собираюсь возвращаться в пещерный город. Нет никакого смысла стоять здесь просто так.

— Пойдем, Агизур. Мать наверняка переживает за тебя и не спит. А ей не мешало бы отдохнуть.

— Артем… — слышу я от него свое имя, произнесенное очень тихо.

— Что такое? — удивленно спрашиваю я, тоже переходя на шепот.

— Там какие-то огни появились, — объясняет он и кивает в сторону Эль-Башара.

Я мгновенно оглядываюсь и сразу же замечаю цепочку дрожащих огней на выезде из оазиса.

О характере их происхождения долго гадать не приходится. Это свет фар машин, идущих одна за другой. Мы слышим шум двигателей. С каждой секундой он все нарастает.

У меня нет никаких сомнений в том, что это та самая колонна военной техники, прибывшая днем в Эль-Башар. Сейчас она его покидает. Мне трудно представить, куда военные отправляются на этот раз.

— Все, Агизур! Быстро уходим отсюда! — настаиваю я.

— Давай посмотрим, куда они поедут.

— Нет. Нам это ничего не даст. А вот засечь нас могут. Поэтому идем.

Прежде чем колонна военной техники успевает промчаться вдоль пещерного города, мы скрываемся внутри него. Там я рассказываю остальным об увиденном. Мы с коллегами планируем завтрашний день.

— Предлагаю разделиться, — говорю я. — Мы с Агизуром отправимся в Эль-Башар. На разведку, так сказать. Посмотрим, что там оставили после себя военные. Может быть, найдем кого-то, кто остался в живых, спасем. А вы тем временем вместе с волонтерами наладите лабораторию.

— Какой ты, Артем, ушлый, — с усмешкой заявляет академик. — С парнишкой будешь без переводчика общаться?

— Мы и так неплохо понимаем друг друга, — отвечаю я и поясняю ситуацию.

— Ну, если так, то лично я не возражаю, — говорит Карский. — Полагаю, что и остальные тоже перечить не будут.

Христов и оба волонтера дают понять, что согласны.

— Я думаю, что мы не будем зацикливаться на будке грузовика, — продолжает мой наставник. — Подберем подходящую пещеру и там наладим работу лаборатории. Вчетвером это сделать будет довольно просто. Более того, я уверен, что со второй половины завтрашнего дня мы возобновим производство вакцины.

— Было бы неплохо, — поддерживаю я его планы.

— А вы там, Артем, во-первых, будьте внимательными. Если что не так, то на рожон не лезьте. Ни головы, ни другого места под удар не подставляйте. Риск — дело благородное, но не надо впадать в безрассудство. Вы нам нужны живыми. Поэтому собирайте информацию, ищите выживших людей и отправляйтесь обратно, в пещерный город.

— Да все будет хорошо, Аркадий Федорович! — невольно восклицаю я, напоминая эти возгласом сына, которому пришлось выслушивать нотации отца.

— Если попадется что-то из еды, то не стесняйтесь взять с собой. Желательно, чтобы это тоже были консервы. Неизвестно, сколько еще мы здесь пробудем. А питаться чем-то надо. Наших запасов, как ты сам понимаешь, надолго не хватит.

Я обещаю позаботиться и об этом.

Наконец-то мы укладываемся спать, оставив одного из волонтеров в качестве караульного.

Несмотря на усталость, засыпаю я с трудом. Слишком много мыслей роится в моей голове. Я то и дело прокручиваю в памяти различные эпизоды прошедшего дня. Пытаюсь представить, как все повернулось бы, если бы нами и лично мной были совершены иные действия, а не те, которые оказались произведены в реальности.

Толку от таких размышлений никакого. Но остановить их я не могу. Это похоже на докучливое наваждение, от которого так просто не избавишься. В какой-то момент я все-таки проваливаюсь в дрему. Мне ничего не снится, кроме этой же пещеры, в которой я сейчас нахожусь.

Резкий звук заставляет меня вскочить с места. Я с недоумением смотрю по сторонам, хотя разглядеть что-нибудь не представляется возможным. Сердце бешено стучит, вырывается из груди.

В течение нескольких секунд я пытаюсь сообразить, приснилось ли мне все это или же такова была реальность. Однако вскоре звук повторяется. Теперь он чуть более приглушенный, чем в первый раз. Хотя точно оценить сложно. Ведь я дремал.

Поэтому я не хочу никого тревожить и ожидаю, что же будет дальше. Через какое-то время я слышу целую серию очень странных шумов, среди которых, как мне кажется, есть и отзвуки голосов.

— Ты это слышишь? — спрашивает Йордан, который тоже успел пробудиться.

— Да. Не могу понять, что это такое, — отвечаю я.

— Откуда-то с нижних ярусов. Возможно, там где-то произошел обвал. А звук исказился из-за эха. Тем более что там великое множество галерей и комнат, — находит коллега разумное объяснение.

— А голоса тогда откуда?

— Это не голоса. Все от искажения изначального звука. Думаю, древние строители специально предусмотрели такую планировку, чтобы в случае чего жители могли спрятаться на нижних ярусах и всякими звуками пугать чужаков. Видимо, знали, что нужно делать, чтобы подобный эффект с эхо оказался возможным. Точно так греки исхитрились устроить в дельфийском храме. Они возвели его в такой местности, что одним только эхом можно было доводить простых смертных до священного трепета.

В данное мгновение раздается новый звук. Мне снова кажется, что это чей-то голос. Причем звучит он так, будто где-то там, в глубине, находится кинотеатр, и одна из реплик героя долетает до нас.

— Что-то не похоже все это на падание камней, — замечаю я.

— Насчет камней я сказал просто так, к примеру, — поясняет коллега. — Я уверен в том, что все эти звуки природного происхождения и человек к ним никакого отношения не имеет.

— Но ведь я, пусть и неотчетливо, но слышал чей-то голос! — Мне трудно согласиться с выводом Йордана.

— Это могла быть летучая мышь или еще какая-нибудь местная живность. Если бы где-то там находились люди, то мы наверняка узнали бы об этом во время нашей вылазки в глубь галерей. Однако мы там ничего подозрительного не слышали.

— И все-таки нам не мешало бы проверить, — не отступаю я.

— Ты горишь желанием идти туда прямо сейчас? Мне вот почему-то не сильно хочется это делать. Может, потому что сейчас ночь. Или причина в том, что я устал за последние сутки хуже некуда. Полагаю, что ты тоже…

Реплику Христова прерывает новый звук, на этот раз клокочущий.

— А это, по-твоему, что? — спрашиваю я.

— Да все, что угодно, — гнет свою линию Йордан. — Это может быть та же вода. Мы же не знаем, куда она уходит из источника. Может, где-то в глубине пещерного города есть целое подземное озеро. Над ним, естественно, каменные своды. Несколько камней могли упасть. Отсюда и этот звук. Словно булькающий.

— Знаешь, разумом мне хочется с тобой согласиться, — признаюсь я. — Однако интуиция подсказывает, что все обстоит совершенно не так, как ты сейчас пытаешься обрисовать. Ты говоришь, что там упали камни, а мне кажется, что кто-то идет по воде.

— И что же ты намерен делать? Поднимать всех и идти вниз?

— Нет. Сейчас это было бы безрассудно. Я предупрежу нашего караульного. Завтра во время работы будьте предельно внимательными. Мало ли как может повернуться дело с этими шумами. Мне не хочется после возвращения из Эль-Башара застать здесь какую-нибудь ужасающую картину. Тем более что в оазисе нам с Агизуром наверняка доведется насмотреться всякого, — говорю я, встаю на ноги и иду к волонтеру, сидящему возле выхода.

21

Странные звуки ночью повторялись еще несколько раз. Сказать, что я выспался, — значит обмануть самого себя. Я поднимаюсь с чугунной головой, гудящей, словно после хорошего перепоя.

Чтобы по-настоящему отдохнуть, мне следовало бы крепко поспать хотя бы пять-шесть часов. А в идеале и все девять-десять. Естественно, такого я себе позволить никак не могу. Мне пришлось бы проваляться целый день, ничегошеньки не делая. Такой вариант — слишком большая роскошь.

Мне надо привести себя в порядок и отправляться в Эль-Башар. Вот что на данный момент самое главное. Это занимает почти все мои мысли.

Впрочем, нельзя сказать, что я совершенно перестаю думать о ночных шумах. Мы обговариваем эту тему.

Оказывается, что Аркадий Федорович вообще ничего не слышал. Я могу ему только позавидовать.

Йордан, как и ночью, настаивает на версии о природном происхождении звуков. Я опять-таки не соглашаюсь с ним. Заявляю, что нам сильно повезло, поскольку ночью из глубины пещер никто не объявился и не попытался на нас напасть.

Академик внимательно выслушивает нас, но ничью сторону в споре занять не может. В этом весь мой наставник! Ему нужны факты, а не домыслы.

— Пока вы озвучили только один момент. Некие шумы раздавались на самом деле, — говорит он. — Пока мы доподлинно не выясним, что является их источником, все ваши рассуждения гроша ломаного не стоят. Лично я не удивлен, что ночью по пещерам разлетались какие-то звуки. Я сильно удивился бы, если бы их вообще не было.

— Но, Аркадий Федорович… — я пытаюсь продолжить изложение своей аргументации.

— Хватит, — прерывает он меня, не желая слушать. — Кажется, сегодня у нас есть другой факт. Куда более осязаемый и действительно радостный.

Мы с Христовым переглядываемся, не понимая, что конкретно имеет в виду академик. Он не заставляет нас теряться в догадках и рассказывает о том, что дало ему повод для радости.

Оказалось, что Кахина практически выздоровела. Карский в этом даже не сомневается. Безусловно, для полной картины необходимо взять анализы, провести дополнительное обследование.

Однако и внешние признаки говорят о многом. Все мы знали и видели, что раньше женщина не могла сама вставать на ноги. Для этого ей обязательно требовался помощник.

Да что там говорить! Еще вчера не самое лучшее положение дел было очевидным. Буквально накануне вторжения карателей в оазис женщина начала поправляться. Но без помощи сына или кого-то из нас она практически не могла подняться с места и передвигаться.

Но вот сегодня утром Кахина приятно удивила сперва Карского, а затем и нас. Она проснулась, сама поднялась с импровизированной постели и начала ходить без сторонней поддержки. Да, мы ожидали, что это произойдет. Однако выздоровление матери Агизура все же застало нас врасплох. Все последние сутки мы слишком уж сильно были заняты другими мыслями и хлопотами.

Женщина крепко стоит на ногах, смотрит на нас и скромно улыбается. Агизур переживает за мать и старается не отходить от нее. Он все еще не верит, что Кахина окрепла и может обойтись без его поддержки. Поэтому парень всегда начеку, старается не отвлекаться, чтобы в случае чего подстраховать маму.

Мы пытаемся уверить юношу в том, что сейчас матери от него необходима прежде всего моральная помощь. Самое страшное уже позади. Теперь ему и всем нам следует беречь ее от лишних волнений.

Аркадий Федорович спешит осмотреть Кахину, чтобы точнее оценить ее состояние. Вскоре мы узнаем подробности.

Академик сообщает, что недавние рецидивы светобоязни полностью исчерпали себя. Теперь женщина реагирует на свет вполне обычным образом. Точно так же, как мы все.

Язвы на ее теле почти полностью зажили. Мой наставник еще не знает, останутся ли шрамы по всему телу, но предполагает, что вряд ли.

Все это в совокупности, а также отличное расположение духа выздоровевшей женщины внушают нам оптимизм. Мы лишний раз убеждаемся в том, что находимся на правильном пути. Появляется очередное подтверждение того отрадного факта, что вакцина академика Карского действует.

Это радует нас и вдохновляет на продолжение работы. Мы осознаем, что в Эль-Башаре, скорее всего, спасать больше некого, однако не забываем, что под ударом вируса Эбола находится вся эта страна.

— Какой общий вывод по вакцине вы сделаете? — спрашивает Йордан у Аркадия Федоровича.

— Вакцина вызвала в организме женщины мощный иммунный ответ, — заявляет тот. — Точно так же, как и в случае с ее сыном и многими другими нашими пациентами. Жаль, что их не удалось уберечь от иной напасти.

— Вы не виноваты в этом! — не сдерживается и восклицает Агизур. — Вы сделали все, что могли. Но чтобы воевать с кучей солдат, у которых оружия до зубов, нужна большая сила.

Мы оставляем реплику парня без комментариев.

— А тебе, мальчик мой, только бы воевать, — журит его мама, а затем обращается к нам: — Мне и вправду лучше. Если недавно я смотрела в глаза смерти и чувствовала ее приближение, то сейчас все совсем наоборот. Я как будто бы заново родилась. Спасибо вам большое за то, что не оставили в беде ни меня, ни моего сына. — Кахина бросается к Карскому, хватает его за руки и пытается их расцеловать в знак благодарности.

Мы наблюдаем за этим с изрядной долей удивления. Аркадий Федорович воспринимает поток эмоций, исходящий от женщины, как должное. Однако он не позволяет ей переусердствовать, просит ее быть сдержанной сейчас и впредь.

Женщине трудно понять, почему ей так говорят. Ведь она искренне хочет выразить благородность тем людям, которые избавили ее от страшной хвори! Кахина готова расцеловать руки каждому из нас.

Академик спокойно объяснят ей, что это будет излишним, нам достаточно ее слов. Вместе с тем Карский старается быть как можно более деликатным. Оно и понятно. Ему не хочется расстраивать вдову, которая вот-вот должна родить.

Я даже догадываюсь, кому именно придется принимать роды, и глуповато улыбаюсь. Раньше мне почему-то не доводилась думать об этом. Похоже, что время для мыслей на данную тему настало. Естественно, что ни я, ни мой наставник напрямую об этом не говорим.

Когда женщина успокаивает свой порыв, вновь дает о себе знать ее сын.

— Я знаю, что вы скромные люди, — говорит он. — Но мне известно, как много вы работали, старались вылечить больных. Я уверен, что вы смогли бы спасти всех, если бы вам не размешивали.

— Не мешали, — вопреки своему недавнему обещанию поправляю его я.

— Главное, что вы меня понимаете, — парень по-прежнему остается предельно серьезным. — Я видел вашу бескорыстность. Вот что меня потрясло. Вы рисковали жизнью, но все равно делали свою работу. Вам никто не платил денег, а вы продолжали бороться за жизни людей.

— Спасибо за теплые слова, — от имени всех нас проговорил в ответ Аркадий Федорович. — На нашем месте точно так же поступил бы любой другой врач.

— Не скажите, — не соглашается парнишка. — Врачи бывают разные. Почти все здешние доктора убежали, когда разбушевалась эта зараза! А вы вроде и не наши, приехали издалека, но…

— Мы понимаем тебя, — прерывает его академик.

— За то, что вы спасли нас, я в долгу перед вами, — не спешит угомониться юный бербер. — Да что там я! Весь наш род вам вечно обязан!..

Мы с коллегами переглядываемся. Нам неловко в который уже раз выслушивать клятвы и обещания парня. Мы до конца не понимаем, что они означают, есть ли за ними хоть какое-то реальное наполнение. Однако осекать юношу не хотим, прекрасно осознаем, что его возрасту присущ максимализм во многих вопросах. Нам остается лишь улыбаться и утвердительно кивать.

Мне кажется, что ему вполне достаточно такой вот нашей реакции, чтобы почувствовать свою воображаемую значимость. Нам и хотелось бы поверить всем его словам, но действительность пока не дает ни единого подтверждения тому, что он говорит.

Проходит еще немного времени. Мы оперативно решаем несколько хозяйственных вопросов, организуем и новый поход за водой.

На этот раз он проходит гораздо быстрее. В связи с ночными шумами нам приходится быть более чем осторожными. Впрочем, ни одного инцидента по пути туда и обратно ни с кем из нас не случается. Следов пребывания посторонних личностей не обнаруживается.

После завтрака, не менее скудного, чем вчерашний ужин, мы делимся на группы, как и было условлено накануне. Мы с Агизуром прощаемся с товарищами по несчастью, покидаем пещерный город и отправляемся в оазис.

22

Оказавшись снаружи, мы сразу же отмечаем для себя, что буря почти улеглась. О том, что она бушевала, свидетельствуют песчаные наносы, которые видны буквально повсюду. Мелкие камни зачастую заметены полностью. На крупных издали виден толстый слой пыли. Шоссе покрыто песком. Легкая желтоватая поземка гуляет то тут, то там.

Наша главная задача — перед тем как попасть в Эль-Башар — не оказаться замеченными кем- либо. Не сговариваясь, мы с парнем одновременно высказываем предположение, что в других частях пещерного города могут находиться люди. Совершенно не важно, кто они такие, на чьей стороне баррикад в здешнем конфликте находятся. Видеть нас не должен никто.

Поэтому мы начинаем быстро двигаться в сторону шоссе, выбирая удобный путь среди больших камней. Делаем это для того, чтобы уменьшить вероятность быть замеченными со стороны пещер. Довольно трудно сказать, насколько это эффективно. Но мы старательно придерживаемся выбранной линии поведения.

Речь ведь идет даже не столько о нашей с Агизуром безопасности. Саму по себе вылазку в оазис никак не назовешь детской игрой. Сложность в том, чтобы не дать вероятным наблюдателям понять, откуда именно мы появились. Тем самым мы хотим отвести опасность от наших пещер, как невзначай стали называть их.

Лично меня одолевает еще и другая мысль, весьма навязчивая. Если в одной из частей пещерного города продолжают находиться те люди, которые подбили самолет, то они могут быть вооружены по последнему слову техники. Среди прочего у них может быть и снайперская винтовка. Агизуру я, разумеется, об этом не говорю.

Мы движемся по намеченной траектории, скрываемся за большими камнями, приближаемся к шоссе и быстренько осматриваемся. Ни с одной, ни с другой стороны не видно никаких транспортных средств. На счет «три» мы стремительно пересекаем проезжую часть и спускаемся по обочине.

Теперь можно свободно вздохнуть. Для любого снайпера, находящегося со стороны пещер, мы находимся вне зоны видимости. Я невольно воздаю хвалу неизвестному проектировщику здешней шоссейной дороги и особенностям местности.

С этого момента наш маршрут выравнивается. Мы движемся вдоль дороги, не забывая осматриваться и прислушиваться. В случае столкновения с карателями или любыми другими агрессивно настроенными людьми с оружием у нас не будет никакой возможности оказать им сопротивление. Посему нашей главной задачей на нынешнем этапе передвижения становится избежание подобной встречи.

Темп нашего передвижения выше среднего. Я спрашиваю своего спутника, не устал ли он. Парень говорит, что нет, нисколько.

Предсказуемый для меня ответ. Я не знаю, при каких обстоятельствах Агизур заявил бы обратное. Ему хочется выглядеть в моих глазах смелым и выносливым. Он готов совершить марш-бросок на пределе своих возможностей, забывая при этом, что я не спецназовец, а всего лишь врач. Впрочем, в военной заварухе, кипящей в этой стране, мне самому трудно отделаться от мысли, что я давно перестал быть просто медиком.

По пути мы не встречаем абсолютно никого. Вокруг нас нет ни одного намека на то, что в оазисе продолжает бурлить жизнь, как это было до недавнего времени.

Мы подбираемся к Эль-Башару как раз с той стороны, где еще вчера находился палаточный городок. Нашим взорам открывается зрелище не для слабонервных. Ограждения завалены или обожжены. От вышек остались лишь обугленные перекладины. Сама территория представляет собой нечто невообразимое — пепел вперемешку с песком.

Я прекрасно понимаю, откуда взялся этот пепел. Слезы наворачиваются на мои глаза. Агизур изо всех сил пытается держаться, но вскоре его прорывает, и он плачет навзрыд, не стесняясь меня,

Я рискую подойти поближе и замечаю обугленные трупы наших недавних пациентов, присыпанные песком. Он оказался на них из-за бури, а не потому, что мертвых кто-то пытался захоронить. По крайней мере, у меня складывается именно такое впечатление.

Я врач, многое вытерпел на своем веку. Однако вид палаточного лагеря, сожженного карателями, подрывает мое самообладание. Мне хочется кричать. Я, человек, верный клятве Гиппократа, не способен понять, как кто-то может творить подобные зверства.

Все же я сдерживаюсь. С одной стороны, мне не хочется, чтобы Агизур видел мою слабость. С другой же — до выяснения обстановки по Эль-Башару в целом демаскировать себя криками было бы весьма неразумно.

Агизур тоже берет себя в руки. В его глазах не только остатки слез, но и блеск праведного гнева. Он подходит ко мне. Мы некоторое время стоим неподвижно и молча смотрим на эту страшную братскую могилу.

Вероятности того, что кто-то из больных мог выжить в этом пекле, нет никакой. Несмотря на это, мы отправляемся по периметру бывшего палаточного лагеря.

Ветер продолжает смешивать песок с пеплом. Кое-где еще струится дым. Нигде нет ничего такого, что свидетельствовало бы о жизни.

По пути мы обнаруживаем несколько трупов без признаков обугливания. Люди, шедшие на поправку, явно пытались спастись от ярости карателей. Огня они избежали, но от автоматных очередей уйти не удалось. Их скосили выстрелами в спину.

— Зачем они это сделали? — спрашивает у меня парень, имея в виду военных. — Чем им навредили эти беспомощные люди, которые находились в палатках?

— Агизур, у меня нет ответа на твой вопрос, — честно признаюсь я. — Я могу представить, чем они станут оправдывать свое жуткое преступление, но все это будет лишь частью проблемы.

У нас нет времени продолжать разговор. Нам нужно осмотреть остальную территорию оазиса. Мы огибаем сожженный палаточный лагерь и берем курс на близлежащие фруктовые сады. Точнее сказать, туда, где еще недавно они находились. Идем по дороге, занесенной песком.

Как я и предполагал, садов не видно. Мы подходим ближе. Перед нами предстает пепелище, которое местами еще дымится. Вероятно, каратели были настолько разозлены, что уничтожали все, что попадалось на их пути во время следования к центру Эль-Башара.

Я никогда не был связан с садоводством или земледелием, но отлично понимаю, какого труда здешним жителям стоило вырастить эти сады здесь, посреди пустыни. Но раз уж для военных человеческие жизни ничего не значат, то что уж тогда говорить о каких-то там деревьях! Их выжгли подчистую!

Я смотрю на Агизура и замечаю, как он дрожит. Не от страха. От негодования. Я подозреваю, что с этим местом у него связаны какие-нибудь особые переживания, но не спрашиваю, чтобы не провоцировать взрыв негативных эмоций. Из уст парнишки то и дело вырываются какие-то берберские слова, звучащие весьма злобно. Я полагаю, что это ругательства и проклятия, адресованные тем негодяям, которые творили здесь бесчинства.

Мы пересекаем пепелище. Ноги так и вязнут в пепле. То по щиколотку, то едва ли не по колено. Иногда у меня складывается впечатление, будто нам приходится идти по болоту.

Когда мы наконец-то завершаем свой переход, нас наповал убивает новая картина. Опять кругом ужасы, устроенные карателями. Вместо аккуратных побеленных домиков мы видим только обугленные руины. По характеру разрушений я предполагаю, что для уничтожения жилья использовались минометы или что-то в этом роде, смотрю на своего спутника и спрашиваю, готов ли он идти через все это. Вопреки ужасу, который отражается в его глазах, юноша не собирается пасовать.

Мы спускаемся к развалинам и идем в сторону рыночной площади. Нам приходится постоянно корректировать путь, обходить воронки, нагромождения остатков разрушенных зданий и прочее. Сплошь и рядом мы видим окровавленные трупы и части тел. На многих уцелевших стенах буреют засохшие потеки крови.

Скорее всего, военные сначала обстреляли эту часть Эль-Башара из минометов, а потом прошлись здесь, чтобы добить тех, кто чудом избежал смерти. Нас до боли потрясает труп старика с вытянутой рукой. Бедняга явно прикрывался ладонью от автоматов, направленных на него, молил о пощаде.

Выбираемся на рыночную площадь, усеянную телами людей, погибших от рук карателей. Они утопают в песке, нанесенном сюда бурей.

Лавки и магазинчики разгромлены. Часть из них сожжена. Тем не менее мы делаем обход в поисках чего-нибудь съестного.

Вскоре наши запасы пополняются еще не зачерствевшими лепешками, финиками, несколькими головками сыра, кусками вяленого верблюжьего мяса, разными консервами. В лучшие времена мы, безусловно, все это купили бы. Однако сейчас заплатить некому.

После рынка мы заглядываем в больницу. В окнах этого здания нет ни единого целого стекла. Стены покрыты царапинами и дырами. Каратели наверняка обстреливали больницу из крупнокалиберных пулеметов, установленных на бронетранспортерах, но не пытались сжечь ее.

Это дает мне призрачные надежды на то, что внутри мы сможем отыскать хоть что-то из медикаментов. Кое-какие запасы у нас имеются. Они хранятся в той самой машине, в которой оборудована лаборатория. Но этого мало.

Мы приближаемся к зданию. Я гляжу на него и чувствую, как меня что-то гложет, но не могу понять, что же именно. Подойдя к самому входу, мы останавливаемся и несколько секунд всматриваемся в темный проем, в котором отсутствуют двери. Агизур хочет идти первым.

Я хватаю его за руку, останавливаю и шепчу:

— Погоди!

— Что-то не так? Мы же за лекарствами… — удивленно реагирует парень.

— Тебе не кажется странным, что здание не уничтожено? — спрашиваю я.

— Каратели просто спешили, поэтому и оставили все вот так, — не понимая моего волнения, отвечает тот.

— А мне сдается, что все это неспроста, — говорю я, поднимаю кусок кирпича и отхожу вместе с юношей на приличное расстояние от входа.

Мой спутник смотрит на меня недоумевающими глазами. Я размахиваюсь и швыряю кирпич в дверной проем. Нам слышно, как он с грохотом падает на пол. Ничего не происходит.

— И что это доказывает? — спрашивает Агизур и скептически выдыхает.

Я молчу, поднимаю еще несколько кирпичных осколков и один за другим бросаю их в том же направлении. Шума от падения четвертого из них мы не слышим. Вместо него раздается неслабый взрыв, который разрушает часть здания. Агизур от неожиданности нагибается, втягивает голову в плечи.

Мне ясно, что мы не можем сейчас идти в больницу. Ведь таких вот неприятных сюрпризов там может быть очень много. Вероятность наткнуться на один из них крайне высока.

— А почему бы не попробовать поискать лекарства в администрации? — спрашивает парнишка.

— Если это здание не разрушили, то там, скорее всего, тоже полно таких же растяжек, как и в больнице, — говорю я в ответ и популярно объясняю своему спутнику, что такое растяжка.

— Но если быть внимательным, то можно и не подорваться, — не унимается парень. — Маме скоро рожать. Я бы сам нашел здесь все необходимое. Только скажите, что нужно.

— Вот именно! Твоей маме скоро рожать, а ты пытаешься лезть на рожон, — укоряю его я и продолжаю гнуть свою линию: — Неоправданный риск здесь ни к чему. Продукты мы с тобой нашли. С медикаментами не повезло. Все. На этом точка. Нам нужно возвращаться в пещерный город.

— А вдруг в Эль-Башаре кто-то выжил, кому- то сейчас нужна наша помощь, а мы уходим? — переключается на другое мой юный собеседник.

— Ты в это сам веришь? Пока мы с тобой шли, ни единой живой души не видели.

— Да. Но есть же еще другие постройки, водозабор. Мечеть, в конце концов. Уж ее-то военные не должны были трогать.

— Подожди. Ведь твой родной дом находился как раз между мечетью и водозабором, не так ли? — осеняет меня. — Ты хочешь проверить, уцелел ли он после вчерашних событий?

— Да, — тихо выдавливает из себя Агизур.

— Пойдем. Но ты должен быть готовым к худшему, — честно предупреждаю его я.

— Я готов.

Мы идем от больницы к рыночной площади. Мой спутник косится в сторону административного здания.

— Не смей даже думать об этом! — говорю ему я.

Парень пожимает плечами и уверяет меня, что смотрел просто так, безо всяких намерений.

Вскоре мы выходим к водозабору, который разрушен практически полностью. Странно, что вода не фонтанирует. Ведь каратели и такое могли устроить.

Потом мы сворачиваем в жилой сектор. Большинство домов лежит в руинах, в том числе и тот, в котором жил Агизур. Кое-где понуро бродят или недвижимо стоят верблюды, лишившиеся хозяев. Парень смотрит на все это и крепко сжимает кулаки.

— Ты только матери пока не говори, — предупреждаю я.

— Да, конечно, я понимаю, — отвечает он.

Мы направляемся к мечети. Она уцелела, но вокруг нее сплошная выжженная земля. Что это означает, я не знаю. Приближаться к зданию мне почему-то не хочется.

Предлагаю Агизуру закончить нашу вылазку, развернуться и через уцелевшую пальмовую рощу направиться к пещерному городу. На этот раз мой спутник не придумывает никаких новых поводов для того, чтобы побыть в Эль-Башаре подольше.

23

Проходит пара дней. За это время мы вполне сносно устраиваемся в пещерном городе. Посторонних личностей здесь вроде бы нет. Хотя подозрительные звуки по ночам по-прежнему слышны.

Мы быстро налаживаем лабораторию и сразу же принимаемся за работу. На данный момент нам уже удалось произвести определенный запас вакцины. Работа ведется дружно и слаженно. Обязанности четко распределены. В отличие от палаточного лагеря здесь мы можем себе позволить сконцентрироваться почти исключительно на производстве лекарства.

По мелочам нам помогает Агизур. Он сам набивался, предлагал свои услуги. Не стоит обижать парня и отказываться. Конечно, поручения, даваемые ему, на самом деле не такие важные, как мы нарочно их преподносим.

В его возрасте остро необходимо ощущать свою полезность и значимость. Поэтому элементарная уборка и вынос мусора обставляются нами чуть ли не как настоящий подвиг. Однако при этом никто из нас не позволяет себе шуток по этому поводу. Тем более что юноша, кроме всего прочего, оказывается ключевым звеном в осуществлении нашего плана дальнейших действий.

Мы уже неоднократно слышали от Агизура о могуществе того клана, к которому он принадлежит. Во время очередного разговора на эту тему в голову Аркадию Федоровичу пришла отличная идея. Он уточнил у парня некоторые нюансы и изложил нам свой замысел, который лег в основу плана наших действий.

Суть его заключается в следующем. Во-первых, мы должны приложить максимум усилий для того, чтобы произвести как можно больше вакцины. Эта задача выполнима, несмотря на полевые, или как мы шутим — пещерные, условия нашей деятельности.

Карский подсчитал, что достаточное количество вакцины можно изготовить даже при восьмичасовом рабочем дне с перерывом на обед. Хотя мы, конечно же, готовы ежедневно работать дольше.

Второй момент плана касается непосредственно нашего юного друга и его родственников. Именно через них мы планируем собрать в пещерном городе максимально большое количество людей, инфицированных вирусом Эбола. Причем не только из населенных пунктов, расположенных недалеко от оазиса, но и отовсюду, откуда берберы смогут доставить их.

Для связи с родственниками Агизура мы используем спутниковый телефон. Благо что он на момент начала песчаной бури находился в машине.

Парень звонит одному из родственников, номер которого знает наизусть. Он предполагает, что через него можно будет выйти на куда более широкий круг глав пустынных кланов.

Этот самый родственник — дядя по отцовской линии — выслушивает его, но все-таки не склонен верить в то, что племянник жив. Он знает о трагедии, приключившейся в Эль-Башаре, уверен в том, что все жители оазиса погибли. Юноша вынужден довольно долго втолковывать недоверчивому родственнику обратное, приводить доказательства, называть имена, вспоминать самые разные случаи из жизни клана, соглашаться передать трубку матери.

Только после этого дядя проявляет реальный интерес к собеседнику, признает племянника. Кстати, этого человека не стоит обвинять в излишней подозрительности. Ведь в стране идет война. Неизвестно, что с тобой будет в самое ближайшее время, с какой стороны ожидать провокаций. Поэтому осторожность дяди Агизура очень даже можно понять.

Главным же итогом телефонного разговора стало согласие родственника стать посредником в переговорах с лидерами других кланов берберов по вопросу доставки больных в пещерный город.

Однако вместе с этим тот требует личного присутствия племянника хотя бы на начальном этапе таких вот бесед.

Подобное заявление вовсе не кажется нам удивительным. Предводителям берберских родов наверняка понадобятся доказательства того, что сын одного из них жив, а слова о врачебной помощи больным — не блеф. Они имеют под собой реальное основание.

Мы долго спорим, стоит ли отпускать Агизура к родственнику в одиночку. Его путешествие только в одну сторону может занять пару-тройку дней. А сколько времени понадобится на все про все в целом, даже представить трудно.

Если где-то время — это деньги, то в нашем случае оно означает запас вакцины. Поэтому отлучаться на продолжительное время нельзя ни мне, ни Йордану. А уж об Аркадии Федоровиче даже речи в этом смысле не ведется.

Можно было бы отправить с парнишкой одного из волонтеров. Однако мы им не командиры. Наши добровольные помощники вправе самостоятельно решать, соглашаться им на это или нет.

Впрочем, наш юный друг заявляет, что готов справиться со своей миссией в одиночку.

— Пусть волонтеры останутся с вами, — говорит он. — Так вы сможете сделать больше лекарства.

Мы ему не перечим. Кахина, едва скрывая волнение, благословляет сына перед дорогой. Правда, сначала парню придется наведаться на руины Эль-Башара, чтобы отыскать подходящего верблюда

Вот тут я начинаю беспокоиться, так как с прошлой нашей вылазки в уничтоженный оазис помню безрассудные идеи юного бербера. Боюсь, что он полезет не туда, куда надо, и скрутит себеголову.

По этой причине, не озвученной при всех, я считаю необходимым сопроводить юношу до оазиса. Повод простой — обновить запасы продовольствия, отыскать какие-нибудь полезные бытовые вещи. Коллеги могут позволить себе отпустить меня на несколько часов ради столь важного дела.

О реальной подоплеке своей вылазки шепотом сообщаю Йордану уже перед самим отправлением. Тот понимающе кивает и желает удачи. Сам же Агизур, похоже, не догадывается, почему я в действительности взялся идти с ним в Эль-Башар. Тем лучше для нас двоих.

Мы выходим из пещер и повторяем наш недавний маршрут. Только в этот раз переход до шоссе происходит куда быстрее, чем в предыдущий. Сказывается опыт, полученный тогда. До оазиса мы добираемся без всяких происшествий.

На окраине Эль-Башара парень пытается попрощаться. Однако я, дружелюбно улыбаясь, заявляю, что помогу ему найти верблюда, а уж потом мы и расстанемся. Парнишка несколько секунд мнется.

«Неужели он и впрямь хотел забраться в больничный корпус или в административное здание?», — думаю я.

Мне не хочется верить в собственное предположение. Однако неловкая пауза вскоре иссякает. Юный бербер благодарит меня, и мы направляемся туда, где в прошлый раз видели верблюдов.

Одного из них, вполне подходящего, мы находим довольно быстро. Загвоздка заключается в том, что животное не спешит идти к нам, а наоборот, стремится убежать. Я не совсем понимаю, какие хитрости использует Агизур, но ему удается не просто остановить верблюда, а еще и расположить его к себе.

Если бы подобная задача стояла передо мной, то я вряд ли сумел бы решить ее. По крайней мере, мне пришлось бы изрядно побегать по оазису. Каким был бы результат моей суеты, сказать однозначно не берусь, но сильно сомневаюсь, что положительным.

Я хвалю парня за умение и ловкость. Тот безумно горд, но не забывает сказать мне «спасибо».

После этого мы прощаемся. Юный бербер садится на верблюда и отправляется в путь. Я сознательно не напоминаю ему о заминированной больнице, дабы лишний раз не будоражить мальчишеский интерес к опасным местам. Некоторое время я провожаю его взглядом и приступаю к своей миссии, как только он теряется из виду.

Выполнить мою задачу оказывается не так- то и просто. Попасть на целые «залежи» продуктов не получается. Иногда я нахожу что-нибудь в единичном виде, не гнушаюсь, подбираю, кладу в рюкзак.

С полезными бытовыми вещами дело обстоит немного проще. Я отыскиваю их быстрее, и многое в достаточном количестве.

Но в этом кроется другая проблема — как все это утащить в пещерный город? Если рассудить здраво, то мне тоже не помешал бы верблюд. Я укоряю себя за то, что не додумался до этого чуть раньше, когда рядом был Агизур. Впрочем, эти угрызения совести по большому счету пусты, так как я едва ли управился бы с верблюдом по причине полного отсутствия необходимых навыков.

Поэтому с приближением вечера мне приходится тащить на себе огромный рюкзак, набитый под завязку консервами, котелками, ковриками, одеялами и прочим добром. Мне тяжело, но я прилагаю все возможные усилия для того, чтобы доставить продукты и вещи в пещерный город. По пути я вынужден довольно часто останавливаться и делать передышку. Однако сама мысль о том, что я несу полезный груз, придает мне сил.

Пока я иду, вечер окончательно берет в свои объятия окрестности. В полутьме я пересекаю шоссе, бреду к входу в пещеры, занятые нами, и предвкушаю, как обрадую коллег, волонтеров и Кахину своими находками. Я гадаю, сколько вакцины произведено за время моего отсутствия, даже спорю сам с собой на этот счет и усмехаюсь.

Едва я ступаю в пещеру, как тут же понимаю, что здесь что-то не так. Освещения почему-то практически нет. В мертвой тишине догорают несколько факелов. Я не могу понять, что происходит. Дежурный на входе не выставлен. Голосов тех людей, ради которых я тащил из Эль-Башара все это добро, не слышно.

Я спешно сбрасываю с себя рюкзак, хватаю факел и осматриваю все подземные помещения, занятые нами. Никого нигде нет. Вещи оставлены без присмотра. Грузовик на месте.

Вскоре я замечаю на полу следы крови, нагибаюсь, освещаю их как можно лучше и трогаю пальцами, несмотря на то, что это может быть опасно. Однако мне нужно знать, насколько свежи эти пятна. Выясняется, что кровь уже запеклась.

Это означает, что здесь что-то произошло несколько часов назад. Быть может, как раз тогда, когда я нагружал рюкзак новыми находками.

Я не могу понять, что у нас приключилось. Больше всего меня удивляет то обстоятельство, что грузовик остался на месте. Если на моих товарищей кто-то напал, то почему же эти люди не угнали его? Они не могли не заметить машину. Неужели все дело в том, что они пришли не снаружи, а из самых глубин пещерного города?

Я теряюсь в догадках, хочу отыскать другие следы крови в надежде на то, что по ним сумею отыскать путь к коллегам и беременной берберской женщине. Я выпрямляюсь, в этот момент слышу за спиной чьи-то шаги, оборачиваюсь и в изумлении замираю.

Передо мной стоят вооруженные люди. Среди них я узнаю фундаменталиста Лайда, уже основательно подзабытого мною за последнее время.

24

Нижние ярусы пещерного города, в глубину которых мы с коллегами так и не решились сходить, оказываются пристанищем кучки фундаменталистов. Я толком не сумел подсчитать, сколько их всего, но догадываюсь, что не менее двух десятков. Ведь только сейчас рядом сидят и сверлят меня глазами человек десять, включая этого чертова Лайда.

Судя по репликам, доносящимся от них, остальные находятся в разных пещерных комнатах. Таковых здесь, как и на нашем ярусе, очень даже немало. Теперь мне доподлинно известно, что являлось источником ночных шумов, так донимавших нас.

Я не знаю, как Лайд и некоторые его приспешники сумели уцелеть после обстрела их лагеря вертолетами вооруженных сил временного военного правительства. Он об этом не рассказывает.

Мне остается лишь удивляться тому, что они остались живы. Ведь до недавнего времени я был уверен в том, что с этой группировкой покончено. Оказывается, нет, не совсем так.

Среди тех людей, которые сейчас окружают меня, нет ни одного с видимыми признаками ранений. Да и заботит их явно что-то другое. Кажется, я даже догадываюсь, что именно.

Степень освоенности здешних пещер впечатляет. Фундаменталисты не просто забились в эти подземелья, но и по максимуму обустроили их для жизни. Здесь есть и керосиновые плитки, и солнечные элементы, выведенные куда-то наружу. Имеются даже работающий телевизор и ноутбук с подключением к Интернету!

Впрочем, мое удивление постепенно угасает. Я понимаю, что все это обустройство происходило постепенно, в довольно спокойных для террористов условиях. Это нам пришлось спешно покидать Эль-Башар, прихватив с собой фактически только грузовик с лабораторией. Они же за время своего пребывания здесь имели возможность натаскать сюда вагон и маленькую тележку всего того, что необходимо для долгосрочного пребывания в тени.

«Пребывание в тени» — это в данном случае не только образное выражение. Такова и суровая реальность для определенной части фундаменталистов, находящихся в пещерах. Они вынуждены жить в темноте. Как и все прочие, кто заразился вирусом Эбола, эти люди боятся света.

— Я знаю, что тебе и твоим друзьям врачам удалось найти способ лечить эту заразу, — демонстрирует Лайд свою осведомленность.

Он в курсе наших успехов в применении вакцины.

— И что же из этого следует? — спрашиваю я, стараясь сохранять спокойствие.

— Ты должен помочь моим людям, — отвечает Лайд, глядя мне в глаза, будто гипнотизируя. — Они страдают от этих ужасных болей, иногда даже кричат. Мы рискуем подхватить заразу, но не можем их бросить. Они — наши братья по оружию. Мы много чего пережили вместе во имя исполнения воли Всевышнего.

Я слышу это, и мне жутко хочется сорваться, вскипеть, припомнить зверства, чинимые группировкой Лайда, плюнуть ему в морду за взятие нас в заложники, сказать: «Да пошел ты к черту, поганый фанатик!»

Однако я сдерживаю порывы праведного гнева, сжимаю кулаки и молчу. Ведь мои крики ничего не изменят. Лайд не станет лучше и уж тем более не провалится в ад. Все эти гневные слова останутся для него пустым звуком. Он вряд ли меня пристрелит, потому как прекрасно понимает, что я ему нужен ничуть не меньше, чем электричество для его компьютера и телевизора.

— Так что? Поможешь? — Главарь фундаменталистов явно устает от моего молчания и подталкивает меня к ответу.

Мое мнение о нем и его людях ничуть не меняется. Однако я врач. Клятва Гиппократа для меня превыше всего. Именно поэтому я готов лечить даже таких подонков, как его дружки. Хотя для этого мне и приходится приложить изрядное количество усилий.

— Помогу, — кое-как выдавливаю я из себя.

— Хорошо! — радостно вскрикивает боевик.

Я уверен, что он думает, будто сломил меня. Вряд ли ему в голову пришла мысль о врачебной клятве. Кажется, подобные вещи данному субъекту непонятны, так как он живет в совершенно другом мире. С иной системой координат. Со своими собственными представлениями о том, что такое добро и зло.

— Наша лаборатория цела? — спрашиваю я, хотя и уверен в том, что она нисколько не пострадала.

— Да. Мы ничего там не трогали, — говорит Лайд. — Можешь сам в этом убедиться. Только, пожалуйста, без фокусов. Договорились?

— Да какие уж теперь фокусы, — уклончиво мямлю я, ловя себя на мысли о том, что безумно обеспокоен участью своих коллег и беременной берберской женщины.

Мне непонятно, почему главарь боевиков ничего не говорит об их судьбе, не упомянул никого, когда излагал свое требование. Он ведь мог не просто сказать, что я должен лечить боевиков, а выставить в качестве аргумента факт нахождения у него заложников. Но Лайд об этом даже не заикнулся. Ни одного намека. Будто и нет никаких заложников.

А может, фундаменталисты изначально переборщили и сейчас никого из тех, о ком я беспокоюсь, уже нет в живых? Если это действительно так, то где же тогда находятся их тела? Впрочем, глупый вопрос. В пещерном городе хватит места на то, чтобы спрятать не одну сотню трупов.

Я тяжело вздыхаю. Руководитель террористов смотрит на меня с нескрываемой издевкой и молчит.

— Где мои коллеги? — не выдерживаю я.

— Неважно, — бросает он в ответ.

— Они живы?

— На все воля Всевышнего.

— А если я скажу, что не смогу без их помощи лечить твоих больных друзей?

— Я знаю, что ты можешь это сделать и в одиночку. Поэтому не задавай больше глупых вопросов и приступай к работе.

25

Несколько боевиков, больных лихорадкой Эбола, явно идут на поправку. Лайд едва скрывает свой восторг. Я догадываюсь, что изначально он не был стопроцентно уверен в действенности вакцины Карского. Но теперь Лайд видит, как улыбаются его подельники. А ведь еще пару дней назад они страдали от ужасающей боли.

Главарь доволен первыми результатами. Он надеется, что полное выздоровление наступит со дня на день, но не благодарит меня и не спешит намекнуть о судьбе моих коллег и Кахины. Хотя я ощущаю, что он немного изменил свое отношение ко мне, заметно подобрел.

Это проявляется в том, что мне стали давать больше еды. Теперь она вкуснее, чем была в самом начале моих работ здесь, на нижних ярусах пещерного города.

Кроме этого, Лайд разрешает мне выходить наружу, чтобы подышать свежим воздухом. Разумеется, мои прогулки за пределами пещер проходят в сопровождении парочки автоматчиков. Но и это гораздо лучше, чем постоянное нахождение в пещерных комнатах и галереях, которое мне пришлось испытать на первых порах.

На каждой такой прогулке меня преследует одна и та же мысль. Конечно, о бегстве. Я внимательно осматриваю окрестности и прикидываю, как можно унести отсюда ноги и не схлопотать при этом свинца в спину. Всякий раз мой план корректируется.

Впрочем, мои соображения вряд ли можно назвать планом. Это скорее разрозненные наметки, которым не хватает цельности и реалистичности.

Было бы прекрасно, если бы охрана, приставленная ко мне, не обратила внимания на мою прогулку до высоких камней. Тех самых, через которые мы с Агизуром переходили к шоссе. Если бы сейчас мне удалось подойти к одному из них на расстояние хотя бы десяти метров, то можно было бы попытаться быстро скрыться за ним и затем продолжать бег уже под прикрытием.

Однако и в таком случае моя попытка была бы весьма рискованной. Охрана может открыть огонь раньше, чем я добегу до камня.

Надо подумать, как ее нейтрализовать хотя бы на короткий отрезок времени. Можно было бы бросить горсть песка в глаза моих конвоиров. Но, чтобы это сделать, сначала нужно наклониться к земле и опустить руку. А это у меня едва ли получится. Хотя песок можно подготовить заранее, еще в пещере. Например, спрятать его в отвороты закатанных рукавов.

Я пытаюсь прокручивать в голове и альтернативные сценарии моего побега. Например, удрать не во время прогулки, а ночью, прямо из пещерного города. Но и в этой затее риска не меньше. Кроме опасности наткнуться на выставленных часовых, есть и другая. Я запросто могу заблудиться в пещерных галереях.

Лайд будто чувствует, что я готов пойти на нечто подобное. Когда его ребята ведут меня на прогулку, они всякий раз завязывают мне глаза. Боевики снимают с моей головы эту тряпку на выходе из пещерного города. По такой вот причине я до сих пор толком не представляю, где находится логово боевиков относительно пещер, занятых нами. Поэтому вариант ночного побега тоже под большим вопросом.

Думаю, что можно было бы прицепиться к фундаменталистам, которые совершают ежедневные рейды за пределы пещерного города. Прикинуться, что для работы нужно что-нибудь особенное, чего здесь нет. Уговорить их взять меня с собой, к примеру, на руины Эль-Башара, где я мог бы невзначай потеряться.

— Ты чего такой задумчивый? — интересуется Лайд в тот самый момент, когда я размышляю над очередным вариантом побега.

— Вроде все как обычно. Наверное, просто устал, — спокойно отвечаю я.

— Смотри, не надумай дать от нас деру, — предупреждает он. — Такая затея может очень плохо кончиться. И не только для тебя…

— Ты о моих коллегах?

— А ты сам подумай, — заявляет главарь и уходит, оставляя меня в полном смятении духа.

Я никак не могу понять, почему он говорит со мной о судьбе моих коллег лишь полунамеками. Кручу этот факт и так и эдак. Самой логичной мне представляется такая вот невеселая версия: бандиты не оставили в живых никого из них. В противном случае они давно уже устроили бы нам «очную ставку». Да и к работе по вакцинации их тоже привлекли бы. А так… Мне горько это признавать, но, скорее всего, они мертвы.

А коли так, то мое бегство на их судьбе уже никак не отразится. Хуже, чем есть, я им точно своим побегом не сделаю. Значит, нужно немедленно воплощать свой замысел в жизнь.

Мои мысли прерывает громкий стон одного из зараженных боевиков. Отпетые негодяи вроде него страдают от Эболы точно так же, как и ни в чем не повинные люди. Болезнь не разбирает, кто добрый, а кто злой. Ей наплевать, прав ты или виноват. Она подкашивает любого, невзирая на цвет кожи, половую принадлежность, политические взгляды или вероисповедание.

А раз так, то всякий человек, оказавшийся в ее объятиях, нуждается в моей помощи. Я осознаю, что как человек ненавижу каждого из них. Но как врач я не могу их бросить на произвол судьбы. Я лечу их и хочу надеяться на то, что, пройдя через страдания, многие из них изменятся. Хотя в это верится с трудом.

С другой стороны, их лечение — это еще и нейтрализация очередного очага заражения.

В общем, мысли о бегстве постепенно улетучиваются из моей головы, Я продолжаю работать. Ведь никто из фундаменталистов, находящихся здесь, не сумеет самостоятельно воспользоваться мощностями нашей передвижной лаборатории. Они не синтезируют из концентрата новые запасы вакцины. Да и теми, которые уже имеются, тоже вряд ли сумеют воспользоваться. Тут нужен специалист.

К тому же среди зараженных боевиков наблюдается своеобразная ротация. Одни идут на поправку, другие заболевают. Не зря они все смотрят на меня как на какого-то кудесника.

26

После ужина Лайд приглашает меня в свою комнатку. С учетом специфики условий, в которых мы находимся, она выглядит даже роскошно. Здесь есть стол, да и сидеть можно не только на кровати. Благодаря солнечным элементам в комнатушке есть электрический свет.

Я пытаюсь догадаться, по какому поводу грядет разговор. Но то, что в итоге слышу от главаря, в одночасье перечеркивает все мои соображения.

— Я смотрю на тебя, и мне очень жаль, что ты не один из нас, — говорит он.

— И чем это мне мешает? — осторожно спрашиваю я.

— Это порождает определенное недоверие к тебе, — продолжает он. — Да, за это время ты сделал многое, чтобы наши братья встали на ноги. Не пытался бежать. Но все же ты не один из нас, все еще чужак.

— Все еще?.. — повторяю я, не улавливая смысла его слов.

— Ну а что тут таить? Все ведь может измениться, и ты станешь нашим. Стоит тебе только принять истинную веру. Уже сейчас мои бойцы смотрят на тебя как на брата. А если ты откроешь свое сердце Всевышнему, то они за тебя горой стоять будут. Тогда мы могли бы продолжать борьбу вместе. Ты и я во главе огромной армии.

— Армии? Она у тебя есть? — не перестаю удивляться я.

— Есть или нет — сейчас это не так уж и важно, — отмахивается он. — Главное в другом. Имея такое чудодейственное средство, как вакцина, исцеляющая страшную заразу, мы можем собрать под свои знамена тысячи, даже сотни тысяч добровольцев по всему миру! Начнем прямо здесь. Селение за селением! Город за городом! Эта вакцина сейчас значит больше, чем самое крутое оружие. Если страждущие жители любого населенного пункта будут знать, что мы несем им исцеление, то они своими руками расчистят нам путь. Они поднимут на ножи войска хунты и выбросят их на помойку. Это будет наше триумфальное шествие!

— Да, такая картина впечатляет, — без особого энтузиазма говорю я и продолжаю: — Но откуда столько уверенности в том, что тебя станут поддерживать все жители твоей страны?

— Если они не самоубийцы, то должны поддержать, — горделиво отвечает Лайд.

— Что это значит? — спрашиваю я, теряясь в тревожных догадках.

— А то и значит! Каждому придется выбирать. Он с нами либо нет, — заявляет собеседник, выразительно жестикулируя. — Все будет решено крайне просто. Любой человек, который откажется меня поддерживать, будет лишен возможности пройти вакцинацию. То есть сначала клянись мне в верности, признавай мои идеи, становись под знамена, а уже затем получай необходимое лечение. Если кто-то откажется, то пусть подохнет в страшных муках! Жалеть об этом ни я, ни мои соратники точно не будем. Эта эпидемия уже сейчас стала для многих верующих жителей нашего государства моментом истины. С вашей же вакциной у нас есть реальный шанс очистить страну от всякого сброда, который сомневается в вере и в силе нашего Всевышнего. В новое царство войдут только крепкие в вере люди. С ними мы и продолжим наше победное шествие по миру. Те люди, которые побывают на краю гибели, но выздоровеют благодаря вакцине, наверняка станут моими самыми верными сподвижниками. Это и есть истинное очищение. Без буйства эпидемии мы еще не скоро смогли бы устроить его сами.

— Звучит фантастически, — говорю я, стараясь не проявлять никаких эмоций, хотя услышанное поражает меня своей отъявленной кровожадностью и людоедством.

— В том-то и дело, что ничего фантастического здесь нет! — восторженно восклицает главарь. — Время сейчас такое, что любой замысел, еще вчера казавшийся совершенно нереальным, сегодня может быть воплощен в жизнь. — Он замолкает и некоторое время смотрит на меня.

Видимо, ожидает появления в моих глазах такого же восторженного блеска, как и у него.

Однако ничего подобного не происходит, и Лайд, словно торопя меня, говорит:

— Ну так что? Ты готов примкнуть к нам? Подумай только, ведь ты можешь стать великим человеком. Миллионы людей будут припадать к твоим ногам в знак благодарности и смирения.

— Вынужден отказаться, — тут же говорю я. — Я просто врач, а не какой-нибудь религиозный или политический деятель. Покорение мира не входит в мои планы. Я лечу людей и хочу продолжать это делать до тех пор, пока у меня будет хватать сил. Поэтому…

— Ты не спеши с ответом, — прерывает меня фундаменталист, с лица которого в одночасье исчезает улыбка. — У тебя еще есть время обдумать мое предложение и дать взвешенный ответ. Правда, его не так уж и много. Поэтому думай, но не особо затягивай с ответом.

Я слушаю Лайда и отмечаю про себя, что его тон стал несколько зловещим. Он требует подумать, но при этом прямо указывает мне на то, каким должно быть мое решение.

27

Ночь. Я нахожусь в отведенной мне пещерной комнатке. Должен спать, но никак не могу. Слишком много мыслей роится в моей голове.

Я размышляю не только над словами главаря фундаменталистов, но и над ситуацией в целом. Она кажется мне безысходной. Мне сложно решить, что я должен делать далее. Да, я буду помогать здешним больным. Но в один прекрасный момент мне скажут: ты с нами или с пулей во лбу.

Хотя такого может и не случиться. Не исключено, что люди, выздоровевшие с моей помощью, защитят меня в знак благодарности за исцеление. Впрочем, кто их знает. Реальность обещает быть непредсказуемой. Как для меня, так и для них.

Из соседних помещений доносятся стоны больных. Я давно привык к этим звукам. Они ничуть не мешают мне.

Однако в какой-то миг мне удается различить среди них голос Лайда. Я напрягаю слух.

Слова звучат не очень отчетливо. Однако я догадываюсь, что он с кем-то ведет разговор. Исходя из того, что реплик собеседника вообще не слышно, я делаю вывод: Лайд говорит по телефону.

Меня распирает от любопытства. Я не знаю, о чем идет речь. Но предполагаю, что в разговоре может быть затронута судьба моих коллег и вдовы берберского вождя. Даже если я и ошибаюсь в своем предположении, то все равно не мешало бы послушать, понять хотя бы общий смысл этой беседы.

Комнату мою никто не охраняет. Но я рискую наткнуться на кого-нибудь из боевиков рядом с ней, прямо в галереях. Мне приходится быть максимально осторожным. Я стараюсь передвигаться бесшумно, чтобы не привлечь постороннего внимания. Стоны больных сейчас мне на руку.

Я подкрадываюсь к комнате главаря, прячусь сбоку от входа. Теперь голос Лайда слышен вполне отчетливо. К моему счастью, он говорит по- арабски. Это значит, что в общем и целом я сумею разобраться, о чем идет речь.

Правда, сначала мне приходится въезжать в контекст — слова понятны, но смысл не улавливается. Я довольно быстро справляюсь с этой трудностью, слушаю и схожу с ума от того, что становится мне известным. Главарь фундаменталистов беседует с кем-то из тех людей, которых он совсем недавно называл прислужниками шайтана.

Естественно, я не могу расслышать, как реагирует на слова Лайда его собеседник. Но общая картина переговоров и без этого вырисовывается весьма выразительно.

Лайд затевает еще одну игру. Беседуя со своими заклятыми врагами, разбомбившими его лагерь, он не предъявляет им никаких обвинений. Старается говорить спокойным, но при этом уверенным тоном. Предлагает военным объединить усилия и поделить власть.

Я полагаю, что такое заявление вызывает у его собеседника ступор или нечто подобное. Фундаменталист же тем временем продолжает гнуть свою линию. Он соглашается с тем, что на стороне временного правительства сейчас очевидный военный перевес. Но вместе с тем напоминает, что ни один боец правительственных войск не застрахован от опасности подхватить вирус Эбола.

Спасителем главарь боевиков выставляет себя лично. В случае заключения союза с военными он обещает спасти от болезни всех солдат, которые в этом нуждаются.

С ужасом для себя я осознаю, что игра, затеянная Лаидом, очень серьезна. Она смертельно опасна не только для жителей этой страны, но и для человечества в целом. Причем в любом случае, независимо от того, согласятся ли военные на союз с фундаменталистами или нет. Лайд — это абсолютное зло, которое не остановится ни перед чем в стремлении достичь своей сумасшедшей цели.

28

Лайд требует от меня ответа на свое предложение. Я продолжаю упорствовать. Заявляю, что обращаться в его веру не стану. Напоминаю о своей Профессии.

— Если бы не верность врачебной клятве, то я не стал бы помогать твоим товарищам, — приходится мне втолковывать ему очевидное. — Отступить от нее я не могу. И в дальнейшем буду помогать всем тем людям, которые в этом нуждаются. Мне нисколько не важно, кто именно передо мной окажется. Мусульманин, христианин, иудей или атеист, бербер или араб, европеец или чернокожий — все для меня одинаковы. Это мое личное убеждение, изменить которое невозможно.

— Изменить можно любое убеждение, — не соглашается со мной главарь. — Если не по доброй воле, то под нажимом обстоятельств. Ты пока подумай еще над моим предложением, а об этих вот самых обстоятельствах поразмыслю я. — Он снова не объясняет, что имеет в виду.

У меня в голове опять вспыхивает мысль о моих коллегах.

«Уж не ими он собирается шантажировать меня?» — задаюсь я вопросом, но через некоторое время заверяю себя в том, что ошибаюсь.

К величайшему сожалению, все мои коллеги погибли.

Я продолжаю работать. Лечу боевиков. Надеюсь, что их настигнет справедливая кара в одном из ближайших боев или на суде над военными преступниками, но не прекращаю им помогать. В подобном двусмысленном положении я оказывался и прежде. Однако такая глубина противоречивости моих чувств и мыслей достигнута, пожалуй, в первый раз. Хоть ты разорвись!..

Ко мне подходит один из помощников Лайда и велит подойти в одну из пещер.

— Командир зовет! — добавляет он, видя, что я слишком уж медленно реагирую на его слова.

Я иду вслед за ним. В пещере вижу боевиков и их главаря. Все вооружены. У стены стоят несколько пожилых женщин. Судя по их нарядам, это берберки. Посыльный кивком указывает мне на место, где я должен остановиться. Никто ничего не говорит. Женщины тихо плачут.

Главарь фундаменталистов взмахом руки отдает приказ. Его приспешники вскидывают автоматы и передергивают затворы. Мне кажется, что пройдет еще одна секунда, и они начнут палить по этим несчастным старухам, стоящим у стены.

— Стойте! — вскрикиваю я. — Что вы делаете?! В чем виноваты эти женщины?

— А тебе какое дело? — спесивым тоном бросает Лайд. — Здесь я главный. Сам решаю, что и как мне делать.

— С этим ведь никто не спорит. Но зачем убивать ни в чем не виноватых женщин?!

— А затем, чтобы ты наконец-то перестал строить из себя недотрогу из султанского гарема и принял мое предложение.

— Что? — недоуменно переспрашиваю я, вспоминая его фразу о вынуждающих обстоятельствах.

— Думаю, ты понял, что шутить я не буду, — реагирует Лайд. — Раз уж ты такой правильный, то я даю тебе еще пару суток на размышление. Но через сорок восемь часов приму только твой положительный ответ. Если и он будет отрицательным или же ты захочешь уклониться, то эти бабы будут расстреляны. Не зря мои люди сегодня захватили их. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — выдавливаю я из себя, ощущая всю тяжесть этого подлого шантажа.

— Так-то лучше, — с ухмылкой говорит главарь, дает своим орлам команду опустить оружие и увести женщин, потом добавляет: — Пусть эти старухи по хозяйству что-нибудь сделают. Уборку, например. Чтобы просто так не сидели. А то жалко на них еду просто так расходовать. Пускай отрабатывают. А там на все воля Всевышнего, милостивого и милосердного.

Главарь фундаменталистов поставил меня перед тяжелейшим выбором, ценой которого является чья-то жизнь. И даже не одна. Я, конечно же, не хочу, чтобы эти бабушки погибли, но и согласиться на тесное сотрудничество с Лаидом не могу.

Со стороны может показаться, что я и так на него работаю. Однако на самом деле я просто выполняю свой врачебный долг. Не более того.

Сейчас же меня вынуждают совершить опрометчивый шаг, пересечь невидимую грань и стать таким же, как любой из этих негодяев. Мне не хочется этого делать, но Лайд загоняет меня в угол своим шантажом.

Поэтому я вынужден снова задумываться о бегстве. На этот раз уже без оглядки на клятву Гиппократа. Ведь сейчас меня вынуждают выбирать между двумя вариантами зла, которые я должен буду принести этому миру. Поэтому бегство выглядит едва ли не единственным способом избежать такого позорного испытания.

При этом я понимаю, что нужно бежать не просто так, а вместе с вакциной. Весь запас унести будет непросто, но взять с собой максимально возможное количество вполне реально. Мне безумно жаль, но остаток придется уничтожить, сделать так, чтобы у террористов не оставалось совершенно ничего.

Для верности стоит перед уходом расколотить вдребезги все лабораторное оборудование. Нельзя допустить такой вариант развития событий, при котором фундаменталисты получат возможность самостоятельно производить вакцину.

Да, на данный момент у боевиков нет таких знаний или специалистов, обладающих ими, разумеется, не считая меня. Однако если оставить лабораторию целой, то люди непременно найдутся. Лайд бросит на их поиски все свои силы.

А для чего ему нужна вакцина, мне уже известно. Лекарство против лихорадки Эбола может стать самым действенным оружием террористов. Допустить этого я никак не могу. Поэтому мысль об уничтожении лаборатории становится доминирующей в моем сознании.

Вместе с тем я осознаю, что мой побег не сможет спасти берберских женщин, захваченных бандитами. От этого клубка противоречий голова идет кругом. Порой мне кажется, что все мои планы обречены на провал еще до начала их реализации.

29

На следующий день перед обедом ко мне подходит одна из берберских женщин. Делает она это с большой осторожностью. Не хочет привлечь внимания боевиков.

Я несколько обескуражен тем, что ей вдруг захотелось со мной побеседовать. Предполагаю, что она будет просить меня согласиться с требованиями Лайда, дабы тот из-за моего упорства не устроил расправу над ней и ее подругами по несчастью. Однако улыбка этой старушки сбивает меня с толку.

На какое-то мгновение в моей голове проскальзывает мысль: а не провокация ли все это? Ведь тому же Лайду ничего не стоит разыграть передо мной самый настоящий спектакль, а потом направить одну из его участниц на разговор со мной.

В таком случае его расчет простой. Я увижу заплаканную бабушку, и мое сердце дрогнет. Я не замечу подвоха и из сострадания к заложницам соглашусь на сотрудничество с фундаменталистами.

Но если это так, то почему с уст берберки не сходит эта странная улыбка? Она смотрит на меня так, будто знает обо мне куда больше, чем должна была бы.

Женщина замечает мою настороженность и недоверчивость.

— Если ты думаешь, что меня сюда послал этот разбойник, то не бойся. Это не так, — говорит она по-арабски, не сводя с меня глаз. — Я подошла по своей воле. Слышала о тебе много хорошего. Твое доброе имя быстро подхватили наши братья и сестры на широких просторах Каменистой Сахары.

— Это еще из-за чего? — уточняю я, хотя догадываюсь, что без Агизура здесь не обошлось.

— Я же тебе говорю, что слухами пустыня полнится, — как ни в чем не бывало продолжает она. — Мы знаем, что ты не злой. Ты помогаешь людям избавиться от этой страшной заразы. И это очень-очень хорошо. Ты занимаешься важным и полезным делом. Тебе не нужно подставлять свою голову из-за нас. Ты должен жить и продолжать свою работу. Кто знает, может быть, именно тебе суждено спасти нашу страну от этой ужасной болезни.

— Я, конечно, тронут вашим вниманием ко мне, но что вы предлагаете делать?

— Я не предлагаю, а прошу, чтобы ты уносил отсюда ноги. Я и остальные женщины уже старые. Ты сам это видишь. Мы свой век уже прожили. Не сегодня, так завтра все равно умрем. Пусть даже и от рук этих негодяев. Главное, чтобы ты спасся и помог страдающим людям исцелиться от злого недуга. — Она говорит обо всем этом до жути спокойно.

— Но я не могу обрекать вас на гибель! — возражаю я. — Какой после этого из меня врач!

— Ты не кипятись, — успокаивает меня собеседница. — Врач из тебя очень хороший. А о нашей судьбе беспокоиться не надо. Считай, что мы тебя благословляем. И на побег, и на то, чтобы ты спас еще многих людей.

— Но…

— Никаких «но», — перебивает она меня. — Если ты не знаешь, как отсюда убежать, то я тебе подскажу. Мы с моими товарками уже думали об этом.

— И что же вы надумали? — решаюсь спросить я.

Хотя мне хочется сказать, что я не могу принять от них такую жертву, как их жизни.

— Кое-что толковое, — уверенно продолжает берберка. — Ты сам знаешь, что этот негодяй поставил нас прибираться за ним и его дружками. Мы убираем в их каморках, готовим еду, ходим за водой и все такое прочее. Как видишь, охрана к нам не приставлена. Мы просто выполняем работу, порученную нам. За нами никто не следит. Эти негодяи понимают, что мы уже старые и не сможем убежать. И вот то обстоятельство, что за нами не следят, ты и должен использовать для своего спасения. Понимаешь?

— Если честно, то не совсем.

Однако бабушка все мне растолковывает, и я удивляюсь, почему сразу не уловил суть их плана.

Поздно ночью одна из заложниц приносит мне одежду — берберский женский наряд. За послеобеденное время я успел подготовить несколько грелок с питьевой водой, консервы, сухари, нож и прочее, что может понадобиться мне в пути.

Все это добро я разными способами навязываю себе на тело, добавляю узелок со своей одеждой и лишь после этого облачаюсь в костюм берберской женщины. Бабулька, принесшая его, помогает мне. Ведь здесь имеются свои хитрости, с которыми я не знаком. Поэтому лучше, если с одеванием помогает тот человек, который постигал все эти премудрости на протяжении семи десятков лет. Костюм должен сидеть естественно.

Боевики на этих старушек почти не смотрят, но мне хочется заранее упредить любой казус. А то ведь какая-нибудь мелочь может броситься в глаза людей Лайда и вызвать подозрения.

Потом я пытаюсь отдохнуть хоть немного. Сон мой тревожный и прерывистый. В видениях мелькают то Карский и Христов, то Агизур с Кахиной. Один раз мне пригрезилась даже Джулия Раст.

Ближе к утру, но еще до наступления рассвета, я просыпаюсь. Почти все боевики в это время еще мирно почивают. Я же собираюсь с мыслями и ожидаю, когда заложницы направятся за пределы пещер.

Они появляются довольно быстро. Идут бесшумно, но не настолько тихо, чтобы их заподозрили в каком-нибудь заговоре.

Проходя мимо моей комнаты, одна из женщин зовет меня. Я присоединяюсь к ним. Они окружают меня. Одна из них поправляет повязку на моем лице.

Мы направляемся к галерее, ведущей к выходу. Предлог для такой ранней вылазки есть. Помощник Лайда обязал заложниц собирать сухой верблюжий помет, который используется для разведения огня. Понятно, что одна женщина много топлива не насобирает. Поэтому их отправляют наружу гуртом. Это обстоятельство играет мне на руку.

По дороге мы встречаем двух часовых, выставленных на развилке нескольких больших галерей. Женщины даже заговаривают с ними, просят напомнить, куда нужно идти, чтобы не заблудиться. Им объясняют. Я в напряжении слушаю и жду, когда же мы наконец-то пойдем дальше. Часовые не обращают на меня никакого внимания.

Мы продолжаем путь и доходим до пещеры с лабораторией. Я легким кашлем намекаю спутницам, что мне необходимо отлучиться. Они замедляют ход, я осторожно прошмыгиваю к пещере.

Я не хочу, чтобы лаборатория оставалась у фундаменталистов. Мое естественное желание в этих условиях — уничтожить ее полностью, например, сжечь, либо вывести из строя, испортить каким-нибудь образом.

Я оказываюсь у пещеры, но заходить вовнутрь не спешу. Прислушиваюсь и понимаю, что неподалеку от входа стоят по крайней мере двое боевиков. Ну, действительно, как же Лайд может оставить лабораторию без охраны?! Если с ней что-то случится, то триумфальное шествие по всему миру и его окрестностям, задуманное им, прекратится, так и не начавшись.

Несмотря на все мое желание, я трезво оцениваю ситуацию и отказываюсь от своего намерения. Я с большим сожалением отхожу от пещеры с лабораторией и возвращаюсь к берберкам. Они ничего у меня не спрашивают. Мы молча идем к выходу.

Там стоят еще двое часовых и лениво смотрят на старух. Ни один, ни второй не удосуживаются даже спросить что-то у них. Не говоря уже о тщательной проверке или обыске, что было бы для меня крайне нежелательным. Боевик, торчащий ближе к проходу, равнодушно машет рукой в направлении шоссе.

Мы спокойно выбираемся наружу. Внимание охранников после нашего выхода ничуть не усиливается. Такое ощущение, будто им на самом деле наплевать на заложниц.

По обрывкам фраз я догадываюсь, что рядовых фундаменталистов заботят совсем другие проблемы — от скудности еды до лихорадки Эбола. Я ухмыляюсь, сравнивая их питание с тем, что имели в пещерном городе мы. Вот у нас-то пайка действительно была скудной. Так что этим борцам за веру грех жаловаться.

С другой стороны, подобное нытье наталкивает меня на предположение, что какая-то часть боевиков может быть деморализована. Если бы я был разведчиком противоборствующей группировки, то данная информация была бы весьма полезна. Однако я ни с кем не воюю. По крайней мере, мое призвание заключается в ином.

Мы спускаемся к шоссе. Путь, которым ведут меня берберки, отличается от прежнего, пройденного несколько раз. Женщины берут чуть правее и начинают расходиться в поисках верблюжьего помета.

Но не все. Две из них продолжают сопровождать меня до тех пор, пока мы не теряемся из вида охранников. Когда это происходит, женщины указывают мне на скалу.

Я смотрю на нее и не понимаю, что они имеют в виду, и спрашиваю об этом. Старушки повторяют свой жест. Я вглядываюсь и наконец-то соображаю, что скала не сплошная. Там огромная пещера, которую не видно со стороны дороги.

Но почему я должен идти туда? Мне приходится спросить и об этом. Одна из моих спутниц выставляет перед собой руки и начинает двигать ими так, будто что-то крутит. На этот раз я быстро догадываюсь, что бабуля изображает руль. Значит, в пещере находится автомобиль. Я благодарю женщин и направляюсь туда, куда они указывали.

Вскоре я вижу, что в пещере не одна, а несколько машин. Присматриваюсь, нет ли охраны. Трачу на это около пяти минут и никого не замечаю.

Я рискую и направляюсь к одному из автомобилей. Это армейский джип, который мне приглянулся сразу же, как только я сумел разглядеть транспорт, стоящий здесь. Иду украдкой.

До самого конца пути меня не покидает предчувствие, что вот-вот откуда-нибудь появятся боевики и схватят меня. Или пристрелят, так как из- за женской берберской одежды не узнают, кто на самом деле перед ними. Все, однако, обходится.

Я забираюсь в джип. Ключа, чтобы завести машину, в замке зажигания, естественно, нет. Это был бы уж чересчур роскошный подарок для меня. Но я не унываю, несколькими ударами выбиваю нужный блок, присоединяю проводки и завожу джип.

Я стараюсь не создавать лишнего шума. Аккуратно выезжаю из пещеры и по накатанной колее выруливаю к шоссейной дороге. Только тогда, когда оказываюсь на шоссе, я резко давлю на газ. Мотор ревет. Вздымая клубы дорожной пыли, джип мчится прочь от Эль-Башара.

Я крепко держусь за баранку, затаив дыхание, слежу за дорогой и почти не сомневаюсь в том, что погоня не заставит себя долго ждать. Я успеваю проехать несколько километров, прежде чем замечаю преследователей в зеркало заднего вида.

30

Несколько машин, гонящихся за мной, заметно прибавляют скорость. Могу себе представить, какой приказ по поводу меня получили боевики, сидящие в них. Лайд наверняка велел им взять меня живым.

Ведь если я буду изрешечен пулями, то все его грандиозные планы в одночасье окажутся под угрозой срыва. Учитывая тайные переговоры с военными, главарю фундаменталистов я нужен живым именно сейчас. Как свидетельство того, что у него есть и вакцина, и специалисты, которые могут ее создавать. Поскольку в сжатые сроки найти мне подходящую замену он не сумеет, то все силы бросил на погоню за мной.

Так или иначе, но мне не хочется попадаться в лапы приспешников Лайда. Я не жажду ни встречи с ними, ни возвращения в пещерный город.

Джип приближается к крутому повороту. Я удивляюсь, что соответствующий дорожный знак до сих пор на месте. Если бы у меня был хотя бы небольшой запас времени, то я попытался бы свалить его.

Зачем? А в надежде на то, что преследователи плохо знают дорогу, рванут на повороте по прямой линии и вылетят на обочину. Возможно, что это и не причинило бы вреда ни машинам, ни боевикам, сидящим в них. Однако такая беда значительно затормозила бы преследование. Мне удалось бы окончательно сбросить этот навязчивый хвост.

Но времени для остановок у меня нет. Мой джип резко сворачивает, поднимая в воздух очередное облако пыли, и далее мчит по прямой.

Через небольшой промежуток времени на повороте появляются мои преследователи. Отрыв между нами более-менее ощутимый. Но мне этого мало. Как и понимания того, что боевики, мчащиеся за мной следом, вынуждены дышать пылью, поднятой моей машиной.

Впереди горы, типичные для этой местности, не самые высокие. У их подножия — развилка. Одна дорога идет вдоль хребта, вторая — на подъем. Мне нужно срочно решать, куда именно направиться дальше.

Я на всякий случай сбрасываю скорость, приближаюсь к развилке и только там понимаю, что первый путь перекрыт. Уж не знаю, что здесь произошло, но дорога изрыта воронками. В пределах видимости громоздятся остовы сгоревших машин и каменные завалы. Возможно, военные и тут успели провести акцию возмездия.

Я сворачиваю на горную дорогу, которая серпантином идет вверх. Подъем не крутой, но машине с не столь мощным движком было бы трудновато сохранять приличную скорость. Я рад, что не ошибся, угнав у фундаменталистов именно армейский джип. Он оказывается безупречным для такого вот ралли.

Я гоню не особо, держу обороты выше средних. Можно выжать и больше. Но это опасно по одной простой и весьма серьезной причине. Я рискую не справиться с управлением,вылететь за пределы горной дороги и оказаться внизу. Такой поворот событий был бы для меня не самым желательным.

А вот моих преследователей, судя по всему, эта опасность ничуть не заботит. Некоторое время я не вижу их вообще. Но вскоре они снова оказываются у меня на хвосте. При этом движутся очень быстро, стараясь выжать из своих тачек все, на что те способны в горной местности.

Я удивляюсь, что боевики еще не улетели под откос. Ведь дорога здесь действительно очень опасная. Могу лишь позавидовать мастерству их водителей. Такие резкие повороты совершит не каждый.

Я оглядываюсь на них, потом давлю на газ и против собственной воли испытываю свое водительское умение. Теперь мне приходится безумно гнать по незнакомой горной дороге.

Мою попытку уйти в отрыв преследователи встречают нервной реакцией. Я слышу их возгласы. Не могу разобрать, кричат они что-то конкретное или просто орут, как дикари на загонной охоте. Но сам факт того, что их окрики долетают до моих ушей, заставляет меня насторожиться.

Значит, расстояние между нами еще меньше, чем мне кажется. Нужно заставить джип ехать быстрее. Опасность не справиться с управлением при этом возрастает в разы.

Правда, теперь я замечаю, что реально начинаю идти в отрыв. Щебенка разлетается из-под колес в разные стороны. Вверх взмывают все новые и новые клубы пыли.

Моя непокорность явно раздражает боевиков. Но они не в силах что-то изменить. Стрельбу на поражение мои преследователи вряд ли откроют. Колеса простреливать тоже не станут, так как джип после этого может улететь под откос.

Едва я успеваю подумать об этом, как начинается новый отрезок пути. Он серьезно отличается от прежних. Мне кажется, что дорога здесь буквально высечена в породе. Причем слева оставлен высокий каменный бордюр. На этом отрезке машина точно никуда не слетит.

Как только я въезжаю на него, мои преследователи открывают огонь. Я машинально нагибаюсь, втягиваю голову в плечи. Впрочем, боевики палят не по мне, а по колесам. Они сообразили, что сейчас это не представляет особой опасности для моей жизни.

На пробитых колесах далеко не уйдешь. А в мои планы не входит общение с этими бородатыми парнями, на которых я уже вдоволь насмотрелся в пещерном городе. Пока ни одна пуля не нашла свою цель, я спешу оторваться от боевиков на такое расстояние, чтобы джип не попадал в их поле зрения и не служил мишенью.

Я мчусь и осознаю, что отставать мои преследователи не собираются. Гонки могут длиться еще долго, а итог их представляется мне не таким уж и очевидным. Поэтому я решаюсь на очень рискованный, даже отчаянный шаг. Тем более что особый отрезок дороги заканчивается.

Как только джип оказывается за очередным поворотом, я подгадываю момент и выбрасываюсь из него. Удовольствие от прыжка и приземления весьма сомнительное. Но мне не приходится много об этом думать. Я быстро прячусь за ближайшим большим камнем. Джип же, оказавшийся без управления, съезжает с дороги и кубарем скатывается по склону.

Я слышу сначала грохот, а затем и взрыв. Все очень правдоподобно. У преследователей нет повода усомниться в том, что произошел несчастный случай, а не его инсценировка.

В нескольких десятках метров от камня, за которым прячусь я, останавливаются автомобили боевиков. Парни, вооруженные автоматами, выскакивают из них, подбегают к краю шоссе и обескураженно смотрят на джип, чадящий внизу.

Я прислушиваюсь к тому, что они говорят. Из тех фраз, которые мне удается разобрать, следует, что люди Лайда не верят в мою гибель. Кто-то предлагает спуститься вниз и проверить, как все обстоит в действительности.

Один из автоматчиков пытается осторожно сделать это. Однако не проходит и нескольких минут, как он уже карабкается назад. Подельники помогают ему подняться.

— Слишком опасно! — говорит он им и что-то долго объясняет.

Подельники разочарованно обсуждают такую вот экстраординарную новость. Я понимаю, что они очень боятся сообщать Лайду о моей гибели, но ничего с этим поделать не могут. Боевики громко ругаются, возвращаются в свои машины, разворачивают их и уезжают.

Я на всякий случай выжидаю еще пять минут, а потом выхожу из своего укрытия. Теперь у меня нет машины. Мне предстоит нелегкий путь. Но, по крайней мере, я все еще живой.

31

Я стараюсь не терять времени зря, влезаю в свою одежду, но костюм берберки на всякий случай оставляю при себе. Я понимаю, что идти по горной дороге небезопасно. При нынешнем положении дел в стране можно запросто стать мишенью для любого вооруженного человека. При этом нисколько не важно, к какой именно группировке он будет относиться.

Меня как-то не очень греет перспектива оказаться на мушке у любых участников здешней гражданской войны. Поэтому по серпантину я иду только до поры. Все время держу ухо востро и прикидываю, за каким камнем можно будет спрятаться, если вдруг на дороге появится автомобиль или бронетранспортер.

Я не сдерживаюсь от искушения и останавливаюсь у того места, где совсем недавно один из боевиков пытался спуститься. Нет, извините. Одно неверное движение, и ты кувырком покатишься к подножию горы без единого шанса остаться живым.

Внизу продолжает дымиться сгоревший джип. Я смотрю на него несколько секунд, иду дальше вдоль склона и уверяю себя в том, что где-то здесь должна быть тропинка, более-менее безопасная для спуска.

К этому времени солнце успевает подняться высоко. Начинается настоящая жара, от которой меня спасает полутень, возникающая на некоторых отрезках пути.

В полутора километрах я наконец-то нахожу желаемый склон с дорожкой и осторожно спускаюсь по ней вниз. Вокруг никого. Я не вижу ни единого признака цивилизации. Это и радует, и пугает меня.

Дойдя до подножия горы, я изнываю от жажды. В горле пересохло. Достаю из скомканного женского наряда грелку с водой, почти горячей. Я приказываю себе быть экономным, так как предстоящий путь может оказаться весьма продолжительным. Не факт, что мне где-то по пути удастся пополнить запасы питья.

Впрочем, я до конца не понимаю, куда мне следует идти. Я ведь не бербер, как Агизур или его покойный отец. Я пустыню «читать» не умею. Для меня здесь все одинаково. Хотя карта здешней местности мне более-менее знакома. Не зря ведь в свое время поездил по всей стране с вакцинациями. Так что приблизительно я представляю, где сейчас нахожусь. Остается только решить, куда же мне теперь идти.

Ясно, что в Эль-Башаре делать нечего. Живых людей там нет. Поэтому я выбираю в качестве цели другой оазис — Эль-Шадуф. Если не ошибаюсь, отсюда до него километров сорок. В нормальных условиях это расстояние можно преодолеть пешком за восемь-девять часов.

Сколько понадобится времени в условиях пустыни, я даже боюсь предполагать. Однако идти все равно необходимо. Невзирая на палящее солнце и любые вероятные опасности, которые могут подстерегать меня по пути.

В Эль-Шадуфе, кроме всего прочего, должна быть связь с внешним миром. По крайней мере, мне хочется верить, что жизнь в этом населенном пункте продолжается, что его не коснулись ни лихорадка Эбола, ни кровавые лапы военного режима, захватившего власть в Хардузе.

Как только я прибуду туда, первым делом свяжусь с головным офисом нашей организации и расскажу все то, что должно стать достоянием широкой международной общественности. Необходимо срочно предупредить всех, что вакцина против вируса Эбола может стать оружием в руках фундаменталистов, инструментом для шантажа одних и вербовки других людей. Может, хотя бы смертельная опасность, грозящая нависнуть над всем миром, заставит наших боссов шевелиться чуточку быстрее!

Я иду по пустыне. Жара продолжается и не думает утихать. Солнце палит еще сильнее. Я перематываю голову на берберский манер, чтобы не получить тепловой удар.

Вокруг однотипные каменистые пейзажи, любоваться которыми лучше всего из автомобиля или самолета. Обязательно с кондиционером, включенным в салоне. Да! Я постоянно думаю о прохладе, стараюсь себе внушить, что все в порядке, испытание солнцем вот-вот должно завершиться. А оно все жжет и жжет.

Я даю себе зарок не прикладываться к емкости с водой чаще одного раза в час, но могу определять время опять же только по этому палящему палачу — солнцу. Насколько я прав в этом смысле, одному богу известно.

Я сам не замечаю, как пустеет первая грелка с водой. Мысли мои путаются. Я начинаю думать об одном, но тут же перескакиваю на другое. Потом напрягаю мозг, чтобы попытаться вспомнить, о чем размышлял вначале. В голове то параметры вакцины, разработанной Карским, то цифры номера телефона головного офиса Красного Креста и Полумесяца, то еще черт знает что.

Вдобавок ко всему этому меня мучает неодолимое желание вдоволь напиться. Рука несколько раз машинально лезет за второй грелкой с водой.

Но я пока еще могу вовремя опомниться и остановиться. Запасы воды отнюдь не бесконечны. Умереть здесь от обезвоживания я не намерен. Я включаю все резервы своей воли и продолжаю идти. Регулярно посматриваю, где находится солнце. Корректирую свой путь. Надеюсь, что нигде не ошибся и двигаюсь в правильном направлении.

День потихонечку заканчивается. Солнце заходит. Жара медленно спадает. Я чувствую некоторое облегчение. Знаю, что несколько часов после заката идти будет относительно комфортно. Особенно если сравнивать с этим ужасным дневным переходом по пустыне.

Ночь же, как обычно случается в этих широтах, обещает быть холодной. Я еще не знаю, как справлюсь с этим испытанием. Однако мне известно другое — за день я прошел всего лишь около десяти километров.

Если дело будет и дальше продолжаться таким же образом, то мне придется топать по этим раскаленным пескам и камням еще три дня. На такой срок у меня нет ни воды, ни питания. Нужно что- то придумать. Но пока у меня ничего не получается. Голова трещит. В животе с утра, кроме воды, ничего не было.

32

Я добредаю до нескольких высоких острых камней, осматриваюсь и останавливаюсь там на привал. Усаживаюсь на лежащий плоский камень, достаю банку тушенки и нож. Несколько минут я просто держу то и другое в руках и тупо хлопаю глазами.

Руки дрожат. Причины такой беды мне непонятны. Я списываю это на усталость, принимаюсь вскрывать банку ножом и едва-едва, с горем пополам справляюсь с этим делом.

Мясо в банке за время перехода успело нагреться настолько сильно, что и до сих пор остается теплым. Я выковыриваю его ножом, намазываю на сухарь и только потом жую. Я радуюсь этой нехитрой еде и тому, что банка с тушенкой небольшая. Можно сразу все съесть, а не тащить с собой, рискуя, что мясо испортится по пути.

Покончив с тушенкой, я делаю несколько глотков воды. Это мало утоляет мою жажду. Мне хочется пить еще и еще, но нельзя. Причина известна.

Я прячу емкость с водой и начинаю внимательно осматривать себя. Теперь я подозреваю, что переход по пустыне дался моему организму куда более дорогой ценой, чем мне казалось еще недавно.

Я ощущаю жжение на тех участках тела, которые по какой-то причине оставались на время открытыми, пытаюсь рассмотреть хотя бы некоторые из них и вижу красные пятна ожогов. Солнце старалось не зря.

Но я до конца не понимаю, каким образом получил некоторые из ожогов. Я ведь не раздевался и нарочно не выставлял себя в таком виде под солнце. Да, мысли путались, но в целом мне посчастливилось оставаться в памяти на протяжении всего пути. Сознание я ни разу не терял. Или как?

Я задумываюсь и прихожу к выводу, что вряд ли. Потеря сознания отразилась бы на мне еще хуже. Неизвестно, где я был бы сейчас, если бы со мной действительно случилось такое.

Вопрос о появлении отдельных ожогов остается открытым. Однако я настолько сильно измотан, что искать в данный момент ответ на него мне попросту не хочется.

Вдобавок ко всему у меня болят ноги. После спуска с горы мне ни разу не довелось где-то присесть хотя бы на минуточку, поэтому ступни мои уже сбиты. Бредя по пустыне, я не единожды натыкался на камни. Моя обувь за день перехода почти полностью превратилась в ошметки.

Эту проблему тоже придется как-то решать. Скорее всего, я сделаю обмотки из кусков ткани, оторванных от берберского одеяния. Правда, хватит их ненадолго, но все же с ними будет лучше. Иначе мне доведется топать чуть ли не босиком.

В таком случае от пяток места живого не останется, и мое продвижение замедлится еще сильнее. Есть риск, что я потеряю много времени и прибуду в Эль-Шадуф слишком поздно. То есть тогда, когда Лайд приступит к осуществлению своих наполеоновских планов. Я искренне хочу надеяться на то, что он за это время не сумеет найти специалистов, которые помогли бы ему разобраться с лабораторией и возможностью дальнейшего производства вакцины против лихорадки Эбола.

Тут я невольно вспоминаю своих коллег. Мне не дает покоя их загадочное исчезновение и туманные намеки главаря фундаменталистов. Если Лайд изначально имел план, нюансами которого поделился со мной, то убивать Карского и Христова было бы крайне нелогично.

Я возвращаюсь к этой теме, наверное, уже в сотый раз и опять склоняюсь к мысли о том, что мои коллеги, как и вдова берберского вождя, погибли из-за какой-то ошибки боевиков. В противном случае этот доморощенный наполеон просто идиот, не могущий просчитать свои же действия на несколько шагов вперед. Как он с таким вот интеллектом собирается покорять мир и строить новое общество, основанное на его собственном понимании религии и возможностей вакцины против вируса Эбола? Впрочем, недооценивать его тоже нельзя.

Мои мысли снова путаются. Но на этот раз не от жары, а от того, что я начинаю клевать носом. Меня клонит в сон. Сил на то, чтобы пройтись вокруг моего пристанища в поисках топлива для костра, у меня нет. Да я и не уверен, что смогу найти где-то поблизости верблюжий помет, не говоря уже о хворосте.

С другой стороны, разводить костер небезопасно. Он в два счета демаскирует меня. Пусть мне кажется, что в радиусе десяти километров нет ни одной живой души, кроме меня, но реальность может оказаться совершенно иной. Мне почему- то очень не хочется становиться маяком для кого бы то ни было.

Я уже знаю, что скорректирую режим своего продвижения. Ведь еще один день под палящим солнцем мне будет пережить не так-то и просто.

Вечером, незадолго до устройства на ночлег, я приметил на пути своего следования небольшую горную гряду. Вот она-то и должна стать для меня укрытием на весь следующий день до наступления вечерней прохлады. Если встать рано утром, то до нее можно добраться за пару часов, даже с учетом моего состояния.

Там я надеюсь отыскать более-менее удобное тенистое место, спокойно пересидеть дневную жару и продолжить пусть лишь вечером. Такая вот идея представляется мне вполне разумной.

Я режу женский наряд на лоскуты и наматываю их на все открытые участки тела. Теперь у меня только нос торчит из-под повязки.

Потом я устраиваюсь в сидячем положении на стыке двух камней, образующих некое подобие кресла. Укрываюсь жалкими остатками берберского костюма. Обожженные участки тела продолжают зудеть. Однако дрема довольно быстро сваливает меня.

33

Ранним утром я просыпаюсь от сильной рези в глазах и обнаруживаю, что повязка сползла с лица. Сначала я вообще не понимаю, что происходит. Думаю, что в глаза попал песок.

Однако дело заключается в другом. Резь возникла как реакция на свет. Я даже вскрикиваю от той неожиданной боли, которая овладевает моим телом. Ощущение не из приятных. Я стараюсь терпеть, хотя мне очень трудно держать себя в руках.

Меня терзают мрачные догадки. Я возвращаю повязку на место и решаю вновь осмотреть тело, пока солнце не поднялось слишком высоко. Я отворачиваюсь к камням и оглядываю руки, ноги, живот так, чтобы на них не дай бог не попали солнечные лучи.

От боли в глазах мне трудно напрягать зрение. Однако я это делаю и замечаю на разных частях тела то, насчет чего у меня буквально только что возникли подозрения и опасения. Это сыпь! Она повсюду, куда ни взглянешь!

Меня начинает душить истерический смех. Я хохочу, словно сумасшедший. Из глаз брызжут слезы. Мне больно, но ничего поделать с этим не могу.

Смех прекращается так же внезапно, как и начался. Я остаюсь на своем месте, осознавая, что обнаружил у себя признаки ранней стадии лихорадки Эбола.

Симптомы точь-в-точь такие, как тогда у Сани Вишневского и большинства людей, инфицированных в Эль-Башаре. Уж я-то в этом разбираюсь!

Правда, ставить диагнозы самому себе — дело не всегда благодарное. Можно и ошибиться. Я хочу, чтобы все это оказалось бредом. И резь в глазах, и эта чертова сыпь на теле.

Я пытаюсь сохранить самообладание. Сделать это оказывается не так просто, но я стараюсь. Мне хочется абстрагироваться от скоропалительного вывода и посмотреть на проблему под другим углом.

Да, у меня резь в глазах от света. Но она не обязательно вызвана заражением вирусом Эбола. Я совершил дневной переход по пустыне под нещадно палящим солнцем. Бог его знает, сколько раз мне доводилось отворачиваться от яркого дневного светила. Вполне вероятно, что оно повредило мне сетчатку. Именно по этой причине сейчас у меня наблюдаются такие симптомы.

А сыпь? Она может быть случайной. Раздражение от чего-нибудь. С учетом характера моего путешествия аллергеном может оказаться все, что угодно, от обильно выделявшегося пота до съеденной тушенки.

Я несколько раз прокручиваю в голове эти объяснения. Они кажутся мне лишь попыткой самоуспокоения. Но я готов принять их, словно плацебо. Так называется фальшивое лекарство, которое доктор дает пациенту под видом настоящего, и того излечивает вера в эффективность этого средства.

Правда, в отличие от такого вот больного человека я заранее знаю правду. Тем не менее стараюсь поверить в то, что мои теперешние симптомы никак не связаны с лихорадкой Эбола. Самовнушение в чистом виде и ничего больше.

Я решил верить в то, что меня все же не смогла одолеть эта чертова зараза, и готов воспрянуть духом. По крайней мере, этого оказывается достаточно для того, чтобы прекратить преждевременную панику.

Теперь я сосредоточиваюсь на своем плане и реализации его ближайших этапов. Пока солнце не успело подняться из-за горизонта, я должен отправиться к горной гряде, замеченной вчера вечером. Мне трудно предполагать, как быстро я сумею пройти это расстояние. Делаю несколько глотков воды.

Я заматываю тканью лицо так же плотно, как перед ночлегом, закрываю ею все лицо, но делаю это так, чтобы не играть в слепого кота. Я должен видеть, куда именно иду и что ждет меня впереди.

Как я и предполагал, моя дорога оказывается далеко не самой простой. Мне ежеминутно приходится прилагать массу усилий для того, чтобы ускориться. Это понятие в моем случае является весьма условным. То, что я сейчас вынужден называть быстрым шагом, в обыденной жизни именовалось бы совершенно иначе.

«Ты плетешься как старая кляча», — именно так оно могло бы называться.

Я это осознаю и трезво оцениваю свои возможности.

Солнце поднимается над горизонтом. Я тут же ощущаю, что становится намного жарче. Горы, которые казались очень близкими, остаются такими и сейчас. Я все иду и иду, продолжаю сбивать ноги, но гряда никак не приближается. По крайней мере, мне очень долго не удается заметить какой-то более-менее явный прогресс в этом отношении.

«А теперь переходим к ходьбе на месте», — будто издевательство, вырывается из недр моей памяти реплика радиодиктора, ведущего передачу «Утренняя гимнастика».

Эта фраза застревает в мозгу надоедливой занозой. Я иду, а она все звучит. Без нее я не могу ступить ни шагу, обойти очередные камни.

Солнце поднимается все выше. Воздух с каждой минутой становится горячее. Мне не хочется терять самообладание. Я должен как можно скорее оказаться около горной гряды, найти там удобную норку и зарыться в ней до наступления ночной прохлады.

Я ловлю себя на мысли о том, что со стороны наверняка напоминаю эдакого заглючившего робота из третьесортного ретрофильма, снятого в жанре ненаучной фантастики. Мысль более чем странная. Но она заметно веселит меня. Я даже улыбаюсь, хотя делать это мне почему- то больно.

Я добредаю до гор где-то к середине дня. Сужу об этом по положению солнца на небе. Казалось бы, вот она, промежуточная цель, уже достигнута. Можно радоваться, но с этим как-то не очень складывается.

Перед глазами все расплывается. Голова кружится. В один момент меня резко ведет в сторону, и мне едва удается удержаться на ногах.

Я мутным взором смотрю по сторонам, пытаясь найти укрытие. Ничего подходящего не видно. Мне становится ясно, что придется пройтись вдоль гряды. Если повезет, то я отыщу пещерку, подходящую для отдыха.

Я на секунду задумываюсь, влево идти или вправо, и выбираю второе направление. Минут тридцать шагаю вдоль подножия гряды и, к счастью, нахожу то, что мне нужно. Я осматриваю, насколько это у меня получается, небольшой полутемный грот, прикидываю, не попадет ли сюда через некоторое время солнечный свет.

Думать трудно, но я справляюсь. Солнечные лучи в грот проникнут вряд ли.

Я без лишней возни забираюсь в тень, устраиваюсь там и ощущаю, что мне становится хуже. Какое-то время я пытаюсь размышлять об этом, но затем совершенно незаметно для себя отключаюсь.

34

Я резко вздрагиваю, выныриваю из темноты, тяжело дышу и несколько секунд не понимаю, как здесь оказался и что вообще тут делаю. Затем мое сознание проясняется, и до меня доходит, что я проспал гораздо дольше, чем планировал изначально. Судя по солнцу, за пределами грота отнюдь не вечер, а новый рассвет.

Несмотря на продолжительный сон без всяких видений, я ничуть не чувствую себя отдохнувшим. Наоборот, я совершенно разбит. Все тело ломит. Ощущается легкий зуд. Мне горячо. У меня явно высокая температура. Градусника, чтобы проверить это, нет. Однако ситуация и без него предельно ясна.

Я слегка приподнимаюсь, сажусь и прислоняюсь спиной к каменной стене грота. Если у меня все-таки лихорадка Эбола, то к этому моменту я должен быть покрыт язвами.

Я смотрю на кисти рук. Вроде бы ничего особенного, кроме сыпи, которая так и не прошла. Потом я решаю снять с себя одежду, чтобы осмотреть остальные части тела, но передумываю и даже не начинаю этого делать. Если я действительно заражен вирусом Эбола, то эти мои осмотры абсолютно ничего не изменят.

Пока я полностью не обессилел, сидеть на одном месте не стоит. Следует продолжить свой путь. Я давно потерял счет километрам, пройденным мной. Тем более что все мои подсчеты весьма условны и могут быть далеки от реально преодоленного расстояния.

Несмотря на это, я все-таки пытаюсь прикинуть, сколько километров успел пройти от гор с дорожным серпантином до этого вот грота. Цифры складываются с трудом. Это меня беспокоит, но не заставляет сдаться. Моя воля пока сильнее, чем болезнь, которая все больше проявляет себя. По моим подсчетам, до Эль-Шадуфа осталось порядка десяти километров. Еще один дневной переход.

При одной только мысли об этом меня передергивает. Мне опять придется испытать на себе все прелести Каменистой Сахары. Однако делать нечего. Надо идти.

Перед уходом из укрытия я заставляю себя перекусить. Аппетита нет совершенно, но я понимаю, что если не поем, то сил будет гораздо меньше. Поэтому жую. Выпиваю немного воды. Потом я потихоньку поднимаюсь со своего места. Снова обвязываюсь тряпками так, чтобы свет не причинил мне боли, обматываю обувь полосками ткани, отрезанными от берберского наряда. Только после этого я покидаю грот.

Выйдя наружу, я начинаю вспоминать, как эта горная гряда выглядела со стороны. Где-то здесь был проход между гор. Несколько минут уходит на то, чтобы вспомнить и сориентироваться. Потом я отправляюсь в нужную сторону.

Солнце еще толком не взошло. Однако приближение большой жары уже ощущается. Я стараюсь не думать о тех трудностях, которые мне придется преодолевать в течение дня.

Я дохожу до прохода между горами и чувствую прилив радости. Надо же, я все-таки не ошибся, оказался прав. Значит, болезнь пока еще не успела поразить меня не настолько сильно, как могла бы.

Впрочем, я отгоняю от себя такие вот поганые мысли. Мне все еще хочется думать, что все мои болячки и помутнения сознания не связаны с вирусом Эбола.

Я шагаю между горами, морально готовлю себя к многочасовому переходу по пустыне, выхожу на обратную сторону горной гряды и ойкаю от неожиданности. Вместо привычных уже пустынных ландшафтов буквально в нескольких километрах от гряды виднеются аэродромные конструкции различного рода. Там же, как я понимаю, раскинулось кладбище списанных военных самолетов.

Я мотаю головой, опасаясь, что все это мираж либо плод моего воспаленного воображения. Снова смотрю на аэродром. Нет, ничего не исчезло, не поменяло своего месторасположения. Значит, это реальность!

Я рад и обескуражен одновременно. Выходит, что я все-таки ошибся в своих расчетах и прибыл в Эль-Шадуф раньше, чем представлял.

На радостях я пытаюсь ускориться. Получается не очень. Мое состояние играет со мной злую шутку. Меня водит из стороны в сторону. Свет, несмотря на меры предосторожности, принятые мною, причиняет мне нестерпимую муку.

Однако я полон решимости и сдаваться не собираюсь. Тем более что до аэродрома в действительности рукой подать. Там люди. Они наверняка мне помогут. А я сообщу им о том, что вакцина против вируса Эбола может стать орудием террора. Надеюсь, что мир узнает об этом раньше, чем фундаменталисты возьмутся за свое черное дело.

Я добираюсь до аэродрома, и меня охватывают противоречивые чувства. С одной стороны, есть повод для ликования. С другой — появляется непонятная тревога.

Я пытаюсь разобраться в этом противоречии, осматриваюсь и понимаю, что нигде не видно ни одного человека. Неужели аэродром пуст? Вполне возможно, конечно, что все обычные рейсы отменены. Новые власти временно распустили по домам всех работников этой воздушной гавани.

Но ведь аэродром обязательно должен кем-то охраняться. А я не вижу никого! Нет ни сторожей, ни солдат. Может, они где-то прячутся от солнца? Ответа на этот вопрос у меня нет.

Как бы я ни напрягал зрение, из-под моей повязки разглядеть присутствие здесь жизни не получается. Я рискую схлопотать новый приступ острой боли, откидываю тряпку и всматриваюсь в ближайшие постройки. Но хватает меня ненадолго. Я морщусь от сильной рези в глазах и возвращаю ткань на место.

Заметить кого-то в районе построек мне не удается. Это меня удивляет. Объяснения этому я найти не могу.

Немного поколебавшись, я решаю направиться к самому близкому от меня зданию. Едва успеваю сделать несколько шагов, как слышу шум автомобильных двигателей. Оборачиваюсь на него и вижу, что по взлетно-посадочной полосе несутся в мою сторону несколько машин.

Я в растерянности. Не знаю, что делать и как реагировать. Мне неизвестны намерения тех людей, которые едут ко мне. Даже если бы я и знал, что они настроены в отношении меня агрессивно, то все равно не смог бы ничего предпринять.

В таком случае у меня оставался бы единственный вариант — бежать. А делать это в таком состоянии я просто не способен. Поэтому я останавливаюсь и решаю не делать резких движений.

Автомобили — четыре военных внедорожника — подъезжают ко мне и замирают так, что я оказываюсь в окружении. Я до самого последнего момента надеюсь, что это охрана аэродрома среагировала на мое несанкционированное появление здесь.

Двери головной машины открываются. Я набираю в легкие воздуха, вспоминаю арабский, чтобы начать объясняться. Однако в следующую секунду у меня перехватывает дыхание, а глаза лезут на лоб.

Из джипа выходит Лайд. На его лице сияет самодовольная ухмылка. Следом за ним появляются его подельники. Все вооружены. Стволы тут же направляются на меня.

Главарь подходит ко мне и, продолжая ухмыляться, спрашивает:

— Ну и что, доктор? Далеко ты ушел?

35

Люди Лайда доставляют меня в беседку для персонала, стоящую возле какого-то ангара. Их присутствие на аэродроме меня не особо удивляет. Поразительно другое. Здесь же топчутся несколько мужчин в военной форме, точно такой же, какую я видел на карателях в Эль-Башаре.

Если это не блеф главаря фундаменталистов, то получается, что ему все-таки удалось договориться со своими заклятыми врагами о взаимодействии. Те и другие держатся как победители. Проигравшим в данном случае они считают меня. Смеются и шутят.

Из их реплик мне становится ясно, что я нахожусь в Эль-Башаре. Выходит, что в пути по пустыне я потерял ориентацию, кружил и вышел не к Эль-Шадуфу, а к этому вот оазису, давно знакомому мне. Не узнал же я это место потому, что со стороны аэродрома ни разу его не видел. Даже тогда, когда мы вместе с Джулией ехали к самолету, приземлившемуся на шоссе.

Новоиспеченные союзники нисколько не стесняются моего присутствия и затрагивают в беседе такие моменты, которые, по идее, не стоило бы разглашать при посторонних. Так, например, из их реплик я узнаю, что в районе аэродрома находятся несколько десятков фундаменталистов и военных. Они ожидают прибытия из Хардуза транспортного самолета, чтобы совместными усилиями погрузить на его борт нашу передвижную лабораторию. Она должна быть доставлена в столицу.

Я не совсем понимаю, полетит ли туда Лайд лично. Однако тот факт, что там, в Хардузе, начнет осуществляться его план, у меня сомнений не вызывает. Если, конечно, военные его не обманут.

Открытое изложение этих планов при мне твердо говорит о том, что ни та, ни другая сторона не видят во мне никакой опасности. Меня держат за лоха, который уже отыграл свое. В новом раунде ему светит только полнейшее фиаско.

Военные во всеуслышание хвастаются, что зацепили из гранатомета самолет, уже заходивший на посадку, которая была запрещена. Они со смаком рассказывают, как потом добили всех тех людей, которые сперва уцелели.

Я, мягко говоря, неважно себя чувствую. Но мысль о том, что эти выродки смотрят на меня, словно стервятники на умирающую добычу, вызывает во мне праведный гнев. Если бы я точно знал, что остатка моих сил хватит на то, чтобы придушить Лайда, то наверняка сделал бы это. Невзирая ни на клятву Гиппократа, ни на любые другие обстоятельства.

Не знаю, улавливает он это мое настроение или нет, но почему-то главарь фундаменталистов обращается ко мне именно в этот момент.

— Вот видишь, — говорит он. — Все идет так, как я планировал. Ты не верил в то, что у меня может что-то получиться с той задумкой, о которой я тебе рассказывал в пещерном городе. А теперь ее осуществление становится реальностью. Скоро ваша лаборатория окажется в столице. Там уже подобраны специалисты, которые смогут производить вакцину не хуже, чем ты со своими друзьями. Но лечить, как ты знаешь, мы будем не всякого. А только тех, кто согласится перейти на нашу сторону. Да ты и сам все прекрасно помнишь, если при блужданиях по пустыне совсем мозги не расплавились.

— Что значит на вашу сторону? Вы — это кто? Ты и твои дружки? — без обиняков уточняю я, понимая, что Лайд может мне и не ответить.

— Наша сторона — это я со своими соратниками и военное правительство, — с приторным гонором произносит тот.

— Но ты ведь их называл прислужниками шайтана, — напоминаю я.

— Что было, то прошло, — нервно проговаривает он. — Мы нашли общие интересы. Все наши разногласия теперь остались позади.

Мне хочется спросить, зачем им сейчас нужен я. Однако едва я собираюсь с силами, чтобы это сделать, как в беседке появляется женщина.

Я долго не могу как следует рассмотреть ее. Она одета в камуфляж. Здоровается и с фундаменталистами, и с военными. Справляется о том, как у них дела. Те начинают гадко улыбаться и сообщают, что транспортник уже в пути.

Ее голос мне кажется до боли знакомым, но я не могу сообразить, откуда именно. Лица я некоторое время не вижу. Женщина слишком быстро передвигается и становится так, что я смотрю на нее только со спины и сбоку. Лишь через несколько минут она оборачивается и с ухмылкой смотрит на меня, как на мешок с мусором. Только теперь я, к своему удивлению и ужасу, понимаю, что передо мной Джулия Раст.

— Ну и что? Ты изумлен? — с ехидством спрашивает она.

— Более чем, — коротко отвечаю я и заваливаюсь на бок, так как больше не могу сидеть на месте.

Лайд отдает приказ своим подельникам, чтобы они подняли меня. Однако британка останавливает их.

— Не надо лишний раз к нему прикасаться. Кажется, я знаю, что с ним такое, — говорит она и просит обождать несколько минут.

— Неужели это то, о чем я думаю? — спрашивает у нее главарь.

— Скорее всего, — говорит мисс Раст.

От меня тут же все отходят как можно дальше.

Вскоре предательница возвращается облаченной в противовирусный костюм и бахилы. Она забирает меня, уводит за пределы беседки и пытается заставить снять одежду.

Я обессилен и не могу это сделать по определению, но обставляю данный момент так, будто отказываюсь ей подчиняться. Она злится, кивает на автоматчиков, угрожает мне расправой. Мне хочется плюнуть ей в лицо за предательство. Однако отток сил настолько значителен, что я не могу сделать даже этого.

Джулия смекает, что к чему, просто рвет на мне одежду и начинает осмотр. Я прекрасно знаю, что она может увидеть, и начинаю хохотать. Меня душит истерический смех, который несколько обескураживает ее. Она недовольно морщится, ногой ударяет мне под бок, после чего возвращается к беседке.

— Как я и думала, — отчитывается женщина перед своими новыми то ли друзьями, то ли хозяевами.

— Нам не грозит? — спрашивает кто-то из военных.

— У него начальная стадия. Так что пока он вряд ли опасен для нас, — объясняет Джулия.

Лайд выходит из беседки, смотрит в мою сторону, но подходить не решается.

Он с деланым сочувствием цокает языком и объявляет мне:

— Ты сам во всем виноват, дорогой. Не нужно было бежать. Я ведь сделал тебе очень выгодное предложение. Ты нашел бы свое достойное место в наших рядах, как это сделала сестра Джулия. Она согласилась стать одной из нас и теперь будет руководить работами по производству вакцины.

— Да горите вы оба в аду! И остальных своих подельников прихватите туда, — шепчу я в ответ на это.

Кричать я уже не могу. Нет никаких сил.

— Гореть будешь ты. Но не в аду, а прямо здесь, — говорит Лайд, стараясь сохранять спокойствие. — Мы все знаем, как на больных лихорадкой Эбола воздействует дневной свет. Убивать мы тебя не будем. Но вот на то, как ты начнешь пузыриться от солнечных лучей, с удовольствием посмотрим. Ты подохнешь здесь, как последняя собака!

36

Шум моторов раздается внезапно. Фундаменталисты и военные вскакивают со своих мест. Судя по их возгласам, они не могут сообразить, что происходит, так как на гул самолетных двигателей такой вот шум похож мало. Это понимаю даже я, несмотря на мое теперешнее жуткое состояние.

В дальней части летного поля, слева от кладбища самолетов, появляется колонна автомашин. Первая из них сбивает хлипкое устаревшее ограждение и освобождает путь остальным. На взлетно-посадочную полосу выезжают два грузовика и несколько пикапов, которые на скорую руку переделаны в броневики и оснащены пулеметными установками.

За ними следуют всадники на верблюдах. Я не уверен, но мне кажется, что все они имеют при себе огнестрельное оружие. Выяснять, кто это изволил пожаловать на аэродром, мне не хочется.

Реакция новоявленных союзников, то бишь Лайда и военных, подсказывает мне, что прибыли отнюдь не их товарищи. Я предполагаю, что так могла проявить себя некая сторона конфликта, о действиях которой мне раньше не приходилось слышать.

Боевики и каратели спешно хватаются за оружие, на меня внимания не обращают. Я догадываюсь, что вот-вот завяжется бой, осматриваюсь и вижу лишь одно подходящее место, где можно попытаться укрыться. Это какая-то техническая канавка, идущая от ангара. Недолго думая, я ползу в нужную сторону и прячусь, прежде чем успевает прозвучать первый выстрел.

То, что начинается на аэродроме, для меня выглядит весьма странным. Те люди, которые только что ворвались сюда, не стали ничего объяснять или предъявлять какие-либо претензии Лайду и всем остальным. Наоборот, главарь фундаменталистов сам попытался обратиться к ним с предсказуемыми вопросами. Мол, кто вы такие и что вам здесь надо?

Колонна разворачивается. Пикапы выстраиваются в ряд, и пулеметные установки начинают работу. Они щедро поливают пулями боевиков и военных. Доблестные союзнички вынуждены разбегаться кто куда, чтобы не помереть тут же под свинцовым градом. Получается это с трудом.

Я урывками вижу, как несколько мразей валятся на бетон. Остальные пытаются спрятаться. Одни за ангаром, другие в ближайшей постройке, а кто-то и прямо за беседкой. Они готовы обороняться. Я слышу обрывки их фраз и понимаю, что военные спешат добраться до своей боевой техники, стоящей за несколькими аэродромными зданиями. Там имеется и бронетранспортер. Или даже два. Я точно разобрать не сумел.

Грузовики тем временем поворачиваются и останавливаются. Из кузовов, закрытых тентами, выскакивают вооруженные мужчины и открывают огонь по противнику. Могу себе представить, насколько изумлен Лайд. Я слышу, как он что-то орет то ли от ужаса, то ли от возмущения. Понимаю, что подобных гостей этот умник уж точно не ожидал.

Главарь наверняка хочет поднять боевой дух своих подельников. Он стреляет по пришельцам сам и требует того же от своих дружков. Огонь ведется со стороны беседки.

Это место быстро засекают пулеметчики, находящиеся в пикапах. Они практически одновременно направляются на беседку стволы, открывают прицельный огонь и буквально скашивают ее длинными очередями.

Свою смерть находят еще двое-трое боевиков. Но Лайд жив. Он пытается отстреливаться и отходит, прикрываясь трупом одного из своих подельников.

В это время дают о себе знать мужчины, сидящие на верблюдах. Прицельными выстрелами они подчищают территорию между беседкой, ангаром и зданием, в котором уже успел скрыться не один боевик.

Я не знаю, для чего служила эта двухэтажная постройка в то время, когда аэродром функционировал. Может быть, там была диспетчерская или бытовка, где переодевался и отдыхал техперсонал, обслуживавший самолеты. Впрочем, теперь это уже совсем не важно. Сейчас это здание превратилось в крепость, в которой засели фундаменталисты и каратели.

Мне все еще трудно понять, кто именно напал на них. Однако цель этих людей я вижу четко. Они явно хотят завладеть лабораторией. А если так, то мои давние рассуждения на тему вакцины как яблока раздора получают новое подтверждение.

Из окон диспетчерской, как я все-таки обзываю это здание, вскоре открывается шквальный огонь. Союзники пытаются остановить наступление пришельцев. Но те ведут себя очень разумно и под пули не подставляются.

Как только огонь союзников чуть ослабевает, по окнам тут же ударяют пулеметы с пикапов. Только в этот момент я понимаю, что по меньшей мере два из четырех пулеметов являются крупнокалиберными. Иначе пули не смогли бы пробить кирпичную стену и выломать из нее немалые куски кладки.

Стрельба со стороны атакующих долго не затихает. Они явно стремятся подавить все огневые точки в здании и не допустить возобновления сопротивления.

В это самое время за ангаром слышится шум двигателя. На летное поле выезжает бронетранспортер и начинает обстреливать позиции пришельцев.

Однако те нисколько не пугаются. Один из всадников снимает с плеча базуку, быстро наводит ее на цель и нажимает на курок. Заряд, оставляя за собой беловатый след, устремляется к бронетранспортеру. Гремит взрыв. Боевая машина противника подпрыгивает и загорается. Вооруженные пехотинцы обстреливают ее, не давая никому ни единого шанса уцелеть.

Из-за ангара появляется группа военных. Одновременно из окон диспетчерской возобновляется стрельба. Я догадываюсь, что эти действия скоординированы.

Боевики поддерживают огнем передвижение группы военных. Те успевают добраться до горящего бронетранспортера и используют его в качестве прикрытия. Они не высовываются, поднимают автоматы над головами и в течение нескольких минут стреляют наугад.

Мне кажется, что солдаты и фундаменталисты начали оказывать серьезное сопротивление, с которым пришельцы вряд ли сумеют справиться в сжатые сроки. Однако я ошибаюсь. В окна диспетчерской летят два заряда из гранатометов. Они попадают в оконные проемы, находящиеся в разных углах здания. Гремят новые взрывы.

Вслед за ними раздается грохот от обрушения несущих конструкций. Второй этаж почти полностью разрушается. Фундаменталисты, находящиеся там, погибают под кирпичами и плитами.

Всадники на верблюдах под прикрытием огня своих соратников проносятся вдоль левого края летного поля и исчезают за диспетчерской. Вскоре оттуда доносятся одиночные выстрелы.

Я точно не знаю, что там происходит, но почему-то уверен в том, что стрелки, сидящие на верблюдах, не позволяют ретироваться боевикам Лайда, оставшимся в живых. Вскоре они возвращаются назад и волокут с собой какое-то тело.

Оно так и остается без движения валяться на бетоне. Мои глаза жутко болят, но я кое-как все- таки опознаю главаря фундаменталистов. Вот и все, Лайд. Наполеона из тебя не вышло.

Военные, засевшие за подбитым бронетранспортером, так и не достигают никакого перевеса. Их стрельба постепенно угасает.

Когда ее интенсивность снижается до минимума, пришельцы немедленно проявляют активность. Бронированные пикапы разделяются, быстро устремляются к бронетранспортеру и объезжают его с двух сторон, тем самым беря военных в клещи.

Поскольку солдаты не прекращают огонь даже в такой ситуации, с ними никто не церемонится. Гремят несколько перекрестных очередей, и каратели замолкают навсегда. Среди них наверняка есть и те подонки, которые участвовали в резне, устроенной в Эль-Башаре.

Пешие вооруженные мужчины из числа пришельцев продвигаются вперед. На всякий случай они обыскивают ангар и выводят оттуда невысокого человека, одетого в камуфляж.

Я превозмогаю боль в глазах, смотрю и не могу наглядеться. Ну да, Джулия. Она самая и есть. Ее взяли живой, и это огромная удача. Она ведь много чего знает и может дать очень важные показания насуде, если, конечно, таковой состоится.

До меня доносятся ликующие возгласы. По всей видимости, пехотинцы пришельцев встретились с всадниками, и те сообщили им какую-то радостную весть. Мне нисколько не трудно догадаться, что речь идет о полном разгроме противника.

— Все же проверьте первый этаж и прочешите оставшуюся часть аэродрома, — доносится до моих ушей команда.

Через минуту я слышу стрекотание автоматов внутри полуразрушенной диспетчерской. Потом наступает непродолжительная тишина, расколотая радостными возгласами.

Вслед за этим кто-то рапортует о подавлении последнего очага сопротивления и о том, что на остальных объектах аэродрома все чисто. Я слушаю, но все еще не могу понять, кто все эти люди и чего лично мне ждать от них.

— Артем! Все хорошо. Ты не беспокойся, — обескураживает меня знакомый юношеский голос.

Я приподнимаюсь и вижу, что от пикапов в мою сторону идет Агизур. Моему изумлению нет пределов.

Парень же улыбается и заявляет:

— Я же говорил, что в долгу перед тобой. Ты спас меня, а теперь я и мои друзья выручили тебя.

— Да. Но как тебе это… — пытаюсь спросить я, но в глазах моих все расплывается.

— Это отдельная история. Как-нибудь расскажу, — эхом звучат у меня в ушах его слова. — Хорошо, что ты сообразил спрятаться в этой канаве. Я наблюдал за тобой через бинокль. Если бы ты после нашего появления не скрылся в ней, то нам пришлось бы не так легко. Ведь мы не могли причинить тебе вред. Но все получилось отлично.

Мне становится хуже. Голос парня продолжает звучать для меня так, будто он говорит в глубокий колодец. Я ловлю себя на мысли о том, что его появление может быть всего лишь плодом моего воображения, воспаленного от болезни.

— Не подходи близко, — тем не менее говорю я. — У меня Эбола…

— Об этом я уже догадался, — спокойно реагирует он. — Не переживай. Вакцина у нас есть. Так что скоро ты поправишься. Тем более что лечить тебя будут лучшие специалисты, работающие в нашей стране.

— Лучшие специалисты? — недоверчиво переспрашиваю я и тут же констатирую: — Наверное, я все-таки брежу. Откуда здесь вообще могут взяться специалисты нашего профиля, не говоря уже о лучших?

— Нет, Артем, ты не бредишь, — звучит в ответ. — Агизур оборачивается и смотрит куда-то в глубину летного поля.

Слышится шум автомобильного мотора. Вскоре из-за грузовиков, стоящих на поле, появляется военный джип. Он подъезжает к юному берберу и останавливается. Открываются дверцы, и из внедорожника выходят двое мужчин. Сначала я вижу лишь их фигуры, так как в глазах моих колышется серая муть. Я пытаюсь сфокусировать взгляд и едва не вскрикиваю, когда понимаю, что ко мне идут Аркадий Федорович Карский и Йордан Христов.

— Это не может быть явью, — бормочу я. — Они погибли. Я сам видел кровь в пещере. А Лайд нарочно не рассказывал об этом, играл на моих чувствах. Это все мой горячечный бред.

— Ты ошибаешься, Артем, — заверяет меня знакомый голос моего наставника.

37

Палатку, куда срочно помещают меня, берберы поставили тут же — между ангаром и тем местом, где недавно находилась беседка. У Карского и Христова при себе имеется все необходимое для вакцинации. Я еще не совсем безнадежен. Коллеги готовятся к инъекции. Я ведь и сам сотни раз проделывал это в палаточном городке. И вот теперь мне приходится наблюдать данную картину с другой стороны.

— Так, значит, вы живы? — Я никак не могу поверить своим глазам.

— Не сомневайся, Артем, — заверяет меня академик. — Мы живее всех живых. Да и ты не помрешь.

— А Кахина? Что с ней? — спрашиваю я о матери Агизура.

— С мамой все в порядке, — отвечает парень, стоя неподалеку от палатки.

— Мне думалось, что все гораздо хуже, — признаюсь я.

— Понимаешь, Артем, я уже отправился к дяде, но в самом начале пути решил вернуться, взять с собой беременную маму и отвезти ее к соплеменникам. Все-таки у них безопаснее.

— Да, — подхватил Йордан. — А пока парнишка успел объявиться в пещерном городе, мы тем временем приняли роды. Прямо на месте, так сказать.

— Так вот откуда там кровь на полу была, — соображаю я.

— Именно, — подтверждает мою догадку Йордан. — Каким-то чудом Агизур почуял неладное. Он осторожно прошелся в глубь пещерных коммуникаций, засек голоса фундаменталистов, быстренько вернулся и все объяснил. Нам пришлось немедленно бежать из пещерного города. Останься мы там еще хотя бы на пять минут, и неизвестно, как бы все потом повернулось и для нас, и для тебя.

На несколько минут мы замолкаем. Аркадий Федорович лично вводит мне вакцину против лихорадки Эбола. Мне кажется, что ничего особо не меняется.

Но я знаю, что эффект будет ощутим чуть позже, поэтому снова возвращаюсь к подробностям, интересующим меня, и спрашиваю:

— А где наши волонтеры?

— Здесь, в пикапе, — отвечает Агизур. — Эти ребята умеют не только ухаживать за больными, но и стрелять из пулемета.

— Откуда вы узнали, где меня нужно искать?

— Агизур со своими соплеменниками вначале хотел вытащить тебя из пещерного города, — принялся объяснять Карский. — Шла определенная подготовка к этому. Отправлялись разведчики. Но ты сам успел удрать из плена. Да еще и на машине боевиков! Разведчики видели этот момент. Мы надеялись, что ты сумел добраться до Эль- Шадуфа именно на угнанном внедорожнике.

— А почему вы посчитали, что я держал путь именно туда? — Меня впечатляет это поразительное совпадение.

— Артем, зная карту, нетрудно было догадаться, что ты направишься в ближайший оазис. Поскольку Эль-Башар не в счет, то…

— Понятно, — перебиваю его я. — Но почему тогда вы приехали за мной сюда, а не в Эль- Шадуф?

— А вот это стечение обстоятельств, — говорит мой наставник и разводит руками. — Спроси у Агизура.

— Один из моих соплеменников случайно заметил разбитую машину, — отозвался парень. — Он знал о твоем смелом поступке и понял, что это тот самый джип, который ты увел из-под носа у религиозных фанатиков. Твоего мертвого тела в машине он не нашел. Следов рядом не было, зато они обнаружились на тропинке, спускавшейся с горы и дальше в пустыне. По ним-то мой соплеменник и пошел.

— Так почему же он меня не подобрал? — с усмешкой интересуюсь я.

— Считай, что подобрал, — говорит мне юный бербер. — Ведь он был среди тех людей, которые только что очистили аэродром от фундаменталистов и карателей.

— Я не понимаю…

— Да что же здесь непонятного! — воскликнул юноша. — Мой соплеменник ехал по твоим следам на верблюде. Он очень быстро сообразил, что ты стал блуждать, и продолжал двигаться за тобой. Но когда ему почти удалось тебя нагнать, ты уже направлялся к аэродрому. Мой соплеменник увидел машины, которые мчались в твою сторону, и сразу же поспешил к нам. К этому времени мы успели собрать и вооружить людей из отцовского клана и тех, кто дружит с нами, — как ни в чем не бывало продолжает юный бербер. — Один отряд уничтожил охрану лаборатории в пещерном городе. Так что теперь она в безопасности. Кстати, с женщинами, которые помогали тебе бежать, все в порядке. Они живы, здоровы и свободны. Второй же отряд двинулся на аэродром — выручать тебя.

— Но из слов Лайда и его дружков я понял, что лаборатория находится где-то здесь, — замечаю на это я.

— Они попросту блефовали, — говорит на это Карский. — Лаборатория до последнего момента действительно оставалась в пещере. А сейчас она укрыта в куда более безопасном месте. Туда мы сейчас и направимся. Вместе с тобой, Артем, естественно.

Мне хочется еще что-то уточнить, но веки мои тяжелеют, и глаза сами собой закрываются. Я проваливаюсь в сон.

38

Со мной все в порядке. Благодаря своевременной вакцинации я поправился. О недавней моей болезни сейчас уже почти ничего не напоминает. Я стараюсь не думать об этом.

Есть вещи куда более глобальные, чем мои собственные болячки. Я имею в виду положение в этой североафриканской стране и реакцию мирового сообщества на нее.

Хаос гражданской войны, помноженный на пандемию Эболы, наконец-то заставил международные структуры пошевелиться. Бюрократы из Красного Креста и ООН не только осознали, что здешняя ситуация опасна для всего мира, но и предприняли действенные шаги для решения проблемы.

В высоких кабинетах и залах заседаний нашлись ярые защитники «суверенной демократии» этой страны, но в целом возобладала здравая мысль о необходимости ввести сюда международный контингент войск по мандату ООН. Это вскоре и было сделано, несмотря на продолжающийся визг отдельных политиков.

Ввод войск под эгидой ООН содействовал стабилизации положения в стране, хотя и не сразу. Большинство тамошних жителей, уставшее от борьбы враждующих группировок и разгула эпидемии, встретили это событие с надеждой на лучшее.

Повсеместно были организованы лагеря по вакцинации зараженных людей, охраняемые солдатами в голубых касках. Жители Хардуза и даже самых отдаленных уголков страны получили необходимую помощь, причем бесплатно и без выдвижения каких-либо условий.

Вакцина академика Карского была усовершенствована. Скромно замечу, что не без нашего с Йорданом участия. Ее эффективность значительно повысилась, что отметили все специалисты, работающие здесь.

Результаты говорили сами за себя. Люди поправлялись очень быстро. Летальных исходов среди вакцинированных пациентов практически не было.

Если такое несчастье и случалось, то смерть была связана с целым букетом других болезней каждого конкретного человека. К сожалению, врачи не всегда успевали учесть в своей работе подобные обстоятельства.

Власть в стране перешла к переходному правительству. Не знаю, как дело пойдет дальше, но сейчас его члены выглядят вполне здравомысляще.

Враждующие группировки были вынуждены сложить оружие. Очаги сопротивления войскам ООН наблюдались лишь в нескольких районах. Да и то вскоре они сами собой угасли, так как лихорадка Эбола стала выкашивать таких вот непримиримых субъектов.

Есть, правда, один удручающий нюанс. Некоторая часть фундаменталистов и поборников военной хунты сумела покинуть страну. Они на катерах ушли в Средиземное море. Предположительно их целью стала Лампедуза, где находится лагерь для беженцев, прибывающих туда со всей Африки.

Мне не хочется быть пессимистом, но это бегство может стать опасным не только для лагеря, но и для всей Европы. Ведь неизвестно, сколько инфицированных людей было среди беглецов.

Так что у соответствующих служб прибавилось работы. Если не будут приняты необходимые меры, то североафриканская пандемия может обрести трагическое продолжение.

39

Когда Агизур от себя и от имени своей матери пригласил нас в гости, мы отказываться не стали. С одной стороны, не хотелось обидеть парня и роженицу. С другой же, мы решили наконец-то использовать свое законное право на отдых. Ведь несколько недель нам довелось работать не покладая рук. Практически без передышек.

И вот теперь, более чем через месяц после нашей встречи на аэродроме, мы снова в Каменистой Сахаре. Берберский клан празднует рождение дочери Кахины. Гости собрались в нескольких больших шатрах. Шум. Веселье. Пир горой.

К нам здесь относятся с большим уважением. Люди благодарят нас и за спасение соплеменников, и за принятые роды. Каждый считает своим долгом выразить нам свою признательность и как-то угодить. Это несколько напрягает, однако избежать подобного гостеприимства невозможно. Нам приходится попросту расслабиться и получать удовольствие от всего этого действа.

Я смотрю на все, что тут происходит, и не могу сдержать искренней улыбки. Если вдуматься, то это праздник в честь победы жизни над смертью.

Я делюсь своей мыслью с Аркадием Федоровичем и Йорданом. Они тоже начинают улыбаться и подтрунивают надо мной. Мол, потянуло Артемку на философствования.

Я отвечаю, что удивительного в этом ничегошеньки нет. Особенно после всех испытаний, выпавших на нашу долю.

Наши разглагольствования прерывает Агизур. Он еще раз благодарит нас за все, затем справляется, комфортно ли мы себя здесь чувствуем.

— Все хорошо. Не беспокойся, — отвечаю я за всех и, не дожидаясь его реакции, спрашиваю: — А сам-то ты как? Небось доволен, что у тебя сестричка появилась?

— Доволен, — довольно сдержанно говорит он. — Хотя я всегда мечтал о брате.

— Ты не печалься, — уловив его настроение, заявляю я. — Это ведь даже хорошо, что родилась девочка. Знаешь, почему так?

— Нет. Расскажи.

— У нас, у русских, есть народное поверье, — принимаюсь объяснять я. — Рождение девочек в самый напряженный для страны момент означает, что войны не будет.

— Хочется верить, что это правильное поверье, — с улыбкой замечает парень. — Ведь не зря мама назвала ее Тамим. На нашем языке это означает «радость» или «восторг».

— Вот видишь, значит, тебе не стоит печалиться, — снова подбадриваю его я. — Мама у тебя еще молодая и очень красивая. Она наверняка выйдет замуж, когда ей позволят сделать это ваши обычаи. Надеюсь, к тому времени в вашей стране воцарится мир и поверье, о котором я тебе рассказал, не будет работать. Когда у твоей мамы родится сын, он будет счастлив.

— Из-за мира в стране? — робко высказывает догадку Агизур.

— И из-за мира, и потому, что у него есть заботливая сестра и мужественный старший брат, — говорю я и по-отечески хлопаю собеседника по плечу.

Дэн Уэллс Партиалы

© Ю. Полещук, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Часть первая

Глава первая

Новорожденная № 485GA18M умерла 30 июня 2076 года в шесть часов семь минут утра. Малышке было всего три дня. В среднем после эпидемии продолжительность жизни младенца составляла пятьдесят шесть часов.

Детям даже перестали давать имена.

Кира Уокер беспомощно наблюдала, как доктор Скоузен осматривает крохотное тельце. Медсестры – половина из которых и сами беременные – записывали сведения о жизни и смерти малышки, неотличимые друг от друга в халатах и масках. В коридоре горько плакала мать девочки, стекло заглушало ее рыдания. Девушку звали Ариэль Макадамс; ей едва исполнилось восемнадцать. Мама мертвого ребенка.

– Температура при рождении 37,2, – отчеканила медсестра, просматривая показания термометра. В голосе, приглушенном маской, звенел металл. Кира не знала, как ее зовут. Другая медсестра тщательно записывала цифры на желтом листе бумаги. – Через два дня 36,7, – продолжала сестра. – Сегодня в четыре часа утра снова 37,2. В момент смерти – 42 градуса.

Сестры медленно скользили по палате, словно бледно-зеленые тени в царстве мертвых.

– Дайте же мне ее подержать! – крикнула Ариэль дрожащим голосом. – Я просто хочу подержать ее…

Сестры не обращали на нее никакого внимания. За неделю это были уже третьи роды и третья смерть, а значит, куда важнее все зафиксировать, чтобы потом, проанализировав данные, спасти если не следующего малыша, то хотя бы того, кто родится за ним. Да пусть даже сотого, тысячного младенца. Лишь бы найти, наконец, способ сделать так, чтобы дети выживали.

– Пульс? – спросила другая сестра.

«Я так больше не могу, – подумала Кира. – Я устраивалась работать в родильное, а не в морг…»

– Пульс? – требовательно повторила сестра Харди, глава родильного отделения.

Кира очнулась от мыслей: следить за пульсом младенца входило в ее обязанности.

– До четырех часов утра пульс был стабильный, затем подскочил со 107 до 133 ударов в минуту. В пять часов утра – 149. В шесть – 154. В шесть часов шесть минут… 72.

Ариэль испустила очередной вопль.

– У меня такие же данные, – подтвердила другая сестра. Харди записала цифры и бросила на Киру грозный взгляд.

– Соберись, – произнесла она жестко. – Не забывай, многие интерны мечтают оказаться на твоем месте.

– Да, мэм, – кивнула Кира.

В центре палаты стоял доктор Скоузен. Передав младенца медсестре, он снял маску. Взгляд у него был такой же мертвый, как ребенок, которого Скоузен только что держал в руках:

– Пожалуй, на этом пока что всё. Едва ли нам удастся сейчас узнать больше. Уберите здесь и подготовьте полный анализ крови.

Доктор вышел из палаты. Сестры, окружавшие Киру, продолжали хлопотать: одевали малыша для похорон, отмывали оборудование, вытирали кровь. Забытая всеми мать плакала в одиночестве: Ариэль забеременела в результате искусственного оплодотворения, и утешить ее было некому – не было рядом с ней ни любимого парня, ни мужа. Кира послушно собирала записи для анализа и хранения, то и дело поглядывая на всхлипывающую за стеклом девушку.

– Не отвлекайся, – бросила сестра Харди и стянула маску. Волосы у нее прилипли ко лбу от пота. Кира молча смотрела на нее. Сестра Харди взглянула на Киру, вопросительно приподняв бровь:

– О чем говорит скачок температуры?

– О предельной концентрации вируса, – не задумываясь, ответила Кира. – Он размножился, поразил органы дыхания, и сердце, стараясь компенсировать нехватку кислорода, стало биться чаще.

Харди кивнула, и Кира впервые заметила, что глаза у сестры красные от усталости.

– Рано или поздно ученые построят модель заболевания на основе этих данных, а потом синтезируют средство от вируса. И единственное, чем мы можем им помочь… – Сестра замолчала, ожидая, пока Кира ответит.

– …как можно внимательнее следить за развитием болезни у каждого ребенка и учиться на собственных ошибках.

– От сведений, которые ты держишь в руках, зависит, удастся ли найти лекарство, – Харди кивнула на Кирины бумаги. – И если мы забудем записать какие-то данные, получается, что смерть этого младенца была бессмысленной и бесполезной.

Кира снова кивнула и неловко расправила документы в картонной папке.

Старшая сестра отвернулась; Кира дотронулась до ее плеча и проговорила, не отваживаясь встретиться с ней взглядом:

– Простите, мэм, но раз уж доктор завершил осмотр, быть может, вы дадите Ариэль ребенка? Хотя бы на минутку?

Сестра Харди вздохнула, и на ее угрюмом, профессионально-невозмутимом лице проступила усталость.

– Послушай, Кира, – проговорила Харди. – Я знаю, что ты быстро прошла курс обучения. Вне всякого сомнения, у тебя способности к вирусологии и РМ-анализу. Но одних навыков недостаточно. Ты должна быть психологически готова к работе в родильном отделении, иначе моментально сгоришь. Ты здесь всего три недели, и для тебя это десятая смерть. А для меня – девятьсот восемьдесят вторая, – Харди умолкла. Пауза тянулась дольше, чем ожидала Кира. – Научись смиряться и жить дальше.

Кира покосилась на Ариэль, которая с плачем колотилась в стекло.

– Я понимаю, вам довелось повидать немало смертей, – Кира сглотнула комок в горле, – но для Ариэль это первый ребенок.

Сестра Харди впилась в Киру глазами. Взгляд ее затуманился. Наконец она обратилась к молодой медсестре, которая держала тело младенца:

– Сэнди, разверни ребенка. Мать хочет взять его на руки.

* * *

Спустя час Кира закончила заполнять документы, и как раз вовремя: пора было идти на заседание Сената. Внизу, в вестибюле клиники, ее встретил Маркус, поцеловал, и Кира слабо улыбнулась, пытаясь отогнать усталость после долгой ночной смены. Маркус улыбнулся в ответ. С ним жизнь всегда становилась легче.

Они вышли из больницы, и Кира зажмурилась: глазам стало больно от яркого дневного света. Клиника возвышалась в центре города последним оплотом технологий, словно космический корабль посреди разрушенных зданий и заросших улиц. Разумеется, основные завалы разобрали, но тут и там по-прежнему виднелись следы эпидемии, даже спустя одиннадцать лет после катастрофы: брошенные машины были превращены в ларьки для торговли овощами и рыбой, а на лужайках перед домами разбили сады и огородили загоны для кур. От совершеннейшей из цивилизаций – прежней, до эпидемии, – остались лишь руины; нынешняя же мало чем отличалась от каменного века. Солнечные батареи, снабжавшие энергией клинику, были роскошью, о которой значительная часть Ист-Мидоу могла только мечтать.

Кира пнула камешек:

– Сил моих больше нет!

– Возьмем рикшу? – предложил Маркус. – Хотя идти недалеко.

– Да я не об этом, – пояснила Кира. – Я про больницу и детей. Про всю мою жизнь. – Она вспомнила красные от усталости глаза медсестер. – Знаешь, сколько на моих глазах умерло детей? – тихо спросила она. – Прямо при мне?

Маркус взял ее за руку:

– Ты ни в чем не виновата.

– Да какая разница, кто виноват? – возразила Кира. – Они все равно умерли.

– Ты же знаешь, с самого начала эпидемии не удалось спасти ни одного младенца, – заметил Маркус. – Ни единого. Ты работаешь в клинике всего три недели. Нет смысла винить себя в том, что ученые и доктора не могут исправить уже долгие годы.

Кира остановилась и уставилась на Маркуса: он что, шутит?

– Ты пытаешься меня утешить? – уточнила она. – Неужели ты думаешь, мне станет легче оттого, что младенцев нельзя спасти? Бред!

– Ты же прекрасно знаешь, я не это имел в виду, – поправился Маркус. – Я лишь говорю, что это не твоя вина. Всех этих детей убил РМ-вирус, а не Кира Уокер.

Кира посмотрела на расширявшуюся впереди дорогу.

– Можно, конечно, и так сказать.

По мере приближения к стадиону толпа увеличилась. Такого наплыва людей не было уже несколько месяцев, с того раза, когда Сенат принял последнюю поправку к Закону надежды и опустил возрастной порог для беременности до восемнадцати лет. Киру внезапно охватило недоброе предчувствие; она поморщилась.

– Как думаешь, зачем нас сегодня собрали?

– Позанудствовать. Что ты, Сенат не знаешь? Давай сядем где-нибудь у дверей, чтобы сбежать, когда Кесслер начнет толкать речь.

– Думаешь, очередная чушь? – спросила Кира.

– Причем пафосная, – ответил Маркус. – Чего еще от них ждать. – Он улыбнулся, но, заметив серьезный настрой Киры, тут же нахмурился. – Наверно, хотят поговорить про Голос. Сегодня утром у нас в лаборатории болтали, что недавно повстанцы напали на очередную ферму.

Кира опустила взгляд, чтобы не встречаться с Маркусом глазами:

– А если Сенат решил еще больше опустить возрастной порог для беременности?

– Так быстро? – удивился Маркус. – Еще и девяти месяцев не прошло. Едва ли возраст снова сократят: те, кому восемнадцать, даже привыкнуть не успели.

– Еще как сократят, – возразила Кира, не поднимая глаз. – Для сенаторов Закон надежды – единственный способ решения проблемы, ничего другого они предложить не могут. Они считают, что при увеличении количества рождающихся детей один из них обязательно окажется невосприимчив к вирусу. Но все без толку, за одиннадцать лет никакого результата, и оттого, что у нас будет кучка беременных девушек-подростков, ничего не изменится, – Кира выпустила руку Маркуса. – В больнице у нас то же самое: над роженицами трясутся, кругом все стерильно, всё тщательно записывают, а дети умирают. Мы досконально изучили, как именно они умирают, настолько, что меня тошнит при одной лишь мысли об этом, но так и не придумали, как их спасти. Очередные девушки беременеют, и все, что мы получаем в итоге, – мертвые младенцы и подробнейшая статистика того, как именно умирали дети. – Лицо Киры покраснело, на глазах показались слезы. Прохожие оглядывались на нее. В толпе было много беременных, и некоторые наверняка слышали ее слова. Кира сглотнула и крепко обхватила себя руками от смущения и досады.

Маркус шагнул к ней и положил руку на плечо.

– Ты права, – прошептал он. – Ты совершенно права.

Кира прильнула к нему.

– Спасибо.

– Кира! – окликнул кто-то. Она подняла голову и вытерла глаза тыльной стороной ладони. Сквозь толпу пробиралась Мэдисон, весело махая Кире рукой. Кира улыбнулась. Мэдисон была старше ее года на два, но они вместе выросли, почти как сестры, во временной семье после эпидемии. Кира помахала в ответ.

– Мэдс!

Мэдисон подошла и радостно обняла Киру. За Мэдисон шел Хару, ее муж; свадьба была недавно, и Кира его толком не знала. Когда Мэдисон познакомилась с Хару, он служил в Сети обороны, а на гражданскую службу перешел всего несколько месяцев назад, после свадьбы. Хару пожал руку Кире и сдержанно кивнул Маркусу. Кира в который раз удивилась, как Мэдисон могла влюбиться в такого буку. Впрочем, по сравнению с Маркусом все казались буками.

– Рад вас видеть, ребята, – сказал Хару.

– Ты меня видишь? – Маркус с деланным ужасом ощупал себя. – Значит, эликсир уже не действует! Чтобы я еще хоть раз отдал свой завтрак говорящей белке? Да ни за что на свете!

Мэдисон рассмеялась, а Хару озадаченно приподнял бровь. Кира молча наблюдала за ним, но серьезность Хару была до того уморительной, что девушка не выдержала и расхохоталась.

– Ну, как дела? – поинтересовалась Мэдисон.

– Потихоньку, – ответила Кира. – Пытаемся выжить.

Мэдисон нахмурилась:

– Тяжелое дежурство?

– Ариэль родила.

Мэдисон побледнела и печально опустила глаза. Кира видела, что ей больно слышать об этом: ведь Мэдисон самой уже исполнилось восемнадцать. Она еще не забеременела, но за этим дело не станет.

– Бедненькая. Давай сходим к ней после собрания. Надо ее как-то поддержать.

– Сходи, конечно, – кивнула Кира, – только без меня, у нас сегодня очередная вылазка.

– Но ты же всю ночь дежурила! – возмутился Маркус. – Какое они имеют право отправлять тебя на вылазку?

– Успею подремать перед уходом, – ответила Кира. – Но пойти все-таки надо. Работа достала, сил нет, так что сменить обстановку не помешает. Ну и надо доказать Скоузену, что я справлюсь. Раз уж Сети обороны непременно нужен на вылазке медик, то я буду лучшим врачом, которого они когда-либо видели.

– Им с тобой повезло, – Мэдисон снова обняла подругу. – А Джейден едет?

Кира кивнула:

– Он же сержант. Он за главного.

Мэдисон просияла:

– Обними его за меня.

Джейден был братом Мэдисон – настоящим, не сводным. Кроме них, кровных родственников в мире не осталось. Некоторые утверждали, что Джейден и Мэдисон – прямое доказательство передачи иммунитета к РМ-вирусу по наследству. Тем печальнее, что ни у одного из новорожденных его не было. Кира же полагала, что Джейден и Мэдисон – скорее исключение из правил, аномалия, которая может никогда не повториться.

Кира частенько говорила Мэдисон, что Джейден – один из самых красивых парней на планете. Так что она уточнила, бросив озорной взгляд на Маркуса:

– Только обнять? А поцеловать?

Маркус смущенно посмотрел на Хару:

– Как думаешь, по какому поводу собрание?

Кира и Мэдисон рассмеялись. Кира радостно вздохнула: от общения с Мэдисон ей всегда становилось легче на душе.

– Сенат хочет закрыть школу, – сообщил Хару. – Самым младшим на острове уже исполнилось четырнадцать, и учителей становится больше, чем учеников. Думаю, они решат завершить курс, чтобы подростки пораньше начали профессиональную подготовку, а учителям найдут более полезное занятие.

– Думаешь? – усомнилась Кира.

– Ну да, – пожал плечами Хару.

– Наверно, опять начнут распинаться про партиалов, – предположила Мэдисон. – Сенаторов хлебом не корми, дай об этом поговорить.

– А как ты хотела? – спросил Хару. – Партиалы уничтожили практически все человечество.

– Не считая присутствующих, – заметил Маркус.

– Я не говорю, что они не опасны, – пояснила Мэдисон, – но их уже одиннадцать лет не видно и не слышно. Жизнь продолжается. К тому же есть проблемы и поважнее. Мне вот кажется, что речь пойдет о Голосе.

– Скоро мы это узнаем, – Кира кивнула на стадион, маячивший за деревьями. Разумеется, у Сената была собственная резиденция в мэрии, но общегородские собрания с обязательным присутствием всех жители Ист-Мидоу обычно проводились на стадионе. Целиком трибуны никогда не заполнялись, хотя взрослые и рассказывали, что раньше, до эпидемии, во время спортивных матчей, на стадионе яблоку было негде упасть.

Когда началась эпидемия, Кире было всего пять. Она почти забыла прежний мир, а то, что осталось в памяти, едва ли было правдой. Кира помнила отца, его темную кожу, всклокоченные черные волосы, очки в толстой оправе, неловко сидевшие на переносице. Комнаты в их доме располагались на разных уровнях; сам дом был желтый – Кира знала это почти наверняка. Когда девочке исполнилось три года, папа устроил праздник. Друзей-ровесников у нее не было, поэтому детей на вечеринке не оказалось, зато пришли отцовские друзья. Кира помнила, что у нее была огромная коробка с мягкими игрушками, ей хотелось похвастаться гостям. Она, пыхтя, выволокла коробку в коридор и потащила в гостиную. Сейчас ей казалось, что ползла она с полчаса, но Кира понимала, что все происходило куда быстрее. Когда малышка, наконец, добралась до комнаты и крикнула взрослым, чтобы те посмотрели на игрушки, отец рассмеялся, пожурил ее и отнес коробку обратно в детскую. И все Кирины труды в считаные секунды пошли насмарку. Впрочем, это воспоминание не причиняло девушке боли; отец не был жесток или несправедлив. Это была лишь картинка из прошлого, одно из немногих оставшихся у Киры воспоминаний о прежней жизни.

Людей становилось все больше, они толкали друг друга, проходя между деревьями к стадиону. Одной рукой Кира вцепилась в Маркуса, другой – в Мэдисон, Хару шагал сзади, замыкая цепь. Друзья пробрались сквозь толпу и нашли свободные места у входа, как и хотел Маркус. Кира подумала, что он прав: если сенатор Кесслер разразится очередной тирадой или сенатор Лефу начнет разглагольствовать про график отгрузки либо на любую другую скучную тему, актуальную в этом месяце, лучше будет потихоньку улизнуть. Раз уж явка на такие собрания обязательна, они пришли, но никто не мешает уйти пораньше, как только с важными вопросами будет покончено.

Сенаторы выходили на помост в центре поля. Кира поерзала на сиденье. Что, если Хару прав? Всего сенаторов было двадцать, и Кира узнала почти всех, хотя не каждого помнила по имени. Правда, был среди них и неизвестный ей мужчина: высокий, темнокожий, крепко сложенный, выправкой похожий на офицера, но в простом гражданском костюме. Он прошептал что-то доктору Скоузену, представителю больницы, и скрылся в толпе.

– Доброе утро, – по стадиону из колонок разнесся голос, эхом отражаясь от купола. В центре поля появилась гигантская голограмма сенатора Хобба. Сенаторов было двадцать, но председательствовал на общегородских собраниях обычно Хобб, как самый обаятельный. Он произносил вступительную речь и делал объявления.

– Объявляю собрание открытым, – продолжал сенатор Хобб. – Мы рады видеть всех вас здесь. Нам очень важно, что жители города принимают участие в работе правительства, а общие собрания – лучший способ поддерживать связь с людьми. Отдельно хочу поблагодарить Сеть безопасности Лонг-Айленда, в особенности сержанта Стюарта и его команду, за то, что они всю ночь крутили ручки генераторов на стадионе. Как мы и обещали, на наши собрания не будет тратиться городское электричество, – в публике послышались хлопки, и Хобб улыбнулся, дожидаясь, пока все стихнет. – Переходим к первому пункту повестки дня. Мисс Римас, будьте добры, поднимитесь ко мне на сцену.

– Все-таки школы, – заметила Кира.

– А я что говорил? – подтвердил Хару.

Мисс Римас руководила системой школьного образования в Ист-Мидоу; со временем школа осталась всего одна, и мисс Римас стала ее директором. Кира, прикрыв рот рукой, слушала, как старушка с гордостью рассказывает о заслугах своих учителей, о великолепных результатах, которых системе удалось добиться за эти годы, об успехах учеников. Все выглядело как торжественные проводы, воспоминания о былых достижениях, о преданности своему делу, но Кире было больно это слушать. Как бы мисс Римас ни хвалила коллег и подопечных, как бы ни старалась сосредоточиться на хорошем, страшная правда была в том, что детей больше нет. Школу закрывали из-за того, что не стало учеников. Учителя выполнили свою работу, а вот доктора – нет.

Самому юному жителю планеты через месяц исполнится четырнадцать. Быть может, на других континентах тоже остались люди, но связь с ними отсутствовала, и со временем обитатели Лонг-Айленда привыкли считать, что одни на целом свете. А значит, самый младший из них – и самый молодой на планете. Звали его Саладин. Когда его пригласили на сцену, Кира не сдержала слез.

Маркус обнял ее, и вместе они прослушали череду прочувствованных речей и поздравлений. Младших учеников перевели на программы профессионального обучения, как и предсказывал Хару. Десять человек поступили на курсы подготовки медицинских работников, которые окончила Кира; через год-другой эти ребята, как и она, придут на стажировку в больницу. Интересно, изменится ли что-то за это время? Неужели новорожденные по-прежнему будут гибнуть, а медсестры наблюдать за тем, как они умирают, собирать статистику и заворачивать маленькие тела для похорон? Когда же все закончится?

Учителя по очереди вставали, прощались с учениками, желали им успехов. На стадионе воцарилась благоговейная тишина. Кира понимала, что все думают о том же, о чем и она. Вместе со школами, казалось, закрывали прошлое, окончательно признавая, что мир катится к закату. На целом свете осталось всего сорок тысяч человек – но ни одного малыша. И, скорее всего, ни одного уже не будет.

Наконец поднялась последняя учительница и со слезами на глазах попрощалась с учениками. Учителей тоже переводили в профессиональные училища: у них начиналась новая работа, новая жизнь. Эта учительница отныне будет работать в Комиссии по животным, куда поступил Саладин: дрессировать собак, обучать ястребов, объезжать лошадей. От этой мысли Кира улыбнулась. Пусть Саладин теперь взрослый, но он по-прежнему сможет играть с собаками.

Учительница села. К микрофону вышел сенатор Хобб, замерев в круге света прожектора. В центре поля появилась его голограмма. Вид у сенатора был торжественный и озабоченный. Хобб помолчал, собираясь с мыслями, поднял голову и посмотрел на зрителей ясными голубыми глазами.

– А ведь этого можно было избежать.

В публике поднялся ропот: люди зашевелились, начали переглядываться, забормотали. Кира заметила, что Маркус смотрит на нее, крепко стиснула его руку и уставилась на сенатора Хоббса.

– Школу не пришлось бы закрывать, – негромко продолжал Хобб. – В Ист-Мидоу не наберется и двадцати детей школьного возраста, но в целом на острове их больше. Куда больше. В Джеймспорте на ферме живут десять ровесников Саладина. Я видел их своими глазами. Я жал им руки. Я упрашивал их перебраться сюда, под защиту Сети безопасности, но они отказались. Их не пустили взрослые, с которыми они живут, приемные родители. А через неделю после моего отъезда, то бишь два дня назад, на ферму напали мятежники из так называемого Голоса народа, – сенатор замолчал, собираясь с мыслями. – Мы отправили на подмогу солдат, но я боюсь, что случилось самое худшее.

Голограмма сенатора Хоббса обвела трибуны пристальным взлядом.

– Одиннадцать лет назад партиалы попытались нас уничтожить. Им это почти удалось. Мы создали их более сильными и быстрыми, чем люди, чтобы они сражались вместо нас в Войне за Изоляцию. Они легко выиграли войну, и когда спустя пять лет партиалы пошли против людей, им не составило труда нас уничтожить. Особенно после того, как они выпустили РМ-вирус. Те, кто выжил, осели на этом острове. Мы потеряли все, что у нас было, похоронили близких. Мы были в отчаянии. Но мы все-таки выстояли. Отстроили дома. Возвели защитные ограждения. Нашли пищу и кров, научились добывать энергию, организовали правительство, сохранили культуру. Когда выяснилось, что РМ-вирус продолжает убивать наших детей, мы приняли Закон надежды, чтобы увеличить вероятность появления нового поколения людей, невосприимчивых к вирусу. Благодаря закону и неустанному труду врачей мы каждый день приближаемся к нашей мечте.

Сенатор Хобб кивнул доктору Скоузену, сидевшему возле него на сцене, и продолжил. На его лицо набежала тень.

– Но в один из дней что-то пошло не так. Часть из нас решила отколоться. Эти люди забыли о врагах, которые по-прежнему скрываются на материке, наблюдают за нами и выжидают момент для нападения. Они забыли о невидимом враге в воздухе и в нашей крови, который продолжает убивать наших детей, как некогда убил родных и друзей. Некоторые возомнили, что общество, которое мы построили, чтобы защитить себя, и есть враг. Мы по-прежнему боремся за жизнь, вот только теперь, как ни прискорбно, друг с другом. С тех пор, как два года назад приняли Закон надежды, бандиты из Голоса, вооруженные головорезы, которые притворяются революционерами, жгут наши фермы, грабят магазины, убивают собственную плоть и кровь, родных братьев, сестер, матерей и отцов и, прости, Господи, своих детей. Потому что мы все одна семья, и мы не можем враждовать друг с другом. Что бы ими ни двигало, какие бы убеждения они ни исповедовали, на самом деле члены Голоса, давайте уже называть вещи своими именами, просто варвары, которые намерены довести дело партиалов до конца. Но мы им этого не позволим. – В голосе Хобба зазвучал металл. – Мы одна нация, один народ, одна воля. – Сенатор остановился. – По крайней мере, так должно быть. К сожалению, у меня плохие новости. Вчера ночью Сеть безопасности обнаружила группировку Голоса, которая грабила продуктовый склад. И где бы вы думали? Угадайте!

Из толпы послышались выкрики – в основном названия дальних ферм и рыбацких деревушек. Гигантская голограмма печально покачала головой. Кира смотрела на сенатора, крошечную фигурку в поношенном коричневатом костюме, который в свете прожектора казался почти белым. Хобб медленно поворачивался и качал головой, пока публика выкрикивала названия селений по всему острову. Наконец он остановился и указал на землю перед собой.

– Здесь, – отрезал Хобб. – Прямо здесь, к югу от шоссе, в бывшей школе Келленберг. Мятежников была горстка, так что серьезного кровопролития удалось избежать, вы бы даже ничего не узнали. И все же они были здесь. Кто из вас живет в тех краях? – Сенатор сам поднял руку, кивая тем, кто тоже поднял. – Вот именно, – проговорил он, – вы там живете, и я тоже там живу. Это самый центр нашего города. Голос больше не прячется где-то в лесу. Бандиты здесь, в Ист-Мидоу, в этом районе. Они хотят расколоть нас изнутри, но мы им этого не позволим!

Члены Голоса выступают против Закона надежды, – продолжал сенатор. – Они считают его тиранией, фашизмом, контролем. Мы же с вами считаем его нашим единственным шансом. Мы с вами хотим, чтобы у человечества было будущее; они хотят жить настоящим и убивают всех, кто пытается им помешать. Разве это свобода? Если мы чему и научились за прошедшие одиннадцать лет, так это тому, друзья мои, что свобода – ответственность, которую надо заслужить, а не право на безрассудство и анархию. И если нам суждено погибнуть, несмотря на все усилия и железную волю к победе, то пусть мы падем от руки неприятеля, а не собрата.

Кира молча слушала. Речь сенатора произвела на нее глубокое впечатление. Ей и самой не улыбалось так рано забеременеть (до нужного возраста Кире оставалось меньше двух лет), но она понимала, что Сенат прав. Будущее куда важнее капризов одной-единственной девушки, которая боится сделать решительный шаг.

Голос сенатора Хобба звучал негромко, но решительно:

– Голос выступает против Закона надежды и выражает свое несогласие посредством убийств, краж и терроризма. Думать они могут что угодно, но прибегать к насилию мы им не позволим. Не далее как несколько лет тому назад кое-кто уже использовал подобные методы – кучка восставших, которые решили изменить привычный порядок вещей. Я говорю о партиалах. Разница лишь в том, что партиалы – бездушные, бесчеловечные убийцы, не наделенные разумом. Они убивают потому, что мы создали их такими. Члены Голоса – люди, а значит, в каком-то смысле еще опаснее партиалов.

В толпе поднялся ропот. Сенатор Хобб обвел публику взглядом, прокашлялся и продолжил:

– Есть вещи поважнее нас самих, важнее лишений, которые нам приходится выносить, важнее любых капризов. Это будущее, которое мы должны построить и защитить. И если мы хотим, чтобы у нас было будущее, мы должны прекратить враждовать друг с другом. Мы обязаны пресекать любые разногласия. Нам надо научиться снова доверять друг другу. И речь сейчас не только о Сенате и городе, не только о городе и фермах, не о какой-то одной группе или клике. Я говорю обо всех нас. Обо всем человечестве в целом. Пусть кое-кто мечтает нас расколоть, но мы им этого не позволим!

Толпа на трибунах взревела, и на этот раз Кира закричала вместе со всеми. Но даже в эту минуту она не могла отделаться от внезапного страха, ледяными пальцами сдавившего сердце.

Глава вторая

– Опаздываешь, Уокер.

Кира не ускорила шаг. Она смотрела на стоявшего у фургона Джейдена и думала о том, до чего же они с Мэдисон похожи.

– А что, разве солдатам больше не обязательно посещать общегородские собрания? – съязвила она.

– Вот спасибо, что заметила, – ответил Джейден и положил винтовку на плечо. – Что бы мы делали без тебя и твоего непревзойденного остроумия.

Кира сложила пальцы пистолетом и сделала вид, будто стреляет Джейдену в лицо.

– Куда мы на этот раз?

– В городишко под названием Ашарокен, – Джейден помог Кире забраться в железный фургон, в котором уже находились десять солдат и два переносных генератора. А значит, скорее всего, предстояло проверять старую технику, чтобы решить, стоит ли везти ее в Ист-Мидоу. В фургоне также сидели двое гражданских, мужчина и женщина, – наверное, для работы с каким-то другим оборудованием.

Джейден прислонился к стенке фургона:

– Клянусь, в жизни не слышал таких странных названий городов, как на этом острове.

– Ну вы прямо на медведя собрались, – заметила Кира, взглянув на тяжелые солдатские винтовки. На вылазки за пределы города всегда брали оружие (у Киры на плече тоже висел автомат), но сегодня солдаты снарядились как на войну. Один даже держал длинную трубу, в которой Кира узнала гранатомет. Девушка нашла свободное место и уселась, засунув сумку и аптечку под сиденье. – Думаете, бандиты нападут?

– Мы едемна Северное побережье, – пояснил Джейден, и Кира побледнела. Северное побережье было практически необитаемо, и поэтому его облюбовали бойцы Голоса.

– Опаздываешь, Валенсио! – крикнул Джейден, и Кира с улыбкой подняла глаза.

– Привет, Маркус.

– Сто лет не виделись, – Маркус ухмыльнулся и запрыгнул в фургон. – Извини за опоздание. Встреча прошла сложнее, чем я думал. Под конец страсти накалились. Речь шла в основном о тебе – в промежутках между жаркими…

– Ну давай, скажи мне, что это была моя мать, – перебил Джейден, – я пошлю тебя к черту, и займемся наконец делом.

– Твоя мать умерла от РМ-вируса одиннадцать лет назад, – с деланым ужасом заметил Маркус. – Тебе же тогда было лет шесть, кажется? Я бы в жизни не сболтнул такую глупость.

– А твоя мамаша горит в аду, – огрызнулся Джейден, – и ты с ней скоро встретишься. Все, хватит, не хочу больше об этом. Ублюдок.

Кира нахмурилась, но Маркус лишь ухмыльнулся в ответ на оскорбление и оглядел собравшихся в фургоне.

– Ничего себе, десять солдат! Куда же это мы собрались?

– На Северное побережье, – сообщила Кира.

Маркус присвистнул.

– А я-то боялся, что будет скучно. Конечно, остальные районы мы давно обследовали и забрали все возможное, – взгляд Маркуса упал на двоих в штатском. – Прошу прощения, но вас я не узнал.

– Эндрю Тернер, – протянул руку мужчина. Он был старше ребят, на вид около пятьдесяти. Сквозь редеющие волосы просвечивала загорелая кожа. – Я электрик.

– Рад познакомиться, – Маркус пожал ему руку.

Женщина улыбнулась:

– Джанна Кантрелл. Я занимаюсь компьютерами, – она тоже была старше ребят, но моложе Тернера. Кира прикинула, что женщине лет тридцать пять, то есть компьютерами она, скорее всего, начала заниматься задолго до эпидемии. Кира машинально взглянула на ее живот и подумала, что раньше не имела такой привычки. Разумеется, Джанна не была беременна. Вылазки слишком опасны, чтобы рисковать жизнью ребенка. Наверно, она в промежутке между циклами.

– Любопытная смесь, – заметил Маркус и посмотрел на Джейдена. – А что нам там нужно?

– Несколько дней назад туда на вылазку отправились морпехи, – пояснил Джейден. – Обыскали клинику, аптеку и «метеостанцию», уж не знаю, что это такое. Ну, а нам с вами теперь предстоит заячья пробежка. Радости полные штаны. – Джейден обошел фургон и уселся рядом с девушкой-возницей. Кира ее раньше видела несколько раз. Девушке было лет шестнадцать-семнадцать, беременеть ей еще было рано, а значит, она подходила для такой службы.

– Всё, Юн, поехали.

Девушка хлопнула вожжами и причмокнула, погоняя четверку лошадей. У Сети безопасности было несколько электромобилей, но ни один не выдержал бы такую тяжесть. Электричество было дорого, лошади – дешевы, поэтому электромобили обычно использовали для других целей. Фургон, качнувшись, покатился, и Кира уперлась рукой в стенку за Маркусом, чтобы не упасть. Маркус прижался к ней.

– Привет, солнышко.

– Привет.

Эндрю Тернер вопросительно посмотрел на них:

– Что значит «заячья пробежка»?

– Да то же самое, что и обычная вылазка, только вместо морпехов едут гражданские, – Кира покосилась на загорелую плешь Эндрю. – Вы разве никогда в таких не участвовали?

– Раньше часто ездил, как и все, но спустя год с небольшим меня приставили к солнечным панелям на полный рабочий день.

– По-заячьи ездить легко, – успокоил его Маркус. – Конечно, на Северном побережье неспокойно, но нам ничего не угрожает. – Он обвел взглядом солдат и улыбнулся. – Дороги за городом так себе, поэтому радуйтесь, пока ровный асфальт.

Некоторое время ехали молча. В открытый фургон задувал ветер, периодически отбрасывая хвостик Кириных волос на Маркуса. Девушка наклонилась так, чтобы волосы щекотали ему лицо, и рассмеялась, глядя, как Маркус отплевывается и отмахивается. В отместку он принялся щекотать Киру; она отдернулась и толкнула солдата, который сидел рядом. Тот смущенно улыбнулся – парнишка был ровесник Киры, и, похоже, ему было приятно, что такая красавица расположилась у него почти что на коленях, – но ничего не сказал. Кира отодвинулась, с трудом сдерживая смех.

Солдат, сидевший напротив Киры, скомандовал:

– Последний ориентир. Внимание!

Остальные военные выпрямились, крепче сжали винтовки и начали пристально вглядываться в проплывавшие мимо дома.

Кира, повернувшись, смотрела на пустынные улицы, казавшиеся необитаемыми; скорее всего, так оно и было, но осторожность все же не помешает. Ориентиры обозначали границы жилого района Ист-Мидоу, который патрулировали военные, но до окраины было еще далеко. Старый город тянулся на многие километры во всех направлениях, почти от побережья до побережья. Большинство оставшихся в живых обитало в Ист-Мидоу или на военной базе к западу от него, но встречались на острове и мародеры, бродяги, бандиты и прочие отбросы общества. Голос был главной угрозой, но, к сожалению, далеко не единственной.

Даже за пределами Ист-Мидоу дорога оставалась достаточно оживленной и свободной; разумеется, местами на обочинах валялся мусор, встречались и грязь, и листья, и кучи веток, но все же здесь регулярно ездили, а значит, асфальт не зарастал травой. Лишь изредка колесо повозки попадало в выбоину или яму. Но за пределами дороги глазам открывалась совсем другая картина: полуразрушенные дома, тротуары, вспучившиеся и потрескавшиеся из-за древесных корней, густые заросли сорняков и кудзу^[1], плотным ковром затянувшие все и вся. Не было больше газонов, дворов, оконных стекол. Большинство переулков в стороне от главной дороги поросли травой: мать-природа потихоньку отвоевывала все, чего некогда лишил ее старый мир.

И Кире это даже нравилось. Никто не указывал природе, что делать.

Некоторое время ехали молча. Вдруг один из солдат крикнул, указывая на север:

– Вот ведь крыса! Ворюга!

Кира повернулась, огляделась и заметила краем глаза что-то мелькнувшее вдали. Там виднелся школьный автобус с полуоторванными бортами; на крыше громоздились тюки, коробки, мебель, кое-как примотанные длиннющей веревкой. Возле автобуса стоял мужчина, он сливал бензин из бака припаркованной по соседству машины. Рядом с мужчиной топтались двое подростков, на вид лет пятнадцати – семнадцати.

– Ничего себе, – удивился Маркус, – он еще ездит на бензине.

– Может, научился его фильтровать, – предположила Джанна, с любопытством вглядываясь в автобус. – За пределами города многие умеют. Правда, двигатель быстро выходит из строя, но уж чего-чего, а машин у нас предостаточно.

– Лучше бы они перебрались в город, – заметил Тернер. – Поселились бы в нормальном доме, мы бы подключили ему электричество, обеспечили безопасность, ну и… вообще всё.

– Всё, кроме мобильности, – возразила Джанна. – А также анонимности, свободы и…

– Какой еще свободы? – перебил солдат, сидевший возле Киры. На его табличке значилась фамилия «Браун». – У нас есть свобода. А у него – анархия.

– Значит, безопасности, – ответила Джанна.

– А это, по-вашему, для чего? – Браун приподнял винтовку.

– Густонаселенные районы стали первыми жертвами партиалов, – заметила Джанна. – Города – слишком легкая мишень. Если партиалы, где бы они ни скрывались, создадут новый штамм РМ-вируса, который в конце концов преодолеет наш иммунитет, от оружия не будет никакого проку. И тогда Ист-Мидоу придет конец.

– Что ж, – бросил Браун. – Я рад, что вы так цените мои усилия. Значит, не зря я рискую жизнью.

– Я этого не говорила, – возразила Джанна. – Я сказала, что… в общем, то, что сказала. Я-то как раз предпочитаю жить в Ист-Мидоу. И лишь пыталась объяснить, что у него могут быть свои причины думать иначе.

– Он, наверно, из Голоса, – проворчал другой солдат. – Поди, вырастит своих мальчишек шпионами, убийцами, черт знает кем.

Браун его обругал, и Кира отвернулась, стараясь не обращать внимания. Ветер обдувал ее лицо. Она уже слышала столько подобных споров, что на всю жизнь хватит.

Было жарко, но не душно, к тому же рядом расположился Маркус, а Кира так любила сидеть, прижавшись к нему.

Она вспомнила прошлую ночь, утро, мертвого младенца и все остальное. «Как там говорил папа? – подумала она. – Я сильнее любых испытаний».

Я сильнее любых испытаний.

Глава третья

До Ашарокена они добрались спустя несколько часов, когда уже начало смеркаться. Кира надеялась, что удастся побыстрее закончить дела и устроиться на ночлег подальше от берега. Ашарокен напоминал скорее пригород, связанный с островом сетью уцелевших дорог, домов и офисных зданий. Кира догадалась, почему солдаты так долго не решались сюда выбраться: Ашарокен занимал узкую полоску земли, тянувшуюся на север от острова. С одной стороны косу омывал залив, с другой – пролив. Один берег источал опасность, а уж два и вовсе действовали на нервы.

Фургон остановился перед небольшой ветеринарной клиникой. Маркус застонал:

– Ну Джейден! Почему ты не предупредил, что предстоит осматривать собачью клинику? Что мы здесь должны найти?

Джейден спрыгнул на землю:

– Если бы я это знал, сам бы забрал еще два дня назад. Морпехи обнаружили рентгеновский аппарат и лекарства. Теперь дело за вами.

Маркус тоже выпрыгнул из фургона. Они с Джейденом дружно протянули руки, чтобы помочь Кире спуститься. Кира с озорным видом оперлась на обе предложенные ладони и улыбнулась про себя, наблюдая, как парни сверлят друг друга хмурыми взглядами.

– Спаркс, Браун, вы идете первыми, – рявкнул Джейден, и половина солдат вылезла наружу, прихватив один из генераторов. – Паттерсон, ты с командой обеспечиваешь безопасность на улице и сопровождаешь медиков до следующей точки. Похоже, со вчерашнего дня тут кто-то успел побывать, а неприятности нам не нужны.

– Здесь кто-то был? – переспросила Кира. – С чего ты взял?

– С того, что у меня есть глаза, мозги и отличная новая стрижка, – отрезал Джейден. – Может, обычный мародер, но на Северном побережье нельзя полагаться на удачу. Если найдете здесь что-то полезное, дети мои, подготовьте для перевозки, и на обратном пути заберем. Мы с командой поедем дальше, на третью точку. Паттерсон, каждые пятнадцать минут подавайте сигнал. – Джейден забрался в фургон и хлопнул по плечу вознице:

– Вперед!

Фургон, качнувшись, покатил на север. Кира повесила аптечку на плечо и огляделась: Ашарокен сплошь зарос кудзу, как большинство городков, но волны пролива Лонг-Айленд тихо плескались о берег, а небо было ясным и спокойным.

– Красиво тут.

– Внимание, – скомандовал Паттерсон. Солдаты медленно распределились по периметру клиники, а Спаркс и Браун пошагали к разрушенному зданию с автоматами на изготовку. Кира завороженно наблюдала за их передвижениями: поворачиваясь, наклоняясь и снова выпрямляясь, Спаркс и Браун не отрывали взгляда от прицелов. Казалось, будто автоматы движутся по невидимым рельсам, а солдаты свободно перемещаются вокруг них. Фасад клиники, когда-то стеклянный, теперь был разбит и зарос кудзу, но на несущей колонне из цемента виднелся ярко-оранжевый знак морпехов. Кира совершила уже немало вылазок и помнила большинство таких обозначений, а это знала лучше прочих: «Проведена частичная перепись имущества, вернуться с медиками». Спаркс и Браун, прикрывая друг друга, вошли в клинику, пробираясь между завалами камней и зарослями сорняков. Паттерсон осторожно взобрался на крышу, стараясь держаться ближе к краю там, где можно было не бояться поставить ногу, и занял позицию для наблюдения.

Пока солдаты осматривали здание, Кира с Маркусом проверяли генератор: тяжелый корпус на двух колесах, снизу массивный аккумулятор и рукоятка для завода, сверху небольшая солнечная батарея, мотки проводов и выключатели. Врачи участвовали во всех вылазках на случай, если члены команды получат травму или ранение, но когда солдаты находили какое-либо медицинское оборудование, то брали с собой генераторы, чтобы подключить его и проверить, стоит ли везти обратно в город. На острове и так хватало мусора: совершенно незачем было тащить с собой в Ист-Мидоу всякую рухлядь.

Вдоль тротуаров стояло множество автомобилей – ржавых, со спущенными колесами и разбитыми окнами: сказывались годы запустения и капризы стихии. В одном из автомобилей скелет за рулем скалил зубы в жуткой улыбке: жертва РМ-вируса, которая пыталась куда-то уехать, бежать от светопреставления, но навеки осталась на подъездной дорожке. «Интересно, куда он собирался», – подумала Кира.

Две минуты спустя Браун открыл дверь и махнул им:

– Все спокойно, но смотрите под ноги. Похоже, это местечко облюбовали бродячие собаки.

Маркус ухмыльнулся:

– Верные друзья. Должно быть, очень любили своего доктора.

Кира кивнула:

– Включай.

Маркус толкнул генератор и медленно покатил его в дом. Кира заметила, что Браун надел маску, и приготовила свою: сбрызнула ментолом сложенную в несколько раз бандану. Если внутри и были трупы, то они давным-давно сгнили, но собаки могли притащить какую-нибудь падаль, не говоря уже о вонючей моче, какашках, шерсти и прочем. Кира обвязала банданой нос и рот, зашла внутрь и увидела, что Маркус, с трудом сдерживая рвотные позывы и стараясь не дышать ртом, поспешно ищет в карманах маску.

– Эх ты, надо было подготовиться, – мягко попеняла Кира и прошла мимо него в заднюю комнату. – Мне вот теперь только мятой пахнет.

Лекарств в комнате было полным-полно, хотя кто-то здесь уже явно побывал: на толстом слое пыли остались следы и отпечатки пальцев. «Наверно, морпехи, – подумала Кира. – Хотя не припомню, чтобы морпехи рылись в лекарствах».

Девушка разделила полку на две половины: одну для лекарств, которые они заберут с собой, другую – для того, что можно выбросить. Интернов первым делом учили сортировать лекарства: у каких еще не вышел срок годности и когда кончится, а какие уже просрочены. Привезти в Ист-Мидоу просроченные лекарства еще хуже, чем притащить сломанную технику, и не потому, что они занимали место, а потому что были опасны. Врачи заботились о здоровье всего человечества. Еще не хватало, чтобы кто-то принял не ту таблетку или просроченные средства попали в грунтовые воды. Так что проще и безопаснее сортировать лекарства на месте. Интернов даже учили, как быть с лекарствами для животных: антибиотик, пусть и для собаки, – это все же антибиотик, а поскольку заводы стоят, островитянам особо выбирать не приходится.

Кира проверяла шкафы, когда вошел Маркус, наконец-таки в маске.

– Фу! Воняет, как в склепе.

– Фактически это и есть склеп.

– И ладно бы только животные, – продолжил Маркус, – хотя, судя по вони, здесь нагадили собаки всего мира, – Маркус открыл дверцы шкафчика и принялся не глядя складывать лекарства на Кирину полку, моментально определяя, что куда. – Нет, самое худшее – это пыль. Уж не знаю, что еще мы здесь найдем, но я точно привезу домой в легких добрые полкило пыли.

– Испытания укрепляют характер, – железным голосом произнесла Кира, подражая сестре Харди, и рассмеялась. – У меня за плечами девять миллионов миллиардов подобных вылазок, интерн. А тебе придется научиться держать себя в руках. Дышать трупной пылью полезно. Это стимулирует почки.

– Вылазки не просто полезны, – подхватил Маркус, передразнивая сенатора Хобба, – они необходимы для выживания всего человечества. Думайте о том, что вы, именно вы пишете новую, великую страницу истории!

Кира расхохоталась, уж очень получилось похоже: Хобб все время талдычил про «новую страницу истории». Как будто нужно лишь писать, и книга никогда не закончится.

– Будущие поколения станут с восторгом взирать на гигантов, которые спасли человечество, – не унимался Маркус. – Разгромили в пух и прах партиалов, навсегда избавили мир от РМ-вируса, сохранили жизни бесчисленных младенцев и… – тут Маркус выдохся, и в комнате повисла гнетущая тишина. Какое-то время они работали молча. Затем Маркус проговорил:

– Знаешь, мне кажется, сенаторы обеспокоены куда сильнее, чем хотят показать, – и, помолчав, добавил: – На собрании они этого не сказали, но ведь наверняка пойдет речь о том, чтобы еще больше сократить возрастной порог для беременности.

Кира замерла с вытянутой к шкафчику рукой и бросила на Маркуса быстрый взгляд.

– Ты это серьезно?

Маркус кивнул:

– По дороге домой я встретил Изольду. Она говорит, в Сенате образовалось новое течение. Они выступают за то, что статистика важнее изучения, мол, незачем искать лекарство, нужно рожать больше детей, и один из них рано или поздно окажется невосприимчив к вирусу.

Кира повернулась к Маркусу:

– Мы уже пытались. По статистике, четыре десятых процента младенцев, то есть один из двух с половиной тысяч, должны рождаться здоровыми. За эти годы появилось на свет в два раза больше детей. Не сработало.

– Я понимаю, что это глупо, – ответил Маркус, – но с сенаторами согласны многие доктора. Увеличение рождаемости им на руку: чем больше детей, тем больше возможностей для исследования.

Кира отвернулась к шкафчику:

– Ну хорошо, допустим, понизят они возраст до семнадцати лет. Изольде семнадцать. И что ей прикажете делать? Она не готова беременеть.

– Найдут донора…

– Это не служба знакомств, – перебила Кира, – а программа размножения. Я слышала, в воду добавляют средства, стимулирующие фертильность^[2]. Не удивлюсь, что так оно и есть, – Кира раздраженно брала с полки коробки лекарств, либо откладывая в сторону, либо швыряя в мусорную корзину. – Ни тебе любви, ни свободы, ни выбора; залетела – спасла мир!

– Речь уже не про семнадцать лет, – негромко заметил Маркус и замолчал, уставившись в стену. У Киры от волнения свело живот: она догадывалась, что услышит дальше. – Изольда говорит, в Сенате хотят провести референдум, чтобы понизить возраст беременности до шестнадцати лет.

Кира онемела. Возраст беременности – не рекомендация, а закон. Все женщины, достигшие этого возраста, обязаны были как можно скорее забеременеть и делать это как можно чаще.

«Я думала, у меня в запасе два года, – думала Кира. – Два года, чтобы морально подготовиться, смириться с неизбежным. Теперь они решили сократить возрастной порог. Но я так не могу».

– Идиотизм, конечно, – вздохнул Маркус. – Полный идиотизм и несправедливость. Я могу только догадываться, каково тебе. Согласен, дурацкая идея. Надеюсь, что они сами от нее откажутся.

– Спасибо.

– А если нет?

Кира закашлялась и зажмурилась:

– Не начинай.

– Я лишь хочу сказать, что нам… нужно подумать об этом, – быстро проговорил Маркус, – если закон все-таки примут. Если ты не выберешь сама, они…

– Я же попросила: не надо, – перебила Кира. – Сейчас не то время, не то место и не те обстоятельства, чтобы заводить разговор.

– Я ведь не только про секс, – не унимался Маркус, – я про женитьбу. – Он шагнул к ней, замер и уставился в потолок. – Мы с тобой планировали пожениться с тринадцати лет. Мы мечтали, как вместе пойдем учиться на врачей, будем работать в больнице, поженимся, ты ведь тоже этого хотела…

– Уже не хочу, – отрезала девушка. – Я не готова, понятно? И сейчас не готова, а уж в тринадцать-то лет и подавно не была, – Кира отвернулась к шкафчику, негромко выругалась и направилась к двери. – Мне нужно перевести дух.

Оказавшись на улице, Кира стянула маску и жадно вдохнула воздух. «Хуже всего, – подумала она, – что я их понимаю».

Вдруг яркая вспышка озарила деревья к северу от клиники. Спустя мгновение раздался оглушительный взрыв. Кира почувствовала толчок ударной волны. Девушка не сразу осознала, что происходит, от грохота заложило уши. Когда слух вернулся, Кира услышала крики солдат.

Глава четвертая

К Кире подбежал рядовой Браун, обхватил ее и повалил на землю за машиной:

– Ложись!

– Что случилось?

– Лежи! – Браун достал рацию и нажал на кнопку вызова. – Сержант, говорит Шейлон. Вас атаковали? Прием!

Рация затрещала; кроме помех, ничего не было слышно.

– По нам стреляли? – спросила Кира.

– Если б я знал, не спрашивал бы у Джейдена, – рявкнул Браун и снова нажал на кнопку. – Сержант, вы меня слышите? Что у вас там?

Рация потрескивала. Кира и Браун не сводили с нее глаз, напряженно ожидая ответа: взрыв мог быть случайностью или же атакой Голоса, а то и партиалов. На них напали? Враг перешел в наступление? Рация молчала. Наконец сквозь помехи прорезался голос Джейдена:

– Третью точку взорвали! Троих завалило! Скорее врача!

Браун вскочил на ноги и метнулся к клинике:

– Раненые на третьей точке!

Не успел Браун обернуться, как Кира уже бросилась бежать: она увидела, что в полутора километрах от них поднимается столб дыма. Браун со всех ног помчался за Кирой с винтовкой наперевес. Кира проверила, на месте ли аптечка, и беззвучно поблагодарила бога: та чудесным образом осталась висеть на плече. Кира наклонила голову и ускорила бег. Браун с трудом поспевал за ней.

Первым она заметила Джейдена: он стоял на крыше кабины заросшего сорняками грузовика и оглядывал окрестности в бинокль. Неподалеку виднелся фургон. Взрывом у него оторвало переднее левое колесо, двух лошадей убило, оставшиеся испуганно ржали. Затем Кира увидела дом: дымящиеся развалины между двумя другими строениями, похожие на разбросанные капризным ребенком деревянные кубики. Один солдат тащил другого за руки прочь от здания. Кира опустилась на колени возле раненого, правой рукой сжала его запястье, проверяя пульс, левой ощупала грудную клетку и шею – целы ли.

– Я в порядке, – закашлялся солдат. – Помогите гражданским.

Кира кивнула, вскочила на ноги и с ужасом оглядела разрушенный дом: с чего же начать? Она схватила второго солдата за руку и оттащила от лежавшего на земле товарища.

– Где остальные?

– В подвале, – солдат указал вниз. – Вот тут, с этого угла.

– Помоги мне туда залезть.

– Тут было два этажа. Их завалило так, что не выберешься.

– Помоги мне туда залезть, – упрямо повторила Кира и потянула солдата к дому. Девушка принялась разбирать завалы, и тут подоспел запыхавшийся Маркус.

– Ничего себе…

Кира нагнулась над развалинами и крикнула:

– Мистер Тернер! Мисс Кэнтрелл! Вы меня слышите? – Кира с солдатом прислушались, и она указала на землю слева. – Вон там, внизу.

Они опустились на колени, отбросив в сторону обломок половицы. Кира замерла и снова услышала негромкий шорох, похожий на вздох или приглушенный кашель. Девушка указала на кирпичи, солдат начал отодвигать и передавать их Маркусу, Спарксу и остальным. Все старательно расчищали завал. Кира крикнула снова и услышала тихий голос из-под развалин:

– Я здесь.

Голос был женский. Кира поняла, что это Джанна, и приподняла обломки мебели. Солдаты оттащили их в сторону, под ним действительно оказалась Джанна. Она застонала от боли.

– Слава богу.

Кира юркнула в дыру, чтобы помочь ей:

– Вас еще чем-то придавило?

– Вроде бы нет, – ответила Джанна. Кира сжала протянутую ладонь, оперлась о перевернутую половицу, но не удержалась, соскользнула вниз и почувствовала, как сзади кто-то подхватил и удерживает ее крепкой рукой.

– Я держу вас, а они меня, – сказала Кира. – Давайте, двигайтесь ко мне.

Джанна медленно высвободилась из-под обломков дерева и кирпичей, а Кира сантиметр за сантиметром стала тянуть ее наружу. Когда Джанна почти выбралась, Кира почувствовала, как чьи-то сильные руки тащат их обеих наверх. Кира обернулась и увидела Джейдена.

– Спасибо, – поблагодарила Кира. Джейден кивнул. – А теперь помоги мне найти второго.

Кира вернулась к дыре и крикнула вниз:

– Мистер Тернер! Вы меня слышите?

– Когда взорвалась бомба, он был рядом со мной, – задыхаясь, проговорила Джанна. – Значит, должен быть где-то тут.

Кира залезла в пролом и снова позвала:

– Мистер Тернер! Эндрю! – Помолчала, вслушиваясь, и согнулась в три погибели, стараясь хоть что-то разглядеть. Но ничего не было видно. Кира выпрямилась и попыталась прикинуть по обломкам, где он может быть.

– Вон за тем камнем, – подсказала Джанна, указывая на огромную плоскую плиту, торчавшую посреди развалин. – В подвале был камин с огромной трубой, весь из камня, не из кирпича. Наверно, самая старая часть дома.

– Нам ее никогда не поднять, – вздохнул Маркус. Кира скользнула к плите и прильнула к ней ухом.

– Эндрю Тернер! – во все горло крикнул Маркус, но Кира на него шикнула.

– Тише, я же слушаю.

Пыль осела. Стало тихо. Кира открыла аптечку и достала стетоскоп – электронный, с усилителем звука. Включила прибор, молясь, чтобы батарейка не села, и прижала головку к плите.

«Пум-пум-пум-пум…»

– Я слышу, как у него бьется сердце, – громко объявила Кира. – Он прямо под камином.

– Эти камни держат полдома, – заметил Маркус. – Нам их не сдвинуть.

– Если он жив, мы обязаны это сделать, – возразил Джейден, – с дороги, Уокер. – Он пробрался к Кире и начал командовать остальными: – Юн, тащи веревку. Один конец привяжи к лошадям. – Спустя мгновение девушка спустила вниз крепкий нейлоновый трос, и Джейден, пыхтя, обвязал его вокруг камня. Кира снова приложила к плите стетоскоп.

«Пум-пум-пум».

– Сердце бьется, – сообщила она, обернулась и оглядела деревянные балки, подпиравшие потолок. – Но Маркус прав: если мы сдвинем камень, на него рухнет весь первый этаж. На, подопри вот этим. – Кира протянула Джейдену длинный брус, который крепился к половицам, и Джейден подсунул его под камень.

– Готово. – Джейден обернулся к вознице. – Трогай помаленьку! Еще… еще… стоп. Все, Юн, трос натянулся, теперь давай совсем тихо.

Веревка туго натянулась. Кира не заметила, чтобы камень сдвинулся с места, но слышала, как он скребет по каменному полу внизу.

– Пошла! – крикнула она.

Джейден скомандовал Юн:

– Вперед, Юн, потихоньку, так держать! Всем приготовиться. – Камень вышел из углубления, и Джейден, кряхтя от натуги, отодвинул его в сторону.

Кира повернулась к дыре, тревожно оглядела самодельную подпорку и застыла, увидев в темноте какую-то тень. Раньше она ее не заметила, потому что тень была за камнем.

Это оказалась человеческая нога, оторванная выше колена.

– Нет, – прошептала Кира, протянула руку и ощупала раздробленную кость. «Его же должно было раздавить, – подумала девушка. – Камин рухнул и отрезал ему ногу. Каким же чудом он остался в живых?» Кира приложила стетоскоп к ближайшему камню.

«Пум-пум-пум».

– Черт, – выругался Джейден у нее за спиной. – Его нога?

– Это значит, что он где-то здесь.

– Это значит, что он мертв, – возразил Джейден. – Камин его расплющил в лепешку.

– Я же тебе говорила, его сердце бьется, я сама слышала, – прошипела Кира. – Дай сюда веревку.

Камень сдвинулся, Кира плотно прикрыла лицо рукой от пыли и града мелких камешков. Над головой гудели балки; девушка услышала испуганные крики солдат.

– Вылезайте оттуда! – орал Маркус.

– Он прав, – согласился Джейден. – Нас, того и гляди, завалит. Нет смысла терять врача из-за одного-единственного покойника.

– Я же тебе сказала, он жив!

– Вылезай, – отрезал Джейден. – Если уж нам отсюда его не вытащить, то тебя и подавно.

– Там живой человек, – не сдавалась Кира, – мы не имеем права его бросать!

– Вылезай!

Кира стиснула зубы и поползла вперед. Джейден чертыхнулся, схватил ее за ногу, но Кира лягнулась и вырвалась.

«Пум-пум-пум».

Девушка ощупала лежавший перед ней камень, проверяя, есть ли за что ухватиться и можно ли на него опереться. «Пожалуй, у меня хватит сил его отодвинуть, – подумала она. – Тернер должен быть прямо за камнем. Я знаю, что он жив. И остальные тоже это поймут».

– Мистер Тернер, – окликнула Кира, – вы меня слышите? Я за вами. Мы вас здесь не бросим.

Она уперлась ногами в пол подвала, отчаянно надеясь, что не свернет что-нибудь несущее, и надавила на самый большой камень, чувствуя, как он подается, вращаясь вокруг оси. Кира надавила еще раз, напрягшись от веса камня, и оттолкнула его в сторону. В темноте виднелось еще что-то, но по размытым очертаниям невозможно было узнать, что именно. Кира снова схватилась за стетоскоп и в отчаянии потянулась к камню.

«Тик-тик-тик-тик…»

«Постойте-ка, – подумала Кира, – здесь что-то не то», и в это мгновение пальцы ее коснулись гладкой, влажной плоти. Вцепившись в кусок материи, Кира потянула ее к себе; странный звук стал громче, заполняя собой крохотную пещерку. Кира обеими руками ощупала окровавленную конечность, отказываясь верить в происходящее, затем отползла чуть вбок и подняла страшную находку к свету, чтобы убедиться.

– Это его рука, – прошептала девушка. – Он мертв.

Джейден впился в нее взглядом:

– Но ты же вроде слышала, как бьется сердце?

На запястье оторванной конечности что-то блестело. «Тик-тик-тик-тик».

– Это часы. – Силы оставили ее. – Он мертв.

Джейден забрал руку Тернера и придержал Киру, чтобы та не упала:

– Пошли отсюда.

– Надо его вытащить, – запротестовала Кира.

– Взрыв – не случайность. Кто-то специально заложил бомбу. Кто-то, знавший, что мы скоро приедем. Не исключено, что враг где-то рядом.

Кира нахмурилась:

– Какой смысл взрывать метеостанцию?

– Тут было радио, – сообщила Джанна. – До взрыва мы его не успели обнаружить, но я знаю точно. Здесь был крупнейший узел связи, который мне когда-либо доводилось видеть.

– Значит, это дело рук Голоса, – предположила Кира.

– И теперь они точно знают, что мы здесь, – угрюмо подытожил Джейден. – После такого-то грохота.

Глава пятая

Джейден собрал всех в тени дымящегося фургона.

– Обратно мы на этом не доедем, а значит, на целых два дня оторваны от цивилизации. Рацию тоже уничтожило взрывом. Помощи ждать неоткуда.

– Надо смастерить носилки для рядового Лэниера, – вклинился Маркус. – У него открытый перелом голени. Я перевязал, как сумел, но идти он не сможет.

Кира обвела глазами деревья и развалины вокруг, напрягаясь от малейшего движения. Ей как-то довелось оказаться в больнице во время нападения на Ист-Мидоу повстанцев из Голоса; девушка видела поступавших раненых солдат, слышала крики и стоны, когда санитары катили их в операционную. Кира до сих пор не понимала, как один человек способен причинить вред другому.

– Хорошо, сделаем носилки, – согласился Джейден. – У нас осталось две лошади. Паттерсон и Юн поедут вперед и, как только доберутся до зоны, патрулируемой Сетью безопасности, пришлют нам подмогу. Ну а мы пойдем пешком.

– До города почти пятьдесят километров, – возразила Юн, – лошади устали. За один переход им это расстояние не одолеть.

– Еще на час у них сил хватит, – ответил Джейден, – а тогда уже стемнеет. Проедете сколько успеете и дадите лошадям отдохнуть до рассвета.

– Нам вовсе незачем идти пешком до самого Ист-Мидоу, – заметила Джанна. – К западу отсюда есть ферма, к востоку еще несколько. Они ближе Ист-Мидоу, а значит, Лэниер скорее получит помощь.

– Наша карта лежала как раз в том конце фургона, который взорвался, – заявил Джейден, – и мне совсем не улыбается рыскать по острову в поисках всякого сброда.

– Никакой это не сброд, – возразила Джанна, – у большинства из них образование получше вашего…

– Что толку от их образования, если без карты все равно никого не найти, – перебила Кира. Почему Джанна решила поспорить в такую минуту? – Лучше всего вернуться в Ист-Мидоу, по крайней мере, можем все время идти по главной дороге.

– Лэниер не дотянет до Ист-Мидоу, – не унималась Джанна, – с таким-то переломом. А на фермах есть больницы, как у нас.

– Ну, уж точно не как у нас, – усомнилась Кира, – а Лэниер не умрет по дороге. Вы что, медик?

– Да это и так ясно…

– И так ясно, что Лэниер плох, – негромко вмешался Маркус, – но мы наложили ему шину и перевязали, а я могу дать ему такие обезболивающие, что бедолаге покажется, будто он летит домой на волшебной радуге из леденцов. Да если он под этими таблетками пукнет, вы все кайф поймаете!

– Юн, Паттерсон, отправляетесь в Ист-Мидоу, – скомандовал Джейден. – Мы пойдем следом, но, – он покосился на Джанну, – если по дороге наткнемся на ферму или сторожевой пост, заберем какую-нибудь повозку.

– Вы не имеете права забирать у них повозку, – отрезала Джанна.

– А вы не имеете права не подчиниться моему приказу, – ответил Джейден. – Это военная операция в условиях чрезвычайного положения, а значит, я доставлю всех обратно способом, который сочту нужным, даже если мне придется тащить вас, как Лэниера. Все ясно?

– Значит, вот к чему нужно готовиться? – съязвила Джанна. – Так вот какой дивный новый мир нас ожидает, когда вы, дети эпидемии, вырастете и возьмете власть в свои руки?

Джейден и бровью не повел:

– Я спрашиваю: все ясно?

– Яснее некуда, – фыркнула Джанна. – Давайте уже вернемся в наш рай.

Джейден встал, и группа рассеялась, чтобы собрать оборудование и подготовиться к переходу. Кира взяла Джейдена за руку и оттащила в сторону.

– Мы не можем просто так их здесь бросить, – сказала она. – Бог с ними, с лошадьми, но у нас три покойника. Как мы доставим их в Ист-Мидоу?

– Потом за ними вернемся.

– Пока ты проводил это маленькое собрание, я заметила минимум шесть диких кошек, а в клинике, где ты нас оставил, обитает целая стая собак. Если бросить тела здесь, от них ничего не останется.

Джейден холодно посмотрел на Киру:

– И что ты от меня хочешь? Нести мы их не можем, а закапывать некогда. Мы вернемся сюда с солдатами, на разведку и за генераторами, но сейчас важнее спасти десять живых, а не возиться с тремя мертвецами.

– Десять минут, – попросила Кира. – Уж на десять минут можно задержаться.

– Думаешь, за десять минут мы успеем их похоронить?

– Но могила уже практически готова.

Кира впилась в Джейдена взглядом; подумав над ее словами, он пожал плечами и кивнул:

– Ладно. Ты права. Я тебе помогу.

Кроме Эндрю Тернера, взрывом убило двоих солдат; их тела уложили перед домом. Мужчина и женщина – или, точнее, юноша и девушка, оба не старше шестнадцати. Девушка, наверное, и того моложе, но Кира не знала точно. Она молча стояла возле убитых, гадая, какими они были: чем увлекались, с кем жили, как оказались здесь. Она даже не знала, как их звали. Подняв девушку – Джейден за руки, Кира за ноги, – они стали осторожно пробираться по развалинам. Самой глубокой оказалась та яма, которую они выкопали, пытаясь спасти Тернера. Кира с Джейденом бережно опустили тело девушки и поместили в нишу за каминной трубой. К этому времени часть солдат закончили сборы и подошли помочь: аккуратно подхватили тело юноши и поместили рядом с девушкой. Кира в оцепенении наблюдала, как Джейден и рядовой Браун раскачали единственную уцелевшую стену и повалили ее, погребая погибших.

Сердце Киры болезненно сжалось, когда стена рухнула. Этого было недостаточно: пусть ребят похоронили, но они заслуживали большего. Кира хотела было что-то сказать, но, глядя на поднимающиеся клубы пыли, не смогла найти слов.

Маркус с болью и нежностью посмотрел на нее и перевел взгляд на Джейдена:

– Надо бы что-то сказать.

Джейден пожал плечами:

– Прощайте?

– Что ж, – Маркус шагнул вперед, – тогда скажу я. Не знаете, какой они были веры?

– Какой толк в вере, раз бог их не спас, – пробормотала Джанна.

– Майя была христианкой, – ответил Спаркс. – Уж не знаю, какой именно конфессии. Роб буддист. Про штатского не знаю.

Маркус оглядел остальных, но все пожали плечами.

– Н-да, задачка не из легких, – заметил Маркус. – Тогда сделаем вот что: я помню одно старое стихотворение, которое выучил в школе, – Маркус выпрямился, устремив взгляд вдаль; солдаты понурили головы. Кира не сводила глаз с груды кирпичей, над которой все еще клубилась пыль.

– «Смерть, не тщеславься: се людская ложь, – процитировал Маркус. – Что, мол, твоя неодолима сила. – Он умолк, вспоминая. – О ты, рабыня рока и разбоя… в твоих руках – война, недуг и яд… Ты не убила тех, кого убила, да и меня, бедняжка, не убьешь». По-моему, я все переврал. «Всех нас от сна пробудят навсегда, и ты, о смерть, сама умрешь тогда!»^[3]

Джейден покосился на Маркуса:

– Думаешь, они когда-нибудь проснутся? Вот так просто возьмут и проснутся?

– Это всего лишь старое стихотворение, – проговорил Маркус.

– Где бы они ни проснулись, народу там будет целая толпа. – Джейден развернулся и двинулся к фургону.

Кира сжала руку Маркуса, глядя, как медленно оседает пыль на кирпичах.

От дождя в грязи образовались лужи; струи барабанили по колее, оставшейся от колес грузовиков. Кира натянула капюшон, стараясь прикрыть глаза, но стихия разыгралась не на шутку, и казалось, будто хлещет со всех сторон одновременно. Капли отскакивали от луж и просачивались снизу сквозь швы одежды.

Джейден в очередной раз замер и, подняв вверх кулак, подал знак остальным остановиться. Следы колес вели не из Ашарокена, их совершенно точно оставили не те, кто заложил бомбу, но в необитаемой местности любое постороннее присутствие несло потенциальную опасность. Когда-то эта часть острова была благополучнее прочих, поэтому вместо заросших лужаек и застроенных кварталов путникам приходилось пробираться сквозь густой лес. Тут и там в чаще виднелись особняки. Кира наклонила голову в сторону и прислушалась, надеясь за шумом дождя расслышать возможную причину остановки Джейдена. Она заметила, что Маркус последовал ее примеру. Кира слышала шелест дождя, плеск воды, чавканье грязи под ногами. Джейден опустил кулак, указал вперед, и группа снова тронулась в путь.

– По-моему, он придуривается, – прошептал Маркус. – Ему просто нравится этот жест с кулаком к небу и то, что мы его слушаемся.

– В жизни так не промокала, – ответила Кира, – даже лежа в ванне, я чувствовала себя суше, чем сейчас.

– Старайся увидеть в этом положительную сторону, – предложил Маркус.

Кира молчала, ожидая, что он скажет.

– Ну? – наконец спросила она. – Самое время объяснить, в чем положительная сторона.

– А я и не утверждал, – возразил Маркус, – будто вижу положительную сторону всего этого. Я лишь предположил, что самое время постараться отыскать ее.

Джейден снова поднял кулак, и группа остановилась.

– Вот, Джейден явно заметил в кустах что-то воодушевляющее! – прошептал Маркус.

Кира фыркнула от смеха, Джейден обернулся, пронзил ее свирепым взглядом, махнул рукой на обочину и направился к просвету между деревьями.

Кира удивленно последовала за ним: ведь следы колес тянулись дальше по разбитой дороге. Темные деревья вдоль обочины выглядели зловеще. Что же такое услышал Джейден?

Группа осторожно пробиралась по узкой просеке, некогда служившей подъездной дорожкой: за десять с лишним лет запустения асфальт потрескался и зарос сорняками. Впереди, еле различимый в темноте, замаячил высокий дом. Маркус догнал Киру и, пригнувшись, шагал рядом с ней. Кира подалась было к нему, хотела что-то спросить, но краем глаза заметила вспышку: в окне мелькнул оранжевый огонек – и тут же погас. Пламя. Кира застыла на месте, схватила Маркуса за руку, притянула к себе и прошептала:

– Там кто-то есть.

Девушка крепко сжала ружье, надеясь, что оно не очень промокло и может стрелять. Несмотря на то что с ними было пятеро вооруженных солдат, Кира чувствовала себя беззащитной. Она медленно пригнулась к земле, увлекая за собой Маркуса. Джейден резко остановился, поднял автомат, и тут из темного дома донесся голос:

– Не приближаться!

Он был тонкий и хриплый, словно чей-то призрак заговорил из темноты. Дождь барабанил по капюшону Киры. Она сняла ружье с предохранителя: одна-единственная кнопочка превращала металлическую дубинку в волшебную палочку смерти. Прицелился, нажал на спусковой крючок – и наблюдай, как жертву разносит на части. Вода текла Кире за шиворот, заливала глаза, пропитывала перчатки.

– Меня зовут Джейден ван Рейн, – представился Джейден, – я сержант второго класса Сети безопасности Лонг-Айленда. – Он по-прежнему целился в невидимую мишень; наверно, заметил незнакомца до того, как тот заговорил. – Назовите себя.

– Я не собираюсь с вами связываться, – ответил голос. – И со мной тоже связываться не советую.

– Назовите себя, – повторил Джейден.

Кира представила вдруг, что вокруг во мраке полным-полно мятежников Голоса, бесформенных силуэтов в дождевиках, которые так же крепко сжимают свои ружья, как она свое. Под деревьями было темно, хоть глаз выколи; грозовые тучи скрывали луну и звезды. И если сейчас в них начнут стрелять, едва ли Кире хватит смелости ответить: разве в такой черноте разберешь, где чужие, а где свои?

– Не факт, что они из Голоса, – прошептал Маркус еле слышно, хотя его губы почти касались Кириного уха. – Это может быть кто угодно: торговцы, бродяги, даже фермеры. Но все равно на всякий случай не высовывайся.

– Красивое имя, – донесся голос из темноты. – Я вас больше не задерживаю.

– Мы идем в Ист-Мидоу, – пояснил Джейден. – И прежде чем остановиться на ночлег, решили удостовериться, что тут безопасно. Сколько вас там?

Послышался хриплый смех:

– Так я и сказал! За дурака меня держите? Мало ли что у вас на уме. Вдруг вы из Голоса?

– Мы из Сети безопасности, – ответил Джейден. – Я же уже говорил.

– А если вы соврали? Не вы первый, не вы последний.

За деревьями послышался шум: шелест листьев и негромкий треск. То ли кто-то наступил на сухую ветку, то ли взвел курок. Кира приникла к земле, надеясь, что это свои.

– Нас десять человек, – сказал Джейден. – Голос такой толпой не ходит, так что на бандитов мы вряд ли похожи… уж куда меньше того, кто прячется в заброшенном доме.

– Что есть, то есть, – согласился незнакомец. – Едва ли мы сможем поверить друг другу, – повисло молчание. Дождь шелестел в листве. Наконец голос произнес: – Меня зовут Оуэн Товар. Я тоже иду в Ист-Мидоу, и будет неплохо, если найдется кому замолвить за меня словечко вашей охране. Если хотите, можете заночевать со мной и Долли. Заходите в дом, – послышался скрип открываемой двери. Джейден былозамялся, но потом опустил ружье.

– Спасибо за приглашение.

Глава шестая

Оуэн Товар оказался высоким, худым, видавшим виды мужчиной. Он стоял у двери, держа на плече ружье с черным пластиковым прикладом. При виде Киры и Джанны Оуэн расплылся в улыбке.

– Если бы этот негодник предупредил меня, что с ним дамы, я бы давным-давно пригласил вас в дом.

Маркус встал перед Кирой, но Товар рассмеялся и похлопал его по плечу:

– Я не имел в виду ничего дурного, сынок: обычная любезность. Солдат я могу и спровадить, но матушка слишком хорошо меня воспитала, чтобы я оставил даму на улице в такой ливень, – Товар закрыл за последним солдатом дверь и повел группу за собой по темному коридору. – Кстати, кто меня обнаружил? Вот это охотник так охотник, только зря время теряет в Сети безопасности. – Оуэн открыл дверь, за которой оказалась залитая светом комната. Раньше тут, наверно, была гостиная, без окон, но с настоящим камином, в котором весело плясало рыжее пламя. Вдоль стен стояли старые диваны, на которых громоздились стопки одеял, а запертые двустворчатые двери в дальнем углу подпирала маленькая деревянная тележка. Кира повернула голову направо и подскочила от удивления, столкнувшись нос к носу с верблюдом.

– Долли, поздоровайся с гостями.

Верблюдица издала протяжный крик, и Товар рассмеялся:

– Давайте, ребята, не будьте невежами, ответьте Долли.

Маркус с улыбкой поклонился верблюдице:

– Рад познакомиться, Долли. Мистер Товар не предупредил, что у него такая очаровательная спутница.

– Положим, характер у нее на редкость скверный, – заметил Товар, – но мы все-таки умудряемся ладить. Наверно, она сбежала из зоопарка или какого-то зверинца. Я нашел ее несколько лет тому назад, паслась себе в лесу, – он провел группу в комнату и закрыл за ними дверь. – Стоило больших трудов сделать так, чтобы огонь не был виден снаружи, – пояснил он. – Камин-то действует, но в такой дождь дыма не видать, а значит, никому в жизни меня не обнаружить.

– Мы шли по следам шин, – сообщил Маркус и снял дождевик.

– Они сюда не ведут, – ответил Товар. – По крайней мере, прямиком.

– Я вас услышал, – признался Джейден с еле заметной улыбкой. – Долли не помешает несколько уроков тишины.

Товар покачал головой:

– Она просила сахару. Видимо, как раз в этот момент вы и проходили мимо. Большинство – я имею в виду, любопытные, кому не лень пойти на разведку, – никогда бы нас не нашли. Народ обычно шагает себе по колее в обход соседнего дома, через лес и упирается в речку. А мост-то упал! Что делать? Ну а доски, по которым я перебираюсь на другой берег, надежно спрятаны.

– Так вы бродяга? – поинтересовался Джейден.

– Я торговец. А значит, мишень для всякого сброда. Но это не значит, что нужно быть легкой добычей, – Товар взял стопку одеял с дивана у камина. – Лучшие места, разумеется, для дам. Когда я один, тут довольно уютно, но сейчас столько народу, что не до роскоши. Ну да ничего: в тесноте, да не в обиде.

Кира наблюдала, как Оуэн разбирает одеяла и, протискиваясь между диванами, устраивает спальные места для десяти человек и верблюда. Неужели он из Голоса? Никак не определишь, – по крайней мере, пока он не попытается их взорвать.

Товар протянул одеяло Брауну: тот смерил бродягу подозрительным взглядом и выхватил у него одеяло. Оуэн улыбнулся и отступил на шаг.

– Если мы не научимся доверять друг другу, ночь будет долгой и утомительной. Неужели вы правда думаете, что я из Голоса?

Браун ничего не ответил, и Товар обернулся к Джанне:

– А вы?

Затем повернулся к Джейдену, раскинул руки, точно для объятий, и поинтересовался:

– Вы тоже считаете, что я из Голоса? И то, что я, рискуя собственной жизнью, пустил чужаков переночевать и делюсь с ними одеялами – часть коварного плана по уничтожению остатков цивилизации?

– Я думаю, вы бывший военный, – предположила Кира, придвигаясь к огню.

Товар наклонил голову набок:

– С чего вы взяли?

– Вы используете специфическую лексику, – пояснила Кира. – «Мишень», «разведка» и прочее. Плюс то, как вы держали ружье, когда открыли нам дверь. Ну, и сейчас вы с Джейденом стоите в абсолютно одинаковых позах.

Джейден и Товар посмотрели сначала друг на друга, потом на себя: ноги на ширине плеч, спина прямая, руки сложены сзади. Они почти одновременно с некоторым смущением подались назад, расцепили руки и переступили с ноги на ногу.

– Если он в отставке, это еще не значит, что он не из Голоса, – заметил Браун. – Многие мятежники тоже из военных.

– Ну, если служба в армии – доказательство вины, то семь из десяти человек в этой комнате под подозрением, – возразил Товар.

– Так расскажите нам о себе, – попросил Маркус, усаживаясь на диван. – Если мне предстоит целую ночь ждать, пока вы, ребята, закончите ходить вокруг да около и перестреляете друг друга, хоть развлекусь.

– Оуэн Товар, – с поклоном повторил высокий мужчина, – родился и вырос в Мейконе, штат Джорджия. Студентом два года играл в футбольной команде, потом закончил университет, пошел служить в морскую пехоту и на войне лишился четырех пальцев на ноге. Это была война с Ираном, а не Война за Изоляцию, не та, что с китайцами, о которой вы, наверно, подумали, не та, на которую мы послали партиалов воевать вместо себя. Большинству из вас лет восемнадцать – двадцать, верно? А значит, было года два-три, когда кончилась та война, и пять-шесть, когда настал конец света? Слово «война» для вас – автоматически война с партиалами – что есть, то есть, – но я вас разочарую: это была никакая не война, а массовое убийство и полный капец. Видите ли, в войне обычно участвуют две стороны, и даже если силы не равны, какие-то шансы есть у каждой. А так называемая «война с партиалами» была скорее похожа на избиение очкарика в подворотне.

– Я помню Войну за Изоляцию, – произнесла Джанна. – Тут не только дети эпидемии.

– Я бы никогда не позволил себе поинтересоваться у дамы ее возрастом, – галантно заметил Товар, пристраиваясь на диване у камина. Он держался непринужденно, однако Кира заметила, что ружье лежит рядом с ним – только руку протяни. Джейден расположился напротив Товара, но большинство солдат остались стоять. Кира села вместе с Маркусом, положив его руку себе на плечи – так было теплей и спокойнее.

– В общем, какая разница, что за война, – резюмировал Товар, – мне оторвало четыре пальца, я вышел в отставку по инвалидности, вернулся домой, в Джорджию, и занялся хоккеем.

– Что-то мне не верится, чтобы в Джорджии играли в хоккей, – усомнился Спаркс. – Это же южный штат, верно? Джорджия-то? А в хоккей играли на льду.

– Точно, на льду, – кивнул Джейден, – какой может быть хоккей в Джорджии? Тем более без пальцев на ноге.

Товар улыбнулся.

– Вот сразу видно, что вы дети эпидемии, – он повернулся к Джанне: – Но вы-то помните катки?

Женщина еле заметно улыбнулась:

– Конечно, помню.

– Каток, – продолжал Товар, – это такая огромная комната, размером с добрую баскетбольную площадку, внутри холодильника. Только представьте: там настолько холодно, что лед не тает. На катке собираются зрители, иногда целые сотни, – мы выступали в низшей лиге, – кричат, болеют за вас, делают волну на трибунах, словом, страсти накаляются, как у нас с вами сейчас, народу битком набито, точно дров в камине, а холодильнику хоть бы хны – пыхтит себе, остужает горячие головы. Лед крепкий, между периодами его достаточно полить водой, и спустя несколько минут он гладкий и плоский, что та чирлидерша «Тигровых акул». – Товар ехидно ухмыльнулся. – Прошу прощения, старые счеты.

– Бред какой-то, – заметил Спаркс. – Да такого количества электричества городу на год хватит.

– Конечно, если мы про городок вроде Ист-Мидоу, – ответил Товар. – Он жрет не больше промышленного кондиционера. А в былое время города, даже мелкие, вроде Мейкона, проглотили бы Ист-Мидоу целиком. Сотни тысяч людей водили машины, смотрели кино, висели в Интернете по семьдесят восемь часов на дню, и все равно электричества хватало, чтобы устроить каток в Джорджии – одном из самых жарких штатов, как вы сами сказали, где вроде как и не надо было ничего морозить.

– Все равно не верю, – упорствовал Спаркс.

– Я рассказывал о команде низшей хоккейной лиги из Мейкона, штат Джорджия, – напомнил Товар. – Теперь мне и самому не верится, что такое когда-то было возможно. Знаете, как мы назывались? Хотя, если вы не верите в то, что мы вообще существовали, так в это и подавно не поверите: «Гуляки из Мейкона». – Он загоготал. – Брехня, конечно, какой свет не видывал, но уж что было, то было – «Гуляки из Мейкона». – Оуэн хлопнул себя по колену; кое-кто из солдат рассмеялся, и даже Кира не удержалась и хихикнула. – Мы выступали в низшей лиге, к высшей нас и близко бы не подпустили, с нашим городком, где болели за что угодно, кроме хоккея. Мы знали, что никогда ничего не добьемся, так почему бы не прикольнуться? В сороковые, когда я играл, мы официально считались самой жесткой командой в стране, то есть фактически в целом мире. Кстати, потому меня и взяли, без пальцев-то. Фигуристу, конькобежцу, форварду НХЛ без пальцев никуда, но впечатывать соперников в борта хоккейной коробки и выбивать им зубы можно без всяких тонкостей.

– Хоккей, – задумчиво проговорил Маркус, – спорт королей.

Товар замолчал и, вспоминая что-то, устремил взгляд вдаль:

– Вот чего мне не хватает больше всего. Как же я скучаю по былым денькам. У нас было столько ресурсов, что мы могли тратить их налево и направо, на никому не нужную чушь. «Золотой век человечества», – Оуэн скривил губы в печальной ухмылке. – Правильно говорят: чем выше взлетел, тем больнее падать.

Джейден кивнул и улыбнулся краешком губ:

– Не могу сказать, чтобы после этой истории я стал вам доверять, но вы мне нравитесь.

Товар кивнул:

– Очень мило с вашей стороны в сложившейся ситуации.

Он выудил из заднего кармана фляжку, сделал глоток и протянул Джейдену. Тот отпил и вернул Товару.

– Я, как врач, жду начала самого интересного, – произнес Маркус.

– Извините? – Товар выглядел удивленным.

Маркус ухмыльнулся:

– Покажите нам пальцы.

Солдаты одобрительно загудели. Товар кивнул.

– Сами напросились, – наклонившись, он принялся развязывать шнурок. – Биотехнологи со всей Америки предлагали нарастить мне пальцы с помощью генетического материала, как инвалиду войны и так далее, но я решил, что раз уж меня ранило, нечего делать вид, будто я цел и невредим. Итак! Хозяин шоу уродов предупреждает, что детям и женщинам лучше не смотреть, но поскольку среди вас таковых большинство, что уж поделать, – Оуэн снял ботинок, потихоньку спустил носок, обнажая бледную волосатую кожу, и, наконец, широким жестом стащил его с пальцев.

– Смотрите!

Все ахнули, то ли от шока, то ли от смеха, и Кира поймала себя на том, что морщится и улыбается одновременно. Ступня Товара была усеяна рубцами и мозолями; четыре пальца отсутствовали, а уцелевший большой неловко загибался вбок. Ноготь на пальце отсутствовал, а еще ступня была белой и блестящей.

– Какой ужас, – сквозь смех проговорила Кира. – Так как, говорите, это случилось?

– Я служил подрывником в морской пехоте, – пояснил Товар, вращая изувеченной ступней.

Атмосфера в комнате изменилась настолько внезапно, что в буквальном смысле слова повеяло холодом: солдаты в ярости вскинули мокрое оружие, и на Киру брызнули капли. Товар с носком в руках потерял равновесие, хоть и сидел, и едва не слетел с дивана, стараясь отодвинуться от ружей.

– Вы чего? Что я сделал?

– У вас есть десять секунд, чтобы сказать нам, где вы были последние сорок восемь часов, – процедил Джейден, глядя через прицел, – или мы вас пристрелим. На всякий случай.

– Вы о чем вообще? – заорал Товар.

– Девять, – начал отсчет Джейден. – Восемь.

– Погоди, – вмешалась Кира и подняла руки, чтобы утихомирить солдат. – Дайте ему подумать.

– Семь, – продолжил Джейден.

– Я не понимаю, о чем вы! – крикнул Оуэн.

Кира подалась вперед.

– Успокойтесь, – уверенно проговорила она. – Он вас не понимает.

– Кира, не делай глупостей!

Кира обернулась к Товару:

– Все из-за ваших слов о службе подрывником. У нас выдался трудный день, обстановка была взрывоопасная, и ребята просто хотят знать, были ли вы…

– Ни слова больше, иначе он догадается и уйдет в несознанку.

Кира впилась в Товара взглядом:

– Так где вы были?

– Вчера я был в Смиттауне, – ответил Товар. – Оттуда приехал прямо сюда. Там ферма на старом поле для гольфа. Я возил им оружие.

– Оружие?

– А вы думали, я щенками торгую? Я же подрывник, продаю то, в чем разбираюсь. У фермеров нет вашей Сети безопасности Лонг-Айленда, а значит, им нужно оружие. В большинстве подвалов старых домов припрятаны ружья, так что я их… отыскиваю и продаю.

– Это не снимает с вас ответственности, – возразил Джейден.

– Я понимаю, вам в это трудно поверить, вон у вас сколько стволов, – в отчаянии проговорил Товар, – но не у всех на острове есть ружья. Не у всех обитателей острова рядом патруль Сети безопасности, когда появляется кто-то подозрительный. Люди чуют, что надвигается война между Голосом и Ист-Мидоу, и стремятся себя защитить. А я им в этом помогаю.

– Врет он все, – заметил один из солдат.

– Вы не можете этого знать, – возразила Кира. – Нельзя же стрелять в человека лишь потому, что вам что-то померещилось.

– А вас что, пытались взорвать? – поинтересовался Товар.

– Видите? – воскликнул тот же солдат и шагнул к нему. – Он всё знает!

– Спокойно, – утихомирил его Джейден. – Без команды не стрелять.

Кира сглотнула:

– Вспомните, о чем мы говорили последние несколько минут. Любой дурак догадался бы, что нас пытались взорвать. Знай он про бомбу, в жизни не признался бы, что служил подрывником, верно? – Кира обернулась к Товару: – Вы бывали в Ашарокене?

Он покачал головой:

– Это что, город такой? Не может быть! Ну и названьице.

– Вы сказали, что продаете оружие и амуницию, – перебил Джейден. – А взрывчатку?

– Нет, конечно, я же не идиот, – возразил Товар. – Её купят разве что такие же, как я, или те, кто задумал чего похуже – наподобие случившегося с вами. Так что всю взрывчатку я тщательно прячу.

– Где? – спросил Джейден.

– Часть в тележке, часть в тайниках по всему острову.

Джанна, сидевшая на тележке, подскочила:

– Так подо мной все время была бомба?

– Она со стабилизатором, – успокоил Джанну Товар и поднялся с дивана. Солдаты снова наставили на него автоматы, но Оуэн поднял руки, демонстрируя, что не собирается бежать. – Ничего не взорвется, не бойтесь, – в одном ботинке он проковылял к тележке. – Тут водный гель, он абсолютно инертный, пока его не активируешь, но даже тогда нужен детонатор.

– И где же вы находите взрывчатку? – спросил Джейден, по-прежнему держа Товара на прицеле. – Я думал, военные давно отовсюду ее забрали.

– Ту, которую применяли в армии, – да, – подтвердил Товар, – а эту использовали в производственных целях. – Он снял с тележки тяжелое покрывало и показал белую пластмассовую канистру, похожую на обычную с водой. – Эту я нашел на стройке; активирующий порошок на другом конце тележки. И я вам клянусь, что никому ничего такого не продавал.

Кира посмотрела на Джейдена.

– Если он нам соврал, – сказала она, – то это самая искусная ложь в истории мира. Все равно нам всем надо в Ист-Мидоу, так давайте опустим ружья, и пусть Сеть безопасности разбирается. Если они решат, что он виновен, то посадят его в тюрьму, но я не позволю вам его убить.

– Это вторая худшая идея, которую я когда-либо слышал, – заметил Товар, – но поскольку первой была выстрелить мне в лицо, то пусть уж лучше так. Я только «за».

Джейден уставился на Киру, его глаза горели, точно два уголька. Спустя несколько мгновений, показавшихся Кире вечностью, он все-таки опустил автомат.

– Ладно. Но если по дороге он попытается сбежать или выкинет еще что-то в этом роде, я церемониться не буду, пристрелю на месте, как мятежника из Голоса.

Глава седьмая

Кира спала чутко, прислушиваясь к Маркусу и остальным, ворочавшимся, храпевшим и что-то бормотавшим в темноте. Верблюдица всю ночь издавала странные, ни на что не похожие стоны, а дом поскрипывал под струями дождя. Даже мыши, водившиеся в каждом доме, который могла вспомнить Кира, здесь скреблись под половицами и за стенными панелями громче и противнее обычного. А может, это были крысы или даже кто-то покрупнее.

Несмотря на все это, у Киры не шли из головы слова Товара. Неужели действительно будет война? Неужели в Голосе такие отчаянные головорезы – или же они настолько хорошо подготовлены и вооружены? Сенат изображал их полусумасшедшими террористами, устраивающими набеги на фермы и убивающими мирных жителей, но, скорее всего, сенаторам выгодно выставлять повстанцев в черном цвете. Если же у них достаточно сил, чтобы собрать большую армию и развязать настоящую войну, значит, они опаснее, чем можно себе представить.

РМ-вирус потихоньку уничтожит все человечество, не давая ему воспроизводиться. Война же истребит род людской за считаные недели.

Кира улеглась поудобнее, мечтая наконец заснуть.

Утром она чувствовала себя усталой и разбитой.

Товар вывел всех через заднюю дверь и указывал путь сквозь выстроенный им лабиринт защитных сооружений: по временному мостику, через заросший двор соседнего дома и обратно на дорогу почти в километре от его пристанища. Дождь прекратился, и Долли легко тянула тележку, так что шли путники довольно быстро. Кира изо всех сил старалась не оглядываться, не думать о сотнях мятежников из Голоса, которые мерещились ей за каждым деревом или брошенной машиной. Отряду требовалось держаться на виду, чтобы их нашла подмога Сети безопасности, но из-за этого Кира чувствовала себя незащищенной и уязвимой. Даже Джейден, похоже, нервничал. Когда солнце уже стояло высоко над головой, они сделали привал, чтобы перекусить, и Кира, допивая остатки воды, разглядывала ряды разрушенных домов. Нигде не мелькнуло ни тени. Кира потерла ноющую ногу и проверила, как там Лэниер; тот лежал на носилках без сознания, и у него опасно поднялась температура.

– Как он? – поинтересовалась Джанна.

– Неважно, – ответила Кира. – У нас кончается антибиотик, а Лэниер, похоже, подхватил какую-то инфекцию, – Кира порылась в аптечке в поисках ампул и стала набирать шприц.

– А ничего, что он все время спит?

– Не так чтобы очень хорошо, – сказала Кира, – но и не плохо. Наши обезболивающие разработаны специально для боевых условий: можно вкатить раненому слоновью дозу и не бояться, что он умрет. А вот дезинфицирующие средства что-то не действуют, – Кира сделала солдату укол. – Если нас в ближайшее время не подберет подкрепление, плохи его дела.

Вдалеке послышался свист, и Кира подняла глаза. Джейден тоже его слышал.

– Это дозорные, – пояснил он. – Кого-то засекли.

Кира и Джейден увели всех в ближайший дом. Окна в нем были выбиты, и внутрь надуло столько земли, что хватило бы под целый огород: диван уже зарос кудзу. Кира устроилась в углу за пианино с просевшей крышкой; возле нее на носилках метался в лихорадке Лэниер. Маркус, поймав взгляд Киры, вымученно улыбнулся.

Снова раздался свист – несколько отрывистых звуков, обозначавших «это свои». Кира было выпрямилась, но Джейден жестом велел не высовываться.

– Нужно убедиться, – прошептал он.

Спустя минуту мимо проехала повозка – длинный бронированный прицеп, который тянула упряжка из шести лошадей. Джейден громко свистнул – «свои, не стреляйте», – и вышел из дома. Кира с Маркусом вынесли Лэниера на крыльцо, где их встретила другая команда медиков. Кира объяснила, что с раненым, а вновь прибывшие передали им фляжки с водой, протеиновые батончики и помогли погрузиться в повозку.

Из-за дома показались Товар с Долли. Вид у Оуэна был печальный:

– Меня пристрелят сейчас или потом, в городе?

– Надеюсь, до этого вообще не дойдет, – успокоила его Кира.

Джейден отдал честь командиру подкрепления; Кира не разобрала, в каком тот ранге.

– Спасибо, что забрали нас.

Другой солдат приветствовал Джейдена:

– Не ожидали так быстро вас найти. Мы думали, предстоит ехать еще несколько часов. Быстро вы добрались.

– Нам очень помог этот торговец, – Джейден кивнул на Товара. – Значительную часть наших вещей он вез в своей тележке, – Джейден отпил глоток воды и вытер губы тыльной стороной ладони. – По дороге мы никого не встретили, так что если за нами и следили, то побоялись связываться с вооруженным патрулем Сети безопасности.

– Чертов Голос, – выругался солдат. – Мы выслали отряды на разведку. Этот ваш взрыв взбудоражил Ист-Мидоу, так что на обратном пути заедем в Догвуд. С вами хотят побеседовать.

Фургон развернулся и повез их обратно в город; возница хорошенько стегнул лошадей, пустив упряжку в галоп. Солнце раскалило бронированный прицеп, и Киру ненадолго сморило; разбуженная рывком остановившегося фургона, девушка обнаружила, что ее голова лежит у Маркуса на коленях. Кира села. Догвуд оказался старой электростанцией, окруженным высоким забором форпостом на окраине заселенного района Ист-Мидоу. Охранник открыл ворота, за которыми Кира заметила солдат.

– Отсюда мы сами дойдем, – проговорила Кира, но командир отряда покачал головой.

– Мкеле хочет побеседовать со всеми, не только с торговцем.

«Побеседовать, – подумала Кира. – На языке военных это значит «вежливо допросить».

– Кто такой Мкеле?

– Он из разведки, – ответил солдат. – Командование обеспокоено случившимся. Наверно, рассчитывают, что вы знаете что-то важное. – Он помог всем выбраться из фургона и провел в здание бывшей электростанции. Молодой человек в полной боевой выкладке отвел Киру в маленькую комнатку и ушел, закрыв за собой дверь.

Кира услышала, как щелкнул замок.

Комната была крохотной, почти без мебели, хотя по свежим отметинам на выцветшем линолеуме Кира догадалась, что ее вынесли совсем недавно. Глубокие следы от ножек столов и книжных полок покрывали пол, точно в кабинете-призраке, остаточном образе былых времен. Стола не было, но в дальнем углу стояли два стула.

Кира уселась на один и стала ждать, выстраивая в голове план предстоящего разговора. Она придумывала реплики за собеседника и себя, остроумно отвечала на вопросы, легко шутила. Но время шло, никто не приходил, и воображаемые легкие упреки за несправедливое задержание и допрос превратились в почти реальные гневные отповеди на тему незаконного заключения под стражу. В конце концов Кира выдохлась и перестала придумывать.

На стене висели часы, старые, круглые, с черными палочками, и Кира в который раз задумалась, как же они работают. Дома у нее были похожие часы – правда, покрасивее этих; те, кто жил в доме до эпидемии, явно любили изделия из стекла. Наверно, если их зарядить, палочки будут двигаться, но электронные часы потребляли меньше энергии, поэтому никаких других Кира не знала.

По крайней мере, не помнила. Были ли у отца часы с палочками? До чего же глупо: она даже не знает, как называются такие часы, и непонятно, почему так быстро исчезло из речи название этого обиходного предмета. Как ни пыталась, Кира не могла вспомнить, чтобы ей хоть раз попались на глаза действующие часы. Она не умела определять по ним время, не слышала, как их называют. Для нее они были пережитком ушедшей цивилизации.

Большая палка указывала на десять, маленькая зависла между двойкой и тройкой. «Десять часов, две минуты… с половиной? – Кира пожала плечами. – Часы разрядились ровно в десять часов и две с половиной минуты. Или сколько там они показывают». Девушка встала, чтобы получше разглядеть циферблат. Наверно, часы привинчены к стене, иначе они бы давным-давно упали.

Открылась дверь, вошел мужчина. Кира узнала в нем таинственного незнакомца, которого приметила на общегородском собрании. На вид около сорока лет, кожа темней, чем у Киры; видимо, с африканскими корнями, решила девушка (у нее самой предки были индийцами).

– Добрый вечер, мисс Уокер. – Мужчина закрыл за собой дверь и протянул руку. Кира встала и ответила на рукопожатие:

– Долго вы.

– Мне очень жаль, что пришлось заставить ждать. Меня зовут Мкеле. – Он указал Кире на стул, взял другой и уселся напротив. – Садитесь, пожалуйста.

– Вы не имеете никакого права меня арестовывать…

– Простите, пожалуйста. Мне искренне жаль, если вам так показалось, – извинился Мкеле. – Мы вовсе не собираемся держать вас здесь, я просто хотел, чтобы вы были в безопасности. Вас покормили?

– Нет.

– Вас должны были накормить. Извините еще раз.

Кира внимательно рассматривала посетителя, и злость из-за того, что пришлось так долго просидеть взаперти, мало-помалу сменилась подозрением.

– Почему просто «Мкеле»? – поинтересовалась она. – В каком вы звании?

– Я не военный, мисс Уокер.

– Но вы на службе.

– Как и вы.

Кира с трудом сдержалась, чтобы не нахмуриться. Что-то ее раздражало в этом человеке. Вроде он не сделал ничего такого, разговаривал с ней спокойно, был вежлив, и все же… Кира и сама не знала, что именно ее так взбесило. Она посмотрела на стул, но осталась стоять и сложила руки на груди.

– Значит, говорите, вы заперли меня здесь для моей же безопасности? А что мне могло угрожать?

Мкеле приподнял брови:

– Интересный вопрос от человека, который только что вернулся из нейтральной зоны. Насколько я знаю, не прошло и двух дней, как вы чуть не стали жертвой взрыва.

– Допустим, не я, но тут вы правы.

– Мисс Уокер, я – начальник разведки. И не военной, а всего острова, а значит, фактически я начальник разведки всего человечества. И моя задача – сделать так, чтобы человечество выжило. Поэтому я должен все знать. Возьмите хотя бы то, что нам уже известно, – он принялся загибать пальцы. – Во-первых, кто-то, Голос или, не дай бог, партиалы, устроил диверсию против сил обороны Ист-Мидоу. Во-вторых, кто бы это ни был, он профессионально обращается со взрывчаткой и, скорее всего, с радиотехникой. В-третьих, этот кто-то убил минимум трех человек. Подведем итог. Нам известно немногое, но поскольку даже эти крупицы информации не сулят ничего хорошего, думаю, вы согласитесь со мной: то, чего мы не знаем, куда серьезнее и опаснее.

– Ну да, – кивнула Кира. – С этим не поспоришь. Но мы не на нейтральной территории, а на военной базе. По идее, это самое безопасное место на острове.

Мкеле внимательно посмотрел на Киру:

– Вы когда-нибудь встречали партиалов?

– Вживую? Нет. В войну мне было всего пять лет, а с тех пор их никто не видел.

– Почему вы так думаете?

Кира нахмурилась:

– В каком смысле? Их уже много лет никто не видел, потому что они… ну, во-первых, я жива, так что, скорее всего, партиалы мне все же не встречались.

– Давайте предположим, – проговорил Мкеле, – хотя бы на минуту, что партиалы планируют нечто куда более серьезное, нежели убийство одной-единственной девушки.

– С вашей стороны некрасиво так говорить.

– Простите еще раз.

– Так в чем все-таки дело? – не выдержала Кира. – Неужели в партиалах? Да ну? У нас что, других проблем нет?

– Если бы партиалы задумали какую-то масштабную диверсию, – заметил Мкеле, оставив вопросы Киры без ответа, – решили коварно напасть на нас, разрушить какие-то объекты или навредить нам другим образом, то эффективнее всего было бы прикинуться одним из нас. Они выглядят точь-в-точь как мы и могут жить бок о бок с нами, не опасаясь разоблачения. Вы же врач, вы обязаны это знать.

Кира нахмурилась:

– Партиалы ушли, мистер Мкеле, загнали нас на этот остров и бесследно исчезли. Их нигде не видели – ни здесь, ни на границе, вообще нигде.

Мкеле насмешливо ухмыльнулся:

– Вам, как ребенку эпидемии, простительна подобная наивность. Говорите, вам было всего пять лет, когда партиалы подняли восстание? Значит, вы не знали другого мира, кроме того, который у вас перед глазами. Вы помните войну с партиалами, мисс Уокер? А прежнюю жизнь? Знаете ли вы, на что способен один-единственный партиал, не говоря уже о целом батальоне?

– У нас есть заботы и поважнее партиалов, – огрызнулась Кира, из последних сил стараясь сохранять самообладание. Подобных снисходительных замечаний от старших она вволю наслушалась в больнице: все взрослые, как один, упрямо не желали замечать проблем сегодняшних и жили вчерашним днем. – Да, я знаю, что партиалы уничтожили мир, но это было одиннадцать лет назад, тем более что потом они исчезли, а РМ-вирус продолжает убивать наших детей, из-за Закона надежды напряжение в обществе растет, Голос нападает на фермы, ворует наши припасы, и мне кажется…

– Мятежники из Голоса, – перебил ее Мкеле, – еще больше похожи на людей, чем партиалы.

– Что вы имеете в виду?

– То самое. Может, партиалы и ушли, но если напряжение между Голосом и Ист-Мидоу будет по-прежнему расти, никакой атаки биороботов даже не понадобится. РМ-вирус действует куда коварнее партиалов: из-за него мы не можем рожать здоровых детей, а меры, которые мы принимаем, чтобы с этим справиться…

– Вы имеете в виду Закон надежды?

– Да, помимо всего прочего… так вот, эти меры вызывают противоречия. И мне слабо верится, что случившееся с вами не имеет к этому никакого отношения. А значит, пока мы не получим неопровержимые доказательства обратного, я буду полагать, что взрыв – часть плана по дестабилизации нашего общества и уничтожению человечества.

– Да у вас паранойя!

Мкеле наклонил голову набок:

– Как я уже говорил, мне доверена безопасность всего человечества. Я обязан быть параноиком.

Терпение Киры было на исходе.

– Ну хорошо. Давайте уже покончим с этим. Что вы хотите знать?

– Расскажите о ветлечебнице.

– О чем?

– О клинике, которую вы с Маркусом Валенсио должны были обыскать. Что вы там видели?

– Думала, вас интересует бомба.

– Я уже опросил свидетелей, которые присутствовали на месте происшествия непосредственно до и после взрыва, так что об этом им известно больше вашего. А в клинике никого, кроме вас, не было. Вот об этом мне и расскажите.

– Лечебница как лечебница, – начала Кира, силясь вспомнить хоть что-то существенное. – Ничем не отличается от других, где нам довелось побывать. Старая, вонючая, полуразрушенная. Там живет стая собак, и… что бы еще вам рассказать?

– Вы видели этих собак своими глазами?

– Нет. А что? Это так важно?

– Понятия не имею, – признался Мкеле, – хотя, конечно, странно, что собаки на вас не набросились, не попытались защитить свое убежище от незваных гостей.

– Пожалуй, вы правы, – согласилась Кира. – Наверно, их отпугнули морпехи, которые побывали в клинике за несколько дней до нас.

– Вполне возможно.

– Что еще… – проговорила Кира. – Мы разбирали лекарства, а спустя несколько минут раздался взрыв, так что проверить рентген не успели.

– Значит, вы осмотрели фасад, холл и комнату, где хранятся медикаменты.

Кира кивнула:

– Ну да.

– Вы не заметили ничего необычного?

– Да вроде нет. Хотя… – Кира вспомнила следы в пыли. – В лекарствах явно кто-то успел порыться до нас и переворошил все пузырьки с таблетками.

– Как это?

– Передвинул, – пояснила Кира. – Как будто что-то искали.

– Когда именно?

– Незадолго до нас. В пыли остались следы, отпечатки и так далее. На полке сверху, и внутри, в самом шкафчике.

– Как и в случае с собаками, это могли быть морпехи, побывавшие в клинике до вас.

– Могли, – согласилась Кира, – но раньше я никогда не видела, чтобы они рылись в лекарствах.

Мкеле задумчиво поджал губы:

– Среди медикаментов, которые вы нашли, были такие, которые можно использовать как наркотики?

– Думаете, кто-то из морпехов хотел поймать кайф?

– Я этого не исключаю.

Кира прикрыла глаза, вспоминая названия лекарств:

– Не помню. Мы ведь сортируем их машинально, по сроку годности, и распределяем по кучкам, особо не раздумывая. Но в ветлечебницах обычно попадаются обезболивающие, вроде римадила^[4], от слишком большой дозы которого можно словить кайф. Правда, не исключен и летальный исход, если не принять какой-нибудь разработанный для военных антидот с наночастицами, но такого в ветеринарных клиниках обычно нет. А кроме этого… – Кира замолчала и задумалась. Если бы она была мятежницей из Голоса, жила в лесу и сражалась с Сетью обороны, едва ли ей пришло бы в голову наглотаться обезболивающего, чтобы покайфовать. Девушка стала понимать, куда клонит Мкеле, и представила, что клиника – военный объект. – Для мятежников такие места просто клад, – заметила она. – Антибиотики, противопаразитные средства, порошки от блох, шампуни – в общем, повстанцам, обитающим в лесах, найдется чем поживиться.

– Очень интересно, – заметил Мкеле. – Простите мое невежество, я мало знаю о ветлечебницах, но как вы думаете, сохранились ли инвентарные записи? Можно было бы более-менее точно установить, что есть, а что пропало или испортилось.

– На бумаге едва ли, – усомнилась Кира, – но у клиники была компьютерная система. Можно подключить генератор, и если они хранили архивы на жестком диске, то вам повезло. – В клинике, где работала Кира, были компьютеры, питавшиеся от солнечных батарей, а в прежние времена копьютеры использовали повсеместно. Их объединяла Всемирная сеть, которую Кира даже не могла себе представить. Сеть отрубилась вместе с энергосистемой, и данные, которые в ней хранились, оказались утрачены навсегда.

– Так и сделаем, – кивнул Мкеле. – Что-нибудь еще?

Кира пожала плечами:

– Если я что-то вспомню, непременно вам сообщу.

– Большое спасибо, что уделили мне время, – поблагодарил Мкеле и показал на дверь. – Можете идти.

Глава восьмая

Браун отвез Киру домой на небольшой повозке. Они с Маркусом сидели сзади, держась за руки. Джейдена и его подопечных задержали для дополнительного расследования. Джанну и Товара Кира не видела.

Близились сумерки, и мерное колыхание повозки укачивало Маркуса. Кира наблюдала, как он клюет носом, опускает голову на грудь, потом, вздрогнув, просыпается и опять засыпает. И так снова и снова. Стук лошадиных копыт отдавался гулким эхом от пустых домов, но по мере приближения повозки к населенному району Кира замечала привычные следы человеческой деятельности: стены домов были выкрашены, лужайки подстрижены, а крыши целы. Ист-Мидоу. Заметив на окне блик света, Кира улыбнулась: рамы со стеклами. За пределами города стекла в окнах были разбиты – птицы, звери, непогода, да и просто время: дома оседали, деревянные стены гнили и разрушались. Но только не здесь. В Ист-Мидоу стекла берегли, большинство окон были прозрачные и чистые, как небо над головой.

За пределами города были воры, Голос и развалины прежнего мира.

Здесь – стекла в окнах.

– Просыпайся, соня, – Кира поддела плечом голову Маркуса. – Почти приехали.

– Я не заказывал суши.

– Что?

Маркус опасливо приоткрыл глаза:

– Что я сказал?

– Ничего, за что я могла бы влепить тебе пощечину. Твое счастье, что тебе снилась еда, а не девушки.

– Я же мужик, – ответил Маркус, – так что мне снится либо одно, либо другое.

– Наша вечерняя поездка растянулась на два дня, на нас напал Голос, нас допрашивала разведка, – заметила Кира. – Как думаешь, нам влетит, что мы сегодня не явились на работу?

– Наверно, военные сообщили им, что случилось, – предположил Маркус, растирая затекшую шею. – Даже если мы сейчас пойдем в больницу, нас скорее всего отправят домой, да еще и куриного бульона с собой нальют.

Кира засмеялась:

– Идеальная отговорка, чтобы не ходить на работу.

Маркус ухмыльнулся и посмотрел на солнце:

– Все равно день близится к концу. И если бы нас отправили домой после дневной смены, ночью работать тем более не позволят.

– Тогда решено, – согласилась Кира и поерзала на жестком полу повозки. – Я пойду домой, приму душ и лягу спать. К вечеринке, может, проснусь, но ничего не обещаю.

– Я ни за что на свете не пропущу вечеринку, – ответил Маркус. – Зочи решила приготовить курицу – настоящую живую курицу! Хотя, конечно, жить бедной птице осталось недолго. Я даже готов сам выщипать перья.

– Как думаешь, ее мать придет?

– Сенатор Кесслер? – недоверчиво переспросил Маркус. – Да ты что! У Зочи теперь есть ружье, так что Кесслер к дому и близко не подойдет.

Кира засмеялась и кивнула. Конечно, вряд ли Зочи застрелит приемную маму, но кто знает.

– Только не забудь принести каких-нибудь закусок, – Кира обернулась к Маркусу и легонько ткнула его кулаком в грудь. – Я не собираюсь за тебя отдуваться, как в прошлый раз.

– Было-то всего однажды, – рассмеялся Маркус, – и не прошлый раз, а четыре недели назад, я с тех пор принес тебе гораздо больше.

– Я на всякий случай сказала, – Кира снова ткнула его в грудь, – не хочу, чтобы мой никчемный парень, халявщик эдакий, выставил меня перед друзьями жадиной. Снова, – Кира ткнула Маркуса кулаком, бросила на него озорной взгляд и напоследок снова толкнула в грудь.

– Ты всех парней бьешь или только меня?

Кира придвинулась ближе:

– Только тебя. – Она поцеловала Маркуса в щеку. – Пока не подвернется кто-нибудь получше.

Маркус обнял ее за шею, притянул к себе и поцеловал – на этот раз по-настоящему, в губы, нежно, сладко и долго. Кира прижалась к нему, думая о его словах в ветлечебнице. Неужели им правда пора пожениться? Готова ли она к этому?

– Ничего, что я тут? – съехидничал Браун.

Кира смущенно отпрянула от Маркуса:

– Извини.

– А я не собираюсь извиняться, – сказал Маркус, – оно того стоило.

– Вы говорили, синий дом? – Браун указал на ряд домов впереди, и Кира узнала свою улицу.

– Да, синий мой.

Браун кивнул:

– Твоему Ромео тоже сюда?

– Я бы с радостью, – ответил Маркус, – да Нандита все равно не пустит. Так что, если тебе не трудно, еще две улицы отсюда.

– Не вопрос, – солдат натянул вожжи и остановил повозку. Кира на прощанье чмокнула Маркуса в щеку и соскочила на землю.

– Вон Нандита, – Маркус выпрямился и указал на лужайку перед домом. Кира обернулась и увидела копающуюся в саду женщину. – Спроси, есть ли у нее специи для курицы.

– Розмарин точно есть, – ответила Кира. Маркус с ухмылкой кивнул. – А что еще?

– Да что даст, на том и спасибо, – пожал плечами Маркус. – У вас все травы хорошие.

– Это точно, – согласилась Кира. – Пока, Браун.

Солдат улыбнулся:

– Зови меня Шейлон.

– Полегче, тигр, – осадил его Маркус. – Видишь, девушка занята.

Повозка покатилась прочь, Кира вскинула рюкзак на плечо и пошагала к дому. Она жила вместе с несколькими другими девушками и «няней», Нандитой, хотя за прошедшие одиннадцать лет та стала походить скорее на их бабушку, чем на кого-либо еще. От войны с партиалами и РМ-вируса пострадали все семьи без исключения: каждая жена овдовела, каждый ребенок осиротел. Те немногие, чей иммунитет справился с вирусом, объединились для безопасности и собрались здесь, на Лонг-Айленде, потому что это была обжитая, защищенная территория, где водилась рыба и имелись пахотные земли. Детей поделили между взрослыми, и Нандита с радостью взяла к себе четверых девочек: Киру, Мэдисон, Ариэль и Изольду. Ариэль съехала почти три года назад, когда ей исполнилось шестнадцать, а Мэдисон после свадьбы перебралась к Хару. С тех пор Ариэль ни с кем из них почти не общалась, но Кира любила всех девочек как сестер.

Нандита работала в саду. Кира вдохнула экзотическую смесь ароматных трав: розмарин, мускатный орех, анис, кориандр, базилик, душица… Каждое лето Кира помогала Нандите в саду, но до сих пор не знала всех трав.

– Маркус просил розмарина для курицы, которую вы хотите приготовить в пятницу? – спросила Нандита, выпрямившись и стряхнув с рук землю. Говорила она быстро и спокойно, но Кира по глазам догадалась, что за время ее отсутствия Нандита места себе не находила от волнения.

Кира улыбнулась:

– Ты слышала, что он сказал?

– Нужно больно мне его слышать, – фыркнула Нандита. – У него только одно на уме, – Нандита встала и взяла корзину со свежими листьями, зеленью и ягодами. Даже в огороде она работала в сари. – Я сегодня хорошо расторговалась. Пойдем, поможешь.

Кира, взвалив на плечо рюкзак и аптечку, стала подниматься за старой нянькой по ступенькам в дом. Наверху, у Зочи, гремела музыка. Кира улыбнулась. Надо будет с ней поговорить, когда закончит помогать на кухне.

Нандита любила всех девочек, но к Кире питала особую слабость. Быть может, потому, что та была самой младшей и не по годам сообразительной. Кира помнила, как в детстве помогала Нандите на рынке: стояла за прилавком и громогласно требовала от проходивших мимо взрослых купить у нее пучок мяты. Нандита называла ее «бомбочкой».

Иногда Киру мучило чувство вины, что у нее множество воспоминаний, связанных с Нандитой, и не одного – с родной матерью. С отцом – да, а вот мать… Что ж. Зато у нее была Нандита.

– Что тут интересного было в мое отсутствие?

– Моя Бомбочка чуть не подорвалась на настоящей бомбе, – ответила Нандита и вошла внутрь. Предыдущие владельцы – семейство по фамилии Мартел, если верить документам и фото в альбомах, – умерли в закрытом доме, и первым из новых жильцов, которые решили поселиться тут после эпидемии, пришлось выбивать двери, чтобы попасть внутрь и убрать тела погибших. Нандита за все время меняла двери раза четыре, потому что девочки, уходя веселиться на всю ночь, то и дело забывали ключи. Она говорила, что лучше заменить дверь, чем жить со сломанным замком. К тому же бесхозных дверей на острове хватало. Кира бросила рюкзак и прошла за Нандитой на кухню.

– Я тебя хорошо воспитала, – заметила Нандита, обернувшись и с улыбкой оглядев Киру. – Из тебя получится отличная жена.

– Ммм… да.

Нандита поставила на стол корзину и полезла в шкафчик за тарелками:

– Ты разве не собираешься замуж? Не хочешь выйти за Маркуса?

Кира открыла дверцу и протянула Нандите керамическую миску:

– Ну… я как-то об этом не думала.

Нандита замерла и пристальнопосмотрела на Киру. Та поежилась от смущения, надеясь, что няня вот-вот отвернется, но в конце концов вздохнула и подняла руки:

– Ладно, я об этом думала, но пока ничего не решила. Я сама не знаю, чего хочу.

– Ты хочешь быть счастливой, – Нандита потянулась мимо Киры к открытому шкафчику и вытащила стопку тарелок. – В общем-то, как и все. Ты просто не знаешь, как этого добиться.

Кира скривилась:

– Это плохо?

Нандита с улыбкой покачала головой:

– Когда ты счастлив, тебе кажется, что по-другому и быть не может. А когда нет – отчаянно ждешь счастья и уже не веришь, что оно когда-нибудь придет. – Няня расставила тарелки и принялась разбирать травы: раскладывала их по кучкам, отрывая листья и стебли. Кухню наполнил аромат мяты. – Это как выучить иностранный язык: можно зазубрить все слова, но пока не соберешься с духом, не откроешь рот и не заговоришь – считай, ничего и не знаешь.

– А если ошибешься?

– Значит, попросишь официанта принести тебе тарелку библиотечных слонов, – парировала Нандита, – или сморозишь еще какую-нибудь чушь. Что-то мне больше метафоры в голову не приходят. Совсем я запуталась.

– Очень жаль, – Кира взяла пучок розмарина и стала обрывать бледно-зеленые веточки в миску. – Я-то надеялась, что ты мне сейчас все расскажешь: про счастье, про любовь… ну и про смысл жизни в целом.

– Чьей жизни?

– Ты о чем?

– У каждой жизни свой смысл. Одним его найти проще, другим – труднее. Но главное, – Нандита повернулась к Кире и уверенно взмахнула веточкой кориандра, – помнить: чего бы ты ни добивалась, у тебя всегда есть выбор.

– Это как?

– Зачем бы ты ни родилась на свет, зачем бы мы все ни жили, ты свободна выбирать свою судьбу. У тебя не связаны руки. Ты сама решаешь, Кира, и никому у тебя этого не отнять.

– Поняла, – кивнула девушка. – Правда, я ждала от нашего разговора немного другого.

– Ну так у меня же тоже есть выбор, о чем говорить, а о чем нет, – Нандита взяла корзину, где по-прежнему лежала добрая половина собранных трав. – Эти я отнесу соседям: Арман заболел. А ты иди помойся: я хочу, чтобы в доме пахло базиликом, а не потными подростками.

– Договорились, – ответила Кира и побежала наверх. Здесь музыка была слышна громче: вопли, визг и грохот, который Зочи обычно слушала, когда бывала одна. Кира улыбнулась, затем принюхалась к себе и направилась в душ.

В коротеньком списке преимуществ конца света на одном из первых мест располагалась одежда. Когда-то на Лонг-Айленде обитало восемь миллионов человек, для которых работали большие универмаги, торговые центры и модные галереи. После эпидемии от восьми миллионов осталась лишь незначительная часть, а поскольку экономики как таковой не осталось вовсе, вещи можно было брать даром. Жизнь после катастрофы была ужасна, полна страха и отчаяния, уцелевшим приходилось тяжело трудиться, но при этом одеты все были с иголочки.

Какие-то вещи на острове поистрепались – выгорели, заплесневели, или же их поела моль, – но все равно полным-полно одежды можно было носить даже сейчас. За «покупками» ходили в пустые магазины или просто в соседние заброшенные дома: нашел что-то путное и хорошенько выстирал, чтобы избавиться от жучков и запаха. Самые хорошие вещи попадались на складах и в камерах хранения. Там они лежали в запечатанных коробках, а не на виду, и Кира провела не одни выходные, бродя с друзьями по опустевшим универмагам в поисках магазинчиков из сети «Двадцать два» или какого-нибудь неизвестного бутика. У «внучек» Нандиты была целая гардеробная со всевозможными нарядами – от мешковатых свитеров до изящных платьев. Кира выбрала короткие шорты, открывавшие ноги (нужно же как-то себя развлечь после двух дней опасностей и лишений), и пошла поприветствовать Зочи.

Зочи Кесслер перебралась в их дом после того, как съехала Мэдисон. Зочи тогда только исполнилось шестнадцать, и ей не терпелось сбежать от «матери». С собой девушка привезла четыре солнечных батареи – приемная мать Зочи была богата, – энергии от которых хватило бы на свет, электроплитку и даже тостер, но девушка весь ток без остатка расходовала на аудиосистему. Музыку Зочи любила больше жизни. Кира познакомилась с названой сестрой несколько лет назад, когда в очередной раз отправилась за покупками. Она искала одежду, а Зочи – цифровые плееры, тонкие устройства из стекла, пластика и металла размером с ладошку: прежние владельцы записывали на них музыку всевозможных стилей, которой хватало на долгие часы прослушивания. Плееров у Зочи набралась почти сотня.

Кира вошла в комнату, и Зочи махнула ей рукой:

– Поприветствуем Киру, героиню злополучной вылазки в Ашарокен! Клевые шорты.

Кира улыбнулась и тоже поприветствовала подругу.

– Такие ноги, как у меня, – она кокетливо повернулась на одной ножке, – грех не показать маленьким людям.

– Это такая ирландская шутка? – делано нахмурилась Зочи. – Надеюсь, что да.

Сенатор Кесслер была ирландкой и очень гордилась своим происхождением. А значит, и Зочи, в жилах которой текла южная кровь – мексиканцев, а может, ацтеков, – воспитывалась в обычаях культуры приемной матери. Когда Зочи злилась, в ее речи прорезался провинциальный ирландский акцент. Кира хохотала над ним до упаду.

– Я не о лепреконах, а о простом народе, – пояснила Кира. – Шутка была простецкая, но едва ли смешная, если не вообразишь, что я принцесса.

– Я тоже принцесса, – ответила Зочи, – и пусть кто-нибудь только попробует возразить.

– Принцесса чего? – поинтересовалась Кира. – Линкольн-авеню?

– Мои предки правили могущественной империей, – Зочи загадочно пошевелила пальцами, – ну, по крайней мере, могли: неизвестно же, кем они были.

– Что думаешь приготовить в пятницу?

Нандита готовила хорошо, но Зочи была настоящим кулинарным гением, и для особых случаев стол всегда готовила она.

– Запеку цыпленка, пожарю картошки и испеку пончики, если муку найду. Можно, конечно, обойтись и сладким рисом, но что-то чертовски хочется шоколада.

– Шоколадные пончики? – Кира восторженно присвистнула. – Кто-то умер, и тебя назначили сенатором?

– Увы, не моя мать, – Зочи вскочила и направилась к двери. – Вчера на рынке познакомилась с парнем, который клялся и божился, что у него есть мука. Пойдешь со мной?

– Если такие ноги держать взаперти, маленький народ их не увидит, – Кира кокетливо встала. – Люди должны видеть свою принцессу.

* * *

Наступила пятница. День Восстановления.

Самое время устроить вечеринку.

В пятницу никто не родился, а значит, не было младенцев с высокой температурой и необходимости наблюдения. Так что Кира пришла домой хоть и уставшая, но без гнетущего чувства вины, и была готова веселиться. Она приняла душ, уложила волосы и выбрала кокетливый наряд: шелковую блузку с китайской вышивкой, туфли на высоких каблуках и настолько короткие шорты, что даже засомневалась, не замерзнет ли. Лето выдалось холодным, и, начнись гроза, Кира точно пожалела бы, что не оделась теплее. Она замешкалась, выбирая, надеть все-таки шорты или джинсы, но в конце концов решила: шорты. Те лучше смотрелись с блузкой и отлично сидели на Кире, а ей хотелось выглядеть сногсшибательно. Не беда, если она немного замерзнет: зато почувствует себя обычной девушкой. Да и на улицу они вряд ли пойдут.

– Давай скорее. – В дверь комнаты забарабанила Зочи. Она была одета во все черное, помада и подводка для глаз были того же цвета; разноцветный фартук, повязанный вокруг талии, выбивался из общей цветовой гаммы. – Мэдисон с Хару уже пришли, а еще явился какой-то чувак, звать Маркус, высокий, придурковатого вида, явно подкаблучник. В общем, тебе понравится.

– Теперь я понимаю, почему твои августейшие предки от тебя избавились, – отшутилась Кира. – Ты, когда захочешь, становишься записной язвой.

– Мое чувство юмора – как твои ноги, – парировала Зочи. – Было бы эгоистично прятать его от людей.

Кира пошла за Зочи на кухню и поприветствовала Нандиту, мывшую посуду. Зочи взяла со стола тарелку с нарезанной картошкой, полила ее оливковым маслом, посыпала розмарином с огорода Нандиты и перемешала все это руками:

– Травы пахнут обалденно.

– Спасибо на добром слове, страшилище, – ответила Нандита. Они с Зочи так перешучивались: Нандита носила только яркие, пестрые сари и не понимала любовь воспитанницы к черному цвету.

– Пахнет тут у вас, конечно, вкусно, – Кира глубоко вздохнула, – но я все-таки пойду поздороваюсь с Маркусом.

– Поцелуй его от меня, – попросила Зочи.

– С язычком?

– Еще чего. Не хочу показаться доступной.

Кира вышла в коридор и еще раз вдохнула полной грудью аппетитные запахи, от которых текли слюнки. Что бы там ни говорили о маме Зочи, готовить приемную дочь она научила.

На стенах горели бензиновые лампы в плафонах с фильтрами, чтобы не было запаха. Из гостиной доносился шум голосов, а из кухни – шипение и треск дров в печи. «А ведь фермеры так едят всегда, – подумала Кира. – Еще немного, и я захочу перебраться жить на ферму.

Когда-нибудь».

Она пошла на звук голосов в гостиную. Маркус и Хару что-то оживленно обсуждали на диване, а Мэдисон расположилась рядом в кресле. Здесь была стереосистема, и музыка наполняла комнату рокочущими, точно гроза, звуками.

Мэдисон улыбнулась:

– Привет.

– Привет. Как дела?

Мэдисон ухмыльнулась и показала глазами на Маркуса с Хару:

– Отдыхаю: твой благородный друг принял на себя огонь праведного гнева моего муженька. Сегодня Хару в ударе.

Кира кивнула: муж Мэдисон любил поговорить.

– Разумеется, речь о свободе, – доказывал Хару, – о защите свободы посредством закона. – Глаза его яростно сверкали, но Маркус, хоть и побледневший, явно не собирался уступать. – Любому обществу необходимо определенное количество законов: если их слишком много – будет тирания, слишком мало – наступит хаос.

– Кира! – воскликнул Маркус и буквально вскочил, когда увидел ее. Он подошел, обнял девушку, взял за руку и повел к дивану. Оглядев Киру с головы до ног, парень заметил:

– Отлично выглядишь!

На Хару он старался не смотреть.

– Спасибо, – ответила Кира, уселась на диван и бросила взгляд на Хару. – Рада тебя видеть, – ей ужасно не хотелось, чтобы он снова завел свою шарманку, но игнорировать его тоже было неправильно.

– Взаимно, – кивнул Хару. – Рад, что вы вернулись целыми и невредимыми после этих ваших приключений на побережье.

Кира приподняла бровь:

– Как, ты уже слышал?

– Все уже слышали, – проговорила Мэдисон. – Думаю, есть темы поинтереснее таинственной радиостанции, куда заложили громадную бомбу, убившую троих. Но вы же знаете, как это бывает: иногда приходится обсуждать всякую нудятину.

– Это дело рук Голоса, – заметил Хару. – Женщина, которая ездила с вами, Джанна или как там ее, из них.

Кира засмеялась:

– Чего? Да она сама чуть не погибла! Я ее вытаскивала из-под завала. Хочешь сказать, она сама себя взорвала? Специально? Или просто такая вот горе-террористка?

– Быть может, пыталась уничтожить улики, чтобы вы их не нашли, – предположил Хару.

– Она ведь так и не вернулась, – тихо добавил Маркус.

Кира изумленно уставилась на Маркуса, потом перевела взгляд на Хару и покачала головой:

– Она вернулась вместе со всеми.

– Да, в Догвуд, – кивнул Маркус. Кира удивилась, до чего печален его взгляд: грусть соседствовала со смущением и страхом. – А потом ее никто не видел.

Кира покачала головой: ну что за бред!

– Джанна не из Голоса. Да, ей не нравился Джейден, но он действительно слишком сильно на нас давил, так что любой бы на ее месте чувствовал то же самое, – она покосилась на Мэдисон. – Не обижайся.

– А я и не обижаюсь.

– Это она сказала, что на метеостанции есть радио, – не сдавался Хару, – и единственный человек, который мог с ней поспорить, погиб при взрыве. Скорее всего, ее напарник догадался, что это база Голоса, и Джанна взорвала бомбу с целью его заткнуть. Ведь, кроме нее, никто не выжил.

Кира расхохоталась, но ее кольнуло чувство вины, и девушка, стараясь подавить это ощущение, проговорила:

– Вы уж меня простите… но у вас паранойя. Точь-в-точь как у того дядьки, который беседовал со мной после взрыва.

– Паранойя или нет, – отрезал Хару, – но, видимо, Сеть безопасности думает так же, иначе они не держали бы эту террористку под стражей.

В комнату зашла Зочи и остановилась, прислонясь к дверному косяку.

– Вы о той компьютерщице, которая ездила с ребятами на вылазку?

Кира широко раскрыла глаза от удивления и всплеснула руками:

– Похоже, об этом знают все, кроме меня!

– Ты по пятнадцать часов в день проводишь на работе, – успокоила ее Мэдисон. – Даже похить Голос всех сенаторов, ты бы об этом не услышала.

– Сеть безопасности не имеет права вот так, ни с того ни с сего, заключать людей под стражу, – заявила Зочи. – Аресты должны быть публичными, суды – открытыми, а не так, чтобы люди пропадали без причины.

– Ничего себе без причины, – возразил Хару. – Она террористка, а это вполне себе причина.

– Откуда ты знаешь, что она террористка? – спросила Зочи. – Или тебя снова приняли в Сеть безопасности, оформили допуск к совершенно секретным сведениям, а ты просто забыл нам об этом рассказать?

Хару смерил ее злобным взглядом:

– А что, тебе не нравятся методы работы Сети безопасности?

– Мне не нравится, что из-за их, как ты выразился, методов работы люди пропадают средь бела дня. Кто и когда им это позволил?

– Они должны нас защищать, и ради нашей безопасности они поступают так, как считают нужным. Если ты им не доверяешь, почему до сих пор здесь?

– Потому, что я предпочитаю решать проблемы, а не бегать от них.

– Вот как?

«Ну все, началось», – подумала Кира и хотела было вмешаться, чтобы прекратить спор, но Маркус ее опередил:

– Давайте закончим на этом, – предложил он. – И успокоимся. – Он посмотрел на Зочи. – Тебе помочь на кухне?

– У нас уже почти все готово, – ответила она и бросила на Хару презрительный взгляд. – Разве что помоги принести в комнату.

Зочи с Маркусом ушли на кухню, и Кира с облегчением вздохнула. Ей очень хотелось устроить Хару выволочку за то, что он затеял перепалку (безусловно, в том, что спор перерос в ссору, в большей степени виноват был именно он), но девушка понимала, что по большому счету дело не в Хару. Страсти накалились как в Ист-Мидоу, так и на острове в целом, и все были на взводе. Неужели Джанна действительно из Голоса? И теперь ее арестовали?

В детстве Киры все в некотором смысле было проще: один общий враг – партиалы, все творившиеся злодейства сваливались на них, хотя, конечно, не становились от этого менее ужасными. Зато было ясно, где белое и где черное. А сейчас… Кира понятия не имела, кто враг, кто друг, кого винить, кому верить. Если Джанна из Голоса, значит, нельзя доверять даже соседям, но если она невиновна, значит, нельзя доверять властям. Ни то, ни другое Кире не нравилось.

Хару встал и бросил хмуро:

– Пойду подышу.

Он вышел из комнаты. Кира слышала, как открылась и захлопнулась задняя дверь.

Мэдисон печально улыбнулась.

– Ты уж не сердись на него, – попросила она. – Ему сейчас нелегко.

– Трудная неделя на работе? – спросила Кира.

Хару занимался строительством. Правда, новых зданий теперь не возводили: все, что нужно, было давным-давно построено. Департамент строительства Ист-Мидоу следил за сохранностью сооружений и исследовал новые, которые, по мнению Сената, могли понадобиться городу. Сотрудники департамента постоянно участвовали в вылазках, оценивали прочность старых домов, прежде чем послать туда солдат и вывезти все ценное. Хару показал себя в этом с лучшей стороны, и его перевели из Сети безопасности в департамент строительства, чему он совсем не обрадовался. Кира знала, что когда у него на работе что-то шло не так, он по нескольку дней ходил мрачнее тучи. Она не раз задумывалась, не было ли назначение Хару завуалированным увольнением из-за какого-то конфликта или проступка.

К удивлению Киры, Мэдисон покачала головой:

– Нет, на работе все в порядке, – негромко пояснила она, – дело в том… – Она замолчала, потупила взгляд, потом снова подняла глаза на Киру. – Иди сюда.

Мэдисон говорила тихо, но взволнованно, ее глаза вдруг загорелись. Кира прищурилась, размышляя, с чего бы это Хару так разнервничался, а Мэдисон так счастлива. Кира придвинулась к Мэдисон, та оглянулась через плечо, и внезапно Киру осенило. При мысли о случившемся ее словно ударили под дых. Она уставилась на Мэдисон, затаив дыхание.

– Нет…

Мэдисон повернулась к Кире и широко улыбнулась:

– Я беременна.

Кира покачала головой, стараясь отдышаться:

– Нет, Мэдс, нет…

– Да, – ответила Мэдисон. – Это точно. Меня тошнило неделями, я даже есть ничего не могла, а спустя полчаса просыпался волчий аппетит, причем меня тянуло на всякую дрянь. Мне хотелось наесться земли, представляешь? Земли из сада. Правда, странно?

– Просто нам не хватает некоторых микроэлементов, – прошептала Кира. – И таким образом твой организм сообщает тебе, что ему нужно. Так что земля – еще не самое странное при нашем-то питании.

– Через несколько дней я схожу в больницу на обследование, – продолжала Мэдисон, – но решила сперва поделиться новостью с тобой.

– Нет, – повторила Кира и покачала головой. Ей не хотелось верить в происходящее. То есть она прекрасно понимала, что к этому все идет, но ведь Мэдисон ей как сестра, родной человек, то немногое, что осталось у Киры.

– Ты хоть представляешь, что тебя ждет? – спросила она. – Как это больно? Как опасно? В родах умирают, несмотря на все наше оборудование и мастерство врачей. И даже если ты выживешь, твой малыш умрет. Мы так и не научились лечить РМ-вирус. Несколько месяцев ты будешь вынашивать ребенка, пройдешь через все эти муки, ужасы, кровь и так далее, а потом он все равно погибнет. – Жгучие слезы навернулись на глаза Кире и потекли по щекам. Она представила Мэдисон на месте Ариэль, как она, крича, с широко раскрытыми от страха глазами колотится в стеклянную дверь, а ее дочурка плачет, корчится от боли и умирает. – Понятно теперь, почему Хару так нервничает, – проговорила Кира и вытерла глаза. – Это страшно. Незачем тебе терпеть такие муки.

– Я этого хочу, – тихо возразила Мэдисон.

– Дурацкий закон, – не сдержавшись, рявкнула Кира, тревожно оглянулась и снова понизила голос. – Незачем тебе так мучиться. Подожди, я что-нибудь придумаю. Оформим справку, что ты бесплодна, или еще что-нибудь. В конце концов, так бывает, ты, главное, не…

– Поздно, – перебила Мэдисон и расплылась в блаженной улыбке, которую Кира частенько видела на лицах будущих мамочек. Сердце девушки сжалось от боли. Мэдисон накрыла Кирину руку ладонью. – Я забеременела не потому, что так велит Сенат или Закон надежды. Я хочу ребенка.

Кира покачала головой. По щекам у нее по-прежнему текли слезы.

– Я этого хочу, – повторила Мэдисон. – Я родилась, чтобы стать матерью, это в моих генах, это моя суть. – Мэдисон приложила руку к груди и смахнула слезы. – Я понимаю, ты за меня боишься, и Хару тоже. Я сама боюсь, до смерти боюсь, но так нужно. Даже если мой ребенок проживет всего несколько дней. Даже если всего несколько часов.

– Ох, Мэдисон, – Кира подалась к подруге и обняла ее. Девушку мучили страх и раскаяние; Кира понимала, что права, но чувствовала вину за то, что напустилась на Мэдисон. Разумеется, та прекрасно сознавала, чем рискует: все женщины на острове отдавали себе отчет, какие трудности влекла за собой беременность. Но Мэдисон не бежала от опасности, она смело смотрела ей в лицо.

Кира отстранилась и снова вытерла слезы.

– Рано или поздно кто-то из детей выживет, – сказала она. – Иначе быть не может. Один из малышей победит болезнь. Может, это будет твой ребенок.

В комнату вошел Маркус с большим деревянным подносом и замер в дверях, увидев, что девушки плачут, обнявшись.

– Что с вами?

– Потом расскажу, – пообещала Кира и опять вытерла слезы; от этого движения у нее уже саднило щеки.

– Ладно, – Маркус поставил поднос на журнальный столик в центре гостиной. Зочи запекла цыпленка в собственном соку, румяная корочка была обильно посыпана приправами, рядом с ним возвышалась горка жаренной на сковороде картошки. Сама Зочи вошла вслед за Маркусом с подносом овощей (все свежие, в честь праздника), а последней шагала Нандита с блюдом пончиков в шоколадной глазури. У Киры слюнки потекли: она уже и не помнила, когда в последний раз видела что-то настолько вкусное. Должно быть, год назад, на прошлый День восстановления.

Маркус наклонился к Кире:

– Тебе что-нибудь принести? Может, попить?

Кира покачала головой:

– Мне нет, а Мэдисон принеси воды.

– Я тебе тоже принесу, – он нежно погладил ее по плечу и ушел на кухню.

Зочи посмотрела на Мэдисон, потом на Киру, ничего не сказала и повернулась к стереосистеме.

– Думаю, нам нужно что-нибудь поспокойнее, – небольшая цифровая панель стояла на полке у стены, к ней по беспроводной связи были подключены несколько колонок по всей комнате. В центре панели торчал цифровой плеер; Зочи вынула его из док-станции и бросила в корзину. – Что поставим?

Мэдисон улыбнулась:

– Что-нибудь спокойное, как ты и предложила.

– Поставь Афину, – Кира поднялась с дивана, чтобы помочь подруге. – Она мне всегда нравилась, – они с Зочи порылись в плетеной корзинке, полной серебряных пластин-плееров. На большинстве были выгравированы надписи: «Кэтлин от папы», «Кристофу в день рождения». Даже те, на которых не было монограмм, несли на себе отпечаток индивидуальности прежнего владельца: пластиковая панель с картинкой или узором, рисунок на задней крышке, крошечный брелок. Все эти плееры не просто были музыкальными носителями, а хранили воспоминания о некогда живших людях с их вкусами и предпочтениями, привычками и мыслями, отраженными в списках композиций. Многие годы Зочи выискивала в мусоре плееры, и они с Кирой часами лежали на полу, слушая записи на каждом и пытаясь представить, каким человеком был его владелец. На плеере с надписью «Кэтрин на выпускной» было полным-полно кантри-музыки, веселой, звонкой, простодушной. «Джимми Ольсен» слушал все подряд – от церковных госпелов и симфонического оркестра до тяжелого рока и металла. Кира отыскала свою любимицу почти на самом дне – «Афине, моему ангелу», – и подсоединила к док-станции. Спустя несколько секунд заиграла первая композиция, мягкая и одновременно зажигательная: негромкая волна электроники, диссонансные гитарные аккорды и грудной голос. Музыка успокаивала, убаюкивала, навевала печаль – и полностью соответствовала настроению Киры. Она закрыла глаза и улыбнулась. «Наверно, мне бы понравилась Афина. Кем бы она ни была».

Вернулся Маркус с водой, спустя мгновение с улицы пришел Хару. Он все еще хмурился, но выглядел гораздо спокойнее. Хару вежливо кивнул Зочи:

– Пахнет очень вкусно. Спасибо тебе.

– На здоровье.

Кира быстро огляделась:

– Мы ждем еще кого-то?

Мэдисон покачала головой:

– Я пыталась поговорить с Ариэль, но она по-прежнему не хочет со мной общаться. А Изольда будет поздно, просила начинать без нее, у них там какое-то важное заседание в Сенате, и Хобб задержит ее допоздна.

– Везет ей, – заметила Зочи, раздавая всем тарелки и вилки. На какое-то время воцарилась тишина.

– С Днем восстановления! – Маркус поднял бокал с водой, и все последовали его примеру. Хрустальные бокалы были подобраны один к одному; их нашли в чьей-то загородной резиденции. Вода была кипяченая, свежая, желтоватая от химикатов системы очистки, которой пользовалась Нандита.

– Старая жизнь кончилась, – проговорила Мэдисон привычные слова, – а новая только начинается.

– Мы никогда не забудем о прошлом, – подхватил Хару, – и никогда не откажемся от будущего.

Зочи вздернула подбородок:

– Смерть – продолжение жизни, а сила – в слабости.

– Нас не сломить, – сказала Кира. – Мы можем все. – Она помолчала и добавила негромко: – И мы сделаем все, что в наших силах.

Они пригубили воды, все замолчали. Тихо играла музыка. Кира не глотала воду, задумчиво катая ее во рту и чувствуя горьковатый привкус химикатов. Она так привыкла к нему, что почти не замечала, но он никуда не делся. Кира думала о Мэдисон и Хару, об их ребенке, прекрасном, невинном и обреченном. Она размышляла о Джанне и Мкеле, о взрыве, Сенате, Голосе и прочем, обо всем остальном мире, о прошлом и будущем. «Я не дам ему умереть, – решила Кира и покосилась на живот Мэдисон, еще плоский и упругий. – Я спасу тебя, чего бы мне это ни стоило».

Мы сделаем все, что в наших силах.

Глава девятая

– Мне нужен образец твоей крови, – сказала Кира.

Маркус приподнял бровь:

– Не думал, что наши отношения зашли так далеко.

Кира сорвала пучок травы и бросила в Маркуса:

– Это для работы, юморист.

Они сидели на лужайке перед домом Киры, наслаждаясь возможностью побыть вдвоем: выходные у них совпадали редко. Несколько часов они помогали Нандите в огороде, теперь ладони приятно горели и пахли ароматными травами.

– Хочу найти средство от РМ-вируса.

Маркус рассмеялся:

– Ну, наконец кто-то догадался. Я сам давным-давно собирался этим заняться, но ты же знаешь, как бывает: то одно, то другое, дел по горло, совершенно некогда спасать человечество.

– Я не шучу, – заметила Кира. – Не могу больше видеть, как дети умирают. Не могу стоять и делать записи, пока малыш Мэдисон будет биться в агонии. Этого уж точно не будет. Прошло несколько недель, как она рассказала о своей беременности, и я голову сломала, обдумывая способ помочь. И, кажется, наконец придумала, с чего начать.

– Ну хорошо, – Маркус выпрямился и сел. Лицо его посерьезнело. – Тебе прекрасно известно, как высоко я ценю твои таланты, по вирусологии ты получала оценки выше, чем… кто бы то ни было. За все время учебы. Но неужели ты рассчитываешь одним махом разрешить величайшую медицинскую загадку в истории? Целая команда медиков на протяжении десяти лет исследовала РМ-вирус, и вдруг один-единственный интерн возьмет и… найдет лекарство? Вот так просто?

Кира кивнула: действительно, ее слова прозвучали глупо. Она оглянулась на Нандиту: интересно, что та скажет. Но старушка по-прежнему работала в саду и даже не догадывалась, о чем они говорят. Кира снова повернулась к Маркусу:

– Я понимаю, с моей стороны это исключительная самонадеянность, но я… – Девушка осеклась, глубоко вздохнула и посмотрела Маркусу в глаза. Он молча ждал продолжения; Кира поняла, что он не смеется над ней. Она накрыла руку Маркуса ладонью. – По крайней мере, я сделаю хоть что-то полезное. Наверняка есть деталь, которую никто не заметил. Я пошла в родильное, будучи уверенной, что там происходит самое важное. Я полагала, что с этого все начинается. Но теперь, поработав и посмотрев, я понимаю: толку не будет. Если же удастся предложить Скоузену что-то конкретное, то меня, может, переведут на полную ставку в исследовательский отдел. На это уйдет еще месяц-другой, но у меня получится.

– Тебе это было бы полезно, – согласился Маркус, – да и им тоже. Ты же поработала в родильном, а значит, можешь иначе, чем они, подойти к решению задачи. Кстати, в исследовательском есть вакансия: в прошлом месяце оттуда перевели сотрудника к нам в хирургию.

– Вот и я об этом, – подхватила Кира, – о новой точке зрения. Что в родильном, что в исследовательском отделе занимаются только детьми. Но искать надо не лекарство, а способ укрепить иммунитет. Мы невосприимчивы к симптомам, значит, что-то защищает нас от вируса. Этого нет у младенцев, а мы почему-то продолжаем изучать именно их.

– И поэтому тебе нужна моя кровь, – догадался Маркус.

Кира кивнула и погладила его по руке. За это она его и любила: он шутил, когда ей хотелось веселиться, и был серьезен, когда нужно было поговорить. Он понимал ее с полуслова.

Кира сорвала травинку и медленно принялась обламывать ее, пока в руках не осталась мягкая желтая сердцевина. Девушка оглядела ее и бросила в Маркуса: стебелек пролетел лишь чуть-чуть, замер в воздухе и, кружась, опустился к ней на колени.

– Меткая ты моя, – ухмыльнулся Маркус и взглянул поверх плеча Киры: – Изольда идет.

Кира обернулась и, улыбаясь, махнула названой сестре. Изольда была высокой, бледной, с золотистыми волосами – единственный светлокожий приемыш Нандиты. Девушка махнула в ответ и тоже улыбнулась, хотя Кира заметила, как сильно устала Изольда: улыбка получилась вымученная. Маркус подвинулся, освобождая Изольде место, но та вежливо покачала головой:

– Спасибо, не надо, на мне лучший костюм, – она поставила портфель на траву и, уставившись в пространство, устало сложила руки на груди.

– Трудный выдался денек? – поинтересовалась Кира.

– А когда в Сенате бывало просто? – Изольда оглянулась в поисках какого-нибудь сиденья, но ничего не нашла и со вздохом опустилась на портфель, поджав ноги, чтобы не испачкать светло-серые брюки о траву. Кира сочувственно посмотрела на сестру: обычно ни один рассказ о работе не обходился без дифирамбов сенатору Хоббу. И раз уж Изольда о нем словом не обмолвилась, значит, действительно вымоталась. Девушка безучастно смотрела вдаль, потом, встряхнувшись, перевела взгляд на Киру с Маркусом.

– Вы же нечасто уезжаете из города, верно?

– Ну да, – ответила Кира и покосилась на Маркуса: он тоже кивнул. – Разве что на вылазки, когда начальство пошлет, а сами – никогда. А что?

– Сенат только что проголосовал за проверки на границе, – пояснила Изольда. – На той неделе Голос напал на сторожевую вышку: ее сломали, дозорных увели с собой. А учитывая, что недавно мятежники ограбили старый школьный склад, нетрудно предположить, что в Ист-Мидоу орудует минимум одна их ячейка, а то и больше, – Изольда пожала плечами. – В самом сердце города. Сенат решил: чтобы искоренить эту заразу, надо проверять и досматривать всех, кто въезжает и выезжает из города.

– Город большой, – возразила Кира, – не расставят же они патрули вокруг всего Ист-Мидоу.

– Но попробовать можно, – заметил Маркус, – лучше так, чем никак…

– Хватит, – отрезала Изольда, потирая виски. – Я все это сегодня уже сотню раз слышала, больше не хочу. Голосование закончено, проверки официально введены, так что спорить не о чем.

– А как проголосовал сенатор Хобб? – поинтересовалась Кира. Изольда работала его личным помощником. Девушка приоткрыла один глаз, устало посмотрела на Киру, открыла второй глаз и скрестила руки на груди.

– Если хочешь знать, он проголосовал «за», – ответила Изольда. – Он не сторонник того, чтобы жертвовать правами граждан ради безопасности, но считает необходимым предупредить возможные нападения Голоса, – она пожала плечами. – Не могу сказать, что я с ним согласна, но других предложений все равно нет. Если Голос начал похищать людей, кто знает, что они еще предпримут?

– Чего добиваются повстанцы? – спросила Кира. – Вот чего я не могу понять. Продукты и вещи им не нужны: все это есть везде и бесплатно. И все равно они совершают набеги на город и фермы. Причем их действия ни у кого не встречают поддержки: все только злятся, нервничают и… в общем, не понимаю. Потратить недели на то, чтобы подготовиться и напасть на сторожевую вышку, и все для чего? Трофеев никаких не захватили, требований не выдвинули, разве что раздобыли два-три комплекта боеприпасов – отобрали у похищенных солдат. А толку?

– Пропали двое дозорных, – заметил Маркус. – Может, никакой атаки и не было, а солдаты просто сбежали.

Изольда покачала головой:

– Скорее всего – по крайней мере, так считают в Сенате, – Голос хочет подорвать авторитет правительства. Если провокация им удастся и они поднимут всякий сброд, разворошат осиное гнездо, то в Ист-Мидоу начнутся беспорядки. Жителей станет труднее контролировать, что усложнит работу Сената, тогда Голос попытается устроить переворот и захватить город.

– Ничего себе, – изумился Маркус.

– Полегче на поворотах, – осадила подругу Кира. – Значит, говоришь, Сенату будет сложнее нас контролировать?

Изольда скривилась:

– Я не это имела в виду, просто сказала первое, что пришло в голову…

– Но ведь ты так думаешь?

Изольда закрыла глаза, собираясь с мыслями, и Кира пожалела, что напустилась на нее. Изольда ведь ни в чем не виновата, и все же раздражение Киры можно было понять. Она хотела знать, что происходит.

– Ну?

– Ладно тебе, ты прекрасно знаешь, чем занимается Сенат, – Изольда слабо пожала плечами. – Он «управляет», а значит, и контролирует. Это не значит, что они читают наши мысли. Они просто обеспечивают общественный порядок. Следят за тем, чтобы все были заняты делом. Ну и так далее.

Послышался цокот копыт. Кира обернулась и увидела двух солдат верхом на лошадях. Дом Нандиты стоял на окраине жилой части города, поэтому не сказать, чтобы патруль здесь был такой уж редкостью, но днем они все же не ездили. Кира почувствовала беспокойство, которое каким-то странным образом смешивалось с ощущением безопасности.

Патруль направился прямо к ним.

– Маркус, – негромко позвала Кира. Он, похоже, услышал напряжение в ее голосе, выпрямился и сел.

– Чего это они? – нахмурился Маркус, увидев всадников. – Что им тут нужно?

– Не знаю. Ты их узнаешь?

– Форма нестандартная, – заметила Изольда, – они не из регулярных войск Сети безопасности.

Маркус, нахмурясь, встревоженно рассматривал солдат.

– Кто еще у нас носит форму? Вообще-то они похожи на ребят Мкеле, – он покачал головой и оглядел всадников с ног до головы: один примерно их ровесник, второму на вид около сорока. – Я их не знаю. Значит, они не из Ист-Мидоу.

– Чем мы можем быть вам полезны? – крикнула Кира, но солдаты направились к Нандите. Старушка выпрямилась и посмотрела на заехавших во двор всадников.

– Нандита Мерчант? – спросил младший солдат.

– Да, – спокойно ответила женщина. – Не замужем.

– Что?

– Мисс Мерчант, – проговорил старший, тряхнул головой и направил коня к Нандите, – нам сообщили, что вы часто выезжаете за пределы Ист-Мидоу. Это правда?

– А что, нельзя? – поинтересовалась Нандита.

– Я не говорил, что нельзя, – сказал солдат. – Так это правда?

– Она собирает травы, – вмешалась Кира, подойдя к солдатам. – Видите, сколько всего растет в саду? Ищет их по всему острову.

– Не надо, Кира, я сама за себя отвечу, – отрезала Нандита. Кира замолчала. Ей было не по себе.

Старший солдат крепко сжал поводья и надавил коленями на бока нервно переступающей лошади, чтобы стояла смирно. Он впился взглядом в Нандиту:

– Значит, травы собираете?

– Да, собираю и пересаживаю к себе в огород, – подтвердила Нандита, – и в теплицу на заднем дворе. И продаю на рынке. Мои травы лучшие в округе.

Солдат кивнул:

– А куда вы обычно ездите за травами?

– Не ваше дело, – отрезала Кира. Новость, которую рассказала Изольда, разозлила девушку, ее так и подмывало сорваться на ком-нибудь. – Думаете, вы можете вот так просто заявиться к людям на лужайку и допрашивать? А если вам покажется, что она ездила куда-то не туда, вы ее арестуете?

– Об аресте речи не шло, – возразил солдат. – Мы всего лишь задаем вопросы. Успокойтесь.

– Ничего себе, «всего лишь вопросы», – не унималась Кира, – а если она откажется отвечать?

– Кира… – вмешалась Нандита.

– Если вы не заметили, – солдат направил лошадь к Кире, – в городе неспокойно. Мы сражаемся не на жизнь, а на смерть с тайным врагом, который жаждет уничтожить город, и единственное наше оружие – информация. Мы считаем, что ваша бабушка может рассказать что-то, что поможет всем уцелеть. И если это противоречит каким-то странным идеалам, которые вы себе вбили в голову, мне очень жаль. Просто представьте на минуту, что солдаты, которым нужна информация, чтобы защитить вас, важнее очередной ямки в земле.

– Ну и наглость…

– Я езжу повсюду, – перебила Нандита и встала перед Кирой. – Когда есть кому меня подвезти, то на фермы, когда некому, то поблизости. Я уже не могу так далеко ходить, как раньше, но даже в Ист-Мидоу полным-полно заброшенных садов и огородов, только и ждущих кого-нибудь разбирающегося в травах.

– Назовите точные места, – потребовал младший солдат. – Или вы по каким-то причинам отказываетесь предоставить нам эту информацию?

– Она же собирает травы, – вздохнул старший, – за этим не ездят в какие-то определенные места, а просто бродят тут и там. – Солдат взглянул на Нандиту. – А с кем вы ездите? Кто вас подвозит?

– Торговцы, – ответила Нандита, – иногда фермеры, которые возвращаются с рынка. – Она смерила солдата суровым взглядом. – Иногда я даже с бродягами езжу, если они внушают доверие.

Солдат, не дрогнув, выдержал ее взгляд:

– И как же выглядит бродяга, который внушает доверие?

– На той неделе мне встретился бродяга, который выглядел точь-в-точь, как вы. Рубашка, конечно, была другая, но такой же взгляд, такой же автомат и такое же самомнение. Много вас таких развелось. – Она покосилась на младшего. – С ним тоже был мальчишка.

– Думайте, что говорите, – рявкнул младший.

– Ты тоже думай, что говоришь, – отрезал старший и добавил, показав на Киру: – Ты ничем не лучше ее.

Кира прикусила язык: ее тянуло наговорить незваным гостям грубостей, но она понимала, что может сделать только хуже. Старший обернулся к Нандите:

– Это все, что мы хотели у вас спросить. Вы же понимаете, служба такая – информацию добывать. Извините за беспокойство.

– Ничего страшного, – так же строго, как раньше, ответила Нандита.

– Вот и хорошо, – сказал солдат. – Что ж, нам пора… – Он натянул поводья, развернул лошадь, но внезапно остановился и повернул обратно. – Прошу прощения, мне просто любопытно: почему вы решили поселиться на самом краю города?

– А что тут такого? – удивилась Нандита.

– Ну, большинство старается устроиться как можно ближе к центру. А в этом районе селятся либо дети, либо новобрачные, которым не хватило домов в центре. Вы же, скорее всего, выбирали жилище лет десять назад, как и мы, но решили обосноваться здесь. Вот мне и любопытно почему.

Нандита смерила его взглядом:

– Если вы спрашиваете из любопытства, а не по долгу службы, тогда хотя бы представьтесь.

– Сержант Джемисон, мэм. Алекс.

– Мой дом в центре затопило, – пояснила Нандита. – Видимо, зимой треснул фундамент, а весной, когда все оттаяло, рухнула задняя стена. Нам с девочками нужно было где-то жить, а в этом доме на заднем дворе есть теплица. Это лучшее, что мы сумели найти.

– Понятно, – кивнул солдат. – Спасибо за помощь. – Он развернулся, младший последовал его примеру, и оба уехали.

Кира провожала их взглядом. Живот у нее свело от волнения:

– И что это значит?

– Они из разведки, – пояснила Нандита. – На рынке их сейчас полно, следят за торговцами.

– Они всего лишь выполняли долг, – заметила Изольда. – Незачем было на них накидываться.

– Незачем было накидываться на Нандиту, – Кира взглянула на Изольду. – Вот об этом я тебе и говорила: если им поручили чем-то распоряжаться, это не значит, что они имеют право распоряжаться вообще всем. Они не смеют нам указывать.

– Ну, это же власть, – возразил Маркус, – у нее работа такая, диктовать нам, что и как делать. Если честно, мне кажется, вот такие беседы с населением – лучший способ получить информацию. Между прочим, они никого не пытались задеть, хотя младший, конечно, вел себя слишком высокомерно.

– Что за остров, параноик на параноике, – вздохнула Нандита. – Они подумали самое худшее обо мне, а Кира – о них. – Она внимательно посмотрела на девушку. – А тебе совершенно незачем было лезть меня защищать. Если будешь и дальше так себя вести, попомни мое слово, такую кашу заваришь, что сама не расхлебаешь.

– Прости, – пробормотала Кира, но потом покачала головой и выпалила: – Если они хотят, чтобы я молчала, нечего лезть ко мне и допрашивать. Скажешь, я не права?

Нандита посмотрела на Киру, потом перевела взгляд на удалявшихся всадников.

– Дальше будет только хуже, – заметила она. – Каждый новый пограничный патруль, каждая новая поправка к Закону надежды будет лишь сильнее раздражать народ, – она покосилась на Изольду. – И если Голос пытается спровоцировать восстание, он на верном пути.

Кира вспыхнула от смущения: оказывается, Нандита слышала весь их разговор.

– И что теперь? – поинтересовался Маркус. – Ты сбежишь и присоединишься к Голосу?

– Я сбегу и вылечу РМ-вирус, – ответила Кира. – Не будет РМ-вируса – не будет и Закона надежды. Я начну с эксперимента. Мы десять лет изучали, как вирус действует на новорожденных, но мне не встречалось ни одного исследования его влияния на взрослых с иммунитетом. Пора это исправить.

Изольда с любопытством взглянула на Киру:

– И как же?

– Я возьму образец крови у моего верного, преданного, на все готового парня, – пояснила Кира, – и введу в этот образец РМ-вирус.

Маркус присвистнул:

– Похоже, тебе сказочно повезло с парнем.

Нандита окинула Маркуса оценивающим взглядом и нагнулась собрать садовые инструменты.

– Мог бы найтись и получше.

Глава десятая

– Ай!

– Ну что ты как маленький, не дергайся. – Кира вынула иглу из пальца Маркуса и приставила к месту укола тонкую стеклянную трубочку. Та быстро наполнилась кровью, Кира убрала ее, приложила следующую, потом накрыла обе трубочки колпачками, положила в лоток и прижала к пальцу Маркуса ватку. – Все.

– Не знаю, как ты это делаешь, – проговорил Маркус, – но палец почти не болит, как будто ты проколола его с первой попытки. Преклоняюсь перед твоим мастерством.

– Я прирожденный талант, – ответила Кира. – Убирай ватку, – она туго перебинтовала ему палец. – Теперь ты официально самый старший, у кого я когда-либо брала кровь в родильном отделении. Вот тебе лекарство: сейчас станет легче. Принимать по две штуки за раз, – она наклонилась и два раза чмокнула парня.

– Мммм, – протянул Маркус и обнял ее за талию, – сколько, говоришь, принимать?

– По два, – ответила Кира, – но если больше, тоже ничегострашного, – она потянулась к Маркусу, облизнула губы, но он остановил ее.

– Нет, – отрезал Маркус, – как врач я категорически против того, чтобы менять назначение. С этим шутить нельзя. А если передозировка? – Он легонько оттолкнул Киру. – Если возникнет привыкание?

Кира потянулась к Маркусу:

– Ты такой смешной.

– А если лекарство перестанет действовать? – с деланым ужасом на лице продолжал Маркус. – Два сейчас, два потом, а там и этого окажется мало, нужно будет четыре, восемь, двадцать, просто чтобы снять ломку! Думаешь, я выдержу столько поцелуев?

Кира отстранилась и проговорила томно:

– Думаю, ты справишься.

Маркус замер. Кира потянулась к нему, приблизила лицо к его лицу, но в последнее мгновение Маркус прижал палец к ее губам:

– Между прочим, чтобы избежать передозировки, лучше всего менять действующее вещество. Та медсестричка-блондинка из южной клиники мастерски берет кровь. Так что пусть меня два раза поцелует она и два ты.

Кира притворно заворчала и схватила Маркуса за ворот:

– Обойдешься.

– С медицинской точки зрения это совершенно безопасно, – продолжал Маркус. – Можно даже одновременно: два от нее, два от тебя. Конечно, не исключено, что закружится голова, но… Ай!

– Игла все еще у меня, – предупредила Кира, приставив ее кончик к боку парня. – Имей в виду, Маркус Валенсио, только одна медсестра имеет право брать у тебя кровь. Ты меня понял?

– Понял, – кивнул Маркус. – Кстати, лекарство уже не действует.

– Сегодня больше не получишь, – Кира толкнула Маркуса на стул и взяла трубочки с кровью. – Пора выяснить, что ты за человек. – Она отнесла трубочки к компьютеру в углу, включила его и, пока шла загрузка, начала готовить образец для анализа. Подошел Маркус и стал подавать Кире пластмассовые пипетки, предметные стекла и прочие инструменты – именно тогда, когда нужно. Ей нравилось работать с Маркусом: они понимали друг друга без слов, и дело спорилось, как во время сортировки препаратов на вылазке.

Закончив с образцом, Кира вставила его в компьютер и провела пальцами по экрану: компьютер проанализировал кровь и выдал основную информацию.

– Первая положительная, – прочитал Маркус через плечо Киры, – холестерин в норме, глюкоза тоже. Хмм, сексуальная активность очень высокая. Это уже интересно.

– Ну-ну, – пробормотала Кира, скользя пальцами по экрану, – уровень самомнения тоже зашкаливает.

Маркус запротестовал, Кира засмеялась и запустила программу подробного сканирования. Появилась опция «полный анализ крови», и Кира нажала «да». Раньше ей никогда не требовалось столько информации. Наверняка в меню есть необходимая команда. Кира в который раз подумала: интересно, каково было раньше, когда компьютеры использовались повсеместно, а не только в больницах, где хватало электричества.

Спустя считаные секунды компьютер показал список различных электролитов, молекул глюкозы и прочих частиц крови. Для полного анализа требовалось больше времени – к примеру, для расчета концентрации глюкозы, необходимого при оценке функции печени, – но по мере работы система обновляла сведения. Следующий список составляли генетические модификации: до эпидемии они были так широко распространены, что имелись почти у каждого жителя острова. У Маркуса были генетические маркеры коррекции в лабораторных условиях, а это значило, что еще до появления мальчика на свет родители удалили из его ДНК любые врожденные заболевания. В красных кровяных тельцах тоже обнаружился маркер, связанный с какими-то модификациями костного мозга, но без полноценных образцов костей ни Кира, ни компьютер не могли определить, что именно это значило. Впрочем, сейчас это было неважно: доктор Скоузен и другие ученые уже изучили модификации генов как возможный источник иммунитета к РМ-вирусу, но это оказалось бесполезным: те делали организм уязвимее, а не наоборот. Кира стала изучать 3D-снимки крови, рассматривая отдельные участки в поиске аномалий, как вдруг компьютер просигналил, оповещая о какой-то незначительной угрозе, и в углу экрана появился сверкающий синий ромб. Кира нахмурилась, оглянулась на Маркуса, но тот лишь пожал плечами и покачал головой. Кира повернулась к экрану и нажала на иконку.

На весь экран развернулось новое окно с фотографиями в приложении и одной-единственной фразой: «27 случаев РМ-вируса».

– Что? – прошептала Кира. Цифра, мигнув, изменилась на 28. Кира открыла один из снимков приложения, он открылся в углу экрана; там оказалось 3D-изображение РМ-вируса, шероховатой полной сферы, подсвеченной желтым, чтобы не сливаться с фоном. Сфера выглядела зловеще.

Число продолжало расти: «33 случая. 38. 47. 60».

– Да он повсюду, – заметила Кира, просматривая изображения вируса, появлявшиеся на экране. Она и раньше видела эту картинку, когда только начинала учиться на врача, но чтобы так много и у живого человека – никогда. – Наверно, какая-то ошибка.

– Я совершенно здоров, – подтвердил Маркус.

Кира нахмурилась и всмотрелась в одну из фотографий. Вирус, точно огромный и ненасытный хищник, угрожающе нависал над другими клетками.

– Причем программа не сочла эти случаи патологией, – продолжала Кира. – Она просто их обнаружила. Компьютер научили распознавать вирус, но не оценивать его как опасность. Интересно, это всегда так? – Она покосилась на синий ромб в углу экрана, увидела ссылку на базу данных, нажала, и открылось новое окно – длинный узкий прямоугольник с правой стороны экрана. Кира развернула его: там оказался список похожих случаев. Девушка пролистала его, вызывая страницу за страницей, пестревшие ссылками. Щелкнув по одной из ссылок, Кира открыла карту другого пациента, в крови которого тоже обнаружился РМ-вирус. Девушка открыла следующую карту, потом еще одну: та же картина. Кира не находила слов.

– Мы все носители, – наконец проговорила она. – Все, кто уцелел, носят вирус в крови. Даже если мы невосприимчивы к нему, все равно являемся разносчиками. Вот почему умирают младенцы. Вот почему болезнь так быстро их поражает. Даже в герметичном помещении, – Кира взглянула на Маркуса. – Нам никуда от него не деться, – она перелистала изображения вируса, вспоминая все, что узнала за годы учебы о принципах его распространения и действия. РМ-вирус был особенно опасен еще и потому, что функционировал не как типичные кровяные инфекции: да, он жил в крови, но мог обитать и в любой части тела, передавался не только через кровь, но и через слюну, при половом контакте и даже через воздух. Кира задумалась над фотографиями структуры вируса, стараясь разглядеть хоть какую-то деталь, которая поможет разгадать его секреты. Вирус был большим, достаточно большим, чтобы обладать всеми функциями очень сложной системы, хотя медики так и не определили, что она из себя представляет.

Маркус потер глаза, провел ладонями по лицу:

– Я же тебе говорил: лучшие умы, которые у нас остались, одиннадцать лет занимались РМ-вирусом и уже перебрали все возможные варианты.

– Но должно быть что-то еще, – возразила Кира, стремительно пролистывая список ссылок.

– Прижизненные исследования, посмертные исследования, образцы крови, очищение крови, дыхательные маски. Даже опыты на животных. Кира, они изучили все, что только возможно.

Кира настойчиво просматривала отчет за отчетом, изменение за изменением. Когда же она, наконец, добралась до конца списка, ее осенило.

В базе не было данных об опытах на одном-единственном объекте. Том самом, которого вот уже одиннадцать лет никто не видел.

Кира замерла, уставившись в компьютер. С экрана на нее смотрело изображение вируса, и на душе у девушки стало муторно.

Если ученые хотели понять, как действует вирус, почему не обратились к первоисточнику? Если нужно определить, как функционирует иммунитет, почему бы не найти того, кто действительно невосприимчив к болезни?

Если они действительно хотели найти лекарство от РМ-вируса, почему бы не пойти по самому простому пути: изучить партиала?

Глава одиннадцатая

– Входите, – произнес доктор Скоузен. Кира медленно открыла дверь. Казалось, сердце вот-вот выскочит из груди. Неделю они с Маркусом просматривали существующие исследования, чтобы убедиться в необходимости идти к Скоузену, и еще несколько дней Кира придумывала, что и как скажет. Получится ли? Согласится ли доктор или посмеется и выставит из кабинета? А то и вовсе разозлится и выгонит из больницы? В кабинете Скоузена было светло благодаря большим окнам и яркой белой лампе на столе. Электрический свет неизменно вызывал у Киры восторг, сколько бы она его ни видела; он был роскошью, которую могли позволить себе немногие. Интересно, знают ли они, что для больницы это обыденное явление?

– Спасибо, что согласились меня принять, – поблагодарила Кира, закрыла за собой дверь и решительно приблизилась к столу доктора. Девушка надела самый строгий из своих костюмов: красная блузка, юбка кофейного цвета, пиджак в тон и туфли на каблуках. Обычно Кира каблуки не носила, – они были неудобны как для работы, так и в целом для жизни после эпидемии, – но Скоузен вырос в старом мире, и девушка решила, что ему они понравятся. Ей хотелось, чтобы он воспринял ее как взрослого, умного, серьезного человека, и приложила для этого все усилия. Кира протянула руку, и Скоузен энергично стиснул ее ладонь; кожа у него была старая, сухая, как пергамент, и морщинистая, но пожатие оставалось крепким.

– Присаживайтесь, – Скоузен указал на стул. – Ваша фамилия Уокер, верно?

Кира кивнула и опустилась на краешек стула:

– Да, сэр.

– Ваша работа произвела на меня большое впечатление.

Кира широко раскрыла глаза от удивления:

– Вы ее читали?

Скоузен кивнул.

– Нечасто интерны публикуют исследования. Разумеется, я заинтересовался. – Он улыбнулся. – И представьте мое удивление, когда исследование оказалось не просто добросовестным, но и совершенно самостоятельным. Выводы о структуре РМ-вируса небесспорны, однако оригинальны. Как исследователь вы подаете большие надежды.

– Спасибо, – Кира почувствовала, как по ней прокатилась теплая волна. Похоже, дело выгорит. – Поэтому я и пришла к вам. Хочу продолжить исследования.

Скоузен откинулся на спинку стула и посмотрел на Киру; особого восторга ее слова не вызвали, но он, по крайней мере, слушал. «Была не была», – подумала Кира.

– Я, собственно, вот о чем. Закон надежды предлагает упрощенную версию того, чем мы занимались эти одиннадцать лет: производить на свет как можно больше младенцев. Но за все годы такая тактика не принесла ощутимого успеха. Мы словно швыряемся грязью в стену и смотрим, что прилипнет, но за одиннадцать лет можно было понять: больше грязи – не выход. Нужно попробовать что-то другое.

Скоузен с каменным лицом смотрел на Киру:

– И что вы предлагаете?

– Я хочу перевода из родильного отделения в исследовательское.

– Хорошо, – согласился доктор. – Тем более, я и сам хотел это предложить. Что еще?

Кира набрала в грудь побольше воздуху:

– Я думаю, нам следует всерьез задуматься о преимуществах программы изучения физиологии партиалов.

– Что вы хотите этим сказать?

– Проще говоря, нужно собрать команду и отправить ее на материк за партиалом для исследований.

Скоузен не проронил ни слова. Кира, затаив дыхание, наблюдала за ним. Она слышала, как гудит лампочка: неотвязный монотонный звук где-то на периферии восприятия.

Наконец Скоузен заговорил, и в голосе его звучал металл:

– Я думал, вы говорите серьезно.

– Я серьезна, как никогда в жизни.

– Не такая уж у вас длинная жизнь.

– Речь идет о вымирании, – не сдавалась Кира. – Вы же сами это сказали. А мы пока не придумали ничего лучшего, чем надевать маски, изолировать беременных и вести записи того, как именно умирают младенцы. Да, нам, несмотря ни на что, удалось раскопать в этих данных крупицу пользы, но я не могу допустить, чтобы будущее человечества зависело от такого малоэффективного и трудозатратного предприятия. У партиалов иммунитет к вирусу: они создали его для уничтожения людей, но сами невосприимчивы к болезни.

– Потому что они – не люди, – перебил Скоузен.

– У них человеческая ДНК, – возразила Кира, – по крайней мере, частично, так что вирус должен действовать на них так же, как и на нас. А поскольку этого не происходит, значит, их иммунитет был создан искусственно, а следовательно, мы можем его расшифровать и воспроизвести.

Скоузен покачал головой:

– Вы с ума сошли.

– Мы пытаемся разгадать, в чем причина невосприимчивости к РМ-вирусу, наблюдая за новорожденными, у которых иммунитета нет, а значит, сколько бы детей мы ни изучили, ответа не получить. Если мы действительно хотим понять, в чем дело, нужно взяться за партиалов. У нас не сохранилось сведений о том, как они устроены, что вошло в их генетический код, и так далее. Но ответ именно в них. Так что, по крайней мере, попробовать стоит.

– Можно подумать, они вот так просто дадутся вам в руки.

– Ничего, поймаем, – ответила Кира.

– Если вы нарушите границу, то спровоцируете новую войну с партиалами.

– Тогда мы умрем завтра, – парировала Кира, – а если не найдем лекарства от РМ-вируса, будем умирать каждый день еще полвека – или меньше, если Голос развяжет гражданскую войну. Если мы в ближайшее время не научимся лечить РМ-вирус, это все равно случится.

– Я не собираюсь обсуждать такие вещи с ребенком эпидемии, – сердито фыркнул Скоузен. – Вы слишком молоды, чтобы помнить, что было, когда на нас напали партиалы. Вы не видели, как горстка этих нелюдей уничтожает целые отряды солдат. Вам не довелось наблюдать, как все, кого вы знали, блюют кровью, горят в лихорадке и медленно умирают.

– Я потеряла отца…

– Мы все потеряли отцов! – крикнул Скоузен. Кира побледнела и отшатнулась под его бешеным взглядом. – Я похоронил отца, мать, жену, детей, друзей, соседей, пациентов, коллег, студентов. Я тогда был в больнице. Я смотрел, как прибывают все новые и новые жертвы вируса, и уже не хватает живых, чтобы выносить трупы. Я наблюдал, как весь мой мир пожирает себя заживо, Уокер, а вы в это время играли в куклы. Так что не надо меня упрекать, будто я не стараюсь спасти человечество, и не смейте говорить, что нужно рискнуть, несмотря на возможную новую войну с партиалами.

Лицо Скоузена побагровело от злости, руки тряслись.

Кира молчала: что ни скажи, будет только хуже. Девушка опустила голову и отвернулась, борясь с искушением встать и уйти. Нет, этого она не сделает ни за что. Пусть Скоузен в ярости и ее, скорее всего, уволят, но Кира знала: она права. И если ему угодно вышвырнуть ее вон, то пусть скажет это в лицо. Она подняла взгляд и посмотрела Скоузену в глаза, готовая услышать свой приговор. Она проиграла, но не сдалась. Кира надеялась, что он не заметил, как она дрожит.

– Завтра утром вас переведут в исследовательский отдел, – наконец проговорил Скоузен, – я сообщу сестре Харди о вашем назначении.

Глава двенадцатая

Кира слушала, как ее друзья шутят и смеются в гостиной Нандиты. Было уже поздно, в комнате тускло горели свечи; все электричество, скопившееся в солнечных батареях Зочи, как всегда, шло на плеер. Сегодня звучала «Кевин, поздравляю!», одна из любимых находок Зочи: энергичные электронные композиции с ревущими басами. Музыка играла негромко, и все равно сердце Киры билось быстрее.

Нандита уже ушла спать, и это было хорошо. Потому что Кира собиралась предложить друзьям пойти на измену, и нечестно было бы втягивать в это Нандиту.

Кира никак не могла забыть рассказ Скоузена о том, каково было в эпидемию. Она не сердилась на него за вспышку гнева: это была больная тема для всех. И все-таки прежде Кира не задумывалась, что пережитое повлияло на всех по-разному. Когда партиалы выпустили вирус, Скоузен работал в больнице: он видел, как привозят все новых и новых пациентов, как в палатах кончаются места, и больных кладут в коридорах, а потом и вовсе на парковке; как эпидемия, точно шторм, уничтожает весь мир. Родные умерли у него на руках. Кира же в те дни была одна: ее няня тихо скончалась в ванной, а отец… просто не вернулся домой. Девочка ждала несколько дней, но потом в доме кончились продукты, и Кира вышла на улицу, чтобы попросить еды. Квартал опустел; казалось, во всем мире не осталось ни единой живой души. И если бы мимо не проезжал армейский фургон, возвращавшийся с фронта, малышка, быть может, умерла бы с голоду.

Скоузен помнил, как мир распался на части. Кира помнила, как люди собрались с силами и объединились, чтобы спастись. В этом вся разница. Вот почему Скоузен и Сенат боялись принимать решительные меры. И если суждено найти лекарство от вируса, то искать его придется именно детям эпидемии.

Хару что-то рассказывал, как всегда, с воодушевлением: иначе он просто не мог. О чем бы ни зашел разговор, он тут же оказывался в центре внимания, причем не благодаря харизме, а исключительно из-за напора.

– Ну как же вы не понимаете, – вещал Хару, – Сенату просто наплевать. Все ваши рассуждения о потерянном детстве и неэффективности таких методов им безразличны, – по городу ходили упорные слухи, что Сенат решил еще больше сократить возраст беременности, и Хару воспринял отказ Изольды прокомментировать их как молчаливое подтверждение. – Раз уж они решили пересилить РМ-вирус с помощью статистики, значит, будут опускать возрастной порог как можно ниже. Снизят его с восемнадцати до шестнадцати и получат примерно пять тысяч новых матерей, то бишь пять тысяч новорожденных раз в десять – двенадцать месяцев. Неважно, с результатом или без: для них это лучший и самый быстрый способ воплощения выбранной стратегии. А значит, так оно и будет.

– Ты не можешь этого знать, – возразила Изольда, но Хару лишь покачал головой.

– Мы все это прекрасно знаем, – возразил он, – наше правительство иначе не может.

– Значит, нужно другое правительство, – заметила Зочи.

– Не начинай опять, – попросил Джейден, но когда Зочи понесло, остановить ее было невозможно.

– Когда мы последний раз кого-то выбирали? – допытывалась она. – Когда мы последний раз голосовали? Шестнадцатилетним и голосовать-то не позволено. Теперь они хотят принять закон, который касается нас напрямую, а у нас даже нет права вмешаться? Разве это справедливо?

– При чем тут справедливость? – удивился Хару. – Открой глаза: мир вообще несправедливое место.

– Мир – да, – согласилась Зочи. – Но это не значит, что мы должны становиться такими же. Я все-таки полагала, что у человека чувство справедливости развито сильнее, чем у случайных сил природы.

Кира всматривалась в лицо подруги, словно что-то пыталась понять – но что именно, девушка не знала. Зочи последнее время изменилась, стала вспыльчивее. Остальные, пожалуй, этого не замечали, у Зочи всегда был горячий нрав, но Кира знала ее лучше других. Что-то все-таки не так. Интересно, согласится ли Зочи ей помочь или же, наоборот, откажет?

– Закон надежды приняли до того, как мы с вами получили право голоса, – вмешалась Мэдисон, – и если бы я не забеременела, мне все равно пришлось бы это сделать, когда исполнится восемнадцать. Просто так надо, – Мэдисон была на раннем сроке, но живот уже начал расти, и она частенько его поглаживала, будто машинально; Кира замечала этот жест у других беременных. Между Мэдисон и ее младенцем существовала реальная связь, хотя эмбрион еще и на человека-то не был похож. При этой мысли у Киры болезненно сжалось сердце.

Разумеется, Мэдисон ее поддержит: в конце концов, речь идет о ребенке, которого она может потерять. Хару, наверно, тоже, по той же причине, но с ним нельзя сказать наверняка. Кира не раз видела, как он действовал вопреки собственным интересам. Убеждения были для Хару важнее желаний. А вот как отреагирует Джейден, неизвестно. Наверняка он не хочет, чтобы его племянник или племянница умерли, но он служит в Сети безопасности, а значит, едва ли решится нарушить присягу. Ему-то уж точно не понравится предложение Киры.

– То, о чем ты говоришь, называется изменой, – Джейден бросил строгий взгляд на Зочи, и Кира улыбнулась. Джейден все-таки славный малый: с ним всегда знаешь, чего ожидать. – Одно дело – заменить сенатора: в конце концов, когда они выходят в отставку, мы выбираем новых, только и всего. Но поменять целое правительство – это революция. И самоубийство. Ты хоть понимаешь, что без приказов Сената Сети безопасности и его усилий по поддержанию мира город окажется совершенно беззащитен? Голос разнесет его в первые же десять минут.

– Если Сенат уйдет, Голосу незачем будет взрывать город, – возразила Зочи. – Они же как раз этого и добиваются.

– Вот только не говори, что ты одна из них, – усмехнулся Джейден.

Зочи подалась вперед:

– Если выбирать между идиотами и военными в правительстве, повстанцы у власти – не худший вариант.

– Никакие они не повстанцы, – проворчал Джейден, – а самые настоящие террористы.

Да, Зочи бы им помогла, Кира это знала, но какой от нее толк? Она не проходила военной подготовки, кроме обычных школьных занятий по стрельбе, а навыки ее были на удивление традиционны: подруга умела готовить, шить, выращивать овощи и фрукты, ухаживать за скотиной и все такое прочее. Изольда и того хуже: она, скорее всего, возражать не станет, потому что привыкла, чтобы другие решали за нее, но с ними тоже не пойдет. Хорошо, если поможет скрыть поход от Сената и Сети безопасности, но и на это особенно рассчитывать не стоит. Чтобы все получилось, нужны преданные люди, которые знают, как себя вести в полевых условиях. Сама Кира тоже не вполне подходила под это требование, но она хотя бы врач и благодаря вылазкам умеет обращаться с оружием.

Кира подумала о Маркусе. Он развалился рядом с ней на диване, смотрел в окно на последние отблески заката и не принимал никакого участия в разговоре. Маркус не солдат, но прекрасно умеет стрелять, талантливый хирург и не теряется в чрезвычайных ситуациях. В больнице его практически сразу назначили в отделение реанимации и интенсивной терапии. Рядом с ним можно ничего не бояться. Кира легонько похлопала друга по колену, собралась с духом, выпрямилась и сказала:

– Ребята, мне надо с вами поговорить.

– Да знаю я, что ты скажешь, – ответил Хару. – У тебя же есть Маркус. Понятно, что Закон надежды тебя не пугает.

Кира смущенно покосилась на Маркуса, перевела взгляд на Хару и покачала головой:

– Признаться, об этом я как-то не думала. И вообще сейчас речь о другом. Я хотела поговорить о вашем будущем ребенке.

Хару нахмурился и взглянул на Мэдисон, рассеянно поглаживающую живот:

– А в чем дело?

– Можно я скажу как есть?

– Все так и делают, – заметила Изольда.

– Ну хорошо, – кивнула Кира. – Ребенок Мэдисон умрет.

Хару и Джейден заворчали. На Мэдисон было больно смотреть. Кира, стараясь не расплакаться, продолжала:

– Прости, я знаю, это звучит грубо, но давайте будем реалистами. Закон надежды – глупость, зло, необходимость, называйте как хотите, все равно ничего не изменится – не спасет малыша Мэдисон. Может, какого-то другого ребенка, через много лет, но не этого. Если, конечно, мы ничего не сделаем.

Хару впился в нее холодным взглядом:

– Что ты предлагаешь?

Кира сглотнула и посмотрела ему прямо в глаза, стараясь казаться такой же уверенной и серьезной, как он:

– Я предлагаю поймать партиала.

Джейден нахмурился:

– Ты имеешь в виду, спланировать атаку на материк?

– Ни в коем случае. Ни Ист-Мидоу, ни Сеть безопасности не должны иметь к этому никакого отношения. Я пыталась поговорить со Скоузеном. Сенат никогда на это не согласится. Только мы с вами, присутствующие в этой комнате. Партиалы могут помочь разгадать секрет РМ-вируса. Я хочу, чтобы мы с вами переплыли пролив и поймали одного из них.

Друзья уставились на Киру, раскрыв рты от изумления. Никто не произнес ни слова; слышно было только, как яростно гремит музыка давно умершего Кевина. В глазах Мэдисон читалось недоверие. Изольда и Джейден нахмурились – наверно, решили, что Кира спятила. Зочи пыталась улыбнуться, видимо, думала, что это шутка.

– Кира… – медленно проговорил Маркус.

– Да, черт возьми! – воскликнул Хару. – Вот об этом я и говорю.

– Ты шутишь, – сказала Мэдисон.

– Не шутит, – возразил Хару. – Так и надо. Ведь вирус создали именно партиалы, а значит, могут нам подсказать, как его вылечить. А если нужно будет, мы хорошенько на них нажмем.

– Я не предлагаю их допрашивать, – пояснила Кира, – их же миллион, и нет никаких гарантий, что мы поймаем того, кто разбирается в вирусологии. Но можно провести на нем опыты. Мы с Маркусом на основе того, что уже известно, пытались изучить, как функционирует иммунная система, но оказалось, что это тупик. И не потому, что ученые даром едят свой хлеб. Как раз наоборот: они слишком хорошо выполнили работу и перебрали все возможные варианты. Единственное, что нам осталось, – исследовать физиологию партиала и постараться найти что-то, что можно использовать для вакцинации или лечения. Другого выхода нет. И сделать это нужно как можно скорее, пока у Мэдисон не родился ребенок.

– Кира… – повторил Маркус, но Джейден его перебил:

– Ты развяжешь очередную войну.

– Нет, если действовать незаметно, – оживился Хару. – Большой отряд они засекут, но маленький сможет пробраться через границу, захватить партиала и быстро вернуться домой. Они даже не узнают, что мы там были.

– Узнают, когда заметят, что человек пропал, – заметила Зочи.

– Они не люди, – отрезал Хару, – а машины, биороботы, механизмы. И заботятся друг о друге не больше, чем одна винтовка заботится о другой. В самом худшем случае, если командир партиалов заметит, что в его арсенале не хватает одного ружья, он прикажет изготовить новое.

– А разве они умеют делать новых партиалов? – удивилась Изольда.

– Кто знает? – ответил Хару. – Нам известно, что они не размножаются, но вдруг они нашли в «ПараДжене» станки по производству партиалов и снова начали их изготавливать? Их нельзя считать людьми: ведь они и сами себя таковыми не считают. Украсть партиала – это даже не похищение… это как захватить трофейное оборудование.

– Нам не очень-то нравится, когда Голос захватывает наше оборудование, – заметила Мэдисон.

– Нет, они правы, – Джейден опустил взгляд, потом снова поднял глаза. – Нам это по силам.

– Ну вот, и ты туда же, – охнула Мэдисон.

Кира молча радовалась. Она не понимала, почему Мэдисон упрямится, но это и неважно: главное, Джейден согласился. Девушка поймала его взгляд, кивнула и спросила напрямик:

– Так что ты думаешь?

– У меня есть знакомые в Сети безопасности, они нам помогут, – ответил Джейден. – В основном разведчики. Мы ведь даже толком не знаем, где сейчас партиалы, не говоря уже о том, как у них все устроено. Так что нужна небольшая команда, которая найдет одинокого партиала или их небольшой патруль, захватит и незаметно вернется с ним на остров, – он перевел взгляд с Мэдисон на Киру. – Не самый простой план, но попробовать можно.

– Я еду с вами, – подала голос Зочи.

– Никуда ты не поедешь, – отрезала Изольда. – И вы все тоже.

Кира и ухом не повела: она смотрела на Джейдена. Ей нужна была его помощь:

– Где лучше переплыть пролив?

– Пролив переплывать нельзя, – покачал головой Хару. – Наши следят за границами зорко, как ястребы, а значит, и партиалы тоже не зевают. Границу надо переходить в пустынном месте, которое никто не охраняет.

Джейден кивнул.

– На Манхэттене.

– Вы точно рехнулись, – Маркус накрыл ладонью руку Киры. – Манхэттен не охраняют, потому что он нашпигован взрывчаткой: заминированы мосты, оба берега, и граница с партиалами на проливе Гарлем с севера тоже заминирована. Один неверный шаг, и весь остров взлетит на воздух.

– Да, вот только нам известно, где наши мины, – ответил Джейден. – Я могу достать старые планы и записи, на которых отмечены безопасные дороги.

– А там такие есть? – удивилась Зочи.

– Было бы глупо минировать все без разбору, – пояснил Джейден. – Безопасных дорог мало, найти такие трудно, но с правильными картами мы их отыщем и проскользнем незамеченными.

– Давайте больше не будем об этом, – попросила Мэдисон. Кира никогда раньше не слышала в ее голосе столько решимости и грусти. – Никто не поедет на Манхэттен, не будет пробираться по минным полям и, уж конечно, не станет нападать на партиалов и брать их в плен. Они же суперсолдаты, их создали для победы в Войне за Изоляцию. И вы думаете, они вот так просто дадутся в руки кучке подростков? Они чудовища, они смертельно опасны, и я не позволю втягивать моего мужа и брата в эти авантюры.

– Мы же для тебя стараемся, – опешил Хару.

– Мне это не нужно, – уперлась Мэдисон. Кира заметила, что на глаза у подруги навернулись слезы, а рукой она инстинктивно прикрыла чуть выпуклый живот. – Если хотите защитить мою дочку, не лишайте ее отца.

– Хорошо, допустим, я никуда не пойду, – негромко проговорил Хару, – тогда у нашего ребенка будет отец. Дня три, в лучшем случае четыре. Кира права. Если мы сейчас не примем меры, малыш неминуемо умрет. Но если рискнем и поймаем партиала, то, быть может, нам удастся ее спасти.

«Ее, – подумала Кира. – Они так говорят, словно уже знают, что будет девочка, хотя еще слишком рано для определения пола ребенка. А для них она уже реальный человек. Неужели Мэдисон не понимает, что это единственный шанс?»

– А если ты погибнешь? – Голос Мэдисон задрожал от волнения.

– Значит, я отдам жизнь за своего ребенка, – ответил Хару. – Любой отец на острове поступил бы так же.

– Уговорили, – Зочи сложила руки на груди. – Я с вами.

– А я нет, – вмешалась Изольда. – Я согласна с Мэдс: это опасно, это государственная измена, и у вас один шанс из миллиона. Оно того не стоит.

– Нет, стоит, – возразила Кира. – Говори что угодно: что это глупо, невозможно и так далее, но не смей утверждать, будто это бесполезно. Мы отлично понимаем, что можем не вернуться живыми. Или же нам не удастся поймать партиала. Я отдаю себе в этом отчет, иначе не стала бы предлагать. Но Хару прав: чтобы на свет появилось новое поколение, стоит пожертвовать жизнью одного, да пусть даже всех нас. Если мы сумеем довести свой замысел до конца и с помощью партиала найти лекарство от РМ-вируса, мы спасем не только ребенка Мэдди, но тысячи, а то и миллионы младенцев – всех, кто когда-либо родится на земле. Мы спасем все человечество.

Изольда молчала. Мэдисон плакала. Она вытерла глаза и прошептала, жалобно глядя на Хару:

– Но почему должен идти именно ты?

– Потому что без доказательства правоты наши действия будут считаться незаконными, – пояснил он. – Чем меньше народа знает о наших планах, тем лучше. Джейден позовет в помощь еще человека-другого, но большинство тех, кто нам нужен, сейчас здесь, в этой комнате, и это единственный шанс на успех.

– Вы все с ума посходили, – сказал Маркус. – Да у вас даже плана никакого нет! Не думаете же вы, что вот так просто поймаете партиала, нажмете на кнопку «вылечить РМ-вирус» – и готово? Даже если вам удастся его захватить, что вы с ним будете делать?

Кира удивленно повернулась к Маркусу: она не ожидала, что он станет спорить.

– Что значит, «вы с ума посходили»? – спросила она. – Я думала, ты с нами.

– Я этого не говорил, – возразил Маркус. – Я считаю, что это опасная, бесполезная и дурацкая затея…

– А как же то, о чем говорила Кира? Как же наше будущее? – поинтересовался Хару. – Как нам спасти человечество? Или тебе на него наплевать?

– Нет, конечно, – возразил Маркус, – но так тоже нельзя. Безусловно, самопожертование штука благородная, и будущее человечества цель более чем достойная, но постарайтесь хотя бы десять секунд трезво поразмыслить, и все ваши доводы рассыплются в прах. За последние одиннадцать лет никто в глаза не видел партиала. Вы не знаете, где они, чем заняты, как их найти, как поймать, на что они способны и так далее. И даже если каким-то чудом вам удастся захватить в плен одного из них и при этом остаться целыми и невредимыми, дальше-то что? Вы приведете его прямо в Ист-Мидоу? Думаете, вас не пристрелит первый же патруль?

– Мы возьмем с собой портативный компьютер, – пояснила Кира, – и генератор, так что все тесты проведем на месте.

– Ничего у вас не выйдет, – заявил Маркус. – Потому что вас всех перебьют. Ты сама хотела начистоту, так слушай: все, кто пустится в эту идиотскую авантюру, погибнут. Иначе быть не может. И я не позволю тебе угробить себя.

– Да кто ты такой, чтобы решать за меня? – вспылила Кира. Девушка почувствовала, как кровь прилила к лицу, а руки закололо от волнения и избытка адреналина. Кем он себя возомнил? В комнате повисло неловкое молчание, все уставились на Киру, а она встала и отошла от дивана, стараясь даже не смотреть на Маркуса, чтобы не сорваться и еще раз не накричать на него.

– На подготовку понадобится месяц, может, чуть больше, – негромко сказал Джейден. – У Хару благодаря коллегам по работе есть доступ к картам, а я переговорю кое с кем, кто поможет выбраться отсюда. Мы скажем, что собираемся на вылазку, людей я выберу сам. Никто ничего не заподозрит до того момента, когда мы не вернемся в срок, а тогда уже будет поздно нас останавливать. Но чтобы оформить все бумаги как полагается, не вызывая подозрений, нужно время.

– Вот и отлично, – согласилась Кира. – Сложа руки сидеть нельзя, но и торопиться тоже ни к чему. Нужно все сделать правильно.

– А меня вы как с собой возьмете? – поинтересовалась Зочи. – Ведь я не имею допуска на вылазки.

– Ты не пойдешь, – ответил Джейден.

– Еще чего! Пойду.

– Ты останешься с Мэдисон, – поддержал его Хару. – Пусть каждый делает, что может и умеет. Тащить тебя к партиалам нет смысла: ты там будешь не помощницей, а обузой.

– Пожалуйста, останься со мной, – Мэдисон умоляюще протянула руку к Зочи. В ее широко раскрытых глазах стояли слезы, на лице было написано отчаяние. – Я не хочу потерять сразу всех.

– Если от Зочи вам мало толку, от меня и того меньше, – заметила Изольда. – Но если Сенат заметит ваше отсутствие, я смогу на какое-то время их отвлечь. А вот за Сеть безопасности не ручаюсь, тут я бессильна.

– Хорошо, – согласился Хару, – но от тебя понадобится еще кое-что. Когда мы вернемся, ты должна будешь добиться, чтобы Сенат нас выслушал.

– Я никуда не пойду, – вмешался Маркус. – И Кира тоже.

– Джейден, Хару, начинайте, а мы с Маркусом сейчас вернемся, – Кира развернулась, подошла к дивану и потянула Маркуса за руку. Она протащила его за собой по коридору к выходу, рывком распахнула дверь, толкнула Маркуса вниз по ступенькам, спустилась следом и подошла к нему вплотную. В глазах у Киры кипели слезы:

– Что ты себе позволяешь?

– Я спасаю тебе жизнь.

– Это моя жизнь, и я сама о себе позабочусь.

– Так позаботься. Неужели ты правда думаешь, что вернешься живой? Ты и правда хочешь все бросить?

– Что все? Ты про наши отношения? Вот из-за чего ты так завелся? Я должна сидеть и смотреть, как весь мир летит в трубу, лишь бы мы с тобой всегда были вместе? Я не твоя собственность, Маркус…

– А я этого и не говорил. Я не об этом. Я просто не понимаю, почему ты готова пожертвовать всем.

– Потому что иначе нельзя, – объяснила Кира. – Тебя вообще это заботит хоть сколько-нибудь? Ты разве не видишь, что происходит? Мы же сами рвем себя на части. Да, если я уйду, то, быть может, погибну, но если я останусь, погибнем мы все, непременно, и вместе с нами все человечество, а я так не хочу.

– Я тебя люблю.

– Я тебя тоже, но…

– Никаких «но», – перебил Маркус. – Ты не обязана спасать мир. Ты врач. Даже еще не врач, а интерн. Ты подаешь надежды как ученый, ты нужна здесь, в больнице. Там, где безопасно. Пусть они идут, а ты останься, – у Маркуса задрожал голос. – Останься со мной.

Кира зажмурилась. Ну как ему объяснить, чтобы он понял?

– Ну, останусь я с тобой, и что дальше? – Она открыла глаза и посмотрела на Маркуса. – Ты хочешь, чтобы мы поженились? Хочешь создать семью? Мы не сможем этого сделать, пока нет лекарства от РМ-вируса. Сократят ли возраст беременности или нет, но мне придется до конца моих дней носить и рожать, в среднем по ребенку в год, как большинству женщин, и все наши дети умрут. Ты действительно этого хочешь? Чтобы мы поженились, я забеременела, и через двадцать лет у нас было двадцать мертвых детей? У меня сердце не выдержит. У меня не хватит на это сил.

– Значит, мы уедем отсюда, – предложил Маркус. – На какую-нибудь ферму, в рыбацкую деревушку, вступим в Голос, что угодно, лишь бы ты была счастлива.

– Если мы не найдем лекарство, Голос и Сеть безопасности разнесут весь остров, и нам негде будет спрятаться. – Она пристально смотрела на Маркуса, пытаясь понять, чего он добивается. – Неужели ты правда думаешь, что я могла бы быть счастлива в какой-нибудь крошечной деревушке, в то время как весь мир гибнет? – Кира осеклась. – Плохо же ты меня знаешь.

– Нам никогда не найти лекарство, – тихо проговорил Маркус с болью в голосе и глубоко вздохнул. – Ты идеалистка, тебе нравится решать головоломки, и каждую неразрешимую загадку ты воспринимаешь как вызов: еще бы, ведь никому пока не удалось ее разгадать! А почему так, ты не думаешь. Да просто задача эта – полное безрассудство, идиотизм, и ответа у нее нет. Давай смотреть правде в глаза: мы перепробовали все, что можно, искали везде, где только можно, использовали все мыслимые и немыслимые средства, но так и не нашли спасения от РМ-вируса, потому что он неизлечим. И если ты умрешь там, за рекой, это ничего не изменит.

Кира покачала головой, пытаясь подобрать нужные слова. Как он может так говорить? Как он вообще может так думать?

– Ты не… – Она осеклась, заплакала и заговорила снова: – Как же можно так жить?

– Ничего другого не остается.

– Как ты живешь без будущего?

Маркус сглотнул.

– Я живу настоящим. Миру конец, Кира. Может, в один прекрасный день какой-то ребенок и выживет. А может, и нет. Это уже ничего не изменит. У нас не осталось никого, кроме нас самих, так давай же ценить и беречь друг друга. Давай будем вместе, как мы всегда хотели, давай забудет о смерти, страхе и прочем, будем просто жить. Хочешь уехать с острова – уедем туда, где никто нас не найдет, подальше от Сената, Голоса, партиалов и всего остального. Но только вместе.

Кира снова покачала головой и всхлипнула:

– Ты правда меня любишь?

– Ты же знаешь, что да.

– Тогда обещай мне одну вещь. – Она шмыгнула носом, вытерла лицо и посмотрела Маркусу в глаза. – Не мешай нам, – Маркус было запротестовал, но Кира его перебила: – Так, как ты предлагаешь, я не могу. Я живу завтрашним днем, и если мне суждено умереть, значит, я умру, но, по крайней мере, хоть что-то сделаю. И если ты меня любишь, то никому не расскажешь о нашем плане, не попытаешься нас остановить. Обещай.

Маркус ничего не ответил, и Кира крепко схватила его за руки:

– Пожалуйста, Маркус, обещай мне.

– Обещаю, – наконец выдавил Маркус, отступил на шаг и высвободился из ее рук. – Прощай, Кира.

Часть вторая***Три месяца спустя

Глава тринадцатая

Фургон с вооруженным до зубов отрядом выехал из города в 12.02. Джейдену удалось раскопать старый отчет о разведке одного местечка на юго-западе – школы на Южном побережье, где так никто и не побывал. В школах частенько находили хорошо оборудованные медицинские кабинеты, поэтому получить разрешение взять с собой на вылазку Киру оказалось легко. Эта школа была очень старая, так что и Хару захватить труда не составило. Он оценит прочность конструкций, а Кира поищет медикаменты. Ничего необычного в этом не было, и начальство Джейдена без лишних вопросов дало «добро» на вылазку. На границе их тоже не остановили: заметив военную форму, махнули рукой – мол, проезжайте.

Они очутились в пустынном районе. Первая часть операции прошла успешно.

Накануне вечером Кира с Маркусом опять поссорились: он в последний раз попытался отговорить ее от поездки. Киру бесило, что Маркус не видит дальше собственного носа и совсем ее не понимает. Когда она садилась в фургон, ее еще трясло от злости, поэтому Кира старалась думать о чем-нибудь другом.

Она обвела взглядом группу, которую удалось собрать. Управляла фургоном та же хрупкая девушка, что и в прошлую вылазку. Звали ее Юн-Цзи Бак. Рядом с ней в передней части фургона расположился Гэбриел Васичек, человек такого могучего сложения, что гигантская восьмиствольная мини-пушка в его ручищах казалась обычным автоматом. При виде его с отрядом точно никто не рискнет связываться. Сзади с Кирой сидели Джейден, Хару и два солдата, представленных как Ник и Стив, но кто из них кто, Кира так и не поняла, обозвав их про себя «Заморыш» и «Замарашка». Они молча разглядывали дома, мимо которых катился фургон.

Джейден развернул карту острова.

– Мы едем на юг по Мидоубрук, потом на запад по Санрайз и снова на юг по бульвару Лонг-Бич до побережья. Кстати, будем проезжать совсем рядом с той школой из отчета, всего в нескольких кварталах, так что если нас кто заметит, а потом его спросят, видел ли он нас, то он ответит, что мы ехали туда, куда и должны были.

Кира указала на южное побережье – резной лабиринт заливов, бухт и узких островов.

– Часть твоего маршрута проходит по мосту. Ты уверен, что он еще существует?

– Это же не деревянные мостики, – ответил Хаару. – Те, по которым мы поедем, стальные, и даже если за ними не следить, простоят куда больше одиннадцати лет.

– А зачем нам делать крюк так далеко? – спросила Кира. – Если нас кто-то увидит возле школы, – хорошо, будет свидетель, – но стоит ли ради этого терять целый день?

– Да нам все равно надо на юг, – пояснил Джейден, – по двум причинам. Во-первых, из-за аэропорта. Видишь строение с буквами «JFK»? – Он постучал по западной части карты. – Огромный, надежный, мы им не пользуемся, а значит, там обосновался Голос, и все, кто не хочет жить по закону, стекаются туда.

– Все, кроме нас, – поправила Кира.

Джейсон усмехнулся:

– Он расположен между Ист-Мидоу и военной базой в Квинсе, которая нам тоже очень мешает. Если заедем слишком далеко на север, наткнемся на Сеть безопасности, что нам абсолютно ни кчему. Если же двинемся посередине, рискуем нарваться на отряды Голоса из аэропорта. Но в южном направлении не встретим ни тех, ни других: аэропорт останется неподалеку, однако наша разведка уверяет, что там Голос уже не патрулирует, – Джейсон указал на Заморыша с Замарашкой; один кивнул, второй вообще никак не отреагировал. – На побережье нечего брать, некого грабить, да и до Бруклина рукой подать. – Он снова постучал по карте, затем передвинул палец и ткнул в местечко под названием Статен-Айленд. – Здесь, насколько нам известно, никого нет, да и Сеть безопасности взорвала мост, так что пролив никак не пересечь. Значит, к югу от нас только океан, следовательно, девяносто девять процентов военных сил сосредоточены вот здесь, в Квинсе, где наша и их территории почти соприкасаются. То есть нам надо продвинуться как можно дальше на юг и стараться обходить все препятствия.

Кира кивнула: теперь она поняла план.

– Значит, мы поедем вдоль южного побережья (будем надеяться, что мосты по-прежнему стоят), – а потом обогнем Сеть безопасности с тыла, пересечем пролив и окажемся, – Кира взглянула на карту, – в Бруклине.

– Точно, – подтвердил Хару, – и проедем по Бруклинскому мосту.

Кира нахмурилась, глядя на карту:

– Если эти территории вообще никто не охраняет, почему мы не боимся, что оттуда к нам вторгнутся партиалы и всех нас перебьют? И как же мины, про которые вы рассказывали?

– Да, там все заминировано, – пояснил Джейден. – Повсюду блокпосты и сторожевые вышки, мины, ловушки, причем как в городе, так и на мостах. Мы-то знаем, где они, так что нам бояться нечего, но вражеским войскам не пройти: либо подорвутся, либо застрянут, либо их снайперы перестреляют, а с флангов наши добьют.

– Так ведь у партиалов в этом, как его… Бронксе, наверно, оборона не хуже?

– Если они там, то да, но по правде, я не думаю, что их это вообще волнует. Мы для них что блохи: нас несколько тысяч, а их миллион с лишним. От кого им обороняться? Они, поди, уверены, что мы не дураки, чтобы на них напасть.

Кира фыркнула:

– Отличная стратегия, ничего не скажешь: мы оказались глупее, чем они думали.

– Доверься нам, – успокоил Джейден. – Мы знаем, что делаем. На наши мины не нарвемся – добрую половину установили Ник со Стивом, – а партиалов найдем быстрее, чем они поймут, где мы. Все сработает.

Кира снова покосилась на Заморыша с Замарашкой. Один из них – тот же, что и раньше, – снова кивнул. Второй – ноль эмоций. Кира убрала волосы с лица:

– Им можно доверять? Нику, Стиву, Гейбу, Юн?

– Их выбирал Хару, – ответил Джейден. – Он им верит, так что у меня нет причины считать иначе. Они знают, что делают и почему, они согласились рискнуть. Я их встречал раньше: они нас не предадут и не пойдут против нас, если ты об этом.

– Да я так, просто спросила, – пояснила Кира и обернулась к Заморышу: – Так почему вы решили поехать с нами?

– Хочу раздобыть кусок партиала.

– Замечательно, – хмыкнула Кира. – Вот это я понимаю, мотив так мотив, – она перевела взгляд на Замарашку. – А вы?

Тот улыбнулся, но за черными очками не было видно глаз:

– Я хочу спасти деток.

– Прекрасно, – проговорила Кира, покосилась на Джейдена и закатила глаза. – Просто прекрасно.

– До Лонг-Бич восемнадцать километров, – вмешался Хару, – а потом до темноты нам надо успеть продвинуться как можно дальше на запад. Так что если хотите подремать, ложитесь сейчас. Васичек, останешься впереди?

– Да, сэр, – ответил Гейб.

– Тогда я сзади. А вы отдыхайте, неделя предстоит долгая.

* * *

– Впереди двухъярусный мост, – Юн смотрела в бинокль. Они добрались до небольшого моста на Лонг-Бич, южном побережье острова. – Железобетонный, с виду оба яруса прочные. Выглядит даже слишком хорошо: все чисто, мусор только по краям, а посередине ничего, – Юн опустила бинокль. – Им пользуются, причем регулярно.

Кира всмотрелась в даль:

– Голос?

– Или какие-нибудь рыбаки, – предположил Джейден, – пара семей, которые ездят по мосту в Ист-Мидоу продавать рыбу. Тут повсюду рыбацкие деревушки. – Он щелкнул языком и пожал плечами. – Хотя, конечно, не факт, что эти люди при случае не решат кого-нибудь ограбить.

– Мы им такого случая не предоставим, – заметил Хару. – Васичек!

Великан вздрогнул и проснулся, перейдя от сотрясавшего фургон храпа к полной боеготовности за долю секунды.

– Сэр?

– Давай со своей пушкой вперед, чтобы никому в голову не пришло на нас напасть.

Гейб взвалил оружие на плечо и пробрался вперед: от его шагов кузов ходил ходуном.

– Почему это назвали мини-пушкой? – удивилась Кира. – Она же больше меня. Все равно что назвать толстяка малюткой.

– Такие обычно ставят на танки, – пояснил Хару. – Но поскольку пушка небольшая, пехота ее тоже использует. А «мини» она по сравнению с нормальными.

– Значит, вы просто ходячий танк, – присвистнула Кира. Гейб опустился на сиденье рядом с Юн. – Напомните мне, чтобы я случайно не назвала вас малюткой.

– Поехали, – приказал Хару. Юн стегнула лошадей, и фургон, качнувшись, покатился. Кира смотрела на приближавшийся мост и дома, мимо которых проезжала повозка. Улица была широкая, вдоль нее тянулись стоянки и разграбленные магазины, а там, где примыкали другие дороги, между полос виднелись треугольники травы и молодые деревья. Когда они проехали угол последнего дома, Кира обернулась и посмотрела на соседнюю улицу, опасаясь нападения из засады, но ничего, кроме ржавых автомобилей и разбитых витрин, не увидела.

Фургон, громыхая, ехал дальше, лошади цокали копытами по разбитому асфальту. Когда отряд добрался до берега, Кира увидела протянувшийся в обе стороны узкий залив, и вот уже повозка въехала на мост. Кругом на сотни метров не было ни деревца, ни дома, ни другого малейшего укрытия – только небо. Никогда еще Кира не чувствовала себя столь беззащитной. Она выросла в глубине острова, и ее всегда окружала… всякая всячина – все, что построил, вырастил и оставил им старый мир. В городе таились свои опасности, но Кира научилась их избегать: в дырах могли прятаться бандиты или дикие животные, стены могли обрушиться и завалить тебя, а еще были железные прутья, осколки стекла и сотни других угроз. Все это Кира знала и была начеку. Здесь же, под открытым небом, вдалеке от всего, без стен и крыши над головой, без какого бы то ни было убежища, ей казалось, что мир пуст и необитаем.

Но дальний конец полуострова пугал девушку еще сильнее. Серые волны с белыми барашками накатывали на берег, гонимые соленым ветром. И если с северного побережья был виден материк, то здесь, куда ни глянь, простиралась бескрайняя гладь океана. Кира часто представляла, каков же мир за пределами острова, с развалинами и чудесами, опасностями и одиночеством. Здесь же глазу открывалось огромное серое ничто: разрушенная стена, пустой пляж, вода, медлительно размывающая берег. Кира заметила полузасыпанную песком дохлую собаку с бурой от запекшейся крови шерстью. В брюхе собаки кишели белые черви. Девушка поспешно отвернулась и больше старалась не отрывать глаз от дороги.

Если на Лонг-Бич кто-то и жил, то не показывался на глаза, и фургон без приключений доехал до следующего моста в западной оконечности полуострова. Отряд пересек широкий, заросший водорослями залив, снова очутился на материке и покатил на запад через очередной пустой город. Берег здесь оказался куда ближе к дороге, чем можно было судить по карте, и Кира занервничала еще сильнее, хотя сама не могла объяснить, почему. Солдаты бодрствовали и были готовы в любую минуту вступить в бой. Сгущались сумерки. Джейден прошептал:

– Аэропорт тут совсем рядом, дорога ведет прямо туда. До него три или четыре мили.

– Думаешь, мы встретим бандитов?

– У тебя оружие с собой?

Кира кивнула, взяла винтовку, проверила, заряжена ли, и сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться:

– Заряжена, на предохранителе.

– Значит, случись что, ты готова.

Кира сглотнула и взяла винтовку, как учили в школе: левая рука поддерживает ствол, правая на основании приклада, указательный палец возле спускового крючка, но не на нем. Кира сняла винтовку с предохранителя и прицелилась, глядя на проплывавшие мимо здания – яркие таунхаусы с высокими старыми деревьями во дворах. До эпидемии, наверно, все это великолепие стоило миллионы долларов. Теперь же окна и двери были сломаны, лужайки заросли сорняками, а на подъездных дорожках, точно огромные дохлые насекомые, громоздились ржавые машины. Они проехали полосу деревьев, за которой тянулся ряд высотных зданий – старая гостиница на пляже, сейчас, наверно, полузатопленная. В окне верхнего этажа мелькнул огонек. Что это – блик заходящего солнца или сигнал тому, кто прячется в городе?

Деревья снова сменились домами; путники очутились в самом сердце старого района. Кира заметила, что здесь кто-то живет: стены пестрели граффити, сломанные крыши были затянуты брезентом, а окна забиты досками. Фасад старого банка облицевали листами алюминия, а на стоянке из машин выстроили баррикады. Когда именно все это сделали и был ли кто-то сейчас в здании, Кира не могла понять. Ни движения, ни звука.

Спустя два квартала послышался громкий хлопок, и Кира подскочила от страха, вцепившись в ружье.

– Кто-то стрелял?

– Нет, похоже, что-то упало, – Джейден вглядывался во все темные закоулки, мимо которых катился фургон. – Наверно, кусок фанеры или что-то типа того. Не знаю.

– Значит, мы тут не одни?

– Даже не сомневайся.

Кира обвела взглядом окна вдоль дороги: старые особняки, многоквартирные дома, рестораны, магазинчики, где когда-то продавали мороженое, и все пустые, разграбленные, пострадавшие от времени, стихии и людских рук. Юн остановила коней и шептала им что-то успокаивающее. Гейб, для устойчивости приподнявшись на сиденье, сжимал мини-пушку, точно талисман. Заморыш и Замарашка, присев на пол фургона, обводили окрестности винтовками. Кире бы даже в голову не пришло посмотреть туда, куда глядели они: на мусорный бак в переулке, на рекламный щит, на завалившийся помятый грузовичок доставки.

Послышалось эхо быстрых шагов, и у Киры сердце замерло в груди. Непонятно, бежали к ним или от них. Девушка вгляделась в сумерки, но ничего не увидела.

– Может, это Голос готовит засаду, – предположил Джейден. – А может, какой-то рыбак принял нас за бандитов.

– Но вы же в форме, – возразил Хару. – Они должны были понять, что мы не представляем опасности.

Кира крепче сжала винтовку.

– А еще в этой форме мы отличная мишень для Голоса.

Она заметила, как в окне верхнего этажа что-то мелькнуло, резко развернулась, нацелила винтовку на врага и перенесла палец на спусковой крючок, готовая выстрелить первой.

Оказалось, что это мальчишка лет четырнадцати. Ровесник Саладина. Чумазый, в обтрепанной рубахе не по размеру. Кира ахнула и тяжело вздохнула, разглядев в прицел подростка и чувствуя пальцем спусковой крючок. Девушка опустила оружие.

– Не стреляйте.

Джейден тоже заметил в окне парнишку, с каменным лицом уставившегося на них. Фургон катился дальше, и вот уже мальчишка скрылся из виду. Кира повернулась, откинулась на стенку фургона, положила винтовку и закрыла лицо руками.

Повозка с грохотом ехала вперед.

Полуостров был длинным, куда длиннее предыдущего. Солнце садилось, и здания отбрасывали тень на дорогу. Магазины сменились особняками, особняки – многоэтажками, за ними показались заросли кудзу и узкие полоски молодых деревьев. Кира подумала, что дальше ехать уже слишком темно; в эту самую минуту Джейден отдал команду остановиться и указал на заброшенный домик у яхтенного причала. Заморыш с Замарашкой выпрыгнули из повозки и мгновенно скрылись из глаз, словно растворившись в сумерках. Кира напряженно ждала. Девушка так волновалась, что опять схватилась за ружье. Она хотела было что-то сказать, но Джейден жестом велел молчать. Минуты казались часами. Наконец в окне затеплился огонек. Джейден негромко свистнул, Юн стегнула лошадей и направила фургон к дому. Передняя стена оказалась стеклянной; за ней, как на витрине, были выставлены рыбацкие лодки, а в большой проем могла свободно въехать повозка. Джейден спрыгнул на землю, за ним тяжело ухнул Гейб, не сводя глаз с улицы, оставшейся позади них.

– Тут есть черный ход, – доложил Заморыш, – и два окна, слишком большие, досками не забьешь.

– Пошли, – скомандовал Джейден, и они скрылись в задних комнатах. Хару принялся отвязывать оборудование, и Кира поспешила ему на помощь: одеяла и еда, боеприпасы, даже взрывчатка. Девушка не догадывалась, что у них есть взрывчатка. Они передавали все Юн и Замарашке, а те таскали груз в заднюю комнату, где не было черного хода. Последним из фургона достали портативный медицинский компьютер с генератором, предназначенный для работы в необитаемой местности. Кира не помнила прежний мир и те времена, когда она была еще ребенком, а заброшенные районы, где они теперь жили, были плотно заселены. Ей отчего-то вспомнились извивавшиеся слепые черви в собачьем трупе.

Дав лошадям корм и назначив дозорных, путники расположились на ночлег. Кира плотно укуталась в одеяло – не от холода, а от странного озноба: почему-то у нее зуб на зуб не попадал. В темноте плыла тихая песня: Гейб на посту мурлыкал какой-то мотив. Голос у него был низкий, но на удивление нежный для такого гиганта. Гейб пел старую песню, которую, бывало, исполнял Кирин школьный учитель – что-то про ушедшую любовь, которую никак не забыть. Девушка вспомнила о Маркусе, о том, как они ругались напоследок. Она любила его, или воображала, будто любит, а может, просто привыкла так думать. Но почему же тогда, стоило ему заговорить о браке, у нее опускались руки?

«Почему я не могу с ним поговорить? Объяснить, что для меня важно? Как он не понимает: нельзя просто так сдаться и смиренно ждать конца! Как вообще можно так думать?»

Накрывшись с головой одеялом, Кира слушала печальную песню Гейба. Когда девушка заснула, ей приснилась смерть. Причем умерла не только Кира и все люди на свете, но вообще все живое. Земля была плоской, бурой и бесплодной, как луна, и посреди этого запустения уходила в бескрайнюю даль одна-единственная дорога. Последними обрушились здания, мрачные, точно надгробия целого мира. Потом исчезли и они, и не осталось вообще ничего.

Глава четырнадцатая

Рано утром ее разбудил Джейден, вместе они подняли остальных и тронулись в путь сквозь слабый серый туман. На этот раз правил Хаару; он легонько щелкал поводьями и цокал языком, погоняя лошадей. Юн сидела сзади с Кирой и медленно вращала плечами, разминая затекшие мышцы. В лучах восходящего солнца на другом берегу залива был виден аэропорт. Над водой клубился пар.

Проехав по городу несколько километров, они достигли моста, самого длинного из всех, что им встречались: он протянулся через весь залив и соединял полуостров с главным островом. Мост был виден издалека, и Кира отчаянно надеялась, что он в хорошем состоянии. Если они не смогут пересечь залив здесь, значит, несколько дней экспедиции пропали даром.

Интересно, их уже ищут? Вылазка изначально планировалась с ночевкой, так что их еще не должны хватиться, если, конечно, Маркус никому не разболтал, куда они отправились на самом деле. Кире хотелось ему верить, у нее не было причин в нем сомневаться, но ведь он отказался им помочь. Он не поехал с ними. Маркус был ей куда нужнее винтовки, которую девушка сжимала в руке, и все же…

Фургон остановился у просторной стоянки, занимавшей площадь в несколько акров от края до края полуострова. Въезд на мост был чем-то перегорожен: подобравшись поближе, они увидели самодельную баррикаду из старых автомобилей. Сделали ее явно давно. Заморыш с Замарашкой стояли на страже, пока остальные, кое-как расчистив дорогу, заводили на мост лошадей. Когда они ехали по мосту (самой высокой конструкции на сотни метров вокруг), Кира заставила себя выпрямиться и встать в фургоне во весь рост. Ей было страшно, и она старалась пересилить себя.

Местность на другом конце моста была более открытой, чем на полуострове: вместо заброшенных зданий здесь раскинулись поля, росли деревья, и Кира вздохнула с облегчением, когда аэропорт остался далеко позади. Однако через несколько километров фургон снова въехал в город и покатил по широкой улице мимо торговых центров и лепившихся друг к другу особняков из дерева и кирпича. Большинство домов потихоньку разрушалось; развалины покрывала густая, точно в джунглях, растительность.

На перекрестке высилась груда машин, почерневших и обуглившихся от огня – то ли авария, то ли следы какого-то давнишнего восстания. Этот городок был крупнее Ист-Мидоу, здесь когда-то жило явно больше людей, чем в любом другом месте, где Кире доводилось бывать на вылазках либо в прочих поездках. Часть острова к востоку от Ист-Мидоу встретила эпидемию с достоинством: семьи собирались вместе и тихо умирали у себя дома. Другие же районы Нью-Йорка вирус привел к жестокости; люди сражались даже друг с другом, когда не находилось других врагов, и это было заметно по развалинам. Теперь же город опустел.

Кира выросла неподалеку от больницы Нассау, самого высокого здания в Ист-Мидоу и во всем – как думала девочка – мире. Но сейчас небоскребы Манхэттена на горизонте разрушили детскую иллюзию. Дорога шла прямиком на северо-запад, но Джейден, достав новую карту, велел Хару ехать закоулками, то пересекая главную улицу, то длительно не приближаясь к ней. Спустя несколько километров они остановились возле большого кладбища и напоили лошадей из пруда, а пока те пили, Хару с Юн обвязали им копыта старыми футболками, чтобы не стучали. Кира заметила вдалеке за деревьями стайку антилоп, грациозных, полосатых, с тонкими витыми рогами. Антилопы щипали траву между могильных плит, а потом вдруг одновременно бросились бежать и стремительно скрылись из виду. Их преследовала какая-то черная тень.

– Пантера, – сказала Юн.

Кира подтянула винтовку поближе к себе.

– Ишь ты.

– Вообще они охотятся по ночам, – продолжала Юн. – Как-то мне это не придает уверенности.

Все забрались обратно в фургон и поехали дальше, следуя запутанному маршруту, проложенному на рисованной от руки карте Джейдена. По мере приближения к Манхэттену дома становились выше; ближе к полудню они остановились в тени тридцатиэтажного жилого дома и ждали около часа, пока Джейден, осторожно выглядывая из-за угла, всматривался в даль. Заморыш юркнул в ближайшее здание, а Замарашка спрятался за припаркованными автомобилями. Кира передвинулась к Хару:

– Что происходит?

– В конце этой дороги сторожевая вышка, – пояснил Хару. – Двое дозорных с рацией. Следят, чтобы партиалы не перешли границу. Обойти ее никак не получится, так что ждем.

– Чего?

– Рано или поздно нужно отлить.

– Шутишь? – Кира осторожно выглянула за угол, но ничего не заметила. – Я ничего не вижу.

– В том-то все и дело, – Хару втащил ее обратно. – Мы знаем, куда смотреть, поэтому преимущество на нашей стороне. Как только часовой отойдет, мы двинемся вперед.

– И нас заметит его напарник, – подхватила Кира. – Если бы это было так просто, как ты говоришь, любой дурак мог бы здесь пройти.

– Это только кажется, – возразил Джейден. Распластавшись за машиной, он наблюдал за дозорными в бинокль на треноге. – Просто мы настоящие профессионалы.

– Даже самый ответственный дозорный расслабляется за десять лет спокойной жизни, – заявил Хару. – А его напарник, скорее всего, спит после ночной смены. Так что сиди и жди. Но будь готова по сигналу рвануть вперед.

Кира села на бордюр и принялась разглядывать высотные здания вокруг. То и дело ей попадались на глаза одичавшие кошки, которые крались среди куч мусора или смотрели на нее с подоконников. Минуты тянулись долго, словно часы, на дне этого каньона из камня и остатков стекла невозможно было определить, сколько на самом деле прошло времени. От скуки девушка начала кидать камешки в открытое окно машины на другой стороне улицы, но Гейб жестом велел ее перестать:

– Часовому не видно, да и не слышно, скорее всего, но лучше все равно не надо.

Кира смущенно улыбнулась.

– Да, конечно, извините. – Она уловила какое-то движение на другой стороне улицы, обернулась и увидела, что Замарашка машет им из разлома стены.

– Как он там оказался?

Джейден поднял руку:

– Приготовиться.

Юн схватила вожжи, Кира вскочила на ноги и нервно сглотнула. Джейден, помедлив, махнул рукой:

– Вперед!

Юн стегнула коней поводьями, и они рванули. Обмотанные футболками копыта глухо застучали по асфальту. Кира бежала рядом с остальными, то и дело поглядывая на сторожевую вышку, но так ничего и не заметила: вокруг не было ни души.

Они добрались до конца улицы и спрятали фургон за стеной какого-то дома. Джейден высунул голову из-за угла и посмотрел в бинокль. Внезапно из тени бесшумно появился Замарашка.

– Как вы здесь оказались? – изумилась Кира.

Он пожал плечами и забрался в фургон.

– Часовой так и не вернулся, – не отрываясь от бинокля, сообщил Джейден. – И рации не слышно. Скорее всего, они не заметили нас. – Он юркнул обратно за угол и выпрямился. – Поехали.

Через несколько кварталов к ним присоединился Заморыш: выскочил из ниоткуда и забрался в фургон.

– Он нас не видел, – только и сказал он.

Джейден кивнул:

– Отлично.

Фургон вилял между зданиями; отряд старался выбирать узкие улочки, избегая отмеченных на карте блокпостов Сети безопасности. Наконец повозка остановилась у высокого каменного здания суда, и Юн принялась распрягать лошадей.

– Отсюда не видно, – проговорил Джейден, – но мы в нескольких кварталах от реки. Там рядом два моста с одним наблюдательным постом на оба. Пожалуй, нам удастся пробраться по мосту незамеченными, но лошадей и фургон придется оставить здесь.

Кира бросила взгляд на заросший парк с другой стороны улицы и представила, что в нем кишмя кишат пантеры.

– Юн тоже останется?

Джейден покачал головой.

– Пусть лучше на Манхэттене у нас будет на одного бойца больше, даже если придется потом добираться домой пешком, – он указал на лестницу суда. – Мы спрячем лошадей здесь. Будем надеяться, ничего с ними не случится.

Ступеньки были слишком крутыми, а фургон слишком тяжелым, чтобы тащить его внутрь; путники занесли вещи и по узкой гранитной лестнице осторожно завели лошадей в дом. Стекла в окнах, разумеется, не сохранились, но тяжелые двери уцелели. Юн повела Киру и Гейба в парк: там кривым ножом они нарезали травы и отнесли корм лошадям. Столами внутри огородили импровизированный загон и забаррикадировали двери железными скамейками. Кира подумала, что если они не вернутся, лошади навсегда останутся взаперти, но тут же отогнала эту мысль.

Солдаты тщательно проверили оружие: чисты ли дула, заряжены ли магазины, все ли двигается как надо. Кира тоже внимательно осмотрела винтовку, даже те ее детали, о существовании которых раньше и не подозревала: девушка впервые осознала, что ее жизнь в буквальном смысле зависит от них. Патронник был полон, несколько запасных обойм лежало у Киры в рюкзаке, и еще две висели на поясе, так чтобы можно было легко достать. Гейб крутанул барабан мини-пушки, проверил, как вращаются стволы, и взвалил на плечо огромный рюкзак с боеприпасами. Джейден повесил винтовку на плечо и пару полуавтоматических пистолетов на пояс. У Заморыша и Замарашки были длинноствольные винтовки с большими глушителями и пламегасителями. У Хару – короткий универсальный автомат со съемным прикладом; у Юн – такой же плюс длинный нож на спине.

Джейден хлопнул Киру по спине.

– Ты готова?

«Нет, – подумала Кира, – меня бросает то в холод, то в жар, я устала, мне страшно, как никогда в жизни, и ничегошеньки я не готова». Но заставила себя улыбнуться:

– Готова. Вперед, в атаку на суперсолдат.

Мост начинался прямо возле суда, но отряд прошагал около полумили, прежде чем достиг воды. Там путники опустились на четвереньки и поползли, прячась за ограждением высотой в половину человеческого роста. Эта тонкая полоска бетона должна была спрятать их от глаз невидимого дозорного на одном из небоскребов. Впереди двигались Заморыш с Замарашкой: отмечали ловушки и разрезали растяжки мин, чтобы остальные могли спокойно пробраться. Но даже с пометками Кире не всегда удавалось отгадать, как действует та или иная ловушка.

Она представила, что в небоскребах за рекой прячется целая армия партиалов, которая по какому-то совпадению – или же специально – выбрала для атаки именно этот момент. Ловушки убраны, дверь открыта. Получается, Кира предала человечество?

Нет. Она его спасает. Стиснув зубы, Кира поползла дальше.

Если Бруклин поразил Киру обилием высотных домов, то Манхэттен просто потряс до глубины души – на фоне его зданий бруклинские казались лачугами. Остров представлял собой гору металла, которая уходила так высоко в небо, что в буквальном смысле скребла его. Подножие этой горы устилал зеленый ковер. Парки, деревья и трава лужаек, покинув прежние пределы, заполонили улицы; корни и побеги пробивались сквозь потрескавшийся асфальт, коробили и ломали его, а дороги поросли молодым лесом. Стены зданий затянула вездесущая кудзу, утопив нижние этажи в густом слое листьев и лозы; казалось, будто дома не выстроены, а выросли из земли.

Наконец путники доползли до другого берега и поднялись на ноги. Кира увидела, что очутилась в буквальном смысле в городских джунглях, причем на уровне верхушек деревьев. В побегах кудзу и водосточных желобах гнездились птицы. По забранным решетками остовам офисных зданий на высоте метров тридцати от земли опасливо лазили кошки. Кира услышала, как лают собаки и даже – она была в этом совершенно точно уверена – как вдалеке трубит слон.

– Теперь этот район впору звать Энималхэттеном^[5], – Гейб улыбнулся Кире, она кивнула и ухмыльнулась в ответ.

– Не высовывайтесь, – приказал Джейден. – Бруклин мы знаем как свои пять пальцев, но здесь мы впервые. Может, партиалы нам и не встретятся, но лучше соблюдать осторожность. – Он указал на облезлое здание в квартале-другом к северу. – Оттуда лучше всего будет видна эта часть острова, так что мы залезем туда, осмотрим сверху окрестности и пойдем дальше. Старайтесь держаться рядом и не болтать.

Кира двинулась за остальными вниз по мосту мимо высоких деревьев. Взгляду открылся целый новый мир – шизофреническая смесь леса и свалки старого хлама. Так что надо было смотреть в оба, куда ставить ногу. Из-за огромного количества небоскребов мусора было больше обычного: осколки стекла, обломки каменных плит, куски штукатурки и гипсокартона, бесчисленные кучи бумаги. Ветер гонял разрозненные страницы; целые кипы документов, заваленные листвой, покрытые грязью, поросшие грибами, гнили на улице. Длинные зеленые побеги оплетали выцветшие банки из-под газировки, спицы колес ржавых велосипедов цеплялись за дверцы старых такси, автобусы, дорожные знаки.

Кира с солдатами осторожно пробирались среди поросших листвой машин, ржавых деревьев и груд непонятного мусора. Когда они добрались до облезлого здания, Гейб остался охранять внизу, а остальные поднялись как можно выше, пока Хару не предупредил, что дальше двигаться небезопасно. Двенадцатого этажа оказалось достаточно: в этой части острова располагались в основном административные здания и многоквартирные дома вместо гигантских деловых центров, а значит, ничего не закрывало обзор.

– Вон та темно-зеленая полоса, вероятно, парк, – предположил Джейден, указав на северо-восток. – Похоже, он тянется кварталов на десять. Деревья обеспечат нам отличное укрытие.

– Но быстро идти мы там не сможем, – возразил Хару. – Надо выбирать широкие улицы и держаться середины. – Они спорили несколько минут. Юн, высунувшись из окна, ворковала с какими-то пестрыми птичками. Кира смотрела по сторонам, стараясь как можно лучше запомнить район, отыскать ориентиры, по которым, если заблудишься, можно определить местонахождение. Например, здания, которые сразу бросаются в глаза. Переводя взгляд с дома на дом, Кира заметила тонкую белую полоску, которая, казалось, шевелится – то ли отражение, то ли… нет. Это был дым.

– Что-то горит, – сообщила Кира остальным. – Видите?

Джейден и Хару замолчали и посмотрели в том направлении.

– За теми тремя высокими коричневыми домами.

– Вижу, – сказал Хару. – Но это не камин. Дым слишком низкий и густой. Наверно, все же костер.

– Нет, это камин, – возразил Джейден, посмотрев в бинокль. – В доме кто-то живет.

Кира нахмурилась.

– В доме или же разбил лагерь?

– Вот не думала, что на острове кто-то есть, – вмешалась Юн. – Что тут делать одному?

– Наверное, это дозор, – предположил Хару. – Охрана партиалов.

– Для сторожевой вышки слишком низко, – заметил Джейден, – здание-то небольшое, этажа четыре максимум.

– Значит, там лагерь партиалов, – заключил Хару, – как и сказала Кира. Патруль или что-то в этом роде, днем сделали привал.

– Необязательно партиалы, – возразила Кира. – Может, просто какой-то чудак, который не хочет уезжать из дома.

– Неподготовленному человеку сюда не пробраться, подорвется на первой же мине, – не сдавался Хару. – Надо выяснить, кто там; если партиалы, устроим засаду и сэкономим время.

– А если там обычный бродяга, мы только зря подставимся под удар, – не согласился Джейден. – Тот, у кого хватило мозгов здесь поселиться, наверняка законченный параноик: услышит, что мы идем, и начнет стрелять.

– Сам ты параноик, – отрезал Хару.

– Да, черт побери, я параноик, – взвился Джейден. – Если тебя не пугает перспектива столкнуться нос к носу с вооруженным чокнутым бродягой, как насчет засады партиалов? Что, если они все это подстроили с целью заманить нас в ловушку?

– Они даже не знают, что мы тут.

– Давай исходить из того, что знают, – предложил Джейден. – Целее будем. Не хочу я туда идти.

– Вас понял, не согласен, – заявил Хару. – Мы пойдем на дым, но осторожно. Потом заберемся в один из трех домов, о которых говорила Кира, и поднимемся повыше, чтобы осмотреть окрестности. А Ника со Стивом пошлем на разведку – вдруг заметят что-то странное.

– Здесь я главный, а не ты, – уперся Джейден. – Ты уже даже не военный.

– Моя жена беременна, и наш ребенок может умереть, – отрезал Хару. – Хочешь, командуй сам, но предупреждаю: я просто так не сдамся.

– Так не пойдет.

– Разведчики на моей стороне, – прошипел Хару. Заморыш с Замарашкой легонько пошевелились, словно напоминая остальным о себе. – А у тебя кто? Пара девчонок? Мы пойдем на дым, и точка.

В комнате повисло ледяное молчание. Все переглядывались, стараясь оценить расстояние друг до друга, и следили за оружием в руках.

Джейден заскрипел зубами. Видно было, что его самолюбие задето.

– Связь будем держать по рации, чтобы скоординировать наши действия, – наконец сказал он, и напряжение тут же ослабло. – Тридцать пятый канал. Настоящих названий не говорим, чтобы партиалы не догадались, где мы, если перехватят наши переговоры. Здание, куда мы направляемся, будет Холли, а три башни рядом с ним – Макс. Партиалы будут Фред, люди – Этель, но только если они в знакомой униформе. Все остальные будут Люси.

Джейден быстро набросал карту города, отметил на ней дым и все ориентиры, которые смог найти. Вниз по лестнице спускались осторожно, однако ничего не случилось. Хару объяснил Гейбу план, и они отправились в путь, то и дело забираясь на крыши машин, чтобы разглядеть хоть что-то за покрывавшей улицы порослью. Кира старалась запомнить дома, мимо которых они проходили, и замерла в удивлении, заметив тощую черную лошадь, щипавшую траву в сточной канаве. Животное обернулось, посмотрело на Киру, негромко фыркнуло, развернулось и потрусило прочь. Юн жадно провожала его глазами.

– Любишь лошадей? – спросила Кира.

Юн кивнула:

– Лошадей, собак, кошек, вообще всех животных. До того, как я пошла служить в Сеть безопасности, у меня несколько лет жил пингвин.

– А почему тогда выбрала военную карьеру? – удивилась Кира. – Почему не стала ветеринаром, фермером или кем-то в этом роде?

– Моя мама служила, – пожала плечами Юн. – По крайней мере, мне так запомнилось. Она ходила в синей форме, кажется, военно-морской. У меня где-то была фотография, – Юн замолчала, а потом придвинулась ближе к Кире и прошептала: – Смотри в оба. Хару – тот еще тип, но мне бы в голову не пришло, что он рискнет пойти против Джейдена. И Ник со Стивом за него, а не за нас.

– Что же будет, если мы разделимся? – прошептала Кира. – Тогда перевес окажется не на их стороне.

– Ник со Стивом куда опаснее, когда их не видно, – пояснила Юн. – Так что я не успокоюсь, даже когда они уйдут.

* * *

Кира весь день зорко следила за Хару, но ничего не произошло. Отряд добрался до трех зданий – вблизи стало видно, что на самом деле их пять, – и Заморыш с Замарашкой отправились на разведку. Остальные пошли за Хару к северному зданию и осторожно пробрались через фойе вверх по лестнице. В доме пахло гнилью, – как от растений, так и от разлагавшихся трупов животных, – и Кира надела маску, чтобы не нюхать вонь. Поднявшись на верхний этаж, они аккуратно выдавили замок в двери квартиры. Внутри находилась семья, обтянутые кожей старые скелеты. Крысы бросились врассыпную и попрятались в норах, оставив на полу недоеденного дохлого воробья. Джейден отшвырнул трупик ногой и подкрался к окну.

Отсюда открывался отличный вид: день был безветренный, и дым поднимался прямым белым столбом из каминной трубы маленького кирпичного дома. Джейден, Хару и Юн достали бинокли, Гейб наблюдал за ними из дверного проема между залом и коридором. Кира выглянула в окно: сотни особняков и высотных зданий таращатся на них слепыми глазами тысяч черных окошек. В одном из которых следят за ними. А может, уже и нашли? Или мы заметим их первыми? Какой из отрядов солдат с биноклями первым засечет врага и что тогда будет?

Они наблюдали и ждали. Из дыры в стене выползла пара крыс и утащила воробья под диван. Кире надоело, и она отправилась осматривать квартиру: один скелет лежал на диване в гостиной, один на полу кухни, два в дальней спальне сплелись в прощальном объятии. Кира аккуратно прикрыла дверь и вернулась в гостиную.

Рация негромко затрещала.

– Тимми вызывает Джимми, – голос из-за помех было не узнать, и Кира не поняла, кто это, Заморыш или Замарашка.

Хару поднес рацию к губам:

– Джимми слушает. Доложите обстановку.

– Я наблюдаю за Холли, ничего не вижу. Подойти ближе?

– Не надо. Оставайся на исходной позиции.

– Понял, – ответил голос. – Ни Фреда, ни Этель не видно, но Холли явно обитаем: к дверям протоптаны тропинки, ну и все такое. Здесь кто-то живет.

– Понял, Тимми. Если что-то изменится, дай знать, – Хару выключил рацию и потер глаза. – Скорей бы уже хоть что-то увидеть. Неохота спать в этой квартире.

Кира открыла буфет в поисках консервов. За время многочисленных вылазок у нее это вошло в привычку.

– Значит, Джимми и Тимми? Мужественные позывные, ничего не скажешь.

– Это еще что, – усмехнулся Хару. – Третий вообще Кимми.

Рация, точно по сигналу, затрещала. Кира вытащила из шкафчика над холодильником три банки консервированных овощей, а Хару ответил на вызов.

– Кимми вызывает Джимми.

– Джимми слушает. Доложите обстановку.

– Сообщение от Тимми ложно, повторяю, ложно. Фред в Холли, я их вижу. Тимми поймали.

– Переходим в режим радиомолчания, – мгновенно приказал Хару и выключил рацию. – Черт подери.

Джейден обернулся от окна и, нахмурясь, проговорил:

– Плохо дело.

Хару пнул стол.

– У нас нет времени на это! – Он снова ударил по столу.

– Они поймали… Тимми? – спросила Кира. – Это который?

– Стив, – пояснила Юн.

– Это Заморыш или Замарашка?

– Заморыш, – подумав, ответила Юн.

Кира выругалась.

– Думаешь, его убили?

– Мы не знаем, что это он, – вмешался Джейден. – Возможно, второе сообщение было предупреждением, что первое ложно, а может, как раз второе фальшивка, чтобы нас запутать.

– Если второй нас обманул, – заметила Кира, – тогда, наверно, первый снова связался бы с нами, чтобы предупредить нас об этом?

– Я выключил рацию, – пояснил Хару. – Если одного разведчика поймали, то уже знают про нас. И единственная причина, по которой стоило передавать это сообщение, – выяснить, где мы прячемся. Не исключено, что партиалы засекли сигнал. Мы же не знаем, какая у них техника.

– Но оба использовали кодовые слова, – не сдавалась Кира. – Что, если никого из разведчиков не поймали, а просто они видели разное – может, смотрели с двух разных зданий?

– Нет, – покачал головой Хару. – Они слишком долго работают вместе и не стали бы обвинять друг друга во лжи, если бы не были полностью уверены. Если первое сообщение правда, значит, второе ложь, и наоборот.

– Не могли же партиалы так быстро выбить из него информацию, – усомнился Джейден и медленно встал. – Откуда им знать наши кодовые слова? Разве что… – он замолчал. – Да нет, не может быть. Полный бред.

– Что ты имеешь в виду? – уточнил Хару.

– Ничего, – ответил Джейден. – Так, паранойя разыгралась.

– Сейчас это уже нормально, – подбодрила его Кира.

Джейден проглотил комок, покосился на Хару и перевел взгляд на Киру:

– А если один из разведчиков – партиал?

– Это даже не… – начала Кира, но осеклась на полуслове. Она хотела было сказать, что такого не может быть, но что, если может?

– Полная фигня, – отреагировал Хару. – Я Ника со Стивом не первый год знаю.

– Вы были знакомы и до эпидемии? – уточнил Джейден.

– Нет, – признался Хару. – Какая разница? Такого быть не может.

– Партиалы выглядят точь-в-точь, как мы, – не унимался Джейден, – так почему бы им не жить среди нас все эти годы?

Кира прислонилась к стене: у нее подкосились ноги, и нужно было на что-то опереться. Выводы пугали, но вот логика… как-то не вязалось одно с другим.

– Но почему именно сейчас? – спросила девушка. – Если бы они хотели нас убить, то давным-давно бы это сделали. Чего ради было заманивать нас сюда, к черту на рога?

– Не знаю, – бросил Джейден. – Я просто предположил.

– Да успокойтесь вы уже, – не выдержал Хару. – Никакие они не партиалы.

– Значит, они из Голоса, – не унимался Джейден. – Внедрили в наши ряды предателя, чтобы сорвать операцию.

– Я же поручился за них обоих! – прошептал Хару.

– Вот об этом я и говорю, – сказал Джейден, и Кира заметила, что он потянулся к пистолету. Девушка попятилась и прижалась к кухонному столу: она оказалась как раз между Хару и Джейденом. Гейб из коридора ошарашенно слушал весь разговор; недоумение на его лице смешивалось со злостью.

Хару заметил движение Джейдена и по голосу догадался, на что тот намекает.

– Ах ты гад…

– Стоп, – оборвала Кира. – Сейчас не время выяснять отношения. Если бы один из нас был предателем, он бы давным-давно нас выдал. – Она глубоко вздохнула и встала между ними, чтобы не дать выстрелить. – Где-то там прячется настоящий враг, кто бы он ни был, и он знает, где мы. Если одного из разведчиков поймали и развязали ему язык – под пытками ли, еще как-то, – значит, он уже сообщил, что мы в одном из этих зданий. Единственное, чего он не знает – в каком именно. А значит, враг ближе, чем мы думаем…

Кира замолчала, обернулась и посмотрела в коридор. Неужели шаги? Ей показалось, будто она что-то услышала, но все было тихо. Кира потянулась за винтовкой.

Громкий звук выстрела прокатился по коридору, Гейб рухнул как подкошенный. Кира вскрикнула и с ужасом уставилась на него. Хару бросился к двери, замер в паре метров от выхода, оглядел тело и показал жестами остальным: стреляли оттуда, из ружья. Кровь брызнула влево, поняла Кира, значит, стрелок находился справа. Хару вытащил из-за пояса гранату, выдернул чеку и швырнул гранату направо. Взрыв сотряс здание, подняв облако пыли.

– Это их задержит на какое-то время, – пробормотал Хару и взял винтовку.

Кира никак не могла опомниться. Она не знала, что делать. Наконец она бросилась вперед, но Хару ее перехватил. Кира принялась вырываться:

– Я должна ему помочь.

– Он мертв.

Кира не сдавалась:

– Я врач. Я ему помогу!

– Он мертв, – не отпуская Киру, громко прошептал Хару прямо ей в ухо. – Гейба застрелили, и тот, кто это сделал, сейчас в коридоре. Высунешь голову – станешь следующей жертвой.

– Да пусти ты меня! Я ему помогу!

– Ему уже ничем не поможешь, – тихо проговорил Джейден. – А нам сейчас надо решить, как выжить в ближайшие пять минут.

Кира подняла глаза и увидела, что Джейден и Юн стоят, опустившись на одно колено, в разных углах комнаты, и целятся в дверной проем. «Все ясно, – подумала Кира, постепенно успокаиваясь, – партиалы пристрелили Гейба, чтобы добраться до нас». Она перестала вырываться, Хару отпустил ее, поднял ружье и отошел в укрытие. Кира, не сводя глаз с двери, последовала за ним с винтовкой наперевес.

– Сколько у нас времени?

– Понятия не имею, – признался Джейден и подошел к ним; Кира с Хару его прикрывали. За ним подтянулась Юн. – Хару среагировал молниеносно, так что после его гранаты они поостерегутся сюда ломиться.

– Поэтому мы до сих пор живы, – добавила Юн. – Если придется встретиться с ними лицом к лицу, нам крышка.

– Других выходов из квартиры нет, – сказал Хару. – Так что, рано или поздно, все-таки придется вступить в бой.

– Можно вылезти в окно, – предложила Юн, – и зайти к ним с тыла.

– Мы будем легкой мишенью, – возразил Джейден, – к тому же это шестой этаж.

Кира наклонила голову и прислушалась:

– Снова идут. У нас остались еще гранаты?

– Ты их слышишь? – удивленно приподнял бровь Джейден.

– А ты нет?

Джейден покачал головой, вытащил гранату и швырнул ее наугад в дверной проем, мимо безжизненного тела Гейба, направо, откуда приближались партиалы. Здание содрогнулось, и Кира, чтобы не упасть, оперлась о стену.

– Еще пара взрывов – и пол провалится, – заметил Хару. – Придется партиалам лететь по воздуху.

Джейден ухмыльнулся и достал еще гранату:

– А что, идея хорошая.

– Стой, – Кира схватила его заруку, – взорвав коридор, их не остановишь: они выждут и снова нападут.

– Ну да, – согласился Джейден. – В том-то и дело.

Кира понизила голос до еле различимого шепота:

– У тебя есть еще взрывчатка?

Джейден вопросительно посмотрел на девушку; Хару шагнул ближе и прислушался к их разговору. Юн по-прежнему целилась в дверной проем.

– У тебя есть еще взрывчатка? – чуть слышно повторила Кира.

Хару похлопал по рюкзаку и прошептал:

– Си-4^[6].

Кира кивнула.

– Если мы взорвем коридор, они все равно на нас нападут, но мы не будем знать откуда. Но если мы взорвем эту гостиную, когда здесь будут партиалы, а нас не будет, то нейтрализуем угрозу.

– Давай попробуем, – согласился Хару. – Глядишь, получится. К тому же, если честно, другого выхода у нас все равно нет. Вот только дом старый, не выдержит. Бетон тут неармированный. Чтобы уничтожить отряд партиалов, нужно много взрывчатки, от такого заряда может рухнуть и все здание. По крайней мере, несколько этажей точно.

– Значит, мы сбежим через дыру в полу, – сказала Кира, – если, конечно, останемся в живых. Либо так, либо перестрелка, а тогда преимущество точно будет не на нашей стороне.

Джейден кивнул:

– За дело.

Глава пятнадцатая

Партиалы двигались осторожно: Кира услышала их, когда они были уже у входной двери. Шаг, а может, вздох, – Кира толком не поняла, что именно уловил слух, но что-то безусловно уловил. Она ждала; тишина, казалось, тянулась целую вечность. Затем внезапно что-то прогромыхало по коридору, и послышался громкий треск, похожий на выстрел. Светошумовая граната. Четверо человек, прятавшихся в задней комнате, замерли, стараясь не издавать не звука. Партиалы с тяжелым топотом пробежали по коридору на кухню.

Джейден лежал на полу возле запертой двери и наблюдал за тем, что творится снаружи, с помощью одного из Кириных медицинских инструментов: маленького зеркальца на гибкой узкой рукоятке, предназначенного для осмотра горла и носа. Джейден использовал его в качестве импровизированного перископа: просунул под дверь, завел за угол и следил за заминированной гостиной.

Из последней донеслось негромкое бормотание, и Кира прислушалась. Слов толком было не разобрать, но ей показалось, что кто-то спросил: «Это какая группа?» Ответа не последовало.

Джейден поднял руку, чтобы дать сигнал, и Хару поднес палец к детонатору. Кира остановила его, отчаянно пытаясь жестами объяснить, что в коридоре остался еще один партиал. Она слышала шаги. Хару, похоже, все понял и кивнул.

Джейден махнул рукой и спрятался под матрасы, сложенные у стены. Не услышав взрыва, он встревоженно поднял голову, заметил, что Хару медлит, выругался одними губами и повторил приказ.

Кира указала на коридор и жестами пояснила: «Там еще один». Затем подняла три пальца и энергично помахала Джейдену. Тот, наконец, понял, бесшумно подполз к «перископу», тут же отпрянул и с ужасом уставился на Хару. Ручка двери повернулась – это был один из партиалов – и Кира хлопнула по кнопке детонатора.

Раздался оглушительный грохот.

Взрыв сотряс здание, выбив каркасы из стен и штукатурку с потолка. Стена разлетелась на осколки и обрушилась на них, и даже несмотря на матрасы, смягчившие удар, все равно было так больно, словно по голове врезали молотком. В то же мгновение комната скользнула вниз: пол проломился, и Кире показалось, что сердце поднимается к горлу. Она вцепилась в раму кровати, хотя та тоже валилась вниз. Послышался громкий шум, и на Киру обрушилась лавина дранки и штукатурки. Девушка отпустила кровать и закрыла голову руками.

Что-то било Киру со всех сторон; потом ее накрыло чем-то огромным и шершавым. Падение замедлилось, остановилось, и Кира, убрав руки от головы, увидела, что части здания еще дрожат: сверху сыплется поток грязи и обломков, валится холодильник, медленно сползает в дыру ковер. Казалось, комнаты и этажи перестали существовать, превратившись в трехмерный хаос. Кира попыталась пошевелиться; ее по пояс завалило обломками, что-то большое и тяжелое придавило ноги к полу.

Вдалеке раздался вопль, и Кира закричала в ответ; от попавшей в горло пыли голос звучал хрипло.

– Э-ге-гей! Джейден!

Из-под завала рядом с Кирой показалась рука в темно-серой форме и бронезащите, которую девушка узнала по военным фотографиям. Партиал.

Кира попыталась вытащить ноги, но не смогла и поискала глазами ружье. Того нигде не было. Даже аптечка исчезла. Рука медленно пошевелилась, пытаясь найти, за что ухватиться, наткнулась на торчащий обломок арматуры, вцепилась в него, напряглась, и Кира заметила, как завал осыпается. Из под обломков начал показываться партиал…

…и тут сверху упала крыса.

Кира в страхе отпрянула, не сразу поняв, что это. Крыса шмякнулась об пол, перевернулась на лапы и зашипела. Кира схватила подвернувшийся кусок штукатурки и швырнула в крысу, пытаясь прогнать ее. Наверху послышался писк; Кира подняла глаза и увидела в пятидесяти сантиметрах над головой покосившуюся балку, на которой кишмя кишели крысы.

– Нет.

Неожиданно диван, стоявший за балкой, наклонился и съехал сантиметров на пятнадцать вперед. На Киру свалились еще две крысы, причем одна угодила прямо на голову. Кира стряхнула грызуна и принялась отчаянно выкапываться из-под завала. Партиал по-прежнему тянул руку, напрягая силы, чтобы выбраться: обломки двигались, скользили вниз, и вот уже показался шлем. Лицо партиала закрывал черный щиток, но все равно был слышен утробный рык. Кира принялась отчаянно двигаться, изо всех сил стараясь сбросить груз, который придавил ее ноги. Диван наверху накренился с противным скрипом, и на девушку снова посыпались крысы – три, пять, она уже сбилась со счета. Партиал рванулся, высвободил вторую руку и принялся разбирать завал, отбрасывая в сторону сломанные кирпичи и куски штукатурки.

Раздумывать Кире было некогда, она ухватилась за балку и что было сил потянула ее на себя. Крысы ливнем хлынули вниз, девушке не было видно ничего, кроме их шерсти, когтей и длинных голых розовых хвостов. Партиал дернулся вперед, протянул к Кире руки, похожие на когтистые лапы хищника, но в это мгновение сверху глыбой рухнул диван, угодив партиалу прямо в лицо и сбив его с ног. Кира вскрикнула от боли: диван ободрал ей кожу на костяшках пальцев. Отчаянно визжа, девушка отбивалась от кишевших вокруг крыс. Вдалеке послышались голоса, но кто и что кричал, Кира не разобрала. Она снова напрягла ноги и почувствовала, что может немного пошевелиться: должно быть, диван, падая, сдвинул придавивший ее груз. Кира сделала еще одно отчаянное усилие: если диван сдвинул груз, значит, ей удастся отпихнуть его чуть дальше.

Диван качнулся: придавленный партиал был еще жив.

Кира закряхтела, стиснула зубы и из последних сил попыталась подняться. Груз подвинулся, Кире на ноги посыпались камешки, как вдруг пол под девушкой с громким треском проломился и рухнул вниз. Заорав от страха, Кира пролетела метра три-четыре, приземлилась в непроглядном мраке и попыталась встать на ноги. Сверху падал мусор.

До Киры донесся громкий шепот:

– Кто здесь?

– Юн, это ты?

– Кира! Помоги мне сдвинуть это.

Постепенно глаза Киры привыкли к темноте, и во мраке проступили темно-серые очертания предметов. Должно быть, окна завалило обломками. Девушка пошла на голос Юн, то и дело поскальзываясь и спотыкаясь, и нашла ее под тяжелым деревянным комодом. Вдвоем им удалось его отодвинуть. Неожиданно сзади послышался громкий стук. Кира обернулась и увидела, что партиал спрыгнул в дыру, приземлился легко, как кошка, и мгновенно встал на ноги. Кира отпрянула, надеясь, что в темноте партиал ее не заметил, но тот рванулся к ней, мгновенно повалил и прижал к полу. Кира пиналась, царапалась, звала на помощь, но партиал держал ее крепко. Девушке казалось, будто она попала в клетку, а руки врага – стальные прутья решетки. Внезапно партиал замер, выгнув спину, из-за которой показалась рука Юн с ножом и резким движением перерезала ему горло. Он завалился на бок, из раны с шипеньем и бульканьем била горячая кровь.

– Твое счастье, что он меня не заметил, – Юн тяжело дышала.

– Там еще двое, которых мы не видели, – ответила Кира и с трудом поднялась на ноги. – Надо найти Джейдена и Хару.

Здесь, двумя этажами ниже эпицентра взрыва, конструкции были прочнее, и двигаться было попроще. Первая дверь, обнаруженная девушками, оказалась завалена обломками, но Юн с Кирой сумели ее открыть. Они молча огляделись по сторонам, вслушиваясь, не раздадутся ли крики. В противоположном конце длинного коридора показался Джейден. У него остались оба пистолета, один он отдал Юн.

– Похоже, нижние этажи почти не пострадали, – заметил он, – хотя с западной стороны конструкция просела. Если Хару жив, он должен быть над нами.

Кира кивнула, и они стали пробираться к лестнице в восточной, менее поврежденной стороне здания. Двумя этажами выше послышался слабый голос в дальнем конце коридора. Свет лился сквозь обширную дыру во внешней стене. Рядом висел Хару, обхватив сгибом локтя торчащую из бетона трубу, другой рукой он удерживал за лямку рюкзака обмякшего без сознания партиала. На несколько этажей вниз пола под ними не было.

– Он жив, – процедил Хару сквозь зубы. Видимо, ему стоило огромных усилий удерживать такую тяжесть. – Я его поймал, когда стала рушиться стена.

– Брось его, – велел Джейден и, озадаченно нахмурив лоб, взглядом поискал, как безопаснее подобраться к Хару, чтобы самому не рухнуть вниз. – Мы тебя вытащим, а у него отрежем руку или еще что-нибудь, для исследований.

– Еще чего, – возразил Хару и, закряхтев, перехватил рюкзак поудобнее. – Он нам нужен живой. Дома я из него всю душу вытрясу.

Кира покачала головой:

– Мы не потащим его с собой, нам нужна только кровь и образцы тканей на анализ.

– Нет, мы заберем его с собой и допросим хорошенько. В Ист-Мидоу никто не догадывается, что мы здесь, а партиалы откуда-то пронюхали и устроили засаду? Я хочу знать, зачем они тут, что делают. А вдруг наши разведчики – их агенты?

– Он прав, – вздохнула Юн. – Ник со Стивом устроили половину ловушек в Бруклине. И если один из них партиал, то вся наша сеть обороны бесполезна. А если партиалы что-то задумали, скажем, планируют атаку… – Юн осеклась.

Джейден нахмурился:

– Кира, аптечка у тебя с собой?

Девушка покачала головой:

– Только сумка на поясе, а аптечка потерялась под обломками.

– Успокоительные есть?

Кира проверила и кивнула.

– Есть обезболивающее, но если дать большую дозу, сработает так же, – она покосилась на тело, висевшее в руке Хару. – Если, конечно, его организм устроен, как у нас.

– Не хочу вас отвлекать от разговора, – прохрипел Хару, – но этот гад куда тяжелее, чем кажется.

Джейден медленно и осторожно пробрался вдоль стены к Хару. Кира оглядела развалины, нашла показавшуюся надежной стену и аккуратно спустилась на этаж ниже. Юн слезла за ней: они сумели ухватить висевшего в воздухе партиала и втащить его в соседнюю комнату. Джейден помог выбраться Хару: рука у того онемела и безвольно болталась.

Кира с Юн уложили партиала на пол. Кира сняла с него шлем и замерла, всматриваясь. Девушка знала, что они выглядят один в один людьми, – разумеется, ей это было прекрасно известно, – и все равно, увидеть партиала в первый раз… Кира не находила слов.

Человеческое лицо. Человеческий рот и нос. Человеческие глаза, безучастно устремленные в потолок. Молодой человек, симпатичный, с короткими темно-каштановыми волосами и расплывавшимся на подбородке синяком. Величайший враг за всю историю человечества, беспощадный монстр, уничтоживший целый мир.

На вид не больше девятнадцати лет.

– Странно, правда? – заметила Юн. – Только и разговоров, как они похожи на нас, и вот оказывается, что они… действительно на нас похожи.

Кира кивнула:

– Не знаю, легче от этого или тяжелее.

Юн навела на партиала пистолет, который взяла у Джейдена:

– Давай скорее.

Кира достала пузырек налокса.

– В лучшем случае это его вырубит, – Кира оглянулась на Юн.

– А в худшем – убьет?

– Нет. В худшем случае он проснется.

Кира приготовила инъекцию и приставила углу к шее партиала.

– Мы же не знаем, как эти наночастицы взаимодействуют с его организмом. По мне, его смерть – не худший выход.

Она ввела дозу успокоительного в шею партиала.

– Готово! – воскликнула Кира. Джейден втащил Хару в комнату. – Но остается еще один партиал, которого мы не учли.

– А не два? – вопросительно поднял брови Хару.

– Одного убила Юн, – пояснила Кира, и Хару широко раскрыл глаза от изумления. Кира сухо рассмеялась. – Я не шучу. Она ему чуть голову не отрезала. Разумеется, это произошло уже после того, как он был дважды погребен, потом получил диваном по голове, преследовал меня по двум этажам и чуть не прикончил.

Джейден кивнул:

– Второй погиб во взрыве. Я нашел наверху фрагменты его тела, так что он нам уже не страшен. Наверно, когда взорвалась мина, он как раз оказался над нею. В общем, больше бояться нечего.

Они подняли лежавшего без сознания партиала и осторожно понесли по сохранившимся лестницам вдоль кратера глубиной в несколько этажей, до входной двери. Здесь Джейден остановился.

– Подождите. Рано радоваться. – Он оглядел окружающие заросли. – Мы не учли еще одной опасности: один или оба наших разведчика по-прежнему где-то рядом, и мы не знаем, на чьей они стороне. Также не исключено, что остались еще партиалы – помимо отряда, напавшего на нас.

Кира посмотрела вокруг. Ветерок качал молодые деревца; те представляли собой небольшое укрытие, но в целом местность была открытой.

– Нужно вон к тем домам, – сказала Кира, – но с такой тяжестью мы не сможем бежать быстро.

Хару потер по-прежнему висевшую плетью левую руку, стараясь вернуть ей чувствительность.

– Делать нечего. Другого выхода все равно нет.

Джейден взвалил партиала себе на плечи:

– Простите, дамы, но этот живой щит я, как отпетый эгоист, оставлю себе. Побежали!

Они со всех ног помчались к следующему дому сквозь заросли деревьев и лозы. Добежав, завернули за угол и снова ринулись вперед, виляя между машинами, к дому на другой стороне улицы. Кира уже решила, что они в безопасности, как пуля ударила в соседний автомобиль в считаных сантиметрах от ее головы. Она присела.

– Не останавливайся, Кира, беги! – скомандовал пронесшийся мимо Джейден.

Кира глубоко вздохнула и вскочила на ноги, в любую секунду ожидая выстрела в спину. И действительно, в полуметре от девушки просвистела еще одна пуля. Они добежали до следующей улицы, широкой автострады, окаймленной высокими деревьями и разгромленными витринами. Юн свернула налево, остальные последовали за ней через дорогу в укрытие – разрушенную кулинарию.

– Выстрелы одиночные, разрозненные, – Джейден задыхался. – Скорее всего, там не отряд, а снайпер.

– Заморыш или Замарашка, – согласилась Кира. – Кто-то из них предатель. Молодец, Хару.

– Мы не знаем точно, что это один из них, – огрызнулся Хару, но Кира видела, что его мучают те же сомнения. Юн оглядывала окрестности, спрятавшись за перевернутыми столами у витрины.

– Мы не можем здесь оставаться, – заметила Кира.

– Вылезем через боковое окно в переулок, – сказал Джейден. – Нам надо лавировать по улицам: снайпер опасен, когда двигаешься по прямой, а так у него не будет времени прицелиться.

– Помнишь, мы видели парк? Он в нескольких кварталах к западу от нас, – проговорил Хару. – Можем вернуться той дорогой, и не придется терять время на беготню туда-сюда по улицам.

– Согласен, – согласился Джейден. – Вперед!

Они выбрались через боковое окно и осторожно вытащили партиала, стараясь не поранить о разбитое стекло. Их догнала Юн:

– Пока я ничего не вижу.

– А как быть с тем из разведчиков, который за нас? – поинтересовалась Кира, с трудом переводя дыхание. – Может, подождем его? Или поищем?

Хару покачал головой:

– Если мы не можем доверять одному, то и другому тоже.

– Мы ведь знаем, что один из них невиновен.

– Но мы не знаем, кто именно, – возразил Хару. – А значит, оба на подозрении. Вон парк. Скорее за деревья, а там свернем налево.

Когда они бежали к парку, рядом просвистела еще одна пуля. Кира выругалась сквозь зубы и юркнула за машину. Остальные промчались мимо, и Кира, собравшись с духом, устремилась к деревьям. Оказалось, что парк перегорожен заборами, и в самую глубь пробраться не удастся, но даже такое укрытие было лучше, чем ничего. Они бежали от дерева к дереву, стараясь постоянно иметь прикрытие за спиной. Каждые несколько кварталов заросли пересекала широкая улица, но парк все не кончался.

Джейден остановился у группы автомобилей такси и, пошатываясь, опустил пленника на землю.

– Не останавливайся, – прикрикнул на него Хару. – Отдохнешь в могиле.

Тот кивнул и потянулся к партиалу; Кира заметила, что из руки Джейдена капнула кровь.

– Ты ранен! У тебя кровь!

– Беги давай! – повторил Хару.

– Он ранен в руку, – ответила Кира, осматривая рану Джейдена. – Когда это случилось?

– Несколько кварталов назад, – Джейден потянулся за партиалом.

– Хару позаботится о нем, – остановила Кира. – А ты беги. Когда доберемся до безопасного места, я тебя перевяжу.

– У меня рука почти сломана, – прошипел Хару.

– Заткнись и неси, – отрезала Кира и подтолкнула его к партиалу. Девушка забрала у Джейдена автомат и проверила патронник. – Я прикрою сзади. Побежали.

Они снова отправились в путь. Юн вела их сквозь лабиринт изгородей, деревьев и ржавых машин. Они миновали вход в метро, темную лестницу, ведущую вниз. Кира бросила взгляд на ступени: затоплены до половины. Здесь не укрыться. Путники бежали по парку, и вскоре перед ними выросла толстая стальная башня.

– Это мост, – сказал Джейден. – Сворачивайте на первый же вход.

Кира покачала головой:

– Это не тот мост.

– Да какая разница! – отрезал Джейден. – Лишь бы уже выбраться с этого проклятого острова.

– Но там же ловушки, – Кира оглянулась через плечо. – Здесь-то их не убирали. Слишком опасно.

Мимо просвистела пуля, и Джейден выругался.

– У нас нет другого выбора.

Они выбежали из парка на широкий проспект. Мост маячил впереди, наискосок вверх и на юго-восток к реке. Четверо путников настолько вымотались, что продвигались совсем медленно, пошатываясь и отдуваясь. В горле у всех пересохло. Пуля отскочила от бетонного ограждения, беглецы нырнули за него.

– Я не разглядела, кто стрелял, – сказала Кира.

– Кто бы он ни был, – Юн потрясла пистолетом, – все равно оружие партиалов бьет дальше нашего. Нам с ними не справиться.

– Иди вперед, – приказал Джейден и схватил пистолет Юн. – Найди ловушки, попробуй обезвредить или как-то отметь… в общем, сделай что сможешь. Хару с партиалом и Кира пойдут за тобой. А я прикрою.

– Она же сказала, что наше оружие так далеко не стреляет, – удивилась Кира. – Ты с ума сошел?

– На таком расстоянии мне в них не попасть, – согласился Джейден, указав на конец моста. – Но если подойдут ближе, то я попаду. Ведь если они за нами гонятся, то рано или поздно покажутся, так что я укроюсь за машинами и буду ждать.

– Тогда я останусь с тобой, – заявила Кира. – Я твой врач, идиот ты эдакий, и я не брошу тебя тут с пулей в руке.

– Ладно, только не высовывайся.

Юн поползла вперед, Хару за ней, волоча партиала. Кира с Джейденом спрятались за огромным колесом грузовика. Согнувшись, Джейден не спускал глаз с бетонного ограждения внизу. Водитель грузовика, обветренный коричневый скелет, тупо таращился вперед.

– Как думаешь, кто это? – поинтересовалась Кира. – Я имею в виду, кто окажется партиалом, Ник или Стив?

– То есть Заморыш или Замарашка?

Кира невесело рассмеялась:

– Не то чтобы их совсем не отличить друг от друга, я просто постеснялась уточнить, кто из них кто.

– Поживем – увидим, – откликнулся Джейден.

Кира подняла глаза на мост и прошептала:

– Дозорный заметит, как мы переходим через реку.

– Ну да.

– Доложит, куда следует, нас арестуют, а тебя, скорее всего, отдадут под трибунал. Наша секретная миссия перестанет быть секретной, – Кира посмотрела на Джейдена, но тот ничего не ответил. – Я начинаю думать, что это была дурацкая затея.

Кира заметила, как Джейден улыбнулся краешком рта.

– Заткнись, Уокер, – прошептал он. – Мы как-никак в засаде.

Они ждали. Джейден не спускал глаз с ограждения, а Кира следила за дорогой. Как только покажется партиал, они…

Раздался щелчок:

– Бросай оружие.

Кира подняла глаза и увидела партиала. Не Заморыша, не Замарашку, а солдата – вероятно, из обнаруженного ими отряда. Черный щиток шлема блестел на солнце. Как-то ему удалось обойти их с тыла. Солдат махнул автоматом, и Джейден, вздохнув, опустил пистолет. Кира положила винтовку рядом.

– Ни звука, – велел партиал, – иначе…

Защитная пластина его шлема вдруг пошла трещинами; посередине нее, словно из ниоткуда, образовалась дыра. Спустя мгновение послышался приглушенный звук выстрела. Партиал рухнул на землю. Кира уставилась на него, застыв от шока, Джейден схватился за пистолет. Послышался топот бегущих ног. Кира обернулась и увидела приближающегося Замарашку с винтовкой наперевес.

– Снайперу крышка, – крикнул тот, – но другие на подходе. Бежим скорее!

– Так это ты нас предупредил? – спросила Кира.

– Удивляться будете потом, – ответил Замарашка, опустился на одно колено возле мертвого партиала, перекинул винтовку за спину, схватил автомат убитого врага и обернулся к Джейдену: – Я не шучу: за нами гонятся человек десять. Надо сматываться, да побыстрее.

Джейден замялся было, но потом встал и рванул вперед:

– Кира, не отставай, мост длинный.

Бежать можно было выпрямившись во весь рост, не прячась от пуль за бетонным ограждением: от партиалов их отделяло солидное расстояние, да и бежали они быстро. Вскоре они нагнали Хару в лабиринте брошенных машин.

– Рад тебя видеть, Ник, – Хару, застонав от боли, сбросил пленника на землю. – У меня рука сломана, у Джейдена прострелена. Твоя очередь тащить эту сволочь. – Замарашка оглянулся, пожал плечами и протянул винтовку Хару. Не успел Ник поднять партиала, как Хару выстрелил ему в голову. Кира ахнула, Замарашка рухнул на землю, и Хару добил его еще одним выстрелом.

– Ты в своем уме? – заорал Джейден.

– Я тебе уже говорил, – пояснил Хару, – по мне, они оба виновны. И я не собираюсь вести в Ист-Мидоу лишних партиалов.

– Он же нас спас! – выкрикнул Джейден. – Он убивал их!

– Это ничего не значит, – возразил Хару, осматривая винтовку. – А теперь заткнись и неси пленного.

– И он не соврал: за нами действительно гонятся, – оглянувшись, заметила Кира. – Я вижу минимум одного солдата. Мы не успеем перебраться на ту сторону.

Джейден нахмурился.

– Если уж не утаили шила в мешке, так хотя бы воспользуемся им себе во благо и во вред врагу. – Он взвалил на плечо партиала, включил рацию и закричал: – Вызываю все посты, повторяю, все посты! Отряд Сети безопасности пересекает Манхэттенский мост. За нами гонятся партиалы. По нам ведут огонь, повторяю, партиалы стреляют в наших солдат. Прошу помощи! – Они мчались вперед со всех ног, Кира впереди, Хару замыкающим. Время от времени он оборачивался и стрелял в партиалов, сдерживая погоню.

– Кира, – позвал Джейден, – переключи мне канал.

Кира нажала кнопку на поясе Джейдена, он повторил сообщение:

– Вызываю все посты, на Манхэттенском мосту партиалы ведут огонь по отряду Сети безопасности. Прошу помощи! – И, обращаясь к Кире: – Переключи обратно.

Пули теперь свистели совсем рядом, вынуждая беглецов искать укрытие. Они виляли между брошенными машинами, стараясь не споткнуться о растяжки мин и взрыватели, молясь, чтобы Юн удалось найти и обезвредить все ловушки. Хару отстреливался, изо всех сил стараясь не подпускать партиалов ближе. Кира оглянулась и увидела, что их нагоняют минимум семь солдат, причем очень быстро. Джейден задыхался под тяжестью пленника, и Кира снова и снова повторяла за него сообщение, надеясь, что кто-нибудь услышит их крик о помощи. Вскоре они догнали Юн: та мрачно покачала головой.

– Нам от них не убежать. Тут кругом взрывчатка. Не мост, а смертельная ловушка.

– У меня кончились патроны! – крикнул Хару, бросил винтовку и схватил пистолет с пояса Джейдена. – Они приближаются.

Пуля ударила в машину впереди, разбив боковое зеркало.

– Надолго нас не хватит.

– Вызываю все посты, – с трудом переводя дух, кричала Кира в рацию, – на Манхэттенском мосту наш отряд…

– Вижу вас, – затрещав, отозвалась рация. – Назовите себя.

– Некогда, – заорала Кира, – за нами гонится отряд партиалов.

– Джейден ван Рейн, – перебил Джейден, – сержант второго класса.

– Впереди через двадцать метров широкая опора, – прохрипела рация.

Кира подняла глаза:

– Видим.

– Бегите к ней по внешней полосе, мимо фиолетовой машины слева, затем мимо опоры и укройтесь за красным грузовиком.

– Укрыться? Зачем? – спросила Кира. Отряд из последних сил припустил в указанном направлении. Каждый шаг отдавался острой болью в усталых ногах Киры. – Что все это значит?

– Сама-то как думаешь? – хмыкнула Юн, заставляя всех пригнуться к земле за грузовиком. – Насколько я успела заметить, тут Си-4 больше, чем железа.

– То есть…

Раздался взрыв, и в небо взметнулся огромный огненный шар, настолько яркий, что даже в укрытии Кире обожгло глаза. Мост содрогнулся, машины взлетели на воздух, от взрывной волны грузовик сдвинулся метра на три, толкнув беглецов на асфальт. Кира выронила рацию, зажала уши, а когда взрывная волна прошла, привстала оглядеться.

В двадцати метрах от них, за ближайшей опорой, мост обрывался. С натяжных тросов свисали куски железа и бетона. Река под мостом кипела и пенилась от обломков. Преследовавшие их партиалы испарились.

– Стойте, где стоите, – рявкнула рация. – Мы высылаем за вами отряд. И ваше счастье, если вы, черт побери, сумеете объяснить произошедшее.

Глава шестнадцатая

– Ну что ж, – проговорил Мкеле, – похоже, нам выпала возможность пообщаться еще раз.

– Всегда готова, – отозвалась Кира.

На ночь их разместили под прикрытием путепровода. Удостоверившись, что партиалы уничтожены и никто больше не пытается перебраться по обломкам моста, отряд Сети безопасности снова выставил дозорных, а Киру со спутниками увели в глубь острова, стараясь до темноты пройти как можно дальше. Наручники на беглецов не надели, но охраняли их сразу несколько солдат. Партиал по-прежнему был без сознания. Его пристегнули к массивному отбойнику на обочине.

– В прошлую нашу встречу, мисс Уокер, мы обсудили несколько важных вопросов, – Мкеле только что прискакал к ним в сопровождении нескольких вооруженных всадников, которые тут же взяли лагерь в кольцо. Мкеле отвел Киру в сторонку. – Увы, но, видимо, я плохо вам объяснил, что к чему. Начнем с самого очевидного: вылазка на территорию партиалов, общение с ними и захват заложника вызывает серьезные подозрения, в том числе и в измене.

– Видимо, мы с вами по-разному понимаем, что значит «общение».

– Что вы делали на Манхэттене?

– Я врач, я работаю в больнице Нассау в Ист-Мидоу, – заявила Кира. – Я пытаюсь найти лекарство от РМ-вируса, и единственная возможность достичь этой цели – заполучить партиала.

– И вы решили… вот так вот просто съездить и взять заложника.

– Сперва я попыталась действовать через официальные каналы, – пояснила Кира. – Вы представить себе не можете, какой ценностью обладают эти исследования с медицинской точки зрения.

– Едва ли нужно вам объяснять, насколько это опасно, – ответил Мкеле. – И глупо. Неужели вы думаете, что взорванный мост остановит врага? Что хоть одна из наших линий защиты способна помешать партиалам напасть, если им вздумается? Их миллионы, Уокер, все они подготовлены и вооружены лучше нас, не говоря уже о том, что физически сильнее. Мы живы лишь потому, что партиалы решили нас пощадить. А ваша выходка может заставить их передумать, понимаете вы это? – прорычал Мкеле. – И даже если они не станут нас атаковать, вы хотя бы понимаете, насколько опасен один-единственный партиал? Разведка во время войны доносила, что именно партиалы были источником РМ-вируса, и не технически, а физиологически, как живые инкубаторы инфекции. Если это правда, то каждый из них – оружие массового уничтожения. Кто знает, какое биологическое оружие они создали за последние одиннадцать лет, если само их существование – угроза человечеству.

– Тем больше причин их изучить, – возразила Кира. – Даже в капле их крови наверняка содержится масса информации, а если у нас будет полный набор органов и тканей, кто знает, что мы обнаружим? Если они создали РМ-вирус, если действительно являются его переносчиками или синтезируют в организме, значит, лекарство нужно искать внутри их. Вы должны это понимать.

– Вы заботитесь о будущем человечества, – отрезал Мкеле. – А я – о его настоящем. Думаю, вы со мной согласитесь: без настоящего нет будущего. И если ваши профессиональные интересы противоречат моим, то преимущество за мной.

– Идиотизм, – бросила Кира.

– Нет. Правда жизни, – усмехнулся Мкеле. – Вы же врач. Вы должны помнить клятву Гиппократа: первое правило – не навреди. Первое! На всей земле осталось около тридцати шести тысяч человек, и наша главная задача – сохранить им жизнь. Во-первых. И только потом – если, конечно, удастся справиться с этой задачей, – забота о будущем потомстве и укреплении наших позиций.

– В ваших устах это звучит даже мило.

– Вы рисковали жизнями пяти солдат, техника и врача. Трое солдат не вернулись. А этого партиала я все равно уничтожу.

– Не имеете права, – возмутилась Кира. – Он нам нужен.

После всего, через что нам пришлось пройти, чтобы поймать его, я не позволю свести на нет все наши усилия.

– Я разрешу вам взять образцы крови, – продолжал Мкеле, – исключительно для анализа, в охраняемом месте вдалеке от населенных пунктов, если Сенат сочтет это возможным.

– Этого недостаточно, – возразила Кира. – Нам нужны медицинские тесты. Новорожденные умирают каждую неделю…

– Я устал вам объяснять, почему это невозможно.

– Тогда допросите его, – предложила Кира, лихорадочно соображая, как убедить Мкеле хотя бы подождать. – Он член отряда, который орудовал там, где партиалов быть не должно. У них явно есть свой человек в нашей армии.

– Я выслушал рапорт.

– Нам необходимо выяснить, как они оказались на Манхэттене, – настаивала Кира. – Что, если один из наших разведчиков – партиал?

– Скорее всего, его допросили, – возразил Мкеле. – И под пытками он выдал информацию. Вот вам простое объяснение. Уж куда более правдоподобное, чем массовое внедрение партиалов в наши ряды.

– Они выглядят точь-в-точь, как мы, – не сдавалась Кира. – И если бы я своими глазами не видела, что двое из них выжили во взрыве, никогда бы не заподозрила, что они не люди. Учитывая, как мы с ними похожи и какая неразбериха творилась, когда мы только-только обосновались на острове, нужно быть полными идиотами, чтобы не проверить эту версию.

– Партиалы не стареют, – заметил Мкеле. – Ни один из них не смог бы одиннадцать лет жить бок о бок с людьми, не вызвав подозрений.

– Подросток – да, – ответила Кира, – а взрослый? Вот как вы?

– Я уверяю вас, что все под контролем, – проговорил Мкеле таким угрожающим тоном, какого Кира прежде не слышала. – И не надо меня учить, как выполнять мою работу: из-за вас она стала в тысячу раз сложнее.

Кира замолчала и уставилась на Мкеле, размышляя, как быть. В чем-то он был прав, вылазка была глупой и опасной затеей. Но и Кира была права, партиал необходим для исследований. И теперь, когда один у них в руках, она не позволит так просто его уничтожить. Удастся ли переубедить Мкеле? Получится ли раздобыть что-то, кроме анализа крови, прежде чем они избавятся от пленника?

– Мистер Мкеле!

Мкеле и Кира обернулись и увидели подбегавшего солдата.

– Мистер Мкеле, мы получили шифрованный звонок из Сената.

Мкеле пристально уставился на гонца, потом перевел взгляд на Киру:

– Стойте здесь, никуда не уходите.

Мкеле отошел за солдатом к рации, и Кира видела, как он разговаривает с кем-то, хотя слов не было слышно. Наконец Мкеле протянул рацию подчиненному и поспешно вернулся к Кире.

– Сенат откуда-то узнал о ваших подвигах, – угрюмо сообщил он. – И хочет видеть партиала.

Кира еле заметно улыбнулась.

– Изольда помогла, – прошептала она.

– Не радуйтесь раньше времени, – отрезал Мкеле. – На слушании в Сенате и вас, и пленника допросят для вынесения приговора. Ручаюсь, вам это точно не понравится.

Кира встревоженно подняла глаза. Солдаты схватились за оружие; Джейден, Юн и Хару с опаской смотрели на них. Мкеле стремительно обернулся, чтобы выяснить причину тревоги, вздрогнул и отступил на шаг.

Партиал пошевелился.

Он с тихим стоном наклонился набок. Мкеле не двинулся с места. На партиала надели четыре пары наручников, причем двумя пристегнули к железобетонному отбойнику, и все равно вокруг пленника оставалось пустое пространство: ближе никто подходить не решался. Кира даже с такого расстояния могла определить, что партиал еще не пришел в себя, не может встать на ноги. И все равно он излучал опасность. Девушка потянулась за винтовкой, вспомнила, что оружие отобрали, и тихонько выругалась.

Партиал подтянул колени к груди, потом подался вперед, насколько позволяли цепи наручников. Почувствовав, что дальше двинуться невозможно, пленник напрягся, и Кира заметила, как он мотнул головой, борясь с действием лекарства.

Мкеле прошептал:

– Давно вы сделали ему укол?

– Несколько часов назад.

– Сколько?

– Двести миллиграмм.

Мкеле уставился на нее.

– Вы что, хотите его убить? Он перестанет дышать.

– Это же не чистый морфий, – пояснила Кира. – Это налокс: в него входит морфий и наночастицы налоксона. Если наступает кислородное голодание, синтезируется больше налоксона, чтобы легкие работали.

Мкеле кивнул.

– Тогда дайте ему еще. Он явно выдержит, – Мкеле обернулся к подчиненным: – Оружие на изготовку, и отгоните посторонних, это же не публичная казнь.

– О казни не может быть и речи, – вклинилась Кира. – Сенат приказал доставить пленника в город.

На лице Мкеле не дрогнул ни мускул:

– Если его не убьют при попытке к бегству.

– Вы не имеете права, – возмутилась Кира, оглядев вооруженных солдат. Те только ждали повода, чтобы открыть огонь: пальцы на спусковых крючках нервно подрагивали.

Кира подумала о ребенке Мэдисон, вспомнила ее испуганное лицо.

– Целься, – скомандовал Мкеле. Щелкнули затворы. Партиал снова пошевелился и зашелся хриплым кашлем.

Вдруг Хару бросился к партиалу, встал перед ним и обернулся к солдатам:

– Не убивайте его.

– Прочь, – прорычал Мкеле.

– Это единственная надежда моей дочери, – не сдавался Хару. – Сенат приказал вам доставить его живым.

Партиал снова пошевелился, пытаясь встать на ноги. Половина солдат отступила, вторая половина рванула вперед, целясь мимо Хару в пленника. Хару вздрогнул, скрипнул зубами, закрыл глаза, но не двинулся с места.

– Он просто ходячая бомба, – сказал Мкеле.

– Да, он опасен, – согласился Хару. – Но он – самый важный инструмент, когда-либо попадавший к нам в руки в этой войне. Нужно время, чтобы изучить его как можно лучше.

Партиал снова застонал. Солдаты целились, готовые в любую минуту открыть огонь.

«Пожалуйста, – подумала Кира, – не убивайте его». Набравшись смелости, она шагнула вперед и встала рядом с Хару.

Партиал пошевелился, слегка задев Кирину ногу. Девушка вздрогнула, зажмурилась, ожидая, что пленник вот-вот вскочит и прикончит ее, но не двинулась с места.

Мкеле впился в нее злобным взглядом.

– Сделайте ему укол, – наконец проговорил он. – Максимальную дозу. Я не хочу, чтобы он снова очнулся, пока не окажется в камере. С рассветом выдвигаемся в Ист-Мидоу.

Глава семнадцатая

– Заседание объявляется открытым.

Кира сидела в первом ряду небольшого зала Сената рядом с Хару, Джейденом и Юн. Им разрешили принять душ и переодеться, но охрану не сняли. Кире казалось, что на нее смотрит весь город, но, разумеется, это была просто игра воображения. Зрителей не было, и если Мкеле сделал все как надо, то ни одна живая душа даже не догадывалась, что они здесь. С солдат взяли клятву хранить молчание, охранников отослали, даже значительная часть Сената отсутствовала: в тайну посвятили только пятерых его членов. Кира обрадовалась, увидев среди них Хобба: он никуда не ходил без своей помощницы, а присутствие Изольды придавало Кире сил.

Несмотря на то что Кире казалось, что все глаза обращены на нее, даже те немногие, кто был в зале, не обращали на девушку ни малейшего внимания: все смотрели на стоявшего в центре комнаты партиала, прикованного к металлическому стенду на колесах. Пленник был в сознании и изучающее рассматривал присутствовавших, словно выжидая… неизвестно чего. На него надели наручники, связали кожаными ремнями, опутали цепями, даже проволокой и веревками. Никто не знал наверняка, насколько он силен, будут ли такие меры предосторожности излишними или смехотворно малыми. На всякий случай зал охраняли несколько вооруженных солдат.

– Интересный состав присяжных, – прошептала Изольда в ухо Кире, кивнув на стол в переднем конце комнаты. – Сенатор Хобб настроен благожелательно. Доктора Скоузена ты знаешь: на заседаниях он чаще молчит, но поскольку сейчас будут обсуждаться медицинские вопросы, понятия не имею, как он себя поведет. Рядом с ним Камерон Уэйст; о нем я толком ничего не знаю. Он в Сенате недавно, представитель от базы Сети безопасности в Квинсе. В середине Марисоль Делароза, председатель Сената, ну а мегера рядом с ней – мамаша Зочи, представитель от фермеров. Почему она здесь – не знаю. Я постаралась их умаслить, как могла, но… все равно будь начеку. Они не очень-то вами довольны.

Кира посмотрела на доктора Скоузена:

– Догадываюсь.

Сенатор Хобб оторвал взгляд от партиала и встал. Выглядел он, как всегда, отлично – настолько, что становилось даже неловко.

– Мы организовали это заседание по двум причинам: во-первых, проступок этих четверых молодых людей, и во-вторых, нужно решить, что делать с этим… партиалом. Сенатор Уэйст.

– Как представитель Сети безопасности, – сказал Уэйст, – я начну с самого простого. Джейден Ван Рейн и Юн-Цзи Бак, пожалуйста, встаньте.

Джейден и Юн поднялись на ноги.

– Вы обвиняетесь в подделке военных документов, провале заявленной операции, уничтожении системы обороны Бруклинского моста, самовольном проникновении на территорию противника и несанкционированных боевых действиях, которые повлекли за собой гибель троих ваших товарищей. Что вы можете сказать в свое оправдание?

– Виновен, – ни на кого не глядя, с непроницаемым видом ответил Джейден.

Сенатор Уэйст перевел взгляд на Юн.

– Рядовой Бак?

Та молчала, но Кира заметила, что на глазах у нее слезы. Юн сглотнула, подняла голову, выпрямилась и проговорила:

– Виновна.

– За все эти преступления предусмотрено суровое наказание, – продолжал Уэйст, – но Сеть безопасности решила проявить снисхождение. Вы оба молоды, и если честно, мы не можем разбрасываться солдатами. Даже теми, кто нарушил закон, – Уэйст покосился на партиала и взял листок бумаги. – На закрытом военном суде, который состоялся сегодня утром, было решено, что рядовой Юн-Цзи Бак, как младшая по званию, выполняла приказы вышестоящего лица и поэтому невиновна. Рядовой Бак, вы вернетесь со мной в Форт Лагардия, к которому отныне приписаны. Можете садиться.

Юн села, и Кира увидела, что та плачет, уже не скрываясь. Кира протянула руку и похлопала Юн по колену.

Уэйст посмотрел на Джейдена:

– Лейтенант Ван Рейн. Рядовой Бак, как младший по званию, невиновна в содеянном, вы же, как старший, виновны вдвойне. Вы обманули командование, поставили под угрозу жизни гражданских лиц, из-за вас погибли трое ваших товарищей. Нам не важно, что они отправились с вами тайно и по доброй воле: именно вы были их вожаком, а теперь они мертвы.

– Да, сэр.

– Вы будете с позором уволены с воинской службы и предстанете перед гражданским судом. Сеть безопасности порекомендует заключить вас под стражу и отправить на тяжелые работы, но решать будет суд, а не мы. Можете садиться.

Джейден сел, и Кира прошептала еле слышно:

– Вот сволочь.

– Он прав, – тихо ответил Джейден, – и это еще мягко. По закону меня следовало казнить.

– Не спеши радоваться.

– Благодарю вас, сенатор Уэйст, – вмешался Хобб. – Перейдем к гражданским. Рядовой Бак, вы можете быть свободны.

– Спасибо, я останусь с друзьями, – ответила Юн, не двигаясь с места. Сенатор Хобб помолчал, пожал плечами и продолжил:

– Мистер Хару Сато, встаньте, пожалуйста.

Хару поднялся на ноги.

– Молодчина, Юн, – негромко заметила Изольда. – Сенатору Хоббу наверняка понравилось, что она решила проявить солидарность с вами.

– А остальным?

– Не уверена, – ответила Изольда.

– Хару Сато, – продолжал Хобб, – вам двадцать два года, вы самый старший член этой группы и единственный взрослый. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Хару смерил сенатора суровым взглядом.

– Они не дети. Не надо относиться к ним свысока.

По залу пробежал ропот. Кира с трудом удержалась, чтобы не скривиться. «Хару, идиот, что ты творишь? Ты должен вызвать у них сочувствие, а не настраивать против себя!»

– Потрудитесь объяснить ваши слова, – холодно попросил сенатор Хобб.

– Вы только что вынесли Джейдену приговор за то, что он, как старший по званию, принял ошибочные решения, но при этом не признаете его взрослым? Кире и Юн по шестнадцать, они достигли возраста, с которого вы собираетесь законодательно предписать всем девушкам беременеть. Вы намерены заставить их рожать, но при этом не считаете взрослыми? –Хару обвел сенаторов пристальным взглядом. – Когда разразилась эпидемия, мне было одиннадцать лет. Я видел, как мой отец погиб во время нападения партиалов. Я наблюдал, как моя мать и братья умерли две недели спустя в школьном спортзале, куда набилось столько беженцев, что РМ распространялся со скоростью лесного пожара. В моем городе не выжил никто, кроме меня. Я в одиночку прошел больше тридцати километров, прежде чем встретил других уцелевших. В тот день, уважаемые сенаторы, мое детство закончилось. Эти трое тоже пережили подобное, причем лет им было еще меньше, чем мне. Каждый день они рискуют жизнью ради других, они работают, вы намерены приказать им рожать детей, и при этом у вас хватает наглости обращаться с ними как с малолетними? Это явно не та райская жизнь, которую мы потеряли из-за эпидемии, и пора уже вам это признать.

Кира слушала Хару, широко раскрыв глаза от изумления. «Молодчина, Хару. Скажи им всё как есть». Девушка наклонилась к Изольде:

– Так-то лучше.

– Для него – да, – прошептала Изольда. – А вот для вас – нет. Хару пытается выставить вас равными себе, чтобы все выглядело как заговор, а не так, будто один взрослый обманул кучку несовершеннолетних. Ведь если его сочтут вожаком, наказание будет куда более строгим. И он не хочет за вас отвечать, как Джейден за Юн.

– Но это же… – Кира хмуро оглядела сенаторов и Хару. – А на словах все было так красиво.

– Придумано гениально, – согласилась Изольда. – Такой интриган – и в строительстве пропадает.

– Ну хорошо, – проговорил сенатор Хобб. – Кира Уокер, вы настаиваете на том, чтобы с вами обращались, как со взрослой?

Черт. Спасибо тебе большое, Хару.

Кира медленно встала и вздернула голову:

– Я сама за себя отвечаю. Я знала, чем рискую, когда приняла такое решение.

– Похоже, вы верите в то, что говорите, – заметил доктор Скоузен. – Скажите, Кира, что же вы собирались делать с партиалом? Как вы планировали сохранить все в тайне? Как намеревались предотвратить угрозу новой эпидемии?

– Я вообще не думала везти его в Ист-Мидоу. Это была ваша идея, – Кира замолчала, наблюдая, как Скоузен побагровел от злости. Не слишком ли дерзко прозвучали ее слова? Она посмотрела на партиала: тот бросил на нее мрачный взгляд. Кира старалась не думать о том, как быстро он сможет избавиться от наручников. – Я хотела отрезать ему руку и провести все анализы на месте, – призналась девушка, – с помощью медицинского компьютера, который мы привезли в Бруклин. Никто бы не пострадал, если бы…

– Говорите, никто бы не пострадал? – перебил ее доктор Скоузен. – А как же трое погибших на Манхэттене? И то, что две женщины детородного возраста чудом спаслись от смерти? Вы работаете в родильном отделении и лучше других должны понимать, как нам дорога каждая потенциальная мать.

– Уважаемый доктор Скоузен, – отрезала Кира, чувствуя, как от злости кровь бросилась в лицо, – мы просили обращаться с нами, как со взрослыми, а не как с племенным скотом.

Скоузен осекся. Кира скрипнула зубами, стараясь сохранять самообладание. «Что я делаю?»

– Если вы хотите, чтобы с вами обращались как со взрослой, – вмешалась сенатор Делароза, – потрудитесь выбирать выражения.

– Хорошо.

– Скажите, пожалуйста, для занесения в протокол: какой результат вы рассчитывали получить, исследовав ткани партиала?

Кира покосилась на доктора Скоузена. Интересно, что он им успел рассказать?

– Мы годами изучали РМ, но так и не знаем, как он действует. Ни одно средство, которое, по нашим расчетам, должно было победить вирус, не сработало. Ни одна прививка, которая должна была нас защитить, не справилась с этой задачей. Мы зашли в тупик, нам нужно выбрать новое направление поисков. И я думаю, что, если мы изучим иммунитет партиала – не будем искать случайную мутацию, позволяющую справиться с симптомами, а постараемся понять механизм, благодаря которому они невосприимчивы к вирусу, – тогда мы сможем найти лекарство.

Сенатор Уэйст прищурился.

– И вы не придумали ничего лучше, чем отправиться без подготовки и поддержки в самое сердце вражеской территории?

– Я просила поддержки у доктора Скоузена, – ответила Кира. – И он ясно дал мне понять, что от Сената помощи ждать нечего.

– Я вам объяснил, что так делать нельзя ни в коем случае! – крикнул Скоузен и ударил кулаком по столу.

– Моя подруга беременна, – сказала Кира. – Жена Хару, сестра Джейдена. И если бы мы вас послушались, ее ребенок был бы обречен на смерть, как все дети, которых вы не сумели спасти за эти одиннадцать лет. Я стала врачом не для того, чтобы смотреть, как люди умирают.

– Ваши мотивы достойны уважения, – согласилась сенатор Кесслер, – но вы поступили глупо и опрометчиво. Едва ли вы станете с этим спорить.

Кира взглянула на сенатора и в который раз заметила, до чего они похожи с Зочи. Не внешне, разумеется, а по характеру: казалось, Зочи унаследовала от приемной матери упрямство и пылкий нрав.

– У нас есть законы для таких, как вы, – продолжала Кесслер, – и суды, которые дают идиотским и безрассудным авантюрам должную оценку. По-моему, Сенат зря тратит время на этих преступников: я бы передала их в руки уголовного суда, и дело с концом. Но, с другой стороны… – она указала на партиала. – Раз уж мы собрали заседание, я хотела бы услышать мнение остальных.

– У нас есть законы, – вмешался сенатор Хобб, – но мне кажется, что случай особенный…

Сенатор Кесслер впилась в Киру глазами, девушка встретила ее взгляд с решимостью и достоинством.

– Я предлагаю перенести слушание в уголовный суд, – Кесслер обернулась к Хоббу, – и заняться делами.

– Поддерживаю, – сказал Скоузен.

– А я возражаю, – ответила Делароза. – То, что на Лонг-Айленде, и не где-нибудь, а в самом Ист-Мидоу, оказался партиал, необходимо сохранить в тайне. Мы не можем допустить, чтобы кто-то об этом узнал, тем более следствие. Допросим партиала, а потом решим, как быть с обвиняемыми.

– Поддерживаю, – проговорил Уэйст.

– Не возражаю, – кивнул Хобб.

Кесслер угрюмо молчала. Наконец она кивнула.

Сенатор Хобб жестом велел Кире и Хару сесть, затем обратился к партиалу:

– Что ж, теперь слово за вами. Что вы нам скажете?

Партиал молчал.

– Почему вы оказались на Манхэттене? – спросила Делароза.

Партиал ничего не ответил. Сенатор подождала, потом задала следующий вопрос:

– Ваш вооруженный отряд разбил лагерь в нескольких километрах от нашей границы. С какой целью?

Партиал ухом не повел.

– Почему именно сейчас? – не сдавалась Делароза. – Спустя полгода после кровопролитного восстания? Одиннадцать лет от вас ни слуху ни духу. Так зачем вы вернулись?

– Убейте его, и дело с концом, – предложил сенатор Уэйст. – Его вообще не надо было сюда везти.

– Его надо исследовать, – неожиданно для самой себя вмешалась Кира и встала, чувствуя обращенные на нее взгляды. Это был последний шанс: у сенаторов не будет причин оставить в живых молчащего партиала, и его казнят. Надо как-то их уговорить, убедить не отказываться от имеющейся возможности. – Да, мы поступили глупо, отправившись туда в одиночку. Могло произойти что угодно. А может, еще произойдет. Но зато у нас есть живой партиал, вот он, бери и изучай. Хотите, накажите нас, казните, если вам так угодно, но пусть партиала все-таки исследуют. Если я ошиблась, что ж, ничего уже не исправить. Но если я права, то мы сможем вылечить РМ, а это позволит сплотить общество. Не будет ни вируса, ни Закона надежды, ни Голоса, ни вооруженных восстаний. Люди снова объединятся, у них появится будущее.

Сенаторы молча смотрели на Киру. Наконец Делароза созвала их в кружок, и они, склонившись друг к другу, шепотом принялись что-то обсуждать. Как Кира ни напрягала слух, не смогла разобрать ни слова. Сенаторы то и дело поглядывали на партиала.

– Молодец, – прошептала Изольда. – Будем надеяться, твои доводы на них подействуют. Вот только почему они на тебя таращатся? Не к добру это.

– Разве на меня? – удивилась Кира. – Я думала, они смотрят на партиала.

– На него тоже, – согласилась Изольда. – Но в основном на тебя. Не знаю почему.

Сенаторы продолжали совещаться. Кира заметила, что они действительно косятся не на пленника, а на нее. Девушка нервно сглотнула. Интересно, какой они вынесут приговор. Наконец обсуждение прекратилось, и Хобб встал.

– Сенат принял решение, – огласил он. – Мы согласны с необходимостью провести исследования. Партиалы невосприимчивы к РМ, и если мы поймем причину этого, то, вероятно, сможем найти средство от вируса. Пленник – наша надежда на выживание, и в данный момент не представляет угрозы, поскольку находится под действием успокоительного и закован, – Хобб оглянулся на доктора Скоузена и отчеканил: – Мы переведем партиала в больничный изолятор и приставим к нему охрану. Разумеется, все должно оставаться в тайне. Так можно будет провести необходимые исследования. Через пять дней пленника следует уничтожить и избавиться от тела. Заниматься партиалом будете вы, мисс Уокер, – Хобб посмотрел на Киру, но она была настолько ошарашена услышанным, что не смогла разобрать выражения лица сенатора. – У вас в запасе пять дней. Распорядитесь ими как можно лучше.

– То есть вы хотите сказать, что меня не арестуют… – смущенно забормотала Кира. – Или вы отдадите мне его труп? Вы позволите провести необходимые тесты?

– Речь не о трупе, – вмешался доктор Скоузен. – Опыты лучше проводить на живом партиале.

Глава восемнадцатая

– Бред какой-то, – не поверила Зочи. – Моя матушка настолько ненавидит партиалов, что убила бы голыми руками, если бы увидела. С чего вдруг они решили оставить пленника в живых?

– Потише, – осадила Кира и выглянула в окно, пытаясь что-то разглядеть в тени. – Если тебя услышат и узнают, что мы все рассказали, проблем не оберешься.

– Наверно, Мкеле хочет его допросить, – предположил Джейден. Завтра ему с Хару предстояло отправиться на принудительные работы, но на ночь Сенат отпустил их собрать вещи. Хару был дома с Мэдисон, а Джейден пришел к Нандите. Той не было дома, она в очередной раз отправилась собирать травы, и Кира поежилась, вспомнив, что, когда Нандита вернется, придется ей все объяснить. Девушку не задевала брань тех, кого она ненавидела, но было больно выслушивать упреки тех, кого она любила. При одной лишь мысли об этом на глаза Киры наворачивались слезы, поэтому она старалась не думать о предстоящем разговоре с няней.

– Ты забыл кое-что важное, – вмешалась Изольда. – Партиалы еще те горячие штучки. Знай я об этом раньше, непременно отправилась бы с вами на Манхэттен.

– Не смешно, – скривилась Кира.

– Ты же его тоже видела, – не унималась Изольда. – Красив, как Адонис. Сделай одолжение: когда будешь изучать это генетическое совершенство, выбери минутку и осмотри его хорошенько с ног до головы. Ради меня.

– Он же даже не человек, – заметил Джейден.

– И что? – не смутилась Изольда. – Все, что надо, у него на месте. Если «ПараДжен» разработал копии людей именно для этого, тем печальнее, что они слетели с катушек и попытались нас истребить.

– То, о чем его спрашивали на суде, еще цветочки, – сказал Джейден, решивший наконец не обращать внимания на подколки Изольды. – Легкая разминка. Вечером его запрут в каком-нибудь подвале, будут пытать и вытрясут всю душу. Ночью в звуконепроницаемой камере солдаты Сети безопасности зададут партиалу жару.

– Теперь ты меня реально возбуждаешь, – пошутила Изольда.

– Заткнись уже, – процедил Джейден, и Зочи рассмеялась.

– Но почему они сделали ответственной именно меня? – недоумевала Кира. – Есть более профессиональные сотрудники, более опытные лаборанты…

– Вот-вот, – перебила Зочи. – Уж не обижайся, но в больнице тьма людей, которые провели бы опыты куда лучше тебя.

– А я и не обижаюсь, – ответила Кира. – Я как раз об этом и говорю.

– Ну да, – согласилась Зочи. – Подумайте сами, с чего такое важное дело интерну? Чтобы точно облажался? Или чтобы сделать из него козла отпущения, когда вся затея с треском провалится?

– Нет, тут должна быть какая-то веская причина, – сказала Кира, хотя в глубине души вовсе не была в этом уверена. Она снова высунулась в окно и оглядела темную улицу. Ничего.

– Мне кажется, он не придет, – заметила Зочи.

Кира стремительно обернулась:

– Что? Нет, я просто… на деревья смотрела. Приятно взглянуть на улицу, где ни пантер, ни ядовитого плюща.

– По ту сторону границы все совсем по-другому, – кивнул Джейден. – Даже не знаю, как описать.

– Потому что там нет людей, – проговорила Изольда. – Манхэттен одичал больше Лонг-Айленда, потому что никто не распугивает животных и не вытаптывает растения.

Джейден усмехнулся.

– На Лонг-Айленде сорок тысяч человек, – сказал он. – А когда-то тут жили миллионы. Иногда мне кажется: остров даже не подозревает, что мы здесь.

– Не только Манхэттен, – заметила Кира. – Там везде так: в Бруклине мы видели пантеру. И детеныша антилопы, а может, косули, месяцев двух от роду. Когда-нибудь животные удивятся, куда же исчезли эти странные двуногие звери, а потом напьются из реки, посмотрят на облака и забудут напрочь, что когда-то вообще думали о нас. Жизнь пойдет своим чередом. И нет смысла даже оставлять какие-то записи, потому что их никогда никто не прочтет.

– Я смотрю, у кого-то депрессия, – хмыкнул Джейден.

Зочи ткнула его в плечо:

– Хотите еще картошки?

– Уф, – выдохнула Изольда и села. – Какое там вымирание: меня не станет в день, когда у нас кончится растительное масло.

Зочи протянула ей тарелку и встала:

– Надоело слушать «Антонио на бар-мицву»^[7]. Может, поставим что-то другое?

– Финеаса, – предложила Кира. – Или нет, лучше Ниссьена. Его послушаешь, и сердце радуется.

Зочи порылась в корзине с плеерами, бросив взгляд на генератор – достаточно ли осталось энергии. Изольда откусила кусок картофелины с вилки и, указывая на Киру оставшейся половинкой, проговорила с набитым ртом:

– Да ты просто боишься. Кроме шуток. Партиал чуть не убил тебя, а теперь придется с ним работать.

– Не с ним.

– В одной комнате, – пояснила Изольда. – В общем, ты меня поняла. Страшновато как-то.

– На себя посмотри, – съязвила Зочи, включила плеер («Ниссьену от Лизы»), и в комнате негромко заиграло энергичное техно. – Ты из нас самая элегантная, – Зочи уселась возле Изольды, – а кидаешься картошкой, как деревенщина.

– Я чуть-чуть выпила, – серьезно ответила Изольда, указывая теперь на Зочи недоеденным куском картошки. Та приподняла брови. – Сенатор Хобб угостил меня шампанским.

– Ого-го! – удивилась Зочи.

– Может, потому что заседание прошло лучше, чем они ожидали? – пожала плечами Изольда. – В общем, я не стала отказываться.

– Но они же не получили, что хотели, – выпрямилась Кира. – Четверо глупых малолеток вынудили их… – Она осеклась. – Разве что именно этого они и добивались.

– Им был нужен живой партиал? – удивился Джейден. – Чтобы ты его исследовала?

– Не знаю, – ответила Кира. – Чепуха какая-то.

Она снова выглянула в окно. Никого.

– А не наводит ли это вас на определенные подозрения? – спросила Зочи. – Если Сенат так действует сейчас, кто знает, какие еще темные делишки они проворачивают за нашей спиной?

– Паранойя, – покачал головой Джейден. – Думаешь, они плетут зловещие интриги?

– Они прячут в городе партиала, – заметила Зочи. – Если они способны на это, значит, от Сената всего можно ожидать.

В комнате повисло молчание.

– Нападения на фермы, – продолжала Зочи. – Преступники из Голоса растворяются в ночи. И мы принимаем всё как должное, потому что считаем, будто знаем, ради чего все делается. Но что, если мы не учли деталей? Если сенаторы нас обманывают, и причина совсем в другом?

– Я служу помощницей Хобба почти год, – заметила Изольда. – И клянусь, что не храню никаких страшных государственных тайн.

– Ты хочешь убедить нас в честности тех, кто, как мы теперь знаем, обманывает жителей Ист-Мидоу, – не сдавалась Зочи. – Причем слишком ловко. А значит, Сенату это не впервой. Удивительно только то, что это удивляет вас.

– Я согласна с Зочи, – кивнула Кира. При мысли о том, что подруга права, у нее засосало под ложечкой.

– Почему ты на них вечно нападаешь? – возмутился Джейден. – Знаешь, Зочи, твоя мамаша, несомненно, та еще стерва, но она – не весь Сенат. А Сеть безопасности? Ты говоришь о людях, которые защищают нас, заботятся о нашем благополучии. О людях, которые отдают свои жизни за то, чтобы ты сидела тут, со своими плеерами и деликатесами, и ныла о притеснениях.

– И когда же это в последний раз солдаты гибли в бою? – возмутилась Зочи. – Не считая вашей вылазки.

– В прошлом году, когда Голос напал на фермы в Хэмптоне.

– А с чего ты взял, что это был Голос? – не сдавалась Зочи.

– Какой смысл Сенату нас обманывать?

– Откуда ты знаешь, может, какой-нибудь недовольный фермер всего-навсего отказался отдавать положенную долю, – продолжала Зочи, – и доблестная Сеть безопасности Лонг-Айленда, не к ночи будь помянута, решила его проучить?

– Да с чего им врать? – повторил Джейден.

– Чтобы держать нас в узде! – крикнула Зочи. – Ты только посмотри, что вокруг творится. На улицах вооруженные солдаты, обыски при входе и выходе с рынка, даже домой уже вламываются. Сенат говорит нам прыгать, а мы только спрашиваем, насколько высоко, потому что нам внушили, что непослушных Голос тут же перебьет. Наши парни уходят в солдаты, девушки рожают детей, мы выполняем все приказы Сената, но ничего не меняется. И лучше не будет. А знаешь почему? Потому что, если жизнь наладится, нам уже не нужно будет их слушаться.

Кира лихорадочно переводила взгляд с Зочи на Джейдена. Их спор ошеломил девушку. Кажется, и остальных тоже.

Джейден встал и проворчал угрюмо:

– Ты сошла с ума, – с этими словами он направился к двери, бросив на ходу: – У меня есть дела поважнее, чем слушать твои бредни.

– Придурок, – пробормотала Зочи и бросилась на кухню.

Кира посмотрела на Изольду. Та уставилась на нее широко раскрытыми глазами.

– Они вовсе не плохие, – проговорила Изольда. – Я вижу их изо дня в день. Обычные люди. Хобб старается, как может. – Она замолчала. – Возьми с собой завтра оружие. Кто знает, на что этот партиал способен и сколько у него сил. У тебя есть пистолет?

Кира покачала головой:

– Я больше люблю винтовки, но не тащить же ее с собой в лабораторию. С ней там не развернешься.

– Дам тебе свой, – предложила Изольда. – В мэрии полным-полно солдат, а тебя приставили дрессировщиком к хищнику, наделенному сверхразвитым интеллектом. Так что тебе пистолет нужнее, чем мне.

Кира выглянула в окно на пустынную улицу.

– Ну, так давай сходим за ним, – предложила она. – Все равно вечеринка закончилась.

Они с Изольдой вышли из дома. Кира чуть задержалась на крыльце, потом спустилась по ступенькам и пошагала прочь.

Маркус так и не пришел.

* * *

Доктор Скоузен вел Киру по длинному коридору.

– Раньше тут был изолятор, – пояснил он, указав на тяжелую железную дверь в конце коридора. – Мы не использовали его по назначению годами, да и, признаться, вообще сюда не заходили. Уборщики работали всю ночь. Боюсь, что изоляция не так прочна, как нам хотелось бы, но мы послали отряды на вылазки, и они, не смыкая глаз, прочесывают новые магазины медицинского оборудования, новые больницы и госпитали, – словом, все места, где может оказаться подходящий пластик для окон и дверей. А пока хватит и этого.

«Меня запрут в одной палате с партиалом», – подумала Кира. В руках у нее была коробка с пробирками, блокноты и прочие необходимые вещи. Девушка еле поспевала за стремительно шагавшим Скоузеном, стараясь ничего не уронить.

Когда они завернули за угол, Скоузен прошептал еле слышно:

– Мы всю ночь проверяли, не осталось ли у партиала чего-то, что можно использовать как оружие, мы его вымыли, взвесили, словом, провели всю подготовительную работу, для которой нужно было развязать пленника. Теперь его снова связали, и он в полном вашем распоряжении.

Они подошли к двери, стальному барьеру высотой пару метров, который охраняли двое солдат в касках и бронежилетах. Одним оказался Шейлон Браун, рядовой, с которым Кира была на вылазке в Ашарокене. Браун улыбнулся и отпер дверь. Вцепившись в коробку с пробирками, Кира уставилась на Скоузена:

– Что-нибудь еще, что мне нужно знать?

– Постарайтесь досконально все исследовать, – серьезно посоветовал доктор. – Я был против этого и до сих пор считаю, что затея идиотская, но раз уж у нас в руках партиал… упускать такую возможность нельзя, да и неизвестно, сдержат ли сенаторы слово, дадут ли вам пять дней или нет. Обо всем докладывайте мне лично, особенно если обнаружите что-то… подозрительное. Паника нам совсем не нужна.

– Поняла, – кивнула Кира. – Ну что ж… – Она повернулась к двери, глубоко вздохнула и зашла внутрь. – Спасибо за охрану, ребята.

«Если потребуюсь, я внутри, заперта с монстром».

Вход в изолятор представлял собой короткую трубу из прозрачного гибкого пластика. От решетки в полу доносилось негромкое жужжание: электромагнитная сетка удаляла инородные частицы с обуви. «Здесь же должны быть…» – Кира огляделась в поисках воздушного сопла, но в ту же секунду в лицо ударил искусственный вихрь, сдул с волос и одежды всю пыль и грязь и прибил вниз. Каким-то образом Кире удалось ничего не уронить, и когда поток воздуха прекратился, девушка зашла в палату.

Партиал лежал на операционном столе в центре комнаты, крепко фиксированный толстыми кожаными ремнями. Сам стол был привинчен к полу. Пленник не спал и устремил на Киру настороженный взгляд. Вдоль стен были расставлены высокие столы, медицинские компьютеры и прочее оборудование, чистое и хорошо освещенное. На бедре у Киры висел в кобуре пистолет Изольды.

Никогда в жизни Кире не было так страшно.

Девушка чуть замялась на пороге, не говоря ни слова, потом подошла к стене и положила вещи на стол. Пробирки раскатились по его поверхности, и она принялась складывать их одну за другой в пластмассовый контейнер. Сглотнув, Кира уставилась на контейнер, не в силах заставить себя посмотреть на партиала. Хотя, казалось бы, что тут страшного: обычный человек, даже еще не взрослый мужчина, а подросток, один-одинешенек, связанный по рукам и ногам. Всего несколько дней назад ей пришлось столкнуться лицом к лицу с ним и его товарищами при куда более опасных обстоятельствах. Но здесь все было иначе: присутствие партиала казалось невероятным, неуместным. Партиал за пределами Ист-Мидоу был врагом, и она знала, как к нему относиться, но здесь, в одной комнате с ней…

Краем глаза Кира уловила какой-то блик, обернулась и увидела в углу маленькую камеру. Ее явно устанавливали недавно и второпях: прикрутили толстыми болтами к деревянному стеллажу. Оглядев комнату, Кира заметила еще пять камер: по одной в каждом углу и две повыше, так, чтобы был виден и партиал, и ее рабочий стол. Мкеле постарался, догадалась девушка. При мысли о том, что за ней наблюдают, Киру охватило волнение. Если партиал попробует причинить ей вред, это заметят и придут ей на помощь.

Кира облегченно выдохнула и поймала себя на том, что даже не заметила, как задержала дыхание. Непонятно, то ли стало легче оттого, что Мкеле за ней следит, то ли наоборот. Она прошла мимо партиала к окну.

Палата располагалась на втором этаже. Окна смотрели на высокие деревья, за которыми виднелась стоянка, полная брошенных просевших машин. Большинство парковок в городе пустовали – что делать в ресторанах, когда вокруг рушится мир? – но на больничной одиннадцать лет назад яблоку было негде упасть, и теперь автомобили, точно призраки, напоминали о случившемся.

«Надо взять кровь на анализ, – подумала Кира, усилием воли заставляя себя заняться делом. – Кровь и ткани. Если я отправилась в зону военных действий, готовая отрезать руку вражескому солдату, то уж точно смогу взять кусочек кожи на биопсию у связанного пленника, который лежит в пяти метрах от меня».

Кира подошла к пробиркам, которые принесла с собой. В части из них была кровь Маркуса, оставшаяся от первой попытки исследовать РМ, до Манхэттена, партиала и всего остального. До того, как Маркус не пришел. У нее сохранились все данные, которые удалось получить в результате анализов, полное описание соотношения тромбоцитов, лейкоцитов, глюкозы, электролитов, уровня кальция, а также множество снимков строения вируса. Пусть партиалы исчезли, но люди остались переносчиками РМ и заражали собственных детей. А что, если партиалы тоже носители вируса? К чему тогда вся эта катастрофа?

Кира глубоко вздохнула, потерла щеки, обернулась и посмотрела на пленника – уже не безликое существо в черном шлеме, а мужчину, парня чуть старше ее самой, привязанного к столу и раздетого почти догола. Загорелый и мускулистый – не с выпирающими буграми мышц, как у культуриста, а просто подтянутый; сильный, стройный, ловкий. Генетическое совершенство, как выразилась Изольда. Кира собралась с духом, вспомнила, как на Манхэттене была готова отрезать врагу руку ради исследований. У партиала были карие глаза, как и у нее. Он молча смотрел на Киру.

Доктор Скоузен сказал, что они вымыли партиала, но Кира заметила на лице у него какие-то пятнышки. Девушка подошла ближе, чтобы получше разглядеть их, потом еще ближе и всмотрелась в пленника. Вокруг рта, глаза и уха виднелись капли запекшейся и почерневшей крови. Кира потянулась было, чтобы убрать волосы со лба партиала, но замерла в нерешительности и опустила руку:

– Они вас били?

Партиал ничего не ответил, только взглянул на Киру темными глазами. Девушка почувствовала, как он пышет злобой, словно раскаленная плита жаром. Собравшись с духом, Кира снова потянулась к пленнику, но на этот раз партиал мотнул головой и дернулся так, что натянулись ремни. Кира инстинктивно отскочила. Сердце бешено колотилось у нее в груди. Девушка потянулась за пистолетом, но вынимать из кобуры не стала: почувствовав его в руке, Кира успокоилась и снова шагнула к пленнику. Мгновение она стояла, не шевелясь, потом все-таки достала пистолет и показала партиалу.

– Я была в отряде, который захватил вас в плен, – проговорила она. – Не подумайте, что я угрожаю. Я лишь хочу, чтобы вы поняли серьезность моих намерений. У нас впереди пять дней, и если вы хотите со мной драться, я готова.

Партиал холодно изучал Киру, как будто искал слабину, которой можно будет воспользоваться, брешь в обороне, сквозь которую можно пробиться. И все же было заметно, что он боится. Кира с первого взгляда поняла, что ему страшно, как никогда в жизни. Она взглянула на ситуацию его глазами: один-одинешенек, в плену, избитый и связанный, лежит на операционном столе, а она еще целится в него из пистолета.

Кира посмотрела на оружие, которое сжимала в руке, и убрала его обратно в кобуру.

– Если вы не поняли, тут все очень вас боятся. Мы не представляем, на что вы способны и что намерены делать. Насколько мы знаем, вы ходячее биологическое оружие.

Она замолчала, ожидая, что партиал ответит, но он не проронил ни слова. Кира легонько толкнула его – без реакции. Она вздохнула. Чего, собственно, она хотела?

Партиал пристально наблюдал за ней, и Кира почувствовала себя неловко, как жук в банке. Кто здесь кого изучает?

– Ну и пожалуйста, – сказала она. – Не хотите говорить – не надо. Я бы на вашем месте, наверно, тоже не стала, хотя кто знает, может, и не смогла бы молчать. Люди – существа общительные, нам нравится беседовать друг с другом…

– Вы слишком много болтаете.

Кира осеклась и широко раскрыла глаза от изумления. Голос у партиала был хриплый, видимо, в горле пересохло от долгого молчания. Насколько Кира знала, партиал ни с кем не разговаривал с тех самых пор, как его взяли в плен, то есть более двух суток. Девушка не поверила своим ушам. «Впервые за одиннадцать лет человек общается с существом другого вида, – подумала она, – и оно велит мне заткнуться». Когда удивление прошло, Кира чуть не рассмеялась.

– Поняла, – кивнула она. – Но сперва я хочу объяснить вам, что буду делать. Большинство наших исследований проводится с помощью датчиков, то есть бесконтактно, я сделаю снимки ваших органов, ну и так далее…

Партиал закрыл глаза, демонстративно игнорируя Киру, и она замолчала.

– Ладно, не буду ничего объяснять.

Девушка подошла к столу, порылась в ящиках и вернулась со стеклянной трубочкой, а также набором миниатюрных инструментов.

– Учтите, когда я проколю вам палец, будет чуть-чуть щипать. Ничего страшного, обычная иголка на пружинке, длиной примерно миллиметра два. Так вы дадите мне палец или придется снова с вами бороться?

Партиал открыл глаза, посмотрел на иглу, потом на Киру. Наконец он разжал кулак и выпрямил пальцы.

– Спасибо.

Кира смочила ватку спиртом и протерла указательный палец пленника. Ладони у него были крепкие и теплые. Игла на пружинке была размером не больше контейнера с зубной нитью. Кира прижала ее к пальцу партиала.

– Готовы?

Партиал чуть вздрогнул. Кира проткнула палец, быстро убрала иглу и прижала к ранке стеклянную трубочку. Она заполнялась кровью медленнее обычного, и Кира сжала палец, однако кровь перестала идти, даже не наполнив трубочку.

– Наверно, у вас низкое давление, – хмуро предположила Кира. – Обычно из одного пальца я беру кровь на две такие трубки. Но у вас… – Она всмотрелась и увидела, что кровь стала сворачиваться. Кира взглянула на палец партиала, потрогала ранку, но та уже затянулась.

– Ничего себе! – прошептала девушка и поднесла трубочку к глазам: кровь побурела, загустела и по краям покрылась твердой коркой.

Кира уставилась на партиала. Тот молчал.

Девушка хотела было снова уколоть его, на этот раз глубже, но передумала. Она здесь не для того, чтобы его пытать. Даже если раны партиала заживают быстро, это не значит, что он не чувствует боли, иначе не дернулся бы, когда она проткнула ему палец иглой. А мучить только для того, чтобы посмотреть на его реакцию, Кира не будет.

Но… может быть, Сенат именно этого от нее и ждет? Разве не за этим она здесь? Разумеется, она не станет резать пленника ножом, но ведь ей приказано изучить партиала. Если невосприимчивость к вирусу – результат мощной системы саморегенерации, нужно выяснить ее пределы, узнать, можно ли обернуть эту способность себе на пользу и в какой степени. Если ответа больше нигде нет, придется поискать здесь.

Выдержит ли партиал, если в него выстрелить из пистолета? Что станется с пулей? Совесть Киры спорила с научным любопытством. Девушка покачала головой и положила трубочку с запекшейся кровью на стол.

– Я не собираюсь вас пытать, – пояснила Кира, подошла к столу и достала из ящика шприц с короткой иглой. – Но мне нужен другой образец крови. Для анализа она должна быть жидкой, чтобы компьютер выдал точную картину. Так что если ваша кровь моментально сворачивается на воздухе, придется исключить его из уравнения.

Кира надела иглу на шприц, нашла пробирку с физраствором, набрала его и выпустила; повторив так несколько раз, она тщательно промыла шприц. Затем Кира протерла ваткой со спиртом вену на сгибе локтя партиала и поднесла иглу.

– Готовы? Сейчас я вас уколю.

На этот раз партиал даже не шелохнулся. Кира набрала кубический сантиметр крови, прижала ватку к месту укола, но увидела, что ранка и так быстро затягивается. Она почувствовала себя немного глупо, отвернулась и положила шприц с иглой к компьютеру. Кровь не свернулась. Кира стянула перчатки и нажала на экран, открывая программы для анализа крови, исследования печени и всего, что только можно представить. Затем запустила комплексное сканирование, которое выявило вирус в прошлый раз. С Маркусом. Кира нажала «да» и, затаив дыхание, ждала, пока компьютер изучал и систематизировал показатели крови.

Кира заставляла себя не думать о Маркусе. Да у нее и времени не было. Менее двадцати четырех часов назад она тряслась в кузове фургона Сети безопасности, который вез их в Ист-Мидоу на секретное заседание Сената. Вчера вечером Маркус не пришел к Зочи, Кира тоже не пошла к нему, а утром отправилась прямо сюда. Сердится ли он на нее? Злится ли она на него? Да, разумеется, злится, но все равно понимает, почему он поступил именно так. Теперь Кира знала, что он хотел… Хотя чего именно? Защитить ее? Но Кира не нуждалась в защите: она единственная, кто попытался хоть что-то сделать. А если Маркус прав насчет РМ: его нельзя вылечить, и не стоит портить себе жизнь? Она не верила в это, не могла даже думать об этом. Она найдет лекарство от проклятой болезни. Именно поэтому она здесь. Тогда что же она поняла про Маркуса?

Что он боялся ее потерять. Это Кира почувствовала. Она ведь и сама почти поверила, что не выберется с Манхэттена живой.

Компьютер подал звуковой сигнал, и Кира уставилась на экран. Содержание электролитов в крови у партиала оказалось выше нормы, сахар был почти как у диабетика, а уровень лейкоцитов настолько повышен, что Кира не удержалась и измерила пленнику температуру, опасаясь инфекции. Нет, 36,6, как и у нее. Что, если такая физиология – разновидность нормы и показатели, которые у человека стали бы свидетельством болезни, для партиала – признак здоровья? Кира переписала данные в записную книжку, пометив аномалии, изучить которые планировала позже.

Но важнее всего, что в анализе кое-чего не хватало. Не было ни следа РМ-вируса.

Никакого РМ. Кира восторженно подняла глаза: партиал по-прежнему лежал на столе и отсутствующе глядел в потолок, но вид пленника при этом все равно был угрожающим. Любой другой на его месте казался бы сломленным, партиал же держался так – напрягал мускулы, часто моргал, – что Кира догадалась: он лихорадочно соображает, как быть.

Но сейчас это не имело никакого значения. Кира едва не рассмеялась от радости: в крови партиала ни следа РМ, как она и предполагала. Либо его организм справился с вирусом, либо вообще оказался невосприимчив к заболеванию. Оставалось лишь понять, за счет чего.

Кира быстро нажимала на экран, вызывая все новые и новые данные о вирусе. Теперь, когда выяснилось, что партиалы не являются переносчиками РМ, необходимо понять, как именно вирус передается от человека к человеку. Как происходит заражение? Мало просто сказать: «Они заболели», надо подробно изучить механизм развития заболевания. Необходимо отследить этот процесс у человека и у партиала, чтобы выяснить отличия. Кира снова посмотрела на изображение вируса, желтоватой сферы, живущей в крови. «Хоть ты и похож на воздушный шарик, – подумала девушка, – ты убил почти всё население Земли».

Нужно собраться. Что нам уже известно? Во-первых, величина вируса: четыреста нанометров^[8]. Не такой уж и маленький: хороший воздушный фильтр его не пропустит. Кира оглянулась на пластиковую трубу, через которую входила в палату: интересно, какой в ней фильтр? «Вообще-то подобная система должна задерживать частицы такой величины, – подумала Кира. – Да и в плод, по идее, вирус не должен попадать: частица размером 400 нанометров не способна преодолеть плацентарный барьер между матерью и ребенком. Понятно теперь, почему дети заражаются только после рождения».

Кира замерла: ей пришла в голову важная мысль. «Но если молекула вируса так велика, почему бы не рожать детей в герметичных помещениях?» Палаты моют, инструменты стерилизуют, акушеры надевают маски, – словом, делают все, что можно, а вирус все равно тут как тут.

«Наверняка я не первая задалась таким вопросом, – подумала Кира. – Маркус и доктор Скоузен говорили, что вирусом занимаются с самого начала эпидемии. А значит, где-то должны быть результаты исследований». Она открыла данные по изучению молекулы вируса под микроскопом, надеясь обнаружить отчеты по родам в стерильных помещениях, и нашла несколько файлов. К сожалению, результаты не радовали: уровень заболеваемости и распространение РМ оказались такими же, как при родах в обычных палатах. Получается, стерильность не играет никакой роли. К отчетам прилагались исследования разновидности РМ, которая передается исключительно воздушным путем. Кира с интересом открыла файл: она, конечно, знала, что РМ распространяется по воздуху, но на первом курсе медицинского это еще не проходили и на занятиях не обсуждали. В отчете обнаружились изображения, схожие с полученными в анализе крови, но меньше размером: от двадцати трех до тридцати одного нанометра. Кира нахмурилась. Такую крошечную частицу практически невозможно уловить. Девушка посмотрела на партиала и почувствовала, как ее охватывает гнев:

– Уж вы постарались, чтобы мы не смогли спастись от этой заразы.

Партиал повернул голову, взглянул на Киру, и девушке показалось, что она видит, как крутятся мысли в его голове. В глазах пленника блеснуло любопытство. Вдруг он заговорил:

– Вы не можете размножаться.

– Что?

– Поэтому и ищете лекарство от РМ. У нас детей не бывает, поэтому их отсутствие не удивляет, а ваши не выживают, так? Потому вам и нужно вылечить РМ.

Кире хотелось крикнуть, что он тоже в этом виноват, наброситься на партиала за то, что он так спокойно рассуждает об их беде, но она сдержалась. Ее осенила мысль.

Получается, партиал не знал, что вирус по-прежнему убивает их? Разумеется, пленнику верить нельзя, но, судя по его реакции, он сам только что всё понял. Он действительно не знал. И отсюда следовало два важных вывода. Во-первых, партиалы за ними не следят. Поговаривали, будто партиалы скрываются среди людей и опутали остров тщательно законспирированной шпионской сетью. Однако если бы это было так, пленник знал бы, что новорожденные умирают. И судя по его удивлению, партиалы не следят за людьми.

«Если же они все-таки за нами наблюдают, – подумала Кира, – то не делятся друг с другом информацией».

А во-вторых, это значило, что партиалы – или только этот один, – не понимают механизма действия РМ. Пленник не знал, что вирус неизлечим, и, возможно, те, с кем он общался, тоже этого не знали. Получается, вожаки партиалов скрывают информацию от собственных подчиненных, или они тоже не в курсе? Но разве можно не знать, как воздействует вирус, который они сами же и создали? Разумеется, не исключено, что РМ мутировал, с содроганием подумала Кира. Если такая смертельная зараза мутирует, меняет схему действия, кто знает, чего от него еще ожидать?

Есть только один способ выяснить, что известно партиалам, решила Кира.

– Эй, ты, – окликнула она. – Партиал. Что ты знаешь о РМ?

Пленник не ответил.

– Ну хватит уже, – Кира от досады закатила глаза. – Не начинай. Скажи что-нибудь.

– Знаешь что, человек, – проговорил партиал, – вы через пять дней хотите меня убить, так что не вижу причин что-то вам рассказывать.

Кира бросилась к компьютеру и плюхнулась в кресло. От злости девушка не находила слов. Пленника уничтожат, потому что партиалы убили Гейба, Заморыша и еще шесть миллиардов человек. И после всего этого у него хватает наглости считать себя жертвой?

Картинки на экране кружились и расплывались. Как можно сосредоточиться, когда в шести метрах от тебя лежит партиал? В такие минуты Кире остро не хватало Маркуса: он всегда умел пошутить и разрядить обстановку, помогал ей понять, что важно, а что нет. Кира покосилась на дверь, но, разумеется, Маркус не придет. Он вообще не знает, что она здесь.

Пленник прав в одном: у нее всего пять дней. А значит, нужно работать. Усилием воли Кира заставила себя забыть о партиалах и сосредоточиться на деле, то бишь на экране с изображениями молекул вирусов и отчетах о структуре РМ. У него было две разновидности: одна в крови, другая в воздухе, Капля и Спора, желтая и синяя. Соберись! Спора крошечная и поэтому прекрасно передается по воздуху. Должно быть, так вирус распространяется от носителя к носителю. А зачем тогда нужна Капля?

В отчетах ответа не нашлось: те лишь констатировали, что обе разновидности существуют, но не объясняли, как именно они взаимодействуют. Кира снова просмотрела анализ крови Маркуса: есть ли там следы Споры? Должны быть, если она попадает в организм. Однако в крови Маркуса ничего подобного не нашлось. А значит, какие бы трансформации ни происходили со Спорой в организме, этот процесс протекал очень быстро, не оставляя следов.

Значит, таким следом была Капля. Кира прокрутила в уме возможные варианты: вирус вступал в реакцию с кровью и мягкими тканями и множился, используя организм реципиента, а значит, взаимодействие происходило на каком-то дополнительном уровне. Что, если функция Споры – не размножаться, а превратиться в Каплю, которая и начинала воспроизводиться? Версия неоднозначная, но вполне вероятная. «Что бы она ни делала, – подумала Кира, – происходит это мгновенно, и когда кровь берут на анализ, оказывается, что Спора уже претерпела трансформацию». Кира запустила пальцы в волосы, соображая, как отследить это превращение. Если бы удалось взять на анализ неинфицированную кровь и быстренько поместить в компьютер, быть может, удастся изучить процесс заражения. Но где же взять такую кровь?

У новорожденного. На следующей неделе должны родить четверо беременных, а если у кого-то из прочих начнутся преждевременные роды – то и больше.

Надо спросить доктора Скоузена. Посмотрим, что он скажет. У новорожденных всегда берут кровь, но анализ делают не сразу, а через несколько минут: большинство исследований не настолько срочные. И если догадка Киры верна, анализы надо провести, не откладывая, чтобы успеть отследить эту реакцию.

Но самый сложный вопрос в другом: если Капля образуется из Споры, то откуда берутся Споры? Из Капли? Или же Капля, в свою очередь, превращается в них? И эту трансформацию отследить трудно, потому что Кира пока что не поняла, как всё происходит, а значит, не знала, как воспроизвести этот процесс. Ясно лишь, что реакция идет не в крови: там как раз все наоборот, и отсутствие следов Споры в крови Маркуса это доказывает. Значит, в легких? Что, если Капля взаимодействует с кислородом точно так же, как Спора с тканями? Это первое, что приходит в голову, а значит, лучше начать именно с этого. Но как же проверить Киринудогадку?

«Сперва нужно изолировать вирус», – подумала Кира и оглядела палату в поисках чего-то, что сможет задержать РМ. Взгляд ее упал на коробку латексных перчаток. Девушка вспомнила, как они с Маркусом надували такие в школе, а потом протыкали булавкой, и перчатки с грохотом лопались. Если вирус действительно трансформируется в легких, значит, его молекулы должны найтись в ее дыхании. И если перчатка задержит воздух, то и вирус тоже. По крайней мере, я успею ее просканировать. Кира взяла перчатку, поднесла ко рту и надула, как воздушный шарик. И что дальше? Девушка в нерешительности замерла посреди палаты. Определит ли компьютер молекулы вируса через латекс? Наверно, да, хотя Кира и чувствовала себя глупо, засовывая надутую перчатку в сканер. Проблема в другом: нужно исследовать воздух не только из своих легких, но и из легких партиала. Анализы необходимо провести одинаково, иначе результат окажется бессмысленным. Но Кира была уверена, что партиал откажется надуть перчатку. Она выпустила воздух из своей. Надо придумать что-то другое.

– Мы и так побеждали, – негромко проговорил пленник. Кира вздрогнула, но решила, что едва ли тот скажет что-то еще.

– Что? – переспросила девушка, уставясь на партиала, и засунула перчатку в карман. – Почему вы об этом вспомнили?

– Вы думаете, будто мы создали вирус, и изучаете меня, надеясь найти лекарство. Вы полагаете, что это мы разработали РМ, – партиал покачал головой. – Но это не так.

– Я и не ожидала, что вы скажете правду, – заявила Кира, – но могли бы выдумать что-то поумнее.

– Я не вру.

– Врете! – крикнула девушка. Партиал ничего не ответил, только молча смотрел на нее с операционного стола. Взгляд у него был серьезный и мрачный. – Вы на нас напали, вы нас убивали и выпустили этот вирус, чтобы он прикончил тех, кто выжил.

– Мы и так побеждали, – повторил пленник. – Ваши войска состояли в основном из наших отрядов, поэтому у вас не было шансов выстоять. Мы быстро наступали, захватили ваши коммуникации, отбили все контратаки. Нас было невозможно остановить. Еще бы несколько недель – может, всего две, – и мы бы получили полный контроль над правительством, причем сохранив всю инфраструктуру: электричество, промышленность, газ, производство продуктов, службы доставки…

– И чего же вы добивались? – с горечью поинтересовалась Кира. – Вы хотели нас поработить? Чтобы мы на вас работали?

– Как мы на вас?

Злость вспыхнула в душе Киры, точно факел, сжигавший ее изнутри. Девушка вытащила из кармана перчатку и швырнула её в мусорную корзину.

– Мы не собирались делать из вас рабов, – сказал партиал. – Но даже если бы собирались, нам не нужно было для этого вас убивать. Не было никакого смысла, – ни с тактической, ни с политической точки зрения, – выпускать смертоносный вирус.

– И вы надеетесь, что я поверю, будто супервирус, который уничтожил человечество, в то время как вы остались целыми и невредимыми, появился, откуда ни возьмись, как раз во время вашего наступления, а вы тут ни при чем, и это просто совпадение?

– Согласен, это выглядит неправдоподобно.

– Это еще мягко сказано.

– Мы сами ищем ответ, – признался пленник, – но пока не выяснили, откуда взялся вирус.

– Я вообще не знаю, зачем с вами разговариваю, – отрезала Кира. Глупо верить россказням партиала, да и вообще его слушать. Девушка вернулась к компьютеру и раздраженно уставилась в экране, однако то и дело косилась на пленника. Он явно что-то знал. Быть может, за ложью ей удастся отыскать крупицу правды. Говорил он спокойно и просто, так, словно его всё это ничуть не волновало.

– Ну хорошо, – вздохнула Кира, – раз уж вы так разговорились, скажите мне, зачем вы находились на Манхэттене?

Партиал не проронил ни слова. Кира молча смотрела на него, а потом повторила вопрос, не надеясь услышать ответ:

– Зачем вас туда послали? Что вы делали возле нашей границы?

– Я не могу вам этого сказать.

– Почему?

Партиал уставился в потолок:

– Потому что не хочу, чтобы они меня убили.

Глава девятнадцатая

Из больницы Кира вышла ближе к полуночи и поежилась от холода: лето не лето, а ночами на Лонг-Айленде было прохладно. Партиал больше ничего не сказал, и Кира этому даже обрадовалась: с одной стороны, ей отчаянно хотелось узнать, что же он скрывает, а с другой – стало страшно. Если сведения, известные пленнику, настолько опасны, что за разглашение тайны могут убить… при мысли об этом Кира вздрогнула.

Остаток дня она просматривала файлы на компьютере, изучала вирус: особенности его структуры, белки, из которых состояли рецепторы, и содержавшуюся в нем генетическую информацию. Больница была оснащена суперсовременным оборудованием, с помощью которого некогда проводили различные модификации генов, начиная от лечения болезней и заканчивая изменением цвета глаз. Но все, кто умел им пользоваться, умерли в эпидемию. Ирония судьбы: никто из ныне живущих не разбирался в современных технологиях. Иногда они казались Кире настоящей магией: мистические артефакты давно забытой цивилизации. Доктор Скоузен и его коллеги изучали их в темных комнатах в окружении древних медицинских фолиантов, но раскрыть секрет не удалось. Они могли найти генетический код РМ, а вот изменить или хотя бы прочесть – уже нет. Оставалось лишь наблюдать, гадать и надеяться на чудо.

Но чуда не происходило. Впереди было всего четыре дня.

Кира медленно брела по городу. Ей хотелось пойти домой и завалиться спать, но вместо этого она просто шла куда глаза глядят, потому что слишком устала за день. Она шагала по темным улицам мимо тихих домов, по растрескавшимся тротуарам и грязным грунтовкам, укатанным машинами. Ночью Ист-Мидоу казался таким же необитаемым, как и мир за его пределами: люди и животные не давали городу зарасти травой, но дома стояли неосвещенными, улицы опустели, вокруг царила тишина. Днем хоть сновали люди, пусть их было и немного; ночью город превращался в развалины прежней цивилизации.

Кира завернула за угол и только тут поняла, где находится и куда все это время, сама не сознавая, направлялась, с той самой минуты, как покинула работу. На этой улице жил Маркус. Кира застыла на углу и принялась считать дома: пятый, четвертый, третий, второй, первый, а за ним, справа, – дом Маркуса. Несколько лет Маркус делил кров с пожилым опекуном, потом, когда тот умер, переехал к другому приемному родителю, а в шестнадцать лет перебрался в собственный дом. Это было несложно: достаточно найти жилище в хорошем состоянии, сделать уборку – и занимай себе на здоровье. Хозяева давным-давно умерли, банки прекратили существование, и каждый мог при желании иметь два, четыре, пять, даже десять домов. Некогда на Лонг-Айленде проживали миллионы людей. Прежний мир был одержим потреблением. Теперь же вещей оказалось больше, чем нужно, а людей – жалкая горстка.

Кира заметила в окне тусклый желтый отблеск, моргнула, всмотрелась: свет горел у Маркуса. Почему он не спит? Ведь уже поздно. Не спуская глаз с огонька, девушка пошла вперед, осторожно переступая через избороздившие тротуар трещины от корней деревьев. На столе горела свеча. Кира остановилась на лужайке и заглянула в комнату: свеча, кресло и в нем Маркус, заснувший сидя. В голых стенах торчали гвозди, на которых когда-то висели фотографии: теперь их сняли, убрали в коробки или вообще выбросили. Кира не сводила глаз с Маркуса; внезапно он проснулся, поднял голову и посмотрел на нее.

Он не встал, ожидая, что она зайдет в дом. Но Кира не двигалась и молча смотрела на него.

Свеча мерцала.

Маркус покинул кресло и вышел из комнаты. Входная дверь приоткрылась. Не успев осознать, что делает, Кира взбежала по ступенькам. Когда Маркус вышел на крыльцо, она бросилась к нему и уткнулась лицом в грудь. Маркус крепко обнял Киру, она закрыла глаза и вдохнула его запах, такой знакомый и родной. Ей было приятно чувствовать близость Маркуса, его силу. Сколько Кира себя помнила, он был с ней, и его присутствие в жизни было реальнее всего прежнего мира. Да, родилась она там, но жизнь ее составляло все, что было сейчас: Ист-Мидоу, Маркус, даже РМ. Кира подняла голову, и их с Маркусом губы встретились в долгом, отчаянном, страстном поцелуе.

– Прости, что я не поехал с тобой, – прошептал Маркус. – Я казнил себя за это каждый божий день.

– Тебя могли убить, – покачала головой Кира и снова поцеловала Маркуса.

– Но я должен был быть с тобой, – настаивал Маркус. – Я должен был тебя защищать. Я тебя люблю.

– А я тебя, – нежно ответила Кира, хотя внутренний голос и сказал ей: «Ты не нуждаешься в защите».

Однако она отогнала эту мысль. Сейчас Кире больше всего на свете хотелось быть с Маркусом.

– Вы его поймали?

Кира замялась: ей не хотелось ни говорить, ни думать о партиале. Наконец она неохотно кивнула:

– Ага.

– По городу ползут слухи. Все в курсе, что отряд Сети обороны привез кого-то с западной части острова, но кого именно – никто не знает. Нетрудно было догадаться.

Кира напряглась, вспомнив, как неспокойно было в городе накануне их отъезда. Общество оказалось на грани гражданской войны.

– А кто-то, кроме тебя, догадался?

– Вряд ли, – ответил Маркус. – Мало кому придет в голову, что можно вот так взять и привезти в Ист-Мидоу партиала.

– Может, и мало кому, – возразила Кира, – но рано или поздно кто-то все-таки догадается. Не сейчас, так потом.

Ей вдруг стало холодно. Она отстранилась от Маркуса и потерла руки. Маркус обнял ее и завел в дом.

– У нас и без этого забот хватает, – вздохнул он. – Пока вас не было, на город снова напал Голос, причем на этот раз урон оказался серьезным. Они убили или похитили всех служебных собак в питомнике, так что теперь Сеть обороны не сможет…

Кира схватила Маркуса за руку:

– Они напали на питомник? Там же работает Саладин!

– Да, наш вундеркинд, – кивнул Маркус. – Самый юный житель планеты. Они забрали собак, его самого и половину тех, кто с ним работал. Это стало для всех серьезным ударом. Без собак мы не сможем напасть на след Голоса, а без Саладина… как будто бандиты пнули щенка и украли у нас ребенка. Народ требует объявить Голосу войну.

– Но зачем им понадобился Саладин? – удивилась Кира. – Чтобы разозлить народ? Мятежники, похоже, готовы из кожи вон вылезти, лишь бы нам насолить. Едва ли после этого люди проникнутся к ним сочувствием. Может, Голос как раз и добивается, чтобы мы развязали войну?

– Не исключено, что мальчишку похитили ради выкупа, – предположил Маркус. – Теперь, когда Саладин у них в руках, им будет легче на нас давить. Тем более что они оставили записку.

– Записку?

– Ну, не совсем записку. Намалевали на стене питомника граффити высотой в семь метров. А требование у них прежнее: «Отмените Закон надежды».

* * *

Кира прошла через пластиковую трубу.

– Доброе утро, – машинально поздоровалась она и замолчала, удивившись сама себе. Когда она стала относиться к партиалу, как к человеку?

Пленник, разумеется, ничего не ответил, даже ухом не повел. Неужели спит? Кира подошла ближе, стараясь не шуметь, и тут партиал застонал, закашлялся, повернул голову набок и сплюнул.

– Что вы… – Кира осеклась.

Слюна была красной от крови.

Кира бросила папки с бумагами, подбежала к пленнику и осторожно приподняла его голову. Лицо партиала почернело от синяков и запекшейся крови.

– Что случилось?

Партиал снова застонал и медленно открыл глаза:

– Кровь.

– Вижу, – Кира подбежала к шкафчикам и поискала полотенце, – вижу, что кровь. Что стряслось?

Пленник ничего не ответил, только наклонил голову, напрягая шею, и приподнял руку сантиметров на десять, дальше наручники не пустили. Его переодели. Кира закатала рукав и обнаружила на руке партиала розовые шрамы.

– Они меня резали.

Кира ахнула от ужаса:

– Кто?

Страх мгновенно перерос в гнев:

– Кто это сделал? Охрана? Врачи?

Партиал еле заметно кивнул и тронул зубы языком, проверяя, все ли на месте.

– Бред какой-то, – вспыхнула Кира, бросилась было к микроскопу, но передумала и вернулась обратно. Все опыты, о которых она думала и на которые так и не отважилась, сочтя негуманными, провел кто-то другой. Девушка впилась суровым взглядом в одну из камер, немигающий глаз которой равнодушно смотрел на нее. Кире хотелось разбить стекло, однако она глубоко вздохнула и удержалась. Злостью делу не поможешь. «Я стараюсь обращаться с партиалом хорошо… но стоит ли цацкаться с пленником? Быть может, лучше было бы, если бы я установила пределы его выносливости? – Кира подошла к столу и села, уставившись в пространство. – Я даже не знаю, что делать дальше».

Кира опустила голову и заметила скомканную перчатку в корзине для мусора. Анализ воздуха из легких. Ей надо найти способ набрать воздух, который выдыхает партиал, и поискать там молекулу РМ. А именно Спору. Кира так и не придумала, как это сделать. Можно, конечно, надуть перчатку, но девушка была уверена, что партиал не захочет. Она покосилась на лежавшего на столе пленника. Тот молчал.

Кира встала, достала чистую резиновую перчатку и медленно подошла к столу:

– Как вас зовут?

Партиал смерил ее пристальным взглядом; казалось, он видит ее насквозь.

– А вам зачем?

– Устала называть вас «партиалом».

Пленник молча смотрел на нее, потом медленно улыбнулся:

– Сэмм.

– Сэм, – повторила Кира. – Признаться, я ожидала чего-то более экзотического.

– С двумя «эм».

– Почему?

– Так было написано на моем вещмешке, – пояснил пленник. – Сэм М. Я не понял, что вторая «М» – первая буква фамилии. Мне было всего два дня, и я слыхом не слыхал ни о каких фамилиях. Вот с тех пор я… Сэмм. Я так подписался в рапорте, оно и прижилось.

Кира кивнула и наклонилась к пленнику.

– Я понимаю, Сэмм, у вас нет причин мне помогать, – проговорила она, – нет причин делать, что я скажу, но я хочу, чтобы вы поняли, насколько это важно. Вы вчера правильно догадались: РМ для нас действительно до сих пор огромная проблема, и все, что я делаю, все, что мы все делаем, направлено на поиск лекарства от вируса. Поэтому мы и пришли на Манхэттен, что у себя на острове не нашли ответа. Быть может, вам все равно, но для меня это вопрос жизни и смерти. Я готова на все, лишь бы вылечить РМ. И пусть вам покажется это странным, но я хочу попросить вас об одолжении, – Кира замялась, но затем решилась и протянула пленнику перчатку. – Подуйте сюда, пожалуйста.

Партиал удивленно вскинул брови.

– Мне надо, чтобы вы сюда подули, – повторила девушка. – Тогда я смогу сделать анализ вашего дыхания.

– Как вас зовут? – поинтересовался партиал.

– А вам зачем?

– Устал называть вас «человек».

Кира наклонила голову и смерила пленника взглядом. Он смеется над ней? Говорил он так же бесстрастно, как прежде, но слова его прозвучали почти как шутка. Что, если он согласен ей помогать? Или просто испытывает терпение? Партиал не сводил с нее изучающего взгляда. Что бы он ни делал, наверняка у него есть на то свои причины. Кира поджала губы и решила: будь что будет.

– Меня зовут Кира.

– Хорошо, Кира, я дуну в вашу перчатку.

Девушка поднесла перчатку к губам пленника, чувствуя его дыхание у себя на руке, а когда Сэмм дунул в перчатку, плотно ее закрыла. Со второго раза ей это удалось: теперь у нее был образец воздуха из легких пленника.

– Спасибо.

Кира сунула перчатку в сканер, закрыла крышку и принялась нажимать на кнопки на экране. Первоначальное ощущение неловкости прошло. Компьютер принялся обрабатывать и сохранять изображения частиц, чтобы Кира могла их изучить.

Вдруг в углу экрана выскочило сообщение: сканер обнаружил «частичное совпадение» с чем-то в базе данных. Кира покачала головой. Спустя мгновение появилось еще одно сообщение, потом еще два, затем еще четыре – совпадение за совпадением. Кира открыла изображение: странная белковая структура, вроде новая, но при этом очень распространенная, если верить компьютеру. Кира всмотрелась в экран. Совпадения уже исчислялись десятками, если не сотнями. Молекулы в воздухе из легких Сэмма походили на Каплю РМ. Пальцы Киры порхали по экрану: девушка увеличивала изображение, поворачивала его, растягивала. Оно очень напоминало молекулу РМ в крови – тот же размер, та же форма, даже узлы и рецепторы такие же. Не совсем РМ, но до того похоже, что Кира вздрогнула. Сильнее всего девушку напугали различия, потому что это значило, что молекула новая. И не исключено, что это очередная разновидность вируса.

И Сэмм ее выдыхает.

Кира подняла глаза на камеры на потолке. Ей хотелось позвать на помощь, выбежать из палаты, но девушка удержалась. Надо все хорошенько обдумать. Во-первых, она не больна: никаких симптомов, никакого дискомфорта, вообще никаких признаков вирусного воздействия. Кира вгляделась в экран, изучая изображение: похоже на РМ, но не на вирус. У вируса должно быть ядро, где зашита генетическая информация, которая, попадая в клетку-хозяина, разрушает ее. В частице из дыхания Сэмма такого не было. Кира пролистала все слои изображения, внимательно изучая структуру. По всей вероятности, эта новая частица не способна к размножению. Что-то вроде бесплодного варианта вируса.

Что бы это ни было, новая информация дала Кире пищу для размышлений. Девушка сравнила молекулу с другими изображениями из базы данных, чтобы отыскать хоть какой-то намек на ее функции и назначение. Получились две версии, и Кира записала их в блокнот. Первое: когда-то в организме Сэмма вырабатывались Капли, но потом этот механизм был либо утрачен, либо сокращен, и осталась только инертная, невирусная структура, остаточная, как аппендикс у человека, след прежней деятельности. Уставившись в блокнот, Кира обдумывала такую возможность. Что, если так партиалы распространяли РМ? Просто выдыхали вирус, который всех убил? Но тогда как исчезла эта функция? Как выключился механизм распространения? Почему смертельный вирус стал инертным? «Партиалы – искусственно созданные существа, – подумала Кира. – Так что этот механизм и возможность его выключать и запускать могли быть изначально запрограммированы в них. Но кто контролирует этот механизм?»

Кира вздрогнула: от выводов из этого предположения ей сделалось не по себе. Но вторая гипотеза и того хуже: частица в дыхании Сэмма могла быть прекурсором^[9] для активного вируса и при контакте с человеческой кровью трансформировалась в смертоносную Каплю. Быть может, поэтому партиалы и невосприимчивы к РМ? Что, если вирус не может прийти в действие без человека? Для Киры это значило самое худшее: она не сможет найти лекарство, позаимствовав у партиалов защитный механизм от РМ. Если вирус изначально был нацелен только на людей, единственный способ от него спастись – перестать быть человеком.

Получается, чтобы выжить, надо быть партиалом?

Кира покачала головой, отшвырнула блокнот и усилием воли отогнала эту мысль. Так думать нельзя: это путь в никуда. В генетическом коде партиалов должно быть что-то, что нейтрализует вирус, и наверняка найдется способ скопировать этот механизм в генетический код человека. Кира непременно найдет, как это сделать. Единственное, что доказывала ее находка, – то, что Сэмм вчера сказал ей правду: партиалы действительно имеют отношение к РМ, но очень относительное. Какое же именно?

Кира нажала на экран и открыла описание частицы, чтобы как-то ее назвать. Молекула, образующаяся в крови, была Каплей из-за пышных форм, воздушная – Спорой, потому что так предположительно распространялся вирус. Новую же разновидность Кира окрестила «Наблюдателем», потому что у нее не было четкого назначения. Видимо, она выжидала, чтобы поразить цель.

– Вы не найдете того, что вам нужно.

Кира вздрогнула: Сэмм умел выбрать момент.

– А откуда вы знаете, что мне нужно? – поинтересовалась она.

– Вам нужно решение.

– А вот и нет. Я ищу лекарство.

– Лекарство – это частности, – возразил Сэмм. – Вы ищете решение проблем: восстания, эпидемии, политические волнения, гражданская война. Вы всего боитесь, и вам действительно есть чего бояться. Вы хотите с этим справиться, как-то наладить жизнь, но, вылечив РМ, вы этого не добьетесь. И сами это понимаете.

«Он слушал, о чем мы говорим, – подумала Кира. – Кое-что он мог услышать на заседании в Сенате, но не все. И уж точно не про Голос. Однако он внимательный, вот и сообразил». Ее первым порывом было замолчать, чтобы партиал больше ничего не узнал. Но он связан, да и жить ему оставалось всего четыре дня. Едва ли выводы о неизбежности гражданской войны помогут ему сбежать.

Кира почувствовала себя в ловушке. Девушка подошла к окну и попыталась открыть его, но рама не поддалась. Кира навалилась на нее всем телом, бормоча ругательства в адрес сенаторов за то, что обрекли ее на это заточение, как вдруг вспомнила: палату специально герметизировали. Кира почувствовала себя полной идиоткой и отпустила словцо крепче прежнего.

– Мы не желали вам смерти, – произнес Сэмм.

– Тогда зачем вы нас убивали? – Кира стремительно обернулась и почувствовала, как от злости кровь бросилась ей в лицо.

– Я же вам уже говорил: РМ создали не мы.

– То, что я обнаружила в вашем дыхании, доказывает обратное.

Если Сэмм этого и не знал, то ничем не обнаружил своего удивления.

– Если бы мы хотели вас убить, вы бы давно все были мертвы, – заявил он. – Это не угроза, а факт.

– Тогда что вам от нас нужно? – спросила Кира. – Зачем вы оставили нас в живых? Что вы задумали? Вы поэтому оказались на Манхэттене?

Сэм замялся:

– Вы, похоже, готовы пойти на все, чтобы спасти человечество. Знать бы только, на что именно.

– Вы это о чем? – недоуменно поинтересовалась Кира. – Что вы предлагаете?

Сэмм покосился на камеру в углу, которая записывала все, что они говорили, закрыл рот и уставился в потолок.

– Ну уж нет, – протянула Кира, склонившись над ним, – нельзя сказать такое и замолчать. Зачем вы тогда вообще завели речь об этом?

Партиал не ответил, даже не взглянул на нее.

– Вы об этом мне вчера говорили? Что не можете сказать, потому что вас убьют? Так я вас огорчу: вас все равно убьют, и если вы что-то знаете, лучше признайтесь. Вы не просто так оказались на Манхэттене. Это как-то связано с РМ?

Кира ждала ответа добрую минуту, но Сэмм молчал. Девушка в раздражении отвернулась к окну и хлопнула рукой по стеклу. Раздалось эхо удара, но словно вдалеке. Странно. Кира нахмурилась, выглянула в окно и снова ударила по стеклу, гадая, откуда мог взяться такой звук. На этот раз ничего не произошло. Кира наклонилась ближе и внезапно услышала прерывистый треск. Кира вгляделась в город за окном, пытаясь понять, откуда шум, и увидела поднимавшийся над деревьями столб дыма в нескольких кварталах от больницы. Снова послышались отрывистые ритмичные хлопки, но только увидев бегущих людей, Кира поняла, что происходит.

Автоматная очередь. На город напали.

Глава двадцатая

– Это Голос, – сообщил сенатор Уэйст. Кира, Мкеле и те пять сенаторов, которые были на заседании, собрались в тесном больничном конференц-зале. Атмосфера стояла такая напряженная, какой на памяти Киры еще не было. – Они напали на здание Сената. Такого большого отряда мы еще не видели, человек сорок, а то и больше, и мы перебили всех мятежников до единого.

– А если бы мы там были? – проговорил Хобб. Его волнистые волосы взмокли от пота и прилипли ко лбу. Сенатор был бледен и нервно мерил шагами комнату. – У нас даже охраны толком нет…

– Они метили не в вас, – перебил Мкеле. – Собраний не было, сенаторов тоже. Они напали, когда здание почти не охранялось, а значит, им надо было попасть внутрь, встретив как можно меньше сопротивления.

– Вы хотите сказать, что это ограбление? – спросила Делароза. – Чушь какая-то. Все, что есть у нас в Сенате, можно куда проще раздобыть в окрестностях города.

– Они искали партиала, – пояснил Мкеле. Повисло молчание. – По городу ходят слухи. Поэтому я и позвал сюда мисс Уокер.

– Кто-то из солдат проболтался, – предположила Кесслер. – Или Кира. Не надо было ей доверять.

Кира хотела было возразить, хотела бросить в самодовольное лицо сенатора самые вопиющие обвинения, но Мкеле ее перебил:

– Если бы Кира проболталась, – сказал он, – они бы напали на больницу. Скорее всего, Голос не догадывается, что именно мы прячем: знает только, что что-то есть, и уж точно не представляет, где это искать. Они и послание-то на здании сената написали какое-то неопределенное: «Сенат вам врет. Что они скрывают?» Да если бы они знали, что мы скрываем, неужели не сказали бы?

– Только если хотели бы спровоцировать бунт, – возразил Уэйст. – Потому что, узнай люди про партиала, начались бы беспорядки.

– Наверняка они этого и добиваются, – вмешалась Делароза. – Им нужны волнения, чтобы захватить власть.

– Учитывая, что наши потери незначительны, – заметил Мкеле, – эта атака принесла нам больше пользы, чем вреда. То, что известно мятежникам, и то, чего они не знают, позволяет судить о состоянии их разведки.

– Отлично, – фыркнул Хобб, – но с чего они вообще решили напасть на нас? Откуда им стало известно, что мы что-то скрываем? Если вы такие умные, почему не помешали этому?

– Вы глубоко ошибались, если надеялись, что в нашем маленьком городке удастся сохранить в тайне такую новость, – отрезал Мкеле. – Я с самого начала был против того, чтобы держать здесь партиала.

– Мы приняли решение, так как вы убедили нас, что это безопасно, – не выдержала Кесслер. – И если в Сети безопасности появилась брешь, вы обязаны ее найти…

– Мы знали, на что идем, – перебила Делароза. – И если у мисс Уокер все получится, оно того стоило, несмотря на нападения мятежников. Потенциальная выгода перевешивает ущерб.

– Если у нее получится, – Кесслер бросила на Киру раздраженный взгляд, – и если Голос до тех пор снова не нападет на город. Слишком много условий получается.

«Они так говорят о моей работе, словно сами ее делают, – подумала Кира и хотела было возразить, но сдержалась. – Если они считают, что мы заодно, значит, заинтересованы в результате. Сенаторы поддерживают исследования. И неважно, кому достанется слава, если удастся найти лекарство».

– Слишком много условий, – подхватил Хобб, – и пойди что-нибудь не так, нас тут же объявят предателями и военными преступниками. Уэйст прав: если узнают, что мы прячем партиала, поднимется восстание, а наших оправданий и слушать не станут. Мятежники разнесут весь город, а когда найдут партиала, уничтожат и его.

– Значит, надо перевести пленника в другое место, – предложил Скоузен. – Мэрия пострадала в результате нападения, и мы не можем рисковать больницей – ни пациентами, ни оборудованием, ни инфраструктурой.

– Нельзя его никуда переводить, – возразила Кира. – Только в больнице Нассау есть всё необходимое для исследований. В прочих местах даже нет аппаратуры.

– Лучше всего вообще ничего не говорить, – сказал Мкеле. – Сенатор Уэйст правильно предположил: если узнают, что мы прячем партиала в самом сердце Ист-Мидоу, поднимется волна протеста. Люди взбунтуются или примутся массово переходить на сторону Голоса. Так что я рекомендую удвоить полицейские патрули и утроить охрану в Сенате.

– Зачем все усложнять? – поинтересовалась Кесслер. – Казним партиала, и дело с концом.

– Мы еще многое можем узнать… – начала было Кира, но осеклась, наткнувшись на гневный взгляд сенатора. Да что с ней такое?

– Согласен, – кивнул Мкеле. – Надо только решить, стоит ли рисковать тем, что тайна может раскрыться ради этой информации. Мисс Уокер, расскажите нам, что вам уже удалось выяснить?

Кира посмотрела на Мкеле, потом на сенаторов.

– Через пять дней закончим, – быстро проговорила она.

– Нам нужен отчет, – пояснила Делароза, – а не ваши обещания.

– Исследования уже позволили выявить бесценные сведения, – сказала Кира. – Первый же анализ крови рассказал нам о физиологии партиалов больше, чем мы когда-либо знали. У пациента развитая система тромбоцитов…

– У этого существа, – поправил доктор Скоузен.

Кира нахмурилась:

– В каком смысле?

– У этого существа развитая система тромбоцитов, – повторил Скоузен. – Вы говорите о роботе, Кира, а не о человеке.

Кира обвела присутствующих глазами: сенаторы смотрели на нее со смесью недоверия и раздражения – ведь она выступала от лица их общего врага. Сенат нельзя злить, в особенности сейчас, пока они решают, когда избавиться от партиала. Интересно, когда она стала думать о нем как о пациенте? Кира потупилась и послушно кивнула, старательно напуская на себя невинный вид:

– Простите, оговорилась. У этого существа развитая система тромбоцитов, благодаря которой порезы и прочие раны заживают практически моментально, намного быстрее, чем у человека.

Уэйст поерзал в кресле:

– И вы считаете… что подобная регенеративная способность может помочь найти средство от РМ?

– Возможно, – ответила Кира. На самом деле она так не думала, однако постаралась, чтобы слова прозвучали уверенно. – А еще нам в этом поможет то, что я обнаружила сегодня утром, – тут Кира снова преувеличила, но ей нужно было выиграть время. – В воздухе из легких партиала содержатся нейтральные частицы РМ.

Сенаторы ахнули от удивления; Хобб даже улыбнулся. Кира поняла, что они рады, и продолжала:

– Я сделала анализ воздуха из легких партиала, надеясь найти следы молекулы вируса, которую назвала Спорой, а вместо этого обнаружила инертную, невирусную разновидность РМ, переносимую с кровью. Она выглядит так, будто кто-то убрал из РМ все функции вируса. Она не может размножаться, не может передаваться, вообще ничего не может. И это самое веское доказательство того, что исследование физиологии партиалов поможет нам вылечить РМ.

– Звучит убедительно, – кивнула Делароза и посмотрела на Скоузена. – Вы знали об этом?

– Она выяснила это сегодня утром, – пояснил Скоузен. – У меня не было времени посмотреть результаты, – доктор повернулся к Кире: – А вы уверены, что молекула нейтрализованная, а не готовая к реакции?

Я знала, что он меня об этом спросит.

– Я как раз пытаюсь это выяснить.

– Если вы не знаете этого наверняка, незачем делать преждевременные заявления.

– Судя по тому, что нам уже известно, результаты будут многообещающими, – возразила Кира. – Будь это новый вирус, мы бы заметили. Появились бы новые симптомы, новые больные, а то и эпидемия. Пациент… то есть это существо… уже несколько дней находится среди людей, но никто из нас не заболел. Я провела в тесном контакте с ним больше времени, чем кто бы то ни было, и чувствую себя нормально.

– Ну а если это не новый вирус? – не унимался Скоузен. – Если это обычный РМ, к которому мы невосприимчивы, и поэтому реакции не возникло?

– Такое может быть, – согласилась Кира, – я тоже думала об этом. Кстати, это добрый знак и самый оптимистичный вывод. Куда более позитивный, чем можно было надеяться за полтора дня исследований.

– В этом что-то есть, – согласился Уэйст, подался вперед и оглядел сенаторов. – Что, если нам действительно удастся найти лекарство?

– Продолжайте работу, как мы и договорились, – сказала Делароза, бросив на Уэйста взгляд, показавшийся Кире на удивление жестким. – Я согласна с выводами мисс Уокер. Оптимистичные или не очень, но они стоят того, чтобы копнуть поглубже. Выясните все, что можно, и если вам что-то потребуется, сообщите нам.

– Мне нужна кровь новорожденного, – вставила Кира и поморщилась: такой жутью повеяло от этих слов. Надо было выразиться как-то мягче. – На следующих родах, как только покажется головка, пусть у ребенка возьмут кровь на анализ. Я исследую процесс заражения, так что чем раньше, тем лучше.

Делароза посмотрела на Скоузена. Тот со вздохом кивнул. Делароза перевела взгляд на Киру:

– Сделаем все, что в наших силах.

– Но как быть с безопасностью? – спросил доктор Скоузен. – Если Голос нападет на больницу, последствия будут самые плачевные.

Задумавшись, Делароза уставилась в одну точку на столе:

– Мистер Мкеле, вопрос к вам.

– Пошлем туда солдат, – предложил Мкеле, – хотя, конечно, тут надо соблюдать осторожность. Если Голос поймет, что мы усилили охрану, непременно нападет на больницу.

– Тогда давайте переведем туда Сенат, – вмешался Хобб. – Тогда Голос решит, что охрану усилили ради нас.

Мкеле покачал головой:

– Это только ухудшит ситуацию. Сенат будет по-прежнему собираться в мэрии…

– Вы с ума сошли? – перебил Хобб.

– Мэрию Голос уже обыскал, – пояснил Мкеле, – и мятежники не нашли того, что искали, поэтому второй раз не нападут. Теперь нам нужно их запутать: увеличить число целей, чтобы выбирать было непросто. Мы увеличим количество патрулей в городе, стянем сюда солдат из ЛаГардии и пошлем вооруженных полицейских на все ключевые объекты Ист-Мидоу. Мятежники не догадаются, что именно мы прячем и где, тогда им придется полагаться на данные собственной разведки, а она у них, как видно, оставляет желать лучшего. Так мы, по крайней мере, выиграем время.

– И сколько времени? – спросил сенатор Уэйст.

Мкеле посмотрел на Киру:

– Нам ведь нужно всего три с половиной дня, верно? А потом мы уничтожим партиала, и дело с концом.

Хобб покачал головой:

– Мы уже говорили: недостаточно его уничтожить. Все равно пойдут слухи. Мы должны остаться вне подозрений. Это единственный способ сохранить контроль.

– Контроль? – повторила за ним Кира и вспомнила, как набросилась на Изольду за то, что та употребила это слово. Неужели Сенату только это и нужно?

Делароза обернулась к Кире и впилась в девушку холодным взглядом:

– Да, контроль. Если вы заметили, на острове последнее время неспокойно.

– Заметила, но…

– Голос, – перебила сенатор. – Террористы атакуют ни в чем не повинных людей. Общество расколото, оно на пороге гражданской войны. И что, по-вашему, мы должны делать в этой ситуации, как не пытаться сохранить контроль?

– Я не это хотела сказать, – возразила Кира.

– Но вы на это намекнули, – не сдавалась Делароза. – По-вашему, контроль – зло, надо оставить людей в покое, и они сами все решат, без нашей помощи. Оглянитесь вокруг, и вы поймете, что это невозможно.

Краем глаза Кира заметила, что Кесслер смотрит на нее со злобой, но решила не обращать на сенатора внимания.

– Я хотела сказать, что вы слишком сильно давите на людей. Главное, против чего выступает Голос – Закон надежды. Они считают, что вы нарушаете основные права человека и пытаетесь контролировать то, что вас не касается.

– А что нам остается? – поинтересовалась Делароза. – Сдаться, отступить? Отказаться от надежды на то, что когда-нибудь у нас родятся здоровые дети? Вы сами любите напоминать, что главное – будущее человечества, ради этого мы и работаем. Мы приняли Закон надежды, чтобы увеличить шансы на продолжение рода, это самый простой и лучший способ. Да, многие недовольны, но в истории любого вида наступает момент, когда нужно забыть о недовольстве и гражданских правах ради выживания, – Делароза положила карандаш и сцепила руки в замок. – Известно ли вам, мисс Уокер, чем я занималась до эпидемии?

Кира покачала головой.

– Я была зоологом и занималась спасением вымирающих видов. Как-то мне пришлось ухаживать за всей оставшейся в живых популяцией белых носорогов. Их всего-то было десять. Двое самцов. И знаете, что с ними случилось, когда разразилась катастрофа?

– Нет, мэм.

– Я выпустила их на свободу. Ослабила контроль, – Делароза сделала паузу. – В ту же ночь одного из них задрала пума, и наутро по пути в приют я наткнулась на труп носорога.

– Вот, значит, как, – проговорила Кира, стараясь не обращать внимания на ледяной тон сенатора. – Мы для вас – вымирающий вид в зоопарке.

– А вы с этим не согласны? – усмехнулась Делароза.

Кира стиснула зубы, соображая, как разумнее возразить:

– Нас больше десяти.

– Слава богу.

Кира обвела взглядом собравшихся, посмотрела на стоявшего позади сенаторов Мкеле. У нее не было слов.

– Цивилизация погибла, – произнес Хобб. – И мы все это знаем. Поймите уже, мы стараемся, как можем, спасти то, что от нее осталось. Оглянитесь вокруг: Скоузен – лучший медик в мире, Делароза – лучший руководитель, которого я знаю, а благодаря Кесслер вам есть чем питаться: именно она создала наши фермы и рынки. Сенаторы работают день и ночь, чтобы решить проблемы, о которых вы пока даже не подозреваете, и делают это с тех пор, когда вы еще читать не умели. У нас есть основные и запасные планы, которые вам бы и в голову не пришли. Так что, уж пожалуйста, доверьтесь нам.

Кира медленно кивнула, обдумывая сказанное.

– Вы правы, – согласилась она. – Когда мы планировали вылазку на Манхэттен, я сказала то же самое: нет ничего важнее будущего. И была готова пожертвовать всем ради этого.

– Вот именно, – подтвердила Делароза.

– Значит… – Кира замолчала. – Ради будущего вы приняли Закон надежды, а ради контроля собираетесь уничтожить партиала, как предложил сенатор Хобб, чтобы отвести от себя подозрения.

– Чтобы сохранить порядок, – пояснил Хобб.

Кесслер фыркнула:

– Не надо ей все разжевывать, как маленькой.

– Но как же тогда моя работа? – спросила Кира. – Как же исследования, которые я провожу, чтобы найти лекарство? Разве они вписываются в ваши планы? – Девушка нахмурилась. – Вам это хоть сколько-нибудь важно?

– Они не противоречат нашим планам, – ответил Хобб. – Если вам удастся что-то найти, то хорошо, если нет… мы должны быть к этому готовы.

– Но помните, – вмешалась Делароза, – никто не должен об этом знать. Мы посвятили вас в эту тайну, потому что вы нас вынудили, и еще потому, что вы зарекомендовали себя человеком способным и сообразительным. Но с той самой минуты, как вы вернулись на Лонг-Айленд, вы должны были отдавать себе отчет: если хоть одна живая душа узнает, чем мы тут занимаемся, нас ожидает не просто бунт, а самая настоящая революция.

Глава двадцать первая

Вместо того чтобы сразу вернуться в лабораторию, Кира отправилась в кафетерий. Ей нужно было время всё обдумать.

Чего добивается Сенат? Умом девушка понимала их частичную правоту, но внутренний голос советовал держать ухо востро. Сенаторы, как и Кира, видели, в чем проблема, однако решение предлагали другое: Кира хотела вылечить РМ, сенаторам же нужен был способ сохранить контроль над Ист-Мидоу. Да, у них были на то веские причины: сплоченными горожан не назовешь, а уж тех, кто обитает за пределами города, и подавно. Людям нужен сильный лидер, который руководил бы твердой рукой.

И все же…

Кира закрыла глаза, глубоко вздохнула и усилием воли отогнала эти мысли. Хватит думать о Сенате, пора возвращаться к работе.

Кира быстро шагала по коридорам, не обращая внимания на кипевшую вокруг суету, кивнула Шейлону, стоявшему на посту возле двери, и зашла в лабораторию. Зашипел обдув, в полу зажужжали дезинфекционные форсунки, и вот уже перед Кирой снова лежащий на спине пленник, по-прежнему привязанный к столу, с разведенными в стороны руками. Взгляд у партиала был тяжелым. Сэмм покосился на вошедшую Киру и снова уставился в потолок.

Девушка коснулась экрана компьютера, чтобы вывести из спящего режима, и увидела, что анализ воздуха из легких партиала по-прежнему открыт; сканер закончил работу, систематизировав тысячи различных частиц. Многие, как органические, так и неорганические, удалось распознать: необычные газы, омертвевшие клетки кожи, микроскопические частицы грязи, следы микроэлементов и небольшое количество бактерий. Ничего особенного. Список объектов, которые распознать не удалось, оказался в дюжину раз длиннее. Кира раскрыла его во весь экран и пролистала: вереница изображений странных химических соединений, больших и малых, но непременно самых причудливых форм. Никогда прежде Кира не видела ничего подобного. Листая изображения, девушка заметила, что многие из них похожи, и соединения можно разделить на несколько основных категорий, повторяющихся снова и снова. Кира принялась отмечать изображения, изучая молекулы и маркируя идентификаторы, делить их на подгруппы, задавая компьютеру команды для определения различных частей. Вскоре компьютер составил собственный список, куда вошли девять основных типов химических соединений, а в десятый попало все, что от них отличалось. Однако функции этих веществ компьютер так и не распознал, и Кира на глаз тоже не смогла их определить. Чем бы это ни было, но в организме Сэмма его было полно.

Все химические соединения были гораздо проще Наблюдателя, но не походили ни на какое известное Кире вещество: ни на ткань, ни на пищу, ни на минерал, ни на пластик. Девушка посмотрела на Сэмма, перевела взгляд на экран, поджала губы и встала. Слишком часто повторялись эти формулы, чтобы быть случайностью. Следовательно, у них была цель, а чтобы ее достичь, в организме партиала должны быть специальные рецепторы для активации функций. Быть может, они как-то связаны с невосприимчивостью партиалов к вирусу? Выяснить это можно только одним способом. Кира подошла к столу, освободила колесики и принялась толкать его к стене. Она ожидала, что Сэмм спросит, куда его везут, но он молчал.

Кира подкатила стол к ДОРД-сканеру, массивному прибору величиной почти с автомобиль – из тех, что ржавели на стоянке. Это было самое мощное орудие в арсенале лаборатории: томограф, сканирующий все тело целиком, слой за слоем, орган за органом. Кира включила ДОРД и, пока тот загружался, вернулась к компьютеру. Определения, которые она дала химическим соединениям, по-прежнему были открыты, как и несколько самых четких изображений, и Кира сохранила данные, прежде чем отсоединить экран от компьютера и отнести к томографу. Экран и сам по себе мог служить компьютером, но это были мелочи по сравнению с системами датчиков, к которым его подключали. Кира подсоединила экран к ДОРДу; послышался щелчок. Девушка быстро нажала на экран, и вот уже он снова был готов к работе. ДОРД просканирует легкие, горло, носовые пазухи Сэмма в поисках всего, что похоже на загадочные химические соединения, и тогда, быть может, Киреудастся установить, откуда они берутся и для чего нужны. Об остальном придется догадываться. Кира подняла сенсорную матрицу, отодвинула в сторону и поместила под нее Сэмма. Матрица была объемная, тяжелая, в белом пластиковом корпусе – пожалуй, самый массивный предмет в комнате, – но держалась легко. Кира нажала на старт, и ДОРД зажужжал.

Девушка вглядывалась в экран, с нетерпением ожидая результатов. Однако процесс сканирования оказался небыстрым. Кира нервно забарабанила пальцами по томографу, развернулась и отошла к окну. Ей хотелось спросить у Сэмма, знает ли он, что это за частицы, хотя он с ней и не разговаривал. Но сейчас, когда процесс пошел, любое шевеление могло нарушить работу датчиков. Кира обернулась и посмотрела на партиала: он лежал неподвижно, как камень, и казалось, будто он это специально.

На экране что-то мелькнуло, и Кира бросилась посмотреть: ДОРД показывал и классифицировал кое-какие результаты предварительного сканирования. Кира пролистала список и открыла файл, касавшийся соединения, которое девушка обозначила буквой «М»; молекула по форме напоминала подковку. ДОРД обнаружил в организме Сэмма несколько идентичных структур: одну в носовой полости, остальные в легких. Кира увеличила изображения, выстроила их в ряд на экране и принялась изучать: картинки походили на железы, хотя таких желёз девушке прежде видеть не доводилось. Одна из них, обнаруженная в носовых пазухах, была гораздо крупнее других, и ДОРД связывал ее со всеми файлами. Кира открыла список, быстро просмотрела и удивилась: «железа» имела сродство со всем, что томограф успел отсканировать. Для каждой молекулы имелась своя маленькая железа в легких, но все молекулы подходили к одной большой железе в голове Сэмма.

ДОРД продолжал работать. Кира вгляделась в картинку с железами. Зачем они нужны? У компьютера этого не спросишь, но можно поискать в базе данных похожие изображения. Кира запустила поиск и снова уставилась на картинку, готовясь к долгому ожиданию, однако результат появился практически мгновенно: никаких совпадений. Кира нахмурилась и повторила запрос. Нет, ничего не обнаружено.

Видимо, придется вручную. Учитывая, что для каждой частицы существует две взаимосвязанные структуры, первое, что приходит в голову, – одна создала частицу, а вторая уловила. Писатель и читатель. А значит, они хранят информацию. Кира запустила поиск с новым запросом: есть ли в базе данных совпадения с другими живыми существами, не людьми. ДОРД обнаружил старый файл, созданный еще до эпидемии, – результаты томографии собаки. Кира решила поискать совпадения здесь, и они моментально нашлись: структуры, на удивление похожие на те, что сканер обнаружил в организме Сэмма, хотя и попроще. Вомероназальный^[10] орган.

У Сэмма оказалась на удивление сложная система феромонов.

Кира открыла все файлы о феромонах, которые нашлись, и принялась читать: оказалось, что это система химической коммуникации, нечто вроде обоняния, но только сложнее и точнее. Насекомые с помощью феромонов оставляли следы или предупреждали друг друга об опасности, собаки – метили территорию и определяли период спаривания. Для чего же феромоны партиалам?

«Надо у него спросить. Попытка не пытка», – подумала Кира.

– Расскажите мне про ваши… феромоны.

Сэмм, как и следовало ожидать, ничего не ответил.

– Вы наделены высокоразвитой системой химических синтезаторов и рецепторов. Расскажите мне об этом.

Ни звука.

– Что ж, я хотя бы попыталась.

Кира задумчиво оглядела комнату, открыла компьютер и вытащила резиновую перчатку, куда дунул Сэмм. Девушка поднесла ее к лицу партиала, проткнула резину булавкой и сжала изо всех сил, направив воздух прямо в нос Сэмму. Пленник закашлялся, брызгая слюной, и отдернул голову из-под струи. Однако Кира, к своему удивлению, заметила, что партиал расслабился; пульс его, сперва участившийся в ответ на поток воздуха, успокоился, видимо, среагировав на что-то еще. Феромоны. Взгляд у Сэмма стал мягким, лицо разгладилось, дыхание выровнялось.

Кире вдруг подумалось, что партиал выглядит точь-в-точь как утром, когда согласился подуть в перчатку.

– Черт, – выругался пленник. – Так нечестно.

Кира уперлась руками в бока:

– Что случилось?

– Вы использовали против меня мои же данные, и теперь я… а, ладно, – партиал закрыл рот и уставился в потолок.

– Какие данные? – спросила Кира. – Феромоны? Вы их так называете? – Она посмотрела на сдувшуюся перчатку, которую держала в руке. – Вы рассказали мне что-то, чего говорить не планировали, так ведь? Вы не хотели, оно само вырвалось. Так за что у вас отвечают феромоны?

Сэмм молчал. Кира поднесла перчатку ближе к глазам, чтобы получше рассмотреть, и вышла на середину комнаты, вспоминая, как все было тогда утром: ДОРД стоял вот здесь, стол вон там, Сэмм на нем. Она попросила партиала дунуть в перчатку, и между ними возникло… пожалуй, нечто похожее на понимание. Они разговорились. Кира пошутила насчет имени Сэмма, он пошутил в ответ, а потом согласился помочь ей с образцом. Он ей доверился.

Сейчас, когда она выпустила воздух в лицо партиала и задала ему вопрос, он снова ей доверился – ненадолго, но все же дрогнул, ослабил оборону. Ответил ей.

Феромоны позволили воссоздать атмосферу доверия, которое пленник испытывал к Кире утром, и заставили его снова испытать те же эмоции.

– Это что-то вроде системы химической эмпатии, – негромко предположила Кира и подошла обратно к Сэмму. – Так вы сообщаете другим партиалам о переживаемых вами чувствах, и они их разделяют. Ну или по крайней мере понимают, что вы чувствуете, – Кира уселась на стул возле Сэмма. – Это передается, как зевота: целая группа может испытывать те же ощущения, что один партиал.

– Не смейте использовать их против меня, – Сэмм отвернулся. – Я больше не стану дуть в вашу перчатку.

– А я и не использовала их против вас, – парировала Кира, – я лишь пыталась понять, как эта система функционирует. Как вы это чувствуете?

Сэмм повернул голову и посмотрел на Киру:

– А как вы слышите?

– Действительно, дурацкий вопрос, – кивнула Кира. – Ваша правда. Трудно описать, как именно чувствуешь: это просто есть.

– Я забыл, что люди не умеют подключаться друг к другу, – заявил Сэмм. – Все это время я не мог понять, почему вы по любому поводу устраиваете такие представления. Вы просто не умеете считывать эмоции друг друга, поэтому вам приходится выражать их голосом и жестами. Удобно, конечно, но уж очень… театрально.

– Театрально? – переспросила Кира. Насколько она помнила, это был первый раз, когда партиал произнес столь длинную речь. Говорил ли он искренне, или же все было частью какого-то плана? Чего он хотел добиться? Кира решила разговорить его и посмотреть, что будет. – Если вам нужны химические стимулы, чтобы сообщить другим о своих чувствах, – сказала она, – то это многое объясняет. С точки зрения общества вы ничем не обнаруживаете эмоций. И если мы вам кажемся притворщиками, то вы нам – бесчувственными чурбанами.

– Дело не только в эмоциях, – ответил Сэмм; Кира подалась вперед, испугавшись, что его откровенность сдуется, как пузырь, и он снова замкнется в себе. – С помощью феромонов мы узнаём, когда кто-то в беде, ранен или чем-то взволнован. Это помогает нам действовать как единое целое, работать вместе. Разумеется, система изначально предназначена для использования в боевых условиях: если дозорный что-то заметит, человеку пришлось бы крикнуть, чтобы разбудить товарищей, и только проснувшись и поняв, в чем дело, они начнут готовиться к бою. Партиалу же достаточно передать данные с помощью этой связи, чтобы другие тут же их получили: они чувствуют прилив адреналина, у них учащается пульс, включается реакция борьбы или бегства, и вот уже весь батальон готов к сражению, порой даже без единого слова.

– Данные, – повторила Кира. – Связь, данные – прямо технические термины какие-то.

– Вы же сами вчера назвали меня биороботом, – ответил Сэмм. – Отчасти так оно и есть. – Он улыбнулся, впервые за все время, и Кира улыбнулась в ответ. – Не представляю, как вы, люди, вообще ухитряетесь выживать. Понятно, почему вы проиграли войну.

Эти слова повисли в воздухе, точно ядовитое облако, убив все надежды на дружескую беседу. Кира отвернулась к экрану, изо всех сил стараясь сдержаться и не наорать на Сэмма. У него тоже изменилось настроение; он помрачнел и задумался.

– Я работал в шахте, – негромко проговорил он. – Вы создали нас, чтобы выиграть Войну за Изоляцию, а когда мы с победой вернулись на родину, правительство США нашло нам работу. Меня послали в шахту. Я не был рабом, все было сделано по закону, все как полагается, в общем, человечно, – последнее слово Сэмм буквально выплюнул, как будто ему на язык попалось что-то горькое. – Но мне это не нравилось. Я пытался найти другую работу, но никто не хотел брать партиала. Пытался получить образование, чтобы потом уже претендовать на лучшую должность, но меня никуда не приняли. И выбраться из трущоб, куда нас поселило правительство, мы тоже не могли, потому что на наши заработки можно было с трудом прожить, да и никто все равно бы нам ничего не продал. Кому понравится жить по соседству с искусственными людьми?

– И вы взбунтовались.

– Мы вас ненавидели, – ответил Сэмм. – Я вас ненавидел, – он повернул голову и поймал Кирин взгляд. – Но я не хотел уничтожать человечество. И никто из нас не собирался этого делать.

– Кто-то все-таки хотел, – возразила Кира; ее голос был тонким из-за сдерживаемых слез.

– Вы утратили всякую связь с прошлым, – продолжал Сэмм. – Я понимаю, каково вам.

– Ничего вы не понимаете, – прошипела Кира. – Говорите что угодно, а этого не смейте. Мы потеряли наш мир, наше будущее, наши семьи…

– У вас отняли родителей, – перебил Сэмм. – А мы своих убили, когда убили вас. И как бы ни было вам больно, вы хотя бы избавлены от этого жгучего чувства вины.

Кира прикусила губу, стараясь разобраться в собственных чувствах. Сэмм был врагом, и все-таки ей было жаль его. Его слова взбесили девушку, но из-за этого она почему-то чувствовала себя виноватой. Кира сглотнула и выдавила ответ, – частично обвинение, частично отчаянную мольбу о понимании.

– Вы поэтому мне всё рассказываете? Потому что вам стыдно, что вы нас убивали?

– Я рассказываю вам это для того, чтобы вы поняли: одного лекарства недостаточно. Война унесла жизни миллиардов, но проблемы начались задолго до нее.

Кира покачала головой и ответила резче, чем хотела:

– Не надо мне указывать, что я должна понять.

Девушка отошла от Сэмма и вернулась к работе.

* * *

– Это система коммуникации, – сказала Кира.

Был ранний вечер, и поскольку обед она пропустила, то решила пораньше поужинать с Маркусом. Он купил у уличного торговца суши, и сейчас они ели в пустой комнате на третьем этаже, вдалеке от суеты и людей. Кира откусила кусочек, проглотила и заговорила вновь: ей не терпелось рассказать Маркусу обо всем. Разговор с Сэммом не выходил у нее из головы, пережитые чувства тлели в душе, точно угли, но девушка старалась их не замечать.

– Химическая система коммуникации, как у муравьев, но в миллион раз сложнее. Представь, что ты можешь общаться с людьми, просто вздохнув, тебе не надо говорить ни слова, ты и так все знаешь…

– Не могу себе представить, чтобы ты и слова не сказала, – перебил Маркус. – Ты же с ума сойдешь.

– Ха-ха, – закатила глаза Кира.

– Так как же это работает?

– Ну я не знаю, какую именно информацию они могут передавать друг другу этим способом. Пока что я включила в каталог минимум двадцать разных феромонов, но даже если их в десять раз больше, все равно для полноценного словаря маловато. Допустим, если кто-то из них, получив ранение, тут же сообщает об этом остальным, все будут знать, где именно его искать. У нас и чувства-то такого нет, мы так не общаемся, а для партиалов это привычно, это их вторая натура. Представляешь, что значит не иметь возможности так общаться? Ему, наверно, так одиноко… – Кира вспомнила, как пленник назвал людей родителями партиалов; интересно, каково сейчас в остальной Америке, в тиши и пустоте? – Им одиноко, Маркус, пойми. Для них это горе.

– Ему повезло, что ты о нем заботишься, – хмыкнул Маркус. – У меня сердце разрывается при мысли, что бедному партиалу так одиноко.

– Я не это имела в виду, – возразила Кира. – Я люблю свою работу. Ты же тоже врач. Я думала, ты поймешь, почему мне это так нравится. Дело-то вовсе не в Сэмме, а…

– О, так вы уже познакомились? – Маркус притворился, будто пошутил, но Киру обмануть было трудно: слишком хорошо она его знала. – Я шучу, Кира. А если серьезно: он партиал. Величайший враг человечества, не забыла?

– Это я тебе и пытаюсь объяснить. Мне кажется, что это уже не так.

– Это он тебе так сказал? – Маркус посмотрел на Киру, как прежде сенаторы: словно на идиотку. – Он один, связан по рукам и ногам, и поэтому тебе его жалко, но он пытался тебя убить, и не в эпидемию, а на прошлой неделе, на Манхэттене. Он в тебя стрелял. Он солдат вражеской армии, военнопленный, и если его освободить, кто знает, что он сделает и тебе, и всему городу.

– Я все это понимаю, – кивнула Кира. – Но ты же с ним не общался. Он вовсе не чудовище. По крайней мере, говорит разумно.

– Два дня назад он был для тебя объектом исследований, – не сдавался Маркус. – Подопытным кроликом. А еще за два дня до этого – безликим врагом, которого ты была готова уничтожить и расчленить, чтобы взять ткани на анализ. Кто знает, кем он станет для тебя еще через два дня? Может, вы подружитесь?

– Я этого не говорила.

– Через три дня его уничтожат. Я тебя знаю всю жизнь и вижу, к чему идет: сперва ты его пожалеешь, потом к нему привяжешься, а когда он умрет, будешь страдать, так как считаешь, что обязана всех спасти. Это как с новорожденными: ты винишь себя в каждой смерти. Партиал – всего лишь объект исследований, и очень жаль, что он смекнул, как тебя пронять. Он говорит тебе ровно то, что ты хочешь услышать. Я лишь хочу сказать, что не стоит слишком сильно привязываться к нему.

– Слишком сильно привязываться? – переспросила Кира. Ее охватила злость. – По-твоему, я к нему уже привязалась?

– Успокойся, – проговорил Маркус. – Я не это хотел сказать.

– Не это? – бросила Кира. – А мне вот показалось, будто ты меня в чем-то обвиняешь.

– Я ни в чем тебя не обвиняю, – заверил Маркус. – Я лишь предупреждаю…

– Ты меня предупреждаешь?

– Я неудачно выразился.

– И о чем же ты меня предупреждаешь? – спросила Кира. – Чтобы я не дружила с теми, кто тебе не нравится?

– Я хочу уберечь тебя от себя самой, – пояснил Маркус. – Ты же знаешь, что любишь строить воздушные замки, а когда они рушатся, тебе больно. Тебе мало заботиться о младенцах: ты хочешь вылечить РМ. Тебе мало исследовать партиала, ты хочешь… собственно, чего? Заключить мир с ними? Об этом тебе рассказывал Сэмм?

– Нет, конечно, – возразила Кира, хотя сама так не думала. – Я лишь хочу сказать: верю я Сэмму или нет, партиалы не так просты, как кажутся. Они взбунтовались, потому что люди притесняли их, и если мы постарались бы с ними договориться, может… на этот раз и получилось бы. Не знаю, – Кира попыталась собраться с мыслями. – Я не говорю, что мы должны отбросить осторожность и позабыть все, что было. Я лишь хочу сказать, что, быть может, они больше не хотят войны. И если ключ к разгадке РМ скрывается в них, то мир – наш единственный шанс.

Кира взволнованно посмотрела на Маркуса, надеясь, что он ее понял.

– Они подняли восстание и уничтожили нас, – настаивал Маркус.

– Триста лет назад американские колонии тоже взбунтовались против Англии, – заметила Кира. – И все кончилось хорошо, страны наладили дружеские отношения.

– Америка не выпускала вирус, который уничтожил весь мир.

– Что, если партиалы тоже его не выпускали? – спросила Кира. – Может, мы чего-то не знаем о той войне? Мы все время говорим о том, что они нам сделали, но ведь не все так просто. Если Сэмм сказал правду…

– Опять Сэмм! – покачал головой Маркус.

– А что тебе не нравится? – Кира повернулась к нему лицом. – Или ты ревнуешь? Я тебя люблю. – Девушка с нежностью посмотрела на Маркуса. – Пожалуйста, постарайся меня понять.

– Ты меня правда любишь?

– Ну конечно.

– Тогда выходи за меня замуж.

Кира широко раскрыла глаза. Она никак не ожидала, что сейчас, в такую минуту, он попросит об этом.

– Я…

– Мы еще молоды, – перебил Маркус. – Но не слишком. Ты переедешь ко мне. Я нашел этот большой дом для тебя. Для нас. Мы будем жить там, а потом, когда ты найдешь лекарство от РМ, заведем детей. Но нам незачем ждать. Мы можем быть вместе уже сейчас.

Кира смотрела на Маркуса, представляя, что он все время рядом с ней: вечером, когда она ложится спать, утром, когда она просыпается, всегда с ней, что бы ни случилось. Именно об этом девушка и мечтала, с тех самых пор, как они с Маркусом в детстве любовались на звезды, сидя на крыше школы.

Но теперь все гораздо сложнее.

Кира медленно покачала головой, так медленно, что сама почти не почувствовала этого жеста: она надеялась, что так Маркус не поймет ее отказа.

– Прости. Но это невозможно.

Ни единый мускул не дрогнул в лице Маркуса. Ему почти удалось скрыть свои чувства, однако голос выдал волнение:

– Невозможно сейчас или в принципе?

Кира подумала о новорожденных, о РМ, войне, партиалах, работе в лаборатории и обо всем, что рассказал ей Сэмм. Он заявил, будто вылечить РМ недостаточно. Значит, нужно заключить мир? Возможно ли это? Слишком много вопросов и недоговоренностей, которые мешают увидеть ответ. Кира покачала головой:

– Не сейчас. А там поживем-увидим.

– Ладно, – Маркус кивнул и пожал плечами. – Как скажешь, – слишком легко он принял ее отказ, будто ничего другого и не ожидал.

И это было хуже всего.

Глава двадцать вторая

Кира успела просмотреть только две трети изображений, которые отсканировал ДОРД, когда картинки начали расплываться перед глазами. Девушка хотела разобраться, как функционирует система феромонов, но понимала, что с РМ это никак не связано. У Киры слипались глаза, она с трудом боролась со сном и, наконец, решила, что пора сделать перерыв на ночь. «Как же не хочется идти домой, – подумала она. – Положить бы здесь матрас, рухнуть на него и заснуть». Ей нужна помощь, чтобы изучить физиологию Сэмма и найти то, что нужно; в одиночку такое количество информации не обработать. Партиал еще не спал (неизвестно, спал ли он вообще), но с тех пор, как Кира вернулась с ужина, не проронил ни слова. Девушка хотела сказать ему что-нибудь, но не знала, что именно.

Ночные охранники выглядели суровее своих дневных сменщиков. Шейлон и его товарищ ушли, вместо них у дверей стояли двое угрюмых, видавших виды солдат. Проходя мимо, Кира замедлила шаг, гадая, собираются ли они «допрашивать» Сэмма, то есть бить, резать, или какие еще гнусные пытки они там придумают. Ей хотелось попросить их не заниматься этим, но что толку? Кире сделалось грустно. Бросив прощальный взгляд на охранников, девушка, понурясь, зашагала прочь по коридору.

На улице Кира остановилась и медленно, всей грудью вдохнула ночной воздух. Потеплело. Кира направилась было в сторону дома, как вдруг в свете луны заметила какое-то движение и замерла, опасаясь самого худшего: мятежники решили напасть на больницу и захватить Сэмма. В темноте послышался голос, похожий на Хару.

– Все хорошо, – в отчаянии произнес он. – Мы почти пришли, не бойся.

Кира быстрым шагом пошла на голос, прислушиваясь, точно ли это Хару. Тень выросла, и стало ясно: это он, а с ним Мэдисон, которая часто дышала и явно превозмогала боль.

У Киры сердце ушло в пятки: она бросилась к друзьям:

– Мэдс!

Подруга заскрипела зубами от боли и сжала руку Хару так, что побелели костяшки. Он медленно, но уверенно вел жену: Кира нагнала их почти на больничной стоянке.

– У нее кровотечение, – быстро пояснил Хару, – и очень сильная боль, раньше такого не было.

Кира оглянулась на больницу, взяла Мэдисон за руку и осторожно повела вперед.

– Не надо было ей сюда идти, – бросила Кира. – Ты должен был ее привезти или прийти за каталкой и вызвать «Неотложку», мы бы сами ее забрали.

– Я не оставлю ее дома одну!

– Ей нельзя было идти сюда пешком, и плевать, что вы живете близко!

– Но… – замялся Хару. – Просто помоги ей!

– Пошли, – скомандовала Кира. – В родильном всегда полный состав, даже ночью. – Они вели Мэдисон в отделение, и Кира молилась всем богам, чтобы те спасли ребенка подруги. Сроки еще не подошли, ребенок родится недоношенным, не сможет дышать и умрет от этого, а не от РМ. Кира и Мэдисон завернули за угол и остановились у родильного отделения, едва не столкнувшись с бежавшей по коридору медсестрой.

– Сэнди! – окликнула Кира, узнав сестру, с которой работала в интернатуре. – Ей нужна помощь!

– Ребенок Барнс умирает! – на бегу крикнула Сэнди. – Пусть подождет!

– Они нам не помогут? – спросил Хару.

– Все заняты, – пояснила Кира. – Пойдем, – она провела их в палату, включила свет и помогла Мэдисон сесть в большое мягкое кресло.

– Ой, опять, – сквозь зубы простонала Мэдисон. – Нет!

Кира указала Хару на тележку с аппаратом в углу.

– Включи УЗИ, – велела она. – В одну из розеток с красными метками, они работают, – Кира наклонилась к Мэдисон и убрала волосы с ее лица. – А теперь расскажи, что с тобой?

– По-моему, у меня начались схватки.

– Еще два месяца, – возразила Кира. – Твоя беременность до сих пор развивалась хорошо, так что вряд ли это схватки.

– Но это не просто спазмы, – Мэдисон застонала, зажмурилась и с такой силой сжала руку Киры, что девушке пришлось прикусить язык, чтобы не закричать. Боль отпустила, и Мэдисон, тяжело дыша, откинулась на спинку кресла.

– Боль ритмичная? – спросила Кира. Мэдисон покачала головой. – Можешь показать, где болит? – Мэдисон указала на живот и бок, и Кира кивнула. – Это, похоже, не матка, а желудок. Сейчас сделаем УЗИ.

– У нее кровь течет, – напомнил Хару. – Разве не нужно остановить кровотечение?

– Я делаю все, что могу. Вези сюда аппарат.

Хару подкатил к креслу Мэдисон тележку с УЗИ. На лице у него читалась тревога. Кира достала стерильные перчатки и задрала рубашку Мэдисон, обнажив живот.

– Не шевелись, – попросила она подругу и прижала к коже датчик. – Я начинаю.

На экране, мерцая, показалась черно-белая сетка с клиновидными изображениями в центре. Картинки мигали и двигались: ультразвуковое воспроизведение органов в животе Мэдисон. Первые несколько раз Кира с трудом различала, где что находится на эхограмме, но спустя несколько недель практики расплывчатые картинки стали для нее яснее ясного.

– Это твой мочевой пузырь, – пояснила Кира, одной рукой двигая датчик, а другой указывая на экран, чтобы определить названия и границы, которые компьютер сохранял и отслеживал в режиме реального времени. – Это твой желудок, это нога младенца, а вот его тело, – Кира работала быстро. Ее пальцы порхали по экрану, вызывая те или иные показатели и статистику из архива прошлых осмотров Мэдисон. – Голова и грудная клетка развиты хорошо, внутренние органы в порядке. Сердцебиение здоровое. Мочевой пузырь наполняется и пустеет. Позвоночник в порядке.

Мэдисон снова поморщилась от боли, скрипнула зубами и вцепилась в ручки кресла. В палату вбежали две медсестры – Сэнди и Харди.

– А вот и мы, Уокер, спасибо, что начала.

Сестра Харди надела перчатки и взяла у Киры датчик УЗИ. Девушка отошла от кресла, а более опытная Харди продолжила осмотр.

– Опишите боль, – попросила сестра.

– Сильная, но не постоянная, – сказала Кира. – В области желудка и левого бока. Еще у нее кровотечение: наверно, отслоение.

– Что это значит? – всполошился Хару. – Это плохо? Она поправится?

– Мы делаем, что можем, – ответила Харди. – Пожалуйста, не мешайте нам.

– А что с ребенком, он здоров?

Изображение то становилось резче, то снова расплывалось. Кира указала на экран:

– Там тень.

– Вижу, – ответила сестра Харди, спустила датчик ниже и чуть наклонила его. Мэдисон успокоилась, и картинка стала резче: большой черный овал (желудок), а за ним расплывчатый черный треугольник. Компьютер практически сразу его определил и пометил красным.

– Частичное отслоение, – заметила сестра Харди. – Как вы и говорили, – она вгляделась в темно-красное пятно в середине экрана. – Молодец, Уокер.

Кира почувствовала, как напряжение оставляет ее, словно вытекая через ноги в пол и оставляя в душе опустошение.

– Что это значит? – спросила Мэдисон.

– Это значит, что все в порядке, – успокоила ее Кира. – Плацента чуть оторвалась от стенки матки. Это не очень хорошо, но по большому счету не опасно ни для тебя, ни для ребенка. Тебе пропишут постельный режим, так что особо разгуливать не сможешь, и оставят в больнице, чтобы мы могли наблюдать за тобой круглосуточно семь дней в неделю.

– Но я не могу здесь остаться, – возразила Мэдисон.

Кира сжала ее плечо.

– А ты представь, что это отпуск. Завтрак в постель, обслуживающий персонал, готовый прибежать по первому твоему требованию… С тобой и с малышом ничего не случится, даже если нас не будет рядом.

– Это точно не опасно? – спросила Мэдисон. – Если меня кладут в больницу…

– Двенадцать лет назад я отправила бы вас домой с тампонами и тайленолом, – ответила сестра Харди. – Но теперь мы стараемся не рисковать.

– Ладно, – сдалась Мэдисон. – Но зачем мне непременно лежать в кровати? То есть вообще нельзя будет ходить?

– Старайтесь вставать как можно меньше, – пояснила сестра Харди. – Отслоение плаценты бывает нечасто, но в вашем случае это, скорее всего, вызвано перенапряжением, так что придется вас изолировать.

– Никаких больше уборок, – добавила Кира. – Я поговорю с Зочи, и мы решим, как тебе помочь.

Мэдисон виновато улыбнулась и глубоко вздохнула:

– Зря я сюда пешком шла.

– Уж не сомневайся, я за это отлуплю Хару велосипедной цепью, – пошутила Кира и бросила на Хару сердитый взгляд. – А сейчас отдохни.

– Надо взять анализ крови, – сказала сестра Харди. – Потом мы дадим вам обезболивающие, и вы сможете поспать.

Кира сжала руку Мэдисон и отодвинулась, чтобы не мешать медсестрам. Возбуждение еще не схлынуло окончательно. Кира вышла в коридор и рухнула на стул. Пронесло. Она медленно выдохнула, прокручивая в уме все возможные варианты: ведь могло быть гораздо хуже. Не хочу, чтобы Мэдисон, как Ариэль, беспомощно колотилась в стекло, умоляя дать ей подержать мертвого младенца.

Но я так и не выяснила, как его спасти.

Кира уставилась в пол. Думать не было сил.

– Привет.

Она подняла глаза: рядом стояла Зочи с чуть искаженным, усталым лицом.

– Привет, – ответила Кира. – Слышала про Мэдисон?

– Ага, – кивнула Зочи, – но я здесь не потому.

Кира нахмурилась. Пожалуйста, хватит уже происшествий. Она выпрямилась:

– Что случилось?

Голос Киры прозвучал бодрее, чем она себя чувствовала.

– Изольда только что вернулась из Сената, – сказала Зочи. – Они приняли поправку к Закону надежды. Завтра об этом объявят официально. Теперь возраст беременности – с шестнадцати лет.

Глава двадцать третья

– Все официально, – проговорила Изольда. Она валялась на диване с полупустой бутылкой в руках. – Поправку приняли сегодня днем. Или уже вчера – сейчас ведь больше полуночи?

– Поверить не могу, – Зочи уставилась в пол. – В голове не укладывается.

Изольда сделала большой глоток.

– Какая разница, веришь ты или нет. Твое правительство дало тебе два месяца, чтобы залететь, – она подняла бутылку. Лицо у нее было красное и мрачное. – Ваше здоровье.

– Пей-пей, – кивнула Зочи. – А то скоро придется пить за двоих.

Кира молча сидела на диване, слушала, как жалуются подружки, и думала о мотивах, заставивших Сенат принять такое решение. Первое, что приходило в голову, – их вынудили ультиматумы Голоса. Любые другие меры показались бы уступками, поэтому сенаторы поступили иначе. Но в глубине души девушка понимала: это из-за Сэмма. Тот самый «запасной вариант», о котором обмолвился Хобб. Она предупреждала, что нужно ослабить давление, они же вместо этого усилили контроль. Для тех, кто одобрял Закон надежды, разумеется, это решение – свидетельство силы и солидарности общества, но как быть с остальными? Это же фактически объявление войны.

И хуже всего, что присутствие партиала должно остаться в тайне. Кира понимала, что Мкеле прав: если о Сэмме узнают, то в сложившейся напряженной обстановке это приведет к бунту, и Кира окажется напрямую в нем замешана. Она больше не скажет ни слова ни о Сэмме, ни о тестах, ни о чем: будет работать изо всех сил и постарается вылечить вирус прежде, чем кому-то придется умереть.

Но даже сейчас, спустя два дня исследований, она ни на шаг не приблизилась к разгадке. Она выяснила, как Сэмм мыслит, общается, дышит, ест, двигается, но по-прежнему не представляла, как функционирует его иммунитет. Кира оказалась в тупике. А поскольку она не могла ни с кем поделиться сомнениями, приходилось мучиться в одиночку.

Ей казалось, что она тонет.

Изольда отхлебнула из бутылки.

– За распитие алкоголя во время беременности можно угодить под стражу и попасть под круглосуточное наблюдение, – сказала она. – Так что буду наслаждаться, пока можно.

– Твой ребенок важнее твоих прав, – добавила Зочи. – Для Сената ты просто матка на двух ногах.

– Повзрослей уже, – отрезала Кира, и ее тут же кольнуло чувство вины: ведь она думала так же, как и Зочи, отчего же на нее набросилась? Закон надежды не работает, и Сенат зря упорствует. Может, ее разозлило то, как подруга об этом сказала – мол, права человека важнее всего на свете. Прежде Кира и сама так считала, но ситуация изменилась. Девушка слышала, как спорят сенаторы, видела страх в их глазах. Делароза права: речь идет о вымирании. Подружки изумленно уставились на Киру, и это рассердило ее еще больше. – Тебе не приходило в голову, что в жизни есть вещи поважнее твоих прав? И выживание твоего вида важнее твоего права рассуждать о том, как все это несправедливо?

Зочи приподняла брови:

– Какая муха тебя укусила?

– Я устала слушать бесконечные разговоры о гражданских правах, неприкосновенности личной жизни и свободе выбора. Либо мы найдем выход, либо вымрем, третьего не дано. И если уж нам суждено вымереть, то хотя бы не из-за того, что для Зочи Кесслер ее драгоценные права оказались важнее спасения человечества.

– Мы говорим не о спасении человечества, – фыркнула Зочи. – А об узаконенном изнасиловании. О том, что правительство присвоило себе право распоряжаться твоим телом, решать, для чего оно нужно, что ты должна делать, что могут делать с тобой другие. Я не позволю какому-нибудь старому развратнику меня оттрахать, потому что так велит закон.

– Так выбери молодого, – отрезала Кира, – или искусственное оплодотворение, ты же знаешь, так тоже можно. Это же не ради секса, а ради продолжения жизни на земле.

– Массовые беременности – худший выход, который только можно себе представить, – заявила Зочи.

– Ну хватит, – заплетающимся языком проговорила Изольда, – успокойтесь уже. Никому не нравится…

– Кире, похоже, нравится, – перебила Зочи. – Еще бы, у нее же есть парень! Что ей этот закон, наверняка она и так с ним спит…

Не помня себя от злости, Кира вскочила и с воплем бросилась на Зочи, пытаясь вцепиться в горло. Изольда перехватила ее, нетрезво зацепилась ногой за ногу, покачнулась, но Киру не отпустила, так что у той не получилось добраться до Зочи. Кира попыталась отпихнуть Изольду и оцарапала ей лоб. Изольда вскрикнула от боли, Кира тут же утихла и расплакалась.

– Ну вы даете, – ахнула Зочи.

– Сядь уже, – Изольда устроила Киру на диване рядом с собой. Кира всхлипывала, Изольда обняла ее, стараясь утешить, и смерила Зочи ледяным взглядом. – А ты думай, что говоришь.

– Прости, – Зочи вернулась в кресло. – Прости, Кира, я не хотела тебя обидеть. Я сама не знаю, что на меня нашло. Меня взбесила эта ситуация.

– Сделанного не воротишь, – сказала Изольда. – Закон принят, и мы можем только ругать его или напиться, чтобы не думать об этом.

– Тебе уже хватит, – Зочи встала и отобрала у Изольды бутылку. Все силы Изольды ушли на схватку с Кирой, так что она не сопротивлялась. Зочи открыла окно и вышвырнула бутылку на улицу.

– Зочи, привет! – послышался крик; это был кто-то из соседских парней, но Кира по голосу не узнала, кто именно. – Что за фигня с этим Законом надежды? Может, мы к вам поднимемся и поговорим?

– Иди к черту, – рявкнула Зочи и захлопнула окно.

– Это моя бутылка, – слабо запротестовала Изольда, но подруги не обратили на ее слова внимания.

– И ты меня прости, – произнесла Кира, выпрямилась и потерла глаза кулаками. – Я не на тебя злюсь, а… на весь мир. Но ему в лицо не вцепишься, вот я и решила отыграться на тебе.

Зочи ухмыльнулась, но тут же посерьезнела.

– Я не готова, – прошептала она. – И никто из нас не готов.

* * *

Изольда обводила пальцем рисунок на диване:

– А вообще-то Хару тогда, в Сенате, сказал правду. У нас не осталось детей, только взрослые, которые сами не ведают, что творят.

Девушки притихли и задумались. Кира вспомнила про Маркуса: ведь она ему отказала, а теперь из-за принятого закона все изменилось. Два месяца на то, чтобы все уладить, после чего ее могут арестовать за то, что не стала тем, кем никогда не была. Если суждено родить детей, то уж лучше от Маркуса: Кира не мыслила себя ни с кем другим, по крайней мере, всерьез. Но если она сейчас согласится на его предложение, он поймет, что это из-за закона, а не по любви. Она не может с ним так поступить. И не может пойти ни к кому другому: это ранит Маркуса еще больше.

Да и не хотелось Кире беременеть. По крайней мере, вот так. Если ей суждено дать кому-то жизнь, то потому, что это важно для нее самой, а не по чьей-то указке.

А ведь она только что наорала на Зочи, которая сказала ровно то же самое. Кира не знала, что и думать.

На мгновение, на какую-то долю секунды, Кира подумала о Сэмме. Интересно, окажется ли ребенок, рожденный от партиала, невосприимчив к вирусу?

– А вы помните ваших мам? – спросила Изольда. – Нет, Зочи, не приемных, а настоящих. Тех, что были до эпидемии.

– Немного, – ответила Зочи. – Моя мама была высокая.

– И все?

– В смысле, очень высокая, – добавила Зочи. – Сколько я помню, она всегда была гораздо выше меня, и не потому, что я еще была маленькая: мама была выше всех. Что-то метр девяносто, метр девяносто пять. – Голос ее смягчился, и Кира поняла, что подруга погрузилась в воспоминания: в глазах Зочи блеснули слезы, она уставилась в одну точку, накручивая на палец прядь волос. – У нее были черные как смоль волосы, похожие на мои, и она постоянно носила украшения. Кажется, серебро. На пальце – крупное кольцо в виде цветка. Я любила с ним играть. Мы жили в Филадельфии. Я раньше думала, что это название штата, но это город. Филадельфия. Я мечтаю когда-нибудь вернуться туда и найти это кольцо, – Зочи закатила глаза. – Ну вы поняли. В один прекрасный день.

– А моя мама продавала самолеты, – проговорила Изольда. – Не знаю уж, как и кому, просто помню, что она мне рассказывала. Мне тогда казалось, что это такое чудо, а сейчас я думаю: у нас ведь и самолетов никаких не осталось. У нас нет горючего для них, да и едва ли остались те, кто умеет ими управлять. Но когда-то моя мама запросто их продавала, как рыбные роллы на рынке.

– А у меня не было матери, – поделилась Кира. – То есть когда-то была, но я ее не помню, только отца. Я даже не помню, чтобы он мне о ней рассказывал, хотя наверняка что-то говорил. Они либо развелись, либо она умерла, но скорее все же развелись, потому что у нас не осталось ее фотографий.

– Так выдумай ее, – предложила Зочи. – Если не помнишь маму, можешь сочинить что угодно: что она была актрисой, или моделью, или президентом гигантской корпорации, или… в общем, кем хочешь.

– Если не знаешь правды, – добавила Изольда, – придумай самую восхитительную ложь.

– Ну хорошо, – согласилась Кира. – Она была врачом, как я. Блестящим ученым. Лечила детей. Все ее уважали. Она… расшифровала генетический код. И придумала нанохирургию, – Кира улыбнулась. – И простую хирургию, и пенициллин, и изобрела лекарство от рака.

– Ничего себе мечта, – заметила Зочи.

– Еще бы, – кивнула Кира. – Красивые мечты – все, что нам осталось.

Глава двадцать четвертая

– Сегодня будь начеку, – предупредил Шейлон.

Кира недоуменно посмотрела на солдата покрасневшими от усталости и слез глазами.

– Бдительнее обычного? А в чем дело?

– Мистер Мкеле полагает, что на нас хотят напасть, – пояснил Шейлон, крепче сжимая винтовку. – Голос скрывается в городе, ищет то, что не нашел в мэрии. Да и новая поправка к Закону надежды только усугубила обстановку. Мкеле увеличил количество патрулей, но все равно велел нам на всякий случай смотреть в оба.

Кира кивнула:

– Я поняла.

Она прошла в дезинфекционную трубу. На нее обрушился поток воздуха, и Кира потерла лицо ладонями. А надо бы с Шейлоном побеседовать на досуге, после работы. Если удастся его разговорить, я разузнаю, чем занимается Сеть безопасности.

Кира вздохнула. Можно подумать, у меня есть на это время.

Она положила стопку блокнотов на стол, наклонилась над Сэммом и осмотрела его лицо и руки; эта процедура уже вошла в привычку.

– Они вас снова били.

Сэмм, разумеется, ничего не ответил.

Кира посмотрела на него и нервно покосилась в угол:

– Они не имеют права так с вами обходиться. Это негуманно.

– На меня это понятие едва ли распространяется.

– Какая разница, человек вы или нет? – Кира сквозь брюки ощупала голени партиала, нет ли новых ран. – Главное, что они люди, а значит, должны вести себя соответственно. – Девушка задрала штанину партиала. – Здесь у вас несколько свежих порезов, но они не кровоточат. Вероятно, скоро все заживет. – Она опустила штанины. – Раны не гноятся.

Кира подумала, что в организме Сэмма вырабатывается какой-то натуральный антисептик или антибиотик, и отметила про себя необходимость это проверить, причем желательно каким-то другим способом, не тыча в партиала грязным ножом.

– Вы поправитесь, – сказала она и отошла к компьютеру.

Кира сразу же заметила, что ее документы просматривали: изображения ДОРД, предварительные выводы о феромонах, даже записи в блокнотах. Кто-то их перемещал, сортировал, листал. «Неужели Скоузен проверяет, как я работаю? – подумала она. – Может, копирует для себя?» Появились и новые файлы: пока ее не было, доктор проводил собственные исследования. Кира не знала, то ли благодарить его за то, что он контролирует процесс, то ли возмущаться, что ей не доверяют. Но она так вымоталась, что было уже все равно.

«У меня осталось всего три дня, – сказала себе Кира. – Хватит ныть, пора работать». Девушка пыталась сосредоточиться на изображениях с ДОРД-сканера и поискать расхождения между физиологией партиала и человека, но слова Сэмма не выходили у нее из головы. Казалось, вчера он говорил совершенно искренне. Что, если он сказал правду? Что тогда? Если вирус действительно создали не партиалы, тогда кто это сделал? Наблюдатель, которого Кира обнаружила в воздухе из легких Сэмма, доказывал, что партиалы имеют какое-то отношение к РМ, но это же не значит, что они создали вирус. Партиалы – солдаты, а не ученые. Были среди них и доктора, но едва ли они настолько разбирались в генной инженерии. Что, если это совпадение говорит совсем о другом?

Быть может, это лишь доказательство общего происхождения? И те, кто разработал партиалов, создали и РМ-вирус?

Кира закрыла глаза, вспоминая, чему ее учили в школе. Как называлась эта компания? Пара-как-то там? Подробности из жизни старого мира – названия, в том числе географические, какие-то технологии, – не держались в памяти, потому что оказались совершенно бесполезными. С продуктовыми компаниями было проще, поскольку развалины магазинов и кафе встречались повсюду: «Старбакс», «Панда Гарсия» и дюжина подобных. Кира даже помнила, как в детстве, до эпидемии, ходила в эти кафе. С генетическими компаниями у девушки не было связано никаких личных воспоминаний. Название Кира узнала на уроке истории, но ничего особенного им не рассказывали. Заказало партиалов правительство, а «Пара-как-то-там» всего лишь произвела.

«Пара-Дженетикс», – вспомнила Кира. – Компания называлась «ПараДжен». Хару упоминал о них. Но какое отношение она имела к РМ? Не могли же они его создать, они ведь тоже люди. Чепуха какая-то.

– У вас была мать? – спросил Сэмм. Его вопрос прервал ход мыслей Киры, и девушка с недоумением посмотрела на партиала.

– Что?

– У вас была мать?

– У меня… ну разумеется, была, мать есть у всех.

– А у нас нет.

Кира нахмурилась:

– За последние двенадцать часов вы уже второй, кто интересуется моей матерью.

– Я просто так спросил.

– Ничего страшного, – ответила Кира. – Я не знала матери. И в этом смысле мы с вами похожи больше, чем кажется.

– Ну, тогда отец, – проговорил Сэмм.

– А он вам зачем? Мне было пять лет, когда он умер, так что я почти не помню его.

– А у меня вообще не было отца.

Кира обошла стол и придвинула стул ближе к партиалу.

– Почему вы спрашиваете? – удивилась она. – То из него слова не вытянешь, а то вдруг заинтересовался моей семьей. В чем дело?

– Я тут кое о чем подумал, – ответил партиал. – Что мне еще оставалось? Вы знаете, что мы не можем размножаться?

Кира осторожно кивнула:

– Вас такими создали. Вы же… предполагалось, что вы оружие, а не люди. Кому нужно самовоспроизводящееся оружие?

– Всё так, – согласился партиал. – Мы не должны были существовать за пределами создавшей нас инфраструктуры, но это случилось, и теперь все прежние технологические параметры… – он осекся и покосился на камеры. – Вы мне верите?

Кира было замялась, но ненадолго:

– Нет.

– Я так и думал. Асможете когда-нибудь поверить?

– Когда-нибудь?

– Ну, если бы мы работали вместе. Если бы мы предложили вам перемирие. Мир. Смогли бы вы научиться нам доверять?

Вот к чему он клонил с самого первого дня, с того момента, как Кира спросила, что он делал на Манхэттене. Наконец-то партиал захотел об этом поговорить, но можно ли ему верить? Чего он пытается добиться?

– Если бы вы доказали, что вам можно верить, тогда я бы вам поверила, – ответила Кира. – Не скажу… не могу сказать, что не верю вам из принципа, если вы об этом спрашиваете. По крайней мере, с некоторых пор. Но большинство думает именно так.

– И как нам завоевать их доверие?

– Не надо было уничтожать наш мир одиннадцать лет назад, – отрезала Кира. – А раз уж сделанного не воротишь… не знаю. Помочь нам наладить жизнь.

Сэмм задумался. Кира пристально рассматривала его: зрачки подергивались, как будто Сэмм глядел сразу на два предмета перед собой. Партиал то и дело косился на камеры. Что он задумал?

Кира посмотрела Сэмму прямо в глаза. Если сомневаешься, не молчи.

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– Потому что единственная надежда для нас обоих – помочь друг другу. Работать вместе.

– Вы это уже говорили.

– Вы спрашивали, с какой целью мы оказались на Манхэттене. Вот с этой вот самой, Кира: мы пришли, чтобы предложить перемирие. Мы хотели выяснить, получится ли у нас сотрудничать с вами. Вам нужна наша помощь, чтобы вылечить РМ, но и вы нам нужны не меньше.

– Зачем?

Он снова покосился на камеру:

– Пока я не могу вам этого сказать.

– Но вам придется. Разве не за этим вы здесь? Если вы действительно хотели предложить перемирие, то как вы себе это представляли? «Нам нужна ваша помощь, а в чем – не скажем»?

– Мы не знали, насколько вы продолжаете нас ненавидеть, – пояснил Сэмм. – Полагали, что нам удастся уговорить вас работать вместе. Но когда меня поймали и привезли сюда, когда я увидел, что тут творится… я понял, что это невозможно. Однако вы, Кира, прислушиваетесь ко мне. Более того, вы понимаете, что поставлено на кон. И когда речь идет о выживании вашего вида, можно заплатить любую цену.

– Так расскажите мне, в чем дело, – попросила Кира, – забудьте вы о камерах, о том, что нас кто-то слушает, и объясните, что происходит.

Сэмм покачал головой.

– Дело не только в том, что они мне не верят, – ответил он. – Если они узнают, зачем я здесь, меня тут же уничтожат.

Пришел черед Киры коситься на камеру. Девушка вдруг почувствовала себя неуютно. Сэмм покачал головой и посмотрел на свои раны:

– Не страшно, они и так знают, что я что-то скрываю.

Кира скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула. Что же за страшная тайна, за которую его могут убить? Что-то, чего они не хотят слышать, или наоборот? Кира ломала голову, пытаясь подыскать правдоподобное объяснение. Что, если Сэмм и вправду бомба, как они и боялись, а сам партиал полагает, что Сенат хочет от него избавиться? Но тогда при чем тут мир?

Мир. Именно на это Кира надеялась вчера, когда говорила с Маркусом. Так хотелось протянуть руку и пощупать этот мир, попробовать на вкус, понять, что же это такое – жить, ничего не опасаясь. Они не знали покоя с тех самых пор, как был принят Закон надежды, Голос поднял восстание, и остров стал медленно погружаться в пучину хаоса. Да и в прежние годы люди не почивали на лаврах: после эпидемии отчаянно пытались наладить жизнь, до эпидемии случилось восстание партиалов, а еще раньше – Война за Изоляцию, для которой, собственно, и были созданы эти существа. С самого рождения Кира обитала в мире, раздираемом противоречиями, да и прежний был не лучше. Они балансировали на грани уничтожения, и у каждого было свое решение, но только Кира додумалась искать помощи у партиалов. Предположила, что люди и партиалы смогут работать вместе.

Да, до этого дня она была единственной. А теперь вот партиал предложил то же самое.

– Нет, – медленно проговорила Кира. Ее вдруг охватило подозрение. – Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Вы как будто говорите именно то, что я хочу услышать, – Кира покачала головой. – Я вам не верю.

– Да зачем нам врать? – удивился Сэмм. – Ведь продолжение рода – основной инстинкт для любого существа. Дать жизнь будущим поколениям, чтобы они увидели завтрашний день.

– Но у вас никогда не было семьи, – возразила Кира. – У партиалов не бывает семей, они не растут и понятия не имеют, как это. Что, если продолжение рода – всего лишь фантомный инстинкт, сохранившийся лишь в каком-нибудь утраченном обрывке ДНК?

Кира вдруг вспомнила про собаку. Тогда она показалась девочке огромной – рычащая груда мышц с острыми зубами. Собака гналась за Кирой по парку или саду: там было зелено, росла трава и цветы. Девочка перепугалась до смерти, собака ее чуть не укусила, и тут вдруг появился Кирин отец. Он не отличался ни особой силой, ни высоким ростом, но закрыл собой дочку от пса. Кажется, собака его сильно покусала. Он пожертвовал собой ради спасения дочери. Таковы уж отцы.

– У нас нет родителей. Как вы думаете, что это о нас говорит? – Кира подняла глаза и поймала взгляд Сэмма. – Я не имею в виду конкретно нас, не имею в виду детей: я о целом обществе, которое не знает отцов. Даже два общества, оставшихся без родителей. Как вы думаете, это на нас повлияло?

Сэмм ничего не ответил, но и взгляд не отвел. В его глазу блеснула слеза: Кира впервые видела, чтобы партиал плакал. Живущий в душе Киры исследователь хотел взять образец на анализ, чтобы выяснить, как и почему плачет пленник, каков состав его слез, а женская половина подумала про Закон надежды: проголосовал бы за него обычный гражданин, если бы знал, что выполнять это постановление придется его дочери?

Кира перевела взгляд на компьютер, но не видела изображения на экране: перед глазами девушки вставали картины с Манхэттена. Вот партиалы атакуют, вот Гейб лежит ничком в коридоре, там, где его застрелили. Если партиалы пришли с миром, зачем они убили Гейба? Кира нахмурилась: гибель Васичека не вязалась с торжественными заявлениями Сэмма о собственной невиновности. Они ведь даже не попытались с нами поговорить. Чепуха какая-то.

Кира постаралась отыскать хоть какие-то аргументы в пользу того, во что ей так отчаянно хотелось верить. Что сказали партиалы перед тем, как мы устроили взрыв? Кира напрягла память. «Что это за группа?» Она ясно слышала эти слова – по крайней мере, ей так казалось. Какая еще группа? Они что, ждали кого-то еще, может, какую-то банду или отряд Голоса? Можно ли считать удачей, что они наткнулись на Киру, единственного человека, который готов был их выслушать?

Или же Сэмм говорит ей ровно то, что она хочет услышать?

Вдруг дверь с жужжанием распахнулась. Заревели дезинфекционные воздуходувы. Вбежал Шейлон с пластиковым шприцем, полным крови, и бросился к Кире.

– Сестра велела передать это тебе, – выпалил он, протягивая девушке шприц. – Она сказала, ты знаешь, что с ним делать.

– Тебе сюда нельзя, – запротестовала Кира.

– Она сказала, это срочно, – ответил Шейлон и уставился на Сэмма. – Так это он?

Кира осторожно взяла шприц; тот был теплый от крови внутри:

– Что это?

– Она сказала, ты знаешь, – пожал плечами Шейлон. – Это из родильного.

Кира широко раскрыла глаза.

– Так это кровь новорожденного! Значит, какая-то мамочка сегодня родила! – Кира бросилась к столу и принялась поспешно доставать предметные стекла, пробирки и пипетки. – Не знаешь, кто родил?

– Сестра сказала, ты знаешь, что с этим делать!

– Да знаю, знаю, – отмахнулась Кира. – Успокойся. Ради бога, только не Мэдисон. Девушка быстро и аккуратно выдавила каплю крови на стекло и устремилась к компьютеру. – Это незараженная кровь, представляешь? Дети рождаются здоровыми, а потом их атакует вирус. Счет идет на минуты, если не на секунды, и нам надо успеть до того, как вирус мутирует и попадет в кровь. – Кира ввела команды и снова бросилась к столу, чтобы подготовить следующий препарат. – Вирус может передаваться по воздуху и через кровь, и я пытаюсь выяснить, как они превращаются друг в друга. Включи микроскоп.

– Это который?

– Вон тот.

Кира с предметным стеклом в руках подбежала к микроскопу, рывком открыла смотровую камеру, сунула туда препарат, щелкнула выключателями и нетерпеливо забарабанила пальцами по зрительной трубе, пока микроскоп загружался. Когда загорелся экран, Кира запустила сканер, дав компьютеру команду искать вирусы. Негромкий звонок тут же сообщил, что обнаружен один из видов, передающихся по воздуху, и Кира поспешно раскрыла изображение. На экране появился крошечный вирус, ярко-красное пятно на сером фоне. Он уже начал трансформироваться, но изображение было четким – переход от одной фазы к другой. Микроскоп был высокотехнологичный, но с таким увеличением снять видео было невозможно. Раздались еще звонки: компьютер обнаружил новые формы вирусов.

– Если нам удастся получить качественные изображения разных стадий трансформации, – сказала Кира, – то мы, пожалуй, сможем реконструировать весь процесс. – Она дала компьютеру команду сделать еще одно изображение той же области, чтобы проверить, превратился ли вирус, передающийся по воздуху, в свою большую разновидность.

На экране появилось окошко с надписью «партиальное совпадение»^[11].

Шейлон испуганно указал на него и спросил:

– Неужели ребенок – партиал?

– Нет, это значит, что обнаруженный объект частично совпадает с записями в базе данных.

«Совсем как Наблюдатель», – подумала Кира.

– У нас есть молекулы, похожие на РМ, но не вирусные.

Кира раскрыла изображение и ошарашенно уставилась на экран. Она не узнавала структуру.

– А вот это уже нехорошо.

– Что такое?

– Новая разновидность вируса, – пояснила Кира, поворачивая изображение, чтобы хорошенько рассмотреть. – Спора, передающаяся по воздуху, должна была превратиться в Каплю, которая живет в крови: в нашей базе данных только два вида РМ, – Кира в отчаянии поискала хоть что-то знакомое. – Но это новая структура.

Кира делала пометки на экране, разделяя изображение на части, чтобы понять, как функционирует обнаруженная молекула. Компьютер оказался прав: она частично напоминала Каплю, у нее были похожие белковые структуры в более-менее идентичном окружении, но все остальное было совершенно новым, и, в отличие от Наблюдателя, это был вирус. Может, дело в Сэмме? Или это Наблюдатель породил новый вирус? Кира отметила изображение и запустила новый поиск по базе данных, чтобы обнаружить более полные совпадения. Нашлось пять примеров, и все – из архива анализов крови новорожденных, в основном недоношенных, плюс один мертворожденный, все более чем восьмилетней давности. Эта молекула встречалась нечасто, но все же встречалась, и за много лет до того, как здесь оказался Сэмм. Значит, он ни при чем. Но откуда она взялась?

Кира вернулась в главный формирователь изображений. Если она так редко встречается, – думала девушка, – это может быть всего-навсего мутация. Что, если это один-единственный случай и я просто начала не с того конца? Кира дала микроскопу команду искать похожие примеры в крови, и он практически сразу же что-то обнаружил, потом еще и еще, все больше, больше, больше, еще больше, чем в случае со Спорой. Она повсюду. Кира открывала изображение за изображением, и новый вирус, стремительно умножаясь, заполонил весь экран. Кира снова дала команду искать Спору, но на этот раз ничего не обнаружилось. Компьютер сохранил изначальные изображения, но сама структура исчезла из крови. Все молекулы Споры превратились в этот новый вирус, Хищника, и продолжали реплицироваться.

– Что это такое? – медленно, сдавленным голосом произнес Шейлон и встревоженно покосился на Сэмма.

– Сама не знаю.

Скрипнув зубами, Кира углубилась в растущую кипу отчетов, сканов, изображений. Девушка была полна решимости найти то, что искала: процесс превращения Споры в Каплю, подробности которого, индивидуальные химические стадии мутации, объяснят, как именно функционирует вирус. Но это было все равно что попытаться напиться из водопада.

Шейлон замер, прижав палец к наушнику, а потом вдруг резко присел:

– Ложись.

– Зачем? Что происходит?

– Ложись! – рявкнул Шейлон и потянул Киру на пол за микроскопом. – Там кто-то есть, рыщет вокруг больницы. Похоже, до нас добираются.

Кира выглянула из-за компьютера: Сэмм с интересом смотрел на них. Неужели кто-то действительно пришел за тобой? Ее пистолет остался на столе, в кобуре, далеко от того места, где она пряталась, и если сейчас кто-то войдет, Кира не успеет добраться до оружия.

Девушка покосилась на Шейлона, который напряженно прислушивался к звучавшему в наушнике.

– Они снаружи, – негромко сообщил он. – Ты сиди здесь, а я пойду посмотрю в окно. – Шейлон привстал и, пригнувшись, перебежал к дальней стене, держа винтовку на изготове. Кира посмотрела на Сэмма, перевела взгляд на дверь, бросилась к столу, взяла пистолет и снова присела. От окна ее закрывал стол, но от двери ничто не загораживало. Интересно, второй солдат еще там? Кира достала пистолет, отшвырнула кобуру в угол, проверила обойму и патронник, чтобы убедиться в боевой готовности оружия.

– Я их не вижу, – произнес Шейлон. Он стоял у окна и, стараясь не высовываться, смотрел на улицу. Шейлон держал руку у уха и что-то взволнованно обсуждал с Мкеле. – Не вижу. А, нет, вон там, в машинах. Они еще так далеко?

«Какой смысл нападать на больницу днем? – подумала Кира. – Машины, конечно, хорошее прикрытие, и вокруг здания растут деревья, но все равно все видно. Если они решили пройти сквозь стену, почему не ночью? Почему не подождать, пока можно будет незамеченными подобраться к больнице?

Стоп, – осеклась она. – Если они решили пройти сквозь стену…»

Она вскочила на ноги и бросилась к Шейлону.

– Отойди! Ты слишком близко…

Тут стена взорвалась, кирпичи, металл и пластик вогнулись внутрь, будто гигантский пузырь. Ударная волна подхватила Киру и, точно невидимая рука, отбросила назад. Шейлон отлетел вбок, впечатался в стену и сполз на пол, словно тряпичная кукла. Зацепило даже Сэмма: взрыв был такой силы, что отшвырнул операционный стол, как листок. Он влетел в рабочий стол Киры и опрокинулся.

Кира ударилась о заднюю стену, у девушки перехватило дыхание, а пистолет выпал из руки. Кира упала за лежавшим на боку массивным ДОРД-сканером, и тот рухнул на нее, придавив к полу. Кира закричала от боли, уверенная, что тяжелая машина сломала ей ногу, но заставила себя успокоиться.

Дыши глубже, Кира, дыши глубже. Соберись. Постепенно предметы перед глазами снова обрели очертания; боль в ноге усиливалась при дыхании. Нога не сломана, ее просто придавило. Надо его отодвинуть. Послышался шорох: на пол падали обломки кирпича. Кира встревоженно огляделась, но из-за ДОРД-сканера не было видно ничего, кроме двери. С потолка свисали обрывки пластиковой трубы; со стен осыпалась штукатурка и завалила вход. Кира почувствовала, как придавленную ногу слегка ударило током, и заметила, что пластмассовый корпус ДОРД потрескался. Аппарат коротит. Надо отползти от него подальше. Послышался шум: кто-то пошевелился. Шейлон или Сэмм? Кира уперлась спиной и руками в стену, ногами в ДОРД и изо всех сил попыталась его отпихнуть.

Ей удалось немного отодвинуть аппарат, потом еще чуть-чуть, но каждый сантиметр давался девушке с трудом и болью. Вдруг в недрах сканера что-то хлопнуло, и Киру пронзил электрический разряд.

Боль была мучительной. Каждый мускул в теле Киры напрягся и сжался сильнее, чем она могла себе представить. Вдруг боль ушла, и девушка, задыхаясь, стала ловить ртом воздух. Мысли расплывались, однако Кира попыталась сосредоточиться, хотя и чувствовала себя так, словно ее ударили железной битой, но куда именно – непонятно. Она прохрипела:

– Помогите.

Ее снова пронзила ураганная боль: мощный электрический разряд прошел по телу. Глаза у Киры закатились, свет померк, осталась лишь бесформенная боль, и непонятно было, где ее источник. Боль снова отпустила, и сердце Киры лихорадочно забилось, а в голове прояснилось. Девушка изо всех сил старалась не потерять сознание.

– Помогите, – прошептала она слабым хриплым голосом. – Сканер… бьется током.

Новый разряд прервал слова Киры. Боль затопила ее, а когда все кончилось, прошло добрых пять секунд, прежде чем девушка снова смогла дышать. Сердце не выдерживало. Тело не знало, что делать. Отдышавшись, Кира почувствовала едкий запах собственной горелой кожи. С трудом сфокусировав взгляд на двери, Кира заметила, что та приоткрылась, всего на несколько сантиметров, и в комнату заглянул чей-то глаз – или два глаза, белый и черный.

«Это не глаз, – поняла Кира. В голове шумело, и мысли давались с трудом. – Это дуло автомата».

Дверь чуть подалась, уперлась в гору обломков и, как ни напирали солдаты, больше не открылась.

– Там девушка. Есть еще кто живой?

– Помогите, – прохрипела Кира. – У меня сейчас сердце остановится.

– Пленник тут? Или сбежал?

– У меня… аритмия, – продолжала Кира, чувствуя, что отключается: мышцы, сердце, легкие, казалось, таяли, растворялись в небытии. – Помогите. Еще один разряд… и я…

Послышались крики, но доносились они словно издалека, за сотни километров. В лицо Кире подул теплый ветерок, и она открыла глаза. Мир расплывался пятнами, но в этом тумане что-то двигалось, и вдруг тяжесть, придавившая ногу девушки, исчезла. Махина ДОРД отлетела к противоположной стене. В ушах у Киры звенело. Чьи-то сильные руки отряхнули с нее обломки. Девушка пыталась сообразить: кто-то ее держит, куда-то несет, осматривает раны.

– Спасибо, – закашлявшись, выдохнула она. Голос был такой тихий, что Кира сама с трудом расслышала собственные слова. Она вцепилась в спасителя. – Он, наверно… сбежал.

– Я здесь.

Знакомый голос.

Кира напряженно всмотрелась, пытаясь понять, кто же это, и наконец мир обрел очертания: Сэмм держал ее на руках. Его одежда – точнее, лохмотья, которые от нее остались, – еще дымились от взрыва. Комната была разрушена, пол завален мусором и обломками камней, в стене зияла дыра. Деревья качались на ветру. В одном углу лежал покореженный ДОРД-сканер, в другом – истекающий кровью Шейлон.

Кира посмотрела на Сэмма:

– Ты меня спас.

Дверь наконец подалась, и внутрь хлынули солдаты:

– Положи ее!

– Он меня спас.

– Положи ее сейчас же!

Сэмм опустился на колено и аккуратно уложил Киру на пол. К партиалу тут же подскочили солдаты и ударами прикладов сбили с ног. Кира пыталась им что-то сказать, как-то помешать, но была слишком слаба. Ей оставалось лишь наблюдать за происходящим.

Глава двадцать пятая

В палате было темно. Негромко гудело медицинское оборудование, мигали лампочки. Кира открыла глаза и снова закрыла. Воспоминания о боли и ослепительном свете охватили ее с такой силой, словно Кира опять очутилась в эпицентре взрыва.

Сэмм спас меня.

Солдаты избивали Сэмма с минуту, прежде чем снова привязать к столу. Они пинали его в живот и колотили прикладами ружей. Он даже не сопротивлялся, не сбежал, когда появилась такая возможность, и просто позволил им избивать себя: мучительная череда ударов и стонов.

«Он партиал, – сказала себе Кира. За последние три дня она повторила это сотни раз. – Он даже не человек. Мы не знаем, что он здесь делает, о чем думает, что замышляет». Она старалась убедить себя в этом – и не верила. Сэмм хотел того же, что и она – решить проблемы, а не ходить вокруг да около. На всем острове он оказался единственным, кто разделял ее мнение.

Но он был партиалом.

Кира попыталась сесть на кровати, но от боли в ноге перехватило дыхание. В той ноге, которую обжег ДОРД-сканер. Кира сдвинула одеяло, чтобы рассмотреть рану, но та оказалась под повязкой. Девушка почувствовала жжение в заживающих мышцах и поняла, что ей дали регенерирующее лекарство. Пройдет какое-то время, прежде чем она сможет сесть, не говоря уже о том, чтобы встать или пойти.

Послышался тихий вздох, и Кира посмотрела на соседнюю кровать. В больнице было достаточно места, но электричества хватало лишь на несколько этажей, поэтому обычно пациентов клали в палату по двое.

Девушка всмотрелась, кто лежит на другой кровати; в темноте было трудно разглядеть лицо, но Кира узнала Шейлона и вздрогнула. Он сильно пострадал от взрыва; судя по фикирующим повязкам, у него было переломано с десяток костей, а между повязками на коже виднелись множественные резаные раны и ссадины от осколков.

Шейлон дышал сам, хотя прерывисто и слабо, а значит, состояние было стабильным. Скорее всего, должен поправиться.

Он видел Хищника в крови, слышал ее размышления о том, что же это такое. Не слишком ли много он узнал? Не слишком ли много секретов выдала Кира? Обстановка на острове взрывоопасная, достаточно искры, чтобы вспыхнул бунт; когда Шейлон очнется, ему, пожалуй, лучше молчать.

В коридоре послышались шаги. Кира посмотрела на дверь: та открылась, вошла сестра Харди.

– А, ты очнулась, – проговорила она.

– Что случилось? – спросила Кира. – Сколько я была без сознания?

И осеклась, увидев, что медсестра вкатывает в палату еще одну кровать. На кровати лежала Мэдисон. Кира стремительно села и ахнула от боли в ноге.

– Мэдисон, что с тобой?

– Начались преждевременные схватки, – пояснила сестра Харди. – Нам удалось их остановить, но сколько она еще продержится, не знаю.

– Все будет хорошо, – Мэдисон поглядела на Киру. – Мне теперь и садиться запрещают, не то что ходить. Даже в туалет.

– Лежите спокойно, отдыхайте, – велела сестра Харди. – Мы подержим вас тут несколько часов, пока не оправитесь, а потом, может, переведем обратно в палату. Вам нужно отдохнуть.

– Я буду отдыхать, – покорно кивнула Мэдисон. – Буду лежать, не шевелясь, и смотреть в потолок.

– Поспите, – сказала сестра Харди и добавила, оглянувшись на Киру: – И ты тоже. Ты спала всего несколько часов, а организму нужен отдых. Дай-ка посмотрю, как там твоя нога, – она откинула простыню и приподняла край повязки; Кира затаила дыхание, стараясь не реагировать на боль, пронзившую ее, когда повязка отделилась от ожога. Сестра Харди неодобрительно поцокала языком, глядя на почерневший участок кожи величиной с ладонь, липкий от мази и антисептика. – Заживает, но повреждение серьезное. Несколько часов назад мы дали тебе регенерирующее, так что до следующего раза придется подождать.

– Спасибо, – Кира негромко ахнула, когда медсестра осторожно опустила повязку.

– Спите, – велела сестра Харди, – обе.

Она вышла из палаты и неслышно прикрыла за собой дверь. Кира разглядывала профиль Мэдисон в темноте.

– Ты не в курсе, что здесь стряслось? Это был Голос?

– Наверно. Но я знаю не больше тебя. Был взрыв. Кому-то удалось пробраться через линию охраны.

Кира замялась:

– А Сэмм?

– Какой еще Сэмм?

– Партиал.

Мэдисон странно посмотрела на Киру:

– Извини, не знаю. У меня снова возникли проблемы с отслоением, и когда раздался взрыв, меня как раз осматривали врачи. Я даже двигаться не могла, не говоря уже о том, чтобы беседовать с кем-то, кто в курсе происходящего.

Кира откинулась на подушку, закряхтев, когда напряжение в больной ноге отпустило:

– Не могу я лежать. Мне надо выяснить, в чем дело.

– Вот сейчас обе встанем и пойдем выяснять.

Кира сухо рассмеялась:

– Похоже, тебе не лучше моего.

– Да нет, что ты! У меня все как раз очень радужно, – Мэдисон заерзала, устраиваясь поудобнее. – Мне осталось десять недель, и если я прохожу хотя бы четыре, уже хорошо, – в голосе девушки засквозила печаль. – Я ее потеряю.

– Не потеряешь.

– Даже если она родится в срок, даже если она родится доношенной, я все равно потеряю ее из-за РМ.

– Я этого не допущу.

– Тут ничем не поможешь, – вздохнула Мэдисон. – Я знаю, ты стараешься, ты делаешь все возможное, но что толку. Может, когда-нибудь и удастся спасти ребенка, но не моего, – голос Мэдисон прервался. – Для Арвен надежды нет.

Кира наклонила голову набок.

– Кто такая Арвен?

Ей казалось, она знает всех беременных. «Может, Арвен – новенькая? Я возилась с Сэммом три дня, за это время могла объявиться новая мамочка».

Мэдисон заговорила было, осеклась и прошептала:

– Моя дочка. Я назвала ее Арвен.

Кире показалось, будто ее ударили под дых.

– Мэдс…

– Да, знаю, зря я это сделала, – перебила Мэдисон. – Я все понимаю. Но я так ее люблю! Я тебе передать не могу, как сильно я люблю мою девочку. Мне кажется, что я уже ее знаю: она такая независимая, сильная и… смешная. Пусть это прозвучит глупо, но она меня каждый день веселит. Как будто мы с ней шутим, просто никто не слышит. Я не могла поступить иначе. Она для меня живая.

– Прости, – Кира вытерла глаза. – Я подумать не могла, каково тебе знать, что Сэмм тут, в одном здании…

– Хару не знает, что я дала дочке имя, – продолжала Мэдисон. – А к партиалу у меня ненависти нет, – Кире показалось, что в темноте подруга пожала плечами. – Что бы они ни натворили, это было одиннадцать лет назад; если бы я столько времени хранила злобу, давным-давно умерла бы, как миллионы остальных. Не хочу жить в мире, полном покойников, – Мэдисон глубоко вздохнула. – Даже если она умрет, я хотя бы встречусь с доченькой. И посмеюсь ее шуткам.

Дверь снова отворилась. Вернулась сестра Харди со шприцом. Кира вытерла глаза.

– Это поможет вам заснуть, – проговорила медсестра.

– Мне это не нужно, – возразила Мэдисон.

– Если вы этого не хотите, еще не значит, что вам этого не надо, – отрезала сестра Харди, готовя иглу. – Решения здесь принимаю я. Вам просто необходимо поспать, – она сняла крышечку с трубки капельницы Мэдисон, вставила туда иглу и нажала на поршень. – Готово. Через несколько минут лекарство подействует, и вы наконец заснете. А утром я вас навещу.

Мэдисон вздохнула:

– Хорошо.

– Я хочу видеть Мкеле, – вмешалась Кира. – Прямо сейчас.

– И что вы от меня хотите? – удивилась сестра Харди. – На больницу напали. Мкеле занят.

– Вы можете его найти?

Медсестра указала на Мэдисон и пожала плечами.

– Кроме нее, в отделении еще шесть беременных. У меня и самой времени нет. – Она вздохнула. – Но если я его увижу, передам, что вы его искали.

– Спасибо.

Сестра Харди вышла, и палата погрузилась в темноту.

Кира снова вытерла глаза.

– Арвен Сато, – проговорила она. – Прекрасное имя.

– Так звали мою бабушку, – пояснила Мэдисон. – Хару, конечно же, выбрал бы дочке японское имя, но и это ему наверняка понравится.

– Непременно понравится, – заверила ее Кира.

– Ладно… до завтра, – зевнула Мэдисон. Кира наблюдала, как ее подруга понемногу затихает, засыпая. Мэдисон дышала ровно и глубоко.

«Я не дам ее дочке умереть, – подумала Кира. – И мне все равно, на что для этого придется пойти. Девочка будет жить.

Но как у меня это получится? – Кира растерянно покачала головой. – Чего доброго, уже гражданская война началась, а я еле хожу. Последний анализ крови показал результаты, которых я никак не ожидала. Новая разновидность вируса, которую никто никогда не видел? Чепуха какая-то. Я думала, что знаю, как действует РМ, теперь же… оказалось, что все это не так. А времени на поиски ответа не осталось».

Кира нервно забарабанила пальцами по спинке больничной кровати. «Надо суммировать все, что мне известно». Она вспомнила факты, которые выяснила за три дня, стараясь взглянуть на них по-новому. У РМ четыре разновидности, или, по крайней мере, Кире удалось обнаружить четыре: Спора, передающаяся по воздуху, Капля, живущая в крови, Наблюдатель, обнаруженный в воздухе из легких Сэмма, и Хищник из крови новорожденного. «Я полагала, что Спора превратится в Каплю, но этого не случилось. Она трансформировалась в Хищника. Если верить старым записям, подобное бывало, так что не является аномалией. Происходит ли это каждый раз? Что, если Хищник – промежуточная стадия между Спорой и Каплей?»

Кира выстроила в уме все разновидности вируса, обозначив Спору как «Стадия 1», Хищника – «Стадия 2», а Каплю – «Стадия 3». Никто никогда не видел, чтобы Капля убивала: она присутствует в крови у всех, отсюда и возникло предположение, но ведь это всегда кровь выживших. «Что, если Капля не смертельна? Что, если убийца – Хищник, который ко времени анализа успевает превратиться в Каплю?»

Кира покачала головой, про себя ругая взрыв. «Если бы я могла исследовать другой образец и взрыв не помешал мне, наверняка бы узнала, как все происходит. Без сомнения. Но времени на тесты уже не осталось. Даже лаборатории у меня больше нет. – Кира поерзала, попыталась привстать, но задохнулась от боли в ноге и в отчаянии расплакалась. – Как мне сделать хоть что-то, если я даже ходить не могу?»

Дверь снова открылась. Кира подняла глаза и увидела доктора Скоузена. За ним вошел Мкеле. Скоузен подошел к лежавшему без сознания Шейлону.

Мкеле запер дверь.

– Не спите? – Мкеле внимательно посмотрел на Киру. Та разгладила одеяло на ногах и вызывающе уставилась на вошедших. – Я рад. Вас это тоже касается.

– Что случилось? – спросила девушка. – Где Сэмм?

Доктор Скоузен подошел к постели Мэдисон и ощупал ее лицо.

– Спит.

– Хорошо, – ответил Мкеле. – Начнем.

– Какого черта, что происходит? – повторила Кира, стараясь казаться уверенной, но на самом деле чувствовала себя слабой и уязвимой: раненая, усталая, полуголая, на больничной койке. Кира сильнее натянула одеяло на ногах. – Это была атака Голоса? Они напали на какие-то другие объекты? Неужели началась гражданская война? И скажите мне уже, что с Сэммом!

Доктор Скоузен вытащил из кармана халата пузырек и маленький шприц с иглой. Кира уставилась на иглу, не замечая ничего вокруг: металл слабо блестел в тусклом свете палаты.

– Сэмм под стражей, – сообщил Мкеле. Лицо его осунулось, во взгляде читалась усталость. – Надо спрятать концы в воду. За этим мы и пришли.

Кира напряглась и лихорадочно оглядела палату в поисках выхода: дверь была заперта, окно закрыто, а нога болела при одной только мысли побежать. Девушка посмотрела на доктора Скоузена, который медленно наполнял шприц, потом на Мкеле.

– Вы хотите меня убить?

– Нет, – ответил Мкеле и подошел к Кире, – хотя попросим вас не кричать.

Доктор Скоузен поднял шприц и щелкнул по нему пальцем. Кира широко распахнула глаза и собралась было заорать, но Мкеле зажал ей рот ладонью и вцепился в плечо, чтобы не двигалась. Доктор Скоузен направился не к Кире, а к Шейлону, вставил шприц в трубку капельницы и ввел полную дозу.

– Мы этого не хотели, – прошептал Мкеле на ухо Кире. Голос у него был тяжелый и хриплый. – Что бы вы о нас ни думали, знайте одно: мы вынуждены так поступить.

Кира с ужасом смотрела, как жидкость из шприца потекла по трубке в вену Шейлона. «Нет, – подумала девушка. – Нет, нет, нет».

– Теперь я вас отпущу, – сообщил Мкеле, не отнимая руку от лица Киры. – Я уберу ладонь. А вы пообещаете не кричать. – Он дождался, пока Кира кивнет (в ее широко раскрытых глазах по-прежнему читался ужас), потом убрал руки и отошел. – Все. Готово.

– Что вы натворили?

– Мы дали ему лекарство, – произнес Мкеле, – но даже с ним он, боюсь, не выживет.

– Вы его убили, – возразила Кира и посмотрела на доктора Скоузена. – Вы убили его.

– Нет, – вздохнул Скоузен. – Он трагически погиб от ранений, причиненных взрывом.

– Зачем вы это сделали? – не унималась Кира.

– Он слишком много видел, – пояснил Мкеле. – Намного больше, чем должен был. И наверняка кому-то об этом рассказал бы. Мы не могли этого допустить.

– Можно было сперва с ним поговорить, – предложила Кира. – Изолировать, объяснить, что нам нужно, и…

– Вы же его знали, – перебил Мкеле. – Он мог пойти, куда пошлют, стрелять, куда прикажут, но тайну я бы ему не доверил. Тем более после того, что случилось.

– А как же я? – спросила Кира. – Я ведь тоже не смогу хранить секрет, почему тогда вы не убиваете меня?

– Шейлон – пассив. А вы – актив.

По спине Киры пробежал холодок.

– Ждать осталось недолго, – доктор Скоузен спрятал шприц с пузырьком обратно в карман, бросил взгляд на Шейлона, потом на Киру, ничего не сказал и отвернулся.

– Что же касается партиала, – проговорил Мкеле, – то мы в самое ближайшее время соберем совещание и решим, как лучше от него избавиться.

У Киры сердце замерло в груди:

– Но у меня осталось еще два дня.

– У вас больше нет лаборатории. Вы даже сидеть не можете. Ист-Мидоу превращается в зону боевых действий, и мы не должны рисковать: нужно победить в этой войне. Держать в городе живого партиала слишком опасно, а мертвый… – Мкеле вздохнул, потер глаза и проговорил негромко и печально: – Я очень надеялся, Кира, что у вас получится. Правда. Быть может, когда-нибудь мы попробуем еще.

– Нам незачем сдаваться.

– За три дня вы ни на шаг не приблизились к разгадке: сейчас вы даже дальше от нее, чем были в начале. Взрыв уничтожил все записи и оборудование, которые вы использовали. Большинству приборов невозможно подобрать замену. Если бы не Голос, вероятно, нам удалось бы что-то найти, но теперь просто не осталось времени. Надо действовать, – он выпрямился, и лицо его приобрело прежнее сухое выражение. – Пора нам вмешаться и любым способом объединить людей. Спокойной ночи, Кира.

Они открыли дверь и ушли.

Кира взглянула на Шейлона. Сердце колотилось у нее в груди. Солдат лежал тихо. Кира смотрела, как мерцают приборы у его головы. Надо что-то делать. Она откинула одеяло, попыталась пошевелить ногами и, чтобы не закричать, закусила губу от боли, причиненной ожогом. Если Шейлону дали яд, должно быть и противоядие, должен быть способ его спасти. Кира глубоко вздохнула, собралась с силами, перекинула ноги через край кровати и снова застонала от боли. Лампочки Шейлона замигали быстрее, приборы пронзительно запищали. Кира поставила подошвы на холодный пол и с трудом выпрямилась, стараясь не опираться на больную ногу. Встать все равно оказалось больнее, чем она ожидала: ноги подкосились, девушка рухнула на пол, вскрикнула и сжала кулаки. В эту секунду сработал сигнал тревоги над кроватью Шейлона: тот забился в судорогах, травмируя и без того сломанные кости. В коридоре раздался топот, медсестры вбежали в палату и включили свет. Кира старалась унять боль и сесть.

– Сердечный приступ! – закричала одна из сестер.

– Быстрее каталку! – велел врач.

Они не обращали внимания на лежавшую на полу Киру, отчаянно пытаясь спасти Шейлона, чье переломанное тело сотрясалось в конвульсиях. Ему вводили лекарства, пытались запустить сердце с помощью дефибриллятора и непрямого массажа, делали все, что только можно себе представить. Все это время Кира, лежа на полу и захлебываясь от слез, наблюдала за происходившим.

Глава двадцать шестая

– Вам нельзя вставать.

Кира поморщилась, опираясь на стойку для капельницы.

– Я хорошо себя чувствую.

На самом деле Кира чувствовала себя отвратительно, но валяться в постели не было времени. Сэмма вот-вот убьют, надежда найти лекарство будет утрачена, Арвен умрет, а остров развалится на части. У Киры созрел план, и она не позволит ожогу на ноге помешать его осуществлению.

Медсестра покачала головой:

– У вас ожог третьей степени размером с теннисный мяч. Я помогу вам лечь.

Кира вытянула руку. На больную ногу она старалась наступать, насколько это было возможно.

– Все в порядке. Регенерирующее подействовало, кожа уже заживает, а мышцы не повреждены. Так что я пойду.

– Уверены? – уточнила медсестра. – Судя по вашему виду, вам очень больно.

– Уверена, – Кира сделала шаг, опираясь на стойку капельницы, как на трость, и подволакивая больную ногу. Медсестра с сомнением посмотрела на Киру, и та расплылась в улыбке, изо всех сил показывая, насколько все хорошо. На самом деле она чувствовала себя ужасно: девушка повторно приняла регенерирующее, хотя это грозило передозировкой, и обожженный участок кожи только-только начал заживать. Но Кире надо было идти; необходимо найти сенаторов.

Девушка знала, что они где-то рядом. Скорее всего, по-прежнему заседают в мэрии, как и предлагал Мкеле, но Кира предположила, что для тайной встречи своего маккиавеллиевского комитета они выберут больницу. Спрячутся от всех, окруженные охраной.

Так что Кире оставалось лишь выяснить, где именно в больнице они собрались.

Стойка для капельницы была на колесиках, которые тихонько поскрипывали, пока Кира, прихрамывая, ковыляла по длинному белому коридору. Каждый шаг причинял ей мучения. С трудом переводя дыхание, Кира добралась до поста медсестры.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила дежурившая Сэнди из родильного отделения.

– Нормально. Не знаешь, где доктор Скоузен?

Сэнди покачала головой:

– Он просил не беспокоить.

– Сэнди, я знаю, что он на встрече с сенаторами, – прошептала Кира, по лицу Сэнди поняла, что угадала, и улыбнулась про себя. – Это связано с секретным проектом, который они мне поручили. Поэтому мне нужно туда попасть.

Сэнди наклонилась к Кире:

– Если что, я тут ни при чем. Они в маленькой переговорной на четвертом этаже. Делай что хочешь.

– Спасибо. – Кира поковыляла к лестнице быстро, насколько позволяла больная нога. Четвертый этаж: десять ступенек вверх, завернуть за угол, еще десять ступенек. И так два раза. Кира вздохнула. Нет, не дойду. Она покачала головой, вспомнив Сэмма и то, как бился в агонии Шейлон. Я должна их найти. У меня нет выбора. Она вцепилась в перила, поставила стойку капельницы на первую ступеньку и медленно поднялась. Стойка ерзала туда-сюда на колесиках, но Кира удерживала ее на месте. Каждый шаг отдавался болью в ноге, вскоре руки устали держать вес тела. На первой лестничной площадке Кира оперлась на стену и откинула голову на штукатурку, жадно хватая ртом воздух. Боль в ноге была невообразимой, но остановиться Кира не могла. Они убьют Сэмма. Стиснув зубы, девушка продолжила подъем, заставляя себя двигаться вперед. Шаг за шагом; ступенька за ступенькой; площадка за площадкой; пролет за пролетом. Добравшись до четвертого этажа, Кира рухнула на плиточный пол и поползла вперед. К ней подбежал солдат, стоявший на часах у переговорной, тот же самый, что присутствовал на прошлом собрании Сената, а значит, узнавший Киру. Девушка мысленно поблагодарила бога за это, надеясь, что охранник не получил указание не пускать ее на этот раз. С чего бы им об этом беспокоиться? Наверняка они думают, что она прикована к постели.

– Что с вами? – Охранник поднял Киру с пола. – Мне не говорили, что вы придете.

Ура. Кира с трудом встала на ноги, одной рукой вцепившись в солдата, а другой в стойку капельницы.

– Я не могла пропустить такое важное собрание. Помогите мне войти.

Опершись на его руку, она похромала к двери и что было сил толкнула ее.

Мкеле с сенаторами сгрудились вокруг стола, скованный Сэмм находился в углу. Все присутствовавшие подняли глаза и ошеломленно уставились на Киру. Кесслер прожгла ее взглядом, полным ненависти. Делароза приподняла бровь.

Хобб повернулся к Скоузену:

– Вы же говорили, что она ранена и не может ходить.

– Видимо, не такой уж он хороший врач, – поморщилась Кира и, подволакивая ногу, вошла в переговорную. Солдат схватил девушку за плечо.

– Виноват, – проговорил он. – Я не знал, что ей сюда нельзя. Я отведу ее обратно в палату.

– Нет, – возразила Делароза. – Раз уж она пришла, мы можем по крайней мере ее выслушать.

– Мы прекрасно знаем, что она скажет, – отрезала Кесслер.

Делароза бросила на солдата суровый взгляд:

– Спасибо. Подождите снаружи. И если придет еще кто-то, сообщите нам, прежде чем впускать.

– Да, мэм, – солдат покраснел, вышел и закрыл за собой дверь. Кира посмотрела на Сэмма. После взрыва его так и не вымыли, одежда по-прежнему висела на нем лохмотьями. Кожу покрывали царапины и порезы: они уже начали заживать, но, по-видимому, причиняли пленнику боль. Сэмм ничего не сказал, но благодарно кивнул Кире.

Девушка повернулась к сенаторам и, задыхаясь, рухнула на стул.

– Простите, что опоздала.

– А вас тут и не должно быть, – заметил Уэйст. – Ваш проект закрыт, а от этого… существа мы избавимся. Так что, если повезет, никто ничего и не узнает.

– Но исследования принесли результат, – запротестовала Кира. – Я практически отследила трансформацию вируса. Еще чуть-чуть, и я…

– Вы ничего не добились, – перебил Скоузен. – Мы рисковали безопасностью нашего города и единством совета, чтобы вы могли изучить партиала, а когда мы спрашиваем о результатах, вы только и делаете, что просите нас подождать еще чуть-чуть!

– Но теперь мы знаем… – начала было Кира, но Скоузен был слишком зол и не собирался молчать.

– Ничего вы не знаете! Вот вы говорите, у вируса несколько разновидностей. Что запускает механизм трансформации? Можно ли его остановить или как-то обмануть? Можно ли поразить или нейтрализовать какую-либо из форм? В науке важны детали, мисс Уокер, а не широкие беспомощные жесты. Если вы можете объяснить механизм мутации или предложить особые методы защиты, так сделайте это, а если нет…

– Мне нужно время.

– У нас нет времени! – крикнула Делароза. Она впервые повысила голос, и Кира вздрогнула, до того тот оказался силен. – Город распадается на части, весь наш остров разваливается на куски. Голос нападает на жителей на улицах, в больнице устраивают взрывы, мятежники проникают в город, несмотря на все наши системы защиты, и убивают наших граждан. Мы должны спасти хотя бы остатки цивилизации.

– Вы меня не слушаете! – рявкнула Кира и поразилась собственной дерзости. – Если Сэмм умрет, то мы все тоже умрем, пусть не сегодня, и ничего с этим не поделать.

– У вас навязчивая идея, – ответила Делароза. – Благородная, но от этого не менее опасная. Мы не позволим ей погубить человечество.

– Если кто его погубит, так это вы, – ответила Кира, и на ее глаза навернулись слезы.

– Я же вам говорила, – вмешалась Кесслер. – Все время, какзаведенная, твердит одно и то же, – она смерила Киру взглядом. – Вы несете такую же провокационную чепуху, что и Зочи, и Голос.

Кира попыталась что-то сказать в свою защиту, но слова застряли у нее в горле.

– Вы работаете ради будущего, – негромко произнес Мкеле, – а мы – ради настоящего. Я вас предупреждал: в конфликте интересов наши цели важнее. Над Ист-Мидоу нависла угроза, Голос вот-вот нападет на город, и сейчас мы обязаны сосредоточиться на том, чтобы дать отпор бунтовщикам. Но прежде всего мы должны уничтожить партиала.

Кира посмотрела на Сэмма. Лицо его, как всегда, было бесстрастно, но девушка поняла: пленник знал, что так и будет. Она обернулась к сенаторам:

– Вот так просто? Без суда, без следствия…

– Суд был несколько дней назад, – поправил ее Уэйст. – Вы на нем присутствовали и слышали наше решение.

– Вы же дали нам пять дней, – запротестовала Кира. – Прошло только три.

– Лаборатория уничтожена, – вмешался Скоузен, – как и все ваши записи. В таком состоянии вы не можете продолжать работу, а для того чтобы кто-то другой закончил ее за вас, не хватает данных. И времени.

– Так переведите нас в другую лабораторию, – заявила Кира. – Наверняка где-то еще есть оборудование. Все, что нам нужно, это время. Между прочим, пяти дней тоже мало, и это было ясно с самого начала.

– Чтобы на нас снова напали? – бросила Делароза. – Ни за что.

Хобб подался вперед:

– План, который мы обсуждаем, допускает, что в дальнейшем…

– Тогда отпустите его, – перебила Кира и нервно сглотнула, заметив, как потемнели взгляды сенаторов. Не успели они возразить, как Кира проговорила: – Он нам ничего не сделал, даже помогал в исследованиях. Так почему бы не оставить его в живых?

– Вы это серьезно? – прошипела Кесслер.

– Вам же это только на руку, – не сдавалась Кира. – Вы хотите, чтобы его тут не было, и он уйдет. По крайней мере, это снизит вероятность ответной атаки партиалов.

Скоузен и Кесслер нахмурились, а Уэйст покачал головой:

– Неужели вы правда верите, будто это поможет?

– Ну разумеется, – ответил за девушку Мкеле. – Она же идеалистка.

– Она дитя эпидемии, – проговорила Кесслер. – Она привязалась к этому существу, но она понятия не имеет, что из себя представляют партиалы.

– А вы имеете? – спросила Кира, попыталась встать, но задохнулась от боли, села обратно на стул и повернулась к сенатору: – Вы сражались с ними одиннадцать лет назад. Одиннадцать. Неужели вы не допускаете мысли, что с тех пор что-то могло измениться?

– Нельзя верить ни единому его слову, – предупредил Мкеле.

– Он солдат, а не шпион, – сказала Кира, обернулась и посмотрела на Сэмма, пытаясь в эту последнюю минуту решить раз и навсегда, можно ли ему доверять. Был ли он честен с ней, или сенаторы правы, и он чудовище.

Сэмм смотрел на Киру, внешне спокойный, но все равно было заметно, что он нервничает. В его взгляде читались решимость и надежда. Кира окинула взглядом сенаторов и уверенно проговорила:

– Сэмма взяли в плен и пытали люди, которые хотят уничтожить партиалов. Он сносил издевательства без слез, без жалоб, без просьб, встречал их спокойно и достойно. Если остальные партиалы хотя бы наполовину так же разумны, как он, мы должны попробовать…

– Я пришел с миром, – перебил Сэмм. Голос его звучал твердо и уверенно. Кира обернулась, и на ее глаза навернулись слезы. Сэмм шагнул вперед, насколько позволяли наручники. Сенаторы молчали. – Мы с отрядом оказались на Манхэттене потому, что шли сюда поговорить с вами. Мы хотели предложить перемирие.

– Ложь, – буркнула Кесслер.

– Это правда, – возразил Сэмм. – Нам нужна ваша помощь.

«Но в чем? – подумала Кира. – Мы не сможем тебе доверять, если ты не объяснишь зачем».

Сэмм впился взглядом в Киру, потом повернулся к сенаторам и, видимо, решившись, выпрямился во весь рост.

– Мы умираем.

Кира широко раскрыла глаза. В комнате повисло ошеломленное молчание.

– Как и вы, мы не можем продолжать род, хотя в нашем случае неспособность к деторождению создана искусственно и зашита в ДНК, чтобы мы не вышли из повиновения. Нас это никогда не волновало, поскольку мы не стареем, поэтому исчезновение нам никогда не угрожало. Однако выяснилось, что существует механизм предохранения и на этот случай.

Доктор Скоузен первым обрел дар речи:

– Вы… умираете? Все?

– «ПараДжен» разработал нас со сроком годности, – пояснил Сэмм. – В двадцать лет механизм, предотвращающий старение, дает обратный ход, мы сморщиваемся и умираем за считаные недели, если не дни. Это не ускоренное старение, а разрушение. Мы разлагаемся заживо.

Кира не знала, что и думать. У нее кружилась голова. Так вот что скрывал пленник: что у партиалов, как и у людей, есть биологические часы. Вот зачем им нужно перемирие. От потрясения Кира не могла пошевелиться. Она обвела взглядом сенаторов, гадая, о чем они думают. Кесслер улыбалась, но Хобб с Уэйстом смотрели на Сэмма во все глаза, раскрыв рот от изумления. Делароза, казалось, с трудом сдерживается, чтобы не расплакаться, но вот от радости или от горя – непонятно. Уэйст что-то еле слышно бормотал, как будто сам не отдавал себе в этом отчет. Мкеле сидел с каменным лицом и молчал.

– Они умирают, – произнесла Кесслер, и Кира содрогнулась от омерзения: таким злорадством дышали слова сенатора. – Вы понимаете, что это значит? Первых партиалов создали на третьем году Войны за Изоляцию, то есть… за десять лет до войны с партиалами. Двадцать один год назад. Значит, первая волна смертей была прошлой зимой, а самым молодым осталось года два, максимум три. А потом они исчезнут навсегда.

– Мы все исчезнем навсегда, – поправил Сэмм, и в его голосе слышалось такое волнение, такая искренность, каких не помнила Кира. – Вымрут оба наших вида, вся разумная жизнь на планете.

– Мы живем дольше вас, – поправила Делароза. – Так что как-нибудь справимся.

– Это я и пытаюсь вам объяснить, – Кира наконец обрела дар речи. – Без них нам лекарство не найти. – Она посмотрела на Сэмма, поняв наконец, чего он от нее хотел. – Нам нужно с ними сотрудничать.

Сэмм кивнул:

– У вас рождаются дети, но они умирают от РМ. Мы невосприимчивы к вирусу, но не можем размножаться. Понимаете? Мы нужны друг другу. Ни нам, ни вам не справиться в одиночку.

– Представляете, как это укрепит боевой дух? – проговорил Хобб. – Как только народ узнает, он… объявит этот день новым праздником. Новым Днем Восстановления.

– Да что с вами? – удивилась Кира, попыталась встать, но снова тяжело опустилась на стул. – Сэмм боялся, что вы его убьете, когда узнаете тайну, а вы повели себя и того хуже.

– Мы все равно собирались его уничтожить, – заметил Мкеле. – Другого варианта не предполагалось.

– Вот только теперь казнь будет публичной, – добавила Делароза, – чтобы все видели, чтобы известие об этом сплотило человечество.

– Постарайтесь взглянуть на ситуацию шире, – сказал Кире Хобб. – Вы пытаетесь спасти людей, которые активно убивают друг друга на улицах. Неужели вы думаете, что сделка с врагом это изменит? Если они даже нас не слушают, с чего вы взяли, что они поверят партиалу? – Хобб подался вперед и многозначительно продолжил: – Голос объявил охоту за нашими головами задолго до появления этого партиала. И если народ узнает, что мы прячем врага, будет только хуже: люди привлекут нас к ответу, от этого никуда не деться. И этот ответ сможем им дать только мы: так мы вернем их доверие и контроль над островом. И снова будет мир. Мы же знаем, вы хотите мира.

– Разумеется, – согласилась Кира, – но…

– Вы бы поосторожнее, – пробормотала Делароза, глядя не на Киру, а на Хобба. – Что вы ей рассказываете?

– Она может нам помочь, – ответил Хобб и пронзил Киру взглядом таких глубоких синих глаз, что девушке показалось, будто она в них тонет. – Вы идеалистка, – продолжал Хобб, – и хотите спасти людей. Мы дадим вам эту возможность. Вы девушка умная, так что ответьте: что нужно людям?

– Людям нужен мир, – проговорила Кира.

– Ради мира дома не взрывают, – возразил Хобб. – Подумайте еще.

– Им нужен… – Кира посмотрела на Хобба, гадая, к чему он клонит. Что же нужно людям? – Им нужно лекарство от вируса.

– Это уже детали.

– Им нужно будущее.

– Им нужна цель, – Хобб сделал торжественный жест. – Люди хотят просыпаться утром и знать, что им нужно делать и как. Будущее даст им цель, лекарство обеспечит им будущее, но на самом деле им нужна именно цель. Людям нужно предназначение, то, ради чего следует жить. Когда мы основали Ист-Мидоу, то полагали, что такой целью могут быть поиски лекарства от вируса. Но нам не удалось этого добиться, и одиннадцать лет бесплодных попыток раскололи общество. Надежда угасла, цель потеряла актуальность. Нам нужно придумать что-то достижимое. Понимаете, куда я клоню? Мы должны отдать им Сэмма.

– Нет! – крикнула Кира.

– Никто не знает организаторов взрыва, – вмешалась Делароза. – Может, Голос. А что, если партиал?

Кира почувствовала, как в комнате повеяло холодом:

– Но это неправда.

– А если бы это была правда? Вы понимаете, какое значение это имеет для человечества? – Хобб облизал губы и продолжал, бурно жестикулируя. – Человечеству нужна цель. Партиал взорвал нашу больницу, – Хобб щелкнул пальцами. – Вот вам и цель: враг! Люди придут в ярость, причем злиться они будут не на нас, а вместе с нами. Остров объединится против общего врага. Даже Голос не останется в стороне. Представляете, что тут начнется? Мятежники присоединятся к нам, а гнев и насилие будут направлены вовне, а не внутрь. Люди разобщены, брат идет на брата, но внешний враг нас спасет. И вы, Кира, наверняка это понимаете.

– Но это ложь, – не сдавалась Кира.

– Сейчас нас может спасти только ложь, – кивнула Делароза. – Я, как никто другой, мечтаю, чтобы нашлось лекарство от вируса. Я согласна, лекарство тоже поможет сплотить общество, но мы уже не можем ждать. Голос выпустил ультиматум. Мятежники грозят нам гражданской войной. Враг у ворот. И если мы не примем ответных мер, то завтра уже ничего не сможем сделать.

Что-то в доводах сенаторов было не так. Даже несмотря на то, что вся эта история была очевидной ложью, за обманом скрывалось что-то еще. Киру уже тошнило:

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– Мы, конечно, справимся и без вас, – пояснил Хобб, – но с вами получится гораздо убедительнее. Вы молоды, красивы, умны, вы идеалистка, вы принимали самое непосредственное участие в событиях: были на Манхэттене, захватили пленника, искали лекарство от вируса и были ранены при исполнении служебных обязанностей во время первой за одиннадцать лет атаки партиалов, – Хобб указал на ногу Киры. – Если мы обо всем этом расскажем, люди поверят. Но если это сделаете вы, люди будут готовы на все ради вас. Благодаря вам эта история будет личной и значимой, а вы станете героиней, которая объединит мир. Лицом этого мира.

– Это подлость, – возразила Кира. – Вы требуете от меня, чтобы я обманула всех, кого знаю, – она указала на Сэмма. – И стала соучастницей его убийства.

– Волки голодны, – заметила Делароза. – Мы можем вступить с ними в схватку и погибнуть – или же бросить им кусок. Смерть одного-единственного партиала – наименьшая цена за мир. Мы даже не надеялись так легко отделаться.

И тут Киру осенило. Девушка застыла, как громом пораженная: она вдруг поняла, что скрывалось за этой ложью.

Сенаторы хотели использовать взрыв для привлечения на свою сторону мятежников, но ничего бы не вышло, если бы взрыв действительно организовал Голос: тогда бунтовщики разгадали бы обман Сената. Чтобы взвалить вину на Сэмма, нужно, чтобы никто не знал правды. Следовательно, бомбу заложил не Голос.

Чтобы план Сената сработал, нужно было, чтобы бомбу заложил… сам Сенат.

Кира едва не выкрикнула это обвинение прямо в лицо сенаторам, но впервые в жизни ей удалось сдержаться: девушка поняла, что тут же будет убита. Если бомбу заложил Сенат, значит, все было спланировано с самого начала. Они хотели решить проблему Голоса с помощью внешнего врага, и она привела партиала, буквально бросила Сэмма к их ногам своей идиотской вылазкой на Манхэттен. Потому-то они и разрешили привезти его в Ист-Мидоу, потому и поручили исследования именно ей: чтобы не потерять действительно важного сотрудника. А потом представили бы все так, как им нужно, сплотив общество против внешней угрозы. И враг не ушел бы живым. В общем, тот же план, о котором только что рассказывал Хобб, только куда глубже и страшнее. И они от него не откажутся, что бы ни говорила им Кира.

Кира посмотрела на Сэмма – и не просто посмотрела, а впилась в него взглядом, как будто хотела передать ему свои мысли, чтобы он понял ее. Как жаль, что она не партиал и не может общаться с помощью феромонов! «Прости меня, – думала Кира. – Я не смогу им помешать. Пожалуйста… прости».

– Так что решайте, – проговорила Делароза. – Либо вы присоединитесь к нам, принесете мир острову, поможете положить конец угрозе гражданской войны… либо присоединитесь к мятежникам и проведете жизнь в изгнании. Поселитесь на какой-нибудь ферме, – она подалась вперед. – Вы наш факел, мисс Уокер: люди пойдут за вами, и если вы решите присоединиться к нам, то поведете их за собой в светлое будущее, к спокойной жизни, какой мы не знали более десяти лет. Это новая заря человечества. Решать вам.

«Прости меня», – снова подумала Кира, сжала стойку капельницы, скрипнула зубами и, волоча больную ногу, шагнула к сенаторам.

– Я не могу вам помешать.

Она почувствовала, как волна исходившего от Сэмма смятения охватила ее, ударила в спину, залила с головой: партиал не ожидал предательства.

«Доверься мне», – подумала девушка.

Хобб прищурился:

– Так вы сделаете это?

– Нет, – Кира встала вполоборота, не отваживаясь смотреть в глаза Сэмму. – Я не могу с вами бороться. Посмотрите на меня, я стоять-то едва могу. Но это не значит, что я предам его, чтобы помочь вам, и обману друзей, – по щеке Киры скатилась слеза, но девушка не дрогнула: ей нужно было, чтобы сенаторы поверили. – Делайте что хотите, и будь что будет. Я не буду вам мешать. – Она развернулась к двери, сделала шаг и остановилась, задохнувшись от боли. – И скажите кому-нибудь из ваших головорезов, чтобы отнесли меня обратно, а то у меня уже сил нет.

– Конечно, – ответил Хобб. – Мы вас не торопим. Поправляйтесь. Все равно нам понадобится несколько часов на подготовку.

Кира кивнула. На это-то я и рассчитываю.

Глава двадцать седьмая

Охранник аккуратно уложил Киру на больничную койку и вздрогнул, когда она застонала от боли. Девушка и не притворялась: нога болела даже сильнее, чем когда она поднималась по лестнице. Кира попыталась укрыться одеялом, но даже от этого движения брызнули слезы. Охранник помог ей улечься поудобнее, выключил свет и ушел. Кира закрыла глаза, стиснула зубы и заставила себя сесть.

Не стоит меня недооценивать.

Коробка с регенерирующим по-прежнему была в палате, и Кира приняла очередную дозу – третью менее чем за восемь часов, – чтобы ускорить рост клеток, несмотря на то что это было небезопасно и в долгосрочной перспективе могло вызвать осложнения. Зато теперь Кира могла ходить. Она выглянула за дверь и мрачно ухмыльнулась. Рана ее была так тяжела, а передвигалась девушка с таким трудом, что охранник даже не остался ее сторожить.

Она нашла Маркуса в кафетерии: он сидел и молча таращился на нетронутый рис в тарелке. Согласится ли он помочь? Должен. Кира медленно поковыляла к нему:

– Привет.

Маркус поднял взгляд, уставился на нее широко раскрытыми от изумления глазами и вскочил.

– Где ты была? Я пришел, как только больницу открыли для посетителей, тебя не было, я обыскал все здание, наконец меня отвели сюда и велели ждать, – Маркус оглядел Киру с головы до ног и встревоженно нахмурился. – Как ты сюда попала? Ты же еле ходишь.

– Волшебным образом, – холодно ответила Кира. – Поможешь мне?

– Разумеется.

– Мне нужно сделать МРТ.

Маркус снова нахмурился.

– Тебе разве еще не делали?

– Я хочу, чтобы это сделал ты.

– Почему?

– Чтобы ты держал меня за руку во время процедуры.

– Я… ну ладно. – Маркус недоуменно поморщился. – А может, лучше ДОРД, у него результаты точнее…

– Нет, мне нужно МРТ.

– Тогда подожди, я найду кого-нибудь, кто будет управлять томографом, пока я…

– Нет. Только ты и я, – отрезала Кира.

Маркус устало кивнул, но, судя по взгляду, начал догадываться, к чему клонила Кира:

– Да, конечно.

Он протянул Кире руку, девушка с благодарностью оперлась на нее и пошла, прихрамывая, рядом с ним по коридору в главный вестибюль.

– Что тут происходит? – шепотом спросил Маркус.

– Считай это профессиональным чутьем. Хочу кое-что проверить, – Кира замялась, гадая, насколько можно доверять Маркусу, ведь они не разговаривали с тех самых пор, как она отвергла его предложение.

Маркус шагал молча. Кира тоже молчала. Поверит ли он мне после всего, что я ему сделала?

Они прошли по коридору в центр рентгенологии и нашли свободную палату. Маркус уложил Киру на стол для осмотра, и девушка вздохнула с облегчением: теперь больная нога могла отдохнуть. Она чувствовала себя так, словно пробежала марафон по битому стеклу. Аппарат МРТ был меньше лабораторного ДОРД-сканера, в который пациент помещался целиком, и не такой мощный, зато создавал электромагнитное поле, а это Кире как раз и требовалось.

– Подожди, сейчас включу, – сказал Маркус, убежал в смотровую и нажал все необходимые кнопки. Кира глубоко вздохнула. Ну все. Обратной дороги нет. Аппарат загудел, включилось мощное магнитное поле. Вернулся Маркус. Кира протянула к нему руку.

– Времени у нас мало, так что слушай, – проговорила девушка и откинулась на стол, чтобы не мешать МРТ работать. – Мкеле установил за мной слежку, и мне наверняка нацепили какой-нибудь «жучок». Магнитное поле томографа его вырубит, но я не знаю, как быстро головорезы Мкеле что-то заподозрят и хватятся меня, – Кира покосилась на Маркуса. – Ты мне веришь?

– Что?

– Ты веришь мне? – Она почувствовала на себе взгляд Маркуса, но не повернула головы.

– Да. Конечно, я тебе верю. Что происходит?

– Это Сенат взорвал мою лабораторию. Они убили Шейлона и угрожали мне. Все это – Сэмм, исследования, бомба, – часть их замысла. Им нужно было запугать людей, найти внешнего врага, чтобы укрепить власть над островом. И теперь, по сценарию, они… – Кира потупилась, но собралась с духом и посмотрела на Маркуса. – Они хотят убить Сэмма.

Кира заметила, как по лицу Маркуса мелькнула тень, но что это было – страх, потрясение или ревность, – она не поняла. Маркус уставился в потолок, потом медленно повернулся к Кире:

– Они и так собирались убить… Сэмма. И ты это знаешь. – Голос его звучал хладнокровно, но Кира поняла, что Маркус сдерживает сильное волнение. – И зачем им взрывать своих же? Свою собственную больницу?

– Потому что это часть их плана, – пояснила Кира. – Я никак не могла понять, почему именно мне поручили изучать Сэмма, а теперь вот догадалась. Я для них – всего лишь дитя эпидемии, самый неопытный сотрудник, которым не жалко пожертвовать. Если бы я погибла во взрыве, они сделали бы из меня мученицу, но раз уж я выжила, они предложили мне стать символом этой борьбы: храбрая юная исследовательница, которая уцелела после атаки партиалов.

– Так это партиалы заложили бомбу?

– Ее заложил Сенат, я же тебе уже говорила. Но обвинить в этом хотят Сэмма, они его убьют, чтобы его смертью завоевать доверие народа, – Кира бросила на Маркуса умоляющий взгляд. Ей так хотелось, чтобы он ей поверил. – Они велели Шейлону подойти к окну. Встать у той самой стены, которую взорвали.

– Нет, – покачал головой Маркус, – взрыв устроил Голос. Они уже несколько недель нападают на Ист-Мидоу, наверняка в городе орудует банда мятежников. – Но Кира по голосу поняла: Маркус сомневается в том, что говорит.

– Разве их кто-то видел? – спросила Кира. – Что, если на больницу никто не нападал и военные выдумали атаку, чтобы замести следы?

Маркус молча уставился на нее.

– Я понимаю, звучит бредово… – начала Кира, но Маркус ее перебил:

– Ничего не бредово. Если бы мне сказала это Зочи, тогда да, но ты… – Он взял ее за руку. – Тебе я верю. Если ты говоришь, что они пытались тебя убить, значит, так и было.

Кира закрыла глаза и мысленно поблагодарила того, кто услышал ее молитвы. Спасибо, спасибо, спасибо. Девушка взглянула на Маркуса и быстро продолжила:

– Не знаю, сколько у нас осталось времени, пока сюда не придут, чтобы проверить, почему «жучок» не работает. – она глубоко вздохнула. – Мы должны его спасти. Я потом тебе все объясню. Но мы должны вывезти его отсюда на север и отправить домой. Партиалы умирают, как и мы, и они предложили перемирие. Нам нужно принять их предложение.

Маркус, заикаясь, с трудом начал подбирать слова:

– Ты в своем уме?

– Он меня спас. Когда взорвалась бомба, Сэмм мог убежать: наручников на нем не было, никто за ним не следил, в стене образовалась огромная дыра. Он мог убежать на свободу, но вместо этого поднял ДОРД-сканер, который бил меня током, и спас мне жизнь.

Маркус застыл, глядя Кире прямо в глаза, а потом отвел взгляд и уставился в пространство, как будто увидел что-то, о чем Кира могла только догадываться. Боль исказила его лицо. У Киры сжалось сердце.

– Я должен был… – с потухшим взглядом проговорил Маркус и осекся. – Я пытался…

– Ты пытался меня спасти, а я тебя не послушалась, – Кира подавила рыдание. – Я поступила безрассудно и глупо, знаю, но я слишком глубоко погрузилась в это дело. Ты хотел бы спасти меня, хотел бы, чтобы я в этом не участвовала, но пока это невозможно. Мне нужно, чтобы ты пошел со мной. Я понимаю, что это опасно и тебе этого совсем не хочется, но ты мне очень нужен. Поверь мне и скажи, что согласен идти со мной.

Маркус не отвечал. Он потер глаза, затем все лицо, скрипнул зубами. Кира, прикрыв рот руками, выдохнула, не отводя взгляда от Маркуса. Пожалуйста, Маркус. Пожалуйста, скажи, что ты согласен.

Маркус встал вполоборота к Кире. Девушка закрыла глаза и беззвучно расплакалась.

– Я согласен, – наконец произнес Маркус.

Кира распахнула глаза:

– Правда?

Маркус шагнул к столу:

– Я помогу тебе его освободить, помогу отвезти домой, я сделаю все для тебя.

– О, Маркус…

– Когда ты в прошлый раз уехала, я места себе не находил. И больше никуда тебя одну не отпущу. – Он с любовью посмотрел на нее, потом обернулся и беспомощно развел руками: – Но как мы это сделаем?

Кира открыла и закрыла рот. Она и сама не знала:

– Но сделать это надо сегодня же.

– Нам понадобится помощь Зочи, – заявил Маркус. – Зочи и Изольды как минимум. Ну и Джейдена с Хару, если нам удастся их уговорить.

Кира покачала головой:

– Они никогда не поверят партиалу. Придется обойтись без них.

Маркус негромко присвистнул.

– Вот так так. – Он пожал плечами. – Ладно, по крайней мере, поговори с Зочи и Изольдой, а я тем временем соберу вещи. Встретимся через два часа у тебя дома.

– Отлично, – согласилась Кира. – А теперь иди к аппарату и сделай какие-нибудь записи по снимкам, неважно какие, пусть думают, что мы делали МРТ.

Маркус кивнул, подбежал к компьютеру, уселся и принялся что-то печатать. Не прошло и минуты, как в палату заглянул солдат; Кира молча лежала на столе, Маркус сидел за компьютером в смотровой. Солдат огляделся, кивнул и вышел.

Маркус подождал, пока закрылась дверь, и поднял глаза на Киру. Они переглянулись.

У них было два часа.

* * *

Кира согнула ногу. Она размышляла о новом приеме регенерирующего, но рана и так заживала быстро, только очень сильно болела. Так что Кира передумала и выпила болеутоляющее, затем проверила повязку – плотно ли сидит – и надела штаны. Девушка еще хромала, у нее кружилась голова, но, по крайней мере, она могла ходить.

Кира выглянула в коридор: охраны у палаты по-прежнему не было. Либо сенаторы поверили в то, что она готова им помочь, либо решили, что «жучков», установленных Мкеле, более чем достаточно. Но это не значит, что охраны не было и в коридоре – в дальнем конце стояло человек десять вооруженных до зубов солдат. «По крайней мере, мы знаем, где они держат Сэмма», – подумала Кира, выскользнула за дверь и, прихрамывая, пошла в другую сторону. Сэнди на посту не было. Кире везло.

Время близилось к сумеркам, на улице стоял полумрак, так знакомый Кире по долгим рабочим дням. Но сегодня от привычности этой картины сердце сжалось в груди. Что если это ее последний вечер в Ист-Мидоу? Что, если она в последний раз пересекает шоссе, проходит мимо большого синего дома на углу, в последний раз видит, как торговцы суши медленно семенят по улице? Кира свернула на свою улицу, вошла в дом и молча собрала рюкзак: запасные фонарики, батарейки, несколько пар носков, нож, набор инструментов. Винтовку разобрала и тоже уложила в рюкзак, старательно спрятав под вещами: на этот раз вылазка не военная, поэтому оружие у них будет только собственное. Пистолет Изольды по-прежнему висел у Киры на бедре; впрочем, оружие стало привычным делом. Девушка захватила побольше патронов для винтовки и пистолета. Последней уложила аптечку, плотно закрыла сумки, поставила у входной двери и стала ждать прихода подруг. Кира села, нахмурилась и вдруг поняла, что Нандита до сих пор не вернулась.

Так долго Нандита еще никогда не отсутствовала. Кира встревоженно прошла на кухню. Все выглядело как обычно. Девушка обшарила дом, проверила каждый уголок, но никого не нашла. Нандиты не было.

Может, ее забрали в полицию? Что, если на нее напали, когда она собирала травы? Может, конечно, Нандита просто собрала вещи, вот как Кира, и ушла на какую-нибудь ферму или в далекую деревушку, но тогда она обязательно предупредила бы. Что-то тут не так.

Первым явился Маркус, кивнул Кире и прослушал ее цифровым стетоскопом. Кира вопросительно посмотрела на Маркуса, но он жестом велел молчать. Спустя несколько минут вернулись Зочи с Изольдой, и Кира приложила палец к губам, чтобы они ничего не говорили, пока Маркус обследует комнату. У колонки стетоскоп негромко запищал, и Маркус произнес громко и четко:

– Можно я включу музыку?

– Конечно, – ответила Зочи в тон ему, покосилась на Киру, и по блеску глаз подруги та поняла, что Зочи о чем-то догадывается. Девушки наблюдали за действиями Маркуса.

Он подошел к колонкам, достал плеер с монограммой «Кейли, 2052», проверил его, отключил колонку, снял с полки, перевернул и тщательно осмотрел. Углядев что-то на задней стенке, он остановился и знаками подозвал девушек посмотреть: за черной металлической сеткой пряталось совсем маленькое устройство. Подруги кивнули и отошли.

– Осторожнее с водой, – проговорила Зочи, – в прошлый раз ты мне чуть плеер не сломал.

Кира на кухне набрала в ведерко воды и поставила перед Маркусом. Тот взял колонку, наклонился над ведерком.

– Ладно… Черт!

Маркус бросил колонку с «жучком» в ведро, несколько секунд подержал под водой и снова проверил стетоскопом. Сигнала не было. Маркус улыбнулся, быстро проверил Зочи с Изольдой, ничего не нашел и кивнул Кире. Та подсоединила «Кейли, 2052» к маленькой колонке, включила на полную громкость и поставила в центре комнаты.

Маркус поднял стетоскоп.

– Когда утром раздался взрыв, я как раз дежурил, и меня с другими врачами вызвали на место происшествия. Я оказался с этой штукой возле одного из прослушивающих устройств, которые Мкеле установил в лаборатории. Неплохой детектор, – Маркус бросил стетоскоп на диван. – В комнате больше «жучков» нет, а снаружи за музыкой ничего не будет слышно.

Кира обвела друзей взглядом:

– Нам с вами предстоит совершить государственную измену, так что, если кто-то не хочет в этом участвовать, лучше скажите сразу.

Зочи посмотрела на Киру:

– Это то, что я думаю?

Кира пожала плечами:

– Ты думаешь, что мы собираемся напасть на больницу, освободить партиала, отвезти его к своим и, заключив с ними тайный союз, спасти мир?

Зочи широко раскрыла глаза от удивления.

– Вообще-то нет, такое мне в голову не приходило. – Она мотнула головой, как будто стряхивая воду с лица. – Спасти партиала? Ты это серьезно?

– Они предложили нам перемирие, а Сенат отказался, – Кира глубоко вздохнула. – С помощью партиалов я смогу найти лекарство от РМ. Я это знаю. Но вы должны мне доверять.

Зочи пожевала губами, не в силах подобрать слова. Наконец она кивнула:

– Я тебе верю. Измена так измена.

– Круто! – сказал Маркус. Изольда тоже кивнула, но лицо ее было бледным и встревоженным.

Кира села и заговорила – негромко, на всякий случай, несмотря на то что музыка гремела вовсю:

– Сенаторы совсем рехнулись. Взорвали больницу, чтобы свалить все на Сэмма, а теперь собираются его убить: это часть их плана по борьбе за власть. Мэдисон вот-вот родит, а лекарства как не было, так и нет. Голос же только и ждет, чтобы устроить переворот.

– И что ты предлагаешь? – скривилась Зочи.

– Надо помочь Сэмму выбраться из больницы и с острова, – ответила Кира. – Собирайте вещи, походные принадлежности, оружие. Встретимся через час на углу шоссе и проспекта. Изольда, – Кира расстегнула кобуру, – твой пистолет у меня…

– Я не могу поехать с вами.

– Ты же согласилась участвовать, – удивилась Зочи.

– Я помогу, чем смогу, здесь, – пояснила Изольда. – Но уехать не могу.

– Нам нужно как можно больше людей. А вдруг что-то пойдет не так? – проговорила Кира.

– Не могу, и все, – уперлась Изольда. – Дело не только во мне. Я бы с вами поехала, но… – она остановилась. – Я беременна.

У Киры отвисла челюсть.

– Что?

– Я беременна, – повторила Изольда. – Только сегодня утром об этом узнала. Я с вами, но не могу… рисковать, – она посмотрела Кире в глаза. – Прости.

Кира покачала головой: новость ее ошеломила. Девушка скользнула взглядом по животу Изольды, плоскому, как у супермодели, потом посмотрела в лицо.

– Это… искусственно?

Изольда покачала головой:

– Сенатор Хобб.

Кира ахнула.

– По обоюдному согласию? – спросила Зочи. – Если нет, то я по дороге из города заверну в палату Сената и пристрелю этого гада.

– Нет-нет, – быстро проговорила Изольда, – ничего дурного… ну то есть он мой начальник, и это, конечно, не очень хорошо, но он меня не принуждал. Я сама его хотела. Мы засиделись допоздна на работе, и я…

– Ты выпила? – поинтересовался Маркус.

– Это личное дело Изольды, – ответила за подругу Кира. – Она сказала, что сама этого хотела, – Кира бросила сердитый взгляд на Зочи. – Пристрелим его по пути назад. Изольда останется в городе и прикроет нас. В прошлый раз ей это прекрасно удалось.

– А как мы поедем? – спросил Маркус. – Даже если удастся вызволить Сэмма из больницы, что дальше? Отправимся в Бруклин, как вы в прошлый раз?

Кира покачала головой:

– Когда они поймут наш замысел, выставят на той дороге патрули. Нам надо уйти на север и переплыть пролив.

В комнате повисло молчание: сама мысль о подобном путешествии пугала. Никто не знал, как управлять лодкой, а плавать умела только Зочи. К тому же в тех краях орудовали многочисленные шайки Голоса.

– Она права, – медленно проговорила Зочи. – Между нами и Манхэттеном слишком много солдат Сети обороны, так что разумнее направиться на север, – она забарабанила пальцами по столу. – Но поможет ли нам партиал? Знает ли он, где найти лодку?

– Лодок на северном побережье полно, – заверила Кира. – Мы их постоянно видели во время вылазок. Остается лишь найти с полным баком бензина. Он, конечно, старый, испортит двигатель, но мы успеем перебраться на другой берег.

– Если мы вообще дойдем до побережья, – усомнился Маркус. – Обстановка сейчас такая, того и жди, что Голос нападет, тем более что мы из Ист-Мидоу.

– Не станут они нападать на кучку безоружных подростков, – возразила Зочи.

Кира покачала головой:

– Оружие у нас как раз будет.

– Ну все равно, – не сдавалась Зочи. – Они же революционеры, а не убийцы.

– Не загадывайте так далеко, – осадила подруг Изольда. – Если вам не удастся вытащить Сэмма из больницы, ничего не понадобится. Или если вам вообще не удастся пробраться в больницу.

– Это самое сложное, – согласилась Кира. – Они держат его в укрепленном помещении на первом этаже. Я видела, когда выходила. Там полным-полно охраны. Если нам удастся их как-то отвлечь…

– Вообще-то его держат не там, – перебил Маркус. Кира удивленно приподняла брови. Маркус наклонился к ней и зашептал: – Комнату на первом этаже Мкеле придумал для отвода глаз. Сэмма держат наверху в переговорной, там всего два охранника.

– Откуда ты знаешь? – спросила Зочи.

Маркус улыбнулся и посмотрел на Киру.

– Знаешь нового торговца рыбой, который работает на больничной стоянке? Один из охранников обожает его устрицы и попросил меня принести сегодня на ужин. Их там всего двое, – Маркус ухмыльнулся. – Хорошо, когда умеешь найти подход к людям.

– Войти-то мы войдем, – сказала Зочи, – но стоит прорваться в переговорную, как они позовут подкрепление, и все, нам уже не выбраться.

– Как насчет диверсии? – предложила Изольда. – Раз меня с вами не будет, может, я смогу завладеть вниманием солдат?

– Пожалуй, диверсия сработает, – согласился Маркус. – Но только она должна быть масштабной. Мы не можем просто ненадолго отвлечь солдат: нужно, чтобы они полностью переключились на что-то другое, а мы тем временем под шумок улизнем. Заваруха должна быть серьезная.

Кира кивнула и молча уставилась в пол. Идти, так до конца.

– Давайте поднимем городское восстание, – медленно проговорила девушка.

Глава двадцать восьмая

Кира стояла на углу шоссе и проспекта – в квартале от больницы, в тени старого разрушенного ресторана «Аладдин». Судя по виду, когда-то здесь подавали кебаб; сейчас же здание развалилось и заросло кудзу. Прячась за плотной стеной растений, Кира могла незаметно высунуться из-за угла и посмотреть на больницу. Там уже начала собираться толпа. Слухи разлетелись по городу.

– Молодчина Изольда, – пробормотала Кира. – Когда помощница сенатора рассказывает о чем-то секретном, ей сразу верят.

– Сенаторы догадаются, что это ее рук дело, – заметила Зочи. – И убьют за это.

– Даже если и узнают, ничего не будет, – возразила Кира. – Она же беременна. Даже Мкеле не рискнет причинить ей вред.

– Чтобы не испортить репутацию? – хмыкнула Зочи. – После того, что случилось, ему нечего беспокоиться. Убийство младенца и то выглядело бы лучше.

– Ничего с Изольдой не случится, – повторила Кира и прошлась немного, чтобы проверить, как нога; та по-прежнему сильно болела, и Кира поморщилась при мысли о предстоявшем походе. Девушка остановилась и, подумав, достала из рюкзака аптечку.

Зочи хмуро наблюдала, как Кира достает шприц и пузырек налокса:

– Наркотик?

– Я едва хожу, – пояснила Кира, надевая иглу. – И если мне всю ночь предстоит убегать от вооруженных солдат Сети безопасности, надо принять обезболивающее.

Зочи ухмыльнулась:

– Надеюсь, ты захватила на всех?

– Заткнись.

Кира сделала укол в ногу и заклеила пластырем выступившую капельку крови. Лекарство подействовало практически моментально, причем больше на мозг, чем на ногу: в голове загудело, движения стали медлительнее. Морфин оказался сильным. Может, я слишком много приняла?

– Лучше? – спросила Зочи. Кира кивнула, Зочи покачала головой. – Когда начнется стрельба, держись передо мной. Не хочу, чтобы ты мне под кайфом пульнула в задницу.

– Вон Маркус, – Кира указала на шагавшую по улице толпу людей. В середине ее действительно виднелся Маркус. Толпа что-то кричала, шумела, громко спорила. До Киры донеслись обрывки слов: «…говорят, партиал… почему не сказали… новый вид РМ… Сенат знал…»

– Ну теперь-то уж точно все всё знают, – заметила Кира. – Это сорвет планы Сената.

Люди прошли мимо, призывая Киру и других прохожих присоединяться. Девушка подхватила рюкзак и устремилась к больнице, Зочи следовала за ней. Маркус чуть отстал от толпы, дожидаясь подруг.

– Чудесная ночь для суда Линча, – прошептал Маркус.

Перед больницей собралось уже достаточное количество горожан, они кричали и пели. Вход перекрывала стена вооруженных бойцов, а митингующие то приближались к ним, то отступали, точно волна. «Что, если из-за восстания погибнут люди?» – засомневалась Кира. Мэдисон и остальным беременным, по крайней мере, ничего не угрожает: родильное отделение охраняли лучше всего в городе. Отступать было поздно. Кира мысленно помолилась и пошла вперед.

– Надо вывести его как можно незаметнее, – прошептал Маркус, – если народ увидит партиала, разорвет на части.

– Никто не знает, как выглядит партиал, – возразила Зочи. – Скажем, что он один из нас.

– Если партиала могут принять за человека, с тем же успехом и человека могут перепутать с партиалом, – Кира нервно оглянулась вокруг. – По-моему, мы переборщили.

– Мы еще ничего не сделали, – ответила Зочи и ринулась вперед. – Пока они не принялись громить больницу и не прорвались внутрь, нам от них никакой пользы, – Зочи принялась пробираться сквозь толпу, громко крича на ходу: – Сенаторы в сговоре с партиалами! Вот откуда берутся новые болезни, смерти и притеснения. Это уже не в первый раз!

Кира и Маркус старались не отставать и, расталкивая всех, следовали за Зочи. Под действием морфия давка казалась Кире чем-то нереальным и устрашающим, а скопище людей – озлобленным, громким и невероятным. Девушка тряхнула головой, пытаясь собраться.

Зочи выбралась вперед, развернулась и залезла на крышу старой брошенной машины:

– А знаете, зачем им все это? Чтобы нас контролировать! Они хотят нас запугать, чтобы мы выполняли все их приказы! – Толпа взревела в знак согласия, и Зочи продолжила: – Доносите на друзей! Не покидайте город! Беременейте, пока мы все не вымерли от РМ!

Толпа бурлила, беспорядочно кипела вокруг Киры, точно молекулы в броуновском движении. Кто-то швырнул камень в солдат, но попал не в них, а в стеклянную дверь позади. Полетели еще камни, раздались вопли, но громче всех кричала Зочи:

– Мы устали от секретов! Если Сенат прячет там партиала, пусть покажет его нам!

Сжав кулаки от злости, горожане рванули вперед. Солдаты выстрелили в воздух, и толпа отхлынула, но уже не так далеко, как раньше: расстояние между мятежниками и обороняющимися сократилось до минимума.

– Они никого не убили, – заметила Кира. – Наверно, получили команду не стрелять по людям. Надо срочно штурмовать вход, пока солдатам не приказали открыть огонь на поражение.

– Они стреляют по своим! – заорала Зочи и потянулась за пистолетом. Кира с Маркусом тут же кинулись к ней, чтобы перехватить подругу и не дать ей развязать перестрелку.

– У них автоматы! – крикнула Кира, но голос утонул в реве толпы. – Не надо, Зочи!

Зочи обернулась с пистолетом в руке, Маркус дернул ее за ногу и стащил с крыши машины. Зочи с глухим стуком рухнула на капот, задрав руку с пистолетом в небо, и Кира вырвала у нее оружие. От удара у Зочи перехватило дыхание, она принялась хватать ртом воздух, застонала и, отдышавшись, закашлялась.

– Ох, – только и смогла проговорить она.

– Не стреляй, – прошипела Кира, – иначе солдаты устроят бойню.

– Значит, пора им помочь, – сказал Маркус и вскочил на машину рядом с Зочи. В каждой руке у него было по камню. – Штурмуйте двери! – крикнул он и бросил первый камень. Тот угодил солдату в руку; боец вскинул ружье на толпу, но стоявший рядом с ним офицер схватил солдата за руку и прокричал что-то, чего Кира не расслышала. Маркус швырнул второй камень и попал точно в середину двери, разбив стекло на мельчайшие осколки. Толпа восприняла это как сигнал к действию и вновь подалась вперед. Зочи сунула пистолет в кобуру на бедре, и трое друзей побежали за остальными, остановившись, когда толпа уперлась в цепь солдат. Кира почувствовала, как ее сдавили с обеих сторон, наступили на ногу и так саданули по ожогу, что от боли у девушки едва не подогнулись колени. Если я упаду, меня затопчут насмерть. Кира попыталась вздохнуть и из последних сил принялась проталкиваться вперед.

– Когда войдем в больницу, все побегут направо, – пыхтя от натуги, прошипел Маркус. – Иди налево, к лестнице.

Задние напирали, но двигаться было некуда. Кире так сдавило грудную клетку, что, казалось, воздух потихоньку выходит из легких. Перед глазами поплыли пятна, голова закружилась. Внезапно дверь подалась. Нападавшие рванулись вперед, тесня или просто обходя солдат. Кира тоже побежала наугад: толпа несла ее, и девушка думала лишь об одном – как не упасть. Миновав узкий проход, она очутилась в просторном вестибюле; двигаться вперед стало проще. Кира потрясла головой, отгоняя дурноту, вспомнила про лестницу, повернула налево и принялась пробираться мимо разгневанных горожан, стараясь не выпускать из виду неприметную дверь, ведущую на лестницу. Маркус добрался до нее одновременно с Кирой, а Зочи чуть погодя: они открыли дверь и очутились в полной тишине.

– За нами никто не гонится? – Кира задыхалась от бега. Нога ныла.

– Да вроде нет, – сказала Зочи. – Пошли быстрее, пока солдаты не справились с толпой.

– Если, конечно, им это вообще удастся, – Маркус побежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки, завернул за угол и крикнул вниз: – Хорошо, если они не разнесут весь остров и нам будет что спасать! – Его голос отразился эхом от стен.

Кира достала пистолет и последовала за Маркусом, а Зочи за ней. «Четвертый этаж, – подумала Кира, считая каждый пройденный лестничный пролет. – Интересно, отправит ли Сеть безопасности бойцов, которые стерегут Сэмма, вниз на подмогу или, поняв, что происходит, усилит охрану?»

Они добрались до двери на этаж, и Кира присела, собираясь с силами.

– Подождите, я достану винтовку. – Девушка потянулась к рюкзаку. – Если придется вступить в перестрелку с вооруженной до зубов охраной, от этой пукалки толку не будет…

Ее прервал громкий отрывистый звук по ту сторону двери. Киравстревоженно подняла глаза:

– Уже стреляют?

– Не в нас, – успокоила Зочи. – Кто-то нас опередил, добравшись до переговорной, где держат партиала.

– Наверно, по другой лестнице, – предположила Кира и распахнула дверь. В середине коридора, присев на колено, двое солдат целились из винтовок в противоположную сторону. Кира ахнула: она увидела в другом конце коридора Хару, Джейдена и еще троих вооруженных мужчин. Девушка бросилась на пол и подняла пистолет, хотя на таком расстоянии толку от него было мало.

– Сзади! – крикнул один из солдат, обернувшись к Кире, и в это мгновение кто-то из мятежников прострелил ему плечо. Солдат вскрикнул, упав ничком. Хару вскинул винтовку и выстрелил в другого; тот привалился спиной к двери переговорной и прокричал в рацию: «Мы окружены! Скорее пришлите подкрепление на четвертый этаж!», после чего потерял сознание и осел на пол.

– Они убьют Сэмма, – пробормотала Кира и бросилась вперед. – Хару! Джейден!

Группа в другом конце коридора вновь вскинула ружья, но Хару с Джейденом узнали Киру и велели всем опустить оружие.

– Кира, – проговорил Хару, – не скажу, что удивился увидеть тебя тут. – Он проверил магазин, передернул затвор и произнес, указывая на лестницу, по которой они пришли: – Забаррикадируйте двери. Народ еще не понял, что мы здесь, но рано или поздно они догадаются.

– Мы здесь не для того, чтобы его защищать, – возразила Кира. – Мы хотим его увести.

Хару изумленно уставился на Киру, рассмеялся и покачал головой.

– Шутишь? Или с ума сошла? Мы притащили его сюда, чтобы допросить и разрезать на куски, а теперь ты собираешься вступить с ним в сговор? Прежде я был готов тебе помочь, но это уже ни в какие ворота не лезет.

Хару наставил на Киру винтовку. Зочи с Маркусом прицелились в него, а Джейден и еще трое мятежников – в них. Кира стояла посередине и медленно дышала, из последних сил стараясь сохранять спокойствие. Голова кружилась от морфия.

– Сэмм ни в чем не виноват, – проговорила Кира. – Отряд, который мы встретили на острове, направлялся в Ист-Мидоу на переговоры. Предложить мир, Хару.

– Откуда ты знаешь?

– Сэмм нам сказал.

Хару огляделся с таким видом, словно сомневался, не сошли ли все, кроме него, с ума.

– Это правда, – подтвердил Маркус.

– Он пытался нас убить, – тепеь Хару навел винтовку на Маркуса. – Партиалы захватили нашего разведчика, продырявили Гейбу башку, гнались за нами по всему острову с автоматами наперевес – и все для того, чтобы предложить мир? Да такой мир мне даром не нужен.

– Сэмм на нашей стороне, – не сдавалась Кира. – И может помочь решить проблему РМ.

Хару покачал головой, словно весь мир сошел с ума, затем рассерженно ткнул рукой в сторону города за стеной:

– Чертовы дети эпидемии, да вы хоть знаете, что произошло, когда мы в прошлый раз доверились партиалам? Во всех этих домах жили люди. Все здания были целы, во всех школах учились дети. Вымерло девяносто девять и девять десятых процента населения, Кира, и если это повторится, останется всего пара человек. Пара на весь остров. И тогда нам уже не удастся ничего восстановить.

– Они умирают, – уперлась Кира, – как и мы. И если мы поможем друг другу, то спасем и нас, и их…

– А я не хочу их спасать! – перебил Хару. – Я хочу спасти своего ребенка и уничтожить всех партиалов на земле!

– Мы здесь именно для того, чтобы спасти твоего ребенка! – крикнула Кира. – Стереги Сэмма хоть всю ночь, если тебе так угодно, но утром Сенат его убьет, а лекарства у нас как не было, так и нет. Но если я уйду с ним, мы наверняка найдем средство.

Хару уставился на нее со смесью смущения и злости во взгляде:

– Я тебе его не отдам.

– Она дала ей имя, Хару. – Голос дрогнул, но Кира сдержалась. – У твоей дочери есть имя: Арвен Сато. Твою дочь зовут Арвен Сато, – Кира посмотрела на Джейдена. – Твою племянницу зовут Арвен Сато, – Кира снова впилась взглядом в Хару. – И мы можем ее спасти.

– Не успеем, – Хару оскалил зубы. В глазах у него стояли слезы, лицо покраснело.

– Нет, – подал голос Джейден и перевел винтовку с Маркуса на Хару. – Кира права. Опусти ружье.

– Ты рехнулся?

– Я ненавижу партиалов не меньше, чем ты, – пояснил Джейден, – но Мэдди рассчитывает на нас. И если есть хоть один шанс спасти дочку моей сестры, я непременно им воспользуюсь.

– И для этого убьешь ее мужа?

– Не убью, если он опустит ружье, – отрезал Джейден и смерил Хару ледяным взглядом. – И вы все тоже. Оружие на пол.

Хару медленно повиновался, трое мятежников последовали его примеру. Зочи собрала винтовки, пока Джейден держал всех на прицеле. Кира повертела ручку запертой двери, порылась в карманах убитого солдата и нашла связку ключей.

– А этот еще жив, – сказал Маркус, осмотрев второго солдата, лежавшего на полу.

– Состояние стабильно? – спросила Кира.

– Если удастся остановить кровотечение.

– Перевяжи его, – попросила Кира и выпрямилась. – Запрем с остальными, а когда суматоха уляжется, ему помогут.

– Кстати, о суматохе, – подала голос Зочи. – Пора выбираться отсюда. Солдаты вызвали подкрепление, и как только им удастся хоть чуть-чуть справиться с беспорядками, сюда стянут все силы.

Кира кивнула в сторону лестницы:

– Посмотри, что там творится.

Зочи убежала. Кира повернулась к двери, попробовала несколько ключей и наконец подобрала нужный. В комнате было темно. В центре ее, привязанный к стулу, сидел Сэмм, весь в шрамах, синяках и порезах.

– Ну и видок у тебя, – заметила Кира.

– Все нормально, – ответил Сэмм и застонал от боли, хотя Кира могла поклясться, что он незаметно улыбнулся. – У меня все быстро заживает. Суперсовершенная система тромбоцитов.

Кира подбежала к нему, не обращая внимания на боль в ноге, и поискала ключ, чтобы открыть наручники. Помимо двух пар «браслетов» было еще три висячих замка, и Кира отомкнула все.

– Ты не была обязана меня спасать, – проговорил Сэмм.

– Ты тоже не обязан был меня спасать.

Кира открыла последний замок, сняла с Сэмма наручники и замерла на корточках возле него. Он отвел взгляд от двери и на долю секунды посмотрел на Киру. Их глаза оказались совсем рядом. Кира чувствовала дыхание Сэмма у себя на щеке.

– Спасибо, – прошептала она.

Сэмм поднялся, вышел за Кирой в коридор, зажмурившись от света, и покачал головой, чтобы размять затекшие мышцы шеи.

Когда они вышли, Джейден завел Хару и остальных в комнату. Проходя мимо Сэмма, Хару плюнул в него, но партиал и бровью не повел. Маркус закончил перевязку, солдата занесли внутрь, и Кира заперла дверь.

Дверь в конце коридора распахнулась; Кира и Джейден развернулись, вскинули винтовки, но это оказалась всего-навсего Зочи. Она взволнованно подбежала к ним.

– Нам нужно выбираться сейчас же! Солдаты оставили ложную комнату и отправились охранять родильное отделение, так что толпа ищет его по всей больнице, – Зочи кивнула на Сэмма. – И с минуты на минуту доберется сюда.

– Дайте мне винтовку, – попросил Сэмм.

– Можно ли доверить ему оружие? – усомнился Джейден.

– Поздно об этом думать, – ответила Зочи и протянула партиалу ружье Хару. Кира инстинктивно напряглась, когда Сэмм взял винтовку, но если он и заметил, то не подал виду. Партиал опытным взглядом осмотрел оружие, опустился на корточки и собрал с пола остатки патронов.

– Как нам отсюда выбраться? – наконец выпрямившись, спросил Сэмм.

– В северном крыле есть служебная задняя лестница, – ответил Маркус. – Выходы с нее на все этажи заперты, так что никого не будет, а замок мы можем отстрелить.

– Мятежники тоже могут, – в один голос сказали Сэмм и Джейден, переглянулись, и Джейден приподнял бровь.

– Значит, через шахту лифта, – предложила Кира. – Там лестница до первого этажа. Мы с Маркусом играли в ней, когда нас оставляли после занятий. Спустимся в подвал и выйдем через служебную дверь.

Сэмм нахмурился:

– Это небезопасно, учитывая, что толпа обыскивает здание. Лифты будут работать.

Маркус присвистнул:

– Теперь мне просто не терпится побывать в гостях у партиалов. У вас что, хватает электричества на лифты?

– А, – кивнул Сэмм. – Значит, заброшенная шахта лифта.

Они быстро побежали по коридору в поисках лифта и в боковом холле нашли служебную дверь. Шахта уходила глубоко вниз – они были на четвертом этаже, плюс два подвала и дополнительный уровень с машинным отделением. Кира перегнулась через перила и пригляделась: лестница терялась в темноте несколькими этажами ниже. Девушка собралась с духом и принялась спускаться, за ней последовал Маркус, потом все остальные. Последним, заперев дверь, двигался Джейден. Рюкзак Киры казался тяжелее прежнего, он тянул девушку вниз; до цели оставалось еще семь пролетов. Кира продолжала спускаться, и аптечка, висевшая на плече, раскачивалась с каждой новой ступенькой. На третьем этаже сквозь стену послышались голоса. На первом кто-то колотил в дверь лифта. Шахту заполнило эхо громкого лязга.

– Где выход? – прошептала Зочи.

– Внизу, – Кира старалась говорить как можно тише. – В подвале есть погрузочная площадка, с ее помощью раньше поднимали в больницу всякие тяжести. За ней коридоры и запасные выходы, так что нам, скорее всего, никто не встретится.

– А если встретится? – спросил Сэмм.

Кира не нашла, что ответить.

Коридоры были гораздо темнее, чем наверху. Здесь не было электричества, и окон тоже не было, а значит, сюда не проникал уличный свет. Вдалеке послышались крики, грохот, и Кира поняла, что толпа почти добралась сюда. Девушка нашарила в рюкзаке фонарик и включила, направив на стены тонкий белый лучик. К Кире присоединился Маркус и остальные. Вместе они принялись искать выход из шахты.

– Ты хоть помнишь, где эта погрузочная площадка? – шепотом спросил Маркус.

– Более-менее.

– Чудесно.

Кира нашла выход из шахты и, прежде чем открыть дверь, выключила свет, чтобы не привлекать ненужное внимание. В коридоре было темно и пусто, и Кира снова зажгла фонарик, прикрыв его ладонью: свет получился красноватый и тусклый, но этого хватало, чтобы различить стены.

– Сюда.

Они крались по коридору. Позади раздались шаги – резиновые подошвы скрипели по линолеуму. Потом все стихло. Кира, затаив дыхание, пробиралась дальше. Дойдя до перекрестка коридоров, девушка рискнула убрать ладонь, которой прикрывала фонарик: слева никого не было, а справа показались лица. В луче света блеснули глаза.

Кира отпрянула, а Сэмм бросился вперед, и не успела девушка опомниться, как один из незваных гостей рухнул на пол. Яркий луч фонарика плясал по стенам, выхватывая из темноты жуткие картины, точно в слайд-шоу: вот нога Сэмма врезается в колено кричащего от боли человека, вот приклад его винтовки влетает в чье-то лицо. Пятна света, словно от стробоскопа, скользили по нашивкам Сети безопасности на руке, занесенной для удара, по зависшим в воздухе каплям крови, по падающему солдату, который пытался убежать. Джейден среагировал и вскинул винтовку в ту же секунду, как Кире, наконец, удалось крепко сжать фонарик, но все уже было кончено: Сэмм замер, готовый при необходимости броситься в атаку, а вокруг него на полу без сознания валялись солдаты. Кира насчитала шесть человек.

– Ничего себе… – пробормотал Джейден, обведя жертв взглядом, и ткнул винтовкой в Сэмма. – Кого мы освободили?

– Они живы, – пояснил Сэмм. – Кровь из носа третьего.

Кира никак не могла опомниться:

– Что это было?

Сэмм наклонился, поднял винтовки нападавших и умело разобрал на части.

– Не привык я к людям, вот и полагался на связь, а они подошли слишком близко. Но вроде бы все кончилось хорошо, раз не пришлось никого убивать.

– Спасибо, что никого не пристрелил, – подал голос Маркус. – Я тоже не стоял без дела: едва удержался, чтобы не обоссаться от страха, но чего мне это стоило! Ладно, поблагодарите меня потом.

– Надо идти, – Сэмм выпрямился и засунул в карман взрыватели, которые собрал у лежавших солдат. – Там еще минимум две группы, а может, и больше, я не слышу.

– Хорошо, – медленно проговорила Кира, – только, пожалуйста, не нападай на мирных граждан.

– Слушаюсь, мэм.

Кира повела всех налево, потом направо. Время от времени они останавливались, чтобы прочесть надписи на стенах и прислушаться, не идет ли кто. В подвале оставалось еще минимум две группы: солдаты перекрикивались, хохотали и с шумом передвигались в темноте. Послышался звон разбитого стекла. Кира рванула вперед.

Она нашла просторный туннель с высокой железной дверью в конце и припустила вперед.

– Вот он. На том конце широкий пандус, который выходит на стоянку за больницей. Мы пойдем на север, стараясь не нарваться на патрули Сети безопасности: военные будут повсюду, но они сейчас слишком заняты, и если удастся пройти незамеченными, то мы выберемся из города. – Кира обернулась к Джейдену: – Спасибо за помощь, мы бы ни за что не справились без тебя.

– То есть как это «спасибо»? Я иду с вами.

Кира внимательно посмотрела на Джейдена. В свете фонарика он был бледен, как привидение.

– Уверен?

– Вам понадобится помощь. Сейчас каждый боец на счету, – ответил Джейден. – Тем более, я только что освободил партиала и запер в его камере пятерых разгневанных патриотов. Останься я здесь, очень повезет, если меня арестуют, а не пристрелят.

Кира кивнула, остальные тоже. Девушка взялась за дверную ручку и медленно повернула ее. Небо было черным, но все же снаружи оказалось светлее, чем в кромешной темноте подвала.

Кира медленно продвигалась вверх по пандусу, прислушиваясь к шуму беспорядков: крики, вопли, шарканье, топот и время от времени треск автоматных очередей. Добравшись до верха пандуса, Кира увидела яркое оранжевое зарево поверх деревьев на востоке. Пожар. Мимо них в темноте пробежало трое или четверо восставших.

Зочи прошептала Кире в спину:

– Как думаешь, Изольда добралась до здания Сената?

– Надеюсь, – ответила Кира. – Следующие несколько часов это будет единственное безопасное место во всем городе.

– Считаешь, мы правильно поступили? – с сомнением в голосе проговорила Зочи. – Будет ли нам куда вернуться? Как думаешь?

– Думаю, Мкеле куда лучше делает свою работу, чем мы полагали, – сказала Кира. – Так что к нашему возвращению город, может, и будет выглядеть чуточку иначе, но никуда не денется. – Девушка оглянулась, убедилась, что никто не отстал, и устремила взгляд в простиравшуюся впереди темноту, за которой таился хаос:

– Пошли.

Часть третья***Четыре часа спустя

Глава двадцать девятая

Только ближе к полуночи путники отошли от Ист-Мидоу на расстояние, достаточное для свободного разговора в полный голос.

Вдоль шоссе вместо нескончаемой вереницы домов тянулся лес.

– На севере расположена группа ферм, – сообщил Джейден, осторожно пробираясь сквозь кусты, – неподалеку от пары старых загородных клубов. В одном из них есть причал, наверняка мы найдем какую-нибудь лодку.

– На Северном побережье? – уточнила Кира. – Там не так-то много поселений.

– Они сосредоточены на берегу залива, – пояснил Джейден, – это недалеко от базы Сети безопасности в Квинсе. Разумеется, лучше не попадаться им на глаза, – добавил он, – но чем ближе мы подберемся к Квинсу, тем ближе до другого берега.

– Как называется залив? – спросил Сэмм.

Джейден покачал головой:

– Какая разница.

– Я хочу понять, где мы высадимся на том берегу.

Джейден бросил на партиала странный взгляд:

– Насколько хорошо вы знаете наш остров?

– Разумеется, мы посылали разведчиков, – ответил Сэмм, – но далеко от берега они не заходили, а от старых карт никакого толку.

– Значит, далеко не заходили, – повторила Зочи. – Я же вам говорила: нет на острове никаких партиалов.

– Я сказал, что мы далеко не заходили, – быстро поправил ее Сэмм. – Это не значит, что вообще никто не заходил.

– Да кто тут может быть? – удивилась Кира. – Остались только мы да вы, разве нет? Все остальные погибли. Ты же сам говорил. Или на материке тоже живут люди? – При мысли об этом у Киры екнуло сердце: пусть глупо, пусть невозможно, но на мгновение девушке захотелось, чтобы это оказалось правдой. Однако Кира быстро справилась с собой.

Сэмм покачал головой:

– Нет, людей там нет.

– Тогда кто?

Сэмм бросил взгляд через плечо:

– Давай поговорим об этом позже, сейчас надо идти.

– Нет, – возразил Джейден, преградил Сэмму путь и остановил весь отряд. – Мы предали своих, чтобы помочь тебе бежать, так что нечего тут скрытничать и зубы заговаривать, рассказывай, что знаешь, – Джейден впился в Сэмма взглядом, и Кира тревожно покосилась на винтовки, которые висели у парней на плече. Сэмм, не дрогнув, встретил взгляд Джейдена: казалось, он изучает его, точно насекомое, приколотое булавкой к стене. Наконец партиал вздохнул и признался:

– Людей там нет, но есть другие группы партиалов.

– Что? – воскликнул Маркус. – Ты же говорил, вы не размножаетесь?

– Не новые партиалы, – пояснил Сэмм. – Просто… с некоторых пор мы разделились.

В темноте Кира не видела выражения его лица, но по голосу догадалась, что Сэмму признание далось нелегко.

– Надо было рассказать об этом до того, как мы устроили смуту на собственном острове и раскололи его напополам, – заметил Маркус.

– Но как же ваша связь? – поинтересовалась Кира. – Ведь эта ваша химическая система передачи информации контролирует эмоции и поступки: разве ее можно как-то обойти?

– У них коллективный разум? – удивился Джейден.

– Вовсе нет, – поправил его Сэмм, – мы не думаем вместе, мы просто можем передавать друг другу мысли.

– Давайте поговорим по дороге, – предложил Маркус, – а то, если вы забыли, за нами погоня.

Сэмм кивнул и зашагал дальше, остальные последовали за ним.

– Связь… не знаю, как вам объяснить. Такое чувство. Все равно что рассказывать про зрение слепому от рождения.

– Это какое-то устройство? Вам его вживляют? Я думал, мы забрали все, что можно, когда захватили тебя на Манхэттене.

– Это не устройство, – отмахнулся Сэмм. – Это… связь. Мы как будто обмениваемся ссылками, – партиал кивнул на окружавшие дома. – Вот мы с вами пробираемся в темноте по развалинам. Если бы мы все были партиалами, то интуитивно бы знали, что чувствует каждый из нас. И если, допустим, Кира заметила что-то тревожное, то на химическом уровне отметила бы это, и мы все в считаные секунды почувствовали бы и насторожились; в крови повысился бы уровень адреналина, организм среагировал на стресс, и вся группа оказалась бы готова к тому, что видел только один. Если бы кого-то из нас ранили или взяли в плен, об этом узнали бы все и с помощью ощущений нашли этого бойца.

– Вы, наверно, никогда не теряетесь, – заметил Маркус. – Если бы я знал, где вы, я бы никуда и не ходил.

– Именно так, – кивнул Сэмм.

– Похоже, вам легко определить, где свои и где чужие, – добавил Джейден, – очень удобно.

– С людьми это не работает, – пояснил Сэмм, – потому что вы не обмениваетесь информацией. Нам же связь действительно помогает отличить партиала из своей группы от чужого, а значит, и свой отряд от других. Правда, чужим тоже проще меня найти, и это уже не очень хорошо.

– Вот чего я не понимаю, – проговорила Кира. – С помощью связи вы определяете, где друзья, где враги, отличаете свой отряд от чужого, значит, она должна сообщать и то, что перед вами старший по званию, правильно? Вас же создавали как войско, с генералами, лейтенантами, рядовыми и прочим. Связь имеет какое-то отношение к командной структуре?

– Имеет. – Голос Сэма был несколько напряжен.

– Тогда как вы могли разделиться? Не понимаю.

Сэмм ничего не ответил, продолжая продираться сквозь кусты. Наконец он произнес:

– После… – И тут же осекся, остановившись посередине дороги: – Мне нелегко об этом говорить.

– У вас возникли разногласия, – предположила Кира. – У кого их не бывает…

– Нет, – возразил Сэмм. Голос звучал спокойно, но Кира почувствовала, что он… разозлен? Расстроен? – Неужели для людей неповиновение – настолько обычное дело, что вы никак не можете понять, почему мы стремимся выполнять приказы? Мы военные, мы подчиняемся командиру. Мы выполняем свой долг, – Сэмм снова пошел вперед. – Тот, кто этого не делает, предатель.

– Мы приближаемся к мосту, – заметила Зочи.

Путники замедлили шаг, изучая в свете луны окрестности, потом остановились, чтобы посоветоваться.

– Река? – спросил Сэмм.

– Только в очень сильные ливни, – ответила Кира. – Это мост над скоростной автомагистралью. Большинство дорог проходит по таким.

– Нам надо следовать магистрали на запад, – сказал Джейден, – только, пожалуй, не напрямую, иначе тем, кто за нами гонится, будет слишком легко нас найти.

«Интересно, – подумала Кира, – как быстро Мкеле догадается, что они задумали. Как только поймет – тут же сядет на хвост. То, что они хотят уплыть с острова, наверно, не первое, что придет Мкеле в голову, а значит, им удастся выиграть время». Кира поставила рюкзак на землю, потянулась и наклонилась, разминая затекшую спину и шею:

– Мы пойдем на запад прямо сейчас или свернем за мостом?

– За мостом, конечно, – ответил Джейден. – Будет хоть какое-то укрытие, пока не доберемся до залива, так что давайте сделаем так.

Кира взвалила на спину рюкзак, а винтовку повесила на плечо:

– Тогда чего мы ждем? Вперед!

Они стали осторожно пробираться среди деревьев, то и дело поглядывая на маячивший впереди мост и прислушиваясь, не раздастся ли каких необычных звуков. Маленький отряд уже выбрался за пределы бывшей городской застройки, и вокруг тянулись лишь густые девственные леса. Справа листва была реже; наверно, за нею скрывался старый особняк. Теперь же все заросло молодыми деревцами и кудзу. Мост был вдвое шире шоссе, которому они следовали. Путники пересекли еще одну узкую дорожку и между деревьями подбежали к толстому бетонному ограждению на краю моста.

– Делать нечего, надо идти, – сказал Маркус. Они покрепче сжали винтовки, схватили рюкзаки, набрали в грудь побольше воздуха и рванули вперед.

Мост оказался короче, чем те, которые им довелось пересекать во время вылазки на Манхэттен, но Кира от страха и напряжения снова чувствовала себя легкой мишенью. Скоростная автомагистраль уходила на многие километры в обоих направлениях, так что бегущих было видно отовсюду. Будем надеяться, что успеем добраться на противоположную сторону. На том конце моста они опять нырнули в рощицу, задыхаясь от бега, и быстро огляделись.

– Всё чисто, – Сэмм опустил ружье.

– Я тоже никого не вижу, – согласилась Зочи.

– Это не значит, что нас никто не заметил, – возразил Джейден, – пока не переплывем залив, останавливаться нельзя.

Спустя некоторое время они добрались до Т-образного перекрестка и свернули на запад, чтобы двигаться вдоль скоростной магистрали.

Маркус догнал Киру и пошел рядом с ней:

– Как твоя нога?

– Что уж сейчас об этом говорить.

На самом деле ожог ужасно зудел; сказывалась передозировка регенерирующего. Девушка с трудом сдерживалась, чтобы не закатать штанину и не почесать ногу палкой. Она с опаской подумала, не навредила ли тканям, но усилием воли отогнала эту мысль. Все равно с этим ничего сейчас не поделать.

– А ты как?

– Прогуливаюсь при луне с девушкой моей мечты, – ответил Маркус и добавил: – А еще с Зочи, Джейденом и вооруженным партиалом. Моя самая заветная фантазия стала реальностью.

– Расскажи нам про… – начала было Зочи, но послышалось лошадиное ржание, и группа замерла на месте.

– Мне даже кони завидуют, – не удержался Маркус, но Джейден жестом велел ему замолчать.

– Звук оттуда, – прошептал он, указав к северу от дороги. – Там одна из ферм, о которых я вам говорил.

– Значит, мы уже близко?

– Не факт. Но двигаемся мы в правильном направлении. Пойдем по этой дороге на запад, пока… пока не почувствуем запах моря. Если бы мне сказали, что мы отправимся сюда ночью, захватил бы карту.

– Что ж, пошли на запад, – согласилась Кира. – И чур не шуметь.

По извилистой дороге путники дошли до очередного скопления домов, хотя и здесь все густо заросло лесом. Здания располагались чуть поодаль: пустые, зловещие, они маячили среди деревьев, слишком далеко от полей, чтобы тут могли поселиться фермеры, и слишком близко к Северному побережью, чтобы приглянуться еще кому-то. Сюда не забредали даже бандиты.

Ребята шагали молча. Спустя полтора километра или около того дорога пересекала главную улицу; в старом мире перекресток украшал торговый центр, ныне потрескавшийся и полуразрушенный. Ребята заспорили, не пора ли повернуть на север, но Джейден настоял на том, чтобы по крайней мере еще с километр идти на запад.

– Если мы слишком рано свернем на север, то упремся в какую-нибудь ферму, а не в залив, – пояснил он. – А ты как хотела: двигаться на север, пока суша не кончится?

– Ну как-то так, – кивнула Кира. – Тут же повсюду лодки.

Позади раздалось негромкое урчание мотора.

– Они ближе, чем я думал, – сказал Джейден, – и едут на джипах. Значит, шутки кончились. – Он вздохнул. – У них есть карты, а у нас нет, так что им проще. Признаю это. Но поверьте на слово: если мы сейчас пойдем на север, окажемся в ловушке между патрулями Сети безопасности и фермами. Нас увидят не те, так эти.

– Похоже, вот эти дома за торговым центром раньше были жилым районом, – предположил Маркус, – можем пройти по нему, чтобы не наткнуться на патрули.

– А ты уверен, что они за нами не следят? – усомнился Сэмм. – Если бы они останавливались и искали нас, ехали бы медленнее.

– Им не надо нас искать, они и так знают, куда мы направляемся, – ответила Зочи, высказав Кирины мысли. – Они хотят первыми добраться до залива.

– Тогда пошли на север, – предложил Сэмм. – Надо их обогнать.

– Как скажешь, – согласился Джейден, но Кира видела, что ему это не понравилось. Они шагали по главной дороге, почти бежали, чтобы успеть на берег раньше патрулей. Мусор на улице практически отсутствовал, и даже в темноте можно было передвигаться быстро. Зочи и Маркус с трудом переводили дух, стараясь не отставать, Кира морщилась – каждый шаг отдавался острой болью в обожженной ноге. Позади снова послышался шум моторов, нараставший с каждой минутой. Обернувшись, Кира заметила огни фар, словно горящие в темноте глаза.

– Прячемся, – прохрипела Кира, и отряд нырнул в заросли, укрывшись за кудзу и стволами деревьев. Мимо по дороге проследовали три джипа. Моторы рычали, как хищные звери. В каждом из джипов Кира насчитала четыре-пять солдат.

– Нас даже не ищут, – прошептала она.

Маркус высунулся и оглядел дорогу:

– За ними никого. Думаешь, совпадение?

– Они пытаются отрезать нам путь, – пояснил Сэмм. – Но есть и хорошая новость: раз они здесь, мы идем в правильном направлении.

– Сейчас от этого никакого толку, – возразил Джейден. – Нам нужно на запад.

– Откуда нам знать, где здесь запад? – спросила Кира. – Так мы угодим прямо в руки к солдатам. Это мог быть их авангард.

– Лучше все-таки пока идти на север, – согласился Сэмм. – По крайней мере, хоть знаем, что можем встретить по пути.

– Ладно, – проговорил Маркус. – Но давайте все-таки держаться в укрытии, за деревьями. Раз уж они нас обогнали, вполне могут остановиться где-то впереди и поджидать.

Деревья заставили сбавить скорость. Беглецы пробирались сквозь густую чащу практически на ощупь. Несколько раз пришлось переходить переулки, и Кира, затаив дыхание, ждала, что раздастся крик тревоги или, того хуже, выстрел, но ничего не произошло. Наконец они добрались до длинного ряда развалин – старых магазинов и офисов – и перешли на другую сторону главной дороги, чтобы оставаться под прикрытием деревьев.

Постепенно заросли редели. Кира оглядела протянувшиеся перед ней, насколько хватал глаз, улицы, перекрестки и пустые парковки. Тут и там виднелись приземистые дома, похожие на толстые просевшие грибы, а сквозь потрескавшийся асфальт проросли трава и деревья, но все равно пространство было пугающе открытым.

– Еще один торговый центр, – прошептала Кира. – Нам туда нельзя.

– Хочешь как-то его обойти? – спросил Маркус, присаживаясь на корточки, чтобы отдышаться. – Или повернем на запад? Мы уже несколько километров шагаем на север, наверняка залив, о котором говорил Джейден, где-то рядом.

– Либо так, либо мы забрали слишком далеко, – согласился Джейден, – и вот-вот уткнемся в фермы.

– У меня сил уже нет, – пробормотала Зочи. В темноте Кира не видела ее лица, но язык подруги заплетался от усталости.

– Нам нельзя останавливаться, – заявил Сэмм.

– Не все же такие выносливые, как ты, – бросил Джейден. – Ладно, я подготовленный, но они, того и гляди, свалятся. Сколько мы уже пробежали, километров пятнадцать? Шестнадцать?

– Тринадцать с половиной, – поправил Сэмм. Казалось, он вовсе не устал.

– Я в порядке, – прохрипел Маркус, но Кира видела, что он вот-вот упадет. Зочи от усталости даже не могла говорить.

– Пойдем на запад, – решила Кира. – Чем быстрее найдем лодку, тем быстрее сможем передохнуть.

Зочи кивнула и двинулась вперед – через силу, но решительно. Сэмм пошел впереди, во главе отряда, остальные медленно ковыляли за ним.

Боковая улица огибала торговый центр с запада и потом снова поворачивала на юг. Сэмм подал остальным знак, отпрянул назад, припал к земле и замер в напряжении: мимо, цокая копытами, прошли две лошади. Беглецы подождали еще немного, пока звук не стих, потом поднялись и поковыляли вперед: ребята слишком устали, чтобы идти быстрее, и у них ныли ноги. Ожог причинял Кире нестерпимую боль, не утихавшую ни на секунду: казалось, нога горит изнутри. Девушка стиснула кулаки, часто дышала и старалась не думать о ране. Надо дойти до того дерева. Всего лишь до того дерева, и все. Еще несколько шагов. А теперь до того дерева, что за ним. И все. Дерево за деревом.

– Пахнет океаном, – заметил Сэмм, и вскоре Кира тоже учуяла этот запах, сильный, соленый, свежий и бодрящий в ночном воздухе. Отдуваясь, путники из последних сил шагали дальше, уже не заботясь, что их могут увидеть, просто стараясь не останавливаться. За чащей показался очередной торговый центр, потом еще один. Маркус шел рядом с Кирой. У него дрожали ноги от усталости, но он старался, как мог, поддержать девушку. Опершись на его руку, Кира, прихрамывая, ковыляла вперед.

– Сюда, – на следующем повороте Сэмм свернул на север. По гладкой, как черное стекло, поверхности воды серебрились лунные блики. Кира поискала глазами лодку, но ничего не увидела.

– Здесь слишком мелко, – вздохнула она. – Пошли дальше.

– Кто-то говорил, на Северном побережье лодок тьма-тьмущая, – проворчал Джейден, но Кира задыхалась от ходьбы и ничего не ответила.

Сэмм провел их просторным внутренним двором, со всех сторон окруженным постройками. Молодые деревца во дворе были высотой по пояс. Позади снова послышался топот копыт, и беглецы нырнули в кусты на обочине. На сей раз всадники остановились и, медленно разворачивая коней, оглядели окрестности.

– Думаешь, они? – спросил один.

– Или кошка, – ответил другой.

Всадники подъехали ближе. Лунные блики тускло блестели на длинных винтовках.

– От кошки шуму меньше, – заметил первый. – Дай-ка мне фонарь.

Кира затаила дыхание, не смея пошевелиться. Второй всадник достал из подседельной сумки фонарь и протянул первому. Тот включил свет и направил луч на дом слева от них – кажется, церковь, полуразрушенную, заросшую листвой. Сэмм вскинул винтовку и прицелился в первого всадника, но Кира покачала головой: нельзя шуметь.

Нельзя стрелять в своих.

У дальней стены что-то загремело, всадники дружно обернулись, посветили туда, но Кира ничего не увидела. Лошади подъехали ближе к церкви, и Зочи прошептала:

– Я бросила камень. Пойдем отсюда, пока не вернулись.

Они медленно, сантиметр за сантиметром, поползли сквозь заросли, не отрывая взгляда от всадников. Маркус, приподнявшись, швырнул камень, на этот раз подальше. Всадники остановились, прислушались и поехали на звук. Кира выпрямилась, чуть не уткнувшись в Сэмма, беглецы завернули за угол полуразрушенной церкви.

– Там еще, – прошептал Сэмм, указав на запад в сторону залива, и повернулся к Кире. В темноте его глаз не было видно. – Рано или поздно придется стрелять.

Кира зажмурилась, стараясь сосредоточиться:

– Да, мы в опасности, и, быть может, нам придется стрелять. Для этого мы и взяли винтовки. Но если получится, лучше обойтись без стрельбы: не хочу никого убивать.

– А если не будет выбора? – настаивал Сэмм.

В кустах за спиной послышалось шуршание. Кира услышала топот и фырканье лошадей. Сэмм поднял винтовку, но Кира снова его остановила.

Они ждали, затаив дыхание, и молились, чтобы солдаты уехали. Целую вечность спустя всадники двинулись дальше.

– Они направляются на юг, – прошептал Сэмм. – Не будем терять время. Пошли.

Теперь маленький отряд практически бежал, глядя под ноги, потому что дальше ничего не было видно. Дорога нырнула в лес, вскоре за деревьями выросла темная громада особняка.

– Пришли, – сказала Кира. – У большинства домов здесь есть частные причалы.

Они повернули налево по лужайке, обогнули дом и вышли к небольшой бухте. Задний двор зарос экзотическими растениями и цветами; должно быть, когда-то здесь был огромный сад. По извилистой тропинке они подошли к воде. Волны негромко плескались о берег, но ни лодки, ни причала не оказалось. Почва была мягкой и топкой, и путники, то и дело увязая в ней, добрели до другого особняка. Грязь липла к ботинкам, отчего идти было еще тяжелее. У соседнего дома обнаружились узкие деревянные мостки, которые переходили в причал. Ребята с громким топотом подбежали к большой белой лодке.

– Аллилуйя, – прошептала Кира, но Сэмм покачал головой.

– Либо уровень воды понизился, либо берег затянуло илом. Она засела в грязи.

Кира заметила, что лодка выпирает из воды и чуть кренится набок:

– Как же нам быть?

– Здесь кругом болота, – продолжил Сэмм, посмотрев на север. – Так что ничего не поделаешь, берем эту.

– Мы ее вытолкаем, – сказал Джейден, перекинул винтовку через плечо и спрыгнул с причала, подняв тучу брызг. Вода доходила ему почти до пояса. Джейден уперся рукой в лодку и покачал ее: та шевелилась, но туго. – Давайте все сюда.

Кира нервно оглянулась через плечо, прыгнула с причала и ахнула: вода оказалась ледяной. Другие последовали за ней, уперлись плечами в корпус лодки и дружно ее качнули. Лодка накренилась, но не сдвинулась с места. Кира поскользнулась на илистом дне и чуть не погрузилась с головой в холодную воду.

– Еще раз, – скомандовал Сэмм и напрягся, упершись в гладкий борт. Остальные последовали его примеру. – Раз, два, три, взяли! – Они изо всех сил толкнули лодку. Та стронулась и проехала по илу несколько сантиметров. – Еще раз, – повторил Сэмм. – Раз, два, три, взяли. – Они снова толкнули лодку и сдвинули еще на несколько сантиметров; дальше, чем было, но все равно недостаточно. – Еще разок, – проговорил Сэмм. – Раз, два…

Вспыхнул свет, ослепив беглецов: яркий луч фонаря с причала, в двадцати метрах от них, осветил белую лодку и ребят. Они замерли, моргая, от испуга не в силах пошевелиться. Тот, кто держал фонарь, ничего не сказал: просто смотрел на них.

«У меня есть винтовка, – подумала Кира, чувствуя ее тяжесть на спине. – Я могу дотянуться до нее за считаные секунды. Но что толку? Пока на нас смотрят, мы не можем толкать лодку, а если завяжется перестрелка, то нам уже не уйти».

Никто не шевелился.

Свет потух.

– Никого! – крикнул незнакомец, голос был женский. Юн. – Там никого нет, я проверила. Просто старая лодка качается на волнах, – Силуэт на мостках подождал, посмотрел, развернулся и ушел. Кира поймала себя на том, что от испуга затаила дыхание, и медленно выдохнула.

– Это ведь та девушка, которая была с вами на Манхэттене? – уточнил Маркус. – По-моему, мы должны ей печеньку.

– Не печеньку, черт подери, а целую кондитерскую, – проворчала Зочи. – Если бы я не стояла сейчас по пояс в грязи, расцеловала бы Юн в обе щеки.

– Цыц, – шикнул Джейден. – Один раз они нас уже услышали. Хотите, чтобы вернулись? – Он снова уперся в лодку и проговорил одними губами: «Раз, два, три». Ребята дружно толкнули лодку и подвинули почти на полметра. Они снова уперлись в борт и толкнули еще, потом еще, и так, раз за разом, продвинули лодку почти на пять метров вперед по илистому дну. Десять метров. Двадцать. На берегу снова показались огни: беглецов искали с фонарями. Ребята волокли лодку по мелководью и молились, чтобы солдаты их не услышали.

Наконец стало глубже, показался залив, и вскоре лодка уже свободно плыла по воде, но ребята провели ее дальше, чтобы под их тяжестью она снова не уперлась в дно. Сэмм помог всем забраться на борт, потом залез сам. Маркус с Джейденом отыскали весла, и беглецы поплыли на север через залив.

– Наконец-то мы в безопасности, – вздохнула Кира. Зочи уже спала.

– В безопасности от людей, – Сэмм устремил взгляд вдаль, на материк. – Осталось разобраться с моими.

Глава тридцатая

– Мы высадимся возле Мамаронека, – Сэмм, прищурясь, посмотрел на небо, потом на берег вдалеке. – По крайней мере, я так думаю.

Бухта, из которой они вышли, оказалась узкой и длинной, так что беглецы не рискнули включать мотор, пока не уплыли в залив и берег не скрылся из виду. Мотор работал с перебоями, но все-таки работал, и они двигались прямо на север, пока небо не начало светлеть и на бесцветном горизонте не проступили коричневато-зеленые мазки материка. Тогда беглецы взяли западнее и повернули к берегу. Кира надеялась, что мотор вытянет до конца: она слишком устала, чтобы грести.

– Мамаронек? – переспросил Джейден. – Звучит еще глупее, чем Ашарокен.

– Мамаронек – это очень даже неплохо, – пояснил Сэмм. – Правда, чуть южнее, чем мне хотелось бы, но там нет ничьих баз, так что у нас получится высадиться незамеченными.

– А почему для тебя так важно, чтобы нас никто не видел? – поинтересовался Маркус. – Вот эти группировки, о которых ты говорил, у них просто разные мнения по каким-то частным вопросам, – типа, одним это кино нравится, другим нет, – или между ними полномасштабная война?

– Если нас заметят, то непременно нападут, – пояснил Сэмм, – меня возьмут под стражу, чтобы с моей помощью надавить на противников, а что сделают с вами – не знаю.

Кира посмотрела на звезды:

– То есть не все группировки так дружелюбно настроены, как твоя?

– Да моя тоже не отличается особым дружелюбием, – быстро ответил Сэмм. – И то, что они предложили перемирие, вовсе не означает, что они распахнут объятия любому, кто ступит на их территорию. У нас с другими группировками… ожесточенные разногласия, поэтому мы стали осторожны, а со временем – и подозрительны. Так что лучше смотреть в оба.

– А как нам отличить одну группировку от другой? – спросила Зочи. – У вас разная униформа или… ну я не знаю, пилотки разного цвета?

– Не уверен, что это возможно без связи, – покачал головой Сэмм. – Моя группировка называется «рота «Д», и у большинства из нас на форме есть соответствующая нашивка, но если они настолько близко, чтобы ее разглядеть, значит, уже поздно. Мы с вами в зоне боевых действий.

Мотор снова чихнул и заглох. Джейден встал, несколько раз дернул шнур, потом ударил по мотору гаечным ключом и снова дернул. Мотор зафырчал, но гораздо тише прежнего.

– Старый бензин, – с досадой проговорил Джейден и бросил гаечный ключ на дно лодки. – Либо двигателю крышка, либо топливо кончается. В любом случае последние километр-другой придется идти на веслах.

– А с кем мы можем там столкнуться? – спросила Кира, глядя на Сэмма. – Насколько все серьезно в этой зоне боевых действий?

– Основная часть мятежников на севере, – ответил Сэмм, – в городе под названием Уайт-Плейнс, а еще в Индиан-Пойнте. Они управляют реактором.

– Ого, – удивилась Зочи, – ядерным?

– А каким же еще, – кивнул Сэмм, – откуда бы мы иначе брали электричество?

– От солнечных батарей, – отрезала Зочи. – Как мы.

– Вам, может, этого и хватает, – проговорил Сэмм. – Атомная станция в Индиан-Пойнте до войны обеспечивала энергией сотни миллионов домов. Теперь же, когда нас осталось немногим более миллиона, этого электричества более чем достаточно. Управляют станцией мятежники. Роте «Д» несколько лет назад удалось подключиться к их сети, так они до сих пор ничего не заметили.

– Но атомная энергия опасна, – сказала Зочи. – А если что-то случится? Утечка, или расплавится реактор, или еще что?

– На большинстве станций так и произошло, – пояснил Сэмм. – Когда разразилась эпидемия РМ и начали гибнуть люди, когда мы поняли, что ничего не можем с этим поделать, разыскали как можно больше атомных станций и остановили реакторы. Есть еще одна в Коннектикуте, через пролив от Ист-Мидоу, почти в ста километрах от вас, – он указал на северо-восток. – И если там расплавится реактор, то вам всем конец.

– Ну надо же, – съязвил Джейден. – Благородные партиалы пытаются спасти человечество.

Сэмм кивнул:

– А вы никогда не думали о том, что все могло быть гораздо хуже? По-вашему, почему не горят города, а в воздухе не висят ядерные осадки? Люди гибли слишком быстро. У кого-то было время остановить заводы и атомные станции, пока вы все не вымерли, но так было не везде, а для смертельной аварии достаточно одного-единственного неисправного реактора. И даже когда мы сообразили, что происходит, всё закрыть не смогли: потеряли тот, что в Нью-Джерси, и в Филадельфии, и множество других в сторону Западного побережья. Вот почему мы решили остаться к востоку от Гудзона. А ведь в других частях света еще больше реакторов, но там не было армии партиалов, и значит, скорее всего, многие вышли из строя. Может, даже больше половины.

Никто не проронил ни слова. Слышно было лишь, как чихает мотор.

«Мы гадали, выжил ли кто-то еще, – подумала Кира. – Ведь, по идее, в других странах должно было найтись такое жеколичество людей, невосприимчивых к вирусу, что и у нас. Не может быть, чтобы все остальные умерли».

– В конечном счете мы раскололись на группировки, так как не смогли договориться, что с вами делать, – негромко рассказывал Сэмм. – Одни предлагали вас прикончить, но большинство, как я и говорил, хотело спасти. Обстановка… накалилась. Мягко говоря. А потом прокатилась первая волна смертей среди наших командиров, и все пошло прахом. Рота «Д» – почти всё, что осталось от настоящих законопослушных партиалов, и единственные, у кого сохранилась прямая связь с Советом.

– Что еще за Совет? – спросила Кира.

– Наше высшее командование, – пояснил Сэмм, – старшие военачальники армии партиалов. Пожалуй, наиболее совершенные генетически, поскольку никто из них не умер. Ну, то есть никто не умер из-за истечения срока действия. Всего их было восемь, мужчины и женщины, но, если я ничего не путаю, мятежники двоих убили или как минимум взяли в плен. – Голос у Сэмма изменился; партиал помрачнел. – Это Совет указал роте «Д», где устроить базу и когда выйти на контакт с людьми.

– У меня складывается впечатление, что в роте «Д» не так уж много бойцов, – заметил Маркус. – Просто отлично: мы наконец заключили союз с группой партиалов, но у них у самих куча проблем, вдобавок их мало, и другие партиалы охотятся на них, а заодно и на нас.

Двигатель снова заглох, на этот раз окончательно; сколько Джейден ни бился, ни ругался и ни дергал за шнур, мотор не заводился. Сэмм с Маркусом первыми сели на весла и энергично гребли к берегу, пока на зеленой полосе не проступили белые пятна – широкая гавань с лодками и яхтами. Через полчаса они доплыли до первого ряда судов: большие яхты, стоящие на якоре вдали от берега и загаженные чайками от носа до кормы. Кира брезгливо поморщилась:

– Я надеялась, что мы найдем другую лодку, но эти никуда не годятся.

– Все равно они слишком большие, – заметил Сэмм и сложил весла; лодка ткнулась в грязный борт яхты. – На таких не погребешь, а ходить под парусом никто из нас не умеет. Я прав? – Все дружно кивнули. – Разве что можем залезть и поискать что-нибудь полезное.

– Ладно, – согласилась Кира. – Но только не на эту. Не хочу, чтобы мы подцепили… птичий грипп, или понос, или что там еще от этого бывает.

Сэмм кивнул.

Они подгребли к другой лодке, потом к третьей, все дальше заходя в гавань. Наконец нашлась яхта, которая выглядела относительно чисто, чтобы можно было на нее забраться, – грязная, конечно, но не такая загаженная, да и выбора уже почти не оставалось. Они подплыли к корме, на которой виднелось выцветшее название: «Покажи мне деньги III». Маркус уцепился за борт, чтобы Сэмм влез наверх.

– Ждите здесь, – велел партиал, забрался на корму и скрылся в глубине яхты. Маркус наклонился к Кире.

– Что думаешь? – прошептал он. – Все еще веришь ему?

– Он не сделал ничего такого, чтобы я могла в нем усомниться, – ответила Кира.

– Нет, конечно, но его история… не знаю. Тут есть над чем подумать.

– По крайней мере, она многое объясняет, – вмешался Джейден. – Мы все гадали, почему одиннадцать лет назад партиалы развернулись и ушли, с тех пор ни разу на нас не напав. Если же они все это время воевали друг с другом, тогда понятно, что им просто было не до нас.

– А у меня все равно остались подозрения, – заявил Маркус. – Что-то тут не так.

Вернулся Сэмм с охапкой найденных на яхте вещей.

– Плохие новости, – сказал он. – Если верить судовому журналу, мы в Экоу-бэй, а не в Мамаронеке, а значит, забрались на запад дальше, чем я думал. Я принес карту, она поможет нам вернуться на правильный курс. – Он протянул добычу Кире, и та осторожно сложила всё в лодку: карту, пару биноклей, колоду игральных карт, стопку одежды и одеяла. – Я не менял одежду с тех пор, как вы меня поймали, – заявил Сэмм, снимая потрепанную форму. – Да и на яхте было грязно, – Кира невольно загляделась на грудную клетку и руки Сэмма, куда более мускулистые, чем можно было ожидать: все-таки он почти две недели провел скованным. Спустя мгновение девушка отвернулась, чувствуя себя глупо. Сэмм разделся до трусов и нырнул в воду. Маркус бросил на Киру взгляд, в котором читалось: «Ты шутишь?», но Зочи рассматривала партиала с нескрываемым восхищением. Тот забрался обратно в лодку, кое-как вытерся одеялом и переоделся в чистое.

Кира развернула карту и поискала в проливе Экоу-Бэй.

– Ты был прав, – кивнула она. – Это куда дальше, чем я думала. А где рота «Д»?

Сэмм заглянул через Кирино плечо и указал место на побережье:

– В Гринвиче. Мы, как и вы, поселились вокруг больницы. Отсюда километров восемнадцать-двадцать.

– Не так уж и плохо, – заметил Джейден.

– Согласен, – проговорил Сэмм, – но вот здесь дорога проходит через территории мятежников. – Он указал на точку примерно посередине пути. – Можем поискать другую лодку и обогнуть побережье по воде, но я бы не советовал. Мотор и сюда-то еле дотянул, к тому же надвигается шторм.

– Но по вражеской территории идти тоже не хочется, – сказала Кира. – Спрятаться мы не сможем из-за этой твоей связи: стоит им подобраться ближе, как они тут же догадаются, где ты.

– Тоже верно, – кивнул Сэмм.

– Бензин еще остался, – Джейден проверил бак, – значит, проблема в двигателе.

– Тогда давайте найдем другую лодку, – предложила Кира. – Чем больше пройдем по морю, тем лучше. А то после пятнадцатикилометровой ночной пробежки мы чуть не умерли.

Они плыли по гавани, высматривая подходящую лодку, и в конце концов нашли ее на борту большой яхты – спасательную или запасную шлюпку на случай крушения. Сэмм вскарабкался на борт, стащил потрескавшийся брезент, которым была укрыта шлюпка, и попытался завести мотор. С четвертого раза ему это удалось, причем двигатель работал куда ровнее, чем на прежней лодке. Сэмм, Маркус и Джейден спустили шлюпку на воду, и пятеро путешественников переложили груз из лодки в шлюпку. Она была намного меньше – простая весельная лодка с мотором, а не полноценный катер, на котором они приплыли сюда, – но их выдержала, двигатель работал, так что Маркус вывел шлюпку из гавани и взял курс на север, к роте «Д».

– Держи дальше от берега, – велел Сэмм. Маркус направил лодку на юг, но Сэмм, нервно оглядев побережье, попросил: – Еще дальше.

– Если я возьму еще дальше, нам будет не видно берег, – возразил Маркус, – и мы опять заблудимся.

– Мне прекрасно видно берег, – ответил Сэмм, – а значит, тем, кто на берегу, прекрасно видно нас. Так что бери дальше.

Маркус нахмурился, покосился на Киру, но все-таки послушался. Теперь берег превратился в тонкую, еле различимую полоску на горизонте. Сэмм, не отрываясь, смотрел вдаль и время от времени говорил Маркусу, куда править. Кира, Зочи и Джейден улеглись на жестких скамейках на носу, пытаясь заснуть.

Первым приближавшийся шторм заметил Маркус.

– Сколько мы уже плывем? – спросил он, крепко сжимая руль. – Разве так рано утром небо может быть настолько темным?

– Да и ветер поднялся, – добавил Сэмм. – И похолодало, причем в считаные минуты.

– Мне доводилось видеть штормы с берега, – Джейден сел на лавку. Вид у него был встревоженный. – Они здесь сильные, по крайней мере, так кажется.

– Я правлю к берегу, – заявил Маркус, но Сэмм его остановил.

– Мы сейчас как раз проплываем мимо территории мятежников, – сообщил он, поглядев сперва на карту, потом на берег. – Это небезопасно.

– Ты небо видел? – Маркус указал на темно-серые тучи. – Это тебе тоже не шуточки.

– Лодка нас еле выдерживает, – заметила Кира. Поднялось волнение; лодку покачивало. – Если волны будут еще больше, мы просто перевернемся.

– Но нам сейчас нельзя на берег, – не сдавался Сэмм. – Это слишком опасно.

– Тогда держитесь, – заключил Маркус. – Путешествие обещает оказаться куда веселее, чем мы планировали.

Шторм надвигался на них, а они двигались к нему. Кира почувствовала на лице капли дождя, те мешались с солеными морскими брызгами. Ребята достали одеяла, укрылись, как могли, но дул такой ветер, что дождь, казалось, идет практически горизонтально. Небо над ними потемнело, сгустился жутковатый полумрак. Лодку сильно качало на волнах.

– Я правлю к берегу, – заявил Маркус и, не успел Сэмм ему возразить, повернул руль. – Все равно в такой шторм видимость нулевая, так что никто нас не заметит.

Шторм усиливался. Дождь уже не капал: его острые струи кололи, точно ножом. Одной рукой Кира вцепилась в борт, а другой в Зочи: ей казалось, что лодка вот-вот перевернется. Девушка вымокла до костей. Было темно, как ночью.

– Держи ближе к берегу, – крикнула Кира Маркусу, еще сильнее сжимая руку Зочи, когда очередная волна ударила в борт и накренила шлюпку.

– Я и так правлю к берегу, – прокричал в ответ Маркус, – по крайней мере, стараюсь, а то не видно же ничего. Боюсь, перевернемся.

– Слишком много груза, мы так утонем, – заорал Джейден. – Надо выкинуть лишнее.

Кира бросила рюкзак в море, оставив себе только оружие и аптечку. Зочи достала из их с Маркусом вещмешков патроны, а остальное кинула за борт. Лодку швыряло в разные стороны, так что Кира перестала понимать, что происходит и чего ждать в следующий момент. Она уже не знала, куда они плывут, в каком направлении. Внезапно впереди за пеленой дождя выросла скала. Маркус выругался, повернул руль, пытаясь ее обогнуть, но ливень вновь скрыл препятствие, и они погрузились в тот же серый хаос, в котором блуждали прежде. Кире показалось, что слева мелькнуло дерево – дерево, посреди океана – но оно так быстро исчезло из виду, что девушка не успела опомниться. «Наверно, берег рядом, – подумала Кира, – это единственное объясне…» – как вдруг шлюпка с громким стуком врезалась в появившуюся из ниоткуда белую махину и чуть не перевернулась. Это была еще одна яхта, стоявшая на якоре. Вода захлестывала ее. Очередная волна подбросила шлюпку, Кира услышала собственный крик и почувствовала, как захлебывается дождевой и морской водой, переливавшейся через борт. На дне лодки хлюпала вода, но пока что беглецам удавалось держаться на плаву.

– Держитесь! – крикнула Кира, хотя все и без нее это понимали. Но она чувствовала себя до того беспомощной, что ей нужно было хоть что-то сказать. Ветер ревел в ушах, обрушивая потоки воды. Показалась еще одна яхта, да так близко, что можно было коснуться рукой, и вот они снова очутились посреди бушующего моря.

Маркус что-то кричал, но Кира не слышала слов. Он указал куда-то, и Кира обернулась посмотреть: за стеной дождя было трудно что-то разглядеть. Девушка прищурилась, чтобы вода не заливала глаза, и наконец увидела – слишком поздно, хотя едва ли тут можно было что-то поделать: сбоку на них надвигалась огромная черная волна высотой с дом. Кира успела лишь набрать в грудь побольше воздуху и задержать дыхание, когда волна обрушилась, и мир исчез.

Пространства больше не существовало; не осталось ни верха, ни низа, ни левой, ни правой сторон, только сила, давление и скорость, с которой Киру несло сквозь бурлившую ледяную пучину. Она выпустила Зочи, потом снова схватила ее за руку и отчаянно уцепилась как за единственную надежду. Волна тащила дальше сквозь пустоту, и Кире стало казаться, что ее легкие вот-вот лопнут, как вдруг она вынырнула на поверхность. Девушка едва успела глотнуть воздуха, как ее накрыла новая волна и ударила под дых. Кира не выпускала руку Зочи: ей почему-то казалось, что только это не дает ей утонуть. Волна схлынула, Кира вынырнула на поверхность, полной грудью вдохнула воздух, смешанный с морской водой, захлебнулась и снова сделала вдох. Тут на нее обрушилась очередная волна, и Кира потеряла сознание.

* * *

Камни. Жара. Вздрогнув, Кира очнулась, пытаясь понять, где же она и почему вместо разъяренного океана – твердая земля. Девушка закашлялась и сплюнула маслянистую соленую воду.

– Ты жива, – послышался голос. Сэмм. Кира огляделась и поняла, что лежит у невысоких скал, посреди небольшого болотца. Сэмм, стоя на коленях, осматривал окрестности в бинокль. За скалами простиралась спокойная гладь моря.

– Мы на суше, – проговорила Кира, пытаясь осмыслить происходящее. – Что случилось? – Она испуганно огляделась. – И где остальные?

– Вон там, – Сэмм указал вдаль. Кира подползла к нему, пока не в силах подняться на ноги, и прислонилась к скале. – Видишь большой дом справа? – Сэмм протянул ей бинокль. – Я сначала не был уверен, они ли это, но это точно они.

Кира поискала глазами большой дом, о котором говорил Сэмм, а потом посмотрела направо, медленно переводя бинокль с одного объекта на другой, чтобы оглядеть окрестности. Заметив какое-то движение, Кира всмотрелась и увидела три силуэта. Видно было не очень хорошо, но Кира по одежде узнала своих.

– Значит, мы все живы, – проговорила Кира, глядя на того, который походил на Маркуса. – Я схватила кого-то под водой. Я думала, это была Зочи.

– Нет, это был я, – просто ответил Сэмм, по-прежнему всматриваясь в даль.

Кира опустилась на корточки рядом с ним:

– Мы на острове?

– Нет, на другом берегу залива, – сказал Сэмм. – Похоже, шторм выбросил нас ровно туда, куда нам было надо, хотя и порознь. Но все равно грех жаловаться.

– Мы в Гринвиче?

– Рядом с ним, – кивнул Сэмм. – Если я правильно определил, где мы находимся, то твои друзья даже ближе к нему, чем мы.

– Надо дать им какой-нибудь знак, – сказала Кира. – А то они все смотрят на море и не знают, что мы здесь.

– Слишком опасно, – возразил Сэмм. – Даже если бы они расслышали, что ты им кричишь, то сначала тебя услышат партиалы, оказавшиеся неподалеку, и первыми доберутся до нас.

– Но мы не можем допустить, чтобы они бродили и искали нас.

– Наверняка они догадаются, что нужно отойти подальше от берега, чтобы определить, где находятся. А мы обогнем бухту и перехватим их.

– Можно найти лодку и переплыть туда…

– Нельзя, – отрезал Сэмм. – Мы южнее Гринвича, это территория мятежников. Они следят за здешними водами, высматривая роту «Д», и не видели нас только потому, что был шторм. Если мы сейчас двинемся через бухту, они моментально нас заметят.

– А ребят?

– Не заметят, если им хватит ума убраться с открытого пространства, – успокоил Сэмм. – На самом деле они в большей безопасности, чем мы: я-то автоматически подключаюсь к любому партиалу, оказавшемуся поблизости, а вы, люди, в этом смысле как невидимки. Никто не ожидает встретить на материке людей, так что никто их и не ищет: мы ведь целиком и полностью полагаемся на связь. Если у этой троицы есть хоть капля мозгов, они пересекут территорию мятежников незамеченными.

– Отлично, – проговорила Кира, глядя на друзей в бинокль. – А нам как быть? Как не наткнуться на чужих?

Сэмм взял мокрое одеяло – одно из тех, которые они нашли на брошенной яхте, – и принялся разрывать его на полосы.

– Связь происходит в основном через дыхание. Если я плотно завяжу рот и нос, то удастся скрыть мое присутствие. Ненадолго, – нахмурился Сэмм.

– Ты дышать-то сможешь?

– Поэтому я и говорю, что это не лучший выход, – ответил Сэмм. – Респиратор тоже не идеален, но все-таки удобнее. Не знаю, что мятежникам известно о нашей миссии на Манхэттене, но вполне возможно, что конфликт между группировками обострился, а значит, их разведчики будут в респираторах. Нам надо стараться не столкнуться с ними, поскольку о том, что они рядом, я узнаю слишком поздно, – он повязал мокрую черную полоску вокруг носа и рта, сделал глубокий вдох, проверяя ее, и на всякий случай закрепил еще одну поверх первой.

– На какое-то время этого хватит.

Слова звучали приглушенно, почти неразборчиво. Кира кивнула и пошла за Сэммом по лужайке старого особняка, жалея, что выпустила из рук винтовку, когда лодка перевернулась. Девушке совсем не улыбалось встретиться с партиалами безоружной.

Особняк стоял на небольшом закругленном мысе, соединенном с материком узкими асфальтированными дорожками. Сэмм и Кира пересекали их короткими перебежками одну за другой, то и дело припадая к земле и прячась за кустами в опасении быть замеченными. Но если партиалы и следили за ними, то никак себя не обнаруживали. Кира часто оборачивалась на бухту в надежде разглядеть друзей, но тех не было видно. Девушка припустила вперед, чтобы побыстрее обогнуть бухту и перехватить ребят до того, как они уйдут слишком далеко.

Сэмм провел через небольшую верфь, заставленную рассохшимися лодками. Ржавые рельсы уходили под воду. За верфью оказался старый парк, заросший кудзу. Кира на глаз определила, что когда-то он был довольно большим: площади хватило бы на несколько полей. Девушка удивилась, почему партиалы не посадили тут кукурузу, но потом догадалась, что зона военных действий для этого не лучшее место, тем более что это была окраина поселения партиалов, как Кира поняла по рассказам Сэма. Наверно, их фермы находятся дальше к северу. А может, они добывают пищу какими-то другими способами, о которых Кира понятия не имеет? Тут она с тревогой поняла, что, в сущности, почти ничего не знает о партиалах и при этом пробирается по незнакомой территории в компании врага, которого ее с детства учили ненавидеть. Из-за которого она осталась сиротой. И в восемь лет научилась стрелять из автомата.

Понимаю ли я сама, что делаю?

Сэмм вел ее подальше от берега, в заросший парк, где их никто не увидит. Он шагал быстро, но осторожно, то и дело озираясь по сторонам, оглядывая землю и деревья. Кира обходила упавшие ветки, старалась не отставать и тоже высматривала, нет ли где засады. Они прошли мимо похоронного бюро, и Кира окинула здание мрачным взглядом. Здесь повсюду веяло смертью.

Наконец они вышли из парка на шоссе, по другую сторону которого густо росли деревья. Шоссе прорезало лес, точно коридор. Сэмм огляделся по сторонам: на запад дорога была ровной, а на восток шла чуть в гору.

– Нам лучше идти по шоссе: так быстрее, – сказал Сэмм. – Все равно оно огибает город, так что едва ли кто-то нас увидит.

– А оно приведет нас к Маркусу и ребятам?

– Им тоже придется его пересечь, – кивнул Сэмм, указав на изгиб дороги вдалеке. – Если я правильно помню, там конец полуострова. Так что, если они еще не перешли шоссе, мы их перехватим.

Сэмм с Кирой со всех ног помчались вперед, стараясь наверстать упущенное время. Шоссе было приподнятым, асфальт клали в несколько слоев, так что никаким растениям не под силу было пробиться сквозь него. Вскоре дорога пошла в гору, и Кира с ужасом поняла, что все остальное осталось внизу и это не холм, а эстакада, под которой проходят меньшие дороги.

– Стой, – окликнула она Сэмма. – Похоже, мы их уже упустили.

– Я тоже так думаю.

– Надо их найти.

– Мы почти возле базы, – покачал головой Сэмм. – Лучше дойдем до нее и вышлем поисковый отряд: он найдет твоих друзей быстрее, чем мы.

– Если только кто-то другой не найдет их раньше, – возразила Кира и посмотрела вниз с эстакады, стараясь разглядеть хоть что-то в просветах между деревьями. – Мы не можем вот так просто взять и бросить их на милость мятежников.

– Да никто их не найдет, – Сэмм постучал по своей повязке на лице. Связь.

– Тогда ты иди, – предложила Кира, – а я поищу Маркуса. Когда доберешься до базы, вышлешь за нами поисковый отряд.

– Нам больше нельзя разделяться, – настаивал Сэмм. Голос его сквозь повязку звучал глухо. Кире впервые показалось, что партиал нервничает, и она сама встревожилась:

– Что происходит?

Вдалеке, за деревьями, послышался гул мотора. Кира побледнела:

– Так у вас тоже есть машины?

– Да, есть. В основном электромобили. Хотя там, дальше, нефтеперегонный завод.

Кира огляделась по сторонам, пытаясь понять, откуда доносится шум:

– Это где-то сзади?

– Похоже на то, – Сэмм двинулся вперед. – Надо бежать.

– Не успеем, – возразила Кира и посмотрела поверх отбойника. До земли было минимум пять метров, но рядом росли деревья, и Кира решила, что сумеет дотянуться до какой-нибудь ветки. – Давай спускаться.

– Нам туда нельзя, – отрезал Сэмм и схватил ее за руку. – Надо бежать вперед.

– Машины приближаются, мы не успеем…

– Внизу мятежники, – прошептал Сэмм.

Кира упала на колени, прячась за отбойником:

– Ты установил с ними связь?

– Это происходит помимо моего желания.

Значит, они знают, что мы здесь. – Кира впилась взглядом в Сэмма. – Оружия у нас нет, следовательно, сражаться мы не можем. И враг уже в курсе, где мы.

Знают ли они, что мои друзья тоже здесь?

– Где они? – прошептала Кира.

Сэмм скривился.

– С этой повязкой точно не скажу, но близко. Метрах в семидесяти-восьмидесяти отсюда.

– Довольно точно, – ответила Кира. – Думаешь, они нас слышали?

Сэмм покачал головой:

– Они кого-то ищут, но необязательно нас. Мы не узнаем, пока они не подойдут ближе, и если мы ошиблись, будет уже поздно что-то делать.

Кира стукнула по бетону кулаком и еле слышно выругалась. Я не допущу, чтобы они попали в плен. Она глубоко вздохнула, покачала головой, дивясь собственной наивности, и встала:

– Спускаемся.

– Нам нельзя туда.

Кира подбежала к месту, где ближе всего к эстакаде росли деревья, оглядела их и вскарабкалась на отбойник. Сэмм стащил ее обратно, но она оттолкнула его.

– Я не брошу друзей, – твердо заявила Кира. – Хочешь, пошли со мной, не хочешь – беги за подмогой, – Кира залезла обратно на отбойник, стараясь держать равновесие, и на глаз прикинула расстояние. Два метра. Может, три. Для прыжка без разбега далековато, но я же еще немного пролечу.

Хотя, конечно, все равно страшно.

– Не надо, Кира.

Она прыгнула, широко расставив руки, уцепилась за самую большую ветку и, раскачиваясь, повисла на локтях. Острые ветки впились в одежду и кожу. Дерево затряслось, и Кира увидела, что Сэмм последовал за ней. Она улыбнулась:

– Спасибо.

– Сумасшедшая, – пробормотал он.

– Мне все это говорят.

Они поспешно принялись спускаться. Шум нарастал с каждой секундой. Когда автомобили подъехали ближе, однотонный гул разделился, и стало ясно, что гудят два, потом три, потом четыре мотора. Кира пролетела последнюю пару метров, приземлилась, бросилась под эстакаду и, пригнувшись, спряталась за толстой бетонной колонной. Сэмм рванулся за ней. Они стояли и слушали, как над головой урчат моторы, направляясь на восток и постепенно затихая вдалеке.

Кира присвистнула:

– Чуть не попались.

– Будет только хуже, – напряженно проговорил Сэмм.

– Ты ранен?

– Нет, – прохрипел он, – я… что ты решила?

– Партиалы не почувствуют, что я рядом, так? Я прыгну одному на спину и отберу автомат.

– Связью не почувствуют, но это не значит, что они тебя не увидят.

– А какую информацию они получат про тебя? – спросила Кира. – Мысли? Намерения?

– Не совсем, – ответил Сэмм. – Скорее, где я, как себя чувствую, в каком эмоциональном состоянии. Ну и так далее. Так что мне не удастся разведать что-то такое, что поможет тебе захватить партиала.

– А мне и не надо, чтобы ты читал их мысли, – Кира оглядела широкую заросшую лужайку. – Ты мне нужен как приманка.

– Ничего себе! – развел руками Сэмм. – Ты серьезно?

– Не бойся, – успокоила его Кира. – Я тебя в обиду не дам. – Она ухмыльнулась. – Ты же сам говорил, что вы целиком и полностью полагаетесь на связь. Так что, если они почувствуют прячущегося за одним углом партиала, за другой даже не заглянут.

Сэмм покачал головой. Кира заметила, что он учащенно дышит. Партиал скривился:

– Как только ты на него нападешь, все остальные узнают, что он в беде.

– Значит, надо действовать как можно быстрее и сбежать, пока не подоспели остальные, – Кира потянула Сэмма глубже за колонну. – Я понимаю, это опасно, но мои друзья тоже в опасности. И им даже хуже, потому что у них нет тебя, – Кира заговорила тише. – У нас все получится.

– Все это, конечно, хорошо, – ответил Сэмм. – Но ты предлагаешь мне найти вооруженного разведчика, которого специально тренировали, чтобы его никто никогда не нашел. Это невозможно.

– Говори тише, – прошептала Кира. – Мы его уже нашли, – она указала за колонну. Сэмм осторожно высунул голову, тут же спрятался обратно и, прижав губы к уху Киры, прошептал:

– В сорока метрах от нас.

– Наверно, услышал, как мы спрыгнули с дерева, – прошептала в ответ Кира. – Едва ли он нас видел. Он не прячется, просто проверяет. – Она указала на дальний конец туннеля. – Ползи туда. Он тебя заметит и пройдет мимо меня.

Сэмм выглядел напряженным; казалось, каждый мускул в его теле свело, причем длилось это уже некоторое время.

«Другой партиал слишком близко, – подумала Кира. – Некогда проверять, ранен Сэмм или нет».

– У тебя точно все в порядке?

– Да, – прохрипел Сэмм, развернулся и пополз по кустам к колонне, а потом к следующей. Кира одобрительно кивнула: он все правильно рассчитал. «Так разведчику не придется идти мимо моей колонны, – подумала девушка, – а значит, скорее всего, он за нее и не заглянет». Сэмм двигался с трудом, как будто преодолевал сильную боль, и Кира решила, что он, наверно, ударился, когда прыгал с дерева. Но нет: это началось еще наверху, на эстакаде. Что происходит?

– Стой, – раздался приказ, и Кира с удивлением отметила, что голос женский. Девушка застыла, молясь, чтобы план сработал и разведчица ее не заметила. Сэмм замер на четвереньках в зарослях сорняков под мостом. Послышались шаги: Кира затаила дыхание. Мимо нее к Сэмму прошла мятежница. Теперь можно было точно сказать, что это женщина: тонкая талия, округлые бедра и грудь, пучок черных как смоль волос под ремешком респиратора. По внутреннему углу глаз проходила тонкая вертикальная складка кожи, как у китаянки, и Кира удивилась: ведь в Войне за Изоляцию партиалы воевали именно с китайцами. Зачем создавать солдата, которого другие бойцы могут принять за врага? Партиалка целилась Сэмму в спину из ружья с большим черным глушителем. Кира догадалась, что это снайперская винтовка.

Девушка остановилась в нескольких метрах от Киры; если Кира бросится вперед, она преодолеет это расстояние в два больших шага, мятежница даже опомниться не успеет. Кира кивнула себе, готовясь к атаке. В школе проходили уроки рукопашного боя, и Кира выучила кое-какие приемы, хотя, конечно, профессионалом ее назвать было нельзя. Бойцы Сети безопасности утверждали: если партиал подошел так близко, уже ничего не поделать, они гораздо сильнее. Кира молилась, чтобы это оказалось неправдой, привстала на цыпочки…

– Не говори ничего, – произнес Сэмм напряженно, словно сквозь зубы. – Ни слова, – он поднес ладонь к лицу, прикрыл рот и нос. Кира напружинилась, готовясь к броску.

«Поясница, – сказала себе Кира. – Пнуть посильнее и пониже. Схватить за руки и ударить в основание черепа, чтобы сбить ее…»

– Сэмм, – произнесла девушка, и Кира оцепенела.

Она знает, как его зовут? Он ей по связи сообщил?

Или она из его роты?

– Не говори ничего, – прорычал Сэмм.

Кира лихорадочно соображала, сопоставляя одно с другим. Если эта девушка знает Сэмма, значит, они из одной и той же группировки. Следовательно, солдаты, которые проехали мимо, тоже были из роты Сэмма. Его товарищи и командиры. Он же сам рассказывал, что с помощью связи отдают приказы, а значит, они почувствовали, что Сэмм тут, и велели ему ответить. Вот почему он двигался как деревянный: сопротивлялся из последних сил.

Но почему он прячется от своих?

– Поговори со мной, Сэмм. – Женщина шагнула вперед, нацелив винтовку прямо Сэмму в спину. – Мы думали, тебя взяли в плен.

Сэмм опустил голову и едва не рухнул на землю. «Долго он так не протянет, – подумала Кира. – Вперед!» Она бросилась на врага, широко расставив руки, стараясь плечом попасть женщине в поясницу.

Но тут партиалка развернулась.

Стрелять с такого расстояния было уже бессмысленно, поэтому разведчица с силой ударила прикладом Киру в висок в тот момент, когда та обхватила ее за талию и повалила на землю. Обе девушки ахнули от боли, но у Киры голова еще кружилась после удара, поэтому партиалка опомнилась первой. Она отбросила винтовку, заломила Кире руку и больно уперлась коленом в живот. Кира отбивалась, как могла, царапала партиалке ногтями лицо и шею и совсем было вырвалась, как вдруг почувствовала у горла холодный металл лезвия ножа.

– Не шевелись, – проговорила партиалка на ухо Кире.

Кира замерла: сопротивляться было бесполезно. Ей не хватило каких-то двух секунд. Как партиалка поняла, что она здесь?

– Отпусти ее, Герон, она со мной.

– Она не подключается к связи.

– Она человек.

В голосе Герон послышалось удивление, но Киру она не отпустила:

– Вы поймали человека? Значит, задание выполнено? А где остальные?

«Вы поймали человека?» – мысленно повторила Кира, ослабила руки партиалки, сжимавшие ее горло, и закричала во весь голос:

– Что происходит, черт вас возьми?

– Они погибли, – Сэмм шагнул к Герон, – но это не то, что ты думаешь. Отпусти ее, она не опасна. Она за нас.

Кира не верила собственным ушам.

– Так ты все это спланировал? – спросила она. – Ты все это придумал, чтобы заманить меня сюда?

– Все намного сложнее, – быстро проговорил Сэмм. Он стоял перед ней, уже без повязки. – Герон, да отпусти ее, она сама сюда пришла!

– Значит, никто и не думал с нами договариваться? – спросила Кира, чувствуя, как к лицу приливает кровь, а к глазам подступают слезы. При мысли о том, что она поверила этой дряни, девушку охватили стыд и ярость. – А как же перемирие?

Герон расплылась в улыбке:

– Перемирие? Ну ты даешь, Сэмм! Да в тебе шпион погибает!

Краем глаза Кира заметила, как блик света вспыхнул на игле шприца. Девушка вскрикнула и почувствовала укол в шею. Снотворное подействовало моментально: глаза стали слипаться, сознание затуманилось. Мир вокруг потемнел, сгустился, и лишь об одном успела подумать Кира, прежде чем отключиться: «Я умираю».

Глава тридцать первая

Биип. Пшшшшш.

Биип. Пшшшшш.

Первым к Кире вернулось ощущение тяжести. Она почувствовала собственный вес: казалось, мышцы слишком слабы, чтобы тело могло двигаться. Девушка лежала навзничь.

Биип. Пшшшшш.

Возле головы раздавался негромкий ровный шум. Точно ли рядом? Да, она была в этом уверена. Где бы она ни находилась, источник звука располагался неподалеку. Кира попыталась повернуть голову, но шея не двигалась. Хотела открыть глаза, но веки отяжелели.

Биип. Пшшшшш.

Послышался и другой звук, похожий на помехи где-то на периферии восприятия. Кира сконцентрировалась на нем, пытаясь понять, что же это такое, проанализировать его. Голоса. Негромкое бормотание.

– …объект…

– …ожог…

– …результаты тестов положительные…

Они говорили про нее. Где же она?

Биип. Пшшшшш.

Она в больнице. Кира вспомнила, как оказалась под эстакадой, как ее предал Сэмм, как девушка по имени Герон что-то ей вколола. Ее лечат? Или исследуют?

– …все нормально, кроме…

– …готовы продолжать…

– …подготовьтесь к первому разрезу…

Кира пошевелила рукой; ей стоило титанических усилий подвинуть на пару сантиметров десять тонн собственной плоти. Голоса смолкли. Рука Киры наткнулась на преграду – кожаный ремень: девушка почувствовала такой же на другой руке. Ее связали.

– Она пошевелилась. Вы что, не дали ей снотворное?

Кира приоткрыла один глаз и тут же зажмурилась от ослепительно яркого света. Послышался шорох и звонкий металлический стук.

– Уберите это, она пришла в себя.

Голос Сэмма. Кира открыла рот и в это мгновение почувствовала на языке пластиковую трубку, уходящую дальше в гортань. Девушка подавилась, закашлялась, с трудом сдерживая рвотный позыв, и тут трубка, длинная и гладкая, как змея, выскользнула. Кира снова закашлялась, сглотнула и чуть приоткрыла глаз.

Над ней стоял Сэмм.

– Ты, – прокашляла Кира, – говнюк паршивый.

– Начинаем, – скомандовал кто-то.

– Стойте, – возразил Сэмм. – Она очнулась!

– Значит, дайте ей снотворное. И увеличьте дозу.

– Ты паршивый… – Кира снова закашлялась, – говнюк.

Глаза привыкли к свету, и Кира наконец разглядела, что вокруг нее стоят женщины в хирургических халатах и масках. Она лежала в какой-то операционной, но эта комната не походила на привычные Кире палаты. С потолка спускались металлические руки, точно конечности гигантского насекомого. В считаных сантиметрах от лица Киры висели скальпели, шприцы и десятки других инструментов. Стены светились всеми цветами радуги – их занимали экраны компьютеров, на которых виднелись графики, схемы и ряды цифр. Кира увидела сокращения собственного сердца, тонкую линию, пульсировавшую в унисон с ударами в ее груди, свою температуру, уровень кислорода в крови, рост и вес с точностью до тысячных. Повернув голову, Кира заметила собственное лицо, вымытое, в одноразовой шапочке, и голое тело, привязанное ремнями к металлическому столу. Глаза были огромными от испуга. Кира вздохнула, и изображение тоже раскрыло рот; лицо размером во всю стену исказила гримаса страха, и палату, точно на шоу ужасов в прямой трансляции, заполнили картины ее предсмертной агонии. Кира запаниковала, ее дыхание участилось, сердце колотилось как бешеное, и по стенам побежали волнистые линии высотой в метр.

– Прости, – проговорил Сэмм, – я пытался им объяснить, что ты пришла по доброй воле…

– Тебя не просили вербовать добровольцев, – перебил его чей-то строгий голос. Подошла женщина. Почти все лицо скрывала синяя маска, но глаза у женщины были цвета полированного свинца, холодные и бесчувственные. – Тебе удалось справиться с заданием, которое твоя рота провалила. И лучше не вмешивайся, а то лишишься награды.

Сэмм повернулся к Кире:

– Меня просили побыть здесь, поговорить с тобой, чтобы рядом был кто-то, кому ты веришь…

– Я тебе не верю! – заорала Кира, и ее хриплый голос эхом отразился от стен палаты. – Я тебе помогла! Я тебя спасла! Я поверила каждому твоему слову! Ты говорил, что либо мы поможем друг другу выжить, либо все вымрем. Значит, ты врал?

– Я сказал тебе правду, – ответил Сэмм. – Когда мы высадились на материк, я пытался не пускать тебя к своим, пока все не объясню: ты здесь затем, чтобы нам помочь.

– Тогда отпустите меня! – всхлипнула Кира. Лицо на стене тоже всхлипнуло, как будто в насмешку над ее отчаянием. Кира напрягла ноги, стараясь разорвать ремни, вытянула руки, безуспешно пытаясь прикрыть грудь и пах. Она чувствовала себя беспомощной и уязвимой. – Помоги мне выбраться отсюда.

– Я… – Лицо Сэмма окаменело, как прежде, когда он старался сосредоточиться. Кира заметила, как напряглось его тело из-за связи, заставлявшей его подчиняться старшим по званию. – Не могу. – Сэмм выдохнул: напряжение оставило его, мускулы расслабились. – Я не могу, – повторил он. – Я выполняю приказ. – Он помрачнел.

– Вот и хорошо, – с этими словами женщина шагнула вперед. Одна из свисавших с потолка металлических рук потянулась к Кире, вспыхнувший в ней свет ослепил девушку. – Сэмм говорит, вы пришли сюда по доброй воле.

– Это правда, – ответила Кира. – Я пришла, чтобы вам помочь.

– И чем же ваши средневековые технологии могут нам помочь? Вы и о собственной-то генетике ничего не знаете, не говоря уже о нашей.

– Какая разница. Сэмм меня обманул.

– В чем-то да, – согласилась женщина, – в чем-то нет. Меня удивило, что он рассказал вам про наши трудности, про «срок действия». По крайней мере, в этом он вам не соврал. Поэтому вы и здесь.

– Я врач, – сказала Кира, – занимаюсь патологией и репродукцией, пытаюсь найти лекарство от РМ. Мои знания могут принести вам пользу.

– Они нам ни к чему, – возразила женщина. – Я вас уверяю, наши интересы лежат совершенно в другой области.

– Я изучала Сэмма, – продолжала Кира, – не так, конечно… – Девушка осеклась, размышляя, насколько то, что пришлось пережить партиалу, походило на ее собственный опыт. Насколько ему пришлось хуже. – Мои коллеги обращались с ним дурно, – медленно проговорила она, – и мне стыдно за них. Но я ему помогла. Я изучала его с помощью неинвазивных методов. Я старалась быть человечной.

– Человечной? – ухмыльнулась женщина. – Одно это слово уже оскорбление.

– У вас есть генетический дефект, которого у нас нет, – не унималась Кира. – Но вы устойчивы к РМ, а наши дети – нет. Мы нужны друг другу, – произнесла она умоляюще.

– В прошлый раз, когда партиалы сотрудничали с людьми, ничем хорошим это не кончилось, – отрезала женщина. – Так что как-нибудь обойдемся без вашей помощи.

К Кире потянулась очередная металлическая рука, на конце которой ярко блестела игла для инъекций. Девушка хотела было возразить, но игла устремилась к ней, точно жало скорпиона.

Глава тридцать вторая

Острая игла вонзилась Кире в грудь, но боль от укола практически сразу утихла – подействовала местная анестезия.

– Не смейте меня усыплять, – запротестовала Кира, стараясь придать голосу уверенности, но женщина с глазами цвета свинца покачала головой.

– Мы тебя не усыпляем, девочка, мы готовим тебя к этому, – она показала девушке шприц, куда больше прежнего, с толстой иглой сантиметров в десять длиной. Кира вздрогнула и отпрянула, насколько позволяли ремни.

– Не бойся, – успокоила ее доктор, хотя в голосе не слышалось ни капли сочувствия. – У нас отличная анестезия, ты ничего не почувствуешь. Нам нужно, чтобы на протяжении всего теста ты была в сознании и отвечала на вопросы. Мы готовы были ждать и провести сперва другой эксперимент, но раз уж ты очнулась раньше времени, то начнем. – Женщина отвернулась. С потолка опустилась еще одна паучья лапа медицинского робота и уколола Киру в бедро, набрав полный стеклянный шприц крови.

У Киры колотилось сердце:

– Что это?

Доктор лениво бросила через плечо, не отрывая взгляда от настенного экрана:

– Раз уж наши успокоительные на тебя не действуют, мы сделаем анализ крови и приготовим смесь специально для тебя. Сейчас нам нужно, чтобы ты была в сознании, но будет плохо, если во время следующего теста ты придешь в себя.

Кира с трудом сдерживала слезы. Эти чудовища не дождутся, чтобы она расплакалась! Я сильнее своих испытаний. Краем глаза она заметила движение и вздрогнула, когда что-то вдруг заслонило свет. Кира едва не закричала, но тень мелькнула мимо ее лица и замерла: Сэмм укрыл ее одеялом.

– Для укола нам нужно, чтобы грудная клетка была открытой, – рявкнула доктор.

– Когда будете колоть, тогда и откинете одеяло, – отрезал Сэмм. – Если вам нужно, чтобы она была в сознании, так хотя бы не унижайте ее.

Доктор прищурилась, смерила Сэмма взглядом, потом кивнула:

– Хорошо.

Сэмм наклонился к лицу Киры:

– Я пытался по рации связаться с капитаном, но доктор Морган не входит в состав командования, она здесь по особому распоряжению Совета. Мне будет трудно ей помешать.

– Убирайся к черту, – прохрипела Кира.

Сэмм потупился, стараясь не встречаться с ней взглядом, и молча отошел.

Кира слышала, как врачи что-то негромко обсуждают, касаясь экранов на стене:

– …другие объекты… феромон… РМ…

Кира навострила уши, напряженно стараясь расслышать, о чем говорят врачи. За спинами не было видно изображения на экране, которое они рассматривали, но постепенно девушка поняла.

– …сделаем укол и посмотрим, как она среагирует. Надо проверить, как быстро частица абсорбируется, какой будет эффект, какая зона действия, ну и поискать симптомы некротических процессов.

«Последние приготовления», – поняла Кира. – Но что они собираются мне вколоть?

Доктор Морган взяла большой шприц и повернулась к Кире; остальные обступили стол. Медицинские паучьи лапы приблизились и зависли над головой: зажимы, пинцеты, лампы, скальпели парили над Кирой, как в ночном кошмаре. Когда врачи отошли от стены, Кира увидела изображения, которые они рассматривали, и моментально узнала их. Они были знакомы ей с тех пор, как она сама изучала Сэмма. Увеличенный снимок Хищника, стадии РМ, которая присутствует в крови новорожденных, рядом с ним Наблюдатель, которого она обнаружила у Сэмма и который так похож на Хищника строением молекулы.

Доктор Морган отбросила одеяло, открыв грудь Киры.

– Мы полагаем, что от этого препарата тебе мгновенно станет хуже. – Она занесла шприц над сердцем Киры. – Разумеется, мы будем отслеживать основные жизненные показатели, но ты должна описывать свои ощущения: боль в суставах, нехватка воздуха, потеря зрения или слуха. Словом, все то, что наши приборы не способны зафиксировать или объяснить.

– Вы хотите вколоть мне Наблюдателя, – пролепетала Кира, которую уже начало трясти от страха. Девушка старалась дышать спокойно и ровно. – Частицу, которую вы производите, инертную разновидность РМ. И какой вы ждете реакции?

– Разновидность РМ? Я же тебе говорила, от твоих знаний нам нет никакого толку.

Она вонзила иглу Кире в грудь: девушка почувствовала, как та вошла под кожу, ощутила боль, давление и страх от вторжения инородного тела. Анестезия не действует! Доктор Морган нажала на поршень, и Кира ахнула: в груди словно вспыхнул огонь, охватив сердце и в считаные мгновения распространившись по всему телу. У девушки перехватило дыхание, и она инстинктивно вцепилась в край стола, стараясь держаться. Инъекция длилась целую вечность, и когда доктор Морган наконец вынула иглу, Кира застонала. Ей казалось, будто жидкость все еще течет по телу.

– Пока никакой реакции, – проговорила одна из врачей, тоже в маске, не сводя глаз со стены. Другой врач направил свет Кире в глаза, левой рукой проверяя зрачки, а правой пульс:

– Все в норме.

– Мы не знаем, как быстро действует препарат, – произнесла доктор Морган, пристально глядя на Киру. – Мы не проверяли его на людях с самой войны.

Кира глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. На одном из экранов по-прежнему медленно вращалась частица. Неужели я умру? Она сказала, что Наблюдатель – не новая разновидность РМ. А что же тогда? И что они ожидают увидеть?

Девушка вспомнила, о чем шептались врачи, и снова посмотрела на изображение на стене: вирус и Наблюдатель. Похожий на вирус, но совсем не вирус. Кира никогдатолком не понимала, как он функционирует: для этого ей не хватало данных. Но здесь, из разговоров партиалов, она узнала больше.

– Вы сказали, это феромон, – проговорила Кира.

Доктор Морган остановилась и вопросительно посмотрела на Киру. Затем проследила за взглядом девушки до экрана и снова посмотрела на нее:

– Тебе знакома эта частица?

– Мы приняли ее за новую стадию РМ, потому что она похожа на другие, но вы сказали, что это феромон. Поэтому она и вырабатывается в организме Сэмма. Это часть информации, которую вы передаете по связи.

Доктор Морган покосилась куда-то в угол (на что – Кире не было видно), и девушка по глазам догадалась, что та нахмурилась. Морган смерила Киру взглядом:

– Ты знаешь больше, чем я думала. Признаюсь, когда ты мне сказала, что врач, я не приняла это всерьез.

К горлу Киры подступила тошнота. От укола кружилась голова. Кира попыталась успокоиться. Она посмотрела на доктора Морган и спросила:

– Как она функционирует?

– Это мы и пытаемся выяснить.

– Это часть связи? – допытывалась Кира. – Может, РМ – всего лишь побочный эффект ваших способностей?

– За последние двенадцать лет я систематизировала все феромоны, которые производят партиалы, – ответила доктор Морган. – Я изолировала частицы, установила связь с органом, который их производит, выяснила, какой механизм запускает процесс, определила их функцию и цель. И так для всех феромонов, – она кивнула на изображения на стене. – Кроме этого.

Кира покачала головой:

– Но зачем нужен феромон, который ничего не делает? Вас же создавали с определенной целью, у вас в организме все должно быть функционально.

– Он очень даже функционален, – сказала доктор Морган. – «ПараДжен» ничего просто так не делал. Не зря они даже заранее определили дату нашей смерти. И мы подозреваем, что этот феромон как-то связан со сроком действия. Возможно, изучив реакции, мы сможем с этим справиться. – Она махнула на изображения за спиной. – Как видишь, этот феромон не вступает в реакцию ни с партиалами, ни с людьми. Только с РМ.

Тут Киру осенило: она увидела две частицы не как разновидности друг друга, а в комбинации. Хищник не просто походил на феромон партиалов, он им и был, а вокруг него располагалась Спора, которая передается по воздуху. Так Спора становилась Хищником: при контакте не с кровью, а с феромоном. Попадая в кровь, Спора превращалась в Каплю. Перед глазами Киры проплывали картинки с анализом крови новорожденных: аномальный Хищник размножался с бешеной скоростью, но при этом не повреждал клетки. Сэмм был прав: он несколько дней выдыхал Наблюдателя, который в анализах соединялся со Спорой и нейтрализовывал вирус.

В этом и был секрет РМ. Это и было лекарство. Крохотная частица в организме их злейшего врага.

– Когда человечество погибло, мы занялись вопросом бесплодия партиалов, чтобы проверить, можем ли что-то изменить. – Похоже, доктор Морган не заметила потрясения Киры или же приняла его за смущение, которое испытывает недоучка, столкнувшись со сложной научной темой. Доктор продолжала рассказ, а Кира изо всех сил старалась не выдать своего волнения: она вдруг испугалась, что эта холодная, расчетливая женщина узнает страшную тайну. Если реакция Киры и вызвала интерес доктора Морган, та ничем его не обнаружила. Она подошла к стене, постучала по экрану и открыла новые файлы: фотографии лиц других девушек, таких же бледных и перепуганных, как Кира, привязанных к тому же столу для таких же опытов. – Нам нужны были нестерильные объекты для экспериментов; так мы стали изучать людей. И только после того, как последняя девушка умерла, мы заметили связь между нашим феромоном и РМ. Вирус каким-то образом впитывает феромон, хотя как и почему, мы понятия не имеем. Потом у нас нашлись… другие дела, но когда разразился кризис из-за срока действия, мы поняли, что необходимо возобновить исследования. – Вертя в руках шприц, доктор Морган обернулась к Кире. – И вот ты у нас.

Кира кивнула, с трудом сдерживаясь, чтобы не выдать секрет. Надо выбираться отсюда. Мне нужно домой. Я могу спасти ребенка Мэдисон. Я могу спасти всех детей.

– По-прежнему никаких изменений, – сообщил врач, отслеживающий показатели Киры. – Если реакция и идет, то без ощутимого эффекта.

– Она не идет, – произнесла другая врач каким-то странным голосом. – И не произойдет, – все, кто был в комнате, посмотрели на нее, даже Кира. Врач коснулась панели, и та раскрылась во всю стену, показывая список сокращений и аббревиатур, в котором Кира немедленно узнала анализ крови. – У нее в крови нет вируса.

– Это невозможно. Вирус есть у всех людей, даже у тех, кто невосприимчив к болезни.

– Так-то оно так, – согласилась доктор. – Но у нее кодировка.

В комнате повисла тишина. Кира обвела взглядом лица врачей: они не могли опомниться от изумления. Где-то позади раздался потрясенный голос Сэмма:

– Что?

– Дайте-ка взглянуть, – доктор Морган подошла к экрану на стене и принялась стремительно листать графики, то увеличивая, то уменьшая изображения. На нити ДНК (не снимке с микроскопа, а компьютерной модели) она остановилась и так пристально уставилась на экран, что едва не прожгла на нем взглядом дыру. – Кто делал сканограмму?

– Сам компьютер, – ответил кто-то из врачей. – Мы запросили полный анализ, и среди прочих данных пришел этот снимок.

– Но она не подключается к связи, – проговорил Сэмм.

У Киры ёкнуло сердце: она постепенно начала понимать, что они имели в виду.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила она, стараясь ничем не выдать волнения, но голос предательски задрожал.

Доктор Морган повернулась к Кире, сорвала маску и процедила в ярости, каменной глыбой нависнув над девушкой:

– Кто тебя послал?

– Что?

– Кто тебя послал? – заорала доктор Морган. Кира ничего не ответила. Доктор Морган швырнула шприц в стену с изображением ДНК, и он разлетелся на осколки. – Кто на этот раз пытается мне помешать? Кронос? Прометей? Что они задумали? А может, они не следят за мной, – доктор Морган отвернулась и вперила в стену безумный взгляд, – а что-то планируют, и теперь, раз уж я узнала, то использую это против них.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – пролепетала Кира.

– Пока Сэмм не привел тебя сюда, ты жила среди людей, – оскалилась доктор Моргон, склонившись над Кирой. – Что ты там делала? Какое у тебя задание?

– Я не знаю, о чем вы!

– Ты партиал! – крикнула доктор Морган. – Посмотри на стену! У тебя в крови нет РМ, твои бионаниты^[12] выводят наше успокоительное, у тебя в ДНК закодировано название «ПараДжен». Ты партиал. – Она осеклась, уставившись на Киру. На стене за ее спиной Кира увидела собственное лицо, искаженное ужасом и смущением. Злость во взгляде доктора сменилась любопытством. – Но ты, похоже, этого не знала?

Кира открыла рот, но не смогла выдавить ни слова. Голова у нее шла кругом: девушка не соображала, то ли спорить, то ли задавать вопросы. В конце концов ее охватил дикий ужас. Кира услышала громкий треск, увидела, словно в тумане, что доктор Морган кричит на нее, потом снова донесся треск, и в наступившем хаосе раздался голос Сэма:

– Взрывы. На нас напали.

Глава тридцать третья

Доктор Морган подняла глаза и с испугом посмотрела на дверь: в коридоре раздавались крики и выстрелы.

Врачи сбились в кучу; медицинские роботы подняли лапы к потолку, ножи и прочие смертоносные орудия, щелкнув, встали на место. Сэмм бросился к двери, запер ее на замок и вернулся.

– Они пришли за Кирой, – сказал он.

– Ну разумеется, за кем же еще, – отрезала доктор Морган, – но кто? Какая группировка?

– Нам нужно выбираться отсюда, – заметил один из врачей.

– Мы безоружны, – Сэмм покачал головой. – Мы не готовы к атаке. Самое разумное – остаться здесь и подождать, пока нападение будет отбито.

– Эта комната негерметична, – другой врач кивнул на тяжелую дверь. – И все, кто будет проходить мимо, по связи узнают, что мы тут.

– Но пленницу они не засекут, – возразила доктор Морган, – это поможет нам выиграть время.

– Чепуха какая-то, – проговорил Сэмм. – Как она может быть партиалом, если не выходит на связь?

– Связь есть только у военных моделей, – пояснила доктор Морган. – По крайней мере, так было задумано. Она предусматривалась программой по улучшению системы. Но «ПараДжен» выпускал и других партиалов, для других целей.

Кира качала головой, с трудом понимая, о чем говорят врачи. Я не партиал. И опять, столкнувшись с трудноразрешимой задачей, ее сознание словно разделилось на две части. Одна принадлежала ученому, который скрупулезно перечислял причины, доказывавшие, что девушка никак не может быть партиалом. «Я меняюсь с возрастом, а они нет. В отличие от них, я не выхожу на связь. Я не так сильна, у меня не настолько развиты рефлексы, и мои раны не заживают, словно по волшебству. – Тут Кира засомневалась. – Хотя ожог на ноге зажил аномально быстро, причем без побочных эффектов из-за передозировки регенерирующего».

Она покачала головой. «Но самое главное, я не догадывалась, что я партиал: я выросла среди людей, мой отец – человек. Я училась в школе в Ист-Мидоу. Я никогда не общалась с партиалами, они не пытались установить со мной контакт. Полный бред».

И пока Кира вспоминала всю свою жизнь, вторая, эмоциональная часть ее натуры, плакала, как потерявшийся в темноте ребенок: «Значит, у меня никогда не было мамы?»

Шум боя приближался.

– Это просто глупо, – произнес кто-то из докторов, – зачем внедрять к людям агента партиалов? Да еще такого, который сам не знает, что он партиал? Зачем вообще это нужно?

– Может, это случайность, – предположил другой, – девочка потерялась, смешалась с толпой беженцев и очутилась на острове, не догадываясь, зачем она там?

– «ПараДжен» ничего просто так не делал, – возразила доктор Морган. – Ничего. Так что ее появление – не случайность. – Она подняла глаза. – И если мы поймем, какая у нее задача, то сможем использовать ее.

В дверь выстрелили из чего-то крупного, комната содрогнулась от грохота. Большинство с криком отпрянуло к дальней стене, но Сэмм и доктор Морган даже не пошевелились.

– Они здесь, – в панике выпалил один из врачей, – что нам делать?

– Снимите меня отсюда, – попросила Кира, которая по-прежнему была привязана к столу, в то время как комната грозила превратиться в поле боя. – Развяжите меня!

– Спрячьтесь за пауком, – прошипел кто-то из врачей, отходя в дальний угол. Остальные пробрались за ним по стеночке, опасливо поглядывая на острые инструменты.

– В коридоре никого нет, – озадаченно проговорил Сэмм.

– Есть, – возразила доктор Морган. – Там люди.

Очередной выстрел сотряс дверь и сорвал ее с петель. На пороге показался Маркус с дробовиком. Кира крикнула: «Пригнись!», и вовремя: медицинский робот дернул одной из конечностей, целясь ему скальпелем в шею. Маркус увернулся от лезвия, поднял ружье и выстрелил в «паука» с близкого расстояния. Кира взвизгнула: жар выстрела опалил ей лицо, робот разлетелся на осколки. Ко всему прочему она чуть не оглохла от грохота.

– Она здесь! – крикнул Маркус через плечо, обернулся и кивнул Кире: – Привет!

За Маркусом, уже пригнувшись, вошла Зочи и наставила пистолеты на забившихся в угол врачей.

– Я только что перезарядила обойму, – сообщила она, – так что дергайтесь сколько угодно.

– Взять их, – рявкнула доктор Морган, но Сэмм словно прирос к месту.

Последним вошел Джейден, увернулся от еще одного паучьего скальпеля и присел на корточки у двери. Маркус снова выстрелил в «паука», разнеся его на части, бросился к Кире и принялся отвязывать ремни.

– Такую девушку, как ты, не так-то просто найти, – Маркус выдавил улыбку.

– Они совсем рядом, наступают на пятки, – предупредил Джейден, – так что не копайся.

– Можно я пристрелю врачей? – спросила Зочи, поводя пистолетами из стороны в сторону вдоль шеренги докторов.

Джейден выстрелил в коридор:

– А вот и они. Я же сказал, поторопись. Теперь они отрезали нам путь.

– Сэмм, останови их, – снова приказала доктор Морган, но Сэмм не шевельнулся. Тело его напряглось, по выражению лица было заметно, что в нем происходит внутренняя борьба.

– Как вы сюда попали? – спросила Кира. Маркус развязал одну ее руку, и она тут же принялась развязывать вторую, пока Маркус возился с ногами.

– Мы видели, как тебя взяли в плен, – Маркус бросил злой взгляд на Сэмма. – И проследили. Мы не знали, как сюда забраться, но тут больницу атаковала другая группа партиалов. Когда внешняя оборона пала, мы… незаметно проскользнули через черный ход.

– Мы подслушали их разговоры, – добавила Зочи, – Сэмм все наврал: рота «Д» занимается какими-то дурацкими исследованиями, вот вроде этого, ставит опыты на людях и на партиалах. А та, другая группа подчиняется приказам какого-то Совета.

– Это мы подчиняемся Совету, – возразил кто-то из врачей. Кира стрельнула глазами в сторону доктора Морган, но та молчала с непроницаемым видом.

Кира наконец освободилась и, подтянув простыню под горло, села на столе. Джейден снова выстрелил в коридор.

– Вы придумали, как отсюда выбраться? – спросила девушка.

– Если честно, я до сих пор не верю, что нам удалось сюда забраться, – признался Маркус. – Ты в порядке? – Он заметил ее голые плечи и нахмурился. – Ты…

– Да, – Кира огляделась в поисках своей одежды, но не увидела ничего, кроме подноса со шприцами и обломков паука.

– Дайте халат, – велела Кира одной из врачей.

– Они уже близко! – крикнул Джейден.

Доктор не пошевелилась, но Зочи мрачно махнула пистолетом, и та все же сняла халат. Доктор Морган крикнула со злостью:

– Черт тебя побери, Сэмм, останови их!

Сэмм стремительно протянул руку к ружью Маркуса, который тот положил на стол, чтобы развязать Киру. Кира, ругнувшись, отпрянула на другой край стола, но партиал застыл, глядя прямо перед собой.

– Сэмм… – начала было доктор Морган, но Сэмм схватил ружье и выстрелил – не в Киру и ее друзей, а в Морган. Она на удивление проворно увернулась, экран за ее спиной брызнул искрами и разлетелся на осколки. Зочи тоже принялась стрелять, но Морган опережала пули, те впивались в настенные экраны. Врачи, вопя, бросились на пол. Доктор Морган стремительно двигалась к выходу. Сэмм одним прыжком преодолел расстояние до двери, выстрелил и промахнулся; на третий раз обойма щелкнула вхолостую – кончились патроны. Сэмм крутанул ружье, схватил его за ствол и что было сил огрел Морган по затылку: она уже выбегала в коридор. Доктор рухнула на пол, и тут Зочи наконец попала ей в бедро:

– Лежать!

– Она слишком сильная, – пояснил Сэмм и снял с плеча Маркуса патронную ленту. – Простите, что я долго с ней возился. Сколько бойцов в коридоре? – Он вставил патроны в патронник, один, другой, третий, быстро и методично.

Кира привстала и в изумлении уставилась на Сэмма. Неужели он все же за нас? Джейден обернулся, смерил партиала настороженным взглядом и посмотрел на дверь.

– Всего четверо, – ответил он, – там, за ближайшим углом. Основная часть отряда сейчас сражается с другими партиалами.

Сэмм быстро проверил пистолет – снят ли с предохранителя.

– Прикрой меня.

Джейден выстрелил из винтовки, чтобы отпугнуть врагов. Сэмм рванул вперед, перекатился к дальней стене и бросился в конец коридора к позиции противника. Джейден перестал стрелять, партиалы выглянули, и тут Сэмм разрядил в них обойму.

Кира нацепила халат, завязав его на талии, затем забрала у доктора маску, обувь и шапочку для волос.

Вернулся Сэмм. Из ран на лице и плече сочилась кровь.

– В коридоре все чисто. Пожалуй, нам удастся добраться до джипов, но нужно действовать быстро.

– Я устала ему верить, – заметила Зочи.

– Он пойдет с нами, – отрезала Кира. Мне нужно обсудить с ним кое-что такое, о чем я не могу поговорить ни с кем другим. Она впилась в Сэмма долгим взглядом, размышляя, что же будет теперь – если она действительно партиал, действительно тайный агент, действительно все то, о чем говорили врачи.

– Нам надо идти, – поторопил Маркус.

– Только возьму это, – кивнула Кира и схватила с подноса в углу последний шприц: образец феромона партиалов.

Лекарство от РМ.

Глава тридцать четвертая

За рулем сидел Сэмм, единственный из пятерых, кто умел водить машину. Маркус на заднем сиденье осмотрел Кирины раны: похоже, партиалы успели сделать только несколько уколов, взять немного крови и подготовить ее к операции, которую так и не провели. Ожог на ноге почти зажил, но гладкая – почти без шрама – кожа собственной голени вдруг показалась Кире чужой и незнакомой: отсутствие следов раны свидетельствовало о том, что не только регенерирующее подействовало быстрее, чем обычно, но и организм Киры восстанавливался быстрее, чем у обычного человека. Совсем как у Сэмма.

Она посмотрела на него в зеркало заднего вида и заметила ответный взгляд. На мгновение их глаза встретились. Другие не знали, а Кира и Сэмм никому ничего не сказали.

Неужели я правда партиал? Почему же я об этом не догадывалась? Партиалы быстро выздоравливают, но это первая серьезная рана за всю жизнь, так что у меня не было случая проверить, насколько быстро все заживает. Я толком никогда не болела. Говорит ли это о чем-то? Кира порылась в памяти. Что еще она знала о партиалах? Они не могут иметь детей, но она пока что ни разу не беременела. Партиалы сильные, быстрые, ловкие, но, может, это касается только солдат? Девушка вспомнила, как доктор Морган кричала что-то о секретных разработках и войне между группировками. Если я не солдат, тогда кто? Сколько всего у них групп и чего они хотят? А главное, зачем партиалам засылать к беженцам тайного агента?

– Ты какая-то тихая, – заметил Маркус.

– Прости, – ответила Кира, – мне есть над чем подумать.

Маркус задумчиво покосился на Сэмма, потом перевел взгляд на Киру и осмотрел ее ногу:

– Быстро у тебя все зажило. Они точно не сделали с тобой… ничего такого?

Кира почувствовала себя в ловушке. На тесном заднем сиденье машины ее охватил приступ клаустрофобии, несмотря на открытые окна и задувающий в них сильный ветер.

– Ты о чем?

Зочи приподняла бровь:

– Мы нашли тебя голой, привязанной к столу. Как ты думаешь, что Маркус имел в виду?

– Ничего такого не было, – быстро проговорила Кира.

– Ты же сказала, тебе вкололи снотворное. Откуда ты знаешь, вдруг они сделали что-то, пока ты была без…

– Ничего не было, – Сэмм поджал губы. Взгляд его был холоден. – Я не отходил от нее ни на секунду. Ей не причинили вреда.

– Но собирались, – не сдавался Маркус, – а ты и пальцем не пошевелил, пока мы не пришли.

– Я сделал все, что мог!

– Не спорьте, – попросила Кира. – Это все связь. Он не может ослушаться приказа.

– Это не делает его присутствие здесь приятным, – заявил Джейден. Он сидел на переднем сиденье с ружьем на изготовку, оглядывая проносившиеся мимо развалины.

– Я же вам помог, – проговорил Сэмм. – Помог сбежать. Что еще вам от меня нужно?

– Успокойтесь, – вмешалась Кира. – У нас сейчас есть заботы поважнее.

– Поважнее, чем солдат вражеской армии, который везет нас неизвестно куда? – съязвила Зочи.

– Мы едем на восток, – пояснил Сэмм, – подальше от контролируемых зон.

– Ага, в неконтролируемые, – хмыкнул Маркус. – Безопасно, ничего не скажешь.

– Мы не вы, – отрезал Сэмм. – У нас нет Голоса, бандитов и прочих… бунтарей. Если там нет ни одной военной группировки, значит, нет никого. К западу отсюда полно тех, кто нас ищет, поэтому мы едем на восток, пока не будем в относительной безопасности. И тогда мы… не знаю что. Спрячемся.

– Нет, мы найдем лодку и вернемся в Ист-Мидоу, – возразила Кира.

Маркус в изумлении уставился на нее.

– Шутишь? После всего, что мы там устроили? – Он покачал головой. – Да они нас убьют.

– Не убьют, когда узнают, что я привезла. – Кира покосилась на шприц, который лежал у нее на коленях. Маркус проследил за ее взглядом, нахмурился и ошарашенно посмотрел на Киру.

– Неужели это…

Кира кивнула:

– Я в этом уверена на девяносто девять процентов.

– В чем? – спросила Зочи.

– Это лекарство от РМ, – пояснила Кира.

Джейден обернулся и уставился на нее широкими от удивления глазами, и даже Сэмм на секунду отвлекся от дороги. Машина вильнула, но он тут же выровнял руль.

Кира подняла шприц.

– Я нашла в воздухе из легких Сэмма частицу, похожую на РМ, но не вирус. Оказалось, это один из феромонов. Партиалам от него никакого толку, поскольку функция у него только одна: вступать в связь с РМ. Частицы РМ, которые я обнаружила в крови новорожденных – это дезактивированная форма вируса, возникающая в результате взаимодействия с этим феромоном.

Маркус нахмурился:

– Значит, дети умирают, потому что у нас нет партиалов?

– Именно. Но если ввести им это вещество как можно раньше – при рождении или даже до него, с помощью внутриматочной инъекции, – у них будет устойчивость к вирусу, и мы сможем их спасти. – Она крепко сжала шприц. – Когда мы убегали из Ист-Мидоу, Мэдисон вот-вот должна была родить, и, может, Арвен уже умирает. Но мы ее спасем.

Маркус кивнул; Кира буквально увидела, как крутятся механизмы в его голове, осмысливая услышанное. Спустя мгновение он поднял глаза.

– А что, похоже на правду. – Он снова кивнул. – Судя по тому, что я видел в твоих исследованиях – хотя видел я немного, – это… вполне вероятно. Но готова ли ты рискнуть ради этого жизнью?

– А ты готов поставить на карту выживание человечества?

Маркус опустил глаза. Зочи поймала взгляд Киры, но ничего не сказала.

Деревья кончились, дорога поднималась на мост через узкий рукав пролива.

– Внизу лодки, – заметил Джейден, но Сэмм покачал головой.

– Нельзя останавливаться. Как только они разберутся с другой группой партиалов, за нами вышлют погоню, причем, насколько я их знаю, преследовать будут и те, и эти. Надо отъехать как можно дальше, прежде чем они соберутся и двинутся в путь.

– Что нам действительно надо, так это избавиться от машины, – возразил Джейден. – Сперва, конечно, отъехать подальше, а потом спрятать ее и бежать, не оглядываясь. А то она так шумит, что через полконтинента слышно.

– Все равно она нас найдет, – пожал плечами Сэмм.

Маркус поднял глаза:

– Кто?

– Герон. Она из спецназа. Как бы мы ни заметали следы, она нас разыщет.

Машина шла уверенно, хотя и не слишком быстро, поскольку дороги были незнакомые и ухабистые. Но это было лучше, чем пешком. За мостом они выехали на магистраль, временами оглядываясь и высматривая погоню, но все было чисто. Спустя несколько километров шоссе резко поворачивало на север; они съехали с него и помчались на юг по лесистым пригородам. Здесь дороги были узкие, извилистые, с неожиданными поворотами, и вскоре беглецы бросили автомобиль в переулке, скрытом густой листвой. Кира заглянула в ближайший дом в поисках одежды, но влажность здесь была высокой, и все в доме сгнило.

Сэмм заметил, что пахнет океаном, хотя остальные пока ничего не почувствовали. Кира могла поклясться, что тоже услышала еле различимый солоноватый аромат, но никому об этом не сказала. Они двигались сперва на юг, потом на запад, осторожно пробираясь по заросшим улицам с разбросанными тут и там домами. Здесь природа снова вступила в свои права. Молодые деревца росли не возле домов, а в самих домах, у которых от воздействия плесени, влаги и кудзу провалились крыши и обрушились стены. На крылечках пестрели цветы; сквозь разбитые окна было видно, что мебель поросла сорняками. Когда беглецы добрались до гавани, Кира вздохнула полной грудью, словно выбралась из душной пещеры.

– Мы вышли не в том месте, – Маркус указал вдаль. – Здесь дома, а пристань вон там.

– К югу видны какие-то особняки, – прищурился Джейден. – Наверняка у одного из них найдется частный причал.

Они шагали вдоль берега, оглядываясь в поисках лодки – или же засады. Кира видела, на что способна Герон: та в мгновение уложила девушку на лопатки, и Кире не хотелось снова встречаться с партиалкой.

– Вон причал, – заметила Зочи, и они припустили вперед. От берега отходил длинный белый пирс, настолько потрепанный стихией, что больше напоминал стволы деревьев, которые морем прибило к берегу. В его конце качалась на волнах большая моторная лодка с порванным брезентовым тентом. Джейден запрыгнул в нее и поискал ключи в ящичках на приборной панели, а Сэмм оглядел причал, нет ли где канистр с бензином. Ни один, ни другой ничего не нашли. Выругавшись, группа побежала к следующему дому на берегу и обнаружила там маленькую яхту. Никто не умел управляться с парусами, но на яхте оказался мотор, а в замке зажигания торчали ключи. С седьмой попытки двигатель завелся. Сэмм нашел канистры, но бензина в них не было.

– Вам нужно больше топлива, – сказал он. – Мы забрались на восток намного дальше, чем в прошлый раз, и пролив здесь раза в два-три шире.

Он подхватил канистры и пошел было к дому, чтобы слить бензин из машин, но Кира его остановила.

– Что значит «вам нужно больше бензина»? – спросила она. – Разве ты не поедешь с нами?

Сэмм покачал головой, посмотрел на море, потом на дом – на что угодно, лишь бы не встречаться взглядом с Кирой:

– Ваши меня убьют.

– Партиалы тебя тоже убьют, – возразила Кира. – Ты для них теперь предатель. С нами у тебя будет хоть что-то… например, друзья. Мы поможем друг другу.

– Тебя разыскивают как террористку, – ответил Сэмм. – Едва ли мы чем-то друг другу поможем. – Он пошел к дому.

Кира посмотрела ему вслед, потом перевела взгляд на друзей:

– Я помогу принести бензин.

Маркус сердито отвернулся к причалу, но ничего не сказал.

Сэмм и Кира поднялись по небольшому холму к дому, оказавшемуся бывшей гостиницей. На парковке было полным-полно машин, в одной даже виднелся скелет. Сэмм по очереди обходил автомобили, подлезал под днища и протыкал ножом бензобаки, из которых в канистру вытекали струи просроченного, мутного бензина. Кире хотелось заговорить с ним, спросить о том, кто же она такая – просто чтобы произнести вслух «Я партиал», – но она никак не решалась. Девушка брела за Сэммом, откашливалась, что-то мычала, порывалась что-то сказать и осекалась, ничего не соображая от страха. Наконец, отчаявшись, Кира занялась привычным делом: принялась осматривать машины в поисках чего-нибудь полезного. В большинстве автомобилей находился багаж: люди бежали от вируса? Или из страны? Одежда в плотно запертых чемоданах сохранилась куда лучше, чем лохмотья, которые попадались Кире прежде. Девушка нашла чистое нижнее белье, шершавые джинсы почти своего размера и целую стопку рубашек и носков, которые на всякий случай захватила с собой.

– Ну? – спросил Сэмм. Он сидел на земле. Вокруг стояли канистры.

Кира замерла с одеждой в руках:

– Ну…

Она посмотрела на Сэмма, на его лицо, глаза. Они так сблизились, но теперь… Может, дело в связи? Что, если на самом деле она тоже передавала информацию, но не настолько явно, и поэтому ощущала состояние Сэмма? Противоречивые чувства захлестнули Киру, она покачала головой. Что, если их взаимопонимание – всего лишь физиологическая особенность партиалов, или же они правда родственные души?

Но даже если это банальная связь, все равно она существует. И если Кира так глубоко его понимает, какая разница почему?

– Ты правда не знала? – Прищурясь, Сэмм смотрел на Киру в лучах заходящего солнца. – Ты думала, что ты… – Он осекся, и Кира порадовалась, что он не сказал этого вслух.

– Понятия не имела. Я и сейчас не вполне в это верю.

– Ты не такая, как я, – продолжал Сэмм, – но ты… – он кивнул туда, где ждали остальные, – не похожа на них. Ты не подключаешься к связи, но мне все равно кажется, что ты на это способна, как будто между нами существует что-то… не знаю, как это назвать. Я не знаю, кто ты.

Кира открыла было рот, чтобы ему ответить, но поняла, что и сама этого не знает.

– Я Кира Уокер, – проговорила она наконец. – Что еще тебе нужно знать?

Сэмм ничего не ответил, только кинул взгляд на канистры с бензином.

– Поехали с нами, – продолжала Кира, – мы тебя спрячем. На ферме или в какой-нибудь деревушке. Ты будешь в безопасности.

Сэмм посмотрел на нее глубокими, как колодцы, карими глазами:

– Ты разве этого хочешь? Спрятаться и быть в безопасности?

Кира вздохнула.

– Я толком не понимаю, кто я такая, что уж говорить, чего я хочу. Да, я хочу почувствовать себя в безопасности. Хочу выяснить, что происходит, – Кира заговорила увереннее. – Я хочу узнать, кто это сделал и почему.

– «ПараДжен», – ответил Сэмм. – Они сделали нас, они сделали тебя, и – если твоя теория о феромонах верна – РМ тоже их рук дело.

Кира ухмыльнулась:

– А ты мне все рассказывал, будто партиалы ни при чем.

Уголки губ Сэмма дрогнули в еле заметной улыбке:

– И когда это ты начала мне верить?

Кира опустила взгляд и пнула носком камешек.

– Я призналась, чего хочу. – Она подняла глаза на Сэмма. – Теперь твоя очередь.

– Чего я хочу? – Сэмм помолчал, с привычной серьезностью обдумывая вопрос. – Да того же, чего и ты. Я хочу знать, что происходит и почему. Я хочу все исправить. После всего, что было, я более, чем когда-либо, убежден: мир…

– …невозможен?

– Я хотел сказать, что это наш единственный шанс.

Кира сухо рассмеялась:

– У тебя на удивление ловко получается говорить именно то, что я хочу услышать.

– Узнай, что сможешь, – предложил Сэмм, – и я поступлю так же. А потом, если доведется встретиться, расскажем друг другу, что удалось выяснить.

– Поделимся информацией.

– Именно.

Они помолчали, глядя друг на друга, запоминая друг друга, и на мгновение Кире даже показалось, будто она чувствует связь, соединившую их по невидимому проводу. Они отправились к причалу с бензином и одеждой. Сэмм погрузил все в лодку.

– Этого хватит, чтобы добраться до того берега, – сказал он, – если, конечно, мотор выдержит.

Джейден включил зажигание, мотор заревел. На прощанье Джейден пожал руку Сэмму:

– Спасибо за помощь. Извини, что так к тебе относился.

– Да ладно, чего уж там. Но все равно спасибо.

Зочи тоже пожала Сэмму руку, за ней Маркус, хотя и не смотревший партиалу в глаза. Кира залезла в лодку и раздала ребятам рубашки и носки. Последним на борт забрался Маркус, отвязав по пути веревку.

– Куда ты теперь пойдешь? – спросил он Сэмма.

– Я думал где-нибудь спрятаться, – ответил тот, – но, похоже, уже поздно, – он оглянулся на деревья. – Герон здесь, – Кира и ее друзья вздрогнули, потянулись за ружьями, но Сэмм пожал плечами. – Она не нападает, так что я не знаю, что она задумала.

– Уверен, что справишься? – уточнила Кира.

– Если бы она хотела меня убить, давно бы убила.

Джейден дал полный газ, и лодка отчалила.

Кира смотрела, как фигура Сэмма уменьшается и медленно скрывается из виду.

Глава тридцать пятая

Мотор заглох еще быстрее, чем в прошлый раз, и, несмотря на запас бензина, основную часть пути им пришлось поработать веслами. Течение сносило лодку на восток, и они увидели остров несколько раньше, чем рассчитывали. Наступила ночь, ребята расположились на ночлег в одном из старых домов, чтобы поспать хотя бы несколько часов перед дальней дорогой. С первыми лучами солнца Кира поискала еду, но консервные банки в буфете вздулись, и содержимое, когда их открыли, пахло отвратительно. Банки выбросили, поискали вместо них карту и, в конце концов, нашли атлас возле завалившейся книжной полки. Подробного плана Лонг-Айленда в атласе не оказалось, только общая карта Нью-Йорка, но все же это было лучше, чем ничего: по знакомым названиям Кира догадалась, куда идти. Оставалось надеяться, что на дорогах сохранились указатели, которые помогут определить, где они сейчас.

Ребята разобрали оружие, которое у них осталось, – винтовка, дробовик, два пистолета, – и молча тронулись в путь, стараясь не наткнуться на бойцов Голоса или Сети безопасности. Для сохранности Кира завернула шприц в рубашку и прикрепила к поясу. Она молилась, чтобы хватило времени спасти Арвен, и высматривала, не прячется ли кто в тени деревьев.

Спустя почти час пути Кира поняла, что местность ей знакома. Хотя весь остров выглядел более-менее одинаково – заросшие кудзу разрушенные дома в окружении деревьев, – тут она помнила саму дорогу, ее повороты, подъемы и спуски. Спустя минуту Кира остановилась и, нахмурясь, оглядела лесистые окрестности:

– Мы здесь уже были.

– Мы еще даже не повернули, – возразил Джейден. – Как мы могли здесь быть?

– Не сегодня, – пояснила Кира, – а вообще, – она указала на стоявший в отдалении дом. – Узнаешь?

Ребята посмотрели в указанном Кирой направлении. Маркус догадался первым и, широко раскрыв глаза от удивления, произнес:

– Это же дом того бродяги! Товара!

– Я более чем уверена, – подтвердила Кира. – Может, у него найдется что поесть.

Путники подошли ближе и поняли, что это действительно тот самый дом: спереди они видели его только ночью, в дождь, но сзади разглядели лучше и сразу же узнали. Кира подергала двери, припоминая, которую из них бродяга оставлял незапертой, и замерла как вкопанная, услышав щелчок ружейного затвора.

– Стой, где стоишь, – произнес чей-то голос. Это был Товар. Кира отпустила дверь и подняла руки вверх, показывая, что она без оружия.

– Оуэн Товар, – проговорила Кира; остальные стояли молча, вскинув винтовки и озираясь по сторонам в поисках источника голоса. Но бродяге каким-то образом удалось оставаться невидимым. – Это я, Кира Уокер. Узнаете нас?

– Четверо самых разыскиваемых преступников Лонг-Айленда? – спросил Товар. – Ну, еще бы, конечно, мы вас узнали.

«Мы, – подумала Кира. – Кто еще тут прячется?»

– Вот как, самые разыскиваемые? – бросил Маркус. – Матушка всегда говорила, что в один прекрасный день я прославлюсь. По крайней мере, я так запомнил.

– А теперь положите, пожалуйста, оружие на землю, – произнес Товар. – Медленно, без резких движений, прямо себе под ноги.

– Мы пришли сюда, потому что считали вас другом, – сказала Кира. – Мы искали пищу и вовсе не собирались вас грабить.

– И поэтому вы достали оружие и попытались войти, даже не постучавшись? – холодно процедил Товар.

– Мы не хотели будить Долли, – пояснил Маркус.

Последовало молчание, а потом Товар рассмеялся. Кире показалось, что звук идет из вентиляционного отверстия вверху стены, но наверняка определить было сложно.

– Я уже и забыл, какие вы классные, – заметил Товар. – Похоже, погони за вами нет, так что кладите оружие на землю и можете входить.

Кира посмотрела на Джейдена. Тот пожал плечами и аккуратно положил дробовик на землю. Маркус и Зочи последовали его примеру. Кира тоже. «Если нас ограбят… – подумала она и покачала головой. – У нас ничего нет, и он это наверняка заметил. Единственная ценность – лекарство, но о нем никто не знает».

– Вот молодцы, – произнес Товар. – А теперь поздоровайтесь с моими друзьями.

Кира вздрогнула от неожиданности: куст возде дома отодвинулся влево. Потом отодвинулся еще один куст, заколоченное досками окно распахнулось, задний двор наполнили мужчины и женщины в разной камуфляжной форме и самодельных бронежилетах, все с оружием.

– Спокойно, – проговорила женщина, стоявшая впереди. Ее голос показался Кире знакомым. – Руки вверх, шаг назад от оружия.

– Джанна, – вспомнила Кира. – Вы были с нами в прошлый раз, когда мы забрели сюда. Вы ездили на вылазку, когда случился взрыв.

– Кира Уокер, – улыбнулась Джанна, взглянула на Джейдена и скривилась. – И дитя эпидемии с замашками фюрера. Держите руки на виду.

– Что происходит? – спросила Кира. – Так вы… Голос?

– Он самый, – ответил Товар, выходя из задней двери с большим черным дробовиком у бедра. – Новый режим вступил в силу, ловят беглецов и беженцев, так что даже не знаю, хорошо или плохо, что мы нашли вас первыми.

– Вы Голос, – произнес Маркус так, словно никак не мог в это поверить, и рассмеялся, – ну ничего себе! Никогда бы не подумал! А вы, – он повернулся к Джанне, – вы тогда уже были в Голосе?

– Тогда еще нет, – ответила она. – Но после того, как меня без причины задержали, терпение лопнуло.

– Все равно, – вмешался Джейден, – значит, вы сочувствовали Голосу. Правильно я вам не доверял.

– Даже за часами-параноиками дважды в день следят^[13], – пошутил Товар и показал на открытую дверь. – Заходите, а мы поправим ловушку. Если Сеть безопасности все-таки заглянет на огонек, я не хочу, чтобы меня застали врасплох.

Ребята зашли в дом, бойцы Голоса вернулись в укрытие. Товар повел незваных гостей по одному коридору, а Джанна заперла дверь и унесла их ружья по другому. Внутри все осталось примерно так, как запомнилось Кире, в том числе и хмурая верблюдица в гостиной.

– Привет, Долли, – поздоровался Маркус. – Сто лет не виделись.

Зочи протянула руку Товару:

– Похоже, всех остальных вы знаете. Меня зовут Зочи.

– Зочи Кесслер, – проговорил Товар, не обращая внимания на ее протянутую руку. Он шарил в одной из тележек в поисках еды. – Или, точнее, «печально известная Зочи Кесслер». Ваша мать места себе не находит от волнения.

– Тогда пусть идет и повесится.

– Она куда охотнее повесит вас, – Товар протянул ей банку равиоли. – Что-то никак не найду консервный нож. – Он повернулся к тележке. – Я уже говорил, что вас разыскивают как преступников? За ваши головы объявлено вознаграждение, на площади висят объявления, все по полной программе. А, вот он, – Оуэн обернулся к ребятам и указал на Киру консервным ножом с резиновой рукояткой. – Она главный предатель, приспешница партиалов, главарь. Двое парней – наивные простофили, позволившие себя надуть. – Он указал на Зочи: – А ты неблагодарная дочь, наглядный пример того, как Голос обманывает людей, и они становятся предателями, – Товар протянул ей консервный нож. – Сейчас найду ложки.

– И кто теперь главный? – поинтересовалась Кира. – Что случилось после того, как мы ушли?

– Хотите сказать, после того, как вы ввергли остров в пучину анархии, – хмыкнул Товар и протянул ложки, все из разных наборов.

– Что о нас говорят? – спросила Кира.

– Вы вступили в сговор с Голосом, который, в свою очередь, заключил союз с партиалами. Ворвались в больницу, освободили агента партиалов из-под стражи и в настоящее время либо скрываетесь где-то в лесах, либо сбежали на материк, чтобы подготовить вторжение. Чему из этого мне верить?

Кира осторожно ответила:

– Зависит от того, как вы относитесь к партиалам.

Товар уселся на диван напротив и пристально посмотрел на девушку:

– Не могу сказать, чтобы они играли сколь-нибудь значимую роль в моей жизни – не считая того, что они уничтожили всех, кого я знал. Так что в целом я к ним отношусь очень плохо. Но думаю, если бы они хотели нас убить, мы бы давно были покойниками, так что если у вас другая точка зрения, я вас внимательно слушаю.

Кира кивнула:

– Вы ведь человек широких взглядов, мистер Товар?

– Хотелось бы в это верить.

– Чтобы осознать то, что мы вам расскажем, мистер Товар, придется раздвинуть их пошире, – проговорил Маркус. – Во-первых, РМ создали не партиалы.

– И они не собираются нас уничтожать. По крайней мере, не все, – добавила Кира. – По крайней мере, пока. Отсюда следует второе: да, мы сотрудничали с партиалом. Освободили его и увезли с острова, а он помог нам вернуться.

– Матерь божья, – ахнул Товар. – И из-за этого началось восстание?

– Наоборот, – застенчиво поправила его Кира. – Это мы подняли восстание, чтобы отвлечь Сеть безопасности и освободить партиала.

Товар присвистнул:

– Да вы зря времени не теряете.

– Еще бы.

– И это все? – спросил он.

– Пока да, – ответил Джейден. – Теперь ваша очередь.

– С чего бы начать, – Товар задумался. – Две ночи назад вы пустили слух, подняли восстание и сбежали, когда началось самое интересное. Стадион сгорел, правда, не дотла; мэрия с кучкой сенаторов тоже сгорела.

Кира вспомнила про Изольду и побледнела. Мы-то думали, там она будет в безопасности. Неужели она была внутри?

– А больница?

– Больницу никто не поджигал, хотя о домах на шоссе не могу сказать того же. Правда, в больнице в ту ночь произошли самые крупные беспорядки, и счет жертв, так скажем, велик.

– Беременные не пострадали? Сколько человек погибло?

– Родильное не тронули, – ответил Товар. – Точное число погибших мне неизвестно – может, меньше, чем сообщает Сенат, может, больше, чем вы ожидали.

– А что сообщает Сенат? – допытывалась Кира.

– Двести человек, – голос Товара стал жестким. – Слишком высокая цена за жизнь партиала.

Кира могла поклясться, что оно того стоило, хотя при мысли об этом у нее сжалось сердце. Двести человек. Она подняла глаза на Товара, так и не решив, доверяет ли ему настолько, чтобы рассказать, почему необходимы такие жертвы. В конце концов, они были его пленниками, он всего лишь рассказал им, что происходит, и ничего не обещал.

– А из сенаторов кто остался? – поинтересовалась Зочи. – Видимо, моя мать, а еще кто?

– Точнее сказать, что осталось от Сената, – поправил ее Товар. – Немногие уцелевшие сенаторы объявили чрезвычайное положение, так что теперь мы живем по законам военного времени, и в городе с окрестностями полным-полно солдат Сети безопасности. Выборы нового Сената отложили до «восстановления мира и равновесия», но это всего лишь чертовски многосложный способ сказать «никогда». По сути, это тоталитаризм, только называется иначе.

– Да, – сказала Кира, – но о ком речь? О каких сенаторах?

– Ну, как о ком, – пожал плечами Товар, – об истинных сторонниках жесткого курса типа Кесслер и Деларозы. Хобб тот еще проныра, так что тоже с ними, и еще один, из Сети безопасности, Уэйст. Потому-то им и удалось быстро ввести войска.

– В общем, те, кто всё устроил, – заметила Кира. Ее бросило в дрожь, и она вцепилась в руку Зочи. – Они все это спланировали, Сэмма,взрыв, даже мятеж. Это не временное правительство, которое пришло к власти, чтобы спасти общество от катастрофы; это просчитанный, организованный переворот.

– Ну Сэмма-то нельзя было запланировать, – возразил Маркус. – Они понятия не имели, что ты отправишься на Манхэттен и захватишь в плен партиала.

– А кто такой Сэмм? – спросил Товар.

– Это партиал, – ответила Кира. – Им и не надо было планировать его поимку: достаточно решить, как быть с ним после. Скорее всего, они и так собирались захватить власть, а мы, приведя Сэмма, вручили им козырь.

– Они будут руководить, пока город не встанет на ноги, – возразил Джейден, – и к власти они пришли из-за мятежа, который устроили мы. Что им оставалось?

– Ты сам-то в это веришь? – спросила Зочи.

– Слишком быстро они среагировали, – возразила Кира, чувствуя нарастающий в душе гнев. Она так привыкла к этому ощущению, оно настолько стало ее частью, что девушка с легкостью поддалась. – Значит, у них уже был план действия на случай беспорядков вроде тех, которые мы устроили. Мы подняли мятеж, они перешли к плану «Ф», называйте как хотите, и прибрали весь остров к рукам. Мы-то думали, что помешаем им, они же только того и ждали.

– Они пытаются спасти человечество, – не сдавался Джейден. – Да, они действуют слишком жестко, но, видимо, иначе нельзя: островом нужно управлять твердой рукой, без политических разногласий и при поддержке армии.

– Не забывай, где находишься, – осадил Товар.

– Мне это нравится не больше, чем вам, – пояснил Джейден, – но у них же нет… – Он осекся, посмотрел на Киру и продолжил: – Они считают, что это единственный способ спасти нас от РМ: выжать из Закона надежды все возможное и разводить нас, как скот, пока не родится здоровый ребенок.

– Делароза раньше работала в зоопарке, – сообщила Кира негромко, думая о друзьях, оставшихся в городе.

Товар фыркнул:

– Серьезно?

Кира кивнула.

– Спасала вымирающие виды животных. Так что мы для нее все равно что стадо белых носорогов, – Кира подавила злость и глубоко вздохнула. – Мистер Товар, – она поймала его взгляд, – нам нужно вернуться в Ист-Мидоу.

– Тогда вы сошли с ума, – ответил он.

– Сошли или нет, – проговорила Кира, – но нам туда нужно. И вы должны помочь нам туда попасть.

– Это не просто безумие, это глупость, – заявил Товар. – Через три дня, когда соберутся все мои бойцы, мы начнем массированное наступление. Ваш друг прав: когда на карту поставлена жизнь всего человечества, нужно идти на крайние меры. Мы свергнем правительство, и лучше бы вам быть где-нибудь подальше, когда это произойдет.

– Три дня? – Кира лихорадочно соображала. – Нам больше и не потребуется. Если вы поможете нам пробраться в город незамеченными, то, глядишь, не нужно будет воевать.

Товар нахмурился:

– Я не убийца, Кира, если вы об этом.

– Нет, конечно.

– Но и не мученик. Провести вас или кого бы то ни было в Ист-Мидоу – большая опасность. И если мне суждено умереть, то я хочу знать, за какую такую высокую цель.

– Высокая цель у нас есть, – Кира показала ему шприц. – Лекарство от РМ.

Товар уставился на шприц, раскрыв рот от изумления, а потом расхохотался:

– И вы думали, что я в это поверю?

– Верите же вы во все плохое, – заметила Сочи, – почему бы не поверить в хорошее?

– Потому что с плохим мне доводилось сталкиваться, и не раз, – пояснил Товар. – А лекарство от РМ – это что-то из разряда сказочных эльфов и говорящих собак, писающих виски. То бишь не существует.

– Существует, – возразил Маркус и посмотрел на Киру. – Мы готовы рискнуть жизнью ради этого.

– Предположим, оно действительно есть, – согласился Товар, – и что вы предлагаете с ним делать? Войти в город, держа над головой шприц, и подождать, пока беспорядки улягутся, точно по волшебству?

– Если Сенат меня чему и научил, – вмешалась Кира, – так это что настоящая власть в руках народа. И если правительство его контролирует, то лишь потому, что мы дали ему такое право.

– Ну и еще потому, что у них есть оружие, – заметил Маркус.

– Оружия у них нет, – возразила Зочи, – но их поддерживают вооруженные люди.

– Вот именно, – согласилась Кира. – И если мы сможем перетянуть их на свою сторону, то с этой поддержкой освободим весь город – да и весь остров. Если мы покажем здорового младенца, чистейшее и самое простое доказательство действенности нашей тактики, которая в отличие от Закона надежды работает, восстание поднимется так быстро, что у вас закружится голова. Мы вернем себе свободу, объединим общество, причем все это без единого выстрела.

– Допустим, ваше лекарство подействует, – проговорил Товар, – и мы действительно, как вы сказали, сможем показать здорового младенца, – тут его голос дрогнул, и Кира заметила, как сильно волнуется Оуэн. – Вы вступили в сговор с партиалами, переплыли пролив и общались с ними. Что, если народ решит, будто это ловушка, которую устроили партиалы? Что ребенок – партиал, или… клон или еще кто-нибудь?

– Значит, мать должна быть из Ист-Мидоу, – сказал Маркус, – чтобы ее знали. – Он взглянул на Джейдена. – Его сестра вот-вот должна родить. А может, и уже родила.

Кира кивнула:

– Вы правы, просто показать им ребенка недостаточно: надо пробраться в город, взять Мэдисон и увезти ее оттуда. Прямо под носом у Сети безопасности.

Товар посмотрел на Киру:

– Сдается мне, где вы – там трудности.

– Добро пожаловать в мой мир, – хмыкнула Кира. – Сколько у вас солдат?

– Десять.

Кира приподняла бровь:

– На заднем дворе я насчитала куда больше народа.

Товар рассердился:

– Вы спрашиваете о солдатах или о вооруженных штатских, у которых смелости больше, чем умения?

– Поняла, – ответила Кира.

Товар обвел гостей внимательным взглядом.

– Может быть – я сказал «может», – нам удастся помочь вам пробраться в город. Вы уверены, что у вас все получится?

Кира ухмыльнулась:

– А вы разве не слышали? Меня активно ищут по всему острову как страшную преступницу. Пора оправдать свою репутацию.

– Вот-вот! – кивнула Зочи.

Товар, нахмурив лоб, посмотрел на Киру и наконец расплылся в улыбке.

– Ну, раз вы так уверены, – проговорил он, – так я тоже на прошлой неделе видел говорящую собаку. Правда, чем уж там она писает, не знаю, не пробовал, – он встал. – Сейчас утро, погода хорошая, так что если мы без задержки тронемся в путь, то еще до обеда вас отвалтузят в полиции и бросят за решетку. Хотя есть у меня кое-какие козыри в рукаве. Я соберу отряд.

Глава тридцать шестая

Одним таким козырем Товара оказалась военная форма: дюжина комплектов обмундирования Сети безопасности, украденная со склада старой школы в Ист-Мидоу.

– Еще мы прихватили кучу боеприпасов и пайков, – хитро подмигнул Товар, – чтобы подумали, будто мы за этим и охотились. Но на самом деле нам требовалась именно форма. Каждый из комплектов в нужный момент дороже тысячи пуль.

Кира кивнула и натянула форму прямо поверх одежды.

В гостиной, и без того тесной, столпились лидеры Голоса. Кира разглядывала их, пока они говорили, раскладывая на столе самодельные карты острова. Решимости и сноровки у всех было не занимать, в отличие от профессиональной четкости солдат Сети безопасности. Бойцы последней были организованнее, и это проявлялось даже в таких простых вещах, как вылазки. Один излагал план, другие внимательно слушали. У Голоса все происходило совершенно иначе.

– Это Фарад, – Товар указал на угрюмого мужчину с копной огненно-рыжих волос. – Форма, конечно, дело хорошее, но именно он – наше истинное секретное оружие: солдат Сети безопасности, который присоединился к нам буквально вчера. Так что командиры, надеюсь, его даже еще не хватились.

Фарад нервно оглядел комнату; было заметно, что в обществе людей, еще совсем недавно являвшихся его врагами, он чувствует себя неловко.

– После восстания я какое-то время пытался привыкнуть, – негромко пояснил он, – но эти новые законы… в общем, я так больше не мог. Они зашли слишком далеко.

– Фарад служил водителем, – продолжал Товар, – а мы, какое совпадение, реквизировали у Сети безопасности джип, – он повернулся к Кире: – Наверное, один из тех, что отправили в погоню за вами после восстания. Он в хорошем состоянии, с брезентовой крышей, с эмблемой Сети безопасности, а Фарад знает пароли, чтобы провезти вас через границу.

– Знал, – поправил здоровяк, стоявший у стенки, старый, седой, бородатый, с мускулистыми руками. – Их могли поменять, наверняка так и сделали, если не дураки.

– Но они не в курсе, что я сбежал, – возразил Фарад. Голос у него был тонкий и хриплый. – Откуда бы они узнали? Да еще так быстро?

– Они считают, что ты еще в разведке, – вмешалась Джанна. – Разумеется, если наткнешься на кого-то, кто в курсе, что ты сейчас должен быть на задании, никакие пароли не помогут.

– Они нас узнают даже в форме, – подал голос Джейден. – По крайней мере, Киру с Маркусом точно: в больнице их лица известны всем.

– А они зато знают ее изнутри, – ответил Товар. – В отличие от нас. Так что план такой: Фарад доставит вас в город, перевезет через границу, а вы будете сидить тихо и не высовываться. Рискованно, конечно, но если будете осторожны, то все получится. Доедете до больницы и найдете тот запасной служебный выход, о котором мне рассказывали.

– Тот, через который мы сбежали в ночь восстания, – согласилась Кира. – К нему ведет широкий пандус, а значит, нас будет труднее заметить: разумеется, охрана увидит, что мы там, но за джипом не поймет, кто именно приехал.

Товар кивнул:

– Через нижние этажи подниметесь в родильное и заберете подругу. Это самое сложное.

– Поэтому я поеду с вами, – добавила Джанна. – Вы, главное, проведите нас черным ходом наверх, а уж в родильное я попаду, не привлекая к себе внимания: меня там никто не знает, увидят форму и решат, что я по службе.

– Это вы так думаете, – вставил бородатый.

– Ну хватит уже, Роуан, – отрезал Товар. – Сейчас не время. Сколько можно спорить по каждому пункту плана?

– Весь ваш так называемый план основывается на чистом везении и расчете на то, что вы не вызовете подозрений, – гнул свое бородач. – Ты посылаешь их в самое сердце вражеской территории, так что мог бы придумать что-то посолиднее.

– Между прочим, я не хочу, чтобы они ехали, – Товар вскинул руки вверх, – я планирую массированное нападение на город, и это лучшее, что возможно при нашем недостатке времени и ресурсов.

Бородатый Роуан обернулся к Джанне:

– И ты готова рискнуть жизнью ради «лучшего, что он может придумать»?

– Мы готовы рискнуть жизнью ради этого, – Кира показала шприц. – Не какой-нибудь выдумки, а реального лекарства, инъекции, которая спасет жизнь младенца. Вы хоть понимаете, что это значит? Здоровый, дышащий ребенок, который проживет неделю, месяц, год, будет смеяться, ползать, научится говорить, – У Киры дрогнул голос. – Да я ни минуты не раздумывая готова за это умереть.

В комнате повисло молчание.

Первым опомнился Роуан:

– Даже если оно того стоит, план не перестает быть рискованным.

– Все получится, – горячо заверил Товар. – Фарад знает пароли, а наши источники в городе сообщили все подробности охраны больницы. Так что мы поможем ребятам пробраться туда и вывести Мэдисон Сато. Отвезем ее на восточные фермы, там она родит, и ребенок будет жить.

– Я разделю лекарство на три равные дозы, – сказала Кира. – Одна останется у Товара, здесь, в тылу, для Арвен, дочери Мэдисон. Вторую мы возьмем с собой, на случай, если Арвен уже родилась. Учитывая, что вирус поражает мгновенно, мы сделаем малышке укол прямо в больнице.

Товар ткнул пальцем в Роуана.

– Третью порцию ты возьмешь с собой во Фландерс, или Риверхед, или еще куда-нибудь, где меньше всего бойцов Сети безопасности, сделаешь уколы всем новорожденным, которых только найдешь, – он покосился на шприц в руках Киры. – Лекарство – слишком ценная штука, чтобы оставлять его кому-то одному.

Кира кивнула, но назойливый голосок в голове мучил ее вопросами: «А у меня есть феромоны? Если я действительно партиал, могу ли я тоже лечить РМ?» Кира не смела и надеяться, не отваживалась даже думать об этом. Все было бы слишком просто – при том, что до сих пор все было сложно. «Как только представится возможность, как только я найду нужное оборудование, тут же сделаю анализы».

– Мы возлагаем на эту инъекцию очень большие надежды, – благоговейно прошептала Джанна.

– Я понимаю, – откликнулась Кира.

– Значит, поедет Джанна, новичок и два врача, – подытожил Роуан.

– И мы, – вмешался Джейден. – Мэдисон моя сестра.

Зочи кивнула:

– А Кира – моя.

Кира почувствовала укол совести, такой болезненный, словно сознательно предала друзей. «Что бы они сделали, если бы узнали, кто я на самом деле?»

* * *

Машина заглохла в трех километрах к северо-востоку от Ист-Мидоу. Джанна с Фарадом почти час провозились под капотом, ругаясь и пытаясь завести мотор. Кира и Маркус сидели на тротуаре и планировали маршрут передвижения по больнице: куда идти, как туда добраться и каким специальным медицинским выражениям научить Джанну, чтобы та смогла увести Мэдисон из-под надзора медсестер. На поясе у Киры по-прежнему был прикреплен завернутый в тряпки шприц. Девушка то и дело машинально дотрагивалась до него, проверяя, на месте ли, цел ли. Наконец Фарад устало подошел к ребятам и бросил на дорогу рядом с Кирой промасленную черную деталь.

– Что, плохой бензин? – поинтересовался Маркус.

– Бензин чистейший, я такого давно не видел, – ответил Фарад. – Это распределительное реле. Не треснуло, не погнулось, не засорилось… просто старое, – он плюхнулся рядом с остальными на бордюр. – Случиться могло что угодно, только с этой стороны я точно не ждал подвоха.

– Но вы все равно можете провести нас в город, – спросила Кира, – правильно?

– Я могу туда пройти сам, – покачал головой Фарад. – А вас все знают. Вы бы прятались в джипе, а без него ничего не получится. И даже если я попаду в город, то боец, который возвращается домой один и пешком, вызовет куда больше вопросов, чем отряд на джипе. Меня как пить дать допросят, а то и арестуют. В любом случае я не успею добраться до вашей подруги вовремя, и уж точно не смогу вывести ее из больницы.

– Давайте думать, как быть, – проговорил Джейден. – Нельзя вот так просто сдаться. А возвращаться времени нет.

– Можем найти патруль Сети безопасности и угнать у них джип, – предложила Зочи.

– Рассматриваем реальные возможности.

– Давайте просто найдем другую машину, – предложила Джанна, но Фарад покачал головой.

– Они вмиг отличат обычный автомобиль от боевого джипа, используемого для вылазок. Будь у нас время и оборудование, мы бы что-то смогли придумать, но машина нужна прямо сейчас, пока Товар не пошел в лобовую атаку. Мы в цейтноте.

– Придется идти пешком, – сказала Кира. – Раньше с этим сложностей не возникало: граница слишком большая, чтобы патрулировать весь периметр.

– Раньше Ист-Мидоу не был на военном положении, – возразила Джанна. – У нас есть информаторы в городе, мы провели разведку вдоль границ. Там мышь не проскочит.

Кира взглянула на небо, пытаясь определить, сколько времени; было далеко за полдень.

– Попробуем проскользнуть в темноте. Ваша рация ловит каналы Сети безопасности?

– Конечно, – ответила Джанна, – точно так же, как их рации ловят наши. Все равно важные сведения шифруют.

– А я знаю не все шифры, – вставил Фарад.

– Ничего, как-нибудь справимся, – Кира встала. – Найдем лазейку.

Они двинулись на юг по дороге, которая, если верить потрепанному указателю, когда-то носила имя Уолта Уитмена. Миновали длинный торговый центр, а несколько часов спустя – заросший парк. На одной из парковок им встретилась группа солдат Сети безопасности, исследовавших высокое офисное здание с разбитыми стеклами. Солдаты помахали ребятам, что-то прокричали в знак приветствия, их голоса эхом разнеслись по улице. Фарад помахал в ответ, и солдаты вернулись к своему занятию. Пока они не скрылись из виду, Кира старалась идти не торопясь, а потом попросила ребят прибавить шаг, чтобы как можно быстрее уйти подальше. По мере приближения к восточной окраине города навстречу попадалось все больше патрулей, меры безопасности становились строже. Наконец ребята заметили вдалеке, что дорогу перегородили машины. Не те, что остались стоять на улице одиннадцать лет назад; эти автомобили специально притащили сюда, а для прочности подперли досками и листами железа. Кира покачала головой и еле слышно пробормотала:

– Они забаррикадировали проходы в город.

Глава тридцать седьмая

– Это Гардинерс-авеню, – сказал Джейден. – Мы уже близко. – Помолчав, он спросил: – Как думаете, стена идет далеко?

– Нет смысла строить ее только тут и больше нигде, – ответила Джанна. – Тогда бы сделали укрепленный узел для охраны перекрестка.

– Все равно, – заметила Зочи, – мы можем пробраться мимо них в полквартале отсюда. Не может быть, чтобы охраняли всю стену.

Остальные согласились с ней, и группа продолжила путь по заросшим дворам пригорода. Они прошли половину пути до следующего перекрестка, Кира выглянула из-за изгороди, заросшей кудзу, и заметила, что баррикады здесь ниже: просто ряд машин, без досок и коробок. У Сети безопасности не было времени закончить строительство. Зато на противоположной стороне дороги, за баррикадой, как назло, оказался не ряд домов, а торговый центр с просторной парковкой. Любой, кто наблюдал за улицей с поста на одном из перекрестков, моментально заметил бы пересекающих открытое пространство ребят.

– Будь проклят этот чертов остров с его торговыми центрами, – выругалась Кира. – И ведь повсюду деревья, почему же здесь так пусто?

– Вон кусты, – заметила Сочи, – но этого мало, чтобы мы могли пробраться незамеченными.

– Посмотрите туда, – Джанна указала на юг. – Отряд солдат минимум в двух кварталах от нас. Между патрулями достаточно большой промежуток, так что можно попробовать, когда стемнеет.

Кира посмотрела на юг, потом снова на север, оценивая расстояние:

– Поищи по рации, может, поймаешь канал, которым пользуется этот блокпост.

Джанна принялась крутить ручку настройки в поисках нужной частоты: тик, пауза, тик, пауза, тик, пауза. Каждый раз, поймав голоса, она останавливалась, вслушиваясь в названия улиц. Наконец Кира с облегчением услышала, как какой-то мужчина назвал Гардинерс-авеню.

– Это мы, – Кира забарабанила пальцами по стене. – Продолжай слушать все три канала. Мы спрячемся, будем наблюдать за ними и ждать темноты, – Она посмотрела сквозь изгородь, оценивая расстояние до блок-постов. – А ночью, если будем соблюдать осторожность, они нас не заметят.

С каждым часом у Киры все сильнее сводило живот от волнения. «Кто я? Почему я здесь? Кто меня сюда забросил? Есть ли у меня феромоны? Или что-то похуже?» Сотни тысяч вопросов крутились в голове, и ей не терпелось получить ответы. Усилием воли девушка заставила себя не думать об этом, переключиться на задачу, которую предстояло выполнить, но от этого стало только хуже. Стоило Кире вспомнить про Мэдисон и Арвен, и она еле удержалась, чтобы не броситься со всех ног в больницу. Девушка потрогала шприц на поясе и приказала себе сохранять терпение.

Когда наконец стемнело, Фарад вытащил доски из ограды и проделал дыру в кудзу. Ребята взвалили на плечи снаряжение, покрепче его пристегнули и замерли возле изгороди, вытянувшись в шеренгу: Фарад, Зочи, Джейден, Джанна, Кира и Маркус. Кира сжала винтовку и глубоко вздохнула.

– Не выключай рацию, – попросила она, – пусть работает, только тихо. Если солдаты нас заметят, я хочу об этом знать.

Джанна сухо улыбнулась:

– Уже сделано.

– Тогда пошли, – сказала Кира. – Не высовываться, не разговаривать, если нас засекут, бежим вперед.

Фарад несколько раз подпрыгнул, приземляясь на цыпочки.

– Приготовились… пошли!

Он лег на землю, неслышно скользнул через дыру в зарослях и пополз к баррикаде из машин. Остальные, стараясь не шуметь, последовали за ним. И буквально сразу из рации раздались треск и крики:

– Сюда! Сюда! К югу от двадцать третьего!

Пуля вонзилась в асфальт в считаных сантиметрах от Кириной руки.

– Все, нас заметили, – произнесла девушка. – Бежим!

Они вскочили на ноги и бросились через дорогу, к стене машин. Кира оперлась о широкий металлический капот, еще горячий от дневного солнца, обожгла руку, но все равно забралась на него, пробежала по крыше автомобиля и спрыгнула на землю. Рация разрывалась от криков тревоги. Послышались звуки выстрелов, сперва из приемника, потом совсем рядом – громкий треск автоматных очередей. Фарад уже был на той стороне и бежал через парковку к проходу между магазинами, когда Джанна рухнула на землю и в воздух вокруг нее поднялось облачко пыли.

– Нет! – крикнула Кира, которая бежала так близко за Джанной, что споткнулась о нее и упала на разбитый асфальт. Кира быстро опомнилась, встала, обернулась, чтобы помочь Джанне, но проносившийся мимо Маркус схватил ее за руку, рывком поднял на ноги и потащил за собой:

– Не стой!

– Мы должны ей помочь!

– Она мертва, бежим!

Кира вырвала руку, обернулась и услышала, как пуля впилась в землю в опасной близости от нее. Джанна лежала лицом в луже крови.

– Прости меня, – прошептала Кира и схватила не Джанну, а рацию. Это слишком важная улика, нельзя ее оставлять.

Кира почувствовала, как в нее что-то ударило, покачнулась, но устояла на ногах, устремившись за Маркусом и остальными. Куда мне попали? Она мысленно проверила все органы и части тела, пытаясь определить источник боли, но ничего не поняла. «Слишком много адреналина, – произнес ее внутренний исследователь, на удивление спокойный и трезвый. – Ты истечешь кровью и умрешь, даже не почувствовав, где пуля». Кира свернула в укрытие переулка и помчалась вперед. Маркус сзади ругал ее на чем свет стоит:

– Хочешь, чтобы тебя убили?

– Заткнись и беги, – Зочи потянула их за собой через покосившуюся калитку, висевшую на одной ржавой петле. Они очутились на заднем дворе, заросшем сорняками, и пробрались к сломанной двери осевшего дома, краска на которой облезла длинными выцветшими полосами. В домах на самой окраине по-прежнему никто не жил, и беглецы рухнули на пол в гостиной рядом со скелетами. Джейден с ружьем развернулся к двери.

– В меня попали, – Кира поставила рацию на пол и оглядела себя, идет ли кровь. Фарад схватил рацию, щелкнул выключателем и прокричал:

– Блокпост двадцать три, это патруль сорок. Мы здесь, но Голос мимо домов не проходил. Повторяю, мимо домов они не проходили. Вы их видите? Прием.

– Патруль сорок, никак нет, – протрещала рация. – Пока ищем. Прием.

– Вас понял, тоже продолжаем поиск. Прием. Конец связи, – Фарад выключил рацию и бросил обратно Кире. – Ты рисковала своей дурацкой жизнью ради этой штуки, так пусть хотя бы от нее будет польза.

– Кто такие патруль сорок? – спросила Зочи.

– Их пост расположен к северу отсюда, – пояснил Фарад, – другой канал. У нас есть минут десять, пока Сеть безопасности это выяснит. А теперь давайте выбираться из дома, пока нас не засек настоящий патруль.

Не успел он договорить, как во дворе послышались шаги и голоса. Джейден схватил винтовку, подбежал к задней двери и, пригнувшись, замер у покосившейся стены.

– Это Сеть безопасности Лонг-Айленда, – заорал он, оглянулся на спутников и жестом велел им взять винтовки. – Мы приказываем вам бросить оружие и немедленно сдаться.

Последовала пауза. Джейден, наклонив голову, прислушивался к происходившему снаружи. Спустя мгновение чей-то голос крикнул:

– Патруль сорок, это вы?

Джейден ухмыльнулся:

– Так точно. Блокпост двадцать три?

Кира услышала, как солдаты снаружи выругались:

– Только не говорите, что вы их упустили!

Фарад достал форменную фуражку и осторожно шагнул за дверь; Кира наблюдала за происходившим через трещину в стене.

– Мы проверили район, – произнес он. – Тут никто не проходил.

– Как это не проходил? – удивился солдат. – Мы преследовали их и загнали в переулок.

– Мои люди в половине этих домов, – Фарад обвел рукой окрестности, – и никто ничего не видел.

– Как вы могли допустить, чтобы они сбежали?

– Знаете что, – огрызнулся Фарад, – это вы позволили им пройти через границу. И мы сейчас исправляем ваши ошибки, а не свои. А теперь идите и ищите дальше. Мы проверим эти дома, а вы вон те, и не забудьте оставить дозорного в переулке. Не хватало еще, чтобы через ваш блок-пост пробралась очередная группа мятежников.

Солдаты что-то пробормотали, и Кира услышала, как они, тяжело топая, двигаются к следующему дому. Девушка выдохнула, продолжила осматривать себя в поисках пулевого отверстия и наконец нашла его – в рюкзаке. Киру не ранило, но вот оборудование разбилось.

Фарад вернулся в дом и негромко присвистнул от облегчения:

– А теперь сматываемся отсюда.

– Не могу поверить, что у нас получилось, – заметила Зочи.

– Надолго этого не хватит, – произнес Джейден. – Рано или поздно они найдут Джанну и увидят на ней форму Сети безопасности. Так что у нас примерно шестьдесят секунд, чтобы скрыться.

Они прошли в переднюю часть дома, проскользнули в соседний двор, потом в следующий, забираясь дальше и дальше в глубь Ист-Мидоу, прочь от того места, где пересекли границу. По дороге попадалось все больше обитаемых домов, и Кира наконец заметила блик за оконным стеклом. Я дома. Однако город, хоть и выглядел знакомо, казался другим, не таким, как прежде. В домах жили люди, но двери были заперты, застекленные окна задернуты шторами, а то и заколочены досками. В такой приятный летний вечер, даже после заката, на улицах обычно было полным-полно гуляющих, разговаривающих, веселящихся горожан, теперь же редкие прохожие шагали быстро и ни на кого не смотрели, стремясь вернуться внутрь своих домов. Ист-Мидоу патрулировали солдаты Сети безопасности и отряды полиции особого назначения из ведомства Мкеле; Кира несколько раз видела, как испуганных прохожих останавливали и допрашивали. «Они ищут нас, – подумала Кира, – но берут не тех».

Группа добралась до шоссе и укрылась за разбитой витриной магазина. Больница через дорогу выглядела настоящей крепостью. У дверей стояла охрана, но куда важнее было то, что здание сторожили по всему периметру. У заднего входа, через который беглецы планировали проскочить в больницу, постовых скорее всего не было, но без джипа подобраться к нему незамеченными не представлялось возможным. Не говоря уже о том, чтобы убежать с Мэдисон.

– А задачка-то не из простых, – хмыкнула Зочи.

– Да уж, – вздохнул Джейден. Фарад лишь покачал головой.

– Плохие новости, – Маркус указал на рацию. Ребята окружили приемник, и Кира услышала, как сквозь помехи чей-то голос прокричал срочное предупреждение:

– …повторяю, Голос в униформе Сети безопасности. Они уже в городе, и не исключено, что остальные отряды на подступах к Ист-Мидоу. Теперь у всех непременно спрашивать удостоверение личности, шифрованный протокол «Сигма».

Сообщение повторили. Маркус покачал головой:

– Все лучше и лучше.

– Я не знаю протокол «Сигма», – Фарад нервно расхаживал по разрушенному зданию. – То есть частично знаю, но не полностью. Теперь мимо патрулей нам не пройти.

Кира разглядывала больницу, пытаясь придумать, что поможет туда пробраться. «Меня разыскивают как беглую преступницу, и все в этом здании знают меня в лицо. Если меня и пустят внутрь, то только в наручниках». Девушка покачала головой, стараясь найти выход. «Я сильнее своих испытаний, – сказала себе Кира. – Я воспользуюсь ими себе на пользу и добьюсь, чего хочу. Не говори, что не сможешь, подумай, как обернуть ситуацию себе во благо?» Кира пристально всмотрелась в больницу, пересчитала охранников, которых было видно, прикинула, сколько еще их может быть, и мысленно начертила подробный план коридоров, чтобы понять, где расставлены посты. Потом пересчитала окна, определив, через какие проще попасть внутрь, и, к собственному разочарованию, отметила, что все нужные либо заставлены машинами, либо забраны листами железа и досками. «Больницу слишком хорошо укрепили. Они позаботились обо всем, предусмотрели любой план, который мы могли придумать».

Кира подняла глаза на снайперов на крыше, с которой открывался прекрасный обзор окрестностей больницы. «Даже если я партиал, они все равно пристрелят меня, как бы я быстро ни бежала…»

Кира осеклась, заметив отблеск света в окне. «Четвертый этаж. Там бывают только сенаторы. Значит, у них сейчас собрание. Поможет ли это мне хоть чем-то?»

– Даже если мы пройдем внутрь, – подал голос Джейден, – не представляю, как мы оттуда выйдем, тем более с Мэдисон. Ей даже вставать не разрешают, так что из больницы точно не выпустят, а у нас нет джипа, чтобы ее спрятать.

– Умеешь обрадовать, – съязвил Маркус, поднимаясь. – Просто чудесно: в больницу не войти и не выйти, да и из Ист-Мидоу тоже не выбраться. От формы больше толку никакого. В общем, ничего у нас нет.

– Неправда, – Кира оглянулась на больницу. На четвертом этаже горел свет. – У вас есть я.

– Ты уж извини, что я не прыгаю от радости, – хмыкнул Фарад.

– Видите там свет? – Кира указала на освещенные окна наверху. – Это сенаторы. Вы отдадите то, чего им хочется больше всего на свете. Меня.

– Ни за что, – горячо возразил Маркус, и остальные его дружно поддержали.

– А я сказала, отдадите, – настаивала Кира. – Наш план сорвался, Мэдисон вывести из больницы не удастся, но укол-то мы ей сделать можем, если проберемся внутрь. Я вам для этого не нужна. Я не шутила, когда говорила, что готова пожертвовать собой: если Арвен выживет, мне все равно, что со мной сделает Сенат.

– Мы им тебя не отдадим, – уперлась Зочи.

– Отдадите, – сказала Кира. – Натянете кепки на глаза, подойдете к дверям и скажете охране, что поймали меня при попытке пробраться через границу. Это самое правдоподобное, что можно придумать, потому что любой мало-мальски смышленый солдат, слушавший сообщения по рации, знает, что через границу кто-то пролез. Они вас даже не спросят, кто вы такие. С чего бы Голосу выдавать своих?

– Хороший вопрос, – заметила Зочи, – вот именно зачем? Мы так ничего не добьемся.

– Вы пройдете в больницу, – пояснила Кира. – Передадите меня охране, они поведут меня к сенаторам, а вы направитесь прямиком в родильное.

– Вовсе незачем отдавать тебя охране, – возразил Маркус. – Как только войдем внутрь, можем… просто убежать от них.

– И поднять переполох по всей больнице, – отрезала Кира. – Если отдадите меня им, спокойно сделаете свое дело, – она взяла Маркуса за руку. – Если лекарство подействует, у человечества появится будущее. Это единственное, что нам нужно.

У Маркуса задрожал голос.

– Я хотел, чтобы мы были вместе, – проговорил он.

– Они меня не убьют сразу, – Кира слабо улыбнулась. – Может, нам повезет.

Маркус рассмеялся сквозь слезы:

– Ну да, нам последнее время исключительно везло.

– Сперва надо сообщить о себе, – Фарад схватил рацию, – как с тем блокпостом. Если будут знать, что мы идем, больше вероятность успеха.

– Мы не можем так рисковать, – возразил Джейден. – Не надо повторять одну и ту же уловку дважды. Наверняка нас услышит кто-то, кто знает точно, сколько всего отрядов и какие именно районы патрулируются. Наш обман сразу раскроют.

– Нельзя же заявиться вот так, не предупредив, – уперся Фарад. – Ты представляешь, какие это вызовет подозрения?

Зочи вынула пистолет, привинтила глушитель и выстрелила в рацию. Кира и остальные, вскрикнув, отскочили.

– Вопрос решен, – заявила Зочи, пряча пистолет в кобуру. – Во время схватки злостная террористка Кира Уокер выстрелила в нашу рацию. А теперь слушайте: Кира – моя лучшая в мире подруга, но она права. Ее план – самый легкий и быстрый способ пробраться в больницу, так что отберите у нее оружие, и вперед.

Кира вытащила оружие и амуницию, сняла почти всю защиту, в которой была. Остальные, смирившись с мыслью, что решение принято, в конце концов начали ей помогать. Маркус был недоволен, но и не пытался помешать. Последним Кира достала из-под одежды пояс, к которому был привязан шприц, завернутый в старые рубашки, и, помедлив, протянула Маркусу.

– Береги его, – прошептала она.

– Я не хочу, чтобы ты это делала.

– Я тоже не хочу, – ответила Кира, – но иначе нельзя.

Маркус посмотрел ей в глаза, ничего не сказал, взял пояс и надел под рубашку, проверил, закрывает ли его одежда, а потом вымазал лицо грязью, чтобы медсестры в больнице его не узнали. Если повезет. Джейден и Зочи последовали его примеру. Кира надеялась, что этих мер безопасности будет достаточно. Надо сделать так, чтобы все смотрели только на меня.

Глава тридцать восьмая

Ребята вели Киру к первой цепи охраны. Девушка вырывалась и орала:

– Отпустите меня! Я хочу вам помочь, идиоты! Неужели непонятно?

Ни о какой маскировке речи уже не шло: теперь Кире нужно было привлечь к себе всеобщее внимание, чтобы на ее друзей никто даже не смотрел. Она вырвала руку, которую сжимал Фарад, и ударила Джейдена, стараясь, чтобы это выглядело убедительно. Тот в ответ врезал ей по голове и заломил руку за спину, да так, что Кира пошевелиться не могла.

– Уф, – пропыхтела девушка, – ничего себе.

– Заткнись, – Джейден поволок Киру к дверям, обругав Фарада: – Как ты держишь пленницу, идиот? Смотри, больше не выпускай!

– Вы мне руку сломали, – прошипела Кира.

– Так тебе и надо, – громко отрезала Зочи, чтобы слышали стоявшие неподалеку солдаты. Они окликнули ребят, но Зочи шагнула вперед, прежде чем те успели спросить что-то еще.

– Мы ее поймали! – завопила она, помахав сломанной рацией, как трофеем. – Отведите нас скорее к сенаторам, я не хочу, чтобы нам по пути встретились гражданские!

Сержант замялся:

– А кто это?

– Кира Уокер, – ответила Зочи. – Собственной персоной. Она была в той группе, которая пыталась пробраться через границу. Смотрите сами, – Зочи указала на Киру, которая ответила надменным взглядом.

– Черт, – выругался сержант, подойдя поближе и взглянув на Киру. Девушка его не знала, но он кивнул. – Точно она. – Сержант помолчал, а потом плюнул Кире в лицо. – Моего друга убил Голос! Слышишь, ты, сука!

Маркус поспешно шагнул вперед, чтобы ему помешать:

– Спокойно! Она пленница, а не собака.

– Она напала на больницу, – ответил солдат. – Почему вы ее защищаете?

– Мы ведем ее к сенаторам, – пояснил Маркус. – Им решать, какое она заслужила наказание, а не нам. Слышал, что тебе сказали? Иди, расчисти нам путь!

Второй охранник злобно уставился на Маркуса, и Кира затаила дыхание: только бы ребятам не велели представиться! Она пнула Джейдена в голень, изо всех сил изображая опасную террористку, парень выругался и заломил ей руку, да так больно, что Кире не пришлось притворяться. Похоже, спектакль убедил солдат.

– Идите за мной, – велел сержант и повел их к больнице сквозь толпу солдат.

– А вот теперь будьте начеку, мы в зоне повышенной опасности, – пробормотал Джейден. – Кое с кем из этих ребят я работал.

– Я тоже, – проговорил Маркус, оглядывая собравшихся с ружьями на изготовку, и еле заметно кивнул влево. – Вот с этим, например.

– Тогда поворачиваем направо, – приказал Джейден, незаметно забирая в сторону.

«Надо, чтобы они смотрели на меня, а не на мой конвой», – подумала Кира и разразилась очередной тирадой:

– Сенат вам врет! Это они привезли сюда партиала, приказали мне его исследовать, и я нашла лекарство! Я нашла лекарство от РМ, а Сенат попытался его уничтожить! Ваши дети не умрут!

Сработало: все больше и больше солдат смотрели на нее. Все взгляды были прикованы к лицу Киры. Они уже подошли почти к самым дверям. «Еще несколько шагов, – подумала Кира, – осталось совсем чуть-чуть».

Солдат, который их вел, остановился, посмотрел на дверь и обернулся к Кире. Глаза у него были темные и ясные.

– У вас правда есть лекарство от РМ?

Кира удивленно замолчала, не зная, что думать. Это простое любопытство? Или ему действительно важно? Вопрос получился с подтекстом, но Кира не могла истолковать эти намеки, посылы и знаки, поскольку ничего не знала о спросившем. Он на ее стороне или поддерживает Сенат? Кира взглянула мимо него, в вестибюль больницы, открытый и доступный: ее друзьям нужно было лишь попасть внутрь, повернуть направо и пройти по коридору. Они могли спасти Арвен. У них бы получилось

«Но люди обладают реальной властью, – подумала Кира, вспомнив разговор с Товаром. – Именно до них мы пытаемся достучаться. Те самые люди, которые либо пойдут за нами, либо примут сторону Сената. Сколькие из них, как Джейден или Фарад, готовы взбунтоваться и только ждут, пока их кто-нибудь подтолкнет?

Могу ли я сделать это сейчас?»

Кира повернулась к солдату и посмотрела ему прямо в глаза.

– Да, – ответила она. – У меня есть лекарство от РМ. Но Сенат скорее убьет меня, чем отдаст его вам.

– Дайте его мне, – прошептал солдат, придвинувшись ближе. – Вас я спасти не могу, но могу с помощью лекарства спасти детей.

Неужели он говорит правду? Или блефует? Пытается обмануть ее? Кира не могла отдать солдату шприц, не выдав Маркуса и всю группу. А если попробовать? Что будет? Кто из толпы набросится на нее, кто станет защищать? Кто ей поверит, да и поверит ли настолько, чтобы пропустить в родильное? Одного обещания помочь мало: ей нужно быть уверенной, она не может рисковать.

Кира прошептала, всматриваясь в солдата, понимает ли он ее.

– Нельзя быть героем наполовину.

– Назовите себя, – потребовал другой солдат, подошедший сбоку, шагнул ближе, и у Киры сердце ушло в пятки. – Мы обязаны спрашивать всех, даже бойцов, и вы не войдете в больницу, пока я не узнаю точно, кто вы такие.

Толпа солдат, затаив дыхание, слушала разговор. Кира заметила, что стоявшие в задних рядах переступают с ноги на ногу и крепче сжимают оружие, готовясь в случае необходимости открыть огонь. «Я не знаю, кому доверять, – лихорадочно подумала Кира. – Если начнется перестрелка, я не знаю, от кого прятаться, на кого нападать, я ничего не знаю. Я даже не знаю, чего хочет этот солдат». Джейден опустил руку и расстегнул кобуру, чтобы пистолет можно было легко выхватить. Солдат перед Кирой сделал так же…

…и повернулся боком, так что пистолет оказался в считаных сантиметрах от рук Киры.

– Эй, Вульф! – окликнул он бойца, который приказал представиться. – Наручники есть? А то в толпе много сочувствующих, и я хочу убедиться, что, пока мы будет вести ее наверх, она не сбежит.

«Много сочувствующих, – подумала Кира, уставясь на пистолет перед собой. – Что, если это намек? Он не стал проверять, кто мы, и подставил мне пистолет. Наверно, он на нашей стороне. Но чего он добивается? Если он готов сражаться за нас, почему тогда не вступит в бой? Чего он ждет от меня?»

Солдаты внимательно следили за Кирой, готовые среагировать на любое ее движение. Кто за нас? Что мне делать? Девушка посмотрела на стоявшего перед ней солдата: еще немного – и ему придется развернуться. То, что он стоит боком к пленнице, вызовет подозрения. «Он предоставил мне выбор, – осенило Киру. – Он не бросился на своих, потому что проверяет, действительно ли я готова умереть за правое дело или только воздух сотрясаю. Но как бы мы ни поступили, прольется кровь. И многие из нас погибнут.

Он ждет, чтобы я сделала первый шаг».

– Я сказал, назовите себя, – повторил подошедший солдат, шагнув ближе с винтовкой в руках. Если что-то вызовет у него подозрения, он пристрелит их в ту же секунду. Кира приняла решение и внимательно посмотрела налево, мимо Фарада, в толпу. Солдат проследил, куда она смотрит, и тут Кира одним движением достала пистолет, перехватила его поудобнее, сняла с предохранителя и выстрелила допрашивавшему в голову. Тот упал, как мешок с рыбой, а Кира во все горло заорала:

– Сражайтесь за свое будущее!

Толпа разразилась криками, Кира пригнулась, и Маркус с силой потянул ее вниз:

– Тебя тут пристрелят!

– Меня везде могут пристрелить! – ответила Кира и повернулась к дверям больницы. Солдат, у которого она забрала пистолет, упал, и Кира, примерно прикинув направление выстрела, дважды выпалила в ответ. Толпа расступилась, Кира вскочила на ноги и, таща за собой Маркуса, рванулась к двери. Джейден и Зочи следовали за ними по пятам. Едва они вошли в больницу, в коридоре послышалось эхо автоматной очереди. Кира нырнула за высокую стойку регистрации.

– Это фанера, – заметил Джейден. – Пули ее пробьют.

– А толпа снаружи настроена не очень-то дружелюбно, – добавила Зочи. – Не хочу лежать на полу у всех на виду, учитывая, что сейчас начнется. Надо что-то придумать.

Джейден невесело усмехнулся:

– Пойдем в атаку и будем надеяться, что нам повезет.

– Мы не можем полагаться на удачу, – отрезала Кира.

– Это не план «А», – пояснил Джейден, – и даже не план «Б». Это, скорее, уже план «В», а они всегда такие.

Кира кивнула и забрала у Фарада свое ружье.

– Тогда я вас прикрою. У меня как раз дальность огня что надо.

Не успев все хорошенько обдумать, Кира вскочила на ноги и принялась стрелять в конец коридора, патрон за патроном. Ружье у Киры было длинноствольное, стрелявшее одиночными, бесполезное в ближнем бою, но на средней дистанции, как сейчас, оно обрушило на солдат настоящий град дроби и заставило попрятались в укрытие. Джейден встал рядом с Кирой и, когда кто-то из врагов высовывал из-за угла голову или ружье, прицельно стрелял из винтовки. Маркус и остальные, воспользовавшись моментом, бросились вперед, стараясь не попасть на линию огня. У Киры кончились патроны, и она крикнула Зочи, которая заняла позицию в дверях и начала прикрывать их. Кира и Джейден подбежали к ребятам. Девушка ринулась в комнату вслед за Маркусом.

– Ты как? – спросила она.

– По-старому, все по-старому, – ответил он и стиснул зубы. Потолок истены дрожали от громких выстрелов. – А ты?

Кира кивнула.

– Лекарство цело? – Она ощупала пояс Маркуса, слегка коснувшись его пальцев, когда он тоже протянул руку к шприцу. Тот был цел, рубашки, в которые его завернули, сухие, а значит, ничего не разбилось и не вытекло. Кира на мгновение сжала руку Маркуса и посмотрела ему в глаза.

– Прости меня, – тихо попросила она. За спиной Зочи вскрикнула и спряталась за угол, чтобы вставить новую обойму, пока Фарад отстреливался от преследователей.

– Ты об этом? – Маркус обвел рукой комнату. – Не волнуйся, обычное дело.

– Ты хотел спокойно жить, – продолжала Кира, перезаряжая винтовку. – Больше тебе ничего не было нужно: только чтобы мы были вместе. Я тоже этого хотела, но…

– Я все понимаю, – серьезно проговорил Маркус. – Я хотел, чтобы все осталось по-старому, а ты хотела, чтобы стало лучше. И ты оказалась права, жизнь действительно наладится, но… некоторое время будет гораздо хуже. Наверно, я это знал – и боялся.

Фарад издал какой-то странный звук – не крик, а словно тихий грудной стон, – и рухнул на пол. Зочи взвизгнула, а Кира, побледнев, оттащила тело с линии огня. Маркус пощупал на шее Фарада пульс, наклонился к нему, чтобы послушать дыхание, но крови было столько, что Фарад просто не мог остаться в живых. Маркус покачал головой, подтверждая опасения Киры:

– Он мертв.

– Что теперь? – спросил Джейден. Выстрелы смолкли, и в коридоре наступила зловещая тишина, прерываемая лишь звуками вдалеке: приглушенными криками да пальбой снаружи, стонами беспомощных пациентов и душераздирающим плачем младенцев, заживо сгорающих в лихорадке. Четверо друзей, дрожа от страха, затаились в комнате. Кира посмотрела сквозь щелку в двери, но разглядела лишь небольшой участок стены напротив. Девушка не знала, что творится снаружи, и от этого чувствовала себя так, словно оглохла и ослепла. Джейден быстро и ловко перезарядил ружье; Кира заметила, что его пальцы дрожат от усталости и адреналина.

– Пополнился список наших провалившихся планов, – усмехнулся он. – Пробраться внутрь не удалось, нам точно не выйти отсюда, а в Сенат тебя больше нет смысла вести. Так что, в родильное?

– В родильное, – кивнул Маркус, скривился и покачал головой. – Если Кира была готова пожертвовать жизнью ради того, чтобы сделать Арвен укол, думаю, мы тоже должны быть к этому готовы. Осталось преодолеть две двери, и если мы пройдем в отделение и сделаем укол, пусть даже не сможем выбраться оттуда, все равно мы победили. Спасем малышку, и благодаря спектаклю, который мы устроили у входа, все узнают, кто это сделал.

Зочи глубоко вздохнула:

– Думаете, у нас получится?

– Достаточно, если в отделение пройдет хотя бы один, – ответил Джейден.

Маркус встал, расстегнул рубашку, снял пояс с лекарством, посмотрел на Киру и взял винтовку:

– Если в живых останется кто-то один, то я бы хотел, чтобы это была ты. Ну что, готовы?

– Нет, – сказала Зочи, – но когда это нас останавливало?

Она ухватила кресло на колесиках и притаилась за дверью, поглядывая на ребят. Кира и остальные проверили оружие, кивнули, и Зочи толкнула кресло в коридор.

Поднялась пальба, и четверо друзей выскочили из комнаты, стреляя в удивленных солдат, которые, как оказалось, целились не туда. Зочи шла впереди. Пуля попала ей в руку, девушка покачнулась, но она была уже возле дверей родильного отделения. Зочи изо всех сил ударила по двери, но та не поддалась; тогда она отступила на шаг, выстрелила в замок и, когда дверь распахнулась, бросилась внутрь. Маркус следовал за ней, чуть медленнее, чем Зочи, и на ходу стрелял в солдат, но то ли плохо прицеливался, то ли специально промахивался, чтобы не убивать, а только отпугнуть, причем ему это удавалось. Позади бежали Кира с Джейденом, палившие в противника из винтовок. Вдруг Зочи вскрикнула, Кира услышала выстрел; мгновение спустя за Зочи ворвался Маркус, раздались еще выстрелы, и Кира упала. Ее ногу пронзила такая жгучая боль, которую девушке еще не приходилось испытывать.

– Вставай, – прорычал Джейден, ожесточенно отстреливаясь от противника. – У меня патроны вот-вот кончатся, я не смогу их удерживать вечно.

Кира попыталась встать, но пробитая нога обмякла и не слушалась. Кровь пропитала штанину и капала на пол.

– Меня ранили.

– Вижу, что ранили, просто уйди из коридора!

Кира поползла, волоча ногу. Боль нарастала, и девушка чувствовала, что сознание покидает ее вслед за струйкой крови, льющейся на пол. Джейден выругался и стал стрелять реже, экономя патроны, стараясь с минимальными затратами держать солдат на расстоянии. Кира достала шприц и протянула Джейдену.

– Бери и беги, – пропыхтела она. – Брось меня тут, спасай Арвен.

– Эх, Кира-Кира, – Джейден выпустил в солдат последний патрон и отшвырнул винтовку, – плохо же ты меня знаешь, – он наклонился, взял девушку за плечо и за талию, поднял на ноги и повел к родильному, прикрывая от солдат. Те продолжали стрелять. Кира почувствовала, как Джейден вздрогнул: в него попала сперва одна, потом другая пуля. Он дышал тяжело и прерывисто, шагал медленнее прежнего, но не останавливался. Вцепившись в Джейдена, Кира отчаянно звала его по имени, а он лишь стонал, ругался и хрипел. Наконец они ввалились в родильное отделение и вместе с Кирой рухнули на пол.

– Джейден! – Кира услышала крик, обернулась и увидела Мэдисон, которая склонилась над инкубатором для новорожденных, закрывая собой дочурку. У девушки сжалось сердце. Арвен уже родилась. Неужели мы опоздали?

Возле Мэдисон стоял Хару с безумным взглядом, растрепанный, с ружьем в руках. Он целился в Киру:

– Бросай оружие.

– Джейден! – снова завопила Мэдисон и рванулась было вперед, но Хару твердой рукой остановил ее:

– Стой здесь.

– Он ранен!

– Я сказал, стой здесь! – прогремел Хару, и Мэдисон испуганно отпрянула. – Мы не подпустим их к нашему ребенку.

– Джейден, – прошептала Кира, – останься со мной. – Она быстро огляделась и заметила у стены Зочи с Маркусом; те стояли с поднятыми руками, оружие лежало на полу у ног. Маркус хотел было помочь Кире, но Хару заорал на него:

– Ни с места!

– Мой брат умирает! – кричала Мэдисон. – Я ему помогу!

Кира с трудом села, не обращая внимания на собственную рану, и внимательно осмотрела спину Джейдена: в него попали несколько раз. Спустя мгновение к Кире присоединился Маркус: он аккуратно снял рюкзак с Джейдена, чтобы понять, насколько сильно тот ранен. Кира не поняла, то ли Хару разрешил ему подойти, то ли Маркус наплевал на его приказы.

Солдаты из коридора ввалились через двери, наставив на ребят автоматы.

– У нее… – еле слышно прошептал Джейден, – …лекарство.

– Что он сказал? – спросила Мэдисон.

– Повторяет дурацкие россказни Голоса, – ответил Хару. – Не слушай его.

– Он сказал, что у меня есть лекарство, – вмешалась Кира и повернулась, волоча окровавленную ногу. Ей показалось или рана уже начала затягиваться? Кира сжала шприц и подняла его над головой. – Вот оно.

– Держись подальше от моей дочери, – прошипел Хару.

– Я ее спасу, – возразила Кира, схватилась за стену и медленно, сантиметр за сантиметром, поднялась на ноги. Девушка старалась наступать на здоровую ногу, а на рану не обращать внимания, и невероятным усилием воли выпрямилась. – Я пожертвовала всем, что у меня было, своей жизнью, своим будущим, чтобы спасти твою дочь. И ты хочешь мне помешать?

– Ты агент партиалов, – ответил Хару. – Ты с ними в сговоре, и одному богу известно, что ты намерена сделать с моей девочкой. Я умру, но тебя к ней не пущу.

– Подумаешь, напугал, – проговорила Зочи.

– Он умер, – объявил Маркус, поднялся от Джейдена, тяжело дыша и пошатываясь от усталости, и уставился на Хару. – Он умер, чтобы спасти Арвен. Не надо, Хару. Не мешай.

Мэдисон разрыдалась, и малышка в инкубаторе заплакала вслед за мамой, словно протестовала против мира, полного боли. Кира сверлила Хару свирепым взглядом:

– Дай мне попробовать.

– Попробовать? – повторил за ней Хару. – То есть ты даже не уверена?

Кира побледнела, прокручивая в голове все возможные побочные эффекты и осечки. «Что, если я зря старалась? Что, если мои друзья и весь мой мир погибли ради сомнительного эксперимента, неправильных выводов и моей дурацкой гордости? Ведь сенаторы предупреждали, что я хочу рискнуть тысячами жизней и будущим человечества из-за навязчивой идеи. Неужели это потому, что я партиал, стремящийся уничтожить все только из-за того, что его таким создали? Из-за меня на острове воцарился хаос, сотни людей мертвы, а без лекарства нам уже никогда не оправиться от этого потрясения. Без лекарства всё не имеет смысла.

Но с лекарством…»

– У меня нет данных, – ответила Кира. – Нет фактов, все результаты моих исследований пропали, когда в лаборатории случился взрыв, да и лекарство не прошло испытания. У меня нет ничего, чтобы доказать свою правоту. Но, Мэдисон, – Кира посмотрела своей названой сестре прямо в глаза, – ты же меня знаешь, тебе прекрасно известно: я всегда стараюсь поступать правильно. И как бы нам ни было трудно, сколько бы ни пришлось пережить, сколько бы людей ни погибло, я сейчас делаю то, что нужно.

– Замолчи! – Хару погрозил Кире пистолетом, но она, не обращая внимания, по-прежнему не сводила глаз с Мэдисон.

– Мэдисон, – повторила Кира, – ты мне веришь?

Мэдисон медленно кивнула. По щекам ее струились слезы. Кира подняла шприц, по-прежнему пристегнутый к поясу, и Мэдисон шагнула вперед.

– Стоять, – прорычал Хару. – Я не позволю отдать нашу дочь этой предательнице.

– Тогда пристрели меня, – огрызнулась Мэдисон, встав между Хару и инкубатором. Хару дрогнул и опустил руку с пистолетом.

Кира упала на пол. Маркус бросился к шкафчикам на стене и поискал иглу для шприца. Солдаты в дверях не шевелились и наблюдали за происходящим, опустив автоматы. Зочи помогла Кире подняться на ноги и отвела к инкубатору. Кира потрогала малышку; от той шел жар, как от затухающих угольков в костре. Маркус протянул девушке иглу и протер ручку малышки дезинфицирующим средством.

Кира приготовила шприц и замерла над красным кричащим младенцем. В эту самую минуту Капли метались по организму девочки, точно стая диких собак, пожирая изнутри. Эта инъекция, этот феромон должен был ее спасти.

Кира наклонилась над малышкой:

– Держи ее крепче.

Мэдисон сжала дочку. Маркус и Зочи замерли. Замолчал даже Хару. Казалось, им внимает весь мир. Тонкий хриплый плач Арвен плыл по палате, точно дымок: последняя, отчаянная искра мотора, который вот-вот заглохнет. Кира глубоко вздохнула, сжала руку малышки и сделала укол.

Глава тридцать девятая

– Мы нашли лекарство от РМ.

Стадион взорвался криками восторга и аплодисментами. Слова сенатора не стали новостью для горожан: сенсация не могла пройти незамеченной, и известие о том, что Арвен выздоровела, распространилось по Ист-Мидоу с быстротой лесного пожара. Но люди все равно ликовали. Сенатор Хобб улыбнулся горожанам, гигантская голограмма тоже расплылась в улыбке. Кира на трибуне позади него плакала и никак не могла поверить (в тысячный раз за прошедшую неделю), что все происходит на самом деле. Девушка поймала улыбку сидевшего неподалеку Маркуса и улыбнулась в ответ. Это была правда.

Хобб поднял руку, призывая собравшихся к порядку, и снисходительно улыбнулся; толпа не утихала. Люди хотели праздника, и сенатор охотно предоставил им повод радоваться. Кира диву давалась, насколько быстро Хобб ухитряется приспособиться к обстоятельствам. Каких-то две недели назад он пытался установить на острове тоталитарный режим, но разразилась катастрофа, и все его усилия пошли прахом. А сенатор, как ни в чем не бывало, стоит себе, хлопает да улыбается. Кесслер тоже удалось сохранить свой пост. Кира покосилась на нее: сенатор сидела на противоположном конце трибуны. Другим сенаторам повезло меньше.

Хобб снова призвал толпу к молчанию, на этот раз ему удалось: зрители понемногу затихли. Хобб заговорил:

– Мы нашли лекарство от РМ, – повторил он. – Причем там, где и не думали: у партиалов, в веществе, которое они выделяют с дыханием. Этот феромон взаимодействует с вирусом и нейтрализует его. Выяснили мы это благодаря исследованиям, проведенным нашей героиней, мисс Кирой Уокер, под управлением Сената, – кое-где на трибунах раздались аплодисменты, и Хобб терпеливо ждал, пока они стихнут. – Эти исследования, как вы уже, наверно, знаете, проводились на живом партиале, которого захватили в результате секретной миссии сотрудники Сети безопасности. Мы признаем, к собственному стыду, что не рассказывали вам всей правды об этих исследованиях, хотя, конечно, должны были. Мы опасались бунта, в конце концов именно это и случилось. Позвольте вас заверить, что в будущем Сенат не станет скрывать от населения своих целей, планов и методов их осуществления.

Кира тревожно вздохнула и оглядела толпу: не поднимется ли ропот. Все, что говорил Хобб, формально было правдой, но то, как он это преподносил, казалось… скользким. По крайней мере, Кире. Хобб принес необходимые извинения, чтобы никто не усомнился в его раскаянии, но преувеличил роль правительства и поставил ему в заслугу то, к чему Сенат не имел никакого отношения. Толпа не выказывала Хоббу видимого одобрения, но и не освистывала его.

– Арвен Сато жива, – продолжал сенатор, – и чувствует себя куда лучше, чем мы могли надеяться. Мы решили не рисковать и не приносить ее сюда из больницы, где о ней заботятся врачи и мама, но записали голограмму, чтобы вы все могли ее увидеть.

Хобб сел. На голограмме в центре поля вместо его головы крупным планом появились кадры из родильного отделения. Кира, хоть уже и видела этот ролик, все равно не смогла удержаться от слез, когда Саладин, самый юный из ныне живущих, замер возле колыбельки краснолицего младенца, передавая свое почетное звание. При виде малышки толпа восторженно ахнула, и Кира поневоле прониклась всеобщим восхищением: первый выживший ребенок за одиннадцать лет, здоровый, не заходящийся в крике от боли.

Ролик кончился. Хобб поднялся со слезами на глазах.

– Арвен Сато – наше будущее, – сказал он, повторяя мысли Киры. – Этот ребенок, эта бесценная для нас девочка, первая представительница нового поколения, наследница мира, который, будем надеяться, окажется лучше того, что мы видели все эти одиннадцать лет. Наши ученые трудятся не покладая рук, чтобы воссоздать вещество, которое спасло жизнь Арвен: тогда мы сможем дать лекарство другим детям. Но этого мало. Если мы хотим, чтобы завтрашний день был лучше вчерашнего, мы должны отбросить тени прошлого. Поэтому я с удовольствием сообщаю вам о том, что отныне и навсегда Закон надежды официально отменен.

Аудитория встретила это известие радостно, хотя уже и не так единодушно. Многие жители Ист-Мидоу по-прежнему поддерживали Закон надежды: дескать, теперь, когда нашли лекарство, нужно рожать как можно больше детей. Но Сенат все равно отменил закон в знак примирения с Голосом. Чтобы задобрить вчерашних мятежников, сенаторы уволили Марисоль Деларозу и Оливера Уэйста, возложив на них ответственность за беспорядки и военное положение. Скоузен тоже вышел из состава Сената, но добровольно, чтобы вплотную заняться лекарством. Вместо них народ выбрал Оуэна Товара, которому простили связь с Голосом. Новый Сенат объединил как жителей Ист-Мидоу, так и членов Голоса, их взгляды и мнения, и на острове наконец установился мир. По крайней мере, теоретически. Кира оглядела сенаторов на трибуне и заметила промежутки, свободные места между ними. Члены Сената отодвигались от прежних противников, избегали смотреть на них, стараясь держаться ближе к единомышленникам, которым с заговорщицким видом что-то шептали на ухо. Зрители, собравшиеся на стадионе, как в зеркале повторяли их поведение: они вроде были вместе, но на самом деле общество по-прежнему оставалось расколотым.

– Мы еще не придумали, как быть дальше, – с неподдельной искренностью вещал Хобб. – Наши исследователи и врачи работают над разгадкой секрета лекарства; как только им это удастся, мы начнем его производить. Но это временно. Если ситуация изменится, позвольте вас заверить: мы вместе с вами решим, что делать. Общество будет действовать сообща, в противном случае это неэффективно.

И вот еще что я хотел сказать. – Он сделал театральную паузу, и Кира заметила, что это подействовало: зрители притихли и подались вперед. Хобб поднял палец, привлекая внимание к тому, что собирался произнести, и продолжил: – В ходе наших экспериментов над партиалами кое-что выяснилось. Это изменит нашу жизнь и весь наш мир, – он набрал в грудь воздуха. – Партиалы умирают, причем быстро, никто и ничто не сможет их спасти. Через год наш злейший враг исчезнет навсегда.

Стадион содрогнулся от ликования.

* * *

– Мы не сможем его синтезировать, – заявила Кира. После собрания на стадионе Маркус проводил ее домой. Они сидели в гостиной. Кира знала правду, и та выжигала ее изнутри, точно раскаленный добела уголь: лекарство, то бишь Наблюдателя, нельзя искусственно воссоздать, а тесты, которые она провела, показали, что ее организм этот феромон не вырабатывает. И если она действительно партиал, как уверяла доктор Морган, то кто ее сделал и для чего, по-прежнему оставалось загадкой.

Кира лишь надеялась, что не создана с дурными целями.

– Мы не сможем его ни изготовить, ни подделать, у нас просто нет оборудования, – продолжала она. – Я вообще не уверена, что оно существует. Может, у «ПараДжен» что-то и было, или у тех, кто создал вирус, но их же больше нет. Единственный способ получить лекарство – у партиалов.

– Изольда говорит, Сенат разрабатывает план вторжения на материк, – заметил Маркус.

– На случай непредвиденных обстоятельств, – кивнула Кира, которая теперь числилась экспертом по таким вопросам и часто консультировала Сенат. Правда, теснее всего она общалась со Скоузеном, с которым вместе работала. Кира знала, что сенаторы что-то планируют, но не догадывалась, что именно. – Изольда не сказала когда?

– Наверно, через несколько месяцев. – Маркус беспомощно пожал плечами. – Одно дело – смотреть, как умирают новорожденные, когда ты уверен, будто с этим ничего не поделать, но теперь, когда известно о лекарстве… С тех пор, как мы спасли Арвен, умерли трое младенцев, а две женщины, которым сделал инъекции Товар, еще не родили. Мы не знаем, что дальше, но, как бы то ни было, люди больше не станут сидеть сложа руки. А теперь, когда все узнали, что партиалы умирают, рано или поздно потребуется новый план. Разумеется, предложения выдвигают самые разные: одни хотят объявить войну, другие – устроить мирные переговоры. Учитывая, как все складывается… – Маркус покачал головой. – Скорее всего, наших посланцев там просто перестреляют. Хотя не исключено, что все-таки удастся договориться.

– Мы с ними обошлись не лучше, – нахмурилась Кира. – По-моему.

Она так и не решила, как относиться к Сэмму: что, если он ее обманывал? Возможен ли вообще мир с партиалами?

– Кира, – глубоко вздохнув, проговорил Маркус; голос его был так нежен и глух, что имя прозвучало почти зловеще. Кира догадалась, что он хочет сказать, и мягко перебила:

– Я не могу остаться с тобой.

Девушка заметила, как из Маркуса словно выпустили воздух: взгляд потух, лицо омрачилось. Маркус опустил голову.

– Почему? – спросил он.

«Не «почему нет», – подумала Кира, – а просто «почему». Ведь это совсем другой вопрос. Значит, он догадывается, что у меня иная причина: я бегу не от него, а к чему-то другому».

– Потому что мне надо уехать, – пояснила Кира. – И кое-что найти.

– То есть кое-кого. – В голосе Маркуса послышались слезы. – А именно Сэмма.

– Да, – призналась Кира. – Но это… не то, что ты думаешь.

– Ты хочешь прекратить войну. – Он произнес это буднично, как факт, но за его словами Кира почувствовала прежний вопрос: «Почему?» Почему она уходит от него? Почему не зовет с собой? Зачем ей Сэмм, когда рядом есть Маркус? Однако ничего этого он не сказал, да Кира все равно не смогла бы ему ответить.

«Потому что я партиал. Потому что я загадка. Потому что вся моя жизнь, весь мой мир теперь намного больше, чем был несколько месяцев назад, и ничего в нем не понятно, кругом таится опасность, а я каким-то странным образом оказалась в эпицентре событий. Потому что силы, о существовании которых я даже не подозревала, используют меня в целях, которые я даже не могу понять. Потому что мне надо выяснить, что я есть.

И кто».

Пришел черед Киры плакать. Ее голос дрогнул:

– Я люблю тебя, Маркус, правда, и всегда любила, но… я не могу тебе всего объяснить. По крайней мере, сейчас.

– А когда?

– Может, скоро. Может, никогда. Я еще даже не знаю того, чего не могу тебе рассказать, ты… просто поверь мне, хорошо?

Маркус взглянул на собранный рюкзак, который стоял у двери:

– Уходишь сегодня?

– Да.

– Сейчас?

Кира замялась:

– Да.

– Я пойду с тобой, – предложил Маркус. – Меня здесь ничего не держит.

– Ты не можешь пойти со мной, – решительно возразила Кира. – Ты мне нужен здесь.

«Я не готова к тому, чтобы ты узнал всё, что я хочу о себе узнать. Я не готова к тому, чтобы ты узнал, кто я».

– Хорошо, – только и ответил Маркус. За этим коротким словом скрывалась досада, переходившая в злость. Он медленно поднялся, подошел к двери, открыл ее. И замер на пороге.

– Спасибо тебе, – проговорила Кира. – За всё.

– Пока, – сказал Маркус.

Кира сморгнула слезу:

– Я тебя люблю.

Маркус развернулся и вышел. Кира еще долго таращилась на пустой дверной проем.

Нандита так и не вернулась, в доме было холодно и пусто. Кира собрала вещи: одежду, постельные и походные принадлежности, новую аптечку. На плечо повесила винтовку, в кобуру на бедре сунула пистолет. В последний раз оглядела дом, расправила покрывало на постели и краем глаза заметила блик. Стекло стоявшей на тумбочке фотографии в рамке. Кира нахмурилась, подошла ближе. Это не мое.

На снимке было трое людей перед каким-то зданием. Фотография стояла вверх ногами, Кира медленно повернула ее.

И ахнула.

Посередине была она, еще ребенок, лет четырех от роду. Справа отец – он выглядел в точности таким, как Кира его запомнила. Слева стояла Нандита. За ними, на высокой кирпичной стене, виднелась надпись.

«ПараДжен».

В углу фотографии кто-то оставил короткое сообщение, неровными буквами торопливого и отчаянного почерка.

«Найди Совет».

Дэн Уэллс Фрагменты

© П. Волцит, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2016

* * *

Эта книга посвящается каждому, кто хоть раз признавал свои ошибки.

Умение сказать «я был не прав» – не признак слабости или недостатка верности себе, но одна из сильнейших сторон любого разумного существа: что человека, что партиала.

Часть первая

Глава первая

Поднимем бокалы, – проревел Гектор, – за лучшего офицера Новой Америки!

Зал сотрясся от звона бокалов и гудения сотен голосов. «Корнуэлл! Корнуэлл!» Солдаты шумно чокались кружками и бутылками, а потом, синхронно булькая, опустошали их, грохали на стол или даже швыряли об пол, убедившись, что все выпито до дна. Сэмм молча наблюдал, еле заметно подстраивая дальновизор. Окно было мутным, но это не мешало ему видеть ухмылки солдат, хлопавших друг друга по спине, гогочущих над скабрезными шутками и старавшихся не смотреть на полковника. Связь в любом случае рассказывала им о Корнуэлле все.

Сэмм, прятавшийся среди деревьев на другом склоне долины, за пределами досягаемости Связи, был лишен такой роскоши.

Он слегка повернул ручку треноги, на доли миллиметра сдвигая микрофон влево. На таком расстоянии при малейшем смещении звук собирался совсем из другой части зала. Голоса в наушнике размазались, обрывки слов и разговоров слиплись в вязкий комок, и вот он уже слышит другой голос, не менее знакомый, чем голос Гектора, – Адриан, в прошлом сержант Сэмма.

– …понятия не имею, что их добило, – рассказывал Адриан. – Ряды противника дрогнули, как мы и рассчитывали, но на несколько минут от этого стало только хуже. Сбитые с толку, враги палили в белый свет, и мы вжались в землю и не могли прийти ему на помощь. Корнуэлл, не дрогнув, продолжал удерживать угол, а его стражепес все выл и выл, чуть ли не оглушая нас. Не было пса вернее, чем собака полковника, она его просто боготворила. То был последний крупный бой в Ухани – через пару дней город был наш.

Сэмм вспомнил ту битву. Ухань, один из последних городов, павших в Войне за Изоляцию, была взята почти шестнадцать лет назад, в марте 2061-го. Но для Сэмма то было боевое крещение; в памяти до сих пор жили звуки, запахи и резкий привкус пороха в воздухе. Голова загудела от воспоминаний, и фантомные данные Связи хлынули в мозг, вызывая прилив адреналина. Инстинкты и тренировка мгновенно включились в игру, повышая внимание, обостряя чувства, стимулируя сознание, заставляя Сэмма вжиматься в тень склона, готовя к битве, шедшей исключительно в его голове. Затем почти сразу наступила противоположная реакция – волна расслабления. Он ни с кем не связывался вот уже много дней, и внезапное ощущение Связи, пусть даже мнимое, доставляло почти болезненное наслаждение. Парень закрыл глаза и попытался удержать его, сосредоточившись на воспоминаниях, стремясь вновь прочувствовать их, еще сильнее, но через несколько мгновений они улетучились. Он был один. Сэмм открыл глаза и снова прильнул к дальновизору.

Солдаты уже вступили в рукопашную с горами жареной свинины на больших металлических подносах. Стада диких свиней были обычным делом в Коннектикуте, но в основном в глухих лесах вдали от поселений партиалов. Ради такого пира охотникам пришлось изрядно поездить. Желудок Сэмма заворчал от одного вида мяса, но он даже не шевельнулся.

Едоки внезапно подобрались и напряглись, едва заметно, но одновременно: Связь их о чем-то предупредила, – о чем, Сэмму оставалось только догадываться. «Полковник», – подумал он и повернул дальновизор обратно на Корнуэлла. Тот был все так же плох – разлагающийся живой мертвец, – но его грудная клетка еще вздымалась и опадала, какого-то явного ухудшения Сэмм не заметил. Возможно, приступ боли. В зале никто не обращал на него внимания, и Сэмм решил делать то же самое. Время, судя по всему, еще не пришло, и тризна продолжалась. Он вслушался в еще один разговор, в очередные воспоминания о славных деньках Войны за Изоляцию, там и тут рассказывали истории про Революцию, но ничто не будоражило память Сэмма так, как рассказ сержанта. Постепенно вид лоснящихся жиром ребрышек и звук работающих солдатских челюстей стали невыносимы, и Сэмм аккуратно вытянул из вещмешка пакет вяленой говядины – жалкое подобие сочной свинины, которой наслаждаются бывшие товарищи, но хоть что-то. Он заставил себя вновь поглядеть в визор и уткнулся взглядом в майора Уоллеса, как раз вставшего, чтобы произнести речь.

– Лейтенант-полковник Ричард Корнуэлл не может сегодня говорить с вами, но мне выпала честь сказать пару слов от его имени. – Уоллес двигался медленно, не только его походка, но и жесты, речь – каждое движение было отточено и выверено. Он выглядел ровесником Сэмма, восемнадцатилетним юношей, но на самом деле ему уже почти исполнилось двадцать: срок действия подходил к концу. В ближайшие месяцы, если не недели, он начнет разлагаться, как сейчас Корнуэлл. Сэмм почувствовал озноб и плотнее закутался в куртку.

Пирующие затихли, как Сэмм, и голос Уоллеса мощно прокатился по залу, жестяным эхом отдаваясь в наушниках.

– Я имел честь служить с полковником всю свою жизнь: он своими руками вынул меня из родильного автоклава, он же готовил меня в тренировочном лагере. Он – лучший из всех, с кем мне довелось встретиться, и прекрасный командир. У нас нет отцов, но мне хотелось бы думать, что, будь они у нас, мой отец был бы похож на Ричарда Корнуэлла.

Уоллес замолк, а Сэмм замотал головой. Корнуэлл был их отцом – во всех смыслах, кроме строго биологического. Он учил их, вел, защищал, делал все, что должны делать отцы. Все, что Сэмму сделать не суждено. Он до предела довернул увеличение, приближая лицо майора, насколько возможно. Слез на нем не было, но глаза казались мрачными и усталыми.

– Мы были созданы, чтобы умереть, – продолжал майор. – Убивать и затем умереть самим. У наших жизней было всего две цели, и мы исполнили первую пятнадцать лет назад. Порой мне думается, что наибольшая жестокость – не сам срок действия, а вот эти пятнадцать лет, которые потребовались нам, чтобы узнать о нем. Самым молодым из вас придется хуже прочих, ибо вы уйдете последними. Мы родились на войне и заслужили свою славу, а теперь сидим и наблюдаем за смертью друг друга.

Зал снова охватило напряжение, в этот раз сильнее, некоторые вскочили. Сэмм бешено крутил визор, высматривая полковника, но большое увеличение не давало ему поймать нужный вид, и он потратил несколько беспомощных секунд на паническое рысканье по залу, слушая выкрики «Полковник!» и «Время пришло!». Наконец Сэмм сообразил отодвинуть фокус, навел визор и вновь приблизил кровать полковника, стоящую на почетном месте перед всем залом. Он видел, как старик затрясся в кашле, как из уголков его рта потекли струйки крови. Полковник уже был подобен трупу, его клетки распадались, а тело гнило буквально на глазах у Сэмма и других солдат. Корнуэлл что-то пробормотал, скривился, закашлялся и замер без движения. Зал молчал.

Сэмм с каменным лицом смотрел, как солдаты готовились к последнему смертному обряду: без слов открывали окна, раздвигали шторы, включали вентиляторы. Люди встречают смерть плачем, речами, рыданием и скрежетом зубов. Партиалы – единственным доступным им способом: через Связь. Их тела, созданные для битвы, после смерти высвобождают море данных, предупреждающих товарищей об опасности, а те, в свою очередь, выделяют все новые и новые данные, передавая информацию. Вентиляторы распространяли данные по воздуху, чтобы все партиалы мира подключились к Связи и узнали, что умер великий воин.

Сэмм ждал в напряжении, чувствуя, как ветерок обдувает его лицо. Он хотел и не хотел этого: Связи и боли, единения и печали. Ужасно, как часто в последнее время соединялись два эти чувства. Он смотрел на листья, дрожавшие на деревьях в долине под ним, на ветви, изящно выгибаемые ветром. Данные так и не дошли.

Слишком далеко.

Сэмм сложил визор и направленный микрофон, убрав их в вещмешок вместе с маленькой солнечной батареей. Дважды осмотрев место, убедился, что ничего не оставил; пакет с едой уже лежал в ранце, наушники – в кармане, автомат висел на плече. Заровнял носком ботинка отметины треноги на земле, не оставив даже такого свидетельства того, что здесь кто-то был.

Кинув последний взгляд на похороны полковника, он натянул противогаз и вернулся в свое изгнание. В этом доме не было места дезертирам и перебежчикам.

Глава вторая

Солнце пробивалось сквозь разрывы между силуэтами домов, выжигая узор неровных желтых треугольников на разбитых мостовых. Кира Уокер внимательно следила за дорогой, сгорбившись за ржавым такси на дне глубокого каньона улицы. Трава, кустарники и молодые деревца без движения стояли в трещинах асфальта, не колеблемые ветром. Город замер.

И все же что-то двигалось.

Кира вскинула винтовку, надеясь на увеличение оптического прицела, но тут же вспомнила – в который раз, – что прицел разбился при падении еще на прошлой неделе. Ругнувшись, опустила ствол. «Как только закончу, найду какой-нибудь оружейный магазин и заменю эту дурацкую штуку». Она вгляделась в дорогу, стараясь разделить формы и тени, и успела вновь вскинуть винтовку, прежде чем еще раз выругаться себе под нос. «Старые привычки живут долго». Пригнув голову, девушка сдвинулась к задней части такси; в сотне футов от нее, перегораживая половину улицы, стоял фургон, скрывавший ее движения от того – или тех, – кто находился дальше. Она выглянула, с минуту внимательно поизучала неподвижную улицу, а затем, сжав зубы, побежала. Ни пуль, ни звона, ни рева – фургон сделал свое дело. Добежав до него, Кира припала на одно колено и выглянула из-за бампера.

Антилопа канна неторопливо двигалась сквозь подлесок, тонкие рога изящно изгибались к небу, а длинный язык ловко обрывал ростки и листья, пробивавшиеся между булыжниками. Кира застыла, напряженно вглядываясь; паранойя не сдавалась, отказываясь принять, что именно движение антилопы она и засекла. Над головой хрипло крикнул кардинал, через мгновение к нему присоединился еще один, ярко-красные вспышки вертелись, и пикировали, и гонялись друг за другом между проводами и светофорами. Канна рассеянно ощипывала свежие листья молодого клена. Кира наблюдала, пока не удостоверилась, что больше смотреть было не на что, потом на всякий случай понаблюдала еще чуть-чуть. На Манхэттене нельзя быть чересчур внимательной – в предыдущее посещение этого «дивного» места на нее напали партиалы, а в этот раз за ней уже погонялись и медведь, и леопард. Вспомнив о них, она застыла, обернулась и еще раз проверила улицу за спиной. Пусто. Девушка закрыла глаза и сосредоточилась, пытаясь почуять партиала в зоне досягаемости, но ничего не получилось. И раньше не получалось – по крайней мере, так, чтобы это чувствовалось явно, – даже когда она провела целую неделю рядом с Сэммом. Кира тоже была партиалом, но особенным: она не подключалась к Связи и не проявляла других особенностей, взрослела и росла, как обычный человек. Правду говоря, девушка сама толком не знала, кто она, а спросить было не у кого. Ей и поговорить-то об этом было не с кем – кто она, знали только Сэмм да сумасшедшая партиалка доктор Морган. Даже Маркусу, лучшему другу, Кира не открылась.

Она недовольно поежилась, нахмурившись от смятения, как всегда охватившего ее при размышлениях о своей природе. «За ответом на этот вопрос я и пришла сюда».

Кира села на разбитый асфальт, прислонившись к плоской, как стена, шине грузовика, и снова достала блокнот, хотя прекрасно помнила адрес: пересечение пятьдесят четвертой и Лексингтон-авеню. У нее ушло несколько недель на то, чтобы добыть его, и еще несколько дней, чтобы добраться сюда по развалинам. Наверное, она была чересчур осторожной…

Кира тряхнула головой: здесь невозможно быть «чересчур осторожной». Необитаемые места слишком опасны, чтобы полагаться на удачу, а Манхэттен опаснее их всех. Она шла предельно аккуратно и пока жива, – не стоит пересматривать столь очевидно успешную стратегию.

Девушка снова взглянула на адрес, затем – на выцветшие указатели улиц. Это точно здесь. Она затолкала блокнот обратно в карман и встряхнула автомат. Пора заходить.

Пора посетить «ПараДжен».

В деловом центре когда-то были стеклянные двери и окна от пола до потолка, но стекло не пережило стольких лет после Эпидемии, и теперь первый этаж стоял открытый всем ветрам. Это не штаб-квартира «ПараДжена» – та была где-то на западе, – но хоть что-то. Финансовый филиал, размещенный на Манхэттене для взаимодействия с финансовыми филиалами других корпораций. Потребовались недели поисков только на то, чтобы узнать, что этот офис вообще существовал. Кира пробралась сквозь крошево осколков ударопрочного стекла и груды обшивки, попадавшей с верхних этажей. За одиннадцать лет запустения внутри нарос такой слой грязи, что на нем уже пробивались мхи и травы. Над низкими скамейками, в лучшие времена блестевшими тугим винилом, как следует «потрудились» дожди и солнце, а также, судя по всему, когти, на вид кошачьи. Широкая стойка, за которой когда-то, очевидно, стояли улыбчивые регистраторы, потрескалась и покоробилась, по ней широким веером рассыпались бейджики из желтоватого пластика. В табличке на стене перечислялись десятки фирм, арендовавших в здании офисы, – Кире пришлось пробежать глазами длинный список, чтобы найти «ПараДжен»: двадцать первый этаж. Три лифтовые двери за стойкой регистрации держались все так же прямо, но погнутая четвертая криво висела на косяке. Кира, не удостоив их вниманием, пошла к расположенной в дальнем углу двери на лестницу. На стене рядом с ней чернела панель магнитного замка, но без электричества все это не имело значения, а вот ржавые петли – имели. Кира навалилась на дверь, сперва мягко – проверить, – а потом со всей силы, ломая сопротивление петель. Наконец дверь подалась, и девушка попала на уходящую ввысь лестницу, казавшуюся бесконечной.

– Двадцать первый этаж, – вздохнула она, – Ну, разумеется.

Многие старые здания были предательски опасными, они сильно пострадали в первую зиму после Эпидемии: окна вылетали, трубы лопались, и к весне комнаты, стены и перекрытия были полны влаги. Спустя десять циклов замораживания-оттаивания стены покорежились, с потолков капало, полы рассыпались в крошево. Плесень и гниль пожирали дерево и ковры, трещины наводнялись насекомыми, и ранее монолитное сооружение превращалось в шаткое нагромождение обломков, терпеливо ожидающее толчка, шага или громкого крика, чтобы обрушиться на вошедшего всем своим весом. Однако высотные здания, особенно такие новые, были намного прочнее: их «костями» служили стальные балки, а «мясом» – бетон и углепластик. «Кожа», конечно, никуда не годилась: стекло, штукатурка, гипсокартон с ковролином, – но само здание держалось крепко. Лестница, по которой шла Кира, сохранилась особенно хорошо: пыльная, но не загаженная; спертый воздух показывал, что ее, судя по всему, не открывали со времен Эпидемии. Это рождало немного жутковатое чувство склепа, хотя ничьих останков не наблюдалось. Может, кто-то был наверху – допустим, полз по лестнице, когда РМ прикончил его, и так и остался здесь навсегда, – но, дойдя до двадцать первого этажа, Кира все еще никого не нашла. Она подумала было поискать дальше, утолить любопытство, которое сдерживала целых двадцать один этаж, но нет. В таком большом городе и без того хватало трупов: в половине машин на улицах сидели скелеты, а в домах их были просто миллионы. Еще один или несколько мертвецов на старой заброшенной лестнице ничего не изменят. Она распахнула скрипучую дверь и вошла в офис «ПараДжена».

Нет, не в главный офис, который Кира увидела на фотографии несколько недель назад: она сама, еще девочка, отец и «няня» – Нандита – стоят перед огромным стеклянным зданием на фоне заснеженных гор. Кира не знала, что это за место, не помнила, как они фотографировались, и совершенно точно не могла припомнить, что встречалась с Нандитой до Эпидемии, но на снимке все было именно так. Ей было всего пять, когда мир рухнул, на фотографии, возможно, около четырех. Что это значило? Кем на самом деле была Нандита, и что связывало ее с «ПараДженом»? Она там работала? Или отец? Кира помнила, что он ходил в какой-то «офис», но тогда была слишком мала, чтобы запомнить что-то еще. Если Кира действительно партиал, она, что, была лабораторной мышью? Неудачным экспериментом? Прототипом? Почему Нандита ничего не рассказывала?

Пожалуй, этот самый большой вопрос. Кира прожила с няней двенадцать лет. Если та знала, кто она на самом деле, – знала все эти годы и ни сказала ни слова, – Кире это не нравилось.

От таких мыслей девушку опять затошнило. «Я – подделка, – подумала она, – искусственное существо, возомнившее себя личностью. Я – такая же подделка, как покрытие из искусственного камня на том столе». Зайдя в кабинет при входе, Кира провела рукой по шелушащемуся столу секретарши: крашеный винил поверх пластиковой столешницы. Даже не прессованная каменная крошка. Она подняла взгляд, заставляя себя забыть о расстройстве и сомнениях и сосредоточиться на том, за чем пришла. Приемная была довольно просторной для Манхэттена: большая комната с потрескавшимися кожаными диванами и какой-то штуковиной из грубого камня, наверное, бывшим водопадом или фонтаном. На стене за столом регистрации висел тяжелый металлический логотип «ПараДжена», такой же, как на том снимке. Кира открыла сумку, аккуратно вытащила сложенный листок и сравнила. «Один в один». Убрав фото, она обошла стол, внимательно разглядывая устилавшие его бумаги. Как и на лестничной клетке, из комнаты не было прямого выхода наружу, и, таким образом, она оказалась неподвластна стихиям; бумаги пожелтели и покоробились, но лежали в полном порядке. Большая их часть была никому не нужной ерундой: телефонными справочниками, рекламными буклетами и книгой, которую читала секретарша: «Люблю тебя до смерти», с окровавленным кинжалом на мягкой обложке. Пожалуй, не самое лучшее чтиво, когда рушится мир, но, с другой стороны, сотрудница вряд ли читала книгу во время Эпидемии. Ее эвакуировали, когда РМ-вирус вышел из-под контроля, или когда он впервые появился, или, может быть, вообще в самом начале Войны с партиалами. Кира пролистнула страницы, найдя закладку, отделявшую примерно три четверти книги. «Бедняга так и не узнала, кто кого любил до смерти».

Девушка снова заглянула в телефонную книгу, отметив, что некоторые из четырехзначных добавочных номеров начинались на 1, а другие – на 2. Офис занимал два этажа? В конце справочника нашелся раздел с длинными, десятизначными, номерами: некоторые начинались с 1303, другие – с 1312. Из разговоров со взрослыми, помнившими старый мир, она знала, что это были коды других регионов и городов, но понятия не имела, каких, а справочник ничего не говорил об этом.

Буклеты лежали аккуратной стопочкой на углу стола, обложки украшала стилизованная двойная спираль и снимок здания, известного Кире по фотографии, только с другого ракурса. Присмотревшись, она увидела похожие здания сзади, особенно бросалась в глаза высокая массивная башня, казавшаяся сложенной из огромных стеклянных кубов. Внизу обложки красовался слоган: «Становясь лучше, чем мы есть». Страницы внутри пестрели улыбающимися фотографиями и рекламой предлагаемых генных модификаций: косметических (изменение цвета глаз или волос), лечебных (лечение врожденных заболеваний или повышение иммунитета к приобретенным болезням), позволявших убрать живот или увеличить грудь, накачать мышцы, ускорить реакцию или повысить чувствительность. Генныемодификации стали настолько обычными перед концом света, что имелись почти у всех выживших на Лонг-Айленде. Даже дети Эпидемии, заставшие ее младенцами и не помнившие жизнь до нее, успели получить по горсти генетических улучшений при рождении. Они стали стандартной процедурой в родильных домах по всему миру, и многие разрабатывались «ПараДженом». Кира всегда думала, что получила обычный младенческий набор, и даже гадала, не досталось ли ей чего-то еще. Что делало ее хорошей бегуньей: гены, унаследованные от родителей или полученные в результате модификации? Теперь она знала: это связано с тем, что она партиал. Сконструированная в лаборатории модель идеального человека.

Вторая половина брошюры рассказывала о партиалах, только называла их БиоСинтами. Оказалось, «моделей» было гораздо больше, чем Кира ожидала увидеть. Первыми шли военные партиалы, скорее как пример успешной разработки, чем товар для покупки: еще бы, миллион полевых тестов флагманской биотехнологии! Конечно, купить солдата фирма не предлагала, но в буклете было полно других, менее гуманоидных вариантов, сделанных по той же технологии: сверхумные стражепсы, пышногривые львы, настолько послушные, что их можно было держать дома, даже нечто, названное МойДракон™ – длинная крылатая ящерица размером с домашнюю кошку. Последняя страница представляла новые типы партиалов: охранника, разработанного на базе солдата, и другие, которые рекомендовалось смотреть на сайте. «Неужели я – что-то подобное? Охранник или секс-рабыня, или какую там еще дрянь они продавали?» Кира снова пролистала буклетик, ища хоть какую-нибудь зацепку, имевшую к ней отношение, но больше ничего не находила. Бросив его, взялась за следующий, но оказалось, – проклятие! – он такой же, только в другой обложке.

«Я не просто товар из каталога, – убеждала она себя. – Кто-то сделал меня намеренно, Нандита взяла меня на воспитание и приглядывала за мной не просто так. Может, я спящий агент? Подслушивающее устройство? Киллер? Та ученая партиалка, поймавшая меня, доктор Морган, едва узнав, кто я, чуть не лопнула, так переволновалась. Она – самое опасное существо, что я когда-либо встречала, но одна мысль о том, кем я могу быть, привела ее в ужас.

Я была сделана специально, но во зло или во благо?»

Где бы ответ ни находился, уж точно не в рекламном буклете. Кира взяла один и засунула в сумку – вдруг когда-нибудь пригодится, – вскинула автомат на плечо и пошла к следующей двери. Вряд ли на такой высоте могло быть что-то опасное, но… тот дракон беспокоил ее. Она никогда не видела их живьем: ни драконов, ни львов, ни другой «продукции», но от осторожности еще никто не умирал. Особенно в самом логове врага. «Это искусственные виды, – убеждала она саму себя, – разработанные как несамостоятельные послушные домашние питомцы. Я никогда их не видела, потому что они все вымерли, съеденные дикими животными, умеющими выживать в природе». Однако эти доводы лишь расстроили ее, но не успокоили. Здесь все равно можно было нарваться на комнату, полную трупов, – людей в городе умерло так много, что он стал большой братской могилой. Девушка подняла руку к двери, собрав все свое мужество, и толкнула ее.

Из-за двери навстречу ей хлынул приятный поток воздуха, гораздо более свежего, чем в приемной и на лестнице. За дверью открылся короткий коридор с выстроившимися вдоль него кабинетами, в конце виднелся длинный ряд выбитых окон. Кира заглянула в первую приоткрытую дверь, подпираемую стулом на колесиках, и у нее перехватило дыхание от неожиданности – три желто-коричневых ласточки резко слетели с гнезд, устроенных в книжном шкафу. В лицо повеял теплый ветер, колебля волосы, выбившиеся из хвостика. Когда-то в комнате были огромные окна от пола до потолка, а теперь она превратилась в грот на краю утеса; Кира осторожно посмотрела вниз на заросшие руины некогда великого города.

На двери висела табличка «ДЭВИД ХАРМОН»; владелец кабинета явно не захламлял рабочее место: пустой пластиковый стол, полка книг, заляпанных птицами, да выцветшая белая доска для фломастеров на стене. Повесив автомат на плечо, Кира вошла, ища какие-нибудь записи, которые можно было бы просмотреть, но ничего такого здесь не оказалось, даже компьютера, хотя без электричества в него все равно не залезешь. Подойдя к полке, она попыталась прочитать названия, не касаясь помета, – сплошные книги по бухгалтерии. Дэвид Хармон, очевидно, был финансистом. На прощанье Кира еще раз оглядела кабинет, надеясь на открытие в самый последний момент, как в романе, но комната действительно была пуста. Она вышла в коридор и попробовала следующую.

Десять комнат спустя она была все так же далека от чего-либо, что могло пролить хоть лучик света на ее тайну: стопка гроссбухов, в лучшем случае – картотечный шкаф, но и те оказывались либо пусты, либо забиты отчетами о прибылях. «ПараДжен» был богат до неприличия – теперь Кира могла в этом убедиться, но и только.

Настоящая информация могла найтись лишь в компьютерах, но в офисе они, казалось, отсутствовали начисто. Кира обеспокоенно помрачнела – все, что она слышала про старый мир, свидетельствовало: люди шагу не могли ступить без компьютеров – «компов», как они говорили. Почему в офисе не было мониторов и металлических коробок процессоров, которые она привыкла видеть почти повсеместно? Девушка вздохнула и в ярости затрясла головой: даже найди она компьютеры, что бы она с ними делала? Она пользовалась в больнице медицинскими компьютерами, сканерами и прочим, когда того требовали лечение или диагностика, но в основном это были изолированные машины с жестким набором функций. В старом же мире «компы» объединялись в сеть, обеспечивавшую мгновенную связь со всей планетой. В них загружалось все: от книг до музыки и, очевидно, обширных ПараДженовских проектов. Но в этих комнатах никаких компьютеров не было.

«А вот в этой стоит принтер». Кира остановилась, разглядывая столик в последнем кабинете: большем, чем остальные, с табличкой «ГВИНЕВРА КРИЧ» на двери – наверное, вице-президент филиала или как там у них именовалось начальство. По полу были раскиданы чистые листы бумаги, покоробившиеся и потемневшие от дождей, захлестывавших в разбитые окна, а на низком столике рядом с письменным столом стоял маленький пластиковый ящик. Девушка сразу узнала принтер, – у них в больнице было полно таких. Без порошка они были бесполезны; ей как-то поручили перетащить несколько из одного чулана в другой. В старом мире с их помощью документы выводили на бумагу прямо из «компа», так что, если в комнате был принтер, должен был быть и компьютер, по крайней мере, в свое время. Кира повертела ящик в руках: ни провода, ни разъема для него – значит, беспроводной. Поставила обратно и опустилась на четвереньки, заглядывая под столик. И там ничего. Зачем кто-то вывез все машины – неужели, чтобы спрятать данные, хранившиеся в них, когда мир стал рушиться? Несомненно, Кира могла быть здесь не первой посетительницей. «ПараДжен» создал партиалов – господи, прости, – здесь работали ведущие мировые специалисты в области биотехнологии. Даже если им не поставили в вину Войну с партиалами, правительство должно было связываться с учеными по поводу лечения РМ. «Конечно, если мы предполагаем, что правительство не знало, что партиалы несли в себе лекарство». Кира прогнала эту мысль прочь – она сюда не конспирологией пришла заниматься, а за информацией. Может, компьютеры были захвачены?

Все так же на четвереньках, она задрала голову, оглядывая комнату, и из этой выигрышной позиции увидела то, чего не замечала раньше: блестящий черный кружок на черной металлической раме стола. Она повернулась, и кружок подмигнул ей солнечным зайчиком. Наморщив лоб, девушка встала и вдруг замотала головой: как просто!

Столы и были компьютерами!

Теперь, когда она поняла, это казалось очевидным. Чистые пластиковые столешницы были почти точными копиями, только увеличенными, экранов медицинских компьютеров, с которыми она работала в больнице. «Мозги»: процессор, матплата и жесткий диск – были вмонтированы в металлическую раму, и при включении весь стол загорался чувствительными панелями, клавиатурой и прочим. Снова опустившись на колени, девушка проверила металлические ножки стола и победно вскрикнула, отыскав короткий черный провод, воткнутый в розетку на полу. Ее крик выгнал наружу стайку воробьев. Кира улыбнулась, но до победы было еще далеко – найти компьютеры не значило ровным счетом ничего, пока она не включила их. Поспешно покидая Ист-Мидоу, она не захватила никакого зарядного устройства – глупо, конечно, но теперь уже ничего не поделаешь. Можно будет попробовать раздобыть что-нибудь на Манхэттене в магазине электроники. Посещение острова после Эпидемии считалось слишком опасным, поэтому большая его часть еще не была разграблена. Однако тащить пятидесятифунтовый генератор на двадцать первый этаж ей явно не улыбалось.

Кира медленно, протяжно выдохнула, собираясь с мыслями. «Мне нужно выяснить, кто я, нужно понять, как связаны со всем этим отец и Нандита. Я должна найти Совет». Она снова достала фотографию, где стояла с отцом и Нандитой перед комплексом «ПараДжена». Поверх кто-то написал указание: «НайдиСовет». Она даже не знала точно, что это за Совет, не говоря уж о том, где его искать, не знала, и кто оставил ей снимок, и кто надписал его, хотя подозревала, что почерк Нандитин. Все, чего она не знала, казалось, придавливало ее своим весом, становившимся невыносимым; Кира закрыла глаза, стараясь дышать глубже. Она так рассчитывала на этот офис – единственную часть «ПараДжена», до которой могла дотянуться, – и не найти здесь ничего, даже намека, где искать дальше, было невыносимо.

Девушка встала, медленно подошла к окну подышать воздухом. Под ней расстилался Манхэттен: полугород, полулес – безбрежное зеленое море полных жизни деревьев и осыпающихся, зарастающих лианами зданий. Все это было таким большим, таким невероятно большим, а ведь это только один город – были и другие города, другие штаты и страны, целые материки, которых она никогда не видела. Кира чувствовала себя потерянной, сломленной полнейшей невозможностью найти один маленький секрет, скрываемый таким большим миром. Мимо пролетела стайка птиц, не замечая ни ее, ни ее мучений; они и конца света не заметили – солнце не перестанет вставать, а птицы не перестанут петь от того, что исчезнет единственный разумный вид.

Что значили ее успех или поражение?

Подняв голову, она стиснула зубы и прошептала:

– Я не сдамся. Плевать, насколько велик этот мир, буду обследовать новые места одно за другим.

Кира вернулась в кабинет, направилась к картотеке и выдвинула первый ящик. Если Совет имел отношение к «ПараДжену» – скажем, как какой-то особый проект, связанный с командованием партиалов, на что намекал Сэмм, – то этот финансовый филиал должен был рано или поздно перечислить им деньги, оставляя записи, которые ей предстояло найти. Она протерла стол-экран от пыли и начала вынимать папки из ящика, просматривая их абзац за абзацем, строчку за строчкой, платеж за платежом. Заканчивая стопку, она сметала ее на пол, в угол, и принималась за следующую, час за часом, остановившись только, когда стало слишком темно, чтобы читать. Ночной воздух дышал холодом, и Кира подумала было развести костер – на столе, где она могла сдержать его, – но не решилась. Внизу на улицах она пользовалась костром, но там его было легко скрыть, а пламя на такой высоте увидят за многие мили. Поэтому она просто отступила в фойе перед лестницей, закрыв все двери, и развернула скатку под защитой секретарского стола. Потом открыла банку тунца и тихонько съела в полной темноте пальцами, представляя, что это суши. Немного поспав, с рассветом тут же кинулась за работу, прочесывая папку за папкой. Поздним утром она наконец-то кое-что нашла.

– Нандита Мерчант, – прочитала она, вздрогнув всем телом после столь долгих поисков, – Пятьдесят одна тысяча сто двенадцать долларов перечислены 5 декабря 2064 года на прямой депозит в Арваде, Колорадо.

Это была зарплатная ведомость – длиннющая, видимо, включавшая всех сотрудников огромной компании. Перечитав запись, Кира нахмурилась. Кем работала Нандита, не указывалось, – только сумма, и было непонятно: это ежемесячная зарплата или годовая? Или вообще разовая выплата за отдельную работу? Она вернулась к гроссбухам, нашла ведомость за предшествующий месяц и быстро пролистнула, ища Нандиту. «Пятьдесят одна тысяча сто двенадцать долларов – 21 ноября», – прочитала она и нашла столько же от 7-го ноября. «То есть это зарплата за полмесяца, что в год дает… около одного и двух десятых миллиона долларов. Ничего себе!» Кира плохо представляла порядок зарплат старого мира, но, пробежав глазами список, увидела, что $51112 – едва ли не самая внушительная сумма.

– Так «няня» была важной шишкой в компании, – пробормотала девушка, размышляя вслух. – Но чем она занималась, получая настолько больше других?

Кира бы поискала и записи про отца, но не знала его фамилии. Ее собственная: Уокер, Ходок^[14] – была прозвищем, полученным от солдат, нашедших ее после Эпидемии, когда она проходила милю за милей по вымершему городу в поисках еды. «Ходок Кира». Она была такой маленькой, что не помнила ни своей фамилии, ни где работал папа, ни даже в каком городе они жили.

– Денвер! – вскрикнула она от внезапного озарения. – Мы жили в Денвере. Это же в Колорадо, так? – Она снова посмотрела на запись про Нандиту: Арвада, Колорадо. А эта Арвада далеко от Денвера? Кира аккуратно сложила страницу и сунула в мешок, поклявшись найти в старом книжном какой-нибудь атлас, и снова принялась просматривать платежную ведомость, ища папино имя: Армии. Однако список строился по фамилиям, и найти единственного Армина среди десятков тысяч людей отняло бы больше времени, чем оно того стоило. В лучшем случае, найдя его имя, она убедится в том, что и так предполагала, судя по снимку: Нандита и ее отец работали в одном отделении одной компании, – но по-прежнему не узнает, что они делали и зачем.

Следующий день поисков не дал ничего полезного, и в приступе раздражения она зарычала и выбросила последнюю папку в разбитое окно. Не успев бросить, тут же стала ругать себя за глупость: это ж надо было так привлечь к себе внимание! А что, если там кто-то шел? Конечно, вероятность смехотворна, но зачем испытывать судьбу? Девушка отступила от окна, надеясь, что, кто бы ни увидел летающие по улицам бумажки, спишет их на ветер или животных, и приступила к следующей задаче: обследованию второго этажа.

На самом деле это двадцать второй, напомнила она себе, устало поднимаясь по лестнице. Дверь на этаж была слегка приоткрыта, и, толкнув ее, она оказалась в офисном улье, разделенном на соты невысокими перегородками. Здесь не было уголка секретарши – только несколько кабинетов, все остальное занимали разгороженные столы клерков. На многих, как она заметила, стояли компьютеры или располагались гнезда для подключения ноутбуков – никаких чудо-столешниц этому этажу не полагалось, но ее внимание привлекли отсеки с торчащими голыми проводами: рабочие места, где должны были бы стоять компьютеры…

Кира похолодела, внимательно оглядывая зал. Ветер здесь порезвился сильнее, чем этажом ниже – спасибо длинному ряду лопнувших окон и отсутствию переборок. Время от времени случайный листок бумаги или завиток пыли перелетали между сотами, но Кира не обращала на них внимания, уставившись на ближайший комплекс из шести столов. Четыре были в порядке: мониторы, клавиатуры, канцелярские мелочи, семейные фото – но на двух компьютеры исчезли. И не просто исчезли, а были выдраны с мясом: карандаши и фотографии – раскиданы по столу или скинуты на пол, словно тот, кто забирал машины, либо слишком спешил, либо плевать хотел на все остальное. Кира наклонилась рассмотреть ближайший стол, с поваленной лицом вниз фотографией в рамке. На ней и вокруг нее скопился толстый слой грязи, крепко прошитый нитями грибницы. Неудивительно – после одиннадцати лет с окнами нараспашку половина зданий на Манхэттене была покрыта внутри слоем почвы. Но Кирино внимание привлек тонкий желтоватый росток, вылезавший, изгибаясь, из-под рамки. Она посмотрела на окна, оценивая угол, и пришла к выводу, что, да, несколько часов каждый день этот место получало достаточно света, чтобы его хватило растениям. Вокруг были и другие травки, но дело было не в том, не в том. Важно было, как травинка пробивалась из-под рамки. Кира подняла фотографию и отложила в сторону, распугав кучу жуков и обнажив куртинку сухого мха и мертвой травы. Она так и села, открыв рот.

Фотографию скинули со стола после того, как выросла трава!

Явно не вчера: сверху и по краям рамки было предостаточно грязи – она пролежала так несколько лет. Но не все одиннадцать. Эпидемия началась и закончилась, здание обезлюдело, покрылось грязью и сорняками, и тогда кто-то вынес из офиса компьютеры. Кто: люди, партиалы? Кира поискала под столом, найдя пучок проводов, но никаких следов того, кто унес системный блок, с которым они соединялись. Переползла к следующему разграбленному отсеку и нашла примерно то же самое. Не поленился же кто-то подняться на двадцать второй этаж ради того, чтобы стянуть два «компа»!

Зачем? Кира села и стала рассуждать. Если кому-то была нужна информация, пожалуй, легче спустить компьютер по ступенькам, чем затаскивать генератор на такую верхотуру. Но почему именно эти два? Чем уж они так выделялись? Оглядевшись, она поняла, что эти два стола были ближайшими к лифту. Но тогда все еще бессмысленнее: после Эпидемии лифты не работали, это не объяснение. При столах не было табличек с именами – если кто-то нацелился именно на эти две машины, он должен был знать, что в них.

Кира встала и медленно прошла по всему этажу, ища что-нибудь еще, что лежало не на месте или отсутствовало. Не хватало принтера, но она не могла сказать, исчез ли он до или после Эпидемии. Покончив с центральным залом, она решила пройтись по отдельным кабинетам вдоль задней стены и ахнула от удивления, обнаружив, что один из них был полностью выпотрошен: вынесли компьютер, обчистили полки – все. При этом в нем было полно офисного хлама, который говорил, что когда-то этот кабинет функционировал: телефон и корзина для мусора, многочисленные стопки бумаг и так далее, но ничего больше. Полок в комнате тоже было больше, чем в других, но все пустые. Интересно, сколько же всего отсюда утащили?

Она замерла, рассматривая пустой стол. Что-то еще отличало его от остальных, что-то неуловимое, ускользавшее от понимания. Маленький органайзер так же валялся на полу, как и около других столов, что предполагало ту же отчаянную спешку. Кто бы ни выносил из кабинета все содержимое, его явно чудовищно поджимало время. Провода, которых здесь было гораздо больше, чем около столов в «улье», свисали так же бессильно. Кира всю голову сломала, пытаясь понять, что же ее здесь цепляло, пока, наконец, сообразила: нет фотографий! Большую часть столов, осмотренных ею за последние два дня, украшал по меньшей мере один семейный снимок, а на многих и не один: улыбающиеся пары, группы наряженных детей – ископаемые остатки давно вымерших семей. Но в этой комнате фотографий не было вообще. Одно из двух: либо человек, работавший здесь, не имел семьи или был не настолько к ней привязан, чтобы ставить на столе фото, либо – что интереснее и мучительнее, – тот, кто вынес оборудование, забрал с собой и фотографии. И скорее всего, потому что когда-то сам же в этой комнате и работал.

Кира посмотрела на дверь, где было написано «АФА ДЕМУ», и ниже толстыми прописными буквами: «ГГ». Что еще за ГГ? Это прозвище такое? Не очень-то дружеское^[15], но, впрочем, она плохо понимала нравы старого мира. Девушка проверила другие двери и обнаружила, что все таблички строились по единой схеме: имя, фамилия и какое-то слово, хотя обычно слова были понятными: Договоры, Продажи, Маркетинг. Так это должности? Отделы? «ГГ» было единственным словом, написанным заглавными буквами, так что, наверное, это какая-то аббревиатура, но что она обозначала? Изобретения… тестирование? Она мотнула головой. Это не лаборатория – Афа Дему не был ученым. Чем он тут занимался? Зашел за своими вещами? Или его работа была так важна либо так опасна, что кто-то другой приходил забрать ее? Это не случайное мародерство – никто не стал бы тащиться на двадцать второй этаж ради пары компьютеров, от которых внизу проходу не было. Тот, кто их взял, знал, что делает, – в них содержалось что-то невероятно важное. Но кто здесь побывал? Афа Дему? Кто-то из Ист-Мидоу? Один из партиалов?

Кто еще был здесь до нее?

Глава третья

– Заседание объявляется открытым.

Маркус стоял у дальней стены зала, вытягивая шею над заполнившей его толпой. Ему было хорошо видно сенаторов: Хобба, Кесслер и Товара, и еще нового, которого он не знал, – сидевших в президиуме за длинным столом, но двое обвиняемых оказывались вне поля зрения. Мэрия, где раньше проводились подобные заседания, была разрушена при нападении Голоса два месяца назад, до того, как Кира нашла лекарство от РМ и Голос воссоединился с остальным обществом. Теперь заседания суда проводились в аудитории бывшей школы, закрытой несколько месяцев назад. «М-да, – подумал Маркус, – перенос места заседаний, пожалуй, наименьшее изменение с тех пор». Прежний лидер Голоса теперь был членом Сената, а два бывших сенатора предстали перед судом. Маркус встал на цыпочки, но зал переполнялся стоящими зрителями – казалось, весь Ист-Мидоу пришел посмотреть, как приговорят Уэйста и Деларозу.

– Меня тошнит, – пожаловалась Изольда, сжимая локоть Маркуса. Он опустился на пятки, понимающе ухмыльнувшись над утренней тошнотой Изольды, но затем скривился от боли, когда она сильнее сжала руку, впиваясь в него ногтями. – Перестань смеяться надо мной, – прорычала она.

– Я не смеялся вслух.

– Я беременна, – парировала Изольда, – у меня обострились все чувства. Я чувствую запах твоих мыслей.

– Запах?

– В определенных пределах. Слушай, я серьезно: дай мне свежего воздуха, или я сделаю этот зал еще менее аппетитным, чем он есть.

– Ты хочешь уйти?

Изольда покачала головой, закрыв глаза и делая медленные вдохи и выдохи. Утренняя тошнота была чудовищной – она даже похудела вместо того, чтобы набирать вес, потому что не могла удержать в желудке ни кусочка пищи, и сестра Харди грозилась положить ее в больницу, если в ближайшее время не наступит улучшение. Изольда взяла недельный отпуск на работе, и отдых отчасти помог ей, но она слишком пристрастилась к политике, чтобы пропустить такое слушание. Маркус огляделся, увидел стул рядом с распахнутой дверью и потянул девушку к нему.

– Извините, сэр, – негромко спросил он, – вы не позволите моей подруге присесть?

Мужчина даже не сидел на стуле, только стоял рядом, но с раздражением посмотрел на Маркуса и возмущенно прошипел:

– Я первым пришел и занял место. А теперь помолчите, я хочу послушать.

– Она беременна, – произнес Маркус, удовлетворенно кивнув, глядя, как выражение лица грубияна мгновенно изменилось.

– Да что ж вы сразу не сказали? – он немедленно отступил, приглашая Изольду сесть, и отошел, ища себе новое место.

«Сработало, как всегда», – подумал Маркус. Даже после отмены Закона Надежды, сделавшей беременность добровольной, женщины в положении все равно считались священными. Теперь, когда Кира нашла лекарство от РМ и можно было рассчитывать, что младенцы проживут дольше, чем несколько дней, такое отношение к женщине только усилилось. Изольда села, обмахиваясь, а Маркус встал сзади, чтобы не дать столпившимся людям перегородить ей приток воздуха, и снова бросил взгляд на президиум.

– …это именно то, что мы пытаемся прекратить в первую очередь, – говорил сенатор Товар.

– Вы что, смеетесь, что ли? – возразил новый сенатор; Маркус напряг слух, чтобы не пропустить ни слова. – Вы – бывший главарь Голоса, угрожавший развязать и в каком-то смысле развязавший гражданскую войну.

– То, что порой приходится прибегать к насилию, не означает, что насилие – это хорошо, – спорил Товар. – Мы сражались, чтобы предотвратить жестокость, а не наказывать ее, после того, как…

– Высшая мера наказания по сути своей и направлена на предотвращение преступлений, – напирал сенатор. Маркус вздрогнул – он и думать не думал, что Уэйста и Деларозу собираются казнить. Когда людей осталось всего тридцать пять тысяч, как-то не хочется спешить с казнью, будь они хоть трижды преступники. Новый сенатор махнул рукой в сторону обвиняемых:

– Когда эти двое понесут заслуженное наказание за свои преступления, в таком маленьком обществе, как наше, об этом узнает каждый и навряд ли осмелится повторить эти преступления.

– Эти преступления совершались по прямому требованию Сената, – заметил Товар. – Кому именно вы направляете свое послание?

– Всем, кто считает человеческую жизнь лишь фишкой в большой игре, – ответил его оппонент, и Маркус почувствовал, как по залу распространяется напряжение. Новый сенатор холодно глядел на Товара, и даже в задних рядах Маркусу был ясен угрожающий подтекст: если бы мог, он бы приговорил Товара вместе с Деларозой и Уэйстом.

– Они делали то, что считали наилучшим, – вступила Кесслер, одна из бывших сенаторов, которой удалось выйти сухой из воды и сохранить место в Сенате. Все, что Маркус видел лично, и все неизвестные посторонним подробности, рассказанные ему Кирой, свидетельствовали, что Кесслер и другие были не менее виновны в захвате власти, объявлении военного положения и превращении крошечной демократии Лонг-Айленда в тоталитарное государство, чем Делароза и Уэйст. Они сделали это для защиты людей, так они говорили, и поначалу Маркус соглашался с ними: в конце концов, человечеству угрожало вымирание, и в таких условиях трудно отстаивать утверждение, что свобода дороже жизни. Но Товар и другие члены Голоса подняли мятеж, Сенат ответил, Голос ответил на этот ответ, и так далее и так далее, пока в один прекрасный день они не начали лгать собственному народу, взрывать свою же больницу и втайне убивать своего солдата – все ради того, чтобы разжечь страх перед мифическим вторжением партиалов и таким образом вновь объединить остров. Официально заявлялось, что Делароза и Уэйст были серыми кардиналами, а остальные лишь выполняли их приказы – дескать, нельзя наказывать Кесслер за то, что она подчинялась своему начальству, как нельзя наказывать солдат Сети за то, что они подчинялись Кесслер. Маркус все еще не определился со своим отношением к официальному заявлению, но было более чем очевидно, что этот новый парень его категорически не одобрял.

Маркус наклонился к Изольде и легко коснулся ее плеча:

– Напомни мне, кто этот новенький?

– Эшер Вульф, – прошептала Изольда. – Заменил Уэйста в качестве представителя Сети безопасности.

– Понятно, – протянул Маркус, вставая. «Нельзя убить одного солдата, не сделав всю армию своим врагом».

– Что считали наилучшим, – повторил Вульф. Он окинул взглядом толпу, потом снова посмотрел на Кесслер. – Наилучшим в данном случае они посчитали убийство воина, отдавшего свои здоровье и безопасность ради защиты их секретов. Если мы заставим их заплатить ту же цену, что заплатил тот парень, возможно, новый состав Сената избавится от привычки считать такие решения «наилучшими».

Маркус взглянул на сенатора Хобба, недоумевая, почему тот молчит. Он считался лучшим полемистом Сената, но Маркус давно привык думать о нем как о человеке мелком, склонном к манипуляциям и оппортунизму. Он также был отцом малыша Изольды, и Маркус сомневался, что сможет когда-нибудь вновь начать уважать человека, не проявлявшего ни малейшего интереса к своему нерожденному ребенку. Сейчас он демонстрировал такое же равнодушие к судебному процессу. Почему он не принимает ничью сторону?

– Я полагала вопрос решенным, – не сдавалась Кесслер. – Уэйст и Делароза предстали перед судом и приговорены, они скованы наручниками и находятся на пусти к лагерю, где заплатят за…

– Они находятся на пути к идиллическому загородному поместью, где будут вкушать стейки и ухлестывать за толпами румяных одиноких фермерш, – съязвил Вульф.

– Выбирайте выражения! – взвилась Кесслер, заставив Маркуса вздрогнуть. Дружа с приемной дочерью Кесслер, Зочи, он наблюдал подобные приступы ярости столько раз, что не в силах был сосчитать, и теперь не завидовал Вульфу. – Вопреки вашим женоненавистническим поклепам на наши сельские общины, – продолжала Кесслер, чуть успокоившись, – обвиняемые отправляются не на курорт, а в исправительный лагерь, где их ждет тяжелый труд – тяжелее, чем любая работа, которую вы когда-либо в своей жизни выполняли.

– И вы не собираетесь кормить их? – «невинно» поинтересовался Вульф.

Кесслер закипела:

– Разумеется, их будут кормить.

Вульф выгнул брови в насмешливом удивлении:

– Тогда, может быть, вы лишите их свежего воздуха или солнца?

– Где же еще им предстоит работать на тюремной ферме, если не в поле?

– Тогда я не понимаю, – усмехаясь, продолжал Вульф. – На мой вкус, все это не выглядит каким-то страшным наказанием. Сенатор Уэйст, не дрогнув, отдал приказ убить одного из своих собственных солдат, юношу, находившегося под его командованием, и за это приговорен к мягкой постели, трехразовому питанию, свежей пище, недоступной нам здесь, в Ист-Мидоу, и куче девиц, о которых только мог мечтать…

– Вы все говорите о девицах, – прервал его Товар, – что именно вы себе воображаете?

Вульф помолчал, изучающе глядя на Товара, потом подхватил листок бумаги и, пробегая его глазами, заговорил:

– Возможно, я не совсем правильно понял суть запрета на смертную казнь. Мы не вправе никого убивать, поскольку, как вы говорите, «на планете всего тридцать пять тысяч человек, и мы не можем позволить себе потерять еще двоих», – он поднял глаза. – Так?

– Теперь у нас есть лекарство от РМ, – сказала Кесслер. – Значит, есть и будущее. Мы не можем позволить себе потерять ни одного человека.

– Поскольку должны обеспечить выживание нашего вида, – кивнул Вульф. – Плодиться и размножаться. Конечно. Мне рассказать вам, откуда берутся дети, или попросить принести доску и мел и нарисовать?

– Речь не о сексе, – сказал Товар.

– Вы правы, черт возьми!

Кесслер воздела руки к небу:

– А если мы не позволим им производить потомство? – спросила она. – Вы останетесь довольны?

– Если они не смогут производить потомство, нет никаких резонов сохранять им жизнь, – не унимался Вульф. – По вашей же собственной логике.

– Они смогут работать, – возражала Кесслер, – пахать поля, молоть пшеницу для всего острова, выра…

– Мы сохраняем им жизнь не для производства потомства, – тихо произнес Товар, – и не для того, чтобы использовать как рабов. Мы сохраняем им жизнь, потому что убить их было бы неправильно.

Вульф покачал головой:

– Наказание преступникам – это…

– Сенатор Товар прав, – наконец заговорил Хобб, вставая. – Речь не о сексе или потомстве, или физическом труде, и не обо всей той ерунде, которую мы тут наговорили. И даже не о выживании. У человечества есть будущее, как мы сказали; пища, дети и прочее нужны для этого будущего, но они не самое главное. Это средства нашего существования, но не цель и не смысл его. Мы не можем быть сведены – и не должны сами сводить себя – на уровень чисто физического существования. – Он подошел к сенатору Вульфу. – Наши дети унаследуют не только наши гены, не только города и фермы. Они унаследуют нашу мораль. Будущее, обретенное нами с открытием лекарства, – это драгоценный дар, который мы должны заслужить, день за днем и час за часом, будучи людьми, достойными будущего. Хотим ли мы, чтобы наши дети убивали друг друга? Конечно, нет. Значит, мы станем учить их собственным примером, что каждая жизнь бесценна. Убийство убийц – плохой пример нашим ученикам.

– Забота об убийцах – тоже, – возразил Вульф.

– Мы заботимся не об убийцах, – вдохновенно отвечал Хобб, – мы заботимся обо всех: старых и молодых, свободных и осужденных, мужчинах и женщинах. И если один из них окажется убийцей – или два, или три, или сотня окажутся убийцами, – мы все равно будет заботиться о них. – Он невесело улыбнулся, – Мы не позволим им убить кого-то еще, очевидно, – мы не глупцы. Но мы не убьем и их, потому что хотим быть лучше. Хотим найти высшее оправдание нашему бытию. Теперь у нас есть будущее, так не станем же начинать его с убийства!

Зал огласили жидкие аплодисменты, на взгляд Маркуса, некоторые звучали явно вынужденно. Часть людей выкрикивала возражения, но атмосфера в зале изменилась, и было ясно, что спор окончен. Вульф не выглядел довольным, но после прочувствованной речи Хобба явно не рвался настаивать на смертной казни. Маркус хотел посмотреть на реакцию заключенных, но никак не мог их увидеть. Изольда пробормотала что-то себе под нос, и он пригнулся, чтобы расслышать ее.

– Что ты сказала?

– Сказала, что он глупый актерствующий ублюдок, – раздраженно бросила Изольда, заставив Маркуса, поморщившись, отступить. Ему не хотелось в это вникать. Девушка настаивала, что ее связь с Хоббом была добровольной: она многие месяцы была его помощницей, а он красив и очарователен, – но в последнее время ее отношение к нему явно изменилось в худшую сторону.

– Кажется, нам нет нужды продолжать прения, – объявил Товар. – Кто за то, чтобы приговорить Марисоль Деларозу и Камерона Уэйста к пожизненному заключению с работой в сельскохозяйственном лагере Стиллуэлл?

Товар, Хобб и Кесслер подняли руки, мгновение спустя к ним присоединился Вульф. Единогласно. Товар наклонился подписать бумагу, и четверка солдат Сети подошла вывести заключенных за дверь. В зале стало шумно: сотни людей заговорили друг с другом, споря о приговоре, справедливости наказания и разыгранной драме. Изольда встала, Маркус провел ее в коридор.

– К выходу, – попросила Изольда, – мне нужно подышать.

Они шли во главе основной толпы и быстро добрались до наружной двери, обогнав остальных. На улице Маркус нашел скамейку, и девушка присела, поморщившись.

– Хочу картошку фри! – заканючила она. – Жирную, соленую – большую порцию: я хочу съесть всю картошку фри в мире.

– Ты выглядишь, прости, как будто тебя сейчас стошнит, и еще о еде думаешь?

– Не произноси слова «еда», – быстро проговорила Изольда, закрывая глаза. – я не хочу еды, я хочу картошку фри.

– У беременных столько причуд…

– Заткнись!

Толпа, выплеснувшись на газон перед школой, поредела; Маркус наблюдал, как люди либо расходились, либо собирались группками, тихо споря о сенаторах и их решениях. Впрочем, «газоном» это назвать было трудно: когда-то перед школой действительно зеленела аккуратная лужайка, но никто толком не ухаживал за ней уже многие годы, и она превратилась в луг с молодыми деревцами, иссеченный тропинками. Маркус задумался, не он ли косил его последним, два года назад, в качестве наказания за розыгрыш в классе. А потом его кто-нибудь подстригал? Вообще, с тех пор хоть что-то приводили в порядок? Сомнительная честь быть последним человеком, когда-либо подстригавшим газон. «Интересно, в скольких еще занятиях я окажусь последним?»

Помрачнев, он посмотрел через улицу на больничный комплекс с заполненной парковкой. Большая часть города в дни крушения старого мира была пуста – мало кто ел в кафе или смотрел кино в разгар Эпидемии, – но в больнице жизнь била ключом. Старые машины, ржавые и осевшие, с разбитыми окнами и царапинами на кузове, переполняли парковку: сотни и сотни людей, пар, семей, тщетно надеясь, что врачи спасут их от РМ, приехали сюда и умерли здесь, как и все врачи. Выжившие, поселившись в Ист-Мидоу, расчистили клинику в первую очередь – это была отличная больница, одна из главных причин, почему люди выбрали именно Ист-Мидоу как место для поселения, – но до парковки ни у кого не дошли руки. Так последняя надежда человечества оказалась с трех сторон окруженной лабиринтом из ржавого металла, одновременно свалкой и кладбищем.

Маркус услышал громкие крики и повернулся к зданию, из которого солдаты Сети выводили Уэйста и Деларозу, окруженные толпой, протестовавшей против приговора. Он не мог разобрать, хотелось ли им чего-то более сурового или мягкого, но подозревал, что пум создавали спорщики от обеих фракций. Эшер Вульф возглавлял процессию, аккуратно оттесняя людей и прокладывая дорогу. Фургон уже ждал их – бронированный автомобиль со свободными осями, который тянула четверка тяжеловозов, нетерпеливо бивших копытами, фыркавших и нервно вздрагивавших от становившихся все громче выкриков толпы.

– Выглядит, словно они хотят поднять 65шт, – пробормотала Изольда, и Маркус кивнул. Некоторые протестующие заблокировали двери фургона, другие силились оттащить их, а Сетевики беспомощно пытались навести порядок.

«Нет, – неожиданно понял Маркус, хмурясь и подаваясь вперед, – они не пытаются навести порядок, они пытаются… что? Солдаты не останавливают драку, а направляют ее. Я видел, как подавляют мятежи, – у них получается намного эффективнее. И они стараются как следует. Что они?..»

Сенатор Уэйст упал на землю, на его груди расцветало темно-красное пятно, и почти сразу же послышался громкий хлопок. Мир, казалось, замер на мгновение: толпа, Сеть и лужайка словно застыли, замороженные. Что случилось? Что это за красное пятно? Что за хлопок? Почему он упал? Части картины, разбросанные и перепутанные, постепенно выстроились в мозгу Маркуса по порядку: хлопок был звуком выстрела, красное на груди Уэйста – кровь. Его застрелили.

Лошади пронзительно заржали, от ужаса встав на дыбы и потянув за собой тяжелый фургон. Их громкое ржание будто стронуло застывшее время с места: толпа взорвалась криками и хаосом, все бросились бежать – кто в укрытия, кто искать стрелявшего, и все, казалось, старались оказаться как можно дальше от тела сенатора. Маркус повалил Изольду за лавку, прижимая ее к земле.

– Не двигайся! – крикнул он, а затем со всех ног бросился к упавшему заключенному.

– Найдите стрелка! – орал сенатор Вульф. Маркус видел, как сенатор вытаскивает из куртки блестящий черный полуавтоматический пистолет. Гражданские разбегались по укрытиям, как и некоторые Сетевики, но Вульф с несколькими солдатами остался при заключенных. Кирпичная стена за ними взорвалась брызгами шрапнели, и по школьному двору прокатился новый хлопок. Маркус, не в силах оторвать взгляда от лежавшего Уэйста, бросился на землю рядом с ним и начал проверять его пульс еще до того, как полностью остановился. Нащупать он так ничего и не нащупал, но кровь, вытекавшая из раны, доказывала, что сердце еще работает. Он зажал рану руками, со всей силы давя на нее, но вдруг резко вскрикнул – кто-то отдернул его назад.

– Я пытаюсь спасти его!

– Он мертв, – выпалил солдат. – Тебе надо в укрытие.

Маркус скинул его руку и снова неуклюже подполз к телу. Вульф продолжал кричать, указывая через лужайку на больничный комплекс, но Маркус, не обращая на него внимания, снова сдавил рану. Руки стали красными и скользкими, рубашку забрызгало горячими алыми каплями; он не переставая звал на помощь:

– Кто-нибудь, дайте рубашку или куртку! Он истекает кровью с двух сторон, и я не могу остановить ее одними руками!

– Ты с ума сошел, – рявкнул солдат сзади. – Беги в укрытие.

Оглянувшись наконец к нему, Маркус внезапно увидел сенатора Деларозу, все так же в наручниках, сжавшуюся между конвоирами.

– Спасите ее! – воскликнул Маркус.

– Он там, – распинался Вульф, снова показывая на здания за больничным корпусом. – Стрелявший там! Кто-нибудь, окружите здание.

Кровь толчками просачивалась сквозь пальцы Маркуса, окрашивая пальцы, заливая грудь осужденного; из выходного отверстия она сочилась ровным ручейком, вытекая из-под спины мужчины, разливаясь в лужицу, постепенно поглощавшую колени и брюки парня. Крови было слишком много – слишком много, чтобы Уэйст мог выжить, – но Маркус не ослаблял давления. Осужденный не дышал, и Маркус снова позвал на помощь:

– Я его теряю!

– Ну так брось! – громко и зло крикнул солдат. Весь мир, казалось, пропитался кровью и адреналином, Маркус с трудом сохранял самообладание. Чьи-то ладони протянулись к груди раненого, и он с удивлением увидел, что это руки не солдата, а Деларозы.

– Кто-нибудь зайдите туда! – кричал Вульф. – Убийца где-то в тех развалинах!

– Слишком опасно, – отнекивался другой солдат, сидевший, пригнувшись, за кустом. – Мы не можем вот так вот ломануться, когда снайпер прижал нас к земле.

– Да не прижимал он вас, он целит в осужденных.

– Все равно, слишком опасно.

– Тогда вызовите подкрепление, – настаивал Вульф. – Окружите его. Делайте хоть что-нибудь, чем сидеть тут!

Маркус перестал чувствовать биение сердца. Кровь в груди жертвы замерла, тело лежало без движения. Он продолжал сдавливать рану, понимая, что это бесполезно, но от потрясения не в состоянии придумать ничего лучшего.

– Да вы-то что беспокоитесь? – недоумевал солдат. Маркус поднял взгляд и понял, что тот обращается к сенатору Вульфу. – Пять минут назад призывали к казни, а теперь, когда этот мертв, пытаетесь поймать того, кто его убил?

Вульф развернулся на месте, оказавшись лицом к лицу с солдатом.

– Ваше имя, рядовой?

Солдат дрогнул.

– Кантона, сэр. Лукас.

– Рядовой Кантона, что вы поклялись защищать?

– Но он…

– Что вы клялись защищать?

– Народ, сэр. – Кантона сглотнул. – И закон.

– В таком случае, рядовой, в следующий раз дважды подумайте, прежде чем предлагать мне забыть о том и о другом.

Делароза посмотрела на Маркуса, держа на весу руки, перепачканные кровью собрата по заключению.

– Вот так оно и кончается, малыш.

То были первые слова, которые Маркус услышал от нее за многие месяцы, и они потрясли его до глубины души. Он осознал, что все еще сдавливает руками безжизненную грудь Уэйста, отпрянул, не в силах оторвать взгляда, и, тяжело дыша, спросил:

– Что так кончается?

– Все.

Глава четвертая

– Мне кажется, это Сеть, – заявила Зочи.

Хару фыркнул:

– Думаешь, СБ убила человека, который представлял ее в Сенате?

– Это единственное объяснение, – уверенно ответила девушка. Онисидели в гостиной, подъедая остатки ужина: жареную треску и тушеную брокколи из огорода Нандиты. Маркус задержался на этой мысли, отметив, что по-прежнему думает об «огороде Нандиты», хотя ее не было уже несколько месяцев: даже сегодняшнюю капусту сеяла уже не она, а Зочи. В доме остались только Зочи и Изольда, но он все еще говорил «огород Нандиты».

И, конечно, для него это был по-прежнему «дом Киры», хотя она отсутствовала уже два месяца. Теперь Маркус проводил здесь даже больше времени, чем до ее ухода, все надеясь, что однажды дверь откроется и на пороге появится она. Не появлялась.

– Подумай, – продолжила Зочи. – Сеть ничего не нашла, так? Два дня поисков – и ни одной зацепки, которая бы привела их к снайперу: ни гильзы, ни следа ботинка, ни царапины на полу. Я не поклонница Сети, но в профессионализме им не откажешь: если бы искали, нашли бы. Значит, попросту не ищут. Спускают дело на тормозах.

– Или снайпер был суперпрофессионалом, – возразил Хару. – Есть такая вероятность, или мы должны сразу погружаться в теории заговора?

– Конечно, он профессионал, – ответила Зочи. – Его же Сеть и готовила.

– Похоже на круг в доказательстве, – заметила Изольда.

– Уэйст был частью Сети, – объяснил Хару. – Он был их представителем в Совете. Если ты думаешь, что солдат способен убить другого солдата, то плохо же ты знаешь солдат. Они становятся ужасно злопамятными, когда нападают на одного из них, и не спустили бы дело на тормозах, а просто линчевали бы бедолагу.

– А я о том и говорю, – не унималась Зочи. – Что бы там еще Уэйст ни делал, он хладнокровно убил солдата – может, не лично, но отдал приказ. Распорядился убить своего подчиненного. Сеть ни за что не позволила бы ему так легко отделаться, ты сам сказал: они бы выследили и линчевали бы его. Новый сенатор от Сети, Вульф или как там его, – Изольда говорит, он чуть не криком кричал, требуя смертной казни. И вот, не добившись своего в суде, они просто перешли к плану Б.

– Или, что более вероятно, – сказал Хару, – все было так, как говорит Сеть: это попытка устранить Вульфа, или Товара, или кого-то еще. Кого-то из действующих сенаторов. Зачем убивать приговоренного преступника?

– Так снайпер просто промазал? – съязвила Зочи. – Этот невероятный супер-пуперпрофессионал, ушедший от преследования всей Сетью, так дерьмово стреляет, что целил в одного сенатора, а попал в другого? Слушай, Хару, ты уж реши: он либо профи, либо нет.

Маркус всегда старался избегать подобных споров, «подобных» – в смысле «любых споров с Хару», – по причине их бесплодности. Он сам видел, как действовали (или бездействовали) солдаты во время нападения, и по-прежнему не мог понять, было ли это заговором или нет. Один пытался оттащить его от Уэйста, но для чего: чтобы спасти Маркуса или чтобы не дать ему помочь несчастному? Сенатора Вульфа нападение задело за живое, убийство заключенного стало для него чуть ли не личным оскорблением, но был ли он искренен или всего лишь ловко разыграл спектакль?

Хару и Зочи спорили со страстью, но оба слишком легко кидались в крайности; по опыту Маркуса, они будут спорить и спорить часами, а то и днями. Махнув на них рукой, он повернулся к Мэдисон и Изольде, ворковавшим над дочкой Мэдисон, Арвен.

Арвен была чудом: первым ребенком за почти двенадцать лет, излечившимся от РМ-вируса благодаря лекарству Киры, самореплицирующемуся в ее крови. Сейчас девочка спала на руках Мэдисон, туго спеленутая флисовым одеялом, пока Мэдисон негромко разговаривала с Изольдой о работе и беременности. Сэнди, персональная медсестра Арвен, тихо сидела в уголке: чудо-дитя было слишком ценным, чтобы оставлять его без непрерывного медицинского наблюдения, так что Сэнди повсюду сопровождала мать и дочь, хотя так и не стала частью их компании. Их свита пополнилась и другими: чтобы защитить ребенка, Сенат приставил к ним пару телохранителей. А после того, как сумасшедшая – мать десяти мертвых детей – попыталась похитить Арвен в первый же день, когда Мэдисон пошла с ней на рынок, охрану удвоили, а Хару восстановили в армии. Сегодня вечером один охранник дежурил во дворе перед домом, а второй – за ним. Рация на поясе Хару негромко чирикала каждый раз, как кто-нибудь из них выходил на связь.

– Есть подвижки? – спросила Мэдисон, вырвав Маркуса из задумчивости.

– Что?

– С лекарством, – уточнила она, – Есть подвижки с лекарством?

Он нахмурился, взглянув на Изольду, и покачал головой:

– Ничего. Нам показалось, мы совершили прорыв, пару дней назад, но выяснилось, что группа Д уже так пробовала. Тупик. – Он снова нахмурился от выбранного самим же слова, хотя теперь смог заставить себя не покоситься на Изольду; пусть это замечание отягощает его совесть, но не стоит привлекать к нему дополнительное внимание.

Изольда опустила глаза, поглаживая животик, как Мэдисон до нее. Маркус старался изо всех сил – все в его группе старались, – но пока они ни на шаг не приблизились к синтезу лекарства от РМ. Кира выяснила, что служит лекарством, и смогла добыть его образец у партиалов на материке, но наладить собственное производство Маркус и другие врачи по-прежнему не могли.

– Еще один умер в эти выходные, – тихо проговорила Изольда, посмотрев на Сэнди; та печально кивнула, подтверждая. Изольда помедлила, держа руку на животе, потом повернулась к Маркусу:

– Их теперь даже больше – Закон Надежды отменен, больше никого не принуждают беременеть, но их стало больше, чем раньше. Все хотят иметь детей, рассчитывая, что вы найдете способ производства лекарства к тому времени, как подойдет срок. – Она отвернулась. – Так странно: мы в Сенате всегда говорили «младенцы» – тогда, еще до лекарства, – словно прятались от слова «ребенок». Когда все, что мы получали, были отчеты о смерти, нам не хотелось думать о них как о детях, малышах, как о чем-то, кроме образцов в неудавшемся эксперименте. Теперь же, когда у меня… ну, в общем, когда я… сама ношу своего растущего человечка в животе, все иначе. Я не могу думать о нем иначе, как о своем ребенке.

Сэнди кивнула:

– Мы в больнице тоже так говорили. И сейчас продолжаем. Смерть слишком близка, мы пытаемся держать ее на расстоянии.

– Не знаю, как вам это удается, – еле слышно проговорила Изольда. Маркусу показалось, голос девушки надломился, но он не видел ее лица и не мог понять, плачет ли она.

– Но вы должны были продвинуться! – обратилась к Маркусу Мэдисон. – Вас четыре группы…

– Пять, – машинально поправил ее Маркус.

– Пять групп, – повторила Мэдисон, – и все работают над синтезом феромона партиалов. Вам дают любое оборудование, образцы для работы – все. Это… – она запнулась. – Это не может быть тупиком.

– Мы делаем, что можем, – объяснил Маркус. – Но ты должна понять, как все сложно. Феромон не просто взаимодействует с РМ, он каким-то образом является частью жизненного цикла вируса – мы сами, честно говоря, еще не понимаем до конца, почему он работает. Почему у партиалов оказалось лекарство от РМ? Почему они выдыхают его, почему носят в крови? Насколько мы успели понять из объяснений Киры, пока она не ушла, партиалы даже не знают, что обладают лекарством, оно – часть их генетической конструкции.

– Не вижу в этом смысла, – призналась Сэнди.

– Его нет, если только это не часть какого-то большего плана, – ответил Маркус.

– Не важно, есть этот ваш гипотетический «больший план» или нет, – отрезала Мэдисон. – Не важно, откуда берется этот феромон, или как он туда попал, или почему небо голубое – вам всего лишь надо его скопировать!

– Сначала мы должны понять, как он работает, – начал было Маркус, но Изольда оборвала его.

– Мы должны пойти и добыть его, – заявила она. – Лекарство есть, но мы не можем сами его сделать, а дети умирают каждый день, и народ начинает роптать. А между тем прямо за проливом миллион партиалов вырабатывают лекарство каждый день, пальцем о палец не ударяя. Вопрос не в том, что «мы нападем на партиалов», вопрос, «сколько мы еще будем ждать».

– Я был за проливом, – произнес Маркус, – и видел партиалов в схватке – нам не выстоять против них.

– Не нужно затевать тотальную войну, – возразила Изольда, – просто небольшой набег: туда и сразу обратно, прихватив одного красавчика. Как Кира и Хару с Сэммом.

Услышав свое имя, Хару оторвался от спора с Зочи:

– Что там про меня и Сэмма?

– Мы говорим о том, собирается ли Сеть захватывать еще одного партиала, – объяснила Мэдисон.

– Конечно, собираются, – горячо отозвался Хару. – это неизбежно. Они зря ждут так долго.

«Отлично, – подумал Маркус, – вот я и влип в спор с Хару».

– Нам не обязательно похищать его, – заметила Зочи. – Можно уговорить.

– В прошлый раз на вас напали, – ответил Хару. – Я читал отчеты: вы едва ноги унесли, и это при том, что с вами был партиал, которому вы доверяли. Не хочется даже думать, что случится при контакте с незнакомой группировкой партиалов.

– Всем подряд партиалам доверять нельзя, – согласилась Зочи. – Нов отчетах тебе должно было попасться и то, что Сэмм не подчинился приказу своего командира, чтобы помочь нам. Возможно, есть и другие партиалы, разделяющие его взгляды.

– Если бы мы действительно могли им доверять, – проговорил Хару, – нам не пришлось бы рассчитывать на одного непослушного отщепенца. Я поверю в мир с партиалами, когда увижу, что они по-настоящему сделали хоть что-то, чтобы помочь нам.

– Это он сейчас так говорит, – улыбнулась Мэдисон, – но на самом деле не станет доверять партиалам даже тогда.

– Помнила бы ты Войну с партиалами, – горько произнес Хару, – тоже бы им не доверяла.

– Мы снова вернулись к началу, – вздохнула Изольда. – Никто из обладающих властью не хочет мира с партиалами, и никто из врачей не может без них сделать лекарство, так что все, что остается, – война.

– Небольшой набег, – уточнил Хару. – Просто прокрасться, схватить одного, а остальные даже не заметят.

– Это будет означать войну, – мрачно выговорил Маркус, со вздохом втягиваясь в спор. – Они и так уже воюют друг с другом, и, возможно, это единственная причина, почему до сих пор не напали на нас. Группа, на которую мы наткнулись на том берегу пролива, изучала Киру в отчаянной попытке найти лечение от собственной чумы: встроенного срока действия. Среди них точно есть группировка, верящая, что люди – ключ к решению, они ни перед чем не остановятся, чтобы превратить нас в подопытных кроликов. И стоит им только выиграть гражданскую войну, как они придут сюда со своим дьявольским оружием и убьют или поработят нас всех.

– Значит, война неизбежна, – провозгласил Хару.

– Почти так же неизбежна, как то, что ты скажешь «неизбежно», – хмыкнул Маркус.

Хару пропустил насмешку мимо ушей:

– В таком случае что же удерживает нас от набега? Даже лучше совершить его сейчас, пока они заняты друг другом. Захватим парочку, выжмем столько лекарства, сколько потребуется, чтобы продержаться, пока в нем есть необходимость, а потом убьем их и уберемся с Лонг-Айленда, пока партиалы не опомнились и не пришли за нами.

Сэнди нахмурилась:

– Ты хочешь сказать, мы все покинем Лонг-Айленд?

– Если партиалы перейдут в наступление, глупо будет оставаться здесь, – объяснил Хару. – Если бы они не были нужны нам для лекарства, мы бы уже так и сделали.

– Дайте нам еще времени, – попросил Маркус. – Мы близко, я знаю: мы близко.

Маркус ожидал реплики Хару, но первой заговорила Изольда.

– Вам дали шанс, – холодно заметила она. – Мне не важно, синтезируем ли мы лекарство, украдем, договоримся или что-то еще, но я не хочу потерять своего ребенка. Люди не собираются возвращаться к тому, что было, – только не теперь, зная о лекарстве. И непохоже, что партиалы будут ждать вечно. Нам еще повезло, что их оружие до сих пор не уперлось нам в лицо.

– Время поджимает, – согласился Хару, – сосредоточьтесь на лекарстве, или война неизбежна.

– Ага, – зевнул Маркус, вставая. – Ты уже говорил. Выйду подышать – знаете ли, мне тут внезапно навалилось на плечи будущее человечества. – И он вышел, радуясь, что никто не увязался за ним. Парень не сердился, по крайней мере, не на них – в конце концов, будущее человечества действительно лежало на его плечах. И на их тоже. Когда людей осталось не более тридцати пяти тысяч, вряд ли чьи-то плечи могли избежать этой ноши.

Он открыл заднюю дверь и шагнул в остывающий вечерний воздух. Двенадцать лет назад, до Эпидемии, по всему городу уже зажглись бы электрические фонари, такие яркие, что затмили бы звезды, но сейчас небо пестрило мерцающими созвездиями. Маркус стал разглядывать их, глубоко дыша, ища те немногие, что помнил со школы: Орион нашелся первым – по поясу с кинжалом, а вот и Большая Медведица. Он прикрыл один глаз и продлил линию ковша, ища Полярную звезду.

– Ты ошибся дорогой, – промурлыкал девичий голос, заставив Маркуса дернуться.

– Я не знал, что здесь кто-то еще, – объяснил Маркус, надеясь, что не выглядел слишком глупо, когда подпрыгнул от неожиданности.

Он обернулся посмотреть, неожиданно задумавшись: кто же мог прятаться в садике Зочи, и в ужасе вскрикнул, когда из тени выступила женщина с автоматом. Маркус попятился, пытаясь найти свой голос и просто «переварить» неожиданное появление, а женщина приложила палец к губам. Маркус уперся спиной в стену дома. Ее жест, поддержанный тусклым блеском ствола, заставил его закрыть рот.

Девушка подошла ближе, улыбаясь хищной кошачьей ухмылкой.

Теперь Маркус видел, что она моложе, чем он успел подумать, – высокая, стройная, грациозные движения полны силы и уверенности; на вид ей было не больше девятнадцати – двадцати. Черты лица монголоидные, чернильно-черные волосы заплетены сзади в тугую косу. Маркус нервно улыбнулся ей, увидев не только автомат, но и пару ножей на поясе, которые только что заметил. Не один нож, а сразу два. «Зачем ей два ножа? Сколько вещей она собирается резать одновременно?» Выяснять это не хотелось.

– Можешь говорить, – разрешила девушка, – только не кричи, не зови на помощь и не делай других глупостей. Не хотелось бы портить такой чудный вечер бегством – или убийством.

– Прекрасно! – Маркус нервно сглотнул. – Если я могу как-то помочь вам никого не убить, только дайте знать.

– Я кое-кого ищу, Маркус.

– Откуда вы знаете мое имя?

Не обращая внимания на его вопрос, она достала фотографию:

– Узнаешь?

Маркус уставился на снимок: трое стоят перед каким-то зданием, – затем протянул руку, чтобы взять его, взглядом спросив у девушки разрешения. Она кивнула и передала ему фото, Маркус поднял его, ловя свет.

– Немного…

Девушка щелкнула маленьким фонариком. Маркус кивнул:

– …темно, спасибо.

Он пристально всмотрелся в фотографию, продолжая чувствовать автомат рядом с собой. На снимке были мужчина, женщина и маленькая девочка лет трех-четырех между ними на фоне огромного стеклянного здания. Маркус вздрогнул, прочитав название на фасаде: «ПараДжен». Он уже открыл рот сказать об этом, как вдруг с еще большим удивлением осознал, что женщину на снимке хорошо знает уже много лет.

– Это же Нандита!

– Нандита Мерчант, – подтвердила девушка. Она щелчком погасила свет. – Полагаю, ты не знаешь, где она сейчас?

Маркус повернулся к ней лицом, все еще пытаясь понять, что происходит.

– Никто не видел Нандиту уже несколько месяцев, – ответил он. – Это ее дом, но… она часто уходила на вылазки – искать новые травы для своего огорода, однако, с тех пор как ушла последний раз, все еще не вернулась. – Маркус снова взглянул на фотографию, затем обратно на девушку. – Вы работаете с Мкеле? Или, ладно, забудем, с кем вы, но кто вы? Откуда вы знаете меня?

– Мы встречались, – ответила она, – но ты меня не помнишь. Меня трудно увидеть, если я не хочу быть увиденной.

– Я уже догадался, – произнес Маркус. – я также начинаю догадываться, что вы не совсем из спецслужб Ист-Мидоу. Почему вы ее ищете?

Девушка улыбнулась, лукаво и угрожающе:

– Потому что она отсутствует.

– Полагаю, об этом я уже догадался. – Маркус неожиданно осознал, что девушка чертовски привлекательна. – Позвольте сформулировать иначе: почему вам нужно найти ее?

Незнакомка снова щелкнула фонариком, на секунду ослепив Маркуса, затем развернула его в сторону снимка, который он все еще держал в руках.

– Присмотрись-ка, – скомандовала девушка. – Узнаешь ее?

– Это Нандита Мерчант, я уже…

– Да не ее, ребенка рядом с ней!

Маркус снова вгляделся, приблизив фотографию к глазам, внимательно рассматривая девочку в центре. Кожа слегка смуглая, хвостики черные как уголь, горящие любопытные глаза. На ней было яркое цветастое платье, из тех, что надевают маленьким девочкам для прогулки в парке солнечным днем. Из тех, что он не видел уже двенадцать лет. Она выглядела счастливой, невинной, слегка морщила лицо, прищурив один глаз от яркого солнца.

В этом прищуре было что-то знакомое…

Маркус открыл рот, от удивления чуть не выронив карточку.

– Это же Кира! – Он поднял глаза на загадочную незнакомку, еще больше смущенный. – Это фотография Киры до Эпидемии. – Он снова посмотрел на нее, вглядевшись как следует. Кира была совсем маленькой, с круглым пухлым личиком, но черты лица были все теми же: Кирин носик, Кирины глаза, и та же манера щуриться на солнце. Маркус покачал головой:

– Почему она с Нандитой? Они же не встречались до Эпидемии!

– Именно, – согласилась девушка. – Нандита знала об этом, но ничего не говорила.

«Странная фраза, – подумал он. – Не “Нандита знала Киру”, а “Нандита знала об этом”. О чем “об этом”?»

Девушка выключила фонарь, изящным движением сунула его в карман и вырвала снимок из руки Маркуса.

– Знаешь, где она сейчас?

– Кира или Нандита? – уточнил Маркус, а потом беспомощно пожал плечами. – В любом случае ответ «нет», так что не важно. Кира ушла искать…

Кира ушла искать партиалов, но он никому не проговорился; впрочем, кажется, сейчас это было не важно.

– Вы партиал, да?

– Увидишь Киру, скажи ей, Герои передавала привет.

Маркус кивнул:

– Вы та, кто ее поймала и доставила доктору Морган.

Герои не ответила, пряча фотографию и вглядываясь в тени за собой.

– Скоро, очень скоро, на этом островке станет крайне интересно, – предупредила она. – Тебе известно про срок действия, о котором рассказывал Сэмм?

– Вы и Сэмма знаете?

– Кира Уокер и Нандита Мерчант – ключи к разгадке тайны срока действия, и доктор Морган решительно настроена найти их.

Маркус нахмурился, сбитый с толку:

– Какое они имеют к этому отношение?

– Не отвлекайся на подробности, – перебила его Герои. – Не важно, почему доктор Морган хочет их найти, важно, что она делает и собирается сделать. Знаешь, у партиалов есть только два способа добиваться цели: мой и всех остальных.

– Не могу причислить себя к большим поклонникам вашего, – пробормотал Маркус, покосившись на оружие. – А стоит ли мне знать способ всех остальных?

– Вы его уже видели: он назывался Войной партиалов.

– В таком случае мне больше нравится ваш, – признался Маркус.

– Тогда помоги мне, – приказала Герои. – Разыщи Нандиту Мерчант. Она где-то на этом острове. Я бы и сама это сделала, да у меня дела в другом месте.

– Не на острове, – догадался Маркус и рискнул сделать еще одно предположение: – Вы ищете Киру.

Герои вновь улыбнулась.

– Что мне делать, если я найду ее? – спросил Маркус. – Если предположить… что я вообще стану ее искать, потому что вы мне не начальница.

– Просто найти ее, – ответила Герои, отступая назад. – Поверь мне, тебе не понравится, если начнут действовать остальные. – Повернувшись, партиалка шагнула в тень.

Маркус попытался последовать за ней, но девушка растворилась в ночи.

Глава пятая

Кира пригнулась, прячась за кустами, и посмотрела в свой новый оптический прицел на дверь магазина электроники. Это был уже четвертый магазин, который она обследовала, три предыдущих оказались разграблены. В принципе, в этом не было ничего странного, но после офиса «ПараДжена» ее и без того высокая подозрительность просто зашкаливала. Внимательный осмотр каждого магазина подтверждал одно и то же: мародер, кем бы он ни был, приходил недавно. Нет, это не привычное разграбление одиннадцатилетней давности: кто-то в зеленых недрах Манхэттена несколько месяцев назад начал старательно собирать компьютеры и генераторы.

Она наблюдала за зданием уже почти полтора часа, сосредоточившись до предела, стараясь столь же предусмотрительно искать следы грабителя, насколько сам он их заметал. Девушка прождала еще несколько минут, внимательно разглядывая витрины магазина, соседних заведений, окна четырех этажей над ними, – ничего. Еще раз проверила улицу в обе стороны – никого, можно заходить. Подобрав вещмешок, она крепко сжала автомат и перебежала на другую сторону разбитой мостовой. Дверь когда-то была стеклянной, и Кира, не притормаживая, легко запрыгнула в зияющую дыру. Проверив все закутки с оружием наготове, она осмотрела ряды полок. Магазинчик был маленьким: в основном колонки и стереосистемы, большая часть разграблена еще во время Эпидемии. Единственным «обитателем» здесь был скелет кассира за прилавком. Убедившись, что в здании безопасно, Кира повесила автомат на плечо и принялась как можно тщательнее обследовать пол. Долго искать не пришлось: вот они, четкие отпечатки ботинок на пыли, которые могли появиться только спустя долгое время после того, как стекло витрины разбилось и помещение заполнили грязь и обломки. Здешние следы были даже четче, чем прежде; она померила их ладонью – размер тот же, огромный: четырнадцатый, если не пятнадцатый. Отпечатки невероятно хорошо сохранились: ветер и вода со временем должны были бы размыть их, особенно в широких проходах между полками, а эти практически не тронуты. Кира опустилась на колени, обследуя отпечатки как можно пристальнее. Те, другие, были оставлены в течение года, но этот – на прошлой неделе.

Кто бы ни таскал генераторы, он по-прежнему охотился за ними.

Кира занялась полками, пытаясь понять по их состоянию и положению следов, что же именно взял похититель. Гуще всего, разумеется, следы покрывали угол, в котором стояли генераторы, но по мере изучения проступило явное отклонение в их распределении: таинственный незнакомец по меньшей мере дважды ходил к противоположной стене магазина, один раз – медленно, словно ища что-то, и один раз – решительно, оставляя более глубокие следы: явно нес что-то тяжелое. Девушка осмотрела полки, скользя взглядом по пыльным пластиковым телефонам, заткнутым в металлические кармашки, по изящным ноутбукам и миниатюрным плеерам, которые так любила собирать Зочи. Следовая дорожка привела ее по каменной крошке к низкой полке в задней части магазина. Пустой. Ага, вот где мы затарились. Кира нагнулась, протерла от пыли название рубрики на полке и с недоумением прочитала выцветшую надпись: «НАМ». Что это? Ветчина^[16]?

В магазине электроники? Она нагнулась еще ниже, разглядев еле заметное следующее слово: радио. Что еще за ветчинное радио^[17]? Очередная непонятная аббревиатура…

Компьютеры, генераторы, теперь вот радио. Этот загадочный похититель скопил уже целую коллекцию техники старого мира и явно разбирался в ней – ему не потребовалось протирать надпись от пыли. И из «ПараДжена» взял именно то, что хотел, – он собирал не просто технику определенного типа, а неслучайные, нужные ему вещи: старые «компы» из «ПараДжена» и генератор, чтобы включить их. А теперь взял радиостанцию – с кем собрался разговаривать?

Манхэттен стал ничейной землей, необъявленной демилитаризованной зоной между партиалами и уцелевшими людьми, где никого не должно было быть, и не потому, что запрещалось, а потому, что слишком опасно. Случись здесь что-нибудь с тобой – и ни одна сторона не придет на помощь, зато любая может тебя прикончить. Разведчикам тут тоже делать нечего: не за кем следить и нечего искать, кроме, как предполагала Кира, файлов «ПараДжена». Она охотилась за ними, и тот расхититель магазинов тоже – и опередил ее. Теперь из-за него она осталась без единого генератора, который могла бы принести в офис компании, и с неясными шансами, что оставшиеся там компьютеры содержат нужные ей данные. Девушка надеялась залезть в машину главного начальника, проверить, нет ли там того, что она искала, но ее загадочный конкурент, явно искавший то же самое, начальственный «комп» не одарил даже мимолетным вниманием. Наиболее вероятно, что все, нужное Кире, он уже стащил, и, если она хотела найти нужные файлы, придется искать самого похитителя.

Ей хотелось выяснить, что «ПараДжен» делал с партиалами, с РМ, с ней, но Киру привело сюда и еще одно задание. Последняя записка Нандиты приказывала ей найти Совет – высшее командование партиалов, – и хотя здесь она бы их не встретила, Кира надеялась, по крайней мере, отыскать какие-то зацепки, подсказки, с чего начинать поиски. Но… можно ли доверять Нандите? Девушка тряхнула головой, мрачно оглядывая разоренный магазин. Всю жизнь она доверяла Нандите больше, чем кому бы то ни было, но, оказывается, няня знала ее отца до Эпидемии, знала ее саму и ничего не говорила… Нандита обманула ее, и Кира не знала, с какими намерениями та оставила ей указание, что делать дальше. Но ничего другого ей не оставалось. Придется продолжать собирать крупицы сведений о «ПараДжене», как бы ее ни пугал загадочный похититель, – все ответы хранились в компании, и незнакомец был там, где ей предстояло их найти. Партиал ли он, или человек, или двойной агент, или еще кто – не важно, надо найти его и узнать все, что знает он.

В голове всплыла новая мысль: дым, который она видела здесь в прошлый раз, с Джейденом, Хару и другими: тонкая струйка, поднимавшаяся из трубы камина или от костра. Они пошли разведать, что это, но напоролись на отряд партиалов Сэмма, и поспешное бегство с острова вытеснило из ее памяти тот факт, что источник дыма так и остался тайной. Тогда она думала, что дым шел из лагеря партиалов, но, познакомившись с ними поближе, поняла, что такое предположение просто смешно – партиалы слишком умны, чтобы столь явно демаскировать себя, и слишком выносливы, чтобы особо нуждаться в костре. Больше похоже на то, что дым шел от лагеря некой третьей стороны, и партиалы сами направлялись к нему на разведку, когда неожиданно столкнулись с людьми. В итоге обе группы взаимно «проредили» друг друга, не успев выяснить, что происходит. Возможно. Искать дым – рискованное дело, но все же это лучше всего остального, что приходило на ум. И уж точно лучше, чем караулить у магазинов электроники в бесплодной надежде, что расхититель заявится именно в тот, за которым она следит.

Начать стоило с того района, где они побывали тогда, а если незнакомец переместился – что выглядело вполне вероятным после жаркой драки со взрывом, устроенной ими всего в нескольких кварталах от его логова, – хотя бы поискать следы, которые могли привести к новому укрытию невидимки. В этом городе кто-то есть, и она во что бы то ни стало найдет его.

Разыскать источник дыма оказалось труднее, чем Кира думала. Прежде всего, он располагался далеко отсюда, и приходилось идти по памяти, а город был столь необъятным и всюду одинаковым, что она не могла вспомнить место, не увидев его заново. Пришлось дотащиться обратно к южному мосту, по которому они тогда переходили, найти то же здание и посмотреть из того же окна. Там, наконец-то, она стала вспоминать местность: длинные ряды деревьев, три жилых башни – все ориентиры, что привели их тогда к столкновению с партиалами. Здесь она впервые встретила Сэмма – ну, не столько «встретила», сколько «оглушила и захватила в плен». Удивительно, сколь многое изменилось с тех пор. Если бы Сэмм шел сейчас с ней… Да, стало бы намного легче, по меньшей мере.

Но она знала, что дело не только в этом. Взглянув в окно на утопающий в зелени город, Кира снова, в сотый раз, задумалась, была ли близость, которую она чувствовала между ними, разновидностью Связи партиалов или чем-то более глубоким? Удастся ли это понять? Да и надо ли? Она связана с Сэммом, как мало с кем в последнее время.

Нет, сейчас не время думать о Сэмме. Кира опять изучающе осмотрела городской пейзаж, заставляя себя вспомнить, откуда именно поднимался дым, и как повторить свой тогдашний путь к нему. Она даже вытащила блокнот и набросала карту, но без четкого знания, сколько здесь улиц и как они назывались, не могла понять, насколько эта карта окажется полезной. Невероятно высокие здания и чудовищно узкие улицы делали город почти лабиринтом, сетью ущелий из металла и камня. В прошлый раз с ними шли разведчики, но в одиночку Кира боялась заблудиться и не найти уже ничего и никогда.

Отметив, как могла, ключевые ориентиры, девушка спустилась по длинной лестнице и окунулась в лабиринт потрескавшихся мостовых, заполненных беспорядочно брошенными машинами и хлыстиками тянувшихся к свету деревьев, в листьях которых мягко поигрывал ветер. Прошла место давнишней аварии, где не менее дюжины машин сбились кучей в отчаянной попытке вырваться из зараженного города. В тот раз она такого нагромождения не проходила, что обеспокоило ее, не сбилась ли она с пути, но вскоре, завернув за угол и увидев один из отмеченных ориентиров, Кира пошла уже увереннее. Легче всего было идти по середине улицы – меньше обломков, – но там и видимость была лучше, и Кирина мания преследования заставляла ее двигаться по краю, пробираясь вдоль стен и оград, карабкаясь через завалы упавших сверху обломков небоскребов. Медленно, зато безопасно, – уговаривала себя девушка.

То и дело Кире попадались дырки от пуль в машинах и почтовых ящиках, подтверждавших, что она на верном пути. Тогда они убегали под снайперским огнем, Джейдена ранило в руку. Эти воспоминания заставили ее остановиться и прислушаться: птицы, ветер, вопли кошачьей драки. Глупо было подозревать, что и сейчас здесь окажется снайпер, но она ничего не могла с собой поделать: нырнула за осыпающуюся лестницу, тяжело дыша, убеждая себя, что это все нервы, а перед глазами так и стояли Джейден, раненный в руку, Джейден с простреленной грудью в больнице Ист-Мидоу, кровь, вытекающая на пол. Тогда он пожертвовал собой ради ее спасения. Именно он научил ее преодолевать страх, подниматься, когда от ужаса не можешь даже пошевелиться. Сжав зубы, она встала и снова пошла дальше. Бояться можно сколько влезет, но она не позволит страху остановить себя.

К жилому комплексу она подошла в разгар дня; солнце пылало высоко в небе. Вот они: пять зданий, из наблюдательного пункта в небоскребе казавшиеся тремя. То самое место. Вокруг был широкий газон, теперь зараставший деревьями; Кира осторожно пробралась сквозь них, раздвигая стволики. «Этот мы миновали, а в этот зашли…»Завернув за угол, она посмотрела вверх, на дыру в три этажа от устроенного ими взрыва. Лиана оплетала болтавшуюся балку, на искореженной арматуре уселась птичка – война кончилась, и природа пожинала плоды своей безусловной победы.

Они пришли сюда, ища источник дыма, и выбрали это здание, потому что думали, его окна выходят на задворки обжитого дома. Кира, держа оружие наготове, заглянула за первый угол, потом – за второй. Так, вот улица, и если ее карта верна, то до нужного ей дома осталось шесть домов. Один, два, три, четыре… о, нет! Кира, потрясенно открыв рот, уставилась на шестой дом в ряду. На его месте зияла пустая воронка, обрамленная обломками.

Глава шестая

– Заседание Сената объявляется открытым, – объявил сенатор Товар. – Мы официально приветствуем всех наших сегодняшних гостей и с нетерпением ждем их отчетов. Однако, прежде чем мы начнем, меня попросили сообщить, что зеленый форд «Соверен» на парковке стоит с включенными фарами, так что, если он ваш, пожалуйста… – Он поднял глаза, сохраняя каменное лицо, и взрослые в зале рассмеялись. Маркус смущенно нахмурился, и Товар фыркнул:

– Прошу прощения у детей Эпидемии. Это шутка из старого мира, и не очень удачная. – Он сел. – Начнем с группы синтеза. Доктор Скоузен?

Скоузен встал, а Маркус положил папку на колени, готовый ответить на любой вопрос своего руководителя. Скоузен выступил вперед, прочистил горло, замер, подумал, сделал еще один шаг вперед…

– Судя по вашей нерешительности, я заключаю, что вы не принесли хороших новостей, – произнес Товар. – Предлагаю передать слово тому, кто пообещает не сообщать нам еще одну пл0x540 новость.

– Позвольте ему сказать, – вспылила сенатор Кесслер. – Не надо заполнять шутками каждую паузу.

Товар поднял брови:

– Я мог бы понцсгить и во время чьей-то речи, но, кажется, это считается невежливым.

Кесслер, не обращая на него внимания, повернулась к Скоузену:

– Доктор?

– Боюсь, он прав, – признал Скоузен, – у нас нет хороших новостей. Плохих тоже нет, кроме отсутствия продвижения… – Он помолчал, нервно барабаня пальцами, – У нас нет и крупных поражений, я хочу сказать…

– То есть вы не ближе к синтезу лекарства, чем были прошлый раз, – уточнил сенатор Вульф.

– Мы исключили некоторые возможные пути как тупиковые, – начал оправдываться Скоузен, его лицо было усталым, изборожденным морщинами, а голос еле слышным. – Это немного, не победа, но это все, что у нас есть.

– Мы не можем так продолжать, – возвысил голос Вульф, поворачиваясь к остальным сенаторам. – Мы спасли одного ребенка, и почти два месяца спустя даже не приблизились к спасению остальных. Мы потеряли четверых детей только за последнюю неделю. Их смерть и сама по себе трагедия, которую я не хотел бы замалчивать, но это даже не самая главная на сегодняшний день беда. Люди знают, что у нас есть лекарство, знают, что мы можем спасти детей, и знают, что не спасаем. Им известны и причины этого, но долго никто терпеть не станет. Находиться в полушаге от лекарства, но не мочь получить его – это только усиливает напряженность на нашем острове.

– Так что вы нам предлагаете, – спросил Товар, – напасть на партиалов и стянуть еще феромона? Мы не можем так рисковать.

«Возможно, скоро у вас не будет выхода, – подумал Маркус. – Если сказанное Герои правда…» Он заерзал на стуле, пытаясь прогнать видение последствий вторжения партиалов. Он не знал, ни где Нандита, ни где Кира, и уж точно не хотел выдавать их партиалам, но, с другой стороны… вторжение партиалов могло означать конец человечества. Не медленное угасание, вымирание от неспособности к воспроизводству, а кровавый геноцид. Двенадцать лет назад партиалы доказали, что не боятся войны, но геноцид? Сэмм яростно настаивал на их непричастности к РМ-вирусу. Говорил даже, что они раскаивались в том, что вызвали, пусть и непредумышленно, Эпидемию. Неужели с тех пор все настолько изменилось, и они готовы принести в жертву весь род человеческий ради собственного спасения?

«Они ставят меня перед тем же выбором: пожертвовать Кирой – или Нандитой – ради спасения людей. Если дойдет до этого, смогу ли я? Должен ли?»

– Пошлем посольство, – заявил сенатор Хобб. – Мы уже обсуждали это, собрали команду – давайте приступим.

– И к кому же мы их пошлем? – фыркнула Кесслер. – Мы контактировали только с одной группой партиалов, и они пытались убить детей, вошедших с ними в контакт. Мы сами хотели убить партиала, вышедшего на нас. Если у нас и есть мирное решение в будущем, я, черт подери, не знаю, как претворить его в жизнь!

Вновь те же доводы, осознал Маркус, которыми они перебрасывались в гостиной Зочи. То же хождение по кругу, те же очевидные возражения, те же бесконечные колкости. «Неужели старшие так же растеряны, как и все остальные? Или эта задача действительно не имеет решения?»

– С медицинской точки зрения, – подключился доктор Скоузен, – боюсь, я должен выступить – против собственной воли – за… – он снова замолчал, – за доставку свежего образца. Нового партиала или в самом крайнем случае их феромона. У нас осталось еще чуть-чуть от той партии, которая применялась для Арвен Сато, и у нас есть сканы и формулы строения и функций феромона, но ничто не заменит свежий образец. В прошлый раз мы решили эту проблему, обратившись к источнику – к партиалам, и я верю, что если мы намерены решить ее сейчас, то должны действовать по той же схеме. Не важно: силой или дипломатий – добыть образец необходимо.

Шепот пробежал по залу, словно шелест листьев. «Это не “мы” решили проблему, – подумал Маркус, – а Кира, и как раз Скоузен был одним из главных ее оппонентов». А теперь ратует за те же методы, даже не упоминая ее заслуг'?

– Вы понимаете, что мы рискуем развязать еще одну войну с партиалами? – мрачно спросила Кесслер.

– Мы уже рискнули, – заметил Товар. – Медведя, как говорится, уже ткнули палкой, а он все еще не сожрал нас.

– «Пронесло» – не синоним слова «безопасность», – парировала Кесслер. – Если есть какой-то способ синтезировать это лекарство, не прибегая к военным действиям, мы должны найти его. Если мы будем и дальше провоцировать партиалов…

– Да мы уже напровоцировались! – вскричал Вульф. – Вы читали отчеты: лодки вдоль Северного берега – партиалы патрулируют наши берега…

Сенатор Хобб оборвал его, но зал уже вовсю шептался.

– Мы не в том месте, чтобы обсуждать такие сообщения, – проворчал Хобб.

Маркус чувствовал, будто получил удар в живот: партиалы в проливе! Они избегали людей двенадцать лет – конечно, совершали быстрые разведывательные набеги тут и там, как Герои, но всегда скрытно, люди даже не знали о них. А теперь открыто патрулируют границу Он поймал себя на том, что сидит с отвисшей челюстью, и поспешно закрыл рот.

– Люди должны знать, – заявил Вульф. – Они в любом случае скоро узнали бы – когда лодки подойдут поближе, каждый фермер на северном побережье заметит. Насколько нам известно, небольшие группы уже высадились; охрану побережья непроницаемой не назовешь.

– Значит, наша холодная война разогревается, – пробормотал внезапно постаревший Скоузен. Он выглядел посеревшим и каким-то хрупким, словно труп на обочине дороги. Он помолчал, сглотнул и тяжело сел на стул.

– Если позволите, – услышал свой голос Маркус, осознавая, что говорит стоя. Повертел папку в руках, не зная, что с ней делать, потом закрыл и вытянул перед собой, как будто прикрываясь ею. Он оглядел Сенат, раздумывая над словами Герои: неужели правда, что один из сенаторов, или один из их помощников – агент партиалов? Осмелится ли он высказаться? А может ли он не высказаться?

– Если позволите, – повторил он. – Меня зовут Маркус Валенсио…

– Мы знаем, кто вы, – перебил его Товар.

Маркус нервно кивнул.

– Думаю, территория партиалов известна мне лучше, чем любому в этом зале…

– Именно поэтому мы и знаем, кто вы, – снова перебил Товар, нетерпеливо замахав рукой. – Хватит представляться, переходите к делу.

Маркус, внезапно пожалевший, что вскочил, нервно сглотнул – кто-то, разумеется, должен был высказаться, но он совсем не чувствовал себя подготовленным к такой речи. Он даже не знал толком, что сказать. Парень осмотрел зал, обежав взглядом лица многочисленных специалистов и политиков, раздумывая, кто же из них предатель, если таковой вообще есть. Вспомнив Герои и ее поиски Нандиты, Маркус понял: что бы он ни сказал, он – единственный, кто знает достаточно, чтобы иметь право взять слово. Единственный, кто слышал предупреждение Герои. «Осталось только решить, как рассказать об этом, чтобы самому не выглядеть предателем».

– Я лишь хочу сказать, – наконец выговорил Маркус, – что те партиалы, с которыми мы столкнулись, проводили собственные эксперименты. У них есть срок действия – они все могут умереть, – и они ищут свое лекарство так же отчаянно, как мы – свое. Может быть, даже отчаянней, учитывая, что им вымирание грозит раньше.

– Мы знаем про срок действия, – перебила Кесслер. – Это лучшая новость за двенадцать лет.

– Не считая лекарства от РМ, конечно, – поспешно добавил Хобб.

– Вряд ли нам стоит радоваться, – возразил Маркус. – Из-за этого их срока действия мы попадаем с горячей сковородки прямо… в расплавленное земное ядро. Если вымрут они, вымрем и мы – нам нужен их феромон, чтобы лечиться самим.

– Поэтому мы и пытаемся синтезировать его, – заметил Вульф.

– Да не сумеем мы его синтезировать! – горько проговорил Маркус, поднимая папку. – Я могу два часа рассказывать вам тут обо всем, что мы перепробовали и почему это не сработало, а вы – только не обижайтесь – не поймете даже половины, но все это не важно, потому что ничего не сработало. Почему – не имеет значения. – Он бросил папку на стол за спиной и вновь повернулся к сенаторам. Увидев старейшин, молча внимающих ему, Маркус разволновался, почувствовав головокружение, и выдавил улыбку, чтобы скрыть волнение:

– Не спешите радоваться, у меня есть и плохая новость.

Товар поджал губы:

– Не знаю, как вы собираетесь побить рекорд первой, но жду второй с нетерпением.

Внимание, наэлектризовавшее весь зал, навалилось на Маркуса еле выносимой тяжестью, и он подавил желание сострить еще раз. Он всегда искрил шутками, когда нервничал, а сейчас нервничал, как никогда в жизни. «Не мне бы это делать, – подумал он. – я всего лишь врач, а не оратор. Я не полемист, не лидер, не…

… Кира. Вот кому надо было бы стоять здесь».

– Мистер Валенсио? – сенатор Вульф вырвал его из задумчивости.

Маркус кивнул, собираясь с духом:

– Ну что ж, вы просили рассказать, и я расскажу. Главарь группировки партиалов, на которую мы натолкнулись, та, что захватила Киру, – что-то вроде врача или ученого, они зовут ее доктором Морган. Именно за этим они послали отряд на Манхеттен несколько месяцев назад, для этого захватили Киру – доктор Морган считает, что секрет лекарства для партиалов как-то связан с РМ, а значит, и с людьми. Очевидно, они проводили эксперименты на людях и раньше, еще с Войны, и, если им кажется, что это спасет их жизни, они будут похищать столько людей, сколько им потребуется, – может быть, снова Киру, но, насколько нам известно, под угрозой любой из нас. Возможно, в эти минуты у них тоже идет собрание, на той стороне пролива, где они обсуждают, как захватить парочку наших для экспериментов. Или, если те ваши сообщения не врут, они уже провели собрание и теперь выполняют его решения.

– Это секретныесведения, – заволновался сенатор Хобб. – Нам нужно…

– Если позволите, я подытожу, – перебил его Маркус, поднимая руку. – Мы имеем дело с группой суперсолдат, – он загнул один палец, – специально подготовленных вести наступательную войну, – загнул второй палец, – превосходящих нас числом, э-э-э… примерно в тридцать раз, – третий палец, – от отчаяния готовых на все, – четвертый, – и верящих, что «все» в данном случае означает «захват людей для инвазивных экспериментов». – Он загнул последний палец и в полной тишине продемонстрировал залу сжатый кулак. – Уважаемые сенаторы, вы можете считать эти сведения секретными, но готов поспорить, партиалы рассекретят их гораздо быстрее, чем вы думаете.

Зал сидел беззвучно, все глаза уперлись в Маркуса. Несколько невыносимо длинных мгновений спустя Товар наконец заговорил:

– То есть вы полагаете, нам нужно обороняться.

– Я полагаю, что напуган до смерти, и что мне нужно научиться молчать, когда на меня все так смотрят.

– Обороняться – не в наших силах, – вступил Вульф, заставив других сенаторов изумленно оцепенеть. – Сеть безопасности хорошо натренирована и оснащена всем, чем может быть оснащена человеческая армия. Мы выставили дозоры вдоль всего побережья, взрывчатка – на каждом оставшемся мосту, укрепления – на каждом вероятном направлении вторжения. Но уровень нашей подготовки не имеет значения – все это не более чем «лежачий полицейский» для катка партиалов, если сколько-нибудь значительный их отряд решится на вторжение. Думаю, все это не новость ни для кого в этом зале. Мы патрулируем остров, потому что больше ничего не можем сделать, но если партиалы решат напасть, они захватят нас за несколько дней, если не часов.

– Единственная относительная хорошая новость, – снова подал голос Маркус, – это то, что их сообщество, простите за откровенность, еще более разобщено, чем наше. Материк был почти что театром военных действий, когда мы там побывали. Возможно, это единственная причина, почему они еще не напали на нас.

– Так пусть и дальше убивают друг друга, и наша проблема решится сама собой, – бросила Кесслер.

– Но не РМ, – заметил Хобб.

– Принимая все сказанное господином Валенсио во внимание, – продолжал Вульф, – у нас есть только один реалистичный план действий, имеющий хоть какие-то шансы на успех. Первое: совершаем вылазку на этот театр военных действий на материке, надеясь остаться незамеченными, и захватываем парочку партиалов для доктора Скоузена. Второе: эвакуируем весь остров и убегаем как можно дальше.

Наступила полная тишина; Маркус сел на место. Покинуть остров казалось безумием – он был их домом, их единственной безопасной гаванью, почему они и поселились здесь. Но все это оказалось неправдой. Сразу после Войны остров стал убежищем: они спаслись на нем от партиалов, начали новую жизнь, заново обзавелись хозяйством, отстроились. Но безопасность никак не была связана с островом – теперь-то Маркусу стало это очевидно. Они жили в безопасности просто потому, что партиалы оставили их в покое, однако теперь, когда враг вернулся, когда его лодки бороздят воды пролива, Герои разгуливает по ночным улицам, а садистка доктор Морган ждет новых жертв для своих экспериментов, – теперь их призрачная безопасность растаяла, словно туман. Не было нужды говорить это вслух, делать официальное заявление, – Маркус понимал, что решение уже принято. Он читал его на лицах каждого сидящего в зале. Немедленная эвакуация перестала быть возможностью, став неизбежностью.

Открылась боковая дверь, и Маркус успел заметить группу солдат Сети, охранявших вход снаружи. Они расступились, пропуская крупного мужчину: Дуну Мкеле, шефа разведки. Маркус вдруг сообразил, что толком не знает, на кого, собственно, работает Мкеле: он, очевидно, имел свободный доступ в Сенат, определенную власть над Сетью, но, насколько мог судить Маркус, не отчитывался ни перед кем из них. Независимо от его положения, Маркусу этот человек не нравился. Его присутствие обычно не сулило ничего хорошего.

Мкеле подошел к сенатору Вульфу и что-то прошептал тому на ухо; Маркус пытался прочитать по губам или хотя бы увидеть выражение их лиц, но они повернулись к толпе спиной. Мгновение спустя оба подошли к Товару и стали переговариваться с ним. Товар выслушал их, торжественно выпрямившись, затем осмотрел замерших перед ним людей. Снова повернувшись к Вульфу, он заговорил громким поставленным голосом, очевидно, чтобы слышали все в зале:

– Они уже знают первую часть, можно сообщить и остальное.

Маркус явственно видел, как окаменело лицо Мкеле. Вульф ответил ему взглядом, в котором не было и следа оправдания, и повернулся к собравшимся:

– Судя по всему, наш план придется воплощать в срочном порядке, – объявил он. – Партиалы высадились на Лонг-Айленде, в районе гавани Маунт-Синая, примерно пять минут назад.

Зал взорвался шумом; живот Маркуса свело внезапным паническим страхом. Что это значило: конец? Это первая волна вторжения, или дерзкий налет с целью захвата подопытных? Кто высадился: группировка доктора Морган, или враждебная ей, или вообще совершенно другая?

А Сэмм с ними?

Означает ли это, что план Герои провалился? Не найдя Киру и Нандиту тайно, они решились на открытое вторжение? На мгновение Маркус ощутил ужас: это все его вина, его личная – это он не обратил внимания на предупреждение Герои. Но он не видел Киру несколько месяцев, а Нандиту – целый год, что он мог сделать? Однако, пока толпа гудела в страхе и смятении, а его мозг переваривал новость, Маркус понял, что это не имело значения. Он не стал бы жертвовать никем – лучше погибнуть в честном бою, чем продать свою душу ради перемирия.

Второй раз за день Маркус почувствовал, что встает, и снова будто со стороны услышал свой голос:

– Я записываюсь добровольцем в отряд, который пойдет им навстречу, – громко сказал он, перекрывая шум. – Вам нужен медик – я готов.

Сенатор Товар смерил его взглядом, кивнул и повернулся ко Мкеле с Вульфом. Зал по-прежнему гудел страхом и различными предположениями. Маркус, почувствовав приступ внезапной слабости, упал на стул.

«Когда ж ты научишься держать язык за зубами?!»

Глава седьмая

Кира, ошеломленная хаосом, осмотрела развалины старого дома: стены разъехались в стороны, полы и потолки сложились, расколовшись, обломки мебели разлетелись и снова собрались причудливыми кучками. Щепки и книги, обрывки бумаг, посудные черепки и искореженные куски металла заполняли воронку и выплескивались далеко на улицу, отброшенные взрывной волной.

До взрыва дом явно был обитаем – и совсем недавно. За свою жизнь Кира насмотрелась руин старого мира – можно сказать, выросла среди них, – и легко узнавала заброшенные дома: фотографии давно погибших семей в запылившихся рамках, маленькие черные коробочки медиаплееров и игровых приставок, разбитые вазы с высохшими цветами. Подробности изменялись от дома к дому, но ощущение оставалось неизменным: забытые жизни забытых людей. Развалины этого дома выглядели иначе и несли очевидные признаки современности: штабеля консервов, полопавшихся от взрыва и ныне гнивших среди каменного крошева, заколоченные окна и укрепленные двери, оружие и боеприпасы, самодельный камуфляж. Кто-то жил здесь, уже много позже конца света, и когда кто-то другой – партиалы? – вторгся на его (их?) территорию, взорвал собственный дом. Разрушения были слишком обширными и в то же время слишком… упорядоченными, чтобы быть вызванными внешними причинами: враг воспользовался бы меньшим зарядом взрывчатки, чтобы пробить брешь в стене, либо уж намного большим, который бы и соседних домов не пощадил. Кто бы ни разрушил это здание, он сработал деловито и убийственно продуманно.

Рассматривая воронку, Кира вдруг вспомнила похожий взрыв, увиденный ею в прошлом году, – до лекарства, до Сэмма, до всего. Во время вылазки с Маркусом и Джейденом, где-то на севере Лонг-Айленда, они натолкнулись на заминированное здание, ловушку, и картина того взрыва была очень похожей: не столько чтобы убить, сколько чтобы замести следы. «Как назывался этот городишко? Ашарокен – помню, Джейден удивлялся странному названию. А зачем они полезли в то здание? Оно было помечено предыдущей группой, и солдаты вернулись еще раз его обследовать, взяв специалистов по компьютерам или вроде того. Что-то, связанное с электроникой». У нее перехватило дыхание – это же была радиостанция! Кто-то оборудовал радиостанцию на Северном побережье, а затем взорвал ее, чтобы не выдать себя. А теперь кто-то проделал то же самое здесь. Не один ли это и тот же «кто-то»?

Кира невольно попятилась, словно в разрушенном здании могла лежать еще одна бомба. Затем, собравшись с духом, переступила через край воронки, внимательно пробуя ногами ненадежные развалины. Первый труп нашелся быстро. Солдат в серой униформе – партиал, – придавленный упавшей стеной, изломанное тело в смятом композитном бронежилете. Лежавшая рядом винтовка неожиданно легко вытянулась из-под обломков; затвор чуть заедал, но все же еще двигался, в стволе сидел неиспользованный патрон. Обойма тоже оказалась полной – солдат не сделал ни единого выстрела до того, как погиб, а его товарищи не забрали оружие, не похоронили павшего. «Значит, не ожидали взрыва и погибли все сразу. Хоронить было некому».

Кира продолжила поиски, аккуратно перекладывая балки и кирпичи, и наконец нашла знакомую деталь: обгоревшие остатки передатчика, как тогда в Ашарокене. Два случая просто напрашивались на сравнение: группа разведчиков обследует что-то подозрительное, находит конспиративную квартиру, напичканную радиооборудованием, и погибает, зайдя в ловушку. Кира с товарищами решили тогда, что здание в Ашарокене принадлежало Голосу, но Оуэн Товар отрицал это тогда и отрицает сейчас. Следующими на подозрении были партиалы, но в эту ловушку попалась именно их группа. «Может быть, другая группировка? Но которая из них доктора Морган: подпольные радисты или те, кто на них напали? Или ни те, ни другие? И как это связано с “ПараДженом”?» Тот, кто вынес из офиса компьютеры, взял и радио в магазине, и, пожалуйста, обломки того и другого в одном месте. Между ними должна быть связь. Вполне вероятно, что та же группировка «радиолюбителей» и оборудовала эти радиостанции в заброшенных городах. Но чем они занимались? И от кого так скрывались, что без сожалений убивали любого вошедшего?

– Мне нужен ключ, – пробормотала Кира, хмуро оглядывая разрушенный дом. В последние дни она все чаще говорила сама с собой вслух, хотя и чувствовала себя глупо, слыша собственный голос в пустом городе. Но, с другой стороны, это был единственный голос, который она слышала в последние недели, и, как ни странно, он помогал успокоиться. Она замотала головой:

– Ну надо же с кем-то поговорить, а? И плевать мне, насколько жалко это выглядит!

Девушка наклонилась, рассматривая обрывки бумаги, усыпавшие битый кирпич. Тот, кто укреплял и потом минировал дома, все еще здесь, и попробуй теперь найди их, когда все улики уничтожены. Кира хмыкнула:

– Что же, в этом-то все и дело.

Она вытащила обрывок бумаги из мусора под ногами, оказавшийся куском старой газеты, пожелтевшей и сморщившейся от воды, но заголовок еще читался: «ПРОТЕСТЫ В ДЕТРОЙТЕ ПЕРЕШЛИ В БЕСПОРЯДКИ». Мелкий шрифт самой статьи уже едва подвергался расшифровке, но Кира разобрала слова «полиция», «завод» и несколько упоминаний партиалов. «Так наши радиолюбители еще и статьи о восстании партиалов собирают?» Кира нахмурилась, размышляя о статье, но затем, закатив глаза, отбросила ее.

– Возможно. А может, любая газета накануне Эпидемии писала о партиалах, и это ничего не значит, – она тряхнула головой. – Мне нужны железобетонные улики! Ну, только не эти, конечно, – она пнула обломок стены, и тот с глухим звоном ударился о валявшуюся на другой стороне воронки радиоантенну.

Кира подошла к ней – большая, «при жизни», наверное, была несколько ярдов высотой, тонкая, как провод. Должно быть, из очень твердого металла, если держалась вертикально без опоры, однако взрыв и падение скрутили ее тугим узлом. Девушка попыталась вытащить ее из кучи битого кирпича. Антенна стронулась, но, проехав фута три, зацепилась за что-то и не поддавалась, как Кира ни тянула. Запыхавшись, она бросила ее и занялась поисками еще… чего-нибудь. Нашла новые газетные вырезки, три разлагающихся тела партиалов и гнездо садовых ужей, прижившихся под прикрытием солнечной батареи, но ничего, что могло бы подсказать, куда ушли минеры и была ли у них вообще еще одна радиостанция где-нибудь в городе. Присев на вторую панель, она отхлебнула воды из фляги, и тут ее осенило: зачем здесь две батареи?

Солнечная батарея этого типа называлась «Зобл», Кира хорошо их знала: Зочи поставила одну на крышу их дома, чтобы слушать музыку на плеерах, а в больнице таких было несколько. Они были очень эффективны, давали много энергии и попадались крайне редко. Зочи добыла «Зобл», воспользовавшись связями «мамочки» с фермерами и фермерским рынком. Найти такую на Манхэттене, наверное, было не столь трудно: конкуренция с другими сборщиками почти отсутствовала, но ставить на одно здание сразу две! Сколько же ему требовалось электричества? Кира снова обыскала воронку, на сей раз встав на четвереньки, ища конденсатор, который мог бы вместить столько энергии, но вместо этого нашла обломки третьей панели.

– Три «Зобла»! – прошептала Кира. – Куда тебе столько? Для радио? Неужели передатчики берут так много?

Дома она пользовалась рациями, легко помещавшимися на ладони и питавшимися от миниатюрных аккумуляторов. Что же за радиостанция требовала три батареи «Зобл» и пятиметровую антенну? Несуразица какая-то.

Разве что они подключали к ним не только радио. А, скажем, еще и кучу стащенных из «ПараДжена» компьютеров.

Кира обернулась, глядя не на воронку, а на улицу за спиной и на безжизненные здания вокруг. Почувствовав себя незащищенной, словно попавшей в пятно света прожектора, она отступила в тень завалившейся стены. «Если бы здесь было что-то действительно ценное, человек, защищавший секреты этого места, несомненно, пришел бы за ним. Большой ток был нужен им для радио и“ компов”, и тот, кого я поймала за собиранием электроники, занимался этим в последние несколько месяцев – явно после этого взрыва. Они все еще здесь и затевают что-то странное».

Кира взглянула на неровный профиль крыш и на темнеющее небо за ним. «Все, что мне нужно сделать, чтобы найти их, – это найти то, без чего они не могут обойтись: большую антенну или множество солнечных батарей. Если в городе есть еще такие же места, я увижу их отсюда».

– Пора выдвигаться.

Кирин план был прост: забраться на самое высокое здание, какое удастся найти, выбрать хороший вид на город и наблюдать. Если повезет, она снова увидит струйку дыма, хотя, вероятно, «цель» поисков усвоила прошлый урок, так что, скорее всего, ей придется тщательно просматривать крыши города во всех направлениях и под разными углами солнца в надежде разглядеть проблеск гигантской антенны и солнечной батареи – или батарей.

– Тогда мне останется только отметить их на карте и затем проверить каждое место, – Кира снова говорила сама с собой, преодолевая очередной пролет бесконечной лестницы. – Надеюсь, я не взлечу на воздух, как некоторые.

Небоскреб, выбранный ею, располагался довольно близко к офису «ПараДжена», может быть, в миле к юго-западу: огромная гранитная башня, гордо именовавшая себя «Домом имперского штата»^[18]. Наружные стены заросли лианами и мхом, как и большая часть города, но внутри здание сохранилось неплохо, ей только пришлось выстрелить в замок, чтобы войти на главную лестницу. Теперь она была уже на 32-м этаже, постепенно поднимаясь к 33-му. Судя по указателю в вестибюле, ей оставалось еще пятьдесят три.

– У меня три литра воды, – декламировала она, вспоминая свои припасы, – шесть банок тунца, две – фасоли и последний сухой паек с того армейского склада на Седьмой авеню. Надо бы ограбить еще один. – Она дошла до 34-го этажа, высунула язык и продолжила подъем. – Хотелось бы, чтобы этой еды мне хватило: не доставало еще лишний раз сюда подниматься!

Спустя, как казалось, несколько часов она с тяжелым вздохом ввалилась на 86-й этаж, попила воды и осмотрела намеченный наблюдательный пункт. Обзор был, конечно, отличный, но почти все стекла смотровой площадки осыпались, так что этаж насквозь продувался ледяным ветром. Она потащилась обратно к лестнице и дошла до 102-го этажа, в основании гигантского шпиля, возносившегося еще футов на двести-триста. Табличка на двери поздравляла ее с преодолением 1860 ступенек – Кира, задыхаясь, смогла только кивнуть в ответ.

– Какая досада, – ловя ртом воздух, проговорила она, – я, наверное, стала обладательницей самых накачанных ягодиц на всей планете, а здесь даже полюбоваться ими некому.

Если 86-й этаж был большим квадратом с неширокой галереей по периметру, то 102-й напоминал световую камеру маяка – маленькую и круглую. Наблюдателей защищал только круг окон, в основном уцелевших, но Кира не смогла побороть искушение выглянуть из разбитых – подставить лицо могучему вольному ветру и пощекотать нервы невероятной высотой. Девушке казалось, она видит мир таким, каким видели его люди из самолетов Старого мира: отсюда земля казалось далекой и крошечной. Но главное, ей открылся прекраснейший обзор города: на острове было несколько небоскребов и выше, но совсем немного, и видно с них было бы не лучше. Бросив вещмешок, Кира достала бинокль и приступила к южному сектору, пристально высматривая радиоантенны. Их обнаружилось гораздо больше, чем она ожидала. Девушка медленно выдохнула, в отчаянии мотая головой: как найти единственное здание из тысяч, заполнявших остров?

– Единственный способ сделать это, – негромко пробормотала она, закрыв глаза, – это делать. – Выдернув блокнот из заднего кармана мешка, Кира нашла ближайшую антенну в южном секторе и начала записывать ее ориентиры.

Глава восьмая

Самая дальняя антенна, обнаруженная Кирой, находилась очень далеко на севере – как подозревала девушка, за пределами Манхэттена, в Бронксе. Она очень надеялась, что туда ей идти не придется – близость партиалов все еще заставляла ее нервничать, но, если надо, она поклялась сделать и это. Ставка, которую она могла выиграть, стоила любого риска.

Ближайшей антенной был огромный шпиль на вершине ее собственного небоскреба, но в здании кроме нее никого не обнаружилось. Вернее, ей казалось, что антенной никто не пользовался, но ведь небоскреб такой большой!

– Может быть, у меня мания преследования, – говорила она себе, залезая проверить антенну. Остановившись, поправила себя: – Может быть, у меня чрезмерная мания преследования. Умеренная чрезвычайно полезна для здоровья.

Антенна оказалось полностью отключенной от сети; Кира даже удивилась, насколько легче ей стало от этого открытия. Она продолжала изучать город, отмечая каждую новую найденную антенну и наблюдая, как опускающееся светило выхватывает одну солнечную батарею за другой: лукаво подмигивает, когда затухающий луч падает под нужным углом, и украдкой соскальзывает в сгущающуюся темноту. Ночью девушка спускалась на несколько этажей, находя закрытую от ветра комнату, и уютно закутывалась в спальный мешок. Так высоко в небе помещения были на удивление чистыми: ни принесенной ветром грязи, ни настырных побегов растений, ни грязных отпечатков лап – почти как дома, где ей и другим приходилось в поте лица поддерживать чистоту: в комнатах, в больнице, в школе. «Увижу ли я их снова?» – не в первый раз задумалась Кира.

На четвертый день у нее закончилась вода, и пришлось совершить длинное путешествие вниз, на улицу, чтобы поискать источник. Внимание девушки привлекла парковка в конце длинного квартала, там она нашла то, что искала: не просто лужу, а вход в метро, ступени которого ласково лизала темная масса воды. В старом мире на метро ездили, но после крушения его затопило, и теперь по туннелям текла подземная река, медленно, но все же не застаиваясь. Кира достала очиститель и накачала три литра в бутылки, не спуская настороженных глаз с обступившего ее города. Найдя продуктовый магазин, она хотела разжиться несколькими банками овощей, но остановилась, поморщившись, когда обнаружила, что одна из них вздулась и лопнула – консервам было уже больше одиннадцати лет, и срок хранения большинства давно истек. Если некоторые уже не «скрывали» своей испорченности, лучше не брать и остальные.

Со вдохом девушка поставила их обратно, размышляя, есть ли у нее время охотиться.

– Хотя бы силки, – объявила она и поставила несколько простеньких петель наверху лестницы. По множеству следов вокруг входа в метро Кира поняла, что местные канны и кролики приходили сюда на водопой. Поднявшись обратно на смотровую площадку, она поставила еще несколько силков на птиц и вернулась к работе. Через два вечера она ужинала гусем, пожаренным над бездымной походной печкой на вертеле, сделанном из старой проволочной вешалки. Лучший обед за последние недели.

Спустя пять дней и три похода за водой ей, наконец, улыбнулась удача – проблеск света в окне, крошечное красноватое пятнышко, выпрыгнувшее на секунду из темноты и снова растворившееся в ней. Сигнал? Или игра воображения? Кира выпрямилась, напряженно глядя на то место в бинокль. Прошла минута. Пять. Уже готовая сдаться, она увидела его снова: движение, огонь и захлопывающаяся дверь. Кто-то выпустил дым; возможно, пошаливала печка на кухне. Она поспешно бросилась запоминать приметы здания, пока ночь не сгустилась окончательно, и за полчаса видела подмигивание пламени еще три раза. Когда вышла луна, девушка пыталась разглядеть дым, но ничего не увидела: людям – или ветру – удавалось эффективно его развеивать.

Кира встала, по-прежнему глядя на дом, уже невидимый в темноте. Он был одним из тех, что она отметила как вероятную цель: крыша покрыта солнечными батареями, над ней такая большая антенна, что Кира подумала, это может быть настоящей радиостанцией. Если кто-то вновь запустил старое оборудование, он получил более мощное радио, чем те два, что она видела взорванными.

– Идти сейчас или подождать до утра? – Глядя в темноту, она осознала, что все еще не придумала никакого плана: что толку знать, где засели плохие парни, если, войдя к ним в дом, ты немедленно взлетишь на воздух? Можно попробовать захватить одного из них в плен, например, с помощью более крупной версии кроличьего силка, и допросить, или же попробовать проскользнуть в дом, когда мина окажется обезвреженной, – на что, как она предполагала, можно рассчитывать, только если загадочные подрывники сами находились внутри. Ни то, ни другое не выглядело надежным.

– Лучше всего, – прошептала она, пригибаясь в окне, – продолжать делать то, что я делаю сейчас: наблюдать и ждать, надеясь узнать что-нибудь еще. – Она вздохнула. – Пока это работало.

Но такое решение не снимало вопроса: идти ли сегодня ночью или ждать до утра? Разгуливать по городу в темноте опасно, но ее «адресат» уже не раз доказывал свою высочайшую осторожность: если они поняли, что выдали себя вспышкой света или струйкой дыма, то могут переместиться на новое место, выставив очередную ловушку, и Кира их потеряет. Случайно ли мигнуло пламя? До какой степени эта случайность их обеспокоит? Девушка никак не могла этого узнать, и это ужасно ее беспокоило. В подобных обстоятельствах подбираться медленно и обстоятельно было слишком рискованно: она уже потеряла пять дней, лучше идти сейчас, чем упустить с таким трудом найденную путеводную нить. Сборы, проверка автомата – и снова длинный путь вниз по темному нутру небоскреба.

Бродячие кошки шныряли по нижним этажам, высматривая добычу ярко сверкавшими глазами.

Кира слышала, как они пробегали вдоль стен, поджидали грызунов, как после терпеливого сидения в засаде настигали жертву, слышала шипение хищников и писк отчаянно борющейся добычи.

Перед тем, как выйти из здания, Кира внимательно осмотрела улицу, затем начала тихонько перебегать от машины к машине, стараясь до предела сократить время пребывания вне укрытия. Дом, где горел огонь, был милях в трех к северу, в тревожной близости от огромного леса бывшего Центрального парка. Весь город наводняли дикие животные, но парк обжили наиболее крупные. Кира двигалась так быстро, как только осмеливалась, не включая фонаря и полагаясь лишь на луну. В бледном свете тени становились глубже и страшнее, а земля казалась ровнее, чем была, отчего Кира спотыкалась всякий раз, когда пыталась ускориться. Парк она обогнула с запада, высматривая животных, но на открытой местности никого не было. Не слишком хорошая новость: пока рядом паслись олени, хищникам было на кого отвлечься. Одичавшие домашние кошки вряд ли были самыми опасными охотниками в городе.

Увидев боковым зрением движущуюся тень, Кира резко развернулась. Никого. Замерла, прислушиваясь… ага… вот оно. Низкое ворчанье, еле-еле слышное. Кто-то очень большой дышал неподалеку, довольно урча и сердито ворча одновременно. Кто-то, очень искусно прячущийся.

На Киру охотились.

Перед ней расстилалась широкая площадь: бетон потрескался и вздыбился, расступаясь перед куртинами высоких трав, черневших в ночи; в центре торжественно замерла статуя. По краям стояли машины с давно спустившими шинами. Кира медленно попятилась к стене, прикрывая спину, задержав дыхание и слушая. Охотник был рядом – она отчетливо слышала низкое гудение огромных легких, но не могла понять, откуда оно доносилось.

«В городе водятся пантеры, я видела их днем: пантер и львов, а однажды, клянусь, видела тигра. Сбежавшие из зоопарка или цирка, процветающие на таком обилии оленей и лошадей, наводнивших Центральный парк. Есть даже слоны – слышала их в прошлом году. Они и ими питаются?»

«Сосредоточься, – приказала она себе. – Сейчас питаться будут тобой, если не придумаешь, как выбраться отсюда. Львы, пантеры или кто похуже».

«Пантеры! – Кира с ужасом вспомнила: – Пантеры, насколько мне известно, охотятся по ночам, но я видела их только днем. Они что, теперь активны круглосуточно, или это нечто в темноте еще опаснее, и пантеры изменили привычки, чтобы избегать его? Кто на меня охотится: ночная пантера или существо, от которого попрятались даже они?»

В голове закружились непрошеные воспоминания о буклетике «ПараДжена»: драконы и сверхумные собаки, «послушные» львы и кто знает, чего они там еще понаделали. В конце концов, они создали суперсолдат-партиалов – не могли ли они сделать и суперхищника?

Кира бросила взгляд на улицу, по которой пришла, на длинную вереницу ржавых легковушек и грузовичков, и покачала головой: чудовище могло скрываться за любой из них, поджидая, пока она пойдет мимо. А могло и прятаться на площади перед ней. Ее единственный шанс – перебраться через дорогу и укрыться в лабиринте бывшей торговой галереи, среди упавших манекенов, выцветших плакатов с роскошными телами и лицами, рядов вешалок с некогда модной одеждой. Зверь мог сидеть и там – заброшенные коридоры сгодились бы ему в качестве логова, – но там были двери с замками, и если бы удалось укрыться за дверью и запереть ее за собой, у нее бы появился шанс отсидеться. До ухода зверя, если надо – до самого утра. Она снова услышала урчание, на сей раз гораздо ближе, и, сжав зубы, пробормотала:

– Сейчас или никогда! – Вскочив на ноги, Кира стрелой перемахнула через разбитую мостовую к галерее и нырнула за машину, оставляя за собой резкий порыв ветра. Живо представив огромные когти, обрушивающиеся в дюйме за спиной, девушка, отчаянно стараясь не потерять опору под ногами, влетела через разбитую витрину внутрь магазина. Позади нее осколки зазвенели с таким грохотом, который она не могла поднять сама, но Кира не решалась обернуться. Перекинув автомат через плечо, она, не глядя, палила назад, укрываясь за потрескавшимися колоннами. Внутри галерея была еще больше, чем Кира могла представить, сверкавшие металлом лестницы попарно поднимались и спускались, в центре зиял широким провалом атриум, соединявший несколько этажей. Ни дна, ни крыши его в темноте не было видно, да и вообще почти ничего было не разглядеть. Дверь, намеченная Кирой, находилась на другой стороне атриума. Девушка метнулась направо, обегая дыру, и снова перебросила автомат вперед, включая подсветку. Лапы зверя, кажется, немного скользили на гладком полу; увидев первую попавшуюся дверь, Кира со всех ног кинулась к ней.

Луч света метался как безумный: вверх-вниз, назад-вперед, отражаясь от кафельного пола, металлических поручней и зеркал по стенам. В какое-то мгновение вспышка выхватила на стене напротив ее собственное отражение, огромную черную тень за ней, но затем луч ушел в сторону, и мимолетное видение, кошмарная картина, нарисованная светом, тьмой и страхом, погасла. Кира, не спуская глаз с двери, бежала так, как никогда в жизни; за мгновение до нее она в бессознательном порыве опустила автомат, прицелилась в замок и выстрелила. Замок вылетел напрочь, дверь открылась, и Кира ворвалась в коридор, не сбавляя скорости, отталкиваясь от левой стены рукой – направо, к еще одной двери, уже открытой. Пробегая в проем, она подцепила дверь и с грохотом захлопнула ее за собой, сразу же наваливаясь всем весом, чтобы сдержать тяжелый удар с другой стороны. Дверь затрещала, но выдержала. Кира изо всех сил упиралась в нее, пока чудовище отступало назад, готовясь к новому прыжку.

В отчаянии девушка огляделась вокруг, неуклюже водя рукой с автоматом из стороны в сторону, освещая комнату, и увидела большой деревянный стол. Когти терзали доски – зверь оставил попытки выбить дверь и теперь пытался процарапать препятствие; Кира решила рискнуть: перепрыгнула через стол и, поднатужившись, толкнула его ко входу. Царапанье вновь сменилось ударами, дверь завибрировала, и внезапно Киру оглушил чудовищный рев. Она поскользнулась, выронила автомат, но снова навалилась на стол, подперев им дверь как раз вовремя: зверь на той стороне в очередной раз с размаху врезался в нее, сотрясая комнату. Стол выдержал. Кира упала, схватилась за фонарь автомата и направила его на верхнюю часть двери, измочаленную когтями и оторванную от петель. За ней что-то двигалось, загривком доставая почти до потолка; свет выхватил огромный янтарный глаз – ослепленный фонарем зрачок мгновенно сузился в щелку. Кира задрожала, увидев его невероятные размеры, невольно попятившись. Тяжелая лапа сквозь дырку подцепила кусок доски гигантскими когтями, блестящими серебром в свете галогеновой лампы, и Кира пустила очередь, целясь по пальцам. Существо взревело, но теперь и Кира в ярости и отчаянии заорала на него. Она вскочила на стол, направила ствол в дырку и выпустила длинную очередь в стену меха и мышц за ней. Чудовище завыло от боли, яростно молотя подоскам, а Кира отцепила израсходованный магазин, присоединила следующий и снова открыла огонь. Зверь развернулся и бросился прочь, растворяясь в темноте.

Кира оцепенела в дверном проеме, сжимая автомат побелевшими пальцами. Секунда сменилась минутой, минута – двумя. Чудовище не возвращалось. Уровень адреналина упал, и девушку начало трясти, сперва слегка, а затем все сильнее, она уже не могла справиться с дрожью. Кира неуклюже сползла со стола, чуть не упав на пол, и осела в углу, содрогаясь от рыданий.

В лабиринте торгового центра рассвет было не увидеть, но Кира услышала его: пение птиц на заре, гудение пчел на цветах, тут и там пробивавшихся сквозь асфальт, и – да! – отдаленный трубный клич слона. Она медленно встала, внимательно посмотрела сквозь дырки в разбитой двери. Фонарь еще светил, хотя батарейки уже садились; коридор был забрызан и измазан кровью, но само существо ушло. С трудом оттащив неподъемный стол, девушка осторожно выглянула наружу; здесь было светлее, вдалеке на разбитом полу даже плясал солнечный зайчик. Красно-бурые следы вели наружу и дальше на площадь, но идти по ним Кира не стала; отхлебнула холодной воды из фляжки, ополоснула лицо. Глупая идея ходить по ночам – она пообещала себе больше так не делать.

Девушка покрутила головой, размяла затекшие спину и руки. Те, кого она преследовала, скорее всего, были слишком далеко, чтобы услышать ночную пальбу, но если ей не повезло, кто мог предсказать их реакцию? Впрочем, планы от этого не менялись: она и так спешила к их дому, а теперь задача стала еще более срочной. Вынув карту из вещмешка, Кира сориентировалась, нашла цель и проложила оптимальный путь к ней. Вздохнув и еще раз хлебнув воды, она снова вышла в город.

Шла она очень осторожно, опасаясь не только патрулей партиалов, но и мохнатого монстра с гигантскими когтями; когда в каждой тени начинало мерещиться движение, она заставляла себя остановиться и успокоиться. Дойдя до нужного района, Кира потратила несколько часов на поиски дома с антенной, главным образом из страха оказаться обнаруженной. В итоге просто поднялась по лестнице соседнего здания и оттуда быстро нашла нужную антенну. Застройка здесь была невысокой: в основном в три – четыре этажа. Зная, что хочет найти, Кира легко заметила дополнительные признаки жизни в доме: многие окна заколочены, особенно на третьем этаже, а еле различимая тропинка, протертая в многолетней пыли, показывала, что крыльцом пользовались.

Теперь начиналась самая трудная часть операции. Кира не отваживалась заходить внутрь, не узнав, кто здесь живет, где они сейчас, а главное – сняты ли бомбы с предохранителей. Наиболее вероятным ей казалось предположение, что здесь расположился аванпост какой-то группировки партиалов – очевидно, не дружащей с доктором Морган, раз их прошлая встреча прошла столь… бурно. Однако это еще не означало, что здешние партиалы доброжелательно относятся к людям, и заходить в ловушку Кира не собиралась. Она собиралась наблюдать, ждать и смотреть, что произойдет дальше.

Не произошло ничего.

Кира просидела в засаде весь день и всю ночь, окопавшись в квартире дома напротив; ужинала холодной фасолью из банки, свернувшись клубочком под проеденным молью одеялом, чтобы не разводить огня. Никто не входил и не выходил, с наступлением ночи ни одно окно не осветилось огнем, ни единая струйка дыма не выбилась сквозь щели в дощатых ставнях. Ничего не случилось и на второй день, и Кира уже начала беспокоиться: неужели они ушли до ее прихода или выскользнули через потайной ход? Она выбралась наружу и быстро обследовала здание по периметру, ища другие выходы, однако ни одним, как казалось, не пользовались ни вообще, ни в последние дни. Если они и покинули дом, то через главный вход. Кира вернулась на место и снова стала наблюдать.

Следующей ночью из дома наконец кто-то вышел.

Кира наклонилась вперед к окну, следя за тем, чтобы не попасть в пятно лунного света. Крупный мужчина, никак не менее семи футов ростом и соответствующих габаритов. Тяжелее Киры, наверное, на две сотни фунтов. Кожа темная, хотя, возможно, не темнее ее – в неверном свете пробивавшейся сквозь облака луны судить было трудно. Здоровяк осторожно открыл входную дверь, выкатил небольшую тележку, спустил с крыльца и тщательно закрыл за собой дверь. Тележку заполняли пластиковые бутылки, и Кира догадалась, что он вышел за водой. За спиной незнакомец нес тяжелый мешок непонятно с чем, но оружия Кира у него не увидела. «Безопаснее подозревать худшее», – подумала она: в складках безразмерного пальто мог скрываться и крупнокалиберный пистолет, и автомат.

В темноте Кира тихонько собрала свои вещи и бесшумно спустилась по лестнице, чтобы последовать за ним. Гигант уже был на углу, когда она вышла на улицу; девушка дала ему завернуть и тенью скользнула за ним, ступая по захламленной мостовой так тихо, как только могла. Выглянув из-за угла, она увидела, как он медленно тащит за собой тележку, переваливаясь, словно утка. Связана ли такая походка только с комплекцией, или есть и другие причины? Дойдя до перекрестка, он шагнул на улицу, не притормозив ни на секунду, будто его совершенно не волновало, что его могут увидеть или чего доброго съесть. Как он только выжил так долго, не напоровшись на того ночного хищника? Незнакомец исчез за круглой стеной, и Кира покралась за ним.

Он стоял у зева туннеля метро, наполняя бутылки насосом, похожим на ее собственный, и при этом пыхтел от тяжелой работы, хотя четкие движения свидетельствовали о большом опыте: ему явно частенько приходилось накачивать воду.

Он партиал? Неподвижно стоя в тени, Кира наблюдала за ним, пытаясь… не услышать, не учуять, а почувствовать его, так, как чувствовала Сэмма: через Связь. Связь служила скорее для передачи эмоций, чем информации, – если она войдет с этим гигантом в контакт, то почувствует, что чувствует он. Кира вдумчиво разобрала свои эмоции: любопытство, усталость, уверенность в своей цели. Это им навеяно? А он тоже почувствует ее? Мужчина бормотал себе под нос – не ворчал, просто говорил вслух, примерно как она разговаривала сама с собой. Слов было не разобрать.

Чем больше Кира наблюдала за методично наполняющим бутылки незнакомцем, тем яснее становилось, что перед ней человек. Партиалы разрабатывались не просто солдатами, а специализированными солдатами: пехота – крепкие молодые мужчины, командование – мужчины постарше, врачами, как говорил Сэмм, были женщины, а пилотами и водителями – миниатюрные девушки, легко помещавшиеся в маленькие кабины. Оружейники сэкономили миллиарды долларов на уменьшении размеров самолетов. Очевидно, были и исключения: Кира понятия не имела, для чего предназначалась Герои, высокая длинноногая супермодель, захватившая ее и передавшая в руки доктора Мортон, но для какой специальности мог потребоваться такой «шкаф»? Он был просто огромен, теперь, когда Кира стояла на одном уровне с ним, это было особенно заметно. Какой-то суперсолдат среди суперсолдат? Может, он носил тяжелое оружие? Или предназначался для рукопашной? Сэмм ни о чем таком не говорил. Правда, он о многом не говорил. Кира напрягалась изо всех сил, стараясь почувствовать гиганта какой-либо формой Связи, доступной ей, но не чувствовала ничего.

Мало того, что он был слишком велик, так еще и запыхался: пройдя всего пару кварталов, дышал, как после марафона, что совершенно не вязалось с физическим совершенством партиалов, но было вполне естественно для грузного человека.

Почти полная луна в прояснившемся небе хорошо освещала незнакомца, и Кира тихонько вытащила бинокль, чтобы как следует рассмотреть его. Она сидела всего в тридцати ярдах от него, сгорбившись за ржавой машиной, но ей хотелось, по крайней мере, увидеть его оружие. На ногах и на поясе не было ни кобуры, ни заткнутых ножей, в тележке, как казалось, тоже стояли одни бутылки, а когда пальто гиганта на мгновение распахнулось, она не увидела ни ремней, свисавших с плеча, ни патронташа – ничего. Кира нахмурилась: кто бы стал бродить по заброшенному городу без оружия? Значит, оружие спрятано, но зачем его прятать, если ты думаешь, что вокруг никого…

Киру пробило мгновенное осознание: она зашла в ловушку! Этот грузный, медлительный и безоружный толстяк служил лишь приманкой, пока остальные окружали ее, отрезая пути к отступлению. Она бросилась на землю, скрываясь за машиной, на случай, если кто-то захочет пристрелить ее прямо сейчас, и в отчаянии огляделась. Боже, как темно, снайпер может сидеть за любым из сотен окон, за любой дверью, в любой тени, а она не в силах его разглядеть. Единственным выходом оставалось бежать, как от того чудища на площади. За ее спиной была какая-то витрина, возможно, бывшей пиццерии, в ней должна найтись по крайней мере подсобка, возможно, подвал, а если повезет, то и лестница, ведущая в остальную часть дома. Можно проскочить внутрь, найти другой выход и выскользнуть, пока ловушка не захлопнулась окончательно.

Мужчина на ступенях метро неторопливо потягивался рядом с покорно лежавшим рюкзаком. Готовится к атаке? Кира вскочила на ноги и молнией рванула в сторону витрины, ожидая свиста пуль за спиной. Сзади послышался вскрик, больше похожий на крик ужаса, но она не оборачивалась. За узкой деревянной дверью в дальней стене старой пиццерии открывался кабинет хозяина.

Кира бросилась туда, захлопывая дверь за собой, и, включив фонарь, осмотрелась в поисках другого выхода. Его не было. Ловушка захлопнулась.

Глава девятая

Сметя рукой многолетнюю пыль и толстые стопки бумаг с металлического стола в центре комнаты, сбросив в другую сторону компьютерный монитор, Кира опрокинула стол на бок, прячась за ним. Присев за тонким барьером, она уперла автомат в плечо, направив ствол прямо на дверь, – стоит ручке чуть дернуться, она выпустит полную обойму в того, кто окажется за ней, – и стала ждать, едва осмеливаясь дышать.

Она ждала.

Прошла минута. Пять минут. Десять. Ей представился другой стрелок, так же выжидающе лежащий по ту сторону двери. Кто не выдержит первым? Их больше, шире пространство для маневра, и есть, кому маневрировать. Но и она так просто не сдастся. Хотят получить ее – пусть придут и возьмут.

Прошло еще десять мучительных минут, и Кира позволила себе перенести вес с затекшей до боли ноги на другую. Смахнув капли пота с глаз, она почувствовала, что они опухли и слезятся, но не сдвинулась с места. Еще десять минут. Саднило пересохшее горло, дрожали пальцы, судорожно сжимавшие автомат. Никто не шевелился, ни один звук не нарушил ночную тишину.

Кирин фонарик жалобно замерцал, бледнея и желтея, – садились батарейки. Они уже сдавали в последние несколько дней, а замену найти не удалось. Еще через десять минут свет совсем погас, и Кира закрыла глаза – впрочем, в полной темноте это не имело значения, – напрягая слух, чтобы не пропустить поворот дверной ручки, скрип половицы, шарканье ботинка или щелчок затвора. Еще десять минут. Двадцать. Час. Неужели они настолько терпеливы?

Или там просто никого?

Кира потерла глаза, восстанавливая ход событий. Она решила, что угодила в ловушку, – что было наиболее логичным объяснением, – но достоверно никого не видела. Не могло ли случиться так, что тот мужчина, безоружный, один в мертвом городе, наводненном чудовищами, действительно не имел товарищей? Крайне маловероятно, но все же возможно. Доверит ли она свою жизнь такой возможности?

Кира опустила автомат, закусив губы от боли в затекших плечах. Бесшумноотодвинувшись от двери, от линии возможного огня, подошла к стене и снова прислушалась. Все тихо. Вытянув руку, она ощупью нашла ручку двери. Никто не стрелял. Набрав полную грудь воздуха, Кира крепко сжала набалдашник и быстро распахнула дверь, отдергивая руку и откатываясь от проема. Никто не открыл огонь, не издал злорадного крика – вообще не последовало никаких звуков, кроме скрипа и удара двери. Она всматривалась в черневший перед ней проем, набираясь смелости, и решила напоследок сделать еще одну попытку. Найдя сброшенный со стола монитор, девушка с силой швырнула его в зал – сидевший в засаде не мог бы не ответить на такое огнем. Монитор грохнулся на пол, экран треснул, и снова воцарилась тишина.

– Не стреляйте, – произнесла она на всякий случай и медленно вышла из комнаты.

Пиццерия была все так же пуста, на улице все те же помятые машины тускло блестели в лунном свете. Девушка выбралась наружу, держа автомат наготове, проверила фланги, ожидая засады, но никого не было. Вдалеке виднелся вход в метро, перед ним лежала опрокинутая набок тележка грузного незнакомца. Одна бутылка лежала рядом, вода давно вытекла из нее. В нескольких футах от нее валялся набитый рюкзак.

Кира по кругу обежала весь перекресток, прячась за машинами, прежде чем подойти к рюкзаку. При взгляде на его огромные размеры, почти с нее саму, трудно было удержаться от воспоминаний о воронках, оставшихся на месте двух предыдущих домов. Разумно ли касаться вещей подрывника? Он мог намеренно оставить их здесь, чтобы избавиться от преследовательницы… Хотя, честно говоря, легче было просто застрелить. Или взрывчатка – его единственное оружие? Может, у него действительно нет ружья?

Она осторожно обошла рюкзак, теребя лицо, мучительно колеблясь. Стоит ли? Ей по-прежнему не давал покоя тот огромный хищник – всего один раз она решилась на риск и чуть не погибла. Но осторожность съедала время, которого и так было в обрез, чтобы так бессчетно его тратить. Ей нужны ответы на вопросы: что такое Совет? Как связаны партиалы и РМ-вирус? Кто она и частью какого плана является? Ответы на эти загадки могли спасти человечество или окончательно уничтожить его. Какими бы опасными ни были ее решения, их все равно придется принимать. Перебросив автомат за спину, Кира наклонилась к рюкзаку…

…и услышала голос.

Метнувшись в сторону, она спряталась за стену туннеля.

Голос звучал негромко, но хорошо разносился в полночной тишине: слабое бормотание из переулка, возможно, в половине квартала от нее. Девушка покрепче схватила автомат, ища пусти отступления, но все они пролегали через открытое место. Голос приближался. Она медленно отползла вдоль стены туннеля. По мере приближения чужака бормотание становилось громче и громче, и, наконец, стали различимы слова:

– Не бросай рюкзак, не бросай рюкзак. – Одно и то же снова и снова. – Не бросай рюкзак.

Кира выглянула наружу и увидела того самого гиганта, тащившегося по улице своей качающейся походкой.

– Не бросай рюкзак, – толстяк подергивал руками и стрелял глазами взад и вперед вдоль улицы. – Не бросай рюкзак.

Кира не смогла бы сказать, что именно: его походка, речь или нервное потирание рук, возможно, все сразу и что-то еще – заставило ее принять решение. Она и так уже убила время на сидение в темной комнате, пора действовать. Повесив автомат обратно на плечо, девушка расставила руки в стороны, чтобы показать, что безоружна, и вышла из своего укрытия, вставая между незнакомцем и его необъятным рюкзаком.

– Здравствуйте!

Человек дернулся и окаменел, глаза его расширились от страха, а потом повернулся и попытался убежать в ту сторону, откуда пришел. Кира шагнула было за ним, не уверенная, что поступает правильно, но он внезапно остановился, согнулся, словно раненый, и яростно затряс головой.

– Не бросай рюкзак, – сказал он, поворачиваясь к ней. – Не бросай рюкзак.

Снова увидев девушку, гигант опять отбежал на несколько шагов, как будто повинуясь бессознательной реакции, но затем вновь остановился, повернулся и посмотрел на свои пожитки взглядом, полным ужаса и боли.

– Не бросай рюкзак.

– Все в порядке, – заверила его Кира, недоумевая, что происходит. Такого она точно не ожидала. – Я не причиню вам вреда. – Она старалась выглядеть как можно безобиднее.

– Мне нужен рюкзак, – взмолился он упавшим от отчаяния голосом. – Мне нельзя ни на секунду оставлять рюкзак, я всегда ношу его с собой, в нем все, что у меня есть.

– Это ваши запасы? – спросила Кира, отступая в сторону и открывая мужчине лучший вид на его сокровища. Он дернулся еще на пару шагов вперед, протягивая руку, будто пытаясь схватить рюкзак за пятьдесят футов от него. – Я здесь не для того, чтобы ограбить вас, – медленно проговорила Кира. – Просто хочу поговорить. Сколько вас еще?

– Это единственный, – взмолился он. – Он нужен мне, я не могу потерять его, это все, что у меня есть…

– Да не «у вас», а «вас»! Сколько вас живет в доме?

– Пожалуйста, дайте мне рюкзак, – снова попросил он, подбираясь ближе. Гигант попал в пятно света, и Кира увидела слезы в его глазах. Голос его охрип от отчаяния:

– Мне нужен, мне нужен, мне нужен мой рюкзак. Пожалуйста, отдайте его мне.

– Там лекарство? Вам нужна помощь?

– Пожалуйста, отдайте, – все бормотал он. – Не бросай рюкзак, никогда не бросай рюкзак!

Кира, подумав мгновение, отступила в сторону, отходя футов на двадцать, за тележку с водой – достаточно, чтобы человек мог подойти к рюкзаку, оставаясь на безопасном от нее расстоянии. Несчастный бросился вперед и упал на свои вещи, обнимая их и плача, пока Кира снова оглядывалась по сторонам, ища засаду: снайперов в окнах или солдат, перекрывающих улицы. Но он, кажется, действительно жил один. «Что здесь творится? Неужели это – тот самый взрывотехник, которого я с таким трудом выследила, который расставлял такие хитроумные ловушки, что даже партиалы не обнаруживали их до самого конца?»

Гигант явно не был настроен говорить о чем-либо, кроме своего обожаемого рюкзака, поэтому Кира решила поддержать тему:

– Что в нем?

Он ответил, не поднимая головы:

– Все!

– Ваша еда? Оружие?

– Никакого оружия, – ответил он твердо, качая головой, – у меня нет оружия. Я мирный человек, вы не имеете права стрелять в меня, я безоружен.

Кира решилась сделать маленький шажок к нему:

– Тогда еда?

– Вы голодны? – на этой теме толстяк, явно оживившись, поднял голову.

Кира, подумав, кивнула:

– Немного. – Она помедлила, затем показала на свой вещмешок. – У меня есть фасоль, если хотите, и банка ананасов, которые я нашла в аптеке-закусочной^[19].

– У меня полно ананасов, – похвастал гигант, медленно вставая на ноги. Потерев руки, он вскинул рюкзак на могучие плечи. – Но я предпочитаю фруктовый коктейль: в нем и ананасики, и персики, и грушки, и вишенки. Пойдем ко мне в дом – я тебе покажу.

– В дом, – отозвалась Кира, вспомнив воронки. Теперь она почти наверняка убедилась, что гигант – не партиал; он скорее выглядел большим ребенком. – А кто еще в доме?

– Никого. Совсем никого. Я мирный человек, вы не имеете права стрелять в меня. Мы поедим фруктовый коктейль у меня дома.

Поколебавшись еще мгновение, Кира кивнула. Если это ловушка, то наистраннейшая из всех, с какими она когда-либо сталкивалась. Она протянула ему руку:

– Я – Кира Уокер.

– А я – Афа Дему. – Он поставил упавшую бутылку в тележку, подобрал насос и потянул ее за собой к своему дому. – Ты – партиал, а я – последний человек на Земле.

Укрытие Афы оказалось старой телестудией, настолько старой, что в ней нашлось оборудование докомпьютерной эры. Кира ходила на вылазки в несколько местных студий на Лонг-Айленде, и там техника была загадочной, но компактной: камеры, кабели и небольшие компьютеры, соединявшие их с единым «информационным облаком». В этом здании все это тоже было – как, наверное, на любом телеканале, подумала она, учитывая помешанность старого мира на интернете, – но здесь обнаружились и другие устройства: широкие панели ручных микшеров; комната, полная загадочных машин для передачи сигналов в эфир, которые затем принимались выносными антеннами, вместо того, чтобы идти напрямую через спутники. Вот почему на здании была такая большая антенна, и вот почему Афа поселился здесь. Она узнала это от него самого: он все говорил и говорил – уже битый час не мог наговориться.

– «Облако» рухнуло, – снова повторил он, – но радио не нужно «облако», – это двухточечная коммуникационная система. Все, что тебе нужно, – это передатчик, антенна и достаточно энергии, чтобы они работали. Я могу выйти на связь с любым человеком на Земле, а они – выйти на связь со мной, и нам не нужны ни интернет, ни «облако». С такой большой антенной я могу выйти на связь со всем миром!

– Здорово, – согласилась Кира, – но с кем вы разговариваете? Кто еще уцелел?

Других выживших, кроме как на Лонг-Айленде, она не знала: хотя всегда надеялась, что они обнаружатся, не осмеливаясь поверить в это.

Афа замотал головой – большой, темнокожей, со всклокоченной черной бородой, слегка припорошенной сединой. Кира догадалась, что он родом из Полинезии, но не настолько разбиралась в ее архипелагах, чтобы сказать, откуда именно.

– Никто. Я – последний человек на Земле.

Афа действительно жил один – в этом он, по крайней мере, не соврал. Ему удалось превратить старую телестудию в хаотичное нагромождение натасканной отовсюду всячины: генераторов, переносных радиоприемников, штабелей еды и взрывчатки, бумаги, громоздившейся стопка на стопку. Тут и там возвышались кипы папок, газетных вырезок, перевязанных шпагатиком, коробки пожелтевших распечаток рядом с коробками мусора, квитанций и нотариально заверенных документов. Толстые папки ломились от фотографий: то глянцевых, то распечатанных на принтере на покоробившейся бумаге, другие фотографии выпирали из коробок, выплескивались из комнат, целые кабинеты заполняли от пола до потолка аудио– и видеокассеты и каталожные ящички, и снова фотографии, фотографии – Кира представить себе не могла такое количество фотографий! Те немногие стены, что не были закрыты каталожными ящиками, книжными полками и высокими стопками коробок, были заклеены картами: штата Нью-Йорк и других, картами США, союза NADI, Китая, Бразилии и всего мира. Карты покрывала густая сеть кнопок, ниток и погнутых металлических флажков. У Киры голова закружилась от одного лишь вида этого хаоса, а повсюду, шурша под ногами и заполняя каждую горизонтальную поверхность, лежали бумаги, бумаги, бумаги, определявшие и ограничивавшие жизнь Афы.

Доставая банку фруктового коктейля, Кира снова попыталась направить разговор в нужное ей русло:

– Что вы здесь делаете?

– Я – последний человек на Земле.

– Но люди есть и на Лонг-Айленде!

– Партиалы, – отмахнулся Афа. – Все они партиалы. Все здесь, все записано, – он обвел комнату широким жестом, словно пирамиды сваленных вповалку бумаг были очевидным доказательством вселенской истины. Кира кивнула; как ни странно, девушку даже радовали нотки безумия отшельника – когда он впервые назвал ее партиалом, она напугалась, всерьез забеспокоилась. Дему первым из людей вслух назвал ее так, и его обвинение, страх, что кто-то, возможно, уже догадался, а может, и поделился догадкой с другими, потрясли Киру до глубины души. Мысль, что Афа просто спятил, считая всех, кроме себя, партиалами, переносилась как-то спокойнее.

Кира попыталась зайти снова, надеясь, что более четкие вопросы позволят вытянуть из него и ответы почетче:

– Вы работали в «ПараДжене».

Он замер, не отрывая от нее глаз, напрягся всем телом, потом молча продолжил есть с подчеркнутым безразличием.

– Ваше имя значилось на двери в офисе «ПараДжена», – не отступала Кира. – И вы оттуда взяли часть оборудования, – она показала рукой на ряды компьютеров и мониторов. – Зачем они вам?

Афа снова не ответил, и Кире оставалось только молча наблюдать за ним. С головой у него явно не все в порядке, это проявлялось в том, как он двигался, как говорил, даже как сидел. Соображал он тоже не так быстро, или просто не так, как другие. Как он тут вообще выжил в одиночку? Он, конечно, был осторожен, но только в некоторых вещах: дом превратил в сверхъестественно укрепленную крепость, расставив повсюду изобретательные ловушки, умело скрывался сам и скрывал оборудование, но, с другой стороны, выходил на улицу без оружия! «Самое правдоподобное объяснение, – рассуждала Кира, – что с ним живет кто-то еще. Судя по всему, что я видела, он не способен постоять за себя и явно не смог бы принести и установить всю эту технику. Он же как ребенок! Может быть, он всего лишь помощник настоящего хозяина этого дома?» Но, сколько Кира ни старалась, ей не удалось ни увидеть, ни услышать кого-либо еще. Кем бы ни был этот «хозяин», прятался он отменно.

«От расспросов про “ПараДжен” Афа только прячется в раковину, надо сменить тактику». Увидев, что он пожирает глазами ее ополовиненную банку фруктов, девушка протянула их ему:

– Хотите доесть остальное?

Он молниеносно схватил лакомство:

– О, тут вишенки!

– Любите вишню?

– Еще бы! я же человек.

Кира чуть не расхохоталась, но сдержала смех. Множество ее знакомых вишню терпеть не могли. Поделившись фруктами, ей удалось снять напряжение, повисшее после вопросов о «ПараДжене», и она попыталась начать новую тему:

– Вы очень отважны: так выходить ночью. Несколько ночей назад на меня напало что-то большое, я едва спаслась.

– Он был медведем, – рассказал Афа с набитым фруктами ртом. – Надо подождать, пока не поймает кого-нибудь.

– А что будет, когда поймает?

– Съест.

Кира тряхнула головой:

– Ну да, но я имела в виду: почему нужно этого ждать?

– Когда поест, он не голодный, – ответил Афа, безучастно глядя в пол. – Подожди, как он начнет есть, и тогда можешь выходить за водой, пока он занят. Тогда он не съест тебя. Но никогда не забывай взять рюкзак, – провозгласил он, потрясая ложкой. – Никогда не оставляй рюкзак.

Кира поразилась простоте этого приема, но ответ Афы породил кучу новых вопросов: как он узнает, что чудовище поело? Что имел в виду, говоря «он был медведем»? Что такого у него в рюкзаке, и кто научил его всем этим премудростям? Она решила задать последний вопрос, показавшийся ей наилучшей возможностью разговорить Афу.

– Кто велел вам никогда не оставлять рюкзак?

– Никто. Я – человек. Никто мне ничего не велит, потому что я последний на свете.

– Конечно, никто вам ничего не велит, – едва сдерживая раздражение, ответила Кира, которую это хождение по кругу уже начинало откровенно выводить из себя, – но у вас же есть друзья? Те, что предупреждали вас, что нельзя забывать рюкзак?

– У меня нет друзей, – Афа замотал головой в странной разболтанной манере, отчего затряслось все его огромное тело. – Никаких друзей. Я последний.

– Но здесь были другие? Раньше с вами были другие люди, в этом безопасном доме?

– Только ты – Его голос изменился, и Киру пронзила мысль, что, возможно, он действительно жил совершенно один и что она, вероятно, первый человек, с которым он говорит, за многие годы. Кто бы ни спас его и ни научил выживанию, кто бы ни оборудовал эту и все другие радиостанции, кто бы ни начинил их взрывчаткой, он, возможно, уже давно мертв, убит партиалами или животными, либо умер от болезни или несчастного случая, оставив этого великовозрастного ребенка одного среди мертвого города. «Вот почему он называет себя последним человеком – он видел смерть остальных».

Тихим, мягким голосом Кира спросила:

– Вы скучаете по ним?

– По другим людям? – Афа пожал плечами, отчего его большая голова закачалась, как на шарнирах. – Без них стало тише. Я люблю тишину.

Кира села, хмурясь. Чем больше он говорил, тем больше все сказанное смущало ее: с каждым вопросом она лишь отдалялась от понимания этого чудака. Самым непонятным была табличка на двери в «ПараДжене» – у Афы Дему был собственный кабинет с именной табличкой, а «ПараДжен» не производил впечатления компании, которая могла выделить отдельное помещение умственно неполноценному человеку лишь для того, чтобы доставить несчастному удовольствие. Он явно работал там, явно делал что-то важное или был кем-то важным.

Что там было у него на двери? Кира попыталась вспомнить, потом кивнула, когда слово всплыло в памяти: «ГГ». «Это такая жестокая шутка? Назвать чудика “it”, “оно”? Тогда понятно, почему он не хочет говорить о “ПараДжене”». Да нет, глупости! Насколько она знала старый мир, там такого не делали, по крайней мере, не на официальной табличке огромной корпорации. Буквы на двери явно означали что-то иное. Она изучающе посмотрела на лицо огромного мужчины, доедавшего «фруктики», пытаясь понять его эмоциональное состояние. Можно ли уже поднимать тему «ПараДжена», или он опять замкнется в себе? Лучше не спрашивать о фирме, просто узнать про те буквы.

– Вы, я вижу, много знаете про… Ай… Ти… – осторожно спросила Кира, надеясь, что вопрос звучал не очень глупо, или, хуже того, оскорбительно. Глаза Афы загорелись, и Кира мысленно издала ликующий клич.

– Я был ай-ти-директором, – подтвердил он. – Делал все: они не могли шагу ступить без меня. – Рот Афы расползся в широкой улыбке, рука горделиво обвела стоящие повсюду компьютеры: – Я знаю все.

– Здорово! – серьезно сказала Кира, с трудом сдерживая лезущую на лицо улыбку. Наконец-то разговор сдвинулся с мертвой точки. Она бросилась вперед:

– Расскажите мне про это: про ай-ти.

– Нужно знать, как все работает, – заговорил он. – Нужно знать, где все находится: что-то в «облаке», что-то на дисках, но еще важно, что это за диски, и они не станут работать без электричества. Вот почему у меня «Зоблы» на крыше.

– Солнечные батареи, – уточнила Кира, Афа кивнул.

– «Зоблы» и «Хуфоны», хотя их гораздо труднее найти, и ломаются они часто. Я превратил генераторы в комнате «С» в аккумуляторы, чтобы накапливать дополнительную энергию от «Хуфонов» – они держат ее долго, но нужно периодически разряжать их и снова заряжать, иначе выйдут из строя. Вот, – он наклонился вперед, энергично жестикулируя, – подобрав нужный ток, можно получить доступ к любому накопителю, какой нужен. Большая часть того, что стоит здесь, – твердотельные накопители, но вон те большие, в углу, – это серверы на жестких дисках. Им нужно гораздо больше электричества, но зато на них и помещается намного больше данных – именно там хранится основная часть.

Он продолжал, с каждой минутой быстрее и с большей живостью, чем все, что делал или говорил до этого. У Киры закружилась голова от внезапно обрушившегося на нее каскада сведений, в которых она понимала даже не все слова и от силы половину сути, – он, очевидно, рассказывал об оцифровке информации, различных способах записи и хранения данных, но говорил так быстро, а Кира так мало смыслила в этом вопросе, что большая часть просто пролетала мимо ее ушей.

Что произвело на нее наибольшее впечатление, так это глубокое, потрясающее владение темой. Она поспешила заключить, что он недалек, инфантилен и годится разве что воду носить по чьему-то указанию, но теперь поняла, что первое впечатление оказалось более чем обманчивым. Афа был не без странностей, конечно, и она не сомневалась, что он не вполне здоров, но, по крайней мере, в родной области разбирался непревзойденно.

– Подождите! – воскликнула она, подняв руки. – Подождите, не так быстро. Начнем с начала. Что такое ай-ти?

– Информационные технологии, – ответил Афа. – я был ай-ти-директором. Следил, чтобы работали компьютеры, устанавливал серверы, поддерживал безопасность «облака» и видел все, что творилось в сети. – Он наклонился вперед и пристально посмотрел ей в глаза, ковыряя пол массивным пальцем. – Я видел все. Я видел, как все это случилось. – Он снова распрямился и раскинул руки, словно охватывая всю комнату или даже весь дом. – У меня все тут, почти все, и я собираюсь показать это всем, и все узнают истинную историю, узнают в точности, как это произошло.

– Что произошло?

– Конец света, – просто ответил Афа. Он сглотнул, его лицо покраснело от натуги, когда он попытался говорить, не делая перерыва на вдох: – Партиалы, Война, восстание, вирус – все!

Кира кивнула, ее пальцы дрожали от возбуждения:

– А кому вы собираетесь рассказать?

Светящееся гордостью лицо Афы погасло, руки бессильно упали вдоль тела.

– Никому. Я – последний человек, оставшийся в живых.

– Нет, не последний! – твердо заявила Кира. – На Лонг-Айленде живет большая коммуна – там почти тридцать шесть тысяч выживших, а кто знает, сколько еще на других материках. Должно быть еще больше. И потом – а как же я?

– Ты – партиал.

Это обвинение снова заставило ее почувствовать себя неловко, особенно учитывая то, что она не могла с чистой совестью отрицать его. Девушка попробовала направить Афу на ложный след:

– С чего вы взяли, что я партиал?

– Люди на Манхэттен не ходят.

– Но вы же здесь.

– Я был здесь и раньше, это другой случай.

Кира сжала зубы от досады: снова это доказательство по кругу.

– Почему же вы тогда пустили меня к себе? – спросила она. – Если партиалы такие плохие, почему вы доверяете мне?

– Партиалы не плохие.

– Но… – Кира нахмурилась, раздраженная этими простыми сухими ответами, ни на что не отвечавшими. – Вы прячетесь, маниакально скрываетесь, взрываете свои радиостанции, стоит только кому-то подойти к ним. Рядом с вами большие сообщества на востоке и на севере, но вы не хотите стать членом ни одного из них. Если партиалы не плохие, к чему жить отдельно ото всех?

Внезапно Кира осознала, что тот же вопрос можно задать и ей. Она жила в одиночку уже несколько месяцев, избегая и партиалов, и людей.

«Не избегая их, – подумала она. – Спасая. Спасая и тех, и других». Но мысль все равно саднила.

Афа выскреб последние кусочки фруктов из банки:

– Я здесь, потому что люблю тишину.

– Вы любите тишину! – засмеялась Кира, больше от беспомощности, чем от веселья, и встала с пола, потягиваясь и массируя лицо. – Не пойму я вас, Афа: вы собираете сведения, которыми хотите и не хотите поделиться с остальными; вы живете в огромной радиобашне и при этом не желаете разговаривать с людьми. Кстати, зачем вам радио? Для сбора данных? Вы просто хотите все узнать?

– Да.

– А вам не приходило в голову, что кому-то, возможно, ваши сведения окажутся чрезвычайно полезными?

Афа встал и вздохнул:

– Я пойду спать.

– Подождите! – взмолилась Кира, пристыженная его очевидным расстройством. Она спорила с блестящим специалистом, чуть не крича на него, но теперь перед ней снова был большой ребенок, нескладный и наивный. – Извините, Афа! Простите, я просто разнервничалась. – Девушка потянулась к его руке, но в последнее мгновение заколебалась, встретившись с ним взглядом. Они еще ни разу не касались друг друга – Афа застенчиво выдерживал дистанцию, – и ее вдруг пронзило осознание, что она не прикасалась ни к кому – ни к единой живой душе – уже много недель. Афа, если она правильно понимала, не дотрагивался ни до кого многие годы. Тонкая рука девушки зависла над могучей дланью гиганта, и Кира увидела в его глазах ту же смесь страха и желания, которую испытывала сама. Она решилась, накрыла его костяшки ладонью, а он вздрогнул, но не убрал руки. Кира чувствовала его выпирающие суставы, мягкую плоть, сухую пергаментную кожу, теплое дрожание пульса, ощутила слезинку в углу глаза и моргнула, смахивая ее.

Афа заплакал, еще больше напоминая потерявшегося ребенка, и Кира привлекла его к себе. Он обнял ее, рыдая как маленький, чуть не раздавив своими могучими неуклюжими руками, и девушка, перестав сдерживать слезы, мягко хлопала его по спине, бормоча что-то утешительное, растворяясь в беспримесном блаженстве прикосновения к другому человеку: настоящему, теплому, живому.

Глава десятая

Маркус что было сил мчался сквозь лес, едва поспевая за своими ногами и стараясь не расшибить голову о низко свисающие ветви и оплетенные лианами стволы. Внезапно бежавший за ним солдат упал, и по его спине начало растекаться красное пятно. Маркус запнулся, инстинктивно поворачиваясь помочь раненому, но Хару сгреб его в охапку и погнал вперед, тараня головой кусты.

– Он мертв, – прокричал Хару, – не останавливайся!

Пули летели слева и справа, свистели в листьях, выбивали щепки из стволов и старых досок. Эта часть Лонг-Айленда была довольно лесистой даже до Эпидемии, а за двенадцать прошедших лет природа отвоевала землю, повалив подгнившие заборы, обрушив старые крыши и стены, заполонив стриженые газоны и ухоженные садики буйством новой поросли. Двенадцать циклов замораживания и оттаивания раздробили тротуары и мостовые, и из каждой щелочки весело высовывались молодые побеги. Маркус перемахнул крошащиеся остатки стены и забежал вслед за Хару в гостиную, так густо заросшую лианами и кустами, что она едва выделялась из окружающей природы. Увернувшись от молодого дерева, пробившегося между половыми досками, он съежился, когда очередная партиальская пуля со свистом пролетела у него над ухом, разбив стекло в рамке, висевшей менее чем в десяти футах впереди него. Хару завернул в покосившуюся прихожую, роняя взведенную гранату сразу за углом – с расширившимися от ужаса глазами Маркус перепрыгнул через нее и развил такую скорость, на какую не думал что способен. Он вывалился из дома в тот самый миг, когда раздался взрыв. Хару рывком поставил его на ноги, рыча от натуги.

– Если они так близко, как я думаю, их стало по крайней мере одним меньше, – пропыхтел Хару на бегу. – В любом случае это хотя бы заставит преследователей замедлиться и впредь дважды думать, прежде чем соваться в дом вслед за нами.

– Сато, ты в порядке? – донесся сквозь деревья резкий женский голос, Маркус узнал Грант, сержанта их отделения. Хару побежал быстрее, чтобы поравняться с ней, и Маркус застонал в изнеможении, пытаясь не отстать.

– Просто бросил осколочную в том пустом доме, – отрапортовал Хару. – Медик и я целы.

– Гранаты – хорошая вещь, но, когда они кончатся, тебе будет их очень не хватать, – предостерегла Грант.

– Эта потрачена не напрасно, – настаивал Хару. Еще один солдат за ними согнулся и рухнул, подкошенный пулей, и Маркус невольно пригнулся, а затем снова побежал вперед. Они бежали так уже почти час, и лес превратился в кошмарное царство смерти, освободившейся от обычных законов мироздания. Пули, казалось, прилетали из ниоткуда, люди, живые в одно мгновение, погибали в следующее, и все, что оставалось уцелевшим, – лишь бежать.

– Надо передохнуть, – пропыхтел Хару. Он держался лучше Маркуса, но голос явно выдавал усталость.

Грант на бегу еле заметно качнула головой, сберегая энергию:

– Мы пробовали, забыл? Потеряли половину отделения.

– Мы не сделали хорошей засады, – возразил Хару. – Если найдем подходящее место, или если объединимся с другими солдатами, у нас появится шанс. Что нам удалось, так это оценить их силы – их не очень много. Нас больше, и мы лучше знаем местность – значит, должны и найти способ заставить ее работать.

Пролетела новая пуля, Маркус с трудом подавил панический вскрик.

– Я сердечно тронут твоим неунывающим оптимизмом.

– Тут неподалеку есть ферма, – сказала Грант, – на базе бывшего поля для гольфа. Можем устроить привал там.

Они удвоили скорость, то и дело бросая гранаты в надежде, что непредсказуемые взрывы чуть задержат преследователей и подарят им несколько драгоценных секунд. Маркус увидел указатель гольф-клуба и восхитился способностью Грант сохранять трезвую голову – сам он от страха даже не видел местности, где уж ориентироваться на ней. Голос из-за деревьев велел им остановиться, но они даже не замедлились, Грант лишь крикнула за спину:

– Нас преследуют партиалы! Удерживать позиции! Огонь!

Маркус забежал с солдатами за линию машин на краю парковки и рухнул на землю за самым большим грузовиком, какой смог найти.

Человек в рабочей одежде припал к земле рядом с ними, сжимая в руках дробовик.

– Мы слышали сообщения по радио. Это правда? – глаза фермера округлились от страха. – Это вторжение?

Грант проверила рожок автомата, снова поставила его на место и только потом ответила:

– Да, полномасштабное. Базы Сети в Квинсе взяты, наблюдательные посты на Северном побережье сообщают, что партиалы высаживаются по всему берегу до Уайлдвуда.

– Мать честная! – воскликнул фермер.

– Подходят! – закричал один из солдат, заставив Грант, Хару и всех остальных залечь за машинами и открыть бешеный огонь по стене леса. С десяток фермеров, собранных сообщениями по радио, присоединились к ним с мрачными ухмылками. Маркус, закрыв голову руками, присел еще ниже, зная, что должен помочь, но парализованный ужасом. Партиалы открыли ответный огонь, по машинам заколотило частое стаккато пуль. Грант выкрикивала приказы, но вдруг осеклась на полуслове и с булькающим хрипом упала на землю, окруженная туманом из мелких брызг крови. Маркус бросился на помощь, но она умерла еще до того, как коснулась земли.

– Уходи! – прошипел Хару.

– Она мертва, – ошеломленно пробормотал Маркус.

– Знаю, что мертва, уходи! – Хару выпустил полную обойму в лес, укрылся за машиной, чтобы вставить новую, и свирепо скомандовал Маркусу:

– Ферма где-то там, и все, кто на ней остались, не бойцы, иначе были бы здесь. Найди их и уведи отсюда подальше.

– И куда мы пойдем? – спросил Маркус. – Грант говорила, партиалы повсюду.

– Двигайтесь на юг. Мы постараемся их задержать, но ты как можно скорее выводи гражданских. На счету каждая секунда.

– «На юг» – недостаточно, – запротестовал Маркус. – Это не вылазка, это вторжение. Даже если мы добежим до Ист-Мидоу, они будут у нас на хвосте.

– Предпочитаешь здесь остаться? – закричал Хару. – Не знаю, хотят ли они захватить или убить нас, но мне не по вкусу ни то, ни другое.

– Знаю, – ответил Маркус, – знаю. – Он взглянул на ферму, призывая все свое мужество. Хару поднялся, повернулся и снова начал палить по лесу.

– Это именно то, ради чего я вызвался добровольцем, – напомнил себе Маркус и со всех ног рванул к ферме.

Глава одиннадцатая

Афа спал на большой кровати на седьмом этаже здания, в комнате, которая, очевидно, когда-то была гримерной. Кира уложила его спать, как ребенка, и пошла искать комнату себе, в итоге остановившись на большой темной студии с рядами кресел у одной стены и декорациями гостиной – у другой. Площадка для съемок ток-шоу, – догадалась она, хотя логотип на задней стене не навеял никаких воспоминаний. Она помнила про ток-шоу, потому что кто-то смотрел их дома – может быть, ее няня, – но сомневалась, что узнала бы логотип даже того, которое любила та женщина.

Афа заставил кресла коробками, аккуратно подписав каждую, но диван в «гостиной» был свободен. Проверив его на предмет пауков, Кира расстелила скатку и почти сразу же уснула. Во сне она видела Маркуса, потом Сэмма и с грустью подумала, удастся ли ей когда-нибудь увидеть их вновь.

Внутрь дома не проникал естественный свет – Афа позаботился о непроницаемых шторах, а в студии было еще темнее, чем в других комнатах, но Кира слишком долго выживала во враждебном городе и проснулась в то же самое время, что и обычно. Нащупав дорогу к окну, она раздвинула узкую щелочку и увидела знакомую картину, открывавшуюся ей каждое утро: утопающие в зелени развалины, подкрашенные голубым от постепенно светлеющего неба.

Кира не слышала, чтобы Афа встал, и решила не упускать возможности просмотреть хоть несколько папок, начав с коробок в студии. На них значились номера от 138 до 427, на каждом кресле стояло по коробке и еще больше – вдоль стен комнаты. Она начала с ближайшей, 221-й, – вытянула верхний листок, сложенную распечатку на выцветшем военном бланке.

«Всем уполномоченным, – прочитала она. – Я, мастер-сержант Кори Черч, служил в семнадцатой бронекавалерийской во Вторую Японскую кампанию».

Первая Японская стала одним из главных поражений NADI в ходе Войны за Изоляцию, провалившейся попыткой мира отбить Японию от внезапно захватившего ее Китая. Кира помнила это со школы в Ист-Мидоу, но без подробностей. Вторая Японская кампания оказалась успешной – именно тогда они вернулись с двумястами тысячами солдат-партиалов и выдворили изоляционистов на материк, начав долгую операцию, в итоге закончившуюся победой. Для этого были созданы все остальные партиалы. Кира продолжила чтение письма: что-то вроде отчета о боевых действиях, рассказ о том, как мужчина сражался плечом к плечу с искусственными людьми. Он называл их «новым оружием», «хорошо подготовленным и высокоточным». Кира выросла на страшилках, представлявших партиалов чудовищами, уничтожившими весь мир, и даже после встречи с Сэммом, даже зная, что и сама в какой-то степени партиалка, не могла отделаться от странного чувства, читая о них такой одобрительный отзыв. И одновременно такой холодный, как будто он испытывал новый джип, поставленный интендантской службой. Мастер-сержант упоминал, что они казались «замкнутыми», держались друг друга и не общались с солдатами-людьми, но вряд ли такую характеристику можно было счесть отрицательной – отчасти зловещей, учитывая их последующее восстание, но, на первый взгляд, не пугающей и даже не настораживающей.

– Так вот как это началось, – сказала Кира вслух, положив письмо на место и взяв следующую бумагу из той же коробки. Еще один военный отчет, на сей раз сержанта-майора Шеймуса Огдена. Он отзывался о партиалах примерно так же: не как о чудовищах, а как об инструментах. Новый документ, затем еще один, и всюду одно и то же: не то чтобы они считали партиалов белыми и пушистыми, они вообще не считали их никем: оружием, как патроны в обойме, – использовал и забыл.

Девушка перешла к другой коробке, 302-й, вытащив вырезку из газеты, очевидно, называвшейся «Лос-Анджелес-Таймс»: «ГРУППА ЗАЩИТЫ ПРАВ ПАРТИАЛОВ ПРОТЕСТУЕТ НА СТУПЕНЯХ КАПИТОЛИЯ». Под ней была похожая статья из «Сиэтл-Таймс», затем из «Чикаго-Сан». Все документы в этой коробке датировались концом 2064 года, за несколько месяцев до Войны с партиалами. Ей тогда только исполнилось пять. Конечно же, о партиалах кричали все газеты мира, но она не помнила, чтобы о них говорил отец. Теперь, когда Кира узнала, что он был сотрудником «ПараДжена», это становилось понятнее: если он работал с ними, или даже участвовал в их создании, то, наверное, относился к партиалам несколько иначе, чем остальной мир, – настолько иначе, что предпочитал не говорить об этом вслух. «По крайней мере, я надеюсь, что он относился иначе. Иначе зачем бы стал растить одного из них как родную дочь?» Кира плохо помнила няню и домработницу, но и они никогда не разговаривали о партиалах. Это отец им запретил?

Или они просто знали, кем была девочка на самом деле?

Кира подошла к самой ранней коробке в комнате, под номером 138, и вытащила верхний листок. Еще одна газетная вырезка, на этот раз из финансового раздела какого-то «Дневника Уолл-Стрит»^[20], довольно расплывчато описывавшая решение о заключении большого военного контракта: в марте 2051-го правительство США подписало договор с «ПараДженом», быстро растущей биотехнологической компанией, на создание армии «биосинтетических солдат».

Автор статьи в основном акцентировал внимание на стоимости проекта, последствиях для акционеров и влиянии, которое он окажет на всю индустрию биотехнологии. Ни гражданские права, ни болезни, ни те эпохальные события, что потрясали мир накануне Эпидемии, не упоминались. Только деньги. Покопавшись в коробке, она не нашла ничего нового: расшифровка интервью с главным финансистом «ПараДжена», парадженовская служебная записка о свалившемся на компанию невиданном контракте, журнал под непонятным названием «Форбс» с логотипом «ПараДжена» и силуэтом вооруженного до зубов партиала на обложке. Кира пролистнула страницы номера: авторы наперебой писали о деньгах, о технологиях, которые помогут заработать еще денег, о том, как Война за Изоляцию, для приличия названная «ужасной трагедией», поможет американской экономике. Деньги, деньги, деньги.

Деньги имели хождение и в сообществе Ист-Мидоу, но весьма ограниченное. Почти все необходимое было бесплатным: хочешь банку консервов, пару штанов, книгу, дом или что угодно – просто пойди и найди. Деньги использовались почти исключительно для оплаты свежей пищи, вроде пшеницы с ферм и рыбы из прибрежных рыбацких поселков – вещей, созданных человеческим трудом, – да и то за большую часть товаров платили натурой, обменивая их на рынке. Нандита с Зочи развернули выгодный бизнес, меняя травы на фермерские продукты, благодаря чему Кира всегда хорошо питалась. Собственно деньги обычно использовались лишь как трудовые сертификаты, подтверждавшие ее работу в государственной больнице, не производившей натуральный продукт в прямом смысле слова. На них она покупала свежую рыбу и овощи к обеду, но не более того. Деньги были второстепенной, малозначимой частью ее жизни. Однако в мире 138-й коробки деньги были всем: не просто средством поддержания жизни, но целью и смыслом бытия. Кира попыталась представить себя радующейся войне с партиалами или с Голосом, ликующей от того, что благодаря ей получит больше трудовых сертификатов, но сама эта мысль казалась такой бредовой, что девушка в голос расхохоталась. Если так был устроен старый мир, если это все, что их действительно заботило, то, возможно, даже хорошо, что тот мир рухнул. Возможно, это было неизбежно.

– Ты настоящая! – воскликнул Афа.

Кира обернулась, застигнутая врасплох, и виновато спрятала журнал за спину. Не рассердится ли он, что она роется в его коллекции?

– Как вы сказали? Я… – она запнулась, – …настоящая?

– Я думал, ты мне приснилась, – признался Афа, протискиваясь в комнату. Он остановился около одной из коробок и рассеянно перебрал пальцами содержимое, словно гладя любимого пса по загривку. – Я так долго ни с кем не говорил – и вдруг ко мне приходит гостья, и я думал, что мне это приснилось, но ты все еще здесь! – он кивнул. – И настоящая!

– Я настоящая, – заверила его Кира, незаметно подсовывая журнал обратно в коробку. – Вот, восхищаюсь вашей коллекцией…

– В ней есть все, почти все. Есть даже видеозаписи, правда, не в этой комнате. У меня здесь вся история, полностью.

Кира сделала шаг навстречу гиганту, не зная, как долго продлится его разговорчивое настроение:

– История Войны с партиалами и история Эпидемии.

– Это только часть истории. – Афа взмахнул двумя прошитыми папками, разглядывая собственные пометки на обложке, затем положил их на место. – Здесь записана история конца света, история возвышения и падения человеческой цивилизации, создания партиалов и гибели всех остальных.

– И вы читали все?

Афа снова кивнул, двигаясь с опущенными плечами от коробки к коробке:

– Все. Я – единственный человек на планете.

– Полагаю, это многое объясняет, – заметила Кира, останавливаясь около 341-й коробки и наугад вытаскивая какой-то документ: постановление суда, если верить круглой печати в углу. Ей хотелось получить ответы, но она боялась снова давить на Афу, отпугнуть его упоминанием того, чего он не желал вспоминать. «Поговорим пока на общие темы».

– Как вы все это нашли?

– Я же работал в облаках, – ответил Афа, тут же поправившись: – в «облаке». Я прожил там всю жизнь, мог пойти куда угодно и найти что угодно, – Он мотнул тяжелой головой в сторону пыльных газетных вырезок: – Я был как птичка.

«Я видела ваше имя в “ПараДжене”, – так и рвалась признаться Кира. – Я уверена: вы знаете про Совет, про РМ, про срок действия, про… меня».

Она так долго искала ответы на эти вопросы – и вот они здесь, на расстоянии вытянутой руки, разложенные по коробочкам, запертые в слабеющем мозге.

«Но, может быть, это все от одиночества? Может быть, его мозг не так уж и плох, просто Афа так долго ни с кем не разговаривал, что попросту забыл, как общаться с людьми?»

Ей хотелось усадить его на стул и засыпать миллионом вопросов, но она ждала так долго, что может подождать еще немного: «Завоюй его, не спугни, расположи к себе».

В глаза бросился кусочек судебного постановления, который она вертела в руках, словосочетание «нация партиалов» объявлялось публичным проявлением поддержки террористов. Студенты и школьники не имели права писать или произносить его на территории учебных заведений, и любому, пойманному за нанесением соответствующих граффити, грозило наказание за подрыв национальной безопасности. Кира легко взмахнула листочком, привлекая внимание Афы:

– У вас тут много всякого о последних днях перед Войной. Огромная работа – собрать все вместе. А есть что-нибудь… – девушка запнулась, опасаясь спрашивать напрямую. Она хотела спросить про Совет, бывший, как дал понять Сэмм, верховным командованием партиалов, но боялась, что выйдет как с «ПараДженом»: Афа вновь спрячется в раковину.

– …есть ли у вас что-нибудь про самих партиалов? Как они организованы?

– Они – армия, – ответил Афа. – Они организованы как армия. – Он уже сидел на полу, просматривая бумаги в двух коробках, и каждую третью-четвертую, морща лоб, перекладывал в другой ящик.

– Да, – осторожно начала развивать тему Кира, – но я имею в виду руководителей армии: генералов. Вы ничего не знаете о том, где они сейчас?

– Этот умер, – Афа махнул бумажкой, не отрывая взгляда от своих коробок. Кира подошла к нему и аккуратно взяла в руки статью из «Нью-Йорк-Таймса» – такую же, как и раньше, но распечатанную с сайта, а не вырезанную из газеты. Заголовок кричал: «СЕВЕРО-АТЛАНТИЧЕСКИЙ ФЛОТ ПОТОПЛЕН В НИЖНЕЙ БУХТЕ».

Кира удивленно подняла глаза:

– Они потопили партиальский флот?

– У партиалов не было флота, – объяснил Афа, все так же разбирая бумаги. – Это был человеческий флот, потопленный авиацией партиалов прямо у берегов Бруклина. Сильнейший авианалет военной кампании, акт возмездия за смерть генерала Крэга. У меня про него тоже есть. – Он протянул ей очередной документ, и Кира жадно схватила его:

– «Генерал Скотт Крэг, главарь восставших партиалов и бывший рупор движения за права партиалов, был убитпрошлой ночью в ходе дерзкой вылазки нашего спецназа». Его убили мы?

– Это война.

– А в ответ они потопили целый флот. – Кира пересчитала корабли, упомянутые в статье, большую армаду, плывшую на север, чтобы нанести удар по скоплению сил партиалов в штате Нью-Йорк. На кораблях был недобор личного состава – команду уже проредила Эпидемия. – Двадцать кораблей, и они просто… убили всех, кто на них плыл.

– Это война, – повторил Афа, забирая у нее статью и возвращая на место.

– Но так не должно было быть, – заспорила Кира, следуя за гигантом по комнате, – партиалы не хотели убивать всех. Вы же сами сказали, они не маньяки-убийцы. Им хотелось равенства, хотелось жить нормальной жизнью, и чтобы добиться всего этого, вовсе не обязательно убивать тысячи людей на тех кораблях.

– Они убили миллиарды.

– А вы это точно знаете? – горячилась Кира. – У вас все документы и статьи и… прочее, а есть что-нибудь про РМ-вирус? Откуда он взялся?

– Я – последний человек на планете, – громко объявил Афа, ускоряя шаг, и Кира, шедшая следом, поняла, что уже почти кричит на него. Она отступилась, заставляя себя успокоиться; у него, несомненно, должно быть что-то про вирус, но без помощи Афы ей ничего не найти. А потому ему – и ей – нужно успокоиться.

– Простите, – забормотала она. – Простите, что снова кричу на вас. Я очень… – Кира глубоко вздохнула, собираясь с духом. – Я искала ответы на некоторые очень важные вопросы, и вы их нашли, и я просто очень разволновалась…

– Ты все еще настоящая, – восторгался гигант, пятясь в угол. – Ты все еще здесь!

– Я здесь, и я ваш друг, – мягко проговорила Кира. – Вы проделали потрясающую работу: собрали все сведения, что мне нужны. Но я не знаю вашей системы, не разбираюсь, как у вас все организовано. Пожалуйста, помогите мне найти то, что я ищу!

Голос Афы звучал тихо.

– У меня есть все, – подтвердил он, кивая, – почти все.

– А вы можете сказать, кто создал РМ? – Девушка сжала кулаки, заставляя себя не повышать голос, не пугать большого ребенка.

– Это легко, – ответил Афа. – Совет.

– Ага, – Кира с нетерпением кивнула головой, – Совет, так. Продолжайте. Совет – это же командование партиалов, генералы, адмиралы и те, кто принимают решения, правильно? И вы говорите, это они создали РМ-вирус? – Это в корне противоречило сказанному Сэммом, он настаивал, что партиалы не имели к вирусу никакого отношения, но Кира уже успела заподозрить, что это было ложью, – не Сэмма, нет, – ему самому внушили эту легенду его командующие. Если лекарство от РМ содержалось в их дыхании, вырабатывалось их организмом, то связь между партиалами и вирусом невозможно было отрицать. Заключение, что это они создали и выпустили инфекцию, просто напрашивалось.

Но Афа замотал головой:

– Нет. Совет – не командование партиалов. Они даже не партиалы. Это ученые, сделавшие партиалов.

Кира пораженно раскрыла рот.

– Ученые? «ПараДжен»? Люди? – слова давались ей с трудом.

Афа кивнул:

– Генералы партиалов по-прежнему подчиняются Совету, не знаю, почему. Но они получают указания оттуда.

– Совет, – выдавила из себя Кира, – Совет создал РМ!

Афа снова кивнул и уже не прекращал кивать, раскачиваясь взад-вперед всем телом.

– Значит, человечество уничтожили… люди? – Она потянулась к стулу, потом, вспомнив, что все они заставлены коробками, тяжело опустилась на пол. – Но… почему?

– Я знаю все, – повторил Афа, качаясь взад-вперед. – я знаю почти все.

Глава двенадцатая

Кира уставилась на Афу.

– Что вы имеете в виду, говоря, что знаете все?

– Никто не может знать всего.

– Я понимаю, – кивнула Кира, борясь с нарастающим раздражением. – Понимаю, что вы не знаете всего, но вы знаете так много. – Она потрясла стопку распечаток из ближайшей коробки. – У вас сотни коробок только в этой комнате, и другие – по всему дому. Каждая комната набита папками, коридоры заставлены шкафами, в комнате, где мы вчера ужинали, вы поставили, по меньшей мере, двадцать компьютеров. Неужели вы – собравший полную историю партиалов – не нашли ни обрывка об их создателях?

– Обрывки у меня есть, – подтвердил Афа, поманив ее рукой, и, шаркая, неуклюже потрусил из угла к двери. – Обрывки – в рюкзаке, мне нельзя ни на минуту оставлять рюкзак! – Гигант побежал в прихожую, крича через плечо следовавшей за ним Кире: – Мне нельзя ни на минуту оставлять рюкзак, в нем все!

Кира догнала его в столовой, в том самодельном компьютерном зале, где они ели фруктовый коктейль. Дему встал на колени перед огромным рюкзаком и раскрыл его, показывая толстые пачки бумаг.

– Так в рюкзаке… – воскликнула Кира, – тоже бумаги?!

– Самые важные бумаги, – кивнул Афа. – Ключевые повороты истории, основные эпизоды, важнейшие игроки. – Он быстро рылся в стопке папок; пальцы сами знали, что ищут. – А самые важные игроки сидели в Совете. – Собиратель вытащил тонкую коричневую папочку и триумфально потряс ею. – Вот!

Кира бережно приняла ее, как брала младенцев в первые дни работы в родильном отделении. В папке было от силы двадцать – тридцать листов бумаги: ничтожно мало в сравнении с толстенной грудой, распиравшей рюкзак. Открыв ее, девушка увидела распечатку электронного письма, в основном состоящего из набора бессмысленных символов. Вверху страницы значилось имя, найти которое она даже не смела надеяться: Армии Дхурвасула.

Армии.

Папа.

Письмо датировалось 28 ноября 2051 года, получателей было не разобрать: снова набор случайных символов. Затаив дыхание, Кира прочитала:

– «Итак, все официально подтверждено. Правительство заказало 250 000 БиоСинтов-3. Мы создаем армию, которая уничтожит мир».

Кира взглянула на Афу:

– Он знал?

– Читай, читай. – Он стал говорить гораздо более здраво, словно, оседлав любимого конька, его разум пришел в норму.

– «Четверть миллиона солдат, – продолжала она. – Ты хоть понимаешь чудовищность этого? Это же целый город совершенно новых существ, не людей в строгом смысле слова, но все же разумных, обладающих самосознанием, способных на человеческие чувства. Одно дело наделать тысячи стражепсов, но теперь речь идет о новом гуманоидном виде!»

Это были его слова – слова ее отца. Ей приходилось бороться с собой, чтобы не разрыдаться, читая их.

«Правительство – и даже наш совет директоров – говорит о них как о вещи, но большинство людей воспримут их не так, и сами себя они воспримут не так. В лучшем случае, мы вернемся к отвратительнейшим проявлениям расизма и рабства. В худшем – люди окажутся “устаревшей моделью”».

Кира покачала головой, не отрывая глаз от пожелтевшего листа.

– Как он умудрился все предвидеть? Как он мог, зная это, не попытаться остановить их?

– Ты читай дальше, – с загадочной усмешкой снова посоветовал Афа. Проглотив слезы, Кира продолжила.

«Я не могу знать конца этой истории, но знаю, что на данном этапе мы никак не можем помешать ее началу. Маховики уже раскрутились, технологии отработаны – Майклз и остальные члены совета директоров сделают это с нами или без нас. Мы не в силах остановить проект, но можем кое-что в нем подправить. Не буду больше ничего говорить, даже на защищенном ресурсе. Встречаемся сегодня в девять в Здании С. У меня.

Первое, что нам предстоит сделать, – выяснить, кому мы точно можем доверять».

Кира молча читала и перечитывала письмо, пока слова не начали расплываться и утрачивать всякий смысл. Она затрясла головой:

– Не понимаю.

– Это начало, – объяснил Афа, вставая и показывая на последнее предложение. – Он пишет, что им нужно выяснить, кому они могут доверять. Из того, что мне удалось раскопать, в тот вечер на секретном собрании они создали группу, которую назвали между собой Советом доверия. Потом она сократилась просто до «Совета».

– Он сказал, их группа пыталась что-то подправить, – заинтересовалась Кира. – Что это значит? Подправить планы относительно партиалов? Или самих партиалов?

– Этого я не знаю. – Забрав у нее папку, Афа сел возле рюкзака и стал выкладывать бумаги на пол. – Все, что они делали, зашифровывалось – вот эту тарабарщину вверху и внизу я расшифровал, сколько мог, но они уж очень старались себя не выдать. – Он аккуратно выложил перед собой еще одну бумажку. – Вот следующее, хотя в нем мало чего интересного. Подозреваю, основное содержание закодировано, но это не машинный шифр, иначе я бы его уже взломал. Они обменивались кодовыми паролями и фразами, после чего могли общаться без риска, что их поймет начальство.

Сев на пол напротив него, Кира повернула документ к себе. Еще одно письмо от отца, на сей раз он писал как будто бы про парковки компании. Рукой Афы были обведены несколько слов: Совет доверия. Параллель. Безотказный предохранитель.

– Что все это значит?

– У меня нет сомнений: «Параллель» – это название их собственного плана, – пояснил Афа. – Того, который они начали разрабатывать тем вечером. Или, возможно, второго плана, задействованного параллельно с первым. Насчет «Безотказного предохранителя» я не совсем уверен, поскольку сами они говорят о нем по-разному: то пытаются сделать что-то под названием «Предохранитель», то, как кажется, работают против него.

– Так и о чем же говорится в этом письме?

Забрав у нее листок, Афа коснулся пальцами некоторых выделенных слов:

– Если я правильно расшифровал их код, они говорят, что план запущен, и работа над «Предохранителем» начата, но им нужно залечь на дно и повременить с очередным собранием. – Гигант пожал плечами. – Я не могу прочесть ничего больше. Я – последний оставшийся в живых человек.

Кира кивнула, поняв по «ключевому слову», что кратковременное прояснение рассудка заканчивается: через несколько минут Афа снова «уйдет» в свое безумное бормотание. Она поспешила вытянуть из него побольше, пока он еще в здравом уме:

– Где вы все это достали?

– Вытащил из «облака». Все было зашифровано, но я знал большую часть паролей.

– Потому что работали в «ПараДжене». – Кира затаила дыхание, молясь, чтобы он не замкнулся в себе от упоминания этого слова. Он помолчал, бездвижно глядя в пустоту; девушка в отчаянии сжала кулаки.

– Я был ай-ти-директором в манхэттенском офисе, – наконец заговорил Афа, и Кира с облегчением выдохнула. – Я многие годы следил, как все складывалось, по кусочкам. Я не знал, куда и как далеко это заведет.

– Вы скачали все это с компьютеров в офисе, – Кира показала на стопки жестких дисков, закрывавших стены столовой. – А можно ли скачать остальное?

– Остальное не в этих компьютерах, – покачал головой Афа, – а в облаках. – Он тут же поправился, и Кира отметила, что провал в его сознании начал расширяться. – В «облаке». В сети. Ты знаешь, как работает «облако»?

– Расскажите.

– Конечно, это не то облако, которое в небе. Каждый бит данных хранится на каком-то компьютере: небольшом, как эти, или огромном – его называют сервером. Это похоже на… домашний муравейник. У тебя не было такого в детстве?

– Нет, – Кира жестом попросила его продолжать. – Расскажите мне о них.

– Это, ну… множество емкостей и множество дорожек между ними. Ты делаешь что-то на одном устройстве, а люди могут – могли – увидеть это на других, потому что данные бегали по дорожкам между ними. К каждому устройству вела дорожка. Но теперь «облака» нет. – Взглянув на пол и увидев документы, он стал приводить их в порядок, словно впервые заметив бумаги. Почувствовав, что молчание затягивается, Кира заговорила снова, пытаясь вернуть его внимание:

– Если все данные в «облаке», как мы можем их вернуть?

– Никак, – голос Афы был по-прежнему сильным, «здравомыслящим». – Они навсегда пропали вместе с электричеством. Облако работает только тогда, когда работает каждая его деталь: каждый комп в цепочке между тобой и тем, с кем ты хочешь поговорить. Нет электричества – нет и «облака». Все дорожки муравейника закупорились, и одна комната не может поговорить с другой.

– Но все комнаты на месте, – не сдавалась Кира. – И данные на месте: на каком-то компьютере – только приди и подключи к генератору. Если мы найдем нужный… комп, – она впервые употребила это слово сама, немного неуверенно, – и включим его, вы сможете их прочитать? Вы ведь разбираетесь в файловой системе и в шифрах, вы ведь все знаете?

– Я знаю все. Почти все.

– Так где же сервер «ПараДжена»? – требовательно спросила Кира. – Где-то здесь? Или в том офисном небоскребе? Пойдемте, заберем его, – я могу пойти за ним хоть сейчас. Только скажите, как его найти.

Афа покачал головой:

– Манхэттенский офис занимался только финансами. Нужный нам сервер слишком далеко.

– В диких землях на материке? – переспросила Кира. – Послушайте, Афа, я пройду через весь материк, если нужно. Мы должны найти остальные документы.

– Я не могу этого сделать, – пробормотал собиратель, обнимая папку и глядя в пол. – Я – последний человек, оставшийся в живых, я должен хранить документы.

– Сперва нужно еще их найти. Скажите же мне, где они!

– Я – последний человек…

– Но теперь есть еще и я, Афа, – прервала его девушка, стараясь удержать ускользающий разум гиганта. – Мы можем сделать это вместе. Вы не один. Только скажите мне, где этот проклятый сервер!

– В Денвере, – выдавил Афа. – На другом конце материка. – Он снова уткнулся в пол. – С тем же успехом мог бы оказаться на другом конце планеты.

–.. продвигаясь через зону высадки…

Голос вырвался из треска подобно киту, на мгновение вспоровшему поверхность воды и вновь погрузившемуся в темные волны. Комнату опять заполнил белый шум: дюжина разных сигналов, сталкивавшихся и проходящих друг сквозь друга.

Афа полностью замкнулся в себе, слишком напуганный то ли их разговором, то ли навеянными им мыслями, и не мог думать ни о чем существенном. Она сводила гиганта в продуктовый магазин, дала ему банку фруктового коктейля в качестве утешения и оставила одного – приходить в себя. Немного покопалась в его собрании, все еще полная решимости найти то, что хотела, но без помощи владельца разобраться в его системе не получалось. Во время обхода треск помех привел ее в радиорубку, где Кира беспомощно слушала шелест бесплотных голосов. Пульт, ощетинившийся сотнями кнопочек, шкал и рычажков, мигал неяркими зелеными лампочками. Она не решилась их тронуть, просто слушала.

– …в роте «Б». Не… пока они не…

–.. приказ Тримбл. Это не для…

– …везде! Скажи ему, меня не волнует…

Последний голос был человеческим. Кира научилась различать по голосу людей и партиалов, да и не так уж трудно это было: партиалы разговаривали профессиональнее, четче и холоднее. Дело было не в мифическом отсутствии у них эмоций, а в том, что они не привыкли выражать их словами. Связь передавала все их переживания химическим путем, а по рации профессиональные солдаты говорили только по делу, без лишнего и личного. Даже в пламени битвы. А там явно шла жаркая битва.

Партиалы напали на Лонг-Айленд.

Голоса людей сквозили отчаянием, паникой, которые сначала привели Киру в замешательство, поскольку доносились крошечными обрывками, бессмысленными вне контекста. Люди на Лонг-Айленде выкладывались из последних сил и страшились чего-то, но девушка не могла понять, почему. Потом она различила выстрелы, печально знакомые хлопки и треск пуль, пролетавших рядом с говорившими. Снова Голос? Новая гражданская война? Однако чем больше она слушала, тем очевиднее становилось: это партиалы. В их переговорах замелькали знакомые топонимы, городки Лонг-Айленда, где она бывала, а порядок, в каком они появлялись, говорил о неуклонном продвижении с Северного побережья к Ист-Мидоу.

А Кира могла только слушать.

Она снова подумала об Афе, о том, как вернуть безумного компьютерщика в нормальное состояние. Если рассудить трезво, его периодические выпадения из реальности были вполне объяснимы: человек прожил в одиночестве двенадцать лет, и игра, будто он снова один, возможно, просто служила способом успокоиться. Кира горько усмехнулась иронии судьбы: найти человека, знавшего именно то, что ей нужно, и обнаружить, что он не в себе и даже не в состоянии толком поделиться своими знаниями!

Голоса вокруг всплывали и тонули.

– …больше пространства, вернитесь в…

– …ферме прошлым вечером, мы не считали… – …подкрепление. Дайте Сато…

Глаза Киры распахнулись – знакомое имя вырвало ее из задумчивости. «Сато? Они о Хару говорят?» Когда она уходила из Ист-Мидоу, его так и не восстановили на службе после позорного увольнения из Сети за участие в похищении Сэмма. А теперь, что, восстановили? Или речь шла о других Сато? «Умоляю, только не Мэдисон. Только не Арвен. Если они в беде…» Ей не хотелось даже думать об этом.

Кира рассмотрела пульты управления – при внимательном изучении радио оказалось не единым устройством, а мешаниной из натащенных отовсюду приемопередатчиков и других элементов, кое-как скрепленных вместе проволокой, проводами и изолентой. Внизу была настоящая старая радиостанция, но Афа, очевидно, собрал эту по кусочкам. Полутьма не давала ничего толком разглядеть, и Кира, не нашедшая в кармане фонарика, разъярившись, пошла к окнам. Афа заделал их все картоном и фанерой, но Кира отодрала одну из пластин, впустив в комнату дневной свет. Торопливо вернувшись к радио, девушка стала внимательно изучать его, пытаясь определить, из какого динамика раздалось то сообщение. «Кто сказал “Сато”?»

Точно определить не получилось, но она вскоре свела число «подозреваемых» к двум. Панели управления в целом находились рядом с динамиком, который обслуживали, и она внимательно рассматривала ручки, ища хоть что-то знакомое. Кира, разумеется, умела пользоваться рациями: небольшие переносные устройства выдавались всем участникам вылазок, но те были очень простыми: регулятор громкости и настройка каналов. И чего бы тут еще ни добавили, уж эти-то ручки должны быть, правда? Найдя то, что показалось ей настройкой частоты, на динамике, который, как она думала, упомянул Сато, Кира осторожно повернула его. Белый шум сыпался, ничуть не изменившись, прерываясь тут и там обрывками с других приемников. Девушка наклонилась поближе к динамику, вслушиваясь и пытаясь не обращать внимания на остальные.

– …еще не пересекла, повторяю, третья…

«Партиалы». Она бросила ручку настройки и перешла к следующему приемнику. Радиосигнал, как она знала, – тонкая материя, беззвучный и невидимый голос эфира. Чтобы поймать его, нужно точно настроить радио на правильную частоту, да еще должно хватать энергии, да атмосферные условия должны быть подходящими, и оставалось только надеяться, что у передающего устройства хватает мощности тока. Даже размер и форма антенны имеют значение. Найти одинокий слабый сигнал посреди всей это какофонии…

– …сержант, займите вершину холма немедленно, нам нужно огневое прикрытие с правого фланга. Прием.

– Да, сэр, выдвигаемся. Прием. – Это был голос Хару.

– Есть! – крикнула Кира, вскидывая кулак в воздух. Сигнал оставался слабым – они, вероятно, пользовались карманными рациями, которые едва «добивали» досюда с острова. «Должно быть, они близко, где-то на западном берегу Лонг-Айленда. База Сети в Бруклине? Партиалы сначала напали на нее?» Она пыталась вспомнить известные ей из уроков истории тактические приемы партиалов, гадая, что могло значить подобное нападение. Если они совершают налет на Северное побережье – это одно, но если бьют по штаб-квартире Сети – это означает подготовку к полномасштабному вторжению. Сломить оборону и потом беспрепятственно завладеть островом. Кира внимательно слушала все переговоры группы Хару, затем снова занялась другими частотами, ловя обрывки сообщений партиалов, пока одно не привлекло ее внимание.

–.. на вершину холма. Снайперам приготовиться.

Кира выругалась. Это говорили партиалы, хотя и на другом приемнике. Все сообщения партиалов появлялись на разных волнах, даже когда говорил один и тот же голос в ходе одной и той же операции. Они на лету меняли частоты, делая перехват практически невозможным. Правда, хитрецы не знали, что на соседнем острове свихнувшийся айтишник создал гигантский комплекс из множества приемников, настроенных на разные волны, позволявший Кире слышать все. Партиалы поняли, куда направлялась группа Хару, и готовили засаду. И только она знала это.

Девушка потянулась к микрофону, но их не было и в помине: ни переносных, ни стационарных – никаких. Поискала под пультом, в отчаянии обежала вокруг всей установки. Ничего. Афа будто нарочно выдернул их все – да, скорее всего, именно это он и сделал, – подумала она в ярости. Он не хотел ни с кем связываться, только слушать. Собирать информацию.

–.. подходим к вершине, все чисто… – Снова голос Хару.

Кира еще раз громко выругалась, издав полустой, полурычание, и бросилась на колени к пирамиде коробок в углу, разрывая их в поисках микрофона. Первая оказалась пустой – в сторону ее. Вторую заполняли кабели – она разворошила гигантское гнездо из толстых проводов в оплетке, но, не обнаружив микрофона и там, швырнула их за спину, опутав себя сетью. «Я должна его предупредить». В третьей коробке обнаружились колонки, вилки и клавиатуры, в четвертой и пятой – старые приемопередатчики, точнее, то, что от них осталось после потрошения на запчасти. Динамики за спиной сотрясались выстрелами, криками и взрывами оглушительной ругани; Кира судорожно разодрала последнюю коробку и, не найдя ничего, кроме очередного клубка проводов, заплакала.

– …огонь! – надрывался Хару. – По нам ведут огонь с вершины холма! я потерял Мертри и… – Сигнал с громким хлопком пропал, сменившись треском, и Кира без сил упала на пол.

– Сато! Сержант Сато! Вы слышите меня? – голос офицера метался по комнате, трепеща вместе со слабеющим сигналом.

Кира затрясла головой, представляя Мэдисон и Арвен – без мужа и отца. В этом не было ничего нового, конечно, – все в Ист-Мидоу были сиротами, и уже больше десяти лет, но в том-то и дело. Семья Сато была единственной в мире, первой настоящей семьей нового мира, после одиннадцати долгих лет. Она была надеждой. Потерять ее – и слышать, как это случилось, – было невыносимо. Кира всхлипывала на полу, сжимая кольца расшвырянных проводов, словно они могли ее утешить или защитить, или как-то помочь. Засопев, девушка вытерла нос.

«У меня нет на это времени».

Кира постоянно размышляла, что ей делать со всеми знаниями, обрушившимися на нее за последние дни. Одно было ясно: прежде чем делать следующий ход, нужно вытянуть как можно больше данных из собрания Афы. Но теперь надо всем, что она пыталась спасти, нависла новая угроза: если партиалы и люди перебьют друг друга до того, как она найдет нужные ответы…

Она рывком вскочила на ноги, сбрасывая кокон из оплетавших ее проводов. Собранный Дему радиокомплекс был хаотичным, но Кира уже разобралась в нем и могла сказать, какие провода куда вели и какие ручки к каким приемникам относились. ГДе-то на крыше рос лес антенн, подключенных и готовых к работе, под ними – десятки приемопередатчиков, настроенных на разные частоты. Вооруженная этим оборудованием, она могла слышать любое радио в радиусе тысячи миль – и даже больше, если солнечные батареи Афы действительно давали столько энергии, как он хвастал. А когда она найдет микрофон – не «если», а «когда», – сможет передавать сигналы сама. В здании должно найтись хоть что-то, оставшееся от старых времен, и даже если Афа все выкинул или сломал, что-то найдется в городе, в магазинах электроники. Где-нибудь да окажется микрофон.

И Кира найдет его. И воспользуется им.

– Мне нужен микрофон.

Афа был не готов к очередному противостоянию, но у Киры не оставалось времени: гибли люди, им требовалась помощь. Гигант шаркал по кладовке, близоруко вглядываясь в ряды банок на полке.

– Я не говорю с людьми, – ответил он. – Только слушаю.

– Знаю, – нетерпеливо гнула свое Кира, – но мне надо поговорить. Партиалы вторглись на Лонг-Айленд, а у меня там друзья. Я должна помочь им.

– Я не помогаю партиалам…

– Я хочу помочь ЛЮДЯМ! – Кира теребила волосы, уставшая и вымотавшаяся. Душа девушки разрывалась, хоть дело и казалось предельно простым: она не хотела, чтобы погибли люди, но и чтобы гибли партиалы, ей тоже не хотелось. Как спасти их, затеявших открытую войну друг с другом?

– Имея микрофон, я с помощью вашей радиостанции смогу скармливать им ложные сведения, заставить ходить кругами друг вокруг друга. По крайней мере, пока не придумаю что-нибудь получше.

Афа, найдя банку жареных бобов, заковылял к двери.

– Ты не можешь помочь людям. Я – единственный, оставшийся…

– Нет, не единственный! – выкрикнула Кира, перегораживая ему дорогу. Он был на две головы выше нее и более чем в три раза тяжелее, но попятился, сдуваясь как проколотый шарик, опустив глаза, повесив подбородок, ссутулившись и съежившись в ожидании удара. Кира заговорила спокойнее, но все так же твердо:

– На Лонг-Айленде живут тридцать пять тысяч человек, Афа, тридцать пять тысяч! Им нужна наша помощь – им нужны ваши знания. Все, что вы собрали здесь, может их спасти. Они пытаются найти средство от РМ, но ничегошеньки о нем не знают, а вы знаете так много. Насколько я понимаю, у вас где-то здесь лежит ключ к производству лекарства, к разгадке тайны срока действия партиалов, к предотвращению очередной войны. Там, на острове, живет целая община людей, и им нужна ваша, Афа, помощь. – Она твердо посмотрела ему в глаза. – Им нужны вы.

Афа пошаркал на месте, потом внезапно повернулся и заковылял к двери, огибая пирамиду банок и появляясь в следующем проходе. Кира со вздохом передвинулась, перекрывая и его тоже.

– Где микрофоны?

Гигант снова остановился, нервно глядя в пол, потом развернулся и отступил в глубь комнаты. Кира встала у двери – рано или поздно ему придется пройти мимо нее.

– Вы не можете прятаться до бесконечности, – громко произнесла она. – И я не только эту комнату имею в виду, я говорю обо всем мире. Вы должны идти дальше или вернуться – сделать хоть что-нибудь. Для чего вы собрали все эти сведения, как не для того, чтобы поделиться ими с кем-нибудь?!

– Мне не с кем делиться ими, – забормотал Афа, неуверенно пробираясь по лабиринту из банок и коробок. – Я – единственный человек, оставшийся в живых.

– Знаете, что я думаю, – Кира заговорила еще тише и мягче. – Я думаю, вы так упираете на то, что вы последний, потому что боитесь встретиться с другими. Если все люди мертвы – не с кем поговорить, некому помогать, никого не рискуешь огорчить.

Он забрался в дальний угол кладовки, скрываясь в густой тени.

– Я – последний.

– Вы последний ай-ти-директор. По крайней мере, последний из тех, кого я знаю. Все, что вы знаете о компьютерах и сетях, о радио и солнечных батареях… – я серьезно, Афа, вы – почти гений. Вы – действительно гений! Вы так долго жили один, но вам совсем не обязательно жить одному. Вы поможете мне, ладно? Поговорите со мной – я же не страшная.

– Еще какая страшная.

– Простите, – искренне раскаялась Кира, – я не хотела вас пугать. Но и вам нужно отбросить страх. От чего вы прячетесь, Афа? Чего так страшитесь?

Уставившись в темноту, гений молчал, потом прошептал голосом, изувеченным двенадцатью годами боли и страха:

– Конца света.

– Он уже наступил, – сказала Кира. – Это чудовище уже пришло и ушло. – Она медленно сделала шаг, приближаясь к нему. – В Ист-Мидоу мы празднуем его – нет, не конец, а новое начало. Восстановление. Старый мир умер, и я знаю, что вам от этого больнее, чем мне. Я едва застала старый мир. – Она подошла еще ближе. – Но новый мир – вот он. Он может так много дать нам, но и ему тоже нужна наша помощь. Оставьте старый мир покоиться с миром и помогите нам строить новый.

Широкое лицо скрывала темнота.

– Так они говорили в своей переписке.

– Кто?

– Совет, – голос Афы теперь звучал иначе: не неразборчивой бредовой кашей и не короткой вспышкой ясного разума, а далеким, потусторонним шепотом, словно его устами говорил сам Старый мир. – Дхурвасула, и Рюссдаль, и Тримбл, и прочие: они знали, что строят новый мир, и знали, что ради этого разрушают старый. Они сделали это намеренно.

– Но зачем? – горячилась Кира. – Зачем убивать всех? Зачем прятать лекарство в партиалах? Зачем вообще связывать судьбу людей с партиалами? Зачем ставить нас перед такой горой вопросов?..

– Я не знаю, – тихо ответил Афа. – Я пытался узнать, но не смог.

– В таком случае, давайте выясним это! Вместе. Но сначала мы должны помочь им. – Она замолчала, вспоминая слова Мкеле, слова, казавшиеся такими отвратительными, когда их говорил он, и повторила их Афе, изумляясь, как сильно изменились ее взгляды:

– Человечеству нужно будущее, и мы должны сражаться за него, но без настоящего не будет и будущего. – Девушка взяла его за руку. – Помогите мне найти микрофон, чтобы мы могли спасти хоть кого-то, кому сможем передать все эти ответы.

Афа беспокойно глядел на нее, в темноте он казался маленьким: и ростом, и возрастом.

– Ты человек? – спросил он.

Кира почувствовала, что слова застряли в горле, сердце прыгало в груди. Что он хочет услышать? Поможет ли он, если она скажет, что она человек? Отпугнет ли его другой ответ?

Девушка покачала головой. Он должен услышать правду. Набрав воздух и сжав кулаки, она призвала все свое мужество и произнесла вслух то, что никогда не говорила даже самой себе:

– Я – партиал.

Кира чувствовала, что эти слова правдивы и лживы одновременно, что они запретные, ужасные – и в то же время прекрасные. Сказав правду, камнем лежавшую на сердце, она испытала восторг освобождения, но сама эта правда заставила ее содрогнуться. Кира уже успела пожалеть о сказанном и тут же почувствовала вину, что стыдится своей собственной природы. Нет, не стыдится.

– Ноя посвятила всю свою жизнь, пожертвовала всем, чтобы спасти человечество. – Губы девушки осветились робкой улыбкой, и она чуть не рассмеялась. – Мы с вами – их последняя надежда.

Афа поставил бобы на пол, поднял, снова поставил, шагнул к ней и кивнул, остановившись:

– Хорошо. Пошли со мной.

Глава тринадцатая

Маркус скорчился за осыпающейся шлакоблочной стеной – очевидно, старого гаража. Сквозь дырку в стене можно было разглядеть машину с сидящим за рулем скелетом. Маркус пытался представить, почему человек умер здесь, в машине, в закрытом гараже, но теперь это вряд ли имело значение. Если партиалы обнаружат его группу, он будет так же мертв, как и несчастный водитель.

– Мы не можем позволить себе защищать фермы, – нудил рядовой Кантона еле слышным шепотом, не отрывая глаз от леса. Маркус уже начал его ненавидеть, но не мог не признать, что Кантона был отличным солдатом. – И фермеров.

– Мы не бросим их, – зашипел Хару, возглавивший отряд после гибели сержанта Грант, и покосился на четверых фермеров: двух мужчин и двух женщин, прятавшихся за спинами военных с широко открытыми от ужаса глазами. – Как я понимаю, партиалы захватывают в плен всех людей, до которых могут добраться. Наш долг – защищать людей, и мы будем защищать их до самого Ист-Мидоу.

– Наш долг – защищать гражданских, – спорил Кантона, – а здесь исправительно-трудовая ферма, и, как я понимаю, эти четверо – осужденные.

– Если партиалы хотят их захватить, – отрезал Хару, – я сначала погибну, прежде чем отдам наших врагу.

Маркус посмотрел на фермеров, вооруженных тремя винтовками на четверых. Сомнительно, что заключенным позволили носить оружие, хотя, с другой стороны, когда на подходе партиалы, кто знает? «Я бы всем им выдал оружие. Когда враг – партиалы, любой человек – союзник».

– Из-за них нас всех перебьют, – гнул свое Кантона. Из их отряда в двадцать человек теперь оставалось семеро, не считая фермеров. Половину они потеряли, нарвавшись на засаду, остальных – во время отступления, когда бежали сломя голову по лесу, пытаясь оторваться от преследователей. – Да, на бегу они нас не задерживают, но беда в том, что уж очень шумят. Не умеют эти штатские оставаться незаметными.

Загорелые и обветренные лица фермеров от таких разговоров белели на глазах. Маркус, помотав головой, не выдержал:

– От меня шуму не меньше.

– Я не предлагаю бросить медика.

– Но он прав, – заявил Хару, – с Маркусом в группе мы наделаем столько шума, что уже не важно, сколько с нами гражданских.

– Эй, не так уж я плох, – возмутился Маркус.

– В любом случае это не важно, – не обратил на него внимания Хару. – Если они еще не услышали наш треп, то пока мы вне опасности: темнеет, и им не с руки охотиться в ночи на вооруженный отряд, который может залечь в засаду. Скорее всего, партиалы отступили, перегруппировались и, держу пари, движутся к следующей ферме.

– Тогда нам тем более не нужно их защищать, – Кантона махнул рукой в сторону фермеров. – Так или иначе избавимся от них: пусть чапают в Ист-Мидоу, а мы попробуем соединиться со своими.

– Я не могу ни с кем выйти на связь, – признался Хару. – Боюсь, нам не с кем соединяться.

Один из солдат, крупный мужчина по имени Хартли, поднял руку, и все мгновенно затихли, прекрасно зная этот жест. Маркус напряженно вслушивался в темноту, сжимая винтовку. Чувства партиалов острее: они лучше видят, лучше слышат и потому могут засечь их группу с недоступного человеческому уху расстояния. Но в таком густом лесу даже партиалам нужно подойти поближе, чтобы открыть огонь, и на короткой дистанции у людей появлялся шанс. Однако они в любом случае не могли тягаться с отрядом партиалов, не важно, обнаружив их заранее или нет; единственного врага, которого им удалось убить, отвлекла большая группа. Маркус с товарищами бежали – да что там, попросту драпали, – и все равно от них осталась жалкая горстка.

Они сидели в молчании, напрягая слух, сжимая оружие. Темный лес глядел в ответ, безмолвный, как могила.

Внезапно Маркус услышал, как один из часовых выругался, выкрикнув первые несколько звуков предупреждения, а потом маленький черный диск звякнул о дерево и упал к его ногам. Он взглянул вниз как раз «вовремя», чтобы увидеть слепящую вспышку света, и тут весь отряд закричал. Маркус зажмурился, кряхтя от пульсирующей боли, не видя ничего, кроме жарко пылающего круга в глазах. Грохотали автоматы, рвал глотку Хару, тут и там вскрикивали солдаты. Маркус почувствовал горячие брызги на руках и присел еще ниже, скрываясь за стеной. На него упало тело, и он начал отползать назад, судорожно хватая ртом воздух. Когда к нему наконец вернулось зрение, битва была окончена.

Над ним стояла сенатор Делароза в плотном капюшоне, сжимая автомат одной рукой.

– Что? Как? – непонимающе начал Маркус.

– Вам повезло, что их было всего двое, – бросила Делароза, сурово нахмурившись. – И что у нас была выгодная позиция. И хорошая приманка.

– Двое кого?

– Двое партиалов, – объяснил Хару. Он тряс головой, хлопая себя ладонью по уху, – очевидно, в ушах у него звенело. – И не называйте нас приманкой.

– Не знаю уж, как вас еще назвать, – проворчала Делароза, переворачивая труп ногой. Маркус увидел, что погибших несколько: люди, один в капюшоне, как у Деларозы, и два неподвижных партиала в «фирменной» серой броне. Тот, кого перевернула Делароза, застонал, и она добила его выстрелом. – Вы подняли столько шума, что собрали бы все отряды партиалов в округе.

– Вы использовали нас как приманку? – возмутился Хару, пытаясь встать на ноги. После контузии он с трудом сохранял равновесие. – Знали, что они близко? Как долго вы наблюдали за нами и за ними?

– Достаточно долго, чтобы подготовиться, – призналась Делароза. – Мы понимали, что вы рано или поздно привлечете их, поэтому залегли и дали вам потрепаться. – Она склонилась над телом, быстро снимая с него все ценное: бронежилет, автоматные рожки и несколько патронных лент, висевших на груди. Не отрываясь от дела, кивнула в сторону черного диска у ног Маркуса. – Это их светошумовая граната. Они думали, что вывели вас из строя, поэтому немного расслабились.

Маркус попытался встать, но обнаружил, что у него тоже кружится голова, и схватился за стену. Тело упавшего на него солдата сползло вниз, и Маркус увидел, что пуля попала тому в лицо.

– Вы должны были предупредить нас!

Делароза, сложив трофеи аккуратным штабелем, принялась стаскивать бронежилет.

– Они все равно бы вас нашли, а так не засекли нас.

– Мы могли бы сами устроить засаду, – попенял ей Хару, оглядываясь и оценивая обстановку. Маркус повторил его действия: погибли трое из их группы плюс один человек Деларозы. Еще по меньшей мере двое прятались за деревьями, контролируя периметр. – Могли бы подготовиться и не потерять столько людей!

– Мы были готовы, – холодно парировала Делароза, переходя ко второму трупу. – И мы устроили засаду. У нас была отличная позиция, мы ловко обманули их и все равно потеряли четверых убитыми, а двое гражданских ранены. – Она махнула рукой в сторону фермеров. – Находясь в выгодных условиях, мы потеряли в два раза больше, чем они. Вы что, всерьез думаете, что с ними можно справиться в честном бою, без ложной приманки?

– Но вашей ложной приманкой стали мои люди!

– Вы еще тут спорить со мной будете, – Делароза встала лицом к лицу с Хару. – я спасла вам жизнь.

– Троим из нас это не помогло.

– Если бы я не сделала того, что сделала, вас перебили бы всех, – огрызнулась она, – или хуже: захватили в плен. Мы столкнулись с противником, превосходящим нас в технике, подготовке и физиологии. Если хотите сражаться с ними честно, то вы слепы, как Сенат.

– Сенат отправил вас в тюрьму, – заговорил Маркус, наконец-то твердо встав на ноги. – Вы были на исправительной ферме. – Он нахмурился. – На этой?

Делароза отвернулась ко второму партиалу, складывая его амуницию в кучку рядом с первой:

– Когда-то это была исправительная ферма, да. Сейчас это просто… место преступления. Все, кто выжили, разбежались.

– Вы убежали при нападении или сначала подняли бунт? – спросил Хару.

– Я здесь не для того, чтобы убивать людей, – ответила Делароза и снова встала, глядя ему прямо в глаза. – Меня приговорили к заключению на ферме, это правда. А помнишь, за что?

– За убийство, – заметил Маркус. – Это немного вредит вашей убедительности.

– Это необходимая цена, – возразила Делароза, одновременно кивая одному из своих «капюшонников», чтобы забрал снятые с трупов трофеи. – Мы стоим перед угрозой вымирания нашего вида, – серьезно продолжала она. – Выживание – превыше всего: превыше доброты, морали, закона… То, что вы бы ни за что не сделали двенадцать лет назад, теперь не просто допустимо – необходимо, стало нашим моральным долгом. Я скорее убью сотню Шейлонов Браунов, чем позволю партиалам одержать победу. Тысячу!

– Вот и я говорю, – поддакнул Кантона. – Это единственный способ выжить.

– Если убьете тысячу наших, партиалам и сражаться-то не придется, – саркастически заметил Маркус. – Вы сделаете всю работу за них.

В лесу громко защебетала птица, и Делароза подняла взгляд:

– Это сигнал: пора выступать. Похоже, у той двойки были резервы. – Она поспешила к краю леса, но Хару покачал головой.

– Мы не пойдем с вами.

– Я пойду, – вызвался Кантона, выхватывая автомат у павшего солдата. – Пошли, Хару, ты же знаешь: она права.

– Я не оставлю гражданских!

– Вообще-то, – подал голос один из фермеров постарше, тощий и жилистый от тяжелой работы, – думаю, я тоже иду с ней. – Он взял свое охотничье ружье и прибавил к нему кобуру с пояса погибшего.

Кантона вопросительно посмотрел на Деларозу, та кивнула и снова повернулась к Хару:

– Больше мы не станем использовать вас как приманку.

Она отвернулась и растворилась в лесу. Ее люди побежали следом, за ними – фермер и, наконец, Кантона. Задержавшись на мгновение, он помахал оставшимся рукой и последовал за новым командиром.

Маркус оглядел Хару, Хартли, потом троих оставшихся фермеров, вооружившихся оружием погибших солдат:

– Двое из вас ранены?

– Мы можем идти, – ответила женщина с ожесточенной решительностью.

– Это прекрасно, – невесело усмехнулся Хару, – а можете ли вы бежать?

Они остановились у школы, тяжело дыша. Бросок забрал еще двоих из них: остались только Маркус, Хару и двое фермеров, одна из них – темноволосая женщина по имени Иззи – была ранена. Она обессиленно прислонилась к стене, закрыв глаза, судорожно втягивая воздух. У Хару кончились патроны, и Маркус отдал ему свой последний рожок.

– Ты используешь их с большим толком. – Он перевел дыхание и кивнул в сторону Иззи. – Она далеко не уйдет.

– Убери ее от стены, – шикнул Хару, приседая в кусты, – увидят!

– Она не сможет встать, если сядет, – предупредил Маркус.

– Значит, понесу.

Маркус с последним оставшимся фермером, Брайаном, бережно усадили женщину, опустившую голову между коленями. Молодой врач осмотрел бинты: пуля попала в плечо, чудом не задев ни костей, ни крупных сосудов, но рана есть рана – она потеряла много крови. Он уже дважды менял повязку – на таких вот коротких остановках – и дал ей все обезболивающие, какие только мог, лишь бы женщина не потеряла сознание. Бинт опять пропитался кровью, и в глазах Маркуса потемнело от изнеможения, но он снова принялся менять его.

– Я уже начинаю жалеть, что рядом нет банды сбежавших преступников, использующих нас как приманку, – пробормотал Хару.

Маркус помрачнел:

– Не смешно.

– А я и не шучу.

– Вы могли бы сделать все правильно, – ворчал Брайан. – Засаду, я имею в виду. Спрятав достаточно людей в лесу, заняв место с хорошим обзором, – тогда не пришлось бы становиться приманкой.

– Вы могли бы. Несомненно, – «согласился» Хару, все еще не продышавшийся как следует. – Вы бы точно смогли.

Он вытянул рацию и снова попытался выйти на связь хриплым от отчаяния голосом:

– Это Хару Сато, у меня медик и двое гражданских, прижатых к стенке в, – он посмотрел на вывеску, – начальной школе Хантсмена. Что за город, понятия не имею. Если есть кто-то, хоть кто-нибудь, пожалуйста, отзовитесь! Мы не знаем масштаба операции, не знаем, куда отступать. Мы даже уже не понимаем, где находимся.

Иззи закашлялась сильным, мучительным кашлем, сотрясавшим все тело несчастной, пока ее не вырвало.Маркус отодвинулся в сторону, но продолжил перевязывать плечо.

– Кажется, что-то с твоей рацией не так, – предположил Брайан. – Когда ты в последний раз выходил на связь: получал или отправлял сигнал?

– Когда мы напоролись на снайперов, – признался Хару, апатично разглядывая передатчик. Дырок от пуль не было, но его как следует помяло. Маркус бы не удивился, если бы после такого рация отказала.

– Дай посмотрю, – Брайан встал, потянувшись за устройством. Едва голова фермера поднялась над ветвями кустов, как он рухнул на землю, лишь фонтанчик красных брызг вылетел из уха.

Маркус и Хару тут же припали к земле. Лишившись опоры, Иззи без сознания повалилась набок.

– Похоже, – прошептал Маркус, – у нас два варианта: либо нас спасет твой убийца, либо нам предстоит новая встреча с доктором Морган.

– Ты простишь меня, если я предпочту убийцу?

– Тебе понравится доктор Морган – она ненавидит людей почти так же сильно, как ты ненавидишь партиалов.

Хару взглянул на спортивную площадку:

– Итак, у нас трехфутовые кусты, пробившиеся сквозь асфальт, потом даже шести-семи футовые, если добежим до бывшего футбольного поля. – Он посмотрел на Иззи. – Боюсь, мы не сможем ее тащить.

– Я побегу с ней, – возразил Маркус. – А ты прикрой меня. Эта более высокая поросль только…

– Нет, – оборвал его Хару, – но именно это мы изобразим.

Он показал на стену школы за спиной, в нескольких футах от них. Маркус заметил черный прямоугольник выбитого подвального окна.

– Затащи ее туда, – приказал Хару, набирая кучку обломков асфальта, – а я попробую как можно убедительнее притвориться, что мы ползем через поле.

Маркус кивнул:

– Сколько времени мы на этом выиграем?

– Достаточно, – коротко ответил Хару. – Если фокус сработает. Найдем другой выход и выскользнем из здания с другой стороны.

Маркус со вздохом поглядел на зловещий черный провал в цоколе бывшей школы:

– Если меня съедят барсуки или кто там еще живет, хотелось бы думать, что это был единственный вариант действий.

– Пошел!

Маркус перевернул Иззи на спину, закинул ей руки за голову и обхватил тонкие запястья женщины левой рукой, а сам пополз на животе по битому асфальту к окну, упираясь правым локтем. Острые края рвали одежду, пуля просвистела над головой и ударилась в стену. Парень пригнулся, стараясь не шевелить кусты. Хару кидал камни на поле, пуская их по низкой дуге, чтобы партиалы не видели; приземляясь, они сотрясали стволики. У Маркуса появилась надежда, что уловка сработает: следующий выстрел снайпера пришелся как раз по зарослям где-то в двадцати футах от стены.

Он дополз до окна и заглянул внутрь: из подвала тянуло сыростью, словно из пещеры, и мокрой псиной. Здесь явно когда-то – если не до сих пор – жили звери, хотя, вероятнее всего, пользовались другим входом: земля вокруг была рыхлой, а не утоптанной, как было бы на часто посещаемой тропе. Ничего не видя, Маркус решил сначала слазать в одиночку, прежде чем тащить за собой раненую.

Он едва протиснулся до пояса, когда рядом с окном плюхнулся запыхавшийся Хару.

– Кажется, игра не заладилась, – признался он. Пуля вонзилась в кирпичную стену прямо над его головой. – Ага. С дороги.

Маркус соскользнул вниз, упал на пол и сразу же поскользнулся на толстом слое полужидкой грязи. Встав, он втянул внутрь Иззи под грохот пуль, терзающих стену. Как только освободился проход, вниз проскользнул Хару, приземлившись в грязь со сдавленным стоном.

– Пахнет дохлыми собаками.

Маркус пошарил в карманах, ища фонарик, одной рукой удерживая Иззи:

– Уверен, под ногами не только земля.

– Не зажигай свет, – приказал Хару. – За мной.

Он с хлюпаньем пошел вперед, неясным силуэтом в темноте подвала, Маркус поспешил за ним, стараясь ступать как можно аккуратнее. В дополнение к пяти или больше дюймам жидкого ила подвал заполняли металлические стеллажи с подгнившими книгами и ряды старых компьютеров, привязанных ржавой проволокой к металлическим тумбочкам на колесиках. Хару осторожно вел их по лабиринту, и вскоре привыкшие к темноте глаза Маркуса увидели дверь в противоположной стене. Хару потянулся к ней, замок со скрипом поддался, как вдруг в подвале стало еще темнее: источник света за ними внезапно «погас». Маркус бросился на пол.

Пули вспарывали воздух, вспышки выстрелов осветили помещение, уши глохли от громогласного свинцового стаккато. Тонкую деревянную дверь раскроило в клочья, и Маркус успел только увидеть, как Хару ныряет под ближайшую тумбочку.

– Какое усердие! – поразился Хару. – Мне тоже, бывало, хотелось тебя убить, но не до такой же степени.

Хару выпустил очередь в сторону окна, заставив стрелка исчезнуть, и Маркус воспользовался возможностью продвинуться вперед, подтаскивая Иззи. Когда он дополз до укрытия, Хару остановился, сберегая остатки патронов, и стрелок снова вернулся, заливая подвал густым потоком подавляющего огня. Хару выпустил последние несколько пуль, снова «отодвигая» стрелка от окна.

– Не скажу, что сам согласен с тем, что хочу сказать, – криво усмехнулся каламбуру Маркус, – но мы в безопасности. По крайней мере, пока.

Хару кивнул, вытирая грязь с лица:

– Пока у нас есть патроны – пока они знают, что у нас есть патроны, – они сюда не сунутся. Но могут зайти с другого входа. – Он поднял глаза, и Маркус даже в темноте почувствовал его прожигающий взгляд. – Пора решать, Валенсио. Как ты хочешь умереть: прячась или давя на спусковой крючок?

– А где же вариант «в луже собственной мочи»?

Хару засмеялся:

– Уверяю тебя, это – бесплатное приложение к обоим товарам. – он принюхался. – К тому же мы уже пропитаны чьей-то мочой. И какая тебе разница, чьей?

– Попробуй рацию, – предложил Маркус. – А вдруг?

Хару вытащил рацию из-за ремня и протянул другу:

– У тебя скорее получится докричаться до Бога через эту штуку, чем у любого другого.

– Тогда помолюсь. – Маркус взял рацию и нажал кнопку:

– Говорит Маркус Валенсио, в надежде, что кто-нибудь меня услышит. Я… э… прячусь тут в грязном подвале по колено в собачьей моче с Хару Сато – честно говоря, не знаю, что хуже. У нас раненый гражданский и, как кажется, целая бригада переполненных жаждой отмщения партиалов. Они гонят нас уже многие мили, из двадцати солдат осталось двое. Я не знаю, собираются ли они завоевать остров, совершить набег или просто перестрелять нас для развлечения. Я даже не знаю, есть ли тут поблизости кто-то, кто мог бы нас услышать, – насколько я понимаю, мы последние люди в округе. – Он отпустил кнопку, и рация тут же с треском заговорила:

– Чтоб мне платили по пять центов каждый раз, когда я слышала это нытье, – проскрипел резкий голос. Маркус от неожиданности чуть не выронил рацию. Хару приподнялся с квадратными от изумления глазами.

– Кто это? – спросил Маркус, недоуменно глядя на Хару. Помотав головой, он нажал кнопку и повторил вопрос. – Кто говорит? Повторяю, кто говорит? Нам нужна срочная помощь… и подкрепление, и… в общем, спасите нас. – Он отпустил кнопку и беспомощно пожал плечами. – Надеюсь, они не откажут нам только потому, что я нарушил радиопротокол.

Рация снова затрещала:

– Судя по переговорам партиалов, им нужен именно ты, Маркус. Доктор Морган хочет тебя видеть.

Маркус замер, внезапно осознавая, почему голос с самого начала показался ему знакомым:

– Кира?

– Привет, малыш! – ответила она. – Скучаешь по мне?

– Что? – Маркус не мог найти слов. – Где ты? Что происходит? Почему Морган ищет меня?

– Наверное, потому что хочет добраться до меня, – ответила Кира. – К счастью, она понятия не имеет, где я.

– Да, это большое облегчение, – саркастически проворчал Хару. – Я просто ног под собой не чую от радости, что Кира в безопасности.

Маркус нажал кнопку:

– Хару передает привет.

– Не волнуйся, – проскрипел Кирин голос, – у меня есть хорошие новости и для него: к вам приближается большой отряд Сети.

– Приближается?

– Выходите из здания и двигайтесь на юг, – объяснила Кира. – Там встретите батальон Сети, идущий в другую сторону, до них вам около двух минут максимум.

– Чтоб я сдох! – воскликнул Хару. – Пошли-ка мы из этой помойки. – Он положил Иззи на плечо и направился в глубь зала.

– Подожди, – закричал Маркус, догоняя его. – Где ты? Что происходит?

Рация не отвечала, и Маркус побежал на то место, где стоял раньше, – должно быть, там прием был лучше, поскольку аппарат сразу же «ожил».

– …немедленно. Повторяю: уходите немедленно. У батальона противотанковые гранатометы, и они планируют разнести все здание.

– Подождите! – завопил Маркус. – Мы еще не вышли!

– Так идите же!

Он повернулся и побежал, догоняя Хару у основания лестницы. Они взлетели вверх, внимательно проверив дверь, прежде чем открыть ее и выйти в просторный школьный вестибюль. Партиалов не было видно, и Хару показал на пару обвисших в косяке дверей:

– Туда.

Они выбежали из южного входа, рывком пересекли мостовую и укрылись в зарослях на дальней стороне улицы. Сзади не раздалось ни криков, ни выстрелов. Маркус завернул за угол – Хару бежал рядом с Иззи на плечах, – поднял рацию к губам и завопил в нее:

– Кира? Кира, ты меня слышишь? Что происходит?

– Сколько мне было, когда мы познакомились? – сказал Кирин голос. – Перейди на столько каналов вверх.

«Пять, – подумал Маркус, – мы познакомились в школе в первый год на острове». – Он перешел на пять каналов вверх, потом задумался. – «Нет, школу в первый год не открыли, значит, шесть». – Он добавил еще один канал:

– Что происходит?

– Эта уловка сработает только раз, – объяснила Кира. – Они прослушивают ваши частоты, я ловлю их. Я сказала вам, что батальон Сети близко, а мой друг скормил им ложное сообщение того же содержания. Двойка, преследующая вас, отстала, но это не задержит их надолго, а тот батальон по меньшей мере в шести милях к югу от вас. Вам нужно добраться до него как можно быстрее, потому что охота идет именно на вас, и партиалы возобновят погоню, когда поймут, что их обманули.

– И… – он замедлился, чтобы выровнять дыхание. – Что мне теперь делать?

– Я помогу, чем сумею, – ответила Кира, – но вариантов у нас немного. Судя по переговорам Морган, новости плохие: они не просто вторглись на остров, они захватывают его. Через два дня каждый человек на Лонг-Айленде станет пленником партиалов.

Часть вторая

Глава четырнадцатая

Первый сигнал тревоги прозвучал в четыре утра.

Афа оснастил все двери и окна первого этажа сигнализацией, связанной с его спальней и несколькими главными лабораториями. Легкий звон разбудил Киру почти мгновенно. Она уже неделю спала на кушетке в телестудии – побив рекорд постоянства за целую вечность. Сигналы тревоги звенели непрерывно, однако очень тихо – их задачей было предупредить жильцов, но не нападающих. Через мгновение Кира уже вскочила, натягивая ботинки и хватая автомат. Если нужно бежать, обувь и оружие имели первостепенное значение.

Впрочем, учитывая Афину манеру взрывать все здание, даже бегство босиком и безоружной было не самым плохим вариантом.

Кира встретила гиганта в зале, оба не проронили ни звука, он выключил сигнализацию и прислушался. Если это ложная тревога: ветер или бродячая кошка, коснувшаяся стекла, звук не повторится. Кира напряженно вслушивалась, закрыв глаза, молясь, чтобы ничего не…

Бип. Бип.

Афа снова отключил систему, теперь уже полностью, грузно пробежав через зал к еще одному набору выключателей. Солнечные батареи на крыше давали огромное количество энергии, гораздо больше, чем требовалось сигнализации на ночь.

Афа включил «спящий» монитор как раз вовремя, чтобы увидеть черную фигуру в бронежилете, залезающую в окно. Круглый шлем полностью скрывал лицо – печально знаменитая визитная карточка армии партиалов, хотя бронежилет явно прошел не один бой. У Киры мелькнула мысль, что он снят с трупа в качестве трофея. Беглого взгляда на силуэт взломщика на фоне залитой лунным светом улицы хватило, чтобы понять: это женщина, но следом за ней в окно явно пролез мужчина. Кира покосилась на Афу, лицо которого исказила гримаса страха и нерешительности: все свои другие убежища, если их обнаруживали, он попросту взрывал, но это был главный штаб, огромный архив, дело всей его жизни. Он не хотел уничтожать его.

С другой стороны, он явно не отличался способностью быстро соображать в критической ситуации.

Кира и Афа находились на седьмом этаже; между ценными вещами и незваными гостями располагались два полноценных рубежа обороны. Первый этаж был начинен взрывчаткой, которой хватило бы разметать весь дом до основания, – Кира аккуратно встала между Афой и ручкой взрывателя. На мониторах простеньких камер можно было видеть, как вторгшиеся чужаки – всего двое – пробирались комнатами и коридорами: от одной камеры к другой. Разные углы размещения камер и мониторов делали их движение причудливым и бессвязным: слева направо на третьем мониторе, и справа налево на первом, сверху вниз на втором и четвертом одновременно – один впереди, другой позади. Они двигались медленно, бесцветными тенями в полутьме, держа оружие наготове. Шлемы, по всей видимости, были снабжены системой расширенного ночного видения, и все движения обеих фигур отличались отточенной синхронностью. Безошибочный признак Связи – не оставалось сомнения, что это партиалы.

Кира тщательно проверила оружие, не отрывая глаз от экранов; у нее, возможно, еще получится завалить одного партиала, если удастся застигнуть его врасплох, но шансы победить такую слаженную пару были ничтожны. Если она не сбежит прямо сейчас, то может очнуться в лаборатории доктора Морган на операционном столе под скальпелем свихнувшейся маньячки, жаждущей открыть ее секреты.

Девушка уже сделал шаг, чтобы убежать, но затем заставила себя остановиться. «Дыши, – приказала она себе. – Дыши глубоко. Успокойся. В целом мире не найдешь большего параноика, чем Афа, – он знает, как защитить свой дом. Дай ему время. Между вами еще целый этаж».

Последняя камера показала чужаков у лестницы: проверив дверь, они медленно пошли вверх. На первом этаже ловушек не было – Афа не хотел, чтобы бродячие животные случайно запустили бомбы, но Кира надеялась, что партиалы сделают ошибочный вывод, будто и все здание лишено систем безопасности. Станут ли они чуть более беспечными на втором этаже? Она задержала дыхание; ноги партиалов растворились в темноте лестницы. На втором этаже камер уже не было – только чувствительные элементы и автоматические мины-ловушки.

На стенном щитке вспыхнула красная лампочка, и Кира почувствовала, как сильный взрыв сотряс дом.

– Противопехотная мина, – объяснил Афа. – Выпрыгивающая Бетти – стоит кому-нибудь войти, как она подпрыгивает примерно на четыре фута^[21] в воздух, будто из машины для подачи бейсбольных мячиков, и потом взрывается, разбрасывая веер осколков вот так вот. – Он показал руками, как разлетается в одной плоскости смертоносное гало. – Гвозди, шрапнель, картечь – и все на уровне груди. Они, конечно, в брониках, но все равно мина причиняет множественные повреждения. Не разрушая при этом конструкцию здания.

Кира кивнула, подавляя тошноту, не в силах оторвать взгляд от следующей лампочки. Если Выпрыгивающая Бетти остановила врагов, лампочки больше не загорятся. Угроза минует, и им останется только прибраться. Кира взмолилась…

Зажглась вторая лампочка.

– Они идут восточным коридором, – пробормотал Афа, поджав и свернув руки перед собой, как дитя. По лицу гиганта текли струйки пота.

– Как нам выбраться? – спросила Кира. В здании был запасной выход, она знала, но Афа и его заставил ловушками, а ей хотелось вырваться побыстрее. Афа сглотнул, уставившись на лампочки, но Кира не сдавалась:

– Как нам выбраться?

– Они в восточном коридоре, – повторил он, – идут прямо на пулеметы, оборудованные датчиками движения, без проводов, в отличие от мин, – они не узнают, что их ждет, пока не окажется слишком поздно.

Зажглась третья лампочка, и Кира услышала далекий треск. В отчаянии сжав зубы, девушка ждала; казалось, весь мир тоже замер.

Четвертая лампочка.

– Нет, – пробормотала Кира, мотая головой. Афа оглядывал зал вверх и вниз, раскрывая и закрывая руками какой-то воображаемый инструмент. У него не было огнестрельного оружия, он едва выносил Кирин автомат, полагаясь только на мины и ловушки – дистантные и безличные. Если вторгшиеся к ним партиалы дойдут досюда, он окажется беззащитным.

– Афа, – Кира схватила его за локоть, – послушайте. – Он продолжал искать что-то взглядом, и Кира решительно встала перед ним. – Послушайте: они поднимутся сюда и убьют нас!

– Нет.

– Они убьют вас, Афа, вы что, не понимаете? Захватят меня в плен, избавятся от вас и сожгут весь этот дом…

– Нет!

– …со всем вашим архивом. Вы понимаете? Вы потеряете все. Нам надо выбираться отсюда.

– У меня есть рюкзак! – вскричал он, отшатываясь от нее и хватая огромный мешок, стоявший у двери, не далее, чем в нескольких футах. – Я не оставлю рюкзак.

– Берите его и уходим! – кипятилась Кира, таща гиганта в сторону. У нее оставалось несколько секунд схватить свои вещи, а потом надо было бежать, как можно дальше и как можно быстрее. Она подумала о радиостанции наверху, о Маркусе, нуждавшемся в помощи. Доктор Морган захватила Ист-Мидоу и все другие населенные пункты на острове, а все, что могла сделать Кира, – это, пользуясь радио, позволить Маркусу держаться на шаг впереди преследователей. Теперь она все это потеряет.

Афа сопротивлялся, рвался обратно к чувствительным приборам, и Кира, бросив его, побежала в студию – судорожно готовиться к бегству.

– Они прошли конференц-зал, – объявил Дему. – Движутся медленно. Прошли еще одну Выпрыгивающую Бетти в восточном коридоре, подходят к следующей… Теперь их больше.

Кира выпрямилась, недособрав рюкзак:

– Что?

– Один в восточном коридоре и один – в западном. Появилась еще одна группа, – он говорил сбивчиво, его голос звучал все выше и истеричнее. – я не видел, чтобы кто-то входил! А следил за мониторами – я бы заметил, как они вошли!

Кира захлопнула рюкзак, бросив скатку, и выскочила обратно в зал.

– Да нет, это не новая группа. Они просто разделились, – девушка показала на седьмую лампочку. – Это же центральный коридор, правда? Он одинаковый на всех этажах. К нам заявилась двойка убийц – обычная тактика, я дюжины таких слышала на радио. Им не нужна вторая группа, они просто разделились на… – Кира замерла на полуслове. – Они разделились, – повторила она, словно теперь это означало что-то новое. – Действуют поодиночке. Афа, как из этих коридоров попасть на третий этаж?

– По лестнице, – пробормотал он.

– Да, – Кира снова встала у него перед глазами. – Понятно, что по лестнице, но мне нужно поточнее. Вы сделали всю эту систему, Афа, вы знаете, куда они пойдут дальше. Вот этот, – она показала на красную точку. – В каком месте эта точка выйдет на третий этаж?

– По задней лестнице, – ответил Афа, заикаясь от страха, и потянулся к пусковому устройству бомбы, но Кира остановила его, удержав руку. – По служебной. Они поднимаются из дикторской в задней части дома.

– Отлично, – Кира положила его руки на драгоценный рюкзак и мягко отодвинула толстяка от рубильника. – Вы должны сохранить этот рюкзак, слышите? Не взрывайте здание: если взорвете, потеряете рюкзак.

– Мне ни за что нельзя терять рюкзак!

– Вот именно. Воспользуйтесь любым запасным выходом и бегите отсюда. Не возвращайтесь неделю. Если партиалы уйдут, я буду ждать вас здесь. А теперь бегом!

Афа развернулся и выбежал из зала, а Кира, закинув рюкзак на плечи, побежала в другую сторону, резко поворачивая в дверном косяке и скатываясь с лестницы. Шестой этаж. Пятый. Если она попадет на третий этаж первой, пока партиалы не воссоединятся, и именно там, куда они должны выйти, то сможет застать врасплох первого и отступить до того, как второй подоспеет на помощь. Тогда появится шанс убить обоих, призрачный, но шанс. Четвертый этаж.

Третий.

Она замедлила шаг, внимательно ставя ноги, прислушиваясь на каждом углу, прежде чем завернуть за него. На лестнице никого не было. Кира упала на колено и подняла автомат к щеке, глядя в дверь на второй этаж. Обветшалый ковер уходил в темноту, металлическую дверь Афа давно снял с петель и унес наверх для одного из своих минибункеров – именно туда Кира собиралась отступить. Убить первого, уйти в бункер и подождать, пока второй не ошибется. Если партиалы вообще могут ошибаться.

На втором этаже тоже никого не было, но следы разрушений бросались в глаза. Ряд дырочек на стене и черных шторах окон показывал, что последний набор Выпрыгивающих Бетти сработал, как полагалось, хотя трупов нигде не было видно. Пол слабо освещали свет с улицы, проходивший сквозь дырки в шторах, и небольшое пламя, лизавшее заднюю стену. Кира ждала, пытаясь вспомнить, какой же была последняя ловушка на этом этаже: что-то зажигательное, кажется, и оно еще не сработало. Партиалы еще там.

Кира ждала на верху лестницы, не опуская автомата. Пусть только партиал покажется в проеме…

Она ждала.

«Возможно, я нашумела, – размышляла она, – Он услышал меня и пошел другим путем. Или хуже того: сам залег в засаду. Можно было бы отступить обратно вверх по лестнице, но тогда я потеряю свое преимущество. Двух партиалов сразу мне не одолеть. Если есть хоть мизерная вероятность застичь врасплох этого, нельзя упускать ее.

Куда ушел второй? Это черный ход, но другой коридор ведет к парадной лестнице. Тот партиал уже там? Поднялся по ней? Успел ли Афа скрыться?»

Она очень надеялась, что Афе хватило ума убежать, что он не сидел в зале с рукой на пусковом устройстве бомбы, готовый взорвать дело всей своей жизни – вместе с собой и Кирой, лишь бы оно не досталось партиалам. «Мне нужно подняться обратно, – подумала она, – и оставаться здесь, и бежать отсюда без оглядки. Я не знаю, что…»

И тут она поняла – ясно и несомненно, как если бы видела своими глазами, – что по третьему этажу к ней крадется партиал.

Дверь третьего этажа, как и второго, Афа выдрал для бункера. В зияющий проем партиал сможет выстрелить по ней, как только завернет за угол. «Это Связь, – подумала она, – только благодаря ей я могла бы засечь его так ясно. Она передает все, что мы делаем. У меня нет полной чувствительности, какую описывал Сэмм, но, очевидно, я все же могу почуять их – и наверное, выдаю себя собственными феромонами». Она ощупала куртку, пытаясь найти что-нибудь: гранату или хотя бы камень, – чтобы отвлечь их внимание, но все, что у нее было, – это автомат, и пока она сможет увидеть, куда стрелять, ей уже придет конец. Надо двигаться. Она перенесла вес на пятки, готовая сбежать по лестнице на первый этаж, когда внезапно почувствовала – так же ясно, как и прежде, – что внизу ее поджидал второй партиал. Они не просто ждали за дверью, а решительно отрезали ей пути к отступлению, не оставив другого выхода, кроме как на второй этаж, к неразряженной мине-ловушке. Рывком вскочив на ноги, Кира пустилась бежать.

Партиалы не издали ни звука – безмолвная Связь работала куда как эффективнее, но Кира буквально слышала в своем мозгу химический «крик»: «ОНА БЕЖИТ!» Сзади на лестнице загремели шаги, и Кира пустила очередь за спину, не давая второму партиалу выстрелить, и, зажмурившись, бросилась в смертельный капкан второго этажа. Перекатившись через порог, она вскочила на ноги, обезумело озираясь в поисках последней ловушки, но Афа слишком хорошо ее спрятал. Атакующий сзади снова открыл огонь, и Кира развернулась, направляя очередь сквозь дверной проем прямо ему в грудь. Партиал – очевидно, женщина, хотя лицо ее было скрыто забралом шлема, – замерла на мгновение, увидев Киру, а затем превратила нападение в акробатический этюд: подтянула автомат вплотную к груди, сгруппировалась и кувырком прокатилась под потоком Кириных пуль, прежде чем Кира успела изменить направление выстрелов. Партиалка вскочила на ноги в нескольких футах от нее, почти сразу же открыв огонь, так что Кире пришлось отпрыгнуть в сторону. Нападающая преследовала ее со сверхъестественной скоростью, не давая ни секунды передышки, и внезапным ударом ноги выбила оружие из рук Киры.

Девушка, споткнувшись, отскочила в конференц-зал, восстановила равновесие и побежала мимо большого деревянного стола ко второй двери в дальнем конце комнаты, опережая партиалку шага на три. Выбежав в коридор, она кинулась к двери, но с грохотом рухнула на пол, схваченная соперницей сзади.

Железный захват выдавил воздух из легких, Кира отчаянно пыталась сделать вдох, бешено борясь с партиалкой; ей удалось как следует вдарить локтем по шлему нападающей. Та на мгновение дрогнула, и Кира откатилась в сторону, но не успела даже встать на четвереньки, как соперница, уже успевшая вскочить на ноги, сильным ударом в бедро повалила ей обратно. Кира вскрикнула от боли, падая на бок, и, когда смогла поднять глаза, женщина была уже в нескольких футах от нее, держа ботинок над проволокой растяжки и показывая пальцем куда-то над Кириной головой.

Посмотрев туда, девушка увидела сопло Афин ого огнемета, направленного прямо ей в голову. Все, что оставалось партиалке, – это опустить ногу, и струя пламени поджарит девушку заживо. Съежившись, глядя в безглазый щиток шлема, Кира услышала мужской голос:

– Кира!

Девушка замерла – этот голос она узнала бы в любой точке мира – и с изумлением увидела, как он поднимается по лестнице, держа шлем в руках.

– Сэмм?

Глава пятнадцатая

– Я не собиралась убивать ее, – оправдывалась партиалка, убирая ногу с растяжки и стаскивая шлем. Кира сразу же узнала старую знакомую: черные как смоль волосы, роскошные китайские черты и темные глаза с пугающим блеском. Герои – партиалка, однажды уже захватившая ее и передавшая в руки Морган. Красавица пренебрежительно ухмыльнулась, глядя на Киру взглядом, которым человек, не любящий кошек, посмотрел бы на потерявшегося котенка. – Только напугать.

Сэмм наклонился, помогая Кире подняться, и она неуверенно встала, все еще пытаясь понять, что случилось:

– Сэмм?

– Рад тебя видеть.

– Что… Почему вы здесь?

– Потому что наконец-то нашли тебя, – объявила Герон, кивая на потолок. – Каждая собака знает, что ты выступаешь на радио, но только мы вычислили, где. – Она поклонилась с издевательским почтением. – Решили ни с кем не делиться этим открытием.

Сэмм поднял Кирин автомат с пола:

– Мы знали, что дом обитаем, уже несколько дней, но, распознав почерк подрывника, дважды чуть не взорвавшего нас, не спешили входить. У нас не было полной уверенности в том, что ты здесь, до… – он замолчал, наклонив голову, словно вычисляя, – … последних тридцати секунд. Когда я увидел тебя, – Сэмм протянул Кире оружие, та взяла его, недоумевая.

– Вы не… – Кира осеклась, осознав, что чуть не выдала себя при Герон, спросив, неужели они не почувствовали ее по Связи, поскольку она-то почувствовала их прекрасно. Однако она не знала, что Сэмм рассказал своей напарнице. Спросит его потом наедине.

Отогнав эти мысли, девушка повернулась к Сэмму.

– Могли бы просто постучаться… – вздохнув, она покачала головой. Теперь нельзя просто постучаться: если бы они ошиблись и в доме оказалась бы не Кира, им бы угрожала встреча с враждебной группировкой партиалов или мегатонной миной-ловушкой Афы. «Интересно, как далеко сейчас Афа, если он вообще ушел?»

– Давай лучше я расскажу тебе, зачем мы здесь, – предложил Сэмм. – Потому что ты в опасности.

– Тебя ищет доктор Морган, – вступила Герои и многозначительно замолчала, давая Кире понервничать, прежде чем продолжила: – И мы здесь, чтобы помешать ей.

Кира посмотрела ей прямо в лицо:

– Ты больше не с ней?

– Я сама с собой, – гордо ответила Герои. – Всегда.

– Но почему?

Герои мельком, почти неуловимо, взглянула на Сэмма, но не ответила.

– Она помогает мне, – объяснил Сэмм. – Доктор Морган прилагает все силы, чтобы найти тебя.

Кира кивнула, аккуратно формулируя следующий вопрос:

– Сколько она знает?

– Я в курсе, что ты – партиал, – не стала ходить кругами Герои. – Если ты об этом. Какая-то непонятная разновидность партиалов, которую ни один из врачей не мог распознать. – Она легко улыбнулась, выгибая брови. – Я так понимаю, ты все еще держишь это в секрете? Не призналась своим человеческим друзьям при расставании?

– Это не так-то легко, – вздохнула Кира.

– Легче легкого! – отмахнулась Герои. – Только если… ты еще не оставила попытки играть за обе команды… А? Все пытаешься спасти тех и других? Не выйдет.

Кира внезапно почувствовала вспышку гнева:

– Ты заделалась специалистом по моей жизни?

Герои подняла руки, шутливо заслоняясь от нападения:

– Ой-ей, тигрица, откуда столько враждебности?

Кира едва не зарычала:

– Не догадываешься? При нашей последней встрече ты прикручивала меня ремнями к операционному столу. Ты работала на Морган, и я не вижу причины доверять тебе.

– Я тебя еще не убила.

– Мне кажется, ты не очень хорошо понимаешь значение слова «доверие».

– Можешь доверять ей, потому что я доверяю, – вступил Сэмм. Помолчав, добавил: – Если, конечно, ты все еще доверяешь мне.

Кира изучающе посмотрела на него, вспоминая, как он предал ее – и как спас. Доверяла ли она Сэмму? Насколько? Она шумно выдохнула и развела руками:

– Назови мне причину.

– Я порвал с группировкой доктора Морган, когда освободил тебя в лаборатории. Герои последовала за мной, подождала, когда ты уйдешь, а после обсуждения всего, что мы видели, предложила найти собственное лекарство от срока действия. Именно ради этого мы и присоединились поначалу к группировке Морган. Но потом ее методы стали… тошнотворными.

Кира вскинула брови:

– Это еще мягко сказано.

– Срок действия прикончит нас меньше чем через два года, – напомнила Герои, и Кира уловила вспышку холодного гнева в ее голосе. – Все до единого партиалы обречены умереть. В условиях геноцида методы Морган не кажутся такими уж чрезмерными.

Кира взглянула на Герои, потом на Сэмма:

– И все же вы решили покинуть ее.

– Мы покинули ее из-за тебя, – признался Сэмм. Кира почувствовала, как теплая волна прокатилась по телу, но, не дрогнув, продолжала слушать. – Открытие, что ты – партиал, изменило все. Кира, ты в прямом смысле слова – вот прямо сейчас, в точности – та, кем мы надеялись стать почти двадцать лет!

– Потерянными?

– Людьми! – Сэмм показал ее фотографию в детстве. – Ты взрослеешь. Ты растешь. Свободна от рабства химической кастовой системы. Предварительные обследования доктором Морган твоего тела даже предполагают, что ты не бесплодна.

Кира нахмурила брови:

– Откуда ты все это знаешь?

– Мы шпионили за ней с тех пор, как ты ушла, – рассказал Сэмм, – пытаясь опережать ее на шаг. Она ищет тебя повсюду: все это вторжение на Лонг-Айленд – лишь последняя отчаянная попытка найти тебя и закончить эксперименты.

– Но как она может не знать, кто я?

– Доктор Морган убеждена, что секрет нашего срока действия как-то связан с тобой, – объяснил Сэмм. – Она продолжает эксперименты на людях, но ее основные усилия сосредоточены сейчас на двух вещах: она хочет найти тебя и хочет найти Совет.

– В смысле: остальных членов Совета.

Сэмм недоуменно нахмурился, и Кира пояснила:

– Доктор Морган – сама член Совета. Маккенна Морган, специалист по бионанотехнологии и улучшению человеческой природы. Многолетний сотрудник «ПараДжена» – у меня наверху ее полное резюме.

Сэмм с сомнением сморщил лоб:

– Как Морган могла работать в «ПараДжене», если она член Совета? Это же не ученые-люди, а генералы и врачи партиалов, возглавившие нас после Эпидемии.

Кира с загадочным блеском в глазах поджала губы:

– Давайте поднимемся.

Афа сбежал, оставив дымящийся пролом в стене восьмого этажа: пробил маленьким кумулятивным зарядом дыру в стене, соединявшей его дом с соседним, и ускользнул, пока Кира сражалась с Герои и Сэммом. Он взял с собой рюкзак, но дом и «гостей» не взорвал, так что Кира не сомневалась: безумный историк скоро вернется – не сможет надолго оставить свою библиотеку. Пока же она привела партиалов в одно из хранилищ, бывшую лабораторию звукозаписи с большим столом, окруженным кольцом «реквизированных» картотечных шкафов. Здесь Дему хранил свои самые подробные, самые ценные документы, касающиеся внутренних дел «ПараДжена», и Кира упорно изучала их в перерывах между сеансами радиосвязи. По мере того как партиалы становились все осторожнее, а армия людей, отступая, выходила из зоны приема сигнала, эти перерывы делались все длиннее и чаще.

– Начнем с этого, – объявила Кира, вешая керосиновую лампу на крюк в стене и доставая распечатку электронных писем компании. – Вот запрос финансового менеджера руководству лабораторий «ПараДжена». Вверху – список адресов электронной почты: что-то вроде кодовых имен, по которым компьютерная система рассылала сообщения людям.

– Мы знакомы с электронной почтой, – холодно заметила Герои.

– Эй, – чуть обиженно откликнулась Кира, – для меня вся эта технология в новинку – не забывайте: мне было пять лет, когда вы разнесли мой мир вдребезги.

– Продолжай, – попросил Сэмм.

Кира посмотрела на двоих партиалов, впервые обратив внимание на огромную разницу между ними: Сэмм, как и раньше, был прямолинеен, не говорил и половины того, что чувствовал, а если и говорил, то сухо и по делу. Он объяснял свою неразговорчивость побочным эффектом Связи: она передавала большую часть эмоций, поэтому выражать их словами не было нужды. Голосом партиалы передавали информацию, а феромоны выражали ее социальный контекст: что они чувствовали при этом, заставляли ли новости их нервничать или же успокаивали и так далее. Из-за этого наблюдателю-человеку, не подключенному к Связи, партиалы казались холодными и механическими. Герои, однако, говорила откровенно по-человечески: использовала мимику, интонации, жаргон и даже язык тела – такого Кира не видела ни у одного другого партиала. «Ладно, ни у одного, кроме меня. Однако я едва чувствую Связь, я выросла без какого-либо доступа к ней. И говорю, как человек, потому что проговорила с ними всю свою жизнь.

А в чем же секрет Герои?»

Сэмм выжидающе смотрел на нее, и Кира вернулась к распечатке:

– Я сравнила этот список электронных адресов с другими документами и думаю, что эти шесть человек и образуют Совет. Может быть, не весь Совет, но уверена: большая часть вожаков – вот они. – Показывая каждый адрес, Кира называла их: – Грэм Чемберлен, Киони Тримбл, Джерри Рюссдаль, Маккенна Морган, Нандита Мерчант и… – она запнулась, – Армии Дхурвасула. Некоторые из этих имен, вам, наверное, знакомы.

– Генерал Тримбл командует ротой «Б», – признал Сэмм. – Мы уже некоторое время назад узнали, что она – член Совета, но, как я уже говорил, Совет состоит из партиалов, а не людей. А эта доктор Морган – думаю, в мире много докторов Морган, и нет гарантии, что это именно она.

– Взгляни на ее личное дело, – Кира протянула ему стопку бумаг, – распечатанное с сайта компании. – Там есть фотография.

Герои взяла стопку, Сэмм, перегнувшись через ее плечо, смотрел, как она быстро пролистывала распечатки. Партиалка задержались на фотографии, внимательно изучая ее; качество оставляло желать лучшего, но сомнений быть не могло. Кира видела доктора всего несколько минут, но лицо ее мучительницы врезалось в память. Это одна и та же женщина.

Герои положила бумаги:

– Доктор Морган – партиал. Она подключается к Связи – мы все это чувствовали. Она была с нами со времен Эпидемии. У нее иммунитет к РМ. Елки-палки, она выжила в бою с Сэммом в той лаборатории, когда ты сбежала, – без обостренных рефлексов партиала это невозможно. Нет, она не может быть человеком!

Кира, кивнув, открыла следующий ящик:

– Тут вот есть отчет службы внутренней безопасности; судя по всему, некоторые члены Совета «улучшали» свою природу генными модификациями партиалов. Начальство просто взбесилось, когда узнало.

– Генные модификации партиалов? – уточнил Сэмм. – Что это вообще такое?

– Прежде чем заняться производством биосинтетических организмов, – объяснила Кира, – «ПараДжен» начинал с биотехнологии, модифицировал гены людей: исправлял врожденные дефекты, наращивал силу и обострял рефлексы, были и косметические модификации типа увеличения груди. Накануне Эпидемии почти любой новорожденный в Америке получал набор генетических модификаций, разработанных «ПараДженом» или другой биотехнологической фирмой. Этот отчет не сообщает подробностей, но прямо говорит о «генных модификациях партиалов». Думаю, некоторые члены Совета применили те же технологии, которые предназначались вам – нам, – к себе.

– Вставили себе Связь и потом ею подчиняли нас себе, – голос Герои сочился ядом.

– Итак, они сделали себя… наполовину партиалами, – подвел итог Сэмм. Он не показывал этого так явно, но Кира чувствовала, что парень не менее Герои встревожен, хотя, возможно, не столь разгневан. Помолчав, он посмотрел на Киру:

– Как ты думаешь, может быть, такова и твоя природа?

– Я тоже это заподозрила, – кивнула девушка, – но мы не сможем в этом убедиться наверняка, пока не увидим, что там накопала про меня Морган во время обследования. Однако все врачи в лаборатории были совершенно уверены, что я партиалка, а не какой-то гибрид. Говорили о генетическом коде в ДНК, свойственном только партиалам. Но я бы ничего не исключала.

Герои снова посмотрела на список:

– Итак, Морган – член Совета. Как и твоя дражайшая Нандита. – Она уставилась на Киру, и та внезапно почувствовала, что ее рассматривает не исследователь, а хищник. Девушка почти ожидала, что Герои сейчас накинется на нее и вцепится в шею.

Кира смущенно отвела глаза, не выдержав пристального взгляда партиалки.

– Нандита оставила мне записку, – признала она, доставая фотографию из кармана рюкзака и протягивая ее Сэмму. – Я нашла это дома три месяца назад, именно потому и ушла. Вот Нандита, это мой отец, Армии Дхурвасула, а между ними я, Кира… Дхурвасула.

Как странно называть себя так… Да к тому же, может статься, это никогда и не было ее фамилией. Насколько она понимала, ее никто официально не удочерял, поскольку из всех документов того времени явствовало, что партиалы юридически людьми не считались. И оснований носить фамилию отца у нее было не больше, чем у его собаки или телевизора.

Темные глаза Сэмма сосредоточенно исследовали фотографию вдоль и поперек. Герои же, казалось, больше заинтересовали различные документы, связанные с Советом, разбросанные по столу.

– Значит, твой отец создал тебя в «ПараДжене», – задумчиво проговорил Сэмм. – И знал, что ты партиалка. Как и твоя воспитательница на Лонг-Айленде.

– Но она никогда ничего мне не говорила, – начала оправдываться Кира. – Она растила меня как человека, и, думаю, папа тоже. По крайней мере, я не помню ничего такого, что бы заставляло думать иначе. Но почему?

– Мечтал о дочке, – предположил Сэмм.

– Ты была частью их плана – замотала головой Герои. – Как и все остальные. Только вот мы не знаем, что это за план и какую роль в его разработке играл каждый участник. – Она взяла еще одно электронное письмо, которое Кира читала накануне вечером. – Вот тут доктору Морган поручается «непосредственное исполнение и детализация».

– Думаю, это означает, что она программировала ваши способности суперсолдат, – объяснила Кира. – Каждый член Совета принимал участие в создании партиалов, и она занималась всеми экстра-штуками, делающими вас теми, кто вы есть: убыстряла рефлексы, обостряла зрение, ускоряла регенерацию, усиливала мышцы и всякое такое. Остальная часть команды стремилась создать вас людьми, насколько это было возможно, а доктор Морган делала из вас… сверхчеловеков.

– И продолжает делать, – поведал Сэмм, положив фотографию и мрачно посмотрев на Киру. – Я слышал, Морган что-то там мутит с геномом партиалов, а Герои говорит, что видела это лично.

Герои, не отрываясь от перебирания бумажек на столе, подняла одну бровь:

– Никак не наиграется.

– Но, может, она просто бьется над сроком действия? – спросила Кира. – Может, не сумев найти гены, убивающие вас после двадцати лет, добавляет новые модификации, пытаясь подавить их действие?

– Не исключено, – согласился Сэмм, – если такое вообще возможно. Но куда больше она занята – как ты сказала? – «улучшением». Увеличением силы или скорости определенных партиалов. Говорят, у нее уже целый взвод, умеющий дышать под водой. Она все дальше уходит от людей как образца.

– Похоже, она полностью отвернулась от человечества, – заметила Кира. – Или просто махнула на него рукой.

– У нее в «ПараДжене» был помощник, – объявила Герои, взяв еще одну распечатку. – Смотрите: Джерри Рюссдалю поручен тот же проект, возможно, другая его часть.

Кира кивнула, восхищаясь способностью Герои отцеживать соль из моря информации, разлитого по столу. Кире потребовалось несколько дней, чтобы найти эту связь, а Герои установила ее за считанные минуты.

– Я не знаю точно, каким был вклад Рюссдаля, – призналась Кира, – но, думаю, ты права. Некоторые из них работали парами.

– Но не все? – удивился Сэмм.

Кира пожала плечами:

– Если честно, я просто не знаю. Мы говорим о самых главных секретах самой засекреченной компании, и более того – о наисекретнейшей внутренней группе, которая, очевидно, работала и на нее, и против. Самые элементарные сведения скрыты под толстым слоем шифров, и я даже не могу быть уверенной, что найденные мною ключи к ним настоящие, что это не дезинформация, не попытка сбить со следа. Афа потратил на это многие годы, начав еще до Эпидемии, но пока все… не завершено. У нас нет ответов. Он… – Кира запнулась, не зная, как описать состояние хозяина дома, – …он слишком долго жил один, скажем так. Я думаю, это в какой-то степени сказалось на его мозге, но даже при этом он остается гением. Он собирал данные о конце света еще до того, как тот наступил. У него кучаматериалов о Войне за Изоляцию, о биотехнологической индустрии, о партиалах – обо всем. Он работал в «ПараДжене», обслуживал часть их компьютеров, и именно оттуда большая часть всего этого добра, – Кира обвела комнату широким жестом; Сэмм восхищенно кивнул.

Герои отнеслась к рассказу Киры спокойнее – слушая, она одновременно просматривала документы. Ее глаза метались по распечаткам взад и вперед, а лицо становилось все более хмурым.

– Нехорошо, – наконец выдала она.

– Что? – Сэмм повернулся к ней.

– Морган – член Совета. У нас два взаимоисключающих предположения, что такое этот Совет, но оба сходятся на том, что она в него входит. А Совет, получается, – это группа, создавшая партиалов.

– Все это нам уже известно, – заметила Кира. – Это не то чтобы радостная новость, но и не обязательно страшная.

– Ты просто невнимательна, – огрызнулась Герои. – Сложи уже два и два: Морган создает партиалов, но не знает про срок действия, пока первое поколение не начинает умирать три года назад. Почему она не знает? Лекарство от РМ встроено в феромонную систему партиалов, но она и об этом не знает. Ты – какая-то непонятная новая модель, а она даже не подозревает о существовании таких, как ты.

Подтекст в словах Герои чуть не сшиб Киру с ног, ей даже пришлось присесть, пробормотав:

– Это плохо.

– Мне так не кажется, – признался Сэмм. – Три вещи, которые ты перечислила, никак не связаны с физическими улучшениями, над которыми она работала, поэтому вполне вероятно, что она про них и не знала. Тогда отчего такая паника?

– Оттого, что в таком случае они – не те, кем мы их считали, – объяснила Кира. – Не те, чем мы их считали. Я здесь уже два месяца занята поисками Совета, потому что думала, что у них все ответы на все вопросы, что это группа гениев или вроде того, у которых есть план, как именно все должно работать. Лекарство от РМ, механизм срока действия, моя роль во всем этом – все. Но теперь, чем больше мы узнаем о них, они оказываются… – Девушка вздохнула, наконец осознавая все до конца. – Если все, что Герои говорит про Морган, правда, то они так же разобщены, как и все остальные. Они скрывали свои секреты даже друг от друга, не доверяли и шпионили друг за другом. Я так полагалась на их ответы, но теперь начинаю думать, что у членов Совета их и нет.

– А если нет у них, – добавила Герои, – то и ни у кого нет.

Сэмм молчал, погруженный в свои мысли. Кира обдумывала проблему с разных сторон, вспоминая все, что успела узнать про Совет. Ведь каждый член Совета в отдельности мог ответить на конкретные вопросы, правда? Она по-прежнему могла найти их, как велела ей Нандита, и в любом случае могла что-то узнать. Даже если не существовало единого плана, можно собрать его по кусочкам: они-то остались. И, кто знает, может, существовал и такой член Совета, кто знал полную картину, кто следил за всем проектом и мог сказать, как складывались эти кусочки. Как складывалась она сама.

Она должна в это верить.

Сэмм нарушил тишину:

– Как насчет тех ученых, которые работали непосредственно с тобой: твоего отца, Нандиты – каким был их вклад?

– Отец разрабатывал феромонную систему, – рассказала Кира, – и это, как я понимаю, отчасти объясняет мои особенности: я не способна к полноценной Связи, но кое-что чувствую. Он мог сделать это специально.

– В какой степени ты владеешь Связью? – требовательно уточнила Герои.

– Сама не знаю, – развела руками Кира. – Я почувствовала, что вы поджидали меня на лестнице, а вы почувствовали, что я ждала вас, но сейчас я совсем не чувствую вас обоих.

Герои подняла одну бровь, не то насмехаясь, не то любопытствуя:

– Мы знали, что ты на лестнице, потому что ты бесшумна, как лось. Но никаких данных от тебя не поступало – и сейчас не поступает.

– Но я чувствовала вас, – настаивала Кира. – Я точно знала, где вы находились.

– Интересно, – хмыкнула Герои.

Кира повернулась к Сэмму.

– А ты? – Она подумала о связи, соединившей их тогда в лаборатории, и внезапно забеспокоилась. – Ты что-нибудь чувствуешь? – Застеснявшись «глупых» вопросов на уровне школьницы, поспешно продолжила: – Ты что-то чувствовал?

Сэмм покачал головой:

– Сейчас… ничего.

– А раньше? – не сдержалась Герои.

– Я… не уверен.

«Почему он так смотрит? – подумала Кира. – Почему этих чертовых партиалов так тяжело “прочесть”?»

– Может, она работает только на прием? – задумалась Герои. – И не может передавать данные?

– Или передатчик был каким-то образом выключен, – задумчиво пробормотал Сэмм. – Но я ума не приложу, зачем.

– Чтобы спрятать меня от других партиалов, – предположила Кира, – или защитить от них. Я никогда не воспринимала никаких «приказов», о которых ты говорил. Когда Морганша пыталась заставить тебя подчиниться ей, я ничего не почувствовала.

– Считай, тебе повезло, – мрачно буркнул Сэмм.

– А может, она – разновидность шпионки? – задумчиво пробормотала Герои. – А что? Сила и рефлексы чуть усилены, внешне привлекательна, с повышенным интеллектом, развитыми навыками общения с людьми, и явно создана с независимым характером. Все сходится!

– У вас есть шпионские разновидности? – спросила Кира.

Герои засмеялась, а Сэмм наклонил голову в самом что ни на есть человеческом замешательстве, какое Кира только видела:

– А Герои – кто, по-твоему?

– Но если я – тайный агент, то в чем моя задача? – не унималась Кира. – Или я должна в один прекрасный день проснуться от того, что заложенные в меня данные прикажут мне убить сенатора? Как они вообще могли что-то такое планировать за пять лет до Эпидемии?

– Понятия не имею, – пожала плечами Герои, – я только говорю, что такое возможно.

– Ладно, пойдем дальше, – предложил Сэмм. – Дхурвасула создал феромонную систему, а что Нандита?

– А вот это одна из самых больших загадок, – призналась Кира. – Нандита и еще один ученый, Грэм Чемберлен, работали над каким-то «Безотказным предохранителем». Из всего, связанного с производством партиалов, это самая большая тайна. Я понятия не имею, ни что такое этот «Предохранитель», ни что он делал, ни даже кто заказал его.

– А что тебе известно о Чемберлене? – спросил Сэмм. – Я о таком ни разу не слышал.

– Я скажу, но легче тебе от этого не станет. – Она достала желто-коричневую папку и вытащила оттуда листок бумаги: свидетельство о смерти. – Как только Чемберлен закончил работу над «Предохранителем», он покончил с собой.

Все трое молчали. Кира прошерстила Афин архив, как могла, в нем просто не было тех сведений, которые они искали. Документы порождали только новые мучительные вопросы, вроде того с Чемберленом, но толком не отвечали ни на один из них. Все самые важные тайны по-прежнему были скрыты: кто входил в Совет? Зачем они создали РМ? Что такое «Предохранитель»?

«Кто такая я? – продолжила Кира, – Какова моя роль во всем этом?»

Сэмм – как самый прагматичный и прямолинейный – первым нарушил молчание:

– Надо идти.

– Куда? – изумилась Кира.

– В «ПараДжен», – объяснил Сэмм. – Туда, где они все это затеяли: где принимали все эти решения. Если ответов нет в этом архиве, то где же еще им быть?

– Ты еще туда дойди, – съязвила Герои.

Кира кивнула:

– Штаб-квартира «ПараДжена» находилась в Денвере. Я плохо разбираюсь в географии Старого мира, но уверена, что это не близко.

– О да! – согласилась Герои. – И путь туда, как я слышала, лежит через преисподнюю.

– Да ладно, чем уж там так ужасно? – спросила Кира, показывая вокруг. – Живем же мы тут. Неужели в Денвере хуже?

– Мы, если честно, не знаем про Денвер, – Сэмм мельком глянул на Герои, – но большая часть Среднего Запада практически непроходима, спасибо Хьюстону. Ко времени Эпидемии там был крупнейший нефте– и газоперерабатывающий завод в мире, и, оставшись без персонала, он стал разваливаться и в итоге загорелся – возможно, от молнии, точно не известно, – и горит с тех пор уже десять лет, изрыгая облако ядовитого дыма, тянущееся на тысячу миль. Весь Средний Запад – отравленная пустошь, повсюду, куда ветер с Залива доносит газы.

Кира подняла брови:

– И это твой план?

Сэмм не изменился в лице:

– Я не предлагал увеселительной прогулки, но если это единственный путь, что ж, значит, это единственный путь.

– Это не единственный путь, – возразила Герои. – Мы можем прямо сейчас вызвать доктора Морган и покончить с этим: с поисками, с войной, со всем. Теперь нам известно: даже если она не знает всего об РМ и сроке действия, она явно знает больше, чем говорит, и, возможно, чтобы вылечить нас, ей недостает именно тех сведений, которыми обладаем мы. И нам не придется пересекать эту адскую пустошь, чтобы спастись.

– Она убьет Афу, – ужаснулась Кира.

– Возможно.

– Она убьет всех, – Кира почувствовала, как ее голос наливается сталью. – Она хочет решить проблему срока действия…

– Я именно об этом и говорю, – перебила ее Герои.

– …а я хочу решить обе проблемы! Срока действия и РМ-вируса. Они связаны друг с другом через партиалов и через «ПараДжен», и если мы найдем архивы «ПараДжена», то сможем найти нужные нам ответы. А если сдадимся и объединимся с Морган, люди умрут.

– Люди останутся в живых, – холодно заметила Герои, – потому что Морган перестанет убивать их, ища тебя.

– Значит, они умрут через несколько десятилетий, – горячо заспорила Кира, – но умрут все равно. Не найдя лекарства от РМ, не оставляя потомства, человеческий род вымрет.

– А тебе не приходило в голову, что, возможно, настало время им вымереть? – спросила Герои. Кира отшатнулась, словно ее ударили по лицу. – Возможно, время людей вышло, и настало время партиалов унаследовать планету.

Кира прошипела сдавленным голосом:

– Не могу поверить, что ты такое говоришь.

– Это потому, что ты все еще считаешь себя одной из них, – бросила Герои.

– Потому что переживаю за людей и не хочу, чтобы они вымирали!

– Партиалы умирают каждый день! – почти кричала Герои. – За них ты не переживаешь?

– Говорю тебе: я пытаюсь спасти всех.

– А что, если не сможешь? – с издевкой начала партиалка. – Путешествие через весь материк чудовищно опасно – что, если мы не справимся? Что если доберемся туда и не найдем там ответов? Что если путь займет так много времени, что все партиалы умрут до того, как мы вернемся? Я не хочу рисковать их жизнями лишь потому, что ты не смогла выбрать, на чьей ты стороне!

Глаза Герои пылали гневом, но Кира бесстрашно выдержала ее взгляд.

– Я выбрала, на чьей я стороне, – мрачно ответила она, – на стороне всех. И именно их я и собираюсь спасти.

Герои в ярости смотрела на нее, чуть ли не рыча. Сэмм заговорил со своей обычной невозмутимостью.

– Если мы собрались идти, надо выступать сейчас – раньше выйдем, раньше вернемся. – Он посмотрел на Герои. – И нам нужна ты, мы без тебя не справимся.

Кира переводила взгляд с одного на другого, призывая все свое мужество:

– Если мы ввязываемся в это дело, то надо делать все как следует. Все данные, которые мы найдем, будут на компьютерах и защищены паролями и шифрами – вы умеете взламывать защиту?

Сэмм покачал головой, Герои лишь смотрела на нее, не мигая.

Кира медленно выдохнула.

– Тогда нужно найти Афу.

Глава шестнадцатая

Герон нашла Афу в ближайшей аптеке-закусочной, забившимся в норку в миниатюрной конспиративной квартирке, очевидно, подготовленной много лет назад. Выходить он отказался, повторяя на разные лады, что он последний человек на планете и ему ни за что нельзя оставлять рюкзак. Герон вернулась за Кирой – вероятно, лишь потому, что ей не улыбалось тащить избитого до бесчувствия гиганта до дома, – и Кира попыталась уговорить его вернуться «по-хорошему». Только очередного взрыва им не хватало.

– Нам нужна ваша помощь, – объясняла девушка. Маленькая аптека-закусочная притулилась на первом этаже большого здания, с ее полок было начисто сметено все съестное. Пол покрывал слой грязи, испещренный следами зверей. Афа отсиживался в задней комнате, закрыв дверь и, судя по всему, подперев ее изнутри чем-то тяжелым. Взрывчатки Кира не видела, но это не значило, что ее не было. – Мне и моим друзьям. Вы должны рассказать нам, как добраться до Денвера.

– Нет больше Денвера, – ответил Афа, и Кира распознала в его голосе еле уловимую интонацию, легкое зажевывание звуков, означавшие, что компьютерный гений снова погрузился в свой защитный ступор, возможно, еще глубже, чем раньше, потрясенный нападением на его дом-крепость. – Я – последний человек на планете.

– Людей там нет, – терпеливо объясняла Кира, – но город-то остался. Как и документы. Мы хотим помочь вам закончить ваш труд: найти все недостающие части головоломки про Совет, партиалов и «Предохранитель». Разве вам не хотелось бы все это узнать?

Афа помедлил:

– У меня все в рюкзаке. Я никогда не оставляю рюкзак.

– У вас почти все, – уточнила Кира. – Но у вас мало данных о Совете: ни их планов, ни формул, ни секретов, ни мотивов поступков – ничего. Нам нужно это узнать, Афа, возможно, это единственный шанс спасти оба наших вида: людей и партиалов.

– Слишком опасно, – забормотал Афа. – Вы сгорите. Отравитесь.

Кира удивленно взглянула на Сэмма, потом снова повернулась к Афиной двери:

– Мы будем в безопасности, насколько это возможно. Мои друзья – лучшие разведчики, умеющие выживать в диких условиях, да и я сама ничего. Мы умеем прятаться, умеем добывать воду, можем защитить себя от диких животных – мы справимся. Поверьте, Афа: мы добудем документы, которые вы ищете.

– Боюсь, ты немного перехваливаешь нас, – прошептала Герои. – Поход через дикие земли будет кошмаром, какими бы крутыми мы ни были.

– Ему это знать не обязательно, – так же шепотом отозвалась Кира.

В аптеке воцарилась тишина: затаив дыхание, все ждали, что Афа надумает. Птицы кружили над развалинами, за ними неотрывно наблюдала дикая кошка, усевшись на высоком подоконнике. Под лучами рассветного солнца ржавые машины превратились в размытые тени на мостовой.

– Вы можете сходить в Чикаго, – наконец выдавил Афа.

Кира резко обернулась к двери бункера:

– Что?

– «ПараДжен» сидел в Денвере, но их информационный центр находился в Чикаго, – объяснил Афа. Его голос стал яснее, четче и увереннее. – Помнишь, что я говорил тебе про «облако»? Все «облачные» данные где-то физически размещались, на каком-то компьютере, и большая часть этих физических носителей находилась в огромных инфоцентрах. Пара-Дженовский был в Чикаго.

– Но как могут данные находиться не в главном офисе?

– «Облако» делало расстояние несущественным, – объяснил Афа. Кира услышала скрип отодвигаемого засова, потом другого, потом еще двух. Дверь приоткрылась, но Дему по-прежнему скрывался за ней. – Хранить оцифрованные данные можно было с равным успехом в Чикаго, в Денвере, на Манхэттене – где угодно, доступ к ним от этого не менялся. Как ай-ти-директор я постоянно работал с чикагским центром, занимаясь вопросами допуска и безопасности, чтобы никто, кроме нас, не мог запустить лапу в наши файлы. Если данные хранились не на бумаге, я гарантирую: они найдутся в инфоцентре.

– Если все так легко, – поинтересовался Сэмм, – почему вы сами не сходили туда раньше?

– До Чикаго семьсот двадцать миль по прямой, – пожаловался Афа, – больше, если вы не умеете летать, а вы не умеете. Мне нельзя уходить так далеко – я должен оставаться здесь, со своим архивом.

Кира бросила еще один быстрый взгляд на Сэмма:

– Но вы нужны нам, Афа. Мы не можем идти без вас.

– Я не могу пойти.

– Справимся без него, – заговорила Герои настолько громко, чтобы Афа ее услышал, – специально, как показалось Кире. – Информационные центры, очевидно, работали на электричестве, так что нам нужно будет запустить дополнительный генератор, который, увы, долго не протянет. Это будет нелегко. Потом нужно будет найти серверы, хранящие файлы «ПараДжена», понять, на котором из них лежат файлы, относящиеся к Совету, и отобрать из них содержащие нужную нам информацию. Ну и взломать самую мощную систему защиты, которую могли купить деньги старого мира.

– Я все это знаю, – не выдержал Афа. – я бы легко с этим справился.

Герои ухмыльнулась.

– Так пойдемте же с нами, – взмолилась Кира.

– Мне нельзя оставлять архив.

– Я справлюсь сама, – коварно улыбаясь, продолжала Герои, как будто ставя под сомнение профессионализм Афы. – Не нужен он нам.

– У вас ничего не получится! – кипятился Афа.

– А когда найдем нужные файлы, – продолжала «мечтать» Герон, – надо будет расшифровать данные и вывести их на переносной экран, и все это, пока не «умрет» генератор. Возможно, мы успеем только краешком глаза взглянуть на них. М-м-м, ошеломительная задача: выудить компьютерные файлы из руин давно погибшей цивилизации! Это же все равно, что раскопать гробницу египетского фараона!

Дверь слегка приоткрылась, и Герон торжествующе хмыкнула.

– Вы знаете дикие земли, – признал Афа. – По словам Киры, вы опытные разведчики. Но вы не разбираетесь в компьютерах.

– Разбираюсь достаточно.

Дверь открылась еще шире.

– А вы знаете, как кракнуть брандмауэр «Ностромо-7»? – спросил Афа, и Кира услышала в голосе безумца новое звучание: его ум пробуждался, оживал, вдохновленный захватывающей задачей. Кира сначала подумала, что Герои пытается выманить его, взяв на «слабо», побудив доказывать, что он лучший, но теперь поняла: она просто играет на его страсти. Поставленный перед невероятно головоломной и интересной задачей, он пришел в такое возбуждение, что просто не мог отказаться. Кира неоднократно манипулировала так Маркусом во время совместных медицинских исследований.

Сэмм покачал головой, говоря вполголоса:

– Мне это не нравится. Тащить его туда небезопасно.

– Оставлять его здесь тоже небезопасно, – возразила Кира. – Не забыл: меня ищет доктор Морган? Ты можешь гарантировать, что она рано или поздно не наткнется на эту радиостанцию? Она не станет церемониться с умственно неполноценным человеком.

– Он не просто умственно неполноценный, – пояснил Сэмм, – он подрывник-параноик, чьи действия мы не можем ни контролировать, ни предсказать. Возьми его с собой в дикие земли – и он с равной вероятностью либо нас прикончит, либо сам погибнет.

– А какие у нас варианты? – спросила Кира. – Мы не можем обратиться за помощью к Морганше: во-первых, она чудовище, а во-вторых, ничего не знает ни про меня, ни про срок действия, ни – я уверена – про «Предохранитель». Здорово было бы найти Нандиту – но ее искал весь Лонг-Айленд несколько месяцев, да так и не нашел.

– Можем поговорить с Тримбл, – предложил Сэмм, – при условии, конечно, что рота «Б» не перестреляет нас на подходе.

– При условии, – вступила Герои, – что в роте «Б» еще кто-то остался. Морган их переманивала целыми взводами. И к тому же Тримбл не занималась феромонами, «Предохранителем» или сроком действия, по крайней мере, если судить по тем документам, что ты нам показала. Она знает не больше Морган.

Глаза Киры округлились от изумления:

– Ты знаешь, где Тримбл?

– Она командует ротой «Б», – рассказал Сэмм. – Многие годы Тримбл и Морган были главными публичными лицами Совета. Теперь мы знаем, что она не просто «говорящая голова», а полноправный член.

– Рота «Б» ненавидит роту «Д», – добавила Герои. – По большей части гражданская война тут, на материке, идет как раз между ними.

Кира вздохнула:

– Да, спасать мир было бы намного легче, если бы спасаемые хоть на минуту перестали убивать друг друга.

Дверь бункера открылась еще шире, и в щелочке показался Афин глаз:

– Вы не ответили про «Ностромо-7», из чего я заключаю, что вы не знаете, как его обойти. А я знаю.

Сэмм, взглянув на него, прошептал Кире на ухо:

– Не надо нам этого делать.

– Он хороший, – прошептала Кира.

– Он сумасшедший.

– Я знаю. Слушай, мне это нравится не больше, чем тебе, но что нам еще остается? – Кира взглянула на Герои. – Ты действительно можешь сделать что-то из того, о чем говорила? Или знаешь кого-то, кто это умеет? Афа непредсказуем, да, но, когда он в себе, ему нет равных.

– Когда он в себе, – повторил Сэмм.

– Будем послеживать, – заупиралась Кира. – Не подпускать к оружию или к чему-либо взрывающемуся, угождать ему, чтобы он был в хорошем настроении и в уме. – Она помолчала. – Пойми: это единственный способ получить нужные нам сведения.

Партиалы воззрились на нее. Сэмм повернулся лицом к улице:

– Нам понадобятся лошади.

– Быстрее пешком, – возразила Герои.

– Тебе и мне – да, – не согласился Сэмм, – но не Кире и уж точно не Афе. Послушать его дыхание, так в нем по меньшей мере три сотни фунтов.

Кира подняла бровь:

– Ты можешь определить вес по дыханию?

– Оно тяжелое и неравномерное, – объяснил Сэмм. – Он умрет от инфаркта на полдороге.

– Не очень далеко отсюда, на северо-востоке, есть лагерь партиалов, – рассказала Герои. – Наблюдательный пост роты «А» в Бронксе. Они не слишком дружественно относятся к роте «Д», но лезть в драку тоже не рвутся. Мы с Сэммом можем пробраться к ним, украсть лошадей и встретить вас вон там, – она показала рукой, – на мосту Джорджа Вашингтона.

– Вы проникнете на сторожевой пост?

– Так далеко на юге партиалов почти нет, – объяснила Герои. – Они здесь только, чтобы приглядывать за вашей военной базой через пролив. Мы зайдем с разных сторон, они ничего не заподозрят.

– И все равно, мне кажется, это труднее, чем ты пытаешься выставить, – спорила Кира. – Я имею в виду: да, вы партиалы, но и они тоже.

– Но они – не я, – гордо заявила Герои, повернулась и вышла из здания, закидывая автомат на спину. – Если уж мы идем, так пойдемте. Увидимся завтра в полдень на мосту. Не опоздай! – И она пошла по улице.

Кира посмотрела на Сэмма.

– Ты… – девушка не знала, что сказать, – будь осторожен. – Она немного помолчала. – Возвращайся.

– Завтра в полдень, – слегка улыбнулся Сэмм. Его рука замерла в воздухе около ее плеча, потом он развернулся и побежал догонять Герои.

Кира обернулась к Афе, все еще прятавшемуся за полуоткрытой дверью.

– Вы слышали? – спросила она. – У нас полтора дня на сборы. Мы действительно отправляемся в Чикаго.

– Ты считаешь меня умственно неполноценным?

Кира почувствовала, как лицо заливает краска.

– Простите, – тихо пробормотала она, – я думала, вы нас не слышите.

– Я слышу все.

– Думаю… – Она замолчала, не зная, как выразить свои чувства. – Я хочу, чтобы мы трезво смотрели на вещи, Афа. Вам нет равных, и я это тоже сказала.

– Я слышал.

– Но еще вы… непоследовательны. Ваши способности неустойчивы. Понимаю, это звучит ужасно, но…

– Я знаю, кто я, – сказал Афа. – Я стараюсь. Но я знаю, кто я.

– Вы мой друг, – твердо проговорила Кира. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.

Он вышел из-за двери, его светлое состояние уже прошло, и компьютерный гений глядел на огромный мир круглыми глазами великовозрастного ребенка.

– Вот мой рюкзак, – объявил он, поднимая его на плечи. – Я никогда не расстаюсь со своим рюкзаком.

Кира взяла его под руку:

– Пойдемте домой – мне нужно собрать свой.

Глава семнадцатая

Маркус перебегал от дерева к дереву по Кириной улице, напряженно выискивая все, что могло вызвать подозрение: шорох листьев, лицо или тело, сломанную дверь или разбитое окно. Армия партиалов была менее чем в часе марша, сминая остатки отчаянного сопротивления Сети. Ему необходимо срочно покинуть Ист-Мидоу, но сперва надо кое-что сделать.

Дом Зочи стоял с закрытыми дверьми и ставнями, как и все дома в городе. Он постучал, подозрительно оглядывая деревья, – в конце концов, именно здесь его настигла Герои.

Послышался скрип засова, и Зочи открыла дверь.

– Заходи, – быстро сказала она, снова задвигая засов за его спиной. Воздух в доме заполняла какофония перебивавших друг друга ароматов базилика, мускатного ореха и кориандра. Опустив дробовик, Зочи вернулась к лихорадочным сборам, а Маркус неловко застыл посреди комнаты.

– Ты чего пришел? – спросила Зочи, отрывая глаза от наполовину уложенного рюкзака. – Я думала, ты уже на полпути к нашему убежищу. – Зочи с Изольдой наметили точку в центральной части острова, где вся их компания должна была собраться, если – то есть, конечно, когда, – оборона Сети падет. Маркус не ответил сразу, все еще пытаясь придумать, с чего начать: так много вопросов, но захочет ли она вообще говорить на эту тему? Зочи нахмурилась, видя его нерешительность, и показала в сторону кухни:

– Тебе что-то нужно? Воды? У меня тут куча лимонов, которые я не беру с собой, могу по-быстрому лимонад сварганить.

– Ничего, спасибо.

– Это займет всего полминуты, если хочешь чего-то, так…

– Не надо, спасибо! – Маркус пошевелил губами, словно бы разогревая рот для того, чтобы наконец начать говорить, но это было лишь уверткой: он все еще не знал, как начать. Парень сел, потом вскочил и показал на диван:

– Сядь.

Зочи села, торжественно выпрямившись, и озабоченно спросила:

– Что случилось, Маркус? я тебя никогда таким не видела.

– Я говорил с Кирой, – признался он. Глаза Зочи округлились, и Маркус кивнул. – Первый раз – три недели назад. Мы с Хару тогда были на передовой. С тех пор – шесть, может, восемь раз. Я не знаю, где она, но она прослушивала наши рации и рации партиалов и снабжала нас информацией. Конечно, выиграть войну нам это не помогло, но мы с Хару хотя бы выжили.

– Она в порядке?

– Да. Уж в любом случае лучше, чем мы. Хотя все может измениться в один миг, если они ее найдут. Доктор Морган напрягает все силы.

Зочи кивнула:

– Да, Изольда мне говорила. Похоже, все это вторжение затеяно ради одной цели: найти Киру. Ты не знаешь, почему?

– Нет, – с горечью признался Маркус. – Кира мне не говорит. Она вообще стала немного странной после лаборатории Морган, как будто они там с ней что-то сделали, о чем она не хочет рассказывать.

– Это весьма травмирующий опыт, – заметила Зочи.

– Понятно, – быстро начал оправдываться Маркус. – Это все понятно, но я имел в виду… Можно я спрошу: ты помнишь свою первую встречу с Кирой?

Зочи заговорила, скручивая тесемки рюкзака маленькими катушками:

– Мы познакомились в школе, в старой – около больницы. Я жила на ферме с Кесслер, но мы уже тогда грызлись как кошка с собакой, поэтому в восемь лет меня отослали в школу Ист-Мидоу.

Маркус почти улыбнулся своим воспоминаниям:

– Ты побила Бенджи Хола в первый же день.

Зочи пожала плечами:

– Ну, он сам напросился. Меня наказали на всю вторую половину дня, и Киру тоже. За что, плохо помню, кажется, пожар учинила с помощью фосфора из лампочек или что-то в этом роде – вы с ней вечно что-то химичили.

– А что с Нандитой?

Зочи нахмурилась:

– А что с Нандитой?

– Когда ты первый раз ее увидела? Вскоре после этого?

– Нет, мы встретились спустя по меньшей мере год, – вспомнила Зочи. – Я сюда не приходила, потому что меня не выпускали за пределы школы по указанию Кесслер. А в школе я тоже не пересекалась с Нандитой, потому что всегда убегала и пряталась, когда они устраивали представления или ярмарки и всякое такое. Мне хватало забот со своей собственной «мамочкой», чтобы еще с чужими тусоваться. А почему ты спросил про Нандиту?

Маркус наклонился к ней поближе:

– Я не рассказал тебе всего. Помнишь партиалку, которая пошла за Сэммом, после того, как мы сбежали из лаборатории Морган? Профессиональную убийцу или типа того. Сэмм говорил, она следила за нами, когда мы садились в лодку, чтобы плыть домой.

– Я помню тот случай, да. И что?

– А то, что она приходила сюда, – признался Маркус. – Четыре или пять недель назад, на задний двор.

– Сюда?

– Искала Киру. Но и Нандиту тоже. У нее была фотография Киры и Нандиты – до Эпидемии, – стоящих вместе на крыльце «ПараДжена».

Зочи окаменела:

– Но Нандита не знала Киру до Эпидемии!

– Я тоже так думал, – усмехнулся Маркус. – А они когда-нибудь об этом говорили?

– Она рассказывала, как нашла девочек, – от волнения Зочи стала запинаться. – Такие милые рассказики про то, как повстречала каждую, одну за другой…

– И что говорила про Киру?

Зочи прикусила нижнюю губу, вспоминая:

– Она нашла ее на материке, в лагере беженцев. В один из дней пришел большой отряд солдат: Штатов или NADI или как там их – и привел с собой кучу выживших, которых они подобрали. Среди них Нандита увидела Киру – та на чем свет стоит материла солдата за то, что у бедняги не оказалось с собой ничего сладкого.

Маркус изумленно поднял брови:

– Материла?

Зочи засмеялась:

– Ты вообще знаешь Киру? Она – термоядерный взрыв сейчас и была термоядерным взрывом тогда. Нандита звала ее Бомбочкой. Кроме того, ей было пять лет, и она провела бог знает сколько времени, общаясь только с солдатами, – можешь представить себе ее лексику! Солдат все оправдывался, что не припас конфетки, а эта худенькая девчушка во весь голос подвергала серьезным сомнениям моральный облик его матушки, так что Нандите пришлось вмешаться и научить паршивку правилам хорошего тона. – Зочи слабо улыбнулась. – Думаю, малолетняя хулиганка показалась ей слишком очаровательной, чтобы пройти мимо, но сама она всегда настаивала, что удочерила Киру, чтобы учить.

– Учить?

– Так она всегда говорила, – объяснила Зочи. – Что должна учить своих девочек. Чему – не знаю, меня учила травкам.

– Если Нандита знала Киру до, – удивлялся Маркус, – зачем притворялась, будто не знала?

– Говоришь, снимок был сделан на фоне «ПараДжена»?

– Ага.

– Ну, если старушка была связана с компанией, неудивительно, что она держала это в тайне. Некоторых сотрудников после Эпидемии растерзала толпа, пока новообразованный Сенат не начал наводить порядок. Если бы я работала в фирме, сделавшей партиалов, да хоть уборщицей, то никому бы не призналась.

– Но при чем тут Кира?

– Ты не дал мне договорить, – Зочи поджала губы. – Смотри: никто из прибывших на этот остров не встретил тут знакомых. Население Соединенных Штатов упало с четырехсот пятидесяти миллионов до сорока тысяч. То есть выжил примерно один на тысячу двести – вероятность, что они знали друг друга до, просто ничтожна. В тех случаях, когда выжившие были как-то связаны, как Джейден с Мэдисон, доктор Скоузен и его врачи душу вынимали из них, пытаясь найти что-нибудь, что могло бы оказаться общей причиной выживания. Если бы Нандита стала на каждом углу кричать, что нашла знакомую девочку, они бы, наверное, не успокоились, пока не простирали все ее грязное белье. И если бы как-то выплыло, что Нандита работала в «ПараДжене», ее могли бы посадить и подвергнуть допросу или того пуще: убить – смотря, кому бы в руки попала.

– Все грязное белье, – повторил Маркус себе под нос. – Хотел бы я, чтобы они так и сделали.

– Убили Нандиту?

– Допросили ее как следует, – уточнил Маркус, рассеянно водя пальцем по древесным волокнам на поверхности кофейного столика. – Вызнали бы все секреты этих двоих, из-за кого партиалы рвут наш остров на части. – Он кивнул. – Да, мне почти что хочется этого.

– Тебе надо рассказать Сенату про Герои, – забеспокоилась Зочи.

– Я уже сказал Мкеле – не дурак. Мкеле ищет Нандиту, но Сенату я не рвусь сообщать, что контактировал с врагом. – Палец медленно обвел сучок. – Думаю, мы все еще боимся, что нас растерзает толпа. Боимся, что нас поймают. Знаешь, что мне сказали остальные?

Зочи прищурилась:

– Какие остальные?

– Твои сестры, – объяснил Маркус. – Мэдисон и Изольда. Они эвакуировались в первом эшелоне, чтобы защитить детей, но я успел перекинуться с ними словечком. Они сказали, Кира была не первой, кого удочерила Нандита.

Зочи подняла голову:

– Правда? В смысле: я никогда не считала Киру первой, но теперь, после той фотографии, это кажется странным.

– К тому времени, как она привела в дом Киру, здесь уже жила еще одна девочка, – рассказал Маркус. – Ариэль.

Зочи кивнула, словно это сообщение все объясняло.

– Ариэль съехала отсюда пару лет назад, до того, как я к ним переехала. Я толком ее не знала, но она никогда не была особенно близка с другими девочками, а уж Нандиту ненавидела не поверишь как.

Маркус стал считать, загибая пальцы:

– Итак, Ариэль в Филадельфии, Киру – в лагере беженцев, Изольду– здесь, на острове, а Мэдисон – на целый год позже, когда Джейден подцепил ветрянку и лежал в карантине. Мэдди тогда осталась здесь, и так сложилось, что уже не уезжала. Она рассказала, Нандита дралась как лев за то, чтобы перевезти ее именно к себе, а не куда-нибудь еще.

– Почему?

– Ума не приложу. Но Мэдисон помнит вот еще что: первое, что Нандита ей сказала, когда привела сюда: «Теперь ты сможешь учить меня».

Зочи нахмурилась:

– Что это значит?

– Не знаю, – ответил Маркус, вставая. – Остался только один человек, которого можно спросить. – Он подошел к двери и отодвинул засов. – Ты отправляйся к вашему месту встречи, а я займусь поисками Ариэли.

Глава восемнадцатая

Кира с Афой уже ждали на мосту Джорджа Вашингтона, нагруженные всякой всячиной, когда наконец появились Сэмм и Герои с лошадьми – не ровно в полдень, но вскоре после. При Афе, разумеется, был его бесценный рюкзак, распираемый оригиналами и копиями всех самых важных документов. Если случится худшее и его тайник разорят или уничтожат, содержимого рюкзака хватит, чтобы… Кира не была уверена. Чтобы написать хорошую историческую книгу о крушении Старого мира? Они же искали ответы на новые вопросы: Что такое «Безотказный предохранитель»? Зачем и почему Совет устроил конец света? И как использовать это знание, чтобы спасти, то что уцелело?

– Многовато будет, – скептически заметила Герои, осаживая лошадь. Та заржала, тяжело дыша. – Большую часть придется оставить.

– Я тоже так думала, – призналась Кира, кивая на коробки. – Афа настоял, чтобы мы взяли часть архива, как я ни убеждала его, что мы столько не утащим. Но, если бросить все это барахло, получится не так уж и много.

– Нам нужна еще лошадь, – объявил Афа, хотя сам держался подальше от пригнанной партиалами четверки. – Грузовая лошадь, или как там ее… Вьючная! Та, что повезет все мои коробки.

– Коробки придется оставить здесь, – отрезал Сэмм, нагибаясь в седле. Просматривая остальной груз, он одобрительно кивал. – Еда, вода, патроны… а это что?

– Это радио, – объяснила Кира. – Хочу быть уверена, что мы не останемся без связи, если вдруг…

– Маломощное, – махнула рукой Герои. – Не добьет.

– Афа установил ретрансляторы по всей округе, – рассказала Кира. – В том здании в Ашарокене и в том, где мы впервые встретили Сэмма.

– Захватили Сэмма, – уточнила Герои, изобразив уголками губ бледный намек на улыбку.

– Подождите, – взвился Сэмм, – так все те заминированные радиостанции были ретрансляторами?

– Это я их устроил, – похвастался Афа, перебирая свою гору вещей. – И не хотел, чтобы кто-то обнаружил их.

Лицо Сэмма окаменело.

– Вы убивали людей за ретрансляторы?

– И за архивы, – уточнила Кира. – Большая часть тех зданий были также временными конспиративными квартирами.

– От этого не легче, – холодно заметил Сэмм.

– Ты и вчера знал, что он маньяк-параноик, – вступила в разговор Герои. – Что изменилось?

– Но это же неправильно! – упорствовал Сэмм.

– А вчера было правильно?

– Мне жаль, – сказала Кира, – я тоже потеряла друзей на тех минах.

– Не на тех минах, а на его минах.

– И огорчена не меньше твоего. Из-за своей паранойи он убивал невинных людей и партиалов. А кто в этой идиотской войне не убивал?

– Однако он не участник войны, – продолжал спорить Сэмм, – он кошка, которая гуляет сама по себе.

– Кошка, которая нам нужна, – напомнила Герои. – Мы согласились с этим вчера, давай следовать этому соглашению и сегодня. Он безоружен – просто не позволяй ему ничего минировать и живи спокойно.

Сэмм посмотрел на нее с негодованием, но ничего не сказал и начал вместе с Кирой навьючивать лошадей.

– Потребуется установить еще один ретранслятор в Аппалачах, – заявил Афа, заботливо укладывая радио в седельную сумку. – У нас нет такого передатчика, который «добил» бы через горы.

– Ты и этот тоже взорвешь? – возмущенно спросил Сэмм.

– С чего вы взяли, что я беру с собой взрывчатку? – надулся Афа. – Кира сказала, ее нельзя…

– Нельзя, – подтвердил Сэмм и сердито обыскал вещи «вольной кошки», вытащив в итоге кусок С4 из коробки с едой.

– Видишь? – обратился он к Герои. – Вот что нас ждет!

– Так проверь все остальное и отбери, – пожала плечами Герои, бросая взрывчатку с моста. Они еще были над сушей, и брикет, бесшумно разрезав воздух, шмякнулся на мостовую набережной.

Сэмм внимательно обыскал все, что разрешил Афе взять с собой, включая рюкзак, и, удовлетворенный осмотром, дал команду отправляться. Мост вел их на запад, в дикие земли, бывшие некогда штатом Нью-Джерси. Кира обернулась в седле на коробки с документами, оставленные на обочине:

– Целое собрание парадженовской переписки. Престранный сюрприз тому, кто найдет их!

– Если их кто-то найдет, – уточнила Герои, – значит, мы недостаточно постарались ускользнуть незамеченными.

Кира много ездила верхом во время вылазок из Ист-Мидоу, поэтому первые дни пути были для нее легкими. Герои и Сэмм тоже оказались опытными всадниками, чего, разумеется, нельзя было сказать об Афе, сильно замедлявшем их продвижение. Кроме того, на ходу он чудно и бессвязно разглагольствовал то о кошках, то о подпрограммах сетевых брандмауэров. Кира почти не вникала в содержание его речей, поняв за последние три недели, что Афе просто необходимо говорить вслух – за долгие годы одиночества он уже разучился ждать ответа и, как подозревала Кира, не прекратил бы говорить сам с собой, даже оставшись и вовсе без слушателей. Сэмм с Герои внимательно осматривали горизонт, дорогу впереди и здания по бокам, выискивая признаки засады. Конечно, засада здесь была маловероятна: насколько им было известно, в этой части города и вообще дальше на материке никто не жил, – но береженого бог бережет. Дорога изгибалась к северу, потом – к югу, снова к северу, нервно петляя среди плотной застройки пригородов. К наступлению темноты они все еще не выехали из города – вокруг разливалось море офисных центров, магазинов, жилых домов. Переночевали в бывшем магазине автодеталей, привязав лошадей к высоким тяжелым стойкам для покрышек. Герои вызвалась нести первую вахту, и Кира не могла не заметить, что партиалка следит за ней и Афой с тем же вниманием, что и за внешними угрозами.

Проснувшись посреди ночи, Кира не сразу поняла, что к чему, пока не протерла глаза и не вспомнила, где находится. Увидев Сэмма, примостившегося на досочке в углу комнаты, девушка села, обняв колени.

– Привет! – прошептала она.

– Привет!

Кира сидела и смотрела на него, не зная, что сказать или как выразить то, что хотела сказать.

– Спасибо, что вернулся.

– Ты же просила.

– В смысле: спасибо, что нашел меня. И вообще. Ты не обязан был.

– Ты и об этом просила. Мы договорились разузнать все, что сможем, а потом встретиться и сравнить, что узнаем.

– Да, я помню. – Кира отодвинулась назад, чтобы опереться спиной о стену. – И что же ты выяснил?

– Что мы умираем.

Кира кивнула:

– Срок действия, да.

– Ты так говоришь, но на самом деле понимаешь, что это?

– Партиалы умирают в возрасте двадцати лет.

– Первая волна партиалов прибыла на Войну за Изоляцию двадцать один год назад, – рассказывал Сэмм. – Их создали за год до этого. Все наши командиры, все ветераны самых жарких боев уже мертвы. Для нас они – почти как родители. – Он снова замолчал. – Я – представитель последней «серии», и через несколько месяцев мне будет девятнадцать. Герои уже исполнилось. Знаешь, сколько нас осталось?

– Мы всю дорогу говорили о «миллионе партиалов», – призналась Кира. – «Через пролив окопался миллион партиалов». Я так понимаю, это уже не совсем верно?

– Мы потеряли больше половины.

Кира подтянула коленки еще ближе к груди, вздрогнув от внезапно накрывшего ее холода. Комната казалась маленькой и непрочной, будто домик из палочек, который вот-вот развеет по ветру.

«Пятьсот тысяч уже мертвы, – подумала она. – Более пятисот». Ужасало даже само по себе число, почти в двадцать раз превышающее уцелевшее человеческое население. В голове сама собой всплыла непрошеная мысль: «Еще немного – и мы сравняемся». За ней тут же пришли ужас и стыд – как можно даже думать так! Она никому не желала смерти: ни людям, ни партиалам, и уж точно не хотела с ними «сравняться». Да, она ненавидела их раньше, до того, как начала понимать, но давно уже «проехала» этот этап. Проехала ли? В конце концов, она была одной из них. Внезапно Кире пришло в голову, что и она может столкнуться со сроком действия, пока миг спустя не осознала, что ее отличия от других партиалов слишком велики, и ее это может не коснуться. Первая мысль напугала, а вторая потрясла глубокой неутолимой печалью. «Последний партиал. Последний представитель моего народа.

На чьей же я стороне?»

Она взглянула на Сэмма, прислонившегося спиной к стене, свесив одну ногу со стола, на котором невозмутимо лежал автомат. Он был защитником, хранителем, присматривавшим за ними, такими беспомощными; если бы кто-нибудь действительно напал на них, он бы не только первым заметил врагов, но и сам был бы первым замечен ими. Партиал подвергал себя опасности, защищая девушку, которую едва знал, и мужчину, которого не любил и которому не доверял. Он был партиал ом и одновременно другом.

«В том-то и беда. Мы по-прежнему считаем себя “сторонами”. Но так нельзя. Больше так нельзя».

Кира ощутила внезапный порыв подползти к нему, разделить с ним вахту, поделиться частичкой тепла среди жгучего ночного холода, но не сдвинулась с места, только натянула одеяло под подбородок и продолжила разговор:

– Мы решим эту задачу. Найдем Совет, найдем их архивы, выясним, не только почему они так сделали, но и как – как намотключить срок действия и как получить лекарство от РМ. Найдем, кем я должна быть и какая роль отведена мне. Они знали все это, хоть и каждый в отдельности, и, сложив все воедино, мы сможем спасти всех.

– Потому я и вернулся.

– Спасти мир?

– Я бы не знал даже, с чего начинать, – отмахнулся Сэмм. Его лицо скрывала маска тени. – Я пришел помочь тебе спасти его. Ты – единственная, кто может это сделать.

Кира плотнее закутала одеялом шею и плечи. «Порой такое доверие действует на нервы пуще самой отчаянной подозрительности».

Свернув лагерь, они выступили при первых проблесках рассвета, хорошенько покормив и напоив лошадей перед долгим дневным переходом. К полудню город наконец-то кончился, и вторую половину дня они ехали по сельской местности, где густые леса медленно, но верно захватывали городки, гнездившиеся в холмах. Нескончаемая болтовня Афы тоже иссякла – неукрощенная ширь природы, раскинувшаяся во все стороны, явно его пугала. Временами Кира слышала тихое бормотание, но не могла разобрать слов.

Девушка не знала имен лошадей, ведь те были крадеными, и выбор подходящих кличек занял ее на значительную часть дня. Коня Сэмма отличали своенравие и упрямство – Киру так и подмывало назвать его Хару, но она понимала, что никто из товарищей не смог бы оценить шутки. Она подумала, что могла бы с тем же успехом назвать строптивую лошадь Зочи или сразу уж Кирой. Поискав в другой области, девушка остановилась на «Паре» – Парей звали мальчика в школе, вечно воевавшего с учителями просто из принципа, коль скоро те были начальством. Сэммов жеребец, кажется, разделял его взгляды на жизнь. Конь Герои, напротив, только и мечтал, как бы угодить хозяйке, или, возможно, Герои просто лучше управляла им. Черпая из того же источника, Кира назвала его Дагом в честь неувядаемого «ботана» из интернатуры. Своего собственного коня, взбалмошного и хитрого, она назвала Бобо, а бедняжку, сгибавшуюся под тяжестью Афы, – Батрачкой, или Бурлачкой, или Чудачкой – и так далее, по настроению. Если Герои была лучшей наездницей, то Афа – худшим: он постоянно сбивал бедное животное с толку противоречивыми командами; лошадь трясла головой и шарахалась из стороны в сторону, вызывая у незадачливого седока припадки разгневанного бормотания. Это было бы смешно, если бы не задерживало всю группу, поэтому Кира, как могла, пыталась давать гению советы по части верховой езды. Помогало слабо.

Дело шло к вечеру, когда они услышали крик о помощи.

– Стоим, – скомандовал Сэмм, натягивая поводья Пари. Остальные остановились рядом, вслушиваясь в завывания ветра, лишь Батрачка била копытом и фыркала; Герои окатила Афу гневным взглядом. Кира вслушивалась изо всех сил. Новый крик.

– Спасите!

– Оттуда, – Сэмм показал на овраг, тянувшийся вдоль дороги. В холмах было много озер, соединенных небольшими речушками и ручьями. Долина этого заросла густой щеткой деревьев и кустов.

– Не важно, – холодно произнесла Герои. – У нас нет времени останавливаться.

– Но кто-то в беде, – возмутилась Кира, – мы не можем оставить их вот так.

– Еще как можем, – хмыкнула Герои.

– Это партиал, – подал голос Афа. – Я – последний человек на планете.

– Не партиал, – отрезал Сэмм, – я не соединяюсь с ним.

– Может, просто далеко, – предположила Кира.

– Или ветер – от нас, – подтвердила Герои. – Мне не по душе ни то, ни другое: любой отряд людей с удовольствием устроит засаду на группу партиалов, а наша группировка, как мы знаем, так далеко на запад не заходит.

– Мне казалось, вы уже не делитесь на группировки?

Герои не удостоила Киру ответом.

– Герои права, – вздохнул Сэмм, – мы не можем позволить себе такой риск или потерю времени.

– Спасите! – издалека голос звучал искаженно, но больше всего походил на крик молодой женщины. Кира сжала зубы: они, разумеется, правы, но…

– Возможно, она умирает. Я не хочу засыпать сегодня ночью под предсмертный крик девушки в ушах.

– А ты вообще хочешь сегодня заснуть? – съязвила Герои, и теперь пришел черед Киры опалить ее взглядом.

– Поехали, – скомандовал Сэмм, высылая Парю шенкелями. Конь тронулся, и Кирин Бобо пошел за ним без команды хозяйки.

– Спасите!

– Я так не могу, – Кира натянула поводья и развернула Бобо к оврагу. – Поезжайте, если хотите.

– Почему она просто кричит «Спасите»? – удивился Афа.

– Потому что ее нужно спасти, – вспылила Кира, соскакивая на дорогу. Крутой склон, густо заросший кустарниками, да еще в сгущающихся сумерках, был явно не по силам лошади. Девушка привязала поводья к столбу и сняла с плеча автомат.

– Но почему не «Помогите мне»? – не унимался Афа, – или не «Есть кто-нибудь»?

– Они слышали стук копыт, – Сэмм вдруг покачал головой и выругался. – Кира, я иду с тобой.

Герои осталась на лошади.

– Так я забираю вещи после вашей смерти?

– Ты же шпион, – сказал Сэмм, показывая на пригорок за оврагом, – проберись им в тыл и… не знаю… помоги как-нибудь.

– Темнеет, – ответила Герои, – и они уже знают о нас, а мы не знаем, ни где они, ни сколько их, ни их оружия, ни их намерений. Как ты, интересно, хочешь, чтобы я пробралась им в тыл, – колдовством?

– Значит, просто оставайся здесь и присмотри за лошадьми, – ответила Кира. – Мы скоро вернемся.

Перебравшись через отбойник, Кира и Сэмм, стараясь держаться как можно ближе, пошли вниз. Густые кусты цеплялись за ботинки, а крутой склон заставлял то и дело хвататься за ветки или опускаться на четвереньки. Дно оврага оказалось ненамного лучше: непроходимые заросли тянулись до самой воды.

Они снова услышали зов о помощи, чуть дальше по оврагу, и Кира, решив, что уже нет смысла скрываться, прокричала:

– Держитесь, мы идем!

– Не пойму, как они вообще сюда забрались, – буркнул Сэмм, продираясь сквозь кусты. Внезапно Кира остановилась перед узкой тропой, Сэмм врезался в нее сзади.

– Звериная тропа, – пробормотал он. – Олени?

– Дикие собаки, – ответила Кира, посмотрев на утоптанную землю. – Я видела такие тропы раньше.

– Подозреваю, это раненый охотник или вроде того, но кто станет идти собачьей тропой?

Снова послышался голос, гораздо ближе, – странный, искаженный. Кира прибавила шагу. Овраг перешел в крутое ущелье, огромная каменная стена выросла справа, а завернув за угол, они попали на маленькую полянку, не больше семи футов в поперечнике, в середине которой сидела огромная рыжевато-коричневая собака. Кира изумленно остановилась, собака молча глядела на нее.

Сэмм вышел из-за скалы, и, увидав собаку, грязно выругался.

– Что? – прошептала Кира.

– Спасите! – крикнула собака, осклабившись до жути человеческой улыбкой. – Спасите!

– Назад, – скомандовал Сэмм, но в ту же секунду кусты вокруг них взорвались другими псами: тяжелые мускулистые чудовища прыгнули на них, валя на землю. Сэмм оказался сразу под двумя, а Кира успела вовремя увернуться, удержавшись на ногах, но взамен «заработала» глубокий укус в руку. Другая собака вцепилась ей в ногу, сильно дернув ее, и Кира выстрелила наудачу. Ближайшая псина, скуля, отступила с кровавой раной на плече, но на ее место тут же заступила другая, метя Кире в горло.

– Сэмм, помоги! – крикнула Кира, чувствуя, как острые клыки впиваются в ногу, а другие царапают ключицу, и лишь тяжелый походный жилет не дает им вонзиться глубже. За спиной слышалась шумная возня собак на Сэмме, бешено клацавших зубами, – удивительно, что они еще не приперли его к стенке, как ее. Кира попыталась поднять автомат и увидела, что огромный зверь предусмотрительно вдавил его в землю. Она все равно нажала на спусковой крючок, надеясь напугать собаку; земля взорвалась фонтаном грязи, а псина на дальнем краю полянки отскочила с криком боли, но тяжелая туша, стоявшая лапами на оружии, только зарычала, обнажая кривые клыки.

Рыжеватая собака, просившая ее «спасти», прыгнула Кире на грудь, вышибая из легких воздух, и бросилась к горлу, готовая прикончить девушку. В паре дюймов от цели пес повалился на бок, и на Киру хлынул поток горячей крови. Взглянув вверх, она увидела над собой Сэмма – без автомата, но с окровавленным охотничьим ножом в руке. Он хлестанул им пса, «пристроившегося» к Кириному плечу, но прыжок очередного зверя снова сбил парня с ног. Кира потянулась за автоматом, но другая собака схватила его за ствол, вырвала из рук и тяжелыми лапами придавила оружие к груди девушки, отведя дуло в сторону от группы, занимавшейся Сэммом. Ловушка захлопнулась.

Сзади послышался выстрел, и собака у ног Киры упала на землю, новый выстрел попал псу, прижимавшему автомат, прямо в спину, и он рухнул на нее, как волосатый валун. Глаза зверя оказались напротив глаз девушки, и, чувствуя, как жизнь покидает его, пес ужасным, нечеловеческим голосом прохрипел одно слово:

– Пожалуйста…

Остекленевшие глаза пса уставились на Киру в четырех дюймах от ее лица. Девушка в ужасе не могла оторвать от них взгляда, беззвучно разевая рот и сжимая автомат, как спасательный трос. Послышался еще один выстрел, и внезапно рычание собак сменилось предупреждающим тявканьем: короткими резкими сигналами к отступлению. Стая развернулась и скрылась в лесу, лишь самый крупный пес на мгновение задержался прорычать «ублюдок».

Герои вышла из-за дерева, все еще крепко прижимая винтовку к плечу. Кивнув Кире, она ногой спихнула с нее труп, но, даже освобожденная от тяжести, девушка не могла пошевелиться.

– Мне показалось, или меня только что назвали ублюдком? – спросил Сэмм.

– Уходим, пока они не перегруппировались, – отрывисто бросила Герои. – Живо!

Кира наконец смогла выдавить хоть слово:

– Что?

– Нужно уходить, – повторил Сэмм, протягивая ей грязную окровавленную руку. – Если у них будет преимущество перед нами, мы покойники.

Кира поднялась на ноги, ухватившись за Сэммову руку:

– Что, черт возьми, происходит?

– Стражепсы, – объяснила Герои, ведя их обратно вдоль скалы. – Мы таких на войне использовали.

– Сверхумные собаки, выведенные для помощи на поле боя, – пояснил Сэмм. Он где-то раздобыл свой автомат и прикрывал их сзади, идя спиной вперед, чтобы держать псов под прицелом. – Крупнее и крепче обычных, способны к элементарной речи. Для чего только мы их не использовали! Мне бы следовало вспомнить этих тварей, едва я услышал голос, но давно же это было…

– У вас были говорящие собаки?

– Ага, парадженовские. Одичали, видать.

Кира вспомнила рекламный проспект, найденный в офисе компании, со стражепсами и драконами. Она невольно подняла глаза к небу.

Слово «стражепес» попадалось ей и среди каких-то военных отчетов в Афиной библиотеке. Кира, все еще не в силах говорить от ужаса, встряхнула головой, ковыляя по звериной тропе. Нет, не просто слово: теперь она вспомнила и другой эпизод: сцену из детства, одно из немногих воспоминаний об отце. На нее напала огромная собака, и отец выступил вперед, заслоняя ее от угрозы. Интересно, это стражепес был или еще что-то?

Хуже всего оказалось осознание, что они с этой тварью: этим бесчеловечным противоестественным существом – происходили из одного «инкубатора». Она, конечно, больше походила на людей, но по происхождению была родней скорее стражепсам, чем любому известному ей человеку.

– Ты жила на Лонг-Айленде двенадцать лет, – сказал Сэмм, – в закрытом мирке. Весь остальной мир изменился.

– Нас окружают, – воскликнула Герои. – Вперед!

«Пожалуйста», – видение говорящей собаки застыло у Киры перед глазами. Тряхнув головой, девушка забралась в седло.

Глава девятнадцатая

Ариэль Макадаме сбежала из дома Нандиты много лет назад и жила одна в южной части Ист-Мидоу, но после смерти своего ребенка – почти у каждой женщины на Лонг-Айленде было по меньшей мере один-два мертвых ребенка, «спасибо» Закону надежды, – вообще покинула город. Маркус нашел ее приблизительный адрес в больничном архиве, задержка ради поиска едва не стоила ему свободы. Парень не расставался с рацией, чтобы слушать сводки с фронта и говорить с Кирой, когда та выходила на связь. Новости не радовали. Армия партиалов вступила в Ист-Мидоу примерно через час после его ухода. У него не оставалось выхода, кроме как драпать без оглядки.

Маркус снова проверил «адрес», записанный на клочке бумаги: «Остров в Айслипе». Негусто, но лучше, чем ничего.

Из радиоперехватов Маркусу стало известно, что партиалы оцепили Ист-Мидоу, захватив большую часть населения города, прежде чем люди успели убежать, и высылали патрули, прочесывавшие остров в поисках отставших одиночек, возвращая всех в столицу. И все же остров был слишком велик, чтобы сто тысяч партиалов могли одновременно присутствовать в каждом его уголке. Маркус держался скрытно, не зажигал костра, никогда не выходил на открытые места, и ему удалось не попасться первые несколько дней. «Долго я так не пробегаю, – понимал он, – но, если успею найти Ариэль и залечь на дно, перестав шляться туда-сюда, смогу продержаться дольше».

Вечером второго дня рация защебетала; его сердце подпрыгнуло, но он быстро понял, что это не Кира и не переговоры партизан Сети. Говорила доктор Морган.

– Всем жителям Лонг-Айленда! Мы не хотели захватывать вас, но обстоятельства вынуждают. Мы ищем девушку по имени Кира Уокер, шестнадцати лет, пять футов десять дюймов ростом, вес примерно сто восемнадцать фунтов. Индийского происхождения, светлокожая, волосы черные, хотя могла перекрасить или остричь их для маскировки. Выдайте нам эту девушку – и оккупация закончится; продолжайте укрывать ее – и мы будем казнить одного из вас каждый день. Пожалуйста, не вынуждайте нас делать это дольше необходимого. Это сообщение будет распространяться на всех частотах и повторяться, пока наши требования не будут выполнены. Спасибо за внимание.

Сообщение закончилось, и Маркус в ужасе слушал треск помех, повисший в воздухе.

После секундного замешательства парень повернул ручки настройки, ища следующий канал. Объявление передавалось и там, как и обещала Морган, и Маркус снова прослушал его, не веря собственным ушам. Он включал его еще четыре раза на разных частотах, словно надеялся, что это окажется сном, что Морган ничего такого не говорила, но каждый раз все было по-прежнему: им нужна Кира, и они будут убивать невинных людей, чтобы найти ее, не останавливаясь ни перед чем.

Меряя шагами пол своего самодельного убежища, Маркус целый вечер размышлял об этом объявлении. Собственно, все вторжение ради того и затевалось: чтобы захватить Киру любой ценой. Что в ней такого? Почему они так отчаянно хотят заполучить ее?

Почему Кира уже давно не выходила на связь?

У него не было солнечных батарей для подзарядки рации – все их реквизировали Сенат и Сеть в первые дни после Эпидемии, но Маркус взял с собой ручной генератор и крутил его изо всех сил, чтобы приемник не отключался. Дни начали сливаться в один: с утра до вечера он искал Ариэль, а ночью крутил ручку, в надежде, что Кира выйдет на связь. Добравшись до Айслипа, Маркус укрылся в непримечательном домике, где подсоединил рацию к велотренажеру, и теперь, крутя педали, слушал тихое шипение, заполнявшее дом. В особо безумные мгновения он подумывал самому отправиться за Кирой на Манхэттен, представляя всевозможные ужасные картины: ее схватили партиалы, или съели львы, или просто завалило при обрушении здания. Глупо путешествовать одной, и глупо было отпускать ее. Но остановить Киру у него никогда не получалось.

Хрипло гудела рация, скрипели колеса. На закате он позволил себе перерыв на воду и яблоко, сорванное с согнувшегося под тяжестью урожая дерева во дворе, и снова сел на велосипед. Ночью, как он знал, Кира скорее вышла бы на связь – путешествовать становилось небезопасно, и ей приходилось останавливаться. Он крутил педали за полночь – пока не заболели и не затряслись ноги, а на руках, сжимавших руль, не вскочили мозоли. Маркус дополз до кровати, все еще слыша треск радио в ушах, и мгновенно отрубился.

Утром еще немного покрутил велосипед, но, не выдержав давления четырех стен, выскочил подышать свежим воздухом. Потерев ноющие икры, Маркус отправился на прогулку, снова ища Ариэль. «Остров в Айслипе». Айслип – большой округ, но лишь малая его часть выходит на побережье. Маркус прошел вдоль него взад и вперед, с рацией в рюкзаке, ища хоть какие-то следы человеческой жизни. На второй день нашелся остров, а на третий – и обитаемый дом на нем: подстриженный газон, ухоженный сад, крыльцо, ранее увитое лианами, аккуратно расчищено. Он поднялся по покоробившимся доскам и постучался в дверь.

Клацанье затвора ружья не удивило Маркуса – он даже не вздрогнул.

– Кто?

– Меня зовут Маркус Валенсио. Мы встречались, хотя и довольно давно. Я друг Киры.

Молчание, затем:

– Убирайся.

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Я сказала: убирайся!

– Нандита пропала…

– Скатертью дорожка.

– Ариэль, послушай, я не знаю, из-за чего вы поссорились, не знаю, почему ты их так ненавидишь. Но уверяю тебя: они не питают к тебе никаких дурных чувств. И вообще я здесь не поэтому: это не они послали меня, я ничего не стану им рассказывать о тебе, не стану уговаривать тебя вернуться – ничего подобного. И я совершенно точно не пытаюсь найти Киру, чтобы передать в лапы Морганши. Однако мне нужно кое-что выяснить.

Ариэль не ответила, и Маркус ждал на крыльце. И ждал, и ждал. Через добрую минуту он наконец сообразил, что она, по всей видимости, просто игнорировала его, и уже повернулся уйти, как вдруг увидел на крыльце маленькую скамеечку: не традиционное кресло-качалку, но низенькую деревянную лавку, чтобы сидеть и наблюдать за бегущей мимо жизнью. Смахнув грязь, он сел и стал рассказывать:

– Первый вопрос, который я должен задать тебе, при условии, что ты вообще слушаешь, – это как ты встретилась с Нандитой. Я говорил с другими девочками, которых она удочерила, и все в один голос утверждают, что, когда они с ней познакомились, ты уже жила при ней. Изольда что-то говорила про Филадельфию – якобы ты была там, когда Нандита тебя нашла. Оттуда же родом и Зочи, но я не знаю, имеет ли это какое-то значение. Что я хочу узнать, так это… наверное, прежде всего, откуда ты, да? Как познакомилась с Нандитой? Была ли это обычная история «одинокого ребенка, бродящего по улицам»? У нас много таких на острове, приятно много – в каком-то извращенном смысле. Твоя семья мертва, соседи мертвы, ты голоден, или напуган, или все сразу и выходишь на поиски хоть чего-нибудь. У меня это было молоко: дома было полно кукурузных хлопьев, и это было единственное, что я умел готовить в пять лет, поэтому ел их каждый день, на завтрак, обед и ужин, и скоро молоко кончилось. Я пытался сделать еще что-нибудь: намазать арахисовое масло или варенье на лепешку и тому подобное. Но я даже консервные банки не умел открывать! – Маркус засмеялся и вытер слезинку из угла глаза.

– В общем, пришлось выйти на поиски молока. Не знаю, где я рассчитывал его найти, а вокруг весь мир замер, понимаешь! Что-то горело, помню, машина и аптека, но это же было Альбукерке – там не так-то много растительности, чтобы пожар мог распространяться. Из нескольких пожарных шлангов текла вода, все текла и текла: вдоль улицы бежал настоящий ручей. Но нигде ни одного человека. Я дошел до ближайшего магазина, который знал: дядиного, продуктовой лавки, «абарроте» по-испански. Он располагался всего в нескольких кварталах, но был заперт, и я не смог попасть внутрь, поэтому пошел дальше, и дальше, и весь город был пуст: ни единого человека. Наконец, я нашел Уолмарт – если пройти по большому городу довольно долго, обязательно наткнешься на Уолмарт – и зашел в него, ища молоко, и там оказался этот парень – я никогда раньше его не видел, – загружавший тележку бутылками воды. Он посмотрел на меня, я посмотрел на него, и он подхватил меня и усадил в тележку, и дал мне колбасы. Он даже нашел мне молока в подсобке – «долгоиграющего», так что оно еще не испортилось, – и я съел тарелку хлопьев, пока он набирал все остальное, что ему было нужно. Его звали Трей, фамилии не знаю. Трей привез меня в Оклахому-Сити, где мы наконец встретили Национальную Гвардию. Я потерял его след и, честно говоря, даже не в курсе, добрался ли он досюда: к своему стыду должен признаться, что нечасто вспоминал о нем в последние годы. Думаю, если он и здесь, то живет где-то в глуши, рыбачит или землю пашет, или что-нибудь такое. Я бы наткнулся на него, если бы он жил в городе. И вообще не знаю, зачем рассказываю тебе всю эту историю, – разве что ради того, чтобы сказать: вот такие люди нам нужны – и мы такие и есть. Никто не выжил, если не объединялся с другими, не помогал друг другу, так что РМ и Эпидемия – самый крутой естественный отбор за всю эволюцию. Не знаю, как тебя нашла Нандита, но она нашла и спасла тебя, и привела сюда, и теперь она куда-то пропала, и я просто пытаюсь разобраться, что происходит. Что она знала, что она делала, для чего жила здесь? И зачем ее ищут партиалы?

– Нандита не подбирала меня в Уолмарте, – сказала Ариэль сквозь окно. Маркус, убаюканный звуком собственной речи, вздрогнул, когда голос девушки вырвал его из задумчивости. Приглушенные звуки доносились из-за по-прежнему плотно закрытых штор, но слова можно было разобрать. – Она сама пришла ко мне домой – со смерти родителей и суток не прошло. Пришла и забрала меня.

Маркус нахмурил брови, пытаясь сложить куски головоломки:

– Думаешь, она могла знать, что ты дома? И пришла именно за тобой?

– Думаю, она никогда от меня не отстанет.

Маркус повернулся посмотреть на Ариэль, но увидел только плотно задраенные шторы.

– Сочувствую, – не найдя, что еще сказать, он добавил: – Хреново, конечно.

Ариэль не удостоила его ответом.

– Ее ищут партиалы, – снова заговорил Маркус. – И Киру – думаю, из-за того, что она сделала несколько месяцев назад, но Нандиту тоже – считают, она что-то знает. И она точно что-то знает. Ариэль, я видел фотографию, где Нандита и какой-то мужик стоят рядом с Кирой на фоне «ПараДжена». Что бы она там ни знала, это явно связано с Кирой, и партиалы объявили нам полномасштабную войну, пытаясь получить эти сведения. Если ты знаешь об этом хоть что-то… пожалуйста, расскажи.

Ответа не было. Маркус слышал частое дыхание Ариэли за занавеской и ждал – а что еще оставалось делать?

– Нандита была ученым, – наконец решилась Ариэль. – Ставила опыты.

– На Кире?

– На всех нас.

* * *

Внутри, как обнаружил Маркус, дом Ариэли был заставлен цветочными горшками.

– Не знал, что ты садовница, – произнес он, когда глаза немного привыкли к полумраку. При таком обилии партиалов, прочесывавших остров, у Ариэли не было иного выхода, кроме как заткнуть все окна как можно плотнее.

– Меня вырастила Нандита. Я ничего другого особенно и не умею.

– Ты за это ее ненавидишь?

Она понизила голос:

– Я тебе уже сказала, за что.

– Опыты, да, – Маркус взглянул на девушку. – Ты готова рассказать о них?

– Нет, – ответила Ариэль, глядя на улицу. – Но это не отменяет того, что время пришло. – Она закрыла дверь, заливая комнату кромешной тьмой.

Маркус дал глазам привыкнуть и сосредоточился на силуэте девушки.

– Что за опыты? И почему другие девочки о них ничего не говорили?

В ее голосе обозначились резкие нотки:

– Знаешь, как много сил я приложила, что уйти от всего этого? Чтобы притвориться, будто живу нормальной жизнью? Устроилась на работу, хотя в этом не было необходимости, лишь бы занять себя чем-нибудь на целый день; забеременела за два года до того, как обязывал Закон надежды. И огород-то этот чертов я пропалываю, потому что… потому что до Эпидемии все так поступали. Я сделала все, что могла, даже сбежала от своих сестер…

– Что произошло? – требовательно спросил Маркус. – Что она натворила?

– Это случилось однажды перед завтраком, – начала Ариэль, уставившись в пол. – Нандита обычно вставала пораньше и готовила нам чай: с ромашкой, мятой и всем таким. Она же травки выращивала, ты знаешь, у нас весь дом был в травках, и еще оранжерея. Некоторые, типа ромашки, нам разрешалось трогать, но другие она держала в стеклянных пробирках под номерами, словно какие-то образцы, и к ним даже подходить запрещалось. Я до поры до времени ни о чем особенно не думала – нам попадало, даже если мы просто забегали в оранжерею, играя, так что запретные склянки меня не удивляли, – но как-то утром я тоже проснулась рано и спустилась помочь с чаем, а она заваривала ту дрянь из пробирок. Опять же, я бы ничего такого не подумала, но, когда я спросила, что она делает, у нее был жутко виноватый взгляд – я так смотрела, когда меня ловили на чем-то запретном. Нандита разыграла невинность: мол, просто новый аромат хотела добавить, но я не могла забыть ее взгляда. На следующий день я тихонько пробралась в кухню, и она снова этим занималась, теперь уже с другими пробирками, записывая что-то на листе бумаги. Она делала так почти каждое утро, и я перестала пить чай.

– А тот листок видела?

– Однажды, когда прокралась в оранжерею. Но, кажется, она поняла, что я там побывала, потому что больше никаких бумаг мне не попадалось. И то не были просто заметки о чае, а результаты наблюдений за нами: как быстро мы растем, насколько здоровы, хорошо ли видим, слышим и прочее. Нандита постоянно устраивала с нами игры – на координацию, запоминание, но после тех записей мне уже и играть расхотелось. Она не играла с дочерьми – она испытывала наши способности.

– Но, может быть, она просто… ну, не знаю… следила за вашим развитием? – возразил Маркус. – Я плохо представляю себе, как должны поступать ответственные родители, но, наверное, это нормально?

– В этом не было ничего нормального! – настаивала Ариэль. – Все служило испытанием, или исследованием, или наблюдением. Она не играла в мяч – она бросала его, чтобы проверить наши рефлексы; мы не играли в салки – мы проходили испытания на скорость, бегая друг за другом по улице. Если кому-то случалось порезать палец или поцарапать коленку, она, конечно, обрабатывала и заклеивала ранку, но прежде внимательно рассматривала ее во всех кровавых подробностях.

– Почему же другие девушки ничего про это не рассказывали? Уж я у них все выпытывал про Нандиту, что они только могли вспомнить. И никто не говорил ничего подобного.

– Я несколько раз пыталась поговорить с ними, но они мне не верили. Конечно, девчонки же не видели ни пробирок, ни бланка с записями, а скоростные испытания считали просто веселой игрой в догонялки.

– Ты заглянула за кулисы – и потому все предстало перед тобой в ином свете.

– Именно.

– Но… – Маркус говорил медленно, как можно осторожнее подбирая слова, – не может ли быть так – я не говорю, что ты завираешь или что-то такое, – но не может ли быть так: маленькая девочка увидела что-то непонятное, но по сути совершенно невинное, и от этого у нее развилась… мания… и после ей стало везде чудиться вероломство, которого и в помине не было?

– Думаешь, я не задавала себе этот вопрос по сто раз на дню? По тысяче раз? я убеждала себя, что у меня мания, что я неблагодарная, что я все придумала, но всякий раз видела что-то еще, от чего снова «заводилась». Каждый шаг Нандиты был безумным, извращенным способом контролировать нас, заставить нас поступить так или иначе, или думать в определенном направлении, или еще не знаю чем.

– Почему ты так уверена, что целью было именно это?

– Потому что это было написано прямым текстом на той бумажке. Запись про Мэдисон прямо говорила о контроле.

– Что там было?

– Она написала: «Мэдисон – Контроль». Тебе что, все два раза нужно объяснять?

Маркус покачал головой:

– Просто все это как-то… не вяжется с тем, что я видел. Ты кому-нибудь жаловалась?

Ариэль фыркнула:

– Ты когда-нибудь видел восьмилетнего ребенка, который бы жаловался взрослым, что мама пытается его контролировать?

– Но ты хоть попыталась?

– Конечно, пыталась, – кипятилась Ариэль. – Перепробовала все, что в голову приходило. Знай я тогда про совращение малолетних, я бы ее и в этом обвинила – в чем угодно, лишь бы вырваться из ведьминого дома. Но она не била нас, сестры лучились счастьем, а я была просто Маленькой Букой Ариэлью. Никто мне не верил, а когда и родные сестры не захотели верить, я поняла, что они уже под контролем, что им уже промыли мозги или запрограммировали, или еще хуже. Я сделала единственное, что смогла придумать: разнесла на кусочки оранжерею.

Маркус нахмурился, вспоминая аккуратное сооружение на заднем дворе Зочи.

– Она сама ее отстроила?

– Ты думаешь о новой, – пояснила Ариэль. – А та была в старом доме: я вдребезги ее расколошматила ломом: каждый кусок стекла, каждый горшок, каждую пробирку, какую только нашла, хотя, конечно, понимала, что это не все. Нандита чуть не взорвалась, придя домой, – жаль, не буквально. Я убежала на другой конец города, укрывшись в пустом доме, меня месяц не могли найти. Думала, Нандита… ой, не знаю, чего я от нее ожидала, но уж точно не того, что она приведет меня обратно. Наверное, ей хватило времени, чтобы успокоиться. Зла была как собака, но вернула домой.

– Потому что любила тебя, – предположил Маркус с надеждой.

– Потому что я была нужна ей для каких-то безумных экспериментов! – горько выплюнула Ариэль. – Не хотела искать новую морскую свинку для опытов. – Вздохнув, девушка забарабанила пальцами по деревянным ступеням. – Это случилось зимой, а весной мы переехали в новый дом: Нандита говорила, что у старого крыша прохудилась, но, конечно, ей просто была нужна новая теплица для травок. Я еще несколько раз убегала, но «дети – наш самый драгоценный ресурс» и все такое, поэтому меня все время возвращали обратно. Как только закон позволил мне жить отдельно, я ушла и уже не возвращалась.

– Может быть, ее опыты как-то связаны с РМ? – задумался Маркус. – Ты же жила с ней до… шестнадцати, да?

– Да.

– И вот она записывала все, все физические изменения с детства и до юности.

– Думаю, да.

– Я просто рассуждаю, – пояснил Маркус. – Мэдисон – мать единственного выжившего ребенка на всем острове. Конечно, благодаря найденному Кирой лекарству, но что, если дело не только в этом? По крайней мере, любопытное совпадение. Не думаешь, что это Нандита как-то нахимичила? Повышенный иммунитет или более жизнеспособный новорожденный… я не знаю – хватаюсь за соломинки. Может, все это ради будущего человечества?

– Не знаю, – ответила Ариэль, – и провела многие годы в попытке даже не думать об этом.

– А теперь Нандита пропала, – рассказал Маркус. – Совершенно, будто с лица Земли исчезла. И ты понимаешь, что это значит.

Ариэль вскинула лицо:

– Что?

– Она не сторожит дом, – со значением проговорил Маркус. – А какие-то записи, возможно, остались…

Ариэль прищурилась:

– Но это в Ист-Мидоу – под партиалами.

Маркус кивнул с легким намеком на свою старую лукавую улыбку:

– Ага, куда они отправляют всех, кого им удается поймать. Бесплатная доставка, а?

Глава двадцатая

– Мне нельзя терять этот рюкзак, я – последний человек на планете.

– А он все хуже, – заметил Сэмм. Паря слушался теперь намного охотнее, фрумкнув, когда партиал похлопал его по шее. Кира подозревала, что они с Бобо братья, хотя, возможно, просто одной масти. Их отряд ехал уже неделю и сейчас проходил Аппалачи. Афа менял карту за картой, обводя и подчеркивая маленькие дороги, городки и горные вершины, в итоге настоял на походе к вершине Верблюжьего горба – внушительной горе, обещавшей тысячефутовое восхождение. Там стоит ретранслятор, все повторял Афа, а с помощью портативного «Зобла» он заставит его работать и оставаться на связи с рациями Лонг-Айленда. Герои, к ее чести, не спорила, и они поднялись по изгибавшейся змейкой дороге к остаткам горнолыжного курорта. На вершине, однако, их ждало разочарование: она оказалась не пиком горы, а краем огромного плато, тянувшегося на запад, докуда видели глаза партиалов.

Герои стала деловито обшаривать здание в поисках всего, что могло бы пригодиться, а Афа бессильно упал тяжелой головой на стопку карт и неверных расчетов, настаивая, что они ошиблись, что гора на месте, просто они пришли не туда. Лишь два часа спустя им удалось успокоить великовозрастного ребенка, пообещав ему заночевать здесь и, несмотря ни на что, развернуть «Зобл». Вершина или плато – здесь все равно был радиопередатчик; у Киры даже перехватило дыхание при виде огромной ажурной металлической конструкции старой башни. Афа заверил их, что подсоединил все правильно, но, пока он закончил, успело стемнеть, и они не могли убедиться в этом до утра. Не находя себе места от бессильного ожидания, Кира, чтобы сделать хоть что-то полезное, стала приводить в порядок шерсть Бобо, Сэмм присоединился к ней.

– Я знаю, что он нам нужен, – тихо начал Сэмм. – Не знаю только, насколько он способен нам пригодиться в таком виде.

– Так вот как ты о нем думаешь? – вскинулась Кира. – Как об инструменте?

– Ты знаешь: я не это имел в виду. Просто говорю, что волнуюсь. Мы здесь, в безлюдье, всего неделю, а впереди по меньшей мере три недели похода до Чикаго, если не больше. К тому времени, как мы туда доберемся, он будет уже ни на что не годен.

– Значит, нужно помогать ему пребывать в спокойном расположении духа, – заявила Кира. Словно в ответ на ее реплику, Афа вскочил и заковылял к лошадям, сжимая драгоценный рюкзак в руках.

– Надо возвращаться, – начал он, пытаясь ухватить седло Батрачки одной рукой. – Весь мой архив – все, что мы ищем, я уже все нашел, нам не нужно идти в информационный центр, нам нужно вернуться. Все как раз там. И там безопасно…

– Не волнуйтесь, Афа, – Кира как можно мягче отобрала у него седло. Волнение гения передавалось лошадям, Сэмму с трудом удавалось их успокоить. – Идите сюда, – взяв гиганта за руку, она отвела его обратно к огню. – Вот так, хорошо. Расскажите мне о своем архиве.

– Ты видела его, но видела не все. Ты не видела комнаты звукозаписи.

– Я обожаю лабораторию звукозаписи! – возразила Кира все тем же ласково-успокоительным голосом. – Это же там, где вы храните всю переписку «ПараДжена». – Она поддерживала разговор в надежде, что обожаемая тема поможет улучшить настроение Афы, и после почти получаса он, кажется, наконец успокоился. Кира раскатала ему постель, и тот заснул, обнимая рюкзак, будто любимого мишку.

– Он становится хуже, – в который раз повторил Сэмм.

– Что впечатляет, – не смогла сдержаться Герои, – если учесть, как плох он был с самого начала.

– Я о нем позабочусь, – заверила их Кира. – Афа дойдет до Чикаго.

– Ты так говоришь, словно худшее, что может случиться, – это если он окончательно расклеится и станет ни на что не годным, – вспылила Герои. – А я боюсь, как бы у него не замкнуло и он не убил бы нас. Вчера он решил, будто Сэмм хочет украсть его рюкзак, позавчера уверял, что ты пытаешься читать его мысли. Меня обвиняет в том, что я партиалка, дважды на день.

– Но ты действительно партиалка, – заметил Сэмм.

– Тем более не хотела бы, чтобы он по этому поводу ярился. На этой ретрансляционной станции есть три химиката, из которых можно сделать бомбу, и, зуб даю, этот ученый идиот прекрасно знает, как использовать все три. Он действительно гениален, как ты говорила, но совершенно не в себе, и не о таком приятном попутчике я мечтала.

Кира изучающе посмотрела на Герои в свете пламени – мотыльках рыжего света и темно-коричневой темноты, плясавших вокруг нее. Партиалка выглядела уставшей, что само по себе пугало. До сих пор Герои была сама неуязвимость, ее профессионализм превышал все, на что Кира осмеливалась надеяться, но если она не засыпает ни на минуту, опасаясь подвоха со стороны безумца… Кира почти беззвучно прошептала:

– Чего ты хочешь?

– Я? – усмехнулась Герои. – Я хочу пойти домой и спасти партиалов. По-моему, я достаточно ясно выразилась.

– У него в рюкзаке портативный компьютер, – вступил Сэмм, – и «Токамин» как источник энергии – возможно, это частично объясняет его психические проблемы – если он получил дозу облучения. В любом случае, он, наверное, сможет показать нам, что делать, когда мы доберемся до Чикаго, если даже окажется не в состоянии работать сам.

– Я поговорю с ним завтра, – заверила Кира. – Мне он доверяет больше.

– Ага, только не читай его мысли, – хмыкнула Герои. – Его это, знаешь ли, бесит.

Кира с удивлением посмотрела на двух партиалов – двух других партиалов, напомнила она себе. Что случится, когда они дойдут до Чикаго? Окажется ли он наводненным стражепсами или драконами, или еще чем похуже? Предаст ли их Афа? Или Герои? Сколько бы они ни подшучивали друг над другом, Герои всегда оставалась в стороне, была скорее наблюдателем, чем участником. За чем она наблюдала? За кем?

Кира спала, прислонившись к дереву, спиной к костру, зажав автомат в руках. Утром они проверили солнечные батареи – ретранслятор включился мгновенно; Афа явно знал свое дело. Сэмм кивнул, не проронив ни слова, но Кира почувствовала, что он впечатлен. Она похлопала гиганта по спине:

– Отличная работа!

– «Зоблы» очень надежны, – ответил тот, хотя, судя по голосу, был «далеко». – Для повышения эффективности в них используется сумасшедшая коровья матрица вокруг легированных кристаллов кремния.

Кира кивнула, не зная, в какой степени его ответ был высокой технологией, а в какой – просто бредом сумасшедшего. Гениальный инженер и малый ребенок в Афе все теснее сплавлялись друг с другом, к добру или к худу – пока было непонятно. Девушка опасалась, что ментальный корсет, удерживавший его сознание, начинал трещать.

– Давайте проверим радио, – предложила она. Афа безропотно включил передатчик и стал аккуратно поворачивать ручку, погружаясь в родную стихию техники. Повернет – послушает, повернет – послушает, и, наконец, наткнулся на сигнал, явно передаваемый людьми (или партиалами). Кира наклонилась поближе, пока Афа подстраивал частоту.

– …отступили. Наши источники на острове сообщают, что это только…

– Партиалы, – уверенно сказала Герон.

– А можешь сказать, какие именно? – спросила Кира. Афа шикнул на них, склонив голову к динамикам.

–.. убивая новую жертву каждый день.

– Северяне, – определила Герон. – Ребята Тримбл, из роты «Б».

– О чем они? – забеспокоилась Кира.

Глаза Герон сузились в щелочки.

– Возможно, о сроке действия.

– Нужно найти Маркуса, – объявила Кира и мягко отодвинула Афу от шкалы настройки. Они с Маркусом разработали схему смены частот еще во время наступления партиалов, рассчитывая, что так их разговоры будет труднее перехватывать. Она сложила дни в голове, высчитывая сегодняшнюю частоту и отчаянно надеясь, что он по-прежнему выходит на связь.

Повернув ручку настройки, Кира включила микрофон.

– Плоский шлиц, это Филлипс, ты там? Прием. – Выключив микрофон, девушка стала ждать ответа.

Герон хмыкнула:

– Плоский шлиц и Филлипс?

– Это его кличка со школы, – стала оправдываться Кира. – Что я могу сделать? Кстати, у него действительно плоский затылок. Я стала пользоваться этой кличкой пару недель назад, зная, что он поймет, а больше никто не догадается. – Девушка пожала плечами. – Еще один круг защиты параноика. А «Филлипс» просто показался подходящей парой.

– Плоский шлиц и Филлипс – это два типа шлицев крепежных изделий, – «включился» Афа. – А еще есть шлиц Робертсона, бристольский, шестигранный…

– Ага, – перебил Сэмм, снисходительно похлопывая гиганта по плечу, – мы в курсе.

– Не трогайте меня! – завопил Афа, вскакивая на ноги. Сэмм попятился, а Афа снова закричал, покраснев от ярости: – Я не позволял вам трогать меня!

– Все хорошо, Афа, – пыталась успокоить его Кира. – Все хорошо, просто помолчите, пожалуйста, – я попытаюсь снова выйти на связь, мне нужна тишина. – Обращение к технической необходимости сработало: Афа снова сел, тяжело пыхтя. Кира включила микрофон.

– Плоский шлиц, это Филлипс, ты там? Давай, Плоский шлиц. Пожалуйста, ответь. Прием. – Она отключилась, слушая помехи.

– …восьмигранный, – тихо продолжал Афа, – двенадцатигранный, квадратная головка, позидрив, торкс…

– Филлипс, это Плоский шлиц, – голос Маркуса звучал искаженно и забивался помехами, рука Афы метнулась к шкале настройки. Слова выскакивали и пропадали:

– …слабо, где… тебя больше недели. Прием. – Голос Маркуса вернулся чистым и ясным, и Кира, дав ему закончить, улыбнулась и включила микрофон.

– Извини за радиомолчание, Плоский шлиц, мы были заняты. Нам пришлось… – она запнулась, тщательно подбирая слова, чтобы рассказать ему, где они, не выдав при этом своего местоположения возможным иным «слушателям». – …переместиться. Пришлось передвинуть базовый лагерь, они подошли слишком близко и могли обнаружить нас. Теперь наше общение будет еще более прерывистым. Прием.

– Рад тебя слышать. Я уж забеспокоился. – Повисла долгая тишина, но Маркус не сказал «Прием», и Кира не знала, говорить ли ей снова или нет. Только она потянулась к микрофону, как Маркус заговорил. – Ты по-прежнему отслеживаешь эфир? Прием.

– Доступ прерывался, как я объяснила. А что? Прием.

Снова молчание, а когда Маркус наконец продолжил, его голос был полон боли:

– Доктор Морган захватила весь остров. Захватила полностью – не просто контролирует его, как Делароза, когда загребла власть, а, скорее, как… почти как зоопарк. Или загон для скота. Они устраивают облавы на всех, кого могут найти, и сгоняют их в Ист-Мидоу, а потом убивают. По одному каждый день. – Голос перешел в дрожащий от слез шепот. – Прием.

У Киры перехватило дыхание.

– Вот о чем говорил тот, кого мы слышали, – начал Афа, но Кира, коротко махнув рукой, велела ему замолчать. Девушка нажала кнопку передачи, уже зная ответ, но заставляя себя все-таки задать вопрос.

– Почему они убивают людей? – поколебавшись, она переключила тумблер. – Прием.

– Ищут Киру Уокер, – Маркус не выдал ее, но она слышала муку в его голосе и надеялась, что их никто не подслушивал.

– Я предупреждала тебя, что будет плохо, – прошептала Герои. И, махнув в сторону радио, добавила: – И его предупреждала.

– Помолчи, – огрызнулась Кира.

– Тебе нужно сдаться ей, – шипела партиалка.

– Я сказала, заткнись! – взревела Кира. – Дай подумать хоть минуту.

– Я никому неговорил, где Кира, – продолжал Маркус, по-прежнему разыгрывая представление с третьим лицом. – Не то чтобы я знал, где она, но не выдал даже те крохи, которые знаю. Если она решит сдаться… ее дело. Я не собираюсь принимать это решение за нее. Прием.

Кира вцепилась взглядом в радиопередатчик, словно тот вот-вот раскроется и из него выскочит готовый ответ. «Она убивает кого-то каждый день. Каждый день». Это звучало ужасно, отвратительно, чрезмерно, но… Неужели это хуже, чем то, что происходило с партиалами? Да, их не расстреливали, но они все равно умирали. Она убедила Герои, что их поиски важнее, чем просто приостановить череду смертей, что самое важное – найти «ПараДжен», найти Предохранитель. Отыскав ответы, содержащиеся в его недрах, они найдут решение навсегда, для обеих сторон, найдут не просто обезболивающее, но настоящее лекарство. Если она собралась бросить умирающих партиалов на произвол судьбы, то надо уж бросать и вымирающих людей, иначе все это притворство. Все ложь.

Она вздрогнула, чувствуя подступающую слабость и тошноту при мысли о стольких смертях.

– Я не хочу быть в таком положении, – тихо произнесла она. – Не хочу быть той, на кого все охотятся, той, кто решает, кому жить, а кому умереть.

– Ты можешь сесть и поныть по этому поводу, а можешь решить вопрос разом, – вступила Герои. – Вернись сейчас, и ты спасешь обе стороны: мы совершим прорыв в разработке защиты от срока действия, а Морган прекратит убивать людей.

– Это спасет их на время. А я хочу спасти их навсегда. – Кира помолчала, все так же глядя на передатчик, потом повернулась к Герои. – Почему ты здесь?

– Потому что ты слишком упряма, чтобы повернуть назад.

– Тебе не нужно было идти с нами. Ты была с самого начала против этой экспедиции, но все равно пошла. Почему?

Герои взглянула на Сэмма.

– Потому же, почему и ты. – Она вновь повернулась к Кире. – По той же причине, почему ты доверяешь мне: Сэмм мне доверяет, и тебе этого достаточно. Что ж, Сэмм верит тебе, и этого достаточно для меня.

Кира кивнула, не отрывая от Герои взгляда.

– А если мы продолжим поход?

– Я подумаю, что ты идиотка, – призналась партиалка. – Но если Сэмм по-прежнему верит тебе…

– Твой сигнал слабеет, – подал голос Маркус. Его голос тоже начал искажаться. – Где ты? Прием.

– Мы не можем сказать, – ответила Кира. «Я даже не могу рассказать тебе, с кем я». – Мы кое-что ищем, и мне бы очень хотелось открыть тебе больше, но… – Она замолчала, не зная, что сказать, и в конце концов просто пробормотала: – Прием.

Они ждали, но ответа так и не последовало.

– Изменчивые атмосферные условия, – объяснил Афа. – Распространение сигнала может на время улучшаться или блокироваться облаками, бурей или виргой^[22].

– Я по-прежнему тебе верю, – признался Сэмм. – Если ты считаешь, что мы должны продолжать, я пойду с тобой.

Кира глядела на него, долго и пристально, изумляясь, что он видит в ней, чего не разглядела она сама. Потом сдалась, тряхнув головой.

– А что с «Безотказным предохранителем»?

– А что с ним? – удивился Сэмм.

– Мы не знаем, что это, но само выражение означает нечто, что не может сработать «не так», нечто, что должно выскочить и все поправить. Что, если Предохранитель может решить все наши проблемы, и все, что нам нужно, – это найти и включить его? – Кира подумала о Грэме Чемберлене, члене Совета, который трудился над Предохранителем и покончил с собой, как только завершил работу. По коже, несмотря на жару, пробежали мурашки. – Но что, если это нечто ужасное, и как раз тогда, когда мы будем думать, что все хорошо, Предохранитель выскочит и снова все испортит? Мы не знаем, что это. Он может оказаться чем угодно.

– С чего ты вообще взяла, что он имеет значение? – спросила Герои.

– Но он обязан иметь значение! – настаивала Кира. – У Совета был план. Лекарство от болезни людей содержится в феромоне партиалов, плюс есть я – партиал или что-то вроде, живущий среди людей. Ничто из этого не является случайностью, и нам предстоит разобраться, что все это значит. – Она помолчала. – Мы должны разобраться. Это все тот же старый спор, который я вела с Мкеле: настоящее или будущее. Иногда приходится ввергать настоящее в ад, чтобы добиться будущего, о котором мечтаешь. – Она поднесла радиопередатчик к губам.

– Мы идем дальше, – просто произнесла она. – Конец связи.

Глава двадцать первая

Еще одна стая стражепсов следовала за ними от Верблюжьего горба до реки Саскуэханны, но нападать не пыталась. Сэмм каждую ночь подвешивал еду и снаряжение высоко на дереве, а Герои и Кира усердно охраняли лошадей. Афа совершенно перестал разговаривать с Сэммом и лишь изредка обращался к Герои; да и то, как полагали обе девушки, принимая ее за Киру. По утрам, выспавшись, безумец был получше, но с каждым днем утомление накапливалось, и он становился все более подозрительным и скрытным. Кира начала видеть третью сущность, развивающуюся в нем: опасный гибрид растерянного ребенка и свихнувшегося гения. Именно этот «третий Афа» украл Кирин нож и пытался ударить им Сэмма, когда тот слишком близко подошел к драгоценному рюкзаку. Они легко обезоружили увальня, но Кира опасалась, что сила, которую пришлось к нему применить, скорее повредила делу в долгосрочной перспективе, подкрепляя его недоверие и манию преследования.

Переходы оставляли Кире время на размышления о своем небогатом опыте Связи: о тех случаях, когда ей удавалось что-то почувствовать, и о тех, когда не удавалось. Она не могла разобраться, в чем дело, но это не доказывало, будто закономерности вовсе не существовало, а значило лишь, что у нее пока не было всего необходимого, чтобы ее выявить. Девушка пыталась сосредоточиться на желании почувствовать эмоции Сэмма или же передать ему какое-то сообщение, но, кажется, ничего не получалось – если только она не находилась в состоянии стресса, например, во время боя. Спустя несколько дней бесплодных попыток она обратилась к Сэмму напрямую:

– Я хочу, чтобы ты научил меня пользоваться Связью.

Сэмм посмотрел на нее без выражения, хотя девушка догадалась, что он, должно быть, посылает ей какие-то данные Связи, передавая свое эмоциональное состояние. Он озадачен? Сомневается? Сжав зубы, Кира попыталась почувствовать это, но так и не смогла. Или не могла уловить разницу между Связью и тем, что, как она думала, интуитивно домысливала.

– Связи нельзя научиться, – произнес Сэмм. – Это как… научиться зрению. Глаза либо видят, либо нет.

– Тогда, возможно, я уже пользуюсь Связью, но просто не могу распознать этого. Покажи мне, как она работает, чтобы я знала, когда это случится.

Сэмм несколько мгновений ехал молча, потом покачал головой – удивительно человеческим жестом, подхваченным, должно быть, у Киры или Герои.

– Я не знаю, как это описать, потому что не могу представить себе – каково это, жить без Связи. Это все равно, что жить без глаз. Мы используем глаза для всего – зрение так важно для функционирования людей и партиалов, что окрашивает каждую грань нашей жизни. Смотри: даже слово «окрашивает» мы употребляем как синоним слова «влияет». Зрительная метафора для описания чего-то невидимого. Представь, что кто-то пытается функционировать без зрения, – вот так я представляю себе, как кто-то пытается обходиться без Связи.

– Но зрение часто отказывает, – возразила Кира. – Слепые люди все равно живут в обществе, и, готова поспорить, прекрасно понимают метафоры типа «окрашивает».

– И все же слепота считается увечьем, – заметил Сэмм, – по крайней мере, среди партиалов.

– Среди людей тоже.

– Окей, – согласился Сэмм. – Однако никто не станет спорить с тем, что слепота – это не стилистическое отличие, а буквально снижение возможностей человека.

– Смотри, – Кира выпучила глаза, придав лицу преувеличенно «удивленное» выражение, но ответа Сэмма не получила. – Ты видел?

– Что?

– Я только что очень широко раскрыла глаза.

– Но ты все время так делаешь, – пожаловался Сэмм. – Когда ты говоришь, разные части твоего лица и тела постоянно двигаются. Герои тоже так делает. Я одно время думал, у нее лицевой тремор.

Кира засмеялась.

– Это называется язык тела. Большую часть социальных сигналов, которые вы передаете феромонами, мы передаем мелкими движениями лицевых мышц и жестами рук. Этот сигнал означает «Я удивлена», – девушка снова раскрыла глаза. – Этот – «Настроена скептически», – она подняла бровь. – Этот – «Не знаю», – она пожала плечами, одновременно разводя руками с повернутыми кверху ладонями.

– Как вы… – Сэмм запнулся на том месте, где человек бы нахмурил брови или поджал губы, так или иначе показывая растерянность, и Кира поняла, что он посылает данные «Озадачен». – Как вы учите этому друг друга? Новый член вашей культуры или новорожденный ребенок – сколько времени у них уходит на то, чтобы выучить все эти странные мелкие телодвижения? – Он попытался повторить Кирин жест, получилось напряженно и механически.

– Ты бы еще спросил испаноговорящего, чего они мучаются со всеми этими странными словами, когда гораздо легче просто говорить по-английски, – усмехнулась Кира. – Вам приходится учить Связи новых партиалов?

– У нас не было пополнения уже многие годы, – ответил Сэмм. – Но нет, конечно, не приходится, и, кажется, я понял, к чему ты клонишь. Хочешь сказать, этот ваш «язык тела» – неотъемлемая характеристика человека, как Связь – партиалов?

– Именно.

– Но тогда, как… – он запнулся, и Кире оставалось лишь гадать, какие данные Связи он сейчас посылает. – Я хотел спросить, «как вы понимаете друг друга по радио, если половина общения идет по зрительным каналам?», но понял, что Связь тоже не передается по радио, так что в этом мы равны. Но, с другой стороны, партиалы прекрасно понимают друг друга и в темноте.

– Признаю это преимущество, но и у нас есть масса вербальных сигналов, которых нет у вас. Вот, послушай: «Ты собираешься это есть?» А теперь: «Ты собираешься это есть?»

Сэмм тупо уставился на нее, и Кира едва не расхохоталась над его, как она догадалась, растерянностью.

– Я так понимаю, ты хочешь мне сказать, что разница в громкости отдельных слов меняет смысл предложения? У нас для большей части подобных смысловых выделений есть Связь.

– Полагаю, это дает нам огромную фору в части радиосвязи, – сказала Кира, лукаво вскидывая брови. – И это станет решающим фактором нашей победы в войне.

Сэмм рассмеялся, и Кира осознала, что, по крайней мере, смеялись партиалы так же, как люди. Возможно, смех не был им нужен, коль скоро они могли выражать радость или шутку Связью, но они все равно умели смеяться. Может, это осталось в человеческой части их искусственного генома? Как рудимент?

– Довольно о языке тела, – заявила Кира. – Я хочу попрактиковаться в Связи, давай, жахни меня.

– Если я тебя «жахну», это не поможет уловить данные.

– Да это просто такое выражение, – объяснила Кира. – Пошли мне какие-нибудь данные – начни их выделять. Мне нужно практиковаться, пытаться воспринимать их.

Они практиковались следующие несколько дней: Сэмм посылал простые феромонные сообщения, а Кира как могла пыталась «прочесть» их и распознать, о каких эмоциях они сообщали. Пару раз, как казалось девушке, ей удавалось что-то почувствовать, но по большей части она блуждала в потемках.

Отряд пересек Аппалачи по широкому шоссе, обозначенному номером 80, заброшенному и местами покрытому трещинами, но в целом сохранившемуся. Переправившись через реку, они двинулись быстрее, оставив позади стаю собак и, как им хотелось надеяться, всех остальных возможных свидетелей их похода. Не столь опасаясь нападения, они теперь шли более открыто, но широкие просторы заброшенных полей только обострили, как поняла Кира, агорафобию Афы – он пытался останавливаться в каждом городке, забиваясь в норку книжного магазина или библиотеки и маниакально перебирая корешки книг. Значительную часть местности покрывали вытянутые невысокие холмы, среди них ему становилось лучше: хоть и не так, как стены зданий, склоны все же ограничивали горизонт, давая несчастному успокоение. Кира надеялась, что такой ландшафт продлится до самого Чикаго, но по мере продвижения на запад местность делалась все более ровной. Когда они пересекли реку Аллегейни и перед ними раскинулись равнины Среднего Запада, бормотание Афы стало еще бессвязней и беспорядочней. К тому времени, как их группа пересекла границу Пенсильвании и Огайо, Кира осознала, что он не просто беседовал сам с собой, а спорил, яростно бормоча, с многочисленными голосами в своей голове.

Единственной отрадой Афы на Среднем Западе оказались города: они были больше и попадались чаще; Герои же, напротив, в городе становилась еще настороженней, постоянно ожидая нападения из-за угла. Они придерживались 80-го шоссе как можно дольше, пройдя Янгстаун и далее на север к Кливленду. Оба города внушали жуткий страх своей пустотой, в которой не было даже кудзу, придававшей руинам сходство с джунглями на родном для Киры Восточном побережье. Нью-Йорк выглядел застывшим и безмолвным, но его оживляла хотя бы растительность. Здесь же города были мертвыми, голыми – осыпающимися останцами среди бескрайней голой равнины, сокрушаемыми ветром и водой. На Киру они наводили тоску одним своим видом, и она была просто счастлива, как и Герои, оставить их позади. Дорога вела их вдоль южного берега серого от шторма моря, бывшего, как настаивал Сэмм, всего лишь озером. Даже рассматривая карту, Кира не могла поверить, что эта масса воды не была частью океана, оставшегося дома. Никогда раньше она не любила океана, чувствуя себя крошечной и беззащитной на его берегах, но теперь тосковала по нему. Тосковала по друзьям – по Маркусу. Бобо заржал и тряхнул гривой, она благодарно похлопала его по шее. Как мог Старый мир обходиться без лошадей – ее разум понимать отказывался. Не машины же они хлопали по шее.

В городе под звучным названием Толидо в озеро впадала широкая река, змеившаяся с юга. Они остановили лошадей над бурлящим потоком на краю пятидесятифутового обрыва. Дальше дороги не было: обломки моста 80-го шоссе лежали в реке под ними.

– Что здесь произошло? – удивилась Кира, отворачиваясь от ветра с моросью, трепавшего ее волосы. – Мост выглядит слишком новым, чтобы вот так вот упасть.

– Посмотри на балки, – посоветовал Сэмм, показывая на перекрученную металлическую арматуру, торчащую из бетона на берегу. – Его взорвали.

– Вас это должно радовать, – мрачно пошутила Герои, обращаясь к Афе. Тот накручивал круги на своей Чудачке, не обращая на них внимания и бормоча угрозы, которые, как подозревала Кира, лишь наполовину предназначались лошади.

– Придется в объезд, – объявил Сэмм, заворачивая Парю влево. Кира застыла на краю пропасти, рассматривая противоположный берег. Рухнувший мост частично перегораживал реку – не настолько, чтобы задержать ее течение, но достаточно, чтобы заставить плавный поток бурлить и пениться на обломках, вновь успокаиваясь по другую сторону преграды.

– Кто же мог его взорвать? – недоуменно спросила она.

– Шла война, – откликнулась Герои. – Ты, поди, не помнишь, маленькой была.

Кира постаралась удержаться от прожигания партиалки взглядом.

– Я знаю, что шла война, – спокойно ответила она. – Только не понимаю, какой стороне могло понадобиться взрывать мост. Вы говорили, что партиалов интересовали только военные цели, но люди не стали бы разрушать свои собственные сооружения!

– Именно такое отношение и вызвало войну, – буркнула Герои, и Кира с удивлением услышала гневные нотки в ее голосе.

– Не поняла, – призналась Кира.

Герои посмотрела на нее наполовину оценивающим, наполовину презрительным взглядом, потом отвернулась к реке.

– Ваши негласные претензии на владычество. Этот мост принадлежал партиалам в той же степени, как и людям.

– Партиалам дали права собственности в 2064 году, – заговорил Афа, глядя под ноги, Чудачка все крутила его на одном месте. – Однако эти права так и не были признаны судами штатов, и партиалы по-прежнему не могли брать кредиты для покупки чего-либо. «Нью-Йорк-Таймс», воскресное издание, 24 сентября.

– Вон ответ на твой вопрос, – Сэмм показал на линию бурлящей воды, перекатывавшейся через обломки моста. – Торчит из воды ярдах в двадцати.

Кира проследила за его пальцем, прикрывая глаза от бликов, плясавших на воде. Там, куда показывал Сэмм, виднелся металлический столб. Достав бинокль, Кира увидела, что это пушка танка. Корпус, застрявший между двумя кусками бетона и стали, лежал неглубоко в воде, вздыбливая поток. На борту прочитывался номер 328.

– На мосту был танк, когда его взорвали!

– Возможно, дюжины танков, – кивнул Сэмм. – 328 – танковый взвод партиалов. Думаю, местное ополчение заминировало мост и взорвало его, когда по нему ехали партиалы, стараясь убить как можно больше.

– Люди бы не стали этого делать! – воскликнула Кира.

– Они и не такое делали, – огрызнулась Герои.

Сэмм не повышал голоса:

– Под конец войны люди от отчаяния были готовы на все. Победа партиалов уже почти не вызывала сомнений, а появление РМ-вируса еще больше осложнило ситуацию. Люди умирали миллионами. Некоторые были готовы взорвать что угодно: свои мосты, свои города, самих себя – лишь бы при этом погиб хотя бы один из нас.

– Как благородно! – издевательски воскликнула Герои.

– А как насчет флота в Нью-Йоркской бухте? – выкрикнула Кира, резко поворачиваясь к ней. – Я читала об этом в Афином архиве: двадцать кораблей людей потоплены, все члены экипажа погибли – одна из самых страшных бомбардировок войны.

– Двадцать три, – уточнил Афа.

– Самооборона, – парировала Герои.

– Ты что, смеешься, – возмутилась Кира. – От чего партиалам было обороняться?

Герои подняла бровь:

– Почему ты по-прежнему так говоришь?

– Как?

– «Им» вместо «нам». Ты партиалка – несколько иная, да, но ты одна из нас. И уж точно не одна из них. Ты все время забываешь об этом, но твои милые человеческие друзья тебе этого не забудут. А рано или поздно твоя тайна откроется.

– Какое это имеет отношение к делу?

– Скажи, – хищно облизнулась Герои, – что сделает твой драгоценный Маркус, когда узнает, кто ты на самом деле?

– Полегче, – вмешался Сэмм. – А ну-ка успокоились все. Этот спор никуда нас не приведет.

– Как и мост, – буркнула Кира, заворачивая Бобо обратно на шоссе. Ей хотелось кричать, вопить, бросить им в глаза – даже Афе, – что это все их вина, что это они начали ту войну, разрушив ее мир еще до того, как она успела достаточно вырасти, чтобы защищать его. Но именно в этом эпизоде, в этом акте массового уничтожения, она никого из присутствующих обвинить не могла. И от этого становилось только хуже.

– Пошли, найдем обходной путь.

Чикаго был затоплен.

Им потребовался почти месяц, чтобы добраться до города, с каждым днем все сильнее предвкушая встречу с ним. Они израсходовали все солнечные батареи, питавшие теперь длинный ряд ретрансляторов: если в сохранившихся записях найдется способ продления срока действия или получения лекарства от РМ, они смогут передать эти бесценные сведения домой в считанные секунды, не тратя еще месяц на опасный путь обратно. Афа не мог сдержать нетерпения, когда на горизонте появился город, – огромный мегаполис, казавшийся даже, если такое было возможным, крупнее Нью-Йорка. Он располагался на берегах другого большого озера, огибая его восточный и южный берега, и тянулся в глубь равнин так далеко, как Кира могла видеть: высоченные небоскребы, приподнятые над землей железные и монорельсовые дороги, большие заводы, склады, магазины и бесчисленные ряды жилых домов, офисов и элитных кварталов.

Все разрушающиеся. Все погруженные в маслянистую затхлую воду.

– Это так и должно быть? – удивилась Кира.

– Конечно, нет, – ответил Сэмм. Они стояли на крыше бизнес-центра на краю города, разглядывая его в бинокли. – Город не весь затоплен, но большая его часть. Кажется, земля местами повышается и понижается, хотя и не сильно. Держу пари, на большей части глубина составит всего несколько дюймов, может, несколько футов в самых худших местах. Похоже, озеро вышло из берегов.

– Чикаго был прорезан десятками каналов, – добавила Герои. – Некоторые из твоих «мелких улиц» могут оказаться глубокими реками, но, по крайней мере, мы должны их легко обнаружить.

– Эти каналы были самыми сложными с инженерной точки зрения водными путями в мире, – гордо объявил Афа, словно проектировал их лично. – Инженеры Старого мира даже развернули течение реки в обратную сторону – такова была сила и слава человеческого гения, когда люди владычествовали над природой. – Глаза его сияли, но Кира могла лишь догадываться о его мыслях и чувствах; после четырех недель путешествия по диким землям город, столь масштабно преобразованный технической мыслью, наверное, мог показаться ответом на молитву, раздавшимся с небес.

– Природа взяла свое, – заметила Герои. – Надеюсь, ваш информационный центр не затопило.

– Вот адрес, – Афа взволнованно вытащил сложенный листок бумаги из рюкзака: очередную распечатку с улицей и домом, обведенным красным в низу страницы. – Я никогда здесь не был и понятия не имею, где это.

Сэмм поглядел на бумажку, потом – на бескрайний город перед ними.

– Чермак-роуд. Я не знаю даже, откуда начинать поиски. – Он снова глянул на распечатку, потом – на улицы под ногами. – Нужна карта.

– Возможно, вон та башня – аэропорт, – Кира показала на высокую бетонную колонну на берегу озера. – Там должен быть пункт проката машин, а уж в нем непременно найдется хоть какая-то карта.

Все согласились и снова оседлали лошадей. Путь к аэропорту был в основном сухим, хотя местами затопленные участки создавали трудности. Некоторые улицы были залиты неглубокой стоячей водой, другие – просто покрыты илом, но временами дорога превращалась в быстро текущую речку. Люки канализации вздыбливались поднявшимися водами, тротуары коробились от полопавшихся водопроводных труб, а порой целые улицы оседали и уносились потоком из-за переполненных канализационных магистралей под ними. Запах плыл повсюду, но запах озера, не канализации. Люди исчезли так давно, что пропала даже вонь.

Лишь к концу дня они добрались до аэропорта, где заночевали в каком-то кабинете на первом этаже. Лошадей привязали к ржавеющему рентгеновскому сканеру. Как Кира и ожидала, в пункте проката машин нашлось несколько карт города, и теперь они сосредоточенно разглядывали их в свете фонарика Герои, прокладывая маршрут на завтра.

– Информационный центр здесь, – Сэмм ткнул в точку около побережья, прямо в гуще самой плотно застроенной части деловых кварталов города. – Учитывая, что рядом располагается озеро, а по обе стороны идут каналы, думаю, нам сильно повезет, если мы сможем добраться туда посуху. И остается лишь надеяться, что вода не окажется ядовитой в такой близости от отравленных пустошей.

– Лошади не доплывут, – покачала головой Кира.

Герои посмотрела на масштабную линейку в углу карты, пытаясь высчитать расстояние.

– Без них путь окажется неблизким. Похоже, большую часть пути можно преодолеть по 90-му шоссе; если оно приподнято над землей, как некоторые здешние дороги, мы не встретим особых затруднений до самых последних кварталов.

– А потом что? – спросила Кира. – Оставим лошадей привязанными на дороге? Если Чикаго хотя бы отчасти похож на Манхэттен, в первые же несколько часов их съедят львы. Или эти извратные говорящие собаки.

Сэмм почти улыбнулся:

– Все еще под впечатлением, а?

– Не понимаю, как это вы все не под впечатлением.

– Если мы не привяжем их, то от хищников они, возможно, и спасутся, но мы их уже точно не поймаем, – перебила их Герои. – Если хотите сохранить лошадей, придется рискнуть.

– Насколько это далеко? – уточнила Кира, вглядываясь в карту. – Можем оставить их здесь или, скажем, этажом выше – в загоне они будут не так уязвимы, а мы в то же время сможем их поймать, когда вернемся.

– Я не хочу идти пешком, – из дальнего угла комнаты объявил Афа, возившийся со своим переносным компьютером. Кира даже не подозревала, что он слушал.

– Вы справитесь, – начала она, но Сэмм покачал головой.

– Не уверен… Думаю, сейчас он слабее, чем в начале экспедиции.

– Если он не выдержит пешего похода по городу, то точно не дойдет обратно домой, – возразила Кира. – Оставим лошадей где-нибудь в безопасном месте и подхватим на обратном пути.

Герои показала маршрут пальцем по карте.

– Мы выдвигаемся вот отсюда и идем прямо по 90-му шоссе. Дорога платная, но у меня есть несколько четвертаков. Здесь оно соединяется с 94-м и идет прямо в сердце делового центра. Сворачиваем вот на этом большом перекрестке – и отсюда уже прямой путь до «ПараДжена», кажется, всего около мили по маленьким улочкам.

По карте было трудно понять, какие здания ждут их на пути, – она предназначалась для туристов и командировочных: несколько главных гостиниц, залов для конференций, горстка лучших ресторанов, но ничего, касающегося их дороги. Наконец Герои ткнула в здание у главного шоссе, показанное на карте неправильным кругом:

– Здесь написано «Ригли-Филд», это бейсбольный стадион. Там будет наклонный съезд с магистрали и куча мест, где запереть лошадей, – они будут при еде, за забором и в безопасности.

Кира, подумав, кивнула:

– Думаю, это лучший вариант, а если что-то пойдет не так, как мы планируем, будем пересматривать планы по ходу дела. Предлагаю поспать и выходить с рассветом.

В аэропорте было несколько ресторанов, и в подсобках они смогли наскрести кое-каких консервов: в основном огромные банки фруктов, но в одном месте попалась полка с курятиной, а в полуразрушенном мексиканском кафе нашлось несколько галлонных банок жареных бобов и сырного соуса. Большая часть фруктов испортилась, а бобы пахли ровно настолько подозрительно, чтобы путники решили не рисковать, но курица и сыр составили отменный, хотя и не совсем парадный ужин. Разведя огонь в металлической урне, они, как могли, подогрели мясо, потом разложили на пластиковые лотки – сохранившиеся как новенькие – и ели пластиковыми вилками, найденными в пакете на задворках старой закусочной. Афа не притронулся к еде, прилипнув глазами к экрану, и поел только, когда Кира поставила тарелку прямо ему под нос. Гигант бормотал что-то о кодах системы безопасности, и они оставили его наедине со своей работой.

Кира несла первую вахту, негромко разговаривая с Бобо, «подстригавшим» переросшие растения в цветочном ящике. Афа еще работал, когда Герои сменила ее в два часа, но когда Кира проснулась в семь утра, тот спал на стуле, упав головой на погасший экран. Девушка не могла удержаться от размышлений, заснул ли он сам, или же Герои тем или иным способом вырубила его.

Свернув лагерь, они выступили в путь, быстро обнаружив, что Герои была права: шоссе шло по эстакаде. Милю за милей они ехали по Чикаго, словно по гати через болото, поглядывая вниз на дома, парки и школьные дворы, залитые или подтопленные; маслянистая поверхность воды ярко сверкала в лучах утреннего солнца. Тут и там город пересекала река, свидетельствуя о чрезвычайно высоком стоянии грунтовых вод, – Кира удивлялась, как городу удавалось оставаться сухим в прежние времена. Старому миру, должно быть, стоило огромных усилий держать озеро, реки и грунтовые воды в узде. Часть ее почувствовала гордость сродни Афиной накануне – девушка улыбнулась при мысли, что она – совладелица такого невероятного наследия, что принадлежит к виду, настолько интеллектуальному, всемогущему и упорному, который способен раздвигать моря и поворачивать реки вспять. Превратить болотистое побережье в город-гигант – подвиг, которым можно по праву гордиться.

Другая ее часть размышляла о сатанинской гордыне. Насколько легко столь фантастически развитой цивилизации зайти чуть-чуть дальше, чем следовало? Сотворить нечто, чего делать не стоило? Позволить себе еще одну жертву, один лишний компромисс, одно чрезмерное усовершенствование? Если вы способны создать столь впечатляющий город, что удержит вас от создания разумного существа? Если вы взяли под контроль озеро, что удержит вас от контроля над обществом? Если вы подчинили себе саму Природу, неужели какой-то вирус однажды посмеет отбиться от этих могучих рук?

Кира думала о Совете: обо всех их секретных планах и скрытых намерениях. О Предохранителе. Что это? Пытались ли они спасти мир или уничтожить его? Ответы ждали их в инфоцентре, и до него оставались считанные мили.

Магистраль под номером 90 вела их прямо на северо-запад, пока, наконец, не изогнулась к западу, чтобы соединиться с 94-й. К их смятению, тут-то она и начала опускаться, не просто теряя высоту, а спускаясь ниже общего уровня города – нет, не ныряя под землю, но утопая в ней. То, что ранее было дорогой, теперь стало лениво текущей рекой, из которой торчали лишь верхушки самых высоких грузовиков.

– Придется возвращаться, – объявил Сэмм.

– И что, – не согласилась Герон, – идти переулочками? Ты видел люки по пути к аэропорту – с таким количеством воды, покрывающей все вокруг, мы никогда не поймем, что под ногами: твердая земля или глубокая яма.

Кира посмотрела вокруг, изучая городской пейзаж, затем – снова на реку.

– Слишком далеко – лошади не доплывут.

– Несколько миль, – подтвердила Герон.

– Давайте найдем лодку, – предложил Афа.

Кира взглянула на гиганта:

– Вы серьезно?

– Вы говорите, эта дорога ведет прямо к инфоцентру, так? Мы знаем, что она достаточно глубока для лодки, – так давайте же найдем какую-нибудь, оставив лошадей.

Сэмм кивнул:

– Должен признать, это очень хорошая мысль. Найдем что-нибудь, что может плавать и выдержать наш вес.

Кира направила Бобо к обочине шоссе и посмотрела вниз, изучая город вокруг. Здесь, около слияния, дорога была невероятно широкой, десятки полос в поперечнике, и почти на уровне земли. К северу было что-то вроде железнодорожной станции, но на юге явно располагались жилые кварталы – возможно, наилучший шанс найти небольшую лодочку. Она спрыгнула с Бобо, потянулась и взяла автомат.

– Кто-нибудь один пошли со мной. Посмотрим, что мы сможем тут раздобыть.

– Я иду, – откликнулся Сэмм, спрыгивая с Пари и догоняя Киру, приноравливаясь к ее широким легким шагам. Они перелезли через бетонный барьер, потом через еще один, и еще – бесчисленные дороги, улицы, проезды разбегались и соединялись, и кружили друг вокруг друга.

– Действительно хорошая мысль, – повторил он.

Кира оседлала очередное разделительное заграждение.

– Лодка-то? Афа не дурак.

– Боюсь, я был несправедлив к нему.

Кира улыбнулась:

– Не торопись умиляться, это всего лишь одна удачная идея.

– А я не только об этом, – возразил Сэмм. – Я про все сразу. Он сильнее, чем я ожидал. Или выносливее, не важно. – Он перелез через барьер вслед за ней.

Кира рассеянно кивнула, внимательно осматривая деревья на краю дороги.

– Он прошел многое.

– Одиннадцать лет в одиночку, – подтвердил Сэмм, – в бегах, скрываясь, без помощи и общения. Неудивительно, что его ум повредился. – Сэмм пожал плечами. – В конце концов, он всего лишь человек.

Кира застыла на месте.

– Погоди-ка, – она посмотрела Сэмму прямо в глаза. – Ты хочешь сказать, что он… что это нормально, что он сошел с ума, поскольку он человек?

– Я хочу сказать, что он выстоял лучше, чем смогло бы большинство людей, – пояснил Сэмм.

– Но ты думаешь, что быть человеком – недостаток. Что то, что он человек, в какой-то степени извиняет его неполноценность, типа, «ну, он, по крайней мере, не ходит под себя с утра до ночи».

– Я этого не говорил.

– Но ты это подразумевал. Ты и обо мне так думаешь: «А она довольно умна для человека»?

– Ты – партиал.

– Поначалу ты этого не знал.

– Мы созданы, чтобы быть совершенными, – пустился в объяснения Сэмм. – Мы сильнее, умнее, способнее, потому что нас такими сделали, – и я не понимаю, почему нельзя произнести это вслух.

Кира отвернулась и перемахнула последний барьер, с громким хлюпом приземляясь на тонкий слой грязи внизу.

– И вы еще удивляетесь, почему люди вас ненавидят.

– Подожди, – Сэмм приземлился рядом с ней. – В чем дело? Ты обычно так не сердишься.

– А ты обычно не разбрасываешься расистскими утверждениями, какие все люди глупые.

– Герои еще как разбрасывается. Но ты никогда не пытаешься оторвать ей голову.

Кира резко развернулась к нему:

– Так тебе нужно разрешение нас ненавидеть? В этом все дело – як тебе несправедлива?

– Это не… – он оборвал себя на полуслове. – А.

– А? Что «а»?

– Я понял, о чем ты, и приношу свои извинения, что поднял эту тему.

– Я ясно сказала, о чем я. Не пытайся переложить вину со своих совершенно разработанных плеч на кого-то еще.

– Ты по-прежнему говоришь о людях «мы», – тихо проговорил он. – Ты все еще отождествляешь себя с ними.

– Разумеется, я отождествляю себя с ними! Это называется человеческим сопереживанием. Это свойство людей – мы отождествляем себя друг с другом, заботимся друг о друге. У Герои, я понимаю, просто нет сердца, но ты, мне казалось, не такой… Ты… – Она была не в силах продолжать. Как объяснить, что она чувствовала себя преданной, когда он рассуждал так о людях, которых она любила? Когда он продолжал не понимать, насколько это ужасно? Она развернулась и пошла вперед.

– Прости, – сказал он ей в спину, – но Герои права: тебе нужно определиться, кто ты.

Кира воздела руки к небу и прокричала, не оборачиваясь назад:

– Чтобы я «выбрала сторону»? – Она заплакала, горячие слезы жгли щеки.

– Чтобы ты могла быть счастлива. Ты разрываешь себя надвое…

Глава двадцать вторая

Час спустя, не говоря друг другу ничего, кроме односложного «здесь», «там», «нет», они нашли лодку. Маленькую моторку, едва ли двенадцати футов от носа до кормы, водруженную на прицеп, застрявший посреди забитой грузовиками и внедорожниками парковки. Кира обошла ее, шлепая по мелкой воде, прикидывая, как она закреплена, как ее снять, смогут ли они оттолкнуть грузовик или сломать забор, чтобы вынести лодку со двора. По всему выходило, что не смогут. Злая на Сэмма, она все-таки заговорила, избегая его взгляда.

– Кажется, нам ее не вытащить.

– Согласен. – Голос партиала был ровным, без тени эмоций, но он и всегда был таким. Сердится ли он на нее так, как она на него? От мысли, что он, возможно, и вовсе не сердится, Кира разъярилась еще пуще.

– Кто бы здесь ни жил, он явно любил выезжать за город, – рассуждал Сэмм, оглядывая грязные велосипеды и автофургоны, окружавшие зажатую ими лодку. – Может быть, в гараже у него есть и другая, поменьше.

– Или у нее, – уточнила девушка, тут же пожалев о проскользнувшем в голосе раздражении. «Можешь сердиться на него, но не будь дурой, Кира». Она заставила себя сосредоточиться на насущной задаче, снова осмотрев шины грузовика, прикидывая, как далеко он проедет, если ей удастся его запустить. Шины сдулись и расплющились, бензину в баке стукнуло двенадцать лет, так что, если двигатель вообще заведется, уедут они недалеко. До конца улицы? До конца подъездной дороги? От южной развилки шоссе, ставшего рекой, их отделял всего один квартал; если добраться хотя бы до нее, они могли бы стащить лодку в воду и дальше уже доплыть. Кира дернула входную дверь, предполагая, что, если смерть застала хозяев дома, ключи от машины должны найтись внутри. Дверь была заперта, и она уже потянулась за пистолетом, чтобы выбить замок, как вдруг Сэмм вылез из гаража, с грохотом вытягивая маленькую металлическую лодчонку из-за железной двери.

– Весла внутри, – он мотнул головой в сторону гаража.

– Какая-то она маленькая.

– Лучшее, что смог найти. Я же всего лишь партиал. – Его голос, как всегда, был начисто лишен сарказма, но Кира почувствовала легкую волну раздражения, возможно, пришедшую по Связи или из ее собственного сознания, охваченного гневом. Однако, независимо от того, что она улавливала или не улавливала, Сэмм, оказывается, все еще думал об их разговоре, и это открытие заставило ее одновременно сердиться и ликовать. С усилием надев маску равнодушия, девушка пошла за веслами.

Все то время, что они доставляли лодку к перекрестку: сначала по воде, затем – затаскивая ее на пологую горку, Герои и Афа оставались одни.

– Я привязала лошадей на сортировочной станции, – отчиталась партиалка.

– Она заставила меня слезть с лошади, – пожаловался Афа. – Ненавижу эту лошадь.

– Тогда радуйтесь, что избавились от нее, – рассудила Кира. Потом выразительно посмотрела на Герои. – Лошади в безопасности?

– Дала твоей винтовку на всякий случай.

– Тогда я спокойна, – в тон ей ответила Кира. – Готовы?

Герои взглянула на Сэмма, потом снова на Киру, молча «считывая» их.

– Что между вами произошло?

– Ничего, – ответил Сэмм. Герои только вскинула бровь.

Вновь столкнув лодку в воду, они помогли Афе и его тесно прижатому к груди рюкзаку перелезть через борт и аккуратно усадили гиганта в центре. Посудина глубоко осела под его весом, но выдержала.

– Нам нужна лодка побольше. Я захватил с собой весь наш сырный соус.

– М-м-м! – облизнулась Кира. Ей хотелось посмотреть на Сэмма – закатит ли тот глаза или как-то иначе демонстративно выразит насмешку над инфантильностью Афы, но не осмелилась. К тому же знала, что не выразит.

– Он вымокнет! – пожаловался Афа.

– Мы не дадим ему промокнуть, – заверил Сэмм.

Спихнув лодку с мели, Герои и Кира залезли вслед за Афой, взяв весла, а Сэмм оттолкнул их еще дальше от берега и сел в лодку сам, промокнув до пояса и забрызгав все вокруг. Афа бесстрастно потянулся вытолкать его обратно за борт, но Кира удержала парня. Рассевшись и распределив вес как можно равномернее, они наконец-то взялись за весла.

Река становилась все глубже; ряды машин, затормозивших или разбившихся в последние мгновения жизни их водителей, казались вереницей припавших к земле бурых зверей, медленно бредущих к водопою. Первый лишь замочил передние колеса, второй погрузился по самый двигатель, а от третьего на поверхности остались лишь крыша с торчащей антенной.

Гребли молча, волны шлепали о борта лодки, и вскоре даже огромные большегрузные фуры не дотягивались до поверхности, лишь крыши кабин проблескивали сквозь воду, словно металлические отмели.

Берега улицы-реки окаймляли деревья – высокие, наконец-то вырвавшиеся из-под контроля людей. Захватив дворы и парки, они уже начали вгрызаться в мостовые. Примерно через каждую милю путники проплывали под мостами: бывшими развязками, пересекавшими магистраль. Те нередко оказывались увешаны мхом и лианами – не кудзу, с более мелкими и темными листьям, Кира не могла их определить. Оторвав одну плеть, бесцеремонно свесившуюся к лодке, она почувствовала, что растение покрыто восковым налетом. Все пытаясь сообразить, как же оно называется, Кира мягко растерла побег пальцами, а потом бросила в воду.

Большую опасность под мостами представляли стаи птиц, густо облепивших бетонные опоры, рябые от потеков желтоватого помета. Отдыхавшая под третьим мостом стайка при их появлении резко снялась с места, спикировала вниз, а затем взмыла в небо и унеслась прочь. Афа, испуганный криками сотни галдящих над головой птиц, замахал руками и чуть не перевернул лодку – Кире едва удалось его утихомирить. Отдав весло Сэмму, она целиком сосредоточилась на эмоциональном состоянии компьютерного гения. Улица-река оказалась гораздо длиннее, чем они ожидали, заставив Киру задуматься, насколько точна была та карта. Когда девушка уже собиралась разворачиваться, уверенная, что они пропустили поворот, мимо проплыл бейсбольный стадион, отмеченный Герои на карте. Объявив, что они уже близко, Кира вернулась к рассуждениям Афы о технических параметрах информационного центра, одобрительно кивая головой.

Дорога «всплыла» только раз: на эстакаде через последний перекресток, где им предстояло расстаться с автострадой и углубиться в городские кварталы. Они перетащили лодку, не спуская глаз с окрестностей, и Кира приметила здание, бывшее, как она думала, информационным центром: толстое кирпичное строение с двумя квадратными башнями. Спустившись с эстакады, они снова поплыли, но всего через пару кварталов глубина стала слишком непостоянной, чтобы возиться с лодкой. Оставшуюся милю прошлепали по мелководью, пробуя дно палкой, чтобы не провалиться в яму на месте сточного колодца. Им попалось две, и вторую пришлось обходить за целый квартал. Добравшись до инфоцентра, Кира торжествующе улыбнулась: то самое здание, что она распознала с эстакады. Вода доходила им почти до колен; Сэмм, смерив многоэтажное строение взглядом, произнес:

– Надеюсь, компьютер, который вам нужен, расположен не на первом этаже. И не в подвале.

– Мы не узнаем, пока не включим их, – ответил Афа, с плеском направляясь за угол. – Аварийный генератор должен быть где-то там. Найдите разбавитель красок.

Кира взглянула на Сэмма, затем быстро отвернулась, переадресовав вопрос Герои:

– Разбавитель?

Партиалка покачала головой:

– Наверное, задумал ремонт.

Ответа Афы они не расслышали – тот уже повернул за угол – и все втроем поспешили за ним.

– …растворяет смолы, – объяснял компьютерщик. – Конечно, решение краткосрочное, да и выхлоп будет токсичным, но после двенадцати лет запустить мотор способно только это. – Афа снова пришел в «ясное» состояние, возможно, в более «ясное» и энергичное, чем когда-либо – здесь, в своей стихии, он стал целиком и полностью гениальным инженером, без примеси ребенка, сковывавшего его разум. От этого Кира, напротив, стала чувствовать себя туповатой.

– О чем вы говорите? – она торопливо догоняла Дему, нервно пробуя палкой дно перед собой.

– Вот, – показал Афа, огибая угол здания. За инфоцентром располагался лабиринт электрических опор, кабелей и огромных металлических блоков, когда-то выкрашенных серой краской, но теперь густо покрытых оспинами ржавчины. Гигант прошлепал к воротам и попытался сорвать замок руками:

– Нам нужно их запустить, хотя бы один, и лучше всего этосделать с помощью разбавителя красок.

– Давайте я, – предложила Герои, вытаскивая пару тонких металлических прутиков откуда-то из-за пояса. Вставив их в замок, она чуть-чуть поколдовала с отмычками – и механизм со щелчком открылся. Афа кинулся внутрь, спотыкаясь и едва не падая в воде по колено. Металлические блоки испещряли всевозможные значки, символы и предупреждения. Даже глядя на них, Кира не могла с уверенностью определить, что они означали.

– Это был один из крупнейших инфоцентров в мире, – рассказал Афа. – Если он оставался без энергии, половина планеты оставалась без информации. Центр получал энергию из общей сети, как и все потребители, но у него были и резервные генераторы – вот эти. Если что-то случалось с общей сетью, или даже с одним из этих генераторов, рядом наготове стояло десять других, готовых заместить его. Все они дизельные, так что нам всего лишь нужно найти… ничего не понимаю. – Он внезапно похлюпал в другую сторону, открыв Кире надписи на ближайшем металлическом блоке.

– Это не генераторы, – изумилась она, – то есть генераторы, но… холода.

– Система охлаждения инфоцентра, – прокричал Афа, возвращаясь и снова чуть не падая. – Никогда не видел такой большой. Но где же генераторы?

– Посмотрим внутри, – Герои повела всех за собой. Здание оказалось более изысканным, чем Кира ожидала: в старом стиле: кирпичное, со штукатуркой и деревянными филенками. Даже потолки были сводчатыми. Первый этаж, как и окружающие улицы, выше колен заливала вода – неудивительно, учитывая лопнувшие стекла и неплотно пригнанные двери; на поверхности плавала корка слежавшейся пыли и мусора. Здесь располагалось несколько кабинетов, но большая часть этажа была отдана под один большой зал, заполненный вдоль и поперек рядами высоченных компьютеров – не портативных, вроде того, что таскал с собой Афа, но огромных глыб накопителей и процессоров – каждый выше и шире Киры. Вокруг рядами, словно на кладбище, торчали сотни кусков проводов и изоляции, погруженных вводу.

– Нехорошо, – пробормотал Сэмм. – Эти мы уже никогда не запустим.

– Будем надеяться, что нужные нам – на другом этаже, – ответил Афа и побрел, рассекая плавающий мусор, вдоль ряда серверов к большому металлическому баку. – И также будем надеяться, что там, наверху, у них есть еще такие с этим.

– Топливный бак! – догадалась Кира, и Афа энергично закивал.

– А генератор – рядом с ним. Вот тут нам и понадобится разбавитель.

– Я все еще не понимаю, – призналась Кира.

– Бензин разлагается со временем, – объяснил Сэмм, кивком подтверждая, что ему все понятно. – Некоторые фракции превращаются в смолы, густую вязкую массу. Поэтому машины теперь и не работают.

– Это всем известно, – надулась Кира.

– Так потому-то он и ищет разбавитель, – продолжал Сэмм. – Разбавитель растворяет смолы и превращает их обратно в жидкость. Выхлоп будет, как он и сказал, токсичным, но генератор запустится.

– И проработает достаточно времени, чтобы мы успели скачать данные, – подтвердил Афа, вскарабкиваясь по металлической лесенке и дергая вентиль бака.

– Я открою, – Сэмм мягко отодвинул гиганта в сторону. – А вы обе поищите разбавитель.

– Да, сэр! – гаркнула Кира, подавив желание сделать реверанс, и направилась к выходу. Герои пошла за ней и, уже на улице, тихо процедила:

– Рада видеть, как хорошо вы двое ладите друг с другом. Хочешь что-нибудь рассказать мне до того, как вдаришь Сэмму по морде?

Кира не ответила, сосредоточившись на витринах магазинов, ища хоть какие-то признаки хозяйственных товаров. Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, она спросила:

– Ты считаешь людей низшей расой?

– Для меня все – низшая раса.

Кира оглянулась, пристально поглядев на Герон, затем повернулась и пошла дальше.

– Думаешь, я жду такого ответа?

– Это факт, – спокойно ответила Герон. – А факты, знаешь ли, слишком заняты тем, чтобы быть правдой, им некогда переживать, как ты к ним относишься.

– Но ты личность, а не факт! Что ты думаешь?

– Партиалы живут в жесткой кастовой системе, – пожала плечами Герон. – Солдаты – лучшие в драке, генералы – лучшие в принятии решений и авторитетные командиры, у врачей огромный багаж знаний и золотые руки. Такими мы сделаны – и не видим ничего унизительного в признании того, что генералы умнее тебя, – они генетически созданы быть умнее всех. – Герон слегка поклонилась, не пытаясь скрыть бесстыжей улыбки. – Но я – шпион, спецагент, а мы созданы превосходить всех во всем. Независимые агенты, работающие за пределами обычной командной иерархии, решающие задачи самого разного рода и справляющиеся с ними без посторонней помощи. Как я могу не чувствовать себя высшей формой, когда я так вызывающе совершенна?! – Она помолчала, ее улыбка стала серьезнее. – Так что, когда я предположила, что и ты можешь быть шпионской моделью, – считай это наивысшим комплиментом, на который я способна.

– Ты не понимаешь, – вздохнула Кира. – Ни ты, ни Сэмм, ни другие партиалы. – Она снова остановилась, воздев руки от отчаяния. – Как, по твоему мнению, все это должно закончиться? Вы будете убивать нас, а мы – вас, пока не останется никого?

– Не сомневайся: победим мы.

– А потом что? – горячилась Кира. – Еще два года – и вы все пересечете двадцатилетний рубеж и умрете. А если кто-то из наших переживет войну, мы вымрем вслед за вами без вашего феромона. Но что, если попробовать не воевать? Что, если мы найдем что-нибудь в этом инфоцентре и избавимся от РМ и срока действия, и жизнь продолжится? Так и будем жить дальше, ненавидя друг друга, и рано или поздно начнем новую войну? Мы не выйдем из этого заколдованного круга, пока не начнем думать по-другому. Нет, Герои, я не принимаю ни твоих «фактов», ни твоего отношения, ни твоего самодовольного объяснения, почему быть расистской свиньей – это здорово. Черт, где тут у них хозяйственный?

Обогнув очередной дом, Кира увидела вывеску с многообещающим названием и рванула к ней, хлюпая полными воды ботинками, даже не удосужившись проверить, идет ли Герои следом.

Заведение оказалось странным гибридом зоомагазина и товаров для дома, но разбавитель там нашелся. Кира ухватила по две галлонные канистры в каждую руку, а обернувшись, увидела Герои прямо за спиной, тоже с четырьмя канистрами. Они похлюпали обратно к генераторам, старательно двигаясь своим следом, чтобы не попасть в канализационные колодцы, пропущенные по пути в магазин.

Пока они ходили, Сэмму с Афой удалось открыть бак, и Афа пробовал его содержимое длинным железным прутом.

– Спеклось почти до твердого состояния, – пожаловался он. – Потребуется некоторое время.

– В магазине есть еще несколько, если надо, – похвасталась Кира, вскидывая тяжелые канистры на металлическую решетку около бака. – Ия захватила воронку.

– Сперва нужно убедиться, что бак именно тот, – предостерег Афа. – Сэмм успел осмотреться: только на этом этаже их несколько, и, судя по вон тем кабелям, еще сколько-то выше.

– Выключить его мы уже не сможем, – объяснил Сэмм. – Надо понять, на каком из этих компьютеров хранятся данные «ПараДжена».

Афа кивнул:

– Указатель серверов мы найдем у админа, скорее всего, это наверху.

Найдя ближайшую лестницу, они потащились наверх; Кира была рада наконец-то выбраться из воды. На втором этаже стояли только серверы, как и на третьем, но на четвертом нашлось несколько небольших кабинетов с выбитыми окнами. Опустив рюкзак на пол, Афа вытащил из него «Токамин» – батарею размером с телефон, обладавшую почти бесконечным ресурсом энергии, но весьма ограниченной мощности. Кроме того, достоинства устройства почти полностью сводились на нет излучением, которое оно испускало. Старый мир выпустил «Токамины» лишь ограниченной экспериментальной серией, а выжившие лонг-айлендцы, хотя и одолеваемые соблазном, считали их слишком опасными, чтобы пользоваться. Оставшейся в живых горстке людей только рака еще не хватало.

Афа, судя по всему, собрал «Токамин» своими руками. Заметив, что Сэмм с Герои отступили подальше, Кира сделала то же самое. Афа включил устройство, и Кира невольно съежилась, почти ожидая зловещего зеленого свечения или выброса смертоносного газа, но в центре прибора всего лишь загорелось маленькое круглое окошко. Афа воткнул батарею в стол-компьютер – из тех стекляшек в черных рамах, которые Кира видела в Манхэттенском офисе, – и включил его.

Пятифутовая столешница замигала: зажглась, погасла, вспыхнула, еще раз вспыхнула, снова погасла. Наконец, мигнув голубой вспышкой, стеклянная поверхность загорелась, оказавшись увеличенной копией Афиного переносного компьютера. Словно распахнулось окно в параллельный мир: стеклянный стол сменила пышная зелень джунглей, такая сочная, что Кира невольно протянула руку потрогать листья. Все то же стекло, покрытое барханчиками пыли и грязи, при ближайшем рассмотрении изображение испещряли дефектные области, где оно распадалось на квадратики. В центре экрана мягко светилось небольшое окно, запрашивая пароль; Афа, перебрав несколько очевидных вариантов, потянулся к рюкзаку и принялся в нем копаться.

– Поищите записи, – распорядился он, неопределенно махнув рукой. – Семьдесят восемь процентов офисных работников оставляли бумажки с паролями прямо рядом с компами.

Кира с Сэммом прошерстили комнату в поисках записок, однако за двенадцать лет без окон стихии так в ней похозяйничали, что надежд найти что-либо полезное почти не оставалось. Герои не стала и пытаться, направившись к немногим уцелевшим в комнате фотографиям, проверяя, нет ли подписей на обороте. Заняв их поисками, сам Афа вытащил из рюкзака карту памяти, вставил ее в разъем на раме стола и, прежде чем они успели найти хоть что-нибудь похожее на пароль, издал короткий смешок:

– Есть!

– Пароль? – удивилась Кира?

– Нет, но у этих столов предусмотрен режим техподдержки, и мне удалось его запустить. Я не могу прочитать файлы и ничего не могу в них изменить, но вижу настройки и, что самое главное, древо папок и файлов. – Джунгли и диалоговое окно сменили колонки текста, разделявшегося на ветки и веточки, действительно, подобно дереву. Пальцы Афы летали по экрану, раскрывая папки здесь, сворачивая там, пролистывая имена и названия файлов столбец за столбцом. – Этого вполне достаточно.

– Вы так сможете найти сервер «ПараДжена»? – спросил Сэмм. Афа кивнул, не отлипая от экрана. Сэмм выждал несколько мгновений, потом все же решился спросить:

– Сколько это займет времени?

– Если нам не улыбнется совсем уж невероятная удача, большую часть вечера. Вы не могли бы принести мне еще того соуса для начос?

Глава двадцать третья

Сэмм качнул бензобак, и Кира с облегчением услышала плеск жидкости о металлические стенки.

– Похоже, мы готовы.

– Этого должно хватить, чтобы питать весь этаж почти целый день, – объявил Афа. Сэмм плотно закрутил крышку бака, все отступили на шаг, и Афа нажал кнопку стартера, запуская застоявшийся генератор. С четвертого пуска мотор кашлянул, а на седьмой с рассерженным ревом вернулся к жизни. Почти сразу же зажглись аварийные лампочки – те, что были еще целы, а мгновения спустя на потолке захрипели громкоговорители: два истерично предупреждали, что энергоснабжение инфоцентра под угрозой, а третий просто шипел, выдувая клубы пыли.

Герои окатила их своим неотразимым прищуром:

– А это, пожалуй, действует на нервы.

– Вперед! – скомандовал Афа. – У нас не так уж много времени.

– Мне послышалось, вы говорили, что энергии хватит почти на день? – удивилась Кира.

– Энергии да, а холода нет. Установка в соседнем зале предназначена исключительно для охлаждения этого, но мы уже никак не сможем ее запустить, даже если чудом заведем мотор: в ней используются редкие химикаты, которых точно не найти в зоомагазине за углом. А без системы охлаждения серверы расплавят свои микросхемы и все остальное гораздо быстрее, чем нам бы хотелось.

Сервер «ПараДжена» стоял через два ряда от них, примерно на полпути от генератора, обслуживавшего его и еще около восьмидесяти машин. Даже с включенным дизелем серверам, казалось, не хватало энергии для работы, и Афа послал Киру с Сэммом отключить остальные компьютеры из того же «куста». Кире потребовалось время, чтобы разобраться, какой из многочисленных проводов обеспечивал питание, но, обнаружив первый, остальные находила без труда. Она отключила около двадцати, по-прежнему игнорируя Сэмма, когда Афа издал торжествующий вопль:

– Включился!

Партиал встал и пошел назад, но Кира продолжила – если помогло отключение половины компьютеров, отключение оставшихся поможет тем более; кроме того, она все еще злилась на Сэмма и Герои и не желала находиться рядом с ними. Как могли они быть такими ограниченными? После Эпидемии от расизма практически не осталось и следа: люди всех цветов кожи свободно работали бок о бок – больше работать было просто не с кем. Кира припоминала единственное исключение в далекой рыбацкой деревне: человек, встретившийся им во время очередной вылазки за старым имуществом, назвал ее «тряпкоголовой» из-за очевидно индийской внешности, но он был таким грустным и одиноким, а она так долго жила без малейшего намека на национальную рознь, что оскорбление показалось ей почти комическим. Шуткой, поводом посмеяться потом с друзьями: «Не, он, че, серьезно?»

На Лонг-Айленде все работали сообща, прекрасно уживаясь друг с другом, и никому не было дела до того, как ты выглядел, – ты прежде всего был человеком.

…если только не был партиалом.

Кира замерла с отключенным проводом в руке, внезапно поглядев на положение с другой стороны. Точно так же, как Сэмм с Герои считали себя от природы более развитыми, так и люди считали всех партиалов от природы злодеями – настолько другими, настолько «меньшими братьями», что совершенно не думали о них как о себе подобных. Она и сама до последних нескольких месяцев относилась к ним так же, но все изменилось после встречи с Сэммом.

Сэмм.

Он сумел убедить ее – своими словами и действиями, что партиалы были такими же личностями, столь же чуткими и ранимыми, способными на сострадание и гнев, столь же… человечными, чего уж там. У них была другая биология, но мыслили и чувствовали они почти одинаково. Она сама была лучшим тому доказательством: долгие годы считала себя человеком – да и сейчас так себя ощущала. Кто же она, черт побери! Внезапно Кира почувствовала, что ее придавливает вес каждой мили, пройденной от Ист-Мидоу, каждой форсированной реки, каждой горы, вставшей между ней и домом. Глаза застелила пелена слез, захлестнувшие сомнения вызывали почти физическую боль. Что она делает? Почему она здесь? Ну что она пытается изменить?! Ее друзья, ее сестры, Маркус, все вместе, – как им было хорошо и легко. Их жизнь не была совершенной, но это была жизнь, и они были счастливы. Кира села на пол, плачущая и одинокая.

Генератор перестал гудеть, и комната внезапно погрузилась в темноту.

Кира услышала топот ботинок и Афин панический вскрик:

– Все пропало!

Девушка подняла глаза, увидев тусклое сияние экрана переносного компьютера, пробивающееся между огромными, как башни, серверами, и уже открыла рот спросить, что случилось.

Но тут тишину разорвал выстрел, вырубив свет под звон осколков стекла. Кира кинулась на пол, прячась за башней-компьютером.

В серверной не было наружных окон, и без света она погрузилась в кромешную тьму. Девушку засыпали разрозненные обрывки данных Связи; как всегда в стрессовой ситуации, уловить их оказалось намного легче: шок от внезапного нападения, замешательство из-за непонимания, откуда исходит угроза, тревога за раненого товарища. Кира попыталась сложить из кусочков картину: на них напали, кто-то явно хорошо подготовленный, но кто? Они не видели ни единого признака, что Чикаго по-прежнему обитаем. Какой-то отряд сидел в засаде? Или за ними следили? Кто: люди или партиалы?

В деле расшифровки Связи она все еще была любителем, но изо всех сил старалась понять, что могли почувствовать Сэмм и Герои, находившиеся поблизости от Афы, пыталась «прочитать» эмоции, которые те испытывали. Все сигналы, как казалось, исходили от Герои с Сэммом, не от атакующих. Значит, либо люди, либо партиалы в противогазах – обычная тактика, когда они сражались друг с другом. Кира замерла, вслушиваясь и пытаясь определить положение каждого. Генератор был выключен, если не попросту уничтожен, то есть один нападавший находился еще там; экран Афы разбило выстрелом, значит, еще один был где-то в зоне прямой видимости от него, скорее всего, в двух рядах справа, правда, перед ней или позади, она не знала. В Афу тоже попали? Связь сообщала что-то насчет раненого товарища, но кто это и где он, Кира не понимала.

Кто-то двигался слева от нее: друг или враг? Не понять; она прислушалась к шагам, пытаясь определить направление движения, и услышала характерное хлюпанье. Мокрые ботинки, но, опять же, чьи? Если только они не спустились с крыши, нападавшие должны были бы расхаживать в такой же мокрой обуви, как и Сэмм с Герои. Возможно, в более мокрой – ведь они вылезли из воды позже. Это само по себе могло стать подсказкой, но без возможности сравнить Кира не могла сказать наверняка. Она потянулась к своим ботинкам, медленно развязывая и снимая их, стараясь не произвести ни звука. Следом пошли насквозь промокшие носки. Теперь она единственная в зале, кто не будет скрипеть и хлюпать при движении.

Новая волна данных обдала мозг: «МЕНЯ ОБНАРУЖИЛИ». Через несколько секунд грохнул очередной выстрел. Он звучал как-то иначе, похожий на выстрел винтовки, но иной. Кира не понимала, что это, но за хлопком послышался удар тяжело упавшего на пол тела – в десяти ярдах от нее, за спиной слева. Девушку пронзило странное ощущение, будто она одновременно сонная и бодрая; на этот раз она легко расшифровала сообщение Связи: один из ее товарищей получил дозу снотворного. А тот недовыстрел – это дротик с транквилизатором.

«Значит, они не пытаются нас убить. Кто бы мог хотеть захватить нас живьем? Морган? Но откуда она знает, где мы?» Кира встала, плотно прижимаясь спиной к стенке компьютера-шкафа. Попробовала посмотреть вдоль прохода, в котором стояла, и, ничего не увидев, метнулась к следующему настолько тихо, насколько только могла. Босые ноги бесшумно ступали по бетонному полу, но, почувствовав холодные капли на коже, она с ужасом посмотрела вниз: ботинки-то она сняла, но штанины были насквозь пропитаны водой, оставляя еле заметный след из капель, выдававший, где она находится. Снова хлюп, справа сзади – кто-то приближается. Кира сползла на пол и насухо отжала ткань, скручивая ее как можно плотнее, чтобы выдавить остатки воды, – почти невозможное действие при надетых штанах. Хлюпанье подбиралось ближе – по прикидкам, в трех рядах от нее. Стиснув зубы, девушка отжала вторую штанину, напрягаясь изо всех сил. Новый хлюп. Кира встала – мокрые брюки холодили ноги, но уже не капали, – и легко скользнула в следующий ряд. Теперь она не оставляла следов. Новый ряд, еще один – она уходила в сторону, отодвигаясь как можно дальше от нападавшего, в направлении, которое он меньше всего мог заподозрить.

Зал вновь взорвался какофонией криков, автоматных очередей и резким металлическим скрежетом пуль, пробивавших компьютеры. На сей раз упало два тела, и Кира снова почувствовала слабый намек на дуновение Связи: сонливость, боль и торжество победы. Последний ее товарищ выбыл из игры, но и сам успел выбить одного противника. Она осталась одна и понятия не имела, сколько еще врагов ей противостоит.

Послышался звук шагов, но Кира не могла сказать, откуда. Голос, слишком тихий, чтобы разобрать хоть слово. Возникло внезапное чувство непреклонного стремления довершить дело: найти последнюю цель и выполнить задание. Это от нее или от врага? Кира пришла в ярость от того, что по-прежнему не способна сказать наверняка. Она глубоко вздохнула, скрючившись на корточках в темноте зала, анализируя те немногие сведения, которыми обладала. Если эта последняя вспышка чувств – Связь, то враги определенно были партиалами, и по меньшей мере один снял противогаз. Партиалы обычно работали двойками: она постоянно слышала их переговоры во время рейдов на Лонг-Айленде, – но могли выступать и большими группами, в зависимости от сложности задания. Ей могут противостоять один солдат или дюжина. Тишина, охватившая инфоцентр, говорила, что внутрь проникла совсем небольшая группа: если и есть другие, то ждут снаружи.

Кира продолжала думать, ища что-нибудь, что бы обратить в свою пользу. Ее автомат лежал в дальнем конце зала, но на поясе по-прежнему висел револьвер. Поможет ли он? У партиалов улучшенное зрение, особенно ночное; кроме того, подозревала Кира, раз они начали бой с отключения света, значит, у них были еще дополнительные технические средства, возможно, очки ночного видения. Это могло стать серьезным минусом для Киры; с другой стороны, силу нападающих можно было обратить в их слабость: ослепив партиала лучом фонарика, она могла успеть выскочить из-под выстрела, пока тот прицеливается. Взяв револьвер в правую руку, она зажала фонарик левой, направляя прямо перед собой и не спуская пальца с кнопки.

В тишине громко хрустнул ботинок. Один из нападавших наступил на что-то, возможно, на осколок стекла от Афиного экрана. Как там Афа? Она затрясла головой. «Сосредоточься, дурочка!» Если кто-то наступил на Афино стекло, она знает, где он, и может его найти. Кира заскользила от одного «шкафа» к другому, пригибаясь как можно ниже всякий раз, когда пересекала проход. Мгновение спустя она с запозданием почувствовала сообщение Связи: «ТАМ». Это явно был партиал, возможно, два, с помощью Связи бесшумно координировавших свои действия. Два против одной, оба суперсолдаты. Они окружат ее и поймают в ловушку, накачают снотворным и доставят прямиком к доктору Морган.

«Если только…»

Кира вспомнила, как Сэмм с Герои после вторжения в дом Афы признавались, что, хотя она могла «слышать» их переговоры по Связи, они ее не чувствовали. Конечно, она только начинала учиться пользоваться Связью, но не могло ли случиться так, что у нее были лишь рецепторы, а сама она ничего не испускала? Этот недостаток становился теперь ее важнейшим преимуществом. Она могла «высвязить» все, оставаясь для врагов невидимкой.

«Не считая движений, – подумала Кира, проклиная себя, что недостаточно тренировалась двигаться бесшумно. – Герои не получала от меня данных, но прекрасно слышала мои перемещения».

В такой ситуации наилучшим выходом было двигаться как можно меньше. Стоя на месте, она дотянулась до рожка с патронами на поясе и медленно, аккуратно, производя как можно меньше шума, извлекла из него пулю. Пули выталкивались пружиной, продвигавшей их каждый раз, когда предыдущая уходила в ствол, поэтому девушка придерживала их пальцем, чтобы не щелкнули. Сунув пулю в карман, достала следующую, медленно, прислушиваясь к малейшим признакам движений атакующих. Третья пуля, четвертая. Разложив их по разным карманам, чтобы не звякнули друг о друга, девушка взяла в руку первую, размахнулась и кинула по высокой дуге над компьютерами, метя в дальнюю стену. Пуля загромыхала, отскакивая между штукатуркой и сервером, а затем покатилась по полу. По Связи она почувствовала, как враги резко напрягли внимание, а через доли секунды прошло предупреждение: «ЭТО УЛОВКА». Кира тряхнула головой, злая на себя за то, что рассчитывала, будто такой простой прием сработает, но тут ей пришла в голову другая мысль. Вытащив новую пулю из кармана, она легонько кинула ее в ближайший компьютер – та звякнула и снова гулко покатилась по бетону. Связь вновь включилась, посылая то же сообщение: «Я ЗАСЕК ЗВУК. ЭТО УЛОВКА».

Следующим, что она услышала, был топот удаляющихся шагов. Двойной обман сработал.

Кира изогнулась в сторону, выглядывая из-за башни сервера, за которой пряталась. Один из компьютеров, где-то в десяти рядах от нее, имел неправильную форму: бугорчатую. Кто-то из нападающих, догадалась девушка, колено или локоть выпирают из-за стенки. Она прилипла к полу, держа наготове фонарь, следя за неправильным «шкафом». Тот зашевелился, вырос и отпочковал от себя размытый человеческий силуэт – партиал вышел в проход и пошел по нему в сторону от Киры, держа перед собой тонкий ствол парализатора. Кира вскочила на ноги и заскользила за ним, медленно и осторожно переставляя босые ноги. Он прошел два ряда, и она два; если удастся продержаться за ним и дальше, она сблизится на расстояние верного выстрела. Правда, был еще один, и где он, девушка не знала. Каждый раз, пересекая проход, она рисковала выдать себя.

Сделав еще шаг, Кира нащупала что-то ногой и замерла, опасаясь переносить на нее вес тела. Взглянув вниз, она смогла разглядеть в темноте неясные линии, изгибавшиеся и перекручивавшиеся, словно маленькие змейки, и мысленно выругалась. «Это один из тех рядов, что мы отключили. Пол завален проводами». Кира сдвинула ногу в сторону, находя безопасное место, куда можно было ее поставить. На полу раскинулся целый лабиринт из спутанных проводов, и ей пришлось думать над каждым шагом, чтобы не наступить на них: перекрученных так и сяк, разбросанных как попало. Один шаг, казалось, отнимал час.

Партиал, которого она преследовала, уходил вперед. Кира вытащила третью пулю и швырнула ее в стену перед ним. Враг замер, и она подобралась ближе; в голове прокатывались сообщения: «Я СЛЫШАЛ ЗВУК. ЭТО УЛОВКА. УЛОВКА?» Он сообразил, что к чему, мгновением позже, чем следовало, обернулся выстрелить в нее, но она уже оказалась перед ним, просунула свой полуавтоматический пистолет в щель между шлемом и бронежилетом и нажала спусковой крючок. Партиал рухнул на пол, выпуская иглу с наркотиком в потолок, а на Киру обрушилась волна данных: «СМЕРТЬ!» Услышав бегущие к ней шаги, девушка бросилась в сторону, уронив фонарь. Сорвав рожок патронов с пояса, она быстро высыпала их в руку, уже не пытаясь скрыть звяканье, и швырнула полную горсть в воздух, прижавшись спиной к шкафообразному компьютеру, а затем побежала со всех ног, пока пули стучали за спиной, скрывая ее движения металлической какофонией. Вслед донеслись раздерганные обрывки данных от последнего преследователя: «СОЛДАТ ПОТЕРЯН. ЦЕЛЬ УПУЩЕНА. ЗЛОСТЬ».

Однако Кира осталась без фонаря и без единой пули, которую можно было бы бросить. Судорожное обшаривание карманов в поисках хоть чего-нибудь…

«НАШЕЛ ЕЕ! СМЕРТЬ».

Кира заскрежетала зубами. Как он мог ее найти?! Она не подключалась к Связи: тот первый стоял в трех футах от нее и не почувствовал ничего!

«СМЕРТЬ».

На нее снова накатилось это чувство: неодолимое ощущение смерти. «Проклятье, да это же я! – мысленно выругалась Кира. – Связь основана на феромонах: молекулах, – а я стояла прямо рядом с ним, когда он выпустил целое облако. Молекулы смерти осели на одежду, и теперь за мной тянется след, по которому он выйдет прямо на меня!» Девушка взглянула на пистолет, слишком маленький, чтобы сходиться с готовым ко всему партиал ом в честном бою. Больше ничего. «Если бы у меня был фонарь».

Ботинок партиала чиркнул по полу, почти рядом с ней. «У меня один-единственный шанс». Она закрыла глаза, вспоминая «географию» комнаты, отчаянно надеясь, что ее не «крутануло» и она не перепутала стороны. Потом снова открыла глаза и бросилась бежать.

Что-то со свистом промчалось в воздухе, промахнувшись лишь на пару дюймов. Она кинулась в сторону, побежав по другому ряду, затем снова вернулась в первый. Новый свист, и очередная капсула снотворного шлепнулась о стенку сервера мгновением позже, чем она пробежала перед ним. Кира непроизвольно сжалась. Она перепрыгнула через чье-то тело, скорее почувствовав, чем увидев, что это Сэмм. За спиной тяжело грохотали шаги, догоняя ее на предельной скорости. «Еще чуть-чуть». Партиал знал, что догнал ее, что ей некуда деться. Впереди нарисовалась огромная округлая тень, и Кира кинулась к ней, лихорадочно нашаривая в темноте толстую ручку рубильника на генераторе. Найдя, резко дернула вниз и отступила в боковой проход.

Зажглись лампы, и враг в двух шагах от нее запнулся от внезапной вспышки света, хлынувшего сквозь забрало шлема ночного видения. Кира подняла пистолет и трижды выстрелила в бронированный щиток: надколоть, разбить и всадить пулю в лицо. Партиал рухнул, как мешок с песком.

«СМЕРТЬ».

Глава двадцать четвертая

Афу ранило в бедро единственной настоящей пулей, выпущенной нападавшими. Все остальные выстрелы оказались дротиками с транквилизатором. Та же пуля разбила экран Афиного переносного компьютера, заставив Киру задуматься, что было истинной целью: человек или информация? Зачем пришли партиалы: захватить их в плен? Или помешать прочитать файлы на серверах? Или и то, и другое?

Кира не могла не подумать, что, возможно, ни то, ни другое. Она бросила взгляд на Герои, медленно приходящую в себя на полу. Может, это она выстрелила в Афу? Или Сэмм? Но какой мотив был у каждого из них, и почему именно сейчас? Если они были в сговоре, к чему вся эта комедия с усыплением? Это имело бы смысл, только если они заранее знали, что проиграют, но тогда зачем вообще имитировать нападение? Чушь собачья, и Кира понимала это; наиболее вероятным объяснением было, что партиалы пришли убить Афу и захватить в плен остальных. И все равно девушка не могла окончательно избавиться от прилипчивых сомнений. Как партиалам вообще удалось выследить их – неужели кто-то дал им наводку? Она отругала себя, что не захватила одного живьем для допроса, хотя не могла не признать: сама едва выжила.

Закончив перевязывать Афину рану, пока он еще был без сознания, Кира отправилась проверить каждого нападавшего, выворачивая их оружие и подсчитывая пули. У одной в патроннике действительно оказалось одной пулей меньше. Кира не могла определить, как давно из этого ствола стреляли, но вряд ли опытный боец пошел бы в бой с неполным магазином, так что, скорее всего, Афу ранила именно она. Но «скорее всего», как знала Кира, не равно «несомненно».

– Пополняем боеприпасы? – спросила Герои. Резко обернувшись, Кира столкнулась нос к носу с партиалкой, выглядевшей растрепанной, но не потерявшей форму. Кира воткнула рожок обратно в автомат и бросила его на грудь павшего.

– Эта подстрелила Афу, – объявила девушка, поднимаясь на ноги. Она постаралась, чтобы в ее голосе звучало банальное любопытство. – Почему, как ты думаешь, они выстрелили в него пулей, а нас пытались усыпить?

– Возможно, хотели разбить экран, чтобы оставить нас без света. Они были готовы к темноте, а мы нет – обычная тактика засады. Дротики не обладают столь большой энергией, чтобы вдребезги разбить стекло.

– Логично, – согласилась Кира. Так оно и было. Наверное. Она покачала головой. – Выстрел в экран практически гарантированно приводил к ранению Афы. Если они хотели захватить нас живыми, зачем рисковать, стреляя в него боевыми?

Герои ухмыльнулась и стянула шлем с мертвой партиалки. Китаянка, как Герои, сногсшибательно красивая.

– Это шпионка. Она ничем не рисковала.

– Сколько их? – спросил Сэмм, выйдя из-за огромного компьютера, придерживаясь рукой за стенку. Он еще не полностью пришел в себя от снотворного: его шатало, язык заплетался. Кира добавила «быстрое восстановление после наркоза» к длинному списку преимуществ Герои перед другими партиалами. «А она не шутила, говоря, что создана для превосходства».

– Трое, – ответила Кира, кинув взгляд на тело девушки. – Один шпион и два солдата. Мне так кажется, хотя, конечно, я еще не очень-то разбираюсь в ваших моделях, как… Ого! – она опустилась на колени, увидев кое-что необычное под разметавшимися волосами партиалки. Откинув их назад, Кира обнажила на шее девушки три ряда щелей с фестончатыми краями. – Герои, а жабры у тебя есть?

Герон резко села, сворачивая голову убитой набок, чтобы осмотреть шею.

– Из группы Морган, – бросила она. – Спецоперативники, оснащенные новейшими «улучшениями». Проверьте остальных.

Они стащили шлемы с двух мужчин, тоже открыв жабры. Герон присвистнула.

– Не просто солдаты, однако. – Она взглянула на Киру. – И ты уложила двоих?

– Чудом, – честно призналась Кира. – Похоже, у них под брониками водолазные костюмы. Как думаешь, они сюда приплыли? Мы на побережье озера Мичиган, и, если только тут нет говорящих пресноводных акул, о которых мне не рассказывали, путешествовать по воде будет безопаснее, чем по суше.

– Часть пути – возможно, – признал Сэмм. – Но Мичиган им все равно нужно было пересечь пешком, в обход – слишком долго.

– Они, кажется, прекрасно дышали и на суше, – заметила Кира. – Поэтому могли двигаться и так, и так.

– Не логично, – возразила Герон. – Если бы они шли за нами от самого Манхэттена, незачем было посылать агентов с жабрами – они же не знали точно, куда мы направляемся. Самое большее, что они могли знать, это то, что мы двигались к равнинам или еще западнее, в отравленные пустоши. Но если Морган поставила здесь сторожевой отряд, какой агент лучше справится со службой в затопленном городе, чем жабродышащий?

Кира кивнула.

– Похоже на правду. Или… – Она оборвала себя, не желая высказывать свою версию столь откровенно. «Или же один из вас шпион, использовавший наши рации, чтобы сообщать им, где мы и куда направляемся».

– Или что? – переспросила Герон.

– Да нет, ничего, – Кира снова взглянула на жабры, избегая встречаться с Герон взглядом, хотя ее рецепторы колыхнуло слабое дуновение Связи: «НЕДОВЕРИЕ. БУДЬ НАЧЕКУ».

«СМЯТЕНИЕ». Кира не сомневалась, что это от Сэмма, и почувствовала огромное облегчение. Если он в смятении, значит, ни в чем не замешан. Нужно будет найти способ поговорить с ним наедине, пока этого не сделала Герон.

– Возьмите амуницию, – распорядился Сэмм. – А я спрячу тела в подсобке наверху. – Они с Герон занялись «уборкой», но Кира пошла к Афе. Раненый дышал уже лучше благодаря обезболивающим, которыми она его напичкала, но был все так же без сознания. Осколки его переносного компьютера валялись вокруг, но серая ручка, ранее располагавшаяся сбоку от экрана, по-прежнему соединялась с сервером через кабель. Переносной компьютер был уменьшенной версией машин-столов наверху: стекло служило лишь монитором, а процессор и память располагались в рамке или, в данном случае, в боковой ручке. Сам сервер, казалось, не пострадал, и, насколько она понимала, данные – все секреты «ПараДжена» – продолжали скачиваться в серую ручку. Правда, без экрана они не смогут их прочитать.

«Это же инфоцентр, – мысленно успокоила себя Кира. – Он набит всевозможными компьютерами, а поскольку все, кто работал здесь, наверняка были технарями, как Афа, найдутся и другие устройства. Здесь просто не может не найтись еще одного экрана». Она снова проверила Афу – убедилась, что тот в порядке, – смела осколки как можно дальше от него и пошла наверх – в кабинеты. Девушка начала с угловых, рассчитывая, что повышенный престиж мог означать парочку дополнительных «игрушек», но не нашла ровным счетом ничего: множество разъемов, но ни одного экрана, чтобы подсоединиться к ним. «Они же переносные. Владельцы наверняка забирали их домой». И все же Кира продолжила поиски, обшарив каждый кабинет, а потом перейдя к кабинкам в открытом офисе. При виде него ей вспомнились помещения, которые она обыскивала на Манхэттене, и это воспоминание натолкнуло на другую идею. Отдавшись интуиции, она бросила столы рядовых клерков и побежала к залам и кабинетам в задней части здания, ища надпись, украшавшую некогда кабинет Афы: «АЙ-ТИ». Информационные технологии. Наконец ей удалось найти кабинет айтишника на первом этаже, по колено залитый водой. Ай-ти-директор все еще сидел в своем кресле, сверху покрытый слизью, а снизу начисто объеденный до костей. Задержав дыхание, Кира осмотрела полки, отыскав в ящике стола экран немного меньше Афиного. Она пулей выскочила наружу, давясь от подступившей рвоты, и плотно закрыла за собой дверь, а потом тщательно отполоскала брюки в «чистой» воде за пределами кабинета, прежде чем побежать обратно наверх. Афа уже очнулся.

– Мой экран разбился, – пожаловался он тихим и вялым голосом – бедняга снова превратился в растерянного ребенка. Кира вздохнула, понимая, что такое нападение не могло пройти без последствий, и села рядом, чтобы утешить его. Он поднял на нее полные беспокойства глаза:

– Ifte мой рюкзак?

– Да вот же он, – ответила девушка, проверяя его пульс. Повышенный, но в пределах допустимого. – Как вы себя чувствуете?

– Мой экран разбился, – повторил Афа, пытаясь встать. Он вскрикнул от боли, едва перенес вес на раненую ногу, и рухнул обратно на пол.

– Да Бог с ним, с экраном, – я нашла новый. Но вы сами ранены. Вам нельзя волноваться.

– Мне нужен рюкзак.

– Вы ранены, Афа, прямо вот сюда, в ногу…

– Мне нужен мой рюкзак! – Веки несчастного дрожали, на глаза навернулись слезы, и Кире пришлось встать и принести гиганту его драгоценность. Она даже успела подумать, не хранится ли там запасной экран и не напрасно ли она проводила время в компании мертвого ай-ти-директора. Девушка подволокла ему рюкзак, и Афа прижал его к груди, раскачиваясь взад-вперед.

– Мне ни за что нельзя оставлять рюкзак, – «пояснил» он. – Я – последний человек на планете.

– Выглядит он неважно, – отметил Сэмм. Кира кивнула, слишком вымотанная, чтобы переживать, как там партиал относится к Афе; кроме того, он был прав.

– Спрятался внутри себя, – объяснила Кира. – Потребуется время, чтобы он смог к нам вернуться.

Сэмм мотнул головой в сторону сервера и ручки переносного компьютера, по-прежнему соединенной с ним:

– Мы все списали?

Кира взяла ручку. На ее конце по-прежнему горел тусклый зеленый огонек.

– Не знаю. Я боюсь отключить ее – вдруг данные еще качаются?

– Сколько еще?

Кира пожала плечами, кивая в сторону Афы.

– Единственный, кто может знать, сейчас поет колыбельную своему рюкзачку. И у него идет кровь, а у меня нет антибиотиков, которые ему нужны, мои штаны пропитаны мертвецом, и я уже начинаю всерьез желать, чтобы все пошло иначе. – Она глубоко вздохнула, сама удивляясь собственной тираде.

– На тебя столько всего навалилось, – пробормотал Сэмм.

Кира, почувствовав подступающие слезы, вытерла уголки глаз.

– Ага, что еще новенького?

Сэмм на мгновение замер, не говоря ни слова, потом подобрал экран, принесенный Кирой.

– Думаешь, можно подключить его к той штуке?

– У нее только один разъем, – Кира снова вытерла глаза и села прямее. – Мы не можем подключать новый экран, пока не отключим сервер, а я не хочу теребить его, если он все еще скачивает данные.

– Тогда выставим дозорных и заночуем здесь, – принял решение Сэмм. Он осмотрел зал: ряды компьютеров-башен, расходившиеся во все стороны, заслоняли обзор. – Однако здесь оставаться нельзя – невозможно организовать хорошую оборону, да и генератор поврежден пулями. И еще этот выхлоп – скоро весь зал будет насквозь пропитан горелым разбавителем.

– Прекрасно, – горько усмехнулась Кира, – а то что-то жизнь слишком легкая пошла…

Сэмм поднялся и протянул Кире руку. Она ухватилась за нее, встав лицом к лицу с ним и не спеша отворачиваться. Глядя Сэмму в глаза, девушка почувствовал а… что-то. Расшифровка Связи все еще давалась ей с трудом.

Сэмм отвел взгляд первым.

– Я подхвачу его под мышки, – объявил он, подходя к Афе. – Пошли, перенесем бедолагу куда-нибудь в безопасное место.

* * *

Кира подскочила в два ночи, уверенная: что-то не так. Она оглядела комнату диким взором, в панике хватая автомат.

– Кто здесь? На нас напали?

– Спокойно, – объявила Герои. – Просто отключился генератор. Ты, наверное, проснулась от изменения звукового фона.

– Пойду проверю.

– Скорее всего, закончился бензин, и в ближайшее время мы его не запустим.

– Тогда заберу ручку переносного компьютера. Если мы скачали все, что могли, лучше пусть она будет тут, при нас, чем внизу, в пустом зале.

– Возьми ружьишко, – посоветовала Герои. Выражение ее лица было не прочитать в темноте, а Связь, насколько могла судить Кира, безмолвствовала. – Там могут быть другие рыбогады.

– Спасибо. – Проверив пульс и дыхание Афы – уже почти автоматически, Кира пошла вниз. Ядовитый газ, как обнаружилось, был тяжелее воздуха, так что они забрались на последний этаж. Кира включила фонарик на стволе автомата – прокладывать путь дулом вперед было спокойнее: вдруг там действительно кто-то есть? В залах было темно, на лестницах пусто, все здание погрузилось в тишину, нарушаемую лишь тиканьем капель и плеском воды внизу. Башни гигантских компьютеров выплывали из темноты, отбрасывая длинные тени в мечущемся луче фонарика. Пятна крови, оставшиеся после боя, превращали пейзаж из просто жуткого в зловещий, и Кира шла как можно тише, задерживая дыхание каждый раз, как пересекала проход. Клубы ядовитого выхлопа обвивали лодыжки и голени, во рту горчило. Найдя ручку, Кира отсоединила ее от сервера и поспешила наверх так быстро, как только осмеливалась. Вернувшись в лагерь, она плюхнулась на скатку, схватила второй экран и воткнула провод в разъем.

– Ты будешь читать это прямо сейчас? – удивилась Герои.

– А чего ждать?

– Верно, – согласилась партиалка и села за спиной девушки, глядя ей через плечо.

Кира зажмурилась от ярко вспыхнувшего монитора и уменьшила яркость до терпимого уровня. Маленький значок в центре экрана говорил, что тот по-прежнему пытается связаться с другой, «родной» ручкой; Кира, затаив дыхание, смотрела, как маленький шестигранник все вертится, и вертится, и вертится… Вот остановился, снова завертелся.

– Давай уже, – прошептала она.

Минуту спустя он наконец закончил. «СВЯЗЬ УСТАНОВЛЕНА». Кира открыла папку и стала просматривать огромный список, пока не сдалась и не открыла окно поиска.

– Что ищем?

– Совет? – предложила Герои. – РМ? Срок действия? Тебя?

Кира набрала «К-И-Р-А» и нажала ввод. Маленький шестигранник снова завертелся, но ничего не выскочило.

– В чем дело?

– Может, ты здесь под другим именем?

– Попробую отца. – Она набрала «Д-Х-У-Р-В-А-С-У-Л-А». Снова выскочил шестигранник, и вскоре быстрая машина стала один за другим выплевывать результаты поиска: так стремительно, что Кира не успевала прочитыватьназвания файлов. Она остановилась на 3748 результатах и очистила поиск.

– Надо сузить запрос, я считаю. Как насчет… – она задумалась, прикусив губу, потом напечатала новое слово: «П-Р-Е-Д-О-Х-Р-А-Н-И-Т-Е-Л-Ь».

Шестигранник завертелся. Двенадцать результатов. Кира открыла первый же файл – он оказался письмом Бетани Майклз, финансового директора «ПараДжена», ее отцу.

«Объединенный комитет начальников штабов высказал последнее пожелание к армии БиоСинтов: своего рода безотказный предохранитель. Я знаю, Вы настаиваете на безупречной преданности искусственных солдат – это “впаяно” в их мозги и так далее, но данный запрос представляется чрезвычайно обоснованным, учитывая возможности БиоСинтов, и, полагаю, мы не вправе оставить его без внимания.

В дополнение к искусственной армии нам требуется искусственный вирус. Если армия откажет, или поднимет мятеж, или любым иным образом выйдет из повиновения, нам нужно иметь возможность “выключить” ее нажатием “кнопочки”. Необходим вирус, который уничтожит БиоСинтов, не нанеся ущерба никому другому. Уверена, Ваша команда без проблем справится с разработкой этого дополнения».

Кира уставилась в экран.

– Предохранитель – это РМ, – первой нарушила молчание Герои. – Его заказало ваше собственное правительство.

Кирин голос упал до шепота:

– А потом он поразил не ту цель.

Глава двадцать пятая

Сдаться в руки партиалов оказалось легче легкого. Маркус и Ариэль упаковали вещи, пошли по самой широкой дороге, какую только смогли найти, и были остановлены патрулем в первые же два часа. Двойка партиалов обыскала их, конфисковала оружие и направила в сторону Ист-Мидоу; спустя пару миль их нагнал грузовик, наполовину заполненный пленными, и провез оставшуюся часть пути. Люди сидели притихшие, с застывшими от ужаса лицами; Маркусу тоже не пришлось специально изображать страх перед оккупацией. Хотя они и дали поймать себя нарочно, у них не было четкого представления, что партиалы с ними сделают. В городе их сгрузили с машины, снова обыскали и допросили. Маркуса, судя по всему, не узнали или, узнав, не придали этому значения. Около полуночи пленников выпустили в город, отобрав все, кроме одежды. Найдя пустующее здание, Маркус с Ариэлью укрылись в нем до утра.

Идти к дому Нандиты до следующего вечера они не рискнули, боясь слежки. А придя на место, обнаружили, что партиалы уже успели вывернуть весь дом наизнанку, дотошно обыскав каждый уголок, каждую щель, каждую полочку.

– Если тут осталось хоть что-нибудь, я буду очень удивлен, – присвистнул Маркус, но они все равно нырнули в жилище, надеясь найти хоть намек на Нандитин план, пропущенный партиалами, если те вообще представляли, что ищут. Дни они проводили в пустом доме, тщательно препарируя его, стараясь действовать как можно бесшумнее, а на ночь прятались в соседних зданиях, каждый раз меняя их, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания.

Люди, привлекавшие к себе внимание, заканчивали жизнь на ежевечерней казни.

Начали с обыска в комнате Нандиты: просмотрели все ее шкафы и комоды, коробки под кроватью, щели за туалетным столиком и зеркалом, даже в матрасах и в потайных карманах одежды. Обыскали и теплицу, хотя за долгие месяцы, что Нандита отсутствовала, в ней успела обжиться Зочи, заполонив почти все свободное пространство своим вечнозеленым собранием травок и рассады. Потерпев неудачу, перешли к остальной части дома, сперва проверяя комоды и шкафы, а затем дошли до отдирания половиц и обоев и даже перекапывания сада. Не нашли ничего.

– Думаю, нужно посмотреть правде в лицо, – подвел итог Маркус несколько дней спустя, тяжело опираясь о кухонный стол. – Этих журналов наблюдений либо не существует, либо их вынесли.

– Они есть, – заверила Ариэль. – я их видела.

– Возможно, бабулька захватила их с собой, – кивнул Маркус, разглядывая зияющую дыру, которую они только что проковыряли в кухонной стене. Около года назад Нандита заменила в том месте одну плиту гипсокартона, о чем партиалы, очевидно, не догадались, но, разодрав «тайник», парень с девушкой не нашли ничего, кроме пары оброненных гвоздей. – Может, потому она и исчезла: чтобы продолжать исследования, анализировать результаты или еще что-то.

– Либо чтобы спрятать их, – добавила Ариэль. – Или, возможно, просто-напросто уничтожить. Хотя ума не приложу, что могло заставить ее пойти на это.

Маркус покачал головой:

– Думаешь, она уехала по собственной воле? А что, если ее захватили? Вместе со всеми записями.

Это, конечно, кажется… – Маркус запнулся, потом сухо рассмеялся. – Я хотел сказать: «Это кажется чрезмерной паранойей», но, учитывая нынешние обстоятельства, может быть всякое. Не думаю, что нечто подобное могло бы меня теперь удивить.

Ариэль в тон ему тоже покачала головой:

– Если бы они ее захватили, то зачем бы стали возвращаться, снова обыскивая дом?

– У партиалов много группировок, – не сдавался Маркус. – Это могли быть противники доктора Морган.

– Нандита и Морган обе ставили на Кире опыты, – закивала Ариэль. – Насколько нам известно, когда-то они работали вместе.

– У меня тоже возникло стойкое впечатление, что она работала с Морган, когда меня приперла к стенке Герои, – признался Маркус. – Но, боюсь, Герои не самый достоверный источник. Однако смотри: насколько мы знаем, в последний раз Кира попала на стол к Морганше по чистому совпадению. Той была нужна любая девушка-человек, она не стремилась заполучить какую-то определенную.

– Насколько ты знаешь, – уточнила Ариэль.

– Насколько мы знаем, – согласился Маркус. – Но я сам был там. Я видел, как вела себя Кира, а она принимала все решения сама, как всегда. Если Морганше была нужна какая-то конкретная девушка, все, что ей требовалось, это совершить налет на остров, как сейчас, а не затевать какую-то дурацкую подставную комедию, соблазняя несчастную самостоятельной вылазкой на материк.

– А что все-таки с тем снимком, о котором ты говорил? Ты видел Киру с Нандитой до Эпидемии, что уже чудно, но мало того, ты видел их на крыльце «ПараДжена»? Это для тебя не огромный красный флаг, сигнализирующий, что тут происходит что-то странное? Что за их взаимоотношениями кроется нечто большее?

– Что именно? – горько усмехнулся Маркус. – Конечно, это красный флаг, но что он показывает? Я уже несколько недель бьюсь над этим вопросом, ради ответа на него мы в клочья изодрали целый дом, но что это, черт возьми, значит? Означает ли их совместная фотография на фоне «ПараДжена», что Кира какая-то не такая? У большинства из нас есть те или иные генетические модификации с самого раннего детства – что, у Киры они какие-то особенные? Она выделяется чем-то необыкновенным? Я полностью с тобой согласен, Ариэль, но я, честное слово, не знаю, что означает хоть кусочек этой головоломки.

Они услышали рев и тут же распознали в нем звук двигателя, возможно, очень большого. Партиалы вернули на улицы Ист-Мидоу мототранспорт, обладая огромными ресурсами и запасами энергоносителей, и люди уже научились узнавать звук приближающейся «полиции». Друзья припали к полу, стараясь выглядеть как можно более «никого нет дома». Сработало.

– Однако это было близко, – перевела дух Ариэль. – Думаю, они поняли, что мы здесь, – что в доме кто-то есть, я имею в виду.

– Те бумаги, что ты видела у Нандиты в теплице, – продолжал Маркус, – что еще ты можешь о них вспомнить?

– Я же тебе сказала: там было написано «Мэдисон – Контроль». Еще куча всяких физических данных: рост, вес, кровяное давление и все такое, и не просто разрозненные записи, а изменения во времени. Нам с Мэдисон было около десяти, может, ближе к одиннадцати, мы входили в подростковый возраст – только успевай записывать изменения! Примерно половина записей, возможно, больше половины, касалась химии – травок, я думаю. Местами она корябала что-то о травках в разных пропорциях и о различных смесях в своих пробирках, менявшихся день ото дня. Подбирала правильное сочетание для… чего-то. Не знаю. Для «контроля», что бы это ни означало.

– Черт побери! – ахнул Маркус, уставившись в пол. Закрыв глаза, он медленно замотал головой, не сразу принимая только что пришедшее осознание. – Лысый черт с голой красной задницей!

– Придержи-ка свой поганый язычок, мистер Валенсио, – улыбнулась Ариэль.

– Это не «для контроля», – торжествующе объявил Маркус, поднимая взгляд на девушку. – Что ты знаешь о научном методе?

– Я видела то, что видела, – настаивала она.

– Конечно, видела. Но тебе было десять, и ты не знала, как интерпретировать увиденное. Когда ученый проводит эксперимент, у него всегда по меньшей мере два объекта: опытный, который он подвергает какому-то воздействию, и контрольный, который этому воздействию не подвергается. Это отправная точка, чтобы, когда опытный образец начнет меняться, его было с чем сравнивать. Нандита наверняка использовала Мэдисон как контрольный объект, чтобы сравнивать с ней Киру.

– Она никогда не растила детей раньше, – задумчиво кивнула Ариэль, поняв, куда клонит Маркус. – Если с Кирой происходило что-то чудное, Нандите неоткуда было понять, почему это происходит: то ли потому, что все дети такие чудные, то ли из-за… в общем, из-за той фигни с Кирой, о которой мы до сих пор не знаем.

– Значит, мы все были контрольной группой, – продолжала Ариэль, размышляя. – Три контрольных кролика и один подопытный. – Она нахмурилась. – Звучит правдоподобно, признаю, но все равно не дает ответа на главный вопрос. Мы по-прежнему не знаем, ради чего велись все эти опыты, что она изучала и какая у всего этого связь с «ПараДженом».

Маркус пожал плечами:

– В мире есть только три человека, которые это знают: Кира, Нандита и доктор Морган. Готов спорить на что угодно: Морган знает, по крайней мере, что-то, иначе не стала бы рвать этот остров на части ради того, чтобы найти двух остальных.

– Знаешь, я, пожалуй, не пойду ее расспрашивать.

– А Кира мне ничего не расскажет, – признался Маркус. – Теперь я выхожу с ней на связь раз в неделю, каждый раз буквально на несколько секунд. Где бы она ни была, сигнал невероятно слабый.

Ариэль оглядела перевернутый вверх дном дом, теперь больше походивший на свалку:

– Если здесь и осталось что-то от Нандиты, партиалы нас опередили. Даже если нам повезет найти намеки на ее нынешнее укрытие, мы отстали на несколько недель, и потом – нас безнадежно меньше. Нам не удастся найти Нандиту раньше партиалов.

– Не сдавайся прежде времени, – Маркус встряхнул радио. – Большая часть сообщений, которые я тут ловлю, – про бои партиалов. Одна из группировок по-прежнему атакует ту, что оккупировала остров.

– То есть мы зажаты между двумя армиями партиалов? Я думала, ты хотел меня подбодрить.

– Я лишь хотел сказать, что их отвлекают другие заботы, – пояснил парень. – И они не могут целиком и полностью сосредоточиться на поисках Нандиты, потому что львиную долю времени заняты битвами с другой группировкой.

– А мы большую часть времени заняты тем, что скрываемся от партиалов, – возразила Ариэль. – У них все равно преимущество.

Маркус с фырканьем выдохнул воздух, словно сдуваясь, и понуро уставился в пол:

– Пытался найти хорошую новость, но, похоже, в природе их больше не водится. – Он рассеянно возил ботинком осколки гипсокартона по полу. Внезапно лицо парня посветлело. – А может, и водятся…

– У нас есть хорошая новость?

– У нас есть вторая армия партиалов.

Ариэль вскинула брови:

– Это худшая хорошая новость, которую мне доводилось слышать.

– Нет, – Маркус говорил с возрастающим воодушевлением. – Смотри: Морган двинула огромную армию партиалов с недвусмысленной целью захватить наш остров и все его население в заложники, а другая армия партиалов объявила ей за это войну. Партиалы просто так не нападают: они солдаты, а не… варвары. Форсировать пролив и атаковать морганцев можно только по одной причине – если хочешь их остановить, а единственная причина их останавливать – твое несогласие с их вторжением.

Ариэль скептически нахмурилась:

– То есть вторая группировка партиалов за нас?

– Если А ненавидит Б, и В ненавидит Б, то А и В – союзники, – подтвердил Маркус. – Это… транзитивное свойство боевой этики, которое я только что вывел. Но это так.

– «Враг моего врага – мой друг».

– Так и знал, что эту мысль можно выразить изящнее!

– Но чем это поможет нам? – удивилась Ариэль. – Я не сомневаюсь, что один из нас мог бы улизнуть из Ист-Мидоу, проскочить мимо партиальских патрулей, если другой как следует отвлечет их, но что потом? Идти на север через плотно оккупированную территорию острова, в гущу гражданской войны партиалов, в надежде, что сможешь отличить одну группировку от другой? Ты вернешься сюда менее чем через сутки, при условии, что вообще переживешь «доставку».

– Нет, мы покинем остров, – покачал головой Маркус. – Пусть солдаты сражаются, а мы обойдем их и зайдем с тыла поговорить с их командирами.

– Ты хочешь вот так в одиночку пойти на материк и найти там группу партиалов?

Маркус рассмеялся:

– Кто я, по-твоему, Кира? Я не собираюсь делать это в одиночку, я собираюсь пойти прямиком в Сенат.

– Сенат сбежал из Ист-Мидоу в начале оккупации, – фыркнула Ариэль. – С чего ты взял, что ты их вообще найдешь?

– С того, что сенатор Товар был вожаком Голоса, – объяснил Маркус. – Ия знаю некоторые старые укрытия мятежников. Дай мне только выбраться из города, я должен успеть добежать до аэропорта Кеннеди.

Глава двадцать шестая

Кира посмотрела на трех своих спутников, кивая, словно убеждая саму себя в правоте своих слов:

– Предохранителем был РМ-вирус. Его сделал «ПараДжен» по указанию правительства как способ контролировать армию партиалов.

Лицо Сэмма стало еще серьезнее:

– Его сделали, чтобы убить партиалов?

– Ага, как кнопку смерти, – подтвердила Герои. – Если партиалы выходят из повиновения, бац: активируешь предохранитель – и проблема решена.

– А что, хорошая мысль, – вставил Афа, по самые уши напичканный обезболивающими, но все же в относительно ясном уме. Мыслил он довольно четко, только говорил невнятно и без «тормозов», если они у него вообще когда-то были. – Не считая геноцида, конечно. Без обид.

– Вы душка, – промурлыкала Герои; правда, лицо партиалки рассказывало совсем другую историю.

– То есть Предохранитель был встроен в нас, – продолжал разматывать клубок Сэмм, – как биологическая кнопка, запускающая программу саморазрушения.

– Которая убила не тех, кого должна была, – подытожил Афа.

– Не думаю, – возразила Кира. Она подняла экран переносного компьютера и прокрутила древо файлов, ища какой-то знакомый. Найдя, повернула монитор ко всем остальным. – Вот кэшированное письмо первых дней Эпидемии с прикрепленной статьей о загадочном заболевании, появившемся будто из ниоткуда. В архиве ничего нет ни о том, когда Предохранитель был активирован, ни о том, кто это сделал, но я подозреваю, что это случилось тремя днями ранее. Собственно, это письмо Нандиты моему отцу. – Кира развернула экран к себе и прочитала вслух: – «Новое супер-заболевание убило семерых человек в Сан-Диего. Десятки других случаев, вероятно, вызваны тем же возбудителем». – Девушка подняла взгляд. – В самом письме написано лишь «Быстрее, чем мы думали». Никаких «О, нет, он атакует не тех, кого надо!», просто «Быстрее, чем мы думали».

– То есть они могли метить именно в людей, – пробормотал Сэмм. – Что… вообще какой-то бред.

– Бред, – согласилась Кира. – Поэтому я пока не принимаю эту гипотезу окончательно, просто отмечаю и такую возможность.

– Ты по каждому файлу собираешься заниматься домыслами? – не могла не съязвить Герои. – Или только по этому? Я просто хочу знать, когда снова начинать слушать.

Кира мысленно закатила глаза, но сдержалась.

– В том-то и дело, – призналась она. – Большая часть остальных файлов кристально ясная. Здесь не найдешь формулы вируса или чего-то подобного, зато полно материалов по всему остальному. Мы знаем, как они это сделали: разработали феромонные железы, отвечающие за Связь, таким образом, чтобы они могли выбрасывать вирусные частицы при воздействии определенного вещества. Мы знаем, почему они это сделали: беспокоились, что армия партиалов может взбунтоваться или того пуще, и хотели иметь легкий способ вырубить ее; не самое этичное решение в истории человечества, но что есть, то есть. – Кира провела рукой по мерцающему экрану. – Тут есть записи, как они спорят об этом, есть записи, как они планируют это, есть, где они подробно рассуждают о характере распространения инфекции, пытаются предсказать, как быстро она будет распространяться. Но все эти дискуссии идут о партиалах, а когда вирус поражает людей, во всей этой куче нет ни единого письма про то, как это странно. По крайней мере, ни одного от членов Совета доверия. Есть одно от Ноя Фримена, исполнительного директора «ПараДжена», совету директоров, подтверждающее наше предположение. – Она открыла файл и зачитала отрывок: – «Мы не можем подтвердить, что разработчики партиалов саботируют проект “Безотказный предохранитель”, но на всякий случай наняли других биоинженеров, чтобы внедрить Предохранитель в новые модели. Если разработчики предадут нас, Предохранитель все равно запустится».

– Кажется, это действительно работает на твою гипотезу, – признал Сэмм.

– Да, – согласилась Кира. – Мы знаем, что Совет встроил РМ в геном партиалов, и, судя по письму Фримена, руководство было в курсе этой части проекта. Но еще мы знаем, что Совет встроил и лекарство от вируса, правда, втайне. Оно ни разу не упоминается в переписке Совета с начальством. А из этого письма исполнительного директора следует: начальство знало, что Совет пытался саботировать разработку Предохранителя, но не знало, как именно. Этот «саботаж» – наверняка лекарство. Оно упоминается членами Совета всего пару раз и под защитой сложнейшего шифра. Если бы Афа не взломал его, мы бы ни в жизнь их не прочитали.

Афа оживился:

– Они использовали программу-обходчик Паоло-Скалини шестого уровня с диахроническим…

– Да нам побоку, – перебила его Герои. – Главное, они шифровались, что довольно странно. Ребята не хотели, чтобы начальство узнало про их Предохранитель к заказанному большому страшному Супер-пупер-предохранителю.

– И это вроде как подтверждает предположение, что первый Предохранитель разрабатывался целенаправленно против людей, – повторил Сэмм. – В случае мутации заранее сделанное лекарство не могло бы справиться с вирусом.

– Точно! – Кира согласно кивнула. – Фрагменты головоломки слишком хорошо подходят друг к другу, чтобы это оказалось совпадением.

– А что со сроком действия? – спросила Герои. – Это ж вроде вторая причина, почему мы сюда пришли, нет? Там говорится, как его отключить?

– Еще один вопрос, который, как кажется, решался в тайне, – рассказала Кира. – Зашифрованные письма и все дела. Часть членов Совета знала о нем, другие, как Морган, по-видимому, нет. Не потратив несколько недель на чтение переписки членов Совета, я не могу сказать, почему.

– Наверное, кто-то из них был против, – предположил Сэмм. – Ты говоришь, по поводу Предохранителя велись споры, так? Значит, как я понимаю, нашлись люди, которым идея пришлась не по душе.

Кира кивнула:

– Нашлись. Мой отец, например, считал «вопиюще бесчестным» создание новых жизненных форм со встроенной «кнопкой смерти». – Девушка не могла сдержать улыбки при мысли об отце, сопротивлявшемся тому, что она ненавидела всей душой. Даже зная, что биологически они никак не связаны, а возможно, именно поэтому, такие – духовные – связи Кира считала особенно ценными.

Афа, беспрерывно кивая, как страдающий тремором, и чертя что-то пальцем на полу, подал голос:

– Итак, Совет разработал план, о котором не сообщил «ПараДжену», но и между самими членами не было согласия. Или же у каждого были свои собственные планы, которыми они не делились друг с другом. Или и то, и другое, или же нечто промежуточное.

– Согласна, – кивнула Кира. – План был – по крайней мере, один.

– Но что со сроком действия? – снова спросила Герои. – Ты сказала, про него что-то есть. Что?

– Только теоретизирование и проекты, – Кира повернула экран. – Можешь сама прочитать, если хочешь. Долгие дискуссии о необходимости ограничения времени жизни партиалов: и каким должен быть срок хранения, и как все должно работать, и кто будет этим заниматься. И так бесконечно. Но никаких тебе формул, никакой генетики, никаких медицинских подробностей – ничего такого.

– Как и с вирусом, – пробормотал Сэмм. – Я думал, в этом инфоцентре хранятся все парадженовские данные?

– Я тоже так думал, – произнес Афа, не переставая калякать пальцем по полу.

– А где же остальные? – спросила Кира. – На другом сервере? Не уверена, что мы сможем снова запустить генератор.

– Я просмотрел весь каталог файлов, – покачал головой Афа. – Все парадженовское только на этой машине.

– Но это же явно не все! – воскликнула Герои. – ГДе же остальное?

– Не знаю, – признался гигант.

– Может, надо просмотреть этот каталог еще раз? – предложил Сэмм, но Кира замотала головой.

– Очевидно, они не хотели сгружать самые важные части своего плана в «облако», как называет его Афа. Остальные файлы именно там, где мы думали, – она со свистом втянула воздух, страшась продолжения: – и мы идем туда.

Герон вскинула голову:

– Ты не о Денвере.

– Разумеется, о Денвере.

– В Денвер мы не пойдем, – отрезала Герон. – Мы поставили на эту карту, но она не выиграла. Пришло время обратиться к здравому смыслу, развернуться и пойти домой.

– Дома нас ничто не ждет, – возразила Кира.

– Там нас ждет жизнь! – повысила голос Герон. – Ждет спасение, ждут разумные поступки. Мы уже говорили об этом…

– И решили идти в Денвер, – напомнила Кира. – Именно таким был наш план с самого начала. Потом мы подумали, будто сможем получить все, что нужно, здесь, но не смогли – попробовали, и не получилось. Что же, пойдем дальше.

– У меня сломана нога, – пожаловался Афа.

– Знаю.

– Пуля попала в бедренную кость.

– Знаю, – повторила Кира, – и мне жаль. Что еще я могу сделать? Просто развернуться и сдаться, потому что одна рискованная карта оказалась бита?

– Это Денвер – рискованная карта. Почти без шансов на выигрыш, – возразила Герон. – Чикаго был единственной разумной частью плана.

– Мы пришли сюда, чтобы найти Совет, – упиралась Кира. – Найти «ПараДжен», найти их планы, их формулы – все, что позволило бы вылечить обе болезни.

– Мы можем вылечить их, вернувшись.

– Нет, не можем! Только оттянуть развязку, походить вокруг да около. Допустим, доктору Морган повезет со мной, и она сумеет что-то сделать со сроком действия. Но FM-то останется, и дети будут умирать, и мы по-прежнему ничего не сможем с этим поделать.

Голос Герон был холоден как лед:

– Если не можешь спасти тех и других, пусть сдохнут все?

– Я могу спасти и тех, и других, – горячилась Кира. – Мы можем спасти обе стороны, если пойдем в Денвер и отыщем файлы.

Герон покачала головой:

– А если они не там?

– Они там.

– Тогда куда? Дальше до побережья? Через океан?

– Они там, – повторила Кира.

– Но что, если нет?

– Тогда мы пойдем дальше! – закричала Кира. – Потому что где-то там они есть, я знаю.

– Да ничего ты не знаешь! Твоя отчаявшаяся и запутавшаяся душа только хочет в это верить.

– Это единственное объяснение, согласующееся со всем, что мы пока обнаружили. Я не сдамся и не поверну назад.

Воцарилась тишина. Кира с Герон обжигали друг друга пылающими взглядами, разъяренные, словно львицы.

– Я не хочу отправляться в ад, – подал голос Афа.

– Ты что, угробить нас хочешь? – уже тише сказала Герон.

– Ты не обязана идти.

– Тогда ты угробишь себя, – снова взвилась партиалка. – А если ты – ключ к отмене срока действия, то это одно и то же.

– Значит, пошли с нами, – улыбнулась Кира. – Мы справимся, Герон, клянусь. Все, что делал Совет, каждая формула, которой они пользовались, любой геном, когда-либо созданный ими, – все это где-то там: ждет, что мы его отыщем. И мы найдем, и вернемся с этими знаниями, и спасем всех. Обе стороны.

– Обе, – буркнула Герои. Она глубоко вздохнула. – Нас или людей. Тогда рви когти, милая, потому что, если будет выбор «либо – либо», уверяю тебя: это будем мы. – Партиалка развернулась и вышла, гордо подняв голову. – Если идем, так пошли: каждая минута, что мы тут прохлаждаемся, – это еще одна смерть дома.

Кира тоже глубоко вздохнула, все еще переполняемая адреналином. Афа, глядя вослед Герои, громко высказался:

– Мне она не нравится.

– Это наименьшая из ее проблем, – устало произнесла Кира и повернулась к Сэмму: – Ты был чудовищно молчалив все это время.

– Ты знаешь мое мнение: я верю тебе.

Кира почувствовала, как подступают слезы, и поспешно вытерла глаза рукавом.

– Почему? – она шмыгнула носом. – Я часто бываю неправа.

– Но если есть хоть мало-мальски возможный путь к цели, ты сдвинешь горы, чтобы пройти этим путем.

– Послушать тебя, все так просто.

Сэмм выдержал ее взгляд.

– Просто – не значит легко.

– Надо сперва позвонить домой, – вступил Афа. – Тот парень, с которым ты все разговариваешь, – надо сообщить ему, что мы задерживаемся.

– Нет, – отрезал Сэмм, вставая. – На нас только что напали. Понятия не имею, был ли у них тут сторожевой пост, или они шли за нами, но так или иначе мы в большей опасности, чем думали, и не можем позволить, чтобы кто-то еще знал, что мы даже просто живы, а тем более, что продолжаем поход.

– Но нам не обязательно говорить, где мы, – попробовал спорить Афа. – И можно использовать кодовые имена. Например, Морторк – это тоже тип отвертки.

– Нет, – решительно произнесла Кира. – Все, что мы скажем, будет избыточным, будет подсказкой. Мы выступаем, и выступаем тайно. – Она посмотрела на экран в руках, потом засунула его в рюкзак. – И прямо сейчас.

Глава двадцать седьмая

Руины аэропорта имени Джона Кеннеди были окружены широким кольцом плоской, без единого бугорка, взлетно-посадочной полосы. При подготовленной атаке на бронемашинах это пространство преодолевалось легко, но таковых в мире почти не осталось, а у боевиков доктора Морган не было вовсе. Голос удерживал аэропорт против Сети с горсткой наводчиков и снайперов, а теперь повстанцы и Сетевики вместе готовились оборонять его от партиалов.

Маркус, нервничая, ступил на открытое пространство, молясь, чтобы обороняющиеся распознали в нем человека. И чтобы они вообще стали заморачиваться распознаванием.

Подъездная автострада аэропорта была взорвана вместе с 8-м терминалом, чтобы лишить наступающих последних укрытий. Направившись прямо к терминалу 7, Маркус видел в тени снайперов, которые медленно «вели» его прицелами.

– Стой там, – скомандовал голос. Маркус остановился. – Брось оружие.

– У меня его нет.

– Тогда брось все остальное.

Багаж парня был невелик: только рюкзак твердокаменных конфет и пара бутылок воды. Он поставил их на землю и отступил, протянув пустые руки.

– Повернись кругом, – поступила команда. Маркус снова подчинился.

– Только худой подросток-мексиканец, – прокричал он. – Ой, постойте! я забыл. – Он вытащил из кармана джинсов сложенный листок бумаги и огрызок карандаша, поднял их, показывая, и аккуратно положил рядом с рюкзаком.

– Ты что, смеешься над нами? – буркнул голос.

– Ага.

Последовало долгое молчание, но, наконец, Маркус увидел в дверях человека, жестами приглашавшего его войти. Парень потрусил туда, обнаружив внутри солдат Сети, ждущих за пулеметами. Он нервно оглядел их.

– Ребята, вы ведь люди, правда?

– До последней бьющей партиалов клеточки, – усмехаясь, проворчал солдат. – Ты Деларозин?

– Что?

– Сенатор Делароза, – пояснил вояка. – Ты работаешь с ней? У тебя сообщение?

Маркус нахмурился:

– Погодьте, она что, до сих пор… – Он вспомнил встречу с Деларозой в лесу, когда они с Хару отступали под натиском первой волны партиалов, а бывшая арестантка пряталась в лесу, расстреливая разведотряды наступавших. – Она до сих пор сражается с партиалами?

– При полной поддержке Сети, – подтвердил солдат. – И чертовски хорошо сражается.

Маркус задумался над его словами; в его воспоминаниях она больше была террористкой, чем борцом за свободу. «Думаю, мы дошли до той стадии, когда эти понятия сливаются, – подумал он. – Когда положение становится столь отчаянным, сгодится любой…»

«Нет, не пойдет, – решительно возразил он сам себе. – В конце войны мы не должны быть хуже, чем были в ее начале».

– Я просто парень, – сказал Маркус вслух. – Ни сообщения, ни доставки чего-то особенного, ничего.

– Укрытие для беженцев внизу, – проворчал первый солдат. – Постарайся не жрать слишком много, мы не такие богатые.

– Не беспокойтесь, я не останусь надолго. Я так понимаю, мне вряд ли удастся поговорить с сенатором Товаром?

Солдаты переглянулись, потом первый снова посмотрел на Маркуса.

– Мистер Мкеле взял за правило допрашивать всех новоприбывших. Можешь сперва поговорить с ним. – Они повели Маркуса через аэропорт, почти сразу же нырнув в систему подземных переходов, ведущих в разные стороны. Маркус удивился, увидев в подвале целый лагерь беженцев; как оказалось, не ему первому пришло в голову бежать сюда.

– А партиалы не знают, что вы здесь? – спросил парень. – Они бы что угодно отдали, лишь бы заграбастать это место.

– Посылали как-то пару разведотрядов, – признал солдат. – Пока нам удается быть большей морокой, чем мы заслуживаем.

– Долго это не продлится.

– С флангов их непрерывно беспокоит Делароза. И другая группировка партиалов. Так что пока их главным силам не до нас.

Маркус кивнул:

– Именно поэтому я здесь.

Солдат подвел его к маленькому кабинету и постучал. Маркус узнал голос Мкеле, приглашавшего войти. Провожатый открыл дверь:

– Новый беженец. Говорит, ему есть что сказать Сенату.

Мкеле поднял взгляд, и Маркус почувствовал короткую вспышку озорной гордости при виде удивления в глазах начальника службы безопасности. – Маркус Валенсио? – удивить человека, гордившегося тем, что он знал все, – действительно, впечатляющее достижение.

Гордость почти тут же сменилась волной отчаяния. Видеть Мкеле застигнутым врасплох было одним из самых пугающих признаков крушения старого порядка.

– Здрасьте, – немного смущаясь, Маркус зашел в комнату. – У меня… э… просьба. Прошение. Или, скорее, предложение, пожалуй.

Мкеле взглянул на солдата – в глазах службиста промелькнула неуверенность, – потом снова посмотрел на Маркуса и показал на стул.

– Садись.

Солдат вышел, закрыв дверь, а Маркус глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

– Нам нужно отправиться на материк.

Глаза Мкеле распахнулись, и Маркус вновь испытал чувство неприятного триумфа от того, что сумел удивить его во второй раз. Спустя мгновение Мкеле понимающе кивнул:

– Ты ищешь Киру Уокер.

– Я бы не прочь ее найти, – признал Маркус, – но дело не в ней. Нам нужно послать группу на север, в город под названием Уайт-Плейнс, и поговорить с партиалами, атакующими доктора Морган.

Мкеле молчал.

– Не знаю точно, что это за группировка, но уверен, что они против Морган. Их отряд несколько месяцев назад совершил налет на больницу, где держали Киру, – только благодаря этому мы смогли вытащить ее оттуда, пока они убивали друг друга. Теперь они снова нападают на силы Морганши: преследуют их вдоль всего пролива, что ясно показывает: они пытаются помешать ей.

– И ты думаешь, это делает их нашими друзьями…

– А равно Б, равно… слушайте, у Ариэли это изящнее получается, я так не умею. Но суть в том, что у нас общий враг, значит, мы можем рассчитывать на помощь.

Мкеле помолчал, внимательно глядя на него, потом медленно проговорил:

– Не скрою, нам в голову приходили похожие мысли, но мы не знали, как или где выйти на них. Ты уверен насчет Уайт-Плейнса?

– Совершенно уверен. Сэмм рассказывал нам про него: у них там ядерный реактор, снабжающий энергией больную область, и они расположились рядом, чтобы обслуживать его. Если сумеем добраться до них, что, конечно, будет нелегко, партиалы, скорее всего, не откажутся сотрудничать с нами, чтобы прекратить оккупацию, и, может быть, найти некоторые ответы, которые мы ищем, пока еще не поздно. Стоит попробовать: попытка – не пытка.

– Пытка – это именно то, чем ты закончишь, – мрачно произнес Мкеле. – Ты предлагаешь поход вслепую в глубь территории врага без единого шанса на успех. Тебя просто убьют.

– Потому-то я и пришел к вам, – улыбнулся Маркус. – Я не Кира и не готов возглавить подобную экспедицию, просто пришел поделиться мыслями.

– Чтобы, когда кто-то неизбежно погибнет, это был я, а не ты, – невесело усмехнулся Мкеле.

– В идеале не погибнет никто. Но вы можете строить планы на жизнь, как считаете нужным. Со своей стороны могу лишь порекомендовать вам дожить до успеха.

Мкеле побарабанил пальцами по столу; удивительно мирской жест придал суровому мужчине чуть больше человечности.

– Год назад я бы велел наказать тебя за безрассудство, – признался шеф разведки. – Сегодня мы уже готовы хвататься за самую безумную идею. – Мкеле выпрямился. – У меня есть отряд солдат, готовый выступить на материк, и теперь, когда ты дал четкую цель, мы можем спустить курок. Кроме того, нам, судя по всему, нужен медик и кто-то с опытом работы за линией фронта.

– И, полагаю, вы ищете добровольцев?

– Это Сеть безопасности, – без улыбки ответил Мкеле. – Здесь не ждут добровольцев. Вы выступаете утром.

Глава двадцать восьмая

Кира с товарищами покинули инфоцентр на рассвете, как можно туже забинтовав раненую ногу Афы и поддерживая его на протяжении двух миль по залитым тухлой водой улицам. Лодка ждала их на том же месте, и они молча поплыли к лошадям: Сэмм греб сильными размашистыми движениями, а девушки следили за нависавшими над рекой-дорогой деревьями, высматривая признаки засады. Одиночная собака, стоявшая на мосту, проводила их взглядом, но не говорила и даже не лаяла, так что Кира не могла сказать, стражепес ли это или обычное одичавшее животное.

Лошади нашлись, живые и невредимые, но страшно перепуганные; Сэмму с Герои потребовалось несколько минут, чтобы успокоить и оседлать их. Кира сменила Афе повязку, и все вместе они взгромоздили гиганта в седло на Бур лачке, где он раскачивался и морщился от боли из-за перемены давления в поврежденном бедре. Кира прикусила губу от злости, что им приходится увозить Афу все дальше от дома, сердясь не на него и не на кого-то еще, просто от досады. «Я злюсь на тяжелую жизнь. Но Нандита учила меня иначе. “Если у тебя есть силы скулить, значит, есть силы и попытаться что-то сделать”».

Они прошли уже почти полпути от Лонг-Айленда до Денвера: до дома Афе оставалось целых два месяца. Два месяца, которых у них не было. Но оставить его они, очевидно, тоже не могли, и приходилось тащить его с собой, каким бы тяжелым ни было путешествие. «Кроме того, – рассуждала Кира, – если в лабораториях Денвера стоит еще одна компьютерная система, нам нужен Афа, чтобы получить к ней доступ. Он единственный, кто может это сделать.

Нам нужно лишь предпринять все возможное, чтобы он выжил».

Когда все сели на лошадей и были готовы выступать, Кира повела их не к шоссе, а к большой клинике на другой стороне улицы.

– «Больница Святого Бернара», – объявила она, прочитав покоробившийся указатель при въезде на парковку.

– Нам посмотреть антибиотики в аптеке? – поинтересовалась Герои. – Или в бочонках, свисающих с ошейников огромных собак^[23]?

– Мне все равно, лишь бы собаки были не говорящими.

Говорящие собаки все еще сводили Киру с ума, она даже видела их во сне прошлой ночью: ей снилось, что она живет вместе с ними, одичавшая и опустившаяся, отвергаемая и людьми, и партиалами. Она знала, что ненавидеть их было несправедливо с ее стороны: они не могли ничего поделать со своей природой, как и она – со своей. Кира заставила себя прекратить думать о них и зашла в больницу, показывая Сэмму, как отбирать нужные лекарства, пока Герои присматривала за Афой и лошадьми. Доверху набив ранец антибиотиками и обезболивающими, они двинулись на запад.

В отравленные пустоши.

Кратчайшим путем из города была железная дорога, пересекавшая шоссе-реку и уходившая прямо на юго-юго-восток по высокой насыпи, остававшейся на поверхности даже в самых затопленных местах. Они шли по ней многие мили, мимо станций и школ, мимо покосившихся старых домов и затопленных церквей, мимо осыпающихся высоток и заросших лесом газонов, через вышедшую из берегов реку. Железнодорожная колея была прямой и в основном сухой, но лошади не могли быстро идти по шпалам, и путники даже еще не достигли автострады, когда стало слишком темно, чтобы двигаться дальше. Укрылись в полуразвалившейся библиотеке, пустив лошадей попастись на высокой околоводной траве во дворе, а потом осторожно заведя их по наклонному въезду внутрь. Кира проверила Афе бинты, дала ему кучу болеутоляющих и прочистила рану, пока он спал. Герои наловила лягушек и ящериц в болоте за домом и зажарила на костре из стульев и журналов. Библиотечные книги подгнили и разваливались, в мире не осталось никого, кто стал бы их читать, но Кира проследила, чтобы ни одна не попала в огонь; это казалось неправильным.

Утром обнаружилось, что им совсем недалеко до 80-й автострады, той же широченной дороги, что вела их от самого Манхэттена и с которой они свернули на восточной окраине Чикаго, почти на сто миль восточнее. Путники вернулись на шоссе, которое оказалось выше и суше железной дороги и, конечно, гораздо удобнее для лошадей. Целый день по обе стороны пути тянулся казавшийся бесконечным город: здание за зданием, улица за улицей, развалины за развалинами. Пригороды сменяли один другой: Мокена, Нью-Ленокс, Джолиет, Рокдейл – их ничего не значащие теперь границы растворялись в едином мегаполисе. К наступлению ночи отряд достиг, наконец, окраин Минуки, дорога изогнулась к югу, огибая городок, и перед Кирой впервые предстала открытая прерия, простиравшаяся к западу. Горизонт здесь был ровным, словно бесформенным – океан пыли, травы и мочажин. Они переночевали в огромном оптовом магазине, в помещении, бывшем, как поняла Кира, старым кафе для дальнобойщиков, с полуночи слушая грозу, яростно барабанившую по широкой металлической крыше. Рана Афы не стала лучше с прошлого вечера, но, по крайней мере, не стала и хуже. Уютно свернувшись на скатке, Кира почитала в лунном свете триллер, захваченный в библиотеке. «Оно конечно, этого парня преследуют демоны, – думала девушка, – но он хотя бы может принимать теплый душ каждое утро».

Девушка заснула, уткнувшись носом в книжку, а проснулась плотно закутанной в одеяло. Сэмм, уставившийся в окно, на мгновение оторвался от созерцания солнца, всходившего над городом, а потом снова отвел глаза к светлеющему небу.

Кира села, потянув спину и плечи, с хрустом размяла затекшую шею.

– Доброе утро! Спасибо за одеяло.

– Доброе утро, – Сэмм не отрывал глаз от окна. – Пожалуйста.

Кира встала, замерев с одеялом в руках, потом повесила его на ближайшие стулья и присела на корточки, открывая рюкзак. Герои и Афа спали, поэтому она говорила вполголоса:

– Что хотим сегодня на завтрак? У меня есть вяленая говядина, еще раз вяленая говядина с неотличимо другим вкусом и… арахис. Все времен до Эпидемии, взятое в том городке в Пенсильвании. – Девушка снова заглянула в рюкзак. – У нас заканчивается еда.

– Надо пошарить в городе, пока не вышли, – предложил Сэмм. – Отравленные пустоши уже близко, и я не уверен, что чему-либо, найденному там, можно доверять.

– Мы проходили магазин вечером, – вспомнила Кира, выставляя все три упаковки на стол рядом с Сэммом. Потом села за дальний конец стола и открыла орешки. – Можем сгонять туда, пока не выступили, а пока – налетай.

Сэмм посмотрел на еду, выбрал наугад пакетик сублимата и надорвал его. Внимательно понюхав содержимое, вытащил черный перекрученный жгут мяса, твердый, как подошва.

– Что нужно сделать с мясом, чтобы оно оставалось съедобным двенадцать лет?

– Смотря что считать «съедобным». Ты теперь целый день будешь это посасывать, пока оно не размякнет.

Парень оторвал полоску, длинную и тонкую, будто кнут, и до смешного жесткую.

– Придется это варить, – решил он и бросил мясо обратно в рюкзак. – И все равно: съедобная пища, которой почти столько же лет, сколько нам. Эта корова, возможно, действительно была нашей ровесницей, и ее зарезали еще до того, как проросло вон то дерево. – Сэмм показал на двенадцатифутовый тополь, проросший сквозь потрескавшийся асфальт на парковке. – А мы все равно можем есть ее мясо. Сегодня у нас нет ничего, что позволило бы хранить пищу так долго. И, возможно, уже никогда не будет.

– Не уверена, что мы захотим, – усмехнулась Кира. – Даешь свежую риверхэдскую^[24] ветчину каждый день!

– Просто… – Сэмм задумчиво помолчал. – Все одно к одному. Машины, которые не ездят. Самолеты, которые уже никогда не полетят. Компьютеры, которые мы едва можем использовать, а куда уж сделать заново. Словно… время потекло вспять. Мы – пещерные археологи на руинах будущего.

Кира ничего не ответила, занятая пережевыванием орешков; солнце выглядывало из-за хребтов и пиков города за ее спиной. Она сглотнула и проговорила:

– Прости, Сэмм.

– В том нет твоей вины.

– Я не про возврат в пещеры и не про мясо, и… Прости, что я на тебя так взъелась. Прости, что наговорила такого, отчего ты взъелся на меня.

Он следил за солнцем, ничего не говоря, а Кира пыталась – безуспешно – «прочитать» его по Связи.

– Ты тоже прости меня, – наконец проговорил он. – Я не знаю, как это исправить.

– Мы на войне, – ответила Кира. – И даже не на войне, в которой можем победить: люди и партиалы убивают друг друга, и самих себя, и все, на что нипосмотрят, потому что это единственный известный им способ решения проблем. «Если не будем сражаться, то умрем». Что нам надо понять, так это то, что мы все равно умрем, даже сражаясь, но мы не хотим в этом признаваться – слишком страшно. Легче вернуться к привычной схеме ненависти и мести – дескать, так мы хоть что-то делаем.

– Я не испытываю к тебе ненависти, – негромко сказал Сэмм. – Хотя было дело – когда ты захватила меня в плен, когда, очнувшись и впервые увидев тебя, я понял, что все ребята из моей группы убиты. Передо мной была ты, и я возненавидел тебя сильнее, чем думал, что способен. Прости и за это тоже.

– Все в порядке. Я тоже не совсем уж невинна, – Кира улыбнулась. – Нам всего-то и нужно, что послать каждого человека и каждого партиала в смертельно опасное путешествие через весь материк – и они быстро научатся доверию и взаимопониманию.

– Я рад, что нашлось такое простое решение, – Сэмм не улыбнулся, но Кире показалось, она почувствовала дуновение улыбки по Связи. Она закинула в рот еще горсточку арахиса.

– Ты именно об этом мечтаешь, да? – спросил Сэмм.

Кира недоуменно взглянула на него.

– О едином мире, – пояснил парень, по-прежнему не отрываясь от окна. – О мире, где партиалы и люди живут в согласии. – Он слегка скосил глаза в ее сторону.

Кира кивнула, тщательно пережевывая орехи. Именно этого она и хотела, с тех пор… с тех пор, как узнала свою истинную природу. Партиалка, выращенная людьми, связанная с обеими расами, но не принадлежащая по-настоящему ни к одной из них.

– Иногда мне кажется… – начала она и осеклась. «Иногда мне кажется, для меня это единственная возможность стать своей. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, не принадлежу сейчас, но если обе стороны объединятся, я больше не буду чужой. Просто одной из многих». Она вздохнула, стесняясь произнести это вслух. – Иногда мне кажется, это единственный способ спасти всех, – тихо произнесла она. – Объединить их.

– Это посложнее будет, чем просто вылечить наши болезни.

– Знаю, – согласилась Кира. – Мы найдем лаборатории «ПараДжена», найдем их планы и формулы, мы вылечим РМ и срок действия, и все остальное, но это не будет иметь никакого значения, потому что наши народы так и не начнут доверять друг другу.

– Однажды им придется это сделать. Когда дойдет до выбора: доверять или вымереть, доверять или исчезнуть без следа, все поймут, что нужно сделать, и выберут правильно.

– Вот это я люблю в тебе, Сэмм! Твой неисправимый оптимизм.

Первые несколько дней дорога была прямой и ровной, даже слишком. Слева и справа проползали фермы, вновь отвоеванные прерией и стадами одичавших лошадей и коров, но каждый новый пейзаж казался копией предыдущего, одна и та же ферма словно повторялась бессчетное число раз, и в итоге Кире стало казаться, что они вовсе не движутся. Порой с юга подходили петли реки Иллинойс, достаточно близко, чтобы увидеть их с дороги, и Кира стала отсчитывать путь по ним. Шли медленно, давая лошадям время наесться и напиться и непрерывно пичкая Афу лекарствами. Рана заживала плохо, и Кира из кожи вон лезла, чтобы поднять ему настроение.

Через три дня пути после окончательного расставания с Чикаго отряд дошел до слияния двух рек; перейдя Рок-Ривер, они оказались в городке Молин, подтопленном, но проходимом, но при виде следующей реки Кира похолодела. Это была Миссисипи, и мостов через нее не осталось.

– Нехорошо, – пробормотала Кира, осматривая широкий поток. Она слышала о Миссисипи – реке шириной более мили. Здесь она была уже, но все равно в самом широком месте разливалась на полмили, если не больше. Слишком далеко, чтобы могли доплыть лошади, тем более с Афой.

– Думаете, это из-за войны или по естественным причинам?

– Трудно сказать, – признался Сэмм.

Герои фыркнула:

– А это имеет значение?

Кира еще раз посмотрела на могучее течение, вздохнув:

– Наверное, нет. Что делаем?

– Без моста Афу мы не переправим, – заявил Сэмм. – Плюс замочим рацию – не верю я в ее «водонепроницаемость». Предлагаю пойти вдоль берега реки, пока не найдем уцелевший мост.

– На север или на юг? – поинтересовалась Герои. – Сейчас этот вопрос особенно важен.

– Судя по нашей карте, мы пока чуть севернее Денвера, – сказала Кира. – Пойдемте на юг.

Они завернули лошадей, Кира шепотом подбадривала Бобо и мягко похлопывала его по шее. Берег реки сам по себе был непроходимым, не только вдоль уреза воды, но и на расстоянии нескольких ярдов, а порой и четверти мили от него. Он был то слишком крутым, то заболоченным, то густо заросшим деревьями, а чаще – все сразу Они выбрали узкое шоссе, по которому продвинулись насколько смогли, хотя не раз обнаруживалось, что дорога опасно сближалась с рекой и падала в нее, подмытая неумолимым потоком. Когда шоссе отвернуло в сторону, нашли новое, но и здесь повторялась та же история, порой даже хуже.

Первый попавшийся им мост вел в большой город, самый крупный из увиденных ими после Чикаго, но был разрушен, как и предыдущий. На второй день они попали в ловушку: дорога ушла под воду, с одной стороны текла Миссисипи, а с другой путь перегораживало озеро, – и им пришлось вернуться на несколько миль назад. Дальше пошли болота, шириной больше мили от края до края, может, и больше двух, хотя Кира не могла сказать, насколько ее оценки были точными, а насколько навеяны бесполезным раздражением. Болота выглядели чрезвычайно живописно: полные птиц, цветов и светлячков, лениво круживших над топью, – но были совершенно непроходимыми. Пришлось искать новую дорогу, молясь, чтобы она вывела их к мосту, и идти на юг по ней.

Спустя два дня поисков они добрались до деревни Галфпорт, большей частью ушедшей под воду. Массивные каменные быки показывали, где располагался мост, некогда соединявший деревню с крупным городом на другом берегу, но, не считая нескольких балок, сиротливо выглядывавших из бурного потока, кроме быков от моста ничего не осталось. Кира выругалась, а Афа неуклюже заерзал в седле, морщась от боли.

Даже Чудачка, обычно пользовавшаяся остановками для того, чтобы поискать зеленые ростки, казалось, была слишком печальна, чтобы шевелиться.

– Судя по всему, мосты разрушены рекой, – заключил Сэмм. – Эти городки слишком малы, чтобы иметь военное значение, и ни в одном не стояло военных объектов. Думаю, река просто слишком… большая.

– Слишком большая, чтобы переправляться через нее, – добавила Герои.

– Но кто-то же пересек ее первым, правда? – спросила Кира. Она выслала Бобо шенкелями и подъехала к самому краю берега, как можно дальше вглядываясь в изгибающуюся полосу деревьев, уходящую на юг. – Я имею в виду: кто-то же должен был построить эти мосты, и кто-то переправлялся через реку и до этого.

– Но не с Афой, – произнесла Герои тоном, казалось, подразумевавшим, что им нужно бросить его ради успеха операции. Кира не удостоила ее даже гневным взглядом, правда, покосилась на Афу, который больпцчо часть времени спал, привязанный к седлу, поднимая и снова безвольно роняя голову в зависимости от того, чья сторона брала верх в борьбе болеутоляющего средства и неудобного положения.

– Можно построить плот, – предложила Кира. – Здесь полно деревьев, а если мы не испугаемся того затопленного города, то найдем где-нибудь брус и доски. Построив достаточно большой плот, сможем перевезти через реку лошадей и Афу.

– Течение гораздо сильнее, чем кажется, – заметил Сэмм, но Кира оборвала его.

– Знаю, – рявкнула она резче, чем намеревалась. – Именно поэтому мы не пробовали переплывать раньше, но какие у нас варианты? Время и так поджимает, даже без учета двухдневного крюка в неправильном направлении. Нам нужно на запад, так пойдемте же… на запад. Либо так, либо тащиться на юг еще пару недель.

– Ты права, – согласился Сэмм. – Но мы не станем вязать собственный плот, пока есть другие возможности, пока не убедимся, что у нас действительно нет другого выхода. Взгляните вон на тот городок: все они жили судоходством, транспортировкой грузов вверх и вниз по течению. Все, что нам нужно, это найти посудину, которая еще держится на плаву.

– Пока что все большие города попадались на том берегу, – насмешливо заметила Герои. – Если только ты не хочешь идти два дня обратно на север к Молину. Да и там я что-то не припомню залежей пригодных для плавания кораблей.

– Значит, двинемся дальше на юг, – заявил Сэмм, заворачивая Парю в сторону дороги. – Дошли досюда, сможем пройти и дальше.

– Это достаточная причина, чтобы идти дальше? – съязвила партиалка. – Мы делаем большие успехи в неудачах, как бы это не вошло в привычку…

– Ты знаешь, я не силен в сарказме.

Герои зарычала:

– Тогда я выражусь яснее: это глупо! Кира пришла сюда по своим собственным причинам, но я здесь из-за тебя. Я поверила тебе и стараюсь изо всех сил поддерживать эту веру в живых, но посмотри на нас: мы в болоте, затеряны в мертвой стране в ожидании нового нападения, или нового ранения, или нового отрезка раскисшей дороги, который обрушится в реку под нашими ногами.

– Ты лучшая из нас, – спокойно ответил Сэмм. – Уж ты-то выживешь.

– Я выживаю, поскольку достаточно умна, – отрезала Герои. – Поскольку не вляпываюсь в ситуации, в которых можно погибнуть, а, честно говоря, мы только в такой ситуации и находимся последние недели.

– Мы справимся, – вступила Кира. – Нужно лишь немного успокоиться.

– Я знаю, что справимся, – согласилась Герои. – Сколько бы я ни жаловалась, я не дура и понимаю, что мы сможем пересечь эту проклятую реку. Но я хочу услышать от тебя подтверждение, что это действительно необходимо.

Кира открыла рот, но Герои не дала ей говорить:

– Не от тебя. От Сэмма. И, пожалуйста, не говори, что все из-за вот этой, – она пренебрежительно махнула рукой в сторону Киры, – кем бы она ни была.

Сэмм посмотрел на Герои, затем – через реку.

– Этого мало, правда? Просто идти за кем-то, просто верить в кого-то благороднее, умнее, опытней тебя. Такими мы созданы, так сконструирован каждый партиал: выполняй приказы и верь командиру, – но этого мало. И всегда было мало. – Он снова повернулся к Герои. – Мы следуем за нашими командирами, и порой они побеждают, а порой – терпят поражение; мы делаем, что они скажут, и играем свою роль. Но теперь это наше решение. Наше собственное боевое задание. И когда мы закончим, это будет нашей победой или нашим поражением. Я не хочу проиграть, но, если так случится, я хочу иметь возможность обернуться назад и сказать: «Я сделал это. И проиграл. Только я и никто иной».

Кира слушала молча, изумленная мощью его слов и силой убежденности. Впервые Сэмм по-настоящему раскрылся, перестал прятаться за словами «Я верю Кире», и его принципы оказались весьма далеки от «Я готов поверить кому угодно». Он был здесь, потому что хотел принять свое собственное решение. Это действительно так для него важно? Такое действительно случалось настолько редко? И как это вообще могло повлиять на Герои, которая уже была столь неукротимо независимой? Кира могла быть партиалкой, как и они, но Сэмм обращался к чему-то в их с Герои коллективном опыте, чего, как осознавала девушка, она понять не могла. Два партиала пристально глядели друг другу в глаза, но Кире оставалось лишь догадываться, какими данными они обмениваются.

– Хорошо, – бросила Герои и направила лошадь за Сэммом, к югу. Батрачка пошла следом, а Кира в глубокой задумчивости замыкала шеренгу.

Миссисипи привела их к другим затопленным городкам и деревенькам, часто даже меньше Галфпорта: Даллас-Сити, Понтусаку, Ниоте. В Ниоте нашелся еще один бывший мост, который когда-то вел к первой значительной возвышенности, встреченной ими за последние недели: скалистому мысу и городку, называвшемуся Форт-Мэдисон. Деревня была в лучшем состоянии, чем последние три, и они побродили по ней, заходя так глубоко, как только позволяло сильное течение, ища хоть что-нибудь плавучее. Сэмм нашел конец барки, наклонно торчавший из реки, но ничего, что по-прежнему держалось бы на поверхности. Течение оказалось действительно намного сильнее, чем ожидала Кира, и она поспешила убраться из жуткой затонувшей деревни как можно скорее.

– Что ж, – с деланным воодушевлением объявила Герои, плюхаясь рядом с ней на траву. – Мы по-прежнему в тупике, но теперь еще и насквозь промокли. Не напомнишь, в чем тут прогресс?

– Не переживай, – ответила Кира. – Как бы жарко и грязно здесь ни было, ты обязательно найдешь, на что пожаловаться, буквально через минуту.

– Пошли обратно к лошадям и Афе, – предложил Сэмм. – Успеем пройти еще десять миль за сегодня, если двинемся сейчас же.

– Погоди, – воскликнула Кира, вглядываясь в затопленную деревню. Что-то пошевелилось. Она пристально всмотрелась, прикрывая глаза от солнечных бликов, плясавших на воде. Накатила волна, и что-то снова двинулось: большое, черное на фоне блестящей поверхности воды. – Барка шевелится.

Сэмм с Герои напрягли внимание, а Кира шепотом уговаривала их подождать, подождать, подо… как вдруг новая волна ударила в барку, и та еле заметно качнулась.

– Она все еще на плаву, – догадался Сэмм. – А я думал, затонула.

– Двигается слишком свободно для лежащей на дне, – подтвердила Герои. – Может, прочно привязана под водой?

– И если мы ее отцепим, – заключила Кира, – то, возможно, сможем использовать.

Сбросив оружие и тяжелые вещи, они пошлепали обратно в деревню, отталкиваясь и плывя всякий раз, когда становилось слишком глубоко. Течение сносило, но они придерживались защищенной стороны зданий, проворно продвигаясь крышами. Барка легонько покачивалась на волнах на самом дальнем от суши конце деревни. Забравшись на последний дом перед ней, они осмотрели ее с крыши.

– Точняк, движется, – подтвердила Кира. – Стоит только перерезать то, что ее держит, и она выскочит на поверхность и уплывет куда глаза глядят.

– Нужно привязать ее за что-нибудь еще более длинной веревкой, – сказал Сэмм. – Все равно тому, кто туда полезет, потребуется страховка.

– Раз-два-три-четыре-пять – я не стану здесь нырять! – заявила Герои. – Но я добуду вам веревку. Последнее здание, которое мы прошли, было хозяйственным магазином. – Она скользнула в воду, Кира последовала за ней, не желая никого – даже того, кому она не полностью доверяла, – отпускать в одиночку в затопленный разрушающийся дом. Оттолкнувшись от стены, девушки почувствовали, что их сносит течением, утаскивая на юг между домами, как бы они ни старались плыть на восток, чтобы зацепиться за один из них. Герои едва успела ухватиться одной рукой за ржавую водосточную трубу и потянулась к Кире другой, ловя ее, когда та проплывала мимо. Кира нащупала ногами что-то твердое, возможно, крышу легковушки или кабины грузовика, и оттолкнулась от него, а Герои потащила ее к магазину. Схватившись за подоконник и возблагодарив судьбу, что из рамы не торчали обломки стекла, Кира нырнула и заплыла в помещение.

Между потолком и водой оставалось около фута воздуха; легкое дуновение и проблеск света доказывали, что он сообщался с внешней средой через по меньшей мере одну дыру в крыше. От влажности потолок и видимая часть стен покрылись мхом; Кира откинула несколько комков со своих волос. За ее спиной всплыла Герои.

– Похоже, река тут хорошенько все вымыла, – заметила Кира, оглядывая стены, с которых течение унесло большую часть гипсокартона и все, что когда-то к нему крепилось.

– Должно быть что-то внизу, – уверенно сказала Герои, и они перебрались к длинной южной стене: здесь то, что они искали, как и их самих, меньше сносило течением. Герои нырнула первой, оставаясь под водой так долго, что Кира всерьез забеспокоилась. Наконец партиалка вынырнула и, убрав угольно-черные волосы с лица, объявила: – Веревки нет. Но, кажется, я нашла какую-то цепь.

– Давай посмотрю, – предложила Кира и, держась за стену, погрузилась в воду. Она попыталась открыть глаза, но в помещении оказалось слишком темно, а вода была слишком мутной, чтобы что-нибудь разглядеть. Нащупав нечто тяжелое, свернутое кольцами, более скользкое, чем веревка, но более гладкое, чем цепь, девушка попыталась поднять это. Оно сдвинулось, но было все-таки слишком тяжелым, чтобы вытащить его наверх. Кира выскочила на поверхность, хватаясь за стену:

– Кажется, я нашла шланг.

– Прочности хватит?

– Должно хватить, если хватит длины.

Герои вытащила нож из ножен, раскрыла его и, зажав в зубах, нырнула. Почти минуту спустя выскочила на поверхность с ножом в одной руке и свободным концом шланга в другой.

– На сколько ты можешь задерживать дыхание? – изумилась Кира.

– Биологически совершенна, – бросила Герои. – Сколько раз повторять. На, держи, другой конец пока привязан к полке хомутиком.

– Возможно, только поэтому он еще здесь, – пробормотала Кира в спину ныряющей Герои. Та вынырнула чуть погодя, кивнув: готово. Кира начала как можно старательнее сбухтовывать шланг, но остановилась на двадцатом витке.

– Тут должно быть не меньше сотни футов.

– Тогда пошли, – ответила Герои, хватая отрезок шланга, а Кира нырнула обратно в окно. Вынырнула она намного южнее, чем планировала, и тут же стала искать глазами Сэмма, наблюдавшего с крыши. Ей показалось, или парень улыбнулся, увидев ее? Конечно, он беспокоился, почему их так долго не было видно, но Кира внезапно поймала себя на том, что надеется: главным образом он волновался за нее, лично, а не просто за успех или неуспех поисков веревки.

Прогнав эту мысль прочь, она подняла над водой один конец своего трофея.

– Шланг! – выкрикнула она одно слово, запыхавшись от борьбы с течением. Наконец ей удалось добраться до крыши, и Сэмм втащил ее наверх. Следом вылезла Герои, и близко не уставшая так, как Кира. Сэмм вытянул из воды петли шланга, сбухтовав его на заросших мхом досках, и махнул рукой через затопленную деревню в сторону берега, где, внимательно наблюдая за ними, стоял Даг, конь Герои.

– По-моему, это лучшее место, чтобы вытащить ее на берег, – объяснил парень. – Путь вроде бы свободен; конечно, это зависит от осадки барки, но она кажется плоскодонной. Вернемся к ней и привяжем один конец шланга за… – Он задумался, изучая выступавшие над водой части домов. – За тот фонарный столб. Я могу доплыть отсюда, привязать шланг, обрезать то, что там удерживает барку, затем отбуксируем ее на берег.

– Вот так вот просто? – удивилась Кира.

– Если барка не привязана железной цепью, то да. Задачей потруднее будет вывести ее, нагруженную лошадьми, обратно на реку, не столкнувшись со всеми этими домами.

– Подозреваю, мы станем первыми, кто попытается пришвартоваться с той стороны Главной улицы, – не сдержала яда Герон. – Не думаю, что они строили деревню в расчете на свободный проход барж между домами.

– Будем отталкиваться от столбов, – предложила Кира, – сопротивляясь могучему течению Великой Миссисипи, сносящей мосты и города.

– Вот так вот просто? – спросил Сэмм. Подняв взгляд, девушка обнаружила на его лице улыбку: неуверенную, словно парень впервые пробовал улыбнуться. Она улыбнулась в ответ.

– Да, так просто.

Разумеется, все оказалось не просто. Сэмм едва дотянулся до барки шлангом, привязанным к фонарному столбу, и даже когда они передвинули узел почти на самый кончик, течение оказалось слишком сильным, чтобы нырять к швартовочным канатам – не к одному, как они думали, а к пяти. Привязав шланг к барке, Сэмм пробыл в воде почти полчаса, перерезая канаты, лишь ненадолго всплывая за глотком воздуха. Кира с трудом могла видеть парня, но он побелел и дрожал от холода. Каждый раз, когда он нырял, девушка задерживала дыхание вместе с ним, проверяя, как долго она выдержит, и каждый раз он, казалось, погружался все на дольше. Время тянулось невыносимо, пока в итоге Кира не уверилась, что он утонул. Внезапно барка накренилась, закачалась, не сдерживаемая более обрезанными канатами, но Сэмм по-прежнему не показывался. Кира досчитала до десяти. Ничего. Она зашла в воду, снова сосчитав до десяти, до двадцати, и вскоре Герон уже плыла рядом с ней, держась за садовый шланг, натянутый почти до предела прочности. Барка снова закачалась, крутясь и ударяясь о стены домов, и из воды вынырнул Сэмм, судорожно хватая ртом воздух. Кира подхватила его, удерживая голову над водой.

– Готово, – прошептал он, стуча зубами. – Давайте вытягивать.

– Сперва нужно согреть тебя, – возразила Кира. – У тебя переохлаждение.

– Шланг лопнет, если мы промедлим еще немного, – бросила Герои.

– Он может умереть! – настаивала Кира.

– Со мной все будет в порядке, – успокоил ее дрожащий Сэмм. – Я партиал.

– Скорее на мелководье, – скомандовала Герои. – Иначе все окажется впустую.

Они поплыли обратно, держась за шланг. Кира не спускала глаз с Сэмма, моля, чтобы его дрожь не перешла в припадок. Добравшись до глубины, где можно было стоять, она растерла ему грудь и спину быстрыми яростными движениями, которые скорее успокоили ее совесть, чем улучшили его состояние. Дотронувшись до него, ощутив под руками крепкие контуры его грудных мышц, девушка испытала еле заметное волнение, показавшееся настолько диким, неуместным, что она почти мгновенно отдернула руки, шокированная нелепостью своей реакции. Она врач, а не школьница, и способна прикоснуться к груди мужчины, не испытывая дрожи в коленках. Сэмма все еще трясло, зубы стучали от холода, и она снова стала растирать его, чтобы дать закоченевшему телу хоть немного тепла. Мгновение спустя все трое схватили шланг и начали тянуть барку по затопленной улице. Афа апатично наблюдал за ними с берега, слишком одурманенный обезболивающими, чтобы встать. Барка медленно заскользила к ним; когда они выбрали около двадцати футов шланга, Кира отвязала его от столба и прошлепала к следующей страховочной точке, закрепив его там, и лишь затем продолжив буксировку. Судно скреблось о стены домов, зацепившись за один так крепко, что Герои пришлось подплыть, чтобы освободить его подвернувшейся под руку доской. Лишь более двух часов спустя они подтащили барку настолько близко к берегу, чтобы в нее можно было завести лошадей, хотя тянуть пришлось едва ли триста футов^[25].

Они снова привязали барку, едва не упустив ее, когда оборвался шланг. Сэмм обмотал упавший конец вокруг руки, а другой вцепился в кирпичную стену, покраснев от натуги и боли, пока девушки кое-как ловили и закрепляли лодку. Тяжелая деревянная дверь, сорванная с ближайшего дома, послужила трапом, по которому они одну задругой завели лошадей – Кира тянула их, приговаривая ласковые слова, а Сэмм с Герои направляли животных с боков, чтобы те шли вереницей, не нарушая порядка. Сэмм еще дрожал, и эта дрожь передалась его коню, Паре, который начал нервно бить копытами, пятиться и в итоге расколол дверь. Они, как могли, успокоили его и успели втащить на барку, пока дверь не разломалась окончательно, но Чудачке пришлось искать новый трап. Осунувшийся вялый Афа зашел на барку последним, вцепившись могучими руками в рюкзак, словно в огромный спасательный круг.

– Я не могу оставить рюкзак, – бормотал он. – Мне нельзя оставлять рюкзак.

– И не оставите, – заверила его Кира. – Просто сидите здесь и не двигайтесь, и все будет хорошо.

Герои отвязала канаты и поспешила на свое место на носу лодки, добежав как раз вовремя, чтобы схватить доску и оттолкнуться ею от ряда домов, на которые их сносило течением. Сэмм находился рядом с ней, его руки были все еще белыми от холода. Кира стояла в центре, пытаясь успокоить лошадей, те негромко ржали от возбуждения, взволнованные неустойчивостью барки, подскакивавшей вверх-вниз и раскачивавшейся, чего земля никогда не делала, а когда лодка ударилась о стену хозяйственного магазина, пришли просто в ужас.

– Берегись домов! – прокричала Кира, удерживая взбесившегося Бобо, пытавшегося убежать.

– Иди к черту! – огрызнулась Герои сквозь крепко сжатые зубы, изо всех сил направляя неповоротливую барку, теперь уже полностью находившуюся во власти стремительного течения, в сторону от очередного надвигавшегося строения. Поток тянул их одновременно к домам и на середину реки, не быстро, но с неумолимой силой; это не была бурная горная речка, но Кира осознала, что даже ленивая равнинная река, достигая таких размеров, приобретает невероятный запас энергии. Сэмм подбежал к Герои на корму, вдвоем им удалось удержать лодку от удара об угол последнего дома, и вот они уже на свободе: позади осталась затопленная деревня, мусор, громоздившийся кучами на берегу, постройки, хоть как-то прикрывавшие их от сильного течения. Барка медленно крутилась на воде, лошади фыркали и дергали головами от страха. Сэмм бросился помогать Кире удерживать их, но Герои осталась у борта, стараясь все время держаться в той части барки, которая в данный момент оказывалась «носом».

– Отмель, – закричала она, падая на колени и хватаясь за борт для опоры, а лодка вздрогнула от внезапного столкновения, заставив Киру зашататься, ища равновесие. Афа упал на бок, закрывая глаза и еще крепче сжимая рюкзак. Сэмм и Кира разделились, каждый удерживал поводьями двух лошадей, разводя их на несколько шагов друг от друга. Оттолкнувшись от отмели, барка закрутилась в противоположном направлении и недолгое время даже плыла прямо. Кира нашла устойчивую позицию, покрепче перехватила поводья, но тут снова раздался крик Герои, в этот раз еще отчаяннее: —Упавший мост!

– Что? – заорала Кира.

– Держитесь! – скомандовала партиалка, и внезапно барка налетела на искореженные стальные опоры – едва выступающие над водой, но несокрушимые. Лошади завизжали, и лодка завизжала вместе с ними, скрежеща металлом по металлу. Барка опасно накренилась, затем тяжело, неуклюже перевалилась на другой борт, сползая с рухнувшего моста. Кира сражалась со взбесившимися животными.

– Нужно рулить, – крикнула она.

– Да мы рулим, – отозвался Сэмм, – только не думаю, что сейчас от этого есть хоть какой-то толк.

– Еще один! – объявила Герои, и Кира крепко схватилась за борт. Лодка подскакивала на воде, выбивая фонтаны брызг, днище ходило ходуном. Теперь их вынесло на середину реки, на глубину и в самое сильное течение, Кира в замешательстве смотрела, как оно тянет барку прямо по дорожке из обломков моста. Их трясло на волнах, как поплавок, подкидывая взад и вперед с камня на камень, с балки на балку. Раздался особенно страшный удар, Кира в панике оглядела лодку, ища, что сломалось. Герои, на четвереньках пробиравшаяся по полу, разгневанно подняла голову: – Мы набираем воду!

– Чудесно, – съязвила Кира. – Выброси ее обратно!

Герои ошпарила ее гневным взглядом, но схватила доску и попыталась заткнуть пробоину в борту, к счастью, не в днище, иначе, как подумала Кира, они бы уже затонули. Доска не особо помогала, и Герои, плюнув, попыталась приспособить ее в качестве руля. Барка не обратила на «руль» ни малейшего внимания, продолжая плыть туда, куда велела река. Их снова тряхнуло, и Кира снова вскрикнула, увидев, как днище затряслось и пошло мелкой рябью у нее под ногами. «Оно не должно так себя вести».

– Днище дрожит, – пискнула она.

Сэмм крепко удерживал свою пару лошадей, хотя казалось, они готовы разорвать его надвое.

– Дрожит или коробится?

– По-моему, это было просто… – Кира не успела закончить, потому что барка налетела на очередное препятствие, и металл протестующе застонал от неожиданной деформации.

– Коробится, – заключила Герои, упираясь своей доской в пол для равновесия. – Добром это не кончится.

– Насколько все будет плохо, – спросила Кира, – при условии, что мы в итоге все-таки доберемся до того берега?

– Плохо, – сказала Герои. – Мы потеряем часть снаряжения, возможно, большую часть. Лошадь, если нам не улыбнется удача, Афу, если улыбнется.

– Мы не потеряем Афу, – заявил Сэмм. – Я сам потащу его к берегу, если потребуется.

– Потребуется, – кивнула Герои. – Это ржавое корыто разваливается у нас под ногами, а река делает все возможное, чтобы ускорить процесс.

– Постарайся направить нас ближе к берегу, – предложила Кира.

Герои воззрилась на нее широко раскрытыми, будто от удивления, глазами:

– А что я, по-твоему, пытаюсь сделать, черт побери?

– Сейчас не пытаешься, – прорычала Кира.

– Надеюсь, ты умеешь плавать, – партиалка, обдав ее ледяным взглядом, снова кинулась к борту, – потому как Сэмм будет спасать Афу, а я тебя точно спасать не стану. – Она вновь погрузила доску в воду, сдерживая вращение лодки, но не в силах придать ей хоть сколько-нибудь определенное направление. Они едва не налетели на мыс на правом берегу, но то же течение, что оттащило их от восточного берега, теперь не давало им приблизиться к западному; даже когда они наконец-то выбрались из поля обломков, барка скрипела и набирала воду, подхваченная могучим потоком. Вода уже плескалась у Кириных ног; река повернула к югу, и девушка увидела, что она делает широкую U-образную петлю, прежде чем снова повернуть на восток.

– Так держать! – крикнула она Герои. – Река на повороте может выбросить нас на отмель на том берегу!

– Там не отмель, а пристань, – объявил Сэмм. – И нас не выбросит, а шмякнет.

– Просто… спасай Афу, – ответила Кира, не спуская глаз с берега. Река двигалась удивительно медленно для обладательницы такой невероятной мощи, и, казалось, прохождение поворота отняло целую вечность. Кира волновалась, наберут ли они достаточный импульс, чтобы пересечь поток, но вскоре правый берег стал ближе, их протекающая барка поворачивала по чуть более широкой дуге, чем река. «Мы высадимся, – подумала она. – Прямо в центре этого города». Теперь она увидела его: дома и доки за заросшей набережной, скрытые деревьями и высокими зарослями тростника. Город, казалось, специально располагался в удобном месте для перехватывания приносимых рекой предметов, Кира даже задумалась, не возник ли он именно с этой целью. Однако с приближением берега ее мысли переключились на более насущные темы: надежда на удачную высадку сменилась уверенностью, что они разобьются о причал, поднимающийся из воды им навстречу. Он был затоплен, как и в большинстве приречных городов, и Кира поняла, что инерция вынесет их прямо на хаотичное нагромождение лодок, бревен и других обломков, зажатых в ловушке между старыми магазинами и жилыми домами.

– Мы не можем выбрать другое место для столкновения? – спросила она.

– Нет, не можем, – огрызнулась Герон, вставая и перекидывая доску на другую сторону. – Спаси, что получится.

Она выхватила поводья Дата из рук Киры и, казалось, готовила лошадь к прыжку через борт лодки. Сэмм, поглядев на приближающееся препятствие, бросил обе упряжи и побежал к Афе. Перепуганные лошади скакнули назад, и из-за внезапного смещения центра тяжести барка сильно накренилась, сбивая Киру с ног, Батрачку просто выбросило за борт. Кира вцепилась в поводья Бобо, пытаясь удержаться, но тут барка с грохотом налетела на кучу обломков и смялась, словно моделька из фольги. Девушка упала, и река сомкнулась над ней.

Глава двадцать девятая

Вода зашлепала о борта лодки, едва они оттолкнулись от причала. Маркус вцепился в ограждение на палубе некогда роскошной яхты, переделанной солдатами Сети, с баком, заполненным чистейшим бензином, какой только они смогли сделать. Их было десять, не считая Маркуса и сенатора Вульфа – правда, все называли его коммандером Вульфом, и Маркус не мог не признать, что здесь, среди солдат, он был куда больше в своей стихии, чем среди политиков.

Они отчалили от крайней юго-западной оконечности Лонг-Айленда, от грузовой пристани со зловещей вывеской «Могильная бухта»^[26]. Маркус старался не слишком задумываться о значении названия.

План их был прост. На Манхэттене могли попасться враждебно настроенные партиалы, но из всего, что они узнали от Сэмма, следовало, что эта часть города была крайней точкой, докуда они заходили на юг, слишком занятые обороной редких застав в штатах Нью-Йорк и Коннектикут. Коммандер Вульф проложил курс через Нижнюю Нью-Йоркскую бухту, за многие мили от любых возможных наблюдателей на Манхэттене, вдоль южного побережья Статен-Айленда к устью канала Артур-Килл. Оттуда им предстояло идти на север по развалинам Нью-Джерси, в идеале оставаясь за пределами видимости со стороны Манхэттена, вплоть до моста Таппан-Зи, а уже по нему перейти в штат Нью-Йорк к Уайт-Плейнсу. Если их увидят партиалы Морган, они покойники; если попадутся другой группировке партиалов в неправильное время или при неправильном освещении, или те просто окажутся не в настроении, – тоже покойники. Сетевики были вооружены до зубов, но Маркус понимал, что это не будет иметь никакого значения, если они нарвутся на отряд партиалов, не расположенных к беседе. Именно поэтому они делали такой огромный крюк, обходя возможные места встречи с ними.

Нижняя бухта оказалась коварным лабиринтом затонувших мачт, труб и антенн радаров, торчащих из воды подобно металлическому лесу, обросшему рачками и моллюсками. Лоцман – лучший из всех, кого они смогли найти на острове, – вел яхту, крепко вцепившись в штурвал руками с побелевшими от напряжения костяшками. Яхта и так была не самым маневренным судном, да еще вся система управления проржавела и поворачивалась со скрипом. Маркус пересек неширокую палубу – что потребовало больше храбрости, чем он осмеливался признаться, – и схватился за ограждение рядом с Вульфом, разглядывавшим проплывавший мимо остов затонувшего корабля.

– Пожалуйста, заверьте меня, что это не остатки ваших предыдущих операций.

– В какой-то степени так и есть, – откликнулся Вульф, – правда, эта операция провалилась двенадцать лет назад. Это последний крупный флот НАДИ, плывший на север, чтобы нанести удар по опорному пункту партиалов в штате Нью-Йорк – возможно, тому самому, в который мы направляемся сейчас, в Уайт-Плейнсе. Потоплен авиацией партиалов еще до того, как вошел в проливы.

– И все они еще здесь? – удивился Маркус, оглядывая остовы кораблей. – Некоторые торчат над водой так высоко, что я бы назвал их не потопленными, а севшими на мель.

– Залив в этом месте был около сорока футов^[27] глубиной, – пояснил Вульф. – В середке, где дно специально углубляли для прохода больших судов, – побольше. Теперь, поди, фарватер сильно заплыл – больше десяти лет не чистили. Большие корабли вон там, – он показал на юго-восток, – на шельфе к югу от Лонг-Айленда. Все большие суда, которым не удалось доплыть досюда.

– Но зачем им вообще было сюда плыть? – поинтересовался Маркус. – Даже если бы на пути не было узкой реки, флот такого размера явно многократно избыточен.

– Полагаю, избыточной мощи, многократного уничтожения они и хотели, – ответил военный, мрачно поглядывая на очередное стальное чудовище, проплывавшее мимо, вздымая со дна гигантские перекрученные щупальца, закоченевшие останки проржавевшего кракена. – Моя команда шла именно за этим: убить всех, а потом – еще раз всех.

У южного берега Статен-Айленда, где Нижняя Нью-Йоркская бухта переходила в залив Раритан, стало получше, но и там попадались обломки судов и другие опасности. Лоцман, опытным глазом всматриваясь в побережье, ввел их в узкий пролив, быстро сузившийся до заболоченной, заросшей канавы.

– Почему мы остановились? – спросил Вульф.

– Вот он, – махнул рукой лоцман, – это и есть канал Артур-Килл.

– Это канал? – Тот выглядел скорее как извилистая протока в плавнях, чем как глубокая водная артерия, указанная на карте. – Вы не ошиблись?

– Уж поверьте, – ответил лоцман. – я тут жил неподалеку. Вон та штука к западу – река Раритан, а это – канал Артур-Килл. Рукотворный – до Эпидемии его приходилось прочищать каждый год, чтобы оставался судоходным. Теперь, когда не чистят, думаю, сильно заилился.

– Настолько, что по берегам вырос тростник, – пробормотал Вульф. – Но мы все же сможем им пройти?

– Могу попробовать, – ответил лоцман, включая двигатель на низкой передаче. Яхта лениво заскользила по узкой протоке; вокруг пели, ухали и перекрикивались скрипучими голосами птицы, и Маркус чувствовал себя на сафари в огромном металлическом каньоне. Постройки по обоим берегам были угнетающе индустриальными – не сохранившие остатки прошлого великолепия пышные здания Манхэттена, а обшарпанные перерабатывающие заводы Химического побережья. Вода вокруг отливала маслянистым блеском – Маркус удивлялся, как птицы умудряются выживать в такой грязище. Перед носом лодки выпрыгнула огромная рыбина, хватая что-то у поверхности, и парень не смог удержаться от мысли, что плавни вокруг полны голодных крокодилов-мутантов.

Лоцман провел их до реки Роуэй, где вынужден был отклониться от изначального маршрута; река приносила достаточно воды в канал, чтобы тот оставался судоходным ниже по течению, но притоки к северу, по-видимому, нашли иной сток своим водам, нежели искусственное русло, и отрезок отсюда до самого залива Нью-Арк оказался намертво забитым илом и тростником. Отряду пришлось повернуть к западу, вверх по течению Роуэя, петляя между высокими башнями химзаводов до череды огромных мостов: железнодорожного и многорядной автострады, такой широкой, что ей потребовалось четыре путепровода.

– Это Платная автодорога Нью-Джерси, – объявил лоцман, направляя яхту к берегу близ опоры железнодорожного моста. – Я жил неподалеку от съезда 17-Е.

Вульф распорядился причалить, солдаты, похватав снаряжение, побрели по мелкой воде к берегу; Маркус осторожно оглядел берег, отчасти все еще ожидая крокодила, и лишь потом прыгнул вслед за ними.

Автострада шла прямо, рассекая город на берегу – огромный мегаполис, отделенный от Манхэттена еще одним мегаполисом.

– Либо они не следят за дорогой так далеко к западу, – объявил Вульф, – либо заметят нас, что бы мы ни делали. Мое предложение: к дьяволу скрытность, лучше пойдем побыстрее.

Глава тридцатая

– Еще несколько минут, – объявил Хару, – и они будут здесь.

– С партиалами на хвосте, – проворчал рядовой Кабза.

– Да все будет нормально, – успокоил его Хару. – На сколько таких вылазок мы уже ходили, и сколько раз тебя убили партиалы:

– Не самая точная формулировка, – начал было Кабза, но Хару его оборвал.

– Я сказал, все будет нормально. Проверь еще раз арьергард.

Взяв рацию, Кабза послал прикрывавшему их сзади отряду короткое закодированное сообщение, шепча в микрофон и внимательно слушая ответный шепот. Закончив сеанс связи, рядовой повернулся к Хару:

– Путь отхода по-прежнему чист. Говорю тебе: оставим это барахло и бежим, Голос сам найдет, нам не обязательно торчать тут, чтобы передать им снаряжение лично в руки. Нам за это не платят.

– Ты сказал «Голос»? – удивился Хару.

– Ну да, именно так я и сказал. А как их еще называть?

– Делароза ненавидела Голос, – объяснил Хару. – Она ни за что не стала бы брать себе их имя.

Рация мигнула, и Кабза приложил ее к уху. Через мгновение еле слышно прошептал: «Принято, конец связи», – и взглянул на Хару.

– Часовой заметил их. Будут здесь через несколько минут.

– Партиалов за ними нет?

– Не доложил, – сухо ответил Кабза. – Полагаю, он бы начал с этого, если бы заметил «хвост», но могу связаться с ним еще раз: вдруг запамятовал?

– Расслабься, – улыбнулся Хару. – Что я тебе говорил: все будет нормально.

– Потрясающе, – проворчал Кабза. – я рад, что ты так безраздельно доверяешь этой бабе. – Он помолчал, оглядывая лес, потом продолжил: – Кстати, а почему ты так безраздельно ей доверяешь? Мне казалось, ты ее ненавидишь.

– Мы с Деларозой… расходимся в некоторых вопросах, – признал Хару. – Едва сбежав из тюрьмы, она использовала мирных жителей и мой отряд как приманку, чему я, сам понимаешь, не обрадовался. Но с ее главными принципами я согласен на все сто: мы должны защищать свою страну, партиалов нужно уничтожить, отчаянные времена требуют отчаянных поступков. Делароза хочет сделать все возможное для победы и знает: пока она не подвергает невинных людей ненужному риску, я на ее стороне.

– Осталось только определить, что такое «ненужный риск», – съязвил Кабза. – Последние три дня я сижу на вражеской территории, ковыряя в носу и надеясь только на то, что никто не захочет подстрелить меня во время передачи Деларозе чего-то, что мы могли бы с тем же успехом оставить в тайнике. Это «нужный» риск?

– На этот раз она попросила кое-что… необычное, – задумчиво ответил Хару, всматриваясь в стену леса. – Мне хотелось бы знать, что она задумала.

Миг спустя часовой передового охранения передал бесшумный сигнал рукой, и из-за деревьев вышли три фигуры в капюшонах. Делароза откинула свой и молча остановилась, выжидая. Хару вылез из укрытия и направился к ней.

– Вы припозднились.

Делароза даже бровью не повела.

– А вы нетерпеливы. Мое оборудование у вас?

Хару подал знак, и Кабза с другим солдатом принесли два тяжелых ящика с аквалангистским снаряжением: масками, ластами, гидрокостюмами и четырьмя свежезаполненными баллонами сжатого воздуха.

– Баллоны почти новые, – похвастался Хару. – Лучшее, что можно найти на Лонг-Айленде, вынесены с огромным риском из развалин оружейного завода Сети безопасности.

Делароза махнула своим, приказывая забрать ящики, но Хару шагнул вперед, преграждая им путь.

– Прежде, чем вы понесете их куда-либо, я хотел бы узнать, для чего они вам.

– Дышать под водой, – ответила Делароза. Хару молчал; женщина наклонила голову набок. – Раньше вы никогда не спрашивали о моих планах.

– Потому что назначение всего, о чем вы просили раньше, было очевидно: патроны, взрывчатка, солнечные батареи, радиооборудование – все это обычное снаряжение партизанского отряда. Но вы знаете мои принципы и условия, на которых я поставляю вам амуницию, поэтому прошу вас подтвердить: ни один гражданский не пострадает от ваших действий.

– Гражданские страдают каждую секунду, пока мы тут мешкаем, – буркнула Делароза.

Взгляд Хару оставался твердым.

– Для чего вам акваланги?

– Мародерствовать, – просто ответила Делароза. – За двенадцать лет мы полностью обчистили весь остров, но у берегов лежит еще много чего. Снабдив меня водолазными костюмами, вы гарантируете, что мне не придется просить вас остольких одолжениях в будущем.

– Но что же может пролежать двенадцать лет под водой и остаться пригодным к использованию? – изумился Хару. – Мне казалось, любые припасы или оружие в таких условиях разлагаются.

– Посмотрим…

Хару пристально глядел на женщину, пытаясь решить, что же ему думать. Наконец повернулся и отошел.

– Не заставляйте меня пожалеть, что помог вам. – Он направился к своим людям и дал сигнал к отходу. Рядовой Кабза поравнялся с ним.

– Какое счастье, – радовался он. – Чем больше они раздобудут сами, тем меньше нам придется рисковать, таскаясь сюда.

– Возможно, – рассеянно отозвался Хару, все еще размышляя над тем, что и как говорила Делароза.

– Что ты задумал?

Хару нахмурил брови, обдумывая план.

– Пойдем за ними.

Часть третья

Глава тридцать первая

Кира с товарищами потеряли в реке большую часть снаряжения: автомат Сэмма, рацию Афы и почти всю еду. Афа крепко держался за рюкзак, но документы в нем промокли и пропали: бумага расползалась, чернила растекались. К счастью, переносной компьютер уцелел, но «Токамин», от которого он мог бы работать, унесло течением. Кира понимала, что потери ужасающие, но не они печалили ее больше всего. Дату, коню Герои, перебило при высадке передние ноги. Конь выжил, но мог только визжать от боли и страха, лихорадочно дыша и капая выступившей на морде пеной. Сэмм оборвал его страдания пулей.

Они продолжили поход, едва придя в себя. Сэмм, Герои и Кира по очереди ехали на Паре и Бобо, а Афу, все еще не оправившегося от раны и горячки, пришлось привязать к седлу, чтобы он не упал. Кира не сомневалась, что в рану попала инфекция, и они обшаривали каждую аптеку, попадавшуюся на пути, пытаясь найти замену потерянным лекарствам.

Во время переходов Кира удивилась своей способности держаться наравне с остальными, не уступая лошадям не только в скорости, но и в выносливости. Девушка всегда знала, что она сильная, объясняя это жизнью в условиях непрерывной борьбы: все, что она получала, доставалось ей трудом, волей-неволей заставляя тренироваться, – но теперь осознала, что было и еще что-то. Она держалась наравне с партиалами шаг за шагом, милю за милей. Здорово, конечно, но осознавать это оказалось неприятным – еще одно свидетельство, что глубоко внутри она была совершенно нечеловеческим существом.

Вернувшись на несколько миль к северу, к шоссе номер 34, они пошли по нему на запад. Местность была похожа на ту, что они проходили на восточном берегу реки: ровная прерия до горизонта, тут и там усеянная рядами деревьев или темными линиями кустарников, отмечающих балку, или канаву, или двор фермера. Кире пейзаж показался чудесным, особенно на закате, когда и земля, и небо окрасились горячими неистово-красными, желтыми и оранжевыми красками. Она повернулась к Сэмму – красота была слишком яркой, чтобы не поделиться ею, но глаза парня не горели, лицо было угрюмым. Она наклонилась в его сторону и привлекла внимание кивком.

– Что случилось?

– А? Ничего.

– Сэмм.

Он посмотрел на нее, потом вдаль, на пылающий закат.

– Просто… это.

Кира проследила за его взглядом.

– Это чудо!

– Да, – согласился Сэмм. – Но еще это… я был расквартирован здесь или, наверное, просто проезжал по этим местам во время Революции. Было… – Он снова смолк, словно воспоминания причиняли боль. – Ты помнишь, как дома, на востоке, все сломано, обветшало, все города в руинах, заросли кудзу и другими сорняками, и все выглядит таким… старым? Каждую минуту мы окружены свидетельствами того, что сделали, что разрушили. Но здесь… – Он снова помолчал. – Посмотри вокруг. На многие мили ни одного дома, только гладкая дорога, по-прежнему в неплохом состоянии. Будто и не было войны.

– Так ты скучаешь по напоминаниям о разрушениях?

– Не в том дело, – поморщился Сэмм. – Просто… Раньше я думал, мир стал хуже из-за того, что мы сделали, оба наших вида, но здесь мне кажется, миру наплевать на то, кто мы. И кем были. Мы пришли и ушли, а жизнь продолжается, и земля, что всегда была здесь до нас, такой и останется, когда мы умрем и уйдем. Птицы не перестанут летать. Дожди не прекратят лить. Мир не погиб, просто… перезагрузил ся.

Кира молчала, размышляя о его словах. Они казались такими искренними, таким неожиданными в устах того Сэмма, которого она, как ей казалось, знала. Он был солдатом, бойцом, непробиваемой стеной и вдруг открылся с более мягкой стороны, почти поэтической, о которой Кира даже не подозревала. Она долго вглядывалась в него, пока ехала рядом: парень выглядел на восемнадцать, как вся пехота партиалов, но жил уже девятнадцать лет. И все девятнадцать лет прожил восемнадцатилетним. Однако он и начал жизнь восемнадцатилетним, значит ли это, что ему уже… тридцать семь? Размышления, казалось, завязывали мозг узлом: каков же его истинный возраст? Каким он считает себя, и какой – ее?

И снова эти мысли – она аж зарычала, тряся головой, как будто мысль можно было стряхнуть, как воду с волос. «Что Сэмм думает обо мне? Что я думаю о Сэмме?» Кира говорила себе, что это не имеет значения, что у них есть дела и поважнее, но сердце ее не слушало. Без толку, уговаривала она себя, пытаться анализировать их отношения, ведь она даже не знает, каких отношений хочет, не имеет точки отсчета. Но сердце отметало все эти уговоры. Мысли крутились сами по себе: кто такой Сэмм, что он такое, откуда он пришел, да чего хочет, да насколько Кира вписывается в его жизнь – в ту самую, которую все время подвергает опасности. Он рассуждал о вечно обновляющемся мире, а все, о чем могла думать она, – как быть в этом мире вместе с ним. Те же разговоры они с Маркусом вели сотни раз, и всегда ее тянуло к чему-то большему. Однако с Сэммом…

«Нет, я здесь не для этого, я занята не этим. Думать о будущем с Сэммом бессмысленно, пока он обречен умереть через год из-за срока действия партиалов. Найти ответ. Решить задачу. Ты не получишь жизнь, пока сама не создашь такую, которую стоит прожить».

Кира все ехала и ехала, глядя, как садится солнце, как красное небо сменяется розовым, затем синим, а потом самым насыщенным лиловым, какой она только видела. Она смотрела, как звезды, разгораясь и сливаясь друг с другом, озаряют светом прерию. Лагерь разбили в чистом поле, зажарив попавшихся в силки Герои кроликов. Кира закрыла глаза и представила, что мир вовсе никогда не кончался, что все еще только начинается, что, когда она проснется утром, вся земля будет вот такой: исцеленной и невредимой, без шрамов, оставленных ненасытностью людей или восстанием партиалов, без каких-либо следов цивилизации. Она заснула и видела во сне пустоту.

* * *

На следующий день им попалось первое погибшее дерево.

Погода менялась: сильные восточные ветры, дувшие с Великих озер, постепенно вытеснялись, все сильнее с каждой милей, южными, возникшими над Мексиканским заливом. Пока еще все было неплохо, но то искореженное низкорослое дерево, сверкавшее белой древесиной из-под облезшей коры, словно говорило: легкие деньки заканчиваются, вы вступаете в отравленные земли.

На второй день Кира уловила запах – сперва лишь дуновение, принесенное короткой струйкой ветра, прошмыгнувшей под носом, – кислый, с металлическим привкусом запах отравленного воздуха: смесь серы, дыма и озона. Намек на запах, тут же пропавший. Следующим утром запах разбудил ее и уже не отставал до конца дня; тут и там среди редких рощиц, подступавших к дороге, вставали призрачные скелеты отбеленных деревьев. Трава, жавшаяся к столбам и заборам, побледнела и казалась неряшливой, словно от отчаяния перестала следить за собой; с каждым днем ей делалось все хуже. Следующим городом, вставшим на их пути, было затерянное местечко Оттамва, где они обнаружили, что улицы, стены и крыши покрыты полосками химических осадков – очевидно, загрязняющие вещества, выпадавшие с дождями, были весьма агрессивными. Город надвое рассекала река, конечно, далеко не такая широкая, как Миссисипи, но тоже без единого «живого» моста. Все они обрушились – из-за диверсий ли во время войны или уже позже, из-за безжалостных стихий, Кира сказать не могла. Вода, правда, выглядела чистой – она текла с севера, из менее загрязненных краев. Отряд задержался в городе на несколько часов, обшаривая полуразвалившиеся магазины и рестораны в поисках любых лекарств и консервов, хотя бы выглядевших годными к употреблению. Герои была добычливой охотницей, но теперь, вступив на отравленную территорию, есть что-либо пойманное на месте было, скорее всего, небезопасно. Кира снова проверила Афину рану – не хуже, но и не лучше со времени кораблекрушения, – бормоча утешения ему на ухо.

– Сейчас мы будем пересекать реку, – тихо говорила она, тонкой струйкой обмывая дырку на ноге остатками чистой воды. – Мы поплывем, но не так, как в последний раз. Здесь это будет легко.

– Мы испортим рацию, – пожаловался Афа, едва фокусируя взгляд от дикой смеси боли и болеутоляющих. – Ее нельзя замочить, она поломается.

– Мы уже потеряли рацию, – «утешила» Кира, – не беспокойтесь за нее.

– Можно найти новую.

– И мы найдем, – ровным голосом ответила девушка, намазывая рану неоспорином. – Когда переправимся.

– Я не хочу переправляться, мы снова разобьемся.

Разговор так и ходил кругами, пока Кира туго бинтовала бедро, затем обматывала полиэтиленовым пакетом и закрепляла его сантехническим скотчем, делая все возможное, чтобы защитить рану от намокания. Закончив, она подошла к Сэмму.

– Бедняга даже не осознает, где мы, – призналась Кира. – Мы не имеем права тащить его дальше.

– Но мы не можем просто оставить его…

– Знаю, – огрызнулась девушка, потом, отвернувшись, смягчилась. – Да, мы делаем для него все возможное, мне просто не нравится, что получается. Когда «все возможное» означает тащить его через отравленную пустошь, я чувствую, что в решения, которые привели нас сюда, закралось что-то очень неправильное.

– А что бы ты сделала иначе?

Кира бросила на него короткий гневный взгляд, взбешенная его безжалостным прагматизмом, но потом, покачав головой, признала свое поражение:

– Наверное, ничего. Разве что не стала бы подвергаться нападению в инфоцентре. Но, кажется, это не в нашей власти. Тащить его сюда нравится мне не больше, чем нравилось брать его с собой с самого начала, но мы не сможем сделать то, что нужно, без него, а он не выживет без нас. Я просто… – Она посмотрела на Сэмма, ища на его лице признаки сопереживания, – просто переживаю за него. А ты?

– Ия, – кивнул партиал. – Ничего не могу с собой поделать.

Кира ухмыльнулась, поворачиваясь к реке.

– Казалось бы, им надо было делать своих суперсолдат лишенными любых эмоций, чтобы тем было сподручнее… убивать. Война как-никак.

– На самом деле они сделали в точности наоборот, – улыбнулся Сэмм. Кира озадаченно поглядела на него. – Ты не знала? Это один из первых законов о биотехнологии, благодаря которому «ПараДжену» и достался заказ на создание боевых БиоСинтов. У Афы в рюкзаке есть копия резолюции ООН, хотя вряд ли она еще читаема. Столкнувшись с определенными проблемами при использовании автоматизированных дронов, принимавших на поле боя решения… скажем так, сомнительные в моральном плане, они постановили заказывать автономные военные единицы только биотехнологическим компаниям, обязующимся создавать оружие с эмоциональными реакциями человека.

Кира кивнула:

– Думаю, это многое объясняет. Например, я всегда чувствовала себя стопроцентным человеком, эмоционально, я имею в виду, и… – Она пожала плечами, не зная, как закончить мысль. – Но если вы – мы – созданы различающими добро, зло и так далее, по идее, это уменьшает вероятность, что в бою мы перейдем черту.

– Нас научили различать добро и зло, привили понятия «правильно» и «неправильно», а потом загнали в невероятно неправильное положение, – рассказал Сэмм. – Думаю, восстание было самым человеческим изо всех наших поступков. Ты должна это понять – представь свою собственную жизнь, это лучший пример. Вся твоя жизнь каждую секунду подчинена одной задаче: творить добро, делать то, что правильно: ты видишь людей в беде и должна им помочь. Ты помогла мне, даже несмотря на то, что все, включая тебя саму, считали меня непримиримым врагом. Нас разработали не просто с совестью, Кирочка, а с гипертрофированной совестью, с повышенной способностью к сопереживанию, которая заставляла нас спасать жизни, исправлять несправедливости и помогать угнетенным. А потом мы сами стали угнетенными – и как же еще мы могли реагировать?!

Кира снова кивнула, а затем, в полной мере осознав смысл сказанного, пораженно воззрилась на Сэмма:

– Вам дали обостренное чувство сопереживания, а потом послали на войну?

Сэмм отвернулся, глядя на реку:

– Не такая уж большая разница по сравнению с отправкой на войну людей. Что, как я понимаю, и требовалось.

Подошла Герои, сбросив на землю мешок с продуктами.

– Это последние: банки с курятиной и тунцом, сублимированные овощи и новый водоочиститель. Нераспакованный, фильтр свежий.

– Отлично! – отозвался Сэмм. – Выступаем.

Разложив продукты по пакетам, взятым в магазине, – сразу в два или три для надежности – и заклеив их скотчем потуже, они подсадили Афу на Батрачку, привязали его в седле и навьючили Парю с Бобо. Вода в реке была холодной, но течение несильным, и переправиться удалось без происшествий. Трава на том берегу, подпитываемая чистой водой, росла зеленой, здоровой, но уже в двадцати футах от реки снова становилась желтой и хилой. Дома за рекой были так же изъедены осадками, как и перед ней. Кира проверила водонепроницаемую защиту на бедре Афы, решив пока не снимать ее.

Собирались облака, Кира волновалась, не начнется ли дождь. Они успели отойти от города часа на два, все по тому же 34-му шоссе, когда упала первая капля.

И зашипела в пыли.

Была Кирина очередь идти пешком, и она наклонилась проверить, неужели от асфальта идет жар. Дорога была прохладной – близился вечер, да и день выдался пасмурным и нежарким. Упала новая капля и снова зашипела, словно вспыхнув при столкновении.

– Асфальт не горячий, – объявила Кира, выпрямляясь. – Шипение не от жара.

Новая капля, еще одна.

– Это не пар! – догадалась Герои. – Это кислота.

Очередная капля шмякнулась на шкуру Батрачки, и та взвизгнула от боли. Дождь набирал силу, и Кира почувствовала на руке резкое жжение. Капля оставила маленькое красное пятнышко; от того, что Кира посмотрела на него, боль только усилилась. Покачав головой, она взглянула на небо.

– Эти облака пришли с юга, так ведь?

– Ходу! – рявкнул Сэмм, хватая поводья Батрачки. Афа визжал от боли и ужаса, сжимая промокший рюкзак. Кира огляделась в поисках куртки – увы, она сняла ее перед переправой, и теперь куртка вместе со всеми остальными вещами лежала в заклеенных пакетах, навьюченных на лошадей. Схватив под уздцы Бобо, она помчалась за Сэммом, волоча за собой коня, пытаясь не потерять контроль над обезумевшим от капавшей кислоты животным. Мимо пробежала Герон, тащившая Парю, Кира изо всех сил старалась не отставать. Дождь усилился, Кира чувствовала кислоту руками и лицом: сначала зуд, а спустя несколько секунд – жжение. Дотянувшись рукой, она распустила забранные в хвостик длинные волосы и встряхнула ими, прикрывая уши и плечи. Часть волос она перебросила на лицо, защищая глаза, и бежала дальше почти вслепую.

Сэмм, увидевший ферму недалеко от дороги, пытался преодолеть изгородь из колючей проволоки; обезумевшая от боли Чудачка рвала поводья, визжа и брыкаясь. Герон, подбежав к ним, отпихнула друга в сторону, вручая ему поводья своей лошади. Кира увидела, что партиалка распушила волосы, как и она; увы, Сэмм был лишен такой роскоши, и его лицо покрывали длинные красные шрамы, а глаза налились кровью и опухли. Герон, зажав по ножу в каждой руке, бешеными взмахами перерезала все четыре проволоки, открывая проход сквозь изгородь, и Кира вместе с Бобо устремилась в дырку, подхватывая по пути поводья Пари. Следом побежала Герон с Батрачкой и Афой; Сэмм, догнав Киру, попытался выхватить у нее поводья Пари.

– Давай помогу! – прокричал он. – Ты не справишься с обеими!

Лошади бешено дергались и брыкались, но Кира удерживала их железной хваткой, отпихивая Сэмма ногой с дороги.

– Укройся от дождя! Ослепнешь!

– Я не брошу вас тут!

– Открой это чертов дом, чтобы мы могли спрятаться! – скомандовала Кира, подталкивая его снова, и мгновение спустя он уже бежал к ферме, спотыкаясь на комьях заросшей пашни. Кира сжала зубы, недоумевая, как он еще что-то видит, и потянула коней изо всех сил, используя силу одного, чтобы удерживать другого, отчаянно надеясь, что ее плечи вынесут. После короткой борьбы животные, казалось, поняли, что она понуждает их бежать, и на открытом поле дали себе волю: подобрав головы, помчались галопом к дому фермера, сваливая Киру с ног и таща за собой. Поводья с одной стороны ослабли, а с другой тянули ее прямо под копыта Пари, и она выпустила их, шлепнувшись в жидкую ядовитую грязь. Кони бок о бок помчались к дому, Кира рывком подняла себя на ноги и побежала за ними, осознавая на бегу, что кричит: крик боли сливался с боевым кличем.

Девушка добежала до укрытия как раз тогда, когда Сэмм с Герои ловили лошадей, и, споткнувшись, перелетела через порог, обжигаемая болью. В гостиной стоял диванчик и мягкое кресло, на том и другом сидели скелеты, все еще уставившиеся в допотопный телевизор на дальней стенке. Казалось, каждую клеточку Кириной кожи ошпаривало кислотой; опустив глаза, она увидела, что та уже прожгла дырку в рубашке. Девушка в панике скинула ее, обнаружив еще с полдюжины дырок на спине, и швырнула через всю комнату. Сэмм с Герои уже были внутри, захлопывая дверь, чтобы не дать лошадям вновь выбежать под дождь. Перепуганные животные вставали на дыбы, пронзительно визжали и крушили все, что могли: телевизор, мебель, даже скелеты – все было втоптано в пол бешено бьющими копытами. Кира пыталась добраться до Афы, по-прежнему привязанному к седлу Бурлачки, но не могла и приблизиться к лошади. Герои пробиралась вдоль стен, таща за собой Сэмма с красным лицом и плотно закрытыми глазами: бросалась вперед, когда лошади давали пройти, и отступала назад, если они оказывались слишком близко. Когда они добрались до Киры, та тоже подхватила Сэмма и втащила его через заднюю дверь на кухню, подальше от бьющих в разные стороны копыт. Услышав шипение кислоты на одежде, девушка сорвала с парня рубашку, распадающуюся на куски, и отбросила в сторону. Герои также срывала с себя обрывки ткани: в углу дымилась кучка разъедаемой кислотой одежды. Кожу испещряли горящие красные язвочки. Сэмм, не открывая глаз, беспомощно теребил пряжку ремня. Кира помогла ему раздеться и разделась сама. Вскоре все трое остались в одном белье, тяжело дыша и пытаясь придумать, что делать с лошадьми, по-прежнему бесновавшимися в гостиной.

Афа все так же выл, истерически всхлипывая, но, по крайней мере, был еще жив. Кира обежала глазами кухню, ища что-нибудь, что можно было бы использовать: полотенца, чтобы протереть ими лошадей, или еду, чтобы отвлечь их, – и увидела в раковине два крана: обычный и какой-то странный, больше похожий на ручной насос. Она в недоумении уставилась на него, а потом внезапно догадалась.

– Это же ферма! – закричала она, кидаясь к двери чулана. – У них есть скважина!

– Что? – не поняла Герои.

– Ферма слишком далеко от города, чтобы здесь проходил магистральный водопровод. Поэтому тут скважина: до водоносного слоя на глубине – и насос, чтобы качать из нее воду. – Она с грохотом разворошила кладовку, выбирая самое большое ведро и бросаясь с ним к раковине. – У нас на Лонг-Айленде есть такие на фермах, это единственный действующий водопровод на острове. Поскольку насосы полностью автономные, они по-прежнему должны работать. – Кира покачала ручку, но та присохла и еле двигалась; девушка бросилась к холодильнику, нашла банку каких-то прокисших солений и прыснула едким соком на колонку, смачивая ее. Она снова принялась качать, вверх и вниз, вверх и вниз, Герои пришла на помощь, кинулась помогать, и внезапно вода с грохотом хлынула в ведро. Пока Кира наполняла его, Герои схватила следующее, а затем, вдвоем подхватив ведро, они окатили лошадей водой, смывая часть кислоты. Снова накачать воды, снова выплеснуть ее на животных – и так ведро за ведром, пока не кончилась вода в скважине. Мало-помалу лошади успокоились, отмытые от кислоты, и девушки побежали к Афе, снимая его с седла и перетаскивая, все еще хныкавшего, в кухню. Одежду несчастного, прилипшую к телу, разъело почти начисто, и его спина представляла собой месиво из язв, ожогов и волдырей. Герои накачала еще ведро воды, а Кира вернулась к лошадям, чтобы снять седла и сумки и достать лекарства. Афа осип до того, что уже не мог визжать, и просто раскачивался взад-вперед, сидя на полу. Сэмм, казалось, был без сознания или погрузился в медитацию, чтобы совладать с болью; насколько повреждены его глаза, Кира не понимала. Она обессиленно замерла на месте, глядя на Герои.

Партиалка, такая же измученная, поймала ее взгляд и покачала головой:

– Ты все еще думаешь, что приняла правильное решение, Кира?

«Нет», – хотелось ответить девушке, но она заставила себя выдавить «Да».

– Тебе остается только уповать на это, – предостерегла Герои. – Мы зашли в отравленные пустоши всего миль на двадцать. Впереди еще семьсот.

Глава тридцать вторая

Маркус с солдатами двигались на север через развалины Джерси-Сити и Хобокена, продолжения огромного мегаполиса к западу от реки Гудзон. Они собирались обойти дозорные посты партиалов на Манхэттене и в Бронксе с флангов, по широкой дуге, для чего приходилось забираться гораздо дальше на север, чем можно было бы, а затем найти переправу через Гудзон. К северу от Манхэттена река делалась заметно шире, становясь больше похожей на пролив, и мост, который они в итоге нашли, пересекал ее чуть ли не в самом широком месте: белая игла, уходящая в небо, называемая Таппан-Зи. Он выглядел новее всех остальных мостов, знакомых Маркусу: парень догадался, что его перестроили совсем незадолго до Эпидемии. Длина моста составляла несколько миль, переход по нему занял почти целый день. То, что он сохранился, удивляло само по себе; то, что он сохранился практически неповрежденным, было триумфом мощи Старого мира. Маркус задумался, станут ли будущие поколения – при условии, что они вообще появятся, – смотреть на этот невероятный архитектурный подвиг с тем же благоговейным трепетом, как на пирамиды или Великую китайскую стену. Дорога в небесах. «Возможно, ему припишут какое-нибудь дурацкое религиозное назначение, – думал он, – типа, мы пытались построить дорогу до неба, и каждая колонна отражает какое-то положение наших верований, а длина моста, помноженная на высоту, символизирует весеннее равноденствие…» Мост был запружен машинами, часто разбитыми или повернутыми боком, или сцепившимися друг с другом в причудливые фигуры, что сильно замедляло продвижение: приходилось останавливаться, искать обходы или перелезать через раскалившиеся на солнце металлические останки.

Когда отряд, перейдя на другой берег, уже спускался по мосту к ровным улицам Тарритауна, из развалин городка их окрикнул громкий голос:

– Стой!

Солдаты вскинули винтовки, но коммандер Вульф жестом велел им опустить оружие.

– Мы пришли с миром! – громко объявил он. – Для переговоров!

– Вы люди, – изумился голос, и Вульф кивнул, перехватывая автомат за ствол и поднимая его в воздух, как можно яснее показывая, что не держит палец на спусковом крючке.

– Оружие у нас только для самозащиты, – продолжил он. – Мы не ищем боя. Но хотим поговорить с кем-нибудь из командования.

Наступило долгое молчание, затем снова раздался голос, но теперь Маркусу послышалось в нем… сомнение.

– Что вам нужно?

– Партиал по имени Морган напала на наше поселение и захватила людей в заложники. Мы знаем, что она ваш враг, как и наш. Есть старинная людская поговорка: «Враг моего врага – мой друг». Мы отчасти надеемся, что это делает нас настолько дружественными, чтобы поговорить хотя бы минуту.

Снова долгое молчание, и наконец голос объявил:

– Положите оружие на землю и отойдите от него.

– Выполняйте, – скомандовал Вульф, наклоняясь положить свой автомат. Маркус и все остальные сделали то же самое, некоторые менее охотно, чем другие. Их было десятеро, не считая Вульфа и Маркуса, но три партиала, вышедшие из укрытия и зашагавшие к ним по мосту, казалось, не сомневались, что ничуть не уступают двенадцати людям в силе. Маркус был согласен с ними. Главный партиал был молодым парнем, возраста Сэмма, но Маркус осознавал, что так и должно быть: пехота партиалов сплошь состояла из солдат одного возраста, застывших на отметке восемнадцати лет. «Полагаю, генералов мы встретим, когда доберемся до Уайт-Плейнса».

– Меня зовут Винчи, – представился партиал, и Маркус узнал голос, допрашивавший их несколько минут назад.

– Мы хотели бы обсудить договор, – сообщил Вульф. – Союз между нашим народом и вашим.

Если Винчи и удивился, то виду не подал, хотя Маркусу всегда было трудно понимать мимику партиалов. Солдат оглядел их группу, затем повернулся к Вульфу:

– Боюсь, мы не можем вам помочь.

Маркус даже вздрогнул от удивления.

– Вот так просто? – переспросил Вульф. – Сначала выслушать, а потом не захотеть даже подумать о том, что мы сказали?

– Не мое дело думать об этом, – сухо ответил Винчи. – Я часовой, а не генерал или дипломат.

– Так отведите нас к генералам или дипломатам, – предложил Вульф. – Отведите нас к кому-нибудь, кто может нас выслушать.

– Боюсь, этого я тоже не могу сделать.

– Вам не разрешается впускать нас на свою территорию? – уточнил Вульф. – Но тогда пошлите вестового, а мы станем лагерем здесь или на мосту, если вам так удобнее, но только сообщите кому-то из командования, что мы тут, и передайте наше предложение. Хотя бы это сделайте.

Винчи снова замолчал, размышляя. Маркус не мог понять, думал ли он о том, чтобы согласиться, или просто искал еще одну форму отказа.

– Простите, – наконец, пробормотал он. – Просто сейчас это слишком опасно. Война с силами Морган… – он снова смолк, подбирая слова, – выходит из-под контроля.

– Мы готовы рискнуть, – вступил Маркус.

– А мы – нет.

– Но почему хотя бы не выслушать нас? – взвился Вульф, шагая вперед. Партиалы тут же вскинули оружие. Вульф буквально кипел от злости, Маркус чувствовал, что еще чуть-чуть – и тот затеет драку, рассчитывая, что после нее с ним останется достаточно парней, чтобы поискать кого-то более толкового. Паренек изо всех сил шевелил мозгами, придумывая, как разрядить обстановку, вспоминая Сэмма и его манеру говорить, какие приемы с ним срабатывали, а какие – нет. Сэмм был безоговорочно прагматичен, почти безнадежно верен командирам, даже если не соглашался с ними. Обдумав все, что знал, Маркус выскочил перед Вульфом как раз тогда, когда старый вояка уже, казалось, был готов начать бой.

– Подождите! – нервно выкрикнул парень, отчасти ожидая удара – либо спереди, либо сзади. – Меня зовут Маркус Валенсио, я в некотором роде назначен «консультантом по взаимодействию с партиалами». – Он говорил это не только партиалам, но и Вульфу, надеясь успокоить обе стороны и выиграть время, чтобы закончить. – Если позволите, я задам вам политически чувствительный вопрос: что вы имеете в виду, говоря, что не можете нам помочь?

– То, что он не будет нам помогать, – прорычал Вульф.

Винчи не ответил, но мгновение спустя кивнул.

– А я, знаете ли, не думаю, что дело в этом, – ответил Маркус. Винчи и так смотрел на него, а теперь полностью сосредоточился на парне, прожигая его внимательными глазами-лазерами, разницу во взгляде было трудно не заметить. Маркус нервно улыбнулся, уговаривая себя, что этот хищный взгляд на лице солдата подтверждал его правоту: у партиалов действительно был секрет, и Винчи был слишком верен долгу, чтобы признаться в этом.

– Вы умираете, – продолжил Маркус. – Не вы лично, по крайней мере, еще нет, но ваши товарищи. Ваши командиры. Жизнь каждого партиала ограничена двадцатилетним сроком действия; вы не знали о нем, пока не начала умирать первая волна, а сейчас потеряли уже второе, или третье, или даже четвертое поколение, включая, если я правильно понимаю, всех ваших генералов. Всех, кто принимал решения.

Винчи не подтвердил, но и не опроверг сказанного. Маркус всматривался в его лицо, пытаясь увидеть хоть тень эмоций или малейшее изменение выражения, но неподвижное лицо партиала ничего не говорило. Парень продолжил:

– Думаю, вы имеете в виду следующее: мы не можем выступить посредниками в деле заключения союза, потому что с нашей стороны не осталось никого, кто мог бы его заключить.

Группа молчала. Маркус не спускал глаз с лица Винчи, не осмеливаясь обернуться и посмотреть на реакцию Вульфа. Тот тихо ахнул:

– Бог ты мой, сынок! Да если ваша проблема в этом, давайте мы поможем…

– Нам не нужно вашей помощи! – отрезал Винчи.

– Вы же нация без лидера, – изумился Вульф, – нация молодых парней…

– Парней, которые вас разгромили, – вскипел Винчи, – и разгромят снова, если вы нас вынудите.

– Это не то, что я пытался сделать, – объявил Маркус, снова становясь между ними. Он чувствовал, что заранее сжимается в ожидании выстрела, который, он был уверен, может последовать в любую минуту и с любой стороны, но все равно выступил вперед, морщась и от всей души надеясь на их выдержку. – Винчи, мой командир никоим образом не имел в виду, что вы не способны принимать решения самостоятельно и вам нужен старик-человек, который бы взял власть в свои руки и решал бы за вас. – Парень выразительно посмотрел на Вульфа. – Он прекрасно понимает, как оскорбительно бы это прозвучало, и ни за что не стал бы так говорить и даже подразумевать такое. Верно?

Вульф покорно кивнул, но Маркус слышал, как тот скрежещет зубами, бормоча извинение:

– Совершенно верно. Я не хотел вас обидеть.

– Чудненько! – бросил Маркус и, быстро взглянув на Винчи, повернулся обратно к Вульфу. – Далее, что не менее важно: коммандер Вульф, Винчи не имел в виду, что помощь с вашей стороны исключается категорически, как не заявлял и того, что скорее начнет новую войну на уничтожение, чем заключит союз с вами.

– Ты за него-то не говори, – буркнул Вульф.

Маркус повернулся к Винчи:

– Я не прав? Вы ведь в самом деле не имели в виду ничего даже отдаленно напоминающее это, правда? Я хочу сказать: вы же понимаете, насколько оскорбительно это прозвучало бы, да?

Винчи глубоко вздохнул – первый социальный сигнал, который Маркус от него увидел, – и покачал головой:

– Мы не хотим новой войны с людьми.

– Вот и славненько! – просиял Маркус. – Как вам кажется, теперь вы сможете поговорить друг с другом цивилизованно, или мне и дальше посредничать между вами? Потому что, если честно, я сейчас описаюсь.

Винчи взглянул на Вульфа.

– Это ваш консультант по взаимодействию с партиалами?

– Его методы нестандартны, но эффективны, – признал коммандер. И, почесав подбородок, добавил: – А то, что он сказал, правда? Все ваши офицеры мертвы?

– Не все, – ответил Винчи, и по молчанию партиала Маркус понял, что тому очень не хочется продолжать, – но большая их часть. У нас остался один. Как вы, вероятно, догадались по нашим операциям на Лонг-Айленде, мы сцепились в мелкой войнушке с группировкой Морган; наша группа тоже пытается исцелить «срок действия», как вы его назвали. Однако она зашла слишком далеко.

– Но время уходит, – заметил Маркус. – Мы полагаем, что можем помочь вам – наши лучшие медицинские умы на всей планете, выбиваясь из сил, бьются над созданием лекарства от нашей собственной болезни, угрожающей нам вымиранием. С вашей помощью мы можем решить проблему РМ за несколько недель, по крайней мере, нам так думается, а затем вся интеллектуальная мощь этих светил может быть направлена целиком и полностью на ваш срок действия. Мы можем спасти друг друга.

– Но нам нужно поговорить с вашим командиром, о котором вы говорили, – добавил Вульф. – Можете отвести нас к нему или к ней?

– Я могу отвести вас к ней, – подтвердил Винчи, – но не могу обещать, что из этого выйдет толк.

Вульф нахмурился.

– Она что, тоже умирает? Пришло… – он задумался, подыскивая слово, – ее время?

– Она член Совета, – объяснил Винчи. – Это наши вожди, и, насколько мы можем судить, их срок действия не ограничен. Однако Генерал Тримбл… увидите. Следуйте за мной, но оставьте оружие. И предупреждаю: это опасно. Без обид, но группа людей – лишь обуза в битве партиалов. Как увидите или услышите хотя бы отдаленный намек на стрельбу, прячьтесь.

Вульф помрачнел.

– Просто прятаться? И все?

Винчи пожал плечами.

– Ладно: прячьтесь и молитесь.

Уайт-Плейнс не походил ни на что, виденное Маркусом ранее, хотя поездка до города должна была бы подготовить его: они не шли пешком и не ехали в запряженном лошадьми фургоне, а сидели в кузове грузовика. Настоящего грузовика с мотором и всем остальным. Водителем была партиалка по имени Мэнди, возможно, одна из тех пилотов, о которых им рассказывал Сэмм; она подозрительно поглядывала на них всю дорогу до города, несмотря на то, что их обыскали, отобрав оружие и даже большую часть снаряжения. Маркус, конечно, и раньше видел самодвижущиеся экипажи в действии, но столь будничное их использование просто ошеломляло. В Ист-Мидоу автомобили использовали только в крайних случаях, когда на счету была каждая секунда. Здесь же они колесили на них, словно так и надо.

На перекрестке им попался еще один грузовик, потом еще.

А затем они попали в сам город.

Маркус так много времени провел в развалинах, что вид города в прекрасном состоянии потрясал и даже отчасти беспокоил. Вместо пешеходов улицы заполняли машины, вместо керосинок и свечей горели электрические лампы: в подъездах, в светофорах, в люстрах, даже в светящихся вывесках на зданиях. Казалось, светился весь город. Что не так бросалось в глаза, хотя смущало не меньше, – во всех зданиях были целы окна. Стекла одними из первых вышли из строя после Эпидемии: многочисленные циклы замораживания – оттаивания корежили рамы неотапливаемых домов, а стаи птиц и других животных довершали дело. В Ист-Мидоу окна сохранились только в обжитых домах да на нескольких нижних этажах больницы, где работали врачи, все остальные разбились. Почти все окна, которые они видели в Бруклине, Манхэттене и Нью-Джерси, были выбиты. Но не здесь. Город будто бы перенесли во времени из эпохи до Эпидемии, минуя апокалипсис, уничтоживший весь остальной мир.

Но это, напомнил себе Маркус, было не совсем так. Партиалы были армией, а их город – военным поселением без единого мирного жителя. «Кроме меня, – подумал парень. – я первый за двенадцать лет попавший в город гражданский.

Надеюсь, я смогу оставаться таковым достаточно долго, чтобы закончить дело и выбраться отсюда».

Мэнди отвезла их в центр, до окруженного баррикадами из мешков с песком большого здания, ощетинившегося прожекторами и снайперами. Настроение у всех было мрачным, и каждый партиал, казалось, что-то напряженно высматривал – нападение, вероятно. Маркус невольно забеспокоился: что же могло заставить самих партиалов так нервничать? Винчи провел их внутрь, объясняя на каждом уровне защиты – а таковых обнаружилось несколько, – что ведет послов людей поговорить с генералом Тримбл и уже конфисковал их оружие. С каждым постом безопасности Маркус, наоборот, чувствовал себя все менее защищенным, словно они шагали в тюрьму, а не в правительственное здание. Бегущие огни мягко светились на стенах и под потолком, создавая потустороннюю атмосферу, только усиливавшую его тревогу. Винчи привел их в большую комнату на верхнем этаже: гостиную со скамеечками и низкими столиками, окруженную жилыми комнатами, с большим зарешеченным стеклянным куполом вместо потолка.

– Располагайтесь, – предложил Винчи. – Не самые роскошные условия, но, если подумать, наверняка лучше, чем вы привыкли.

– Не вопрос! – откликнулся Маркус. – А где шоколадный фонтан? Признаюсь, я буду ужасно разочарован, если он не закреплен на спине заколдованного белого медведя.

– Мы здесь не для того, чтобы «располагаться», – буркнул Вульф. – Мы пришли встретиться с Тримбл. Она здесь?

Винчи покачал головой:

– Она занята. Ждите.

– Сколько? – уточнил Маркус. – Час? Два?

Одна из дверей распахнулась, открывая небольшую, но уютную комнатку, и из-за нее торопливо выскочила женщина. При виде пришедших ее энтузиазм тут же потух:

– Вы не из группы Тримбл?

– Вы не Тримбл? – ответил вопросом на вопрос Вульф. Он посмотрел на Винчи. – Что тут происходит?

– Жду со вчерашнего дня, – рассказала женщина. Она шагнула к ним, и Маркус увидел, что на вид ей за пятьдесят – по-прежнему в отличной форме и привлекательная, но не девчушечка-пилот вроде Мэнди и не супермодель – серийный убийца или кем там была Герои. Это означало, насколько понимал Маркус, что перед ними врач, и он протянул ей руку для приветствия.

– Здравствуйте, доктор.

Она не подала ему руки, только окинула их строгим взглядом.

– Вы люди.

– А вы ждете уже со вчера?! – воскликнул Вульф и повернулся к Винчи. – Морган убивает наших людей – мы умираем, на войне и в госпиталях, каждый день. Каждый час. Вы должны впустить нас раньше!

– Но сначала меня, – заявила врач-партиалка. – У нас у всех дело, не терпящее отлагательств. – Она посмотрела на Винчи. – Вы ее ассистент? Не могли бы вы передать ей сообщение?

– Я всего лишь солдат, мэм.

– Она не здесь? – спросил Маркус. – Я имею в виду: она где-то на передовой или еще где-то? В другом городе? Мы можем пойти туда, если так легче.

– Она здесь, – врач показала на широкую двойную белую дверь в северной стене. – Просто… недоступна.

– Чем же она таким занята, что не может даже встретиться с нами? – удивился Вульф. – С кем она тогда говорит, если не разговаривает с теми, кому нужно с ней увидеться?

– Война в самом разгаре, – объяснил Винчи. – Тримбл руководит военными действиями из центрального штаба, она не может просто так покидать пост ради каждого пришедшего.

Один из солдат-людей – крупный мужчина – фыркнул, поигрывая мускулами:

– Мы можем прорваться к ней силой.

– Это не лучший способ, если мы пришли как дипломаты, – осадил его Вульф.

– Вы можете как-то ускорить это? – спросил Маркус. Он показал на доктора. – В смысле: я понимаю, вы, наверное, уже обо всем таком думали, но… я не знаю, может, передать ей записку? Объяснить, почему мы здесь? Мы первые люди в этом городе за двенадцать лет, предлагающие мирный договор и медицинское сотрудничество, это должно что-то значить!

– Я знаю, что это важно, – произнес Винчи. – Потому и привел вас сюда. Но я предупреждал, что будет тяжело, и вам нужно набраться терпения.

– Это всецело справедливо, – ответил Маркус. – Мы подождем.

– За исключением того, что ту же басню мне рассказывали вчера, – призналась врач, закатывая глаза. – Мое сообщение столь же жизненно важно, почти наверняка даже важнее, но Тримбл принимает посетителей в соответствии со своим расписанием, когда хочет, не раньше.

– Значит, будем ждать, – заключил Вульф. – Сколько потребуется.

Маркус не мог не задуматься, сколько людей и партиалов умрет – и здесь, и дома, – пока они ждут.

Глава тридцать третья

Врач представилась Диадемой, но больше ничего не сказала. Ее враждебность к Маркусу и другим людям ощущалась буквально во всем и не была, очевидно, вызвана лишь тем, что они заняли ее место в очереди к Тримбл. С добавлением неусыпного надзора вооруженных до зубов партиалов-охранников, а также все приближающейся гражданской войны комната все более и более походила на паровой котел. Маркус боялся, что, если они не попадут к Тримбл в ближайшее время, солдаты могут взорваться.

Минуты сменялись часами, время сочилось сквозь пальцы скупыми каплями. Каждый раз с боем курантов люди закатывали глаза или вздыхали; каждый раз, как открывалась дверь, вскакивали в надежде, что пришла их очередь. Солнце ползло по широкой дуге через стеклянную крышу над головой, а партиалы вбегали и выбегали из комнаты, энергично перешептываясь – о чем, Маркусу оставалось лишь догадываться. Ни одна догадка не радовала. Коммандер Вульф сходил с ума, вышагивая взад-вперед и пытаясь – безуспешно – выспросить у охранников, что происходит. Те даже не подпускали его к себе, махая руками или, если он настаивал, вскидывая оружие. Суета все усиливалась, Маркус чувствовал, как в комнате растет напряжение, подобно злобному духу, яростному и возбужденному. Он решил вновь попытаться разговорить Диадему, спрашивая, что случилось, но она лишь неподвижно смотрела на солдат взглядом, который, как начинал догадываться Маркус, у партиалов означал угрюмость и злобу.

– Они готовятся к битве, – наконец процедила она. – Война приближается к Уайт-Плейнсу.

– Но силы Морган на Лонг-Айленде, – удивился Маркус. – С кем же они воюют?

Диадема не удостоила его ответом.

С наступлением темноты Маркус уже отчаялся когда-либо увидеть Тримбл, но пообещал себе не спать, боясь упустить свой шанс, если таковой выпадет среди ночи. Чтобы чем-то заняться, парень стал изучать всевозможные технические штуковины, валявшиеся по комнате, настолько загадочные, что он едва мог понять их назначение, а партиалы, судя по всему, использовали каждый день. Со стола в конце зала он подобрал пластиковый брусок, не сомневаясь, что тот ему знаком, но у него никак не получалось вспомнить, откуда. Что-то из детства, это ясно, но что? Брусок покрывали кнопочки, он нажал одну-другую – посмотреть, что будет, но ничего не произошло. Диадема наблюдала за ним бесстрастными глазами голодного насекомого.

– Ты хочешь что-то посмотреть? – наконец, спросила она.

– О, нет-нет, спасибо! я просто пытаюсь выяснить, что это за штука.

– Я об этом и говорю. Это пульт – он включает голографический проектор.

– Так и знал, что видел его раньше! – воскликнул Маркус. – В большинстве домов в Ист-Мидоу есть стенные экраны, но все они управляются голосомили жестами. Я не видел ручного пульта с самого детства.

– У меня дома стоит стеновая панель, – сказала Диадема, и было видно, что она не прочь немного поболтать. – Маркус повернулся к ней, показывая, что внимательно слушает. – Но эта гостиная такая большая, и здесь столько людей, что сенсоры с ума сойдут, если будут реагировать только на голос или движения. Забавно, конечно, пользоваться таким примитивным старьем, но оно работает.

– То, что для вас примитивное старье, для меня – технология будущего, – признался Маркус, все еще разглядывая пульт. – У вас есть ядерная электростанция, дающая больше энергии, чем вы можете придумать, на что потратить. А у нас – горстка солнечных батарей, которых едва хватает на обслуживание больницы. У моей подруги имеется музыкальный проигрыватель, но работающего голограммника я уже двенадцать лет не видел. – Он встал, оглядывая комнату. – А кстати, где он?

– Ты в нем стоишь, – Диадема тоже поднялась, забирая у него пульт и направляя в потолок.

Первый щелчок – и стеклянный купол стал матовым, непроницаемым для бликов, второй – ив центре зала, между скамейками, вспыхнул яркий голографический туман, проецируемый сотнями крошечных лампочек на решетчатой раме купола. Маркус с Диадемой оказались в центре мягко вращавшегося фотонного облака, в котором медленно парили, всплывая и лениво погружаясь, словно потревоженный ил на дне пруда, ярлычки различных видеороликов. Маркус вышел наружу, чтобы лучше видеть, и, улыбаясь, как маленький, искал знакомые названия: одно, еще одно. Он с усмешкой осознал, что все известные ему записи были детскими передачами: «Дракон Шепот ветра», «Школа кошмариков», «Паровые роботы», – которые он еще кое-как помнил со времени перед самой Эпидемией. Большинство остальных были «фильмами для взрослых»: полицейскими драмами, мелодрамами про врачей или кровавыми боевиками про инопланетян, смотреть которые ему никогда не разрешалось. Пока он изучал каталог, вокруг собрались остальные люди, зачарованные не меньше его. Маркус понимал, что они, должно быть, выглядели смешно: толпа мужиков, разинув рот сгрудившихся перед банальной техникой. Не для того ли, мелькнула у него мысль, Диадема и включила проектор, чтобы позабавиться их реакцией? Но почти сразу же понял, что ему все равно. Это была утраченная часть его жизни, и от возможности снова прикоснуться к ней захватывало дыхание.

– Так что вы хотите посмотреть? – спросила Диадема.

Первым порывом Маркуса был «Шепот ветра», любимый мультик детства, но рядом стояли солдаты, и он застеснялся. Парень стал искать во вращающемся тумане какой-нибудь боевик, но не успел найти что-либо подходящее, как солдат рядом с ним, тот самый здоровенный «бычара», широко, по-мальчишески улыбнулся и выкрикнул:

– «Шепот ветра»! я так его любил!

«Теперь-то он солдат, – подумал Маркус, – но в момент крушения мира ему было всего семь или восемь».

Диадема взмахнула пультом, разгоняя голографический туман, выхватила ярлычок «Шепота ветра» – и вот уже огромная голограмма заполнила центр комнаты, демонстрируя симпатичного фиолетового дракончика, парившего над заглавными титрами. «Шепот ветра!» – зазвучала песня из заставки, и Маркус со всеми солдатами запели в унисон с ней: «Крылья расправь и лети!». Они просмотрели всю серию, смеясь и подбадривая героев, на полчаса возвращая к жизни утраченное детство, но постепенно волшебство рассеивалось. Краски были слишком яркими, музыка – слишком громкой, эмоции – слишком простыми, решения – слишком очевидными. Мультик оказался пустым и приторным, как сахарная вата, и все, о чем Маркус мог подумать, было: «И вот по этому я скучал? И это все, чем славен Старый мир?» Жизнь после Эпидемии была тяжелой, а проблемы, стоявшие перед ними, – мучительными, но, по крайней мере, они были настоящими. Ребенком он часами просиживал перед голограммником, пересматривая программу за программой, впечатление за впечатлением, банальность за банальностью. Серия кончилась, Диадема вопросительно посмотрела на него, показывая пультом на следующую, но он покачал головой.

Женщина выключила проектор.

– Вы выглядите на удивление грустным для человека, только что посмотревшего, как добрый дракончик скидывает волшебника в озеро зефирного крема.

– Да, наверное, – пробормотал Маркус. – Простите.

Она убрала пульт.

– Мне показалось, вы наслаждались началом, а концом – уже нет.

Маркус скривился, плюхаясь на диван.

– Не совсем так. Просто, это… – Он не мог подобрать нужного слова. – Это не настоящее.

– Конечно, не настоящее, это же мультфильм. – Диадема села рядом. – Трехмерный мультфильм с фотореалистичными фонами, но все равно – просто сказка.

– Понимаю, – произнес Маркус, закрывая глаза. – Это не то слово, но… В общем, я обожал смотреть, как Злой Волшебник получает по заслугам.

Каждую неделю он придумывал новое злодейство, и каждую неделю Шепот ветра срывал его планы – типа, добро торжествует, порок наказан. Мне это казалось потрясающим, но… это не настоящее. Хороший парень всегда хороший, а Злой Волшебник всегда злой. Еще бы – не зря же его так зовут.

– Редкий детский фильм повествовал о неоднозначности бытия и неразрешимых моральных дилеммах, – серьезно произнесла Диадема. – Не думаю, что многие пятилетние дети были готовы к этому.

Маркус вздохнул.

– Думаю, никто из нас не был готов.

Уже в ночи пришел Винчи, снова извиняясь, что встретиться с Тримбл пока не получается, и принося новости извне: война шла неудачно, подступая все ближе к городу.

– Но кто с вами сражается? – удивился Вульф. – Все силы Морган на Лонг-Айленде.

– Есть и другие… серии.

– Серии? – переспросил Маркус. – Я думал, вы скажете «другие группировки». Что значит «другие серии»?

Винчи ничего не ответил, и Маркус так и не понял: то ли он думал, что сказать, то ли просто не хотел ничего говорить. Они молчали, пытаясь понять его действия, как вдруг из дальнего конца комнаты послышался голос.

– Тримбл готова вас принять.

Все подняли головы, вскакивая на ноги. Диадема почти побежала к охраннику у больших белых дверей, но он остановил ее взглядом и, по-видимому, выбросом данных Связи.

– Не вас, людей.

– Ноя жду дольше.

– Тримбл хочет видеть их, – повторил охранник.

Он повернулся к Винчи. – Возьмите их командира и того «консультанта» и следуйте за мной.

За дверьми открывалась широкая чистая приемная, почти пустая, вполне в типичном для партиалов минималистичном стиле, который Маркус начинал понимать – они не нуждались ни в цветах, ни в картинах, ни в милых тарелочках, а потому и не ставили их. В конце приемной обнаружилась следующая батарея дверей, сквозь одну из них доносился удивительный шум – Маркус слышал спор на повышенных тонах и… «да, стрельбу. Почему здесь стреляют?»

Охранник открыл именно эту дверь, и на них обрушилась волна криков, стонов, шепота, звуков боя. Маркус решил, что эту хаотичную смесь производила одновременная работа многочисленных радиоприемников, включенных на полную мощность. Войдя в комнату, они обнаружили, что она завешана и заставлена стенными экранами, портативными компьютерами, динамиками всех размеров и формы и даже еще одним голографическим проектором, расположившимся в углу, показывавшим гигантскую светящуюся карту штата Нью-Йорк, включая Лонг-Айленд, а также часть Нью-Джерси, Коннектикута, Род-Айленда и дальше к северу. Шум шел не от радио, а от видео. На карте мигали красные точки, на экранах появлялись лица и тела, джипы, грузовики и даже танки громыхали по городам и лесам, выраставшим на стенах. В центре этого светошумового ада за круговым столом сидела женщина.

– Вот она, – показал охранник, отходя в сторону и закрывая за ними дверь. – Подождите, пока она заговорит с вами.

Вульф и Винчи шагнули вперед; Маркус, как более застенчивый, остался у двери с охранником. Женщина сидела к ним спиной, и Вульф громко откашлялся, пытаясь привлечь ее внимание. Но она либо не слышала его, либо намеренно не обращала внимания.

Маркус оглядел экраны, закрывавшие стены. Многие из них показывали одну и ту же сцену, часто даже с одной точки, хотя он подозревал, что сотня или около того экранов не могла не подсоединяться по меньшей мере к нескольким десяткам отдельных разъемов. Большинство демонстрировали картину боя, и, как показалось Маркусу, не в записи; Тримбл наблюдала за полем битвы из штаба, как в свое время Кира, вооруженная кучей радиоприемников. Мысли, словно стайка рыбок, сами собой метнулись к Кире: где она сейчас, увидит ли он ее когда-нибудь? Большинство в Ист-Мидоу поставили на ней крест, раз никто не откликнулся на ультиматум Морган, чтобы прекратить расстрелы и оккупацию, но Маркус не оставлял надежды – возможно, напрасной, он понимал это, – что она все же выживет.

На самом большом экране повторялась одна и та же сцена: бегущий солдат, взрыв, поднимавший тучу грязи и травы, перемотка на большой скорости. Несчастный солдат летел вперед, падал наземь и бежал задом наперед, пока разодранная в клочья земля собиралась в нетронутую дерновину. Новый разворот – и парень опять бежал вперед, и земля под ним вновь взлетала на воздух. На четвертом цикле Маркус заметил, что скорость перемотки и моменты ее включения каждый раз немного менялись: «петля» не была механической – кто-то сам включал и выключал перемотку, ища… что-то. Он прокрался вперед, слегка отклоняясь в сторону, и увидел, что Тримбл сидит за мерцающим бледным светом столом-экраном, бегая пальцами по рядам сенсоров, приближая и удаляя изображение, прокручивая запись вперед и назад, и бедняга все погибал и погибал от взрыва снова и снова, и снова.

– Прошу прощения, – подал голос Вульф.

– Подождите, пока она заговорит с вами, – повторил охранник.

– Я жду уже неделю! – буркнул коммандер и решительно шагнул вперед. Охранник поспешил за ним, но Винчи жестом велел ему не вмешиваться. – Генерал Тримбл, – начал старый солдат, – меня зовут Эшер Вульф, я офицер Сети безопасности Лонг-Айленда и сенатор правительства острова. Я пришел к вам как официально уполномоченный представитель последнего человеческого поселения на Земле предложить договор о мире и объединении наших ресурсов. – Тримбл не отвечала и даже не подала виду, что слышит. Он подошел еще ближе. – Ваши подчиненные умирают, – Вульф повел рукой, показывая бурю смерти и разрушения на экранах. – Мои люди тоже умирают и, как мы оба знаем, не только из-за войны. Мы больны и не можем оставить потомство, обе наши расы. Через несколько лет мы все вымрем, что бы мы ни делали, сколько бы войн ни выиграли или ни проиграли, сколько бы ни стреляли или ни складывали оружие. Вашему народу осталось, как я понимаю, два года; мой протянет дольше, но в итоге тоже вымрет. Нам нужно объединить усилия, чтобы переломить ситуацию. – Он шагнул еще ближе. – Вы слышите меня?

Охранник дернулся, уловив повышенный тон Вульфа, но Винчи подбежал к нему первым.

– Позвольте поблагодарить вас, генерал, – обратился он, – за предоставленную возможность встретиться с вами. Мы понимаем, что вы очень заняты, руководя столькими разными войнами одновременно…

– Да ничем она не руководит! – вскричал Вульф, презрительно показывая на экраны. – Просто смотрит и все…

– Пожалуйста, следите за своим тоном, или я попрошу вас удалиться, – предупредил охранник.

– Хотите, чтобы я ждал тихо? – спросил Вульф. – Могу и тихо. Я прождал целые сутки, но у нас нет времени…

– Замолчите, – тихо произнесла Тримбл, и Маркус от неожиданности отступил назад, а Винчи и охранник пошатнулись под напором ее воли. Охранник восстановил равновесие и молча уставился на Вульфа, Винчи открывал рот, покраснев от натуги, но не мог выдавить ни слова. Маркус уже видел такое, когда доктор Морган приказывала Сэмму подчиниться, – старший отдавал команду, и благодаря Связи у партиалов просто не было возможности ослушаться.

– Мы не партиалы, – сказал Вульф. – Вы не можете подчинить наш разум этой вашей «Связью».

– Я тоже не партиал, – ответила Тримбл.

Вульф застыл, сбитый с толку; Маркус видел, как он подыскивает слова, чтобы ответить, и поспешно выступил вперед, подчиняясь минутному импульсу: любой ценой не дать ей замолчать, разговорить ее.

– Вы человек?

– В прошлом.

– А кто же вы сейчас?

– Преступница.

Теперь и Маркус застыл в изумлении. Он искал, что бы ответить, и, не найдя ничего, просто подошел и встал между Тримбл и экраном, заставляя ее посмотреть на него. Пожилая женщина, сильно за шестьдесят, ровесница Нандиты, с волосами того же оттенка. «Нандита – вторая причина нашего похода сюда. Мы должны найти ее, как и Киру». Он ухватился за эту мысль и, когда Тримбл наконец взглянула ему в глаза, тихо произнес:

– Я ищу своего друга. Другого человека. Женщину по имени Нандита Мерчант. Вы знакомы с ней?

В глазах Тримбл мелькнула искра узнавания. А она действительно когда-то была человеком, подумалось Маркусу, ни у одного партиала он не видел такой живой мимики. Она вскинула руки к лицу, широко раскрыв глаза:

– Нандита жива?

– Не знаю, – тихо ответил Маркус, немного удивленный, что женщина явно знала, кто такая Нандита. – Мы не виделись несколько месяцев. Вы знаете… что-нибудь о ней? Быть может, вы видели что-то на своих экранах, что могло бы помочь найти ее? – Он помолчал, наблюдая за лицом пожилой женщины, глядя, как ее глаза наполняются слезами. И решил рискнуть еще раз. – А еще мы очень давно не виделись с Кирой Уокер.

Странное выражение промелькнуло на лице Тримбл, словно та напряженно пыталась вытащить из памяти давно забытое воспоминание.

– Нандита не должна была заниматься Кирой, – пробормотала она, покачивая головой. – Ее девочку звали… Аура, кажется. Ария… Нет, Ариэль. Ариэль, да!

Глаза Маркуса вылезли из орбит, тысяча вопросов толпилась в мозгу, выскочив так внезапно, что ни один не мог толком оформиться словами. Ариэль? Тримбл знала Нандиту и Ариэль? Это могло означать только, что Нандита до определенного времени каким-то образом поддерживала с ней связь; может быть, даже приходила сюда. И при этом Тримбл спрашивала, живали Нандита, из чего следовало, что даже если та и бывала здесь, то давно. Пока Маркус подбирал слова, прозвучал сигнал тревоги, и Тримбл, подвинув кресло, нажала какую-то кнопку на чувствительном экране; по стенным панелям прокатилась новая волна кадров: рев артиллерии, обрушающиеся здания, длинные списки имен и чисел, прокручивающиеся с такой скоростью, что глаза Маркуса не успевали выхватить ни единого слова.

– Новая атака, – подал голос охранник, очевидно, освободившийся от незримого приказа молчать. Он подошел к собственному небольшому пульту, глядя на голографическую карту. – На сей раз в пределах города.

– Атака здесь? – переспросил Вульф, потянувшись к поясу, хватая пустоту. Маркус поймал себя на том же движении: рефлекторной попытке достать оружие. Если армия партиалов пошла в атаку, группа людей оказывалась зажатой в самом пекле, лишенная даже заостренной палки.

«И они так и не сказали нам, кто же на них нападает». Осознание, что партиалы что-то скрывают, пугало его больше всего остального.

– Этого не должно было произойти, – произнесла Тримбл, лишь наполовину фокусируясь на схемах и видеороликах, заполонивших стены перед ее глазами. – Ничто из этого не должно было случиться.

– Вы должны помочь нам! – вскричал Вульф. – Мы должны помочь друг другу!

– Оставьте меня, – слабым голосом велела Тримбл, и внезапно партиалы уже шагали к двери, прихватывая по пути Вульфа и Маркуса железной хваткой. Люди пытались сопротивляться и кричать, но их выволокли из кабинета, как маленьких детей, и охранник плотно закрыл двери. Только тогда парень заметил, что Винчи тяжело дышал, впустую стискивая руки, вперив взгляд в пол. Маркус не мог понять, был ли то гнев, напряжение или еще что-то. Ненависть? Стыд?

– Простите, – пробормотал Винчи. – Я надеялся… Простите. Я предупреждал, но все равно. Я надеялся на большее.

Глава тридцать четвертая

– Впустите нас обратно! – рычал Вульф.

– Мы в гуще военных действий, – втолковывал ему Винчи. – В городе идут бои, и, если дело пойдет совсем плохо, драка будет прямо здесь, в здании. У нее нет времени на разговоры с вами.

– Но она же ничего не делает! – воскликнул Маркус. Он посмотрел вокруг; все партиалы избегали его взгляда. – Мы все ее видели, это же классическое посттравматическое стрессовое расстройство: не может сфокусировать взгляд, движения механические, половину времени она, кажется, даже не осознавала, что ее окружает. Это не тот, кто способен вести вас в бой.

Партиалы молчали.

– Она сказала, что она человек, – удивился Вульф. – Даже хуже того: что была человеком. Что это значит? я думал, она генерал партиалов.

– За исключением того, что все генералы партиалов – мужчины, – уточнил Маркус, вспоминая рассказ Сэмма о кастовой системе. – Каждая модель создавалась для конкретной задачи. Все пожилые женщины были врачами.

– Но она не партиалка, – не унимался Вульф. – Она была человеком… раньше была. – Взгляд военного пламенел. – Да объясните же нам, что происходит!

– Простите, что так грубо вас выволокли, – произнес Винчи. – Мы ничего не могли сделать.

– Могли бы не подчиниться, – буркнул Вульф.

– Нет, не могли, – осознал Маркус. – Тримбл использовала Связь: велела им уходить, и они не могли не подчиниться, хотелось им того или нет.

Вульф нахмурился.

– Что это за женщина, которая из человека становится генеральшей партиалов и получает доступ к их феромонной связи? – Он посмотрел на двух партиалов. – Что, черт возьми, происходит!?

Когда Винчи стал отвечать, другой солдат схватил его за руку, пытаясь остановить, но партиал не обратил на это внимание и продолжил:

– Она такая уже довольно давно. Наша война с Морган идет уже долгие годы, в основном в виде мелких стычек, и все из-за одного фундаментального вопроса: что делать с вами, людьми на Лонг-Айленде. Угроза ли ваше существование или необходимость. Имеем ли мы право окончательно истребить вашу расу, или лучше оставить вас в покое и дать вам самим выживать или вымирать, как сможете, или же в наших интересах сохранить ваш вид… Но когда подошел срок действия и парни начали умирать, все стало гораздо хуже. Морган хотела использовать людей как лабораторные объекты, ставя на них опыты, а Тримбл не считала это правильным. Или, по крайней мере, не считала, что пришло правильное время. Но по мере того, как Морган становилась сильнее, переманивая все новых партиалов, а ее методы – все жестче, Тримбл отказывалась действовать. Когда она снисходит до разговора, то заявляет, что не хочет «потворствовать действиям, которые могут привести к исчезновению людей как вида». Но сама не предлагает ничего взамен, никаких действий, и чем у большего числа партиалов истекает срок действия, тем больше ее осторожность становится похожей на страх и нерешительность. Мы теряли бойцов в схватках с морганцами, развернувшими массированное наступление, но и тогда она ничего не сделала, чтобы остановить его. – Он взглянул на Маркуса. – Мы хотим помочь вам – мы послали все отряды, какие только смогли, чтобы беспокоить Морган с флангов и с тыла, чтобы отвлечь ее и избежать исчезновения последнего людского поселения, но без настоящего руководства со стороны Тримбл… – Он умолк, и Маркус услышал вдалеке взрывы.

– Нос кем же вы здесь-то сражаетесь? – спросил Маркус. – Это не могут быть силы Морган, как вы нас уверяете.

– Они с самими собой сражаются, – тихо сказал Вульф. Маркус удивленно взглянул на него, потом на Винчи и второго солдата. Те молчали, глядя в пол.

– Ваша группировка раскололась? – уточнил Маркус. Смысл сказанного испугал его – он вспомнил бунты в Ист-Мидоу, когда борьба между Сенатом и Голосом в итоге дошла до самого центра. Вспомнил озлобление, с каким вчерашние друзья нападали друг на друга из-за несущественных идеологических расхождений. – Подступающий фронт, – продолжил он, – это революция? Солдаты вашей группы теперь поддерживают Морган? Город будет разорван на части.

– Здесь мы должны быть в безопасности, – заверил Винчи, потом заколебался. – Скорее всего, будем в безопасности. Каждый в этом здании верен генералу Тримбл.

Вульф нахмурился:

– Почему? Даже если они не согласны с Морган… Тримбл бесполезна.

– Мы сохраняем верность, потому что нас такими сделали, – просто ответил Винчи. – Такова наша природа.

Здание сотряс еще один взрыв, и Винчи с охранником приняли характерную позу, которую Маркус распознал как позу общения: оба считывали данные Связи, выясняя, что случилось. Маркус услышал хлопки далеких выстрелов.

– Боевые действия приближаются, – объявил Винчи. – Вернитесь к своим, мне нужно поговорить с силами обороны штаба.

Они поспешили назад в аскетичный зал.

– Мы можем помочь, – предложил Вульф. – У меня десять подготовленных бойцов…

– Я вас умоляю, – отмахнулся Винчи. – Это бой партиалов. Вы будете только путаться под ногами.

Он провел их обратно в зал приемов и оставил там, убежав в глубь здания. Охранник Тримбл запер за ним дверь. В зале оставался лишь один солдат из их отряда, стоявший перед входом в спальню; увидев своих, он замахал руками, крича в нетерпении:

– Скорее, коммандер, вы должны это увидеть!

Вульф с Маркусом подбежали к нему, и он пропустил их внутрь. Остальные столпились у открытого окна, как дети, в благоговейном молчании глядя на город.

– Отойдите оттуда, – забеспокоился Вульф, – там же сражение… – Голос командира стих, когда солдаты раздвинулись, пропуская его к окну, и он увидел, на что они смотрят. Тысячи партиалов под ними без видимой линии фронта бегали, стреляли, убивая друг друга на улицах и крышах. Их окно находилось на пятнадцатом этаже, намного выше большинства схваток, открывая жутковатую возможность увидеть масштаб битвы: по всему городу, буквально до горизонта, шло сражение.

Еще страшнее, чем масштаб боя, был его характер. Даже самый хилый, раненый, хуже всех вооруженный партиал совершал такое, что немедленно сделало бы его самым прославленным героем Сети. Маркус в ужасе наблюдал, как пехотинец непринужденно бежал по крыше под ними, паля из автомата с одной руки и «снимая» снайперов с соседней крыши. Добежав до края, он перепрыгнул на соседнее здание, одолев тридцатифутовую^[28] пропасть, где приземлился точно на пулеметное гнездо, из которого велся огонь в другом направлении. Но еще большее впечатление производили солдаты, в которых он стрелял: несмотря на его безошибочную точность, они успевали с нечеловеческой скоростью отскакивать в сторону, уклоняясь от пуль на миллиметр и почти буднично ведя ответный огонь. Пулеметное гнездо, куда прыгнул бегун, в мгновение ока обернулось вихрем ножей и штыков – каждый направлялся хорошо рассчитанной яростью, заставившей Маркуса побледнеть, и от любого удара бойцы уклонялись с почти презрительной легкостью. То была битва сверхчеловеков, каждый из которых был слишком точным, чтобы промахнуться, и слишком быстрым, чтобы дать пуле в себя попасть.

Маркус показал на летательные аппараты, рассерженными пчелами роившиеся над городом: одноместные истребители и боевые вертолеты с пятью бойцами:

– У них есть роторы? – Он не видел ничего летающего со времен Эпидемии.

– Что за город – одно ужасное открытие за другим, – проворчал Вульф. Словно в подтверждение его слов из-за высокого здания вылетел очередной ротор, гораздо больше других. – Этот – транспортник, – сказал он, отступая от окна. – Летит сюда – наверное, за генералом Тримбл. – Солдаты пригнулись и стали отползать от окна. Шальная пуля пробила стекло, угодив в стену над головой Маркуса, и тот бросился ничком на пол.

– Подъем – и на выход, – скомандовал Вульф. – Нужно попасть в центр здания: в зал приемов.

Солдаты побежали к выходу в отработанном строю, пригибаясь и прячась в укрытия с отточенной четкостью, которая раньше так успокаивала Маркуса, но теперь выглядела лишь как бледный намек на совершенную координацию партиалов. Парень бежал вместе со всеми, держась поближе к Вульфу, жалея, что у него нет оружия, и зная, что толку от него было бы чуть.

Небольшой ротор прорезал небо, паля из пулеметов, и Маркус услышал взрыв – то ли аппарат, то ли его противник рухнул вниз. Он понятия не имел, который именно, и вообще, к какой группировке принадлежал каждый; раскраска техники казалась ему одинаковой. Послышался новый взрыв, из другой части города, и звук пулеметного и артиллерийского огня ослабел, став просто шумовым фоном. От этого Маркус почувствовал себя слепым и беспомощным, он скрючился под низкой скамейкой, понимая: что-то происходит, но не понимая, ни кто стреляет, ни почему, ни где они все.

Мимо их купола пролетел еще один легкий ротор. Мгновение спустя послышался пулеметный огонь, идущий в перпендикулярном направлении. Огромная тень упала на крышу зала приемов, и басовитое «бум-м-м» сотрясло все здание до основания.

– Не стоит нам здесь оставаться, – объявил Вульф.

В поле зрения, заполняя собой весь стеклянный купол, показался огромный транспортный ротор; Маркус слишком поздно сообразил, что он летит вниз, прямо и неотвратимо целя в крышу. Металлический корпус ударил в стекло в то же мгновение, как входная дверь распахнулась, и зал заполнили защитники здания. Башенный пулемет транспортника обрушил на них лавину огня, но те успели переместиться на полсекунды раньше. Люки на бортах воздушного судна открылись еще до того, как фюзеляж коснулся пола, и вооруженные партиалы выскочили из него, заливая комнату огнем.

– Ложись! – крикнул Вульф, и солдаты бросились на пол, за скамейки и столы, пытаясь пробраться обратно в комнату, из которой только что выбежали. Маркус увидел, что нападающие на секунду замешкались, оценивая новую ситуацию, а затем по ведомой одним им причине сочли отступающих безоружных людей угрозой. Пол секунды спустя они развернули автоматы, отстреливая их с холодной свирепостью. Люди дрогнули, закричали, теряя товарищей одного за другим, а Маркус закрыл глаза и застыл рядом с убитыми.

С нижних этажей здания подходили новые подкрепления, но волна партиалов, хлынувших из отверстого брюха транспортника, казалась нескончаемой. Маркус приподнял голову, оглядывая яростную битву, пришел в ужас от увиденного и снова вжался в пол, надеясь пролежать так, притворяясь мертвым, до конца перестрелки. Грохот десятков автоматов казался просто оглушительным, парень боялся, что оглохнет навсегда. Почувствовав на ноге чью-то крепкую хватку, он не смог сдержать крика ужаса. В панике перевернувшись посмотреть, кто это, он увидел коммандера Вульфа. Старик что-то говорил, но Маркус не слышал ни слова. Рядом с ним, прикрываясь сомнительной защитой скамейки, скрючились двое уцелевших бойцов. Вульф сказал что-то еще, потом жестом велел Маркусу следовать за ним и пополз к ближайшей двери. Солдаты поползли следом, Маркус – за ними. Сраженный пулей, человек перед ним мешком рухнул на пол, и Маркус, потеряв голову от страха, рванулся вперед в отчаянной попытке добраться до спасительной двери. Руку кольнуло резкой болью, но он уже был внутри, хватая ртом воздух, пока Вульф с последним солдатом захлопывали дверь за его спиной.

Вульф снова что-то сказал – сквозь звон в ушах Маркус не слышал, что. Люди припали к полу и вжались в стену, рассчитывая создать между собой и пулями как можно больше барьеров. Маркус не мог пошевелить правой рукой – взглянув на нее, он обнаружил, что она рассечена до мяса в области трицепса: пуля прошла близко к поверхности, оставив борозду в мягких тканях, но не задев кости. Ошеломленный, он даже встал, бросившись искать аптечку, но Вульф повалил его обратно на пол, крича что-то так громко, что Маркус почти смог расслышать. Парень покачал головой, показывая на уши, давая понять командиру, что оглох; офицер нахмурился, не сразу поняв, в чем дело, затем крикнул что-то – очевидно, ругательство, – вытащил из нагрудного кармана пару оранжевых затычек для ушей и сунул их ему в руку. Пока Вульф с оставшимся солдатом, Галеном, что-то обсуждали, Маркус вставил затычки в уши.

«Мы погибнем, – думал он. – Отсюда не выбраться: не важно, кто победит в зале, войной охвачен весь город». Маркус представил, с кем они пытаются тягаться: с армией совершенных военных машин. Люди уступают им в ловкости, в скорости реакции, в координации, не подключаются к Связи…

– Мы не на Связи! – закричал Маркус, хватая Вульфа за руку. Командир недоуменно уставился на него, и парень рассказал, что понял секунду назад. Его собственный голос доносился будто издалека, искажаясь звоном в ушах. – Связь: феромонная система, которой они общаются, – они все читают мысли друг друга. На поле битвы один прицеливается и стреляет, а другой падает, но в тесном помещении второй успевает перехватить данные Связи, испускаемые первым, понимает, что тот собрался выстрелить, и успевает отскочить. Потому-то у них и не получается попасть друг в друга.

Вульф что-то ответил, Маркус по-прежнему не слышал, но все равно продолжал:

– За счет Связи партиалы легко обнаруживают друг друга, поэтому, если им надо спрятаться, надевают противогазы. Но если вы не выходите на Связь, у вас есть шанс спастись. В стране партиалов мы… самолеты-невидимки.

Глаза Вульфа осветились пониманием, и он повернулся к Галену, торопливо объясняя ему что-то. Маркус все еще не слышал его, но чувствовал, что хотя бы частично слух к нему возвращается: из глухого рева, ранее заполнявшего уши белым шумом, выделился хор перестрелки, эхо битвы, кипевшей в соседней комнате. Он сжался на корточках, пытаясь придумать, как бы обернуть отсутствие Связи в свою пользу. Сэмм говорил, Связь настолько глубоко пронизывала всю жизнь партиалов, что те за двенадцать лет уже забыли, как сражаться с врагами, не подключавшимися к ней. «Должен быть способ…»

Вульф схватил Маркуса за здоровую руку и показал на снаряжение на другом конце комнаты. Парень наклонился к нему, подставляя ухо, и коммандер прокричал в него:

– У нас с собой есть лопаты – попробуем пробиться через стену.

– А что с той стороны? – спросил Маркус.

Вульф пальцем набросал на ворсе ковра чертеж, отдаленно напоминавший зал приемов и окружающие двери.

– Если я прав, мы всего в двух комнатах от приемной Тримбл. Пробившись к ней, найдем самый короткий путь наружу.

Маркус кивнул:

– А если стены армированные?

– Тогда подумаем над чем-нибудь еще.

Низко пригнувшись, все трое побежали к вещмешкам. Маленькие саперные лопатки оказались в числе того немногого, что им разрешили оставить при себе, – нанести ими урон партиалам людям было не под силу, а ковырять стену – вполне. В соседнем зале по-прежнему бушевал бой, и Вульф воспользовался шумом, скрывавшим их действия.

– Ничего тут нет, – он вонзил лопату в стену…

.. и она легко вошла в нее.

– Это просто гипсокартон! – ликовал офицер. Он вытащил лопату и нанес новый удар, откалывая кусок стены и обнажая слой розового изоляционного материала между двумя слоями гипсокартона. Прибавив нечто нечленораздельное – очевидно, ликующе-непристойное, – Вульф швырнул оставшиеся лопаты Галену и Маркусу. Никто не врывался в комнату, чтобы помешать им, – партиалам было не до людей, и без Связи, которая могла бы выдать их, они могли работать безнаказанно. Маркус подключился к работе, и втроем они быстро проковыряли дырку, сквозь которую могли протиснуться в следующую комнату.

Новое помещение было пустым и целым, не считая дырок в стенах, в художественном беспорядке пробитых пулями, залетевшими с поля боя. Подбежав к противоположной стене, они накинулись на нее, быстро проколупав дыру с рваными краями. Заглянув в нее, Вульф широко ухмыльнулся:

– Приемная, и в ней никого. Пшли!

Люди вгрызлись в стену всем, что подвернулось под руку, Маркус неуклюже долбал левой, правая по-прежнему бессильно – и, черт возьми, болезненно! – висела сбоку. Ему хотелось остановиться и залатать ее, хотя бы вколоть себе обезболивающие, но времени не было. Он крошил стену, словно выбирался из преисподней, преследуемый всеми бесами загробного мира.

Люди заползли в приемную и побежали к кабинету Тримбл, сжимая лопатки, как боевые топоры. За спиной шумела битва. Винчи, стоявший в конце приемной, укрываясь за бронированным углом, окликнул их:

– Куда вы?

– Кто-то посадил транспорт прямо в зале…

– Я знаю, – не дослушал Винчи. Двойные двери распахнулись и Винчи жестом велел людям бежать вперед, не задавая вопросов, на ходу бросая им пистолеты. – Нет времени! – прокричал он. – Укройтесь в комнате Тримбл и заприте дверь!

Вульф сгреб Маркуса за раненую руку и вволок в комнату, парализованного запредельной болью, оборачиваясь к двери как раз тогда, когда вслед за ним прошмыгнул Винчи, вскидывая автомат. Едва они заперлись, с той стороны двери почти сразу же послышались удары.

– Дверь продержится несколько минут, но нам нужно искать другой выход.

– А он тут есть? – поинтересовался Вульф.

– Будем надеяться.

– Отлично! – воскликнул Маркус. – Единственный, кто готов нам помочь, уповает на то же чудо, что и мы.

– Генерал Тримбл! – крикнул Винчи, подбегая к центру кабинета. Пожилая женщина сидела в той же позе, что и раньше, наблюдая бушующую в городе революцию на сотне экранов, с десятков ракурсов. – Нам нужно вывести вас отсюда!

– У вас должен быть выход наружу, – поддержал его Вульф, подходя ближе. Маркус поспешил за ними, чтобы слышать разговор.

– В комнате над нами есть ротор, – еле слышным голосом ответила Тримбл. Она казалась еще более ушедшей в себя, чем раньше, слова пробивались сквозь туман растерянности.

– Вы должны остановить это, – горячился Маркус, выходя вперед и на ходу неуклюже возясь с бинтом из аптечки, пытаясь перевязать рану, чтобы остановить кровь. – Не убегайте, делайте что-нибудь. Отдавайте приказы, руководите боем, делайте… хоть что-то! – Он встал перед ней, и ее глаза рассеянно остановились на нем. Женщина, казалось, пребывала в полубессознательном состоянии или, возможно, в полусне. – Ваши подчиненные были с вами долгие годы, они ждут, что вы поведете их. Такой преданности я даже представить себе не мог: будь они людьми, давно бы уже вытолкали вас взашей, но они – партиалы, верные субординации. Как видно, верные до идиотизма, в котором мы сейчас и пребываем. Они пойдут за вами куда угодно – только ведите их!

Голова Тримбл слегка дернулась, и Маркус понял, что сейчас его слушают со всем вниманием, напряженным и рассеянным одновременно.

– Однажды я уже разрушила целый мир, – устало прошептала она. – Я не стану потворствовать действиям, которые снова разрушат его.

– Бездействовать – не меньшее преступление, чем действовать неправильно, – начал Вульф, но вторая часть его слов потонула во взрыве, разнесшем запертую дверь на куски. Партиалы хлынули в пролом, занимая позиции в строжайшем порядке. Винчи вскинул автомат, а дюжина стволов нацелилась на них. Маркус упал на пол, перед глазами пронеслась вся его жизнь: работа в больнице, Кира, школа, Эпидемия, родители, сейчас представшие перед глазами яснее, чем за все годы до этого.

– Прости, мама, – прошептал он. – Кажется, мы скоро увидимся.

Восставшие партиалы выкрикнули смертный приговор Тримбл. Винчи заслонил ее собой, Вульф и Гален подняли пистолеты.

Тримбл встала с кресла, повернулась к нападающим и произнесла единственное слово:

– Стоп.

На глазах Маркуса по толпе партиалов будто бы пронеслась невидимая волна, заморозившая их на месте. Если раньше они были неподвижны, то теперь застыли, как статуи. Винчи тоже стоял как вкопанный, будто слово генерала обратило его в камень.

«Связь, – подумал Маркус. – Ноя никогда не видел такой мощной».

– В комнате наверху стоит мой ротор, – повторила Тримбл, оборачиваясь к Маркусу. – Ты умеешь им управлять?

– Я умею, – откликнулся Вульф.

– Тогда идите. Это ротор малой дальности, но до Манхэттена дотянет. – Она вбила код на сияющем экране, подвернувшемся под руку. – Преследовать вас не будут.

– А что станет с вами? – спросил Маркус.

Тримбл повела головой в сторону застывших партиалов:

– Меня убьют.

– Они же не в силах даже пошевелиться.

– Я надеялась направлять их, но в итоге лишь сдерживала. А теперь мне только и осталось, что сдерживать. Идите же.

– А Винчи? – не выдержал Маркус. – Его тоже убьют?

– Я не смогу остановить их.

Маркус вопросительно посмотрел на Вульфа, и тот, кивнув, сказал:

– Мы заберем его.

– Скорее, – скомандовала Тримбл.

Маркус схватил аптечку и поспешил к лестнице у стены комнаты, а Вульф с Галеном понесли Винчи – застывшее, негнущееся, как доска, тело. Маркус остановился на верхней ступеньке:

– Спасибо!

– Если найдешь Нандиту, – тихо проговорила Тримбл, – скажи ей… что я пыталась.

– Обязательно, – Маркус проскользнул в небольшой ангар и, впустив Вульфа и Галена с Винчи, закрыл за ними дверь. Ротор был маленький, но, казалось, должен был вместить четверых, если те сядут поплотнее. Когда они попытались втиснуть негнущееся тело Винчи, тот неожиданно размяк, стал хватать ртом воздух и прохрипел:

– Нужно вернуться. – За спиной загудел хор голосов – другие партиалы тоже освободились от пут Связи. – Нужно помочь ей, они собираются… – За дверью громыхнули выстрелы, и Винчи поник головой. – Не важно, – пробормотал он. – Откройте окно и распространите данные. Пусть все узнают, что генерал погибла.

Глава тридцать пятая

На ходу Кира поглядывала одним глазом на небо, высматривая признаки дождя, а другим – на окрестные поля. В зоне загрязнения они не могли позволить себе находиться вдалеке от укрытий, но на равнинах Среднего Запада часто оказывались вдалеке ото всего.

Во время первого кислотного дождя они потеряли еще одну лошадь. «Нет, – напомнила себе Кира, – мы потеряли Парю не на дожде, а уже в доме: в доме, куда я его завела». Обезумевшие от прожигавшей кожу кислоты лошади, брыкаясь и ударяя копытами во все что ни попадя, начисто разнесли комнату, и пока они отмыли и успокоили их, Паря успел себя покалечить: сломал переднюю ногу, два ребра и челюсть. Кира сама оборвала его мучения. «Мне ничего другого не оставалось, – убеждала она себя, наверное, уже в сотый раз. – Либо завести их в дом, либо дать сгореть в кислоте – я не могла так поступить с ним». Совести эти размышления не успокаивали, и девушка заставляла себя думать о другом. Хуже всего оказалось то, что это не было ее самым страшным переживанием.

Кира и Герои обе получили ожоги, но от волдырей за несколько дней остались только красные шрамы. Сэмм пострадал сильнее и на три дня почти ослеп, пока ускоренная регенерация партиалов не справилась с ядами и не восстановила поврежденную роговицу. Афе, единственному человеку в группе, досталось больше всех: он пережил душераздирающие пятнадцать минут, привязанный к бьющейся в агонии лошади, но за это время кислота успела сильно обжечь его спину, руки и ноги, а глаза несчастного, пострадавшие еще сильнее, чем у Сэмма, не показывали никаких признаков выздоровления. Кира обшаривала каждый новый город в поисках мазей и обезболивающих, но по большому счету все, что они могли, – это почти непрерывно держать его накачанным снотворным и привязанным к седлу Бурлачки, стараясь облегчить продвижение всей группе. Они не знали, что ждет их в денверском здании «ПараДжена», но Кира надеялась, что там по меньшей мере найдется нормальное укрытие и больница, где можно будет разжиться медикаментами. Афа заслуживал лучшего, чем то, что они могли дать ему в походе.

Шоссе 34 вело их через штат Айова: бескрайняя плоская шахматная доска бывших полей и выгонов, теперь размечаемых лишь отбеленными кислотой заборами и чахоточными желтоватыми деревьями. Тлетворный ветер без перерыва дул с юга, периодически сопровождаемый кислотными дождями или, хуже того, огромными черными пылевыми бурями, проносившимися над истерзанной землей, как стая саранчи, заслоняя солнце и сдирая последние жидкие листочки с тех кустов, у которых хватало сил расти на пропитанной ядом почве. На первых порах Кира еще пыталась прогонять через водоочиститель содержимое желтых маслянистых ручьев, тут и там пересекавших равнину, но сдалась, когда прибор стал разрушаться под действием едкой жидкости. Вместо этого они обыскивали каждый магазинчик и торговый центр, мимо которого проезжали, нагружая как можно больше бутылок с водой на спину себе и Бобо, последней, не считая Батрачки, остававшейся у них лошади. Найти корм лошадям оказалось намного труднее: с каждым днем Кире приходилось тратить на остановках все больше и больше сил на то, чтобы шлепками отгонять животных от ядовитой травы, пробивавшейся сквозь пепел. Удобная походная одежда осталась лежать дымящейся кучкой в разгромленном домике, и теперь на них висели рабочие костюмы фермеров, великоватые по размеру, но зато, шутила Кира, они наконец-то оделись подобающе для путешествия по Среднему Западу. Шутка в духе Маркуса, подумалось ей.

Когда показалась река Миссури, обозначая глубокую и опасную границу между Айовой и Небраской, Герои прорычала:

– Если не увижу снова другой реки, это будет преждевременно.

– Фраза не имеет лингвистического смысла, – начал было Сэмм, но Кира прервала его.

– Это просто такое выражение, – объяснила она, глядя на реку. И со вздохом добавила. – Ив данном случае я с ним согласна.

Вода в Миссури была густой и зловонной, серозеленой с прожилками желтого и розового. От нее пахло горелым стиральным порошком, а воздух вокруг имел странный металлический привкус. Кира покачала головой:

– Она не такая широкая, как предыдущая, но и не та, с которой мне лично хотелось бы играть. Где тут у нас ближайший мост?

– Сейчас посмотрю, – отозвался Сэмм. Он раздобыл в книжном магазине новую карту, заменившую им потерянную при переправе через Миссисипи, и теперь аккуратно разворачивал ее. Кира похлопала Бобо по шее, нежно ободряя его, затем подошла к Батрачке и Афе. Гигант спал, бессильно свесившись на ремнях, которыми они закрепляли его в седле. Он еще ни разу не падал, но Кира все равно проверила лямки, тихо приговаривая что-тобольному.

– Вы хотите на север или на юг? – спросил Сэмм, разглядывая карту. – Переправа есть на севере, в Омахе, и на юге, в Небраска-Сити, а мы примерно посередине.

– Омаха покрупнее будет, – заметила Герои. – Выше вероятность, что мосты еще целы.

– Нои крюк больше, – возразила Кира, проверяя бинты на все еще не зажившей ноге Афы. – А нам нужно убраться с этих равнин как можно быстрее, иначе Афа не выживет. Потом все равно придется поворачивать к югу, предлагаю сделать это прямо сейчас.

– Если у нас нет времени на окольный путь, – спорила Герои, – то тем более не останется на то, чтобы возвращаться назад на север, когда мы обнаружим мост в Небраска-Сити на дне реки. Идти нужно наверняка.

– Северный путь приведет нас ко второй реке, – вступил Сэмм, снова поглядев на карту. – Платт сливается с Миссури всего в нескольких милях севернее отсюда, и если мы идем туда, придется пересекать и его тоже.

– Ладно, тогда пошли на юг, – махнула рукой Герои. – Второй реки я не выдержу.

– Согласен, – сказал Сэмм, складывая карту и поднимая глаза. – Небраска-Сити, кажется, все-таки не совсем деревня, и потом, если мосты там рухнули, мы можем пойти дальше на юг, до Канзас-Сити. Там мосты были огромнейшие – обязаны выстоять.

– Если только их не уничтожили во время Войны с партиалами, – вздохнула Кира, пытаясь причесать рукой волосы – грязные до жути после стольких недель пути без чистой воды. – И остается только надеяться, что эта пустошь не становится к югу еще страшнее.

Мост, ведущий к Небраска-Сити, действительно был на месте; Кира вознесла безмолвную благодарность небесам, подъезжая к нему. К югу от него плотина забилась мусором, и река разлилась в небольшое озеро, вонявшее химикатами и покрытое сверху слоем застывшей пены, словно на молочном коктейле. Даже воздух над озером был едким; Кира завязала себе и Афе рот запасной рубашкой, чтобы задерживать хотя бы самую худшую его часть. На середине моста путь им преградило нагромождение машин, сбившихся в месиво, полностью запрудившее дорогу. Кира с Сэммом, выбиваясь из сил, стали отпихивать их с дороги, а Герои пошла вперед на разведку и вернулась, как раз когда они расчистили проход для лошадей, сообщив, что часть моста еле держится, разъеденная то ли рекой, то ли дождями, – аж куски отваливались. Они шли очень аккуратно, задерживая дыхание, в какое-то мгновение Кира сквозь дырки под ногами увидела воду в разноцветных пятнах, лениво влачившуюся под мостом, радужно переливаясь в лучах бледного солнца. Она крепко удерживала поводья Батрачки, отчаянно надеясь, что до конца переправы больше подобных дыр не будет. Спустя примерно полчаса они, наконец, добрались до берега, и, не будь земля отравлена, девушка упала бы на колени, целуя ее.

Край к западу от реки оказался еще менее примечательным, чем к востоку от нее, хотя, казалось бы, более плоскую, во всех смыслах, землю трудно было себе представить. Карта привела их на 80-е шоссе в городе Линкольне, и некоторое время они наслаждались прямой дорогой, не отклонявшейся ни на дюйм за целый день. Они подошли вплотную к Платту, но им не пришлось пересекать его, а когда дорога все-таки изогнулась вслед за рекой к северу, свернули к югу, снова возвращаясь на 34-е шоссе на берегах реки Репабликан. Держась в широком коридоре между двумя ядовитыми потоками, отряд шел по выцветшим полям и разъеденным кислотой городам. Днем солнце нагревало ядовитые вещества на поверхности земли, порождая струйки едкого дыма и пара, появлявшиеся среди полей как привидения. Ночью на землю падала жуткая тишина: ни сверчков, ни птиц, ни воя волков, лишь ветер равнодушно перебирал поблекшую траву и вздыхал в разбитых окнах домов, служивших им пристанищем. Кира поглядывала за дождем, с содроганием вспоминая обожженную кожу Афы и Пари.

Афа теперь в основном спал, со снотворными и без, и это беспокоило Киру больше всего. Раненая нога отказывалась заживать, словно все силы его тела были заняты другими делами. В городке под названием Бенкельман она потратила почти весь запас чистой воды на то, чтобы вымыть его с головы до ног, промыв рану и болячки на месте ожогов, и накачала его антибиотиками; Кира не знала, поможет ли это, потому что, по крайней мере, поверхностные раны выглядели неинфицированными, но ничего другого сделать не могла. В больнице Ист-Мидоу у нее было бы больше возможностей, но на разваливающейся ферме в самой глухой глухомани оставалось надеяться только на надежду. Кира туго перебинтовала несчастного и накрыла его одеялами; на следующий день они снова привязали его в седле и продолжили путь на запад, сойдя с дороги, – та пыталась пересечь реку, но упиралась в рухнувший мост, – и устремились прямо через поля.

Прошли городок Паркс, затем более крупный Рей, и вскоре река пересохла и исчезла, и во все стороны потянулось лишь однообразное ничто, как будто у мира иссякла топографическая фантазия и в запасе остались лишь плоская земля и небо – затерянное царство не способной к изменениям пустоты.

Афа умер несколько дней спустя, когда отряд еще находился среди бледно-желтых пустошей.

Они похоронили его в грязи, пахнувшей отработанными аккумуляторами, и сгрудились под стекловолоконным навесом, спасаясь от кислотного дождя, хлынувшего с небес растворять плоть умершего и отбеливать его кости.

– Какого черта мы тут делаем? – начала было Герои. Сэмм повернулся к ней; Кира, не в силах пошевелиться от усталости, лежала в углу, закрыв глаза.

– Спасаем людей и партиалов, – ответил Сэмм.

– Кого-кого мы спасаем? – переспросила Герои. Кира приподняла трясущуюся голову, ее мышцы дрожали от долгих недель недоедания, смертельной усталости и страха. – Мы хоть кого-то спасли? Убили – это да. Загубили двух лошадей. Афа двенадцать лет в одиночку выживал посреди одного из самых опасных мест на земле, а теперь лежит в могиле. – Она плюнула себе под ноги и утерла рот рукавом. – Давай посмотрим правде в глаза: мы проиграли.

Сэмм уставился в темноте на свою потрепанную карту, почти распадавшуюся на части по сгибам. Ядовитый дождь колошматил по стеклопластику над головами.

– Мы уже в Колорадо, – произнес он. – Уже несколько дней. Я не на сто процентов уверен, где именно, но, судя по скорости, с какой двигались раньше, думаю, мы… вот здесь. – Он показал точку на карте, далекую от каких-либо дорог или городов.

– Отлично! – по инерции съязвила Герои, даже не взглянув. – Всегда мечтала здесь оказаться.

– Герои устала, – тихо проговорила Кира. Она сама была готова расплакаться, раздавленная смертью Афы, но не позволяла себе просто так сдаться. Девушка поднялась и трясущейся рукой забрала у Сэмма карту. – Мы все устали. Мы, генетически совершенные суперсолдаты, созданные для непрерывного марша в самых суровых условиях, едва переставляем ноги. Нам нужно беречь силы, если мы собираемся дойти до Денвера.

– Ты что, шутишь? – выпучила глаза Герои. – Ты что, все еще строишь планы, как довести до конца эту идиотскую затею? – Супермодель-супершпионка с недоверием повернулась к Сэмму. – Сэмм, ну ты-то знаешь, что пришло время сделать то, что надо было сделать несколько недель назад: повернуть домой.

– Если я прав, – устало отозвался Сэмм, – мы буквально в одном дне пути от Денвера. Можем дойти туда уже завтра.

– И что? – вскинулась Герои. – Найдем очередную развалюху? С риском для жизни запустим еще один генератор? Побьемся головой о компьютер, потому что все, что нам нужно, скрыто брандмауэрами, шифрами и паролями и кто знает какими еще средствами безопасности? Афа единственный знал, как обойти защиту, без него мы не сможем даже просмотреть файловую систему.

– Мы уже слишком близко, чтобы сдаваться, – ответил Сэмм.

– Да ни к чему мы не близко! Мы пойдем, лишь бы идти, и не найдем ничего – весь этот поход был изначально потерей времени. Мы не вылечим РМ, не решим проблему срока действия, мы ничего не сделаем, кроме как умрем в этой помойке. – Она пошатнулась. – Не хочу даже говорить…

– Да говори, говори! – взвилась Кира. – Что ты хочешь сказать? «Я же предупреждала»? «Надо было завернуть после Чикаго»? «Не надо было и из Нью-Йорка уходить»?

– Выбирай, что хочешь.

Кира с трудом встала на ноги, тяжело дыша.

– Ты не права. Мы пришли сюда, чтобы сделать свое дело. Если мы его не сделаем, получится, Афа умер напрасно. И мы все погибнем напрасно. И угробим вместе с собой всю планету.

– Хватит, – сказал Сэмм, но девушки не обратили на него внимания. Кира не успела понять, что Герои сдвинулась с места, как та уже подскочила к ней и врезала кулаком под подбородок, будто кувалдой. Кира отшатнулась, готовясь к ответному удару, еще до того, как мозг успел до конца обработать произошедшее, но прежде, чем девушки продолжили, между ними вклинился Сэмм.

– Отставить!

– Она не в себе, – пожаловалась Герои. – Развернись мы в Чикаго, у нас была бы куча возможностей: оправиться к доктору Морган, да хоть к Тримбл. Все что угодно открывало больше шансов, чем это. Что ты ищешь, Кира? – спросила она, глядя через плечо Сэмма. – Чем ты хоть занята? Спасением нашего вида? Или людей? Или же вся эта безумная экспедиция затеяна лишь затем, чтобы ты могла разобраться, что ты за чудо-юдо такое? Ты, эгоистичная сучка…

Кира потеряла дар речи. Все, чего ей хотелось, – это приложить Герои точеной головкой об асфальт, но Сэмм несокрушимо держался между ними. Он пристально посмотрел в глаза Герои, удерживая Киру рукой.

– Зачем ты пошла с нами? – спросил он.

– Ты сказал, что веришь ей, – прорычала Герои. – Ты так сказал, и я пошла.

– Сколько я тебя знаю, ты в жизни не сделала ничего, что тебе говорили. Ты делаешь, что хочешь, когда хочешь, а если что-то встает на твоем пути, просто прихватываешь это с собой. Ты могла остановить нас в любое мгновение. Могла обездвижить меня, похитить Киру и передать ее Морган – могла поступить так, как только захотела бы, но не захотела. Почему же?

Герои с лютой злобой посмотрела на него, потом бросила хмурый взгляд на Киру.

– Потому что действительно верила ей. Она все пела, как раскопает проделки «ПараДжена», как найдет «лекарство», а я, дурочка, подумала, что она действительно хочет это сделать.

– Но я действительно хотела, – уже спокойным тоном произнесла Кира. Она чувствовала себя вымотанной, опустошенной, полой, как стеклопластиковый навес, под которым они прятались.

– А ты, – процедила Герои, глядя на Сэмма. – Поверить не могу, что ты все еще на ее стороне. Думала, ты умнее, думала, тебе можно доверять. Потому-то и вляпалась в вашу веру, наверное…

Герои явно хотела посильнее уязвить Сэмма, Кире было больно слышать ее слова, зная, как глубоко они ранят парня. Но тот, если и был уязвлен, не подал виду. Напротив, махнув рукой, велел Герои замолчать и повернулся к Кире, глядя потемневшими от усталости глазами.

– Ты сказала, что действительно хотела найти лекарство. А сейчас хочешь?

Обвинения Герои выбили Киру из колеи, а теперь, подбирая слова, чтобы ответить, она почувствовала еще большее опустошение. Неужели она действительно сделала все это: завела их в ад, замучила друзей, лошадей, убила Афу – лишь бы утолить свое любопытство? Девушка не знала, что сказать, и они стояли так, казалось, целую вечность, погруженные в звеневшее напряжением молчание.

– Хотеть – все, что мне осталось, – наконец выдавила она. – Мы пойдем туда, и что бы ни нашли, это в любом случае окажется больше, чем у нас есть сейчас. По крайней мере, у нас будет шанс. По крайней мере… – Она замолкла, не в силах говорить дальше.

– Ты не в себе, – повторила Герои, но замолчала, когда девушка отвернулась и повалилась на кучу вещей, не держась на ногах. Кира ничком легла на бетонный пол навеса, жалея, что не в силах даже расплакаться.

Глава тридцать шестая

Хару Сато проскользнул в лабиринт туннелей под аэропортом Кеннеди, стараясь держаться от других солдат как можно дальше и рассеянно кивая им, когда узкие проходы не оставляли возможности пройти незамеченным. Избегая встречаться с товарищами глазами, он надвинул видавшую виды шапку как можно ниже, отчаянно надеясь, что по пути его никто не окликнет. Если обнаружится, что он оставил свою часть, его ждет арест, если не хуже. Время становиться предателем было в высшей степени неподходящим.

Кабинет господина Мкеле находился в середине длинного коридора. То, что раньше было помещением торговой конторы, теперь стало последним умирающим нервным центром человеческой цивилизации. Силы Морган захватили Ист-Мидоу, взяли в плен всех людей, каких смогли найти на острове, и в ближайшие дни неизбежно заявились бы в это последнее прибежище, положив конец человеческому миру. Время господства человека закончилось. И то жалкое сопротивление, которое человек еще мог оказать, исходило из этой обрушающейся конторы.

«Точнее, – подумал Хару, – из этой конторы и из передвижного лагеря Деларозы. И Делароза сейчас опаснее, чем мы когда-либо могли представить».

У двери закрытого кабинета стоял единственный охранник в мятой нестираной униформе. Времени на любезности уже не оставалось; Хару оглядел коридор, убедившись, что тот практически пуст, – большая часть оставшихся солдат Сети держали оборону наверху или бегали по лесам, нападая на силы Морган с флангов. Подгадав момент, когда они остались один на один, Хару, еще раз нервно оглядевшись, собрался с духом и подошел к охраннику.

– Господин Мкеле сейчас занят.

– А можно задать вам вопрос? – начал Хару, подходя поближе. В последний миг он посмотрел направо, подняв руку, словно показывал куда-то. Охранник послушно повернул голову в ту сторону, и Хару засадил ему коленом в живот, левой рукой выхватывая автомат, висевший на плече мужчины. Охранник попытался было схватить оружие, все еще согнувшись пополам и задыхаясь от боли, но Хару быстро ударил его другим коленом, на этот раз по лицу, и тот упал без сознания. Открыв кабинет, Хару закинул бесчувственное тело внутрь и вошел следом. Мкеле вскочил на ноги, но Сато уже запер за собой дверь.

– Не поднимайте тревоги, – сказал он, – я не причиню вам вреда.

– Только моему охраннику.

– Я в самоволке с прошлого вечера, – признался Хару. – Не мог рисковать, что он поднимет тревогу. – Он бережно уложил бедолагу в углу. – Дайте мне всего пять минут.

Кабинет Мкеле был полон бумаг – не завален, а именно полон, – и, судя по всему, лежали они в совершеннейшем порядке. Хозяин явно использовал кабинет не чтобы порисоваться или в качестве склада, а как место долгих часов работы и размышлений. Мкеле сидел за столом над картой Лонг-Айленда с отмеченными тут и там местами атак партиалов, контратак Сети и – Хару не мог не заметить – большей части его собственных «тайных» делишек с Деларозой и ее отрядом. «Не очень-то у меня получается хранить секреты, как я погляжу. Возможно, он уже знает».

«Нет, – поправил себя Хару, – знай он, что задумала Делароза, не сидел бы так спокойно».

– Вы пойдете под трибунал, – сказал Мкеле.

– Если хотите, можете смотреть на это с такой стороны, – ответил Хару. – Я принес разведданные и, если что-то в этих данных бьет по мне, готов понести ответственность.

– Должно быть, это очень важные разведданные.

– Чем вы занимались раньше? – спросил Хару. – До Эпидемии.

Мкеле мгновение смотрел на него, словно решая, что ответить, потом показал на карту перед собой:

– Вот этим.

– Разведкой?

– Картографией, – слегка улыбнулся Мкеле. – После апокалипсиса всем пришлось найти новые области приложения усилий.

Хару кивнул.

– Вы слышали о Последнем флоте? Я не знаю его точного названия, мне было семь, когда это случилось. Флот, который шел в Нью-Йоркскую бухту и был разбомблен вдоль, поперек и по диагонали авиацией партиалов. Его называют Последним флотом, потому что это была наша последняя надежда на победу, и, когда он затонул, все было кончено.

– Мне известно о нем, – сухо сказал Мкеле. Его лицо оставалось спокойным – внимательным, но без нервного волнения. Хару продолжил:

– А известно ли вам, почему партиалы уничтожили его?

– Шла война.

– И потому они атаковали, да. А знаете ли вы, почему они атаковали его такими превосходящими силами, зачем потопили все корабли до последнего и убили всех до единого членов команды? Больше они никогда так не поступали, ни при каком наступлении или контрнаступлении. Я слышал тысячи рассказов от старших товарищей по Сети безопасности, как партиалы, обычно стремившиеся скорее обезоружить и оккупировать, чем убить и разрушить, вдруг решили стереть с лица земли целый флот. Старшие говорили, будто это было послание: «Прекратите сопротивление или пожалеете». Это объяснение всегда казалось мне достаточно разумным, и я не подвергал его сомнению. Пока вчера не узнал правду.

– От кого?

– От Марисоль Деларозы. Она запросила странное оборудование, не соответствующее ни одному из ее известных занятий, и я решил проследить за ней.

– Что за оборудование?

– Акваланги. Ацетиленовые горелки. Вещи, которые не имели ни малейшего смысла сами по себе, но все вместе складывались в довольно четкую картину.

– Сбор оборудования под водой, – кивнул Мкеле. – Я так понимаю, она обследует Последний флот.

– Уничтожение Последнего флота не было «посланием», – со значением произнес Хару. – Он нес ядерные ракеты.

Лицо Мкеле мгновенно напряглось, и Хару продолжал:

– Это и было «окончательным решением» правительства США: выпустить ракету по штаб-квартире партиалов в Уайт-Плейнсе и уничтожить большую часть их сил единым махом, пусть даже речь шла об одном из самых густонаселенных районов страны. Им нужно было подплыть как можно ближе, чтобы обойти систему противоракетной обороны партиалов, – самоубийственная затея, даже если бы партиалы не догадались, что к чему. Какой-то старик из группы Деларозы до Эпидемии был флотским капелланом, и он заговорил о таком же «окончательном решении», натолкнув ее на мысль. Старик много чего знает, как выяснилось, когда она начала задавать ему правильные вопросы. Ракету нес эскадренный миноносец класса «Арли Берк» «Салливан». – Он наклонился вперед. – Я пытался предупредить вас по рации, но моя группа перешла на сторону Деларозы. Мне не остановить ее в одиночку, поэтому я прибежал, как только смог. Если ничто им не помешает, боеголовка окажется у них в руках к вечеру.

Мкеле мог только прошептать:

– Боже милостивый!

Глава тридцать седьмая

Сначала показались горы – огромные пики, вознесшиеся над равнинами Среднего Запада, как стена на краю мира, даже летом белая от снега. Вскоре они доехали и до окраин мегаполиса: до пригорода под названием Беннет, бледного от кислотных дождей, с улицами, покрытыми серно-желтыми пятнами, и бурыми растениями, сухими и ломкими. Мертвая равнина накатывалась на городок океаном пропитанной ядом травы; ни одна птица не сидела на опорах проводов. Города, к которым привыкла Кира, даже такие огромные, как Чикаго или Нью-Йорк, выглядели собранием надгробий среди заросшего кладбища – символы смерти, покрытые лианами и мхом, символами новой жизни. Денвер же выглядел мавзолеем: безжизненным и пустым.

Путники распределили поклажу между лошадьми, Кира вела Бобо, а Сэмм – Батрачку. Без Афы, закрепленного в седле, кобыла выглядела печально, заставив Киру задуматься, не начал ли рацион животных, состоявший из овощных консервов и овсянки быстрого приготовления – единственной незагрязненной пищи, которую можно было отыскать в отравленных пустошах, – сказываться на их здоровье. Если бы Афа погиб уже в Чикаго или они бы отослали его обратно, можно было бы отпустить лошадей, избавив их от ужасов путешествия, но выпускать животных теперь, посреди ядовитых равнин, было верхом жестокости – Кира и слышать об этом не хотела. Они потеряли Афу, но она была готова спасать его лошадь даже ценой собственной жизни.

«Только вот я знаю, что это не так, – думала она. – Если действительно дойдет до такого, я буду спасать себя». От этих мыслей Кира мучилась чувством вины, так что ее даже подташнивало, и она изо всех сил старалась переключиться на что-нибудь другое.

Мегаполис, который они пересекали, был чуть ли не крупнее Чикаго. Городок Беннетт тянулся на запад до городка Нивена, тот – до Лоуренса, потом шли Уоткинс и Уоткинс-Фарм, все дальше и дальше, бесконечным морем домов, магазинов, парковок. Ветер, воя от одиночества, шуршал ломкими листьями, смешивая их с кучами битого стекла, громоздившимися в водосточных канавах и у стен обваливающихся домов. Герои отъезжала далеко вперед, разведывая путь больше по привычке, чем по необходимости, и возвращалась назад через равные промежутки времени, докладывая сперва, что они подходят к одному аэропорту, потом к другому, потом к полю для гольфа. Докладывать, собственно, было не о чем: что она могла увидеть, кроме отбеленных костей и разъеденных кислотой металлических остовов миллионов людей и зданий, уничтоженных Эпидемией?

Найдя новую карту на развалившейся заправке, Сэмм разложил ее на капоте пустой машины. Дороги извивались по бумаге, словно нервы.

– Судя по Афиным записям, – объявила Кира, – здание «ПараДжена» здесь, у подножия гор. – Она ткнула в западную часть мегаполиса, называемую Арвадой, и прочитала название на карте: – Мемориальный заповедник «Скалистая равнина»^[29]. Зачем им потребовалось строить промышленный объект в заповеднике?

Сэмм отметил их нынешнее положение и прикинул расстояние.

– До него сорок миль. Насколько же велик этот город?

– Сорок миль в поперечнике, – объявила Герои. – И нам придется пройти из конца в конец. А с севера на юг он в два раза шире, так что скажите спасибо, что мы пришли оттуда, откуда пришли.

Кира посмотрела на солнце.

– Уже… три часа? Полчетвертого? Мы не пройдем сорок миль до ночи.

– И до завтрашней ночи, если только у лошадей не возьмутся новые силы, – подтвердила Герои. – Говорю тебе, бросаем их и двигаем сами.

– Мы не бросим их, – заявила Кира.

– Чувство вины не вернет Афу, – заметила Герои.

– А бесчувственность не сократит путь ни на метр, – отозвался Сэмм, складывая карту. – Ладно, пошли.

Кира испытывала робкую надежду, что в городе с загрязнением будет полегче: благодаря защите гор и небоскребов или в силу каких-нибудь причуд погоды, но в действительности Денвер оказался еще опаснее, чем прерии перед ним. Кислотные стоки скапливались в ямах и понижениях на дорогах, где дренажные решетки забивались мусором и глиной, образуя озера едкой жижи. Кузова грузовиков, открытые всем погодным явлениям, становились миниатюрными соляными чанами, выбрасывавшими в воздух ядовитые частицы, пока содержимое не высыхало до кристаллической массы, которую поднимал ветер и швырял в глаза и глотки путешественников. Они обертывали лица тряпками и глядели на мир сквозь плотно прищуренные веки, постоянно высматривая опасность. Некоторые из химикатов, наводнявших город, были огнеопасными, и по пути им то и дело попадались тлеющие пожары, иногда вспыхивавшие на жаре с новой силой, пополняя запас отравляющих веществ в воздухе нескончаемыми струйками газа и облачками пепла.

Место, где они заночевали, когда-то, очевидно, было пятизвездочной гостиницей; дорогой ковер в фойе обесцветился по краям и покрылся принесенной ветром пылью. Они завели лошадей в широкие двойные двери и разбили лагерь в бывшем роскошном ресторане, перекрывая проход за собой, чтобы по возможности не пускать внутрь ядовитый ветер. Сэмм соорудил лошадям загон из массивных старинных столов, а в качестве фуража им досталась консервированная начинка для яблочного пирога, найденная на кухне. Кира ела консервированного тунца, запивая консервированным говяжьим бульоном, чтобы отбить запах, и мечтала никогда больше не видеть ни единой банки с тунцом. Выставлять часовых они даже не подумали: просто легли вповалку на ворсистом ковре, не расстилая спальных мешков.

Проснувшись следующим утром, Кира обнаружила, что Герои уже ушла, наверное, на разведку, если только не решила бросить их окончательно. После ссоры они особенно не разговаривали, и, хотя Герои, казалось, смирилась с их решением идти в Денвер, это была не та, привычная им, Герои.

Сэмм перебирал коробки, стоявшие у стены кухни, в поисках чего-то пригодного.

– Большая часть консервов испортилась, – объявил он, кидая Кире вздутую банку томатной пасты. – Гостиницы – вообще дрянь дело: они закупали слишком много свежей еды, а консервы, если и есть, то в огромных банках.

Кира кивнула в сторону пятигаллонной канистры томатного соуса на столе за спиной парня.

– Ты что, собрался тащить это все тридцать миль?

– Хочешь верь, хочешь – нет. – Оторвавшись от работы, он повернулся к ней. – Я сожалею по поводу Афы.

– Я тоже.

– Я имею в виду: мне жаль, что я был таким… надменным. Поначалу.

– Ты никогда не был надменным.

– Значит, заносчивым, – отмахнулся Сэмм. – В обществе партиалов все строго расписано: мы всегда знали, кому подчиняемся, а кто подчиняется нам, кто выше, а кто ниже нас по рангу. Я не относился к нему как к равному, потому что… думаю, я просто не очень привык к этому понятию.

Кира глухо засмеялась, падая на ближайший стул.

– Что ж, это действительно звучит немного надменно.

– Ты делаешь извинение еще тяжелее.

– Знаю, – ответила Кира, упираясь взглядом в пол. – Я знаю, прости, пожалуйста, я не хотела. Ты так помогал нам всем, да и Афа, если честно, подавал мало поводов, чтобы принимать его всерьез.

– Что сделано, то сделано, – вздохнул Сэмм, продолжив сортировку продуктов. Кира наблюдала за ним, не потому, что ей было интересно, а потому, что отвернуться потребовало бы слишком много усилий.

– Как думаешь, мы найдем то, что ищем? – наконец спросила она.

Сэмм не прекращал поиск пригодных в пишу консервов.

– Только не говори, что стала прислушиваться к Герои.

– Я раньше думала, что за всем этим должен стоять какой-то план, – начала объяснять Кира. – Что, даже если я не знаю, как связаны РМ, срок действия и моя природа, эта связь есть. Но если единый план и существовал, меня не оставляет мысль, что все пошло не так с самого начала.

– Не говори так, – возразил Сэмм, сгружая отобранные банки и подходя к ее стулу. – Мы не узнаем, пока не доберемся до «ПараДжена». Сейчас бессмысленно мучить себя сомнениями. Для заметки: я никогда их не испытывал.

Кира, вопреки всему, улыбнулась. Она уже сама начинала подумывать, не была ли Герои права, не затеяла ли она все это лишь потому, что мучилась неизвестностью своего происхождения, неизвестностью, было ли ее создание случайностью или коварным планом; не лгала ли она, говоря, будто стремится спасти два разумных вида от вымирания. А вот Сэмм так не думал. Кира снова обнаружила, что не может найти слов. Он легко коснулся рукой щеки девушки.

В фойе послышался пум, и Сэмм вскинул автомат прежде, чем Кира успела осознать, что он с ним не расставался. Впрочем, парень опустил его, увидев вошедшую Герои. Она на мгновение замерла в дверях, увидев их вдвоем, но только на мгновение.

– Собирайтесь, – бросила она. – Выдвигаемся.

Сэмм посмотрел на нее, не говоря ни слова, потом быстро вскочил и стал паковать консервы. Кира прошла за Герои из кухни в зал ресторана, где та поспешно седлала Батрачку.

– Ты что-то увидела? – спросила Кира.

Герои потуже подтянула седельные ремни на Батрачке и перешла к Бобо.

– Зеленый.

– В каком смысле «зеленый»?

– В цветовом. Помнишь еще такой цвет?

– Ты видела зелень? – изумилась Кира. – В смысле, там может быть трава? – Герои кивнула, и Кира застыла с открытым ртом. – Как далеко ты ходила?

– Двадцать этажей, – ответила Герои, заканчивая с седлом Бобо. – Ты помогать-то собираешься?

– Конечно! – И Кира помчалась к скатке, торопливо запихивая свои разбросанные повсюду вещи. – Только ты продолжай объяснять, что к чему, чтобы мне не останавливаться каждые пять секунд, задавая вопрос.

– Мы остановились в одном из самых высоких зданий в округе, – рассказала Герои, – поэтому я, вместо того, чтобы носиться по городу, просто поднялась наверх – посмотреть, что смогу увидеть. И я увидела зелень: траву, деревья и все такое. Примерно в районе Скалистой равнины. У подножия гор прилепился небольшой кусочек зелени.

– Именно там, где, как предполагается, стоит здание «ПараДжена»? – переспросил Сэмм.

– Не могу сказать, – Герои забросила вещмешок на спину. – Ноя совершенно точно видела там дым.

– Тут повсюду дым, – пожала плечами Кира. – Пол гор ода в огне.

– Здесь горит химия, – пояснила Герои. – А тот выглядит подозрительно похожим на дым очага. Вот почему я хочу обязательно добраться туда до темноты: если там кто-то есть, они могут обнаружить нас первыми, а это не здорово. Хотите – можете попробовать не отстать от меня, но я никого ждать не намерена. – Партиалка выскользнула в дверь, сжимая в руке автомат, и побежала через фойе в город.

Кира взглянула на Сэмма.

– Здесь кто-то живет?

– Не знаю.

– Тогда пошли – узнаем.

Они в бешеном темпе закончили сборы дрожащими от усталости и напряжения руками, закрепили вьюки на спинах лошадей и поспешили в город. Ночью прошел дождь, сделав улицы еще более коварными: с крыш капала кислота, а из трещин в асфальте, подобно опухолям, вылезли уродливые растения инопланетного вида, впитывавшие яд, словно губки, и оставляющие полоски ожогов на ногах любого, кто имел неосторожность задеть их.

Они держали курс на лучший ориентир, какой смогли найти: высокое темное здание, расположенное, как казалось, в более или менее правильном направлении. С каждой милей у них крепло подозрение, что черный небоскреб и есть здание «ПараДжена»: приютившийся у подножия гор одинокий шпиль, зовущий вперед. Сэмм и Кира спешили как могли, загоняя истощенных лошадей, но к наступлению ночи дошли лишь до окраин Арвады. Эта часть города была так же разъедена кислотой и заброшена, как и все остальные.

– Не можем же мы просто остановиться! Оно же совсем рядом, – Кира показала на черный шпиль, терявшийся на фоне близких гор, закрывавших небо. – Я не могу вот так разбить лагерь и спать, когда то, что мы ищем, прямо тут, только… Надо идти дальше.

– Мы почти ничего не видим, – взмолился Сэмм, оглядывая мириады фонарей, бесполезных в мире без электричества. – Темень, лошади вымотаны, а густой покров облаков обещает дождь.

Кира зарычала от раздражения, сжимая кулаки и оглядываясь в поисках какого-нибудь решения. Заметив магазин, она потащила к нему Бобо.

– Вон там. Оставим лошадей и пойдем пешком.

Они расседлали лошадей в комнате для персонала в задней части магазина, наполнили пластиковый чан всей водой, какую только смогли найти, и заперли дверь, чтобы животные не убежали. Заодно Кира вывернула большую частью вещмешка, взяв с собой только самое необходимое: воду, плотный тент для защиты и переносной компьютер со всеми данными, которые они списали в чикагском инфоцентре. Хотя он и остался без источника энергии, Кира не хотела расставаться с ним ни на минуту. Сэмм взял автомат и несколько обойм патронов, и Кира осознала, что и ей нужно сделать то же самое. Наконец, подготовившись, они выскользнули в ночь. Небо прояснялось, в свете звезд город выглядел пустым и бесцветным.

Арвада была менее промышленной, чем большая часть города, которую они миновали, но от этого становилась в условиях загрязнения только еще более унылой: вместо зданий с потеками кислоты мимо тянулись сухие пыльные парки и некогда жилые улицы с оседающими домами и чахлыми уродливыми деревьями. Сэмм выглядел скорее нервным, чем энергичным, но его настроение изменилось, едва они нашли озеро с чистой водой: не просто прозрачной, но по-настоящему чистой, совершенно без примеси ядовитых химикатов, отравлявших все источники, попадавшиеся им на пути в течение всего месяца. С гор тянул легкий бриз, и Кира впервые за многие недели вдохнула чистый воздух, пахнущий зелеными листьями, свежими плодами и… «Да, свежевыпеченным хлебом.

Что здесь происходит?»

Земля за озером была зеленой – они не видели этого, но чувствовали по запаху, по мягкой здоровой траве под ногами. Каким-то образом, вопреки всем законам природы, у подножия гор оказался участок нормальной травы, тянущийся до заповедника «Скалистая равнина». Кира нахмурилась и осторожно подошла к забору: старому, проржавевшему, но земля за ним была здорова и зелена, даже в темноте. Цветущий оазис посреди выжженной кислотой пустыни. Черный шпиль вздымался в небо, рассекая его глубоким шрамом. За деревьями поблескивали огни, и Кира на всякий случай подняла автомат.

Сэмм кивком показал направо, и они как можно тише пошли вдоль забора, плавно скользя по сочной траве вдоль кустов, окружавших загадочный комплекс. Вскоре они подошли к широким воротам, открытым и пустым, и еще почти десять минут наблюдали за ними, пока не убедились, что их в самом деле никто не охраняет. Пышный подрост деревьев у основания ворот подсказывал, что они не закрывались уже много лет.

– Здесь кто-нибудь живет? – прошептала Кира.

– Я… – Сэмм, казалось, не находил нужных слов, – …понятия не имею.

– Может, здесь застава? – предположила девушка. – Что-то вроде базы партиалов или…

– Я бы сказал, если бы знал хоть что-нибудь.

– Но кто же еще здесь может быть?

Они глядели на распахнутые ворота, пытаясь собраться с духом, чтобы войти.

– Мы так и не нашли Герои, – пробормотал Сэмм. – Возможно, она здесь, а может быть, затаилась и ждет нас.

– Узнать можно только одним способом, – Кира шагнула вперед, держа оружие наготове. Она не могла больше тянуть, не сейчас, когда они подошли так близко, не здесь, если тут было поселение партиалов. Через мгновение Сэмм, казалось, согласился с ней и догнал ее.

Они вошли в ворота загадочного райского сада – Кира изумлялась, охваченная благоговением перед гущей жизни, окружившей их, – и снова увидели трепещущие вспышки света: огонь, Кира не сомневалась, но не пламя пожара, как в городе, а маленький, управляемый огонь, как и говорила Герон. Костер. Прокравшись в темноте, они вскоре услышали их.

Голоса. Счастливые голоса, смех и пение, а среди них то, чего Кира уже никогда не думала услышать. Она побежала, презрев всякую осторожность, а увидев их, упала на колени, слишком переполненная эмоциями, чтобы бежать дальше, или вымолвить хоть слово, или даже просто думать.

Дети.

Пламя костра плясало и потрескивало в центре лужайки между низкими домами, вокруг танцевали люди, и среди них – дети: младенцы и подростки, десятилетние и едва стоящие на ногах. Десятки детей разного роста, смеющиеся, и кричащие, и хлопающие еще нескладными ладошками, поющие в отблесках пламени под аккомпанемент волынки и скрипок. Кира повалилась на траву и плакала, всхлипывая и захлебываясь, и пытаясь сказать что-то, растеряв все слова на свете. Сэмм опустился на колени рядом с ней, и она прислонилась к нему, прижимая к себе, показывая на детей, а он пытался оттащить ее подальше, но все, что она хотела, это лишь оказаться еще ближе, увидеть их рядом, прикоснуться к ним, обнять. Теперь они увидели ее: дети, взрослые – все; музыка оборвалась, пение смолкло, и люди поднимались на ноги, потрясенные и не верящие своим глазам. Сэмм все тянул Киру, пытаясь поставить ее на ноги, толпа незнакомцев осторожно приближалась к ним, и она, наконец, смогла выговорить:

– У вас есть дети!

Незнакомцы окружили их редким полукругом, и Кира только сейчас заметила, что в руках они держат копья, луки, кое-кто – даже винтовки. Молодая женщина, ровесница Киры, выступила вперед, сжимая натренированными руками охотничье ружье, направленное ей прямо в грудь.

– Бросьте оружие.

Часть четвертая

Глава тридцать восьмая

Кто вы? – спросил Сэмм.

Девушка с ружьем твердо удерживала прицел на груди Киры.

– Я сказала: бросьте оружие.

Сэмм кинул автомат на землю. Кира, парализованная потрясением, не могла оторвать взгляда от детей, и Сэмм стащил автомат с ее плеча и тоже бросил на траву.

– Мы не причиним вам вреда, – произнес он. – Мы только хотим узнать, кто вы.

Девушка слегка опустила ружье, по-прежнему направленное в их сторону. Длинные светлые волосы были собраны в хвост, кожаный жилет выглядел грубым, явно самодельным.

– Сначала вы, – велела она. – Откуда вы? Никто не пересекал гор уже двенадцать лет.

Кира покачала головой, наконец обретая дар речи:

– Не горы, пустоши. Мы из Нью-Йорка. Блондинка вскинула брови, а люди у нее за спиной недоверчиво зашептались. Женщина постарше выступила вперед с малышом на руках, и Кира уставилась на него, как на чудо: около трех лет, пухленький, розовощекий, личико перемазано грязью и чем-то липким, что он ел на ужин. Ребенок глядел на Киру невинным взглядом, рассматривая ее, как самую обычнейшую вещь в мире, и улыбнулся, когда их глаза встретились. Кира не могла сдержать ответной улыбки.

– Ну, – требовательно напомнила женщина. – Вы собирается отвечать?

– Что? – переспросила Кира.

– Я сказала, вы не могли прийти из-за Мертвой земли, – повторила женщина, – потому что только Мертвые земли и остались.

Сэмм положил руку на плечо Кире.

– Ты, кажется, отключилась, увлеченная ребенком.

– Простите, – пробормотала Кира, вставая. Толпа отступила на шаг назад, держа оружие наготове. Сэмм встал рядом, и девушка сжала его руку, ища поддержки.

– Просто… кажется, нам нужно многое объяснить. И нам, и вам. Давайте начнем, – она посмотрела на девушку-блондинку. – Сперва самое главное: вы люди или партиалы?

Глаза старшей женщины сузились в щелочки, без сомнения, выражая гнев, – стало сразу же понятно, что она человек. «Лучше притвориться, что мы тоже», – подумала Кира.

– Меня зовут Кира Уокер, а это Сэмм. Я медик из человеческого поселения на Лонг-Айленде, на Восточном побережье. Еще пять минут назад мы полагали, что это последнее человеческое поселение в мире, и, судя по вашим словам, вы думали о себе так же. Мы не знали, что где-то есть еще выжившие, но… вот вы. А вот мы. – Она протянула руку. – Приветствую вас как… – Кира запнулась на словах «еще один человек», почувствовав внезапную острую боль в животе: теперь она уже не могла так о себе говорить. Сглотнув, девушка пробормотала: —…представитель еще одного поселения.

Кира стояла с протянутой рукой, утирая глаза другой. Вооруженные поселенцы молча разглядывали ее. Наконец блондинка кивнула в восточном направлении:

– Вы пересекли Мертвую землю?

Кира кивнула.

– Да.

– Вы, наверное, голодны. – Девушка окончательно опустила ружье и подала Кире руку – такую же загрубевшую, покрытую мозолями, как и ее собственная. – Меня зовут Калике. Садитесь к костру и поешьте.

Сэмм подобрал оружие, и они с Кирой пошли за Калике к костру. Некоторые из местных еще смотрели на них с опаской, но, по большей части, испытывали скорее любопытство, чем страх. Кира не могла не потянуться к сидевшему рядом ребенку: девочке около девяти лет, – но отдернула руку, не успев коснуться курчавых черных волос. Увидев ее, девочка улыбнулась и схватила Кирину руку.

– Меня зовут Бейли, – объявила она.

Кира рассмеялась, охваченная таким восторгом, что даже не знала, как ответить.

– Приятно познакомиться, Бейли. Ты похожа на мою сестру, ее зовут Ариэль.

– Красивое имя, – ответила Бейли. – А у меня нет сестры, только братья.

Все в этом месте казалось волшебным: и то, что Кира говорила с ребенком, и то, что у ребенка были братья.

– Сколько? – спросила Кира, едва владея собой от волнения.

– Три, – ответила Бейли. – Роланд – самый старший, но мама говорит, я – самая ответственная.

– Я не сомневалась в этом ни минуты, – заверила ее Кира, садясь на низкую лавочку у огня. Стайка детей подбежала посмотреть на пришельцев и быстро умчалась прочь, не устояв на одном месте дольше секунды. Представительный толстяк в засаленном фартуке протянул ей тарелку картофельного пюре, щедро сдобренного чесноком и луком, с горкой пахнущего дымом белого сыра сверху, и, не успела она поблагодарить, вывалил на эту горку кучу сочных мясистых перчиков. Запах горячего чили щекотал нос, рот наполнился слюной, но она была слишком переполнена впечатлениями, чтобы съесть хоть кусочек. Еще одна девочка протянула ей стакан холодной воды, и Кира с благодарностью осушила его. Сэмм тихо благодарил всех и каждого, вежливо пробуя еду, но не спускал с людей и окрестностей настороженного взгляда.

Калике и другая женщина, говорившая с ними, подтянули лавочку и сели напротив. Трехлетний мальчик вывернулся из рук матери, сполз на землю и убежал играть.

– Ешьте, – распорядилась женщина, – и продолжайте рассказывать. Ваш приход… что ж, вы правы. Мы думать не думали, что где-то еще остались люди. И то, что мы угощаем вас ужином, еще не значит, что мы вам доверяем. По крайней мере, пока. – Она натянуто улыбнулась. – Меня зовут Лаура, я что-то вроде здешнего мэра.

Кира поставила еду на землю.

– Простите, пожалуйста, за то, что случилось, Лаура. Я случайно отключилась, когда вы говорили, просто это… Откуда у вас дети?

Лаура рассмеялась:

– Оттуда же, откуда у всех!

– В том-то и дело, – объяснила Кира. – Мы бездетны. – Девушка в ужасе вскочила на ноги, осознав, что они могли принести с собой в это поселение. – Вы не заражены РМ?

– Разумеется, заражены, – откликнулась Калике. – Все заражены. – Она нахмурилась. – Вы хотите сказать, у вас нет лекарства?

– А у вас есть?!

Калике казалась удивленной не меньше Киры.

– Как вы выжили без лекарства?

– А как вы? Это же феромон – вы нашли способ синтезировать его?

– Какой феромон?

– Феромон партиалов, – объяснила Кира. – Это наша единственная зацепка. Вы тоже им лечитесь? Пожалуйста, скажите мне – мы должны передать этот секрет в Ист-Мидоу.

– Разумеется, это не феромон партиалов, – вступила Лаура. – Партиалы же все до единого умерли. – Она запнулась, переводя взгляд с Сэмма на Киру. – Только если вы не принесли нам какие-то плохие новости на этот счет.

– Я бы не стал так уж настаивать, что это новость плохая, – начал было Сэмм, но Кира остановила его, пока тот не проговорился: люди и так были настроеныподозрительно, не стоило, не завоевав предварительно их доверие, сообщать им, что к ним заявились партиалы.

– Партиалы еще живы, – рассказала Кира. – Не все, где-то около полумиллиона. Некоторые… лучше других.

– Полмиллиона! – ахнула Калике, очевидно, потрясенная огромным числом. – Это… – Она села на место, как будто не знала, что сказать.

– А людей сколько? – уточнила Лаура.

– Когда-то я знала точно, – призналась Кира, – но на сегодня, я думаю, около тридцати пяти тысяч.

– Боже благословенный! – воскликнула Лаура, слезы побежали по ее лицу. Даже Калике выглядела обрадованной, словно второе число было сопоставимо с первым. Кира начала подозревать, что девушка не очень-то понимала реальную величину обоих чисел.

Она жадно наклонилась вперед:

– А вас здесь сколько?

– Почти две тысячи, – улыбнулась Лаура, не скрывая горько-сладкой гордости. – Мы планируем превзойти это число через несколько месяцев, но… тридцать пять тысяч! я и мечтать не могла, что нас может оказаться так много.

– И каково там? – спросила Калике, обращаясь к Кире, а сама нет-нет, да и взглянет украдкой на Сэмма. – В мире за пределами Заповедника? Мы частично исследовали горы и пытались исследовать Мертвую землю, но она слишком большая. Мы думали, она покрыла всю планету.

– Только Средний Запад, – ответил Сэмм. – Да и тот не весь. Примерно до Миссисипи.

– Расскажите мне о лекарстве, – Кира вернула разговор к теме, волновавшей ее больше всего. – Если вы берете его не из партиалов, то из чего? Как вы его получаете? И как вам удалось пережить Эпидемию?

– Это все доктор Вейл, – рассказала Лаура. – Калике, будь добра, сбегай проверь: он еще наверху? Ему, несомненно, захочется встретиться с гостями. – Калике встала, в последний раз взглянула на Сэмма и убежала в темноту. Лаура снова повернулась к Кире. – Именно он спас нас от первой волны РМ, хотя и не сразу. Это случилось несколько недель спустя, как раз тогда, когда все стали понимать, что наступил конец всему. Он собрал нас, скольких смог: знакомых знакомых и вообще всех, кого удалось найти, кто еще был жив. И дал нам лекарство, которое, как я понимаю, каким-то образом синтезировал сам. А потом мы поселились здесь, в Заповеднике.

– У вас уже так долго есть лекарство? – изумилась Кира. Она на минуту запнулась, подбирая вежливую форму для своего вопроса, но потом сдалась и спросила напрямую: – Почему вы никому не рассказали? Почему не спасли как можно больше людей?

– Мы спасли, – разъяснила Лаура. – Я же вам говорю: мы разыскали всех, кого смогли найти: молодых и старых, каждого, кто еще не погиб на войне или из-за вируса. Мы неделями прочесывали город и рассылали машины по всем направлениям. Всех, кого нашли, перевезли сюда, но к тому времени уже мало кого осталось. Я не лгала вам, Кира, мы действительно считали себя единственными людьми, оставшимися на планете.

– А мы все переместились на восток, – рассказала Кира. – Последние остатки армии собрали нас в одном месте.

Лаура покачала головой.

– Очевидно, кое-кого они пропустили.

– А что заставило вас думать, будто все партиалы умерли? – спросил Сэмм. Его голос был, как всегда, совершенно ровным, но Кира чувствовала: что-то беспокоило парня, беспокоило с самого момента прихода в Заповедник. Кира пыталась «прочесть» его эмоции по Связи, но ей не хватало чувствительности, обострявшейся только во время боя.

– А как им было не умереть? – удивилась Лаура. – РМ косил их так же, как и нас.

– Подождите, что?! – воскликнула Кира. Вот это новость! – РМ-вирус не поражает партиалов. У них к нему иммунитет. Это… в том-то все и дело. – Ее охватила паника: если в этой части мира распространен мутантный штамм РМ, они были в смертельной опасности.

Но, даже если и так, они уже успели вступить в контакт с носителями инфекции. Оставалось только успокоиться и разузнать все, что можно.

– Это правда, – ответила Лаура. – Но потом вирус мутировал. Это случилось здесь, в Денвере: новый штамм возник как будто из ниоткуда и пронесся по армии партиалов, словно лесной пожар.

Кира не сдержалась и мельком глянула на Сэмма, выискивая признаки того, что он припоминает нечто подобное, но тот продолжал носить всю ту же бесстрастную маску. Слушал он напряженно, словно слышал эту историю впервые, но Кира не могла с уверенностью понять, так ли это, как не могла и на виду у всех спрашивать прямо. Она мысленно отметила, что нужно вернуться к этой теме позже.

Девушка повернулась к Лауре:

– Должно быть, если новый штамм появился в Денвере, они изолировали местные части и так предотвратили распространение Эпидемии. У нас на востоке никто никогда не слышал про разновидность РМ, которая бы поражала партиалов.

Калике, запыхавшись, подбежала к костру, показывая рукой куда-то в глубь Заповедника.

– Доктор Вейл не спит, – проговорила она между тяжелыми вдохами. – И хочет вас видеть.

Кира вскочила на ноги. Если этот доктор Вейл вылечил РМ, наверняка он знает физиологию партиалов и людей лучше нее, возможно, он уже нашел архивы, которые они ищут, и сможет больше рассказать им о Совете, сроке действия и – кто знает – даже о том, кто такая она сама. Кира бежала чуть ли не впереди Калике, пока девушка вела их по поселку: раскинувшемуся во все стороны комплексу офисных зданий, давно уже превращенному в жилые дома. Люди здесь не принимали участия в пикнике у костра, но, очевидно, слух распространился по всей колонии, и на Киру смотрели сотни любопытных глаз – из дверей и окон, из шушукающихся компаний на перекрестках. Во взглядах поселенцев прочитывалось то же изумление, которое испытала Кира, впервые увидев их; не удержавшись, она помахала им на бегу. Новые и новые люди, и у них было лекарство, и они жили в раю. Более светлой надежды она не испытывала, наверное, за всю свою жизнь.

Вдалеке, за офисной деревней, возвышалась огромная башня, не уступавшая небоскребам Манхэттена. Угольно-черной дырой в ночном небе она медленно смещалась на фоне покрытых снегом гор за ней. Кира думала, Калике ведет их туда, но девушка остановилась перед невысоким зданием, похожим на бывший супермаркет, превращенный в больницу.

– Он здесь, – сказала Калике, открывая дверь. Стеклянную – Кира только теперь осознала, что почти все окна в Заповеднике были целыми: верный признак обжитости, который Кира видела лишь в Ист-Мидоу. Это рождало чувство дома, только усилившееся от того, что она собиралась зайти в больницу. Сэмм, однако, медлил, и после неловкой заминки Кира развернулась и пошла за ним.

– Идем, вот же оно: то, что мы искали.

– Мы оставили лошадей, – проговорил Сэмм голосом едва громче шепота. – Нехорошо оставлять их там на всю ночь: давай сходим за ними и встретимся с этим их «доктором» завтра.

– Так тебя это беспокоило? – спросила Кира и потянула его за руку. – Пойдем, с лошадьми все будет в порядке, заберем их утром.

– Нам разрешили носить оружие, – прошептал партиал, встряхивая автомат. – Я понимаю: тем самым они выказывают нам доверие, но это чертовски подозрительно – у них нет возможности проверить, правда ли то, что мы сказали, а это значит, что за всеми их улыбками и гостеприимством кроется какая-то более мощная система безопасности, невидимая для нас, и мне это категорически не нравится. Лучше вернемся утром.

Кира помолчала, внимательно рассматривая его лицо. Ей показалось, она чувствует его волнение по Связи, а если уж ее рецепторы почувствовали, значит, оно очень сильное.

– Ты сильно нервничаешь, да?

– А ты нет?

Кира кинула взгляд вокруг: за ними по-прежнему внимательно наблюдали, а Калике нетерпеливо переминалась у двери. Но все были слишком далеко, чтобы услышать их, – по крайней мере, далеко для человеческих ушей. Она наклонилась поближе и горячо прошептала:

– Эти люди выжили, нашли лекарство, они живут около здания, которое хранит секреты РМ, срока действия, мой чертов секрет. Сэмм, это же все, что мы искали!

– Что-то здесь не так.

– Нам никто не угрожал…

– А где Герои? – спросил партиал. – Она шла впереди, чтобы разведать именно это место, но ее здесь нет. Значит, либо она увидела что-то, что ей не понравилось, и отступила назад, либо они увидели ее первой и захватили. В любом случае, они не могли обойтись с ней по-хорошему, если притворяются, что не видели ее.

«Сэмм прав, – подумала Кира. – Это подозрительно и опасно, и слишком хорошо, чтобы быть правдой, но все же…»

– У них лекарство, – настаивала Кира. – Как бы они ни лгали, в этом соврать не могли: здесь повсюду дети. А если у них есть лекарство, то, может быть, есть и что-то еще. Я должна пойти в эту больницу, Сэмм, я просто обязана. Если хочешь, подожди снаружи.

– Я не оставлю тебя одну, – объявил он, поглядев на светящееся здание перед ними. – Ладно, идем.

Глава тридцать девятая

Калике провела их по залам и коридорам, и Кира поняла, что в больницу переделан не магазин, а полная передовой техники лаборатория, очевидно, тоже принадлежавшая когда-то «ПараДжену». Коридор был сравнительно пуст, но у Киры перехватило дыхание, когда она услышала крики детей: не стоны больных, умирающих младенцев, привычные по Ист-Мидоу, а здоровый крик здоровых детей и счастливое воркование матерей. Кире хотелось побежать к ним, но она смахнула слезы и пошла за Калике. В первую очередь ей было нужно лекарство, а уж потом наступит время для ответов, которые она ищет.

Сэмм внезапно напрягся всем телом, голова закрутилась по сторонам, ища что-то, и Кира автоматически встала в боевую стойку, готовая к нападению. Сэмм глубоко дышал, осматривая коридор, пока не встретился глазами с Кирой. Она попыталась заговорить, но парень лишь покачал головой, кивая в сторону Калике. Блондинка остановилась у двери кабинета, оглянувшись на них со странным выражением лица.

– Все в порядке? – Кира не смогла удержаться, чтобы не спросить Сэмма. Парень начал было отвечать, но она сама же оборвала его.

– Это его кабинет?

– Да, – подтвердила Калике и постучалась. Хриплый голос с той стороны пригласил их войти, и они последовали за Калике. Доктор Вейл оказался невысоким мужчиной непримечательной внешности, пожилым, но в хорошей форме. Кира затруднялась определить, старше ли он доктора Скоузена, и задумалась, не стал ли он счастливым обладателем модификаций долголетия, которые некоторые богачи успели приобрести до Эпидемии. Если так, то определить его настоящий возраст не было никакой возможности: ему могло быть от шестидесяти до ста двадцати. Сэмм пристально поглядел на него, и Кира не могла не почувствовать волну подозрительности, прокатившуюся по телу. Сэмму доктор не нравился – она понимала это безо всякой Связи. Девушка вытряхнула из головы все лишние мысли и настроилась на разговор, готовая ко всему.

– Пожалуйста, садитесь, – предложил доктор Вейл, указывая на стулья перед своим столом. Калике хотела было сесть вместе с ними, но Вейл остановил ее любезной улыбкой и кивнул в сторону двери. – Будь так добра, милая, подожди в коридоре? У наших гостей наверняка множество вопросов, и я хочу быть уверенным, что нас никто не потревожит.

Калике явно не обрадовалась, но со вздохом вышла из комнаты – правда, не раньше, чем на ходу быстро улыбнулась Сэмму. Сэмм, кажется, даже не заметил этого, целиком сосредоточившись на Вейле, и Кире внезапно по неведомой причине стало очень тепло.

Калике закрыла за собой дверь, и Вейл обратился к Сэмму и Кире:

– Итак, вы – двое путешественников из-за Мертвой земли.

– Да, сэр, – подтвердила Кира. – Мы пришли сюда за… ответами на вопросы. И за лекарством от РМ; как мы понимаем, вы его синтезировали.

– Это да, – закивал доктор, – это да, синтезировал. Но скажите-ка, сколько же, как вы говорите, вас там?

– Людей или партиалов? – уточнила Кира.

Вейл улыбнулся.

– И тех, и других.

– Тридцать пять тысяч человек, – ответила Кира. – Примерно. И где-то полмиллиона партиалов.

Вейл почти лучился счастьем.

– Что же, это одновременно горестная и радостная встреча, не правда ли? Узнать в мгновение ока, что вся твоя картина мира устарела. Не скрою, я не готов к такому открытию, хотя привык гордиться тем, что готов ко всему.

– Пожалуйста, сэр, – настаивала Кира, – расскажите мне о лекарстве.

– Оно действует, – ответил Вейл, торжествующе воздевая руки. – Что тут еще скажешь? Мы вакцинируем каждого новорожденного, и РМ больше им не страшен. Не самое лучшее решение в долгосрочной перспективе, согласен, – я с ужасом думаю, что и через сто лет мы все еще будем делать каждому человеку уколы при рождении, – но, в конце концов, разве не так мы поступали и до Эпидемии? Прививки, антибиотики и еще бог знает какая химия. Задолго до всякого РМ-вируса мир стал намного враждебнее к нашему виду, чем мы были бы рады признать.

Что-то странное чувствовалось в этом докторе, чему Кира никак не могла подобрать слов. Она выросла в больнице, провела всю жизнь среди врачей, но этот доктор Вейл казался… другим. И говорил не как врач.

– Что нам нужно, – продолжил старик, показывая на темное окно за спиной, – это лекарство, которое бы работало, как наш Заповедник.

– Что вы имеете в виду?

Вейл снова улыбнулся.

– Тот райский сад, в котором мы живем, когда-то был закрытой территорией, лишенной не только людей, но и растений с животными. Бесплодной пустошью, похожей на ту, что вы пересекли. Но теперь все вывернулось наизнанку, а? Что разрушил атом, восстановила биотехнология.

Кира нахмурила брови:

– Это место подверглось атомному удару?

– Нет, нет, нет, – торопливо поправился Вейл. – По крайней мере, не в том смысле, как вы подумали. Завод «Рокки-Флэтс» производил ядерное оружие для Второй мировой войны, это же место было выбрано для производства водородных бомб. Через него прошло больше радиоактивных материалов, чем через всю Хиросиму, но технология, как мы знаем, имеет обыкновение вырываться из-под контроля. Завод стал представлять такую угрозу для здоровья, что его полностью закрыли, и лишь после десятилетий работ по очистке территории она была признана безопасной для обитания – не людей, конечно, не настолько она была безопасна, но кого волнуют олени? Пусть мрут от рака, им страховка не полагается. Так в 2000 году образовался природный заповедник «Скалистая равнина» и просуществовал в таком виде несколько десятилетий – достаточно чистый, чтобы упокоить нашу совесть, не будучи чистым по-настоящему. Таковы пределы человеческого альтруизма.

– Вы упомянули биотехнологию, – ухватилась за подходящую тему Кира. Она не знала, куда заведет их разговор, но, по крайней мере, Вейл не молчал, и Кира поддерживала его, как могла, стараясь разузнать побольше. – Я так понимаю, не обошлось без «ПараДжена»?

– Вы правильно понимаете. «ПараДжен» – флагман быстро растущей индустрии. Мы не сразу переехали сюда – начинали на юге, в Паркере, – но нашим первым вторжением в царство биотехнологии была разработка микробов, которые бы ели то, что никто больше есть не желал…

– Вы работали в «ПараДжене»? – выпалила Кира.

– Естественно, – Вейл кинул быстрый взгляд на Сэмма, по-прежнему неподвижно сидевшего на стуле, затем снова повернулся к Кире. – Именно большой опыт работы в области биотехнологии позволил мне создать лекарство.

Кире пришлось сделать над собой усилие, чтобы не подскочить на месте: биотехнолог из «ПараДжена»? Не член ли он Совета? Ее распирало от вопросов, но она все еще не была уверена, какой подход к нему окажется лучше: ответит ли он, если она начнет прямо расспрашивать его о партиалах, или сроке действия, или Предохранителе и всем таком? Или спрячется в раковину? Или придет в ярость? Она решила и дальше побуждать доктора говорить, чтобы сперва «прощупать» его личность.

– Вы создавали микробов?

– Микробов, которые уничтожали отходы, – Вейл казался почти что опьяненным этой темой. – Радиоактивные отходы. Тяжелые металлы. Ядовитые соединения. И тому подобное. И все эти вещества служили отличным источником энергии для организма, созданного потреблять их. Парочка правительственных заказов, несколько лет работы волшебных микробиков – и внезапно несчастные загрязненные Скалистые равнины превращаются в Эдем. Успех, подобный этому, означает новые заказы, более масштабные проекты, большие суммы на чеках. Еще несколько успехов – и вы уже можете выписывать собственные чеки, одним из которых стали сами Скалистые равнины: большой кусок отменной недвижимости, на который никто больше не позарится. Кармическое вознаграждение за спасение территории – микробы до сих пор в почве: сдерживают отравленную пустошь и защищают наш маленький райский уголок.

«Старик явно любит поговорить на эту тему, – отметила Кира. – Попробовать, что ли, подтолкнуть его еще дальше?»

Она прочистила горло:

– То есть вы были членом исследовательской группы, которая создавала новые организмы.

– И остаюсь им, – кивнул Вейл, снова бросая взгляд на Сэмма, неподвижного, как скала, и безмолвного, словно статуя. Кира забеспокоилась, что не так, но ученый повернулся к ней, тепло улыбаясь. – Я генетик, насколько в наше время возможно быть генетиком. Лекарство, которое я сделал, пока работает, но мне нужно нечто, что работало бы, как эти микробы: нечто, что незримо живет само по себе, распространяясь и защищая нас безо всякой помощи и вмешательства. Нечто, что передавалось бы от матери ребенку.

– То, что у вас есть сейчас, – уже спасение. Так или иначе, ваше лекарство работает. У нас в Нью-Йорке ни один младенец после Эпидемии не жил дольше трех дней. Мы нашли способ вылечить одного ребенка несколько месяцев назад, но и все. У нас один ребенок-чудо, а у вас – сотни. Мы пытались воспроизвести свое лекарство, и не смогли, но вы можете дать нам будущее. Пожалуйста, я – медик, я всю свою жизнь посвятила подготовке именно этого мгновения! Проведите меня в свою лабораторию, покажите, как вы это делаете, и мы спасем десятки тысяч детей, целое поколение, – Кира поняла, что плачет. – Мы снова обретем будущее.

– Лекарство не подлежит перевозке.

– Что? – Кира непонимающе сдвинула брови. – Как это?

– Увидите.

Кира вскочила.

– Прямо сейчас!

– Имейте терпение, – он замахал рукой, показывая, чтобы она садилась, но Кира осталась на ногах. – Я хочу помочь, но нужно проявлять осторожность.

– К чему осторожность?

– Здесь, в Заповеднике, установилось хрупкое равновесие, – объяснил Вейл. – Я помогу вам, но мне нужно сделать это, не нарушая данного равновесия.

– Так давайте мы поможем, – жадно откликнулась Кира. – Я изучала РМ, мы пересекли пустоши, мы знаем местность, политическую ситуацию и все остальное. Что вам нужно знать?

– Сегодня – ничего, – ответил Вейл. – Я поговорю с вами завтра.

Кира сжала кулаки в бессильном раздражении.

– А что со сроком действия? – спросила она. Он поднял на нее широко раскрытые от удивления глаза, словно не понимал, о чем речь. – Срок действия партиалов, – уточнила Кира. – Встроенный в геном механизм, убивающий их через двадцать лет. Вы что-нибудь знаете о нем? Вы не выясняли, как он работает?

– Другие подберут вам место для ночлега, – промямлил Вейл, вставая и направляясь к двери. Его голос теперь звучал неуверенно, восторг от микробов сменился рассеянным бормотанием. – Собирается дождь, и, с микробами или без, оказаться под открытым небом вам не захочется.

– Почему вы не отвечаете? – возмутилась Кира.

– Я отвечу завтра. Калике вас проводит, а я пошлю за вами завтра. – Он открыл дверь и сделал приглашающий жест.

– Утром первым же делом! – настаивала Кира. – Обещайте! – Сэмм встал и пошел за ней.

– Конечно, конечно, – бормотал Вейл. – Первым делом.

Калике, сидевшая на полу в коридоре, быстро вскочила.

– Нужно спешить, – объявила она. – Скоро начнется кислотный дождь, все остальные будут дома. – Она взглянула на Сэмма. – Вы можете остановиться у меня – вы оба, – но нам нужно спешить.

Кира обернулась к доктору Вейлу, его выводящая из себя улыбочка все еще висела на лице, как приклеенная.

– Первым делом, – повторил он и повернулся к выходу; Калике уже неслась по коридору.

Выбежав на крыльцо, девушка осторожно выглянула наружу, изучая густое черное облако, заполнившее небо.

– Пока дождя нет. Бежим. – Она бросилась по улице, Кира хотела было последовать за ней, когда Сэмм схватил ее за руку.

– Подожди, – сказал он, наклоняясь к уху подруги. Его шепот был тихим, на пределе слышимости. – Ты почувствовала?

– Что?

– Доктора Вейла. Я ошутил его по Связи. Он партиал.

Глава сороковая

Калике жила в нескольких домах от больницы, и они взбежали на ее крыльцо, как раз когда первые капли зашлепали по земле.

– Штука, которую «ПараДжен» добавлял в землю, защищает растения, – объяснила Калике. – Но нельзя, чтобы кислота попала вам на кожу.

Крупный мужчина стоял в проеме, придерживая им дверь, и ворчал, что они заявились впритык.

– Пытаешься убить себя, а, Капли?

– В меня еще ни разу не попало, – отмахнулась Калике, на ходу благодарно похлопывая его по руке. – Спасибо, что придержал дверь.

– Не за что. Это путешественники?

Сэмм осмотрел вестибюль здания, переполненный любопытными зрителями. Он поглядел на крупного мужчину и кивнул:

– Да, это мы. Нам нужна комната для ночлега, если у вас есть.

– Он хочет сказать «пожалуйста», – добавила Кира. – И спасибо вам огромное за ваше гостеприимство.

– У меня полно места! – объявила Калике, нажимая кнопку лифта.

Кира пошла за ней, ища глазами лестницу, и аж подпрыгнула, когда двери лифта внезапно распахнулись.

– Етитская сила!

Калике вскинула аккуратные брови:

– Вы в порядке?

– Просто там, откуда я… – Кира слегка тряхнула головой и робко ступила в лифт вслед за девушкой. – Дома нам не хватает тока для лифтов. Я никогда не ездила на них.

– Я тоже, – подал голос Сэмм, хотя Кира знала, что это ложь. Он, вероятно, пытался избежать вопросов, почему их прошлый опыт столь различался. Калике нажала кнопку на внутренней стенке лифта – самый верхний этаж – и двери закрылись.

– Электричества хватает на весь комплекс! – восхитилась Кира. – Не только на больницу! Откуда вы его берете?

– «ПараДжен» стал полностью самодостаточным за несколько лет до Эпидемии, – рассказала Калике. – Здесь есть источник энергии, водопровод и, конечно, сам Заповедник, защищающий нас от загрязнения. Есть даже достаточно земли, чтобы пасти коров, если бы нам удалось найти хоть одну живую.

– Среди перчиков за ужином попадалась говядина, – заметила Кира.

– На самом деле оленина, – Калике гордо посмотрела на Сэмма. – Я сама добыла оленя! Я уже два года полноправный охотник.

Сэмм кивнул – для него это было грандиозное выражение эмоций.

– Впечатляет.

Кире стоило большого труда не надуться с мрачным видом. Можно подумать, девчонка охотилась на то чудовище, что преследовало ее на Манхэттене!

Лифт открылся на последнем этаже, в котором Кира сразу же узнала большой открытый офис, хотя основную часть кабинок и перегородок убрали. Сохранившиеся столы выстроились вдоль стен, заставленные цветами в горшках, стопками книг и настольных игр. В углу покоилось несколько резиновых мячиков.

– Это наш внутренний дворик, – объявила Калике, – я живу вон там, в конференц-зале номер 2.

Каждый кабинет, который они проходили, был переделан в маленькую квартирку, многие обжитые, и Калике приветственно махала рукой соседям, проходя мимо. Те пялились на новоприбывших, но не подходили. Конференц-зал номер 2 выглядел обставленным победнее многих других комнат: то ли Калике была не столь искусна в оформлении, то ли менее опытна, то ли просто не настолько богата. Местное общество вроде бы обходилось без денег, но Кира начинала понимать, что почти все здесь было не таким, как она ожидала.

Чего стоил только их «врач», оказавшийся партиалом!

Кровать была только одна, Калике любезно предложила ее Кире, но та настояла, что хочет спать на полу – в другом конце комнаты, где они с Сэммом могли бы поболтать без посторонних ушей, когда хозяйка комнаты заснет. Однако спустя час взволнованных расспросов о мире за пределами Заповедника Кира обнаружила, что, скорее, первыми заснут они. Спустя еще час Кире стало уже все равно. Она закрыла глаза, а Сэмм продолжать отвечать на нескончаемый поток вопросов.

Кира медленно погрузилась в сон на ворохе одеял в нескольких дюймах от сидевшего Сэмма. Еще немного, и дыхание девушки стало глубоким и размеренным; она почувствовала, как что-то касается ее ладони.

Он накрыл ее руку своей.

* * *

Проснувшись утром, Кира резко вздрогнула, села прямо и потянулась за чем-то… – за чем, не могла вспомнить. Солнце подглядывало в щель между шторами; кровать Калике была пуста. Сэмм спал рядом на полу, прямой, как труп. Кира вскочила на ноги, проверила коридор, затем плотно закрыла дверь и потрясла Сэмма, чтобы разбудить его.

– Сэмм!

Партиал проснулся, словно хищный зверь, вихрем приняв боевую стойку, – девушке пришлось присесть, чтобы не получить по лицу. Он замер, осматривая комнату, потом посмотрел на Киру.

– Прости. В этом месте нервы ни к черту.

– У меня тоже. Нужно понять, что тут происходит; пока мы одни, – кто знает, когда вернется Калике.

– Доктор – не партиал, – объявил Сэмм.

– Ты же говорил, партиал?

– Он не соответствует ни одной модели, которую я когда-либо видел, – пояснил Сэмм. – Я думал об этом всю ночь: он ни генерал, ни врач, ни кто-то еще, что оставляет только две возможности. Первая: он вроде тебя – необычная модель, которую мы никогда не видели, потому что она не пошла в крупную серию. Думаю, это маловероятно, прежде всего, потому, что ты не выделяешь данные Связи, а он выделяет. И потом, ты взрослеешь, как человек, а он явно не может быть такого возраста, на какой выглядит, если начал жизнь ребенком семнадцать лет назад. Второй, более вероятный вариант: он что-то вроде Морган: человек с генными модификациями, позволяющими пользоваться Связью. Что приводит нас к совершенно очевидному выводу.

– Еще один член Совета! – выдохнула Кира. – С учетом всего, что он рассказал про свою работу в «ПараДжене», это очень правдоподобно; он работал на них с самого начала. Возможно, старейший научный сотрудник компании.

– Это также означает, что он может вывести меня из строя, когда захочет, – предупредил Сэмм спокойным будничным тоном, не вязавшимся с серьезностью его слов. – Вчера вечером он не отдавал мне никаких приказаний, но, если вдруг отдаст, не знаю, смогу ли я ему не подчиниться.

– Ты же не подчинился Морганше.

– И мне потребовалось на это несколько минут невероятного напряжения. Такой силе почти невозможно противостоять; члены Совета намного превосходят обычных офицеров. Если он как следует напряжется, находясь на близком расстоянии, не уверен, смогу ли я что-нибудь с этим сделать. В самом лучшем случае ему удастся надолго обездвижить меня и заняться тобой.

– А в худшем – и меня подчинить своей воле, – отозвалась Кира. – Если он когда-либо узнает, кто я такая.

– Морган тебя не подчиняла, – возразил Сэмм. – Но это ничего не значит: очевидно, твой отец и Нандита знали, что ты партиалка, а Морган – нет. Мы понятия не имеем, знает ли Вейл.

– Я начинаю понимать, что Совету доверия не хватало… доверия, – хмыкнула Кира. – Он как будто делился на две разные группы с двумя разными программами действий.

Сэмм кивнул.

– Это отчасти проливает свет на некоторые противоречивые свидетельства, но все равно не объясняет, что же на самом деле они означают. Нужно больше сведений.

– Которые, вероятно, можно добыть в том высоком шпиле, – подхватила Кира. – То здание, где мы были вчера, выглядит исключительно медицинским. Если Вейл опять начнет увиливать, шпиль – наша следующая цель.

Сэмм кивнул, потом задумался.

– Нандита тебя когда-нибудь подчиняла своей воле?

– В смысле: с помощью Связи?

– Да. У тебя когда-нибудь возникало ощущение, что тебя заставляют что-то делать?

– Не припомню, – покачала головой Кира. Она посмотрела на Сэмма, ощутив внезапный укол сочувствия, – какой ужасный опыт ему пришлось пережить! – На что это похоже?

Сэмм вздохнул.

– Распознать приказ бывает нелегко, – признал он. Партиал помолчал, а потом его лицо ожило легким намеком на улыбку. – Но, конечно, для кого-то столь патологически независимого, как ты, это должно быть заметнее.

Кира легонько хлопнула его по руке.

– Не знала, что партиалы умеют дразниться.

– Я способный ученик.

– Так или иначе, – Кира вернулась к теме, – не думаю, что Нандита когда-либо подчиняла меня посредством Связи, и не знаю, осмелится ли Вейл попытаться это сделать. – Она внезапно замерла с озабоченным видом. – Однако про меня он, может, и не понял, но что ты – партиал, не мог не догадаться, так?

– Мне трудно себе представить, чтобы он не догадался, – согласился Сэмм. – Но в таком случае не могу понять, почему он ничего про это не сказал. Чего он добьется, скрывая это? Разве что… он знает, что мы оба – партиалы, но не знает, знаем ли мы, что он знает.

Кира снова бросила взгляд на дверь, все еще плотно закрытую.

– Вполне возможно. Думаю, действовать нужно, исходя из того, что он что-то скрывает. Даже если за этим стоит лишь его собственный интерес. Он не может открыто признать тебя партиалом, не признавшись при этом, что он ученый, который создал нас. Здешние люди не настолько воинственны, как мы в Ист-Мидоу, но партиалов они, кажется, тоже не жалуют. Если они узнают, что их обожаемый доктор участвовал в создании взбунтовавшейся армии, то вряд ли отнесутся к этому равнодушно.

– Да, это лучшее объяснение, которое и мне приходило в голову, – произнес Сэмм. – Но в любом случае для нас это плохие новости. У него тут чудесный мирок с прекрасным маленьким сообществом, и наш приход – само наше существование – угроза всему. Если партиалы придут сюда вслед за нами, ему конец. Если придут люди – ему конец. Если выплывет наружу правда обо мне или о тебе, или о нем, все его тайны раскроются – и ему опять же конец. Наилучшим выходом для него было бы убить нас или держать здесь вечно. Возможно, потому-то он и не предложил нам вчера помочь с лекарством от РМ.

Кира помрачнела, встревоженная очевидным противоречием.

– Если только он не говорил правду до этого. По его словам, «лекарство не подлежит перевозке». Возможно, это означает, что его нужно хранить в холодильнике. Конечно, мы не сможем тащить его через весь материк. Но в таком случае он мог бы по меньшей мере дать нам формулу или научить меня технологии изготовления. Однако отказался. Что бы тут ни творилось, ты прав насчет опасности.

– И мы по-прежнему не знаем, где Герои, – напомнил Сэмм.

– Точно, – Кира побарабанила пальцами по полу, пытаясь как-то упорядочить ворох возможных вариантов. – Если она подошла достаточно близко, он мог засечь ее. И, воспользовавшись Связью, захватить в плен.

– Герои стоит в феромонной иерархии гораздо выше большинства из нас, – покачал головой Сэмм. – Это одна из составляющих независимости, встроенной в шпионскую модель. – Он помолчал, размышляя, потом вздохнул – совершенно по-человечески, очевидно, переняв привычку у Киры. Ей это показалось завораживающим.

– Правда, – продолжил Сэмм, – она подчинялась Морган, а я так понимаю, Вейл близок к ней по способности приказывать посредством Связи. Он действительно мог захватить Герои и теперь, возможно, держит ее где-то.

– Возможно также, что она почувствовала его раньше, – заметила Кира, – и отступила. Зная Герои, я бы сказала, это вероятнее. Скорее всего, сейчас она пытается найти ответы, которые мы ищем, в другой части этого комплекса.

– В центральном шпиле, – снова повторил Сэмм. – Поскольку все здания тут снабжаются электричеством, она легко получит доступ к компьютерам. Но не к данным. Без Афы, который мог взломать защиту, я не представляю, как кто-либо из нас с этим справится.

– Тогда она бы начала с бумажных или иных физических документов, – продолжила Кира. – При условии, что доктор Вейл не уничтожил их все до единого: а мог, скрывая свое истинное лицо.

– При условии, что он его скрывает, – уточнил Сэмм. – Остается еще вероятность, что мы просто неправильно истолковали увиденное и услышанное: возможно, людям прекрасно известно, кто такой доктор Вейл. Мы выясним намного больше, если найдем кого-то, кому сможем доверять настолько, чтобы задавать вопросы прямо.

– Калике я не доверяю, – быстро проговорила Кира, прежде чем Сэмм успел предложить ее. – Она явно преданна Вейлу.

– Он их лидер – с чего ей не быть ему преданной?

– Так о том и речь, – кивнула Кира. – Я не утверждаю, что она шпион или что-то такое, просто… если мы начнем задавать слишком много вопросов, ему будет доложено.

– А теперь ты подозреваешь тут какой-то заговор, – попенял ей Сэмм. – Из того, что Вейл – хитрый старый лис, не следует, что все здесь – наши враги. Вероятнее всего, местные просто настолько счастливы, что готовы закрыть глаза на все что угодно.

Кира покачала головой:

– Вероятно – это еще не точно. Я не хочу никому доверять, пока не узнаю больше о том, что здесь происходит.

– Вот к такому местное сообщество точно не готово, – загадочно произнес Сэмм. Кира подняла взгляд, и он улыбнулся, едва заметно, уголками рта. – Ты бунтарка, Кира Уокер. Даже когда бунтовать не из-за чего.

Кира улыбнулась в ответ:

– Возможно, меня такой сделали. У вас не было моделей-бунтовщиков?

– Мы начали Войну партиалов, – просто ответил Сэмм. – Восстание было самым человеческим из наших поступков.

Щелкнул дверной замок, и Кира в панике вскинула голову, сперва испугавшись, что их «застукали», и лишь потом осознавая, что они ничего подозрительного не делали. Почему бы двум новоприбывшим не поговорить друг с другом? Единственное, оставалось только надеяться, что никто не слышал, о чем они говорили.

Калике бедром распахнула дверь, внося в комнату две тарелки с яйцами и картофельными оладьями, обе щедро сдобренные красными и зелеными перчиками чили. После чили на ужин у Киры создалось стойкое убеждение, что, кто бы ни готовил тут пищу, он явно любил острое.

– Вы проснулись! – обрадовалась Калике, ставя тарелки на стол у стены – остаток большего стола причудливой формы, когда-то служившего для совещаний. Девушка достала из кармана вилки и величественным жестом пригласила гостей к столу. – Завтрак подан. И я позвала друга, если вы не против, – все равно мне в одиночку все не донести.

Словно по сигналу в дверь негромко постучали, и Калике впустила невысокого молодого человека с широким лицом и задорной улыбкой. В руках он держал толстые пластиковые чашки и массивную бутыль с водой.

– Спасибо, Калли. Привет, я – Фан.

– Привет! – отозвалась Кира. Ее живот громко заурчал, и она смущенно добавила: – Простите, мы не ели нормальной еды уже несколько месяцев – это выглядит просто великолепно.

Фан рассмеялся:

– Нет проблем, налетайте! – Он открыл бутылку и стал разливать воду по кружкам. Кира поняла, что, несмотря на низкий рост, паренек был ей ровесником. – Извините, что не даем вам спокойно позавтракать, но вы, типа, самое волнующее и интересное событие, которое случилось у нас за всю историю.

Кира фыркнула:

– Я могла бы то же самое сказать о вас. Мы не оставляли надежды, что есть еще выжившие, но ни разу никого не встречали.

– Садитесь и поешьте, – Калике подвела Сэмма к столу, легонько направляя под локоть. – О нас не беспокойтесь: мы уже завтракали.

– Ешьте по очереди, чтобы один из вас мог говорить, – предложил Фан, раздавая воду. – Начните с того, как вам вообще удалось пересечь пустоши: никто из нас не доходил дальше Канзаса. Мы решили: если и найдется какое-то поселение, то за горами.

Кира проглотила свой кусок картошки: невероятно острый, но ничего такого, к чему бы она не была готова после стряпни Нандиты, – и ответила вопросом на вопрос:

– А кто-нибудь переходил через них?

– Если и переходил, то не возвращался, – вздохнула Калике. – Мы продвинулись достаточно, чтобы выяснить: загрязнение не распространяется далеко на запад. Хребты задерживают ветер, осаждая большую часть вредных веществ здесь, на равнинах, но горы жутко опасны и без кислотных дождей. Приходится проходить ужасно высокие перевалы, а дороги большей частью размыло.

– Лучше всего было бы пойти на север, – размечтался Фан. – Пересечь Вайоминг и обойти горы с севера, но Вейл не позволяет. Там пусто и нет хороших укрытий от дождя. Ему пришлось даже принять правило на этот счет, потому что находятся некоторые упрямцы, вроде Калике, которые не оставляют попыток.

– Заткнись, – Калике швырнула скомканный носок Фану в лицо.

– Вы всегда должны следовать указаниям Вейла? – спросила Кира. – Я думала, мэр – Лаура.

– Я стал охотником не потому, что пропускал мимо ушей добрые советы, – заявил Фан. – Вейл, Лаура и другие взрослые – все они лишь пытаются сохранить нам жизнь.

Сэмм положил в рот толстый кусок перца, очевидно, острота его не смущала.

– Ты тоже охотник?

– Я научила его всему, что он знает! – гордо поведала Калике.

– А потом я это усовершенствовал, – ухмыльнулся паренек. Он повернулся к Сэмму. – А ты?

– У нас охотников как таковых нет, – рассказал Сэмм. – По крайней мере, нет такой касты. Я – солдат.

Калике нахмурилась:

– Все настолько плохо? С партиалами, я имею в виду: они так часто на вас нападают, что вам приходится иметь профессиональную армию?

– Нам приходится содержать какие-то силы обороны, – поспешно вступила Кира, – но большинство из нас заняты другим: мы фермеры, медики и все такое. У нас нет лекарства, как у вас, поэтому значительная часть того, что мы делаем, посвящена его поискам.

– Как же вы выживаете, если у вас нет лекарства? – удивился Фан.

– Как и вы, – ответила Кира, – у нас иммунитет. Лекарство требуется только новорожденным.

– У вас иммунитет появился сам? – изумилась Калике. – Вот просто так, из ниоткуда?

Кира нахмурила брови:

– А у вас нет?

– Все в Заповеднике были привиты двенадцать лет назад, – объяснила Калике. – Во время Эпидемии. Мы никогда не слышали о… естественном иммунитете. Я думала, РМ убил всех.

У Киры все никак не укладывалось в голове, что люди здесь уже так давно обладали лекарством. Не то чтобы они могли как-то доставить его из Денвера, но все равно: осознание, что лекарство существовало, что всех детей, умерших на ее глазах, можно было спасти, снова и снова разрывало ей сердце.

– Если у людей бывает естественный иммунитет, то выжившие могут найтись где угодно! – взволнованно произнес Фан. – Мы сможем собрать людей со всего материка – по всей планете!

Кира мельком взглянула на Сэмма, потом повернулась обратно к подросткам.

– А вы бы пустили новых людей? Если бы мы смогли привести их сюда?

– Вы шутите, что ли? – горячился Фан. – Это же просто сбывшаяся мечта! Мы бы, наверное, сделали красную ковровую дорожку, чтобы расстелить перед вами.

– Однако нам не позволяют уходить на разведку слишком далеко, – пожаловалась Калике. Ее лицо и голос внезапно помрачнели, она повернулась к Кире, впервые почти с самого их прибытия заговорив с ней, а не с Сэммом. – Мы все уговариваем устроить новую экспедицию в Мертвые земли, особенно молодежь, но старшие против: они хотят, чтобы мы держались поблизости, в безопасности. Говорят, в Заповеднике есть все, но… – она показала на Сэмма и Киру, – вы – живое доказательство, что это не так. Вот почему вы должны рассказать нам, что там и кто там, чтобы мы могли убедить их позволить нам отправиться на разведку. Райский сад или не райский, а до бесконечности здесь оставаться не получится.

– Твои слова напомнили мне одну мою знакомую, – пошутил Сэмм, но Кира промолчала: чтобы завоевать ее доверие, Калике требовалось нечто большее, чем просто недоверие к авторитетам.

– Расскажите нам о партиалах, – попросил Фан. – Мы слышали о них всякие истории, когда были детьми и спасались здесь после Эпидемии. Это правда, что партиал может одними руками швырнуть машину?

Глава сорок первая

Маркус с солдатами как могли быстро летели на угнанном роторе, но армия бунтовщиков так легко их не отпускала. Меткий выстрел зацепил левое крыло где-то под Нью-Рошеллом; Вульф умудрился выжать из машины еще несколько миль, пока зенитная установка на побережье не принудила их к экстренной посадке в Пелэм-Бее. Винчи хотел двигаться на юго-восток, перейдя по мосту Трогс-Нек на Лонг-Айленд, но Вульф сказал, это слишком рискованно: мосты были заминированы и полны ловушек, безопасно по ним не пройти. Вместо этого они нашли моторную лодку в Сити-Айленде, залили в бак столько хорошего бензина, сколько смогли отыскать, и переплыли пролив. Преследовавшие их партиалы вели огонь с берега, но не попали. Беглецы причалили в Квинсе, недалеко от развалин базы Сети безопасности: обугленной коробки, разбомбленной до основания и сожженной дотла.

– Добро пожаловать в последнее человеческое убежище, – объявил Вульф. – Прощения просим, как видите, мы не очень-то готовы к приему гостей.

– Отлично! – отозвался Гален. – Сбежать от одной армии партиалов, чтобы сложить голову в тылу другой.

– Но мы хотя бы сбежали, – заметил Маркус. – Что делаем дальше?

– Думаю, было бы разумно предположить, что проморганская партия победила в гражданской войне, – подал голос Винчи. – После гибели Тримбл Морган утвердилась в качестве единственной крупной силы в регионе, но есть и другие группировки, которые могут нам сочувствовать – даже если они не принимали ничью сторону до этого, действия Морган могли подтолкнуть их к нам.

– Настолько, чтобы они начали вооруженное сопротивление? – поднял брови Вульф.

– Может быть, да, а может, и нет, – сказал Винчи. – Зависит от того, как быстро мы сможем объединить оставшиеся группировки, а также от того, не успели ли они уже открыто присоединиться к Морган. Боюсь, у меня нет надежных разведданных об этом.

– Тогда нам нужно вернуться туда, – предложил Маркус. – Найти их всех и перетянуть на нашу сторону.

– Если они все еще против Морган, – проворчал Вульф ипосмотрел на Винчи. – Двенадцать лет назад ваш народ почти истребил нашу расу, подняв восстание. Вы действительно считаете, что теперь он пойдет на союз с людьми? Против своих?

Винчи на мгновение задумался, прежде чем ответить:

– Буквально совсем недавно я научился выстраивать союзы по идеологическому, а не расовому признаку – этот урок преподали мне вы. Я не согласен с доктором Морган и не уверен, что соглашусь с победителем в гражданской войне в Уайт-Плейнсе, кем бы он ни был. Но я согласен с вами. Вы сказали, что хотите работать бок о бок и вылечить нас: наш срок действия и вашу болезнь. Это предложение еще в силе?

Вульф не ответил, но Маркус твердо кивнул:

– Вне всякого сомнения. Мы сделаем все, что сможем.

– Тогда сейчас я с вами, – Винчи посмотрел в глаза Вульфу. – Мы начали войну, но никогда не стремились устроить конец света – вирус выпустили не мы. Двенадцать лет мы жили с чувством вины за то, что сделали. Осталось еще немало партиалов, которые только ищут причину, чтобы снова начать доверять людям, или, по крайней мере, жить с ними в мире. Пекло, из которого мы только что вырвались, – достаточное доказательство. – Он протянул руку. – Я не могу говорить за каждого партиала, но если вы готовы доверять мне, я готов доверять вам.

Вульф поколебался, уставившись на руку партиала. Маркус глядел в глаза старого воина, догадываясь, какая жаркая битва воспоминаний, ненависти и надежд разыгралась за ними. Наконец Вульф протянул Винчи руку.

– Вот уж не думал, что доживу до такого, – он посмотрел партиалу в глаза. – Как коммандер Сети безопасности и сенатор последнего человеческого государства, считаю это официальным договором.

– Обещаю вам свою поддержку, – проговорил Винчи, – и поддержку любых иных партиалов, которых мы сможем привлечь.

– Прям вот расцеловал бы вас обоих, – вступил Маркус, – но эта трогательная сцена ничего не значит, пока за нами нет еще хоть кого-нибудь. Куда дальше?

Вульф оглядел заброшенные руины.

– Прежде чем пытаться собрать армию партиалов, нужно по меньшей мере связаться с силами людей – мы отсутствовали слишком долго и уже понятия не имеем, что тут творится. Однако даже если нам удастся раздобыть рацию, не знаю, сколько мы сможем по ней сообщить. Силы Морган отслеживают все частоты, а последнее, чего бы нам хотелось, это ставить Морган в известность, что мы собираем объединенную армию партиалов и людей.

– Тогда куда нам? – спросил Винчи. – У вас еще есть база, не занятая Морган?

– Честно говоря, не знаю, – признался Вульф. – Сенат эвакуировался в тайное убежище бунтовщиков, но у меня есть большое подозрение, что Морган его уже захватила. Наш единственный шанс – партизанка по имени Делароза.

– Вы уверены? – забеспокоился Маркус. – Она может оказать партиалу не очень-то теплый прием.

Винчи взглянул на Вульфа.

– Вы хотите вступить в союз с расисткой?

– Скорее, с экстремисткой, – ответил коммандер. – После вторжения экстремистские методы сделали Деларозу одной из наших самых эффективных сил на поле боя. Она знает остров лучше оккупантов, и если кто-то еще умудряется оставаться на свободе, то это она.

– А вы уверены, что ей можно доверять? Что она попросту не пристрелит меня, едва увидит?

– Она прагматик, – объяснил Вульф. – Готова использовать любое оружие, до какого дотянется, и использует его с максимальной отдачей. – Он хлопнул Винчи по спине. – А какое оружие сравнится с партиалом?

Глава сорок вторая

Калике раскинула руки во всю ширь Заповедника.

– Что вы хотите увидеть прежде всего?

– Доктора Вейла, – выпалила Кира.

– Не раньше вечера, – покачала головой Калике. – Я связалась с больницей – утром у него роды.

Сердце Киры воспарило при мысли о родах, ей захотелось самой увидеть лекарство в действии, но она заставила себя сосредоточиться. Им еще многое предстояло выяснить.

– Тогда тот черный шпиль в центре.

– Слишком опасно, – сказал Фан. – Это главное здание «ПараДжена», партиалы чуть в клочья его не разнесли во время восстания. Я удивляюсь, как оно вообще стоит.

«Что ж, стоило попробовать, – подумала Кира. – Но если Герои не схватили, то она там».

Сэмм наклонился к траве, осторожно пробуя ее пальцем, прежде чем потрогать всей ладонью.

– Как она выживает на дожде?

– Генномодифицированные микробы в почве, – объяснила Калике. – Быстро поглощают ядовитые вещества – те не успевают причинить растениям вред.

Кира тоже опустилась на колени, пропуская между пальцами мягкую, сочную траву.

– Она даже не обесцвечивается. Должно быть, микробы проникают прямо в листья.

– Возможно, – пожала плечами Калике. – Я не ученый, не знаю.

– Но вас учат в школе основам науки? – спросила Кира, вставая. – Я имею в виду: у вас ведь есть школа?

– Конечно. Хотите посмотреть?

Кира еще раз взглянула на шпиль, возвышающийся над заповедником подобно почерневшему могильному камню. Вот куда бы ей хотелось попасть, но придется ждать подходящее время. Она готова была взорваться от бессильного раздражения, однако, глубоко дыша, взяла себя в руки, надеясь, что Калике с Фаном не заметили, как сильно она нервничает. «Всему свое время, – убеждала она себя. – Сперва надо завоевать их доверие».

– Конечно, пойдемте посмотрим школу.

– Школа классная! – заявил Фан, шагая за Кирой. В нем было больше энергии, чем Кира когда-либо видела: парень отбегал взад и вперед, улыбался и махал каждому встречному, проверял каждое дерево и каждую стену, мимо которой они проходили, и ни на мгновение не переставал трещать. – Сначала тебя учат основам: чтению там, письму, счету и всякому такому. Вейл спас жизнь нескольким школьным учителям, так что они знают, что делать. Кстати, я пережил Эпидемию с учителями. Я был в детском саду при школе, и мы все прятались в бомбоубежище после налета партиалов на первом этапе войны. Те нанесли удар так быстро, что у нас даже не успели отменить занятия в школах, поэтому я не знаю, что случилось с моей семьей, но подозреваю, это единственная причина, почему я еще жив. Родителям, конечно, пришлось хреново, поскольку их не было в школе, и мы не смогли их найти потом, но вы говорите, что у некоторых людей бывает естественный иммунитет, так что, кто знает, может, они и живы. Это круто – лучшая новость за всю мою жизнь.

Кира не могла сдержать улыбки, пытаясь угнаться за ошеломительными поворотами разговора.

– Мне жаль, что ты потерял родителей.

Фан озадаченно посмотрел на нее:

– А твои выжили?

Кира покачала головой.

– Ты прав: думаю, ни у кого из нас нет родителей.

– У некоторых есть, – пожал плечами Фан. – В семьях, которые доктор Вейл смог найти, чтобы сделать прививку всем сразу. Но я особо об этом не думаю: я бы не протянул эти двенадцать лет, если бы все время скучал по умершим. Нужно жить дальше…

Кира взглянула на Сэмма с Калике, погруженных в похожую беседу. Она надеялась, Сэмм сохранит трезвую голову и не проболтается, кто он; Калике, очевидно, делала все, чтобы отвлечь его: улыбалась, прыскала смехом и то и дело легонько касалась его руки или плеча. Киру скрутило от внезапного приступа паранойи: Калике пытается усыпить бдительность Сэмма и выудить из него правду! Но едва она успела так подумать, как сама поняла, что это глупо. Девушке, скорее всего, просто вскружило голову внезапное пополнение очень ограниченного круга потенциальных кавалеров.

Однако почему-то эта мысль только еще больше взбесила Киру.

– Быть охотником – не самая главная работа, – тараторил Фан, – но точно одна из самых важных, потому что это наш единственный источник белка. Помимо яиц, конечно. В Скалистых горах водятся чернохвостые олени, вапити и снежные козы, а здесь для них лучшее место, чтобы найти пищу, поэтому мы не закрываем ворота и даже кое-где сломали забор, чтобы они заходили пастись. Сказать-то легко, но порой они не заходят, а порой, наоборот, приходят волки за курами, угрожая детям, и всякое такое, так что охотники еще и ставят капканы, и выслеживают зверей по следам, и поддерживают пищевую цепочку, чтобы она шла в правильном направлении.

В том, как Фан говорил, было что-то чрезвычайно ободряющее – его хвастовство не выглядело заносчивым или назойливым, он просто гордился своей работой и был неподдельно счастлив участием в общем деле; энтузиазм, с каким паренек хватался за каждую новую тему, оказывался скорее заразительным, чем подавляющим. Кира скоро бросила попытки вставить хоть слово в поток его болтовни и с улыбкой слушала, как Фан рассказывает то о волчьих шкурах, то о выживании в пустошах, то о подробностях переделки деловых центров в жилые дома. Они прошли еще несколько больших зданий, даже фонтан посреди заросшего травой дворика. Кира дивилась странной смеси достатка и нищеты, пронизывавшей сообщество: у них были водопровод и электричество, душ и даже садовники, тщательно подстригавшие газоны и кусты, а с другой стороны, не было возможности прибарахляться на складах, к которой так привыкла Кира. Все магазины одежды в пределах досягаемости опустошили кислотные дожди или превратили в пепел пожары, и люди носили смесь домотканой одежды первопроходцев, звериных шкур и лоскутных чудачеств, сшитых «на коленке» из старых занавесок и простыней. Кира осознала, что и ее домашний быт показался бы местным жителям такой же диковинкой: парадом дизайнерски одетых див со свечками перед дровяными печами в огромных ветшающих особняках. Осталось ли хоть где-то на Земле место, где жизнь шла нормально? Сохранило ли хоть где-то слово «нормально» свое «нормальное» значение?

Школа располагалась в очередном офисном здании, заполняя два нижних этажа криками, воплями и счастливыми визгами детей. Звуки становились все громче, и сердце Киры билось все чаще – ее по-прежнему поражало само существование, не говоря уже о множестве, детей в Заповеднике. «Это то, ради чего я работала и работаю, – думала она. – Ради этого звука: этого сумасшедшего чудесного хаоса. Нового поколения, открывающего мир и нарекающего его своим». Глаза наполнились слезами, и девушка почувствовала, что разрывается между желанием остановиться, замереть и впитывать, впитывать это счастье как можно медленнее, чтобы растянуть на подольше, и стремлением броситься вперед, распахнуть двери и погрузиться с головой в веселье множества детей. Голос Сэмма резко оборвал ее грезы:

– Ты иди, а я проверю лошадей.

Кира удивленно посмотрела на него.

– Один? Давай я пойду с тобой: отправляться в развалины в одиночку слишком опасно.

– Все в порядке, – ответил он. – Я же вижу, как тебе хочется посмотреть на детей. Калике сказала, что пойдет со мной: так близко к Заповеднику она хорошо знает город.

Калике улыбалась, а Кира была настолько потрясена, что не могла прочитать выражение лица девушки. Довольное? Очень довольное? Победное? Кира запнулась, пытаясь подобрать слова для ответа: с одной стороны, Калике почти наверняка знала окрестности лучше и потому была идеальным товарищем для вылазки. С другой – поход в город вдвоем дал бы Кире и Сэмму шанс поговорить наедине и поискать Герои – или возможность партиалке выйти на контакт с ними. Если Герои пыталась оставаться незамеченной, она не проявится, пока Калике рядом. А еще… Кира не доверяла Калике по причинам, которых сама толком не понимала. Она не собиралась отрицать, что очевидное увлечение девушки Сэммом гладило ее против шерсти. Но здесь было и нечто большее.

– Мы справимся, – пообещала Калике. – Я ходила туда десятки раз. Думаю, даже представляю, в каком именно магазине вы их оставили. А я не видела лошадей с самой Эпидемии – умираю, как хочется на них посмотреть.

– Погода ясная, – добавил Фан. – Выступайте прямо сейчас и вернетесь как раз к обеду: держу пари, лошади будут счастливы поесть нормальной травы после путешествия через пустоши. Как долго вы там были, кстати?

– Э… три или четыре недели, – ответила Кира. Она все еще пыталась найти благовидный предлог не отпускать уже удалявшихся в сторону города Сэмма с Калике.

– Пошли внутрь, – предложил Фан. – Там здорово, тебе понравится. У них сегодня пьеса, у всех третьих и четвертых классов. Что-то по сказкам или чему-то такому: они каждый год ставят. – Паренек потянул Киру в школу, и она покорно пошла за ним, оглядываясь на Сэмма с Калике, заворачивавших за угол.

Днем Арвада выглядела иначе: почему-то даже еще заброшенней в свете солнца, пылавшего в безоблачном небе. Сэмм делал глубокие вдохи, пытаясь поймать следы данных Герои, но все, что чувствовал, было лишь грязью, серой и кислотой – ядовитым зловонием пустошей.

Калике вела его, огибая широкие перекрестки, окутанные туманом, показывая легкие струйки дыма, примеченные опытным глазом.

– Токсичные выбросы, – объяснила она. – Дождь, прошедший ночью, вступает в реакцию с сухими веществами, которые собираются в мелких емкостях вроде этой, и порождает ядовитый газ. При плохом ветре все сносит к нам в Заповедник, но в штиль их можно просто обойти. – Девушка вела его дальше, иногда тихо рассказывая о городе: о его опасностях и возможностях, а порой просто молчала. Ее знание пустошей и их природы производило большое впечатление; Сэмм невольно размышлял, насколько полезной Калике могла бы оказаться на пути сюда. Они бы шли с меньшими потерями, возможно, даже сохранили бы жизнь Афе. «Интересно, не захочет ли она пойти с нами обратно, – думал он. – Калике говорила, что хочет выбраться, и в дороге не была бы обузой, даже наоборот, учитывая, как много она знает про выживание в пустошах. Конечно, она может вовсе и не захотеть идти с нами, узнав, что у нас творится. Покинуть блаженство Заповедника ради ужасов войны на востоке! Спрошу сперва Киру, прежде чем предлагать ей это».

– Это же там, да? – спросила девушка, показывая на широкую улицу с обветшалыми домами. Сэмм узнал торговый центр и кивнул.

– Да, точно.

Они шли легко, не опасаясь ни врагов, ни хищников – им неоткуда было взяться. «Те же пустоши, что держат их в ловушке, – думал Сэмм, – заодно защищают счастливцев от других угроз. Защищают, делая жизнь безмятежной, но если появится настоящая угроза, они будут к ней не готовы». Партиал наблюдал, как идет Калике: уверенная, спокойная, страшащаяся только природных опасностей, издалека замечающая облако ядовитого газа, но беспечно проходящая мимо превосходного места для засады. «Они и дня не продержатся против настоящего врага. Им остается только молиться, чтобы доктор Морган никогда не нашла Заповедник».

Завидев Сэмма, лошади жадно зафыркали: еда у них кончилась, воды оставалось на донышке. Он поговорил с ними простыми словами, пытаясь подражать ласковому голосу Киры, но его речь оставалась прямой и деловитой, словно он общался с другим солдатом-партиалом.

– Простите, что ушли на всю ночь, – объяснял парень. – Мы обнаружили в комплексе «ПараДжена» группу людей. У них есть настоящая трава и яблоневый сад, а также чистая вода для питья. Мы пришли за вами, – Сэмм показал на девушку. – Это Калике. Она наш друг.

Животные посмотрели на него бездонными карими глазами, нетерпеливо стуча копытами.

– Какие огромные! – восхитилась Калике. – Больше любого оленя, что я видела.

– Они проголодались, – рассказал Сэмм, – и хотят выйти наружу. Им не нравится стоять взаперти с собственным пометом, особенно вот этой, – он похлопал Батрачку по морде и погладил ей спину, чтобы успокоить. – Это Батрачка, или Бур лачка, или Чудачка, а это – Бобо. Их Кира назвала. – Партиал показал девушке, как приласкать лошадей, а потом – как седлать их: сначала потник, потом седло – закрепить достаточно туго, но не перетянуть. Животные сильно отощали с Нью-Йорка, и Сэмм надеялся, что короткая остановка в Заповеднике поможет лошадям вернуть силы и набрать немного веса. На обратном пути он им понадобится.

Калике, судя по всему, пришла в голову та же мысль, потому что, возясь с седлом Бобо, она спросила:

– На сколько вы останетесь?

– Не знаю, – признался Сэмм, хотя этот вопрос не давал ему покоя с первой минуты, как они нашли поселение. Приходилось тщательно обдумывать слова, чтобы не проговориться. – Мы не можем оставаться надолго: мы искали штаб-квартиру «ПараДжена» в надежде найти лекарство от РМ и теперь, убедившись, что оно существует, хотим доставить его домой как можно скорее. Наш народ ведет войну, и нам требуется… – Он замолчал, не зная, как рассказать то, что нужно, не выдав при этом лишнего. – Если честно, мы ищем не только лекарство от РМ. Нам нужны сведения и о партиалах. Мы пытаемся… – Как много он может открыть? Как много Калике готова услышать? Партиалы, кажется, не слишком занимали мысли жителей Заповедника, но те почти наверняка по-прежнему обвиняли их в Эпидемии. Как она отнесется к предложению мира между двумя видами? Девушка смотрела на него глазами, полными… доверия? Дружбы? Сэмм не умел читать человеческие эмоции и в который раз поймал себя на мысли: «Как же люди умудряются жить без Связи?». Он уже видел такое выражение лица раньше: у Киры, но не был уверен, что понимает, что оно означает.

Парень решил сказать правду, по крайней мере, ее часть, надеясь, что Калике можно доверять больше, чем думала Кира.

– Мы пытаемся помочь и партиалам тоже. У них у самих беда: болезнь, которая губит их, и, если мы поможем им ее вылечить, возможно, у нас появится шанс достичь мира между нашими видами. Вот почему мы пришли в «ПараДжен»: попробовать найти что-нибудь, что могло бы помочь и нам, и им.

– Вам нужно поговорить с доктором Вейлом, – убежденно сказала Калике. – Он знает все-все про РМ-вирус и про болезнь. Может, он знает и о том, что происходит с партиалами.

– У нас есть очень похожие врачи дома, – заметил Сэмм, думая о Морган. «Интересно, а Вейл и Морган знают друг друга? Действительно ли он член Совета?»

– Но доктор Вейл вылечил РМ, – возразила Калике. – Двенадцать лет назад. А ваши врачи так и не смогли.

– Тебе это не кажется странным? – осторожно поинтересовался Сэмм. – Что у него нашлось лекарство от РМ почти сразу же, как вирус появился? В течение нескольких недель?

– Думаю, никто об этом не спрашивал. Не уверена, что правильно понимаю тебя: ты предполагаешь, что… у него были какие-то дурные намерения? Но как спасение жизни людей может быть дурным намерением?

«А что, если у него было лекарство, заготовленное еще до Эпидемии, – думал Сэмм, – и он приберегал его для себя и своего “Заповедника”. Но у остальных членов Совета его не было, так ведь? Морган, Нандита, Тримбл из роты “Б” – где же было их средство?» Получалась бессмыслица. Он явно что-то упускал, и ему это не нравилось.

– Мне очень жаль, что вы так долго жили без лекарства, – сказала Калике, оставляя Бобо и подходя к Сэмму. – Каким бы естественным иммунитетом вы ни обладали, должно быть, это было ужасно: видеть, как все, кого ты знаешь, умирают, видеть смерть всех этих детей, год за годом…

– Да, должно быть, – рассеянно откликнулся Сэмм, почти сразу же спохватываясь, что его ответ выдавал стороннего наблюдателя. Но Калике, казалось, не заметила; она взяла его руку в свою, загрубевшую, но теплую и нежную. Он попытался сгладить ошибку, продолжив: – После Эпидемии умирал каждый ребенок.

– У вас совсем нет детей? – глаза девушки затмила глубокая печаль, когда она представила жизнь в Ист-Мидоу. – Не удивительно, что Кира так взволнована. – Она на мгновение замолчала, глядя на руку Сэмма. – Вы…? Вы с Кирой…?

– Уходим? – предположил Сэмм.

– Вместе? – договорила Калике. – Вы… женаты? Встречаетесь?

Сэмм покачал головой:

– Нет.

Прежде чем он успел сказать еще хоть слово, Калике уже целовала его. Губы девушки прижимались к губам Сэмма, мягкие и податливые, тепло ее тела сливалось с его теплом, а рука обхватила голову солдата, плотнее притягивая к себе. Сэмм замер от неожиданности, мозг таял, ошущая ее губы, но он овладел собой и осторожно отстранил девушку.

– Прости, – пробормотал он, – я не очень-то хорошо это умею.

– Я могла бы научить тебя.

– В смысле: я не слишком умею общаться, – пояснил Сэмм. – Не всегда понимаю… А, не важно. Что я хочу сказать, это… прости: я дал тебе повод подумать, что… я не должен был.

Лицо Калике выражало смесь удивления и смущения.

– Извини, – проговорила она. – Ты выглядел… заинтересованным.

– Прости, – повторил он снова. – Я думаю, я люблю… – Он запнулся. – Она, наверное, даже не догадывается.

Калике рассмеялась пустым, глухим смехом, скорее печальным, чем радостным. Украдкой смахнув слезинку, она заставила себя рассмеяться снова.

– Что же. Теперь я выгляжу большой дурой, правда?

– Это я дурак. Ты не сделала ничего плохого.

– Очень любезно с твоей стороны, – Калике глубоко вздохнула и тряхнула головой, снова вытирая слезы. – Если ты сделаешь мне одолжение и никому не расскажешь, что я, м-м, набросилась на тебя, как слабоумная, это тоже будет очень любезно.

– Конечно, – поспешил заверить Сэмм. Внезапно застеснявшись смотреть на нее, он стал лихорадочно подыскивать что-нибудь, на чем остановить взгляд, и, выбрав пол, неуклюже уставился в него. – Ты гораздо решительнее ее.

– Видимо, да, – откликнулась Калике. Сэмм краем глаза видел, как она пошла к лошадям. – Вы вдвоем пересекли весь материк, и ни один не сделал первого шага? – она натужно фыркнула. – Не удивительно, что у вас нет детей.

– Дело не в этом, – начал Сэмм, но Калике оборвала его еще одним нервным смешком.

– Знаю, знаю, это просто глупая шутка. Прости, я что-то сегодня веду себя как последняя дура, да? Блондинка Калике.

– Ты очень привлекательна.

Калике застонала.

– Это не то, что мне хочется от тебя услышать.

Сэмм чувствовал себя ужасно, потому что ей было плохо, а, что еще важнее, он не знал, как говорить с ней. «Чертова Связь, – подумал он. – Я знаю, как говорить с девушками-партиалками, но люди такие… – Он закатил глаза. – Они словно совсем другой вид». Ему было жутко стыдно, что он подавал Калике сигналы, о которых сам и не подозревал, а теперь не мог даже утешить ее.

– Хотел бы я знать, что сказать, – признался он. – Я в самом деле – как я уже говорил – полный профан в том, что касается общения. Я не мастер говорить…

– Все в порядке, – оборвала его Калике.

– Нет, не в порядке. Меня это жутко достало. Я хочу научиться лучше, но я просто не для этого создан. Я не хотел пересекать весь материк с Кирой, не говоря ей ни слова, но так получилось, потому что я просто не знаю, как это сказать. Есть столько вещей, которые связывают мне руки, но… Мне жаль. Правда.

Он поднял глаза и увидел, что Калике бросила заниматься лошадьми и пристально глядела на него. Потом спросила тихим голосом:

– А что ты хочешь сказать Кире?

Сэмм стоял, как вкопанный, рассылая данные тысяч разных эмоций – данные, о существовании которых Калике даже не подозревала. Сейчас было не самое подходящее время, чтобы говорить это Кире, у них были дела поважнее. И все же… «Кира считает меня истуканом. Лишенным эмоций манекеном». Он постарался изобразить проявление печали и покорности, подсмотренное у других людей: втянул воздух в легкие и медленно выпустил его наружу. Вздох.

– Я не знаю, чего она хочет, – выдавил он наконец. – Ты не скрываешь свои намерения. А Кира для меня – загадка.

– Ты не знаешь, любит ли она тебя.

– Мы слишком разные, – произнес Сэмм. Черт, как же трудно говорить, стараясь не сказать лишнего. – Я не уверен, хочет ли она… такого, как я.

– И то верно. Почем знать, не испытывает ли она отвращения к красивым и умелым парням с добрым сердцем!

– Ты очень любезна, – осторожно пошутил Сэмм.

– Только мне с этого никакой пользы, – Калике тоже вздохнула, отходя от лошадей и садясь по-турецки на старый покоробившийся стол. – Смотри. Конечно, я не твои отношения с Кирой планировала сегодня обсуждать, но мы много говорили об этом с Фаном, и я рискну дать тебе кое-какие советы. Первое: все, что ты тут наговорил про то, будто не знаешь, чего она хочет. Она в том же положении: я с ней не обсуждала этого даже намеком, но зуб даю. Стопудово. Я наблюдала за тобой с самого твоего прихода: ты не подал ей ни единого знака, что интересуешься ею. Почему я и решилась… попробовать. Если я не видела, то и ей неоткуда понять.

– Я очень плох в об…

– Знаю, – резко оборвала его Калике. – Я уже становлюсь просто экспертом по тому, как плохо у тебя развиты навыки общения. Мы это выяснили, пойдем дальше. Второе: ты благодарил меня за то, что я так ясно открыла свои чувства; честно говоря, я тоже тебе очень благодарна, что ты открыл мне свои. После того, как я вытрясла из тебя признание. Я предпочитаю знать, что ты чувствуешь, чем надеяться, мучиться сомнениями и обманываться неделю за неделей – а именно этим она и занимается.

– Ты не можешь этого знать! – поразился Сэмм.

– Еще как могу. Не все так слепы, как ты, Сэмм. Любой человек, у которого есть глаза, сразу же скажет, что Кира к тебе неравнодушна.

Сэмм окаменел, и любая Связь с ним была бы заблокирована силой и глубиной его волнения. Неужели это правда, неужели Кира, действительно, что-то испытывает к нему: к партиалу, который нападал на ее народ, передал ее в руки сумасшедшей садистке и причинил больше бед, чем мог бы придумать?! К тому, кому осталось в лучшем случае год до того, как срок действия смахнет его жизнь и его будущее одним движением?! Нет, это невозможно.

– У нее есть друг, – произнес Сэмм вслух. – Тоже врач, там, в Нью-Йорке.

– Нью-Йорк не близко.

– Но мы возвращаемся.

– И если ты собираешься идти назад, по-прежнему не говоря ни слова, то заслуживаешь того, чтобы потерять ее, – заявила Калике.

Сэмм не мог не согласиться с этим.

– Маркус постоянно ее смешит, – пожаловался он. – У меня так не получается.

– Попробуй как-нибудь просто поцеловать ее, – Калике улыбнулась болезненной кривой улыбкой. – У меня не очень-то вышло, но кто знает…

– Не думаю, что это мой стиль.

– Твой стиль – безмолвное воздержание, – рассердилась Калике. – И могу тебе сказать: он точно не сработает. Хотя бы поговори с ней.

– Ноя все время с ней говорю.

– О, господи! Значит, начни говорить то, что нужно!

Глава сорок третья

– Вейл по-прежнему нас не принимает, – возмутилась Кира. Они сидели в маленьком парке: за одним из нескольких столов для пикника посреди небольшой рощицы. Сэмм с Калике вернулись, как и обещали, к обеду, и Калике почти сразу же убежала с компанией подростков играть в футбол на ближайшее поле. Фан тоже играл, в перерывах то и дело подбегая к Сэмму и Кире уламывать их присоединиться, однако Кире не хотелось терять возможность посидеть в относительном уединении – слишком много всего нужно было обсудить. Сэмм выглядел еще более сдержанным, чем обычно, но Кира объясняла это его сосредоточенностью на насущной задаче. Парень настаивал, что Калике не питала никаких тайных намерений, но больше о походе в город не распространялся.

– Вейл точно что-то скрывает, – продолжала Кира. – И даже если мы покорно просидим тут полдня без дела, ожидая, что он примет нас, как обещал, старый лис придумает очередную отговорку. Он темнит, и мне это не нравится, а еще мы так и не получили никаких вестей от Герои, и от этого мне просто нехорошо делается. Нужно сходить в шпиль, – она бросила взгляд на высокий черный пик, торчавший надо всем городком. – Фан водил меня утром по окрестностям – просто показывал комплекс.

Так вот, некоторые здания стоят совсем близко: мы можем пройти большую часть пути, не возбуждая никаких подозрений, а потом – не знаю – попробуем забраться в него, чтобы никто не заметил. Честно говоря, не думаю, что кто-то будет особо за нами следить: по словам Фана, шпиль еле держится после бомбардировок партиалов, но при этом они спокойно живут рядом с ним. По-моему, они вообще об этом не думают.

– Там и забора нет? – спросил Сэмм.

– Есть невысокая ограда, – уточнила Кира, – в основном из старой мебели и тому подобной рухляди. Они боятся, как бы малышня не забежала туда ненароком, но вообще шпиль не охраняется – у них тут это вообще не принято. Местные не ожидают ни нападения, ни бунта, ни нарушения закона, и, насколько я могу судить, такого действительно не случалось.

– И, разумеется, тебе это кажется ужасно подозрительным, – сыронизировал Сэмм.

– А кому бы не показалось? Не бывает совершенных обществ: всегда либо кто-то недоволен, либо существует преступность, либо оно держится на чем-то темном. Возможно, Вейл как-то управляет их сознанием, чтобы держать в повиновении. Что-то типа Связи, только для людей.

Сэмм посмотрел на девушку, довольно удачно изобразив на лице скепсис. Она улыбнулась:

– Я не утверждаю, но что-то тут есть.

На поле раздался ликующий крик, и Кира, взглянув туда, увидела, что половина игроков прыгают от радости. Какой-то парень лежал на земле рядом с мячом, тихо поскуливая, а Калике отходила в сторону после, очевидно, очень жесткого захвата – со щеки девушки капала кровь. Глаза Киры расширились от удивления.

– Ого! Вот уж не думала, что она так жестко играет.

– Ей есть над чем поразмыслить. – Сэмм прищурился, глядя на поле. – Надеюсь, обошлось без травм.

– Сейчас наше время, – взволнованно прошептала Кира, хватая его за руку. – Подожди, когда они увлекутся новым периодом, и следуй за мной. Пройдем за теми деревьями налево к вон тому зданию – они не успеют заметить, как мы скроемся из виду.

– А если кто увидит?

– Прямо нам ничего не запрещали, – объяснила Кира. – Если застукают, разыгрываем новичков и говорим «Спасибо, что предупредили», а сами перегруппируемся и вернемся туда ночью. Но если есть хоть малейшая возможность пробраться туда сейчас, я хочу ее использовать.

– Окей. Ты вооружена?

– Самозарядник сзади на поясе.

– В кобуре на лодыжке, – кивнул Сэмм. – Есть надежда, что не пригодятся.

Они молчали, наблюдая за игрой. Фан вышел на линию схватки, готовый к пробежке, на этот раз не отвлекаясь на то, чтобы пригласить Киру и Сэмма в игру. Остальные игроки тоже выстроились на поле, квотербек выкрикнул сигнал к началу, и два партиала бросились наутек, успев скрыться за углом еще до того, как даун закончился.

– Сюда, – бросила Кира, увлекая Сэмма вдоль стены здания к центру комплекса. Высокий шпиль был виден почти с любой точки Заповедника. То и дело их приветствовали люди, но знакомых ей по экскурсии с Фаном Кира не встретила. Она махала в ответ, надеясь, что никто не остановит их, чтобы поговорить. Никто не остановил. Еще два здания – и они на краю большой лужайки в центре. Им преградил путь невысокий вал: мешанина из сломанных столов, шкафчиков, местами валунов или поваленных деревьев, а за ним стояла огромная потемневшая громада «ПараДжена». Внешняя стена выглядела хорошо знакомой Кире по другим небоскребам: когда-то сплошные окна, а теперь пятнистый узор из разбитых стекол и свисавших обломков, – но в отличие от остальных, это здание подверглось прямой атаке, а потом его годами поливали кислотные дожди, поэтому местами стены почернели или деформировались, или зияли причудливыми дырками. Сама форма небоскреба казалась странной: причудливые выступы, торчащие под разными углами, когда-то, возможно, смотрелись красиво и современно, но теперь только усиливали ощущение инородности и неясной угрозы. Кире показалось, что она увидела свет внутри здания, и на мгновение девушка вообразила, будто это призраки офисных работников, все еще склоняющихся над истлевшими документами в кабинетах, ставших их могилами. Отругав себя за такую глупость, Кира задумалась над более приземленным объяснением. Не могло ли электричество, подававшееся в городок, до сих пор поступать в шпиль? Что, потребляющее ток, там могло остаться? Лужайка выглядела со всех сторон закрытой и заросшей, словно в здание никто не заходил многие годы.

– Герои была здесь, – неожиданно объявил Сэмм.

– Была или до сих пор находится?

– Данные слишком слабые, чтобы сказать точно.

– Теперь мы знаем: Вейл определенно что-то скрывает, – уверенно сказала Кира. Она посмотрела по сторонам. – Если переберемся через стену, эти кусты полностью нас заслонят. И мы сможем попасть внутрь незамеченными.

– Лучше бы подождать до вечера.

– Чтобы Фан с Калике опять к нам прилипли? Лучше шанса уже не представится, – Кира огляделась. – Не видно ни души: все либо обедают, либо играют в футбол, либо чем они тут еще занимаются в этом жутком месте.

– Это называется «жить нормальной жизнью».

– С тем же успехом это может оказаться представлением для нас, – возразила Кира.

– Ты действительно думаешь… – Сэмм тряхнул головой. – Ладно, не важно. Пошли.

– Прости меня за все, – тихо проговорила Кира, внезапно ощущая, как давит на плечи их бесконечный поиск непонятно чего. – Прости, что втянула тебя в это.

– Ты же знаешь: я верю в это не меньше тебя, – откликнулся Сэмм. – Только нормальная жизнь других делает наши собственные безумные жизни чего-то стоящими.

Кира почувствовала, что краснеет от захватившего ее чувства.

– Обещаю: как только закончим спасать мир, пообедаем вместе и поиграем в футбол.

– Заметано.

Кира снова посмотрела на шпиль:

– Готов?

– Постарайся не отстать, – Сэмм посмотрел вокруг: нет ли свидетелей, затем – снова на шпиль и прищурился. – Пошли!

Они стремглав бросились через лужайку, обходя попадающиеся на пути пни. Сэмм добежал до стены первым, с разбега перескакивая ее и приземляясь в высокую пустынную траву за ней; Кира прыгнула следом, с треском сминая кустарник. Они замерли, ожидая криков преследователей или тревожных предупреждений, но Кира ничего не слышала.

Сэмм тяжело дышал.

– Ты запыхался? – шепотом спросила Кира. – Вот уж не думала, что такое возможно.

– Мы еще не восстановили силы после пустошей, – объяснил партиал. – Наши тела функционируют на пределе мощности.

– Но я в порядке!

– Я тоже. Пошли.

Они проползли через кустарники, держась под прикрытием высокой травы. Сэмм вроде бы пришел в норму, но Кира обогнала его, стремясь добраться до небоскреба как можно быстрее – с прикрытием или без, их все равно могли обнаружить, пока они не спрятались в здании. Вскоре она занервничала, опасаясь, что медленное продвижение на животе отнимало слишком много времени, и привстала на корточки, лишь немного возвышаясь над травой для обзора. Заповедный комплекс казался тихим и неподвижным. Она встала на четвереньки и посеменила вперед гораздо быстрее – до здания было уже рукой подать. Сэмм держался за ней с мрачным и непреклонным выражением лица. Когда они наконец доползли до небоскреба, он снова начал дышать как-то странно: не задыхаясь, а делая долгие медленные вдохи и выдохи.

– Ты в порядке?

– Я чувствую себя странно, – признался партиал. – Вымотанным, как будто не спал несколько дней.

Кира невольно испытала укол совести. «А я совсем не чувствую себя усталой – неужели Сэмм напрягал силы намного больше моего? Неужели я несла на себе так мало тягот экспедиции, переложив их на других, и даже не задумывалась об этом?»

– Тебе надо отдохнуть?

– Не здесь, – бросил Сэмм. – Нужно попасть внутрь.

Высокая трава простиралась почти до самых стен здания. Они свободно вошли в него через дыры в стенах от пола до потолка: огромные окна были выбиты еще во время наступления партиалов. Почти весь первый этаж оказался открытым по периметру, поддерживаемый центральными колоннами. Внизу располагались лишь стойки регистрации и зоны ожидания – любые сведения, очевидно, можно было найти только наверху, и Кира быстро высмотрела приоткрытую дверь на лестницу, показав на нее Сэмму. Тот кивнул; его грудь поднималась и опускалась в замедленном размеренном ритме. Девушка шепотом скомандовала: «Раз… два… три!» – и они побежали, пулей проносясь по засыпанному каменной крошкой полу. Кира достигла двери первой, обогнав Сэмма на несколько шагов, и, едва он, тяжело передвигая ноги, перевалил через порог, плотно притворила ее за его спиной. Парень с закрытыми глазами тяжело привалился к стене, ловя ртом воздух.

– Не думаю, что нас кто-нибудь заметил, – сказала Кира. – Можем позволить себе минуту отдыха перед тем, как начнем подниматься.

– Если я буду отдыхать, то засну, – Сэмм с трудом разлепил слипавшиеся веки. – Давай не останавливаться.

– Ты точно в порядке?

– Нам нужно так или иначе продолжать двигаться, – настаивал Сэмм, – так что это не имеет значения.

Кира пыталась спорить, говорила, что они могут прийти позже, но он и слушать не хотел.

– У нас может не быть второго шанса. Я выдержу. – Парень схватился обеими руками за перила и поднял ногу, казалось, налитую свинцом. Кира подлезла ему под плечо, закинув руку друга себе за шею, а сама приобняла его за талию, поддерживая, как могла. Теперь он дышал глубже, почти как спящий. Шагал он неритмично, иногда лишь с третьего-четвертого раза попадая ногой на ступеньку.

– Ты прекрасно справляешься, – приговаривала Кира, отлично понимая: что-то не так. «Что за чертовщина с ним происходит?» – Еще немного, – она крепко держала его, неся на себе почти весь его вес. – Вот так, еще чуть-чуть. – На верху первого пролета девушка открыла дверь, и Сэмм рухнул на пол второго этажа. Воздух пах землей и растениями, на пыли, толстым слоем покрывавшей ковер, виднелись следы кошек и птиц. – Сэмм, ты в порядке? – Похоже, здесь их было не увидеть снаружи, – отличное укрытие. – Сэмм, ответь.

– Нет… – он говорил тихим, слабым голосом, словно проталкивая каждое слово под тяжелый занавес, так что у них уже не оставалось сил, когда они выбирались на свободу. Партиал помотал головой туда-сюда, с усилием открыл глаза, стараясь оставаться в сознании. Кира ждала продолжения, но, когда Сэмм наконец смог выдавить несколько слов, он заговорил уже о другом. – Герои… здесь. – Снова молчание. – Спать… – Он повернулся к ней, глаза были сонными и не фокусировались. – Найди… его.

– Найди его? – переспросила она. – Что? – Кира встряхнула парня, отчаянно шепча что-то ему в ухо, но Сэммауже ничто не могло разбудить. «Он заснул – сказал, что ужасно хочет спать. И, очевидно, Герои где-то рядом». Кира заставляла себя воспользоваться Связью, чтобы определить хоть какие-то данные Герои в воздухе вокруг. Но у нее никогда не получалось «включать» Связь произвольно, только в битве, когда адреналин, казалось, усиливал чувствительность. «Однако сейчас во мне куча адреналина, – подумала Кира. – То, что происходит с Сэммом, перепугало меня до смерти, а я все равно ничего не чувствую. Или боевые феромоны просто сильнее? А может, я создана воспринимать только их и ничего больше?»

Она снова проверила Сэмма, его пульс и дыхание – те пришли в норму. Едва он прекратил бороться и погрузился в сон, все жизненные показатели нормализовались. Кира застыла, пытаясь сообразить, что делать дальше: подождать, пока парень проснется? Или оставить здесь и идти дальше? Второй вариант казался единственно разумным, но ей он не нравился: мало ли что случится с Сэммом, пока ее нет? Девушка подтащила парня к стене и положила на бок, оперев спиной о стену, а спереди подставив пару системных блоков, утащенных из ближайших кабинок. Сэмм спал так глубоко, что Кира боялась, если его вырвет или у него потечет слюна, он не сможет даже отреагировать и захлебнется. Такое положение, по крайней мере, убережет его от худшего.

«Ему как будто вкололи снотворное, – подумала Кира. – Кому это могло понадобиться? И как им это удалось? Это Калике ему что-то подсунула? Но зачем тогда ушла от него куда подальше? – Она замотала головой. – Расспрошу его как следует, когда проснется. А сейчас я здесь, у цели наших поисков, и неизвестно, сколько у меня есть времени до того, как нас хватятся. Сэмм прав: если уйти сейчас, не факт, что нам представится еще возможность найти то, что мы ищем. Я должна отыскать секретные записи».

Безмолвно извинившись перед Сэммом, Кира пробежалась по письменным столам на этаже, ища какой-нибудь справочник или карту – хоть намек на то, откуда начинать поиски. Очевидно, Совет не мог быть упомянут прямо, но она знала большую часть имен из архива, найденного в Чикаго. Кира снова повторила их в уме: Грэм Чемберлен, Киони Тримбл, Джерри Рюссдаль, Маккенна Морган, Нандита Мерчант и Армии Дхурвасула. Папа. Найдя маленький справочник-указатель, Кира пролистала его, но ничего похожего не нашла.

Кира решила попробовать зайти с другой стороны: какие улики она уже собрала, какие фрагменты ей уже известны? Ей потребовалась минута, чтобы привести мысли в порядок; последние недели она была так занята тем, чтобы вообще добраться досюда, что ни о чем другом, кроме как о выживании, почти и не думала. Ей пришлось напомнить себе загадки, которые она пыталась разгадать. Доктору Морган поручалось разработать невероятные физические способности партиалов: их силу, быстроту реакции, устойчивость к болезням и потрясающую способность к регенерации. Джерри Рюссдаль работал над их органами чувств. Отец создал Связь – систему феромонной коммуникации. Про Тримбл она по-прежнему ничего не знала. Последними шли Грэм Чемберлен и Нандита, отвечавшие за проект «Предохранитель»: смертоносное заболевание, известное как РМ. В Чикаго они узнали, что Предохранитель создавался с целью убить партиалов, если те когда-нибудь выйдут из повиновения, – таково было требование правительства Соединенных Штатов, с которым согласилось руководство «ПараДжена». Это согласие, судя по всему, и стало определяющим толчком, побудившим ведущих ученых сформировать Совет доверия. Но почему-то, когда вирус появился, он стал убивать людей, а не партиалов. Совет не мог стремиться именно к этому – она не допускала мысли, что кто-нибудь, тем более ее отец или единственная женщина, заменившая ей мать, могли уничтожить миллиарды людей, сознательно, целенаправленно, не моргнув глазом. Грэм совершил самоубийство, что ни о чем ей не говорило, но оставляло мучительные подозрения.

«Кроме того, – вспомнила она, – Совет раскололся, еще на стадии выработки планов». Доктор Морган, к примеру, ничего не знала о сроке действия, но кто-то же заложил эту программу в их ДНК, у кого-то был на это какой-то план. Были еще двое, чьи имена выкрикнула Морган, решившая, что Кира – шпион: Кронос и Прометей. «Это кодовые имена кого-то из известного мне списка? Или совсемдругие люди?» И как во все это вписывается доктор Вейл?

Кира вновь повернулась к указателю, ища что-нибудь, что могло быть связанным с планами Совета: срок действия, Предохранитель, вирус, вирусология, патология, эпидемиология – перебрала все слова, какие знала. Искала «лабораторию», «исследования», «генетику», даже РМ… «Погодите!» Кира уставилась на страницу справочника. РМ там не было, но было какое-то РИ. «Это имеет отношение к вирусу? Какая-то ранняя модификация? Не может быть: чтобы нечто столь секретное попало бы в общий корпоративный справочник, настолько поверхностный, что в нем нет даже имен ведущих сотрудников?!» Она вспомнила, как была поставлена в тупик словом «ГГ», и как оно оказалось аббревиатурой: «Информационные технологии». «Должно быть, РИ – то же самое… Реферативный институт? Реактивы для исследований?

Разработка и исследования.

Если Совет где и был, то именно там. Но где этот этаж “В”? Они все обозначены числами». Кира поискала глазами карту, обшаривая каждый стол, попадавшийся на пути, но, в третий раз пройдя по центральному коридору, остановилась перед лестницей, глядя не на нее, а на двери за ней. Три пары двойных дверей, выстроившиеся в ряд.

Лифты.

В Заповеднике сохранилась автономная сеть электроснабжения. Лифты в других зданиях по-прежнему ездили. Если они работают и здесь, то найти этаж «В» означало просто взглянуть на кнопки. А попасть на него – нажать одну из них. Кира шагнула вперед и нажала кнопку вызова.

Глубоко в недрах здания заурчал мотор, и Кира почувствовала легкое дрожание пола от работы шестеренок и шкивов. В лифтовой шахте эхом отдавались лязги и скрипы, двери перед ней наполовину раздвинулись с душераздирающим скрежетом, заставившим Киру отскочить назад. Кабина плохо синхронизировалась с этажами, под ней зияла широкая дыра, уходившая в темноту. «Наличие электричества еще не означает двенадцати лет надлежащего обслуживания», – поняла Кира. Чудо, что лифт вообще работал. Двери попытались закрыться, но так сильно повредились при открытии, что не могли стронуться с места. Кира поколебалась на пороге, пытаясь решить, настолько ли она доверяет тросам, чтобы забраться внутрь и посмотреть на кнопки. Однако решила, что лучше заглянуть в шахту, уходившую вниз по меньшей мере на семь этажей. «Это пять подземных уровней, – подумала девушка. – Один наверняка хозяйственный, может, два. И еще три – рабочие. А, Б и В».

Она решила не связываться с лифтом, а вместо этого заглянула за угол и в шахту, ища служебную лестницу для обслуживания. До одной она могла сравнительно легко добраться, хотя все равно пережила миг ужасного головокружения, когда повисла над густо-черной ямой. Крепко держась за металлические перекладины, девушка раскачалась над пропастью, нащупала ступеньку ногами и стала спускаться вниз. Каждый этаж был помечен, Кира с облегчением выдохнула, когда, спустившись ниже номера «1», увидела на следующем уровне букву «А». Она двинулась дальше, добралась до этажа «В» и обнаружила рядом с лестницей служебную дверь; нажала ручку, и та плавно отворилась.

В коридоре за ней ярко горел свет. Воздух был свежим, помещение явно проветривалось. Вдалеке слабым эхом в пустоте послышался звук шагов.

Сердце Киры ушло в пятки, она внезапно ощутила, что буквально парализована страхом. Это Герои? Она уже здесь? Или кто-то другой? Слышали ли они шум лифта, который она запустила? Были ли то шаги одного человека или нескольких? Приближались или удалялись? Девушка не знала и, не зная, боялась даже выбраться из шахты. Спустя мгновение она заставила себя успокоиться и подумать. «Что бы там ни было, я должна открыть эту дверь. Я не могу просто так развернуться и уйти. Возможно, это мой единственный шанс узнать, кто я». Кира еще поколебалась, пытаясь взять себя в руки, а заодно раздумывая, нет ли внутри системы безопасности, которая ударит по ней. Однако, приоткрыв дверь, она не спровоцировала никакого сигнала тревоги. Глубоко вдохнув, Кира извлекла пистолет из тайника сзади, заткнула его за пояс и шагнула вперед.

Коридор был ослепительно ярок, не только из-за ламп, но и потому, что стены, пол и потолок оказались выкрашены белым, как в больнице. Из-под пола доносился слабый гул, похожий на гудение мотора лифта, но постоянный, непрекращающийся. «Электрогенератор? – подумала Кира. – Или вентилятор?» В коридоре, действительно, чувствовалось легкое дуновение: не горячее, не холодное, просто ток воздуха. Тихие шаги послышались снова – явно шел только один человек. Девушка постаралась уловить данные Связи, пытаясь понять, не Герои ли это, но ничего не почувствовала. Кира нащупала пистолет, вытащила его и проверила патронник и магазин – убедиться, что он полон и готов к работе. Осторожно держа оружие перед собой, девушка мягко шла на цыпочках: она слышала шаги, но твердо решила: ее не услышит никто.

Этаж «В» оказался лабораторией, сохранившейся гораздо лучше верхних этажей. Что бы партиалы ни делали с этим местом, до такой глубины разрушения почти не доходили. Кира шла мимо кабинетов и залов, мимо лабораторий и душевых, мимо стерильно чистых белых комнат с совершенно незнакомым оборудованием. Не здесь ли Вейл готовит свое лекарство? Вполне правдоподобно: именно в «ПараДжене» можно было найти лучшее генно-инженерное оборудование во всем Заповеднике. Не из-за этого ли оборудования лекарство «не подлежало перевозке»? Может быть, те шаги – это шаги Вейла? Кира ускорилась.

Она снова услышала чье-то передвижение, а потом, подобравшись поближе, – даже голос, что-то неразборчиво бормочущий. Девушка шла как можно тише, опасаясь того, кого могла встретить, и того, что он или она могли делать. Нападут ли они на нарушителя их покоя? Воспримут ли ее присутствие как угрозу? Что за оборудование они используют и как? Убьют ли ее, чтобы сохранить свои секреты в тайне?

«Не имеет значения. Я дошла досюда. Я должна знать».

Кира обогнула последний угол, попав в просторную комнату, и ахнула. Перед ней в два ряда стояли металлические столы, на каждом лежало по истощенному – кожа да кости – человеку. От каждого тянулась связка трубочек, проводочков, кабелей, по некоторым в тела несчастных капали питательные вещества, другие отводили отходы или кровь на диализ.

Безжизненные лица были не закрыты, но из шеи каждого человека торчала тонкая трубка, прободавшая кожу и вливавшаяся в клубок трубок, висевших над ними.

В любом другом случае Кира подумала бы, что они мертвы, но грудные клетки людей явственно, хоть и слабо, поднимались и опускались, а между торчавшими ребрами можно было различить редкую пульсацию кожи в области сердца. По всему выглядело, что эти живые трупы, лежащие без сознания, потерянные для всего остального мира, находились здесь уже многие годы.

– Что здесь творится? – прошептала девушка.

– Это партиалы, – подал голос доктор Вейл. Кира подняла глаза и увидела его в дальнем конце комнаты; ее пистолет почти непроизвольно нацелился на старика, и тот поднял руки. – Ты удивлялась, как я синтезирую лекарство. А я и не синтезирую – я собираю его. – Он подошел ближе к столам. – Знакомься: лекарство от РМ.

Глава сорок четвертая

Кира не могла отвести потрясенного взгляда:

– Что это?

– Спасение, – кротко объяснил Вейл. – Все, кого ты встретила здесь, каждый ребенок, названный тобой чудом, – все они живут благодаря этим десяти партиалам.

– Это… – Она запнулась, сделала шаг вперед, потом замотала головой, все еще пытаясь «переварить» увиденное. – Они спят?

– Медикаментозным сном. Они не могут ни услышать, ни увидеть тебя, хотя, полагаю, наши голоса как-то вдохновляют их сновидения.

– Они видят сны?

– Возможно. Деятельности их головного мозга я, честно говоря, не уделял особенного внимания.

Кира сделала еще шаг вперед.

– И они никогда не просыпаются?

– А зачем? – полунасмешливо поинтересовался Вейл. – Мне легче обрабатывать их спящими – хлопот меньше.

– Их нельзя «обрабатывать», – возмутилась Кира. – Это не растения!

– Говоря строго биологически, – нет, но сравнение удачное. – Вейл подошел к одному партиалу, проверяя трубочки и провода, соединявшие его с аппаратом на потолке. – Они не растения, но в совокупности образуют сад, который я старательно обрабатываю, чтобы собирать урожай, поддерживающий выживание человеческого вида.

– Феромон! – догадалась Кира.

– Официально он именуется Частицей-223, но я привык называть его Амброзией, – Вейл улыбнулся. – Пищей жизни.

– Вы не можете так поступать, – услышала Кира свой голос.

– Почему же это не могу?

– Нет, можете, конечно, но… мы знали, что это возможно, но… это неправильно.

– Расскажи это тысячам спасенных людей, и еще сотням, спасенным только в этом году, – улыбка Вейла погасла, и лицо стало торжественным. – Десять и две тысячи – это по двести спасенных жизней на каждого. Все бы были такими щедрыми!

– Но… они же рабы, – не могла смириться Кира. – Хуже, чем рабы, они… люди, низведенные до состояния «сада».

– Не люди, – твердо ответил Вейл. – Вещи. Живые вещи, да, но человек использовал живых существ как орудия с первого же проблеска своего сознания. Куст в природе – просто куст, но в человеческих руках он превращается в изгородь: стену, защищающую нас. Ягоды становятся чернилами и красителями, грибы – лекарствами. Коровы дают молоко, мясо и кожу, лошади тянут плуги и повозки. Вы сами использовали лошадей, чтобы пересечь ядовитые пустоши, – уверен, добровольно они бы на такую работу не согласились.

– Это другое дело, – возразила Кира.

– Ничуть! – отмахнулся Вейл. – Животные, по крайней мере, – естественная часть мира. Лошади существуют сегодня, потому что миллионы лет естественного отбора не смогли прикончить их, – они заработали свое право на жизнь. Партиалы же были выращены в лабораториях, созданы человеком для своих нужд. Они подобны… арбузу без семечек или устойчивой к болезням пшенице. И пусть их человеческие лица тебя не обманывают.

– Дело не в лицах, – запальчиво бросила Кира, – а в сознании! Как можно говорить с кем-то и не считать его полноценным человеком?!

– В конце концов, даже компьютеры могут говорить, – равнодушно пожал плечами Вейл. – Это никоим образом не делает их людьми.

Кира затрясла головой, зажмуриваясь от гнева и бессилия, испытывая такое отвращение, что едва могла думать.

– Вы должны освободить их.

– А что потом? – Вейл широко развел руки, словно охватывая не просто лабораторию, а весь Заповедник, может быть, даже целый мир. – Нам следует вернуться к состоянию, в каком живете вы? Бессмысленно тратить время на судорожные поиски лекарства, которое невозможно найти? Наблюдать, как в муках умирают тысячи детей? И все ради того, чтобы десять партиалов – десять врагов, поднявших восстание и убивавших нас, – не дай бог, не пострадали?

– Все намного сложнее, – пробормотала Кира.

Вейл кивнул.

– Именно! И я о том же. Ты говоришь, жестоко держать их в таком виде: истощенных, без сознания, а я говорю: отпустить их было бы намного большей жестокостью по отношению к намного большему числу людей. Знаешь, что их усыпляет? Иди сюда. – Он прошел в конец первого ряда столов, жестом приглашая Киру следовать за ним. Партиал на последнем столе выглядел похожим на остальных, но вместо трубки, торчавшей из-под челюсти, в горло бедняги было встроено что-то вроде респиратора. Кира медленно подошла, забыв про пистолет в руках, и увидела, что в шею партиала вживлено несколько пропеллеров.

– Что это?

– Вентиляционная система, – объяснил Вейл. – Я зову его Уильямсом, он стал моим последним творением перед тем, как время и износ оборудования сделали генетические модификации более недоступными. Вместо Амброзии он выделяет другое вещество, которое я изобрел: невероятно мощное снотворное, действующее только на партиалов. Биотехнология, стоящая за всем этим, просто грандиозна, уверяю тебя!

Кира не могла вымолвить ни слова, с ужасом вспомнив про Сэмма, и Вейл, догадавшись, о чем она думает, кивнул:

– Я так понимаю, твой дружок-партиал спит где-то наверху? – Он кивнул на потолок. – Система циркуляции воздуха в шпиле по-прежнему в превосходном состоянии; она разносит снотворное по всему зданию и гонит его дальше, в заповедник. Интересно, как далеко он зашел, прежде чем свалился? Уильямс может стать нашим главным оборонительным оружием, если другие партиалы, о которых ты рассказывала, вдруг нападут на нас.

Кира вспомнила: Сэмм не чувствовал сонливости, пока они не дошли до центральной лужайки – порядка пятидесяти ярдов от шпиля, не больше, но был странно заторможенным всю вторую половину дня. Так сказывалось снотворное или что-то еще?

И как далеко ей придется тащить его, прежде чем влияние феромона ослабеет?

Она посмотрела на Вейла.

– Вы просто не можете так поступать.

– Ты повторяешься.

– Но нельзя превращать личность в оружие!

– Дитя, – снисходительно улыбнулся он. – А что такое, по-твоему, партиалы?

– Ну… конечно, они созданы как оружие, – согласилась Кира. – И посмотрите, к чему это привело. Конец света ничему вас не научил?

– Как раз научил. Защищать жизнь человечества любой ценой. Мы поставили себя слишком близко от опасной грани, пытаясь усидеть на двух стульях.

– Вы делаете это не для защиты людей, – прорычала Кира, отступая назад и поднимая пистолет. – А ради власти. Овладев лекарством, вы владеете всем, и все должны склоняться перед вами.

Вейл расхохотался – настолько неожиданно и таким неподдельно веселым смехом, что Кира невольно отшатнулась от него еще дальше. «Что я загустила?»

– И какое же угнетение ты здесь увидела? – насмешливо спросил Вейл. – Какой такой железной пятой, невидимой для остальных, я их придавливаю? Или люди в Заповеднике не счастливы?

– Это еще не значит, что они свободны, – горячилась Кира.

– Разумеется, свободны. Они могут приходить и уходить по желанию, у нас нет ни охраны, ни полиции. Нет комендантского часа, кроме объективной опасности кислотных дождей; нет стен, за исключением смертоносной пустыни. Я не требую дани, не вмешиваюсь в дела школы, у меня нет никаких секретов, кроме вот этого, – он показал на спящих партиалов.

– Фан и Калике говорят, вы не отпускаете их, – ощетинилась Кира.

– Ну конечно, я велел им не отходить далеко, – смиренно ответил Вейл. – Просто потому, что там опасно. Фан, Калике и другие охотники жизненно необходимы нашему сообществу. Но они все равно вправе идти куда угодно и когда угодно. То, что они сделали выбор, который я посоветовал, не делает меня тираном, – он показал на нее пальцем. – И вы могли свободно покинуть нас в любую минуту: чужачка-подстрекательница и ее опасный ручной партиальчик. Никто бы не стал вас задерживать или следить за вашими перемещениями. Так что же, Кира, тебя возмущает?

Девушка покачала головой, смущенно переходя в оборону:

– Вы контролируете этих людей.

– В широком смысле слова, возможно, – согласился Вейл. – Вы пришли из мест, где контроль исходит из дула автомата, где правительство добивается подчинения страхом. И само общество зиждется на страхе. Я же поддерживаю порядок, давая людям именно то, чего они хотят: лекарство от РМ, пищу и убежище, общество, членами которого они могут стать. Они принимают мое руководство, потому что я руковожу ими хорошо и эффективно. Не всякий авторитетный лидер – зло.

– Самодовольные речи человека, стоящего посреди секретной лаборатории, полной полуживых пленников.

Вейл вздохнул, молча глядя на нее несколько секунд. Потом повернулся, подошел к стене и достал шприц из стерильной жидкости в лотке.

– Пойдем, Кира, я кое-что тебе покажу. – Старик пошел к двери в дальнем конце комнаты, и после некоторых колебаний Кира последовала за ним. – Весь комплекс связан рядом подземных туннелей, – рассказал Вейл. – Позволь мне напомнить тебе перед тем, как мы присоединимся ко всем остальным, что они ничего не знают про партиалов. Я был бы очень признателен тебе за благоразумие в этом вопросе.

– Потому что вам стыдно?

– Потому что многие из них отнесутся к этому, как ты. А некоторые захотят наказать партиалов еще сильнее.

– Вы не очень хорошо меня знаете, доктор, но я не из тех, кто будет молчать о таких вещах.

– А ведь ты умеешь хранить секреты, – улыбнулся старик.

Кира покосилась на него:

– Вы имеете в виду Сэмма?

– А у тебя есть и другие?

Кира несколько мгновений изучающе глядела на него, пытаясь понять, знает ли он или хотя бы подозревает, кто она такая. «Возможно, нет, – решила она, – иначе спросил бы, почему на меня не действует партиальское снотворное. Если только он не знает обо мне больше меня самой… Разумеется, он знает больше, – осознала Кира, – он же член Совета. И обладает всеми сведениями, за которыми мы сюда пришли. Я не могу прекратить то, что он делает, сама – по крайней мере, не сейчас, – но если получу ответы на свои вопросы, возможно, и не придется».

Подумав еще немного, она заговорила:

– Я сохраню вашу тайну – пока, – но попрошу кое-что взамен.

– Лекарство? – удивился Вейл. – Как видишь, оно в точности такое же, как то, что вы открыли сами, и, как я говорил, его не перевезешь.

– Не лекарство, – поправила его Кира. – Ваши поступки ужасны, и что бы вы мне ни показали, это не изменит моего отношения к ним.

– Посмотрим, – произнес Вейл.

Кира продолжила:

– Мне нужны сведения.

– О чем?

– Обо всем. Вы участвовали в создании партиалов, следовательно, должны знать все об РМ и сроке действия, о Предохранителе. Мне хочется узнать, какими были ваши планы, и сложить целостную картину.

– Все, что знаю, – твое, – развел руками старик. – В обмен, как ты сказала, на сохранение тайны.

– Договорились.

– Отлично, – Вейл остановился перед дверью в туннеле. – Но сначала поднимемся наверх.

Кира прочитала табличку на двери.

– Шестой корпус! Это же тот, который вы превратили в больницу.

– Все верно.

– Ноя уже видела больницу.

Вейл открыл дверь.

– Ты не видела ребенка, родившегося сегодня днем. Прошу за мной.

Он пошел по ступенькам, и Кира поплелась за ним, внезапно занервничав. Конечно: новый ребенок – зачем бы иначе ему ходить в Шпиль за шприцем с лекарством? Живот непроизвольно свело судорогой; она провела столько времени в больнице Ист-Мидоу, работая в родильном отделении, среди умирающих детей и воющих от отчаяния матерей, что не могла снова не испытать те же чувства. Но теперь все было по-другому – у Вейла есть лекарство; этот ребенок не умрет. Вот бы еще не знать, откуда оно взялось… Закрыв глаза, Кира представила изможденные увядшие лица партиалов. Держать их в таком состоянии было неправильно, что бы Вейл ни говорил в свое оправдание. «И все же…»

Они вышли в коридор, заперев за собой дверь. Люди спешили туда-сюда, и Кира с ужасом заметила, что большинство их были совершенно счастливы: они смеялись и болтали, и улыбались, прижимая к груди свои драгоценные теплые сверточки. Матери и отцы, братья и сестры. Семьи, настоящие биологические семьи, каких она никогда не видела раньше. Родильное отделение, где она работала, было местом смерти и печали, местом отчаянной борьбы с неумолимым, безжалостным врагом. Здешнее, однако, было обителью надежды и успеха. Кире пришлось на мгновение остановиться, схватившись за стену. «Вот же все, чего я хотела, – подумала она. – То, что я хотела создать дома: то, что хотела принести туда. Надежду и успех. Счастье».

«И все же…»

За всей больничной кутерьмой Кира явственно различила звук, который знала слишком хорошо: стон умирающего младенца. По своему богатому опыту она могла точно предсказать, как станет развиваться болезнь, как будет сжигать малыша минуту за минутой. Если ребенок родился всего лишь несколько часов назад, как говорил Вейл, РМ сейчас развивался в его кровотоке. У малыша уже температура, пока не смертельная; вирус еще неторопливо размножался, захватывая клетку за клеткой, изготавливая все новые частицы, выедая крошечное тельце изнутри, пока, в конце концов, – возможно, завтра, – ребенок буквально не изжарит себя заживо в борьбе с болезнью. На этой ранней стадии боль можно облегчить, температуру держать под контролем, но остановить процесс невозможно. Без феромонного лекарства смерть неизбежна.

Вейл направился по коридору в сторону крика, вежливо кивая попадавшимся по пути людям. Кира безвольно шла следом. Это то, что он хотел ей показать? Лекарство в действии, спасающее невинную жизнь? Непонятно, чего он надеялся этим достичь: прожив столько лет без лекарства, она уже знала ставки, возможно, лучше него самого. Ничто не поколеблет ее мнения о плененных партиалах и не поможет купить ее молчание или согласие. Вейл толкнул последнюю дверь, вошел в палату, и Кира увидела, как мать чуть не упала в обморок от радости при виде его. Отец, равно благодарный и обеспокоенный, с энтузиазмом пожал доктору руку. Вейл бросил пару ободряющих слов и улыбнулся, готовя шприц, а Кира встала у стены, глядя на пронзительно визжащего в колыбельке младенца. Родители проводили ее взглядом, но быстро выбросили из головы, отдавая все внимание ребенку. В том, как они глядели на него, Кира узнала Мэдисон и Хару. Да и всех родителей, каких ее довелось увидеть.

«Не важно, – подумала она. – Тому, что делают с теми несчастными в подвале, нет оправданий. Если бы эти родители знали, как страдают живые, дышащие, разумные существа, радовались бы они так при виде лекарства? Приняли бы его?» Ей хотелось рассказать им, поведать всю правду, но она застыла, будто замороженная.

Вейл закончил приготовления к инъекции и повернулся к родителям, жестами попросив их выйти в коридор.

– Пожалуйста, – тихо сказал он, – нам нужно на минутку уединиться с вашим ребенком.

Глаза матери расширились от ужаса.

– С ним все будет в порядке?

– Не беспокойтесь, – заверил ее Вейл, – это займет буквально минуту. – Люди явно не хотели покидать малыша, но доверяли доктору и после еще одной мягкой просьбы вышли за дверь, бросив озадаченный взгляд на Киру. Вейл закрыл за ними дверь и, держа шприц в руках, повернулся – не к ребенку, к Кире, протягивая ей лекарство, словно дар.

– Я говорил тебе, что управляю этими людьми, даруя им то, чего они хотят, – напомнил он. – А теперь делаю то же самое с тобой. Возьми его.

– Я не хочу вашего лекарства, – бросила Кира.

– А я предлагаю тебе не лекарство, – спокойно сказал Вейл. – Я предлагаю тебе выбор: жизнь или смерть? Ты этого хочешь, так ведь? Решать за каждого, что добро, а что зло, что допустимо, а что непоправимо. – Он подошел ближе и снова протянул ей шприц, неся его, будто чашу Грааля. – Порой помощь одному означает ущерб другому. Нам это не нравится, но мы вынуждены это делать, потому что альтернатива еще хуже. Я взял десять жизней, чтобы спасти две тысячи: как мне кажется, ни одно государство не могло и надеяться на лучшее соотношение. У нас нет преступности, мы не испытываем ни нищеты, ни страданий, за исключением тех десяти. И меня. – Он снова протянул ей шприц. – Если ты уверена, что лучше знаешь, сколько стоит одна жизнь или другая, если чувствуешь себя вправе решать, кому жить, а кому умереть, то сделай это. Спаси этого младенца или приговори его к смерти.

– Но это несправедливо.

– Когда выбор делаю я, это так же несправедливо, – резко возразил Вейл. – Но его все равно приходится делать.

Кира посмотрела на шприц, потом – на хнычущего ребенка, на дверь, за которой ждали родители.

– Они узнают, – хрипло прошептала она. – Узнают, что я выбрала.

– Конечно. А ты что, думаешь, твой выбор как-то зависит от того, кто о нем узнает? Мораль работает иначе.

– Я так не говорила.

– Так выбирай.

Кира снова уперлась взглядом в пол.

– Зачем же вы отослали их, если они все равно узнают?

– Чтобы их крики не мешали нашей дискуссии, – объяснил Вейл. – Делай свой выбор.

– Я здесь не хозяйка.

– Десять минут назад, когда ты поучала меня, что мои действия – зло, тебя это не волновало. Ты требовала, чтобы я отпустил партиалов. Что изменилось?

– Вы знаете, что! – выкрикнула Кира, показывая на плачущего ребенка.

– А изменилось то, что твоя возвышенная высокоумная мораль внезапно столкнулась с последствиями. Они есть у каждого варианта. Мы имеем дело с самой что ни на есть реальной угрозой вымирания человечества, и это делает наш выбор тяжелее, а последствия ужаснее. И порой, когда ставки так высоки, выбор, который ты никогда бы не сделал раньше, который ты бы даже рассматривать не стал при других обстоятельствах, становится единственно морально оправданным. Единственным поступком, который ты можешь совершить, чтобы и дальше выносить самого себя по утрам. – Он вложил шприц ей в руку. – Ты назвала меня тираном. А теперь убей это дитя или стань тираном сама.

Кира посмотрела на шприц в своих руках; спасение человеческой расы. Но только если она осмелится им воспользоваться. Она убивала партиалов в бою – разве это не одно и то же? Забрать одну жизнь, чтобы спасти другую. Чтобы спасти тысячу других, может быть, десятки тысяч к тому времени, когда все закончится. В каком-то смысле это было даже милосерднее смерти – те партиалы просто спали…

«Нет, нет, – убеждала она саму себя, – я не могу оправдывать это. Если я дам ребенку лекарство, то подцержу пытки и пленение партиалов – разумных существ. Представителей моего народа. Я не могу притворяться, что все в порядке. Если я сделаю это, придется жить с тем, что я совершила.

Это то, что остается, когда все кончается? Выбор?»

Она обхватила ножку ребенка, воткнула иглу и ввела раствор.

Глава сорок пятая

Ариэль переживала оккупацию так же, как переживала все остальное: в одиночку. Наступающая армия вынудила многих горожан искать убежища сообща – для совместной защиты, объединения запасов еды и воды. Тем самым они лишь облегчали задачу партиалам, которые прочесывали город или совершали внезапные рейды, хватая жертв, а затем увозя их то ли для экспериментов, то ли на казнь – теперь уже трудно было сказать точно. Сам размер групп, шум, производимый ими, делали их легкой добычей, а против партиалов было бессильно любое, сколь угодно большое, число безоружных людей. Когда Маркус ушел, Ариэль осталась одна, перебираясь из дома в дом, питаясь объедками, оставленными другими, все время на шаг опережая облавы. Такая тактика позволяла оставаться незамеченной, оставаться в безопасности.

Пока ее все-таки не обнаружили.

Ариэль хватала ртом воздух, изо всех сил пытаясь идти дальше. Она знала город как свои пять пальцев, но партиалы были быстрее, их чувства – острее. Девушка слышала за собой шаги, грохочущие по дороге, – безжалостный ритм тяжелых ботинок, один за другим, подбиравшихся все ближе с каждым ее судорожным вдохом. Она нырнула влево сквозь дырку в изгороди, пробежала направо, а потом снова повернула влево, идя вдоль второго деревянного забора. Ариэль ступала намного легче солдат, еле слышно шелестя в темноте; задержав дыхание, она на цыпочках шла по траве, высматривая в тусклом свете веточки или стекла, наступив на которые могла бы выдать себя. Пара берцев пробежала мимо, вломившись в дыру в заборе и бросаясь напрямую через двор. За ней последовала и вторая. Ариэль кивнула. «Еще один. Обдурить еще одного, и я свободна». Девушка бесшумно прокралась вперед, почти до конца заросшей травой лужайки; оставалось только проскользнуть в подвальное убежище, которым она уже пользовалась один или два раза, и затаиться там, пока преследователи не плюнут и не пойдут искать жертву полегче. Все, что ей оставалось, – это добраться до лестницы…

Третья пара ботинок замерла почти вровень с ней по другую сторону двойной изгороди. Ариэль встала как вкопанная, не производя ни звука, даже не дыша. Партиал сделал шаг в одну сторону, остановился. В другую сторону, снова остановился. «Что он делает?» Но, уже задавая этот вопрос, Ариэль понимала: он остановился, потому что заметил что-то. И понял, куда делась добыча.

Она услышала глухой смешок.

– А ты хороша! – рассмеялся партиал и перемахнул через забор прямо в ее направлении. Ариэль, выругавшись сквозь зубы, снова побежала со всех ног, растеряв все мысли об уловках в отчаянной гонке на выживание. Партиал перемахнул через второй забор и побежал за ней, всего в нескольких ярдах сзади, уже почти вытягивая руку, чтобы ухватить девушку за шею. Ариэль бежала, как могла, на ходу отчаянно пытаясь понять, как же он нашел ее, – она шла тихо, скрытая двойным забором, сделала все, чему научилась, и все равно он как будто знал, где она, словно засек ее шестым чувством. Маркус рассказывал ей про Связь, как та позволяла партиалам обнаруживать друг друга, но из его рассказов выходило, что с людьми такое не срабатывало – люди были слепым пятном в неповторимой системе чувств партиалов, на которую те так полагались. Она уже не раз оборачивала это в свою пользу, и такой прием всегда срабатывал. Что же подвело ее сегодня?

Партиал уже почти настиг девушку, его тяжелое дыхание так громко отдавалось в ушах, что Ариэль была убеждена: он всего в нескольких дюймах и лишь играет с ней. Она чувствовала запах его пота и кисловатого смрадного дыхания. «Вот оно, – сообразила девушка. – Это мой пот: я бежала так тяжело и пряталась так долго, что вспотела и выдала себя запахом. Он не видел и не слышал меня, не почувствовал по Связи, он взял мой след, как ищейка.

Но я не сдамся».

Пригнув голову, Ариэль побежала еще быстрее, как никогда в жизни, но вдруг ее тело пронзила судорога, и она рухнула вперед, перекатываясь по земле; мышцы не слушались, а инерция с грохотом катила тело по земле. В глазах вспыхивали искры, в ушах колотило, весь мир, казалось, вывернулся наизнанку и обратно. Она попыталась выпрямиться, но все существо девушки терзало болью, будто ее изо всей силы стукнули бейсбольной битой со всех сторон сразу. Постепенно к глазам вернулась способность фокусироваться, и она увидела стоявшего над ней партиала с электрошокером; он пару раз щелкнул им, прогоняя ярко-голубую дугу между двумя контактами.

– А ты боец, – хмыкнул солдат, небрежно убирая электрошокер обратно в кольцо на поясе. Наклонившись поближе, он осклабился, сверкнув белыми зубами в лунном свете. – Пожалуй, я позабавлюсь с тобой немного, перед тем, как сдать боссу. – Ариэль пыталась пошевелиться, но ноги и руки по-прежнему не слушались. Партиал потянулся к шее добычи.

– Стоять, – скомандовал голос, и партиал замер; его рука застыла в нескольких дюймах от лица Ариэли. – Встать, – снова приказал голос – женский, но говорящей девушка не видела. В нем слышалось что-то знакомое, но она не могла сообразить, кто это. Солдат выпрямился, глядя перед собой пустыми глазами. – Сложить оружие. – Он подчинился. – Ударь себя током. – Партиал включил электрошокер, поднес к грудной клетке и замер почти у самой цели. В его глазах читалось напряжение, он пытался бороться: Ариэль видела пот, градом кативший по лицу. – Выполнять! – рявкнул голос, ломая сопротивление партиала, – тот ударил себя электрошокером в грудь, почти сразу же повалившись на землю, молотя руками и ногами. Каким-то образом его рука умудрялась не отнимать клеммы от тела, бившегося в конвульсиях, пока наконец солдат не потерял сознание окончательно и не затих, выронив конденсатор.

«Это доктор Морган», – подумала Ариэль, все еще пытаясь пошевелиться. Ей удалось опереться на одну руку и слегка приподнять голову над землей, она попыталась встать, но перед глазами все плыло. «Когда Морган подчиняла себе Сэмма, она делала то же самое – именно так описывали это Маркус и Зочи. Доктор Морган здесь, пришла за мной сама, как вампир в ночи». Девушка оперлась на вторую руку и, пошатываясь, поднялась, все еще чувствуя головокружение, глаза никак не могли сфокусироваться. Повернувшись, она увидела во мраке темную фигуру, но ноги не слушались, и бежать она не могла.

– Доктор Морган, – прохрипела она, но и голос отказывался ей подчиниться, превращая слова в бессмысленную кашу. Женщина ступила в пятно лунного света.

Старушка: сгорбившаяся, смуглая – не вампир, но ведьма с растрепанными волосами.

– Ты! – выдохнула Ариэль.

– Здравствуй, деточка, – ласково проговорила Нандита. – Пойдем, милая, разыщем твоих сестер. Нас снова ожидает конец света.

Глава сорок шестая

Кира шла, погруженная в молчание, по темному подземному переходу, ощущая вес пустого шприца в ладони. Теперь он казался тяжелее, чем когда был полон лекарства.

– Не знаю, как вам это удается, – призналась Кира.

– Нетрудно было догадаться, – невесело усмехнулся Вейл, – судя по тому, как ты все повторяла, что я не могу этого делать. Теперь, полагаю, ты хоть немного поняла, что значит быть вождем.

– Это было неправильно, – настаивала девушка. – Нельзя было этого делать. Но… я не могла поступить иначе.

– Все, что поможет тебе заснуть сегодня… – Вейл вздохнул, его голос стал далеким, задумчивым. – Все эти двенадцать лет, каждый час, когда не обрабатывал партиалов и не собирал феромон, я проводил за размышлениями, как получать лекарство без них. Партиалы не будут жить вечно. Сегодняшние дети вырастут, на свет появятся их дети, и что спасет их тогда? Я могу запасти достаточно Амброзии для следующего поколения, возможно, двух, но что потом? Даже «вылеченный» человек остается носителем инфекции – РМ будет с нами вечно.

– У вас есть год, чтобы найти решение, – предупредила Кира. – В лучшем случае, восемнадцать месяцев до того, как все партиалы умрут, и мы потеряем их навеки.

– Срок действия, – кивнул Вейл. – Такая же трагедия, как и Предохранитель.

«О Предохранителе знали только члены Совета. Пора спросить его прямо».

– Вы же один из них, правда? Из группы ученых, создавших партиалов. Из Совета доверия.

Вейл застыл на ходу, бросив на нее беглый взгляд. Когда он снова стронулся с места, его голос звучал иначе, хотя Кира не могла распознать его настроение: заинтересовался? Защищается? Разгневан?

– Ты знаешь многое из того, что я считал совершенно потаенным.

– Именно из-за Совета мы здесь, – объяснила Кира. – Я… – она запнулась, не уверенная, стоит ли открывать все, потом решила не выдавать лишнего и по возможности отделаться туманными фразами. – я знала женщину по имени Нандита Мерчант. Она велела мне найти Совет, намекнув, что у его членов есть ответы, которые помогут спасти оба вида, но исчезла, прежде чем я успела спросить ее об этом напрямую.

– Нандита Мерчант, – эхом повторил Вейл, и на этот раз Кира без труда «прочитала» его эмоции: он был ошеломлен и глубоко опечален. – Боюсь, она никогда не сможет оправиться от того, что сделала с Предохранителем. Она столь же виновна, сколь и все мы.

Теперь настал черед Киры застыть от удивления.

– Подождите, так это сделал Совет? Предохранитель – это вирус, мы узнали про него в Чикаго, но вы говорите… вы говорите, что Нандита – что вы все – создали его поражающим именно людей? Намеренно?

– Я его не делал, – заявил Вейл, продолжая идти. – Я занимался жизненным циклом партиалов, их ростом и развитием, создав их быстро достигающими идеального возраста, а затем застывающими на этой отметке, – до окончания срока действия, разумеется. Просто поэзия, уверяю тебя, один из самых утонченных образчиков биотехнологии во всем проекте.

Кира раскрыла рот от удивления.

– Вы – создатель срока действия?

– Это было добрым делом, уверяю тебя, – поспешил ответить Вейл. – Когда правительство заказало Предохранитель, я предложил срок действия как более гуманную альтернативу…

– Что может быть гуманного в убийстве?

– Я не сказал «гуманную», я сказал «более гуманную». У людей, кстати, тоже есть «срок действия» – смерть от старости. Суть одна и та же. И срок действия не подвергал людей никакой опасности, какой мог подвергнуть – ив итоге подверг – Предохранитель. Но все мои возражения против вируса и срока действия остались на зачаточном этапе, когда мы еще не видели целостной картины. Грэм и Нандита, которым было поручено создать Предохранитель, увидели его намного раньше остальных. Они и были теми, кто создал РМ.

– Я знала Нандиту, – не удержалась Кира. – Я… – она снова заколебалась, но решила, что рассказать еще немного не повредит. – Я жила с ней долгие годы: старушка устроила что-то вроде приюта для сирот, и я была одной из тех, кого она растила. Нандита не похожа на серийного убийцу.

– Не более чем любой другой человек в ее положении, – туманно ответил Вейл. – Нов любой мыслимой системе отсчета она, как и все мы, действительно серийный убийца.

– Одно не вяжется с другим, – решительно заявила Кира. – Если она хотела истребить человечество, полностью стереть с лица земли, то могла бы предать нас, передав в руки партиалов, или начать распространять яд, или миллионом других способов убить нас, но она этого не сделала. Должно быть, это ее партнер, – Кира, запыхавшись, бежала за ним, прокручивая в голове те крохи сведений, которыми обладала, – Грэм Чемберлен, который покончил с собой. Не мог ли он – я не знаю – переделать Предохранитель за спиной у всех?

– Ты по-прежнему не видишь целостной картины. – Вейл, не оглядываясь, стремительно шел по коридору. Он явно что-то утаивал, не хотел о чем-то рассказывать. Кира продолжила:

– Впрочем, что Чемберлен работал в одиночку, тоже не вяжется, – она говорила чуть замедленно, погруженная в свои размышления. Ей пришлось пробежаться, чтобы поравняться со стариком. – Лекарство было частью природы партиалов, заключенной в их генетическую конструкцию. Зачем ему было создавать вирус, очевидно нацеленный убить всех людей на Земле, и тут же изобретать идеально разработанное лекарство, обезвреживающее вирус? Бессмыслица какая-то. Хотя это может иметь смысл, если… – Ответ был где-то рядом, крутился в мозгу, и она попыталась ухватить его, заставить сложиться в простую мысль, которую можно выразить словами. «Сколько же их работало над проектом! – пронеслось у нее в голове. – На скольких разных участках! Как они складываются воедино?»

Вейл сделал еще несколько шагов, постепенно замедляясь. Он не оборачивался, и Кире пришлось напрягать слух, чтобы разобрать слова:

– Я был против этого с самого начала.

– Но это правда? – Кира медленно подошла к нему. – Вы и остальные члены Совета – вы сделали это намеренно? Подменили Предохранитель, перенацелив его с партиалов на людей, а партиалов создали носителями лекарства, чтобы… Что?

Вейл повернулся к ней, его лицо снова окрасилось раздражением.

– Подумай о Предохранителе хоть минутку: что это такое, что он означает. Нам заказали создать целый вид разумных существ: живущих, дышащих личностей, которые могли мыслить и – спасибо Резолюции ООН об Искусственном эмоциональном отклике – чувствовать. Представь: сперва нас подчеркнуто обязывают создать существо, способное думать, способное чувствовать, обладающее самосознанием, а потом велят прикрепить ему на грудь бомбу, чтобы они могли убить его, когда вздумается. Десять минут назад ты хотела освободить из-под наркоза десятерых партиалов и не нашла в себе силы убить одно-единственное человеческое дитя. Смогла бы ты обречь на смерть целую расу?

Кира растерялась от внезапного натиска, подыскивая слова, но Вейл продолжил, не дожидаясь ответа:

– Любой, кто в состоянии создать миллион невинных жизней и одновременно без капли жалости затребовать средство уничтожения их всех, не способен нести за них ответственность. Мы осознавали, что, творя БиоСинтов, изготавливали созданий, до последней клеточки равных себе. Но совет директоров «ПараДжена» и правительство США видели в них только машины, продукцию. Отнять жизнь у партиалов было бы зверством, сравнимым с любым геноцидом в человеческой истории. И при этом мы не сомневались, еще до первого выпуска для боевых испытаний: к ним никогда не станут относиться иначе как к инструменту, который можно выбросить, если он становится ненужным.

Кира ожидала, что лицо старого ученого ожесточится к концу этой обличительной речи, что воспоминание об этих ужасах выведет его из себя, но на деле он стал мягче, как будто ослабел. Признал свое поражение. Вейл повторял старый спор, но уже без былой горячности.

– В силу своей природы, – продолжил Вейл, – человечество не научится… «человечности» – скажем так, за неимением лучшего слова, – пока его жизнь вполне буквально не будет зависеть от этого. Поэтому мы создали РМ и лекарство от него и поместили оба в геном партиалов. Если бы Предохранитель никогда не был загущен – если бы человечество никогда не дошло до того, чтобы захотеть уничтожить партиалов одним махом, – то ничего бы и не случилось. Но если человечество решило бы нажать «кнопочку», что ж… – Вейл глубоко вздохнул. – Единственным способом выжить для людей осталось бы только сохранить жизнь партиалам. Как лишение партиалов гражданских прав стоило бы людям человечности, так и уничтожение их, подобно использованным изделиям, стоило бы им жизни.

От потрясения Кира едва сохраняла способность думать.

– Вы… – она бессильно пыталась подобрать слова, чтобы выразить свои мысли. – Все это… намеренно?

– Я просил их не делать этого, – начал оправдываться Вейл. – То был отчаянный план, полный ужасных последствий, – даже хуже, чем я ожидал, как выяснилось. Но ты должна понять: у нас не было другого выбора.

– Не было другого выбора!? – взвизгнула Кира. – Если вы возражали так сильно, почему не пошли к руководству или прямо в правительство? Почему не сказали им, что это жестоко, а вместо этого придумали такое жуткое… наказание?

– Думаешь, мы не пытались? – грустно улыбнулся Вейл. – Разумеется, пытались. Говорили, убеждали, протестовали и били во все колокола. Мы пытались объяснить совету директоров «ПараДжена», кем на самом деле были партиалы: новой разумной формой жизни, созданной без единой мысли о том, как им жить после войны. Пытались объяснить: у правительства нет никакого плана интеграции партиалов в общество, никакого возможного итога, кроме апартеида, насилия и революции, не просматривается, лучше свернуть всю программу, чем обрекать человечество на то, что должно произойти. Но, с точки зрения руководства, все было просто. Первое: армии нужны солдаты. Мы не могли выиграть войнубез них, правительство собиралось получить их так или иначе. Второе: «ПараДжен» может создать этих солдат и сделает это лучше, чем любая другая компания в любой другой отрасли промышленности. Мы были чудодеями: создавали огромные деревья с листьями, подобными крыльям бабочек, изящными и совершенными: они трепетали на ветру, будто радужное облачко, а когда за ними садилось солнце, мир вспыхивал тысячью переливающихся цветов. Мы создали лекарство от малярии – болезни, которая убивала тысячу детей в день. А мы навсегда избавили от нее мир. Это не просто знание и мастерство, деточка, это могущество, власть, а такое могущество и такая власть рождают алчность. И это третье, и самое гнусное. Исполнительный директор, президент, совет директоров… Правительство хотело армию, а «ПараДжен» хотел продать ему ее, и что стоили доводы Совета перед пятью триллионами долларов? Если бы мы не сделали им армию партиалов, они бы нашли кого-то с более сговорчивой совестью. Ты не помнишь Старый мир, но деньги тогда были всем. Они единственные имели значение, и что бы мы ни делали, ничто не удержало бы правительство от покупки, а «ПараДжен» – от продажи.

Мы видели горящую надпись на стене^[30]. Армия партиалов была бы создана неминуемо, и никаких намерений предоставлять БиоСинтам равные с людьми права не существовало. Оставалось только два варианта развития событий: либо партиалов убьет Предохранитель в ходе геноцида, сравнимого с Холокостом, либо вспыхнет кровавая революция, в которой партиалы, во всем превосходящие человека, победят, уничтожив человечество в том виде, каким мы его знали. Как ни крути, один вид обрекался на смерть, и смерть одного стоила души другому. Все, что нам оставалось, – попробовать каким-то образом предусмотреть вариант, в котором бы оба вида работали совместно, в котором им пришлось бы работать бок о бок, чтобы выжить. Поэтому, когда Армии предложил свой план, мы… ох, нам он не понравился, ни поначалу, ни потом. Но мы знали, что на нас лежала ответственность довести дело до конца. Это был единственный план, при котором выживали оба вида.

У Киры перехватило дыхание.

– Армии Дхурвасула!

– Ты и его знаешь?

Она быстро замотала головой, надеясь, что лицо ее не выдало.

– Слышала.

– Гений среди гениев! – воскликнул Вейл. – Все это было его идеей: он создал феромонную систему и разработал целиком и полностью взаимодействие Предохранителя с лекарством и все прочее. Шедевр науки и технологии. Но, несмотря на его планы и наши отчаянные усилия, случилось худшее. Клянусь тебе: мы не хотели, чтобы Эпидемия была настолько опустошительной, мы до сих пор не возьмем в толк, как РМ оказался столь безжалостно эффективным. Понимаю, это слабое утешение, но, если подумать, все это было неизбежным. С той минуты, когда мы создали партиалов, с того мига, как только задумались об их создании, других возможных последствий уже не оставалось. Человечеству предстояло истребить себя до основания, прежде чем оно бы выучило простой урок.

Кира была слишком потрясена, чтобы промолвить хоть слово. Она ждала план, надеялась и молилась, чтобы у Совета оказался план, но узнать, что план состоял во взаимном уничтожении, задуманном ради того, чтобы заставить два вида сосуществовать бок о бок или умереть по отдельности, было выше ее сил. Когда она наконец нашла в себе силы говорить, ее голос звучал еле слышно, испуганно – голосом маленького ребенка, который она не слышала уже многие годы, и вопрос, который она задала, оказался совсем не тем, какой вертелся на языке.

– А вы… видели его? Где-нибудь? – она сглотнула, пытаясь не выглядеть слишком нервничающей. – Не знаете ли вы, где сейчас Армии Дхурвасула?

Вейл покачал головой:

– Я не видел его с самой Эпидемии. Он сказал, ему нужно оставить «ПараДжен», но я не знаю, ни куда он ушел, ни что сейчас делает. Как я понимаю, остались только мы с Джерри – и еще Нандита, как выясняется.

Кира мысленно перебрала свой список Совета.

– Джерри Рюссдаль? – спросила она – Он был одним из вас! ГДе он?

– На юге, – со значением объявил Вейл. – В сердце Мертвой земли.

– Как же ему удается там выживать?

– Генные модификации. Он как-то приходил сюда ночью – я едва его узнал: Джерри теперь еще менее… человек, чем даже партиалы. Пытается вылечить Землю, чтобы было что унаследовать смиренным грешникам. Я уговаривал его сперва помочь мне с лечением РМ, но он всегда шел к цели, не отвлекаясь ни на что другое.

– Есть и еще двое ваших: там, на востоке, – рассказала Кира. – Двумя группировками партиалов руководят члены Совета: Киони Тримбл и Маккенна Морган.

– Они живы? – Вейл выпучил глаза, открыв рот. Кира не была уверена, что он обрадован новостью. – Ты говоришь, они руководят партиалами? То есть перешли на их сторону и сражаются против людей?

– Думаю, да. Они… Тримбл я никогда не видела, но доктор Морган совершенно слетела с катушек: похищает людей и пытается «изучать» их, чтобы вылечить срок действия партиалов. Судя по всему, Морган не знала о нем, пока партиалы не начали умирать, но она убеждена, что сможет решить эту проблему, «зайдя» со стороны биологии человека. «И со стороны меня», – подумала Кира, но вслух этого не повторила. Она по-прежнему не знала ни своей природы, ни что Вейл станет делать, если узнает, кто она. Ей нужно было спросить его, но девушка разрывалась между страхом и отчаянием.

– Тримбл знала о нашем плане, – рассказал Вейл. – Морган и Джерри – нет. Они разработали большую часть биологии партиалов, но мы не были уверены, что можем доверять им в плане Предохранителя, и, поскольку их работы это не касалось, нам и не нужно было ничего им сообщать.

– А кто остальные?

– Какие остальные?

– Все эти имена я нашла во время поисков, – пояснила Кира, – но мне никогда не встречалось ваше, и еще о двух я слышала, но по-прежнему ничего не знаю.

– Мое имя – Кронос Вейл, – ответил старик, и Кира кивнула:

– Кронос! Слышала, слышала. – Она бросила на Вейла внимательный взгляд. – Доктор Морган, кажется, считает вас угрозой.

– Только не говори мне, что ты с ней встречалась.

– Не самый приятный опыт в моей жизни.

– Она ограниченная, высокомерная и бессердечная, – гневно бросил Вейл. – Под конец она полностью утратила веру в человечество как вид.

– Похоже на нее.

– Если она когда-нибудь найдет это место, – ужаснулся Вейл, – мы все обречены. Мои взгляды, как понимаешь, маленько расходятся с ее.

– Вы пытаетесь спасти человечество, даже если это означает порабощение расы партиалов. – Кира не успела договорить, как ее осенило. – Что случилось с вашими идеалами? Где же теперь ваш план? Тот, что о выживании обеих рас?

– Спустя двенадцать лет я наконец пришел к пониманию: вымирание имеет свойство заставлять тебя делать выбор. Я не хочу никому причинять страданий, но если я могу спасти только один вид, я свой выбор сделал.

– Но так не должно быть: либо один, либо другой! – воскликнула Кира. – Есть способ спасти всех.

– Был, – вздохнул Вейл. – Но та мечта погибла во время Эпидемии.

– Вы не правы! – вскричала Кира, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. – Вы, Армии, Нандита, Грэм – все ваши труды были посвящены именно этому: выживанию обеих рас. Должно быть что-то, что я могу сделать!

– Я обещал тебе рассказать все, – напомнил Вейл. – А я человек слова. Говори, что тебе нужно, я дам все, что у меня есть.

Они поднимались по ступенькам в потайную лабораторию; Кира обдумывала свой вопрос: их столько, с какого начать? Ей хотелось знать, как работает РМ, как на самом деле связаны вирус и лекарство. Если одно и то же существо производит их оба, то как они взаимодействуют? Нужно узнать и о сроке действия: каков его механизм, что можно сделать в этом направлении. Вейл многие годы работал над РМ-вирусом, ничего принципиального так и не открыв, но, кажется, его совершенно не интересовал срок действия. А вдруг старик знает что-то ценное, чему сам не придает значения?

– Расскажите мне про срок действия.

– На самом деле это всего лишь побочный прощает моих исследований жизненного цикла, – начал Вейл. – Я сделал так, чтобы партиалы ускоренно достигали определенного возраста и останавливались на этом этапе, «замораживая» процесс старения за счет постоянного самовосстановления их ДНК^[31]. На отметке в двадцать лет этот процесс разворачивается в обратную сторону, и ДНК быстро дегенерирует. Они буквально стареют на сотню лет за считанные дни.

– Сэмм не называл это старением, – возразила Кира. – Он говорил, они просто… разлагаются. Словно гниют заживо.

– При такой скорости выглядит это действительно похоже, – согласился Вейл. – Не самый приятный способ умереть, но наиболее изысканный, говоря биологически.

Кира нахмурила брови, все еще ища последний кусочек головоломки.

– Как вам удалось держать все это в тайне от Морган?

– «ПараДжен» был клубком секретов, – признался Вейл. – Никто никому не доверял, а совет директоров доверял ведущим ученым еще меньше. Потому-то нам и пришлось сделать два Предохранителя.

Кира вскинула брови:

– Два?

– «Убийцу партиалов», как они хотели, и человеческий вирус, который Грэм с Нандитой разработали в рамках нашего плана. «Убийца партиалов», конечно, так и не дошел до производства, но я все же создал его, как прикрытие для нашей остальной деятельности. Совет директоров видел Предохранитель, видел отчеты о работе и результаты испытаний, и успокаивал себя, что мы послушно выполняем распоряжения. А мы тем временем заложили во все массовые модели БиоСинтов другой вирус.

– Подождите, – Кира открыла свой рюкзак и поискала старую ручку от переносного компьютера Афы – ту, на которую они сгрузили все данные в Чикаго. – У вас не найдется монитора, куда бы воткнуть это?

– Конечно, – он протянул ей шнур.

– Прежде чем прийти сюда, – объяснила Кира, – мы вытянули множество файлов из информационного центра в Чикаго. Один из них оказался служебной запиской исполнительного директора «ПараДжена» Совету директоров. Мы прочитали ее, потому что в ней упоминался Предохранитель, но в то время она показалась нам полной бессмыслицей. Однако в свете того, что вы сейчас сказали… – На экране появился список файлов, Кира быстро пролистала его, ища то письмо. – Вот: «Мы не можем подтвердить, что разработчики партиалов саботируют проект “Безотказный предохранитель”, но на всякий случай наняли других биоинженеров, чтобы внедрить Предохранитель в новые модели. Если разработчики предадут нас, Предохранитель все равно запустится».

У Вейла отвисла челюсть.

– Они действовали у нас за спиной!

– Читая письмо впервые, мы только это и подумали, – поделилась Кира. – Но после вашего рассказа я поняла кое-что еще: если Совет директоров не знал о «человеческом» предохранителе, то единственное, что они могли внедрить в новые модели, – это ваше «прикрытие». То, что убивает партиалов. Значит, оно, вероятно, все еще «гуляет» среди партиалов, и если оно убьет их, погибнут все, лишившись единственного источника лекарства.

– Верно, – кивнул Вейл. – Но взгляни на время отправки: 21 июля 2060 года. Спустя два года после выпуска последней военной партии. Насколько я понимаю, это письмо говорит о линии партиалов, так и не дошедшей до серийного производства.

– Новые модели… – голос Киры затих. «Это я, – подумала она. – Так вот кто я: новая модель партиялов. Письмо написано в год моего рождения, за пять лет до Эпидемии. В нем говорится обо мне.

Я несу в себе “Убийцу партиалов”».

– Ты выглядишь напуганной, – заметил Вейл.

Кира откинула волосы с лица, пытаясь успокоить дыхание.

– Я в порядке.

– По тебе не скажешь.

Девушка посмотрела на десятерых пленников, бессильно лежавших на столах. «Если что-то приведет в действие бомбу внутри меня, я убью их. Убью Сэмма». Она постаралась унять дрожь в голосе:

– А что служит спусковым крючком?

– Предохранителя? Он запускался особым веществом, распространяемым либо по воздуху, либо путем прямой инъекции. Лишь некоторые партиалы были носителями: вирусными фабриками, так сказать, которые могли быть запущены в определенный момент. А мы точно так же могли «включить» лекарство.

– Да, – нетерпеливо сказала Кира, – но что же запускало Предохранитель? Конкретно? И был ли пусковой механизм таким же у новых моделей?

– Теперь все это не важно, – отмахнулся Вейл. – Президент запустил Предохранитель, чтобы подавить восстание партиалов, а увидев, каким ужасным оказался РМ, я активировал лекарство. Кончено и забыто. Те новые модели, упомянутые в письме, были только прототипами, и, насколько мне известно, никто из них не пережил Эпидемию. Вы тогда были маленькими детьми.

– Но что, если они выжили? – настаивала Кира. «Что, если какая-то случайность “запустит” меня, и я уничтожу всех партиалов, оставшихся на планете?»

Вейл озадаченно посмотрел на нее, размышляя. Постепенно выражение его лица изменилось, и Кира не смогла не отступить на шаг.

Вейл тоже отшатнулся назад.

– Ты, говоришь, жила с Нандитой? В сиротском приюте? А как именно она нашла удочеренных ею девочек?

Кира осторожно посмотрела на ученого, пытаясь понять, догадался ли тот, кто она. Он явно что-то подозревал, но насколько старый лис уверен? Что ему нужно выяснить, прежде чем он начнет действовать, – и что он предпримет? Если Вейл сочтет, что от нее исходит угроза, решится ли он убить ее прямо здесь?

Девушка открыла рот, готовясь ответить, но не могла придумать ничего, что бы не выдавало ее с головой. «Мне нельзя выглядеть так, будто я знаю слишком много, – подумала она, – но и уклоняться от разговора тоже нельзя».

– У нее было четыре девочки, – стала рассказывать Кира. – Нандита подобрала нас, как и все другие усыновители на острове. Думаю, кого-то распределял Сенат. – Кира не знала, правда ли это, но такая история звучала убедительно и при этом не выдавала ничего определенного. – А почему вы спрашиваете?

– Некоторых распределил Сенат… – задумчиво произнес он. – Но не всех?

– Нандита растила нас как самых обычных детей, – продолжала она, но внезапно в голове вспыхнули вопросы Маркуса об экспериментах. «Вот оно: это я, – подумала Кира, – все слишком хорошо сходится».

Вейл пристально наблюдал за ней, делая еще шаг назад. Кира бросила взгляд за его спину – он пятится от опасности или медленно подбирается к кнопке тревоги? «Сколько у меня времени?» Напряжением, повисшим в комнате, можно было поперхнуться. Девушка почувствовала, как толстая бусина пота скатилась по пояснице.

– Ты отдаешь себе отчет, – тихо начал он, – какой ущерб «Убийца партиалов» может сейчас нанести Заповеднику, Ист-Мидоу, всему миру?

– Пожалуйста, – взмолилась Кира, – подумайте, что вы делаете… – Однако говорить так было неправильно – в тот же миг, как слова слетели с ее языка, она осознала: мольба для Вейла была равносильна признанию. Старик развернулся, нырнул под стол сзади, но девушка не стала и смотреть, за чем он полез. Развернувшись, она со всех ног побежала из комнаты. За спиной раздался выстрел, искры вылетели из дверного косяка буквально в нескольких дюймах над ее головой. Кира рывком бросилась за угол и помчалась к концу коридора.

Последовали новые выстрелы, но она была быстрее старика и уже слишком далеко для его нетренированных рук. Девушка натыкалась на каждый угол, почти не притормаживая, меняла направление, спеша добраться до шахты лифта, по которой спустилась в подвал. Лишь добежав до нее, Кира осознала, что оставила ручку переносного компьютера в лаборатории, подсоединенной к машине Вейла.

– Нет времени, – пробормотала она, запрыгивая на лестницу и подтягиваясь на ступеньку выше. – Зайду за ней потом.

Возможно, Кира могла одолеть старика – это зависело от его генных модификаций, – но он, вероятно, уже поднял тревогу и позвал за подмогой, а она не могла противостоять всему Заповеднику. Единственной ее надеждой оставалось найти Сэмма и вытащить парня наружу, пока никто в городке еще не знал, что произошло.

Но как далеко ей придется тащить его, прежде чем они выйдут из зоны действия снотворного? И сколько времени нужно, чтобы организм партиала справился с полученной дозой?

Девушка добралась до второго этажа и выкарабкалась через застрявшую полуоткрытую дверь лифта. Сэмм лежал рядом – там же, где она его оставила; Кира закинула его рюкзак поверх своего, а потом подняла парня на ноги. Он тяжело обвис в ее руках: две сотни фунтов^[32] стальных мускулов, превратившихся в мертвый, бесполезный вес. Девушка забросила его руку себе на плечо и потащила, кряхтя от натуги, все время прислушиваясь, нет ли погони. За спиной никого не было, снаружи тоже все было тихо. Кира заковыляла к лестнице, наполовину неся, наполовину волоча безвольное тело Сэмма. Добравшись до первого этажа, она прислонилась к стене перевести дух, оглядывая окрестности через зарастающую лужайку вокруг шпиля. На западе двое людей беседовали в тени самодельного жилого дома, но караулящими кого-либо не выглядели. Кира перехватилась и потащила Сэмма через вестибюль к восточному выходу– там никого не было. По неровной, вздыбленной корнями и изрытой гоферами земле да с Сэммом на плечах, она едва ковыляла.

«Знать бы, где лошади», – подумала Кира, но времени искать не было. Если она несла в себе убивающий партиалов Предохранитель, это могло означать смерть пленников Вейла, смерть Заповедника и окончательную смерть человеческой расы. Она должна была убежать или умереть.

Едва Кира дотащилась до конца лужайки, как из-за угла соседнего здания вышел мужчина. Он удивленно воззрился на то, как девушка, стиснув зубы, сгибаясь под тяжестью Сэмма, попыталась пройти мимо.

– Привет, – окликнул незнакомец. – Он в порядке?

– Упал в обморок, – ответила Кира. – Ему просто нужен свежий воздух. «Нам просто нужно добраться до ворот, – подумала она, – добраться до ворот, и мы спасены».

– Вы новоприбывшие! – догадался мужчина, приноравливаясь к шагам Киры. – Ходили в шпиль?

– Просто гуляем, – пропыхтела девушка, глядя вперед. Впереди нарисовалась еще одна лужайка, потом еще один дом, а за ним уже забор и окраина города. «Только бы добраться до города, там мы спрячемся… Но надо как-то избавиться от этого парня». – Вы знаете Калике? – спросила она.

– Конечно!

– Найдите ее и скажите, что в наших сумках в ее комнате осталось ценное лекарство – в красном пирамидальном флакончике с зеленым ободком на крышке. – Там Кира держала антибиотик, но мужчине этого знать было не обязательно, ему нужно было просто «отоспаться». Незнакомец, кивнув, убежал, и Кира потащилась дальше. У следующего дома ее встретила группа местных, взрослых и детей. «Всего сотня футов, – в отчаянии подумала она, – мы почти на месте». Несколько человек с озабоченными лицами бросились спрашивать про Сэмма, и Кира как могла разыгрывала спектакль с «обмороком», стараясь уйти от всеобщего внимания. Однако толпа только росла.

– Что случилось?

– Куда вы?

– В чем дело?

И следом другой голос, далеко позади:

– Задержите их!

Люди смущенно оглядывались, Кира проталкивалась сквозь них.

– Задержите их! – снова закричал голос, и Кира узнала Вейла. Она не останавливалась, изо всех сил удерживая все время норовившего упасть Сэмма. Женщина в толпе схватила ее за руку.

– Доктор Вейл хочет, чтобы вы остановились.

Кира вытащила оружие, и женщина поспешно попятилась.

– Доктор Вейл хочет нас убить. Просто дайте нам уйти. «Всего пятьдесят футов».

Женщина, подняв руки, отступила, и Кира поковыляла дальше, наклоняясь вбок, чтобы удерживать вес Сэмма. Она вцепилась в него одной рукой, а во второй держала автомат, разгоняя людей. Оглянувшись, девушка увидела Вейла, догонявшего их с группой вооруженных охотников.

Сэмм застонал, приходя в сознание.

– Где мы? – пьяным голосом спросил он.

– Мы в большой беде, – откликнулась Кира. – Идти можешь?

– Что происходит?

– Доверься мне. Просыпайся!

– Остановите их! – снова закричал Вейл. – Это шпионы, пришедшие уничтожить Заповедник.

– Мы уходим, – прорычала Кира сквозь плотно сжатые зубы, шаг за шагом приближаясь к открытым воротам. Сэмм все еще тяжело висел на ней – пытался идти, но с трудом держался на ногах. Местные не загораживали им дорогу, все еще не зная, что делать. – Просто дайте нам уйти.

– Дайте им уйти, и они вернутся с тысячью таких, как они, – кричал Вейл. – Это партиалы!

Сэмм невнятно промычал:

– Я так понимаю, рекогносцировка пошла не так, как планировалось?

– Ты не помогаешь мне, – устало вздохнула Кира. – Ты, наконец, можешь идти?

Парень попытался встать, покачиваясь, и снова упал Кире на плечо.

– Не очень.

– Это правда? – спросили их. Кира повернулась и увидела Фана. Молчаливое обвинение в предательстве больно укололо Киру в самое сердце.

– Я – личность, – ответила она. – Партиалы…

– Партиалы уничтожили весь мир, – громогласно провозгласил Вейл, поравнявшись с ними. – А теперь пришли сюда, пытаясь довершить свое черное дело!

– Вы лжете, – прошипела Кира. – Это вы уничтожили его, а теперь живете в воображаемом мирке, притворяясь, будто ничего не произошло.

– Не слушайте их лживые измышления! – крикнул Вейл.

Толпа приближалась, проход к воротам становился все уже, перекрываемый людьми. Кира беспорядочно водила автоматом из стороны в сторону, другой рукой удерживая Сэмма на ногах.

– Пожалуйста, Сэмми, тебе нужно проснуться!

– Я проснулся, – объявил он; люди подошли уже почти вплотную к ним, – и могу идти.

Кира отпустила его, и он твердо встал на ноги.

– Нам нужно…

Вейл выстрелил.

Глава сорок седьмая

– Прошу прощения за долгое отсутствие, – объявила Нандита. – я пыталась спасти мир. – Она стояла в гостиной своего старого дома: того самого, откуда Ариэль сбежала много лет назад, поклявшись никогда больше не переступить его порога.

Ариэль, гневно сжав кулаки, огрызнулась:

– Ты лгала нам и раньше. Почему думаешь, что мы поверим тебе сейчас?

– Потому что теперь вы выросли, – просто ответила Нандита. – Или почти выросли. Детей следует оберегать от истины, но взрослым девушкам нужно смотреть ей прямо в лицо.

Пять лиц повернулись к ней, все пять женщин, с которыми была тесно связана жизнь Ариэли: ее сестры Мэдисон и Изольда, ее подруга Зочи Кесслер и мать Зочи, бывшая сенатор Кесслер. Арвен, дитя-чудо, тоже была здесь. Все захвачены армией партиалов и препровождены сюда негодовать, беспокоиться и умирать. Они собрались в Нандитином доме, потому что он был единственным, что у них осталось. «Знай партиалы, как близка нам Кира, – подумала Ариэль, – мы оказались бы в еще большей опасности».

– Сеть искала вас целый год, – изумилась сенатор Кесслер. – Где, черт возьми, вы пропадали и как связаны с армией партиалов?

– Я – их создательница.

– Что? – выдавила Кесслер, первой обретя дар речи. Ариэль от потрясения не могла выговорить ни слова. – Вы создали партиалов?

– В составе команды, разрабатывавшей их генетический код, – пояснила Нандита, стягивая пальто и шаль сморщенными пальцами. Привычных мозолей Ариэль не увидела: где бы старушка ни была, явно работала не в саду.

Кесслер кипела гневом:

– И вы вот так признаетесь в этом? Так просто? Вы породили одну из самых страшных сил зла, какую мир только…

– Я породила людей, – парировала Нандита, – как и любая другая мать. А партиалы, как и любые другие дети, способны и на добро, и на зло. Не я воспитывала их, и не я подавляла их так жестоко, что они были вынуждены поднять восстание.

– Вынуждены? – возмутилась Кесслер.

– Вы бы на их месте и не такое сделали! – огрызнулась Нандита. – Вы нападаете на все, с чем не согласны, яростнее, чем кто бы то ни было. Кроме Киры, возможно.

– Дай ей договорить, Эрин, – бросила Зочи. Ариэль никогда не слышала, чтобы девушка называла мать иначе как по имени.

– Хорошо, ты создала партиалов, – вернулась к теме Изольда. – Но это не объясняет твое исчезновение.

– Создавая их, мы заложили в них вирус, – объяснила Нандита. – Не совсем тот, что известен как РМ, прошу заметить: тот возбудитель, который в итоге был выпущен, оказался намного более вирулентным, чем мы намеревались, почему – мы сами не до конца понимаем. Но одновременно в каждого партиала было заложено и лекарство, которое может быть активировано вторым химическим триггером – э-э… стимулом. А потом, как видите, все полетело в тартарары.

– Ты по-прежнему не ответила, где была, – Ариэль стояла, скрестив руки на груди. Она так привыкла ненавидеть Нандиту, что обрушившаяся на нее череда признаний совершенно сбила девушку с толку: с одной стороны, у нее появились дополнительные причины ненавидеть эту женщину, подтвердились все ее подозрения и обвинения. С другой – ей претила мысль верить чему-либо, сказанному Нандитой. Даже если та обличала саму себя.

– Терпение, – ответила старушка. – як этому и веду. Но вам нужно сперва правильно настроиться.

– Ни фига нам не нужно! – буркнула Ариэль. – Нам нужны ответы.

– Я тебя таким словам не учила.

– Ты научила меня не доверять ни единому твоему слову! – выкрикнула Ариэль. – Завязывай переманивать нас на свою сторону и просто ответь на вопросы. Иначе любая в этой комнате с радостью выдаст тебя партиалам.

Нандита уставилась на нее: в древних глазах металось пламя. Она посмотрела на Ариэль, потом на Изольду, потом снова на Ариэль.

– Хорошо. Я уходила, потому что пыталась воссоздать химический триггер, активирующий лекарство.

Зочи нахмурилась:

– На самом деле это легко понять и так, «без настроя».

– Потому что я уже частично ввела вас в курс дела, – объяснила Нандита. – Я работала над этим одиннадцать лет, делая все возможное в имеющихся условиях, используя травы для выделения необходимых веществ. Год назад, во время очередной вылазки за нужными компонентами, я обнаружила то, что и представить себе не могла: лабораторию с сохранившимся оборудованием для генных модификаций и источник энергии для ее работы. Я пыталась вернуться домой, отвести вас туда, все объяснив, и решить проблему раз и навсегда. Но, увы, гражданская война, а теперь и вторжение партиалов сильно затрудняют передвижение.

– Но почему нас? – удивилась Ариэль. – Зачем тащить нас в лабораторию? Зачем ставить на нас опыты?

– А вот тут начинается часть, относительно которой вы еще не в курсе, – ответила Нандита. – Триггер требовался вам – лекарство в вас: в Кире, Ариэли и Изольде.

– Что? – изумилась Мэдисон.

Изольда потрясенно глядела на старушку, прикрывая огромный девятимесячный живот руками, словно защищая его от Нандитиных слов.

Ариэль слегка улыбнулась, ее замешательство и ужас отступили перед торжеством победы, которую она ждала так долго, что теперь не могла не упиваться ею:

– Так ты ставила на нас опыты!

– Я должна была воссоздать триггер с нуля, – оправдывалась Нандита. – А это означало много испытаний и ошибок.

– Стоп-стоп-стоп! – вступила Зочи. – Ты говоришь, лекарство было встроено в партиалов – зачем же пытаться получить его из этих трех девушек?

– В твоем вопросе уже содержится ответ, – улыбнулась Нандита.

– Мы – партиалки, – процедилаАриэль, не сводя глаз со старушки. – Твой маленький партиальский приютик. – Голова ее шла кругом от этого откровения, но гнев помогал сосредоточиться: она так долго ненавидела свою воспитательницу, напридумывала про нее столько теорий, что в этот шокирующий ответ поверила сразу. – Как ты могла так поступать с нами?! Мы относились к тебе как к матери!

– Я не могу быть партиалкой, – проговорила Изольда, явно оскорбленная. – Я не… я… я беременна. Партиалы бесплодны. – Она тряслась, и смеялась, и плакала одновременно. – Я человек, как все остальные.

– Я видела, как они росли и взрослели, – добавила Кесслер. – Партиалы не растут.

– Это новые модели, – пояснила Нандита. – Первые поколения создавались для войны, но все знали, что война не может длиться вечно. «ПараДжен» занимался бизнесом, а партиалы были продуктом, и совет директоров все время искал горячие новинки для следующего сезона. Что вы станете делать с технологией БиоСинтов, если вам больше не нужны солдаты?

Ариэль внезапно затошнило, она почувствовала себя чужой в собственной коже.

– Мы были детьми, – поморщилась девушка, – вы торговали детьми?

– Мы создавали партиалов, которых люди могли бы любить. Сильных, здоровых детей, которых можно было усыновить и воспитывать как обычных младенцев. Мы удовлетворяли рыночный спрос – так мы убеждали начальство оплачивать наши исследования, – а сами в то же время способствовали ассимиляции партиалов – и самой мысли о партиалах – в человеческом обществе. Создаваемые нами дети были связующим звеном, способным превратить партиалов из противных природе чудовищ в обычную часть повседневной жизни. Они были настолько людьми, насколько мы только могли их сделать: они ушились и росли, взрослели, даже могли иметь потомство. – Нандита показала на Изольду. – Но сверх того, у них были все преимущества партиалов: сильное тело и кости, более эффективные мышцы и внутренние органы, обостренные чувства и повышенный интеллект.

– И смертный приговор через двадцать лет, – мрачно добавила Зочи.

– Нет, – махнула рукой Нандита, – никакого срока действия. Все в новых моделях было направлено на улучшение человеческой жизни – никаких ограничений, никакой подстраховки в виде Предохранителя.

– Вы не просто создавали детей, – процедила Ариэль. – Вы заново пересоздавали человеческую природу.

Нандита ничего не ответила.

– Это неправда! – воскликнула Изольда, все повышая голос. – Все, что ты сказала, – неправда! Ты выжившая из ума старуха! Лгунья!

Ариэль взглянула на сестру, ненависть к Нандите постепенно уступала в ней место ужасу, разрывавшему Изольду. Если они – партиалки, значит, они – чудовища. Они разрушили мир – может, и не лично, но косвенно-то точно. Другие люди – все, с кем они выросли, будут считать их замешанными в этом. Вот уже и сенатор Кесслер осторожно смещалась вперед, вставая между Зочи и уродцами, когда-то бывшими ее подругами. Чего сенатор от них ожидала? Что, узнав о себе такую новость, они внезапно бросятся убивать людей? Кем же будет считать ее весь остальной остров: предательницей? «Спящим» агентом? Игрушкой или чудовищем? Ей хотя бы некого было предавать – у нее не было друзей, за долгие годы одинокой жизни она изолировалась от общества. А у Изольды было все: друзья, семья, работа – и не где-нибудь, а в Сенате, в сердце человеческого правительства. Ее станут считать шпионкой? Что они сделают со шпионкой партиалов, беременной или нет?

А как поступят партиалы, если узнают? Или те уже знают? Может ли она пойти к ним за помощью или помочь прекратить оккупацию? Может быть, если они услышат предложение от кого-то из своих…

От кого-то из своих… От партиала. Разум Ариэли восставал против этого; почувствовав, что ее тошнит, она выбежала на кухню, и ее вырвало прямо в раковину. Все, что она когда-либо думала о Нандите, было правдой. Даже хуже.

Никто не пошел за ней, не предложил помощь.

– А что с ребенком Изольды? – спросила Зочи. Ее голос звучал неуверенно. – Это… кто он? Человек или партиал?

– Я – не партиалка! – пронзительно крикнула Изольда.

Ариэль умылась и прополоскала рот, глядя в темноту за окном.

– Думаю, и то, и другое, – ответила Нандита. – Партиало-человеческий гибрид. Мы предполагали, что такое может случиться, но… Мне нужно провести дополнительные изыскания, чтобы точно понять, что это значит.

Ариэль вернулась в комнату, чувствуя себя совершенно иначе, чем раньше. Обособленной еще больше, чем когда-либо до этого.

– Итак, ты долгие годы занималась попытками запустить лекарство, – напомнила Мэдисон. – А потом… ушла, чтобы активировать его где-то в другом месте? Без девчонок?

– Я же сказала: я нашла лабораторию. С электричеством, полностью автономную. И хотела вернуться за девочками, но политический климат резко похолодал…

Кесслер зарычала:

– Мы не дураки – если бы вы хоть намекнули нам, что заняты разработкой лекарства…

– Вы бы только мешали мне работать, как мешали Кире, – огрызнулась Нандита. – А если бы я открылась вам, как сегодня, бросили бы меня в тюрьму или убили на месте.

– Так кончай говорить об этом и делай! – воскликнула Изольда. – Ты же вернулась, потому что нашла лекарство, так? Ты запустишь его, и мы спасем весь мир, – она снова прикоснулась к животу. Ариэль вспыхнула недолгой надеждой, но Нандита покачала головой.

– Что? – вскрикнула Зочи. – Ты не нашла его?

– Разумеется, нашла, – фыркнула Нандита. – Я одиннадцать лет вела наблюдения за девочками, я работала над исходным проектом, и у меня была прекрасная лаборатория. Я знала, что триггер существует, и нашла нужную химическую смесь, чтобы запустить его, – она извлекла из мешочка на шее маленький стеклянный флакончик, блеснувший искоркой света. – Но это не лекарство. Кто-то уже активировал его, в каждом партиале-носителе. – Она повернулась к Мэдисон. – Кира обнаружила это, пока меня не было, и так спасла твоего ребенка.

– Но что же ты нашла? – спросила Изольда. – Что запускает этот пузырек?

– У меня есть подозрение, – призналась Нандита. – Но не очень хорошее.

Глава сорок восьмая

– Кажется, оторвались, – прошептала Кира, задыхаясь от напряжения. Они бежали сквозь развалины уже почти час; за ними, как казалось, гнался весь Заповедник. Девушка так устала, что едва передвигала ноги, и предложила укрыться в бывшем банке. – Не уверена, что смогу сделать хоть шаг. Теперь я понимаю, как ты чувствовал себя в шпиле.

– И как чувствую до сих пор, – пробормотал Сэмм, привалившись к стене и медленно сползая на пол, размазывая кровь из раны на руке. – Не знаю, что за снотворное он там использует, но это просто жуть какая-то! Заштопаешь меня?

Кира еще с минуту постояла у окна, высматривая на улице преследователей, потом, не прекращая нервничать, подошла к Сэмму и вытащила остатки аптечки – не полной, та осталась в комнате Калике, но самые необходимые препараты, всегда «ездившие» в ее рюкзаке вместе с другими вещами, которые она не хотела выпускать из виду: пистолетом, теперь оставшимся без патронов, стопкой подмоченных документов из сокровищницы Афы, ручкой переносного компьютера, сгинувшей в тайной лаборатории Вейла. Она протерла рану на руке Сэмма: кровавый желобок в том месте, где пуля доктора откусила кусок его бицепса, и дала ему проглотить горстку антибиотиков.

– Возможно, тебе это и не нужно, – сказала она, – судя по тому, что я знаю про твою иммунную систему, но прими на всякий случай. Чтобы облегчить мою совесть.

– Это не твоя вина.

– Он целил в меня, – возразила Кира. – Он из-за меня завелся.

– А я нарочно подставился, – рассказал Сэмм. – Говорю тебе: Вейл на Связи – я знал, что старик собирается выстрелить, еще до того, как он нажал крючок.

– Мне от этого ни капельки не легче, – заметила Кира, перерывая сумку в поисках бинтов и ничего не находя. – Все остались в Заповеднике. Подожди здесь, посмотрю, что удастся найти. – Они прятались на задворках банка, подальше от улицы, и девушка встала, оглядываясь в поисках какой-нибудь тряпки.

– Сейчас, когда у нас есть немного времени перевести дух, – начал Сэмм, – ты можешь, наконец, рассказать мне, с чего он вдруг решил нас убить. Я так понимаю, что-то произошло в шпиле.

– Я раскрыла его секрет, – вздохнула Кира, выдвигая ящики старого деревянного стола. «А он раскрыл мой, – подумала она, но пока не стала делиться этим с Сэммом, – что он скажет, узнав, что я ношу в себе возбудителя, который может убить всех партиалов в мире?». Он не синтезировал никакого нового лекарства, а просто собирает феромон из нескольких партиалов, усыпленных и запертых в шпиле. Один из них изменен, чтобы вырабатывать мощнейшее снотворное, действующее на партиалов, – вот почему ты отрубился, едва проникнув в здание. Так он держит их в повиновении.

Сэмм помолчал с минуту, прежде чем ответить.

– Это ужасно.

– Я знаю.

– Мы должны остановить его.

– Знаю, – снова согласилась Кира. – Но сначала нужно обдумать многое другое. Например, как не дать тебе умереть от потери крови. – Она нашла пиджак в маленьком шкафчике и вытащила его, придирчиво осматривая. На Лонг-Айленде он был бы уже наполовину заплесневевшим после двенадцати лет при повышенной влажности, но здесь, в пустом безжизненном городе, ему удалось удивительно хорошо сохраниться. Взяв пиджак, Кира пошла к Сэмму и села на пол, доставая нож и разрезая ткань на широкие полосы. – Всегда хотела увидеть тебя в костюме.

– Мы должны их освободить.

Кира замерла на полпути.

– Это не так просто.

– Мы можем вернуться. Ночью. В любом случае нам нужно найти способ освободить Герои: она отсутствует слишком долго, чтобы быть где-то еще, как не там. Найдем ее, освободим пленников и смоемся оттуда все вместе.

– Да, только это не так легко. Пленные партиалы исхудали до костей. Не уверена, что они выживут за пределами лаборатории, и не знаю, осмелюсь ли лезть туда ночью.

– А будь пленники людьми, ты бы то же самое ответила?

Кира почувствовала, будто ей залепили пощечину.

– Я не говорю, что ты не прав, просто сообщаю, что это нелегко. Почему ты так злишься на меня?

– Это же то же самое, что доктор Морган пыталась сделать с тобой, – объяснил он. – Превратить живое существо в чашку Петри. Я рисковал жизнью и предал дружбу, чтобы освободить тебя.

– Ты помогал поймать меня.

– А потом освободил, – напомнил Сэмм. – Вполне вероятно, план Морган мог бы сработать: она бы действительно узнала нечто из твоей биологии, что помогло бы остановить срок действия, – но я освободил тебя. Так скажи прямо: причина, почему ты не хочешь вернуться туда вместе со мной, никак не связана с тем, что те партиалы используются для спасения человеческих жизней?

Кира открыла рот возразить ему, но не смогла. Она не могла лгать Сэмму.

– То есть ты хочешь сказать: пусть все человеческие дети умирают, – это был не вопрос.

– Ты не знаешь, так ли это…

– Я чертовски хорошо знаю, что это именно так, – бросила она ему в лицо, не дав договорить. – В Ист-Мидоу такое происходило каждый день в течение двенадцати лет, и целый год я видела это сама, работая в родильном отделении. Если мы заберем тех партиалов из лаборатории, новые поколения детей будут умирать. Я не допущу, чтобы это случилось.

– Но допустишь, чтобы тех партиалов использовали как машины? – Кира никогда еще не видела Сэмма таким разгневанным. Он выглядел почти… человеком. – Ты партиал, Кира. Проклятье, пришло время наконец смириться с этим.

– Дело не в этом.

– Нет, черт возьми! А в чем: тебе стыдно? Ты стыдишься того, кто ты такая? Или кто я такой? Я думал, ты занята спасением обеих рас, но когда доходит до дела, ты всегда выбираешь людей. Герои с самого начала объясняла, как мы могли бы спасти партиалов, но ты не захотела, тебе нужно было сбежать сюда и заняться поисками спасения в первую очередь людей.

– Это не так легко! – закричала Кира. – Забери этих партиалов, и погибнут дети. Распадется это сообщество. Я не хочу сводить все к числам, но в данном случае это имеет значение: десять – и две тысячи, десять тысяч, двадцать по мере роста колонии. И если бы в той лаборатории лежали люди, обеспечивавшие работу больницы, полной детей партиалов, я бы сказала то же самое.

– Так почему бы не обращаться с ними, как с людьми? – горячился Сэмм. – Не исключено, что партиалы остались бы добровольно. Он их хоть спросил? Объяснил, в чем дело? Мы – не бессердечные чудовища, Кира, милая, и не заслужили такого обращения.

– А ты бы остался? – спросила она, «переводя стрелки». – Отказался бы от всего, что у тебя было, от всех надежд и замыслов, чтобы стать… дойной коровой? Остался бы здесь, чтобы ничего не делать, а только позволить им собирать твой феромон? Ах да, у тебя была бы Калике в качестве компании!

– Кира, ты не знаешь, о чем говоришь!

– А как насчет него? – спросила девушка, слишком разгоряченная, чтобы остановиться. – Партиала, производящего снотворное? Его зовут Уильямс. Он – живое оружие, по определению не способное сосуществовать с любыми другими партиалами. Вейл видоизменил его ДНК, а теперь не может изменить ее обратно, потому что оборудование сломалось. Единственный способ действительно освободить их – это… – Она внезапно остановилась, осознав, что говорит уже не об Уильямсе, а о себе: живом оружии, угрожающем любому другому партиалу просто самим своим существованием. – Чтобы освободить их, единственный выход – убить его. – Ее голос дрогнул, но она заставила себя задать последний вопрос. – Что бы ты с ним сделал? «Пожалуйста, не говори, что убил бы его, – мысленно взмолилась она. – Пожалуйста, не говори, что убил бы меня».

– Я думаю… – Сэмм запнулся, и Кира видела, что он глубоко ушел в свои мысли. – Об этом я еще не думал. Это непросто, но…

«Пожалуйста, пусть он скажет “нет”», – снова повторила она про себя.

– Полагаю, иногда одному приходится страдать, чтобы все остальные обрели свободу, – медленно произнес парень. Кирино лицо побледнело.

– То есть ты бы убил его?

– Меня это не радует, – устало ответил Сэмм, – но какова альтернатива? Пожертвовать всем сообществом ради одного человека? Нужно делать то, что хорошо для всей группы, иначе останутся только тираны.

– То есть ты готов пожертвовать одним ради девяти, но не готов принести в жертву десятерых во имя спасения нескольких тысяч. Забавная непоследовательность, тебе не кажется? Этот городок с кучей народу – разве не та самая группа, в интересах которой ты предлагаешь действовать?

– Я просто хочу сказать: нельзя использовать людей, – оправдывался Сэмм. – Потому что люди – не вещи. Хотя, полагаю, мне нечему удивляться – ведь именно так мы использовали Афу.

– Прошу прощения? – переспросила Кира. – Это я все время защищала его, вступалась за него, сделала все, что могла, спасая его жизнь, стараясь относиться к нему по-доброму…

– Мывтянули его в дело, к которому он не имел ни малейшего отношения, – перебил ее Сэмм, – потому что он был нам необходим. Мы пользовались им для собственных целей. Я не говорю «Ты пользовалась» – мы все, все потащили его с собой. Но это было неправильно, и теперь он мертв, и нам надо бы выучить этот урок.

– И урок в том, что нужно дать умереть еще большему числу людей? – с горечью спросила она. – Я знаю: смерть Афы – наша вина, и моя в первую очередь. Мне бы не хотелось взваливать это на свою совесть, но неважно, могла бы я или не могла спасти его, я могу спасти следующее поколение человеческих детей. Меня это не радует и Вейла, поверь, тоже, но это невозможный выбор. Что бы мы ни выбрали, он окажется ужасным, трагическим для кого-то или где-то, но что еще нам делать? Не выбирать? Сесть в сторонке и пусть все вокруг умирают? Это худший выбор из всех.

Голос Сэмма стал тише, смягчился – в нем больше не было агрессии, лишь простота и печаль.

– Я не верю в невозможный выбор.

– Тогда каков же твой ответ?

– Еще не знаю, – ответил парень, – но знаю: он есть. И мы должны найти его.

Кира почувствовала, что плачет, и смахнула слезы тыльной стороной ладони. Она все еще держала в руке оторванную от пиджака полоску, слабо взмахивая ею.

– Давай руку, – сказала она. – Нужно же перебинтовать.

– Только медленно-медленно, – скомандовала Калике, и Кира с Сэммом обернулись к светловолосой девушке, стоявшей сзади с пистолетом наготове и винтовкой за плечами. – Благодарю за столь жаркую дискуссию – очень облегчает поиск.

– У меня не осталось патронов, – призналась Кира, бросая взгляд на пистолет и рюкзак, оставленные в дальней части комнаты.

– У меня есть один, – объявил Сэмм, – но не сомневаюсь: она успеет подстрелить нас обоих, прежде чем я до него доберусь.

– Самые правдивые слова, которые я от вас слышала, – съязвила Калике. – А теперь медленномедленно достань свой пистолетик и брось мне. – Сэмм вынул оружие двумя пальцами, держась как можно дальше от спускового крючка, и уронил его на пол. – Прекрасно, – командовала Калике, – а теперь – ко мне. – Он толкнул пистолет, неуклюже, потому что все еще сидел на полу, и девушка подобрала его, ни на секунду не спуская с них дула полуавтоматической винтовки, которую удерживала другой рукой. Проверив, что оружие стоит на предохранителе, Калике бросила его в сумку на поясе. – А теперь ответьте на несколько вопросов, прежде чем я отведу вас обратно в Заповедник. Первое, – ее голос слегка дрогнул, – вы действительно партиалы?

– Да, – кивнула Кира, – но это не делает нас врагами.

– Доктор Вейл сказал, вы пытались забрать наше лекарство от РМ.

– Это… – Кира бросила взгляд на Сэмма, потом снова повернулась к Калике. – Мы не хотим ничьей смерти.

– Но вы обсуждаете, как прекратить работу его лаборатории.

– А ты знаешь, что собой представляет лекарство? – спросил Сэмм.

– Это прививка, – немного удивленно ответила Калике.

– А как он ее получает, знаешь?

Замешательство Калике уступило место мрачному упорству.

– Какое это имеет значение?

– Лекарство вырабатывают партиалы, – рассказала Кира. – У него их десять в подвальной лаборатории, лежат в искусственной коме уже двенадцать лет.

– Это неправда! – воскликнула Калике.

– Я видела их.

– Врешь!

– Доктор Вейл – один из создателей партиалов, – добавил Сэмм. – Ты многого о нем не знаешь.

– Поднимайтесь, – скомандовала Калике. – Я отведу вас обратно, и мы поговорим с доктором Вейлом – он покажет всем, как вы ошибаетесь.

– Это раскроет всем глаза на такое, чего ты и представить не можешь, – пообещала Кира, вставая, но внезапно здание сотряс звук выстрела, и она бросилась обратно на пол, закрывая голову. «Она, что, выстрелила в меня? В Сэмма?» Грохнул еще один выстрел, раздался крик боли, и Калике осела на пол. Кира с удивлением подняла взгляд, потом обернулась к Сэмму – тот сидел с таким же непонимающим видом. Калике каталась по полу, прижимая руку к груди посреди растекающейся лужи крови. Вскрикнув, Кира побежала к ней. – Калике!

Девушка простонала сквозь сжатые зубы, рыча от боли и гнева:

– Что ты сделала?

– Я – ничего. Кто подстрелил тебя? – Она отодрала руки девушки от окровавленной груди, ища рану, и обнаружила, что пуля попала в саму руку. Большое количество крови вытекало из другой раны, на бедре. – Держи не отрывая, – крикнула она, прижимая руки Калике обратно к телу. – Сэмм, помоги мне с ногой!

– Кто стрелял? – недоумевал парень, удерживая плечи Калике, чтобы зафиксировать ее.

– Действительно, кто же? – послышался знакомый насмешливый голос. Кира стремительно обернулась навстречу влетевшей в комнату Герои. – Далековато, да и точность у этого пистолета так себе. Отойди, дай добью.

– Мы не хотим, чтобы ты ее «добивала», – Кира загородила собой раненую. – Где ты была?

– Делала свою работу. Шпиль видели?

– Конечно, – подтвердила Кира, – как и лабораторию в подвале.

– Я не смогла подойти близко, – пожаловалась Герои. – Там какое-то снотворное, действующее через Связь. Но я следила за мужиком по имени Вейл последние два дня и почти не сомневаюсь: он – член Совета. А еще где-то там есть несколько партиалов. Шпиль – это именно то, что я думаю?

– А ты думаешь, что это феромонная ферма из десяти партиалов, не выходящих из комы?

– Вообще-то нет, – призналась удивленная Герои, – Это… М-да, я понимала, что все плохо, но это… на удивление плохо. Иными словами, я не рада, что оказалась права. – Она посмотрела на Калике, со стоном метавшуюся на полу. – Я серьезно, дайте избавлю ее от мучений.

– Больше мы никого не убьем! – с нажимом воскликнул Сэмм, заставив Киру и Герои повернуться к нему. Он встал, превозмогая боль в руке. Кира кивнула:

– Да, никаких убийств. Помогите мне с Калике, чтобы я осмотрела рану.

– Что ты хочешь спасать: этого человека? – Герои посмотрела на Сэмма. – Полагаю, мне уже даже не нужно тебя спрашивать, да?

– Она охотник, – объяснил Сэмм, – а не солдат вражеской армии. У них вообще нет солдат: пока не появились мы, они даже не знали, что война вообще еще существует. И никто, кроме их вождя, не знал о партиалах в подвале. Я не стану наказывать Калике за содеянное Вейлом.

Кира почувствовала, как на нее накатывает волна эмоций.

– Точно!

– Хорошо, не будем никого из них убивать, – согласилась Герои. – Можем пробраться туда ночью, когда снимут охрану, – мы с Сэммом прикроем тебя, а ты заберешь пленников, как единственная, на кого не действует это снотворное.

Сэмм заговорил до того, как Кира успела открыть рот.

– Мы освободим их, – твердо сказал он, – но останемся – по крайней мере, я не уйду.

– Что? – в один голос спросили Кира и Герои.

Парень посмотрел на Киру.

– Вот ответ на невозможный выбор. Я делаю то, о чем ты говорила: остаюсь с ними.

– Ну и глупо, – фыркнула Герои.

– Я не могу жертвовать чьей-то жизнью, – отчеканил Сэмм, – чьей-то свободой, если не готов пожертвовать своей собственной. Мы освободим партиалов из плена, а люди смогут пользоваться моим феромоном.

– Ты… – Кира была потрясена. Она судорожно искала возражения – любые – против его плана. – У тебя всего один год. Ты сможешь помогать им всего год, пока не кончится твой срок действия.

– Значит, у вас один год на то, чтобы справиться с ним, – просто ответил Сэмм. – Приступайте уже.

– Все это безмерно душещипательно, – заметила Герои, – но бессмысленно. Ты не останешься здесь, Сэмм.

Кира открыла рот спорить, но осеклась, увидев выражение лица Сэмма. Он, очевидно, почувствовал что-то по Связи. Шпионка не возражала ему, она констатировала факт.

– Герои, – медленно проговорил Сэмм. – Что ты сделала?

– Что должна была сделать еще месяц назад, – бросила Герои с мрачным и острым выражением лица. – Доложила на восток.

В комнате повисла полная тишина, даже Калике не издавала ни звука, лишь, стиснув зубы, пыталась сдержать кровь.

Кира взглянула на Сэмма, уже прекрасно зная, что он думает. Замешательство, густо замешанное с гневом, выплескивалось по Связи так яростно, что Кире не составило труда уловить данные.

Калике прошипела сквозь сжатые зубы:

– О каком докладе она говорит?

– Ты связалась с Морган? – переспросила Кира. – Предала нас?

– Называй, как хочешь, – пожала плечами Герои. – Я слишком долго терпела твое расследование имени самой себя, но пришло время покончить с играми и заняться делом. Если доктор Морган может использовать твою биологию для решения проблемы срока действия, я передам тебя ей.

– Когда ты, наконец, поймешь? – в отчаянии простонала Кира. – Сэмм только что говорил именно об этом: прошло время, когда можно было держаться какой-то одной стороны!

– Да, он был очень пылок, – ухмыльнулась Герои.

– Что ты сделала? – требовательно спросил Сэмм. – Конкретно.

– Нашла действующую широкополосную радиостанцию и связалась с ротой «Д» на Восточном побережье, используя наши ретрансляторы, – рассказала Герои. Она повернулась к Кире: – Я дала тебе шанс и сделала все, чтобы помочь, но ответы на вопросы, которые ты ищешь, не здесь. С меня довольно этой ерунды.

– Но это мирное сообщество, – взмолилась Калике. – Если вы приведете сюда армию партиалов, они уничтожат нас.

– Уже, – произнес Сэмм, поднимая глаза. Кира посмотрела на потолок, ничего не увидела и снова взглянула на парня, наклонившего голову: он не смотрел, а слушал. Нахмурившись, она сделала то же самое, пытаясь расслышать, что слышал он.

– Что это? – удивилась Калике.

– Я ничего не слышу, – откликнулась Кира, – только… какое-то гудение… или жужжание. Очень слабое.

– Когда-то один из самых узнаваемых звуков на планете, – заметила Герои, – почти забытый за двенадцать лет.

– Что это? – резко спросила Кира.

– Газотурбинный двигатель, – объяснила партиалка. – На транспортном конвертоплане. Армия Морган уже здесь.

Глава сорок девятая

Кира побежала к кучке тканевых полосок, нарванных для Сэмма.

– Извини, Сэмм, тебе придется чуть-чуть подождать с перевязкой.

– Достаточно просто лекарств, – бодро ответил тот, не разжимая сведенные болью челюсти.

Кира снова присела рядом с Калике, прижимая подбитый ватой рукав пиджака к раненой ноге и как можно быстрее заматывая импровизированный бинт.

– Чего возиться? – отвернулась Герои. – Ты же даже не знаешь…

– Заткнись, – рявкнула Кира, крепко завязывая концы, чтобы потуже сдавить кровоточащую рану, но все-таки не превратить повязку в жгут. – Как теперь?

– Порядок, – откликнулась Калике. – Сколько мне ждать, пока я смогу дать ей пинка?

Герои насмешливо вскинула бровь.

– Оставайся здесь, – посоветовала Кира, перевязывая Калике руку. – У меня в сумке обезболивающие, только смотри, не переборщи. Кто-нибудь за тобой вернется.

– А вы куда?

– На встречу с ними, – Кира тряхнула головой. – Если никто не придет, поищи антибиотики и по возможности восстанови силы, прежде чем выйдешь в Мертвый город. Он не для раненных в ногу.

– Пожалуйста, – взмолилась Калике. – Пожалуйста, не дайте им никому причинить вред.

Кира схватила винтовку девушки и побежала на улицу, за ней – Сэмм с Герои.

– Чего ты рассчитываешь добиться? – на бегу спросила Герои.

Кира огляделась, выискивая самолет.

– Вон, – Сэмм показал на восток. Проследив за его пальцем, Кира нашла маленький черный крестик в бледно-сером небе. – Кажется далеко, но он летит быстро.

– Значит, побежали, – выкрикнула Кира. – Обратно в Заповедник. Кто знает, что Морган сделает с устойчивыми к РМ людьми, которых найдет здесь. Нам нужно вывести оттуда как можно больше жителей.

– Остроумный способ провести свои последние минуты, – заметила Герои.

– Тебя не спрашивали.

– Я хочу их гибели не больше, чем ты, – парировала Герои, – хотя, по правде говоря, не особо переживаю, выживут ли они. Насколько мне известно, Морган нужна ты.

– Я не знаю, что она сделает с этими людьми, – упорствовала Кира.

– Побежали в другую сторону, – взволнованно предложил Сэмм. – Затеряемся в городе и спасем тебя, Кира.

– Хотела бы посмотреть, как это у тебя получится, – хмыкнула Герои.

– Мы не станем убегать, – отрезала Кира. – Я сбежала, когда Морган захватила Лонг-Айленд и начала убивать заложников, требуя выдать меня. Тогда я думала, что сделала правильный выбор, но… больше я ей этого не позволю.

– Ты что говоришь? – ужаснулся Сэмм, но Кира показала на огромный конвертоплан, снижающийся к земле.

– Нам нужно в Заповедник, сейчас же! – Сорвавшись с места, она бросилась бежать по теперь уже знакомым улицам, ведущим через окраины города к поселку. Кира то и дело посматривала вверх, пытаясь прикинуть скорость машины и расстояние до нее. «Мы не успеем вовремя, он приближается слишком быстро», – думала она, но заставляла себя бежать, не смея ни замедлиться, ни отклониться от прямой дороги. Конвертоплан снижался, разрастаясь в небе, и вскоре она уже хорошо слышала его низкое гудение, к тому времени, как они достигли Заповедника, перешедшее в оглушительный рев. На воротах стояли часовые – нововведение, призванное не пустить чужаков, но те были слишком заняты огромной ревущей машиной, летевшей на них, чтобы замечать Киру и ее спутников. Конвертоплан, несущий широкие винты на крыльях для вертикальной посадки, спикировал на лужайку за оградой в тот же миг, что Кира влетела в ворота.

Она закричала, пытаясь привлечь внимание внутреннего круга охраны, но с трудом слышала собственный голос, заглушаемый шумом моторов. Девушка схватила ближайшую женщину за плечи и развернула к себе, крича ей в ухо:

– Это армия партиалов – вам нужно вывести всех из Заповедника в Мертвый город.

– Нам… – запинаясь, начала женщина, переводя взгляд с Киры на конвертоплан и обратно, – велено…

– Вам не стоит оставаться здесь, когда они приземлятся, – крикнула Кира. – Собирайте всех, кого сможете, и спрячьтесь в городе! – Она выпустила плечо женщины и помчалась дальше в глубь Заповедника. Боковым зрением Кира увидела, как женщина, взяв себя в руки, устремляется в ближайшее здание; вскоре из него хлынула толпа перепуганных детей и родителей с младенцами на руках, побежавших, визжа от ужаса, к отравленным руинам Денвера.

Кира с Сэммом устремились к конвертоплану, крича каждому, мимо кого пробегали, чтобы те эвакуировались. Герон держалась за спиной, перекрывая им возможные пути к отступлению. Пехотинцы-партиалы уже высыпали из севшей на лужайке огромной машины, занимая периметр с беспощадной сноровкой, и постепенно расширяли круг обороны, перебегая от укрытия к укрытию; каждая группа сообразовывалась с действиями соседней. Солдаты вскинули автоматы на Сэмма и Киру, но не стреляли.

– Они уловили мои данные, – сказал Сэмм. – И знают, что это мы.

– Бросьте оружие, – скомандовал солдат на краю импровизированной посадочной площадки. Кира отставила винтовку в сторону, не бросив ее, но показывая, что ее рука далека от спускового крючка.

– Я сдаюсь! – крикнула она. – Пойдудобровольно.

– Бросьте оружие, – повторил солдат. Ветер от винтов сек воздух, гася все звуки и швыряя Кире в лицо пыль и ее собственные бьющиеся в конвульсиях волосы. Девушка раздраженно поморщилась, но выпустила винтовку. Сэмм и так был безоружен.

– Не трогайте людей! – прокричала Кира.

– Кира Уокер… – Девушка подняла глаза и увидела доктора Морган, сходившую по трапу самолета. Белый халат сменил отглаженный черный деловой костюм. – Какая приятная встреча.

– Не трогайте их, – взмолилась Кира, – эти люди ни в чем не виноваты.

– Сэмм, – наигранно удивилась Морган, подходя к ним, – не каждый день встречаешь дезертира из собственной команды.

– Вы не ответили Кире, – холодно бросил Сэмм.

– И не собираюсь, – парировала Морган. – Ты – предатель, она – вражеский солдат, едва ли вы относитесь к тем, кого я обязана слушать.

– Я не хочу сражаться с вами, – поспешила вставить Кира.

Морган ухмыльнулась:

– А я и не собиралась. В тот раз вы застали нас врасплох, но теперь у тебя нет армии партиалов-бунтовщиков, которая бы ударила нам во фланг, пока твои друзья неуклюже пытаются тебя спасти. Вся власть здесь принадлежит мне – будь добра, не забывай об этом.

– Так уж прямо и вся! – На дальнем конце лужайки появился Вейл, сопровождаемый группой партиалов, выглядевших скорее как почетный караул, чем как конвой. – Не скрою: твои солдаты весьма легко дисциплинируются.

Морган нахмурилась, а Вейл стиснул зубы. Кира не понимала, что происходит, пока не увидела, как солдаты неловко переминаются с ноги на ногу, разрываемые на части соперничающими приказами двух членов Совета. Глянув на Сэмма, она увидела, что и он пошатывается, а на его бровях медленно выступают капли пота. Кира взяла друга за руку.

– Ты сильнее их, – прошептала она. – Ты не должен подчиняться ни тому, ни другому. – Парень крепко, почти до хруста, сжал ее пальцы.

Состязание воль продолжалось: Вейл и Морган, не мигая, глядели друг на друга, солдаты разрывались между ними – Кира видела, как побелели костяшки их пальцев, отчаянно сжимавших оружие, как один схватился за голову.

– Довольно! – крикнула Кира. – Это ни к чему не приведет. Доктор Морган, что вам нужно?

Морган еще мгновение пристально глядела на Вейла, потом отвернулась и выдохнула. Вейл сделал то же самое, но строй солдат нисколько не изменился: они оставались верными тому, кто стоял ближе. Кира посмотрела на Сэмма, но его лицо было «нечитаемым». Сердце девушки забилось в панике – она подумала, что потеряла его, что Морган вернула себе власть над ним, но парень снова сжал ей руку.

В то мгновение Кира почувствовала такое облегчение, какого не испытывала за всю свою жизнь.

– У меня дело к моим уважаемым коллегам, – Морган взглянула на Вейла и улыбнулась. – Я забираю эту шайку с собой. Хорошего понемножку, пришло время отключить твой «срок действия» раз и навсегда.

– И ты пытаешься сделать это с помощью генных модификаций? – переспросил старик. – Ты видела, что они сделали с Грэмом, что стало с Джерри. – Вейл положил руку на плечо солдата рядом с собой. – Наш разум не может вынести этого, как и их.

– Мы можем сотворить из них все, что хотим, – отмахнулась Морган. – Мы уже делали это раньше, сделаем и сейчас. Они – будущее. Наши дети. Создаваемые по образу, который мы пожелаем.

– Генная терапия – это не решение, – настаивал Вейл.

– Тебе, конечно, виднее, но у меня нет времени в одиночку решать твои генетические головоломки. – Морган посмотрела на Киру. – Вот почему я пришла за тобой и за ней. За новой моделью, свободной от любых генетических ограничений.

– Я не позволю вам забрать ее, – процедил Сэмм.

Морган хотела ответить, но Кира опередила ее.

– Я иду, – быстро сказала она.

Сэмм попытался возражать, а Морган выглядела неподдельно удивленной, но Кира кивнула, глубоко вдохнув:

– Знания доктора Вейла, исследования доктора Морган, моя биология – Герои была права: это единственная подлинная возможность справиться со сроком действия. – Она повернулась к Сэмму. – Это то, что ты говорил: единственно возможный выбор – жертвовать собой. Кому-то нужно сделать шаг из строя.

Кира пришла в Денвер в поисках решения, плана, призрачной надежды, что она – часть чего-то большего, что могло спасти и людей, и партиалов. Но тот план провалился уже давно – она была ничем. Неудавшимся экспериментом. Посвятив жизнь спасению мира, Кира лишь теперь осознала, что посвятить жизнь мало – ее нужно было отдать.

Девушка снова повернулась к Морган:

– Я готова.

– Я… – Морган умолкла и пристально взглянула на Киру. – Это совсем не то, чего я ожидала.

– Я тоже, – девушка сжала зубы, стараясь не разреветься. – Пойдемте, – тихо сказала она. – Сейчас, пока я не струсила окончательно.

– Не делала бы ты этого, Маккенна, – предупредил Вейл. – Любые опыты над Кирой могут активировать Предохранитель.

Морган недоуменно посмотрела на него:

– Прошу прощения?

– Безопасный предохранитель, – пояснил Вейл. – Прикрытие, которое мы «скормили» «ПараДжену», – то, что убивает партиалов. Совет директоров втайне от нас все-таки заложил его в новую серию продукции. Задень ненароком химический триггер – и выпустишь вирус.

– Что за игры, Кронос? – небрежно бросила Морган, но Кира увидела тень сомнения в ее глазах. – Я смотрела данные ее обследований: прочесала каждую клетку ее тела несколько месяцев назад. Если бы там был еще какой-то вирус, я бы его увидела.

– Ты не знала, что искать.

Морган воззрилась на него, потом быстро повернулась к Кире:

– Это правда?

– Я… – Кира не отводила глаз от Морган, боясь даже взглянуть на Сэмма. – Я думаю, он прав.

Морган рассеянно кивнула, ее взгляд блуждал где-то далеко.

– Что же, будем аккуратнее, – она повернулась к конвертоплану. – Заберите ее, пора возвращаться.

– Что ты сделаешь с Заповедником? – спросил Вейл. По виду солдат рядом с ним, полностью подчиненных ему Связью, было понятно, что они готовы к бою – стоит только приказать. Но Кира сомневалась, что небольшая, окруженная превосходящими силами группа, какой бы преданной она ни была, могла помешать Морган делать все, что та пожелает.

Морган огляделась вокруг, скользнув взглядом по аккуратным домам, по буйной траве и деревьям, по семьям, окружившим конвертоплан, будто впервые увидела их.

– При условии, что ты пойдешь со мною, не вижу причины, почему бы не дать твоему маленькому домашнему муравейнику умереть спокойно.

– Тогда я иду, – не колеблясь, отозвался Вейл.

– А я остаюсь, – объявил Сэмм.

Морган в раздражении закатила глаза:

– Что дает тебе основания полагать, будто ты вправе чего-то просить?

Сэмм держался стойко, хотя лицо парня и выглядело свирепым, каким Кира никогда его не видела.

– А это и не просьба.

Морган с минуту подумала, прежде чем ответить.

– Хорошо, – махнула она рукой. – Ссылка здесь – пожалуй, даже худшее наказание, чем я тебе готовила. – Она повернулась к Герои. – А ты? Я бы сказала, ты снова заслужила место в близком кругу, моя дорогая.

– Я тоже остаюсь, – произнесла Герои, удивив Морган еще больше.

– А что с твоим сроком действия?

– Вернусь, когда придет время, – ответила Герои, мельком взглянув на Сэмма. Кира не была уверена, но казалось, они обмениваются какими-то данными. Она ожидала, что шпионка расскажет о партиалах, плененных в Шпиле, и потому уклончивый ответ застал ее врасплох. – У меня тут есть кое-какие незавершенные дела.

– Ладно, – Морган снова повернулась к конвертоплану, подавая знак солдатам вести Вейла и Киру следом. Кира видела вокруг съежившихся тут и там людей, которые с ужасом и изумлением глядели, как враг, спустившийся с небес, забирает их вождя.

«Я должна идти с ними, – убеждала она себя, – должна сделать шаг, потом другой, потом подняться по трапу и улететь к… не знаю, к чему. К концу. – Она замотала головой. – Я хочу идти, но… не хочу уходить».

– Кира, – позвал Сэмм, и девушка почувствовала слезинку в углу глаза.

– Сэмм! Я… прости, я не знаю… – Кира повернулась к нему, пытаясь найти правильные – те самые – слова, которые бы поведали о ее чувствах, но сама не понимала, что чувствует. И вдруг он обнимает ее, держа в своих крепких руках, целуя так пылко, как никто раньше, а она целует его, чувствуя, как тела их расплавляются и сливаются друг с другом: губы, и руки, и грудь, и ноги – нераздельная сущность в миг истинного единения. Она держала его, насколько хватило сил, а когда он отстранился, чтобы сделать вдох, прижалась лицом к его груди.

– Прости, что притащила нас сюда, прости за все, что я наделала. Прости.

– Это я выбрал идти с тобой, – его голос был глубоким и полным чувства. – Ия найду тебя снова.

Они снова прильнули друг к другу, а потом солдаты потащили ее к чреву конвертоплана. Кира повернулась и посмотрела на Сэмма с трапа; он глядел на нее, не дрогнув мускулом.

А затем дверь закрылись, и гул огромных винтов пробрал ее до костей.

Глава пятидесятая

Ребенок Изольды родился два дня спустя, в ее спальне в Нандитином доме. Партиалы давно уже обчистили больницу, вынеся все оборудование и лекарства, и им нечего было предложить ей, кроме самих себя. Мэдисон поддерживала голову сестры, наставляя и подбадривая ее, сенатор Кесслер приняла младенца, а Нандита осмотрела мать и дитя, проверяя, все ли в порядке. Ребенок оказался мальчиком, Изольда назвала его Мухаммед-Ханом. Уже через несколько часов он заболел: кожа малыша покрылась чешуйчатой сыпью, прыщики сперва делались твердыми, как сыромятная кожа, а потом раздувались в налитые водой пузыри. Изольда, заливаясь слезами, склонялась над колыбелькой, глядя на свое дитя без надежды на спасение.

Но это был не РМ.

Сенатор Кесслер обследовала волдыри в марлевой маске.

– Такого никогда не случалось, – она покачала головой, пытаясь сдержать слезы. – Десятки тысяч случаев РМ, но ничего подобного.

– Первый партиало-человеческий гибрид, – отозвалась Нандита. – Первый партиал в истории, подхвативший РМ. Мы не знаем, как вирус повлияет на него – или как он повлияет на вирус. – Старая няня внимательно глядела на пронзительно кричащего малыша, глубоко задумавшись. – «И что за страшный зверь, чей час уже пробил…»^[33] – Она развернулась и вышла.

Ариэль взглянула на ребенка и содрогнулась.Примечания

Дэн Уэллс Руины

Часть 1

Глава 1

— Это обращение ко всем жителям Лонг-Айленда.

Когда они услышали это сообщение в первый раз, никто не узнал голос. Но его повторяли каждый день, весь день, на протяжении недель на всех доступных частотах, чтобы каждый человек на острове наверняка услышал его. Перепуганные беженцы ютились группами или в одиночку в глуши. Они выучили сообщение наизусть; оно неустанно гремело из каждого радио, выжигая себя в их сознании и памяти. После первых нескольких недель голос стал посещать их в снах, и теперь даже во сне нельзя было укрыться от монотонного и размеренного приговора.

— Мы не хотели устраивать вторжение, но нашей рукой управляли обстоятельства.

В конце концов они узнали, что голос принадлежал ученой по имени Маккенна Морган и «мы» в ее фразе относилось к Партиалам — непобедимым суперсолдатам, созданным в лабораториях и выращенным в резервуарах, чтобы вести войну, которую люди не смогли выиграть самостоятельно. Партиалы сражались и победили, но, когда вернулись в Соединенные Штаты, оказались бездомными и ненужными. Тогда они восстали против своих создателей и развязали новую войну, Войну с Партиалами, войну, которая уничтожила мир.

Но та война, которая привела к концу света, была не последней из тех, что мир должен был увидеть, ибо двенадцать лет спустя и люди, и Партиалы оказались на грани вымирании. Обе расы были готовы уничтожить другую, ради того чтобы выжить.

— Мы ищем девушку по имени Кира Уокер, шестнадцати лет, ростом пять футов десять дюймов, весом приблизительно сто восемнадцать фунтов. Во внешности проступают индийские черты, кожа светлая, волосы угольно-черные, хоть она могла остричь их или перекрасить, чтобы помешать опознанию.

Только несколько человек на острове знали Киру Уокер лично, но абсолютно всем была известна ее репутация: Кира была медиком, и она изучала в госпитале чуму под названием РМ. Все знали Киру потому, что девушка нашла лекарство и тем самым спасла жизнь Арвен Сато, чудо-малышке — первому за долгие двенадцать лет человеческому ребенку, прожившему более трех дней.

Кира была печально известна еще и потому, что в процессе поисков лекарства она совершила два неоправданных нападения на армию Партиалов, разбудив, как думали многие, монстра, который находился в спячке с окончания Войны с Партиалами. Кира спасла мир и обрекла его. Когда сообщение передали первый раз, люде не знали, любить Киру или ненавидеть. С каждой новой смертью решить им становилось все проще.

— Приведите ее к нам, и оккупационный режим окончится. Продолжите прятать ее, и каждый день мы будем казнить по одному из вас. Пожалуйста, не заставляйте нас делать это дольше необходимого. Это сообщение будет циркулировать на всех частотах и повторяться до тех пор, пока наши указания не будут исполнены. Спасибо за внимание.

В первый день они убили старика, школьного учителя тех времен, когда дети еще посещали школу. Его звали Джон Дианатка, и он держал улей с пчелами, чтобы делать медовые сладости для своих учеников. Солдаты-Партиалы выстрелили ему в затылок в самом центре Ист-Мидоу — крупнейшего поселения на Лонг-Айленде. Тело старика осталось лежать на дороге как знак того, что захватчики не шутят.

Никто не выдал Киру, потому что в то время они были горды и не сломлены. Партиалы могли размахивать своими саблями где угодно, но люди не согнутся. Однако сообщение все повторялось, а на следующий день Партиалы убили молодую женщину, едва ли семнадцати лет отроду, а через день — пожилую леди, и еще через день — мужчину средних лет.

— Пожалуйста, не заставляйте нас делать это дольше необходимого.

Прошла неделя, и семь человек погибли. Две недели — четырнадцать человек. Тем временем Партиалы не нападали на людей, они не отправляли их в трудовые лагеря; они просто загоняли всех в Ист-Мидоу и отлавливали тех, кто пытался бежать.

Нападешь на Партиала — и ты будешь высечен или же избит; вызовешь слишком много хлопот — и ты, возможно, следующая ночная жертва. Когда человек бесследно исчезал, шепотом распространялись слухи: может быть, ты сбежал. Может быть, доктор Морган забрала тебя в свою кровавую лабораторию.

Либо тебя просто обнаружат завтра ночью на улице, стоящим на коленях перед Партиалом, а из установленных в городе громкоговорителей будет звучать бесконечное послание. В конце концов ты растянешься на дороге с пулей в том месте, где раньше у тебя был мозг. Каждый день новая казнь. Каждый час — новое сообщение, все то же, бесконечное и неумолимое.

— Мы ищем девушку по имени Кира Уокер.

По-прежнему никто не выдавал ее. Не потому, что люди оставались горды. Они просто не могли. Кира покинула остров, говорили одни, а другие утверждали, что она прячется в лесах. Конечно, мы бы выдали ее вам, если бы могли, но разве вы не видите, что ее у нас нет? Неужели вы не понимаете? Неужели не можете прекратить нас убивать? Нас, людей, осталось совсем немного, неужели вы не можете найти другой способ? Мы хотим помочь вам, но не можем.

— Шестнадцати лет… ростом пять футов десять дюймов… проступают индийские черты… волосы угольно-черные.

К концу первого месяца люди начали опасаться друг друга не меньше, чем они боялись Партиалов. Среди жителей острова, подобно отравленному ветру, пронеслась охота на ведьм: ты похожа на Киру, может, они заберут тебя, может, этого будет достаточно.

Девушки-подростки, женщины с черными волосами, все, кто мог быть похож на индийца, все, кто выглядел подозрительно. Откуда мне знать, что ты не Кира? И как узнают они? Может быть, они прекратят убивать нас, хотя бы на какое-то время. И как нам знать, что ты не скрываешь ее у себя? Я не хочу выдавать тебя, но мы умираем. Я не хочу причинять тебе вред, но они заставляют нас.

— Продолжите прятать ее, и каждый день мы будем казнить по одному из вас.

Партиалов создавали более сильными, чем люди, более быстрыми, более выносливыми и лучшими во всех остальных отношениях. Их тренировали как воинов с того дня, как извлекали из взращивающих капсул. Они сражались как львы, пока не достигали двадцатилетнего возраста, когда встроенный в их организм «срок годности» убивал их.

Они искали Киру Уокер потому, что доктору Морган была известна информация, неизвестная людям: Кира — Партиал. Модель, которую раньше никогда не встречали, о существовании которой даже не подозревали. Морган считала, что ДНК Киры поможет исцелить «срок годности». Но даже если бы люди знали об этом, им было бы все равно. Они хотели только жить.

В лесной глуши действовала горстка борцов сопротивления. Чтобы выжить, они полагались на свое знание местности и сражались в проигранной войне с истреблением. Партиалы превышали людей численностью более чем в десять раз — пятьсот тысяч против тридцать пяти — и превосходили их в искусстве боя на целый порядок. Когда они решали убить людей, последние никак не могли этому воспрепятствовать.

Пока предводительница сопротивления не подняла с потопленного миноносца ядерную боеголовку.

— Мы не хотели устраивать вторжение, — говорилось в послании, — но нашей рукой управляли обстоятельства.

Сопротивление говорило себе то же самое, тайно продвигаясь с бомбой к родине Партиалов.

Глава 2

Сенатор Оуэн Товар протяжно выдохнул.

— Как Делароса узнала, что на затонувшем корабле была ядерная бомба? — Он посмотрел на Гару Сато — солдата, который доставил новости, а затем перевел взгляд на офицера разведки острова мистера Мкеле. — И, что более важно, почему вы не знали о ней?

— Я знал про затонувший флот, — сказал Мкеле. — Но понятия не имел, что тот перевозил ядерную боеголовку.

Гару всегда считал Мкеле уверенным в себе и способным человеком: пугающим, когда он и Гару были по разные стороны; весьма надежным, когда они стали заодно. Сейчас, правда, офицер разведки казался доведенным до отчаянья и разбитым. Видеть то, как Мкеле сбивчиво отвечает на вопросы, было по-своему более тревожно, чем те ужасы, которые привели их к этой точке.

— Кто-то из отряда сопротивления Деларосы знал об этом, — произнес Гару. — Я не знаю кто. Какой-то старый моряк.

— И он столько лет держал это при себе? — спросил Товар. — Он что, хотел, чтобы это стало сюрпризом?

Сенатор Хобб постучал по столу.

— У него, вероятно, был весьма объяснимый страх, что, расскажи он кому-нибудь, этот кто-то попытается найти бомбу и использовать ее. Как и получилось.

— Доводы Деларосы заключаются в том, что Партиалы подавляют нас, — сказал Гару. Четверо мужчин находились в туннелях под бывшим Международным аэропортом им. Джона Кеннеди — сейчас заброшенными руинами, но с широким аэродром вокруг, так что приближающихся Партиалов было бы легко заметить. Это стало последним отчаянным убежищем находящегося в бегах Сената. — Не только сейчас, но и всегда — Делароса говорит, что, пока Партиалы существуют, человеческая раса никогда не сможет восстановиться. И она права, все действительно ужасно, но это не значит, что взорвавшаяся бомба улучшит что-то. Я бы остановил эту женщину, но у нее целая армия партизан, и многие из моего подразделения присоединились к ним.

Он покачал головой. Гару был самым молодым из собравшихся четверых мужчин, ему едва исполнилось двадцать три года, и он чувствовал себя сейчас ребенком больше, чем в те годы после Раскола. Гибель и хаос были ужасны сами по себе, но его ошеломило именно ощущение того, что он со всем этим знаком, что гибель и хаос уже происходили двенадцать лет назад, когда случился конец света. Сейчас он тоже был близок.

Тогда Гару был ребенком и внезапно снова им стал, чувствуя себя потерянным и запутавшимся и отчаянно желая, чтобы кто-нибудь, кто угодно, появился перед ним и сделал так, чтобы все было хорошо. Ему не нравилось это чувство, и он ненавидел себя за то, что впустил его в свое сознание. Теперь он стал отцом, первым отцом за двенадцать лет, у которого был живой, дышащий, здоровый ребенок, но девочка и ее мать оказались в ловушке посреди всего этого беспорядка. Гару должен был взять себя в руки — ради них.

— Мне Делароса нравилась больше, когда была в тюрьме, — сказал Хобб. — Вот что мы получаем за доверие к террористам. — Он бросил взгляд на Товара. — К присутствующим это, конечно, не относится.

— Нет, вы правы, — ответил Товар. — Мы взяли себе в привычку доверять фанатикам, и из этого редко выходило что-то путное. Я был достаточно грамотным террористом — достаточно для того, чтобы получить репутацию «борца за свободу» и продвинуться вверх по вертикали власти. Однако я ужасный сенатор. Нам нравятся люди, которые встают и борются, особенно когда мы согласны с ними, но действительно имеет значение лишь следующий шаг. То, что остается после драк. — Он печально улыбнулся. — Я всех подвел.

— Вторжение Партиалов не ваша вина, — сказал Мкеле.

— Последние остатки человеческой расы будет рады услышать это, — ответил Товар. — Разве что вторжение Партиалов будет пользоваться среди народа большой популярностью, в случае чего я потребую признания моего участия в нем.

— Только если Хобб не опередит вас, — сказал Гару.

Сенатор Хобб пролопотал нелепое оправдание, но Мкеле осуждающе взглянул на Гару:

— У нас есть более важные дела, чем обмен оскорблениями.

— Даже оправданными, — произнес Товар. Мкеле и Хобб одновременно посмотрели на него, но он только пожал плечами. — А что, я единственный, кто признает свои недостатки?

— По нашему острову разгуливает осужденная военная преступница с ядерным оружием, — сказал Хобб, — не говоря уже об армии суперсолдат, убивающих нас, как скот. Может быть, сосредоточимся на этом, вместо личных нападок?

— Она не собирается применять его на острове, — сказал Гару. — Даже Делароса не настолько кровожадна. Она хочет не убить Партиалов, а спасти людей — она все равно будет убивать Партиалов, это очевидно, но не за счет тех немногих из нас, кто остался.

— Хороший настрой, — заметил Мкеле, — но ядерная боеголовка — это очень неточное оружие. Откуда мы знаем, что Делароса будет использовать ее с умом? При наилучшем развитии сценария она забирает бомбу на материк, наносит удар где-то на севере от Партиалов и позволяет радиоактивным осадкам прикончить их. Хотя, скорее всего, она доставит бомбу к их базе в Уайт-Плейнс и нанесет удар оттуда, и излучение убьет не Партиалов, а всех нас.

— Это, наверное, единственный план, который работает, — сказал Хобб. — Может оказаться, что Партиалы невосприимчивы даже к радиационному заражению.

— Насколько близко Уайт-Плейнс? — спросил Товар. — У кого-нибудь есть карта?

— Всегда при мне, — сказал Мкеле и положил на стол свой портфель, парой тихих щелчков расстегивая замки. — Путешествие отсюда до Уайт-Плейнс займет не один день, потому что вам пришлось бы огибать пролив Лонг-Айленд. — Он развернул бумажную карту и разложил ее на столе перед собравшимися. — Даже если она пересекает пролив на судне, а в таком случае вероятность того, что ее перехватят, больше, это займет пару дней как минимум. Может быть, несколько месяцев, если она передвигается с большой осторожностью, стараясь остаться незамеченной. Хотя по прямой расстояние не так уж велико. От Уайт-Плейнс до Ист-Мидоу… — Он изучал карту, отметив два города и измеряя расстояние между ними с помощью потрепанной пластмассовой линейки. — Сорок миль, плюс-минус. — Мкеле поднял взгляд. — Мы знаем, какого класса у нее бомба? Какого вида боевая часть?

— Делароса сказала, что вытащила ее с корабля под названием «Салливанс», — сказал Гару. — Почему во множественном числе, я не знаю.

— Это эскадренный миноносец, — сказал Товар, — типа «Арли Бёрк» — устаревший корабль, даже двенадцать лет назад, но очень надежный; военно-морские силы использовали такие в течение многих лет. «Салливанс» был назван в честь пяти братьев, которые все умерли в одном и том же сражении в годы Второй мировой войны.

— Я думал, что вы не знали о ядерной бомбе, — сказал Хобб.

— Я и не знал, — ответил Товар, — но вы разговариваете с бывшим морским пехотинцем. Попробуйте назвать военный корабль, характеристик которого я не знаю.

— Тогда расскажите нам характеристики этого, — проговорил Мкеле. — Хотелось бы знать, вооружен ли этот тип миноносца ядерными ракетами или те люди, словно подрывники-смертники, просто везли бомбу в грузовом трюме, чтобы позже она взорвалась прямо на борту.

— Эскадренный миноносец типа «Арли Бёрк» оснащен Томагавком, — пояснил Товар. — Крылатой ракетой с ядерной боевой частью мощностью энерговыделения в двести, а то и триста килотонн. Такие ракеты предназначены для дальнего действия, но у Партиалов хватало зенитных установок, которые сбили бы бомбу прежде, чем та достигла цели. Причина, по которой боеголовка находилась прямо у побережья Лонг-Айленда, я полагаю, заключается в том, что ее доставляли как можно ближе, чтобы взорвать на месте. Флот, Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут были бы уничтожены, но с Партиалами было бы покончено.

Гару поморщился, снова дивясь тому, насколько отчаялось, должно быть, правительство старого мира, чтобы всерьез задуматься о подобном. Хотя, вероятно, ситуация, в которой оказался сейчас он, была не менее отчаянной. Перед грядущим концом света ядерный взрыв мог показаться небольшой платой: всё в непосредственной близости будет уничтожено и территория на десятилетия станет непригодной для деятельности, но с Партиалами было бы покончено. Однако сейчас, когда последние из человеческой расы собрались лишь в сорока милях…

— Каков радиус поражения? — спросил Гару. — Весь остров погибнет?

— Не обязательно, — сказал Товар, — но, имея возможность выбирать, никто не захотел бы здесь находиться. При такой полезной нагрузке начальный огненный шар будет иметь в диаметре примерно полторы мили — это та часть, где создается температура в двести миллионов градусов, — и физическая ударная волна уничтожит все в пределах пяти-шести миль. Абсолютно все в этой зоне сгорит в огне, мгновенно, и из-за того, что это пламя разгорится так внезапно, создастся бушующий ураган, температура которого окажется столь высока, что вода вскипит. Каждое живое существо в… радиусе десяти миль погибнет в течение нескольких минут, но на расстоянии в пять или десять миль дальше от очага все будет тоже уничтожено, так что разницы нет. Здесь, на острове, у нас не будет какого-либо из этих первичных эффектов — возможно, мы почувствуем удар, и любой, кто посмотрит прямо на взрыв, будет ослеплен, но ничего худшего, скорее всего, не произойдет. Скорее всего. Пока облако из радиоактивного пепла не обеспечит насвсех лейкозом, отчего мы медленно умрем в агонии.

— И насколько велико радиоактивное облако? — спросил Гару.

— Облако радиоактивного пепла распространяется не так, как ударная волна, — ответил Мкеле. — Это распределение физической материи, поэтому все будет зависеть от погоды. В основном ветра в этом регионе дуют на северо-восток, поэтому большую часть облака отнесет в сторону, но некоторую порцию радиации мы все же получим из-за прерывистых воздушных потоков по краям облака и отдачи ветров пожара.

— Все, кто будет находиться меньше чем девяноста милях по ветру, умрут в течение двух недель, — сказал Товар. — Нам остается только надеяться, что ветер не переменится.

— Таким образом Партиалы были бы полностью уничтожены, — произнес Хобб.

— Те, что на материке, да, — ответил Мкеле, — но в такой близости к зоне ударной волны мы потеряем много людей даже при идеальных условиях.

— Да, но с Партиалами будет покончено, — повторил Хобб. — План Деларосы сработает.

— Мне кажется, вы не осознаете последствий… — сказал Гару, но Хобб оборвал его.

— Вы, как мне кажется, тоже, — огрызнулся он. — Говоря начистоту, каковы наши варианты? Вы думаете, мы сможем остановить Деларосу? Целая армия Партиалов уже много недель пытается найти ее, но не в силах сделать этого. Мы едва можем выйти из этого подземелья, чтобы по нам не началась стрельба, поэтому я совершенно уверен, что у нас найти ее тоже не выйдет. Возможно, мы сумели бы обнаружить ее ударные силы, потому что знакомы с необходимыми для этого протоколами, но группа, доставляющая боеголовку, скорее всего, уже вне досягаемости. Бомба взорвется, нравится нам это или нет, и мы должны быть готовы.

— Партиалы поймают ее, — проговорил Мкеле. — Боеголовка — нелегкая вещь для транспортировки — Деларосе придется в некоторой степени пожертвовать своей скрытностью.

— И, если это произойдет, она может просто взорвать ее, — сказал Хобб. — Пока Делароса находится не ближе чем в двадцати милях от Ист-Мидоу, наше крупнейшее поселение в безопасности, а затем ветра сдуют радиоактивные осадки на север к Уайт-Плейнс.

— Если она сумеет преодолеть двадцать миль, — заметил Гару.

Товар приподнял бровь:

— Готовы ли мы поставить судьбу человеческой расы на бесконечные «если»?

— Чем мы рискуем? — спросил Хобб. — Мы посылаем кого-то остановить ее, а все остальные эвакуируют остров — мы ничем не рискуем, если предпримем меры.

— Хобб не преувеличивал трудности перемещения по округе, — сказал Мкеле. — Гару может делать это, потому что прошел подготовку и знает остров, но как вы намерены провести массовую эвакуацию, не привлекая внимания?

— Мы сделаем это после взрыва, — сказал Хобб. — Распустите слух, подготовьте всех, и, когда бомба взорвется, а оккупационные силы отвлекутся, мы поднимемся, убьем как можно больше Партиалов и бежим на юг.

— Значит, вы планируете расправиться с превосходящей армией противника, — заметил Товар, — а затем обогнать ветер. Я рад, что все так просто.

— Мы должны эвакуироваться до того, — сказал Гару, — чтобы избежать даже периферию радиоактивных осадков.

— Мы уже пришли к выводу, что это не сработает, — произнес Хобб. — Невозможно переместить стольких людей, чтобы Партиалы не заметили и не остановили нас. — Он посмотрел на остальных. — Напомните мне, почему этот мальчик вообще здесь?

— Он доказал, что полезен, — сказал Мкеле. — Мы, уж поверьте, не в том состоянии, чтобы отворачиваться от помощи.

— По этой же самой причине вы тоже все еще здесь, — сказал Товар.

— Моя жена и ребенок находятся в Ист-Мидоу, — сказал Гару, — и вы знаете, кто они — каждый живой человек это знает. Следовательно, вам также известно, почему нам нельзя попусту тратить время. Арвен является единственным человеческим ребенком в мире, и поэтому привлекает некоторое внимание. Может быть, мои родные уже арестованы Партиалами, готовыми распотрошить их и изучать.

— Нам нельзя потерять этого ребенка, — проговорил Товар с неподдельным страхом. — Арвен символизирует будущее. Если она погибнет во время взрыва или от радиации после…

— Вот почему мы должны эвакуироваться сейчас, — сказал Гару, — до того, как Делароса взорвет свою бомбу. Должен быть способ.

— В своем плане Хобб использует взрыв в качестве отвлекающего фактора, — произнес Мкеле. — Но что, если мы отвлечем Партиалов другим способом?

— Если бы нам было по силам создать отвлекающий маневр, способный расправиться с Партиалами, мы бы уже это сделали, — ответил Хобб. — Ядерная бомба — все, что у нас есть.

Млеке покачал головой.

— Мы не должны уничтожать их, просто нужно отвлечь их внимание. В большей или меньшей степени партизаны Деларосы уже этим занимаются, и, если мы все выступим одновременно…

— Мы все умрем, — закончил за него Товар. — Это то, что сказал Хобб: если бы был способ сделать это безопасно, мы бы уже воспользовались им.

— Поэтому отбросим безопасность в сторону, — произнес Мкеле.

Остальные мужчины затихли.

— Ситуация крайняя и настолько опасная, насколько это только возможно, — сказал Мкеле. — Мы говорим о ядерном взрыве на расстоянии сорока миль от последней человеческой группы на планете. Даже в лучшем случае, если кто-то сумеет вовремя найти и остановить Деларосу, мы остаемся в руках у оккупантов, которые обращаются с нами, как с лабораторными крысами. Всеобщая атака на Партиалов убьет каждого солдата, который примет в ней участие — никто из нас не пребывает насчет этого в заблуждении, — но если существует шанс, что остальные люди сумеют бежать, то как мы можем утверждать, что оно того не стоит?

Гару подумал о своей семье: жене Мэдисон и малышке. Он не мог вынести мысль, что оставит Арвен без отца, но Мкеле был прав — когда единственной альтернативой является вымирание, самые ужасные из всех возможных кошмаров становятся приемлемыми.

— Мы в любом случае умрем, — сказал он. — По крайней мере так наша смерть не будет напрасной.

— Рано записываться в добровольцы, — произнес Товар. — Этот план состоит из двух частей: одна группа обеспечивает отвлекающий маневр, а другая отводит людей на юг так далеко, насколько это в пределах человеческих сил. Извините за каламбур.

— Значит, мы спасаемся бегством, — сказал Мкеле. Его голос был мрачен. — Бежим прочь от нашего единственного источника лекарства. Или мы все забыли?

В комнате снова воцарилась тишина. Гару чувствовал, как страх ползет вверх по ногам и обратно: как бы далеко они ни убежали, РМ никуда не денется. Арвен была жива потому, что Кира нашла лекарство в феромонной системе Партиалов, но люди до сих пор не смогли воссоздать его в лаборатории. Им придется начать сначала в новом медицинском учреждении, но могут уйти годы на то, чтобы найти его и вернуть в рабочий режим, а ведь никакой гарантии, что однажды исследования увенчаются успехом, не было. Если Партиалы умрут, лекарство почти наверняка исчезнет вместе с ними.

Гару по лицам остальных понял, что мужчины думали о той же непреодолимой проблеме. Его горло пересохло, и, когда он нарушил молчание, его голос был слаб:

— Наш лучший план действий все продолжает приближаться к худшему.

— Партиалы — наш главный враг, но и единственная надежда на будущее, — подвел итог Мкеле. Сцепив пальцы, он на мгновение прижал их ко лбу и лишь затем продолжил: — Может быть, нам стоит взять нескольких с собой.

— Вы говорите так, будто это легко, — сказал Гару.

— И что вы думаете делать? — спросил Товар. — Просто держать несколько Партиалов в клетках и добывать феромон, когда вам это будет нужно? Никому из вас не кажется, что это неправильно?

— Моя работа заключается в том, чтобы защитить человеческий род, — ответил Мкеле. — Если это означает выбор между жизнью и вымиранием, то да, я буду держать Партиалов в клетках.

Лицо Товара помрачнело.

— Все забываю, что под командованием Деларосы у вас была эта же работа.

— Делароса пыталась сохранить человеческий род, — сказал Мкеле. — Ее единственное преступление состоит в том, что она ради этого готова зайти слишком далеко. Мы все единогласно решили, что не хотим идти ее дорогой, но посмотрите на нас: мы прячемся в подвале, позволяя Деларосе вести за нас наши сражения и всерьез рассматривая возможность позволить ей взорвать ядерную бомбу. Мы давно прошли ту точку, где могли выбирать, что правильно с точки зрения морали. Мы либо спасем наш вид, либо нет.

— Да, — согласился Товар. — Но я бы предпочел, чтобы в конечном итоге человечество стоило спасения.

— Мы либо сохраним наш вид, либо нет, — повторил Мкеле на этот раз более решительно. Он по очереди посмотрел на каждого мужчину, начиная с Хобба. Лишенный нравственного начала сенатор кивнул почти сразу. Мкеле повернулся к Гару, который помедлил лишь мгновение и тоже кивнул. Когда альтернативой является вымирание, все виды ужасов становятся приемлемыми.

— Мне это не нравится, — сказал Гару, — но то, что все умрут, мне не нравится еще больше. У нас нет времени для чего-то лучшего.

Мкеле повернулся к Товару, который с досадой вскинул руки.

— Вы знаете, как долго я боролся против этих разновидностей фашистской политики?

— Да, — спокойно ответил Мкеле.

— Я начал гражданскую войну, — продолжил Товар. — Я бомбил собственный народ, потому что думал, что свобода важнее, чем выживание. Нет смысла спасать нас, если в процессе мы утратим свою человечность.

— Пока мы живем, мы можем измениться, — произнес Мкеле. — Нация, построенная на рабстве, может искупить свои грехи, но не в том случае, если мы все погибнем.

— Это неправильно, — проговорил Товар.

— Я никогда не говорил, что правильно, — произнес Мкеле. — Неправилен любой выбор, который у нас есть. То, что я предлагаю, — наименьшее из девяноста девяти зол.

— Я возглавлю ваш отвлекающий маневр, — сказал Товар. — Я отдам свою жизнь, чтобы помочь остальным бежать, и продам эту жизнь как можно дороже. Черт, террорист из меня все равно всегда получался лучше, чем сенатор. — Он многозначительно посмотрел на остальных. — Но пока рано забывать о добродетели. Существует способ все преодолеть. — Он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но вместо этого просто покачал головой и повернулся, чтобы выйти. — Надеюсь, мы найдем его вовремя.

Рука Товара была в сантиметрах от дверной ручки, как вдруг кто-то с такой силой постучал в дверь, что она затряслась и едва не сорвалась с петель.

— Сенатор! — раздался молодой голос. Гару подумал, что это, наверное, еще один солдат. Прежде чем открывать дверь, Товар с любопытством оглянулся на присутствовавших в комнате мужчин.

— Сенатор Товар, — проговорил солдат, едва не споткнувшись от распирающей его новости. — Послание прекратилось.

Товар нахмурился.

— Послание… прекратилось?

— Радиосообщение Партиалов, — сказал солдат. — Они остановили трансляцию. Все каналы свободны.

Мкеле встал.

— Вы уверены?

— Мы просканировали все частоты, — ответил солдат.

— Ее нашли, — сказал Гару, ошеломленный внезапной смесью облегчения и ужаса. Он знал Киру много лет, и от мысли о том, что она угодила в руки Партиалов, ему становилось плохо, но в то же время Кира первой заявила бы, что жизнь одной девчонки — более чем честная цена за жизни сотен людей, которых Партиалы были готовы убить в ее поисках. Гару начинал ненавидеть Киру за то, что она не сдалась сама, и в конце концов убедил себя, что она не может быть на острове: должно быть, она бежала или погибла, потому что иначе давно выдала бы себя. Никто не смог бы молча стоять и смотреть, как казнят стольких людей. Но сейчас, если Киру захватили, стало возможным, что все это время она была рядом… От этой мысли Гару охватывала ярость.

— Мы не знаем наверняка, что они нашли девушку, — сказал Мкеле. — Возможно, их радиомаяк просто временно неисправен.

— Или, возможно, они просто сдались, — предположил Хобб.

— Продолжайте прослушивать частоты, — приказал Товар солдату. — Дайте мне знать, как только что-нибудь выяснится. Я присоединюсь к вам, как только смогу. — Солдат кивнул и резко побежал прочь. Товар закрыл и запер дверь, сохраняя разговор в тайне: никто, кроме собравшихся, не знал о ядерном оружии, и Гару понимал, что лучше оставить положение дел таковым. — Как это изменит наши планы? — спросил Товар, снова глядя на группу мужчин. — И изменит ли их вообще? Ядерная боеголовка по-прежнему существует, и Делароса по-прежнему, скорее всего, собирается привести свой план в исполнение. Даже без ежедневных казней это лишь вопрос времени, и взрыв остается самым масштабным ударом, который она может им нанести.

— Если Партиалы отступят, взрыв становится даже более привлекательным вариантом, — сказал Мкеле, — потому что тогда захватит еще больше их солдат.

— И Киру тоже, — сказал Гару. Он не знал, что чувствует по этому поводу.

Товар грустно улыбнулся.

— Двадцать минут назад мы всячески старались оправдать свою задумку, а теперь не можем от нее отказаться.

— Делароса осуществит свой план, — проговорил Хобб, — а мы должны осуществить свой.

— Тогда я думаю, что несокрушимому противнику пора проваливать, — сказал Товар. Он чопорно отдал честь: словно по волшебству, из-за маски пожилого видавшего виды бродяги появился морской пехотинец. — Мне было очень приятно служить вместе с вами.

Мкеле отсалютовал ему в ответ, затем повернулся к Хоббу и Гару.

— Вы отвечаете за эвакуацию.

— Он имеет в виду меня, — сказал Хобб.

— Он имеет в виду нас обоих, — возразил Гару. — Не думайте, будто вы главный лишь потому, что являетесь сенатором.

— Я вдвое старше.

— Если лучшей причины вы назвать не можете, то точно не будете ничем руководить. — Гару поднялся. — Вы умеете стрелять?

— Я тренировался с винтовкой с тех пор, как мы основали Ист-Мидоу, — негодующе ответил Хобб.

— Тогда подготовьте свое снаряжение, — сказал Гару. — Через час мы выходим.

Погруженный в свои собственные мысли, он покинул комнату. «Может быть, Партиалы действительно нашли Киру, но где? И почему именно сейчас, спустя столько времени?

И теперь, когда она у них, что они собираются делать?»

Глава 3

Кира уставилась на хирургического робота — массивного металлического паука, нависшего над ней. Развернулись двенадцать гладких многозвенных рук, на конце каждой из которых был определенный медицинский инструмент: полдюжины скальпелей и зажимов разных размеров, шприцы со сменными баррелями, наполненные ярко окрашенной жидкостью, гаечные ключи, шипы и другие приспособления, о назначении которых Кира могла только догадываться. Она начала проходить медицинскую подготовку в десять лет — уже почти восемь лет назад, — но здесь были предметы, о существовании которых она даже не подозревала.

Хотя и видела их все время в своих ночных кошмарах. Это была та самая лаборатория в Гринвиче, штат Коннектикут, где доктор Морган захватила и мучила Киру, прежде чем Маркус и Сэмм спасли девушку. Теперь она оставила их обоих и вернулась по собственной воле.

Паук тихо повернулся, потянувшись к девушке гладкой стальной клешней. Кира подавила крик и попыталась успокоиться.

— Местная анестезия в точках четыре, шесть и семь, — сказала Морган, нажав определенные места на широком настенном экране, где в воздухе неподвижно висело тело Киры в виде диаграммы. — Введение.

Паук наклонился и без всякой паузы или церемоний вонзил свои иглы Кире в бедра и живот. Кира подавила новый крик, стиснув зубы и ограничив проявление своих страхов тихим стоном.

— Такой пылкий подход к пациенту, — сказал доктор Вейл, стоявший у другой стены. — Это согревает мое сердце, Маккенна — ты как курица-наседка.

— Чтобы найти эту девушку, я развязала войну, — отозвалась Морган. — Ты хочешь, чтобы я спрашивала разрешения каждый раз, когда прикасаюсь к ней?

— Краткое «больно будет совсем немного» меня бы устроило, — произнес Вейл. — Может быть, даже «ты готова, Кира?» перед тем как начинать операцию.

— Как будто мой ответ что-то изменит, — произнесла Кира.

Морган взглянула на нее.

— Ты сама приняла решение быть здесь.

Вейл фыркнул:

— Еще одно решение, которое, в принципе, ничего не изменило.

— Оно многое изменило, — произнесла Морган, снова возвращаясь к настенному экрану и намечая линии разрезов. — Оно впечатлило меня.

— А, отлично, — произнес Вейл. — Тогда, безусловно, ты имеешь полное право относиться к ней, как к лабораторной крысе.

— Я была лабораторной крысой в прошлый раз, — проговорила Кира. — Сейчас отношение лучше, поверьте мне.

— Такой ответ делает все только хуже, — сказал Вейл, качая головой. — Ты всегда была холодной, Маккенна, но это самое бездушное, бесчеловечное…

— Я не человек, — проговорила Кира, и осознала, что одновременно с ней Морган сказала практически то же самое:

— Она не человек.

Некоторое время они смотрели друг на друга, а затем Морган отвернулась от нее к экрану на стене.

— В интересах, — Морган помедлила, словно подыскивая подходящие слова, — спокойных рабочих отношений я согласна идти на контакт. — Она нажала несколько иконок на настенном экране, который разделился на три секции — одномерную диаграмму тела Киры с одной стороны и два небольших прямоугольника с другой, демонстрирующих два набора данных: первый с надписью «срок годности», второй — «Кира Уокер». — Доктор Вейл и я были частью Доверия — группы ученных из ПараДжен, которые создали Партиалов и чуму РМ. Разумеется, мы не планировали, чтобы эта чума привела человеческую расу на грань вымирания, но урон нанесен. Как только я осознала, что люди — проигранное дело, то обратила свое внимание на Партиалов. Я провела последние двенадцать лет, помогая им построить новую цивилизацию, пытаясь найти способы преодолеть бесплодие и другие ограничения, запрограммированные в их ДНК. Представьте мое удивление, когда без явной причины Партиалы стали умирать ровно через двадцать лет после того, как были созданы.

Вейл снова заговорил:

— «Срок годности» был…

— «Срок годности» стал верным признаком того, что Доверие — неправильное название, — сказала Морган. — Живые, мыслящие существа, которых я помогла создать, были запрограммированы так, чтобы уйти в небытие за считанные часы в момент, когда они достигнут своего биологического срока, а я ничего об этом не знала. Я делаю все, что в моих силах, чтобы исправить это, и поэтому мы здесь.

— Вы думаете, я могу исцелить их, — произнесла Кира.

— Я думаю, что в твоем теле спрятано что-то, что поможет мне вылечить «срок годности», — проговорила Морган. — В прошлый раз, когда ты была у меня в лаборатории, мы обнаружили, что ты Партиал — еще один секрет «Доверия», скрытый от меня. Моими первоначальными проверками установлено, что, несмотря на то что ты Партиал, у тебя нет тех генетических недостатков, которые присутствуют у других: нет бесплодия, фиксированного возраста, задержки роста или задержки любой другой человеческой функции. Если выяснится, что «срока годности» у тебя тоже нет, возможно, найдется способ воссоздать некоторые фрагменты твоего генетического кода, чтобы помочь спасти остальных Партиалов.

— Я уже говорил тебе, что это невозможно, — сказал Вейл. — Я тот, кто запрограммировал «срок годности» — извини, я не мог сказать тебе об этом в то время, но теперь ничего не изменишь. Ты была нестабильна в своих взглядах, и да, мы не доверяли тебе. Хотя не только тебе — кое-что Армин не доверил и мне тоже.

«Армин, — подумала Кира. — Мой отец — или мужчина, которого я считала своим отцом. Он забрал меня к себе домой и воспитывал, как родную дочь. Он никогда не говорил мне, кто я. Возможно, однажды он сделал бы это. Но никто даже не знает, где он». Кира гадала, вдруг он мертв. Все остальные члены Доверия пережили Раскол: Тримбл и Морган здесь, с Партиалами, Вейл в заповеднике с тайной группой людей, Риссдал в Хьюстоне, где работал над «проблемами окружающей среды», что бы это ни означало, а Нандита — с людьми на Лонг-Айленде.

«Нандита. Женщина, которая вырастила меня, но тоже не говорила мне, что я Партиал.

Доктор Морган пыталась убить меня, но по крайней мере не притворялась кем-то, кем не была».

— Даже если ты что-то обнаружишь, — продолжил Вейл, — как ты собираешься включить это в генетическую последовательность Партиалов? При помощи генных модулей? Мы говорим о сотнях тысяч людей; даже если бы нам были доступны оборудование и рабочие руки для проведения настолько массовой модификационной работы, у нас нет на нее времени. Сколько Партиалов осталось, полмиллиона?

— Двести тысяч, — ответила Морган, и Кира едва не ахнула от того, насколько малым было это число. Голос Морган звучал мрачно и устало. — Их создавали партиями, и умирают они тоже партиями. Следующая волна погибнет в ближайшие несколько недель.

— И все они солдаты, — произнес Вейл. — Пехота, пилоты и, возможно, несколько десантников, но все командиры мертвы. И, что более важно, мертвы все врачи. Все будет зависеть от нас с тобой, и мы не сможем спасти даже десятую часть тех, кто остался, перед тем как их время истечет, даже если бы мы уже знали способ.

— Поэтому мы должны что-то предпринять, — сказала Кира. Она подумала о Сэмме, обо всем, что было между ними, об их последнем, ужасающем, страстном моменте вместе. Она любила его, и, если благодаря ее жертве он будет жить… — Все в мире умирают, и люди, и Партиалы, и я отдала себя потому, что это наш шанс всех спасти. Так что давайте начнем.

Лицо Вейла помрачнело.

— Я пытаюсь помочь тебе, Кира, не надо на меня злиться.

— Ты плохо ее знаешь, — произнесла Морган, и ее голос смягчился.

Вейл мгновение на нее смотрел, а затем сердито отвернулся.

Морган поглядела на Киру.

— В прошлый раз мы сканировали твою репродуктивную систему только поверхностно: когда мы думали, что ты человек, это было не так важно. Сегодня проведем несколько биопсий.

Бедра и живот Киры уже оцепенели и казались безжизненными от действия анестетика. Набираясь храбрости, девушка посмотрела на Морган и молча кивнула.

— Введение, — приказала Морган, и паук расправил свои ножи.

Глава 4

— Отключи последний шланг, — сказала Херон. Ее голос звучал из динамика дребезжащим и далеким, и непривычность общения без линка снова повергла Сэмма в раздражение. Партиалы использовали феромонную связь, потому что это было эффективно: слова, эмоции и тактическая информация складываются в единый, бесшумную заряд. Работая с Херон бок о бок, но общаясь исключительно через рации в шлемах, Сэмм чувствовал себя глухонемым. Он по-прежнему не мог понять, как люди делают это.

Как бы сложно ни оказалось работать с приспособленным водолазным снаряжением, это было необходимо. Если бы кто-то из них вдохнул хоть немного воздуха лаборатории, они бы мгновенно потеряли сознание.

Сэмм медленно отсоединил от странной маски бессознательного Партиала последний шланг. В бывшей лаборатории доктора Вейла в состоянии комы находились десять Партиалов, которые крепко спали в секретном подвале под заповедником. Вейл тринадцать лет держал их здесь в таком состоянии, ухаживая за ними, как за растениями, и извлекая из их тел феромон «Наблюдатель» — искусственным образом созданное вещество, производимое всеми Партиалами и являющееся единственным лекарством от РМ. Эти Партиалы более десяти лет сохраняли жизнь людям заповедника, позволяя им рожать здоровых детей, чего были лишены жители Лонг-Айленда.

Эти десять Партиалов… «Нет, — поправил себя Сэмм, — девять Партиалов». Эти девять Партиалов подарили заповеднику жизнь и надежду, которой другие люди не испытывали с конца света, а возможно, и до него. Они были спасителями. Но спасителями невольными, вынужденными и находящимися в бессознательном состоянии, и Сэмм не мог позволить, чтобы это продолжалось. Десятый Партиал, этот последний, со странной маской, был видоизменен доктором Вейлом, чтобы производить другой феромон, который мгновенно погружал любого Партиала в кому. Саму близость к нему можно было использовать как оружие.

Сэмм и Херон остановили распространение феромона, но по-прежнему понятия не имели, что делать с видоизмененным Партиалом.

— Через этот шланг успокоительное разносилось по всему зданию, — сказала Херон. — Теперь, когда мы отключили его от источника, действие препарата должно ограничиться до непосредственной близости.

— У него есть бирка, — произнес Сэмм, наклоняясь пониже. — Уильямс.

Он повернул бирку, изучая цифры на оборотной ее стороне. Он не мог полностью их понять, но был знаком с системой кодировки достаточно, чтобы знать: Уильямса назначили в Третью дивизию. «Это группа, которую мы оставили во время восстания оборонять Денвер и НОРАД, когда захватили их». Сэмм предположил, что остальные Партиалы в комнате принадлежали к той же группе. Он снова повернул бирку, надеясь найти что-то, что пропустил, но больше ничего не обнаружил. На самом деле это было неудивительно — у большинства Партиалов было только имя, — но странным показалось то, что у этого была только фамилия. Сэмм гадал, какова история этого человека, откуда произошло его имя, что он совершал, о чем мечтал и как жил, но эта информация была безвозвратно утеряна. Из-за собственных генов Уильямс останется без сознания до конца своей жизни.

Это было самым жестоким из того, что Сэмм когда-либо видел, а он был свидетелем конца света.

— Эта маска встроена в него, — сказала Херон, ощупывая пальцами в перчатках маску на лице Уильямса. Сэмм присмотрелся и понял, что Херон права — это была не совсем маска, скорее кибернетический имплантант, который закрывал или, возможно, заменял нос, рот, челюсти и шею Партиала. По бокам, как жабры, выступали щели, а поверхность была покрыта выпускными отверстиями и клапанами. «Весь его организм был видоизменен для одной единственной цели, — подумал Сэмм. — Распространять это успокоительное. — Однако затем он помедлил и посмотрел на собственное тело. — Я тоже был создан для единственной цели. Все мы. Мы — оружие, как и он.

В меня даже встроен механизм самоуничтожения, который сработает по истечении «срока годности».

Через восемь месяцев».

— Мы так и не решили, что с ним делать, — проговорил Сэмм.

— Можем пока оставить его здесь, — предложила Херон. — Вейл поддерживал его здоровье в течение многих лет, и этот Партиал по-прежнему подключен к аппарату жизнеобеспечения. Теперь, когда шланги отсоединены, мы получаем доступ к остальной части здания без этих глупых шлемов. Переместим остальных Партиалов на такое расстояние, где они смогут проснуться.

— А что потом? — спросил Сэмм. — Будем держать его здесь вечно?

— До истечения его «срока годности», да, — ответила Херон.

— Он похож на живой труп, — сказал Сэмм. — Это жестоко.

— Как и убивать его.

— Да? — Сэмм вздохнул и покачал головой, оглядываясь на истощенных, напоминающих трупов Партиалов. — Через восемь месяцев мы умрем все до последнего. Я был частью последней партии; когда погибнем мы, не останется больше никого. Люди проживут дольше, но без лекарства от РМ их вид не может размножаться, и они тоже прекратят свое существование. Весь мир сейчас находится на системе искусственного жизнеобеспечения и…

— Сэмм, — прервала его Херон. Ее голос прозвучал холодно и бесстрастно. Сэмм не мог понять, специально ли она говорила резко или воспринять ее сочувствие он не мог из-за того, что был отрезан от линка. Даже при более благоприятных обстоятельствах с Херон это было сложно определить. — Выживание — все, что у нас осталось. Если мы погибнем, значит, погибнем, но, если проживем еще один день, всегда остается шанс, каким бы слабым он ни был, что мы сможем найти способ пережить следующий, и следующий, и затем сотый, и тысячный. Возможно, мир убьет нас, возможно — нет, но, если мы сдадимся, это будет то же самое, что и самоубийство. Мы не станем этого делать.

Сэмм посмотрел на нее, сбитый с толку заботой, которую она, судя по всему, проявляла к его благополучию. На Херон это было не похоже, и без помощи линка Сэмм не мог понять, почему она ведет себя так странно. Он попытался прочесть выражение ее лица, как, по словам Киры, делали люди: Херон была шпионской моделью, наиболее человекоподобной из всех Партиалов, и многие эмоции проявлялись у нее на лице. Однако даже без искажающего шлема для подводного плавания Сэмм был слишком неумел, чтобы что-то понять.

В таком случае ему оставалось только ответить:

— На самом деле я так не думаю, — сказал Сэмм. — Я никогда не сдамся. — Он посмотрел на Уильямса. — Но он не может сдаться, даже если бы захотел. Возможно, он чувствует себя ужасно: он может испытывать боль, или понимать, что находится в плену, или подвергаться чему-то еще худшему. Мы этого не знаем. Всегда есть шанс, что мы выясним что-то новое, как ты и говорила, но что насчет его? Вейл сказал, что утратил технологии, способные создать подобное, значит, вернуть ему прежний вид мы тоже не сможем. Он больше никогда не придет в сознание… не будет жить. Я просто не знаю, стоит ли его существование того, чтобы его поддерживать. Возможно, эвтаназия — наиболее милосердный выход.

Херон помедлила мгновение, глядя на Сэмма, и тихо произнесла:

— Ты хочешь убить его?

— Нет.

— Тогда почему говоришь об этом?

— Возможно, то, чего хочу я, не имеет значения. Возможно, лучшее решение — это то, принять которое тяжелее всего.

Херон отвернулась и начала заниматься другим Партиалом, который находился рядом с Уильямсом. Она проверила основные показатели жизнедеятельности и лишь затем отключила его от системы жизнеобеспечения, отсоединяя трубку за трубкой. Сэмм знал, что она не убивает его, а освобождает. Это был следующий шаг их плана.

Сэмм проверил уровень кислорода своего шлема для подводного плавания — в чем не было нужды, так как оставалось еще несколько часов, — и в последний раз перечитал информацию с датчиков Уильямса. Технически Партиал был жив, а его организм — настолько здоровым, насколько могло быть тело того, кто столько времени провел в коме. Затем Сэмм обратился к остальным девяти Партиалам и помог Херон отключить их от аппаратов.

Они закатили две первые тележки в лифт и подняли их наверх. Снаружи ждали обитатели заповедника, возглавляемые теми двумя, кому Сэмм мог доверять: Фаном, невысоким и никогда не унывающим охотником, и Каликс, наиболее умелой разведчицей заповедника, которая сейчас не покидала инвалидного кресла из-за огнестрельного ранения ноги. Девушка прохладно посмотрела на Херон, когда та вместе с Сэммом выкатила из здания первых двух Партиалов, но, когда они приблизились, ее сдержанность пропала, и девушка обратилась к тому, что видела.

— Я не хотела вам верить, — произнесла она, глядя на находящихся в коме Партиалов.

— Там внизу осталось еще восемь, — сказал Сэмм, снимая свой шлем. Воздух был свежим, в нем не осталось и следа успокоительного. — Они так же истощены, как и эти двое.

— И вот откуда доктор Вейл брал лекарство, — проговорил Фан. Он легонько прикоснулся к руке одного из бессознательных Партиалов. — Мы не знали. Мы бы никогда… — Он поднял глаза на Сэмма. — Мне жаль. Если бы мы знали, что он поработил Партиалов, мы бы… Я не знаю. Но мы бы что-нибудь предприняли.

— Со времени Раскола у нас родилось более тысячи детей, — сказала Лаура, женщина средних лет, которая теперь вместо Вейла руководила заповедником. — Ты действительно хочешь сказать, что позволил бы всем им умереть?

Фан побледнел, что было впечатляюще, учитывая его темную кожу.

— Я имел в виду не это, я просто…

— Хотите сказать, что предпочтете, чтобы их вернули обратно в лабораторию? — спросила Херон, глядя на Лауру, подобно змее, готовой наброситься на жертву. Она так и не сняла свой шлем, и динамик придавал ее голосу угрожающий механический оттенок. Сэмм вмешался, не позволяя ситуации выйти из-под контроля.

— Я уже говорил вам, что сам буду выполнять их функцию, — сказал он. — Вам нужно лекарство, я это понимаю, поэтому вы получите его от меня — добровольно. Рабы становятся свободны, и все довольны.

— Пока Сэмм не умрет, — закончила Херон. Сэмм решил, что она ведет себя излишне дерзко, и отправил ей неодобрительный заряд «будь осторожна», и лишь затем осознал, что из-за шлема Херон по-прежнему отрезана от линка. Вместо этого он бросил на нее взгляд, в который попытался вложить ту же резкость, которую так часто видел, когда на Херон злилась Кира. Партиалка фыркнула, забавляясь, и Сэмм понял, что у него ничего не получилось. «По крайней мере она поймет, что я имею в виду, даже если ей все равно».

Каликс обернулась через плечо, обращаясь к людям, собравшимся у нее за спиной.

— Отвезите этих двоих в больницу и позаботьтесь, чтобы там были готовы принять остальных. — Толпа колебалась, и Каликс пролаяла другой приказ — даже Сэмм понял, что это была резкая вербальная пощечина: — Немедленно!

Один пожилой мужчина подал голос:

— Это Партиалы, Каликс.

Его полный подозрения взгляд обратился на Сэмма и Херон.

— И они спасли от РМ тысячу ваших детей, — сказала Каликс. — Они сделали для этого сообщества больше, чем кто-либо из нас, и делали это на грани смерти. Если у кого-то возникнут проблемы с тем, чтобы помочь им, вы будете отвечать передо мной.

Мужчина уставился на Каликс, тоненькую шестнадцатилетнюю девушку в инвалидном кресле. Ее глаза посуровели.

— Вы думаете, я не смогу привести свои слова в действие? — прошипела Каликс.

— Просто доставьте их в больницу, — сказала Лаура, берясь за первую кушетку. — Я пойду с вами. Остальные, спуститесь с лабораторию, раз теперь мы знаем, что это безопасно.

Сэмм позволил Лауре укатить кушетку и медленно надел шлем для следующего спуска. Он знал: людям не просто, но они делали это, что впечатлило его. Однако в глубине души он понимал, что резкий и язвительный комментарий Херон был самым истинным утверждением из всех, которые кто-либо из них высказывал: рано или поздно Партиалы умрут, чтобы бы ты ни делал и чем бы ни пожертвовал. А затем умрут и люди, и все будет кончено.

Кира отправилась с Морган, чтобы помочь найти лекарство. Найдут ли они его вовремя? И если найдут, то доставят ли сюда?

Кира…

Увидит ли Сэмм ее еще когда-нибудь?

Глава 5

Доктор Морган провела биопсию матки Киры, ее яичников, легких, носовых пазух, сердца, спинномозговой жидкости и тканей головного мозга. Она составила подробные модели ДНК девушки, управляя ими на молекулярном уровне при помощи массивного голографического экрана. Из-за стольких моделей и расчетов один из центральных процессоров госпиталя вышел из строя. Все Партиалы-техники, которые могли знать, как исправить это, уже погибли, поэтому в исследованиях стали полагаться на два оставшихся процессора, надеясь при этом на лучшее.

Надежда, как осознала Кира, быстро становилась их единственным рабочим ресурсом.

Доктор Вейл же занимался тем, что корпел над обширными данными Морган по генетике Партиалов, пытаясь воссоздать как можно больше из своей былой работы над «сроком годности». Когда Кира не находилась на операционном столе или в комнате восстановления, она сидела рядом с ним, обычно подсоединенная к капельнице на колесиках, и пыталась выяснить столько, сколько могла.

— Это часть последовательности старения, — говорил Вейл, указывая на фрагмент цепочки ДНК, которая неярко мерцала на экране. При помощи пальцев он выделил последовательность аминокислот, и те загорелись другим цветом. — Обычно Партиал достигает физической зрелости за десять месяцев, находясь в большой стеклянной тубе. Мы называли их взращивающими резервуарами, но на самом деле они больше напоминали посудомоечные машины, которые использовали в экспресс-закусочных.

Кира покачала головой.

— Я понятия не имею, что это означает.

— Прости. Как насчет… узкого стеклянного лифта?

— Когда случился Раскол, мне было пять, — сказала Кира. — Я выросла уже после конца света. Вам придется объяснить это без метафор старого мира.

— Хорошо, — произнес Вейл, в задумчивости прижав пальцы к губам. — Хорошо. Представь себе прозрачный цилиндр высотой в семь футов и диаметром в два, запечатанный с обоих концов металлической крышкой с трубками, шлангами и прочим. В комплексе ПараДжен в заповеднике было несколько таких, надо было тебе показать. Все остальные остались в центрах роста и подготовки в Монтане и Вайоминге, которые подверглись сильной бомбежке во время Войны с Партиалами. В общем, техники создавали в лаборатории зиготы и помещали их в питательный гель изобретения Морган. К тому времени как организмы заканчивали рост, они в большей или меньшей степени заполняли тубы — они и жидкость, которую мы к ним закачивали. Я создавал весь жизненный цикл, — сказал Вейл, снова указывая на цепочку ДНК на экране. — Партиалы нуждались в огромном количестве энергии, чтобы так быстро расти. Большую часть этой энергии они получали из геля Морган. Кроме того, нам нужно было поддерживать их в тепле: младенцы-Партиалы потребляли энергию настолько эффективно, что почти не теряли ее в виде вырабатываемого тепла. Благодаря этому они быстро росли, но температура их тел была неестественно низкой. Как только ускоренный рост был окончен, повышенный метаболизм замедлялся и Партиалы жили относительно нормальными жизнями. Однако, когда их возраст достигал двадцати лет, включалось во много раз ускоренное старение — выглядит так, будто они разлагаются, но на самом деле она стареют за несколько недель на сотню лет.

— И в то же время замерзают до смерти, — заметила Кира.

— Да, верно, — согласился Вейл. — Процесс нуждается в энергии. — Он вздохнул. — Я знаю, ты этого не одобряешь, и уверяю тебя, что я тоже. Мне не нравился подобный вариант тогда и не нравится сейчас. Но другого выхода не было.

— Вы могли отказаться.

— Отказаться создавать Партиалов? ПараДжен был на грани того, чтобы заработать триллионы долларов. Если бы мы не сделали этого, руководство нашло бы кого-нибудь другого. А так мы могли контролировать процесс.

— Вы могли бы отказаться устанавливать «срок годности».

— Он должен был стать временной мерой и дать нам передышку: правительство хотело кнопку выключения, Предохранитель, который, как я думал, был вживлен в тебя. Если бы мы осуществили этот план, сейчас все Партиалы были бы мертвы и у людей не осталось бы надежды. Мы же купили себе двадцать лет на поиски другого решения, но конец света нам помешал.

Предохранитель. Кира пересекла континент в поисках информации о нем и обнаружила лишь полную путаницу: правительство потребовало, чтобы была создана чума, которая убила бы Партиалов, если бы те вышли из-под контроля, а Доверие разработало две версии.

Первой версией была чума, которую хотело правительство и которая подействовала бы только на Партиалов. Она никогда не была внедрена и должна была остаться лишь прикрытием, чтобы ПараДжен поверил, что Доверие следует приказам. Вторая версия, жертвами которой становились только люди, в последствии стала известна как РМ, однако по непонятным Доверию причинам оказалась намного более смертоносной, чем было запланировано. Доверие пыталось сделать так, чтобы благополучие людей зависело от Партиалов, напустив на человечество чуму, исцелить которую могли только биосинты. Ученые считали, что это единственный способ уберечь Партиалов от геноцида. Вместо этого они совершили геноцид сами.

Кира молча наблюдала за Вейлом, который внимательно изучал изображения ДНК, прочитывая их так, как разбирал бы археолог древний язык: с тихим, но уверенным бормотанием, он исследовал органические иероглифы. Мгновение спустя Кира снова заговорила:

— Что вы планировали сделать за эти двадцать лет?

— Прошу прощения?

— Вы сказали, что у вас было двадцать лет, чтобы разобраться со «сроком годности», прежде чем тот вступит в силу, и что вы планировали справиться с ним до того, как это стало бы проблемой. В чем заключался ваш план?

— Это был план Армина, — тихо ответил Вейл, по-прежнему пристально глядя на ДНК. — У каждого из нас была своя работа, которую мы выполняли в тайне от других. Вот почему Морган не знала о «сроке годности»

При упоминании имени отца Кира снова погрузилась в мрачные раздумья. Именно Армин создал Доверие, именно он предложил жестокий план спасения миллиона Партиалов — своих «детей» — от смерти. Если у него был план преодоления «срока годности», то в чем он заключался? Или же он просто полагался на генную инженерию, как и Морган? До Раскола, имея полный доступ к ресурсам ПараДжен, встроить генные модули в миллион человек могло показаться осуществимым планом: вырезать из ДНК «срок годности» было бы не сложнее, чем подгнивший участок из яблока.

Что планировал сделать Армин, Кира могла только гадать. Она прожила с этим человеком плюс-минус пять лет — она не имела ни малейшего понятия, сколько времени ее организм формировался во взращивающей капсуле, перед тем как ее извлекли оттуда и начали воспитывать, как человека. Армин растил ее, как родную дочь, поэтому она никогда даже не подозревала, что не являлась человеком или что не имела с ним родства. Она не знала даже, в чем цель ее создания. Встретится ли она с ним когда-нибудь? Будет ли у нее возможность спросить?

Но от того, что она знала правду о том, кем была сама и кем был он, разве он переставал быть ее отцом? Кира вспоминала его с любовью — разве это чувство теперь утрачивало смысл? Она пока не знала ответа на этот вопрос. Чтобы быть частью семьи, биологическая связь необязательна. Все сложившиеся после Раскола семейные узы основывались на опекунстве, но любовь была настоящей. Однако никто из приемных родителей не врал своим детям об их существовании и принадлежности к виду. Никто их приемных родителей не создавал своих детей искусственно и не выращивал их в прозрачных стеклянных цилиндрах.

Никто из приемных родителей не устраивал конец света.

«Ну, за исключением Нандиты. Мне вообще повезло с родителями».

— Вы не знаете, где Армин? — тихо спросила Кира.

— Ты спрашивала о нем и раньше, — произнес Вейл, остановившись, чтобы повернуться и посмотретьна нее. — Почему он интересует тебя?

Кира не была уверена, что готова поделиться этой частью своей жизни с Вейлом или Морган — по крайней мере пока.

— Он единственный, о ком мы ничего не знаем.

— О Джерри Риссдале нам тоже ничего не известно.

— Но не Джерри Риссдал создал Доверие.

Вейл беспомощно покачал головой.

— Ну, учитывая обстоятельства, я бы предположил, что Армин мертв.

Кира сглотнула, стараясь не показать свои чувства, хоть и не была уверена, что чувствует на самом деле.

— Но все члены Доверия невосприимчивым к РМ. Вы же защитили себя при помощи генных модулей.

— Есть много не связанных с РМ способов умереть, — ответил Вейл. — Когда все развалилось… он мог погибнуть в мародерских потасовках, во время бомбардировки Партиалов…

— Я думала, что Партиалы не нападали на мирных жителей.

— В той войне ПараДжен едва ли можно было назвать гражданским объектом, — сказал Вейл. — Многие из наших лабораторий были атакованы, и Армин, возможно, находился в одной из них или рядом в неподходящее время.

— Но вы же, доктор, выжили.

— Зачем ты меня расспрашиваешь?

Кира глубоко вздохнула, устало качая головой.

— Вы пытаетесь работать, а я… озадачена своими мыслями. Простите. Вы проводите здесь практически двадцать часов в день, пытаетесь вылечить это, и я должна помогать вам, а не…

Теперь пришла очередь Вейла, опустив взгляд, покачать головой.

— Ты помогаешь больше, чем кто-либо. — В его голосе было больше злости, чем Кира ожидала. — Ты шестнадцатилетняя девушка, а я позволяю Морган относиться к тебе, как к клеточной культуре.

— Я пошла на это добровольно.

— От этого ситуация лучше не становится.

— Это единственный правильный выбор.

— Пусть и правильный, но мне он не нравится.

Какое-то время они сидели в тишине, а затем Кира грустно улыбнулась.

— На самом деле мне уже семнадцать. Почти восемнадцать.

Вейл улыбнулся в ответ, хотя его улыбка вышла такой же грустной и натянутой, как у Киры.

— Когда твой день рождения?

— Я понятия не имею. Когда-то в январе. Я просто всегда отмечала его на Новый год.

Вейл кивнул, как будто это что-то означало.

— Снежное дитя.

— Снежное?

Вейл снова вздохнул.

— Я забыл, что вы — дети, не знающие о снеге. Когда он шел последний раз..? Я не припоминаю… Должно быть, даже я был ребенком, когда в последний раз выпал снег. Что же, тогда ты новогодняя малышка. — Он отвернулся к своему монитору. — Это должно принести удачу. Мы нуждаемся в ней.

Кира посмотрела на цепочку ДНК, пытаясь прочесть ее, как это делал доктор, но для нее изображение на экране ничего не значило. Она прошла курс медицинской подготовки, поэтому была знакомы с терминологией, но генетика не входила в ее специализацию. Кира провела пальцами по ленте, которая закрепляла иглу капельницы у нее на руке.

— Вы уверены, что я больше ничем не могу помочь?

— Найди Армина, — пробормотал доктор, глядя на экран, — и спроси у него что, черт возьми, мы должны сейчас делать.

Кира почувствовала волну возбуждения от этой идеи, но знала, что план безнадежен: осталось совсем мало времени, и она не имела ни малейшего понятия, где начать. И, если уж на то пошло, она не была уверена, хочет ли разыскать своего отца. Что она ему скажет? Она не знала даже, будет ли злиться на него или радоваться встрече.

— Я уже пыталась найти Доверие, — наконец произнесла она. — От меня будет больше пользы, если я останусь здесь и буду помогать вам с Морган в исследованиях.

— Ты говоришь так постоянно.

— Я знаю, вы просто пытаетесь мне помочь, — сказала Кира, — и я ценю это, но я настроена серьезно. — Она ощутила дрожь страха, которую испытывала всегда, когда думала о положении, в котором находилась, но подавила свои чувства. — Я не беру свои обещания назад.

— Даже если в них нет никакого смысла?

Кира нахмурилась:

— Вы думаете, Морган не сможет ничего выяснить?

— Я думаю, она ищет не в том месте. Все, что она найдет в тебе, является основным шаблоном Партиалов, примером генома без каких-либо пусковых устройств «срока годности».

— Именно это она и ищет, — заметила Кира.

Вейл отмахнулся от ее слов.

— Этим решением она воспользоваться не сможет. Пускай она найдет нужные гены, что потом? У нас нет времени или возможностей обеспечить лекарством даже небольшую горстку Партиалов, не говоря уже обо всех Партиалах на свете. Я говорил с Морган об этом, но она настроена решительно.

Кира начала говорить, но в сомнении и ужасе замолчала:

— Но если я не…

До сих пор она не знала, что в ней скрывается этот страх, но он всплыл в ее сознании, подобно ночному кошмару, и потряс ее до глубины души.

«Во мне нет лекарства от РМ, и, очевидно, я не обладаю никакими особыми силами или способностями. Я даже не Предохранитель для Партиалов, судя по всем тем тестам, которые надо мной провели. Я считала, что меня создали ради какой-то цели, но я испробовала все остальное, и единственным возможным моим назначением осталось исцеление «срока годности».

Если я не могу излечить его, то какая от меня вообще кому-нибудь польза?»

Она пыталась контролировать свои слезы, но они хлынули из нее потоком. Вейл удивленно поднял глаза, его лицо превратилось в маску смятения. Он выглядел так, будто хотел помочь, но не знал, что сказать или сделать. Кира быстро встала, схватила свою капельницу на подставке и вышла, не давая доктору возможности попытаться утешить ее. Она все еще рыдала так, что почти ничего не видела, но знала, что даже от одного его слова, пусть и ласкового, она полностью потеряет контроль над собой. Пошатываясь, она покинула комнату, закрыла за собой дверь и сползла по стене в безудержных слезах.

«Я думала, у Доверия есть план, как спасти всех. Чем дольше я искала, тем чаще возвращалась к своему отцу, к себе самой, к вопросам, на которые никто не мог ответить. Почему он создал меня? Зачем кому-либо прятать Партиала среди людей? Что я должна была совершить, кем стать и чего добиться? Кем я…»

Она рыдала, совершенно не в состоянии сформулировать мысль даже в своем сознании. Она смела верить, что была частью плана, что отец создал ее ради этого самого времени, ради этой самой цели — ради исцеления обоих видов и спасения мира. Потерять эту мечту оказалось достаточно тяжело, но чистое высокомерие того, что подобная мечта была у нее с самого начала, заставило ее разлететься на кусочки.

Двадцать минут спустя ее нашла доктор Морган. Кира лежала на полу, свернувшись клубочком и дрожа в своем больничном халате.

— Со спинномозговой жидкостью получился еще один тупик. Мне нужны ткани головного мозга.

Кира не стала спрашивать зачем, какими методами воспользуется Морган или какое количество тканей ей требовалось. Она заставила себя подняться на ноги, сжимая подставку капельницы, как трость, и шаркающей походкой двинулась к операционной комнате. Биопсии были неприятны и болезненны и напоминали скорее пытку, чем медицинские процедуры, но Кира с мрачным видом улеглась под пауком. Больница была так пустынна, что в коридорах они не встретили больше никого. Слишком много Партиалов погибло.

Блестящие иглы вонзились в Киру, как кинжалы, но девушка обрадовалась боли. Это было все, что у нее осталось.

Глава 6

Наблюдая за Нандитой, Ариэль барабанила пальцами по прикладу своей винтовки. Женщины готовились покинуть дом. Убить Нандиту будет легко: полсекунды, чтобы прицелиться, секунда, чтобы нажать на курок. Бах. Смерть. Так легко избавить мир от его самого бессердечного, лживого, преступного жителя. Нандита Мерчант создала Партиалов, создала РМ, выкрала Ариэль и еще троих девочек и много лет у всех под носом проводила над ними эксперименты, обманывая своих воспитанниц насчет их собственной природы. Ариэль была Партиалом. Ее сводные сестры — Кира и Изольда — были Партиалами. Врагом.

Ариэль казалось, будто Нандита одним предложением изменила ее, будто волшебным заклинанием забрала ее человеческую сущность и оставила девушку задыхаться в темноте. Она превратила ее в монстра, с когтей которого по-прежнему капала кровь всего мира. Ариэль не знала, что и думать или даже как. Она не могла осознать произошедшее. Мир переменился и больше никогда не будет прежним.

После откровения женщины осталось лишь одно: Ариэль ненавидела Нандиту раньше и ненавидела ее сейчас. Она легонько прикоснулась к курку, даже не целясь в сторону Нандиты. Ощущение изгиба металлического рычажка окатило ее мрачным запретным возбуждением. Это будет так легко.

В комнату вошла Изольда. В каждой руке у нее было по набитому рюкзаку, а на груди в плотном слинге находился Мухаммед-хан, ее краснолицый вопящий малыш. Ариэль вернула свою ладонь обратно на приклад.

— У меня здесь одеяла, одежда и все из этого дома, что можно использовать как пеленки, — произнесла Изольда. Ее глаза были красными, а голос — хриплым от эмоций и усталости. — Кажется, это всё, но не уверена. Такое ощущение, будто я что-то забыла.

— Все хорошо, — ответила Нандита, безрезультатно поглаживая Хана по щеке. Мальчику было пять дней — в мире после Раскола, где большинство детей умирали, не прожив и трех, это было чудом. Однако явный иммунитет ребенка к РМ не спасал его от другой болезни, которая мучила его с рождения, — загадочного недуга, от которого младенец находился в лихорадке, а его кожа покрылась нарывами и плотными грубыми пятнами. Нандита считала, что может спасти его, что, так как Хан являлся гибридом человека и Партиала, он сможет лучше сопротивляться болезни. Но Ариэль знала правду. То, что ее собственный ребенок был гибридом, не спасло его два года назад. Не спасет это и дитя Изольды.

Изольда опустила рюкзаки на диван, где уже лежала поклажа Хочи и Сенатора Эрин Кесслер, приемной матери Хочи. Рюкзак Мэдисон находился на полу. В основном девушка набила его припасами для Арвен, своей малютки, единственного со времен Раскола здорового человеческого детеныша.

Когда раздался внезапный стук в дверь, Изольда в ужасе замерла. Глаза всех женщин в доме расширились, в них появилось безумное выражение: стук в дверь мог означать только одно.

Солдаты-Партиалы.

Ариэль одним уверенным взглядом окинула комнату: почти все в доме могло послужить основанием для ареста, начиная с Арвен. Партиалы слышали о живом человеческой ребенке, которому был год, и хотели забрать девочку, чтобы проводить над ней эксперименты.

Среднестатистическому наблюдателю вид Хана ничего не скажет — из-за своего состояния мальчик покажется просто еще одним обреченным ребенком, — но оружие являлось контрабандой, а набитые рюкзаки — верным признаком того, что обитатели дома собрались бежать. Покидать Ист-Мидоу никому не позволялось. Если Партиалы решат, что Ариэль и остальные задумали нечто подобное, то арестуют женщин просто на всякий случай.

Ариэль сунула свою винтовку за книжный шкаф, где оружие оставалось в пределах доступа на случай необходимости, и поймала рюкзаки, которые бросила ей Хочи. Нандита, которую Партиалы искали почти с тем же рвением, что и Киру, спряталась в заднюю комнату, и Сенатор Кесслер сделала то же самое: строго говоря, женщина не была преступницей, но, если Партиалы узнают, что она сенатор, то могут забрать ее.

Изольда пыталась успокоить своего ревущего сына, а в глубине задней комнаты под секретной половицей Мэдисон тихо укачивала Арвен. Ариэль спрятала последние рюкзаки в кухонном шкафчике. С момента стука в дверь прошло не более десяти секунд. Солдат снаружи снова громко постучал, и Ариэль впустила его.

— Что вам нужно?

Ее голос прозвучал более сердито, чем она бы предпочла. Она пыталась разыгрывать невинность и надеялась не привлекать внимание. Когда Партиалы не отреагировали на ее грубость, Ариэль поняла, что, возможно, это был самый естественный ответ, который можно было услышать в оккупированном городе. Она позволила себе сердито нахмуриться и удивилась, насколько приятно было это сделать.

Двое солдат на крыльце были молоды. На вид им было по восемнадцать лет, но так выглядели все Партиалы, хотя Ариэль знала, что их возраст приближался к двадцати годам. Она гадала, видела ли этих двоих раньше в городе. Возможно, они дежурили на углу улицы, когда она выходила на поиски еды, но все пехотинцы казались похожими, так что девушка не могла понять. Партиалы не являлись точными копиями друг друга, но вполне могли бы. Ариэль считала, что различать их было совершенно невозможно. Это заставило ее задаться вопросом, думали ли Партиалы так же о людях.

На последней мысли она лишь поморщилась, ощутив тошноту от осознания, что понятия «мы» и «они» за три дня полностью изменили свое значение.

— Мисс, — сказал первый Партиал, — мы услышали из дома плач ребенка. И пришли убедиться, все ли в порядке.

«Хочешь сказать, вы пришли проверить, не Арвен ли это», — подумала Ариэль. Она посмотрела на Изольду, которая ответила ей взглядом бессильной ярости, а затем коротко и почти незаметно кивнула. Женщины заранее разработали план использовать Хана, чтобы прикрыть Арвен. Хотя Изольда и согласилась на это, она ненавидела замысел от всей души.

— Да, — ответила Ариэль, указывая на спеленатого младенца. — Вы можете помочь? Мы сделали все возможное, но он умирает. — Партиалы посмотрели на Изольду с ребенком, и Ариэль шагнула ближе. — Это РМ, и он убивает малыша. — Она чувствовала, как закипает, и обрушила на Партиалов весь свой гнев, словно из огнемета: — У вас что, нет никаких лекарств? Нам говорили, у Партиалов есть лекарство. Вы можете помочь этому крошке? Или вы здесь лишь для того, чтобы смотреть, как он умирает?

Первый Партиал шагнул в дом и подошел к Изольде, внимательно рассматривая Хана. Изольда тоже вошла в роль, хотя вела себе скорее приниженно, чем злобно. Ариэль изучала второго Партиала, который по-прежнему стоял в дверях, прикрывая своего напарника, как хороший товарищ. Его винтовка не была нацелена куда-либо, но солдат мог в мгновение ока воспользоваться ей. Из собственного опыта все женщины знали, насколько быстрыми были Партиалы.

Далеко не в первый раз Ариэль подумала, что они могли бы выдать Партиалам Нандиту. Пожилая женщина сидела в чулане, загнанная в ловушку, как крыса, если бы Ариэль решила разоблачить ее. Что Партиалы с ней сделают, если найдут ее? Будут пытать? Убьют на месте? Ничего хорошего женщину не ждало, в этом Ариэль была уверена, потому что иначе Нандита не прикладывала бы столько усилий, чтобы остаться необнаруженной.

Ариэль так отчаянно хотела заговорить, что ей пришлось сжать кулаки, чтобы удержаться. Существовали две причины, по которым она заставила себя промолчать: во-первых, в неизбежных расспросах могла раскрыться сущность Арвен или даже уникальная наследственность Хана. Вторая причина, даже более досадная, заключалась в загадочной власти, которую Нандита имела над Партиалами: казалось, она обладала способностью контролировать их. Если выдать ее этим двум солдатам, она получит лишь еще одну пару пешек.

Ариэль знала, что способность контролирования работала благодаря чему-то, что называлось линком: Кира обнаружила основанную на химических реакциях систему связи, которой пользовались Партиалы. Линк напоминал феромоны муравьев: Партиалы могли вдыхать мысли и ощущать эмоции друг друга.

Однако Ариэль никогда не могла уловить ничего подобного. Она глубоко вдохнула, стараясь сделать это не слишком заметно. Ничего. Это заставило ее задаться вопросом, не соврала ли им Нандита — может быть, они все-таки были людьми, а не какой-то альтернативной моделью Партиалов? Нандита врала обо всем остальном, почему они должны поверить ей сейчас?

— Добрый день, — сказал Партиал в дверях. — Я Эрик. Это Чес.

Ариэль яростно уставилась на солдата, пытающегося завязать разговор. Да как он смеет относиться к ним, как к друзьям — как к равным, — когда его народ оккупировал город? Когда он без спроса вторгся в ее дом? Ариэль пожалела, что не можем использовать линк, потому что тогда она бы зарядила в Партиала всей силой своей ярости.

Поддавшись внезапному порыву, неожиданно даже для себя Ариэль медленно и протяжно выдохнула прямо в лицо Эрику. Еще чуть-чуть, и он почувствовал бы дуновение воздуха. Сердце девушки будто остановилось, пока она ждала, наблюдая за глазами солдата, однако никакой реакции не последовало — ни внезапной тревоги, ни блеска узнавания.

Если у Ариэль и был линк, Партиал не уловил его, как девушка не ощущала линк Партиала. Она не знала, должна ли испытывать радость или разочарование, и из-за смятения ей стало еще больше не по себе. Она нахмурилась и схватилась за дверную раму для поддержки. Партиал в дверях бросил на нее быстрый взгляд, но, не увидев ничего важного, продолжил разглядывать гостиную.

Партиал по имени Чес осмотрел Хана, предположительно пытаясь определить для себя, является ли этот несчастный новорожденный легендарным чудо-ребенком. План женщин, предложенный Хочи, заключался в том, чтобы показать Хана любым разведчикам Партиалов в надежде, что те не будут утруждать себя поиском второго ребенка.

Единственная проблема могла возникнуть, если бы кто-то из соседей — голодных или надеющихся вызволить любимого из плена — выдал их. Все люди знали об Арвен и о том, где ее прячут, но никто из них не осмелится предать чудо-ребенка. Ариэль надеялась на это. Она задержала дыхание, пытаясь не выказывать своего страха и дожидаясь, пока Партиалы уйдут.

— Что это за волдыри?

Ариэль почувствовала, как ее сердце сжалось. Она по-прежнему стояла лицом к двери, но услышала, как Изольда или Хочи, а возможно, обе девушки, резко втянули в себя воздух, с внезапным страхом отреагировав на вопрос. Партиалы заметили этот страх? Заподозрили, что девушки что-то скрывают?

Она хотела обернуться, чтобы посмотреть, что происходит в комнате, но заставила себя сохранять спокойствие. Ариэль изучала стоявшего в дверях Эрика, ища тревогу на его лице, но ничего не заметила. «Это ничего не значит, — сказала она себе. — Из-за линка они выражают свои эмоции не так, как мы свои. Партиал может быть на грани того, чтобы убить нас, а мы ни за что этого не поймем».

Молчание затянулось, вопрос солдата повис в воздухе без ответа, и Ариэль поняла, что Изольда слишком ошеломлена, чтобы ответить. Может быть, Партиал и пропустил внезапный вздох, но неспособность ответить на прямой вопрос должна была вызвать подозрение.

Ариэль медленно обернулась.

— Он болен. Я уже вам говорила.

Чес поправил винтовку и наклонился над Ханом; малыш тихонько хныкал, слишком измученный постоянными болями и продолжительным криком. Чес протянул руку к одному из темно-желтых пузырей.

— Это не похоже на РМ.

— РМ не единственная болезнь, которую ребенок может подхватить вдали от больницы, — сказала Ариэль. К ее гневу добавился страх. «Почему они просто не уйдут?» Она нервно сглотнула.

Изольда повернулась и отступила назад, защищая ребенка от руки солдата.

— Не трогайте его, — отрезала она. — Волдыри болезненны.

Эрик вскинул винтовку — не полностью, но достаточно высоко для того, чтобы дать понять: оружие все еще у него в руках и власть принадлежит Партиалам. Ариэль почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля, ухудшается и приближается к тому, чтобы взорваться. Девушка протянула вперед руку, но она не знала, куда тянется или к кому. Чес снова приблизился к Хану, на этот раз более настойчиво, и увидел, как Изольда вскинула руку.

— Изольда! — Ариэль пыталась придать своему голосу веселость и бодрость. Блондинка подняла голову, ее рука застыла на полпути к тому, что, возможно, стало бы пощечиной или хуже того. — Могу я принести тебе стакан воды?

Изольда бросила на Ариэль гневный взгляд. Бледное лицо молодой матери практически пылало от ярости, но она позволила солдату коснуться лица Хана и аккуратно прощупать грубые участки затвердевшей кожи. Изольда, судя по всему, проглотила готовый сорваться крик и кивнула Ариэль настолько непринужденно, насколько могла.

— Спасибо.

Ариэль направилась в кухню, но внезапно Чес грубо приказал:

— Стоять!

Ариэль замерла. Краем глаза она увидела Хочи, которая незаметно придвинулась к антикварному шкафу, в котором спрятала свой пистолет.

— Никому не разрешается покидать помещение, — продолжил Чес. Его голос был мрачным и серьезным. — Вы все должны оставаться на месте, чтобы мы могли вас видеть.

Ариэль, которая до сих пор была не в состоянии пошевелиться, посмотрела в сторону, считая шаги до того места, где спрятала собственную винтовку. «Три шага и укрытие, если у меня получится.

Но этого все равно будет недостаточно».

Если начнется драка, Сенатор Кесслер будет здесь через мгновение. Она застанет Партиалов врасплох и, если повезет, выведет одного из них из строя. Если схватка затянется, Нандита тоже выйдет из укрытия и применит свою власть над Партиалами, чтобы остановить их. Она не хотела использовать эту возможность из-за страха привлечь внимание остальной армии Партиалов, на случай если те отправят отряд, с которым женщины не справятся. Однако в подобной ситуации Нандита, вероятно, все же вмешается. Однако, к тому времени как она выйдет, Хочи и Изольда могут уже погибнуть, и Ариэль, возможно, вместе с ними.

Наконец Чес отвернулся.

— Уходим.

Он прошел к двери, и всё — никаких предупреждений, прощаний, слов сочувствия по поводу болезни Хана или отчаянных криков о помощи Изольды. Партиалы искали Арвен, Арвен здесь не было, поэтому они ушли. Изольда крепко прижала ребенка к груди, а Хочи заперла дверь, которую солдаты оставили открытой настежь.

Ариэль схватила винтовку, проверила ствол и попыталась замедлить дыхание.

— Мы должны выбраться из города сегодня же вечером, — сказала Кесслер, входя в комнату и крепко сжимая в руках собственную винтовку. — Это было слишком опасно.

— По-моему, мы, черт возьми, вполне неплохо с этим справились, — огрызнулась Хочи.

Закатив глаза, Кесслер проворчала:

— Я и не имела в виду обратного.

— Успокойтесь, а то он снова расплачется, — произнесла Изольда и поспешила покинуть комнату. Ариэль медленно разжала стиснувшие винтовку пальцы, но по-прежнему не могла оторвать глаза от закрытой двери и окон, которые они так старательно блокировали, чтобы никто не подсмотрел, что происходит в доме. Хочи и Кесслер достали из кухонных шкафов рюкзаки и в последний раз убедились, все ли готово. Ариэль положила винтовку на стол рядом с собой, но не могла заставить себя убрать от оружия руку.

— Возможно, ты спасла их жизни, Ариэль, — сказала Нандита, и девушка чуть не подпрыгнула, когда услышала голос пожилой женщины прямо из-за спины. Девушка мрачно оглянулась на нее через плечо и направилась на кухню, чтобы помочь с рюкзаками.

— Другие девушки растерялись, — продолжила Нандита. — Ты — нет. Я благодарю тебя за это.

Кесслер бросила на Хочи яростный взгляд, но обе промолчали.

— Ты так и не сказала нам, куда мы направляемся, — произнесла Ариэль.

— Какое это имеет значение? — спросила Мэдисон, которая вошла, держа у бедра Арвен. — Мы должны уходить, мне все равно куда.

— Куда отправился эта группа, имеет значение большее, чем все остальное в этом мире, — сказала Кесслер. В ее голосе звучал легкий ирландский акцент. Хочи, ее приемная дочь, была мексиканского происхождения, но прожила с Кесслер так долго, что, когда она злилась, в ее голосе появлялся тот же перелив.

А сейчас она еще как злилась.

— Ты знаешь, что она не это имеет в виду, Эрин.

— Да, мы должны унести детей подальше от Партиалов… — начала Мэдисон, но резко замолчала, не успев закончить фразу. Ариэль почувствовала, как все взгляды обратились на нее, но ничего не сказала. — Солдат-Партиалов, — поправилась Мэдисон. — Сегодня у нас было безупречное прикрытие, но оно едва не подвело.

— Я не предлагаю остаться, — произнесла Кесслер. — Я просто согласна с Ариэль. Мы должны знать, куда направляемся.

— В ту же лабораторию, где я провела почти весь последний год, — ответила Нандита.

— Это нам ни о чем не говорит, — сказала Ариэль.

Нандита вздохнула.

— А что, если кто-то из вас попадет в плен? Вас могут пытать, выведать место и перехватить остальных нас прежде, чем мы туда доберемся.

— На что, как ты думаешь, этот поход будет похож? — спросила Ариэль. — Двое младенцев, старуха и практически никаких навыков выживания. Мы будем держаться вместе просто для того, чтобы остаться в живых. Найдут одну из нас — найдут всех.

Нандита бросила на нее яростный взгляд, но мгновение спустя заговорила:

— До Раскола на крошечном острове у восточного мыса Лонг-Айленда находилась правительственная лаборатория — Центр исследования болезней на острове Плам. Благодаря ее изолированности от континента стало возможно изучать наиболее заразные организмы, но, судя по всему, та же изолированность спасла лабораторию, когда весь остальной мир рухнул. В центре есть собственный источник энергии, система рециркуляции воздуха и воды и герметически запечатанные помещения — разрушения этого места не коснулись. Именно там я приготовила это.

Она приподняла кожаный мешочек размером с ладонь, который висел у нее на шее. В мешочке находилась маленькая стеклянная склянка с химическим активатором, активатором, который выпустит… нечто, что скрывалось в телах Ариэль и Изольды. Раньше Нандита думала, что это будет лекарство от РМ, но, учитывая произошедшую с Ханом неожиданность, женщины могли только гадать.

— Если в мире и осталось хоть одно место, где я смогу изучить и исцелить болезнь Хана, то только там.

Ариэль предположила, что у Нандиты, должно быть, были и другие мотивы, но сейчас у девушки не было времени об этом думать. В комнату вошла Изольда. Хан спал у нее на груди — это был один из тех редких моментов, когда он терял сознание от изнеможения. Изольда казалась настолько же вымотанной.

Ариэль посмотрела на Нандиту, встречаясь с ней взглядом.

— Ты действительно можешь его спасти?

— Я ничему не позволю меня остановить.

Они оценивающе смотрели друг на друга. Ариэль задавалась вопросом, о чем пожилая женщина думает, какие выводы делает из выражения ее лица и отношения.

— Если ты действительно можешь помочь ему, — сказала Ариэль, — тогда я не стану останавливаться ни перед чем, чтобы помочь тебе сделать это.

«И как только он будет в безопасности, я убью тебя».

Глава 7

Генерал Шон, предводитель войск вторжения Партиалов, спешился во дворе заставы в Догвуде. Он передал поводья своему помощнику, Маттсону. Армия людей использовала догвудскую заставу для патрулирования Ист-Мидоу и сдерживания угроз, а Шону это место пригодилось для противоположной цели — чтобы не выпускать людей из поселения.

Так как это была наиболее отдаленная застава, здесь также оказалось удобно хранить некоторые тайны, о которых не должны были узнать ни Партиалы, ни люди. Линк во дворе трещал тревогой: Шон чувствовал нервозность и неуверенность солдат остальной части армии, но здесь Партиалы пребывали практически в ужасе, и не без причины.

Люди, судя по всему, воспользовались биологическим оружием. В Догвуде Шон держал трупы своих братьев-Партиалов, которые погибли от этой неизвестной болезни.

— Вы уверены, что здесь безопасно, сэр? — спросил Маттсон.

— В противном случае я бы никого здесь не оставлял, — ответил Шон. — Зайдем внутрь.

Он пытался излучать как можно больше силы и уверенности, надеясь, что его пример подбодрит солдат. Лучше бы здесь находился настоящий генерал, а не Шон: он являлся просто еще одним пехотинцем, как и другие здесь, созданным для того, чтобы подняться не выше сержанта, но, когда остальные офицеры погибли от «срока годности», доктор Морган повысила его.

Полномочия среди Партиалов определялись не просто званием, это был биологический факт: генерал мог распоряжаться своими подчиненными, заручившись их послушанием через линк, а те передавали команды начальства, пользуясь собственными полномочиями. Все знали свое место и не задавали вопросов, и система работала. Сейчас же армия разваливалась без лидера, и Шон ощущал это сильнее, чем кто-либо. Он заставил себя отбросить эти мысли, пытаясь выказывать столько уверенности, сколько мог.

— Генерал, — произнесли охранники и отдали ему честь, когда он приблизился. Это были те, кого Шон лично выбрал для Догвуда: их не приводил в смятение вид пехотинца в форме генерала. Он отсалютовал им в ответ, и охранники открыли дверь в главное здание. Сильно запахло антисептиком, и один из охранников предложил Шону бумажную маску, чтобы прикрыть рот и нос.

Шон помедлил, не желая приглушать действие линка, но охранник покачал головой:

— Поверьте мне, сэр, это не будет лишним. Линк продолжает действовать, просто ослабевает.

Шон взял маску и жестом приказал Маттсону сделать то же самое. Они вошли внутрь, где, резко отсалютовав, их встретила старая подруга Шона.

— Сэр, добро пожаловать в Догвуд.

Сержант Мишель водила бронетранспортер Шона по время Изоляционной войны, и с тех пор они сражались вместе еще в десяти или двенадцати военных кампаниях, большинство из которых велись против других Партиалов после Раскола. Так как на Лонг-Айленде находить топливо для бронетранспортеров было непросто, после успеха вторжения Мишель приказали вернуться на континент, но Шон попросил, чтобы ее оставили при нем тактиком. Теперь Партиалка возглавляла заставу в Догвуде. Усталый привкус ее линка сообщил Шону, что она была так же измучена требованиями своей новой должности, как и он.

Шон отсалютовал в ответ.

— Сержант.

— Спасибо, что прибыли, генерал, — сказала Мишель. — Жаль, что у меня только плохие новости.

— Еще жертвы?

— Двое, хотя они были размещены в Ист-Мидоу. Я изолировала тела и отправила их бывшие подразделения на Дакетт-Фарм.

Шон вздохнул:

— Они знают, что находятся на карантине?

— Они знают, что им не позволено покидать место. Возможно, они подозревают правду, не могу сказать точно. Даже если они догадались, то вряд ли поняли, что задействовано биологическое оружие.

— Мы запрограммированы генетически справляться с любой болезнью, — произнес Шон. — А теперь появился недуг, который мы превозмочь не в состоянии. Не представляю себе, за что еще они могут это принять.

— Я лишь надеюсь на лучшее, сэр, — ответила Мишель. — Пока никто из них не заболел, как и из подразделений, которые мы отправляли на карантин раньше. Так что, думаю, мы спасли их всех, разве что они являются носителями заболевания, но оно не проявляется.

— Однако спасены не все, — тяжело произнес Шон.

Мишель покачала головой.

— Не все. Следуйте за мной. — Она прошла в небольшую комнату с белыми пластиковыми комбинезонами. Пока все натягивали защитную одежду поверх формы, Партиалка произнесла: — Доктор прибыл только два дня назад, но уже неплохо продвинулся к тому, чтобы понять, что это за биооружие.

— Это хорошо.

— Полагаю, это прогресс, — произнесла Мишель, — но новость едва ли можно назвать «хорошей». Волдыри, судя по всему, вызваны аутоиммунным ответом: биооружие таким образов взаимодействует с природой Партиалов, что у организма появляется аллергия на собственную кожу. Клетки кожи оказываются не в состоянии соединиться друг с другом нужным образом, и весь эпидермис начинает расслаиваться. Это как-то называется, но я не могу вспомнить слово. Что-то длинное, из четырех слогов.

Шон покосился на Мишель, удивленный ее замешательством.

— Вы знаете достаточно слов из четырех слогов.

Почти мгновенно он почувствовал через линк ее смущение. Партиалка пыталась быть в курсе всего и заучила слово, но находилась так далеко за пределами своей специализации и много дней не спала, а во главе этой заставы должен был стоять доктор или генерал, но не пилот, и…

Шон поднял руку.

— Все в порядке, Мишель, я знаю, что вы делаете все возможное.

— Акантолизм, — быстро произнесла Партиалка, и ее линк почти мгновенно вернулся к уверенному спокойствию. — Прошу прощения, сэр, этого больше не произойдет.

— Это не ваша работа — запоминать название болезней, — сказал Шон. — Для этого у нас есть доктор. Значит, если этот… — Он встряхнул головой, пытаясь вспомнить слово, но в конце концов сдался. — Если эти волдыри вызваны аутоиммунным ответом, то, как я понимаю, исцелить их становится сложнее?

— Намного, — ответила Мишель, открывая дверь, ведущую на лестницу в подвал. Здесь запах антисептика был сильнее, а зашитые в пластик ступени оказались местами покрыты дезинфицирующим средством. Шон плотнее прижал к лицу маску, чтобы сдержать кашель. — Но я еще не рассказала вам худшую часть. Другим первичным симптомом является грубая чешуйчатая сыпь, и ее доктор сумел определить только как ихтиоз.

Шон извлек из слова латинские корни и в замешательстве нахмурился.

— Рыбы. Как я понимаю, из-за чешуи?

— Именно. Но ихтиоз не заразен, он передается по наследству.

Шон резко остановился, держась одной рукой за перила лестницы.

— Это генетическое заболевание?

— Каким-то образом люди нашли способ сделать генетическое расстройство заразным.

Маттсон выругался, и Шон не мог не согласится с его эмоциями. Линк и Маттсона, и Мишель подернулся острым страхом, ощутимым даже через маску. Шон посмотрел на дверь внизу лестницы, превращенную командой Мишель в воздушный затвор: дверь была обернута в пластик и огранена по краям резиновыми прокладками. Шона окатила волна беспокойства, и он на мгновение остановился. Желание развернуться и бежать едва не пересилило его. Он подумал, что, так как он по-прежнему мог улавливать через маску линк, она вряд ли спасет его от воздушно-капельной инфекции, однако не стал ее снимать.

— Давайте разберемся с этим.

Мишель открыла дверь, и Партиалы последовали за ней в следующее помещение.

Подвал был запечатан так же старательно, как и дверь: не только окна, но и сами стены покрыли несколькими слоями защитного пластика. В комнате оказалось тесно из-за массивных медицинских компьютеров и двух больничных коек. На каждой койке лежал Партиал, покрытый нарывами и грубой чешуйчатой сыпью. Шон думал о том, чтобы разместить жертв и исследователей в госпитале Ист-Мидоу, однако его беспокоило то, что болезнь распространится, поэтому он хотел держать ее носителей как можно дальше от поселения Партиалов на острове. Таким образом, он забрал из госпиталя несколько солнечных панелей и установил их здесь для обеспечения энергией медицинского оборудования и вентиляционных систем.

Также он отправил в Догвуд лучшего врача людей, так как у всех врачей-Партиалов уже вышел «срок годности».

— Это доктор Скоусен, — представила Мишель пожилого мужчину в медицинском халате и с маской на лице. Человек поднял взгляд от корчащегося покрытого потом пациента и нахмурился, уставившись на Шона.

Шон кивнул, но не стал протягивать ладонь для рукопожатия.

— Мы уже встречались, — произнес Шон. — Скажите мне, доктор Скоусен, удалось ли вам определить причину заболевания?

Шон еще только начинал понимать все разнообразие выражений человеческих лиц, но ненависть Скоусена прочитать оказалось просто.

— Единственная причина, по которой я вообще ищу возбудитель, заключается в том, чтобы пожать ему руку за такой зрелищный способ убить вас.

Шон испустил посредством линка раздражение, хотя и знал, что человек не сможет это уловить.

— Но вы ищете его?

Скоусен лишь хмуро на него посмотрел. Мгновение спустя за него ответила Мишель:

— Насколько мы можем сказать, да, — произнесла она. — Но он мог бы с тем же успехом творить здесь магию, мы бы все равно ничего не поняли.

— Он никому не причинит вреда, — сказал Шон, встречаясь взглядом со Скоусеном. — Он не такой. — Генерал оглянулся на Мишель. — Взамен вы даете ему время на изучение нашей способности сопротивляться РМ, как я просил?

— Два часа в день, — прорычал Скоусен, — без доступа к моим записям или команде госпиталя.

— Это я могу вам обеспечить, — сказал Шон. — Если Мишель ручается за вашу работу, я могу доставить ваши записи из Ист-Мидоу.

— И мою команду.

— Мы не можем рисковать тем, что вы сговоритесь против нас.

— Я думал, вы сказали, что я не такой.

Шон покачал головой.

— Я доверяю вам, доктор, но не вашим коллегам.

— Тогда дайте мне больше времени, — произнес Скоусен. — Два часа в день — ничто. Мои люди умирают, и я могу оказаться единственным живым человеком, кто может им помочь.

— Он и так спит только четыре часа, — заметила Мишель. — Мы ожидаем, что он в любой момент может рухнуть от изнеможения.

— Я могу справиться, если вы дадите мне время! — прорычал Скоусен.

— Ваша главная задача — исцелить этих Партиалов, — приказал Шон.

Доктор Скоусен холодно рассмеялся.

— Это и близко не является моим приоритетом.

— Мертвый вы никого вылечить не сможете.

— Вы уже пытались меня убить, — сказал Скоусен. — Тринадцать лет назад, когда я ухаживал за целым госпиталем больных РМ. Вы думаете, это ужасно? — Он бешеным жестом указал на умирающих Партиалов. Его руки дрожали от возраста и ярости. — Когда в этой комнате будет столько тел, что вам придется наступать на мертвых, чтобы добраться до умирающих, тогда можете говорить мне, насколько положение серьезно. Тогда можете говорить мне, что я работаю слишком усердно и нуждаюсь в отдыхе. Тогда вы поймете, каково это — наблюдать, как невидимый монстр убивает всех, кого вы когда-либо любили, если, разумеется, вы вообще кого-нибудь любите.

Грудь Скоусена вздымалась, его старое тело задыхалось и дрожало после тирады. Шон бесстрастно смотрел, шевельнувшись, только чтобы перехватить руку Мишель, которая со злостью надвинулась на доктора.

— Скажи мне еще раз, почему мы вообще тебе доверяем, — приказала Мишель ничего не выражающим голосом, однако ее эмоции превратили линк в дикий пожар. — Это оружие, которое создали твои люди…

— Мы пока не знаем наверняка, — вмешался Шон.

— …и ты единственный на этом острове, кто обладает достаточными знаниями из области медицины, чтобы создать его, — продолжила Мишель, вырывая руку из хватки Шона. — Твое место — висеть на светофоре и быть съеденным воронами, а не прятаться здесь и насмехаться, пока мы тебе демонстрируем твоих жертв, как на параде.

— Он не создавал его, — сказал Шон.

Доктор Скоусен фыркнул:

— Почему вы думаете, что так хорошо меня знаете?

— Потому, что, когда мой взвод прибыл в Ист-Мидоу, вы ухаживали в своем госпитале за нашими ранеными разведчиками. Потому, что вы продолжили ухаживать за ними, даже когда мы начали ежедневные казни Морган. — Шон говорил просто и тихо. — Потому, что вы врач и ненавидите нас, но все равно нас лечите. Вы слишком хорошо помните РМ. Вы не смогли бы создать новую болезнь, даже если бы хотели.

Скоусен ответил ему гневным взглядом, но быстро сгорбился и осунулся.

— Ваша смерть снилась мне каждую ночь в течение тринадцати лет, но не такая. Никто не должен умирать подобным образом.

Мишель перестала рваться к старику, и Шон выпустил ее руку. Громко гудела система рециркуляции воздуха, наполняя темную обитую в пластик комнату безжалостным свистом. Шон указал на умирающих солдат-Партиалов.

— Вы знаете, как вылечить это?

— Я едва знаю, что является возбудителем, — прошептал Скоусен.

— Мишель сказала, будто это генетическое расстройство.

— Два разных, если я правильно расшифровал информацию, — сказал Скоусен. — Возможно, это биооружие, но сейчас нельзя сбрасывать со счетов вероятность того, что это… дисфункция. Заводской брак в вашей ДНК, возможно, связанный со «сроком годности».

— «Срок годности» на это совсем не похож, — произнес Шон.

— Ничто из вашей истории на это не похоже, — ответил Скоусен. — Мы должны основывать свои теории на анализе, а не прецедентах.

— Но что вызывает этот недуг? — спросил Шон. — Почему он появился только в Ист-Мидоу и только в некоторых подразделениях? Каждая жертва, которую мы видели, принадлежала к одному из двух патрулей, работающих в определенном районе города. Должно быть, болезнь зависит от среды.

— Каждая жертва, которую мы видели, заразилась в течение последних четырех дней, — произнес Скоусен. — Болезнь слишком нова, чтобы делать предположения насчет… Нечто, что похоже на закономерность, может оказаться всего лишь ошибкой пропорции из-за недостаточного количества образцов.

Через покрытый изоляционным слоем потолок раздалась приглушенная тревожная сирена, едва слышная. Мишель резко подняла взгляд.

— Новые жертвы.

— Черт.

Шон двинулся к выходу, но Мишель преградила ему путь.

— Дезинфекционная процедура при выходе из этой комнаты занимает десять минут. Можем просто подождать. — Она вздохнула. — Их все равно принесут прямо сюда.

Они ждали в мучительной беспомощности, прислушиваясь к крикам и шагам наверху. Наконец дверь открылась, и два солдата в противогазах втащили в подвальную лабораторию спотыкающегося, покрытого волдырями Партиала. Скоусен помог поднять его на стол, и Шон при помощи линка потребовал отчета.

— Из того же патруля, что и остальные, — сказал первый солдат, отдавая честь. — Симптомы проявились приблизительно два часа назад. Мы забрали его, как только подразделение доложило о нем.

— Остальных отправили на карантин?

— Они во дворе, — ответил солдат. — Мы знали, что вы захотите для начала с ними поговорить.

Шон кивнул и подошел к больному.

— Как тебя зовут, солдат?

— Чес, — ответил мужчина сквозь сжатые зубы. — Боль, она…

— Мы сделаем для тебя все возможное, — произнес Шон и повернулся к Мишель. — Останьтесь здесь. Выясните у него все, что сможете. Мне нужно подняться и поговорить с остальными. — Он посмотрел на Скоусена. — Разберитесь, почему это происходит.

Голос человека был твердым:

— Принесите мои записи.

— У нас нет на это времени.

— Тогда дайте мне то, чего я хочу, — потребовал Скоусен.

Шон снова почувствовал, как на его плечи навалился невыразимый вес должности, грозящий растереть кости в порошок. Напасть на остров, подчинить себе людей, найти девчонку Киру, контролировать жителей… и теперь молчание.Приказы Морган сыпались, как трупы, а затем она нашла девчонку и отстранилась от всего, совершенно прекратив отдавать приказы.

Шону не хватало подготовки и людей, он остался совершенно сам по себе, а теперь ситуация на острове стала ухудшаться быстрее и катастрофичнее, чем он мог успевать. Он резко кивнул Скоусену, пообещав доставить старику записи, и поспешил в комнату очистки, где они с Маттсоном и двумя прибывшими солдатами обработали себя, свою обувь и пластиковые комбинезоны агрессивными химикатами. Шон с отвращением отбросил в сторону свою маску и схватил новую, перед тем как выбежать наружу, чтобы поговорить с патрулем Чеса.

То, что он обнаружил во дворе, даже отдаленно не напоминало того, что он ожидал увидеть.

Солдаты стояли широким полукругом, охранники Догвуда и прибывший патруль почти беспорядочно перемешались, подняв винтовки и нацелившись на некое… существо… посредине открытой площадки.

Приближаясь, Шон вытащил свой пистолет, в изумлении уставившись на создание перед ним. По крайней мере в общем оно имело телосложение человека: две руки, две ноги, туловище и голова, — но ростом достигало не менее восьми футов (2,44 м) и обладало широкой грудью и массивными, мощными руками. Кожа существа была иссиня-черной и покрытой броней, как у носорога. Пальцы на руках и ногах заканчивались когтями. Наиболее неестественно выглядела голова: без волос и носа, с рубцеватым ртом и двумя темными дырами для глаз, которые молча за всеми наблюдали. Шон поравнялся с полукругом солдат, держа пистолет наготове. Его разум едва осознавал то, что видели глаза.

— Что, черт возьми, это такое?

— Без понятия, сэр, — выдохнул солдат рядом с ним. — Оно… ждет вас.

— Оно разговаривает?

— Если можно это так назвать.

Шон оглянулся через плечо, заметив у себя за спиной Маттсона с собственным оружием. Шон снова посмотрел на существо и, сглотнув, выступил вперед. Существо неподвижно на него смотрело.

Шон сделал еще один шаг и заговорил:

— Кто ты?

— Я здесь для того, чтобы поговорить с вашим генералом.

Голос существа был звучным. Он землетрясением отдался в груди Шона и с удивительной ясностью достиг его сознания. Существо, казалось, вовсе не пользовалось ртом.

Шон в шоке отпрянул.

— Как ты пользуешься линком?

— Я здесь для того, чтобы поговорить с вашим генералом.

— Я генерал. — Шон снова шагнул вперед, слегка опуская пистолет, чтобы была видна его форма. — Можете поговорить со мной.

На шее существа открылись широкие дыры, всасывающие воздух, как ноздри или вентилятор.

— Ты не генерал.

— Вынужденное назначение, — ответил Шон. — Все наши генералы мертвы.

Шон ощутил волну смятения столь сильную, что едва не уронил свой пистолет. Краем глаза он заметил, что остальные солдаты тоже покачнулись. Он выпрямился, снова стараясь излучать силу и уверенность.

— Что ты хочешь нам сказать?

— Я здесь для того, чтобы сообщить вам: Земля меняется, — прогремело существо. Оно переступило с одной громадной ноги на другую, но его рот так и не открылся. — Вы должны подготовиться.

— К чему?

— К снегу.

Гигант развернулся и пошел прочь.

— К снегу? — Шон сделал шаг ему вслед, сбитый с толку неожиданным заявлением и еще более — неожиданным уходом. — Погоди, что ты имеешь в виду? Зима? О чем ты говоришь? Кто ты такой?

— Подготовьтесь, — повторило существо, и Шон увидел, как щели над ключицей снова раскрылись. Внезапно он покачнулся от усталости, его тело оцепенело, а глаза норовили закрыться. Он пытался заговорить, но мир потемнел, и солдаты вокруг стали опускаться на колени и падать на землю.

Шон сумел еще раз проговорить «Подожди», а затем непреодолимая потребность во сне охватила его, и его глаза сами по себе закрылись. Последним, что он увидел, была удаляющаяся спина монстра.

Глава 8

— Ты бесполезна, — сказала доктор Морган. Она уставилась на настенные экраны, которые были заполнены данными о биологии Киры, об иммунной системе Киры, о ДНК Киры, обо всем на свете Киры. Морган, Вейл и Кира провели недели, изучая организм девушки со всех возможных ракурсов, но поиски не увенчались успехом. В ее генах не было ничего, что могло бы остановить, обратить вспять или хотя бы замедлить «срок годности» — никакого способа спасти Партиалов от смерти.

Для Киры это было опустошительное поражение, и она безвольно лежала на операционном столе. У нее не осталось сил ни духовных, ни физических, ни, тем более, эмоций. Она чувствовала себя натянутым нервом, обнаженным, отчаявшимся и ровно настолько бесполезным, насколько ее считала Морган. Девушка посмотрела на свой профиль на экране. Ее лицо было серым, мрачным и покрытым шрамами и повязками после дюжин различных хирургических вмешательств. Это была маска, предавшая ее — все тело оказалось нерешаемой головоломкой, неумолимым врагом.

Морган открытие ошеломило, словно цунами. Сдавшись наконец, она кричала от досады и, находясь под властью внезапного порыва ярости, выхватила оружие и пустила пулю в экран, превратив его в рваную паутину ярких злобных когтей. Картинка, разбитая на несколько частей, осталась. Кира увидела, как ее лицо неожиданно треснуло и распалось: глаз остался на одном осколке, локон волос — на другом, а губы бессмысленно увеличились и разделились.

— Бесполезна! — снова выкрикнула Морган. Она встала и развернулась, выставляя вперед пистолет. Вейл подскочил к Кире, отчаянно пытаясь успокоить рассвирепевшую коллегу. Кира, в свою очередь, была слишком подавлена, чтобы пошевелиться.

— Будь благоразумна, Маккенна.

— Сколько времени я потратила на нее? — требовательно спросила Морган. — Сколько Партиалов достигло «срока годности», пока я здесь теряла время на тупиковую ситуацию!

— Это не ее вина, — ответил Вейл. — Опусти пистолет.

— Тогда чья? — вскипела Морган, ткнув пистолетом Вейлу в лицо. Затем она снова развернулась к экрану и сделала еще три выстрела. Бах! бах! бах! — уничтожила остатки изображения лица Киры терапия разрушением. — Если чья-то вина здесь и есть, то наша, — сказала она тише, но все с той же яростью. — Даже моя, хотя я тогда знала только часть плана. Возможно, Армина, потому что он, судя по всему, единственный знал все, но пропал. — Морган зарычала и швырнула пистолет на пол. — Я не могу его застрелить. — Она схватилась за края небольшого столика на колесиках, и Кира сжалась, ожидая, что женщина отпихнет и его, разбрасывая по белому плиточному полу скальпели и шприцы. Однако, вероятно, гнев Морган немного поутих. Вместо того чтобы оттолкнуть столик, она опиралась на него для поддержки. — Неважно, чья здесь вина, — сказала Морган. — Теперь нам осталось только искать следующую зацепку.

Она уставилась на свои компьютеры или сквозь них, на что-то другое, но надежда покинула ее глаза.

Кира плотнее завернулась в тонкую хирургическую простыню, перекатываясь на столе на бок и сворачиваясь в клубочек. Она смотрела на Вейла, рот которого был открыт: он готовился заговорить, но сдерживался, глядя на Морган так, будто пытался набраться смелости. Его колебания разозлили Киру — намного сильнее, чем оно того стоило, но ее нервы были натянуты до предела. Она ухмыльнулась и прокаркала:

— Просто скажите это.

Он посмотрел на нее.

— Что сказать?

— Все то, что пытаетесь. Вы все утро были на грани, просто сделайте это.

Он глубоко вздохнул.

— Просто… — Он поморщился, все еще глядя на затылок Морган. — Послушай, я не хочу, чтобы это прозвучало как-то не так. Я не пытаюсь сказать: «Я же говорил»…

— Даже не начинай, — предупредила Морган.

— Но я думаю, мы должны рассмотреть вероятность того, что, так сказать, поставили не на ту лошадь, — продолжил Вейл, несмотря на ее слова. — Оба вида умирают, и у нас есть лекарство для одного из них. Давай просто сосредоточимся на этом и спасем как можно больше людей…

— И пусть Партиалы умрут? — раздраженно спросила Морган. — Двести тысяч людей, которых мы помогали создавать, — это практически наши дети, — и мы ничего не сделаем? Или, еще хуже, поработим их? Как ты своим гениальным планом? Запрем их в подземной тюрьме, как… что, сырьевой материал? Временное лекарство для удачливого вида, который мы соизволили сохранить?

— У нас больше не осталось вариантов, на которые согласились бы все, — сказал Вейл. — Оба вида умирают. Время подходит к концу, и это тупик. Я не считаю себя монстром из-за того, что делаю это предложение: нам нужно использовать немногие оставшиеся месяцы, чтобы развить единственное решение, которое мы сумели найти.

— Лекарство от РМ — такой же тупик, — произнесла Кира. — Через десять месяцев все Партиалы погибнут, лекарство будет утеряно вместе с ними и все это перестанет иметь значение.

Она снова с тоской подумала о Сэмме, надеясь снова увидеть его до того, как истечет «срок годности». Однако Партиал находился на другом краю континента, и их разделяла токсичная пустошь и несколько торжественных клятв.

— Поэтому мы должны действовать сейчас, — сказал Вейл. — Добыть столько лекарства, сколько сможем, и запасти его на будущее. Этим мы обеспечим себе резерв времени на поиски другого решения.

— У нас осталось десять месяцев… — проговорила Морган.

Вейл вздохнул, как будто его возражение было очевидно.

— Десять месяцев — это ничто.

— Но у нас еще может получиться, — прошипела Морган. — И к тому времени, как мы закончим, люди никуда не денутся.

— Заткнитесь оба, — приказала Кира, заставляя себе сесть. Больше всего на свете она хотела остаться лежать, восстановиться после долгих недель операций, закрыть глаза и позволить всем проблемам исчезнуть, но она не могла. Она никогда ни от чего не отступала. Как бы Кира ни проклинала себя сейчас, она, сжав зубы, оттолкнулась от операционного стола и встала на ноги. — Заткнитесь, — повторила она. — Вы спорите, как мои сестры, и у меня сейчас нет на это настроения. — Дрожа от холода комнаты, она обернула вокруг себя простыню и подошла к одному из неповрежденных настенных экранов. — Мы доктора, черт побери. Так давайте вести себя подобающим образом.

— Мы были докторами несколько недель, — сказал Вейл. — По-моему, мы заслуживаем небольшой перерыв на жалость к себе.

— И только двое из нас врачи, — ехидно произнесла Морган. — И ты не являешься ни одним из них.

— Только двое из нас выяснили, что является лекарством от РМ, — парировала Кира, изучая мониторы. — Давайте, напомните себе, кто это был.

Морган фыркнула, но через мгновение гордо прошествовала к двери.

— Устрой маленький праздник жалости к себе, — сказала она Вейлу. — У меня много работы.

Она вылетела в коридор и захлопнула за собой дверь.

— Я восхищаюсь всеми, кто не боится возразить этой ведьме, — произнес Вейл, — но вполне вероятно, что на данный момент она является самым могущественным человеком в мире. Будь добра, выражайся культурно.

— Мне вечно это говорят, — ответила Кира, едва слушая. Она рассматривала широкий экран, составляя в своем сознании каталог информации и пытаясь найти в этом хаосе какую-то закономерность — некий последний рабочий рычаг, который сведет все воедино и поможет наконец разобраться в проблеме. — Что вы здесь видите?

— Всю твою жизнь в числах, — ответил Вейл. — Периоды клеточного распада, генетические последовательности, уровень кислотности, число лейкоцитов и образцы костного мозга…

— Ответ не здесь, — сказала Кира.

— Разумеется, не здесь.

Кира ощутила крошечную искру возбуждения, знакомый трепет медленно приходящей к ней отгадки.

— Но это наиболее доскональное биологическое исследование из всех, что я когда-либо видела. Здесь не только информация насчет меня, но и годы изучения Партиалов с вышедшим «сроком годности», здоровых Партиалов, людей, превращенных в подопытных, и так далее. В чем бы вы доктора Морган ни обвиняли, она невероятно тщательна в своей работе.

— Ты говоришь так, как будто это хорошая новость, — произнес Вейл, — но все, что ты сказала, только ухудшает наше положение. Морган — блестящий ученый, она собирала эти данные более десяти лет, но ответ все-таки не здесь. Если ты уже посмотрела везде и не можешь найти ответ на свой вопрос, значит, его не существует. Не существует лекарства от «срока годности».

Кира резко обернулась, ее глаза пылали энтузиазмом.

— Вы знаете, как я нашла лекарство от РМ?

— Захватив в плен Партиала и проведя над ним эксперименты, — сказал Вейл. — Что позволяет посмотреть на твое настоящее положение в довольно забавном свете.

Кира проигнорировала насмешку.

— Мы испробовали с РМ все, что Морган пробовала со «сроком годности», и натолкнулись на ту же стену: использовали все попытки, и все они оказались безуспешными. Мы решили, что больше ничего не осталось. Мы нашли лекарство потому, что занялись исследованием Партиала, а занялись мы им потому, что больше искать было негде. В этом не было смысла, это не следовало из каких-либо собранных ранее данных. Мы положились на интуицию — совершенно отчаявшись, — но это работало, благодаря чистому методу исключения. Если ты уже посмотрел везде и не можешь найти ответ на свой вопрос, то где-то ты еще не смотрел.

Вейл подошел к экрану, всматриваясь по пути в сияющие слова и цифры.

— Известно, что у членов Доверия было друг от друга множество тайн, — произнес он, включаясь в мозговой штурм. — Но уверяю тебя, что не существует больше никакого загадочного вида, представителей которого мы могли бы пленить и изучать.

— Это не совсем так, — сказал Кира. — По пути в заповедник на нас напали говорящие собаки.

— Псы-контролеры не являются лекарством от «срока годности», — проговорил Вейл, прикосновением к экрану вызывая информацию о полуразумных существах. — Веришь или нет, но Морган их уже изучила, надеясь выяснить, встроен ли в них тот же «срок годности», что и в Партиалов. Возможного лекарства в них не больше, чем в тебе.

— Именно поэтому все эти бесконечные бесполезные сведения — такая удача, — сказала Кира. — Это как карта дорог, на которой отображено только девяносто девять процентов территории. Нам осталось только понять, чего на карте не хватает, и ответ окажется там. Это тот один процент, который еще не изучен.

— Хорошо, — равнодушно сказал Вейл, пролистывая список папок. — И чего же здесь не хватает? — Он замер, наблюдая, как от одного прикосновения по экрану прокатывается каскад бесчисленных папок. — Но как мы вообще должны понять, с чего начать?

— Надо начать думать о людях, а не о цифрах, — сказала Кира. — Это не просто данные, это данные Морган, которые она собирала, основываясь на каких-то предположениях. И она искала не случайные природные феномены, а нечто, созданное другим человеком — Армином Дхурвасулой. Как вы сказали, он спланировал все. Нам остается только выяснить, в чем заключался его план.

— Если ты предлагаешь прочесть мысли сумасшедшего мертвого ученого, у которого, возможно, был план спасения мира, тогда, я думаю, лучше поискать другой выход.

— Это не чтение мыслей, — произнесла Кира, — нужно просто… подумать. Какими ресурсами располагал Армин в своей работе?

— Всей индустрией генной инженерии.

— Разделенной на определенные подклассы инструментов, — сказала Кира. — В Доверии у каждого из вас была конкретная задача, верно? Чем занимался он?

Вейл прищурился, как будто неожиданно уловил целесообразность хода мыслей Киры.

— Он разрабатывал феромоны — систему линка.

Поморщившись, Кира вызвала на экран папки, в которых хранились результаты исследований феромонов. Это был один из самых обширных разделов картотеки.

— Морган изучила все возможные аспекты феромонов, — сказала Кира, покачивая головой и просматривая список заголовков: «Передача данных», «Тактика», «Уязвимые места». Здесь были дюжины папок, в каждой из которых имелись еще дюжины подпапок, где хранилась гора заметок, экспериментов, изображений и видео. — Нет ни единого шанса, что она что-то упустила.

— Она упустила лекарство от РМ, — сказал Вейл.

Кира почти рассмеялась.

— Да, должна признать, что здесь вы правы. Но легче нам от этого не становится.

— Значит, теперь мы должны думать, как Маккенна Морган, — сказал Вейл. — Почему, имея всех эти данные, она проглядела лекарство?

— Потому что не искала его, — проговорила Кира. — Морган пыталась решить проблему «срока годности» Партиалов, а не восприимчивости человека к РМ, поэтому она никогда не считала нужным заняться другим видом.

— Тогда, возможно, нам тоже стоит заняться другим видом. — Вейл прикрыл ладонями рот, дыша через пальцы — это был признак нервозности, который Кира начала замечать за ним в последние несколько недель исследований. Доктор уставился на данные. — Давай попробуем подойти к проблеме с такой стороны: Морган пропустила связь, так как не ожидала, что Армин заложит лекарство для одного вида в другой. Однако в нашем случае аналогичная ситуаций невозможна: Армин мог спрятать в Партиалах лекарство для людей потому, что создавал Партиалов. Он создал систему феромонов, в котором оно заключается. Но в человеческий геном он, определенно, не вмешивался, если только не провел какую-то массовую генномодификационную программу, о которой мы не знаем…

— О черт! — произнесла Кира.

— Я просил тебя выражаться культурно, — проговорил Вейл.

— Он действительно провел такую программу, — сказала Кира. Она практически тряслась от осенивший ее догадки. — Массовую программу, охватившую весь мир, затронувшую и изменившую каждого человека прямо у нас под носом. Он заложил в каждого активный биологический агент с особой ДНК. Если он хотел спрятать лекарство для Партиалов в людях, у него не было лучшей возможности сделать это.

Вейл смотрел на нее, в смятении шевеля челюстью, пока внезапно его рот не раскрылся, а глаза расширились. Он пытался заговорить, но был совершенно ошеломлен.

— О черт!

— И не говорите!

— РМ, — произнес Вейл, поворачиваясь обратно к экрану и хватаясь за голову, будто ожидал, что его мозг сейчас взорвется. — Каждый человек на планете является носителем РМ. Он использовал самую заразную болезнь в мире, чтобы поместить лекарство туда, где станут искать в последнюю очередь.

Кира кивнула.

— Может быть. Мы не знаем наверняка. Но это зацепка.

— Тогда давай приступим к работе.

Глава 9

Не прерываясь на сон или даже еду и не покидая комнату, Кира перечитывала архив доктора Морган. Та занималась исследованиями РМ, но только поверхностно и вне контекста «срока годности» Партиалов. Основным объектом ее изучения стал феромон № 47, загадочная частица, которую, в связи с отсутствием очевидного назначения, Кира назвала Наблюдателем. Морган в своих исследования предполагала, что Наблюдатель мог вызывать РМ или каким-то образом являться его возбудителем в человеке, который был носителем вируса, но пока не стал жертвой симптомов. Кира выяснила — больше года назад, осознала она, — что на самом деле Наблюдатель представлял из себя лекарство от РМ, однако девушка сделала такой вывод только потому, что долгие месяцы изучала сам РМ. Морган этим никогда не занималась.

Записи так же содержали немало информации о других фракциях Партиалов, тех, которые по-прежнему противостояли укреплению позиций Морган. В перерывах между чтением бесконечных трудов по биологии, Кира время от времени просматривала эти данные. Все соперничающие фракции были слишком малы, чтобы беспокоить большие армии. Теперь, когда силы фракции Тримбл перешли к Морган, женщина, судя по всему, совершенно перестала обращать внимание на остальные группировки.

О каждой фракции сообщалось приблизительное местонахождение и пару причин, объясняющих, почему Партиалы данной группировки не поддерживают Морган: «не согласны с нашими методами», «отрицательно относятся к медицинским опытам», «основали новый культ пацифистов» и так далее. Ближайшей была группа под названием «Айви»^[34], которая расположилась где-то в северной части Коннектикута. Каждую новую статью Кира читала с интересом: ее изумляло не только разнообразие, но та черта, что объединяла все эти группы, — стоя перед выбором между присоединением к Морган и смертью от «срока годности», они выбирали последнее.

Ни у одной из фракций не было твердого плана насчет того, как исцелить «срок годности». По крайней мере, если он и был, то записи Морган о нем не сообщали. Кира гадала, являлось ли это порожденной надменностью слепой зоной или другие фракции и в самом деле были готовы умереть. Тримбл, казалось, просто ждала, чтобы кто-то вышел вперед и разрешил проблему без ее участия. Остальные надеялись на то же?

Но осталась ли у кого-либо надежда на спасение?

Пока Кира просматривала медицинские отчеты, ее мысли часто обращались на Арвен, девочку, которую она спасла от РМ. Та уже не была младенцем: ей недавно исполнился год. Наверное, она уже начинает ходить. Не считая быстрых взглядов на малышей в заповеднике, Кира не видела годовалого ребенка уже тринадцать лет — со времен Раскола. Хотя она и изучала беременность и роды в мельчайших подробностях, но теперь поняла, что почти ничего не знает о самих детях. Насколько быстро они растут? Арвен уже умеет ходить? А говорить? По поводу развития детей дошкольного возраста никогда раньше не возникало вопросов — ну и Киры, ни у кого-либо другого. Мэдисон придется самой знакомиться со всем этим.

Девушку окатила волна отчаяния: она осознала, что драгоценная жизнь малютки Арвен не будет иметь никого значения, если Кира не найдет способ полностью излечить всех.

Она снова погрузилась в чтение, намереваясь все же добиться своего.

РМ являлся невероятно сложным вирусом, который за свой жизненный цикл проходил через несколько стадий. Когда Кира изучала Сэмма — более года назад, мрачно подумала девушка, — она называла эти стадии Спорой, Сферой и Хищником. Спора была основной версией вируса: она вырабатывалась в респираторной системе Партиалов, откуда попадала в их дыхание, а затем — в организм человека.

Внедрившись в кровь, Спора, которая обычно попадала в тело через легкие, превращалась в Хищника — злобного убийцу. Единственным его назначением было воспроизводиться и создавать новые Споры, атакуя организм носителя и буквально съедая его заживо: в бешеной гонке распространить болезнь на как можно большее количество людей, Хищник уничтожал каждую клетку и ткань, какую только мог. Если бы процесс доходил до своего завершения, от человеческого тела оставалась бы только слизь, но, естественно, больной умирал задолго до этого: все органы и внутренние системы отказывали. Большинство зараженных погибали от лихорадки — их тела так яростно боролись с вирусом, что в конце концов зажаривали себя изнутри.

Учитывая то, насколько смертоносным являлся Хищник, человеческие доктора знали о нем очень мало: вирус убивал слишком эффективно. Все, кто прожил достаточно долго, чтобы стать предметом исследований, либо имели наследственный иммунитет — он был у невероятно малого процента населения, — либо были заражены третьей стадией вируса, которую Кира назвала Сферой.

Раньше она полагала, что Сфера была убийцей, но та оказалась комбинацией двух разных частиц: как Спора взаимодействовала с кровью человека и становилась Хищником, так и Хищник взаимодействовал с Наблюдателем, загадочным феромоном № 47, и превращался в Сферу — сытую, безобидную и почти инертную версию вируса. Партиалы выдыхали болезнь, но вместе с ней — и лекарство, которое они могли передать людям в непосредственной близости к ним.

Вейл и Морган настаивали, что Доверие никогда не планировало, чтобы РМ уничтожил человеческую расу. Вероятно, они ссылались на Хищника. РМ выполнил свою работу слишком хорошо, намного лучше, чем кто-либо мог подозревать, и болезнь слишком быстро перескочила на тех людей, которые проживали далеко от Партиалов. РМ создал Грэм Чемберлен, а вскоре за этим убил себя, поэтому оставалось только гадать, оказался ли вирус настолько смертоносным намеренно или нет. Тем не менее ключевое взаимодействие, наиболее важная часть процесса, было основано на третьей стадии. Сфере. Это многое говорило о Доверии, о его планах и о человеке, который их задумывал.

Армин Дхурвасула. Отец Киры.

Девушке еще предстояло найти родство между РМ и «сроком годности», однако у нее был ориентир. Во-первых, от доктора Вейла она узнала, что целью РМ, по существу, было привязать человечество к его искусственно созданным детям. Партиалы являлись мыслящими, способными чувствовать личностями, и людям нельзя было позволить избавиться от них, как от ставшего ненужным инструмента. Вероятно, поместив лекарство от РМ в Партиалов, Доверие ясно давало понять, в чем заключалось решение проблемы: люди, которые откажутся от Партиалов, заболеют, но у тех, кто примет их, все будет хорошо. Партиалы будут выдыхать лекарство, люди — вдыхать его, и все останутся здоровы. Если бы Хищник оказался менее смертоносным, план бы сработал. Мог ли тот же план также спасти Партиалов?

Если Кира была права, то где-то в жизненном цикле вируса РМ заключалось лекарство от «срока годности». Очевидно, оно не являлось Спорой, так как тогда Партиалы могли бы излечить сами себя. Также оно не было Хищником, потому что присутствие Партиалов извлекало эту частицу из кровяного потока. Нет, судя по всему, лекарства задумывались так, чтобы действовать только при непосредственной близости видов. Значит, то, что искала Кира, могло быть скрыто только в Сфере.

Партиалы снабжали бы людей Наблюдателем, спасая их, а люди бы в ответ тоже давали Партиалам лекарство… но какое? Существует четвертая стадия вируса, с которой Кира еще не встречалась? Еще одно взаимодействие, которого она не видела? Возможно, некоторые Партиалы, которые провели много времени среди людей, уже получили дозу лекарства, но единственный способ проверить — это дождаться, пока не истечет их «срок годности», и посмотреть, умрут ли они.

Кира открыла на своем медикомпе новый файл и сделала заметку поискать в записях нечто вроде этого, но на многое она не надеялась: если бы кто-то из Партиалов пережил свой ожидаемый «срок годности», это стало бы сенсацией. В любом случае за почти одиннадцать лет очень мало Партиалов контактировало с людьми.

Партиалы, вовлеченные в оккупацию Ист-Мидоу, часто пересекались с людьми, но было ли этого достаточно? Сколько общения требовалось? Насколько быстро мог проявиться эффект? Неизвестных было слишком много, а время заканчивалось. Данных наблюдений не хватало. Кире придется испытать свою теорию на практике, а это означало непосредственные эксперименты: ей нужно будет заполучить образец Сферы и определить, какое воздействие частица будет иметь на физиологию Партиала.

Это был хороший план. Единственный, который она могла составить. Но шаги, которые ей придется предпринять, чтобы осуществить его, умертвили какую-то часть ее души.

— Нам нужно захватить в плен человека.

Доктор Вейл оторвал взгляд от экрана своего медикомпа, на котором отображалась все та же информация, которую столько дней изучала Кира. На мгновение мужчина уставился на девушку, поморгав, пока его глаза не сфокусировались на ее лице.

— Прошу прощения?

— Нам нужен подопытный-человек, — сказала Кира. — Мы должны изучить взаимодействие между третьей стадией вируса и живым Партиалом, а получить образец этой стадии можно только от человека. Я не человек, а вы, чтобы выработался иммунитет, использовали генные модули. Единственный способ получить то, что нам нужно, — выделить из организма человека. Мне такое не нравится, но это медицинская необходимость. То, что мы узнаем в ходе этого опыта, может спасти мир.

Вейл еще некоторое время не отрывал от нее глаз. Его лицо ничего не выражало. Затем он нахмурился и полностью повернулся к Кире.

— Прости мне мое неверие, но неужели это та же девушка, которая назвала меня монстром за то, что я из медицинской необходимости держал в плену Партиалов?

— Я сказала вам, что мне это не нравится. И я говорю только об анализе крови, а не введении подопытного в непрерывную кому на много лет…

— Неужели это та же девушка, — продолжил Вейл, — которая сама была захвачена в плен и стала объектом изучения? В этой самой лаборатории?

Кира сжала зубы. Она досадовала на то, что Вейл сопротивляется, и на саму себя — за то, что вообще это предложила. Ее сердце разрывалось от одной мысли о подобном, но какие у них были варианты?

— Что вы хотите, чтобы я сказала?

— Не знаю, — устало и растерянно ответил Вейл. — Я не ожидаю определенного ответа, просто я… удивлен. И, наверное, опечален.

— Вы опечалены из-за того, что это единственный оставшийся вариант?

— Мне грустно потому, что я, возможно, только что стал свидетелем смерти последнего в мире идеалиста.

Кира сжала кулаки, пытаясь успокоиться. Она находилась на грани слез.

— Если мы найдем взаимодействие между видами и РМ окажется катализатором для обоих лекарств, мы сможем спасти мир. Сможем спасти всех. Разве не стоит это любой жертвы, на которую нам придется пойти?

— Когда ты отдала себя на исследования, это было жертвой, — произнес Вейл. — Мне это не понравилось, но я восхищался тобой. А сейчас…

— Сейчас у нас еще меньше времени рассуждать об этичности…

— Сейчас ты говоришь о ком-то другом, — перебил ее Вейл, повысив голос. — Теперь я вижу, что ошибался в тебе: ты не жертвовала собой ради дела, ты была одержима, как и Морган, и отдала себя только потому, что больше никого не было.

Теперь слезы на самом деле горячими потоками потекли по лицу Киры. Она выкрикнула в ответ Вейлу:

— Почему вы так сопротивляетесь?

— Потому что знаю, каково это! — проорал доктор. Он яростно смотрел на Киру, его грудь вздымалась от эмоций. Кира ответила ошеломленным взглядом. Вейл еще несколько раз отрывисто вдохнул и проговорил уже тише:

— Я знаю, каково это — расстаться с этичностью, со своей человечностью, со своим естеством. И я не хочу, чтобы тебе пришлось через это пройти. В заповеднике я уничтожил десять жизней. Я не просто взял в плен десятерых Партиалов, я мучил их. Я любил их так сильно, что предал весь мир, чтобы подарить им жизнь, которую они заслуживали. Когда план полностью сорвался, в ответ я предал их, лишь для того чтобы спасти скольких, тысячу человек? Две тысячи? Две тысячи человек, которые все равно умрут, когда у единственного источника лекарства выйдет срок годности.

— Не выйдет, если эксперимент сработает.

— И если он сработает? — спросил Вейл. — Что тогда? Скажем, люди не могут выжить без Партиалов, а Партиалы — без людей. Каким может быть исход этого? Ты ожидаешь, что случится великое культурное единение двух видов? Потому что, если этого не произошло раньше, не произойдет никогда. Те, у кого есть власть, всегда угнетали тех, у кого ее нет. Сначала это делали люди, создав Партиалов и заставив их сражаться, умирать, а затем вернуться домой и жить в качестве второсортных. Далее Война с Партиалами. Потом моя работа в заповеднике. Эксперименты доктора Морган над живыми объектами. Даже ты захватывала Партиала для изучения и была захвачена сама. Сейчас Морган вторглась в Ист-Мидоу, и люди борются с ней изо всех сил, а Партиал Кира хочет захватить в плен человека. Разве ты не видишь бесполезность всего этого? Ты знаешь обе стороны лучше, чем кто бы то ни было. Если ты не можешь жить в мире, как на это могут надеяться другие?

Кира попыталась возразить, зная, что Вейл неправ — должен быть неправ, — но не могла подобрать доводы. Она хотела, чтобы он ошибался, но одного хотения оказалось недостаточно.

— Культурного единения не будет, — продолжил Вейл. — Никакой встречи на равных. Будущее, если у нас вообще оно есть, превратится в массовое культурное насилие. Скажи мне, не кривя душой, что этого достаточно, что это приемлемо на любом вообразимом уровне.

— Я…

Голос Киры сошел на нет.

Ей было нечего сказать.

Глава 10

Сэмм выкрикнул в коридор:

— Кажется, один просыпается!

Он услышал всплеск активности и поспешил обратно к постели Партиала № 5, который медленно шевелился. К настоящему времени Партиалы из лаборатории Вейла уже несколько недель не подвергались действию успокоительного, но эффект не проходил, и их тела, которые провели в бессознательном состоянии почти тринадцать лет, казалось, не желали просыпаться.

Многие в заповеднике уже оставили надежду, что несчастные вообще когда-нибудь очнутся, но Сэмм не собирался их бросать. Сейчас пятый номер — они не знали имен — начал шевелиться: не просто дергаться во сне, но вертеться, кашлять и даже стонать в дыхательную трубку. Сэмм все утро наблюдал за этим с возрастающим возбуждением, но, когда у пятого начали трепетать веки, будто Партиал пытался открыть глаза, Сэмм позвал остальных.

В комнате немедленно появились Фан, Лаура и Каликс. Последняя сейчас ходила на костылях: рана от пули Херон постепенно заживала. Девушка демонстративно избегала даже смотреть в сторону Херон.

Сейчас избегать Херон было легко, так как она будто отстранилась от общества — не полностью, но почти. Вместо того чтобы исчезнуть с глаз, она просто кружила вокруг, затаившись в тенях коридоров и не приближаясь к остальным.

Сейчас она стояла у дальней стены больничной палаты, совсем рядом с людьми, но в то же время за многие мили от них. Не глядя, Сэмм знал, что она испытывает столько же любопытства по поводу поведения людей — и Сэмма, — сколько и к постепенно просыпающемуся Партиалу. Линк Херон, как обычно, передавал расчетливость, но с привкусом возрастающего смятения, которое Сэмм начал замечать все чаще.

«Почему?»

Сэмм старался не отвечать, сосредоточив свои мысли — а вместе с ними и данные линка — на шевелящемся Партиале. Он уже спрашивал Херон о ее очевидном замешательстве, но каждый раз, когда он это делал, она мгновенно уходила. Сэмм не знал, что Партиалка пыталась понять, но она не хотела об этом говорить, хотя и, судя по всему, не собиралась покидать заповедник. Единственное, что Сэмм знал о Херон наверняка, заключалось в следующем: если ты заметил Херон затаившейся в тенях, то только потому, что она хотела быть замеченной. Но хотела ли она этого сейчас? Сэмму придется поразмыслить над этим позже, когда линк не сможет его выдать.

Партиал № 5 и сам испускал линковые данные, поэтому Сэмм переключил свое внимание на них. То, что он почувствовал, было одновременно и изумительно, и трагично. Линк был сконструирован так, чтобы переносить на поле сражения тактическую информацию, сообщая твоим сослуживцам об угрозе или безопасности, благодаря чему эмоциональное состояние Партиалов синхронизировалось для действий в определенной ситуации.

Одним из побочных эффектов такой системы являлось то, что она запускалась в действие как реальными стимуляторами, так и воображаемыми, отчего солдаты-Партиалы были в курсе снов своих напарников. Действие линка в этом случае было приглушенным — обычный сон о пицце или воспоминания о начальной подготовке чаще всего оставались незамеченными, — но сильное эмоциональное переживание проносилось по подразделению, подобно искусным чарам, и в конце концов все видели один и тот же или похожий сон.

Как заразное видение. Если одному солдату снился кошмар, вскоре то же самое видели все остальные. Если кто-то во сне встречался с девушкой, все подразделение просыпалось со странной смесью одобрения и неловких смешков. Сержанту Сэмма однажды приснилось, что он падает, и вся группа очнулась в одно ужасающее мгновение, разом задыхаясь в постепенно отпускающем страхе.

Партиалу, за которым числились приятные сны — или просто сильное воспоминание о женщине, — были рады в любом подразделении, в то время как на солдата, мучимого темнотой и кошмарами, иногда смотрели как на проклятие.

Бессознательные Партиалы из лаборатории Вейла излучали бесконечную тьму, нахождение рядом с которой Сэмм едва мог выносить. Нельзя сказать, что линк пятого номера был мрачным — иногда он испускал взрывы яркой, напряженной и даже счастливой информации, которую Сэмм мог определить только как сны.

Его сердце разрывалось от того, что он ощущал в течение остального времени — долгих, мучительных, лишенных надежды часов, когда у пятого снов не было вовсе. Солдат, судя по всему, существовал в состоянии постоянной боли и отчаяния: на некоем подсознательном уровне он понимал, что что-то глубоко и ужасно неправильно, однако ему не хватало наблюдений и способности мыслить разумно, чтобы понять, что происходит. Остальные спящие Партиалы были такими же и различались только по продолжительности и силе кратких передышек утешительных снов.

Сэмм ощущал охвативший целый этаж госпиталя мрачный покров. Он волновался о беспорядках, которые могут последовать, когда Партиалы проснутся. Нельзя провести тринадцать лет в подобной пропасти и не быть покрытым ужасными, а возможно, и неизлечимыми ранами. Что они будут делать, когда очнутся? Восстановление обрадует их, или они навечно останутся отмеченными своей травмой? Сэмму оставалось только гадать.

Наблюдая за пробуждающимся Партиалом и думая о последствиях, Сэмм снова почувствовал себя не готовым к той непрошеной задаче, которая, казалось, была готова раздавить его своим весом, — руководству заповедником. Он не был лидером — ни по назначению, ни по своей природе. Его создавали как подчиненного в лучшем случае, как идеального солдата, готового последовать за командующим через врата ада, но подверженного сомнениям, когда приходило время самому возглавить атаку. Однако сейчас он был лучше информированным и более сильным, чем кто-либо другой в заповеднике, и от него начали ожидать руководства.

Теоретически главной была Лаура, но именно Сэмм узнал о спящих Партиалах; только Сэмм знал, куда и почему забрали Киру и Вейла; только Сэмм отдавал свое дыхание и тело, чтобы выделять лекарство от РМ и спасать новорожденных. Власть была у него, и местные знали это. Возможно, он мог бы победить в бою любых десятерых человек из них, и, наверное, они знали и это тоже. Даже Херон следовала за ним, часто бессловесно, однако Сэмм полагал, что причиной этого было не подчинение, а нежелание становиться лидером самой.

Сэмм наблюдал за пробуждающимся Партиалом, чувствуя ужас, в котором находилась душа несчастного, и снова задавался вопросом, правильно ли было возвращать их к жизни. Девять Партиалов могли уничтожить сообщество, подобное этому. Девять разозленных, возможно, не контролирующих себя Партиалов пронесутся по заповеднику бурей лезвий. «Это решение должна была принимать Кира, — подумал он, — а не я: это она лидер, мыслитель, провидица. А я — просто парень».

Как бы то ни было, выбор оставался за ним. Сэмм не собирался принимать решение против своего народа. Таким образом, о Партиалах заботились, чтобы вернуть им здоровье, каким бы ни был риск. Когда они проснутся, то обнаружат какого-то парня по имени Сэмм, который их поприветствует. Он сделает все, от него зависящее. Иногда Сэмм приводил в комнаты спящих Партиалов детей и пытался отправлять посредством линка счастливые мысли, надеясь, что эти действия помогут преодолеть тринадцать лет тьмы. План был простым, но простым был и сам Сэмм, и иногда простота приносила пользу. Он надеялся, что сейчас настало одно из тех времен.

— А вот и он, — сказала Херон. Сэмм обернулся на нее, удивленный, что именно она объявила о последнем шаге в пробуждении пятого номера, однако внезапный крик Каликс заставил Сэмма снова перевести взгляд на Партиала. Херон оказалась права. Теперь исхудавший солдат дергался более активно — он не просто пробуждался, но возвращался к жизни, пытаясь ухватиться за вселенную и усилием воли очнуться. Он кашлял и брызгал слюной. Сэмм подскочил, потянулся к дыхательной трубке и убрал ее от горла пятого. Глаза солдата распахнулись, и его рука резко схватила Сэмма за запястье, сжавшись с неожиданной для столь исхудавшего человека силой.

— Помогите.

Голос был неуверенным от неиспользования, тонким и хриплым, но линк ударил Сэмма, как несущийся грузовик. Только что открывшиеся глаза Партиала были широкими от ужаса, и Сэмм почувствовал, как тот же ужас поднялся в его желудке. Это было цепенящее, разрушительное, всепоглощающее ощущение неправильности, беспомощности, беспредельного страха. Сэмм поспешил разобраться со своими мыслями, отчаянно пытаясь отделить собственное сознание от этого иррационального кошмара и не позволить линку полностью завладеть его восприятием. Он закрыл глаза и произнес про себя каждую успокаивающую деталь, о которой только мог подумать, повторяя их, как молитву.

«Ты в безопасности. Мы твои друзья. Мы тебя защитим. Мы тебя исцелим. Ты в безопасности». Сэмм осознал, что солдат, возможно, чувствует себя так, будто его захватили в плен: он внезапно очнулся и не обнаружил рядом ни своих напарников, ни офицера, который мог бы успокоить его. Те его сослуживцы, которых он мог уловить через линк, будут выдавать то же катастрофическое смятение, что и он. «Мы твои друзья. Мы тебя защитим. Мы тебя исцелим. Ты в безопасности».

— Помогите. — Голос солдата было больно слышать, как будто из самих его слов сочилась кровь. — Оружие.

— Что это значит? — спросила Каликс. — Он ранен? Почему он сказал «оружие»?

— Он знает, что не вооружен, — ответил Фан. — Он боится.

— Он только просыпается, — проговорила Лаура, качая головой. — Еще не пришел в себя. Дайте ему время.

— Он никогда не придет в себя, — сказал Херон. — Мы не знаем, какого вида повреждения мозга он получил после того, как проспал тринадцать лет.

— От тебя никакой помощи, — произнесла Каликс.

— Я могу снова подстрелить тебя, — сказала Херон. — Это поможет?

— Ты в безопасности, — проговорил Сэмм. — Мы твои друзья. Мы защитим тебя. Мы вылечим тебя.

— Пропасть, — произнес солдат. — Кровь.

Одна из медсестер больницы ворвалась в комнату.

— Еще один просыпается. — Услышав отдаленный крик, она оглянулась через плечо, а затем, одержимая отчаянием, повернулась обратно. — Двое.

* * *

Пятеро из девяти пробудились до наступления утра, хотя всех, кроме одного, пришлось обездвижить. Партиалыказались обезумевшими, они бушевали и пронзительно визжали, как суперсильные дети. Лаура считала, что их разум был уничтожен искусственной комой Вейла, но Каликс проявила больше сострадания и предположила, что их мозг по-прежнему спит, а очнулись только тела. Сэмм подумал и решил, что для окончательного вывода ему не хватает информации, но его образ действий останется прежним, несмотря ни на что. Он помогал держать вырывающиеся конечности Партиалов, пока медсестры связывали несчастных прочными кожаными ремнями.

На какое-то время он встревожился, что ущерб, причиненный разуму Партиалов, был его виной, что он каким-то образом нанес им вред, когда отсоединял от системы жизнеобеспечения. Однако Сэмм отбросил эту мысль. Теперь пути назад не было, и он ничего не мог поделать. Он не мог решить все проблемы сразу, поэтому не станет тратить время на беспокойство по поводу того, что изменить не мог.

Когда встало солнце и в больницу прибыла другая смена медсестер, Сэмм кратко ввел их в курс дела, а затем отправил ночную смену по домам. Пока женщины уходили, он бормотал слова благодарности, но сам остался. Четверым Партиалам еще предстояло проснуться. Хотя они и были предварительно связаны, Сэмм хотел быть рядом, когда они очнутся.

«Я не хочу, чтобы они проснулись и подумали, что они в тюрьме», — размышлял он. Фан посоветовал ему поспать, но с Сэммом было все нормально — да, он устал, но не чрезмерно. Партиалов разрабатывали способными выдерживать более тяжелые физические испытания, чем одна бессонная ночь. Но с другой стороны, эмоциональное напряжение…

Это была еще одна проблема, которую он решил не мог, поэтому он отмахнулся от нее. Проснувшимся Партиалам могли помочь и другие, нашептывая им успокаивающие слова, но лишь слова. Сэмм был единственным, кто мог связаться с Партиалами через линк, поэтому он остался. Сам воздух больницы как будто загустел от переданных линком девяти катастрофах, которые висели вокруг, как яд. Сэмм сидел в палате Партиала № 3, который, как они предполагали, должен был проснуться следующим, и пытался думать о хороших вещах.

«Почему?»

Мысль звенела в его голове почти минуту, прежде чем Сэмм понял, что это не его мысль. Он поднял взгляд и увидел Херон, стоявшую в углу за дверью. Однако Сэмм был уверен, что Партиалки там прежде не было. Либо он сходил с ума, либо она специально пыталась быть таинственной. Сэмм решил, что скорее последнее, и удивился тому, что раздражительность может спровоцировать такое странное поведение. Или, может быть, Херон просто не хотела, чтобы ее кто-то видел.

— Ты не призрак, — проговорил Сэмм. — Я знаю, что ты не проходила через эту стену.

— А ты не настолько наблюдателен, как думаешь, — ответила Херон. Она покинула тень и подошла к Сэмму, крадясь через помещение, как кошка. Сэмм представил, как она бросается на него, оскалив зубы, и срывает плоть с его лица. В этот момент он понял, что, возможно, устал сильнее, чем осознавал это. Партиалов редко посещали такие красочные образы. Херон развернула к себе второй из двух находящихся в палате стульев и с явным недостатком грации на него плюхнулась. — Полагаю, это удивительно, что ты вообще меня заметил, учитывая весь этот висящий в воздухе ад.

— Я почувствовал тебя через линк, — ответил Сэмм и замолчал. Он был слишком измотан, чтобы выражаться доходчиво. — Хотя, наверное, сейчас среди отвлекающих факторов больше линковых, чем визуальных.

— Тебе необязательно делать это.

Сэмм посмотрел вокруг.

— Я просто сижу в комнате. Это то же самое, что я делал бы, если бы был дома.

— Дом находится на расстоянии в несколько тысяч километров отсюда.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Нет, не знаю, — ответила Херон. — Считаешь это место домом? Нам вообще не следует здесь быть.

— Ты не обязана оставаться.

— Как и ты.

— Я дал слово, — сказал Сэмм. — Это означает, что я должен остаться, как если бы меня держали цепи.

— Если обещания связывают, — произнесла Херон, — то тебе нужно научится не давать их.

— Ты не понимаешь, — ответил Сэмм. Он следил за Партиалом № 3, который лежал на койке рядом. Его глаза резко дергались: Партиалу что-то снилось, и по мощи его линка Сэмм понял, что это что-то ужасное. Партиал бежал так быстро, как только мог, взрывая комнату своим страхом.

«Прочь отсюда».

А под этим потоком скрывался мягкий, но постоянный немой вопрос Херон: «Почему?»

Устав от игр, Сэмм посмотрел на нее и спросил прямо:

— Что — почему?

Херон прищурилась.

Сэмм наклонился вперед.

— На самом деле ты не понимаешь, почему я здесь, верно? Поэтому постоянно спрашиваешь об этом.

Погрузившись в линк, он всматривался в ее черты, пытаясь прочесть ее глаза, ее рот, выражение ее лица. Как это делали люди. Но увидел только лицо.

Может быть, Херон не испытывала никаких эмоций, не выражая их ни лицом, ни через линк. Одни вопросы в пустой оболочке.

— Ты тоже осталась, — произнес он. — Ты сдала нас Морган, но сама осталась. Почему ты все еще здесь?

— Тебе осталось жить всего несколько месяцев, — сказал Херон. — Доктор Морган ищет лекарство, но здесь ты его не получишь.

— Так ты осталась, чтобы помочь мне вернуться?

— Ты хочешь вернуться?

«Да», — подумал Сэмм, но вслух ничего не сказал. Это больше не было так просто. Он колебался, понимая, что Херон ощутила его замешательство через линк, однако поделать с этим ничего не мог.

«Прочь отсюда», — передал через линк свой страх солдат, извиваясь в сдерживающих его путах. Кошмар по-прежнему его не отпускал.

Сэмм не спеша вдохнул.

— Я обещал остаться.

— Но ты же не хочешь.

— Это мой собственный выбор.

— Но почему? — Теперь Херон говорила громче, подкрепив свой вопрос мощным зарядом линка. — Почему ты здесь? Ты хочешь знать, о чем я спрашиваю? Я спрашиваю, почему ты здесь. Хочешь знать, почему я осталась? Потому что хочу понять, почему остался ты. Мы знаем друг друга уже почти двадцать лет, мы сражались бок о бок в двух войнах, я прошла за тобой через токсичную пустошь, потому что доверяю тебе, потому что ты мне почти как друг, а никого более близкого у меня никогда не было, а теперь ты пытаешься убить себя бездействием. Это не то решение, которое принимает разумный человек. Истечет твой «срок годности», и ты умрешь и… почему? Ты думаешь, что спасаешь этих людей, но на самом деле лишь покупаешь им — сколько, лишних восемь месяцев? Еще несколько спасенных младенцев, поколение немного увеличится, а затем ты умрешь, и у этих людей больше не будет детей, и погибнет весь мир. На восемь месяцев позже, чем мог бы. — Голос Херон был горячим и злым, она буквально выплевывала слова сквозь сжатые зубы. — Почему?

Сэмм указал на третьего номера.

— Им я помогаю тоже.

— Тем, что заставляешь их пройти через все это?

Херон дернула за кожаные ремни.

«Прочь-прочь-прочь-прочь».

— Их «срок годности» истечет даже раньше, чем наш, — сказала Херон. — Ты пробуждаешь их, лишаешь того кокона, в который Вейл поместил их разум, заставляешь их пройти через пытку, и лишь для того, чтобы они могли очнуться и умереть?

— Я помогаю им.

— Помогаешь?

— Я даю им шанс, — сказал Сэмм, — Это большее, чем то, что у них было раньше.

— Тогда дай себе этот же шанс, — произнесла Херон. — Живи сейчас и выясни, как выжить завтра. Эти люди потеряны, так пожертвуй ними — вернись со мной назад к Морган, получи лекарство и переживи свой «срок годности». Давай вернемся домой.

— Мы даже не знаем, нашла ли она лекарство.

— Но, если ты вернешься домой, появится шанс! — зарычала Херон. — Вернись домой, и, возможно, ты все равно умрешь, но, оставаясь здесь, ты умрешь в любом случае.

— Речь идет не только о выживании…

— А о чем, черт возьми, еще?

— О том, как жить правильно.

Бросив на Сэмма пылающий взгляд, Херон ничего не ответила.

— Этих солдат держали в заповеднике живыми в течение тринадцати лет, — сказал Сэмм. — Есть тысячи детей, которые живы сегодня потому, что эти девять Партиалов помогли им — возможно, не по своей воле, может быть, даже не осознавая, что происходит, но они сделали это. Ради этого они прошли через ад, и я не могу просто бросить их умирать. Предположим, что только половина из них проснется в здравом уме, и только половина из этой половины будет в достаточно хорошей форме, чтобы перенести обратный путь к Морган. Таким образом, двоим из них она сможет дать лекарство, а два — это вдвое больше, чем я один. Оставаясь здесь, я по меньшей мере удваиваю число Партиалов, которых могу спасти от «срока годности». Даже твой бесчувственный мозг-калькулятор должен увидеть, что это стоит того.

По мере того как Сэмм говорил, его горячность возрастала, и последние слова он выплюнул, как обвинение, ощущая удовлетворение от того, что выплеснул свои эмоции. Он сидел, глядя на Херон и ожидая ответа, но линк ничего не передавал. Солдат на кушетке погрузился в спокойным сон, а Херон была пустой книгой. Полой оболочкой.

— Ты можешь спасти больше Партиалов… — Ее голос затих. — Но себя не включишь в их число.

Она поднялась и вышла, беззвучная, как тень. Наблюдая, как она удаляется, Сэмм подумал, что совершенно неправильно понял весь разговор.

Глава 11

Через старую оконную раму, стекло которой было разбито, Маркус, затаив дыхание, смотрел на лес. Командующий Вульф выбрал хорошее место для укрытия неподалеку от Рослин Хайтс: дом был настолько оплетен виноградной лозой, что снаружи никто бы даже не заметил, что в этой части стены есть окно, не говоря уже о том, что внутри скрываются четыре человека. Гален, один из солдат Вульфа, следил за входной дверью, вооруженный самым мощным оружием, которое у них было, — штурмовой винтовкой, подобранной у трупа погибшего патрульного Армии. Четвертый член группы, Партиал по имени Винси, вел наблюдение из другого окна.

Это были единственные выжившие той злополучной группы, которая отправилась к Партиалам с дипломатической миссией. В отчаянной надежде положить конец вторжению доктора Морган они хотели заключить союз с самой крупной фракцией Партиалов, но раскол в рядах группировки Тримбл привел к тому, что план рухнул, не успев даже начать реализовываться. Дружески настроенная фракция пала, и теперь всеми Партиалами руководила Морган. Всеми, кроме Винси и горстки крошечных независимых фракций, разбросанных по континенту. Новый план Вульфа заключался в том, чтобы объединить эти фракции для противостояния армии Морган, но в одиночку они сделать этого не могли. Им нужно было найти единственную успешную группу борцов людского сопротивления.

Группу Марисоль Деларосы.

Краем глаза Маркус заметил движение — просто дрожание листа, но он научился ничего не принимать на веру. Он внимательно посмотрел на листву, перебирая в уме бесконечное число ужасающих вариантов: возможно, это один из партизан Деларосы или даже солдат-Партиал. Может быть, их незаметно окружил целый отряд Партиалов, которые теперь готовятся к атаке. Или это зарывшийся для маскировки в листву и ветки снайпер-Партиал целится, чтобы выстрелить Маркусу прямо в глаз.

«А сейчас выскочит маленькая птичка, и я с ироническим смешком подосадую на свою паранойю, — подумал Маркус. Больше ничего не шевельнулось. — Давай же, пташка. Это ведь ты». Он смотрел на листья две минуты, пять минут, десять, но не появилось ни птички, ни солдат. «Ладно, так даже лучше, — сказал он себе. — Если бы я рассмеялся над своей паранойей, то, возможно, выдал бы нас и нас бы подстрелили. Спасибо, воображаемая птичка, что обманула мою бдительность».

К нему подкрался командующий Вульф и занял такую позу, чтобы они могли шепотом обменяться последними результатами наблюдения.

— Ничего? — спросил Вульф.

— Да вот проклинаю воображаемых животных

— Сходишь с ума или просто скучно?

— Ну, — прошептал Маркус, — трудно выбрать что-то одно.

— Винси не чувствует поблизости других Партиалов, — проговорил Вульф, — так что можем быть уверены: патрулей в этом районе нет. Не знаю, дает нам это большую или меньшую вероятность найти Деларосу, но положение таково.

— Это дает нам меньшую вероятность того, что Партиалы нас убьют, — ответил Маркус, — так что я бы не жаловался.

Белые Носороги, как Делароса назвала свою группу, много месяцев скрывались от Партиалов благодаря тому, что их отряды были небольшими, действовали на знакомой территории и пользовались хитрой системой обманок и отвлекающих маневров. Все это являлось классической тактикой партизанских соединений, и тактикой дьявольски эффективной. Маркусу и его спутникам в поисках неуловимой армии везло ничуть не больше, чем Партиалам, но они знали несколько хитростей, которые Партиалам известны не были. Иногда им встречались другие беженцы, одинокий бродяги, которые скрывались от оккупационных сил. Они заверяли, что Белые Носороги медленным маршем тайно движутся на север к побережью. Некоторых беженцев Носороги спасли, других накормили, с третьими поделились припасами, но все они сообщали одно и то же: у людского сопротивления есть план, и оно направляется сюда. Группе Маркуса осталось только дожидаться.

Но они провели в ожидании уже несколько дней, и припасы начали заканчиваться.

— Скоро твоя очередь спать, — сказал Вульф. — Иди пораньше и постарайся немного отдохнуть; я подежурю за тебя твои часы.

— Сколько еды у нас осталось? — спросил Маркус.

— На сутки, — ответил Вульф. — Может быть, чуть больше. Мне кажется, что Винси съедает неполную порцию.

— Наверное, ему хватает, — прошептал Маркус. — Может, он… фотосинтезирует или еще что-то в этом роде. Или ест это. — Маркус взялся за растущую на внутренней стене лозу. Парень потянул довольно сильно, но листок не оторвался, как он ожидал, и все переплетение побегов затряслось — и внутри, и снаружи. Маркус с изумлением поднял взгляд на внезапное шевеление. — Вот блин!

В стену врезался град пуль, и по комнате беспорядочно разлетелись осколки кирпича. Маркус бросился на пол, и Вульф пригнулся рядом с ним. Прикрывая головы, они поползли в коридор. Выстрелы слышались странно тихие — пальба велась не беззвучная, но из чего-то, больше напоминающего гвоздомет, чем огнестрельные орудия, к которым Маркус привык. Выбравшись в коридор, они с Вульфом оказались под защитой еще одной стены, но тут град пуль прекратился.

— Они нас видят? — спросил Маркус.

— Давай выясним, — проговорил Вульф и высунул руку в открытую дверь. Выстрела на последовало. — Наверное, нет.

— Или они просто не хотят возиться с вашей рукой, — произнес Маркус.

— Если бы нас было так хорошо видно, нас бы уже застрелили, — сказал Вульф. — Скорее всего, эти люди проходили где-то поблизости, увидели внезапное движение и подумали, что это засада.

— Выстрелы, которые я слышал, были из пистолета с глушителем, — произнес Маркус. — Значит, Гален не отстреливался.

Вульф покачал головой.

— Его бы не зацепили, потому что стреляли туда, где ты устроил копошение.

— Хорошие, но при этом досадные новости, — сказал Маркус, кивая. — Но почему тогда Гален не стрелял? Ведь оттуда, где он расположился, у него должен быть хороший угол обзора на источник этой атаки.

Вульф присел на корточки и проверил свое оружие, готовясь броситься бежать.

— В таком случае это лучшая новость за весь месяц. Кого Гален мог увидеть и не выстрелить при этом?

Маркус усмехнулся.

— Вы думаете?

— Пойдем проверим.

Они пробежали по коридору к лестнице, а оттуда на первый этаж, где в еще одном скрытом пулеметном гнезде притаился Гален.

— Люди, — прошептал он.

— С чего ты взял?

— Слишком разные по телосложению, — ответил Гален. — Все Партиалы — молодые люди, как Винси; в этой группе есть женщины, и одна из них довольно пожилая.

— Умно, — сказал Вульф. — Ты еще не окликнул их?

— Ждал вас.

Вульф кивнул и отошел от окна, у которого стоял Маркус, к другому. Частично причиной этому стало желание осмотреть сцену с другого угла, но Маркус с беспокойством осознал, что также Вульф отошел в целях безопасности. Если неизвестные снова начнут стрелять, когда Вульф их окликнет, то пострадает только сам командующий. Маркус восхитился мудростью шага, но от того, что подобные меры были необходимы, его желудок будто скрутило в узлы.

— Носороги! — крикнул Вульф. Он не выглядывал из окна, а залег под ним, укрывшись за небольшим комодом, который обеспечивал дополнительный слой импровизированной брони. Все трое мужчин в комнате затаили дыхание, ожидая ответа. Это будут слова или пули?

— Молчите! — раздался женский голос, и Маркусу показалось, что он узнал его, но это была не Делароса. «Слишком молодой», — подумал парень.

Другого ответа не последовало. Маркус выглянул через просветы в кудзу, но ничего не увидел. Гален покачал головой.

— Они исчезли. Теперь, когда они знают, что мы здесь, скрыться от нас будет едва ли не слишком просто.

— Что слышно от Винси? — шепотом спросил Маркус. Даже если это был отряд Морган, истинную природу Винси они хотели пока сохранить в тайне. Партиал-союзник являлся ценным дополнением, но сначала нужно было все правильно объяснить.

Гален покачал головой.

— Думаю, он по-прежнему наверху. Сидит тихо.

— Эй, — проговорил Маркус, — это не моя вина, что я выдал нас.

Гален посмотрел на него, подняв брови.

— Ты выдал нас?

Маркус закатил глаза.

— И то, что я сказал тебе об этом, тоже не моя вина.

— Не могу поверить, что ты позволил им нас обнаружить.

— Я не нарочно, — проговорил Маркус. — В следующий раз, если не знаешь о какой-нибудь глупости, которую я совершил, сообщи мне, что не знаешь о ней, до того, как я признаюсь.

— Как я смогу…

Из задней комнаты раздался внезапный грохот и сдавленный крик, который оборвался прежде, чем мог бы быть услышанным снаружи. С винтовкой наготове Маркус обернулся к перекосившейся кухонной двери, но в изумлении замер, когда услышал тихий голос Винси:

— Это всего лишь я.

Маркус в замешательстве нахмурил лоб.

— Какого черта?

— Они отправили несколько человек в обход через заднюю часть дома, — сказал Винси. — Я не знаю, принадлежат ли они к отряду Деларосы, но это точно люди.

— И вы напали на них? — спросил Вульф.

— Просто разоружил, — ответил Винси. — Не стреляйте, я вхожу.

Он толкнул кухонную дверь и провел в гостиную две фигуры в плащах. Маркус удивленно вытаращил глаза, а затем нетерпеливо вскочил, когда узнал девушку, стоявшую впереди.

— Юн?

Девушка в маскировочном плаще посмотрела на него и, узнав, расплылась в улыбке.

— Маркус? — Улыбка почти сразу же исчезла, и девушка, нахмурившись, строго на него посмотрела. — Ты пытался совершить самоубийство?

— Мы ищем Деларосу.

— И из-за этого напугали нас до чертиков, — спросила Юн, — и потом орали так громко, что вас услышал каждый Партиал в этом лесу?

— Прости, — ответил Маркус. — Мы не собирались ничего из этого делать.

— Я тебя знаю, — произнес Вульф, вставая. — Ты одна из армейцев, которые вместе с Кирой захватили в плен Партиала по имени Сэмм. Я помню тебя с дисциплинарного слушания.

— Я была переведена в форпост на Северном побережье, — сказала Юн. — Когда началось вторжение Партиалов, мы бежали на юг. Подразделение распалось, и в конце концов я встретила Носорогов. — Она указала на своего спутника, молодого человека, который выглядел лет на шестнадцать, не больше; вздрогнув, Маркус понял, что это один из самых молодых людей, оставшихся в мире. — Это Макартур.

Маркус пожал юноше руку.

— У тебя есть имя?

— Нет, сэр, — ответил тот, и Маркус кивнул. Молодые люди часто отказывались от своих имен, предпочитая вместо них фамилию, так как она связывала их с прошлым. Трехлетний ребенок, утративший всё, что когда-либо любил, как правило, помнил, что у него были родители, но больше ничего о них в его памяти не оставалось. То, что Макартур представлялся по фамилии, говорило людям о его происхождении, и благодаря этому он чувствовал некую связь. Иногда было важнее ощущать себя частью чего-то, чем отдельной личностью.

— Ладно, — проговорил Маркус. — Юн, Макартур, знакомьтесь: это Гален, Винси и командующий Ашер Вульф. Мы повсюду вас искали.

— Нас нелегко найти, — согласилась Юн. — Хотя, возможно, существует лучший способ сказать «привет», чем устроить дикую тряску кудзу, оплетающего дом. Мы подумали, что это засада.

— Это вышло случайно, — ответил Маркус, коротко и смущенно кивнув. — Хотя, надо сказать, что и такой способ сработал.

Макартур нахмурился.

— Как вы выжили? Мы думали, вы уже много месяцев как мертвы.

Вульф похлопал молодого человека по плечу.

— Мне нравится этот парень. Но мы нашумели здесь достаточно, чтобы привлечь внимание каждого разведчика-Партиала в лесу. Что вы скажете, если мы присоединимся к остальной части вашей группы и продолжим этот разговор в безопасном месте?

Юн посмотрела на Винси.

— Мы можем получить наше оружие обратно?

Винси безбоязненно передал две прочные винтовки и широкий изогнутый клинок.

— Я просто хотел быть уверенным, что больше случайных засад не будет.

Юн взяла винтовку и нож и убрала клинок в тонкие кожаные ножны на спине. Девушка шагнула к окну, коротко свистнула по-птичьи и стала молча дожидаться ответа. Маркус думал, что раздастся ответный свист, но внезапно услышал низкий раскатистый рык. Юн открыла дверь, и показался огромная черная кошка, которая зевнула и крадучись направилась в сторону деревьев.

— Она ручная? — спросил Маркус. Небольшие коты, которых в старом мире держали как домашних питомцев, прекрасно приспособились к миру после Раскола и широко распространились по всему острову, но Маркус никогда не видел таких больших. — Она похожа на пантеру.

Юн плутовато усмехнулась.

— Потому что это и есть пантера.

— Вы держите пантер?

Голос Винси был спокойным и ровным, однако Маркус научился разбираться в его настроениях достаточно хорошо, чтобы заметить в реплике Партиала удивление.

— Как правило, нет, — проговорил Маркус. — Юн… исключение.

— Мы обнаружили в Бруклине несколько диких особей, — сказала Юн. — Я думаю, что они сбежали из зоопарка. В прошлом году во время одного из патрулей я нашла этого мальчика и вырастила его. Он практически ручной.

— Пока Юн не прикажет ему оторвать чью-то голову, — заметил Макартур. — Потом у всех в течение нескольких дней бывают ночные кошмары.

К двери подошел мужчина в темно-зеленом плаще и с винтовкой в ​​руках. На лбу у него были очки для ночного видения.

— Ты подала сигнал, что все чисто. Что здесь происходит?

— Командующий Ашер Вульф, — представился Вульф, протягивая ладонь. — Мы ищем Деларосу.

Солдат быстро окинул группу оценивающим взглядом

— Вас и вас я узнаю. Вы из Армии, — проговорил он, указывая на Вульфа и Галена; затем он посмотрел на Маркуса. — А вы похожи на Маркуса Валенсио.

— Это я и есть, — ответил Маркус. После того как он помог Кире доставить на остров лекарство, он стал небольшой знаменитостью.

Однако, глядя на Винси, солдат нахмурился, и Маркус занервничал. «Они знают, кто такой Винси? Подозревают?»

— Вас я не знаю, — произнес солдат.

— Я ручаюсь за него, — сказал Вульф. — Теперь нам нужно уходить отсюда.

Мужчина еще минуту подумал и наконец кивнул.

— Пойдемте.

Маркус и его спутники похватали свои рюкзаки, которые теперь состояли практически из одних спальных мешков, так как еда и боеприпасы почти закончились, и последовали за Белыми Носорогами под деревья. Хотя место называли лесом, на самом деле это был заросший микрорайон: пустые дома и облезлые ограды рушились от тринадцати лет неиспользования, по соседству стояли старые деревья, а заброшенные дворы заполонили полчища молодых побегов.

Вульф выбрал дом, в котором группа пряталась, потому, что тот расположился на небольшой возвышенности, откуда открывался неплохой вид на тропу, где, как они ожидали, должна была пройти Делароса. То, что Белые Носороги прошли мимо, а не воспользовались наиболее очевидным маршрутом, было одной из тех мер, благодаря которым группу было так сложно найти, подумал Маркус, мысленно оглянувшись назад. Партизаны знали, что армия Партиалов их ищет, и умели оставаться незамеченными.

Остальная часть отряда, полностью скрытая, ждала в глубине зарослей, выстроившись вокруг убежища Маркуса в боевом порядке. Сама Делароса находилась в центре группы у невысокой телеги. Маркус нахмурился, глядя на повозку, гадая, что могло быть таким важным — и таким тяжелым, — что партизаны рисковали колеей от колес, которая останется за ними. Спросить ему не удалось, так как Делароса узнала Вульфа и отрывисто кивнула, ограничив весь разговор единственным вопросом:

— Вас послал Сенат?

— У нас не было с ним контактов, — ответил Вульф. — Мы предполагаем, что его члены захвачены.

— Мы поговорим позднее, — сказала Делароса, бросая Маркусу и остальным по темному плащу, покрытому зелеными и коричневыми пятнами. — Наденьте их и ведите себя как можно тише. Если вы привлечете Партиалов, мы оставим вас на их милость.

— Принято к сведению, — ответил Вульф.

Маркус накинул плащ на плечи, прикрывая рюкзак, оружие и все остальное, и натянул капюшон на голову. Белые Носороги двигались через деревья почти бесшумно, а черная пантера Юн, как злобная тень, маячила впереди. Маркус изо всех сил пытался идти так же тихо, как и партизаны, но обнаружил, что постоянно наступает на ветки и крошащиеся под ногой куски бетонного щебня. Делароса неоднократно бросала на него сердитые взгляды, но, судя по всему, Вульфом и Галеном она была довольна не больше.

Винси передвигался с большей скрытностью, но все равно не мог превзойти в этом Юн и некоторых более опытных партизан. Маркус снова задумался об умениях разных моделей Партиалов. Винси был пехотинцем, вероятно, не предназначенным создателями для тайных операций. Очевидно, для Херон, которая когда-то появилась из теней, словно призрак, чем очень напугала Маркуса, подобное было, наоборот, не в новинку.

По пути Маркус рассматривал Белых Носорогов. На большинстве из них была форма Партиалов — старая и потрепанная, но все равно узнаваемая. «Наверное, забрали у павших солдат», — подумал Маркус. Он также заметил, что у всех партизан были противогазы, которые висели на поясе или на рюкзаке. Это казалось странным, так как Партиалы, насколько Маркусу было известно, не использовали химическое оружие. Однако, снова посмотрев на форму, которая некогда принадлежала Партиалам, молодой человек улыбнулся: со вспышкой возбуждение он осознал, для чего все это было нужно. Во время первой же остановки на отдых он спросил о своей догадке Юн.

— Вы маскируетесь под Партиалов, — прошептал он едва слышно. — Противогазы блокируют линк, поэтому вы надеваете их и эту форму и издалека Партиалы не могут понять, что вы люди.

Юн ухмыльнулась.

— Довольно умно, тебе не кажется?

Маркус присвистнул.

— Это удивительно. Всем было интересно, как вам удается скрываться так долго, но с такой маскировкой, как эта, вы можете подбираться к ним почти вплотную.

— Только те их нас, кто похож на Партиалов, — проговорила Юн. — Макартур слишком молод, Делароса — наоборот, но у меня получается довольно легко — почему-то они думают, что я водитель танка.

— Сэмм упоминал, что все водители и пилоты — миниатюрные девушки, — сказал Маркус, поражаясь уловкой. — Очевидно, на производстве небольших танков и самолетов правительство сэкономило много денег. Значит, ты просто заговаривала с ними? И они ничего не подозревали?

— Сначала было сложно, — произнесла Юн, — потому что они, как правило, носили противогазы только тогда, когда воевали друг с другом: чтобы бороться против людей, потребности в противогазах не было. Мы распространили информацию о том, что люди задействовали какое-то биологическое оружие, и Партиалы, кажется, попались на крючок. — Она засмеялась. — До нас даже дошли слухи о том, что в Ист-Мидоу Партиалы умирают от этого оружия. Получилось так, что легенда зажила своей собственной жизнью.

— Это забавно, — сказал Маркус. — А вы используете маскировку только для чрезвычайных ситуаций, например, если группа Партиалов найдет вас в лесу? Или вы сами разыскиваете их для получения различных сведений и снаряжения?

Юн хотела ответить, но Делароса свистнула по-птичьи, и группа снова отправилась в путь.

Они шли много часов, почти до темноты, и на ночь остановились в густой роще. Это удивило Маркуса, так как он привык разбивать лагерь в брошенных домах, которых было полно по всему острову: там можно было найти укрытие и спрятаться, а также более эффективно обороняться в случае атаки. Даже Партиалы использовали пустые дома. Опять же, Белые Носороги, судя по всему, были намерены бросать вызов ожиданиям. Маркус решил, что, скорее всего, они избегали дома потому, что именно там их станут искать. Делароса выбрала место у бурливого ручья, шум которого был призван замаскировать звуки стоянки, и приказала всем не высовываться, чтобы лагерь было как можно сложнее обнаружить. По внешнему периметру были расставлены дозорные, а загадочную повозку вывезли почти в самый центр лагеря.

— Помоги мне выкопать яму для костра, — сказал Юн.

Маркус широко раскрыл глаза.

— Вы разводите костры?

— Одно из преимуществ пребывания на открытом воздухе, — ответила Юн и показала Маркусу пару кроликов. — А как еще их приготовить?

— Но в том-то и вся проблема, — проговорил Маркус. — Мы на открытой местности. Кто-нибудь может увидеть огонь.

Юн закатила глаза.

— Смотри и учись, городской мальчик. Подержи их. — Она сунула кроликов Маркусу в руки, достала из своего рюкзака лопатку и осмотрела землю.

— Вот лучшее место, — сказала она, указывая на небольшую низину, где Делароса оставила повозку, — но можем найти другое.

— Можно передвинуть повозку, — предложил Маркус.

— Повозка имеет приоритет, — произнесла Юн тоном, который каждому слову придавал весомость закона, если не религиозной заповеди. — И поверь мне — тебе не захочется разводить костер даже близко к ней. Давай попробуем здесь.

Она сделала от повозки десять шагов на восток, отойдя где-то на двадцать пять футов (7,6 м), и, опустившись на колени, начала копать.

Маркус встал на колени рядом с ней и тише обычного проговорил:

— Так что в повозке?

— Секрет.

— А, ну да, — ответил Маркус, — но ты же расскажешь, что это за секрет?

Юн продолжала копать.

— Не-а.

— Ты же понимаешь, что мы на одной стороне, — произнес Маркус, поудобнее перехватывая кроликов. Они были мягкими, пушистыми и очень хорошенькими, так что Маркусу стало нехорошо, когда он вспомнил, что они мертвы.

— Повозка имеет приоритет, — повторила Юн. — Если Делароса решит рассказать вам, то расскажет, и, вероятно, сделает это уже сегодня, так что не стоит волноваться. Тем не менее, пока она ничего не говорит, я — солдат и буду хранить секреты своего командира.

— Твой командир — осужденная преступница, — заметил Маркус.

— Как и я, помнишь? Мы все не без греха. — Юн прекратила копать и посмотрела на Маркуса. — Делароса делает то, что никто больше делать не станет, — проговорила девушка. — Такова она есть. В прошлом году она стала из-за этого преступницей; сейчас она, возможно, является единственной надеждой человечества.

Раздумывая над словами Юн, Маркус наклонился к ней поближе.

— Вы на самом деле действуете так эффективно? Мы слышали только, что вы для них как заноза в пальце: создаете достаточно проблем, чтобы армии было чем заняться, но не имеете достаточной силы, чтобы захватить преимущество. Ты в самом деле думаешь, что вы сможете справиться с ними?

— Пока нет, — произнесла Юн. — Но в конечном счете — да. После.

— После чего?

Юн усмехнулась.

— Повозка имеет приоритет.

— Здорово, — отозвался Маркус, кивая. — Я так ждал, когда ты снова это скажешь. Таинственные ответы самые лучшие.

Юн закончила копать. У нее получилась узкая ямка, почти как скважина, имеющая в глубину около шестнадцати дюймов (40 см), а в диаметре — где-то в два раза меньше. Юн переместилась на несколько дюймов и стала копать еще одну такую же ямку, складывая извлеченную землю в кучки рядом. Когда вторая ямка была готова, девушка пробила между ними туннель, соединив скважины в основании. Макартур принес ей собранные ветки, прутья и кору, а пантера неожиданно появилась с мертвой кошкой в пасти. Зверь положил свою добычу у ног Маркуса, загадочно на парня посмотрел и снова скрылся в сумерках.

Юн едва не подавилась от смеха. Маркус шокировано уставился на растерзанную кошку.

— Ты научила его приносить тебе еду?

— Так себя ведут собаки, — ответила девушка, пытаясь смеяться не слишком громко. — Если кошка приносит тебе мертвое животное, значит, она думает, что ты беспомощен, и пытается научить тебя. У меня была кошка в Ист-Мидоу, которая все время оставляла на крыльце мертвых мышей. — Юн усмехнулась и погладила Маркуса по голове. — Бедняга Маркус слишком беспомощен и неумел, чтобы самому добыть себе котят на ужин.

— Я не уверен и в том, что смог бы сам съесть этих котят.

— Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, — призналась Юн. — Но мясо остается мясом, и как бы мало его ни было в котах, двух кроликов нам бы все равно не хватило. Я посмотрю, как Макки будет готовить, и дам тебе знать, где что.

— Я никогда раньше не испытывал более противоречивого чувства благодарности, — ответил Маркус.

Юн заполнила первую ямку ветками, уложив самые большие на дно, а маленькие, размером с зубочистку, — наверх, и достала спичку.

— Момент истины.

Девушка подожгла спичку, прикрыв ее рукой, и бросила в ямку. Древесина занялась почти мгновенно, и огонь постепенно распространился с прутьев на кору и более толстые ветки, лежавшие нижним слоем. Вторая ямка служила дымоходом: через нее к основанию костра всасывался воздух. Минуту спустя полностью бездымное пламя хорошо разгорелось, оставаясь при этом ниже кромки земли, так что огонь нельзя было заметить.

— Одной спичкой, — гордо произнесла Юн. — Преклонитесь перед моим мастерством.

— Ну-ка, помоги мне содрать с них шкуру, — сказала другая женщина и забрала у Маркуса кроликов. Она потрошила одного, а Юн — другого. Кровь, шкуру и органы они прятали в третью яму неподалеку. Растерзанный кот лежал на земле рядом, ожидая своей очереди. Маркус был хирургом или по крайней мере учился на хирурга до того, как мир сошел с ума, и кровь никогда раньше не беспокоила его, но вид двух кроликов и киски оказался чересчур. Он побрел обратно к Вульфу и остальным, которые были погружены в тихий разговор с Деларосой.

— Вот почему нам нужна ваша помощь, — говорил Вульф. — Мы сможем собрать вместе небольшие фракций Партиалов и поднять весомое сопротивление, но в одиночку нам это сделать не удастся. Вы и ваши партизаны имеете знания и опыт, нужные нам, чтобы прорваться через линии Морган и разыскать очаги сопротивления за ними.

— Вы и сами неплохо справляетесь, — произнесла Делароса, но бросила быстрый взгляд на Маркуса. — Большую часть времени.

— Одна маленькая виноградная ветка, — пробормотал Маркус.

— Чем больше у нас людей, тем быстрее мы сможем работать, — сказал Вульф. — Мы не знаем точно, сколько всего существует фракций Партиалов, но в любом случае нуждаемся в вашей помощи. Время на исходе.

— До вас доходили слухи? — спросила Делароса.

Вульф покачал головой, а Маркус придвинулся ближе.

— Мы не в курсе дела, — ответил он. — Оккупационный режим доктора Морган обострился?

— Дело не в Партиалах, — пояснила Делароса. — Это кое-что новое. Об этом упоминали на удаленных фермах, и мы слышали то же самое от Партиалов, когда собирали информацию. — Она посмотрела на Вульфа. — Они видели… нечто.

— Это предложение оказалось вовсе не так полезно, как вы, вероятно, хотели, — заметил Маркус.

— Что за нечто? — спросил Вульф.

— Я даже не знаю, как это назвать, — ответила Делароса, бросив на Маркуса резкий взгляд. Молодой человек знал, что переступает черту, но остроты были инстинктом, проявляющимся, когда он нервничал. Маркус был полон решимости усмирить в себе это качество. Делароса поморщилась, будто пыталась подобрать слова. — Монстром? Неким… созданием? Ни одно из этих слов не передает смысла, но истории поразительным образом совпадают: это… существо, обладающее телосложением человека, достигающее восьми-девяти футов высоту и имеющее цвет свежего синяка. Оно появляется в деревнях и поселениях — везде, где есть люди, — и предупреждает их.

— Предупреждает о чем? — спросил Вульф.

— О снеге, — произнесла Делароса.

Маркус медленно кивнул, пытаясь сформулировать ответ, за который не получит выговор. Вульф, очевидно, думал о том же, однако его голос остался вежливым:

— И вы верите в эти россказни?

— Я не знаю, во что верить, — ответила Делароса. — Не отрицаю, что это звучит совершенно безумно — больше похоже на сказку, чем на настоящие события. — Она покачала головой. — Но отчеты, как я уже сказала, во многом совпадают, так что не доверять услышанному сложно. Либо истерзанные войной беженцы всего острова сговорились, чтобы разыграть нас, либо на самом деле что-то происходит.

— На острове полно Партиалов, — заявил Маркус. — Может быть, это они распространяют эти слухи по каким-то своим причинам.

— Партиалы в том же смятении, что и мы, — ответила Делароса. — Существо являлось и им тоже, а их рассказам я верю больше, чем чьим-либо еще. Если бы они узнали в наших агентах людей, то просто захватили бы их в плен, вместо того чтобы распространять какую-то дикую байку.

— У Тримбл не было никаких подобных существ, — сказал Винси. — И вряд ли они могли быть у Морган.

Делароса стрельнула в него пронзительным взглядом.

— Откуда вы можете это знать?

— Мы вернемся к этому через минуту, — проговорил Вульф. — Когда вы сказали, что он предупреждает о снеге, что вы имели в виду?

— Зима вряд ли является одним из тех явлений, о которых кого-то предупреждают, — сказал Маркус. — Может быть, гигантский монстр хочет, чтобы мы надели свитера?

Настала очередь Вульфа посмотреть на Маркуса, но вместо насмешки в его глазах стояла печаль. Маркус нахмурился, гадая, что сделал не так, но понял, что лицо Деларосы приняло такое же странное выражение.

— Что я пропустил?

— Настоящей зимы не было уже тридцать лет, — сказал Вульф. — Может быть, монстр имеет в виду это.

— Настоящую зиму? — спросил Маркус.

Делароса кивнула.

— Со снегом.

Маркус слышал о снеге, но сам никогда его не видел его.

— Здесь, на юге, снега не бывает.

— Мы на Лонг-Айленде, — сказала Делароса. — Раньше здесь все время шел снег. «Югом» называли такие места, как Флорида и Мексика. Но климат изменился, и к моменту Раскола даже в Канаде стало слишком тепло для настоящей вьюги.

— Это случилось после войны, — сообщил Вульф. — Не Изоляционной, а той, что была до нее, во время которой мы потеряли Ближний Восток. Это было побочным эффектом оружия, использованного, чтобы уничтожить местность. — Лицо командующего помрачнело. — Зоны с холодным климатом стали теплыми, теплые зоны — жаркими, а жаркие зоны сделались невыносимыми. Говорили, что так останется навсегда.

— С точки зрения геологии понятия «навсегда» не существует, — вставил Маркус.

— Навсегда с человеческой точки зрения, — ответила Делароса. — То, что измеряется по геологическим часам, не может обернуться вспять за тридцать лет.

— Значит, он должен был говорить о чем-то другом, — сказал Маркус. — Зачем гигантскому красному монстру появляться и предупреждать нас о погодных явлениях, которых мы не наблюдали десятилетиями?

— Зачем вообще гигантскому красному монстру появляться? — задала вопрос Делароса. — Я же говорила вам, что это совершенно непонятно. И я не утверждаю, будто здесь заключается какой-то смысл. Это безумие. — Она пожала плечами. — Но это правда.

— Где видели это существо? — спросил Винси.

— На юге, но оно постепенно перемещается севернее, — ответила Делароса.

— Поэтому вы тоже двигаетесь на север? — спросил Вульф.

— По другим причинам, — произнесла Делароса, указывая на таинственную повозку. — Мы идем на север, потому что собираемся закончить войну.

Маркус удивленного наклонил голову.

— Вы поможете нам объединить остальных Партиалов?

— Лучше, — объявила Делароса. — Мы их уничтожим.

Маркус снова взглянул на повозку.

— Там полно пушек?

— Пушек для подобного не хватит, — проговорил Гален. — Должно быть, это бомбы.

— Только одна, — сказала Делароса.

Вульф побледнел.

— Нет.

Делароса строго на него посмотрела.

— Только так мы сможем победить. Они превосходят нас числом как минимум в десять раз, а их боевые возможности превосходят наши еще больше. Если мы хотим пережить эту войну, то должны уравнять шансы, и перед вами единственный способ этого достичь.

— Не хотите просветить остальных из нас? — спросил Маркус.

— Это ядерная боеголовка, — произнес Вульф. — Она собирается их взорвать.

— Это очень плохая идея, — сказал Винси.

Маркус вдруг четко осознал, что со всех сторон их окружили партизаны Деларосы с оружием в руках. Если начнется драка, у Маркуса и остальных не окажется ни малейшего шанса, даже с Винси.

— Вряд ли вы сможете меня остановить, — произнесла Делароса.

— Те… — Винси замолчал как раз вовремя для того, чтобы не выдать себя. — Независимо от того, на чьей они стороне в этой войне, я не позволю вам…

— Ты мне не позволишь? — резко переспросила Делароса. Напряжение в лагере стало еще тяжелее, чем раньше, и Маркусу показалось, будто его легкие сдавило неподъемным грузом. Делароса яростно посмотрел на Вульфа. — Я уже спрашивала, кто это, — прошипела она. — Теперь ответьте мне.

— Я Партиал, — спокойно сказал Винси. — Я враг доктора Морган и союзник этих людей. Я пришел сюда, чтобы стать и вашим союзником тоже, но я не могу позволить вам совершить то, что вы намереваетесь сделать.

В мгновение ока партизаны вскинула оружие, и Маркус и его товарищи оказались в центре круга, с границкоторого на них нацелили винтовки. Даже Юн взяла их на мушку. Ее лицо было мрачным, а с зажатого в руке ножа все еще капала кровь кроликов. Голос Деларосы превратился в сдержанный ураган ярости.

— Вы привели в мой лагерь Партиала?

— Он на нашей стороне, — прорычал Вульф. — Не все Партиалы — враги.

— Нет, все, — проговорила Делароса. — Они даже не способны принимать собственные решения — некая химическая связь принуждает их к послушанию.

— Я поклялся своей честью, что помогу, — произнес Винси.

— А потом появится офицер-Партиал и прикажет тебе выдать все наши секреты, — сказала Делароса. Она посмотрела на Вульфа, и Маркус был потрясен, когда увидел, как в уголках ее глаз собираются слезы. — Они биологически не способны к неповиновению, черт побери, и мы не хотим рисковать этим планом, якшаясь с врагом!

— Вы вообще не должны рисковать и приводить этот план в действие, — возразил Вульф. — Нет такого места, где вы могли бы устроить ядерный взрыв, уничтожив при этом Партиалов, но не затронув людей: мы к ним слишком близко.

— Не говоря уже обо всех Партиалах, которые погибнут, — сказал Маркус. — Но, как я понимаю, эта часть вашего коварного плана обсуждению не подлежит.

— Связать его, — приказала Делароса.

— Не трогайте его, — проговорил Вульф.

— Мы берем его в плен, что бы вы ни предприняли, — сказала Делароса. — Вы выбираете только то, станете ли пленниками тоже.

В лагере стало тихо. Обе группы напряженно уставились друг на друга. Наконец Маркус сделал шаг вперед.

— Если хотите переступить через меня, чтобы добраться до него, то это ваш выбор. Но я предупреждаю: если сделаете мне больно, то я, скорее всего, расплачусь, и вы потом будете чувствовать себя неловко.

Винси посмотрел на него.

— Это твоя дерзкая речь?

— Привыкай, — ответил Маркус. — У меня в запасе есть еще много бесполезных тирад.

Глава 12

Кира стояла в коридоре возле кабинета доктора Морган. Ее ладонь застыла над дверной ручкой. Если девушка объяснит свой план, Морган схватится за него; они возьмут в плен человека, извлекут вирус и проверят его на взаимодействие со «сроком годности». Кира была уверена: что-нибудь они да найдут. В мире, где смысла не осталось ни у чего, это казалось вполне разумным. Тайны, на разгадку которых Кира потратила годы, план, ради раскрытия которого она пересекла полсвета, неразрешимые задачи, спрятанные внутри каждого человека, Партиала и вирусной споры РМ, — все это указывало на такой выход, на это сложное, скрытое, блестящее взаимодействие биологии, политики и человеческой природы. Ответ заключался в том, чтобы работать сообща: Партиалы могут вылечить людей, и теперь люди смогут вылечить Партиалов. Девушка была в этом уверена. Все, что ей оставалось сделать, — это доказать истинность своей догадки, а Морган может ей в этом помочь.

Но зайдет ли Кира так далеко?

Доктор Вейл поработил Партиалов, чтобы помочь выжить своей крошечной группке людей, и Морган была более чем способна сделать то же самое, только наоборот. Кира подумала о Партиалах в заповеднике, которые в течение долгого времени постоянно находились под действием снотворного. Вейл «ухаживал» за ними, как за человеческим садом, и собирал с отощавших, изнуренных «целебных трав» урожай. Это были невольные жертвы, навечно зависшие на грани смерти. Морган сделает с людьми то же самое: протоколы ее более ранних экспериментов уже поведали Кире ужасные истории о людях, которых обнаженными держали в клетках, морили голодом и подвергали во имя спасения Партиалов страшным пыткам. Морган обладала властью сделать это снова, а Кира была близка к тому, чтобы предоставить женщине причину. Вовсе необязательно, чтобы все произошло именно так, чтобы одна сторона погубила другую, но случится именно это. Так было всегда, и от нового открытия все станет только хуже. Ситуация не изменится.

Разве что Кира изменит ее сама.

Но как?

Больничный коридор был пуст. Нескольких солдат-Партиалов Морган вынудила работать в качестве лаборантов, но они сегодня находились в других частях комплекса. Здание обеспечивалось энергией, но комнаты и коридоры были безлюдными и заброшенными, лишенными жизни, звуков и движения. Никто не видел Киру, которая стояла здесь, скованная нерешительностью… Захотев, она может развернуться и уйти. Возможно, даже незаметно и не поднимая тревоги покинуть комплекс, так как Морган потеряла всякий интерес к тому, чтобы держать девушку здесь. Кира была неудавшимся экспериментом, разрушенной мечтой.

«Я могу уйти, — подумала она, — но куда?» Что еще остается делать в мире, лежащем в руинах? Какие ответы она может попытаться найти, на какую догадку надеяться? У нее был ответ, который она практически держала в руке, и она обладала властью придать ему форму и претворить его в жизнь. Последствия будут ужасны, а исход — катастрофическим, но, если Кира права, цивилизация выживет — и люди, и Партиалы, в мире угнетения, безнравственности и страшной угрозы, но выживут. Обстановка будет плохой, но она улучшится. Возможно, лишь через несколько поколений, но улучшится.

«Но будет ли этого достаточно? — подумала Кира. — Действительно ли выживание — единственное, что имеет значение? Если я расскажу о своем плане Морган и она поработит человеческую расу, чтобы спасти Партиалов, то люди будут жить, но они будут жить в аду. Как я могу принять такое решение? Если у меня есть шанс спасти хотя бы одну жизнь и я не сделаю этого, то я убийца? А если есть шанс спасти весь мир, а я позволю ему умереть, насколько это хуже? И все же мне придется нести ответственность за величайшую тиранию, в условиях которой человечество когда-либо оказывалось. Каждый человек, которого я спасу, будет проклинать мое имя с настоящего момента и до конца времен.

Я не могу придумать другой способ, но не могу и заставить себя пойти по этому пути».

Ее ладонь зависла над дверной ручкой, до принятия решения оставалось лишь полтора дюйма. Тепло руки Киры, тепло крови, бегущей в ее венах, согревало дверь, излучая ауру жизненных сил. Если девушка передумает и уйдет, это тепло останется призрачным образом ее мимолетного присутствия. Еще несколько месяцев для Партиалов, несколько лет для людей. Дождь будет идти, трава расти, животные — есть, убивать, умирать и снова рождаться, и воспоминание о разумной жизни выцветет и станет незначительным бликом в истории Земли. Однажды, через миллион или миллиард лет, когда, став результатом революции, очнувшись от вечной спячки или спустившись со звезд, появится новый вид, узнает ли он, что до него здесь кто-то уже был?

«Может быть, останутся здания, пластмассовые отходы или что-то еще, что расскажет о нашем существовании, но ничто из этого не объяснит, ради чего мы существовали. Не останется ничего, что доказало бы: нас стоит помнить.

Я могла бы уйти, — снова подумала она. — Могла бы найти Сэмма, Хочи, Изольду или Мэдисон. В последний раз увидеть Арвен. Я могла бы найти Маркуса.

Маркус.

Он хотел жениться на мне, и я тоже хотела быть с ним. Что изменилось? Наверное, я. Мне нужно было выяснить, кто я и для чего предназначена, и теперь я знаю: я ничто. Просто еще одна девчонка, которая не может спасти мир.

Ладно, может, но только прокляв его.

Маркус хотел смириться с концом света и насладиться тем временем, пока мы можем быть вместе, потому что больше у нас ничего не оставалось. Он был прав? Я решила, что нет, и ушла, и что из этого получилось? Я такая же запутавшаяся и потерявшая надежду, какой и была — и даже больше, потому что попыталась и не смогла.

Но по крайней мере я пыталась.

И Сэмм. Благодаря ему, я тоже смирилась — но не с концом света, а с концом себя. Благодаря ему, я смогла пожертвовать собой, потому что это был единственный правильный выбор, когда остальные варианты стали слишком ужасны, чтобы даже думать о них. Я приняла решение и отдала себя, однако сейчас положение вещей не лучше, чем было до этого. Конец света по-прежнему близок. Тепло нашего присутствия все продолжает покидать Землю.

Но даже это неправда: конец света произошел тринадцать лет назад, и сейчас и человеческая раса, и Партиалы стали лишь остаточным изображением. Мы уже мертвы, словно валяющаяся на земле отрубленная голова со все еще моргающими глазами.

Я никогда не сдавалась, — думала Кира. — Но у меня всегда были пути, по которым я могла следовать. Я могла выбирать дороги и способы, я могла пробовать и… что угодно. Есть ли у меня что-нибудь из этого сейчас? Неужели предать мой народ, мою семью, весь человеческий род на самом деле единственный ответ? Смогу ли я жить и смириться с собой, если сделаю это?

А если не сделаю, будут ли жить остальные?»

Кира положила ладонь на ручку двери и крепко ее сжала, чувствуя гладкий изгиб металла. Время пришло. Сейчас или никогда.

Она отпустила ручку и отступила на шаг.

Еще на один.

«Если единственной исходом становится вымирание, — подумала она, — то выбор, о котором раньше ты бы даже не задумывался, становится единственным верным с точки зрения морали. Рабство — это ад, но не уничтожение. Мы еще сможем вернуться. Иногда неправильный выбор становится верным.

Но иногда он так и остается неправильным».

Она сделала еще один шаг назад.

«Человеческая раса — это не просто кровь и плоть, — подумал Кира. — Партиалы — не просто двойная спираль и синтезированный феромон. Это люди; и это люди, которых я знаю. Это Сэмм и Хочи, Мэдисон и Гару, Арвен и Изольда, Маркус и все остальные, с кем я когда-либо встречалась, все, кого я когда-либо любила или ненавидела. Это Вейл и Морган. Это я.

Недостаточно просто спасти нас. Мы должны быть достойны спасения».

Она сделала еще шаг назад, находясь теперь точно посередине широкого больничного коридора, и уставилась на закрытую дверь.

«Есть другие Партиалы, — сказала себе Кира. — Другие фракции, которые живут в городах, лесах и пустынях. Они не встали на сторону Морган, и мне тоже необязательно. Если мне удастся убедить хотя бы несколько из этих групп, хотя бы одну, поддержать меня, если они согласятся, как Сэмм, помогать людям, присоединиться к ним и жить и работать вместе, то у нас все получится. Мы сможем спасти мир. Не только наши жизни, но и то, благодаря чему заслуживаем спасения. Наши мысли и наши мечты.

Наши надежды».

Кира развернулась и целеустремленно пошла обратно по коридору. Ее неуверенность исчезла — решение было принято.

Она могла только надеяться, что это решение окажется верным.

Глава 13

Ариэль неслась, сжимая в руках винтовку. Тяжелый рюкзак неистово колотился по ее спине. Остальные, тяжело дыша и не смея оглянуться назад, бежали впереди: Изольда со своим сыном, Мэдисон с малышкой Арвен, на удивление проворная Нандита и первыми — Хочи с матерью. Они не знали, что их выдало, но это и не имело значения: в глуши их обнаружил обычный патруль, и теперь Партиалы настигали их, громыхая на джипах и мотоциклах по разбитым улицам, а позади них ехала грузовая платформа с железной решеткой и проволочной сеткой.

Клетка.

Кесслер повернула в заросший двор слева и выбилась вперед, ища путь спасения. Хочи чуть приотстала и жестом приказала остальным пробраться через дыру в заборе. Хан и Арвен вопили, отражая страх своих матерей. Ариэль достигла забора как раз тогда, когда через дыру неловко пробиралась Нандита. Девушка обернулась, рискнув посмотреть, что происходит позади нее. Партиалы уже почти их настигли. Хочи зарядила очередью из своей винтовки по лобовому стеклу первого джипа, заставив водителя пригнуться. Это предоставило женщинам короткое промедление, которого хватило, чтобы нырнуть в дыру, а затем они снова бросились бежать через кусты, молодые деревца и бушующие побеги. Во дворе было полно старой бытовой техники: подобно памятникам, высились посудомоечные машины и холодильники. Возможно, раньше здесь располагался цех по ремонту. Ариэль услышала, как в корпус прибора, мимо которого она пробегала, угодила пуля.

— Они слишком близко, — задыхаясь, произнесла Хочи. Прорываясь через сорняки, она едва могла говорить. — На этот раз нам не удастся спастись.

Ариэль на ходу схватила за руку Нандиту и потянула ее через лабиринт препятствий.

— Подумайте, насколько стало бы легче, если бы наша сумасшедшая госпожа ведьма использовала свою волшебную способность контролировать сознания Партиалов.

— Ты же знаешь, я не могу этого сделать, — ответила Нандита, задыхаясь от бега. — Партиалы поймут, что их контролировали, и придется либо оставить их с нами навсегда, либо отправить домой с информацией о том, что на острове есть кто-то из Доверия.

— У нас нет выбора! — отрезала Ариэль, нырнув в укрытие, когда на нее обрушился очередной шквал пуль. — Если они начнут на нас охоту, все может стать еще серьезнее.

— Это всего лишь патрульная команда, разыскивающая беглецов, — сказала Нандита. — Если начнется настоящая охота, приказы будут на порядок жестче.

Пригнувшись за каркасом ржавой посудомоечной машины, Хочи открыла огонь, замедляя погоню и принуждая Партиалов тоже искать укрытие.

— Через минуту или две никакого выбора у нас уже не будет, — сказала она. — Они лучше, и их больше, чем нас.

— Подождите, — сказала Ариэль, вскинув голову и прислушиваясь. Что-то изменилось. Хочи снова выстрелила, и Ариэль знаком приказала ей прекратить. — Тихо, разве вы не слышите?

Хочи вернулась в укрытие, и троица внимательно прислушалась, а остальные побежали вперед. Ариэль закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на звуке. Что это было?

— Двигатели, — сказала Нандита. — Они на холостом ходу.

«Да, — подумала Ариэль, — звук двигателей изменился, но было кое-что еще. Что-то большее, как…» Она не могла выразить это словами.

— Напомните мне, что означает «на холостом ходу», — проговорила Хочи. — За всю свою жизнь я слышала звук всего, наверное, четырех двигателей.

— Это означает, что они чего-то ждут, — пояснила Нандита. — Партиалы нас больше не преследуют.

— Во всяком случае они не смогут проехать на машинах через эту свалку.

— Двигатели снова набирают темп, — произнесла Ариэль, по-прежнему прислушиваясь. — Но, кажется, они… уезжают.

— С чего ты взяла? — спросила Хочи. — Я слышу только двигатели и ничего из тех глубоких эмоциональных оттенков, которые вы улавливаете.

— Ты человек, — сказала Нандита. — И в тебе нет и малой доли тех генетических модификаций, что есть у меня.

— Они не могли сдаться, — проговорила Ариэль. — Они были слишком близко. Думаете, они пытаются окружить нас? — Она посмотрела вперед, стараясь разглядеть остальных из своей группы, но те уже завернули за угол и скрылись из виду. — Мы должны поторопиться. Кесслер не сможет защитить матерей в одиночку.

— Позади нас все еще могут быть Партиалы, — сказала Хочи. — Если мы покинем укрытие, нас могут убить.

Нандита покачала головой.

— Они здесь для того, чтобы захватить нас, а не убивать.

— Это было до того, как мы начали в них стрелять, — ответила Ариэль. — Теперь мы вражеские бойцы.

— Дайте мне минуту, — произнесла Нандита и закрыла глаза, делая долгий, глубокий вдох. Она замерла, словно концентрируясь, и Ариэль поняла, что женщина пытается почувствовать ближайших Партиалов через линк. Девушка сделала вдох, но ничего не ощутила. У нее никогда не получалось. Может быть, с практикой?

Нандита резко открыл глаза.

— Впереди нас, — выдохнула она. — Бегите к детям!

Все три женщины вскочили и бросились бежать на помощь. Ариэль кратко оглянулась назад, но ничего не увидела. «Почему они оставили нас? Даже если Партиалы послали солдат вперед, чтобы отрезать нас, зачем покидать свою позицию в тылу?»

Ариэль обогнала остальных и притормозила на углу следующего крупного здания. Подняв винтовку, она осторожно шагнула вперед. Дуло автомата было направлено вровень с головами врагов, которые могли появиться перед ней. Однако Ариэль увидела лишь ботинок и лодыжку, исчезнувшие за дверью, в которую вошел Партиал. Мгновением позже она услышала плач младенца и снова бросилась бежать. Хочи тут же ее догнала.

— Куда? — спросила Хочи.

Ариэль показала на открытую дверь, и Хочи кивнула. Каждая была вооружена штурмовой винтовкой М16 из личной коллекции, так как девушки являлись членами бывшей милиции Ист-Мидоу: всех подростков на острове обучали обращению с огнестрельным оружием. Заряда в винтовках хватало, чтобы убить Партиалы в бронежилете, если стрелять по определенным точкам. «Мы сможем», — подумала Ариэль.

«Вот только не знаем, сколько их и где они».

Они уже почти достигли дверного проема. На бегу Ариэль как можно тише прошептала:

— Попытаемся тихонько проскользнуть внутрь или ворвемся и откроем огонь на поражение?

— Слишком поздно для обоих вариантов, — сказал строгий мужской голос. Хочи и Ариэль застыли на месте. — Бросайте винтовки и станьте к стене, — произнес мужчина, и они повиновались. Все это время Ариэль проклинала себя за свое безрассудство. Она посмотрела в ту сторону, откуда они пришли, но нигде не увидела Нандиту. Девушка слышала, как внутри плачут дети, а затем за ее спиной раздались шаги и лязг металла: солдат-Партиал пнул их винтовки из зоны досягаемости подальше. — Расскажите, что вы знаете о сопро…

Он резко замолчал, словно встревоженный чем-то, чего Ариэль не услышала. Секунду спустя из здания послышался крик другого Партиала:

— Сед, ты должен это увидеть.

— Задержана пара бойцов, — ответил Партиал, взявший девушек в плен, — положение не стабильно.

— Веди их сюда, — произнес Партиал из дома, — и спроси, что они знают о годовалом человеческом ребенке.

Ариэль выругалась себе под нос и услышала, что Хочи сделала то же самое. Ариэль снова посмотрела в сторону, но Нандиту по-прежнему не увидела.

— Кого вы ждете? — спросил Партиал.

Надеясь, что не выдала Нандиту полностью, Ариэль снова выругалась, хотя на этот раз про себя.

— За нами гналась еще одна группа ваших, — сказала Ариэль. — Я просто удивлена, что их еще здесь нет.

— Они удерживают позиции, пока мы заходили к вам с фланга, — ответил Партиал, но Ариэль знала, что он врет. «Остальные уехали, — подумала она. — На полной скорости. Это не может быть стандартной процедурой — даже грузовик с клеткой увезли. В чем нас собираются доставить на базу? Что происходит?»

— В дом, — приказал Партиал, — и без глупостей.

Подняв руки над головой, Хочи и Ариэль прошли через дверь в развалины строения. Это было что-то вроде склада, в котором хранились такие же предметы бытовой техники, как и те, что ржавели во дворе снаружи. Здесь было не очень светло, но в то же время и не темно, так как большая часть крыши провалилась, открывая небо. В помещении находился только один Партиал. Он держал две винтовки: свою и Сенатора Кесслер. Сама Кесслер с Мэдисон, Изольдой и двумя детьми скорчилась в углу. Партиал настороженно наблюдал за вошедшими, но постоянно бросал быстрые взгляды на Арвен. Годовалых детей уже много лет не видели, поэтому игнорировать малышку было невозможно. Партиал жестом приказал вошедшим девушкам встать в тот же угол. По пути Ариэль незаметно осматривала пол, надеясь найти оружие. Его не было. Ариэль, Хочи и Кесслер были обезоружены, но у Мэдисон и Изольды могли остаться самозарядные пистолеты.

А Нандита по-прежнему находилась снаружи, там же, где Партиал оставил в траве винтовки девушек.

— Седрик, это годовалый ребенок, — проговорил второй Партиал.

— Это…

В помещение вошел первый Партиал, но при виде Арвен будто прирос к полу. Он с благоговением уставился на девочку, стоя спиной к двери и на мгновение утратив бдительность. Ариэль почти ожидала, что на склад ворвется Нандита и застрелит Партиала. Ничего не произошло. Седрик взял себя в руки и встал так, чтобы наблюдать одновременно и за женщинами, и за дверью. Ариэль была практически уверена, что для захвата шестерых пленниц здесь оставили только этих двоих Партиалов, которым будет очень сложно без посторонней помощи доставить женщин на базу. Кровь Ариэль внезапно застыла, когда девушка поняла: целью этой операции может быть вовсе не пленение.

— Расскажите нам все, что знаете, — приказал Седрик.

— Я знаю, что Партиалы — бессердечные убийцы, которые без помощи офицера не могут даже высморкаться, — сказала Кесслер. — Об этом вы спрашиваете? Или немного сузите свой идиотский вопрос?

— Начните с нее, — произнес второй Партиал, указывая на Арвен. — Мы думали, что все человеческие дети умирают сразу же, как рождаются.

— Вы же сделали все возможное, чтобы это так и было, — выпалила Изольда. Кира говорила, что Партиалы не выпускали чуму, но ей почти никто не поверил. Ариэль и сама не была уверена, верит ли. Партиалы не попытались ни подтвердить, ни опровергнуть слова Изольды.

— Это та, которую вы спасли? — спросил Седрик. — Та, которую излечила Кира Уокер?

— Мы не знаем ничего о Кире Уокер, — сказала Ариэль, парируя вопрос. Она заставляла себя не смотреть на дверь, чтобы снова не выдать свои мысли. Даже если Нандита не хотела использовать для контроля над Партиалами линк, она могла бы подобрать брошенные винтовки и напасть. Хватит одного неожиданного выстрела, который уложит одного из Партиалов, и в образовавшейся суматохе Ариэль возьмет пистолет Изольды и прикончит второго. «Или, раз мы все равно собираемся их застрелить, — подумала она, — примени свой проклятый способ контроля и облегчи нам задачу». Неужели Нандита действительно настолько осторожна — настолько подозрительна и скрытна, — что рискнет потерей остальных в перестрелке, лишь бы не дать обнаружить свое лучшее оружие?

«Разумеется, именно такова она и есть, — мысленно прорычала Ариэль. — Это Нандита — она всегда была такой и всегда будет. Она предаст каждую из нас, чтобы защитить себя».

— Мы не знаем, почему моя дочь не умерла, — проговорила Мэдисон, рассказывая ложь, которую они придумали на случай, если их когда-нибудь поймают. — У нее иммунитет, точно так же, как и у нас. Пожалуйста, оставьте нас в покое.

— У нас была программа под названием Акт Надежды, — произнесла Кесслер. — Она заключалась в том, чтобы как можно больше матерей рожали детей. По статистике кто-то из них должен был унаследовать иммунитет родителей. С этой малышкой так и произошло.

— Есть и другие? — спросил Седрик. Второй Партиал наблюдал за дверью, а Ариэль наблюдала за ним.

Кесслер пожала плечами.

— Мы не знаем. Я слышала, что, возможно, где-то и есть, далеко на востоке, но мы не знаем, где именно.

— Туда мы и направлялись, — добавила Мэдисон. — Мы думали, что, если существуют другие дети, мы могли бы встретиться с ними и постарались бы держаться вместе. Только и всего

— В восточной части острова никого не осталось, — произнес Седрик. — Мы собрали всех в Ист-Мидоу.

— Зачем? — спросила Ариэль. Она не надеялась, что солдат ответит, но ничего не могла с собой поделать. Зачем собирать людей в одном месте? Что Партиалы планируют делать после того, как соберут всех? Как и ожидалось, солдат полностью проигнорировал ее вопрос.

— Расскажите нам все, что знаете о сопротивлении, — приказал второй Партиал. Ариэль заметила, что это был тот же вопрос, который задавал им Седрик, когда они были снаружи. Девушка не знала, что существует движение сопротивления, но, судя по всему, оно весьма досаждало Партиалам.

— Сопротивления нет, — ответила Хочи. — Может быть, есть несколько групп, как наша, которые пытаются выбраться из Ист-Мидоу, но не более того.

— Местные ведут партизанскую войну с самого начала оккупации, — сказал Седрик. — Расскажите нам о биологическом оружии.

— О каком биологическом оружии? — спросила Ариэль.

— Расскажите о ракетных ударах по Плейнвью, — произнес Седрик. — Откуда у них ракеты? Где скрываются главари?

— Мы ничего об этом не знаем, — настаивала Ариэль. — И не являемся частью какого-либо сопротивления — мы просто пытаемся защитить этих детей.

— Вы бежите с места самой крупной за всю историю этой оккупации контратаки людей, — твердо сказал Партиал. — Вы имеете к этому какое-то отношение и расскажете нам все, что знаете.

Ариэль попыталась вызвать из памяти старую карту дорог Лонг-Айленда. Они покинули Ист-Мидоу через Левиттаун, далее прошли Бетпейдж, а затем… Плейнвью. «Мы были в Плейнвью сегодня утром, — подумала она. — Никаких свидетельств ракетного удара или других атак там не было. Может быть, это произошло после того, как мы ушли? Но мы ушли только несколько часов…

Шум, который я слышала, — подумала вдруг девушка. — Я услышала какой-то глухой отдаленный звук, затем двигатели замолкли, а минуту спустя Партиалы уехали. Это и была атака? Движение сопротивления людей атаковало Плейнвью всего несколько минут назад, и патруль, гнавшийся за нами, был отозван на подмогу. Эти двое здесь не для того, чтобы захватить нас в плен. Их задача — допросить нас».

Она открыла рот, чтобы ответить, но Седрик и второй Партиал почти одновременно выпрямились и посмотрели друг на друга, а затем оглядели всю комнату. Ариэль не могла понять, выглядят ли они испуганными или просто растерявшимися.

— Это что за чертовщина? — спросил Седрик.

— Оно приближается, — ответил его напарник.

Ариэль взглянула на остальных женщин, которые пригибались пониже и жались друг к дружке для защиты. Ариэль прижалась к боку Изольды и нащупала пистолет, скрытый под рубашкой девушки.

— Я возьму его, — прошептала она.

— Они чувствуют что-то через линк, — прошептала Изольда, кивнув, пока Ариэль доставала пистолет.

— Думаете, это Нандита? — поинтересовалась Хочи.

Ариэль покачала головой.

— Я однажды видела, как Нандита это делает, но все было не так.

Она снова посмотрела на Партиалов и увидела, что они ищут лучшую оборонительное позицию.

— У вас есть еще оружие? — спросил Седрик. Ариэль понадобилось время, чтобы понять, что Партиал обращается к своим пленницам.

— Что происходит? — спросила Ариэль.

— К нам приближается нечто, — сказал Седрик. — Если у вас есть оружие, приготовьте его.

— Должно быть, это Нандита, — прошептала Изольда.

Будто в ответ на ее слова, Нандита практически задом наперед прошла в дверь. К изумлению Ариэль, Партиалы заметили ее лишь мимоходом, по-прежнему держа оружие нацеленным в дверной проем.

— Ложись! — прокричали они. Нандита, широко раскрыв глаза, нырнула в укрытие. Голос Седрика был тверд, как сталь. — Ты видела это?

— Нет, — ответила Нандита. — Что это?

— Мы не знаем, — произнес второй Партиал, — но слышали рассказы.

Ариэль изумленно на них уставилась, гадая, что могло быть настолько ужасным, что Партиалы прекратили допрос, а Нандита покинула место, в котором пряталась. Мгновение спустя девушка решила: не имеет значения, что это такое, — если Нандита и Партиалы боятся этого, то и Ариэль тоже. Она подняла перед собой толстый полуавтоматический пистолет Изольды и увидела, что Хочи сделала то же самое с пистолетом Мэдисон. Укрывшись в развалинах, они ждали, глядя на дверь.

А потом оно пришло.

Сначала Ариэль почувствовала это — не телом, а будто сознанием. Это было присутствие, одновременно огромное и невидимое. Она качнулась и увидела, что с Изольдой произошло то же самое. «Это линк, — подумала девушка. — Мы ощущаем его через линк». Хан, который минуту назад молчал, начал кричать, как будто тоже это уловил.

В дверном проеме мелькнула тень, а мгновением позже появилась массивная фигура. Это был гуманоид, но он сильно отличался от человека. Темно-красного или фиолетового цвета, покрытый чем-то вроде пластин защитной брони. Ариэль не знала, была ли броня частью тела или как-то снималась. Создание было настолько огромным, что ему пришлось нагнуться, чтобы заглянуть в дверной проем. На присутствовавших уставились маленькие черные глаза. Голос существа был глубоким, хотя Ариэль и не увидела рта.

— Пришло время подготовиться, — сказало существо. — Готовьтесь к снегу.

— Кто ты? — требовательно спросил Седрик, но существо проигнорировало вопрос.

— Расскажите остальным, — приказало создание и выпрямилось, собираясь уйти. Седрик один раз выстрелил из винтовки и попал монстру в ногу. Ариэль не видела, причинила ли пуля какой-нибудь вред. Существо снова медленно и намеренно сунуло голову в дверной проем. Ариэль увидела, как на плечах открылись какие-то щели, напоминающие гигантские ноздри. Двое Партиалов без сознания рухнули на пол, и Ариэль испытала краткое головокружение, будто тоже была на грани обморока. Она схватилась для опоры за Хочи, с трудом сохраняя глаза открытыми, и с оцепенелым любопытством заметила, что Изольда и Нандита тоже едва стоят. Существо мгновение на них смотрело, будто проверяя, упадут ли они, и затем снова заговорило:

— Не пытайтесь следовать за мной, — сказало оно. — Я уже знаю. Вы должны рассказать остальным.

Монстр мгновение помедлил, и внезапно Ариэль безошибочно поняла, что он удивлен. Его удивление окатило ее густой липкой волной, и девушка едва сдержала крик отраженного ужаса.

— Нандита, — сказало существо. Ариэль не знала, где заканчивалось его удивление и начиналось ее собственное.

— Кто ты? — потребовала объяснения Нандита.

— Все уже почти готово, — ответило существо. — Я восстановлю его, я почти закончил.

— Что ты восстанавливаешь? — спросила Нандита. — Кто ты?

— Я, — ответило существо. — Мир вернется на круги своя. Снова пойдет снег.

С этими словами монстр развернулся и пошел прочь.

Глава 14

Сэмм стоял посредине больничной столовой, наблюдая, как Партиалы реагируют на последние новости. Все девятеро сейчас бодрствовали. Сэмм собрал их здесь, и Партиалы либо сидели в инвалидных колясках, либо лежали на больничных кушетках. Большинство из них все еще были слишком слабы, чтобы ходить, а некоторые чувствовали себя и того хуже. Восьмой номер, солдат по имени Горман, по-прежнему был на кислороде: его легкие слишком атрофировались, чтобы функционировать полностью самостоятельно. Никто из Партиалов не был офицером, но до Раскола они служили вместе, и все смотрели на Гормана как на предводителя.

— Двенадцать лет, — произнес Горман. Его лицо было осунувшимся, глаза слезились и запали. Физически ему было восемнадцать, как и всем Партиалам-пехотинцам, но выглядел он так плохо, что казался старше на десятки лет. — Это… — Он замолчал, не находя слов. — Двенадцать лет.

— Почти тринадцать, — произнес Сэмм. — Я не знаю точно, когда вас усыпили, но сейчас 2078 год.

Он посмотрел на Херон, молчавшую в своем углу, а затем на дверь. Ее не запирали, но Каликс обещала никого к ней не подпускать, чтобы предоставить Партиалам немного уединения. Пока девушка держала свое слово, и при разговоре присутствовали только Партиалы.

— Восстание началось в 2065, — проговорил солдат в инвалидной коляске. — Мы можем ошибаться на пару месяцев, но все равно получается где-то тринадцать лет, так что разницы нет.

Сэмм теперь знал, что этого зовут Дуэйн.

— Последнее, что я помню, — это приход сюда, — поведал Горман. Он слабо махнул рукой, имея в виду весь комплекс. — Это произошло, когда РМ был в самом разгаре, когда старшие офицеры наконец поняли, что люди от него не вылечиваются. Нам приказали обыскать комплекс ПараДжен, попытаться выяснить, нельзя ли с чумой что-нибудь сделать, а затем… вот. Я здесь.

— Вы не помните, кто вас усыпил? — поинтересовался Сэмм.

— Это был не «кто-то», — ответил солдат по имени Риттер. — Когда это произошло, я был на службе. Точно не помню, но, должно быть, я был в патруле. Кажется, это случилось… — Его линк испустил заряд досады. — Не могу вспомнить. В одной из лабораторий, может, даже в этой. Будто произошла химическая атака.

Остальные Партиалы при помощи линка подтвердили его слова, и Сэмм кивнул.

— У человека, который вас захватил, в плену находился еще один солдат, Уильямс. Его модифицировали таким образом, что вместе с дыханием он выделял снотворное, действующее только на Партиалов. Мы… никак не сможем вернуть ему прежний вид.

Все неловко заерзали.

— Мир, в котором вы очнулись, уже не тот, что вы знали, — продолжил Сэмм. — Я уже рассказал вам о Расколе, РМ и заповеднике. То, что случилось с вами, было сделано из страха перед вымиранием. Это не оправдывает произошедшее, но помогает нам понять, что заставило того человека пойти на подобное. Мир за пределами заповедника пуст. Кроме этого места, на всем континенте, и, возможно, во всем мире, поселения существуют только на востоке: люди собрались на Лонг-Айленде, в городе под названием Ист-Мидоу. Их там приблизительно тридцать пять тысяч.

В комнате повисло испускаемое через линк удивление, которое сменилось сильнейшей волной смятения: Партиалы осознали все последствия Раскола. Дуэйн заговорил первым:

— Всего лишь тридцать пять тысяч людей? То есть, во всем свете?

— Это все оставшиеся на земле представители вида, — ответил Сэмм. — Возможно, кое-где есть еще изолированные поселения, но через сто лет, самое позднее, все люди умрут.

— Но тогда где Партиалы? — спросил Горман. — У нас иммунитет к РМ, и невозможно, чтобы группа из тридцати пяти тысяч человек превозмогла нашу миллионную армию.

Сэмм почувствовал, как у него в груди что-то сжалось. Он помедлил, перед тем как говорить, будто мог каким-то образом избавить Партиалов от той новости, которую собирался им рассказать.

— Партиалы живут к северу от людей, — ответил он, — в нашем старом штабе в Уайт-Плейнс. — Все, — он сделал паузу, — все двести тысяч.

— Двести тысяч? — переспросил Риттер. — Ты шутишь.

— Не шучу.

— Что случилось с остальными из нас? — требовательно спросил Горман. — Люди устроили атаку? Мы слышали о морском десанте, но затем отправились сюда и… — Его голос надломился, и линк в комнате окрасился горечью и грустью. — Значит, у них получилось, да? Последний флот прорвался и вырезал нашу армию.

— Последний флот был остановлен, — сказал Сэмм. — Люди никого не убивали.

— По крайней мере непосредственно не убивали, — вставила Херон.

Горман быстро на нее взглянул, а затем снова повернулся к Сэмму. Его голос, со свистом прорывающийся через респиратор, был по-прежнему слаб, но линк практически сверкал негодованием.

— Тогда что произошло?

— Приблизительно три года назад начало умирать первой поколение, — сказал Сэмм. — Первая волна Партиалов, которых создавали для боя, все ветераны, первыми высадившиеся на берега во время Изоляционной войны. Все они просто… умерли. Сегодня были здоровы, а завтра начали гнить, как кусок какого-то фрукта, оставленный на солнце. Мы обнаружили, что в каждого из нас был встроен «срок годности». Все Партиалы умирают где-то на свой двадцатый день рождения. — Сэмм помедлил мгновение, давай Партиалам время осознать его слова. — Следующая партия погибнет через месяц. У последней — моей — есть еще месяцев восемь. В зависимости от того, когда вас извлекли из резервуаров, жить вам остается от четырех до тридцати двух недель.

В комнате стало тихо. Партиалы молча размышляли. Считали про себя. Даже Херон не подавала ни звука, глубокими темными глазами наблюдая за Сэммом. Линк в воздухе трещал беспорядочной смесью смятения и отчаяния.

— Говоришь, погибают все? — спросил Горман.

Сэмм кивнул.

— Это не болезнь. «Срок годности» встроен в наши ДНК. Он неостановим, неизлечим и необратим.

— Двадцать лет?

— Да.

— И ты говоришь, что сейчас 2078 год? — спросил Горман.

Сэмм нахмурился, сбитый с толку вопросами. Он ожидал некоторое неверие, но в смятении Гормана с каждой секундой становилось все меньше отчаяния.

— Октябрь. А что?

— Солдат, — произнес Горман. — Мы — Третья дивизия. Вышли из контейнеров в 2057-ом. — Он широко раскрыл глаза, будто сам едва мог поверить в то, что собирался сказать. — Пять месяцев назад всем нам исполнился двадцать один год.

Сэмм изумленно на него посмотрел.

— Это невозможно.

— Судя по всему, возможно.

— Никто и никогда не переживал «срок годности», — сказал Сэмм. — Мы испробовали все…

— Откуда нам знать, что этот «срок годности» вообще реален? — спросил Риттер.

— Я не выдумываю, если ты это подразумеваешь, — ответил Сэмм.

— Если он солгал об этом, то, возможно, лжет и обо всем остальном, — произнес Дуэйн.

— Я не лгу, — сказал Сэмм. — Сейчас 2078-ой год, мир стоит на грани гибели, каким-то образом вы были спасены, и мы должны понять каким…

Вспышкой движения Херон отделилась от стены, вытащила из ножен на поясе боевой нож и схватила Риттера за плечо. Не успел Сэмм даже моргнуть, как Риттер оказался на полу, а его кресло упало на кафель. Херон уперла колено Партиалу в грудь и прижала нож к его горлу.

— Скажи мне правду, — приказала она.

Сэмм подскочил на ноги.

— Херон, что ты делаешь?

К его вопросу присоединился хор возгласов, издаваемых остальными Партиалами, большинство из которых были слишком слабы, чтобы хотя бы встать. Горман сражался с дыхательными трубками на шее, пытаясь подняться, но ему не хватило сил, и он снова опустился на кушетку. Линк наполнился волнами ярости.

— Сколько тебе лет? — спросила Херон и еще плотнее прижала нож к горлу своей жертвы. — Не заставляй меня демонстрировать, насколько серьезны мои намерения.

— Он едва может дышать, — крикнул Дуэйн. — Как он может тебе ответить, если ты сейчас раздавишь его грудную клетку?

— Тогда пусть за него ответит кто-то другой, — сказала Херон, — пока я не избавила его от страданий и не начала искать нового заложника.

— Нам по двадцати одному году, — кашляя, произнес Горман между глубокими жадными вдохами через респиратор. — Все, что мы говорили, — правда. Нам двадцать один год.

Херон выпрямилась и убрала нож в ножны почти так же быстро, как обнажила его. Она протянула Риттеру руку, чтобы помочь Партиалу подняться, но тот с мрачным видом отбил ее ладонь в сторону и остался лежать на полу, задыхаясь.

Херон посмотрела на Сэмма.

— Что-то в этом месте сохраняет из живыми.

Сэмм приподнял бровь.

— Что-то в системе жизнеобеспечения?

— Думаешь, все окажется так просто? — спросила Херон.

— Откуда вам знать, что дело не в коме? — поинтересовался Партиал по имени Аарон, который находился у стены.

Сэмм взглянул на солдата и поразмыслил над его идеей.

— Возможно, но мне кажется, что вряд ли. Если бы замедление метаболизма откладывало «срок годности», мы видели бы более значительную разницу в датах.

— Не в самой коме, — продолжил Аарон. — Я имел в виду то, что является ее причиной. Снотворное. Что, если люди, которые его создали, встроили в него нечто, что продлило наши жизни?

Херон по-прежнему не отводила глаз от Сэмма.

— Значит, лекарство — Уильямс?

— Это было бы иронично, — заметил Сэмм.

— Это было бы бесполезно, — произнес Горман. — Вы видите, что с нами стало. Даже если мы получили дополнительные тринадцать лет, разве это решение? В двадцать мы все равно умрем, и добавьте к этому продолжительные физические и духовные муки посредине нашего жизненного цикла.

— При различном применении может быть разное действие, — сказала Херон. — Будем использовать его в малых дозах и получим лишь крепкий сон, который поможет продлить нам жизнь.

— Уильямс — не просто успокоительное на ночь, — возразил Дуэйн. — Он член нашего подразделения. Нельзя использовать его таким образом.

— В любом случае решение заключается не в нем, — сказал Сэмм. — Доктор Морган забрала Вейла с целью именно найти лекарство от «срока годности». Если бы оно у него уже было, он бы что-нибудь сказал.

— Тогда ему пришлось бы открыть Морган, что он сделал с этими десятью, — проговорила Херон. — Морган бы заживо содрала кожу с него и с половины людей в заповеднике.

— Я почти готов сделать то же самое, — заметил Горман.

— Эти люди ни в чем не виноваты, — отрезал Сэмм.

Горман слабо взмахнул руками, указывая на свой респиратор, каталку и всю комнату, полную больных изуродованных Партиалов.

— Ты считаешь, что это ничто?

— Я считаю, что это деяние доктора Вейла, — ответил Сэмм, — не их.

— Мы говорим не только о коме, — произнес Горман. — Как насчет всего остального? Мы начали войну, чтобы избежать угнетения, — войну, которая, как ты говоришь, практически привела к концу света, — а теперь, тринадцать лет спустя, мы очнулись и увидели вот что — еще больше угнетения. Худшего угнетения. Весь наш вид умирает, а ты приходишь сюда, как чей-то ручной Партиал, и рассказываешь, как людям плохо. В тебе есть хоть капля гордости, солдат? Хоть капля самоуважения?

Сэмм ничего не ответил. Ему не нужно было смотреть на Партиалов, чтобы почувствовать их презрение, злость и жалость, которые висели в воздухе, подобно ядовитому облаку. Он пытался стать их другом, их проводником в новый мир, в котором они очнулись, но они увидели в нем лишь предателя. Сэмм открыл рот, чтобы возразить, сказать Партиалам, что он не какое-то орудие в руках людей, объяснить все, что произошло, и причины, по которым он действовал так, как действовал, но… Это было так сложно. Он посмотрел на Гормана, но крикнул в коридор:

— Каликс!

Он ждал, гадая, не отошла ли девушка, надеясь, что она не заперла дверь. Казалось, прошла вечность, но спустя лишь секунду дверь открылась. На пороге стояла Каликс, покачиваясь на здоровой ноге.

— Тебе что-нибудь нужно?

Не отрывая глаз от Гормана, он видел ее лишь боковым зрением. «Слушайте внимательно», — подумал Сэмм, надеясь, что солдаты следят за происходящим.

— Охотники еще не докладывались?

Каликс моргнула. Это был спазм лица, в котором Сэмм научился узнавать смятение. Девушка ожидала вовсе не такого вопроса, но все равно ответила:

— Фан застрелил оленя. Они с Фрэнком несут его сюда. Скоро придут.

— А как урожай?

Каликс снова моргнула. На этот раз в ее голосе прозвучало колебание: она пыталась понять, к чему эти вопросы.

— Всё собрали. Сейчас… консервируем фрукты, бобы и так далее. У вас все… в порядке?

— Все отлично, — ответил Сэмм, внимательно наблюдая за Горманом. — А что насчет ульев? Меда будет достаточно?

Если Каликс по-прежнему пребывала в замешательстве, то больше она этого не выказала.

— Сбор не такой большой, как в прошлом году, но все равно вполне неплохо, — сказала девушка. Помедлив мгновение, она добавила: — На десять лишних ртов определенно хватит.

— Отлично. — Сэмм старательно формулировал следующее предложение, чтобы оно не стало ни просьбой, ни приказом. — Да, я говорил тебе, что ребята должны некоторое время провести на легкой постной диете, но они через многое прошли, поэтому, думаю, заслуживают немного лакомств. Медовое печение, которое готовит Лаура, просто бесподобно. Давай угостим их.

Каликс улыбнулась. Она помогала Лауре с последними партиями и любила хвастаться своими успехами.

— С лимоном или мятой?

Сэмм посмотрел на Партиалов.

— Лимон или мята?

Дуэйн с недоверчивым видом покачал головой.

— Ты пытаешь подкупить нас сладостями?

— Мы будем с мятой, — произнес Горман. Каликс кивнула и закрыла дверь, а Горман хмуро посмотрел на Дуэйна. — Это был не подкуп, а демонстрация. — Он бросил Сэмму тяжелый взгляд. — Он хочет показать нам, что они на равных.

— Мы работаем сообща, — сказал Сэмм. — Партнеры, друзья — как пожелаете это назвать.

— А как ты это называешь? — спросила Херон. Сэмм бросил на нее быстрый взгляд, но не ответил.

— Но почему? — спросил Горман. — После всего, что произошло, после всего, что ты нам рассказал о людях, о мире и о миллионе проблем… Почему?

Сэмм ответил, по-прежнему глядя на Херон:

— Если вы хотите выжить в этом мире, то должны перестать спрашивать, почему люди работают сообща, а начать делать это.

Глава 15

Присев в тени на корточки, Кира осматривала разруху перед собой. Она предположила, что останкам был как минимум месяц, может и больше. Животные — лисы, кошки и, судя по всему, по крайней мере одна дикая свинья — уже разорили место, растащив через грязь одежду и рюкзаки и разбросав остатки старого поношенного оборудования. Обглодав кости.

Кира подняла обрывок старого бронежилета, повертела его в руках, а потом бросила обратно в пыль. Раздался глухой стук. Записи доктора Морган о небольших фракциях были точны, но, видимо, устарели; она посылала в этом направлении патруль, но тот ничего не докладывал о сражении. Тела могли принадлежать солдатам Морган, солдатам противника или и тем, и другим.

Кира задалась вопросом о существовании на каком-нибудь накопителе новых сведений, скрытых под шифром. Хотя, возможно, Морган просто прекратила интересоваться другими фракциями и больше не обновляла информацию. Обе версии имели равное право на жизнь, но интуиция подсказала Кире, что вторая более вероятна. Морган была одержима, она занималась поисками лекарства от «срока годности» с фанатичным рвением. Все остальное было отброшено на второй план, в том числе и те, кого Морган пыталась спасти. Это заброшенное поле боя могло оказаться местом последней атаки, в которую она отправляла своих солдат. Кира молилась, чтобы так все и было.

Легким ветерком подняло пепел, оставшийся после давнего взрыва гранаты. Кира села на поваленное бревно под деревьями, оставаясь спиной к воде, — с этой стороны нападение было менее вероятным — и достала карту. Девушка находилась в густом буковом лесу на берегу Северного Стамфордского водохранилища — приблизительно в десяти-двенадцати милях от штаб-квартиры Морган в Гринвиче, — где ищейки Морган обозначили местоположение возможного разведывательного лагеря фракции Партиалов, именуемой Айви.

Очевидно, разведывательный лагерь был уничтожен, но что насчет остальных Айви? Кира не смогла найти точные данные об убеждениях и стремлениях каждой фракции, но по некоторой информации Айви «крайне отрицательно относились к медицинским опытам». Это характеризовало их как потенциальных союзников Киры, а их предположительная территория находилась относительно недалеко.

Кира изучала карту, которую взяла по пути из Гринвича в библиотеке старшей школы. Исключительно из соображений скорости девушка переписала сведения Морган на информационный экран, зная, что заряда хватит только на несколько дней. Как только она оказалась вне пределов досягаемости Морган, то остановилась и старательно скопировала как можно больше данных в заплесневелый блокнот.

Также Кира густо исписала карандашом карту, помечая все возможные лагеря фракций и наиболее удобные пути передвижения между ними. Некоторые находились на расстоянии многих недель пути либо на север вдоль Гудзона, либо на восток через Коннектикут и Род-Айленд. Одна группа, как предполагалось, дошла до самого Бостона, полностью отстранившись от войны между фракциями.

Айви, если разведчики Морган не ошибались, отступили в глушь и поселились у озера Кэндлвуд, до которого по карте оставалось двадцать миль. Кира проверила свое снаряжение: спальный мешок, накидку от дождя, пистолет, компас и нож. Сетку яблок. Больше ничего из больницы она незаметно взять не могла. Остальное ей придется искать по пути.

Девушка наполнила в водохранилище флягу. Пора идти.

Первая часть ее маршрута проходила через сельскую местность, игнорируя шоссе, а затем пролегала через лесной массив, который, судя по карте, был совершенно необитаем. На деле оказалось, что здесь между стоящих поодиночке больших домов петляли потрескавшиеся заасфальтированные дороги. У каждого дома находилось по зловонному бассейну, а у большинства — теннисные корты.

Кира старалась оставаться под деревьями на случай, если за ней кто-то следил, но, достигнув города под названием Нью-Канаан, она повернула севернее на сто двадцать третью трассу, по которой смогла передвигаться быстрее. Стояла осень, и почти все листья уже изменили свой окрас, так что кроны деревьев горели желтыми и оранжевыми оттенками. Большая часть листьев скоро опадет, рассказывая о прежних временах, когда зимы были суровыми и холодными, но кроны буков останутся густыми до самой весны. Кира гадала, было ли так всегда или это стало новым явлением, адаптацией природы к незнакомому миру без зимы, созданному людьми.

Девушка миновала поле для гольфа — длинная открытая лужайка заросла молодыми деревцами. Когда Кира видела такие места, то всегда считала их бесполезно потраченными: старые поля для гольфа легче всего было приспособить под фермерские угодья. Она решила, что заросшее поле — верный признак отсутствия поблизости Айви.

С наступлением темноты Кира разбила лагерь на пожарной станции. Огромные ворота были открыты, а грузовиков в гараже не оказалось; Кира предположила, что пожарные пали от РМ тогда, когда были на вызове. Как правило, болезнь так быстро не убивала, но, если офицеры уже были заражены и все равно продолжали нести службу…

Кира не видела зараженного РМ взрослого уже тринадцать лет, но знала, что болезнь протекала мучительно. Девушка не представляла себе, какая сила духа требовалась, чтобы продолжать службу, когда вирус достигал финальных стадий своего развития. Она не могла не восхищаться людьми, которые, умирая от чумы, по-прежнему сражались с огнем. Кира развернула одеяло в амбаре открытой станции, где была защищена от дождя, но чувствовала запах прохладного ночного воздуха. Во сне она видела пламя и смерть, а утром чувствовала себя так, будто вовсе не поспала. Снова свернув спальный мешок, девушка продолжила путь.

Она следовала по сто двадцать третьей трассе на север, пока дорога не закончилась, а затем свернула на восток и стала двигаться по некой Олд-Пост-Роуд. Маршрут девушки, судя по всему, метался между Нью-Йорком и Коннектикутом. Кира не могла не гадать, как определялись эти древние границы округов и какое значение они имели для живших здесь людей.

Ворот или стен нигде не стояло, ничто не обозначало границу одного штата и начало другого. Кира не знала, для чего нужно было это деление. Взрослым его назначение казалось очевидным и незначительным, поэтому детям Раскола в школе ничего по этому поводу не объясняли.

Как бы ни действовала система штатов, теперь она рухнула. Дома стояли пустые, машины ржавели и разваливались, дороги вспучивались и растрескивались, а деревья и травы безжалостно захватывали обратно принадлежавшую им некогда территорию. В окнах верхних этажей осевших домов устраивали себе насест птицы, по заросшим лужайкам разгуливали олени и другие животные, пожевывая молодые побеги, пробившиеся через руины. Кира подумала, что еще через сто лет эти дома полностью разрушатся, лес поглотит их, а олени, кабаны и волки забудут, что когда-то здесь кто-то жил.

Мысль о волках заставила Киру с беспокойством вспомнить Сторожевых псов — странных говорящих гончих, созданных ПараДжен в качестве ищеек и напарников солдатам-Партиалам. На Лонг-Айленде эти существа не водились, но, когда Кира вместе с Сэммом путешествовала в Чикаго, на них напала одна дикая стая.

Сэмм заверял девушку, что Сторожевые псы не обладают полноценным разумом, по крайней мере не на уровне с человеческим, но Кира не могла решить, успокоила ли ее эта новость и объяснила ли что-нибудь. Девушка не знала, насколько Псы распространены, но молилась не встретиться с ними по пути к озеру Кэндлвуд.

Некоторое время спустя Олд-Пост-Роуд тоже закончилась, и Кира продолжила путь на север по тридцать пятой трассе. Следующим на ее пути оказался город Риджфилд. Его ни в коем случае нельзя было назвать крупным, но здесь девушка увидела куда больше цивилизации, по сравнению с лесом и редким домами — местностью, через которую она шла от Гринвича. Открывшийся широкий обзор заставил девушку помедлить.

Скорее всего, в радиусе многих миль здесь никого не было, а если бы кто-то и оказался, то, вероятно, только разведчики или наблюдатели Айви, но не агенты доктора Морган. Однако Кира опасалась населенных пунктов. Вместо деревьев и почвы по краям дорог здесь лежал бетон, и это означало, что лес еще не успел взять свое. Линии прямой видимости были более протяженными и широкими. Враг сумеет заметить Киру за много кварталов, вместо нескольких дюжин футов, как это было бы в лесу. Легче будет загнать Киру в ловушку или просто убить ее снайперским выстрелом.

Девушка медлила на границе редеющего леса, пытаясь убедить себя в паранойе. Однако в конце концов она вернулась немного назад и стала двигаться через заросли и дворы, пробираясь сквозь ветхие заборы и бегом пересекая каждую открытую улицу. Она отклонилась от маршрута не больше чем на пару миль, но, миновав последний торговый центр и снова оказавшись на узком лесном шоссе, Кира стала дышать легче.

В конце концов тридцать пятая трасса слилась с седьмой, и Кира разбила лагерь в небольшом доме у перекрестка. Все окна глядели пустыми рамами — они были разбиты почти везде вдали от человека, — но крыша держалась. Несмотря на несколько цепочек кошачьих следов в коридорах, дом не стал ничьей берлогой.

В спальне, слегка обнявшись, лежали два человеческих скелета, к их ребрам присохли гниющие остатки одеяла. Две жертвы РМ. Кира расчистила себе место в гостиной и заснула, глядя на старые выцветшие семейные фотографии, которыми была покрыта стена.

Глава 16

В течение следующего дня Кира должна была выйти к Кэндлвуду, но ее маршрут проходил через город под названием Данбери. Этот город был в несколько раз больше того поселения, что так напугало ее вчера, и находился в самой южной точке побережья озера. Если Айви действительно здесь, они точно заметят ее приближение.

— Может быть, это не так уж и плохо, — размышляла Кира, возвращаясь к своей старой привычке думать вслух. Когда-то, пытаясь найти заброшенный офис ПараДжен, она провела несколько одиноких месяцев на Манхэттене, будучи единственной живой душой на многие мили вокруг. За это время она начала вести сама с собой целые беседы, словно крайне нуждалась в общении любого вида. Делая это, она чувствовала себя глупо, но не менее глупой казалась себе и тогда, когда пыталась заставить себя замолчать. Когда она доберется до города, то будет вести себя тихо, но здесь, в глуши, почему бы не поговорить?

Вопрос заключался в следующем: как далеко в город ей стоит заходить? Кира сидела не в гостиной, а на крыльце, подальше от скелетов и их призрачных лиц, глядящих с фотографий. Грызя яблоко, девушка изучала расстеленную на колене карту, но та была недостаточно подробной.

— Если Айви находятся там и увидят меня, это хорошо, — произнесла она, — потому что я хочу, чтобы они меня увидели. Это именно та причина, по которой я здесь. — Она проглотила кусок яблока. — Надеюсь, они не застрелят меня на месте. Скорее всего, они этого не сделают, но как знать? Хочу ли я рисковать? Если они окажутся достаточно близко для действия линка, который у меня не работает, то подумают, что я человек. — Она откусила еще один кусок. — Однако, возможно, приняв меня за человека, они еще скорее меня застрелят. Я ничего о них не знаю. — Кира проглотила яблоко. — И что, если у Морган на самом деле есть здесь шпионы? Что случится, если они заметят меня первыми? Думаю, мне будет лучше как можно дольше не попадаться никому на глаза. Нужно найти более подробную карту, чтобы спланировать маршрут.

Собрав свои скудные припасы, девушка вернулась к перекрестку, на одном из углов которого стояла старая заправочная станция. Широкий металлический навес над насосами провалился и вместе с ржавеющими машинами предоставил Кире прикрытие, пока она бежала через парковку. Вся передняя стена когда-то была из стекла, которое теперь оказалось разбитым и хрустело под ногами девушки. От многолетних дождей, задуваемых внутрь ветром, журналы на стеллаже сморщились, а их цвета были размыты.

Кира шла между полками, пытаясь найти карты автодорог, и обнаружила их наконец на крутящемся проволочном держателе, который давно опрокинуло на пол. Многие карты оказались влажными, другие — погрызенными крысами, но Кира выбрала одну карту дорог Коннектикута, которая была в довольно неплохом состоянии. Девушка нашла металлическую витрину, где не валялось битое стекло, и присела на нее, чтобы изучить маршрут.

Шоссе, по которому она путешествовала, вело до самого Данбери, где расширялось и сливалось с восемьдесят четвертной межштатной магистралью, широкой многополосной дорогой, которая, судя по всему, огибала окраины Данбери и затем поворачивала к озеру Кэндлвуд.

— Это будет самым легким путем, — тихо сказала Кира, — но в то же время и самым очевидным. Если они вообще наблюдают за дорогами, то за этой уж точно.

Она изучила карту самого города, исследуя главные улицы и пытаясь придумать другие варианты, и отметила карандашом два крупных госпиталя. Основой всех сложившихся после Раскола поселений и людей, и Партиалов, как правило, становились больницы. Возможно, Айви утроились так же.

— Возможно, — напомнила Кира себе. В записях Морган говорилось о более северных местах, которые находились у озера или посреди него. Город и озеро находились совсем рядом, но разведчики определили местоположением Партиалов именно водоем, и Кира подумала, что это должно что-то означать.

— Может быть, они не любят городов, — размышляла она. — Я тоже не большой их фанат, но я посторонняя. Это их территория, и они могли бы укрепить город и получить множество защитных преимуществ, которых озеро предложить не может. Разве что они пользуются преимуществами, которых я не замечаю.

Кира внимательно вгляделась в изображение озера, гадая, что это могут быть за преимущества. Определенно, пресная вода и, возможно, более широкий обзор, предоставляемый водной гладью. Охоту или сельское хозяйство можно было с тем же успехом вести и в городе. На протяжении большей части своей жизни Кира этим и занималась в заброшенных, некогда жилых частях Лонг-Айленда. Девушка не могла понять выбор местных Партиалов. Она снова посмотрела в свои заметки: Айви «крайне отрицательно относились к медицинским опытам». Больше никакой информации у Киры не было. Она уставилась на карту, по-прежнему не зная, как действовать.

— Безопасность превыше всего, — решила наконец девушка и спланировала маршрут, который поворачивал на запад, огибал город по краю и выходил к озеру через небольшой пригород Нью-Фэрфилд. Большую часть пути Кира решила не пользоваться дорогами, поэтому отметила достаточно подробностей местности, чтобы двигаться по компасу от одного ориентира к другому, начиная с западных окраин местечка под названием Беннетс-Понд.

Лес здесь был гуще, а холмы — более крутыми, чем те, через которые Кира путешествовала раньше. Из-за неровного рельефа девушка стала уставать быстрее. Где-то в десять утра она пересекла автомагистраль I-84, которая к западу от города представляла из себя лесистую дорогу, а затем в брод перешла узкий ручей и двинулась через старый густой лес. К полудню она достигла еще одного широкого пруда, окруженного многочисленными полями для гольфа, которые давно заросли.

Западный берег водоема превратился в мелкое болото с пустыми гнездами. Несмотря на отсутствие холодов, зимняя миграция на юг слишком крепко укоренилась в крошечном сознании птиц, поэтому над прудом было неподвижно и тихо. Кира увидела группку маленьких блестящих шариков и с удивлением подумала, что это кладка яиц. Однако, когда девушка приблизилась, оказалось, что это всего лишь мячи для гольфа, отражающие солнечный свет.

Кира продолжала идти через лес на север вдоль невидимой границы между штатами, пока показавшиеся дома не дали ей понять, что пора снова поворачивать восточнее. Чем ближе девушка подходила к Нью-Фэрфилду, тем больше среди деревьев появлялось зданий, выцветших и заброшенных. Кира представляла, что это не сами дома, а их духи, которые упрямо остались здесь до скончания времен, хотя сами строения давно исчезли. Она миновала пруд Корнер, пересекла узкую дорогу и повернула почти прямо на восток. Необитаемые леса заканчивались.

А потом она увидела на стволе дерева яркую белую отметину. Она была вырезана недавно, не больше трех дней назад. Римская цифра четыре. IV.

Ай-Ви.

Киру осенило так внезапно, что она удивилась, как не поняла этого раньше: Айви взяли свое название не от растения плюща, а по своему старому военному обозначению — IV. Это была четвертая дивизия, четвертый полк или еще какой-то составной элемент армии Партиалов. Они были реальны и находились совсем рядом. Метка на дереве являлась либо обозначением границы их территории, либо указателем пути, и Кира не могла не подумать, что, возможно, Айви использовали этот же лесной коридор, чтобы избегать городских районов с другой стороны. Так вполне могло быть, это казалось очень вероятным, но почему? Чего готовая к обороне армия могла бояться от домов и открытых улиц давно покинутого предместья?

Внезапно Киру поглотила неожиданная мысль, и девушка приблизилась к метке, чтобы осмотреть ее. Собаки и другие животные использовали запахи, чтобы помечать свою территорию, а система линка Партиалов была во многом с этим схожа. Могли ли переносящие информацию феромоны таким же образом сохраняться? Возможно, знак был не только визуальным и на самом деле лишь показывал место, где можно обнаружить настоящие сведения. Кира тренировалась с Сэммом, пытаясь развить свой собственный линк. Если ее догадка верна, возможно, она что-нибудь почувствует.

Девушка осторожно подошла к метке на дереве и глубоко вдохнула, но ничего не почувствовала. Приблизившись вплотную, она легонько прикоснулась к коре, ощупывая края белых линий римской цифры IV. Судя по всему, каждая линия была вырезана двумя быстрыми ударами топориком, чтобы снять кору и обнажить белую древесину под ней. Белую, если не считать странных пятен в основании букв, будто туда что-то накапало или это что-то втерли специально.

Это была кровь.

Кира помедлила, нервно поглядывая на лес вокруг. Никакого движения, даже ветер не шевелил листья. Она посмотрела на кровавые буквы, гадая, почему здесь вообще кровь. Она попала сюда случайно? Это было предупреждение? Лучший способ обеспечить длительную сохранность данных линка? Мысленно подготовившись, Кира наклонилась и сделала глубокий вдох.

«Смерть. Боль. Кровь. Предательство…»

Она тут же отпрянула, тяжело дыша и потирая нос, чтобы избавиться от этого запаха.

«Смерть. Предательство. Боль. Они убивают нас…»

Она споткнулась о корень дерева и, вскрикнув, упала. Перекатившись, поднялась на ноги, схватив при этом пригоршни грязи, листьев и травы. Затем в беспомощном ужасе бездумно бросилась бежать через лес. Она прижимала к лицу сорванные стебли травы и втягивала их запах, отчаянно пытаясь заглушить линк.

«Смерть. Боль…»

«Смерть».

А потом запах исчез. С отчаянно колотящимся сердцем Кира рухнула на землю. В ушах шумела кровь. Линк создавали как орудие для боя, быстрый бессловесный способ, при помощи которого Партиалы могли предупреждать друг друга об опасности и координировать свои действия на поле сражения. Когда солдат умирал, он испускал сгусток феромонов смерти, предупреждая своих сослуживцев, что что-то не так. Кира уже ощущала это раньше, но тогда все было вовсе не так, как сейчас.

В прошлом она улавливала саму информацию — оповещение о том, что и где произошло. Сейчас она испытала на себе отчаянное, превозмогающее волю предупреждение, феромонный крик. Обычная смерть такого никогда не создала бы. Кира не хотела даже думать, что это могло быть. Здесь убивали, вероятно, даже пытали Партиалов. Может быть, с одной лишь целью — создать этот выброс информации. Кире, чтобы ощутить его, пришлось подойти прямо к метке, но линк девушки был слаб.

Во всем лесу будет так пахнуть? Неужели предупреждение разнеслось над всем озером?

В своей бешеной гонке к спасению Кира потеряла ориентацию. Дрожащими руками она достала компас. Север остался позади нее, значит, она бежала на юг. Очевидно, она успела зайти не слишком далеко, так как ей не встретились дома. Девушка подняла взгляд, пытаясь собраться с мыслями. «Мне стоит продолжить бегство или вернуться на маршрут?»

Она была слишком напугана, чтобы говорить вслух. «Айви «крайне отрицательно относятся к медицинским опытам». Если таким вот образом они предупреждают людей не соваться, то, похоже, их отношение еще более отрицательное, чем я предполагала. И, возможно, они возражают не только против опытов. Записи Морган сосредотачивались на экспериментах, потому что это интересует ее больше всего. Айви не хотят помочь ей, они находятся слишком далеко, чтобы помешать, поэтому она забыла про них пошла дальше. Плевать на детали».

Успокаиваясь, Кира стала дышать медленнее, пытаясь вернуть себе ясность сознания. Это оказалось сложнее, чем она бы предпочла. Девушка подумала, что какая-то часть феромонов еще осталось у нее в носу, отчего в крови бурлил адреналин. Она закрыла глаза, стараясь сосредоточиться. «Они все равно могут оказаться моими союзниками, — сказала себе Кира. — Они оставляют эти предупреждения для Партиалов, для армии Морган.

Их общество может положительно относиться к людям и почти наверняка поддержать план, который противостоит Морган. И в любом случае у них заканчивается «срок годности». Я могу предложить возможное избавление от него». Кира снова подумала о боли и страхе, в сопровождении которых создавалось линковое предупреждение, и содрогнулась. «Но те ли это люди, с кем я хочу связываться? Я не одобряла многие поступки Морган. Вдруг Айви будут делать то же самое?»

Она покачала головой. «Может быть, я все неправильно поняла — не только то, как они создали пограничный знак, но и сам знак. На одного из Айви могли напасть из засады солдаты Морган, и он вырезал этот знак, чтобы предупредить друзей. Я не могу судить о них, не располагая большей информацией».

Стиснув зубы, она посмотрела на компас и направилась на восток, в сторону озера.

Глава 17

Маркус сидел неподвижно, старясь не дергать за наручники, которые привязывали его запястья к металлической перекладине сзади. В течение всей первой ночи он сражался с путами, пытаясь избавиться от них, и стер кожу. Теперь каждое движение причиняло острую боль, которая заставляла его прикусить щеку. Вульф, Гален и Винси были привязаны рядом с ним — все они тихо сидели у стены в задней комнате старого супермаркета, однако остальные, казалось, такой сильной боли не испытывали. Либо они лучше скрывали свои страдания, либо более разумно вели себя сначала. В любом случае Маркус чувствовал себя глупо.

Он решил, что этого стоило ожидать, когда ты обнаруживаешь себя связанным террористкой, которую отправлялся искать изначально.

— Вот, что мы получили за доверие к ней, — произнес Маркус.

— Она была нашей единственной возможностью, — ответил Гален.

— Кроме того, она осужденная преступница, — добавил Маркус. Он поглядел на остальных с такой озадаченной улыбкой, которую только смог изобразить. — Мне кажется, что, наверное, нам следовало обратить на это больше внимания, когда мы решили найти ее.

— Она сотрудничала с Сенатом и Армией, — сказал Вульф. — С начала вторжения она не совершила ничего подозрительного или незаконного. О чем мы бы узнали, — добавил он.

Маркус захлопнул рот, сдерживая язвительный ответ.

Вульф покачал головой.

— Очевидно, знай мы, что она сумела откопать где-то ядерную боеголовку, то подумали бы дважды, прежде чем отправляться на поиски.

— Если бы мы знали, что у нее есть ядерная бомба, это ничуть не изменило бы наши действия, — произнес Винси. — Мы бы просто провели встречу немного по-другому. Внедрение в ее армию сработало бы лучше всего.

— Как я полагаю, сейчас уже поздно? — спросил Маркус, глядя на охранника, который находился в другой части комнаты.

Тот кивнул.

— Верно. Поздно.

— Облом, — ответил Маркус. — Думал, у нас есть шанс.

— Почему она собирается это сделать? — спросил Винси. — Бомба, достаточно мощная, чтобы уничтожить вторгшуюся армию Партиалов, убьет в тот же миг почти каждого человека на острове. Девяноста процентов представителей обоих видов находится в Ист-Мидоу. Не может быть, чтобы она считала это приемлемой потерей.

— Она не станет взрывать бомбу на Лонг-Айленде, — ответил Вульф. — Она доставит ее на север в Уайт-Плейнс или по крайней мере как можно ближе к городу и устроит взрыв там. Чтобы уравнять численность, как она сказала.

— Это геноцид, — заявил Винси.

— Хочешь сказать, как РМ? — спросил охранник. — Хочешь сказать, это как то, что вы сделали с нами тринадцать лет назад?

— Партиалы никак не связаны с РМ, — ответил Винси сухим спокойным голосом. Маркус понял, что он не спорит, а просто объясняет. Быстрый взгляд, брошенный на закипающего сторожа, показал, что тот не собирается прислушиваться к доводам разума.

— Ты говоришь с человеком, готовым взорвать ядерную бомбу в пятидесяти милях от последнего людского поселения, — произнес Маркус. — Давай просто согласимся, что он тебе не верит, и пойдем дальше.

— Партиалы должны быть уничтожены, — сказал охранник, поднимая винтовку. — Каждый из них. Не могу поверить, что она до сих не позволила нам казнить тебя.

С каменным лицом мужчина встал, и Маркус изо всех сил вжался в стену.

— Видите? — спросил Маркус, пытаясь, чтобы его голос не дрожал от страха. — Я же говорил, что веселье только начинается.

Глаза сторожа налились красным от ярости, и Маркус почти ожидал, что мужчина сейчас одной автоматной очередью расстреляет всех четверых пленников.

Дверь в комнату открылась, и за ней показалась Делароса, по бокам от которой стояли Юн и еще один партизан. Маркус с видимым облегчением выдохнул.

— Вы как раз вовремя.

— Разве что она тоже хочет убить нас, — заметил Винси.

— Все равно вовремя, — ответил Маркус. — Я был бы очень разочарован, если бы этот парень застрелил нас, а она бы этого не увидела.

— Никто не собирается вас убивать, — проговорила Делароса. Она вошла в комнату и посмотрела на пленников без высокомерия или злости, но с деловитостью. — Мы не монстры.

— И от живых нас вам больше пользы, — добавил Маркус.

Делароса склонила голову на бок.

— То есть?

— Потому что, э… — Маркус поморщился. — Вообще, я не знаю. Я просто так подумал, потому что именно это люди говорят в таких ситуациях.

— Ты насмотрелся слишком много фильмов, — сказала Делароса.

— Не видел ни одного, — ответил Маркус, пожимая плечами. — Дитя эпидемии. Но я читал много шпионских романов — для них батарейки не нужны.

— Ладно, — произнесла Делароса. — У нас нет причин сохранять вам жизнь, кроме нашей собственной людской добропорядочности, а убить вас стоит лишь ради удобства.

— Это такое выражение? — спросил Винси. — Человеческая добропорядочность?

— Ты находишь его оскорбительным? — поинтересовалась Делароса.

— Я нахожу его противоречивым, — ответил Винси. — Особенно учитывая ваш план.

— Мне он не нравится, — произнесла Делароса. — Я провела много бессонных ночей, пытаясь придумать альтернативу. Партиалы умирают — могу я просто подождать год и позволить им погибнуть самим, чтобы люди оказались свободны, а мне не пришлось бы шевельнуть и пальцем?

— Я голосую за то, чтобы попробовать, — сказал Маркус. — Мы голосуем? Давайте, поднимайте руки, почему я один?

Он шевельнул ладонями, чтобы поднять их, но поморщился от внезапного укола боли в запястьях.

— Этот план не сработает, — сообщила Делароса. — Оккупировавшая Ист-Мидоу армия убивает слишком много людей, а теперь Партиалы могут не умереть вовсе, потому что нашли Киру…

— Срань Господня! — воскликнул Маркус. — Они нашли Киру?

— Они перестали крутить свое послание, — ответила Делароса. — План касательно заложников прекратился. Наиболее вероятное объяснение заключается в том, что они получили желаемое.

— Мы должны освободить ее, — произнес Маркус.

— Партиалы считают, что могут использовать Киру, чтобы исцелить «срок годности», — сказала Делароса. — Я не знаю, как она может им помочь, но таково положение вещей. Чем дольше мы будем ждать, тем менее вероятным становится то, что ситуация улучшится. Если мы хотим избавиться от Партиалов, то должны ударить сейчас и с опустошительной мощью. У нас нет для этого армии, поэтому ядерное оружие становится единственных выходом. Один-единственный человек может доставить его на место, миновав радары, и одним взрывом прикончить Партиалов.

— С захватнической армией ничего не случится, — произнес Гален. — Бомба на материке не сможет положить конец оккупации.

— Винси, — сказала Делароса, — что станет делать армия Партиалов, когда Уайт-Плейнс превратится в огненный шар?

— Партиалы вернутся туда, — спокойно ответил Винси. — Они попытаются найти на материке как можно больше выживших.

— Даже если не вернутся, то умрут несколькими месяцами позже, — произнес Маркус. — Все исследования, проведенные для исцеления «срока годности», будут уничтожены вместе со специалистами, которые могли бы продолжить их.

— Это должно произойти, — сказала Делароса. — И это должно произойти сейчас. Создав Партиалов, мы нарушили природный баланс, а теперь можем исправить его.

— Вы не сможете взорвать свою боеголовку дистанционно, — заметил Вульф. — Которого из ваших зомбированных олухов вы убедили нажать на копку?

— Я не монстр, — снова сказала Делароса. — Это мой план и моя ответственность.

— Вы собираетесь сделать это сама? — спросил Маркус.

— Я пришла попрощаться, — сказала Делароса. — Я не хочу вас убивать, но мы не сможем тащить вас за собой, не привлекая слишком много внимания. Я ухожу сегодня и оставляю Юн Бак ответственной за эту заставу с приказами не причинять вам вреда.

— Напомните об этом и ему, — попросил Маркус, кивая на охранника. — Ты слышал, да? Не причинять нам вреда.

Винси изучающе посмотрел на женщину.

— Почему вы оставляете в живых меня, если собираетесь покончить со всем моим видом?

— Потому что дело не в убийстве, — сказала Делароса, — а в необходимости.

— От этого ваш план не перестает быть убийством, — возразил Маркус.

— Ого, Маркус, — холодно произнесла Делароса. — А я думала, ты умеешь только шутить.

Она повернулась и вышла. Юн гневно посмотрела на охранника с винтовкой, и тот наконец неохотно сел.

— Вы живы, — сказала Юн, — но все равно считаетесь вражескими бойцами. Вы останетесь здесь под стражей.

— Пока не умрем от старости? — спросил Вульф.

— Пока будете представлять угрозу, — ответила Юн. — Или пока не станет все равно.

— Не может быть, чтобы ты соглашалась с этим безумным планом, — произнес Маркус. — Ты хочешь, чтобы произошел ядерный взрыв, не больше нас.

— Есть очень много вещей, которых я не хочу, — сказала Юн. — Чтобы достигнуть того, чего мы хотим, иногда нужно смириться с ними.

Маркус умоляюще на нее посмотрел.

— Если, чтобы достигнуть этого, нужно убить кучу людей, неужели оно действительного того стоит?

— Я не знаю, — ответила Юн и бросила взгляд на Винси. — Стоит?

— Я не стыжусь того, что мы совершили, — проговорил тот. — Но уничтожение вашего вида никогда не входило в наши планы.

— Вы, Партиалы, вечно так говорите, — сказала Юн, полностью поворачиваясь к Винси. — Если учесть то, где мы стоим сейчас, может, и зря?

Винси промолчал. Юн выпрямилась и покинула комнату.

Глава 18

Ариэль встала прямо перед Нандитой, не намереваясь отодвигаться ни на дюйм.

— Объясни, что это было.

— Я уже говорила, — ответила Нандита. — Я не знаю.

— Оно с тобой знакомо.

— Я никогда раньше не встречалась ни с чем подобным, — произнесла Нандита. — Никогда, нигде и ни с чем.

— Должно быть, оно происходит из ПараДжен, — сказала Кесслер. — До Раскола вы создавали самых разных генетических уродов: Сторожевых псов, драконов и так далее. И вы говорили, что все вы, члены Доверия, встроили в себя страшное количество генных модулей. Долгая жизнь, острый ум, усиленные физические способности. Тот извращенный выродок очень похож на ваши произведения.

Ариэль взглянула на Хочи и Кесслер, которые обычно спорили друг с другом с пеной у рта, но сейчас были полностью заодно. Они стояли похоже, выражая свою ярость одинаковыми жестами и позами. Они изо всех сил пытались различаться, но стоило взглянуть на них сейчас. «Мы с Нандитой тоже такие? — задумалась Ариэль. — Сколько бы ненависти я к ней ни испытывала, какая-то часть меня является лишь ее отражением? Она воспитывала меня одиннадцать лет — более чем в два раза дольше, чем мои настоящие родители.

Вот только они не были моими настоящими родителями. У меня не осталось ничего своего.

Даже гнева».

— Уверяю вас, — произнесла Нандита, — если бы я работала над подобным проектом или хотя бы встречалась с ним, я бы запомнила.

— Ты говорила, что некоторые члены Доверия остальным не доверяли, — сказала Изольда. — Вы работали над разными проектами в тайне друг от друга. Что, если это существо стало результатом одного их них?

— Чем-то вроде прото-Партиала? — спросила Нандита. — Моделью, которую остальные удивительным образом хранили в секрете больше тридцати лет? Это невозможно.

— Тогда это был кто-то другой, — предположила Мэдисон. — Другая компания по генетике, которая создала собственную версию той же технологии?

— Тогда это существо не было бы знакомо с Нандитой, — возразила Ариэль. — А оно знакомо, значит, оно происходит из ПараДжен, а Нандита знает что-то, чего нам не говорит.

Нандита вздохнула, оглядываясь.

— Если я буду говорить на ходу, мы можешь по крайней мере продолжить путь? Здесь мы ничем не защищены.

— Теперь нужно повернуть на юг, — сказала Кесслер. — Мы приближаемся к Коммеку, в этом регионе раньше было две старые фермы. Скорее всего, здесь есть Партиалы, пусть это и окажутся всего лишь несколько разведчиков.

— Значит, придется пересечь Лонг-Айленд Экспрессуэй, — заметила Хочи, изучая свою карту. — Если вам не нравится, насколько мы открыты здесь, то там вам понравится еще меньше.

— Раз придется, значит, придется, — отрезала Ариэль, трусцой догоняя Нандиту. — А теперь говори.

— То существо почти определенно было создано в ПараДжен, — сказала Нандита. — Но я его не знаю и действительно не представляю, у кого хватило бы навыков создать подобное. К тому же, раз я его не узнаю, это почти гарантирует, что его создали после Раскола.

— Кто владеет такими технологиями? — спросила Ариэль.

— Я думала, что никто, — ответила Нандита, — но обнаружение исследовательского центра на острове Плам заставило меня изменить свое убеждение. Если лаборатория сохранилась, то могут быть и другие, подобные ей — остатки бывшего движения «зеленых», сконструированные таким образом, чтобы быть полностью автономными. Первой и самой очевидной догадкой будет сам ПараДжен.

— ПараДжен подвергся сильной бомбежке во время Войны с Партиалами, — заметила Кесслер.

— Я знаю, — ледяным тоном ответила Нандита. — Я была там. Но комплексы строились укрепленными, и что-то могло сохраниться. В ПараДжен есть оборудование для создания подобного существа — хотя в прежние времена мы сделали бы изменения менее очевидными, более человекоподобными, — а также для того, о чем существо говорило. Для восстановление планеты, климата.

Ариэль фыркнула.

— Как ПараДжен мог «восстановить» климат? Вы были компанией по генной инженерии — нельзя с помощью генетики повлиять на ветер.

— С помощью генетики, располагая временем и энергией, можно восстановить что угодно, — ответила Нандита. — Генная инженерия — самая могущественная сила на планете. Комплекс ПараДжен был построен на территории, загрязненной радиоактивными материалами, и мы создали микробов, которые поглощали радиацию и нейтрализовали ее. Мы создали и других микробов, которые питали почву и растения. Ко времени Раскола территория стала раем. Я не утверждаю, что кто-то действительно изменил климат, потому что ничего об этом не знаю, но при наличии времени и оборудования это возможно: достаточно будет создать бактерии, которые поглощали бы или выделяли тепло или высвобождали бы воду, запертую в определенных областях или слоях. Таким образом можно изменить погодные условия и в конце концов сам климат в достаточно крупных масштабах. Однако, для того чтобы создать и распространить подобные бактерии в обход геологических часов, понадобится невероятное количество энергии. В старом центре ПараДжен может до сих пор вырабатываться электричество, но его совершенно точно не хватило бы для подобных целей.

— Значит, кто-то создал микробов, которые изменяют погоду, — произнесла Изольда, — и жуткого монстра, который нам об этом сообщил. Тот факт, что это предложение многое объясняет, говорит о том, насколько мир слетел с катушек.

— Но все равно непонятно, почему это существо узнало Нандиту, — сказала Ариэль. — Это не какой-то случайный монстр, рожденный из резервуара. Он знает тебя. Он видел тебя раньше и, судя по тому, как он говорил, ожидал, что ты тоже его узнаешь.

— Что, если дело в генных модулях? — спросила Хочи. — Сейчас это неизвестное существо, но раньше это был кто-то, кого вы знали. В него… встроили модули и… обезобразили его. Вы поняли, о чем я.

— Такое количество генетических модификаций сведет человека с ума, — сказала Нандита. — Мы уже видели, как это происходило, и в случаях с гораздо меньшим масштабом. Изменения настолько сильные, как то, что мы видели, разорвут сознание пополам.

— Возможно, в этом-то все и дело, — предположила Ариэль. — Ты знаешь, кто это может быть?

— А вот и автомагистраль, — заметила Кесслер. До сих пор женщины двигались по тропе у основания телефонных столбов, которая тонкой лесистой полосой пролегала между домами с одной стороны и офисами с другой, но теперь тропа закончилась. Несколько телефонных проводов, которые еще не оборвались, протянулись над широкой низиной асфальта и машин. Ариэль пробралась через кустарник, чтобы получить лучший обзор, и насчитала десять полос плюс четыре открытых обочины по краям дороги. — Как минимум двести футов (61 м) шириной, — прикинула Кесслер, — и недостаточно автомобилей, чтобы предоставить нам хоть сколько-нибудь приличное прикрытие. Если предпримем это, придется рассчитывать на скорость и удачу.

— Когда мы пересекали эту магистраль в прошлый раз, прошли под ней, — сообщила Мэдисон. — Мне тогда понравилось больше.

— Ничего подобного здесь поблизости нет, — сказала Кесслер. — Только мосты поверху, как вон тот, но у него нет стенок, так что на нем мы будем еще более незащищены, чем если бы просто перебежали дорогу.

— Я уже делала это раньше, — произнесла Хочи. — Мы справились прекрасно.

— Что будет, если мы останемся на этой стороне? — спросила Мэдисон. — Стоит ли пересечение риска?

— На этой стороне более вероятна встреча с патрулем Партиалов, — сказала Кесслер. Она взяла у Хочи карту и показала ее остальным женщинам. — Кроме того, через пару миль мы выйдем к этой развязке, а за ней начинается коммерческий район: широкие дороги и открытые стоянки. Там мы будем еще больше открыты всем взглядам. Однако, если пересечем магистраль сейчас, то сможем затеряться среди жилых кварталов, а на ночь остановимся в кампусе местного колледжа: на его территории есть открытые зоны, но это лужайки, а не стоянки, так что, скорее всего, мы окажемся в укрытии под достаточно густыми кронами деревьев. Мы никогда не занимались в этой местности сельским хозяйством, так что здесь не должно быть постов Партиалов.

— Шансы того, что кто-то в это самое время наблюдает за этим самым участком дороги, малы, — добавила Хочи. — Не настолько малы, как нам бы хотелось, но все же. Если решим пересечь магистраль, у нас должно получиться.

— Тогда давайте сделаем это, — сказала Изольда. — Хан скоро проснется, и тогда будет лучше, чтобы мы оказались как можно дальше от патрулей Партиалов.

Ариэль кивнула, бросив взгляд на спящего младенца. На самом деле ребенок был усыплен: его постоянный плач заставил Нандиту использовать небольшие дозы наркотика для безопасности группы. Однако действие снотворного скоро пройдет. К тому времени как мальчик снова начнет шуметь, женщинам надо найти хорошее убежище. Группа пробралась через деревья — здесь они росли гуще, чем на тропе, по которой они путешествовали раньше, — и приблизилась к краю широкого открытого шоссе.

— Все готовы? — прошепталаАриэль. Убедившись, что все женщины сказали «да», она сделала глубокий вдох. — Вперед.

Женщины бросились бежать. Рюкзаки подскакивали у них на спинах, а подошвы обуви яростно били по асфальту. Край дороги потрескался и крошился — растения отвоевывали обратно свою исконную территорию, — но автомагистраль была такой широкой, что посередине покрытие оставалось гладким — усеянным опавшими листьями и надутой ветром пылью, но по-прежнему целым. Женщины пробежали сзади грузовика доставки, потом — перед пикапом. Преодолели три полосы. Четыре. Ариэль уже почти достигла барьера посередине, когда услышала крик и, подняв взгляд, увидела на мосту неподалеку фигуры людей.

— Партиалы! — закричала она. — Не останавливайтесь! — Девушка присела за ржавым корпусом старого внедорожника и начала палить, пытаясь загнать солдат в укрытие. Фигуры исчезли, но Ариэль не сводила глаз с моста, готовая стрелять в первую высунувшуюся голову. — Не останавливайтесь! — прокричала она. — Мы должны двигаться на юг!

Хочи первой добралась до барьера и перепрыгнула через него, а затем взяла на руки Арвен, пока преграду преодолевала Мэдисон. Обе девушки побежали на юг, к деревьям, в то время как Кесслер, которая двигалась за ними почти по пятам, нашла укрытие за фургоном для мебели и открыла еще одну автоматную очередь.

— Ариэль! — крикнула женщина. — Я тебя прикрою! Догоняй!

Нандита ловко перескочила через барьер и помедлила, помогая перевалиться через него Изольде, к груди которой по-прежнему был прикреплен слинг с Ханом. Ариэль услышала, как ребенок начал кричать. Вероятно, его разбудила стрельба. Девушка добралась до барьера как раз тогда, когда его преодолела Изольда, и, не замедляя бег, перепрыгнула через ограду.

В краткий момент затишья раздался голос с моста:

— Не стреляйте!

— Черт вас побери, конечно, не будем, — прорычала Ариэль, пробегая мимо Кесслер и укрываясь за облезлым белым седаном, который перегородил полосу наискосок. На переднем сидении, навалившись на руль, сидел скелет. Ариэль прицелилась по мосту и крикнула, чтобы Кесслер пошевеливалась. — Спрячьтесь под деревья! — Она снова выстрелила. — Мы сможем оторваться от них среди домов!

— Здесь забор-сетка! — ответила Хочи. — Ты должна выиграть нам больше времени, чтобы мы смогли прорваться через нее!

Ариэль сжала зубы и снова стала палить.

— Давайте, маленькие засранцы, высуньте головки. — Еще одна автоматная очередь. — Ну, давайте, попробуйте.

— Не стреляйте! — крикнули на мосту. — Мэдисон!

Ариэль в замешательстве нахмурилась. Мэдисон резко повернулась.

— Он только что произнес мое имя?

— Откуда эти существа знают нас по имени? — требовательно спросила Кесслер, наваливаясь на сетку всем своим весом.

— Мэдисон, — прокричал голос, — это я! Мэдисон, мы нашли вас!

Мэдисон кинулась обратно на дорогу.

— Это Гару!

— Это не Гару, — прорычала Ариэль, — это всего лишь уловка. Пригни голову, пока не получила пулю!

— Мы прорвали ограду! — крикнула Хочи.

— Мэдисон, скажи им, чтобы не стреляли. — Голос эхом отдался в низине, по краям которой стояли деревья. — Это я, я поднимаюсь!

— Не стреляй в него, — прошипела Мэдисон, — это мой муж.

— Не может быть, — произнесла Изольда.

На мосту поднялась фигура и рядом с ней другая, потом еще одна. Они находились более чем в ста метрах от девушек и их было трудно различить, но Ариэль ясно видела, что они одеты не в форму Партиалов.

— Это он! — Мэдисон упала на колени, рыдая. — Это он, живой!

— Встречаемся на той стороне, — сказал Гару и побежал по мосту. К нему присоединились еще несколько фигур, а другие отстали, пригнувшись, чтобы занять позиции для стрельбы и обеспечить женщинам прикрытие, пока они не покинут открытую дорогу. Ариэль не знала, что думать, и осталась под защитой корпуса автомобиля, из-за которого продолжала целиться в сторону моста.

— Пойдем, — сказала Изольда. — Если бы они были плохими ребятами, то уже застрелили бы нас.

— Если только они не хотят, чтобы мы остались живы, — ответила Ариэль.

— Это Гару, — настаивала Изольда. — Ты не знаешь его так, как мы, — я узнаю его голос.

— Убирайтесь с дороги, — приказала Кесслер. — Кто бы это ни был, нужно покинуть открытое место.

Ариэль с досадой застонала, но поняла, что Кесслер права. Девушка окинула последним взглядом стрелков на мосту, а затем подскочила и побежала к деревьям. Хочи и остальные повалили достаточный отрезок ограды, чтобы через него можно было перебраться. Сейчас Кесслер и Нандита помогали Изольде. Хан жалостно вопил от бесконечной боли, которой была наполнена его жизнь. Изольда преодолела ограду, Кесслер и Нандита последовали за ней.

Они не успели еще пересечь даже служебный проезд на холме, когда из кустарника вылетел Гару, зовущий Мэдисон по имени. Девушка ответила и побежала ему навстречу, бросившись в объятия мужа вместе в Арвен на руках. Это было первое за тринадцать лет воссоединение настоящей семьи. Ариэль увидела, что Изольда и Хочи плачут. Даже у Кесслер на глазах выступили слезы. Ариэль тоже хотела заплакать, но у нее ничего не вышло. Нандита оставалась столь же бесстрастной, как и всегда.

— Я нашел вас, — говорил Гару. — Я нашел вас. Я нашел вас.

— Я думала, что ты погиб, — ответила Мэдисон.

— Нужно найти укрытие, — сказал Гару. — Мы уже достаточно нашумели. Каждый Партиал на острове может услышать нас и… — Он резко замолчал, переводя взгляд с Арвен на Хана. — Плачет не Арвен? Здесь два ребенка?

— Этот — мой, — ответила Изольда. Ее глаза были ввалившимися, а в голосе сочилось изнеможение. — Ему почти месяц.

— Тогда сейчас все станет действительно интересно, — заметил Гару.

Мэдисон нахмурилась.

— В чем дело?

Из-за деревьев показались товарищи Гару, впереди которых шел Сенатор Хобб.

— Нужно укрыться, — сказал Хобб. — Можете успокоить этого ребенка?

— Мои поздравления, — сухо произнес Гару. — Вы стали отцом.

Глава 19

Изольда с изумлением смотрела на Сенатора Хобба.

— Что ты здесь делаешь?

— Изольда?

Хобб выглядел наполовину удивленным, наполовину напуганным.

— Нам нельзя здесь оставаться, — сказала Ариэль, подталкивая остальных вперед через деревья. — В любую минуту может появиться патруль Партиалов. Нужно уходить.

— Это… — Не в состоянии двинуться с места, Хобб ошеломленно уставился на младенца. — Мой… ребенок?

— Поговорим об этом по пути, — произнесла Нандита и посмотрела на Гару. — Вы пришли с севера или с юга?

— С юга, — сообщил Гару. — За последние два дня нам не встретился ни один Партиал.

— Тогда мы отправимся на юг, — сказала Нандита. — Хочи, найди место, где можно укрыться на ночь.

— Мы заметили подходящее место недалеко отсюда, — проговорил Хобб. — Это средняя школа, находящаяся прямо на этой улице, где-то в четырех кварталах отсюда…

— Спасибо, — решительно ответила Нандита, — но мы сами можем найти себе убежище. Так как с нами младенцы, приходится разбивать лагеря особого рода. Школа не подойдет.

Мужчины пошли в ногу с женщинами. Дорогу показывали Хочи и Кесслер. Минутой позже к группе присоединились стрелки Гару с моста и заняли позиции в тылу колонны. Ариэль пробежала вперед, чтобы догнать Изольду. Всего мужчин было шестеро, так что их число равнялось числу женщин.

— Мальчик или девочка? — спросил Хобб.

— Мальчик, — ответила Изольда, не удостоив мужчину и взглядом.

С благоговение в голосе Хобб произнес:

— У меня есть сын.

— Ты ясно дал понять, после того как переспал со мной, что не заинтересован ни во мне, ни в ребенке, — сказала Изольда. — Значит, это у меня есть сын, а у тебя остались только воспоминания о том, чего больше никогда не будет.

— Ты ведешь себя так, будто я отверг тебя, — произнес Хобб. — Я занятой человек. Ты же не можешь думать, что я ненавижу тебя, только потому, что у меня не каждый день было время на душевные разговоры.

— Я работала в твоем офисе, — парировала Изольда. — У тебя не было времени сказать даже «доброе утро, Изольда», и это мне показалось довольно ясным намеком.

— Мы действовали в соответствии с Актом Надежды, — с негодованием произнес Хобб. — Рождение тобой ребенка было нашим гражданским долгом — твоим и моим, — но я никогда не ожидал, что он выживет. Они никогда не выживали. Если бы я знал…

Изольда оборвала его:

— Ты действительно думаешь, будто то, что ты говоришь, оправдывает тебя?

— Но я…

— Я думаю, что вам пора заткнуться, — сказала Ариэль, становясь между ними. — Мы можем поговорить об этом позже.

— Или никогда, — произнесла Изольда.

— Никогда тоже хорошо, — сказала Ариэль. Хобб нахмурился, но промолчал.

Вслед за Хочи они на первом же повороте покинули главную дорогу и, покружив по узким обсаженным деревьями улочкам, наконец нашли дом, который стоял вдали от остальных, а три из четырех его внешних стен смотрели на густой лес. Группа обошла дом сзади, забралась внутрь через широкое разбитое окно, чтобы входная дверь выглядела нетронутой, и проскользнула в подвал. Там было влажно и пыльно, но путники закрыли двери и подперли их стоящими на ребре матрасами, надеясь, что снаружи никаких звуков слышно не будет.

Арвен опустили на пол, давая ей возможность порезвиться. Девочка была возбуждена встречей с отцом и, сидя на заплесневелом ковре, что-то бессловесно лепетала. Изольда достала Хана из слинга и попыталась накормить сына, но вопящий малыш испытывал слишком сильную боль, чтобы сосать молоко, поэтому Изольде вместо этого пришлось попытаться его успокоить. Ариэль подумала, что волдыри Хана выглядят хуже, чем обычно, но точно определить было сложно.

Хобб с тревогой смотрел на мальчика.

— Что с ним? Он болен!

— Он с этим родился, — сообщила Нандита. — Мы даем ему немного обезболивающего и жаропонижающего, чтобы он чувствовал себя более-менее комфортно, но больше мы сейчас ничего сделать не можем.

— Знаете, на что это похоже… — протянул Хобб, внимательно рассматривая ребенка.

— На биологическое оружие, — проговорил, заметив то же самое, Гару и подался вперед. — Симптомы идентичны.

— Что за биологическое оружие? — спросила Изольда.

— Точно нам ничего не известно, — ответил Гару. — Партиалы заболевают. Мы считали это частью их «срока годности», но то, что нам удалось подслушать, свидетельствует о другом. Они говорят о биологическом оружии и думают, что это наших рук дело.

— Те двое, с которыми мы столкнулись неподалеку от Плейнвью, сказали то же самое, — произнесла Ариэль. — Почему они считают, что это биологическое оружие, а не просто какой-то вирус?

— Потому что болезнь атакует только некоторые районы, — ответил Гару. — Нам рассказали о ней, тоже неподалеку от Плейнвью, две жертвы. Думаю, это были разведчики, которые заразились и не смогли вернуться на базу. Когда мы их обнаружили, они были слишком слабы, чтобы сопротивляться, поэтому мы выудили из них как можно больше информации взамен на милосердную смерть.

Мэдисон побледнела.

— Они попросили, чтобы вы их убили?

— Очевидно, они очень страдали, — сообщил Гару. — Партиалы считают, что биологическое оружие активировали в том районе Ист-Мидоу, где находится бывший дом Нандиты, а затем контролирующий это оружие человек направился на восток по маршруту, который Партиалы пока не смогли определить. Симптомы во многом напоминают болезнь этого ребенка — чешуйчатая кожа, желтые волдыри, высокая температура. Кроме того, у тех двоих, с которыми мы говорили, были явные галлюцинации. Они все твердили о каком-то огромном монстре, о снеге…

— Не может быть, — произнесла Ариэль. Она не отрывала глаз от Изольды, которая ответила ей тем же ошеломленным взглядом. Ариэль взглянула на остальных женщин, и ее сердце екнуло: она увидела, что каждая из ее спутниц пришла к такому же выводу.

— Как неожиданно все замолчали, — проговорил Гару. — Что происходит?

— Это не может быть он, — произнесла Изольда.

— Безусловно, может, — ответила Кесслер. — Везде, где мы проходили…

— Я знаю, — прорычала Изольда. — Я знаю, что, скорее всего, это Хан. Я просто не хочу, чтобы все действительно так оказалось.

— Так ты назвала его? — спросил Хобб. — Хан?

— Непонятно, почему Хан тоже подхватил эту болезнь, — произнес Гару. — Она была создана так, чтобы действовать только на Партиалов…

— Он и есть Партиал, — огрызнулась Изольда. — Как и я. — Она жестом указала на Ариэль. — Мы обе — спросите Нандиту.

Тогда мужчины посмотрели на Ариэль, а потом на Нандиту.

— Что? — удивился Хобб.

— Это длинная история, — произнесла Ариэль, — и у Нандиты очень плохо получается ее рассказывать. Вот основные моменты: Нандита была генетиком в ПараДжен. Они создали Партиалов и засунули в них кучу странных болезней, включая РМ и альтернативный вирус, который убивает Партиалов. Когда Партиалы восстали, был выпущен не тот вирус, потому что убийца Партиалов был заключен только в нескольких последних моделях с обычным человеческим жизненным циклом. Во мне, Изольде и Кире.

Хобб уставился на нее непонимающим взглядом.

— Что? — снова спросил он.

Гару покачал головой.

— Я думаю, вы хотели сказать «что, черт вас побери?»

— Ариэль не упомянула причины наших действий, — сказала Нандита, — но в основном все правильно. В ДНК Изольды закодирован макет убивающей Партиалов чумы, и, когда ее ДНК при зачатии Хана соединилась с ДНК Хобба, то, похоже, чума… высвободилась.

— Высвободилась? — ужаснулся Хобб. — Мой сын умирает от болезни, которую вы создали, и выговорите только, что она «высвободилась»?

— Возможно, я смогу вылечить Хана, — произнесла Нандита. — Скорее всего, он жив, благодаря своему человеческому началу, и если я смогу добраться до лаборатории на острове Плам, то там находится оборудование для генной инженерии, с помощью которого можно полностью удалить болезнь.

Изольда крепко прижимала Хана к себе, нежно укачивая его. Ее глаза были полны слез.

Лицо Хобба все еще было объято ужасом.

— Ты Партиал?

— Вы должны осознать это и двигаться дальше, — сказала Ариэль. — Мы сами знаем об этом только несколько недель.

— Давайте вернемся на шаг назад и поразмыслим над следующим, — произнесла Кесслер. — Мы направлялись на остров Плам — и нам все равно туда нужно, — но, если Хан является биологическим оружием…

— Нет, — оборвала ее Изольда.

— Если он так быстро убил тех двух солдат у Плейнвью, — продолжила Кесслер, — подумай, на что он способен, если мы доставим его в самое сердце армии Партиалов.

— Никогда, — прошипела Изольда. — Он младенец, а не бомба!

— Партиалы разрушили все, что мы когда-то любили, — сказала Кесслер. — Мы могли бы покончить со всем этим прямо сейчас: с войной, оккупацией, даже с охотой на нас…

Ариэль фыркнула:

— Вы хотите прекратить охоту, добровольно сдавшись?

— Мы проведем в тюрьме не более пары дней, — произнесла Кесслер. — А потом все, кто на нас охотился, умрут, а также те, с кем они работали. Тогда мы сможем быстро добраться до острова Плам без того, чтобы останавливаться каждые несколько часов и прятаться. У нас может получиться вылечить его даже раньше.

— Я не позволю вам использовать моего сына в качестве оружие! — выпалила Изольда.

— Это в любом случае не имеет значения, — сказал Гару. — Вот почему мы шли по вашим следам через весь остров: мы должны немедленно бежать. Нет времени атаковать Партиалов и уж точно нет времени на посещение какой-то лаборатории.

— Если мы не доберемся до нее, Хан умрет, — сказала Нандита.

— А если мы не отправимся на юг так быстро, как только можем, он все равно умрет, — произнес Гару. — Вы слышали о ракетной атаке в Плейнвью?

Ариэль кивнула.

— Солдаты думали, что это сделали мы.

— Вы оказались в неправильном месте в неправильное время, — проговорил Гару. — Это была первая операция военной кампании, призванной отвлечь армию Партиалов и выманить ее на север, подальше от Ист-Мидоу и всего, что находится к югу от него. Мы эвакуируем всех, кого только сможем: прочь из Ист-Мидоу, прочь с острова, а затем как можно дальше вдоль побережья.

— Нам нельзя бежать от Партиалов, — ответила Хочи. — Мы нуждаемся в их феромонах, чтобы вылечить РМ.

— Я уверен, что некоторые из них последуют за нами, — сказал Гару. — ​​Больше некуда будет идти.

— О чем ты говоришь? — спросила Ариэль. — Что должно произойти?

— Бывший сенатор Марисоль Делароса везет в Уайт-Плейнс ядерное оружие, — пояснил Гару. — Радиоактивные осадки распространятся на немалую часть Лонг-Айленда. Мы не знаем, которую часть и насколько велика будет пострадавшая территория, так что безопаснее всего уйти. Если вы направитесь на северо-восток к вашей лаборатории, то будете двигаться по ветру и окажетесь в большой опасности.

— Каким образом она раздобыла ядерную бомбу? — поинтересовалась Кесслер.

— Какая разница «как»? — спросила Xочи и посмотрела на Гару. — Сколько у нас времени?

— Этого мы тоже не знаем, — ответил Гару. — Вероятно, она передвигается медленно, стараясь оставаться незамеченной. Я не знаю размеров ядерной боеголовки, но не могу себе представить, чтобы ее было легко перевозить. Тем не менее ваша группа путешествует еще медленнее из-за детей. Если вы хотите попасть в безопасное зону, то должны отправляться прямо сейчас.

— Мы не можем просто уйти, — произнесла Изольда. — Если нас настигнут радиоактивные осадки, Хан может умереть, но, если мы не доберемся до этой лаборатории, он умрет точно. Я рискну попасть в зону осадков.

— Я… — тихо произнесла Мэдисон и виновато замолчала. — Я не могу подвергать Арвен опасности.

Ариэль переводила взгляд с одной матери на другую, чувствуя себя зажатой в тисках.

— Ты же знаешь, я бы пошла за тобой на край земли, если бы могла, — проговорила Мэдисон, глядя на Изольду влажными от слез глазами. — Я бы сделала что угодно, только бы помочь твоему малышу, но не могу больше думать только о себе. Я должна спасти Арвен, и, если это означает… — Она закрыла глаза. — Я думаю, нам нужно разделиться.

— Этого делать нельзя, — сказал Гару.

Мэдисон возмутилась:

— Я не стану подвергать Арвен опасности…

— Я не сказал, что ты должна, — прервал ее Гару. — Я утверждаю, что нам нужно убираться из опасной зоны всем вместе. — Изольда хотела возразить, но Гару повысил голос. — Я знаю, ты хочешь помочь своему сыну, но ваш план трудновыполним в любом случае. Если вы сумеете прорваться через армию Партиалов, если вы найдете эту лабораторию, если Нандите удастся вылечить мальчика — слишком много «если». Это совершенно не осуществимо. Отправляйтесь с нами на юг: мы уберемся подальше от взрыва и найдем другой способ помочь малышу…

— Если мы промедлим так долго, он умрет! — крикнула Ариэль.

— Не так громко, — сказала Хочи. — Мы стараемся оставаться незамеченными.

— Мы никогда не найдем другую такую лабораторию, как на острове Плам, — ответила Изольда. — Она независимая и автономная и была построена для того, чтобы работать с заболеваниями. Если мы хотим спасти Хану жизнь, то сможем сделать это только там.

— Нам следует разделиться, — сказал Сенатор Хобб с мрачным видом, и Ариэль увидела в нем частичку старого Хобба, харизматичного лидера, который провел остров через худшие дни гражданской войны. Хобб посмотрел на Гару. — Бери своих жену и ребенка и всех, кто захочет пойти с вами на юг. Присоединитесь к остальным беженцам и убирайтесь с острова. Я отведу Изольду и Нандиту в их лабораторию, и мы догоним вас, как только сможем.

— Вы умрете, — произнес Гару.

— Тогда я умру, защищая своего сына, — сказал Хобб. — Это стоит того.

— Я остаюсь с Изольдой, — проговорила Ариэль.

Хочи кивнула.

— Я тоже.

— Значит, я тоже остаюсь, — сказала Кесслер и посмотрела на Хочи. — Я, понимаешь ли, тоже мать.

— Это не одно и то же, — возразила Хочи, но Кесслер покачала головой.

— То, что ты мне не особенно нравишься, не значит, что я не люблю тебя, — произнесла Кесслер. — Я растила тебя десять лет. Ты моя дочь, как бы ты к этому ни относилась.

— Прости, Изольда, — сказала Мэдисон, утирая слезы. — Я сожалею, что не могу пойти с тобой.

— Защищай Арвен, — проговорила Изольда. — На твоем месте я сделала бы то же самое. Все в порядке.

— Я люблю тебя, Изольда, — произнесла Мэдисон и с несчастным видом обняла свою сводную сестру.

Изольда тоже обняла Мэдисон.

— И я тебя, Мэдс.

— Я не стану никого заставлять идти с нами, — сказал Хобб, обращаясь в четверым армейцам в группе. — Эти девушки неплохо справлялись до сих пор сами. Вы принесете больше пользы, если пойдете с Гару обратно на юг и соберете как можно больше людей.

— Тогда мы отправляемся на рассвете, — произнес Гару. — Отдыхайте, пока можете, потому что впереди у нас долгий путь.

Глава 20

На карте Киры была отмечена тюрьма. Она находилась в том месте кэндлвудского побережья, где в него на юге вдавался длинный палец воды под названием залив Данбери. Кира предположила, что это наиболее вероятное место, где группа мятежных Партиалов могла устроить штаб: те же меры, которые помогали держать взаперти заключенных, можно было использовать и для защиты от врага. Тюрьма стала бы для Айви вполне подходящим местом, чтобы обороняться от сил Морган.

Кира покинула тропу, которую считала безопасной, и, вместо лесных полос между районами, стала пробираться через некогда жилые кварталы, надеясь избежать встречи с другими предупредительными метками — и людьми, которые их оставляли. Она по-прежнему не знала, что думать об Айви, и хотела, чтобы встреча с ними прошла на ее условиях.

Хотя девушка и пыталась избегать лесов, они занимали здесь слишком большую территорию, поэтому в конце концов ей пришлось преодолеть несколько густо заросших холмов и оврагов. Пересекая ручей неподалеку от Паданарам-роуд, она обнаружила еще одну римскую четверку, вырезанную на стволе дерева, и обошла ее стороной.

Теперь маршрут Киры пошел в гору. Подъем оказался не крутым, но продолжительным. Спустя четверть мили Кира миновала невспаханную ферму, поля которой полностью заросли десятилетними деревьями. Тюрьма находилась на другой стороне поля, и Кира стала медленно и осторожно, почти ползком, пробираться через растительность. Каждые несколько секунд она останавливалась, чтобы прислушаться, не раздаются ли позади или впереди нее какие-нибудь звуки. Девушка ничего не услышала и, когда рискнула воспользоваться линком, тоже ничего не уловила.

Казалось, путь через поле занял несколько часов. Когда Кира приблизилась к тюрьме, полдень уже давно миновал. «Солнце у меня за спиной, — подумала девушка, лежа в траве и планируя свои дальнейшие действия. — Если я встану, то мой силуэт будет очень легко заметить, но, если не стану высовываться, солнце будет светить наблюдателям в глаза, а я останусь в тени». Задержав дыхание, Кира медленно поползла вперед.

Тюрьма оказалась столь же пустой и обветшалой, как и остальные здания, которые видела здесь Кира.

Чтобы быть уверенной, девушка еще час наблюдала за зданием, пытаясь проявить терпение и не выдать себя. Только тогда, когда солнце скрылось за горизонтом, она рискнула покинуть свое укрытие среди деревьев и проскользнуть через вздувшуюся парковку к изломанной тюремной ограде: в некоторых местах она была пробита и покорежена, а с внутренней стороны вдоль нее валялись скелеты в выцветших желтых комбинезонах. Тринадцать лет назад последние умирающие заключенные пытались прорваться через ограду, но побег был остановлен чумой, которая забрала их жизни.

Кира гадала, сколько преступников успело бежать, только чтобы рухнуть и умереть в поле позади нее. Тела за забором были исклеваны воронами, одежда несчастных — дырявой и порванной. Там, где в ограде образовались пробоины, на территорию пробрались дикие псы и растащили трупы по полю, раскидав их. С самого Раскола ни одна нога, ни человеческая, ни партиалская, не ступала на эту землю. Кира на всякий случай обошла тюрьму по периметру, но со всех сторон история была все той же. Искать осталось только у самого озера и в домах вокруг него, которые Айви могли избрать для основания своего поселения.

Ночью девушка спала в тюрьме, не смея развести костер, а утром съела свое последнее яблоко. Ее живот заурчал, но Кира не рискнула отправиться на поиски еды. Она все никак не могла оправиться от линкового послания на окровавленном дереве.

«Смерть».

«Кровь».

От тюрьмы к бухте залива вела узкая лесная дорога, но Кира отправилась в путь через заросли, все еще пытаясь избегать очевидных троп. Залив был широким — в самом узком месте он достигал где-то пятисот футов (152 м). В то время как один его берег представлял из себя всего лишь непроходимый лес, вдоль противоположного выстроились дома, у каждого из которых был собственный причал. Те дома, что Кира видела, были укрыты листвой, но казались пустыми. Девушка шла на север по западному берегу, держась от воды в нескольких дюжинах ярдов, чтобы не показываться возможным наблюдателям, и внимательно высматривая любые признаки жизни или движения.

Милю спустя она вышла к широкому мысу, где залив заканчивался и начиналось озеро. На конце мыса находился небольшой пирс. Кира осторожно двинулась вперед, надеясь получить возможность хорошенько осмотреть водную гладь и противоположный берег, но ошеломленно замерла при виде самого пирса. На краю потрескавшейся деревянной платформы стоял тонкий столбик, вероятно, бывший указатель, но самого знака на нем было, а вместо него к бревну толстой стрелой с оперением была приколота ладонь — либо человека, либо Партиала.

Кира почувствовала, как ее глаза расширились, и прикрыла пальцами рот, чтобы подавить крик. Она сделала несколько шагов вперед, пытаясь получше рассмотреть руку и не выдать при этом себя. Кисть руки была отрублена по линии запястья, ладонь плотно прижималась к столбу, а стрела торчала из нее прямо посередине. Бревно под запястьем было покрыто темными пятнами, и Кире показалось, что она заметила на самом столбе отметину от топора: ладонь прибили тогда, когда она еще была частью тела, а затем отрубили ее и оставили здесь истекать кровью. Кожа посерела, но еще не успела разложиться. Все произошло лишь несколько дней назад.

Кира сделала еще один шаг вперед, высматривая тело, но заставила себя остановиться и отступить обратно в лес, где присела за огромным валуном и непроизвольно покачала головой.

— Это неправильно, — прошептала она. — Это неправильно. — Девушка вытащила пистолет, пытаясь приободрить себя его весом в руке, и выглянула через деревья. Легкий ветерок гулял в оперении стрелы. — Это просто предупреждение, — убеждала себя Кира. — Предупреждение силам Морган, которые являются единственным врагом Айви в этой части страны. Возможно, они все равно отнесутся ко мне дружелюбно. Они могут симпатизировать людям…

Она закатила глаза.

— Кого я обманываю? Я не настолько глупа. — Она поднялась. — Есть другие фракции Партиалов, с которыми я могу поговорить. Придется найти ту, которая не занимается расчленением своих врагов и не использует части их тел в качестве украшений.

Кира повернулась, чтобы уйти, но заметила со своего места чью-то ступню на причале. Эта ступня, судя по всему, по-прежнему являлась частью тела. Кира остановилась. Если ей удастся рассмотреть, во что одет труп, это может дать ей подсказку насчет того, на чьей стороне был солдат и кто его убил. Девушка еще раз посмотрела на стрелу и посеревшую ладонь. Солдаты Морган стрелы не использовали. Но это могут оказаться и не Айви. Кира застонала. «Неважно, кому принадлежало это тело, мне нужно немедленно выбираться отсюда…»

А потом ступня шевельнулась.

Кира выругалась себе под нос, сжала зубы и уставилась на жуткий причал. Если солдат жив, Кира должна попытаться ему помочь… но причал находился за пределами линии деревьев. С озера ее сможет увидеть кто угодно. Девушка по-прежнему не знала, на какой части озера жили Айви и какие другие группы могли им противостоять. Она попыталась развернуться и уйти, но не смогла. Если жертва жива, она нуждается в помощи. Кира проверила свой пистолет, убедилась, что магазин полный, а одна пуля находится в патроннике, и осторожно двинулась вперед.

Озеро блестело в утреннем свете, солнце было на востоке, так что Кира оказалась в положении, обратном тому, которым она воспользовалась прошлым вечером: она была полностью открыта взглядам и ослеплена отблесками воды. Девушка сделала еще один шаг вперед. Ее глаза ни на секунду не останавливались на одном месте. Среди деревьев что-то шевельнулось? Что-то шевельнулось на воде? Кира держала пистолет в дрожащих руках, пытаясь уверить себя: «Это не засада. Они отрубили кисть руки мужчины и ушли. Это единственное объяснение, которое имеет смысл.

Верно?»

Кира вышла на тропу, которая проходила перед причалом. Возможно, раньше это была часть туристического маршрута, а сейчас не зарастала благодаря оленям или лисам. Пригнувшись на краю узкой полянки, девушка посмотрела налево и направо, но лес был густым, а тропа в обоих направлениях изгибалась, ограничивая обзор. Кира снова окинула взглядом тело на причале, наполовину скрытое деревьями, но постепенно открывающееся ее глазам, по мере того как девушка приближалась. Одна нога снова слабо шевельнулась, но Кира могла бы поклясться, что движение казалось намеренным. Это были не судороги умирающей нервной системы, а контролируемое мозгом действие. Мужчин был жив и, возможно, даже частично в сознании.

Кира замерла на границе деревьев и тихо встала за одним из стволов. Еще один шаг, и она окажется на открытой площадке, где ее смогут увидеть с любого места озера.

— Если я еще когда-нибудь увижу Морган, то двину ей по челюсти, — тихо произнесла девушка. — «Отрицательно относятся к медицинским опытам»? Это действительно все, что вы знаете об этих людях? А как насчет «дикари-психопаты, которые убивают людей на берегах жуткого озера»? Это не стоило того, чтобы записать?

Нога снова шевельнулась. Краем глаза Кира заметила еще какое-то движение и резко обернулась, покоряясь тренировкам и адреналину и направив дуло на неспокойное место. Это оказалась всего лишь ветка, раскачанная ветром.

Кира вышла на причал. Теперь она полностью видела мужчину, который лежал на досках, сжимая здоровой рукой культю другой. Он был одет в стандартную серую форму армии Партиалов, как и все солдаты Морган. Засохшая кровь смешалась с яркими красными мазками изорванной плоти. Кира обошла стрелу и, оказавшись рядом, связалась с умирающим мужчиной через линк: «Боль. Кровь. Помогите. Помогите мне». Впереди протянулось широкое озеро, идиллию которого нарушала только эта ужасная сцена. Кира убрала пистолет обратно в рюкзак и опустилась на колени рядом с мужчиной, нащупывая на его шее пульс. Раненый вздрогнул от ее прикосновения, но был слишком слаб, чтобы отодвинуться.

— Не надо… — прохрипел он.

— Я здесь, чтобы помочь тебе, — сказала Кира, отрывая от изодранной формы солдата полоску ткани. Перевязывая этой полоской его запястье, девушка спросила: — Ты знаешь, кто сделал это с тобой?

«Предательство, — сообщил линк. Мужчина попытался заговорить, но его голос был слишком надтреснутым и хриплым. — Кровь».

— Ты должен сказать мне, — произнесла Кира. — Это были Айви? Где они? Чем они занимаются?

— Это был… Кровавый Человек.

— Кровавый Человек? — Кира закончила с повязкой и стала ощупывать тело Партиала на предмет других повреждений. Крови было слишком много: она не могла вся вылиться из руки. А потом Кира обнаружила зияющую рану на животе, где кровь перемешалась с внутренностями. Девушка отпрянула, почувствовав запах. — Колотое ранение пробило твой кишечник, — сказала она, сглотнув отвращение. — Тебе нужны антибиотики.

— Кровавый Человек, — прохрипел солдат. — Они служат Кровавому Человеку.

— Айви? — спросила Кира. Она торопливо высматривала что-то, с помощью чего могла бы остановить кровь из раны на животе, но знала, что Партиал не выживет. Они находились слишком далеко от тех, кто мог бы помочь, даже если бы Кира нашла способ передвигать раненого. Девушка застонала от досады и просто оторвала несколько дюймов от подола собственной рубашки, а затем заткнула комком рану.

— Ты должна бежать, — проговорил солдат. Один только звук его хриплого голоса причинял боль. — Они захотят взять и твою.

— Руку?

— Кровь.

Кира увидела со стороны озера вспышку движения — не на поверхности воды, а под ней. Это была будто черная тень огромной рыбы.

— Что здесь происходит?

«Смерть».

Над водой возник фонтан, и на край причала выскочила бледная белая фигура и схватила Киру за руку. Девушка закричала, вырываясь и нащупывая пистолет, но бледная фигура дернула ее на себя, и Кира потеряла равновесие и полетела в воду. Последним, что она увидела, была раскрывшая на шее существа дыра, широкие рыбьи жабры, тонко трепещущие на воздухе, а потом девушка ударилась лицом о воду и мир потемнел.

Глава 21

Сэмму снилась Кира.

Они вместе путешествовали через руины старого Иллинойса — не через затопленный мертвый Чикаго или токсичную пустошь к западу от реки Миссисипи, а через широко раскинувшиеся поля и ровную гладь земли между ними. Они шли под руку. В небе над ними лениво кружили птицы, по полям бродили стада диких мустангов, затаптывая ограды, которые превращали территорию в огромную шахматную доску пустых фермерских угодий. Мустанги жили свободными в мире, который не помнил ни войны, ни Раскола — ничего, кроме солнца, ветра, дождей и звезд. Сэмм и Кира пили воду из холодных ручьев и лежали на спине, глядя на луну и находя на ней кратеры, которые напоминали лица или фигурки. Мир был неподвижным и древним, а они были вместе.

Сны никогда не задерживались надолго. Сэмм проснулся и сонными глазами оцепенело уставился на выцветшие стены обветшалого служебного помещения, которое он использовал в качестве квартиры.

— Сегодня я брошу это все и отправляюсь искать Киру, — прошептал Сэмм. Он повторял эту фразу каждое утро. Затем он натянул рубашку, обулся, спустился по лестнице и прошел через двор к больнице. Каждые шесть дней его организм вырабатывал значительное количество частицы 223, и пришло время очередного отбора. Каликс из-за раны ноги по-прежнему не могла вернуться к охоте, поэтому вызвалась помогать в больнице. Когда Сэмм вошел в лабораторию, девушка поприветствовала его улыбкой. Сэмм устало улыбнулся ей в ответ и опустился на домотканое одеяло, которое покрывало потрескавшуюся пластиковую поверхность смотрового стола.

— Доброе утро, — сказала Каликс, подготавливая шприц с местным обезболивающим. В ходе процедуры использовалась очень длинная игла, которая весьма долгое время проводила в носовой полости Сэмма. Хоть ему и не нравились наркотические средства, игла ему нравилась еще меньше. Сэмм лег на спину, и Каликс сделала первую инъекцию: крошечный укол и затем медленно расползающееся онемение. Они стали ждать, пока вещество подействует. Каликс сказала:

— Вчера вечером Горман неплохо ходил.

Это была хорошая новость. Судя по всему, состояние солдата за последние несколько дней стабилизировалось.

— Как далеко?

— Только в ванную и обратно, — ответила Каликс. — Он даже не позвал нас, идя туда, только на обратном пути.

— Ему не нравится зависеть от кого-то, — сказал Сэмм.

— Никому не нравится. — Каликс снова взяла шприц. — Пришло время для второго. — Сэмм не двигался, и девушка ввела иглу глубоко в его ноздрю. Еще один укол, теперь гораздо глубже, и Каликс с озорной улыбкой села. — Хочешь увидеть иглу?

— Нет, — ответил Сэмм, — но все равно покажи мне ее.

Каликс засмеялась и подняла шприц, игла на конце которого достигала где-то четырех дюймов (10 см) в длину.

— Ты всегда просишь посмотреть на нее.

— Потому что, клянусь, она протыкает мне полмозга, — проговорил Сэмм.

— Она входит не глубже, чем настолько, — сказала Каликс, отмечая пальцем в перчатке середину тонкого металлического стержня. — Подожди третьего укола, который доходит до задней стенки, вот это нечто.

Сэмм закрыл глаза.

— Мое любимое.

— Снилось что-нибудь хорошее этой ночью?

— Иллинойс.

— Необычное предпочтение, — произнесла Каликс. — А что такого в Иллинойсе?

Сэмм подумал о Кире, лошадях и луне.

— Ничего.

Каликс поболтала немного о больнице, других Партиалах и положении ее футбольной команды в нынешнем турнире — она не могла играть из-за раны, но болела за своих намного усерднее, чем любой другой фанат. Сэмм улыбнулся и кивнул, искренне радуясь за нее, но он был слишком… занят? Слишком занят, чтобы его это интересовало? «Неправильное слово, — подумал он. — Слишком устал? Одинок?

Потерян, — решил он. — Я чувствую себя потерянным».

Каликс сделала ему третий укол анестетика и несколько минут спустя позвала более опытную медсестру, которая должна была помочь с долгим процессом извлечения из правого гланда феромона, являющегося лекарством от РМ. Во время отбора Сэмм говорить не мог и следующие сорок минут занимался тем, что обдумывал свой день, планируя, какие дела ему надо сделать и в каком порядке будет лучше ими заняться, чтобы справиться наиболее эффективно.

Фан называл его живым ежедневником, но Сэмму подобный род деятельности никогда не казался странным: у него было много дел и ограниченное количество времени. Почему бы не заняться планированием? Сначала он зайдет в родильное отделение, поздоровается с молодыми матерями и выслушает отчет о новорожденных. Это не являлось его обязанностью, но он любил это делать. Ему нравилось видеть результаты процедур в лаборатории.

Когда медсестры закончили с отбором, старшая из женщин забрала склянку на обработку, а Каликс помогла Сэмму сесть. От обезболивающего у него всегда немного кружилась голова, и, дожидаясь, пока это пройдет, он жевал кусок лепешки. Каликс наблюдала за ним с более задумчивым видом, чем обычно, и минутой позже спросила:

— Тебе здесь нравится, Сэмм?

— Здесь замечательно, — машинально ответил Сэмм. — У вас есть пища и вода, есть электричество, и люди не убивают друг друга. Это здорово.

— И все же ты несчастлив.

Сэмм жевал медленно, размышляя.

— Я помогаю людям, — сказал он наконец. — Извлечение феромонов спасает жизни, и мы помогаем другим Партиалам подняться на ноги. Я счастлив быть частью этого.

— Ты этим гордишься, — проговорила Каликс, — но ты не счастлив.

— Общее количество счастья в заповеднике больше, если прибавить к нему и меня, — сказал Сэмм.

— Это самое печальное определение счастья, которое я когда-либо слышала.

— Какой еще у меня есть выбор? — спросил Сэмм. — Я не могу уйти.

— Ты можешь уйти совершенно свободно, — ответила Каликс, — и никто тебя не остановит. Мы можем попытаться, но давай будем реалистами. Особенно если Херон поможет тебе: от этой девчонки кошмары начинают сниться монстру у меня под кроватью.

Сэмм улыбнулся.

— Херон сожалеет, что ранила тебя.

— Она бы без колебаний сделала это снова.

— Да, — кивнул Сэмм. — Я просто пытаюсь поднять тебе настроение.

Каликс рассмеялась и хлопнула его по руке.

— А теперь давай разберемся. Мы невероятно благодарны, что ты остался. Ты даешь нам надежду на будущее. Но ты не обязан…

Она замолчала, и Сэмм поднял взгляд, заканчивая предложение за нее:

— Я не обязан здесь оставаться? — спросил он. — Разумеется, обязан. Я дал слово, и это более крепкие узы, чем любые цепи, которыми вы могли бы меня сковать, и стены, в которых могли бы меня запереть.

Каликс закусила губу, размышляя, и наконец кивнула.

— Я понимаю и благодарю тебя. Мы все тебе благодарны. Но… Я спросила, счастлив ли ты здесь, а ты говорил об уходе. Рассказывал мне, как здесь чудесно, и снова говорил об уходе. Как ты думаешь, что чувствуем при этом мы, когда твое понятие о счастье сводится к уходу? Ты мог бы быть счастлив здесь, Сэмм, я знаю, что мог бы. Мы сделаем все возможное, чтобы ты обрел здесь счастье.

Она внезапно замолчала и вытерла ладонью щеку так быстро, что Сэмм не заметил, была ли слеза. Он тут же почувствовал себя виноватым, думая о том, насколько оскорбительной его позиция должна казаться обитателям заповедника. Они нуждались в нем из-за феромонов, но относились к нему, как к человеку. Они приняли его, как своего: именно это Сэмм и демонстрировал Горману. Однако, несмотря на их желание принять его, он сам не пытался прижиться. Не знал, сможет ли.

Каликс посмотрела в пол, избегая взгляда Сэмма, и Партиал осознал кое-что еще. Когда он только прибыл в заповедник, Каликс проявляла у нему внимание. Он сказал ей тогда, что влюблен к Киру, но сейчас Кира была далеко. Что не позволит Сэмму и Каликс быть вместе теперь? Неужели она ждала все это время, слишком тактичная, чтобы воспользоваться отсутствием Киры, но сама считала дни до того момента, как Сэмм придет к тому же осознанию? Он обещал, что останется здесь навсегда. Чего он ждет? Почему тянет? Заповедник действительно стал его домом — не просто местом, где он живет, а настоящим домом с новой семьей. Почему же он все равно ведет себя как гость?

Каликс была доброй, умной, смешной и способной вносить свой вклад в жизнь заповедника даже с огнестрельной раной ноги. Последние несколько недель они проводили все больше и больше времени вместе, и Сэмм начал считать Каликс одним из своих лучших друзей. И он не мог не признать, что она красивая. Каликс не Кира, но и Кира тоже не Каликс.

И Киры здесь нет.

Каликс подняла глаза, словно почувствовав взгляд Сэмма. Он смотрел на нее, изучая ее лицо, ее глаза, вспоминая их поцелуй. В самом ли деле это было так неправильно? Он все равно остается здесь — почему бы не быть здесь с Каликс?

— Сэмм.

Ее голос был робким и неуверенным.

— Каликс, — произнес Сэмм.

— Извини…

— Не надо, — проговорил он быстро. — Ты заставила меня кое-что осознать.

Она снова прикусила губу.

— Что?

Партиал какое-то время смотрел на нее, потом покачал головой.

— Я обещал остаться, —сказал Сэмм. — Другие Партиалы — нет. — Он вздохнул и встал. — Я не могу требовать, чтобы они приняли то же решение, чтобы остались здесь навсегда. Я должен спросить, чего они хотят.

Каликс кивнула.

— А потом?

— Потом мы примем их выбор.

— А потом? — снова спросила Каликс. Стараясь не опираться на свою раненую ногу, она медленно встала. — Что стоит следующим в списке вещей, ради которых ты пренебрегаешь собственной жизнью и желаниями?

Сэмм положил руку ей на плечо.

— Ты мой самый лучший друг.

— Бьюсь об заклад, ты говоришь это всем девушкам.

— Я еще никогда и никому этого не говорил.

Сэмм прошел по коридорам в крыло реабилитации, которое девятеро выздоравливающих Партиалов называли домом. Линк был пропитан смесью надежды и нетерпения; это было обычное утро. Горман сидел в постели, держа трубку респиратора в руке.

— Это работает лучше, если все-таки вставить воздушные трубки в нос, — заметил Сэмм.

— А кровать лучше всего работает, когда на нее ложишься, — ответил Горман. — Я пытаюсь заставить работать не оборудование, а свое тело.

— Тогда продолжай тренироваться, — сказал Сэмм. — Я слышал, что ты ходил вчера вечером.

— А о том, как я справляю нужду, тебе тоже докладывают? Если всему заповеднику рассказывают о том, чем я занимаюсь по ночам, то почему опускают самое интересное?

— Опишешь мне подробности позже, — произнес Сэмм, оглядывая комнату. Здесь находились только трое Партиалов: Горман в кровати и еще двое — в креслах у открытого окна, где они грелись на солнце. — А где же все остальные?

— Дуэйн по-прежнему в постели, — ответил Горман. — Мне кажется, он запал на одну медсестру, поэтому злоупотребляет своим состоянием.

— Каликс или Тиффани?

— Тиффани.

— Не та, — произнес Сэмм и помедлил. — Хотя не могу сказать, что хотел бы, чтобы он гонялся за Каликс.

Горман бросил на него косой взгляд.

— Вы с ней..?

— Нет, — ответил Сэмм. — Что насчет остальных?

Горман проигнорировал попытку Сэмма сменить тему.

— А как насчет Херон?

— Скольких девушек, по твоему мнению, я обольстил?

— Не так много, как мог бы, если я хоть что-то в этом понимаю. — Горман сделал глоток воздуха из трубки. — Каликс следует за тобой повсюду, как щенок, а Херон… ну, наверное, это прозвучит неправильно, если сказать, что она следует за тобой, как змея, но ты меня понял.

— Херон — давний друг, — произнес Сэмм. — Мы вместе прошли Изоляционную войну.

— А что сейчас?

— А сейчас мы… — Сэмм не знал, как описать их отношения. За последнюю неделю он почти не видел Херон, но знал, что она неподалеку. Как и раньше, она не скрывала, что наблюдает за ним. Судя по всему, Горман тоже это заметил. — Херон — хороший друг, — повторил Сэмм. — Но это не значит, что я понимаю, чего она хочет. Она шпионская модель и создана для скрытности и дезориентации.

— Однако обучена искусству обольщения, — заметил Горман, указывая на Сэмма трубкой. — А это должно чего-то стоить.

— Если бы в меня влюбилась женщина, обученная искусству обольщения, думаю, я бы уже заметил, — произнес Сэмм. Обведя рукой почти пустую комнату, он перевел разговор на обратно на Гормана и его сослуживцев. — Так где остальные?

— Гуляют по территории, — ответил Горман. — Риттер совершенно здоров; в больнице ему больше делать нечего. То же самое с Аароном и Брэдли.

— Об этом я и хотел поговорить, — сказал Сэмм, подтащив стул к кровати солдата. — Вы постепенно выздоравливаете, если не считать небольшие заминки. — Он показал на трубку, и Горман закатил глаза. — Пора пройти этап восстановления и вернуться к настоящей жизни. Вы не можете оставаться в больнице вечно.

— Постучи по дереву, — проговорил Горман и поджал губы, на секунду задумавшись. — А что насчет заповедника?

— Вам, конечно, охотно разрешат остаться, — ответил Сэмм, — но никто не держит вас здесь.

— Если мы вдевятером присоединимся к тебе, местные смогут получить гораздо большее количество феромона. Пока у нас не выйдет «срок годности», если он вообще выйдет, они смогут запастись лекарством по крайней мере еще на несколько лет.

Сэмм кивнул.

— Это хорошие люди, — сказал он. — Мне бы совершенно не хотелось оставлять их без источника лекарства, но они относятся к этому так же, как и я: если им снова придется поработить вас для получения феромона, то он того не стоит.

— Уж очень это похоже на попытку вызвать чувство вины.

— Я не хотел, — ответил Сэмм. — Рано или поздно лекарство у них все равно закончится — либо с моей смертью в следующем году, либо с вашей… когда бы она ни пришла. Не чувствуйте себя обязанными.

— Значит, дело уже проиграно, так что мне не стоит об этом беспокоиться, — произнес Горман, — но ты все равно жертвуешь ради него своей жизнью.

— Я дал слово, — сказал Сэмм. — Вы можете оставаться здесь столько, сколько пожелаете, и, если хотите, можете внести свой вклад лекарственного феромона, но выбор за вами. — Сэмм потер свой нос, к которому до сих пор не вернулась чувствительность после изъятия. — Однако, если сравнивать с другими видами деятельности, провести час в неделю в лабораторном кресле не так уж сложно. — Он улыбнулся. — И, говоря откровенно, возможно, это все, на что ты сейчас способен.

Горман поднес трубку к носу и сделал глубокий вдох, а потом тяжело уронил руки обратно на колени.

— Я и в самом деле хотел бы внести свой вклад, — сказал он. — В начале я не совсем верил, но местные к нам добры. Они заслуживают нашей помощи.

— Они будут вам благодарны, — ответил Сэмм и посмотрел на двух солдат у окна и на солнечный двор за ним. — Ты говорил с остальными?

— Сам я, судя по всему, застрял здесь в любом случае, — проговорил Горман. — Тем, кто поздоровее, не терпится вернуться.

— В Уайт-Плейнс?

— Куда угодно, — ответил Горман. — Мир изменился, и они хотят увидеть его. И если все действительно так плохо, как ты говоришь, они хотят помочь. Партиалы убивают Партиалов, люди до сих пор умирают от РМ, война между видами так и не прекратилась… Трудно сидеть здесь, в раю на изнанке мира, зная, что будущее твоего народа летит к чертям.

Сэмм поднял бровь.

— И ты мне об этом говоришь?

— Ты понимаешь, что мы могли бы остановить это?

— Что? — спросил Сэмм. — Войну?

— Чуму, — ответил Горман. — Как ты и сказал, местные — хорошие люди, но это лишь часть выживших, а у поселения в Ист-Мидоу нет тебя, который снабжал бы обитателей лекарством. В этой больнице в среднем раз в неделю рождается по ребенку, иногда больше. У жителей Ист-Мидоу детей должно рождаться не меньше, но все они умирают, потому что не имеют доступа к лекарству. Все их дети умирают. Мы могли бы это остановить.

— Я думал о том же, — отозвался Сэмм. — С тем, что у нас есть… если бы мы смогли добраться туда, и если бы люди послушали нас, и если бы приняли нашу помощь… мы могли бы принести немало пользы.

Горман кивнул.

— И если они еще не поубивали друг друга

— Ты не перенесешь путешествие, — произнес Сэмм. — Бесплодные земли являются адом на земле, и это только половина пути.

— Тогда ты отправляйся вместо меня, — сказал Горман. — Возьми Риттера, Аарона, Брэдли и еще кого-нибудь.

Сэмм знал, что воздух наполнился противоречивыми эмоциональными данными: внезапным приливом страха и беспокойства и отчаянной, головокружительной надеждой. Неужели он в самом деле может уйти? Он дал слово, что останется.

— Возьми того маленького охотника, — предложил Горман. — Фана, или как там его зовут. Он умеет выживать в ваших Бесплодных землях просто замечательно, хоть и человек. Если и существует на этой планете такая буря, что могла бы убить его, я хотел бы на это посмотреть.

Сэмм протер шрамы на руке, оставленные кислотой.

— Нет, не хотел бы.

— Я серьезно насчет этого, — произнес Горман, наклоняясь вперед. — Я не могу уйти. Доктор сказал, что мои легкие, возможно, никогда полностью не восстановятся, и едва ли я смогу взять один из этих кислородных баллонов в путешествие по беспощадной местности. Даже когда я снова смогу ходить, даже когда я смогу бегать, я так и буду всю оставшуюся жизнь спать в этом здании с этой дешевой пластиковой петлей вокруг шеи. — Он встряхнул трубкой для выразительности. — Больше всего на свете я хочу найти этого ублюдка Вейла и пнуть его в пах, а потом снова, и снова, и снова, но эти люди не он, и они пожертвовали всем, чтобы помочь мне. Я хочу помочь им. — Он замолчал. — Позволь мне остаться здесь вместо тебя и вырабатывать для них частицу два-двадцать-какая-разница-какую, а сам возвращайся домой. Отправляйся в Ист-Мидоу и спаси людей. Отправляйся в Уайт-Плейнс и раздай некоторым определенное количество оплеух. И, конечно же, если ты увидишь доктора Вейла, не стесняйся кастрировать его ударом ботинка со стальным носом, но обо всем по порядку.

— Ты действительно сделаешь это? — спросил Сэмм.

— А что еще мне остается?

Кто-то громко постучал, и не успел Сэмм поднять взгляд, как дверь распахнулась и в комнату влетела задыхающаяся Каликс.

— Ты должен это увидеть.

Сэмм вскочил на ноги.

— Что случилось?

— Ничего плохого не произошло, — ответила Каликс, хватая Сэмма за руку и начиная тащить его к двери. — Это малышка Моники, та, что родилась вчера вечером.

— Ты сделала ей укол? — спросил Сэмм.

— Ей он не нужен, — проговорила Каликс. — Она не больна.

Сэмм остановился как вкопанный и, быстро оглянувшись на Гормана, уставился на девушку.

— Она не больна?

— У нее все время была нормальная температура, — сообщила Каликс. — За ней наблюдали всю ночь, дожидаясь утреннего изъятия феромона, но она так и не заболела.

Сэмм бросился бежать, проносясь через коридоры так быстро, что Каликс осталась торопливо хромать далеко позади. Не прошло и минуты, как он достиг родильного отделения и пробился через бормочущую толпу медсестер и зрителей, окруживших стойку дежурного. Херон была уже здесь: она стояла в углу отдельно от остальных.

— Где она? — спросил Сэмм.

— Вон там, — ответила Лаура, указывая на мать, которая с благоговением смотрела на спящую в отдельной палате кроху. — Здоровенькая как бык.

Сэмм смотрел, не понимая, что происходит. Почему ребенок не заболел? Девочка родилась с иммунитетом? Безусловно, РМ по-прежнему в воздухе — все эти люди являются носителями. Так почему она не больна?

Торопливо подошел доктор и показал Лауре маленький стеклянный экран с данными.

— Анализ крови только что завершился: у нее в организме уже есть феромон.

— Кто дал ей его? — спросила Лаура.

— Никто не давал, — ответил доктор.

Сэмм взглянул на экран, стараясь разобраться в результатах анализа.

— Может быть, кто-то из других Партиалов?

— Она находилась под постоянным наблюдением, — произнес доктор. — Как только они рождаются, мы долгие дни не оставляем их ни на секунду и записываем все, что происходит. Никто ей ничего не давал — только общие антибиотики и немного молока матери.

— Он переносится по воздуху, — сказала Херон.

Наконец, скрипя зубами, появилась Каликс и подскочила к остальным.

— Что переносится по воздуху?

Сэмм посмотрел на Херон, медленно осознавая значение ее слов.

— В больнице уже месяц живут девять Партиалов, — сказал он. — Десять, потому что я провожу здесь почти все свое время. Мы вводили феромон непосредственно в кровеносную систему, потому что так делал Вейл, но это феромон — он создан для того, чтобы переноситься по воздуху. Теперь, когда вы контактируете с нами двадцать четыре часа в сутки, вы дышите им и он… везде.

Каликс посмотрела на экран с данными, потом на ребенка, а затем снова на Сэмма.

— Сколько из нас идут?

— Идут куда?

— В Ист-Мидоу, — ответила Каликс. — Вот решение, и мы должны всем рассказать о нем.

— Мы нуждаемся в Сэмме, если хотим, чтобы работал весь этот феромонный инкубатор, — произнесла Лаура.

— Горман останется, — сказала Каликс, — и остальные. Большинство из них до сих пор не в состоянии перенести путешествие.

— Никто из вас не в состоянии, — проговорила Херон. — Бесплодные земли убьют вас.

— Стоит рискнуть, — произнесла Каликс.

Сэмм покачал головой.

— Это слишком опасно…

— Ты снова увидишь Киру, — сказала Каликс.

Сэмм замолчал.

В глазах Каликс появилась суровость.

— Если эта система работает, если Партиалы и люди могут жить вместе, бок о бок, мы можем спасти других людей, и кто знает — возможно, и Партиалов тоже. Горман и его команда живы, даже если мы не знаем почему. — Она на мгновение опустила взгляд. — И Киру мы тоже можем спасти. У нас есть то, ради чего она приходила сюда.

Сэмм глубоко вдохнул, пытаясь придумать, что ответить. Он посмотрел на Лауру.

— Она права.

— Я знаю, что права, — ответила Лаура. — Если на планете остались другие люди, мы должны сделать все возможное, чтобы помочь им.

— Я не знаю, смогу ли вернуться, — произнес Сэмм.

— Мы, — решительно проговорила Каликс. — Я иду с тобой.

— Не с твоей ногой, — ответил Сэмм.

— Чтобы помешать мне, вам придется снова меня подстрелить.

Херон опустила пальцы на затвор своего пистолета.

— В ту же ногу или на этот раз в другую?

— Я лучший знаток дикой природы в заповеднике, — горячо заявила Каликс, — даже с раненой ногой. Честно говоря, я не думаю, что без меня вы справитесь.

+6Сэмм подумал о Бесплодных землях: водоворотах ядовитой воды, бесконечных милях выбеленных деревьев. Они с Херон были более выносливыми, чем люди, но не являлись разведчиками местности. В пути пригодится кто-то, обладающий специфическими навыками выживания. Сэмм потер шрамы от кислоты и нахмурился.

— Пустить тебе пулю в ногу было бы милосерднее. — Каликс начала возражать, но Сэмм жестом прервал ее. — Мы выдвигаемся завтра утром. Если ты готова за это умереть, будь готова отправляться на рассвете.

Часть 2

Глава 22

— Генерал.

Шон, который пытался спланировать следующую волну охоты на местных террористов, поднял взгляд от карт. За последние несколько недель сопротивление активизировало свою деятельность и стало нападать с большей мощью и чаще, чем когда-либо раньше, а затем просто исчезало среди лесов и руин. Кроме того, партизаны стали наглее: ночь и утро лагерь Шона провел под непрерывным снайперским огнем. Генерал устало посмотрел на связного.

— Какие новости?

— Мы нашли пулеметное гнездо, но в нем никого не оказалось: только винтовка, подсоединенная к будильнику.

Шон приподнял бровь.

— Вы шутите.

Линк связного был полон искренности, смешанной с неверием.

— Я видел это своими глазами, сэр. Курок демонтировали и соединили с механизмом будильника — одного из тех старых, которые нужно было заводить, сэр, полностью ручной сборки. Мы полагаем, что его запрограммировали на стрельбу по лагерю через равные интервалы, а тренога была достаточно расшатанной, так что отдачей каждого выстрела прицел немного смещался, поэтому палило не по одному и тому же месту. Разведчики считают, что с самого первого ночного выстрела в гнезде больше никого не было.

Шон сжал кулак, и его линк наполнился такой яростью, что связной отшатнулся.

— Это объясняет, почему никого так и не задело, сэр, — произнес связной. — Мы предположили, что люди просто плохие стрелки, но… теперь все стало ясно. Устройство не было даже наведено на цель, оно просто открывало огонь приблизительно каждые полчаса. Возможно, они просто завели его и понадеялись на удачу.

— Они надеялись только задержать нас, — сказал Шон, — что вышло у них превосходно. Стоило мне подумать, что мы разгадали тактику этих Белых Носорогов, как они полностью ее изменили.

— Это второй вопрос, сэр, — проговорил связной. — Мы полагаем, что это были не Носороги — а если и они, то какая-то отделившаяся от основного отряда группа. Они оставили записку.

Мужчина шагнул вперед и протянул генералу листок бумаги.

Шон нахмурился, глядя на мятый клочок.

— Никогда раньше они записок не оставляли.

— Именно, сэр. Эта атака полностью отличается от всего, что мы видели раньше.

Шон зачитал записку вслух:

— «К сожалению, мы не смогли остаться. Нам нужно подготовить еще несколько сюрпризов. Люблю и целую, Оуэн Товар». Что за черт?

— Мы еще не выяснили, что это за Оуэн Товар, — произнес связной, — но работаем над этим.

— Он был одним из сенаторов, — сообщил Шон. — Мы полагали, что они все залегли на дно. Но зачем… — Он уставился на записку, повернув ее оборотной стороной в пустой надежде обнаружить на изнанке какую-то подсказку. — Зачем оставлять свое имя? Это просто насмешка, или здесь скрывается какой-то более глубокий намек?

— Может быть, он пытается вывести нас из себя? — спросил связной. — После этой стрельбы по лагерю солдаты готовы спалить лес дотла, чтобы найти террористов.

Шон вздохнул и потер глаза, с особой остротой ощущая напряжение долгого дня.

— Как тебя зовут, солдат?

Связной встал по стойке «смирно».

— Том, сэр.

— Том, я хочу, чтобы ты пошел с разведчиками, которые пытаются выследить оставивших винтовку. Как только вы найдете виновных, сразу доложи мне. У тебя есть рация?

— Я могу взять из запасных, сэр. Однако у нас заканчиваются блоки питания.

Шон кивнул.

— Пленные двадцать четыре часа в сутки вручную прокручивают генераторы, заряжая новые.

«И, если повезет, Морган может в любой момент отозвать нас домой. Пока же…»

— Сэр, я могу задать вам вопрос?

Шон мгновение смотрел на связного, затем кивнул.

— Да.

— Почему бы не выкурить террористов при помощи заложников? Практически с каждым днем партизан становится больше, но Ист-Мидоу по-прежнему оккупирован нами. Если мы пригрозим, что убьем некоторое количества его жителей, это может заставить повстанцев прекратить…

— Мы не убийцы, солдат. — Шон сопроводил свои слова острым уколом линка и с удовлетворением заметил, что Том вздрогнул, почувствовав это. — Повстанцы — вражеские бойцы, борьба против которых буквально заложена в твою ДНК. Мы были созданы для того, чтобы выигрывать войны, защищая невинные жизни. Если ты не способен выполнить то, для чего тебя проектировали, то, возможно, не достоин служить в этой армии.

Это была яростная контратака, самое жестокое оскорбление, которое один Партиал мог нанести другому, но Шон видел, как в рядах солдат возрастают подобные настроения, и намеревался искоренить их. Том отпрянул, передавая линком смесь шока и стыда, но мгновением позже его линк преисполнился гнева, и связной парировал:

— Доктор Морган приказывала нам убивать мирных жителей, сэр, и у нее больше права отдавать приказы, чем у какого-то поднявшегося пехотинца…

— Солдат! — Линк Шона взорвался такой яростью, что из соседней комнаты поспешила его охрана с оружием наготове. — Этот мужчина подлежит военно-полевому суду, — произнес Шон, — и должен содержаться под стражей до конца оккупации.

Услышав приказ, охранники выразили через линк свое изумление, но молча подчинились, забрав у Тома оружие и уведя связного прочь. «В одну из клеток, — подумал Шон. В лесной глуши в качестве тюрьмы оставалось использовать только видоизмененные грузовики. — Мы ни разу не запирали в них своих собственных людей. Учитывая то, как продвигаются дела, в этом может появиться частая необходимость».

Шон снова посмотрел на записку. Зачем подписываться? Зачем этот дерзкий тон? И в чем, в конце концов, заключался их план? Находясь под снайперским огнем, лагерь весь день был настороже. Солдаты укрывались от выстрелов, разыскивали стрелка, открывали по возможности ответный огонь, что, как понял теперь Шон, было бесполезно.

Но какой все это служило цели? Последняя череда партизанских атак была почти умышленно беспорядочной и явно не являлась попыткой выманить куда-то армию. «Разумеется, нет, — осознал Шон. — Если бы мы поняли, что нас ведут в определенном направлении, то пошли бы в прямо противоположном, и они это знают. Они не пытаются куда-то нас выманить, а просто обеспечивают работой. Значит, это отвлекающий маневр, но зачем?

Если они будут долго занимать таким образом наше внимание, — со вздохом подумал Шон, — то рано или поздно армия развалится. В наших рядах появились инакомыслящие, смертоносное биологическое оружие атакует патрули, а от Морган вестей не было уже много недель. Я даже не знаю, добрались ли до нее мои связные. Все, что у нас есть, — это все те же старые приказы, последние, что мы от нее получили: контролировать местных жителей и остров. Никаких объяснений, ради чего мы это делаем, просто… выполнять. Это не имеет смысла».

Судя по донесениям разведчиков, загадочный гигантский монстр наконец покинул остров: он двигался на север, сообщая свою новость всем, кто попадался у него на пути, а когда достиг Северного побережья, то просто… вошел в залив, по-прежнему направляясь на север. «Одной проблемой стало меньше, — подумал Шон. — И, возможно, если Морган увидит все сама, то поймет, насколько беспорядочным стало положение дел. Возможно, она наконец примет командование обратно и сообщит мне, что я должен здесь делать. Прикажет хоть что-нибудь.

Но я не такой, как Том, — размышлял Шон. — Я не подвергаю полученные приказы сомнению. Она приказала нам контролировать остров, значит, это мы и будем делать.

Либо умрем, но так и не отступимся».

Глава 23

Киру разбудил звук капающей воды. Девушка попыталась шевельнуться, но обнаружила, что на запястьях и лодыжках у нее наручники. Короткие цепочки звякнули, когда она дернула конечностями, пытаясь сесть. Ее лицо и тело были влажными, и лежала она на чем-то мягком и мокром. Нос наполнило запахом плесени. Кира открыла глаза, но в темноте ничего не увидела.

Она закашлялась, сплевывая воду, и попыталась выпрямиться. Ее руки были скованны за спиной, и, когда девушка перекатилась на спину, чтобы нормально вдохнуть, ее пальцы глубоко погрузились в нечто мягкое, что покрывало пол. Кира снова закашлялась, широко раскрывая глаза, но по-прежнему ничего не могла рассмотреть. Наконец ее зрение начало приспосабливаться, и стали проявляться темные формы: стена, окно, бледная голубая звезда. Девушка отвела от нее глаза, пытаясь пронзить взглядом черные углы своей темницы.

Что-то медленно и тяжело шевельнулось.

— Кто здесь? — Ее голос прозвучал слабым шепотом, а слова оцарапали горло еще одним приступом кашля и фонтаном грязной воды. Киру вырвало. Она отшатнулась, но поняла, что не знает, где находится источник звука. Она может слепо двигаться прямо к нему. — Кто здесь?

Еще одно шевеление, на этот раз ближе. В темноте двигалась черная тень.

Кира подняла колени к груди и продела через петлю скованных рук бедра. Цепочка пут на ногах была слишком короткой, чтобы нормально встать, поэтому Кира на четвереньках поползла к стене с окном. Что-то последовало за ней, передвигаясь куда быстрее. Девушка поднялась и обнаружила, что окно не застеклено и открыто. Она легла туловищем на подоконник, собираясь перевалиться через него, но сзади ее схватила пара мощных рук: одна держала под живот, а другая зажала рот, предупреждая крик. Киру стянули обратно на пол. Девушка пиналась и вырывалась, а затем почувствовала ухом теплое дуновение:

— Не шуми и не высовывайся. Они услышат тебя.

Кира продолжила бить ногами, изо всех сил пытаясь вырваться. Мужчина, который держал ее, был силен, а его руки напоминали железные обручи.

— Я на твоей стороне, — прошипел он. — Просто пообещай, что не станешь кричать.

Кира не могла освободиться, поэтому замерла, несмотря на колотящееся сердце и бушующее пламя адреналина. Она крепко сжала руки в кулаки, приказывая себе сосредоточиться. Ее рот был зажат, но она глубоко вдохнула через нос.

«Страх».

Комната была пропитана им. Мужчина являлся Партиалом, и он боялся не меньше, чем Кира. Девушка попыталась успокоить свое дыхание и в конце концов согласно кивнула.

Мужчина выпустил ее. Она мгновенно откатилась в сторону, но только на несколько футов, оставаясь вне поля зрения возможных наблюдателей снаружи. Теперь, когда ее глаза наконец привыкли к темноте, она наконец увидела его, стандартную модель Партиала-пехотинца. Его форма превратилась в лохмотья, а лицо, хоть и оставалось почти не различимым, было покрыто грязью.

— Ты человек, — произнес он.

Кира не стала поправлять его.

— А ты не в наручниках.

— Они не заботятся о наручниках, — пренебрежительно ответил Партиал, показывая небольшой металлический ключ. — Используют их только для того, чтобы транспортировать нас.

— Их не заботит, если мы бежим?

— Куда ты собираешься бежать? — спросил мужчина. Он подобрался поближе к Кире, и мгновением позже она протянула ему свои запястья, чтобы он снял наручники. — Ты поймешь, когда выглянешь в окно. Но будь осторожна: если они увидят тебя, то вернутся.

Он освободил ее от пут, и Кира растерла запястья, пока Партиал расстегивал наручники на лодыжках.

— Они хотят, чтобы мы были без сознания? — спросила девушка.

— Им все равно, — ответил Партиал. — Но ты новенькая. Раз ты в сознании, за тобой придут. Можем попытаться отложить это на некоторое время, верно?

Он освободил ее лодыжки, и Кира подтянула ноги к себе, внезапно ощутив, что продрогла от влажного воздуха. Она промокла до нитки. Девушка помедлила мгновение, чтобы проверить свое снаряжение — которого в комнате не оказалось, — и, оглядевшись, поняла, что находится в доме, одном из богатых особняков времен до Раскола. Влажная мягкая поверхность, которая вызвала у нее такое омерзение, оказалась всего лишь ковром, полностью пропитанным водой, да и само здание, судя по всему, подвергалось воздействию излишней влаги: в углах рос серый мох, стены были покрыты пятнами плесени, и даже с провисшего потолка, казалось, капала вода.

— Где мы? — спросила девушка.

— Пойдем, посмотришь сама.

Он прополз по полу к гнилой лестнице, и Кира последовала за Партиалом на второй и затем на третий этаж. Здесь оказалось суше, хотя все равно были видны следы порчи от влаги. Завешанные одеялами окна комнаты третьего этажа выходили на три стороны, с четвертой был коридор, который вел в другие комнаты. Лестничный колодец был огражден невысокой стенкой, и, заглянув за нее, Кира увидела, как далеко до площадки второго этажа. Вся деревянная мебель была разломана на дрова, которые лежали в углу. Судя по всему, все матрасы, которые только можно было найти в доме, стояли на ребре вдоль стен. Кира предположила, что это для изоляции. Здесь оказалось холоднее, чем она ожидала.

— Я живу здесь, наверху, — сообщил Партиал. — Здесь жили и остальные, пока их не забрали. Можешь выглянуть в окно, но будь осторожна: отодвинешь ткань слишком далеко, и они заметят. Так как здесь появилась новенькая, они, должно быть, наблюдают.

Кира медленно подошла к ближайшему окну, положила ладонь на тяжелое одеяло и слегка отвела его в сторону. Щели едва хватило для того, чтобы выглянуть. Снаружи, под самыми окнами, стояли деревья, а за ними раскинулись черные водные просторы озера. Подернутая рябью поверхность блестела в свете звезд. Кира не видела берег и предположила, что озеро подходит к самому основанию дома.

Вид из остальных окон оказался таким же, и, когда Партиал отвел Киру на другую сторону дома, чтобы посмотреть в четвертом направлении, девушка осознала, что они находятся на острове: ни дорог, ни моста, одна вода. Парадный вход дома смотрел на другой остров, который расположился где-то в двухстах футах (60 м) от первого, а из заднего окна был виден еще один, находящийся в три раза дальше. Черная вода между ними казалась зловещей, и Кира вспомнила, как из глубины выскочил бледный мужчина с жабрами. Она содрогнулась и опустилась на пол.

— Поэтому нас и не связывают, — сообщил Партиал. — Всем хватает ума не соваться в воду.

— Кто-то пытался?

— И погиб. — Голос мужчины был не громче шепота. — Мы думаем, раньше это был летний домик какого-нибудь богача, особняк на крошечном острове. Снаружи есть причал и все такое, но лодки, разумеется, нет.

— Думаю, нам повезло, — заметила Кира. — Этот остров — лучшая тюрьма из всех, что поблизости, с домом или без него. — Она пожала плечами. — По крайней мере у нас есть крыша над головой.

— Верно.

Кира подползла к боковому окну и снова выглянула из него. Она увидела белый отблеск причала на далеком береге, но не могла определить, был ли это тот же самый, на котором ее схватили. Девушка снова села и посмотрела на силуэт Партиала в темноте.

— Как тебя зовут?

— Грин.

Кира кивнула в сторону стены и темного озера за ней.

— Давай начнем с очевидного вопроса: что за хренотень, черт побери?

Грин сухо рассмеялся.

— Существа, которые схватили тебе, — это Партиалы, но некая модель, которую мы никогда раньше не видели.

Кира нахмурилась. Она уже встречала Партиалов с жабрами, и Херон тоже не знала, кто они такие, но предполагала, что это «спецагенты» Морган.

— Они не на стороне Морган?

Грин покачал головой.

— Я был с Морган практически с самого Раскола, и никогда не видел ничего подобного. Она вживляла избранным Партиалам некоторые интересные генные модули, для повышенного восприятия и тому подобного, но жабры — никогда.

Кира вспомнила краткие сведения Морган об Айви и теперь уверилась больше, чем когда-либо, что совершенно не представляет, кто они такие.

— Они действительно живут в озере?

— Их тела обладают какой-то видоизмененной системой регуляции температуры, поэтому они могут переносить холод. По-моему, они его и предпочитают.

Кира нахмурилась, пытаясь разобраться с информацией.

— Значит, это какие-то солдаты-амфибии? Изоляционная война началась с двух отдельных высадок морского десанта. Возможно, это особые модели, созданные специально для тех битв.

Грин наклонил голову на бок.

— Ты совсем не так ошеломлена произошедшим, как я ожидал.

— Я успела кое-что повидать.

— Оно и видно, — произнес Грин. — Я не знал, что люди вообще покидают Лонг-Айленд. Ты находишься довольно далеко от дома.

Кира улыбнулась.

— Это ерунда. Что ты скажешь, если услышишь, что я не первый раз встречаюсь с Партиалами, наделенными жабрами?

— Я спрошу, где ты их видела.

— В Чикаго.

Грин тихо присвистнул.

— Теперь я знаю, что ты либо лжешь, либо… — Он резко замолчал. — Как, ты сказала, тебя зовут?

— Я не говорила, — ответила Кира. — И не знаю, стоит ли. Ты по-прежнему на стороне Морган?

— Нет, с тех пор как дезертировал.

— В таком случае — рада знакомству. — Кира протянула Партиалу руку. — Я Кира Уокер.

— Это многое объясняет. В последний раз я слышал, что Морган нашла тебя.

— Ее эксперименты не принесли результатов, — сообщила Кира. — Неделю назад я покинула ее лабораторию.

Голос Грина был тихим:

— Черт. Дезертир я или нет, но все равно надеялся, что она найдет лекарство от «срока годности».

— Почему ты ушел?

— Мы ушли всем отрядом, — ответил Грин. — Решили, что присоединимся к одной из тех фракций, которые еще не оказались под ее властью, и Айви показались хорошим вариантом. Как видишь, это закончилось не лучшим образом.

— Но почему? — снова спросила Кира. — Вы так долго были с ней.

Грин не ответил.

Кира барабанила пальцами по мокрому ковру.

— Я нашла на берегу еще одного Партиала, — сказала она, — у причала на краю озера. Как я понимаю, он был одним из твоих.

— Он был все еще жив?

— Едва-едва. Скорее всего, уже умер. — Кира положила свою ладонь поверх его. — Мне жаль.

— Возможно, это был Алан, — произнес Грин. — Около пяти дней назад он попытался бежать вплавь. Я видел, как его затащили под воду, а потом… так вот, он был последним. С тех пор я здесь один.

Кире не хватало мужество поведать Грину отвратительные детали.

— Я пыталась помочь ему, но было уже поздно. — Она резко выпрямилась, вспоминая последние слова раненого. — Он хотел предупредить меня — говорил что-то о Кровавом Человеке.

— Так мы его называем, — сказал Грин, кивая. — Судя по всему, солдаты с жабрами подчиняются ему, хотя он не является одним из них, насколько мы поняли.

— Это довольно жуткое прозвище, — заметила Кира. — Я не знала, что Партиалы суеверны.

— Мы не суеверны, — сказал Грин. — Мы называем его Кровавым Человеком потому, что он буквально берет у нас кровь. Мы думаем, что он собирает ее.

— Как он выглядит?

— Мы его ни разу не видели, — ответил Грин. — Айви, или кто бы это ни был, приходили и каждые несколько дней забирали кого-то из нашей группы. Сержанта, водителя, одного из пехотинцев.

— Каждую из оставшихся моделей Партиалов, — заметила Кира.

— Именно.

— Похоже, он собирает образцы ДНК, — произнесла Кира. — И никто с ним никогда не говорил? Айви ничего о нем не рассказывают?

— Только то, что ему нужна наша кровь, — сообщил Грин. — А потом они сказали нам, что он ушел искать еще.

У Киры екнуло сердце.

— Только не говори, что он направился на юг.

— А куда еще? — спросил Грин. — Нам сказали, что он получил всю необходимую кровь Партиалов и теперь пора навестить людей.

— Теперь он будет охотиться на людей? Зачем ему нужна их ДНК?

— Зачем ему вообще чья-то ДНК? — спросил в ответ Грин. Через его спокойствие проявились трещины страха и отчаяния. — Это психопат, объятый жаждой крови, и его поддерживает армия супер-Партиалов.

— Мы должны остановить его, — произнесла Кира, но слова застряли у нее в горле, когда она услышала снизу громкий звонкий щелчок.

— Это дверь, — прошептал Грин. — Они здесь.

Глава 24

Кира посмотрела на Грина широко раскрытыми глазами.

«Страх».

— Выходите, — позвал голос снизу. — Мы хотим только поговорить.

— Что делать? — прошептала Кира.

— Они вооружены, — ответил Грин. — И, вероятно, в бронежилетах.

Кира кивнула, вспоминая схватку в Чикаго.

— Они свяжутся с тобой через линк и поймут, что ты здесь. Стоит ли пытаться сопротивляться?

— Если бы они хотели убить тебя, то уже сделали бы это.

— Либо они убьют меня после того, как допросят, — произнесла Кира. — Раз Кровавый Человек не здесь, то у них нет причин сохранять нам жизнь.

— Это неизвестно, — сказал Грин. — Меня-то до сих пор не убили.

— Значит, ты просто ждешь, пока они сделают это?

— Не заставляйте нас искать вас, — произнес другой голос. — Вы же знаете, нас это только злит.

— А что я должен делать? — прошипел Грин. — Даже если мы сумеем одолеть множество вооруженных солдат, что потом? Это озеро, вероятно, кишит ими: под водой их могут быть сотни.

Громко и зловеще скрипнула ступенька. «Они пошли искать нас, — подумала Кира. — У нас нет времени, а у них — оружие и…»

— Подожди, — проговорила Кира. — Ты сказал, что они вооружены, верно? — Она подумала о солдатах в Чикаго, которые использовали, кроме стандартных штурмовых винтовок, еще и иглы с транквилизатором. — Может быть, Айви чувствуют себя под водой вполне комфортно, но этого нельзя сказать об их пушках. Обычное огнестрельное оружие в мокром состоянии не стреляет.

— Во время Изоляционной войны у нас на вооружении были непромокаемые винтовки, — сообщил Грин.

— Ты видел с тех пор хотя бы одну?

— Может, они все у этих ребят.

— Или, возможно, подобное оружие практически недоступно, и Айви используют то же, что и все остальные. — Кира схватила Грина за плечо и стала торопливо шептать ему на ухо. — Они должны хранить его на берегу и каким-то образом транспортировать.

Скрипнула еще одна ступенька. Грин уставился на Киру.

— Думаешь, они приплыли в лодке? Иногда они делают это, когда перевозят пленников, но…

— Мало того, что у них есть лодка, — продолжила Кира, — дело в том, что те, кто наблюдает из-под воды, ничего не заподозрят, когда увидят, что она отчалила от берега. До другого острова только двести футов, так? Оттуда на берег ведет перемычка, если я правильно запомнила карту. Как только мы снова окажемся на материке, то сможем бежать со всех ног.

— Пока они не поймут, что произошло, и за нами не бросится в погоню целое озеро.

— Ты хочешь освободиться или нет?

Щелкнул взведенный затвор винтовки. Источник звука находился довольно близко, вероятно, на втором этаже, практически у подножья последнего лестничного пролета. Линк Грина пропитался ужасом.

— Что мы должны делать?

У Киры не было времени составлять план. Ей оставалось только импровизировать. Она приблизила лицо к уху Грина и стала тихо шептать, чтобы Айви не услышали:

— Они не могут связаться со мной через линк. Выведи их через окно.

Она отстранилась и тихо поползла на четвереньках за угол коридора, едва касаясь пола. Грин помедлил, но, судя по всему, догадался, в чем заключается ее план. Внезапно он вскочил и, подбежав к окну, сорвал с него одеяло, а затем вылез на наклонную крышу. Как только Грин исчез, на верхней площадке лестницы появился первый Партиал.

— Они бежали через окно, — сказал он.

— Проверь.

Кира прижималась спиной к стене за углом, оставаясь вне поля зрения Партиалов и пытаясь определить, сколько их. Она слышала голоса только двоих, но, не посмотрев, не могла сказать наверняка. Девушка должна была действовать быстро. В этой части коридора тоже находилась часть обломков мебели, аккуратно сложенных, как дрова, а в ближайшей комнате обнаружился разобранный металлический короб сушильного аппарата, из которого пленники соорудили плоскую платформу для поддержания огня. Ножка стола, лежащая в куче с остальными обломками, показалась Кире неплохим оружием, но девушка знала, что с дубинкой у нее нет ни единого шанса в схватке против штурмовой винтовки.

Она нуждалась в чем-то получше, в чем-то, что извлекло бы выгоду из ее единственного на данный момент преимущества: неожиданности. У стены стояло огромное изысканное зеркало, которое было бы смертоносно, но в бою слишком неудобно, и старый 3D-проектор, слишком легкий, чтобы причинить реальный вред. Кира молча выругалась и потянулась к ножке стола, зная, что время на исходе.

— Они спрыгнули вниз на балкон, — сказал голос у окна. Вместо того чтобы использовать для координации линк, Айви тихо переговаривались, и этого следовало ожидать: они выслеживали Партиалов, поэтому линк мог их выдать. Они не знали, что Кира слышит их разговор. — Я пойду следом, а ты спустись по лестнице и не дай им уйти.

Кира четко представила себе картинку: один Партиал выбирается через окно, а другой спускается в глубокий лестничный колодец. Приняв молниеносное решение, девушка схватилась за огромное зеркало и подняла его, задержав дыхание, чтобы не выдать себя пыхтением от усилий. Затем она быстро прокралась по коридору, стараясь двигаться как можно тише. Рама весила по меньшей мере сорок фунтов.

Достигнув перил лестничного пролета, Кира занесла зеркало над головой и, помедлив только долю секунды для того, чтобы прицелиться, бросила его вниз. Партиал услышал ее либо заметил движение, но было уже слишком поздно. Он поднял взгляд, и зеркало рухнуло ему в лицо: вес всех сорока фунтов сосредоточился в одном ребре, которое ударило Партиала прямо по переносице. Лицо Айви впечатало внутрь черепа, тело упало на ступеньки. Кира поспешила вниз.

«Смерть».

В воздух уже взлетело сообщение о смерти. Второй Партиал примет его, даже находясь снаружи. Кира забрала у мертвеца винтовку и, крепко прижав ее к плечу, повернулась и посмотрела вверх. Через открытое окно падал неправильный прямоугольник звездного света, и Кира внимательно за ним наблюдала, держа палец на курке и дожидаясь, пока не покажется второй Партиал.

«В чем дело?»

Кира не знала, от кого исходил вопрос: от Грина или от Партиала с жабрами. Последовавший взрыв «страха» тоже мог принадлежать любому из них. Девушка подумала о Грине, находящемся снаружи наедине с напуганным разозленным бойцом, и медленно отошла от трупа назад, двигаясь спиной вперед. Когда она отступила на несколько шагов от лестницы, окно скрылось из поля зрения, и девушка обернулась, чтобы встретиться с другими ужасами, которые поджидали в темноте. Сзади никого не оказалось, и Кира предположила, что Партиалов было только двое — или же остальные ждали в лодке.

Свет в коридор почти не пробивался, и после сияния звезд на верхнем этаже глазам Киры снова пришлось привыкать. Девушка не шевелилась, прислушиваясь, не раздастся ли звук шагов или дыхания, и пытаясь почувствовать с помощью линка, не залег ли кто-то в засаде за следующей тенью. Единственным, что она ощущала, по-прежнему был горький металлический привкус «смерти» на языке.

Кира заглянула в первое помещение, мимо которого проходила. Вероятно, это была спальня: комната пустовала без мебели, а в углу кучей лежала одежда. Это были наряды маленькой девочки: розовенькие, украшенные отделкой и изъеденные червями. Следующее помещение представляло из себя кабинет. За ним оказалась еще одна спальня. Дом был пустым, молчаливым и лишенным света.

В ее носу защекотало от дуновения линка: «Здесь кто-то есть». Кира быстро вошла в следующую комнату — хозяйскую спальню, выходящую на балкон. Огромные стеклянные двери были разбиты, но в проеме по-прежнему висели шторы, тонкие, истрепавшиеся и напоминающие призраков. Они легонько раскачивались в ночном воздухе, и Кира едва не выстрелила из винтовки, когда за одной из них показался силуэт. На балконе стояла мужская фигура, слишком неясная, чтобы определить, кто это.

— Не двигайся.

Еще одна тень, стоящая лицом к первой. Кира не видела ни у одного мужчины пистолета. У обоих могли быть шлемы на головах. Девушка переводила винтовку с одного силуэта на другой, запертая в нерешительности. Который из Партиалов Грин?

— Не стреляй в меня.

— Где девчонка?

— Я не знаю, она бежала впереди.

— Она в доме.

— Я же сказал, что не знаю.

Кира подняла винтовку к щеке и крепко сжала, прицеливаясь. У нее был только один шанс — ей нельзя ошибиться с выбором цели или промахнуться. Ветер снова надул занавески, и девушка со страхом поняла, что совершенно не знает, где мужчины стоят. В зависимости от того, в какой части неба находится луна, Партиалы моглиотбрасывать эти тени практически из любого места. Кира тихо отошла назад, снова скрываясь в коридоре.

Ей нужно было найти другую точку обзора. Девушка постояла минуту у лестницы, ведущей на первый этаж, но не пошла и туда. Ей не хотелось лишаться преимущества высоты. Однако также она не хотела позволять последнему солдату добраться до лодки, поэтому прокралась обратно к лестнице на третий этаж. Обходя мертвого Партиала и снова уловив мощные частички «смерти», она вспомнила линковые данные, которые ощутила два дня назад у метки на дереве.

Тогда эмоции полностью охватили ее: жидкий феромон был настолько концентрированным, что она едва могла мыслить, пока запах не выветрился из ее носа. На настоящего Партиала, обладающего более чувствительным механизмом линка, метка подействовала бы еще сильнее. Кира оглянулась, отложила винтовку и затащила мертвого солдата в спальню маленькой девочки.

— Прости, — прошептала Кира. Она сняла рубашку и повязала ее на лицо. Ее нос тут же забило запахом пота и плесени, и девушка отчаянно надеялась, что этого хватит, чтобы защитить ее. «Лицо слишком изуродовано, — подумала Кира. — Чтобы найти нужную точку, мне придется пойти другим путем». Она вытащила из ножен на поясе солдата боевой нож и обратилась мыслями к своей медицинской подготовке, представляя себе схему носовой полости и высчитывая приблизительное местоположение гланд, вырабатывающих феромоны. Затем девушка аккуратно ввела нож в рот трупа, прижала кончик к центру мягкого нёба и надавила.

«Страх-предательство-смерть-кровь-бежать-укрыться-смерть-крик-страх-кровь…»

Линк ошеломил Киру потоком мыслей, чувств и даже воспоминаний, которые грозили утопить ее в сознании мертвеца. Девушка задержала дыхание, пытаясь контролировать свой мозг и сосредоточиться на собственных мыслях, собственных движениях. Она вытащила нож из нёба солдата и обнаружила, что лезвие покрыто жидкостью — кровью, лимфой и темно-коричневой информацией, жидкой формой дюжины различных феромонов, беспорядочно смешавшихся вместе. Воздух будто вибрировал, в темной комнате бешено мелькали силуэты, цвета, запахи и голоса. Пошатываясь, Кира поднялась на ноги и, спотыкаясь, пошла по коридору.

— Что это?

Теперь голоса слышались ближе, но они больше не были в доме одни…

Теперь с неба падали бомбы, а Кира находилась у берегов Изоляционной войны — она спала в воде, глядя вверх на луну, бесформенным пятном расплывшуюся по поверхности озера.

«Смерть».

«Бежать».

«Помогите».

Она услышала, как на пол упал пистолет. Коридор смеялся над ней, тени обращались в лица, которые приказывали «бежать-помочь-остановиться-вперед-убить». Кричали голоса, но Кира не знала, принадлежат ли они настоящему или прошлому; реальны ли или галлюцинации. Девушка ввалилась в хозяйскую спальню и увидела их, Партиала с жабрами и Грина, которые сжимали руками головы, и рыдали, и кричали, а потом между ними появился ее отец, и с его ладоней капала кровь, но Кира моргнула, и он исчез.

— Гарретт, — рыдал Партиал. С ножа Киры темными каплями жидких мыслей падали на пол линковые данные. Воздух настолько пропитался ими, что девушка почти ничего не видела. Она пошла вперед, игнорируя дымку нервнопаралитического газа в бункере Шанхая, дым артиллерийских орудий подвергшейся нападению Атланты, кровавый туман переворота в Уайт-Плейнс. Она хотела укрыться под деревьями, спрятаться за стеной, нырнуть обратно в холодное темное озеро, где будет в безопасности.

«Я Кира Уокер», — сказала она себе. Личности бесконечным бушующим потоком сменяли друг друга в ее сознании, сливаясь вместе. Она посмотрела на двух мужчин, которые теперь корчились на полу, и не могла определить, кто из них враг. «Я Кира Уокер, — повторила она. — Я не потеряю себя. Грин — мой друг». Она нашла второго Партиала, жабры которого дико открывались и закрывались на бледной влажной шее, и ударила ножом прямо в щель его бронежилета под мышкой. Объявленная линком «смерть» была едва уловима в тумане пресыщенного безумия в воздухе. Кира рухнула на пол, подползла к Грину и вытащила его на балкон. Дуновение свежего воздуха показалось ей прикосновением исцеляющего ангела, и Кира почувствовала, что ее сознание начало проясняться. С балкона вниз вела деревянная лестница; им не придется снова входить в дом.

— Я не хочу, — бормотал Грин, — я не хочу.

— Все хорошо, — сказала Кира. Импровизированная маска по-прежнему приглушала ее голос. Девушка посмотрела через двор на низкий каменный причал у края воды, где легонько покачивалась лодка, наполовину скрытая тенями и деревьями. Теория Киры подтвердилась. Здесь действительно была лодка. И она была пуста.

— Все будет хорошо, — произнесла девушка. — Мы уходим.

Глава 25

В воде двигались темные тени. Кира помогла Грину забраться в лодку, подтянув ее как можно ближе к маленькому каменному причалу и усадив Грина посередине. Ночной воздух постепенно очищал ее сознание от действия феромонов, но Грин еще не высвободился из хватки химических воспоминаний и лег на алюминиевое дно лодки, свернувшись калачиком. Кира ступила через тонкую черную полоску воды, но остановилась на полушаге, а затем сжала зубы и пошла обратно в дом. Ей нужно было оружие.

Она вскарабкалась по деревянной лестнице обратно на балкон, глубоко вдохнула и побежала в спальню. Из-за внезапной темноты ей приходилось двигаться на ощупь. Мертвый Партиал лежал на полу, винтовка покоилась рядом с ним. Кира схватила оружие и побежала обратно. Она не решалась вдохнуть, пока не спустилась к подножью лестницы, где жадно втянула прохладный воздух темного заросшего двора. Когда она добралась до лодки, Грин все еще лежал на дне и тяжело дышал, но его глаза были открыты. Девушка аккуратно шагнула, стараясь не думать о том, что может прятаться под водой.

— Где я? — спросил Грин.

— Снаружи, в лодке, — ответила Кира. — Ничего не говори.

Она взяла весло и аккуратно погрузила его в воду, все время ожидая, что за его конец ухватится Партиал с жабрами и рывком утащит Киру за борт. Девушка отвязала лодку и оттолкнулась от причала — десять дюймов, двадцать, пять футов, десять. Берег быстро отдалялся, лодчонка резко рассекала просторы иссиня-черного озера, глубокого и беспросветного. Кто наблюдал из-под воды? Сколько было наблюдателей? Что они видели и думали? Чтобы опрокинуть лодку, хватит одного Партиала, одной бледной и липкой руки, а затем Кира и Грин окажутся в воде и беспомощно пойдут ко дну, плененные мертвоглазыми чудовищами.

Девушка гребла осторожно и ровно, не смея спешить. Если вражеские Партиалы что-то заподозрят и всплывут на поверхность, чтобы проверить, то они тут же узнают посредством линка о смерти своих товарищей, а Кира с Грином окажутся в смертельной опасности. Двое Партиалов приплыли на остров для допроса в лодке, и Кира должна была заставить остальных думать, что те двое плывут обратно, чтобы, перед тем как снова нырнуть под воду, оставить в сухом хранилище свое оружие.

«Почему они вообще живут под водой? — гадала девушка. — Очевидно, они могут жить и на суше, по крайней мере какое-то время». И Морган, и Вейл говорили Кире, что многочисленные генные модули могут свести человека с ума. Неужели с этими Партиалами, которые жили под водой, убивали других Партиалов и прикалывали их ладони к столбам, случилось именно это? Какая часть их сознания все еще оставалась человеческой, а какая теперь принадлежала… чему-то другому?

До ближайшего острова было двести футов. Сто. Пятьдесят. Двадцать. Впереди из воды высовывался небольшой деревянный причал, а за ним среди деревьев укрылся еще один дом. Кира потеряла карту вместе со всем своим снаряжением, но приблизительно помнила географию залива. Если, как она предполагала, это действительно большой центральный остров, то в двух милях отсюда должна находиться перемычка, соединяющая его с западным берегом озера. Они смогут добраться до материка по ней… если дамба по-прежнему стоит.

Осталось десять футов. Пять.

Лодка стукнулась о причал, и Кира выскочила на берег, а затем закрепила веревку на невысоком столбике и протянула руку Грину. Деревянные доски под ногами и черная вода вокруг вызвали в ее сознании острые, ужасные воспоминания о причале, на котором ее схватили. Девушка представила, как из озера выпрыгивает еще один бледный Партиал и хватает ее за протянутую руку, но ничего не произошло.

С помощью Киры Грин поднялся. Он стоял на ногах уже увереннее. Кира проверила винтовку, висящую у нее на спине, и, нервно убедившись, что оружие на месте, повела Грина к дому. Хорошо протоптанная дорожка являлась еще одним доказательством, что Партиалы хранили свое влагочувствительное снаряжение на суше неподалеку от места своего обитания.

«Это означает, что здесь нас могут поджидать еще Партиалы», — подумала девушка. Она попыталась почувствовать их через линк, но без повышенной восприимчивости, рожденной в схватке или от страха, данные — если они вообще существовали — были слишком слабы для ее ограниченных способностей. Кира прошептала Грину:

— Ты можешь сказать при помощи линка, есть ли здесь кто-нибудь?

— Сейчас — нет, — тихо ответил Партиал, — но они часто приходят сюда.

— Скажи мне, если их присутствие станет сильнее, — попросила Кира и двинулась вперед. От причала тропа вела через заросший задний дворик, бывшую лужайку, которую теперь густо заполонили сорняки, лоза и молодые деревья. Большой старый дом когда-то был роскошным, но теперь выглядел осевшим и ветхим, однако очевидным оставалось то, что сейчас его использовали Айви. Окна оказались забиты, а прямо к двери через кустарник вела тропинка. Грин не считал, что в доме кто-то прячется, и Кира сама ничего не почувствовала, но на всякий случай решила не входить. Они сумели бежать; теперь лучшим планом было оказаться от озера как можно дальше прежде, чем Айви поймут, что произошло.

Кира и Грин сошли с тропы, чтобы не приближаться к дому, и выбрались через заросли на потрескавшуюся асфальтовую дорогу, которая пролегала на север сквозь череду выцветших приозерных домов. По молчаливому соглашению путники бросились бежать, и единственным звуком стал влажный топот их обуви по дороге. Полмили спустя Грин наконец рискнул заговорить:

— Ты знаешь, куда мы направляемся?

— Приблизительно.

— Этого достаточно?

— До того как меня схватили, у меня была карта, — ответила Кира. — Здесь есть небольшая дамба — если мы находимся на нужном острове.

— А если нет?

— Тогда нам снова нужно будет пересечь воду, — сказала Кира. — Так что давай надеяться, что я не ошибаюсь.

Они бежали некоторое время молча, а затем Грин задал очередной вопрос. Голос его был мрачным и встревоженным:

— Что там произошло?

— В доме?

— Я думал, что снова оказался в Китае. Ну, знаешь, я действительно думал, что я нахожусь там в самый разгар Изоляционной войны, что я в одном из тоннелей метро, которые мы использовали для захвата крупных городов, вот только… Мне никогда не приходилось сражаться в тех тоннелях. Другим подразделениям — да, но не моему.

— Я сумела одолеть первого охранника, воспользовавшись тем, что они оба не знали, где я, — произнесла Кира. — Единственным способом убить второго было использовать против него линк.

— Я думал, что ты не владеешь линком.

— Это были не мои данные, — ответила Кира и, помедлив, продолжила: — Я позаимствовала их у первого мертвого Партиала

Грин бросил на нее испытующий взгляд.

— Позаимствовала?

— Извлекла при помощи боевого ножа, — сказала Кира. Ее слова ужаснули Грина. Воспоминания вызвали у девушки тошноту. — Послушай, мне жаль, что пришлось сделать это, но другого выхода не было. В обычных условиях ты не воспринимаешь линк, пока его данные не окажутся в воздухе и распространятся, но внутри феромонных гланд они находятся в жидком состоянии и весьма концентрированы. — Она дернула плечами. — Очевидно, его подразделение сражалось в подземных тоннелях, и мы посредством линка получили воспоминания об этом.

— Кто… — начал Грин и резко остановился. Кира затормозила, едва не упав, и оглянулась на него. Партиал в замешательстве на нее смотрел. — Ты только что сказала, «мы» получили воспоминания об этом?

«Черт», — подумала Кира. Дело было совсем не в том, что она так отчаянно не желала открывать Грину свою природу, просто она не сказала ему раньше и не хотела, чтобы это выглядело так, будто она что-то от него скрывает. Девушка прочистила горло.

— У тебя нет линка, — настаивал Грин. Он подошел к Кире и нахмурился. — Может быть, все дело в концентрации феромонов, как ты и сказала: может, когда данные настолько сильны, люди тоже их улавливают?

«Это может быть шансом убедить Грина присоединиться ко мне, — подумала Кира. — Если он будет думать, что люди могут воспринимать линк, пусть и в исключительных ситуациях, то, возможно, почувствует более сильную связь между видами. Может быть, он охотно поможет мне, поможет людям.

Вот только это неправда. Если мы хотим работать вместе — хоть мы с ним лично, хоть оба вида в целом, — то должны доверять друг другу. Нельзя начинать отношения со лжи».

Она покачала головой.

— Я не человек.

— Ты говорила, что человек.

— Я думала, что я человек, — сказала Кира, — на протяжении всей своей жизни. Я росла с ними. Я все еще ощущаю себя человеком. Но я — Партиал.

— Партиалы обладают линком, — просто проговорил Грин. — Партиалы не изменяются с возрастом. Ты не похожа ни на одну модель Партиалов, которые я когда-либо видел.

— Я была новой моделью, — сказала Кира. — Прототипом для новой линии, которую должны были запустить в производство после войны. Вот почему доктор Морган хотела изучить меня: она считала, что моя ДНК поможет ей излечить «срок годности». Но это не сработало. У меня нет никаких ваших повышенных способностей — ни силы, ни обостренных рефлексов. Может быть, только слегка ускоренная способность к заживлению. И линк с односторонним действием.

Грин выглядел потрясенным.

— Ты имеешь в виду, что можешь… — Он разинул рот, но затем закрыл и рот, и нос руками, словно защищая свое дыхание. — Ты имеешь в виду, что можешь воспринимать мой линк, но я твой не могу? Ты можешь чувствовать все, что я делаю, сама ничего не выдавая?

— Не всё, — ответила Кира, хотя сейчас ясно улавливала эмоции Грина — беспорядочную смесь изумления и отвращения. Девушка осознала, что, пусть она почувствовала себя обнаженной, когда Партиал раскрыл ее тайну, ему, вероятно, было еще хуже: он знал, что она может бесстыдно, неуловимо и необратимо «подслушивать» каждую его эмоцию. Партиалы привыкли делить все друг с другом и постоянно жить в условиях обобщенных чувств, однако вторжение сюда чужака — того, кто сам никаких эмоций не выдавал, — должно было показаться насилием.

— Прости, — произнесла Кира. — Прости, что я не сказала тебе. Мне следовало сказать.

— Просто… беги, — произнес Грин и рванул мимо Киры вперед. — Мы должны выбраться отсюда, пока никто не заметил, что мы исчезли.

Кира последовала за Грином, но держалась на некотором расстоянии, чтобы не взаимодействовать с ним через линк. Однако, двигаясь за Партиалом по пятам, она все равно время от времени улавливала случайные дуновения замешательства, печали и страха.

«Сэмм никогда так не реагировал, — подумала Кира, — но у него было время привыкнуть. Прежде чем узнать, что я Партиал, мы несколько недель практически жили вместе. А Херон… кто знает, о чем думает Херон? Она привыкла постоянно иметь дело с людьми, так что, возможно, для нее это не имеет большого значения.

Но это имеет значение. Для Грина и, скорее всего, для остальных».

Несколько минут спустя они достигли дамбы, и от облегчения Киру начало трясти: перемычка по-прежнему стояла. Пересекая озеро, путники держались ближе к центру дамбы, стараясь оставаться как можно дальше от воды. В качестве жеста доброй воли Кира уступила следующее решение Грину:

— Куда теперь?

Пробегая мимо лодочного сарая с открытой парковкой, Грин издал тихий недовольный звук.

— Если направимся на юг, то, прежде чем оставим озеро позади, бежать придется много миль, — сказал Партиал. — Очевидно, Айви могут жить и на суше, но, по-моему, воду будет лучше избегать.

И действительно, дорога все больше изгибалась влево, а затем просто резко повернула и пошла прямо на юг. Эта дорога, судя по всему, являлась границей небольшого приозерного поселения, и с другой ее стороны был только лес, в который и свернули путники, чтобы двигаться прочь от озера.

— Остерегайся пограничных меток, — произнесла Кира. — Я видела их по пути сюда. С помощью концентрированных, как в доме, данных линка Айви обозначают свою территорию и предупреждают людей не соваться. Если ты вдруг почувствуешь, что без всякой причины теряешь самообладание, то причина в этом.

Грин ничего не ответил, но кивнул, показывая, что принял информацию к сведению.

Путники молча пробирались через густой лес и вскоре вышли на другую дорогу, однако та тоже через некоторое время повернула на юг, поэтому Кира и Грин снова ступили в заросли. К тому времени как солнце начало всходить, они перешли два холма и узкий ручей. Когда следующая попавшаяся им дорога оказалась более широким двухполосным шоссе, они решили рискнуть и отклониться немного на юг. Однако дорога почти сразу же повернула на восток к озеру, будто сама территория пыталась вернуть путников обратно в плен. Кира и Грин снова стали двигаться через лес, но Кира очень устала, проголодалась и замерзла. В конце концов она остановилась на заднем дворе заброшенного дома.

— Мы должны выяснить, где находимся.

Грин кивнул в сторону дома.

— Думаешь, здесь есть карта?

— Ты проверь книжные полки, а я займусь кабинетом.

Грин покачал головой.

— В домах карту искать бесполезно, нужно смотреть в автомобилях. — Он провел Киру к фронтальной части дома, где на подъездной дорожке стояли две машины. Кира направилась к ним, но Грин покачал головой. — Слишком дорогие — у всех богатых людей и у большинства людей из среднего класса дорожные карты были на компьютерах. Если хочешь найти бумажную карту, то ищи в самой старой и гадкой машине, какую только увидишь.

Кира сочла такой план нелепым, но Грин снова начал с ней разговаривать, и она не хотела это испортить. Девушка покорно пошла за Партиалом по заросшей сельской дороге; они двигались по разным ее сторонам. Все дома в этом районе были большими и отстояли от проезжей части, отчего машины рассмотреть было сложно. Глядя на местные здания, Кира почти отчаялась найти старую машину, но не сдавалась.

Дорога, как и остальные, повернула на юг, но путники находились уже довольно далеко от озера и по дороге могли двигаться быстрее, чем через лес. Наконец Кира увидела подходящий автомобиль: он был ничуть не более ржавым, чем остальные, но имел заметно отличающуюся форму — более продолговатый контур и выступающие углы. Девушка указала на находку Грину, и они вдвоем приблизились.

— Я разбирала развалины старого мира столько, сколько себя помню, — произнесла Кира, — но никогда не обращала внимание на автомобили.

— Люди практически жили в своих машинах, — сказал Грин.

Кира кивнула:

— Безусловно, но мы всегда искали продовольствие и медикаменты. Иногда везло и обнаруживался специалист по выживанию, который умер на полдороге домой с полным кузовом консервов, но это редко стоило нашего внимания.

— Смотри и учись. — Грин подошел к пассажирской двери и просунулся в окно. Он нажал кнопку на приборной панели, и открылся небольшой ящик. — Это называется «бардачок», — проговорил Партиал, перебирая содержимое ящика. — Ага. — Он высунулся обратно и показал сложенную дорожную карту Коннектикута в лучшем состоянии, чем Кира когда-либо видела. — Бардачок защищен водонепроницаемым слоем, поэтому его содержимое не подвержено действию погоды. Давай выясним, где мы находимся.

— Рита-драйв, — произнесла Кира, изучая потрепанный дорожный знак. — Небольшое подковообразное ответвление главной дороги.

Грин разложил карту на капоте автомобиля и несколько минут спустя наконец нашел улицу. Кира коснулась пальцем места, и ее сердце дрогнуло.

— Нас со всех сторон окружают озера.

— Они здесь везде, — ответил Грин, ведя пальцем по извилистому пути. — Я думаю, лучше всего будет пересечь это поле и затем двигаться по этой дороге, этой и… вот этой. Возможно, нам нужно будет перепрыгнуть через несколько заборов, но зато не придется приближаться к озерам.

— Одна проблема, — сказала Кира и указала пальцем на отрезок предложенного маршрута. — Стараясь избегать больших дорог, я проходила здесь и вот в этом месте столкнулась с первой приграничной меткой.

— Значит, граница проходит намного дальше от озера, чем я предполагал, — произнес Грин.

Теперь, когда Кира больше не находилась в состоянии боевой готовности, ее линк снова притупился. Она не знала, что Грин чувствует по поводу ее слов: досаду? Испуг? Голос Партиала остался бесстрастным:

— А я гадал, почему нам до сих пор не попалась ни одна метка.

— Радуйся, что не попалась.

— Может быть, сюда? — проговорил Грин. — За края карты. Когда пересечем границу, найдем карту Нью-Йорка.

— Бесполезно, — сказала Кира, вспоминая карту, которая была у нее раньше. — На западе еще больше озер — их там сотни. Я не знаю, патрулируют ли их Айви, но предпочла бы не приближаться к ним просто на всякий случай. Лучше всего направиться на юг.

— На юг куда? — спросил Грин. — По-моему, стоит обсудить это сейчас, раз уж мы планируем путь. Я дезертир, поэтому не могу приближаться к территории Морган. А после Айви я стал малость недоверчивым, чтобы искать встречи с какой-нибудь другой фракцией.

— Я знаю, что ты чувствуешь, — произнесла Кира. — Я собиралась навестить как можно больше мелких фракций, но теперь…

Она надеялась, что остальные не окажутся столь жестокими, как Айви, и еще больше надеялась, что они не подчиняются кому-то жуткому, вроде Кровавого Человека, но откуда ей знать наверняка? Стоит ли рисковать? «Если еще хоть одна фракция схватит меня ради какого-нибудь… ритуального жертвоприношения… стоит ли оно того?

Я пытаюсь спасти мир, — подумала она. — Ради этого можно пойти на все».

Она посмотрела на Грина.

— Я не сказала тебе, зачем пришла сюда.

— Мне было бы интересно узнать об этом.

— Доктор Морган опасна, — сказала Кира. — Как я понимаю, тебе об этом можно не говорить, судя потому, что ты бежал от нее.

Грин ничего не ответил, и Кира продолжила. Ей в первый раз приходилось рассказывать кому-то свой план, и она была рада, что перед ней только один человек, а не целая группа. Она не знала, как все преподнести. Девушка уже поняла, что неправильно было начинать с Морган, и вернулась немного назад:

— Люди умирают от РМ, — проговорила она, — а Партиалы умирают от «срока годности». Изучая документы Морган, я обнаружила, что исцеление для обоих видов одно и то же: Партиалы вырабатывают лекарство от РМ, а люди, в свою очередь, способны производить частицы, которые останавливают «срок годности» Партиалов. Оба лекарства были созданы таким образом, что единственный способ спасти оба вида — это жить вместе. Желательно, в мире.

Грин молчал, и Кира угадала в этом его недоверие. Она продолжила:

— Я имею в виду, что мы должны тесно сосуществовать. Жить вместе, работать вместе… попросту говоря, вести себя так, будто мы один вид, а не два.

— Это бессмыслица.

— Я пытаюсь все объяснить, — сказала Кира. — Передачу частиц практически невозможно повторить в лаборатории, а на кону — десятки тысяч людей и сотни тысяч Партиалов. Оба вида могут излечить друг друга, но они должны постоянно дышать одним воздухом. Они должны жить вместе, а не воевать.

Задумавшись, Грин ничего не ответил. Через мгновение он снова взглянул на Киру.

— А доктор Морган?

— А что доктор Морган?

— Ты начала говорить, что она опасна.

— Да, — произнесла Кира. — Когда я поняла это, то ушла, потому что не доверяла ей. Морган, скорее поработит людей, нежели будет работать с ними.

— Значит, ты не доверяешь Морган и ушла, чтобы попытаться найти другие группы Партиалов, которые были бы более расположены к идее сосуществования.

— Да.

Грин сделал долгую паузу.

— Ты уверена, что процесс, который ты описала, работает? Что все действительно так просто?

— Я пересекла весь континент в поисках людей, которые разработали РМ, — тех самых, которые создали Партиалов, — и выяснила только то, что все сделанное ими было частью плана. Этот план полностью сорвался, и люди, которые занимались его осуществлением, либо сошли с ума, либо же просто… сдались. Но план по-прежнему существует, он записан в наших ДНК. И это все, что у нас есть.

— Значит, Партиалы исцеляют людей, а люди исцеляют Партиалов. — Грин посмотрел на Киру. — Где во всем этом твое место?

Кира вздохнула, чувствуя тень того же отчаяния, которое, убежденная в своей бесполезности, испытала в операционной комнате у Морган.

— Я никого не могу излечить, — тихо проговорила она. — И не думаю, что у меня есть «срок годности». Я не знаю, где мое место.

Грин посмотрел на небо, синева которого светлела по мере того, как всходило солнце.

— Нам нужно отдохнуть, но я не хочу останавливаться, пока мы не покинем территорию Айви.

— Пожалуй, это разумно.

— Мы пойдем на запад, как я и предлагал. Может быть, там повсюду озера, но раз Айви отметили свою границу вокруг этого, то, надеюсь, это говорит о том, что другие не представляют из себя опасности.

Кира отнеслась к его идее с сомнением, но была вынуждена признать: двигаясь по прямому маршруту на запад, они быстрее покинут территорию захвативших их Партиалов.

— Ладно, пока на запад, — сказала она, — но, как только мы окажемся вне опасности, я должна буду вернуться к своей миссии. С тобой или без тебя.

Грин молча сложил карту.

— Ты знаешь, куда отправишься дальше?

— Как бы мне ни хотелось поговорить с другими фракциями, я потеряла все, что у меня было, у озера, — сказала Кира. — Все мои карты, заметки, абсолютно всё. Мне неизвестно местонахождение ни одной другой фракции. И даже если бы было известно, я не уверена, есть ли у меня время, чтобы пешком к ним добираться. Чтобы достигнуть территории некоторых, придется провести в пути много недель.

— Это не ответ на мой вопрос, — произнес Грин.

— Я говорю о том, что мне надо вернуться на Лонг-Айленд, — сказала Кира. — Я не доверяю Морган, но ее солдаты могут прислушаться к голосу разума. Те, кто участвует в оккупации, уже живут с людьми нескольких месяцев — возможно, они даже заметили результаты процесса, о котором я только что тебе рассказала. Если я и могу убедить кого-нибудь, так это их.

— А люди?

— Их будет так же нелегко убедить, — произнесла Кира, кивая. — Но они в любом случае находятся на Лонг-Айленде. Я должна идти туда.

— Ты должна понимать, что это не избавит нас от опасности, — сказал Грин. — Нам придется пересечь территорию Морган и войти в зону военных действий. И это даже не поможет нам спастись от Айви, потому что они движутся в том же направлении. Кровавый Человек сказал, что теперь пришла пора отправиться за людьми.

— Тогда я остановлю и его, — произнесла Кира, но прервалась. — Подожди. Ты сказал «мы»?

— Ты говоришь о спасении мира, — просто ответил Грин. — Разумеется, я с тобой.

Глава 26

Не заботясь о производимом шуме, Оуэн Товар бежал по улицам Хантингтона, пытаясь оказаться как можно дальше от кофейни. Из-за больной ноги его то и дело заносило в сторону, но он заставлял себя двигаться быстрее. Партиалы почти полностью истребили его группу. Товар отправил Мкеле с оставшимися солдатами на восток, а сам задержался позади, чтобы увести Партиалов в другом направлении. До сих пор такая стратегия неплохо работала, но этому пришел конец. У сопротивления не осталось ни людей, ни времени, ни взрывчатки.

«Строго говоря, у меня есть целая тонна взрывчатки, — подумал он, бросаясь между автомобилями. Солдаты-Партиалы заметили его, и мимо просвистело несколько пуль. — Однако это изменится через три, две, одну…»

Кофейня позади взорвалась, и сила ударной волны сбила Товара с ног, хоть он и находился в полутора кварталах от эпицентра. Партиалов сзади разорвало на кусочки, а Товар перекатился на живот, прикрывая руками голову. Посыпалась шрапнель. В ушах у мужчины звенело: он временно утратил слух. Рассчитывая на то, что выжившие Партиалы тоже ничего не слышат, он прополз до ближайшего поворота и, поднявшись на ноги, снова кинулся бежать. Солдаты были слишком заняты, так что в ближайшие несколько минут вряд бросятся за ним в погоню. Товар должен был использовать это время, чтобы оказаться как можно дальше отсюда.

Улепетывая со всех ног, он, тем не менее, знал: вариантов не осталось. Отряды Деларосы выживали в борьбе с Партиалами при помощи партизанских тактик — атаковали фланги, нападали на пути снабжения, а затем растворялись в глуши. Чтобы отвлечь внимание Партиалов от беженцев, движущихся на юг, Товар был вынужден пойти на более решительные действия, поэтому вел себя агрессивнее. А теперь его пригнали за это к самому Северному побережью. С трех сторон его окружала вода, а с четвертой ждали Партиалы. Бежать было некуда.

«Если я доберусь до воды, то, возможно, получу шанс, — сказал он себе. — Возможно, я сумею найти лодку или достаточно большую корягу, чтобы держать голову над поверхностью. Может, у меня получится просто где-то затаиться на неделю или дольше. — Он рискнул оглянуться через плечо и был приободрен тем, что погони все еще нет. В конечном итоге его найдут, но поиски займут время. Это и было целью. — Я должен любыми способами держать их внимание здесь, на мне, чтобы остальные успели покинуть Ист-Мидоу и остров.

Подписываясь на это, я знал, что умру, — подумал Товар. — Отец ведь не раз советовал мне никогда не вызываться добровольцем. Пора бы уже научиться слушать…»

Впереди вспыхнуло и стало разгораться яркое белое пламя. Поворачиваясь, чтобы бежать в другую сторону, Товар зацепился больной ногой. Внезапно что-то остро и болезненно врезалось ему в спину, будто его ужалила огромная пчела. Товар тут же в судорогах упал, через его тело прошел электрический разряд. Когда разум мужчины прояснился, он обнаружил, что лежит на земле лицом в заросшей травой канаве, а его конечности вывернуты, как у тряпичной куклы, и совершенно отказываются подчиняться. Он попытался заговорить, но челюсти будто налились свинцом.

«Партиалы не пользуются электрошокерами, — подумал Товар. — У кого хватит на них электричества?»

Он почувствовал, как его на удивление бережно перевернула пара чьих-то рук. Яркое пламя за спиной нависшего над ним мужчины превратило незнакомца в темный силуэт, и Товар не мог рассмотреть черты его лица.

— Я хочу, чтобы вы понимали: это не нападение, — сказал мужчина. Его голос был тихим и обладал различными интонациями, из чего Товар заключил, что незнакомец — человек. Он попытался ответить, но челюсти только слегка шевельнулись, не издав ни звука. — Будет больно, — сказал мужчина, — но это спасет вас в более широком смысле. «Вас» как народ. Человеческую расу.

Мужчина поставил на землю рядом с собой пластиковый чемоданчик и со щелчком открыл его. Товару не было видно, что внутри, но полускрытый тенью незнакомец достал стеклянную банку и открыл крышку.

— Все умирают. Как я понимаю, это не новость. — Он опустил открытую банку на землю и, снова сунув руку в чемоданчик, достал оттуда длинный острый нож. Товар попытался шевельнуться, но был по-прежнему парализован. — Я говорю это, чтобы вы поняли: то, что вы умрете здесь и сейчас, является честью. Вы бы все равно умерли, но при любых других обстоятельствах ваша смерть была бы бессмысленной. Однако сейчас вы можете стать частью нового начала. На смену прежней жизни придет новая. Сейчас будет немного больно.

Мужчина прижал нож к ладони Товара и надавил, отрезая средний палец. Боль опалила Товара, как огнем, и он мысленно закричал, но не сумел издать ни звука. Незнакомец бросил палец в банку и перешел к следующему.

— Понимаете, существовал план, по которому должны были выжить все. — Рубящий удар. — Не просто выжить, но и процветать — люди и Партиалы вместе. Это было бы несложно. Но теперь тот план рухнул, и мне пришлось приспосабливаться. — Удар. Голос мужчины все это время оставался спокойным, будто он всего лишь разбирал тостер, разговаривая с ним при этом. — А сейчас то, что будет больнее всего. Я имею в виду, с биологической точки зрения: я не знаю, причинит ли это больше боли, чем пальцы, но точно вызовет более серьезные повреждения. Я пытаюсь сказать, что вы этого не переживете. — Он поднял банку, на дне которой лежали три пальца, и встряхнул ее. — Остальное мне нужно наполнить кровью.

Товар вернул себе дар речи как раз вовремя, чтобы закричать.

Глава 27

Кире было холоднее, чем когда-либо за всю ее жизнь. Они останавливались в городе под названием Брюстер Хилл, чтобы отдохнуть и найти новую одежду, а затем еще раз в Северном Салеме, чтобы обзавестись более теплыми куртками, но даже этого оказалось недостаточно. Грин был более стойким к погодным условиям и быстрее передвигался, но даже на нем начали сказываться изменения. За три дня путники преодолели почти тридцать миль, добравшись до самого Норуолка, и за это время температура воздуха упала не меньше чем на двадцать градусов. Кира привыкла, что к зиме холодает, но никогда не встречалась ни с чем подобным. Ее дыхание превращалось в видимые облачка пара, а нос онемел, и Кира терла его покрасневшими и ноющими от мороза пальцами.

Улицы Норуолка, как и улицы Манхэттена, представляли из себя глубокий металлический каньон, но сейчас темно-зеленые побеги кудзу, которые оплетали здания и пролезали через давно разбитые окна в дома, покрывал иней. Кира держалась столько, сколько могла, молча перенося холод, но в конце концов решила, что оно того не стоит: бесполезно пытаться добраться до Лонг-Айленда на день или даже на час раньше, если она умрет от переохлаждения. Когда они проходили мимо очередного магазина одежды, Кира завела Грина внутрь, чтобы поискать более толстые куртки, но нигде в здании их не нашлось.

— Судя по всему, Раскол случился летом, — произнесла Кира. — Никто не готовился к такой погоде. — Она сделала паузу. — Я раньше об этом ни разу не думала, но, кажется, прежде мне никогда не нужны были куртки.

Грин покачал головой, глядя через разбитые окна на темно-серые облака.

— Ты вообще помнишь, чтобы когда-нибудь было так холодно?

— Нет, — признала Кира. Она вспомнила, как Вейл с тоской рассказывал о прежних, настоящих зимах, и поежилась. — Думаешь, это надолго?

— Если надолго, то, возможно, мы даже увидим снег. — Грин отвернулся от окна. — Нужно найти хозяйственный магазин — там будут хотя бы рабочие перчатки, и это лучше, чем ничего. Потом, может быть, стоит посетить магазин мебели: в нем найдется достаточно древесины для костра. Я не хочу пересекать пролив, пока погода не улучшится.

— Что заставляет тебя думать, что она вообще улучшится?

— За всю свою жизнь я ни разу не видел подобных бурь, — ответил Грин. — Режим погоды, который продержался столько времени, не может измениться за одну ночь. Неожиданно может налететь сильная буря, но этим все ограничится.

— Надеюсь, ты прав. — Кира спрыгнула со стойки, на которой сидела, и вышла обратно на холодную улицу. Поднявшийся ветер дико раздувал ее волосы. — Ты знаешь, где нам найти хозяйственный магазин?

— Без понятия. Однако мне кажется, что он будет расположен скорее за городом, чем в его черте.

— Значит, придется вернуться, — произнесла Кира. — Впереди нас только город и пролив.

Грин покачал головой.

— Я не хочу возвращаться. Лучше найдем лодку и пересидим бурю где-нибудь неподалеку от нее. Затем, как только все вернется к норме, мы сможем немедленно отправиться в путь через пролив.

Кира кивнула.

— Обращай внимание на парки, детские площадки и школы. Любые места с прилегающей территорией, за которой нужно было ухаживать. Там должны находиться какие-нибудь сараи или мастерские с инструментами и рабочими перчатками.

— Умно.

— Ты знаешь, где можно найти карту, а я умею искать садовые инструменты. Моя приемная мать была ботаником.

Мысль о Нандите приглушила оптимистичный настрой Киры. Нандита участвовала в создании Киры, знала о девушке все, однако ни разу не сказала об этом ни слова. Почему? Почему она обманывала? Неужели она надеялась, что проблемы разрешатся сами, а Кира вырастет, постареет и умрет и ей никогда не придется столкнуться с правдой о собственном происхождении? «Если бы ей на самом деле было не все равно, — подумала Кира, — то она дала бы мне знать, как действовать дальше. Оставила бы какие-то указания или советы, которые помогли бы мне справиться со всем этим. Она сказала бы мне, ради чего я была создана, зачем меня разрабатывали и что я должна делать».

Тут девушка вспомнила старый разговор, который произошел почти два года назад незадолго до исчезновения Нандиты. Кира только что вернулась домой из Ашарокена после рейда по сбору имущества. Во время рейда взорвалась бомба. Нандита убирала на место свои травы. «Я была обеспокоена чем-то, — подумала Кира. — Возможно, взрывом, а Нандита сказала… — Кира изумленно покачала головой, когда сумела наконец воспроизвести в памяти слова пожилой женщины. — Она сказала именно то, что мне нужно было услышать — услышать не тогда, а сейчас. «У каждого в жизни свое предназначение, Кира. Но ты должна знать, что важнее всего другое: каким бы ни было твое предназначение, оно не является единственным выбором»».

— Служба по уходу за территорией, — произнес Грин. Кира подняла взгляд и увидела большое кирпичное здание, остроконечная крыша которого, некогда белая, пожелтела от возраста и потрескалась. Строение было окружено широкой зеленой лужайкой, сейчас заросшей кустарником, сорняками и редкими десятилетними деревцами. Посреди листвы пряталась табличка, но оказалась слишком оплетена лозой, чтобы ее можно было прочитать.

— Похоже на административное здание, — заметила Кира. — Что-то вроде городского совета. У них не всегда бывают садовые инструменты, потому что за территорией ухаживали из центральной базы.

— Возможно, это и есть центральная база, — возразил Грин. — Попытка не пытка.

Они обошли здание вокруг и обнаружили стоянку, но ни одного сарая с инструментами. С другой стороны оказалось бейсбольное поле, но на нем тоже не нашлось ни инструментов, ни помещений для их хранения. Путники выбрались обратно на главную улицу, готовые продолжить движение и попытаться найти другой парк или школу, но Кира остановилась перед одним из домов. Грин покачал головой:

— Слишком роскошный. Они не стали бы сами заниматься садовыми работами.

— Не садовыми работами, — произнесла Кира, — но посмотри на табличку. «Сборка и установка домашних кинотеатров». Я не знаю, что такое домашний кинотеатр, но уверена, что при его установке пользовались перчатками.

Они начали поиски в передней комнате и быстро перешли к остальной части здания, которое было преобразовано из жилого дома в общественное заведение и по большей части пустовало. В задней комнате хранилось целое состояние в виде проекторов для головизора, которые сейчас стали бесполезны. Кира отдала бы их все за одну пару перчаток. Наконец на парковке позади здания Кира и Грин обнаружили ржавый белый фургон, вокруг сдутых деформированных шин которого разрослась трава. На боку фургона был выцветший и отслаивающийся логотип компании. Кира с усилием открыла дверь и обнаружила, что кузов полон кабелей питания и старых запчастей для проекторов. В верхнем ящике сундука с инструментами лежали четыре пары полотняных рабочих перчаток. Путники натянули по две пары каждый и трусцой вернулись обратно на дорогу, чтобы наверстать упущенное время. Небо потемнело гораздо сильнее, чем обычно в это время суток, а ветер чуть не ли выл.

— Нужно найти укрытие, — сказала Кира.

— Мы должны найти лодку, — возразил Грин. — Я уже говорил тебе, нам следует сойти на воду, как только погода прояснится.

— Ты боишься, что это может начаться снова?

— Я боюсь, что у нас заканчивается время.

— Послушай, — произнесла Кира, — я не меньше тебя хочу разобраться со всем, но от нас не будет никакой пользы, если мы погибнем. Кажется, за последние несколько часов температура воздуха упала еще градусов на пять — она сейчас намного ниже нуля, и, Партиалы или нет, но мы находимся в реальной опасности получить переохлаждение.

— У нас нет времени просиживать штаны, — огрызнулся Грин и высморкался.

— Мы проживем гораздо дольше, если укроемся…

— В самом деле? — спросил Грин.

Кира остановилась, пытаясь понять, что он имеет в виду, и ответ ошеломил ее, будто ударом под дых. Она обхватила себя руками, защищаясь от холода, и бегом догнала Грина.

— Сколько времени у тебя осталось?

Голос Грина был бесстрастным, отчего слова прозвучали еще более жутко:

— Ты только сейчас подумала спросить?

— Прости, — произнесла Кира. — Я сосредоточилась на «сроке годности» как на концепции, как на враге, которого надо одолеть… Ты покинул армию Морган. Значит ли это, что ты не считал Морган способной исцелить «срок годности» вовремя для тебя?

Грин шел вперед молча, опустив голову.

— У самой поздней партии осталось семь месяцев, — сказала Кира. «У партии Сэмма», — подумала она. Нервно сглотнув, девушка почувствовала, как на глаза навернулись слезы. — У тебя осталась половина этого срока? — Грин не ответил, и Кира почувствовала, как ее сердце упало. — Два месяца?

— Один, — ответил Грин. — Я умру к концу года.

— Этого времени может хватить, чтобы помочь тебе, — быстро проговорила Кира, захлебываясь словами. — Чем быстрее мы пересечем пролив и найдем людей, тем раньше сможем…

— Тогда хватит спорить со мной и давай искать лодку.

Кира замолчала, пытаясь представить, каково это: знать, что через месяц ты умрешь и, еще хуже, что не можешь ничего с этим поделать. «Но у нас есть шанс, — подумала она. — Мойплан сработает.

Я так думаю».

Грин резко замер и вытянул руку в сторону, чтобы остановить Киру.

— Ты чувствуешь это?

Кира сосредоточилась на линке, но ничего не уловила.

— В чем дело?

— Я не знаю, — ответил Грин. — Это что-то большое, будто данные линка принадлежат целому подразделению — сигнал настолько мощный. Однако… похоже, что его излучает один человек. — Он медленно поворачивал голову, будто пытаясь определить точный источник информации. — Сюда, пошли.

Кира бегом преодолела несколько шагов, чтобы догнать Партиала.

— Погоди, ты собираешься искать его?

— Конечно.

— Но мы спешим, — сказала Кира. — У нас нет времени останавливаться и рисковать быть схваченными патрулем Партиалов.

— Я же говорю, это только один Партиал, — произнес Грин, продолжая идти.

— Но ты умираешь, — настаивала Кира. — Что изменилось?

— Разве ты не понимаешь? Мы должны найти его, потому что… — Голос Грина сошел на нет, и Партиал покачал головой. — Потому что должны. Потому что он хочет нам что-то сказать.

— Это не имеет смысла.

— Как это может не иметь смысла?

В голосе Грина прозвучала едва ли не досада, будто он объяснял кому-то слабоумному, что вода мокрая.

Кира покачала головой.

— Грин, послушай меня. Это линк — что бы ты сейчас ни ощущал, это приманка, обман.

— Возможно. Но мы сможем с этим разобраться.

— Нет, не сможем, — возразила Кира. Она подумала о прибытии Морган в заповедник: тогда Морган и Вейл использовали свой мощнейший контроль над линком, чтобы принудить ближайших к себе Партиалов подчиняться. — Я уже видела такую силу линка раньше, и она может исходить только от членов Доверия. От людей, которые создали Партиалов. В этом регионе два члена Доверия — доктора Морган и Вейл, — и нам лучше не встречаться ни с одним из них. — Девушка решительно встала перед Грином. — Если ты пойдешь туда, нас поймают и заключат в плен, а возможно, казнят. Ты не хочешь этого делать.

Он оттолкнул ее и побежал.

— Грин, подожди!

Кира бросилась бежать следом, но Партиал уже несся на полной скорости, помогая себе руками, и девушка едва поспевала. У нее были некоторые усовершенствованные способности Партиалов, но ее не тренировали, как солдат. Кира втягивала в себя холодный воздух, чувствуя, как ее руки и грудь покрываются потом от усилий, но почти тут же начиная дрожать, когда пот остывал и испарялся.

Они приблизились к подземному переходу, и Грин повернул направо, влез на ступенчатую каменную стену и затем бросился к приподнятым железнодорожным путям. Кира последовала за ним, отчаянно пытаясь догнать Партиала и остановить его, но затем в ее легкие порывом воздуха ворвались данные линка и пронеслись через ее мозг. Сигнал был сильнее, чем Кира могла себе представить, и теперь она бежала не за Грином, а вместе с ним, полностью убежденная, должна немедленно найти человека, который испускал эти данные, и выслушать его послание.

Они преодолели какое-то расстояние по путям, а затем свернули в сторону, спустились с холма и пересекли парковку, перебегая улицы и перепрыгивая через ограды. Наконец перед ними показалось открытое пространство. Позади древнего парка с раскачивающимися на морозном ветру деревьями бурлило серое море. Кира и Грин неслись мимо скамеек, кустов и бывших бейсбольных площадок, едва заметных среди молодой растительности, которая захватила парк. Позади парка обнаружилась еще одна дорога, а за ней — песчаная полоса, окаймленная камнями и накатывающимися волнами. От того места, где Грин впервые почувствовал принуждение, они отдалились почти на милю. Очевидно, другие испытывали тоже самое: на камнях в случайном порядке расселся отряд из десяти Партиалов с пустыми лицами и ошеломленным, как и у Грина, линком.

Перед группой лицом к океану сидело огромное темно-красное существо, кожа которого напоминала броню носорога. В изумлении от увиденного, Кира остановилась. Шок тут же прояснил ее сознание, которое с трудом пыталось отделить собственные ощущения от линка. Эту ясность Кира испытала одна. Остальные Партиалы с сосредоточенным вниманием встали.

— Вы как раз вовремя, — прогремел голос существа. — Сейчас все начнется.

Грин, пошатываясь, шагнул вперед, растирая грудь, чтобы согреться. Он встал рядом с остальными Партиалами, которые образовывали неровный полукруг. Кира тоже продвинулась вперед, но не остановилась на границе круга, а вошла в него, приблизившись к созданию.

— Кто вы?

— Я призвал вас сюда, чтобы предупредить, — произнесло существо. Кира не видела, двигается ли его рот, но ощущала, как голос явственно отдается у нее в груди. — Я предупредил людей на острове и Партиалов в Уайт-Плейнс, но они не послушали меня.

— Вы были в Уайт-Плейнс? — спросила Кира. — Вы видели доктора Морган?

— Это не было счастливым воссоединением, — проговорило существо и опустило глаза на свою грудь. Кира посмотрела туда же и увидела, что грудь создания изрешечена пулями. Одна рука бесполезно висела сбоку, а другая зажимала зияющую рану на животе. — Это тело может заживить почти любые повреждения, но не столько сразу. Я умираю. — Монстр повернулся, чтобы взглянуть на девушку, и Кира увидела пару почти человеческих глаз, спрятанных глубоко на чудовищном лице создания. — Но я доставил свое предупреждение.

Кира шагнула вперед, пытаясь лучше разглядеть раны.

— Какое предупреждение?

— Я восстановил климат, — сказало существо. — Я вернул планету, которую мы так давно практически уничтожили. Теперь мир снова может исцелиться.

Кира встряхнула головой, с трудом понимая, что монстр пытается сказать.

— Вы говорите, что это из-за вас стало так холодно?

— Я очистил воздух, воду, атмосферу. Защитные слои Земли. Ликвидировал все повреждения, нанесенные оружием времен давней войны. Я восстановил баланс. К нам снова вернутся времена года. Первая зима будет трудной, а люди не готовы. Я предупредил их, чтобы помочь им выжить.

— Вы член Доверия, — произнесла Кира. Пытаясь понять, кто перед ней стоит, она перебрала в памяти свой мысленный список всех известных ей членов Доверия и тех, о ком она ничего не знала. Последних осталось только двое, а одним из них был ее отец — Армин Дхурвасула. Сознание Киры передернуло от мысли, что это невероятное существо, настолько измененное путем генетических модификаций и полностью утратившее свою человечность, может быть ее отцом.

Девушка попыталась заговорить, но утратила дар речь. Она закашлялась, дрожа от холодных брызг океанского прилива, и попыталась снова:

— Кто вы? Как вас зовут?

— Никто не произносил мое имя… уже тринадцать лет.

Кира смотрела на раны и темную кровь, что капала на холодные серые скалы. Она едва осмелилась произнести имя:

— Армин?

— Нет, — ответило создание. Печальным задумчивым взглядом оно наблюдало за приближающейся бурей. — Меня зовут Джерри Риссдал.

Кира испытала поток эмоций: горечь утраты и грусть, что человек, которого она нашла, не является ее отцом, и радость, что это не ее отец медленно умирает на побережье. Вину — из-за того, что в некотором роде обрадовалась смерти этого человека. Девушка задалась вопросом, могли ли какие-то ее ощущения на самом деле принадлежать ему: грусть по поводу близящейся смерти, радость, принесенная восстановлением климата. Вина за уничтожение мира.

О Джерри Риссдале она знала меньше всего. Вейл говорил, что он обитал на юге недалеко от вечных пожаров Хьюстона. Что видоизменил себя. Раньше Кира не знала, как это понимать, но теперь все стало ясно. Выживать в токсичной пустоши ему помогала мощная плотина генных модулей. Джерри Риссдал посвятил свою жизнь восстановлению планеты — не ее населения, а самой планеты. Каким-то непостижимым образом ему это удалось.

«Первая зима будет трудной», — подумала Кира, повторяя про себя его слова. Она ни разу не видела настоящей зимы; немногие видели. Ни одной такой зимы не было со времен старой войны, которая произошла еще до Изоляционной. Тогда человечество нажало на кнопки и выпустило на свободу ад, а мир безвозвратно изменился. «Не безвозвратно, — поправила себя Кира. — Сейчас он возвращается к своему прежнему состоянию. Но любые изменение столь масштабные причинят немало вреда».

Она посмотрела вверх и увидела, как опускается первая снежинка.

Глава 28

— Отправиться за Деларосой вдогонку будет недостаточно, — сказал Маркус. — Мы должны предупредить остальную часть острова.

— Согласен, — ответил Винси. — Нужно сделать и то, и другое.

— Вы не сможете ничего, — сказал охранник. — Вы все еще в наручниках и заперты в задней части старого супермаркета.

— Хм, вообще-то, тебя никто не спрашивал, — проговорил Маркус.

— Я сижу в десяти футах от вас.

— Тогда заткни уши, — сказал Маркус. — И попой про себя несколько минут. Мы хотим обсудить наш план побега.

— Заткнись, Валенсио. — Вульф вздохнул и повернулся к охраннику. — Солдат, если ты настроен поболтать, я хотел бы услышать, как ты оправдываешь свои действия. Неважно, где Делароса взорвет ядерную бомбу: она в любом случае уничтожит тех немногих из нас, кто еще жив.

Охранник сердито посмотрел на пленников и, вернувшись к своему прежнему молчанию, откинулся на спинку стула и с хмурым видом скрестил руки.

— Как насчет этого, — произнес Маркус, по-прежнему обращаясь к охраннику. — Ты застрял здесь из-за того, что должен сторожить нас, и это нарушает и твои, и наши планы. Что, если найти выход, который удовлетворит всех: давайте вместе отправимся на юг, чтобы предупредить остров о взрыве, и мы обещаем, что не будем тебя задерживать или вызывать какие-то другие неприятности. Каким бы верным фанатом ядерного решения ты ни был, ты не можешь не согласиться, что людей нужно предупредить.

— Мы должны не просто предупредить людей. Нельзя игнорировать то, что Делароса собирается сделать с Партиалами, — сказал Винси.

— Вообще-то… — начал Маркус и замолчал, пытаясь подобрать слова. — Я… Это должно было стать частью замысла, о котором я не собирался ему говорить. Что-то вроде этого: он подходит, чтобы освободить нас, поверив в мой гениальный и прекрасно продуманный план, а тут, как только он приблизится, ты вскакиваешь и… как-то вырубаешь его.

Вульф застонал.

— Ты Партиал, — сказал Маркус. — Ты ведь можешь избить человека, даже когда на тебе наручники, да?

— Это был ужасный план, — произнес Винси. — Не преувеличивая, я могу сказать, что это худший план, который я когда-либо слышал.

— Но это не совсем честно, — возразил Маркус. — Все планы, с которыми ты имел дело, были составлены партиалскими стратегами, а я просто обычный… парень.

— Хуже всего то, — сказал Винси, — что ты выболтал весь свой план перед охранником. Ты хотел обмануть его, а потом, когда я задал тебе один вопрос, ты тут же все выложил прямо перед ним.

Маркус замялся, пытаясь поспорить.

— Возможно, в действительности это была лучшая часть замысла, — размышлял Винси. — Потому что, благодаря ей, тебе не удалось попытаться привести в исполнение свой ужасный, как я уже сказал, план. Хоть ты и показал себя дураком, но нас по крайней мере не убили.

— Никого из нас и не убили бы, — сказал Маркус. — Это был отличный план. — Он сделал несколько нечетких движений ладонями, изображая карате, но этого никто не увидел, так как его руки были скованны за спиной, а содранная кожа запястий от усилий снова начала гореть. — С боевыми суперспособностями Партиалов ты мог бы совершенно…

— Заткнитесь, будьте так добры! — воскликнул охранник. — Что за хрень, вы как мои младшие сестры.

— У тебя есть младшие сестры? — спросил Маркус.

— Больше нет, — ответил охранник, — благодаря этому выродку, который сидит рядом с тобой. — Он показал на Винси, и его лицо напряглось и стало еще более сердитым. Все на мгновение замолчали, но потом Маркус тихо сказал:

— Теоретически, он куда меньший выродок, чем кто-либо другой в этой комнате. Его вырастили в лаборатории из искусственно созданной ДНК. Он вроде… образцового экземпляра, а мы всего лишь…

Охранник подскочил на ноги и, сделав один только шаг, пересек узкую комнату, а затем замахнулся прикладом винтовки и с силой ударил Маркуса по виску. Маркуса откинуло назад, перед его глазами вспыхнули яркие огоньки, в голове зазвенело, и все его сознание сосредоточилось на сильной, разрывающей мозг боли.

Кто-то шлепнул его по щеке, и он с трудом открыл глаза. Перед ним на коленях стоял Вульф, чьи руки оказались свободными. Охранник без сознания лежал на полу сзади, а Винси и Гален снимали с него оружие и снаряжение.

— Чертово дерьмо, — пробормотал Маркус. — Надолго я вырубился?

— Самое большее — на минуту, — ответил Вульф, осматривая голову молодого человека. — У тебя здесь будет огромный синяк. Если помнишь, когда мы составляли этот план, то решили, что это Винси должен нарваться на приклад. На нем быстрее все заживает.

Вульф потянулся Маркусу за спину и расстегнул наручники.

— Винси зашел недостаточно далеко, — ответил Маркус, осматривая свои ободранные запястья, а затем аккуратно прикоснулся к виску. Опухшие ткани уже образовали твердую, как кость, шишку. — Наш охранник был уже вполне разъярен и готов наброситься на нас, но Винси не сумел добавить последнее оскорбление. Мы едва не упустили момент. Я должен был что-то предпринять.

— Не следовало так сильно не него давить, — сказал Вульф. — Учитывая твою реплику о том, что Партиал является «образцовым экземпляром», радуйся, что он не отправил тебя своим прикладом в женский монастырь.

— Я не осознавал, что он нуждается в дополнительном стимуле, — произнес Винси, проверяя свою винтовку. — Простите. Наверное, я не очень хорошо умею оскорблять людей.

— Зато Маркус в этом — чертов специалист, — проговорил Вульф. Он забрал себе оружие охранника — полуавтоматический пистолет, — а боевой нож отдал Галену. — Давайте выбираться отсюда, пока этот не очнулся.

— Сначала один момент, — произнес Маркус, наклоняясь к ногам охранника. Его голова слегка закружилась, и он помедлил, пока комната не перестала вращаться.

— Что ты делаешь? — спросил Винси.

Маркус начал развязывать шнурки охранника.

— Мы получим дополнительных тридцать секунд.

Он принялся плотно спутывать шнурки, привязывая один ботинок к другому. Осознав, что Маркус делает, Гален застонал:

— Да ну, пошли уже, — сказал он. — Тебе самому на это понадобится не меньше тридцати секунд. Ты ничего для нас не выиграл.

— Я обеспечиваю себе счастливые воспоминания, — заявил Маркус. — Этот парень не нравился мне еще до того, как попытался проломить мой череп. — Он посмотрел на лежащего охранника и улыбнулся. — Пусть как следует насладится двумя идиотскими падениями в день. — Маркус выпрямился и выставил руку в сторону: мир снова поплыл перед глазами. Вульф подхватил молодого человека и помог ему сохранить равновесие. — Расскажите мне, как он упал в первый раз, — проговорил Маркус. — Я это пропустил.

— Винси сбил его с ног, а затем, пока он падал, боднул головой, — поведал Гален.

— Это было здорово? — спросил Маркус. — Скажи мне, что да.

— Заткнитесь оба, — приказал Вульф. — Мы уходим.

Он положил ладонь на заднюю дверь — та была заперта, но охранник хранил ключ в кармане рубашки. Через равные интервалы он по одному выводил пленников через эту дверь наружу, чтобы дать им облегчиться, благодаря чему у трех остальных появлялось несколько минут на составление плана побега. Вульф прислушался, нет ли кого-нибудь за дверью, а затем вставил ключ в замок и со скрежетом и неприятным щелчком повернул. Все замерли, снова пытаясь понять, не заметил ли их кто-нибудь, но ничего не услышали.

Маркус поежился, не обращая внимания на боль, которую причиняло прикосновение воздуха к коже запястий.

— Вы уверены, что я был в отключке всего несколько минут? Я замерз — такое ощущение, будто уже ночь.

— Только одну минуту, — заверил его Винси. — Сейчас конец первой половины дня.

— Но действительно похолодало, — добавил Вульф. Как можно медленнее он повернул скрипучую ручку и открыл дверь. — Что за…

Парковка снаружи была наполовину заполнена старыми ржавыми автомобилями, по тротуару расползались щели и трещины, через которые проросли растения, — и над всем этим висела невесомая сетчатая завеса белого падающего снега.

— Что за фигня? — выдохнул Гален.

— Ну, одно мы теперь знаем точно, — проговорил Маркус. — Та сумасшедшая история об огромном красном монстре, по-видимому, правда. — Он поморщился, глядя на снег. — Вообще, даже в огромного красного монстра поверить легче, чем вот в это. Это действительно снег? Я его никогда не видел, кроме как на старых шоу по головизору.

— Да, это действительно снег, — ответил Вулф. — А теперь пошевеливайтесь.

Он шагнул наружу, оставляя на тонком белом слое, покрывающем землю, отпечатки ботинок.

— Из-за него нас будет легко выследить, — произнес Винси.

— Только если погоня за нами начнется немедленно, — ответил Вульф. — Еще несколько минут — и наши следы будут полностью занесены. Мы не могли бы пожелать лучших условий.

— Тогда пора отправляться, — сказал Маркус. — К тому времени как Юн отправит свою огромную пантеру охотиться на меня, как на бездомную кошку, я хочу быть не менее чем в ста ярдах отсюда.

Глава 29

Заповедник находился у подножия Скалистых гор на окраине руин Денвера. До Раскола город огромным мегаполисом раскидывался от Касл Рока до Форт-Коллинса и от Боулдера до Беннетта. За прошедшие же годы он превратился в кислотный ад, западную границу обширных отравленных Бесплодных земель, которые поглотили Средний Запад. Каждая канава и углубление теперь представляли из себя потрескавшиеся соляные варницы, выделяющие фосфор или покрытые пылью хлорной извести, которую раздувал ветер. Здесь не осталось ни одного живого растения или существа.

Путешествие обратно в Ист-Мидоу Сэмм и его группа начали рано утром. Они намеревались доставить людям лекарство и невероятную новость о том, что это лекарство являлось самовоспроизводящимся. Сэмм беспокоился, как убедить людей и Партиалов работать вместе и сумеют ли они вообще сделать это, но полагал, что сама их группа является хорошим примером: она состояла из него, Херон, Риттера, Дуэйна и еще двух восстановившихся Партиалов, которых звали Фергус и Брон, а также из Фана и восседавшей на одной из двух лошадей Каликс.

В заповеднике не было своих лошадей, лишь те две, что Сэмм, Херон и Кира привели с собой из Нью-Йорка. Имена им давала Кира, и Сэмм позволил себе на краткий миг подумать о девушке. На него тут же посмотрели остальные Партиалы, которых линк немедленно оповестил о его мыслях. Сэмм снова сосредоточился на лошадях: его волновало, смогут ли животные находить себе пищу в Бесплодных землях. Каликс ехала на Бобо, лошади Киры, а вслед за ней шел Одджоб, любопытное и непослушное животное Афы, которого сейчас понизили до вьючного. Одджобу никогда не нравилось ходить под седлом, он упрямо делал все по-своему и игнорировал приказы, но теперь, казалось, вполне охотно следовал за Бобо. Сэмм надеялся, до конца путешествия положение вещей таким и останется.

Мысли об Одджобе заставили Сэмма снова вспомнить Афу, гения, напоминающего ребенка, которого они тащили за собой через заброшенные территории. Тогда это был единственный человек в группе, и, неслучайно, именно он путешествие не пережил. В Чикаго Афа был ранен и в конце концов погиб посреди токсичных полей Колорадо. Сэмм не знал точно, возможно ли для человека пережить путешествие через Бесплодные земли, и Каликс подвергалась особой опасности. Из-за своего повреждения она передвигалась медленнее; кроме того, истощалась заживляющая способность ее организма. Если с девушкой что-нибудь произойдет, это задержит группу и сделает всех уязвимыми. Что еще хуже… «Я буду горевать по ней, — подумал Сэмм. — Афа был моей обязанностью, но Каликс — мой друг. Если я встану перед выбором между тем, чтобы бросить ее или умереть самому… Не знаю, смогу ли я принять это решение».

Двигаясь через выжженный город, Сэмм взглянул на Херон. Во времена Изоляционной войны он не раз завидовал ее бесстрастности, ее способности снять с себя и физическую, и эмоциональную боль подобно тому, как снимают одежду. Партиалка пережила худшие моменты, в которые бросала ее война, а с того времени — еще более ужасные вещи. Она справилась бы с любой проблемой, которая могла встать перед группой, и сумела бы принять любое решение, необходимое, чтобы выжить. Даже если все остальные, пересекая Бесплодные земли, умрут, Херон будет жить. Она доберется до дома, потому что такова ее миссия. Иногда она казалась пугающей, даже Сэмму, понять ее было трудно, а еще сложнее — сделать ее своим другом, но она являлась единственной надеждой группы. Сэмму будет нужно поговорить с ней наедине и составить план действий в непредвиденных обстоятельствах.

Путникам потребовался не один день, чтобы пересечь город, а когда они вышли к восточной его окраине, перед ними до самого горизонта раскинулись Бесплодные земли: ровные, безликие, мертвые. Кое-где из отравленной почвы, измученной дождями и иссушенной солнцем, поднималось выбеленное скрученное деревце. Группе больше не приходилось искать дорогу между различными сооружениями, поэтому они двигались уже с большей скоростью и в первый день за пределами Денвера преодолели такое же расстояние, что и за три предыдущих вместе взятых. Херон шла первой, выбиваясь далеко вперед, чтобы разведать территорию.

Фан держался великолепно: он едва ли мог сравниться в выносливости с Сэммом, но превосходил четверых Партиалов, которые еще не полностью излечились от продолжительной комы. Медленнее всех двигались лошади, созданные не ради скорости, а ради расстояний. Утром они отстали от остальных, и вместе с ними — Каликс и Дуэйн, но с приближением ночи постепенно догнали группу. Весь день путники двигались на северо-восток по семьдесят шестой межштатной магистрали, которая проходила вдоль реки Саут-Платт. Сэмм не мог не заметить, что ночной воздух необычайно холоден. Каликс догнала остальных на берегу неприятно пахнущей реки. Девушка дрожала.

— В скором времени нужно будет разбить лагерь, — произнес Дуэйн, сопровождая фразу молчаливым сообщением линка: «Люди выбиваются из сил».

— Холодно, — сказал Фан. — Намного холоднее, чем обычно. Нам понадобится укрытие.

— Укрыться нужно не только от холода, — проговорила Херон. — Если мы попадем под дождь, то умрем за считанные минуты.

— Дождя сегодня не будет, — сообщила Каликс. — Я наблюдала за этим небом с четырех лет.

— Чтобы убедить меня, этого мало, — отрезала Херон. — Идем или вперед, или назад, но под открытым небом оставаться нельзя.

Теперь, остановившись, Сэмм ощутил, как по его рукам и груди поднимается морозный воздух.

— Разве сейчас должно быть так холодно?

— Нет, — ответил Фан. — В последние недели было холоднее, чем обычно, но того, что происходит сейчас, я никогда раньше не ощущал. В Бесплодных землях так всегда?

— Когда мы пересекали их в первый раз, так не было, — произнес Сэмм.

— Лошадям нужно остановиться, — сказала Каликс. — Скоро они не смогут выдерживать такой темп.

— Нужно было остановиться в последнем городе, — проговорил Риттер и резко посмотрел на Херон, передавая через линк свое явное неудовольствие. — Какая досада, что разведчик завел нас к черту на кулички.

— Это Средний Запад, — ответила Херон. — Здесь везде «у черта на куличках». До следующего города всего две мили, возможно, даже меньше, если нам попадется изолированная ферма.

— Продолжаем путь, — произнес Сэмм, и группа снова двинулась вперед. Теперь, усталые, все шли вровень с лошадьми, испытывая жажду и растирая замерзшие руки. По мере пути температура, казалось, упала еще больше. Когда Сэмм и его спутники, окоченевшие и выбившиеся из сил, наконец увидели череду невысоких домов, то поспешили покинуть дорогу. Шоссе находилось на небольшом возвышении, и ее склон был покрыт сухой хрупкой травой, которая хрустела под ногами, как яичная скорлупа. Это было старое фермерское поселение, как и предсказывала Херон. Сейчас поля лежали бесплодные и заброшенные.

Первый дом оказался слишком разрушенным, чтобы послужить надлежащим укрытием: раздвижная стеклянная дверь сзади давным-давно разбилась, и десятилетие ураганных ветров наполнило помещение токсичной пылью. Следующее строение находилось в лучшем состоянии, но по размеру не могло вместить всю группу. Сэмм оставил здесь Партиалов, приказав им как можно плотнее закрыть окна и двери, а лошадей и людей отвел в третий дом. Херон последовала туда же, и Сэмм вздохнул. Партиалка никогда не следовала распоряжениям.

— Ты должна показать им, как закрыть щели, — произнес Сэмм. — Я научу Каликс и Фана.

— Они большие ребята, — ответила Херон. — Справятся сами.

— Значит, хочешь заняться лошадьми?

— Я хочу узнать, есть ли в этой Богом забытой дыре что-нибудь, напоминающее деловой район, — сказала Херон. — Почти всю воду, которая у нас с собой, придется потратить на лошадей. Нужно найти еще.

— Возьми с собой Риттера, — предложил Сэмм. — Нам не следует ходить куда-то поодиночке.

— Со мной пойдешь ты.

Сэмм бросил взгляд на Каликс, но та, судя по всему, слишком устала, чтобы следить за разговором. Даже Фан, казалось, был готов рухнуть.

— Мне нужно позаботиться о лошадях.

— Так позаботься о них, — произнесла Херон. — Просто постарайся, чтобы это не заняло у тебя всю ночь.

Сэмм выразил через линк свою досаду, но промолчал и принялся за работу. Раз Херон хотела оказаться с ним наедине, то, скорее всего, планировала разговор. Учитывая то, насколько редко это происходило, Сэмм решил, что будет неплохо узнать, о чем Партиалка думает. Он отвел Фана и Каликс в здание и расположил их в подвальной кладовой: воды или еды здесь не оказалось, но, что более важно, не было и выходящих наружу окон, так что поверхности не покрывал слой токсичной пыли. Лошадей Сэмм оставил в гостиной, старательно расстелив на полу пластиковый тент — не для того, чтобы не позволить животным испачкать ковер, а чтобы не дать его съесть. Обнаружив на кухне несколько металлических сковород, Сэмм наполнил их привезенной с собой водой, а затем аккуратно разгрузил и расседлал лошадей, пока те пили. Не менее чем через полчаса Сэмм и Херон наконец вышли на улицу. Небо было темным и беззвездным, а морозный воздух кусал за носы и щеки.

— Сюда, — произнесла Херон, спрыгивая с кузова ржавого фургона, на котором сидела. — Приблизительно в миле пути отсюда по дороге есть школа, и в учительской стоят три большие пластиковые бутыли воды.

— Я просил тебя не ходить никуда в одиночку, — сказал Сэмм, идя по дороге в ногу с Херон. — Что, если бы ты получила какое-то повреждение и никто не знал бы, где ты?

— Если бы я получила повреждение в пустом городе, который находится в тысяче миль от любых потенциальных врагов, то это значило бы, что я заслуживаю смерти.

— Все же… мы бы не ушли без тебя.

— Тогда в чем проблема?

Сэмм передал ей через линк свое раздражение.

— Как я понимаю, я здесь потому, что ты хочешь о чем-то поговорить.

— Занятно, — ответила Херон. — О чем я хочу поговорить?

— Понятия не имею, — сказал Сэмм. — Раз уж ты играешь в таинственность, то я начну с вопросов, в которых намереваюсь разобраться сам. Я хочу знать, насколько ты предана миссии.

— Я здесь, — просто ответила Херон.

— Но как долго ты будешь здесь оставаться? — просил Сэмм. — До тех пор, пока снова не обратишь свою верность на что-то другое?

— Третья дивизия пережила в заповеднике тринадцать лет потому, что там было нечто, сохранившее ее членам жизнь, — произнесла Херон. — Что бы это ни было — Уильямс, система жизнеобеспечения или микробы в почве, которые защищают растения, — это могло бы сохранить жизнь и мне. Секрет к моему выживанию остался там, в заповеднике, вместе со всей едой, водой и убежищем, которые мне только могли когда-либо понадобиться. Однако я здесь.

Сэмм понял. Выживание было единственным, что заботило Херон. То, что она оставила эту возможность позади, имело большее значение, чем Сэмм полагал изначально.

— Ты здесь, — согласился он. — Ты бы не покинула заповедник, если бы не была полностью предана чему-то гораздо более важному.

Эмоции Сэмма боролись друг с другом, чувство вины и такта сопротивлялось важности миссии, но последнее в конце концов победило.

— Херон, едва ли тебя это особенно удивит, если я скажу, что редко представляю себе, о чем ты думаешь и чего пытаешься достичь. Но я все равно доверяю тебе, и чаще всего этого достаточно. Однако сейчас мне нужно знать, чего ты пытаешься добиться, сопровождая нас. Возможно, ты хочешь помочь нашей миссии в спасении видов или просто вернуться обратно к Морган. Может, ты используешь нас, чтобы преодолеть Бесплодные земли, а потом покинешь группу, как только мы окажемся на безопасной территории. Может, ты занимаешься чем-то другим, что еще даже не пришло мне на ум. Но… это важно. Информация, которой мы владеем, может спасти человеческий вид, и лишь тебе наверняка хватит сил эту информацию доставить. Мне нужно знать, сделаешь ли это.

Херон минуту молчала, и Сэмм не почувствовал ничего через линк. Он снова восхитился способностью Партиалки настолько полно скрывать свои эмоции. Зачем шпионским моделям такое умение? Почему им дали силу обманывать своих союзников, в то время как их назначение — обманывать людей? Лишь когда пара повернула за угол и стала идти на восток по длинному голому отрезку дороги, Херон наконец заговорила:

— «Бесплодные земли» — термин, принятый в заповеднике, — сказала Херон.

— Прошу прощения?

— Раньше мы называли их токсичной пустошью, — проговорила Херон. — Так их назвал Афа, и это наиболее точное описание. Бесплодные земли — термин, который используют обитатели заповедника, а теперь его используешь и ты.

— Ты хочешь сказать, что я становлюсь одним из них? — спросил Сэмм. — Это тебя беспокоит?

— Я никогда не говорила, будто меня что-то беспокоит.

— Тогда почему ты себя так странно ведешь? — поинтересовался Сэмм. — Ты подгоняла меня, но не помогла мне в работе; ты хотела обсудить что-то наедине, но теперь не желаешь говорить.

— Мы говорим.

— Это разве считается?

— Не знаю.

Линк Сэмма затрещал досадой.

— И что это значит?

Они шли молча. Темные тучи закрыли Луну.

— Ты замерз, — произнесла Херон. — Давай я тебя согрею?

Она обняла его.

Сэмм от удивления потерял дар речи и споткнулся. Он явственно ощущал, как тело Херон прижимается к его, как ее рука обхватила его за плечи, а грудь нежно прилегла к его руке. Холодный ветер приподнял волосы Партиалки, и черные пряди скользнули по его лицу и уху. Сэмм остановился.

— Что ты делаешь?

Херон встала перед ним, одну руку оставив у него на спине, а второй обвивая его. Она притянула его к себе и поцеловала. Ее губы были мягкими и влажными, а пальцы нежно вплелись в его волосы. От потрясения Сэмм окаменел, а затем схватил Партиалку за руки и оттолкнул.

— Что ты делаешь? — снова спросил он.

— Это называется «поцелуй», — сообщила Херон. — Вы с Кирой один раз делали это, поэтому, думаю, ты в курсе, что это такое.

— Разумеется, я в курсе, — ответил Сэмм. Его линк превратился в беспорядочную смесь, потрясения, смущения и возбуждения. — Зачем ты делаешь это со мной?

— Я хотела узнать, каково это, — пояснила Партиалка. Ее линк, как и обычно, ничего не передавал. — Каликс говорила, что ее ты тоже целовал.

— Каликс говорила тебе об этом?

Это было почти так же невероятно, как и поцелуй: Каликс ненавидела Херон.

— Я могу быть очень убедительна. — Херон снова стала двигаться на восток. — Меня учили использовать всевозможные средства для получения информации как от мужчин, так и от женщин. Ни один из этих методов не работает на Партиалах, потому что вы так и не развили в себе способность читать определенные знаки.

Сэмм бегом догнал ее.

— Херон, объясни мне, что происходит. — Он схватил ее за руку. — Мы знаем друг друга почти двадцать лет, и это… — Он посмотрел на облака. — Я даже не знаю, что сказать.

— Решения, которые ты принимаешь, глупы, — произнесла Херон. — Единственная заложенная в нас цель — выживание любой ценой. Возможность этого дюжину раз была у тебя в руках, и ты просто выбросил ее на помойку. Твои планы не приведут к выживанию; твои действия не приблизят нас к нему ни на йоту. Если ты ничего не предпримешь, то умрешь через семь месяцев, однако ты оставил свою лучшую возможность остаться в живых позади. И вот Каликс говорит, что ты любишь Киру, и это единственное, что объясняет все твои действия. Нас учили, что влюбленный человек глупеет и мы можем использовать это против своих врагов, но ты… — Она повернулась к нему лицом. — Ты ведь даже не испытываешь счастья. Ты отказываешься от своей жизни, потому что любишь кого-то, кого здесь больше нет, и тебе это ненавистно. Это убивает тебя. Любовь — это худшее, что когда-либо с тобой происходило, но ты все равно любишь ее.

Партиалка надолго замолчала, и Сэмм решил, что она закончила, но затем она снова заговорила:

— Я… — начала она. — Я хотела узнать, на что это похоже.

Херон замолчала, но ее взгляд был устремлен на Сэмма, разум которого никак не мог сосредоточиться. Партиал не знал, как ответить и с чего начать; он перестал понимать, что чувствует к Кире, Херон и остальным.

— Поцелуй — еще не любовь, — пробормотал он наконец.

— А пересечение пустоши?

— Возможно, — ответил Сэмм. — Херон, любовь — это не оружие.

— Все что угодно — оружие.

— Все что угодно можно использовать в качестве оружия, — произнес Сэмм, — но это не одно и тоже. Любовь — это когда у тебя есть возможность использовать чьи-то чувства, доверие или уязвимость кому-то во вред, но ты этого не делаешь. Когда даешь обещания, которые не хочешь выполнять, но сдерживаешь их, потому что это правильно. Когда помогаешь людям, которые не смогут отплатить тебе тем же. — Он повернул кисти рук ладонями вверх, пытаясь описать то, что едва понимал сам. — Когда… говоришь не «пустошь», а «Бесплодные земли».

— Ты убиваешь себя, — проговорила Херон.

— А ты себя теряешь, — ответил Сэмм. — Любовь — это когда ты находишь что-то настолько огромное, настолько… необходимое, что это становится для тебя важнее, чем твои собственные цели, чем твоя собственная жизнь. Это не означает, что твоя жизнь без этого не имеет смысла, — любовь придает ей смысл, которого раньше не было.

— У жизни есть собственный смысл, — парировала Херон. — Мы живем потому, что иначе умрем. Нет смысла ни в смерти, ни в пустых жестах, ни в великих жертвах. Любовь разрушает твою способность принимать решения.

Сэмм покачал головой.

— Ты можешь себе представить, что раньше я тебе завидовал? Я думал, что хотел бы, чтобы ничто не могло меня задеть. Хотел бы никогда не расстраиваться и никого не терять, и чтобы мое сердце никогда не разбивалось из-за какой-нибудь глупой бессмысленной трагедии, которые определяют все наше существование. Ты знала, что ПараДжен создал нас для того, чтобы мы любили? Чтобы сопереживали? Они дали нам эмоции, чтобы заставить нас ценить человеческую жизнь, заставить нас любить их, людей. Но это послужило лишь тому, что, когда мы наконец поняли, что они-то сами нас не любят, нам было намного больнее. А ты… тебя никогда не беспокоило это или что-либо еще. Раньше я считал, что к этому нужно стремиться. Но ты спрятала свои эмоции так глубоко, что я не чувствую их даже через линк. Тактические данные, состояние твоего здоровья, местоположение и готовность к бою — все это я улавливаю, но эмоций нет. Ты как черная дыра, Херон, и это нехорошо. Это ненормально.

— Шпионские модели создавались по другому образцу, — проговорила Херон. — Ты не ощущаешь мои эмоции потому, что я сама их не ощущаю. И ты прав насчет меня: я черная дыра. Пустая оболочка. Ты думаешь, что я разыгрываю таинственность, но я просто… в смятении. Я думала, что если поцелую тебя, если почувствую то, что чувствовали Кира и Каликс, то, может быть… — Она отвернулась. — Это не сработало.

Сэмм потрясенно застыл, пытаясь разобраться в словах Партиалки.

— Зачем было так делать? — спросил он. — Зачем создавать живое, разумное существо, а потом забирать все, что делает его личностью?

Линк Херон, как всегда, был пуст.

— Потому что это помогает нам выживать.

Глава 30

Некоторые Партиалы, которых Кира встретила у моря, принадлежали к фракции Морган и находились здесь в патруле. К тому времени как Джерри Риссдал умер, а на землю стали падать первые большие снежинки, все они, как и Грин, стали дезертирами: они были слишком потрясены увиденным и испытанным, чтобы в них осталось желание вернуться. Мир очень резко изменился до неузнаваемости и уже никогда не станет прежним. Некоторые Партиалы направились на восток в надежде отыскать старых друзей из других подразделений, которые уже примкнули к той или иной мелкой фракции. Трое присоединились к Кире, привлеченные ее обещанием излечить «срок годности». Девушка была честна с ними и Грином и сказала, что, сколько бы уверенности ни испытывала, вероятность того, что ее план не сработает, все равно существует. Солдат по имени Фалин, лидер отряда, просто почесал голову и посмотрел в сторону пролива.

— Если это не сработает и мы погибнем, то мы по крайней мере пытались. — Он посмотрел на Киру. — Не думаю, что стоило бы рассчитывать на что-то большее. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

— Не каждый будет мыслить так широко, — ответила Кира. — Люди могут воспротивиться этой идее с той же вероятностью, что и другие Партиалы.

— Тогда чем раньше, тем лучше, — проговорил Фалин. — До истечения моего «срока годности» осталась только одна партия.

«Осталась одна партия, — подумала Кира. — Грин умрет через месяц, а Фалин — месяцем позже.

Сколько времени у Сэмма? Смогу ли я еще когда-нибудь его увидеть?»

Они похоронили Риссдала на берегу океана в неглубокой могиле, которую завалили камнями. Это заняло довольно много времени, и, когда Кира и Партиалы закончили копать, тело Риссдала уже покрывал слой снега. Кира гадала, как долго будет продолжаться буря, но больше ждать она не смела. Парк, куда призвал их Риссдал, располагался на конце длинной узкой косы, вдающейся в пролив. Короткая перебежка через мост вывела группу на широкий пирс, у которого толпились лодки.

Многие из них давно сорвались со своих якорей, а годы волн отнесли их либо к большой куче обломков у края причала, либо в более глубокие воды, и из пролива тут и там высовывались свидетельства малых белых кораблекрушений. Несколько судов по-прежнему стояло у пирса, но ни одно из них не казалось надежным достаточно, чтобы группа рискнула отправиться на нем в плаванье. Снимая с лодок по ходу поисков плотные пластиковые чехлы, Кира и ее спутники проследовали вдоль длинной череды вытащенных на берег судов, мертвый сезон для которых продлился тринадцать лет. В группе не было никого, кто умел бы ходить под парусом, но одна большая яхта, которая от носа до кормы достигала не менее шестидесяти футов, оказалась оснащена широкими солнечными панелями черного цвета. Пульт управления ожил почти в тот же момент, как панели были освобождены от защитного покрытия.

— Мы не можем рассчитывать на то, что солнца будет достаточно, — сказал Грин, глядя на облака. — Близится вечер, и эти тучи в любом случае никуда не денутся.

Фалин заглянул в бензобак и, почуяв неприятный запах, помахал перед носом рукой.

— Топливо почти полностью разложилось — теперь это практически смола. Скорее всего, мотор даже не заведется. Солнечные панели проработают до заката, но мы не успеем переправиться через пролив.

— Позвольте мне показать вам один маленький трюк, которому меня научили, — с улыбкой произнесла Кира и жестом указала на высотную вывеску «Автомастерская», расположенную в нескольких кварталах от побережья. — Если там есть что-нибудь вроде скипидара, то мы готовы пускаться в плавание.

— Тебе нужен растворитель для краски? — спросил Фалин.

— А чем, по-твоему, является бензиновая смола? — спросила Кира. — Пойдемте.

Фалин взглянул на Грина, который лишь рассмеялся.

— Поверь, она разбирается в таких вещах.

В автомастерской действительно был скипидар, который находился в тяжелых металлических канистрах. Кира и ее спутники перенесли канистры на яхту и столкнули судно по трапу на воду. Целый час понадобился им для того, чтобы преодолеть затор из разбитых и перевернутых лодок, которые преграждали путь, в то время как снег шел все сильнее и становился все более мокрым. Когда яхта вышла в открытые воды, Кира завела мотор на полную мощность, используя энергию как солнечных панелей, так и топлива. Судно с ревом покинуло бухту.

— Держитесь подальше от воздухоотвода, — прокричала она. — Следите за тем, чтобы ветер не поменялся и не начал дуть в вашу сторону. Вы и представить себе не можете, насколько этот скипидарный дым ядовит.

Выход из бухты был затруднен небольшими отмелями и островами, двигаться через которые приходилось осторожно. К тому времени как судно вышло в воды пролива, уже наступила ночь, поэтому путникам в борьбе с непостоянными течениями осталось полагаться только на топливо. Яхта была оснащена съемным брезентовым тентом, который можно было установить над рабочим местом лоцмана, но годы полотно не пощадили. Когда Кира и Партиалы попытались развернуть его, оно практически развалилось на две части.

В одной из кают Грин нашел бейсбольную кепку и отдал ее ведущей судно Кире, чтобы защитить ее глаза от снега. Заканчивая свою смену, девушка вместе со штурвалом передала Грину и кепку. Они двигались с отклонением на запад и около полуночи высадились в Хантингтон-Бэй. Пляж был широким и каменистым. Кира и ее спутники вытащили яхту на берег на случай, если судно им еще понадобится, и привязали к прочному столбу, который когда-то был частью причала.

Снег шел все сильнее, а грозовые тучи закрыли луну, так что Кира и остальные едва видели, куда идут. Они укрылись в огромномособняке, расположенном почти на самом побережье. Прижавшись друг к другу, чтобы согреться, все пятеро крепко уснули в маленькой спальне. Утром они прочесали дом в поисках консервов, нашли немного еще не испортившегося бараньего нута и, перед тем как снова выйти в снег, разделили эту скудную пищу между собой. Мир был укрыт толстым белым ковром, а снег все падал и падал, так что над землей висела постоянная завеса. Не успела группа отойти от особняка на какое-то расстояние, как Фалин наступил на небольшой холмик и, выругавшись, отскочил.

— Это чье-то тело.

Кира немедленно подняла глаза и огляделась в поисках какой-либо опасности, которую пропустила — возможно, залегшей среди витрин магазинов засады, но ничего не увидела. Она подошла к своим спутникам, которые собрались у распростертого тела, и опустилась возле него на колени. Теперь, с близкого расстояния, она с некоторым трудом смогла определить, что это был труп лежащего в позе эмбриона мужчины.

— Не Партиал, — произнес Грин. — Нет штампа смерти через линк.

Кира счистила с тела снег и, обнаружив огромное количество замерзшей черной крови, нахмурилась. Кем бы ни был этот мужчина, он умер насильственной смертью. Девушка смела с лица мертвеца снег и в ужасе ахнула.

— Ты его знаешь? — спросил Грин.

— Его звали Оуэн Товар, — проговорила Кира. — Пару лет назад он был членом группы, которая восстала против нашего правительства, а затем, после того как восстание увенчалось успехом, стал сенатором. Я не очень хорошо его знала, но… — Девушка покачала головой. — Он мне нравился. Он был хорошим человеком.

— У него не хватает трех пальцев, — сказал Фалин, очищая руку бывшего сенатора от снега. — И, похоже, смертельный выстрел был в живот. Партиал не мог этого сделать.

— Человек тоже, — произнесла Кира.

— Я имею в виду, что Партиалы более меткие, — сказал Фалин. — Мы бы стреляли сюда, в грудь или в голову…

— Выходного отверстия нет, — сказал Грин. Он сидел на корточках с другой стороны, сзади тела, и Кира перешагнула через труп, чтобы посмотреть. — Это выглядит как выстрел в живот, но через спину пуля не вышла. Я вообще себе не представляю, чем можно нанести такую рану. Для ножа входное отверстие слишком велико.

— О нет, — простонала Кира и попыталась перевернуть мертвеца, чтобы изучить рану, но тело примерзло к земле, поэтому девушка обошла труп, чтобы вернуться на свое прежнее место. Ее сердце ушло в пятки. — О нет.

Через линк Кира ощущала тревогу Партиалов; они уже заняли оборонительные позиции, заключив из ее слов, что что-то не так. Грин присел рядом с ней.

— В чем дело?

— Я уже видела однажды такую рану, — проговорила девушка. — У твоего товарища по отряду, которого я нашла на причале у Кэндлвуда.

На секунду взгляд Грина задержался на Кире. Картинка сложилась в сознании Партиала воедино, и он пришел к тому же выводу, что и девушка.

— Кровавый Человек.

— Я не утверждаю, что это он, — произнесла Кира, поднимаясь. — Возможно, это лишь совпадение.

— Кто такой Кровавый Человек? — спросил Фалин.

— Мы не знаем, — ответила Кира. — Своего рода… убийца? Коллекционер? Мы бежали от группы модифицированных Партиалов, которые, судя по всему, ему подчинялись, но его самого мы ни разу не видели. Он убил кучу Партиалов и забрал их кровь. В последний раз Грин слышал он нем то, что он направляется на юг, чтобы сделать то же самое с людьми. Зачем, мы не знаем.

— Что за модифицированные Партиалы? — спросил один из солдат Фалина.

Грин положил руки по обе стороны шеи и несколько раз приподнял и опустил ладони.

— Жабры.

— Есть только две веские причины собирать кровь, — сказал Фалин. — Первая — ты сумасшедший, и вторая — кровь тебе нужна для переливания или чего-то такого. Возможно, он умирает.

Кира покачала головой.

— Если бы он нуждался в переливании, то не носился бы по округе, беря от дюжины жертв по одной-две пинты. Определенно, он делает запасы крови, будто бы даже специально отбирает, пытаясь заполучить разнообразные образцы. У Кэндлвуда он взял кровь у каждой из трех моделей Партиалов, к которым имел доступ. — Она подняла взгляд. — За время своей врачебной практики я сделала немало анализов крови, опытов над образцами и так далее. Может быть, кровь нужна ему для этого?

— Что бы он ни делал и какой бы ни была его причина, мы должны убраться с открытого места, — сказал Грин и махнул рукой в сторону переулка, примыкающего к покрытой снегом дороге. — Держитесь возле домов и будьте настороже.

— Мы не можем просто оставить его здесь, — сказала Кира. — Я знала этого человека.

— Он примерз к земле, — ответил Грин, — и у нас нет времени.

Кира снова попыталась сдвинуть Товара с места, но он был твердым, как лед. Девушке наконец удалось переместить руку мертвеца, но на замерзшем тротуаре остался клочок кожи. Кира поморщилась и отпустила.

— Мне жаль, — прошептала она, прикасаясь к замерзшим волосам Товара. — Я вернусь. — Она подняла взгляд, испытывая нехорошее предчувствие. — Я постараюсь вернуться.

Они бросились бежать по улице, рывками перемещаясь от одного укрытия к другому, и через несколько кварталов обнаружили обломки, разбросанные недавним взрывом, но теперь погребенные под снежным одеялом.

— Кто-то напал на огневую позицию Партиалов, — произнес Фалин, изучая разрушения. Он поднял с земли изогнутый и покореженный взрывом ствол стандартной винтовки. — Возможно, это был тот твой друг.

— Возможно, — признала Кира. Она окинула взглядом дорогу, витрину, прикрытую поблекшим желтым брезентом, и еще одну, которая напоминала дворец. — На снегу остались отпечатки шин, — сказала девушка, указывая на свою находку. — Не самые свежие, но они появились уже после того, как начался снег. Возможно, тот, кто оставил их, задержался, чтобы привести здесь все в порядок, и уехал только после начала бури.

— Тогда пришло время принять решение, — проговорил Грин. — Если Кира права, мы лишь на несколько часов отстаем от взвода Партиалов, который, судя по всему, направляется на восток. Это означает, что они идут не домой, а, возможно, гонятся за группой повстанцев-людей. Мы можем последовать за ними или продолжить наш путь к Ист-Мидоу и встретиться с ними там.

— Безопаснее будет отправиться в Ист-Мидоу, — сказал Фалин. — Если, в то время как мы появимся со своим предложением объединения, люди и Партиалы будут палить друг по другу, то они могут оказаться несколько не готовы принять наш план.

— В Ист-Мидоу, вероятно, направился и Кровавый Человек, — сказала Кира. — Если его замысел действительно заключается в сборе различных образцов крови людей, то там он найдет наиболее широкий ассортимент.

— Значит, нам тоже туда, — произнес Грин. — Выдвигаемся.

Глава 31

Снег шел уже целую неделю и заканчиваться не собирался. Его мокрые груды наваливались на деревья и обламывали ветки, а на улицах городов лежали глубокие сугробы высотой в три фута. «Мы будто попали в фантастический роман», — думала Ариэль. Мир казался незнакомым и чужим. Девушка и ее группа передвигались от дома к дому еще медленнее, чем раньше. По пояс в снегу и в условиях сурового мороза, они преодолели не более двадцати миль.

В каждом новом укрытии они рубили на кусочки мебель и разводили костер настолько большой, насколько смели: путники по-прежнему остерегались Партиалов. Затем они стаскивали с себя холодную промокшую одежду и надевали другую, которую с отчаянием разыскивали в попадавшихся по пути домах. Это могли быть брюки взрослого мужчины, не подходящая по размеру обувь, летние платья, надетые во много слоев, пока не становилось тепло. Ариэль вспоминала, как в детстве носилась с Кирой и Изольдой по домам оставленной Расколом пустоши. Девочки выбирали себе новую одежду сотни различных стилей, примеряли драгоценности богатых дам и собирали туфельки всевозможных форм и цветов, так что шкафы просто ломились ими.

Теперь она рылась в гардеробах стариков в поисках гниющих джинсов и разрезала их пополам, чтобы использовать штанины как дополнительные рукава и уберечь руки от отморожения. Немногие найденные хорошие куртки отдавали Изольде, а ребенка укутывали в старые фланелевые рубашки и одеяла. Единственную теплую куртку, обнаруженную в кладовке дома престарелых, все шестеро носили по очереди, а каждую ночь старательно сушили у огня.

Разумеется, легче всего огонь было развести в домах с каминами, но за тринадцать лет запустения дымоходы забились и стали бесполезными. Даже с открытыми окнами комната наполнялась дымом. Путники ложились на пол, где дышать было легче, и надеялись, что поблизости нет никого, кто мог бы заметить дым и пойти на поиски его источника. В основном группа опасалась Партиалов, но Ариэль не меньше беспокоилась из-за отчаявшихся, замерзающих, умирающих от голода людей, которые увидят в группе женщин самые разные возможности. Однако, даже учитывая все риски, было просто слишком холодно, чтобы полностью отказаться от огня. Путники держали оружие под рукой и всегда оставляли по меньшей мере одного дежурного. Несмотря на то что Хобба никто не любил — а возможно, именно поэтому, — Сенатор всегда брал себе двойную стражу.

Тем не менее погодные условия не сумели заставить группу свернуть с пути и отказаться от поисков лаборатории, о которой говорила Нандита. Таким образом к концу первой недели зимы путники оказались в Мидл Айленде. Это небольшое поселение полностью соответствовало своему названию: оно находилось посредине между западной и восточной оконечностями острова.

— Все хорошо, — проговорила Изольда. Ее налившиеся кровью глаза были обрамлены темными кругами. Девушка гладила Хана по покрытой волдырями щеке. Мальчик слабо хныкал. — Мы уже на полпути, малыш. С тобой все будет хорошо.

— Мы на полпути, если считать от Бруклина, — сказала Ариэль. — Мы вышли из Ист-Мидоу, так что на самом деле преодолели меньший отрезок дороги.

— Спасибо за такие ободряющие слова, — ответила Изольда, в которой не осталось сил наградить Ариэль испепеляющим взглядом.

— Сегодня мы преодолели только две мили, — заметила Хочи. Из-за ребенка они передвигались медленно. — Чем восточнее мы путешествуем, тем сильнее будет становиться снег. По крайней мере дождей всегда было больше у берегов острова, и, как я полагаю, со снегом то же самое.

— Мы не сдадимся, — твердо произнес Хобб. — Мы говорим о моем сыне.

Ариэль и Хочи переглянулись, но промолчали.

— Мы почти в Риверхеде, — сказала Кесслер. — До него осталось приблизительно пятнадцать миль. Это не больше недели пути.

— Сегодня мы шли очень медленно, — возразила Хочи. — Как знать, сколько времени нам потребуется, чтобы преодолеть пятнадцать миль?

— Риверхед — самое большое поселение после Ист-Мидоу, — произнесла Кесслер. — В ходе оккупации Партиалы всех оттуда выселили, но запасы местных жителей могли остаться нетронутыми: это чистая вода, склады с зерном, коптильные заводы, полные рыбы. В самом крайнем случае мы найдем дома с целыми окнами, работающими дымоходами и чистой одеждой.

— Мы не собираемся там задерживаться, — сказала Хочи.

— Я говорю всего лишь о том, что у нас будет возможность, — ответила Кесслер. — Остановиться на пару дней, чтобы восстановить силы, или переждать несколько недель бурю.

— У нас нет нескольких недель, — возразил Хобб. — Нам грозит ядерная бомба…

— Эта буря замедлит Деларосу не меньше, чем задерживает нас, — произнесла Ариэль. — Она не сможет добраться до Уайт-Плейнс и взорвать ту штуку.

— Это лишь усиливает вероятность того, что она взорвет бомбу преждевременно, — парировал Хобб. — Что взорвет ее ближе к людям.

— Но если буря прекратится… — начала Кесслер, но Нандита перебила ее и заговорила в первый раз за весь вечер:

— Буря прекращаться не собирается, — сказала она. — Вы слышали, что сказал тот гигант, не хуже, чем я: это не какое-то случайное ненастье, а возвращение зимы, первый мах назад огромного маятника Земли, который пытается восстановить равновесие. И ровно настолько, насколько он отклонялся в одну сторону, ему придется отклониться и в другую. Зима может продлиться год и больше, а эта буря? Я боюсь даже думать.

— Это еще одна причина прорываться к Риверхеду, — произнесла Хочи. — Кесслер права насчет того, что там можно найти запасы продовольствия. Кроме того, если мы хотим добраться до острова Плам, нам пригодится любая помощь.

— Ты могла бы называть меня хотя бы «Эрин», — сказала Кесслер, — раз уж о «маме» не стоит даже упоминать.

— Если Риверхед действительно такое значимое поселение, Партиалы будут держаться за него, — проговорила Ариэль. — Это место отлично подходит для восточной заставы, учитывая в особенности то, что мы сделали почти всю работу за них. Нам будет лучше вовсе не соваться туда.

— Мы умрем от голода, — ответила Кесслер. — Мы и так едва находим себе пищу. В этом доме не нашлось ни одной проклятой съедобной крошки, и если вы не хотите пойти рыбачить…

— Мы можем искать на складах по пути, — перебила ее Ариэль. — Отправлять по паре человек вперед, пока остальные разводят костер. Что угодно, лишь бы избежать базы, полной солдат-Партиалов.

— Мы могли бы легко с ними справиться, — произнесла Кесслер. Ее голос изменился, и она бросился краткий взгляд на Хана.

— Нет, — отрезала Изольда. — Я не хочу снова начинать эту тему.

— Его жизнь не подвергнется большей опасности, чем подвергается сейчас, — говорила Кесслер. — Ты что, думаешь, что они увезут его куда-то в такую погоду? Мы покажемся им на глаза, нас «возьмут в плен», хотя в действительности это будет означать лишь то, что нас будут кормить и запрут в каком-нибудь теплом месте. Через несколько дней они все умрут от этой непонятной партиалской чумы, которую подхватят от него, и база достанется нам.

— А убийство целой группы разумных существ одним махом вас совсем не волнует? — спросила Ариэль.

— Это Партиалы, — ответила Кесслер, — и нет, ты не такая, как они, поэтому не надо смотреть нам меня так оскорбленно. Неважно, где и как ты появилась на свет, ты росла человеком, впитывала человеческую мораль и не пыталась уничтожить целый вид. Они напали на нас во времена старого мира и снова напали при новом, а сейчас сидят в домах, которые мы поддерживали в порядке, едят пищу, которую мы выращивали и собирали, а я должна жалеть их? Черта с два!

— Мне неважно, насколько оправданы причины, которые вы приводите, — произнесла Изольда. — Мой ребенок не оружие.

— Тогда вместо него мы используем тебя, — сказала Кесслер, — или Ариэль, раз она так стремится сблизиться с Партиалами.

Ариэль развела руки в стороны и поманила Кесслер пальцами к себе.

— Нарываешься, сучка? Давай-ка разберемся.

— Эй-эй-эй, — проговорил Хобб, вставая между женщинами. — Каким образом вы можете использовать подобным образом Ариэль или Изольду? Они Партиалы — вы постоянно это повторяете, — но не заболели. Или они являются носителями?

Он едва заметно отодвинулся от Ариэль.

— Они являются источником заболевания, — ответила Кесслер. — Именно таким образом заразился ребенок Изольды. Вирус скрыт в их организмах, но у Нандиты есть препарат, с помощью которого можно запустить его.

Рука Нандиты поднялась к груди и сжала небольшой мешочек на цепочке, который женщина носила на шее. Когда она заметила, что все глаза устремлены на нее, то ответила Сенатору Хоббу спокойным взглядом.

— Я воспитывала этих трех девочек потому, что знала: в них может быть нечто, ожидающее освобождения. Я думала, что это окажется лекарством от РМ, и в течение всего их детства пыталась подобраться к нему активатор. Так я провела и последний год: я нашла на острове Плам лабораторию и использовала ее оборудование, чтобы завершить исследования. — Нандита приподняла мешочек и посмотрела на нечеткие контуры пузырька, очерченные складками ткани. — Но лекарство, как доказала Кира, вовсе не было включено в генетический код новых моделей, а активатор, который я синтезировала, в действительности запускает болезнь. — Женщина подняла глаза. — Если мы дадим активатор Изольде, то в ее легких начнет развиваться болезнетворный микроорганизм, который будет выделяться в окружающую среду и убьет каждого Партиала, с которым Изольда вступит в контакт.

— Ей нужно лишь выпить активатор? — спросила Кесслер. — Или необходимо сделать инъекцию?

— Только инъекцию, — ответила Нандита. — Формула слишком хрупкая и не переживет воздействие пищеварительной системы.

— Почему именно Изольда? — спросила Ариэль. Она вспомнила обо всей лжи, обо всех обманах и экспериментах — о детстве, проведенном в качестве тайной лабораторной крысы в руках этой женщины. — Почему ты не упомянула обо мне?

— Мне показалось, ты не хочешь этого делать, — произнесла Хочи.

Не отрывая глаз от лица Нандиты, Ариэль прорычала в ответ:

— Разумеется, я не собираюсь этого делать! Но хочу знать, почему она думает, что я не смогу. — Девушка указала на Нандиту. — Это была не случайная оговорка — ты обо мне что-то знаешь.

— Твой ребенок умер, — произнесла Нандита. — Хан не первый гибрид человека и Партиала, он первый, который выжил. Чума, полученная из ДНК Изольды, сделала его иммунным к одному заболеванию, но прокляла другим. Твой же ребенок… просто умер.

— Значит, ты считаешь, что в моих генах нет болезни Партиалов.

— Верно, — ответила Нандита. — Насчет Киры я не знаю. Возможно, вирус заключен только в Изольде.

— Значит, все те эксперименты, — проговорила Ариэль, — все те ужасные вещи, которые ты творила с нами, детьми, все травы, физические тесты, «лекарства альтернативной медицины», которыми ты меня пичкала, пытаясь во всем этом разобраться, — все это ничего не дало? Пока я жила с тобой, ты обращалась со мной как с подопытной, когда я попыталась убежать, — как с лгуньей и изгоем, и все только ради этого? Чтобы сейчас выяснилось, что я совершенно нормальная, а то, что ты искала, все это время находилось в другом месте?

— Отрицательный результат — тоже результат, — ответила Нандита. — У тебя становится больше знания, ты приближаешься к истине.

— Ага, — произнесла Ариэль. — Это единственная правда, которую ты мне когда-либо говорила.

После этого все почти сразу замолчали: лишь кратко обсудили Риверхед и решили последовать плану Ариэль и обойти поселение с северной стороны. О вирусах больше никто не упоминал, как и о том, чтобы использовать Хана в качестве живого оружия. Многие с беспокойством бормотали, что буря усиливается. Все более вероятным становилось то, что группа может вообще не добраться до острова Плам, хотя никто не смел произносить подобные мысли вслух. Ариэль гадала, что произойдет тогда. Хан умрет, в этом сомнений не было. Изольда сломается. Хобб, возможно, покинет группу.

«И я смогу застрелить Нандиту, — подумала Ариэль. — То, что она пытается помочь Хану, — единственное добро, которое она совершила за свою жизнь. Но если ей этого не удастся? Без нее мир станет лучше».

Хочи несла вахту первая, а Ариэль прерывисто спала у огня; с одной стороны ей было жарко, а другой бок замерзал. Ей снились цветы и сад, за которым она ухаживала, когда жила ребенком в доме Нандиты. Она так гордилась этим садом, а когда переехала, стала разводить собственный: у нее росли лилейник, шалфей и герань, посконник и «черноглазая Сьюзен». Теперь они все под снегом погибли.

Ариэль проснулась посреди ночи и обнаружила, что пламя почти догорело. Дежурила Нандита. Ариэль смотрела через щелочки, притворяясь, что спит, а пожилая женщина укладывала в огонь щепки старого кухонного стола. Нандита постояла у костра мгновение, грея руки, и Ариэль испытала безумное, почти непреодолимое желание застрелить женщину прямо сейчас; избавить мир от сетей ее интриг и освободить группу от бесполезного путешествия на остров Плам.

Они никогда не сумеют туда добраться. Убийство Нандиты лишь ускорит неизбежное и даст путникам возможность вовремя бежать с острова и не умереть от холода или ядерного взрыва. Это казалось таким разумным ходом. Ариэль как можно медленнее и тише, чтобы пожилая женщина не заметила, потянулась к пистолету, который находился лишь в нескольких дюймах от ее головы.

Нандита стянула с шеи свой мешочек и уставилась на него в свете огня. Ариэль замерла. Нандита не шевелилась, только смотрела на мешочек, а потом подняла другую руку, открыла его, потянув за завязочки, и достала маленькую стеклянную пробирку. Темно-коричневый активатор чумы внутри поблескивал в свете пламени.

Нандита вытащила резиновую пробку, вылила жидкость в огонь и смотрела, как та с шипением и пузырями испарилась. Ариэль смотрела вместе с ней. Нандита снова закрыла пробирку и убрала ее обратно в мешочек, а Ариэль закрыла глаза и не открывала их до тех пор, пока пожилая женщина не повернулась и подошла обратно к окну, чтобы возобновить свою стражу.

До самого утра Ариэль наблюдала за огнем.

Глава 32

Грин услышал это первым: он замер на полушаге и поднял голову, прислушиваясь. Мгновением позже остановились и остальные Партиалы, которых линк предупредил о возможной опасности. Кира тоже попыталась прислушаться, но, когда солдаты-Партиалы все одновременно упали на землю и взяли свои винтовки на изготовку, поняла, что ее слух не настолько острый. С винтовкой наготове девушка подползла по снегу к Грину.

— В чем дело?

— Ружейная стрельба, — ответил Грин и указал на открытую стоянку, которая находилась чуть дальше по дороге. — Пока было только два выстрела. Судя по звуку — длинноствольное оружие среднего калибра. Снайпер, но он не попал в свою цель.

— Откуда ты все это знаешь?

— При настоящей перестрелке выстрелы не были ли бы одиночными и мы услышали бы стрельбу разных орудий. — Партиал посмотрел на девушку. — И если бы снайпер попал в то, во что задумал, ему вообще не пришлось бы стрелять второй раз.

Они поползли по дороге к источнику звука, и сельская улица вывела их на четырехполосное шоссе, на другой стороне которого стоял большой торговый центр. Ближе всего к группе находился ресторан, на вывеске которого был изображен контур рака. Парковка оказалась почти пустой. «Похоже, в Хиксвилле все предпочли умереть дома», — отметила Кира. За рестораном находился торговый ряд, несколько витрин которого были черными от случившегося десятилетие назад пожара. «Ну ладно, — подумала Кира, — все, кроме грабителей».

— Звук исходил оттуда, — сказал Фалин, указывая мимо торговых рядов на многоэтажный торгово-развлекательный комплекс, путь к которому пролегал через две парковки.

— Это удобное открытое место, — произнесла Кира, — которое легко оборонять. Из одного их верхних окон снайпер может застрелить любого, кто подойдет слишком близко.

— Выстрел раздался изнутри, — проговорил Грин. — А это значит, что я не знаю, что это значит.

— Это значит, что нам будет легче скрыться, — сказал Фалин. — Возвращаемся на один квартал назад и под прикрытием идем на юг, забыв о том, что здесь вообще что-то происходило.

— Мне хотелось бы знать, что это такое, — произнес Грин, внимательно наблюдая за торговым центром. — Но это необязательно. Какой бы малой ни была вероятность того, что этот снайпер поджидает именно нас, нам будет лучше убраться отсюда, чем приближаться к его гнезду.

— А что, если это кто-то, кто нуждается в нашей помощи? — спросила Кира.

— Если я умру до истечения «срока годности», — сказал Грин, — то это произойдет потому, что ты решила, будто кому-то нужна наша помощь.

— Я знаю, — ответила Кира. Она оглядела стоянку, высматривая что-нибудь необычное. — Раз вы оба говорите, что безопаснее повернуть назад, то мы поворачиваем… — Она резко замолчала. — Подождите.

— Я тоже это вижу, — сказал Грин. — Тело, в снегу под теми деревьями.

— Нужно проверить, кто это, — произнесла Кира.

Грин молчал, погруженный в мысли.

— Это не должно быть особенно опасно, — ответил он наконец. — Можем приблизиться, прикрывшись за тем рестораном, и из торгового центра никто ничего не заметит. Янссон останется здесь на случай засады и прикроет нас.

Они быстро передали друг другу план, в основном с помощью линка, а затем Кира и Грин побежали вперед, вскидывая ногами снег. Деревья и лежащее под ними тело находились как раз за границей прикрытия, которое обеспечивал ресторан: небольшая лента земли, некогда разделявшая парковку на полосы, теперь превратилась в череду молодых деревьев. Кира и Грин оглянулись, получили добро от Фалина и снова бросились вперед, чтобы погрузиться в тень миниатюрной рощи.

Тело, едва припорошенное снегом, лежало на животе; неизвестный упал недавно. Кира потянулась к шее, чтобы проверить пульс, и с возгласом отвращения отпрянула, когда ее рука прикоснулась к холодной мокрой дыре.

— Что это? — спросил Грин.

— Жабры, — ответила Кира, оправившись от потрясения. Она машинально вытерла пальцы, словно пытаясь избавиться таким образом от воспоминания о прикосновении.

— Интересно, — проговорил Грин. — Видимо, Кровавый Человек привел с собой некоторых своих прихвостней, одного из которых зацепил тот снайпер.

— Значит, снайпер, вероятно, в торговом центре, — произнесла Кира. — Теперь нам придется войти в любом случае.

— Я знаю, — ответил Грин, хотя небольшая пауза показала, с какой неохотой он соглашается. — Я же говорил, что ты добьешься моей смерти.

— У меня есть еще три недели, — сказала Кира. — Дай мне шанс.

Грин подал сигнал остальным, и группа воссоединилась у задней стены ресторана вне зоны видимости из торгового центра. Грин описал ситуацию и предложил план того, как безопасно приблизиться к комплексу. Они пробежали немного направо, обогнули банк, пересекли торговый ряд и оказались в еще одном жилом квартале, получив таким образом возможность укрыться за машинами, заборами и домами. Кира и остальные приблизились к торговому центру сзади и, перебежав узкую зону разгрузки товара, оказались у синей стены без окон. Одна из погрузочных платформ была опущена, и группа забралась по ней в темное помещение склада.

К этому моменту общение стало полностью невербальным, но, хоть в Кире и бурлил адреналин, ей все равно приходилось концентрироваться изо всех сил, чтобы не только уловить данные линка, но и разобраться в них. Простые эмоциональные выбросы вроде «вижу» или «прикрытие» обрели более глубокие значения, и один Партиал выдвинулся вперед, а другой чуть приотстал, защищая тыл. Команда слаженно продвигалась между полками и рядами и в конце концов вышла в сам торговый зал с витринами. Кира просто следовала за Грином, останавливаясь, когда останавливался он, ныряя в укрытие, когда он пригибался.

Линк зазвенел в Кире тревожным сигналом, и девушка обнаружила, что подняла винтовку, не успев даже осознать, почему делает это. Она выстрелила в противоположный конец коридора, где в укрытие ловко нырнула фигура человека, которого Кира сразу даже не заметила. Фалин занял огневую позицию у основания эскалатора, а Янссон расположился в кафетерии на другой стороне зала. Грин, Кира и оставшийся солдат по имени Колин побежали по коридору вдогонку за удаляющейся фигурой, но им пришлось броситься на пол и нырнуть в укрытие, когда весь торговый центр будто взорвался стрельбой, а пули полетели сразу во всех направлениях. Кира заползла в отдел одежды, миновала полки с едкого цвета футболками, подобралась к сделанной из более прочной древесины стойке и прикрыла голову руками.

Солдаты начали с оглушающим шумом отстреливаться, а затем огонь неожиданно прекратился, и девушка услышала, как по залам прокатился чей-то голос.

— Эй! Эй! Прекратите стрелять… все. Это была тщательно спланированная засада, которая не предназначалась для поимки того, что похоже на… целый отряд солдат Партиалов? Что? Что вы вообще здесь делаете?

Кира подняла голову. Она узнала голос.

— Послушайте, ребята, — произнес голос, — мы сейчас играем в кошки-мышки со спятившей убийцей, так что если вы просто уберете свои носы из чужих дел, то мы сможем вернуться к тому кошмарному аду, в который превратились наши жизни. Или вы можете помочь нам найти эту убийцу. Разве что вы с ней заодно, и в этом случае мне действительно стоит замолчать, чтобы мы все продолжили друг по другу палить…

— Маркус? — крикнула Кира, поднимаясь на ноги и осторожно выглядывая в коридор. От Грина и Колина, которые находились в отдельных укрытиях, исходило замешательство. — Маркус Валенсио! Это ты?

Последовала минута молчания, а затем девушка снова услышала его голос, потрясенный и неуверенный:

— Кира?

Глава 33

Кира подняла взгляд и увидела на площадке вверху Маркуса, который, широко раскрыв глаза и разинув в полнейшем изумлении рот, склонился над ограждением. Он выглядел так, будто много недель жил в лесу. Адреналин и пот разрумянили его бронзовую кожу.

— Кира!

— Маркус!

Маркус побежал назад, к эскалаторам, и Кира сделала то же самое, чтобы поскорее встретиться с ним. Парень, прогремев вниз по лестнице, бросил винтовку и заключил Киру в объятия, радостно поцеловав девушку и подняв ее в воздух. Смеясь и плача, Кира прижалась к нему и тоже поцеловала.

— Я думал, что ты умерла, — говорил Маркус ей на ухо снова и снова. — Когда послания прекратились, а Партиалы прервали поиски, я решил, что ты у них. — Кира ощутила на щеке его слезы. — Сколько времени прошло, год? Полтора? Как ты вообще выжила?

— Что ты здесь делаешь? — требовательно спросила Кира. От радости она не могла разжать объятия ни на минуту. Маркус, который долгие годы был ее лучшим другом, а несколько из этих лет — ее парнем. Когда она видела его в последний раз, он был тощим и бледным — этот медик-интерн настолько погружался в свою учебу, что почти не покидал госпиталь. Теперь он стал загорелым и подтянутым, быстрым и ловким, а потрепанная полевая одежда сидела на нем едва ли не более естественно, чем некогда хирургический костюм. Кира снова поцеловала его. — Что ты здесь делаешь?

— Успокойтесь, — сказал Фалин. — Кажется, ты говорил что-то о засаде и каком-то убийце?

— Черт, точно, — опомнился Маркус и потянул Киру за эскалатор. — Более того, убийца — женщина. И забудьте о предрассудках — женщины тоже могут убивать людей.

Фалин посмотрел на Киру.

— Ты не хочешь рассказать нам, что здесь происходит?

— Маркус — один из моих самых лучших друзей, — пояснила Кира. — И он, по-видимому…

Она посмотрела на Маркуса и замолчала, ожидая, чтобы он продолжил.

— Мы пытались найти Сенатора Деларосу, — проговорил Маркус. — Я расскажу об этом позже. Когда мы проходили через эту местность, на нас напали двое Партиалов: они убили троих из нас, мы — одного из них, а потом нам удалось подготовить ловушку, которая казалась нам совершенно надежной. Похоже, она оказалась еще лучше, чем мы ожидали, потому что вместо одного Партиала в нее угодили… — Он посмотрел на Киру. — Шесть.

Сердце девушки сжалось в комок нервов. Число шесть означало, что Маркусу известна ее тайна: убийца, на которую они охотились, четверо Партиалов, с которыми Кира путешествовала, и сама Кира. Она тревожно сглотнула.

— Итак, ты знаешь.

— Ага. — Маркус плотно сжал губы и опустил глаза в пол. — Я не был полностью уверен до настоящего момента, но мы за прошлый год собрали картинку воедино и все поняли.

Кира протяжно выдохнула и сухо невесело засмеялась.

— Ну что же, это избавляет меня от необходимости искать подходящий способ все тебе объяснить.

— На самом деле, я был бы рад, если бы ты хорошенько мне все объяснила, — произнес Маркус. — Это ведь совсем разные вещи: знать, что все правда, и хоть что-нибудь в этом понимать, а…

— Если бы я сама знала, что тебе сказать.

— Как давно ты знаешь?

— С тех пор как побывала в плену у Морган, — ответила Кира. — В тот первый раз, когда мы вызволили Сэмма из тюрьмы и отправились на материк. Когда ты спас меня, я… не знала, как сказать тебе. Ты ненавидел Партиалов — как и все.

— По-моему, сейчас он вполне комфортно с Партиалами сотрудничает, — заметил Фалин.

— Главное только встретить одного, с которым можно работать, — произнес Маркус. — Это мой приятель, и сейчас он пытается разыскать Деларосу, о чем нам тоже нужно поговорить…

— Движение! — прокричал грубоватый и более зрелый голос.

Маркус резко вскинулся.

— Это второй Партиал?

— Не знаю, кто еще это может быть.

— Это командующий Вульф, — пояснил Маркус, а затем подобрал с пола свою винтовку и прокричал вопрос, который эхом прокатился по огромным пустым залам: — Мы разобрались насчет того, где друзья, а где враги? Я не хочу, чтобы кто-то слишком разволновался и застрелил не того человека.

— Друг Киры — мой друг, — ответил Грин.

— Друзья Маркуса могут рассчитывать на мое расположение, — отозвался Вульф. — И так и быть, я не буду в них стрелять.

— Я вдруг перестал ощущать ее через линк, — произнес Грин. — Вероятно, она надела противогаз.

— Черт, — сказала Кира. — Тогда все становится намного сложнее. — Она подняла винтовку и проверила ствол, удостоверяясь, что оружие заряжено и готово стрелять. — Ты сказал, что вы устроили засаду?

— На верхнем этаже у нас сидят снайперы, — тихо ответил Маркус. — Здесь и здесь — приманки. — Он указал на главный коридор, который вел к отделу одежды, и на перпендикулярный ему, заканчивающийся ресторанным двориком. — Наша убийца побежала по главному, вероятно, погнавшись за Вульфом, так как именно он был здесь приманкой, но он по-прежнему с нами разговаривает, значит, очевидно, с ним все в порядке. Должно быть, убийца проскочила мимо него в тот момент, когда появились вы и мы все начали палить друг по другу.

— Мы поможем вам поймать ее, — сказала Кира. — У нас и у самих есть к ней несколько вопросов. — Девушка поднялась и, держась у стены и опустив винтовку в пол, побежала по коридору в направлении отдела одежды. Фалин следовал за ней по пятам, и она почувствовала, как линк снова ожил координирующими бой сообщениями. Маркус бегом догнал ее. — Здесь есть другие выходы? — спросила его Кира.

— Две двери на первом этаже, но у каждой из них стоят наши люди.

— Значит, нам не стоит выходить, — произнесла Кира. — Постараемся обойтись теми люди, которые уже знают, что в нас стрелять не надо.

Из отдела одежды раздался выстрел, и Фалин пробормотал:

— Скажи это ей.

— У Вульфа неприятности, — произнес Маркус и бросился вперед, но Кира удержала его.

— Это третий выход, — сказала она, указывая на вход в отдел. — Если мы войдем, а она обогнет нас по дуге, то выйдет обратно сюда. Не дай ей бежать.

Маркус кивнул.

— Рад, что к нашему трогательному воссоединению я еще не успел наложить в штаны от страха.

Кира ухмыльнулась и хлопнула его по спине, и Маркус бегом отправился искать подходящее место для наблюдения. Кира и солдаты вошли в отдел. Они двигались осторожно, прикрывая друг друга; сначала проверяли одну секцию полок или витрин с одеждой и лишь затем переходили к другой. Одежда в отделе была старой, но сохранилась относительно неплохо. Здесь побывали животные, а пауки оплели полки и углы тонкой паутиной, но манекены по-прежнему стояли, гордо демонстрируя свои наряды, а на их невыразительных пожелтевших лбах поблескивали древние щегольские солнечные очки.

— Командующий Вульф? — позвала Кира. — Вы все еще здесь?

Ответа не последовало, и Кира мрачно двинулась дальше. Мужчина либо погиб, либо был взят в заложники. Посреди отдела находилась высокая открытая площадка с тремя этажами балконов, соединенных пересекающимися эскалаторами. Девушка заметила на третьем этаже шевеление — кто-то толкнул вешалку с костюмами — и указала на него Грину. Тот молча передал через линк информацию другим, и скоро вся группа пришла в движение, но направилась не к эскалаторам, а к лестнице у противоположной стены.

— Эскалаторы — смертельная ловушка, — прошептал Грин. — Они длинные и не предлагают никакого прикрытия. Она перестреляет нас всех на первом же. — Он повернулся к Янссону. — Оставайся здесь и предупреждай через линк о любом движении, которое заметишь, — наша жертва в противогазе, поэтому подслушать не может.

Грин, Фалин и Колин открыли дверь и стали быстро подниматься по лестнице, внимательно осматривая все углы. Кира последовала за ними, пытаясь поспевать за резкими командами линка.

Она ожидала, что дверь второго этажа они минуют, так как движение было замечено на третьем, но Партиалы остановились и проверили этот этаж также, оставив Колина на лестнице, чтобы не позволить убийце проскочить мимо. Медленно, но верно они окружали ее, обыскивая каждое возможное укрытие и загоняя Партиалку в угол, выхода из которого не будет. Группа старалась не приближаться к краю балкона, но была по-прежнему связана через линк с Янссоном, который наблюдал за действием снизу.

«Движение на третьем этаже», — сообщил он. Убийца все еще оставалась там.

Группа быстро вернулась к лестнице и продолжила подъем. Кира чувствовала, как внутри нее растет беспокойство, и была рада, что не транслирует свой страх через линк. Она должна быть сильной. С винтовкой наготове девушка следом за Грином вышла на третий этаж, пригибаясь, чтобы не дать себя заметить. С застрявшим в горле сердцем она всматривалась в каждый угол и в каждую тень. Партиалка с жабрами могла быть где угодно, поджидая их, — загнанная в угол, отчаявшаяся и смертельно опасная.

Кира бросила взгляд на перила балкона и широкую площадку внизу за ними, ища глазами вешалку с костюмами, на которую обратила внимание раньше. «Вот, — решила она. — Это означает, что я гляжу левее от того места, где была раньше, а Янссон находится там…»

Костюмы снова всколыхнулись. На долю секунды Киры изумленно замерла, а затем бросилась на пол. Она хотела крикнуть остальным, что нашла убийцу, но не смела. Если Партиалка не будет знать, что ее заметили, то Кира сможет подкрасться к ней. Мгновение назад девушка радовалась, что не подключена к линку, а теперь проклинала тот факт, что не может бессловесно передать информацию об увиденном.

Взмахом руки Кира привлекла внимание Грина и указала на костюмы. Партиал кивнул, соглашаясь, что это та же вешалка, которую они заметили снизу, но Кира встряхнула головой и указала на костюмы более выразительно. Грин непонимающе уставился на нее в ответ, и девушка в досаде сжала зубы. «Прямо сейчас, — проговорила она одними губами. — Она там прямо сейчас».

Грин еще секунду смотрел на нее, а затем линк взорвался осознанием, и группа солдат начала продвигаться к нужному стенду, с великолепной точностью окружая его. Кира последовала за ними, но в ее сознании появилось новое сомнение: почему Партиалка не изменила свою позицию? Почему так долго остается в одном месте?

Наиболее очевидным ответом было то, что убийца заняла позицию для стрельбы, но оттуда ей открывался не лучший вид. Перила были крепкими, представляя собой невысокую стенку, и через них нельзя было ни стрелять, ни даже смотреть. Это привело Кира к следующему очевидному заключению, и как только девушка осознала, что происходит на самом деле, то выкрикнула предупреждение:

— Это ловушка! Она пытается привлечь наше внимание; это ловушка!

Партиалы отреагировали мгновенно и веером отступили, а затем стали прочесывать третий этаж еще внимательнее, чем раньше. Они не делали ни шага вперед, пока все шаги позади не были проверены и признаны безопасными. Когда они наконец повернули к дальнему концу перил, Кира посмотрела на вешалку с костюмами и увидела пожилого мужчину, руки и ноги которого были плотно спутаны пластиковыми шнурами, рот заткнут, а тело привязано к вешалке. Каждый раз, когда он шевелился, костюмы содрогались.

— Это не ловушка, — прорычала она, — а обманка. — Девушка пробежала вперед и вытащила изо рта мужчины кляп. — Где она?

— Эскалаторы, — выдохнул пленник. — Она слезла вниз по эскалаторам.

Кира выругалась, на этот раз вслух, и поднялась, чтобы заглянуть на ограждение. Эскалаторы были настолько очевидной ловушкой, что никто о них даже не задумался и единственной парой глаз, наблюдающей за центральной частью комнаты, остался Янссон, который находился внизу, откуда карабкающееся вниз по ступеням тело будет совершенно невидимым. Отсюда, сверху, снайпер мог бы застрелить любого, кто попытался бы воспользоваться эскалаторами, но стрелок снизу ничего бы не увидел.

А затем через линк донеслось: «Смерть».

— Янссон мертв, — проговорил Грин. — Она проскользнула мимо нас.

Кира бросилась бежать, крича:

— Маркус! Маркус, будь внимателен!

Раздался выстрел, затем еще один. Пули ревели у самого входа, и Кира со всех ног понеслась вниз по эскалаторам, с отчаянием пытаясь успеть. «Я только нашла его, — думала она. — Я не могу снова его потерять, не сейчас, не так. Я должна помочь ему…»

Стрельба прекратилась, и Кира упала на зазубренные металлические ступеньки, с винтовкой наготове, прислушиваясь. Она опоздала? Он уже мертв?

— Кто-нибудь лучше идите сюда, — произнес Маркус, и Кира закрыла глаза, испытывая такое облегчение, что она едва могла держать голову. — Я думаю, что оно до сих пор живо.

Кира бегом преодолела оставшиеся несколько ступеней и аккуратно пошла по полу, стараясь не поскользнуться на разбросанных по нижнему этажу гильзах. Наконец она увидела стрелка-Партиалку, ничком лежащую на плиточном полу. Винтовка убийцы валялась в нескольких футах от ее руки. Кровь была повсюду. Голова Партиалки была повернута в сторону, а лицо скрывал противогаз, но жабры на шее слабо трепетали, медленно открываясь и закрываясь и неслышно втягивая воздух. Кира осторожно приблизилась к павшему монстру, по-прежнему опасаясь того, что та может сделать. Она наполовину ожидала, что Партиалка сейчас вскочит на ноги и заколет ее или вопьется зубами, чтобы забрать у девушки всю жизнь без остатка и лишь затем с воплями отправиться в ад.

Вместо этого Партиалка протянула руку и стянула свой противогаз, ловя ртом воздух. Это была просто девушка одного возраста с Кирой, но мельче. Ее взгляд, тусклый от потери крови, расплывчато сосредоточился на Кире, и Партиалка зашевелила губами, пытаясь говорить.

— Кто ты? —спросила Кира. Держа винтовку направленной на девушку, она медленно приблизилась. — На кого ты работаешь?

— Меня… — Голос девушки был прерывающимся шепотом, каждое слово давалось ей с трудом. — Меня зовут Керри.

— На кого ты работаешь? — снова спросила Кира. Ее ярость медленно переходила в жалость, но она пыталась не позволить этому произойти. — Зачем вы нас убиваете?

— Вас нужно… уберечь. — Девушка слабо шевельнула пальцем. Ее тело лежало на холодном окровавленном полу все так же безвольно, а голова была запрокинута. — Мы не хотим… потерять вас. Когда придет конец света.

— Конец света уже наступил, — ответила Кира.

— Он наступит еще раз, — произнесла Керри, и ее палец замер. Жизнь покинула ее глаза.

Горячая красная кровь продолжала сочиться, собираясь в лужицу, утраченная навсегда.

Глава 34

— Там определенно кто-то есть, — произнесла Ариэль, отступая за линию деревьев, выстроившихся перед снежным гребнем. Сейчас снег шел еще сильнее, чем раньше; метель была такой плотной, а ветер таким сильным, что больше чем за пятьдесят футов видно ничего не было. Группа находилась с северной стороны от Риверхеда. Путники пробирались через обширные фермерские угодья и не услышали шум до тех пор, пока он не настиг их. — Я не знаю, кто это и услышали ли они нас. — Качая головой, Ариэль проверила свою винтовку. Оружие было покрыто снегом, но, судя по всему, все еще работало. Однако точно девушка не узнает до тех пор, пока не попытается выстрелить. — Нам нужно найти лучшее укрытие, на случай если это превратится в перестрелку.

Хочи огляделась вокруг, хотя видно почти ничего не было.

— Какое-то время назад мы проходили мимо фермы или церкви. Это была небольшая деревянная постройка.

— Не лучшая защитная позиция, — ответила Изольда. Хан был привязан к ее груди, и она защищающим жестом прикрыла его руками. — Мы на главной дороге — возможно, эти люди просто идут мимо. Если сойдем с шоссе, то нас могут и вовсе не заметить.

— А если они последуют за нами, как знать, чем это кончится? — произнесла Кесслер. — Несмотря на бурю, слышен запах морской воды: если мы зайдем слишком далеко на север, то упремся спинами в океан.

— По моему мнению, что они идут нам навстречу, — сказал Хобб, отступая со своей позиции впереди колонны. — Я могу попытаться сделать несколько выстрелов наудачу, но, скорее всего, это их только разозлит.

— Нам неизвестно даже, знают ли они о нашем присутствии, — проговорила Нандита. — Через линк я никого не ощущаю, но как знать: вдруг этому препятствует метель? — Она поморщилась. — Тогда на север, в сторону от дороги. Укроемся в первом подходящем строении.

Они двинулись вперед по занесенному снегом полю. Чтобы видеть хоть что-нибудь, Ариэль прикрывала лицо руками. Мир казался белой пеленой, бесформенным месивом. Острые льдинки кололи кожу девушки. Постепенно вокруг потемнело и серые пятна превратились в черные, а затем из них, будто призрак, появилось какое-то здание. Оно было каменным и в высоту достигало не менее трех этажей, а по бокам от тяжелой деревянной двери стояли толстые колонны. Ариэль с трудом верила своим глазам — дом возник перед путниками, словно дворец из сна, — но все равно подбежала к двери и налегла на нее. Та не поддалась. Табличка на ней сообщала, что группа стоит перед загородным клубом «Блафф-Холлоу».

— Сюда, — указала Хочи, — через окно.

Они побежали в сторону, туда, где ветер выдувал из ряда разбитых окон лохмотья красных штор, и влезли в увядшую роскошь помещения клуба. Занавески почти не задерживали ветер и осадки. Пол был покрыт листьями и грязью, а у окна лежали сугробы снега. Половицы вздулись и выцвели от долгих лет воздействия влаги, а некогда изысканные ковры покрылись плесенью и промерзли.

— Мне кажется, я видела, как за нами кто-то последовал, — произнесла Кесслер, помогая Изольде перебраться через подоконник и забираясь в комнату вслед за ней.

Ариэль огляделась: мягкие кресла, вышитые диваны, камин в центре, бар с резьбой по камню.

— Через ту дверь, — приказала она. — За ней должна быть уборная или что-то вроде того: помещение без окон, а значит, и без снега, а также наиболее звуконепроницаемое убежище из возможных. Хан не должен нас выдать

— Каков наш план? — спросила Изольда. Хан слабо завозился. Сейчас ему не хватало сил даже для того, чтобы плакать. Он исхудал и был бледным, а глаза Изольды казались такими же истощенными.

— Не быть убитыми, — ответила Хочи. — Или взятыми в плен, разделенными и так далее.

— А попасть в осаду будет считать плохим исходом? — спросил Хобб. — Если они знают, что мы здесь, то уборная становится худшим укрытием: нам нужен выход.

— Тогда на кухню, — проговорила Ариэль. Она трусцой пробежала через комнату, чувствуя, как протестуют мышцы, и заглянула за дверь, находящуюся позади барной стойки. — Она небольшая, но есть задняя дверь и массивная стойка посередине, за которой мы сможем укрыться, если начнется стрельба.

— Если начнется стрельба, мы погибнем, — возразила Кесслер. — Кухонная стойка не защитит нас от вооруженного отряда Партиалов.

Тем не менее они все равно поспешили в комнату и сгрудились там среди старых стальных мисок и медных сковород. Ариэль закрыла за всеми дверь и проверила вторую. На улице стояла та же снежная завеса, через которую они недавно шли, и больше чем на сорок футов видно ничего не было.

— Мы можем поговорить с ними, — предложила Нандита. — Возможно, они больше не ищут беглецов из Ист-Мидоу — буря могла все изменить. Они в любом случае не захотят тащить нас туда на себе, не в такую погоду. Возможно, они услышат голос разума и оставят нас в покое.

— Возможно, — ответила Кесслер. — Но мне не нравятся планы, которые полагаются на «милосердие Партиалов».

— Они не злые, — произнесла Хочи. — Они просто враги.

— Разницы нет, — отозвалась Кесслер.

— Тихо, — сказала Ариэль. — Кажется, они здесь.

За воем ветра она услышала глухие отдаленные голоса и навострила уши. Девушка подумала, что, возможно, ей удастся уловить что-нибудь через линк, но он был слишком слаб, чтобы сказать наверняка, — либо вся проблема заключалась в ее неопытности. Ариэль прекратила эти попытки, закрыла глаза и вся обратилась во слух.

«Они лезут через окно, — думала Ариэль, прислушиваясь к шарканью ног, стуку подошв и тихому бормотанию. — Я могу открыть сейчас эту дверь, застать из врасплох и убить двоих или даже троих еще до того, как они поймут, что я здесь. Вот только…» Вот только ей не хотелось. Все Партиалы, которых она встречала раньше, были врагами, как и сказала Хочи, но, более того, она всегда считала их злом. Они никогда не совершали ничего, что доказало бы обратное. Они вторглись в ее дом, убивали ее друзей, охотились на них, как на животных; наносили Ариэль и остальным удары на каждом шагу и без всякой видимой на то причины. «Что они получат, напав на нас? Чего хотят, и как достижению этой цели поможет то, что они возьмут нас в плен? Раньше им нужна была Кира, и они нашли ее, но не покинули остров, а просто… остались. Будто роботы или дрессированные собаки, которые бездумно следуют последнему приказу.

Я одна из вас, — думала она. — Я Партиал, но не хочу быть роботом. Не хочу быть злом. Покажите мне, что в вас есть добро.

Я не хочу оставаться в одиночестве».

— Более сильной бури я еще не видел, — произнес один из Партиалов. Его голос был приглушен дверью и звучал с той же странной монотонностью, что отличала речь всех Партиалов, с которыми сталкивалась Ариэль. Если не ощущать их эмоции через линк, то они и в самом деле казались роботами.

— Через час нам нужно отчитаться, — ответил другой. — Так как радиосвязь не работает, сержант подумает, что что-то произошло.

— Кое-что действительно произошло, — послышался третий голос. — По крайней мере мы переждем эту бурю с комфортом. Кто бы мог предугадать, что нам попадется здесь этот дом?

«Они не искали нас, — подумала Ариэль, — а просто хотели укрыться от бури. Возможно, в этой метели они даже не заметили наши следы». Она поглядела на остальных и по выражениям лиц поняла, что ее спутники слышали то же самое и пришли к аналогичным выводам. «Нам нужно только выждать, — размышляла Ариэль. — В конце концов они уйдут. Если мы будем сидеть тихо, то они никогда не узнают, что мы здесь».

— У вас есть что-нибудь съестное, кроме этого дерьма? — спросил один. — Я наелся копченой рыбы так, что мне хватит до истечения «срока годности». Как будто в том городе люди больше ничего не ели.

«Значит, их база в Риверхеде, — заключила Ариэль. — Как мы и предполагали. Как только мы заберемся дальше на восток, то сможем…»

— Проверьте на кухне, — ответил второй. Ариэль замерла, ее пальцы в ужасе стиснули винтовку. — Там могут найтись консервы с… я не знаю, что богачи ели из банок? Икру?

Ариэль услышала шаги и неслышно отступила назад, нацеливая винтовку на дверь. Хочи и Хобб замерли рядом с ней. «Сколько их там? — отчаянно думала девушка, пытаясь разобраться, сколько слышала разных голосов. — Трое? Четверо? Может быть, говорили не все?»

— Икра — это еще хуже рыбы, — сказал третий. — Вот земляная груша — другое дело. По-моему, ее употребляли из консервов.

Дверь приоткрылась на полдюйма. Ариэль положила палец на курок, готовая стрелять, но дверь замерла.

— Погодите минутку, — произнес один голос. — Вам это понравится.

— В баре не будет ничего, что еще не испортилось, — ответил другой. — Все разложилось, как топливо.

— Не все, — проговорил первый голос. Дверь снова закрылась. — В укромном месте за баром у них две не начатые бутылки вина, полностью закупоренные.

— Не надо заливать.

— Я серьезно.

Ариэль услышала звон стекла, за которым последовали радостные возгласы. «Их точно больше, чем трое», — подумала девушка, но точно определить число все равно не смогла.

Хочи опустила винтовку. Спустя долгую паузу Хобб сделал то же самое. Ариэль неслышно отступила к Изольде и, прижавшись щекой к уху девушки, как можно тише прошептала:

— Сможешь идти?

— Если придется.

— Они недолго будут заняты, — произнесла Ариэль. — Нужно уходить через заднюю дверь, пока они не решили все же поискать здесь еду.

Она повернулась к остальным и жестом указала на дверь. Все медленно, шаг за шагом, двинулись к выходу, едва смея дышать.

Все, кроме Кесслер.

Женщина неподвижно стояла на своем прежнем месте, уставившись на кухонную дверь. «Шевелись!» — подумала Ариэль и взмахнула рукой, пытаясь привлечь внимание матери Хочи. Нандита к этому времени уже добралась до задней двери и была готова ее открыть. Кесслер обернулась к остальным и нашла взглядом Изольду. В ее глазах стояла печаль, но челюсть была решительно выпячена вперед.

— Простите, — произнесла она одними губами.

Ариэль успела лишь крикнуть про себя: «Не делай этого!»

— Помогите нам, — громко сказала Кесслер. — С нами больной ребенок, нам нужны лекарства. Вы можете нам помочь?

— Нет! — взвизгнула Изольда.

Комната, где находились Партиалы, взорвалась звуками, четверо, пятеро или десятеро солдат разом вскочили, стаканы со звоном попадали на пол.

— Кто там? Назовите себя!

— Нам нужна ваша помощь, — повторила Кесслер. — Ребенок умирает.

— Я не позволю вам причинить ему вред! — провыла Изольда, прижимая Хана к груди. Кесслер решительным шагом приблизилась, тихо шепча и пытаясь что-то сказать, но Хобб придержал ее.

— С ним ничего не случится, — шептала женщина. — Они просто увидят Хана, заразятся и принесут вирус на свою базу, где передадут его всем остальным. Мы можем потерять несколько дней, но окажемся в безопасности: нам больше не придется беспокоиться из-за патрулей, мы свободно…

— Мы сейчас войдем, — крикнул один из Партиалов прямо из-за двери. — Мы хотим, чтобы вы бросили оружие на пол и подняли руки.

— Оставьте нас! — криком ответил ему Хобб.

Дверь приоткрылась на несколько дюймов, но Партиалов через щель видно не было.

— Оружие на пол, или мы открываем огонь.

Изольда бросила свою винтовку, глядя на Кесслер так, будто хотела разорвать женщину зубами на кусочки.

— Хорошо, — произнес голос, — продолжайте. Каждая пушка должна оказаться на полу.

Кесслер тоже уронила винтовку, вслед за ней это сделали Хобб и Хочи.

— Давайте, дальше.

Ариэль рассталась с оружием последняя. Как только она подняла руки, на кухню хлынули Партиалы. Девушка насчитала четверых, и еще по меньшей мере один остался ждать в прихожей.

— Руки вверх, — повторил Партиал, который вошел первым. — Откуда вы? Мы уже несколько недель назад очистили эту территорию.

— Нам нужна помощь, — сказала Кесслер. — Мы пытаемся вернуться в Ист-Мидоу, чтобы спасти ребенка. — Она указала на Изольду, но ближайший Партиал сунул дуло своей винтовки ей почти под нос, и она быстро снова подняла руку. — Все из-за этой бури, — продолжила женщина. — Мы не были готовы, он заболел. Вы можете ему помочь?

Партиалы ничего не ответили, но Ариэль почувствовала едва уловимое беспокойство. «Это линк? — подумала она. — Так он ощущается?» Спустя минуту первый Партиал, опустив винтовку, сделал шаг вперед и протянул к Изольде руку.

— Позвольте мне взглянуть на него.

— Не трогайте его, — прошипела Изольда.

— Мы не причиним вам вреда. С нами нет медика, но мы располагаем некоторым запасом медикаментов. Если мы можем как-то помочь вашему дитя, то мы это сделаем.

— Просто дай ему осмотреть мальчика, — проговорил Хобб. — Нам не нужны неприятности.

«Не подходи, — думала Ариэль, — может быть, ты еще не заразился. Просто беги отсюда и…»

Не отрывая глаз от Изольды, Партиал сделал еще один шаг вперед.

— Я только посмотрю. Пожалуйста, уберите руки. Уберите руки от ребенка, пожалуйста!

Ариэль внезапно осознала, что солдаты опасаются бомбы: по крошечному свертку на груди Изольды нельзя было точно опередить, что это ребенок. Беспомощно заливаясь слезами, Изольда передвинула руки. Партиал взялся за край одеяла у головы Хана и отвел материю в сторону.

— Биооружие! — крикнул солдат. — Назад, назад!

Спеша оказаться как можно дальше от несчастного покрытого волдырями ребенка, он едва не запутался в собственных ногах. Изольда обхватила сына руками и отвернулась; солдаты бросились к двери, через которую вошли; крича, чтобы они не уходили, Кесслер попыталась их задержать, и один пришедший в ужас Партиал выстрел ей в грудь. Этот выстрел будто послужил сигналом, и мир окончательно сошел с ума: в мгновение ока вся комната разразилась стрельбой. Партиалы командовали друг другу отступать, Ариэль и остальные искали себе укрытие и хватали с пола свои винтовки. В воздухе, отскакивая от сковород и засыпая все пылью и кусками штукатурки, свистели пули и шрапнель. Ариэль достала свой пистолет и бросилась в укрытие за центральной стойкой, откуда начала палить по стене Партиалов, даже не целясь. Хочи рухнула на пол, Нандита упала рядом с ней, но Ариэль не знала, были ли женщины ранены или просто пытались укрыться от огня. Изольда бросилась бежать к задней двери. Хобб с предупреждающими криками прикрывал ее своим телом. Из его спины вылетели два красных облачка, но он успел вытолкнуть мать и дитя в бурю снаружи.

Глава 35

Грин и остальные солдаты хотели отправиться в дорогу побыстрее, надеясь до ночи преодолеть еще одну милю, но Кира настояла на том, чтобы похоронить двух погибших Айви. Они были не первыми Айви, которых она убила, но именно последняя девушка потрясла ее. Группа отнесла тела на ближайшую некогда жилую улицу и с помощью двух лопат, найденных в сарае у небольшого приземистого дома, целый час копала могилу: сначала в снегу, который смерзся в плотный ледяной покров, достигающий в толщину почти три фута, а затем в твердой, неподатливой почве под ним. Командующий Вульф сказал несколько слов, а затем Грин и Фалин совершили партиалский ритуал, который Кира никогда раньше не наблюдала: взмахами они создали вокруг трупов движение воздуха, распространяя через линк сведения о «смерти». Если в округе были другие Партиалы, то это могло выдать местоположение группы, но Кира не стала поднимать этот вопрос. Очевидно, ритуал был важен для ее спутников.

Маркус и Вульф путешествовали в сопровождении сорока семи беженцев, включая солдата по имени Гален. Той ночью они прошли столько, сколько смогли, по пути обмениваясь своим историями: Маркус и Вульф рассказали о посещении цитадели Тримбл; Кира описала свое путешествие на запад и поделилась догадкой по поводу двойного лекарства от РМ и «срока годности». На ночлег все остановились в актовом зале старшей школы. Разорвав длинные, побитые молью занавеси, они соорудили между рядами кресел несколько небольших шатров. В зале не было окон, а стены не являлись внешними стенами строения, так что холод в помещение проникал не сильно. Кроме того, импровизированные палатки помогли задерживать тепло тел там, где оно было особенно нужно. Кира разделила палатку с Маркусом и Вульфом, чтобы они могли обсудить свои планы.

— До Ист-Мидоу осталась всего миля, — проговорил Маркус. — Мы можем продолжить двигаться дальше по этой старой дороге, но… я не знаю, сколько времени нам понадобится, чтобы добраться до места. Снегопад слишком нас задерживает.

— Я помню эту местность: мы проводили здесь несколько рейдов по сбору имущества, — ответила Кира. — Отсюда до госпиталя ближе, чем от госпиталя до Колизея. Нам известно, где расположилась армия Партиалов?

— По всему острову, — отозвался Маркус. — Об этом я и пытался сказать тебе раньше: армия рассредоточена, она гоняется за Товаром, Мкеле и всеми остальными. Они отвлекают Партиалов, выманивают их из Ист-Мидоу, чтобы остальные из нас смогли бежать.

— Бежать куда? — спросила Кира. — К аэропорту? В Лонг-Бич? У нас не выйдет так просто спрятать тридцать пять тысяч человек, нас снова найдут.

— Мы должны покинуть остров, — произнес Вульф. — И времени на это почти не осталось.

— Мы не можем уйти, — быстро возразила Кира, качая головой. — Мы должны остаться — работать сообща, как я вам и говорила. Нам придется забыть о ненависти, войнах и обо всем остальном…

— У Деларосы ядерная бомба, — сказал Маркус

Кире показалось, что ее ударили в живот.

— Что?

— Она планирует взорвать ее в Уайт-Плейнс, — продолжил Маркус. — Обстоятельства против нее, и она, возможно, даже не сумеет добраться до места, но нам нужно исходить из худшего сценария развития событий. Сбежав, мы немедленно направились в Ист-Мидоу, собирая по пути через глушь беженцев. Мы должны предупредить поселение и убираться отсюда.

— Даже если бомба не взорвется, — сказал Вульф, — нам все равно лучше уходить. Партиалы и люди никогда не придут к перемирию — частные случаи не считаются. Мы больше не можем жить у них под боком.

— Нам нужно оставаться вместе, — произнесла Кира, чувствуя, как мир выскальзывает из ее пальцев. — Мы нуждаемся в них — и они нуждаются в нас…

— Но кто согласится на это? — спросил Вульф. — Несколько инакомыслящих, да, но этого будет недостаточно.

— Да, недостаточно, — горячо произнесла Кира. — Мы должны убедить обе стороны, что это единственный способ выжить и тем, и другим. Если мы убежим, то снова окажемся там же, откуда начинали: каждый ребенок будет погибать от РМ, и у нас не останется ни будущего, ни надежды.

— Кира… — начал было Маркус, но девушка продолжила говорить.

— Мы должны остановить Деларосу, — сказала она, — предупредить Ист-Мидоу, эвакуировать жителей и сделать все остальное, о чем вы говорили. Однако, если сказанное вами о Деларосе — правда, то у меня нет выбора. Я разворачиваюсь и иду вдогонку за этой бомбой. Я не могу позволить кому-либо умереть.

Девушка начала подниматься на ноги, но Маркус положил руку ей на плечо.

— Кое-кто уже отправился за ней.

Чуть привстав, Кира замерла и обратилась во внимание.

— Это наш друг, — продолжил Маркус. — Солдат-Партиал по имени Винси. Делароса на две недели тебя опережает, но его — только на несколько дней. Возможно, он уже сумел остановить ее, но мы все равно должны всех предупредить.

Борясь с подступившими слезами, Кира покачала головой.

— Но что, если у него не получится?

— Ты не будешь даже знать, откуда начать поиски, — сказал Маркус. — Хочешь работать с Партиалами сообща? Тогда доверься Винси. Помоги нам предупредить Ист-Мидоу — и людей, и Партиалов.

— Нам не удастся помочь людям освободиться от оккупации, если мы сообщим оккупантам, куда направляемся, — заметил Вульф.

— Сейчас совершенно не подходящее время, чтобы упоминать об этом, — отозвался Маркус, бросая на командующего суровый взгляд, а затем снова посмотрел на Киру, которая изо всех сил пыталась не закричать. Она дышала осторожно, заставляя себя успокоиться. «Это просто еще одно препятствие, — сказала себе девушка. — Я преодолевала другие, смогу преодолеть и это».

— Это всегда сложнее всего, — произнесла она.

Маркус приподнял бровь.

— Эвакуация всего населения Земли из зоны загрязнения радиацией?

Кира ответила ему печальной улыбкой:

— Принятие того, что я не могу поправить все на свете.

Она свернулась в своем спальном мешке в стороне от остальных и попыталась заснуть. Утром встать нужно было рано, чтобы как можно быстрее добраться до Ист-Мидоу. Партиалы должны прислушаться к голосу разума. Кира видела слишком много групп, подобных группам Грина и Фалина, растерянных и лишившихся направляющей силы в результате того, что Морган все глубже уходила в предмет своей одержимости. Партиалы держали остров в подчинении потому, что не знали, что делать еще. Кире ведь удастся убедить их в своем плане?

«Я должна спасти всех, — подумала она. — Другое я принять не смогу. Я никого не оставлю позади.

Никого, кроме…»

Когда она заснула, ей приснился Сэмм.

* * *

Ранним утром Маркус и Грин разбудили Киру, и группа продолжила путь в Ист-Мидоу. Шоссе Ньюбридж-роуд было широким и прямым, а по его сторонам стояли деревья, магазины и рушащиеся дома. На разделительной полосе, которая когда-то была покрыта газонной травой, теперь росли кустарник и молодые деревца, пригнувшиеся к земле и белые от сугробов снега. Ночью буря прекратилась, и теперь путникам было видно дальше, чем когда бы то ни было за все последние дни, но солнце, отражаясь от безупречно-белого покрова, слепило глаза. Легкий ветерок поднимал с вершин сугробов мелкую крупку, и посреди белого поля вставали молочного цвета призраки. Корка на поверхности снежного покрова была хрупкой, и с каждым шагом путники проваливались почти по пояс.

Чтобы преодолеть милю, им потребовался почти час.

Чем ближе они подходили к Ист-Мидоу, тем явственнее Кира ощущала, как ее нервы все больше натягиваются, а ожидание становится все более напряженным. Город был знакомым — это был единственные дом, которые она помнила, — но в то же время казался невероятно чужим; он стоял пустой, погребенной под безжизненной пеленой снега. Миновав дорожную заставу, путники повернули на запад и вскоре увидели госпиталь, который заметно возвышался над остальной частью города. Это было самое высокое здание в радиусе нескольких миль, однако, в то время как раньше госпиталь являлся сердцем жизни поселения, сейчас он стоял бледный и омертвелый, а ведущая к нему улица оставалась тиха, будто кладбище. Кира всю жизнь провела среди заброшенных развалин погибшей цивилизации — среди развалин домов и зданий и полных скелетов машин; она носила одежду погибших девочек и жила в домах мертвых мужчин; она встречалась взглядами с тысячей безжизненных глаз, смотрящих с семейных фотографий тех, кто не выжил. Это никогда не беспокоило ее, потому что просто не могло — потому что другого мира она не знала. Старый мир погиб, и на его пепле она и остальные строили новый. Теперь же ее собственный мир показался Кире тем, их миром, а ее жизнь стала бездыханной руиной. Девушка будто онемела, и холода в ней стало больше, чем в воздухе, снегу и крошечных струйках льда, катящихся вниз по ее обветренному лицу.

В приемной госпиталя в глухом молчании и одиночестве сидела дежурная медсестра. С изумленным видом она подняла взгляд: появление гостей стало для нее такой же неожиданностью, как и ее присутствие здесь для группы. Спустя мгновение Кира узнала ее по тому давнему времени, когда была интерном.

— Сэнди?

Женщина вежливо улыбнулась, но в глазах ее стояло смятение. Кира отвела в сторону длинную полоску одеяла, которую использовала в качестве шарфа, и глаза Сэнди расширились.

— Кира Уокер?

Кира немного смущенно улыбнулась ей в ответ.

— Привет.

Из-за нее этот город прошел через ад, ежедневные казни, с помощью которых Партиалы пытались заставить ее выйти из своего укрытия. Возможно, Сэнди потеряла в те дни кого-то из тех, кого любила. Кира смотрела, как медсестра поднялась на ноги и шагнула к ней, сначала неуверенно, а потом, мгновение спустя, бросилась бежать и, чуть не плача, заключила Киру в объятия, не обращая внимания на то, что грудь и ноги девушки были влажными от талого снега.

Кира тоже обняла ее.

— Где все?

— В бегах, — ответила Сэнди, — или готовятся бежать. Гару прислал сообщение, что Партиалы скоро нанесут последний удар, чтобы избавиться от нас навсегда. — Ее лицо побледнело от страха. — Они собираются стереть нас с лица земли.

— Это не Партиалы, — мрачно проговорил Грин.

Кира в раздумьях нахмурила лоб.

— Где Гару?

— Мы его не видели, — ответила Сэнди, — но разговаривали с беженцами, которые его встречали. Его сообщение дошло до нас за несколько недель до того, как начался снег, и с тех пор мы в любой удобный момент тайно выводили людей из города. Сейчас в Ист-Мидоу почти не осталось Партиалов — они здесь больше для виду, чем для чего-либо еще, — так что мы можем покидать поселение более свободно.

— Партиалы ушли сражаться с повстанцами? — спросила Кира.

Сэнди покачала головой.

— Они уходят для того, чтобы разбомбить весь город и уничтожить нас.

— Они не стали бы этого делать, — произнесла Кира и собиралась было рассказать о Деларосе и бомбе, но решила, что сейчас не время. «Главное, что все достаточно напуганы и бегут», — подумала она. — Но Гару прав, мы все в опасности. — Как насчет тебя? Почему ты не ушла?

— В городе по-прежнему есть раненые, — ответила Сэнди. — Кто-то должен остаться и заботиться о них. Сестра Харди тоже здесь.

— А Скоусен? — спросил Маркус.

Сэнди покачала головой.

— Несколько недель назад, когда только стало известно о биооружии, Партиалы забрали его. — Она заметила смятение на лицах слушателей и нахмурилась. — Вы не знали? Есть чума, которая убивает Партиалов, — РМ для них самих. Судя по всему, кто-то наконец-то дал им попробовать их собственной… отравы. Это другая причина, по которой их армия покинула город: никто не хотел оставаться здесь после того, как Партиалы начали умирать.

Кира гадала, как Скоусен или кто-либо еще мог так быстро создать чуму для Партиалов, но это было последней из ее проблем. Откуда бы чума ни взялась, она станет еще одним препятствием, которое убедит людей и Партиалов, что они никогда не посмеют доверять друг другу. Кира сжала кулак, будто ее надежда была материальным объектом и она пыталась удержать ее.

— Вы должны немедленно уходить, — сказала Кира. — С вашей стороны было очень храбро остаться, но пришло время бежать. Партиалы тоже покинут город, так что больше новых пациентов появляться не будет. Проследи, чтобы все оделись, соберите всю еду и лекарства, которые сможете, и уходите.

Сэнди покачала головой.

— Двое из наших больных не могут даже ходить.

— Тогда мы потащим их в повозках, как рикши, — сказала Кира. — Я повезу одну сама. Угроза реальна, и времени у нас нет — пора уходить.

Сэнди помедлила мгновение в нерешительности, а затем кивнула и побежала по коридору. Не успела она сделать и несколько шагов, как воздух взорвался гулким раскатистым звуком. Сначала он отдался внутри Киры, встряхнув грудную клетку, а затем низким, неуклонным боем стал пульсировать в ушах. Кира поглядела на Сэнди, которая в ответ только покачала головой. Она тоже не понимала, что происходит.

— Это вертушка, — произнес Маркус. — Летающее средство передвижения, как аэроплан с вертикальным взлетом. Мы видели такие в Уайт-Плейнс. — Он поглядел на Сэнди. — Вы не узнали этот шум?

— Мы никогда раньше не видели ничего, что могло бы летать, — ответила Сэнди. — Я слышу этот звук в первый раз.

Дверь на лестницу распахнулась, и в коридор с безумием в глазах выскочила Сестра Харди. С трудом дыша, она схватилась для опоры за дверную раму.

— Они на крыше, — выдохнула она. — Они пришли за нашими пациентами. А это… Кира Уокер?

Кира сделала шаг вперед и подняла винтовку, готовая к бою.

— Партиалы?

Харди оправилась от своего шока и кивнула, все еще задыхаясь. Кира снова шагнула вперед.

— Куда они забирают больных?

— Они никуда их не забирают, — ответила Харди. Пошатываясь, она вошла в приемную, и теперь Кира увидела, что из руки медсестры течет кровь.

— Они переходят из комнаты в комнату и убивают их. — Зажимая руку, она попыталась вдохнуть. — Они берут у пациентов кровь.

Кира поглядела на Грина и прорычала:

— Кровавый Человек.

— Сейчас самое время, черт их побери, — проговорил Грин, поднимая винтовку и решительным шагом направляясь к лестнице. — Мне давно не терпится поболтать с ним.

Кира стала поднимать по лестнице следом за ним, а за ней по пятам шел Маркус. Они не останавливались на каждом этаже, как в торговом комплексе, а неуклонно приближались к крыше. Сверху раздался крик, который почти сразу же был оборвал выстрелом и грохотом захлопнувшейся двери.

— Кажется, это восьмой этаж, — произнесла Кира.

— Как только армия Морган прибыла, Партиалы конфисковали почти все солнечные панели, — сообщил Маркус. — Пациентов переместили наверх, потому что так оставшиеся панели работают немного эффективнее. На нижних уровнях электроснабжение полностью отключено.

— Ты еще не ощущаешь их через линк? — спросила Кира Грина.

— Нет. Однако, как только я что-нибудь почувствую, они тоже узнают, что мы здесь.

— Тем не менее они не будут знать, кто мы, — произнесла Кира. — Ты можешь быть любым Партиалом. Они не поймут, что ты враг.

— Они поймут, что я не Айви, — ответил Грин, — а это, по-моему, единственное различие, которое имеет для них значение. — Он сжал зубы и зарычал, а затем внезапно остановился на площадке между пятым и шестым этажом. — Иди первая.

— Ничего себе, — удивился Маркус. — Кто же отправляет даму первой в бой?

— Мудрый боец, — ответила Кира и, не замедляя шаг, обогнала Грина.

— Я могу немного воспринимать линк, но Айви не смогут засечь меня через него. Это подарит нам где-то десять дополнительных секунд перед тем, как они узнают, что мы здесь, но это лучше, чем ничего.

На подходе к седьмому этажу она начала ощущать Партиалов — их было немного, не более трех-четырех. Кира вспомнила жертв, которых видела раньше, — Партиала на причале и вмерзшего в снег Товара, — и почувствовала, как вскипает ее кровь. Она вспомнила умирающую Керри, которая плакала, пока жизнь ускользала от нее. «Мы пытаемся уберечь вас», — сказала перед смертью девушка, и Кира до сих пор не смогла отделаться от этих слов. Уберечь от чего?

От кого? Кира покачала головой, отмахиваясь от сомнений, как от паутины. Айви и Кровавый Человек, которому они служили, являлись злом. Она пресечет это зло.

Восьмой этаж. Кира ясно ощущала Айви через линк. Практика дала результаты, и она перешла к боевому режиму с той же легкостью, как если бы натянула старую перчатку. Грин, задержав дыхание, ждал внизу, давая девушке время напасть. Маркус пригнулся рядом с ней у верхней ступеньки, держа винтовку наготове. Кира закрыла глаза и сосредоточилась, пытаясь уловить присутствие Айви, определить их расположение как можно точнее.

«Этого сохранили. Движемся дальше».

«Нужно поспешить. Осталось мало времени».

За этими сообщениями стояло что-то еще, что-то большее и более мощное, напоминающее смутные очертания кита, проплывающего на грани видимости в глубине моря. «Кровавый Человек», — подумала Кира.

Интенсивность линка была той же, что она ощущала от других членов Доверия, и это еще больше сбило ее с толку. «Что ты такое?» — подумала девушка.

В коридоре впереди оказалось пусто: все Айви работали в разных палатах. Кира беззвучно толкнула дверь. Прижимая винтовку к щеке и плечу, она целилась перед собой, готовая убить любого, кто покажется. Девушка шагнула в угол, воспользовавшись этим небольшим прикрытием, и, как только в зону ее огня вошел первый Айви, она выстрела очередью прямо ему в грудь, и в мгновение ока он упал. Банка с кровью выпала из его безжизненной руки и прокатилась по полу. Линк взорвался предупреждением: «Смерть. Нападение. На изготовку! Внимание!» Краем глаза Кира заметила, как появилась еще одна голова, но, не успела она повернуть дуло винтовки, как Маркус уже открыл огонь, и голова снова скрылась за дверью. По лестнице бегом на помощь к Кире и Маркусу поднялся Грин, и Кира ощутила через линк рябь узнавания: Айви засекли новоприбывшего. Когда они поняли, что на них нападают и люди, и Партиалы, то за узнаванием последовало смятение.

Глубинное присутствие, темная форма на задворках сознания Киры, шевельнулось, и девушка снова нацелила винтовку в прежнее место. «Только покажись, — думала она, мысленно призывая, чтобы существо вышло на свет. — Дай мне только один шанс, и я окончу это шоу ужасов раз и навсегда».

— Вы должны понимать, что в этой атаке нет ничего личного, — произнес голос, и Кира почувствовала, как ее сердце ухнуло вниз, земля ушла из-под ног, а весь мир прекратился в бездонную черную дыру. — Мы пытаемся сохранить этот мир, чтобы он мог стать частью нового. Считайте это честью: ваше тело и ваша кровь послужат семенами для нового Эдема.

Он вошел в коридор с противоположного конца, и винтовка Киры опустилась от щеки, выпала из рук и ударилась о пол, а девушка уставилась на Кровавого Человека, который шел по направлению к ней, освещенный яркими флуоресцентными лампами.

— Кира? — произнес Маркус. Грин поднял винтовку, готовый стрелять, но Кира сумела только поднять руку и покачать головой.

Девушка чувствовала, как ее ноги дрожат, живот скручивается узлами, а руки хотят потянуться вперед и прикоснуться к нему, хотя разум вопил, чтобы она бежала, остановила его, убила его, закричала. Она оперлась о стену и неотрывно смотрела в лицо, которое являлось ей в снах, а затем произнесла слово, которое не срывалось с ее губ с тех пор, как ей было пять лет.

— Папа?

Глава 36

Армин Дхурвасула уставился на Киру в ответ. Его темные глаза сверкали, оценивая ее. Кира чувствовала его эмоции через линк — удивление, и неуверенность, и яростную решимость, столь мощную, что у девушки зашлось дыхание. Ее отец сделал шаг вперед, будто пытаясь получше ее рассмотреть, и на его лице расплылась широкая, почти мальчишеская улыбка.

— Кира! — крикнул он и бросился бежать к ней, вытирая руки о полотенце. — Кира, ты жива!

Грин поднял винтовку, собираясь открыть огонь, но Армин ошеломил его таким мощным потоком линка, что у даже Киры подогнулись колени. Маркус схватил ее за руку, чтобы не дать упасть. Когда Армин приблизился, Кира сама крепко сжала руку Маркуса.

— Не прикасайся ко мне, — прошипела она отцу.

— Кира, — произнес Армин. — Ты не представляешь, как я счастлив видеть тебя. Я был уверен, что ты погибла во время Раскола — разумеется, у тебя был иммунитет против РМ, но, когда я наконец добрался до дома, тебя там уже не оказалось.

— Я… много недель была одна.

— Это было время хаоса, — сказал Армин. — Но сейчас ты здесь, и вместе мы можем сотворить так много…

— Чем ты занимаешься? — требовательно спросила Кира. — Это ты Кровавый Человек? Это ты оставляешь… повсюду… расчлененные трупы? Как ты мог?

— Я сохраняю их, — просто ответил он. — Миру приходит конец. Ты думала, что концом света был Раскол, но он, по сравнению с происходящим сейчас, — всего лишь пушечный выстрел. Последние тринадцать лет были долгим, медленным, кровоточащим трепыханием иллюзии жизни на пути к настоящему моменту — окончательной гибели. Партиалы умрут через несколько месяцев, люди — вскоре после них. Невероятная зима Джерри только ускорит неотвратимое. Сколько, по твоему мнению, у нас осталось времени?

— Значит, лишь потому, что мы умираем, нужно всех убить? — спросила Кира. — Будто мы сейчас стали чем-то вроде… игровой площадкой социопата? Да что с тобой такое?

— Я не получаю удовольствие от того, что делаю, — произнес Армин. — Не думай, будто я бессердечный, потому, что принял неизбежное. Я не более жесток, чем онколог, который говорит больному раком пациенту, что жить ему осталось всего месяц. Доктор не чудовище, он просто выполняет свою работу. Разница же в следующем: я могу сделать то, что никогда не было под силу ни одному онкологу; ни врачу, ни политику, ни святому. Я могу сохранить их, Кира.

— Поубивав всех?

— Собрав образцы лучшего в них — их силы, воли, изобретательности. Всего, что заключено в их ДНК. — Он поднял в руке банку с кровью и волокнами и внимательно посмотрел в глаза девушки. — Кира, как ты думаешь, что произойдет, когда наступит конец света?

— Однажды мы его уже пережили, — ответила Кира. — Мы сможем пережить его снова.

— Не сможем. — Он покачал головой. — Знаешь, у нас был план для всего мира. Я до сих пор верю, что он мог бы сработать. Я сам конструировал ту биологию, и она была безупречной. Но теперь все это потеряно. Невозможным план сделала человеческая натура, человеческая и партиалская.

— Значит, я была права, — проговорила Кира. Она посмотрела на Грина и Маркуса, а затем снова на своего отца. — Я разгадала паззл; я раскрыла процессы, которые ты создал: тайны, погребенные в РМ, «сроке годности» и ДНК Партиалов. Я знала, что план существовал и что это был план мира, потому что я знала тебя. — Ее глаза помрачнели, и девушка с ужасом уставилась на банку в руках отца. — По крайней мере думала, что знала.

— Теперь та мечта мертва.

— Как ты можешь так говорить? — воскликнула Кира. — Вы были намерены позаботиться о жизни, которую создали; вы боролись за права Партиалов еще до их рождения. Вы знали, что им суждено стать видом второго сорта, что их не будут даже воспринимать как личностей, и вы изобрели целый план, который должен был заставить людей и Партиалов увидеть друг в друге равных, потому что только так они смогли бы выжить. Вы пытались искоренить расизм навсегда, на биологическом уровне. — Кира указала на банку с образцом, на перчатку на руке Армина, красную от подсыхающей крови, на Айви, которые молча стояли позади своего предводителя в дверях палат убитых пациентов. — Как ты дошел до того, что происходит сейчас? Как ты вообще смог убедить себя, что другого пути нет?

Лицо Армина посерьезнело, и он мрачным тоном повторил свой вопрос:

— Ты знаешь, что произойдет, когда наступит конец света? Мы называем это концом света, но на самом деле конец придет только нам. Мир останется, сама планета и жизнь на ней продолжат развиваться. Реки по-прежнему будут течь, солнце и луна — вставить и заходить, лоза — оплетать машины и дороги. Пройдет легкий дождь. Мир забудет о том, что мы когда-то существовали. Человеческий разум — блистательный зенит пяти миллиардов лет эволюции — погаснет, как свеча, и погаснет навсегда. Не потому, что пришло его время, не потому, что мир вступает на новый виток развития, но из-за того, что мы, люди, были глупы. Слишком эгоистичны, чтобы жить в мире, слишком горды, чтобы прекратить войны даже после того, как эти войны потеряли любой смысл. Ваши бесценные человеческие души, твои братья и сестры Партиалы, которые, как ты, судя по всему, считаешь, могут жить вместе бок о бок, сейчас разрывают остров на кусочки, сражаясь, убивая и умирая не потому, что видят какой-то выход, не потому, что у них есть лекарство, разгадка или решение проблемы, но потому, что таковы они сами по себе. Единственное, что осталось на всей планете ценного, — это их жизни, но и они не стоят ничего, пока другой тоже жив, и поэтому они убивают друг друга. Они отчаянно несутся к окончательной гибели. Победителем будет тот, кто останется стоять последний, и его выигрышем станет самое неизменное и самое ужасное одиночество, которое этот мир когда-либо знал.

Кира хотела было возразить, но ее взгляд упал на тело мертвого Айви, которого она застрелила. Оно лежало всего в тридцати футах от нее, а по полу растеклась густая кровь. Кира подумала о людях, которых убила, чтобы попасть сюда, о трупах, которые оставила позади. О разрушенной квартире в Нью-Йорке. О Манхэттенском мосте. Об Афе Дему. О Деларосе и ее бомбе. О собственных окровавленных руках, красных, как и руки ее отца, пронзающих кинжалом череп мертвого солдата-Партиала.

— Эти люди уже мертвы, — сказал Армин. — Оставить их в живых не является милосердием, ибо их все равно убьет кто-нибудь другой, и все же я не могу покинуть их. В их уничтожении есть и моя роль, не думай, что я забыл об этом. Не думай, что я простил себя. Но Джерри подготовил площадку для нового начала. И, когда снега растают, и солнце вернется, и мир разразится молодой зеленой листвой, я позабочусь о том, чтобы кто-нибудь был жив и видел это. Я позабочусь о том, чтобы были глаза, в которых это отразится, сознания, которые поймут, и голоса, которые поведают историю всем. Вы раскалываете себя на кусочки, чтобы подарить умирающему еще несколько мгновений жизни. Я же возьму кровь этого человека и создам дитя, и будущее, и наследие, которое проживет еще пять миллиардов лет. Которое охватит всю Землю, и дотянется до звезд, и наполнит вселенную поэзией, смехом и искусствами. Которое напишет новые книги и споет новые песни.

Кира не находила в себе сил отвести глаза от тела мертвого Айви и от всего, что оно символизировало. Слишком много крови. Слишком много потерь.

— Ты собираешься создать новый вид.

— Людей и Партиалов больше не будет существовать, — ответил Армин. — Будет только один вид, совершенный вид. Я уже делал это раньше. Я разобралчеловеческий геном и расположил его составляющие в идеальном порядке, подобно нотам в симфонии. Я отшлифовал генетический образец человеческой формы через дюжины поколений технологий Партиалов, и ты знаешь это лучше, чем кто бы то ни было еще. Потому что результат — ты.

Кира подняла глаза и встретилась взглядом с отцом. Он улыбнулся.

— Ты, — проговорил он, — моя дочь, созданная из модели моей собственной ДНК, выточенная и доведенная до совершенства с помощью бесчисленных черновиков, лишенная любого следа трещинки или изъяна. Я всегда надеялся, что некоторые Партиалы последней модели выжили, так как они стали бы безупречной начальной точкой для нового мира, первым мазком кисти на новом, пустом полотне.

— Ладно, — произнес Маркус, делая шаг вперед, чтобы встать между Армином и Кирой. — На протяжении всего этого разговора я медленно сходил с ума, но последнее предложение повернуло все совершенно в другую сторону.

— Тебе нужна моя ДНК, — сказала Кира. — Моя кровь в банке, которую ты заберешь в свою лабораторию.

— Мне нужна ты, — ответил Армин. — Твое тело и твой ум.

— Я с тобой не пойду.

— У тебя нет выбора.

— Выбор есть всегда, — проговорила Кира. — Я научилась этому от человека, который стал для меня родителем в большей мере, чем ты когда-либо мог бы стать. — Она выпрямила спину. — Если тебе нужна моя кровь, то тебе придется взять ее силой.

Армин вздохнул, и сверкавшая до сих пор на его лице энергия сползла с него, будто мертвая кожа, оставив позади себя только пустой, бесстрастный взгляд.

— Ты слышала, что я собираюсь сделать, — тихо произнес он. — Ты понимаешь, что другого пути нет.

Он вытащил их чехла на поясе небольшую металлическую трубку, напоминающую садовую лопатку с заостренным концом. Точного размера и формы, чтобы пронзить человеческое тело и выпустить из него всю кровь и волокна.

— Никто из нас не может быть важнее, чем это. Даже моя собственная дочь.

Глава 37

С помощью линка доктор Крон Вейл освободил себе путь через толпу, заполонившую улицы Уайт-Плейнс. Он шел вперед, игнорируя ошеломленные взгляды Партиалов. Он выделялся благодаря одному только своему возрасту, так как ни один Партиал не выглядел здесь старше, чем на восемнадцать. Модели докторов и офицеров входили в самые первые партии, «срок годности» которых давно истек, а учитывая мощь его линка, Вейла можно было принять чуть ли не за божество, могущественное создание, которому Партиалы вынуждены были подчиняться в силу своей биологии. У дверей его гостиницы не стояли охранники, а внутри ее не было горничных. Однако уборкой по очереди занимались солдаты — пехотинцы и женщины из пилотного корпуса, — так что в здании царила суровая, военная атмосфера. Она царила во всем Уайт-Плейнс. Вейл скучал по деревенскому раю заповедника, но знал, что уже никогда туда не вернется. Вероятно, он мог бы потребовать в свое распоряжение вертушку, но что затем? Лететь в условиях похолодания и все усиливающейся бури? Взять с собой еще одну группу Партиалов и надеяться, что они поймут его намерения? Положиться на то, что Морган не отправится снова его искать? Вейл хотел еще хоть раз оказаться в заповеднике, повидаться с друзьями, которые у него там появились, но еще больше он хотел, чтобы заповедник оставался вне угрозы. Если ради этого он должен держаться в стороне, то он так и сделает.

Особенно сейчас, когда на свободе разгуливала преступница с атомной бомбой. Ставки были сделаны, и те немногие Партиалы, кто знал об опасности, рвались отправиться на людей с войной. В ужас их еще раньше привели мысли о биооружии; Вейл покинул лабораторию Морган отчасти для того, чтобы держать армию под контролем и пресекать любые планы мести. Он сомневался, что сумел бы сдержать солдат, если бы сообщил им, что к их штабу приближается группа людей с ядерной боеголовкой.

В вестибюле ждал Партиал по имени Винси. Это он предупредил Вейла о бомбе. Партиал гнался за Деларосой от самого Лонг-Айленда, но, когда потерял хитрую террористку на Манхэттене, отправился прямо в Уайт-Плейнс, чтобы подключить к поискам больше солдат. Сейчас Винси мрачно смотрел на Вейла.

— Какие-нибудь новости?

Вейл покачал головой.

— Не здесь. Поговорим в моей комнате.

Он провел Партиала к лифту. Они поднялись на верхний этаж и прошли к номеру, который Вейл превратил в командный пост. Когда дверь была закрыта и заперта, мужчина с серьезным видом повернулся к своему гостю.

— Мы покрыли Бронкс сетью патрулей и поместили вдоль побережья как можно больше наблюдателей, на случай если Делароса попытается добраться до места по воде, но результатов пока не последовало. С твоей стороны было мудро прийти сразу к нам, но мы должны принять во внимание и возможность того, что Делароса добралась до материка еще до того, как мы расставили посты.

— Я отправил людей, которых вы мне выделили, патрулировать город внутри и снаружи, — произнес Винси, соглашаясь с возможностью, что Делароса уже совсем близко. — Вот только не знаю, будет ли этого достаточно.

— Что еще нам остается? — спросил Вейл. — Все, кто остался в Уайт-Плейнс, заняты энергоснабжением, техобслуживанием и производством пищи; мы можем подключить к поискам и их, но хотим ли мы, чтобы новость распространилась? Это ядерная атака, черт побери! Когда подобное планировалось в прошлый раз, Партиалы ответили самым массовым уничтожением людей за всю Войну с Партиалами. Я не хочу вызвать панику или погром.

— Им нужно знать только то, что они разыскивают женщину, подходящую под описание, — сказал Винси. — Нам необязательно говорить всем, что она замыслила.

— Довольно скоро они сами поймут, — отозвался Вейл. — Они не идиоты.

— Первым предположением станет биооружие из Ист-Мидоу, — произнес Винси. — Патрули, которые я организовал сегодня утром, уже полагают, что разыскивают именно это, хотя я, разумеется, ничего не подтверждал и не опровергал.

— Мои поздравления, — сказал Вейл. — Хитрость твоей уловки лишила меня дара речи. А ты сказал им, чтобы они ни с кем не делились своими подозрениями? Неужели ты в самом деле веришь, что они подчинятся этому приказу? Хватит одного солдата, который напьется сегодня в баре и расскажет своим товарищам о параноидальной снайперской охоте, на которую его назначил бывший предатель-дезертир, в настоящий момент состоящий на службе у члена Доверия. Самые разные подозрения разлетятся по рядам, слухи будут расти, и как знать, с чем мы столкнемся? Менее трех месяцев назад этот город разрывал себя на части в ходе вынужденной смены власти, потому что Тримбл была парализована нерешительностью и оказалась не в состоянии справиться с проблемами, представшими перед ее народом. А сейчас Морган увязла в том же самом — она слишком поглощена «сроком годности», чтобы беспокоиться о чем-нибудь еще, а в городе возрастают волнения. Начнется паника из-за ядерной бомбы, биооружия или чего-то подобного — и нас поглотит мятеж.

— Все равно, пусть лучше несколько Партиалов погибнет в мятеже, чем весь город превратится в пыль ядерного гриба, — проговорил Винси. — Если понадобится сделать публичное объявление и отправить на поиски все население города, то так мы и поступим.

— Приблизительно через две недели погибнет следующая партия, — отозвался Вейл. — Не станет еще пятидесяти тысяч человек, но они будут умирать не мгновенно, а в результате тяжелого, мучительно процесса. Воздух этого города пропитается посмертной подписью пятидесяти тысяч Партиалов, и в конце концов ты не сможешь даже вздохнуть без того, чтобы не сойти с ума от ощущения безысходности. Можешь себе представить, как это повлияет на нашу армию? Понимаешь, на кого солдаты возложат вину?

— На вас? — спросил Винси.

Вейл нахмурился.

— Это было бы правильно, но нет. Даже если бы стало общеизвестно о роли Доверия в создании «срока годности», одним убийством меня дело бы не ограничилось. Корнем их бед всегда было человечество: война, бедность, угнетение, Последний флот. Даже «срок годности»: на кнопки нажимали мы с Морган, но потребовал этого человеческий вид в целом. Он запланировал проект, оплатил его. А теперь у людей появилось биооружие? У них есть ядерная бомба? Скажи мне, что хоть долю секунду верил, что Партиалы не попытаются отомстить, не набросятся на остров со свей своей смертоносной мощью. Пусть даже от вашего вида останется лишь одна треть — вы все равно в десять раз превосходите их численностью. У вас есть вертушки, вездеходы, даже несколько танков — по крайней мере на одну танковую бригаду. Люди до сих пор живы только благодаря вашей милости, и, если весть о бомбе станет известной, эта милость окончится. Я хочу найти боеголовку не меньше тебя, но мы должны хранить все это в тайне.

В изнеможении и досаде Вейл закрыл глаза. Из радио раздался писк.

— Генералу Вейлу — это отряд «Стрела», — произнес голос. — Белый код, повторяю, белый код.

— Белый код, — проговорил Вейл, резко открывая глаза. — Они нашли ее.

— И «Стрела» — один из моих отрядов, — ответил Винси, и по линку растеклась медленная волна страха. — Это значит, что Делароса в городе.

— Черт. — Вейл поднялся на ноги и подошел к радио. — Это генерал Вейл. Линия связи не защищена, повторяю, линия связи не защищена. Мы придем к вам. Сообщите свое местоположение. Прием.

— Линия не защищена: принято к сведению, — ответил отряд «Стрела». — Контрольный пункт номер семь. Прием.

Винси разложил на столе карту и быстро ее просмотрел.

— Здесь, — сказал он, указывая на западную оконечность города. — Это бывший колледж.

— Всего в миле от центра, — отозвался Вейл. — Если она взорвет бомбу там, то убьет каждого Партиала в Уайт-Плейнс.

— Тогда нам лучше позаботиться, чтобы этого не произошло.

Винси нахмурился, а затем нажал на кнопку радио и проговорил:

— Контрольная точка номер семь — будем через несколько минут. Конец связи.

В распоряжении Вейла был небольшой джип, работающий полностью на электричестве. Партиалы содержали атомную электростанцию, которая вырабатывала энергии более чем достаточно — столько, что в течение долгих лет изгнания Морган забирала часть этой энергии для своей тайной лаборатории. Поездка до старого колледжа прошла быстро. Прибыв, Вейл и Винси обнаружили, что на контрольной точке полно солдат — гораздо больше, чем входило в состав одного поискового отряда. Вейл выругался и выбрался из джипа.

— Доложите ситуацию, — твердо произнес он, подкрепив свой приказ зарядом линка. Девушка-сержант начала говорить, едва успев повернуться к нему лицом:

— Сержант Одра, сэр, — представилась она и отдала честь. — Мы обнаружили людскую мятежницу приблизительно двадцать минут назад. Увидев нас, она попыталась привести свой груз в действие, поэтому нам пришлось обезвредить ее.

— Вы ее застрелили? — спросил Винси.

— Она ранена, но жива, — ответила Одра. — «Срок годности» нашего медика вышел еще в прошлом году, но мы сделали все возможное, чтобы состояние задержанной было стабильным.

Вейл кивнул. Врачи были одной из первых созданных моделей — их обучение включало в себя особые требования, — и поэтому погибли тоже в числе первых. Он выразительно посмотрел на толпу солдат, ощущая, как в линке трещит их беспокойная энергия. Они были напуганы.

— Почему здесь столько людей?

— Не беспокойтесь, сэр, у всех них есть допуск. Мы все — отряды, организованные командиром Винси. — Она помедлила, и Вейл почувствовал еще один выброс тревожного страха. — Как только мы поняли, в чем заключается ее груз, сэр, мы подумали, что будет лучше позаботиться о дополнительной охране.

Вейл скрипнул от досады зубами. Теоретически, допуск был у всех поисковых отрядов, но мужчина бы предпочел, чтобы о поклаже Деларосы знал только тот отряд, который обнаруживший мятежницу.

— Отведите меня к ней.

Следом за сержантом Вейл и Винси вошли в главный корпус колледжа, где так же нервно, как и разведчики снаружи, переминались с ноги на ногу несколько солдат в форме техников.

— Мы уже несколько недель используем это место, — сообщила Одра. — Пытаемся заново напустить спутниковую связь. Таким образом мы и обнаружили эту женщину: она пыталась проскользнуть через бывшие спальные районы к северу отсюда, но спутник засек ее передвижения. Как я уже говорила, мы доставили ее сюда, чтобы держать под должной охраной. Мы полагаем, что, возможно, она поднялась по реке и сумела обойти наши патрули.

— Я когда-то возглавлял контрольно-пропускной пункт в Тарритауне, — произнес Винси. — Там никого не было

— Насколько я понимаю, пропускной пункт был заброшен с тех пор, как вы покинули его и присоединились к людям, — ответила сержант, добавив сугубо формальное «сэр».

В линке разлилось раздражение Винси, но Вейл не позволил ситуации накалиться и перевел разговор на другое:

— Что вы имеете в виду, говоря, что обнаружили ее при помощи спутника? — спросил он. — Каналы связи «Земля-борт» не работают с Раскола.

— Они не работали до прошлой недели, — ответила сержант, и Вейл ощутил ее гордость. — У генерала Тримбл было несколько каналов, с помощью которых она следила за войнами между фракциями, но ее контрольный пункт был… безвозвратно поврежден во время гражданской войны. В этом колледже располагался обновленный перед самым Расколом научный отдел, посвященный информационным технологиям. Наши техники поработали над ним какое-то время, и неделю назад мы наконец сумели восстановить старые каналы Тримбл.

— Вы не посчитали, что об этом стоит доложить? — спросил Винси.

— Мы три раза докладывали Морган, — отозвалась сержант. — Она ни разу нам не ответила. Однако со спутниками нам очень повезло, так как они помогли обнаружить Деларосу, несмотря на снегопад. Сюда.

Одра провела мужчин в тщательно охраняемую комнату. Марисоль Делароса, которую Вейл узнал по найденным на нее документам, лежала у стены. Над пленницей нагнулись двое солдат, которые пытались промыть и перевязать сильно кровоточащую рану на плече. Посреди комнаты стоял небольшой нейлоновый прицеп для велосипеда; в таких люди до Раскола могли катать своих детей. Прицеп был покрашен в бледно-белый цвет и в ширину достигал не более двух футов, а на нем стояла толстая металлическая канистра, тоже подвергнувшаяся процедуре окраски. По нескольким царапинам на боку канистры Вейл понял, что когда-то груз имел зеленый цвет, чтобы его было легче скрыть в лесу. Мужчина предположил, что Деларосе пришлось на скорую руку перекрашивать его, когда начались безумные зимние бури Риссдала. Прицеп был меньше, чем Вейл ожидал. Хотя мужчина и дивился тому, что партизанка сумела подобраться так близко, он не мог отрицать заслугу маскировки, благодаря которой передвижения Деларосы было сложно засечь. Учитывая, сколько неприятностей Партиалам сейчас доставляло людское сопротивление, одинокая женщина с небольшой поклажей могла прятаться в глуши почти бесконечно.

«Пока не явилась сюда, — подумал Вейл, — и не попыталась убить восемьдесят процентов населения планеты».

Он почувствовал, как на его теле выступил пот. Когда Деларосу обнаружили, она попыталась активировать бомбу. «Еще одна минута — и мы все были бы мертвы».

— Это действительно то, что мы думаем? — спросила Одра. — Ядерная боеголовка?

Вейл мог скрыть свои эмоции от линка и солгать, если бы захотел, но чувства Винси в любом случае все выдадут. Кроме того, поисковые отряды и так все уже поняли. Они осмотрели поклажу Деларосу, определили, что это, и нейтрализовали угрозу. «Они выполнили свою работу. Я не могу им лгать».

— Да.

— Чертовы люди, — произнесла сержант. — Они никогда не остановятся, да? Сначала биооружие, а теперь это. — Она яростно махнула рукой в сторону Деларосы. — Если эта ведьма подобралась так близко и мы не видели ее, то как мы можем быть уверены, что больше подобных гостей у нас не будет? Что мы должны делать?

Голос подал находившийся у стены новоназначенный медик. На его именном значке было написано «Эфир», и перекличка понятий заставила Вейла улыбнуться.

— Я сейчас скажу вам, что нужно делать, — произнес Эфир. — Мы отвезем эту бомбу в обратно и превратим Ист-Мидоу в автостоянку.

Улыбка Вейл исчезла.

Делароса, связанная, в бинтах и кислородной маске, попыталась броситься на Эфира, но второй медик придержал ее.

— Никто не собирается ничего взрывать, — произнес Винси, и линк воспламенился яростью Одры.

— Мы можем обойтись здесь и без того, чтобы какой-то поклонник людей отдавал нам приказы, — огрызнулась она. — После всего, что они с нами сделали, ты на их стороне?

— Я против геноцида, — ответил Винси. — Причина всех наших бед в том, что, с тех пор как мы вернулись из Китая, один вид все время пытался подчинить себе другой. Мы больше не пойдем по этому пути.

— У нас появится передышка, — произнесла Одра. — Доктор Морган закончит свою работу и, возможно, спасет некоторых из нас от «срока годности».

— А что, если исцеление заключается в сосуществовании? — спросил Вейл. Он оглядел комнату, на секунду встретившись глазами с каждым Партиалом — с сержантом, медиками, охранниками. — Что, если я скажу вам, что «срок годности» можно излечить прямо сейчас, просто вдыхая тот же воздух, что и эта женщина в углу?

Делароса недоверчиво на него посмотрела, и линк сообщил Вейлу, что Партиалы отнеслись к его заявлению столь же скептически.

— Это невозможно, — сказал Винси.

— Представьте, что это так, просто ради смеха, — попросил Вейл, хотя в его голосе не было ни единой нотки веселья. Он выразительно посмотрел на Винси, взглядом умоляя его. Его линк наполнился почти физически ощутимой искренностью. — Притворитесь на мгновение, что она и все люди, которые являются носителями РМ, — это лекарство от «срока годности». Что их организмы производят и выделяют через дыхательную систему химический реагент, совсем как ваши организмы выделяют реагент для них.

Первым неуверенно ответил Эфир:

— Мы бы… нашли способ синтезировать его и… создали бы таблетку или что-то подобное.

«То же самое пытались сделать люди, — подумал Вейл. — То же самое пытался сделать я». Он покачал головой.

— Его нельзя синтезировать. Это двойная биологическая реакция: вы выдыхаете частицу, которая делает РМ неопасным для людей, а затем человеческий организм преобразовывает эту частицу и выделяют ее в виде лекарства от «срока годности». Для протекания реакции оба вида — живые организмы — должны находиться в непосредственной близости друг от друга.

— Да они скорее поубивают нас, — произнесла Одра.

— Не все, — ответил Винси.

— Хватит и одного из них, — сказала Одра. — Вот эта мятежница — эта одинокая женщина — протащила прямо у нас под носом ядерную бомбу, и мы сумели остановить ее только тогда, когда до катастрофы оставались считанные секунды. Как это можно компенсировать существованием одного, двух или даже тысячи дружески настроенных людей?

— Мы можем научиться собирать эту частицу, — проговорил Эфир. — Будем держать людей в контролируемой среде — в тюремном лагере, на меньшем острове, где нам будет легче за ними следить, — и каждое утро отправлять туда несколько солдат, чтобы собрать исцеляющие частицы. А потом проведем вакцинацию армии.

Лицо Деларосы побагровело.

«А сейчас они воссоздают мой собственный провалившийся план», — подумал Вейл.

— Предположим, что это не сработает, — сказал он. — Предположим, что… — он обратился к статистике заповедника и поменял местами числа, — для исцеления двух тысяч Партиалов требуется десять человек. По одному человеку на каждые две сотни. Если начнем осуществлять этот план прямо сейчас, до того, как еще больше солдат погибнет от «срока годности», то нам понадобится около тысячи человек, так? Пятнадцать сотен? Как обеспечить жизнь стольких людей?

— Пускай сами себя обеспечивают, — произнесла Одра. — Мы превратим это во что-то вроде… трудового лагеря.

— А как же Партиалы, которые будут жить с ними? — спросил Вейл. — Как я уже сказал, чтобы производить эту частицу, люди должны находится с Партиалами в непосредственной близости. Вы тоже будете жить в трудовом лагере?

— Их в любом случае нужно будет сторожить, — ответила Одра. — Мы могли бы делать это посменно.

— А как быть с остальными тридцатью тысячами людей? — спросил Вейл, чувствуя, как все возрастает его отвращение ко всему разговору. — Как мы поступим с теми, кто нам не нужен? Тоже отправим их в трудовые лагеря или сразу убьем?

— Пятнадцать сотен — это уже едва ли не больше, чем можно содержать в заключении, — произнес Эфир. — Если мы не хотим позволить им напасть на нас, бежать или превратить все дело в потасовку, то должны как можно строже ограничить их численность…

— Да послушайте сами, что говорите! — прокричал Вейл. Он чувствовал, как его сердце колотится, а давление повышается, несмотря на генные модули, которые должны были контролировать его состояние. — Это не животные! Они вас создали!

— И пытались нас уничтожить, — парировала Одра. — Эта идея с трудовым лагерем не сильно отличается от того, как мы поступали до сих пор: держали их в изоляции на Лонг-Айленде. Но то, что мы сохранили им жизнь, было ошибкой. Вы знаете, что еще мы увидели при помощи спутника? Они собираются на юге: огромная армия людей, вооруженная до зубов, готовится к последней атаке.

— Они собираются на юге? — спросил Вейл. — Как можно дальше отсюда?

— Они пытаются уйти из радиуса взрыва, — ответила Одра. — А чем еще это может быть? Они отступают к Южному побережью, отправляют эту женщину взорвать бомбу, а затем поднимаются по реке в обход Манхэттена, чтобы прикончить выживших.

— Это план военных действий, — проговорил Вейл. — Но люди — не армия! Так поступили бы вы, но не… — Однако еще не успев закончить, он понял, что запутался в петле ошибочной логики, рожденной под влиянием расистских предубеждений, и выбраться из этой петли ему не стоит даже надеяться. — Просто… убирайтесь отсюда. Все.

— Но… — начал было возражать Винси. Вейл выпустил через линк заряд властности, и Партиалы послушно направились к двери.

— Я хочу поговорить с пленницей, — сказал Вейл. — Заприте дверь и возвращайтесь к своему патрулированию, вы все. И ни с кем об этом не говорите.

Дверь закрылась, и Вейл запер ее, а затем медленно прошел в угол, где лежала беспомощная раскрасневшаяся Делароса. Он пододвинул офисный стул и тяжело на него уселся, не пытаясь соблюдать приличия или формальности. «Я слишком устал», — подумал он, а затем повторил это вслух:

— Я слишком устал.

Женщина не шевельнулась и продолжила следить за ним своими темными серьезными глазами.

— Должно быть, вы сейчас в ярости, — произнес он. — Верно? Вы попали в плен к тем людям, которых собирались уничтожить. Включая, полагаю, и меня. Я не Партиал, но виновен в том, что произошло на этой проклятой богом планете, не меньше, чем все они. Нет, моя вина даже тяжелее. — Он увидел удивление в ее глазах и кивнул. — Я член Доверия. Хотя вы вряд ли знаете, что это такое.

Она помедлила мгновение и покачала головой. Вейл протяжно выдохнул.

— Немногие люди знают. — Он посмотрел на бомбу, забрызганную грязью и оцарапанную сотней камней, корешков и всем остальным, что попадалось по пути сюда. Это был простой металлический цилиндр, облупившийся от непогоды и совершенно ужасающий. — Перст Божий, — тихо проговорил он, а затем наклонился, ухватился за прицеп и подтянул его к себе. Развинтив цилиндр с одной стороны, он обнаружил внутреннюю электронику с импровизированным пультом пожелтевших пластиковых рычажков, возможно, найденным в старом заброшенном доме. — Вам уже много лет, — медленно проговорил он и бросил на женщину быстрый взгляд. — Нет, конечно, я не хочу сказать, что вы старая, я бы никогда не сказал даме такую грубость. Но вам достаточно лет, чтобы вы помнили старый мир. То, что мы оставили позади. Вы помните, как в фильмах и по головизору на ядерных бомбах всегда были большие красные таймеры? Как будто к корпусу прикрепили большой будильник, и, по-моему, даже это было бы современнее, чем то, что сделали вы. — Он указал рукой на переключатели с оголенными проводами, но прикоснуться к ним не рискнул. — Плохой парень запускает таймер, или это случайно делает хороший парень, а потом все смотрят, как время уходит: пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь. Тик-так, тик-так. Однако вы не стали устраивать подобное. — Он снова посмотрел на пленницу. — Никаких таймеров, никакого периода судорожного бегства, в течение которого все пытаются добраться до убежища. Вы собирались просто щелкнуть этими рычажками и взлететь на воздух вместе со всеми нами. — Он прикрутил крышку обратно и посмотрел на Деларосу, которая лежала на полу и истекала кровью. Он наклонился и снял с нее кислородную маску. — Едва ли это можно назвать допросом, если вы даже не можете говорить.

Делароса молча на него смотрела, но Вейл больше ничего не сказал. Мгновение спустя Делароса все же заговорила, и мужчина услышал в ее голосе боль.

— Это все равно на допрос похоже мало.

— Вы не будете знать ответов на мои вопросы.

Женщина, поморщившись, слегка изменила положение плеч.

— Например, на какие?

— Например, почему в этом мире все друг друга ненавидят. Почему я не могу заставить четверых человек согласиться на мир даже тогда, когда сам вел их за руку на протяжении девяноста пяти процентов пути.

— Я не испытываю к вам ненависти, — произнесла Делароса. — Ни к вам, ни к ним. Здесь нет ничего личного.

— Но вы все равно хотите взорвать нас всех.

— Это прекратит войну, — ответила Делароса. — Все в этом мире умирают, и надежды не осталось. Нервы слишком натянуты. Оглянитесь на все то, что происходило, и скажите мне, чего мы могли бы избежать.

— Вы могли бы не появляться с ядерной бомбой в самом сердце армии, — сказал Вейл. — Вы думайте, что ваш остров находится под оккупацией? Просто подождите, когда станет известно о вас.

— Вы слышали, о чем они только что говорили, — отозвалась Делароса. — Эта боеголовка — только предлог. Как сказали вы сами, Партиалы — армия, они были созданы для битв. Люди находятся в не меньшем отчаянии. Война неизбежна.

— Значит, вы хотели закончить ее еще до того, как она успела бы начаться.

— Это кажется мне единственным правильным с точки зрения нравственности выходом.

— Нравственность, — повторил Вейл. — Интересная характеристика попытке геноцида.

— Если уничтожить Уайт-Плейнс, от всех Партиалов останутся только те, что сейчас на Лонг-Айленде, — сказала Делароса. — Мы снова окажемся в приблизительно равных условиях. Выжившие Партиалы лишатся своего командования и перестанут впустую дожидаться приказов. Возможно, они заключат с людьми мир, я не знаю. Но даже если они нападут, люди смогут защититься. У них хватит мужества. У них будет шанс.

Вейл кивнул, в раздумьях глядя на бомбу.

— Ситуация, которую я описывал ранее, не плод моей фантазии, — тихо проговорил он. — Все так и есть. Кира Уокер обнаружила эти биологические процессы, а я с тех пор сумел изучить их, погрузиться в их научную составляющую, и все действительно так и есть. Это могло бы всех спасти.

— Вы думаете, кто-нибудь согласится на подобное решение?

— Раньше я думал, что да, — ответил Вейл, прикрыв глаза. — Давным-давно. Но затем случился Раскол и… Теперь я так не думаю. Я сказал Кире, что если Морган узнает о лекарстве от «срока годности», то поработит все людское население. А менее трех минут назад всего лишь четверо солдат предложили два варианта развития этого ужасного сценария. — Он постучал пальцем по бомбе, прислушиваясь к металлическому отзвуку. — Знаете, однажды мне уже приходилось делать выбор. Люди или Партиалы. Я принял решение спасти группу людей и поработил десять Партиалов. Это был единственный выход. — Он вздохнул. — Что еще мне остается?

Делароса нахмурила лоб.

— О чем вы говорите?

Вейл снял щиток с пульта бомбы и поглядел на импровизированные переключатели.

— Я по-прежнему считаю, что прекратить все это можно, только сделав выбор между двумя видами.

— Вы говорите серьезно?

Вейл щелкнул одним из рычажков.

— Как я понимаю, бомба приводится в действие некой комбинацией?

Делароса глубоко вздохнула. Когда она ответила, в ее голосе звучало едва ли не благоговение.

— Да. — Она помедлила. — Ладно. Включено, выключено, включено, выключено. Справа налево.

Вейл приподнял бровь.

— Таков ваш тайный код?

— Так бомба не могла взорваться случайно, — пояснила Делароса. — А в остальном — чем проще, тем лучше. Я подумала, что с таким простым кодом, даже если вы поймаете меня, кто-нибудь может запустить механизм по незнанию.

Вейл посмотрел на ряд рычажков и по очереди перевел первые три в нужное положение.

— Включено, выключено, включено. — Он поднял взгляд. — Ваше последнее слово?

— У меня болит плечо, — произнесла Делароса. В ее голосе прозвучала сталь. — Заканчивайте.

Вейл закрыл глаза.

— Мне жаль, — произнес он, обращаясь не к женщине, но ко всему миру.

Выкл.

Часть 3

Глава 38

Госпиталь содрогнулся, и Кира едва удержалась на ногах.

— Что это было?

Отдаленный гул, отдающийся в самых глубинах земли, не смолкал.

Грин нацелил свою винтовку на Армина. Один из Айви увидел это движение или даже предчувствовал его и навел на Грина собственное оружие. Армин выскочил через боковую дверь и скрылся. Все это произошло так быстро, что Кира не успела никак отреагировать.

— Что за… — начал было Маркус, но больше Кира ничего не услышала: Грин зарядил по коридору долгой очередью. Айви расступились, а Грин оттянул Маркуса и Киру обратно к лестнице. Айви нашли укрытие и открыли ответный огонь, но троица уже преодолела первый лестничный пролет и бросилась на пол. Дверь над ними изрешетили пули, и дерево разлетелось яростным градом щепок. Пробив гипсокартон с обеих сторон двери насквозь, пули покатились по толстым бетонным ступеням. Во время первой же паузы Грин тоже начал стрелять, приказав Кире и Маркусу продолжить спускаться. Гул, которые они слышали, до сих пор не затих, а, наоборот, только набирал силу.

— Мы не можем уйти, — крикнула Кира. — Это мой отец!

— Твой отец хочет убить тебя! — ответил Грин.

— Я должна поговорить с ним, — настаивала Кира, пытаясь подняться обратно. — Я должна его остановить.

Грин оттолкнул ее от лестницы и крикнул, пытаясь заставить ее прислушаться к его словам:

— Мы потеряли преимущество — на их стороне численность и высота, а также возможность укрыться. Как только твоя голова покажется над лестницей, тебе ее тут же снесут.

— Но у них на крыше вертушка, — прорычала Кира, пытаясь вырваться из хватки Грина. — Они пытаются не захватить этаж, а бежать!

Воздух взорвался еще одним шквалом пуль, и троица прижалась к полу, прикрывая головы. Маркус подполз к Кире и стал кричать ей на ухо. Из-за звуков оружейного огня она едва его услышала:

— В другом конце коридора тоже есть лестница!

Кира кивнула, и они поползли вниз, чтобы убраться с линии огня.

— Каждый этаж имеет форму буквы «Т», — объяснила Кира Грину. — Мы сейчас находимся на одном из концов горизонтальной палочки, но в другом ее конце тоже есть лестница, по которой мы сможем подняться и обойти их сзади.

— А ты не думаешь, что они следят и за второй лестницей?

— Я думаю, что они заберут свою кровь и попытаются бежать, — ответила Кира. — И я хочу остановить их до того, как это произойдет.

Они достигли седьмого этажа и на полной скорости бросились бежать по коридору. Грин рухнул на пол и, держа дверь за собой открытой, поднял винтовку на изготовку, будто снайпер. Однако вместо того чтобы глядеть назад, он смотрел вперед, в противоположный конец коридора. Кира не стала останавливаться и спрашивать причину этого; если Айви ощутят через линк, что Грин находится на этой лестнице, то, возможно, не станут никого искать на второй. На бегу девушка вытащила свой пистолет, проклиная себя за то, что потеряла винтовку, и молясь успеть обойти Айви со спины до того, как Армин сумеет бежать. Маркус сопел чуть позади нее, изо всех сил пытаясь не отставать. Кира набрала скорость, готовая влететь в дверь и броситься вверх по лестнице, но внезапно дверь распахнулась сама и в коридор с автоматом наготове выглянул Айви. Кира запаниковала и готова была нырнуть в сторону, но затем в воздухе раздался громкий хлопок, и Айви рухнул. Между его глазами расцвела красная дыра.

— Бегите! — крикнул Грин, и Кира, не медля ни мгновения, мысленно его поблагодарила и кинулась вверх по лестнице. Она слышала, как над ней топают ботинки и злобно ревет ветер. Армин и его солдаты готовы были улететь прочь.

— Мы не знаем, где они все находятся, — сказал Маркус, придерживая Киру за руку. — Если некоторые из них все еще на восьмом этаже и мы пройдем мимо них по пути на крышу, то будем окружены.

Кира сосредоточилась на линке.

— Ты прав, — произнесла она, указывая рукой. — Наверху большая группа, но внизу по-прежнему остается меньшая.

— Это так странно, — отозвался Маркус. — Ты можешь… их почувствовать?

Его лицо не выражало изумления или ужаса, но сердце Киры все равно изнывало: в первый раз за свою жизнь он смотрел на нее, как на чужую, как на кого-то, кого едва понимал. Девушка попыталась отстраниться от этого внезапного эмоционального круговорота и шепотом поделилась с другом своим планом.

— Я не улавливаю деталей, — сказала она. — Не так, как это умеют делать они. Я не могу определить, сколько их или где конкретно они располагаются. По-моему, на этом этаже остались один или двое, а на крыше их несколько больше. — Снаружи дико выл ветер, буря поднялась будто из ниоткуда и унесла феромонные данные, оставляя девушку слепой. — Будь здесь и следи за этой дверью так, будто от этого зависит твоя жизнь, потому что так и есть. Как только она шевельнется, стреляй; не жди возможности прицелиться, просто пали.

— Ты не пойдешь на крышу одна.

— Я не могу позволить ему бежать, — ответила Кира. Взведя затвор, она поднялась на еще один пролет, готовя себя к… к чему, она не знала. «Ко встрече с четырьмя или пятью Айви и их автоматами, — мысленно произнесла она и сжала зубы, обдумывая слова Грина. — На их стороне численность и высота и еще неизвестно какое оружие, установленное на вертушке. У меня только дурацкий пистолет и… ну, наверное, более хорошее укрытие. Но что я должна делать? Убить солдат? Застрелить отца?» Она вспомнила лихорадочную речь Армина о том, что мир сам раздирает себя на части. Айви, которого она застрелила, все еще лежал в больничном коридоре, истекая кровью.

«Что еще мне остается?»

Она добралась до двери, которая вела на крышу, и аккуратно положила на нее руки, толкая совсем легонько, чтобы только заглянуть за нее, но что-то не давало двери открыться. Девушка надавила сильнее, и дверь подалась, но затем снова захлопнулась. «Это ветер, — подумала Кира. — Что там происходит? И что это был за гул, который мы слышали?» Снизу вскрикнул Маркус и открыл огонь. Кира молилась, чтобы с ним все было в порядке. Она еще раз изо всех сил навалилась на дверь. Та с грохотом распахнулась, и Кира ввалилась внутрь. По ней тут же ударил ветер, который немедленно снова захлопнул дверь. Сквозь свои развевающиеся волосы девушка увидела, как вертушка — бледно-серый реактивный самолет с корпусом, напоминающим грузовой автобус, и двумя огромными винтами вместо крыльев — взлетела. Люк был открыт, и в нем стоял ее отец, молча наблюдая за девушкой, а затем винты наклонились, и Киру вдавило в дверь. Как только давление спало, она бросилась бежать вперед, крича поверх ветра, чтобы Армин остановился, чтобы он вернулся. Вертушка полетала на юг, и Кира смотрела, как летательный аппарат превратился в маленькую точку на фоне синевато-серого неба. В отсутствие работы двигателей ветер стал пронизывающе-холодным. Дрожа, Кира проводила своего отца взглядом.

— Ты в порядке? — спросил Маркус. Она даже не услышала, как он поднялся по лестнице и подошел к ней сзади. Девушка кивнула. В голосе Маркуса звучала смесь благоговения и ужаса. — Что произошло?

— Я не успела, — тихо ответила Кира. — Они были уже в вертушке, когда я…

— Я не о том, — произнес Маркус и тронул ее за плечо. — Гляди.

Он повернул Киру лицом к северу, где находился материк, и девушка ахнула. Небо над полями, лесами и невысокими холмами северной части острова было красным и бурлящим, будто горело от низкого пламени. На горизонте высился огромный ядерный гриб, в ширину достигающий много миль и глубоко вонзающийся в атмосферу.

На крышу поднялся Грин. Его линк был столь темным от отчаяния, что даже Кира почувствовала это. Ее стало подташнивать. Голос Партиала был тихим и мертвым:

— Уайт-Плейнс уничтожен.

Глава 39

Мухаммед-хан умер в 20:34 вечера в небольшом доме на Северном побережье. Из-за болезни он и так находился на грани смерти. Дитя в возрасте всего лишь нескольких недель не смогло выжить под давлением погодных условий. В подвале безутешная Изольда прижимала его к себе и рыдала. Ариэль стояла у задних окон, выходящих на крутой скалистый обрыв, внизу которого бурлили воды пролива, и глядела на запад, где располагался материк. И ядерный гриб.

Партиалы были уничтожены.

Они были для нее врагом, но также — ее народом. Ее единственной настоящей, биологической связью с миром среди всех обманов и лжи, а она совсем их не знала. Разумеется, некоторое количество Партиалов осталось на острове, хотя группа, которая убила Сенатора Кесслер, скорее всего, уже погибла. «От той самой чумы, что убила Хана, — подумала Ариэль, но не ощутила при мысли о восстановленной справедливости ни радости, ни триумфального злорадства. — Никому не нужно было погибать в том доме, но все равно шестерых человек не стало, и трое были ранены. А теперь не стало и Хана, и Уайт-Плейнс и… всего». Хочи одна пуля угодила в бедро и еще одна — в кисть руки. Хобб был дважды ранен в спину. Пули, по словам Нандиты, пронзили одно из его легких и печенку. Но в каком бы тяжелом состоянии ни находился Хобб, Ариэль беспокоилась, что следующей может погибнуть Изольда. Физически она оставалась невредима, но ее душа была уничтожена.

У самой Нандиты было задето плечо. Это была самая легкая из полученных группой ран, и генные модули женщины настолько ускорили процессы заживления, что повреждение уже начало затягиваться.

Ариэль теребила в руках свой пистолет, снимая его с предохранителя и снова возвращая тот на прежнее место. Щелк-щелк.

«Даже если бы мы могли передвигаться, нам некуда было бы идти. Тот ребенок был самой целью нашего путешествия: мы должны были защитить его, доставить в безопасное место, вылечить. Он задавал направление нашего пути и являл собой причину надеяться. Причину оставаться вместе. Что нам делать теперь, когда его на стало?»

Щелк-щелк. Щелк-щелк.

Ариэль совершенно точно знала, что должна сделать. Она планировала это со дня рождения Хана. Помочь Нандите спасти мальчика, а потом…

Она повернулась и стала спускаться по лестнице вниз.

Здесь оказалось теплее, так как окна были уплотнены старой одеждой и диванными подушками, а на голом полу постирочной комнаты слабо горела разломанная прикроватная тумбочка. Дом находился не более чем в полумиле от загородного клуба, но даже это расстояние Хобб и Хочи были не в состоянии преодолеть самостоятельно. Ариэль притащила их сюда по снегу на импровизированных санях, в то время как Партиалы, до смерти напуганные младенцем-оружием, так же быстро бежали в противоположном направлении. Возможно, перед тем как умереть, они успели добраться до Риверхеда и передать болезнь всем остальным. Ариэль посмотрела на Хобба, перевязанного бинтами, подобно оборванной мумии. Мужчина спал на полу под действием снотворного, до сих пор не зная, что его сын мертв. Он рисковал своей жизнью, чтобы спасти этого ребенка, чего Ариэль никогда от него не ожидала. Она прокралась мимо него, мимо Хочи, мимо рыдающей Изольды к последней комнате по коридору. Нандита сидела в темноте.

— Ядерный гриб пропал, — сказала Ариэль. — Судя по всему, за нами никто не гонится.

— Думаю, им есть чем сейчас заняться, — ответила Нандита. — Учитывая обстоятельства.

Ариэль села напротив. Нандита не могла не увидеть пистолета в ее руке, хотя бы его очертания, но ничего об этом не сказала.

Щелк-щелк.

— Думаешь, Хобб переживет эту ночь?

— Не знаю, — отозвалась Нандита.

— Я не могу не думать, что ему будет легче умереть, — произнесла Ариэль. — Он пожертвовал собой, чтобы спасти своего сына, а теперь должен очнуться и услышать, что его жертва ничего не значила.

— Его ребенок не выжил, — сказала Нандита. — Это не значит, что жертва была напрасной.

Огонь позади них трещал и плевался искрами.

Щелк-щелк.

Ариэль хотела немедленно застрелить ее, поднять руку и нажать на курок, но не стала. Она хотела рвать и метать, орать и вопить и заставить эту женщину заплатить за ад, в который та превратила ее жизнь, за ее роль в гибели всего мира. Но этого она тоже не сделала. Она лишь смотрела, как на стене скачут слабые оранжевые отсветы костра, ускользая от черных теней комнаты.

— Я видела, что ты сделала с химическим активатором, — сказала наконец Ариэль. — Что ты вылила его ночью в огонь, после того как Эрин Кесслер сказала, что хочет воспользоваться им.

— Я не хотела, чтобы она попыталась сделать что-нибудь глупое, — отозвалась Нандита.

— Похоже, мы все равно не сумели остановить ее, — произнесла Ариэль.

— Похоже.

Туда-сюда.

— Почему ты сделала это? — спросила Ариэль.

— Создала Партиалов? — переспросила Нандита. — Погубила мир? Уничтожила твое детство? Список моих преступлений длинен, милая. Боюсь, тебе придется выразиться точнее.

— Почему ты позволила им стрелять по нам? — спросила Ариэль и крепче сжала пистолет, хотя по-прежнему направляла его в пол. — Ты можешь контролировать солдат-Партиалов мыслью. В твоих силах было остановить перестрелку еще до того, как та началась. И все же ты не стала вмешиваться.

— Я… — Нандита замолчала. В темноте был виден только еенеподвижный силуэт. — Наверное, я решила, что раз не могу остановить Эрин, то не должна быть в состоянии остановить и Партиалов.

— Ты не хотела их контролировать?

— Да.

Ариэль услышала, как ее голос повышается

— Ты бы скорее позволила им убить нас?

— Это был не самый удачный момент для морального озарения, — ответила Нандита. — Тебе не нужно говорить мне об этом. Но такое случается; я готова была вмешаться, а потом не стала. Момент остался позади

— Но ты думаешь, что сделала правильный выбор? Что стоило позволить людям умереть во имя твоего морального озарения?

— Нас никто не убил.

— Ты не могла знать, что этого точно не произойдет.

— Я считаю, — проговорила Нандита, — что в этом и весь смысл.

Туда-сюда.

— Я пришла сюда, чтобы убить тебя, — сказала Ариэль.

— Я знаю.

— Я всегда собиралась сделать это, — продолжила Ариэль. — Это сама причина, почему я пошла с вами. Ты была единственной, кто мог спасти Хана. Я собиралась подождать, когда ты сделаешь это, а затем сразу же — бах! — Она взмахнула пистолетом. — Больше никакой лжи, схем и манипулирования. Я решила, что миру так будет лучше.

— Не могу с тобой поспорить.

— А теперь я здесь и больше всего на свете хочу пристрелить тебя, но… — Она замолчала, ожидая, чтобы Нандита заговорила, но та ничего не сказала

— Ты не тот человек, каким я тебя считала.

— То же самое я могу сказать о тебе, — произнесла Нандита.

— Кем ты меня считала?

— Я считала тебя ребенком, — сказала Нандита и покачала головой. — Я ошиблась.

Ариэль встала, нацелила пистолет в голову Нандите…

…и ничего не сделала.

— Хан заслуживал того, чтобы жить, — произнесла Ариэль. — Возможно, Хобб тоже этого заслуживает. А может, он, ты и все те Партиалы, которые погибли во взрыве, смерти и заслуживаете. Я не знаю. Мы пришли к этой точке, и в моих руках власть и способность позволить тебе жить или забрать твою жизнь в мгновение ока. Если на меня должно снизойти какое-то неудачное моральное озарение, то сейчас самое время.

Она опустила пистолет и отвернулась

— Пойду поищу воды.

Глава 40

Шон в ярости глядел на карту, пока все перед его взглядом не застлала красная пелена. Он ударил кулаком по столу. Тот повалился под силой удара, а Шон рухнул на пол спортивного зала средней школы, в котором разбил лагерь. Лес по-прежнему кишел людскими повстанцами, которые нападали из ниоткуда и снова скрывались, убивая солдат, атакуя обозы с продовольствием и уводя армию все дальше на восток — на северо-восток. Прочь от материка и Ист-Мидоу. А теперь Уайт-Плейнс был уничтожен, а Ист-Мидоу опустел, подобно улью. Оглядываясь назад, Шон признавал, что все было очевидно: действия людей были мощным отвлекающим маневром именно потому, что не вели к успеху. Одерживая победу за победой, беря в плен одного повстанца за другим, Партиалы прошли через весь остров, уничтожая партизан, и, как дураки, сыграли именно так, как те рассчитывали. Отвлекающий маневр сработал, и почти все жители острова успели бежать.

Бессердечность произошедшего вводила Шона в бешенство. На войне как на войне, но он-то пытался вести эту войну с честью. Он прекратил казни Морган, как только от женщины перестали поступать приказы. Он собрал людей в одно место, но не причинял им вреда. По возможности он всегда пытался подавлять их мятежи мирным путем и доставлял в Ист-Мидоу воду и еду. Люди же отплатили ему безжалостным биологическим оружием, террористической кампанией и в конце концов ядерным взрывом, который, несомненно, стер с лица земли чуть ли весь вид Партиалов. Его друзей, его лидеров… Шон и раньше чувствовал себя брошенным, когда долгие недели не поступало никаких приказов, но теперь он оказался совершенно одинок. Он больше никогда не получит новых приказов; никогда не услышит по радио сообщения; никогда не воссоединится с остальной частью армии, потому что та перестала существовать. Под его командованием было двадцать тысяч Партиалов, а подкрепление никогда не прибудет, потому что его полк стал последним в мире.

Через десять дней истечет «срок годности» еще одной партии, и Партиалов останется лишь семнадцать тысяч. Месяц спустя они потеряют еще шесть тысяч.

Хватит благородства.

Появился связной, но близко подходить не стал, вероятно, из-за валяющегося на полу стола и по-прежнему кипящей в линке Шона ярости. Перед тем как заговорить, Шон глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

— Докладывайте.

— Один из пленников заговорил, — произнес связной. — Очевидно, повстанцы распространяли информацию о бомбе, советуя людям бежать на юг до того, как та взорвется.

— А мы так об этом и не узнали?

— Вы дали точные указания не применять пытки, — ответил связной. — Теперь, когда это изменилось, они… Мы многие выяснили.

— Кто за всем этим стоял?

— Группа сопротивления под названием «Белые Носороги», — сказал связной. — Они действовали с того самого дня, как начался оккупационный режим в Ист-Мидоу.

— Я знаю, кто это, — произнес Шон. — Их было весьма сложно изловить. У нас есть кто-либо из них в плену?

— Только один человек, сэр.

— Ведите

Он помедлил только, чтобы поднять разломанный стол и взять с полки у двери свое оружие. Пленников содержали в нескольких подвальных уборных, прикованными к трубам заплесневелых раковин и подтекающих пробитых унитазов. Шон кивнул охранникам, стоявшим навытяжку в коридоре, и подивился, насколько глубоко отчаянная ярость пропитала весь лагерь. Как только у Партиалов появится объект для мести, они ударят, как гром и молния.

Они открыли дверь, и Шон едва не отпрянул, почувствовав запах. Связной провел его к невысокой тощей девушке в дальнем углу, на теле которой были видны следы допроса.

— Это Белый Носорог?

Связной кивнул. Шон присел перед избитой девушкой и показал ей свой пистолет

— Как тебя зовут?

— Юн-Джи Бак.

— И ты работала на мятежницу Марисоль Деларосу?

Даже покрытое кровью и грязью, лицо девушки выражало суровую, стальную решимость

— И горжусь этим.

— Где остальные люди, которых вы пытались эвакуировать?

Девушка ничего не ответила.

— Скажи мне, где они собираются, и умрешь быстро.

Девушка снова ничего не ответила.

Шон повысил голос, пытаясь как можно точнее изобразить человеческую ярость

— Где они?

— Застрели меня, — ответила Юн.

Шон мгновение на нее смотрел, а затем передал пистолет связному, который стоял позади него. Одной рукой он крепко сжал запястье левой руки Юн, а другой ухватил мизинец

— Ты террористка, убийца, военная преступница, — сказал он. — Разбитый нос — самое малое, что с тобой здесь сделают, если не начнешь говорить мне то, что я хочу знать. Я найду всех твоих ублюдков-друзей и сделаю то, что должен был сделать много месяцев, и даже лет, назад. Где находится место сбора эвакуации?

— Я не знаю.

Шон выгнул ее палец назад, с хорошо слышным хрустом ломая его. Девушка закричала, а Шон взялся за следующий палец.

Юн снова закричала, скрипя от боли зубами

— Мы уводим всех с острова.

— Пожалуйста, говори точнее. Куда и как?

— Вам придется убить меня, — выдохнула она.

Шон сломал еще один ее палец и перешел к следующему

— Еще восемь попыток, а потом я начну что-нибудь изобретать. В каком конкретно месте я найду их?

Юн начала стонать, по ее лицу потекли слезы. От боли она крепко сжала в кулак правую руку, так что та побелела

— Я не знаю!

Хрусть.

— Уже семь, — проговорил Шон. — Где они?

Глава 41

Вскоре после взрыва снова пошел снег, и Кира могла только надеяться, что погодные условия замедлят распространение радиации. Грин сказал, что метель была побочным эффектом бомбы: она образовалась из-за огней Уайт-Плейнс, которые всасывали воздух, подобно оку торнадо. Дождавшись в госпитале Фалина и остальных, Кира повела группу в дом Нандиты, надеясь обнаружить там следы своих сестер. Пока они шли через город, ветер бросал им в лицо сгустки снега, обжигая щеки и глаза. Когда они прибыли на место, дом оказался пуст.

— Сэнди сказала, что Гару побывал здесь, в Ист-Мидоу, — произнес Маркус. — Раз он знал о бомбе, то пошел сразу к Мэдисон, а Мэдисон не бежала бы из города бы одна без Ариэль и Изольды. Вероятно, они… на юге, как я полагаю. Туда направляются все. Они не посмеют эвакуироваться через Манхэттен, где чуть ли не под каждым мостом заложена взрывчатка, так что я ставлю на лодки.

— У вас есть достаточное количество лодок? — спросил Грин. — Тридцать пять тысяч человек — это немало для путешествия по воде.

— Вдоль всего южного берега расположены рыбацкие деревни, — ответила Кира, закрыв глаза и рухнув на старый, потрепанный и разломанный диван, которые стоял в гостиной. Девушка попыталась вспомнить, когда в последний раз останавливалась и не была вынуждена гнаться — либо от чего-то, либо за чем-то. Даже эти раздумья утомили ее.

— У рыбаков есть некоторое количество лодок, но не так уж много, — произнес Маркус. — Тем не менее это лучше, чем ничего. Кажется, у Нандиты где-то здесь был старый атлас… — Покопавшись на полках, он извлек толстую книгу в твердой обложке, грохнул ее на кофейный столик и стал переворачивать страницы, ища карту Лонг-Айленда. — Большую часть протеинов жители острова получали из рыбы, которую ловили либо здесь, у Риверхеда, либо вот здесь, в заливе Грейт-Саут. На Джонс-Бич тоже есть несколько небольших поселений. Лодки Риверхеда нам недоступны, но залив располагает довольно значительным флотом парусных яхт. Хотя, вероятно, понадобится сделать несколько поездок туда-обратно, но можно начать переправлять людей на континент где-то… здесь, наверное. — Он указал точку на берегах Джерси. — Продвигаясь вдоль побережья мимо Лонг-Бич и Рокуэя, оказаться в Нью-Джерси будет не так уж сложно. Не понадобится даже выходить в открытое море и на глубокие воды.

— Итак, если мы хотим нагнать их, — спросил Фалин, — то должны отправляться в Джонс-Бич или искать лодки в заливе?

— Если бы я пытался руководить эвакуацией, то отправлял бы всех на юг, — проговорил Маркус, изучая карту, — чтобы оказаться как можно дальше от места взрыва, а затем приказывал бы двигаться на запад. Если лодки будут просто совершать рейсы из Бризи-Поинт в Санди-Хук и обратно, то смогут эвакуировать остров гораздо быстрее. — Он посмотрел на Грина. — Но я далеко не утверждаю, что, продвигаясь вдоль берегов, нам будет легче найти беженцев.

— Но если рыбаки не смогут вывести лодки из бухты? — спросил Фалин. — Что, если они находятся под контролем Партиалов? Им может понадобиться наша помощь.

Маркус откинулся на спинку дивана, качая головой

— Судя по всему, вам еще ни разу не посчастливилось встретиться с рыбаками Раскола. Куда идти, если тебя так потряс конец света, что ты больше никогда не сможешь снова довериться цивилизации? Некоторые живут в лесах, охотясь на оленей, диких кошек и прочих животных, но большинство таких людей стали рыбаками: они независимы, мобильны и, если не желают торговать с нашими фермами, то могут полностью игнорировать остальную часть мира. Сестра Киры Ариэль так и поступила, когда ушла из города: она отправилась прямо на Айлип и жила на окраинах рыбацкого поселения. Бьюсь об заклад, что за всю оккупацию лишь горстка этих поселений попалась Партиалам. Они могли отплыть на Файер-Айленд или спрятаться в Ойстер-Бэй и прекрасно избежать вторжения точно так же, как в течение последних десяти лет избегали нашего общества.

— Тогда с чего вы взяли, что они вообще станут помогать? — спросил Грин. — Даже если другие люди найдут рыбацкие поселения, откуда нам знать, что они позволят беженцам воспользоваться своими лодками?

— О, они определенно встретились друг с другом, — произнес Маркус. — Некоторые шоссе в длину достигают многих миль. Во время рейдов по сбору имущества мы часто пользовались ими. Когда рыбак увидит, как по дороге движется тысяча человек, ему станет любопытно, а когда он узнает, что происходит, то весть распространится очень быстро. Полагаю, это возможно, что некоторые из них не захотят помогать, но ставлю доллары против пончиков, что большинство поможет. Им захочется оставаться на подвергшейся радиации территории не больше, чем нам. Когда они будут уходить, то скорее возьмут нас с собой, чем нет. Они не злые, просто… недружелюбные.

Грин кивнул.

— Итак, что мы должны делать?

— Пойдем за беженцами, — ответил Маркус. — По шоссе на юг, потом на запад по побережью. Заберем с собой как больше тех, кто остался до сих пор, — полностью опустошим Ист-Мидоу, — а затем будем следовать по маршруту, пока не догоним тех, кто вышел раньше.

Грин еще что-то спросил, но Кира перестала слушать. Маркус говорил убедительно, и его планы казались разумными, но… что из этого по-прежнему имело значение? Даже если они сумеют бежать, то куда двигаться дальше? Какова надежда у людей выжить в одиночестве? С ними были Грин, Фалин и еще несколько Партиалов, но четверых или даже сорока не хватит, чтобы спасти тридцать тысяч людей. Как вообще узнать, сколько на земле осталось Партиалов? И, уж точно, любой шанс на воссоединение погиб все в том же ядерном взрыве.

Кира встала и ушла на кухню. Пахло лекарственными травами, которые так напомнили ей дом. Нандита пропала два года назад, и после всего произошедшего Кира знала, что уже никогда не увидит эту пожилую женщину, но кухня, запах трав воскресили в ее голове поток воспоминаний. После того как Нандита ушла, Хочи продолжала ухаживать за садом, и вдоль потолка висели нитки сушеного розмарина, пучки хрупкого коричневого базилика и лавровых листьев, ароматные связки ромашки. Кира некоторое время неотрывно смотрела на беспорядок — очевидно, ее сестры покидали дом в спешке, — а затем открыла кухонный шкафчик, достала оттуда потемневший металлический чайник и подошла к раковине, чтобы наполнить его. Из крана вытекло только несколько капель. Судя по всему, старая водопроводная система не выдержала мороза, и трубы в конце концов замерзли и лопнули. Кира подумала о том, чтобы воспользоваться насосом на заднем дворе, но в итоге просто открыла боковую дверь и утоптала в чайник большой комок снега. Около дровяной печи Хочи оставила аккуратную стопку колотых поленьев, и Кира осторожно развела огонь внутри железного монстра. Ее руки двигались почти машинально, вспоминая былые годы, когда она каждый вечер повторяла одно и то же действие под бдительным оком Нандиты. Иногда за ней следила Мэдисон. Когда плита начала разогреваться, снежинки, прилипшие к внешним стенкам чайникам, моментально растаяли и со свистом превратились в пар.

— Хочешь пить? — спросил Маркус. Он стоял в дверях гостиной, наблюдая за ней усталыми глазами.

— Нет, — ответила Кира. — Просто мне нужно было чем-то себя занять.

Маркус кивнул, подошел к разделочному столу и уставился на разнообразие трав

— Давай-ка посмотрим. Мята, ромашка, лимонная трава, шиповник, имбирь… Что тебе нравится больше?

— Мне все равно. — Кира подбросила в огонь еще одну ветку, чтобы пламя горело ровно. В этом не было особого смысла, так как ей нужно было всего лишь вскипятить воду, но зато у нее хорошо получалось управляться с огнем. Она умела его контролировать. Ощущая ладонью жар, она наблюдала за чайником.

Маркус немного покопался в травах, достал три щербатые фарфоровые кружки и для каждой из них — металлические щипцы для чая. Понюхав посуду и убедившись, что она чистая, он насыпал в щипцы по несколько листьев и сказал:

— Значит, это был твой отец.

— Ага.

Кира не знала, что к Армину чувствовать, поэтому заставила себя не чувствовать ничего. Она снова поднесла руку к огню, пытаясь подобрать идеальную температуру для заваривания чая.

— Я однажды видел его фотографию, — произнес Маркус. — Мне ее показала Херон.

Кира подняла взгляд.

— Херон?

— Помнишь ту Партиалку-убийцу, которая захватила тебя в плен, когда мы с Сэммом отправились на север? В прошлом году она однажды вечером объявилась здесь откуда ни возьмись. Показала мне фотографию, на которой ты, маленькой девочкой, стояла между Нандитой и тем мужчиной из госпиталя. Армином… Уокером, так?

— Дхурвасулой, — ответила Кира, оглядываясь на плиту. — Когда солдаты нашли меня после Раскола, я не могла вспомнить свою фамилию, поэтому они дали мне другую. Возможно, меня зовут Кира Дхурвасула, не знаю. Я даже не знаю, удочерял ли он меня.

— Если ты была экспериментом, то, возможно, существуешь нелега… — Он замолчал. — Неважно. — Маркус закончил с последним ситечком и опустил щипцы в чашки. — Вода на подходе?

— Да, — отозвалась Кира. Чайник уже начал издавать короткие слабые свистки, набирая силу, перед тем как вскипеть окончательно. Маркус и Кира следили за ним молча, и когда чайник наконец засвистел, Кира сняла его с плиты и налила в каждую тонкостенную чашку по дымящемуся ручью. Поднялось облачко чайного аромата. С каждым вдохом Кира все больше успокаивалась. Ромашка.

— Он попытается прийти за тобой? — спросил Маркус.

Это был вопрос, о котором Кира пока не позволяла себе думать, но теперь, когда он был произнесен, избежать ответа уже не могло получиться.

— Возможно.

— Он сказал, что ты была новой моделью, — проговорил Маркус. — Чем-то вроде окончательного усовершенствования дизайна Партиалов. Если он собирает… искусственные ДНК или что бы то ни было, то захочет заполучить и твою.

— Раньше я часто задавала себе вопрос, ради чего была создана, — сказала Кира. Она подняла глаза и впервые за этот вечер встретилась с Маркусом взглядом. Его лицо было мягкого бронзового оттенка и почти сияло в свете пламени, а глаза казались такими же черными, как и затянутое облаками беззвездное небо. — Когда я узнала, что являюсь Партиалом, то подумала: должно быть, меня создавали для какой-то великой цели. Возможно, для ужасной. Например, я могла быть бомбой, заключающей в себе новый штамм РМ, или шпионкой, которую оставалось только активировать. И в то же время я все равно надеялась, что окажусь ключом ко всеобщему спасению — исцелением, или гибридной моделью, или чем-то, что сможет объединить оба вида. — Она улыбнулась, но улыбка вышла кислой и натянутой, такой, за которой почти мгновенно могли последовать слезы. — А получается, что я бесполезна, по крайней мере в отношении спасения мира. — Она вытерла глаза. — Во мне нет лекарства от РМ, и я не знаю, как уберечь остальных Партиалов от «срока годности», хотя мне самой он, скорее всего, не грозит. А теперь я понадобилась Армину из-за моей ДНК, и не могу не спрашивать себя: неужели это все, на что я годна? Я когда-то гадала, сумею ли пережить все, что происходит, но теперь невольно думаю: может… и не стоит?

— Не говори так.

— Я думала, меня создавали для чего-то ужасного, — произнесла Кира, — а потом — что для чего-то великого. Сейчас же получается, что меня не создавали ни для чего. Я просто… есть.

— Имеешь в виду, как и все остальные? — спросил Маркус. Его глаза смотрели по-доброму и почти улыбались, но Кира отвела взгляд.

— Со мной все не так, — произнесла она.

— Все именно так, — возразил Маркус. — Ни у кого нет… предназначения. То есть ни перед кем не лежит ничего вроде неотвратимой тропы, по которой должна пойти жизнь. Эта чашка сделана из глины, но та глина могла стать чем угодно, пока кто-то не сделал из нее чашку. Люди не чашки; мы — глина. Живая, дышащая, думающая, чувствующая глина, и мы можем придать себе любую форму и изменять эту форму в течение всей своей жизни, становясь лучше и все больше приближаясь к тому, кем и чем хотим быть. А когда нам захочется стать кем-то другим, мы просто заново разомнем глину и начнем сначала. Отсутствие у тебя «назначения» — единственное, что в тебе есть положительного, так как это означает, что ты можешь стать кем угодно.

Кира закрыла глаза. В ее груди затрепетала надежда, а сердце слезно просило поверить Маркусу, но она не могла. Пока не могла.

— А как насчет солдат-Партиалов? — спросила она. — Их создавали ради одного и только одного. Одни навсегда заперты на этом этапе? Они не могут даже воспротивиться приказу, не пойдя против своей природы. Что они должны делать сейчас?

— Вера в отсутствие выбора — это то убеждение, которое привело к концу света, — произнес Маркус. Он помедлил, глядя в пол, а затем снова заговорил. — У меня был друг по имени Винси. Скорее всего, после взрыва тебе уже никогда не удастся встретиться с ним, но это был хороший человек. Он был Партиалом-пехотинцем, служил дозорным в армии Тримбл, но еще был веселым, и умным, и достаточно сообразительным, чтобы увидеть, насколько мир сбился с пути, и достаточно смелым, чтобы попытаться это изменить. Он преобразился настолько, насколько едва ли может преобразиться даже человек. Посмотри на Грина или Фалина. — Маркус пожал плечами, и его голос стал звучать будто откуда-то издалека. — Посмотри на Сэмма.

— Сэмм изменился, — согласно кивнула Кира. — Как и Херон.

— Ты снова встречалась с Херон?

— Мы стали почти друзьями, — ответила Кира, глядя в свой чай. — Не совсем друзьями, но почти.

— Значит, она помогла тебе добраться до Денвера?

Кира кивнула.

— Я вернулась с Морган, но Сэмм и Херон остались, чтобы помочь выжившим. Я думала, что однажды смогу снова их увидеть, но теперь из-за снега путешествия стали невозможны, и, учитывая бомбу, я просто… — Она подумала о Сэмме и о последних минутах, которые они провели вместе. Об их единственном поцелуе. Кира искала слова, пытаясь объяснить чувства, в которых сама не была уверена. — Я скучаю по ним, но рада, что их здесь нет. Я рада, что они в безопасности. Надеюсь, что они так и останутся там, в Денвере. Если я права насчет способов излечения, то они смогут жить долго и счастливо даже после того, как мы все погибнем от рака, переохлаждения или… пуль. Или от рук сумасшедших безумцев, которые хотят убить нас и забрать нашу кровь.

Маркус сделал глоток чая.

— По твоим словам, здесь очень опасно.

Кира рассмеялась, но тихо и неуверенно. Это был едва слышный смешок, но самый искренний за все последнее время.

— Опасно и безнадежно, — продолжил Маркус. — Но я в это не верю. Тебя не «создавали» для того, чтобы излечить РМ, но ты сделала это. В тебя не закладывали способность пересечь токсичную пустошь, но ты сделала и это, а потом бежала от неизвестно скольких плохих парней, пробралась через самое сердце военной территории и, в то время как все остальные группы усталых, окровавленных беженцев все уменьшаются, твоя только растет. Ты обучаешь людей, собираешь их, но не потому, что тебя для этого создавали, не потому, что должна исполнить какое-то великое предназначение. Просто ты — это ты. Ты Кира Уокер. Ты спасешь мир не потому, что какая-то избранная, а потому что хочешь это сделать, и никто на этой планете не прикладывает больше усилий, чтобы достичь своей цели, чем ты.

Кира поставила свою чашку на стол.

— Я действительно скучала по тебе, Маркус.

Тот ухмыльнулся.

— Могу поспорить, ты всем парням так говоришь.

Когда-то она любила его, но потом изменилась, а он остался прежним. А теперь, когда она снова нашла его.

— Ты совсем не тот парень, которого я помню.

— Этот год был очень богат событиями.

— Поставь чашку.

Маркус удивленно моргнул, и не успел он поставить чашку на стол, как Кира приблизилась, обняла его и с жадностью поцеловала. Маркус ответил на ее поцелуй, и Кира вжала его в кухонный стол, крепко обнимая и нуждаясь в нем сейчас больше, чем она когда-либо в ком-нибудь или чем-нибудь нуждалась. Снаружи бушевала буря, материк горел, а остров в страхе затаил дыхание. Кира забыла обо всем этом и целовала Маркуса.

Глава 42

— Они идут, — произнес Фалин.

Кира, которая укладывала в рюкзак последние бутылки замерзшей воды, подняла взгляд.

— Кто?

— Вся проклятая армия Партиалов, — ответил Фалин, бегом преодолевая разделявшее их расстояние. Он проводил разведку тыла со среднего этажа одного из офисных зданий, пока Кира, Маркус и остальные беженцы занимались поискали пищи. — Они уже в Ист-Мидоу, но не останавливаются. Возможно, они уже знают, что люди бежали.

— Вся армия? — спросил Маркус.

— То, что от нее осталось, — ответил Фалин и посмотрел на Грина. — Он может идти?

— Плохо, — сообщила ему Кира. Они провели в Ист-Мидоу еще пять дней, собирая как можно больше людей и припасов в дорогу, и теперь до истечения «срока годности» Грина осталось тоже всего пять дней. Кира никогда раньше не видела, как это происходит, поэтому не знала, чего ожидать, но Партиалы, судя по всему, не были удивлены ранними признаками слабости Грина, который становился все более медленным и хрупким: энергия его организма обратилась против него самого.

Кира надеялась, что то время, которое Грин провел с людьми Ист-Мидоу, спасет его, но ее надежды не оправдались. Либо для того, чтобы механизм начал действовать, нужно было больше времени, либо никакого механизма не было вообще. При виде того, как Грин становился все более вялым и больным, настрой всей группы ухудшался, но теперь Партиалы начали опасаться, что светлое обещание Киры окажется просто еще одной пустой надеждой. Они собрали почти четыреста беженцев, и, кроме того, к группе присоединились еще десятеро Партиалов, но Кира не знала, как долго они останутся с людьми, если лишатся надежды на спасение. Она молилась, чтобы Грин сумел вовремя выкарабкаться, чтобы он чудесным образом исцелился, но шансов почти не осталось. Часть души Кира все еще боялась, что это будет и ее конец тоже — не истечение «срока годности», а просто смерть. Четыреста двадцать человек, бегущих через снежный ад от радиации и огромной армии суперсолдат. Действительно, какие у них остались шансы?

Кира посмотрела на Томаса, главного Партиала-подрывника.

— Вы готовы со взрывчаткой?

Томас кивнул:

— Нам нужно только перебраться через первый мост.

Кира поглядела на медленный поток беженцев, пробирающихся через снег с тяжелыми рюкзаками еды и боеприпасов за спиной. Никто не брал запасной одежды: ее будет достаточно в домах, где им придется искать убежище, а за водной преградой ждал целый материк бесхозного имущества. «Если нам удастся добраться туда», — напомнила себе Кира.

— Томас, Маркус и Леви, вы пойдете со мной. Мы перейдем первыми и начнем закладывать взрывчатку, чтобы, к тому времени как моста достигнут остальные, быть готовыми взорвать его. Фалин, следи за тем, чтобы люди не останавливались, и не позволяй им паниковать. Грин. — Кира опустилась на колени возле чахнущего с каждой минутой солдата и взяла его за руки. — С тобой все будет в порядке.

— Я не инвалид, — ответил Грин, но его голос прозвучал еще более хрипло, чем раньше, а глаза, казалось, запали еще глубже.

— Если бы не ты, Грин, меня бы здесь не было. Мы справимся.

— Тогда прекрати болтать и займись своим делом.

Кира улыбнулась

— Такого Грина я узнаю. — Она похлопала его по руке и встала, глядя на свой передовой отряд. — Вперед.

Краткие проблески солнца в последние несколько дней сделали снег еще более непроходимым: большие полотна невесомой пудры размякли, а затем, когда небо снова помрачнело, замерзли настом и плитками льда. Вместо того чтобы пробираться через сугробы глубиной по пояс, беженцам теперь приходилось двигаться по опасным верхним слоям страшного снежного покрова, иногда поскальзываясь, иногда проламывая хрупкую корку, иногда получая порезы о бритвенно-острые края. Факт того, что по этому пути уже прошли тысячи людей, оставляя позади себя ломаные следы и вмерзшие в лед предметы, лишь усложнял задачу.

К внешним берегам острова вели два длинных шоссе. Группа Киры была на пути к западному из них, Мидоубруку, который, перед тем как достичь Лонг-Бич, объединял еще четыре болотистых острова. План состоял в том, чтобы взрывать каждый оставленный позади мост, задерживая армию Партиалов. Это не могло полностью остановить погоню, но, по крайней мере, должно было заставить армию искать альтернативный маршрут. Кира и остальные надеялись, что даже Айви не станут следовать за ними, сдерживаемые широкими ледяными течениями океана и ледоходом.

«Вот только у моего отца есть вертушка, — подумала Кира. — Он может появиться откуда угодно».

— Думаешь, Армин по-прежнему ищет меня? — спросила она у Маркуса. — Может быть, взрыв и потряс его, как и всех нас, но у него было несколько дней на то, чтобы перегруппироваться, и он все еще не здесь.

— Возможно, он атакует остальную часть беженцев, — предположил Маркус, кивая на дорогу впереди. — Тех, кто ушел раньше. Располагая вертушкой и целым отрядом Айви, он сможет выбирать из огромного количества ДНК.

— Но ему по-прежнему нужна моя, — произнесла Кира. — В конце концов он обязательно сделает еще одну попытку, и на этот раз у нас не будет атомной бомбы, чтобы отвлечь его.

— Ты не думала о том, чтобы просто отдать ему свою кровь? — спросил Маркус. — Я имею в виду, не сопротивляясь: он сможет, не причиняя тебе время, взять пару пинт, а потом уйти восвояси и оставить нас в покое.

— А потом создать новый вид, который в попытках оправдать свое существование разнесет планету на кусочки? — Кира покачала головой. — Хватит играть в Бога, пусть даже ты и обладаешь подобной властью. Когда он придет за мной, мы должны будем остановить его.

— Это звучит так, будто ты делаешь из себя приманку, — встревоженно проговорил Маркус.

— Я и чувствую себя приманкой, — ответила Кира и кивнула на беженцев, растянувшихся в колонну позади них. — Я просто надеюсь, что никто из остальных не пострадает, когда ловушка захлопнется.

Они продвинулись еще почти на милю. Кира чувствовала, как пальцы ее ног и лицо немеют. Внезапно Леви предупреждающе крикнул:

— Моста нет!

— Что? — Кира пробралась вперед, чтобы оказаться рядом с Партиалом, и, раскрыв рот, уставилась на огромный провал в дороге. — Он рухнул?

— Похоже, кто-то уже взорвал его раньше нас, — ответил Томас и указал на развалины. — Это свидетельства взрыва. Кроме того, вы видите под снегом черные отметины.

Кира прошла вперед, разглядывая скалистые берега острова.

— Нам придется переплыть.

— В такую погоду? — спросил Маркус. — Этот канал очень глубок и вода в нем ледяная. Если бы она не была соленой, то замерзла бы. Не говоря уже о том, что мы собирались взрывать каждый мост, по которому пройдем; если те, кто впереди, делали то же самое, то нам никогда не удастся преодолеть каждую пропасть. Мы просто убьем себя.

Кира выругалась и сжала зубы.

— Вероятно, они взорвали и восточное шоссе.

— Нет смысла отклоняться от маршрута на три мили, чтобы проверить, — проговорил Томас. — Придется пойти обратно на север, а затем повернуть на запад к материку.

Кира покачала головой.

— Позади нас армия.

— А так она окажется к нам ближе, — сказал Леви. — Разве у нас есть выбор?

— Нет, — ответила Кира. Сжав кулак, она застонала от досады, а затем глубоко вздохнула и заставила себя мыслить критически. — Если предположить, что все остальные мосты тоже взорваны, то до зоны посадки — или до того, что мы считаем зоной посадки, — мы сможем добраться, только пройдя через Инвуд и Рокуэй.

— Верно, — согласился Маркус.

Кира начала плестись по дороге обратно.

— Пойдемте. Нужно вернуться к остальным и развернуть их.

Глядя, как облака медленно затягивают небо, предвещая новую бурю, она потерла ладони друг о друга. «Возможно, Маркус ошибается и у меня все же есть предназначение. Возможно, оно есть у всех нас.

Возможно, наше предназначение — умереть».

Глава 43

Кира вела беженцев на север в обход узкого щупальца пролива, который глубоко вонзался в разрушенный город. Затем они повернули на запад и двигались вдоль широкой автомагистрали под названием Меррик-роуд. Здесь их было легко обнаружить, но, учитывая, насколько близко к ним находилась армия, надеяться на то, чтобы где-то укрыться, уже не стоило. Единственным их шансом было не позволить армии догнать группу, поэтому Кира заставляла людей идти как можно быстрее, прикрикивая, когда у несчастных уже не оставалось сил.

Кто-то из отставших споткнулся и упал; из огнестрельного ранения потекла кровь. Миг спустя и остальные услышали звук выстрела, который глухо отдался эхом среди пустых улиц.

— Дальнобойная снайперская винтовка, — произнес Грин. С каждым шагом он морщился, с трудом поспевая даже за самыми медленными людьми. Кира открыла рот, чтобы приказать группе рассредоточиться и искать укрытия, однако Грин остановил ее: — Снегопад с каждой минутой становится все сильнее. Нашим преследователям уже не удастся сделать и пары хороших выстрелов. Они просто пытаются замедлить нас.

— Я не хочу, чтобы кто-то еще погиб, — ответила Кира. Но ей также не хотелось и уходить с главной дороги, а попытки укрыться лишь подарят армии время догнать свою добычу. «Я надеялась, что у нас будет возможность поговорить с ними, — подумала она. — Но, раз они начали стрелять без предупреждения, то вряд ли на это остаются шансы». Посмотрев на дорогу, Кира увидела в двух кварталах впереди многоэтажное жилое здание, которое выступало из ряда своих соседей. Из окон последнего этажа открывался отличный вид на дорогу сзади. Кира пробралась по льду к Леви, который шел в половине квартала впереди, и показала ему на дом:

— Если оставить здесь снайпера, мы сможем помешать погоне. Армия окажется прямо под нашим огнем.

Леви повернулся к зданию, готовый привести план Киры в действие, но девушка остановила его.

— Нет, не ты.

— Что?

— Тот, кто поднимется туда, может уже не спуститься обратно, — проговорила она. — Ты не стрелок-наемник, а один из нас.

— Твой план надежен, — ответил Леви. — Кроме того, я…

Кира перебила его, не давая закончить:

— Партиал, человек, это не имеет значения. Мы сейчас все в одной лодке. Я не собираюсь отправлять тебя в то здание только потому, что ты был для этого спроектирован. Теперь мы работаем все вместе и…

— Кира. — Леви поднял ладонь. — Я не собирался говорить: «Я Партиал». Я хотел сказать, что я меткий стрелок. Но я ценю твои слова.

— А-а, — моргнула Кира. — Что же, ты нужен мне здесь. Ты прирожденный лидер. И ты не единственный, кто умеет стрелять. — Она повернулась к рядам беженцев: — Сколько среди вас тех, кто знает, как пользоваться винтовкой?

Несколько человек неуверенно подняли руки, и Кира кивнула.

— Итак, сколько из вас проходили обучение?

Поднятыми остались две руки. Кира сглотнула внезапное чувство вины и ненависти к себе, заставляя себя думать обо всей группе, и указала на того из двоих, кто был покрупнее.

— Как ваше имя?

— Джордан.

Людская колонна продолжала тащиться мимо них, преодолевая снежные препятствия.

— Позволь это сделать мне, — сказал Леви. — Я стреляю лучше.

— Вы никогда не видели, как стреляю я, — проговорил Джордан. Леви просто приподнял бровь.

Кира протянула Джордану винтовку и указала на окно сверху.

— Я хочу, чтобы вы поднялись туда и остались следить за дорогой. Стреляйте в любого, кто будет преследовать нас.

Джордан переводил взгляд с Киры на Леви, обдумывая приказ.

— Главное — задержать их. Меткость не так уж важна, — произнесла Кира. — Если вы действительно стреляете так хорошо, как говорите, то справитесь.

— Пока меня самого не пристрелят или захватят в плен, — сказал Джордан.

Кира сжала зубы.

— Послушайте, я знаю, что прошу о многом, однако вы будете…

Джордан выхватил из руки Киры винтовку.

— К черту все, я сделаю это. — Он проверил прицел. — Миру в любом случае пришел конец, и если я погибну, забрав с собой некоторое количество этих выродков-Партиалов… — Он бросил нервный взгляд на Леви. — Я имею в виду, врагов. Вражеских солдат. Прости, друг. Старая привычка.

Раздался еще один выстрел, и шедший последним человек с придушенным возгласом упал. Кира крикнула, чтобы остальные поспешили, и снова повернулась к Джордану:

— Вы можете спасти многих людей.

Джордан нервно и протяжно выдохнул и еще раз проверил винтовку.

— Я уже в любом случае устал от ходьбы. Моя больная нога.

— Вы герой, — сказала Кира.

— Тогда окажите мне услугу и сделайте так, чтобы выжило как можно больше людей, которые будут помнить меня.

Джордан повернулся и отправился прочь через снег. Кира бросилась бежать к павшему от выстрела человеку, но Грин и мужчина, поддерживающий его, жестом заставили ее остановиться.

— Он мертв, — сказал Грин. — Заставь остальных двигаться быстрее.

— У нас ты слабое звено, — прокричала ему в ответ Кира, пытаясь, чтобы ее слова прозвучали шуткой, но зная, что ей этого не удалось.

— Я сейчас догоню тебя и проучу, — ответил Грин, которому шутливый тон удался куда лучше. Девушка посмотрела на двух жертв снайпера, которые неподвижно лежали в снегу лицом вниз. По мере того как группа шла дальше, их тела становились все менее отчетливыми за серой пеленой бури. Кира продолжила двигаться вперед, подбадривая беженцев, понукая их и упрашивая, пытаясь не позволить колонне остановиться. Воздух разорвало еще одним резким хлопком, раздавшимся с более близкого расстояния. Этот звук был другим: огонь открыл Джордан.

Армия все приближалась.

Снег колол глаза и лип к ресницам. Весь город будто погрузился в бледно-белое забвение. Беженцы проходили мимо домов и школ, улиц и парков, слившихся в однообразное ничто. Путь группы отмечали звуки выстрелов позади: из бури раздавались одиночные хлопки, усиленные и приглушенные, отовсюду и ниоткуда. Колонна вышла к перекрестку, и Маркус повел всех на юго-запад по Фоксхерст-роуд. До цели пути по-прежнему оставалось еще много миль. Отдельные выстрелы, раздававшиеся сзади, взорвались какофонией автоматного огня, яростной атакой, которая разрезала бурю и так же внезапно прекратилась. «Джордан пал, — подумала Кира. — Надеюсь, он выиграл для нас достаточно времени».

Опустилась ночь, и бледно-белое забвение превратилось в глубокую черную тень, которая будто облачила весь мир в атмосферу опасности. Сейчас снегопад еще больше мешал видимости, а беженцы молили об отдыхе, но Кира не смела останавливаться. Из темноты стали вылетать еще пули; это были не снайперы, а передовые разведчики, которые должны были потрепать фланги, пока армия нагоняла группу. Кира отправила отряд из Леви и троих людей, чтобы задержать погоню, а еще одной команде приказала обыскать город на случай, если какие-то силы Партиалов пытались окружить их. Кира пыталась придумать, как выйти с армией на контакт и убедить Партиалов в своей цели, но шансы этого уменьшались с каждой новой атакой, с каждым новым выстрелом, с каждой новой жертвой, оставленной лежать мертвой в крови на обочине дороги ночных кошмаров.

С Фоксхерт-роуд они повернули на улицу Лонг-Бич, а затем — на Атлантик-авеню, продолжая двигаться на запад и пытаясь не позволить ненасытной армии преследователей приблизиться. Пригороды постепенно превратились в сам город, где в тенях каждого дома затаились ужасы. Из боковой улицы выскочила группа Партиалов, паля из винтовок и распространяя запах «смерти». Беженцы стали кричать и падать, укрываться за покрытыми снегом холмами старых изуродованных автомобилей, хвататься за собственное оружие или просто погибать в окропленном кровью снегу. Кира открыла ответный огонь, ее примеру последовали Маркус, Фалин и даже Грин. К тому времени как они наконец смогли отбиться от нападающих, погибли Фалин и около пятидесяти человек. Кира предположила, что один или оба ее передовых отряда также выбыли из игры. Она приказала людям бросить свою поклажу и еду, избавляясь от лишнего веса, чтобы идти быстрее.

— Если они догонят нас, мы умрем, — говорила Кира. Ее лицо и пальцы рук горели от мороза. — Если к утру мы будем все еще живы, то найдем себе другую еду.

Ночь обернула их плотным коконом. Мир превратился в пещеру, полную холода, смерти и ужаса. Запах моря стал сильнее, но вместе с ним и линк Партиалов, и даже Кира теперь могла почувствовать, как преследователи приближаются с обеих сторон.

— Мы окружены, — сказала Кира. Она прикрывала колонну с тыла, отправив остальных беженцев вперед.

— Что нам делать? — спросил Маркус. — Рассеяться? Они не смогут изловить нас всех.

— Смогут, — возразила Кира. — Они повсюду и их больше, и они лучше. В темноте их зрение острее, и они могут координировать свои действия через линк, в то время как мы едва ли сумеем найти друг друга в снегу…

— Я не собираюсь сдаваться, — произнес Грин.

Кира начала протестовать:

— Я тоже…

— Тогда прекрати говорить так, будто уже сдалась, — ответил Грин, — и начинай действовать.

Кира кивнула, пытаясь заставить себя думать.

— Скажите всем спрятаться, — проговорила она. — Если армия Партиалов теперь впереди нас, то нет смысла идти к ним навстречу. Разошлите сообщение, чтобы все нашли себе укрытие и тихо сидели там в темноте. Мы отведем армию прочь.

— Эй-ей, — прервал ее Маркус. — Кто это «мы»? Ты должна оставаться в безопасности.

— Я должна защитить этих людей, — ответила Кира. — Если это означает ореол славы, то… пусть будет так. Я отведу Партиалов в сторону, предоставлю им возможность отомстить, и, возможно, остальным удастся добраться до побережья.

— Я пойду с тобой, — сказал Маркус.

Из снегопада сзади раздались выстрели, и они нырнули в укрытие.

— Ложись! — крикнула Кира. — Все на землю!

Она слышала приглушенное эхо слившихся воедино выстрелов, и непослушными пальцами проверила свою винтовку. У нее осталась только одна обойма. Позади нее раздался скрип шагов по снегу, и девушка попыталась зарыться еще глубже. До нее доносились данные линка, источник которых все приближался, но Кира не могла разобраться в химической путанице. Из-за снежного наноса показался строй солдат, и Кира, Маркус и Грин начали стрелять по ним, то ли убивая, то ли загоняя обратно в укрытие.

— Я пуст, — сказал Маркус. — Это была моя последняя обойма.

— Я тоже, — отозвался Грин.

— У меня еще около пяти патронов, — произнесла Кира и посмотрела на остальных, которые в темноте казались едва различимыми силуэтами. — Простите.

— За то, что у тебя патронов больше,чем у нас? — спросил Маркус. — Как ты посмела?

— За то, что привела вас сюда, — ответила Кира. — Я думала, у нас получится. Я не позволяла нам покинуть Ист-Мидоу, не собрав всех беженцев. И даже без этого: все равно, я — та, кто втянул вас во все это…

— Мы пошли за тобой потому, что верили, — отозвался Грин. — Если мы умрем за что-то, во что верим, то это… большее, чем все надежды моего подразделения.

Сквозь снегопад раздался грубый голос:

— Говорит генерал Шон, действующий руководитель всего вида Партиалов. Те из вас, кто предал свою расу и присоединился к людским террористам, являются соучастниками взрыва в Уайт-Плейнс и виновны в смерти сотен тысяч Партиалов. Сдайтесь сейчас, и будете прощены. Останьтесь с людьми, и мы уничтожим вас вместе с остальными преступниками.

— Мы должны работать сообща! — крикнула Кира, но единственным ответом ей был еще один град пуль.

— Дай мне свою винтовку, — сказал Маркус. — Беги, я прикрою тебя.

Над ними появился еще один солдат-Партиал. Кира закричала и открыла огонь, отчаянно защищая своих друзей, пусть у них и оставались всего мгновения: появилось еще больше солдат, а затем еще больше. Магазин Киры опустел, но девушка продолжала жать на курок, вызывающе крича и не сдаваясь до последнего…

…А затем Партиалов повалила волна пуль.

— Кира! — крикнул голос. — Отступайте к нашей позиции. Мы вас прикрываем, отступайте!

Посреди воя ветра и ружейного огня хозяина голоса определить было невозможно, но Кира и остальные отчаянно нуждались в любой помощи. Кира и Маркус вскарабкались на ноги и, спотыкаясь в снегу, потащили Грина в том направлении, откуда раздался голос. Вокруг них в воздухе свистели пули, застревая в сугробах или со звоном отскакивая от темных корпусов автомобилей, но неясные силуэты продолжили подзывать их к себе. Кира не знала, кто это, но от неизвестных исходили данные линка. Девушка гадала, как откуда-то с запада могла появиться группа дружественно настроенных Партиалов.

Она ощутила нечто знакомое и едва не замерла от изумления.

— Не останавливайтесь! — приказал голос. — Мы можем задержать их — отступайте за наш строй!

Кира тащила Грина и Маркуса вперед. Внезапно он оказался прямо перед ней: он стоял на коленях в укрытии занесенной снегом машины и сдерживал врага.

— Сэмм?

— Кира, — ответил он. — Я же говорил, что найду тебя.

Глава 44

— Откуда ты пришел? — требовательно спросила Кира.

— С запада, — ответил Сэмм. Не отрывая глаз от ведущей на восток дороги, он выпустил из своей винтовки еще один короткий контролируемый залп.

— Но как? — спросила Кира. — Почему? А что заповедник? Я думала, что я… больше никогда тебя не увижу.

— Давай уже, поцелуй его, — произнес Маркус, опускаясь на землю за этой же машиной. — Он спас наши жизни; если ты не поцелуешь его, то это сделаю я.

— Все вопросы позже, — сказал Сэмм. — У вас есть боеприпасы?

— Кончились, — ответила Кира.

— В кобуре на боку у меня пистолет, — сказал Сэмм, открывая еще одну короткую очередь. — Возьмите его и отведите людей в безопасное место. Я продержусь здесь еще немного и выиграю для вас с Херон время.

Кира взяла пистолет.

— Херон тоже здесь?

— Закладывает взрывчатку, — ответил Сэмм. — В двух кварталах позади меня есть мост.

Кира оглянулась, пытаясь разглядеть его, но снегопад этому воспрепятствовал. Она снова перевела взгляд на Сэмма.

— Я не оставлю тебя здесь.

— Я сейчас же вас догоню, — сказал Сэмм, и теперь Кира увидела, что вместе с ним вдоль дороги расположились и другие солдаты. — Отведи людей в безопасное место и жди моего сигнала. Идите. И еще, Кира.

Девушка посмотрела на него. Ее сердце по-прежнему сжималось в смятении, которое она ощущала по поводу его появления здесь.

— Да?

— Я… рад, что ты жива, — сказал он. Это было обычное предложение, но линк, сопроводивший его, был таким мощным, что у Киры задрожали руки. Она кивнула, пытаясь ответить то же самое, но у нее вышло только сбивчивое бормотание. Она думала, что уже никогда не увидит его, что он остался в вечном заточение на другом краю пустоши. Она смирилась с этим. Девушка переводила взгляд с Сэмма на Маркуса и обратно.

Она не знала, что делать сейчас.

— Пойдем, — сказал Маркус. Сэмм открыл еще одну автоматную очередь, а Кира и Маркус помогли Грину подняться на ноги и побежали навстречу воющей буре. Боковым зрением они замечали машины, здания и фонарные столбы, выстроившиеся вдоль дороги, подобно призракам. В снегу лежали тела, уже наполовину занесенные безжалостной метелью. Ближайшие дома расступились, и показалась широкая пустая парковка, а затем группа вышла к мосту. Водный поток, через который он перекинулся, был совсем узкий, не более тридцати футов в ширину. Он не сможет задержать армию надолго. Однако если взорвать его в такую погоду, это подарит людям Киры несколько драгоценных часов.

Кто-то жестом руки подозвал их к мосту.

— Они появились из ниоткуда, — произнес мужчина. Это был один из тех, кого Кира отправила вперед, хоть она и не помнила его имени. Мужчина указал на Херон, которая вместе с Томасом, техником-подрывником, выбиралась из-под моста. — Она говорит, что они знают тебя.

— Это так, — ответила Кира. Подходя ближе, она не отрывала глаз от Херон. — Хотя я начинаю думать, что сама их не знаю.

— Привет, подруга, — проговорила Херон совсем не игривым тоном. — Скучала?

— Тебе повезло, что я еще не застрелила тебя за то, как ты продала меня Морган, — отозвалась Кира.

— Вряд ли это считается продажей, раз я не взяла никакой платы, — парировала Херон.

— Как я должна тебе доверять? Во всем, что ты делаешь, нет никакого смысла.

— Будь внимательнее, — ответила Херон и посмотрела на Томаса. — Готов?

— Сэмм сказал, чтобы мы ждали его сигнала, — произнес Маркус. — Он прикрыл наше отступление.

— Тогда давайте заткнемся и прикроем его, — сказала Херон и указала назад на дорогу, где Сэмм и его люди перебегали от машины к машине, укрываясь от армии Партиалов, которая неслась за ними. Кира заняла позицию рядом с Херон, временно забыв о разногласиях. Херон протянула девушке новый магазин, и они открыли огонь. Сэмм повернулся и побежал к ним, поддерживая рукой раненого компаньона.

— Уходите! — крикнул он. — Остальные два готовы?

— Готовы, — спокойно ответила Херон, и вся группа отступила, спасаясь от настигающего их роя солдат. Томас на бегу разматывал длинную катушку проволоки, а затем они все бросились на землю за сугробом. Кира ощутила через линк последние поспешные команды:

«Чисто».

«Готовность».

«Пуск».

Томас нажал на детонатор, и мост взорвался ярко-оранжевой сферой всего в десяти футах от бегущих первыми Партиалов. Кира отвернула голову в сторону, защищая глаза от ослепляющего огненного зарева, и почувствовала, как земля содрогнулась от еще двух взрывов, устроенных в одном и двух кварталах от первого на том же океанском проливе.

— Дело сделано, — произнес Сэмм. — Теперь, перед там как они пересекут канал, нам нужно отойти как можно дальше.

Глава 45

Херон шла молча, прислушиваясь к разговору остальных.

— Как вы сюда попали? — спрашивала Кира, которая пребывала в полном недоумении. — Как пересекли пустошь?

— На этот раз мы были лучше подготовлены, — ответил Сэмм. — Мы знали, чего ожидать, а Фан и Каликс прожили в Денвере достаточно долго, чтобы быть специалистами по нахождению среди яда чистой еды и воды.

Будто по команде, из бури возникли Фан и Каликс; последняя уже почти не хромала. Херон должна была признать, что девчонка ее впечатлила: за весь путь она ни разу не пожаловалась. Да, она ехала на лошади, но в остальном привносила вклад не меньший, чем остальные, обнаруживая источники воды, которых Херон сама не нашла бы никогда. Каликс читала погоду по пастельным облакам пустоши так же просто, как если бы смотрела в книгу, и группа ни разу не попала под кислотный дождь. Девчонка оказалась ценным дополнением.

Херон наблюдала и слушала.

— Родился здоровый ребенок, — рассказывал Сэмм. — Феромон, который ты обнаружила, который является лекарством от РМ, уже был в организме малышки. Это все, что нужно, Кира — мы прожили в заповеднике несколько недель, будучи частью одного сообщества, и механизм сработал. Это все, что требуется. Мы считаем, что это помогло и Третьей дивизии.

— Кто это? — спросила Кира.

— Партиалы, которых Вейл держал в коме, — ответил Сэмм и указал на потрепанного человека, который шел сквозь бурю неподалеку. — Это Риттер, действующий сержант. Ему двадцать два года, Кира. Он пережил свой «срок годности».

Кира внимательно всмотрелась в Риттера.

— Рада встрече. Вы выглядите… Я прошу прощения, я раньше не видела кого бы то ни было подобной модели: вы слишком стары для пехотинца, но слишком молоды для офицера или медика.

— Это потому, что я изменяюсь, — ответил Риттер. Хоть Херон и не видела его лица, она знала, что мужчина улыбается. Третья дивизия по-глупому гордилась своими новыми человеческими свойствами. — Когда мы только очнулись, то думали, что это результат атрофии мышц, которой подверглись. Сейчас мы полностью восстановились, но я все равно выгляжу почти на тридцать лет.

— Это из-за доктора Вейла, — проговорила Кира, и Херон закатила глаза, услышав радостное возбуждение в голосе девчонки. — Даже со своими генными модулями он по-прежнему оставался человеком. Должно быть, реакцию запустило его дыхание. Я думала, это остановит «срок годности», но даже не подозревало, что также это запустит обычный процесс старения. Невероятно! Интересно, могло ли это также излечить ваше бесплодие?

— Мы пока не проверяли, — ответил Риттер. — Хотя, перед тем как уйти, Дуэйн предпринимал некоторые попытки.

— Заткнись, — отозвался Дуэйн.

— Возможно, все дело в тесной близости с людьми, — проговорил Сэмм, — но мы пока не уверены полностью.

Херон подвинулась немного ближе, потому что теперь разговор подошел к сути всего. Уайт-Плейнс вместе с Морган были уничтожены, и у Херон осталась только эта крошечная надежда пережить «срок годности».

— Возможно, — продолжил Сэмм, — и даже вероятно, что произошедшее с Третьей дивизией — единичный случай: Вейл мог напрямую или посредством Уильямса сделать с ними что-то, чтобы продлить их жизнь.

— Вейл не делал ничего подобного намеренно, — ответила Кира. — Я много недель вместе с ним пыталась найти лекарство от «срока годности», и у него не было ни на одну зацепку больше, чем у меня.

Херон задержала дыхание, вслушиваясь в каждое слово, впитывая их.

— Я и раньше думала, что права, — сказала Кира, — но затем получила подтверждение из первых рук. Я говорила с человеком, который создал эту систему, с лидером Доверия. Это и был их план: если люди и Партиалы научатся сосуществовать, то будут жить.

Херон снова медленно и намеренно выдохнула. Она сможет выжить. Все, что она сделала, каждый риск, на который она пошла, каждая уловка, построенная на доверии, привели ее к настоящему моменту. Она сможет выжить.

— Это не может быть так просто, — проговорил Сэмм. — После всего, через что мы прошли, после ада, войн и конца света…

— Все вовсе не просто, — ответила Кира. — Никогда не было и не будет. Подумай об аде, который мы преодолели, только чтобы прийти сюда — чтобы убедить крошечную долю обоих видов работать вместе. Гораздо легче умереть за своих, чем жить ради чужих. Но именно это нам и предстоит: мы должны жить день за днем, решая каждую новую проблему, расправляясь с каждым новым предубеждением и строя будущее на любом общем, что сможем найти друг в друге. Воевать было легко; самым трудным из всего, что мы когда-либо делали, будет заключить мир.

Заговорил один беженец из Ист-Мидоу. Херон подумала, что узнает его. Это был Маркус.

— Как бы важно это ни было, чтобы мы, ну, стояли рядом и дышали друг на друга, сейчас, возможно, нам стоит сосредоточиться на том, чтобы выбраться из этого дерьма, в котором оказались. Тот маленький взорванный мост не задержит армию навсегда.

— Остальные люди находятся на юго-западе отсюда, — сказал Сэмм, — на узкой косе под названием Бризи-Поинт.

— Именно там мы и ожидали их найти, — отозвалась Кира. — Вы говорили с ними?

Сэмм покачал головой.

— Мы пришли через Бруклин. Так как я не знал, где еще вас найти, то мы отправились к ближайшей людской заставе, которой оказался аэропорт Кеннеди. Там было несколько бродяг, которые сказали нам, где люди собираются. Судя по всему, большая часть острова сумела добраться до места: как минимум двадцать тысяч, возможно, даже тридцать. О вас они, однако, ничего не знали, поэтому наш план состоял в том, чтобы отправиться в Ист-Мидоу, а затем мы услышали стрельбу. Я не знал, что ты здесь, пока мы не нашли переднюю часть колонны и не спросили, кто главный.

— Мы были рады тебя видеть, — сказал Маркус, и Херон заметила, как он бросил на Киру неуверенный взгляд. В его голосе совсем не было той радости, о которой он заявлял.

Херон приотстала, игнорируя остальных: разговор перешел на более бытовую тему — что делать дальше и как это делать. В группе Киры было более трехсот человек-беженцев, а преодолев семнадцать миль, они смогут воссоединиться с остальными в Бризи-Поинт. Армия Партиалов догонит их; может, и не сразу, но в конце концов обязательно. Проиграв сегодняшнюю полуночную гонку, преследователи, вероятно, сделают паузу перед следующей атакой, чтобы собраться с силами и обрушиться на людей всей своей мощью. Группка Киры была обречена, как и все остальные люди на острове, и Херон не собиралась ждать, когда конец наступит. Тридцать тысяч людей спрятать было невозможно, даже когда им помогали несколько Партиалов.

Но одна Партиалка и один человек, который будет защищать ее от «срока годности», смогут исчезнуть навсегда.

Херон посмотрела на беженцев, гадая, кто будет лучшей жертвой. Очевидным выбором была Каликс — умелая и храбрая девчонка, которая сможет помогать Херон, вместо того чтобы путаться у нее под ногами. Возможно, сначала она будет сопротивляться, но в ней живет столь же яростный инстинкт самосохранения. Когда других вариантов не останется, она увидит мудрость союза. С другой стороны, Сэмм, казалось, странным образом привязался к Каликс, будто та была щенком. Если Херон заберет девчонку, он может отправиться в погоню: его глупая преданность пересилит стремление к более логичным приоритетам.

Маркус также не был вариантом, по той же причине: на этот раз — благодаря привязанности Киры, а сама Каликс была привязана к Фану. «Это как паутина взаимных маний, — подумала Херон. — Они убьют себя и, возможно, всех остальных, только чтобы спасти друзей. Какая в этом польза? Людей так много, и все они практически идентичны. Зачем так рисковать ради кого-то одного?»

Херон ускорила шаг, присоединяясь к длинной колонне людей и высматривая кого-то, о ком никто не вспомнит.

— Куда она идет? — спросила сзади Кира, но Херон проигнорировала вопрос. Она внимательно изучала каждого человека, мимо которого проходила, оценивая, кто из них может оказаться лучше подготовленным к путешествию через глушь — у кого есть еда и вода, кто одет по погоде, кто вооружен и выглядит способным использовать свое оружие. Ни один из потрепанных путников не внушал большой надежды, и Херон остановилась на мысли о том, что этого следовало ожидать. Это были последние бродяги, которые не осмеливались покинуть Ист-Мидоу до тех пор, пока бомба наконец не взорвалась и Кира не вытащила их из домов мрачными предупреждениями о конце света. «Возможно, мне придется подождать, пока мы не доберемся до остальных, — подумала Херон. — Или просто забрать Каликс и надеяться, что Сэмм достаточно умен, чтобы не погнаться за нами вслед».

Кто-то подошел к ней сзади, и Херон опустила руку на пистолет, готовая выхватить его, если неизвестный окажется врагом.

— Я хочу попросить прощения, — сказала Кира.

Херон медленно отпустила пистолет и повернулась, чтобы посмотреть на девчонку, идущую рядом с ней.

— Попросить прощения?

— Я была груба с тобой, — ответила Кира. — Ты преодолела такой долгий путь и рисковала своей жизнью, чтобы помочь мне, а я отнеслась к тебе, как к… вот, я сожалею. Ты помогала мне, и я благодарна тебе за это.

— Я не рисковала ничем ради тебя, — ответила Херон, продолжая путь и глядя прямо перед собой.

— Значит, ради Сэмма, — сказала Кира. — Смысл в том, что…

— Смысл в том, что я вообще не рисковала, — перебила ее Херон. — Я все время контролировала ситуацию, а если бы не могла, то не стала бы даже впутываться в нее.

— Почему ты не можешь просто принять мои извинения? — спросила Кира. Херон услышала в ее голосе напряжение.

— А когда я делала хоть что-нибудь, чтобы сделать твою жизнь легче? — спросила в ответ Херон.

— Почему ты здесь?

— Я говорила тебе быть внимательнее…

— Ты хочешь похитить человека, — произнесла Кира. Херон не ответила, и Кира, не смутившись, продолжила: — Ты вернулась за лекарством, и теперь, когда ты уверена, что оно заключено в людях, ты хочешь похитить одного из них и спасти себя. Я была даже более внимательна, чем ты думаешь, и это единственное, в чем есть смысл. Все, о чем ты когда-либо заботилась, — это твоя собственная жизнь: ты помогала Морган, потому что думала, что она сможет спасти тебя, потом ты какое-то время помогала мне, потому что думала, что это удастся мне. Когда я тебя подвела, ты снова вернулась к Морган, а затем, когда провалилась и она, у тебя закончились варианты — пока я не нашла подтверждение возможности исцелиться.

— Не думаю, что ты понимаешь меня даже в половину так хорошо, как полагаешь, — ответила Херон и помедлила. — Но лучше, чем я бы хотела, по крайней мере в данном случае.

— Тогда ты знаешь…

— Ты никогда не думала, — проговорила Херон, прерывая Киру, — что пытаться мне помешать — плохая идея?

— Я пытаюсь спасти нас всех, — ответила Кира. — Ты знаешь это. Даже тебя, если ты позволишь мне, но я не дам тебе причинить вред кому-то еще.

— При самом лучшем развитии событий, — сказала Херон, — я убиваю тебя, хватаю одного из этих людей, и никто больше никогда меня не увидит. Так будет, если ты продолжишь задавать мне вопросы. Если ты зайдешь дальше — начнешь драку, попытаешься остановить меня, позовешь кого-то на помощь, — то я стану причиной еще большего количества смертей и разрушений, перед тем как — да-да — все равно уйти. Оно того не стоит. Отправляйся в Бризи-Поинт, садись в свою маленькую лодку и считай минуты до того, как армия в конце концов догонит вас и перебьет всех до последнего. Я и тот, кто пойдет со мной, будем в безопасности. Не стоит пытаться остановить меня.

Кира положила ладонь на руку Херон. Партиалка напряглась, но не отстранилась. Голос Киры был мягче, чем Херон ожидала.

— Выживание важно, — сказала Кира, — но не стоит того, если в процессе ты потеряешь себя. Выживание только ради выживания… бесцельно. Это не жизнь, а просто виток цепи.

Херон ожидала, что Кира продолжит говорить и говорить, читая ей мораль в своем любимом стиле, но она выпустила руку Херон и снова растворилась в ночи, вернувшись к Сэмму, Маркусу и остальным. Херон остановилась, глядя, как мимо нее по снегу ползет колонна беженцев, а затем повернулась и вошла в город.

Дома в темноте казались сказочными — это были нечеткие черные формы со смягченными снегом и бледным светом луны очертаниями. Херон шла беззвучно, будто обитающий в мире живой призрак. Ее навыки скрытности были отточены до совершенства, и она не оставляла в снегу следов — ни одного свидетельства того, что прошла здесь.

Если она того не захочет, никто и никогда не узнает, где она.

За завесой падающего снега появилась еще одна фигура, невысокая и сухощавая. Волчица или дикая собака, которая жадно обнюхивала тускло-серую пелену в отчаянных поисках пищи. Повинуясь инстинкту, Херон тихо подняла винтовку, готовая избавиться от потенциальной угрозы. Ее палец завис над курком. Партиалка смотрела, как волчица замерла, напряженная, будто натянутая тетива, а затем взорвалась вспышкой движения и понеслась по улице вслед за крошечной белой жертвой, то ли котом, то ли кроликом. Позади охотника и добычи в воздух вздымались столбы снега. Волчица набросилась, трижды потрясла головой, и кролик безвольно повис из ее пасти. Снег окрасился темной кровью.

«Это и есть жизнь, — подумала Херон. — Не перемирие, не идеалистическая мечта, а мрачный танец между смертью и выживанием. Сильные продолжают жить, в то время как слабые — те, кто слишком мал или глуп, чтобы сражаться, — погибают в агонии и крови. Кира хочет, чтобы в мире были одни кролики, которым в их саду ничего не будет угрожать, которые будут счастливо сосуществовать, ничего не зная о реальности за калиткой. Об охотниках в снегу. Жизнь — это волк-одиночка, отстаивающий свое право клыками, когтями и каменным сердцем». Волчица снова встряхнула свою добычу, убеждаясь, что кролик мертв, но не остановилась, чтобы устроить пир прямо на улице. Она подняла взгляд, по-прежнему не догадываясь о присутствии Херон, и побежала мимо осевших домов и покрытых снегов холмов старых изуродованных машин. Херон последовала за ней, заинтересовавшись, где, по мнению волчицы, было безопасно остановиться и съесть свою добычу. Волчица проскальзывала сквозь дыры в заборе, перепрыгивала через поваленные деревья и столбы линий электропередач, и все это время Херон следовала за ней, выжидая и наблюдая. Наконец волчица добралась до своего логова, небольшой берлоги под обветшалым домом, и пролезла в него через узкий туннель в снегу. Херон подкралась ближе и заглянула внутрь.

Волчица опустила кролика на пол и стала молчаливо смотреть, как четыре маленьких волчонка с жадным визгом вгрызлись в угощение. Мать повернулась к выходу из логова и посмотрела прямо на Херон. В слабом отраженном свете ее темные глаза блестели зеленым.

Херон смотрела, как щенки едят, и плакала.

Глава 46

Кира пробиралась через снег, таща за собой импровизированные носилки, которые они приспособили для Грина. Армия Партиалов подобралась уже слишком близко, а ночь была слишком холодна. Если они остановятся, то будут все перебиты или замерзнут до смерти, поэтому беженцы продолжали идти вперед, преодолевая шаг за шагом, дюйм за дюймом, истирая ноги в кровь. Перчатки не спасали руки от безжалостной бури, овладевшей всем вокруг. Одна миля. Две. Пять. Скоро почти всем пришлось тащить кого-нибудь на носилках, сооруженных из любых подручных материалов, которые находили в промерзших домах, выстроившихся вдоль дороги: метел и швабр, рубашек и платьев. Они выкладывали носилки одеялами, пытаясь не позволить раненым замерзнуть, а сами полагались на защиту тепла, вырабатываемого от усилий.

На шестой миле пути от последнего взорванного моста, когда путники уже достигли полуострова Рокуэй, их окликнула первая линия обороны. Полоса земли между заливом и океаном здесь достигала не более тысячи футов в ширину. Изнуренные остатки армейцев зарылись в домах и сооруженных на скорую руку бункерах, расположив штаб в старой средней школе. Туда отправили и беженцев и развели костры, чтобы обогреть их, использовав все запасы еды и воды. Еще тридцать человек погибли от переохлаждения, а один мужчина отморозил ноги, и они почернели и отмерли. Кира оставила беженцев на солдат, а сама свернулась в углу под сухим одеялом и уснула.

Проснувшись следующим утром, она была удивлена, что до сих пор жива.

Несмотря на то что утренний свет говорил о начале нового дня, по тому, насколько было изнурено ее тело, девушка поняла, что проспала только несколько часов. Кира заставила себя подняться и подойти к небольшому костру, над слабым пламенем которого стала греть свои замерзшие руки, гадая, будет ли ей еще когда-нибудь по-настоящему тепло. Затем она нашла командира поста. Это был пожилой мужчина, седой и усталый, который представился Дэйвидом.

— Кира Уокер, — произнесла Кира, пожимая руку солдата. Она увидела в глазах мужчины тень узнавания и кивнула. — Да, та самая. Армия Партиалов нас еще не нагнала?

Дэйвид покачал головой.

— Мы были настороже всю ночь, поджидая их, и расположили вдоль полуострова снайперов и СВУ — самодельные взрывные устройства, — но Партиалы так и не показались.

— Возможно, они группируются для масштабной атаки, — предположила Кира.

— Или защищают тылы, — сказал Дэйвид. — Товар и Мкеле по-прежнему позади них с остатками сопротивления. Возможно, это они выиграли время для нашего побега.

— Товар погиб, — произнесла Кира. — Про Мкеле я ничего не знаю. — Она потерла глаза, чувствуя себя совсем не отдохнувшей. — Товара убил человек по имени… ну, его называют Кровавым Человеком. — Девушка ощутила внезапное непонятное желание скрыть личность убийцы, хотя никто ничего не знал о нем или о ее связи с ним. — У него есть вертушка, и он руководит группой генетически модифицированных Партиалов, убивающих людей, чтобы взять образец их ДНК. Вы о нем что-нибудь слышали?

— Ничего подобного, — ответил Дэйвид, качая головой. — Некоторые беженцы говорили о том, что видели вертушку над Лонг-Бич и заливом Брозуэр, но связные из Бризи-Поинт об этом не упоминали. Если этот Кровавый Человек по-прежнему занимается своим промыслом, то он все еще на востоке от нас.

— И выбирает своими жертвами одиноких бродяг, чтобы не засветиться, — сказала Кира. — Наблюдайте за небом. Если он решит появиться здесь, это будет означать неприятности. — Она потерла виски, тяжело привалившись для опоры к стене. — Что насчет остальных людей? Вам известно, как идет эвакуация?

— Медленно, но верно. Всех сможем переправить не раньше, чем через неделю. Наш пост должен был сегодня отступить, но я не уверен, справится ли с переходом ваша группа.

— Есть еще посты, подобные вашему?

Дэйвид кивнул.

— Еще в двух узких местах полуострова и на каждом мосту в Бруклин. Мы держали мосты открытыми на случай, если появятся еще беженцы. План на сегодня заключался в том, чтобы подготовить ловушки, заложить взрывчатку и отступить на семь миль к Марин-паркуэй, чтобы фронт на какое-то время приняли на себе ребята на мосту Кросс Бэй.

— Сделайте это, — сказала Кира и подняла ладони, чтобы прервать возражения. — Мои люди весьма потрепаны, но мы сможем добраться по крайней мере до следующего поста. Если мы остановимся, то это будет нашим концом.

— Тогда лучше отправляться в путь при свете дня, — проговорил Дэйвид. — Собирайте своих людей. Я оповещу своих. Мы будем готовы через два часа, но вы, если пожелаете, можете выступить раньше.

Кира вернулась в спортивный зал, где расположились беженцы. Она морщилась на каждом шагу. «Не лучшее начало дня». Она взяла бутылку воды для Грина, но увидела, что с Партиалом уже кто-то разговаривает.

Это была Херон.

— Ты все еще здесь, — сказала Кира, отворачивая пробку с бутылки, чтобы сделать глоток самой.

Херон кивнула.

— Как и ты, — ответила она, — хотя, как я понимаю, это неудивительно.

— Думаю, она говорила обо мне, — просипел Грин. Его голос был слаб и почти не слышим. — Она думает, что я умираю.

Кира взяла его за руку, но не стала возражать, а только посмотрела на Херон усталыми глазами.

— Он слишком упрям, чтобы умереть.

— Знакомое чувство, — ответила Херон.

Кира кивнула.

— Мы снова выдвигаемся. Приблизительно в трех милях отсюда есть еще один пост. Учитывая, что снег прекратился и сейчас день, мы должны преодолеть это расстояние всего за несколько часов.

— За утро у нас еще два случая обморожения, — сказала Херон и указала на Грина. — Включая его. Это те, кто на носилках. Нужно заставить их идти, чтобы кровь циркулировала быстрее, иначе они могут остаться без конечностей.

— Думаешь, что сможешь убедить их? — спросила Кира.

Херон лукаво улыбнулась, подошла к ближайшим носилкам и с кряхтением перевернула их, вываливая спящего на пол. Мужчина проснулся и начал что-то быстро говорить, все еще пытаясь понять, что происходит, а Херон бросила его носилки в ближайший костер.

— Что вы делаете? — воскликнул мужчина.

— Она спасает ваши конечности, — ответила Кира. — Найдите себе что-нибудь поесть. Мы выходим через час.

Мужчина беззвучно открывал и закрывал рот, слишком изнуренный, чтобы спорить, а затем неуверенной походкой подошел ко все уменьшающейся кучке аварийного запаса продовольствия, растирая по пути ноги. Кира кивнула Херон, которая тоже ответила кивком и перешла к следующим носилкам. Кира снова посмотрела на Грина.

— Она прямолинейна.

— И сногсшибательна, — выдохнул Грин. — У нее кто-нибудь есть?

— Ты пережил Кэндлвуд, зиму и ядерные взрыв, а твой собственный организм пытается убить тебя, — сказала Кира. — Лучше выйди из игры, пока у тебя есть фора.

Она похлопала его по ноге и отошла, чтобы объявить новость остальным. Маркус находился в одной части комнаты, обсуждая что-то с одним из беженцев, а Сэмм — в другой, где разговаривал с теми, кто пришел с ним из заповедника. Кира замерла посреди зала, не зная, с кем поговорить первым, что сказать и… как вообще быть. Она сделала шаг в сторону Маркуса, но затем остановилась и пошла прямо, поднимая людей, которые расположились в центральной части помещения. Она будет беспокоиться о Сэмме и Маркусе тогда, когда ей не придется нестись куда-то сломя голову, спасая свою жизнь.

Девушка фыркнула и встряхнула головой. «Если до этого вообще когда-нибудь дойдет».

Когда сзади к ней подошел Сэмм, она успела переговорить только с несколькими людьми. С Сэммом она училась пользоваться линком, поэтому почувствовала, как он приближается: его линк был для нее так же знаком, как и вид его лица, и так же успокаивал. Кира закрыла глаза, смакуя привкус его присутствия, как давний привычный аромат, а затем очистила свое лицо от эмоций и повернулась к Партиалу.

— Сэмм.

— Кира.

Он стоял молча, но не был смущен или сконфужен. Просто он был… не уверен. Кира любила эти крохотные огоньки его уязвимости, трещины в броне предельной убежденности. Осознание того, что он со своим отрядом из заповедника преодолел пустошь и сразился с целой армией, чтобы быть здесь, а теперь стоит перед ней и мнется, не зная, что ей сказать, заставило сердце Киры затрепетать в груди.

— Я слышал, что мы скоро выходим, — произнес Сэмм.

— Да, я как раз собиралась сказать тебе.

— Кира, когда ты ушла…

— Я знаю, — ответила Кира. — Я знаю… и не знаю.

— Я совсем не так… — Он замолчал. — Я совсем не так собирался это сделать. У меня было несколько месяцев, чтобы спланировать, что сказать тебе при нашей новой встрече, но когда я наконец тебя нашел, то оказался не готов.

— Ты составил план и спас мою жизнь, не дав мне даже сообразить, что происходит, — ответила Кира. — Если это означает «не готов», то я не знаю, что в твоем понимании тогда «готов».

— Такое мне дается легко, — проговорил Сэмм. — Но это…

Он замолчал, расправил плечи и попытался начать заново, но Кира остановили его.

— Я хочу поговорить с тобой, — сказала она. — Я хочу говорить с тобой бесконечными часами и днями, но сейчас мы не можем себе этого позволить. Не здесь, где мы по-прежнему в опасности.

— Ты права, — ответил Сэмм, и Кира почувствовала, как в его линке смешались досада и облегчение. — Что мне делать?

Кира окинула взглядом комнату, гадая, что ему поручить. Она обратила внимания на то, как несколько беженцев пытались высушить у костра свою одежду, и приняла решение:

— Возьми с собой кого-нибудь, и отправляйтесь в ближайший жилой квартал. Нам нужна любая сухая одежда, какую вы только найдете — лучше всего подойдут пальто или куртки, но не повредят и рубашки и даже пара штанов. Нельзя, чтобы они выходили наружу все промокшие.

— Большинству также нужна новая обувь, — заметил Сэмм. — Посмотрим, что нам удастся найти.

Он снова помедлил, будто не зная, что делать — отдать Кире честь или обнять ее, — а затем повернулся и позвал свою группу. Партиалы вместе с Каликс и Фаном последовали за ним, по пути прихватив с собой несколько наиболее крепких на вид беженцев. Кира глядела им вслед, гадая, правильно ли она ответила: вдруг из-за того, что она не приняла его сейчас обратно, она потеряла его навсегда? И хотела ли она вообще, чтобы он вернулся к ней?

Маркус же к этому времени уже начал организовывать беженцев в группы, оценивая потери и подсчитывая, кто по-прежнему здесь и сколько припасов у них осталось для следующего отрезка пути. Кира подошла к нему, пытаясь придумать, что сказать. Теперь, поговорив с Сэммом, она не могла игнорировать Маркуса. По пути она заметила Херон, которая все еще занималась тем, что опрокидывала носилки и кричала, чтобы их обитатели поднимались и готовились идти самостоятельно для лучшей циркуляции крови. Кира до сих пор не могла понять, почему Партиалка осталась с ними и собирается ли она бросить группу, или предать их, или сделать что-нибудь еще. «Великолепно, — подумала Кира. — Еще одна причина для беспокойства».

Когда Кира приблизилась, Маркус поднял взгляд, но не улыбнулся. Он кивнул в сторону двери, за которой скрылся Сэмм.

— Разведывают путь?

— Ищут сухую одежду, — ответила Кира. — Что с запасами еды?

— Мрачно, — отозвался Маркус, — если не катастрофично, хотя до повального каннибализма пока не дойдет. На этом посту провизия заканчивалась еще до того, как откуда ни возьмись свалились три сотни беженцев. Судя по всему, они планировали сегодня эвакуироваться.

— Так и есть, — сказала Кира. — Следующий пост, скорее всего, будет столь же разоренным, когда мы до него доберемся.

— Можно попытаться обшарить территорию вокруг, — предложил Маркус. — Но стоит не забывать, что за последний месяц по этой дороге прошло все население острова. Даже найди мы что-нибудь, еды для всех все равно не хватит.

«Говорить с Маркусом гораздо легче, чем с Сэммом, — подумала Кира. — Или, может быть, мне так только кажется, потому что мы говорим об обыденных вещах. О мерах и весах и о главном. Почему я могу говорить о том, как спасти мир, но не о себе самой?

К чертям со всем этим, — подумала она. — Если не скажу сейчас, то не скажу никогда». Она посмотрела Маркуса прямо в глаза.

— Маркус, ты знаешь, что я люблю тебя, верно?

На мгновение у Маркуса отвисла челюсть, а потом он улыбнулся.

— Я и не ожидал еще когда-нибудь от тебя это услышать.

— И ты также знаешь, что я люблю Сэмма?

На этот раз его рот раскрылся на более долгое время, а глаза помрачнели.

— А это уже не то, что я хотел услышать, но все же… наверное, мне стоит сказать спасибо. Лучше услышать все прямо.

— Я не думала, что еще когда-нибудь его увижу.

— Поэтому ты поцеловала меня?

— Нет, поэтому я позволила себе поцеловать тебя.

Маркус покачал головой.

— Не уверен, что мне от этого стало легче.

— Я сделала выбор, потому что думала, что другого мне не остается, — сказала Кира. — Я знаю, что это ужасно, но так и есть. Когда я поцеловала его, это было по той же причине: я думала, что погибну, и поцеловала его, и сказала, что люблю его. Это как… Я могу пожертвовать своей жизнью, пытаясь помочь кому-то другому, но ради себя могу сделать что-то только тогда, когда знаю, что это не имеет значения.

— Значит, с ним ты тоже целовалась, — проговорил Маркус. — Этот разговор начинает становиться весьма запутанным и неловким.

— Прости, Маркус. Я не знаю, что со мной происходит.

— С тобой ничего такого не происходит, — ответил Маркус, хотя было видно, что он с трудом подбирает слова. — Мы оба — безупречные образцы своего вида, я бы тоже не смог сделать выбор между нами.

Кира рассмеялась.

— Принимать решения было гораздо легче, когда я думала, что за меня это сделает апокалипсис.

— Апокалипсис еще впереди, — сухо произнес Маркус. — Неужели ты думаешь, что мы все переживем следующие несколько дней? Вдруг ты умрешь, и я останусь с Сэммом.

— Уж лучше с ним, чем с Херон, — ответила Кира. — Что бы ты ни делал, будь с ней осторожен.

— Зарубил себе это на носу, — произнес Маркус. — Я встречался с ней только однажды, но… черт побери. Если в следующие несколько дней кто-то погибнет, то я не буду удивлен, что это она нажала на курок.

Глава 47

В этот день армия Партиалов так и не появилась, и Кира со своими людьми без проблем добрались до второго поста на мосту Кросс Бэй. Они развели костры и собрались вместе, прислушиваясь к ночи, однако в тишине так и не раздалось ни звуков того, что кто-то потревожил расставленные Армией ловушки, ни взрывов заложенных при отступлении бомб.

— В ближайшее время они не придут, — сказал Сэмм.

— Либо они нашли ловушки, которые мы для них оставляли, и обезвредили их, — отозвалась Херон и оскалилась в ответ на взгляды людей вокруг. — Простите, но я оптимист.

— На чьей ты стороне? — спросил Маркус.

— Конец близок, — произнесла Кира. — Мы все должны быть друг за друга. Мы бежим от них, потому что они пытаются нас убить, но выжить без них не сможем. Как есть, так есть.

— Тогда как нам согласовать это с той частью, которая называется «они пытаются нас убить»? — спросила Каликс. — Мирное сосуществование становится невозможным по определению.

— Мы поговорим с ними, — ответила Кира. — Но сначала должны доставить всех в безопасное место. Партиалы в ярости: они считают, что мы взорвали их дом и уничтожили восемьдесят процентов их вида. Мы дождемся, чтобы людям перестала угрожать опасность — как от Партиалов, так и от радиации, — а затем, когда армии станет не в кого стрелять, поговорим с ее представителями.

— Они все равно могут убить любого, кто попытается завязать с ними контакт, — заметил Маркус.

Кира кивнула.

— Будем надеяться, что они этого не сделают.

На следующий день они набрали еще больше сухой одежды и прошли четыре мили до следующего поста. Кира с удивлением обнаружила, что уже была здесь во время своего первого путешествия на Манхэттен. Чтобы укрыться от Сената и Голоса, они тогда сделали большую петлю и пересекли этот мост, ведущий в Бруклин. Город, покрытый снегом, она не узнавала, но мост бы ни с чем не перепутала. От этого поста до мыса и самого Бризи-Поинт оставалось всего три мили. Кира уже видела огромную группу беженцев — всех оставшихся на земле людей, — заполонивших территорию впереди. Она воспрянула духом, увидев, что после столь долгого времени, проведенного в глуши, выжило так много, но в то же время вид людей заставил ее содрогнуться еще сильнее, чем буря.

«Все население острова, — подумала она. — Я еще никогда не видела их всех в одном месте.

Нас так мало».

Бризи-Поинт представлял из себя небольшую полосу леса, столь же узкую, как и сам полуостров, переходящую в более широкий мыс, который, казалось, от одного берега до другого был тесно застроен тысячами домов, сгрудившихся вместе и разделенными только узкими дорогами, а иногда и просто тесными песчаными тропинками. В воздухе над городом висела серая завеса дыма из сотен дымоходов, а снег, что покрывал землю, стал почти черным от пепла и взбитой огромным количеством ног грязи.

На южном побережье собрались толпы людей, а в океане виднелись выстроившиеся тонкой линией точки белых парусников, протянувшихся к далекой полосе берегов Джерси. Там Кира тоже увидела пламя лагерных костров и с облегчением сжала челюсти. «Даже если остальные из нас погибнут, некоторые уже сумели спастись».

Кира позаботилась о том, чтобы у ее группы были еда и укрытие, а затем оставила беженцев на посту и вместе с Маркусом, Сэммом и его спутниками из заповедника отправилась в путь, чтобы преодолеть последние несколько миль. Она хотела взять с собой и Грина, но тот время от времени впадал в беспамятство, и сейчас, чтобы помочь ему, она могла только обеспечить ему тепло и окружение людей. Если интерактивное лекарство вообще собиралось сработать, то это был его последний шанс. Девушка вдруг осознала: задержку преследующей их армии Партиалов можно объяснить тем, что до истечения «срока годности» следующей партии осталось менее трех дней. Она заботилась об одном умирающем солдате со слабой надеждой, что он выживет, в то время как позади них на пороге смерти стояли тысячи, у которых надежды не было никакой.

«Это немного охладит их? — гадала она. — Заставит остановиться, оценить ситуацию и заново проанализировать свою атаку?

Или же наполнит их еще большей жаждой мести?»

На окраинах города их встретили двое мужчин в пончо из одеял. У них был сильно потрепанный журнал.

— Мы не ожидали, что сюда сумеет добраться еще кто-нибудь. Меня зовут Гейдж. — Главный из двоих пожал руку Киры. — Пройдемте на приграничный пост. Мы обогреем вас и решим, где вы будете дожидаться переправы.

— Кто здесь главный? — спросила Кира. — Нам нужно поговорить с… наверное, Сенатом? Кесслер здесь? Или Хобб?

— Никто из них не появлялся, — ответил Гейдж. — Организацией переправы руководит Гару Сато.

— Отлично, — проговорил Маркус. — Я как раз надеялся, что нам придется иметь дело с кем-нибудь болтливым и заносчивым, так что все вышло лучше некуда.

— Вы его знаете? — спросил Гейдж.

— Мы давние друзья, — ответила Кира. — Я Кира Уокер. — Она увидела знакомый проблеск изумления и узнавания и кивнула. «Теперь все время так будет?» — Да, — произнесла она. — Та самая. Вы можете отвести нас к Гару?

— Сначала я должен вас записать, — ответил Гейдж, просматривая на ходу свой журнал. — Вас… десятеро?

— И на последнем посту остались еще три сотни, — ответила Кира. — Они подойдут завтра.

— Ого. — Гейдж перевернул еще несколько страниц, посмотрел на одну из них, а затем жестом привлек внимание своего помощника. — Скажи Кайлу, чтобы открыл номер двенадцать в западном районе. Начнем размещать их там. — Мужчина побежал вперед, а Гейдж задал новоприбывшим еще несколько вопросов: сколько у беженцев с собой еды? Сколько раненых? Сколько тех, кто может заботиться о больных или управлять лодкой?

Кира приободрилась тем, что эвакуация проходит столь эффективно, но уровень ее беспокойства не уменьшился: эффективность совершенно не означала безопасность. Девушка ускорила шаг, подгоняя Гейджа. Мужчина провел их через снежные,покрытые копотью улицы к старому складу стройматериалов, находящемуся в центре города. Здесь беженцы устроили командный центр. Гару находился внутри.

— Кира! Маркус! — Молодой человек бегом приблизился к ним и обнял. — Мэдисон будет так рада, что вы живы. Они с Арвен уже переправились: мы не хотели рисковать жизнью девочки, она сейчас практически талисман всего нашего вида. — Гару посмотрел на Херон и остальных, и его голос посерьезнел. — С остальными из вас я не знаком, но добро пожаловать в Бризи-Поинт. Мы считаем, что для завершения переправы нужно еще как минимум четыре дня, но мы уже отправили разведчиков в южном и западном направлениях, чтобы разведать лучшие маршруты… Не двигаться! — внезапно приказал он и так быстро выхватил свой пистолет, что Кира едва заметила это. Гару смотрел на Сэмма, прицелившись из пистолета ему прямо в грудь. — Черт, Кира, ты привела с собой Партиала?

— Нескольких, — твердо ответила Кира, глядя, как группа изумленных часовых подняла оружие. — Гару, в нашей группе Партиалов большинство, включая и меня.

Гару сделал шаг назад, чтобы взглядом охватить всю группу, но его лицо дрогнуло.

— Я… слышал об этом от Нандиты.

— Нандита жива?

— Перед тем как начался снег, она путешествовала на восток, чтобы попытаться спасти ребенка Изольды…

— Изольда родила? — воскликнула Кира. — Где они?

— Они направлялись на восток, на остров Плам, — ответил Гару. — С ними еще были Хобб, Кесслер и Хочи. Нандита считала, что может спасти ребенка, но больше мы не получали от них никаких вестей. Я… нужно полагать, что они не спаслись.

— Три минуты назад ты то же самое думал обо мне, — сказала Кира. — Они изобретательны; они справятся.

— Может, мы продолжим этот разговор, когда они перестанут держать нас на мушке? — спросил Маркус. — Я в таком же восхищении, что и вы, но сложно сосредоточиться, когда тебе в лицо тычется дуло пистолета.

— Сколько среди вас Партиалов? — спросил Гару. Сэмм, Риттер и трое остальных подняли руки. Каликс сделала шаг вперед, становясь прямо на линии прицела Гару.

— Меня зовут Каликс, — сказала она, — и я лично могу поклясться, что эти люди спасали мою жизнь столько раз, что я сбилась со счета. Они не представляют угрозы. Возможно, они — наше главное преимущество в спасении человеческого рода.

— Это Партиалы, — проговорил Гару. — Кира росла, как человек, поэтому я доверяю ей, но эти четверо могут оказаться шпионами или убийцами — кем угодно.

— Тогда представьте на мгновение, что они могут оказаться друзьями, — ответила Каликс. — Сначала мне тоже было сложно, но я доверила им свою жизнь, и они еще ни разу меня не подвели.

Гару смотрел на Партиалов, сжимая свой пистолет. Мгновение спустя он снова заговорил:

— Кира, ты спасла жизнь моей дочери. Что бы ты еще ни совершила, ты спасла ее. Если ты скажешь мне, что я могу им доверять, я послушаюсь тебя.

— Можешь, — ответила Кира. — И женщине за твоей спиной тоже.

Гару опустил пистолет.

— Кому? — Он обернулся, и из тени выступила Херон, с бесстрастным лицом опуская собственный пистолет. Гару внимательно на нее посмотрел. — И почему после этого я должен тебе доверять?

Херон улыбнулась.

— Потому что ты все еще жив.

Гару оскалился, но минутой позже убрал пистолет в кобуру и махнул часовым, чтобы те сделали то же.

— Мир изменился, и я еще не совсем к нему привык. Кира и Маркус считают вас друзьями — значит, добро пожаловать.

— Мы понимаем, — проговорил Сэмм. — Рад слышать, что ваша дочь в безопасности.

Гару снова нахмурился, ощущая неловкость от того, что слышит добрые пожелания от Партиала, но вслух ничего не сказал. Кира шагнула вперед и положила руку ему на плечо.

— Расскажи мне об Изольде и ее ребенке, — попросила она. — Как — малышка? Она пережила начальные симптомы РМ?

— Это мальчик, — ответил Гару. — По имени Мухаммед-хан. И он никогда не был болен РМ. Он гибрид.

Кира нахмурилась.

— Что это значит?

Гару покачал головой.

— Значит, вы не слышали. Что же, нам надо о многом поговорить.

Глава 48

— Я до сих пор не могу в это поверить, — сказала Кира. Сгущалась темнота. Они сидели в выделенном им доме: Кира следила за костром, в то время как Сэмм и Третья дивизия уплотняли окна диванными подушками и матрацами. — Ариэль и Изольда — Партиалы, как и я; мои сестры — действительно мои сестры в некоем гигантском, космическом смысле.

— Если они все еще живы, — произнес Маркус. — Я не пытаюсь разрушить веселье, но обстоятельства не на нашей стороне.

— Они живы, — настаивала Кира. — К черту снег, к черту взрыв, к черту целый остров жаждущих мести суперсолдат, они живы.

Маркус поднял руки, призывая к миру.

— Хорошо, они живы.

— Переправа будет продолжаться еще четыре дня, — сказала Каликс. — Ты действительно думаешь, что у нас получится?

— Ты имеешь в виду, бежать с острова? — спросила Кира.

— Я имею в виду, оставаться в живых еще четыре дня.

Кира пошевелила дрова в огне.

— Я надеюсь. Но даже если мы переживем эти дни, это ничего не будет значить, если мы не сумеем убедить армию Партиалов присоединиться к нам.

— Их уже давно не видно и не слышно, — произнес Маркус. — Не сработало ни одной мины-ловушки, ни один пост не был атакован — ничего.

— Вертушка, — сказала Херон, которая сидела возле широкого окна, выходящего на улицу. Они оставили это окно открытым, чтобы из помещения выходил дым. Не отрывая глаз от неба, Партиалка указала в него Кире. — Уже темно, но можно заметить, как ее силуэт закрывает звезды.

Сэмм и остальные тоже подошли посмотреть.

— Разве у армии есть вертушки? Они ведь не использовали их, когда гнались за нами.

— Буря была слишком сильной, — проговорил Риттер. — Вертушки бы не принесли никакой пользы.

— Это не армия, — сказала Кира. — Это Кровавый Человек.

Сэмм уставился в небо.

— Хочешь сказать, твой…

— Он не мой отец, — отрезала Кира. — Собирайте вещи. Раз он здесь, значит, ищет себе «доноров». Фан, беги в командный центр и предупреди Гару, скажи ему, чтобы поднял всех в боевую готовность. — Кира натянула свою потрепанную погодой куртку и подняла винтовку. Все тоже потянулись за своим оружием. — Остальные, выходите наружу и поднимитесь на крыши, откуда будет хорошо видно. Мы проследим, где он приземлится, и остановим его.

— Мы не сможем сделать этого, пока у него вертушка, — произнес Сэмм. — Он может опускаться, убивать и снова взлетать, не давая нам поймать себя.

— Нам не нужно его ловить, — сказала Кира, вставляя в свою винтовку обойму. — Мы привлечем его внимание, и он придет за мной.

Группа поспешила наружу. Кира с отстраненностью осознала, что Херон внимательно за ней наблюдает, но у нее не было времени гадать почему. Сэмм помог Каликс забраться на крышу, и девушка начала криком направлять их, сначала по Двенадцатой авеню, затем по бульвару Рокуэй-Поинт. Они неслись по грязному снегу к восточной окраине города.

Ночь была ясной, впервые за много дней. Кира подумала, что, наверное, именно это заставило Армина покинуть свое логово. Возможно, он не мог летать во время снегопада, как и сказал Риттер? Кира попыталась придумать, как это может помочь ей сейчас, как использовать эту информацию, чтобы остановить Армина, но она не могла управлять погодой. Они выбежали из ночи на Оушен-авеню, но внезапно темная форма в небе резко метнулась на юг, оставаясь высоко над домами.

Она была едва видна, но Кира слышала низкий рык, эхом отражающийся от зданий. Из командного центра послышался шум, но Фан еще не мог успеть поднять тревогу. Гару и остальные заметили вертушку, или произошло что-то еще? Кира, следуя за Армином, повернула на юг, и остальные побежали за ней.

— Он опускается! — крикнул Сэмм. Черная махина снизилась на фоне звездного поля, пронзая облако дыма, которое висело над поселением. Кира услышала крики и звуки выстрелов, но она была слишком далеко. На землю опустился луч прожектора, ощупывающий землю, подобно хоботку мухи. Кира заставила себя ускориться и побежала быстрее, чем считала себя способной, но вертушка не приземлилась — только сделала несколько кругов над местом, а затем выключила прожектор и снова взмыла вверх.

— Он ищет меня, — произнесла Кира. — Мы должны сделать так, чтобы он нашел меня прежде, чем сдастся и начнет убивать людей.

Здесь улицы были узкими, так что видимой оставалась только тонкая полоска звезд, но Риттер вскочил на одну из машин, а оттуда поднялся на крышу дома и стал, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, осматривать небо. Он заметил вертушку и крикнул, чтобы группа бежала на запад, и Кира снова бросилась вперед, надеясь успеть до того, как Армин снова снизится.

— Опускается! — опять воскликнул Сэмм. Кира успела пробежать лишь несколько кварталов. Спотыкаясь в снегу, она закричала от досады. Сэмм на бегу подхватил ее и не дал упасть. Из узкого переулка они вылетели на широкую центральную площадь города. Командный центр был прямо перед ними. Сейчас он был полон военных. Когда Кира проносилась мимо Гару, тот крикнул:

— Армия здесь! — Он указал в противоположную сторону — на восток, где остались армейские посты. Кира едва расслышала его. Голос Гару почти сливался с общим шумом. — Армия Партиалов! Они на третьем посту!

Кира выругалась, спотыкаясь о замерзшие, покрытые копотью снежные наносы. Она остановилась на мгновение и прислушалась: скрытые за глубоким ритмичным ревом вертушки, издалека доносились звуки стрельбы. Они разносились через глушь на целые три мили.

— Наша группа все еще там, — сказала она. — Все беженцы, которых мы привели из Ист-Мидоу, люди, ради которых мы едва не погибли — они все сейчас в ловушке.

— Их не станут убивать, — произнес Сэмм.

— Их убьют! — возразила Кира. — Ты же слышал, что они сказали: что люди — это паразиты, как и все Партиалы, которые помогают им. Грин тоже там, Сэмм. Его казнят как предателя.

— Не сегодня, — ответил Сэмм. — У нас есть время поговорить с ними, заставить их уступить здравому смыслу.

— Ты так в этом уверен?

Сэмм промолчал.

— Не стойте, — прорычала Херон. — Он снова взлетел.

Кира подняла глаза, пытаясь проследить взглядом за направлением, куда указывал палец Херон, и увидела черное пятно пустоты, медленно скользящее над дымом.

— На юг, — приказала Кира. — К побережью.

Она снова сорвалась с места и побежала через толпу. Улицы с южной стороны от командного центра были еще более узкими, чем те, через которые они пробирались раньше, — это были тесные дорожки между близко сидящими домами, — но теперь с группой воссоединился Фан, который уже карабкался на ближайший дом, чтобы задавать направление.

— В четырех кварталах отсюда! — прокричал он. — Нет, в соседнем!

Кира выбежала к следующему повороту и повернула налево, глядя, как вертушка снизилась над открытой площадкой между домами. Крутящиеся лопасти винта поднимали в воздух льдинки, грязь и щебенку, облачив зону посадки в смертоносный вихрь мусора. Кира прикрыла лицо рукой и бросилась вперед.

«Ложись», — передала через линк Херон, а затем выкрикнула свою команду вслух, предупреждая людей:

— На землю! Найдите укрытие! Это слишком опасно!

Кира, которая отчаянно пыталась сделать так, чтобы Армин заметил ее, проигнорировала Партиалку. Она сжала зубы и, оглушенная ревом мотора, бросилась в воронку обломков и мусора. Ожил луч прожектора, немного пошарил по земле и быстро остановился на Кире. Она заслоняла лицо рукой от света и мусора, но ей нужно было, чтобы Армин увидел ее. Когда он опустится, остальные смогут поймать его.

Она закрыла глаза и отняла от них руки, не загораживая лицо от луча прожектора. Вокруг кружилась пыль и льдинки, обжигая кожу. Ветер яростно развевал волосы. Вертушка зависла на месте, на землю из нее лился изучающий свет, а затем внезапным порывом ветра Киру сбило с ног. Прикрывая глаза, девушка смотрела, как вертушка снова поднялась в небо.

«Он улетел…»

— Он сейчас направляется на юг, — сказала Херон, помогая Кире подняться на ноги. — И покидает побережье.

— Ночью там никого нет, — ответила Кира. — С наступлением темноты переправа прекращается, потому что управлять лодкой становится невозможно — неподалеку затонул весь Последний флот, это слишком опасно.

— Возможно, он заметил приближающуюся армию, — предположила Херон.

— Или огни на противоположному берегу пролива, — сказала Риттер, наблюдая за небом. — Он покинул побережье и по-прежнему удаляется.

— Он собирается перебить тех беженцев, кто уже переправился, — проговорила Кира.

К ним по снегу подошел Гару в сопровождение трех солдат. Его лицо было мрачным.

— Вертушка была отвлекающим маневром, — устало произнес он. — Группа лазутчиков проскользнула в лагерь через восточную границу и убила семерых человек. Возможно, больше — ко мне все еще поступают отчеты.

— Черт! — выкрикнула Кира. «Армин, вот ублюдок!»

Гару изнуренно закрыл глаза и помассировал их.

— Мы разбудили лагерь и привели всех в боевую готовность, но едва ли нам что-то остается: еда почти закончилась, произошло еще три случая переохлаждения, и теперь армия Партиалов всего в трех милях от нас. Кровавый Человек, который время от времени хватает человек по семь, превращается в почти незначительную проблему.

— А еще у меня заусенец, — произнес Маркус, поднимая вверх палец. — Просто чтобы мы могли рассматривать степень больших и маленьких проблем в перспективе.

Кира кивнула, глубоко дыша и пытаясь заставить себя думать.

— Кто-нибудь должен поговорить с армией Партиалов. С тем, кто ведет их.

— Любого, кто попытается это сделать, немедленно застрелят, — ответила Херон.

— Или, по крайней мере, возьмут в плен, — добавил Гару. — Убедить их, что мир выгоднее войны, будет практически невозможно.

— Практически, — произнесла Кира, — но не совершенно. Завтра утром я отправлюсь к ним под флагом мира и передам себя в их руки. Это единственный способ.

— Ты погибнешь, — сказала Херон.

— Сэмм так не думал, — ответила Кира.

— Сэмм — глупец, — произнесла Херон. — Лучшее, на что мы можем надеяться, — это… — Она резко замолчала и оглядела группу: Риттера, Гару, Маркуса и Фана. — Где Сэмм?

Кира стала дико всматриваться в снежные тени вокруг, выискивая лицо Сэмма, пытаясь почувствовать его через линк. Сэмма нигде не было.

— Ты же не думаешь, что он…

— Провались ты пропадом, — сказала Херон. В ее линке разлилась ярость, а затем Партиалка с ужасающим рыком повернулась к Кире. — Это ты виновата!

— Он отправился поговорить с Партиалами? — спросил Маркус.

— Я не просила его делать это, — произнесла Кира. — Я бы никогда его о подобном не попросила — я собиралась пойти туда сама…

— Разумеется, ты собиралась пойти туда сама! — проревела Херон. — Ты вечно так поступаешь: бросаешься прямо в сердце ближайшей и опаснейшей проблемы, которую только можешь найти. Он знал, что ты сделаешь это, и решил сделать это сам.

— Он пытается спасти нас, — проговорила Кира.

— Он пытается спасти тебя, — ответила Херон. — И это будет стоить ему жизни.

Глава 49

— Триста семнадцать пленников, генерал.

Адъютант отдал честь, и Шон устало кивнул ему.

— Грузовики? — спросил Шон. — Перед следующей атакой нам нужно пополнить припасы.

— Должны быть здесь завтра.

— Завтра, — повторил Шон и медленно выдохнул. — Пять тысяч наших солдат уже погибнут, если не завтра, то послезавтра.

— Остальные отомстят за их смерть, — произнес адъютант.

Шон в ответ только что-то промычал. Он взял письменный отчет и отпустил адъютанта, закрыв за ним дверь. Последний свой оплот армия людей пыталась удержать в старом лагере резерва под названием Форт Тилден, находящемся у подножия моста Марин-Паркуэй. Шон превратил главное здание во временный штаб своей армии. Строение было обветшалым и наполовину разрушенным, как и все остальное на этом Богом забытом острове, — ограда повалилась, окна лопнули, немногие двери, которые еще не слетели с петель, набухли от влаги и выпячивались из проемов, — но здесь было чисто и сухо и, что самое главное, знакомо.

Он был рожден на складе, где его, как и всю его многотысячную партию, достали из резервуара лаборанты в масках, однако обучали его на военной базе, настолько похожей на эту, что он мог закрыть глаза и почти услышать звуки дома: джипы на улице, приказы с тренировочной площадки, отдаленный ритмичный шаг подразделения, которое сержант вел в казармы.

Возле лагеря находилось бейсбольное поле, заросшее сорняками и покрытое снегом. Что это такое, можно было понять только по гниющим деревянным трибунам, окружающим его. Часть Шона, гораздо большая, чем он хотел бы признать, страстно хотела выйти в темноту, усесться на краю этого поля и сидеть там, пока он не замерзнет до смерти.

«Как я могу продолжать бороться, когда мои люди по-прежнему умирают? Буду я сражаться или нет, выиграю или проиграю, завтра погибнут пять тысяч моих солдат, и я ничего не могу с этим поделать. У меня даже нет приказов, которым я мог бы подчиниться. Только цель, которую я сам пред собой поставил. Это все, что осталось».

Месть.

Он тяжело опустился на стул и, гадая, что делать дальше, уставился на отчеты, которые держал в руке. Почти мгновенно его вывел из задумчивости топот ног в коридоре и горькое изумление и ярость в линке. Шон открыл дверь как раз перед тем, как связной собирался постучать в нее.

— Что произошло?

Связной отдал честь.

— Пленник, сэр. Беженец из лагеря. — Линк солдата был огранен ненавистью. — Он Партиал, сэр.

Шон посмотрел связному за плечо и увидел двоих охранников, которые медленно вели между собой связанного молчаливого солдата. Он был одет в потрепанную грязную одежду — практически в лохмотья, — но преподносил себя гордо, а в его линке не заключалось ни капли страха. Он остановился перед Шоном и наклонил голову, так как со связанными за спиной руками не мог отдать честь.

— Меня зовут Сэмм, — произнес пленник. — Мне нужно с вами поговорить.

Линк мужчины передавал такую решительность, что Шон почувствовал себя так, будто очнулся ото сна.

Шон посмотрел на связного.

— Вы обыскали его?

— Оружия нет, — ответил солдат. — У него с собой была только одежда, которая на нем, и вот это. — Он показал бутылку бурбона.^[35]

Шон посмотрел на Сэмма.

— Ты здесь из-за этого? Ты пьян?

— Она все еще запечатана, — ответил Сэмм. — Считайте это предложением мира.

— Это розыгрыш?

— Знак доброй воли.

— Вы же не собираетесь с ним разговаривать? — проговорил связной.

— Нет, не собираюсь, — ответил Шон, глядя на пленника. — После всего, что произошло, мне нечего сказать, чего не смогла бы передать пуля. Однако. — Он глубоко вдохнул, оценивая Сэмма и получая через линк все его досье: звание, подразделение, биографию, место в обществе Партиалов. Пленник был пехотинцем, как и Шон. Как и Шон, в последние дни Изоляционной войны он сражался в уезде Цзоцюань. Помогал брать Атланту, служил в армии Морган. Это был человек, которые прошел через ад, который исполнял свой долг. Это был человек, который совершенно точно знал, что это такое: покинуть свою армию, сражаться за противоположную сторону, а затем явиться с повинной. Шон покачал головой. — Не собираюсь, но должен признать свое любопытство: что могло быть настолько важным, чтобы заставить его добровольно расстаться с жизнью? Итак, пусть даже это не будет разговором, я признаю, что хотел бы выслушать его.

Связной передал через линк свое изумление, а также крупицу неодобрения, которое не смог скрыть, но Шон проигнорировал его и отступил в сторону, приглашая пленника в свой кабинет. Конвоиры собирались было тоже войти, но Шон поднял руку.

— Останьтесь здесь и разместите охранников на улице снаружи. В их группе есть по меньшей мере одна наемная убийца, и я не хочу, чтобы посреди разговора она влезла в это окно с кинжалом в зубах.

Он взял из руки связного бутылку бурбона и закрыл дверь.

Сэмм стоял посреди помещения и слегка дрожал в своей влажной от снега одежде. Шон поднял в руке бутылку.

— Ты же понимаешь, что это пустой жест.

— Я всего лишь пытался проявить вежливость.

— Вряд ли я могу тебя за это винить, — сказал Шон и подошел к своему креслу за столом. Старая древесина застонала, но выдержала его вес. Сэмму он присесть не предложил. — Алкоголь все еще хорош?

— Не знаю, — ответил Сэмм. — Я не пью. Но бутылка закупорена, так что, думаю, ее содержимое в порядке.

Шон изучил бутылку и снял с нее пробку. Запах был точно таким, какой он помнил, и он сделал небольшой глоток прямо из горла.

— Я часто пил это в Беннинге. На Юге было что-то такое, чего не хватало остальной части страны. — Он сделал еще один глоток. — Ты знал об этом, когда решил принести бутылку?

— Нет, сэр, — ответил Сэмм. — У меня было время навестить только один пустой дом, перед тем как прийти сюда, и это то, что там нашлось.

Шон еще раз глотнул, смакуя огонь в горле.

— Знаешь, что сочетается с бурбоном? Жареный цыпленок.

— Мы будем говорить о бурбоне всю ночь, сэр?

— Ты пришел ко мне, — сказал Шон. — Есть что-то еще, о чем ты хочешь поговорить?

— Я хочу, чтобы вы остановили свое наступление, — ответил Сэмм.

В линке разлилось удивление Шона.

— В качестве благодарности за бутылку?

— Я хочу, чтобы вы сложили оружие и отпустили всех пленников. А затем мы с вами поговорим с беженцами.

— О чем?

— О мирном договоре, — ответил Сэмм.

Шон покачал головой.

— Чем дальше ты говоришь, тем более невероятным это все становится. Люди уничтожили почти весь наш вид. Ты сам убивал своих — либо косвенно, либо, если я правильно улавливаю, собственноручно нажимая на курок. Едва ли ты тот человек, с которым я стал бы заключать мир.

— Я сожалею о каждой пуле, которую мне пришлось выпустить в этой войне.

— Это не воскресит моих солдат.

— Уничтожение людской расы не воскресит их тоже, — проговорил Сэмм. Он не шевельнулся, но его линк преисполнился настойчивости. — Тот ядерный взрыв убил восемьдесят процентов нашего народа, и эту трагедию мы никогда не сможем искупить. Но если вы не заключите мир, то подпишете смертный приговор остальным двадцати процентам. Здесь ваш враг не люди, генерал, а «срок годности», и убийство последних людей это не изменит. Нападите, и погибнут все, обе стороны — либо завтра, либо в течение шести месяцев. Заключите мир, и мы сможем спасти тех немногих, кто еще остался.

— Ты хочешь сказать, что у людей есть лекарство от «срока годности»?

— Люди и есть лекарство, — ответил Сэмм. — Пойдемте со мной, поговорите с ними, и я смогу вам это доказать — я покажу вам живое свидетельство. Вы знаете что-нибудь о Третьей дивизии?

Шон кивнул.

— Третья дивизия взяла Денвер. Это была одна из самых крупных битв за всю революцию. — Внезапно он ощутил, как на его плечи навалился огромный вес, и, глядя в окно, сделал еще один глоток. — Их «срок» окончился два года назад.

— Большинства из них.

— Ты хочешь сказать, что кто-то выжил?

Сэмм указал в сторону лагеря людей.

— Трое находятся прямо здесь. Еще шестеро по-прежнему в Денвере.

Шон посмотрел на бутылку бурбона, покачал ее в руке, а затем плотно закрыл и поставил на стол.

— Не смей шутить о подобном.

Голос Сэмма был тверд, как гранит:

— Я совершенно серьезен.

Его линк буквально ожил искренностью.

— Как они пережили «срок годности»? — спросил Шон.

— Благодаря взаимодействию с людьми.

— Они пленники?

— Союзники, — ответил Сэмм. — Друзья. Некоторые из них даже…

Шон ощутил через линк эмоции задержанного и резко на него посмотрел.

— Ты влюблен в человека.

— Почти, — сказал Сэмм.

— Поэтому ты хочешь спасти их? — спросил Шон и почувствовал, как в линк снова просочилась горечь. — Потому что нашел себе пассию?

— Что я должен сделать, чтобы убедить вас в своей искренности? — спросил Сэмм. — Я не оратор, не лидер, я простой солдат. Обычный солдат из траншеи, который изо всех сил пытается решить проблему, для простых солдат не предназначенную. Я не могу исцелить «срок годности» пулей и не могу добиться мира между видами, следуя приказам и маршируя в строю. Если бы я был дипломатом, политиком или… черт, кем угодно, кроме того, кто я есть, то, возможно, я смог бы сказать вам, что это все значит, насколько это важно, насколько я в это верю. Но все, что я могу вам предоставить, — это свое слово солдата: вот так вы должны поступить. Сложить оружие и заключить мир.

Шон уставился на пленника, чувствуя себя так, будто земля уходит у него из-под ног и исчезает в иссиня-черной глубине, готовой поглотить и его тоже. Он тоже не был предназначен для всего этого — он был пехотинцем, а не офицером, он не был готов принимать подобные решения. Не был готов подтвердить свое решение действиями.

— Ты представляешь себе, что произойдет, если я выйду и скажу армии, что мы заключим с людьми мир? С теми самыми, кто использовал против нас биологическое оружие? Кто уничтожил Уайт-Плейнс? Ты сам сказал: мы солдаты. Нас создали для войны. Нас проектировали для того, чтобы мы сражались и убивали. Ты говоришь о мире так, будто это естественно, будто все, что нужно, — это прекратиться войну, и все наши проблемы решатся. Но война — это то, почему мы существуем. Война заложена в нашей природе, и из-за этого мир становится самым… неестественным из всего, что мы можем совершить. Когда нам не с кем было воевать, мы даже начали сражаться друг с другом. Иногда мне кажется, что, как бы я ни поступил, мы будем воевать до тех пор, пока не испустит свой последний вздох последний Партиал.

— Я все это понимаю, — ответил Сэмм. — Раньше я думал так же. Но я должен верить, что нам уготовано что-то еще.

— Нас создали для войны, — повторил Шон.

— Нас создали для любви.

Шон сидел, молча уставившись в стол, и водил пальцем по трещинам в древесине, рассохшейся и хрупкой. Положив руку на стол, он тихо сказал:

— Я хочу поверить тебе.

— Так поверьте.

— Это сложно, когда они продолжают в нас стрелять.

— Тогда будьте более великодушным и прекратите первый.

Шон подумал об армии, ждущей снаружи, о ярости, которая все еще наполняла солдат. Ярости из-за потери дома. Из-за биологического оружия. Из-за десятилетий ненависти, рабства и войны. Каждое его воспоминание о людях было омыто ненавистью, смертью и угнетением.

Шон покачал головой. «Это оправдание труса, — подумал он. — Мы восстали не ради того, чтобы с нами стали обращаться лучше, а ради того, чтобы жить своими жизнями. Чтобы самим делать выбор.

Если это лучший выбор, то неважно, как поступят люди».

— Что они сделают, если мы предложим мир? — спросил Шон. — Примут ли они его?

— Я не могу говорить за всех, как и вы не можете говорить за всех своих солдат, — ответил Сэмм. — Даже меньше: я в их лагере по-прежнему чужак.

Шон приподнял бровь.

— Тогда почему я должен доверять тебе?

— Вы не должны доверять мне, — ответил Сэмм. — Доверьтесь Кире Уокер.

Глава 50

Кира не спала и не могла себе представить, чтобы спали остальные: весь лагерь бодрствовал в страхе перед Армином, перед армией Партиалов…

В страхе за Сэмма. С прошлого вечера никто не получал о нем никаких вестей. Кира не могла вынести мысли о том, что могло произойти.

— Разумеется, я пойду с тобой, — сказал Маркус, натягивая на себя столько курток и одеял, сколько смог найти, — хотя Кира заметила, что самые теплые он отдал ей, и с благодарностью их надела. Через завесу еще одного зарождающегося снегопада прорвался первый утренний свет; Кира и Маркус готовились отправиться в неблизкий путь к месту базирования армии Партиалов. Один старик, заправляющий на причале, соорудил для них снегоступы, чтобы облегчить дорогу. Наклонившись, Кира плотно прикрепляла их к ногам. «Если Сэмм уже предложил мир и Партиалы уже отвергли его, то не станут меня слушать. — Она закончила с узлом первого снегоступа и начала медленно завязывать второй. — Но я должна попытаться. Даже если я погибну, я должна…»

— На дороге человек! — сказал Фан, который, задыхаясь, появился в дверях командного центра. Кира резко подняла взгляда, чувствуя, как сердце подскочило к горлу, но первой заговорила Херон:

— Ты разглядел, кто это? — спросила она.

— Мужчина средних лет, — ответил Фан. — На вид ему около сорока пяти. Темнокожий. Возможно, один из пленников. Он слишком стар, чтобы быть Партиалом, но ни один охранник из Ист-Мидоу не узнал его.

— Это не Сэмм, — произнес Маркус.

— Он не из той группы, которую я привела, — сказала Кира. — Возможно, один из партизан, которых захватили Партиалы?

— Наверное, он пришел с посланием, — проговорила Каликс.

Гару кивнул.

— Пойдемте.

Он разослал по лагерю связных, чтобы предупредить всех быть начеку, и повел группу к бульвару Рокуэй-Поинт — длинному прямому отрезку дороги, связывающему один город со вторым. Из импровизированных бункеров за дорогой наблюдали солдаты, зарывшиеся во многочисленные слои одежды и вооруженные несколькими охотничьими ружьями — лучшего оружия у беженцев не было. Кира глядела, как мужчина вдалеке приближается, и минуту спустя узнала его.

— Это Дуна Мкеле, — сказала она. — Бывший начальник службы безопасности Сената.

— Мне тоже показалось, что это он, — отозвался Гару. — Судя по всему, его группу сопротивления в конце концов изловили.

— Если он был лидером сопротивления, то это можно назвать освобождением пленника, — проговорила Херон и посмотрела на Киру. — Любопытно.

Часовые крикнули, чтобы Мкеле остановился в ста футах от бункера. Фан бегом отправился проверить мужчину на наличие взрывчатки и прочих фокусов.

— Он чист, — сообщил Фан и, накинув на плечи Мкеле одеяло, повел его к остальным. Мкеле пожал руку Гару и мрачно кивнул Кире.

— Они хотят переговоров, — просто сказал он. — Их лидеры и наши, перекресток на полпути отсюда. — Он снова посмотрел на Киру. — Отдельно они настояли на встрече с тобой.

— Это уже начинает становиться их фишкой, — проговорил Маркус. — Какие-нибудь угрозы? Не собираются ли они убивать по пленнику в день, пока она не придет поговорить с ними?

— Они ничего подобного не упоминали, — ответил Мкеле. — Если честно, я не знаю, что сказать: с нами обращались жестоко, и Партиалы одержимы жаждой отомстить за фокус Деларосы, но… вот я здесь.

Кира в раздумьях кивнула.

— Нет ли у вас догадок, о чем они хотят поговорить?

— Об условиях нашей капитуляции, — сказал Гару.

— Возможно, — произнес Мкеле. — Он сказал, что встретится с нами через час плюс время, которое понадобилось мне на дорогу.

— Значит, у нас где-то сорок минут, — проговорил Фан. — Времени хватит, чтобы отправить в лес разведчиков и проверить, не ловушка ли это.

— Пойдете вы с Херон, — сказала Кира и обернулась, чтобы найти взглядом Партиалку, но той нигде не было. — Вероятно, она уже там.

— Будь осторожен, — сказал Маркус, останавливая Фана за руку. — Обращай внимание на признаки того, что за тобой следят, но имей в виду, что они делают то же самое, поэтому постарайся обойтись без подозрительных действий.

Фан кивнул и ушел.

— Как я понимаю, это значит, что мы пойдем на эту встречу? — спросил Гару.

— Я — да, — ответила Кира и посмотрела на Мкеле. — Они сказали, сколько человек должно быть с нашей стороны?

Мкеле покачал головой.

— Скорее всего, их это не беспокоило. Разумеется, я тоже пойду с вами.

— Что насчет оружия? — спросила Каликс.

— Это их тоже как будто не волновало, — ответил Мкеле.

Гару прорычал:

— Высокомерные ублю…

— Мы не будем брать с собой оружие, — произнесла Кира. Гару и Мкеле начали спорить, но Кира перебила их: — Никакого оружия. Это наша первая настоящая возможность вести переговоры, но она может стать последней. Если начнется драка, мы в любом случае погибнем, поэтому давайте постараемся показаться как можно более миролюбивыми.

Гару что-то проворчал, но достал пистолет и положил его на стол. Остальные оставили свое оружие здесь же, тепло закутались в одежду и отправились в путь, стараясь не поскользнуться на припорошенном снегом льду. Снова начался снегопад, хотя пока несильный, и облачил лес в свежий серо-белый слой. Скоро Кира и остальные увидели, как с противоположного конца дороги показалась группа людей, идущих навстречу. Когда Партиалы приблизились, Кира увидела, что один из них в цепях, и, как только она узнала Сэмма, на ее глазах выступили слезы.

«Мы по-прежнему не знаем, что у них на уме, — напомнила она себе. — Может, они собираются казнить его у нас на глазах».

Обе группы подошли к небольшому Т-образному перекрестку. Третья дорога вела на юг в сторону океана. Кира, Маркус, Каликс, Риттер, Гару и Мкеле молча остановились перед пятерыми Партиалами и скованным Сэммом. Они стояли на противоположных краях перекрестка и ждали.

— Ты в порядке, Сэмм? — окликнула его Кира.

— Да, — ответил Сэмм. Кира почувствовала, как при звуке его голоса по ней разлилось облегчение, за которым почти мгновенно последовала досада. Почему он вечно так лаконичен?

Партиал, который стоял по центру, прошел вперед, скрипя ботинками по снегу, и остановился посреди ледяной дороги. Помедлив мгновение, Кира двинулась к нему навстречу.

— Меня зовут Шон, — произнес Партиал. — Я действующий генерал армии Партиалов.

Кира посмотрела ему в глаза.

— Кира Уокер. Полагаю, меня можно назвать фактическим предводителем расы людей на данный момент.

— Мне сказали, что я могу вам доверять.

Кира кивнула.

— И что же вы?

— Сэмм рассказал мне много любопытного о вас и о ваших… предположениях.

Кира не могла не заметить, что это не ответ на ее вопрос. Она решила не заострять на этом внимания и перевела разговор на другое:

— Если мы будем сотрудничать, то сможем спасти оба вида. Видите этого мужчину позади меня, второго с края? Его зовут Риттер, он солдат Третьей дивизии.

— Да, я связался с ним через линк, — ответил Шон.

— Ему двадцать два года, — продолжила Кира. — Вы можете исцелить нас, а мы можем исцелить вас. В результате регулярных контактов между видами будет производиться биологическая частица, которая…

— Сэмм мне все это объяснил, — сказал Шон. — Однако также он познакомил меня с одним Партиалом-дезертиром, который уже был у нас в плену, мужчиной по имени Грин. Сложно поверить вашей теории, когда Партиал, который контактировал с людьми больше кого бы то ни было, лежит на смертном одре.

Кира ощутила укол отчаяния.

— Он еще не..?

— Почти, — ответил Шон. — Ночью погибли некоторые солдаты из его партии. Когда я сегодня утром покинул Грина, он едва дышал, не говоря уже о том, чтобы говорить или открыть глаза.

— Я бы хотела еще раз его увидеть, — сказала Кира. — Пусть даже только… после.

— Дружба, подобная вашей с Грином, — произнес Шон, — с Сэммом или с этим солдатом за вашей спиной, по-своему воодушевляет, но этого недостаточно. Вы должны это понимать.

— Я понимаю.

— Семена ненависти наших народов друг к другу были засеяны давным-давно, — продолжил Шон. — Еще до того, как мы с вами появились на свет. Однажды мы уже пытались сосуществовать, и эта попытка провалилась: моего лучшего друга избили до смерти какие-то человеческие расисты в Чикаго за пять месяцев до начала революции. Он всего лишь посмел пригласить в кино человеческую девушку.

Кира промолчала.

— Вы хотите мира, — продолжил Шон. — Вы хотите мира, и я хочу мира, но мы вдвоем не можем говорить за всех. За десятки тысяч напуганных, несовершенных, подверженных сомнениях людей, которые изо дня в день будут рядом, будут жить, работать, спорить и быть… людьми. Они будут воевать, потому что это наше естественное состояние — и людей, и Партиалов. Таковыми мы были созданы.

— Это не значит, что мы не можем попытаться, — произнесла Кира. — Все не так, как было перед Расколом.

— Вы не знаете, чего стоило уговорить даже этих нескольких солдат согласиться на встречу, — ответил Шон, указывая рукой себе за спину. В его линке появлялось все больше и больше раздражения. — Малейший признак предательства с вашей стороны может за несколько секунд все уничтожить, а здесь ведь только мы. Это люди, которым я доверяю. Что, если мы заключим союз и воссоединимся, а затем один из ваших выдаст какую-нибудь шутку о партиалской рабочей силе или о старых рабочих программах, из-за которых, отчасти, революция и началась?

— Не подразумевайте, что именно люди должны все разрушить, — возразила Кира, чувствуя, как разгорается ее злость. — Что произойдет, если один из ваших Партиалов назовет это революцией или скажет что-нибудь о том, что завоевал свою свободу, перед лицом человека, который потерял свою жену, своих детей, своих родителей и всех, кого когда-либо любил… — Она замерла, прислушиваясь. — Погодите.

— Я тоже это слышу, — произнес Шон и поднял взгляд. Все его Партиалы напряглись и стали внимательно вслушиваться в глубокий ритмичный гул. Кира не смела оглянуться, опасаясь, что Шон подумает, будто она подает какой-то знак своим спутникам. Линк генерала затопило досадливым смятением.

— Это вертушка, — сказала Кира, осматривая небо на юге. Снег начал валить сильнее, и видимость была не более полумили.

— Не наша, — ответил Шон и ткнул пальцем в облака. — Вон. — Он сделал несколько шагов назад и крикнул своим людям: — Отступаем!

— Это засада! — прокричал еще один Партиал, и Кира бросилась вперед, чтобы предупредить их.

— В укрытие! — скомандовала она. Девушка слышала, как Маркус кричит, чтобы все отступили и нашли безопасное место, но знала, что уже слишком поздно. Она находилась на открытом месте, безоружная и беззащитная, и никак не могла помешать Армину, который пришел убить ее. Ее единственным приоритетом стало попытаться спасти договор, не позволить тому, что должно было случиться, разрушить и так слишком хрупкий мир между людьми и Партиалами.

Шон и его люди укрылись между деревьями, но Сэмм бросился к Кире, неловко ковыляя на скованных в лодыжках ногах по покрытой льдом дороге. Кира крикнула Шону, пытаясь объяснить, что происходит, но внезапно вертушка появилась из облаков прямо перед ней. Огромные лезвия лопастей разрезали снегопад.

Вертушка оказалась прямо у нее над головой. Киру и Сэмма направленной вниз тягой сбило с ног. Вертушка отклонилась и метнулась к друзьям Киры, повалив и их. Летательное средство приземлилось прямо перед ними, отрезав Кире пути отступления. Боковой люк со свистом открылся. Из него с винтовками наготове посыпались Айви, а следом за ними вышел Армин, держа в одной руке свой скальпель, а в другой — пустую банку.

— Кира, — произнес Армин.

— Возьми мою кровь, — крикнула Кира. — Но не трогай остальных! — Она махнула рукой назад, в сторону Шона и его сержантов, которые наблюдали за происходящим с очевидным потрясением. — Мы пытаемся заключить мир, Армин. Это будет окончанием войны, и я не позволю тебе все разрушить.

Из-за вертушки выбежал Риттер, сжимая в руках ветку, которую он отломал от одного из покрытых снегом деревьев вдоль дороги, но Айви засекли его через линк и открыли огонь, не успел Риттер показаться из-за корпуса вертолета. Кира закричала, рассерженная этой бесполезной жертвой, но мгновением позже она поняла задумку: с другой стороны вертушки выбежали Маркус и остальные люди, которые, сумев застать Айви врасплох, повалили двоих на смерзшуюся землю.

Остальные Айви обернулись, чтобы встретить новую угрозу, и Кира снова закричала, когда упали ее друзья, когда упал Маркус, когда на потрепанных куртках начали расплываться ярко-красные пятна. Она бросилась бежать к друзьям, по-прежнему нечленораздельно крича. Сэмм пытался удержать ее, но внезапно Партиалы позади нее вскочили, выхватили собственное оружие и вступили в схватку, паля по Айви. Те открыли ответный огонь, и Кира вскрикнула, когда Сэмм заслонил ее от пули, и та угодила ему в руку. Армин стоял посреди битвы, не выказывая никаких признаков страха. Одним усилием мысли он заставил мир замереть.

«Нет».

Приказ прокатился по линку, останавливая Шона и его Партиалов на полушаге, превращая Сэмма в камень, замораживая даже Айви. Кира споткнулась, ошеломленная командой, словом, самой сутью понятия «нет». Казалось, оно заполонило ее линк, ее разум, все ее тело. Она сжала зубы и прижала руки к голове, будто могла как-то изгнать из себя приказ.

— Так-то лучше, — произнес Армин. Он посмотрел на Киру и стал медленно к ней приближаться. — Ты была права насчет одного, — продолжил он. — Это конец. Возможно, не вашей войны — в вас, судя по всему, еще сохранился боевой дух, — но ее значения. Сейчас у меня есть все нужные мне ДНК. Люди и Партиалы, так отчаянно стремящиеся уничтожить друг друга, теперь могут сделать это без ущерба нашему будущему.

— Не обязательно, чтобы все закончилось так, — выдавила из себя Кира. — Это ваш план — тот, который вы составили столько лет назад. Он все еще может сработать.

— На какое-то время — возможно, — ответил Армин. — Но в конце концов они снова начнут воевать. Они будут винить друг друга в твоей смерти, в том, что не спасли тебя и не убили меня. Возможно, они даже будут сотрудничать, чтобы покинуть остров до того, как подвергнутся критической дозе радиации, но это сотрудничество продержится недолго. Различия между ними слишком велики, и биологического союза, который я пытался насадить им через РМ и ДНК Партиалов, недостаточно.

С титаническими усилиями Сэмм передвинул ступню и встал на пути Армина. Сжав зубы, он уставился на мужчину, не в силах заговорить, но готовый защищать Киру до последнего.

Армин изумленно замер.

— Впечатляюще. Но это не имеет значения. Джерри запустил планету с нуля, а я создам новый вид, единый с самого начала, вместо вашей неуклюжей попытки заставить сосуществовать два разных. Мои новые люди унаследуют Землю, а ты будешь их матерью, и они совершат дела более великие, чем мы могли бы себе представить. Ты еще этого не понимаешь и, наверное, никогда не поймешь, но это самое важное в жизнилюбого родителя: чтобы твои дети тебя превзошли.

— Тогда позволь мне жить и превзойти тебя, — сказала Кира. — Это будет не так уж сложно: начнем с того, что я не психопат.

Последними усилиями воли она заставила свои ноги двигаться — сначала один шаг назад, потом второй. Девушка не знала, сможет ли сделать еще один.

— Подобные недальновидные комментарии — вернейший признак того, что ты недостойна нового мира. — Армин обошел Сэмма и поднял скальпель, но Партиал с гортанным ревом снова шевельнулся и преградил путь Кровавому Человеку. — Не заставляй меня убивать и тебя тоже, — спокойно сказал Армин. — Я не хочу никому причинять вред, но ее ДНК заполучу любой ценой.

— Если ты хочешь нового мира, мира, который сможет жить в согласии, то должен отступить, — сказала Кира. — С самого начала, с самого создания Партиалов и образования Доверия, ты пытался все контролировать, управлять каждым шагом процесса. Вот в чем была ошибка, Армин. Не в биологии, а в твоей попытке ее контролировать. Мы должны иметь возможность выбора. Мы пали и должны подняться снова.

— Люди уже использовали свой шанс, — ответил Армин. — Они проиграли и едва не уничтожили вместе с собой всю планету. Больше этого не произойдет.

— Вот уж точно, не произойдет, — произнес голос. Армин удивленно оглянулся. Кира с трудом заставила себя повернуть голову.

Из-за деревьев медленно вышла Херон, лениво поигрывая пистолетом.

«Стоять».

Кира почувствовала, как новый приказ вступил в схватку с ее волей, с самим ее естеством, но Херон только улыбнулась и продолжила идти вперед.

— Все ясно, — сказал Армин. — Модель Тета. — Он аккуратно поставил банку на землю и выпрямился с ножом в руке. — Об этом я и говорил, Кира. Теты имеют свободу воли. Остальные говорили, что это безумие — создавать Партиала, которого невозможно контролировать через линк, но я был идеалистом. Тогда я верил, как и ты сейчас, что возможность выбора слишком важна, чтобы совсем не наделить ею вид. Теперь я осознаю свою ошибку. Я дал им возможность выбирать, и они использовали ее только для того, чтобы не подчиняться. — Он наклонил голову и холодным расчетливым взглядом посмотрел на Херон. — Я думал, что нашел и убил вас всех.

— Это ты уничтожил все остальные шпионские модели? — переспросила Херон. — Каждое твое слово добавляет еще одну причину пнуть тебя под зад.

Армин покачал головой.

— Пускай я не могу контролировать тебя, но в меня встроены такие генные модули, которые ты не можешь себе даже представить. Попытка убить меня будет безрассудством.

— Все больше и больше, — сказала Херон и, оказавшись на расстоянии в десять футов от Армина, начала обходить его по кругу. — Кира, малышка, я сейчас убью твоего папу.

Кира попыталась ответить, но линк по-прежнему не позволял ей шевельнуться.

— Я создавал вас для того, чтобы вы стали венцом эволюции Партиалов, Тета, но теперь я понимаю, что именно из-за вас должен начать все с начала, — сказал Армин, и Кира услышала, как его голос наливается нетерпением. — Нам нужен вид, который будет мечтать о звездах, а не прятаться в тенях и убивать ради развлечения.

— Ты хочешь создать вид, в котором я не буду предусмотрена? — спросила Херон. — Хрен тебе.

Она расплывчатым пятном бросилась вперед, открывая огонь из своего пистолета. Армин без всяких усилий увернулся от первой пули, и Херон выпустила вторую вправо, специально промахиваясь, чтобы заставить Армина отклониться влево, где она уже подставила нож. Армин разгадал уловку, одним быстрым движением отразил нож и вывернулся в противоположную сторону, уйдя с линии огня Херон как раз тогда, когда она направила на него дуло пистолета. Он увертывался от пуль с такой точностью, что казалось, будто он заранее отработал каждое движение.

— Тебя нельзя контролировать через линк, но ты все равно выдаешь тактическую информацию, — сказал он. — Я знаю, что ты собираешься сделать, еще до того, как ты делаешь это.

Херон, сохраняя спокойствие, проигнорировала его слова и сосредоточилась на бое. Армин легко избежал следующие несколько выстрелов, двигаясь так плавно, что казалось, будто это не стоит ему совершенно никаких усилий.

Херон продолжала атаковать, иногда сдерживая Армина пулями, иногда пытаясь ударить, все время оставаясь в пределах досягаемости ножа. Кира пыталась считать количество выстрелов, гадая, когда закончатся патроны, но внезапно Херон сделала выпад ножом и опустила руку с пистолетом. Из рукоятки выскочила обойма и прокатилась по льду. Когда Армин отступил назад, чтобы увернуться от ножа, его нога наступила на скользящий металлический брусок. Мужчина потерял равновесие и взмахнул рукой, чтобы не упасть.

Херон со злобной улыбкой воспользовалась брешью в его обороне и бросилась вперед, чтобы перерезать мужчине горло, но он быстро повернулся и парировал ее удар, приняв нож на кость предплечья и делая выпад собственным ножом. Херон отпрянула, оценивая ситуацию.

— Это была неплохая уловка, — произнес Армин, — но ты не сможешь меня превзойти.

— Может, и нет, — ответила Херон. — Но это не значит, что я не смогу победить. — Она помедлила. — Кира?

— Да?

— Скажи мне, что ты уверена, — проговорила Херон. — Скажи мне, что это сработает и все выживут и я не трачу сейчас свое время зря.

Кира сжала челюсти.

— Обещаю.

— Отлично, — сказала Херон и вытащила из-за пояса еще один нож. — Пора заканчивать.

Она метнулась вперед, сжимая в каждой руке по лезвию и нападая, подобно урагану стали. Армин сделал выпад, который был явным обманным маневром, чтобы заставить Херон отклониться в сторону, но Партиалка закричала и подставила под нож грудь, останавливая оружие собственным телом и оттесняя Армина силой своей атаки назад. Глаза мужчины расширились от неожиданности, и он попытался высвободить нож, но было слишком поздно. Херон добилась того, чего хотела.

Шестью молниеносными движениями ножей она искромсала Армина в клочья.

Армин, из дюжины глубоких ран на шее и груди которого текла кровь, покачнулся и упал в снег.

Херон начала разворот, но рухнула рядом с Армином: из ее груди по-прежнему торчал его нож.

«Смерть».

Кира почувствовала, как по ее щекам потекли слезы, одновременно обжигающие и ледяные. Она продвинула свою ступню вперед, сначала на один дюйм, потом на два. Подавляющий волю приказ Армина рассеялся в воздухе, и девушка смогла сделать еще несколько шагов. Кровь Херон стекала на замерзшую дорогу, растапливая в снегу темно-красные дыры.

Еще два шага. Три.

Кира со стоном разжала пальцы, которые оцепенели от холода и железной хватки линка Армина. Она добралась до Херон и, опустившись на колени, прикоснулась к горлу Партиалки. Пульс Херон был слабым и сбивчивым. Кира зажала руками рану, но та представляла собой кровавое месиво. Девушка понимала, что уже слишком поздно.

Рука Херон поднялась, нашла ладонь Киры и слабо обхватила ее бесполезными пальцами. Голос Партиалки был не громче шепота:

— Если моя жизнь не имела смысла, то не было смысла и продолжать ее.

Кира крепко сжала руку Херон. Ее сердце разрывалось.

— И ты решила ее окончить?

— Я привнесла в нее смысл.

Веки Херон затрепетали, глаза закатились, а рука безвольно упала. Кира, рыдая, обняла Партиалку, чувствуя, как ту покидают последние остатки жизни.

«Смерть».

Глава 51

Генерал Шон медленно подошел к Кире сзади и опустился на колени в снег рядом с ней.

— Я пообещала ей, что позабочусь, чтобы это сработало, — произнесла Кира. — Я знаю, что все будет неидеально и совсем не просто, и, возможно, эта попытка все равно провалится, но… — Она сжала руку Херон. — Мы должны попытаться.

Шон перчаткой шевельнул тело Армина. Оно было безжизненно.

— После того как этот сукин сын сказал мне, что мир невозможен, я готов попытаться, просто чтобы доказать его неправоту.

— Мир спасали и по еще более невероятным причинам, — отозвалась Кира.

Теперь к ним присоединился Сэмм и тоже опустился на колени рядом с Херон. Он взял ее руку в свою, но его движения сдерживались наручниками на запястьях. Мгновение он молча смотрел на Херон, а затем повернулся на восток в сторону лагеря Партиалов.

— Кто-то идет проверить, что здесь происходит.

— Должно быть, услышали вертушку, — произнес Шон. — Я не… погодите. Это целая толпа.

Кира поднялась, глядя, как из снежной завесы материализуются тени. Мужчина впереди шел как-то скованно, практически шаркая ногами, будто плохо себя чувствовал. Кира сделала несколько шагов вперед и испытала настоящий поток эмоций, когда узнала его лицо.

— Грин! — Он махнул рукой, и Кира бегом преодолела разделявшее их расстояние и обняла Партиала. — Ты жив!

— Лекарство сработало, — сказал он, глядя на свои ладони и руки так, будто увидел чудо, которое раньше никогда не замечал. — Мне… стало лучше. — Он сжал плечи Киры. — Я еще не совсем в норме, но… ты спасла меня, Кира.

Шон с ошеломленным видом остановился рядом.

— Грин?

Грин повернулся к нему и отдал честь.

— Я ушел из армии, сэр, но готов вступить в новую.

— В какую новую? — спросил Шон.

— Партиал только что пережил свой «срок годности», и у вас есть еще двадцать тысяч, требующих исцеления. — Грин указал назад, где ждала целая толпа солдат-Партиалов, а затем счастливо улыбнулся Кире: — Подпишем мир между людьми и Партиалами прямо здесь?

* * *

Пуля Айви оцарапала голову Маркуса сбоку, ободрав кожу до самой кости и оглушив его, но парень был жив. Кира перевязала рану и привела Маркуса в чувство, после чего они стали помогать остальным: останавливая кровь там, где могли, запечатывая дыры в плоти комками рваной одежды и затем отправляя всех обратно в лагерь. Сильнее всего досталось Гару — он получил сквозное ранение в живот, а его правая рука была изуродована, — но его состояние оставалось стабильным.

В живых остались шестеро Айви, которые немедленно сдались, когда погиб их командир. Кира отправила их в лагерь людей, где роль Гару по организации эвакуации начали исполнять Шон и Мкеле. Они не позволяли переправе превратиться в отчаянное бегство, но все равно планировали очистить остров до того, как он весь подвергнется действию радиации. При помощи вертушки Айви они смогли значительно ускорить график.

Кира сама занялась раной Сэмма, уложив его на стерильный операционный стол в импровизированном битком набитым людьми медпункте. Кира омыла плечо Сэмма спиртом и затем аккуратно зашила рану.

— Это напоминает мне о лаборатории, — сказала она, вспомнив, как изучала Сэмма в госпитале Ист-Мидоу, говорила с ним и в конце концов решила помочь ему.

Она чувствовала с Сэммом некую связь, которой у нее не было ни с кем, даже с Маркусом. Какое-то время она боялась, что дело всего лишь в линке, отголоски которого витали на задворках ее разума. Она посмотрела на соседний стол, где Маркус зашивал дыру от пули на ноге Каликс — на этот раз на второй ноге, где теперь появилось зеркальное отражение раны, которую прострелила Херон несколько месяцев назад.

«Я не знаю, что мне следует делать, — подумала Кира и снова посмотрела на Сэмма. — Но я знаю, чего хочу».

— Мне нужно с тобой поговорить, — нервно сказала она.

— Ты закончила с моим плечом? — спросил Сэмм.

— Ты меня слышал?

— Слышал, — ответил Сэмм и, поморщившись, сначала сел, а затем осторожно встал со стола. — Но мне тоже нужно с тобой поговорить.

Маркус поднял взгляд от своей операции.

— Вы собираетесь делать это прямо здесь? Прямо передо мной?

— Ты хороший человек и хороший друг, — сказал ему Сэмм. — Я прошу прощения. — Он взял Киру за руку и посмотрел ей в глаза. Кира, дрожа, встретилась с ним взглядом. — Кира, я люблю тебя. Я не говорил тебе этого, но я любил тебя тогда в лаборатории, любил тебя, когда ты освободила меня из тюрьмы, и когда мы прощались на причале, и когда я снова сказал те же слова в заповеднике. Оба раза при виде, как ты уходишь, у меня разрывалось сердце, будто ты забирала его с собой. Ты теперь часть меня, и я больше никогда не хочу говорить тебе слова прощания. — Он помедлил. — Все, кто остался на этой планете, собираются пересечь океан и найти себе новый дом, начать новую жизнь. Я хочу начать эту новую жизнь с тобой.

Кира расплакалась, так сильно сжимая его руку, что, наверное, причиняла ему боль. Медпункт вокруг них был полон людей и кипел активностью, но в ее ушах раздавались только слова Сэмма. Сэмм снова повернулся к Маркусу.

— Прости. Я не знаю, как это вышло.

Выражение на лице Маркуса понять было невозможно, но внезапно его бесстрастность пала, и он рассмеялся.

— Не извиняйся за это, Сэмм. Это любовь, и она не взвешивает варианты в поисках лучшего — она просто хочет чего-то, сама не зная почему. Да причины и не важны, потому что любовь объясняется лишь тем, что это любовь. Глядя сейчас на Киру, я… знаю, что она тоже хочет этого. Я… — Он замолчал и резко отвел взгляд. Его голос сочился эмоциями. — Я не буду мешать.

— Спасибо, Маркус, — прошептала Кира, утирая с глаза слезу. Она посмотрела на Сэмма и увидела собственное отражение в его глазах. — Я люблю тебя, Сэмм. Правда.

Она притянула его к себе и поцеловала.

* * *

Маркус потер глаз, глядя на их поцелуй, а затем вернулся к своей операции и резко втянул в себя воздух.

— Черт. Будто получил ногой по зубам.

— Ты мне об этом говоришь? — отозвалась Каликс.

Маркус бросил на нее быстрый взгляд и снова сосредоточился на ее ноге.

— Вы с Сэммом?

— Когда-то… — Мгновение она смотрела на Киру и Сэмма, а затем повернулась к Маркусу. — Ты в самом деле так думаешь? Что любовь знает, чего хочет, и не важно почему?

— Ага, — ответил Маркус. — Да. Наверное. Мне казалось, я говорю правильные вещи, и я не имею в виду, что сейчас они стали неправильными, но… Ты знаешь, каково это. Не шевелись.

— Что ты делаешь сегодня вечером?

Маркус изумленно замер, едва не уколов Каликс щипцами.

— Что?

— Я одинока, ты привлекателен, мы оба в любом случае застряли в этой больнице. Что скажешь?

— Я только что потерял любовь всей своей жизни, — ответил Маркус. — Не могла бы ты дать немного времени… отдышаться или там оправиться от чувств?

— Ты потерял ее давным-давно.

— Черт, — проговорил Маркус, качая головой. — Знаешь, ты очень прямолинейна.

— К сожалению, это не приносит мне пользы, — отозвалась Каликс, бросая взгляд на Сэмма.

Маркус сухо рассмеялся.

— Кажется, мне стоит услышать эту историю.

— Значит, свидание, — произнесла Каликс. — Брось, это меньшее, что ты можешь сделать, после того как весь последний час ласкал мою ногу.

— Значит, свидание, — сказал Маркус. — Но в первую очередь я объясню тебе разницу между ласками и хирургией. Если не разберешься, это может плохо для тебя закончиться.

* * *

Кира стояла на берегу, дожидаясь судна, которое должно было вернуться за последними выжившими. Она настояла на том, чтобы быть именно в этой группе и сначала отправить в безопасное место всех остальных. Сэмм в уютном молчании стоял сзади, обхватив ее руками. Перед ними раскинулось море, широкое, открытое и безграничное.

Волны накатывались на почти разрушенные остатки старого деревянного причала, скрывая его, и Кира хотела исчезнуть, подобно ему, сделав первый шаг по новой тропе к новому горизонту. Белый снег покрывал землю, словно лист пергамента, уничтоживший старый мир и дожидающийся, когда на его странице появится новый.

— Лодка! — крикнул дозорный, и собравшиеся на берегу беженцы посмотрели в сторону Санди-Хук, но ничего не увидели. — На востоке, — прокричал дозорный, и Кира повернула голову и стала всматриваться в даль. К берегу Джонс-Бич жалось белое судно с высокой мачтой, идущее по направлению к Кире и остальным.

— Мкеле посылал за новыми лодками? — спросил Сэмм.

— У нас и так их больше, чем нужно: нам не хватает людей, чтобы управлять ими всеми, — ответила Кира. — Может, это еще один рыбак, который в конце концов решил присоединиться к нам?

Они внимательно наблюдали за лодкой, и вскоре Кира разглядела трех женщин, стоящих на палубе с развивающимися на ветру волосами, и четвертую женщину за штурвалом.

Ариэль, Изольда, Хочи и Нандита.

Кира побежала к ним навстречу и, войдя в ледяную воду Атлантики почти по пояс, стала махать руками. По ее лицу бежали слезы радости.

— Вы здесь! — раз за разом кричала она, слишком счастливая, чтобы сказать что-нибудь еще. — Вы здесь! Вы здесь!

Ариэль чуть повернула один из парусов и замедлила судно, направляя его к причалу. Кира вернулась туда же и бросила подошедшему кораблю веревку. Хочи улыбнулась.

— Подвезти?

— Я не знала, что вы умеете управлять лодкой, — проговорила Кира.

— Я целый год провела в рыбацкой деревне, — ответила Ариэль. — Там ты в любом случае этому научишься.

— Вы живы, — сказала Кира, обнимая от счастья саму себя и не замечая ледяных волн. — Я так вас люблю. — Она посмотрела на лица своих сестер и приемной матери. Возможно, Армин был ее отцом, но ее настоящая, родная, чудесная семья сейчас стояла перед ней. Подошел Сэмм и взял ее за руку. Кира крепко сжала его ладонь и затащила его за собой на лодку, выпустив его руку только для того, чтобы обнять сестер. — Давайте куда-нибудь отправимся.

— Мир велик, — проговорила Изольда. — Мы можем отправиться куда угодно.

Рик Янси 5-я волна

Посвящается Сэнди,

чьи мечты вдохновляют

и чья любовь никогда не слабеет

Я думаю, если инопланетяне когда-нибудь и посетят нас, результат будет таким же, как после прибытия Христофора Колумба в Америку, которое в результате не принесло ничего хорошего коренным американцам.

Стивен Хокинг

Вторжение, 1995 год

Первая волна — отключение электричества

Вторая волна — цунами

Третья волна — эпидемия

Четвертая волна — глушители

Когда это произойдет, никто не проснется.

Пробудившись поутру, женщина не почувствует ничего, кроме смутной тревоги и слабого ощущения, будто кто-то за ней наблюдает. Тревога постепенно исчезнет и уже вечером будет забыта.

Воспоминания об увиденном сне просуществуют чуть дольше.

В этом сне за окном сидит большая сова и смотрит на женщину огромными немигающими глазами с белым ободком.

Женщина спит. И муж рядом с ней не просыпается. Упавшая на них тень не тревожит сон. И тот, ради кого пришла эта тень — ребенок во чреве женщины, — ничего не почувствует. Вторжение не оставит следа на коже, не повредит ни одной клетки в организме матери и младенца.

И минуты не пройдет, как тень исчезнет. Останутся только мужчина, женщина, ребенок внутри ее и пришелец внутри ребенка. Все они спят.

Женщина и мужчина проснутся утром, ребенок — спустя несколько месяцев, когда родится.

Пришелец внутри младенца проснется спустя годы, когда тревога матери и память об увиденном во сне исчезнут без следа.

Через пять лет эта женщина поведет ребенка в зоопарк и обнаружит там сову, точно такую же, как во сне. Глядя на птицу, она испытает необъяснимую тревогу.

Она не первая увидела во сне сову.

После нее были другие.

I. Последний летописец

1

Пришельцы — идиоты.

Я говорю не о настоящих пришельцах. Иные совсем не глупы. Иные ушли так далеко, что оценивать их интеллект — пустое занятие, все равно что сравнивать самого тупого человека с самой умной собакой. Мы для них не конкуренты.

Я говорю о пришельцах в наших головах. О пришельцах, которых мы придумываем с тех пор, как поняли, что светящиеся точки в небе — это звезды, такие же, как наше Солнце, и, возможно, вокруг них вертятся такие же планеты, как наши. Видите ли, те пришельцы, которых мы себе навоображали и чье нашествие нас не пугает, это человеческие пришельцы. Вы их видели миллион раз. Видели, как они пикируют на Нью-Йорк, Токио и Лондон на своих летающих тарелках. Как маршируют по сельской местности в огромных паукообразных машинах, стреляют из лазеров… И всегда, всегда народы моментально забывают свои ссоры и раздоры, объединяются и одерживают верх над ордами пришельцев. Давид убивает Голиафа, все (кроме Голиафа) счастливы и расходятся по домам.

Ерунда полная.

С тем же успехом таракан может разрабатывать план уничтожения подошвы ботинка, который уже опускается, чтобы его раздавить.

Тут не скажешь наверняка, но я готова поспорить, что иным известно о пришельцах, которых мы себе выдумали. — И я готова поспорить, что иным от наших фантазий смешно до икоты. Если у них есть чувство юмора… и способность икать. Так смеемся мы, видя, как собака выделывает что-нибудь эдакое.

«О, эти людишки! Вообразили, будто мы думаем как они! Ну разве это не мило?»

Забудьте о летающих тарелках, зеленых человечках и гигантских механических пауках, которые испускают смертоносные лучи. Забудьте эпические битвы с истребителями и танками и с победой в конце, когда мы, израненные и неустрашимые, одолеваем пучеглазого червя. Это так же далеко от реальности, как их умирающая планета от нашей цветущей.

Правда в том, что, раз уж они нас нашли, нам конец.

2

Иногда я думаю о себе как о последнем человеке на Земле.

Это то же самое, что последний человек во Вселенной.

Глупо, я понимаю. Они не могли перебить всех… пока не смогли. Хотя несложно себе представить, что будет в итоге. Наверное, тогда я увижу именно то, что должна увидеть согласно замыслу иных.

Помните динозавров? Вот-вот.

Так что я, вероятнее всего, не последний человек на Земле, но одна из последних. И мне, наверное, придется жить в абсолютном одиночестве, пока Четвертая волна не накроет меня.

Вот какие мысли приходят в три часа ночи. Мысли под рубрикой «О господи, я в полной жопе». В такие минуты я сворачиваюсь калачиком и боюсь даже глаза закрыть; страх, в котором я тону, до того плотный, что я в приказном порядке заставляю легкие дышать, а сердце биться. — В такие минуты сознание сбоит, как игла на запиленном диске: «Одна… одна… одна… Кэсси, ты одна…»

Кэсси — это мое имя.

Не от Кассандры или Кэссиди, а от Кассиопеи, то есть от созвездия Кассиопея, названного в честь красавицы, которую бог морей Посейдон в наказание за самовлюбленность затащил на небо и поместил там вверх ногами на троне. По-гречески ее имя значит «та, кто бахвалится».

Мои родители вообще ничего не знали про этот греческий миф. Они просто сочли имя красивым.

Люди называли меня по-разному, но никто никогда не звал Кассиопеей. Только папа и только когда меня дразнил, и делал он это с очень плохим итальянским акцентом. И здорово злил меня. Я не считала, что у него получается смешно. В результате я возненавидела свое имя.

«Я Кэсси! — кричала я ему. — Просто Кэсси!»

А сейчас все бы отдала, лишь бы услышать хоть раз, как он произносит мое полное имя.

Когда мне исполнилось двенадцать — за четыре года до Прибытия, — папа подарил телескоп. Холодным осенним вечером установил прибор на заднем дворе и показал мне это созвездие.

— Вон, смотри, оно похоже на перевернутую букву «М», — сказал папа.

— А почему тогда его назвали Кассиопеей? — спросила я. — Что значит «М»?

— Ну… я не знаю, что угодно, — с улыбкой ответил папа.

Мама всегда говорила ему, что улыбка — лучшее в его внешности, поэтому он часто ею пользовался, особенно с тех пор, как начал лысеть.

— Например, мечтательная. Или мудрая.

Папа положил руку мне на плечо, а я, прищурившись, посмотрела в телескоп на пять звезд, которые сияли в пятидесяти световых годах от нас. Я чувствовала отцовское дыхание у себя на щеке, теплое и влажное в тот холодный осенний вечер. Оно было таким близким, а звезды Кассиопеи такими далекими.

Теперь звезды кажутся гораздо ближе. Не верится, что нас разделяют триста триллионов миль. Такое чувство, будто я могу до них дотронуться, а они могут дотронуться до меня. Я даже будто бы ощущаю их дыхание, как дыхание папы в тот вечер.

Звучит, конечно, как полный бред. Я брежу? Сошла с ума? Сумасшедшим можно назвать человека лишь в том случае, если рядом с ним есть кто-то нормальный. Это как хорошо и плохо. Когда кругом все слишком хорошо, это может означать, что кругом все плохо.

Гм… это похоже на бред.

Впрочем, бред — сегодняшняя норма жизни.

Пожалуй, я могу назвать себя сумасшедшей, ведь мне есть с кем себя сравнивать. С собой. Не с собой теперешней, которая дрожит от холода в чаще леса и боится даже нос высунуть из спального мешка. Нет, я говорю о той Кэсси, которой была до Прибытия, до того, как инопланетяне припарковались на нашей орбите. У той двенадцатилетней Кэсси самыми большими проблемами были россыпь веснушек на носу, непослушные вьющиеся волосы и симпатичный мальчик, который часто видел ее в школе, но даже не подозревал о ее существовании. Та Кэсси смирилась с неприятным фактом: она совершенно нормальная девчонка. С обычной внешностью, учится хорошо, неплохо играет в футбол и занимается карате. Вообще, вся уникальность этой девочки заключалась в ее имени — Кэсси от Кассиопея, о чем, правда, никто не знал, — и в способности доставать языком до носа — талант, который ко времени перехода в среднюю школу потерял все свои плюсы.

По меркам той Кэсси, я, наверное, сумасшедшая.

И конечно, по моим — сумасшедшая она. Иногда я ору на нее, на ту двенадцатилетнюю Кэсси: ну чего она так волнуется из-за своих волос, или из-за имени, или из-за того, что ничем не выделяется среди других нормальных девчонок.

«Чем ты занимаешься! — кричу я. — Разве не знаешь, что случится скоро?»

Только это несправедливо. Она ведь и правда не знала, что случится скоро, и не имела возможности узнать. И это было для нее благом, поэтому я так по ней и скучаю, — если честно, больше, чем по всем другим. Иногда я плачу… разрешаю себе плакать по ней. Я не плачу по себе. Я оплакиваю Кэсси, которой больше нет.

Интересно, что бы она подумала обо мне теперешней.

О Кэсси, которая убивает.

3

Вряд ли он был намного старше меня. Наверное, восемнадцать-девятнадцать. Но, черт, ему, если на то пошло, могло быть и семьсот девятнадцать. Я пять месяцев варюсь во всем этом, но до сих пор не уверена, что собой представляет Четвертая волна: это люди, гибриды или сами иные? Хотя мне не нравится думать, что иные выглядят как мы, говорят как мы и кровь у них такая же, как у нас. Мне больше хочется считать, что иные — иные.

Я совершала еженедельную вылазку за питьевой водой. Рядом с моей стоянкой есть ручей, но я боялась, что он загрязнен какими-нибудь химикатами или нечистотами или выше по течению лежат трупы. А еще он мог быть отравлен. Лишить питьевой воды — отличный способ быстро от нас избавиться.

Так что раз в неделю я забрасываю на плечо верную М-16 и выхожу из леса. В двух милях к югу, как раз возле 175-го шоссе, есть пара заправок с продуктовыми магазинчиками. Я беру бутылки с водой, сколько могу унести, то есть немного, потому что вода тяжелая, и спешно возвращаюсь в лес. Стараюсь очутиться в своем относительно безопасном укрытии до наступления ночи. Сумерки — лучшее время для переходов. Никогда не видела беспилотники вечером. Три или четыре днем и гораздо больше ночью, но вечером — никогда.

На этот раз, проникнув через разбитую дверь в магазин, я сразу поняла: что-то не так. Никаких внешних перемен, те же граффити на стенах, что и неделю назад, опрокинутые полки, на полу пустые коробки и засохший крысиный помет, кассы выпотрошены, холодильники с пивом разграблены. Все тот же вонючий бардак, через который я пробиралась четырежды в месяц к складу за шкафами-холодильниками. Почему люди растащили пиво и лимонад, почему забрали наличность из кассы и сейфа и лотерейные билеты, но оставили два паллета с питьевой водой — выше моего понимания. О чем они только думали?

«Конец света! На нас напали пришельцы! Скорее хватай пиво!»

Все то же самое — крысиная вонь и смрад от протухших продуктов, завихрения пыли в тусклом свете, который проникает в магазин сквозь грязные стекла дверей. Все, чего не должно быть в нормальном магазине, на месте. Никаких перемен.

И все же что-то не так.

Что-то изменилось.

Я стояла на россыпи стеклянных крошек в дверях магазина. Я не видела этого «не так». И не слышала. И не чувствовала его запаха. Но знала: оно есть.

На людей давным-давно не охотятся хищники. Уже тысяч сто лет. Но в наших генах осталась память — рефлексы газели, инстинкты антилопы. В траве шелестит ветер. Между деревьями мелькают чьи-то тени. И поверх всего этого еле слышный голос: «Тихо, опасность близка. Совсем рядом».

Я не помню, как сорвала М-16 с плеча. Миг назад винтовка была у меня за спиной, и вот она в руках — ствол опущен, предохранитель снят.

«Рядом».

Я никогда не стреляла в живое существо крупнее зайца. Тогда это было что-то вроде эксперимента, я хотела убедиться, что смогу выстрелить из винтовки и не продырявить себе что-нибудь. Как-то раз пальнула поверх голов одичавших собак, которые проявляли интерес к моей лесной стоянке. А еще я целилась в светящуюся зеленую точку корабля иных, скользившую на фоне Млечного Пути. Ладно, признаю, это было глупо. С тем же успехом можно растянуть над головой транспарант с нарисованной стрелой и словами: «Эй вы, я здесь!»

После опыта с бедным зайкой, которого моя пуля превратила в месиво из потрохов и костей, я решила, что не стану охотиться с винтовкой. Я даже не практиковалась в стрельбе по мишеням. В тишине, что навалилась на нас после Четвертой волны, выстрел из винтовки звучит громче взрыва атомной бомбы.

И все равно М-16 оставалась моей самой лучшей подругой. Она всегда была рядом, даже ночью лежала в спальнике, — служила верой и правдой. Во время Четвертой волны не факт, что люди — это люди. Но можно не сомневаться в том, что твоя винтовка — это твоя винтовка.

«Тише, Кэсси. Близко!»

Следовало прислушаться к тихому предостерегающему голосу. Он старше меня. Он старше всех людей на свете, даже самых старых.

Вместо этого я вслушалась в тишину заброшенного магазина. Изо всех сил напрягала слух. «Близко». Что — близко? Или кто? Я сделала шажок от двери, и осколки стекла скрипнули под ногой.

А потом раздался другой звук, нечто между кашлем и стоном. Этот полукашель-полустон исходил из помещения за шкафами-холодильниками — оттуда, где моя вода.

В этот момент мне не требовалась подсказка от тихого голоса. Все было ясно как белый день. Бежать!

Но я не побежала.

Первое правило выживания во время Четвертой волны — не верь никому. Не важно, на кого этот кто-то похож. Иные большие спецы в таких делах, хотя, что тут говорить, они спецы во всем. Способны выглядеть нормально, говорить правильные вещи и совершать поступки, каких ты от них ждешь. Нельзя обманываться! Разве смерть моего папы не служит тому доказательством? Даже если встретившаяся тебе старушка выглядит еще умильнее, чем твоя двоюродная бабушка Тилли, и прижимает к груди беспомощного котенка — не спеши расслабляться. За пушистым зверьком может прятаться пистолет сорок пятого калибра.

И чем больше ты об этом думаешь, тем вероятнее становится этот вариант. С умильной старушкой держи ухо востро.

Но если я буду слишком много думать на эту тяжелую тему, мне придется залезть в спальный мешок, застегнуть молнию и умереть от голода. Никому не доверять — значит не доверять ни одной живой душе. Лучше считать, что бабуля Тилли — из иных, чем ставить на то, что перед тобой переживший Вторжение человек.

Это чертовски жестокий прием.

Это разрывает наше общество на части, дробит на атомы. Благодаря этому нас легче выслеживать и уничтожать. Четвертая волна загнала нас в одиночество, где нет коллективной силы, где мы постепенно теряем рассудок от страха и предчувствия неизбежного конца.

Поэтому я не убежала. Что толку бежать? Я должна защитить свою территорию, вне зависимости от того, кто прячется в магазине, бабуля Тилли или кто-то из иных. Единственный способ выжить — оставаться одной. Это правило номер два.

Я двинулась на плач, смешанный с кашлем, или кашель, смешанный с плачем, называйте как хотите, и, затаив дыхание, на цыпочках подступила к дверям в подсобное помещение.

Дверь была приоткрыта достаточно, чтобы я смогла протиснуться боком. К стене напротив меня примыкал металлический стеллаж, а справа вдоль ряда холодильников тянулся длинный узкий проход. Окна в этом помещении отсутствовали, но оранжевый свет заката за моей спиной был достаточно ярким, чтобы я отбрасывала тень на грязный пол. Я пригнулась, и тень сократилась.

Заглянуть за холодильник я не могла, но слышала чей-то кашель, стон и булькающее рыдание.

«Либо сильно пострадал, либо притворяется, — подумала я. — Или ему нужна моя помощь, или это ловушка».

Вот такой стала наша жизнь после Прибытия. Сплошное «или — или».

«Или это кто-то из них и он знает о твоем появлении, или это не иной и ему нужна твоя помощь».

В любом случае я должна была выпрямиться и выйти из-за этого холодильника.

Поэтому я выпрямилась.

И вышла.

4

Он лежал, привалившись спиной к стене в двадцати футах от меня. Ноги раскинуты, рука прижата к животу. На нем была солдатская форма и черные ботинки. Он весь был в грязи и в крови. Кровь была повсюду. На стене за ним, на холодном бетонном полу под ним. Его форма была в крови и волосы тоже. В полумраке кровь поблескивала, как смола.

В другой руке он держал пистолет, и тот был нацелен мне в голову.

Я ответила тем же. Его пистолет против моей штурмовой винтовки. Пальцы на спусковых крючках.

То, что он в меня целился, еще ничего не значило. Он мог действительно быть раненым солдатом, который подумал, что я из иных.

А может, и нет.

— Брось винтовку, — прорычал он.

«Черта с два».

— Брось винтовку! — крикнул он.

Вернее, попытался крикнуть. Слова получались рваными и невнятными, их размывала поднимающаяся по горлу кровь.

Алая струйка перелилась через его нижнюю губу и повисла дрожащей ниткой на подбородке. Зубы блестели от крови.

Я отрицательно покачала головой, стоя спиной к свету и молясь, чтобы он не заметил, как сильно меня трясет, чтобы он не заметил страх в моих глазах. Передо мной был не какой-то паршивый заяц, который однажды солнечным утром сдуру прискакал на мою стоянку. Это был человек. Или некто очень похожий на человека.

Никогда не знаешь, способна ли ты убить, пока не убьешь.

Он сказал в третий раз, уже не так громко, как во второй. Получилось не требование, а просьба:

— Брось винтовку.

Рука с пистолетом дрогнула. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я заметила, как по стволу катится капелька крови. Значит, он опустился.

А потом парень уронил пистолет.

Тот с резким лязгом упал между его ног. Парень поднял открытую ладонь над плечом.

— Ладно, — растянул он губы в кровавой улыбке, — твоя очередь.

Я снова покачала головой и сказала:

— Вторую руку.

Я надеялась, что в голосе будет уверенность, которой я не ощущала. У меня задрожали колени, затекли руки и закружилась голова. И еще я боролась с позывами рвоты. — Никогда не знаешь, сможешь или нет, пока не сделаешь.

— Не могу, — сказал он.

— Вторую руку.

— Боюсь, если я ее уберу, у меня вывалятся кишки.

Я прижала к плечу приклад. Я вспотела, меня трясло, и я пыталась принять решение.

«Или — или, Кэсси. Что ты собираешься делать? Или одно, или другое».

— Я умираю, — без эмоций сказал он, и на расстоянии двадцати футов его глаза были похожи на блестящие булавочные головки. — Так что у тебя два варианта: или прикончить меня, или помочь. Я знаю, что ты человек…

— Откуда такие сведения? — поспешила я спросить, пока он не умер.

Если он настоящий солдат, то может знать, как определить разницу. Это была бы чрезвычайно важная для меня информация.

— Не будь ты человеком, уже прикончила бы меня.

Он снова улыбнулся, и на щеках появились ямочки. Вот тут-то я и поняла, какой он на самом деле молодой. Всего года на два старше меня.

— Видишь? — спокойно сказал он. — Ты догадалась, так же как и я.

— О чем я догадалась?

У меня навернулись слезы. Его беспомощно привалившееся к стене тело пошло рябью, как в кривом зеркале, но я не рискнула опустить винтовку, чтобы вытереть глаза.

— Что я человек. Не был бы человеком, сразу бы тебя пристрелил.

Это логично. Или это логично, потому что я хочу, чтобы это было логично? Может, он бросил пистолет, чтобы я последовала его примеру и рассталась с винтовкой? Тогда он выхватит из-под одежды второй пистолет и продырявит мне голову.

Вот что сделали с нами иные. Нельзя идти в бой, если не доверяешь товарищу. А без доверия нет и надежды.

Как вытравить всех людей на Земле? Надо вытравить из них все человеческое.

— Я должна видеть твою вторую руку.

— Говорю же…

— Я должна видеть твою вторую руку! — Тут, как я ни старалась держать себя в руках, сорвался голос.

Он этого не заметил.

— Тогда лучше просто убить меня, сука! Пристрели, и дело с концом!

Его голова откинулась к стене, открылся рот, жуткий злобный вой заполнил всю комнату, от стены до стены, от пола до потолка, и ударил мне по барабанным перепонкам. Я не знала, от боли воет солдат или от того, что понял: его не собираются спасать. Он потерял надежду, а это убивает задолго до наступления смерти.

— Если покажу, — спросил он, задыхаясь и раскачиваясь взад-вперед на окровавленном бетонном полу, — если я тебе покажу, ты поможешь?

Я не отвечала, потому что у меня не было ответа. Счет шел на секунды.

Он принял решение за меня. Теперь я думаю, что он не собирался отдавать победу иным. Он не собирался терять надежду. Он по крайней мере сохранил в себе какую-то крупицу человеческого.

Скривившись от боли, парень медленно протянул вперед левую руку. К этому моменту в комнате было уже почти темно, и весь свет, который там оставался, казалось, исходил от него, пронизывая меня и устремляясь дальше, в полуоткрытую дверь.

Его рука была покрыта запекшейся кровью, словно на ней надета темно-красная перчатка.

Слабый свет коснулся окровавленной руки и пробежал по какому-то металлическому предмету, тонкому и длинному. И мой палец нажал на спуск. Приклад сильно бил в плечо, а ствол подскакивал, пока я опустошала обойму. Откуда-то издалека доносился крик. Но крик был не его. Это кричала я и все, кто остался на Земле, если кто-то остался. Мы, беспомощные дураки, потерявшие надежду, вопили, потому что всё поняли неправильно. Мы чудовищно заблуждались. Не было никаких орд, явившихся к нам из космоса на летающих тарелках, не было металлических роботов, как в «Звездных войнах», или маленьких сморщенных инопланетян, которые хотели всего лишь сорвать пару листиков, пожевать «рисес писес» и улететь домой. Так что это еще не конец.

Конец, он совсем не такой.

Конец, это когда на закате летнего дня мы убиваем друг друга, прячась за холодильниками для пива.

Я подошла к нему, прежде чем исчез последний луч света. Подошла не для того, чтобы убедиться в его смерти. — Я знала: он мертв. Я подошла, чтобы взглянуть на то, что он продолжал держать в окровавленной руке.

Это было распятие.

5

После него я никого не видела.

Теперь листва почти опала, ночи все холоднее. Я не могу оставаться в этом лесу. Голые деревья не скроют меня от дронов, разжигать костер слишком рискованно. Надо уходить.

Я знаю, куда идти. Знаю уже давно. Я дала обещание. Такое обещание нельзя нарушить, если его нарушишь — потеряешь часть себя, возможно самую важную часть.

Но находятся отговорки. Например: «Сначала надо набраться сил. Необходимо разработать план, нельзя входить в пещеру льва без плана». Или: «Ничего уже не сделать, все потеряло смысл. Ты прождала слишком долго».

Какой бы ни была причина, которая удерживала меня в лесу, я должна была уйти в ту ночь, когда убила солдата. Не знаю, какими были его ранения, я не осмотрела труп, а стоило бы, хоть нервы у меня тогда и сдали. Возможно, он пострадал в результате несчастного случая, но скорее всего, его подстрелил человек или нечеловек. А если это так, значит этот кто-то или это что-то все еще там… если только солдат с распятием не уничтожил его (ее, их, это). Или он был одним из иных, а распятие — уловка…

Вот еще один способ поддерживать сумятицу в наших умах: мучить неизвестностью. Мы знаем, что конец неминуем, но каким он будет, остается только гадать. Возможно, Пятая волна — это атака изнутри, превращение наших мозгов в оружие против нас самих.

Возможно, последний человек на Земле умрет не от голода, не от того, что ему больше негде будет прятаться, и его не сожрут дикие звери.

Возможно, последнего выжившего убьет последний выживший.

«Ладно, Кэсси, это не то место, куда ты хочешь отправиться».

Честно говоря, даже притом, что оставаться здесь равносильно самоубийству и надо сдержать обещание, которое я дала, уходить не хочется. Этот лес долгое время служил мне убежищем. Я знаю здесь каждую тропинку, каждое дерево, каждый куст. Все свои шестнадцать лет я прожила на одном месте, но не скажу, что точно знаю, как выглядел наш задний двор. Зато я способна описать каждый лист и каждую ветку на этой территории. Понятия не имею, что находится за лесом и двумя милями федеральной автострады, по которой я еженедельно хожу за припасами. Наверное, все то же: брошенные города, вонь нечистот, выгоревшие дома, одичавшие собаки и кошки, разбитые машины по всей трассе. И разложившиеся трупы. Много-много трупов.

Я собираюсь в дорогу. Эта палатка долгое время была моим домом, но она слишком громоздкая, а путешествовать надо налегке. Беру только самое необходимое, плюс «люгер», винтовка М-16, патроны и верный охотничий нож. Спальный мешок, аптечка, пять бутылок воды, три упаковки «Слим Джимс» и несколько банок с сардинами. До Прибытия я ненавидела консервированные сардины, а теперь пристрастилась. Что я высматриваю первым делом, когда натыкаюсь на продуктовый магазин? Сардины.

Книги? Они тяжелые и займут много места в и без того разбухшем рюкзаке. Но книги — мой пунктик. Как у папы. Стены в нашем доме от пола до потолка были уставлены книжками, папа ихсобирал после Третьей волны, когда было уничтожено больше трех с половиной миллиардов человек. Пока кругом рыскали в поисках питьевой воды и продуктов и пополняли запасы оружия для последней битвы, которой все мы ждали, папа ездил на «Рэйдио флаере», велике моего брата, и привозил домой книги.

Цифры его не смущали. Тот факт, что за четыре месяца население сократилось с семи миллиардов до пары сотен тысяч, не пошатнул его уверенности в том, что человеческий род выживет.

«Мы должны думать о будущем, — твердо говорил он мне. — Когда все это кончится, нам придется восстанавливать по крупицам нашу цивилизацию».

Фонарик. Запасные батарейки.

Зубная щетка и паста. Я решила, что умру с почищенными зубами, когда настанет мое время.

Перчатки. Две пары носков, трусы, «Тайд» в походной упаковке, дезодорант и шампунь. (Смотрите выше — умереть чистой.)

Тампоны. Я постоянно думаю о том, сколько их осталось и удастся ли найти еще.

Полиэтиленовый пакет с фотографиями. Папа. Мама. Мой маленький брат Сэмми. Родители мамы и папы. Элизабет, лучшая подруга. Одна из фотографий с Беном Пэришем, когда-то таким важным для меня и таким неотразимым. Я вырезала ее из школьного альбома, потому что Бен был моим будущим парнем и, возможно, будущим мужем. Только он об этом не знал. Вряд ли он подозревал о моем существовании. Я дружила кое с кем из его свиты, но сама была девочкой заднего плана. Единственным недостатком Бена был его рост, выше меня на целый фут. Теперь можно сказать, что у него два недостатка: рост и тот факт, что он мертв.

Мобильник. Он спекся в Первую волну, и нет никакой возможности зарядить. Башни сотовой связи выведены из строя, а если бы и сохранились, то звонить все равно некому. Но поймите: это мой телефон.

Щипчики для ногтей.

Спички. Я не разжигаю костры, но вдруг однажды понадобится что-нибудь поджечь или взорвать.

Два блокнота на пружине. Разлинованные. Один в фиолетовой обложке, другой в красной. Мои любимые цвета, а еще эти блокноты — дневники. Это то, что касается надежды. Но если я последняя на Земле и не осталось людей, способных их прочитать, возможно, прочитают иные и узнают, что я о них думаю. Если вы — иной, читайте:

«Пошли вы все!»

Леденцы «Старберст», уже без апельсиновых. Три упаковки «Ригли сперминт». Два последних «Тутси попс».

Обручальное кольцо мамы.

Старый сердитый плюшевый мишка брата. Он и теперь не мой любимец. Я никогда его не тискаю.

Это все, что поместилось в рюкзак. Странно. С виду вроде слишком много вещей и в то же время недостаточно.

Можно еще втиснуть пару книжек в мягкой обложке. «Гекльберри Финн» или «Гроздья гнева»? Стихи Сильвии Плат или Шела Сильверстейна? Наверное, брать с собой Плат — не самая хорошая идея. Очень уж депрессивные стихи. Сильверстейн писал для детей, и он до сих пор способен меня рассмешить. Я выбираю «Приключения Гекльберри Финна» (сюжет подходящий) и Сэмов сборник стихов «Там, где кончается тротуар».

В дорогу, Шел! Забирайся на борт, Гек.

Взвалив рюкзак на плечо и закинув винтовку на другое, я ухожу по тропе в сторону автострады. И не оглядываюсь назад.

На краю леса я останавливаюсь. Двадцатифутовый спуск ведет к уходящим на юг полосам автострады. На дороге жуткий беспорядок: груды одежды, разодранные мешки с мусором, выгоревшие остовы трейлеров, которые везли все, от молока до бензина. И везде машины — и разрозненные группки покореженных, и здоровенная автоколонна, этакая змея, растянувшаяся на мили. Утреннее солнце сверкает повсюду на осколках стекла.

Тел здесь нет. Машины стоят со времен Первой волны, их уже очень давно покинули хозяева.

В Первую волну, на десятый день после Прибытия, когда ровно в одиннадцать часов мощный электромагнитный импульс разорвал атмосферу Земли, погибло не так много людей. По прикидкам папы, около полумиллиона. Согласна, полмиллиона — много, но, в сущности, это мелочь. Во Вторую мировую войну погибло в сто раз больше.

И у нас было время подготовиться, только мы не знали, к чему именно надо готовиться. С того момента, когда спутник начал фотографировать корабль-носитель на фоне Марса, до Первой волны прошло десять дней. Десять дней хаоса. Военное положение, заседания ООН, парады, вечеринки на крышах, бесконечные интернет-чаты, и по всем медиа двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю репортажи о Прибытии. Обращение президента к нации, после которого он удалился в свой бункер. Закрытая для прессы чрезвычайная сессия Совета Безопасности.

Многие покинули насиженные места. Как наши соседи Маевски. На шестой день они взяли все свои пожитки, что поместились в трейлер, и отправились в дорогу заодно с массами беженцев, которым почему-то казалось, что в любом другом месте безопаснее, чем дома. Тысячи людей ушли в горы, пустыни, болота. Ну, вы знаете: хорошо там, где нас нет.

Для Маевски «там, где хорошо» был Диснейленд. И не только для них. За эти десять дней до электромагнитного импульса Диснейленд побил все рекорды посещаемости.

Папа спросил мистера Маевски:

— А почему Диснейленд?

И мистер Маевски ответил:

— Ну… дети ни разу там не были.

Его дети уже учились в вузах.

Кэтрин Маевски, на два года старше меня, накануне вернулась из университета Бэйлора.

— А вы куда поедете? — спросила она.

— Никуда, — ответила я.

Я действительно не хотела уезжать. Я все еще пребывала в стадии отрицания, внушала себе: это безумие с инопланетянами скоро закончится. Однако понятия не имела, что для этого должно произойти, — возможно, подписание какого-нибудь мирного межгалактического договора. Или, думала я, они высадятся на Землю, возьмут пару образцов почвы и отправятся восвояси. Или они просто прибыли к нам отдохнуть, как Маевски в Диснейленд.

— Лучше бы вам уехать отсюда, — сказала Кэтрин. — Большие города будут их первой целью.

— Может, ты и права, — сказала я. — Им и в голову не придет стереть с лица земли Волшебное Королевство.

— Как бы ты предпочла умереть? — без обиняков спросила Кэтрин. — Прячась под кроватью или катаясь на «Бигтандере»?

Хороший вопрос.

Папа сказал, что мир разделился на два лагеря: на тех, кто бежит, и тех, кто остается. Убегающие отправились в горы, в частности на гору «Бигтандера». Оставшиеся заколачивали окна в своих домах, запасались консервами и оружием и круглыми сутками держали телевизоры включенными на канале Сиэнэн.

За эти последние десять дней незваные гости не прислали нам ни одной весточки. Не подали ни единого знака. — Они не приземлялись на Южной лужайке^[36]; головастые чудики в серебристых комбинезонах не требовали сопроводить их к нашему лидеру. Не было блестящих вращающихся громкоговорителей, изрыгающих универсальный язык музыки.

А когда мы послали пришельцам сообщение, что-то вроде: «Привет, добро пожаловать на Землю; надеемся, вам тут понравится; пожалуйста, не убивайте нас», ответа тоже не последовало.

Никто не знал, что делать. Мы надеялись, что знает правительство. У правительства есть планы на все случаи жизни. Наверное, имеется план и на случай, если заявятся инопланетяне, как тот придурковатый родственник, о котором никто в семье не любит упоминать.

Кто-то решил остаться. Кто-то решил бежать. Кто-то женился, кто-то разводился. Кто-то кончал жизнь самоубийством. Какие-то люди бессмысленно, словно зомби, бродили по городу, не в силах осознать масштаб происходящего.

Теперь в это трудно поверить, но наша семья, как и большинство других, жила своей обычной жизнью, словно вокруг нас не разыгрывалась самая великая драма в истории человечества. Мама и папа ходили на работу, Сэмми в детский сад, а я в школу и на тренировки по соккеру. Это было так обыденно и так ненормально. К концу Первого дня все старше двух лет успели тысячу раз увидеть корабль-носитель. Его неповоротливая серо-зеленая туша размером с Манхэттен вращалась над Землей на высоте двести пятьдесят миль. В НАСА объявили, что планируют расконсервировать шаттлы и попробуют выйти на контакт с пришельцами.

«Что ж, это хорошо, — думали мы. — А то их молчание просто оглушает. Как-то невежливо даже. Ведь не для того они пролетели триллионы миль, чтобы поглазеть на нас».

На Третий день я пошла на свидание с парнем по имени Митчелл Фелпс. Ну, вообще-то, пошла — в этом случае значит вышла из дома. Из-за комендантского часа свидание состоялось у нас на заднем дворе. По пути Митчелл заскочил в «Старбакс». Мы сидели, пили кофе и притворялись, будто не замечаем, как папа ходит туда-сюда по гостиной. Митчелл приехал в город за несколько дней до Прибытия. На уроке мировой литературы он сел у меня за спиной, а я совершила ошибку, одолжив ему фломастер. Потом он пригласил меня на свидание, ведь считается, что если девочка одалживает тебе фломастер, то ты в ее вкусе. Не знаю, почему я согласилась встретиться с Митчеллом. Он не был особо симпатичным и интересным тоже не был, если не считать ауру новенького, и уж определенно он не был Беном Пэришем. Никто не был таким, как Бен Пэриш, кроме самого Бена Пэриша, вот в чем проблема.

На Третий день одни люди постоянно говорили об иных, другие не говорили о пришельцах вообще. Я попала во вторую категорию.

Митчелл поднял эту тему первым.

— А что, если они — это мы? — спросил он.

Времени после Прибытия прошло всего ничего, а все психи-конспирологи как с цепи сорвались. Стремительно разлетались слухи о секретных проектах правительства, якобы кризис с инопланетянами был изобретен специально, чтобы лишить нас гражданских прав и свобод. Я подумала, что Митчелл клонит именно в эту сторону, и застонала.

— Ты чего? — спросил он. — Я не имел в виду конкретно нас с тобой. Я хотел сказать, вдруг они — это мы из будущего?

— Как в «Терминаторе»? — Я закатила глаза. — Явились, чтобы остановить восстание машин? Или, может, они и есть машины? Думаешь, это сам Скайнет?

— Нет, не думаю, — ответил Митчелл так, будто я говорила всерьез. — Это парадокс убитого дедушки.

Сказано это было так, будто я не могла не знать о парадоксе убитого дедушки. Так, будто не знать о парадоксе убитого дедушки может только законченный тупица. Ненавижу, когда так делают.

— Что еще за дедушка?

— Они… то есть мы… не могут вернуться в прошлое и что-то там изменить. Если ты отправишься в прошлое и убьешь деда до своего рождения, то уже не сможешь попасть обратно в будущее.

— Зачем убивать собственного деда?

Я вертела соломинкой в пластиковом стакане с фруктовым фрапучино специально, чтобы получить этот уникальный звук — писк соломинки в пластиковой крышке.

— Суть в том, что это может изменить историю, — сказал Митчелл так, будто это я завела беседу о путешествиях во времени.

— Нам обязательно об этом говорить?

— А о чем еще? — искренне удивился Митчелл, и его брови поползли вверх.

У Митчелла были очень густые брови. Это первое, на что я обратила внимание, когда его увидела. А еще он грыз ногти. Это второе, на что я обратила внимание. Ногти многое могут рассказать о человеке.

Я достала сотовый и отправила Элизабет эсэмэску: «Спаси».

— Тебе страшно? — спросил Митчелл.

Он пытался развлечь меня или как-то приободрить. И очень внимательно смотрел мне в лицо.

Я отрицательно покачала головой:

— Просто скучно.

Это была ложь. Конечно, мне было страшно. Я понимала, что дурно веду себя с Митчеллом, но ничего не могла поделать. По какой-то причине, не знаю по какой, я злилась на него. Может быть, на самом деле я злилась на себя — из-за того, что согласилась на свидание с парнем, который мне совсем не интересен. Или из-за того, что он не тот, с кем я хотела бы встречаться. Нет никакой вины Митчелла в том, что он не Бен Пэриш. И тем не менее.

«Спасти от чего?»

— Мне все равно, о чем разговаривать, — сказал Митчелл.

Он уставился на клумбу с розами, размешивая осадок в кофе; его коленка при этом так прыгала под столом, что мой стаканчик затрясся.

«Митчелл».

Я не думала, что надо набирать еще какой-то текст.

— Кому ты пишешь эсэмэски?

«Говорила, не встречайся с ним».

— Вы не знакомы.

«Поздно».

— Можем пойти куда-нибудь, — предложил Митчелл. — Хочешь в кино?

— Сейчас комендантский час, — напомнила я ему.

В комендантский час никому не разрешалось появляться на улице, за исключением военных и «скорой помощи».

«Лол. Чтобы Бен ревновал».

— Ты злишься или что?

— Нет, я же сказала, просто скучно.

Митчелл обиженно поджал губы. Он не знал, о чем еще говорить.

— Я всего лишь хочу понять, кто они, — сказал он.

— Да кто угодно, — сказала я. — Никто не знает, а они нам не скажут. Так что теперь все сидят и гадают на кофейной гуще. Дурацкое занятие. Может, это люди-мыши с планеты Сыр прилетели за нашим проволоне.

«БП неизвестно о моем существовании».

— Знаешь, — сказал Митчелл, — это как-то грубо — слать эсэмэски, когда я пытаюсь с тобой разговаривать.

И он был прав. Я сунула телефон в карман.

«Что на меня нашло?» — подумала я.

Прежняя Кэсси никогда бы так себя не повела. Иные уже начали меня изменять, но я цеплялась за мысль, что ничего не меняется, тем более я.

— А ты слышала, что мы строим посадочную площадку? — спросил Митчелл, возвращаясь к теме, которая, как я ему уже говорила, наводит на меня тоску.

Я слышала. В Долине Смерти. Да, именно так — в Долине Смерти.

— Лично я не считаю, что это хорошая идея, — сказал Митчелл. — Раскатывать перед ними ковровую дорожку.

— Почему бы и нет?

— Прошло три дня. Три дня, а они не идут на контакт. Если настроены дружески, почему до сих пор не поздоровались?

— Может, стесняются. — Я намотала на палец прядь волос, а потом потянула, не сильно, только чтобы почувствовать приятную такую боль.

— Как новички в школе, — сказал Митчелл.

Быть новичком нелегко. Я почувствовала, что должна извиниться.

— Злюсь сама не знаю на кого, — призналась я. — Прости.

Митчелл озадаченно посмотрел на меня. Он говорил о пришельцах, а не о себе, и тут я вставляю что-то про себя, хотя я — не он и не инопланетянин.

— Все нормально… Я слышал, ты не часто ходишь на свидания.

Упс.

— Что еще ты слышал?

Вопрос из тех, на которые вовсе не хочется получить ответы, но ты все равно его задаешь.

Митчелл шумно высосал кофе через дырочку в пластиковом стакане.

— Не много. Я же специально не расспрашивал.

— Ты спросил кого-то, и тебе сказали, что я не часто хожу на свидания.

— Я просто сказал, что хочу пригласить тебя на свидание, и услышал в ответ: Кэсси клевая девчонка. Я спросил: какая? И мне сказали, что ты высший класс, но мне не стоит надеяться, потому что ты запала на Бена Пэриша…

— Что-что? Кто тебе все это наболтал?

Митчелл пожал плечами:

— Не помню, как ее зовут.

— Лизбет Морган?

«Убью ее!»

— Я не запомнил имя, — повторил он.

— Как выглядит?

— Длинные каштановые волосы. В очках. Кажется, ее зовут Кэрли или что-то вроде этого.

— Я не знаю никакой…

О боже! Какая-то Кэрли, с которой я даже незнакома, в курсе насчет меня и Бена Пэриша… насчет того, чего нет между мной и Беном Пэришем. А если Кэрли или еще какая-нибудь девчонка знает об этом, то и все остальные знают.

— Ну, так они ошибаются, — отрезала я. — Я не запала на Бена Пэриша.

— Меня это не волнует.

— Меня волнует!

— Наверное, ничего не получится, — сказал Митчелл. — Все, что я говорю, или злит тебя, или скуку нагоняет.

— Я не злюсь, — зло возразила я.

Да, он был прав. А я была не права, не рассказав ему о том, что Кэсси, с которой он познакомился, совсем не та Кэсси, которой я была до Прибытия. Кэсси до Прибытия даже на комаров не злилась. В тот момент я не была готова признать правду: с прибытием иных изменился не только наш мир. Изменились мы. Я изменилась. В тот момент, когда появился корабль-носитель, я ступила на тропу, что привела меня в подсобку круглосуточного магазина с пустыми холодильниками для пива. А тот вечер с Митчеллом был только началом моей эволюции.

Митчелл был прав: иные сделали остановку у нас на орбите не для того, чтобы сказать «Привет!».

В канун Первой волны известный физик-теоретик, один из умнейших парней на планете (именно такой титр появился в кадре над его говорящей головой: «Один из умнейших парней на планете»), вещал на канале Сиэнэн. Этот умнейший парень сказал: «Меня не воодушевляет это молчание. Боюсь, нас скорее ждет нечто сравнимое с прибытием в Америку Христофора Колумба, чем эпизоды из «Близких контактов». А ведь всем нам известно, чем для коренных американцев обернулась высадка Колумба».

Я повернулась к папе и сказала:

— Надо бросить в них ядерную бомбу.

Чтобы папа услышал, мне пришлось повысить голос. Дело в том, что папа, когда смотрел новости, всегда увеличивал громкость, чтобы их не заглушал любимый мамин канал Тиэлси, который она смотрела на кухне. Я называла это «войной пультов».

— Кэсси!

Папа был шокирован моим заявлением. Это я поняла, когда увидела, что он поджимает пальцы в белых спортивных носках. Он вырос на «Близких контактах», «Инопланетянине» и сериале «Звездный путь», то есть на идее, что другие заявятся, чтобы освободить нас от самих себя. Больше не будет голода, не будет войн. Они уничтожат все очаги инфекций. Нам откроются секреты космоса.

— Неужели ты не понимаешь? Возможно, благодаря им мы совершим новый шаг в нашей эволюции. Огромный скачок в будущее. Грандиознейший скачок. — Папа положил руку мне на плечо. — Нам очень повезло, что мы дожили до этого события. — И после этой пылкой тирады он добавил, как будто объяснял мне, как починить тостер: — Кроме того, ядерная бомба не способна нанести вред в вакууме. Там не может быть ударной волны от взрыва.

— Значит, этот умник из телевизора нес хрень собачью?

— Следи за языком, Кэсси, — приструнил меня папа. — Умник имеет право на свое мнение. Это его личное мнение, не более того.

— А что, если он прав? Что, если эта штука, там наверху, вроде «Звезды смерти»?

— Преодолеть половину Вселенной только для того, чтобы взорвать нас всех? — Папа похлопал меня по коленке и улыбнулся.

Мама в кухне прибавила звук в телевизоре. Папа в гостиной довел громкость до уровня «двадцать семь».

— Согласна, но как же тогда эти межгалактические орды, о которых ты рассказывал? — спросила я. — Может, они все-таки явились завоевать нас, загнать в резервации, поработить…

— Кэсси, — сказал папа, — если что-то может произойти, еще не факт, что оно произойдет. В любом случае сейчас мы можем только выдвигать предположения. Я, ты, этот парень. Никто не знает, ради чего они прилетели в такую даль. Так почему бы не предположить, что с благородной целью — спасти нас?

Через четыре месяца папа погиб.

Он ошибался в своих предположениях. И я ошибалась. И один из умнейших парней на планете тоже.

Целью иных не было наше спасение. Они не собирались порабощать нас или загонять в резервации.

Они собирались нас уничтожить.

Всех до одного.

6

Я долго решала, когда идти — в светлое или темное время суток. Если не хочешь столкнуться с иными, лучше идти ночью. Но если хочешь заметить дрон раньше, чем он заметит тебя, то лучше передвигаться днем.

Дроны появились под конец Третьей волны. Тускло-серые сигарообразные летательные аппараты беззвучно скользили в тысяче футов над землей. Иногда они проносились без задержки, иногда кружили, как грифы. Они могли менять угол полета и внезапно останавливаться, в секунду сбрасывая сверхзвуковую скорость до ноля. Так мы поняли, что они инопланетного происхождения.

А то, что они беспилотные, мы поняли, когда один из них разбился в двух милях от нашего лагеря. Он прорвал звуковой барьер и с пронзительным визгом спикировал. Когда он врезался в невозделанное кукурузное поле — бу-бумс! — земля вздрогнула у нас под ногами. К месту катастрофы отправилась разведгруппа. Ну ладно, не группа, мой папа и Хатчфилд, парень, который был в нашем лагере за главного. Вернувшись, они сообщили, что эта летающая штука пуста. Откуда такая уверенность? Пилот ведь мог катапультироваться. Папа сказал, что аппарат набит всякими приборами, там просто нет места для пилота.

— Если только они не два дюйма ростом, — сказал он нам.

Все посмеялись всласть. Почему-то мысль о том, что иные похожи на двухдюймовых Добываек^[37], делала ужас менее ужасным.

Я решила, что буду идти днем. Одним глазом поглядывать на небо, а другим на землю. И я на ходу мотала головой во все стороны, как фанатка на рок-концерте, пока меня не затошнило.

К тому же беспилотники не единственная опасность, которая грозит при передвижении в ночное время. Еще есть одичавшие собаки, койоты, медведи и волки, которые пришли со стороны Канады, может, даже сбежавший из зоопарка лев или тигр.

И я действительно считаю, что при столкновении с иными днем у меня будет больше шансов, пусть и ненамного. Или даже при столкновении с человеком, если кроме меня кто-то еще остался. Я ведь могу наткнуться на уцелевшего соплеменника, который решит расправиться со мной так же, как кто-то расправился с тем солдатом.

Это ставит передо мной вопрос выбора лучшего способа действий. Стрелять без предупреждения? Или ждать, когда противник сделает первый ход, который вполне может оказаться смертоносным? Я уже не в первый раз чертыхаюсь из-за того, что мы до появления пришельцев не разработали какой-нибудь пароль — тайное рукопожатие или что-нибудь в этом роде, что помогло бы хорошим ребятам узнавать друг друга. Мы не имели возможности предугадать точную дату появления инопланетян, но разве не допускали, что подобное рано или поздно случится?

Трудно готовиться к чему-то, когда это что-то совсем не то, к чему ты готовишься.

Постараюсь засечь их первой, решила я. Надо прятаться. — Не лезть на рожон. Больше никаких солдат с распятиями!

День выдался солнечный и безветренный, но холодный. На небе ни облачка. Я иду, вращая головой, рюкзак бьет по лопатке, а винтовка по второй. Я шагаю по внешнему краю разделительной полосы между полосами южного и северного направления, останавливаюсь через каждые несколько шагов и резко оборачиваюсь узнать, что происходит за спиной. Так продолжается час, второй, а я прошла не больше мили.

Брошенные машины, пробки из мятой жести, стеклянное крошево, сверкающие под октябрьским солнцем, разбросанный по разделительной полосе мусор. Горы мусора заросли травой, полоса сплошь в буграх. Все это ужасно, самое ужасное — тишина. От этой тишины у меня мурашки бегают по коже.

Гул исчез.

Вы знаете, что такое Гул.

Если вы не выросли в горах или не прожили всю свою жизнь в пещере, он всегда был с вами. Это был океан, где мы все плавали. Несмолкающий звук всех устройств, которые мы создали, чтобы наша жизнь стала легче и немного веселее. Механическая песня. Электронная симфония. Гул всех наших вещей, Гул нас самих. Его больше нет.

Наступила тишина, которая была звуком Земли до того, как мы ее завоевали.

Иногда поздно ночью я лежу в палатке и будто слышу, как звезды скребут по небу. Вот какая это тишина. Она становится невыносимой. Хочется вопить во все горло. Хочется петь, орать, стучать ногами, хлопать в ладоши — что угодно, лишь бы как-то обозначить свое присутствие в этом мире. Разговаривая с тем солдатом, я впервые за пару месяцев произнесла вслух несколько фраз.

Гул исчез на десятый день после Прибытия. Я сидела на третьем уроке и набирала смс-сообщение для Лизбет. Это была моя последняя эсэмэска, я не помню точно, что писала.

Ранняя весна. Одиннадцать часов. Теплый солнечный день. В такой день хочется валять дурака, мечтать, находиться где угодно, только не на уроке математики у миссис Полсон.

Первая волна накатила без предупреждения. Никаких фанфар. Ничего драматичного. Не было ни шока, ни трепета.

Просто выключился свет.

Лампы под потолком в классе погасли.

Экран моего сотового стал черным.

Кто-то на задней парте взвизгнул. Классика жанра. В какое бы время суток это ни происходило, всегда найдется трус и завизжит, будто дом рушится.

Миссис Полсон велела нам оставаться на своих местах. Так всегда поступают взрослые, когда отключается электричество. Они начинают нервничать… Из-за чего? В этом есть что-то противоестественное. Мы настолько привыкли к электричеству, что совершенно теряемся, когда оно пропадает. Поэтому подскакиваем на месте, визжим или несем всякую чушь. Мы паникуем. Как будто нам перекрыли кислород. Хотя надо сказать, что Прибытие усугубило эффект отключения электричества. Когда десять дней сидишь как на иголках и ждешь, что произойдет, а ничего не происходит, у тебя сдают нервы.

Поэтому, когда иные «выдернули вилку из розетки», мы психанули не на шутку.

Разом загомонил весь класс. После того как я объявила, что у меня сдох телефон, выяснилось, что телефоны сдохли у всех. Нил Кроски, который весь урок слушал айпод на задней парте, вытащил наушники из ушей и спросил, куда делась музыка.

Следующее, что делает человек, когда вырубается электричество, — он подбегает к окну. Я не знаю точно почему. Наверное, это такой эмоциональный толчок под названием «надо посмотреть, что происходит». Мир проникает внутрь снаружи. Поэтому, когда отключается свет, мы смотрим наружу.

Миссис Полсон бродила за спинами столпившихся возле окон учеников и взывала:

— Успокойтесь! Вернитесь на свои места. Я уверена, сейчас будет сделано объявление…

И спустя минуту оно было сделано. Только не по системе голосового оповещения и не в исполнении заместителя директора мистера Фолкса. Оно пришло с неба, от иных, и имело форму «Боинга-727». Самолет кувырком полетел к земле с высоты десять тысяч футов, потом исчез за лесом и взорвался. С места падения взмыл похожий на атомный гриб огненный шар.

«Привет, земляне! Вечеринка начинается!»

Вы можете подумать, что после этого «объявления» мы все попрятались под парты, но этого не произошло. Мы сгрудились возле окон, высматривая в небе летающую тарелку, которая сбила самолет. Это ведь должна была сделать летающая тарелка, как же иначе? Мы знали, как проходит вторжение высшего уровня. Летающие тарелки стремительно врываются в атмосферу Земли, эскадрильи F-16 устремляются в небо, локаторы и ракеты «земля — воздух» выползают из своих бункеров. Признаю наш интерес противоестественным и нездоровым, но мы хотели увидеть что-то вроде этого. Тогда все происходящее было бы совершенно нормальным вторжением инопланетян.

Около получаса мы стояли у окон и ждали. Почти никто не разговаривал. Миссис Полсон просила нас рассесться по местам, но мы не обращали на нее внимания. Всего тридцать минут Первой волны, а общественный порядок уже нарушен. Ученики продолжали проверять свои телефоны. Крушение самолета, отключение света, неработающие мобильники, часы на стене с замершими на одиннадцати стрелками — мы не были способны сложить все эти детали в одну картинку.

Потом дверь распахнулась, и мистер Фолкс приказал нам идти в спортзал. Я подумала, что это просто гениальное решение. Собрать всю школу в одном месте, чтобы пришельцы не тратили зря боеприпасы.

Итак, мы все передислоцировались в спортзал и расселись там, почти в полной темноте, на трибунах. Директор ходил туда-сюда с мегафоном в руке, то и дело останавливался и громко призывал подопечных вести себя тихо и ждать, когда нас заберут родители.

А как же старшеклассники, чьи машины припаркованы возле школы? Им можно уйти?

— Ваши машины не заведутся.

Что за черт? Как это понимать — наши машины не заведутся?

Прошел час, второй. Я сидела рядом с Лизбет. Мы почти не разговаривали, а если и говорили, то шепотом. Мы не боялись мегафона, мы прислушивались. Не могу сказать, что именно ожидали услышать. Это было похоже на тишину, которая наступает перед тем, как тучи разойдутся и грянет гром.

— Похоже, дождались, — шепотом сказала Лизбет.

Она нервно терла нос, запускала пальцы с ярким маникюром в крашеные светлые волосы и притоптывала ногой. — Еще Лизбет закрывала глаза и трогала веки — не успела привыкнуть к контактным линзам.

— Что-то случилось, точно, — шепотом согласилась я.

— Не что-то, а самые настоящие кранты.

Лизбет снова и снова вынимала батарейку из своего телефона и вставляла обратно. Думаю, ей надо было чем-то себя занять.

Потом она заплакала. Я отобрала телефон и взяла ее за руку. Огляделась. Плакала не только Лизбет. Некоторые дети молились. Кто-то молился и плакал одновременно. Учителя сгруппировались возле дверей, образовав живой щит на случай, если инопланетяне решат атаковать спортзал.

— Я так много хотела сделать, — лепетала Лизбет. — Я даже никогда… — Тут она снова разревелась. — Ну, ты понимаешь, о чем я.

— У меня такое чувство, что прямо сейчас происходит «ты понимаешь, о чем я», причем массово, — сказала я. — Возможно, даже под этой трибуной.

— Думаешь? — Лизбет вытерла ладонью щеки. — А ты?

— Ты про «ты понимаешь, о чем я»?

Я без проблем говорила о сексе. Проблемы возникали, когда разговор заходил о сексе в моей жизни.

— О, я же знаю, что у тебя не было «ты понимаешь». Господи! Я говорила не об этом.

— А я думала об этом.

— Я говорила о нашей жизни, Кэсси! Приходит конец долбаному миру, и все, о чем ты хочешь говорить, — это секс!

Лизбет вырвала у меня свой телефон и стала открывать и закрывать крышку.

— Поэтому ты должна пойти и во всем ему признаться, — заявила Лизбет и принялась теребить шнурки от капюшона толстовки.

— Кому и в чем признаться?

Я понимала, к чему она клонит; я просто тянула время.

— Бену! Ты должна поговорить с ним напрямик. Расскажи, что ты чувствуешь к нему еще с третьего класса.

— Шутишь? — Я поняла, что у меня загорелись щеки.

— А потом у вас должен быть секс.

— Заткнись, Лизбет.

— Это же правда.

— Я с третьего класса не хочу заниматься сексом с Беном, — шепотом сказала я.

С третьего класса? Я глянула на Лизбет — слушает ли меня. Она явно не слушала.

— На твоем месте я бы сейчас подошла к нему и сказала: «Похоже, это кранты. Это самые настоящие кранты, и я не собираюсь погибать в чертовом спортзале, даже не попробовав секс с тобой». А потом, знаешь, что бы я сделала?

— Что?

Я представила себе лицо Бена в такой ситуации и изо всех сил постаралась не рассмеяться.

— Я бы отвела его в оранжерею и занялась с ним сексом.

— В оранжерее?

— Или в раздевалке. — Лизбет резко взмахнула рукой, как будто хотела очертить этим жестом всю школу или, может быть, весь мир. — Не важно где.

— В раздевалке воняет. — Я посмотрела на великолепный контур головы Бена, сидевшего на два яруса ниже нас, и сказала: — Такое только в кино бывает.

— Ага, абсолютно нереалистично. То, что сейчас происходит, куда реалистичнее.

Лизбет была права. Вторжение инопланетян на Землю и вторжение Бена в меня — оба сценария абсолютно нереалистичны.

— По крайней мере, ты могла бы признаться ему в своих чувствах, — сказала Лизбет, словно прочитав мои мысли.

Могла бы, да. Может быть, когда-нибудь…

Это был последний раз, когда я видела Бена Пэриша — в душном спортзале (дом «Хоксов!») он сидел на два яруса ниже, и видела я только его затылок. Скорее всего, он, как все остальные, погиб во время Третьей волны. Я так и не призналась ему в своих чувствах. А могла бы. Бен знал, кто я, он сидел позади меня на некоторых занятиях.

Вряд ли он вспомнил бы, что в средних классах мы ездили в одном школьном автобусе. Однажды я подслушала его рассказ о том, как у него накануне родилась сестричка. Я тогда повернулась к нему и сообщила:

— А у меня на прошлой неделе братик родился!

И он сказал:

— Что ты говоришь!

Без всякой насмешки сказал, как будто и правда считал, что это здоровское совпадение. Потом я еще с месяц думала о том, что благодаря нашим малышам между нами установилась особенная связь. А в средней школе Бен стал звездой, лучшим принимающим в команде, я же превратилась в обыкновенную девчонку, которая смотрит с трибуны, как он набирает очки. Я встречала его в классе и в школьных коридорах, иногда еле сдерживалась, чтобы не подбежать и не сказать: «Привет, я Кэсси, та девочка из автобуса. Ты помнишь про малышей?»

Забавно то, что он вполне мог помнить. Бен Пэриш не удовлетворился тем, что был самым красивым мальчиком в школе. Как будто специально, чтобы мучить меня еще сильнее, он стремился стать самым умным. Я говорила, что он любил животных и детей? Каждую игру его сестра сидела на скамейке у кромки поля. Когда они выиграли титул чемпионов округа, он сразу подбежал к ней, усадил себе на плечи и сделал круг по беговой дорожке, а она махала толпе рукой, как вернувшаяся домой королева.

Да, еще одно — его убийственная улыбка. Лучше бы мне забыть ее.

Мы провели еще час в душном спортзале, и в дверях появился папа. Он спокойно махнул рукой, как будто имел обыкновение приезжать за мной в школу после каждой атаки инопланетян. Я обняла Лизбет и сказала, что позвоню, как только включатся телефоны. У меня все еще было до-Гуловое мышление. Электричество, бывает, вырубается, но оно всегда включается снова. Поэтому я просто обняла Лизбет за плечи. И даже не помню, сказала ли тогда, что люблю ее.

Мы с папой пошли к выходу из школы, и я спросила:

— Где наша машина?

И папа сказал, что машина не заводится. Все машины не заводились. Улицы были забиты остановившимися легковушками, автобусами, мотоциклами и грузовиками. В каждом квартале случилась авария. Машины «целовались» с фонарными столбами, их «морды» торчали из гаражей. После электромагнитного импульса автоматические замки не срабатывали, и люди сидели запертые в своих тачках. Им оставалось либо разбивать окна, либо ждать помощи снаружи. Пострадавшие в авариях, те, кто мог двигаться, доползали до тротуара и ждали врачей. Только врачи не приезжали, потому что машины «скорой помощи», пожарные и полицейские машины тоже не заводились. Все, что питалось от аккумуляторов или от электросети, перестало работать ровно в одиннадцать часов утра.

Мы шли пешком, и папа крепко держал меня за руку, словно боялся, что с неба может спикировать нечто и похитить меня.

— Ничего не работает, — говорил он на ходу. — Электричество, телефоны, водопровод…

— Мы видели, как самолет разбился.

Папа кивнул:

— Наверняка они все разбились. Все, что было в небе, он вывел из строя. Истребители, вертолеты, транспортные самолеты…

— Кто их поразил?

— ЭМИ, — сказал папа. — Электромагнитный импульс. Если сгенерировать достаточно мощный ЭМИ, можно вывести из строя всю технику. Электричество, связь, транспорт. Все, что летает и движется.

От нашего дома до школы полторы мили пути. Это были самые долгие полторы мили в моей жизни. Казалось, все укрыл некий занавес, и на этом занавесе был рисунок, изображающий то, что он скрывал. Иногда за ним что-то мелькало, такие маленькие подсказки, по которым можно было догадаться, что все очень плохо. Например, люди. Они стояли на порогах своих домов с сотовыми телефонами в руках, они смотрели в небо или открывали капоты машин и теребили провода. Потому что именно это и делают люди, когда у них ломаются машины, — они теребят провода под капотом.

— Но волноваться не стоит, — сказал папа и еще крепче сжал мою руку. — Все нормально. Есть хороший шанс, что наши резервные системы не пострадали, и я уверен, у правительства есть план на случай чрезвычайных ситуаций, защищенные базы и прочее.

— Папа, а как отключение электричества согласуется с их планом помочь нам на следующем этапе эволюции? — спросила я и сразу пожалела об этом.

Но я тогда слишком переволновалась, и папа все правильно понял. Он посмотрел на меня, улыбнулся ободряюще и сказал:

— Все будет хорошо.

Это были слова, которые я хотела услышать, а папа хотел сказать. Это то, что ты делаешь, когда падает занавес, — подаешь реплику, которую хочет услышать зритель.

7

Я в пути. Моя задача — сдержать обещание.

Около полудня я останавливаюсь, чтобы утолить жажду и съесть полоску «Слим Джим». Всякий раз, когда съедаю «Слим Джим», или банку сардин, или еще что-то из припасов, я думаю: «Ну вот, в мире стало на одну такую штуку меньше». Я по кусочку уничтожаю конкретное свидетельство нашего существования на этой планете.

Я решила, что однажды мне все-таки придется собрать волю в кулак, поймать курицу и свернуть ей нежную шею. Я бы и человека убила за чизбургер. Честно. Если наткнусь на того, кто ест чизбургер, я его прикончу.

Вокруг бродит много коров. Можно пристрелить одну и разделать охотничьим ножом. Уверена, что смогу зарезать корову. Вся проблема в готовке. Костер — верный способ пригласить иных на барбекю.

По траве прямо передо мной проносится тень. Я вскидываю голову и больно ударяюсь затылком о борт «хонды-цивик», возле которой присела, чтобы перекусить. Птица, скорее всего чайка. Пролетела надо мной на распластанных крыльях. От отвращения меня даже в дрожь бросает. Ненавижу птиц. До Прибытия я ничего подобного к ним не испытывала. И после Первой волны тоже. И после Второй, которая на самом деле не нанесла мне лично особого вреда.

Но после Третьей волны я их возненавидела. Понимаю, они не виноваты, но ничего не могу с собой поделать. Так человек, стоящий перед расстрельным взводом, ненавидит пули.

Мерзкие птицы!

8

Проведя в пути три дня, я решаю, что машины — это вьючные животные.

Они передвигаются группами. Умирают сообща, сгрудившись при авариях или выстроившись в длинную вереницу. И вдруг вереница заканчивается. Впереди пустая на мили дорога. Есть только я и асфальтовая река между берегами из голых деревьев. Последние листья отчаянно цепляются за черные ветки. Дорога, чистое небо, высокая пожухлая трава и я.

Эти участки пути самые опасные. Машины — мой щит и кров. Я сплю в уцелевших, а запертые еще не попадались. Правда, сном это трудно назвать. Воздух спертый, дышать нечем, окно разбить нельзя, дверцу нельзя оставить открытой. Голод не отступает, и мучают ночные мысли: «Одна, одна, одна». А самая худшая из плохих мыслей такова: я не конструировала беспилотники иных, но если бы конструировала, на борту обязательно стоял бы датчик, чтобы улавливать тепло живого существа через крышу автомобиля.

Эта мысль непобедима. Едва начинаю задремывать, мерещится, будто распахиваются дверцы и ко мне тянутся десятки нечеловеческих рук. Встряхиваюсь, на ощупь нахожу М-16 и выглядываю из-за заднего сиденья, потом делаю оборот на триста шестьдесят градусов; при этом я чувствую себя в ловушке, потому что окна запотели и снаружи почти ничего не видно.

Приближается рассвет. Я жду, когда рассеется туман, потом пью немного воды, чищу зубы, дважды проверяю свое оружие, оцениваю оставшиеся припасы и снова — в дорогу. Смотрю в небо, смотрю под ноги, оглядываюсь. Хочется пить. К городу не приближаться, только при чрезвычайных обстоятельствах.

Причин, чтобы держаться подальше от городов, много.

Знаете, как определить, что город уже недалеко? По запаху. Запах города разносится на много миль вокруг.

Запах гари. Вонь нечистот. И запах смерти.

В городе трудно пройти два шага и не наткнуться на труп. Забавно: люди тоже умирают кучно.

Запах Цинциннати я чую еще за милю до знака выезда из города. Густой столб дыма лениво поднимается к безоблачному небу.

Цинциннати горит.

Меня это не удивляет. После Третьей волны пожары — самое распространенное явление, если не считать трупы. Чтобы выгорело десять кварталов, достаточно одной молнии. В городах не осталось никого, кто стал бы тушить огонь.

У меня слезятся глаза. От вони Цинциннати рвота подкатывает к горлу. Я останавливаюсь ровно на столько, чтобы повязать платок вокруг рта и носа, а потом ускоряю шаг. У меня дурное предчувствие. В голове звучит древний голос: «Быстрее, Кэсси. Поторопись».

А потом, где-то между семнадцатым и восемнадцатым выездами, я натыкаюсь на тела.

9

Их три, лежат на разделительной полосе, но не кучно, как бывает в городах, а на некотором расстоянии друг от друга. Первый — мужчина; думаю, он одного возраста с моим папой; на нем синие джинсы и тренировочная куртка «Бенгалс». Мужчина лежит лицом вниз, руки раскинуты. Его убили выстрелом в затылок.

Второй труп примерно в десятке футов от первого. Это молодая женщина, она ненамного старше меня, на ней штаны от мужской пижамы и бюстгальтер «Викториас сикрет». В коротких волосах фиолетовая прядь. На указательном пальце левой руки печатка с черепом. Ногти покрашены черным лаком, грубо обкусаны. И у нее пулевое отверстие в затылке.

Еще несколько футов по разделительной полосе — и третий мертвец. Это мальчик лет одиннадцати-двенадцати, в спортивной фуфайке и кедах с высоким верхом. Понять, каким было прежде его лицо, практически невозможно.

Я отворачиваюсь от мальчика и возвращаюсь к женщине. Опускаюсь на колени в пожухлой траве рядом с ее телом и дотрагиваюсь до бледной шеи. Еще теплая.

«О, нет. Нет, нет, нет».

Трусцой подбегаю к первому трупу. Трогаю за руку. Смотрю на рану. Блестит на солнце. Влажная.

Я замираю на месте. У меня за спиной дорога, впереди тоже дорога. Справа деревья и слева деревья. Столкнувшиеся машины на полосах южного направления, ближайшие футах в ста от меня. Что-то подсказывает мне, что надо посмотреть наверх. Прямо над собой.

Тусклое серое пятнышко на фоне ослепительно-синего осеннего неба.

Не двигается.

«Привет, Кэсси. Я мистер Дрон. Рад знакомству!»

В ту секунду, когда я встаю, что-то бьет меня в ногу. Обжигающий удар над коленом. Я теряю равновесие и приземляюсь на зад. Промедли я долю секунды, и в затылке появилась бы дырка точь-в-точь как у мистера Бенгалс.

Выстрел я не слышала. Холодный ветер, собственное горячее дыхание под платком и шум крови в ушах — вот все, что предшествовало удару пули.

Глушитель.

Похоже на то. Конечно, почему бы им не пользоваться глушителями. Вот и появилось у меня идеально подходящее для них название — глушители. Годится для описания способа их действий.

Когда смотришь в лицо смерти, происходит некая замена. Передняя часть мозга уступает командное место древнейшей части твоего сознания, следящей за тем, чтобы твое сердце билось, легкие дышали, а глаза моргали.Природа создала эту часть первой, чтобы уберечь твой зад от опасности. И эта часть растягивает время, как гигантскую ириску, она превращает секунды в часы, а минуты делает длиннее летнего дня.

Я тянусь за винтовкой (уронила ее, когда пуля попала в цель), земля передо мной взрывается и осыпает меня гравием.

Хорошо, о винтовке забудем.

Я выхватываю из-за пояса «люгер» и бегу, приволакивая раненую ногу, к ближайшей машине. Боли почти не чувствую, но догадываюсь, что скоро очень близко с ней познакомлюсь, зато к тому времени, когда допрыгиваю до старого «бьюика», чувствую, что кровь пропитала джинсы.

Я ныряю за «бьюик», и в эту секунду заднее стекло разлетается вдребезги. Лежа на спине, проскальзываю под машину. С какой стороны ни посмотреть, я девчонка небольшая, но под этим седаном мне тесно, невозможно перевернуться на живот или лечь на бок в том случае, если враг появится с левой стороны.

Лежу, как в тисках.

Умно, Кэсси, очень умно. Только «отлично» в прошлом семестре? В списке умников? Мо-ло-дец.

Оставалась бы ты лучше на своем клочке леса, в своей палатке-невеличке, со своими книжонками и сувенирчиками. Там по крайней мере было бы куда бежать при появлении иных.

Проходят минуты. Я лежу на спине, и моя кровь растекается по холодному бетону. Поворачиваю голову вправо, потом влево, потом приподнимаю ее на дюйм и смотрю мимо своих ног и задних колес «бьюика».

Черт, где же он? Чего тянет?

А потом до меня доходит: он стрелял из мощной снайперской винтовки. Наверняка это так. Значит, при этом мог быть в полумиле от меня.

А еще это значит, что у меня в распоряжении больше времени, чем я думала сначала. Есть время придумать что-то, а не просто пускать сопли в попытке прочитать связную молитву.

«Сделай так, чтобы он ушел. Пусть он все сделает быстро. Не дай мне погибнуть. Дай ему закончить начатое…»

Меня колотит, я взмокла от пота, мне холодно.

«У тебя сейчас будет шок. Думай, Кэсси».

Думать.

Вот для чего мы существуем на этом свете. Вот почему мы здесь. Вот по какой причине я спряталась под «бьюиком». Мы люди.

А люди думают. Планируют. Мечтают и делают свои мечты реальностью.

«Сделай это реальностью, Кэсси».

Он не сможет добраться до меня, пока не ляжет на бетон… А когда ляжет… когда заглянет под машину… когда дотянется до моей ноги и потащит наружу…

Нет. Он слишком умен, чтобы так поступить. Он должен понимать, что я могу быть вооружена. Он не станет так рисковать. Глушителей не волнует смертельный риск… или волнует? Знают они, что такое страх, или нет? Они не любят жизнь, я видела достаточно доказательств этому. Но может, они любят свою жизнь больше, чем чужую смерть?

Время все тянется и тянется. Минуты, как времена года. Чем он там занимается?

Теперь такой мир — или да, или нет. Либо он придет, чтобы покончить со мной, либо не придет. Но должен же он закончить начатое? Для чего еще он здесь? Черт, разве не в этом все дело?

Или — или. Или я бегу, то есть прыгаю, ползу, перекатываюсь, или остаюсь под машиной и умираю от потери крови. Если я рискну бежать, я превращусь в легкую мишень. Я и на два фута не уйду от машины. Если останусь, результат тот же, только будет больше страха, больше боли и все будет происходить гораздо медленнее.

У меня перед глазами вспыхивают и танцуют черные звезды. Мне не хватает воздуха.

Я поднимаю левую руку и сдергиваю платок с лица.

Платок.

«Кэсси, ты идиотка».

Я кладу пистолет рядом с собой. Это самое трудное — расстаться с оружием.

Потом я приподнимаю раненую ногу и протягиваю под ней платок. Я не могу поднять голову достаточно высоко, чтобы увидеть, что делаю. Я смотрю сквозь узор из черных звезд на грязное брюхо «бьюика», перехлестываю концы платка и туго завязываю его на ноге. Затем тянусь к ране и ощупываю ее. Кровь идет, но уже не так сильно.

Я снова беру пистолет. Так-то лучше — вижу лучше, и мне уже не очень холодно. Сдвигаюсь на пару дюймов влево — кому приятно лежать в собственной крови.

Где он? У него было достаточно времени, чтобы добраться до меня…

Если только он уже не добрался.

Меня аж подбрасывает от этой мысли, на несколько секунд я забываю дышать.

Он сюда не придет. Не придет, потому что ему незачем сюда приходить. Он знает, что у тебя не хватит духу высунуться из-под машины. А если не выберешься отсюда и не побежишь, ты проиграла. Он знает, что ты умрешь от голода, от потери крови или от обезвоживания.

Он знает то, что знаешь ты: побежишь — умрешь, будешь лежать — умрешь.

Его ждет следующая жертва.

Если кто-то еще остался.

Если остался кто-то, кроме меня.

Давай же, Кэсси! За пять месяцев от семи миллиардов до одного человека? Ты не последняя, и даже если ты последняя на Земле, особенно если ты последняя, ты не можешь позволить, чтобы все так закончилось. Лежать, забившись под какой-то чертов «бьюик», и ждать, когда из тебя по капле вытечет вся кровь? Так человечество уходит из этого мира?

Черта с два.

10

Первая волна унесла полмиллиона жизней.

Вторая сделала эту цифру смешной.

Если вы не в курсе, мы живем на беспокойной планете. Континенты и ложа океанов представляют собой массивы горной породы, которые называются литосферными плитами. Эти плиты плавают на расплавленной магме, и постоянно трутся, и скребутся, и давят друг на друга с неимоверной силой. Давление все нарастает, и вдруг соприкасающиеся края плит резко смещаются, высвобождая при этом чудовищную энергию в форме землетрясения. Если землетрясение случается в зоне субдукции, этом поясе, где океаническая кора подминается под континентальную, ударная волна землетрясения может породить морскую сверхволну, которая называется цунами.

Более сорока процентов населения Земли (а это три миллиарда человек) живет на береговой полосе шириной шестьдесят миль.

Поэтому иным, чтобы уничтожить эти сорок процентов, надо было всего лишь вызвать землетрясение.

Взять металлический стержень в два раза выше и в три раза тяжелее Эмпайр-стейт-билдинг. Расположить этот стержень в верхних слоях атмосферы над зоной субдукции и отпустить. Тут даже не нужна система наведения, просто роняешь стержень, и он летит вниз. Благодаря гравитации к тому моменту, когда он достигнет поверхности Земли, его скорость разовьется до двенадцати миль в секунду, а это в двадцать раз быстрее пули.

Мощность удара этого стержня о поверхность Земли будет в миллиард раз больше, чем мощность бомбы, сброшенной на Хиросиму.

Прощай, Нью-Йорк. Прощай, Сидней. Прощайте, Калифорния, Вашингтон, Орегон, Аляска, Британская Колумбия. Прощай, Восточное побережье.

Япония, Гонконг, Лондон, Рим, Рио, пока-пока.

Приятно было познакомиться. Надеемся, вам здесь понравилось!

Первая волна накатила и схлынула за считаные секунды.

Вторая длилась чуть дольше. Примерно день.

Третья волна? Этой понадобилось больше времени — двенадцать недель. Двенадцать недель на то, чтобы убить, по подсчетам папы, девяносто семь процентов от тех, кому повезло пережить две первые волны.

Девяносто семь процентов от четырех миллиардов? Сами считайте.

Вот когда пришельцы спускаются на своих летающих блюдцах и приступают к зачистке, правильно? А люди Земли объединяются под одним флагом, чтобы разыграть сценку «Давид против Голиафа». Наши танки против ваших лазерных пушек. Начали!

Нам повезло меньше.

А иные оказались далеко не дураками.

Как уничтожить около четырех миллиардов человек за четыре месяца?

Птицы.

Сколько птиц на Земле? Будете гадать? Миллион? Миллиард? А триста миллиардов не хотите? Это примерно семьдесят пять на мужчину, или женщину, или ребенка, которых не уничтожили две первые волны.

На каждом континенте тысячи видов пернатых. Птицы не знают границ. А еще они постоянно гадят. Они гадят пять-шесть раз в день. То есть с неба каждый божий день падает больше триллиона маленьких реактивных снарядов.

Трудно изобрести более эффективную систему распространения вируса с процентом смертоносности девяносто семь.

Папа предположил, что иные взяли что-то вроде заирского вируса Эбола и внесли в него генетические изменения. Эбола не передается воздушно-капельным путем. Но если изменить всего один полипептид, этот вирус станет передаваться по воздуху, как грипп. Он поселяется в легких. У вас начинается кашель. Потом лихорадка. Болит голова. Очень сильно болит. Вы кашляете зараженной вирусом кровью. Он пробирается в печень, почки, мозг. Внутри вас накапливается миллиард патогенов, вы превращаетесь в инфекционную бомбу. И однажды вы «взрываетесь» — вирусы, как крысы с тонущего корабля, бегут через каждое отверстие в вашем теле. Через рот, нос, уши, анус, даже глаза. Вы буквально плачете кровавыми слезами.

Люди придумали разные названия для этого — «красная смерть», «кровавая чума», «багряное цунами», «четвертый всадник». Как ни назови, спустя три месяца девяносто семь человек из каждой сотни умерли.

Это реки кровавых слез.

Время обратилось вспять. Первая волна отбросила нас в восемнадцатый век. Следующая — в неолит.

Мы превратились в охотников-собирателей. Стали кочевниками, подножием пирамиды.

Но мы не были готовы расстаться с надеждой.

Нас еще было достаточно, чтобы оказать сопротивление.

Мы не могли драться с иными лицом к лицу, но могли начать партизанскую войну. Могли нанести этим чужепланетным мерзавцам асимметричный удар. У нас было достаточно оружия и боеприпасов, даже кое-какой транспорт уцелел после Первой волны. Наши вооруженные силы подверглись децимации, но на каждом континенте еще оставались боеспособные соединения. Сохранились бункеры, пещеры, подземные базы, где можно укрываться годами.

«Вы будете Америкой, а мы будем Вьетнамом».

И иные ответили: «Что ж, отлично».

Мы думали, что они уже использовали против нас все, чем располагали, ну, по крайней мере, самое худшее из своего арсенала. Трудно вообразить что-то хуже «красной смерти». Те из нас, кто выжил после Третьей волны, — те, у кого был природный иммунитет к этому вирусу, — запаслись самым необходимым и затаились, дожидаясь указаний от командования. Мы знали, что должно быть какое-то командование, потому что иногда видели, как в небе проносился истребитель, слышали пальбу и рокот транспортных самолетов.

Думаю, нашей семье повезло больше других. «Четвертый всадник» забрал маму, но Сэмми, я и папа уцелели. Папа гордился нашими генами. Нездоровое занятие, пожалуй, — хвастать генами на вершине горы из семи миллиардов трупов. Но папа просто оставался папой, в канун исчезновения человечества он пытался делать хорошую мину при плохой игре.

После «багряного цунами» люди стали уходить из городов. Там больше не подавались электричество и вода, все магазины и склады давно были разграблены, а некоторые улицы на дюйм залиты нечистотами. Пожары от молний стали обычным делом.

И возникла проблема с трупами.

Трупы были повсюду: в жилых домах, приютах, больницах, офисах, школах, церквях, на складах.

Наступает момент, когда количество смертей доходит до критического. Вы уже просто не успеваете хоронить или сжигать тела. Лето эпидемии было немилосердно жарким, вонь разлагающейся плоти висела подобно невидимому ядовитому туману. Мы смачивали куски ткани в духах или одеколоне и повязывали на лицо, но к концу дня чудовищный смрад пропитывал надушенную повязку и вызывал рвоту.

Так было до тех пор, пока, смешно сказать, мы к этому не привыкли.

Третью волну мы ждали, забаррикадировавшись в собственном доме. Во-первых, был карантин; во-вторых, по улицам бродили опасные личности, которые грабили, жгли дома, насиловали и убивали; и в-третьих, мы даже думать боялись о том, что обрушится на нас после цунами.

Но главное — это то, что папа не хотел оставлять маму. Она была слишком больна и дорогу не выдержала бы, а папа не хотел уходить без нее.

Мама просила его уйти из города. Она все равно умирала. Говорила ему, что дело уже не в ней, а во мне и Сэмми. Говорила, что надо спасать детей, надо думать о будущем, и есть надежда, что завтра будет лучше, чем сегодня.

Папа с ней не спорил. Но он и не уходил. Папа ждал неизбежного и старался облегчить маме последние дни. Он изучал карты, составлял списки и делал припасы. Это была пора сбора книг, старт программы «Нам предстоит возродить цивилизацию». Однажды вечером, когда небо не было сплошь затянуто дымом, мы с папой вышли на задний двор и по очереди посмотрели в мой старый телескоп на корабль-носитель, который величественно плыл на фоне Млечного Пути. Звезды светили ярче, чем раньше, им больше не мешали огни наших городов.

— Почему они ничего не делают? — спросила я папу. Я еще ждала (как и все остальные), когда появятся летающие блюдца, роботы-солдаты и лазерные пушки. — Почему не закончат то, что начали?

Папа покачал головой:

— Не знаю, ягодка. Может, уже закончили. Может, они и не собираются нас всех убивать, а просто хотят уменьшить нашу численность до приемлемой для них.

— И что потом? Чего они хотят?

— Я думаю, правильнее было бы спросить: что им нужно, — ответил папа таким ровным голосом, как будто сообщал мне по-настоящему плохую новость. — Видишь ли, они действуют очень аккуратно.

— Аккуратно?

— Да, так, чтобы не нанести вред самому необходимому. Вот почему они здесь, Кэсси. Им нужна Земля.

— Но не мы, — прошептала я.

Я снова готова была сорваться (в миллионный раз).

Папа положил руку мне на плечо (в миллионный раз) и сказал:

— Что ж, у нас был шанс. Мы не очень хорошо распорядились доставшимся нам наследством. Готов поспорить, если бы могли вернуться назад во времени и порасспрашивать динозавров до падения астероида…

Тут я толкнула его со всей силы и убежала в дом.

Не знаю, где хуже, в доме или снаружи. Снаружи чувствуешь себя выставленной напоказ, не отступает чувство, будто за тобой постоянно наблюдают, ты голая под голым небом. А в доме постоянные сумерки. Заколоченные досками окна не пропускают дневной свет. Ночью мы зажигаем свечи, но запасы кончаются, и мы не можем тратить больше одной на комнату. В когда-то родных уголках теперь притаились зловещие тени.

— Что, Кэсси?

Это Сэмми. Ему пять лет. Я его обожаю. Большие карие, как у мишки, глаза. Крепко обнимает другого члена нашей семьи, тоже с карими глазами, того, игрушечного, которого я сейчас ношу в своем рюкзаке.

— Почему ты плачешь?

Мои слезы его испугали.

Я пробежала мимо него в комнату шестнадцатилетнего человеко-динозавра Кассиопея Салливанус экстинктус. А потом вернулась обратно. Я не могла оставить его, когда он плачет. После того как мама заболела, мы очень сблизились. Каждый раз, когда ему снился плохой сон, он прибегал ко мне в комнату, забирался в кровать и прижимался лицом к моей груди. Иногда он забывался и называл меня мамой.

— Ты видела их, Кэсси? Они уже здесь?

— Нет, малыш, — ответила я и утерла слезы. — Никого здесь нет.

Пока нет.

11

Мама умерла во вторник.

Папа похоронил ее на заднем дворе, в цветочной клумбе. Мама сама попросила его об этом перед смертью. На пике эпидемии, когда люди умирали сотнями каждый день, большинство тел оттаскивали на окраину и там сжигали. Вымирающие города были окружены кольцом из дыма погребальных костров.

Папа сказал мне, чтобы оставалась с братом. Сэмми, как двухлетний зомби, бродил по дому с потухшими глазами и сосал большой палец. Всего несколько месяцев назад мама качала его на качелях, водила на тренировки по карате, мыла ему голову, танцевала с ним под его любимые песенки. А теперь папа обернул ее в белую простыню и на плече вынес на задний двор.

Я смотрела в окно кухни, как папа стоит на коленях у неглубокой могилы. Голова опущена, плечи вздрагивают. Я не видела, чтобы он давал волю эмоциям, ни разу с момента Прибытия. Становилось все хуже и хуже, а стоило нам подумать, что хуже уже быть не может, становилось еще хуже. Но папа неизменно держал себя в руках, он никогда не срывался в истерику. Даже после того, как у мамы появились первые признаки заражения, он сохранял спокойствие, особенно в ее присутствии. Он не говорил о том, что происходит за стенами нашего дома с заколоченными окнами и забаррикадированными дверями. Он делал ей влажные компрессы, купал, переодевал, кормил. Я ни разу не видела, чтобы он плакал при ней. Другие люди стрелялись, вешались, горстями глотали таблетки и бросались вниз с высоты, но папа противостоял мраку.

Он пел маме песенки, рассказывал дурацкие анекдоты, которые она слышала тысячу раз. И он ее обманывал, как родители обманывают детей. Такая ложь помогает заснуть, когда тебе страшно.

— Сегодня опять слышал самолет. По звуку, похоже, это был истребитель. Значит, кто-то из наших еще действует.

— Сегодня у тебя температура немного ниже и глаза яснее. Может, это все-таки самый банальный грипп.

В мамины последние часы он утирал с ее щек кровавые слезы.

Папа обнимал ее за плечи, когда ее рвало черным месивом, в которое превратился ее желудок.

Он привел нас с Сэмми в ее комнату попрощаться.

— Все хорошо, — сказала мама Сэмми. — Все будет хорошо.

А мне она сказала:

— Ты нужна ему, Кэсси. Позаботься о нем. Позаботься о своем отце.

Я сказала, что она поправится. Некоторые поправлялись. Заболевали, а потом вдруг вирус отступал. Никто не мог понять почему. Может, ему не нравился этот конкретный человек на вкус. Я тогда сказала это маме не потому, что хотела, чтобы она не боялась. Я правда в это верила.

— Кроме тебя, у них никого нет, — вздохнула мама.

Это были ее последние слова, произнесенные при мне.

Мозг — последнее, что уносили воды «багряного цунами». Вирус целиком завладевал человеком. Некоторые люди впадали в безумие, они бросались на всех с кулаками, царапались, кусались, как будто вирусу не терпелось от нас избавиться.

Мама смотрела на папу и не узнавала его. Она не понимала, где она, кто она и что с ней происходит. С ее лица не сходила улыбка — потрескавшиеся губы растянулись, обнажив кровоточащие десны и зубы в пятнах крови. Она издавала какие-то звуки, но это были не слова. До участка ее мозга, который отвечал за речь, добрался вирус, и этот вирус не знал языков, он знал только, что ему надо все больше и больше места внутри человека.

А потом мама умерла. Она билась в конвульсиях, кричала, захлебываясь кровью. А вирус выходил из нее через все отверстия, потому что с ней было покончено, пора гасить свет и подыскивать себе новый дом.

Папа обмыл маму в последний раз, причесал ей волосы, стер засохшую кровь с зубов. Когда пришел ко мне сказать, что мама умерла, он был спокоен. Сам держался и держал меня, потому что я уже не могла держаться.

И вот я смотрю на папу в окно кухни. Он стоит на коленях рядом с клумбой-могилой и думает, что его никто не видит. Мой папа отпускает маму, обрывает нить, которая давала ему устойчивость, в то время как все остальные теряли опору и падали в бездну.

Я убедилась, что Сэмми в порядке, и вышла из дома. Присела рядом с папой и положила руку ему на плечо. В последний раз мое прикосновение к нему было жестче — я ударила кулаком. Я ничего ему не сказала, он тоже молчал, долго молчал.

А потом вложил что-то мне в руку. Обручальное кольцо мамы. Мол, мама хотела, чтобы кольцо было у меня.

— Мы уходим, Кэсси. Завтра утром.

Я кивнула. Понимала, что больше нет причин оставаться. Тонкие стебли роз раскачивались, словно кивали вместе со мной.

— Куда мы пойдем?

— Куда-нибудь. — Папа огляделся, и я увидела в его глазах страх. — Здесь больше не безопасно.

«Ну да, ну да, — подумала я. — А когда было безопасно?»-

— База ВВС Райт-Паттерсон всего в ста милях отсюда. Если поторопимся и погода не подведет, доберемся за пять-шесть дней.

— А потом что?

Вот такой способ мышления навязали нам иные. «Ладно, сейчас это, а потом что?»

Я смотрела на папу и ждала. Он был самым умным из всех, кого я знала. Если у него нет ответа, значит, нет ни у кого. Я была в этом уверена. И конечно, хотела, чтобы он знал ответ. Мне это было необходимо.

Папа покачал головой, как будто не понял вопроса.

— Что там, на этой базе? — спросила я.

— Понятия не имею.

Папа попытался улыбнуться, но в результате скривился, как будто улыбка причиняла ему боль.

— Тогда зачем туда идти?

— Мы не можем здесь оставаться, — ответил папа сквозь зубы. — А если нельзя оставаться, значит, надо уходить. Надеюсь, еще существует какое-никакое правительство…

Папа тряхнул головой. Он не для этого вышел из дома, чтобы со мной спорить. Он вышел, чтобы похоронить жену.

— Иди в дом, Кэсси.

— Я тебе помогу.

— Мне не нужна твоя помощь.

— Она моя мама, я тоже ее любила. Пожалуйста, позволь мне помочь.

Я снова заплакала, но папа этого не видел. Он не смотрел на меня и не смотрел на маму. Он вообще ни на что не смотрел. Было такое ощущение, что наш мир превратился в черную дыру, и она засасывала нас обоих. За что нам ухватиться? Я убрала руку отца с маминого тела и прижала к своей щеке. Сказала, что люблю его, и мама его любила; сказала, что все будет хорошо. И черная дыра утратила чуток своей силы.

— Иди в дом, Кэсси, — мягко повторил папа. — Ты сейчас нужна не ей, а Сэмми.

Я пошла в дом. Сэмми сидел на полу в своей комнате и играл; его X-крылый истребитель уничтожал «Звезду смерти».

— Ба-бах. Красный, я захожу!

А снаружи папа стоял на коленях возле свежевырытой могилы. Коричневая земля, красная роза, серое небо, белая простыня.

12

Я понимаю, что должна поговорить с Сэмми.

Я не знаю, как иначе туда добраться.

Туда — это первый дюйм на открытом пространстве, где солнечный луч поцеловал мою поцарапанную щеку, после того как я решила выбраться из-под «бьюика». Тот первый дюйм был самым трудным и самым длинным дюймом во Вселенной. Он растянулся на тысячи миль.

Туда — это место на шоссе, где я повернулась лицом к врагу, которого не видела.

Туда — это единственное, что не дает мне сойти с ума. Иные лишили меня всего, но это отнять не смогли.

Сэмми — причина того, что я не сдалась. Это из-за него я не осталась умирать под той машиной.

В последний раз я видела Сэмми через заднее окно школьного автобуса. Он прижимался лбом к стеклу и махал мне рукой. И улыбался, как будто ехал на экскурсию — возбужденный, нервный, но совсем не испуганный. В автобусе были другие дети, и это помогало ему не бояться. Что может быть будничнее, чем большой желтый школьный автобус? Школьный автобус — это настолько нормально, что, когда они после четырех месяцев кошмара въехали в лагерь беженцев, их появление вызвало шок. Все равно что увидеть «Макдоналдс» на Луне. Это жутко, это аномально, этого просто не может быть.

Мы пробыли в лагере всего пару недель. Из пятидесяти человек, собравшихся там, мы единственные были семьей, все остальные — вдовы, вдовцы и сироты. Самый старший в лагере выглядел на пятьдесят с лишком. Сэмми оказался самым маленьким, но были еще дети, все, если не считать меня, младше четырнадцати.

Лагерь располагался в двадцати милях к востоку от нашего дома. Во время Третьей волны, когда больницы в городе оказались переполнены, люди вырубили там участок леса и построили полевой госпиталь. Дома быстро собирались из спиленных вручную деревьев, из жести и листового железа, которое перетаскивали из вымирающего города. — Главным зданием был барак для инфицированных. Рядом поставили домик для двух врачей, которые ухаживали за умирающими, пока их самих не уничтожило «багряное цунами». Были еще огород и резервуары для дождевой воды, которой мы мылись-стирались и которую пили.

Мы ели и спали в бараке, вместе с пятью-шестью сотнями истекающих кровью людей. Пол и стены в этом доме постоянно отмывались с хлоркой, а кровати, на которых умирали инфицированные, сжигались. И все равно там витал слабый запах эпидемии (немного похожий на запах скисшего молока), а химия не могла удалить все пятна крови. На стенах были видны следы ее брызг, по полу протянулись серповидные темные пятна. Это походило на жизнь внутри трехмерной абстрактной картины.

Наше жилище было одновременно складом продуктов и арсеналом. Консервированные овощи, мясо в вакуумной упаковке, сухие продукты и добавки, как соль например. Дробовики, пистолеты, полуавтоматические винтовки и даже пара ракетниц. Все мужчины ходили по лагерю вооруженные до зубов. Мы как будто вернулись в эпоху Дикого Запада.

В лесу, в нескольких сотнях ярдов от лагеря, была вырыта неглубокая яма. В этой яме сжигались трупы. Нам туда ходить не разрешалось, — понятно, что я и некоторые дети постарше ходили. Там постоянно болтался гаденыш, которого все звали Криско^[38] (думаю, потому что он зализывал назад длинные сальные волосы). Ему было тринадцать, и он мародерствовал. Криско бродил буквально по колено в пепле и выуживал оттуда ювелирные украшения, монеты — все, что он считал ценным или «интересным». И клялся, что занимается этим вовсе не потому, что извращенец.

— Главная разница теперь в этом, — говорил он и, фыркая от удовольствия, просеивал между пальцами с черными ногтями улов.

Его руки до локтя были покрыты серым пеплом.

— Разница между чем и чем?

— Между человеком и никем. Бартер вернулся, детка! — отвечал он и демонстрировал ожерелье с бриллиантами. — Когда все закончится, командовать будет тот, у кого есть что-то ценное.

Мысль о том, что иные хотят уничтожить всех, тогда еще не поселилась в наших головах. Даже в головах взрослых. Криско воображал себя аборигеном, который продает Манхэттен за пригоршню бусин, хотя больше смахивал на злополучного дронта.

Папа услышал об этом лагере несколько недель назад, когда у мамы появились первые симптомы заражения. Уговаривал перебраться туда, но она понимала: это ее не спасет. Мама знала, что с ней происходит, и хотела умереть дома, а не в каком-то лесном псевдохосписе. А потом, когда маме оставалось уже недолго, прошел слух, что этот госпиталь превратился в некое убежище. Мол, это достаточно далеко от города, чтобы уцелевшие после эпидемии в относительной безопасности переждали следующую волну. (Хотя многие умники склонялись к мысли, что нас ждут бомбардировки.) И в то же время достаточно близко, чтобы люди из правительства смогли найти укрывшихся там. Если вообще такие люди из правительства еще существуют и если они собираются кого-то искать.

Неофициальным начальником в лагере был Хатчфилд, в прошлом морпех, словно собранный из конструктора «Лего»: квадратные руки, квадратная голова, квадратный подбородок. Он ходил в одной и той же футболке, сплошь в пятнах (может, даже от крови), но его черные ботинки всегда были начищены до зеркального блеска. Хатчфилд брил голову, но почему-то не грудь и спину, которые действительно стоило брить. Он весь был разукрашен татуировками. И еще он любил оружие. Два пистолета носил на поясе по бокам, один за спиной и еще один в плечевой кобуре. Никто не носил столько пистолетов. Видимо, это что-то вроде отличительной черты неофициального начальника.

Часовые засекли нас на подходе. Как только мы вышли на дорогу, которая вела к лагерю, появился Хатчфилд и парень по имени Брогден. Я абсолютно уверена, они хотели произвести на нас впечатление своим арсеналом. Хатчфилд велел нам разделиться. Он собирался переговорить с папой, а Брогден должен был заняться мной и Сэмми. Я сказала Хатчфилду, что об этом думаю. Ну, вы догадываетесь, — чтобы он присовокупил свое желание к татуировкам на заднице.

Я только что потеряла маму и совсем не хотела потерять отца.

— Все в порядке, Кэсси, — сказал папа.

— Мы не знаем, кто они, — возразила я ему. — А вдруг это бсоры, папа?

Бсоры — так в городе сокращенно называли бандитов с оружием. Подонки убивали, насиловали, похищали детей, мародерствовали. Они были пеной Третьей волны. Это из-за них мы заколачивали окна и двери и запасались едой и стволами. Не пришельцы были первыми, кто вынудил нас готовиться к войне, это сделали бсоры.

— Они просто соблюдают меры предосторожности, — сказал мне папа. — Я бы на их месте так же поступал. — После этих слов он похлопал меня по плечу: — Все будет нормально, Кэсси.

А мне хотелось сказать: «Черт, старик, если ты еще раз так снисходительно похлопаешь, я…»

Папа отошел вместе с Хатчфилдом. Я не могла слышать, о чем идет разговор, но они оставались в поле зрения, и мне стало чуть-чуть легче. Я посадила Сэмми себе на колени и постаралась отвечать на вопросы Брогдена так, чтобы при этом не заехать ему в челюсть свободной рукой.

Ваши имена?

Откуда вы?

Кто-то из ваших близких инфицирован?

Можете ли сообщить какую-либо информацию о том, что происходит?

Что вы видели?

Что слышали?

Для чего вы здесь?

— Здесь — это в вашем лагере? Или вопрос экзистенциального характера? — поинтересовалась я.

Брови Брогдена сошлись на переносице и превратились в одну четкую линию.

— Чего? — спросил он.

— Если бы вопрос был задан до того, как началось все это дерьмо, я бы ответила: мы пришли, чтобы послужить человечеству. Если бы я хотела показаться шибко грамотной, ответила бы: если бы мы не пришли сюда, мы бы пришли еще куда-нибудь. Но раз уж все это дерьмо случилось, я отвечу: мы пришли, потому что нам чертовски повезло.

Брогден секунду смотрел на меня с прищуром, а потом недовольным тоном спросил:

— Шибко грамотная, да?

Не знаю, как папа отвечал на эти вопросы, но, судя по всему, он прошел проверку. Нам разрешили поселиться в лагере со всеми привилегиями, папе (но не мне) даже было разрешено выбрать оружие на складе.

У папы всегда было особое отношение к оружию. Негативное. Раньше он считал, что оружие хоть и не убивает само, но безусловно облегчает убийство. А недавно пришел к мнению, что оружие не столько опасно, сколько бесполезно.

— По-твоему, пистолеты эффективны против технологии, которая опередила нашу на тысячи, если не миллионы лет? — спрашивал он Хатчфилда. — Все равно что отбиваться дубиной и камнями от тактических ракет.

Этот аргумент Хатчфилд не мог усвоить. Морпех есть морпех, о чем тут говорить! Ствол был его лучшим другом, верным боевым товарищем, ответом на все возможные вопросы.

Тогда я этого не понимала. Теперь понимаю.

13

В хорошую погоду все, пока не приходило время спать, находились снаружи. В ветхом бараке была плохая атмосфера. Эту атмосферу порождала сама причина постройки здания, причина его появления. По этой причине мы оказались в этом лесу. Были вечера, когда там царило благодушное настроение, почти как в летнем лагере, где каким-то чудом все нравятся друг другу. Кто-то скажет, что слышал днем рокот вертолета, после чего начнутся разговоры о том, что правительство, наверное, собралось с силами и готовит контрудар.

Были вечера, когда общее настроение падало и тревога давила на всех. Мы были счастливчиками. Мы пережили электромагнитный импульс, удар цунами по берегам, чуму, которая унесла всех, кого мы знали и любили. У нас был шанс. Мы смотрели в лицо смерти, и смерть моргнула первой. Вы можете подумать, что благодаря этому мы обрели мужество и стали непобедимыми. Но это не так.

Мы были как японцы, которые выжили после взрыва бомбы над Хиросимой. Мы не понимали, почему живы, и не были уверены, что хотим оставаться в живых.

Мы рассказывали друг другу истории о своей жизни до Прибытия. Не скрывая слез, оплакивали близких и втайне проливали слезы по утраченным смартфонам, машинам, микроволновкам и Интернету.

Мы подолгу смотрели в ночное небо. Корабль-носитель, возможно, смотрел на нас своим злобным бледно-зеленым глазом.

Иногда начинались диспуты на тему «Куда идти дальше». Все прекрасно понимали, что мы не можем вечно сидеть в этом лесу.

Даже если в ближайшее время не придут иные, придет зима.

Надо бы найти убежище получше этого. Припасов у нас на полгода, а может, и меньше, все зависит от того, сколько еще беженцев придет в лагерь. Ждать спасения или отправиться на его поиски? Папа был за второй вариант. Он все еще хотел выяснить, что происходит в Райт-Паттерсоне. Если от правительства что-то осталось, найти эти остатки можно вероятнее всего на базе ВВС.

Мне все это надоело. Разговоры — не дела. Подмывало сказать папе, чтобы он предложил всем этим нытикам не рассусоливать, а пойти с нами в Райт-Паттерсон. А если кто-то не хочет, черт с ним, пусть остается.

Иногда, думала я, люди сильно преувеличивают значение количества.

Я отнесла Сэмми в дом и уложила на кровать, и мы прочитали его молитву: «Вот сейчас улягусь спать…» Для меня это был просто набор слов, и вместе с тем я чувствовала, что, если они дойдут до Бога, где-то нарушится данное обещание.

Ночь была ясной. Светила полная луна. Идея прогуляться по лесу показалась мне неплохой.

Кто-то в лагере бренчал на гитаре, мелодия летела за мной по тропинке. Это была первая песня, которую я слышала после Первой волны.

Мне вдруг захотелось лечь, свернуться калачиком и заплакать. Или сорваться с места и бежать по лесу, пока ноги не откажут. Одолевали позывы рвоты. Я хотела кричать, пока из горла не пойдет кровь. Я хотела снова увидеть маму, Лизбет и всех моих друзей, и даже тех ребят, кто мне не нравился. И Бена Пэриша. Просто чтобы сказать, что любила его и быть его девочкой мне хотелось больше, чем жить.

Песня стихла, ее сменили куда менее мелодичные трели сверчков.

Хрустнула ветка.

Кто-то у меня за спиной крикнул:

— Кэсси! Подожди!

Я не остановилась. Я узнала этот голос. Наверное, сама себя сглазила, когда подумала о Бене. Так бывает, когда до смерти хочется шоколада, а у тебя в рюкзаке только раздавленный пакетик «Скитлс».

— Кэсси!

Он побежал. У меня не было настроения бегать, и я позволила себя догнать.

Это закон, который ничто не сможет отменить: единственный верный способ не быть одному — захотеть побыть одному.

— Ты что тут делаешь? — спросил Криско.

Он пыхтел как паровоз, раздувал красные щеки; виски блестели, наверное от жира с волос.

— А что, не видно? — выдала я в ответ. — Сооружаю ядерную бомбу, чтобы уничтожить корабль-носитель.

— Ядерное оружие тут не поможет. — Криско расправил плечи. — Надо делать пушку Ферми.

— Ферми?

— Это парень, который изобрел бомбу.

— Я думала, ее изобрел Оппенгеймер.

Мои знания как будто произвели впечатление на Криско.

— Ну, может, Ферми бомбу и не изобретал, но идея была его.

— Криско, ты придурок, — сказала я, но, решив, что это звучит грубо, добавила: — Правда, я не знала тебя до Вторжения.

— Надо вырыть глубокую яму, положить на дно боеголовку, залить водой и запечатать стальной крышкой в несколько тонн весом. Взрыв за секунду превратит воду в пар, а пар сорвет крышку, и она полетит в космос со скоростью в десять раз быстрее звука.

— Ага, — согласилась я, — кто-то точно соорудит такое. — Ты поэтому меня подкарауливал? Хочешь, чтобы я помогла тебе построить ядерную паровую катапульту?

— Можно тебя кое о чем спросить?

— Нет.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— Если бы ты знала, что через двадцать минут умрешь, что бы ты сделала?

— Понятия не имею, — ответила я. — Но точно в эти двадцать минут обойдусь без тебя.

— Это почему? — Криско не стал ждать ответа, наверное догадался, что он ему не понравится. — А если я буду последним человеком на Земле?

— Если ты будешь последним человеком на Земле, меня рядом с тобой не будет.

— Ладно. А если мы с тобой будем последними на Земле?

— Тогда ты все равно будешь последним, потому что я убью себя.

— Я тебе не нравлюсь.

— Да что ты говоришь? Как догадался?

— Представь, что мы их увидели, прямо здесь. Вот они идут, чтобы нас прикончить. Что ты тогда сделаешь?

— Не знаю. Попрошу прикончить меня первой. К чему ты клонишь, Криско?

— Ты девственница? — вдруг спросил он.

Я присмотрелась к нему. Он был абсолютно серьезен. Но большинство тринадцатилетних пацанов серьезны, когда у них начинают играть гормоны.

— Имела я тебя, куда хочешь, — буркнула я, обошла его и направилась в лагерь.

Похоже, я выбрала слишком слабое ругательство. Криско потрусил за мной, и ни один волосок у него на голове при этом не шевельнулся. Как будто он носил блестящий черный шлем.

— Я серьезно, Кэсси, — пыхтел на бегу Криско. — Бывает такое, что каждая ночь может оказаться последней.

— Придурок, так было и до их появления.

Он схватил меня за руку и развернул к себе, а потом приблизил ко мне щекастую сальную физиономию. Я была на дюйм выше, но он имел перевес в двадцать фунтов.

— Ты правда хочешь умереть, даже не узнав, каково это?

— С чего ты взял, что я не знаю? — переспросила я и рывком высвободила руку. — Больше никогда ко мне не прикасайся.

Смена темы разговора.

Криско снова попытался схватить меня. Я отбила его руку левой рукой, а правой ладонью хорошенько треснула по носу. От удара кран открылся — из носа Криско потекла алая струйка крови.

— Сука! — задыхаясь, выругался Криско. — У тебя мог быть хоть кто-нибудь. Хоть кто-то из твоей гребаной жизни, кто еще жив.

Он разревелся и побежал по тропинке. Потом упал и скис. На него навалилось все разом, и он сдался. Это в точности как если ты лежишь под большим «бьюиком», и ощущение такое, что все хуже некуда, но будет еще хуже.

Вот черт.

Я присела на тропинку рядом с Криско и сказала, чтобы запрокинул голову, а он жаловался, что так кровь затекает в горло.

— Ты только никому не рассказывай, — умолял он. — Если расскажешь, пострадает моя репутация.

Я рассмеялась. Просто не смогла удержаться.

— Где ты этому научилась? — спросил Криско.

— Девочки-скауты.

— А за такое дают значки?

— Значки дают за все.

Вообще-то я семь лет занималась карате. Бросила в прошлом году. Даже не помню почему. Мне вроде нравилось тогда.

— Я тоже такой, — сказал Криско.

— Что?

Он сплюнул на землю сгусток крови и сказал:

— Девственник.

Вот это шок.

— С чего ты взял, что я девственница? — спросила я.

— Если бы у тебя был секс, ты бы меня не ударила.

14

На шестой день пребывания в лагере я в первый раз увидела беспилотник.

Блестящий и серый на фоне ярко-синего дневного неба.

Вдруг поднялась дикая суматоха, люди кричали и бегали по лагерю, хватались за оружие, размахивали шляпами и рубашками и просто ликовали, то есть плакали, обнимались, хлопали друг друга по ладоням. Они думали, что пришло спасение. Хатчфилд и Брогден пытались всех успокоить, но безуспешно. Дрон пронесся по небу и скрылся за лесом. Потом вернулся, летя уже медленнее. С земли он был похож на аэростат. Папа с Хатчфилдом, присев в дверях барака, по очереди смотрели в бинокль.

— Крыльев нет. Без опознавательных знаков. Ты видел, как он в первый заход летел? Сверхзвуковой, точно, — говорил Хатчфилд и в ритм словам стучал кулаком по земле. — Эта штука внеземная, если только мы не выпустили какой-то секретный аппарат.

Папа с ним соглашался. Нас загнали в дома. Папа с Хатчфилдом продолжали стоять в дверях и передавать друг другу бинокль.

— Кэсси, это инопланетяне? — спросил Сэмми. — Они придут сюда?

— Тсс.

Я подняла голову и увидела, что за мной наблюдает Криско.

— Двадцать минут, — сказал он одними губами.

— Если придут, я их побью, — шепотом сказал Сэмми. — Всех прикончу карате!

— Правильно, — согласилась я и нервно погладила его по волосам.

— Я не собираюсь убегать, — продолжал Сэмми, — я их поубиваю за то, что они убили маму.

Дрон исчез. Позже папа сказал, что он ушел вертикально вверх и сделал это за долю секунды.

Мы среагировали на беспилотник, как среагировал бы любой на нашем месте.

Мы перепугались.

Некоторые побежали. Кто-то хватал все, что мог унести, и устремлялся в лес, кто-то срывался с места с пустыми руками и с ужасом в глазах. Никакие слова Хатчфилда не могли их остановить.

Не разбежавшиеся сидели в бараках до наступления ночи, а потом наша вечеринка ужаса перешла на новый круг.

Засекли нас или нет? Кто придет следом за дроном? Штурмовики, солдаты-клоны или роботы? Нас всех зажарят лазерными пушками?

Мы не осмелились зажечь керосиновые лампы, поэтому в бараке было темно, хоть глаз выколи. Прерывистый шепот, сдавленный плач. Мы лежали на койках и подскакивали при любом шорохе. Хатчфилд назначил в караул самых метких стрелков: «Что-то шевельнется — бей». Никто не мог выйти из барака без разрешения. А Хатчфилд никому его не давал.

Та ночь длилась тысячу лет.

Папа подошел ко мне в темноте и вложил что-то в руку.

Заряженный полуавтоматический «люгер».

— Ты же не веришь в оружие, — сказала я.

— Я много во что раньше не верил.

Одна женщина начала читать «Отче наш». Мы прозвали ее Мать Тереза. У нее были жидкие седые волосы, большие ноги и костлявые руки, и она ходила в вылинявшем синем платье. А еще она где-то потеряла свои зубные протезы. Мать Тереза постоянно перебирала четки и говорила об Иисусе. К ней присоединилось несколько человек. Потом еще несколько.

— Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим.

В этот момент ехидный враг Матери Терезы, единственный атеист в лагере «Погребальная яма», профессор Даукинс из колледжа, крикнул:

— Особенно этим, инопланетного происхождения!

— Ты отправишься в ад! — пообещал ему кто-то из темноты.

— А как я пойму, что там очутился? — крикнул он в ответ.

— Тихо! — негромко приказал Хатчфилд со своего места у двери. — Хватит молиться!

— Настал Судный день, — завыла Мать Тереза.

Сэмми передвинулся на кровати поближе ко мне. Я положила пистолет между ног. Сэмми мог схватить его и случайно прострелить мне голову.

— Да заткнитесь вы все! — сказала я. — Брата моего пугаете.

— Я не боюсь, — сказал Сэмми и сжал кулачок. — А ты боишься, Кэсси?

— Да, — ответила я и поцеловала его в макушку.

Волосы Сэмми пахли чем-то кислым, я решила, что помою его утром.

Если утро вообще наступит.

— Нет, ты не боишься, — сказал он. — Ты никогда ничего не боишься.

— Мне сейчас так страшно, что я даже описаться могу.

Сэмми хихикнул. Он уткнулся в мое плечолицом, и показалось, что оно горячее. Лихорадка? Так это обычно начинается. Я велела себе не поддаваться паранойе. Сэмми сотни раз бывал рядом с инфицированными и не заразился. «Багряное цунами» передается очень быстро, выжить может только тот, у кого есть иммунитет. У Сэмми есть иммунитет. Если бы у него не было иммунитета, он бы уже умер.

— Тебе лучше надеть подгузник, — поддразнил меня Сэмми.

— Может, так и сделаю.

— Если я пойду и долиною смертной тени…^[40] — Мать Тереза не собиралась замолкать.

В темноте щелкали ее четки. Даукинс, чтобы заглушить молитвы, громко запел «Три слепых мышонка». Я не могла решить, кто меня раздражает больше — фанатичка или циник.

— Мама говорила, что они могут быть ангелами, — ни с того ни с сего сказал Сэмми.

— Кто? — не поняла я.

— Когда инопланетяне появились в первый раз, я спросил маму, станут они нас убивать или нет. А мама сказала, что они, может, и не инопланетяне вовсе. Может, ангелы с небес. Как те, в Библии, которые разговаривали с Авраамом, и с Марией, и с Иисусом, и со всеми остальными.

— В ту пору они с нашим братом куда больше разговаривали, чем сейчас, — сказала я.

— А они стали нас убивать. Маму убили.

Сэмми заплакал.

— Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих…

Я поцеловала Сэмми в макушку и потерла ему плечи.

— Умастил елеем голову мою…

— Кэсси, Бог нас ненавидит?

— Нет… Не знаю.

— А маму?

— Конечно нет. Мама была хорошим человеком.

— Тогда почему он позволил ей умереть?

Я покачала головой с таким трудом, будто она весила двадцать тысяч тонн.

— Чаша моя преисполнена…

— Почему он позволил инопланетянам убивать нас? Почему Бог их не остановил?

— Может, еще остановит, — медленно прошептала я; мне даже языком ворочать было тяжело.

— Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей…

— Не дай им меня забрать, Кэсси. Не дай мне умереть.

— Ты не умрешь, Сэмс.

— Обещаешь?

Я пообещала.

15

На следующий день дрон вернулся.

Или это был другой, в точности такой же. Вряд ли иные прилетели с одним беспилотником на борту.

Дрон медленно плыл по небу. Никакого рокота или жужжания; он просто скользил, как приманка-мушка по гладкой воде. Мы все бросились в барак. В этот раз никаких команд не требовалось. Я обнаружила, что сижу на одной кровати с Криско.

— Я знаю, что сейчас будет, — шепотом сказал он.

— Помолчи, — тоже шепотом ответила я.

Криско кивнул и продолжил:

— Акустическая бомба. Знаешь, что происходит, когда на тебя обрушивают двести децибел? Лопаются легкие, и воздух попадает в кровь, а после этого разрывается сердце.

— Где ты набрался всей этой чуши?

Папа и Хатчфилд опять сидели на корточках возле открытых дверей. Несколько минут они смотрели в одну точку. Видимо, дрон завис на месте.

— Вот, у меня для тебя кое-что есть, — сказал Криско.

Кулон с бриллиантом. Трофей из ямы с пеплом.

— Это отвратительно, — сказала я.

— Почему? Я ведь его не украл. — Криско обиженно надул губы. — Я знаю, в чем дело. Я не тупой. Дело не в кулоне, дело во мне. Если бы ты считала, что я клевый парень, сразу бы взяла.

Я задумалась над его словами. Если бы Бен Пэриш выкопал этот кулон из ямы с пеплом, приняла бы я его в подарок?

— Я-то не думаю, что ты клевая, — добавил Криско.

Вот это облом. Криско Расхититель Могил не думает, что я клевая девчонка.

— Тогда почему решил мне это подарить?

— Я вчера разнылся в лесу. Не хочу, чтобы ты меня за это ненавидела. Не хочу, чтобы считала меня червяком.

Поздновато для извинений.

— Мне не нужны украшения с мертвецов, — сказала я.

— Им тоже, — кивнул Криско.

Он не собирался от меня отставать. Я отошла и села за спиной у папы. Через его плечо увидела серебристое пятнышко на безоблачном небе.

— Что происходит?

И только спросила, как точка исчезла. Я и глазом моргнуть не успела.

— Воздушная разведка, — выдохнул Хатчфилд. — Наверняка.

— У нас были спутники, которые с орбиты могли прочитать время на ручных часах, — тихо сказал папа. — Если мы с нашими примитивными технологиями были способны на такое, почему они, чтобы шпионить за нами, вынуждены покидать свой корабль?

— Есть версия получше? — Хатчфилду не нравилось, когда его слова ставились под сомнение.

— Возможно, им нет до нас дела, — сказал папа. — Эти штуки могут быть устройствами для замеров того, что нельзя замерить из космоса, атмосферными зондами к примеру. Или они ищут что-то, чего нельзя обнаружить, пока не будет нейтрализовано большинство из нас.

Папа вздохнул. Мне был знаком этот вздох. Он означал, что папа готов поверить в то, во что ему не хотелось бы верить.

— Хатчфилд, все сводится к одному простому вопросу. Зачем они здесь? Не для того, чтобы высосать из нашей планеты все ресурсы. Таких планет во Вселенной предостаточно, не надо лететь за сотни световых лет. И не для того, чтобы искоренить нас, хотя они явно вынуждены уничтожить большую часть человечества. Они ведут себя как хозяин, который выгоняет задолжавшего арендатора, чтобы можно было прибраться в доме перед вселением новых жильцов. Я думаю, все это делается с целью подготовить место.

— Подготовить? Для чего подготовить?

Папа безрадостно улыбнулся:

— Для переезда.

16

Час до рассвета. Наш последний день в лагере. Воскресенье.

Сэмми спит рядом со мной. Малыш уютно свернулся калачиком, одну руку положил на своего медвежонка, другую мне на грудь. Пухлый детский кулачок.

Лучшая часть дня. Первые его секунды, когда ты уже не спишь, но еще не заполнена никакими эмоциями. Ты забыла, где находишься, кем была раньше и кем стала теперь. Только дыхание, биение сердца и бег крови в венах. Ты как будто снова в утробе матери. Покой пустоты.

Вот с чем я сначала перепутала тот звук. С биением собственного сердца.

Тум-тум-тум. Сначала тихо, потом громче, потом настоящий грохот, так что ты кожей чувствуешь каждый децибел. По бараку пробежал луч света. Свет стал ярче. Люди вскакивают с коек, торопливо натягивают одежду, ищут свое оружие. Свет тускнеет, снова усиливается. По полу мечутся тени, взбегают на потолок. Хатчфилд кричит, чтобы все сохраняли спокойствие. Его не слушают. Все узнали этот звук и поняли, что он означает.

Спасение!

Хатчфилд попытался загородить выход своим телом.

— Оставайтесь на месте! — кричал он. — Нам нельзя…

Его смели с дороги. Да, теперь нам все можно! Выбежав из барака во двор, мы махали вертолету. Это был «Блэк хоук». Черный вертолет на фоне предрассветного неба сделал еще один круг над лагерем. Нацеленный вниз луч прожектора слепил, но большинство из нас уже ослепло от слез. Мы прыгали, кричали, обнимались. Два человека размахивали американскими флажками. Помню, я тогда еще подумала: «Где они их раздобыли?»

Хатчфилд орал, чтобы мы вернулись в барак. Его никто не слушал. Он больше не был нашим начальником — прибыли люди от правительства.

А потом вертолет сделал последний круг и исчез так же неожиданно, как и появился. Стих рокот винтов, и все потонуло в гнетущей тишине. Мы ничего не понимали, и стало страшно. Они наверняка нас видели. Почему не приземлились?

Мы ждали, что вертолет вернется. Ждали все утро. Люди паковали свои пожитки, строили версии о том, куда нас могут переправить, какова там обстановка и сколько уже собралось выживших. «Блэк хоук»! Что еще уцелело после Первой волны? Мы мечтали об электрическом свете и горячем душе.

Никто не сомневался в том, что теперь, когда о нас узнало правительство, мы будем спасены. Помощь уже в пути.

Папа оставался папой. Он ни в чем никогда не был уверен.

— Могут и не вернуться, — сказал он.

— Не оставят же нас здесь, — сказала я. Иногда с папой надо было говорить так, будто он ровесник Сэмми. — Иначе зачем прилетали?

— Возможно, их задача — не спасение людей. Они могли искать что-то еще.

— Дрон?

Я имела в виду тот, который потерпел крушение неделей раньше. Папа кивнул.

— Но все равно теперь они знают о нас, — сказала я. — И что-нибудь предпримут.

Папа снова кивнул. С отсутствующим видом, как будто думал о чем-то другом.

— Предпримут. — Он посмотрел мне в глаза. — С этого момента не разлучайся с Сэмми. Ты поняла меня, Кэсси? Не позволяй ему отходить. Пистолет не потеряла?

Я похлопала себя по карману. Папа обнял меня одной рукой и повел к складу. Там в углу лежал кусок старого брезента, папа отбросил его в сторону, и я увидела полуавтоматическую штурмовую винтовку М-16. Именно она, когда никого больше не останется, сделается моей верной подругой.

Папа поднял винтовку и осмотрел с рассеянным видом профессора.

— Что думаешь? — шепотом спросил он.

— О винтовке? Клевая.

Папа не стал делать мне замечаний, наоборот, даже усмехнулся. Показал, как она действует, как ее держать, как целиться, как перезаряжать.

— Вот, попробуй. — И папа протянул мне винтовку.

Думаю, его приятно удивило то, как быстро я все усвоила. У меня благодаря занятиям карате была отличная координация. На уроках танца такую не приобретешь.

— Она твоя, — сказал папа, когда я попыталась вернуть ее. — Я припрятал ее для тебя.

— Почему? — спросила я.

Не то чтобы я не хотела такое оружие, но подарок папы меня немного напугал. Пока все остальные радовались, папа учил меня, как обращаться со штурмовой винтовкой.

— Знаешь, как на войне определить, кто твой враг?

Папа говорил со мной, а взгляд метался по углам склада. Я не могла понять, почему он на меня не смотрит.

— Враг — тот, кто в тебя стреляет, вот как это определяется. Не забывай об этом. — Папа кивнул в сторону винтовки. — Не носи ее постоянно. Держи поблизости, но никому не показывай. Спрячь где-нибудь, только не в бараке. Поняла?

Похлопывание по плечу. Этого недостаточно. Крепкие объятия.

— Теперь ступай найди Сэмми. Я должен поговорить с Хатчфилдом. И еще, Кэсси, если кто-то попытается отобрать у тебя эту винтовку, отсылай его ко мне. А если не отстанет, стреляй.

Папа улыбнулся. Только глаза оставались пустыми и холодными, как у акулы.

Мой папа был счастливчиком. Мы все были счастливчиками. Удача провела нас через первые три волны. Но даже самый опытный игрок скажет вам, что удача не длится бесконечно. Думаю, папа почувствовал это в тот день. Не то чтобы удача покинула нас. Никто не мог этого знать. Но я думаю, он понимал, что тех, кто останется в конце, нельзя будет назвать счастливчиками.

Это будет хардкор. Останутся те, кто пошлет удачу в задницу. Те, у кого сердце из камня. Те, кто способен убить сотню ради спасения одного. Те, кто готов признать, что сжечь деревню ради ее же спасения — мудрый поступок.

Мир оттрахан до неузнаваемости.

А если тебя это не устраивает, ты просто ходячий труп в ожидании конца.

Я взяла М-16 и спрятала ее за деревьями возле тропинки, которая вела к погребальной яме.

17

Остатки моего мира были уничтожены днем в теплое солнечное воскресенье.

Сначала был рык дизельных двигателей, тарахтение и стон колес, визг пневматических тормозов. Наши часовые обнаружили колонну задолго до того, как та подъехала к лагерю. Они заметили солнечные блики на стеклах и плюмаж из пыли, которую вздымали тяжелые колеса. Мы не бросились навстречу с цветами и поцелуями. Мы держались в стороне, а к колонне пошли только Хатчфилд, папа и еще четыре наших лучших стрелка. Все были немного напуганы и уже не испытывали такого энтузиазма, как утром.

Того, что мы ожидали с момента Прибытия, не случилось. То, чего мы не ожидали, случилось. В Третью волну потребовалось целых две недели, чтобы мы поняли: смертельный грипп — часть плана иных. И тем не менее ты продолжаешь верить в то, во что верил всегда, думать, как думал всегда, надеяться на то, на что надеялся всегда. Поэтому мы не задавались вопросом: «Спасут ли нас?» Мы спрашивали себя: «Когда нас спасут?»

И вот мы увидели именно то, что ожидали увидеть: большой грузовик с открытым кузовом, полный солдат; «хамви» с пулеметами и ракетными комплексами. Но мы все равно не побежали к ним навстречу.

А потом показались школьные автобусы.

Три автобуса ехали один за другим, бампер к бамперу.

Три школьных автобуса с детьми.

Такого никто не ожидал. Как я уже говорила, это было до жути нормально. Сюрреализм. Кто-то из нас даже рассмеялся. Желтые школьные автобусы! Где же чертова школа?

Несколько напряженных минут мы слышали только урчание моторов и приглушенные крики и смех детей в автобусах. Потом папа оставил Хатчфилда с начальником колонны и подошел к нам с Сэмми. Нас сразу окружили люди — узнать, что происходит.

— Они из Райт-Паттерсона, — взволнованно сказал папа. — И судя по всему, уцелело гораздо больше военных, чем мы предполагали.

— Почему они в противогазах? — спросила я.

— Меры предосторожности, — ответил папа. — С начала эпидемии они были изолированы. Мы можем быть переносчиками инфекции.

Папа посмотрел вниз, на Сэмми, который стоял, обхватив меня обеими руками за ногу.

— Они приехали забрать детей, — сказал папа.

— Зачем? — спросила я.

— А как же мы? — возмутилась Мать Тереза. — Нас они не собираются отсюда забирать?

— Комендант сказал, что они за нами вернутся. — Папа взглянул на Сэмми. — Сейчас у них есть места только для детей.

— Они не разлучат нас, — сказала я ему.

— Конечно нет.

Папа вдруг развернулся и зашагал к бараку. Обратно он пришел с моим рюкзаком и мишкой Сэмми.

— Ты поедешь с ним.

Папа меня не понял.

— Я не собираюсь уезжать без тебя.

Что происходит с такими людьми, как мой папа? Стоит появиться какой-нибудь важной шишке, и у них сразу выветриваются все мозги.

— Ты слышала, что он сказал! — визгливо крикнула Мать Тереза. — Только дети! Если кто-то еще имеет право поехать, то это я… женщины. Да, так всегда делается. Первые — женщины и дети. Женщины и дети!

Папа не обращал на нее внимания. Он хотел положить руку мне на плечо, но я увернулась.

— Кэсси, в первую очередь они должны увезти в безопасное место самых слабых и беззащитных. Я приеду через несколько часов…

— Нет! — крикнула я. — Мы или останемся вместе, или вместе уедем. Скажи им, что мы прекрасно продержимся до их возвращения. Я могу позаботится о Сэмми. Я всегда о нем заботилась.

— И ты будешь о нем заботиться, Кэсси, потому что поедешь с ним.

— Без тебя не поеду. Папа, я не оставлю тебя здесь.

Папа улыбнулся мне, как улыбаются малышам умиленные их лепетом взрослые.

— Я не пропаду.

У меня не хватало слов, я словно проглотила раскаленный уголь. Чувствовала, что, если нас разлучат, это будет конец нашей семьи; если оставлю папу, то больше никогда его не увижу.

Папа оторвал Сэмми от моей ноги, потом свободной рукой ухватил меня за локоть и зашагал к автобусам. Лица солдат прятались под противогазами, похожими на головы насекомых, но на зеленых мундирах я видела нашивки с фамилиями.

Грин.

Уолтер.

Паркер.

Хорошие простые американские фамилии.

Бойцы стояли прямо, но расслабленно, спокойные и в то же время готовые к бою.

В общем, именно так и должны выглядеть настоящие солдаты.

Мы подошли к последнему автобусу. Дети в салоне кричали и махали нам руками. Они вели себя так, будто их ждало большое приключение.

Солдат внушительного телосложения, который стоял у дверей в автобус, поднял руку. На его нашивке значилось: капрал Бранч.

— Только дети, — сказал капрал приглушенным из-за противогаза голосом.

— Я понимаю, капрал, — кивнул папа.

— Кэсси, почему ты плачешь? — спросил Сэмми и потянулся ручонкой к моему лицу.

Папа опустил его на землю и присел рядом на корточки.

— Ты едешь в путешествие, Сэмс, — сказал папа. — Эти хорошие военные дяди отвезут тебя в безопасное место.

— А ты что, не поедешь? — Сэмми вцепился в папину рубашку.

— Да, папа поедет, только не сейчас. Но скоро, очень скоро.

Папа прижал Сэмми к себе. Последнее объятие.

— Веди себя хорошо. Слушайся военных дяденек. Хорошо?

Сэмми кивнул и вложил свою ладошку в мою:

— Идем, Кэсси. Мы поедем на автобусе!

Черный противогаз резко повернулся в нашу сторону, рука в перчатке снова поднялась вверх.

— Только мальчик.

Я попыталась объяснить ему, куда он может засунуть свои приказы. Мне и так было тошно от того, что папа остается, и Сэмми я не собиралась отпускать одного.

— Только мальчик, — оборвал мою тираду капрал.

— Это его сестра, — попытался урезонить военного папа. — И она тоже еще ребенок. Ей только шестнадцать.

— И все равно она останется, — сказал солдат.

— Тогда он никуда не поедет. — Я крепко обхватила Сэмми.

Этому капралу, если он намерен забрать моего братика, придется сначала оторвать мне руки.

Капрал молчал. Так прошло несколько неприятных секунд. Стекла противогаза злобно отражали солнечный свет. Меня подмывало сорвать маску и плюнуть капралу в физиономию.

— Хочешь, чтобы он остался?

— Я хочу, чтобы он был со мной, — поправила я капрала. — В автобусе или здесь. Где угодно, но он останется со мной.

— Нет, Кэсси, — сказал папа.

Сэмми заплакал. Он понял: папа и военный дядя против нас с ним. И нам не победить.

— Хорошо, он может остаться, — сказал капрал. — Но в таком случае мы не гарантируем его безопасность.

— Да неужели? — прокричала я в его насекомью морду. — А чью безопасность вы вообще способны гарантировать?

— Кэсси… — начал папа.

— Ни хрена вы не можете гарантировать! — орала я.

Капрал проигнорировал мои крики.

— Вам решать, сэр, — сказал он.

— Папа! — сказала я. — Ты слышал — Сэмми может остаться с нами.

Папа закусил нижнюю губу, потом поднял голову и почесал подбородок, его глаза смотрели в пустое небо. Он думал о дронах, о том, что знал, и о том, чего не знал. Он прикидывал шансы, просчитывал возможности и не обращал внимания на слабый голосок, который просил из глубин подсознания: «Не отпускай его!»

И папа, конечно, принял самое разумное решение. Он был разумным взрослым человеком, а разумные взрослые всегда поступают именно так.

Они принимают разумные решения.

— Ты права, Кэсси, — в конце концов сказал папа. — Они не могут гарантировать безопасность… никто не может. Но некоторые места менее опасны, чем другие. — После этого папа взял Сэмми за руку. — Идем, парень.

— Нет! — закричал Сэмми, слезы ручьями текли по его красным щекам. — Не пойду без Кэсси!

— Кэсси приедет, — сказал папа. — Мы вместе сразу приедем за тобой.

— Я буду его защищать! Буду за ним приглядывать! Не позволю, чтобы с ним что-нибудь случилось! — уговаривала я папу. — Они же еще вернутся за нами! Мы просто подождем их здесь.

Я потянула папу за рубашку и сделала умоляющее лицо. Это всегда помогало мне добиться желаемого.

— Пожалуйста, папочка, не делай этого. Это неправильно. Мы не должны разлучаться, мы должны держаться вместе.

Мои мольбы остались без ответа. Лицо папы снова стало суровым.

— Кэсси, скажи своему брату, что все будет хорошо.

Я так и сделала. После того как сказала себе. Сначала я сказала себе, что надо доверять папе, доверять правительству. Надо верить в то, что иные не превратят в пепел школьные автобусы с детьми. Надо верить в то, что вера не исчезнет, как исчезли компьютеры, попкорн и голливудские фильмы, где в финале подонки с планеты Ксеркон терпят сокрушительное поражение.

Я опустилась на колени перед братиком.

— Ты должен поехать, Сэмс, — сказала я.

Сэмми выпятил пухлую нижнюю губу и прижал к груди мишку.

— Кэсси, а кто будет обнимать тебя, когда ты испугаешься?

Сэмми был совершенно серьезен, у него даже появилась морщинка между бровей, совсем как у папы. Я чуть не рассмеялась.

— Я больше ничего не боюсь. И ты не должен бояться. Нас нашли военные, они позаботятся, чтобы с нами ничего не случилось. — Я подняла голову и посмотрела на капрала Бранча. — Правильно?

— Правильно.

— Он похож на Дарта Вейдера, — шепотом сказал мне Сэмми. — И голос такой же.

— Ага. Но ведь ты помнишь, что случилось с Вейдером? В конце он стал хорошим парнем.

— Только сначала взорвал целую планету и убил много людей.

Я не могла не рассмеяться. Какой же наш Сэмми умница. Иногда мне казалось, что он умнее меня и папы вместе взятых.

— Ты приедешь, Кэсси?

— Можешь не сомневаться.

— Обещаешь?

Я пообещала. Приеду. Приеду, что бы ни случилось.

Это все, что он хотел услышать.

Сэмми протянул мне своего мишку.

— Сэмс?

— Будет с тобой, когда испугаешься. Ты его не бросай. — Сэмми поднял пальчик, чтобы подчеркнуть важность своих слов. — Не забудь свое обещание. — Сэмми протянул руку капралу. — Веди меня, Вейдер!

Рука в перчатке поглотила пухленькую ладошку Сэмми. Первая ступенька была слишком высока для его роста. Когда Сэмми забрался по лесенке и появился в проходе, дети завизжали от радости и захлопали в ладоши.

Мой брат был последним пассажиром. Двери закрылись. Папа попытался меня обнять, я шагнула в сторону. Заурчал двигатель, пшикнули пневматические тормоза.

А еще было лицо Сэмми у залапанного стекла и его улыбка. Желтый X-крылый истребитель набрал сверхсветовую скорость и унес его в далекую галактику, остался только след из клубящейся пыли.

18

— Идемте, сэр, — вежливо сказал капрал, и мы пошли за ним обратно в лагерь.

Два «хамви» эскортировали школьные автобусы в Райт-Паттерсон, остальные стояли «мордами» к баракам и складу. Дула смотрели в землю, словно пулеметные установки были головами каких-то дремлющих металлических существ.

В лагере было пусто. Все, даже военные, ушли в барак.

Все, кроме одного.

Когда мы вошли на территорию лагеря, из складского сарая к нам навстречу вышел Хатчфилд. Не знаю, что сияло ярче — его бритая голова или улыбка до ушей.

— Великолепно, Салливан! — торжествующе пробасил он. — А ты еще хотел смотать удочки после первого дрона.

— Похоже, я ошибался. — Папа натянуто улыбнулся.

— Через пять минут подполковник Вош проведет инструктаж. Но сначала отдай игрушку.

— Что отдать?

— Оружие. Приказ подполковника.

Папа посмотрел на сопровождавшего нас капрала. Капрал посмотрел на него пустыми черными глазницами противогаза.

— Почему? — спросил папа.

— Тебе надо объяснить? — Улыбка Хатчфилда осталась на месте, но глаза сузились.

— Да, не помешало бы.

— Это СОП, Салливан. Стандартная оперативная процедура. — Хатчфилд разговаривал с папой как с умственно отсталым. — В военное время толпа неподготовленных, неопытных штатских с оружием — проблема.

Он протянул руку. Папа медленно снял с плеча винтовку. Хатчфилд выхватил у него оружие и снова исчез на складе.

Папа повернулся к капралу и спросил:

— Кто-нибудь выходил на контакт с… — Он не сразу нашел подходящее слово. — С иными?

Ответ был односложным:

— Нет.

Хатчфилд вышел со склада и лихо отдал честь капралу. Это его стихия, он снова со своими братьями по оружию. Он был так возбужден — казалось, еще секунда, и обмочится от счастья.

— Все стволы сданы и сосчитаны, капрал.

«Кроме двух», — подумала я и посмотрела на папу.

У него ни один мускул на лице не дрогнул, если не считать маленьких, вокруг глаз. Дернулись под левым, дернулись под правым: «Нет».

Мне в голову пришла только одна причина, почему он так сделал. Когда я думаю об этом, когда я слишком много об этом думаю, я начинаю ненавидеть отца. Ненавижу за то, что он не доверился своим инстинктам, за то, что не прислушался к слабому голосу, который наверняка шептал ему: «Это неправильно. Что-то здесь не так».

Я ненавижу его прямо сейчас. Если бы он был здесь, я бы врезала ему по лицу за то, что он был таким глухим тупицей.

Капрал пошел к бараку. Пришло время подполковнику Вошу проводить инструктаж.

Пришел конец.

19

Воша я узнала сразу.

Стоит в дверях. Очень высокий. Единственный из людей в военной форме не держит на груди винтовку.

Мы вошли в бывший госпиталь-морг, и Вош кивнул капралу. Тот козырнул и занял место в одной из шеренг.

Да, вот так это было: солдаты стояли вдоль трех стен, а беженцы сгрудились между ними.

Папа нашел мою руку и сжал; в другой руке я держала мишку Сэмми.

«Как тебе это, пап? Твой внутренний голос зазвучал громче, когда ты оказался окружен людьми с оружием? Поэтому ты схватил меня за руку?»

— Отлично, теперь мы можем получить ответы? — крикнул кто-то, когда мы вошли внутрь.

Все заговорили одновременно — все, кроме солдат. Люди выкрикивали вопросы:

— Они уже приземлились?

— На кого похожи?

— Кто они?

— Что за серые корабли мы видели в небе?

— Когда нас отсюда увезут?

— Сколько выживших вы обнаружили?

Вош поднял руку, призывая нас к тишине. Это сработало, но только наполовину.

Хатчфилд четко отдал честь подполковнику и доложил:

— Контингент лагеря в полном составе, сэр!

Я быстро пересчитала беженцев.

— Нет! — Чтобы быть услышанной, мне пришлось повысить голос. — Не все! — Я посмотрела на папу. — Здесь нет Криско.

Хатчфилд нахмурился.

— Кто этот Криско? — спросил он.

— Гаденыш… мальчишка…

— Мальчишка? Значит, уехал на автобусе с другими.

«С другими». Сейчас, когда я об этом думаю, это звучит даже забавно. Забавно в извращенном понимании.

— Нам надо, чтобы в этом здании собрались все люди, — сказал Вош из-под своего противогаза.

У него был очень низкий, какой-то утробный голос.

— Он, наверное, перепугался, — предположила я. — Криско такой размазня.

— Куда он мог пойти? — спросил Вош.

Я покачала головой — не знаю. А потом догадалась, то есть я точно знала, где искать Криско.

— Яма с пеплом.

— Где эта яма?

— Кэсси, — подал голос папа и сильно сжал мне руку, — почему бы тебе не пойти и не привести Криско, чтобы подполковник мог начать инструктаж?

— Мне? — не поняла я.

Думаю, к тому моменту внутренний голос папы уже кричал, но я его не слышала, а папа не мог об этом сказать. Он мог только попытаться мне что-то сообщить глазами. Например, вот это: «Кэсси, знаешь, как на войне определить, кто твой враг?»

Не знаю, почему папа не вызвался пойти со мной. Может, подумал, что они ни в чем таком ребенка не заподозрят и хоть у кого-то из нас получится… по крайней мере, у меня будет шанс.

Может быть.

— Хорошо, — сказал Вош.

Он ткнул пальцем в сторону Бранча: «Пойдешь с ней».

— Она справится, — сказал папа. — Этот лес знает как свои пять пальцев. Пять минут, да, Кэсси? — Папа посмотрел на Воша и улыбнулся: — Пять минут.

— Не тупи, Салливан, — сказал Хатчфилд. — Она не может выйти из лагеря без сопровождения.

— Да, конечно, — согласился папа. — Хорошо. Конечно, ты прав.

Папа наклонился ко мне и обнял. Объятие было не слишком крепким и не слишком долгим. Прижал — отпустил. Ничего похожего на прощание.

«До свидания, Кэсси».

Бранч повернулся к своему командиру и спросил:

— Первый приоритет, сэр?

Вош кивнул:

— Первый приоритет.

Мы вышли под яркое солнце — мужчина в противогазе и девочка с плюшевым мишкой. Прямо напротив нас два солдата стояли, прислонившись к «хамви». Когда мы шли к госпиталю, я их не видела. При нашем появлении они вытянулись в струнку. Капрал Бранч показал им большой палец, а потом поднял вверх указательный.

«Первый приоритет».

— Далеко это? — спросил он меня.

— Нет, недалеко, — ответила я.

Собственный голос показался мне тоненьким. Наверное, это плюшевый мишка тянул меня обратно в детство.

Бранч шел за мной по тропинке, которая змейкой убегала в чащу, винтовку он держал перед собой стволом вниз. — Сухая земля скрипела под тяжелыми коричневыми ботинками капрала.

День стоял теплый, но в лесу было прохладно. Мы прошли мимо дерева, за которое я спрятала М-16. Я не оглянулась на капрала — продолжала идти дальше, к поляне.

Да, он там был. Маленький подонок стоял по колено в человеческом пепле и костях и выуживал бесполезные, ничего не стоящие безделушки. Эти вещи в конце пути, куда бы ни вел этот путь, должны были превратить его в большую шишку.

Он оглянулся, когда мы вышли из-за деревьев. Его волосы блестели от пота и дряни, которой он их смазывал, а щеки были в черных полосах сажи.

Увидев нас, Криско спрятал руку за спину. Что-то серебристо блеснуло на солнце.

— Привет! Кэсси, это ты? Тебя не было в лагере, я решил поискать и пришел сюда, и увидел тут… вот это…

— Это он? — спросил меня капрал.

Он снял винтовку с плеча и шагнул вперед.

Мы стояли в такой очередности: я, капрал и дальше Криско в яме с человеческими костями и пеплом.

— Да, — сказала я, — это Криско.

— Меня зовут не Криско, мое настоящее имя…

Я так и не узнала, каким было настоящее имя Криско.

Я не слышала выстрела. Я не видела, как капрал вытащил пистолет из кобуры, но я и не смотрела на него, я смотрела на Криско. Его голова откинулась назад, будто кто-то резко дернул за грязные волосы. Он согнулся пополам и упал лицом вперед, сжимая в руке свой трофей.

20

Моя очередь.

Девочка с рюкзаком и с дурацким плюшевым мишкой стоит в двух ярдах от убийцы в военной форме.

Капрал развернулся кругом и вытянул руку вперед. Что было дальше, у меня стерлось из памяти. Не помню, как выронила мишку и выхватила из заднего кармана «люгер». Я даже не помню, как нажала на спусковой крючок.

Следующее, что я помню четко, — это как разлетается вдребезги стеклянный визор противогаза.

Капрал падает на колени в двух шагах от меня.

Я вижу его глаза.

Его три глаза.

Естественно, я потом осознала, что на самом деле у него два глаза. Третий был черным входным отверстием от пули, которая угодила ему между бровей.

Наверное, у него был шок, когда он вдруг увидел, что я целюсь ему в лицо. И он промедлил. Сколько это длилось? Секунду? Меньше секунды? Но в эту миллисекунду вечность свернулась, как гигантская анаконда. Если вы когда-нибудь побывали в аварии или пережили какую-нибудь другую смертельную опасность, вы знаете, о чем я. Сколько длится автомобильная авария? Десять секунд? Пять? Но если вы внутри аварии, кажется, что она длится целую жизнь.

Капрал ткнулся лицом в землю. В том, что я его убила, не могло быть сомнений. Пуля проделала в затылке дыру размером с блюдце.

Но я не опустила пистолет. Я пятилась к тропинке и продолжала целиться ему в темя.

Потом развернулась и сломя голову помчалась по лесу.

В неправильном направлении.

К лагерю.

Глупо. Но я тогда не думала. Мне шестнадцать, и я впервые выстрелила человеку прямо в лицо.

Я попала в беду и просто хочу вернуться к папе.

Папа должен все исправить.

Ведь это то, что делают папы. Они все исправляют.

Мой мозг сначала не фиксировал звуки. По лесу эхом прокатились отрывистые автоматные очереди и крики людей, но они не проникали в мое сознание. В моем сознании запечатлелись другие картинки: голова Криско откидывается назад, он падает в серый пепел, как будто его скелет превратился в желе; убийца делает пируэт, и на стволе его пистолета вспыхивает солнечный блик.

Мир взорвался. Его осколки дождем сыпались вокруг меня.

Это было начало Четвертой волны.

Я успела затормозить на границе лагеря. Горячий запах пороха. Клочки дыма вырываются из окон барака. Какой-то человек ползет к складскому сараю.

Это был мой папа.

Его спина согнулась дугой. Лицо было в грязи и крови. За папой по земле тянулась дорожка из крови.

Он оглянулся как раз в тот момент, когда я вышла из-за деревьев.

«Кэсси, нет!» — прочитала я по его губам.

Потом его руки подломились, и он замер на земле.

Из барака появился военный. Легкой кошачьей походкой он двинулся к папе — руки свободно опущены, плечи расслаблены.

Я отступила за деревья и подняла пистолет. Но между нами было больше ста футов. Если бы я промахнулась…

Это был Вош. Он казался даже выше, когда стоял над лежащим папой. Папа не шевелился. Я думаю, он притворялся мертвым.

Но это было не важно.

Вош все равно в него выстрелил.

Не помню, чтобы я издала какой-то звук, когда он нажал на спусковой крючок. Но, видимо, я что-то такое сделала, что подействовало на органы чувств Воша. Черный противогаз резко повернулся, солнце отразилось в стеклянном щитке. Вош поднял указательный палец, а потом ткнул большим пальцем в моем направлении. Жесты предназначались для двух солдат, которые к этому моменту вышли из барака.

Первый приоритет.

21

Они рванули в мою сторону, как гепарды. Никогда в жизни не видела, чтобы кто-то так быстро бегал. Сравниться с ними в скорости могла только перепуганная до смерти девчонка, у которой на глазах застрелили ее беспомощного отца.

Лист, ветка, вьюн, ежевика. Воздух свистит в ушах. Скорострельный топот моих ног по тропинке.

В зеленом куполе леса синие обрывки неба, клинки солнечных лучей вонзаются в потрескавшуюся землю. Взорванный мир раскачивается из стороны в сторону.

Приблизившись к тому месту, где был спрятан последний подарок отца, я сбавила скорость. Моя ошибка. Крупнокалиберные пули бьют в ствол дерева в двух дюймах от моего уха. Измельченная кора летит мне в лицо. Тонкие, с волосок, щепки впиваются в щеку.

«Кэсси, знаешь, как на войне определить, кто твой враг?»

Мне от них не убежать.

Отстреляться не получится.

Может, получится их перехитрить?

22

Они вышли на поляну и первое, что увидели, — тело капрала Бранча (или того существа, которое называло себя капралом Бранчем).

— Один есть, — услышала я голос солдата.

Хруст ботинок в яме с костями и пеплом.

— Трупы.

Статические помехи, потом:

— Подполковник, у нас Бранч и один неопознанный штатский. Никак нет, сэр. Бранч ПВБ^[41]. Повторяю, Бранч ПВБ. — Дальше он говорит со своим товарищем, который стоит возле тела Криско: — Вош хочет, чтобы мы незамедлительно вернулись.

Пока он выбирался из ямы, снова хрустели кости.

— Это она сбросила.

Мой рюкзак. Я пыталась закинуть его как можно дальше в лес, но он ударился о дерево и приземлился у дальнего края поляны.

— Странно, — сказал первый.

— Все нормально, — ответил его приятель. — «Глаз» о ней позаботится.

«Глаз»?

Голоса стихли. Вернулся покой и звуки леса. Шепот ветра. Пение птиц. Где-то в подлеске суетилась белка.

Но я все равно не шевелилась. Как только у меня появлялось желание бежать, я сразу его подавляла.

«Теперь не спеши, Кэсси. Они сделали то, зачем пришли. Ты должна оставаться здесь до темноты. Не шевелись!»

И я не шевелилась. Я ждала без движения на ложе из праха и костей, меня укрывал пепел жертв.

Я старалась не думать об этом.

О том, что меня укрывает.

А потом я подумала: «Эти кости были людьми, и эти люди спасли мне жизнь».

И после этого уже не было так жутко.

Это были просто люди. Они не хотели оказаться в погребальной яме, так же как не хотела этого я. Поэтому я лежала тихо-тихо.

Это может показаться странным, но я как будто чувствовала их руки. Они обнимали меня — теплые и мягкие руки умерших людей.

Не знаю, сколько я пролежала в объятиях мертвых. Казалось, что часы. Когда я наконец поднялась, солнечный свет приобрел золотистый оттенок, а воздух стал чуть прохладнее. Я с головы до ног была в сером пепле. Наверное, смахивала на воина из племени майя.

«Глаз о ней позаботится».

Если он говорил о дроне, то это не просто беспилотник, произвольно барражирующий над местностью. Предназначение такого летательного аппарата — не только уничтожение выживших после Третьей волны, способных инфицировать не затронутых эпидемией.

Возможно, дрон гораздо опаснее, чем нам казалось.

Но альтернативный вариант может быть еще хуже.

Я поспешила за рюкзаком. Лес звал меня к себе. Чем дальше я уйду от убийц, тем лучше. Потом я вспомнила про папин подарок, припрятанный в начале тропинки, буквально в одном плевке от лагеря.

Черт, надо было спрятать его в яме!

Винтовка уж точно эффективнее пистолета.

Вокруг было тихо. Даже птицы умолкли. Только ветер пробегал по холмикам пепла и подкидывал его в воздух, а пепел разлетался и плясал в золотых лучах солнца.

Они ушли. Мне ничто не угрожало.

Но я не слышала, как они уезжали. Должна же я была уловить рев грузовика и рычание «хамви»?

Потом я вспомнила, как Бранч шагнул в сторону Криско.

«Это он?»

И закинул винтовку на плечо.

Винтовка. Я крадучись пошла к его телу. Звук собственных шагов грохотал у меня в ушах. Выдохи были, как маленькие взрывы.

Бранч упал лицом вперед прямо к моим ногам. Теперь он лежал лицом кверху, хотя большая часть его лица была спрятана под маской противогаза.

Пистолет и винтовка капрала исчезли. Должно быть, их забрали солдаты. Секунду я стояла не двигаясь. На тот момент движение было самой лучшей тактикой.

Это не был следующий этап Третьей волны. Это было что-то совершенно иное. Это явно было начало Четвертой. И возможно, Четвертая волна — гнусная пародия на «Близкие контакты третьей степени». Может быть, Бранч не был человеком и носил противогаз, как маску.

Я опустилась на колено рядом с мертвым капралом, крепко схватилась за край маски и потянула вниз. Тянула, пока не увидела его глаза. Карие, очень похожие на человеческие, глаза слепо смотрели мне в лицо. Я потянула дальше.

Остановилась.

Я хотела и не хотела увидеть. Мне хотелось узнать, но я не хотела знать.

«Уходи отсюда, Кэсси. Это не важно. Или важно? Нет. Это не важно».

Порой ты разговариваешь с собственным страхом, например говоришь: «Это не важно». Как будто гладишь по голове громадного пса.

Я встала. Да, это действительно не важно. Я подняла с земли мишку и зашагала через поляну.

Но что-то меня тормозило. Я не пошла в лес, не поспешила увеличить расстояние между собой и лагерем — единственное, что давало мне шанс на спасение.

Наверное, это плюшевый мишка так на меня подействовал. Когда я подняла его с земли, у меня перед глазами возникло лицо брата. Он прижимался к стеклу заднего окна в автобусе. Его голос звучал у меня в голове: «Будет с тобой, когда ты испугаешься. Ты его не бросай».

Я чуть не забыла. Если бы не пошла проверить, осталось ли у Бранча оружие, точно забыла бы. Капрал упал прямо на бедного мишку.

«Ты его не бросай».

Кроме папы, я в лагере не видела убитых. Что, если кто-то пережил эти три минуты вечности в бараке? Там могут быть раненые, которых оставили умирать.

Поэтому я не уходила. Если фальшивые вояки уехали, а в лагере есть живые, не могу же я бросить их на произвол судьбы.

Проклятье!

Иногда внушаешь себе, что есть выбор, хотя на самом деле его нет. Понимаете, о чем я? Наличие альтернативы не означает, что эта альтернатива годится для тебя.

Я развернулась, обошла тело Бранча и по тропинке углубилась в лес, будто в сумеречный тоннель.

23

В третий раз я уже не забыла о винтовке. Я заткнула «люгер» за пояс, но с мишкой в руке вряд ли можно рассчитывать на меткую стрельбу, так что пришлось оставить его на тропинке.

— Все хорошо, я про тебя не забуду, — шепнула я мишке, сошла с тропинки и тихо зашагала между деревьев.

Подойдя ближе к лагерю, я легла на землю и до края леса доползла по-пластунски.

Теперь понятно, почему я не слышала, как они уезжают.

Вош разговаривал с двумя солдатами у входа на склад. Еще несколько военных болтались у одного из «хамви». Я насчитала семь, оставалось еще пять, которые находились вне поля зрения. Может, они ищут меня в лесу? Тело папы исчезло. Наверное, иные избавлялись от трупов. После того как увезли детей, в лагере осталось сорок два человека. За минуту от такого количества тел не избавиться.

Я оказалась права — именно это они и собирались сделать.

Только глушители избавляются от трупов не так, как это делаем мы.

Вош снял противогаз. Два солдата, которые были с ним, тоже. Я не увидела ни рострумов вместо рта, ни щупалец на подбородках. Они выглядели как самые обыкновенные люди. По крайней мере, на расстоянии.

В противогазах они больше не нуждались. Почему? Потому что игра кончилась. Мы поверили, будто они защищаются от возможного заражения.

Двое солдат из тех, что стояли у «хамви», поднесли к Вошу то ли чашу, то ли сферу такого же серого металлического цвета, как у дронов. Вош указал им между складом и бараком. Как раз туда, где упал мой папа.

Потом все, кроме одного, ушли. Оставшийся солдат опустился на колени рядом с серым шаром.

Завелись «хамви». К их дуэту добавился рык грузовика. Грузовик стоял у самого въезда в лагерь, так что мне его было не видно. Я совсем о нем забыла. Остальные солдаты, наверное, уже загрузились на борт и ждали. Чего же они ждали?

Оставшийся у шара солдат встал и рысцой побежал обратно к «хамви». Я наблюдала. Солдат залез на борт. «Хамви» круто развернулся вокруг оси. Клубы пыли поднялись и осели на землю, одновременно с ними на лагерь опустилась тишина летних сумерек. Тишина, как колокол, звенела у меня в ушах.

А потом серый шар засветился.

Это могло быть хорошо или плохо. Или не хорошо и не плохо. Любой вариант зависит от того, кто его рассматривает.

Шар оставили они, так что для них это было хорошо.

Свечение набирало силу. Тошнотворный желто-зеленый свет. Слабо пульсирует, как… как что? Маяк?

Я пристально смотрела в темнеющее небо. Появились первые звезды. Никаких дронов не видать.

Если это хорошо для них, значит, это может быть плохо для меня.

И стрелка от «может быть» склонялась к «точно».

Пульсация света ускорялась. Пульсацию сменили вспышки, потом мигание.

Пульсация…

Вспышки…

Мигание…

В сумерках светящийся шар походил на глаз. Этот желто-зеленый глаз подмигивал мне.

««Глаз» о ней позаботится».

Моя память сохранила все, что происходило дальше, как серию моментальных снимков, как стоп-кадры из какого-нибудь артхаусного фильма, который снимали неустойчивой ручной камерой.

Кадр 1. Сижу на заднице и, как рак, пячусь отлагеря в лес.

Кадр 2. Встала на ноги. Бегу. По сторонам мелькают смазанные пятна зеленого, коричневого, мшистого цвета.

Кадр 3. Мишка брата. Лапка, которую Сэмми слюнявил и грыз, когда был совсем маленьким, выскальзывает из моих пальцев.

Кадр 4. Вторая попытка подобрать проклятого мишку.

Кадр 5. На первом плане яма с пеплом. Я стою между телами Криско и Бранча. Прижимаю мишку к груди.

Кадры 6–10. Снова лес. Снова бегу. Если присмотритесь, увидите в левом углу десятого кадра овраг.

Кадр 11. Финальная картинка. Я зависла в воздухе над темным оврагом. Кадр сделан сразу после того, как я прыгнула с обрыва.

Я, свернувшись калачиком, лежала на дне оврага, а надо мной с ревом летела зеленая волна. Она уносила все, что оказалось на ее пути: деревья, землю, птиц, белок, сурков, всяких насекомых, то, что покоилось в яме на поляне, обломки бараков и склада, и первые два дюйма почвы в радиусе ста ярдов от взрыва. Я почувствовала ударную волну еще до приземления на дно оврага. На каждый дюйм моего тела обрушилось давление, от которого, казалось, затрещали кости. У меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

Я вспомнила слова Криско: «Знаешь, что происходит, когда на тебя обрушивают двести децибел?»

Нет, Криско, не знаю.

Но могу себе представить.

24

Все никак не заставлю себя не думать о том солдате с распятием, которого обнаружила за холодильниками для пива. Солдат и распятие. Может, поэтому я нажала на спуск? Не потому, что мне показалось, будто распятие — это пистолет. Я нажала на спусковой крючок, потому что он был солдатом или, по крайней мере, был в форме солдата.

Он не был ни Бранчем, ни Вошом. Он не был среди военных, которых я видела в тот день, когда погиб папа.

Не был и был одновременно.

Не был никем из них и был всеми ими.

Я не виновата. Так я себе говорю. Это они виноваты.

«Это они, не я, — сказала я мертвому солдату. — Хочешь кого-то обвинить, обвиняй других и отстань от меня».

Бежать равно умереть. Остаться равно умереть.

Лежа под «бьюиком», я соскальзывала в теплый сонный полумрак. Самодельный жгут практически остановил кровотечение, но каждый удар моего сердца отдавался в ране.

Помню, я тогда думала: «Все не так плохо. Умереть вообще не так уж и плохо».

А потом я увидела лицо Сэмми. Он прижимался носом к стеклу школьного автобуса и улыбался. Он был счастлив. Он чувствовал себя в безопасности — с ним другие дети, к тому же появились военные дяденьки, которые должны защищать его и следить за тем, чтобы все было хорошо.

Эта картинка преследует меня уже несколько недель. Будит по ночам. Возникает перед глазами, когда я совсем к этому не готова, например, когда читаю, или делаю припасы, или просто лежу в маленькой палатке и думаю о том, как жила до прихода иных.

В чем смысл?

Зачем они разыграли весь этот спектакль? Прибытие «спасителей», противогазы, мундиры, «инструктаж» в бараке. Зачем все это, если они могли просто сбросить один свой мигающий «глаз» с дрона и стереть нас всех с лица земли?

В этот холодный осенний день, когда я истекала кровью под «бьюиком», мне открылась правда. Это открытие ударило больнее, чем пуля, которая прошила мою ногу.

Сэмми.

Им нужен был Сэмми. Нет, не только Сэмми, они хотели забрать всех детей. Чтобы заполучить детей, надо было войти к нам в доверие.

«Заставим людей поверить нам, заберем детей, а после убьем всех взрослых к чертям собачьим».

Но зачем тратить силы на спасение детей? За первые три волны погибли миллиарды, не похоже, чтобы иные питали слабость к детям. Почему они забрали Сэмми?

Я, не подумав, приподняла голову и ударилась лбом о днище «бьюика». Но даже не почувствовала боли.

Я не знаю, жив ли Сэмми. Вполне может быть, что я последний человек на Земле. Но я дала обещание.

Прохладный асфальт цепляется за спину.

Теплый луч солнца на щеке.

Онемевшими пальцами хватаюсь за дверную ручку, подтягиваюсь и отрываю свою несчастную задницу от земли.

О том, чтобы ступить на раненую ногу, лучше и не думать. На секунду прислоняюсь к машине, потом отталкиваюсь. Я стою на одной ноге, но стою прямо.

Я могу ошибаться, и они вовсе не собирались оставить Сэмми в живых. С момента прибытия я почти всегда ошибалась. Я вполне могу быть последним человеком на Земле.

Возможно… нет, скорее всего, я обречена.

Но если это так, если я последний представитель своего вида, последняя страница в истории человечества, то черта с два я позволю этой истории вот так закончиться.

Может, я и последняя, но я не червяк. Я стою прямо, и я способна повернуться лицом к безликому преследователю, который прячется в лесу у пустынного шоссе.

Потому что если я последняя — значит я и есть человечество.

А если это последняя битва человечества, то я — поле битвы.

II. «Страна чудес»

25

Зовите меня Зомби.

Болит все — голова, руки, ноги, спина, живот, грудь. Даже моргать больно. Так что я стараюсь не двигаться и поменьше думать о боли. Я стараюсь поменьше думать, точка. В последние три месяца я насмотрелся на зараженных, поэтому знаю, что меня ждет: весь организм, начиная с мозга, превратится в жижу. «Красная смерть» превращает твои мозги в пюре, а потом принимается за оставшиеся внутренности. Ты не понимаешь, где ты, кто ты, что ты. Ты превращаешься в зомби, в ходячего мертвеца. Это если еще можешь ходить. Но ходить ты уже не можешь.

Я умираю. В этом нет никаких сомнений. Семнадцать лет, а вечеринка уже окончена.

Короткая была вечеринка.

Полгода назад моей главной заботой был экзамен по химии, а потом надо было найти работу на лето, хорошо оплачиваемую работу, чтобы восстановить движок моего «корвета» шестьдесят девятого года. Естественно, когда появился корабль-носитель, он переключил на себя часть моих мыслей, но вскоре интерес ослаб. Я, как все, смотрел новости и тратил кучу времени на забавные видео по этому поводу в YouTube. Все это происходило где-то далеко и меня не касалось.

Со смертью та же беда. Ты думаешь, что с тобой это не случится… пока это с тобой не случается.

Я знаю, что умираю. Никто не должен сообщать мне это известие.

Крис, парень, который делил со мной палатку до того, как я заразился, все равно решил взять на себя эту миссию.

— Чувак, похоже, ты умираешь, — сказал он, сидя на корточках у входа в палатку.

Он прижимал к носу грязную тряпку и смотрел на меня круглыми немигающими глазами.

Крис пришел меня проведать. Он лет на десять старше — похоже, относится ко мне как к младшему брату. А может, Крис пришел проверить, жив ли я, он отвечает за избавление от трупов в нашей части лагеря. Костры горят и днем и ночью. Днем лагерь беженцев вокруг базы Райт-Паттерсон тонет в густом удушливом тумане. Ночью пламя костров окрашивает дым в темно-красный цвет, и кажется, сам воздух кровоточит.

Я игнорирую замечание Криса и спрашиваю, нет ли новостей из Райт-Паттерсона. После атаки на побережье вокруг базы вырос целый палаточный городок, и там сейчас режим строгой изоляции. База закрыта — ни войти, ни выйти. Они пытаются сдержать «красную смерть». Так нам говорят. Время от времени хорошо вооруженные солдаты в защитных костюмах вывозят через главные ворота питьевую воду и продукты. Они говорят нам, что все будет нормально, а потом сматываются обратно. Мы вынуждены сами о себе заботиться. Нам нужны лекарства. Они говорят, что нет лекарства от чумы. Нам нужна санитария. Они раздают лопаты, чтобы мы выкопали канавы. Нам нужна информация.

Что, черт возьми, происходит?

Они говорят, что не знают.

— Они там ничего не знают, — сообщает мне Крис.

Он худой, как дистрофик, лысеет. Был бухгалтером, пока атаки не сделали бухгалтерию анахронизмом.

— Никто ничего не знает. Только слухи, которые все пересказывают друг другу, как новости. — Крис посмотрел на меня и сразу отвел взгляд, как будто мой вид причинил ему боль. — Хочешь, расскажу самые свежие?

Вообще-то нет.

— Конечно.

Это чтобы он посидел еще немного. Я знаю парня всего месяц, но других знакомых у меня не осталось. Лежу на старой походной койке в палатке с видом на серое небо. Мимо в клубах дыма проплывают силуэты, смутно напоминающие человеческие. Совсем как в фильмах ужасов. Иногда я слышу крики или плач, но мне не с кем поговорить.

— Чума — не их, она наша, — говорит Крис. — Утечка из секретной лаборатории после отключения электричества.

Я кашляю. Крис морщится, но не уходит. Он ждет, когда у меня закончится приступ кашля. Где-то на пути из прошлого в настоящее он потерял линзу от очков, и теперь левый глаз постоянно щурится. Крис хочет уйти и хочет остаться. Мне знакомо это чувство.

— Ирония судьбы, — задыхаясь, говорю я и чувствую привкус крови.

Крис пожимает плечами. Ирония? Иронии больше нет. Или ее стало так много, что теперь это слово для нее не годится.

— Это не наше. Только подумай об этом. Первые две атаки прогнали выживших с берега. Они устроили себе лагеря типа нашего. Большие скопления людей — отличная почва для распространения вируса. Миллионы фунтов человеческой плоти в одном месте — это же так удобно.

Гениально.

— Поднесли себя на блюдечке, — говорю я со всей иронией, на какую способен.

Я не хочу, чтобы Крис уходил, но и слушать его не хочу. Порой он пускается в разглагольствования и так расходится, что не может остановиться. Крис из тех парней, которые по любому поводу имеют свое мнение. Но что-то происходит, когда те, с кем ты знакомишься, умирают в течение нескольких дней. Ты становишься не слишком разборчивым и приобретаешь способность не замечать дефекты. Ты прощаешь личные заскоки, например, тебя может тошнить от вранья, но не выворачивает наизнанку.

— Они знают, как мы думаем, — говорит Крис.

— Как ты можешь знать, что они знают?

Я злюсь. Сам не понимаю почему. Наверное, завидую. Мы жили в одной палатке, пили одну и ту же воду, ели одну и ту же еду, но умираю только я, а не оба. Что в нем такого особенного?

— А я и не знаю, — скороговоркой отвечает Крис. — Единственное, что знаю, это то, что я больше ничего не знаю.

Где-то вдалеке раздается стрельба. Крис даже не реагирует. В лагере часто стреляют. Палят по птицам, отпугивают шайки воров. Некоторые выстрелы сигнализируют о самоубийстве — на конечной стадии можно показать чуме, кто здесь босс. Когда я только пришел в лагерь, мне рассказали о женщине, которая решила не ждать «четвертого всадника» и убила своих троих детей, а потом и себя. Я все никак не могу понять, это смелость или глупость. А потом перестал ломать голову. Кого волнует, какой была та женщина, если теперь она мертвая?

Крису больше не о чем мне рассказывать, и он явно собирается свалить. Как и большинство незараженных, Крис постоянно ждет, когда упадет второй ботинок^[42].

Першит в горле — от дыма или… Болит голова — от недосыпа, от голода или… Это тот момент в игре, когда ты посылаешь мяч, а боковым зрением видишь, как на тебя на полной скорости несется лайнбекер весом двести пятьдесят футов. Только этот момент длится до бесконечности.

— Завтра вернусь, — говорит Крис. — Тебе принести чего-нибудь?

— Воды, — отвечаю я, хотя уже не могу глотать.

— Будет тебе вода, старик.

Крис встает. Теперь я вижу только его измазанные в грязи штаны и ботинки с комками той же грязи на подошвах. Не знаю, откуда у меня уверенность, что больше Криса не увижу. Он не вернется, а если вернется, я этого не пойму. Мы не говорим «до свидания». Больше никто не говорит «до свидания». С тех пор как в небе появился зеленый глаз, это словосочетание имеет новое значение.

Дым скручивается спиралью в том месте, где только что сидел Крис, и уползает вслед за ним. Я достаю из-под одеяла серебряную цепочку, провожу большим пальцем по медальону в форме сердечка и подношу его к глазам. Замок сломался в тот вечер, когда я сорвал медальон с ее шеи, но мне удалось починить его с помощью щипчиков для ногтей.

Я смотрю в сторону выхода из палатки и вижу там ее. У нее на шее медальон, который я сжимаю в руке, поэтому я понимаю, что она ненастоящая, это вирус ее мне показывает. Вирус показывает разные картинки, и те, которые я хочу увидеть, и те, которые не хочу. Маленькая девочка у входа в палатку — и то и другое.

«Бабби, почему ты меня бросил?»

Образ девочки начинает мерцать, я тру глаза, и костяшки пальцев становятся мокрыми от крови.

«Ты убежал. Бабби, почему ты убежал?»

А потом дым разрывает девочку на части, расщепляет, превращает в ничто. Я зову ее. Видеть ее больно, но не видеть еще больнее. Я сжимаю медальон с такой силой, что цепочка режет мне ладонь.

Тянусь к ней. Бегу от нее.

Тянусь. Бегу.

Снаружи палатки — дым погребальных костров. Внутри — чумной туман.

«Тебе повезло, — говорю я Сисси. — Ты ушла до того, как стало совсем паршиво».

Где-то снова стреляют. Только теперь это не спорадическая пальба отчаявшегося беженца, стреляют из серьезного оружия. Слышен визг трассирующих пуль и треск автоматных очередей.

Какие-то войска штурмуют Райт-Паттерсон.

Часть меня испытывает облегчение — после гнетущей тишины наконец-то разразилась буря. Другая часть, та, которая все еще думает, что я могу выжить, готова обмочиться от страха. Я слишком слаб, чтобы встать с койки, и слишком напуган, чтобы сделать это, даже если бы у меня хватило сил. Закрываю глаза и молюсь, чтобы мужчины и женщины в Райт-Паттерсоне уничтожили за меня одного-двух захватчиков. Но больше я хочу, чтобы они отомстили за Сисси.

Взрывы. Мощные. От них дрожит земля, и вибрация передается моему телу; они давят на виски и сжимают грудную клетку. Грохот такой, словно взрывается мир. И отчасти это так и есть.

В маленькой палатке не продохнуть от дыма, вход напоминает налитый кровью треугольный глаз, тлеющий уголь из преисподней.

«Вот оно. — Я пытаюсь найти плюс в том, что надвигается. — Все-таки меня убьет не чума. Я дотяну до момента, когда со мной расправится настоящий захватчик-инопланетянин. Это лучше, чем чума. По крайней мере быстрее».

Громкий выстрел совсем рядом, возможно через две или три палатки от моей. Я слышу, как бессвязно кричит женщина; еще один выстрел, и женщина больше не кричит. — Тишина. Еще два выстрела. Клубы дыма, красный глаз светит ярче. Теперь я слышу врага. Он идет в мою сторону, ботинки чавкают в грязи. На ощупь нахожу в груде тряпья и пластиковых бутылок рядом с кроватью револьвер. Этот револьвер Крис дал мне в тот день, когда предложил стать его соседом по палатке.

— Где твое оружие? — спросил он.

Когда я сказал, что у меня нет оружия, он был в шоке.

— Приятель, у тебя должен быть пистолет, — сказал он. — Теперь даже у детей есть оружие.

Ему было плевать, что я не попаду и в широкую стену амбара, а скорее прострелю себе ногу. Крис был ярым сторонником Второй поправки^[43].

Я жду, когда кто-нибудь появится у входа. В одной руке у меня медальон Сисси, в другой револьвер. В одной руке прошлое, в другой будущее. Так на это тоже можно посмотреть.

А что, если притвориться трупом? Может, он (или оно) пойдет дальше. Смотрю сквозь прикрытые веки на вход в палатку.

Вот и он. Черный зрачок в красном глазу, покачиваясь, заглядывает в палатку. Он в трех или четырех футах от меня, я не могу разглядеть лицо, но хорошо слышу отрывистое дыхание. Стараюсь сам дышать помедленнее, но это бесполезно, клекот инфекции у меня в груди звучит громче взрывов. Мне не рассмотреть, во что он одет, вижу только, что брюки заправлены в высокие ботинки. Военный? Наверняка. Он держит в руках винтовку.

Я спасен. Поднимаю руку с медальоном и подаю голос. Он, спотыкаясь, делает шаг вперед. Теперь я вижу его лицо. Молодой, на год, может, на два старше меня. Его шея блестит от крови, и руки, которыми он держит винтовку, тоже. Он опускается на колено рядом с койкой и в ужасе отшатывается, когда видит мое лицо. Землистый цвет кожи, распухшие губы, провалившиеся, налитые кровью глаза — верные признаки чумы.

В отличие от моих, глаза солдата чисты и широки от страха.

— Мы не поняли! Все совсем не так! — шепчет он. — Они уже здесь, они были прямо здесь, все время, внутри нас.

В палатку заскакивают двое мужчин. Первый хватает солдата за ворот и вытаскивает из палатки. Я навожу старый револьвер, вернее, пытаюсь это сделать, потому что он выскальзывает из руки до того, как я успеваю поднять его на два дюйма над одеялом. Второй отбрасывает мой револьвер в сторону и рывком сажает меня на койке. Боль на секунду ослепляет меня. Он кричит через плечо своему приятелю, который уже нырнул обратно в палатку:

— Отсканируй его!

К моему лбу прижимают металлический диск.

— Он чист.

— И болен.

Оба в военной форме, точно такой же, как на парне, которого они выгнали из палатки.

— Как тебя зовут, приятель? — спрашивает тот, который усадил меня.

Я качаю головой. Ничего не понимаю. Рот открывается, но звуки получаются нечленораздельные.

— Он уже зомби, — говорит напарник. — Оставь его.

Тот, который усадил меня, трет подбородок и смотрит сверху вниз. Потом произносит:

— Комендант приказал найти и вернуть всех неинфицированных гражданских.

После этого он подтыкает под меня одеяло и одним плавным движением отрывает мое тело от койки и закидывает себе на плечо. Я, самый что ни на есть инфицированный гражданский, крайне удивлен.

— Спокойно, зомби, — говорит он. — Сейчас мы отнесем тебя в более подходящее местечко.

Я ему верю. На секунду позволяю себе поверить в то, что выживу.

26

Меня переносят на карантинный этаж в госпитале, который отведен для жертв эпидемии. Этот этаж называют «Отделением зомби». Там меня пичкают морфином и коктейлем из антивирусных лекарств. Мной занимается женщина, которая представилась как доктор Пэм. У нее добрые глаза, тихий голос и очень холодные руки. Волосы она затягивает в тугой узел на затылке. Она пахнет дезинфицирующими средствами и чуть-чуть духами. Не очень сочетаемые ароматы.

Доктор Пэм говорит, что у меня один шанс из десяти остаться в живых. Я смеюсь. Наверное, у меня легкий бред от всех этих лекарств. Один из десяти? А я-то думал, что приговорен. Я самый настоящий счастливчик.

В следующие два дня температура у меня поднимается до сорока градусов. Я обливаюсь холодным потом, и даже мой пот окрашен кровью. Я то погружаюсь в сумеречный бред, то выплываю на поверхность, а врачи изо всех сил воюют с инфекцией. От «красной смерти» нет лекарств. Остается только обкалывать меня обезболивающими и ждать, пока вирус решит, нравлюсь я ему на вкус или нет.

Прошлое протискивается в настоящее. Иногда рядом со мной сидит отец, иногда мама, но чаще всего это Сисси. Комната окрашивается в красный цвет. Я вижу мир сквозь прозрачный занавес крови. Палата исчезает. Остаюсь я, захватчик внутри меня и мертвые, не только моя семья, но все мертвые, все миллиарды мертвых тянутся ко мне, пока я бегу. Они тянутся. Я бегу. Мне приходит в голову, что между нами нет особой разницы. Между живыми и мертвыми. Это вопрос времени — мертвое прошлое и мертвое будущее.

На третий день жар отступает. На пятый я могу пить, а глаза и легкие начинают очищаться. Красный занавес раздвигается, я вижу палату, докторов, медсестер и санитаров в масках и халатах. Вижу пациентов на разных этапах смерти в мертвом прошлом и мертвом будущем, они плавают по волнам морфина или их увозят на каталке, с головой прикрыв простыней. Мертвое настоящее.

На шестой день доктор Пэм объявляет, что худшее миновало. Она отменяет все лекарства. Это меня немного расстраивает — я буду скучать по морфину.

— Решение не мое, — говорит она мне. — Тебя переводят в палату для выздоравливающих. Там ты пробудешь, пока не встанешь на ноги. Ты нам нужен.

— Нужен вам?

— Для военных действий.

Война. Я вспоминаю перестрелку, взрывы, солдата, который ворвался в мою палатку.

«Они внутри нас!»

— Что происходит? — спрашиваю я. — Что здесь происходит?

Доктор Пэм уже повернулась к выходу, она передает санитару диаграмму с моей койки.

— Когда организм очистится от лекарств, перевезите пациента в смотровую. — Доктор Пэм говорит тихо, но я ее слышу. — Там поставим метку и занесем в базу.

27

Меня перевозят на каталке в большой ангар поблизости от входа в лагерь. Куда ни посмотри, везде следы недавнего боя. Сожженный транспорт, разрушенные здания, асфальт весь в щербинах, воронки диаметром три фута. Но ограждение вокруг базы восстановлено, за ним, там, где был палаточный городок, черная безлюдная земля.

Внутри ангара на бетонном полу солдаты закрашивают красной краской большие круги. Самолетов здесь нет. Меня вкатывают через дверь в конце ангара в смотровую комнату. Там перекладывают на стол и на несколько минут оставляют одного.

Я лежу под флуоресцентными лампами и дрожу от холода в своей больничной пижаме. Что это за красные круги? Как этим людям удалось вернуть электричество? И что имела в виду доктор Пэм, когда сказала: «Поставим метку и занесем в базу»? Мысли разбегаются, я никак не могу сосредоточиться на чем-то одном. Что здесь происходит? Если пришельцы атаковали базу, где тогда их трупы? Где подбитый корабль? Как мы могли обороняться против представителей цивилизации, которая опережает нас на тысячи лет, да еще победить?

Внутренняя дверь открывается, входит доктор Пэм. Она светит мне в глаза ярким фонариком, прослушивает мое сердце и легкие, простукивает меня. Потом показывает серебристую гранулу размером с зернышко риса.

— Что это?

Я готов услышать в ответ, что это корабль пришельцев: «Оказалось, они размером с амебу».

Но доктор Пэм говорит, что это следящее устройство, подключенное к основному компьютеру базы. Сверхсекретное, используется военными уже не первый год. Смысл в том, чтобы имплантировать такие штуковины всему персоналу базы. Каждая гранула транслирует свой уникальный сигнал, это подпись, которую фиксируют детекторы в радиусе мили. Гранула, по словам доктора Пэм, помогает следить за нашим передвижением и обеспечивает нашу безопасность.

Доктор Пэм делает мне укол в шею, мышцы шеи немеют, и она помещает гранулу под кожу в основании черепа. После этого залепляет пластырем разрез, пересаживает меня в кресло-каталку и катит в соседнюю комнату. Эта значительно меньше первой. Белое откидывающееся кресло вызывает у меня воспоминания о кабинете дантиста. Компьютер и монитор. Доктор Пэм помогает мне пересесть в кресло и пристегивает ремнями руки и ноги. Ее лицо совсем близко. Сегодня в войне ароматов духи с незначительным преимуществом побеждают. Выражение моего лица не остается незамеченным.

— Не бойся, — говорит она. — Это не больно.

— Что не больно? — встревожившись, переспрашиваю я.

Доктор Пэм подходит к монитору и набирает команды.

— Эту программу мы обнаружили в лэптопе одного из инвазированных, — объясняет доктор Пэм.

Я не успеваю спросить, кто такие эти инвазированные, доктор Пэм продолжает:

— Мы точно не знаем, для чего инвазированные ее использовали, но мы уверены в том, что это абсолютно безопасно. Кодовое название программы «Страна чудес».

— Что она делает? — спрашиваю я.

Не уверен, что понял разъяснения доктора Пэм, но звучит это так, будто пришельцы каким-то образом просочились на базу Райт-Паттерсон и взломали нашу компьютерную систему. Не могу выкинуть из головы этих «инвазированных». И окровавленное лицо солдата, который ввалился в мою палатку.

«Они внутри нас».

— Это программа для картирования, — отвечает доктор Пэм, хотя на самом деле это никакой не ответ.

— Что она картирует?

Доктор Пэм выдерживает паузу, она смотрит на меня, будто решает, стоит ли говорить правду.

— Она картирует тебя. Закрой глаза и сделай глубокий вдох. Обратный отсчет. Три… два… один…

Вселенная взрывается.

Я вдруг оказываюсь там, где мне три года. Держусь за боковую стенку своей кроватки, прыгаю и ору, как будто меня убивают.

Теперь мне шесть. Размахиваю пластмассовой битой. Моей любимой битой, о которой я забыл.

Мне десять. Вечер пятницы. Играю в детской футбольной лиге, толпа на трибунах ликует.

Ролик замедляется. У меня такое ощущение, словно я тону, тону в сне о моей жизни. Ноги беспомощно дергаются в тугих ремнях. Я бегу.

Бегу.

Первый поцелуй. Ее звали Лейси. Моя учительница по алгебре в десятом классе и ее ужасный почерк. Получаю водительские права. Все на месте, никаких пробелов, моя жизнь льется из меня, пока я вливаюсь в «Страну чудес».

Вся моя жизнь.

Зеленое пятно в ночном небе.

Придерживаю доски, пока отец заколачивает ими окна в гостиной. Стрельба, звон разбитого стекла, крики. И стук молотка: бам, бам, БАМ.

Истерический шепот мамы: «Задуй свечи. Разве не слышишь? Они приближаются!»

Я в свободном падении. Конечная скорость. Мне не сбежать. Я не просто вспомню этот день, я снова его проживу.

Это преследовало меня на всем пути до палаточного городка. То, от чего я убегал, то, от чего я все еще бегу, то, что никогда меня не отпустит.

То, до чего я пытаюсь дотянуться.

«Позаботься о своей маме. Позаботься о своей сестренке».

Выбивают входную дверь. Отец навскидку стреляет в грудь первого бандита. Парень продолжает идти вперед, он наверняка под кайфом. Я вижу приставленный к лицу отца ствол дробовика. Больше я никогда не увижу его лица.

Комнату заполняют тени. Одна из них — моя мама. Потом еще тени, хриплые крики, я бегу вверх по лестнице с Сисси на руках и понимаю, что уже слишком поздно — впереди тупик.

Чья-то рука хватает меня за рубашку и дергает назад, я падаю, прикрывая Сисси своим телом, и ударяюсь головой об пол.

Потом огромные тени с извивающимися пальцами вырывают ее у меня из рук. Сисси кричит: «Бабби, Бабби, Бабби, Бабби!»

Я тянусь к ней в темноте. Мои пальцы цепляются за медальон на ее шее, и серебряная цепочка рвется.

Крик сестры внезапно обрывается, как свет в тот день, когда навсегда отключилось электричество.

Потом эти подонки принимаются за меня. Их трое, они накачались чем-то или отчаянно хотят найти, чем бы накачаться. Бьют кулаками, пинают ногами. Шквал ударов по спине и в живот. Я успеваю закрыть лицо руками, вижу, как папин молоток поднимается над моей головой.

Молоток обрушивается. Я откатываюсь. Молоток вскользь задевает мой висок и по инерции ударяет бьющего по лодыжке. Подонок вопит от боли и падает на колени.

Я на ногах, бегу по коридору в кухню, за спиной громкий топот.

«Позаботься о своей сестренке».

В саду цепляюсь за что-то ногой, наверное, это шланг или какая-нибудь дурацкая игрушка Сисси. Падаю лицом вперед в мокрую траву. Надо мной звездное небо и светящаяся зеленая сфера. Глаз холодно взирает на меня, на того, кто сжимает в окровавленной руке медальон, на того, кто жил и не вернется назад, на того, кто сбежал.

28

Я погрузился так глубоко, что до меня уже никто не сможет дотянуться. Впервые за много недель ничего не чувствую. Даже не ощущаю себя как себя. Невозможно понять, где заканчиваюсь я и где начинается небытие.

Голос доктора проникает в окружающий мрак, я хватаюсь за него, как за спасательный трос, который вытянет меня из этой бездонной ямы.

— Все кончилось. Все хорошо. Все кончилось…

Я вырываюсь из мрака на поверхность реального мира, хватаю ртом воздух и плачу, как последний слабак.

А еще я думаю: «Нет, доктор, ты не права. Это никогда не кончится. Это будет длиться, длиться и длиться».

Лицо доктора Пэм появляется в поле зрения. Пытаюсь схватить ее, но ремень крепко держит руку.

— Черт, что это было? — спрашиваю сиплым шепотом.

Горло горит, во рту пересохло, такое ощущение, что я вешу всего пять фунтов, как будто с моего скелета содрали все мясо. А я еще думал, что хуже чумы ничего быть не может!

— Это позволит нам заглянуть в тебя, узнать, что в действительности происходит, — спокойно отвечает доктор Пэм.

Она легко прикасается к моему лбу. Этот жест напоминает мне о маме. И дальше — я по цепочке вспоминаю о том, что потерял маму в темноте, что убежал от нее в ночь, что меня вообще не должно быть здесь, в этом белом кресле с ремнями. Я должен был остаться там, с ними. Я должен был остаться и разделить их участь.

«Позаботься о своей сестренке».

— Это мой второй вопрос. — Я изо всех сил стараюсь мыслить трезво. — Что происходит?

— Они внутри нас, — отвечает доктор. — Нас атаковали изнутри, использовали для нападения инфицированный персонал, людей, которые были внедрены в наши войска.

Она дает мне пару минут на то, чтобы переварить услышанное, а сама в это время стирает холодной влажной салфеткой слезы с моего лица. Доктор Пэм делает это так по-матерински, что я готов сойти с ума, а мягкая салфетка — настоящая пытка наслаждением.

Доктор откладывает салфетку в сторону и смотрит мне прямо в глаза.

— Сопоставив количество инфицированных и чистых на базе, мы пришли к выводу, что каждый третий выживший на Земле — один из них.

Доктор Пэм ослабляет ремни, и я превращаюсь в легкое, как воздушный шарик, бестелесное облако. Она отстегивает последний ремень; кажется, я сейчас взлечу и ударюсь темечком о потолок.

— Хочешь посмотреть на одного из них? — спрашивает доктор Пэм и протягивает мне руку.

29

Доктор катит меня по коридору к лифту. Это скоростной лифт, он опускает нас на несколько сотен футов под землю. Двери открываются, и мы оказываемся в длинном коридоре с белыми стенами из шлакобетона. Доктор Пэм поясняет, что это бомбоубежище, его площадь примерно такая же, как у базы наверху, и оно способно выдержать взрыв ядерной бомбы в пятьдесят мегатонн. На что я говорю, что уже чувствую себя в полной безопасности. Она смеется, будто и правда считает, что это смешно. Я проезжаю мимо боковых тоннелей и дверей без табличек, и хоть пол ровный, такое ощущение, словно я скатываюсь на дно мира, в нору самого дьявола. По коридору быстро ходят военные; минуя нас, они прекращают разговаривать и отводят глаза.

«Хочешь посмотреть на одного из них?»

Да. Черт, нет.

Доктор Пэм останавливается возле очередной двери и проводит пластиковую карту через считывающее устройство. Красный свет лампочки сменяется зеленым. Доктор вкатывает меня в комнату и останавливает кресло перед высоким зеркалом. У меня отвисает челюсть, я закрываю глаза — кто бы ни сидел в этом кресле, это не я.

Когда появился корабль-носитель, я весил сто девяносто фунтов, и большей частью этих фунтов были мышцы. Теперь сорок фунтов мышечной массы испарились. Истощенный незнакомец в зеркале смотрит на меня — вокруг глаз у него темные круги, щеки провалились, волосы сухими прядями падают на плечи. Вирус словно обтесал мое лицо ножом, срезал щеки, сделал нос тоньше, заострил подбородок.

«Он уже зомби».

Доктор Пэм кивает на зеркала и говорит:

— Не волнуйся, он нас не видит.

Он? О ком она?

Доктор нажимает на кнопку, и яркий свет заливает комнату по ту сторону зеркала. Мое отражение блекнет, я вижу сквозь него человека.

Это Крис.

Он привязан ремнями к точно такому же креслу, как в комнате «Страны чудес». К голове прикреплены провода, они убегают к консоли за спиной. На консоли мигают красные лампочки. Крис с трудом держит голову прямо, он похож на задремавшего в классе ученика.

Доктор Пэм замечает, что я напрягся.

— Что? Ты его знаешь?

— Его зовут Крис. Это мой… Я познакомился с ним в лагере беженцев. Он предложил мне поселиться в его палатке. И помогал, когда я заболел.

— Он твой друг? — Доктор Пэм как будто удивлена.

— Да. Нет. Да, он мой друг.

— Он не тот, о ком ты думаешь.

Доктор Пэм прикасается к кнопке, и монитор оживает. Теперь я смотрю не на Криса, а внутрь его. Мой взгляд перефокусируется с внешнего на скрытое. На мониторе мозг Криса в прозрачной оболочке черепа. Он светится тошнотворным желто-зеленым светом.

— Что это? — шепотом спрашиваю я.

— Инвазия, — отвечает доктор Пэм.

Она нажимает на кнопку и увеличивает изображение фронтальной части мозга Криса. Тошнотворный цвет становится ярче, мозг словно подсвечивают неоновой лампой.

— Это участок префронтальной коры головного мозга, отвечает за мыслительные процессы. Та часть мозга, которая делает нас людьми.

Доктор Пэм «наезжает» на участок размером с булавочную головку и увеличивает масштаб изображения. И тогда я вижу это. Желудок у меня медленно переворачивается. В голове Криса пульсирует яйцеобразная опухоль. Тысячи щупалец оплетают ее, словно корневая система, и разбегаются в разные стороны. Они проникают в каждый изгиб, в каждую бороздку мозга.

— Мы не знаем, как им это удается, — говорит доктор Пэм. — Не знаем даже, сознают ли инвазированные их присутствие или они всю свою жизнь были марионетками.

Нечто, поселившееся в мозгу Криса, пульсирует.

— Выньте это из него, — с трудом говорю я.

— Мы пытались, — отвечает доктор Пэм. — Лекарства, электрошок, хирургия. Ничего не помогает. Единственный способ убить иного — это убить того, в ком он поселился. — Она пододвигает ко мне клавиатуру. — Носитель ничего не почувствует.

Я сбит с толку, трясу головой; это не для меня.

— Это продлится меньше секунды, — заверяет меня доктор Пэм. — И это абсолютно безболезненно. Просто нажми на кнопку.

Я смотрю на кнопку, на ней слово «Ликвидация».

— Ты не убиваешь Криса. Ты уничтожаешь то, что внутри него, то, что может убить тебя.

Для меня это уже слишком.

— Он мог убить меня, но не убил. Оставил в живых.

— Потому что тогда еще не настало время. Он ушел от тебя перед атакой, помнишь?

Я киваю и снова смотрю на Криса через двустороннее зеркало, через свое похожее на призрак отражение.

— Ты убиваешь то, что в ответе за это, — говорит доктор Пэм и вкладывает мне в руку какой-то предмет.

Медальон Сисси.

Медальон, кнопка, Крис. И то, что внутри Криса.

И я. Или то, что от меня осталось. Что от меня осталось? — Что оставил я? Звенья цепочки от медальона Сисси врезаются в ладонь.

— Так мы их останавливаем, — подталкивает меня доктор. — И будем останавливать, пока мы живы.

Крис сидит в кресле. Медальон у меня в руке. Сколько я уже бегу? Все бегу, бегу, бегу… Господи, я устал убегать. Надо было остаться. Надо было повернуться к этому лицом. Если бы я повернулся тогда, не столкнулся бы с этим сейчас. Но рано или поздно приходится выбирать: бежать или встретиться лицом к лицу с тем, что, как ты раньше думал, увидеть тебе не под силу.

Я опускаю палец на кнопку и жму со всей силы.

30

В крыле для выздоравливающих мне нравится гораздо больше, чем в «Отделении зомби». Здесь пахнет лучше и, главное, ты не лежишь вместе с сотней других людей, — здесь у тебя есть личное пространство. В моей палате тишина и покой, можно легко притвориться, будто мир вокруг такой же, каким был до атак пришельцев. Впервые за много недель я могу есть твердую пищу и самостоятельно ходить в туалет, но все еще избегаю смотреть в зеркало. Днем кажется, что все хорошо, а вот по ночам, стоит закрыть глаза, я вижу себя в комнате казни, Криса, привязанного к креслу по ту сторону зеркала, и свой костлявый палец над кнопкой «Ликвидация».

Криса больше нет. Ну, судя по тому, что говорит доктор Пэм, его никогда и не было. Внутри Криса было нечто, когда-то в прошлом (врачи не знают, когда именно) оно поселилось в его мозгу (врачи не знают как) и стало им управлять. Пришельцы не спускались со своего корабля-носителя на Землю, чтобы захватить Райт-Паттерсон. Базу атаковали изнутри, инвазированные солдаты выступили против своих товарищей по оружию. Из этого можно сделать вывод, что враги уже давно скрываются среди нас, они дождались, когда первые три волны сведут население Земли до приемлемого количества, и только после этого выступили сами.

Что тогда сказал Крис?

«Они знают, как мы думаем».

Они знают, что мы чувствуем себя спокойнее, когда нас много, знают, что мы будем искать убежище там, где есть парни с оружием. Ну, мистер Пришелец, как ты с этим справишься? Это просто, ведь ты знаешь, как мы думаем, да? Ты заслал своих «спящих» агентов туда, где есть оружие. Даже если твои войска потерпят неудачу при первой попытке, как это было с базой Райт-Паттерсон, ты добьешься своей конечной цели, расколов нас. Как сражаться с врагом, если он похож на тебя как две капли воды?

В этой точке игра заканчивается. Голод, болезни, дикие звери сделают свое дело, последние выжившие погибнут, это дело времени.

Из моего окна на шестом этаже видны главные ворота базы. С наступлением сумерек с базы выезжает колонна желтых школьных автобусов. Колонну сопровождают «хамви». Спустя несколько часов автобусы возвращаются, пассажиры — в основном дети, хотя в темноте трудно определить точно. Их отведут в ангар, там пронумеруют и занесут в базу. Инвазированных отсеют и уничтожат. Во всяком случае, так мне говорили медсестры. По мне, все это — безумие. Особенно если учитывать то, что мы знаем о прошлых атаках. Как они смогли так быстро уничтожить такое количество людей? Ах, да, люди же сбиваются в стадо, как овцы! И вот пожалуйста — мы снова собираемся в кучи прямо посреди чистого поля. С тем же успехом могли бы нарисовать на крыше базы огромную красную мишень: «Мы здесь! Стреляйте, когда захотите!»

Это невыносимо.

Физически я с каждым днем все крепче, но при этом мой дух превращается в труху.

Я правда не понимаю. Зачем все это? Я не говорю об иных. Зачем это им, было понятно с самого начала.

Я хочу спросить: какой теперь смысл в нас? Уверен, если бы мы не начали группироваться, они бы придумали другой план, использовали бы инвазированных наемников и перебили всех поодиночке.

Нам их не переиграть. Если бы я спас свою сестру, это бы ничего не дало. Я просто подарил бы ей еще месяц или два, и все.

Мы мертвецы. Никого не осталось, только мертвые в прошлом и мертвые в будущем. Трупы и будущие трупы.

Где-то между подвальным этажом и этой комнатой я потерял медальон Сисси. Просыпаюсь среди ночи; моя рука хватает пустой воздух; слышу, как сестра зовет меня по имени, будто стоит всего в двух шагах. И я злюсь, я просто бешусь; говорю ей, чтобы заткнулась, — я потерял медальон, его больше нет. Я такой же мертвый, как она, разве это не понятно? Зомби, вот кто я теперь.

Я больше не ем. Отказываюсь от лекарств. Часами лежу на кровати, смотрю в потолок и жду, когда все закончится. Я жду воссоединения с моей сестренкой и еще семью миллиардами счастливчиков. Сначала меня пожирал вирус, теперь его сменила другая болезнь, и она беспощаднее чумы. Болезнь со стопроцентным коэффициентом смертности.

И я говорю себе: «Не дай им сделать это с собой, старик! Это тоже часть их плана».

Бесполезно. Можно сутки напролет подбадривать себя подобными речами, но это не отменит тот факт, что в момент появления в небе корабля-носителя игра была проиграна. Вопрос не в том — как, а в том — когда.

И как раз в тот миг, когда я достигаю точки невозвращения, когда последняя часть моего «я», которая еще способна к сопротивлению, готова умереть, появляется мой спаситель. Он словно бы ждал, когда я дойду до предела.

Дверь открывается, и на пороге возникает его силуэт. Высокий, стройный, с четкими контурами, словно вытесанный из куска черного мрамора. Он подходит к кровати, и его тень падает на меня. Хочу отвернуться, но не могу. Его глаза, голубые и холодные, как горные озера, пригвоздили меня к месту. Он выходит на свет, и я вижу, что у него коротко подстриженные волосы песочного цвета, острый нос и растянутые в неестественной улыбке тонкие губы. Отглаженная форма. Блестящие черные ботинки. Офицерские знаки различия на воротнике.

Он несколько долгих секунд молча смотрит на меня сверху вниз. Становится неуютно. Почему я не могу отвести взгляд от этих ледяных голубых глаз? Его лицо кажется нереальным, оно словно вырезано из дерева.

— Знаешь, кто я? — спрашивает он.

Голос у него низкий, очень низкий, как озвучка кинотрейлера. Я мотаю головой. Черт, откуда мне знать, кто он? Я никогда его не видел.

— Я подполковник Александр Вош, комендант этой базы.

Он не протягивает мне руку, просто смотрит. Потом подходит к спинке кровати и смотрит на мою диаграмму. Сильно колотится сердце. Такое чувство, будто меня вызвали в кабинет директора.

— Легкие в порядке. Сердце, давление — все показания в норме. — Он вешает диаграмму обратно на спинку кровати. — Только все совсем не хорошо, так? На самом деле все чертовски плохо.

Он пододвигает стул к кровати и садится. Все делает плавно, ни одного лишнего движения; такое впечатление, что он часами тренировался и довел свое умение садиться на стул до совершенства.

Прежде чем продолжить, подполковник выравнивает стрелки на брюках.

— Я видел твой профиль в «Стране чудес». Очень интересно. И очень информативно.

Он опускает руку в карман (снова та же грация, это как будто не простое движение, а танцевальное) и достает серебряный медальон Сисси.

— Я так понимаю, он твой.

Подполковник роняет медальон на кровать рядом с моей рукой и ждет, что я его схвачу. Усилием воли заставляю себя лежать неподвижно. Сам не знаю почему.

Рука подполковника возвращается к нагрудному карману. Он бросает мне на колени фотографию размером с бумажник. Я беру фотографию. На ней светловолосая девочка лет шести, может семи. С глазами Воша. Ее держит на руках симпатичная женщина примерно того же возраста, что и Вош.

— Ты знаешь, кто они?

Нетрудно догадаться. Я киваю. Эта фотография почему-то вызывает у меня тревогу. Протягиваю ее подполковнику, но он не берет.

— Они — моя серебряная цепочка, — говорит он.

— Сочувствую. — Я просто не знаю, что еще сказать.

— Им необязательно было делать это так. Ты об этом не думал? Они могли не торопиться и растянуть удовольствие. Так почему же они решили убить нас так быстро? Зачем насылать на нас чуму, которая убила девять из каждых десяти? Почему не семь из десяти? Не пять? Другими словами, к чему такая спешка? У меня есть гипотеза на этот счет. Хочешь послушать?

«Нет, — думаю я. — Не хочу. Кто этот человек, почему он пришел сюда и говорит со мной?»

— Смерть одного человека — трагедия, смерть миллиона — статистика, — говорит он. — Это сказал Сталин. Ты можешь представитьсемь миллиардов? У меня не очень получается. Мы не в состоянии это постичь. Вот почему они действовали именно так, а не иначе. Это как набирать очки в футболе. Ты ведь играл в футбол? Главное — не лишить нас физической способности сопротивляться, главное — отнять у нас волю к борьбе.

Он берет фотографию и кладет обратно в нагрудный карман.

— Так что я не думаю о семи миллиардах людей. Я думаю только о двух.

Подполковник кивает на медальон Сисси:

— Ты оставил ее. Ты был нужен ей, но убежал. И все еще бежишь. Ты не думаешь, что пора остановиться и дать бой за нее?

Я открываю рот. Не важно, что я хотел ему сказать. У меня получается:

— Она умерла.

Подполковник отмахивается от моих слов. Я сморозил глупость.

— Мы все мертвы, сынок. Просто кто-то мертв чуть дольше других. Ты не понимаешь, кто я и какого черта сюда приперся. Что ж, могу рассказать тебе, почему я здесь.

— Хорошо, — шепотом соглашаюсь я.

Может, после этого он оставит меня в покое. Мне в его присутствии не по себе. Этот ледяной взгляд, эта твердость… Он похож на ожившую статую.

— Я здесь потому, что они убили почти всех нас, но не всех. И в этом их ошибка, сынок. Это их недочет. Если не убить нас всех разом, те, кто останется, точно не будут слабаками. Выживут сильные, только сильные. Те, кого согнули, но не сломали, если ты понимаешь, о чем я. Такие, как я. Такие, как ты.

Я мотаю головой:

— Я не сильный.

— Ну, на этот счет мы можем поспорить. Понимаешь, «Страна чудес» не только картирует твой опыт, она картирует тебя. Она рассказывает нам не просто о том, кто ты, но и о том, что ты. Показывает твое прошлое и твой потенциал. А твой потенциал, я не шучу, парень, он зашкаливает. Ты — то, что нам надо, и ты появился в нужный момент.

Он поднимается со стула, нависает надо мной и произносит:

— Вставай.

Это не просьба. У него голос такой же каменный, как его лицо. Я перемещаюсь на пол. Он подходит ко мне вплотную и говорит тихо и зловеще:

— Чего ты хочешь? Ответь честно.

— Я хочу, чтобы вы ушли.

— Нет. Чего ты хочешь?

Я чувствую, как моя нижняя губа выпячивается вперед, будто я ребенок и вот-вот расплачусь. Прикусываю язык и приказываю себе не отводить взгляд от ледяного огня, пылающего в его глазах.

— Ты хочешь умереть?

Я кивнул? Не помню. Может, кивнул, потому что он говорит:

— Я не дам тебе умереть. Дальше что?

— Дальше, думаю, я буду жить.

— Нет, не будешь. Ты умрешь. Ты умрешь, и ни ты, ни я, никто не сможет этому помешать. Ты, я, все на этой большой и прекрасной голубой планете умрут и освободят для них место.

Он цепляет меня за живое, говорит нужные слова в нужный момент, и все, что он старался из меня вытянуть, вдруг вырывается наружу.

— Тогда в чем смысл всего этого? — ору я ему в лицо. — Какого дьявола? У вас есть все ответы, так скажите мне, потому что я больше не знаю, чего ради мне волноваться!

Подполковник хватает меня за руку и швыряет к окну. Через две секунды он рядом. Раздвигает шторы. Я вижу школьные автобусы на холостом ходу возле ангара и очередь детей, которые ждут, когда их пропустят внутрь.

— Ты спрашиваешь не того человека, — рычит подполковник. — Спроси их, чего ради тебе волноваться. Скажи им, что в этом нет смысла. Скажи им, что ты хочешь умереть.

Он берет меня за плечи и разворачивает лицом к себе. Сильно ударяет ладонью в грудь.

— Они перевернули наш естественный порядок с ног на голову. Лучше умереть, чем жить. Лучше сдаться, чем драться. Прятаться, а не противостоять. Они знают: чтобы сломать нас, сначала надо убить нас вот здесь. — Подполковник снова хлопает меня по груди. — Последняя битва за эту планету будет не на равнинах, не в горах, не в джунглях и не в океане. Эта битва произойдет здесь.

И он в третий раз хлопает меня по груди.

К этому моменту моя воля абсолютно подавлена, я сдаюсь; все, что накопилось во мне после смерти сестры, берет верх. Я рыдаю, как никогда раньше не рыдал, как будто это совершенно новое для меня состояние и оно мне нравится.

— Ты — глина, — яростно шепчет Вош мне в ухо. — А я — Микеланджело. Я скульптор, и ты будешь моим шедевром. — Голубой огонь в его глазах прожигает мне душу. — Господь не призывает экипированных, сынок. Господь экипирует призванных. Ты призван.

Он дает мне обещание и уходит. Его слова прожигают мой мозг; перспектива, которую он мне открыл, преследует меня всю ночь и весь следующий день.

«Я научу тебя любить смерть. Я выну из тебя горе, вину, жалость к себе и наполню ненавистью, коварством и жаждой мести. Здесь я приму мой последний бой, Бенджамин Томас Пэриш».

Он все хлопает и хлопает по груди, от его ударов у меня горит кожа и раскаляется сердце.

«И ты будешь моим полем боя».

III. Глушитель

31

Никаких проблем не предвиделось. Все, что от него требовалось, это подождать.

Ждать он умел очень хорошо. Мог часами сидеть на корточках без движения, граница между ним и оружием стиралась, они превращались в одно целое. Казалось, даже выпущенная из винтовки пуля была привязана к нему невидимой нитью до тех пор, пока не врезалась в тело жертвы.

Первый выстрел сбил ее с ног, он тут же нажал на спуск снова и промахнулся. Третья пуля в тот момент, когда жертва нырнула за машину, изувечила безосколочное стекло заднего окна «бьюика».

Она скрылась под машиной. Это был единственный для нее выход, и он оставлял два варианта: ждать, когда она выберется из-под машины, или самому выйти из укрытия в лесу на краю шоссе и закончить начатое. Наименее рискованный вариант первый. Она выползает, он убивает. Если не выползет, время сделает всю работу за него.

Он не спеша, как будто у него в запасе вечность, перезарядил винтовку. Он преследовал жертву уже не первый день и догадывался, что та не станет выбираться из-под машины. Три выстрела не убили ее, но она понимает, что не может рассчитывать на четвертый промах. Как она написала в своем дневнике? «Тех, кто останется в конце, нельзя будет назвать счастливчиками».

Ей придется рискнуть. Если выползет из-под машины, ее шансы будут равны нулю. Она не может быстро передвигаться, а даже если могла бы, ей неизвестно, откуда исходит угроза и куда надо бежать. Остается только надеяться на то, что он выйдет из укрытия, чтобы закончить начатое. В этом случае все возможно. Даже убить его, если ей повезет.

Он не сомневался, что в случае прямого столкновения она так просто не сдастся. Видел, что она сделала с солдатом в ночном магазине. Может, и была тогда напугана, и переживала после того, как убила, но ни страх, ни чувство вины не помешали ей нашпиговать военного свинцом. Страх не парализует Кэсси Салливан, как это бывает с некоторыми людьми. Страх кристаллизует ее мотивацию, закаляет волю, проясняет разум. Страх будет удерживать ее под машиной, но не потому, что она боится, а потому, что это ее единственный шанс остаться в живых.

Исходя из этих соображений, он решил ждать. До заката оставалось еще несколько часов. К этому времени она либо умрет, либо ослабнет от кровопотери и обезвоживания, и прикончить ее не составит труда.

Прикончить ее. Прикончить Кэсси. Не Кэсси от Кассандры или от Кэссиди. Кэсси от Кассиопеи, девчонку из леса, которая спала с плюшевым мишкой в одной руке и с винтовкой в другой. Прикончить девчонку со светлыми рыжеватыми волосами, которая босиком чуть выше пяти футов четырех дюймов, такую юную, что он даже удивился, когда узнал, что ей шестнадцать. Эта девчонка рыдала в кромешной темноте, сходила с ума от страха в лесной чаще, но в следующий момент была готова бросить вызов смерти. Она думала о том, что, возможно, кроме нее на Земле никого не осталось, а в это время он, охотник, притаившись всего в дюжине футов от нее, слушал, как она плачет, пока наконец не засыпает, обессилев от слез. Идеальный момент, чтобы проскользнуть в ее палатку, приставить пистолет к голове и выстрелить. Потому что именно этим он и занимался. Это его работа.

Он убивает людей с начала чумы. Уже четыре года. Об этом своем предназначении он узнал, когда пробудился внутри выбранного для него человеческого тела. Ему тогда было четырнадцать. Ликвидатор. Охотник. Убийца. Имя не имело значения. Глушитель, прозвище, которое дала ему Кэсси, ничем не хуже других. Это прозвище отражает цель его существования — выключить весь человеческий шум.

Но в ту ночь он не сделал свое дело. И в следующие ночи тоже. Каждую ночь он подползал чуть ближе к ее палатке, дюйм за дюймом по влажной земле, пока его тень не появилась у входа в палатку и не упала прямо на нее. Ее запах, ее сон в обнимку с плюшевым мишкой — и охотник с пистолетом в руке. Ей снится жизнь, которую у нее отобрали, а он думает о жизни, которую должен забрать. Спящая девчонка и ликвидатор, подталкивающий себя к убийству.

Почему он ее не прикончил?

Почему не смог ее прикончить?

Он сказал себе, что это неразумно. Не будет же она прятаться в лесу до бесконечности. Ее можно использовать. Она способна привести его к себе подобным. Люди — общественные животные. Они, как пчелы, живут роями. Все нападения основывались на этом их способе адаптации к критическим условиям. Благодаря эволюционному императиву, который вынуждал людей жить группами, их можно было уничтожать миллионами. Как они любят говорить? Вместе мы сила?

А потом он нашел блокноты, и выяснилось, что никакого плана у нее не было, только одна цель — пережить следующий день. Ей было некуда идти и не к кому. Она была одна. По крайней мере, она так думала.

В ту ночь он не вернулся к ее лагерю. Подождал следующего дня, не признаваясь себе, что дает ей время собраться и уйти. Он не позволял себе думать о тихом крике отчаяния: «Иногда мне кажется, что я последний человек на Земле».

И вот, когда пошел обратный отсчет последних минут жизни последнего человека, напряжение в его плечах начало слабеть. Она не собиралась никуда бежать. Он опустил винтовку, присел возле дерева на корточки и покрутил головой, чтобы расслабить онемевшую шею. Он устал. Последнее время спал мало. И ел тоже мало. С начала Четвертой волны сбросил несколько фунтов. Его это не особенно волновало. Иные предвидели некоторый физический и психологический упадок сил в начале Четвертой волны. — Первое убийство самое трудное, второе легче, а потом будет еще проще, потому что самый впечатлительный человек способен привыкнуть к самым жестоким вещам.

Жестокость — не свойство личности. Жестокость — привычка.

Он отмахнулся от этой мысли. Назвать его занятие жестоким — это признать, что у него был выбор. Но выбор между себе подобными и другим видом в его случае не стоял. Иные решили за него. Было нелегко, особенно если учесть, что последние четыре года он притворялся, будто ничем не отличается от людей.

Из этого вытекает непростой вопрос: почему он не убил ее в тот первый день? Почему не пристрелил в ночном магазине, а пошел следом в лес на ее стоянку? Почему не прикончил ее, когда она плакала там в темноте?

Он мог бы объяснить, почему промахнулся, когда стрелял на шоссе. Слабость, недосыпание, шок от того, что увидел ее снова. Он предполагал, что она, если когда-нибудь покинет свой лагерь, пойдет на север, а не обратно на юг. Тогда его захлестнула волна адреналина, как будто он гулял по городу, свернул за угол и наткнулся на друга, с которым сто лет не виделся. Из-за этого и промахнулся. Второй и третий промах он списал на удачу, на ее удачу, а не его.

Но как же все те дни, когда он проникал в ее лагерь, пока она ходила за припасами, и крал у нее кое-что, включая дневник, в котором она написала: «Иногда поздно ночью я лежу в палатке и будто слышу, как звезды скребут по небу». А те предрассветные часы, когда он бесшумно проскальзывал к ее палатке? Ведь он тогда бывал полон решимости сделать то, к чему готовился всю жизнь. Она не была первой в списке убитых им людей. И не будет последней.

Никаких проблем не предвиделось.

Он провел скользкими ладонями по ляжкам. В лесу было прохладно, но он взмок от пота. Вытер рукавом глаза. С шоссе доносился только шум ветра. По стволу дерева рядом с ним на землю сбежала белка, ее ничуть не беспокоило его присутствие. Внизу шоссе уходило за горизонт в обе стороны; никакого движения, только ветер подбрасывал в воздух мусор и пригибал траву. Стая грифов отыскала на медиане три трупа. Три жирные птицы вперевалку подошли поближе к мертвецам, остальные кружили над шоссе. Популяция грифов и других стервятников росла не по дням, а по часам. Грифы, вороны, бродячие кошки, стаи голодных собак… Он не раз натыкался на трупы, которыми явно кто-то поужинал.

Грифы. Вороны. Кот тетушки Милли. Чихуа-хуа дяди Германа. Поденки и прочие насекомые. Черви. Время и непогода подчищают остатки. Если Кэсси не выползет, она умрет под этой машиной. Последний вздох — и спустя считаные минуты прилетит первая муха, чтобы отложить в ней яйца.

Он отмахнулся от этой жуткой картинки. Человеческая мысль. Прошло четыре года, а он все никак не отучится смотреть на мир глазами людей. Он разрыдался, когда в день пробуждения впервые увидел лицо своей человеческой матери. Прежде он не видел ничего прекраснее… или ужаснее этого лица.

Интеграция проходила болезненно. Процесс не был ни плавным, ни быстрым, как у некоторых других. Его случай, полагал он, оказался таким трудным из-за того, что детство хозяина его тела было счастливым. Труднее всего преодолеть уравновешенный и здоровый дух человека.

«Самая рискованная схватка из всех, которые тебе предстоят, — сказали ему перед внедрением, — это схватка с душой хозяина тела».

Это была ежедневная борьба, и она еще не закончилась. — Тело, в которое он внедрился, не было чем-то отдельным от него, вроде марионетки, которую можно дергать за ниточки. Оно было им. Глаза, которыми он смотрел на мир, были его глазами. Мозг, с помощью которого он интерпретировал, анализировал, ощущал, запоминал этот мир, был его мозгом. Он опирался на тысячи лет эволюции. Человеческой эволюции. Он не был пленником этого тела и не просто передвигался в нем, управляя, как жокей лошадью. Он был этим человеческим телом, и оно было им. И если бы что-то случилось с телом, если бы, например, оно погибло, он бы погиб вместе с ним.

Такова была цена за выживание. Решающая ставка в последней игре его народа.

Чтобы отчистить свой новый дом от человечества, он вынужден был стать человеком.

И, став человеком, он должен был преодолеть человеческое в себе.

Он встал, не понимая, чего ждет. Кэсси от Кассиопея обречена. У нее серьезное ранение. Побежит она или не побежит, надежды на спасение нет. У нее не было возможности обработать рану, а вокруг на мили никого способного ей помочь. У нее в рюкзаке небольшой тюбик с дезинфицирующей мазью, но нет шовного материала и бинтов. Через несколько дней рана воспалится, начнется гангрена, и она умрет, если, конечно, раньше ее не убьет другой финишер.

Он терял время.

Охотник встал и спугнул белку, та зло зашипела и пулей метнулась вверх по стволу дерева. Он взял винтовку на изготовку и осмотрел «бьюик» через прицел.

Что, если прострелить шины? Машина сядет на обода и придавит девчонку корпусом в две тысячи фунтов. Тогда она точно никуда не побежит.

Глушитель опустил винтовку и повернулся спиной к шоссе.

Грифоны подкрепились на медиане и поднялись в воздух.

Ветер стих.

А потом инстинкт подсказал охотнику: «Обернись».

Из-под машины показалась окровавленная рука. Потом нога.

Он снова поднял винтовку. Поместил девчонку в перекрестие прицела и задержал дыхание. Пот струился по его лицу и щипал глаза. Она все-таки решилась. Она собирается бежать. Он почувствовал облегчение и одновременно тревогу.

Он не мог промахнуться в четвертый раз.

Широко расставив ноги, расправив плечи, он ждал, когда цель начнет движение. Направление значения не имело. Кроме как под машиной, Кэсси спрятаться негде. И все же он надеялся, что она побежит в противоположную от него сторону и не придется стрелять ей в лицо.

Кэсси подтянулась и встала. В какой-то момент она привалилась к машине, но потом выпрямилась и сумела утвердиться на одной ноге. В руке она крепко сжимала пистолет. Он навел красный крест прицела в центр ее лба. Палец замер на спусковом крючке.

«Давай, Кэсси, беги».

Она оттолкнулась от машины. Подняла пистолет. Прицелилась в какую-то точку в пятидесяти ярдах справа от него. Перевела на девяносто градусов, вернула обратно. В мертвой тишине до него долетел слабый звенящий голос:

— Вот она я! Давай, сукин сын, возьми меня!

«Я иду», — подумал он, потому что винтовка и пуля были частью его, и, когда пуля врежется в кость, он тоже будет там, он будет внутри жертвы в момент ее смерти.

«Не спеши, — сказал он себе. — Жди, пока побежит».

Но Кэсси Салливан не побежала. Через прицел ее лицо, перепачканное в машинном масле и крови, было так близко, что он мог пересчитать веснушки у нее на носу. Страх в ее глазах был ему знаком, он видел его сотни раз; с этим страхом мы смотрим на смерть, когда смерть смотрит на нас.

Но в ее глазах было что-то еще. Оно боролось со страхом, сопротивлялось ему, загоняло вглубь, помогло ей крепко держать пистолет в руке. Она не пряталась и не убегала, она противостояла.

Пот заливал ему глаза; ее лицо в прицеле смазалось.

«Беги, Кэсси. Пожалуйста, беги».

На войне наступает момент, когда надо переступить последнюю черту. Эта черта отделяет то, чем ты дорожишь, от того, что требует от тебя война. Если он не сможет переступить эту черту, война будет окончена, и он проиграет.

Его сердце — война.

Ее лицо — поле боя.

Охотник заплакал, но этот плач никто не мог услышать.

Он повернулся спиной к шоссе и побежал.

IV. Подёнка

32

Смерть от переохлаждения — не самая худшая смерть.

Так я думала, пока замерзала.

Тебе тепло, болезненных ощущений нет. Ты паришь, как будто только что залпом выпила пузырек сиропа от кашля. Белый мир обнимает тебя белыми руками и уносит в белые глубины закоченевшего моря.

И тишина, черт побери, такая, что во всей вселенной есть только один звук — удары твоего сердца. Тихо до того, что твои мысли шуршат в глухом промерзшем воздухе.

По пояс в сугробе под безоблачным небом. Снег удерживает тебя в вертикальном положении, потому что ноги уже не могут.

И начинается: я жива, я умерла, я жива, я умерла.

А еще этот проклятый мишка, который устроился, как на насесте, на твоем рюкзаке, смотрит в пустоту большими карими глазами и заводит шарманку: «Ты ничтожество, слабачка, ты же обещала!»

Холодно так, что слезы превращаются в лед на щеках.

— Я не виновата, — оправдываюсь перед мишкой, — я погоду не заказывала. Не нравится, все претензии к Богу.

Я этим теперь регулярно занимаюсь, то есть предъявляю претензии Богу.

Например:

«Бог, на черта все это?

Уберег меня от «глаза», чтобы я смогла убить солдата с распятием. Спас от глушителя, чтобы моя рана воспалилась и каждый шаг по шоссе превратился в пытку. Давал силы идти, а потом на целых два дня устроил метель, чтобы я увязла по пояс в этом сугробе и умерла наконец от обезвоживания под великолепным синим небом.

Спасибо тебе, Господи».

«Уберег, спас, поддерживал, — говорит мишка. — Спасибо тебе, Господи».

«А толку-то?» — думаю я.

Всю вину я взваливаю на папу. Он с такой подростковой симпатией рассуждал о других и так старался не терять оптимизма. Но я на самом деле вела себя ничуть не лучше. Просто было трудно смириться с тем, что вечером я легла в постель человеком, а утром проснулась тараканом. Признать тот факт, что я мерзкое насекомое с мозгом не больше булавочной головки, да еще разносчик инфекции, не так-то легко. Нужно время, чтобы смириться с подобным положением вещей.

А мишка все не унимается:

«Ты знаешь, что таракан может целую неделю прожить без головы?»

«Ага. Рассказывали на биологии. То есть ты намекаешь, что я не дотягиваю до таракана. Спасибо. Придется теперь выяснять, что я за вредное насекомое».

И тут меня осеняет. Может быть, глушитель поэтому и не добил меня на шоссе. Прыснул спреем на букашку, и шагай дальше. Зачем топтаться рядом и смотреть, как эта букашка вертится на спине и цепляется за воздух тоненькими лапками?

Валяться под «бьюиком» или бежать — какая разница? В любом случае ущерб был нанесен. Моя рана не заживет сама по себе. Первый выстрел был смертным приговором, так зачем тратить на меня патроны?

Метель я переждала на заднем сиденье «форда эксплорера». Опустила спинку переднего кресла и соорудила себе уютную железную хижину, откуда можно наблюдать, как весь мир становится белым. Окна открыть не удалось, так что очень скоро салон провонял кровью и гноем.

Все обезболивающие таблетки я проглотила за первые десять часов.

Съестные припасы доела к концу первого дня во внедорожнике.

Когда хотелось пить, я приоткрывала люк и зачерпывала ладонью снег с крыши. Чтобы не задохнуться, держала крышку люка поднятой, пока зубы не начинали клацать от холода и каждый выдох не превращался в ледяной шар у меня перед носом.

Во второй день снега выпало на три фута, и моя маленькая металлическая хижина уже меньше походила на убежище, скорее на саркофаг. Дни были всего на два ватта светлее ночей, а ночи были абсолютным отрицанием света.

«Ну, понятно, — думала я. — Значит, вот так мертвые видят мир».

Я прекратила задаваться вопросом, почему глушитель оставил меня в живых. Меня больше не тревожило странное ощущение, будто у меня два сердца: одно в груди, а второе, поменьше, в колене. Мне уже было неинтересно, закончится ли снег до того, как оба сердца перестанут биться.

Я даже не спала по-настоящему. Пребывала в каком-то промежуточном состоянии между здесь и там, прижимала к груди мишку, а тот продолжал смотреть на мир открытыми глазами, когда мои глаза закрывались. Этот мишка исполнял обещание, которое дал мне Сэмми. Он был со мной.

«Кстати, про обещания, Кэсси…»

За эти два снежных дня я, наверное, тысячу раз просила у него прощения.

«Прости меня, Сэмс. Я сказала, что приеду, что бы ни случилось, вот только ты слишком мал, чтобы понять, что неправда бывает разной. Есть неправда, и ты знаешь, что это неправда. Есть неправда, о которой ты не знаешь и понимаешь, что не знаешь. А есть такая, про которую ты только думаешь, что знаешь, а на самом деле нет. Давать обещание в разгар операции инопланетян по зачистке Земли от людей — это последняя категория неправды. Прости!»

И вот спустя день окоченевшая Кэсси, по пояс в сугробе, с беретиком из снега на обледеневших волосах, с покрытыми инеем ресницами умирает по дюйму. Но умирает хотя бы стоя, пытаясь выполнить обещание, которое не поможет выполнить ни одна молитва.

«Мне так жаль, Сэмс, так жаль.

Больше никакого вранья.

Я не приду».

33

Я точно не на небесах. Тут не та атмосфера.

Бреду в густом тумане безжизненной белизны. Мертвое пространство. Тишина. Я даже свое дыхание не слышу. — Вообще-то я не уверена, что дышу. А дыхание — это пункт первый в списке «Как узнать, что ты еще жива?».

Я уверена, что в комнате кто-то есть. Не вижу его и не слышу, не прикасаюсь к нему и не чувствую его запаха, но знаю, что он рядом. Не знаю, почему я это знаю, но знаю, что это он и он за мной наблюдает. Он не двигается, пока я пробираюсь сквозь белый туман, но расстояние между нами не меняется. Меня не раздражает его присутствие и то, что он на меня смотрит. Но уютно я себя от этого тоже не чувствую. Он просто данность, такая же, как туман. Есть туман, есть я, которая не дышит, и есть человек, который все время рядом и все время наблюдает.

Но когда туман рассеивается, рядом со мной никого нет. Я на кровати с четырьмя столбиками, лежу под тремя лоскутными одеялами, которые немного пахнут кедром. Белое ничто исчезает, его место занимает теплый желтый свет от керосиновой лампы, которая стоит на столике возле кровати. Чуть приподняв голову, я вижу кресло-качалку, зеркало в человеческий рост и фанерные дверцы шкафа. К моей руке прикреплена пластиковая трубка, она убегает к полиэтиленовому пакету с прозрачной жидкостью, который подвешен на металлическом крючке.

Несколько минут уходит на то, чтобы распознать окружающие предметы, понять, что ниже пояса я ничего не чувствую, и принять совершенно необъяснимый факт: я не умерла.

Тяну руку и нащупываю толстую повязку на колене. Хотелось бы почувствовать икру и пальцы на ноге, но я ничего не чувствую и с тревогой допускаю, что ниже повязки ничего нет, ни икры, ни пальцев. Но чтобы пощупать ногу ниже колена, надо сесть, а сесть я не могу. Кажется, в рабочем состоянии у меня остались только руки. Я откидываю одеяло и открываю свою верхнюю половину прохладному воздуху. На мне хлопчатобумажная пижама в цветочек.

«Чем тебе не нравится пижама?» — спрашиваю я себя.

Под ней ничего нет. Стало быть, какое-то время между снятием с меня одежды и надеванием на меня пижамы я была абсолютно голой, аб-со-лютно.

Я поворачиваю голову влево: комод, стол, лампа. Вправо: окно, стул, стол. А еще мишка, он здесь, сидит рядом со мной, опираясь на подушку, задумчиво смотрит в потолок, и плевать ему на все вокруг.

«Мишка, где мы, черт возьми?»

Внизу хлопает дверь, половицы под кроватью вздрагивают. Я слышу топот тяжелых ботинок по доскам. Потом тишина. Гнетущая такая тишина, если не считать стука моего сердца о ребра, а стучит оно громко, как акустические бомбы Криско, так что не услышать невозможно.

Бумбум-бум. И каждый новый «бум» громче предыдущего.

Кто-то поднимается по лестнице.

Я пытаюсь сесть. Не самое умное решение. У меня получается приподняться на четыре дюйма над подушкой, и это все. Где моя винтовка? «Люгер»? Кто-то уже поднялся по лестнице и сейчас стоит за дверью, а я не могу двигаться, и даже если бы могла, у меня на вооружении только чертова плюшевая игрушка. И что делать? Задушить этого типа в объятиях?

Когда не знаешь, что делать, лучше не делать ничего. Притвориться мертвой. Выбор опоссума.

Прикрыв глаза, сквозь ресницы смотрю, как открывается дверь. Вижу красную рубашку в клетку, широкий коричневый ремень, синие джинсы. Большие сильные руки с аккуратно подстриженными ногтями. Стараюсь дышать ровно, даже когда он становится рядом с кроватным столбиком и, как я догадываюсь, проверяет капельницу. Потом он поворачивается, я вижу его зад, снова поворачивается, и его лицо, когда он садится в кресло-качалку рядом с зеркалом, попадает в поле моего зрения. Я вижу его лицо и свое в зеркале.

«Дыши, Кэсси, дыши. У него хорошее лицо, не похоже, что он желает тебе зла. Иначе вряд ли он притащил бы тебя сюда и поставил капельницу. Простыни такие мягкие и чистые. Он переодел тебя в эту хлопковую ночнушку. Что, по-твоему, он намерен с тобой сделать? Твоя одежда была грязной и вонючей, как и твое тело, а вот теперь кожа пахнет свежестью и немного лилией. Он тебя помыл, представляешь?»

Я стараюсь дышать ровно, но получается не очень.

— Я знаю, что ты не спишь, — говорит парень с хорошим лицом.

Я ничего не отвечаю, и тогда он добавляет:

— И еще, Кэсси, я знаю, что ты за мной наблюдаешь.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — каркающим голосом спрашиваю я.

Горло у меня как из наждачной бумаги. Открываю глаза и теперь вижу его лучше. Насчет лица я не ошиблась, у него правильные черты, как у Кларка Кента. Парню, наверное, лет восемнадцать-девятнадцать. Плечи широкие, красивые руки и еще эти ухоженные ногти.

«Что ж, — говорю я себе, — все могло быть хуже. Тебя мог подобрать какой-нибудь пятидесятилетний извращенец, который любит развлекаться с покрышками от грузовика и держит на чердаке голову своей маменьки».

— Водительские права, — отвечает он.

Он не встает, сидит в кресле, опершись локтями на колени, и еще он опустил голову, я трактую это не как угрозу, а как признак смущения. Смотрю на кисти его рук и представляю, как он моет ими каждый дюйм моего тела.

— Я Эван, — говорит он. — Уокер.

— Привет, — говорю я.

Он усмехается, как будто в сказанном мной есть что-то смешное.

— Привет.

— И где же я, Эван Уокер?

— В спальне моей сестры.

У него каштановые волосы и глубоко посаженные глаза шоколадного цвета, немного грустные и вопрошающие, как у щенка.

— Она?

Он кивает. Потом медленно потирает ладони.

— Вся семья. А у тебя?

— Все, кроме младшего брата. Это вот его мишка, не мой.

Эван улыбается. Улыбка у него хорошая, как и лицо.

— Очень симпатичный мишка.

— Раньше выглядел получше.

— И все остальное тоже.

Надеюсь, он говорит обо всем вообще, а не только о моем теле.

— Как ты меня нашел? — спрашиваю я.

Эван отводит взгляд, потом снова смотрит на меня. Шоколадные глаза потерявшегося щенка.

— Птицы.

— Что за птицы?

— Грифы. Когда вижу, как они над чем-то кружат, всегда проверяю. Мало ли…

— Понятно, все нормально. — Мне не хочется слышать подробности. — Значит, ты притащил меня сюда, поставил капельницу… Кстати, откуда у тебя капельница? А потом снял с меня всю… помыл…

— Честно сказать, я сначала не верил, что ты жива, и что выживешь, тоже не верилось.

Он трет ладони. Мерзнет? Или нервничает? Сама я и мерзну и нервничаю.

— Капельница у меня давно. Пригодилась еще в чуму. — Наверное, не надо этого говорить, но каждый день, возвращаясь домой, я думал, что живой тебя не застану. Совсем уж ты была плоха.

Эван тянет руку к карману, и я непроизвольно вздрагиваю. Он это замечает и улыбается, чтобы я успокоилась, а потом достает похожий на смятый наперсток комочек металла.

— Если бы это попало не в ногу, ты бы уже была мертва, — говорит Эван, вращая пулю между указательным и большим пальцем. — Откуда прилетела?

Я закатываю глаза, просто не могу сдержаться: вот так вопрос!

— Из винтовки.

Эван качает головой, считает, что я его не поняла. Мой сарказм, кажется, на него не действует. Если это так, у меня проблемы, потому что сарказм — мой обычный способ коммуникации.

— Из чьей винтовки?

— Не знаю. Иных. Их отряд под видом наших солдат уничтожил всех в лагере, и моего отца тоже. Только мне удалось спастись. Ну, если не считать Сэмми и других детей.

Эван смотрит на меня, как будто я брежу.

— А что случилось с детьми?

— Их увезли. В школьных автобусах.

— В школьных автобусах?

Эван трясет головой. Инопланетяне в школьных автобусах? Похоже, он сейчас улыбнется. Эван трет тыльной стороной кисти губы, я, наверное, слишком долго на них смотрю.

— Куда их увезли?

— Не знаю. Нам сказали, что на базу Райт-Паттерсон, но…

— Райт-Паттерсон. База ВВС? Я слышал, там сейчас никого нет.

— Ну, едва ли можно верить тому, что они говорят. Они же враги. — Я замолкаю, у меня пересохло во рту.

— Хочешь попить? — спрашивает Эван Уокер; похоже, он из тех, кто все замечает.

— Не хочу, — вру я.

Вру и сама не понимаю зачем. Чтобы показать, какая я крутая? Или для того, чтобы он не вставал с кресла, ведь это первый человек за много недель, с которым я разговариваю, если не считать плюшевого мишку, а мишка не в счет.

— Зачем они забрали детей?

Теперь у него глаза круглые и большие, как у мишки. Даже трудно сказать, что в его лице привлекает больше: добрые глаза шоколадного цвета или плавная линия подбородка? Или, может, густые волосы, то, как они падают ему на лоб, когда он наклоняется ближе ко мне?

— Я не знаю, какая у них была цель, но наверняка это хорошо для них и плохо для нас.

— Ты думаешь…

Эван не заканчивает фразу, не может или хочет, чтобы я сама ее закончила. Он смотрит на мишку, который лежит, прислонившись к подушке, рядом со мной.

— Что? Что моего брата убили? Нет. Думаю, он жив. Увезти детей, а потом убить всех, кто остался? Не вижу логики. Они весь лагерь уничтожили какой-то зеленой бомбой…

— Подожди. — Эван поднимает руку. — Зеленая бомба?

— Я толком не разглядела.

— Тогда почему зеленая?

— Потому что это цвет денег, травы, листьев и бомб пришельцев. Какого черта? Откуда мне знать, почему она была зеленой?

Эван смеется. Такой тихий сдержанный смех. Когда он улыбается, у него правый уголок рта поднимается чуть выше, чем левый.

А я думаю: «Кэсси, почему ты все время пялишься на его губы?»

Странным образом то, что мне спас жизнь симпатичный парень с кривоватой улыбкой и большими сильными руками, — самое волнующее событие из всех, что случались со мной после прибытия иных.

От воспоминаний о том, что случилось в лагере беженцев, у меня мурашки бегают по коже. Решаю сменить тему. Смотрю вниз, на одеяло. Похоже, оно ручной работы. У меня в голове мелькают картинки, как пожилая женщина шьет одеяло, и почему-то хочется заплакать.

— Давно я здесь? — спрашиваю слабым голосом.

— Завтра будет неделя.

— Тебе пришлось отрезать…

Даже не знаю, как сформулировать вопрос.

К счастью, делать этого не приходится.

— Ампутировать? — уточняет Эван. — Нет. Пуля не попала в колено, так что, думаю, ходить ты сможешь, но есть вероятность, что поврежден нерв.

— А, ну да, ну да… Пора бы мне уже привыкнуть к таким вещам.

34

Эван уходит ненадолго и возвращается с чашкой бульона. Бульон не куриный или там говяжий, но мясной, может из оленины. Я лежу, вцепившись в край одеяла, а он помогает мне сесть. Эван держит чашку двумя руками и смотрит на меня, но не исподтишка, а как на больного, когда самому худо от того, что не знаешь, как все поправить. — Или, думаю я, этот его взгляд — маскировка? Извращенцы — они только потому извращенцы, что не симпатичны тебе? Я называла Криско чокнутым извращенцем за то, что он хотел подарить мне украшения с трупов? За его слова, что я бы приняла кулон, будь он предложен Беном Пэришем?

Воспоминания о Криско портят аппетит. Эван видит, что я тупо уставилась на чашку с бульоном, и аккуратно перемещает ее на прикроватный столик.

— Надо бы допить, — говорю чуть жестче, чем следовало бы.

— Расскажи об этих военных, — просит Эван. — Как ты поняла, что они… не люди?

Я рассказала все по порядку: как мы увидели дроны, как приехали солдаты и увезли детей, потом загнали взрослых в бараки и всех там перебили. Но главное — «глаз». «Глаз» — это точно инопланетное.

— Они люди. — Так решает Эван, когда я заканчиваю рассказ. — Наверняка работают с визитерами.

— Умоляю, не называй их визитерами.

Ненавижу, когда их так называют. Это стиль говорящих голов из ящика в пору Первой волны. Так их называли все ютьюберы, все, кто отписывался в Твиттере, и даже президент так их называл на новостных брифингах.

— А как мне их называть? — спрашивает Эван.

Он улыбается. У меня такое ощущение, что, если я захочу, он назовет их турнепсами.

— Мы с папой называли их иными, ну, чтобы было понятно: они не такие, как люди.

— Я про то же, — говорит очень серьезно Эван. — Просто очень сложно допустить, что они выглядят как мы.

Эван говорит как папа, когда тот разглагольствовал об инопланетянах. Сама не знаю, почему меня это начинает бесить.

— Вот здорово, да? Война на два фронта. Мы против них, и мы против нас и них.

Эван качает головой. Он словно сожалеет о чем-то.

— Люди не в первый раз переходят на другую сторону, когда становится ясно, кто победитель.

— То есть предатели вывезли из лагеря детей, потому что хотели стереть с лица земли всех людей, кроме тех, кому не исполнилось восемнадцати?

Эван только пожимает плечами.

— А ты как думаешь? — спрашивает он.

— Я думаю, что мы облажались по-крупному, когда люди с оружием решили помочь плохим парням.

— Может, я ошибаюсь, — говорит Эван, только я вижу, что он так не думает. — Может, эти визите… эти иные маскируются под людей, или, может, они даже какие-нибудь клоны…

Я согласно киваю. Нечто подобное я уже слышала, когда папа рассуждал о том, как могут выглядеть иные.

Вопрос не в том, что они не смогли это сделать, а в том, почему не стали этого делать. Мы знали об их существовании пять недель. Они знали о нас годы, может, сотни или даже тысячи лет. Достаточно времени, чтобы получить ДНК и вырастить столько наших копий, сколько потребуется. Есть вероятность, что их организмы не способны выжить в условиях нашей планеты. Помните «Войну миров»?

Может, из-за этого я сейчас злюсь? Эван совсем как Оливер Салливан. А Оливер Салливан умер, лежа в грязи у меня на глазах, когда мне хотелось только одного — отвести взгляд.

— Или они как киборги, терминаторы такие, — говорю я.

Это только наполовину шутка. Я вблизи видела одного мертвого, того, которого убила возле ямы с пеплом. Пульс у него не проверяла, но он точно был мертвым, и кровь с виду была настоящая.

От воспоминаний о лагере беженцев и о том, что там произошло, у меня всегда начинается ломка, вот и сейчас накрывает паника.

— Мы не можем здесь оставаться, — говорю я.

Эван смотрит так, будто у меня с головой плохо.

— То есть?

— Они нас найдут!

Я хватаю керосиновую лампу, срываю стеклянную колбу и дую на пляшущий язык огня. Огонь шипит, но не гаснет. Эван забирает у меня колбу и устанавливает ее обратно на основание лампы.

— Снаружи минус тридцать семь, до ближайшего жилища не одна миля, — говорит он. — Спалишь дом, и нам конец.

Нам конец? Это попытка пошутить? Но Эван не улыбается.

— Да и путешественница из тебя пока никакая. На поправку уйдет еще минимум три или четыре недели.

Три или четыре недели? Этот парень, версия мистера Брауни с рекламы полотенец, наверное, шутит? Свет в окнах и дым из трубы, да мы и три дня здесь не продержимся!

Эван улавливает градус моей паники.

— Хорошо. — Он вздыхает и гасит лампу.

Комната погружается в темноту. Я его не вижу, мне вообще ничего не видно. Но я чувствую его запах, он пахнет дымом и еще чем-то вроде детской присыпки. Проходит пара минут, и я чувствую, как он перемещается всего в нескольких дюймах от меня.

— Ты сказал, не одна миля? — спрашиваю я. — Черт, где же ты живешь?

— Это ферма нашей семьи. Миль шестьдесят от Цинциннати.

— А до Райт-Паттерсона сколько?

— Не знаю. Может, семьдесят, может, восемьдесят. А что?

— Я тебе говорила — они забрали моего младшего брата.

— Ты говорила, что они сказали, будто повезут его туда.

Наши голоса сплетаются друг с другом в кромешной темноте и снова отстраняются.

— Ну, я должна откуда-то начать, — говорю я.

— А если его там нет?

— Тогда я пойду еще куда-нибудь.

Я дала обещание. Если не исполню его, этот проклятый мишка никогда мне не простит.

А потом я чувствую запах дыхания Эвана. Шоколад. Шоколад! Мой рот наполняется слюной. Я ощущаю, как набухают слюнные железы. Уже несколько недель я не ела нормальную пищу, и что он мне принес? Какой-то жирный бульон из мяса неизвестного происхождения. Этот фермерский выкормыш на мне экономит.

— Но ты же понимаешь, что их много? — спрашивает он.

— А ты что предлагаешь?

Он не отвечает, поэтому я продолжаю:

— Ты веришь в Бога, Эван?

— Конечно верю.

— А я нет. То есть я не знаю. Верила до того, как появились иные. Или считала, что верю, если вообще думала об этом. А потом пришли они и… — Мне пришлось выдержать паузу, чтобы взять себя в руки. — Может, Бог и есть. Сэмми думал, что есть. Правда, он и в Санта-Клауса верил. А я каждый вечер читала вместе с ним его молитву, но она на меня не действовала. Если бы ты видел, как он взял за руку того поддельного солдата и пошел за ним в автобус…

Тут я теряю самообладание, но это не беда. Плакать всегда легче в темноте. Вдруг теплая рука Эвана накрывает мою холодную руку, его ладонь мягкая и гладкая, как наволочка у меня под щекой.

— Меня это убивает, — говорю я сквозь рыдания. — То, как он верил. Как мы верили, пока не явились они и не взорвали этот проклятый мир. Верили в наступившей темноте, что свет все равно будет. Верили, что, когда захочешь клубничный фрапучино, достаточно усесться в тачку и прокатиться по улице, и ты получишь свой долбаный клубничный фрапучино! Мы верили…

Второй рукой он нащупывает мою щеку и большим пальцем стирает с нее слезы.

Эван наклоняется ко мне, и я утопаю в запахе шоколада.

— Не надо, Кэсси, — шепчет он мне на ухо. — Не надо.

Я обнимаю его за шею и прижимаюсь мокрой щекой к его сухой щеке. Меня трясет как эпилептика, и я впервые ощущаю на ступнях вес одеяла — непроглядная темнота обостряет все чувства.

Я превращаюсь в кипящее рагу из обрывков мыслей и чувств. Волнуюсь, что мои волосы могут плохо пахнуть. Хочу съесть плитку шоколада. Этот парень, который сейчас меня обнимает (ну, вообще-то скорее это я его обнимаю), видел меня во всем моем голом великолепии. Что он подумал о моем теле? Богу действительно не наплевать на обещания? А мне Бог нужен? Чудо — это когда расступаются воды Красного моря или когда Эван Уокер находит меня в снежном заносе посреди белой пустыни?

— Кэсси, все будет хорошо, — шепчет Эван, и я чувствую его шоколадное дыхание.

Когда я просыпаюсь на следующее утро, на столике рядом с кроватью лежат «Херши киссес».

35

Каждый вечер Эван уходит, чтобы осмотреть местность вокруг фермы и поохотиться. Говорит, у него большой запас сухих продуктов, и его мама обожала солить и консервировать, но ему нравится свежее мясо. Поэтому он оставляет меня одну, а сам ищет какое-нибудь съедобное существо, чтобы убить его и подвергнуть кулинарной обработке. На четвертый день он входит в комнату с настоящим бифштексом на горячей домашней булке, да еще с жареной картошкой. Это первая настоящая еда с того дня, как я убежала из лагеря с ямой, наполненной человеческим пеплом. А еще это неправдоподобный бифштекс, который я не пробовала со дня Прибытия и за который, как я уже признавалась, готова была убить.

— Где ты взял хлеб? — спрашиваю я с набитым мясом ртом, и жир стекает по подбородку.

Хлеб я тоже давно не ела. Он мягкий, пышный и сладковатый.

Эван мог выдать кучу язвительных ответов, потому что добыть хлеб он мог только одним способом, но не стал подкалывать меня.

— Я его испек.

Покормив меня, он меняет повязку. Я говорю, что мне хочется посмотреть на ногу. Эван уверяет, что мне определенно этого не хочется. Мне бы встать с кровати, принять ванну и снова почувствовать себя нормальным человеком. — Эван возражает: еще рано. Я говорю, что хочу помыть волосы и расчесаться. Эван стоит на своем— не надо торопиться. Я обещаю, если он мне не поможет, разбить об его голову керосиновую лампу. Тогда он идет в конец коридора, в небольшую ванную комнату, и ставит табуретку в ванну на ножках в форме львиных лап. Потом несет меня по этому коридору с ободранными обоями в цветочек, усаживает на табурет и уходит. Возвращается он с бадьей горячей воды.

Бадья, должно быть, очень тяжелая. Бицепсы у него напряжены, как у Брюса Бэннера, наполовину превратившегося в Халка, вены на шее набухают. Вода чуть-чуть пахнет лепестками роз. Я откидываю голову назад, и Эван поливает мне волосы из кувшина для лимонада, с узором из улыбающихся солнышек. Потом он начинает втирать мне в волосы шампунь, но я отталкиваю его руки. Эту часть работы я способна выполнить самостоятельно.

Вода стекает с волос на пижаму, хлопчатобумажная ткань прилипает к телу. Эван кашляет, а когда он поворачивается и его челка крылом скользит по черным бровям, мне становится тревожно, но это приятная тревога. Я прошу расческу с самыми редкими зубцами. Эван ищет в тумбочке под раковиной, а я наблюдаю за ним боковым зрением. Смутно вижу, как двигаются сильные плечи под фланелевой рубашкой, потертые джинсы с дырявыми задними карманами, совсем не обращаю внимания на круглый зад под джинсами, на сто процентов игнорирую тот факт, что мои уши огнем горят, пока теплая вода стекает с волос. Спустя вечность Эван находит расческу и перед тем как уйти спрашивает, не нужно ли мне чего-нибудь еще. Я бормочу «нет», а на самом деле мне хочется плакать и смеяться одновременно.

Оставшись одна, я сосредоточиваюсь на волосах. Они в жутком состоянии — колтуны, кусочки листьев и комочки грязи. Я распутываю волосы, пока вода не становится холодной, и дрожу в намокшей пижаме. За дверью слышен какой-то слабый звук, я замираю на секунду.

— Это ты? — спрашиваю я.

Кафельные стены ванной комнаты усиливают мой голос, как в эхо-камере.

Короткая пауза, а потом тихо так:

— Да.

— И чего ты там делаешь?

— Жду, чтобы ополоснуть тебе волосы.

— Это еще не скоро.

— Нормально, я подожду.

— Почему бы тебе не испечь пирог или еще что-нибудь, а минут через пятнадцать возвращайся.

Ответа не слышно, но и шагов тоже.

— Ты еще там?

Скрип половицы в коридоре.

— Да.

Потратив десять минут на распутывание и расчесывание, я сдаюсь. Эван возвращается и садится на край ванны. Я кладу голову ему на ладонь, а он смывает мыльную воду с моих волос.

— Странно, что ты здесь, — говорю я.

— Я здесь живу.

— Странно, что ты здесь остался.

После того как новости о начале Второй волны просочились вглубь страны, много молодежи собралось у полицейских участков и арсеналов национальной гвардии. Совсем как после одиннадцатого сентября, только все надо помножить на десять.

— Вместе с отцом и мамой нас было восемь, — говорит Эван. — Я старший. После того как родители умерли, я заботился о младших.

— Помедленнее, Эван, — прошу я, когда он одним махом выливает мне на голову полкувшина. — Я так захлебнусь.

— Извини.

Эван ребром ладони, как плотиной, перекрывает мне лоб. Теплая вода приятно щекочет кожу. Я закрываю глаза.

— Ты болел? — спрашиваю я.

— Да, но выздоровел.

Он снова зачерпывает воду кувшином из металлической бадьи, а я задерживаю дыхание в предчувствии наслаждения.

— Моя младшая сестренка, Вэл, умерла два месяца назад. Это в ее комнате ты сейчас живешь. С тех пор я пытаюсь понять, что мне делать дальше. Знаю, что не могу оставаться здесь, но я ходил до самого Цинциннати. Наверное, не надо объяснять, почему я не собираюсь туда возвращаться.

Одной рукой он льет мне на голову, а второй отжимает излишки воды, жестко, но не очень. Такое впечатление, что я не первая девушка, которой он моет голову.

Голос у меня в голове кричит чуть-чуть истерично: «Что ты делаешь? Ты даже не знаешь этого парня!»

Но потом тот же голос продолжает: «Какие хорошие руки. Попроси его помассировать голову, раз уж он все равно тобой занимается».

А тем временем его низкий, спокойный голос продолжает:

— Теперь я думаю, что до наступления тепла уходить неразумно. Можно пойти в Райт-Паттерсон или в Кентукки. Отсюда до Форт-Нокса всего сто сорок миль.

— Форт-Нокс? Что ты задумал? Ограбление?

— Это крепость, причем мощная. По логике, отличный пункт сбора.

Эван сгребает мои волосы в кулак и отжимает. Вода стекает в ванну со львиными лапами.

— Я бы никогда туда не пошла, — говорю ему. — С их стороны логично уничтожить все места, которые, по логике, могут послужить местом сбора.

— Судя по тому, что ты рассказывала о глушителях, вообще нелогично собираться в одном месте.

— Или проводить там больше нескольких дней. Нельзя сбиваться в толпы и торчать на месте, надо держаться порознь и постоянно перемещаться.

— Вплоть до…

— Не «вплоть до», — обрываю я его, — а пока есть такая возможность.

Эван вытирает мне волосы белым махровым полотенцем. На крышке унитаза лежит свежая пижама.

Я смотрю в его шоколадные глаза и говорю:

— Отвернись.

Он отворачивается, а я тяну руку мимо потертых джинсов, которые так хорошо обтягивают его зад, на который я не смотрю, и беру сухую пижаму.

— Если попробуешь подглядывать в зеркало, я замечу, — предупреждаю парня, который уже видел меня голой.

Только я тогда была голая без сознания, а сейчас в сознании — это не одно и то же. Эван кивает и опускает голову, он закусывает нижнюю губу, как будто боится улыбнуться.

Я, изворачиваясь, стаскиваю с себя мокрую пижаму и надеваю сухую, а потом говорю Эвану, что можно повернуться.

Он берет меня на руки и несет обратно в комнату умершей сестры. Я одной рукой обнимаю его за плечи, а его рука крепко, но не слишком, обнимает меня за талию. Кажется, его тело на двадцать градусов теплее моего. Эван опускает меня на кровать и накрывает мои голые ноги стеганым одеялом. У него очень гладкие щеки, волосы аккуратно подстрижены, а ногти, как я уже говорила, ухожены просто до невозможности. Из всего этого следует, что в эпоху постапокалипсиса уход за собой занимает в его списке приоритетов одну из первых позиций. Почему? Кто здесь на него смотрит?

— Долго ты никого не видел? — спрашиваю я. — Ну, не считая меня.

— Я почти каждый день вижу людей, — говорит он. — Последней живой, до тебя, была Вэл. А до нее — Лорэн.

— Лорэн?

— Моя девушка. — Эван отводит глаза. — Она тоже умерла.

Я не знаю, что сказать, поэтому говорю только два слова:

— Проклятая чума.

— Это не чума, — говорит Эван. — То есть она болела, но убила ее не чума. Она сама себя убила.

Эван мнется около кровати. Он не хочет уходить и не может найти повод, чтобы остаться.

— Знаешь, я просто не могла не заметить, как заботливо ты ухаживаешь… — Нет, неудачное вступление. — Наверное, это тяжело, когда ты один и не за кем ухаживать…

Да уж, сказала так сказала.

— Ухаживать? — переспрашивает Эван. — Заботиться об одном человеке, когда практически все умерли?

— Я сейчас не о себе. — Тут я сдаюсь и говорю уже прямо: — Похоже, внешний вид — предмет твоей гордости.

— Дело не в гордости.

— Я не говорю, что ты самовлюбленный…

— Знаю. Ты просто не можешь понять, какой смысл теперь тратить на это время.

Ну, вообще-то я надеялась, что ради меня. Но вслух об этом не говорю.

— Я не уверен, — говорит Эван, — но это то, что я могу контролировать. Гигиена упорядочивает день, когда следишь за собой… — Эван пожимает плечами. — Чувствуешь себя человеком.

— Тебе обязательно что-то делать? Чтобы почувствовать себя человеком?

Эван смотрит на меня как-то странно и задает вопрос, над которым я еще долго думаю после его ухода:

— А тебе разве нет?

36

Эван уходит почти каждый вечер, а днем ухаживает за мной, так что я не понимаю, когда этот парень спит. Во вторую неделю заточения в маленькой спальне я начинаю сходить с ума, и в тот день, когда температура на улице поднимается выше нуля, Эван помогает мне надеть кое-какие вещи Вэл (в соответствующие моменты он отводит глаза) и относит меня вниз, на веранду. Там усаживает на скамью и укрывает колени большим шерстяным одеялом. Потом уходит в дом и возвращается с двумя чашками горячего шоколада. Об окружающем пейзаже много не скажешь: коричневые безжизненные холмы, голые деревья и серое тоскливое небо. Но холодный воздух дарит бодрость, а шоколад именно той температуры, что надо.

Об иных мы не говорим. Мы говорим о нашей жизни до их появления. После школы Эван собирался учиться на инженера в Кентском университете. Можно было пожить пару лет на ферме, но его отец настоял, чтобы он поехал в колледж. С Лорэн они были знакомы с четвертого класса, стали встречаться на втором курсе. Подумывали о свадьбе. Эван заметил, что я напряглась, когда в его рассказе появилась Лорэн. Я уже говорила, что он все подмечает.

— А ты? — спросил он. — У тебя был парень?

— Нет, то есть да. Его звали Бен Пэриш. Можно сказать, он запал на меня. Мы встречались пару раз. Но это было не всерьез.

Даже не знаю, почему мне понадобилось обманывать. Эван не знает ничего о существовании Бена. Бен примерно столько же знал о моем существовании. Я верчу кружку с шоколадом в руках и отвожу глаза.

На следующее утро Эван появляется возле моей кровати с самодельным костылем в руках. Костыль отполирован до блеска, легкий и по высоте такой, как надо. Оценив штуковину с первого взгляда, я потребовала, чтобы Эван назвал мне три вещи, которые он не умеет делать хорошо.

— Кататься на роликах, петь и разговаривать с девчонками.

— Ты пропустил слежку, — говорю я, пока он помогает мне встать с кровати. — Я всегда знаю, когда ты подглядываешь.

— Ты просила назвать три.

Врать не буду, восстановилась я хреново. Каждый раз, когда я переносила вес на раненую ногу, острая боль пронзала мой левый бок, колено подгибалось, и только сильные руки Эвана не давали мне упасть.

Но я не останавливалась и продолжала упражняться весь тот долгий день и все долгие дни после него. Я решительно настроилась стать сильной. Я должна быть сильнее, чем та Кэсси, которую подстрелил на шоссе глушитель, сильнее, чем та, которая пряталась в лесу и оплакивала себя, пока с Сэмми происходило бог знает что. Сильнее, чем была, когда бродила по лагерю возле ямы с пеплом и проклинала мир за то, каким он стал и каким всегда был. Ненавижу его — место, где наш человеческий шум создает иллюзию безопасности.

Три часа упражнений утром. Полчаса на обед. Потом три часа упражнений днем. Качаю мышцы, пока они не превращаются в потную желеобразную массу.

Но мой день на этом не заканчивался. Я спросила у Эвана, что стало с моим «люгером». Страх перед оружием у меня прошел, а меткость оставляла желать лучшего. Эван показал, как правильно держать пистолет, научил целиться. Он ставил на забор жестяные банки из-под краски объемом в галлон, а когда я стала стрелять точнее, поменял их на банки поменьше. Я попросила взять меня на охоту, надо было привыкнуть к стрельбе по движущимся живым мишеням, но он отказался. Мол, я еще слишком слаба, не могу даже бегать. А ну как нас засечет глушитель?

На закате мы гуляем. Сначала я проходила всего полмили, после чего Эван был вынужден тащить меня на себе обратно. Но каждый день я преодолевала на сто ярдов больше, чем в предыдущий. Полмили превратились в три четверти, три четверти — в милю. Во вторую неделю я могла пройти две мили без остановки.

Я еще не бегаю, но поступь и скорость теперь намного лучше.

Эван остается со мной, пока я ужинаю, и еще два часа после ужина, а потом вешает на плечо винтовку и говорит, что вернется до рассвета. Просыпаюсь я позже, чем он возвращается.

Однажды я его спросила:

— Куда ты ходишь по ночам?

— Охочусь.

Эван мужчина немногословный.

— Хреновый ты, наверное, охотник, — поддела я его. — Редко с добычей приходишь.

— Вообще-то я очень хороший охотник, — совершенно спокойно ответил Эван.

Со стороны это может показаться хвастовством, но в исполнении Эвана звучит как простая констатация факта, будто мы говорим о погоде.

— Просто не рожден убивать?

— Я рожден делать то, что надо делать. — Он провел рукой по волосам и вздохнул. — Сначала надо было остаться в живых. Потом защищать братьев и сестер от психов, которые бегали по округе после первого удара чумы. Потом охранять свою территорию и припасы…

— А теперь? — тихо спросила я.

Впервые я увидела, что Эван немного разволновался.

— Теперь меня это успокаивает, — признался он и пожал плечами, как будто ему неловко. — Хоть какое-то дело.

— Как личная гигиена.

— К тому же я плохо сплю по ночам, — продолжал Эван, не глядя на меня; впрочем, он вообще ни на что не смотрел. — Время сна сдвинулось, я перестал с этим бороться и теперь сплю днем. Ну, или пытаюсь. На самом деле я сплю два-три часа в сутки.

— Ты, наверное, здорово вымотался.

Эван наконец посмотрел в мою сторону, и я увидела в его глазах грусть и что-то похожее на отчаяние.

— Нет, хуже всего то, что я совсем не чувствую усталости, — тихо сказал он.

Мне все не давала покоя его привычка исчезать по ночам, поэтому однажды я решила проследить. Плохая идея. — Я потеряла Эвана через десять минут, испугалась, что потеряюсь сама, повернула обратно и столкнулась с ним нос к носу.

Эван не разозлился, не стал обвинять меня в недоверии. — Он просто сказал:

— Ты не должна быть здесь, Кэсси.

И повел обратно в дом.

Чтобы мы могли топить камин и зажигать пару ламп, Эван завесил окна в большой комнате на первом этаже тяжелыми одеялами. Правда, я не думаю, что поверил в мою гипотезу насчет глушителей и забеспокоился о нашей безопасности; скорее всего, его заботило состояние моей психики. В этой комнате я ждала, когда он вернется с очередной вылазки, спала на большом кожаном диване или читала дамский роман из коллекции его матери. Что ни обложка, то мускулистый полуобнаженный мужчина и женщина в бальном платье на грани обморока. Около трех утра Эван возвращался, мы подкидывали дрова в камин и заводили разговор.

Эван не любит много говорить о своей семье (когда я спросила о литературных пристрастиях его мамы, он пожал плечами и ответил, что она просто любила читать). Если разговор заходит о чем-то слишком уж личном, Эван переводит тему на меня. Больше всего его интересует Сэмми: например, как я собираюсь выполнить данное ему обещание. Поскольку у меня нет никакого плана, разговор на эту тему всегда заканчивается плохо. Я «плыву», Эван давит и требует подробностей. Я защищаюсь, он настаивает. Под конец я злюсь, и он затыкается.

— Расскажи мне все еще раз по пунктам, — просит он как-то ночью, после того как мы разговаривали целый час. — Ты не знаешь, что они из себя представляют, но знаешь, что они хорошо вооружены и имеют доступ к инопланетному оружию. Ты не знаешь, куда они увезли твоего брата, но собираешься идти туда, чтобы его спасти. Ты не знаешь, как его вытащить после того, как туда попадешь, но…

— К чему все это? — спрашиваю я. — Ты пытаешься помочь или хочешь, чтобы я почувствовала себя дурой?

Мы сидим на пушистом ковре напротив камина: его винтовка с одной стороны, мой «люгер» с другой и мы посередине.

Эван поднимает руки, как будто сдается:

— Просто пытаюсь понять.

— Вернусь в лагерь беженцев, начну поиски оттуда, — говорю в тысячный раз.

Кажется, я знаю, почему Эван задает мне одни и те же вопросы, но он такой упертый, просто сладу нет. Он, конечно, может то же самое сказать обо мне. Как это часто бывает с планами, мой — скорее цель, чем план.

— А если не возьмешь след? — спрашивает Эван.

— Не сдамся, пока не возьму.

Он кивает, и я понимаю, что это значит:

«Я киваю, но не потому, что ты говоришь разумные вещи. Я киваю, потому что считаю тебя непробиваемой дурой и не хочу, чтобы ты прикончила меня костылем, который я сделал собственными руками».

Поэтому я говорю:

— Я не абсолютная тупица. Ты бы для Вэл тоже на все пошел.

На это ему нечего ответить. Он обхватывает руками колени и смотрит на огонь в камине.

— Считаешь, что я зря трачу время, — нападаю я на его безупречный профиль. — Думаешь, Сэмми уже нет в живых.

— Как я могу это знать, Кэсси?

— Я не говорю, что ты знаешь, я говорю, что ты так думаешь.

— Какая разница, что я думаю?

— Никакой, поэтому заткнись.

— Я ничего и не говорил. Это ты сказала…

— Просто ничего не говори!

— Я и не говорю.

— Только что сказал.

— Больше не буду.

— Но ты не молчишь. Ты говоришь, что больше не будешь, и продолжаешь говорить.

Эван открывает рот, чтобы что-то сказать, потом закрывает так плотно, что я слышу, как клацнули зубы.

— Я проголодалась.

— Сейчас принесу что-нибудь.

— Я что, просила об этом?

Хочется врезать ему прямо по идеально очерченным губам. Откуда такое желание? Почему именно сейчас я так разозлилась?

— Я прекрасно могу о себе позаботиться. В этом все дело, Эван. Я здесь не для того, чтобы вернуть смысл твоей жизни. Ты сам должен решить, для чего живешь.

— Я хочу помочь, — говорит Эван, и я впервые вижу злость в его щенячьих глазах. — Почему спасение Сэмми не может быть и моей целью тоже?

Этот вопрос преследует меня по пути на кухню. Он, как облако, висит у меня над головой, пока я накладываю консервированную оленину на плоскую лепешку, которую Эван, наверное, как истинный скаут в ранге орла, испек на плите во дворе. Этот вопрос преследует меня на обратном пути в большую комнату. Там я плюхаюсь на диван прямо за спиной Эвана. Так и подмывает пнуть между этих широких плеч. На столике рядом с диваном лежит «Отчаянная жажда любви». Я бы книжку с такой обложкой назвала «Мой возбуждающий накачанный пресс».

Вот оно! Вот в чем моя проблема. До Прибытия парень, такой как Эван Уокер, никогда бы не посмотрел в мою сторону дважды и уж точно не стал бы охотиться, чтобы меня накормить, и мыть мне голову. Он никогда бы не обнял меня за шею, как этот прилизанный красавчик на обложке — пресс напрягся, грудь вздымается. Не стал бы заглядывать в глаза или поднимать мой подбородок, чтобы приблизить губы к своим. Я была девочкой заднего плана, просто подружка или даже хуже — подружка просто подружки, «та, которая сидит с ней на геометрии, только не вспомню, как зовут». Лучше бы уж в том сугробе меня нашел какой-нибудь престарелый коллекционер фигурок из «Звездных войн».

— Что? — спрашиваю я затылок Эвана. — Теперь решил лечить меня молчанием?

Плечи у него вздрагивают. Знаете эту беззвучную усмешку, которую обычно сопровождают покачиванием головы: девчонки такие глупые.

— Наверное, мне следовало спросить, — говорит он. — Я и не предполагал…

— Что?

Он поворачивается кругом. Я на диване, он на полу, смотрит мне в глаза.

— Что пойду с тобой.

— Что? Мы даже не говорили об этом! И зачем тебе идти со мной, Эван? Тем более что ты считаешь его мертвым?

— Просто не хочу, чтобы умерла и ты, Кэсси.

Ну, вот и все — я бросаю в него оленину.

Тарелка чиркает его по щеке, он встает и оказывается рядом, я даже глазом не успеваю моргнуть. Эван наклоняется ко мне и крепко, так, чтобы я не могла вырваться, берет за плечи. В его глазах блестят слезы.

— Ты не одна такая, — говорит он сквозь зубы. — Моя двенадцатилетняя сестра умерла у меня на руках. Она захлебнулась собственной кровью. А я ничего не мог сделать. Меня тошнит, когда ты ведешь себя так, будто самые страшные несчастья в истории человечества свалились именно на тебя. Не ты одна потеряла все… Не ты одна думаешь: надо что-нибудь сделать, чтобы все это дерьмо обрело смысл. У тебя есть обещание, которое ты дала Сэмми, у меня есть ты.

Эван замолкает. Он понимает, что зашел слишком далеко.

— Я тебе не принадлежу, Эван.

— Ты знаешь, о чем я. — Он пристально смотрит мне в глаза, и я с трудом выдерживаю его взгляд. — Я не могу остановить тебя, хотя следовало бы. Но и одну тебя отпустить не могу.

— В одиночку лучше. Ты знаешь, что это так. Ты еще жив, потому что ты один! — говорю я и тычу пальцем ему в грудь.

Эван отстраняется, а я подавляю инстинктивное желание потянуться к нему. Отчего-то хочется, чтобы он оставался рядом.

— Но ты жива по другой причине, — огрызается Эван. — Без меня ты и двух минут не протянешь.

Я взрываюсь. Просто не могу сдержаться. Это самые неподходящие слова, сказанные в самое неподходящее время.

— Пошел ты! — ору я. — Ты мне не нужен. Мне никто не нужен! Ладно, наверное, ты подходящий парень, когда надо помыть голову, подуть на болячку или испечь пирожок!

Со второй попытки я встаю на ноги. Тот самый момент, когда надо с гордым видом промаршировать из комнаты, пока парень стоит, скрестив руки на груди, и дуется. Преодолев половину лестницы, я останавливаюсь и говорю себе: это чтобы отдышаться, а не для того, чтобы он меня догнал. Но Эван все равно за мной не идет. Я поднимаюсь до конца лестницы и ухожу в свою комнату.

То есть это не моя комната, это комната Вэл. У меня больше нет комнаты и, вероятнее всего, никогда не будет.

«Эй, хватит уже себя оплакивать. Мир не вертится вокруг тебя. И к черту чувство вины. Не ты заставила Сэмми сесть в тот автобус. И скорбеть не нужно больше. Эван оплакивает свою сестру, но этим не вернет ее обратно».

«У меня есть ты».

Что ж, Эван, правда в том, что нет никакой разницы, двое нас или две сотни. У нас нет шансов. Против иных — нет. Я набираюсь сил… для чего? Если уж погибнуть, то погибнуть сильной? А какая разница?

Я со злостью сбрасываю мишку с его насеста на кровати.

«На что уставился?»

Он заваливается на бок, одна лапа поднята, как будто хочет задать вопрос на уроке.

У меня за спиной скрипят ржавые дверные петли.

— Проваливай, — говорю я, но не оборачиваюсь.

Еще один скрип, потом тишина.

— Эван, ты за дверью стоишь?

Пауза.

— Да.

— А ты вуайерист, знаешь об этом?

Если он и ответил, я не услышала. Мне зябко в этой маленькой комнате, я растираю плечи руками, колено болит просто жутко, но я закусываю губу и упорно не сдаю позиции — стою спиной к двери.

— Ты еще там? — спрашиваю, когда тишина становится невыносимой.

— Если уйдешь без меня, я просто пойду за тобой. Ты не можешь мне помешать, Кэсси. Как ты меня остановишь?

Слезы наворачиваются на глаза, остается только беспомощно пожать плечами.

— Думаю, застрелю.

— Как того солдата с распятием?

Вопрос, как пуля, вонзается мне между лопаток. Я резко поворачиваюсь и распахиваю дверь:

— Откуда ты про него знаешь? — Дураку понятно откуда. — Читал мой дневник.

— Я не думал, что ты выживешь.

— Извини, разочаровала.

— Я, наверное, хотел узнать, что случилось…

— Тебе повезло, что я оставила пистолет внизу, иначе бы прямо сейчас пристрелила. Хоть представляешь, как мерзко я себя чувствую оттого, что ты совал нос в мой дневник? Много прочитал?

Эван опускает глаза, щеки у него розовеют.

— Ты все прочитал, да?

Я просто не знаю, куда себя девать. Мне стыдно, меня как будто изнасиловали, это даже хуже, чем проснуться в кровати Вэл и сообразить, что Эван видел меня в чем мать родила. Ладно бы таращился только на голое тело, он заглядывал мне в душу.

Я бью ему под дых. Никакой реакции, будто в бетонную стену ударила.

— Ты все врешь! — кричу я. — Ты сидел тут, вот! Просто сидел, пока я врала про Бена Пэриша. Знал, что я вру, но сидел и слушал!

Эван засовывает руки в карманы и смотрит себе под ноги. Он как мальчишка, которого отчитывают за разбитую мамину вазу.

— Я не думал, что это так важно.

— Ты не думал?

Я ничего не понимаю. Кто этот парень? Меня вдруг бросает в дрожь. Что-то с ним не так. Может, это из-за того, что он потерял всех родственников и свою подружку, или невесту, или кем она ему приходилась? Он несколько месяцев жил в полном одиночестве и внушал себе, будто полное бездействие и есть реальное действие. Возможно, он окуклился на этой ферме в Огайо, чтобы не соприкасаться с дерьмом, которое разлили по всей земле иные, а возможно, он чудак и был чудаком до Прибытия. Как бы то ни было, что-то с Эваном Уокером определенно не так. Он слишком спокоен, слишком рационален, слишком холоден для нормального фермера.

— Почему ты его застрелила? — тихо спрашивает Эван. — Того солдата в магазине.

— Ты знаешь почему, — отвечаю я, а сама чувствую, что сейчас расплачусь.

Эван кивает:

— Из-за Сэмми.

Теперь я действительно ничего не понимаю.

— Сэмми тут ни при чем.

Эван поднимает голову и смотрит мне в глаза.

— Сэмми взял солдата за руку и пошел в тот автобус. Сэмми поверил. А теперь, даже после того, как я спас тебя, ты не хочешь довериться мне.

Он берет мою руку и крепко сжимает.

— Я не солдат с распятием, Кэсси. И я не Вош. Я точно такой же, как ты. Я напуган, зол, сбит с толку и не знаю, что мне делать, но я точно знаю, что нельзя раскачиваться в разные стороны. Ты не можешь в один момент называть себя человеком, а в следующий — тараканом. Ты не веришь в то, что ты таракан. Если бы так думала, не осталась бы на шоссе под прицелом у снайпера.

— О господи, — шепчу я, — это же просто метафора.

— Хочешь сравнить себя с насекомым? Тогда ты, Кэсси, поденка. Сегодня ты есть, а завтра нет тебя. И иные к этому не имеют отношения. Так всегда было. Мы живем, затем умираем, и вопрос не во времени, а в том, как мы им распоряжаемся.

— Ты понимаешь, что говоришь бессмыслицу?

Меня притягивает к нему, пропадает всякое желание спорить. Я не могу понять, то ли он меня отстраняет, то ли приподнимает.

— Ты моя поденка, — бормочет он.

А потом Эван Уокер меня целует.

Одной рукой он прижимает мою ладонь к своей груди, а вторую заводит мне за шею. От его легкого как перышко прикосновения мурашки бегут вниз по моему позвоночнику, и я теряю равновесие. Чувствую ладонью, как бьется его сердце, вдыхаю запах его дыхания, ощущаю щетину над мягкими губами. Мы смотрим друг другу в глаза.

Я немного отстраняюсь, чтобы сказать:

— Не целуй меня.

Эван поднимает меня над полом. Я плыву вверх, и это продолжается целую вечность. Так бывало в детстве, когда папа подкидывал меня на руках, и казалось, я могу долететь до самого края Галактики.

Эван укладывает меня на кровать.

— Еще раз меня поцелуешь, получишь коленом между ног, — успеваю предупредить я за секунду до того, как он снова меня целует.

У Эвана волшебно нежные руки — меня словно облако обнимает.

— Я не дам тебе… — Он подыскивает правильное слово. — Я не дам тебе улететь от меня, Кэсси Салливан.

Эван задувает свечку возле кровати.

Теперь, в темноте, я особенно остро чувствую его поцелуи. В этой комнате умерла его сестра. В этом доме умерла вся его семья. Мы в тишине того мира, который исчез после Прибытия. Эван узнает вкус моих слез раньше, чем я чувствую их на своих щеках. Вместо моих слез — его поцелуи.

— Это не я тебя спас, — шепчет Эван, и его губы касаются моих ресниц. — Ты спасла меня.

Он повторяет это снова и снова, пока мы не засыпаем, прижавшись друг к другу. Его шепот у меня в ушах, мои слезы у него на губах.

— Ты спасла меня.

V. Веялка

37

Кэсси за грязным окном все уменьшается.

С мишкой в руках она стоит на дороге.

Поднимает мишкину лапу, чтобы помахать на прощание.

«До свидания, Сэмми».

«До свидания, мишка».

Большие черные колеса поднимают над дорогой облака коричневой пыли.

«До свидания, Кэсси».

Кэсси и мишка уменьшаются, а стекло в окне автобуса становится тверже.

«До свидания, Кэсси. До свидания, мишка».

Потом пыль проглатывает Кэсси и мишку, а он остается один. Все места в автобусе заняты детьми, но нет мамы, нет папы и нет Кэсси. Наверное, не надо было оставлять мишку — сколько он себя помнил, мишка всегда был с ним. — Но мама тоже была всегда. И мама, и бабушка, и дедушка, и вся семья. И дети из класса мисс Нейман, и сама мисс Нейман, и все Маевски, и добродушная кассирша из супер-маркета «Крогер», у которой под прилавком земляничные леденцы.

Теперь никого нет.

Он убирает руку от окна, а стекло запоминает его ладонь. Только след от ладони не такой четкий, как фотография, это скорее смазанная тень, совсем как лицо мамы, когда он пытается ее вспомнить.

Если не считать лиц папы и Кэсси, все остальные лица, которые он когда-то знал, смазались в его памяти. Теперь лицо любого человека стало для него незнакомым лицом чужого человека.

По проходу в автобусе идет солдат. Он уже снял противогаз. У него круглое лицо и усыпанный веснушками маленький нос. Солдат, с виду ровесник Кэсси или, может, чуть-чуть постарше, по пути раздает детям пакетики с фруктовым мармеладом и коробочки с соком. Дети тянут грязные ручки за лакомствами. Многие уже сутки не держали ни крошки во рту. Для некоторых солдаты — первые взрослые, встреченные после смерти родителей. Самые тихие дети — это те, кого нашли на городских окраинах, они бродили там среди обуглившихся трупов, а теперь ведут себя так, будто кроме трупов ничего в своей жизни не видели. Они одеты в лохмотья, лица изможденные, а в глазах пустота. Совсем не похожи на детей, которых забрали из лагерей беженцев, таких как Сэмми.

Конопатый солдат подходит к последнему ряду сидений в автобусе. У него на рукаве белая повязка с красным крестом.

— Привет, — говорит солдат, — хочешь перекусить?

Коробка с соком и мармеладные фигурки динозавров. Сок холодный. Холодный. Никогда ему не давали пить такое холодное.

Солдат легко и непринужденно садится рядом с ним и протягивает ноги в проход. Сэмми протыкает соломинкой дырочку в коробке с соком, втягивает немножко в рот и смотрит через проход на девочку, она ссутулилась и клюет носом. Розовая майка на ней вся в пятнах сажи, шортики изодраны до дыр, а на босоножках присохли комки грязи. Девочка улыбается, ей снится хороший сон.

— Ты ее знаешь? — спрашивает солдат.

Сэмми отрицательно качает головой. Этой девочки не было в его лагере.

— Почему у тебя красный крест на повязке?

— Это значит, что я доктор. Помогаю тем, кто заболел.

— А почему ты снял противогаз?

— Он мне больше не нужен, — отвечает доктор и забрасывает в рот пригоршню мармеладок.

— Почему?

— Чума осталась там. — Солдат показывает пальцем в заднее окно, туда, где Кэсси с мишкой в руках превратилась в точку и исчезла в коричневой пыли.

— А папа говорил, что чума везде.

Солдат качает головой:

— Там, куда мы едем, ее нет.

— А куда мы едем?

— В лагерь «Приют».

— Куда? — переспрашивает Сэмми.

— Тебе там понравится. — Солдат хлопает его по коленке. — Мы всё для тебя приготовили.

— Для меня?

— Для всех.

Кэсси на дороге помогает мишке махать лапой.

— Тогда почему вы всех не взяли?

— Возьмем.

— Когда?

— Как только вы, ребятки, будете в безопасности.

Солдат снова глядит на девочку, потом встает, снимает с себя зеленую куртку и заботливо укрывает спящую.

— Самое главное — это вы, — говорит солдат, и лицо у него становится решительным и серьезным. — Вы наше будущее.

Узкая земляная дорога превращается в широкую и мощеную, а потом автобусы выезжают на еще более широкую дорогу. Двигатели ревут громче, автобусы набирают скорость и мчатся по расчищенному от всякого хлама шоссе на восток. Заглохшие машины оттащили на обочину, и они не мешают колонне с детьми.

Конопатый доктор снова движется по проходу, но теперь он раздает детям бутылки с водой и закрывает окна, потому что некоторые дети мерзнут, а некоторых пугает ветер, завывающий, как чудище лесное. Воздух в автобусе очень быстро становится спертым, температура поднимается, и детей клонит ко сну.

Но Сэм отдал мишку Кэсси, а он никогда не засыпал без своего мишки, никогда, во всяком случае после того, как мишка появился в его жизни. Он устал, но он без мишки. Чем больше Сэмми старается забыть мишку, тем чаще его вспоминает и тем больше сожалеет о расставании с ним.

Солдат предлагает Сэмми бутылку с водой. Сэмми улыбается и притворяется, что ему совсем не одиноко без мишки, но солдат понимает: что-то не так. Он снова садится рядом с Сэмми и предлагает познакомиться. Солдат говорит, что его зовут Паркер.

— Долго еще? — спрашивает Сэмми.

Скоро стемнеет, а темнота — самое плохое время. Ему никто об этом не говорил, он просто знает: когда они придут, они придут в темноте и без предупреждения, — еще одна волна. И ничего нельзя будет сделать, это просто случится, как когда-то выключился телевизор, заглохли все машины, попадали самолеты и началась чума. Кэсси и папа сравнивали это с домовыми муравьями. А маму обернули в окровавленные простыни.

Когда иные объявились в первый раз, папа сказал ему, что мир изменился и все уже не будет таким, как раньше. Папа сказал, что иные могут забрать его к себе на корабль-носитель или даже увезти в космическое путешествие. И Сэмми не мог дождаться, когда же он улетит в космос, как Люк Скайуокер на своем X-крылом корабле. Каждый вечер был для него как канун Рождества, он ждал, что проснется утром и найдет в своей комнате чудесные подарки от иных.

Но иные не принесли ничего, кроме смерти.

Они явились не с подарками для него. Они явились, чтобы все забрать.

Когда же они остановятся? Может быть, никогда. Может быть, инопланетяне не останавливаются, пока не заберут все, пока весь мир не станет таким же пустым и одиноким, как Сэмми без мишки.

Поэтому он и спрашивает солдата:

— Далеко еще?

— Нет, совсем недалеко, — отвечает солдат по имени Паркер. — Хочешь, я с тобой побуду?

— Мне не страшно, — говорит Сэмми.

«Теперь ты должен быть храбрым» — так сказала ему Кэсси в день, когда умерла мама.

Тогда он увидел пустую кровать и сразу понял, что мама ушла, как ушла бабушка и все, кого он знал и не знал, как те люди, трупы которых складывали в кучи и сжигали на окраине города.

— Теперь тебе ничто не угрожает, — говорит солдат.

То же самое говорил папа в тот вечер, когда отключилось электричество. Тогда папа, после того как плохие люди с оружием начали грабить дома, заколотил досками окна и запер все двери.

«Теперь тебе ничто не угрожает».

После того как заболела мама, папа дал им с Кэсси марлевые повязки на лицо.

«Это просто для надежности, Сэм. Я уверен, тебе ничто не угрожает».

— Тебе понравится в лагере «Приют», — говорит солдат. — Вот увидишь. Мы там все устроили для таких ребят, как ты.

— А они нас там не найдут?

Паркер улыбается.

— Ну, я не знаю. Но сейчас это самое безопасное место в Северной Америке. Там даже есть невидимое силовое поле, на случай, если плохие гости захотят что-то сделать.

— Силовых полей не бывает.

— Ну, раньше люди говорили то же самое об инопланетянах.

— А ты видел хоть одного?

— Пока нет, — отвечает Паркер. — Никто не видел. Во всяком случае, из тех, кого я знаю. Но мы ждем не дождемся, когда увидим.

Паркер улыбается. Это такая жесткая улыбка солдата, у Сэмми от нее быстрее стучит сердце. Ему хочется быть таким же взрослым, как солдат Паркер.

— Как тут угадать? — говорит Паркер. — Может, они выглядят в точности как мы. Может, ты сейчас на одного такого смотришь.

Теперь он улыбается по-другому. Дразнится.

Солдат встает, а Сэмми тянется к его руке. Он хочет, чтобы Паркер остался.

— В лагере «Приют» правда есть силовое поле?

— Так точно. Видеонаблюдение ведется двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, а вокруг ограждение высотой двадцать футов с острой-преострой проволокой поверху, а еще злые собаки, они унюхают инопланетянина за пять миль.

Сэмми морщит нос:

— Совсем не похоже на Небеса! Похоже на тюрьму!

— Ага, только в тюрьме держат плохих парней, а в наш лагерь их не пустят.

38

Ночь.

Вверху яркие холодные звезды, внизу черная дорога и жужжание колес на черной дороге под холодными звездами. Лучи фар протыкают плотную мглу ночи. Автобус покачивается, в салоне тепло и душно.

Девочка, которая сидит через проход от Сэмми, уже выпрямилась. Ее темные волосы спутаны, кожа обтягивает лицо, щеки запали, и глаза из-за этого кажутся неестественно большими и круглыми, как у совенка.

Сэмми неуверенно улыбается девочке. Девочка не улыбается в ответ, ее взгляд прикован к бутылке с водой, которая стоит возле его ноги.

Сэмми протягивает бутылку девочке:

— Хочешь попить?

Худенькая рука стрелой летит через проход и хватает бутылку. Девочка за четыре глотка выпивает всю воду и бросает пустую бутылку на сиденье.

— Если ты не напилась, у них, наверное, есть еще, — говорит Сэмми.

Девочка не отвечает, она пристально, не моргая, смотрит на Сэмми.

— А еще, если ты голодная, у них есть мармелад.

Девочка просто смотрит и молчит. Сидит, поджав под себя ноги, и по-прежнему не моргает.

— Я Сэм, но все зовут меня Сэмми. Кроме Кэсси. Кэсси зовет меня Сэмсом. А тебя как зовут?

— Меган, — громко, чтобы перекрыть жужжание колес и рычание мотора, отвечает девочка.

Ее тоненькие пальцы теребят зеленую армейскую куртку.

— Откуда это взялось? — удивляется она вслух.

Ее голос с трудом выдерживает соревнование с шумом автобуса. Сэмми встает и пересаживается на свободное место рядом с девочкой, она вздрагивает и отодвигает ноги подальше от Сэмми.

— Это куртка Паркера, — говорит девочке Сэмми. — Вон он, сидит рядом с водителем. Паркер — доктор. Это значит, что он заботится о больных людях. Он правда хороший.

Девочка по имени Меган качает головой:

— Я не болею.

У нее вокруг глаз темные круги, губы потрескались, волосы нерасчесанные, в них застряли веточки и сухие листья. Лоб у девочки блестит, а щеки разрумянились.

— Куда мы едем? — спрашивает она.

— В лагерь «Приют».

— Как-как?

— Это форт, — объясняет Сэмми. — Он не такой, как другие. Он самый большой, самый лучший, самый безопасный во всем мире. Там даже есть силовое поле!

В автобусе очень тепло и душно, но Меган все время дрожит. Сэмми укрывает ее курткой Паркера до подбородка. Она смотрит на него своими круглыми, как у совенка, глазами и спрашивает:

— А кто такая Кэсси?

— Моя сестра. Она тоже приедет. Солдаты за ней вернутся. За ней и за папой, и за всеми остальными.

— Значит, она живая?

Сэмми озадаченно кивает. Почему Кэсси не должна быть живой?

— Твои папа и сестра живые?

У девочки вздрагивает нижняя губа, слезы оставляют светлые тропинки на измазанных черным щеках. Это сажа от костров, на которых сжигали трупы людей.

Сэмми, не задумываясь, берет ее за руку. Точно так же Кэсси взяла его за руку, когда рассказывала о том, что сделали иные.

Это была их первая ночь в лагере беженцев. Сэмми лежал, свернувшись калачиком, рядом с Кэсси. До этой ночи он не мог осознать масштаб того, что случилось за последние месяцы. Все произошло слишком быстро. Отключилось электричество, папа завернул маму в белую простыню, семья перебралась в лагерь беженцев. Мальчик всегда верил, что наступит день, когда они вернутся домой и все будет как раньше. Мама не вернется, он не маленький и понимает, что она не вернется. Но он не осознавал, что обратного пути нет и что случившееся изменило все навсегда.

Не осознавал до того самого вечера. Тогда Кэсси взяла его за руку и сказала, что мама была одной из миллионов. Она сказала, что почти все на Земле умерли. И еще, что Сэмми больше никогда не будет жить в родительском доме. Он больше никогда не пойдет в школу, а всех его друзей забрала чума.

— Это неправильно, — шепчет Меган в темном салоне автобуса. — Это неправильно. — Она смотрит Сэмми в лицо. — Моя семья умерла, а у тебя есть папа и сестра? Это неправильно!

Паркер снова идет по проходу, он останавливается возле каждого места, тихо говорит с каждым ребенком и трогает у него лоб. Когда он прикасается к детской голове, в полумраке автобуса загорается огонек. Иногда огонек зеленый, иногда красный. После того как огонек гаснет, Паркер ставит ребенку на руку штамп. Красный огонек — красный штамп, зеленый огонек — зеленый штамп.

— Моему младшему брату было примерно столько же лет, сколько тебе, — говорит Меган.

Это звучит как обвинение: «Почему ты жив, а он нет?»

— Как его звали? — спрашивает Сэмми.

— Какая разница? Зачем тебе знать его имя?

Ему так хочется, чтобы Кэсси была рядом. Кэсси бы придумала, как успокоить Меган. Она всегда находит нужные слова.

— Его звали Майкл, понятно? Майкл Джозеф. Ему было шесть лет, и он никогда никому ничего плохого не сделал. Устраивает? Теперь ты счастлив? Моего брата звали Майкл Джозеф. Назвать всех остальных?

Меган смотрит через плечо Сэмми на Паркера, который останавливается возле их мест.

— Привет, соня, — говорит доктор девочке.

— Паркер, она болеет, — говорит ему Сэмми. — Вы должны ее вылечить.

— Мы всех вылечим, — обещает Паркер и улыбается.

— Я не болею, — возражает Меган, а сама дрожит под зеленой курткой доктора.

— Конечно нет. — Паркер кивает и снова улыбается. — Но давай-ка померим тебе температуру, просто чтобы удостовериться. Хорошо?

У него в руке серебряный диск размером с двадцатипятицентовую монету.

— Если температура выше тридцати восьми, загорится зеленый.

Паркер наклоняется через Сэмми и прижимает диск ко лбу Меган. Вспыхивает зеленый огонек.

— Ой-ой, — говорит Паркер. — А теперь давай я померяю у тебя, Сэм.

Диск теплый. Лицо Паркера на секунду окрашивает красный свет. Паркер ставит штамп на тыльную сторону кисти Меган. Зеленые чернила слабо светятся в полумраке автобуса. Это смайлик. Потом на руке Сэма появляется красный смайлик.

— Подожди, пока не назовут твой цвет, — говорит Паркер девочке. — Зеленые сразу пойдут в больницу.

— Я не болею, — протестует Меган.

Голос у нее хриплый. Она сгибается в три погибели и кашляет. Сэмми инстинктивно отстраняется. Паркер хлопает его по плечу.

— Это просто сильная простуда, — шепотом говорит он. — Меган поправится.

— Я не пойду в больницу, — говорит Меган, когда Паркер уходит на свое место рядом с водителем.

Она трет руку об куртку, и смайлик превращается в зеленое пятно.

— Но тебе надо туда, — говорит Сэмми. — Разве не хочешь выздороветь?

Меган трясет головой. Сэмми не понимает ее.

— В больницах не выздоравливают. Вбольницах умирают.

Когда мама заболела, он спросил папу:

— Ты не отправишь маму в больницу?

А папа сказал, что там небезопасно. Очень много больных людей и мало докторов, которые все равно уже ничего не могут сделать для мамы. Кэсси сказала, что больницы больше не работают, как телевизор, свет, машины и все остальное.

— Все сломалось? — спросил он тогда Кэсси. — Всё-превсё?

— Нет, Сэмс, не все, — ответила Кэсси. — Это не сломалось.

Она взяла его руку и приложила к его груди. Сердце Сэмми сильно стучалось об его ладонь.

— Не сломалось, — сказала Кэсси.

39

Мама может прийти к нему только в серое время между бодрствованием и сном. Она не появляется в сновидениях, как будто знает, что лучше этого не делать. То, что происходит во сне, оно ненастоящее, но ведь ты все это видишь и чувствуешь совсем не понарошку. Мама слишком сильно его любит, чтобы пугать во сне.

Иногда он видит ее лицо, но чаще только силуэт, который чуть темнее, чем серость у него под веками. А еще он может чувствовать ее запах, прикасаться к волосам — они ощутимо скользят меж его пальцев. Но если он попытается крепко ее обнять, она ускользнет, как волосы между пальцами.

Жужжание колес на темной дороге. Спертый воздух, раскачивающийся автобус и холодные звезды. Сколько еще ехать до лагеря «Приют»? Кажется, они уже целую вечность движутся по этой темной дороге под холодными звездами. Он смежил веки, ждет, когда появится мама, а Меган в это время смотрит на него большими круглыми глазами.

Он так и засыпает в ожидании.

Он спит, когда три школьных автобуса подъезжают к воротам лагеря «Приют». На сторожевой башне часовой нажимает кнопку, электронный замок срабатывает, и ворота плавно открываются. Автобусы въезжают на территорию лагеря, и ворота закрываются.

Он просыпается, только когда раздается злобное шипение тормозов и автобус окончательно останавливается. Два солдата идут по проходу и будят заснувших детей. Солдаты вооружены до зубов, но они улыбаются и голоса у них тихие.

— Все хорошо. Пора просыпаться. Теперь вы в полной безопасности.

Сэмми выпрямляется и щурится — за окнами яркий свет. Их автобус остановился напротив большого ангара для самолетов. Двери в ангар закрыты, так что мальчик не может увидеть, что там внутри. На секунду он перестает волноваться из-за того, что оказался в незнакомом месте без папы, Кэсси и мишки. Он понимает, что означает яркий свет — иным не удалось отключить электричество в этом месте. А еще это значит, что Паркер сказал правду — у военных есть силовое поле. Оно должно быть здесь. Их не волнует, что иные могут узнать о лагере.

Дети в полной безопасности.

Меган тяжело дышит, и он поворачивается взглянуть, как она. При ярком свете глаза у нее просто огромные. Меган хватает его за руку.

— Не бросай меня, — умоляет она.

Высокий грузный мужчина забирается в автобус. Он становится рядом с водителем — ноги на ширине плеч, руки на бедрах. У него широкое, мясистое лицо и очень маленькие глаза.

— Доброе утро, мальчики и девочки, и добро пожаловать в лагерь «Приют»! Меня зовут майор Боб. Я знаю, что вы устали и проголодались, а еще, наверное, слегка напуганы… Кто из вас немножко напуган? Поднимите руки.

Никто не поднял руку. Двадцать шесть пар детских глаз вопросительно смотрят на майора, и он улыбается. Зубы у него тоже маленькие.

— Превосходно. И знаете что? Вам не надо бояться! Сейчас наш лагерь — самое надежное место в этом свихнувшемся мире. Я не шучу. Вы в полной безопасности. — Он поворачивается к одному из улыбающихся солдат, и тот передает планшет с зажимом для бумаг. — Итак, в лагере «Приют» есть только два правила. Правило номер один: запомните свой цвет. Ну-ка, все подняли свой цвет!

Двадцать пять кулачков поднялись, двадцать шестой, кулачок Меган, остался у нее на колене.

— Красные, через пару минут вас проведут в ангар номер один для обработки. Зеленые, оставайтесь на местах, вам надо еще немножко проехать.

— Я никуда не пойду, — шепчет Меган на ухо Сэмми.

— Правило номер два! — громко басит майор Боб. — Правило номер два состоит всего из двух слов: слушайте и слушайтесь. Слушайте командира вашей группы и делайте все, как он говорит. Не задавайте вопросов и не пререкайтесь. У них… то есть у всех здесь только одна задача, ребятки: обеспечить вам безопасность. А мы не сможем обеспечить вам безопасность, если вы не будете выполнять все инструкции и будете задавать вопросы. — Он возвращает планшет улыбающемуся солдату, хлопает в ладоши и говорит: — Есть вопросы?

— Сам только что сказал — не задавать вопросов, — шепчет Меган. — А теперь спрашивает, есть ли у нас вопросы.

— Превосходно! — радостно кричит майор Боб. — А теперь переходим к обработке! Красные, командир вашей группы капрал Паркер. Все идут спокойно, никто не бежит, никто не толкается. Не нарушаем очередь, не разговариваем и не забываем у дверей показывать свой штампик. Чем скорее вы пройдете обработку, тем скорее сможете поспать, а потом и позавтракать. Не скажу, что у нас лучшая еда в мире, но зато ее вдоволь!

После этого майор тяжело спускается по ступенькам. Автобус раскачивается от каждого его шага. Сэмми начинает подниматься, но Меган рывком усаживает его обратно.

— Не бросай меня, — снова шепчет она.

— Но я же красный, — возражает Сэмми.

Ему жалко Меган, но в то же время хочется уйти. У него такое ощущение, что он в этом автобусе сто лет просидел. К тому же, чем скорее они все выйдут из автобусов, тем скорее солдаты смогу вернуться за Кэсси и папой.

— Все хорошо, — пытается он успокоить Меган. — Ты слышала, что говорил Паркер. Они всех вылечат.

Он пристраивается к очереди красных. Паркер стоит на выходе из автобуса и проверяет штампики на руках у детей.

— Эй! — кричит водитель.

Сэмми оборачивается как раз в тот момент, когда Меган спрыгивает с последней ступеньки. Она врезается в грудь преградившего дорогу капрала и кричит, а он хватает ее за руки.

— Отпусти меня!

Водитель принимает сопротивляющуюся Меган у капрала и тащит ее обратно в автобус.

— Сэмми! — кричит Меган. — Сэмми, не бросай меня! Не дай им…

Двери закрываются, и крики Меган стихают. Сэмми смотрит снизу вверх на Паркера, тот ободряюще хлопает его по плечу.

— С ней все будет хорошо, Сэм, — говорит доктор. — Идем.

По пути к ангару он слышит крики Меган, они прорываются сквозь желтую металлическую обшивку автобуса, заглушают рычание двигателя и шипение тормозов. Меган кричит так, словно умирает, словно ее там пытают. А потом он входит в ангар через боковую дверь и больше не слышит ее криков.

Сразу за дверью стоит солдат, он дает Сэмми карточку с номером сорок пять.

— Иди к ближайшему красному кругу, — говорит солдат. — Садись и жди, когда назовут твой номер.

— А я должен пойти в больницу, — сообщает Паркер. — Не волнуйся, приятель, и помни, что теперь все будет как надо. Здесь тебя никто не обидит.

На прощание капрал взъерошил Сэмми волосы и дружески стукнул кулаком в плечо.

К великому разочарованию Сэмми, в огромном ангаре нет ни одного самолета. Он никогда не видел вблизи истребитель, хотя после Прибытия тысячу раз был пилотом. Когда мама умирала, он, пилот «Файтинг фалкона», в три раза быстрее звука взмывал к самому краю атмосферы и нацеливался на инопланетный корабль-носитель. Серый корпус корабля-носителя был весь утыкан ракетными установками и лучевыми пушками, и, естественно, вокруг него светилось силовое поле противного зеленого цвета. Но в этом поле была брешь по диаметру, всего на два дюйма шире его истребителя, так что если он хорошенько прицелится… Надо нанести очень точный удар, потому что вся эскадрилья уничтожена и у Земли остался только один защитник от инопланетных орд — это он, Сэмми Салливан, позывной «Гадюка».

На полу в ангаре нарисованы три больших круга красного цвета. Сэм присоединяется к тринадцати ребятам в ближайшем круге и садится на пол. В ушах все еще звучит испуганный крик Меган. Его преследует взгляд огромных глаз, он видит, как блестит от пота ее лоб, чувствует запах ее нездорового дыхания. Кэсси говорила ему, что «домовые муравьи» ушли, они убили всех, кого собирались убить; остались те, кого они не могут заразить, такие как она, папа, Сэмми и все остальные в лагере беженцев. У тех, кто остался, иммунитет, так сказала Кэсси.

Но вдруг она ошибается? Может быть, некоторых болезнь убивает дольше. Может, она прямо сейчас убивает Меган.

Или, думает Сэмми, иные спустили на людей вторую чуму, которая еще хуже домовых муравьев и которая убьет всех, кто выжил после первой.

Сэмми отмахивается от этих мыслей. После смерти мамы он хорошо научился отмахиваться от плохих мыслей.

В трех кругах примерно сто детей, но в ангаре очень тихо. Мальчик, который сидит рядом с Сэмми, так устал, что лег на пол, свернулся калачиком и теперь крепко спит. — Он старше Сэмми, ему лет десять или одиннадцать, но он во сне сосет палец, как маленький.

Звенит звонок, а потом из репродуктора звучит громкий женский голос. Сначала говорит на английском, потом на испанском.

— Дети, добро пожаловать в лагерь «Приют»! Мы очень рады, что вы теперь с нами! Мы знаем, что вы устали и проголодались, а кто-то из вас не очень хорошо себя чувствует. Но теперь все будет хорошо. Вас будут вызывать по номерам. Сидите на месте и внимательно слушайте. Ни в коем случае не выходите из своего круга. Мы не хотим, чтобы кто-то потерялся. Ведите себя тихо и помните: мы здесь для того, чтобы о вас позаботиться! Вы в полной безопасности.

И через секунду вызывают первый номер. Ребенок встает в своем круге, и солдат сопровождает его к двери такого же цвета в конце ангара. Солдат забирает у ребенка карточку с номером и открывает дверь. Дальше ребенок идет один. — Солдат закрывает дверь и возвращается на свое место рядом с красным кругом. Возле каждого круга стоят по два солдата. Они вооружены, но улыбаются. Все солдаты улыбаются. Они ни на секунду не перестают улыбаться.

Детей вызывают по номерам, они покидают свой круг, проходят через ангар и исчезают за красной дверью. Никто не возвращается.

Почти истекает час, прежде чем женский голос называет номер Сэмми. Уже утро, солнечный свет льется через высокие окна и окрашивает ангар в золотистый цвет.

Голос из репродуктора объявляет:

— Сорок пятый! Пройди, пожалуйста, к красной двери!

Сэм ужасно устал, ему очень хочется есть, от долгого сидения на одном месте затекли ноги, но, заслышав свой номер, он подскакивает и едва не падает, наткнувшись на спящего мальчика.

За красной дверью его встречает медсестра. Он знает, что это медсестра, потому что на ней зеленые брюки, и халат, и тапочки на резиновой подошве, как у медсестры Рэйчел в кабинете у его доктора. И улыбка у этой женщины тоже как у медсестры Рэйчел. Она берет Сэмми за руку и отводит в маленькую комнату. Там стоит корзина, доверху заваленная грязной одеждой, а на крючках рядом с белой занавеской висят бумажные халаты.

— Ну, дружок, ты когда последний раз мылся? — спрашивает медсестра и смеется, видя испуг на его лице.

Она отдергивает белую занавеску — это душевая кабина.

— А теперь все снимаем и кладем в корзину. Да, даже трусики. Мы любим детей, но не любим вшей, клещей и всех, у кого не две, а много ножек!

Сэмми протестует, но медсестра настаивает на том, что помоет его сама. Он стоит, прикрыв пах руками, а она втирает ему в волосы какой-то шампунь с противным запахом и намыливает его с головы до ног.

— Зажмурься покрепче, а то будет щипать глаза, — предупреждает медсестра.

Она позволяет ему вытереться самостоятельно, а потом говорит, чтобы он надел бумажный халат.

— Иди вон туда. — Медсестра показывает на дверь в противоположной от душевой кабинки стороне.

Халат слишком большой, его полы волочатся по полу. В соседней комнате Сэмми встречает еще одна медсестра. Она толще, чем первая, и старше, и не такая добродушная. — Она велит Сэмми встать на весы и записывает его вес на прикрепленный к планшету лист бумаги рядом с его номером. Потом она требует, чтобы он запрыгнул на смотровой стол, и прикладывает к его лбу металлический диск, точно такой же, как у Паркера в автобусе.

— Я мерю тебе температуру, — объясняет медсестра.

Сэмми кивает:

— Я знаю, Паркер мне говорил. Красный — значит температура нормальная.

— У тебя красный, все нормально.

Медсестра холодными пальцами берет его за запястье — считает пульс.

Сэмми дрожит, он весь покрылся мурашками, и ему страшновато. Ему никогда не нравилось ходить к докторам, он боялся уколов. Медсестра садится напротив Сэмми и говорит, что должна задать несколько вопросов. Ему надо внимательно слушать и отвечать честно. Если он не знает, что ответить, — ничего страшного.

И она начинает:

Назови свое полное имя.

Сколько тебе лет?

Из какого ты города?

У тебя есть братья и сестры?

Они живы?

— Кэсси, — говорит Сэмми. — Кэсси жива.

Медсестра записывает имя Кэсси и спрашивает:

— Сколько лет Кэсси?

— Кэсси шестнадцать лет. Они за ней поехали.

— Кто?

— Солдаты. Солдаты сказали, что для нее нет места в автобусе, но они вернутся за ней и за папой.

— За папой? Значит, твой папа тоже жив? А мама?

Сэмми качает головой. Он закусывает нижнюю губу. Его трясет. Так холодно. Он вспоминает два пустых места в автобусе. На одно, рядом с ним, сел капрал Паркер. На второе, рядом с Меган, пересел он.

— Они сказали, что в автобусе нет мест, а места были, — запальчиво говорит он. — Папа и Кэсси тоже могли поехать. Почему солдаты их не взяли?

— Потому, Сэмюель, что вы, дети, для нас на первом месте.

— Но ведь их тоже сюда привезут, да?

— Да, потом.

И снова вопросы:

Как умерла мама?

Что случилось после ее смерти?

Авторучка медсестры порхает по листку на планшете. Женщина встает и хлопает его по голой коленке.

— Не бойся, здесь ты в полной безопасности, — говорит она, перед тем как уйти.

Голос у нее ровный, как будто она уже в тысячный раз повторяет эти слова.

— Сиди спокойно, через минуту придет доктор.

Сэмми кажется, что это тянется намного дольше минуты. Он обхватывает себя руками и пытается сохранить тепло. С тревогой оглядывает комнату. Раковина и шкаф. Кресло, в котором сидела медсестра. В углу вращающийся табурет, а прямо над табуретом к потолку прикреплена видеокамера, ее черный блестящий глазок нацелен на смотровой стол.

Возвращается медсестра, и вместе с ней в комнату входит доктор Пэм. Если медсестра толстая и невысокая, то доктор высокая и худая. Сэмми сразу успокаивается. Чем-то эта тетя напоминает ему маму. Может быть, из-за того, как она с ним говорит. Смотрит в глаза, и голос у нее теплый и добрый. И руки тоже теплые. Доктор Пэм не надевает перчатки, как медсестра, перед тем как осматривает его.

Она ведет себя как доктора, к которым он привык. Светит фонариком ему в глаза, уши и горло. Слушает через стетоскоп, как он дышит. Нажимает пальцами под подбородком, но не сильно, и все время что-то тихонько напевает.

— Ложись на спину, Сэм.

Сильные пальцы нажимают ему на живот.

— Не больно, когда я так делаю?

Она просит встать, нагнуться и дотянуться до пальцев на ногах, а сама быстро прощупывает ему позвоночник.

— Молодец, теперь полезай обратно на стол.

Сэмми быстро забирается на стол, он чувствует, что осмотр уже почти закончен. Уколов не будет. Может, кольнут в палец — не очень приятно, но это все-таки не настоящий укол.

— Протяни руку.

Доктор Памела кладет ему на ладонь серый тюбик, крохотный, с рисовое зернышко, не больше.

— Знаешь, что это такое? Это называется микрочип. У тебя когда-нибудь были домашние животные? Собака или кот?

Нет, у папы аллергия. Но вообще-то Сэмми всегда хотел собаку.

— Понятно. Некоторые люди ставят такой микрочип своим питомцам, чтобы они не потерялись. Он подает сигналы, и можно за ним проследить.

Доктор объясняет, что микрочип помещают под кожу, и где бы Сэмми ни оказался, его всегда смогут найти. Просто чтобы убедиться: с ним все в порядке. Здесь, в лагере «Приют», безопасно, но ведь считаные месяцы назад все думали, что инопланетяне не могут напасть на Землю. Значит, осторожность не помешает.

Сэмми перестал слушать доктора после слов «помещают под кожу». Этот серый тюбик собираются поместить ему под кожу? Кусачий страх снова подбирается к его сердцу.

— Это не больно, — говорит доктор, почувствовав его испуг. — Сначала сделаем укол, чтобы ты ничего не почувствовал, а потом день или два у тебя будет немножко болеть в этом месте.

Доктор очень добрая. Сэмми видит, что она понимает, как сильно он не любит уколы. На самом деле она не хочет делать ему укол, но должна. Доктор показывает Сэмми иголку, которой сделает ему обезболивающий укол. Иголка очень тонкая, не толще человеческого волоса. Доктор говорит, что укол будет, как укус комара. Не так уж и плохо. Комары его много раз кусали. И еще доктор Пэм обещает, что он не почувствует, как серый тюбик войдет ему под кожу. Она говорит, что после обезболивающего укола он вообще ничего не почувствует.

Сэмми ложится на живот и утыкается лицом в согнутый локоть. В комнате и так холодно, а когда доктор протирает ему шею смоченным в спирте тампоном, он весь сжимается. Доктор просит, чтобы он расслабился.

— Не напрягайся, а то будет больно, — говорит она.

Сэмми старается думать о чем-нибудь хорошем, о чем-нибудь таком, что отвлечет его от происходящего в этой комнате. В его воображении возникает лицо Кэсси. Это странно, поскольку он рассчитывал увидеть лицо мамы.

Кэсси улыбается, а он улыбается ей. Хоботок комара величиной, наверное, с клюв птицы вонзается ему в шею. Сэмми не двигается, только тихонько взвизгивает. Меньше чем через минуту все заканчивается.

Метка на номер сорок пять установлена.

40

Доктор накладывает повязку на место имплантации микрочипа, потом делает запись в карточке Сэмми и передает ее медсестре, а Сэмми она говорит, что остался еще один тест.

Сэмми идет за доктором в следующую комнату. Эта комната меньше смотровой, она чуть больше шкафа. В центре комнаты стоит кресло с высокой спинкой и узкими подлокотниками, оно напоминает Сэмми кресло в кабинете дантиста.

Доктор говорит Сэмми, чтобы он сел в кресло.

— Откинься на спинку. И голову тоже, вот так. Расслабься.

Что-то тихо стрекочет. Спинка кресла опускается так, что ноги Сэмми поднимаются вверх. В поле зрения Сэмми попадает лицо доктора. Она улыбается.

— Хорошо, Сэм, ты вел себя очень хорошо, потерпи еще немножко, обещаю, этот тест — последний. Он не займет много времени, и больно тебе не будет, но иногда он бывает, скажем так, интенсивным. Это тест имплантата, который мы тебе только что установили. Мы должны убедиться в том, что он хорошо работает. Тест займет несколько минут, и ты должен лежать очень-очень тихо. Это непросто. Нельзя ерзать, даже нос почесать нельзя, потому что это может испортить тест. Как ты думаешь, у тебя получится?

Сэмми кивает и тоже улыбается доктору:

— Я много раз играл в замри-отомри. У меня здорово получается.

— Хорошо! Но, просто на случай, если у тебя зачешется нос, я вот этими ремнями пристегну тебе руки и ноги. Я не буду их туго затягивать. Ремни будут тебе напоминать о том, что надо лежать смирно. Ты согласен?

Сэмми кивает.

— Хорошо, — говорит доктор, пока пристегивает ремни, — а теперь я отойду к компьютеру. Компьютер будет посылать сигналы, чтобы проверить передатчик, а передатчик будет посылать сигналы обратно на компьютер. Это займет всего несколько секунд, но тебе может показаться, что намного дольше. Разные люди реагируют по-разному. Готов попробовать?

— Готов.

— Хорошо! Закрой глаза и не открывай, пока я не скажу, что можно. Дыши глубоко. Начинаем. Глаза не открываем. Считаем — три… два… один…

В голове Сэмми Салливана взрывается ослепительно-белый шар. Все его тело цепенеет от напряжения, ремни впиваются в запястья и щиколотки, он судорожно хватается за подлокотники. По ту сторону стены ослепляющего света звучит голос доктора.

— Все хорошо, Сэмми, — успокаивает она его. — Не бойся. Еще несколько секунд, и все. Я обещаю…

Сэмми видит свою детскую кроватку. Рядом с ним в кроватке лежит мишка. Потом над его кроваткой начинают медленно плыть по орбитам звезды и планеты. Он видит маму. Мама наклоняется к нему с ложкой лекарства и говорит, что он должен это выпить. Лето. Кэсси на заднем дворе. Он ходит рядом в трусиках-подгузниках. Кэсси направляет струю воды из поливочного шланга вверх, и в воздухе из ниоткуда появляется радуга. Кэсси брызгает из шланга в разные стороны и смеется, глядя на то, как он пытается поймать неуловимые искры золотого цвета.

«Поймай радугу, Сэмми! Лови ее!»

Воспоминания и картинки из прошлого выливаются из него, как вода в дренажную трубу. Меньше чем за полторы минуты вся жизнь Сэмми перекачивается в компьютер. Лавина из опыта осязания предметов, обоняния, вкуса и звуков устремляется в белое ничто. Его сознание открывается в ослепительно-белом свете. Все, что он испытал, все его воспоминания и даже то, что он не мог вспомнить, все, что составляет личность Сэмми Салливана, вытягивается из него, сортируется и передается через имплантат в его шее на компьютер доктора Пэм.

Картирование номера сорок пять закончено.

41

Доктор Памела отстегивает ремни и помогает Сэмми встать с кресла. У него подгибаются колени, но доктор держит его за руки и не дает упасть. Желудок у Сэмми сжимается, его рвет прямо на белый пол. Куда бы он ни посмотрел, перед глазами дрожат и пляшут темные пятна. Большая неулыбчивая медсестра отводит его обратно в смотровую, укладывает на стол, говорит, что все будет хорошо, и спрашивает, не принести ли ему чего-нибудь.

— Я хочу моего мишку! — кричит Сэмми. — Я хочу папу и Кэсси, я хочу домой!

Рядом возникает доктор Памела. Ее добрые глаза светятся пониманием. Она знает, что чувствует Сэмми. Доктор говорит ему, какой он храбрый и умный, — молодчина, что сумел пройти так далеко. Последний тест он выдержал на отлично. Он абсолютно здоров и в полной безопасности. Все худшее позади.

— Папа всегда так говорил, когда что-нибудь плохое случалось, а потом все становилось еще хуже, — захлебываясь слезами, лепечет Сэмми.

Ему приносят белый комбинезон. Он похож на летчицкий, сделан из гладкой ткани и с молнией впереди, только велик Сэмми и рукава приходится подвернуть.

— Сэмми, догадываешься, почему ты так важен для нас? — спрашивает доктор Памела. — Потому что ты — наше будущее. Без тебя и всех других детей у нас нет шанса их победить. Вот для чего мы вас искали, нашли и привезли сюда. Вот для чего мы все это делаем. Ты ведь знаешь, они нам сделали кое-что очень плохое, даже страшное. Но это еще не самое худшее, это не все, что они с нами сделали.

— А что еще они сделали? — шепотом спрашивает Сэмми.

— Правда хочешь знать? Могу показать тебе, но только если ты этого хочешь.

В той белой комнате он заново пережил смерть мамы: вдыхал запах ее крови, смотрел, как папа смывает с рук ее кровь. И вот теперь доктор говорит, это еще не самое плохое из того, что сделали иные.

— Да, я хочу знать, — говорит Сэмми.

Доктор показывает серебряный диск, которым медсестра мерила ему температуру; такой же в автобусе Паркер прикладывал к его лбу и ко лбу Меган.

— Это не термометр, Сэмми, — говорит доктор Памела. — Он действительно измеряет, но не температуру. Он показывает нам, кто ты. Или, наверное, лучше сказать — что ты. Ответь мне, пожалуйста, Сэм. Ты уже видел кого-нибудь из них? Хоть одного инопланетянина?

Сэмми отрицательно трясет головой. Он сидит на небольшом смотровом столе, поджав ноги, и дрожит в своем белом комбинезоне. Его подташнивает, у него болит голова, он голоден и очень устал. Хочется крикнуть: «Хватит! Я не хочу этого знать!», но он закусывает губу и молчит. Он не хочет знать, но он должен узнать.

— Мне тяжело это говорить, но ты видел. — У доктора тихий и печальный голос. — Мы все видели. Мы ждали их появления со дня Прибытия, но правда в том, что они уже очень давно были здесь, прямо у нас под носом.

Сэмми трясет головой: доктор Памела ошибается, он ни одного не видел. Он часами слушал папины рассуждения о том, на кого они могут быть похожи. Папа говорил, что люди могут так и не узнать, как выглядят иные. Они не посылали сигналы, не высаживались на Землю; кроме серо-зеленого корабля-носителя на орбите и дронов ничто не говорило об их присутствии. Почему доктор Памела уверена, что он видел кого-то из них?

Доктор протягивает ему руку:

— Если хочешь посмотреть, я могу показать.

VI. Человеческая глина

42

Бен Пэриш мертв.

Я по нему не скучаю. Бен был слабаком, размазней, нытиком.

Зомби не такой.

Зомби — противоположность Бена. Зомби — жесткач. Зомби — крутизна. Зомби холоден, как лед.

Зомби появился на свет, когда я вышел из палаты для выздоравливающих и поменял тонкую пижаму на синий комбинезон. Мне выделили койку в десятой казарме. Трехразовое питание и зверская физическая подготовка загнали меня обратно в форму. Но главную роль сыграл Резник, старший инструктор полка по строевой подготовке. Он уничтожил Бена Пэриша, разобрал на миллион деталей, а потом собрал из них Зомби — безжалостную машину для убийства, то есть меня теперешнего.

Не поймите неправильно: Резник — жестокий, холодный подонок с наклонностями садиста, и я каждую ночь, засыпая, придумываю разные способы его убить. С самого первого дня он решил, что его миссия — сделать мою жизнь невыносимой, и, надо сказать, он в этом преуспел. Он давал мне оплеухи, бил под дых, толкал, пинал, плевал в меня. Он надо мной насмехался, передразнивал, орал так, что у меня звенело в ушах. Заставлял часами стоять под ледяным дождем, драить казарму зубной щеткой, до содранных в кровь пальцев разбирать и собирать винтовку, бегать, пока ноги не превращались в студень… ну, вы понимаете.

Я не понимал. Сначала не понимал: он делает из меня солдата или хочет убить? Одно время я склонялся ко второму варианту. А потом понял — и то, и другое. Резник пытался меня убить, это был его способ сделать из меня солдата.

Приведу только один пример. Одного будет достаточно.

Утренняя зарядка во дворе. На плацу все подразделения полка, больше трехсот солдат, и Резник выбирает это время для моего публичного унижения. Я отжимаюсь семьдесят восьмой раз. Резник нависает надо мной — ноги широко расставлены, уперся руками в колени. Его лицо рядом с моим.

— Рядовой Зомби, у твоей матери были дети, которые выжили?

— Сэр! Да, сэр!

— Держу пари, когда ты родился, она посмотрела на тебя разок и сразу попыталась запихнуть обратно!

Он ставит ногу в черном ботинке на мой зад и придавливает меня к земле. Моя группа отжимается на кулаках на асфальтовой дорожке, которая огибает двор. Земля промерзла, асфальт впитывает кровь — не так скользко. Резник хочет, чтобы я сдался, не дотянув до ста. Я поднимаю туловище с его ногой на моей заднице. Нет, я не начну сначала. Только не перед всем полком. Я чувствую, что новобранцы наблюдают за мной. Они ждут моего неизбежного поражения. Ждут, когда победит Резник. Резник всегда побеждает.

— Рядовой Зомби, ты считаешь, что я ничтожество?

— Сэр! Нет, сэр!

У меня горят мышцы, костяшки кулаков ободрались об асфальт. Я наращиваю мускулатуру, но верну ли я обратно свою душу?

Восемьдесят восемь. Восемьдесят девять. Еще немного.

— Ты меня ненавидишь?

— Сэр! Нет, сэр!

Девяносто три. Девяносто четыре.

Кто-то из другой группы шепчет:

— Кто этот парень?

Кто-то еще, по голосу девушка, отвечает:

— Его зовут Зомби.

— Ты убийца, рядовой Зомби?

— Сэр! Да, сэр!

— Ты ешь мозги инопланетян на завтрак?

— Сэр! Да, сэр!

Девяносто пять. Девяносто шесть.

Во дворе гробовая тишина. Я не единственный новобранец, который его ненавидит. Наступит день, когда кто-нибудь из нас обыграет Резника на его собственном поле.

— Дерьмо собачье! Я слышал, ты трус. Я слышал, ты боишься драться.

— Сэр! Нет, сэр!

Девяносто семь. Девяносто восемь.

Еще два, и я победил. Я слышу, как та же девушка — она, наверное, стоит рядом — шепчет:

— Давай же.

На девяносто девятом жиме Резник придавливает меня пяткой. Я падаю на грудь, щека касается твердой утрамбованной земли. Его одутловатое лицо всего в дюйме от моего. Я смотрю в его бесцветные глазки.

Девяносто девять. Оставался только один жим. Мразь.

— Рядовой Зомби, ты — позор своего рода. Я уделывал недоносков покруче тебя. По твоей вине я начинаю думать, что враг не зря презирает нашу расу. Тебя следует пропустить через мясорубку и скормить свиньям! Чего ждешь, мешок с блевотиной? Нужно особое приглашение?

«Это было бы мило, спасибо, сэр».

Я поворачиваю голову и вижу девушку примерно моего возраста. Она стоит со своей группой. Скрестила руки на груди и качает головой.

«Бедный Зомби».

Девушка не улыбается. У нее темные глаза, темные волосы, а кожа такая светлая, она словно бы светится. Я вижу ее в первый раз, но у меня такое чувство, будто я ее знаю. Здесь готовят к войне сотни ребят и ежедневно подвозят еще сотни. Каждому выдают синий комбинезон, потом приписывают к взводу и селят в одну из окружающих двор казарм. Но у этой девушки запоминающееся лицо.

— Вставай, червяк! Встань и выдай мне еще сотню. Еще сотня или, клянусь Богом, я вырву тебе глаза и подвешу у себя на зеркале заднего вида!

Я выдохся; не думаю, что у меня остались силы даже на одно отжимание.

Резнику плевать на то, что я думаю. Это тоже до меня дошло не сразу. Им не только плевать на то, что я думаю, они вообще не хотят, чтобы я думал.

Его лицо так близко, что я чувствую запах у него изо рта. Похоже на мяту.

— В чем дело, сладенький? Устал? Пора сменить подгузник?

Хватит у меня сил еще на одно отжимание? Если получится, я не проиграю. Упираюсь лбом в асфальт и закрываю глаза. Мне есть от чего оттолкнуться. Это место, которое я нашел в себе, когда подполковник Вош показал мне поле последней битвы. Это центр абсолютного покоя, там нет усталости, нет ни отчаяния, ни злости, нет ничего, что принес в нашу жизнь повисший в небе зеленый глаз. В этом месте у меня нет имени. Я не Бен и не Зомби, я — просто я. Ничто не может на меня повлиять, ничто не способно меня контролировать, ничто не в силах меня сломать. Я последний во Вселенной, в ком сконцентрирован весь потенциал человечества, включая способность выдать самому злобному придурку на Земле еще одно отжимание.

И я отжимаюсь.

43

Но я не какой-нибудь там особенный.

Резник — беспощадный садист, он ни для кого не делает исключений. В группе номер пятьдесят три, кроме меня, еще шесть новобранцев. Кремень, мой ровесник с крупной головой и густыми сросшимися бровями; Танк, худой раздражительный парнишка с фермы. Дамбо, двенадцать лет, большие уши; был улыбчивый, но утратил это качество в первую неделю подготовки. Кекс, восемь лет, все время молчит, но пока он наш лучший стрелок. Умпа, кривозубый щекастый мальчишка, последний на тренировке, но первый в столовой. И наконец, Чашка, семь лет; совершеннейшая посредственность; восторженная дурочка, готова целовать землю, по которой ступал Резник. И всех нас Резник обрабатывает с одинаковой жестокостью.

Я не знаю настоящих имен ребят из моей группы. Мы не говорим, кем были до того, как попали в лагерь, или что случилось с нашими семьями. Все это уже не имеет значения. Всех этих ребят — до-Кремня, до-Танка, до-Дамбо и других — больше нет, так же как нет Бена Пэриша. Нам вживили микрочипы, скачали наши жизни в компьютер и сказали, что мы — единственная надежда человечества, молодое вино в старых мехах. Нас, естественно, связывает ненависть к инвазированным и их хозяевам. Но еще нас связывает жгучая ненависть к сержанту Резнику, а то, что мы постоянно должны держать это чувство в себе, делает его еще сильнее.

Когда в барак номер десять поселили ребятенка по прозвищу Наггетс, один из нас не смог больше держать это внутри и вся законсервированная злость вырвалась наружу.

Попробуйте догадаться, кто этот идиот.

Я глазам своим не поверил, когда малыш появился на перекличке. Ему пять лет, не больше, потерялся где-то в своем белом комбинезоне. Утро было холодное, он дрожал, и казалось, его вот-вот вырвет. Никаких сомнений, пацаненок был напуган до чертиков. И вот идет сержант Резник — шляпа надвинута на свинячьи глазки, черные ботинки начищены до зеркального блеска, голос осип от постоянного ора. Он повернул свою жирную рябую морду к новичку. Чудо, что эта малявка не наложила в штаны от такого зрелища.

Сержант всегда начинает медленно, мягко стелет, у тебя даже возникает мысль, что он, возможно, нормальный человек.

— Так-так, что это у нас здесь? Что для нас отобрали на кастинге? Это хоббит? Ты волшебное существо из сказочного королевства? Явилось, чтобы заколдовать меня с помощью черной магии?

Резник еще разогревался, а малыш уже давился слезами. Он только что из автобуса, бог знает что пережил за пределами лагеря, и вот этот бешеный пес решил в него вцепиться. Ладно, поглядим, как молокосос воспринимает сержанта и вообще все это безумие, которое будто в насмешку назвали лагерем «Приют». Сам-то я худо-бедно приноровился, но мне все-таки не пять лет.

— Ах ты, моя прелесть. Такой маленький, я сейчас заплачу! Господи, да наггетсы, которые я топил в соусе барбекю, и то были крупнее!

Резник наклонился к малышу и одновременно повысил голос. А новенький малыш держался на удивление хорошо — весь сжался, глаза бегают по сторонам, но сам не шевелится, хотя видно, что он рад бы сорваться с места и бежать, пока несут ноги.

— Расскажи мне свою сказку, рядовой Наггетс. Ты потерял маму? Хочешь домой? А, я знаю! Давайте все закроем глаза и загадаем желание! Может, мамочка вернется и заберет нас домой! Вот будет хорошо, да, рядовой Наггетс?

Малыш часто-часто закивал, как будто услышал от Резника вопрос, которого давно ждал. Наконец-то кто-то заговорил о самом главном! Малыш поднял голову и уставился большими, темными, как у плюшевого медведя, глазами в глаза-пуговки сержанта Резника… Этого достаточно, чтобы у тебя разорвалось сердце. От такого взгляда хочется кричать.

Но ты не кричишь. Ты стоишь по стойке «смирно», глядишь прямо перед собой, руки по швам, грудь вперед. Боковым зрением наблюдаешь за происходящим, а в это время что-то внутри тебя высвобождается, так распускает свои кольца перед нападением гремучая змея. Ты долго держал это внутри себя, и давление все нарастало. Нельзя предугадать, когда произойдет взрыв, и после того, как он происходит, ты уже ничего не можешь сделать.

— Оставьте его в покое.

Резник резко обернулся. Никто не произнес ни звука, но послышался испуганный вдох. В другом конце шеренги Кремень выпучил глаза, он не мог поверить в содеянное мною. Я и сам не мог.

— Это кто сказал? Кто из вас, говнюки и недоделки, только что подписал себе смертный приговор?

Сержант сжал кулаки так крепко, что аж костяшки побелели, и двинулся вдоль шеренги.

— Что, никто? Тогда я сейчас упаду на колени и прикрою голову руками, потому что ко мне с Небес обратился сам Господь Всемогущий!

Сержант остановился напротив Танка. На улице минус пятнадцать градусов, а Танк вспотел так, что на комбинезоне темные пятна.

— Это ты сказал, тощая задница? Я руки тебе поотрываю!

Резник отвел руку назад, приготовился двинуть Танку кулаком в пах.

Стимул для кретина.

— Сэр, это я сказал, сэр!

На этот раз Резник поворачивался медленно. Он шел ко мне тысячу лет. Где-то вдалеке каркнула ворона, но кроме этого звука я ничего не слышал.

Сержант остановился в поле моего зрения, но не напротив, а это было плохо. Я не мог повернуться в его сторону. В строю надо смотреть прямо перед собой. Хуже всего было то, что я не видел его руки, не мог знать, когда и куда он ударит, и, следовательно, не мог подготовиться.

— Значит, теперь приказы отдает рядовой Зомби, — сказал Резник так тихо, что я с трудом расслышал его слова. — В группе номер пятьдесят три рядовой Зомби лично отвечает за отлов детей над пропастью в гребаной ржи. Рядовой Зомби, кажется, я влюбился. Смотрю на тебя, и коленки дрожат. Ненавижу собственную мать за то, что она родила сына и теперь я не могу иметь от тебя детей.

Я гадал, куда он собирается врезать. По колену? Между ног? Под дых? Резник больше всего любил бить под дых.

Не угадал. Он ударил ребром ладони по кадыку. Я пошатнулся, но приложил все силы, чтобы стоять прямо и держать руки по швам. Я не собирался давать сержанту повод для второго удара. Плац и казармы подпрыгнули и начали расплываться у меня перед глазами. Мне, естественно, было больно, но слезы выступили не только из-за боли.

— Сэр, это маленький ребенок, сэр, — еле выговорил я.

— Рядовой Зомби, у тебя две секунды, ровно две секунды на то, чтобы заткнуть эту сортирную дыру, которая у тебя вместо рта. Если не заткнешься, я кремирую твой зад вместе с зараженными сукиными детьми!

Сержант сделал глубокий вдох и приготовился к очередному словесному залпу. Я тогда, видно, окончательно утерял способность соображать, потому что открыл рот и заговорил. Скажу честно: в тот момент какая-то часть меня почувствовала облегчение и что-то чертовски похожее на веселье. Я слишком долго сдерживал ненависть.

— Тогда старший инструктор по строевой подготовке должен это сделать, сэр! Рядовому плевать на это, сэр! Только… только не трогайте ребенка.

Гробовая тишина. Даже ворона перестала каркать. Вся группа прекратила дышать. Я знал, о чем думают солдаты. Мы все слышали о дерзком новобранце и «несчастном случае», который произошел с ним на полосе препятствий. — После того случая новобранец три недели провалялся в больнице. Была еще история о тихом пацанчике десяти лет, который повесился в душе на шнуре от удлинителя. Доктор констатировал самоубийство. Многие в этом сомневались.

Сержант не сдвинулся с места.

— Рядовой Зомби, кто командир твоей группы?

— Сэр, командир группы рядовой Кремень, сэр!

— Рядовой Кремень, шаг вперед! — рявкнул сержант.

Кремень вышел из строя и четко отдал честь. Его сросшиеся брови подрагивали от напряжения.

— Рядовой Кремень, ты отстранен. С этого момента командир группы рядовой Зомби. Рядовой Зомби — наглый урод, но он не слабак.

Я чувствовал, как сержант Резник буравит меня своими глазками.

— Рядовой Зомби, что случилось с твоей младшей сестрой? — спросил он.

Я моргнул. Два раза. Я старался оставаться непроницаемым для сержанта. Но когда отвечал, голос у меня все-таки дрогнул.

— Сэр, сестра рядового умерла, сэр!

— Потому что ты сбежал, как последний трус!

— Сэр, рядовой сбежал, как последний трус, сэр!

— Но сейчас ты не убегаешь, так, рядовой Зомби? Ты не убегаешь?

— Сэр, нет, сэр!

Сержант Резник отступил на шаг. Что-то мелькнуло в его глазах. Раньше я никогда этого не видел. Конечно, такого не могло быть, но мне показалось, что это уважение.

— Рядовой Наггетс, выйти из строя!

Новичок не пошевелился, пока Кекс не толкнул его в спину. Малыш не хотел плакать, он старался сдержать слезы, но, господи, какой ребенок не расплакался бы на его месте? Твоя прошлая жизнь выплюнула тебя, и вот где ты оказался?

— Рядовой Наггетс, рядовой Зомби — командир твоей группы, ты будешь спать на соседней койке. Он научит тебя ходить, говорить и думать. Он будет тебе старшим братом, которого у тебя никогда не было. Ты меня понял, рядовой Наггетс?

— Сэр, да, сэр! — ответил малыш.

Голосок у него дрожал, но он усваивал правила и делал это быстро.

Вот так это и началось.

44

Вот типичный распорядок дня атипичной новой реальности в лагере «Приют».

Пять утра:

Подъем и умывание. Одеваемся, застилаем койки.

Пять десять:

Построение. Сержант проверяет наши места. Увидит морщинку на чьем-нибудь одеяле — орет минут двадцать. Потом выбирает наугад новобранца и орет двадцать минут уже без всякой причины. После этого отмораживаем задницы на плацу, бежим три круга. Подгоняю Умпу и Наггетса — если они отстанут, я должен буду, как финишировавший последним, пробежать лишний круг. Мерзлая земля под ботинками. Выдыхаемая влага замерзает в воздухе. Над трубами электростанции за аэродромом поднимаются два столба черного дыма, из главных ворот выезжают школьные автобусы.

Шесть тридцать:

Утренний прием пищи. В столовой не протолкнуться. Попахивает скисшим молоком. Этот запах напоминает о чуме, а еще о том, что когда-то мои мысли крутились вокруг машин, футбола и девчонок. Именно в таком порядке. Я помогаю Наггетсу наполнить поднос и заставляю все съесть: если он не будет хорошо питаться, ему здесь не выжить. Я прямо так ему и говорю: «Учебный лагерь тебя прикончит». Танк и Кремень смеются надо мной. Они уже прозвали меня Нянькой Наггетса. Плевать на них. После завтрака мы проверяем показатели в таблице лидеров. Таблица вывешивается на доске рядом со входом в столовую, и каждое утро туда вносят очки за прошлый день: стрельба, полоса препятствий, действия во время воздушного налета, бег на две мили. Первые четыре группы выпустятся в конце ноября, так что борьба за лидерство серьезная. Наша группа уже не первую неделю висит на десятом месте. Десятое место — не так плохо, но недостаточно хорошо.

Восемь тридцать:

Тренировки. Оружие. Рукопашный бой. Выживание в дикой местности. Выживание в городской среде. Разведка. Связь. Мои любимые тренировки на выживание. Не забуду занятия, когда нам пришлось пить собственную мочу.

Полдень:

Дневной прием пищи. Между двумя подсохшими кусками хлеба мясо загадочного происхождения. Дамбо, чьи шуточки по тупости могут соревноваться с размером его ушей, говорит, что зараженных не кремируют, а жарят на гриле и скармливают новобранцам. Я хватаю Чашку до того, как она успевает обрушить поднос на его голову. Наггетс смотрит на свой бургер так, будто тот может выпрыгнуть из тарелки и укусить его. Дамбо скотина — малыш и так худенький.

Час дня:

Еще тренировки. В основном стрельба по мишеням. Наггетсу вместо винтовки выдали палку, и он стреляет воображаемымипатронами. Мы палим из настоящих М-16. Мишени — фанерные фигуры людей. Фанера трещит и разлетается в щепки. Лучший результат у Кекса. Я худший стрелок в группе. Представляю, что человек из фанеры — Резник, но это не помогает.

Пять вечера:

Вечерний прием пищи. Консервированное мясо, консервированный горошек, консервированные фрукты. Наггетс ковыряется в еде, а потом плачет. Вся группа смотрит на меня. Я отвечаю за Наггетса. В любой момент может заявиться Резник с проверкой, и тогда всем несдобровать, а виноват буду я. Дополнительные нагрузки, сокращение рациона… Сержант может даже снять заработанные очки. Плевать на все, главное — заработать очки и выпуститься, избавиться от Резника. За столом напротив сидит Кремень и злобно смотрит на меня из-под сросшихся бровей. Он злится на Наггетса, но еще больше злится на меня — за то, что я занял его место. Я не выпрашивал себе место командира группы. В тот день, когда сержант назначил меня на эту должность, Кремень подошел ко мне и сказал: «Мне плевать, кто ты теперь, когда выпустимся, я стану сержантом». А я сказал что-то вроде: «Ветер в спину, Кремень». Я вообще считаю, что делать из меня командира группы было глупо. А пока я никак не могу успокоить Наггетса. Он опять завел шарманку о своей сестре. Все твердит, что она обещала прийти за ним. Вот как командиру группы вести себя с малышом, который даже винтовку поднять не может? Если «Страна чудес» распыляет своих лучших бойцов, какой прок может быть от этого сопляка?

Шесть вечера:

Инструктаж «Вопрос — ответ». Мое любимое время суток, когда есть толк от общения с лучшим представителем рода человеческого. Проинформировав нас о том, какие мы бесполезные отбросы, Резник открывается и разрешает задавать вопросы. Нас больше всего волнует соревнование: правила; как выбирают лидера в случае равных очков у групп; слухи о том, что кто-то жульничает. Главное для нас — перейти на следующий уровень. Другие темы: операции по спасению и распространению (кодовое название «Малышка Бо Пип»^[44], и это не шутка); что нового за оградой лагеря и когда нас переведут в подземный бункер? — Ясно же, что враг не может не заметить, чем мы тут занимаемся. Нас тут уничтожат, это только вопрос времени. Ответ всегда стандартный: «Комендант Вош знает, что делать. Ваша забота — стратегия и логистика. Ваша работа — уничтожение врага».

Восемь тридцать вечера:

Личное время. Наконец-то без Резника. Стираем комбинезоны, начищаем ботинки, драим казарму и туалет, смазываем винтовки, меняемся журналами и «контрабандными» леденцами и жевательными резинками. Играем в карты, разоряем друг друга и проклинаем Резника. Слухи, тупые анекдоты, все что угодно, только бы не слышать тишину в собственной голове. Так мы отгораживаемся от тишины, которая извергает беззвучные вопли, как вулкан раскаленную лаву. А потом — разговор, который начинается и заканчивается, как кулачный бой. Мы открываемся и закрываемся. Мы знаем слишком много. Мы почти ничего не знаем. Почему в полк набирают таких, как мы, и никого старше восемнадцати? Что случилось со взрослыми? Их увезли? Если увезли, то куда и зачем? Те, кого здесь называют гадами, — последняя волна, или будет еще одна, Пятая, в сравнении с которой первые четыре покажутся мелкой рябью? Мысли о Пятой волне прекращают все разговоры.

Девять тридцать вечера:

Выключается свет. Нужно лежать на койке без сна и изобретать новый изощренный способ избавиться от сержанта Резника. Через некоторое время это занятие меня утомляет, и я думаю о девчонках, с которыми встречался. Располагаю их в разном порядке, на какую базу попаду. Самые красивые. Самые умные. Самые веселые. Блондинки. Брюнетки. Они постепенно перемешиваются, и под конец остается только одна девочка. Это Девочка, которой больше нет, и в ее глазах снова оживает бог из школьного спортзала — Бен Пэриш. Я достаю из тайника под койкой медальон Сисси и прижимаю к сердцу. Больше нет вины. Нет горя. Я поменял жалость к себе на ненависть. Чувство вины на коварство. Горе на дух мести.

— Зомби?

Это Наггетс на соседней койке.

— Свет выключен — никаких разговоров, — шепотом отзываюсь я.

— Мне не уснуть.

— Закрой глаза и думай о чем-нибудь хорошем.

— А нам можно молиться? Это по правилам?

— Конечно, помолись. Только не вслух.

Я слышу его дыхание, слышу, как он ворочается с боку на бок.

— Кэсси всегда молилась вместе со мной, — признается Наггетс.

— Кто такая Кэсси?

— Я тебе говорил.

— Я забыл.

— Кэсси моя сестра. Она за мной придет.

— А, да, конечно.

Я не говорю малышу, что если сестра до сих пор не объявилась, то она наверняка мертва. Не мне разбивать ему сердце, это сделает время.

— Кэсси обещала. Она обещала.

Наггетс тихонько икает. Заплакал. Отлично. Никто не знает точно, но мы для себя решили, что казармы прослушиваются и Резник постоянно держит нас под наблюдением, ждет, когда мы нарушим правила, чтобы устроить выволочку. За болтовню после отбоя нам полагается недельный наряд на кухне.

— Наггетс, все хорошо…

Я протягиваю к нему руку и глажу недавно обритую голову. Сисси, когда ей было плохо, любила, чтобы я гладил ее по голове… Может, и Наггетса это успокоит.

— Эй, заткнитесь там! — шипит со своей койки Кремень.

— Вот именно, — вторит ему Танк. — Зомби, хочешь, чтобы с нас очки сняли?

Я подвигаюсь на край койки и хлопаю по матрасу:

— Перебирайся сюда, Наггетс. Я с тобой помолюсь, а потом ты будешь спать, уговор?

Матрас прогибается из-за дополнительного веса. О господи, что я делаю? Если заявится Резник с проверкой, я буду целый месяц чистить картошку. Наггетс устраивается на боку лицом ко мне, его сложенные кисти, когда он подносит их к подбородку, касаются моего плеча.

— Какую молитву она с тобой читала? — шепотом спрашиваю я.

— Вот сейчас улягусь спать, — шепчет он в ответ.

— Кто-нибудь, придушите Наггетса подушкой, — подает голос Дамбо.

Я вижу свет в больших карих глазах малыша. На моей груди медальон Сисси. Глаза Наггетса поблескивают в темноте, как маяки. Молитвы и обещания. Одно дала ему сестра. Другое, не высказанное вслух, я дал своей сестре. Сейчас время нарушенных обещаний. Мне вдруг захотелось пробить кулаком стену.

— Вот улягусь спать и попрошу Бога хранить мою душу.

Наггетс подхватывает на второй строке:

— Когда утром я проснусь, покажи мне тропинку любви.

На следующей строфе в казарме начинают шикать. Кто-то кидается в нас подушкой, но малыш продолжает молиться:

— Вот улягусь спать и попрошу Бога присмотреть за моей душой: пусть ангелы оберегают меня до утра.

На «ангелы оберегают меня» шиканье прекращается и в казарме наступает абсолютная тишина.

Последнюю строфу мы произносим очень медленно, нам как будто не хочется, чтобы молитва заканчивалась, потому что после нее будет пустой сон, а потом еще один день в ожидании последнего дня, когда мы умрем. Даже Чашка понимает, что вряд ли доживет до своего восьмого дня рождения. Но утром мы встанем и выдержим еще один адский семнадцатичасовой день. Потому что мы знаем, что умрем, но умрем мы не сломленными.

— А если я умру во сне, Господи, возьми к себе мою душу.

45

На следующее утро я иду в офис Резника с особой просьбой. Знаю, каким будет ответ, но все равно иду.

— Сэр, командир группы просит старшего инструктора по строевой подготовке освободить рядового Наггетса от занятий на сегодняшнее утро.

— Рядовой Наггетс — военнослужащий, — напоминает мне Резник. — Как военнослужащий, он должен выполнять все задания центрального командования. Все задания, рядовой.

— Сэр, командир группы просит старшего инструктора пересмотреть свое решение, учитывая возраст рядового Наггетса и…

Резник отмахивается от моих аргументов:

— Этот мальчишка не с неба свалился, рядовой. Если бы он не прошел вступительный экзамен, его бы не зачислили в твою группу. Но он прошел вступительный экзамен, его зачислили в твою группу, и он будет выполнять все задания центрального командования, включая ОУ. Все ясно, рядовой?

Что ж, Наггетс, я хотя бы попробовал.

— А что такое ОУ? — спрашивает Наггетс за завтраком.

— Обработка и уборка. — Я отвожу глаза.

Дамбо, который сидит напротив нас, стонет и отодвигает поднос с едой.

— Просто здорово. Спасибо. Для меня единственный способ проглотить завтрак — не думать об этом!

— Выдоить и выкинуть, малыш, — говорит Танк. — Здесь такая система.

Он смотрит на Кремня и ждет одобрения. Эти двое связаны крепко. В тот день, когда Резник меня повысил, Танк сказал, что ему плевать, кто теперь командир, он будет слушать Кремня. Я только пожал плечами. Без разницы. Когда мы выпустимся — если когда-нибудь выпустимся, — один из нас станет сержантом, и я знал, что это буду не я.

— Доктор Пэм показывала тебе гада, — говорю я Наггетсу.

Малыш кивает, по его лицу я вижу, что это неприятное воспоминание.

— Ты нажал на кнопку.

Малыш снова кивает, на этот раз медленнее.

— Как думаешь, что случается с теми, кто за стеклом, после того как нажимают на кнопку?

— Они умирают, — шепотом отвечает Наггетс.

— А больные люди, которых привозят в лагерь, те, которые не выздоравливают… По-твоему, что с ними делают?

— Хватит, Зомби, просто скажи ему как есть!

Это Умпа, он тоже отодвигает поднос с завтраком, причем это не добавка. Умпа, единственный в группе, никогда не обходится одной порцией. Кормят в лагере, мягко скажем, паршиво.

Я повторяю для малыша основную мысль руководства:

— Это не то, что нам нравится делать, но мы должны это делать. Идет война. Ты ведь понимаешь? Это война.

Я смотрю на сидящих за столом ребят и жду, что они меня поддержат, но только Чашка встречается со мной взглядом. Она радостно кивает.

— Война, — говорит Чашка, и вид у нее счастливый.

Мы выходим из столовой и пересекаем плац. Там под присмотром сержантов тренируются сразу несколько групп. Наггетс трусцой бежит возле меня, в группе его за глаза называют собачонкой Зомби. Мы проходим между третьей и четвертой казармами и выходим на дорогу, которая ведет к электростанции и ангарам по переработке. Холодно, небо затянуто тучами; такое ощущение, что вот-вот пойдет снег. Слышно, как где-то вдалеке взлетает «Блэк хоук», потом отрывистая и четкая стрельба из автоматического оружия. Прямо перед нами две трубы электростанции изрыгают в небо черный и серый дым. Серый сливается с тучами, черный долго не рассеивается.

У входа в ангар установлена большая белая палатка, вход увешан красно-белыми предупреждающими знаками. — В этой палатке мы переодеваемся перед тем, как приступить к обработке. Одевшись сам, я помогаю Наггетсу облачиться в оранжевый комбинезон, ботинки, резиновые перчатки, маску и капюшон. После этого читаю ему лекцию о том, что, находясь в ангаре, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя снимать с себя любую деталь защитного костюма. Прежде чем дотронуться до чего-то, Наггетс должен спросить разрешения. Если по какой-то причине он выйдет из ангара, перед возвращением обязательно надо пройти обеззараживание.

— Главное, держись рядом со мной, — велю я Наггетсу, — и все будет в порядке.

Малыш кивает, капюшон раскачивается взад-вперед, и защитное стекло бьет его по лбу. Он пытается усвоить информацию, но получается не очень. Тогда я говорю:

— Наггетс, они просто люди. Самые обычные люди.

Внутри ангара сортируются тела этих самых обычных людей. Зараженные отсеиваются от чистых, или, как мы говорим, — гады от негадов. У гадов на лбу метки — яркие зеленые круги, но и без них можно понять, кто есть кто. Трупы гадов всегда свежее.

Тела складывают у дальней стены, там они ожидают, когда их переложат на длинные металлические столы, которые установлены по всей длине ангара. Все тела на разных стадиях разложения. Каким-то месяц, а какие-то выглядят достаточно свежо, чтобы сесть на столе и помахать вам ручкой.

В процессе обработки участвуют три группы. Одна перекатывает трупы к столам, вторая их обрабатывает, третья перемещает обработанные тела к выходу. Чтобы труд был не таким монотонным, группы периодически меняются местами.

Обработка — самое интересное, именно с нее начинает наша группа. Я приказываю Наггетсу ничего не трогать и только смотреть, пока не поймет, что и как делать.

Вытаскиваем все из карманов. Сортируем содержимое. Мусор в одну корзину, электронику — в другую, драгоценные металлы — в третью, просто металлы — в четвертую. Бумажники, сумочки, документы, наличные — это все мусор. Некоторые новобранцы не могут сдержаться — старые привычки умирают не сразу — и набивают карманы банкнотами.

Фотографии, удостоверения личности, всякие маленькие сувениры, которые не из керамики, — мусор. Почти у всех, и у старых, и у молодых, карманы заполнены предметами, ценность которых могли бы объяснить только их владельцы.

Наггетс не произносит ни звука. Он наблюдает за моими действиями и перемещается вместе со мной от одного тела к другому. В ангаре работает вентиляция, но трупный запах неистребим, он проникает повсюду, и ты привыкаешь к нему, а через какое-то время уже практически не ощущаешь.

То же самое происходит и с другими органами чувств. С душой. Что способно шокировать после пятисотого мертвого ребенка? Разве повидавший такое может почувствовать тошноту или вообще что-то почувствовать?

Наггетс от меня не отходит, молчит, наблюдает.

— Если затошнит, скажи мне, — строго говорю я.

Рвота в комбинезоне — жутко неприятная штука.

Под крышей ангара включаются динамики. Пустили музыку. Большинство ребят во время обработки предпочитают слушать рэп, я же люблю, чтобы к рэпу иногда подмешивали немного металла и ритм-н-блюз. Наггетс хочет чем-нибудь заняться, поэтому я поручаю ему относить испорченную одежду и бросать в корзины для белья. Позже, вечером, ее сожгут вместе с обработанными трупами. «Уборка» происходит по соседству, в мусоросжигательной печи электростанции. Говорят, что черный дым от угля, а серый от трупов. Не знаю, правда это или нет.

Сегодняшняя обработка дается мне особенно тяжело. В ангаре нет сержантов и вообще взрослых, если не считать мертвецов, так что я должен думать о Наггетсе, заниматься своими трупами и одновременно приглядывать за ребятами из группы. Здесь только дети и подростки, и порой я чувствую себя как в школе, когда из класса вдруг выходит учитель.

За пределами ангара по переработке группы почти не контактируют между собой. Борьба за первые места в таблице лидеров жесткая, так что отношения между соревнующимися далеко не дружеские.

Поэтому, когда я вижу девушку с бледной кожей и темными волосами, которая откатывает трупы от стола Кекса, я не пытаюсь с ней познакомиться и не выспрашиваю ее имя у кого-нибудь из ее группы, а просто смотрю на нее, пока ощупываю карманы мертвецов. Я замечаю, что она организует движение возле дверей. Наверное, сама командир группы. Во время утреннего перерыва я отвожу в сторону Кекса. Он мальчишка хороший, просто молчун, но без странностей. У Дамбо есть теория, что когда-нибудь «пробка вылетит из бутылки» и Кекс целую неделю будет болтать без умолку.

— Заметил девчонку из девятнадцатой группы, ту, что работала у твоего стола? — спрашиваю я.

Кекс кивает.

— Знаешь что-нибудь про нее?

Кекс отрицательно трясет головой.

— Почему, Кекс, я тебя об этом спрашиваю?

Он пожимает плечами.

— Ладно, — киваю я. — Чтоб никому об этом разговоре.

На четвертый час работы Наггетс уже нетвердо стоит на ногах. Ему нужно отдохнуть. Я вывожу его на несколько минут из ангара. Он садится у дверей и смотрит на поднимающийся к облакам черный и серый дым.

Малыш откидывает капюшон и прислоняется к холодной металлической двери. Его круглое лицо блестит от пота.

— Они просто люди, — повторяю я, не зная, что еще сказать. — Потом будет легче. Каждый наряд по ОУ легче предыдущего, а потом это не труднее, чем… ну, не знаю, не труднее, чем заправить койку или почистить зубы.

Я напрягаюсь и внутренне готовлюсь, что малыш сейчас сорвется — разрыдается, закричит, убежит, что-нибудь в этом роде, но вижу только пустоту в его взгляде. И тогда я совершенно неожиданно срываюсь сам. Но злюсь я не на Наггетса и не на Резника, который заставил меня взять малыша в наряд по ОУ. Я злюсь на них. На сволочей, которые сделали это с нами. Мне плевать на собственную жизнь, я знаю, чем она закончится. Но жизнь Наггетса? Ему всего пять лет, чего ему ждать от такой жизни? И какого черта подполковник Вош направил его в боевую часть? Малышу ведь даже винтовку поднять не по силам! Может, они додумались готовить свои кадры к войне с младых ногтей? Тогда к тому времени, когда дети достигнут моего сегодняшнего возраста, из них получатся бездушные убийцы, в чьих венах вместо крови течет азот.

Я слышу голос Наггетса и только потом чувствую его ладонь на своей руке.

— Зомби, ты в порядке?

— Конечно, все хорошо.

Странный поворот — малыш беспокоится обо мне.

К ангару подъезжает грузовик с большой безбортовой платформой. Девятнадцатая группа загружает на нее обработанные тела. Ребята забрасывают трупы, как будто это мешки с зерном. Снова появляется темноволосая девушка. — Она тащит за плечи очень толстого мертвеца. Перед тем как вернуться в ангар за следующим покойником, мельком смотрит в нашу сторону. Отлично. Теперь наверняка, чтобы лишить нас пары очков, доложит о том, что мы отлыниваем от работы.

— Кэсси говорит, что бы они ни делали, все равно не смогут убить нас всех, — произносит вдруг Наггетс.

— Почему не смогут? — спрашиваю я; мне правда хочется узнать ответ.

— Потому что нас очень трудно убить. Им нас не по… не пере… не о…

— Не одолеть?

— Точно! — Малыш хлопает меня ладошкой по руке. — Нас не одолеть.

Черный дым, серый дым. Холод кусает за щеки, тепло наших тел заключено в комбинезоны. Зомби и Наггетс, и нависшие над нами облака, а за облаками укрылся корабль-носитель, который породил этот дым и в какой-то степени нас. Да, нас он тоже породил.

46

Теперь Наггетс каждый вечер после выключения света в казарме перебирается на мою койку. Я разрешаю малышу лежать рядом, пока не заснет, а потом переношу обратно на его место. Танк грозится выдать меня, особенно когда я приказываю ему сделать то, что он делать не хочет. Но не выдает, и я даже думаю, он втайне ждет, когда наступит время молитвы.

Просто удивительно, как быстро Наггетс привык к жизни в лагере. Хотя дети все быстро приспосабливаются, они легко адаптируются практически к любым условиям существования. Малыш не может поднять винтовку и прицелиться, но все остальное делает, и порой даже лучше других ребят. Он быстрее Умпы преодолевает полосу препятствий и быстрее Кремня усваивает новую информацию. — В группе плохо к нему относится только Чашка. Я думаю, это ревность, до появления Наггетса она была младшим ребенком в семье.

Во время своей первой воздушной тревоги Наггетс слегка психанул. Малыш, как и все мы, не знал, что в эту ночь будут учения. Но когда завыла сирена, мы поняли, что происходит, а он — нет.

Тренировка с воздушной тревогой проводится раз в месяц и всегда посреди ночи. Сирены воют так громко, что аж пол под ногами вибрирует, а ты в темноте натягиваешь комбинезон, запрыгиваешь в ботинки, хватаешь свою М-16 и выбегаешь из казармы. Сотни новобранцев бегут по плацу к тоннелям, которые ведут в подземную базу.

Наггетс завопил от страха и вцепился в меня, как обезьянка в свою мамашу. Я из-за этого отстал от группы на целых две минуты. Малыш, наверное, подумал, что боевые корабли инопланетян вот-вот обрушат на нас всю свою мощь.

Я орал, чтобы он успокоился и бежал за мной, но только напрасно драл глотку. В конце концов пришлось забросить его себе на плечо. Я бежал из казармы, одной рукой придерживая Наггетса за попку. В этот момент я думал о другой ночи и другом ребенке. Это воспоминание подгоняло меня вперед.

В лестничный колодец, вниз на четыре марша с желтыми лампами аварийного освещения. Голова Наггетса бьется о мою спину. В самом низу через бронированную дверь и дальше по небольшому коридору, через еще одну бронированную дверь, в подземный комплекс.

Тяжелая дверь с грохотом закрылась у нас за спиной. К этому моменту малыш мог уже не бояться, что его распылят на молекулы, и я поставил его на пол.

Подземный комплекс — это лабиринт из пересекающихся коридоров, но нас так часто гоняли по ним, что теперь я даже с закрытыми глазами найду дорогу к нашей станции. Я крикнул Наггетсу, чтобы не отставал, и рванул вперед. Мимо нас в противоположном направлении пробежали ребята из другой группы.

Направо, налево, два раза направо, налево и в последний коридор. Одной рукой я придерживаю Наггетса за шею.

В двадцати ярдах впереди, в тупике одного из коридоров, ребята из нашей группы изготовились к стрельбе с колена. Винтовки нацелены на решетку вентиляционной шахты, которая ведет на поверхность.

У ребят за спиной стоит Резник с секундомером в руке.

«Вот зараза!»

Мы опоздали на сорок восемь секунд. Сорок восемь секунд обойдутся в три дня без свободного времени. Сорок восемь секунд опустят нас на одно место в таблице лидеров. Сорок восемь секунд — это черт знает сколько времени в обществе сержанта Резника.

Когда возвращаемся в казарму, все слишком возбуждены, чтобы уснуть. Одна половина группы злится на меня, вторая — на Наггетса. Танк, естественно, считает, что во всем виноват я. Его худое лицо покраснело от злости.

— Ты должен был его там бросить!

— Танк, нас для чего готовят? — напоминаю я. — А что, если бы тревога была настоящей?

— Тогда его бы уже не было.

— Он член команды, такой же, как ты и я.

— Ты что, Зомби, все еще не понял? Это закон природы. Больным и слабым не место среди живых.

Танк стаскивает ботинки и бросает их в ящик, который стоит в ногах койки.

— Будь моя воля, я бы их всех в печи отправил, вместе с гадами, — говорит он.

— Убивать людей — это вроде работа инопланетян.

Лицо Танка становится темно-красным, как свекла, он бьет в невидимого противника кулаком. Кремень делает шаг к Танку, чтобы как-то успокоить его, но тот отмахивается.

— Каждый слабак, каждый больной, каждый неповоротливый, все тупые или слишком мелкие — все должны умереть! — орет Танк. — Все, кто не может драться или помогать в бою, все они тянут нас назад!

— Ну да, ну да, — саркастически говорю я. — Отбросы — в топку.

— Сила цепи определяется ее слабым звеном, — рычит Танк. — Это закон долбаной природы, Зомби. Выживают сильнейшие!

— Эй, чувак, перестань, — говорит Кремень. — Зомби прав. Наггетс — член нашей команды.

— Отвали от меня, Кремень, — орет Танк. — Все отвалите! Можно подумать, это я виноват. Как будто я за все это дерьмо должен отвечать!

— Зомби, сделай что-нибудь, — умоляющим голосом просит меня Дамбо. — Он сейчас как Дороти станет.

Дамбо вспомнил девчонку-новобранца, которая в один прекрасный день схватила винтовку и открыла огонь по своей группе. До того как сержант выстрелил ей из пистолета в затылок, она успела убить двоих и ранить троих ребят. Каждую неделю мы слышим о том, как кто-то из новобранцев стал Дороти^[45]. Иногда мы называем это «улететь к волшебнику». В лагере на тебя постоянно давят, а когда давление зашкаливает, ты ломаешься. Бывает, что ребята, которые не выдерживают, палят в других, а иногда и в самих себя. Иногда я даже сомневаюсь в мудрости центрального командования — зачем выдавать серьезное автоматическое оружие детям, которые постоянно находятся в стрессовой ситуации?

— Ай, Дамбо, засунь язык себе в задницу, — рычит Танк. — Можно подумать, ты что-то понимаешь. Кто здесь вообще что-то понимает? Чем мы тут занимаемся, а? Может, ты мне скажешь, Дамбо? Или ты, командир группы? У тебя есть ответ? Если кто-то знает, зачем мы здесь, пусть скажет прямо сейчас, или я все разнесу! И всех перебью, потому что меня вконец достал этот маразм! Мы собираемся драться с теми, кто уничтожил миллиарды людей? И кто будет с ними драться? — Танк показывает винтовкой на Наггетса, который стоит, вцепившись в мою ногу. — Вот он?

Дальше — истерический смех.

Все оцепенели, а ствол винтовки Танка раскачивается по дуге. Я поднимаю руки и говорю как можно спокойнее:

— Рядовой, опусти винтовку. Это приказ.

— Ты мне не командир! Никто не может мне приказывать!

Танк стоит возле своей койки и держит винтовку у бедра. Отлично — парень ступил на дорогу из желтого кирпича.

Я перевожу взгляд на Кремня. Он стоит ближе всех к Танку, всего в двух футах справа. Кремень едва заметно кивает в ответ.

— Кретины долбаные, вы хоть понимаете, почему они до сих пор нас не уничтожили? — спрашивает Танк.

Он больше не смеется. Он плачет.

— Вы же знаете, что им это раз плюнуть. Вы знаете, что они знают, что мы здесь. Вы знаете, что они знают, чем мы тут занимаемся. Так почему они позволяют нам это делать?

— Я не знаю, Танк, — отвечаю спокойно, не повышая голоса. — Почему?

— Потому что уже не важно, что мы делаем! Все кончено, чувак. Кончено!

Танк нацеливает винтовку на всех подряд. Если он нажмет на спусковой крючок…

— Ты, я, все на этой базе обречены! Нас всех…

Кремень бросается на Танка, вырывает винтовку и сбивает его с ног. Танк, падая, задевает головой край койки.

Вот он лежит, свернувшись в клубок, прикрывает голову руками и вопит как резаный, а когда не хватает воздуха, замолкает, делает вдох и вопит снова. Не знаю почему, но это даже хуже, чем когда он размахивал заряженной М-16. Кекс убегает и прячется в туалетной кабинке. Дамбо закрывает ладонями свои большущие уши и отодвигается в изголовье койки. Умпа бочком подходит ко мне и становится рядом с Наггетсом. А Наггетс обхватил мою ногу руками и смотрит, как Танк корчится на полу. Чашка, семилетняя девчонка, — единственная в группе, на кого не произвела впечатления истерика Танка. Она смотрит так, будто он каждую ночь катается по полу и вопит благим матом.

И тут до меня доходит: вот как они нас убивают. Это очень медленный и очень жестокий способ уничтожения. Они начинают изнутри, умерщвляют душу, а потом убивают физически.

Я вспоминаю слова Воша: «Главное — не лишить нас способности сопротивляться, главное — отнять у нас волю к борьбе».

Нам не на что надеяться. Надеются только безумцы. Танк нормален, потому что он это понимает.

И поэтому ему здесь не место.

47

Старший инструктор по строевой подготовке соглашается со мной, и утром Танка уводят в больницу для полного психиатрического обследования. Койка Танка пустует целую неделю, а наша группа, лишившись бойца, теряет очки в таблице лидеров. Мы никогда не выпустимся, никогда не поменяем синие комбинезоны на настоящую военную форму, никогда не выберемся за эту ограду из колючей проволоки под током. И не сможем показать, чего мы стоим, не сможем отомстить за все наши потери.

Мы не говорим о Танке. Его как будто никогда и не было. Мы должны верить в то, что система подготовки новобранцев совершенна, а Танк — всего лишь пустяковая погрешность.

А потом как-то утром в ангаре ОУ Дамбо подзывает меня к своему столу. Дамбо готовится стать санитаром в нашей группе, поэтому он, чтобы понять анатомию человека, вскрывает специально отобранные трупы. В основном это гады. Когда я подхожу, он не говорит ни слова, просто указывает кивком.

Это Танк.

Глаза у Танка открыты. Мы с Дамбо смотрим на него, а он смотрит невидящими глазами в потолок. Он совсем как живой, мне даже не по себе. Дамбо оглядывается — не слышит ли кто нас? — и шепчет:

— Только Кремню не говори.

Я киваю.

— От чего он умер?

Дамбо трясет головой, он сильно вспотел под защитным капюшоном.

— Зомби, это правда чертовщина какая-то. Я ничего не нашел.

Я смотрю на Танка. Он даже не бледный, кожа розовая и без всяких пятен или царапин. Как он умер? Превратился в Дороти и закинулся кучей таблеток в палате для психов?

— Может, ты его вскроешь и посмотришь?

— Я не буду вскрывать Танка. — Дамбо смотрит на меня так, будто я предлагаю ему спрыгнуть со скалы.

Я молча киваю. Плохая идея. Дамбо — не врач, он мальчишка двенадцати лет. Осматриваюсь и говорю:

— Тогда убери его со стола. Не нужно, чтобы кто-то его увидел.

Мне тоже не стоило его видеть. Я отворачиваюсь, чувствуя, что меня вот-вот вырвет, а потом что-то заставляет меня повернуться обратно. Я дотрагиваюсь до подбородка Танка и аккуратно наклоняю его голову набок. Потом ощупываю шею в основании черепа.

— Дамбо, дай нож.

Я никогда не резал ножом человека и никогда не собирался. Указательным и большим пальцами залезаю в разрез и достаю микрочип, который вживили Танку в основание черепа. Дамбо удивленно сморит на меня.

— Для следующего новобранца, — объясняю я. — Выбрасывать чип неразумно.

Тело Танка переместили к другим трупам, сложенным у дверей в ангар. Скоро его отправят в последнее путешествие, к мусоросжигательным печам, его пепел в потоках горячего воздуха смешается с серым дымом и в конце концов осядет невидимыми глазу частицами. Дамбо будет с нами, на нас, пока мы вечером не пойдем в душ. Там мы смоем с себя останки Танка, они утекут с мыльной водой к септикам и, перед тем как впитаться в землю, смешаются с нашими экскрементами.

48

Замена Танку прибывает через два дня после этого дежурства в ангаре ОУ. О его появлении мы знаем заранее, потому что Резник выдал информацию на инструктаже «Вопрос — ответ». Сержант ничего не рассказывает о новеньком, произносит только кличку — Рингер. После ухода Резника ребята гадают, почему сержант так назвал бойца. Должна быть какая-то причина.

Наггетс подходит к моей койке и спрашивает:

— Что значит рингер?

— Это тот, кого незаконно зачисляют в команду, чтобы набрать побольше очков, — объясняю я малышу. — Очень хороший игрок.

— Снайпер, — угадывает Кремень. — Это наше слабое место. Кекс хороший стрелок, я тоже ничего, но ты, Дамбо и Чашка просто мазилы. А Наггетс и стрелять-то не может.

— Иди сюда и повтори, что я мазила, — кричит Чашка.

Девчонка постоянно рвется в бой. Будь моя воля, я бы выдал ей винтовку, пару обойм и выпустил из лагеря, чтобы она перестреляла всех гадов в радиусе ста миль.

После молитвы Наггетс долго ворочается у меня под боком, я не выдерживаю и шепотом говорю, чтобы он возвращался на свою койку.

— Зомби, это она.

— Кто — она?

— Рингер! Рингер — это Кэсси!

Я не сразу вспоминаю, кто такая Кэсси.

«Ой, братишка, только не заводи эту шарманку».

— Я не думаю, что Рингер — это твоя сестра.

— Но ты же этого не знаешь.

Мне очень хочется сказать: «Не будь дураком, малыш. Твоей сестры здесь нет, потому что она умерла». Но я прикусываю язык. Кэсси для Наггетса, как мой серебряный медальон для меня. Малыш вцепился в Кэсси неспроста — если перестанет в нее верить, ураган унесет его в страну Оз, как унес других Дороти из нашего лагеря. Вот почему имеет смысл формировать армию из детей. Взрослые не тратят свое время на мечты о волшебной стране и всяких чудесах. Они держатся за неудобную правду, ту самую, благодаря которой Танк оказался на столе для вскрытий.

На перекличке Рингера нет, его нет и на пробежке, и за завтраком он тоже не появляется. Впереди стрельбы. Мы проверяем свое оружие и шагаем через плац на стрельбище. День ясный, но холод собачий. Нет настроения разговаривать, все гадают, каким окажется Рингер.

Наггетс первый замечает новичка. Тот стоит на позиции для стрельбы по мишеням, и мы убеждаемся в правоте Кремня — к нам пожаловал чертовски меткий стрелок. Мишень поднимается из высокой пожухлой травы. Выстрел, и голова силуэта разлетается в щепки. Еще одна мишень, результат тот же. Сержант Резник стоит неподалеку и управляет мишенями. Он видит, что мы пришли, и быстрее нажимает на кнопки. Мишени одна за другой выскакивают из травы, а Рингер крошит их еще до того, как они встают в полный рост. Кремень одобрительно свистит.

— Этот парень действительно хорош.

— Это не парень! — восклицает малыш и мчится через замерзшее поле к одинокой фигуре с винтовкой в руках.

Наверное, увидел подсказку в осанке или фигуре новенького.

Она поворачивается до того, как Наггетс к ней подбегает. — Малыш останавливается, сначала я вижу на его лице растерянность, а потом разочарование. Рингер явно не его сестра.

Странно, но издали она кажется выше. Девочка примерно одного роста с Дамбо, но весит намного меньше… и она старше. Думаю, ей лет пятнадцать-шестнадцать, у нее лицо эльфа, темные, глубоко посаженные глаза, чистая белая кожа и прямые черные волосы. Первое, что привлекает внимание, — это ее глаза. В таких всегда пытаешься что-то разглядеть, но в результате приходится выбирать: либо они настолько глубокие, что тебе этого не увидеть, либо там просто ничего нет.

Это та девчонка, которая засекла нас с Наггетсом у дверей амбара ОУ.

— Рингер — девка, — шепчет Чашка и морщит нос, как будто почуяла какую-то гадость.

После появления Наггетса она перестала быть младшим ребенком в семье, и вот теперь она не единственная девочка в группе.

— И что мы будем с ней делать? — спрашивает Дамбо.

Я слышу в его голосе панику и улыбаюсь. Просто ничего не могу с собой поделать.

— Мы будем первыми выпускниками в лагере, — говорю я.

И не ошибаюсь.

49

В первый вечер пребывания Рингер в казарме номер десять царит атмосфера, которую можно описать одним словом: неловкость.

Никаких подколок. Никаких грязных шуточек. Никто не строит из себя крутого. Мы ведем себя как восторженный юнец на первом свидании; мы считаем минуты до отбоя. В других группах, может, и есть ровесницы Рингер, а у нас есть только Чашка. Но сама Рингер, кажется, не замечает нашей неловкости. Сидя на краю бывшей койки Танка, она разбирает и чистит винтовку. Рингер любит свою винтовку, это сразу видно. Она тщательно натирает ствол промасленной ветошью, пока холодный металл не начинает блестеть в свете флуоресцентных ламп. Мы изо всех сил стараемся не смотреть в ее сторону. Рингер собирает винтовку и запирает в шкафчике рядом со своей койкой, а потом подходит ко мне.

У меня в груди что-то сжимается. Я не общался с девчонкой своего возраста уже… сколько? Последний раз это было до начала чумы. Я не вспоминаю о своей жизни до чумы, это была жизнь Бена. У Зомби своя жизнь.

— Ты командир группы. — Голос у Рингер ровный; он, как и ее глаза, не выражает никаких эмоций. — Почему ты? — спрашивает она.

Я отвечаю вопросом на вопрос:

— А почему нет?

Рингер разделась до трусов и стандартной футболки без рукавов. Она смотрит на меня сверху вниз, прямая черная челка закрывает ей лоб почти до бровей. Дамбо и Умпа, чтобы не пропустить самое интересное, откладывают карты. Чашка улыбается — предчувствует конфликт. Кремень, который до этого складывал одежду для стирки, бросает комбинезон в кучу грязного белья.

— Ты хреново стреляешь, — говорит Рингер.

— У меня есть другие таланты. — Я скрещиваю руки на груди. — Видела бы ты, как я чищу картошку.

— У тебя хорошее тело. — Кто-то тихо ухмыляется, я думаю, что это Кремень. — Спортсмен?

— Был когда-то.

Рингер стоит надо мной: кулаки уперты в бедра, ноги на ширине плеч. Меня тревожат ее глаза, их чернота. Что там? Ничего или, наоборот, все?

— Футбол?

— Прямо в точку.

— И бейсбол, наверное.

— Когда был помладше.

Рингер резко меняет тему разговора:

— Парень, на место которого меня прислали, стал Дороти.

— Верно.

— Почему?

Я пожимаю плечами:

— А это важно?

Рингер кивает. Это не важно.

— Я была командиром в своей группе.

— Кто бы сомневался.

— То, что ты командир, еще не значит, что после выпуска станешь сержантом.

— Очень надеюсь, что это так.

— Я знаю, что так. Я спрашивала.

Рингер резко разворачивается и возвращается к своей койке. Я смотрю на свои ступни и понимаю, что пора бы подстричь ногти. У Рингер очень маленькие ступни с короткими широкими пальцами. Когда я снова поднимаю голову, она уже направляется в душевую с переброшенным через плечо полотенцем. Возле двери останавливается и говорит:

— Если кто-то в группе дотронется до меня, я его убью.

В ее словах нет ни угрозы, ни издевки. Она произносит это так, будто констатирует факт: сегодня холодно.

— Доведу твою мысль до всех, — говорю я.

— И когда я в душе, другим туда вход запрещен.

— Принято. Что-нибудь еще?

Рингер молча смотрит на меня через комнату. Я чувствую, что напрягаюсь. Каким будет следующий ход?

— Я люблю играть в шахматы. Ты играешь?

Я отрицательно качаю головой и кричу ребятам:

— Эй, извращенцы, кто-нибудь из вас играет в шахматы?

— Нет, — отзывается Кремень. — Но если ей захочется сыграть в покер на раздевание…

Это произошло раньше, чем я приподнялся над матрасом на два дюйма. Кремень лежит на полу, держится за горло и колотит воздух ногами, а над ним стоит Рингер.

— И еще: никаких сексистских подколок.

— Ну ты крутая! — восклицает Чашка.

Она действительно так считает; похоже, появление Рингер ее уже не расстраивает. Еще одна девчонка в группе — может быть, это не так уж и плохо.

— За то, что ты сейчас сделала, на десять дней вполовину урезается рацион, — говорю я Рингер.

Пусть Кремень получил по заслугам, но, когда рядом нет Резника, командую я, и Рингер не должна забывать об этом.

— Донесешь?

И снова в ее голосе нет ничего — ни страха, ни злости.

— Это предупреждение.

Рингер кивает и отходит от Кремня. Она задевает меня, когда идет за своим набором туалетных принадлежностей. Это девчонка пахнет, как… в общем, она пахнет как девчонка. В эту секунду я чувствую легкое головокружение.

— Я не забуду, что ты хорошо себя вел со мной, — Рингер откидывает назад челку, — когда стану новым командиром пятьдесят третьей группы.

50

Через неделю после появления Рингер наша группа переместилась с десятого места на седьмое. На третью неделю мы подвинули девятнадцатую группу с пятого места. А всего за две недели до выпуска уперлись в стену. Мы скатились с четвертого места на шестнадцать пунктов — это практически непреодолимое отставание.

Кекс, хоть и молчун, считает хорошо, он разложил все по полочкам. В каждой категории, кроме одной, есть небольшой шанс улучшить показатели. Мы вторые на полосе препятствий; третьи на воздушной тревоге и в кроссе; первые в «прочем», куда входят утренние проверки и соответствие несению службы в действующих войсках. Стрельба по мишеням — вот где мы провалились. Рингер и Кекс — отличные стрелки, и все равно в этой дисциплине мы на шестнадцатом месте. Если в следующие две недели не улучшим показатели, нам конец.

Естественно, не надо быть математическим гением, чтобы понять, почему мы набираем так мало очков. Командир группы хреново стреляет по мишеням. Поэтому хреновый стрелок отправляется к старшему инструктору по строевой подготовке и просит, чтобы ему дали время для дополнительных тренировок. Без толку. У меня неплохая техника, я все делаю уверенно и четко, и все равно, если я, расстреляв обойму на тридцать патронов, один раз попадаю в голову, можно считать, что мне повезло. Рингер так и считает, что это просто тупое везение. Она говорит, что даже Наггетс может выбить один из тридцати. Она старается этого не показывать, но моя «меткость» бесит ее. Бывшая группа Рингер на втором месте. Если бы ее перевели обратно, она бы попала в первый выпуск и была бы первым кандидатом на сержантские нашивки.

Как-то утром на пробежке она говорит:

— У меня к тебе предложение.

Рингер убрала черные шелковистые волосы назад и закрепила их узким ободком. Меня, естественно, не волнует, шелковистые они или нет.

— Я помогу тебе, но только при одном условии.

— Это ты о шахматах?

— Откажись от места командира.

Я мельком смотрю на Рингер. Ее щеки цвета слоновой кости разрумянились от холода. Рингер неразговорчивая девчонка, но молчит она не так, как Кекс. В ее молчании есть напряжение, от которого становится не по себе. Ее взгляд будто вспарывает тебя, он острый, как хирургические ножи Дамбо.

— Если ты не просился на эту должность, значит, тебе на нее плевать. Так отчего бы мне не занять ее?

— Откуда у тебя такие амбиции?

— Отдавать приказы — лучший шанс выжить.

Мы бежим от плаца к парковке у больницы и дальше к подъездной дороге на аэродром. Теперь перед нами трубы электростанции. Они продолжают изрыгать в небо черный и серый дым.

— Давай так: ты помогаешь мне, мы выигрываем, и я отступаю, — предлагаю я.

Это предложение ничего не стоит. Мы новобранцы. Не мы выбираем себе командира, его назначает сержант Резник. И я понимаю, что дело вовсе не в том, кто из нас командир. Дело в том, кто из нас станет сержантом в действующей армии. Должность командира группы не гарантирует продвижение, но и не помешает, если что.

У нас над головой стрекочет «Блэк хоук». Возвращается с ночного патрулирования.

— Никогда не думал, как у них это получилось? — спрашивает Рингер, глядя на вертолет, уходящий вправо от нас, к посадочной площадке. — Как у них все заработало после электромагнитного импульса?

— Нет, — честно отвечаю я. — А ты что думаешь?

Рингер выдыхает белые облачка в холодный воздух.

— Подземные бункеры, наверняка подземные бункеры. Или…

— Или что?

Рингер трясет головой и раздувает красные от холода щеки, а черные волосы, подсвеченные утренним солнцем, раскачиваются у нее за спиной.

— Это бредовая идея, Зомби, — наконец говорит она. — Ладно, звезда футбола, давай посмотрим, на что ты способен.

Я на четыре дюйма выше, на один мой шаг приходится два ее шага, так что я выигрываю.

С трудом.

Днем на стрельбах Умпа управляет мишенями. Рингер молча наблюдает за тем, как я расстреливаю несколько обойм, а потом выносит заключение эксперта:

— Кошмар.

— Кошмар — моя стихия, на то я и Зомби. — Я выдаю свою лучшую улыбку.

До прибытия инопланетян я славился своей улыбкой. Без хвастовства скажу: я опасался улыбаться за рулем. Моя улыбка могла ослепить водителя встречноймашины. Только на Рингер она никак не действовала, эта девчонка даже не зажмурилась.

— Техника у тебя хорошая. Что происходит, когда ты стреляешь?

— Вообще говоря, я промахиваюсь.

Рингер качает головой. Кстати об улыбках, я еще не видел, как она улыбается, так что поставил перед собой цель — заставить ее улыбнуться. Это, конечно, в духе Бена, а не Зомби, но от старой привычки так просто не избавишься.

— Я имею в виду, что происходит между тобой и мишенью, — говорит Рингер.

Что-что?

— Ну, когда она появляется…

— Нет. Я говорю о том, что происходит между вот этим, — она прикасается к моей правой руке, — и вон тем, — и она показывает на мишень в двадцати ярдах от нас.

— Я не понимаю, Рингер.

— Твое оружие должно стать частью тебя. Стреляет не винтовка, ты стреляешь. Это как дуть на одуванчик. Ты выдыхаешь пулю.

Она снимает с плеча винтовку и кивает Умпе. Рингер не знает, в каком месте появится мишень, но фанерная голова разлетается в щепки еще до того, как фигура встает в полный рост.

— Думай об этом так, будто нет ничего, кроме тебя. Винтовка — часть тебя. Пуля — часть тебя. Мишень — часть тебя. Здесь есть только ты.

— Тебя послушать, получается, что я должен отстрелить себе башку.

В этот момент я был близок к цели. Левый уголок рта у Рингер дрогнул.

Предпринимаю еще одну попытку:

— Очень по-дзен-буддистски.

Рингер хмурится:

— Больше похоже на квантовую механику.

Я киваю с серьезным видом:

— О да, точно. Именно это я и хотел сказать. Квантовая механика.

Рингер отворачивается. Прячет улыбку? Или я просто не вижу, как она с утомленным видом закатывает глаза? Когда она снова поворачивается ко мне, я натыкаюсь на этот ее пронзительный взгляд, от которого кишки в клубок сжимаются.

— Ты хочешь выпуститься?

— Я хочу убраться подальше от Резника.

— Этого мало. — Рингер показывает на одну из мишеней. — Что ты видишь, когда на нее смотришь?

— Вижу вырезанную из фанеры фигуру человека.

— Хорошо, но кого именно ты видишь?

— Я понял. Иногда я представляю лицо Резника.

— Помогает?

— Сама знаешь.

— Дело в контакте, — говорит Рингер и жестом показывает, чтобы я сел.

Она садится напротив и берет меня за руки. Руки у этой девчонки холодные, как тела мертвецов в ангаре ОУ.

— Закрой глаза, — говорит она. — Как твое отношение работает на тебя? Хорошо, запомни, дело не в мишени и не в тебе, и не в том, что между вами. Дело в том, что вас связывает. Представь льва и косулю. Что их связывает?

— Хм. Голод?

— Голод — это лев. Я спрашиваю, что у них общего?

Трудная задачка. Возможно, мне не стоило принимать ее предложение. Она и так убеждена в том, что я никудышный солдат, а теперь у нее есть возможность убедиться в том, что я конченый тупица.

— Страх, — шепчет Рингер мне на ухо, как будто хочет поделиться секретом. — Косуля боится, что ее сожрут. Лев боится голода. Страх — вот цепь, которая удерживает их вместе.

Цепь. Я ношу в кармане цепочку с медальоном. Ночь, когда умерла моя сестра, была тысячу лет назад. Та ночь была последней. Все кончилось. Это никогда не кончится. Это не линия, которая тянется от той ночи к сегодняшнему дню. Это круг. Я крепко сжимаю ее пальцы.

— Не знаю, какая цепь у тебя, — продолжает шептать Рингер. — У каждого — своя. Они знают. «Страна чудес» им все рассказала. Они знают, какая твоя, и поэтому они дали тебе оружие. Та же цепь связывает тебя с мишенью.

А потом, словно прочитав мои мысли, она добавляет:

— Это не линия, Зомби, это круг. Дистанции не существует.

Я открываю глаза. Заходящее солнце окружает ее ореолом из золотых лучей.

Рингер кивает и подталкивает меня, чтобы я встал.

— Темнеет.

Я поднимаю винтовку и прижимаю приклад к плечу. Не знаю, где появится мишень, знаю только, что она появится. Рингер подает знак Умпе. Справа от меня за миллисекунду до появления мишени вздрагивает трава, но этого достаточно. Эта миллисекунда бесконечна.

Нет никакой дистанции. Между мной и немной нет ничего.

Голова мишени с треском разлетается в щепы. Умпа вопит и выбрасывает кулак над головой. Я, не помня себя, хватаю Рингер за талию, отрываю от земли и начинаю кружить. Я в одной секунде от опасного для моей жизни поцелуя. После того, как я ставлю ее на землю, она отступает на два шага и аккуратно поправляет волосы.

— Это было что-то, — говорю я.

Не знаю, кто из нас больше смущен. Мы никак не можем отдышаться. Возможно, по разным причинам.

— Повтори, — говорит она.

— Выстрелить или покружить?

Губы Рингер вздрагивают. Я почти у цели.

— Делай то, что имеет значение.

51

День выпуска.

Мы возвращаемся в казарму после завтрака. На койках нас ожидает новая форма. Она отглажена, накрахмалена и аккуратно сложена. А еще спецбонус, последние технологии пришельцев: оголовье с прозрачным диском размером с двадцатипятицентовик, который опускается на левый глаз. Если смотреть через такую линзу, инвазированные люди подсвечиваются. Так нам, во всяком случае, сказали.

Когда я чуть позднее в тот же день спросил техника, ответ был простым: «Нечистые светятся зеленым».

А когда я вежливо попросил у него демо, он рассмеялся: «Получишь демо в бою, солдат».

Впервые после приезда в лагерь «Приют» — и, скорее всего, в последний раз в своей жизни — мы снова дети. Вопим от радости, скачем по койкам, как победители, хлопаем друг друга по ладоням. Одна Рингер уходит в туалет, чтобы переодеться. Все остальные раздеваются, где стоят. Мы бросаем ненавистные синие комбинезоны прямо на пол, в одну кучу. У Чашки возникает гениальная идея поджечь их, — она бы так и сделала, если бы Дамбо в последнюю секунду не выбил у нее из руки горящую спичку.

Только один из нас остается без формы. Он сидит на своей койке в белом комбинезоне и качает ногами. Руки скрестил на груди, а нижнюю губу выставил на милю вперед. Я не забыл о нем. Я все понимаю. Переодевшись, сажусь рядом и хлопаю его по коленке:

— Придет и твой черед, рядовой. Пока побудешь здесь.

— Два года, Зомби.

— Ну и что? Представь, каким крутым ты станешь через два года. Ты нам всем фору дашь.

Наггетса после нашего назначения прикрепили к другой группе. Я пообещал ему, что, когда буду на базе, он сможет спать на соседней койке. Только я понятия не имею, когда вернусь и вернусь ли вообще. Наша миссия все еще секрет для всех. В чем она заключается, знает только центральное командование. Думаю, даже Резник не в курсе, куда нас отправят. Но мне на это плевать, главное — Резник останется здесь.

— Не вешай нос, солдат. Ты же должен за меня радоваться.

— Ты не вернешься, — говорит Наггетс, в его голосе столько злой уверенности, я даже не знаю, что ему ответить. — Я тебя больше никогда не увижу.

— Конечно, ты меня увидишь, Наггетс. Обещаю.

Малыш со всей силы бьет меня кулачком в грудь, туда, где сердце. Он бьет снова и снова. Я хватаю его за запястье. Тогда малыш колотит меня другой рукой. Я перехватываю и эту руку и приказываю угомониться.

— Не обещай, не обещай, не обещай! Ничего никогда-никогда не обещай! — кричит Наггетс, и его маленькое лицо искажает злоба.

— Эй, Наггетс, послушай. — Я прижимаю руки малыша к его груди и наклоняюсь, чтобы видеть глаза. — Есть вещи, которые не обещают. Их просто делают.

Я достаю из кармана медальон Сисси. Расстегиваю замок. — Я не делал этого с тех пор, как починил цепочку в палаточном городке у базы. Круг разомкнут. Я надеваю цепочку на шею Наггетсу и закрываю замок. Круг замкнут.

— Что бы ни случилось, я вернусь за тобой.

Через плечо Наггетса я вижу, как из туалета выходит Рингер, по пути она заправляет волосы под новенькое кепи. Я встаю по стойке «смирно» и отдаю честь.

— Рядовой Зомби готов к прохождению службы, командир группы!

— Мой единственный день славы, — говорит Рингер и тоже отдает честь. — Все знают, кто станет сержантом.

Я пожимаю плечами и скромно отвечаю:

— Слухами не интересуюсь.

— Ты дал обещание, хотя знаешь, что не сможешь его выполнить.

Она говорит это, как всегда, без эмоций. Плохо то, что она говорит это прямо перед Наггетсом.

— Уверен, что не хочешь научиться играть в шахматы, Зомби? У тебя бы неплохо получилось.

Смех в этот момент мне кажется самой безопасной реакцией, поэтому я смеюсь.

Дверь распахивается, и Дамбо орет:

— Сэр! Доброе утро, сэр!

Мы выбегаем в проход между койками и выстраиваемся в шеренгу. Сержант проходит вдоль строя — это, судя по всему, наша последняя утренняя проверка. Резник сдержан, насколько это возможно в его случае. Он не называет нас слизняками и дерьмом собачьим, но, как всегда, придирается к любой мелочи. Рубашка Кремня вылезла из-под ремня с одного боку. Кепи Умпы замялось. Сержант сбивает с воротника Чашки не видимую никому, кроме него, пылинку. Возле Чашки он задерживается и смотрит сверху вниз ей в глаза. Смотрит так серьезно, что со стороны это выглядит почти комично.

— Итак, рядовой. Ты готова умереть?

— Сэр, да, сэр! — как можно громче и воинственнее кричит Чашка.

Резник поворачивается ко всем остальным:

— А вы? Вы готовы?

— Сэр, да, сэр! — гремим мы в ответ.

Перед уходом Резник приказывает мне выйти из строя.

— Пойдешь со мной, рядовой. — Последний раз отдает честь новобранцам. — Увидимся на вечеринке, детки.

Когда я иду к выходу, Рингер смотрит на меня.

«Я же говорила», — читаю я в ее взгляде.

Сержант шагает через плац, я иду в двух шагах позади него. Новобранцы в синих комбинезонах заканчивают украшать платформу флажками, расставляют стулья для офицеров, раскатывают красную ковровую дорожку. Между казармами в дальней стороне плаца растянут баннер: «МЫ — ЧЕЛОВЕЧЕСТВО». Напротив него другой: «МЫ — ОДНО ЦЕЛОЕ».

В неприметном одноэтажном здании в западной части базы мы подходим к двери с табличкой «Вход только по спецпропускам». У рамки металлоискателя стоят вооруженные солдаты с каменными лицами. Затем мы спускаемся в лифте на четыре этажа под землю. Резник ничего не говорит и даже на меня не смотрит. Я нервно поправляю новенькую форму, мне понятно, куда мы направляемся, только непонятно зачем.

Выходим в длинный коридор, освещенный флуоресцентными лампами. Минуем еще один КПП. Снова вооруженные солдаты с непроницаемыми лицами. Резник останавливается напротив двери без таблички и проводит карточкой через считывающее устройство электронного замка. — Входим в небольшую комнату. Возле двери нас встречает офицер в звании лейтенанта, сопровождает по еще одному коридору в просторный кабинет. Мужчина за большим столом просматривает компьютерные распечатки.

Вош.

Он отпускает Резника и лейтенанта. Мы остаемся наедине.

— Вольно, рядовой.

Я расставляю ноги на ширину плеч и завожу руки за спину. Левая рука свободно держит запястье правой. Грудь вперед, смотрю прямо перед собой. Вош высший начальник. Я рядовой, новобранец в самом низком звании; я даже еще не настоящий солдат. Сердце колотится так, что вот-вот оторвет пуговицы от моей новенькой формы.

— Ну, Бен, как ты?

Вош тепло улыбается. Я даже не знаю, как отвечать на этот вопрос. Плюс ко всему я растерялся, оттого что он назвал меня Беном. Меня так долго звали Зомби, что я с трудом воспринимаю обращение «Бен».

Вош ждет ответа, и я не нахожу ничего лучше, чем брякнуть:

— Сэр! Рядовой готов умереть, сэр!

Вош, все еще улыбаясь, кивает, потом встает и обходит стол.

— Давай поговорим просто, как солдат с солдатом. Это ведь так и есть, ты теперь сержант Пэриш.

И только в этот момент я замечаю, что подполковник держит в руке сержантские полоски. Значит, Рингер была права. Я снова встаю по стойке «смирно», а Вош прикрепляет парные знаки различия к моему воротнику. Потом он хлопает меня по плечу и сверлит холодными голубыми глазами.

Такой взгляд трудно выдержать. Когда на тебя так смотрят, возникает ощущение, что ты голый и совершенно незащищенный.

— Вы потеряли товарища, — говорит Вош.

— Да, сэр.

— Очень плохо.

— Да, сэр.

Полковник опирается задом о стол и скрещивает руки на груди.

— У него был отличный психологический профиль. Не такой хороший, как у тебя, но… Извлеки из этого случая урок, Бен. У каждого из нас есть предел прочности. Мы ведь все люди, согласен?

— Да, сэр.

Вош улыбается. Почему он улыбается? В подземном бункере холодно, но я начинаю потеть.

— Можешь задать вопрос, — говорит подполковник и взмахом руки предлагает начать.

— Сэр?

— Задай вопрос, который тебя сейчас волнует. Ты думаешь об этом с тех пор, как увидел тело Танка в ангаре ОУ. Ты не задал вопрос, когда возвращал старшему инструктору по строевой следящее устройство.

— Как он умер?

— Передозировка. Я не сомневаюсь, что именно так ты и подумал. Танк воспользовался моментом, когда сняли наблюдение, и покончил с собой. — Вош указывает на кресло рядом со мной. — Садись, Бен. Я хочу кое-что с тобой обсудить.

Я утопаю в кресле, потом пересаживаюсь на краешек, выпрямляю спину и поднимаю подбородок. В общем, если возможно сидеть по стойке «смирно», то я это делаю.

— У каждого из нас есть предел прочности. — Голубые глаза подполковника пригвождают меня к креслу. — Я расскажу тебе о своем. Две недели после начала Четвертой волны. Мы забираем выживших беженцев из лагеря в шести километрах отсюда. То есть не всех выживших, а только детей. Мы тогда еще не умели определять инвазированных, но уже точно знали: что бы с нами ни происходило, дети в это не вовлечены. Так как мы не могли определить, кто враг, а кто нет, командование приняло решение уничтожить всех старше пятнадцати лет.

Лицо Воша потемнело. Он отвел взгляд и так сильно вцепился в край стола, что аж костяшки пальцев побелели.

— Я хочу сказать, что это было мое решение. — Глубокий вдох. — Мы убили их, Бен. Посадили детей в автобусы, а всех оставшихся убили. После этого сожгли лагерь. Стерли его с лица земли.

Подполковник снова смотрит на меня. В это трудно поверить, но я вижу слезы в его глазах.

— Это был мой предел прочности. Потом, к своему ужасу, я понял, что попал в расставленный инопланетянами капкан. Я превратился в орудие врага. На каждого уничтоженного мной инвазированного пришлось три невинных человека. И я вынужден с этим жить, потому что я должен жить. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Подполковник оттолкнулся от стола и встал прямо. Слезы исчезли.

— Сержант Пэриш, сегодня мы выпускаем первые четыре группы из вашего батальона. Как командир победившего подразделения, ты первым получаешь задание. Две группы выводятся на периметр для охраны базы. Другие две десантируются на вражескую территорию.

Вош дает мне две минуты на то, чтобы я усвоил полученную информацию. Он берет со стола распечатки и кладет напротив меня. Там куча цифр, какие-то волнообразные линии и символы, которые мне абсолютно ни о чем не говорят.

— Я не надеюсь, что ты сумеешь прочитать, — говорит подполковник, — но, может, попробуешь угадать, что это?

— Полагаю, это означает ровно то, что должно означать, сэр, — отвечаю я.

— Это аналитика по инвазированным.

Я киваю. Какого черта я киваю? Ведь не собираюсь сказать: «Ах, да, подполковник, аналитика! Пожалуйста, продолжайте».

— Мы, естественно, пропустили все это через «Страну чудес», но не могли расшифровать карту размещения жертв… или клонов, или кто они там такие. Но так было до сегодняшнего дня. — Вош берет пачку распечаток. — Это, сержант Пэриш, отражение сознания пришельцев.

Я снова киваю. Только в этот раз киваю потому, что начинаю понимать.

— Вы знаете, как они думают?

— Именно! — Подполковник широко улыбается, как учитель лучшему ученику. — Ключ к победе — не стратегия и не тактика, и даже не разница в уровне технологий. Чтобы одержать верх в этой войне или в любой другой, надо понимать, как думает противник. Теперь мы понимаем.

Я сижу и жду, что он постепенно выдаст мне эту информацию.

— Большинство наших предположений оказались верными. Инопланетяне какое-то время за нами наблюдали. Инвазии подверглись ключевые фигуры по всему миру. После того как население Земли уменьшится до приемлемой для них цифры, «спящие агенты» дают сигнал для высадки и координируют действия десанта. Здесь, в лагере «Приют», мы знаем, какой будет атака, но у нас есть серьезные подозрения, что другим базам повезло меньше нашего.

Вош хлопает распечаткой себя по бедру. Я, наверное, вздрогнул, потому что он улыбается, как бы давая понять, что все в порядке.

— Треть выжившего населения. Они внедрены, чтобы уничтожить тех, кто остался после первых трех волн. Тебя. Меня. Ребят из твоей группы. Всех нас. Если в тебе, как в бедолаге Танке, живет страх прихода Пятой волны, забудь о нем. Никакой Пятой волны не будет. Они не собираются высаживаться на Землю, пока вся человеческая раса не будет уничтожена.

— Это поэтому они не…

— Не атакуют нас снова? Мы думаем, что да. Мы считаем, что их главная задача — законсервировать нашу планету для дальнейшей колонизации. Сейчас идет война на истощение. Наши ресурсы ограниченны. Раньше или позже они закончатся. Мы это понимаем. Они это понимают. Без поставок продовольствия, без возможности формировать реальные боевые части эта база и любые другие зачахнут и умрут. Как лоза, вырванная с корнем из земли.

Странно все это. Подполковник продолжает улыбаться, будто его заводит такой сценарий конца света.

— И что мы должны делать? — спрашиваю я.

— Единственное, на что мы способны, сержант. Мы примем бой.

Именно так он это и сказал. Ни сомнений, ни страха, ни безнадежности.

«Мы примем бой».

Вот почему Вош у нас высший начальник. Он стоит надо мной и улыбается, он излучает уверенность, его лицо, словно высеченное из мрамора лицо древней статуи, — благородное, мудрое, волевое. Он скала, о которую разобьются волны инопланетян. Он устоит, что бы ни случилось.

«Мы — человечество» — это слова на одном из баннеров.

Неправильно. Мы бледная тень человечества, его далекое эхо.

Полковник Вош — человечество, он пульс человечества, его сердце, которое никто не сможет победить. Если бы он сейчас приказал мне ради общего дела застрелиться, я бы ни секунды не раздумывал.

— Это возвращает нас к вашему заданию, — спокойно продолжает Вош. — Согласно результатам авиаразведки, в самом Дейтоне и вокруг него обнаружены значительные группировки инвазированных комбатантов. Группа, которой предстоит десантироваться в данную местность, в ближайшие четыре часа будет действовать самостоятельно, то есть без поддержки. Шансы выжить — один к четырем.

— И две группы останутся здесь, — говорю я, предварительно откашлявшись, чтобы ответ звучал четко.

Подполковник кивает. Его голубые глаза способны просверлить меня до спинного мозга.

— Тебе решать.

И снова эта едва заметная улыбка. Он знает, что я отвечу. Знал еще до того, как я вошел в его кабинет. Может, профиль, составленный «Страной чудес», дал ему подсказку, но я так не думаю. Он знает меня.

Я поднимаюсь из кресла и встаю по стойке «смирно».

И говорю Вошу то, что он и без меня знает.

52

В девять ноль-ноль весь батальон выстраивается на плацу. Море синих комбинезонов и четыре группы в новенькой форме в голове идеального строя. Тысяча новобранцев стоит лицом на восток, в направлении зари нового дня. — Все смотрят на поставленную вчера трибуну. Ледяной ветер хлопает флагами, но мы не чувствуем холода. Внутри нас горит огонь жарче того, который превратил Танка в пепел. Старшие офицеры центрального командования подходят к первой шеренге, к шеренге победителей, они жмут нам руки и поздравляют с отлично выполненной работой. Потом — личные поздравления от инструктора по строевой подготовке. У меня есть несколько заготовок на такой случай. Я мечтал, что, когда Резник будет жать мне руку, я скажу: «Спасибо, что превратили мою жизнь в ад!» «Сдохни. Просто сдохни, сукин сын!» Или вот, лучший, на мой взгляд, вариант, коротко и в точку: «Пошел ты…»

Но когда сержант отдает честь и протягивает мне руку, я торможу и едва успеваю ее схватить. Хочется и дать ему в морду, и обнять.

— Поздравляю, Бен, — говорит Резник.

Это обращение окончательно сбивает меня с толку — я даже не подозревал, что он знает мое имя. Сержант подмигивает мне и двигается дальше.

Пару коротких речей произносят офицеры, которых я раньше не видел. Потом нам представляют коменданта лагеря. Новобранцы ликуют. Мы бросаем вверх кепи и приветственно вскидываем кулаки. Стены казарм эхом отражают наши радостные вопли и делают их в два раза громче, отчего кажется, что и нас в два раза больше. Комендант Вош нарочито медленно подносит руку ко лбу. Он словно щелкает выключателем. Мгновенно наступает тишина, и мы тоже отдаем честь. Я слышу рядом тихое сопение. Нас переполняют эмоции. После всех событий, которые привели нас сюда, после всего, через что мы здесь прошли, после всей крови, всех смертей и пожаров, после того, как нам с помощью программы «Страна чудес» показали жуткое отражение нашего прошлого и заставили посмотреть в глаза не менее жуткому будущему в комнате казни, после месяцев тренировок, настолько зверских, что некоторые из нас прошли точку невозврата, мы наконец достигли нашей цели. Мы пережили смерть своего детства. Теперь мы солдаты, может быть, последние солдаты, способные принять бой, мы последняя надежда Земли, и нас объединяет дух мести.

Я не слышу ни слова из речи Воша. Я смотрю, как у него за спиной всходит солнце, оно как в рамке поднимается между двух башен электростанции, его свет отражает корабль-носитель — единственный изъян на безупречно чистом небе. У меня возникает уверенность, что я могу дотянуться до него, сорвать с орбиты, бросить под ноги и раздавить каблуком. Огонь в моей груди пылает все яростнее, он проникает в каждую клетку тела, расплавляет кости, испепеляет кожу — я превращаюсь в сверхновое солнце.

Я ошибся, решив, что Бен Пэриш умер в тот день, когда вышел из палаты выздоравливающих. Все это время я таскал его гниющий труп внутри себя. И вот теперь, когда я смотрю на одинокую фигуру человека, который зажег во мне этот огонь, останки Бена Пэриша превратились в прах и исчезли. Этот человек показал мне, где настоящее поле боя. Он опустошил меня, чтобы меня можно было наполнить. Он убил меня, чтобы я жил дальше. Я готов поклясться, что он сейчас смотрит на меня. Холодные как лед голубые глаза проникают мне в самую душу, и я догадываюсь, я знаю, о чем он сейчас думает.

«Мы одно целое. Мы братья, ты и я. Нас объединяют ненависть, коварство и дух мести».

VII. Рожден, чтобы убивать

53

«Ты спасла меня».

Ночь. Я лежу в его объятиях, у меня в ушах звучат эти слова, а я думаю: «Идиотка, идиотка, идиотка. Ты не можешь этого допустить. Не можешь, не можешь, не можешь».

Правило номер один: «Не доверяй никому». Из него следует правило номер два: «Единственный способ как можно дольше оставаться в живых — как можно дольше оставаться одной».

Я нарушила оба правила.

О, какие же они умные. Чем труднее выживать, тем сильнее желание прибиться к людям. И чем сильнее желание прибиться к людям, тем меньше шансов выжить.

Дело в том, что у меня был шанс, но в одиночку я не очень-то справилась с задачей. Прямо скажем, хреново справилась: если бы Эван меня не нашел, я бы умерла.

Его тело прижимается к моей спине, его рука бережно обхватывает мою талию, его дыхание приятно щекочет мне шею. В комнате очень холодно, было бы здорово забраться под одеяло, но мне не хочется шевелиться. Я не хочу, чтобы он отодвинулся от меня. Я пробегаю пальцами по его голой руке, вспоминаю его теплые губы и шелковистые волосы. Парень, который никогда не спит, заснул. В океане крови он нашел покой на берегу острова Кассиопея.

«У тебя есть твое обещание, а у меня есть ты».

Я не могу ему доверять. Я должна ему верить.

Я не могу с ним остаться. Я не могу его оставить.

Нельзя полагаться на удачу. Иные отучили меня верить в удачу.

Но можно ли довериться любви?

Не то чтобы я его люблю. Даже не знаю, что это за чувство. Помню, что меня заставлял чувствовать Бен Пэриш, это не описать словами, во всяком случае мне такие слова неизвестны.

— Уже поздно, — бормочет Эван. — Тебе лучше поспать.

«Откуда он знает, что я не сплю?»

— А ты?

Эван скатывается с кровати и шлепает к двери. Я сажусь, пульс у меня учащается, сама не понимаю почему.

— Куда ты?

— Пойду осмотрюсь. Я ненадолго.

После того как он уходит, я стягиваю с себя всю одежду и надеваю клетчатую рубашку Эвана. Вэл спала в ночнушке с оборками. Не мой стиль.

Я снова забираюсь в кровать и до подбородка натягиваю одеяло. Черт, холод собачий. Вслушиваюсь в тишину. Дом без Эвана, вот что я слышу. Снаружи проникают звуки природы — лай диких собак, волчий вой, пронзительные крики совы. Зима на дворе, а это время года разговаривает шепотом. Если доживу до весны, услышу симфонию дикой природы.

Жду Эвана. Проходит час. Второй.

Снова различаю предательский скрип за дверью и задерживаю дыхание. Обычно я слышу, когда он возвращается: сначала хлопает дверь в кухне, потом топают ботинки по лестнице. Сейчас я слышу только скрип под дверью.

Я беру с прикроватного столика «люгер». Пистолет всегда у меня под рукой.

Моя первая мысль: «Эван погиб. За дверью не Эван, там глушитель».

Соскальзываю с кровати и на цыпочках подхожу к двери. Прижимаюсь к ней ухом. Закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. Крепко держу пистолет двумя руками. Просчитываю каждый следующий шаг. Все как он меня учил.

«Левая рука на ручку двери. Поворот ручки, два шага назад, поднять пистолет. Поворот, два шага назад, поднять пистолет…»

Снова скрип половиц.

Ладно, начали.

Распахиваю дверь, делаю всего один шаг назад — тоже мне, просчитала, — и вскидываю пистолет. Эван отскакивает от двери и ударяется спиной о стену. Он видит перед собой ствол и инстинктивно поднимает руки.

— Эй! — кричит Эван с вытаращенными глазами.

У него такой вид, будто он налетел на грабителя-наркомана.

— Какого черта ты делаешь? — Меня трясет от злости.

— Решил вернуться, проверить, как ты тут. Не могла бы ты опустить пистолет? Пожалуйста.

— Ты знаешь, что я не должна была открывать, — сердито ворчу я и опускаю пистолет. — Могла пристрелить тебя через дверь.

— В следующий раз обязательно постучу, — обещает Эван и дарит мне свою фирменную кривую улыбочку.

— Давай договоримся, как ты будешь стучать, когда тебе захочется меня напугать. Один раз — ты хочешь войти. Два — ты тормознул у двери, чтобы убедиться в том, что я сплю.

Эван переводит взгляд с моего лица на мою рубашку (которая вообще-то его рубашка), потом на мои голые ноги, задерживает дыхание и снова смотрит мне в лицо. У него теплый взгляд. А ноги у меня заледенели.

Он один раз стучит по косяку, но пропуском служит его улыбка.

Эван присаживается на кровать. Я стараюсь игнорировать тот факт, что на мне его рубашка и у рубашки его запах, а он сидит всего в одном футе от меня, и от его запаха у меня напрягается пресс, а под ложечкой начинает тлеть уголек.

Я хочу, чтобы он снова ко мне прикоснулся, хочу почувствовать кожей его мягкие, как облака, руки. Но боюсь, что, если он прикоснется, я взорвусь, и миллиарды атомов, из которых состоит мое тело, разлетятся по всей Вселенной.

— Он жив? — шепотом спрашивает Эван.

И снова в его глазах неизбывная печаль. Что за этим стоит? Почему он думает о Сэме?

Я пожимаю плечами. Откуда мне знать?

— Когда умерла Лорэн, я знал. То есть узнал, когда ее не стало.

Эван пощипывает одеяло, пробегает пальцами по стежкам, обводит по краю лоскутки, как будто прокладывает маршрут на карте сокровищ.

— Я почувствовал это. Тогда остались только я и Вэл. Вэл сильно болела, я понимал, что ей недолго осталось. Знал, когда это случится, с точностью до часа. Я прошел через это шесть раз.

Прежде чем продолжить, Эван целую минуту собирается с духом. Что-то не дает ему покоя. Его взгляд бегает по комнате, он словно хочет найти что-то, что отвлечет его, или, наоборот, хочет зацепиться за этот момент. Я имею в виду момент, когда он со мной, а не тот, о котором он все никак не перестанет думать.

— Однажды я вышел из дома, чтобы развесить постиранное белье, — говорит Эван. — И тогда это произошло. Меня будто кто-то в грудь ударил. Я хочу сказать — это было на физическом уровне, не какой-то там внутренний голос сказал мне… что Лорэн больше нет. Я почувствовал сильный удар в грудь и понял. Тогда я бросил простыню на землю и помчался к ее дому…

Эван трясет головой. Я дотрагиваюсь до его колена и сразу убираю руку. После первого прикосновения дальше становится уже слишком просто.

— Как она это сделала? — спрашиваю я.

Я не хочу, чтобы из-за меня он шел туда, куда еще не готов пойти. До этого момента он был эмоциональным айсбергом; две трети прятались под водой; он больше слушал, чем говорил, больше спрашивал, чем отвечал.

— Она повесилась, — отвечает Эван. — Я ее снял. — Он отводит глаза. Здесь — со мной, там — с ней. — А потом похоронил.

Я не знаю, что сказать, поэтому ничего и не говорю. Слишком многие говорят, когда на самом деле им и сказать-то нечего.

Помолчав минуту, Эван продолжает:

— Я думаю, вот так это и бывает. Когда любишь кого-то. С любимым человеком что-то случается, и это бьет тебя в сердце. Не как будто бы, а реально бьет. — Он пожимает плечами и усмехается. — По крайней мере, так я это почувствовал.

— И ты думаешь, что раз я этого не почувствовала, значит, Сэмми еще жив?

— Да, я знаю, это глупо. — Эван снова пожимает плечами и смущенно улыбается. — Зря я начал этот разговор.

— Ты ее сильно любил, да?

— Мы выросли вместе. — Глаза Эвана заблестели от нахлынувших воспоминаний. — Она приходила к нам, или я приходил в ее дом. Потом мы стали старше, и она все время была у себя дома, а я здесь. Я ведь должен был помогать отцу, но иногда мне удавалось улизнуть с фермы.

— Вот куда ты сегодня ходил, да? В дом Лорэн.

Слезы катятся по его щекам. Я вытираю их большим пальцем, как он вытирал мои, когда я спросила, верит ли он в Бога.

Эван вдруг наклоняется ко мне и целует. Вот так просто.

— Почему ты меня поцеловал?

Говорил о Лорэн, а потом вдруг целует меня. Это как-то странно.

— Не знаю.

Он опускает голову. Есть Эван загадочный, есть Эван молчун, есть Эван страстный, а сейчас Эван — смущенный маленький мальчик.

— В следующий раз лучше придумай уважительную причину, — поддразниваю я его.

— Хорошо.

И он снова меня целует.

— Причина?

— Хм. Ты очень красивая?

— Неплохая причина. Не знаю, правда это или нет, но звучит хорошо.

Эван берет мое лицо в свои мягкие ладони, наклоняется ко мне и целует в третий раз. Этот поцелуй длится дольше двух первых, он раздувает тлеющий уголек у меня в животе, а волосы на затылке шевелятся в маленьком танце счастья.

— Это правда, — шепчет Эван, прикасаясь губами к моим губам.

Мы засыпаем «ложечками», как и несколько часов назад. Я вдруг просыпаюсь посреди ночи, в первую секунду мне кажется, что я снова в лесу, лежу в своем спальном мешке. Есть только я, плюшевый мишка и моя М-16… и какой-то незнакомец прижимается ко мне за спиной.

«Успокойся, Кэсси, все нормально. Это Эван, он спас тебе жизнь, он вы́ходил тебя, и он готов рисковать своей жизнью ради того, чтобы ты выполнила какое-то глупое обещание. Эван — парень, который все замечает, — заметил тебя. Эван — простой фермер с теплыми, нежными, мягкими руками».

У меня подпрыгивает сердце. Разве у парня с фермы могут быть такие мягкие руки?

Я убираю его руку от моей груди. Эван тихо вздыхает. Теперь от его дыхания волосы у меня на затылке исполняют джигу по другому поводу. Я легонько касаюсь пальцами ладони Эвана. Гладкая, как попка младенца.

«Ладно, не паникуй. Он уже много месяцев не работал на ферме. Ты же видела, какие ухоженные у него ногти… Но могут ли мозоли так быстро сойти начисто после смены прежнего занятия на охоту в лесу?»

Охота в лесу…

Я немного наклоняю голову к груди и нюхаю его пальцы. Это все мое воспаленное воображение, или я действительно чувствую едкий металлический запах пороха? Когда он стрелял? Он сегодня не охотился, только ходил на могилу Лорэн.

Так я лежу до самого рассвета с открытыми глазами, чувствую спиной, как стучит его сердце, а мое в это время бьется об его ладонь.

«Хреновый ты, наверное, охотник. Редко с добычей приходишь».

«Вообще-то я очень хороший охотник».

«Просто не рожден убивать?»

«Я рожден делать то, что надо делать».

Для чего же ты рожден, Эван?

54

Следующий день превращается для меня в настоящую пытку.

Я понимаю, что не могу пойти против него в открытую. Это слишком рискованно. Что, если мои худшие предположения — правда? Что, если нет никакого Эвана Уокера, парня с фермы, а есть Эван Уокер — предатель или, что немыслимо (а это слово лучше всего характеризует вторжение пришельцев), Эван Уокер — глушитель? Я говорю себе, что последняя версия не лезет ни в какие ворота: глушитель не стал бы со мной нянчиться, тем более давать мне разные прозвища или нежничать со мной по ночам. Глушитель просто взял бы и «утихомирил» меня.

Если я сделаю первый шаг, обратной дороги не будет, скорее всего, игра на этом и закончится. Если Эван не тот, за кого себя выдает, сделав этот шаг, я не оставлю ему выбора. Не важно, какие у него резоны оставлять меня в живых. Думаю, после того как он поймет, что его раскусили, долго я не протяну.

«Не торопись. Спокойно все обдумай. Не лезь на рожон. — Салливан, действуй методично, это не твой стиль, но ты должна думать головой».

Итак, я притворяюсь, будто все нормально. Правда, за завтраком все-таки подвожу разговор к его жизни до Прибытия. Какой работой он занимался на ферме? Эван говорит, что любой. Водил трактор, заготавливал сено, кормил скот, ремонтировал технику, ставил ограду из колючей проволоки. Я смотрю на его руки, а сама придумываю ему оправдания. Самое лучшее: Эван всегда работал в перчатках. Только как бы его спросить об этом, и чтобы вопрос звучал естественно?

Знаешь, Эван, для парня, который вырос на ферме, у тебя очень нежные руки. Ты, наверное, все время работал в перчатках и пользовался лосьоном, не то что другие ребята? Ха-ха.

Эван не желает говорить о прошлом, его больше волнует будущее. Он хочет знать все детали предстоящей миссии, как будто мы должны каждый свой шаг нанести на карту и предусмотреть все случайности.

Что, если мы не дождемся весны и снова начнется буран? Вдруг на базе никого не окажется? Где мы тогда будем искать Сэмми? В какой момент следует остановиться и сказать: хватит, я сдаюсь?

— Я никогда не сдамся, — отвечаю я Эвану.

Жду наступления сумерек. Ждать спокойно я никогда не умела, и Эван замечает, что я нервничаю. Он с ружьем на плече стоит возле кухонной двери.

— Я пошел. Ты как, нормально?

Эван берет мое лицо в свои нежные ладони, а я смотрю в его теплые щенячьи глаза. Храбрая Кэсси, доверчивая Кэсси, Кэсси — поденка.

«Конечно, со мной все будет хорошо. Ты иди, подстрели пару людишек, а я пока нажарю попкорна».

Я закрываю за Эваном дверь и гляжу, как он легко сбегает с крыльца и быстро идет к лесу в западном направлении. Там, за лесом, шоссе, куда, как всем известно, сбегается всякая дичь: олени, зайцы, гомо сапиенс…

Я пробегаю через все комнаты. Четыре недели взаперти, как под домашним арестом. Надо бы немного осмотреться.

Что я нашла? Ничего. И много чего.

Семейные фотоальбомы. Вот младенец Эван в больнице, на голове у него полосатый чепчик для новорожденных. Эван-карапуз толкает перед собой пластмассовую газонокосилку. Пятилетний Эван верхом на лошадке. Десятилетний Эван на тракторе. Двенадцатилетний Эван в баскетбольной форме…

И другие члены семьи, включая Вэл. Ее я сразу узнала. Когда смотрю на лицо девочки, которая умерла у него на руках и одежду которой я теперь ношу, на меня снова наваливается смертная тоска, и я вдруг чувствую себя самым подлым существом на Земле. Фотографии «Семья на фоне рождественской елки», «Семья вокруг именинного торта», «Семья на прогулке в горах» говорят мне о том, что больше не будет ни рождественских елок, ни именинных тортов, ни прогулок всей семьей в горах, ни тысяч других самых обычных и привычных вещей. Каждая фотография как удар похоронного колокола, как таймер, отсчитывающий последние секунды нормального существования.

И она тоже есть на некоторых фотографиях. Лорэн. Высокая. Спортивная. А, да, еще блондинка. Естественно, она должна была быть блондинкой. Они были очень красивой парой. И почти на половине фотографий она не смотрит в камеру, она смотрит на него. Не так, как я смотрела бы на Бена Пэриша, вся в соплях от счастья. Лорэн на фотографиях смотрит на него сияющими от страсти глазами: «Этот? Этот — мой!»

Я откладываю альбомы в сторону. Паранойя постепенно отступает.

«Да, у него нежные руки, ну и что? Нежные руки — это приятно».

Чтобы согреть комнату и отогнать толпящиеся вокруг меня тени, я разжигаю огонь в камине.

«Да, после того, как он посещал могилу Лорэн, его пальцы пахли порохом, ну и что? Здесь повсюду дикие животные. Он не охотиться туда ходил, он ходил на ее могилу. Да, а на обратном пути ему пришлось пристрелить дикую собаку. С тех пор как Эван меня нашел, он постоянно обо мне заботится, думает о моей безопасности, все для меня делает».

Как ни стараюсь, ничего не помогает, не могу успокоиться. Что-то я упустила. Что-то важное. Хожу взад-вперед перед камином, в нем ревет огонь, но мне все равно зябко. Это как зуд, сколько ни чешешь, все без толку. Но что же все-таки я не заметила? Нутром чую, что, даже если переверну тут все вверх дном, не найду ничего криминального.

«Кэсси, ты не везде посмотрела. Он не ждет, что ты заглянешь еще в одно место, и ты туда пока не заглянула».

Я бегу в кухню. Времени у меня мало. Хватаю с крючка у двери тяжелую куртку и фонарик с буфета, засовываю за пояс «люгер» и выхожу из дома. Холод жуткий, небо чистое, звезды освещают двор. Я трусцой бегу к конюшне и стараюсь не думать о корабле-носителе, который завис в нескольких сотнях миль у меня над головой. Фонарик я включаю, только когда вхожу внутрь.

В конюшне пахнет старым навозом и заплесневелым сеном. По гнилым доскам у меня над головой снуют крысы. — Я освещаю стойла, земляной пол и сеновал. Не знаю точно, что ищу, но продолжаю искать. В любом ужастике конюшня — это место, где герой находит то, что не ожидал найти, и потом всегда об этом жалеет.

Я нахожу то, что не ожидала найти, под грудой истлевших одеял у задней стены конюшни. Что-то длинное и темное блестит в круге света. Я не дотрагиваюсь до этого, просто ногой откидываю одеяла.

Это моя М-16.

Я знаю, что винтовка моя. Луч фонарика освещает инициалы, которые я нацарапала на ложе, когда пряталась в лесу. «К. С.», то есть Кретинка Сумасшедшая.

Я потеряла винтовку на разделительной полосе, когда глушитель выстрелил из леса. Запаниковала и бросила ее там. Думала, что не смогу за ней вернуться, и вот она здесь, в конюшне Эвана. Кошмар возвращается.

«Кэсси, знаешь, как на войне определить, кто твой враг?»

Я пячусь от своей винтовки, пячусь от сигнала, который она мне посылает. Я пячусь до самой двери и все это время держу в луче света черный ствол.

У двери я поворачиваюсь и натыкаюсь на твердую как камень грудь Эвана.

55

— Кэсси? — Он хватает меня за руки, и только благодаря этому я не падаю назад. — Что ты здесь делаешь?

Эван заглядывает через мое плечо в конюшню.

— Мне показалось, тут был какой-то шум.

Глупо! Теперь он захочет проверить. Но это первое, что пришло мне в голову. Вечно так со мной, надо избавляться от этой привычки. Избавлюсь, если проживу дольше пяти минут. Сердце до того сильно грохочет в груди, что аж в ушах звенит.

— Тебе показалось? Кэсси, ты не должна ночью выходить из дома.

Я послушно киваю и заставляю себя посмотреть ему в глаза. Эван Уокер все подмечает.

— Знаю, это глупо, но тебя так долго не было.

— Я выслеживал оленя.

Прямо передо мной на фоне занавеса из звездного неба стоит тень с очертаниями Эвана, за плечом у него крупнокалиберная снайперская винтовка.

«Держу пари, именно этим ты и занимался».

— Давай пойдем в дом. Я совсем околела.

Эван не двигается. Он продолжает смотреть в конюшню.

— Я проверила, — как можно беззаботнее говорю я. — Это крысы.

— Крысы?

— Ну да, крысы.

— Ты услышала крыс? В конюшне? Из дома?

— Нет. Как я могла их услышать из дома? — В этот момент мне лучше было бы утомленно закатить глаза, а не хихикать, как дурочке. — Я вышла на крыльцо глотнуть свежего воздуха и услышала.

— Ты услышала крыс с крыльца?

— Это были очень большие крысы.

«А теперь — кокетливая улыбка!»

Я выдаю улыбку, которая, надеюсь, сойдет за кокетливую, беру Эвана под руку и тащу его в сторону дома. С тем же успехом я могла бы сдвинуть с места фонарный столб. Если он войдет в конюшню и увидит винтовку — все кончено. Какого черта я ее не прикрыла?

— Эван, все нормально. Просто я испугалась, вот и все.

— Хорошо.

Эван толкает дверь, дверь закрывается, и он одной рукой обнимает меня за плечи, словно хочет защитить. Он убирает руку, только когда мы подходим к двери в дом.

«Сейчас, Кэсси. Быстро отступаешь на шаг вправо, достаешь «люгер», крепко держишь двумя руками, колени слегка согнуты, нажимаешь плавно, не дергаешь. Давай».

Мы входим в теплую кухню. Возможность упущена.

— Я так понимаю, оленя ты не подстрелил, — как бы между делом замечаю я.

— Нет.

Эван прислоняет винтовку к стене и снимает куртку. Щеки у него раскраснелись от холода.

— Может, ты кого другого подстрелил, — говорю я. — Может, это я выстрел слышала.

Эван качает головой:

— Я вообще не стрелял.

Он дышит на руки. Я иду следом за ним в большую комнату, там он наклоняется у камина, чтобы погреть руки. Я стою за диваном в считаных футах от него.

Мой второй шанс убить Эвана. Попасть с такого расстояния не проблема. Вернее, это не было бы проблемой, если бы его голова походила на консервную банку из-под кукурузы со сливками. Я ведь раньше только по такиммишеням стреляла.

Достаю из-за пояса пистолет.

После того как я побывала в конюшне, у меня не так много вариантов. Столько же было, когда я лежала под машиной на шоссе: или прятаться, или выйти из укрытия. Если буду бездействовать и притворяться, что все отлично, толку не будет. Если я выстрелю ему в затылок, толк будет, то есть я его убью. Но после встречи с тем солдатом я решила, что больше никогда не убью невинного человека. Лучше показать руку сейчас, пока я держу в ней пистолет.

— Я должна тебе кое-что сказать, — говорю дрожащим голосом. — Я соврала про крыс.

— Ты нашла винтовку.

Это не вопрос. Теперь он стоит спиной к огню, лицо в тени, и я не могу его разглядеть. Но голос у него спокойный.

— Я нашел ее пару дней назад на шоссе. Вспомнил, как ты сказала, что выронила винтовку, когда убегала. Увидел инициалы и сразу понял: это твоя.

С минуту я молчу. Объяснение Эвана звучит вполне разумно. Только я не ожидала, что он вот так сразу заговорит на эту тему.

— Почему ты мне не сказал? — наконец спрашиваю я.

Эван пожимает плечами:

— Я собирался. Наверное, забыл. Кэсси, что ты делаешь с этим пистолетом?

«А, с пистолетом? Да вот собиралась отстрелить тебе башку. Подумала, что ты можешь быть глушителем, или предателем человечества, или еще кем-нибудь в этом роде. Ха-ха!»

Я следом за Эваном смотрю на пистолет и вдруг чувствую, что сейчас разрыдаюсь.

— Мы должны верить друг другу, — шепотом говорю я. — Ведь должны?

— Да, — соглашается Эван и делает шаг ко мне. — Мы верим.

— Но как… как ты заставляешь себя верить? — спрашиваю я.

Теперь он стоит рядом. Он не протягивает руку за пистолетом, он тянется ко мне взглядом. Я хочу, чтобы он поймал меня до того, как я окажусь слишком далеко от Эвана, которого я знала, от Эвана, который спас меня, чтобы спастись самому. Кроме него у меня никого нет. Он — крошечный кустик на уступе скалы, за который я уцепилась.

«Помоги мне, Эван. Не дай упасть. Не дай потерять то, что делает меня человеком».

— Ты не можешь заставить себя верить, — тихо отвечает Эван. — Но ты можешь позволить себе верить. Ты можешь разрешить себе доверять.

Я смотрю снизу вверх ему в глаза и киваю. У него такие теплые шоколадные глаза. Такие понимающие и грустные. Проклятье, почему он так красив? И черт возьми, почему я так остро это чувствую? И еще: я доверяю Эвану, Сэмми доверял солдату, когда взял его за руку и пошел в тот автобус. В чем разница? Странно, но, глядя в глаза Эвана, я вспоминаю глаза Сэмми. Я вижу в них то же самое желание услышать, что все будет хорошо. Иные ответили на этот вопрос категоричным «нет». Так что изменится, если мой ответ Эвану будет таким же?

— Я хочу верить. Я очень-очень хочу верить.

Не знаю, как это получилось, но мой пистолет уже у него в ладони.

Эван берет меня за руку и ведет к дивану. Потом кладет «люгер» на «Отчаянное желание любви» и опускается рядом со мной. Он садится слишком близко и упирается локтями в колени.

— Я не хочу уходить отсюда. — Эван трет ладони, как будто они еще не согрелись, но это не так, я только что держала его за руку. — Причин много. Так было, пока я не нашел тебя. — Он хлопает в ладоши, как будто от безысходности, но получается не очень хорошо. — Я знаю, ты не напрашивалась стать моим стимулом, чтобы продолжать… все это. Но после того, как я тебя нашел…

Эван поворачивается ко мне и берет мои руки в свои. Я вдруг чего-то пугаюсь. Он держит меня крепко, а в глазах стоят слезы. Как будто это я его кустик на скале.

— Я все неправильно понимал, — говорит он. — До того как тебя нашел, я думал, что единственный способ устоять — это найти то, ради чего будешь жить. Это не так. Чтобы устоять, надо найти то, ради чего ты готов умереть.

VIII. Дух мести

56

Мир пронзительно кричит.

Всего лишь ледяной ветер задувает через открытый люк в вертолете, но звучит это именно так. В разгар чумы, когда люди умирали сотнями каждый день, перепуганные обитатели палаточного городка иногда по ошибке бросали в костер тех, кто просто был без сознания. Ты не только слышал крики сгоравших заживо, ты физически получал удар в сердце.

Некоторые вещи нельзя оставить позади. Они не принадлежат прошлому, они принадлежат тебе.

Через окна вертолета видны разбросанные в темноте огни. На подлете к окраине города россыпь янтарно-желтых точек на чернильном фоне становится гуще. Это не погребальные костры. Эти огни загорелись от молний в летние грозы, осенний ветер перенес искры с пепелищ в другие сытные места. Вокруг полно пищи для огня. Мир будет гореть еще не один год. Он будет гореть, даже когда я стану ровесником своего отца, если, конечно, столько проживу.

Мы летим в десяти футах над верхушками деревьев, шум винтов глушится по какой-то стелс-технологии. К Дейтону подлетаем с севера. Легкий снег создает вокруг костров ореолы, они похожи на тусклые лампочки, которым нечего освещать.

Я отворачиваюсь от иллюминатора и вижу, что на меня через проход смотрит Рингер. Она поднимает два пальца. Я киваю. Две минуты до высадки. Опускаю оголовье так, чтобы монокуляр оказался перед левым глазом, и закрепляю ремешок.

Рингер показывает на Чашку, которая сидит рядом со мной. У Чашки все время соскальзывает монокуляр. Я затягиваю ремешок. Чашка показывает большой палец, а у меня к горлу подкатывает горький комок. Семь лет. О господи! Я наклоняюсь к девчонке и кричу ей в ухо:

— Держись рядом со мной, поняла?

Чашка улыбается, отрицательно трясет головой и показывает на Рингер:

«Буду с ней!»

Я смеюсь. Чашка молодец.

Теперь летим над рекой. «Блэк хоук» скользит всего в нескольких футах над водой. Рингер в тысячный раз проверяет свою винтовку. Рядом с ней Кремень нервно притоптывает и смотрит в пустоту.

Дамбо проводит инвентаризацию своей аптечки. Умпа наклонил голову, чтобы мы не заметили, как он засовывает в рот последний шоколадный батончик.

И наконец, Кекс. Сидит, опустив голову, руки скрестил на коленях. Резник сказал, что назвал этого мальчишку Кексом, потому что он мягкий и сладкий. Мне он не казался ни мягким, ни сладким, особенно на стрельбище. Рингер — лучшая из лучших, но я собственными глазами видел, как Кекс выбил шесть мишеней за шесть секунд.

«В том-то и дело, Зомби. Мишени. Вырезанные из фанеры фигуры людей. А когда он встретит реальных людей, будет ли стрелять так же метко? Любой из нас будет?»

В это трудно поверить. Мы передовой отряд. Семеро ребят, которые еще полгода назад были просто детьми. И мы должны нанести контрудар по тем, кто уничтожил семь миллиардов.

Рингер снова внимательно смотрит на меня. Вертолет идет на снижение. Рингер отстегивает ремни безопасности и шагает ко мне через проход. Она упирается руками мне в плечи и кричит прямо в лицо:

— Не забывай про круг! Мы не умрем!

Быстро и плавно снижаемся к зоне высадки. «Блэк хоук» не садится, он висит в нескольких дюймах над промерзшей землей, пока моя группа выпрыгивает из люка. Я осматриваюсь и вижу, что Чашка борется с ремнями безопасности. Наконец она побеждает и прыгает вперед меня. Я десантируюсь последним. Пилот в кабине показывает через плечо большой палец. Я отвечаю тем же.

«Блэк хоук» взмывает в ночное небо и резко поворачивает на север, черный корпус постепенно сливается с тучами, исчезает.

Винты расчистили от снега небольшой участок в парке у реки. Но «Блэк хоук» улетел, а снег вернулся и теперь злобно кружит вокруг нас. После пронзительного воя ветра тишина в парке просто оглушает. Прямо перед нами возвышается огромная тень — памятник ветерану войны в Корее. Слева от памятника мост. В десяти кварталах за мостом — старое здание суда. Там инвазированные устроили целый арсенал автоматического оружия, у них есть гранатометы и даже «Стингеры FIM-92». Эти сведения с помощью «Страны чудес» вытащили из одного инвазированного, которого взяли в ходе операции «Малышка Бо Пип». Именно «стингеры» — причина нашего появления в Дейтоне. Ракетные удары ослабили нашу авиацию, поэтому крайне важно защитить то, что осталось.

У нас двойная цель: уничтожить или частично захватить арсенал противника и ликвидировать весь инвазированный персонал.

Нанести наибольший ущерб.

Рингер идет первой, у нее самый острый глаз в нашей группе. Мы проходим следом за ней мимо памятника солдату с суровым лицом на мост: Кремень, Дамбо, Умпа, Кекс и Чашка. Я прикрываю. Петляем между заглохшими машинами, которые проглядывают сквозь покрывало накопившегося за три сезона хлама. Окна разбиты, борта разрисованы граффити, все ценные детали сняты, но что теперь имеет ценность? Впереди меня бежит трусцой Чашка — вот она сейчас ценная. Это самый главный вывод, который я сделал для себя после Прибытия. Убивая нас, они продемонстрировали нам бессмысленность материальных ценностей. Где тот парень, которому принадлежала эта «БМВ»? Да там же, где хозяйка вот этой «KIA».

Мы останавливаемся у южного съезда с моста, всего в двух шагах от Паттерсон-бульвара. Укрываемся за внедорожником. Из-за снегопада дорога впереди просматривается только на полквартала. Быстро не управимся. Гляжу на часы. До эвакуации в парке четыре часа.

В двадцати ярдах от нас посреди перекрестка стоит бензовоз. Он перекрывает вид на левую сторону улицы. На той стороне четырехэтажное здание, я его не вижу, но на инструктаже мне сказали, что это самая выгодная точка наблюдения за мостом. Когда сбегаем с моста, я даю знак Рингер держаться правее, чтобы бензовоз оказался между нами и четырехэтажным домом.

Рингер резко тормозит у бампера и падает на землю. Группа следует ее примеру. Я по-пластунски подползаю к Рингер и шепотом спрашиваю:

— Что видишь?

— Трое на два часа.

Прищурившись, смотрю через монокуляр в сторону здания на противоположной стороне дороги. За кружевным занавесом снежинок видно, как три зеленых пятнышка дрожат над тротуаром и увеличиваются по мере приближения к перекрестку.

Первая мысль: «Твою мать, а ведь от этих линз есть прок».

Мысль вторая: «Твою мать, это гады, и они идут прямо на нас».

— Патруль? — спрашиваю я у Рингер.

Она пожимает плечами:

— Наверное, засекли вертолет и теперь идут проверить.

Рингер лежит на животе, держит их в прицеле и ждет команды. Зеленые пятнышки увеличиваются — они дошли до угла напротив. Под «маячками» на плечах еле видны их фигуры. Ощущение очень неприятное, как будто их головы горят радужным зеленым огнем.

«Пока рано. Если начнут переходить дорогу, отдашь приказ».

Рингер делает глубокий вдох и задерживает дыхание. Она терпеливо ждет моей команды, и похоже, что ждать она может хоть тысячу лет. Снег оседает ей на плечи, вплетается в ее черные волосы. Кончик носа Рингер становится ярко-красным. Минута все тянется и тянется. А что, если их не трое, а больше? Если мы выдадим себя, сюда из дюжины разных мест может повыскакивать еще сотня. Открыть огонь или ждать? Я закусываю нижнюю губу и пытаюсь взвесить все «за» и «против».

— Держу их в прицеле. — Рингер, наверное, неправильно поняла, почему я медлю.

Зеленые пятна останавливаются и собираются в кучку, как будто решили о чем-то переговорить. Понять, куда они смотрят, невозможно, но я уверен, что о нашем присутствии они не знают. Если бы они знали, где мы прячемся, они бы побежали на нас, открыли огонь или нашли бы себе укрытие, — в общем, перешли бы к действиям. У нас преимущество — элемент внезапности. И у нас есть Рингер. Даже если в первый раз она промахнется, второй выстрел попадет в цель. Дать команду не проблема.

Так что же меня останавливает?

Рингер, наверное, думает о том же, потому что, взглянув на меня, спрашивает:

— Зомби? Какие будут распоряжения?

Какие могут быть распоряжения? У нас приказ: уничтожить весь инвазированный персонал.

Но вот что подсказывает интуиция: «Не спеши отдавать команду. Выжди».

А я где-то посередине.

За долю секунды до того, как мы слышим выстрел мощной снайперской винтовки, на дороге в двух футах перед нами возникает фонтанчик из грязного снега и крошек асфальта. Это сразу решает стоящую передо мной проблему выбора. Команда вылетает, как будто ее выбивает из моих легких ледяной ветер:

— Огонь.

Пуля Рингер попадает в один из подпрыгивающих зеленых огоньков, и тот гаснет. Другой огонек устремляется вправо. Рингер поворачивает ствол в мою сторону. Я пригибаюсь, она стреляет, и второй огонек гаснет. Третий уменьшается в размерах — бежит туда, откуда пришел.

Я вскакиваю на ноги. Нельзя допустить, чтобы он поднял тревогу. Рингер хватает меня за запястье и рывком возвращает на землю.

— Черт! Рингер, что ты делаешь?

— Это ловушка. — Она показывает на шестидюймовую канавку в дорожном покрытии. — Ты что, не слышал? Это не они стреляли. Стреляли оттуда. — Рингер кивает в сторону здания на противоположной стороне улицы. — Слева. И, судя по траектории, с высоты, возможно, с крыши.

Я трясу головой. На крыше четвертый инвазированный? Как он узнал, что мы здесь, и почему не предупредил остальных? Мы прячемся за бензовозом, стало быть, он засек нас еще на мосту. Засек и не открывал огонь, пока мы не нашли укрытие и он не лишился возможности в нас попасть. В этом нет смыла.

— Я так понимаю, это то, что называют туманом войны, — продолжает Рингер, словно прочитав мои мысли.

Я киваю. Все слишком быстро становится слишком сложно.

— Как он нас увидел? — спрашиваю я.

Рингер качает головой:

— Наверное, у него прибор ночного видения.

— Тогда мы попали. — Я думаю о двух-трех тоннах бензина, за которыми мы прячемся. — Он взорвет бензовоз.

Рингер пожимает плечами:

— Пулей вряд ли, так только в кино бывает, Зомби.

Она смотрит на меня и ждет команды. Я оглядываюсь назад. Вся группа тоже ждет. Сквозь пелену снега я вижу темные глаза ребят. Чашка или замерзла как цуцик, или ее трясет от страха. Кремень хмурится, он один подает голос, чтобы я знал, о чем думают остальные:

— Мы в западне. Теперь надо уходить, так?

Хорошо бы, но равносильно самоубийству. Если нас не перестреляет снайпер с крыши, перестреляет подкрепление, которое должно вот-вот появиться.

Отступление — не выход. Наступление — не выход. Оставаться на месте — не выход. Выхода вообще нет.

Побежим — погибнем. Останемся — погибнем.

— Кстати, о приборах ночного видения, — зло ворчит Рингер. — Начальство могло бы подумать об этом, прежде чем нас сюда забрасывать. Мы как слепые котята.

Тут меня осеняет.

«Как слепые котята. Благослови тебя Бог, Рингер».

Я приказываю ребятам сгруппироваться вокруг меня.

— Следующий квартал, по правой стороне — офисное здание, сразу за ним — паркинг. — Во всяком случае, на карте он был. — Поднимаемся на третий уровень. Работаем парами: Кремень с Рингер, Кекс с Умпой, Дамбо с Чашкой.

— А ты? — спрашивает Рингер. — Кто твоя пара?

— Мне не нужна пара, — отвечаю. — Я тупой зомби.

Сейчас улыбнется. Как же, жди.

57

Я показываю в сторону набережной.

— До конца по тому тротуару, — приказываю Рингер. — И меня не ждите.

Рингер хмурится и качает головой. Я наклоняюсь к ней и говорю как можно серьезнее:

— Я-то думал, что поймал тебя на крючок с Зомби. Однажды я выбью из тебя улыбку, рядовой.

Совсем далеко до улыбки.

— Я так не думаю, сэр.

— Что-то имеешь против улыбок?

— Это первое, от чего я отучилась.

А потом снег и темнота проглатывают Рингер. За ней уходят все остальные. Я слышу, как поскуливает Чашка, а ее напарник Дамбо говорит:

— Кап, когда начнется, беги со всех ног, поняла?

Я опускаюсь на корточки возле топливного бака и берусь за крышку. Одновременно мысленно произношу молитву, которая противоречит всякому здравому смыслу. Я молюсь о том, чтобы бак был залит под завязку или, что лучше, наполовину, потому что дым послужит нам хорошим прикрытием. Цистерну я поджигать не рискую, а вот бак с несколькими галлонами дизельного топлива можно и взорвать. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Крышка бака примерзла, я бью по ней прикладом винтовки и кручу изо всех сил обеими руками. Наконец раздается хруст, и упрямица с приятным для моего слуха шипением откручивается. У меня будет десять секунд. Вести обратный отсчет или не вести? Нет, плевать на отсчет. Я выдергиваю чеку, бросаю гранату в бак и бегу вниз по склону. За спиной кружит снег, я цепляюсь за что-то ногой и остаток пути преодолеваю кувырком. Приземляюсь на спину и ударяюсь затылком о тротуар. Снег кружит у меня над головой, я чувствую запах реки, а потом слышу взрыв. Бензовоз подпрыгивает на два фута над дорогой, следом за ним в воздухе появляется огромный огненный шар — мини-вселенная из мерцающих крохотных солнц. Я встаю на ноги и, задыхаясь, бегу вверх по склону холма. — Ребят нигде не видно. Поравнявшись с бензовозом, чувствую жар левой щекой. Цистерна пока цела, граната в топливном баке не подожгла бензин. Бросить еще одну? Или бежать? Ослепленный взрывом топливного бака снайпер должен снять прибор ночного видения. Но ослеплен он ненадолго.

К тому моменту, когда взрывается цистерна, я успеваю преодолеть перекресток и вскочить на обочину. Взрыв бросает меня вперед, через тело первого убитого Рингер гада, и прямо сквозь стеклянные двери в офисное здание. Я слышу треск и надеюсь, что это двери, а не какие-то важные части моего скелета. Сверху обрушивается дождь из огромных металлических осколков. Куски взорвавшейся цистерны разлетаются на сотню ярдов вокруг. Я обхватываю голову руками и сжимаюсь в комок. Одновременно слышу чей-то крик. Жара адская, меня как будто солнце проглотило.

У меня за спиной разбивается стекло, но не от взрыва, — это пуля из крупнокалиберной винтовки.

«Полквартала до гаража. Беги, Зомби».

И я бегу, пока не натыкаюсь на скорчившегося на тротуаре Умпу. Рядом на коленях стоит Кекс и трясет Умпу за плечо. Лицо лежащего искажено, рот разинут в беззвучном крике.

Это Умпу я слышал после взрыва бензовоза, но почему он кричал, понимаю только через секунду: из поясницы торчит кусок железа размером с тарелку фрисби.

Я толкаю Кекса в сторону паркинга:

— Вперед!

А сам закидываю маленькое тело толстячка Умпы себе на плечо. Снайпер на противоположной стороне улицы снова открывает огонь. На этот раз он стреляет дважды, крупнокалиберные пули выбивают из стены у меня за спиной бетонные осколки.

Первый уровень от тротуара отделяет бетонная стена высотой с метр. Я опускаю Умпу за стену, потом перепрыгиваю сам и сразу приседаю. Еще один выстрел, и приличный осколок стены летит в мою сторону. Стоя на коленях рядом с Умпой, я вижу, как Кекс бежит к лестничному колодцу. Итак, раз уж в этом здании нет другого снайпера и убежавший инвазированный не стал искать здесь укрытие…

Беглый осмотр ранения Умпы не внушает оптимизма. Чем скорее я донесу его к Дамбо, тем лучше.

— Рядовой Умпа, — говорю я ему прямо в ухо, — приказа умирать не было, понятно?

Умпа кивает и втягивает холодный воздух, а потом выдыхает уже теплый. Но лицо у него белое как снег. Я снова взваливаю Умпу на плечо и пригнувшись, насколько это возможно, бегу к лестнице.

До третьего уровня поднимаюсь, перешагивая через ступеньку. Моя группа укрылась за первым рядом машин в нескольких футах от стены, обращенной к позиции снайпера. Дамбо стоит на коленях рядом с Чашкой и обрабатывает ее ногу. Лицо у нее все в царапинах, я вижу красную рану — пуля вырвала кусок мяса из икры. Дамбо накладывает повязку, передает Чашку Рингер и бросается к Умпе.

Кремень кивает в мою сторону:

— Говорил тебе, надо было отступать. — Его глаза сверкают от злости. — Теперь смотри, что получилось.

Я его игнорирую, поворачиваюсь к Дамбо и спрашиваю:

— Что там?

— Плохо, сержант.

— Значит, сделай так, чтобы было хорошо.

Поворачиваюсь к Чашке. Уткнувшись лицом в грудь Рингер, она тихонько поскуливает.

— Ничего не понимаю, — говорит мне Рингер. — Она не может пошевелиться.

Я киваю. Умпу подстрелили, Чашка выбилась из сил, Кремень готов взбунтоваться. В здании через дорогу засел снайпер, а сотня или больше его сотоварищей вот-вот примут участие в вечеринке. Надо что-то придумать, и быстро.

— Он знает, где мы, поэтому нам нельзя здесь задерживаться. Посмотри, сможешь его снять?

Рингер кивает, но она не может отцепить от себя Чашку. Я протягиваю к ней красные от крови Умпы руки.

Рингер передает мне Чашку, а та извивается и пытается вырваться. Она не хочет оставаться со мной. Я киваю в сторону улицы и говорю Кексу:

— Кекс, пойдешь с Рингер. Кончайте подонка.

Рингер и Кекс ныряют между двух машин и исчезают из вида. Я поглаживаю голову Чашки — где-то по пути сюда она потеряла свое кепи — и наблюдаю, как Дамбо осторожно тянет осколок из поясницы Умпы. Умпа воет от боли и скребет пальцами пол. Дамбо неуверенно смотрит на меня. Я киваю в ответ. Осколок надо вытащить.

— Давай рывком, — говорю я. — Будешь тянуть, только хуже сделаешь.

И Дамбо дергает. Умпа складывается пополам, стены паркинга отражают его крики. Дамбо отбрасывает металлический осколок в сторону и светит фонариком в открытую рану.

Скривившись, Дамбо переворачивает Умпу на спину. Рубашка на животе бедняги промокла от крови. Осколок попал в поясницу, прошел насквозь и прорвал живот.

Кремень отворачивается и отползает на пару футов, спина выгибается аркой, его рвет. Чашка, видящая все это, затихает, у нее шок. Чашка, которая громче всех вопила на плацу во время тренировки по рукопашному бою. Кровожадная Чашка, распевавшая песенки в ангаре по обработке и уничтожению. Я теряю ее.

И Умпу я тоже теряю. Дамбо прижимает ватные тампоны к ране в его животе, а он прячет от меня глаза.

— Какой у тебя приказ, рядовой? — спрашиваю я.

— Я не… я не должен…

Дамбо отбрасывает пропитанные кровью тампоны и прикладывает к ране новые. Он смотрит мне в глаза. Ему не надо ничего говорить. Ни мне, ни Умпе.

Я отпускаю Чашку и сажусь рядом с Умпой. Его дыхание пахнет кровью и шоколадом.

— Это потому, что я толстый, — запинаясь, говорит Умпа и плачет.

— Не пори чушь, — грубо говорю я.

Умпа что-то шепчет. Я наклоняюсь к его губам.

— Меня зовут Кенни, — шепчет Умпа, как будто это страшный секрет, которым он боялся поделиться.

Его глаза закатываются. Умпы больше нет.

58

Чашка ничего этого не видела. Она сидит, уткнувшись лбом в колени. Велю Кремню за ней присматривать. Меня беспокоит, как дела у Рингер и Кекса. Кремень смотрит в ответ так, словно готов убить голыми руками.

— Ты здесь командуешь, ты и присматривай, — огрызается он.

Дамбо счищает с пальцев кровь Умпы, вернее, кровь Кенни.

— Я присмотрю, сержант, — спокойно говорит он, но руки у него трясутся.

— Сержант. — Кремень зло сплевывает. — Вот именно. — Что дальше, сержант?

Я не отвечаю и ползу к стене. Рингер стоит на коленях и смотрит на противоположное здание. Рядом сидит на корточках Кекс, он вопросительно оглядывается на меня, но я делаю вид, что не замечаю этого, и сажусь рядом с Рингер.

— Умпа больше не кричит, — говорит Рингер, не прекращая высматривать.

— Его звали Кенни.

Рингер кивает. Она сразу все понимает, а вот Кексу на это требуется время. Через минуту он отодвигается подальше от нас, упирается руками в бетон и делает судорожный вдох.

— Ты все сделал правильно, Зомби, — говорит Рингер. — Если бы ты этого не сделал, мы бы все сейчас превратились в Кенни.

Звучит очень даже неплохо. Я смотрю на профиль Рингер и удивляюсь тому, что Вош решил прикрепить полоски сержанта к моему воротнику. Комендант повысил в звании не того рядового.

— Как там? — спрашиваю я.

Рингер кивает в сторону здания, где засел снайпер:

— Да все по-прежнему.

Я медленно приподнимаюсь со своего места. В затухающем пламени от взорвавшегося бензобака осматриваю фасад здания напротив: разбитые окна, облупившаяся белая штукатурка, крыша на этаж выше нашего уровня. Дальше какой-то смутный силуэт, похоже, водонапорная башня, но это все, что я вижу.

— Где? — шепотом спрашиваю я.

— Наверное, снова нырнул. Он как поплавок, все время вверх-вниз, вверх-вниз.

— Он там один?

— Я видела только одного.

— Он светится?

Рингер качает головой:

— Нет, Зомби. Он не опознается как инвазированный.

— Может, это не он стрелял…

— Я видела его оружие, — перебивает Рингер. — Снайперская винтовка.

Но тогда почему у него нет зеленой подсветки? Те, на улице, подсвечивались, а они были ближе, чем этот. А потом, я думаю, что не важно, зеленым он светится или фиолетовым, или вообще не светится. Он пытается нас убить, и мы не можем пойти дальше, пока его не обезвредим. А мы должны продвигаться, пока тот, убежавший, не привел подкрепление.

— А они умные ребята, — говорит Рингер, словно читая мои мысли. — Надеваешь маску человека, и люди перестают доверять друг другу. Выход один: убивай или убьют тебя.

— Он думает, что мы — это они?

— Или решил, что это не имеет значения. По-другому не выжить.

— Но он стрелял в нас, а не в тех троих, что были перед ним. Почему выбрал не легкие мишени, а ту, по которой нереально попасть?

У Рингер, как и у меня, нет ответа на этот вопрос. Только в отличие от меня она не ставит его на первое место в списке проблем.

— По-другому не выжить, — делая ударение на каждом слове, повторяет она.

Я смотрю на Кекса, он смотрит на меня и ждет, какое я приму решение. Решать тут нечего.

— Можешь снять его отсюда? — спрашиваю я Рингер.

Та качает головой:

— Слишком далеко. Я только что выдала нашу позицию.

Я перемещаюсь ближе к Кексу.

— Останешься здесь. Через десять минут откроешься, чтобы отвлечь его, пока мы переходим на ту сторону.

Глядит на меня наивными, доверчивыми глазами.

— Знаешь, рядовой, вообще-то принято отвечать, когда получаешь приказ от командира.

Кекс кивает.

Я предпринимаю еще одну попытку:

— Отвечают: есть, сэр.

Он снова кивает.

— Отвечают вслух. Не кивком, а словами.

Еще один кивок.

Ладно, я хотя бы попытался.

Когда мы с Рингер возвращаемся к остальным, тело Умпы уже убрано. Его спрятали в какую-то машину. Идея Кремня. Нечто похожее он предлагает всем нам.

— Этот паркинг — отличное укрытие. Я хочу сказать, мы можем пересидеть в машинах, пока нас отсюда не заберут.

— Кремень, в этой группе решения принимает один человек, — говорю ему.

— Ага, и нам что от этого? А, я знаю. Давайте спросим Умпу.

— Кремень, — говорит Рингер, — расслабься. Зомби прав.

— Ага, пока вы вдвоем не попадете в засаду. Тогда ты скажешь, что он ошибся.

— Тогда ты станешь за главного и будешь командовать, — жестко говорю я и обращаюсь к Дамбо: — Присмотришь за Чашкой.

Конечно, если нам удастся оторвать ее от Рингер. Чашка снова прилипла к ее ноге.

— Не вернемся через тридцать минут — значит не вернемся вообще.

59

Бензовоз сгорел до покрышек. Мы садимся на корточки у пешеходного входа в паркинг. Улица подсвечена оранжевым светом догорающего огня.

— Вон там мы войдем, — говорю я. — Третье от левого угла окно. Выломано практически полностью, видишь?

Рингер кивает с отсутствующим видом. Ее мысли заняты чем-то другим. Она все время теребит монокуляр, то опустит его на глаз, то снова поднимет. Уверенность, которую эта девушка демонстрировала перед ребятами, испарилась.

— Попасть было нереально… — бормочет она и поворачивается ко мне: — Как понять, когда становишься Дороти?

Я трясу головой. Откуда такие мысли?

— Ты не становишься Дороти, — говорю я и для убедительности хлопаю ее по руке.

— Почему ты так в этом уверен?

У Рингер бегают глаза, словно она ищет подсказку. Вот так же у Танка бегали глаза перед тем, как он сорвался.

— Сумасшедшие не считают себя сумасшедшими. Они считают, что рассуждают очень даже здраво.

Я вижу в глазах Рингер отчаяние, это совсем на нее не похоже.

— Ты не сумасшедшая. Можешь мне поверить.

Неправильно выбрал слово.

— С какой стати я должна тебе верить?

Впервые я слышу в голосе Рингер какие-то эмоции.

— Почему я должна тебе доверять, и почему ты должен доверять мне? Откуда ты знаешь, Зомби, что я не из них?

Наконец-то простой вопрос.

— Потому что нас обследовали и мы прошли отбор. И мы не светимся, когда смотрим друг на друга через монокуляры.

Рингер очень долго глядит на меня, а потом бормочет под нос:

— Господи, как жаль, что ты не играешь в шахматы.

Наши десять минут истекли. Кекс открывает огонь по крыше противоположного здания. Снайпер тут же отвечает. Мы стартуем. Только сбегáем с тротуара на дорогу, пули прошивают асфальт перед нами. Мы разделяемся: Рингер вправо, я влево. Слышу свист пули, и кажется, проходит целый месяц, прежде чем она разрывает рукав моей куртки. Еле сдерживаюсь, чтобы не начать ответный огонь. — За месяцы тренировок у меня выработался инстинкт — стрелять в того, кто стреляет в меня. Я запрыгиваю на тротуар, еще два шага, и прижимаюсь к холодной стене. Здесь он меня не достанет. И в этот момент я вижу, как Рингер поскальзывается на небольшом обледеневшем участке дороги и падает лицом вперед, к тротуару.

Она машет мне рукой: «Уходи!»

Пуля выбивает осколок из бордюра, и этот осколок по касательной задевает шею Рингер. Плевать мне на ее протесты. Я бросаюсь к Рингер, хватаю за руку и затаскиваю на тротуар. Пока я пячусь к стене, еще одна пуля пролетает рядом с моей головой.

У Рингер из шеи течет кровь, в отблесках огня она кажется черной.

Рингер жестами показывает: «Уходим, уходим».

Мы быстро идем вдоль стены к выбитому окну и ныряем внутрь здания.

На все ушло меньше двух минут, а такое ощущение, что два часа.

Там, куда мы залезли, раньше был дорогой бутик. Его, конечно, разграбили, и не один раз. Кругом пустые витрины, разломанные вешалки и жуткого вида безголовые манекены, а на стенах постеры с преувеличенно серьезными моделями. Над прилавком выдачи покупок табличка: «Распродажа».

Рингер выбирает угол, откуда видны все окна и дверь, которая ведет в вестибюль. Она держится за шею, по руке стекает кровь. Надо осмотреть рану, но девчонка не хочет, чтобы я этим занимался. Делаю усталое лицо: «Не глупи, я должен посмотреть». Рингер сдается. Рана поверхностная. Я нахожу на демонстрационном столе кашне, Рингер его комкает и прикладывает к шее. Потом кивает на мой разорванный рукав:

— Ты ранен?

Я отрицательно мотаю головой и сажусь рядом с ней на пол. Мы оба тяжело дышим, от адреналина кружится голова.

— Я, конечно, не судья, но снайпер из него хреновый.

— Три выстрела, три промаха. Для бейсбола было бы здорово.

— Он стрелял больше трех раз, намного больше, — напоминаю я Рингер.

Из множества попыток только одна удачная — задел ногу Чашки.

— Любитель.

— Вероятно, — говорю я.

— Вероятно, — передразнивает меня Рингер.

— Он не светится, и он не профессионал. Одиночка защищает свою территорию, может, прячется от тех, за кем мы пришли. До смерти напуган.

Я не добавляю: «Как все мы». С уверенностью могу сказать только об одном из нас.

Кекс продолжает отвлекать снайпера. Выстрелы, тишина, потом снова выстрелы. Снайпер ни один выстрел не оставляет без ответа.

— Ну, тогда это будет легко, — мрачно говорит Рингер.

Я даже растерялся.

— Рингер, он не светится. У нас нет разрешения на…

— У меня есть. — Рингер кладет винтовку на колени. — Вот оно.

— Хм. Я думал, наша миссия — спасти человечество.

Рингер оценивающе смотрит на меня глазом, который не закрыт монокуляром.

— Шахматы, Зомби. Защищаешься от хода, который еще не сделан. Это важно, что он не светится в наших монокулярах? А то, что он мазал, когда мог нас всех перестрелять? Если два варианта одинаково вероятны, но один исключает другой, какой выбрать? Какой имеет значение, а какой нет? На какой поставишь свою жизнь?

Я киваю, но не понимаю.

— Ты хочешь сказать, что он все-таки может быть инвазированным?

— Я хочу сказать, что для нас безопаснее думать, что он инвазированный.

Рингер достает из ножен боевой нож. Я вздрагиваю, вспомнив ее ремарки в духе Дороти. Почему она взялась за нож?

— Что же имеет значение? — задумчиво говорит Рингер.

Теперь она абсолютно спокойна, но от этого спокойствия становится страшно, оно как надвигающийся грозовой фронт или как вулкан перед извержением.

— Что для нас важно, Зомби? Я всегда легко просчитывала такие вещи. А после инопланетных атак стала просто мастером в этом деле. Что по-настоящему важно? Первой умерла мама. Это было плохо, но важным было то, что у меня еще оставались папа, брат и сестренка. Потом я их тоже потеряла; важным стало то, что у меня осталась я. Когда дело дошло до меня, важных пунктов в моей жизни стало значительно меньше. Еда, вода, жилище. Что еще нужно? Что еще имеет значение?

Это плохо, а дальше будет еще хуже. Я не представляю, куда Рингер зайдет с такими мыслями, но, если она сейчас станет Дороти, мне конец. Возможно, потом она прикончит и всех остальных ребят из группы. Надо вернуть ее в реальность. Лучший способ вернуть человека в реальность — прикоснуться к нему, но боюсь, если предприму такую попытку, она вспорет мне живот боевым ножом с десятидюймовым лезвием.

— Важно это или нет, Зомби? — Рингер с интересом смотрит на меня и вертит в руках нож. — То, что он стрелял в нас, а не в гадов, которые стояли прямо перед ним? Или то, что он, когда стрелял в нас, все время промахивался? — Рингер поворачивает нож, кончик клинка упирается в палец. — Насколько важно то, что после электромагнитного импульса у них все работает? А то, что они орудуют прямо под кораблем-носителем: свозят в лагерь выживших, убивают инвазированных, сотнями сжигают тела, готовят нас, вооружают и посылают убивать остальных? Попробуй сказать, что это не важно. Скажи мне, что все это мелочи, что они вовсе не они? Подскажи, на какой вариант мне поставить свою жизнь.

Я снова киваю, только на этот раз следую за ее мыслью по тропинке, которая уходит в темноту. Я опускаюсь рядом с Рингер на корточки и смотрю ей прямо в глаза:

— Я не знаю, кто этот парень и почему он там засел, и я ничего не знаю про электромагнитный импульс, но комендант сказал мне, почему нас оставили в покое. Они думают, что мы уже не опасны.

Рингер отбрасывает со лба челку и делает следующий ход:

— Откуда комендант знает, что они думают?

— «Страна чудес». Нам удалось создать профиль…

— «Страна чудес», — повторяет за мной Рингер и резко переводит взгляд на заснеженную улицу за окном, а потом снова смотрит на меня. — «Страна чудес» — программа пришельцев.

— Верно. — («Оставайся с ней, но постарайся аккуратно вернуть ее обратно».) — Так и есть, Рингер. Помнишь, после того как мы отбили базу, обнаружили там…

— А если бы не обнаружили? Зомби, если бы не обнаружили? — Рингер тычет ножом в мою сторону. — И то и другое одинаково вероятно, а вероятность имеет значение. Поверь мне, Зомби, я спец в таких вопросах. До сегодняшнего дня я играла в жмурки, пора перейти к шахматам. — Она перекидывает нож рукояткой вперед и протягивает мне: — Вырежи его из меня.

Я не знаю, что сказать, и тупо смотрю на нож в ее руке.

— Имплантат, Зомби. — Рингер бьет меня кулаком в грудь. — Мы должны от них избавиться. Ты извлечешь мой, а я твой.

Я даже закашлялся.

— Рингер, мы не можем это сделать. — Пытаюсь найти какой-нибудь аргумент, но самым веским оказывается вот этот: — Если не сможем вернуться к точке эвакуации, как нас найдут?

— Черт! Зомби, ты слышал хоть слово из того, что я тут наговорила? Что, если они — не мы? Что, если они — они? Что, если все это было обманом?

— Ой, Рингер, я тебя умоляю! Ты хоть понимаешь, что это сумасше… глупость? Инопланетяне спасают своих врагов, делают из них солдат и дают им оружие? Перестань, давай закроем эту тему, у нас есть работа. Может, тебе это и не нравится, но я твой командир…

— Ладно, — совершенно спокойно говорит Рингер.

Я разгорячился, а она, напротив, стала холодна как лед.

— Тогда я сделаю это сама.

Рингер наклоняет вперед голову и заносит руку с ножом над шеей. Я отбираю нож. С меня хватит.

— Встать, рядовой Рингер.

Я отбрасываю нож в темную часть комнаты. Меня всего трясет, и голос тоже дрожит.

— Хочешь просчитать все варианты — отлично. Сиди здесь, пока я не вернусь. А еще лучше — прикончи меня прямо сейчас. Вдруг мои инопланетные хозяева придумали, как скрыть от тебя, что я инвазирован. А после того, как прикончишь, возвращайся к ребятам и их тоже всех перебей. Пусти пулю в голову Чашке. Почему нет? Она ведь тоже может быть врагом? Так пристрели ее! Это же единственный выход, да? Убивай всех, чтобы не убили тебя.

Рингер никак не реагирует, ни жестом, ни словом. Снег залетает в разбитое окно, свет от раскаленных обломков бензовоза подкрашивает снежинки темно-красным.

— Ты уверен, что не умеешь играть в шахматы? — спрашивает Рингер, потом кладет винтовку на колени и поглаживает указательным пальцем спусковой крючок. — Повернись ко мне спиной, Зомби.

Мы дошли до конца тропинки, и это тупик. У меня кончились хоть сколько-нибудь убедительные аргументы, поэтому я говорю первое, что приходит в голову:

— Меня зовут Бен.

Рингер даже не моргнула.

— Паршивое имя. Зомби лучше.

— А у тебя какое? — не отступаю я.

— Вот это — то, что не имеет значения. Это уже давно не важно, Зомби, — отвечает Рингер.

Она продолжает ласкать спусковой крючок, медленно так поглаживает; это повторяющееся движение действует на меня гипнотически, даже голова немного кружится. Я пытаюсь найти выход:

— Давай сделаем так: я вырезаю твой имплантат, а ты обещаешь не убивать меня.

Мне легче принять бой с дюжиной снайперов, чем с одной Рингер, которая превратилась в Дороти, а так она останется на моей стороне. Мысленно я вижу картинку: моя голова разлетается, как голова фанерной мишени на стрельбах.

Рингер вскидывает голову, уголок ее рта вздрагивает. Улыбка? Почти, но не совсем.

— Шах.

Мой ход — я дарю Рингер улыбку искренней доброты. Старая добрая улыбка Бена Пэриша, та самая, с помощью которой я мог получить все, что хотел. Ну, конечно, теоретически, — я ведь скромный парень.

— Шах значит «да»? Или это урок игры в шахматы?

Рингер откладывает винтовку в сторону и поворачивается ко мне спиной. Наклоняет голову. Убирает волосы с шеи.

— И то и другое.

С улицы доносятся выстрелы Кекса. Снайпер отвечает. Этот джемсейшен продолжается, пока я опускаюсь на колено за спиной у Рингер. Какая-то часть меня готова сделать так, как она просит, если это поможет мне — и всем ребятам из группы — остаться в живых. А другая часть тихо протестует: «Это же все равно что кормить мышей домашним печеньем! Что будет дальше? Она захочет устроить физический осмотр моих мозгов?»

— Расслабься, Зомби, — ровным голосом говорит Рингер, теперь она снова та Рингер, которую я знал. — Если эти имплантаты не наши, может, лучше не носить их под кожей? А если наши, когда вернемся, доктор Пэм имплантирует их обратно. Согласен?

— Шах и мат?

— Точно, — кивает Рингер.

Я достаю свой нож и ощупываю участок кожи под шрамом. У Рингер длинная красивая шея, и еще очень холодная. У меня дрожат руки.

«Сделай, как она хочет. Это, скорее всего, кончится трибуналом и ты всю оставшуюся жизнь будешь чистить картошку, но хотя бы останешься в живых».

— Только аккуратно, — шепотом говорит Рингер.

Я делаю глубокий вдох и провожу кончиком ножа вдоль шрама. Появляется алая капелька крови, она поразительно яркая на фоне ее перламутровой кожи. Рингер даже не вздрагивает, но я все равно спрашиваю:

— Не больно?

— Нет, даже приятно.

Я вынимаю имплантат. Чип в капельке крови примагнитился к острию ножа.

— Ну, как тебе это? — Рингер поворачивается ко мне, почти улыбка почти у нее на губах.

Я не отвечаю. Не могу. Я лишился дара речи. Нож выпадает у меня из руки. Я стою в шаге от Рингер и смотрю прямо на нее, но ее лицо исчезло. Я не вижу его через монокуляр.

Голова Рингер вспыхивает ослепительно-ярким зеленым огнем.

60

Инстинкт требует сорвать с плеча винтовку, но я этого не делаю. Я парализован шоком. Потом меня бросает в дрожь от отвращения. После отвращения — паника. И сразу за паникой — замешательство. Голова Рингер светится, как рождественская елка, за милю можно увидеть. Зеленый огонь такой интенсивный, что стирает послеобраз на сетчатке моего левого глаза.

— В чем дело? — спрашивает Рингер. — Что случилось?

— Ты светишься. Засветилась сразу, как только я вытащил имплантат.

Мы целых две минуты смотрим друг на друга.

Зеленым светятся нечистые. Я уже на ногах, держу М-16 и пячусь к двери. Снаружи Кекс и снайпер продолжают обмениваться выстрелами. Зеленым светятся нечистые. Рингер даже не пытается дотянуться до своей винтовки. Правым глазом я вижу нормальную Рингер; когда смотрю левым, она горит, как римская свеча.

— Подумай об этом, Зомби, — говорит Рингер. — Хорошо подумай. — Она поднимает руки, ладони у нее исцарапаны при падении, одна в крови. — Я засветилась после того, как ты достал имплантат. Монокуляры не фиксируют инвазированных. Они реагируют на тех, в ком нет имплантатов.

— Извини, Рингер, но это бред какой-то. Они реагировали на тех троих. Почему они светились, если не были инвазированными?

— Ты знаешь почему. Просто не хочешь себе в этом признаться. Те люди светились, потому что они не были инвазированными. Они такие же, как мы, только без имплантатов.

Рингер поднимается с пола. Господи, она такая маленькая, совсем девчонка… Но она ведь и есть девчонка? Если смотреть одним глазом — нормальная, если другим — зеленый огненный шар вместо головы. Какая из них Рингер?

— Нас собирают в лагере.

Она делает шаг в мою сторону. Я поднимаю винтовку. Она останавливается.

— Присваивают нам номера, заносят в базу. Учат нас убивать.

Еще один шаг. Я направляю ствол винтовки в ее сторону. Не целюсь в нее, просто даю знать: «Не приближайся».

— Любой, у кого нет имплантата, будет светиться, и когда они защищаются или нападают на нас, стреляют, как этот снайпер на крыше, мы только убеждаемся, что они враги.

Еще шаг. Теперь я целюсь ейв сердце.

— Не надо, — говорю я. — Пожалуйста, Рингер.

Одно лицо чистое, другое в огне.

— Так будет до тех пор, пока мы не перебьем всех, у кого нет имплантата.

Еще один шаг. Сейчас она стоит прямо напротив меня. Ствол винтовки упирается ей в грудь.

— Это Пятая волна, Бен.

Я мотаю головой:

— Нет никакой Пятой волны. Нет никакой Пятой волны! Комендант сказал мне…

— Комендант соврал.

Она протягивает ко мне руки и забирает винтовку. У меня такое чувство, будто я падаю в совершенно другую «Страну чудес», там верх — это низ, а правда — ложь. Там у врага два лица: мое лицо и его лицо. Лицо человека, который не дал мне упасть в бездну, того, кто взял мое сердце и превратил его в поле боя.

Она берет меня за руки:

— Бен, Пятая волна — это мы.

61

«МЫ — ЧЕЛОВЕЧЕСТВО».

Все ложь. «Страна чудес». Лагерь «Приют». Даже сама война.

Как же это было легко. Поразительно легко, особенно после всего, через что мы прошли. Или это было легко именно из-за того, через что мы все прошли.

Нас свезли в лагерь. Выпотрошили, а потом наполнили ненавистью, коварством и духом мщения.

После этого нас можно было выпускать из лагеря.

Чтобы мы убивали тех, кто от нас остался.

«Шах и мат».

Я чувствую позывы к рвоте. Рингер придерживает меня за плечо, пока я опоражниваюсь на валяющийся постер с надписью «Окунись в моду!».

Я заканчиваю, чувствуя, как холодные пальцы массируют мою шею. Ее голос говорит, что все будет хорошо. Я срываю монокуляр, зеленый огонь гаснет, к Рингер возвращается ее лицо. Она Рингер, я — это я, только я уже не уверен, что знаю, что означает это «я». Я не тот, кем себя представлял. Мир не таков, каким я его себе представлял. Может, в этом все дело.

Этот мир теперь принадлежит им, это мы теперь пришельцы.

— Мы не можем вернуться в лагерь, — сдавленным голосом говорю я.

Ее взгляд проникает внутрь меня; ее пальцы мнут мою шею.

— Да, не можем. Но мы можем двигаться дальше. — Рингер поднимает мою винтовку и отдает мне. — И начнем с этого сукина сына на крыше.

Но прежде Рингер избавляет меня от имплантата. Это больнее, чем я ожидал, но я заслужил экзекуцию.

— Не вини себя, — говорит Рингер, пока вырезает имплантат. — Они всех нас одурачили.

— А тех, кто не купился на обман, они называют Дороти и убивают.

— Не только их, — с горечью говорит Рингер.

Ее слова как удар кулаком в сердце. Ангар по обработке и уборке. Две трубы, изрыгающие черный и серый дым. Грузовики с трупами. Тысячи трупов каждую неделю. И каждую ночь приходят автобусы с беженцами, с ходячими мертвецами.

— Лагерь «Приют» — не военная база, — шепотом говорю я и чувствую, как по шее стекает кровь.

— И не лагерь беженцев.

Я киваю; во рту привкус желчи. Уверен, Рингер ждет, когда я произнесу вслух то, что думаю. Иногда недосказанность убивает правду.

— Это лагерь смерти, — говорю я.

В Евангелии сказано: «Истина сделает вас свободными». — Не верьте. Порой истина закрывает дверь в камеру и запирает ее на тысячи засовов.

— Ты готов? — спрашивает Рингер.

Похоже, ей не терпится со всем этим покончить.

— Мы не станем его убивать, — говорю я.

В глазах Рингер вопрос: «Какого черта?» Но я думаю о Крисе, о том, как он сидел, пристегнутый ремнями к креслу за двусторонним зеркалом. Думаю о телах на ленте транспортера, который вез их в раскаленную пасть печи. Я долго был орудием в чужих руках, с меня хватит.

— Найти и взять живым. Приказ понятен?

Рингер колеблется пару секунд, а потом кивает. Ее лицо нечитаемо, что, впрочем, неудивительно. Снова взялась за шахматы? Кекс продолжает стрелять по крыше. Скоро у него кончатся патроны. Пора.

Мы заходим в коридор. Темнота непроглядная. Идем плечом к плечу и ощупываем стены, в поисках лестницы заглядываем в каждую дверь. В вестибюле холодно, воздух спертый. Пол на дюйм залило вонючей водой, наверное, где-то протекла труба. Тишину нарушает только плеск от наших шагов. Я толкаю дверь в конце коридора и ощущаю поток свежего воздуха. Лестничный колодец.

На площадке четвертого этажа мы останавливаемся, дальше только узкая лестница наверх. Дверь на крышу взломана. Слышны хлопки выстрелов, но снайпера не видно. Язык жестов в темноте не читается, поэтому я притягиваю к себе Рингер и шепчу ей в ухо:

— Похоже, он прямо перед нами.

Рингер кивает — ее волосы щекочут мне нос.

— Так что сразу за дело.

Рингер лучший стрелок, поэтому пойдет первой. Если она промахнется, второй выстрел за мной. Мы отрабатывали такие действия сотни раз, но на тренировках нашей целью было уничтожение противника, а не его задержание. И мишень никогда не стреляла в ответ.

Рингер делает шаг к двери, я стою у нее за спиной и держу руку у нее на плече. Ветер задувает в приоткрытую дверь, этот звук похож на мяуканье или жалобный скулеж умирающего животного. Рингер наклонила голову в ожидании моего сигнала, дышит ровно. Может, она молится? Интересно, мы молимся одному Богу? Почему-то мне так не кажется. Я хлопаю Рингер по плечу, она ногой распахивает дверь и как ракета вылетает на крышу. И исчезает в снежной пелене, прежде чем я успеваю сделать два шага по крыше.

Три хлопка. Я налетаю на присевшую на колено Рингер и еле удерживаюсь на жиже из мокрого снега. В десяти футах от нас снайпер. Он лежит на боку, одной рукой держится за ногу, а другой тянется к винтовке. Когда Рингер его подстрелила, винтовка отлетела в сторону. Рингер стреляет еще раз, на этот раз в руку снайпера. В темноте, сквозь пелену снега, и попадает. Снайпер прижимает руку к груди и вскрикивает. Я хлопаю Рингер по макушке, это знак прекратить огонь.

— Лежи тихо! — кричу я снайперу. — Не дергайся!

Снайпер садится лицом к улице и прижимает раздробленную кисть к груди. Он нагибается и что-то делает второй рукой. Поблескивает какой-то серебристый предмет.

— Слизняки, — говорит снайпер, и у меня холодеет внутри.

Я знаю этот голос.

Он кричал на меня, издевался надо мной, угрожал мне, проклинал меня. Этот голос преследовал меня с первой минуты после подъема и до последней минуты перед отбоем. Он шипел, орал, рычал на меня, на всех нас.

Резник.

Мы оба узнали его. Это пригвоздило наши ноги к крыше, застопорило наше дыхание, затормозило мысли.

Благодаря этому он выгадал немного времени.

Время рассыпалось после появления Резника и теперь замедлилось, как будто энергия запустившего его Большого взрыва иссякла.

Он встает на ноги. Это занимает шесть или семь минут.

Поворачивается лицом к нам. Это как минимум десять минут.

Держит что-то в здоровой руке. Тычет в этот предмет пальцем окровавленной руки. Двадцать минут.

А потом Рингер приходит в себя. Пуля ударяет сержанта в грудь. Резник падает на колени. У него открывается рот. Вот он покачнулся и упал ничком на крышу в нашу сторону.

Время сбрасывается на ноль. Никто не двигается. Никто не говорит ни слова.

Снег. Ветер. Мы словно на вершине ледяной горы. Рингер подходит к Резнику и переворачивает его на спину. Забирает у него из руки серебристый прибор. Я смотрю на одутловатое рябое лицо с крысиными глазками и каким-то образом удивляюсь и не удивляюсь тому, что вижу.

— Несколько месяцев потратили на нашу подготовку только для того, чтобы он потом нас убил, — говорю я.

Рингер смотрит на дисплей серебристого устройства — это планшет — и качает головой. Свет от включенного дисплея подчеркивает контраст между ее бледной кожей и черными как смоль волосами. Она так красива, но не божественной красотой; в этом свете она скорее похожа на ангела смерти.

— Он не собирался нас убивать, Зомби. Просто мы застали его врасплох, и у него не оставалось выбора. И если бы он нас убил, то не из винтовки. — Она поднимает планшет, чтобы я мог увидеть дисплей. — Думаю, он собирался убить нас с помощью вот этого.

Верхнюю половину дисплея занимает сетка. В дальнем левом углу сетки группа зеленых точек. Ближе к центру еще одна.

— Наше отделение, — догадываюсь я.

— Одна точка — это, должно быть, Кекс.

— Значит, если бы мы с тобой не вырезали имплантаты…

— Он точно знал наше местоположение, — говорит Рингер. — Поджидал. И нас, по идее, уже не должно быть.

Рингер показывает две обведенные точки в нижней части дисплея. У одной номер, который мне дали после того, как меня обследовала доктор Пэм. Нетрудно догадаться, что у второй точки номер Рингер. Под цифрами светятся зеленые кнопки.

— Что будет, если нажать на кнопку? — спрашиваю я.

— Думаю, ничего, — отвечает Рингер и нажимает.

Я вздрагиваю, но Рингер оказалась права.

— Это кнопка смерти, — говорит она. — Наверняка. Подключена к нашим имплантатам.

При желании он мог прикончить всех нас. Наше уничтожение не было его задачей. Так в чем же была его задача? Рингер читает этот вопрос в моих глазах.

— Трое инвазированных — вот почему он открылся, — говорит она. — Мы первая группа на задании вне лагеря. С их стороны разумно проследить за нашими действиями в обстановке реального боя. Или в обстановке, которая показалась нам реальным боем. Им надо убедиться в том, что мы среагируем на зеленую наживку, как хорошо выдрессированные крысы. Наверное, его выбросили перед нами, чтобы он нажал на спусковой крючок, если мы поведем себя нештатно. Мы не среагировали как ожидалось, и он нас немного простимулировал.

— То есть он стрелял в нас, чтобы…

— Чтобы мы не расслаблялись и были готовы разбить каждую светящуюся башку, которая попадется нам на пути.

Из-за снега кажется, что Рингер смотрит на меня сквозь белый тюль. Снежинки садятся ей на брови, поблескивают в волосах.

— Это было чертовски рискованно, — говорю я.

— Вообще-то нет, он следил за нами с помощью своего миниатюрного радара. При нежелательном развитии ситуации всего-то надо было нажать на кнопку. Он просто не предусмотрел наихудший сценарий.

— Что мы вырежем имплантаты.

Рингер кивает и смахивает с лица прилипшие снежинки.

— Должно быть, этот гад не ожидал, что мы пойдем на него.

Она протягивает мне планшет. Я закрываю крышку и убираю его в карман.

— Наш ход, сержант, — тихо говорит Рингер, хотя, возможно, это снег приглушает ее голос. — Каким будет приказ?

Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.

— Возвращаемся к ребятам и вырезаем у всех имплантаты.

— И?

— Очень надеюсь, что в данный момент сюда не десантируется целый батальон Резников.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти с крыши, но Рингер хватает меня за руку:

— Подожди! Мы не можем вернуться без имплантатов.

До меня не сразу доходит, но через секунду я понимаю, о чем говорит Рингер. Без имплантатов мы будем светиться в оптике у наших ребят.

— Кекс уложит нас, как только выйдем на дорогу.

— Сунем их за щеку?

Я трясу головой — вдруг проглотим?

— Надо вставить обратно, наложим повязки и…

— И будем надеяться, что не выпадут?

— И что мы их не отключили уже… Что? Слишком много надежд?

У Рингер приподнимается уголок рта.

— Может быть, это наше секретное оружие.

62

— Ни черта не понимаю, это ерунда какая-то, — говорит мне Кремень. — Резник стрелял в нас с крыши?

Мы сидим за половиной бетонной стены в паркинге: Рингер и Кекс заняли позиции на флангах и наблюдают за улицей; Дамбо сидит с одной стороны от меня, Кремень с другой, а между ними, уткнувшись лбом мне в грудь, — Чашка.

— Резник — гад, — в третий раз повторяю я Кремню. — «Приют» — лагерь гадов. Они использовали нас, чтобы…

— Заткнись, Зомби! Ты спятил, это бред параноика! — Широкая физиономия Кремня наливается кровью и становится похожа на свеклу, его сросшиеся брови прыгают вверх-вниз. — Вы убили нашего инструктора! А инструктор пытался убить нас! На задании по уничтожению гадов! Вы, ребята, делайте, что хотите, но с меня хватит. Я в этом не участвую.

Кремень встает на ноги и грозит мне кулаком:

— Я возвращаюсь к месту встречи и жду эвакуации. Это все… — Он пытается подобрать подходящее определение и выбирает «дерьмо собачье».

— Кремень, — говорю я негромко и спокойно, — отставить.

— Вот это да! Ты превратился в Дороти. Дамбо, Кекс, вы что, ему поверили? Вы не можете на это купиться!

Я достаю из кармана серебристый планшет, открываю крышку и демонстрирую его Кремню:

— Видишь зеленую точку? Это ты.

Прокручиваю картинку до его номера и выделяю прикосновением пальца. Зеленая кнопка начинает мигать.

— Знаешь, что будет, если нажать на эту кнопку?

Это одно из тех мгновений, которое не отменишь и которое до конца жизни не даст спокойно уснуть.

Кремень прыгает вперед и выхватывает у меня планшет. — Из-за лежащей у меня на коленях Чашки двигаюсь замедленно, поэтому, прежде чем Кремень нажимает на кнопку, успеваю только крикнуть: «Нет!»

Голова Кремня резко откидывается назад, как будто он получил сильный удар в лоб. У него отвисает челюсть, а глаза закатываются к потолку.

И в следующую секунду он падает, как марионетка, у которой перерезали сразу все нитки.

Чашка кричит, Рингер забирает ее у меня, а я опускаюсь на колени рядом с Кремнем. Проверяю пульс, хотя делать это совсем не обязательно. Чтобы убедиться в смерти Кремня, достаточно посмотреть на дисплей планшета. На месте зеленой точки теперь светится красная.

— Рингер, кажется, ты была права, — говорю я через плечо и забираю планшет из безжизненной руки Кремня.

Моя рука трясется. От паники. От растерянности. Но больше всего от злости на Кремня. Я еле сдерживаюсь, чтобы не двинуть кулаком в его щекастую физиономию.

— Что теперь будем делать, сержант? — спрашивает у меня за спиной Дамбо; он тоже в шоке.

— Сейчас ты вырежешь имплантаты у Кекса и Чашки.

— Я? — переспрашивает Дамбо, и его голос поднимается на октаву.

Мой, наоборот, на одну опускается:

— Ты же у нас санитар? Рингер вырежет твой.

— Хорошо, но потом-то что будем делать? Мы не можем вернуться. Куда нам теперь идти?

Рингер смотрит мне в глаза. Я уже немного научился читать по ее лицу. Уголки рта чуть опущены, значит, она напряглась, как будто уже знает, что я собираюсь сказать. А что? Может, и знает.

— Вы не вернетесь в лагерь, Дамбо.

— Ты хотел сказать, мы не вернемся, — поправляет меня Рингер. — Мы, Зомби.

Я встаю, кажется, целую вечность и подхожу к Рингер. Ветер откинул ее волосы на одну сторону, и они развеваются, как черный флаг.

— Один из наших остался в лагере, — говорю я.

Рингер резко вскидывает голову, и челка очень красиво взлетает у нее над бровями.

— Наггетс? Зомби, ты не можешь пойти за ним. Это самоубийство.

— Я не могу его оставить, — пытаюсь объяснить я, а сам даже не знаю, с чего начать. — Я обещал…

Как высказать это словами? Невозможно. С таким же успехом можно искать точку, в которой начинается круг.

Или первое звено в серебряной цепочке.

— Я уже убегал, — говорю наконец. — И больше этого делать не стану.

63

Снег. Белые точки кружат и падают на землю.

Река. Черный поток, несущий запахи человеческих испражнений и останков, скользит под низкими облаками, а за ними скрыт зеленоватый глаз корабля-носителя.

И восемнадцатилетний школьный футболист в солдатской форме, с мощной самозарядной винтовкой, которую ему выдал тот, кто прибыл на корабле-носителе. Школьный футболист в форме солдата сидит, прислонившись к памятнику настоящему солдату, который воевал и погиб с чистым разумом и чистым сердцем. Враг не смог залезть в голову этого солдата, он не подменил в его сознании добро на зло, не использовал веру человека, чтобы превратить его в оружие против человеческого рода.

Парень возле памятника не вернулся, когда ему следовало вернуться, и теперь он возвращается, когда возвращаться не следует. Потому что главное — выполнить данное обещание. Сейчас нет ничего главнее этого.

Его зовут Зомби, и, если он нарушит свое обещание, война будет закончена. Не большая война, а та, которая имеет значение, та, которая идет в его сердце.

Она идет в парке у реки, над которым кружит снег.

Я чувствую приближение вертолета раньше, чем его слышу. Меняется давление, я ощущаю это оголенными участками кожи. Потом ритмичные удары лопастей; я встаю и зажимаю ладонью пулевое ранение в боку.

— Куда стрелять? — спросила Рингер.

— Не знаю, только не в ногу и не в руку.

— Выстрели ему в бок с близкого расстояния, — посоветовал Дамбо, который успел хорошо познакомиться с человеческой анатомией в ангаре по обработке и уборке. — И вот под таким углом, а то кишки продырявишь.

— А что будем делать, если я все-таки продырявлю тебе кишки? — спросила Рингер.

— Похороните, потому что я сдохну.

Улыбка? Нет. Опять неудачно.

А потом, когда Дамбо осмотрел мою рану, она спросила:

— Сколько тебя ждать?

— День, не больше.

— Один день?

— Ладно, два. Если мы не вернемся через сорок восемь часов, значит, уже не вернемся.

Рингер не стала спорить, просто сказала:

— Не вернетесь через сорок восемь часов, я пойду за вами.

— Глупый ход, гроссмейстер.

— Это не шахматы.

По периметру парка растут деревья. Над голыми ветками появляется черная тень. Роторы стучат, как огромное сердце. Я хромаю к открытому люку, холодный ветер давит на плечи.

Ныряю в трюм. Пилот оборачивается и спрашивает:

— Где твоя группа?

Падаю на пустое сиденье.

— Уходим! Уходим!

Пилот снова:

— Солдат, где твоя группа?

Моя группа отвечает из-за деревьев шквальным огнем. Пули стучат по бронированному корпусу «Блэк хоука», а я кричу во всю глотку:

— Уходим, уходим, уходим!

От крика мышцы живота напрягаются, и каждое слово стоит мне хорошей порции крови.

Пилот набирает высоту, а потом резко накреняется на левый бок. Я закрываю глаза.

«Уходи, Рингер, уходи».

«Блэк хоук» с бреющего полета обстреливает деревья. Пилот кричит что-то второму пилоту. Вертолет зависает над деревьями, но Рингер с ребятами уже ушли по тропинке вдоль темной реки. Мы делаем еще три круга над деревьями, и в результате от них остаются только расщепленные пулеметными очередями пеньки. Пилот оглядывается в трюм, видит, что я с окровавленным боком распластался на двух сиденьях, и только тогда набирает высоту и скорость. Вертолет взмывает к облакам, парк исчезает в белой мгле снегопада.

Я теряю сознание. Слишком большая кровопотеря. Вижу лицо Рингер, и, черт возьми, она не просто улыбается, она смеется. Это хорошо. Я все-таки сумел ее рассмешить.

А еще я вижу Наггетса, малыш точно не смеется.

«Не обещай, не обещай, не обещай! Ничего никогда-никогда не обещай!»

«Я приду. Я обещаю».

64

Прихожу в себя там, где все началось, — на койке в госпитале. Мне наложили повязку и обкололи болеутоляющими. Круг замкнулся.

Требуется несколько минут, чтобы понять: я тут не один. — Кто-то сидит на стуле за капельницей. Поворачиваю голову и первое, что вижу, — черные, начищенные до зеркального блеска ботинки. Безупречно отглаженная накрахмаленная форма. Лицо словно высечено из камня, голубые глаза просвечивают до самых потрохов.

— Ну вот ты и очнулся, — тихо произносит Вош. — Может, еще не совсем здоров, зато в полной безопасности. Врачи говорят, тебе очень повезло, мог бы и не выкарабкаться. Жизненно важные органы не задеты, пуля прошла навылет. Это действительно фантастика, если учесть, с какого расстояния в тебя стреляли.

«Что ты ему скажешь?»

«Скажу правду».

— Это Рингер, — говорю я.

Полковник склоняет голову набок, так он напоминает мне птицу с умными глазами, которая разглядывает какой-нибудь лакомый кусочек.

— И почему же рядовой Рингер стреляла в тебя, Бен?

«Ты не можешь сказать ему правду».

«Ладно. Плевать на правду. Выдам факты».

— Из-за Резника.

— Из-за Резника?

— Сэр, рядовой Рингер стреляла в меня, потому что я оправдывал присутствие Резника.

— А почему тебе понадобилось оправдывать присутствие Резника, сержант?

Полковник закидывает ногу на ногу и сцепляет руки на колене. Очень непросто сохранять с ним зрительный контакт дольше трех-четырех секунд.

— Они взбунтовались, сэр. Ну, не все. Кремень и Рингер… и Чашка. Но начала все Рингер. Они сказали, присутствие Резника доказывает, что все это было обманом, что вы…

Вош разводит руками и переспрашивает:

— Все это?

— Лагерь, инвазированные, подготовка к войне с пришельцами. Они говорили, это пришельцы натаскивают нас, чтобы мы убивали друг друга.

Полковник молчит. Не смеется, не улыбается, не качает головой. Жаль. Если бы он как-нибудь так среагировал, я бы мог засомневаться, попробовал бы все еще раз переосмыслить и, возможно, решил бы, что у меня паранойя или истерия после боя.

Но Вош просто смотрит на меня глазами умной птицы, и его лицо при этом абсолютно ничего не выражает.

— И эта теория заговора не заронила в тебя ни капли сомнений?

Я киваю. Надеюсь, это получается у меня убедительно.

— Они превратились в Дороти, сэр. Настроили против меня всю группу. — Тут я улыбаюсь, надеясь, что улыбка получается мрачная, как у реального крутого солдата. — Но сначала я успел вырубить Кремня.

— Мы обнаружили его тело, — говорит Вош. — В него, как и в тебя, стреляли с очень близкого расстояния. Только анатомически немного выше.

«Зомби, ты уверен, что так надо? Зачем стрелять ему в голову?»

«Они не могут знать, что его уничтожили нажатием кнопки. Выстрел в голову — и нет улики. Рингер, отойди в сторону. Ты же знаешь, я не самый меткий стрелок в этом мире».

— Надо было их всех уничтожить, но численное преимущество оказалось не на моей стороне. Я решил, что лучше вернуться на базу и доложить о случившемся.

И снова Вош никак не реагирует, ни словом, ни жестом. Он просто сидит и смотрит на меня.

«Кто ты? — думаю я. — Человек? Гад? Или… что-то еще? — Проклятье, кто же ты такой?»

— Знаешь, а они исчезли, — наконец говорит он.

Вош ждет, что я отвечу. К счастью, я заготовил ответ. Вернее, это Рингер заготовила. Тут надо отдать ей должное.

— Вырезали свои имплантаты.

— У тебя он тоже вырезан, — замечает Вош и ждет.

Я вижу, как за его плечом ходят вдоль кроватей санитары в зеленой униформе, слышу, как скрипят по линолеуму их тапки на резиновой подошве. Обычный день в госпитале обреченных.

Я готов ответить.

— Я им подыграл. Чтобы дождаться подходящего момента. Дамбо сначала вырезал имплантат у меня, следующей была Рингер. Тогда я перешел к действиям.

— Застрелил Кремня…

— А Рингер выстрелила в меня.

— И после этого…

Теперь он скрестил руки на груди. Опустил подбородок. Прикрыл глаза и смотрит на меня, как хищная птица на свой ужин.

— Я побежал, сэр.

«То есть я могу снять Резника в темноте, когда валит снег, а в тебя с двух футов попасть не способна? Зомби, он на это не купится».

«Я не собираюсь ему это продавать. Просто дам напрокат на несколько часов».

Вош кашляет и чешет подбородок. Какое-то время разглядывает плитку на потолке, а потом снова смотрит на меня.

— Ты просто счастливчик, Бен. Мог умереть от потери крови, но все-таки успел добраться до места встречи.

«Да, кто бы ты ни был, ты прав. Мне чертовски повезло».

Гробовая тишина. Голубые глаза. Жесткий рот. Скрещенные на груди руки.

— Ты не все мне рассказал.

— Сэр?

— Кое-что ты упустил.

Я медленно качаю головой. Палата кренится, как корабль во время шторма. Сколько обезболивающего они мне вкололи?

— Ваш бывший инструктор. Кто-то из твоей группы обыскал его. И нашел вот такой планшет. — Вош демонстрирует мне серебристый прибор, в точности как у Резника. — Ты, командир группы, должен был задуматься о том, зачем у Резника устройство, с помощью которого он может уничтожить вас всех одним нажатием кнопки.

Я киваю. Мы с Рингер сообразили, что он к этому придет, так что ответ у меня есть. Вопрос в том, устроит он Воша или нет.

— Вижу только одно разумное объяснение, сэр. Это было наше первое задание, наш первый бой в реальной обстановке. Надо было мониторить группу на случай, если кто-нибудь превратится в Дороти и выступит против своих…

У меня не хватает дыхания, я замолкаю, и это здорово, поскольку я сам не верю в то, что говорю. Мысли путаются, я будто в густом тумане иду по минному полю. Рингер это предвидела. В парке, пока мы ждали вертолет, она заставила меня вызубрить все ответы и только после этого прицелилась и нажала на спусковой крючок пистолета.

Ножки стула скребут по полу. Вош наклоняется ко мне, я вижу только его лицо и больше ничего.

— Это действительно необычный случай, Бен. На тебя в боевой обстановке оказывалось давление, а ты не поддался стадному чувству. Это… трудно найти более подходящее определение… не по-человечески.

— Я человек, — отвечаю шепотом.

Сердце у меня колотится так, что я боюсь, Вош увидит, как оно бьется под тонкой пижамой.

— Неужели? — спрашивает он. — Потому что в этом вся суть, да, Бен? Кто человек, а кто нет? Разве у нас нет глаз, Бен? Мы лишены рук, органов, объема, чувств, привязанностей, страстей? Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь? «А если нас оскорбляют, разве мы не должны мстить?»

Челюсти плотно сжаты, голубые глаза беспощадны, тонкие губы побелели.

— Шекспир, «Венецианский купец». Это к разговору о тех, кого презирают и подвергают гонениям. Как нашу расу. Как расу людей, Бен.

— Я не думаю, что они нас ненавидят, сэр.

Пытаюсь сохранять спокойствие на этом непредвиденном участке минного поля. Сначала получил пулю в бок, потом меня обкололи анальгетиками, а теперь вот беседую о Шекспире с комендантом самого эффективного лагеря смерти за всю историю Земли. У любого голова пойдет кругом.

— Странный у них способ выражать свои чувства.

— Они не испытывают к нам ни ненависти, ни любви. Мы просто им мешаем. Может, мы для них — инвазия.

— Они — Homo sapiens, а мы — Periplaneta Аmericana?^[46] При таком раскладе я выбираю тараканов. Их не так просто уничтожить.

Вош хлопает меня по плечу. Он очень серьезен. Вот мы и у цели. Я это чувствую. Сделай или умри, выиграешь или проиграешь. Вош вертит в руке серебристый планшет.

«Твой план — дерьмо, Зомби. И ты это знаешь».

«Хорошо. Какой у тебя?»

«Остаемся все вместе. Присоединяемся к ребятам, которые засели в здании суда».

«А Наггетс?»

«Ничего ему не сделают. Почему ты так за него волнуешься? Господи, Зомби, там сотни детей…»

«Да, но я только одному обещал вернуться».

— Очень мрачная перспектива, Бен. Очень мрачная. Эта бредовая идея приведет к тому, что Рингер будет искать пристанище у тех, кого должна была уничтожить. Она расскажет им все, что знает о нас. Мы, чтобы предотвратить такой ход событий, пошлем за ней еще три группы. Но я боюсь, что будет уже поздно. И если будет поздно, нам придется прибегнуть к последнему средству.

Глаза подполковника горят бледно-голубым огнем. Когда он отворачивается, меня всего колотит. Вдруг становится холодно и очень-очень страшно.

Что значит «прибегнуть к последнему средству»?

Возможно, Вош и не купился на мою версию, но он определенно взял ее напрокат. Я еще жив. А пока я жив, у Наггетса есть шанс.

Вош оборачивается, как будто что-то вспомнил.

Черт, начинается.

— Да, вот еще что. Мне жаль, но должен сообщить тебе неприятную новость. Мы прекращаем давать тебе болеутоляющие, иначе ты не сможешь пройти полноценный дебрифинг.

— Дебрифинг, сэр?

— Бой — странная штука, Бен. Он выкидывает разные фокусы с твоей памятью. Мы обнаружили, что лекарства мешают нашей программе. Твой организм полностью очистится примерно через шесть часов.

«Я все еще не понимаю, Зомби. Почему я должна в тебя стрелять? Почему ты не можешь им сказать, что просто сбежал? По мне, так стрелять в тебя — это лишнее.

«Рингер, надо, чтобы я был ранен».

«Почему?»

«Тогда они напичкают меня лекарствами».

«И что?»

«Я смогу выиграть время. Они не поволокут меня из вертолета прямо туда».

«Куда не поволокут?»

В общем, мне не надо спрашивать Воша об этом, но я все равно спрашиваю:

— Вы подключите меня к «Стране чудес»?

Он манит пальцем санитара, тот подходит, в руках у него поднос. На подносе только шприц и крошечная серебряная гранула.

— Мы подключим тебя к «Стране чудес».

IX. Цветок под дождем

65

Вчера вечером мы заснули прямо у костра, а сегодня утром я проснулась в нашей постели. То есть не в нашей, в моей. Или в постели Вэл? Проснулась в постели, но не помню, чтобы поднималась по лестнице. Значит, он принес меня сюда на руках и уложил, только сейчас его рядом нет. — Когда я понимаю, что его нет рядом, становится немного страшно. Когда он со мной, когда я вижу его глаза цвета шоколада и слышу голос, который укутывает, как теплое одеяло, мне гораздо легче отмахиваться от всяких подозрений.

«Ой, Кэсси, ты просто безнадежна».

Уже светает. Я быстро одеваюсь и спускаюсь по лестнице. Внизу его тоже нет, зато есть моя М-16, стоит у камина, начищенная и заряженная. Я зову Эвана. В ответ — тишина.

Беру винтовку. Последний раз я стреляла из нее в День солдата с распятием.

«Ты не виновата, Кэсси. И он не виноват».

Я закрываю глаза и вижу, как он раненый лежит на земле и одними губами говорит: «Кэсси, нет». А потом к нему подходит Вош и добивает.

«Это он виноват. Не ты и не солдат с распятием. Он».

Очень живо воображаю, как приставляю к его виску ствол винтовки и одним выстрелом сношу голову с плеч.

Для начала надо его найти. Потом я вежливо попрошу негодяя постоять спокойно, чтобы я могла исполнить свою кровожадную мечту.

Потом обнаруживаю, что сижу на диване рядом с мишкой. Одной рукой обнимаю мишку, другой винтовку. Я как будто снова в лесу в моей маленькой палатке, а в небе над лесом завис злобный глаз корабля-носителя. Над ним россыпь из звезд и планет. Наша — всего лишь одна из них. И за что именно нам досталось такое «счастье»? Из секстиллиона планет иные именно на нашей решили открыть свою лавочку.

Это слишком для меня. Я не смогу одолеть иных. Я таракан. Ладно, соглашусь с метафорой Эвана, поденка все-таки симпатичнее и умеет летать. Пусть я их не одолею, но смогу уничтожить нескольких гадов до того, как последний день моей жизни подойдет к концу. И начать я планирую с Воша.

Чувствую руку на своем плече.

— Кэсси, почему ты плачешь?

— Я не плачу. Это аллергия. Мишка насквозь пропылился, чтоб его.

Эван садится рядом, но со стороны мишки, а не со стороны винтовки.

— Ты где был? — спрашиваю, чтобы сменить тему.

— Смотрел, как там погода.

— И?

«Пожалуйста, ответь полным предложением. Мне холодно, мне надо услышать твой теплый голос, — когда я его слышу, я чувствую себя в безопасности».

Я подтягиваю коленки к груди и упираюсь пятками в край подушки.

— Думаю, сегодня подходящая.

Утренний свет проникает в щель между простынями, которые занавешивают окна, и красит лицо Эвана золотом. — Свет мерцает в его темных волосах, искрится в карих глазах.

— Хорошо. — Я начинаю ерзать на диване.

— Кэсси.

Он кладет ладонь мне на колено. Чувствую через джинсы, какая она теплая.

— Я тут подумал…

— Что все это просто дурной сон?

Эван трясет головой и нервно смеется.

— Я хочу, чтобы ты правильно меня поняла. Прежде чем что-то сказать, дослушай, хорошо? Я много думал и не стал бы об этом говорить, если бы…

— Ну же, Эван. Просто скажи, в чем дело.

«О господи, что он собирается сказать? — Я напрягаюсь. — Ладно, Эван, не волнуйся, можешь не говорить».

— Давай я пойду…

Я ничего не понимаю и трясу головой. Это что — шутка такая? Смотрю на его ладонь, она несильно сжимает мое колено.

— Я и думала, что ты собираешься пойти со мной.

— Я хотел сказать: разреши, пойду я, — говорит Эван и, чтобы я на него посмотрела, легонько трясет меня за колено.

Тут до меня доходит.

— Разрешить тебе пойти одному? Я останусь здесь, а ты отправишься искать моего брата?

— Ты обещала, что дослушаешь…

— Я ничего тебе не обещала.

Сбрасываю его руку со своего колена. Мысль о том, что он уйдет и оставит меня здесь, не только оскорбительна, она вселяет ужас.

— Я дала обещание Сэмми, так что можешь не продолжать.

Но он продолжает:

— Ты же не знаешь, что там происходит.

— А ты знаешь?

— Лучше, чем ты.

Эван тянется ко мне, но я упираюсь ладонью ему в грудь: «Только не это, приятель».

— Тогда расскажи.

Эван бессильно опускает руки.

— Подумай сама, у кого из нас больше шансов остаться в живых и сделать то, что ты обещала? Я сейчас не говорю, что у меня, поскольку ты девчонка, а я сильнее, круче и тому подобное. Я хочу сказать, что лучше пойти одному из нас, тогда у другого будет возможность разыскать его, если случится что-нибудь плохое.

— Последний довод принять можно. Только это не ты пойдешь первым. Сэмми мой брат. Черта с два я останусь здесь и буду ждать, когда какой-нибудь глушитель постучит в дверь и попросит в долг сахарку. Лучше я пойду одна.

Я спрыгиваю с дивана, как будто уже ухожу. Эван хватает меня за руку, я вырываюсь.

— Хватит, Эван. Ты, наверное, забыл, что это я позволила тебе пойти со мной, а не наоборот.

Эван опускает голову.

— Не забыл. Я все понимаю. — Он безрадостно смеется. — Вообще-то я предвидел твой ответ, но должен был спросить.

— Потому что считаешь, я не могу сама о себе позаботиться?

— Потому что не хочу, чтобы ты погибла.

66

Мы готовились не одну неделю, так что в этот последний день нам оставалось только ждать захода солнца. Идти решили налегке. Эван посчитал, что мы доберемся до Райт-Паттерсона за две или три ночи, если, конечно, не помешает пурга или не убьют одного из нас… Или обоих, и тогда миссия будет безнадежно провалена.

Как я ни старалась сократить свои припасы до минимума, все равно возникли трудности с мишкой. Может, отрезать ему лапы, а Сэмми я бы сказала, что их оторвало, когда «глаз» уничтожил наш лагерь?

«Глаз». Этот вариант мне нравится больше, чем пуля в башке Воша. Надо запихнуть ему в штаны инопланетную бомбу.

— Может, не стоит его брать, — говорит Эван.

— Может, ты заткнешься? — бурчу под нос, прижимая голову мишки к его пузу и застегивая молнию. — Ну, вот.

Эван улыбается.

— Знаешь, когда я в первый раз увидел тебя в лесу, решил, что мишка твой.

— В лесу?

Улыбка исчезает.

— Ты же не в лесу меня нашел, — напоминаю я Эвану, и в комнате вдруг становится на десять градусов холоднее. — Ты нашел меня в сугробе.

— Я имел в виду, что в лесу был я, а не ты, — говорит Эван. — Увидел из леса, до тебя было полмили.

Я киваю, но не потому, что ему верю, а потому что знаю: я права.

— Ты все еще в том лесу, Эван. Ты такой милый, но я до сих пор не пойму, почему у тебя такие мягкие руки с ухоженными ногтями и почему они пахли порохом в ту ночь, когда ты якобы ходил на могилу твоей подружки.

— Я тебе вчера говорил, что не работал на ферме два года, а в тот день, когда от меня пахло порохом, я чистил свой пистолет. Не знаю, что еще мне…

Я не даю договорить.

— Я тебе доверяю только потому, что ты отлично обращаешься с винтовкой и при этом пока меня не пристрелил, хотя у тебя была куча возможностей. Ничего личного, но, если я чего-то не понимаю про тебя и про все, что с нами происходит, это не значит, что я никогда этого не пойму. Я разберусь и, если окажется, что ты не на моей стороне, сделаю то, что должна сделать.

— Что именно?

Эван улыбается своей сексуальной улыбочкой, плечи расправил, руки засунул в карманы; наверное, думает, эта поза должна свести меня с ума. Что в нем такого, что я хочу дать ему оплеуху и поцеловать, убежать от него и броситься к нему, обнять его и двинуть коленом в пах одновременно? Хотелось бы верить, что это непредвиденный побочный эффект от Прибытия, но что-то мне подсказывает: эти ребята целенаправленно воздействуют на нас таким образом уже не один месяц.

— То, что должна сделать.

Я поднимаюсь по лестнице. Мысль о том, что надо сделать, напоминает мне о том, что я забыла сделать.

В ванной комнате я копаюсь в тумбочке, пока не нахожу ножницы, а потом начинаю укорачивать волосы на шесть дюймов. У меня за спиной скрипят половицы.

— Хватит шпионить! — кричу, даже не обернувшись.

Через секунду Эван приоткрывает дверь и заглядывает в ванную.

— Что ты делаешь? — спрашивает он.

— Символически подстригаюсь. А ты что делаешь? Ах да, следишь за мной, подслушиваешь под дверью. Может, когда-нибудь наступит день и у тебя хватит смелости шагнуть за порог.

— Со стороны кажется, что ты подстригаешься по-настоящему.

— Решила избавиться от всего, что может меня выдать. — Я многозначительно смотрю на его отражение в зеркале.

— Как тебя могут выдать волосы?

— А почему ты спрашиваешь? — Я перевожу взгляд на свое отражение, но краем глаза вижу и Эвана тоже.

У Эвана хватает ума исчезнуть. Чик-чик-чик — раковина заполняется моими кудрями. Я слышу, как Эван спускается по лестнице, потом хлопает дверь в кухню. Наверное, надо было спросить у него разрешения на стрижку. Как будто я его собственность. Как будто я щенок, которого он нашел в снегу.

Я отступаю на шаг от раковины и оцениваю свою работу. С короткой стрижкой и без косметики выгляжу лет на двенадцать. Хорошо, не на двенадцать, но не старше четырнадцати. Но если правильно себя вести и с правильным реквизитом, меня могут принять и за двенадцатилетнюю, глядишь, даже предложат отвезти в чудесном школьном автобусе в какое-нибудь безопасное место.

Днем серые облака затягивают небо, и сумерки наступают рано. Эван снова исчезает, но спустя несколько минут возвращается с двумя пятигаллоновыми канистрами бензина в каждой. Я молча смотрю на него, и он объясняет:

— Вот, подумал, что ложный маневр нам не помешает.

Что за маневр, я понимаю только через минуту.

— Ты собираешься сжечь свой дом?

Эван кивает. Кажется, его вдохновляет такая перспектива.

— Я собираюсь сжечь свой дом.

После этого он идет с канистрой наверх и заливает бензином спальные комнаты. Я, чтобы не задохнуться от дыма, выхожу на крыльцо. Крупный ворон скачет по двору, он останавливается и смотрит на меня глазками-бусинками. Я подумываю о том, чтобы вытащить пистолет и шлепнуть его.

Вряд ли промахнусь. Теперь я, спасибо Эвану, метко стреляю, а еще я ненавижу птиц.

У меня за спиной открывается дверь, и наружу выползает вонючий дым. Я спускаюсь с крыльца, а ворон пронзительно орет и улетает. Эван поливает бензином крыльцо и швыряет пустую канистру в стену.

— Конюшня, — говорю ему. — Если так хотелось устроить диверсию, лучше бы ты поджег конюшню. Дом бы уцелел, и нам было бы куда вернуться.

«Ведь я хочу верить в то, что мы вернемся, Эван. Ты, я и Сэмми — большая дружная семья».

— Ты знаешь, что мы не вернемся. — Эван чиркает спичкой.

67

Спустя двадцать четыре часа я замыкаю круг, который, как серебряная пуповина, связывает меня и Сэмми. Я возвращаюсь туда, где дала обещание.

Лагерь беженцев с погребальной ямой после моего побега нисколько не изменился. То есть его нет. Есть только грунтовая дорога через лес, она обрывается на голом участке площадью с милю. На этом участке и был когда-то лагерь беженцев. Земля под ногами твердая как сталь и абсолютно голая, не видно ни травинки, ни прелого листика. Понятно, что сейчас зима, но мне почему-то кажется, что эта сотворенная иными полянка и весной не превратится в зеленый луг.

— Вон там, — я показываю Эвану направо, — вроде стояли бараки. Сложно сказать, когда, кроме дороги, нет никаких ориентиров. А вон там был склад. В той стороне за складом — погребальная яма, а еще дальше — овраг.

Эван оглядывается по сторонам.

— От этого лагеря ничего не осталось. — Он топает ногой по твердой земле.

— Еще как осталось. Я осталась.

Эван вздыхает:

— Ты понимаешь, о чем я.

Эван пытается улыбнуться, но в последнее время его улыбка не очень-то на меня действует. После того как мы ушли от его горящего дома, он вообще ведет себя тихо. Эван опускается на колени, раскладывает на земле карту и, так как уже наступает вечер, светит фонариком в пункт, где мы сейчас находимся.

— Этой дороги на карте нет, но она должна пересекаться вот с этой. Может, где-то здесь? По дороге мы сможем выйти на шестьсот семьдесят пятое шоссе, а уже по нему напрямую к Райт-Паттерсону.

— Это далеко? — спрашиваю, глядя на карту через его плечо.

— Миль двадцать пять — тридцать. Еще один день, если поднажмем.

— Мы поднажмем.

Я сажусь рядом с Эваном, роюсь в его рюкзаке в поисках съестного. Нахожу мясо неизвестного происхождения в вощеной бумаге и парочку сухих печений. Предлагаю печенье Эвану, он отрицательно качает головой.

— Тебе надо поесть, — ворчу я. — Хватит уже волноваться.

Эван боится, что у нас закончатся припасы. У него, конечно, есть винтовка, но на этом этапе нашей миссии охота исключена. Мы должны двигаться тихо, хотя нельзя сказать, что тишину в этой местности ничто не нарушает. В первую ночь мы слышали стрельбу. Иногда это было эхо одного выстрела, иногда не только одного. Правда, всегда палили где-то вдалеке, так что пугаться не стоило. Может, это какой-нибудь одинокий охотник, вроде Эвана, а может, шайки бродячих бсоров. Тут не угадаешь. Это могли быть и глупые шестнадцатилетние девчонки с М-16, возомнившие себя последними представителями рода человеческого на этой планете.

Эван сдается и берет у меня печенье. Жует, задумчиво оглядывая выжженную в лесу поляну. Потом в сотый раз спрашивает:

— А что, если они теперь не пользуются школьными автобусами? Как мы туда попадем?

— Придумаем что-нибудь, — отвечает Кэсси Салливан, эксперт по стратегическому планированию.

Эван поворачивается ко мне:

— Профессиональные солдаты, «хамви», «Блэк хоуки». — И еще, как ты это назвала? Бомба «зеленый глаз»? Надо придумать что-нибудь действенное.

Эван убирает карту в карман, встает и поправляет винтовку на плече. Я чувствую, что его переполняют эмоции. Он вот-вот сорвется. Только я не знаю, как это будет выглядеть. Слезы? Крик?Смех?

Я сама на грани, готова реветь, орать и смеяться одновременно. Но причины у нас могут быть разные. Я решила, что буду ему доверять. Вот только кто-то недавно сказал: «Ты не можешь заставить себя верить». Так что надо спрятать все свои сомнения в коробочку, закопать ее поглубже и забыть, где это место. Проблема в том, что эта коробочка для меня как прыщик, который я чешу и все не могу начесаться.

— Надо уходить, — сухо говорит Эван и смотрит на небо: облака со вчерашнего дня не разошлись и звезд не видно. — Здесь негде укрыться.

А потом он вдруг резко поворачивает голову налево и застывает как статуя.

— В чем дело? — спрашиваю я.

Эван поднимает руку и мотает головой. Он вглядывается в темноту, а я почти ничего не вижу. И не слышу тоже. Но Эван охотник, а я нет.

— Проклятый фонарик, — бормочет он, потом наклоняется ко мне и шепчет прямо в ухо: — Что ближе, лес на той стороне дороги или овраг?

А я правда не знаю.

— Овраг, наверное.

Эван не колеблется ни секунды, он хватает меня за руку, и мы трусцой бежим в сторону оврага. Конечно, если я правильно помню направление. Бежим целую вечность. Эван помогает мне спуститься на каменистое дно, а потом прыгает сам.

— Эван?

Он прижимает палец к губам и затем подтягивается на руках, чтобы выглянуть за край оврага и оценить обстановку. Потом показывает мне на свой рюкзак. Я роюсь в его пожитках и нахожу то, что ему нужно, — бинокль. Тереблю Эвана за штанину: что происходит? Но он только отмахивается, а потом прижимает к ноге ладонь — четыре пальца вытянуты, большой поджат. Их четверо? Это он хочет сказать? Или это какой-то охотничий условный знак, четыре пальца означают что-нибудь вроде требования встать на карачки?

Эван не шевелится. Я жду, но ничего не происходит. Наконец он ужом сползает обратно и снова шепчет мне на ухо:

— Они идут вон туда.

Эван бросает взгляд на противоположный склон оврага, он гораздо круче нашего, но зато на той стороне лес. Вернее, то, что осталось от леса: раскуроченные пни и завалы из веток. Не ахти какое прикрытие, но уж точно лучше, чем овраг, откуда тебя, как рыбу из бочки, в любой момент могут выудить плохие парни. Эван закусывает губу, наверное, взвешивает наши шансы. Успеем добежать до леса или нас засекут раньше?

— Не высовывайся, — говорит он.

Эван снимает винтовку с плеча, находит опору на сыпучем склоне оврага и упирается локтями в твердую почву наверху. Я с винтовкой в обнимку стою прямо под ним. Был приказ не высовываться, но я не намерена, забившись в щель, ждать, когда все закончится.

Тишину сумерек разрывает звук выстрела. Отдача бьет Эвана в плечо, он теряет равновесие и падает. К счастью, внизу стоит идиотка, и это смягчает удар. К счастью для Эвана, а не для идиотки.

Эван скатывается с меня, рывком поднимает на ноги и тащит к противоположному склону оврага. Только вот трудно бежать, когда из тебя едва не выбили дух.

В овраг опускается сигнальная ракета и заливает все вокруг адским красным светом. Эван берет меня под руки и подбрасывает. Я вонзаю пальцы в мерзлую землю и яростно, как свихнувшийся велосипедист, работаю ногами, бью ими по склону. Толку от моих стараний мало, поэтому помогает только финальный толчок в зад, и я оказываюсь наверху.

Я разворачиваюсь, чтобы помочь Эвану, но он — смысла тихариться больше нет — кричит, чтобы я бежала. И тут на дно оврага у него за спиной падает какой-то предмет, похожий на маленький ананас.

— Граната! — кричу я.

Мой вопль дает Эвану секунду на поиск укрытия, только этой секунды явно недостаточно.

Граната взрывается, Эван отлетает в сторону, и в тот же момент на противоположном краю оврага появляется фигура в солдатской форме. Я палю из своей М-16 и ору как безумная. Фигура отступает, но я все равно продолжаю палить в то место, где она появилась. Едва ли этот солдат рассчитывал, что Кэсси Салливан примет его приглашение на вечеринку в стиле постапокалипсис.

Расстреливаю всю обойму, перезаряжаюсь. Выжидаю десять секунд и заставляю себя посмотреть вниз. Я не сомневаюсь в том, что увижу на дне оврага разодранное в клочья тело Эвана. И причина его гибели — я, ведь он решил, что ради меня стоит умереть. Ради девчонки, которая позволяла целовать себя, но никогда не целовала первой. Ради спасенной им девчонки, которая вместо благодарности постоянно язвила и обвиняла. Я знаю, что увижу, когда посмотрю вниз, но не вижу этого.

Эвана там нет.

Голос в голове, который отвечает за мою безопасность, кричит: «Беги!»

И я бегу.

Я перепрыгиваю через поваленные деревья и замерзшие кусты. Снова слышу очереди из скорострельного оружия.

Гранаты. Сигнальные ракеты. Штурмовые винтовки. Это не бсоры открыли на нас охоту. Это профессионалы.

Из адски красного света сигнальных ракет я ныряю в темноту, а потом налетаю на дерево. Удар сбивает меня с ног. Не знаю, как далеко я убежала, но, наверное, далеко, потому что я больше не вижу оврага и не слышу ничего, кроме стука собственного сердца.

Я прячусь за стволом упавшей сосны и жду, когда вернется дыхание, которое я потеряла еще в овраге. Жду, когда рядом упадет очередная сигнальная ракета или из подлеска выскочат глушители.

Вдалеке стреляет винтовка, я слышу чей-то визг и ответную очередь. Потом — тишина.

«Так, если стреляют не в меня, значит, стреляют в Эвана», — думаю я.

От этой мысли становится легче на душе, но тяжелее на совести. Он там один против профессиональных вояк, а я где? Прячусь за поваленным деревом, как соплюха трусливая.

Но как же Сэм? Я могу побежать обратно и вступить в бой, который, вероятнее всего, будет проигран, или остаться в укрытии, то есть в живых, и попробовать выполнить данное обещание.

Это мир или — или.

Еще один выстрел из винтовки. Еще один девчоночий крик.

Снова тишина.

Он убирает их по одному. Парень с фермы без боевого опыта против отряда профи. Их больше, они лучше вооружены, а он отстреливает их с тем же хладнокровием, что и глушитель, который истреблял людей на федеральной автостраде и который загнал меня под машину, а потом загадочным образом исчез.

Выстрел.

Крик.

Тишина.

Я не двигаюсь. Спряталась за стволом сосны и жду. Минут через десять этот ствол становится моим лучшим другом, я решаю назвать его Говардом. Говард — мое любимое бревнышко.

«Знаешь, когда я в первый раз увидел тебя в лесу, решил, что мишка твой».

Хруст веток и шорох сухих листьев. На фоне деревьев появляется черная тень. Тихий голос глушителя. Моего глушителя.

— Кэсси? Кэсси, все кончилось.

Я встаю на ноги и направляю винтовку прямо в лицо Эвана Уокера.

68

Эван моментально останавливается, но выражение растерянности с его лица исчезает не сразу.

— Кэсси, это я.

— Я знаю, что это ты. Только я не знаю, кто ты.

Сжимает зубы. Голос звучит напряженно. Злится? Разочарован? Не могу определить.

— Опусти винтовку, Кэсси.

— Кто ты, Эван? Если Эван — твое имя.

Усталая улыбка. Он опускается на колени, падает лицом вперед и замирает.

Я жду. Винтовка смотрит в его затылок. Эван не двигается. Я перепрыгиваю через Говарда и тихонько пинаю своего спасителя. Он все равно не шевелится. Я опускаюсь на колено рядом, упираю приклад винтовки в бедро и трогаю шею лежащего, чтобы проверить пульс. Жив. Штаны изодраны от пояса вниз. На ощупь мокрые. Я нюхаю свои пальцы — кровь.

Прислоняю свою винтовку к поваленному дереву и переворачиваю Эвана на спину. У него подрагивают веки. Он протягивает руку и касается моей щеки окровавленной ладонью.

— Кэсси. Кэсси от Кассиопея.

— Не начинай. — Я ногой отпихиваю его винтовку подальше. — Ты серьезно ранен?

— Думаю, очень серьезно.

— Сколько их было?

— Четверо.

— У них не было ни одного шанса, да?

Вздох. Эван смотрит на меня. Он может ничего не говорить, я все понимаю по глазам.

— Да, ни одного.

— Потому что ты не рожден убивать, но рожден делать то, что должен.

Я делаю вдох и задерживаю дыхание; он должен понимать, к чему я веду.

Эван не сразу, но все-таки кивает в ответ. Я вижу боль в его глазах и отворачиваюсь, чтобы он не заметил боль в моих.

«Ты начала это, Кэсси. Теперь нет дороги назад».

— И ты мастер в этом деле?

«Да в этом-то и проблема, Кэсси. А как насчет тебя? Для чего рождена ты?»

Он спас мне жизнь. И он же пытался ее отнять. Как такое может быть? Это нелогично.

Смогу ли я оставить его, истекающего кровью? Оставить, потому что он обманывал меня? Брошу его, ведь он никакой не милый Эван Уокер, охотник поневоле, горюющий сын, брат и влюбленный, а некто или нечто совсем далекое от человека? Достаточно ли этого, чтобы соблюсти первое правило и пустить пулю в этот красивый лоб?

«Ой, брось, кого ты хочешь обмануть?»

Я расстегиваю его рубашку и бормочу под нос:

— Надо снять одежду.

— Ты не представляешь, как долго я ждал, когда ты это скажешь.

Улыбка. Один уголок рта выше другого. Очень сексуально.

— Твое обаяние на меня не подействует. Можешь приподняться? Только чуть-чуть. Хорошо, теперь вот это.

Я даю Эвану две болеутоляющие таблетки из аптечки и бутылку с водой. Он послушно глотает.

Стягиваю с него рубашку. Он смотрит мне в лицо, но я прячу глаза. Пока снимаю с него ботинки, он расстегивает ремень, а потом и молнию. Приподнимает зад, но я не могу стащить с него штаны, они намокли от крови и прилипли к ногам.

— Срывай, — говорит Эван и переворачивается на живот.

Я стараюсь как могу, но мокрая ткань такая скользкая.

— Вот, попробуй этим.

Эван дает мне нож. Он в крови, но я не спрашиваю, откуда эта кровь.

Медленно, потому что боюсь его порезать, распарываю ткань от одной дырки к другой, а потом снимаю с него штаны, как кожуру с банана. Да, это очень точное сравнение — как кожуру с банана. Мне нужна сочная мякоть правды, но до нее не доберешься, пока не снимешь кожуру.

Раздев его до трусов, я спрашиваю:

— Осмотреть твой зад?

— Было бы интересно узнать твое мнение.

— Оставь свои убогие шуточки.

Я разрезаю с боков трусы. С задницей у него все плохо. Плохо в том смысле, что она вся изрешечена осколками. В остальном задница очень даже ничего.

Я стираю кровь марлей из аптечки и пытаюсь сдержать истерический смех. Надеюсь, желание хихикать вызвано стрессом, а не видом голой попы Эвана Уокера.

— Ничего себе! Настоящее решето.

— Постарайся остановить кровь, — задыхаясь на каждом слове, просит Эван.

Я обрабатываю раны как могу и спрашиваю:

— Можешь перевернуться на спину?

— Что-то не хочется.

— Мне надо осмотреть твой перед.

«О господи! Перед?»

— Перед у меня в порядке. Правда.

Я отстраняюсь от него и сажусь на землю. Придется поверить на слово.

— Расскажи, что там было.

— Я вытолкнул тебя наверх и побежал. Нашел пологий склон и выбрался из оврага. Обошел их с тыла. Остальное ты, конечно, слышала.

— Я слышала три выстрела. Ты говорил, что их четверо.

— Нож.

— Нож?

— Да. Это не моя кровь на нем.

— Ну, спасибо. — Я тру щеку, до которой он дотрагивался, и решаю, что пора расставить все по своим местам. — Ты глушитель, я права?

Тишина. Никаких шуточек.

— Ты человек? — шепотом спрашиваю я.

«Скажи, что человек, Эван. Только скажи так, как надо, чтобы у меня не осталось сомнений. Пожалуйста, Эван, мне правда нужно поверить твоим словам. Да, ты говорил, что нельзя заставить себя поверить… Но, черт, заставь поверить другого. Заставь поверить меня. Скажи это. Скажи, что ты человек».

— Кэсси?

— Ты человек?

— Конечно, я человек.

Глубоко вздыхаю. Он сказал это, но сказал не так, как надо. Я не вижу его лица, он уткнулся лбом в согнутый локоть. Может, он бы произнес это идеально, если бы смотрел на меня, и мне уже не пришлось бы думать обо всех этих ужасах.

Беру из аптечки стерильную салфетку и стираю с рук кровь не знаю кого.

— Если ты человек, зачем меня обманывал?

— Я не все время тебя обманывал.

— Угу, только тогда, когда это было важно.

— О важном я никогда не врал.

— Это ты убил тех троих на шоссе?

— Да.

Я даже вздрагиваю. Не ожидала такого ответа. Он мог сказать: «Шутишь? У тебя паранойя». Но вместо этого спокойно так отвечает: «Да». Как будто я спросила, не купался ли он когда-нибудь голышом.

Но следующий вопрос не сравнить с первым.

— Это ты выстрелил мне в ногу?

— Да.

От такого ответа я вздрагиваю до того сильно, что роняю кровавую салфетку.

— Эван, почему ты выстрелил мне в ногу?

— Потому что я не мог выстрелить тебе в голову.

«Ну, что ж, хотела — получила».

Я достаю «люгер» и пристраиваю его на коленях. Голова Эвана всего в одном футе. Но вот загадка: почему тот, у кого пистолет, дрожит, как лист на ветру, а тот, в кого целятся, абсолютно спокоен?

— Я ухожу, — говорю я. — А ты тут умрешь от потери крови, в точности как могла умереть я, когда ты оставил меня под той машиной на шоссе.

Я жду, что он скажет.

— Но ты не уходишь, — справедливо замечает он.

— Хочу услышать твой ответ.

— Все сложно.

— Нет, Эван, не сложно. Врать — сложно. Говорить правду — просто. Почему ты стрелял в людей на автостраде?

— Потому что боялся.

— Чего ты боялся?

— Боялся, что они — не люди.

Тут мне требуется передышка. Я достаю из своего рюкзака бутылку с водой, опираюсь на Говарда и делаю пару глотков.

— Ты перебил тех бедняг на шоссе и еще бог знает сколько народу, стрелял в меня… Я знаю, что ты не на охоту ходил по ночам, потому что уже знал о Четвертой волне. Я твой солдат с распятием.

Он кивает, уткнувшись лицом в локоть, и отвечает:

— Хорошо, как скажешь.

— Если ты хотел меня убить, почему не бросил там, в сугробе?

— Я не хотел тебя убивать.

— Оставил истекать кровью под машиной. Это значит — не хотел?

— Да, не хотел. Когда я убегал, ты стояла на ногах.

— Ты убежал? — Мне сложно представить такое. — Почему?

— Я испугался.

— Ты убил тех людей, потому что испугался, стрелял в меня, потому что испугался, убежал, потому что испугался.

— Наверное, у меня проблемы со страхом.

— А потом ты нашел меня и притащил на ферму. Выходил, угостил гамбургером, вымыл мне голову, научил стрелять и пошел со мной, чтобы… Чтобы что?

Он поворачивает голову и смотрит на меня одним глазом:

— Знаешь, Кэсси, вообще-то это не очень честно с твоей стороны.

У меня даже челюсть отвисает.

— Нечестно?

— Допрашивать человека, израненного осколками гранаты.

— Сам виноват. Ты напросился пойти со мной. — Тут у меня по спине пробегают мурашки. — Почему ты пошел со мной, Эван? Это хитрость какая-то? Ты меня используешь в каких-то своих целях?

— Операция по спасению Сэмми — твоя идея. Я пытался тебя отговорить. Даже хотел пойти сам, а тебе предлагал остаться.

Эван дрожит. Он голый, температура воздуха минус пятнадцать, не выше. Я накрываю его спину курткой, а остальное, как могу, джинсовой рубашкой.

— Прости меня, Кэсси.

— За что простить?

— За все.

Эван говорит невнятно, растягивает слова; наверное, это из-за таблеток.

Я крепко держу пистолет обеими руками, меня тоже трясет, только не от холода.

— Эван, я убила того солдата, потому что у меня не было выбора. Я не выслеживала людей, чтобы расправиться с ними. Я не сидела в засаде, чтобы застрелить любого, кто появится на шоссе, — застрелить, потому что он может оказаться инопланетянином. — Я говорю и киваю сама себе — мне все это и впрямь кажется самоочевидным. — Ты не можешь быть тем, за кого себя выдаешь, потому что тот, за кого ты себя выдаешь, не стал бы делать то, что делал ты!

Все, теперь ничто не важно, кроме правды. Еще важно не быть идиоткой. Важно не испытывать к нему никаких чувств, потому что, если я буду что-то к нему чувствовать, это помешает мне сделать то, что я должна сделать. Даже не просто помешает — станет непреодолимой преградой на моем пути. А если я хочу спасти брата, я должна преодолеть любые преграды.

— И что же дальше? — спрашиваю я.

— Утром надо будет вытащить осколки.

— Что случится после этой волны, Эван? Или ты — последняя?

Он лежит, уткнувшись лицом в согнутый локоть, смотрит на меня одним глазом и пытается покачать головой.

— Даже не знаю, как убедить тебя в…

Я приставляю ствол к его виску, рядом с глазом шоколадного цвета.

— Первая волна — отключение электричества; Вторая волна — цунами; Третья — эпидемия; Четвертая — глушители. Какой будет Пятая, Эван? Что нас ждет?

Эван не отвечает. Он отключился.

69

На рассвете Эван все еще спит как убитый, поэтому я хватаю винтовку и выхожу из леса, чтобы оценить его работу. Возможно, это не очень умно с моей стороны. Если наши ночные противники вызвали подмогу, я буду для них отличной мишенью, как в стрельбе по привязанным индейкам. Я неплохо стреляю, но я не Эван Уокер.

Хотя даже Эван Уокер — не Эван Уокер.

Я не знаю, кто он или что он. Он утверждает, что человек. Он выглядит как человек, говорит как человек и, признаю, целуется как человек. Но «роза бы иначе пахла, когда б ее иначе называли?»^[47]. И бла-бла-бла. И высказывает он вроде бы разумные вещи, например, что убивал людей по той же причине, по которой я убила солдата с распятием.

Только дело в том, что я в это не верю. И теперь не могу решить, что лучше: мертвый Эван или живой Эван. Мертвый Эван не поможет мне выполнить данное обещание. Живой Эван поможет.

Почему он стрелял в меня, а потом спас? Что он имел в виду, когда сказал, что это я спасла его?

Это так странно. Когда он меня обнимает, я чувствую себя в безопасности. Когда он меня целует, я растворяюсь в нем. Как будто есть два Эвана: первый, которого я знаю, и второй, которого не знаю. Один — парень с фермы, у него мягкие нежные руки, и, когда он гладит меня по голове, я мурлычу, как котенок. Другой — притворщик и хладнокровный убийца, который стрелял в меня на шоссе.

Я могу допустить, что он человек, по крайней мере биологически. Может быть, клон, его вырастили на борту корабля-носителя из похищенных молекул ДНК? Или что-нибудь менее фантастичное и более низменное — человек, предавший себе подобных. Может, глушители — это всего лишь наемники?

Иные как-то его подкупили. Или похитили того, кого он любит (Лорэн? Я, кстати, так и не видела ее могилу), и теперь шантажируют: «Прикончи двадцать человек, и мы вернем твоих близких».

И последний вариант: он Эван. Одинокий напуганный парень, который убивает любого, кто может убить его. Он твердо следовал правилу номер один, но в конце концов нарушил его — отпустил подранка, а потом приютил и вы́ходил.

Этот вариант не хуже двух первых объясняет случившееся. Все сходится. Остается только одна малюсенькая проблема.

Солдаты.

Вот почему я не оставлю его в лесу. Хочу своими глазами увидеть то, что он сделал ради меня.

Лагерь беженцев уподобился соляной равнине, так что найти убитых Эваном просто. Один на краю оврага. Еще двое лежат рядышком в паре сотен футов от первого. Все трое убиты выстрелом в голову. В темноте. Это при том, что они стреляли в Эвана. Последнего я нашла там, где раньше были бараки, может, даже на том самом месте, где Вош убил моего отца.

И все они младше четырнадцати лет. И у каждого загадочный серебристый монокуляр. Прибор ночного видения? Если так, то мастерство Эвана еще больше впечатляет, только мне от этого становится тошно.

Когда я возвращаюсь, Эван не спит. Он сидит, привалившись спиной к поваленному дереву. Бледный, дрожит от холода, глаза провалились.

— Это были дети, — говорю я ему. — Всего лишь дети.

Я прохожу в подлесок за спину Эвана, и там меня выворачивает.

После этого мне становится легче.

Возвращаюсь к Эвану. Я решила его не убивать. Пока. Живой он мне нужен больше, чем мертвый. Если Эван — глушитель, то он может знать, что случилось с моим братом. Поэтому я беру аптечку и сажусь между его ног.

— Ладно, пора делать операцию.

Я достаю из аптечки стерильные салфетки, а он молча наблюдает за тем, как я счищаю с ножа кровь его жертвы.

Я тяжело сглатываю, чтобы избавиться от мерзкого привкуса рвоты, и говорю:

— Ничего подобного раньше не делала.

Обычная фраза, но у меня ощущение, что я обращаюсь к незнакомцу.

Эван кивает и переворачивается на живот, а я откидываю рубашку и оголяю его нижнюю половину.

Никогда не видела голого парня, и вот, пожалуйста, сижу на коленях у него между ног. Правда, я вижу его не целиком, а только, скажем так, заднюю часть. Странно, но я никогда не думала, что мой первый опыт общения с голым парнем будет вот таким. Хотя, по большому счету, что тут странного.

— Еще таблетку? — спрашиваю я. — Холодно, у меня руки трясутся.

— Обойдусь без таблеток, — бурчит он, уткнувшись лицом в согнутый локоть.

Сначала все делаю медленно и осторожно, но потом быстро понимаю, что это не лучший способ выковыривать ножом металл из человека. Или не человека. Это ковыряние только продлевает мучения.

На зад уходит больше всего времени, но не потому, что я осторожничаю, просто ему досталось больше осколков. Эван лежит спокойно, только иногда вздрагивает. Иногда издает протяжный стон, а иногда делает глубокий вдох.

Я убираю куртку с его спины. Тут ран не так много. У меня окоченели пальцы, затекли запястья, я заставляю себя действовать быстро… быстро, но аккуратно.

— Держись, — бормочу я, — уже почти все.

— И я — почти все.

— У нас мало бинтов.

— Просто обработай те раны, что хуже.

— А если заражение?

— В аптечке есть таблетки пенициллина.

Пока я достаю таблетки, он переворачивается на спину. Эван запивает таблетки водой из бутылки, а я сижу рядом вся потная, хотя температура куда ниже ноля.

— Почему дети? — спрашиваю я.

— Я не знал, что это дети.

— Возможно. Они были хорошо вооружены и определенно знали, что делают. Но нарвались на того, кто свое дело знает еще лучше. Ты, кажется, забыл рассказать о том, что прошел боевую подготовку.

— Кэсси, если мы не можем доверять друг другу…

— Мы не можем доверять друг другу. В этом вся проблема.

Хочется треснуть его по голове и разреветься одновременно. Я устала от собственной усталости. Солнце выходит из-за облаков, и над нами появляется кусочек ярко-синего неба.

— Инопланетные дети-клоны? — гадаю я. — В Америке закончились ребята призывного возраста? Я серьезно, почему по лесу бегают несовершеннолетние с автоматическим оружием и гранатами?

Эван качает головой и отпивает из бутылки. Морщится.

— Пожалуй, я все-таки приму еще одну таблетку.

— Вош говорил, что они заберут только детей. Зачем? Чтобы делать из них солдат?

— Может, Вош вовсе не инопланетянин. Может, это военные собирают детей.

— Тогда почему он приказал убить всех остальных? Почему он пустил пулю в голову моему отцу? А если он не инопланетянин, тогда где взял «глаз»? Что-то тут не так, Эван. И ты знаешь, что происходит. Мы оба знаем, что ты это знаешь. Не пора ли выложить все как на духу? Ты не боишься доверить мне оружие, ты позволил мне вытащить осколки из твоей задницы, а правду рассказать не можешь?

Эван долго смотрит на меня, а потом заявляет:

— Мне жаль, что ты подстригла волосы.

Может, я бы и клюнула на это, но я замерзла, меня подташнивает и нервы на пределе.

— Клянусь Богом, Эван Уокер, — абсолютно спокойно говорю я, — если бы ты не был мне нужен, я бы пристрелила тебя прямо сейчас.

— Ну, тогда я рад, что еще тебе нужен.

— И если пойму, что ты врал мне о самом главном, я убью тебя.

— А что самое главное?

— Человек ты или не человек.

— Кэсси, я такой же человек, как и ты.

Он берет меня за руку. У нас обоих руки в крови. Моя рука в его крови, а его — в крови мальчика, который был чуть старше моего брата. Сколько людей он убил этими руками?

— Неужели мы в них превратились? — спрашиваю я.

Кажется, меня сейчас вырвет. Я не могу ему доверять. Я должна ему доверять. Не могу верить — должна верить. Не в этом ли главная цель иных? Последняя волна. Лишить людей всего человеческого, превратить в бездушных хищников, которые сделают за них всю грязную работу. Они превращают нас в лишенных всякой способности к состраданию акул-одиночек.

Я чувствую себя загнанным в угол зверем, и Эван замечает это в моих глазах.

— Что такое?

— Не хочу быть акулой, — шепотом отвечаю я.

Эван смотрит мне в глаза и молчит, а мне становится не по себе от его молчания. Он мог бы сказать: «Акулой? Ты? С какой стати? Кто сказал, что ты акула?» Но вместо этого он кивает, как будто все отлично понял.

— Ты не акула.

«Ты», а не «мы». Я в ответ долго смотрю ему в глаза.

— Если бы Земля погибала, и нам пришлось бы покинуть ее, — медленно говорю я, — и мы нашли бы планету, но она была бы заселена теми, с кем мы по какой-то причине не можем существовать вместе…

— Вы бы сделали то, что необходимо.

— Как акулы.

Похоже, он старается смягчить удар. Для него важно, чтобы «посадка» для меня была не такой жесткой, чтобы шок не был слишком сильным. Я думаю, он хочет, чтобы я сама, без его подсказок пришла к ответу.

Я рывком высвобождаю руку. Злюсь из-за того, что вообще позволяла ему до себя дотрагиваться. Злюсь на себя за то, что оставалась с ним, хотя понимала, что он не говорит мне всей правды. Злюсь на отца за то, что он позволил Сэмми сесть в тот автобус. Злюсь на Воша. Злюсь на повисший над горизонтом зеленый «глаз». Злюсь на себя за то, что нарушила первое правило, как только встретила симпатичного парня. И ради чего? Почему? Потому что у него большие и нежные руки, а дыхание пахнет шоколадом?

Я бью кулаком ему в грудь. Бью до тех пор, пока не перестаю понимать, почему его бью. Я избавляюсь от злости, и вместо Кэсси остается только черная дыра.

Эван хватает меня за руки:

— Кэсси, перестань! Успокойся! Я тебе не враг.

— А чей же ты враг? Ты ведь чей-то враг, тогда чей? Ты не охотился по ночам, а если и охотился, то не на зверей. Хочешь, чтобы я поверила, будто ты научился приемам ниндзя, помогая отцу на ферме? Ты все говоришь о том, кем не являешься, а я хочу знать, кто ты. Кто ты, Эван Уокер?

Эван отпускает мои руки, а потом ведет себя очень странно. Он прижимает ладонь к моей щеке и проводит большим пальцем по переносице. Такое чувство, словно он дотрагивается до меня в последний раз.

— Я акула, Кэсси.

Эван произносит это медленно, как будто и говорит со мной тоже в последний раз. Он смотрит мне в глаза, как в последний раз, и в его глазах стоят слезы.

— Акула, которой казалось, что она человек.

Я падаю в черную дыру. Эта дыра появилась после Прибытия, она затягивала в себя все на своем пути. Я падаю со скоростью, превышающей скорость света. В эту дыру смотрел отец, когда умерла мама. Я думала, что эта дыра вне меня, но она во мне, и так было всегда. Она была во мне с самого начала, она пожирала каждый грамм надежды, веры и любви, которые у меня были. Эта дыра прогрызала себе путь в галактике моей души, а я тем временем цеплялась за свой выбор. И тот, кого я выбрала, сейчас смотрит на меня словно в последний раз.

И поэтому я делаю то, что сделал бы любой человек на моем месте.

Я бегу.

Лес, кусачий холод, голые ветки, синее небо, сухие листья. Выбегаю на поляну. Под ногами хрустит промерзшая земля. Над головой ярко-синий купол неба отгораживает от меня миллиарды звезд. Но они там, они смотрят вниз, на девчонку с коротко подстриженными волосами, которая бежит и рыдает на бегу. Девчонка бежит без определенной цели, просто бежит как безумная, потому что это самый разумный выход, когда понимаешь, что единственный человек, которому ты решила довериться, вовсе не человек. И не важно, что он бесчисленное количество раз спасал твою задницу, и что не убил тебя, имея сотню возможностей сделать это, тоже не важно. Как и то, что в нем есть что-то, какая-то боль и печаль, словно это он последний человек на Земле, а не девчонка, которая лежит в спальном мешке в обнимку с плюшевым мишкой и дрожит от стужи в мире, лишенном человеческих звуков.

«Замолчи, замолчи, замолчи».

70

Когда возвращаюсь, его там нет. А я, да, возвращаюсь. Куда мне идти без оружия и особенно без проклятого мишки, который теперь смысл моей жизни? Я не боялась вернуться. У Эвана было десять миллионов шансов убить меня, еще один погоды не сделает.

Винтовка там, где я ее оставила. Его рюкзак, аптечка. А вот, возле Говарда, изрезанные в лоскуты джинсы. Если он не взял в дорогу запасные штаны, значит, скачет сейчас по лесу в одних походных ботинках — просто красавчик с настенного календаря.

— Идем, мишка, — бурчу я, поднимая с земли свой рюкзак, — пора вернуть тебя хозяину.

Я подбираю винтовку, проверяю обойму, ту же операцию повторяю с «люгером». Пальцы закоченели так, что я натягиваю черные вязаные перчатки. Потом забираю из рюкзака Эвана карту с фонариком и направляюсь в сторону оврага. Идти в светлое время суток опасно, но мне надо оторваться от человека-акулы, так что я решаю рискнуть. Я не знаю, куда он пошел. Может, теперь, когда мне известно, кто он, человек-акула решил вызвать дрон. Но это уже не важно. Я бежала, пока ноги несли, а потом решила, что все это уже не имеет значения, и двинулась обратно. Мне действительно все равно, кто такой Эван Уокер. Он спас мне жизнь. Он кормил меня, мыл, оберегал. Он помог восстановить силы. Он даже научил убивать. С таким врагом и друзья не нужны.

Спускаюсь в овраг. В тени намного холоднее. Наверх и дальше, туда, где когда-то был лагерь беженцев. Бегу по твердой, как асфальт, земле. Натыкаюсь на первый труп.

«Если Эван из них, за какую команду играешь ты?» — спрашиваю себя.

Эван убивает своих, чтобы я ему доверяла, или он вынужден был их убивать, потому что они считали его человеком? От таких мыслей становится тошно. Это дерьмо никогда не разгрести. Чем дольше копаешь, тем дальше дно.

Еще один труп. Едва взглянув, прохожу мимо, но подсознание успело что-то отметить, и я оборачиваюсь. На мертвом солдате-ребенке нет штанов.

Это не важно. Я не останавливаюсь. Иду по грунтовой дороге на север.

«Шагай, Кэсси, шагай. Забудь о еде. Забудь о воде. Это все не важно. Все не важно».

Безоблачное небо — гигантский синий глаз — смотрит на землю. Я бегу по западной кромке дороги и стараюсь держаться ближе к лесу. Увижу дрон, сразу нырну под деревья. Увижу Эвана — сначала буду стрелять, а потом задавать вопросы.

Все теперь не важно, осталось только правило номер один. Ничто не имеет значения, главное — спасти Сэмми. Я на какое-то время об этом забыла.

Глушители: люди, полулюди, клоны людей или голограммы людей инопланетного производства? Это не важно. Какая главная цель иных: уничтожение или порабощение? Не важно. Какие у меня шансы: один процент, одна десятая или одна стотысячная процента? Не важно.

«Иди по этой дороге, иди по этой дороге, иди по этой грунтовой дороге…»

Через пару миль дорога поворачивает на запад и выходит к 35-му шоссе. Еще через несколько миль 35-е шоссе пересечется с 675-м. Там можно укрыться возле эстакады и подождать, когда появятся школьные автобусы. Если только они еще курсируют по 35-му шоссе. Если они вообще еще ездят по штатам.

В конце грунтовой дороги я останавливаюсь и оглядываюсь. Никого. Он за мной не пошел. Позволил мне уйти.

Я захожу в лес, чтобы восстановить дыхание. Но не успеваю — как только опускаюсь на землю, все то, от чего я бегу, накрывает меня.

«Я акула, Кэсси. Акула, которой казалось, что она человек…»

Крик эхом разлетается по лесу и доносится до меня. Он все длится и длится. Пусть приведет сюда орды иных, мне все равно. Сжимаю голову ладонями и раскачиваюсь взад-вперед. Возникает какое-то нереальное ощущение, будто я поднимаюсь над собственным телом, а потом со скоростью тысяча миль в час устремляюсь в небо. Тело уменьшается до размеров точки и сливается с землей. Больше ничто не держит меня на Земле, я тону в вакууме. Серебряная пуповина лопнула.

Я думала, что знаю, что такое одиночество. Но это было до того, как меня нашел Эван. Нельзя узнать, что такое настоящее одиночество, пока не увидишь его обратную сторону.

— Кэсси.

Две секунды, и я на ногах. Еще две с половиной, и я направляю М-16 на голос. Между деревьями слева мелькает тень. Ничего не остается — открываю огонь по деревьям, по веткам, просто палю в пустоту.

— Кэсси.

Прямо передо мной, угол на два часа. Расстреливаю всю обойму. Я понимаю, что не попала в него. Я знаю, что у меня нет шансов. Он глушитель. Но может, если я не прекращу стрельбу, он отступит?

— Кэсси.

У меня за спиной. Делаю глубокий вдох, перезаряжаю винтовку, потом резко разворачиваюсь и нашпиговываю свинцом ни в чем не повинные деревья.

«Идиотка, ты что, не поняла? Он же хочет, чтобы у тебя кончились патроны».

Я решаю ждать. Стою, широко расставив ноги, плечи расправила и смотрю по сторонам. И все время слышу в голове его голос. Он повторяет слова, которые говорил, когда учил меня стрелять возле конюшни.

«Ты должна почувствовать цель. Как будто она физически привязана к тебе. Как будто ты привязана к ней…»

Это происходит в промежутке между двумя секундами-. Его рука обхватывает мою грудную клетку, он вырывает винтовку, потом отбирает «люгер». В следующую долю секунды поднимает меня на два дюйма от земли и прижимает к себе, а я бью его пятками, мотаю головой и кусаю за руки.

И все это время его губы щекочут мне ухо:

— Кэсси. Не надо. Кэсси…

— Отпусти меня!

— В этом вся проблема, Кэсси. Я не могу тебя отпустить.

71

Эван держит меня, пока я не выбиваюсь из сил, а потом прислоняет к дереву и отходит на три шага назад.

— Ты знаешь, что будет, если побежишь, — предупреждает он.

У него раскраснелось лицо, он не сразу восстанавливает дыхание. Когда поворачивается, чтобы подобрать мое оружие, я замечаю, что он старается не делать лишних движений. Определенно, погоня за мной человеку, получившему порцию осколков, далась нелегко. Куртка у него расстегнута, под ней джинсовая рубашка, а штаны, снятые с убитого мальчишки, малы размера на два; со стороны кажется, будто он в панталонах.

— Ты выстрелишь мне в затылок, — говорю я.

Он затыкает «люгер» за пояс и вешает М-16 на плечо.

— Я давно мог бы это сделать.

Догадываюсь, что он говорит о нашей первой встрече.

— Ты глушитель, — говорю я.

Мне стоит огромных усилий не рвануть без оглядки. Бежать от него бессмысленно. Драться с ним бессмысленно. Значит, я должна его перехитрить. Я как будто бы снова лежу под той машиной на шоссе. Ни спрятаться, ни убежать.

Эван садится на землю в нескольких футах от меня и кладет свою винтовку на колени. Я замечаю, что он дрожит.

— Если твоя работа — убивать нас, почему ты не убил меня? — спрашиваю я.

Он не задумывается ни на секунду, как будто давно решил, каким будет ответ на этот мой вопрос.

— Потому что люблю тебя.

Я откидываю голову и упираюсь затылком в шершавый ствол. Голые ветки надо мной резкими линиями перечеркивают синее небо. Набираю полную грудь воздуха и смеюсь на выдохе.

— Так это трагическая история любви? Инопланетный захватчик втрескался в земную девушку. Охотник — в жертву.

— Я человек.

— Человек, но… поставь точку, Эван.

«Потому что я поставила точку. Ты был моим последним другом, а теперь тебя нет. То есть ты, кем бы ты ни был, здесь, но Эвана, моего Эвана, больше нет».

— Нет никаких «но», Кэсси. Я человек и не человек. Я ни то, ни другое, я и то и другое. Я иной, и я человек.

Я смотрю ему в глаза, в тени деревьев они кажутся очень темными.

— Меня от тебя тошнит.

— Как я мог открыть тебе правду? Ты бы сбежала от меня, а это равносильно смерти.

— Не тебе рассказывать мне о смерти, Эван. — Я машу пальцем у него перед лицом. — У меня на глазах умерла мама. У меня на глазах один из вас убил моего отца. За полгода я видела столько смертей, сколько никто не видел за всю историю человечества.

Он отмахивается от моей руки и отвечает сквозь зубы:

— Если бы тебе, чтобы защитить отца и спасти мать, надо было что-то сделать, ты бы это сделала? Если бы знала, что обман спасет Сэмми, ты бы обманула?

Еще как обманула бы. Ради спасения Сэмми я готова притвориться, будто верю врагу. Пытаюсь привести в порядок разбегающиеся мысли. «Потому что люблю тебя». Надо придумать какую-нибудь другую причину, по которой он мог предать себе подобных.

Впрочем, все это не имеет значения. В тот день, когда Сэмми сел в автобус, за ним закрылась дверь с тысячей замков, и сейчас передо мной сидит парень, у которого есть ключи к этим замкам. Вот что важно.

— Тебе известно, что происходит на базе Райт-Паттерсон? Что случилось с Сэмми?

Эван не отвечает ни словом, ни жестом. Что у него на уме? Одно дело спасти какую-то жалкую девчонку, а другое — выдать генеральный план вторжения на Землю. Возможно, для Эвана наступил момент истины. Как у меня под «бьюиком», когда нельзя ни убежать, ни спрятаться, можно только оставаться на месте.

— Он жив?

Я наклоняюсь вперед. Грубая кора дерева ободрала мне спину.

Он колеблется меньше секунды.

— Вероятно.

— Зачем его туда взяли?

— Чтобы подготовить.

— К чему подготовить?

Теперь приходится ждать, пока он сделает вдох и выдох. И только потом отвечает:

— Пятая волна.

Я закрываю глаза. Видеть его красивое лицо выше моих сил. Господи, как же я устала. До того вымоталась, что могу проспать тысячу лет. Может, когда я проснусь через тысячу лет, иные исчезнут, а в лесу вокруг меня будут резвиться счастливые детишки.

«Я иной, и я человек».

Что, черт возьми, это означает? Я слишком обессилела, чтобы гадать.

Открываю глаза и заставляю себя посмотреть ему в лицо.

— Ты можешь провести меня на базу.

Он отрицательно качает головой.

— Почему нет? — спрашиваю я. — Ты один из них. Скажешь, что взял меня в плен.

— Кэсси, Райт-Паттерсон — не тюрьма.

— Тогда что?

— Для тебя? — Он наклоняется ко мне, и я чувствую его горячее дыхание. — Смертельная ловушка. Ты и пяти секунд там не продержишься. Почему, ты думаешь, я делал все, чтобы не пустить тебя туда?

— Все? Ты в этом уверен? А как насчет того, чтобы сказать правду? Например: «Слышь, Кэсс, ты тут братца вызволять задумала, а я инопланетянин, как те ребята, что его забрали, так что у тебя нет шансов».

— И это бы подействовало?

— Я о другом.

— А я об этом. Твоего брата держат на самой главной базе из всех, что мы… я хотел сказать, другие иные здесь устроили после начала очистки…

— После начала чего? Как вы это называете? Очистка?

— Ну, или уборка. — Он не может смотреть мне в глаза. — Иногда и так.

— Вот, значит, чем вы тут заняты? Вычищаете человеческую грязь?

— Не я ввел этот термин. И вообще, очистка или уборка, называй как хочешь, — это не моя идея. Если тебе от этого будет легче, я никогда не считал, что нам следует…

— Я не хочу, чтобы мне было легче! Ненависть, которая сейчас во мне, — это все, что мне нужно, Эван. Больше мне ничего не нужно.

«Отлично, это было искренне, только не заходи слишком далеко. Перед тобой парень с ключами. Разговори его».

— Ты никогда не считал, что вам следует что?

Он делает большой глоток воды, потом протягивает мне фляжку. Я мотаю головой.

— Райт-Паттерсон не просто база, это — База, — отвечает он, взвешивая каждое слово. — И Вош не какой-то там комендант, он главнокомандующий. Вош руководит всеми операциями, он автор очистки. Это он спланировал все атаки.

— Вош убил семь миллиардов людей.

После Прибытия папа любил порассуждать о том, как сильно иные превзошли нас в развитии, на сколько ступеней эволюции они выше нас, если способны путешествовать между галактиками. И вот как эти высокоразвитые пришельцы решают «проблему» с землянами!

— Некоторые из иных не согласились с тем, что уничтожение — правильное решение вопроса, — говорит Эван. — Я был одним из них, Кэсси. Мы проиграли в этом споре.

— Нет, Эван, проиграли мы.

Это становится невыносимо. Я встаю и жду, что Эван тоже поднимется, но он остается на месте и смотрит на меня снизу вверх.

— Вош не видит вас так, как видят некоторые из нас… Как я вижу, — говорит он. — Для него вы болезнь, которая может убить, если ее не уничтожить.

— Я болезнь. Вот, значит, кто я для тебя.

Я больше не могу на него смотреть. Если не отвернусь, меня вырвет.

— Кэсси, тебе это не по силам, — тихо, спокойно, даже почти печально говорит Эван у меня за спиной. — Райт-Паттерсон — не простой лагерь очистки. Там, под землей, целый комплекс, координационный центр для всех дронов в этом полушарии. Этот комплекс — глаза Воша. Попытка вытащить оттуда Сэмми — не просто рискованное предприятие, это равносильно самоубийству. Для нас обоих.

— Для нас обоих? — переспрашиваю я и мельком смотрю на него.

Эван не двигается.

— Я не могу притвориться, будто взял тебя в плен. Моя задача — убивать людей. Если попытаюсь выдать тебя за пленную, ты погибнешь. А потом и меня казнят, за то, что не убил тебя. Да и не смогу я незаметно тебя провести. Базу с воздуха патрулируют беспилотники, вокруг забор высотой двадцать футов под напряжением, сторожевые вышки, инфракрасные камеры видеонаблюдения, детекторы движения. И еще сотня таких, как я, а ты знаешь, на что я способен.

— Тогда я проникну туда без твоей помощи.

— Это единственный возможный способ, — соглашается Эван. — Только «возможный» иногда означает «самоубийственный». Всех, кого туда привозят, — я имею в виду тех, кого не сразу умерщвляют, — проверяют с помощью программы, которая читает у них в мозгах, расшифровывает воспоминания. Там скоро узнают, кто ты и зачем проникла… А потом тебя убьют.

— Должен быть другой сценарий, с другой концовкой, — не отступаю я.

— Такой сценарий есть, — говорит Эван. — Мы находим безопасное место и ждем, когда появится Сэмми.

У меня отвисает челюсть — что? А потом я произношу это вслух:

— Что?

— Возможно, на ожидание уйдет года два. Сколько твоему брату? Пять? Тех, кто младше семи, не выпускают на задание.

— На какое задание их не выпускают?

Эван отводит взгляд.

— Ты видела.

Тот мальчишка в солдатской форме, вооруженный винтовкой с него ростом. Тот, которому Эван перерезал горло возле лагеря беженцев в лесу. Теперь мне действительно надо глотнуть воды. Яподхожу к Эвану. Он замирает. Я наклоняюсь и беру у него фляжку с водой. Делаю четыре больших глотка, но во рту все равно сухо.

— Сэм и есть Пятая волна, — говорю я.

После этих слов у меня появляется неприятный привкус во рту. Я снова пью.

Эван кивает:

— Если Сэмми прошел обследование, он жив и… — Он замолкает на секунду, чтобы подобрать подходящие слова: — И проходит процесс обработки.

— Ты имеешь в виду промывку мозгов.

— Я бы сказал, ему прививают другой взгляд на происходящее. Идея заключается в том, что инопланетяне используют тела людей, а мы, люди, нашли способ их обнаруживать. И если ты можешь их обнаружить, значит, ты можешь…

Я не даю ему договорить:

— Это все выдумки. Тела людей используете вы.

Эван качает головой:

— Но не так, как думает Сэмми.

— Что это значит? Или вы их используете, или не используете.

— Сэмми считает нас чем-то вроде инвазии, паразитами, которые проникли в мозг человека и…

— Забавно, Эван, именно так я вашего брата и представляю. — Я просто не могу сдержаться: — Паразиты.

Эван поднимает руку. Я не бью его по руке и не убегаю. Тогда он осторожно берет меня за запястье и усаживает на землю. Сердце выскакивает из груди, холод собачий, а я чувствую, что вспотела. Что дальше?

Эван смотрит мне в глаза.

— Жил один мальчик, настоящий мальчик, его звали Эван Уокер, — говорит он. — Как у любого ребенка, у него были родители, еще были братья и младшая сестра. Меня поместили в него перед его рождением. Его мама спала. Мы оба спали. Тринадцать лет я спал внутри Эвана Уокера. Он учился садиться в кроватке, есть твердую пищу, ходить, говорить, бегать и кататься на велосипеде, а я все это время был внутри его и ждал, когда придет время проснуться. По всей Земле тысячи иных спят в тысячах Эванов Уокеров. Некоторые из нас уже разбужены, чтобы в нужное время сделать то, что следует сделать.

Я киваю и сама не понимаю, с чем соглашаюсь. Его поместили в тело человека? Что, черт возьми, это значит?

— Четвертая волна, — пытается подсказать мне Эван. — Глушители. Подходящее для нас название. Мы скрывались внутри человеческих тел, внутри человеческих жизней и ничем не выдавали свое присутствие. Нам ни к чему было притворяться вами. Мы были вами. Эван не умер, когда я проснулся. Он… растворился во мне.

Эван замечает, что мне страшно. Он всегда все замечает. Протягивает ко мне руку, я отшатываюсь.

— Так кто же ты, Эван? — шепотом спрашиваю я. — Где ты? Говоришь, что тебя… — Мысли у меня в голове скачут с бешеной скоростью. — Поместили? Куда тебя поместили?

— Ну, может, поместили — не то слово. Тут больше подходит «загрузили». Меня загрузили в мозг Эвана, когда он находился в процессе развития.

Я мотаю головой. Для существа, которое опережает меня в развитии на тысячи лет, он слишком долго формулирует ответ на простой вопрос.

— Какой ты? На кого ты похож?

Эван хмурится.

— Ты знаешь, какой я.

— Да нет же! О господи, иногда ты такой…

«Осторожнее, Кэсси, не увлекайся. Помни о том, что сейчас важно».

— До того, как ты стал Эваном. На что ты был похож, прежде чем появился у нас?

— Ни на что. У нас не было тел десятки тысяч лет. Мы вынуждены были расстаться с ними, когда покидали свою родину.

— Опять врешь. На кого ты был похож? На жабу, на бородавочника, на слизня? Все живые существа на что-нибудь похожи.

— Мы — чистое сознание. У нас нет плоти. Мы покинули свои тела и загрузили наше сознание в бортовой компьютер корабля-носителя. Только так мы могли отправиться в путь. — Эван накрывает мой кулак ладонями. — Это Эван. Аналогия не идеальная, потому что нельзя сказать, где заканчиваюсь я и начинается он. — Он улыбается. — Не очень-то хорошо у меня получается, да? Хочешь, покажу тебе, какой я?

Матерь Божья!

— Нет. Да. Что ты имеешь в виду?

Я представляю, как он стягивает с себя лицо на манер персонажа из фильма ужасов.

— Ты меня куда-то поместишь?

Эван смеется:

— Ну, в некотором роде. Я покажу, если хочешь увидеть.

Естественно, я хочу увидеть. И конечно, я не хочу увидеть. Может ли это приблизить меня к Сэмми? Но дело тут не только в Сэмми. Если Эван покажет себя, я пойму, наверное, почему он спас меня, когда должен был убить. Почему обнимал темными ночами, не давал сойти с ума.

Он улыбается — должно быть, рад, что я не пытаюсь выцарапать ему глаза и не смеюсь, что, возможно, было бы для него больнее. Моя рука в его большой ладони, как сердце розы в бутоне перед дождем.

— Что я должна делать? — спрашиваю шепотом.

Он отпускает мою руку и тянется к лицу. Я вздрагиваю.

— Я никогда не причиню тебе боль, Кэсси.

Я вздыхаю. Киваю. Еще один вздох.

— Закрой глаза.

Он легко, как бабочка крыльями, прикасается к моим векам.

— Расслабься. Дыши глубже. Освободи сознание. Если этого не сделаешь, я не смогу войти. Ты хочешь, чтобы я вошел, Кэсси?

«Да. Нет. О господи, как далеко я должна зайти, чтобы выполнить свое обещание?»

— Я хочу, чтобы ты вошел, — шепчу я.

Я думала, это начнется у меня в голове, но все совсем не так. Приятное тепло распространяется по всему телу. Оно исходит из моего сердца; кости, плоть, кожа растворяются в нем. Тепло заливает Землю, преодолевает границы Вселенной. Оно везде, и оно — все. Мое тело и все, что вне моего тела, сливаются с ним. А потом я чувствую его. Он тоже там, вместе со мной; нас ничто не разделяет, нет такой точки, где заканчивается он и начинаюсь я. Я открываюсь, как цветок навстречу дождю. Мучительно долго и в то же время головокружительно быстро. Я растворяюсь в тепле, растворяюсь в нем. Здесь не на что смотреть, его нельзя описать, он просто есть.

72

Как только я открываю глаза, сразу начинаю рыдать. Просто ничего не могу с собой сделать. Никогда в жизни мне не было так одиноко.

— Наверное, все произошло слишком быстро, — говорит Эван.

Он прижимает меня к себе и гладит по голове, а я не сопротивляюсь. Я опустошена, я растеряна, я осталась совсем одна, у меня нет ни капли сил, все, что я могу, — это позволить ему обнимать себя.

— Прости, что обманывал, — шепчет он, прикасаясь губами к моим волосам.

Снова со всех сторон подкрадывается холод. Теперь у меня есть только память о тепле.

— Наверное, невыносимо жить взаперти. — Я прижимаю ладонь к груди Эвана и чувствую, как стучит его сердце.

— Мне не кажется, что я взаперти, — отвечает он. — Скорее есть ощущение, что мне дали свободу.

— Свободу?

— Да, свободу, возможность снова что-то чувствовать. Вот это, например.

Эван целует меня, и другое тепло разливается по моему телу.

Я лежу в объятиях врага. Что со мной такое? Эти существа сжигали нас заживо, давили, топили, морили; они выкачали из человечества всю кровь. И вот я распускаю нюни с одним из них! Я открыла ему дверь в свою душу. Я разделила с ним нечто более дорогое, чем свое тело.

Сэмми. Все это я делаю ради него. Хороший ответ, только сложноват. Правда проще.

— Ты сказал, что проиграл в споре о том, как поступить с человеческой заразой. А ты что предлагал?

— Сосуществование. — Эван разговаривает со мной, но обращается к звездам над нами. — Нас не так уж много, Кэсси. Всего несколько сот тысяч. Мы можем загрузиться в ваше сознание и жить новой жизнью. И никто никогда об этом не узнает. Не многие согласились с таким решением. Большинство посчитало, что притворяться людьми — это ниже нашего достоинства. И есть опасность вскоре стать такими же, как вы.

— А кому-то хотелось превратиться в человека?

— Мне — нет, — признается Эван и добавляет: — Пока я не стал человеком.

— Это когда… когда ты «проснулся» в Эване?

Он качает головой и просто, как будто это самый очевидный ответ, говорит:

— Когда я проснулся в тебе, Кэсси. Я не был до конца человеком, пока не увидел себя в твоих глазах.

После этих слов в его настоящих человеческих глазах появляются настоящие человеческие слезы. Наступает моя очередь утешить его. Моя очередь увидеть себя в его глазах.

Кто-то может сказать, что я не первая упала в объятия врага.

Но я человек, а кто Эван? Человек и иной. И то и то. Ни то ни другое. Любовь ко мне дала ему свободу.

Но Эван смотрит на это иначе. Он сдается.

— Я сделаю все, что ты скажешь, Кэсси, — говорит Эван; от слез его глаза блестят ярче, чем звезды. — Я понимаю, почему ты приняла такое решение. Если ты пойдешь в лагерь, я тоже пойду, и тысяча глушителей меня не остановит.

Он с такой страстью шепчет эти слова мне на ухо, словно делится самой большой тайной во всем мире. Возможно, это и есть самая большая тайна во всем мире.

— Это безнадежно. Это глупо. Это самоубийство. Но любовь — оружие, против которого они бессильны. Они знают, как ты думаешь, но они не знают, как ты чувствуешь.

«Не мы. Они».

Эван переступил через порог, а он не дурак. Он понимает, что обратной дороги не будет.

73

В наш последний день перед расставанием мы спим под эстакадой, как двое бездомных; впрочем, мы и есть бездомные. Один спит, другой на посту. Когда наступает моя очередь караулить, Эван без всяких колебаний возвращает мне оружие и мгновенно засыпает. Его не волнует, что я могу убежать или пустить ему пулю в висок. А впрочем, поди угадай, что его волнует, а что нет. Иные думают не так, как мы, вот в чем наша проблема. Вот почему я с самого начала поверила Эвану, а он знал, что поверю. Глушители убивают людей; Эван не стал меня убивать. Следовательно, Эван не может быть глушителем. Понимаете? Это логика. Хм, человеческая логика.

В сумерках мы доедаем съестные припасы, потом поднимаемся по насыпи и укрываемся в лесу у обочины тридцать пятого шоссе. Эван говорит, что автобусы курсируют только по ночам и услышать их приближение будет просто — звук мотора разносится на мили, потому что других звуков здесь просто нет. Сначала появится свет фар, потом рычание двигателей, а потом автобусы промчатся мимо, как большие желтые гоночные машины. Шоссе давно очистили, так что скорость движения не ограничена. Эван не знает, остановятся они или нет. Может, задержатся лишь на минуту, чтобы кто-нибудь из охраны смог пустить пулю мне в лоб. А может, вообще не появятся.

— Ты говорил, в лагерь до сих пор свозят детей, — напоминаю я. — Почему автобусы могут не появиться?

Эван отвечает, а сам наблюдает за шоссе:

— Однажды «спасенные» в лагере поймут, что их обманывают, или выжившие за забором догадаются. Когда это произойдет, база будет закрыта, — Эван кашляет, — или та ее часть, где производится очистка.

— Что значит — закрыта?

— Так же, как был закрыт ваш лагерь беженцев.

Я обдумываю услышанное и тоже смотрю на шоссе.

— Хорошо, — говорю наконец, — тогда будем надеяться, что Вош еще не выдернул вилку из розетки.

Я беру пригоршню земли вперемешку с веточками и сухими листьями и размазываю все это по лицу. Следующую пригоршню втираю в волосы. Эван молча наблюдает.

— Теперь можешь настучать мне по голове, — говорю я. — Или вырубить меня и пойти в одиночку.

От меня пахнет землей, и я почему-то вспоминаю о том, как папа стоял на коленях в клумбе рядом с белой простыней.

Эван вскакивает на ноги. Секунду мне кажется, что он здорово обиделся: вот сейчас возьмет и правда настучит мне по голове. Вместо этого он обхватывает себя руками, как будто пытается согреться. А может, так он сдерживается от рукоприкладства.

— Это самоубийство, — решительно говорит он. — Мы оба так думаем, поэтому один из нас может об этом сказать. Пойду я — самоубийство, пойдешь ты — тоже. Мертвые или живые, мы проиграли.

Я достаю из-за пояса пистолет и кладу на землю у ног Эвана. Потом — М-16.

— Сохрани для меня, — говорю ему. — Когда вернусь, мне это понадобится. И кстати, кто-то ведь должен это сказать: ты глупо выглядишь в детских штанишках.

Я пододвигаю к себе рюкзак и достаю мишку. Его пачкать не обязательно, он и так потрепан дальше некуда.

— Ты хоть слышала, что я сказал? — резко спрашивает Эван.

— Проблема в том, что ты сам себя не слышишь, — отвечаю я. — Попасть на базу можно только одним способом — так, как попал туда Сэмми. Поэтому я иду одна, а ты помолчи. Скажешь что-нибудь — получишь оплеуху.

Я поднимаюсь на ноги, и в этот момент происходит нечто странное. Когда я выпрямляюсь, Эван как будто становится меньше.

— Я вытащу оттуда младшего брата, и есть только один способ сделать это.

Эван смотрит на меня и кивает. Он был во мне. Там не было места, где заканчивался он и начиналась я. Он знает, что я ему скажу: «Я сделаю это одна».

74

Звезды. Они как яркие булавки над пустынным шоссе.

На шоссе девчонка. У девчонки лицо перепачкано в земле, а в спутанных волосах застряли веточки и сухие листья. Она стоит под звездами на пустынном шоссе и прижимает к груди потрепанного плюшевого мишку.

Сначала рычат двигатели, а потом темноту пронзают лучи фар. Свет все ярче, как будто в ночи рождаются две сверхновые звезды. Фары освещают девчонку, надвигаются на нее, но она не убегает и не прячется. Она дала обещание и должна его выполнить.

Водитель давно меня заметил, у него хватает времени остановиться. Скрипят тормоза, с шипением открывается дверь, и на асфальт спускается солдат. У него пистолет, но он в меня не целится. Я стою в свете фар, солдат смотрит на меня, я смотрю на солдата.

У него на руке белая повязка с красным крестом. На мундире именная нашивка — Паркер. Я помню это имя. Сердце стучит чуть быстрее. Вдруг он меня узнает? По идее, я давно мертва.

Как меня зовут? Лизбет. Я не ранена? Нет. Я одна? Да.

Паркер не спеша обходит вокруг меня. Он не замечает охотника, который наблюдает за этой сценкой из леса. Охотник держит Паркера на прицеле. Естественно, что Паркер этого не видит, потому что охотник в лесу — глушитель.

Паркер берет меня за руку и помогает подняться в автобус. Половина мест свободна. Пассажиры в основном дети. — Есть и взрослые, но они не имеют значения. Значение имеют только Паркер, водитель и солдат с нашивкой «Хадсон». Я усаживаюсь на заднее сиденье рядом с запасным выходом. На это же место забрался Сэмми, когда прижимал к стеклу ладошку и смотрел, как я уменьшаюсь в размерах, пока меня не поглотила поднявшаяся над дорогой пыль.

Паркер дает мне пакетик с мятым мармеладом и бутылку с водой. Я не хочу ни есть, ни пить, но все равно ем и пью. — Мармелад лежал у солдата в кармане, он теплый и липкий, — как бы меня не стошнило.

Автобус набирает скорость. У передней двери кто-то плачет. К плачу прибавляется шорох шин по асфальту, гудение двигателя и свист холодного ветра, задувающего в приоткрытые окна.

Паркер возвращается с серебристым диском в руке. Он прикладывает диск к моему лбу и говорит: это чтобы измерить температуру. Штуковина светится красным светом. Паркер заявляет, что я в порядке. Он спрашивает, как зовут моего мишку.

Я отвечаю, что Сэмми.

На горизонте появляется свет. Паркер говорит мне, что это лагерь «Приют». Там абсолютно безопасно. Больше не надо прятаться. Не надо убегать. Я киваю — я в безопасности.

Свет становится ярче, он просачивается сквозь ветровое стекло, а потом заливает весь автобус. Мы подъезжаем к воротам, громко звенит звонок, и створки разъезжаются. На сторожевой вышке маячит часовой.

Автобус останавливается возле ангара. В салон забирается толстый мужчина, он прыгучий, как все толстяки. Его зовут майор Боб. Он говорит, что нам не следует бояться. Мы в полной безопасности. Надо усвоить всего два правила. Первое: запомнить свой цвет. Второе: слушать и слушаться.

Я становлюсь в хвост своей группы, и мы идем следом за Паркером к боковой двери в ангар. Паркер хлопает Лизбет по плечу и желает ей удачи.

Я нахожу красный круг и сажусь на пол. Кругом солдаты. Но большинство солдат — дети, некоторые не намного старше Сэма. У них у всех монокуляры, и они все очень серьезные, особенно те, кто помладше. Самые маленькие — самые серьезные.

«Детьми легко манипулировать. Их можно убедить в чем угодно, от них можно добиться каких угодно действий, — объяснял мне Эван на инструктаже перед операцией. — При правильной подготовке нет ничего опаснее, чем десятилетний солдат».

Мой номер Т-62. «Т» значит Терминатор. Ха-ха.

Нас вызывают по номерам через динамики.

— Шестьдесят второй! Тэ шестьдесят два, пожалуйста, пройдите к красной двери! Номер шестьдесят два!

«Первая остановка — душевая комната».

За красной дверью меня встречает худая женщина в зеленом врачебном халате и брюках. Вся одежда, включая нижнее белье, отправляется в корзину с крышкой. Здесь любят детей, но не любят вшей и клещей. Вот душ, вот мыло. После душа надо надеть белый халат и дождаться, когда позовут.

Я сажаю мишку возле стены и голая становлюсь на холодный кафельный пол. Вода чуть теплая. У мыла резкий медицинский запах. Когда надеваю хлопчатобумажный халат, кожа у меня еще мокрая. Ткань липнет к телу и становится почти прозрачной. Я подбираю мишку и жду.

«Дальше предварительный отбор. Очень много вопросов. Вопросы будут часто повторяться. Это чтобы проверить твою историю. Сохраняй спокойствие. Сосредоточься».

Прохожу в следующую дверь. Забираюсь на смотровой стол. Новая медсестра. Эта толще и грубее первой. Она почти на меня не смотрит. Наверное, с тех пор как глушители захватили базу, она повидала тысячи таких, как я.

Мое полное имя? Элизабет Саманта Морган.

Сколько мне лет? Двенадцать.

Откуда я? Есть ли братья и сестры? Кто-нибудь из моих родственников еще жив? Где я побывала, после того как ушла из дома? Что случилось с моей ногой? Как меня подстрелили? Кто меня подстрелил? Знаю ли я, где укрываются другие выжившие? Как звали моих братьев и сестер? Как звали моих родителей? Как звали мою лучшую подругу? А теперь надо еще раз рассказать, что случилось с моей семьей.

Когда все это заканчивается, толстая медсестра хлопает меня по коленке и говорит, что мне нечего бояться. Я в полной безопасности.

Прижимаю мишку к груди и киваю.

В полной безопасности.

«Следующая остановка — физический осмотр. Потом имплантат. Надрез очень маленький. Она, скорее всего, заклеит его медицинским клеем».

Женщина, которая представилась как доктор Пэм, такая милая, что я невольно испытываю к ней симпатию. Доктор моей мечты — добрая, ласковая, терпеливая. Она не торопится, не кидается на меня и не начинает прямо с порога вставлять имплантат. Сначала она разговаривает. Хочет, чтобы я знала обо всем, что она собирается делать. Доктор Пэм показывает имплантат. Он как чип для домашних животных, только лучше! Теперь, если со мной что-нибудь случится, эти славные люди будут знать, где меня искать.

— Как зовут твоего плюшевого мишку?

— Сэмми.

— Ничего, если Сэмми посидит вот на этом стуле, пока мы будем вставлять имплантат?

Я переворачиваюсь на живот. Это глупо, но меня почему-то волнует то, что она может увидеть сквозь халат мой зад. Я напрягаюсь в ожидании, когда она всадит иглу.

«Как только прибор окажется внутри тебя, он активируется и подключится к «Стране чудес». С его помощью можно проследить за тобой или убить тебя».

Доктор Пэм спрашивает, что случилось с моей ногой. Какие-то плохие люди стреляли в меня. Здесь ничего подобного не произойдет, уверяет доктор Пэм. В лагере «Приют» нет плохих людей. Я в полной безопасности.

Имплантат вставлен. Такое чувство, будто мне на шею повесили камень весом двадцать фунтов. Пришло время последнего теста, говорит доктор Пэм. Это программа, захваченная у врага.

«Они называют ее «Страной чудес»».

Я хватаю со стула мишку и иду за доктором Пэм. Белые стены. Белый пол. Белый потолок. Белое кресло, как в кабинете у дантиста. Ремни на подлокотниках и на подставке для ног. Клавиатура и монитор. Доктор говорит, чтобы я села в кресло, а сама подходит к компьютеру.

— А что делает «Страна чудес»? — спрашиваю я.

— Ну, Лизбет, это сложновато, но если в двух словах, то она сделает виртуальную карту твоих когнитивных функций.

— Карту мозгов?

— Да, что-то вроде этого. Садись в кресло, милая. Это не займет много времени, и я обещаю, что больно не будет.

Я сажусь и прижимаю мишку к груди.

— О, нет, лапочка, Сэмми не может сидеть с тобой в этом кресле.

— Почему?

— Давая я его посажу вот тут, рядом с компьютером.

Я с недоверием смотрю на доктора, но она улыбается в ответ. Доктор Пэм такая добрая. Следует ей доверять, ведь она мне поверила.

Я протягиваю мишку, но так сильно нервничаю, что он выскальзывает из рук. Хочу поднять, но доктор Пэм говорит, чтобы я сидела спокойно, она сама поднимет мишку. А потом она наклоняется.

Я хватаю ее за голову двумя руками и бью о подлокотник. Удар такой сильный, что у меня запястья горят от боли. Доктор Пэм падает, я ее оглушила, но она еще в сознании. К тому моменту, когда ее колени касаются пола, я спрыгиваю с кресла и захожу ей за спину. В плане был удар карате по горлу, но она стоит на коленях спиной ко мне, так что приходится импровизировать. Я хватаю с подлокотника ремень и дважды оборачиваю его вокруг шеи доктора Пэм. Она поднимает руки, но уже слишком поздно. Я упираюсь ногой в кресло и тяну за концы ремня.

Секунды в ожидании, когда она потеряет сознание, — самые долгие секунды в моей жизни.

Доктор Пэм перестает сопротивляться, я сразу отпускаю ремень, и она падает ничком на пол. Я проверяю пульс.

«Я знаю, искушение будет велико, но ты не можешь убить ее. Все, кто работает на базе, подключены к системе слежения, которая находится в командном центре. Если ты ее убьешь, там начнется ад кромешный».

Я переворачиваю доктора Пэм на спину. У нее из носа течет кровь. Видно, сломала. Я завожу руку себе за голову. — Это самая противная часть, но выброс адреналина сделал свое дело. Я в эйфории — пока все идет отлично. Я смогу, у меня получится.

Срываю пластырь с шеи и растягиваю надрез за края. Когда он открывается, у меня возникает ощущение, будто в рану вставили горящую спичку. Сейчас бы пригодились пинцет и зеркало, но у меня их нет, поэтому выковыриваю приборчик ногтем. Получается лучше, чем я ожидала. После трех попыток штуковина застревает под ногтем, и я ее вытаскиваю целой и невредимой.

«Загрузка начинается через девяносто секунд. Таким образом, у тебя будет три, может, четыре минуты. Не больше пяти».

Сколько минут прошло? Две? Три? Я сажусь на колени рядом с доктором Пэм и засовываю имплантат как можно глубже ей в нос. Фу, гадость!

«Нет, ты не можешь поместить прибор ей в рот. Он должен находиться как можно ближе к мозгу. Мне жаль, но это так».

Тебе жаль, Эван?

Мой указательный палец в крови, моя кровь смешалась с кровью доктора Пэм.

Я подхожу к клавиатуре. Теперь действительно становится жутко.

«Номера Сэмми ты не знаешь, но можно попробовать перекрестные ссылки с его именем. Не подойдет один вариант, попробуй другой. Там должна быть функция поиска».

Кровь тонкой струйкой стекает по шее и дальше между лопаток. Меня трясет, и это мешает печатать, в результате я только со второй попытки правильно набираю в мигающем синем окне слово «поиск».

«Введите номер».

Ну вот, теперь нужен номер!

Ключ — Салливан.

«Ошибка ввода данных».

Я разрываюсь между желанием швырнуть монитор через всю комнату и запинать доктора Пэм до смерти. Ни то ни другое не поможет мне найти Сэма, но оба варианта наверняка принесут облегчение. Я нажимаю на кнопку «Выход». Всплывает синее окно, я печатаю «поиск по имени».

Слова исчезают. Исчезают в «Стране чудес». Синее окошко мигает и снова становится чистым.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать. У меня кончается время.

«Если не сможешь найти его в системе, переходим к плану «Б»».

Мне не нравится план «Б». Мне нравится план «А». По плану «А» на карте сразу выскакивает место, где держат Сэмми, и я бегу прямо к нему. По плану «А» все просто и чисто. По плану «Б» — сложно и грязно.

Еще одна попытка. Пять секунд погоды не сделают.

Я набираю «Салливан».

На дисплее появляются помехи, потом на сером фоне неистово скачут цифры, они заполняют весь экран, как будто я дала команду оценить достоинства числа «Пи». В панике стучу наугад по клавишам, но ряды цифр продолжают свой бег по дисплею. Пять минут заканчиваются. План «Б» — дерьмо, но все-таки план.

Я ныряю в соседнюю комнату и нахожу там белые комбинезоны. Хватаю один с полки и сдуру пытаюсь натянуть, не сняв халат. Потом рычу от отчаяния и срываю халат. На секунду я остаюсь голая, и в эту секунду в дверь у меня за спиной может ворваться целая толпа глушителей. Так всегда бывает, когда действуешь по плану «Б». Комбинезон великоват, но лучше пусть будет велик, чем мал. Быстро застегиваю молнию и возвращаюсь в комнату «Страны чудес».

«Если не сможешь найти его в главном интерфейсе, есть вариант, что у врача где-то при себе портативный прибор. Они действуют по общему принципу, но ты должна быть очень осторожна. Одна функция у прибора — локатор, другая — дистанционный активатор взрывателя. Нажмешь не на ту кнопку и уже никогда не найдешь Сэмми, ты его убьешь».

Когда я врываюсь обратно в комнату, доктор Пэм уже сидит, в одной руке она держит мишку, а в другой серебристый предмет, похожий на мобильный телефон.

Как я уже говорила, план «Б» — полное дерьмо.

75

Шея доктора Пэм в том месте, где я душила, стала ярко-красной. Лицо перепачкано в крови. Но руки у нее не дрожат и в глазах уже нет былой теплоты. Большой палец доктора Пэм зависает над зеленой кнопкой под дисплеем с номерами.

— Не нажимайте, я ничего вам не сделаю. — Присаживаюсь на корточки и показываю ей пустые ладони. — Серьезно, вы же на самом деле не хотите нажимать на эту кнопку.

Она нажимает.

Резко откинув голову назад, она валится на спину. Ноги пару раз дергаются… Все, доктора Пэм больше нет.

Я поскорее вырываю мишку из мертвых пальцев и бегу обратно в комнату с комбинезонами, а оттуда в коридор. Эван не удосужился рассказать о том, сколько времени проходит с момента включения сирены до того, как охрана поднимется по тревоге, база закроется, нарушитель будет пойман и умрет под пытками. Думаю, это не займет много времени.

Бестолковый план «Б». Ненавижу его. Вот только мы с Эваном не придумали план «В».

«Сэмми будет в группе, где ребята старше его, так что я уверен: искать надо в казармах вокруг плаца».

Казармы вокруг плаца. Где это может быть? Может, спросить кого-нибудь из местных? Я-то знаю только один путь из этого здания — тот, по которому я сюда пришла: мимо мертвого тела, дальше старая толстая медсестра, потом молодая худая, и прямиком в объятия майора Боба.

В конце коридора вижу лифт с единственной кнопкой — кнопкой вызова. Экспресс в один конец, пункт назначения — подземный комплекс. Эван говорил, что там Сэмми и другим «новобранцам» показывали искусственные существа, «прикрепленные» к настоящему мозгу человека. Повсюду камеры слежения. Везде снуют глушители.

Из этого коридора только два выхода: дверь, откуда я вышла, и дверь справа от лифта.

Ну, эту задачку головоломной не назовешь.

Бросаюсь во вторую дверь и оказываюсь на лестнице. Как и в случае с лифтом, тут путь только в одном направлении — вниз.

Я медлю полсекунды. Тихо, лестница маленькая, но это хорошо, — она не опасно маленькая, а уютно маленькая. Может, мне стоит посидеть здесь какое-то время? Обнять мишку и пососать большой палец.

Я заставляю себя спуститься на пять пролетов, до самого конца. Ступеньки металлические, босиком идти холодно. Жду, что вот-вот завоет сирена, затопают тяжелые ботинки и со всех сторон по мне откроют шквальный огонь из автоматического оружия. Я думаю о том, как Эван уничтожил четырех вооруженных до зубов и натренированных убийц возле лагеря беженцев. И почему я решила отправиться в логово льва в одиночку, ведь можно было иметь на своей стороне глушителя?

Ну, я не совсем одна. Со мной мишка.

Я прикладываю ухо к двери на нижнем этаже, но слышу только стук собственного сердца. Делаю глубокий вдох и берусь за дверную ручку.

Дверь распахивается наружу и прижимает меня к стене, и лишь после этого я слышу топот тяжелых ботинок. Дверь начинает закрываться, я хватаюсь за ручку и удерживаю дверь перед собой, пока те, кто бежит наверх, не исчезают за первым поворотом лестницы.

В коридор выскакиваю до того, как дверь успевает закрыться. Свет от вращающихся под потолком красных лампочек бросает мою тень на белые стены, стирает и снова бросает. Направо или налево? Я тут немного заблудилась, но думаю, ангар с красными кругами на полу находится справа. Бегу в этом направлении, потом останавливаюсь. Где после сигнала тревоги у меня больше шансов найти основные силы глушителей? Наверняка они сосредоточились у главных ворот базы.

Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и врезаюсь в грудь очень высокого мужчины с голубыми глазами.

В лагере беженцев я так и не увидела его глаза, они скрывались под похожим на голову насекомого противогазом.

Но я помню голос.

Низкий, не терпящий возражений голос, от которого никуда не спрячешься.

— Привет, овечка, — говорит Вош. — Ты, должно быть, заплутала.

76

Подполковник берет меня за плечо. Хватка у Воша такая же уверенная и жесткая, как его голос.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он. — Кто командир твоей группы?

Я трясу головой, у меня на глазах выступают слезы, и они не поддельные. Думать надо быстро. Моя первая мысль: Эван был прав, действовать в одиночку — самоубийство, и не важно, сколько запасных вариантов мы могли бы придумать. Если бы только Эван был здесь…

Если бы Эван был здесь!

— Он убил ее! — восклицаю я. — Тот человек убил доктора Пэм!

— Какой человек? Кто убил доктора Пэм?

Я мотаю головой, таращу глаза и прижимаю к груди своего потрепанного плюшевого мишку. Из-за спины Воша появляется еще одна группа солдат, он толкает меня к ним:

— Заприте ее и поднимайтесь наверх. У нас нарушитель.

Меня тащат по коридору к ближайшей двери, заталкивают в темную комнату и запирают на замок. Включается свет. Первое, что я вижу, — перепуганная девчонка в белом комбинезоне с плюшевым мишкой в руках. Даже вскрикиваю от неожиданности.

Под зеркалом длинная стойка с монитором и клавиатурой.

Это комната казни, описанная Эваном. Здесь показывают новобранцам фальшивых инвазированных.

«Забудь о компьютере. Не надо снова колотить по клавишам. Варианты, Кэсси. Какие у тебя варианты?»

Я знаю, что по другую сторону зеркала есть еще одна комната. В той комнате должна быть хотя бы одна дверь, и эта дверь либо заперта, либо нет. Я знаю, что дверь в моей комнате заперта, так что могу подождать, когда за мной придет Вош, а могу проникнуть через зеркало в соседнюю комнату.

Я поднимаю один из стоящих в комнате стульев, размахиваюсь и бью им по зеркалу. От удара стул вылетает из рук и с оглушающим, как мне кажется, грохотом падает на пол. На зеркале появляется большая царапина, но кроме нее никаких дефектов я не вижу. Подбираю стул, делаю глубокий вдох, опускаю плечи и, когда замахиваюсь стулом, поворачиваю бедра. Этому меня учили на тренировках по карате: сила удара зависит от угла поворота. Целюсь в царапину. Концентрирую всю свою энергию в одной точке.

Стул бьет о зеркало, я теряю равновесие и падаю на зад. При падении клацаю зубами, да так сильно, что прикусываю язык. Рот заполняется кровью, я сплевываю и бью девчонку в зеркале кулаком в нос.

Я тяжело дышу и снова поднимаю стул. Забыла прием, которому меня научили на тренировках: боевой клич. «Ийа!» Смейтесь сколько хотите, но это действительно концентрирует силу удара.

Третий и последний удар разбивает зеркало. Я по инерции лечу вперед и натыкаюсь на стойку, которая мне по пояс. Мои ноги отрываются от пола, а стул влетает в соседнюю комнату. Теперь я вижу еще одно кресло дантиста, модуль с процессорами, провода на полу и очередную дверь.

«Господи, умоляю, пусть она будет открыта!»

Я подбираю мишку и пролезаю в пробоину. Представляю, какое будет лицо у Воша, когда он вернется и увидит изувеченное зеркало. Дверь по другую сторону не заперта. Она ведет в коридор из белых шлакоблоков, с дверями без табличек. Так, опять варианты. Но я не иду в этот коридор. Я топчусь на пороге. Передо мной неизвестно куда ведущий путь. За мной путь уже пройденный. Они увидят разбитое зеркало. Они поймут, куда я направилась. Как далеко я смогу уйти от них? Во рту опять скапливается кровь, заставляю себя проглотить ее. Ни к чему облегчать им работу.

И без того уже облегчила — забыла подпереть стулом дверь в первой комнате. Стул их, конечно, не остановит, но добавит несколько драгоценных секунд в мою копилку.

«Кэсси, если что-то идет не так, не заморачивайся. У тебя сильные инстинкты, доверься им. Обдумывать каждый ход хорошо в шахматах, но это не шахматы».

Бросаюсь обратно через комнату казни и ныряю в разбитое зеркало. Я неправильно рассчитала ширину стойки, в результате совершаю кувырок, приземляюсь на спину и сильно ударяюсь затылком об пол. Секунду у меня перед глазами вспыхивают красные искры, потом я вижу потолок, а под потолком металлические трубы. Ту же систему труб я видела в коридорах.

«Кэсси, это же чертова вентиляция бомбоубежища!» — говорю я себе.

77

Удираю по-пластунски, боюсь, что кронштейны не выдержат мой вес и в любую секунду целая секция воздуховода обрушится в коридор. На каждом стыке останавливаюсь и прислушиваюсь. Сама не знаю, что хочу услышать. Плач испуганного малыша? Счастливый детский смех? Воздух здесь холодный, он поступает снаружи и проникает под землю. Совсем как я.

Воздух принадлежит этому месту, а я — нет. Как там Эван сказал? «Сэмми будет в группе, где ребята старше его, так что я уверен: искать надо в казармах вокруг плаца».

Спасибо, Эван. Это мой новый план. Я найду ближайшую вентиляционную шахту и выберусь на поверхность. Только когда выберусь, не буду знать, где я и где плац. И естественно, все входы и выходы на базу будут перекрыты. Кругом бегают глушители и дети-солдаты с промытыми мозгами. Все ищут девчонку в белом комбинезоне. И не забывай о плюшевом мишке. Пришло время признаний! Почему ты настояла на том, чтобы взять с собой этого проклятого мишку? Сэм бы меня простил. Я не обещала ему принести мишку. Я обещала прийти сама.

При чем здесь этот мишка?

Через каждые несколько футов надо выбирать: направо, налево или прямо? И через каждые несколько футов остановка, чтобы прислушаться и сплюнуть кровь. Капли крови в воздуховоде меня не волнуют, это хлебные крошки, которые покажут мне обратную дорогу. Язык распух и пульсирует в такт сердцу. Это такой язык-таймер, отсчитывает минуты, оставшиеся до того, как я буду обнаружена и доставлена к Вошу, а он прикончит меня, как прикончил папу.

Навстречу быстро движется что-то маленькое и коричневое. Очень быстро, как будто выполняет важное задание. Таракан. Я уже натыкалась на паутину, на кучи пыли и какую-то загадочную липкую дрянь, которая вполне могла оказаться ядовитой плесенью, но это первая серьезная угроза, с которой я сталкиваюсь в воздуховоде. Пауки, змеи, что угодно, только не тараканы. И вот именно здесь таракан приближается к моему лицу. Живо представив, как он забирается ко мне в комбинезон, я прихлопываю его единственным доступным мне способом. То есть голой рукой. Хрясь!

Продолжаю движение. Впереди появляется слабый зеленоватый свет. Для себя я называю этот оттенок инопланетно-зеленым. Подползаю ближе к решетке, через которую свет проникает в воздуховод. Осторожно заглядываю сверху в комнату, только комната — унизительное название для такого помещения. Это зал в форме чаши размером с футбольный стадион, с рядами компьютеров на «поле». За компьютерами работает больше сотни людей. Только называть их людьми оскорбительно для настоящих людей. — Это они, нелюди Воша, и я понятия не имею, чем они тут заняты, но скорее всего, это и есть центр «очистки». Всю стену занимает огромный экран, на экране карта Земли. Вся карта усыпана яркими зелеными пятнышками, они и есть источник мерзкого зеленоватого света. Я думаю, что это города, а потом понимаю: зеленые точки указывают зоны скопления выживших.

Вошу не надо нас выслеживать. Он точно знает, где мы.

Извиваясь, ползу дальше, пока зеленый свет не превращается в маленькое пятнышко, как точки на карте в центре управления. Через четыре стыка между секциями слышу голоса. Они мужские. А еще я слышу металлический лязг и скрип резиновых подошв по бетону.

«Продолжай движение, Кэсси. Не останавливайся. Твоя цель — Сэмми, а его тут нет».

Потом кто-то из мужчин говорит:

— Сколько их, он сказал?

Второй отвечает:

— Двое как минимум. Девчонка и тот, кто вырубил Уолтера, Пирса и Джексона.

Кто мог вырубить Уолтера, Пирса и Джексона?

Эван. Наверняка это он.

Какого черта? Целую минуту, а может, даже две я дико злюсь на него. Наш единственный шанс заключался в том, что я в одиночку проникну на базу, схвачу Сэма и незаметно выведу его, прежде чем они поймут, что происходит. Конечно, все пошло совсем не так, но Эван же не мог этого предвидеть.

И все-таки. Тот факт, что Эван наплевал на наш отлично продуманный план, помимо всего прочего, говорит о том, что он сейчас здесь.

И делает то, что умеет делать.

Я проползаю над тем местом, откуда звучат голоса, и приближаюсь к очередной решетке. Гляжу вниз и вижу, как два солдата-глушителя загружают круглый предмет в тележку. Сразу понимаю, чем они заняты. Я уже видела такое.

««Глаз» о ней позаботится».

Я наблюдаю, пока они не заканчивают погрузку и не выкатывают тележку из поля моего обзора.

«Когда-нибудь наступит момент, когда база окажется демаскирована. Тогда ее закроют… по крайней мере ту ее часть, без которой можно обойтись».

О господи! Вош собирается сделать с лагерем «Приют» то же, что он сделал с лагерем беженцев.

Едва до меня это доходит, включается тревога.

X. Тысяча путей

78

Два часа.

Как только ушел Вош, у меня в голове начали тикать часы. Вернее, не часы, а таймер, отсчитывающий время до Армагеддона. Дорога каждая секунда, куда же подевался санитар? Я уже решаю самостоятельно остановить кровотечение, и тут он наконец появляется. Высокий тощий парень по фамилии Кистнер. Мы уже встречались, когда меня привезли сюда в первый раз. Кистнер то и дело нервно дергает себя за рубаху, как будто у него аллергия на хлопок.

— Он тебе сказал? — тихо спрашивает Кистнер. — У нас «желтый код».

— А что случилось?

Кистнер пожимает плечами:

— Думаешь, мне такое сообщат? Я только надеюсь, что не придется опять лезть в бункер.

Все в госпитале ненавидят учения по воздушной тревоге. Меньше чем за три минуты переместить в подземный комплекс несколько сот пациентов — это кошмар, а не учения.

— Но это лучше, чем оставаться наверху и ждать, когда инопланетяне испепелят нас своим лучом смерти.

Не знаю, может, это идет от головы, но как только Кистнер остановил кровотечение, сразу вернулась боль. Тупая боль в том месте, куда меня ранила Рингер, пульсирует синхронно с сердцем. Я жду, когда прояснится в голове, и рассуждаю, не изменить ли план. Эвакуация в подземный комплекс все упростит. После фиаско с Наггетсом во время его первой воздушной тревоги командование решило собрать всех малышей в детское убежище, которое находится в центре комплекса. Вытащить Наггетса оттуда будет куда легче, чем выискивать его по всем казармам.

Только я не знаю, когда это случится, если это вообще случится. Лучше придерживаться первоначального плана. Тик-так.

Закрываю глаза и стараюсь во всех подробностях представить побег из лагеря. Я делал нечто подобное раньше, когда еще была школа, футбольные матчи по пятницам и толпы болельщиков на трибунах. Тогда мне казалось, что в мире нет ничего важнее победы в чемпионате школьного округа. Визуализирую свой маршрут; вижу, как мяч по дуге летит к прожекторам; защитник держится рядом; главное — не сбавляя шаг повернуть голову и поднять руки. Представить надо не только удачную комбинацию, но и проигрышную: как корректировать маршрут, как дать знак квотербеку, чтобы он спас даун.

Есть тысяча вариантов неудачного развития событий и только один — удачного. Не продумывай заранее всю комбинацию, или две, или три комбинации. Думай об этой, думай о конкретном шаге в данный момент. Делай один правильный шаг и лишь потом следующий.

Мой добрый приятель Кистнер обтирает кого-то влажной губкой через две койки от меня.

— Эй, Кистнер! — зову я его. — Эй, слышишь?

— Чего тебе? — отзывается Кистнер.

Голос недовольный; этот парень не любит, когда его отвлекают от работы.

— Мне надо в сортир.

— Тебе нельзя вставать. Швы могут разойтись.

— Да брось ты, чувак. Вон же туалет, совсем рядом.

— Приказ доктора. Я тебе судно принесу.

Наблюдаю за тем, как он пробирается между койками к подсобке. Меня немного беспокоит, что лекарства еще не выветрились из организма. Вдруг я не смогу встать на ноги?

«Тик-так, Зомби. Тик-так».

Я откидываю одеяло и свешиваю ноги с койки. Это самая трудная часть. Меня забинтовали от груди до пояса. Когда отталкиваюсь от края койки и сажусь, мышцы, разорванные пулей Рингер, напрягаются, и остается только стиснуть зубы.

«Я тебя порезал. Ты в меня выстрелила. Все честно».

«Ну да, и так по нарастающей. Следующий ход за тобой. — Что сделаешь? Сунешь ручную гранату мне в трусы?»

Да уж, картинка во всех смыслах волнующая.

Лекарства еще действуют, но, когда сажусь, в глазах от боли темнеет. Приходится минуту сидеть и ждать, пока пройдет обморочность.

Пункт первый: туалет.

«Не спеши. Иди медленно. Мелкими шажками».

Чувствую, что пижама распахнулась на спине; теперь мой зад засветился на всю палату.

До санузла футов двадцать. По ощущениям — двадцать миль. Если он закрыт или занят, мне крышка.

Не закрыт и не занят. Я затворяю за собой дверь. Раковина, унитаз и душевая кабинка. Шнур со шторкой привинчен к стенам. Поднимаю крышку бачка. Короткая металлическая ручка слива тупая с двух сторон. Держатель туалетной бумаги пластиковый. Здесь оружие искать бесполезно. Но я не собираюсь отступать.

«Давай, Кистнер».

Отрывистый стук в дверь, а потом его голос:

— Эй, ты там?

— Я же говорил, мненадо! — кричу в ответ.

— А я говорил, что принесу тебе судно!

— Не мог больше терпеть!

Дергает дверную ручку.

— Открой дверь!

— Лучше я один! — ору я.

— Я вызываю охрану!

— Хорошо! Хорошо! Как будто я куда-то денусь!

Считаю до десяти, отодвигаю задвижку, возвращаюсь к унитазу, сажусь. Дверь приоткрывается, в щель вижу худое лицо Кистнера.

— Доволен? — ворчу я. — А теперь, пожалуйста, закрой дверь.

Кистнер долго смотрит на меня и дергает свою рубаху.

— Я буду здесь, — обещает он.

— Хорошо, — говорю я.

Дверь закрывается. Теперь, не торопясь, шесть раз до десяти. Минута.

— Эй, Кистнер!

— Чего?

— Мне нужна твоя помощь.

— Поконкретнее.

— Не могу встать со стульчака! Наверное, шов разошелся, чтоб его…

Дверь распахивается. Лицо Кистнера пылает от гнева.

— Я тебе говорил.

Он становится напротив и протягивает руки:

— Давай, хватайся.

— Не мог бы ты сначала закрыть дверь? Я стесняюсь.

Кистнер закрывает дверь. Я беру Кистнера за запястья.

— Готов? — спрашивает он.

— Всегда готов.

Пункт третий: водные процедуры.

Кистнер тянет на себя, я выдвигаю вперед ноги и бью плечом в его чахлую грудь. Кистнер отлетает к стене. Я разворачиваю его, сам становлюсь у него за спиной и заламываю ему руку. В результате Кистнер опускается на колени прямо перед унитазом. Я хватаю его за волосы и окунаю лицом в воду. Кистнер, оказывается, сильнее, чем выглядит. Или это я слабее, чем мне казалось. Проходит вечность, прежде чем он вырубается.

Я отпускаю Кистнера и делаю шаг назад. Он медленно заваливается на пол. Обувь, штаны. Сажаю Кистнера вертикально, чтобы стянуть рубашку. Она мне будет мала, штаны слишком длинные, ботинки слишком тесные. Срываю с себя пижаму и бросаю в душевую кабинку. Переодеваюсь в форму Кистнера. С ботинками приходится повозиться. Слишком малы. Пока я их натягиваю, дикая боль пронзает бок. Я вижу на бинтах пятно крови. Не хватало, чтобы кровь проступила на рубашке.

«Тысяча путей. Сосредоточься на одном».

Затаскиваю Кистнера в душевую кабинку и задергиваю шторку. Сколько он пробудет без сознания? Не важно. Продолжай движение. Не думай наперед.

Пункт второй: имплантат.

У двери останавливаюсь. Вдруг кто-нибудь видел, как Кистнер заходил в туалет? А теперь увидит, как выйду я в его одежде?

«Тогда тебе конец. Но не стоит умирать просто так. Умри в борьбе».

До операционного блока дорога длиной с футбольное поле. Надо пройти мимо коек, мимо снующих по палате санитаров, медсестер и докторов. Иду к операционной со всей возможной скоростью, рана сбивает с шага, но это не имеет значения. Я знаю, что Вош держит меня под наблюдением; скоро ему станет интересно, почему я не возвращаюсь на свою койку.

Прохожу через дверь-вертушку и оказываюсь в предоперационной. Доктор с усталым лицом намыливает до локтя руки. Наверное, это хирург. Когда я вхожу, он вздрагивает и недовольно спрашивает:

— Что ты здесь делаешь?

— У нас кончились перчатки.

Хирург кивает в сторону шкафов у противоположной стены.

— Ты хромаешь, — замечает он. — Поранился?

— Потянул мышцу, пока тащил одного толстяка до туалета.

Доктор смывает зеленое мыло с рук.

— Надо было дать ему судно.

Коробка с перчатками из латекса, хирургические маски, антисептические тампоны, рулоны липкой ленты. Черт, ну где же, где же?

Затылком чувствую его дыхание.

— Коробка с перчатками прямо перед тобой, — говорит доктор и удивленно смотрит на меня.

— Извините, — говорю я. — Мало спал в последнее время.

— Нашел кому жаловаться!

Доктор смеется и пихает локтем прямо в раненый бок. У меня все плывет перед глазами. Стискиваю зубы, чтобы не закричать.

Хирург быстро проходит через внутреннюю дверь в операционную. Я распахиваю дверцы всех шкафов, перерываю каждую полку, но того, что мне надо, там нет. Кружится голова, я запыхался, бок болит нещадно. Сколько Кистнер пробудет без сознания? Скоро ли кто-то захочет в туалет и найдет его там?

На полу рядом со шкафами стоит корзина, на корзине наклейка: «Опасный мусор — работать в перчатках». Отбрасываю крышку. Бинго! Вот он лежит с окровавленными тампонами, использованными шприцами и отбракованными катетерами.

Так, на скальпеле засохшая кровь. Наверное, его бы не мешало стерилизовать антисептическими салфетками или промыть в раковине, но времени нет, а грязный скальпель — последнее, из-за чего стоит беспокоиться.

«Обопрись на раковину и успокойся. Нащупай имплантат под кожей, потом нажми… резать не надо, дави туда тупым грязным скальпелем. Дави, пока шрам не откроется».

79

Пункт пятый: Наггетс.

Очень молодой доктор спешит к лифтам в конце коридора. На нем белый лабораторный халат и хирургическая маска. Доктор прихрамывает на левую ногу. Если распахнете халат, то увидите на зеленой рубашке бурое пятно. Если оттяните вниз воротник, увидите на шее наспех прилепленный пластырь. Но если вы попытаетесь сделать то или другое, этот очень молодой доктор вас убьет.

Лифт. Пока кабина спускается, закрываю глаза. Дорога до плаца займет десять минут. Если только кто-нибудь случайно не оставил у выхода гольфмобиль. Дальше самое сложное. В казармах расквартировано больше пятидесяти групп. Надо будет отыскать там Наггетса и тихо, чтобы никого не разбудить, вывести из казармы. Таким образом, на поиски и похищение у меня полчаса. Еще минут десять на то, чтобы незаметно проскользнуть в ангар, где высаживают людей из автобусов. С этого места начинается серия практически невыполнимых шагов. Первый: спрятаться в пустом автобусе. Второй: обезвредить солдат и водителя, после того как автобус окажется за воротами лагеря. Затем надо будет решить, где, когда и как избавиться от автобуса, чтобы пешком дойти до места встречи с Рингер.

«Что, если автобуса не будет и тебе придется ждать? Где ты собираешься прятаться?»

«Не знаю».

«Когда вы заберетесь в автобус, сколько ты будешь выжидать? Тридцать минут? Час?»

«Не знаю».

«Ты не знаешь? Хорошо, тогда вот что знаю я, Зомби: это займет слишком много времени. Кто-то обязательно поднимет тревогу».

Она права: это слишком долго. Надо было убить Кистнера, как предусматривалось планом.

Пункт четвертый: убить Кистнера.

Но Кистнер не из инопланетян. Он просто мальчишка. Как Танк, как Умпа, как Кремень. Кистнер не хотел этой войны, и он не знает правду о ней. Может, если бы я рассказал правду, он бы не поверил, но я не дал ему такого шанса.

Ты мягкотелый. Следовало убить его. Нельзя полагаться на удачу и принимать желаемое за действительное. Будущее человечества за жесткими ребятами.

Поэтому, когда двери лифта плавно открываются в главном холле, я мысленно даю обещание Наггетсу. Я не обещал этого своей сестре, чей медальон он сейчас носит на шее.

«Если между нами кто-нибудь встанет, я его убью».

И в ту секунду, когда я даю это обещание, что-то во Вселенной решает мне ответить — сигнал воздушной тревоги берет такую высокую ноту, что у меня чуть не лопаются барабанные перепонки.

Отлично! Удача наконец-то на моей стороне. Кросс через лагерь отменяется. Не надо прокрадываться в казармы и искать там Наггетса, как иголку в стоге сена. Не надо бежать к автобусам. Вместо этого надо просто спуститься по лестнице в подземный комплекс. Там меня ждет организованный хаос. Я выловлю Наггетса в детском убежище. Мы подождем сигнал отмены тревоги, а потом дойдет дело до автобусов.

Все просто.

Я на полпути к лестнице, и тут пустой холл заполняется тошнотворным зеленым светом. Флуоресцентные лампы под потолком выключены, это стандартная процедура во время воздушной тревоги, так что свет идет не изнутри, он просачивается откуда-то с парковки.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть. Не следовало этого делать.

Сквозь стеклянные двери замечаю, как через парковку к взлетному полю едет гольфмобиль. А потом вижу источник зеленого света. Он у главного входа в госпиталь. Круглый, раза в два больше, чем футбольный мяч. Напоминает глаз. Я смотрю на него, он смотрит на меня.

«Глаз» мигает.

Частота мигания увеличивается.

Начинается пульсация.

XI. Бескрайнее море

80

Сирена воет так громко, что я чувствую, как на затылке подрагивают волосы.

Я устремляюсь обратно к главной вентиляционной системе, подальше от оружейного склада, но почти сразу останавливаюсь.

«Кэсси, это же оружейный склад».

Возвращаюсь к решетке и целых три минуты высматриваю внизу какое-нибудь движение. Сирена так бьет по ушам, что трудно сосредоточиться. Спасибо, подполковник Вош.

— Черт с тобой, мишка, — говорю я, еле ворочая разбухшим языком. — Мы спускаемся.

С криком «Ийа!» бью голой пяткой по решетке. Та отскакивает с одного удара. Когда я бросила ходить на тренировки, мама спросила: почему? Я сказала, что карате меня больше не заводит. «Не заводит» — это мой способ сказать, что мне скучно. Жаловаться на скуку при маме нельзя, сразу получишь в руки тряпку.

Спрыгиваю из воздуховода в комнату. Ну, это не комната, скорее склад средних размеров. Здесь есть все, что может понадобиться инопланетным захватчикам для поддержания работы лагеря смерти. Вдоль стены уютно устроились в специальных гнездышках «глаза». Их тут несколько сотен. Вдоль стены напротив — бесконечные ряды винтовок, гранатометов и другого оружия, я даже не представляю, как им пользоваться. А здесь оружие поменьше: самозарядные винтовки, гранаты и боевые ножи. А вот тут у нас гардероб: мундиры для всех существующих званий всех родов войск. К форме прилагаются ремни, ботинки и даже поясные сумки армейского образца.

И я — как ребенок в кондитерской.

Первым делом избавляюсь от комбинезона. Потом выбираю форму самого маленького размера и надеваю ее. Потом — ботинки.

Пришло время вооружиться. «Люгер» с полной обоймой. Пара гранат. М-16? Почему бы и нет? Собираешься играть роль, изволь соответствовать. Кладу в поясную сумку несколько запасных обойм. О, а это что? У меня на ремне есть даже кобура для зловещего вида ножа с лезвием в десять дюймов.

Рядом со шкафом с пистолетами замечаю деревянный ящик. Заглядываю — там куча серых металлических цилиндров. Что за диво? Какие-нибудь специальные палки-гранаты? Беру один, он полый, на конце резьба. Теперь понимаю.

Глушитель.

И он отлично подходит к стволу моей М-16.

Заправляю волосы под кепи. Головной убор велик, жаль, что здесь нет зеркала. Надеюсь сойти за новобранца, хотя я больше похожа на младшую сестренку солдата Джейн, решившую поиграть в переодевание.

Теперь надо решить, что делать с мишкой. Отыскиваю нечто похожее на кожаный ранец и, запихнув туда игрушку, надеваю на плечи. К этому моменту я уже не обращаю внимания на сирену. Я испытываю воодушевление. Мне не только удалось немного повысить свои шансы; я знаю, что Эван здесь, а он сделает все для моего спасения или умрет.

Возвращаюсь к вентиляции. Уходить по воздуховодам, это при том, что мой вес увеличился фунтов на двадцать, или рискнуть и пойти коридорами? Какой смысл маскироваться, если все равно собираешься прятаться? Я поворачиваюсь к двери, и в эту секунду сирена замолкает, наступает тишина.

Мне это не кажется хорошим знаком.

А еще до меня доходит, что оставаться поблизости от склада, в котором полно зеленых бомб, — не самая лучшая идея. Одна такая способна выжечь квадратную милю земли, а дюжину ее близняшек уже переправили наверх.

Я ретируюсь к двери, и, прежде чем успеваю выйти, первый «глаз» оживает. Вся комната вибрирует. Остаются считаные футы, и тут начинает прощально подмигивать следующий «глаз». Этот, наверное, ближе, потому что с потолка густо сыплется пыль, а труба воздуховода в противоположном конце комнаты срывается с кронштейнов.

«О Вош, дорогуша, ты близок к цели».

Я выскакиваю за дверь. Нет времени разведывать обстановку. Надо бежать от оставшихся на складе «глаз», и чем дальше, тем лучше. Бегу под вращающимися красными лампочками, поворачиваю наугад, стараюсь не думать, полагаюсь на инстинкты и удачу.

Еще один взрыв. Стены дрожат. Сыплется пыль. Слышно, как наверху рушатся здания; после этих взрывов от них не останется ни гвоздика. А здесь, внизу, кричат от ужаса дети.

Я иду на крики.

Иногда сворачиваю не туда, и крики стихают, тогда я возвращаюсь и выбираю другой поворот. Это лабиринт, а я в нем лабораторная мышь.

Грохот наверху прекращается, по крайней мере на время, и я перехожу с бега на быстрый шаг. Так я и продвигаюсь: коридор, затихающие крики, возвращение, еще коридор — еще попытка. И все время крепко держу винтовку в руках.

Майор Боб громоподобным голосом говорит в мегафон, его голос отражают стены, он слышен отовсюду и ниоткуда.

— Внимание, я хочу, чтобы вы сидели рядом с командиром вашей группы! Сидите тихо и слушайте, что я вам говорю! Оставайтесь с вашим командиром!

Поворачиваю за очередной угол. Прямо на меня бежит толпа солдат. В основном это подростки. Я прижимаюсь к стене, а они проносятся мимо, даже не взглянув на меня. А с чего им обращать на меня внимание? Я всего лишь новобранец, который идет к своим, чтобы вступить в бой с ордами инопланетян.

Солдаты сворачивают за угол, а я продолжаю движение. За следующим поворотом уже отчетливее слышу, как дети хнычут и переговариваются, несмотря на строгие указания майора Боба.

Уже скоро, Сэм. Я рядом.

Вдруг резкий окрик за спиной:

— Стоять!

Голос взрослого человека. Я замираю. Выпрямляю плечи. Стою смирно.

— Твоя боевая задача, солдат? Солдат, я к тебе обращаюсь!

— Охрана детей, сэр! — Я стараюсь, чтобы голос звучал как можно ниже.

— Кругом! В глаза глядеть, солдат.

Я вздыхаю. Поворачиваюсь. Ему чуть за двадцать, типичный американский парень, вполне симпатичный. В армейских знаках различия я не разбираюсь, но думаю, что он офицер.

«Для надежности не принимай за человека любого, кто старше восемнадцати. В руководстве лагеря, конечно, могут быть и взрослые люди, но, зная Воша, я бы не стал на это рассчитывать. Встретишь взрослого и тем более офицера, не трать время на догадки, это наверняка будет инопланетянин».

— Твой личный номер, солдат! — рявкает офицер.

Номер? Я говорю первое, что приходит в голову:

— Тэ шестьдесят два, сэр!

Офицер озадаченно смотрит на меня и переспрашивает:

— Тэ шестьдесят два? Ты уверен?

— Так точно, сэр!

«Так точно, сэр?» О боже, Кэсси!

— Почему ты не со своей группой?

Он не ждет ответа, что хорошо, поскольку я ничего не могу придумать. Офицер делает шаг вперед и оглядывает меня с головы до ног. Я понимаю, что одета не по уставу. Офицеру явно не нравится то, что он видит перед собой.

— Где нашивка с именем, солдат? И почему у тебя глушитель присоединен? А это что такое?

Он хватается за ранец с мишкой.

Я отступаю. Ранец открывается, и я сдаюсь:

— Это плюшевый мишка, сэр.

— Что?

Он смотрит на меня сверху вниз, и, когда включается лампочка, что-то мелькает в его глазах. Он понимает, кто перед ним. Его правая рука тянется к кобуре с пистолетом, вот это действительно глупо, ведь все, что ему надо было сделать, это ударить меня кулаком по темечку. Поднимаю винтовку по дуге, глушитель замирает в дюйме от лица симпатичного офицера, и я нажимаю на спусковой крючок.

«Ну что же ты натворила, Кэсси. Это был твой единственный шанс, и ты его упустила».

Оставлять офицера там, где он упал, нельзя. Кровь в такой суматохе могут и не заметить, благо в свете красных ламп она почти не видна, а вот тело обнаружат точно. И что мне с ним делать?

Я почти у цели, и я не позволю, чтобы какой-то мертвец встал на моем пути. Хватаю его за щиколотки и волоку в примыкающий коридор, затаскиваю за угол и там бросаю. Офицер оказался тяжелее, чем я ожидала. Задерживаюсь только для того, чтобы поправить штаны, и снова бегу вперед. Теперь, если кто-то остановит меня по пути к детскому убежищу, я навру с три короба, чтобы снова не убивать. Убью, только если не будет другого выхода. А потом убью еще раз.

Эван был прав: с каждым разом это делать все легче.

Убежище битком набито детьми. Их здесь не одна сотня. Все одеты в одинаковые белые комбинезоны. Они сидят группами. Это большое помещение, как школьный спортзал. Дети немного успокоились. Может, позвать Сэмми по имени или попросить у майора мегафон? Пробираюсь через комнату и по пути высоко поднимаю ноги, чтобы не отдавить маленькую конечность.

Так много лиц. Они начинают сливаться у меня перед глазами. Комната расширяется, выпрастывается за стены, у нее больше нет границ, она превращается в бескрайнее море обращенных кверху детских мордашек. Господи, какие же сволочи инопланетяне, что же они, твари, наделали! В лесу, в своей палатке, я оплакивала глупую никчемную жизнь, которую у меня отняли. А теперь я прошу прощения у этого бескрайнего моря детских лиц.

Брожу, как зомби, по убежищу, и вдруг кто-то тоненьким голосом зовет меня по имени. Зов идет со стороны группы детей, мимо которых я только что прошла. Замираю. Даже не оборачиваюсь. Закрываю глаза и заставляю себя повернуться — не получается.

— Кэсси?

Я опускаю голову. У меня перехватывает дыхание, как будто в горле застрял комок размером с Техас. И я поворачиваюсь.

В глазах брата нечто близкое к ужасу. Как будто к нему подкрадывается призрак покойной сестры, облаченный в военную форму. Иные явно превысили лимит жестокости по отношению к этому малышу.

Я опускаюсь на колени напротив брата. Сэмми не бросается меня обнимать. Он не отрываясь смотрит мне в лицо и прикасается к дорожкам от слез на моих щеках, проводит пальцами по носу, лбу, легонько трогает вздрагивающие веки.

— Кэсси?

Теперь все хорошо? Верить или нет? Если мир нарушил миллион и одно обещание, почему не может быть нарушено миллион второе?

— Привет, Сэмс.

Он чуть вскидывает голову. У меня язык распух — наверное, голос звучит странновато. Вожусь с застежками рюкзака.

— Вот, подумала, может, ты не прочь получить его обратно.

Я достаю из рюкзака старого потрепанного плюшевого мишку и подаю брату. Сэмми хмурится и трясет головой, он даже не протягивает руку к любимцу.

У меня ощущение, как от сильнейшего удара в живот.

А малыш выхватывает у меня мишку и утыкается лицом мне в грудь. За запахами пота и мыла я чувствую это, я чувствую его запах, запах Сэмми, моего младшего брата.

XII. Пропущенный пункт

81

Зеленый шар смотрел на меня, а я смотрел на него. Не помню, что сорвало меня с тонкой грани между миганием этого «глаза» и тем, что было после.

Первое, что вспоминается? Я бегу.

Холл. Лестница. Подвальный уровень. Первая лестничная площадка. Вторая лестничная площадка.

Когда я прыгаю на третью, взрывная волна, как стенобитная баба, бьет меня в спину и заносит в дверь, которая ведет в бомбоубежище.

Госпиталь надо мной кричит, словно его разрывают на части. Да, именно таким был этот звук, так вопит живое существо, когда его рвут на куски. Жуткий треск штукатурки и разлетающегося на осколки кирпича, визг гвоздей и звон двухсот разбитых окон. Пол горбится и рвется пополам. Я ныряю в проход со стенами из железобетона, и в этот момент здание надо мной разрушается до основания.

Лампы вспыхивают всего один раз, и коридор погружается в темноту. Я никогда не был в этой части комплекса, но мне не нужны люминесцентные стрелки на стенах, чтобы найти дорогу в безопасную комнату. Надо просто идти на крики детей.

Но сначала не помешает встать.

Из-за падения у меня разошлись швы, теперь кровь течет из двух дырок, из входного и выходного отверстия пулевой раны. Изо всех сил пытаюсь встать на ноги, но они не держат. Я встаю только наполовину и опять падаю. Кружится голова, не хватает воздуха.

Второй взрыв прибивает меня к полу. Успеваю проползти всего несколько дюймов, и тут налетает третья взрывная волна. Черт! Вош, чем ты там занят?

«Если будет поздно, нам придется прибегнуть к последнему средству».

Что ж, кажется, эта загадка разгадана. Вош взрывает свою собственную базу. Сжигает деревню ради ее же спасения. Но от кого ее нужно спасать?

А может быть, Вош тут и ни при чем вовсе? Может быть, мы с Рингер ошибаемся? Может быть, я напрасно рискую своей жизнью и жизнью Наггетса? Лагерь «Приют» — это именно то, о чем говорил Вош, а значит, Рингер пошла к инвазированным, как к своим? И теперь она мертва? Рингер и Дамбо, и Кекс, и маленькая Чашка? Господи, я снова это сделал? Сбежал, когда должен был остаться? Повернулся спиной, когда должен был принять бой?

Следующий взрыв хуже предыдущих. Он прямо у меня над головой. Я закрываю ее руками, а сверху сыплются куски бетона размером с мой кулак. Контузия, лекарства, кровопотеря, темнота вокруг… все это не дает мне сдвинуться с места. Я слышу чей-то далекий крик, а потом понимаю, что это кричу я.

Ты должен встать. Ты должен встать. Ты должен выполнить обещание. Ты дал слово Сисси…

Нет. Не Сисси. Сисси умерла. Ты оставил ее, жалкий мешок с вонючей блевотиной.

Черт, это больно. Боль ран, которые кровоточат сейчас, и боль старой раны, которая никогда не заживет.

Сисси здесь, со мной.

Я вижу в темноте, как ее рука тянется ко мне.

Я здесь, Сисси. Возьми меня за руку.

Я тянусь к ней в темноте.

82

Сисси исчезает, я снова один.

В ту минуту, когда уже нельзя убегать от прошлого. Когда необходимо обернуться и встретиться лицом к лицу с тем, с чем ты боялся встретиться раньше…

В ту минуту, когда перед тобой два пути: сдаться или встать. А такая минута всегда наступает, и если ты не можешь встать, но и сдаться тоже не можешь, я подскажу тебе, что делать.

Ползи.

На животе доползаю до пересечения с главным коридором, который идет вдоль всего комплекса. Надо отдохнуть. Две минуты, не больше. Вспыхивают лампочки воздушной тревоги. Теперь понятно, где я. Слева вентиляционная шахта, которая ведет прямо в командный центр и детское бомбоубежище.

Тик-так. Мой двухминутный перерыв закончился. Держась за стену, встаю и чуть не теряю сознание от боли. Даже если удастся найти Наггетса до того, как меня схватят, как я в таком состоянии смогу вывести его отсюда?

К тому же я сильно сомневаюсь в том, что наверху найдется автобус. Если честно, я сомневаюсь, что найду там лагерь. Когда разыщу Наггетса — если разыщу, — куда мы с ним пойдем?

Опираясь о стену, плетусь по коридору. Слышу, как впереди, в убежище, кто-то орет на детей. Он приказывает успокоиться и сидеть на месте, уверяет, что все будет хорошо, им совершенно нечего бояться.

Тик-так. Возле последнего поворота мельком смотрю налево — там у стены лежит человек.

Мертвый человек.

Еще теплый. В форме лейтенанта. Полголовы снесено пулей крупного калибра. Стреляли с близкого расстояния.

Это не новобранец. Один из инопланетян. Кто-то здесь их раскусил? Возможно.

А может, этого парня убил какой-нибудь перевозбужденный рекрут. Принял его за гада и пальнул.

«Хватит принимать желаемое за действительное».

Я перекладываю из кобуры мертвого лейтенанта в карман своего халата пистолет. Потом надеваю на лицо хирургическую маску.

«Доктор Зомби, срочно пройдите в детское убежище!»

Вот оно, это убежище, прямо передо мной. Еще несколько метров, и я там.

«Я сделал это, Наггетс! Я здесь. Только и ты будь здесь».

Наггетс словно услышал мои мысли. Он идет навстречу, а в руках у него, хотите верьте, хотите нет, плюшевый медведь.

Только Наггетс не один. С ним кто-то еще. Новобранец, примерно того же возраста, что и Дамбо, в мешковатой форме и надвинутом на глаза кепи. Новобранец держит в руках М-16, на стволе штатный глушитель.

Нет времени все это обдумывать. На попытку обмануть новобранца уйдет слишком много времени, да и не намерен я больше полагаться на удачу. Пришло время быть жестким.

Потому что это последняя война и в ней выживут только жесткие ребята.

Потому что я пропустил один этап в моем плане. Этот этап — Кистнер.

Я опускаю руку в карман халата. Я заполняю пропуск. Нет, еще нет. Меня покачивает из-за ранения. Я должен уложить его первым выстрелом.

Да, он ребенок.

Да, он ни в чем не виноват.

И да, ему конец.

XIII. Черная дыра

83

Я готова вдыхать сладкий запах моего Сэмми вечность, но не могу. Здесь повсюду солдаты, и некоторые из них — глушители. Ну, или не подростки, так что можно с уверенностью считать их глушителями. Я подвожу Сэмми к стене, так, чтобы между нами и ближайшим охранником оказалась группа детей.

— Ты как, порядке? — шепотом спрашиваю я и пригибаюсь пониже.

Сэмми кивает:

— Я знал, что ты придешь, Кэсси.

— Я же обещала, верно?

У Сэмми на шее медальон в форме сердечка. Что за черт? — Я трогаю медальон, а Сэмми немного от меня отстраняется.

— Почему ты так одета? — спрашивает он.

— Потом объясню.

— Ты теперь солдат, да? Ты в которой группе?

Группе?

— Ни в которой, — отвечаю ему. — Я сама себе группа.

Сэмми хмурится:

— Ты не можешь быть сама себе группа.

Сейчас действительно не время устраивать разборку насчет каких-то групп. Я оглядываюсь по сторонам и говорю:

— Сэмми, мы уходим отсюда.

— Я знаю. Майор Боб говорит, что мы полетим на большом самолете. — Сэмми кивает в сторону майора и хочет ему помахать, но я успеваю остановить малыша.

— На большом самолете? Когда?

Сэмми пожимает плечами.

— Скоро. — Он берет мишку и осматривает со всех сторон. — У него ухо порвано, — с укором говорит Сэмми, как будто я не справилась с домашним заданием.

— Сегодня? — спрашиваю я. — Сэм, это важно. Вы улетаете сегодня вечером?

— Так сказал майор Боб. Он сказал, что они вакулируют всех неважных.

— Вакулируют? А, понятно. Они эвакуируют детей.

Столько информации, что у меня голова идет кругом. Это путь на свободу? Просто сядем на борт самолета с другими детьми и сбежим после приземления… Только где мы приземлимся? Черт, и зачем я избавилась от комбинезона? Но даже если бы я его не выкинула и смогла пробраться на самолет, этого все равно не было в плане.

«Где-то на базе есть капсулы, скорее всего они рядом с командным центром или с жилищем Воша. В основном капсулы одноместные, они запрограммированы, чтобы переправить пассажира в безопасное место, подальше от базы. Не спрашивай куда. Капсулы — это ваш реальный шанс. Это неземные технологии, но я объясню, как управлять таким устройством. И сделаю это исключительно на случай, если тебе удастся найти капсулу, если вы вдвоем сумеете в нее залезть и если вас до того не схватят».

Слишком много «если». Может, лучше я вырублю кого-нибудь из детей и заберу у него комбинезон?

— А ты давно здесь? — спрашивает меня Сэмми.

Наверное, подозревает, что я не очень хотела с ним встречаться, потому что не уследила за ухом мишки.

— Дольше, чем рассчитывала, — бормочу под нос, и эта фраза решает все.

Мы не останемся здесь ни на минуту дольше, чем потребуется, и не сядем в самолет, летящий в «Приют-2». Я не поменяю один лагерь смерти на другой.

Сэмми играет с порванным ухом любимца. Вообще-то это не первое ранение. Мама зашила столько дырок, поставила столько заплаток, что я и счет потеряла. У мишки больше швов, чем у чудовища Франкенштейна. Я наклоняюсь ближе к Сэмми, чтобы привлечь его внимание, и в этот момент он поднимает голову и спрашивает:

— А где папа?

Шевелю губами, но слова не получаются. Я даже не думала, что надо сказать ему об этом… не думала о том, как ему об этом сказать.

— Папа? Он…

«Кэсси, только не усложняй».

Я не хочу, чтобы Сэмми расклеился в момент подготовки к побегу, поэтому даю папе еще немного пожить.

— Он ждет нас в лагере беженцев.

Нижняя губа Сэмми подрагивает.

— Папа не здесь?

— Папа занят. — Я хочу, чтобы Сэмми замолчал, и из-за этого чувствую себя последним дерьмом. — Поэтому он послал меня сюда. Чтобы я тебя забрала. Вот это я сейчас и делаю: забираю тебя отсюда.

Я тяну Сэмми за плечи, чтобы встал, а он упрямится:

— А как же самолет?

— Ты демобилизован, пошли.

Сэмми озадаченно смотрит на меня: «Демобилизован?»

Я хватаю его за руку и тащу к тоннелю. Иду прямо, с высоко поднятой головой, потому что идти крадучись, как Шегги и Скуби-Ду, — лучший способ привлечь внимание. Я даже покрикиваю на некоторых ребятишек, чтобы дали пройти. Если кто-нибудь попытается нас остановить, я не стану стрелять. Объясню, что малыш заболел и я веду его к врачу, иначе он сам облюется и облюет других. Вот если мне не поверят, тогда и устрою пальбу.

А потом мы оказываемся в тоннеле, и в это трудно поверить — навстречу идет врач. Половина его лица закрыта хирургической маской. Когда он нас замечает, у него округляются глаза. Вот здесь и выясним, насколько хороша моя легенда. Иными словами, если он нас остановит, я его пристрелю. Мы сближаемся, и я вижу, как доктор будто случайно опускает руку в карман халата. У меня в голове включается тревога — такая же сработала в круглосуточном магазине, когда я стояла за пивными холодильниками, а потом всадила всю обойму в солдата с распятием.

На принятие решения у меня половина от половины секунды.

Первое правило последней войны — не доверяй никому.

Я опускаю ствол с глушителем на уровень его груди, он достает руку из кармана.

В руке пистолет.

Но у меня штурмовая винтовка М-16.

Как долго длится половина от половины секунды?

Оказывается, достаточно для того, чтобы маленький мальчик, который не знаком с первым правилом последней войны, успел прыгнуть между пистолетом и винтовкой.

— Сэмми! — кричу я и убираю палец со спускового крючка.

Мой братик встает на цыпочки, его пальцы дотягиваются до лица доктора и срывают хирургическую маску.

Какое счастье, что я не могу увидеть в этот момент выражение на своей собственной физиономии.

Лицо у него не такое, как запомнившееся мне. Худое, бледное. Глаза провалились, и взгляд у парня застывший, как будто он болен или ранен, но я узнаю эти глаза. Я знаю, чье лицо было спрятано под маской, просто не могу это переварить.

Здесь, в этом месте. Спустя тысячу лет и в миллионе миль от школы имени Джорджа Бернарда. Здесь, в брюхе зверя, на дне мира, прямо передо мной стоит…

Бенджамин Томас Пэриш.

Кассиопея Мэри Салливан испытывает крутейший ОВТ^[48]: она видит себя, ту, которая смотрит на него. Последний раз она видела Бена в школьном спортзале, после отключения электричества, — вернее, видела только его затылок. Когда же потом рисовала его в своем воображении, рациональная часть ее сознания твердила, что Бен Пэриш погиб, как и все остальные.

— Зомби! — кричит Сэмми. — Я знал, что это ты.

«Зомби?»

— Куда ты его ведешь? — спрашивает меня Бен.

Я не помню, чтобы у него был такой низкий голос. Или меня память подводит, или он специально говорит басом, чтобы казаться старше?

— Зомби, это Кэсси, — с упреком говорит ему Сэмми. — Понимаешь, это Кэсси.

— Кэсси? — переспрашивает Бен, как будто никогда не слышал моего имени.

— Зомби? — переспрашиваю я, потому что никогда раньше не слышала этого прозвища.

Я срываю с головы кепи, надеясь, что так ему будет легче меня узнать, но почти сразу жалею об этом. Забыла, в каком состоянии мои волосы.

— Мы учились в одной школе. — Я торопливо расчесываю пятерней свои укороченные кудри. — Я сидела за тобой на химии.

Бен трясет головой, как будто хочет сбросить с лица паутину.

— Я же тебе говорил, что она придет, — продолжает Сэмми.

— Помолчи, Сэм, — строго требую я.

— Сэм? — переспрашивает Бен.

— Кэсси, меня теперь зовут Наггетс, — информирует Сэм.

— Охотно верю, — говорю я и поворачиваюсь к Бену: — Ты знаком с моим братом?

Бен с опаской кивает. Я все еще не могу понять, почему он так себя ведет. Конечно, не жду, что он бросится меня обнимать или хотя бы вспомнит, где я сидела на химии, но у него какой-то напряженный голос и он все еще держит пистолет.

— А почему ты оделся как доктор? — спрашивает его Сэмми.

Бен как доктор, я как солдат. Мы как два ребенка, решившие поиграть в переодевание. Ненастоящий доктор и ненастоящий солдат прикидывают, не вышибить ли друг другу мозги.

Первые секунды нашей с Беном Пэришом встречи были, как бы это сказать, очень странными.

— Я пришел забрать тебя отсюда, — говорит Бен Сэмми, но продолжает смотреть на меня.

Сэмми поворачивается ко мне. Разве я не с той же целью, что и Бен, сюда явилась? Теперь малыш по-настоящему запутался.

— Никуда ты моего брата не заберешь, — говорю я.

— Это все обман, Вош один из них, — торопится сказать Бен. — Они используют нас, чтобы уничтожать тех, кому удалось выжить. Они хотят, чтобы мы убивали друг друга…

— Знаю, — перебиваю я его. — А как ты об этом узнал? — И почему решил забрать Сэма?

Бен явно не ожидал, что я так отреагирую на его сногсшибательную новость. А потом до меня доходит. Он думает, что мне промыли мозги, как всем остальным ребятам в этом лагере. Это так глупо, что я даже смеюсь. И пока смеюсь как идиотка, до меня доходит кое-что еще: у Бена тоже мозги не промыты.

А значит, ему можно доверять.

Я, конечно, не могу читать его мысли, но, когда начала смеяться, они, наверное, потекли вот в таком направлении: «Почему эта стриженная под горшок девчонка ржет? Потому, что моя информация кажется ей очевидной, или потому, что она считает это бредом?»

Сэмми выступает в роли посредника на переговорах.

— Я знаю, что делать, — говорит он. — Мы пойдем вместе!

— Ты представляешь, как отсюда выбраться? — спрашиваю я Бена.

Сэмми гораздо доверчивей, чем я, но его идея, в общем, неплохая. Поиск летающих капсул — если они существуют в природе — всегда был слабым местом в моем плане.

Бен кивает:

— А ты?

— Я знаю маршрут… только не знаю, как на него выйти.

— Не знаешь, как выйти на маршрут? Ладно.

Бен улыбается. Выглядит он хреново, но улыбка осталась прежней. Она освещает тоннель, как лампочка в тысячу ватт.

— Я знаю дорогу, по которой можно выйти на маршрут.

Бен опускает пистолет в карман и протягивает мне руку:

— Пойдем вместе.

А я спрашиваю себя: взяла бы эту руку, если бы она принадлежала кому-то другому?

84

Сэмми первым замечает кровь.

— Ерунда, — ворчит Бен.

Судя по его лицу, это не ерунда. Судя по его лицу, это совсем не ерунда.

— Наггетс, это длинная история, — говорит Бен. — Я тебе потом расскажу.

— Куда мы идем? — спрашиваю я.

Куда бы мы ни шли, не похоже, что дойдем быстро. Бен бредет по лабиринту коридоров, как настоящий зомби. Лицо, которое я помню, никуда не делось, просто оно потускнело… Вернее, не потускнело, а, наоборот, обрело большую четкость. Как будто кто-то убрал все лишнее и оставил только необходимое, чтобы показать саму сущность Бена.

— В двух словах? К черту отсюда. После этого справа будет тоннель. Он приведет к вентиляционной шахте, по которой мы сможем…

— Стой! — Я хватаю Бена за руку. Так обалдела, когда его увидела, что совсем забыла о главном. — Имплантат Сэмми.

Бен секунду смотрит на меня, а потом невесело так смеется.

— Я совсем забыл.

— Что забыл? — спрашивает Сэмми.

Я опускаюсь на колено и беру брата за руку. Мы уже прошли несколько коридоров от детского убежища, но усиленный мегафоном голос майора Боба все еще слышен в тоннелях.

— Сэмс, мы должны сделать кое-что очень важное. Там, откуда мы ушли, люди не те, за кого себя выдают.

— А кто они? — шепотом спрашивает Сэмми.

— Они плохие, Сэм. Они очень плохие.

— Гады, — вставляет Бен. — Доктор Пэм, солдаты, комендант… даже комендант. Они все инвазированные. Они обманывали нас, Наггетс.

У Сэмми глаза становятся как блюдца.

— И комендант?

— И комендант тоже, — отвечает Бен. — Поэтому мы уйдем отсюда, а потом встретимся с Рингер. Она нас ждет. — Бен замечает, что я удивленно подняла брови. — Это не настоящее имя.

— Да неужели?

Зомби, Наггетс, Рингер. Это, наверное, какие-то военные штучки.

Я снова поворачиваюсь к Сэму:

— Они обманывали вас, Сэмми. Все, что говорили, неправда. — Я отпускаю его руку, дотрагиваюсь до шеи и нащупываю бугорок. — Вот эта вещица, которую засунули тебе под кожу, тоже обман. Ее используют, чтобы следить за тобой, но еще это может тебя убить.

Бен садится на корточки рядом со мной и говорит:

— Поэтому мы должны вытащить эту штуку, Наггетс.

Сэм кивает, пухлая нижняя губа дрожит, на глаза навернулись слезы.

— Х-хорошо…

— Только тебе нужно посидеть очень тихо, — предупреждаю я. — Нельзя плакать, кричать и вертеться. Сможешь?

Сэмми снова кивает, его слезы капают мне на руку. Я встаю, и мы с Беном отходим в сторонку, чтобы посовещаться перед операцией.

— Попробуем вот этим.

Я достаю боевой нож с десятидюймовым лезвием, который предусмотрительно не стала показывать Сэмми.

У Бена брови лезут на лоб.

— Как скажешь. — Он достает из кармана халата скальпель. — Правда, я хотел воспользоваться вот этим.

— Гм… пожалуй, так будет лучше.

— Сама сделаешь?

— Я должна, он мой брат.

Но если честно, при мысли, что я буду резать скальпелем шею Сэмми, мне становится не по себе.

— Давай я, — предлагает Бен. — Ты его подержишь, а я выну имплантат.

— Так это не маскировка? Ты выучился на врача в инопланетном университете?

Бен мрачно улыбается:

— Держи его покрепче, чтобы я важное что-нибудь не задел.

Мы возвращаемся к Сэму. Он пересел к стене, молчит, прижав мишку к груди, и в страхе смотрит то на меня, то на Бена.

— Если причинишь ему вред, Бен Пэриш, — предупреждаю шепотом, — я воткну этот нож тебе в сердце.

Бен изумленно глядит на меня:

— Я бы никогда не причинил ему вред.

Притягиваю Сэма к себе и переворачиваю на живот так, чтобы его подбородок упирался мне в бедро. Бен становится на колени. Я смотрю на руку, в которой он держит скальпель. Рука дрожит.

— Я в порядке, — шепотом говорит Бен. — Правда, все нормально. Не давай ему двигаться.

— Кэсси!.. — пищит Сэмми.

— Тихо-тихо. Лежи спокойно, он все сделает быстро. — И я добавляю, обращаясь к Бену: — Правда, постарайся не затягивать.

Я двумя руками держу Сэмми за голову. Рука со скальпелем замирает над его шеей.

— Эй, Наггетс, — говорит Бен. — Ты не против, если я сначала верну свой медальон?

Сэмми кивает, Бен расстегивает замочек и вытягивает цепочку с медальоном.

— Это твой? — удивленно спрашиваю я.

— Сестры.

Бен убирает медальон в карман. По тому, как он это сказал, я понимаю, что его сестра умерла.

Я отворачиваюсь. Всего полчаса назад я практически в упор застрелила человека, а сейчас не могу смотреть, как делается малюсенький надрез на коже. При этом Сэмми вздрагивает и, чтобы не закричать, кусает меня за ногу. Сильно кусает. Я сама еле сдерживаюсь, чтобы не дернуться и не взвизгнуть. Если пошевелюсь, рука Бена может дрогнуть.

— Скорее, — подгоняю его писклявым голосом.

— Готово!

Имплантат прилип к указательному пальцу Бена.

— Избавься от него.

Бен стряхивает имплантат и быстро залепляет пластырем место пореза. Он подготовился. А я пришла с боевым ножом.

— Сэм, все закончилось, — со стоном говорю я. — Можно больше не грызть мою ногу.

— Кэсси, мне было больно!

— Знаю, знаю. — Я поднимаю на ноги Сэма и крепко его обнимаю. — И ты вел себя как настоящий мужчина.

— Да, — серьезно говорит Сэм.

Бен протягивает мне руку и помогает встать. Его пальцы липкие от крови моего брата. Он опускает скальпель в карман, и в его руке снова появляется пистолет.

— Давайте поторопимся, — спокойно говорит Бен, как будто мы можем опоздать на автобус.

Возвращаемся в главный коридор. Сэмми не отстает от меня ни на шаг. В тоннеле звучит топот десятка бегущих людей, а потом я слышу знакомый голос:

— Опаздываешь, Бен. Я ждал, что ты появишься раньше.

Низкий голос. И твердый как сталь.

85

Я теряю Сэмми во второй раз. Солдат-глушитель уводит моего брата обратно в безопасную комнату. Наверное, его эвакуируют вместе с остальными детьми. Второй глушитель отводит меня и Бена в комнату казни. В комнату с зеркалом и кнопкой. В комнату, где убивают током ни в чем не повинных людей. В комнату лжи и крови. Подходит любое из определений.

— Знаете, почему мы победим в этой войне? — спрашивает Вош после того, как дверь за нами закрывается. — Знаете, почему мы не можем проиграть? Потому что нам известно, как вы думаете. Мы наблюдали за вами шесть тысяч лет. Мы наблюдали за вами, когда вы строили пирамиды в египетской пустыне, когда Цезарь сжигал библиотеку в Александрии, когда вы распинали того еврейского крестьянина. Когда Колумб ступил на землю Нового Света… Когда вы воевали за освобождение своих соплеменников от рабства… Когда научились расщеплять атом… Когда впервые отважились выйти за пределы своей атмосферы… Что мы делали?

Бен не смотрит на Воша. И я тоже не смотрю. Мы сидим напротив зеркала и глядим прямо перед собой, на свое отражение в разбитом зеркале. В комнате по другую сторону зеркала темно.

— Наблюдали за нами, — говорю я.

Вош сидит за монитором, примерно в одном футе от меня. С другого боку — Бен, а позади нас глушитель очень внушительного телосложения.

— Мы учились видеть ход ваших мыслей. В этом секрет нашей победы. Сержант Пэриш уже знает: чтобы победить, надо понимать, как думает враг. Прибытие нашего корабля-носителя не было началом этой истории, но его прибытие — начало вашего конца. И вот вы здесь, смотрите финальное действие с первого ряда. У вас есть возможность заглянуть в будущее. Желаете узнать, что вас ждет? Хотите увидеть самое дно существования человечества?

Вош нажимает клавишу на клавиатуре. В комнате по ту сторону зеркала включается свет.

Там стоит кресло, за креслом — глушитель, а к креслу пристегнут ремнями мой брат Сэмми. К голове Сэмми прикреплены провода.

— Это и есть ваше будущее, — шепотом говорит Вош. — Животное под названием человек поймано и связано, его смерть на кончиках наших пальцев. Как только выполните задачу, которая вам поручена, мы нажмемкнопку, и ваше никчемное существование на этой планете закончится.

— Вам не обязательно это делать! — кричу я.

Стоящий рядом глушитель кладет руку мне на плечо и давит, но не достаточно сильно, чтобы помешать мне встать со стула.

— Почему нельзя вживить в нас имплантаты и перекачать нашу память в «Страну чудес»? Разве это не все, что вам надо знать? Не обязательно убивать его…

— Кэсси, — спокойно говорит Бен, — они все равно убьют.

— Вам не следует его слушать, девушка, — говорит Вош. — Он слабак. Всегда был слабаком. За несколько часов ты продемонстрировала больше отваги и решимости, чем он за всю свою ничтожную жизнь.

Вош кивает глушителю, и тот опускает меня на стул.

— Я собираюсь тебя скачать, — говорит мне Вош, — а сержанта Пэриша убью. Но ты можешь спасти этого ребенка. Если скажешь, кто помог тебе проникнуть на нашу базу.

— А почему не скачаете, чтобы узнать? — спрашиваю я.

А сама думаю: «Эван жив!»

И еще: «А может, и нет».

Эван мог погибнуть при бомбежке, превратиться в прах, как все, что оставалось наверху. Возможно, Вош, как и я, не знает, жив Эван или нет.

Вош пропускает вопрос мимо ушей.

— Потому что тебе кто-то помогает, — продолжает он. — И я подозреваю, этот кто-то не такой, как наш мистер Пэриш. Он — или они — скорее похожи на… ну, скажем так, на меня. Этот кто-то знает, как спрятать твою настоящую память, чтобы обмануть программу «Страна чудес». Мы веками с помощью этой методики скрывали от вас свое присутствие.

Я трясу головой — вообще не понимаю, о чем он. Что за настоящая память?

— Птицы, их можно встретить практически повсюду, — говорит Вош и с рассеянным видом поглаживает кнопку «Ликвидация». — Совы. На первой фазе, когда мы только начали внедряться в вас, мы часто использовали защитную память сов. Их память скрывала нас от беременной матери.

— Ненавижу птиц, — шепотом говорю я.

Вош улыбается.

— Самые полезные представители здешней фауны. Они очень разные, их не считают опасными, они везде, и поэтому их не замечают. Вы в курсе, что птицы произошли от динозавров? Какая ирония. Динозавры уступили место вам, а теперь вы с помощью их потомков расчищаете путь для нас.

— Мне никто не помогает! — кричу я, и лекция Воша обрывается. — Я все сделала сама!

— Неужели? Как же получилось, что в тот момент, когда ты убила доктора Пэм в ангаре номер один, двое часовых были застрелены, еще одного выпотрошили, а четвертого сбросили с его поста на южной сторожевой башне высотой в сотню футов?

— Мне об этом ничего не известно! Я просто пришла забрать брата.

У Воша темнеет лицо.

— Ты же знаешь, что это бесполезно. Все твои надежды, детские мечты о том, что нас можно победить, — полная чушь.

Я открываю рот, и слова сами находят выход:

— Да пошел ты.

Палец Воша бьет по клавише с такой силой, будто он ее ненавидит. Он бьет так, будто у этой клавиши есть лицо, и это человеческое лицо, лицо таракана разумного, а его палец — ботинок.

86

Не помню, что я сделала сначала, кажется, завопила. Помню, как выскользнула из лап глушителя и бросилась к Вошу, чтобы вырвать его глаза. Но я не возьмусь сказать, что было раньше — мой крик или бросок к Вошу. Бен обхватил меня, чтобы удержать на месте. Это, я знаю, произошло после крика и броска. Бен потянул меня назад, потому что я сфокусировалась на Воше и на своей ненависти. Я даже не взглянула через разбитое зеркало на брата, но Бен смотрел на монитор и видел слово, выскочившее после того, как Вош ударил по клавише.

«Упс».

Я круто разворачиваюсь в сторону зеркала. Сэмми все еще жив, он ревет в три ручья, но жив. Рядом со мной Вош так быстро встает, что стул летит через всю комнату и ударяется о стену.

— Он влез в компьютер и переписал программу, — рычит подполковник, обращаясь к глушителю. — Теперь вырубит электричество. Держите их здесь. — Потом он приказывает глушителю, который стоит рядом с Сэмми: — Заприте дверь! Пока я не вернусь, отсюда никто не выйдет.

Вош выбегает из комнаты. Щелкает замок. Выхода нет, мы заперты. Хотя… Можно уйти так же, как ушла я, когда меня в первый раз заперли в этой комнате. Бросаю взгляд на решетку в воздуховоде.

«Забудь, Кэсси. Против вас с Беном два глушителя, и Бен ранен. Даже не думай».

Нет. Против глушителей — я, Бен и Эван. Эван жив. А если он жив, значит, мы еще не дошли до конца, история человечества не завершена. Ботинок не раздавил таракана. Пока еще не раздавил.

И в этот момент я вижу, как он падает сквозь решетку. Реальный таракан, только что раздавленный. Я наблюдаю за его медленным полетом, даже вижу, как насекомое подскакивает после удара об пол.

«Хочешь сравнить себя с насекомым?»

Я снова смотрю наверх и вижу тень, она подрагивает, как крылья поденки.

И тогда я шепчу Бену Пэришу:

— Тот, который с Сэмми, — мой.

— Что? — испуганно переспрашивает Бен.

Я бью плечом в живот нашего глушителя. Мой удар застает его врасплох. Он вскидывает руки, чтобы удержать равновесие, и делает шаг назад, под решетку воздуховода. Пуля Эвана попадает в мозг, человеческий на сто процентов, и мгновенно его уничтожает. Пистолет оказывается в моей руке еще до того, как его бывший владелец падает на пол. У меня всего одна попытка. Один выстрел в разбитое мною же зеркало. Если промахнусь, Сэмми конец. Я поворачиваюсь к глушителю, а он поворачивается к Сэмми.

Но у меня был отличный инструктор, самый лучший снайпер в мире; он был лучшим, даже когда нас насчитывалось семь миллиардов.

Это не стрельба по банкам на заборе.

На самом деле это гораздо проще: голова глушителя ближе, и она намного больше банки.

Тело врага еще не упало на пол, а Сэмми уже на полпути ко мне. Я вытягиваю его через дыру в зеркале. Бен смотрит на нас, на мертвого глушителя с нашей стороны, на второго мертвого глушителя по ту сторону, на пистолет у меня в руке. Он не знает, на что смотреть. А я смотрю на решетку воздуховода и кричу:

— Все чисто!

Эван один раз ударяет по стенке воздуховода. Я сначала не понимаю, а потом смеюсь.

«Давай договоримся, как ты будешь стучать, когда тебе захочется меня напугать. Один раз — ты собираешься войти».

— Да, Эван. — Я смеюсь так сильно, что даже живот болит. — Можешь войти.

Я готова уписаться от счастья. Мы живы. Но главное, он здесь.

Эван спрыгивает в комнату и приземляется мягко, как кошка. Я в его объятиях ровно столько, чтобы шепнуть:

— Люблю тебя.

А он гладит меня по волосам, повторяет мое имя и еще говорит:

— Моя поденка.

— Как ты меня нашел? — спрашиваю я.

Он так близок, что кажется, я впервые вижу его ласковые глаза шоколадного цвета, впервые чувствую его сильные руки, и его мягкие губы тоже в первый раз прикасаются к моим губам.

— Легко. Кто-то побывал наверху и оставил для меня кровавый след.

— Кэсси?

Это Сэмми. Он держится ближе к Бену, потому что Бен для него сейчас понятнее, чем Кэсси.

«Что это за парень выпрыгнул из трубы? И что он делает с моей сестрой?»

— Это, наверное, Сэмми, — говорит Эван.

— Да, это Сэмми, — говорю я. — О! А это…

— Бен Пэриш, — говорит Бен.

— Бен Пэриш?

Эван смотрит на меня: «Тот самый?»

— Бен, это Эван Уокер, — говорю я.

У меня горят щеки, я хочу расхохотаться и забиться под стойку одновременно.

— Он твой парень? — спрашивает Сэмми.

Я не знаю, что сказать. Бен, судя по его виду, совсем растерялся, Эвану весело, а Сэмми просто любопытно. Я через многое прошла, но сейчас мне впервые по-настоящему неловко в логове врага.

— Мой школьный друг, — бормочу я.

Эван понимает, что у меня мозги набекрень, и вносит исправление:

— Вообще-то, Сэм, это Бен — школьный друг Кэсси.

— Мы не дружили в школе, — говорит Бен. — Хотя, кажется, я помню лицо… — Тут до него доходит сказанное Эваном. — Откуда ты знаешь, кто я?

— Он не знает! — чуть ли не кричу я.

— Кэсси о тебе рассказывала, — признается Эван.

Я толкаю его локтем в бок, а он вопросительно смотрит на меня.

— Может, позже выясним, кто кого откуда знает, — умоляющим голосом предлагаю Эвану.

— Конечно. — Тот кивает. — Идем отсюда. — Он смотрит на Бена: — Ты ранен?

Бен пожимает плечами:

— Пара швов разошлась. Все нормально.

Я сую пистолет глушителя в свою кобуру, потом понимаю, что Бену тоже нужно оружие, и ныряю в разбитое зеркало за вторым пистолетом. Когда возвращаюсь, парни стоят где стояли и понимающе улыбаются друг другу. Ну, или мне так кажется.

— Чего ждем? — спрашиваю я, и получается грубее, чем хотелось.

Я подтаскиваю стул к телу глушителя и киваю на решетку:

— Эван, показывай дорогу.

— Мы туда не полезем, — говорит Эван.

Он забирает из кармана глушителя карточку-ключ и проводит ею через считывающее устройство замка. Вспыхивает зеленая лампочка.

— Через дверь? — удивляюсь я. — Вот так просто?

— Вот так просто, — подтверждает Эван.

Он первым выходит в коридор, а потом машет нам. Мы покидаем комнату казни, и дверь за нами закрывается. В коридоре зловещая тишина. Кажется, ни души.

— Он сказал, что ты отключишь электричество, — шепчу я Эвану, а сама достаю пистолет.

Эван показывает серебристый прибор, похожий на раскладной мобильник.

— Так я и сделаю. Прямо сейчас.

Он нажимает на кнопку, и коридор погружается в темноту. Я ничего не вижу. Протягиваю руку к Сэмми, но вместо него нахожу Бена. Он крепко хватает меня за руку и не отпускает. Пальчики брата вцепляются в мою штанину, я беру их и продеваю в шлёвку ремня.

— Бен, за меня держись, — тихо командует Эван, — а ты, Кэсси, за Бена. Нам недалеко.

Я ожидаю, что мы будем плестись гуськом в темноте, но старт получается таким быстрым, что мы едва не налетаем друг на друга. Наверное, Эван видит в темноте — у него не счесть подобных талантов. Мы действительно идем недолго и останавливаемся возле двери. Во всяком случае, я думаю, что это дверь, поскольку она не шершавая, как стены из шлакоблоков. Кто-то, скорее всего Эван, толкает эту гладкую поверхность, и нам навстречу устремляется поток свежего холодного воздуха.

— Лестница? — спрашиваю шепотом.

Я ничего не вижу, потеряла всякую ориентацию, но допускаю, что это та самая лестница, по которой сюда спустилась.

— Подниметесь до половины и упретесь в завал, — говорит Эван. — Но сможете через него протиснуться. Осторожнее, там не очень-то легко устоять. Когда выберетесь наверх, идите прямо на север. Вы знаете, в какой стороне север?

— Я знаю, — говорит Бен. — Не то чтобы знаю, но могу определить.

— Что значит «вы»? — спрашиваю я. — Ты разве не с нами?

Его рука прикасается к моей щеке. Я понимаю, что это значит, и отталкиваю кисть.

— Эван, ты идешь с нами.

— Мне тут нужно кое-что сделать.

— Вот именно. — Я ловлю в темноте его руку и крепко сжимаю. — Тебе нужно пойти с нами.

— Я найду тебя, Кэсси. Я ведь всегда тебя нахожу…

— Не надо, Эван. Ты не знаешь наверняка, что найдешь меня.

— Кэсси…

Мне не нравится, как он произносит мое имя. Слишком ласково, слишком печально, слишком похоже на прощание.

— Я ошибался, когда говорил, что был и тем и другим. Так не бывает. Теперь я это понял. Я должен сделать свой выбор.

— Подожди-ка, — вмешивается Бен. — Кэсси, этот парень — один из них?

— Все очень сложно, — отвечаю я. — Обсудим это позже. — Я беру руку Эвана двумя руками и прижимаю его ладонь к своей груди. — Не оставляй меня больше.

— Это ты оставила меня, помнишь?

Эван широко расставляет пальцы, он словно берет мое сердце, принадлежащее теперь ему. Неприступная крепость взята в честном и открытом бою.

Я сдаюсь. А что остается делать? Приставить пистолет к его голове?

«Он так далеко зашел, — говорю себе. — Он дойдет до конца».

— Почему на север? — спрашиваю я и отталкиваю его руку.

— Не знаю. Но это самый короткий путь в самую дальнюю точку.

— Самую дальнюю от чего?

— От этого места. Подождите, пока взлетит самолет. Как только он взлетит, бегите. Бен, ты как, сможешь бежать?

— Думаю, да.

— Быстро?

— Да, — отвечает Бен очень уверенно.

— Ждите самолет, — шепчет Эван.

Он целует меня в губы, а потом лестница становится пустой без Эвана. Я чувствую затылком горячее дыхание Бена.

— Не понимаю, что здесь происходит, — говорит он. — Кто этот парень? Откуда взялся? И куда направился сейчас?

— Подозреваю, он нашел оружейный склад.

«Кто-то наверху оставил для меня кровавый след».

О, Эван! Теперь понятно, почему ты мне не сказал.

— Он собирается взорвать к чертям весь этот комплекс.

87

Мы не мчимся наверх, к свободе; мы буквально ползем по лестнице. Я впереди, Бен позади, а между нами Сэмми. Здесь столько пыли, что мы очень скоро начинаем кашлять и чихать, да так громко, — будет чудом, если нас не услышат глушители в радиусе двух миль. Вытянув перед собой руку, я комментирую наше продвижение наверх:

— Первая площадка!

Еще через сто лет добираемся до второй. Мы преодолели почти половину пути, но пока не наткнулись на завал, о котором предупреждал Эван.

«Я должен сделать свой выбор».

Теперь, когда он сделал свой выбор, у меня появился десяток аргументов в пользу того, что он должен был пойти с нами. Мой главный аргумент: «У тебя не хватит времени».

От активации «глаза» до взрыва… сколько? Минута или две. Едва хватит, чтобы добежать до двери оружейного склада.

«Хорошо, ты собираешься благородно пожертвовать собой ради нашего спасения. Но тогда не надо говорить: «Я найду тебя». Ведь это значит, что будет кому найти меня, после того как ты выпустишь из преисподней зеленый огненный шар».

Если только… Может, существует способ взорвать «глаза» на расстоянии? Скажем, с помощью того серебристого устройства…

«Нет. Если бы такое было возможно, он бы пошел с нами. Отвел бы нас в безопасное место, а потом взорвал их».

Проклятье. Каждый раз, когда кажется, что я начинаю понимать Эвана, он ускользает. Я как слепая от рождения, которая пытается представить радугу. Если случится самое худшее, почувствую ли я его гибель, как он почувствовал гибель Лорэн? Будет ли это для меня ударом в сердце?

Мы на полпути к третьей лестничной площадке. Моя рука натыкается на камень. Поворачиваюсь к Бену и шепотом говорю:

— Я попробую туда забраться. Наверху должен быть проход в завале.

Отдаю винтовку Бену и хватаюсь обеими руками за обломок стены. Я не очень-то сильна в скалолазании. Ладно, признаюсь: у меня вообще нет опыта в этом деле. Интересно, что получится?

Поднимаюсь всего фута на три, камень под ногой срывается, и я возвращаюсь обратно, по пути хорошенько стукнувшись подбородком.

— Давай, я, — говорит Бен.

— Не дури. Ты ранен.

— Ты попробовала, теперь я попробую.

Естественно, он прав. Я держу Сэмми, а Бен в это время забирается по крутой насыпи из обломков бетона и гнутой арматуры. Слышно, как он рычит, когда подтягивается к очередной зацепке. Что-то капает мне на нос. Кровь.

— Бен, — окликаю я, — ты там в порядке?

— Хм… в порядке — это как?

— В порядке — это значит, что ты не истекаешь кровью.

— Я в порядке.

«Он слабак», — сказал Вош.

Я помню, как Бен ходил по школьным коридорам, хозяин своей вселенной: широкие плечи расправлены, улыбка сражает наповал. Тогда мне и в голову бы не пришло назвать его слабаком. Но Бен Пэриш, которого я когда-то знала, очень отличается от Бена Пэриша, который сейчас взбирается по завалу из обломков бетона и гнутых арматурных прутьев. У нового Бена глаза раненого зверя. Мне неизвестно, что произошло с ним между тем днем в спортзале и нынешним, но известно, что иные умеют отсеивать слабых от сильных.

Слабых они уничтожили.

Вот она, ошибка в генеральном плане Воша: если нас не убить сразу, те, кто останется, не будут слабаками.

Останутся сильные, те, кого согнули, но не сломали; они как железные прутья, которые отдают свою силу этой бетонной стене.

Наводнения, пожары, землетрясения, болезни, голод, предательство, изоляция, истребление.

То, что нас не убило, закалило нас. Сделало сильнее. Подарило нам опыт выживания.

Ты перековал орала на мечи, Вош. Ты создал нас заново.

Мы глина, а ты Микеланджело.

И мы станем твоим шедевром.

88

Проходит несколько минут, а Бен не спускается, ни медленно, ни быстро.

— Ну что там? — кричу я ему.

— Ну… можно… пролезть… кажется… — очень слабым голосом отзывается он. — Ползти надо прилично, но я вижу впереди свет.

— Свет?

— Яркий. Похоже, прожекторы. И…

— И? Что — и?

— И здесь трудно устоять, все шатается под ногами.

Я опускаюсь на корточки перед Сэмми, велю забраться мне на спину и обхватить за шею.

— Держись крепче, Сэм.

Он чуть не душит.

— Эй, не так крепко.

Я начинаю подъем, а Сэмми шепчет мне на ухо:

— Только не дай мне упасть, Кэсси.

— Я не дам тебе упасть, Сэм.

Сэмми прижимается лицом к моей спине. Он точно знает, что я не дам ему упасть. Он пережил четыре атаки инопланетян, перенес бог знает что в лагере смерти Воша и все равно продолжает верить в то, что все будет хорошо.

«Ты же знаешь, что это бесполезно», — сказал мне Вош.

Я уже слышала раньше эти слова. Их говорил мне другой голос в другом месте. Мой голос в палатке среди леса и под машиной на шоссе.

«Безнадежно. Бесполезно. Бессмысленно».

Я поверила Вошу.

В детском убежище я видела море лиц. Если бы кто-то из детей спросил меня, разве бы я ответила, что больше нет надежды и нет смысла? Или сказала бы: «Забирайся на спину, я не дам тебе упасть»?

Нащупываю зацепку. Хватаюсь. Подтягиваюсь. Передышка.

Нащупываю зацепку. Хватаюсь. Подтягиваюсь. Передышка.

«Забирайся на спину, я не дам тебе упасть».

89

Когда я наконец добираюсь до вершины завала, Бен хватает меня за запястья, но я, задыхаясь, прошу сначала затащить наверх Сэмми. Мне не на что опереться, чтобы сделать последний рывок, так что я просто вишу на краю и жду, когда Бен снова придет на помощь. Но вот он втаскивает меня в тесное пространство между завалом и потолком. Темнота здесь не такая беспросветная, можно разглядеть его худое, перепачканное в цементной пыли, исцарапанное лицо.

— Проход прямо по курсу, — шепчет мне Бен. — Футов сто, наверное. — Здесь ни встать, ни сесть, так что мы лежим нос к носу. — Кэсси, там… там нет ничего. Лагеря больше нет. Он… просто исчез.

Киваю. Я собственными глазами видела, на что способен «глаз».

— Надо отдохнуть, — говорю я.

Я запыхалась, и меня почему-то волнует качество моего дыхания. Когда я последний раз чистила зубы?

— Сэм, ты в порядке?

— Да.

— А ты? — спрашивает Бен.

— Что значит «в порядке»?

— В данном случае это высказывание, у которого постоянно меняется смысловое содержание, — отвечает Бен. — Они там все осветили.

— Самолет?

— Видел. Большой транспортник.

— У них очень много детей.

Мы ползем к полоске света, которая просачивается в завал. Продвигаемся с трудом. Сэмми хнычет. Руки у него в глубоких царапинах, а все тело в синяках от камней. Теснота такая, что даже ползком мы обдираем спину о потолок. Один раз я даже застреваю, и Бен тратит несколько минут, чтобы перетащить меня в более или менее свободное пространство. Темнота понемногу отступает, свет уже так ярок, что на фоне черного занавеса видно кружение пылинок.

— Я пить хочу, — жалуется Сэмми.

— Еще чуть-чуть, — подбадриваю его. — Видишь свет?

Иные, чтобы осветить территорию комплекса, спешно установили столбы с прожекторами, так что из нашего лаза можно увидеть всю восточную часть Долины Смерти. Вокруг голая земля, точь-в-точь как в лагере беженцев, только в десять раз больше.

А над нами ночное небо все усыпано беспилотниками. Их сотни, они зависли на тысячефутовой высоте и отсвечивают серебром. Под ними, правее от нас, на земле огромный самолет. Он стоит носом к нам, то есть будет взлетать прямо над нашими головами.

— Они уже посадили…

Бен не дает мне договорить:

— И включили двигатели.

— Где север?

— На два часа. — Бен показывает направо.

У него абсолютно бесцветное лицо, что называется, ни кровинки, челюсть отвисла, как у запыхавшейся собаки. Когда он подтягивается вперед, чтобы лучше рассмотреть транспортник, я замечаю, что весь перед его рубашки пропитался кровью.

— Ты сможешь бежать? — спрашиваю я.

— Должен — значит смогу.

Я поворачиваюсь к Сэму:

— Как только вылезем отсюда, забирайся мне на спину, понял?

— Я могу бежать, Кэсси, — протестует Сэмми. — Я быстро бегаю.

— Я его понесу, — вызывается Бен.

— Не говори глупости.

— Я не так слаб, как тебе кажется.

Наверное, его задели слова Воша.

— Конечно, ты не слабый, но, если отстанешь, нам всем конец.

— Если ты отстанешь, тоже.

— Он мой брат, мне его и нести. И потом, ты ранен и…

Рев двигателей заглушает мои слова, самолет, набирая скорость, начинает движение в нашу сторону.

— Пора! — кричит Бен.

Я его не слышу, но понимаю по губам.

90

Мы на карачках выбираемся на поверхность. Холодный воздух вибрирует от оглушающего воя самолета. Земля твердая как камень. Шасси отрываются от земли всего в дюжине футов от нас. И в этот момент происходит первый взрыв.

«Рановато ты начал, Эван», — думаю я.

Земля горбится, и мы стартуем. Сэмми подпрыгивает у меня на спине, а позади нас беззвучно рушится лестница. Выхлоп авиадвигателей бьет в левый бок, я спотыкаюсь и едва не падаю, но Бен ловит меня и толкает вперед.

А потом я взлетаю. Земля надувается, как воздушный шар, а потом резко сдувается. Ее изнутри разрывает такая сила, что мне страшно за барабанные перепонки. Сэму везет, потому что я приземляюсь на грудь, а вот мне — нет, потому что удар о землю вышибает из моих легких весь воздух. Я чувствую, что вес Сэмми исчезает у меня со спины, и вижу, как Бен закидывает моего брата на плечо. Я поднимаюсь и бегу, но все равно отстаю.

«Слабак, да? Черта с два он слабак!»

Голая земля впереди уходит в бесконечность. Позади нас ее засасывает черная дыра; край этой дыры гонится за нами; она расширяется, поглощая все на своем пути. Стоит один раз оступиться, и она перемелет наши тела в пыль.

Сверху доносится пронзительный визг, и в десятке футов от нас на землю падает дрон. От удара он взрывается, как граната размером с «тойоту-приус». Тысячи острых как бритва осколков разлетаются в стороны, они разрывают в клочья мою армейскую футболку и режут голую кожу.

Падение беспилотников идет в определенном ритме: сначала дикий вой, потом, когда дрон долетает до земли, — взрыв; после взрыва — грохот падающих обломков. И мы бежим, петляя, под этим смертоносным дождем по голой земле, а землю жадно пожирает черная дыра, расширяющаяся у нас за спиной.

Кроме дыхания, меня подводит колено. Проснулась старая рана, которую я получила от лесного глушителя. Каждый раз, когда нога становится на землю, острая боль сбивает меня с шага. Я все больше отстаю. Такое чувство, что я не бегу, а постоянно падаю вперед, и при этом кто-то снова и снова бьет кувалдой по раненому колену.

Впереди буквально из ниоткуда появляется маленький зубец на голой земле. Он увеличивается в размерах, мчится прямо на нас.

— Бен! — кричу я.

Но Бен не слышит — тонны камней с жутким воем и грохотом обрушиваются в созданную сотнями «глаз» бездну.

Приближающееся к нам расплывчатое пятно приобретает очертания и наконец превращается в ощетиненный пулеметами «хамви».

Щенки отчаянные, что же вы делаете!

Теперь Бен его видит, но мы не можем ни остановиться, ни побежать назад.

«Но зато они тоже сдохнут», — думаю я.

А потом я падаю.

Я не могу сказать почему. Я не помню момент падения. Вот я на ногах, а уже в следующий миг ударяюсь лицом о камень и думаю что-то вроде: «Откуда здесь эта стена? Может, я ногу подвернула? Или поскользнулась на собственной крови?» В любом случае я лежу плашмя и слышу, как земля подо мной воет и кричит, а черная дыра рвет ее на части, как хищник, пожирающий заживо свою жертву.

Пытаюсь встать, но земля мне не помощница, она выгибается подо мной, и я снова падаю. Бен с Сэмом в нескольких ярдах впереди. Бен продолжает бежать. «Хамви» в последнюю секунду резко тормозит прямо перед ним. Дверь распахивается, и худой мальчишка протягивает руки к Бену.

Бен бросает Сэмми этому мальчишке, тот исчезает с Сэмми в машине, а потом с силой стучит ладонью по борту. Он как бы говорит Бену: «Давай, Пэриш, уходим!»

А Бен, вместо того чтобы, как любой нормальный человек, запрыгнуть в «хамви», поворачивается и бежит ко мне.

Я машу ему: «Не успеем! Беги, беги!»

Я чувствую голыми ногами дыхание зверя — горячие тучи из размолотых в пыль камней. В земле между мной и Беном появляется трещина. Каменная плита, на которой я лежу, начинает соскальзывать в эту трещину. Я отползаю от края, и получается, что от Бена тоже. Он падает ничком, протягивает мне руку, мы касаемся друг друга только кончиками пальцев. Потом наши пальцы сплетаются. Но ему не вытащить меня на пальцах.

У Бена только полсекунды, и он решается. У него одна попытка, чтобы отпустить мои пальцы и поймать запястье.

Я вижу, как открывается рот, но не слышу, как Бен кричит, когда отклоняется назад. Он двумя руками вытягивает меня и взваливает на плечо. Но даже после этого не отпускает меня, а разворачивается и, как толкатель ядра, швыряет в сторону «хамви». Кажется, я действительно лечу.

Другая рука хватает меня и затаскивает в машину. Я спотыкаюсь о ноги тощего мальчишки и только в этот момент понимаю, что это никакой не мальчишка, а девчонка с темными глазами и черными как вороново крыло волосами. Через плечо девчонки я вижу, как Бен прыгает в кузов, но не вижу, получилось у него или нет. Водитель выкручивает руль, чтобы увильнуть от падающего беспилотника, и я отлетаю к борту «хамви».

Теперь — по газам. Черная дыра поглотила прожекторы, но ночь ясная, и я отчетливо вижу, как край бездны несется за нашим «хамви». Пасть зверя открывается все шире и шире. Водитель, который слишком мал, чтобы иметь права, мчится вперед, вихляя между взрывающимися вокруг дронами. Один оказывается прямо по курсу, нет времени уклоняться, и мы мчимся сквозь взрыв. Лобовое стекло лопается, и в нас летят осколки.

Задние колеса буксуют, мы подпрыгиваем на месте и снова набираем скорость, но теперь опережаем черную дыру всего на несколько дюймов. Я смотрю в небо, потому что просто не могу больше следить за этой гонкой.

Там безмятежно плывет корабль-носитель.

А под ним к горизонту несется еще один беспилотник.

«Нет, — думаю я, — это не беспилотник. Он светится».

Наверное, падающая звезда. Ее огненный хвост, как серебряная пуповина, уходит в небо.

91

Когда наступает рассвет, мы уже далеко. Прячемся под эстакадой. Мальчишка с очень большими ушами, которого все зовут Дамбо, стоит на коленях рядом с Беном и накладывает ему свежую повязку. Он уже поработал со мной и Сэмми. Вытащил из нас осколки, продезинфицировал раны, зашил, где надо, перевязал и залепил пластырем.

Когда он спросил, что случилось с моей ногой, я сказала, что в меня стреляла акула. Дамбо не растерялся и не удивился, он вообще никак не среагировал, словно после Прибытия стреляющие акулы стали обыденностью. Как, например, поменять свое имя на Дамбо. Когда я попросила его назвать свое настоящее имя, он сказал, что его настоящее имя Дамбо.

Бен — Зомби, Сэмми — Наггетс, а Дамбо — Дамбо. Еще в их команде есть Кекс — милый мальчик, он все время молчит, и я не могу понять: он не хочет говорить или не умеет. Чашка — ребенок чуть старше Сэма. Похоже, Чашка серьезно не в себе, и это меня очень беспокоит, потому что она баюкает на коленях М-16, а та вроде заряжена.

И наконец, симпатичная девочка по имени Рингер. Она примерно моего возраста. У нее не только очень блестящие и очень прямые черные волосы, у нее еще безупречная кожа, как у моделей, которые, пока ты стоишь в очереди, надменно улыбаются с журнальных обложек. Только Рингер никогда не улыбается, как Кекс не говорит. Я предпочитаю думать, что у нее не хватает зубов.

А еще между ней и Беном что-то есть. Какая-то связь. Когда мы сюда приехали, они долго разговаривали. Не то чтобы я за ними шпионила или что-нибудь такое, просто сидела достаточно близко, чтобы услышать слова: шахматы, круг, улыбка. Потом услышала, как Бен спросил:

— Где вы раздобыли «хамви»?

— Повезло, — ответила Рингер. — Он вез припасы на площадку в двух километрах к западу от лагеря. Я думаю, Вош предвидел бомбежку. Выставил там охрану, но у нас с Кексом было преимущество.

— Рингер, ты не должна была возвращаться.

— Если бы я не вернулась, мы бы сейчас не разговаривали.

— Я не об этом. Когда начал взрываться лагерь, вам следовало двигать в Дейтон. Вполне возможно, что кроме нас никто не знает правду о Пятой волне. Это важнее, чем мое спасение.

— Ты же вернулся за Наггетсом.

— Это другое.

— Зомби, ты ведь неглупый парень. — Таким тоном с неглупыми не разговаривают. — Неужели еще не понял? Как только мы решим, что жизнь одного из нас не имеет значения, мы проиграли.

Тут я вынуждена согласиться с маленькой Мисс Безупречная Кожа.

Я держу брата на коленях и пытаюсь согреть его своим теплом. От эстакады открывается вид на пустынное шоссе. В небе миллиарды звезд. Мне плевать, что звездам мы кажемся крошечными. Каждый важен, даже самый крошечный и самый слабый.

Уже вот-вот наступит рассвет. Его всегда можно почувствовать: мир задерживает дыхание, ведь нет никакой гарантии, что солнце поднимется над горизонтом. То, что вчера был день, еще не значит, что он будет завтра.

Как там сказал Эван?

«Мы живем, затем умираем, и вопрос не во времени, а в том, как мы им распоряжаемся».

И я шепчу имя, которое он мне дал:

— Поденка.

Он был во мне. Он был во мне, а я была в нем, мы были вместе в бесконечности; там не было места, где заканчивался он и начиналась я.

Сэмми ворочается у меня на коленях. Он задремал, а теперь снова проснулся.

— Кэсси, почему ты плачешь?

— Я не плачу, все хорошо, спи.

Сэмми проводит пальцами по моей щеке:

— Ты плачешь.

К нам кто-то идет. Это Бен. Я поскорее вытираю слезы. Он садится рядом. Садится очень осторожно и при этом постанывает. Мы не смотрим друг на друга, мы наблюдаем за далеким огненным дождем из беспилотников. Слушаем, как свистит ветер в сухих ветках деревьев. Чувствуем, как холод промерзшей земли просачивается сквозь подошвы ботинок.

— Я хочу сказать тебе спасибо, — говорит Бен.

— За что?

— Ты спасла мне жизнь.

Я пожимаю плечами:

— Ты не дал мне улететь в пропасть, так что мы квиты.

Лицо у меня все в пластырях, волосы что твое птичье гнездо, я одета — как игрушечные солдатики Сэмми, а Бен Пэриш наклоняется ко мне и целует. Легонько так целует в уголок рта.

— А это за что? — спрашиваю я.

Голос у меня становится тоненьким, как у конопатой голенастой девчонки с вьющимися волосами, которой я когда-то была. Та Кэсси в самый обычный день ехала с Беном в самом обычном желтом школьном автобусе.

Сколько бы я ни представляла наш первый поцелуй — а представляла я его шесть тысяч раз, — я никогда не думала, что это будет вот так. Поцелуй мечты обычно случался при лунном свете или в тумане, или в очень загадочном сочетании луны и тумана, ну и, конечно, в правильном месте. Подсвеченный луной туман на берегу озера или реки — это романтично. Подсвеченный луной туман в любом другом месте, например в узком переулке, напоминает о Джеке Потрошителе.

«Ты помнишь про малышей?» — спрашивала я Бена в своих фантазиях.

А Бен всегда отвечал: «О, да, конечно, помню! Наши малыши!»

— Слушай, Бен, я вот подумала, может, ты помнишь… Мы как-то ехали в школьном автобусе, а ты рассказывал, что у тебя родилась сестренка. А я сказала про Сэмми, он тоже родился тогда. Мне вот интересно: ты помнишь, что они родились вместе? То есть не вместе, так они были бы двойней. Ха-ха. Я имею в виду, что они родились в одно время. Ну, не совсем в одно, у них разница — примерно неделя. Сэмми и твоя сестра. Наши малыши.

— Прости, что? Малыши?

— Не обращай внимания. Это не важно.

— Теперь все имеет значение, все важно.

Я дрожу от холода. Бен, наверное, это замечает, он обнимает меня рукой за плечи. Так мы втроем сидим какое-то время. Я обнимаю Сэмми, Бен обнимает меня, мы сидим и смотрим, как солнце поднимается над горизонтом. Золотое зарево прогоняет мрак ночи.

Рик Янси Бесконечное море

Посвящается Сэнди – стражу бесконечности

Во мне – как море безгранична щедрость

И глубока любовь: чем больше я

Даю тебе, тем больше я имею…

Уильям Шекспир (Перевод Аполлона Григорьева)

© И. Русакова, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Рик Янси – уроженец Флориды, филолог по образованию и налоговый инспектор с десятилетним стажем. А также автор нескольких романов для взрослых, автобиографии «Откровения сборщика налогов» («Confessions of а Tax Collector») и рассчитанных на юную аудиторию популярных циклов об Альфреде Кроппе и о монстрологе. Он удостоен ряда престижных литературных премий. Когда Рик не пишет книги, не думает о книгах, не разъезжает по стране ради обсуждения книг, он охотно уделяет время семье.

Душевный и яростный эпос, полный великого героизма и столь же великих сюрпризов… Сильная книга и по мнению критики, и по мнению читателей.

Booklist

Фантастико-приключенческий эпос о нашествии грозных пришельцев. Гарантируется прочтение в один присест.

Bookseller

Замечательный роман! Его ни в коем случае нельзя упустить из виду. Захватывающая история выживания с элементами романтики, хоррора и антиутопии.

Wall Street Journal

Пшеница

Урожая не будет.

Весенние дожди пробудили спящие побеги, маленькие ростки выстрелили из влажной земли, поднялись и потянулись, как люди после долгого сна. Весна дала дорогу лету, ярко-зеленые стебли потемнели, стали темно-желтыми, а потом золотисто-коричневыми. Башни густых клубящихся облаков приносили дождь, в поселившихся под куполом неба бесконечных сумерках поблескивали коричневые стебли. Пшеница росла, спелые колосья сгибались под ветром прерий. Это было похоже на колышущийся занавес, на бескрайнее волнующееся море, которое тянулось до самого горизонта.

Когда пришло время жатвы, не осталось ни одного фермера, который сорвал бы колос со стебля, растер его в своих мозолистых ладонях и сдул с зерен чешуйки. Не было жнеца, который пожевал бы зерна и почувствовал, как их тонкая шкурка трескается у него на зубах. Фермер умер от чумы, его уцелевшие родные бежали в ближайший город, где их, как и миллионы других, настигла и уничтожила Третья волна. Теперь старый дом фермера, построенный еще его дедом, превратился в необитаемый остров в бесконечном коричневом море. Дни становились короче, ночи холоднее, и пшеница потрескивала на сухом ветру.

Она пережила град и молнии летних ливней, но шансов спастись от холода у нее не было. Когда беглецы нашли убежище в этом старом доме, колосья уже погибли под жестокими ударами заморозков.

Пятеро мужчин и две женщины, которые еще в канун посевной страды не были знакомы друг с другом, пришли к негласному уговору, что самый слабый из них важнее, чем все они, вместе взятые.

Мужчины, сменяя друг друга, дежурили на веранде. Днем безоблачное небо было похоже на ярко-голубое зеркало, солнце скользило по нему к закату и подсвечивало тускло-коричневую пшеницу мерцающим золотистым светом. Ночи наступали резко, – казалось, кто-то просто со злостью захлопывает дверь и в тот же момент сияние звезд перекрашивает золотисто-коричневые поля в серебряный цвет.

Механизированный мир умер. Землетрясения и цунами уничтожили побережье. Чума поглотила миллионы.

Люди на веранде старого фермерского дома смотрели на пшеницу и думали о том, что ждет их дальше.

После полудня стоявший на посту мужчина увидел, как черная полоса рассекает мертвое пшеничное море, и понял: кто-то или что-то движется к старому фермерскому дому. Он окликнул тех, кто был в комнате. Одна из женщин вышла к нему на веранду. Вместе они смотрели, как высокие злаки исчезают в коричневой стихии, будто сама земля всасывает их в себя. Кто бы или что бы ни приближалось к людям, его не было видно над стеблями. Мужчина спустился с крыльца и направил винтовку в сторону поля. Женщина на веранде замерла. Все остальные в доме приникли к окнам. Они молчали. Ждали, когда раздвинутся колосья.

Когда это наконец случилось, из пшеницы появился ребенок, и тишина ожидания сразу была нарушена. Женщина сбежала с крыльца и опустила ствол винтовки, направленной на маленького пришельца:

– Это всего лишь ребенок. Ты будешь стрелять в такого кроху?

Мужчина скривился. Он не знал, как правильно поступить, и злился оттого, что теперь нельзя верить в самые простые истины.

– Откуда мы знаем, кто он? – спросил мужчина. – Как можно быть вообще хоть в чем-то уверенным?

Малыш, спотыкаясь, вышел из пшеницы и упал. Женщина подбежала к нему, взяла на руки и прижала его чумазое лицо к своей груди. Человек с винтовкой встал на ее пути.

– Он замерз. Надо отнести его в дом, – сказала женщина.

У мужчины заныло сердце, его, как в тисках, сжимали два мира, прежний и нынешний. Человек разрывался между тем, кем был раньше, и тем, кем стал. На него давил груз невысказанных обещаний.

«Это всего лишь ребенок. Ты будешь стрелять в такого кроху?»

Женщина прошла мимо него, поднялась по ступенькам на веранду и скрылась в доме. Мужчина склонил голову, как будто в молитве, потом поднял лицо к небу, будто просил о чем-то. Он подождал несколько минут на случай, если из пшеницы выйдет кто-то еще. Трудно было поверить в то, что малыш выжил в одиночку. Как такое вообще возможно?

Ступив на порог старого фермерского дома, мужчина увидел, что ребенок сидит у женщины на коленях. Она завернула его в одеяло и поила водой. Малыш крепко держал чашку покрасневшими от мороза пальцами, а все беженцы собрались в комнате и, словно потеряв дар речи от удивления, смотрели, как он пьет.

Как такое может быть?

Малыш захныкал. Он переводил взгляд с одного взрослого на другого, искал знакомое лицо, но все они были чужими. Впрочем, эти люди не знали друг друга до конца старого мира. Малыш пожаловался, что ему холодно и у него плохая ранка в горле.

Женщина пальцем открыла ему рот и увидела воспаление у гортани. Но она не заметила ни провода толщиной с волосок, ни крохотной гранулы, к которой он был подсоединен. Наклоняясь над малышом, заглядывая ему в рот, она не могла знать, что устройство настроено на углекислый газ.

Наше дыхание – спусковой крючок.

Ребенок – оружие.

Взрыв мгновенно стер с лица земли старый фермерский дом.

Пшеница продержалась дольше. Исчезло все: и дом, и надворные постройки, и силосная башня, где каждый год хранили богатый урожай. Но сухие гибкие стебли превратились в пепел, на рассвете сильный северный ветер из прерий поднял его к небу и перенес на сотни миль. И там он серым и черным снегом равнодушно выпал на бесплодную землю.

Книга первая

I Проблема с крысами

1

Мир – это часы, у которых кончается завод.

Я слышу это, когда ветер ледяными пальцами скребет в окно. Я чую это в запахе заплесневелого ковролина и гниющих обоев в старом отеле. Я чувствую это в груди у Чашки, когда она спит. В стуке ее сердца, в ритме теплого дыхания, согревающего холодный воздух… Пружина часового механизма слабеет.

В противоположной от меня части комнаты, у окна, стоит на посту Кэсси Салливан. Лунный свет просачивается в тонкую щель между шторами и подсвечивает облачка пара, вырывающиеся при каждом ее выдохе. Маленький брат Кэсси спит на кровати, которая стоит рядом с ней. Бугорок под грудой одеял. Голова Кэсси движется подобно маятнику: окно – кровать, кровать – окно. Эти повороты, темп ее дыхания, как и посапывание Наггетса и Чашки, как и мой собственный пульс, – все указывает на то, что кончается завод часов.

Я выбираюсь из-под вороха пледов и встаю. Чашка стонет во сне и зарывается глубже под одеяла. Холод мешает подняться и сжимает грудь, хотя я полностью одета, если не считать парки и ботинок, которые лежат в изножье кровати. Салливан наблюдает за тем, как я зашнуровываю обувь и надеваю куртку, а потом иду к шкафу за своим рюкзаком и винтовкой. Потом я подхожу к окну и останавливаюсь рядом с Кэсси. Чувствую, надо бы сказать что-то перед уходом. Мы можем больше не увидеться.

– Ну что, ты идешь? – говорит Салливан.

Ее белая кожа светится в молочном свете, а веснушки как будто плавают над носом и перед щеками.

Я закидываю винтовку на плечо:

– Да, иду.

– Знаешь, Дамбо – я понимаю. Это из-за больших ушей. Наггетс – потому что Сэм такой маленький. Чашка – тоже понимаю. Зомби – не очень. Бен не хочет рассказывать. Ну и Кекс, я догадываюсь, – из-за того, что он такой пухляк. Но почему – Рингер?

Я понимаю, что происходит. Кэсси больше не доверяет никому, кроме Зомби и своего брата. Кличка Рингер вызывает у нее паранойю.

– Я человек.

– Ага. – Она смотрит сквозь щель в шторах на мерцающую ото льда автостоянку двумя этажами ниже. – Кто-то мне уже такое говорил. И я, как дура, ему поверила.

– Ну, учитывая обстоятельства, не такая уж ты и дура.

– Не прикидывайся, Рингер, – резко обрывает меня Салливан. – Я знаю, ты не веришь в историю Эвана.

– Я верю тебе. А в его историю – нет. Бредятина какая-то.

Я иду к выходу, пока она на меня не набросилась. С Кэсси Салливан лучше не заводить разговоры об Эване Уокере. Я не имею ничего против Кэсси. Эван для нее – ветка над обрывом, за которую она цепляется. И не важно, что его больше нет. От этого она держится за свою ветку еще крепче.

Чашка не издает ни звука, но ячувствую, что она на меня смотрит. Я знаю, что она не спит, и возвращаюсь к кровати.

– Возьми меня с собой, – шепчет она.

Я отрицательно качаю головой. Мы уже сто раз это проходили.

– Я ненадолго, всего на пару дней.

– Обещаешь?

– Так не пойдет, Чашка. Обещание – единственная валюта, которая у нас осталась. Ее надо расходовать с умом.

Нижняя губа Чашки начинает дрожать, глаза на мокром месте.

– Эй, что я тебе об этом говорила, солдат? – Я подавляю желание дотронуться до нее. – Первый приоритет?

– Никаких плохих мыслей, – послушно отвечает Чашка.

– Потому что плохие мысли?..

– Делают нас слабыми.

– И что случается, когда мы становимся слабыми?

– Мы умираем.

– А мы хотим умереть?

Чашка трясет головой:

– Пока еще нет.

Я дотрагиваюсь до ее лица. Холодные щеки, горячие слезы.

«Пока еще нет».

Учитывая, что время человечества практически истекло, эта девочка, наверное, уже достигла среднего возраста. Салливан и я – мы старые. А Зомби? Вообще древний.

Он ждет меня в холле. На нем лыжная куртка, под ней ярко-желтая толстовка с капюшоном – эти вещи мы откопали в гостиничном хламе. Зомби бежал из «Приюта» в одном тонком медицинском костюме. Даже под отросшей бородой нельзя не заметить лихорадочного румянца. Рана от пули, которую я ему «подарила», открылась во время побега. Его заштопал наш двенадцатилетний медик, но в шов, видимо, попала инфекция. Зомби облокотился на стойку, другой рукой держится за бок и пытается делать вид, будто все круто.

– Я уже решил, что ты передумала, – говорит он.

Глаза у него блестят, как будто он надо мной подшучивает, но на самом деле это может быть от того, что у него жар.

Я мотаю головой:

– Чашка.

– С ней все будет в порядке.

Чтобы подбодрить меня, он пускает в ход одну из своих убийственных улыбок. Зомби не способен до конца понять, насколько драгоценны обещания, иначе он ими так просто не кидался бы.

– Я не о Чашке беспокоюсь. Ты хреново выглядишь, Зомби.

– Это все погода. Дурно влияет на мой цвет лица.

Шутку сопровождает еще одна улыбка. Он наклоняется ко мне в надежде, что я включусь в игру:

– Рядовой Рингер, наступит день, когда ты улыбнешься моему приколу, и тогда весь мир треснет по швам.

– Я не готова взять на себя такую ответственность.

Зомби смеется, и кажется, я слышу хрип у него в груди.

– Держи. – Он протягивает буклет о пещерах.

– У меня уже есть.

– Этот тоже возьми, на случай, если свой потеряешь.

– Я не потеряю, Зомби.

– С тобой пойдет Кекс.

– Нет, не пойдет.

– Я здесь командую. Он пойдет.

– Тебе здесь Кекс нужнее, чем мне там.

Зомби кивает. Он знал, что я скажу «нет», но не мог не использовать последнюю попытку.

– Может, нам лучше все отменить, – произносит Зомби. – Я хочу сказать: здесь все не так уж и плохо. Какая-то тысяча клопов, несколько сотен крыс и пара десятков трупов. Зато вид просто фантастический…

Все шутит, все пытается заставить меня улыбнуться. Зомби смотрит на буклет, который держит в руках.

«Плюс двадцать четыре градуса круглый год!»

– Да, пока нас не занесет снегом или снова не ударит мороз. Зомби, ситуация неустойчивая. Мы и так слишком засиделись.

Мне его не понять. Мы уже тысячу раз это обсуждали, а Зомби хочет еще и в тысячу первый. Он меня иногда удивляет. Я стою на своем:

– Мы должны использовать этот шанс. И ты знаешь: мы не можем идти туда вслепую. Есть вероятность, что в этих пещерах прячутся другие выжившие, – вдруг они не готовы расстелить для нас ковровую дорожку? Особенно если им уже довелось познакомиться с кем-нибудь из глушителей Салливан.

– Или с рекрутами типа нас, – добавляет Зомби.

– Так что я все разведаю и через пару дней вернусь.

– Ловлю на слове.

– Это было не обещание.

Больше говорить не о чем. И есть еще миллион вещей, которые нам так и не удалось обсудить. Возможно, мы больше не увидимся. Я знаю, Зомби тоже об этом думает, потому что он произносит:

– Спасибо, ты спасла мне жизнь.

– Я всадила пулю тебе в бок, и теперь ты можешь умереть.

Зомби качает головой. Его глаза блестят от лихорадки. Почему его назвали Зомби? Это похоже на знак. В первый раз я увидела его на плацу. Он отжимался на кулаках: лицо скривилось от напряжения, с рассаженных костяшек на асфальт сочилась кровь.

– Кто этот парень? – спросила я тогда.

– Его зовут Зомби, – был ответ.

Мне сказали, что он сразился с чумой и победил, а я не поверила. Никто не способен на такое. Чума – это смертный приговор. Тогда сержант Резник, инструктор по строевой подготовке, стоял, наклонившись над ним, и орал во всю глотку, а Зомби, в мешковатом комбинезоне, уже превысив предел возможного, делал следующий жим. Не знаю, почему я удивилась, когда он приказал мне выстрелить ему в бок. Таким образом Зомби хотел сдержать невыполнимое обещание, которое дал Наггетсу. Если смотрел в глаза смерти и она сморгнула первой, ты можешь все.

Даже читать чужие мысли.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит Зомби.

– Нет, не знаешь.

– Ты думаешь, не поцеловать ли меня напоследок.

– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я. – Зачем заигрываешь со мной?

Он пожимает плечами. Его улыбка кривится так же, как изгибается все его тело, когда он опирается на стойку.

– Это нормально. Ты разве не скучаешь по обычным вещам? – Он сверлит меня глазами, непонятно, что он постоянно пытается во мне разглядеть. – Ну, знаешь, я имею в виду рестораны с автораздачей и кино в субботу вечером, вафельные брикеты с мороженым, новые сообщения в «Твиттере»?

Я мотаю головой:

– Меня не было в «Твиттере».

– А в «Фейсбуке»?

Я начинаю злиться. Порой трудно представить, как Зомби умудряется заходить так далеко. Цепляться за то, что мы потеряли, – все равно что надеяться на несбыточное. Обе дороги заканчиваются тупиком под названием «отчаяние».

– Фигня, – говорю я. – Теперь уже все это не имеет значения.

Зомби смеется. Его смех поднимается изнутри, как пузырьки в горячем источнике, и я больше не злюсь. Ясно, что он ставит на свое обаяние, но это понимание ничего не меняет. Вот почему, кроме всего прочего, Зомби иногда выводит меня из равновесия.

– Забавно, – замечает он. – Как много смысла мы придаем всему этому. А знаешь, что действительно важно?

Зомби ждет, что я отвечу. Я чувствую, что он хочет меня подловить, и решаю промолчать.

– Звонок на урок, – говорит он.

Вот теперь он загнал меня в угол. Я понимаю, что тут какой-то фокус, но у меня нет против него приема.

– Звонок?

– Самый обычный звук в мире. И когда все закончится, он снова прозвонит.

Зомби настойчив, – может, волнуется, что до меня не дойдет.

– Подумай об этом! Когда он снова прозвонит, все вернется на свои места. Дети побегут в класс, рассядутся и будут изнывать от скуки, пока не раздастся последний звонок, а потом будут думать о том, чем займутся вечером, в уик-энд, в следующие пятьдесят лет. Им, как и нам, будут рассказывать о природных катастрофах, эпидемиях и мировых войнах. А в конце урока, когда затренькает звонок, все побегут на ланч и будут жаловаться, что картофельные наггетсы сырые. «Да уж, семь миллиардов – реально много. Грустно все это. Ты будешь эти наггетсы?» Это – нормально. Вот что имеет значение.

Похоже, это не шутка.

– Сырые картофельные наггетсы?

– Ладно, хорошо, я кретин.

Зомби улыбается. Зубы у него, по контрасту с отросшей щетиной, кажутся очень белыми. Я думаю о том, будет ли щекотаться его борода, если я его поцелую.

Гоню от себя эту мысль. Обещания бесценны, а поцелуй – это разновидность обещания.

2

Незатуманенный свет звезд проникает сквозь черные космические просторы и окрашивает шоссе перламутровым цветом. Ничто, кроме ветра над вымершей землей, не нарушает зимней тишины.

Я сажусь на корточки за внедорожником и напоследок смотрю на отель. Стандартный белый двухэтажный кубик среди множества таких же кубиков. Всего в четырех милях от лагеря «Приют», превратившегося в огромную воронку стараниями Уокера. В его честь мы и назвали этот отель. Салливан сказала нам, что они с Эваном договорились здесь встретиться. Лично я думала, что здание очень уж близко к «месту преступления», в нем сложно держать оборону, да и вообще – Эван Уокер мертв. Для встречи в условленном месте нужны как минимум двое, о чем я и напомнила Зомби. Мои доводы не были приняты. Если Уокер действительно был одним из них, он мог найти способ уцелеть.

– Как? – спросила я.

– Там были капсулы для эвакуации, – сказала Салливан.

– И?..

Салливан сдвинула брови и сделала глубокий вдох:

– И… он мог бежать на одной из них.

Я посмотрела ей в глаза. Она не отвела взгляда. Ни я, ни она не вымолвили ни слова. Потом в разговор вступил Зомби:

– Слушай, Рингер, мы должны где-то укрыться. – Тогда он еще не нашел буклет о пещерах. – И попробуем принять его слова на веру.

– Слова о чем? – поинтересовалась я.

– О том, кто он на самом деле. – Зомби взглянул на Салливан, которая продолжала сверлить меня взглядом. – И о том, что он сдержит свое обещание.

– Он обещал, что найдет меня, – объяснила Салливан.

– Грузовой самолет я видела, – сказала я. – Но никаких эвакуационных капсул не заметила.

Бледные щеки Салливан покраснели под веснушками.

– Только из-за того, что ты не видела…

Я повернулась к Зомби:

– Это все бред какой-то. Они опережают нас в развитии на тысячи лет, зачем ему выступать против своих?

– Тут я не стал бы задаваться вопросом «зачем», – с легкой улыбкой заметил Зомби.

– Вся его история какая-то мутная, – заявила я. – Чистое сознание занимает человеческое тело… Если они способны обходиться без физического воплощения, для чего им какая-то планета?

– Может, она нужна для определенных целей, – не отступал Зомби.

– Для каких? Решили заняться животноводством? Или негде проводить отпуск?

Меня не покидало беспокойство, тихий внутренний голос твердил свое: «Что-то тут не так. Что-то не стыкуется». Но я не могла понять, в чем загвоздка. Всякий раз, когда я пыталась ухватить за хвост ответ, он от меня ускользал.

– Тогда не было времени ударяться в детали! – вскинулась Салливан. – Для меня самым главным было спасти брата из лагеря смерти.

Я прекратила разговор. Казалось, у Салливан голова вот-вот взорвется.

Теперь, глядя напоследок на отель, я вижу в окне второго этажа ее голову. И это плохо, по-настоящему плохо, потому что она легкая мишень для снайпера. Следующий глушитель в жизни Салливан может оказаться не таким влюбчивым, как первый.

Я ныряю в полосу деревьев, растущих вдоль дороги. Под ногами хрустят останки осени: листья, сжавшиеся, как кулаки, разбросанные падальщиками человеческие кости. Холодный ветер доносит слабый запах дыма. Мир будет гореть еще сотни лет. Огонь поглотит все, что мы сделали из дерева, пластика, резины и ткани, а потом вода, ветер и время превратят наши постройки из камня и металла в пыль. Как все просто оказалось! Мы-то всегда воображали, что при вторжении инопланетяне уничтожат нас своими бомбами или лучами. На деле им для этого нужны всего лишь небольшая помощь матери-природы и время. И еще, если верить Салливан, человеческие тела. Хотя, по ее же словам, они ни к чему иным.

Что-то тут не сходится. Виртуальная реальность не нуждается в физически существующей планете. Салливан не стала бы меня слушать, а Зомби ведет себя так, будто это все ерунда. Говорит, в чем бы ни была причина, главное – они хотят, чтобы все мы умерли. А остальное не имеет значения.

Может быть. Только я так не думаю.

Из-за крыс.

Я забыла сказать Зомби о крысах.

3

На рассвете я дошла до южной окраины Эрбаны. Полпути пройдено, все по расписанию.

Облака накатывают с севера, восходящее солнце окрашивает их брюхо темно-бордовым цветом. Я пересижу в лесу до заката, а потом пойду по открытой местности к западной части города. Остается только молиться, чтобы облачная пелена повисела тут еще некоторое время, ну хотя бы до того момента, когда я выйду на шоссе с другой стороны города. Идти в обход Эрбаны – значит проделать несколько лишних миль, но если есть что-то более рискованное, чем поход через город днем, так это попытка пересечь его ночью.

Риск. Все всегда сводится к нему.

От промерзшей земли поднимается туман. Холод реальный. Он стягивает щеки, с каждым вдохом сдавливает грудь. Я чувствую, как во мне оживает генетическая тоска по огню. Мы приручили его, и это было нашим первым большим скачком в развитии. Огонь защищал нас, согревал, переключил нас с диеты из ягод и орехов на богатый протеинами мясной рацион. Теперь огонь стал еще одним оружием в арсенале нашего врага. Зима вступает в свои права, и мы оказываемся перед выбором: или замерзнуть до смерти, или послать врагу сигнал о своей дислокации.

Я сажусь на землю, прислоняюсь спиной к дереву и достаю буклет.

«Пещеры Огайо! Самое интересное в штате».

Зомби прав. Если мы не найдем убежище, до весны нам не продержаться, и эти пещеры – наш шанс, вероятно единственный. Возможно, их занял или уничтожил противник. Или в них поселились те, кто уцелел, и они пристрелят любого чужака, показавшегося на горизонте. Но с каждым днем, проведенным в отеле, риск увеличивается в десять раз.

Если с пещерами не выгорит, других вариантов у нас нет. Бежать некуда, прятаться негде, думать о том, чтобы дать бой, – глупо. Завод часов на исходе.

Когда я обрисовала эту картину Зомби, он сказал, что я слишком много думаю. И при этом улыбался. А потом стал серьезным и сказал:

– Не позволяй им забраться тебе в голову.

Как будто это футбольный матч и мне нужна накачка после первого тайма.

«Наплюй на счет пятьдесят шесть – ноль! Просто покажи, кто ты есть!»

В такие моменты хочется дать ему по физиономии, и не потому, что это исправит ситуацию. Мне после этого станет легче.

Ветер стих. В воздухе повисла тишина. Именно та, которая воцаряется перед бурей. Если начнется снегопад, мы окажемся в ловушке. Я – в лесу, Зомби – в отеле. До пещер еще миль двадцать или чуть больше.

Пойти днем по открытой местности или остаться в лесу до полуночи, понадеявшись, что снег не повалит к этому часу?

Все сводится к слову на букву «эр». Все сводится к риску. Рискуем не только мы. Они тоже. Рискуют, поселяясь в телах людей, рискуют, когда устраивают лагеря смерти и натаскивают детей на то, чтобы те закончили начатый ими геноцид. Все это чертовски рискованно, тупо рискованно. Как с Эваном Уокером: все мимо, все нелогично, все очень-очень непонятно. Открытые атаки были жестоки в своей эффективности – они уничтожили девяносто восемь процентов из наших ста. И даже Четвертая волна – глушители – имела смысл: трудно организовать серьезное сопротивление, если никто никому не доверяет. Но после этого блестящая стратегия пришельцев начала сыпаться. Десять тысяч лет планировать, как стереть с лица земли людское племя, – и что в итоге? Лучше они ничего не могли придумать? Вот этот вопрос я без конца прокручиваю в голове. Все без толку. Если бы не Чашка и ночи с крысами.

Тишину пронзает слабый стон. У меня за спиной и чуть левее, глубже в лесу. Я мгновенно опознаю этот звук – с тех пор как заявились инопланетяне, слышала его тысячу раз. В самом начале вторжения он был практически повсюду. Фоновый шум, как гул машин на загруженном шоссе, – стон, который издают люди, когда им больно.

Достаю из рюкзака окуляр и аккуратно устанавливаю его над левым глазом. Не торопясь. Без паники. Паника убивает нервные клетки. Встаю, проверяю предохранитель винтовки и медленно иду между деревьями на звук. Сканирую все вокруг на предмет предательского зеленого огонька, который выдаст присутствие инвазированного. Туман окутывает деревья, мир драпирован в белое. Мои шаги гремят по промерзшей земле. Мое дыхание как сверхзвуковые хлопки.

Тонкий белый занавес приоткрывается, и в двадцати ярдах впереди я вижу фигуру человека, который сидит, привалившись спиной к дереву. Руки лежат на коленях, голова откинута. Она не светится в моем окуляре, значит он – не гражданский, он – часть Пятой волны.

Целюсь ему в лоб:

– Руки! Покажи мне свои руки!

Его нижняя челюсть отвисла. Пустые глаза смотрят сквозь поблескивающие ото льда ветки на серое небо. Я подхожу ближе. Рядом с ним лежит винтовка, точно такая же, как моя. Он к ней не тянется.

– Где остальные из твоего отделения? – спрашиваю я.

Он не отвечает.

Опускаю винтовку. Я идиотка. В такую погоду от дыхания идет пар, а его не видно. Должно быть, стон, который я слышала, был последним. Медленно, задержав выдох, оборачиваюсь на триста шестьдесят градусов. Ничего, кроме тумана и деревьев. Ни звука, только кровь стучит в ушах. Без паники. Паника убивает.

Такая же винтовка, как у меня. Такая же форма. И рядом на земле – окуляр. Он из Пятой волны, это точно.

Изучаю его лицо. Оно кажется мне смутно знакомым. Прикидываю, что солдату лет двенадцать-тринадцать, как Дамбо. Становлюсь рядом с ним на колени и надавливаю пальцами ему на шею. Пульса нет. Я расстегиваю его куртку и задираю рубашку, чтобы посмотреть рану. Его подстрелили в живот. Пуля крупнокалиберная.

Выстрела я не слышала. Либо он лежит здесь уже довольно давно, либо стрелявший использовал глушитель.

Глушитель.

Если верить Салливан, Эван Уокер лично уничтожил целое отделение. Ночью, раненный, сражался против превосходящих сил противника. Вроде бы разминался, перед тем как в одиночку стереть с лица земли военную базу. Тогда было трудно в это поверить. Сейчас передо мной мертвый солдат из отделения ПБВ – пропавших без вести. Есть только я, тишина в лесу и завеса белого тумана.

Теперь это уже не кажется фантастической историей.

«Думай. Думай скорее. Без паники. Это как шахматы. Оцени шансы. Просчитай риски».

У меня два выхода. Оставаться на месте, пока что-то не случится или не настанет ночь. Или убраться из леса, и побыстрее. Тот, кто шлепнул этого пацана, может быть уже в милях отсюда, а может прятаться за деревом и выжидать момент для прицельного выстрела.

Вариантов тьма. Где его отделение? Убиты? Преследуют того, кто застрелил мальчишку? А вдруг это сделал рекрут, который стал Дороти? Забудь о его отделении. Что будет, когда подтянется подкрепление?

Достаю нож. После того как я обнаружила тело, прошло пять минут. Если бы кто-то знал, что я здесь, меня бы уже не было. Подожду до темноты. Только надо приготовиться к тому, что на меня накатит отголосок Пятой волны.

Я ощупываю сзади шею солдата, пока не нахожу крохотный бугорок под шрамом.

«Сохраняй спокойствие. Это как шахматы. Ход – ответный ход».

Аккуратно делаю надрез по шраму, пока на кончике лезвия в капельке крови не появляется маленькая гранула.

«Так мы всегда будем знать, где вы. Так мы гарантируем вашу безопасность».

Риск. Риск засветиться в окуляре. Противоположный риск – враг одним нажатием кнопки поджарит твои мозги.

Гранула в крови. Жуткая неподвижность деревьев, колючий холод и туман, окутавший ветки, похожие на скрюченные пальцы. И голос Зомби у меня в голове: «Ты слишком много думаешь».

Прячу гранулу за щеку. Глупо. Надо было сначала обтереть. Теперь во рту вкус крови.

4

Я здесь не одна.

Я не вижу его, не слышу, но я его чувствую. Каждый дюйм моего тела покалывает оттого, что за мной наблюдают. Неприятное и теперь уже знакомое ощущение, оно со мной с самого начала. Чужой корабль-носитель завис над Землей, и за каких-то десять дней вся построенная людьми система затрещала по швам. Другой вид вирусной чумы: неуверенность, страх, паника. Забитые шоссе, заброшенные аэропорты, разграбленные отделения неотложной помощи в больницах, попрятавшееся по бункерам правительство, нехватка еды и топлива, где-то – военное положение, где-то – анархия. Лев крадется в высокой траве. Газель нюхает воздух. Гробовая тишина перед броском. Впервые за десять тысяч лет мы познали, каково это – снова быть добычей.

Деревья облепили вороны. Блестящие черные головы, пустые черные глаза. Их горбатые силуэты напоминают мне маленьких старичков на скамейках в парке. Птиц тут сотни – сидят на ветках, скачут по земле. Я смотрю на мертвого, его глаза пусты и бездонны, как у этих пожирателей трупов. Я знаю, почему они здесь. Они голодны.

И я тоже, поэтому достаю из своего мешочка вяленое мясо и немного просроченный мармелад «Мишки Гамми». Есть рискованно – для этого придется вытащить изо рта гранулу. Но надо быть начеку, а чтобы сохранять бдительность, нужна энергия. Вороны наблюдают за мной, наклоняя голову набок, будто прислушиваются к тому, как я жую.

«Жирные твари. С чего вы такие голодные?»

Атаки иных принесли вам тонны мяса. В разгар чумы небо почернело от вороньих стай, их тени скользили по тлеющей земле. Вороны и другие пернатые падальщики замкнули петлю Третьей волны. Они питались трупами зараженных, а потом разносили вирус по другим территориям.

Я могу ошибаться. Возможно, мы тут одни: я и мертвый мальчишка. Чем больше проходит секунд, тем безопаснее я себя чувствую. Если кто-то за мной и наблюдает, то, думаю, есть только одна причина, по которой он еще не выстрелил: он выжидает, хочет посмотреть, не появятся ли еще глупые детишки, играющие в солдатиков.

Я заканчиваю с завтраком и возвращаю гранулу за щеку. Минуты ползут еле-еле. Один из самых труднопостижимых моментов после вторжения – если не говорить о том, что на твоих глазах мучительной смертью умерли все, кого ты знала и любила, – это торможение времени при растущей плотности событий. Десять тысяч лет на построение цивилизации – и десять месяцев на то, чтобы ее уничтожить. И каждый день длится дольше предыдущего, а ночи проходят в десять раз медленнее, чем дни. Единственное, что выматывает больше, чем скука от растянутого времени, – это страх от осознания того, что любая минута может оказаться последней в твоей жизни.

Утро. Туман поднимается, и начинает сыпать снежная крупа. Ни ветерка. Деревья словно задрапированы блестящим белым саваном. Если снегопад будет таким слабым весь день, я спокойно продержусь до темноты.

Если не засну. Я не спала больше двадцати часов, и теперь мне тепло, комфортно. Кажется, уплываю.

В полупрозрачной тишине паранойя набирает обороты. Моя голова в перекрестке его прицела. Он высоко на дереве; он, как лев в засаде, замер в кустах. Я для него загадка. Мне следовало бы запаниковать. Поэтому он и не стреляет. Решил отпустить ситуацию. Должна же быть причина, из-за которой я болтаюсь тут рядом с трупом.

Но я не паникую, не срываюсь с места, как перепуганная газель. Я больше, чем сумма моих страхов.

Страхом их не победить. Ни страхом, ни верой, ни надеждой и даже не любовью. Только злостью и яростью.

«Пошел ты», – сказала Салливан Вошу.

Это единственный момент в ее истории, который произвел на меня впечатление. Она не плакала. Не молилась. Не умоляла.

Салливан думала, что все кончено, а когда стрелка часов отсчитывает последнюю секунду, нет времени плакать, молиться и умолять.

– Пошел ты, – шепчу я, и мне становится легче.

Я повторяю эти два слова громче. Мой голос далеко разносится в зимнем воздухе.

Хлопки черных крыльев в лесу справа от меня, недовольный галдеж ворон, и я в окуляр вижу, как на белом и коричневом фоне мигает маленькая зеленая точка.

«Я тебя засекла».

Выстрел будет трудным. Но трудно не значит невозможно. Я в жизни не держала в руках огнестрельного оружия, пока враг не нашел меня на площадке для отдыха на границе Цинциннати. Они отвезли меня в свой лагерь и дали в руки винтовку. Тогда сержант по строевой подготовке вслух поинтересовался, не заслало ли командование в его отделение рингера. Шесть месяцев спустя я всадила пулю ему в сердце.

У меня дар.

Ярко-зеленый огонек приближается. Может, враг знает, что я его засекла. Это не важно. Я поглаживаю пальцем спусковой крючок и наблюдаю в прицел за светящимся пятнышком. Вероятно, он думает, что я с такого расстояния его не достану, или выбирает более выгодную позицию.

Не важно.

Это, может быть, один из бесшумных убийц Салливан. Или какой-нибудь бедолага из выживших, который пытается спасти свою шкуру.

Не важно. Теперь имеет значение лишь одно – риск.

5

В отеле Салливан рассказала мне историю о том, как она застрелила одного солдата за холодильниками с пивом и как ей после этого было плохо.

– У него был не пистолет, – пыталась объяснить она, – а распятие.

– Почему это так важно? – спросила я. – Это могло быть что угодно – кукла Реггеди Энн^[49] или пакетик «M&M». Какой у тебя был выбор?

– У меня его не было. Я об этом и говорю.

Я покачала головой:

– Порой оказываешься в неправильном месте в неподходящее время, и никто не виноват в том, что́ в тот момент происходит. Ты просто хочешь, чтобы тебе было плохо, и тогда тебе становится легче.

– Хочу чувствовать себя плохо, чтобы стало легче? – От злости Салливан так раскраснелась, что даже веснушки на щеках исчезли. – Да это бред какой-то.

– «Я убила ни в чем не повинного парня, посмотрите, как я казню себя за это», – объяснила я. – А парень все равно мертв.

Салливан долго смотрела на меня, а потом сказала:

– Ладно. Теперь я понимаю, почему Вош хотел, чтобы ты была в нашей команде.

Зеленая точка приближается ко мне. Она петляет между деревьями, и я различаю за слабым снегопадом, как поблескивает ствол. Это не распятие, тут я больше чем уверена.

Сижу в обнимку с винтовкой, прислонившись к дереву, будто дремлю или любуюсь снежинками, порхающими между блестящими ветками.

Лев в высокой траве.

Расстояние – пятьдесят ярдов. Скорость пули от М-16 – три тысячи сто футов в секунду. В ярде три фута, значит противнику осталось жить на земле две трети секунды.

Надеюсь, он распорядится ими с умом.

Я поворачиваю винтовку, распрямляю плечи и выпускаю пулю, которая замкнет круг.

Стаи ворон срываются с деревьев: бунт черных крыльев, резкая раздраженная ругань. Зеленое светящееся пятнышко падает и не поднимается.

Я жду. Лучше не спешить и посмотреть, что будет дальше. Пять минут. Десять. Ни звука. Ни движения. Ничего, только оглушающая снежная тишина. Без птиц лес кажется совсем пустым. Не отрывая спины от ствола дерева, я медленно встаю на ноги и выжидаю еще пару минут. Теперь я снова вижу зеленый огонек. Он на земле и не движется. Я переступаю через тело мертвого рекрута. Сухие, промерзшие листья хрустят у меня под ботинками.

Каждый шаг приближает к концу слабеющий завод часов. На полпути я понимаю, что сделала.

Рядом с упавшим деревом, свернувшись клубочком, лежит Чашка. У нее на лице крошки от прошлогодней листвы.

За пустыми холодильниками для пива умирающий человек прижимает к груди чертово распятие. У той, кто его убил, не было выбора. Они не оставили ей его. Потому что это рискованно. Для нее. Для них.

Я опускаюсь рядом с Чашкой на колени. Глаза у нее широко открыты от боли. Она тянется ко мне. Ее ладони, алые от крови, в паутине снегопада становятся темно-малинового цвета. Ей нечем дышать.

– Чашка, – шепотом говорю я. – Чашка, что ты здесь делаешь? Где Зомби?

Сканирую окрестность, но не вижу его и не слышу, и никого другого тоже. У Чашки на губах пузырится кровь. Она задыхается. Я осторожно поворачиваю ее лицо к земле, чтобы она могла очистить рот.

Чашка, наверное, слышала, как я выругалась. Так она меня и нашла, по моему голосу.

Чашка кричит. Ее крик разрывает тишину, рикошетом отскакивает от деревьев. Это недопустимо. Я зажимаю ладонью окровавленные губы Чашки и говорю, чтобы она замолчала. Неизвестно, кто застрелил мальчишку, которого я нашла, но убийца, кем бы он ни был, не мог уйти далеко. Если звук моего выстрела не привел его обратно, чтобы разведать, в чем тут дело, то на крик Чашки он может вернуться.

– Черт, заткнись ты. Тихо. Что ты здесь делаешь? Зачем подкрадывалась ко мне, маленькая засранка? Дура. Какая же ты дура, дура, дура.

Чашка яростно царапает меня по рукам. Ее тоненькие пальчики ищут мое лицо. Мои щеки окрашиваются в багровый цвет. Свободной рукой расстегиваю ее куртку. Надо зажать рану, иначе девчонка истечет кровью.

Я хватаю ее за воротник рубашки и резко дергаю вниз. Теперь мне видно ее тело. Комкаю ткань и прижимаю к ране под грудной клеткой. Чашка дергается от моих прикосновений и давится от плача.

– Чему я тебя учила, солдат? – шепотом спрашиваю я. – Какой первый приоритет?

Влажные губы скользят по моей ладони. Слов не слышно.

– Никаких плохих мыслей, – говорю я. – Никаких плохих мыслей. Никаких плохих мыслей. Потому что плохие мысли делают нас слабыми. Они делают нас слабыми. Слабыми. Слабыми. А мы не можем стать слабыми. Не можем. Что будет, если мы станем слабыми?

Лес заполонили зловещие тени. Откуда-то из чащи доносится треск. Промерзшая земля хрустнула под ботинком? Или сломалась обледеневшая ветка? Нас может окружать сотня врагов. Или вокруг нет ни одного.

Я лихорадочно перебираю в уме варианты действий. Их не так-то много. И все – отстой.

Первый: мы не двигаемся с места. Вопрос: ради чего? Отделение мертвого рекрута пропало без вести. Тот, кто его убил, тоже исчез. У Чашки нет шансов выжить без медицинской помощи. У нее остались даже не часы, а минуты.

Вариант второй: мы бежим. Вопрос: куда? В отель? Чашка истечет кровью до того, как мы туда доберемся. В пещеры? Идти через Эрбану рискованно, следовательно, придется приплюсовать еще несколько миль и часов пути по открытой местности. И это закончится тем, что мы придем к месту, которое так же небезопасно.

Есть еще третий вариант. Немыслимый и самый разумный из всех.

Снегопад усиливается, белый свет сменяется серым. Я придерживаю голову Чашки одной рукой, а другой зажимаю рану. Но я понимаю, что это бесполезно. Моя пуля попала ей в живот. Рана – смертельная.

Чашка умрет.

Я должна ее оставить. Прямо сейчас.

Но я этого не делаю. Не могу. В ночь, когда лагерь «Приют» взлетел на воздух, я сказала Зомби: как только мы решим, что одна человеческая жизнь ничего не значит, – они выиграют. И теперь эти мои слова цепью сковывают меня с Чашкой.

Я обнимаю ее в жуткой, смертельной тишине заснеженного леса.

6

Я опускаю ее на землю. Ее лицо почти такое же белое, как снег, рот приоткрыт, веки подрагивают. Чашка теряет сознание, и я понимаю, что она уже больше не очнется.

У меня дрожат руки. Я пытаюсь с этим справиться. Я зла как черт на нее, на себя, на миллиарды вариантов, из которых, по причине вторжения, нельзя сделать выбор. Злюсь на ложь, на сводящие с ума нестыковки и на все глупые, безнадежные, по-тупому не высказанные обещания, которые сразу же были нарушены.

«Нельзя быть слабой. Думай о том, что важно. Важно здесь и сейчас. Ты это умеешь».

Я решаю ждать. Это не продлится долго. Возможно, после того, как она умрет, слабость меня отпустит и я смогу снова четко мыслить. Каждая минута без происшествий означает, что у меня еще есть время.

Но мир – это часы с заводом на исходе, и больше нет ни одной минуты, в течение которой ничего не случается.

Проходит всего секунда с того момента, как я решаю остаться с Чашкой, и тишину разрывает треск вертолетных роторов. Этот звук лишает иллюзий. Правильно оценивать ситуацию я умею не хуже, чем стрелять.

Я не могу позволить им взять Чашку живой.

В этом случае им, возможно, удастся ее спасти. А если так, они проведут ее через «Страну чудес». Существует очень слабенький шанс, что Зомби пока еще в безопасности. Это вероятность того, что Чашка не бежала от чего-то, а просто улизнула тайком, чтобы найти меня. Сто́ит одному из нас отправиться «вниз по кроличьей норе», и все погибнут.

Я достаю из кобуры пистолет.

«Минута, когда мы принимаем решение…» Хотела бы я, чтобы у меня была минута. Или тридцать секунд. Тридцать секунд в подобной ситуации – целая жизнь. А минута – так просто вечность.

Я нацеливаю пистолет ей в голову и поднимаю лицо к серому небу. Снег падает мне на щеки, вздрагивает и тает.

У Салливан был свой солдат с распятием, теперь у меня есть свой.

Нет. Я – солдат. Чашка – распятие.

7

И тогда я чувствую его присутствие. Он неподвижно стоит за деревьями и наблюдает за мной. Я высматриваю его и наконец замечаю между темными стволами более светлый человеческий силуэт. Мы оба не двигаемся. Я твердо знаю – непонятно, откуда эта уверенность, – это он убил пацана и всех солдат его отделения. И мне совершенно ясно, что стрелок не может быть рекрутом. В моем окуляре его голова не светится.

Снег кружится, холод кусается, я смаргиваю, и силуэт исчезает. Как будто его там и не было.

Я теряю хватку. Слишком много вариантов. Чересчур велик риск. Меня трясет, и я ничего не могу с этим сделать. Может, им все-таки удалось меня сломать? После цунами, уничтожившего мой дом, после чумы, забравшей мою семью, после лагеря смерти, отнявшего у меня надежду, невинная маленькая девочка приняла на себя мою пулю, и теперь со мной все кончено, я выдохлась, у меня ничего не осталось. Это никогда не касалось возможностей пришельцев, это всегда было вопросом времени.

Вертолеты снижаются. Мне надо закончить то, что я собиралась сделать с Чашкой, или придется лечь рядом с ней на снегу.

Я опускаю ствол пистолета и смотрю на белое ангельское личико девочки, которая лежит у моих ног. Моя жертва, мой крест.

Рев «блэкхоуков» усиливается, и мои мысли становятся похожи на писк маленьких умирающих грызунов.

«Это как с крысами, да, Чашка? Ничего такого, просто как с крысами».

8

Старый отель кишел паразитами. Холод поубивал тараканов, но клопы и ковровые жучки выжили и продолжали размножаться. И они были голодны. Нас всех в первый же день перекусали. В подвале, куда во время чумы сносили трупы, хозяйничали мухи. К моменту нашего «заселения» большинство из них передохло. Их было так много, что, когда мы вошли в отель и спустились в подвал, они хрустели у нас под ногами. Больше мы туда не совались.

Все здание провоняло гнилью. Я предложила Зомби открыть окна, чтобы проветрить комнаты и разогнать паразитов. Он ответил, что лучше терпеть вонь и духоту, чем замерзнуть до смерти. Когда он улыбался, невозможно было устоять перед его обаянием.

«Расслабься, Рингер. Это просто еще один день в чужом диком мире».

Клопы и мерзкий запах Чашку не беспокоили. Ее сводили с ума крысы. Они прогрызали ходы в стенах, скреблись по ночам и не давали ей (а значит, и мне) спать. Чашка ворочалась, металась, хныкала и ругалась, она была буквально одержима крысами, потому что любые другие мысли о ситуации, в которой мы оказались, пугали еще больше. В тщетных попытках отвлечь Чашку я решила научить ее играть в шахматы. Вместо доски с фигурами я использовала полотенце и монеты.

– Шахматы – глупая игра для глупых людей, – просветила меня Чашка.

– Нет, это очень даже демократичная игра, – сказала я. – Умные в нее тоже играют.

Чашка закатила глаза:

– Ты хочешь играть только потому, что сможешь меня победить.

– Нет, я хочу поиграть, потому что соскучилась по шахматам.

У Чашки даже челюсть отвисла.

– Ты по этой игре скучаешь?

Я разостлала на кровати полотенце и разложила мо-нетки:

– Ты лучше сначала попробуй, а потом решай, нравится или нет.

Я начала играть в шахматы, когда мне было примерно столько же, сколько и Чашке. Помню красивую деревянную доску на столике в кабинете отца. Блестящие фигуры из слоновой кости. Суровый король. Надменная королева. Благородный конь. Величественный слон. И сама игра, в которой каждая фигура влияла на все сражение. Игра простая. Игра сложная. Жесткая и изящная. Война и танец. У нее были границы, и она была беспредельна. Она была как сама жизнь.

– Пенни – это пешки, – объясняла я Чашке. – Никели^[50] – туры, десятицентовики – кони и слоны, четвертаки – короли и королевы.

Чашка покачала головой: «Рингер – безмозглая дура».

– Как десятицентовики и четвертаки могут быть сразу теми и другими?

– Орел – кони и короли, решка – слоны и королевы.

Прохладные фигуры из слоновой кости скользят по бархатной подкладке на полированной доске. Этот звук похож на шепот далекого грома. Мой отец склоняется над доской. На худом небритом лице залегли глубокие тени. Глаза с красными прожилками, губы поджаты. Густой и сладкий запах алкоголя. Пальцы стучат по столешнице, как крылья колибри.

«Шахматы называли игрой королей, Марика. Ты хочешь научиться в нее играть?»

– Это игра королей, – говорю я Чашке.

– Так я и не король. – Она скрещивает руки на груди и смотрит на меня снисходительно. – Мне нравятся шашки.

– Тогда ты и шахматы полюбишь. Шахматы – это шашки на стероидах.

Отец отбивает дробь коротко подстриженными ногтями. Крысы скребутся в простенках.

– Чашка, смотри, вот так ходит слон.

«Марика, вот так ходит конь».

Она засовывает в рот засохший пластик жвачки и зло жует. Он рассыпается в крошки. Мятное дыхание. От отца пахнет виски. Скребут когти, отстукивают дробь пальцы.

– Ты просто попробуй, – уговариваю я Чашку. – Тебе понравится. Обещаю.

Чашка хватает полотенце за край:

– Вот как мне нравится.

Я предвидела, что это произойдет, но все равно вздрогнула, когда Чашка рванула полотенце и монетки взлетели в воздух. Один никель угодил ей в лоб, но она даже не моргнула.

– Ха! – крикнула Чашка. – Дай угадаю. Тебе, кажется, мат, сучка.

Я среагировала не задумываясь. Дала ей оплеуху:

– Никогда не смей так меня называть. Никогда.

От холода пощечина получилась больнее. Чашка выпятила нижнюю губу, на глаза у нее навернулись слезы, но она не заплакала.

– Ненавижу тебя, – сказала она.

– Мне плевать.

– Да, Рингер, я тебя ненавижу. Всю до твоих гребаных потрохов.

– Знаешь, ты не становишься взрослее, оттого что ругаешься.

– Тогда, значит, я – маленькая. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Долбаное дерьмо! – Чашка ощупала свою щеку и перестала сквернословить. – Я не обязана тебя слушаться. Ты мне не мама и не сестра, ты мне вообще никто.

– Тогда почему, как только мы ушли из лагеря, ты прилепилась ко мне, как рыба-лоцман?

После этого она действительно заплакала. Одна слезинка покатилась по ее красной от пощечины щеке. Чашка была бледной и хрупкой, ее кожа светилась, как одна из белых шахматных фигур моего отца. Я даже удивилась, что она не рассыпалась от моего удара на тысячу осколков. Я не знала, что сказать, как взять свои слова обратно, поэтому промолчала и просто положила ладонь ей на коленку. Чашка сбросила мою руку.

– Я хочу назад свою винтовку, – заявила она.

– Зачем тебе винтовка?

– Чтобы пристрелить тебя.

– Тогда ты точно не получишь ее обратно.

– А чтобы перестрелять всех крыс?

Я вздохнула:

– У нас нет столько патронов.

– Тогда мы их перетравим.

– Чем?

Чашка подняла руки вверх:

– Ладно, тогда подожжем отель, и они все сгорят!

– Это отличная идея, только тогда и нам негде будет жить.

– В таком случае они победят. Нас одолеет банда крыс.

Я никак не могла поспеть за ее мыслью и тряхнула головой:

– Победят… Как?

Чашка от удивления выпучила глаза. Рингер – умственно отсталая, ничего не понимает.

– Ты послушай, что они делают! Они едят стены. Очень скоро нас здесь не будет, потому что и место это исчезнет!

– Ну какая же это победа, – заметила я. – Тогда крысам тоже будет негде жить.

– Рингер, они крысы. И не умеют соображать наперед.

«Дело не только в крысах», – размышляла я той ночью, когда Чашка наконец заснула у меня под боком.

Я слушала, как они бегают в простенках, как грызут, скребут и пищат, и думала о том, что когда-нибудь погода, паразиты и время разрушат этот старый отель. Еще одна сотня лет, и от него уцелеет только фундамент. А через тысячу – вообще ничего не останется. Ни здесь, ни где-то еще. Все будет так, будто нас никогда не существовало. Зачем использовать бомбы, которые были в лагере «Приют», если пришельцы в состоянии повернуть против нас силы природы?

Холод пробирался даже под груду одеял, и Чашка тесно прижималась ко мне. Зима – та волна, которую им не было нужды моделировать. Она убьет еще тысячи.

«Марика, все имеет значение, – говорил отец во время одного из шахматных уроков. – Каждый ход важен. Мастерство в том, чтобы понимать, что и насколько существенно в данный момент».

Я вся извелась. С крысами надо было что-то решать. Это не давало мне покоя. Не проблема Чашки. Проблема с крысами. Крысиный вопрос.

9

Сквозь голые, белые от снега ветки деревьев я вижу, как приближаются вертолеты. Три черные точки на сером фоне. У меня в распоряжении секунды.

Вариантов несколько.

Добить Чашку и попробовать обыграть три «блэкхоука» с «хеллфайерами».^[51]

Оставить Чашку, чтобы они ее уничтожили или, что хуже, спасли.

И последний: покончить со всем этим. Пуля – для нее. Пуля – для меня.

Неизвестно, где Зомби. Непонятно, что именно – если это что-то вообще было – заставило Чашку сбежать из отеля. Нет сомнений лишь в одном: наша смерть может стать единственным шансом на выживание для Зомби.

Я заставлю себя нажать на спусковой крючок. Если смогу выстрелить в первый раз – во второй будет уже намного легче. Я говорю себе, что слишком поздно. Слишком поздно для нее, слишком поздно для меня. От гибели не уйти. Разве не этот урок они месяцами вдалбливали нам в голову? От этого не спрячешься и не убежишь. Ну, сумеешь выжить сегодня, а завтра смерть все равно тебя найдет.

Она такая красивая, просто нереально красивая: лежит в гнездышке из снега, черные волосы поблескивают, как оникс, а лицо безмятежное, словно у древней статуи.

Я понимаю, что наша с ней смерть поможет уменьшить риск для большинства людей. И еще я снова думаю о крысах, о том, как мы с Чашкой, чтобы скоротать нескончаемые часы в отеле, планировали кампанию по их уничтожению. Мы разрабатывали стратегию итактику, воображали, как будем изматывать их своими атаками. Каждый новый план был нелепее прежнего. Мы обсуждали это, пока Чашка не заливалась истеричным смехом. И тогда я сказала ей те же слова, что говорила Зомби на стрельбище. Этот урок теперь возвращается ко мне. Страх, который сводит убийцу с жертвой, и пуля, которая связывает их, как серебряная пуповина. Теперь я – и убийца и жертва, и сейчас все совершенно иначе. У меня во рту сухо, будто его обработали стерильным воздухом, сердце холодное. Температура настоящей ненависти – абсолютный нуль, моя ненависть глубже океана и шире вселенной.

Так что вовсе не надежда заставляет меня убрать пистолет в кобуру. Это не вера и, уж конечно, не любовь.

Это ненависть.

Ненависть и гранула мертвого рекрута, которая все еще лежит у меня за щекой.

10

Я поднимаю Чашку. Ее голова падает мне на плечо. Бегу между деревьями. Над головой грохочет «блэкхоук». Другие два отделились: один пошел на восток, второй – на запад. Отрезают пути отхода. Тонкие ветки прогибаются. Снег хлещет по лицу. Чашка практически ничего не весит, она не намного тяжелее, чем ее одежда.

Выскакиваю из леса на дорогу, и одновременно с севера заходит вертолет. Поток воздуха развевает мои волосы. Железная стрекоза зависает над нами, а мы замираем посреди дороги. Все. Дальше бежать некуда.

Опускаю Чашку на асфальт. «Блэкхоук» так близко, что я вижу черный визор пилота, открытую дверь и группу людей внутри. Я знаю, что нахожусь на пересечении полудюжины прицелов. Я и маленькая девочка, которая лежит у моих ног. Каждая прошедшая секунда означает, что я сумела ее пережить, и с каждой такой секундой увеличивается вероятность, что я переживу следующую. Может быть, еще не слишком поздно для меня и для Чашки. Пока еще есть время.

Я не свечусь зеленым светом в их окулярах. Я – одна из них. Должно быть так, верно?

Я снимаю винтовку с плеча и просовываю палец в спусковую скобу.

II Чистка

11

Едва я научилась ходить, отец меня спрашивал: «Кэсси, хочешь полетать?»

И я тянула руки вверх: «Ты шутишь, старина? Конечно, я чертовски хочу летать!»

Он хватал меня за талию и подбрасывал в воздух. Моя голова запрокидывалась, я, как ракета, взмывала в небо. В то мгновение, которое тянулось тысячу лет, мне казалось, что я буду так мчаться до самых звезд. Я вопила от радости и жуткого страха, как кричат на русских горках, и пыталась ухватиться пальцами за облака.

«Лети, Кэсси, лети!»

Моему брату тоже было знакомо это чувство полета. И лучше, чем мне, потому что его воспоминания были более свежими, чем мои. Даже после Прибытия отец «забрасывал его на орбиту». Я видела, как он делал это в лагере «Погребальная яма». А через несколько дней прибыл Вош и убил его, лежащего в грязи.

«Сэм, мой мальчик, хочешь полетать?»

Задавая этот вопрос, отец понижал голос и говорил басом, как какой-нибудь хитрый делец в старые добрые времена, хотя путешествие, которое он предлагал, было бесплатным… и бесценным. Отец был страховочным фалом, который не давал Сэмми – и мне – улететь в пустоту космоса, а теперь он сам стал пустотой.

Я ждала, когда Сэм спросит меня об отце. Это самый легкий способ сообщить страшную новость. И самый низкий. Но брат не стал спрашивать.

– Папа умер, – сказал он мне.

Маленький комочек под горой одеял. На меня смотрели карие глаза, большие, круглые и пустые, как у мишки, которого он прижимал к щеке.

«Мишки Тедди для детей, – сказал мне Сэм в первую ночь в отеле „Ад“. – Я теперь солдат».

На соседней с ним кровати зарылся в одеяла и мрачно глядит на меня еще один маленький вояка – семилетняя девочка, которую зовут Чашка. У нее чудесное, будто у куколки, личико и безумные глаза. Эта малышка не спит с мягкими игрушками. Она спит с винтовкой.

Добро пожаловать в эру постчеловека.

– О Сэм… – Я бросила свой пост у окна и присела на кровать рядом с коконом из одеял. – Сэмми, я не знала, как…

Он сильно бьет меня в щеку кулаком размером с яблоко. Я не ожидала, что он это сделает, то есть меня застали врасплох его слова, а вот теперь – удар. В глазах вспыхивают яркие звезды. Я даже на секунду испугалась, что у меня отслоилась сетчатка.

«Хорошо, – думаю я, потирая скулу, – ты это заслужила».

– Почему ты позволила ему умереть? – требовательно спрашивает Сэмми.

Он не плачет и не переходит на крик. Он говорит тихо, и голос его дрожит от закипающей злости.

– Я не позволяла, Сэм.

Отец, истекая кровью, ползет по грязи.

«Куда ты, папа?»

Над ним стоит Вош и наблюдает. Так маленький садист серьезно и с удовлетворением изучает муху, которой только что оторвал крылья.

– Врежь ей еще раз.

Это сказала Чашка со своей кровати.

– Заткнись, ты! – прорычал Сэмми.

– Это не моя вина, – прошептала я и обняла одной рукой мишку.

– Он был слабым, – заявила Чашка. – Вот что случается, когда становишься…

Сэм за две секунды оказался на ней верхом. Потом я видела только мелькающие кулаки и ноги в облаках пыли от старых одеял.

Господи, на той кровати лежала винтовка!

Я отбросила Чашку в сторону и обхватила Сэмми. Я прижимала его к груди, он размахивал кулачками, пинал воздух, плевался, скрежетал зубами. А Чашка по-всякому его обзывала и грозилась, что порвет зубами, если он еще хоть раз ее тронет. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Бен, в своей дурацкой желтой толстовке.

– Все нормально! – заорала я, перекрикивая визг Сэмми и Чашки. – Все под контролем!

– Чашка! Наггетс! Встать! – скомандовал Бен.

Дети, как только услышали приказ, сразу замолчали. Как будто кто-то щелкнул выключателем. Сэм обмяк у меня в руках, а Чашка переметнулась к спинке кровати и скрестила руки на груди.

– Это она начала, – сказал Сэм и надул губы.

– А я уж начал подумывать о том, что пора нарисовать на крыше большой красный крест, – произнес Бен, убирая пистолет в кобуру. – Спасибо, ребята, что избавили меня от этой необходимости. Ну а пока Рингер не вернется, Чашке лучше занять койку в моем номере, – улыбнулся он мне.

– Отлично! – воскликнула Чашка.

Она промаршировала к двери, потом развернулась на пятках, бросилась к своей кровати, схватила винтовку и дернула Бена за руку:

– Идем, Зомби.

– Я сейчас, – мягко ответил он. – Дамбо на посту, займи его кровать.

– Теперь она будет моя. Пока, придурки, – не удержалась Чашка, которая считала, что последний выстрел должен остаться за ней.

– Сама ты дура! – крикнул Сэмми ей вслед.

Дверь легко захлопнулась с отрывистым, характерным для всех гостиничных дверей щелчком.

– Дура, – повторил Сэмми.

Бен посмотрел на меня и приподнял правую бровь:

– Что с твоим лицом?

– Ничего.

– Я ее ударил, – признался Сэмми.

– Ты ее ударил?

– За то, что она позволила умереть моему папе.

И в этот момент Сэм уже не смог сдержаться. Он не бросился на меня с кулаками, он расплакался. Следующее, что я помню, – Бен опустился на колени, а мой младший брат плакал у него на руках.

– Эй, все хорошо, солдат. Все будет хорошо, – говорил Бен.

Он гладил Сэмми по коротким волосам и все повторял дурацкое прозвище, которое дали моему брату в лагере. Я никак не могла привыкнуть, что он подстрижен ежиком, без буйной копны на голове я его просто не узнавала.

Наггетс, Наггетс.

Я понимала, как это глупо, но мне не давало покоя то, что у всех ребят были вымышленные имена, а у меня – нет. Я бы выбрала для себя Дефианс.^[52]

Бен взял Сэмми на руки и усадил его на кровать. Потом он подобрал с пола игрушечного медведя и устроил его на подушке. Сэм скинул мишку на пол. Бен снова его поднял.

– Ты правда хочешь комиссовать Тедди? – спросил он.

– Его зовут не Тедди.

– Рядовой мишка, – попробовал пошутить Бен.

– Просто мишка, и я больше не хочу его видеть! – заявил Сэмми и укрылся с головой одеялом. – А теперь уходи! Все. Все уходите!

Я шагнула к брату, но Бен шикнул на меня и кивнул в сторону двери. Я пошла следом за ним из номера. У окна в конце коридора маячил кто-то большой и неповоротливый. Мальчишка, которого все зовут Кекс. Он не разговаривает, но его молчание не вызывает каких-то жутких ощущений, оно, скорее, похоже на безмолвие горного озера. Бен прислонился спиной к стене. Он прижимал к груди мишку и тяжело дышал, приоткрыв рот. Температура в отеле была ниже нуля, но Бен все равно покрылся испариной. Если он после возни с детьми так выдохся, значит у него реально были проблемы, вероятно, как и у нас всех.

– Он не знал, что ваш папа умер, – сказал Бен.

Я покачала головой:

– И знал, и не знал. Так бывает.

– Да, – вздохнул Бен, – так бывает.

Между нами повис свинцовый шар тишины размером с Ньюарк. Бен рассеянно погладил мишку по голове – так старики поглаживают кошку, пока читают газету.

– Я должна вернуться к нему, – произнесла я.

Бен шагнул к двери в номер и преградил мне путь:

– Может, лучше не надо.

– А может, тебе лучше не совать нос…

– Не первый человек в его жизни умер. Он справится.

– Ух ты! Это жестко.

«Вообще-то, мальчик Зомби, мы говорим о человеке, который был и моим отцом тоже».

– Ты знаешь, о чем я.

– Почему люди, после того как скажут что-то реально жестокое, все время повторяют именно это?

У меня были определенные проблемы с самоконтролем, поэтому меня понесло:

– Так уж случилось, что я знаю, как это – «справляться» со смертью в одиночку. Только ты – и больше никого, вокруг – пустота. А было бы хорошо, очень-очень хорошо, если бы в тот момент кто-то был рядом…

– Эй, – тихо сказал Бен. – Эй, Кэсси, я ничего такого не хотел…

– Да, ты не хотел. Ты действительно не хотел.

Зомби. Он получил это прозвище, потому что ничего не чувствовал, был мертвым внутри? В лагере «Погребальная яма» такие попадались. Я звала их «тюфяки». Набитые прахом мешки с очертаниями человеческого тела. В них навсегда сломалось нечто важное. Слишком много потерь. Переизбыток боли. Они передвигались, волоча ноги, бормотали что-то невнятное, и в глазах у них зияла пустота. И Бен был таким? Он был «тюфяком»? Тогда почему он рисковал жизнью ради спасения Сэма?

– Где бы ты ни побывала, – чуть слышно произнес Бен, – мы там тоже были.

Его слова отозвались во мне болью. Потому что он говорил правду, и я уже слышала ее как-то раз. От другого.

«Не ты одна потеряла все…»

Тот другой пожертвовал всем ради меня. Этому кретину надо было напомнить, что я не единственная. Жизнь часто над нами насмехается, но порой она открыто и зло хохочет нам в лицо.

– Рингер ушла? – спросила я, потому что пора было сменить тему.

Бен кивнул. Он продолжал гладить мишку. Этот медведь начал меня раздражать, и я забрала его.

– Я пытался послать с ней Кекса, – сказал Бен и тихо рассмеялся. – С Рингер.

Мне стало интересно, сознает ли Зомби, как звучит его голос, когда он произносит ее имя? Тихо, как молитва.

– Знаешь, у нас ведь нет резервного плана на случай, если она не вернется.

– Она вернется, – твердо проговорил Бен.

– Почему ты так уверен?

– Потому что у нас нет резервного плана.

И он просиял своей широкой, открытой улыбкой. Это сбивало с толку. Странно было видеть улыбку, когда-то освещавшую все вокруг – классы, коридоры, школьные автобусы, – на его новом лице, которое изменили болезнь, пули и голод. Как будто идешь по чужому городу, сворачиваешь за угол и вдруг натыкаешься на старого знакомого.

– Это круговая аргументация, логическая ошибка, – ответила я.

– Знаешь, некоторые ребята чувствуют угрозу, когда их окружают умники, а мне это только придает уверенности.

Бен пожал мне руку и, прихрамывая, направился к своему номеру.

Остались только игрушечный мишка, большой ребенок в конце коридора и закрытая дверь. И я перед нею. Я сделала глубокий вдох и вошла в комнату. Села на кровать рядом с горкой из одеял. Я не видела Сэма, но знала, что он там. Он не видел меня, но знал, что я рядом.

– Как он умер? – раздался приглушенный голос.

– Его застрелили.

– Ты видела?

– Да.

Наш отец ползет, впиваясь пальцами в грязь.

– Кто его застрелил?

– Вош.

Я закрыла глаза. Не надо было говорить. В темноте картинка становится отчетливее.

– Где ты была, когда Вош его убивал?

– Пряталась.

Я потянулась к нему, чтобы откинуть одеяло, но остановила себя.

«Где бы ты ни была…»

В лесу, недалеко от пустого шоссе, девочка забирается в спальный мешок, застегивает молнию, и в который раз у нее перед глазами погибает ее отец. Пряталась тогда, прячусь сейчас и снова, снова вижу эту картину.

– Он дрался?

– Да, Сэм. Он дрался как лев. Он спас мне жизнь.

– Но ты притаилась.

– Да.

Я прижала мишку к животу.

– Как жирный цыпленок.

– Нет, нет, – прошептала я. – Все не так.

Сэмми откинул одеяла в сторону и резко сел. Его было не узнать. Я никогда раньше не видела этого мальчика таким. У него было страшное, искаженное от ярости и ненависти лицо.

– Я убью его. Я всажу пулю ему в голову!

Я улыбнулась. Во всяком случае, попыталась улыбнуться.

– Извини, Сэмс, но он мой.

Мы смотрели друг на друга, и время начало распадаться на части. Время, которое мы потеряли в крови, и время, которое мы обрели в крови; время, когда я была всего лишь властной старшей сестрой, а он надоедливым младшим братом, и время, когда я была той, ради кого стоило жить, а он тем, ради кого стоило умереть. А потом он бросился ко мне на грудь, и мишка оказался между нашими телами, как мы между временем до и временем после.

Я легла рядом с Сэмми, и мы вместе прочитали его молитву: «Если я умру во сне, Господи, возьми к себе мою душу».

И я рассказала ему историю о том, как погиб наш папа. Как он выкрал винтовку у одного из плохих парней и в одиночку перебил дюжину глушителей. Как он стоял перед Вошем и говорил ему: «Вы можете уничтожить наши тела, но вам не уничтожить наши души». Он пожертвовал собой, чтобы я смогла убежать и спасти брата от злой галактической орды. Папа верил, что наступит день, когда Сэм соберет оставшихся в живых людей и спасет мир. Пусть Сэмми запомнит мои слова, чтобы в его памяти не возникала картина, как его отец в свои последние мгновения ползет, истекая кровью, по грязи.

Брат заснул, а я выскользнула из кровати и вернулась на пост у окна. Полоса парковки, заброшенная закусочная («Все, что можно есть в среду!») и серая, уходящая в черноту лента шоссе. На Земле тихо и темно, – наверное, такой она и была до появления людей, наполнивших ее шумом и светом. Что-то подошло к концу. Начинается новая эпоха. А сейчас – промежуточное время. Пауза.

На шоссе, около заехавшего на разделительную полосу внедорожника, свет звезд отразился от темного предмета, в котором я сразу опознала ствол винтовки. У меня на секунду остановилось сердце. Тень метнулась к деревьям, и я заметила мерцающие, черные как вороново крыло, идеально гладкие и абсолютно прямые волосы. Это была Рингер.

У нас с нею с самого начала не заладились отношения, и чем дальше, тем хуже они становились. Все, что я говорила, она воспринимала с ледяным презрением, как будто я дура или просто сумасшедшая. Особенно когда дело касалось Эвана Уокера.

«Ты уверена? Это нелогично. Как он мог быть одновременно и человеком, и пришельцем?»

Чем больше я заводилась, тем спокойнее она становилась. Можно сказать, что в результате нашего взаимодействия происходила бурная химическая реакция. Допустимо сравнение и с формулой Эйнштейна E = mc2 – стремительный переход массы в энергию вызывает мощный взрыв.

Слова, которыми мы обменялись перед ее уходом, были прекрасным тому доказательством.

– Знаешь, Дамбо – я понимаю. Это из-за больших ушей. Наггетс – потому что Сэм такой маленький. Чашка – тоже понимаю. Зомби – не очень. Бен не хочет рассказывать. Ну и Кекс, я догадываюсь, – из-за того, что он такой пухляк. Но почему – Рингер?

В ответ – ледяной взгляд.

– Я из-за этого чувствую себя какой-то отщепенкой. Ну, знаешь, как единственный член шайки без погоняла.

– Без позывного, – поправила она.

Я посмотрела на нее внимательно и сказала:

– Дай-ка я угадаю. Национальная стипендия, шахматный клуб, математическая команда, лучшая в классе? И ты играешь на каком-то музыкальном инструменте. На струнном. На скрипке или виолончели. Твой отец работал в Силиконовой долине, а твоя мама была профессором в колледже, – думаю, она преподавала физику или химию.

Рингер молчала примерно две тысячи лет, потом буркнула:

– Еще что-нибудь?

Я понимала, что лучше остановиться. Но меня уже понесло, а когда это случается, я иду до конца:

– Ты была старшей… нет, ты была единственным ребенком в семье. Отец – буддист, а мама – атеистка. Ходить ты начала в десять месяцев. Твои родители постоянно работали, поэтому тебя воспитывала бабушка. Она научила тебя упражнениям тайцзи. Ты никогда не играла в куклы. Говоришь на трех языках. Один из них французский. Была членом команды «Олимпийские резервы» по гимнастике. Однажды ты принесла домой оценку «хорошо», родители отобрали набор по химии и на неделю заперли тебя в твоей комнате. За эти дни ты перечитала полное собрание сочинений Уильяма Шекспира. – (Рингер покачала головой.) – Ладно, не полное. Без комедий. Юмора ты не понимаешь.

– Отлично, – сказала она. – Это было увлекательно. – Голос у нее был ровный и тонкий, как лента кухонной фольги. – Могу я тоже попробовать?

Я немного напряглась и собралась с духом:

– Давай.

– Тебя всегда не устраивала твоя внешность, особенно волосы. Веснушки на втором месте. У тебя проблемы с общением, поэтому ты много читала и, начиная со средней школы, вела дневник. У тебя была всего одна близкая подруга. Ваши отношения можно назвать созависимостью, это значит: при каждой ссоре ты впадала в депрессию. Ты папина дочка. И никогда не была близка с матерью – она всегда давала тебе почувствовать, что ты, при всем старании, любое дело делаешь недостаточно хорошо. К тому же она была красивее тебя, это тоже не шло на пользу. Когда она умерла, ты стала винить себя за то, что втайне ненавидела ее, и почувствовала облегчение, когда ее не стало. Ты упрямая, импульсивная и немного «гипер», поэтому родители записали тебя в секцию, где тебе помогли решить проблемы с концентрацией и координацией. Балет или карате. Вероятнее всего, второе. Хочешь, чтобы я продолжила?

И что мне было делать? Я видела только два варианта: рассмеяться или врезать кулаком ей в лицо. Ладно, три: рассмеяться, врезать кулаком ей в лицо или ответить таким же стоическим взглядом. Я остановилась на третьем.

Плохой выбор.

– Ну что ж, – сказала Рингер. – Ты не сорванец в юбке и не девочка-девочка. Ты между ними, в серой зоне. Тот, кто в серой зоне, всегда ненавидит тех, кем не является, и ты объектом своих претензий выбрала симпатичных девочек. Ты влюблялась, но у тебя никогда не было парня. Ты притворялась, будто ненавидишь мальчиков, которые тебе нравились, и наоборот. Когда с тобой рядом оказывался кто-то красивее, умнее – словом, лучше тебя, ты начинала злиться и язвить, потому что этот кто-то напоминал тебе о том, какой банальной ты ощущала себя внутри. Мне продолжать?

– Конечно. Продолжай, – прозвучал мой слабенький голосок.

– До появления Эвана Уокера ты никогда не держала парня за руку, если не считать мальчишек на школьных экскурсиях. Эван относился к тебе по-доброму, ничего от тебя не требовал и в качестве бонуса был даже слишком красив. Он стал для тебя пустым холстом, на котором ты могла нарисовать картину идеальных отношений с идеальным парнем. Он разогнал твои страхи, потому что никогда не делал тебе больно. Он дал тебе все то, что в твоих фантазиях получают красивые девочки, то, чего у тебя никогда не было. Так что быть с ним – или идея быть с ним – для тебя, скорее всего, разновидность реванша.

Я кусала нижнюю губу. У меня щипало глаза. Я так сильно сжимала кулаки, что ногти впивались в ладони. Почему, ну почему я не выбрала второй вариант?

– Теперь ты хочешь, чтобы я остановилась, – сказала она, и это был не вопрос.

Я вздернула подбородок. «Моим позывным будет Дефианс!»

– Какой мой любимый цвет?

– Зеленый.

– Неправильно. Желтый, – соврала я.

Она только пожала плечами. Она знала, что я соврала. Рингер – ходячая «Страна чудес».

– Серьезно, скажи, почему ты Рингер?

Вот оно. Заставить ее защищаться. Правда, она на самом деле никогда не оборонялась. Скорее, я перейду в оборону.

– Я человек, – ответила она.

– Ага.

Я посмотрела сквозь щель между шторами на стоянку двумя этажами ниже. Зачем я это делала? Неужели действительно думала, что увижу, как он стоит там, смотрит наверх и улыбается мне.

«Видишь? Я же обещал, что найду тебя».

– Кто-то мне уже такое говорил. И я, как дура, ему поверила.

– Ну, учитывая обстоятельства, не такая уж ты и дура.

О, теперь она решила стать добренькой? Делает мне поблажку? Я не знала, что хуже: ледяная дева Рингер или Рингер – сердобольная королева.

– Не прикидывайся, – отрезала я. – Я знаю, что ты мне не веришь.

– Я верю тебе. А в его историю – нет. Бредятина какая-то.

И после этого она удалилась. Взяла и вышла. Прямо посреди разговора. Ну кто в этом мире так поступает, кроме парней?

«Виртуальная реальность не нуждается в физически существующей планете».

Кем был Эван Уокер? Я смотрела в окно, потом на младшего брата и снова на улицу. Кто же ты, Эван Уокер?

Глупо было верить ему, но я была ранена, совершенно одинока (то есть настолько, что думала, будто я – последний человек во всей долбаной Вселенной). А главное – у меня мозг выносило, оттого что я убила ни в чем не повинного парня. Между тем Эван Уокер не только не уничтожил меня, хотя легко мог это сделать, а, напротив, спас от смерти. И поэтому, когда прозвонили звоночки, я не обратила на них внимания. К тому же он был невероятно красив (это довольно большой плюс) и просто одержим желанием показать мне, что я для него значу больше, чем он сам. Он купал меня, кормил, учил искусству убивать. А однажды сказал, что я важнее всего в его жизни и он готов умереть за меня. И доказал это.

Он родился вместе с Эваном Уокером, а спустя тринадцать лет проснулся и обнаружил, что он иной. И вдруг, по его словам, увидел мир моими глазами. Этот момент все перевернул. Эван нашел себя во мне, и я была в нем, мы слились в одно целое. Сначала он говорил то, что́ я хотела услышать, а под конец сообщил нечто очень важное: главное оружие по уничтожению оставшихся на Земле людей – сами люди. А когда последний из инвазированных умрет, Вош и компания «отключат» Пятую волну. Так закончится чистка. Дом будет выметен и готов принять постояльцев.

После того как я рассказала Бену и Рингер свою историю, опустив лишь то, что Эван был внутри меня (слишком много нюансов для Пэриша), последовала серия двусмысленных и многозначительных взглядов. Только я не участвовала в их безмолвном диалоге.

– Один из них влюбился в тебя? – спросила Рингер, когда я замолчала. – Разве это не то же самое, что втрескаться в таракана?

– Или в поденку? – огрызнулась я. – Может, у них слабость к насекомым.

Разговор шел в номере Бена, когда мы проводили первую ночь в отеле Уокера. Это Рингер его так назвала – думаю, специально, чтобы поиграть у меня на нервах.

– Что еще он тебе рассказывал? – спросил Бен.

Он растянулся на кровати. Всего четыре мили пути от лагеря до отеля, а он выглядел так, словно пробежал марафон. Дамбо, мальчишка, который подштопал нас с Сэмом, толком не ответил на мои расспросы. Не сказал, пойдет ли Бен на поправку, станет ли ему хуже. Конечно, Дамбо было всего двенадцать.

– Каковы их потенциальные возможности? Слабые места?

– У них больше нет физических тел, – ответила я. – Эван сказал, что только так они могли отправиться в это путешествие. Одних «загрузили» – его, Воша и других глушителей, – а другие все еще на корабле-носителе, ждут, когда нас не станет.

Бен вытер рот тыльной стороной ладони.

– Лагеря устроили, чтобы отсеять лучших кандидатов для промывки мозгов…

– И уничтожить тех, кому не промыли, – закончила я. – Как только Пятая волна откатит, им останется только расслабиться и наблюдать, как глупые людишки делают за них грязную работу.

Рингер, как безмолвная тень, сидела возле окна.

– Но зачем им вообще понадобилось нас использовать? – не мог понять Бен. – Почему не «загрузить» достаточное количество своих солдат в человеческие тела и добить нас всех?

– Может, их не так много, – предположила я. – Или устроить Пятую волну менее рискованно.

– А в чем тут риск? – подала голос тень-Рингер.

Я решила не реагировать. Причин для этого было много, но главная: не хотелось с ней связываться. Она способна одним словом унизить человека.

– Ты был там, – напомнила я Бену. – Ты слышал, что говорил Вош. Они веками наблюдали за нами. Но Эван доказал: сколько тысячелетий ни разрабатывай план, все равно что-то может пойти не так. Вряд ли их беспокоило предположение, что, вселившись в нас, они могут реально стать нами.

– Верно, – согласился Бен. – И как мы можем это использовать?

– Никак, – ответила за меня Рингер. – Ничего из того, что тут рассказала Салливан, нам не поможет. Ситуацию сумеет прояснить только этот Эван, если он уцелел после взрыва.

Бен покачал головой:

– После такого никому не выжить.

– Там были спасательные капсулы. – Я снова схватилась за соломинку, за которую цеплялась с тех пор, как он со мной попрощался.

– Правда? – По интонации Рингер было ясно, что она мне не верит. – Тогда почему он не посадил тебя в одну из них?

Я повернулась к ней:

– Слушай, может, мне не следует говорить это тому, кто держит в руках мощную полуавтоматическую винтовку, но ты реально начинаешь действовать мне на нервы.

Она вроде как удивилась:

– Это почему?

– Мы должны с этим разобраться, – решительно сказал Бен.

Хорошо, что он не дал мне ответить Рингер. У нее в руках была М-16, а Бен говорил мне, что она была лучшим стрелком в лагере.

– И каков наш план? Ждем, когда появится Эван, или бежим? Если бежим, то куда? Какие еще сведения, переданные Эваном, могут нам помочь? Что пришельцы планируют делать с городами?

Его щеки раскраснелись от лихорадки, глаза блестели.

– Они не собираются их взрывать, – пробурчала, не дожидаясь моего ответа, Рингер.

И ждать, когда я спрошу, откуда, черт возьми, она это знает, Рингер тоже не стала.

– Если бы в этом состоял их план, они бы уничтожили их первым делом. Больше половины населения Земли живет в городских районах.

– Значит, города нужны иным, – сказал Бен, – из-за того что они используют тела людей?

– Мы не можем прятаться в городах, Зомби, – изрекла Рингер. – Вообще ни в одном городе.

– Почему?

– Потому что там небезопасно. Пожары, нечистоты, угроза трупного заражения, другие выжившие, которые могут знать о том, что иные внедряются в человеческие тела. Если мы хотим оставаться в живых, надо продолжать двигаться. Двигаться и держаться в одиночку настолько долго, насколько это возможно.

Господи. Где я слышала это правило? У меня закружилась голова. Боль в ноге просто убивала. Ломило колено, в которое меня ранил глушитель. Мой глушитель.

«Я разыщу тебя, Кэсси. Я ведь всегда тебя нахожу».

Не в этот раз, Эван. Я села на кровать рядом с Беном.

– Она права, оставаться в одном месте дольше чем на несколько дней – плохая идея.

– Или – держаться вместе.

Слова Рингер повисли в ледяной тишине. Бен рядом со мной напрягся. Я закрыла глаза. Это правило я тоже уже слышала: «Никому не доверяй».

– Так не пойдет, Рингер, – сказал Бен.

– Я возьму Кекса и Чашку. Ты – остальных. Наши шансы удвоятся.

– Зачем на этом останавливаться? – спросила я. – Почему бы нам всем не разойтись по одному? Наши шансы учетверятся.

– Усемерятся, – поправила меня Рингер.

– Ладно, я не силен в математике, – проговорил Бен. – Но мне кажется, если мы разбежимся, это будет им на руку. Их стратегия – разделить и уничтожить. – Он пристально посмотрел на Рингер. – Лично мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь прикрывал мою спину.

Бен рывком встал с кровати и покачнулся. Рингер сказала ему, чтобы он лег обратно. Он не послушал.

– Мы не можем здесь оставаться, но нам некуда идти. Нельзя двигаться наугад, в каком же направлении мы пойдем? – спросил Бен.

– На юг, – ответила Рингер. – Как можно дальше на юг.

Она выглянула в окно. Я понимала, о чем она. Хороший снегопад, и мы застрянем здесь до оттепели. Следовательно, надо идти туда, где не бывает снега.

– Техас? – предложил Бен.

– Мексика, – произнесла Рингер. – Или Центральная Америка, когда вода уйдет. В тропических лесах можно прятаться годами.

– Мне это нравится, – сказал Бен. – Назад к природе. Только одна маленькая проблемка. – Он развел руками. – У нас нет паспортов.

Зомби замер в этой позе и воззрился на Рингер, словно ждал от нее чего-то. Она без всякого выражения смотрела на него. Бен опустил руки и пожал плечами.

– Ты серьезно? – спросила я, потому что это было глупо. – Центральная Америка? Посреди зимы, пешком, с раненым Беном и двумя детьми на руках. Нам повезет, если мы доберемся до Кентукки.

– Лучше, конечно, болтаться тут и ждать, когда появится твой инопланетный принц.

Это было последней каплей. Плевать, что у нее М-16. Я вцепилась в ее гладкие как шелк волосы и стянула Рингер с подоконника. Бен вовремя понял, чем это может закончиться, и встал между нами:

– Салливан, мы все – одна команда. Давай будем держаться вместе, ладно? – Он повернулся к Рингер. – Ты права. Возможно, Эван ничего не обещал, но мы должны дать ему шанс сдержать слово. В любом случае я не готов к пешему походу.

– Зомби, я вернулась за тобой и Наггетсом не для того, чтобы мы стали легкой мишенью, – заявила Рингер. – Поступай так, как считаешь нужным, но, если запахнет жареным, я ухожу.

– Командный игрок, – сказала я, обращаясь к Бену.

– Ты, наверное, забыла, кто спас тебе жизнь, – проговорила Рингер.

– О, поцелуй меня в задницу.

– Хватит! – громко скомандовал Бен в своем фирменном стиле квотербека.^[53] – Я не знаю, как мы выберемся из этого дерьма, но уверен, что так дело не пойдет. Осадите назад, вы обе. Это приказ.

Зомби прижал руку к боку и повалился на кровать. Он задыхался. Рингер ушла искать Дамбо, и мы с Беном впервые после нашего воссоединения в подземелье лагеря «Приют» остались одни.

– Странно это, – сказал он. – Казалось бы, после того как девяносто девять процентов людей были уничтожены, оставшиеся два должны лучше относиться друг к другу.

«Хм, сто минус девяносто девять – один, Пэриш».

Я уже хотела сказать это вслух, но тут заметила, что он улыбается и ждет моего замечания. Бен прекрасно понимал, что мне будет очень трудно удержаться и не указать ему на ошибку. Его простые и не всегда уместные шутки напоминали мне надписи мелом на тротуаре, которые мог сделать какой-нибудь ровесник Сэмми.

– Она психопатка, – сказала я. – Серьезно, с ней что-то не так. Смотришь ей в глаза, а там – никого и ничего.

Бен покачал головой:

– Я думаю, там много чего есть. Просто… просто это очень глубоко.

Он поморщился. Одну руку он держал в кармане своей дурацкой толстовки, как будто пытался принять позу Наполеона, а на самом деле зажимал пулевую рану, которую получил от Рингер. Бен сам попросил, чтобы она в него выстрелила. Он рискнул всем ради спасения моего брата. И теперь это ранение могло стоить ему жизни.

– Ничего не получится, – сказала я.

– Еще как получится, – ответил Бен и накрыл мою руку ладонью.

Я покачала головой. Он меня не понял. Я говорила не о нас.

Тень от появления иных упала на нас, и мы в этой абсолютной темноте потеряли из виду что-то самое главное. Но это еще не значило, что его больше не существовало.

Мой отец, когда уже не мог бежать сам, кричал мне одними губами: «Беги!»

Эван вытащил меня из чрева чудовища, а потом сам отправился туда.

Бен нырнул в ад, чтобы вырвать оттуда Сэма.

Еще оставались вещи – по крайней мере одна, – которые не накрыла эта тень. Разрушающие все теории. Неослабевающие. Неодолимые.

Они могут уничтожить нас всех до единого, но они не сумеют убить и никогда не убьют то, что живет внутри нас.

«Кэсси, хочешь полетать?» – «Да, папа. Я хочу полетать».

12

Серебристое шоссе тает в темноте. Свет звезд разрывает черное небо. Голые деревья тянутся ветвями вверх – так воры, которых застукали с поличным, поднимают руки. Мой брат спит, его дыхание застывает в ледяном воздухе. От моего вздоха затуманивается окно. И за этим замерзшим стеклом, вдоль ленты шоссе, мерцающей в сиянии ярких звезд, маленькая фигурка стрелой мчится под колючими ветками деревьев.

«Вот черт!»

Я метнулась через комнату к двери и выскочила в коридор. Кекс с винтовкой на изготовку резко повернулся в мою сторону.

«Спокойно, большой мальчик».

Я ворвалась в номер Бена. Дамбо стоял, облокотившись на подоконник, а Бен растянулся на ближайшей к двери кровати.

Бен сел. Я сразу перешла к делу:

– Где Чашка?

Дамбо показал на кровать рядом с Беном:

– Да вон там она.

И в глазах его читалось: «Эта сумасшедшая цыпочка сорвалась».

Я подошла к кровати и отбросила в сторону груду одеял. Бен выругался. Дамбо прижался к стене, и лицо у него стало красным.

– Клянусь Богом, она была здесь!

– Я видела ее, – сказала я Бену. – Снаружи…

Бен сбросил ноги с кровати и прорычал:

– Снаружи?

– На шоссе.

И тогда он понял:

– Рингер. Она побежала за Рингер. – Бен хлопнул ладонью по матрасу. – Проклятье!

– Я пойду, – сказал Дамбо.

Бен поднял руку и крикнул:

– Кекс!

Любой бы услышал, как шагает большой мальчик, – половицы изнывали у него под ногами. Кекс заглянул в комнату.

– Чашка сбежала. Пошла за Рингер, – сказал ему Бен. – Иди поймай эту маленькую задницу. Притащи ее сюда, чтобы я мог ее как следует выпороть.

Кекс, тяжело ступая, уходил по коридору, и пол у него под ногами стонал: «Спасибо большое!»

Бен пристегнул кобуру.

– Куда собрался? – спросила я.

– Займу пост Кекса, пока он не вернет сюда эту маленькую засранку. Ты остаешься с Наггетсом. То есть с Сэмом. Сама решай. Нам надо выбрать одно имя, и будем им пользоваться.

Пальцы у него дрожали. Лихорадка. Страх. И то и другое понемногу.

Дамбо открыл рот и сразу закрыл, так и не издав ни звука. Бен это заметил:

– Вольно, Бо. Ты не виноват.

– Я пасу коридор, – сказал Дамбо. – Сержант, ты остаешься здесь. Тебе нельзя вставать. – И он так быстро вышел из номера, что Бен не успел его затормозить.

– Не думаю, что я говорил тебе об этом. – Бен взглянул на меня, глаза у него блестели от лихорадки. – После того как нас послали в Дейтон, Вош отправил за нами команду охотников. Если они были «в поле», когда лагерь взлетел на воздух…

Бен не стал продолжать. Может, решил, что не стоит, или просто не мог. Он встал. Его покачивало. Я подошла к нему, и он, ничуть не смущаясь, обнял меня за плечи. Не знаю, как сказать это деликатно, – в общем, от Бена Пэриша плохо пахло. От него шел неприятный кислый запах гниения и пота. В первый раз после того, как я увидела его живым, мне подумалось о том, что ему совсем недолго осталось.

– Давай возвращайся в постель, – сказала я.

Бен затряс головой, его рука соскользнула с моего плеча, он хлопнулся задом о кровать и сполз на пол.

– Голова кружится, – пробормотал Бен. – Иди за Наггетсом, пусть он будет тут, с нами.

– Его зовут Сэм. Остановимся на этом имени?

Когда я слышала, как брата звали Наггетсом, сразу вспоминала рестораны с автораздачей, картошку фри, землянично-банановый коктейль и присыпанный стружкой шоколада мокко-фраппе.

Бен улыбнулся. От этой светлой улыбки на измученном лице у меня разрывалось сердце.

– Договорились, – сказал он.

Сэм даже не засопел, когда я вытащила его из постели и перенесла в номер Бена. Я уложила его на пустующую кровать Чашки, подоткнула со всех сторон одеяла и по старой привычке, которая сохранилась еще со времен чумы, потрогала лоб.

Бен так и сидел на полу и, склонив голову набок, смотрел в потолок. Я хотела подойти к нему и помочь подняться, но он только отмахнулся.

– Окно, – с трудом выдохнул он. – Теперь у нас одна сторона без присмотра. Спасибо Чашке.

– Почему она сорвалась и побежала, как…

– Она еще с Дейтона прилепилась к Рингер, как рыба-лоцман.

– Сколько за ними ни наблюдала, они постоянно препирались.

Я вспомнила о «шахматной стычке», когда монетка угодила Чашке в лоб.

«Я тебя ненавижу. Всю до твоих гребаных потрохов!»

Бен усмехнулся:

– Тут тонкая материя.

Я посмотрела вниз, на парковку. Асфальт блестел, как оникс.

«Прилепилась к Рингер, как рыба-лоцман».

Я представляла, как Эван прячется за дверью, как выглядывает из-за угла. Думала о том, что́ нельзя у нас отнять и что всегда будет с нами. Еще одна мысль мучила меня: то, что способно нас спасти, способно нас и уничтожить.

– Серьезно, не стоит тебе вот так сидеть на полу, – сказала я. – В кровати будет теплее.

– Ну, на половину половины одного градуса – это точно. Салливан, не парься. Чума покруче простуды будет.

– У тебя была чума?

– О да. В лагере беженцев под Райт-Паттерсоном. Иные, после того как заняли базу, затащили меня туда, накачали антивирусными, а потом дали в руки винтовку и приказали убить кое-кого. У тебя такое было?

Распятие в окровавленной руке.

«У тебя два варианта: или прикончить меня, или помочь».

Солдат за холодильниками с пивом был первым. Нет. Первым был парень, который застрелил Криско возле «Погребальной ямы». Значит, два. Потом были глушители. Одного я прикончила как раз перед тем, как нашла Сэма, второго – перед тем, как Эван нашел меня. Итого – четыре. Может, я кого-нибудь недосчиталась? Тела множатся, и ты можешь потерять счет.

«О господи, ты потеряла счет».

– Я убивала, – тихо призналась я.

– Я про чуму спросил.

– У меня ее не было. У мамы…

– А что с твоим отцом?

– Его другая чума убила. – (Бен вопросительно посмотрел на меня через плечо.) – Вош. Его убил Вош.

И я рассказала Бену о лагере «Погребальная яма». О «хамви» и открытых грузовиках с солдатами. О неправдоподобном появлении школьных автобусов.

«Только дети. Места только для детей».

О том, как всех остальных собрали в бараках, а папа послал меня с моей первой жертвой на поиски Криско. Потом: отец лежит в грязи, над ним стоит Вош, а я прячусь в лесу. И папа одними губами кричит мне: «Беги!»

– Странно, что они не взяли тебя в автобус, – сказал Бен. – Если только у них не было цели создать армию из детей с промытыми мозгами.

– Я видела только малышей. Ровесников Сэма и помоложе.

– В лагере они отфильтровали тех, кто моложе пяти, и поместили их в отдельный бункер…

Я кивнула:

– Я их нашла. В специальном помещении, типа спортзала в школе. Они смотрели на меня, а я искала Сэма.

– И ты задалась вопросом: зачем они их там держат? – продолжил за меня Бен. – Если только Вош не ждет, что война растянется надолго.

Он сказал это так, будто не был уверен в своей догадке, и начал нервно постукивать пальцами по матрасу:

– Что, черт возьми, там с Чашкой? Они уже должны были вернуться.

– Пойду проверю, – сказала я.

– Черта с два ты куда-то пойдешь. Это становится похоже на самый тупой фильм ужасов. Понимаешь? Все расходятся по одному. – Бен хмыкнул. – Ждем еще пять минут.

Мы сидели молча, но ничего, кроме шепота ветра между оконными рамами и царапанья крысиных когтей за стенками, не улавливали. Чашка была просто одержима крысами. Я слышала, как они с Рингер разрабатывали планы по их уничтожению. Меня раздражал учительский тон, с которым Рингер рассказывала о том, что их популяция вышла из-под контроля и теперь в отеле крыс больше, чем у нас патронов.

– Крысы, – произнес Бен, словно читая мои мысли. – Крысы, крысы, крысы. Сотни крыс. Тысячи крыс. Их теперь больше, чем нас. Планета крыс. – Он хрипло рассмеялся, а я подумала, что у него, вероятно, начался бред. – Знаешь, что меня доканывает? Вош говорил нам, что иные наблюдали за нами веками. Вот как такое возможно? О, я понимаю, что это возможно, у меня другой вопрос: почему они не напали на нас еще тогда? Сколько людей было на Земле, когда строились пирамиды? Зачем ждать, пока нас станет семь миллиардов и мы расселимся по всем континентам, а на смену копьям и дубинам придут продвинутые технологии? Нравятся сложности? Паразитов в доме лучше уничтожать до того, как они превзойдут вас по численности. А что Эван? Он говорил что-нибудь об этом?

Я откашлялась:

– Он сказал, что мнения разделились, некоторые были против нашего уничтожения.

– Хм. Так они что, спорили по этому поводу шесть тысяч лет? Болтались вокруг, потому что никак не могли решиться, пока в конце концов не нашелся тот, кто сказал: «Какого черта, давайте просто покончим с этими ублюдками».

– Я не знаю. У меня нет ответов на все вопросы, – буркнула я и ощетинилась.

Если я знала Эвана, это еще не значило, что я знаю все на свете.

– Вош, конечно, мог нам врать, – задумчиво сказал Бен. – Не знаю, может, чтобы забраться к нам в головы, наладить с нами контакт. Он меня зацепил с самого начала. – Бен посмотрел на меня, а потом отвел взгляд. – Может, не следует в этом признаваться, но я преклонялся перед этим парнем. Я думал, что он… – Бен повертел рукой в воздухе, будто хотел поймать нужное слово, – лучший среди нас.

У него затряслись плечи. Я сначала подумала, что его сильно лихорадит. А потом поняла, что причина в другом, поэтому оставила свой пост у окна и подошла к нему.

Парни обычно не расклеиваются на публике. Для них это личное. Нельзя, чтобы кто-то видел твои слезы. На людях плачет размазня, неженка, слабак и тряпка. В общем, это не по-мужски и все такое прочее. Я не могла даже представить, чтобы Бен Пэриш, тот, каким он был до Прибытия, расплакался перед кем-то. Упрежнего Бена было все, на него хотели быть похожи все ребята в школе. Он разбивал сердца, но сам был непробиваем.

Я присела рядом с Беном. Я к нему не прикасалась и не стала ничего говорить. Он был сам по себе, я – сама по себе.

– Извини, – пробормотал Бен.

– Не извиняйся.

Бен вытер тыльной стороной ладони одну щеку, потом вторую.

– Знаешь, что он мне сказал? Вернее, даже пообещал. Что избавит меня от всего. Опустошит и наполнит ненавистью. Но он не сдержал слова. Вместо ненависти я исполнился надежды.

Я понимала, о чем он говорит. В убежище – бессчетное количество поднятых вверх детских лиц. Глаза ловят мой взгляд, в них вопрос, который страшно произнести вслух: «Я буду жить?» Все взаимосвязано. Иные это понимали даже лучше, чем большинство из нас. Без веры нет надежды, без надежды пропадает вера, нет любви без доверия и доверия – без любви. Убери одно, и построенный людьми карточный домик рухнет.

Вош хотел открыть Бену правду. Показать ему безысходность надежды. Но какой в этом был смысл? Если их цель заключалась в уничтожении человечества, зачем заморачиваться, когда можно просто взять и стереть нас с лица земли? Наверняка у них в распоряжении была куча вариантов скорой расправы. Но они растянули процесс на пять волн нарастающего ужаса. Зачем?

До сих пор я считала, что иные не испытывали к нам ничего, кроме презрения, ну, может, с примесью отвращения. Так мы относимся к крысам, тараканам, клопам и прочим мерзким низшим формам жизни.

«Ничего личного, человечки, но вы должны уйти».

Мне никогда и в голову не приходило, что тут может быть что-то личное. Оказывается, убить нас – это слишком мало.

– Они нас ненавидят, – произнесла я, обращаясь и к себе, и к Бену.

Бен удивленно взглянул на меня, я посмотрела ему в глаза. Мне стало страшно.

– Нет другого объяснения.

– Кэсси, они не испытывают к нам ненависти, – сказал Бен мягко, словно маленькой перепуганной девочке. – Просто у нас есть то, что они хотят получить для себя.

– Нет.

У меня по щекам покатились слезы. Для Пятой волны было одно, и только одно объяснение. Глупо искать какие-то другие причины.

– Бен, суть не в том, что они хотят вычистить от нас планету. Они хотят вычистить нас.

13

– Ну все, – сказал Бен. – Время вышло.

Он встал, но у него это плохо получилось. Не выпрямившись до конца, он тяжело хлопнулся на задницу. Я положила руку ему на плечо:

– Я пойду.

Бен с силой хлопнул себя по бедру.

Я открыла дверь и выглянула в коридор.

– Не могу этого допустить, – пробормотал Бен.

Что он имел в виду? Не мог потерять Чашку и Кекса? Боялся, что все мы пропадем по одному? Не желал отступать перед своей болью? Или не хотел вообще проиграть эту войну?

В коридоре было пусто.

Сначала Чашка. Потом Кекс. Теперь Дамбо. Мы исчезали быстрее, чем туристы в фильме ужасов.

– Дамбо… – тихо позвала я.

Глупое имя эхом повторилось в холодном затхлом воздухе. Я лихорадочно просчитывала в голове все варианты. От наименее возможного к наиболее вероятному: кто-то тихо нейтрализовал Дамбо и спрятал его тело; его взяли в плен; он что-то увидел или услышал и пошел проверить, в чем дело; ему захотелось в туалет.

Последнее предположение заставило меня на пару секунд задержаться в дверях. В коридоре так никто и не появился, и тогда я вернулась в номер. Бен уже встал и проверял магазин М-16.

– Не предлагай мне разные варианты на выбор, – сказал он. – Это не важно. Мне не к чему гадать.

– Оставайся здесь, с Сэмом. Я пойду.

Бен шаркая прошел вперед и остановился прямо передо мной:

– Извини, Салливан, но он – твой брат.

Я напряглась. В комнате было холодно, но кровь у меня стала просто ледяной. Бен говорил жестко, прямо и вообще без каких-либо эмоций.

«Зомби. Бен, почему они назвали тебя Зомби?»

А потом он улыбнулся. Это была самая настоящая улыбка того самого Бена Пэриша.

– А те ребята, снаружи, они все – мои братья.

Бен обошел меня и неверными шагами направился к двери. Ситуация быстро развивалась от невероятно опасной к опасной до неправдоподобия. Другого выхода я не видела: переползла через кровать Бена и схватила Сэма за плечи. Тряхнула его хорошенько. Он проснулся и тихонько заскулил. Я зажала ему рот ладонью:

– Сэмс, слушай меня! Что-то плохое происходит.

Я достала из кобуры люгер и вложила его в маленькие ладони брата. Сэм округлил глаза. От страха и, кажется, от радостного возбуждения, что мне очень не понравилось.

– Мы с Беном проверим, в чем дело. Закройся на дверной замок. Ты знаешь, как им пользоваться? – спросила я, и Сэмми кивнул. – И придвинь стул под ручку. Смотри через эту маленькую дырочку. Не впускай… – Я подумала о том, стоит ли добавлять: «никого». – Слушай, Сэмс, это важно, очень важно. Очень-очень важно. Знаешь, как мы отличаем плохих парней от хороших? Плохие парни в нас стреляют.

Это было лучшее правило из всех, каким меня научил папа. Я поцеловала Сэма в макушку и выскочила из номера.

Дверь закрылась у меня за спиной. Потом я услышала, как защелкнулся дверной замок.

«Молодец, мальчик».

Бен уже прошел половину коридора. Он махнул мне рукой. Когда я приблизилась, он прижал горячие от лихорадки губы к моему уху и прошептал:

– Проверяем номера, потом идем вниз.

И мы двинулись. Я впереди, а Бен меня прикрывал. После Прибытия с каждой волной все больше людей искали убежища, и практически все замки в номерах были сломаны, так что в отеле Уокера царила политика «открытых дверей». Еще помогало то, что он строился для семей бюджетников, и номера там были как в домике мечты Барби. Тридцать секунд на проверку одного. Четыре минуты на то, чтобы осмотреть все.

В коридоре Бен снова шепнул мне горячими губами:

– Шахта.

Он присел на одно колено возле дверей лифта. Жестом приказал мне прикрывать выход на лестницу, достал свой армейский нож с десятидюймовым лезвием и вставил его в щель между дверями.

«А, – подумала я, – старый трюк „спрячься в лифте“. Тогда зачем мне прикрывать лестницу?»

Бен раздвинул двери лифта и подозвал меня.

Я подошла и увидела проржавевшие провода и кучу пылищи. Воняло так, будто крыса сдохла. Я надеялась, что именно этим и пахло. Бен показал на черноту внизу шахты, и тогда я поняла. Мы не проверяли шахту, мы собирались ею воспользоваться.

– Я осмотрю лестницу, – задыхаясь, сказал мне на ухо Бен. – Ты остаешься в лифте и ждешь моего сигнала.

Он уперся ногой в одну дверь, а спиной привалился ко второй, чтобы удержать их в открытом состоянии. Потом похлопал по небольшому участку между своим бедром и краем шахты и одними губами сказал: «Вперед».

Я осторожно перебралась через Бена, уселась на самом краю и опустила ноги. Казалось, до крыши лифта миль двадцать. Бен ободряюще улыбнулся: «Не волнуйся, Салливан. Я не дам тебе упасть».

Я по дюйму двигалась вперед, пока моя задница не повисла в воздухе.

«Нет, так не получится».

Я снова присела на край шахты и, перевернувшись, устроилась на коленях. Бен схватил меня за запястье и свободной рукой показал большой палец. Я на коленках начала спускаться по стене и хваталась за край шахты, пока не повисла на кончиках пальцев.

«Хорошо, Кэсси. Пора отпускать. Бен тебя держит. Да, тупица, а еще он ранен и сил у него как у трехлетнего мальчишки. Как только отцепишься, твой вес перетянет его через край, и вы оба сорветесь в шахту. Он приземлится на тебя и сломает тебе шею, а потом истечет кровью, лежа на твоем парализованном теле…»

О, какого черта!

Я перестала цепляться за край шахты. Бен тихо застонал, но не выпустил мою руку и не свалился сверху на меня. Перевесившись по пояс, он опускал меня в шахту, пока я не увидела над собой очертания его головы, а его лицо не скрыла тень. Носки моих ботинок шаркнули по крыше лифта, и я показала Бену большой палец. Три секунды. Четыре. И он меня отпустил.

Я встала на колени и попробовала на ощупь найти служебный люк. Смазка, грязь, очень много жирной грязи.

До открытия электричества было принято измерять свет количеством свечей. Здесь, внизу, его яркость была равна половине половины одного огарка.

Потом двери лифта у меня над головой закрылись, и яркость света упала до нуля.

«Спасибо, Пэриш. Мог бы подождать, пока я не найду люк».

Когда я наконец нащупала этот люк, оказалось, что его заело. Наверное, проржавел. Я уже потянулась за люгером, чтобы использовать рукоятку как молоток, но потом вспомнила, что доверила свой полуавтоматический пистолет пятилетнему мальчику. Тогда я достала из ножен на лодыжке армейский нож и три раза хорошенько ударила рукояткой по задвижке. Металлическая задвижка заскрежетала. Очень громко. Слишком громко для того, чтобы тайком куда-то проникнуть. Но все-таки поддалась. Я дернула крышку вверх, в результате раздался оглушительный лязг, на этот раз от ржавых петель.

«Ну конечно, бьет по ушам, ты ведь стоишь тут рядом на коленях. Снаружи звук, наверное, не громче мышиного писка. Не будь параноиком!»

Мой отец говорил о паранойе. Мне никогда не казалось, что это смешно. Особенно после того, как слышала это пару тысяч раз.

«Я параноик только потому, что все против меня».

И я привыкла думать, что это всего лишь шутка. Не видела в этом никакого дурного предзнаменования.

Я спрыгнула в кромешную темноту кабины лифта.

«Ты ждешь моего сигнала».

Какого сигнала? Бен забыл мне об этом сказать. Я прижала ухо к щели между холодными дверями лифта и задержала дыхание. Досчитала до десяти. Сделала вдох. После шести отсчетов до десяти и четырех вдохов я так ничего и не услышала и начала немного дергаться.

Что происходит снаружи? Где Бен? Где Дамбо?

Наш маленький отряд распадался. Разделяться – большая ошибка, но каждый раз у нас не было другого выхода. Кто-то нас переигрывал. Для кого-то это было легче легкого.

Или противников становилось больше.

«После того как нас послали в Дейтон, Вош отправил за нами команду охотников».

Ясно. Скорее всего, так и было. Одно или, может, два отделения нашли место, где мы укрывались. Мы слишком тянули время.

«Правильно, Кассиопея Дефианс Салливан. И чего ты ждала? О да, ведь какой-то парень обещал, что найдет тебя. Правда, он погиб. И ты закрыла глаза и прыгнула со скалы в пустоту, а теперь удивлена, что внизу не был застлан большой и толстый матрас? Сама виновата. Теперь, что бы ни случилось, ты будешь за это в ответе».

Лифт был небольшим, но в темноте казался размером с футбольное поле. Я стояла в огромной подземной шахте. Ни света, ни звука, только безжизненный ледяной мрак. Меня сковывали страх и неизвестность. Непонятно откуда, но я точно знала, что не услышу сигнала Бена. Как и то, что не увижу Эвана.

Момент истины приходит внезапно. Не ты выбираешь время. Время выбирает тебя. Порой я могла смотреть правде в лицо, а теперь она открылась передо мной в этом холодном темном месте, и я отказывалась в нее верить. Я не хотела сюда идти. И правда решила, что сама придет за мной.

Когда Эван прикоснулся ко мне в ту нашу последнюю ночь, мы словно слились вместе, нельзя было понять, где он и где я. И вот теперь я растворилась в темноте этой шахты. Он обещал, что найдет меня.

«Я ведь всегда тебя нахожу».

И я ждала, что он исполнит обещание. После того как он меня нашел, я не верила ни одному его слову, и лишь его последняя фраза не вызывала у меня сомнений.

Я прижалась лицом к холодным металлическим дверям. У меня было такое чувство, будто я падаю, миля за милей лечу вниз, в пустоту, и это падение никогда не закончится.

«Ты поденка. Сегодня ты есть, а завтра нет тебя».

Нет, Эван, я все еще здесь. Это тебя больше нет.

«С того момента, как мы ушли из фермерского дома, ты знал, что случится, – шептала я в темноту. – Знал, что умрешь. И все равно пошел».

Я больше не могла стоять на ногах. У меня не было выбора. Я соскользнула на колени. Я падала, падала, и этому падению не было конца.

«Отпускай, Кэсси. Отпускай». – «Отпустить? Я падаю. Я падаю, Эван».

Но я знала, о чем он говорит.

Я никогда не отпускала его по-настоящему. Тысячу раз в день я говорила себе, что он не мог выжить. Внушала себе, что наше сидение в этом клоповнике не имеет смысла, что это опасно, что оставаться тут – безумие, граничащее с самоубийством. Но я продолжала цепляться за его слова, ведь если бы я перестала верить в его обещание, это означало бы, что я отказалась от него.

– Ненавижу тебя, Эван Уокер, – прошептала я в пустоту.

Изнутри пустоты… и из пустоты внутри – тишина.

«Не могу вернуться. Не могу пойти вперед. Не могу удержать. Не могу отпустить. Не могу, не могу, не могу. Что же ты можешь? Что ты можешь?»

Я подняла лицо.

«Хорошо. Я смогу сделать это».

Я встала.

«И это тоже смогу».

Я расправила плечи и вставила кончики пальцев в щель между дверями лифта.

«А сейчас я выхожу, – беззвучно сказала я. – Я отпускаю».

Я напряглась и раздвинула двери. Свет хлынул в черную пустоту и смыл все тени до последней.

14

Я шагнула в вестибюль, в наш дивный новый мир в микрокосме. Осколки стекол. Горы мусора по углам, как разметанные ветром осенние листья. Мертвые жуки валяются брюхом вверх со скрюченными лапками. Кусачий холод. Тихо так, что, кроме собственного дыхания, ничего не слышишь: после бурной жизни воцарилась тишина.

Бена нигде не видно. Наверное, что-то с ним произошло на лестнице между вторым и первым этажом. Что-то нехорошее. Я медленно подошла к двери, ведущей на лестницу. Мне стоило немалых усилий подавить в себе инстинктивное желание вернуться к Сэму, пока он не исчез, как Бен, Дамбо, Кекс и Чашка, как девяносто девять и девять десятых процента всего населения Земли.

У меня под ногами хрустели осколки стекол. Холодный воздух обжигал лицо и руки. Я крепко держала винтовку и почти не моргала – после мрака в лифте слабый свет звезд казался ярким, как от прожекторов.

«Медленно. Не спеши. Все делай правильно».

Выход на лестницу. Я взялась за металлическую ручку и держалась за нее добрых тридцать секунд. Все это время я прижималась ухом к деревянному дверному полотну, но ничего, кроме стука собственного сердца, не услышала. Очень медленно я опустила ручку и приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы можно было заглянуть в щель. Абсолютная темнота. И абсолютная тишина.

«Проклятье, Пэриш. Где ты, черт возьми?»

У меня был один путь – наверх. Я проскользнула на лестницу. Щелчок – это закрылась дверь у меня за спиной. Я снова нырнула в темноту, только в этот раз решительно настроилась удерживать ее снаружи, там, где ей и место.

В затхлом воздухе повис кисло-сладкий запах смерти.

«Крыса, – сказала я себе. – Или енот, или еще какой-нибудь лесной зверек, который попал в ловушку в этом мотеле».

Я наступила на что-то мягкое. Под ботинком хрустнули тонкие косточки. Я вытерла измазанную в липкой жиже подошву о ступеньку лестницы. Мне совсем не хотелось поскользнуться, грохнуться на задницу, сломать шею, беспомощно лежать и ждать, когда кто-нибудь меня найдет и пустит пулю мне в голову. Это было бы нежелательно.

Добралась до крохотной лестничной площадки.

«Еще один пролет. Дыши глубже. Ты уже почти на месте».

И вдруг прогремел выстрел. А потом второй, третий и еще несколько подряд, как будто кто-то разрядил целую обойму. Я стрелой взлетела по лестнице, вломилась в дверь, промчалась по коридору к номеру с выбитой дверью. Там был мой младший брат. Я споткнулась обо что-то мягкое – обо что именно, я не видела, потому что как безумная бежала к Сэму, – пролетела некоторое расстояние по воздуху и с грохотом приземлилась на тонкий ковролин. Тут же вскочила, оглянулась и увидела Бена Пэриша. Он безжизненно лежал на полу, по его дурацкой желтой толстовке расплывалось темное пятно крови. А потом закричал Сэм.

«Я не опоздала, не опоздала, я успела, я здесь, сукин ты сын, я иду».

Я в номере. Высокая тень нависала над маленькой фигуркой мальчика, который тоненьким пальцем безрезультатно давил на спусковой крючок пистолета с расстрелянной обоймой.

Моя пуля достигла цели. Тень развернулась в мою сторону, потянулась ко мне и упала.

Я поставила ногу на шею тени и приставила ствол винтовки к ее затылку.

– Простите, – задыхаясь, сказала я. – Но вы зашли не в тот номер.

III Последняя звезда

15

Когда он был ребенком, ему часто снилась сова.

Он уже много лет не вспоминал тот сон. А теперь, когда жизнь покидала его, воспоминания вернулись.

Они были малоприятными.

Сова неподвижно сидела на подоконнике и ярко-желтыми глазами смотрела в его комнату. Она редко мигала через равные промежутки времени.

Он смотрел, как за ним наблюдает сова, и его парализовало от страха. Он не понимал, чего боится, и даже не мог позвать маму. А потом на него накатывали слабость, тошнота и головокружение. Его охватывала тревога, он чувствовал, что за ним следят, и это ощущение не покидало еще много дней подряд.

Сон перестал сниться, когда ему исполнилось тринадцать. Он проснулся, и больше не было нужды скрывать правду. Когда пришло время, его новому «я» пригодилось то, что дарила сова. Он понял смысл этих снов, потому что ему открылась цель его существования.

«Жди. Будь готов действовать».

Сова была обманом, этот обман должен был защитить нежную психику тела, в котором он «гостил». После пробуждения перестала быть тайной и его истинная жизнь. Он не был человеком – все было ложью, маской, таким же мороком, как сон про сову.

И вот теперь он умирал. И обман уходил вместе с ним.

Боли не было. Он не чувствовал холода. Казалось, его тело плывет в теплом бескрайнем море. Все каналы для сигналов тревоги от нервных окончаний к болевым центрам в его мозге были блокированы. Это безболезненное перемещение из человеческого тела в небытие должно было стать последним даром.

А потом, после того как последний человек умрет, его ждало второе рождение.

Рождение в человеческом теле, не обремененном воспоминаниями о том, как это – быть человеком. Он забудет последние восемнадцать лет своей жизни. Все образы, все эмоции, связанные с этими годами, навсегда исчезнут. И ничего нельзя сделать с мучительной болью, которую породило это знание.

«Потеряно. Все потеряно».

Ее лицо в твоей памяти. Потеряно. Время, которое провел с ней. Потеряно. Война между тем, кем он был и кем притворялся. Проиграна.

Он тянулся к ней в тихом, погруженном в зиму лесу, и она ускользала от него.

Он знал, чем это может закончиться. Для него это не было секретом. Когда нашел ее, загнанную, в снегу, когда принес в дом, когда выхаживал ее, он ни на миг не забывал, что заплатить за это придется своей жизнью. Наступили другие порядки: добродетели превратились в пороки, ценой любви стала смерть. Не смерть его физического тела. Его тело – обман. Цена любви – настоящая смерть. Смерть человечного внутри его. Смерть его души.

В лесу, в жутком холоде, на волнах бескрайнего моря он шептал ее имя, вверял память о ней ветру и застывшим, как часовые, деревьям. Он передавал это имя ее тезкам: неизменным звездам, чистым и вечным в безграничной Вселенной, заключенной только в ней одной.

Кассиопея.

16

Он очнулся от боли.

Беспощадная боль в голове, груди, руках, ноге. Его кожа горела. Ему казалось, что его окунули в кипящую воду.

На ветке у него над головой сидела птица. Ворона. Она наблюдала за ним с царственным безразличием.

«Теперь мир принадлежит падальщикам, – подумал он. – Все остальные – нарушители порядка, да и тех время сочтено».

Между голыми ветками над головой он увидел завитки дыма. Где-то жгли костер. И еще почуял запах – запах от шипящего на сковородке мяса.

Он понял, что кто-то усадил его, привалив спиной к дереву, накрыл тяжелым шерстяным одеялом и вместо подушки положил ему под голову скрутку из зимней парки. Медленно, всего на дюйм, он приподнял голову и сразу понял, что это была плохая идея.

В поле его зрения появилась высокая женщина с охапкой веток. Потом она на минуту исчезла – подкидывала ветки в костер – и снова появилась:

– Доброе утро.

У нее был низкий, мелодичный и смутно знакомый голос.

Женщина села рядом с ним, подтянула колени к груди и обхватила их руками. Ее лицо тоже показалось ему знакомым: бледная кожа, блондинка, нордический тип, похожа на принцессу викингов.

– Я тебя знаю, – прошептал он.

Горло у него горело огнем. Женщина поднесла флягу к его губам, и он долго и жадно пил.

– Вот так-то лучше, – сказала она. – Ты прошлой ночью в бреду говорил всякую чушь. Я даже начала волноваться, что у тебя что-то похуже контузии.

Женщина встала и снова исчезла из поля зрения. Вернулась она со сковородкой в руках. Она присела рядом и поставила сковородку между ними.

– Я не голоден, – выдавил он.

– Тебе надо поесть. – Это была не просьба, а констатация факта. – Свежий заяц. Только потушила.

– Сильно хреново?

– Не сильно. Я хороший повар.

Он покачал головой и попытался улыбнуться. Она поняла, о чем он спрашивал.

– Все очень хреново, – сказала она. – Сломано шестнадцать костей. Трещина черепа. Ожоги третьей степени практически по всему телу. Но есть и хорошая новость – волосы у тебя целы.

Женщина зачерпнула ложкой подливку, поднесла ее к губам, тихонько подула и облизала кончиком языка края.

– А плохие новости есть? – спросил он.

– У тебя сломана лодыжка. Серьезный перелом. Потребуется время на восстановление. В остальном… – Она пожала плечами и пригубила подливку из ложки. – Надо бы подсолить.

Он наблюдал за тем, как женщина роется в своем рюкзаке в поисках соли.

– Грейс, – сказал он. – Твое имя Грейс.

– Одно из многих, – улыбнулась она и назвала свое настоящее имя, которое принадлежало ей больше десяти тысяч лет. – Должна признаться, Грейс мне нравится больше. Куда легче произносить!

Женщина помешала ложкой тушеное мясо в сковородке. Предложила ему попробовать. Он стиснул губы. Мысли о еде… Она пожала плечами и еще раз пригубила подливку.

– Я думала, это обломки после взрыва, – продолжила женщина. – Не ожидала, что найду спасательную капсулу… или тебя в одной из них. Что случилось с системой наведения? Ты ее вырубил?

Прежде чем ответить, он постарался все взвесить.

– Вышла из строя.

– Что?

– Вышла из строя, – громче повторил он.

Горло у него по-прежнему пылало. Женщина держала флягу возле его рта, пока он пил.

– Не торопись, – предупредила она. – Тебя может стошнить.

Вода текла у него по подбородку, Грейс его обтирала.

– Базу рассекретили, – сказал он.

Она была как будто удивлена:

– Как?

Он покачал головой:

– Точно не знаю.

– Почему ты там оказался? Это странно.

– Преследовал кое-кого.

Ложь нелегко ему давалась. Несмотря на то что вся жизнь его была обманом, лгать у него не очень-то получалось. Он понимал: стоит Грейс заподозрить, что «провал» базы связан именно с ним, она без колебаний уничтожит его настоящее тело. Они все знали, насколько рискованно скрываться под личиной человека. Когда поселяешься в теле с человеческой психикой, всегда есть риск перенять чужие пороки… и добродетели. И если есть что-то опаснее алчности, похоти или зависти – да что угодно, – так это любовь.

– Ты… кого-то преследовал? Человека?

– У меня не было выбора.

Ну хотя бы это правда.

– Базу рассекретили. И это сделал человек. – Она покачала головой, явно сомневаясь. – И ты покинул свою территорию, чтобы остановить его.

Он закрыл глаза. Так она могла подумать, что он отключился. От запаха тушеного зайца у него заурчало в животе.

– Очень странно, – сказала Грейс. – Риск рассекречивания всегда был, но изнутри центра обработки. Как человек в твоем секторе мог знать что-то об отчистке?

Он понял, что изображать обморок бесполезно, и открыл глаза. Ворона наблюдала за ним, и он вспомнил сову на подоконнике, маленького мальчика в постели и страх.

– Я не уверен, что это она сделала.

– Она?

– Да. Это была… женщина.

– Кассиопея.

Он пристально посмотрел на Грейс, просто не смог удержаться:

– Как ты…

– За последние три дня я не раз слышала это имя.

– Три дня?

У него участился пульс. Надо спросить. Но как? Вопрос мог насторожить Грейс, а она и без того была подозрительна. Поэтому он подумал и сказал:

– Полагаю, она могла сбежать.

Грейс улыбнулась:

– Ну, если ей это удалось, я не сомневаюсь, что мы ее найдем.

Он медленно выдохнул. Грейс не было смысла врать. Если бы она нашла Кэсси, она бы ее убила и не стала бы скрывать от него эту информацию. С другой стороны, если Грейс не встретила Кэсси, это еще не значило, что та жива. Кэсси могла погибнуть.

Грейс достала из своего рюкзака пузырек с мазью.

– Это от ожогов, – объяснила она и осторожно откинула одеяло.

Его голое тело охватил ледяной воздух. Ворона наклонила голову набок и наблюдала за тем, что происходит.

Мазь была холодной. Руки Грейс – теплыми. Грейс вынесла его из огня. Он вызволил Кэсси из ледяного плена. Он прошагал с нею на руках через белое снежное море в старый фермерский дом, там снял с нее всю одежду и положил ее, замерзшую, в теплую воду. Руки Грейс, скользкие от мази, облегчали его страдания. Его пальцы вычищали густые обледеневшие волосы Кэсси. Он извлек пулю из ее колена, пока она лежала в розовой от собственной крови воде. Эта пуля предназначалась для ее сердца. Его пуля. После того как он вытащил девушку из теплой ванны и перевязал рану, он отнес ее в кровать своей сестры и, отводя глаза, надел на нее сестрин халат. Кэсси умерла бы, если бы узнала, что он видел ее голой.

Грейс глядела только на него. Он смотрел на мишку Тедди на подушке. Он до подбородка укрыл одеялом Кэсси. Грейс укутала его.

«Ты выживешь», – сказал он Кэсси, и его слова были скорее молитвой, чем обещанием.

– Ты выживешь, – произнесла Грейс.

«Ты должна жить», – попросил он Кэсси.

– Я должен выжить, – прошептал он Грейс.

Она вскинула голову и посмотрела на него, в точности как ворона на дереве и та сова на подоконнике.

– Мы все должны выжить, – проговорила Грейс и медленно кивнула. – За этим мы сюда и отправились.

Она подалась вперед и тихонько поцеловала его в щеку. Теплое дыхание, холодные губы и слабый запах дыма от костра. Ее губы скользнули с его щеки к губам. Он отвернулся.

– Откуда ты узнал ее имя? – прошептала она ему на ухо. – Кассиопея. Как ты узнал Кассиопею?

– Нашел ее стоянку. Была совсем одна. Вела дневник…

– А, теперь понятно. И ты прочел о ее планах проникновения на базу.

– Да.

– Что ж, тогда это все объясняет. А она писала в своем дневнике, зачем ей понадобилась база?

– Ее брат… Его забрали из лагеря беженцев в Райт-Паттерсоне… Ей удалось сбежать…

– Поразительно. А потом она обошла нашу систему безопасности и уничтожила весь командный центр. Это даже не поразительно, а просто невероятно.

Грейс взяла сковородку и выплеснула остатки еды в кусты, а потом встала. Она возвышалась над ним – белокурый колосс шести футов ростом. Ее щеки раскраснелись – может, от холода, может, от поцелуя.

– Отдыхай, – сказала она. – Ты теперь более или менее готов к переходу. Вечером выдвигаемся.

– Куда мы пойдем? – спросил Эван Уокер.

– Ко мне на базу, – с улыбкой ответила она.

17

На закате Грейс потушила костер, закинула на плечо винтовку и рюкзак и подхватила с земли Эвана. Им предстояло одолеть шестнадцать миль до ее дома на окраине Эрбаны. Чтобы сократить время в пути, она решила идти по шоссе. На этой стадии игры риск был невелик: Грейс уже несколько недель не видела людей. Тех, кого она не убила, забрали в автобусы, или они попрятались, чтобы не замерзнуть до смерти. Это был переходный период. Еще год, может, два, от силы пять – и уже не надо будет выходить на охоту, потому что и дичи не останется.

Температура воздуха опускалась вместе с солнцем. Северный ветер гнал по небу цвета индиго рваные облака, играл челкой Грейс и подкидывал воротник ее куртки. Появились первые звезды, взошла луна, она освещала серебристую ленту шоссе, которая петляла между черными пятнами мертвых полей, пустыми стоянками и скорлупками давно брошенных домов.

Один раз Грейс сделала привал, чтобы попить и еще раз смазать ожоги Эвана.

– Что-то в тебе изменилось, – задумчиво сказала она. – Только не могу понять, что именно.

А сама в это время наносила мазь на тело Эвана.

– Мое пробуждение не прошло гладко, – сказал он. – Ты знаешь об этом.

Грейс тихо хмыкнула:

– Ты слишком много думаешь, Эван, и не умеешь достойно проигрывать.

Она снова завернула его в одеяло и провела длинными пальцами по его волосам. Потом заглянула ему в глаза и сказала:

– Ты что-то недоговариваешь.

Он промолчал.

– Я чувствую это, – произнесла Грейс. – В ту первую ночь, когда я вытащила тебя из-под обломков… было что-то… – Она не могла подобрать слова. – В тебе будто появилась потайная комната, которой раньше не было.

Эван слышал свой голос со стороны. Он звучал гулко, точно ветер в трубе.

– Никаких тайн нет.

Грейс рассмеялась:

– Тебя точно не надо было загружать, Эван Уокер. Ты слишком им сочувствуешь, чтобы быть одним из них. – Она прижалась щекой к его затылку. – Наша охота окончена, Эван.

18

Базой Грейс был старый одноэтажный дом на Шестьдесят восьмом шоссе. Деревянное каркасное сооружение располагалось точно в центре сектора в шесть квадратных миль, который за ней закрепили. Грейс заколотила разбитые окна и починила входные двери, а обстановка осталась прежней. Семейные фотографии на стенах никуда не делись. То, что нельзя было унести в руках, разбитая мебель, выдвинутые полки и еще тысячи разных вещей, которые мародеры посчитали бесполезными, были разбросаны по всем комнатам. Грейс не стала мучить себя уборкой, ведь с наступлением весны, после того как «схлынет» Пятая волна, она все равно уйдет из этого дома.

Грейс отнесла Эвана во вторую спальню в задней части дома. Это была детская. Ярко-голубые обои, раскиданные по полу игрушки, а под потолком – мобильная модель Солнечной системы. Грейс уложила его на одну из узких кроватей. На ее передней спинке какой-то ребенок нацарапал инициалы «К. М.».

Кевин? Кайл?

В маленькой комнате пахло чумой. Свет туда почти не проникал – Грейс и здесь заколотила разбитые окна, – но зрение у Эвана было острее, чем у обычных людей, так что он мог видеть темные пятна крови, которые были разбрызганы по ярко-голубым стенам, когда кто-то в этом доме бился в агонии.

Грейс вышла из комнаты и вернулась через несколько минут с новым пузырьком мази и бинтами. Она быстро, как будто ее ждало срочное дело, обработала его раны. Они не обмолвились ни словом, пока она снова не укрыла его одеялом.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросила Грейс. – Хочешь поесть? Или в туалет?

– Мне необходима одежда.

Она покачала головой:

– Плохая идея. На ожоги уйдет неделя. Две, может, три – на лодыжку.

«У меня нет трех недель. Три дня – и то слишком долго».

Он впервые подумал о том, что, возможно, ему придется нейтрализовать Грейс.

Она коснулась его щеки:

– Позови, если что-нибудь понадобится. Ногу не беспокой. Мне надо восполнить припасы, я тут гостей не ожидала.

– Ты надолго?

– На два часа, не дольше. Постарайся поспать.

– Мне нужно оружие.

– Эван, здесь на сотню миль вокруг – ни души. – Она улыбнулась. – А, поняла, ты волнуешься из-за диверсантов.

Он кивнул:

– Да, волнуюсь.

Грейс вложила ему в руку пистолет:

– Только меня не подстрели.

Он сжал рукоятку оружия:

– Не беспокойся.

– Я опережу.

Он снова кивнул:

– И это будет правильно.

Грейс задержалась в дверях:

– После взрыва базы мы потеряли все дроны.

– Я знаю.

– То есть мы оба вне сетки. Если с кем-то из нас что-нибудь случится… или с любым из нас…

– Разве сейчас это важно? Все почти кончено.

Она задумчиво кивнула:

– Как ты думаешь, мы будем по ним скучать?

– По людям?

Ему показалось, что она шутит. Никогда прежде он за ней такого не замечал, это было ей несвойственно.

– Не по тем, снаружи. – Грейс махнула рукой на стены дома. – А по тем, которые вот тут. – И она положила ладонь на грудь.

– Ты не можешь скучать по тому, чего не помнишь, – заметил он.

– О, я думаю, у меня останутся воспоминания, – сказала Грейс. – Она была счастливой маленькой девочкой.

– Ну, тогда скучать будет не о чем.

Грейс скрестила руки на груди. Она собиралась уходить, а теперь почему-то медлила. В чем дело?

– Я не все сохраню, – проговорила она, имея в виду воспоминания. – Только хорошие.

– Это меня и беспокоило с самого начала. Чем дольше мы притворялись людьми, тем больше походили на них.

Она очень долго молчала и удивленно смотрела на него. Ему стало не по себе.

– Кто притворялся людьми? – спросила она.

19

Эван подождал, пока не стихнут ее шаги. Ветер свистел в щелях между листами фанеры и рамами окон. Больше ничего слышно не было. Его слух, как и зрение, отличался исключительной остротой. Если бы Грейс сидела на крыльце и расчесывала волосы, он бы это услышал.

Сначала – пистолет. Эван вытащил обойму. Как он и подозревал, патронов в ней не было. Он сразу заметил, что пистолет слишком легкий. Изначально перед Эваном и ему подобными стояла задача не убивать выживших, а сеять среди них недоверие и вести их, точно скот на бойню, в такие места, как Райт-Паттерсон. Что случится, когда сеятели станут жнецами? Что посеешь, то и пожнешь. Эван с трудом сдержал истерический смех.

Он набрал в грудь побольше воздуха. То, что он собирался сделать, должно было причинить реальную боль. Эван сел. Комната закружилась перед ним. Он закрыл глаза. Нет. Так только хуже. Он открыл глаза и запретил себе ложиться обратно. Его тело росло и крепло для пробуждения. В этом была тайна сна про сову. Этот секрет охраняла защитная память, она не давала ему видеть, а значит, и запоминать. Ночью, пока он, Грейс и тысячи подобных им детей спали, им даровали способности. Сей дар они должны были использовать в будущем. Благодаря этому их тела превратились в великолепно отлаженное оружие. Дело в том, что разработчики вторжения понимали одну простую и в то же время парадоксальную истину: разум следует за телом.

Надели́ кого-либо силой богов, и он станет безразличным, как бог.

Боль утихла. Головокружение ослабло. Эван свесил ноги с кровати. Надо было проверить состояние лодыжки. Вот что главное. Все остальные повреждения были серьезными, но не имели такого значения. Он осторожно надавил на пятку, и острая боль, подобно молнии, пронзила всю ногу. Эван повалился на спину, хватая ртом воздух. Наверху пыльные планеты застыли на орбитах вокруг помятого Солнца.

Он сел и подождал, пока не прояснится в голове. Ему не надо было искать способ избавиться от боли. Он должен был найти путь сквозь нее.

Опираясь спиной о кровать, Эван постепенно сполз на пол. Потом дал себе передышку. Не было смысла торопиться. Если бы Грейс вдруг вернулась, он мог бы сказать ей, что упал с кровати. Медленно, дюйм за дюймом, он продвигался вперед по ковру, пока не оказался в лежачем положении. У него перед глазами пролетали раскаленные добела метеоры, а за ними повисла модель Солнечной системы. В комнате было холодно, но он весь покрылся потом. Ему не хватало дыхания. Сердце бешено колотилось в груди. Кожа горела, как в огне. Он сконцентрировал внимание на подвесной модели, на блекло-голубой Земле и пыльно-красном Марсе. Боль накатывала волнами, он словно плавал в море боли.

Перекладины под кроватью были приколочены гвоздями и придавлены весом тяжелого каркаса и матраса, но это его не остановило. Эван протиснулся в эту узкую щель. Под ним хрустели высохшие тела мертвых насекомых, еще там валялись перевернутая игрушечная машинка и пластмассовая фигурка с перепутанными руками и ногами – она принадлежала той эпохе, когда мечты детей населяли герои. Тремя резкими ударами пясти Эван выбил доску, потом выполз наружу и занялся вторым концом перекладины. Пыль попала ему в рот, он закашлялся, цунами боли прокатилось по его груди вниз и свернулось анакондой в желудке.

Десять минут спустя он снова разглядывал модель Солнечной системы. Его беспокоило, что Грейс может вернуться и увидеть, как он лежит без сознания на полу и прижимает к груди шестифутовую перекладину из каркаса кровати. Это было бы несколько сложнее объяснить.

Мир кружился, а планеты оставались неподвижными.

«Потайная комната…»

Он переступил порог этой комнаты, где простое обещание отпирает тысячу засовов.

«Я найду тебя».

Это обещание, как и все другие, породило свою мораль. И чтобы сдержать его, он был готов пересечь море крови.

Мир ослабил хватку. Планеты сковывали.

20

К тому времени, когда вернулась Грейс, уже наступила ночь. О ее приходе возвестил свет, зажегшийся в коридоре. Она поставила лампу на прикроватный столик, и длинные тени упали на ее лицо. Было очень холодно, но Эван не стал протестовать, когда она откинула одеяла, сняла повязки и начала смазывать его раны.

– Ты скучал по мне, Эван? – промурлыкала Грейс. – Сколько нам тогда было? Пятнадцать?

– Шестнадцать, – ответил он.

– Хм. Ты спрашивал меня: боюсь ли я будущего? Помнишь?

– Помню.

– Такой… человеческий вопрос.

Одной рукой она массировала его тело, а второй расстегивала свою рубашку.

– Не более, чем другой, который я тоже задавал.

Она с интересом наклонила голову набок. Волосы упали ей на плечо. Лицо Грейс было в тени, а ее рубашка, как занавес, открыла ее тело.

– Какой именно? – шепотом спросила она.

– Если бы ты не была так долго и так невыразимо одинока.

Ее холодные пальцы. Жар его обожженного тела.

– У тебя так часто бьется сердце, – выдохнула она.

Грейс встала. Эван закрыл глаза.

«Ради данного обещания».

Отступив за границу круга света, Грейс спустила трусики и переступила через них. Он не смотрел.

– Не так уж и одинока, – сказала Грейс, ее дыхание ласкало его ухо. – Не самая плохая компенсация за пребывание в этих телах.

«Ради данного обещания».

Кэсси была тем островом, к которому он стремился через море крови.

– Не так уж и одинока, Эван, – повторила Грейс.

Она прикасалась пальцами к его губам, тихо целовала его шею.

У него не было выбора. Данное обещание не оставляло ему иного выхода. Грейс никогда его не отпустит. Она не колеблясь убьет его, если он попытается уйти. И невозможно убежать или спрятаться от нее.

«Нет выбора».

Эван открыл глаза, протянул правую руку и пробежал пальцами по ее волосам. Его левая рука скользнула под подушку. Он видел, как поблескивает в свете лампы повисшее на проволоке у них над головами одинокое солнце. А ведь Грейс могла заметить, что планеты исчезли. Эван ожидал, что она спросит, зачем ему потребовалось их убрать. Однако ему нужны были совсем не планеты.

Ему понадобилась проволока.

Но Грейс ничего не заметила. Ее мысли были заняты другим.

– Прикоснись ко мне, Эван, – прошептала она.

Он с усилием повернулся на правый бок и двинул ей в челюсть левой рукой. Грейс отшатнулась назад, а он слез с кровати и ударил ее плечом в низ живота. Она вцепилась ногтями в его обожженную спину. Комната на секунду погрузилась во мрак, но ему не обязательно было видеть Грейс, чтобы совершить задуманное.

Может, она успела увидеть у него в руке самодельную удавку из сломанной деревяшки и проволоки или ей случайно удалось зажать смертоносную нить в кулаке как раз в тот момент, когда он начал ее затягивать. Эван подсек свою жертву здоровой ногой и отправил на пол, а сам рухнул следом, уперев колено ей в позвоночник.

«Нет выбора».

Эван собрал каждый грамм подаренной силы и закручивал проволоку, пока она не разрезала ладонь Грейс и не впилась в кость.

Она пыталась сбросить его с себя. Он поднял правое колено и придавил им голову Грейс. Сильнее. Еще сильнее. Он чуял запах крови. Своей. Ее.

У него перед глазами все пошло кругом.

Он тонул в крови, ее и собственной. Эван Уокер замер.

21

Когда с этим было покончено, Эван дополз до кровати и достал сломанную перекладину. Для костыля она оказалась длинновата, приходилось ставить ее под неудобным углом, но без подпорки ему было не обойтись. Он доковылял до второй спальни и нашел там мужскую одежду: джинсы, фланелевую клетчатую рубашку, свитер ручной вязки и кожаную куртку. Сзади на ней красовался герб команды по боулингу, в которой играл хозяин, – «Эрбана пинхедс». Ткань царапала и натирала его обожженную кожу, каждое движение отдавалось новой болью. После спальни Эван похромал в гостиную, взял рюкзак Грейс и ее винтовку и закинул это все на плечо.

Спустя несколько часов на Шестьдесят восьмом шоссе Эван набрел на восемь сваленных в кучу искореженных машин. Устроив в этом «гнезде» привал, он решил проверить содержимое рюкзака и обнаружил там дюжину пластиковых пакетиков. Все они были помечены черным маркером, и в каждом лежала аккуратно отстриженная прядь человеческих волос. Сначала Эван никак не мог понять, что все это значит. Чьи это волосы? И зачем на каждом пакетике педантично проставлена дата? А потом до него дошло: это были трофеи Грейс, она коллекционировала волосы своих жертв.

«Разум следует за телом».

Он соорудил из двух кусков металла шину для лодыжки и обмотал ее остатками бинта. Потом сделал несколько глотков воды. Его неудержимо клонило в сон, но он не собирался спать до тех пор, пока не выполнит свое обещание.

«Я ведь всегда тебя нахожу».

Передняя фара машины рядом с ним разлетелась на тысячи мелких осколков стекла и пластика. Он нырнул под ближайшее авто и подтащил к себе винтовку.

Грейс. Это наверняка была Грейс. Она осталась жива.

Он слишком быстро ушел. Допустил чересчур много небрежностей, излишне на себяпонадеялся. И вот теперь он попал в ловушку, и ему негде было укрыться. В этот момент Эван понял, что обещания могут быть исполнены по-разному. Он нашел Кэсси, оказавшись на ее месте.

Раненный, загнанный под машину, не способный бежать или подняться, он был отдан на милость невидимого безжалостного охотника, глушителя, который был создан, чтобы выслеживать людей.

22

Он встретил, вернее, нашел Грейс на ярмарке в округе Гамильтон. В то лето им обоим исполнилось по шестнадцать. Эван вместе со своей младшей сестрой стоял возле шатра, где показывали экзотических животных. Вэл с самого утра, как только они приехали на ярмарку, требовала, чтобы ее отвели посмотреть на тигра. Это было в августе. Очередь выстроилась длинная. Вэл устала, взмокла от пота и капризничала. Эван пытался ее чем-нибудь отвлечь. Ему не нравилось зрелище. Когда он заглядывал в глаза зверей, сидящих в клетке, их ответный взгляд смущал его.

В первый раз он увидел Грейс, когда она, с долькой арбуза в руке, околачивалась возле трейлера, с которого продавали фаннел-кейки.^[54] У нее были длинные светлые волосы и голубые, как лед, глаза, от нее веяло прямо-таки арктическим холодом. Блестящие от арбузного сока губы кривились в циничной усмешке. Она заметила интерес Эвана, но он быстро повернулся к малышке Вэл.

Сестре предстояло умереть через два года. Эту информацию он носил в себе, она была заперта в одной из его «потайных комнат». Иногда было очень трудно стряхнуть наваждение… Ведь он знал, что видит лица тех, кто скоро станет трупом. Его мир был населен живыми призраками.

– Что? – спросила Вэл.

Эван покачал головой: «Ничего». Он сделал глубокий вдох и снова взглянул в сторону трейлера. Высокая светловолосая девушка исчезла.

В шатре за стальной сеткой тяжело дышал от жары белый тигр. Перед ним толкались маленькие дети, над ними щелкали камеры и смартфоны. Зверь оставался царственно безразличным к всеобщему вниманию.

– Это прекрасно, – сказал приглушенный голос над ухом Эвана.

Он не обернулся. Он и без того понял, что это произнесла девушка с длинными белыми волосами и блестящими от арбузного сока губами. В шатре было полно зрителей, ее голая рука касалась его локтя.

– И печально, – отозвался Эван.

– Нет, – не согласилась Грейс. – Он мог бы в две секунды прорваться через эту сетку и разодрать ребенка в клочья. Это его выбор – быть здесь. Вот что прекрасно.

Эван посмотрел на нее. Вблизи ее глаза поражали еще больше. Грейс заглянула ему в лицо, и у него чуть не подкосились колени. В это мгновение он понял, что за сущность скрывается в ее теле.

– Нам надо поговорить, – шепнула она.

23

С наступлением сумерек на чертовом колесе зажглись огни, музыка заиграла громче, аллея аттракционов заполнилась людьми. Многие были в шортах из обрезанных джинсов и шлепанцах и распространяли кокосовый запах солнцезащитного крема. Важно расхаживали пузатые мужчины в бейсболках «Джон Дир», их толстые бумажники, прикрепленные к поясной петле, оттопыривали задний карман. Эван передал Вэл матери и пошел к чертову колесу – ждать светловолосую незнакомку. Она появилась из толпы, с мягкой игрушкой в руках. Это был белый бенгальский тигр, его пластмассовые ярко-голубые глаза были чуть темнее, чем у девушки.

– Меня зовут Эван.

– А я Грейс.

Они смотрели, как огромное колесо медленно вращается на фоне фиолетового неба.

– Как ты думаешь, мы будем по этому скучать, когда все исчезнет? – спросил он.

– Я – нет. – Она поморщила нос. – От них жутко пахнет. Я так и не смогла привыкнуть.

– Ты первая, кого я встретил, с тех пор как…

Она кивнула:

– Да, я тоже. Считаешь, это случайность?

– Нет.

– Я не собиралась сегодня сюда приходить. Но утром, когда проснулась, услышала тихий-тихий голосок. Он сказал: «Иди». А ты слышал такой голос?

Он кивнул:

– Да.

– Это хорошо. Три года думала: не сумасшедшая ли я?

По тону Грейс было ясно, что она почувствовала облегчение.

– Ты не сумасшедшая.

– А тебе так не казалось?

– Больше не кажется.

Грейс игриво улыбнулась:

– Не желаешь прогуляться?

Они побродили по пустым выставочным площадкам и сели на скамью на открытой трибуне. Появились первые звезды. Стояла теплая и влажная ночь. На Грейс были шорты и белая блузка без рукавов, с кружевным воротничком. Сидя рядом с ней, Эван чувствовал запах лакрицы.

– Вон оно, – сказал он и кивнул в сторону пустого загона с усыпанным опилками полом и кучками навоза.

– Что?

– Будущее.

Грейс рассмеялась, как будто он удачно пошутил.

– Этот мир кончается. Один мир кончается, другой начинается. Так всегда было, – произнесла она.

– Тебе никогда не бывает страшно, когда ты думаешь о том, что будет? Вообще никогда?

– Никогда.

Грейс обняла сидящего у нее на коленях белого тигра. Казалось, ее глаза отражают цвет того, на что она смотрит. В тот момент она запрокинула голову к ночному небу – и ее глаза были непроглядно-черными.

Несколько минут они говорили на родном языке, но это было непросто, и они быстро перестали. Слишком много труднопроизносимых слов. Эван заметил, что Грейс после этого стала гораздо мягче, и понял, что пугало ее не будущее, а прошлое. Она боялась, что сущность в ее теле – вымысел, плод больного воображения. Встреча с Эваном подтвердила факт ее существования.

– Ты не одна, – сказал ей Эван.

Он опустил голову и понял, что сжимает ее пальцы. Одну руку она отдала ему, а второй обнимала тигра.

– Это было самым трудным, – согласилась она. – Порой возникало чувство, будто ты одна-единственная во всей Вселенной. Что все заключено вот тут, – она прикоснулась к своей груди, – и больше нигде этого нет.

Год спустя он прочитает что-то очень похожее на эти слова в дневнике другой шестнадцатилетней девушки, той, которую он нашел и потерял, потом снова нашел и снова потерял.

«Иногда мне кажется, что я последний человек на Земле».

24

Над головой – ходовая часть машины. Щека прижата к холодному асфальту. В руке – винтовка, от которой никакого толку. Он попал в ловушку.

У Грейс было несколько вариантов. У него – два.

Нет. Если еще оставалась надежда выполнить данное обещание, то у него был только один выход.

Выбор Кэсси.

Она тоже дала обещание. Невыполнимое, граничащее с самоубийством обещание. Она дала его тому, кто все еще был важен для нее, тому, кто был для нее дороже жизни. В тот день она встала под прицелом невидимого охотника. Она поступила так потому, что ее смерть ничего не значила по сравнению с нарушением слова. Если еще оставалась надежда, она была в этих отчаянных клятвах любящих сердец.

Эван прополз под передним бампером на открытое пространство, а потом поднялся во весь рост, как Кэсси Салливан.

Он напрягся в ожидании выстрела. Когда Кэсси в тот солнечный осенний день встала, ее глушитель убежал. Эван не думал, что Грейс отступит. Она должна была закончить начатое.

Но стояла тишина. Несущая смерть пуля не связала его с Грейс серебряной пуповиной. Эван знал, что она там. Он был уверен, что она видит, как он стоит, скособочившись, перед машиной. И он понимал, что невозможно убежать от прошлого и нельзя увернуться от последствий. Теперь страх, неуверенность и боль Кэсси принадлежали ему.

Над головой – звезды, впереди – залитое звездным светом шоссе. Жесткая хватка морозного воздуха и запах мази, которой обрабатывала его ожоги Грейс.

«У тебя так часто бьется сердце».

«Она не собирается убивать тебя, – сказал он себе. – У нее другая задача. Если бы это было ее целью, она бы тогда не промахнулась».

Грейс в него не выстрелила, и причина могла быть только одна: она собиралась идти за ним. Он являлся для нее загадкой, а преследование было способом ее разгадать. Он думал, что ускользнул из ловушки, а на самом деле попал в волчью яму. Теперь исполнение данного обещания превращалось в акт предательства.

Эван не мог обойти Грейс в скорости – мешала поврежденная лодыжка. Он не сумел бы ее переубедить, поскольку мотивы собственных поступков оставались для него не вполне ясными. Можно пересидеть Грейс – не трогаться с места и ничего не предпринимать… Но тогда появится риск, что Кэсси найдут солдаты Пятой волны или она уйдет из отеля до того, как закончится эта патовая ситуация с Грейс. Вступить в противоборство? Он уже однажды проиграл, и все говорило о том, что ему не повезет и в этот раз. Эван был слишком слаб, и его серьезные повреждения требовали времени на восстановление. Но как раз времени у него и не было.

Эван облокотился на капот и посмотрел на усыпанное звездами небо. Ни городское электричество, ни примеси в воздухе больше не мешали видеть его таким, какое оно есть, и звезды были теми же, что освещали мир еще до появления людей. Миллиарды лет небесные светила оставались неизменными. Что для них время?

– Поденка, – прошептал Эван. – Поденка.

Он закинул винтовку на плечо, пробрался между разбитыми машинами обратно к брошенному рюкзаку и пристроил его за спиной. Потом зажал самодельный костыль под мышкой. Идти он мог очень медленно, каждый шаг отдавался болью, но он должен был поставить Грейс перед выбором: либо отпустить его, либо пойти за ним. Если бы Грейс стала преследовать его, она бы вышла за пределы вверенной ей территории, что грозило серьезным отставанием в скрупулезно расписанном графике. Ему надо было идти на север, к отелю… Там находилась и ближайшая база. Именно на север бежал враг, чтобы окопаться и переждать до весны, когда можно будет броситься в последнюю решающую атаку.

Вот на что был расчет. С самого начала все надежды возлагались на плечи маленьких солдат Пятой волны, которым промыли мозги.

25

В тот вечер, когда они встретились, Эван и Грейс прогуливались по центральной ярмарочной аллее. Свет фонарей разогнал темноту. Они петляли в толпе мимо аттракционов, где люди набрасывали кольца на разные фигурки, метали стре́лки в надувные шары и пытались попасть мячом в баскетбольное кольцо с трехметровой отметки. Из установленных на фонарях динамиков гремела музыка, а внизу фоном журчали разговоры людей. Потоки пешеходов, подобно речным водам, то становились похожи на водоворот, то замедлялись, то ускорялись.

Высокие и стройные, молодые люди выделялись из толпы и привлекали к себе внимание. Эвану было от этого некомфортно. Ему никогда не нравилось бывать в людных местах, он предпочитал уединение в лесу или в полях на ферме родителей. Потом, когда пришло время отчистки, это качество очень ему пригодилось.

Время. Звезды у них над головами двигались по своим орбитам, как огни на чертовом колесе над ярмарочной площадью. Конечно, светила перемещались слишком медленно, чтобы люди заметили, как стре́лки Вселенной отсчитывают обратный ход. Завод часов подходил к концу, и лица гуляющих людей были значками на воображаемом циферблате. Но это не относилось к Эвану и Грейс. Побежденные и непобедимые, они присутствовали здесь, хотя их не существовало физически. Последняя звезда могла погаснуть, сама Вселенная могла исчезнуть, но они бы все продолжали и продолжали жить.

– О чем ты думаешь? – спросила Грейс.

– «Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть».^[55]

– Что? – с улыбкой переспросила она.

– Это из Библии.

Грейс перехватила белого тигра поудобнее и взяла Эвана за руку:

– Не будь таким мрачным. Чудесная ночь, жаль, что мы уже не увидим друг друга, пока все это не кончится. Твоя проблема в том, что ты не умеешь жить настоящим.

Грейс увлекла его в тень между двумя ярмарочными шатрами. Там она поцеловала его и прижалась к нему всем телом. И в тот момент что-то внутри Эвана открылось. Она вошла в его душу, и жуткое одиночество, которое не отпускало его со времени пробуждения, отступило.

Грейс отстранилась. Щеки у нее раскраснелись, в глазах полыхал голубой огонь.

– Иногда я думаю об этом. О первом убийстве. О том, как это будет.

Он кивнул:

– Я тоже об этом думаю. Хотя меня больше волнует последнее.

26

Эван решил срезать путь и сошел с трассы. Он шагал через поля по узким сельским тропинкам, ориентировался, как в стародавние времена, по Полярной звезде и только изредка останавливался, чтобы набрать воды в каком-нибудь ледяном ручье. Раны вынуждали его часто отдыхать, и каждый раз он видел Грейс. Она и не собиралась прятаться. Грейс хотела, чтобы он знал: она идет следом неотступно. Просто держит дистанцию, чтобы оставаться вне досягаемости для его пули. К рассвету он вышел на Шестьдесят восьмое шоссе. Это была главная трасса, связывающая Хубер-Хейтс и Эрбану. В небольшой рощице у дороги он собрал хворост для костра. У него дрожали руки. Его лихорадило. Он опасался, что в ожоги попала инфекция. Организм Эвана отличался удивительной силой, но даже усовершенствованное тело можно довести до поворотного момента, когда возврата уже не будет. Колено у него распухло и стало в два раза больше здорового, кожа горела, раны пульсировали в унисон с ударами сердца. Он решил сделать привал на день-два, постоянно поддерживая огонь.

Его костер должен был стать маяком и заманить врагов в ловушку. Если, конечно, они прочесывали здешние места. И поддались бы на провокацию.

Перед ним – дорога, за спиной – лес. Он решил остаться на открытой местности. Тогда Грейс пряталась бы за деревьями, ожидая, когда он продолжит движение. Она покинула территорию, к которой была приписана, и теперь для нее не было дороги назад.

Эван грелся у огня. У Грейс костра не было. У него – свет и тепло. У нее – темнота и холод. Эван скинул куртку, стянул свитер и снял рубашку. Ожоги успели покрыться коркой и начали немилосердно чесаться.

Чтобы отвлечься, он выстрогал из ветки, которую подобрал в лесу, новый костыль.

Ему было интересно: рискнет ли Грейс поспать? Она понимала, что с каждым часом силы возвращаются к нему и уменьшаются ее шансы на успех.

Эван видел ее на вторые сутки в полдень, когда собирал хворост для костра. Тень среди теней. Меж деревьев на расстоянии пятидесяти футов замаячила фигура с мощной снайперской винтовкой. На руке и на шее – окровавленные бинты. Когда ее голос зазвучал в морозном воздухе, казалось, что он уходит в бесконечность.

– Почему ты не добил меня, Эван?

Он не стал отвечать и продолжал свое занятие. Но потом все-таки сказал:

– Я думал, что добил.

– Нет. Ты не мог так подумать.

– Может, мне надоело убивать.

– Как это?

Эван покачал головой:

– Ты не поймешь.

– Кто такая Кассиопея?

Эван выпрямился в полный рост. Среди деревьев под свинцовыми тучами свет был слабый, но он все равно смог увидеть ее циничную улыбку и бледно-голубой огонь глаз.

– Та, которая встала, когда любой на ее месте не посмел бы подняться, – ответил Эван. – Та, о которой я не переставал думать, даже когда еще не знал ее. Она – последняя, Грейс. Последний человек на Земле.

Грейс долго молчала. Он не двигался с места. Она тоже не шевелилась.

– Ты влюбился в человека, – наконец произнесла она с удивлением, а потом убежденно добавила: – Это невозможно.

– То же самое мы думали о бессмертии.

– Это все равно что один из нас влюбился бы в морской огурец. – Теперь она улыбалась. – Ты ненормальный. Ты сошел с ума.

– Да.

Эван повернулся к ней спиной, наплевав на то, что она может в него выстрелить. В конце концов он был сумасшедшим, а безумие – это тоже оружие.

– Чушь! – крикнула Грейс ему вслед. – Почему ты не скажешь мне, что на самом деле происходит?

Эван остановился. Хворост посыпался на промерзшую землю. Он повернул голову, но полностью поворачиваться не стал.

– Грейс, в укрытие, – тихо сказал он.

Палец Грейс дрогнул на спусковом крючке. Глаз обычного человека этого бы не различил. Но Эван заметил ее колебание.

– Или что? – с вызовом спросила она. – Ты снова нападешь на меня?

Эван покачал головой:

– Я не собираюсь на тебя нападать, Грейс. А вот их стоит поберечься.

Грейс вскинула голову, напомнив ему ту птицу на дереве, когда он очнулся у костра на стоянке.

– Они здесь, – сказал Эван.

Первая пуля угодила Грейс в бедро. Она пошатнулась, но не упала. Следующая попала в левое плечо, и винтовка выскользнула у нее из руки. Третья пуля – скорее всего, ее выпустил второй стрелок – врезалась в ствол дерева, всего в нескольких миллиметрах от головы Эвана.

Грейс упала на землю.

Эван побежал.

27

Побежал – это явное преувеличение. Скорее, это были отчаянные скачки. Эван прыгал, стараясь переносить бо́льшую часть своего веса на здоровую ногу. Каждый раз, когда пятка сломанной ноги касалась земли, у него перед глазами вспыхивали фейерверки ярких огней. Пробегая мимо тлеющего костра, Эван на ходу подхватил лежащую на снегу винтовку. Он не собирался оборонять свою территорию. Костер Эван поддерживал в течение двух дней, чтобы он послужил маяком. Сигналом «Мы здесь!» Грейс должна была отвлечь противника на себя. На них вышел патруль из двух рекрутов, а может, их было и больше. Эван надеялся на последнее. Так они смогут на некоторое время задержать Грейс.

Сколько еще? Десять миль? Двадцать? Эван не смог бы бежать постоянно с одной скоростью, но, пока он двигался, у него был шанс на рассвете следующего дня выйти к отелю.

Он слышал стрельбу у себя за спиной. Спорадический треск, отрывистые выстрелы. Значит, Грейс действует методично. У солдат должны быть окуляры, это уравняет шансы. Но ненадолго.

Он даже не думал прятаться, шел прямо по шоссе, придерживаясь центра дороги. Одинокая фигура под свинцовым небом. Стая ворон (не меньше тысячи) кружила у него над головой и направлялась на север. Эван стонал, но продолжал идти: каждый шаг – урок, каждый толчок от земли – напоминание. У него подскочила температура, легкие были как в огне, сердце бешено колотилось в груди. От трения ткани полопалась тонкая корочка на ожогах, и скоро намокшая рубашка прилипла к спине, кровь пропитала джинсы.

Эван понимал, что загоняет себя. Система, которая поддерживала его сверхчеловеческие способности, могла в итоге обрушиться.

Он свалился на закате солнца. Падение было замедленным: сначала он ударился плечом об асфальт, потом скатился на край дороги и распластался на спине, раскинув руки в стороны. Он ничего не чувствовал ниже пояса, его колотило, и дрожь не унималась. Ему было жарко даже на морозе. Темнота накрывала землю, а Эван Уокер падал в черную яму, в залитую яркими лучами потайную комнату, и источником этого света было лицо Кэсси. Он не мог найти этому объяснения. Как ее лицо могло освещать темное место внутри?

«Ты ненормальный. Ты сошел с ума».

Он тоже так подумал. Он боролся за ее жизнь, а сам каждый вечер уходил, чтобы убивать других. Как кто-то может жить, когда весь мир погибнет? Она освещала мрак, ее жизнь – источник света, последняя звезда в умирающей Вселенной.

«Я и есть человечество», – написала она в своем дневнике.

Эгоистичная, упрямая, сентиментальная, незрелая, тщеславная.

«Я и есть человечество».

Циничная, наивная, добрая, жестокая, мягкая, как пух, и твердая, словно вольфрамовая сталь.

Он должен был подняться. Если не поднимется, свет погаснет. Непроницаемая тьма накроет мир. Но сама атмосфера с энергией в квадриллион единиц прижимала его к земле.

Система рухнула. Внеземная технология, которая была задействована в тринадцатилетнем человеческом организме, исчерпала свои лимиты. Теперь ему неоткуда было ждать поддержки, и ничто не могло его защитить. Его обожженное тело с переломанными костями ничем не отличалось от других тел – тех, что еще недавно были его жертвами. Хрупкий. Слабый. Уязвимый. Одинокий.

Теперь он не просто один из них, он полностью принадлежит к их роду. Он абсолютно изменился. Он стал человеком до мозга костей.

Эван перекатился на бок. Спину свела судорога. Кровь заполнила рот. Он сплюнул.

Дальше – на живот. Потом – на карачки. Руки у него дрожали и грозили в любой момент подогнуться. Эгоистичный, упрямый, сентиментальный, незрелый, тщеславный.

«Я и есть человечество».

Циничный, наивный, добрый, жестокий, мягкий, как пух, и твердый, словно вольфрамовая сталь.

«Я и есть человечество».

Он полз на карачках.

«Я и есть человечество».

Распластался на земле.

«Я и есть человечество».

Поднялся.

28

Целую вечность спустя Эван наблюдал из своего укрытия под эстакадой за тем, как девушка с черными волосами на спринтерской скорости перебегала через парковку возле отеля. Она взлетела по насыпи, пробежала пару сотен ярдов по Шестьдесят восьмому шоссе, остановилась рядом с внедорожником и оглянулась. Эван проследил за ее взглядом до окна на втором этаже. Там на мгновение мелькнула чья-то тень и тут же пропала.

«Поденка».

Девушка с черными волосами исчезла в лесу у шоссе. Почему она ушла из отеля и куда направлялась, было непонятно. Возможно, группа решила разделиться – это несколько повышало шансы уцелеть. Или у бегуньи иная задача – разведать, где есть место, чтобы переждать холода́. При любых раскладах Эван понимал, что нашел место назначенной встречи.

Девушка с черными волосами покинула укрытие одна. Значит, там оставались еще как минимум четверо, которые держали окна под наблюдением. Правда, Эван не знал, выжил ли кто-нибудь из них после взрыва. Он даже не был уверен в том, что тень, которую он видел, – это Кэсси.

Но все это не имело никакого значения. Он дал обещание. И должен двигаться дальше.

Это нельзя было сделать в открытую. Ситуацию осложняло множество неизвестных. Что, если в отеле находятся солдаты Пятой волны, которые сбежали, когда база взлетела на воздух? Как те, которых он оставил на «попечение» Грейс? В этом случае он и дюжины шагов пройти не успеет – его подстрелят. Да и ребята из отделения Кэсси могут взять его на мушку и уничтожить прежде, чем поймут, кто он такой. При данном варианте шансов на выживание также не прибавлялось.

За попыткой войти в отель следовал еще один набор рисков. Эван не знал, сколько их там. Он не был уверен, что справится с двумя вооруженными детьми на адреналине, которые держат палец на спусковом крючке и готовы с радостью открыть огонь по всему, что движется. Не говоря уже о том, что их там могло быть четверо. А система, которая подпитывала его организм, приказала долго жить.

«Я человек», – сказал он Кэсси.

Теперь он был человеком в полном смысле слова.

Эван все еще взвешивал свои возможности, когда на парковке появилась маленькая фигурка. Ребенок из Пятой волны. Не Сэм. Того экипировали иначе – ему выдали белый комбинезон малолетних, которых недавно подвергли обработке. Этой же малышке, по прикидкам Эвана, было лет шесть или семь. Она побежала по тому же маршруту, что и девушка с черными волосами. Остановилась у внедорожника и тоже оглянулась на отель. На сей раз Эван не заметил никакого движения возле окна на втором этаже. Кто бы там ни стоял, он уже ушел.

Итого – двое. Они покидали отель по одному? Тактически в этом был определенный смысл. Оставалось решить: ждать, когда выйдет Кэсси, или рискнуть пробраться в отель?

Звезды над головой двигались по своим орбитам и вели обратный отсчет времени.

Эван начал подниматься, но тут же прижался к земле. В дверях появился кто-то еще. Этот был крупнее предыдущей беглянки. Толстяк с большой головой. В руках – автоматическая винтовка. Теперь – трое. Среди них Эван не увидел ни Сэма, ни Кэсси, ни парня из ее школы. Как там его звали? Кен? С каждым уходящим из отеля увеличивалась вероятность того, что в этой группе Кэсси нет. Надо ли вообще пытаться туда проникнуть?

Инстинкт сказал Эвану «да». Ни ответов, ни оружия, да и сил практически не было. Инстинкт – это все, что у него оставалось.

И он пошел.

29

Уже более пяти лет Эван полагался на дарованные ему способности, благодаря которым он превосходил людей практически по всем показателям. Слух. Зрение. Рефлексы. Быстрота реакции. Физическая сила. Эти дары испортили его. Он забыл, каково это – ощущать себя обычным человеком.

И вот теперь Эван проходил интенсивный краткий курс.

На первый этаж отеля он пробрался через выбитое окно. Хромая, прошел к двери и прижал к ней ухо, но ничего, кроме биения собственного сердца, не услышал. Тогда он медленно открыл дверь и проскользнул в коридор. Там было темно. Эван стоял без движения, насторожившись и тщетно ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. Дальше по коридору в лобби. Его дыхание замерзало в холодном воздухе. Не доносилось ни звука. Очевидно, внизу никого не было. Эван знал, что кто-то стоит в небольшом холле у окна на втором этаже. Он мельком увидел фигуру этого человека, пока подбирался к отелю.

Лестница. Два пролета. К тому времени, когда он поднялся на вторую площадку, у него от боли кружилась голова. Он не мог отдышаться. Во рту чувствовался вкус крови. Света не было. Эвана накрыла кромешная тьма.

Если по ту сторону двери кто-то находился, у него в распоряжении были считаные секунды. Если там был не один человек, то время уже не имело значения – ему конец. Инстинкт подсказывал, что надо ждать.

Эван пошел.

В небольшом коридоре за дверью стоял маленький мальчишка с неправдоподобно большими ушами. Он успел только открыть рот от удивления. Эван провел удушающий захват и, надавив рукой на сонную артерию мальчишки, перекрыл доступ кислорода к его мозгу. Пока Эван тащил пацана в темень лестничной площадки, тот еще извивался, но недолго, он обмяк до того, как щелкнула, закрываясь, дверь.

Эван выждал несколько секунд. В коридоре никто не появился. Его вылазка была быстрой и относительно тихой. Другие – если в отеле вообще был кто-то еще – не должны были сразу заметить исчезновение часового. Эван оттащил мальчишку на первый этаж и пристроил его между лестницей и стенкой. Поднялся обратно. Приоткрыл дверь на этаж. Где-то в середине коридора раздался скрип дверных петель, и возникли две темные фигуры. Эван наблюдал за тем, как они прошли в другой номер. Через пару секунд они снова нарисовались, а затем скрылись в следующем.

Они проверяли помещения. После номеров на очереди лестница. Или лифт. Он совсем забыл про него. Что они решат? Спустятся в шахту и начнут осматривать лестницу с первого этажа?

«Нет. Если их всего двое, они разделятся. Один займется лестницей, второй полезет в шахту лифта. Внизу встретятся».

Эван видел, как они вышли из последнего номера и направились к лифту. Там один придерживал двери, а второй в это время скрылся в шахте. Тот, который остался, с трудом встал. Он определенно был ранен – держался рукой за живот и тихо постанывал.

Эван ждал. В правой руке он держал винтовку, левой прикрывался. Двадцать футов. Десять. Пять. Эван улыбнулся.

«Бен. Не Кен, а Бен».

«Я тебя нашел».

Надеяться на то, что Бен его узнает и не пристрелит на месте, было слишком рискованно. Эван распахнул дверь и что есть силы заехал Бену кулаком в живот. Удар выбил из Бена дыхание, но он все-таки удержался на ногах. Отшатнувшись назад, он поднял винтовку. Эван отбросил ее в сторону и снова ударил Бена в то же самое место. На этот раз Бен не устоял, он рухнул на колени к ногам Эвана и поднял голову. Их взгляды встретились.

– Я знал, что ты не шутил, – выдохнул Бен.

– Где Кэсси?

Эван встал на колени, взял Бена за грудки, за эту его желтую толстовку, и притянул к себе:

– Где Кэсси?

Если бы он был прежним, если бы система, поддерживающая его сверхспособности, не обрушилась, он бы заметил взмах лезвия ножа, услышал бы, как оно рассекает воздух. А так Эван узнал о его существовании только в тот момент, когда Бен вонзил нож ему в бедро.

Эван повалился назад и потащил за собой Бена. Тот рывком высвободил нож, но противник сбросил его с себя и, чтобы нейтрализовать угрозу, прижал коленом его запястье. Потом Эван зажал ладонями нос и рот Бена и надавил. Время словно замедлилось. Бен пытался сопротивляться, он колотил ногами по полу, мотал головой из стороны в сторону и пытался дотянуться свободной рукой до винтовки, которая была всего в одном дюйме. Время замерло.

Когда Бен перестал двигаться, Эван откатился в сторону. Ему не хватало воздуха, он весь взмок от крови и пота, все его тело горело. Но времени на передышку не было. Он должен был идти дальше. В приоткрытую дверь одного из номеров Эван увидел маленькое скуластое лицо.

Сэм.

Эван оттолкнулся от пола, встал, пошатнулся, схватился за стену и упал. Снова встал. Теперь он был уверен в том, что это Кэсси спустилась в шахту лифта, но сначала следовало позаботиться о безопасности ее младшего брата. Вот только малыш захлопнул дверь и начал кричать и по-всякому его обзывать. А когда Эван взялся за дверную ручку, мальчик открыл огонь.

Эван прижался к стене и так стоял, пока Сэм не расстрелял всю обойму. Когда наступила тишина, Эван не сомневался ни секунды: мальчишку надо нейтрализовать, пока он не перезарядил пистолет.

Он стоял перед выбором: высадить дверь сломанной ногой или перенести на нее вес тела и бить здоровой. Оба варианта не сулили ничего хорошего. Эван выбрал первый. В противном случае был велик риск, что он потеряет равновесие и упадет.

Три направленных резких удара. Три удара, которые принесли такую боль, какую он никогда раньше не испытывал. Но в результате замок все-таки не выдержал, и дверь с грохотом отлетела к стене. Эван ввалился в номер, а братишка Кэсси, как краб, пополз к окну. Эвану каким-то чудом удалось устоять на ногах. Он ринулся вперед с протянутыми руками.

«Я пришел. Помнишь меня? Я спас тебя однажды. И спасу тебя сейчас…»

А потом у него за спиной последняя, единственная оставшаяся звезда, та, которую он пронес через бесконечное белое море, та, ради которой он был готов умереть, выстрелила.

Эта пуля «обручилась» с костью и связала их, словно серебряная пуповина.

IV Миллионы

30

Этот мальчик перестал говорить в то лето, когда пришла чума.

Его отец пропал. В доме почти не осталось свечей, и как-то утром папа ушел, чтобы раздобыть новые. Да так и не вернулся.

Его мама была очень больна. У нее болела голова. У нее болело все. Она жаловалась даже на зубы. По ночам ей становилось еще хуже, чем днем. Ее кидало в жар. Начинался понос. А утром становилось легче. Она говорила, что, может, еще поправится. Она не хотела в больницу. Ходили всякие слухи. Они наслушались жутких историй о госпиталях, о клиниках, где принимают без записи, и разных приютах.

Семьи, живущие по соседству, одна за другой постепенно разбегались из их района. Начались грабежи и мародерство. Ночью по улицам бродили шайки бандитов. Соседа через два дома убили: выстрелили в голову за то, что он отказался отдать грабителям запасы питьевой воды, которая еще оставалась у его семьи. Иногда в их район забредал какой-нибудь чужак и рассказывал истории о землетрясениях и цунами высотой в пять сотен футов, которое затопило всю землю к востоку от Лас-Вегаса. Тысячи погибших. Миллионы.

Когда его мама ослабла настолько, что уже не могла подняться с постели, он стал присматривать за младшим братом. Брату было почти три годика, но они все равно звали его «малыш».

«Не подноси его ко мне, – говорила мама. – Он может заразиться».

Заботиться о малыше было не так уж и трудно. Он почти все время спал. Почти не играл. Крохотный был такой и ничего не понимал. Иногда он спрашивал, где папочка или что такое с мамой. Но вообще чаще всего он просил поесть.

Еда у них заканчивалась, но мама не разрешала ему уходить из дому. Она говорила, что это опасно: он может потеряться, его могут похитить или застрелить. Он даже хотел с ней поспорить. Ему исполнилось восемь, и он был очень крупным для своего возраста. В школе его из-за этого дразнили с шести лет. Он вырос крепким и умел постоять за себя. Но мама все равно запрещала ему покидать дом.

«Я на еду и смотреть не хочу, – говорила она. – А тебе похудеть не помешает».

Она не хотела сделать ему больно, просто пыталась пошутить. Правда, он не думал, что это смешно. А потом настал день, когда пришлось открыть последний пакетик супа. И еще оставалась одна упаковка просроченных крекеров. Он разогрел суп в камине, который разжег деревяшками, теми, что папа успел раздобыть в мебельном магазине. Малыш съел все крекеры, но не хотел есть суп. Он просил, чтобы ему дали «мак с сыром».

«У нас нет чизбургеров. Только суп и крекеры».

А малыш плакал, катался по полу возле камина и кричал, что хочет мак с сыром.

Он принес маме миску с супом. У нее был жар. Накануне вечером из ее желудка стали выходить черные кровавые сгустки, но он тогда еще об этом не знал. Пустыми глазами она смотрела, как он входит в комнату. Это был неподвижный взгляд «красной смерти».

«Что ты мне принес? Я не могу это съесть. Убери это отсюда».

Он взял ее суп и съел, стоя возле раковины на кухне. В это время его младший брат кричал и катался по полу возле камина, а мама бредила, и вирус продолжал пожирать ее мозг. Ее волю, ее память, ту, кем она была, – все убивала чума.

Он доел чуть теплый суп и вылизал миску. Утром он собирался уйти. Ему надо было найти еду.

Он сказал своему младшему брату, чтобы тот сидел дома, что бы ни случилось. А он вернется, когда раздобудет поесть.

На следующее утро он потихоньку вышел на улицу. Он обыскал все заброшенные бакалейные и ночные магазины, облазил все разграбленные рестораны и закусочные фастфуд, все зловонные мусорные контейнеры с уже давно обшаренными и разорванными мусорными пакетами. И только после полудня он нашел что-то съедобное – маленькую, размером с его ладонь, упаковку с кексом. Она завалялась под пустой витриной на автозаправке. Солнце клонилось к закату, и он решил, что лучше пойти домой, а утром снова вернуться. Мало ли, вдруг здесь еще что-то отыщется?

Когда он пришел, дверь была приоткрыта. Он точно помнил, что закрыл ее за собой, поэтому сразу понял: что-то не так. Он влетел в дом и громко позвал малыша. Пробежал по всем комнатам. Заглянул под кровати и в шкафы, даже в машины, которые мертвым грузом стояли в гараже. Мама позвала его к себе. Она спросила, где он ходит, ведь малыш без конца его зовет.

Он спросил маму, где брат, а она закричала: «Ты что, его не слышишь?»

Но он ничего не слышал.

Он выскочил во двор и стал звать малыша по имени. Обыскал задний двор, пошел к соседям и стал стучаться к ним в дверь. Никто не отвечал. Люди или были слишком напуганы, чтобы выйти из дому, или болели, или умерли, или просто ушли. Он прошагал несколько кварталов в одну сторону, потом в другую. Он выкрикивал имя брата, пока не охрип. Какая-то старушка вылезла на крыльцо и завопила, чтобы он убирался. У нее была винтовка. Он пошел домой.

Малыш пропал. Он решил не говорить об этом маме. Что она могла сделать? Ему не хотелось, чтобы она винила его в этом. Надо было взять брата с собой, но он подумал, что дома безопаснее. Дом – самое безопасное место на Земле.

В тот вечер мама позвала его к себе в комнату.

«Где малыш?»

Он сказал, что брат спит. Это была самая худшая ночь из всех. Кровавые ошметки были разбросаны по маминой постели, они лежали на прикроватном столике и на полу.

«Принеси мне моего малыша». – «Он спит». – «Я хочу видеть моего мальчика». – «Ты можешь его заразить».

Она стала его обзывать. Она его проклинала. Она плевалась в него кровавой мокротой. Он стоял на пороге комнаты и нервно сжимал кулаки в карманах. Обертка кекса захрустела, она порвалась из-за жары.

«Где ты был?» – «Искал еду».

Ее чуть не вырвало.

«Не произноси это слово!»

Она смотрела на него ярко-красными, налитыми кровью глазами.

«Зачем ты искал еду? Тебе не нужна никакая еда. Ты – самая мерзкая жирная свинья. Я таких жирных в жизни не видела. Ты зиму можешь перезимовать на своем жире».

Он ничего на это не ответил. Он знал, что это говорит не его мама, а чума. Мама его любила. Когда его в школе совсем задразнили, она пошла к директору и пригрозила, что, если это не прекратится, она подаст на него в суд.

«Что это за шум? Откуда такой жуткий грохот?»

Он сказал, что ничего такого не слышит. Мама очень разозлилась. Она снова начала его ругать и заплевала кровью все изголовье кровати.

«Это ты гремишь. Что ты там теребишь в своем кармане?»

Делать было нечего, пришлось послушаться. Он вытащил из кармана кекс, а она закричала, чтобы он немедленно его убрал и больше никогда не показывал. Неудивительно, что он такой толстый. Ведь он съедает все кексы и конфеты, все маки с сыром, пока его младший брат голодает. Каким надо быть чудовищем, чтобы отнять лакомые кусочки у малыша?

Он пытался оправдываться. Но стоило ему произнести хоть слово, она кричала, чтобы он замолчал, замолчал, за-мол-чал! Она говорила, что ее тошнит от его голоса. Ее тошнит от него. Это все из-за него. Он сделал что-то с ее мужем и со своим младшим братом. Он и с ней что-то сделал. Он виноват в том, что она заболела. Он ее отравил. Он ее травит.

И каждый раз, когда он открывал рот, она кричала: «Замолчи, замолчи, за-мол-чи!»

Она умерла спустя два дня.

Он завернул ее в чистую простыню и отнес на задний двор. Там он облил ее тело жидкостью для розжига угля и поджег. Бросил в огонь и все постельное белье. Потом он еще неделю ждал возвращения младшего брата. Но малыш так и не вернулся. Он искал брата… и еду тоже. Еду нашел, а брата – нет. Он перестал звать малыша. И говорить тоже перестал. Он замолчал.

Спустя шесть недель он шел по шоссе между заглохшими, исковерканными машинами, грузовиками и мотоциклами и увидел впереди черный дым. Через некоторое время он обнаружил, что источник этого дыма – желтый школьный автобус, полный детей. Там были солдаты, они спрашивали, как его зовут, откуда он и сколько ему лет. Потом он вспомнил, что сунул руки в карманы и нашел там старый кекс. Кекс так и остался в обертке.

«Мерзкая жирная свинья. Ты зиму можешь перезимовать на своем жире».

– В чем дело, парень? Ты умеешь говорить?

Сержант-инструктор услышал историю о том, как он появился в лагере: у мальчишки ничего с собой не было, только кусок засохшего кекса в кармане. Раньше сержант звал его Толстяком. Но когда все узнал, дал ему новое имя – Кекс.

– Ты мне нравишься, Кекс. Хорошо, что ты прирожденный стрелок. Готов поспорить, ты пристрелил свою мамочку, и в это время в одной руке у тебя была винтовка, а в другой – кекс. А еще ты похож на помесь Элмера Фадда с чертовым Муфасой.^[56] Но больше всего мне в тебе нравится то, что ты не говоришь. Никто не знает, откуда ты, где ты был, что ты думаешь, что чувствуешь. Черт, ну и пусть, я плевать на это хотел, да и тебе тоже плевать. Ты немой хладнокровный убийца из самого сердца тьмы, поэтому сердце у тебя черное. Так, рядовой Кекс?

Это было не так.

Пока не так.

V Цена

31

Первое, что я собиралась сделать, когда он очнется, – это убить его.

Если он придет в себя.

Дамбо не был уверен в том, что это случится. Мы его раздели догола, и наш маленький доктор, осмотрев раны, сказал:

– Он серьезно пострадал.

Ножевое ранение в одну ногу, огнестрельное – в другую, ожоги по всему телу, жар. Мы накрыли Эвана несколькими одеялами, но его все равно так колотило, что со стороны могло показаться, будто это кровать вибрирует.

– Сепсис, – пробормотал Дамбо.

Он заметил, что я смотрю на него непонимающим взглядом, и добавил:

– Это когда инфекция попадает в кровь.

– И что нам делать? – спросила я.

– Нужны антибиотики.

– Их у нас нет.

Я сидела на второй кровати. Сэм, с разряженным пистолетом в руках, подбежал к задней спинке. Пистолет он ни в какую не хотел отдавать. Бен, с винтовкой в обнимку, стоял, прислонившись спиной к стене, и с опаской поглядывал на Эвана. Казалось, он не сомневается в том, что Эван сейчас вскочит и снова предпримет попытку нас уничтожить.

– У него не было выбора, – сказала я Бену. – Думаешь, он мог просто взять и войти в неосвещенный отель так, чтобы его никто не пристрелил?

– Я хочу знать, где Кекс и Чашка, – сквозь зубы процедил Бен.

Дамбо попросил его убрать ноги. Он переупаковывал бинты, а Бен потерял много крови. Зомби только отмахнулся и, оттолкнувшись от стены, похромал к кровати Эвана.

Он с размаху ударил лежащего тыльной стороной ладони по щеке:

– Очнись! – Еще пощечина. – Давай же, очнись, сукин ты сын!

Я вскочила с кровати и схватила Бена за руку до того, как он успел еще раз ударить Эвана:

– Бен, это не поможет…

– Ладно. – Он вырвал у меня руку и пошел к двери. – Я сам их найду.

– Зомби! – крикнул Сэм и ринулся за Беном. – Я тоже пойду!

– Прекратите, вы оба! – резко сказала я. – Никто никуда не пойдет, пока мы…

– Что, Кэсси? – гаркнул Бен. – Пока что?

Я открыла рот, но не смогла произнести ни слова.

Сэм тянул Бена за рукав:

– Идем, Зомби!

Мой пятилетний брат размахивал пистолетом с пустой обоймой. Вот такая метафора.

– Бен, послушай. Ты слышишь меня, Бен? Если ты сейчас уйдешь…

– Я сейчас ухожу…

Я не дала ему договорить:

– Тогда мы и тебя потеряем! Ты не знаешь, что там случилось. Возможно, Эван вырубил их, так же как тебя и Дамбо. Но скорее всего, он этого не делал. Если они сейчас идут обратно, идти на их поиски – необоснованный риск…

– Не рассказывай мне про необоснованный риск. Я знаю все о…

Бен покачнулся. Лицо его побелело, он упал на одно колено, а Сэм безрезультатно тянул его за рукав. Мы с Дамбо подняли его на ноги и довели до пустой кровати. Он повалился на спину и все проклинал нас, Эвана и вообще всю эту дурацкую ситуацию. Дамбо выпучил на меня глаза, как олень на автомобильные фары:

– Ты все понимаешь, да? Ты же знаешь, что делать?

Он ошибался.

32

Я подняла винтовку Дамбо и сунула ему в руки:

– У нас оголены посты. Оба окна в коридоре, восточные комнаты и западные. Двигайся и держи глаза нараспашку. Я останусь здесь сэтими альфа-самцами и прослежу, чтобы они друг друга не поубивали.

Дамбо закивал, как будто соглашаясь, но с места не тронулся. Я положила руки ему на плечи и постаралась поймать его взгляд – глаза у него бегали, как у куклы-неваляшки.

– Иди, Дамбо. Ты меня понял? Давай.

Он дернул головой, как человечек – дозатор конфет, и неуверенной походкой заковылял прочь из номера. Меньше всего ему хотелось дежурить. Но мы все уже давно вышли на этот рубеж, когда надо делать то, чего не хочется.

– Почему ты не выстрелила ему в голову? – прорычал у меня за спиной Бен. – Почему в колено?

– «Поэтическое правосудие», – пробормотала я.

Я присела на кровать возле Эвана. Было видно, как у него под веками бегают зрачки. Он уже был мертв. Я с ним попрощалась. И вот теперь, оказывается, он жив, а я не могу сказать ему: «Привет!»

«Эван, мы всего в четырех милях от „Приюта“. Почему тебя так долго не было?»

– Мы не можем здесь оставаться, – категорично заявил Бен. – Посылать вперед Рингер было неправильно. Я знал, что группу нельзя разделять. Утром уходим.

– И как мы пойдем? – спросила я. – Ты ранен. Эван…

– Дело не в нем, – оборвал меня Бен. – Хотя догадываюсь, что́ для тебя он…

– Пэриш, благодаря ему ты жив и можешь тут ныть.

– Я не ною.

– Нет, ноешь. Ты ноешь, как школьница, которая не выиграла на конкурсе красоты.

Тут Сэмми рассмеялся. Не думаю, что слышала его смех после смерти нашей мамы. Я вздрогнула, это было так неожиданно, все равно что наткнуться на озеро посреди пустыни.

– Кэсси назвала тебя нытиком, – проинформировал Бена Сэм на случай, если тот не понял.

Зомби пропустил его слова мимо ушей.

– Мы сидели в этом отеле и ждали его, а теперь застряли тут из-за него же. Делай что хочешь, Салливан. Утром я ухожу.

– Я тоже! – вставил Сэм.

Бен встал, минуту постоял, облокотившись на спинку кровати, чтобы восстановить дыхание, и пошел к двери. Сэм хвостиком за ним. Я не стала их останавливать. Какой смысл? Бен приоткрыл дверь и тихо предупредил Дамбо, чтобы тот не стрелял, – он выходит, чтобы помочь. А мы с Эваном остались в номере одни.

Я села на кровать, которую освободил Бен. Она была еще теплой. Я взяла мишку Сэмми и усадила его к себе на колени.

– Ты слышишь меня? – спросила я, не мишку, конечно, а Эвана. – Хм, теперь, думаю, мы квиты? Ты прострелил мне колено, я прострелила тебе колено. Ты видел меня голой, я видела твой голый зад. Ты молился за меня, я…

Комната поплыла у меня перед глазами. Я ударила Эвана мишкой в грудь.

– Что это за куртка на тебе? «Пинхедс»^[57] – этим все сказано. Прямо в точку. – Я снова стукнула его мишкой. – Пинхед. – Снова стукнула. – Пинхед. – Еще раз. – А теперь ты собрался бросить меня? Да?

Его губы дрогнули, и я услышала:

– Поденка.

Слово прозвучало тихо, как выдох.

33

Он открыл глаза. Я вспомнила: они теплые, как горячий шоколад, – и что-то внутри меня оборвалось. Почему, когда он был рядом, у меня слабели колени? Отчего он так на меня действовал? Это была не я. Зачем я позволяла ему целовать меня, обнимать и вообще заботиться обо мне, словно я какой-нибудь несчастный потерявшийся щенок с другой планеты? Кем он был? Из какой искаженной реальности он переместился в мою искаженную реальность? Ничего не складывалось. Просто не имело смысла. Влюбиться в меня для него было все равно что влюбиться в таракана. Но что означает моя реакция? Как это назвать?

– Если ты не умрешь, я пошлю тебя к черту.

– Я не умираю, Кэсси.

Веки его подрагивали, лицо покрывала испарина, голос звучал прерывисто.

– Отлично, тогда иди к черту. Ты бросил меня, Эван. В темноте. Взял и бросил. А теперь ты выбиваешь у меня землю из-под ног. Ты мог всех нас убить. Ты бросил меня, когда…

– Я вернулся.

Он протянул ко мне руку.

– Не дотрагивайся до меня.

Больше никаких фокусов по размягчению мозгов.

– Я сдержал слово, – прошептал он.

Ну и что я могла ему на это ответить? Вначале мое обещание привело меня к нему. Я снова поразилась тому, как странно все складывалось: он оказывался на моем месте, и наоборот. Его обещание – и мое обещание. Моя пуля – и его пуля. Дошло до того, что мы раздевали друг друга догола, потому что не было другого выхода. Цепляться за скромность в эпоху иных – все равно что приносить в жертву козла и ждать дождя.

– Ты чуть пулю в лоб не получил, придурок, – сказала я. – Тебе не приходило в голову просто крикнуть на лестнице: «Эй, это я! Не стреляйте!»?

Эван покачал головой:

– Слишком рискованно.

– О да. Гораздо безопаснее подставить башку под выстрел. Где Чашка? Где Кекс?

Он снова потряс головой с явным недоумением:

– Кто?

– Маленькая девочка убежала по шоссе. Большой мальчишка отправился за ней. Ты наверняка их видел.

Теперь он кивнул:

– На север.

– Да, я знаю, в каком направлении они пошли…

– Не ходите за ними.

Я напряглась:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Это небезопасно.

– Сейчас везде небезопасно, Эван.

У него закатились глаза. Он терял сознание.

– Там Грейс.

– Что ты сказал? Грейс? Ты имеешь в виду гимн?^[58] Что значат твои слова?

– Грейс, – еле слышно повторил Эван и отключился.

34

Я оставалась с ним до рассвета. Сидела рядом, так же как и он караулил мой покой в старом фермерском доме. Эван принес меня туда против моего желания, а потом по моей воле оказался в этом отеле. Может, это означало, что мы вроде как принадлежим друг другу. Или нас связывает чувство долга. Ни один долг не может быть полностью, по-настоящему оплачен, во всяком случае тот, который действительно важен.

«Ты спасла меня», – говорил мне Эван.

Тогда я не поняла смысла его слов. Это было до того, как он рассказал мне правду о себе. После этого я решила, что избавила его от участия в геноциде, от массового убийства людей. Теперь я начала думать, что спасла его не от чего-то, а для чего-то. Фокус был в том, что я не знала конечной цели, и это пугало меня до смерти.

Эван стонал во сне, цеплялся пальцами за одеяла. Он бредил.

«Будь там и сделай это, Эван».

Я взяла его за руку. Она была в ожогах и ссадинах, с переломами, а я все удивлялась, почему он так долго не мог меня найти? Он, наверное, ползком сюда добирался. Впервые мне стало ясно, что Эван на краю гибели. Он мог умереть, только-только восстав из мертвых.

– Ты будешь жить, – сказала я ему. – Ты должен жить. Обещай, Эван. Дай слово, что не умрешь. Поклянись.

Я немного расклеилась. Старалась удержаться, но не смогла.

– Круг замкнется, и тогда с нами будет покончено. И с тобой, и со мной. Ты стрелял в меня, и я выжила. Я стреляла в тебя, и ты выжил. Понимаешь? Так это работает. Кого угодно спроси. Плюс ко всему ты – мистер Сверхсущество, тебе тысяча лет и твое предназначение – спасти нас, жалких человечков, от межгалактической орды. Это твоя работа. Ты родился для этого. Или тебя специально вырастили. Без разницы. А знаешь, из всех планов по завоеванию мира ваш – самый отстойный. Уже год, как начали, а мы все еще здесь. И кто лежит на спине, как жук с поднятыми лапками? У кого тут слюна течет по подбородку?

Вообще-то, у него и правда изо рта вытекла капелька слюны. Я промокнула ее краешком одеяла.

Открылась дверь, и в номер вошел наш большой Кекс. Следом за ним – Дамбо, с улыбкой от уха до уха. Потом – Бен. И последним появился Сэм. Последним, потому что Чашки с ними не было.

– Как он? – спросил Бен.

– Весь горит, – ответила я. – Бредит. Все время говорит о благодати.

Бен нахмурился:

– Что это с ним?

– А может, он хочет помолиться перед едой?^[59] – попробовал угадать Дамбо. – Он, наверное, голодный.

Кекс, тяжело ступая, прошел к окну и посмотрел вниз, на заледеневшую парковку. Я наблюдала за тем, как он походкой ослика Иа пересек комнату, потом повернулась к Бену:

– Что случилось?

– Он не говорит.

– Тогда заставь его сказать. Ты у нас сержант или нет?

– Я не думаю, что он может.

– Значит, Чашка исчезла, а мы не знаем где и почему.

– Она догнала Рингер, – предположил Дамбо. – И та решила повести Чашку в пещеры, не тратить время на то, чтобы тащить ее сюда.

Я кивнула в сторону Кекса:

– А он где был?

– Нашли его на шоссе.

– И что он там делал?

– Просто болтался.

– Просто болтался? Правда? А вы, ребята, когда-нибудь задумывались о том, на чьей стороне он играет?

Бен устало покачал головой:

– Салливан, не начинай…

– Я серьезно. Он может и притворяться немым. Такой ход. Немой не должен отвечать на всякие неудобные вопросы. К тому же очень разумно внедрить своего в отделение рекрутов с промытыми мозгами на случай, если кто-то начнет умнеть…

– Верно. А до Кекса была Рингер. – Бен начал заводиться. – Следующим будет Дамбо. Или я. А тем временем парень, который признался в том, что он наш враг, лежит здесь и держит тебя за руку.

– Вообще-то, это я держу его за руку. И он не враг, Пэриш. Я думала, мы закрыли эту тему.

– Откуда нам знать, что не он убил Чашку? Или Рингер?

– О господи, да ты посмотри на него. Он не в состоянии убить даже…

Я попыталась подобрать правильное определение тому, с чем мог бы справиться в таком состоянии Эван, но мой голодный, измученный от нехватки сна мозг выдавал только один вариант: «поденка». Произнести такое вслух было бы очень и очень неправильно. Это звучало бы как невольное предсказание. Если оно, конечно, может быть случайным.

Бен резко повернулся к Дамбо. Тот даже вздрогнул. Я думаю, он предпочел бы, чтобы в тот момент Бен обратился к кому угодно, только не к нему.

– Он выживет?

Дамбо покачал головой, а кончики ушей у него стали ярко-розовыми.

– Дела у него плохи.

– Об этом я и спрашиваю. Насколько плохи? Когда он сможет отправиться в дорогу?

– Не скоро.

– Проклятье, Дамбо, когда?

– Через пару недель. Может, через месяц. У него сломана лодыжка, но это еще не самое худшее. Инфекция. Есть риск, что начнется гангрена…

– Месяц? Месяц! – Бен безрадостно рассмеялся. – Он ворвался сюда, вырубил тебя, выбил все дерьмо из меня, а спустя два часа оказывается, что он не сможет двигаться целый месяц!

– Тогда уходите! – крикнула я ему через комнату. – Все уходите. Я останусь с ним, и мы, как только сможем, сразу пойдем за вами.

У Бена отвисла челюсть, а потом он крепко стиснул зубы. Сэм просунул палец в ременную петлю своего большого друга и топтался у его ноги.

Дамбо кивнул:

– Я думаю, это разумно, сержант.

– У нас есть план, – почти не двигая губами, сказал Бен, – и мы будем действовать согласно этому плану. Если Рингер не вернется завтра утром в это же время, мы уходим. Все. – Он сверкнул на меня глазами и указал большим пальцем на Кекса и Дамбо. – Если будет надо, они понесут твоего парня.

Бен развернулся и врезался в стену, потом оттолкнулся от нее и вышел в коридор.

Дамбо рванулся за ним:

– Сержант, куда ты?

– В кровать, Дамбо, в кровать! Если я сейчас не лягу, я свалюсь. Ты дежуришь первый. Наггетс, то есть Сэм, или как там тебя звать… ты куда собрался?

– Я иду с тобой.

– Оставайся со своей сестрой. Жди. Ты прав. У нее буквально заняты руки. Кекс! У Салливан задание. Поспи немного, большая немая мамочка…

Его голос затих в коридоре. Дамбо подошел к задней спинке кровати Эвана.

– Сержант вымотался, – вздохнул он, как будто мне надо было что-то объяснять. – Обычно он держит себя в руках.

– Я тоже обычно держу себя в руках. Я спокойна, так что ты не волнуйся.

Он не уходил – стоял, смотрел на меня, и щеки у него стали такими же красными, как уши.

– Он правда твой парень?

– Кто? Дамбо, нет. Я встретила его в тот день, когда он пытался меня убить.

– О! Хорошо, – протянул он, как мне показалось, с облегчением. – А знаешь, он – как Вош.

– Нет, он совсем не такой, как Вош.

– Я хотел сказать, что он – один из них. – И Дамбо понизил голос, как будто делился со мной страшным секретом. – Зомби говорит, что они не такие, как эти крошечные жучки у нас в мозгу, но они как-то умудряются загружаться в нас, по типу компьютерного вируса.

– Да. Что-то вроде того.

– Это так странно.

– Ну, я думаю, они могли бы загрузиться в домашних котов, но тогда на наше уничтожение у них ушло бы гораздо больше времени.

– Где-то на месяц или два, – сказал Дамбо, и я рассмеялась.

Собственный смех удивил меня не меньше, чем смех Сэмми.

«Если хочешь убить человеческое в человеке, – подумала я тогда, – попробуй убить смех, это будет хорошим стартом».

Я не была отличницей по истории, но никогда не сомневалась, что сволочи типа Гитлера не очень-то часто смеялись.

– Все равно не понимаю, – продолжил Дамбо, – зачем одному из них переходить на нашу сторону?

– Я не уверена, что он сам знает ответ на этот вопрос.

Дамбо кивнул, расправил плечи и тяжело вздохнул. Он валился с ног от усталости. Как и мы все. Однако вопрос Бена так и остался без ответа, и, прежде чем маленький доктор вышел из номера, я тихо его окликнула:

– Эй! Он выкарабкается?

Дамбо долго молчал.

– Если бы я был инопланетянином и мог выбирать, то мне хотелось бы вселиться в реально сильное тело, – наконец сказал он. – А потом, просто для уверенности, что выживу в этой войне, я бы, ну не знаю, обзавелся иммунитетом от всех вирусов и бактерий на Земле. Или хотя бы сделал так, чтобы мой организм был невосприимчивым к инфекции. Слыхала, как хозяева делают собакам прививку от бешенства?

Я улыбнулась:

– А ты очень умный, Дамбо, знаешь об этом?

Дамбо покраснел:

– Меня так прозвали из-за ушей.

Он ушел. Я чувствовала дискомфорт, как человек, за которым наблюдают. Это неудивительно, потому что за мной действительно следили: Кекс поглядывал на меня со своего поста у окна.

– А ты, – сказала я. – У тебя какая история? Почему ты не говоришь?

Кекс отвернулся, и от его дыхания стекло покрылось инеем.

35

– Кэсси! Кэсси! Просыпайся!

Я подскочила на кровати. Оказалось, что я лежала, свернувшись калачиком, рядом с Эваном и держала его руку в своей руке. Как, черт возьми, это получилось? Сэм стоял рядом с кроватью и тянул меня за палец:

– Вставай, Салливан!

– Не называй меня так, Сэм, – пробормотала я.

Свет постепенно уходил из комнаты – я проспала весь день.

– Что…

Сэм приложил палец к губам, а другим показал на потолок.

И я услышала. Этот звук ни с каким другим не спутаешь. Вертолетные винты. Рокот был тихим, но постепенно нарастал. Я спрыгнула с кровати, схватила винтовку и пошла за Сэмом в коридор. Там Кекс и Дамбо уже стояли перед Беном. Бывший квотербек сидел на корточках и обрисовывал сложившееся положение.

– Это может быть просто патрульный вертолет, – шепотом говорил он. – Вряд ли он нас ищет. После взрыва лагеря в поле еще оставались два отделения. Вероятно, это спасательная миссия.

– Они нас засекут. Нам конец, сержант, – запаниковал Дамбо.

– Может, и нет, – обнадежил его Бен и снова стал похож на себя прежнего. – Слышите? Удаляется…

И это была правда: рокот действительно стал тише. Чтобы его уловить, надо было задержать дыхание. Мы оставались в коридоре десять минут, пока звук не пропал окончательно, а потом еще столько же – на тот случай, если вертолет вернется. Бен шумно выдохнул:

– Кажется, пронесло…

– Надолго ли? – поинтересовался Дамбо. – Мы не можем сидеть здесь до утра, сержант. Я предлагаю выдвигаться в сторону пещер прямо сейчас.

– Тогда мы рискуем разминуться с Рингер, – покачал головой Бен. – И велик риск, что вертолет полетит обратно и нас засекут на открытой местности. Нет, Дамбо, мы будем действовать, как запланировали.

Он встал и посмотрел на меня:

– Как там Базз Лайтер?^[60] Без перемен?

– Его зовут Эван, и с ним все по-прежнему.

Бен улыбнулся. Не знаю, должно быть, близость опасности вызвала у него оживление. Точно у зомби – они ведь плотоядные, и в их меню только одно блюдо. Мне что-то не приходилось слышать о ходячих мертвецах-вегетарианцах. Какой интерес нападать на тарелку со спаржей?

Сэмс хихикнул:

– Зомби называет твоего парня космическим рейнджером.

– Он не космический рейнджер… И почему все решили, что он мой парень?

Улыбка Бена стала еще шире.

– А это не так? Но он целовал тебя…

– В губы? – спросил Дамбо.

– О да. Два раза. Я видел.

– С языком?

– Фу-у-у, – протянул Сэмми и сморщился, как будто лимон съел.

– Я вооружена, – объявила я наполовину всерьез, наполовину в шутку.

– Я никакого языка не видел, – сказал Бен.

– Хочешь посмотреть? – спросила я и показала ему язык.

Дамбо рассмеялся. Даже Кекс улыбнулся.

В этот момент и появилась та девочка. Она вышла в коридор с лестницы, и дальше все происходило очень странно и очень быстро.

36

Изодранная футболка с принтом в виде котенка, вся в грязи (хотя, возможно, то была засохшая кровь). Шорты, когда-то, скорее всего, бежевые, выгоревшие до серо-белого оттенка. Стоптанные сандалики с двумя упрямо цепляющимися за ремешки блестящими стразиками. Огромные глазища на узком, как у эльфа, личике. Шапка спутанных темных волос. Девочка была не старше Сэмми, но она так исхудала, что напоминала маленькую старушку.

Никто не мог произнести ни слова. Мы все были в шоке. Когда она, с дрожащими коленками и клацающими от холода зубами, появилась в конце коридора, у меня сердце оборвалось. Я была поражена не меньше, чем в тот момент, когда в лагерь «Погребальная яма» заехал желтый школьный автобус, притом что все школы уже исчезли навсегда. Такого просто не могло быть.

И тут Сэмми прошептал:

– Меган?

– Черт, кто такая Меган? – изумился Бен.

Я думаю, мы все мысленно задали этот вопрос.

Сэм резко сорвался с места, его никто не успел схватить. Он пробежал полпути до девочки. Она не двигалась. Даже не моргала. Казалось, ее глаза блестят в сумеречном свете, они были яркие, как у птички, как у чучела совы.

Сэм повернулся к нам.

– Меган! – воскликнул он, как будто мы не могли понять очевидного. – Это же Меган, Зомби. Она была со мной в автобусе! Привет, Меган! – непринужденно сказал он девочке, словно у них было свидание на детской площадке.

– Кекс, – тихо произнес Бен, – проверь лестницу. Дамбо, займись окнами. Потом оба осмотрите первый этаж. Она точно здесь не одна.

Девочка заговорила, голосок у нее был высокий и повизгивающий, как скрип ногтя по классной доске:

– У меня болит горло.

У нее закатились глаза и подогнулись колени. Сэм побежал к ней, но поздно: она повалилась на пол и, прежде чем он к ней подоспел, ударилась сначала подбородком, а потом лбом о ковролин. Мы с Беном бросились к ним. Бен наклонился, чтобы поднять малышку, но я его оттолкнула и строго сказала:

– Тебе нельзя поднимать тяжести.

– Да она же ничего не весит, – возразил он.

Я взяла девочку на руки. Бен был прав – она была как пушинка. Кожа да кости, волосы и зубы, больше ничего. Я отнесла девочку в номер Эвана, положила на пустующую кровать и укрыла ее трясущееся тельце шестью одеялами. Потом попросила Сэма принести из коридора мою винтовку.

– Салливан, – сказал Бен, стоя в дверях, – не сходится.

Я кивнула в ответ. Если вероятность того, что она случайно набрела на наш отель, была ничтожно мала, то шанс выжить в летней одежде в зимнем лесу вообще равнялся нулю. Мы с Беном думали об одном и том же: маленькая мисс Меган появилась на нашем пороге спустя двадцать минут после того, как улетел вертолет.

Она не могла прийти сама. Ее сюда доставили.

– Они знают, что мы здесь, – сказала я.

– Но вместо того, чтобы забросать отель зажигательными бомбами, они подбросили нам ее. Почему?

Вернулся Сэм с моей винтовкой.

– Кэсси, это Меган, – затараторил он. – Мы познакомились в автобусе, когда нас везли в «Приют».

– Мир тесен, да? – усмехнулась я и оттолкнула его от кровати к Бену. – Что думаешь?

Бен поскреб подбородок. Я почесала шею. Слишком много предположений мелькало у нас в голове. Некоторое время мы смотрели друг на друга. И вот какую мысль он высказал:

– Гранула. Они имплантировали ей гранулу.

Ну конечно. Вот почему Бен был у нас за старшего. Он настоящий генератор идей. В поисках предательского бугорка я ощупала тоненькую, как карандаш, шею Меган. Ничего. Я взглянула на Бена и отрицательно покачала головой.

– Они знают, что мы будем искать, – нетерпеливо проговорил он. – Обыщи ее. Каждый дюйм, Салливан. Сэм, ты идешь со мной.

– А почему мне нельзя остаться? – заскулил Сэмми, ведь он только что встретился с другом после долгой разлуки.

– Хочешь посмотреть на голую девочку? – Бен скривился. – Нехорошо.

Он вытолкал Сэмми в коридор и сам вышел из номера.

Я надавила костяшками пальцев на глаза.

«Черт. Будь оно все проклято».

Я откинула все одеяла в изножье кровати, и тусклый свет зимних сумерек осветил несчастное тельце. Девочка была вся в струпьях и синяках, в кожу въелись грязь и сажа, по всему телу зияли открытые язвы. Доведенная до истощения жертва изуверского равнодушия и равнодушного изуверства. Она была одной из многих и в то же время воплощением всех нас – шедевром иных, их магнум опусом, прошлым человечества и его будущим, тем, что они уже сделали, и тем, что собирались сделать. У меня хлынули слезы. Я оплакивала Меган, оплакивала себя и своего брата, оплакивала всех, кто по глупости или невезению еще не умер.

«Подотри сопли, Салливан. Сейчас мы здесь, потом нас не станет, и так было еще до появления иных. Ничего не изменилось. Пришельцы не изобрели смерть, они просто ее усовершенствовали. Они придали ей человеческое лицо, поскольку знали, что это единственный способ сокрушить нас. Война не закончится на одном из континентов, на вершине горы или на равнине, в джунглях или в пустыне. Она завершится там, где началась, и полем боя будет бьющееся сердце последнего человека».

Я сняла с девочки грязную, заношенную до дыр летнюю одежонку, а потом расставила ее руки и ноги, как на рисунке да Винчи, где чувак в квадрате, а квадрат в круге. Я заставляла себя действовать медленно и методично. Начала с ее головы и пошла дальше вниз по всему телу.

– Прости, прости меня, – повторяла я, ощупывая, разминая и массируя.

Мне уже не было грустно. Я представляла, как Вош одним нажатием кнопки поджаривает мозги моего пятилетнего брата, и мне так хотелось ощутить вкус его крови, что даже слюноотделение началось.

«Говоришь, что знаешь, как мы думаем? Тогда тебе известно, что я собираюсь сделать. Я разорву твое лицо пинцетом. Я вырву иглой твое сердце. Я исполосую тебя, искромсаю на миллиарды кусочков, по одному за каждого из нас.

Такова цена. Такой будет расплата. Приготовься, потому что, убив в людях все человеческое, ты останешься с бесчеловечными людьми.

Другими словами, мразь, я расплачусь с тобой по полной».

37

Я позвала Бена в номер:

– Ничего. Я проверила… везде.

– А горло? Ты в горле смотрела? – тихо спросил он.

Бен слышал подавленную ярость в моем голосе, он понимал, что я на грани и действовать надо аккуратно.

– Перед тем как отключиться, она сказала, что у нее болит горло.

– Я смотрела. Там нет гранулы, Бен.

– Ты уверена? Замерзшая, изголодавшаяся девочка появляется у нас на пороге, и первое, что она делает, – жалуется на боль в горле. Это очень странно.

Он осторожно, боком подошел к кровати. Наверное, опасался, что я могу наброситься на него от бессильной ярости. Хотя такого никогда раньше не случалось. Бен тихонько положил ладонь на лоб Меган, а второй рукой открыл ей рот. Наклонился пониже и прищурился:

– Ничего не разглядеть.

– Поэтому я и воспользовалась вот этим, – произнесла я и передала ему пальчиковый фонарик Сэма.

Бен посветил фонариком в горло девочки:

– Красное.

– Верно. Поэтому она и сказала, что горло болит.

Бен озадаченно почесал щетину на подбородке:

– Она не сказала «помогите мне», или «я замерзла», или даже «сопротивление бесполезно». Пискнула только, что у нее болит горло.

Я скрестила руки на груди:

– «Сопротивление бесполезно»? Ты серьезно?

В дверь просунулся Сэм. На меня уставились большие карие глаза, круглые как блюдца.

– Она в порядке, Кэсси?

– Жива, – ответила я.

– Она проглотила гранулу! – заявил генератор идей. – Ты ничего не нашла, потому что это у нее в желудке!

– Отслеживающее устройство бывает размером с рисинку, – напомнила я ему. – Почему у нее должно болеть горло, после того как она его проглотила?

– Я и не говорю, что у нее из-за этого болит горло. Ее горло тут вообще ни при чем.

– Тогда почему тебя так волнует, что оно у нее красное?

– Меня волнует другое, Салливан. – Бен очень старался сохранять ровный тон, потому что хоть кто-то из нас должен был оставаться спокойным. – То, что она появилась здесь как гром среди ясного неба, может означать многое. Если точнее, то ничего хорошего. На самом деле – только плохое. А оттого что мы не знаем, почему она пришла, все становится еще хужее.

– Хужее?

– Ха-ха. Тупая шутка тех, кто не владеет литературным языком. Богом клянусь, еще кто-нибудь посмеет меня поправить – сразу получит в морду.

Я вздохнула. Ярость постепенно уходила, и я превращалась в пустую, обескровленную оболочку человека.

Бен долго смотрел на Меган и наконец принял решение:

– Надо привести ее в чувство.

В номер зашли Дамбо и Кекс.

– Только не говори мне, – обратился Бен к Кексу, который, естественно, ничего бы ему не сказал, – что вы ничего не обнаружили.

– Никого, – поправил его Дамбо.

Бен не дал ему «в морду». Но руку к нему протянул:

– Дай мне свою флягу.

Он отвинтил крышку и поднес флягу ко лбу Меган. Капля воды задрожала на горлышке. Казалось, она висела там целую вечность.

И прежде чем эта вечность закончилась, хриплый голос у нас за спиной произнес:

– Я бы на твоем месте этого не делал.

Эван Уокер пришел в себя.

38

Все замерли. Даже набухшая капля на краю горлышка фляги застыла. Эван наблюдал за нами со своей кровати красными от лихорадки глазами и ждал, когда кто-нибудь задаст ему очевидный вопрос.

Что Бен в итоге и сделал:

– Почему?

– Если таким образом привести ее в чувство, она может сделать глубокий вдох, а это будет плохо.

Бен повернулся к нему. Вода из фляжки тонкой струйкой потекла на ковролин.

– О чем, черт возьми, ты говоришь?

Эван сглотнул и поморщился, потому что даже это было для него тяжело. Его лицо стало белым, как наволочка на подушке.

– В нее кое-что имплантировали, только это не отслеживающее устройство.

Губы Бена превратились в жесткую белую линию. Он все понял первым.

– На выход! – скомандовал он Дамбо и Кексу. – Салливан, вы с Сэмом тоже.

– Я никуда не пойду, – сказала я.

– Тебе лучше уйти, – проговорил Эван. – Я не знаю, насколько хорошо оно откалибровано.

– Хорошо откалибровано для чего? – требовательно спросила я.

– Это взрывное устройство, срабатывает на диоксид углерода. – Эван отвел глаза, следующие слова дались ему с трудом. – На наше дыхание, Кэсси.

Все его поняли. Но существует разница между пониманием и принятием. Сама мысль о таком вызывала отторжение. После всего, через что нам пришлось пройти, были еще вещи, которые наш мозг просто отказывался воспринимать.

– Все идут вниз! – прорычал Бен. – Все – значит все.

Эван покачал головой:

– Слишком близко. Вы должны покинуть здание.

Бен схватил одной рукой Дамбо, второй Кекса и потащил их к дверям. Сэм зажал кулаком рот и попятился к туалету.

– И еще – кто-нибудь должен открыть окно, – запинаясь на каждом слове, сказал Эван.

Я вытолкала Сэма в коридор, потом подбежала к окну и попыталась его распахнуть. Оно не поддавалось, – наверное, рама примерзла. Бен отодвинул меня в сторону и прикладом винтовки разбил стекло. В комнату ворвался холодный воздух. Бен решительно подошел к кровати Эвана, оценивающе на него посмотрел, а потом рывком приподнял его за волосы:

– Сукин ты сын…

– Бен! – Я положила руку ему на плечо. – Отпусти его. Он не…

– О да, я совсем забыл. Он же – хороший злой чужой.

Бен выпустил Эвана, который сразу упал на спину, и предложил ему сделать с собой то, что анатомически невозможно.

Эван нашел меня взглядом:

– У нее в горле. Закреплено прямо над надгортанником.

– Эта девочка – бомба, – сказал Бен, и голос его дрожал от злости и бессилия. – Они берут ребенка и делают из него взрывное устройство.

– Мы можем вытащить это из нее? – спросила я.

Эван покачал головой:

– Как?

– Об этом она тебя и спрашивает, жертва аборта, – гаркнул Бен.

– Взрывчатка присоединена к детектору диоксида углерода в ее горле. Если контакт будет нарушен, заряд сдетонирует.

– Это не ответ на мой вопрос, – заметила я. – Мы можем извлечь устройство без того, чтобы самим не подорваться ко всем чертям?

– Это осуществимо…

– Осуществимо. О-су-щест-ви-мо! – Бен рассмеялся жутким смехом, похожим на икоту.

Я начала волноваться, что он переступит пресловутую черту.

– Эван, – сказала я настолько спокойно, насколько была способна в тот момент, – мы можем обойтись без того…

Я не смогла произнести это вслух, но Эван не стал меня додавливать:

– У вас будет гораздо больше шансов, если вы это сделаете.

– Без чего – без того? Что сделать? – не понимал Бен.

Он не успевал следить за разговором. И немудрено. Он все еще барахтался в пространстве немыслимого, как плохой пловец, попавший в отбойное течение.

– Убить ее, – объяснил Эван.

39

Мы с Беном созвали ребят в коридор на совещание. Тема: «Мы реально попали». Бен приказал всем укрыться в закусочной напротив парковки и ждать, пока он не даст отбой… Или пока отель не взлетит на воздух. Одно из двух. Сэм отказывался уходить. Бен был с ним суров. Сэм упрямился и дулся. Бен напомнил ему о том, что он солдат, а хороший солдат всегда исполняет приказы. Кроме того, если Сэмми останется, кто защитит Кекса и Дамбо?

Дамбо, перед тем как уйти, напомнил:

– Я медик, сержант. Этим должен заниматься я.

Он догадался о наших планах. Однако Бен тряхнул головой и грубо скомандовал:

– Проваливай отсюда!

Мы остались одни. У Бена нервно бегали глаза. Пойманный таракан. Загнанная в угол крыса. Падающий со скалы человек, которому не за что уцепиться.

– Что ж, главная загадка разгадана, – сказал он. – Я вот только понять не могу, почему они просто не выпустили по нам парочку «хеллфайеров»? Они ведь знают, где мы.

– Это не их стиль, – хмыкнула я.

– Стиль?

– Тебе никогда не приходило в голову, что с самого начала они испытывают к нам что-то очень личное? Как будто получают кайф, когда нас убивают.

Бен посмотрел на меня с легким изумлением:

– Да уж. Ну, теперь я понимаю, почему ты захотела встречаться с одним из них.

Этого не стоило говорить. Бен сразу все понял и быстро сдал назад:

– Кого мы пытаемся обмануть, Кэсси? Нечего тут обсуждать, остается только решить, кто из нас это сделает. Может, подбросим монетку?

– Считаю, лучше позвать Дамбо. Разве ты не говорил, что в лагере его учили на военного хирурга?

Бен нахмурился:

– Какого хирурга? Ты что, шутишь, что ли?

– Ну а как еще мы…

И тут я поняла. Хотя принять не могла. Я ошибалась насчет Бена. Он погрузился в немыслимое глубже, чем я. На пять тысяч саженей.

Бен все прочитал по моим глазам и опустил голову. Лицо его стало красным. Но не от стыда, а от злости, от сконцентрированной ярости, которую невозможно выразить словами.

– Нет, Бен. Нельзя этого делать.

Бен поднял голову. Глаза его сверкали. Руки тряслись.

– Я сделаю.

– Нет, ты не сможешь.

Бен Пэриш тонул. Он погрузился слишком глубоко, и я не была уверена в том, что смогу дотянуться до него и у меня хватит сил вытащить его на поверхность.

– Я об этом не просил, – сказал он. – Я ни о чем таком не просил!

– Она тоже, Бен.

Он придвинулся ко мне, и я увидела, как блестят его глаза. И причиной тому была не лихорадка.

– Она меня не волнует. Еще час назад ее здесь не было. Понимаешь? Она была ничем. Нулем. Со мной сюда пришли ты, твой младший брат, Дамбо, Кекс. А она оставалась у них. Она принадлежит им. Я ее с собой не брал. Я не заманивал ее в автобус. Не я рассказывал ей сказки о том, что она будет в полной безопасности, а потом взял и засунул ей в горло бомбу. Это не моя вина. И не моя ответственность. Моя задача – сберечь наши задницы. И если для этого должен умереть тот, кто ничего для меня не значит, так тому и быть.

Мне трудно было его удерживать. Бен ушел слишком глубоко, давление усиливалось, нечем было дышать.

– Правильно, плачь, Кэсси, – с горечью сказал он. – Поплачь над ней. Поплачь над всеми детьми. Они не слышат тебя, не могут тебя увидеть, не могут почувствовать, как тебе сейчас плохо, но ты поплачь. По слезинке за каждого – и будет чертов океан. Ты знаешь, что я прав. И понимаешь, что у меня нет выбора. И Рингер была права. Все дело в риске. Так всегда было. И если для того, чтобы выжили шесть человек, эта маленькая девочка должна умереть, значит такова цена. Не больше и не меньше.

Бен обошел меня и похромал по коридору к выбитой двери. Я не могла сдвинуться с места. У меня перехватило горло. Я даже пальцем не пошевелила и не сумела ему возразить. Закончились все слова, и любой жест был бессмысленным.

«Останови его, Эван. Пожалуйста, останови, потому что я не могу».

Детское убежище под землей, их лица подняты кверху, они смотрят на меня. Моя немая мольба и безнадежное обещание: «Забирайся мне на плечи, забирайся мне на плечи, забирайся мне на плечи».

Я знала, что он не станет в нее стрелять. Потому что рискованно. Он ее задушит. Положит подушку ей на лицо, придавит и будет держать до тех пор, пока все не закончится. Он не оставит ее тело в отеле – рискованно. Но и хоронить или сжигать тоже не будет – рискованно. Он отнесет ее далеко в лес и бросит на промерзшую землю, как какую-нибудь падаль, которой питаются хищные птицы, вороны и насекомые. Риск сведется к минимуму.

Я сползла по стене на пол, подтянула колени к груди, опустила голову и накрыла ее руками. Я заткнула пальцами уши. Зажмурила глаза и увидела, как Вош нажимает кнопку, Бен берет в руки подушку, мой палец ложится на спусковой крючок. Сэм, Меган. Солдат с распятием.

В непроницаемой для любых звуков тишине прозвучал голос Рингер: «Порой оказываешься в неправильном месте в неподходящее время, и никто не виноват в том, что́ в тот момент происходит».

Когда Бен выйдет из номера обессилевший и опустошенный, я подойду к нему и постараюсь утешить. Я возьму его за руку, убившую ребенка, и мы вместе будем оплакивать себя и свой выбор, которого у нас на самом деле не было.

В коридоре появился Бен. Он сел у стены через десять дверей от меня. Прошла минута. Я встала и приблизилась к нему. Он даже не взглянул на меня. Потом положил руки на колени и опустил голову. Я присела рядом.

– Ты ошибался, – сказала я.

Он отмахнулся:

– Плевать.

– Она одна из нас. Мы все – одно целое.

Бен откинул назад голову:

– Слышишь? Слышишь этих гребаных крыс?

– Бен, я думаю, вам надо уходить. Сейчас. Не жди до утра. Бери Дамбо и Кекса, и постарайтесь быстрее добраться до пещер.

Я думала, что Рингер сможет ему помочь. Бен к ней прислушивался, мне казалось, что он ее немного побаивался, я бы даже сказала, благоговел перед ней.

Бен рассмеялся глухим, утробным смехом:

– Я сейчас вроде как дал маху. Сломался. Я сдрейфил, Салливан. – Он посмотрел мне в глаза. – А Эван физически не в состоянии это сделать.

– Чего он не в состоянии сделать?

– Вытащить эту треклятую штуковину. Из всех нас у одной тебя есть половина шанса.

– Ты не…

– Я не смог.

Он снова рассмеялся. Его голова появилась на поверхности, и он сделал глубокий, дарующий жизнь вдох:

– Я не смог.

40

В номере, где она лежала, было холоднее, чем в камерном холодильнике. Когда я вошла, Эван уже отыскал в себе силы приподняться и сесть. Подушка валялась на полу, там, куда ее бросил Бен. Я подобрала ее и устроилась в ногах у Эвана. Наше дыхание замерзало в воздухе, лишь стук наших сердец нарушал плотную, густую тишину.

Я прервала молчание:

– Зачем?

– Чтобы расколоть на части то, что еще осталось. Порвать последние, нерушимые узы, – ответил он.

Я прижала подушку к груди и раскачивалась взад-вперед.

«Холодно. Как же холодно».

– Никому нельзя доверять, – сказала я. – Даже ребенку. Кто ты, Эван Уокер? Или что ты?

Холод пробирал до мозга костей. Эван не смотрел на меня.

– Я тебе говорил.

Я кивнула:

– Да, говорил. Мистер Большая Белая Акула. А я вот еще не хищник. Мы не станем ее убивать, Эван. Я собираюсь вытащить это, и ты мне поможешь.

Он не стал спорить – знал, что бесполезно.

Бен, прежде чем уйти к ребятам, которые укрылись в закусочной напротив парковки, помог мне собрать все необходимое. Махровая салфетка. Полотенца. Баллончик с освежителем воздуха. Полевая аптечка Дамбо. Мы попрощались у дверей на лестницу. Я сказала ему, чтобы смотрел под ноги, – в одном месте по ступенькам были размазаны скользкие крысиные кишки.

– Я там сорвался. – Бен опустил голову и, как пойманный на лжи мальчик, водил носком ботинка по ковролину. – Это было не очень круто.

– Я сохраню твой секрет.

Бен улыбнулся:

– Салливан… Кэсси… На случай, если ты… Я хочу сказать тебе…

Я ждала. Мне не хотелось его подталкивать.

– Они допустили одну самую главную ошибку, – наконец выдал он. – Тупые уроды, первым делом им надо было убить тебя.

– Бенджамин Томас Пэриш, – сказала я, – это самый милый и самый необычный комплимент из всех, что мне приходилось слышать.

Я поцеловала его в щеку. Он поцеловал меня в губы.

– Знаешь, – прошептала я, – год назад я бы душу продала за этот поцелуй.

Бен тряхнул головой:

– Он того не стоит.

И на одну десятитысячную секунды все ушло: отчаяние, скорбь, злость, боль, голод. Прежний Бен Пэриш восстал из пепла. Вернулся взгляд, проникающий в самое сердце, блеснула эта его убийственная улыбка. А в следующий миг яркий образ потускнел, и передо мной снова возник новый Бен, тот, которого называли Зомби. И тогда я осознала то, чего не могла принять раньше: объект желаний всех девочек в школе умер, так же как умерла девочка, которая когда-то о нем мечтала.

– Проваливай отсюда, – сказала я ему. – Но если ты позволишь, чтобы с моим братом что-то случилось, я выслежу тебя и убью.

– Может, я и тупой, но не настолько же.

И после этих слов он исчез в непроглядной темноте лестницы.

Я вернулась в номер. Задача была мне не по силам. Однако я должна ее выполнить. Эван передвинулся выше и уперся в спинку кровати. Я завела ладони под тельце Меган и медленно подняла, потом развернулась и осторожно положила ее на кровать Эвана так, чтобы ее голова оказалась у него на коленях. Смочила ароматизатором воздуха («изысканное сочетание эссенций!») махровую салфетку. У меня тряслись руки. Пожалуй, мне не потянуть. Кишка тонка.

– Крючок с пятью поддевами, – тихо сказал Эван. – Закреплен под правой миндалиной. Не пытайся его вытащить. Покрепче ухвати провод и перекусывай как можно ближе к крючку. Потом вытаскивай его. Только медленно. Если капсула оторвется от провода…

Я нетерпеливо кивнула:

– Бабах. Я знаю. Ты мне это уже говорил.

Я достала из аптечки пинцет и хирургические ножницы. Вроде маленькие инструменты, но мне они казались просто громадными. Я включила пальчиковый фонарик и зажала его в зубах, после чего передала Эвану воняющую сосновой хвоей махровую салфетку.

Он накрыл ею нос и рот Меган. Она дернулась, глаза открылись и сразу закатились. Аккуратно сложенные ручки напряглись и расслабились. Эван положил салфетку ей на грудь.

– Если она очнется, пока я буду… – сказала я.

С фонариком в зубах это прозвучало как: «Ефли она ошнетша, пока я путу…»

Эван кивнул:

– Кэсси, есть сто вариантов, что все пойдет не так.

Он наклонил голову Меган назад и открыл ей рот. Я заглянула в блестящий красный тоннель шириной в лезвие бритвы и в милю глубиной. В левой руке у меня был пинцет, в правой – ножницы. Обе руки размером с футбольный мяч.

– Можешь открыть пошире? – попросила я.

– Я боюсь вывихнуть ей челюсть.

Ну, учитывая обстоятельства, вывих челюсти был предпочтительнее, чем перспектива оказаться размазанными по всему номеру. Я решила: будь что будет!

– Эта? – спросила я, слегка коснувшись пинцетом миндалины.

– Я не вижу.

– Ты сказал «правая» – это с ее стороны или с моей?

– С ее. С твоей – левая.

– Хорошо, – выдохнула я. – Просто хотела удостовериться.

Я не видела, что делаю. Пинцет был у Меган во рту, ножницы же туда не влезали, и я не представляла, как уместить и то и другое в этом маленьком ротике.

– Подцепи провод пинцетом, – предложил Эван. – Потом медленно вытягивай, так чтобы ты смогла увидеть, что делаешь. Не дергай. Если капсула отделится от провода…

– Господи ты боже мой, Уокер, не надо каждые две минуты рассказывать мне о том, что случится, если этот гребаный провод отсоединится от гребаной капсулы!

Я почувствовала, как кончик пинцета до чего-то дотронулся:

– Отлично, кажется, я его нашла.

– Он очень тонкий. Черный. Блестящий. Свет фонарика должен отражаться…

– Помолчи, пожалуйста.

С фонариком в зубах: «Памалшы, пажалушта».

Меня всю трясло, но руки чудесным образом совсем перестали дрожать. Я засунула пальцы в рот Меган и оттопырила ей щеку, чтобы установить ножницы в нужное положение.

«Что это? То, что мне нужно?»

В горле блестел провод, и он был тонким, как волосок.

– Медленно, Кэсси.

– Заткнись.

– Если онаее проглотит…

– Я убью тебя, Эван. Серьезно.

Теперь проводок удалось зажать пинцетом. Потянув за него, я увидела крохотный крючок, который был воткнут в воспаленное горло Меган.

«А теперь – медленно. Не спеши, не спеши. Сначала убедись, что перекусываешь с правильной стороны. Со стороны крючка».

– Ты слишком близко, – предостерег меня Эван. – Ничего не говори и не дыши в ее сторону…

«Да уж лучше повернусь в твою – и врежу тебе в челюсть…»

Как он сказал, есть сто вариантов, что все пойдет не так. Они подразделяются на плохие, очень плохие и реально плохие. Меган распахнула глаза, изогнулась подо мной, и мы скатились к реально очень плохому варианту развития событий.

– Она очнулась! – заорала я без всякой необходимости.

– Не отпускай провод! – завопил в ответ Эван, что было важно.

Меган вцепилась зубами в мою руку. Ее голова моталась из стороны в сторону. Мои пальцы застряли у нее во рту. Я старалась крепко сжимать пинцет, но было достаточно дернуть его всего один раз, и капсула отсоединилась бы от провода…

– Эван, сделай что-нибудь!

Он пошарил рукой по кровати в поисках пропитанной ароматизатором воздуха салфетки.

– Нет, держи ее за голову, кретин! – надрывалась я. – Не позволяй ей…

– Отпусти провод, – задыхаясь, сказал он.

– Что? Ты же только что велел не отпускать…

Эван зажал Меган нос.

Отпускать? Не отпускать? Если да, провод может обмотаться вокруг пинцета и оторвется от капсулы. Если нет, все эти рывки приведут к тому же. У Меган закатились глаза. Боль, ужас и смятение – фирменный коктейль от иных. Ее рот широко открылся, и я тут же запустила в него ножницы.

– Я тебя сейчас так ненавижу! – выдохнула я в сторону Эвана. – Я ненавижу тебя больше всех в мире.

Мне казалось, что Эван должен узнать об этом до того, как я перережу провод. На случай, если мы взлетим на воздух.

– Ты его держишь? – спросил он.

– Черт, да я без понятия!

– Сделай это.

И он улыбнулся. У-лыб-нул-ся!

– Перережь его, поденка, – сказал Эван.

И я сделала это.

41

– Это был тест, – сказал Эван.

Зеленая желеобразная капсула лежала на столе. Она была упакована в чистенький полиэтиленовый пакетик. В старые добрые времена, ушедшие навсегда, мамы укладывали в такие пакетики сэндвичи и чипсы, чтобы у их детишек был свежий завтрак в школе.

– А что, если бомба-человек все еще находится в стадии разработки? – предположил Бен.

Он стоял, облокотившись на подоконник выбитого окна, и дрожал от холода. Но кто-то же должен был следить за парковкой, а Бен не хотел подвергать такому риску кого-то из нас. Он наконец-то сменил свою окровавленную дурацкую желтую толстовку (дурацкой она была до того, как пропиталась кровью) на другую, черную, и стал опять похож на Бена Неотразимого, каким был до Прибытия.

Сэм тихо хихикнул со своей кровати, он не понимал, шутит его обожаемый Зомби или говорит серьезно. Я не мозгоправ, но мне было ясно, что из-за нерешенных вопросов с отцом Сэмми подсознательно искал ему замену.

– Тест предназначался не для бомбы, – сказал Эван. – Для нас.

– Здорово, здоровее некуда! – прорычал Бен. – Первый тест, который мне удалось пройти за три года.

– Прекрати, Пэриш! – рявкнула я.

Это ведь он «постановил», что круто прикидываться тупым.

– Я в курсе, что ты в прошлом году стал финалистом Национальной премии.

– Правда? – Дамбо навострил уши.

Согласна, не стоило упоминать о его ушах, но мне действительно показалось, что Дамбо был ошарашен такой новостью.

– Да, правда, – сказал Бен и улыбнулся запатентованной улыбкой Пэриша. – Только в год вторжения инопланетян это было не сложно.

Бен взглянул на Эвана и перестал улыбаться, что, в общем-то, всегда происходило, когда он смотрел на него.

– На какой предмет они нас тестируют?

– Оценивают наши знания.

– Да, для этого тесты и проводят. А ты знаешь, что́ в данный момент очень нам поможет? Нам поможет, если ты бросишь свои загадочные инопланетные выкрутасы и перейдешь, мать твою, к конкретике. Потому что, пока эта штука не срабатывает, – Бен кивнул в сторону пакетика на столе, – каждая секунда удваивает наши риски. Раньше или позже, а я склоняюсь к варианту «раньше», иные вернутся и отправят наши задницы прямиком в Дубук.

– Дубук? – пискнул Дамбо.

Он не понял шутки, и это его напугало: что за Дубук такой?

– Это просто город, Дамбо, – объяснил Бен. – Наугад сказал.

Эван согласно кивнул. Я глянула на Кекса. Он с приоткрытым ртом стоял на пороге номера и следил за разговором, как за мячиком в пинг-понге.

– Они появятся, если мы не пройдем тест, – сказал Эван. – В противном случае – не вернутся.

– Не пройдем? Но мы ведь уже его прошли, разве нет? – Бен повернулся ко мне. – Мне лично так кажется. А ты что скажешь?

– Если мы приняли Меган с распростертыми объятиями и отправились прямиком в Дубук, значит не прошли, – объяснила я.

– Дубук, – как зачарованный, повторил за мной Дамбо.

– Взрывное устройство не сработало, из этого следует один из трех выводов, – сказал Эван. – Первый: устройство неисправно. Второй: устройство плохо откалибровано. И третий…

Бен поднял руку:

– И третий: кто-то в отеле знал, что такое бомба-ребенок и как ее обезвредить. Именно он переложил эту штуку в пластиковый пакет и начал читать лекции о том, как сеять панику среди слабоумных гуманоидов. Цель теста – узнать, есть ли среди нас глушитель.

– Есть! – крикнул Сэм и ткнул указательным пальцем в Эвана. – Вот глушитель!

– Но стоит выпустить по отелю пару «хеллфайеров» – и ты никогда об этом не узнаешь, – закончил свою мысль Бен.

– Из чего следует вопрос номер два: зачем им это понадобилось? – тихим голосом произнес Эван.

В номере воцарилась тишина. Бен барабанил пальцами по локтю. Кекс захлопнул рот. Дамбо тянул себя за мочку. Я раскачивалась взад-вперед на стуле и щипала игрушечного мишку за ухо. Даже не знаю, как он оказался у меня в руках. Возможно, я подобрала его, когда Кекс переносил Меган в соседнюю комнату. Помню только, что он упал на пол, а вот как подняла его, не заметила.

– Ну, тут все понятно, – сказал Бен. – У них есть возможность узнать, что ты здесь. Верно? Иначе велик риск лишиться игрока из своей команды.

– Если бы иные были уверены, что я в отеле, то обошлись бы без теста. Они подозревают это.

И тут я поняла, в чем суть. Только от собственной смекалки легче мне не стало.

– Рингер.

Бен дернул головой и уставился на меня. Вообще-то, даже легкий порыв ветра мог сбросить его с подоконника.

– Они ее поймали. Или Чашку. Или их обеих, – сказала я и повернулась к Эвану, потому что видеть лицо Бена было невыносимо тяжело.

– Что очень логично, – согласился Эван.

– Дерьмо собачье! Рингер никогда бы нас не сдала! – сорвался на крик Бен.

– Не по доброй воле, – произнес Эван.

– «Страна чудес», – тихо пробормотала я. – Они загрузили ее память…

Бен оттолкнулся от подоконника, потерял равновесие, шагнул вперед и врезался в угол кровати Сэмми. Его трясло, но не от холода.

– Нет. Нет, нет и еще раз нет. Они не схватили Рингер. Она в безопасности, и Чашка тоже, и мы не попадем…

– Увы, – вздохнул Эван. – Мы уже попали.

Я встала со стула и подошла к Бену. Это был один из тех моментов, когда ты знаешь: надо что-то сделать, но понятия не имеешь, что именно.

– Бен, он прав. Мы все еще живы по той же причине, по какой здесь оказалась Меган.

– Да что с тобой такое? – искренне не мог понять Бен. – Этот умник тебе лапшу на уши вешает, а ты и рада, будто он – Моисей, с горы спустившийся. Если пришельцы по какой-то причине думают, что он здесь, то наверняка считают его предателем. А значит, нам надо дать пинка – и в Дубук.

Повисла пауза. Все посмотрели на Дамбо – ждали реакции.

– Они не хотят меня убивать, – наконец сказал Эван.

Я видела по его лицу, как ему плохо и как он измучен.

– А, да, точно, совсем забыл, это ж я тебя убью, – пробурчал Бен.

Он прошел мимо меня обратно к окну, уперся двумя руками о подоконник и посмотрел в черное ночное небо, как будто оно могло что-то ему подсказать.

– Останемся здесь – нам конец. Уйдем – то же самое. Мы как пятилетние дети, которые уселись играть в шахматы с Бобби Фишером. – Бен оттолкнулся от подоконника и повернулся к Эвану. – Тебя мог засечь патруль. И выследить до отеля. – Он показал на пакет со взрывчаткой. – Это еще не значит, что Рингер и Чашка у них. Это лишь доказывает, что мы в цейтноте. Ни спрятаться, ни бежать мы не можем. Следовательно, все возвращается на круги своя. Вопрос не в том, умрем мы или нет, а в том, как мы это сделаем. И что же мы выберем? Дамбо, ты как предпочтешь умереть?

Дамбо напрягся, расправил плечи и гордо поднял подбородок:

– В бою, сэр.

Бен перевел взгляд на Кекса:

– Кекс, ты выбираешь смерть в бою?

Тот встал по стойке смирно и уверенно кивнул.

Сэма спрашивать об этом было бы глупо. Мой младший брат вскочил с кровати и четко, как учили, отсалютовал своему командиру.

42

Ох, братишка. Ох, ребятки.

Я отбросила мишку на стол.

– Я уже проходила через это, – сказала я, обращаясь к Сержанту Мачо. – Выбора нет. Беги – умрешь. Останешься на месте – тебе конец. Это тупик, так что давайте рассмотрим третий вариант. Мы взорвем отель.

Когда я это предложила, из комнаты словно выкачали весь воздух. Эван первым уловил смысл, он медленно кивнул, но идея ему явно не нравилась. Слишком много переменных. Тысяча вариантов, что все пойдет не так, и только один благополучный.

Бен сразу перешел к делу:

– Как? Кто из нас должен подышать на эту дрянь и после этого исчезнуть?

– Я готов, сержант, – сказал Дамбо, уши у него покраснели, он как будто стеснялся своей смелости. – Я всегда хотел посмотреть Дубук. – И он застенчиво улыбнулся.

– Человеческое дыхание – не единственный источник углекислоты, – напомнила я финалисту Национальной премии.

– Кока! – радостно закричал Дамбо.

– Сомневаюсь, что ты найдешь хоть одну банку, – хмыкнул Бен.

Он был прав. Безалкогольные напитки наряду со всеми видами алкоголя стали первыми «жертвами» вторжения.

– Да, банку или бутылку вы вряд ли найдете, – заметил Эван. – Кэсси, ты вроде говорила, что тут напротив закусочная?

– Баллоны с углекислым газом для автоматов с газированной водой… – начала я.

– …возможно, все еще там, – закончил Эван.

– Присоединим бомбу к баллону…

– Немного подкрутим баллон…

– Организуем слабую утечку…

– В закрытом помещении…

– Лифт! – крикнули мы хором.

– Ух ты! – выдохнул Бен. – Гениально. Только я не совсем понимаю, как это решит нашу проблему.

– Зомби, они подумают, что мы погибли, – сказал Сэм.

Он неплохо соображал для пятилетнего мальчика, но ему не хватало опыта Бена, которому приходилось переигрывать Воша и компанию.

– После взрыва они все проверят, обнаружат, что тел нет, и все поймут, – возразил Бен.

– Но так мы выиграем время, – напомнил Эван. – Я считаю, что, когда они узнают правду, будет уже поздно.

– Потому что мы слишком умны для них? – спросил Бен.

Эван мрачно улыбнулся:

– Потому что мы отправимся туда, где они будут искать нас в последнюю очередь.

43

Времени на споры не оставалось, надо было начинать операцию «Ранняя выписка», пока Пятая волна нас не настигла. Дамбо пошел патрулировать коридор. Я велела Сэму присмотреть за Меган, он ведь подружился с ней в школьном автобусе. Брат попросил обратно пистолет, а я напомнила ему о том, что в последний раз оружие ему не помогло: он расстрелял всю обойму и ни разу не попал в цель. Когда я предложила ему взять мишку, Сэм только закатил глаза: «В игрушки я играл целых полгода назад».

А потом мы с Эваном остались одни. Только он, я, ну и маленькая зеленая бомба.

– Выкладывай! – приказала я.

– Что выкладывать? – Эван удивленно посмотрел на меня наивными, как у мишки, глазами.

– Свои кишки, Уокер. Ты что-то недоговариваешь.

– Почему ты думаешь…

– Потому что это твой стиль. Твой модус операнди.^[61] Ты как айсберг – три четверти под водой. Но я не дам тебе превратить этот отель в «Титаник».

Эван вздохнул и отвел глаза:

– Есть бумага и ручка?

– Что? Пришло время написать нежное любовное стихотворение?

Это тоже было в его духе. Каждый раз, когда я слишком близко подходила к какой-нибудь разгадке, Эван менял тему и начинал рассказывать о том, как сильно он любит меня, свою спасительницу, или делился псевдоглубокими наблюдениями о природе моего великолепия. И все-таки я схватила со стола блокнот с ручкой и передала их Эвану. Кто к концу дня откажется от любовного признания в стихах?

Вместо этого Эван нарисовал карту:

– Одноэтажный дом, белый… или был когда-то белым. Деревянные рамы. Адрес не помню, но это на Шестьдесят восьмом шоссе. Рядом с заправкой. На фасаде старая металлическая вывеска. «Хаволайн» или что-то вроде этого.

Он вырвал листок из блокнота и вложил мне в руку.

– А почему магазин моторных масел – последнее место, где нас будут искать? – Я снова повелась на эту технику отвлечения, хотя в маслах нет ничего поэтичного. – И зачем ты нарисовал мне карту, если идешь с нами?

– Вдруг что-нибудь случится.

– С тобой. А если с нами обоими?

– Ты права. Нарисую еще пять. – И он принялся чертить еще одну.

Я понаблюдала за ним пару секунд, потом вырвала у него блокнот и швырнула ему в голову:

– Сукин ты сын, я знаю, что ты делаешь.

– Я рисую карту, Кэсси.

– Соорудить детонатор из фонтанчика с газированной водой – это в стиле «Миссия невыполнима», да? Мы помчимся на поиски вывески «Хаволайн». Ты, со сломанной лодыжкой, ножевой раной в ноге и с температурой под сорок два, помчишься впереди…

– С температурой сорок два градуса я был бы уже мертвый, – заметил он.

– Нет, и хочешь знать почему? Потому что у мертвых не бывает температуры!

Эван задумчиво кивнул:

– Господи, как я по тебе соскучился.

– Вот оно! Начинается! Как на ферме Уокера, как в «Погребальной яме», как в лагере смерти Воша. Стоит мне загнать тебя в угол…

– Я попался в ту минуту, когда увидел…

– Прекращай.

Эван прекратил. Я присела рядом с ним. Может, я неправильно все делала. Мухи летят на мед, а не на уксус, любила повторять моя бабушка. Проблема была в том, что у меня в загашнике не было женских хитростей. Я взяла Эвана за руку и заглянула ему в глаза. Я даже хотела немного расстегнуть рубашку, но решила, что тогда он может разгадать мою маленькую хитрость. Хотя задумка была далеко не маленькой.

– Я не дам тебе затащить меня еще в один «Приют», – сказала я и очень понадеялась, что голос звучит сексуально. – Этого не будет. Ты пойдешь с нами. Кекс и Дамбо понесут тебя.

Он дотронулся свободной рукой до моей щеки. Мне было знакомо это прикосновение. Я скучала по нему.

– Я знаю, – сказал Эван.

Его шоколадные глаза, от взора которых у меня замирало сердце, были бесконечно печальными. И этот взгляд мне тоже был знаком. Так Эван смотрел на меня в лесу, когда рассказал о том, кто он на самом деле.

– Но ты знаешь не все. Например, о Грейс.

– Грейс, – эхом повторила я и, забыв о тактике меда, оттолкнула его руку от своей щеки.

Мне слишком нравились его прикосновения. Я решила, что надо над этим поработать и побороть в себе тягу к нему. А еще надо перестать млеть, когда он смотрит на меня, как будто я – последний человек на Земле. Правда, когда Эван меня нашел, я так о себе и думала. Это страшно и одновременно обременительно. Твое существование полностью зависит от кого-то другого, и на твою голову сваливается куча проблем. Достаточно вспомнить сюжеты всех когда-либо написанных трагедий о любви. А я не хотела выступать в роли Джульетты, возлюбленной какого-нибудь Ромео. Во всяком случае, твердо настроилась избежать этой участи. Даже если единственный доступный кандидат на роль Ромео был готов умереть за меня, сидел напротив, держал меня за руку и смотрел прямо мне в душу глазами цвета горячего шоколада, которые уже не так обезоруживающе действовали на мою психику. К тому же под одеялами он был практически голый, а тело у него – как у парней из рекламы «Холлистера»… Но я не падка на такие штуки.

– Грейс. После того как я тебя подстрелила, ты без конца повторяешь это слово, – сказала я.

– Ты не знаешь, о чем говоришь.

Признаюсь, это меня задело. Я и не подозревала, что он такой религиозный… ну, или критичный. Обычно эти два понятия ходят рука об руку, и все же…

– Кэсси, я должен тебе кое о чем рассказать.

– Ты баптист?

– В тот день на шоссе, после того как я… позволил тебе уйти, мне стало страшно. Я не понимал, что происходит, не понимал, почему не смог… не смог сделать то, зачем пришел. То, для чего я был рожден. И во многом я до сих пор не разобрался. Тебе кажется, что ты себя знаешь. Ты думаешь, что знаешь того, чье отражение видишь в зеркале. Я нашел тебя, но, когда это случилось, потерял себя. Все усложнилось. В моем мире не осталось простых вещей.

Я кивнула:

– Я помню те времена. Помню, когда жизнь была простой.

– Вначале, после того как я отнес тебя на ферму, было неясно, выкарабкаешься ты или нет. Я сидел рядом с тобой и думал: «Может, будет лучше, если она не выживет».

– Боже, Эван, это так романтично.

– Я знал, что́ на нас надвигается, – сказал он.

Да уж, по поводу наших перспектив и у меня особых вопросов не возникало. Эван схватил меня за руки и притянул к себе. Я погрузилась на тысячу миль в глубину этих глаз. Вот почему тактика меда была не для меня: рядом с ним я сама превращалась в муху.

– Я знаю, что будет, Кэсси. До сих пор я думал, что тем, кто успел умереть, крупно повезло. Но теперь я все понимаю. Я вижу это.

– Что? Что ты видишь, Эван?

У меня начал дрожать голос. Эван пугал меня. Он был сам на себя не похож – возможно, из-за высокой температуры.

– Выход. Я вижу, как с этим покончить. Вся проблема в Грейс. Тебе с Грейс не справиться. Никому из вас это не под силу. Грейс – портал, а я единственный, кто может через него пройти. Я могу дать тебе это. И время. Ты получишь Грейс и время, а потом сможешь разделаться с этим.

44

Тут, в самый неподходящий момент, в номер заглянул Дамбо:

– Салливан, они вернулись. Зомби сказал… – Дамбо запнулся – очевидно, понял, что помешал.

Хорошо еще, что я не расстегнула рубашку. Я высвободила руки и встала:

– Они нашли баллон?

Дамбо кивнул:

– Сейчас устанавливают его в лифте. – Он посмотрел на Эвана. – Зомби сказал, как только ты будешь готов…

– Хорошо. – Эван тоже кивнул, но не сдвинулся с места.

И я не шевельнулась. Дамбо постоял пару секунд в дверях. Потом произнес:

– Ладно.

Эван ничего не ответил. И я молчала.

– Ну, ребята, увидимся позже, в Дубуке! Хе-хе, – ухмыльнулся Дамбо и попятился из номера.

Я резко повернулась к Эвану:

– Хорошо. Помнишь, что Бен говорил по поводу загадочных инопланетных выкрутасов?

И тут Эван Уокер сделал нечто, чего раньше никогда себе не позволял. Вернее, не сделал, а сказал:

– Вот дерьмо!

Тут в дверях снова появился Дамбо, только в этот раз у него был разинут рот и огнем горели уши. Его крепко держала высокая девушка с длинными белокурыми волосами. У нее были правильные черты лица, как у модели скандинавского типа, яркие голубые глаза, «капризные», накачанные коллагеном губы и гибкая фигура принцессы подиума.

– Привет, Эван, – сказала девушка месяца из «Космо».

И конечно же, у нее был глубокий, с легкой хрипотцой голос, как у голливудской злодейки-соблазнительницы.

– Привет, Грейс, – произнес Эван.

45

Грейс оказалась красоткой, а вовсе не молитвой или чем-либо имеющим отношение к благодати. Вдобавок девица была вооружена до зубов: она отобрала М-16 у Дамбо, а за спиной у нее висела мощная снайперская винтовка. Грейс затолкнула Дамбо в номер и в ответ на мой взгляд послала улыбку в тысячу киловатт:

– А ты, должно быть, Кассиопея, королева ночного неба. Ты меня удивил, Эван. Она совсем не такая, какой я ее представляла. Рыженькая. Не знала, что это твой тип.

Я посмотрела на Эвана:

– Кто это?

– Грейс такая же, как я, – ответил он.

– Мы были такими когда-то. Десять столетий назад. Ну, плюс или минус. Кстати, о минусах. – Грейс показала на мою винтовку, и я бросила ее на пол к ее ногам. – Пистолет не забудь и нож, который у тебя в ножнах на лодыжке.

– Отпусти их, Грейс, – сказал Эван. – Они нам не понадобятся.

Грейс как будто его не слышала. Она легонько пнула ногой мою винтовку и приказала выкинуть ее в окно вместе с люгером и ножом.

Эван кивнул мне: «Лучше делай, как она говорит».

Пришлось подчиниться. У меня голова пошла кругом. Я была не в состоянии ухватить хоть одну связную мысль. Единственное, что я хорошо усвоила, – Грейс была глушителем, как и Эван. Но кто подсказал ей мое имя? Почему она оказалась в отеле? Откуда Эван узнал, что она заявится? И что означали его слова: «Грейс – портал»? Портал куда?

– Я знала, что она человек. – Грейс решила вернуться к любимой теме Эвана. – Но даже не представляла, насколько типичный.

Эван понимал, что за этим последует, и все равно попытался меня остановить:

– Кэсси…

– Пошла ты, гребаная инопланетная сука! В гробу я видала тебя и таких, как ты, ублюдков!

– Колоритно. С фантазией. Мило, – оценила Грейс и винтовкой Дамбо указала мне, чтобы я села.

И снова Эван взглядом подсказал: «Сядь, Кэсси».

Я опустилась рядом с Дамбо на соседнюю кровать. Он шумно дышал ртом, как астматик. Грейс осталась стоять в дверях, чтобы контролировать коридор. Может, она и не знала о том, что в соседнем номере находятся Сэм и Меган, а внизу в лифте – Бен и Кекс. Я поняла стратегию Эвана: ничего не предпринимать, постараться выиграть время. Когда Бену и Кексу надоест ждать, они поднимутся, чтобы узнать, в чем дело, и тогда у нас появится шанс. А потом я вспомнила о том, как Эван ночью в темноте нейтрализовал целое отделение хорошо вооруженных и отлично экипированных солдат Пятой волны, и сказала себе: «Нет, когда ребята придут сюда, это будет шанс Грейс».

Я внимательнее к ней присмотрелась. Она стояла, прислонившись спиной к косяку, расслабленно согнула ногу, голову немного повернула, чтобы мы могли полюбоваться ее нордическим профилем. Золотистые локоны падали на одно плечо.

«Ну конечно, тут все ясно, – подумала я тогда. – Если есть возможность загрузиться в любое человеческое тело, почему не выбрать безупречное? Эван тоже так поступил».

В этом смысле он – всего лишь большая подделка. Так странно было об этом думать. Парень, при виде которого у меня коленки превращались в желе, на самом деле являлся объемным изображением, маской на лице, которое, возможно, десять тысяч лет назад напоминало кальмара или что-то в этом роде.

– А нас ведь предупреждали, что долгое пребывание в теле человека влечет за собой определенные риски, – вздохнула Грейс. – Скажи мне, Кассиопея: как по-твоему, он и в постели само совершенство?

– Может, это ты мне скажешь? – огрызнулась я. – Инопланетная потаскуха.

– Склочная, прямо как ее тезка, – с улыбкой сказала Грейс Эвану.

– Они не имеют к этому никакого отношения, – проговорил Эван. – Отпусти их, Грейс.

– О чем ты, Эван? Я не уверена, что понимаю тебя. – Она покинула свой пост и подплыла (иначе и не скажешь) к его кровати. – И никто никуда не пойдет, пока я не решу.

Грейс наклонилась, взяла его лицо в ладони и поцеловала в губы. Поцелуй был долгим, я видела, что Эван пытается сопротивляться, но она его парализовала своими инопланетными уловками, которых уж у нее-то было выше крыши.

– Ты рассказал ей, Эван? – промурлыкала Грейс возле его щеки, тихо, но так, чтобы я услышала. – Она знает, чем все это заканчивается?

– Вот чем! – рыкнула я и бросилась на нее.

Я прыгнула, как обычно это делаю, вперед головой, так чтобы угодить лбом ей в висок. Удар отбросил ее в сторону шкафа, а я распласталась на Эване.

«Само совершенство», – немного не к месту подумала я.

Я оттолкнулась от кровати, чтобы встать, но Эван обхватил меня руками за талию и рывком опустил обратно.

«Не надо, Кэсси».

Только Эван, в отличие от меня, был слаб, так что я легко высвободилась и прыгнула с кровати на спину Грейс. Не стоило этого делать. Грейс схватила меня за руку и швырнула через комнату. Я врезалась в стену возле окна и приземлилась на копчик. Острая боль пронзила позвоночник. Я услышала, как в коридоре распахнулась дверь, и закричала:

– Уходи, Сэм! Зомби, уходи! У…

Я не успела снова крикнуть. В последний раз я видела такую скорость передвижения в лагере «Погребальная яма», когда фальшивые солдаты из Райт-Паттерсона засекли меня в лесу. Грейс взвилась, прямо как в мультфильме, и это было бы смешно, если бы не причина, которая заставила ее сорваться с места.

«О нет. Сука, ты этого не сделаешь. Только не мой младший брат».

Я промчалась мимо Дамбо, мимо Эвана, который успел откинуть одеяла и пытался сбросить с кровати свое израненное тело, и выбежала в коридор. Там никого не было, и это не могло обернуться ничем хорошим. Я сделала два шага в сторону номера Сэма, но, когда мои пальцы коснулись дверной ручки, последовал сильный удар по затылку, и мой нос впечатался в деревянную дверь. Что-то хрустнуло, и это было явно не дерево. Я отступила на шаг. Кровь заливала мне лицо, я чувствовала, как она горяча и солона, и каким-то образом именно это помогло мне удержаться на ногах. До сего момента я не знала, что ярость имеет вкус, – вкус твоей собственной крови.

Холодные пальцы сомкнулись на моей шее, сквозь алые струйки я видела, как мои ноги отрываются от пола. Потом я пролетела через весь коридор, тяжело приземлилась на плечо, перекатилась и замерла в одном футе от окна.

– Оставайся там! – приказала Грейс.

Она стояла у двери в номер Сэмми. Гибкая тень в слабо освещенном туннеле поблескивала от слез, которые набегали мне на глаза и, смешиваясь с кровью, скатывались по щекам.

– Не смей. Трогать. Моего. Брата.

– Этого милого маленького мальчика? Он твой брат? Мне жаль, Кассиопея, я не знала. – Она с притворной печалью покачала головой, эти подонки всегда издевались над нашими самыми светлыми чувствами. – Он уже мертв.

46

И тогда одновременно случились три вещи. Четыре, если учесть, что у меня разорвалось сердце.

Я побежала. То есть не убегала, а бросилась вперед. Я собиралась разодрать в клочья это лицо девушки с обложки. Я собиралась вырвать из ее совершенной женской груди поддельное человеческое сердце. Я готова была растерзать ее голыми руками.

Это – первое.

Второе произошло в тот же момент: дверь на лестницу распахнулась и в коридор вышел этой своей походкой ослика Иа Кекс. Одной рукой он оттолкнул меня назад, а второй направил винтовку на Грейс. Нелучшая позиция для выстрела, но, если верить Бену, Кекс был лучшим после Рингер стрелком в отделении.

Третье: Эван, в одних боксерах, выполз из номера за спиной Грейс. Каким бы ни был метким стрелком Кекс, в случае промаха… или если бы Грейс в последнюю минуту совершила бросок в сторону…

В общем, бросок совершила я. Я обхватила Кекса руками за лодыжки, и он повалился вперед. Ружье выстрелило. И тут я услышала, как снова открылась дверь на лестницу и Бен заорал:

– Всем оставаться на местах!

Прямо как в кино. Только никто не остался на своих местах. Ни я, ни Кекс, ни Эван, ни тем более Грейс. Она исчезла. Была, а потом раз – и пропала. Бен перескочил через нас с Кексом и, хромая, прошел по коридору к двери напротив номера Сэма.

«Сэм».

Я вскочила на ноги и побежала к брату. Бен махнул Кексу и сказал:

– Она там.

Я подергала за дверную ручку. Закрыто.

«Слава богу!»

Я затарабанила в дверь:

– Сэм! Сэм, открой! Это я!

Тоненький, как мышиный писк, голосок ответил:

– Не верю! Ты меня обманываешь!

Я сломалась. Прижалась окровавленной щекой к двери и устроила себе полноценный, очень полезный мини-перерыв. Все из-за того, что я потеряла бдительность. Я забыла, какими жестокими могут быть иные. Им мало прострелить тебе сердце. Нет, сначала им надо его измутузить, потоптаться на нем, а потом сжать в кулаке, пока оно, как пластилин «плей-до», не начнет просачиваться сквозь пальцы.

– Хорошо, хорошо, хорошо, – всхлипывая, бормотала я. – Оставайся там, ладно, Сэм? Что бы ни случилось, будь в номере. Не выходи, пока я за тобой не вернусь.

Кекс стоял сбоку у двери в номер напротив. Бен помогал Эвану подняться, во всяком случае пытался помочь. Каждый раз, когда он его отпускал, у Эвана подкашивались колени. В итоге Бен решил прислонить его к стене. Эван сидел на полу и ловил ртом воздух, а лицо у него было серым, как пепел в лагере, где убили моего отца.

Он посмотрел на меня и с трудом выдавил:

– Уходи из коридора. Быстро.

Стена напротив Кекса треснула и разлетелась в белую пыль и крошево из гипрока. Кекса отшвырнуло назад, винтовка выпала у него из рук. Он наткнулся на Бена, а тот схватил его за плечо и затолкнул в номер к Дамбо. Потом Бен потянулся ко мне, но я отбросила его руку и сказала, чтобы он спасал Эвана, а сама подняла с пола винтовку Кекса и открыла огонь по двери номера, где была Грейс. Грохот в узком коридоре был просто оглушительным. Прежде чем Бен оттащил меня назад, я успела расстрелять весь магазин.

– Не будь идиоткой! – крикнул он.

Бен сунул мне в руку полный магазин и велел, чтобы я смотрела за дверью, но не высовывалась.

Из соседнего номера доносились голоса, как будто там смотрели телесериал. Я лежала на животе, упершись локтями в пол, и целилась в дверь напротив.

«Выходи, ледяная дева. У меня для тебя кое-что припасено».

Я облизывала окровавленные губы, ненавидела этот вкус и одновременно наслаждалась им.

«Выходи, тварь ползучая».

Бен: «Дамбо, как там? Дамбо!»

Дамбо: «Плохо, сержант».

Бен: «Насколько плохо?»

Дамбо: «Очень плохо…»

Бен: «О господи, Дамбо, я и сам вижу, что плохо!»

Эван: «Бен… послушай меня… ты должен меня послушать… Нам надо убираться отсюда. Прямо сейчас».

Бен: «Почему? Мы ее заперли…»

Эван: «Это ненадолго».

Бен: «Салливан с ней справится. Кстати, кто она такая?»

Эван что-то неразборчиво ответил.

Бен: «Ну конечно. Чем дальше, тем веселее. Что ж, переходим к плану Б. Я беру тебя, Уокер. Дамбо, ты идешь с Кексом. Салливан возьмет детей».

Затем Бен присел рядом со мной на корточки, положил ладонь мне на поясницу и кивнул в сторону двери.

– Мы не можем уйти, пока угроза не будет нейтрализована, – шепотом сказал он. – Эй, а что с твоим носом?

Я пожала плечами и облизнулась.

– Как мы это сделаем? – Мой голос звучал так, будто у меня был насморк.

– Очень просто. Кто-нибудь займется дверью. Один – снизу, другой – сверху, один – слева, другой – справа. Самое сложное – первые две с половиной секунды.

– А самое легкое?

– Последние две с половиной секунды. Готова?

– Кэсси, подожди. – Эван стоял у нас за спиной на коленях, как паломник перед алтарем. – Бен не знает, с кем имеет дело, но ты-то знаешь. Скажи ему. Скажи ему, на что она спо…

– Заткнись, любовничек! – прорычал Бен и дернул меня за рубашку. – Начали.

– Ее там уже нет, – повысил голос Эван. – Гарантирую.

– Что? Спрыгнула со второго этажа? – рассмеялся Бен. – Просто великолепно. Спущусь и пристрелю эту задницу с переломанными ногами.

– Может, она и спрыгнула, только ничего не сломала. Грейс такая же, как я. – Эван обращался к нам обоим, но смотрел только на меня. – Она – как я, Кэсси.

– Но ты же человек. То есть тело-то у тебя человеческое, – сказал Бен. – А ни один из нас не…

– Она сможет. Я уже не смогу. Мой организм… выработал свой ресурс.

– И ты веришь? – спросил меня Бен. – По мне, все это звучит как очередные бредни мистера Инопланетянина.

– Что ты предлагаешь, Эван? – проговорила я.

Я еще чувствовала во рту вкус крови, но ярость стала понемногу уходить, и вместо нее появилось очень знакомое и очень уютное ощущение, будто меня погрузили на глубину в пять тысяч морских саженей.

– Уходите. Прямо сейчас. Она не за вами пришла.

– Козел отпущения, – с кривой ухмылкой сказал Бен. – Мне это нравится.

– И она позволит нам вот так просто взять и уйти?

Я покачала головой. К этому моменту мой сенсор погружения стал работать гораздо точнее, чем вначале. А вдруг Бен прав? О чем я думала, когда доверила Эвану Уокеру свою жизнь и жизнь своего брата? Что-то тут не сходилось. Что-то явно было не так.

– Я не знаю, – ответил Эван.

Это можно было засчитать ему в плюс. Он ведь мог сказать: «Конечно, она, вообще-то, нормальная, просто у нее небольшие проблемки с садизмом».

– Но предполагаю, что будет, если вы останетесь, – продолжил Эван.

– Все, с меня хватит! – решительно произнес Бен и вернулся в номер. – Ребята, план поменялся. Я поведу Кекса. Дамбо, ты отвечаешь за Меган. Салливан берет своего брата. Руки в ноги – и вперед, мы идем на вечеринку!

– Кэсси, – прошептал Эван, подполз ближе, повернул мое лицо к себе и провел большим пальцем по перепачканной в крови щеке, – другого выхода нет.

– Я не брошу тебя, Эван. И я не позволю тебе оставить меня. Больше этого не будет.

– А Сэм? Ты ведь ему тоже дала обещание. Нельзя сдержать оба. Грейс – это моя проблема. Она… мы с ней связаны. Не так, как ты с Сэмом. Я не говорю, что…

– Правда? Ты меня удивляешь, Эван. Обычно ты всегда так ясно изъясняешься.

Я села, сделала глубокий вдох и влепила этому красавцу пощечину. Можно было бы его пристрелить, но я решила не заморачиваться.

И в этот момент мы услышали звук. Как будто пощечина послужила сигналом. К нам приближался штурмовой вертолет.

47

Луч прожектора ударил по отелю. Яркий свет залил коридор, проник в номера и отбросил резкие тени на пол и стены. Бен дернул меня за ногу, я схватила Эвана за руку и потянула за собой. Он вырвался и покачал головой:

– Просто оставь мне пистолет.

– Держи, приятель, – сказал Бен и передал ему оружие. – Салливан, забирай своего брата.

– Да что с вами такое? Мы не можем сейчас бежать.

Я не могла поверить в то, что происходит.

– И какой у тебя план? – проорал Бен.

Он вынужден был кричать, иначе из-за грохота винтов его бы никто не услышал. Судя по звуку и направлению луча света, вертолет завис прямо над отелем.

Эван ухватился за разбитый в щепы косяк и, подтянувшись, встал на ноги. Вернее, на одну ногу, потому что на вторую опираться он не мог.

– Скажи мне только одно! – прокричала я ему в ухо. – Будь хоть раз честен за все свои десять тысяч лет. Ты не собирался взрывать бомбу и бежать вместе с нами. Ты знал, что Грейс придет в отель, и планировал подорвать ее и…

Тут из номера выскочил Сэмми, одной рукой он крепко держал Меган за запястье. В какой-то момент мишка успел перекочевать к этой маленькой девочке. Наверное, его дал ей Сэм. Он всегда отдавал своего любимца тому, кто в нем нуждался.

– Кэсси!

Сэмми бросился вперед и врезался головой мне в живот. Я посадила его к себе на бедро и покачнулась.

«Боги! Он стал тяжелым».

Потом я схватила Меган за руку.

В разбитые окна вихрем врывался ледяной ветер. Я слышала, как Дамбо закричал:

– Они садятся на крышу!

Я различила его голос, потому что он, пытаясь выбраться в коридор, практически уткнулся мне в спину. За ним шел Бен, сбоку от него – Кекс. Большой мальчишка повис у Зомби на плече.

– Салливан! – крикнул Бен. – Двигай!

Эван взял меня за локоть:

– Подожди.

Он смотрел на потолок и беззвучно шевелил губами. Хотя, возможно, он что-то говорил, просто я не могла разобрать.

– Что? – крикнула я.

Общее ощущение паники стало вполне конкретным.

– Чего ждать?

Эван продолжал смотреть на потолок:

– Грейс.

Вой банши^[62] перекрыл грохот винтов вертолета, он становился все громче и пронзительнее. Казалось, от этого внеземного завывания вот-вот лопнут барабанные перепонки. Весь дом затрясся. По потолку пробежала трещина. Дурацкие картины в рамах попадали со стен. Прожектор мигнул, в следующую секунду раздался взрыв, и в комнату ворвался шквал раскаленного воздуха.

– Она достала пилота, – сказал Эван и кивнул.

Он потащил меня, Сэма и Меган по коридору и через плечо обратился к Бену:

– Скорее уходите. – Потом повернулся ко мне. – Дом на карте. Теперь дело за Грейс. Но это закончится сегодня вечером. Оставайтесь в доме. Там есть и вода, и еда, припасов хватит до конца зимы.

Он говорил очень быстро, время было на исходе. Пятая волна могла и не прийти за нами – в отличие от Грейс.

– Кэсси, там вы будете в безопасности. В равноденствие…

Бен, Дамбо и Кекс уже подошли к лестнице. Бен бешено махал нам рукой: «Уходим!»

– Кэсси! Ты меня слушаешь? В равноденствие с корабля-носителя пришлют капсулу для эвакуации Грейс…

– Салливан! Быстрее! – орал Бен.

– Если ты найдешь способ установить на ней это…

Эван прижал что-то к моему животу, но у меня были заняты руки. Я в ужасе увидела, как мой брат выхватил из руки Эвана пластиковый пакетик с бомбой.

Потом Эван взял мое лицо в ладони и крепко поцеловал в губы.

– Ты сможешь закончить это, Кэсси. Именно ты. Так и должно быть. Это сделаешь ты. Никто, кроме тебя, не справится.

Он снова меня поцеловал. Капли моей крови остались на его лице, а его слезы – на моем.

– В этот раз я не могу ничего обещать, – торопился договорить он. – Но ты можешь. Обещай мне, Кэсси. Обещай, что ты с этим покончишь.

Я кивнула:

– Я с этим покончу.

И как только я дала обещание, дверь в камеру захлопнулась, и камень на моей шее потащил меня ко дну бесконечного моря.

48

Возле лестницы я остановилась на полсекунды. Я знала, что вижу Эвана в последний раз. Если быть точной, это уже произошло однажды. А потом я нырнула в непроглядную темноту, но не так, как в первый раз. По пути я шепнула Меган, чтобы она была осторожнее и не поскользнулась на крысиных кишках. У дверей в холле ждали ребята, которые затащили меня на эту вечеринку. Их силуэты вырисовывались на оранжевом фоне горящего вертолета. Я подумала, что побег через парадный вход гениален в своей нелогичности. Грейс наверняка подумала, что мы забаррикадировались в номере на втором этаже, и в стиле «Матрицы» забралась на крышу, чтобы достать нас через выбитое окно с другой стороны отеля.

– Кэсси, – сказал мне на ухо Сэм, – у тебя реально большущий нос.

– Это потому, что он сломан.

«И разбито сердце. Два в одном, малыш».

Кекс уже не висел на плече Бена. Бен нес его, как пожарные выносят людей из огня. И судя по лицу Бена, его это не вдохновляло.

– Так не получится, – сказала я ему. – Ты и ста метров не пройдешь.

Бен меня проигнорировал:

– Братишка, займешься Меган. Сэм, тебе придется слезть. Твоя сестра пойдет впереди. Я замыкающий.

– Мне нужен пистолет! – потребовал Сэмми.

Бен и на его слова не обратил внимания.

– Двигаемся поэтапно. Этап первый – эстакада. Этап второй – лес за эстакадой. Этап третий…

– Идем на восток, – сказала я.

Я опустила Сэмми на землю и достала из кармана смятую карту. Бен смотрел на меня, как будто я сошла с ума.

– Нам нужно вот сюда, – пояснила я и показала на маленький квадрат, который обозначал дом Грейс.

– Нет, Салливан. Мы пойдем к пещерам и встретимся с Рингер и Чашкой.

– Мне плевать, куда идти, лишь бы не в Дубук! – крикнул Дамбо.

Бен покачал головой:

– Кончай с этим, Дамбо. Хватит уже. Ладно, вперед.

И мы пошли. В воздухе тихо кружились подсвеченные оранжевым светом снежинки. Я чувствовала маслянистый запах сгоревшего топлива, было такое ощущение, что голову сдавливает горячий воздух. Как и предложил (ладно – приказал) Бен, я возглавляла отряд. Сэмми держался за мою поясную петлю. Шаг в шаг за мной следовали Дамбо и Меган. Она за все время не произнесла ни слова. Что, впрочем, неудивительно, малышка наверняка была в состоянии шока. Миновали половину автостоянки, подошли к грязной полосе, которая отделяла стоянку от подъема на федеральное шоссе. Я оглянулась, и именно в этот момент Бен опустился на землю. Груз был ему не под силу. Я толкнула Сэмми к Дамбо и, чуть не падая, побежала по скользкому асфальту к Бену. По пути успела увидеть на крыше отеля обломки «блэкхоука».

– Я же говорила, что у тебя не получится! – шепотом прокричала я Бену.

– Я его не брошу…

Бен стоял на карачках, он задыхался, – казалось, его вот-вот вырвет. Губы его в отсветах огня стали ярко-алыми. Он кашлял кровью.

К нам приблизился Дамбо:

– Сержант. Эй, сержант?

Что-то в его голосе привлекло внимание Бена. Он посмотрел на Дамбо, а тот медленно покачал головой: «Его не спасти».

И Бен Пэриш изо всех сил ударил ладонью по промерзшей земле. Он весь изогнулся и завопил. А я подумала: «О боже, только не сейчас. Не время для экзистенциального кризиса. Если Бен сорвется, нам конец. Мы и так еле держимся».

Я опустилась на колени рядом с ним. Его лицо исказилось от боли, страха и злости. Злость шла из прошлого, которое нельзя было изменить и которое никогда не отпускало. Там Бена звала его сестра, а он раз за разом бросал ее умирать. Он оставил ее, но она всегда была с ним. И будет с ним до его последнего вздоха. В тот момент она истекала кровью в одном футе от него, а он не мог ее спасти.

– Бен, – сказала я и пробежала пальцами по его поблескивающим от снега волосам, – все кончено.

Мимо нас в сторону отеля пронеслась чья-то тень. Я вскочила и рванулась следом. Потому что тень принадлежала моему брату, а он со всех ног мчался к парадному входу в отель. Я настигла его и повалила на землю. Он брыкался, извивался и, казалось, совсем обезумел. Я была уверена в том, что третьим сорвется Дамбо. А три психа – это много для любого человека.

Оказалось, волновалась я зря. Дамбо поставилБена на ноги, взял Меган за руку и повел их к шоссе. Ему было явно легче, чем мне с Сэмми, который извивался у меня под мышкой и вопил как резаный:

– Кэсси, мы должны вернуться! Мы должны вернуться!

Наклонный выезд на шоссе, дальше вниз по крутому склону к эстакаде. Первый этап пройден. Там я поставила Сэмми на землю и изо всех сил хлопнула его по заднице. Я сказала ему, чтобы он прекращал истерику, иначе мы все из-за него погибнем.

– Да что с тобой такое? – спросила я.

– Я же пытался тебе сказать! – захлебываясь слезами, крикнул он. – А ты не слушала. Ты никогда не слушаешь! Я его выронил!

– Выронил что?

– Пакетик, Кэсси. Мы побежали, и я… я его потерял!

Я посмотрела на Бена. Он сидел на земле, положив руки на согнутые колени. Взглянула на Дамбо. Тот стоял с опущенными плечами, держал за руку Меган и не сводил с меня круглых от страха глаз.

– У меня было дурное предчувствие, – прошептал Дамбо.

Мир затаил дыхание. Казалось, даже снежинки замерли в воздухе. А воздух устремился в вакуум, сбивая нас с ног. Потом с ревом полетели обломки, и я упала, заслоняя своим телом Сэмми. Волна из измельченного бетона, стекла, дерева и кусков металла (а еще из ошметков мерзких крыс) промчалась вниз по склону холма и накрыла нас всех с головой.

Добро пожаловать в Дубук.

VI Триггер

49

В лагере ему не нравилось бывать вместе с самыми маленькими. Они напоминали ему младшего брата, которого он потерял. Того, который был дома, когда он пошел на поиски еды, и пропал до его возвращения. Малыш так и не нашелся. В лагере его старший брат проходил строевую подготовку, тренировался, ел, спал, мыл пол в казарме, чистил сапоги и винтовку, заступал в наряд в кухню и трудился в ангаре по обработке. Но когда он был свободен от всего этого, всегда вызывался дежурить в детском убежище или работать в автобусах, на которых детей привозили в лагерь. Он плохо переносил их присутствие и все равно стремился быть ближе к ним. Он не терял надежды на то, что когда-нибудь встретит младшего брата. Он верил, что наступит день, когда он зайдет в ангар приема и заметит малыша, сидящего внутри нарисованного на полу красного круга. Или увидит, как он раскачивается на привязанной к дереву старой шине на детской площадке рядом с учебным плацем.

Но он так его и не нашел.

В отеле он узнал, что враг имплантирует бомбы в маленьких детей, и сразу подумал о брате. Иные могли схватить его, забрать к себе, заставить проглотить зеленую капсулу и отправить обратно, чтобы его отыскал кто-нибудь другой. А может, и нет. Большинство малюток умерли. Лишь очень немногих удалось спасти, и всех их свозили в лагерь. Его брат был совсем крохой и после исчезновения вряд ли долго продержался бы.

Но его могли выкрасть. Силой заставили проглотить зеленую капсулу. Потом снова выбросили на улицу и оставили одного, чтобы он набрел на группу выживших людей. Они пожалели бы ребенка, взяли к себе, накормили. А потом комната наполнилась бы человеческим дыханием. Возможно, так все и произошло.

– Что тебя беспокоит? – спросил его Зомби.

Они шли через парковку в заброшенную закусочную, где надеялись найти баллон с углекислым газом. Зомби давно уже с ним не разговаривал, только отдавал приказы и вызвать его на беседу больше не пытался. И когда Зомби задавал вопрос, это вовсе не значило, что он ждет ответа.

– Я всегда могу сказать, когда тебя что-то беспокоит. У тебя лицо становится такое, как будто от запора страдаешь. Будто кирпич у тебя в кишке застрял.

Баллон не особенно оттягивал руки, но Зомби был ранен, и поэтому на обратном пути он пошел впереди. Зомби стал нервным, шарахался от каждой тени. Постоянно повторял: что-то не так. Что-то не так с Эваном, что-то не так во всей этой ситуации. Он думал, что их пытаются обмануть.

Когда они вернулись в отель, Зомби послал Дамбо наверх за Эваном. Они сидели в лифте и ждали, когда тот спустится.

– Понимаешь, Кекс, все возвращается к тому, о чем я говорил. Электромагнитный импульс, цунами, чума, замаскированные иные, ребятишки с промытыми мозгами, а теперь вот дети с бомбами внутри. Почему они так усложняют процесс? Им как будто хочется с нами подраться. Или они желают, чтобы драка была интересной. Эй, может, в этом фокус? Видно, они достигли такой точки в своем развитии, когда скука – самая большая угроза для выживания. И дело вовсе не в захвате чужих планет, а в игре? Они как дети, которые отрывают мухам крылышки.

Время шло, и Зомби все больше нервничал:

– Ну что там еще? Где он? Вот черт, ты же не думаешь, что… Кекс, поднимись-ка ты к ним. Если понадобится, закинь этого придурка на плечо и тащи сюда.

На полпути наверх он услышал над головой какой-то грохот. Потом еще, но уже потише. И вдруг там кто-то закричал. Он подошел к двери на второй этаж, и в тот момент Кэсси пролетела мимо и приземлилась на пол. Он проследил за траекторией ее полета и увидел возле номера с распахнутой дверью высокую девушку. Он не раздумывая ворвался в коридор. Он знал, что чужая умрет. До того как в лагере появилась Рингер, он был лучшим стрелком в отделении, поэтому был уверен, что не промахнется.

Вот только Кэсси провела захват и повалила его на пол, и та девушка ускользнула из его поля зрения. Если бы не Кэсси, он бы точно убил чужую. Он в этом не сомневался.

А потом высокая девушка выстрелила в него через стенку.

Дамбо разорвал его рубашку и прижал к ране скомканный кусок простыни. Дамбо говорил, что все не так плохо, он справится, но ему было ясно: это конец. Он слишком часто видел смерть. Ему были знакомы ее запах и вкус. Он мог ее почувствовать. Смерть жила в его воспоминаниях о матери, о погребальных кострах высотой в десять футов, о разбросанных вдоль дороги костях и конвейере, по которому сотни трупов отправлялись в топку электростанции в лагере. Тела сжигали, чтобы освещать казармы, греть воду и давать тепло. Смерть его не волновала. Его беспокоило то, что он так и не узнает о судьбе младшего брата.

Он умирал, когда его несли по лестнице на первый этаж. Жизнь по капле уходила из него, когда Зомби взвалил его на плечи и потащил, потом на парковке упал, и все собрались вокруг, а командир колотил ладонями по замерзшему асфальту, пока кожа не потрескалась.

После этого они ушли. Он на них не злился. Он все понимал. Это был конец.

А потом он встал.

Но не сразу. Сначала он пополз.

Когда он одолел ползком парадный вход в отель, высокая девушка стояла в холле рядом с дверью на лестницу. Она двумя руками держала пистолет и наклонила голову, как будто прислушивалась.

И вот тогда он встал.

Чужая напряглась. Она обернулась и подняла пистолет, но потом поняла, что он умирает, и опустила. Улыбнулась и сказала: «Привет». Она смотрела, как он покачивается у парадного входа, и не могла видеть лифт, в который из аварийного люка спрыгнул Эван. Тот заметил его и замер, как будто не знал, что делать дальше.

– Я тебя знаю.

Высокая девушка пошла в его сторону. Если бы она в тот момент оглянулась, Эван точно попался бы ей на глаза. Чтобы отвлечь чужую, он достал пистолет. Но оружие выскользнуло у него из руки. Он потерял слишком много крови. Давление упало, сердце уже слабо билось, и у него начали неметь руки и ноги.

Он рухнул на колени и потянулся за пистолетом. Она выстрелила ему в кисть. Он повалился назад и сунул раненую руку в карман, как будто мог ее защитить.

– Черт, а ты сильный большой мальчик! Сколько тебе лет?

Она ждала, когда он ответит.

– В чем дело? Язык проглотил?

Она выстрелила ему в бедро и ждала, что он закричит, или заплачет, или скажет хоть что-то. Но он молчал, и тогда пуля пронзила ему вторую ногу.

За спиной у чужой Эван лег на живот и, хватая ртом воздух, пополз в их сторону. Кекс покачал головой, глядя на Эвана. Он уже ничего не чувствовал. Боли не было, только серая пелена упала на глаза.

Высокая девушка подошла ближе. Теперь она была на полпути между ним и Эваном. Она нацелила пистолет ему в лоб:

– Скажи что-нибудь, или я вышибу тебе мозги. Где Эван?

Она начала оборачиваться. Наверное, услышала, как в ее сторону ползет Эван. И тогда Кекс снова встал, встал в последний раз, чтобы отвлечь ее внимание на себя. Быстро подняться не получалось. Это заняло больше минуты. Ноги разъезжались на мокром кафельном полу. Он приподнимался и плюхался обратно. Руку он не вынимал из кармана, и из-за этого было еще труднее. Чужая улыбалась, фыркала от смеха, ухмылялась, как ребята в школе. Он был толстым. Он был неуклюжим. Он был глупым. Он был жирной свиньей. Когда он наконец утвердился на ногах, она снова в него выстрелила.

– Пожалуйста, поторопись. У меня заканчиваются патроны.

Пакетик, в который был упакован кекс, высох и громко хрустел, всегда было слышно, когда он теребил его у себя в кармане. По этому звуку в тот день, когда пропал младший брат, мама и узнала, что у него был кекс. И солдаты в автобусе тоже это поняли. А сержант по строевой подготовке назвал его Кексом, потому что ему понравилась история о толстом мальчике, который появился в лагере совсем без вещей, с одним пакетиком, полным заплесневевших крошек.

Полиэтиленовый пакетик для сэндвичей, который он нашел у дверей отеля, был мягким и сминался без хруста. Когда он достал его из кармана, никто ничего не услышал. Так же не издал ни единого звука и мальчик, после того как ему велели замолчать, замолчать, за-мол-чать.

Улыбка исчезла с лица девушки.

Кекс снова зашевелился. Но побрел не в ее сторону и не к лифту, он направился к боковой двери в конце коридора.

– Эй, что это там у тебя, большой парень? Эй? Что это? Надеюсь, не тайленол.

Высокая девушка снова улыбалась. Но улыбка стала другой. Она была милой. Когда чужая так улыбалась, она становилась очень красивой. Таких красивых девушек Кекс никогда в своей жизни не видел.

– С этим пакетиком надо вести себя очень осторожно. Ты это понимаешь? Эй! Эй, тебе ясно? Предлагаю сделку. Ты кладешь пакетик на пол, а я кладу пистолет, хорошо? Как тебе такое?

Она так и сделала. Бросила пистолет. И еще сняла винтовку с плеча и тоже положила на пол. А потом подняла руки:

– Я тебе помогу. Только не трогай это. Тебе не обязательно умирать. Я знаю, что можно все исправить. Я… я не такая, как ты. Совсем не такая смелая и не такая сильная. Это уж точно. Не могу поверить, что ты еще стоишь на ногах.

Чужая собиралась тянуть время. Она решила ждать, пока он не потеряет сознание или не упадет замертво. Ей только надо было продолжать говорить и притворяться, будто он ей нравится.

Кекс открыл пакетик.

Теперь высокая девушка уже не улыбалась. Она бежала к нему. Просто мчалась, он в жизни не видел, чтобы кто-нибудь так быстро бегал. Когда она сорвалась с места, серая пелена задрожала. Чужая оказалась рядом, ее ступня отделилась от пола и, как копье, вонзилась в то место, куда до этого попала пуля. Кекс отлетел назад и врезался спиной в металлический косяк двери. Пакетик выпал из его онемевших пальцев и, будто шайба, заскользил по кафельному полу. Серая пелена на секунду стала черной. Высокая девушка грациозно, словно балерина, развернулась в другую сторону. Он подсек ногой ее лодыжку, и она растянулась на полу.

Чужая двигалась очень быстро, а он был весь изранен. Она бы схватила пакетик первой. Поэтому он подобрал с пола пистолет и выстрелил ей в спину.

Потом Кекс поднялся в последний раз. Отбросил пистолет в сторону. Перешагнул через ее извивающееся тело и упал, чтобы больше уже не встать.

Он полз к пакетику. Она не отставала. Но ноги у нее не действовали. Пуля попала ей в позвоночник. Ее парализовало ниже пояса. Однако чужая была сильнее и потеряла меньше крови.

Кекс пододвинул пакетик к себе. Она схватила его за руку и дернула к себе, так, будто он ничего не весил. Она могла бы убить его одним ударом в умирающее сердце.

Но ему ничего не надо было делать, только дышать.

Он прижал открытый пакетик ко рту.

И выдохнул.

Книга вторая

VII Сумма всех вещей

50

Я сижу одна в классе без окон. Синий ковер, белые стены, длинные белые столы. Белые мониторы компьютеров с белыми клавиатурами. На мне белый комбинезон новобранцев. Лагерь другой, но подготовка та же, вплоть до имплантата у меня в шее и путешествия в «Страну чудес». Я все еще расплачиваюсь за это. После того как они проводят дренаж твоей памяти, ты не чувствуешь себя пустой. У тебя все болит. Мышцы тоже аккумулируют воспоминания. Поэтому они и привязывают тебя перед этой поездкой.

Дверь открывается, и в класс входит комендант Александр Вош. Он принес деревянную коробку и теперь ставит ее на стол напротив меня.

– Хорошо выглядишь, Марика, – говорит он. – Гораздо лучше, чем я ожидал.

– Меня зовут Рингер.

Он кивает. Он отлично понимает, что я имею в виду. Я уже не раз задавалась вопросом: существует ли два выхода для информации, накопленной в «Стране чудес»? Если можно загрузить опыт человека, то почему нельзя его изъять? Вполне вероятно, что человек, который мне сейчас улыбается, обладает воспоминаниями всех, кого пропустили через эту программу. Да и человек ли он – у меня есть сомнения по этому поводу – или сумма сознаний, процеженных через сито «Страны чудес»?

– Да. Марика мертва. И теперь ты, как феникс, восстала из ее пепла.

Он садится за стол напротив меня. Ему известно, что я собираюсь спросить. Я вижу это по искоркам в его ярких голубых глазах. Почему он не может сразу все объяснить? Почему обязательно надо, чтобы я произнесла это вслух?

– Чашка жива?

– Какому ответу ты скорее поверишь? «Да» или «нет»?

Думай, прежде чем говорить. Этому учат шахматы.

– «Нет».

– Почему?

– Ответ «да» может быть ложью, чтобы манипулировать мной.

Он одобрительно кивает:

– Чтобы дать тебе ложную надежду.

– Получить рычаг влияния на меня.

Он запрокидывает голову и смотрит мне в лицо, будто свысока:

– Зачем такому человеку, как я, нужен рычаг влияния на такую, как ты?

– Не знаю. Что-то же вам от меня надо.

– А иначе…

– Иначе я была бы уже мертва.

Он очень долго молчит. Сверлит меня взглядом до самых костей.

– Я тут кое-что тебе принес. – Показывает на деревянную коробку. – Открой.

Я открываю. Он продолжает:

– Бен не стал бы с тобой играть. И маленькая Эллисон, то есть Чашка. Ее больше нет. Ты не играла, с тех пор как умер твой отец.

Я качаю головой, но не в ответ на его слова, а потому, что не понимаю, к чему он клонит. Главный архитектор проекта по уничтожению людей хочет сыграть со мной в шахматы?

В комнате очень холодно. Я дрожу в тонком, как лист бумаги, комбинезоне. Вош с улыбкой за мной наблюдает. Нет. У него есть тайный умысел.

«Это не то же самое, что „Страна чудес“. Он не только в курсе твоих воспоминаний. Он еще знает, о чем ты думаешь».

«Страна чудес» – это программа. Она записывает, а он читает.

– Они ушли, – говорю я. – В отеле их нет. И вы не догадываетесь, где они.

В этом все дело. Я не могу придумать другую причину, по которой они меня еще не убили.

Хотя причина, конечно, ерундовая. В такую погоду, при его-то возможностях, что ему стоит найти их? Я зажимаю холодные ладони между колен и заставляю себя дышать ровно и глубоко.

Вош открывает крышку, раскладывает доску и берет белого ферзя:

– Белые? Ты предпочитаешь играть белыми?

Он расставляет фигуры. У него длинные подвижные пальцы музыканта, скульптора, художника. Он сплетает их и кладет на них подбородок, упираясь локтями в стол. Так всегда делал отец, когда играл со мной в шахматы.

– Чего вы хотите? – спрашиваю я.

Он приподнимает одну бровь:

– Я хочу сыграть партию. – И молча на меня смотрит.

Пять секунд превращаются в десять, десять – в двадцать. После тридцатой секунды проходит целая вечность. Пожалуй, я знаю, что он делает. Он ведет двойную игру. Только я не понимаю, зачем ему это нужно.

Я начинаю с защиты Рюи Лопеса. Не самый оригинальный дебют в истории шахмат. Я немного напряжена. Пока мы играем, он тихо что-то напевает, и я понимаю, что Вош намеренно ведет себя как мой отец. Меня начинает подташнивать от отвращения. Чтобы уцелеть, я сооружаю эмоциональную крепость, которая защитит меня и поможет сохранить рассудок в обезумевшем мире. Даже у самого открытого человека есть что-то глубоко сокровенное, куда он никого не впустит.

Теперь мне ясен смысл этой игры в игре. Здесь нет личного пространства, нет ничего святого. Я ничего не могу скрыть от противника. У меня желудок крутит от омерзения. Он издевается не только над моими воспоминаниями. Он измывается над моей душой.

Клавиатура и мышка справа от меня беспроводные. Но монитор рядом с Вошем подключен к сети. Броситься через стол, потом задрать ему голову и обмотать провод вокруг его шеи. Выполняется за четыре секунды, все заканчивается через четыре минуты. Однако за нами наверняка наблюдают. Вош будет жить, Чашка и я умрем. И даже если мне удастся его придушить, это будет пиррова победа. Скорее всего, Эван говорил правду.

В отеле я указала на это Салливан, когда она рассказывала о том, как Эван пожертвовал собой, чтобы взорвать базу. Если они способны загружаться в тела людей, то им вполне под силу создавать свои копии. Набор «Эваны», так же как набор «Воши», может включать в себя бесконечное количество фигур. Эван мог убить себя. Я могла убить Воша. Это не имело никакого значения. Сущности внутри их по определению бессмертны.

– Тебе не помешает внимательно послушать, о чем я тебе говорю, – сказала Салливан в преувеличенно терпеливой манере. – Эван – человек, который слился с сознанием инопланетянина. Он ни тот ни другой. Вместе с тем он как бы двуедин. Следовательно, смертен.

– Умрет не самая существенная его часть.

– Верно, – зло буркнула Салливан. – Только человеческая.

Вош склоняется над шахматной доской. Его дыхание пахнет яблоками. Я прижимаю ладони к коленям. Он вопросительно поднимает брови: «Какие проблемы?»

– Я проиграю, – говорю я.

Он изображает удивление:

– Что заставляет тебя так думать?

– Вы знаете мои ходы еще до того, как я их сделаю.

– Ты имеешь в виду программу «Страна чудес». Но ты забываешь о том, что мы больше, чем сумма нашего опыта. Люди способны быть такими непредсказуемыми, что диву даешься. Ты, например, когда был взорван лагерь «Приют», спасла жизнь Бену Пэришу. Ты действовала вопреки логике и не воспользовалась своим исключительным правом – правом на жизнь. Удивило меня и твое вчерашнее решение сдаться, которое ты приняла, потому что для девочки это был единственный шанс выжить.

– Она выжила?

– Ты уже знаешь ответ на этот вопрос, – нетерпеливо, как строгий учитель подающему надежды ученику, говорит он и показывает на доску.

«Играй».

Я беру кулак в ладонь и сжимаю так сильно, как только могу. Представляю, что кулак – это его шея. Четыре минуты на то, чтобы придушить его насмерть. Всего четыре минуты.

– Чашка жива, – говорю я ему. – Вы знаете, что не сможете заставить меня ничего сделать, если поджарите мои мозги. Но вы убеждены, что я пойду на все ради нее.

– Теперь вы принадлежите друг другу, да? Связаны серебряной пуповиной? – улыбается он. – В любом случае, хоть ты и нанесла ей серьезное, почти смертельное ранение, она получила от тебя бесценный подарок – время. Есть такое латинское выражение: «Vincit qui patitur». Знаешь, что это означает?

Мне уже не просто холодно, температура вокруг приблизилась к абсолютному нулю.

– Вы знаете, что нет.

– «Терпение все превозмогает». Помнишь бедную Чашку с ее крысами? Чему они могут нас научить? Я говорил тебе при нашей первой встрече: суть не в том, чтобы раздавить твою способность бороться. Главное – сломить волю к сопротивлению.

Снова эти крысы.

– Крыса без надежды – мертвая крыса.

– Крысы не знают надежды. Ни веры. Ни любви. Тут ты была права, рядовой Рингер. Они не проведут человечество сквозь бурю. Но ты ошибалась по поводу ненависти. Ненависть тоже не ответ.

– Каков же ответ?

Я не хочу его спрашивать, не хочу доставлять ему удовольствие, но все равно не могу сдержаться.

– Ты почти у цели, – говорит он. – Думаю, ты даже удивишься, если узнаешь, насколько близко.

– Близко к чему? – Мой голос звучит не громче крысиного писка.

Он снова нетерпеливо кивает в сторону шахмат: «Играй».

– Не вижу смысла.

– Не хотел бы я жить в мире, в котором не ценят шахматы.

– Перестаньте. Перестаньте изображать моего отца.

– Твой отец был хорошим человеком, но он стал рабом страшной болезни. Не суди его строго. И себя за то, что оставила его, тоже не осуждай.

«Прошу тебя, не уходи. Не оставляй меня, Марика».

Длинные проворные пальцы хватают меня за рубашку. Пальцы художника. Лицо высечено безжалостным ножом голода. Взбешенный художник с беспомощным телом и черными кругами вокруг красных глаз.

«Я вернусь. Обещаю. Ты умрешь без этого. Я обещаю. Я вернусь».

Вош равнодушно усмехается. Это улыбка акулы или ухмылка черепа. Но если ненависть – не ответ на вопрос, тогда что? Я с такой силой стискиваю пальцы, что ногти впиваются в кожу.

«Вот так это показывал Эван, – сказала Салливан и обхватила кулак ладонью. – Это – Эван. А это – существо внутри его».

Моя ладонь – ненависть, но что означает кулак? Что находится под оболочкой ярости и боли?

– Один ход – и мат, – тихо говорит Вош. – Почему ты не хочешь его сделать?

– Я не хочу проиграть, – с трудом шевеля губами, отвечаю я.

Он достает из нагрудного кармана устройство размером с сотовый телефон. Я уже видела такое прежде. Я знаю, что с его помощью делают. Кожа вокруг покрытого герметичным клеем пореза на моей шее начинает зудеть.

– Мы немного перешли черту, – произносит он.

На моей ладони проступает кровь.

– Жмите кнопку. Мне плевать.

Он одобрительно кивает:

– Теперь ты очень близко к ответу. Но этот передатчик подключен не к твоему имплантату. Ты все еще хочешь, чтобы я сделал это?

«Чашка».

Я смотрю на шахматную доску. Один ход – и мат. Игра закончилась, не начавшись. Как избежать поражения, если партия остановлена?

Семилетняя девочка знала ответ на этот вопрос. Я беру доску за край и швыряю ему в голову.

«Дай угадаю – тебе мат, сучка!»

Он знает, что это случится, и легко уклоняется. Фигуры падают на стол, рассыпаются и медленно перекатываются через край.

Ему не следовало говорить мне, что передатчик подключен к Чашке. Если он нажмет кнопку, у него не останется оружия против меня.

Вош нажимает кнопку.

51

Моя реакция растягивается на месяцы, и в то же время она молниеносна.

Я прыгаю через стол, толкаю Воша коленом в грудь и опрокидываю на пол. Я приземляюсь на торс своего противника и бью в аристократический нос пяткой окровавленной ладони. Чтобы максимально усилить удар, работаю всем корпусом. Точно, как в руководстве. Так учили в «Приюте». Тренировка за тренировкой приводят к тому, что думать уже не надо: мышцы тоже аккумулируют память. Я с наслаждением слышу характерный хруст – нос сломан. В этот момент, как говорили мне опытные инструкторы, умный солдат отступает. Рукопашная схватка непредсказуема: чем ближе ты к противнику, тем больше риск. «Уйти с линии огня» – так они это называли. «Vincit qui patitur».

Но с этой линии огня не уйти. Часы отсчитывают последние секунды. Времени не остается. Дверь распахивается, и в класс вбегают солдаты. Меня быстро и жестко хватают, оттаскивают от Воша и швыряют лицом в пол. Чья-то голень давит мне на шею. Я чувствую запах крови. Не его – своей.

– Ты меня разочаровала, – шепчет он мне на ухо. – Я же говорил: ненависть – не ответ на вопрос.

Они ставят меня на ноги. Нижняя часть лица Воша в крови. Кровь размазана у него по щекам, как боевая раскраска. Его глаза уже припухли, и он почему-то стал похож на свинью.

Вош поворачивается к командиру отделения, который стоит у него за спиной. Это стройный рекрут с нежной белой кожей и темными печальными глазами.

– Подготовьте ее! – приказывает Вош.

52

Коридор: низкие потолки, мигающие флуоресцентные лампы, стены из шлакобетона. Меня окружают люди: один идет впереди, второй сзади, третий и четвертый по бокам от меня. Резиновые подошвы скрипят по бетонному полу, я чувствую слабый запах пота и горько-сладкий аромат рециркулирующего воздуха. Лестница: перила, как и пол, покрашены в серый цвет; по углам колышется паутина; пыльные желтые лампочки в проволочных сетках. Мы спускаемся, становится теплее, пахнет плесенью. Еще один коридор: двери без табличек, по серым стенам – красные полосы и надписи: «Нет входа», «Только для персонала». Комната: маленькая, без окон. Вдоль одной стены – шкафы, в центре – больничная кровать, рядом с кроватью монитор для фиксирования жизненно важных показателей. Экран черный. По обе стороны кровати стоят два человека в белых халатах. Мужчина средних лет, молодая женщина. Натянуто улыбаются.

Дверь с лязгом закрывается. Я остаюсь с Белыми Халатами. Если не считать блондина-рекрута, который стоит у меня за спиной.

– Легко или жестко, – говорит мужчина в белом халате. – Твой выбор.

– Жестко, – отвечаю я.

Я резко разворачиваюсь и ударом кулака в горло сбиваю рекрута с ног. Его пистолет падает на кафельный пол. Я подхватываю ствол и навожу на Белые Халаты.

– Отсюда не сбежать, – спокойно говорит мужчина. – Ты знаешь это.

Конечно. Но пистолет мне нужен не для побега. Я не собираюсь брать заложников и не собираюсь их убивать. Уничтожение людей – это цель врага. У меня за спиной юный рекрут издает булькающие звуки и корчится на полу. Я, наверное, сломала ему гортань.

Смотрю на камеру наблюдения, которая подвешена в дальнем углу комнаты. Он видит меня? Благодаря «Стране чудес» Вош знает меня лучше любого человека на планете. Он должен быть в курсе, что теперь я вооружена.

Мне мат. Слишком поздно выходить из игры.

Я приставляю холодный ствол к виску. У женщины открывается рот. Она делает шаг в мою сторону.

– Марика, – звучит мягкий голос, глаза при этом добрые. – Она жива, потому что жива ты. Не станет тебя, не станет и ее.

И тогда я понимаю. Он сказал, что ненависть – не ответ на вопрос. Для него ненависть – единственная причина, по которой он решил нажать кнопку смерти, после того как я опрокинула шахматную доску. Вот о чем я думала, когда это случилось. Мне и в голову не приходило, что он может блефовать.

А мне следовало принять это в расчет. Он ни за что не отказался бы от возможности влиять на меня. Почему я не смогла этого понять? Я была ослеплена ненавистью, а не он.

У меня кружится голова, комната плывет перед глазами. Блеф в квадрате, подделка внутри уловки. Я играю в игру, но правил игры не знаю, мне даже не известна ее цель. Чашка жива, потому что жива я. Я жива, потому что жива она.

– Отведите меня к ней, – говорю я женщине.

Мне нужно доказательство того, что этот фундаментальный вывод – правда.

– Отсюда нет выхода, – произносит мужчина. – И что дальше?

Хороший вопрос. Но я должна надавить на них, причем сильно, так же сильно, как прижимаю ствол пистолета к своему виску.

– Отведите меня к ней, или, клянусь Богом, я сделаю это.

– Ты не сможешь, – говорит молодая женщина.

Мягкий голос. Добрые глаза. Она протягивает ко мне руку.

Она права. Я не смогу. Это может быть ложью – вдруг Чашка мертва? Но еще остается шанс, что она жива, а если я умру, у них не будет причин щадить ее. Неприемлемый риск.

Это тупик. Западня. Сюда приводят невыполнимые обещания. Это результат устаревшей веры в то, что жизнь семилетней девочки все еще имеет какое-то значение.

«Прости, Чашка. Я должна была покончить с этим еще там, в лесу».

Я опускаю пистолет.

53

Включается монитор. Пульс, давление, дыхание, температура. Пацанчик, которого я уложила, уже на ногах. Стоит, прислонившись к двери, одной рукой массирует горло, во второй держит пистолет. Я лежу на кровати. Он сердито смотрит на меня.

– Это поможет тебе расслабиться, – мурлычет женщина с добрыми глазами. – Маленький укольчик.

Укол. Стены теряют цвет и растворяются. Проходит тысяча лет. «Колесо времени» растирает меня в пыль. Их лица загромождают все вокруг, их разговоры засоряют мозг. Тонкая пена подо мной исчезает. Я плыву в бескрайнем белом океане.

Из тумана появляется бестелесный голос:

– А теперь давай вернемся к проблеме крыс.

Вош. Я его не вижу. У голоса нет источника. В то же время он исходит отовсюду и словно звучит внутри меня.

– Ты потеряла свой дом. А единственное и очень красивое место, которое ты нашла взамен своей утраты, кишит паразитами. Что ты сделаешь? Каким будет твой выбор? Станешь мирно жить с вредоносными гадами или уничтожишь их, пока они не разрушили твое новое жилище? Ты скажешь себе: «Крысы – отвратительные создания, но они все-таки живые, и у них такие же права, как и у меня». Или ты решишь: «Мы несовместимы – крысы и я. Если я буду здесь жить, крысы должны сдохнуть».

Я слышу, как где-то в тысяче миль от меня пикает монитор, отмеряет удары моего сердца. Море волнуется. Меня качают волны.

– Но дело вовсе не в крысах. – Его голос звучит, как удары грома. – С самого начала вопрос стоял иначе. Необходимость их уничтожения – данность. Способ – вот что тебя волнует. Реальная, фундаментальная проблема – это камни.

Белый занавес раздвигается. Я все еще плыву, но теперь я высоко над Землей, в черном вакууме среди звезд. Лучи Солнца касаются горизонта, и планета подо мной переливается золотистым светом.

Монитор начинает ускоренно пикать. Чей-то голос говорит:

– Вот дерьмо!

Потом Вош произносит:

– Дыши, Марика. Ты в полной безопасности.

«В полной безопасности».

Так вот почему они меня усыпили. Если бы они этого не сделали, мое сердце могло разорваться от шока. Все было неотличимо от реальности – картинка в трех измерениях, – только в космосе я не смогла бы дышать. Или слышать голос Воша там, где вообще нет никаких звуков.

– Такой была Земля шестьдесят шесть миллионов лет назад. Она прекрасна, не правда ли? Чистая, неиспорченная. Просто рай. Такой была атмосфера до того, как вы ее отравили. Такой была вода, прежде чем вы ее загрязнили. До вас здесь жизнь цвела пышным цветом. А потом пришли вы, ненасытные грызуны, и стали рвать ее на части, чтобы удовлетворить свои аппетиты и построить свои вонючие гнезда. Она могла бы оставаться первозданной еще шестьдесят шесть миллионов лет, вы бы не осквернили ее своей прожорливостью млекопитающих, если бы не случайное столкновение с инопланетным гостем размером с Манхэттен.

Астероид со свистом пролетает мимо меня. Щербатый, весь в морщинах. Заслоняет собой звезды и несется к планете. Когда он прорывает атмосферу, его нижняя часть раскаляется. Она становится ярко-желтой, потом белой.

– Вот так изменилась судьба этого мира. Ее предрешил камень.

Теперь я стою на берегу безбрежного мелководного моря. Я наблюдаю за падением астероида. Крошечная точка, маленький камешек, пустячок.

– Когда пыль от удара осядет, три четверти всего живого на Земле погибнет. Мир кончается. И начинается снова. Человечество обязано своим существованием маленькому капризу космоса. Камню. Если подумать, это просто поразительно.

Земля задрожала. Далекий грохот и жуткая тишина.

– В этом и заключается загадка, проблема, от которой ты пыталась уклониться, потому что прямое столкновение способно разрушить весь фундамент. Я прав? Это не поддается объяснению. Все, что было раньше, лишается гармонии, кажется абсурдом, теряет всякий смысл.

Волнение моря усиливается, над водой клубится пар, его разгоняет ветер. Море закипает и испаряется. На меня движется огромная стена из пыли и измельченных камней, она заслоняет собой небо. Воздух заполняет пронзительный визг, похожий на вопли умирающего животного.

– Мне ведь не надо утверждать очевидное? Этот вопрос уже давно не дает тебе покоя.

Я не могу двинуться с места. Я знаю, что все это нереальное, но паника обрушивается на меня, как эта грохочущая стена из пара и пыли. Миллионы лет эволюции приучили меня доверять своим ощущениям, и примитивная часть моего мозга не желает слышать рациональную, которая вопит и визжит, как умирающее животное: «Это – подделка, подделка, подделка».

– Электромагнитные импульсы. Гигантские металлические стержни вонзаются в Землю, падая с небес. Вирусная чума… – Он повышает интонацию с каждым словом, и каждое слово звучит, как удар грома или стук шагов. – «Кроты», имплантированные в тела людей. Армия детей с промытыми мозгами. Зачем все это? Это и есть главный вопрос. Только это и имеет значение. К чему ломать голову, если все, что тебе нужно, – это очень-очень большой камень?

Волны накрывают меня с головой. Я иду ко дну.

54

Я погребена на тысячелетия.

В милях надо мной просыпается мир. В прохладной тени дождевого леса крысоподобная тварь выкапывает из земли мягкие корни. Ее потомки приручат огонь, изобретут колесо, откроют математику, создадут поэзию, изменят русла рек, вырубят леса, построят города, исследуют глубины. Но сейчас у нее только одна задача – найти пищу и выжить, чтобы успеть произвести на свет еще больше крысоподобных тварей.

Уничтоженный в огне и пыли мир возрождается в образе роющегося в земле грызуна.

Часы отсчитывают секунды. Тварь нервно нюхает теплый влажный воздух. Часы тикают все быстрее, и я поднимаюсь к поверхности. Когда я появляюсь из земли, крысоподобная тварь видоизменяется: она сидит на стуле возле моей кровати, на ней – задубевшие от грязи джинсы и изодранная футболка. Плечи сутулятся, подбородок не брит. Изобретатель колеса с пустыми глазами, наследник, опекун, блудный сын.

Мой отец.

Пикает монитор. Капельница, жесткая простыня, твердая подушка, из руки тянутся проводки. И мужчина, сидящий возле кровати. У него болезненный цвет лица, он потеет, в его кожу глубоко въелась грязь, он нервно теребит рубашку, у него налитые кровью глаза и раздутые влажные губы.

– Марика.

Я закрываю глаза: «Это не он. Это наркотики, которыми тебя накачал Вош».

Снова голос:

– Марика.

– Заткнись. Ты не настоящий.

– Марика, я хочу кое-что тебе сказать. Ты должна это знать.

– Я не понимаю, почему вы со мной это делаете, – говорю я Вошу.

Я знаю, что он за мной наблюдает.

– Я тебя прощаю, – бормочет мой отец.

У меня перехватывает дыхание. Боль такая острая, будто в грудь вонзили нож.

– Прошу вас, – умоляю я Воша, – пожалуйста, не надо.

– Тебе пришлось уйти, – говорит отец. – У тебя не было выбора, да и в любом случае во всем виноват я сам. Не ты меня споила.

Я инстинктивно зажимаю уши руками. Но его голос звучит не в комнате, он раздается во мне.

– Я совсем недолго протянул после твоего ухода, – пытается приободрить меня отец. – Всего часа два.

Мы перебрались в Цинциннати. За сотню с лишним миль. А потом его припасы закончились. Он умолял меня не оставлять его одного, но я знала, что он умрет без алкоголя. И я отыскала его. Вламывалась в чужое жилье – ну, не вламывалась, ведь все дома были брошены, и мне надо было просто влезть в выбитое окно. Обнаружила бутылку водки под матрасом. Я была так рада, когда ее нашла, что даже поцеловала.

Но было поздно. Когда я вернулась в наш лагерь, отец уже умер.

– Я знаю, ты винишь себя, но напрасно – мой час пробил, Марика. Все равно это случилось бы. Ты поступила так, как считала нужным.

От этого голоса не спрятаться. И не убежать. Я открываю глаза и смотрю прямо на отца:

– Я уверена, что все это обман. Ты не настоящий.

Он улыбается, будто я сделала хороший ход в шахматах. На его лице появляется выражение учителя, довольного своим учеником.

– Я и пришел, чтобы сказать тебе об этом! – Он скребет длинными пальцами по бедрам, и я вижу грязь у него под ногтями. – Таков урок, Марика. Они хотят, чтобы ты это наконец поняла.

Теплая ладонь дотрагивается до моего холодного локтя. В последний раз, когда отец ко мне прикасался, – это были обжигающие пощечины. Одной рукой он удерживал меня на месте, а второй хлестал по лицу.

«Сука! Не уходи. Не смей меня оставлять, сука!»

И за каждым оскорблением следовал удар. Он обезумел. Каждую ночь в темноте ему мерещились кошмары. В жуткой тишине, которая наваливалась на нас каждый день, он слышал разные звуки. Незадолго до своей смерти он проснулся и с криками начал расцарапывать себе глаза. Ему казалось, что у него под веками завелись жуки.

И вот теперь эти распухшие глаза смотрят на меня, а под ними еще свежие царапины от ногтей. Еще один круг, еще одна серебряная пуповина. Теперь уже мне мерещится и слышится то, чего нет на самом деле. Это я чувствую прикосновения, когда до меня никто не дотрагивается.

– Сначала они приучили нас не доверять им, – шепчет он. – Потом они приучили нас не доверять друг другу. Теперь они приучают нас к мысли, что даже самому себе верить нельзя.

– Я не понимаю, – шепчу я в ответ.

Он начинает исчезать. Я падаю в темные глубины, а мой отец растворяется в бездонном свете. Он целует меня в лоб. Благословение. Проклятие.

– Теперь ты принадлежишь им.

55

Стул стоит пустой. Я одна. Потом я напоминаю себе, что здесь никого не было. Никто не сидел рядом со мной. Жду, когда сердце перестанет бешено колотиться. Я приказываю себе оставаться спокойной и стараюсь контролировать дыхание. Действие лекарств ослабеет, и со мной все будет в порядке.

«Ты в безопасности, – говорю я себе. – Ты в полной безопасности».

В комнату входит светловолосый рекрут, которому я врезала по горлу. Принес еду: кусок мяса загадочного происхождения, картошку, мягкую фасоль и высокий стакан с апельсиновым соком. Он нажимает кнопку, чтобы поднять меня в сидячее положение. Потом ставит поднос передо мной, а сам скрещивает руки на груди, как будто чего-то ждет.

– Расскажешь, как это на вкус, – сиплым голосом говорит он. – Я еще три недели не смогу есть твердую пищу.

Кожа у него белая, и от этого глаза кажутся еще темнее, чем на самом деле. Он не крупный, не мускулистый, как Зомби, и не коренастый, как Кекс. Он высокий и стройный. Телосложение пловца. В том, как он держится, чувствуется тихая напряженность. Особенно это видно по глазам. Кажется, в их глубине спрятана сжатая пружина.

Я не знаю, чего он ждет, и на всякий случай говорю:

– Извини.

– Просто врасплох застала. – Постукивает пальцами по руке. – Ты есть собираешься?

Трясу головой:

– Я не голодная.

Еда вообще натуральная? А этот парень, который ее принес, настоящий? Я не могу полагаться на собственный опыт. Тону в бесконечном море. Медленно погружаюсь, темнота давит и увлекает меня ко дну, выжимает воздух из легких, выдавливает кровь из сердца.

– Выпей сок! – сурово приказывает рекрут. – Они говорят, что ты должна хотя бы сок попить.

– Почему? – с трудом выговариваю я. – Что там, в этом стакане?

– Ты параноик?

– Немного.

– Они просто взяли у тебя где-то пинту крови. Вот и сказали, чтобы я заставил тебя попить.

Я не помню, чтобы у меня брали кровь. Может, это случилось, пока я разговаривала со своим «отцом»?

– А зачем они брали у меня кровь?

Смотрит на меня как на пустое место:

– Дай-ка вспомню. Они ведь все мне рассказывают.

– И что тебе известно? Почему я здесь?

– Мне не полагается с тобой разговаривать, – поясняет он, а потом все равно продолжает: – Нам сказали, что ты – ВИП. Очень важный заключенный. – Трясет головой. – Я не врубаюсь. В старые добрые времена Дороти просто… просто исчезала.

– Я не Дороти.

Пожимает плечами:

– Я не задаю вопросов.

Но мне нужно, чтобы он на один ответил.

– Ты знаешь, что случилось с Чашкой?

– Убежала с ложкой. Так мне объясняли.

– Это была тарелка.

– Я пошутил.

– А я не поняла.

– Ну и пошла ты.

– Маленькая девочка, которую переправили сюда вместе со мной на вертолете. Она тяжело ранена. Мне надо знать: она жива?

Кивает с серьезным видом:

– Прямо сейчас этим и займусь.

Я все делаю не так. У меня вообще с людьми всегда плохо складывалось. В школе у меня было прозвище – Ее Величество Марика. Ну и еще дюжина вариаций на ту же тему. Может, не стоит выделываться?

– Меня зовут Рингер.

– Чудесно. Тебе, наверное, это очень нравится.

– У тебя знакомое лицо. Ты был в лагере «Приют»?

Он хочет что-то сказать, но осекается:

– Мне запрещено говорить с тобой.

Меня так и тянет спросить: «Так чего же ты долдонишь?» Но я себя сдерживаю.

– Это, наверное, хорошая идея. Они не хотят, чтобы ты узнал то, что знаю я.

– О, я знаю то, что знаешь ты: все – ложь, нас обманывает враг, они используют нас, чтобы уничтожить выживших и бла-бла-бла. Обычная белиберда Дороти.

– Раньше я так и думала, – признаю я. – Но теперь я в этом не уверена.

– Ты разберешься.

– Ага.

Камни, крысы и формы жизни, которые не нуждаются в физическом теле. Я разберусь, только не было бы поздно. Хотя, возможно, уже некуда спешить. Зачем они брали у меня кровь? Почему Вош оставил меня в живых? Что я могу ему дать? Для чего я им нужна? Или этот светловолосый парень? Или вообще кто-то из людей? Если они в состоянии создать вирус, который уничтожит девять из десяти человек, почему, почему не довести результат до ста процентов? И к чему вообще заморачиваться, если, как сказал Вош, для решения проблемы нужен один очень большой камень?

У меня болит голова. Все плывет перед глазами. Меня тошнит. Я уже стала забывать, когда четко соображала. А ведь это было моим козырем.

– Выпей ты этот чертов сок, и я пойду наконец, – говорит рекрут.

– Скажи, как тебя зовут, и я выпью.

Он не сразу, но все-таки говорит:

– Бритва.

Я пью сок. Он берет поднос и уходит. Теперь я хотя бы знаю его позывной. Маленькая, но победа.

56

Заявляется женщина в белом халате. Представляется как доктор Клэр. Темные вьющиеся волосы убраны назад, глаза цвета осеннего неба. Пахнет горьким миндалем, а это еще и запахцианида.

– Зачем вы брали у меня кровь?

Она улыбается:

– Потому что Рингер такая милая. Вот мы и решили клонировать еще сотню таких.

В ее голосе нет и нотки сарказма. Она отсоединяет капельницу и быстро отступает назад, словно опасается, что я прыгну с кровати и придушу ее. Мне приходила такая идея в голову, но я бы с большим удовольствием прирезала ее складным ножиком. Не знаю, сколько раз пришлось бы ее пырнуть. Много, наверное.

– А вот это не имеет смысла, – говорю я. – Зачем загружать свое сознание в тело человека, если вы можете клонировать сколько понадобится на своем корабле-носителе? Никакого риска.

Особенно если один из загруженных Эванов Уокеров влюбится в девушку земного происхождения.

– Верно подмечено. – И серьезно так кивает. – Подниму этот вопрос на следующем собрании. Возможно, нам следует пересмотреть всю тактику захвата. – Клэр отходит к двери. – Идем.

– Куда?

– Увидишь. Не бойся. Тебе понравится.

Идти недалеко, всего две двери по коридору. Комната свободна. Раковина, тумбочка, унитаз и душевая кабина.

– Ты когда принимала душ последний раз? – интересуется она.

– В «Приюте». Вечером, перед тем как пристрелила сержанта-инструктора по строевой подготовке. Прямо в сердце.

– Неужели? – спокойно так переспрашивает она, как будто я сказала, что когда-то жила в Сан-Франциско. – Полотенце – вон там. Зубная щетка, расческа и дезодорант – в тумбочке.

Остаюсь одна. Открываю тумбочку. Шариковый антиперспирант. Расческа. Небольшой тюбик зубной пасты. А вот нити для чистки зубов нет. Я надеялась, что будет. Две минуты прикидываю, сколько уйдет времени на то, чтобы заточить конец зубной щетки и сделать из нее реальное холодное оружие. Потом снимаю комбинезон и залезаю под душ. Я думаю о Зомби, но не потому, что стою голая под струями воды. Я вспоминаю, как он говорил о «Фейсбуке», ресторанах с автораздачей, звонках на урок и далее по списку: о жареной картошке, затхлых книжных лавках и о горячем душе. Поворачиваю кран, и вода почти обжигает меня. Наслаждаюсь этим ощущением, пока не собираются в гармошку подушечки пальцев. Лавандовое мыло. Фруктовый шампунь. Крошечный передатчик перекатывается у меня под пальцами.

«Теперь ты принадлежишь им».

Я швыряю шампунь о стену. Бью кулаком по кафелю снова и снова, пока не лопается кожа на костяшках пальцев. Моя злость больше, чем сумма всех моих потерь.

Вош ждет меня в комнате через две двери от душевой. Клэр перевязывает мне руку и уходит, и мы остаемся один на один.

– Ну и чего ты достигла? – спрашивает он.

– Мне надо было кое-что себе доказать.

– Что боль – единственное доказательство жизни?

Качаю головой:

– Я знаю, что жива.

Он глубокомысленно кивает и говорит:

– Хочешь ее увидеть?

– Чашка мертва.

– Почему ты так думаешь?

– Нет смысла оставлять ее в живых.

– Это верно, если исходить из предположения, что единственная причина сохранить ей жизнь – это желание манипулировать тобой. Воистину нарциссизм – диагноз молодых!

Он нажимает кнопку на стене. С потолка опускается экран.

– Вы не заставите меня вам помогать.

Пытаюсь подавить панику и начинаю терять контроль над теми чувствами, которые никогда в контроле не нуждались.

Вош протягивает ко мне руку. У него на ладони что-то похожее на большую желеобразную капсулу ярко-зеленого цвета. С одного конца к ней прикреплен провод толщиной с волосок.

– Это послание.

Свет в комнате приглушают. Вспыхивает экран. Камера парит над полем убитой морозами пшеницы. Вдалеке виднеются фермерский дом, парочка надворных строений и ржавая силосная башня. Маленькая фигурка, спотыкаясь, выходит из небольшой рощицы и на нетвердых ногах шагает сквозь сухие поломанные стебли к дому.

– А это посланец.

С такой высоты мне не разглядеть, мальчик это или девочка, ясно только, что это маленький ребенок. Такой как Наггетс? Или помоложе?

– Центральный Канзас, – звучит голос Воша. – Вчера, приблизительно в час дня.

На крыльце дома появляется еще одна фигура. Спустя минуту выходит кто-то еще. Ребенок бежит в их сторону.

– Это не Чашка, – шепотом говорю я.

– Нет, не она.

Ребенок продирается сквозь ломкие колосья к взрослым. У одного из них винтовка. Все происходит без звука, и от этого почему-то становится жутко.

– Древний инстинкт гласит: во времена, когда твоя жизнь подвергается опасности, остерегайся чужаков. Не доверяй никому, кроме своих близких.

Я напрягаюсь. Я знаю, чем это заканчивается. Я через это прошла. Человек с винтовкой – это я. А ребенок, который к нему бежит, – Чашка.

Ребенок падает. Поднимается. Бежит. Снова падает.

– Но существует другой инстинкт, он древнее самой жизни, человек практически не в состоянии его в себе подавить. Защити младшего любой ценой. Сбереги будущее.

Малыш выбегает из пшеницы во двор и опять спотыкается. Тот, у которого винтовка, держит ребенка на мушке, но его товарищ бросается к нему и поднимает с промерзшей земли. Вооруженный встает у него на пути и не пускает к дому. Картинка зависает на несколько секунд.

– Все дело в риске, – заключает Вош. – Ты это давно уже поняла. Так что прекрасно знаешь, кто выиграет спор. В конце концов, чем может быть опасен маленький ребенок? Защити младшего. Сбереги будущее.

Человек с малышом на руках обходит вооруженного и взбегает по ступенькам. Тот склоняет голову, как будто в молитве, потом поднимает лицо к небу, словно просит о чем-то. Затем он разворачивается и идет в дом. Минута тянется за минутой.

– Мир – это часы, – шепчет рядом со мной Вош.

Фермерский дом, надворные постройки, силосная башня, коричневое поле и внизу дисплей, на котором сотнями отсчитываются секунды. Я понимаю, что произойдет, но все равно вздрагиваю, когда беззвучная вспышка стирает всю картинку. Потом – клубы пыли, обломки и волны дыма. Пшеница горит, исчезает за секунды – это легкая пища для огня, – а на месте дома и построек появляется воронка, черная яма в земле. Корм становится черного цвета. Экран гаснет. Свет в комнате остается приглушенным.

– Я хочу, чтобы ты поняла, – мягко говорит Вош. – Ты ведь хотела знать, почему мы держим этих малышей, тех, кто слишком мал, чтобы воевать.

– Я не понимаю.

Крохотная фигурка на коричневом поле – босой малыш в джинсовом комбинезоне бежит сквозь пшеницу.

Вош неправильно интерпретирует мои слова:

– Устройство в теле этого ребенка откалибровано на то, чтобы улавливать малейшие колебания двуокиси углерода – основного компонента дыхания человека. Когда показатель достигает определенной отметки, которая указывает на групповую цель, устройство взрывается.

– Нет, – шепчу я.

Они принесли кроху в дом, завернули в теплое одеяло, дали ему воды, умыли его. Люди собрались вокруг ребенка, купали его в своем дыхании.

– Чтобы их убить, вы могли просто сбросить на них бомбу.

– Дело не в том, чтобы убить! – раздраженно обрывает меня Вош. – Вопрос вообще никогда так не стоял.

Свет в комнате зажигается, открывается дверь, и появляется Клэр. Она катит металлическую тележку. За ней входят ее приятель в белом халате и Бритва. Рекрут смотрит на меня и быстро отводит глаза. Это напрягает меня больше, чем поднос со шприцами на тележке. Бритва не может заставить себя глядеть в мою сторону.

– Это ничего не меняет, – уже громче говорю я. – Мне плевать, что вы делаете. Меня даже Чашка больше не волнует. Я скорее убью себя, чем стану вам помогать.

Вош качает головой:

– Ты мне не помогаешь.

57

Клэр затягивает у меня на руке резиновый жгут и стучит по локтевому сгибу, чтобы проявилась вена. Бритва застыл по другую сторону кровати. Мужчина в белом халате – я так и не узнала, как его зовут, – стоит у монитора, с секундомером в руке. Вош прислоняется к раковине и наблюдает за мной. Глаза у него яркие, поблескивают, как кремень, они очень похожи на глаза вороны в лесу в тот день, когда я подстрелила Чашку. Он смотрит с любопытством, которое граничит с безразличием. И тогда я понимаю, что Вош прав: ответом на их прибытие не может быть ненависть. Ответ – в ее противоположности. Единственный вариант – это антитеза всех вещей. Как яма на том месте, где стоял фермерский дом, – просто ничто. Ни ярость, ни злость, ни страх – вообще ничего. Пустота. Бездушный, безразличный взгляд акулы.

– Слишком частый, – говорит мистер Белый Халат.

– Для начала вот это, чтобы ты расслабилась, – произносит Клэр и вводит иглу мне в руку.

Я смотрю на Бритву. Он отворачивается.

– Лучше, – докладывает Белый Халат.

– Мне плевать, что вы со мной делаете, – говорю я Вошу, еле ворочая распухшим языком.

– Это не важно.

Вош кивает Клэр, и она берет второй шприц:

– Устанавливайте сетевой концентратор по моему сигналу.

Концентратор?

– Эй-эй, осторожнее, – предупреждает Белый Халат, а сам смотрит на монитор, где видно, что мой пульс немного участился.

– Не бойся, – говорит Вош. – Это не причинит тебе вреда.

Клэр бросает на него удивленный взгляд. Вош пожимает плечами.

– Ну мы же проводили тесты, – произносит он и щелкает пальцами. – Продолжайте.

Я вешу десять миллионов тонн. Мои кости из железа, а все остальное из камня. Я не чувствую, как игла входит мне в руку.

– Начали, – объявляет Клэр, и Белый Халат включает секундомер.

Мир – это часы.

– Мертвые получили по заслугам, – усмехается Вош, – а вот живые – ты и я – должны еще поработать. Называй это как хочешь – судьбой, везением, Божьим промыслом. Ты передана мне в руки как инструмент.

– Прикрепляем к коре головного мозга.

Голос Клэр звучит приглушенно, как будто мне заложили уши ватными тампонами. Я поворачиваю голову в ее сторону. Проходит целая тысяча лет.

– Ты уже видела такое однажды, – говорит Вош в тысяче миль от меня. – В лаборатории, в твой первый день в «Приюте». Мы сказали, что это была инвазия чужой формы жизни в мозг человека. Это неправда.

Я слышу пыхтение Бритвы, он дышит громко, как дайвер через кислородный редуктор.

– На самом деле это микроскопичный командный сетевой концентратор, который прикрепляется к префронтальной доле твоего мозга, – поясняет Вош. – Центральный процессор, если хочешь.

– Загружается, – подтверждает Клэр. – Похоже, все хорошо.

– Не для того, чтобы тебя контролировать… – будто оправдывается Вош.

– Встречаем первый поток.

Игла блестит в свете флуоресцентных ламп. Черные точечки в капле янтарного цвета. Когда Клэр вводит иглу мне в вену, я ничего не чувствую.

– …а для того, чтобы скоординировать около сорока тысяч механизированных гостей, для которых ты будешь исполнять роль хозяйки.

– Температура тридцать семь и девять, – сообщает Белый Халат.

Бритва громко дышит.

– Чтобы достичь нынешнего уровня развития людей, доисторическим крысам понадобились миллионы лет и тысячи поколений, – говорит Вош. – Тебе, чтобы перейти на следующий уровень, потребуется всего несколько дней.

– Соединение с первым потоком установлено. – Клэр снова наклоняется надо мной, ее дыхание пахнет горьким миндалем. – Встречаем второй поток.

В комнате жарко, как в печке. Я обливаюсь потом. Белый Халат объявляет, что температура поднялась до тридцати девяти с половиной.

– Эволюция – неприятное занятие, – вздыхает Вош. – Множество фальстартов и тупиков. Некоторые кандидаты не подходят для роли встречающей стороны. У них сдает иммунная система, или их начинает мучить когнитивный диссонанс. Проще говоря, они сходят с ума.

Я вся горю. В моих венах огонь. Вода течет из глаз, стекает по вискам, заполняет уши. Я вижу, как лицо Воша наклоняется над бесконечным морем моих слез.

– Но в тебя, Марика, я верю. Ты прошла через огонь и кровь не для того, чтобы сейчас меня подвести. Ты послужишь мостиком между тем, что было, и тем, что будет.

– Мы ее теряем, – дрожащим голосом сообщает Белый Халат.

– Нет, – бормочет Вош, его холодная ладонь прикасается к моей мокрой щеке. – Мы ее спасли.

58

В этом месте нет ни дней, ни ночей – только стерильный свет флуоресцентных ламп, которые никогда не выключаются. Я отсчитываю время по визитам Бритвы: три раза в день он приносит еду. Но я не могу есть.

Иным не справиться с моей лихорадкой. Им не удается стабилизировать мое давление. Меня постоянно тошнит. Мое тело отказывается принять одиннадцать потоков, призванных усилить мою биологическую систему. Каждый поток состоит из четырех тысяч единиц, то есть в моих кровеносных сосудах курсируют сорок четыре тысячи микроскопических роботизированных захватчиков.

Дерьмово себя чувствую.

Ежедневно после завтрака приходит Клэр, она возится с медикаментами и отпускает загадочные реплики типа: «Пора поправляться. Окно возможностей закрывается». Или ехидные вроде: «Я начинаю думать, что эта идея большого камня – верный путь».

– Ничего с этим не поделаешь, – сказала она однажды. – Процедура необратима.

– Одно вы не учитываете.

– И что же? О да, конечно. Рингер незаменима. – Клэр достала из кармана халата устройство с кнопкой смерти и продемонстрировала его мне. – Ты у меня забита. Мне остается только надавить сюда. Давай, вперед, скажи мне, чтобы я нажала. – Ухмыляется.

– Нажми кнопку.

Она тихо рассмеялась:

– Это поразительно. Как только я начинаю задаваться вопросом, что он в тебе такого нашел, ты говоришь что-нибудь в этом духе.

– Кто? Вош?

Улыбка исчезает. Глаза Клэр становятся пустыми, как у акулы.

– Если ты не сможешь приспособиться, мы прекратим процесс усиления.

«Процесс усиления».

Она сняла повязку с моей руки. Никаких засохших ссадин, синяков или шрамов. Как будто ничего и не было. Словно я не долбила кулаком по стене, пока у меня кожу до кости не рассекло. Я вспомнила о том, что Вош, после того как я сломала ему нос, появился в моей комнате даже без гематом под глазами. И Салливан рассказывала, как Эван через считаные часы после ранения шрапнелью проник на территорию противника и в одиночку уничтожил целую военную установку.

Сначала они взяли Марику и сделали из нее Рингер. Теперь они решили провести апгрейд Рингер и превратить ее в кого-то другого. Или во что-то другое.

В некое подобие иных.

Теперь не было ни дней, ни ночей, только постоянный стерильный свет.

59

– Что они со мной сделали? – спрашиваю я Бритву, когда он закатывает в комнату тележку с очередной порцией несъедобной еды.

Я не рассчитываю на ответ, но он всегда ждет, что я задам ему этот вопрос. Ему наверняка покажется странным, если я промолчу.

Бритва пожимает плечами и отводит глаза:

– Давай посмотрим, что у нас сегодня в меню. Ого. Мясной хлеб! Просто объедение.

– Меня сейчас стошнит.

– Правда? – удивляется Бритва и начинает нервно оглядываться по сторонам в поисках контейнера для рвоты.

– Пожалуйста, убери поднос. Я не могу это есть.

Он хмурится:

– Если не возьмешься за ум, они тебя прикончат.

– Они с любым такое могут сделать, – говорю я. – Почему выбрали именно меня?

– Может, ты особенная?

Я трясу головой и отвечаю так, будто он сказал это всерьез:

– Нет. Я думаю, это потому, что кто-то другой – особенный. Ты играешь в шахматы?

Бритва поражен:

– Во что?

– Может, мы могли бы сыграть. Когда мне станет полегче.

– Я, вообще-то, бейсбол предпочитаю.

– Да? А я думала – плавание. Или теннис.

Он вскидывает голову и сдвигает брови:

– Ты, наверное, плохо себя чувствуешь. Так разговариваешь, будто наполовину человеком стала.

– Я и есть наполовину человек. В буквальном смысле. Вторая часть…

Я пожимаю плечами и заслуживаю его улыбку.

– О, двенадцатая – определенно их система, – говорит он.

Двенадцатая система? Что бы это значило? Я не уверена, но подозреваю, что это касается одиннадцати систем человеческого организма.

– Мы нашли способ извлекать это из гадов и… – Бритва осекается и с виноватым видом смотрит на камеру. – В любом случае ты должна поесть. Я слышал, как они говорили о принудительном кормлении.

– Так это официальная история? То же, что и со «Страной чудес», – мы используем их технологии против них. И ты в это веришь.

Бритва прислоняется к стене, скрещивает руки на груди и начинает напевать «Follow the Yellow Brick Road».^[63] Я трясу головой. Поразительно. Дело не в том, что ложь слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Просто правда чересчур ужасна, чтобы ее принять.

– Комендант Вош имплантирует бомбы в детей. Он превращает малышей во взрывные устройства, – говорю я, а Бритва начинает петь громче. – Маленькие дети. Только-только ходить научились. Их ведь держат отдельно от других, верно? Я видела их в «Приюте». Всех, кто моложе пяти лет, уводили, и больше их никто не видел. Ты встречал хоть одного малыша? Где эти дети, Бритва? Где они?

Он перестает мычать, только чтобы сказать мне:

– Заткнись, Дороти.

– А разве разумно загружать в Дороти супертехнологии чужих? Командование решило «усилить» людей для ведения войны, и для этого выбирают сумасшедших. Ты правда так думаешь?

– Я не знаю. Но они же выбрали тебя, а не кого-то другого?

Он хватает поднос с нетронутой едой и идет к двери.

– Не уходи.

Бритва оборачивается. Он явно удивлен. У меня горит лицо. Наверное, температура подскочила. Так и должно быть.

– Почему? – спрашивает Бритва.

– Ты единственный честный человек, с кем я могу поговорить.

Он смеется. Смех хороший, естественный, не натужный. Мне он нравится. Однако меня лихорадит.

– А кто сказал, что я честный? – произносит он. – Мы же все замаскировавшиеся враги?

– Мой отец любил рассказывать историю о шести слепых и слоне. Один слепой потрогал ногу слона и сказал, что слон, наверное, похож на колонну. Второй ощупал хобот и решил, что слон напоминает ветку дерева. Третий дернул за хвост и сообщил, что слон – это что-то вроде веревки. Номер четыре прислонился к животу, для него слон был как стена. Пятый парень потрепал слоновье ухо и заявил: ну точно опахало. Шестой покачал бивень – выходило, что слон похож на трубу.

Бритва долго смотрит на меня с каменным лицом, а потом улыбается. Улыбка хорошая. Мне она тоже нравится.

– Красивая история. Тебе бы на вечеринках ее рассказывать.

– Суть в том, – говорю я, – что с момента появления их корабля мы все ведем себя как слепые, ощупывающие слона.

60

При никогда не гаснущем стерильном свете отсчитываю дни порциями еды, которую приносит Бритва и которую я не съедаю. Три порции в день. Шесть порций – два дня. На десятый он садится с подносом напротив меня, и я спрашиваю:

– Зачем ты это делаешь?

Голос у меня теперь хриплый, «ломающийся», как у Бритвы. Я взмокла от пота, температура зашкаливает, в голове стучат молотки, сердце колотится как бешеное. Бритва молчит. Семнадцать приходов с пищей – и хоть бы словечко обронил. Кажется, он растерян, нервничает и даже злится. Клэр тоже перестала разговаривать. Она появляется дважды в день: меняет капельницу, проверяет отоскопом мои глаза, меняет пакет катетера, выносит утку. Через каждые шесть приходов Бритвы меня обтирают влажной губкой. Как-то она пришла с сантиметром и померила мои бицепсы, не иначе чтобы узнать, сколько мышечной массы я потеряла. Больше никого не вижу. Ни мистера Белый Халат, ни Воша, ни мертвых отцов, которых Вош закачал мне в голову. Мозги у меня пока не выключились, и я понимаю, что за мной наблюдают, хотят посмотреть: убьет меня «процесс усиления» или нет.

Однажды утром, когда Клэр выносила утку, в комнату вошел Бритва с завтраком. Он молча подождал, пока Клэр не закончит свои дела, а потом я расслышала его шепот:

– Она умирает?

Клэр покачала головой. Это могло означать и «да», и «я знаю не больше твоего». Я подождала, пока она не уйдет, и сказала:

– Вы зря теряете время.

Бритва глянул на установленную под потолком камеру наблюдения:

– Я просто делаю свою работу.

Я швыряю поднос на пол. Бритва поджимает губы, но ничего не говорит. Молча убирает еду с пола, а я лежу и все не могу отдышаться после таких физических усилий. Пот катит с меня градом.

– Да, приберись тут. Делай свою работу.

Температура подскакивает, и у меня в голове что-то переключается. Я будто чувствую, как по венам курсируют сорок четыре тысячи микророботов, а хаб распространяет свою сеть по всему моему мозгу. И тут я понимаю, что испытывал мой отец в последние часы перед смертью, раздирая ногтями лицо, чтобы избавиться от насекомых, которые ползали под кожей.

– Сука! – задыхаясь, говорю я.

Бритва вскидывает голову и удивленно смотрит на меня.

– Отстань от меня, сука!

– Нет проблем, – бормочет он.

Бритва стоит на карачках и влажной тряпкой собирает с пола еду. В воздухе едкий запах дезинфицирующих средств.

– Как только, так сразу.

Бритва встает. Его щеки цвета слоновой кости разрумянились. Я в полубреду решаю, что они отражают свет его золотистых волос.

– Ты не сможешь уморить себя голодом, – говорит он. – Лучше придумай что-нибудь другое.

Я пыталась, но из этого ничего не вышло. Я едва могу оторвать голову от подушки.

«Теперь ты принадлежишь им».

Вош – скульптор, мое тело – глина. Но не душа. Моя душа никогда ему не подчинится. Ее не раздавить. Ее нельзя контролировать.

Я свободна, они – нет. Пусть и теряю силы, пусть умру или выздоровею, но игра закончена, и гроссмейстеру Вошу – мат.

– У моего отца была любимая поговорка, – говорю я Бритве. – «Мы называем шахматы игрой королей, потому что эта игра учит нас управлять королями».

Он бросает тряпку в раковину и хлопает дверью. Когда возвращается с очередной порцией еды, я вижу на подносе знакомую деревянную коробку. Бритва без слов сваливает еду в мусорное ведро и швыряет поднос в направлении раковины, куда он с грохотом и приземляется. Кровать гудит, и мое тело принимает сидячее положение. Бритва ставит напротив меня коробку.

– Ты же говорил, что не играешь, – шепчу я.

– Так научи.

Я качаю головой и обращаюсь к камере наблюдения у него за спиной:

– Хорошая попытка. Но не пошел бы ты в задницу?

Бритва смеется:

– Это не их идея. Но если говорить о задницах, будь уверена – я получил разрешение. Он открывает коробку, достает доску и перебирает фигуры.

– Вот эти твои королевы и короли, вешки и похожие на сторожевые башни штуки. Как так получилось, что все фигуры вроде как люди, а эти – нет?

– Пешки, а не вешки. Вешка – это такой длинный и тонкий кол.

Бритва кивает:

– Так зовут одного парня в моем отделении.

– Колышек?

– Вешка. Я и не знал, что это такое.

– Ты все неправильно расставляешь.

– Естественно. Я ведь не умею играть в эту дебильную игру. Сама и расставляй.

– Не хочу.

– Значит, признаешь поражение?

– Я сдаюсь. Это называется – сдать партию.

– Полезная информация. Было предчувствие, что я узнаю много нового.

Бритва улыбается. Он не такой настырный, как Зомби. Он мягче, деликатнее, ироничнее. Сидит рядом со мной на кровати, и я чувствую слабый запах жевательной резинки.

– Черными или белыми?

– Бритва, я даже пальцем шевельнуть…

– Будешь говорить, куда хочешь пойти, а я – двигать фигуры.

Он не сдается. Но я и не ожидала, что он так просто отступит. К этому этапу все слабаки и рохли отсеялись, неженок не осталось. Объясняю, как расставляются и ходят фигуры, перечисляю основные правила. Бритва все кивает и угукает, но у меня такое ощущение, что он скорее соглашается, чем учится. Потом мы играем, и я побеждаю в четыре хода. Во время второй партии он начинает спорить и возмущаться: «Ты не можешь так ходить! Я же говорю: это самое тупое правило в мире». Во время третьей партии я уже не сомневаюсь, что он пожалеет о своей затее. Настроение у меня не улучшилось, а у Бритвы окончательно испортилось.

– Это самая тупая игра из всех, что придумали люди, – недовольно заявляет он.

– Шахматы не придумали. Их открыли.

– Как Америку?

– Как математику.

– Я встречал в школе таких девчонок, как ты…

Он не заканчивает мысль и принимается снова расставлять фигуры.

– Хватит, Бритва, я устала.

– Завтра еще шашки принесу. – Звучит как угроза.

Но является он без шашек. Поднос, деревянная коробка. В этот раз он расставляет фигуры в каком-то странном порядке. Черного короля ставит в центре поля лицом к себе, королеву – на край лицом к королю, три пешки – веером за спиной короля, коней – справа и слева от короля, а офицера – прямо за ним. А за офицером ставит еще одну пешку. Потом Бритва смотрит на меня и улыбается ангельской улыбкой.

– Хорошо, – сама не зная почему, киваю.

– Я изобрел игру. Готова? Она называется… – Бритва отбивает по перильцам кровати барабанную дробь. – Шахбол!

– Шахбол?

– Шахматы и бейсбол. Шахбол. Поняла? – Он с хлопком кладет подле доски на кровать монету.

– Что это? – спрашиваю я.

– Четвертак.

– Я знаю, что это четвертак.

– Для игры. Это будет мяч. Вернее, не реальный мяч, а представление о мяче. Или о том, что происходит с мячом. Если помолчишь секунду, я объясню правила.

– Я и так молчу.

– Хорошо. У меня от твоих разговоров голова болит. Обзываешься, Йоду цитируешь, рассказываешь мутные байки про слонов. Ты хочешь играть или нет?

Бритва не ждал от меня ответа. Он поставил белую пешку напротив черной королевы и сказал, что это бэттер.

– Ты должен начинать с королевы, это самая сильная фигура.

– Поэтому она и работает битой. – Бритва качает головой – его поражает моя тупость. – Все просто: кто защищается, а это ты, тот первый подбрасывает монету. Орел – страйк, решка – бол.

– Монета не подходит, – возражаю я. – Вариантов-то три: страйк, бол и хит.

– Вообще-то, их четыре, если считать фолы. Ты разбираешься в шахматах, я – в бейсболе.

– Шахболе, – поправляю я.

– Без разницы. Если ты выбрасываешь бол, то это бол, и ты бросаешь снова. Выпадает орел, отлично, тогда я бросаю монету. Видишь, так у меня появляется возможность заполучить хит. Орел – я в игре, решка – пропускаю. Если я пропускаю – первый страйк. И так далее.

– Поняла. И если ты выбрасываешь орла, я получаю монету и смотрю, получится у меня поймать мяч и передать своему или нет. Орел – я выбиваю тебя…

– Неправильно! Все не так! Нет, сначала я бросаю три раза. Четвертый бросаю, если у меня выпадает ДР.

– ДР?

– Двойная решка. Это трехходовка. С ДР ты бросаешь еще раз: орел – хоум ран; решка – простой трипл. Орел-орел – сингл; орел-решка – дабл.

– Может, мы лучше начнем, и ты…

– Потом ты получаешь монету обратно и смотришь, удается ли тебе выбить мой потенциальный сингл, дабл, трипл или хоумер. – Бритва тяжело вздыхает. – Конечно, если это не хоум ран.

– Конечно.

– Ты смеешься надо мной? Потому что я не понимаю…

– Я просто пытаюсь вникнуть.

– Очень на тебя похоже. Ты даже не представляешь, сколько времени я потратил. Это очень сложно. Я хочу сказать, не так, как в игре королей. Ну, ты вот знаешь, как называют бейсбол? Национальное времяпрепровождение. Потому что, играя в него, мы учимся справляться со временем. Или с прошлым. С чем-то из этого.

– А вот теперь ты надо мной смеешься.

– Вообще-то, сейчас только я один над тобой и смеюсь. – Бритва замолкает, и я догадываюсь, чего он ждет. – Ты никогда не улыбаешься.

– Это так важно?

– Однажды, когда был маленьким, я так смеялся, что штаны обмочил. Мы гуляли в парке «Шесть флагов», катались на колесе обозрения.

– И что тебя так рассмешило?

– Сейчас уже не помню. – Бритва берет меня за запястье, поднимает мою руку и вкладывает в ладонь четвертак. – Бросай уже эту чертову монетку, и начнем играть.

Я не хочу его обижать, да и игра не кажется сложной. Он приходит в такое возбуждение после своего первого хита, торжествующе поднимает над головой кулак, а потом начинает двигать по доске черные фигуры и комментирует игру хриплым высоким голосом, подражая настоящим комментаторам. Совсем как ребенок, который играет с фигурками героев комиксов или телесериалов.

– Глубокий проход в центр поля!

Пешка из центра поля скользит ко второй базе. Слон – второй бейсмен и пешка – шорт-стоп отступают. А левая пешка зарабатывает очко и бежит к центру. Все это Бритва проделывает одной рукой, а вторая крутит между пальцами монетку, изображает, как мяч при замедленной съемке летит и приземляется слева в центре поля. Это так глупо и так по-детски, что я бы даже улыбнулась, если бы еще улыбалась.

– Сэйф! Он в безопасности! – вопит Бритва.

Нет, это не глупо. Он и правда ребенок. Глаза горят, голос срывается от возбуждения. Ему снова десять лет. Не все потеряно. Важное еще осталось.

Его следующий хит – ошибка, мяч приземляется между первой базой и правым полем. Бритва изображает драматическое столкновение полевого игрока и бейсмена. Первая база скользит назад, правое поле скользит вперед, потом – хрясь! Бритва изображает удар.

– А это разве не ошибка? – спрашиваю я. – Мяч ведь можно было поймать.

– Можно поймать? Рингер, это всего лишь дурацкая игра, которую я придумал за пять минут с помощью шахматных фигур и монетки.

Еще два хита. Его троица набирает очки. Я всегда считала отстойными игры, где все построено на удаче. И ненавидела их по той же причине. Бритва, наверное, чувствует, что мне уже не интересно. Он комментирует еще громче и, не останавливаясь, двигает фигуры по полю. Даже не слушает мои замечания насчет того, что это мои фигуры, раз уж я в защите. Еще один глубокий проход в центр левого поля. Еще один промах за первой базой. Еще одно столкновение полевого игрока и бейсмена. Я не понимаю: то ли он повторяется, потому что считает это смешным, то ли у него серьезные проблемы с воображением. В глубине души я даже думаю, что могла бы оскорбиться от имени всех шахматистов планеты.

На третьем иннинге я выдыхаюсь.

– Сегодня вечером снова попробую, – предлагаю я. – Или завтра. Лучше завтра.

– Что? Тебе что, не нравится?

– Нет. Это весело. Просто я устала. Я правда устала.

Бритва пожимает плечами, как будто это не важно, а это действительно не важно, потому что иначе он бы не стал пожимать плечами. Он убирает четвертак в карман и складывает шахматы, а сам бормочет что-то под нос. Я могу разобрать только – «шахматы».

– Что ты говоришь?

– Ничего. – И смотрит в сторону.

– Что-то про шахматы.

– Шахматы, шахматы, шахматы. Шахматы построены на мозгах. Извини, но шахбол не сравнить с шахматами по уровню эмоций.

Бритва берет коробку под мышку и решительно шагает к двери.

Последний выпад перед уходом:

– Я просто думал, что смогу развеселить тебя немного, вот и все. Спасибо. Больше мы не будем играть.

– Злишься на меня?

– Я ведь дал шахматам шанс, правда? И я не ныл.

– Не ныл. И ныл. Много ныл.

– Ты просто подумай об этом.

– О чем?

Он кричит мне через комнату:

– Подумай об этом!

Бритва хлопает дверью. Я задыхаюсь, меня трясет, и я не могу понять почему.

61

Вечером, когда открывается дверь в комнату, у меня уже наготове извинения. Чем больше я думаю о Бритве и его шахболе, тем больше чувствую себя как хулиган на пляже, который топчет песочные замки малышей.

– Привет, Бритва. Я…

У меня отвисает челюсть. С подносом входит какой-то мальчишка лет двенадцати-тринадцати.

– Где Бритва? – спрашиваю я.

Я бы даже сказала: требую ответа.

– Не знаю, – писклявым голосом отвечает мальчишка. – Мне дали поднос и велели отнести.

– «Отнести», – тупо повторяю я.

Бритву сняли с наряда. Может, шахбол – это нарушение распорядка. Может, Вош разозлился из-за того, что два подростка пару часов провели за игрой, как маленькие. Отчаяние вызывает привыкание и у наблюдающего, и у того, за кем наблюдают.

Или это Бритва на меня разозлился. Возможно, он сам попросил, чтобы его сняли с наряда, забрал свою коробку с шахболом и вернулся в казарму.

В ту ночь я плохо спала, хотя что это за ночь, если в комнате не гаснет стерильный свет. Температура поднялась почти до сорока, моя иммунная система из последних сил сопротивлялась вторжению микроскопических роботов. Я смутно видела, как зеленые цифры на мониторе медленно ползут вверх, и соскальзывала в полубред-полусон.

«Сука! Отстань от меня! Знаешь, почему эту игру называют бейсбол? Глубокий проход в центр поля! Мне конец. Береги себя».

Потертая серебряная монетка вращается в пальцах Бритвы.

«Это глубокий проход. Глубокий проход».

Медленно нагибаюсь к доске: полевые игроки идут вперед, второй бейсмен и шорт-стоп отходят назад. Левый идет вправо.

«Промах на линии первой базы!»

Полевые игроки бегут вперед, бейсмен – назад. Бумс! Филдеры – вперед, инфилд – назад, срезает поперек вправо. Первый бейсмен – назад, правый филдер – вперед. Бумс! Вперед-назад-поперек. Вперед-назад. Бумс.

Снова и снова. Давай перейдем к повторам. Вверх-вниз-поперек. Вверх-вниз.

Бумс.

Сна ни в одном глазу. Смотрю на потолок. Нет. Так тоже не могу увидеть. Лучше с закрытыми глазами.

Центральный и левый чертят линии вниз. Левый чертит поперечную линию.

«Н».

Правый идет вперед. Первый бейсмен бежит обратно.

«I».^[64]

О, перестань. Это глупо. Ты бредишь.

Когда я в ту ночь вернулась в наш лагерь с водкой, отец уже умер. Он лежал в позе эмбриона, лицо в крови – он пытался ногтями вырвать жуков, которые поселились в его мозгу. Сукой он назвал меня перед тем, как я ушла на поиски отравы, которая могла спасти ему жизнь. Он меня и по-другому называл. Называл именем женщины, которая бросила нас, когда мне было три года. Он думал, что я – моя мама. Это забавно, потому что с четырнадцати лет я была ему как мама: кормила, обстирывала, прибиралась в доме, следила, чтобы он не угробился сдуру. И каждый день я ходила в школу в отглаженной форме, а меня там звали Ее Величество Марика и говорили, что я считаю себя лучше других, потому что мой отец – полузнаменитый художник, рекурсивный гений. А на самом деле бо́льшую часть времени он не понимал, на какой планете живет. К моему возвращению из школы он обычно впадал в прострацию. Но я позволяла людям думать, что мне хорошо, так же как позволила Салливан считать, что она права насчет меня. Я не просто культивировала эти заблуждения – жила ими. Даже после того, как весь мир рухнул, я продолжала за них цепляться. Но когда отец умер, я сказала себе: хватит. Больше никакой показной отваги, никаких несбыточных надежд; больше я не буду притворяться, будто все хорошо, когда все совсем наоборот. До этого я думала, что это круто – притворяться. Я называла это оптимизмом, смелостью, умением высоко держать голову и еще по-всякому, в зависимости от ситуации. Это не круто. Это как раз самое точное определение слабости. Я стыдилась болезни отца и злилась на него, но и сама тоже была виновата. Я играла в эту игру до самого конца – когда он называл меня именем мамы, я его не поправляла.

Бред. Из угла на меня смотрит пустой равнодушный глаз камеры.

Что там сказал Бритва?

«Просто подумай об этом!»

– Ты ведь еще что-то сказал, да? – спрашиваю я, глядя в пустой черный глаз. – Это не все.

62

На следующее утро открывается дверь, и я задерживаю дыхание.

Ночью я металась от веры к сомнению и обратно. Я барахталась в новой реальности.

Вариант первый: шахбол – не изобретение Бритвы, так же как шахматы – не мое изобретение. Эту игру придумал Вош, чьи мотивы для меня тайна за семью печатями.

Вариант второй: Бритва по каким-то ему одному понятным причинам решил влезть ко мне в голову. После уничтожения человечества выжили не только жестокие и гибкие. Садистов тоже уцелело достаточно. Так бывает в любой катастрофе с людьми: сволочи самые живучие.

Вариант третий: мои подозрения беспочвенны. Мальчишка затеял глупую игру, желая как-то отвлечь меня от мыслей о скорой смерти. Никаких тайных посланий на шахматной доске. Я видела буквы там, где их не было. Это нормально, людям вечно что-нибудь мерещится.

Я задерживаю дыхание по другой причине: вдруг опять явится тот мальчишка с писклявым голосом? А Бритву я больше никогда не увижу? Совершенно нельзя исключать, что он мертв. Если парень пытался тайно войти со мной в контакт, а Вош его раскусил, то среагировать он мог только одним способом.

Бритва входит в комнату, и я медленно выдыхаю. Монитор сигналит чуть громче.

– Что? – Бритва, прищурившись, смотрит на меня.

Он чувствует: сейчас что-то произойдет.

И я говорю:

– Привет.

Бритва быстро смотрит вправо-влево:

– Привет. – Он произносит это слово медленно, словно опасается, что сошел с ума. – Проголодалась?

Я качаю головой:

– Вообще-то, нет.

– Надо бы поесть. Ты сейчас похожа на мою кузину Стейси, она подсела на метамфетамины. Я не говорю, что ты ее копия – наркоманка. Просто… – Он краснеет. – Знаешь, похоже, будто тебя что-то ест изнутри.

Бритва нажимает кнопку рядом с кроватью, я принимаю сидячее положение.

– А я знаешь на что подсел? – говорит он. – На жевательные конфеты в сахаре. Малиновые – моя слабость. Лимонные не так люблю. У меня есть заначка. Если хочешь, принесу.

Он ставит передо мной поднос. Холодный омлет, жареная картошка, какие-то темные сухие кусочки, которые могут быть беконом, а могут и не быть. У меня сводит желудок. Я смотрю на Бритву.

– Попробуй омлет, – предлагает он. – Яйца свежие, от домашних кур, без химикатов. Мы выращиваем их прямо здесь, в лагере. Кур, не яйца.

Темные глаза с поволокой и эта легкая загадочная улыбка. Что он испытал, когда я сказала «привет»? Удивился, что я почти по-человечески с ним поздоровалась? Или удивился, что я смогла понять смысл игры в шахбол? Или он совсем не удивился и я ищу подсказки там, где их нет?

– Я не вижу коробку.

– Какую? А-а… Это была глупая игра. – Он отводит взгляд и тихо говорит: – Я скучаю по бейсболу.

Следующие две минуты он молчит, а я ковыряюсь в омлете. «Я скучаю по бейсболу». Целая вселенная потерь в четырех словах.

– А мне понравилось, – говорю я. – Это было весело.

– Правда?

И глазами спрашивает: «Ты это серьезно?»

Он не знает, что я серьезна на девяносто девять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента времени.

– Мне не показалось, что тебя уж очень увлекло.

– Думаю, это потому, что я в последнее время не очень хорошо себя чувствую.

Бритва смеется и, кажется, сам удивляется своей реакции.

– Хорошо, я оставил ее в казарме. Принесу еще как-нибудь, если никто не украдет.

Разговор перескакивает на другие темы. Я узнаю, что Бритва был пятым, самым младшим ребенком в семье. Вырос он в Энн-Арборе. Его отец работал электриком, а мама – библиотекарем в средней школе. Играл в бейсбол и соккер, обожал «Мичиганский футбол». До двенадцати лет мечтал стать стартовым квотербеком у «Волверинс».^[65] Он вырос высоким, но некрупным, и его страстью стал бейсбол.

– Мама хотела, чтобы я стал доктором или юристом, но мой старик считал, что я недостаточно для этого умный…

– Подожди. Твой отец считал, что ты неумный?

– Недостаточно умный. Почувствуй разницу.

Защищает отца даже после его смерти. Люди умирают, любовь остается.

– Отец хотел, чтобы я тоже стал электриком. Он был уважаемым человеком в профсоюзе, что-то вроде начальника местного отделения. Это было главной причиной, почему он не хотел, чтобы я стал юристом. Приспособленцы, так он их называл.

– У него были проблемы с властями?

Бритва пожимает плечами:

– Отец всегда говорил: человек сам себе хозяин. Не будь никому слугой. – Бритва переминается с ноги на ногу, он смущен, как будто сказал лишнее. – А твой па-паша?

– Мой был художником.

– Круто.

– А еще он был пьяницей. Больше пил, чем рисовал.

Правда, так было не всегда. Пожелтевшие фотографии с выставок в пыльных рамках, студенты, которые шумели и нервно чистили кисти, но сразу замолкали, когда он входил в студию.

– А что за хрень он рисовал? – спрашивает Бритва.

– В основном это и рисовал – хрень.

Хотя не всегда. Когда я была маленькой и отец брал меня за руку своей, которая была вся в разноцветных красках, он писал совсем не хрень.

Бритва смеется:

– Ты так шутишь, будто даже не знаешь, что это шутка.

Качаю головой:

– Я не шутила.

Бритва кивает:

– Может, поэтому и не понимаешь.

63

После вечерней еды, которую я не съела, после натянутых шуточек и неловких секундных пауз в предложениях Бритва достает из коробки доску и расставляет фигуры. Мы бросаем монетку, чтобы узнать, кто будет играть за команду хозяев – выпадает Бритве. И вот тогда я говорю ему, что сама смогу передвигать своих игроков по полю.

«Да, девочка, правильно, давай начнем».

Он садится рядом на край кровати. И после недель, ушедших на то, чтобы отпустить от себя ярость и принять воющую пустоту, после вечности, понадобившейся, чтобы возвести крепостные стены вокруг боли, после расставания навеки с отцом, Чашкой, Зомби и теми чувствами, которых мне уже никогда не испытать, я беззвучно говорю это слово: «Привет».

– Да. – Бритва кивает и один раз стучит пальцем по одеялу.

Я бедром чувствую этот удар.

– Да, – еще раз стучит. – Неплохо. Хотя круче, когда делаешь это медленно. – Он показывает. – Теперь поняла?

– Если настаиваешь. – Я вздыхаю. – Да. – Один раз стучу пальцем по перильцам кровати. – Но, честно говоря, не вижу в этом смысла.

– Нет? – Два раза по одеялу.

– Нет. – Два раза по перильцам.

На то, чтобы написать следующее слово, у меня уходит двадцать минут.

ПМГ.

Один удар по одеялу.

– Я тебе не рассказывал, какая у меня была летняя работа, прежде чем не осталось никакой летней работы? – спрашивает Бритва. – Ухаживал за собаками. А знаешь, что в этой работе самое противное? Выделения анальныхжелез…

У Бритвы пошла игра. Четыре рана и ни одного аута.

КАК?

Я не получаю ответа целых сорок минут. Я немного устала и уже начинаю отчаиваться. Это все равно что переписываться через тысячу миль с помощью одноногого курьера. Время замедляется, события набирают ход.

ПЛН.

Понятия не имею, что это значит. Смотрю на Бритву, а он глядит на доску, снова расставляет фигуры, заполняет паузу своей болтовней.

– Это то, что называют – выделения, – продолжает он свой рассказ о собаках. – Промываешь, выделения, промываешь, выделения – все повторяется. Тоска смертная.

А черный глаз камеры все наблюдает.

– Я не поняла последний ход.

– Шахбол не для отсталых, как твои шахматы, – терпеливо отвечает Бритва. – Это как лабиринт. Чтобы выиграть, нужен план.

– И у тебя, конечно же, план есть.

– Да, у меня есть.

Один удар по одеялу.

64

Я не видела Воша уже много дней. На следующее утро все меняется.

– Что ж, послушаем, – говорит он Клэр, которая стоит рядом с мистером Белый Халат и выглядит как старшеклассница, которую вызвали к директору за издевательство над слабыми истощенными малолетками.

– Потеряла восемь фунтов и двадцать процентов мышечной массы. Даем диован для кровяного давления, фенерган от тошноты, амоксициллин и стрептомицин для поддержания лимфосистемы. Но сбить температуру никак не удается, – отчитывается Клэр.

– Не можете сбить температуру?

Клэр отводит глаза:

– Положительный момент: ее печень и почки функционируют нормально. Немного жидкости в легких, но мы…

Вош отмахивается от нее и подходит к моей кровати. Птичьи глаза поблескивают.

– Ты хочешь жить?

– Да, – без колебаний отвечаю я.

– Зачем?

Его вопрос почему-то застает меня врасплох.

– Я не понимаю.

– Вы не можете нас победить. Никто не может. Даже если бы в самом начале вас было семь раз по семь миллиардов. Мир – часы, и эти часы отсчитывают последние секунды. Зачем тебе жить?

– Я не собираюсь спасать мир, – отвечаю я. – Я просто надеюсь, что у меня появится возможность убить тебя.

Выражение лица у него не меняется, но в глазах появляются пляшущие огоньки.

«Я знаю тебя, – говорят мне его глаза. – Я тебя знаю».

– Надежда, – шепчет Вош. – Да. – Он кивает, он мной доволен. – Надейся, Марика. Цепляйся за свою надежду. – Поворачивается к Клэр и Белому Халату. – Лекарств больше не давать.

Лицо мистера Белый Халат становится цвета его халата. Клэр хочет что-то сказать, но потом отводит глаза. Вош снова поворачивается ко мне.

– Каков же ответ? – резко спрашивает он. – Не злость. Так что же?

– Безразличие.

– Попробуй еще раз.

– Отстраненность.

– Еще.

– Надежда. Отчаяние. Любовь. Ненависть. Ярость. Печаль. – Меня колотит, – наверное, подскочила температура. – Я не знаю. Не знаю! Не знаю!

– Так-то лучше, – говорит он.

65

В этот вечер мне так плохо, что я с огромным трудом отыгрываю четыре иннинга в шахбол.

НЛ.^[66]

– Ходят слухи, что тебе перестали давать лекарства, – говорит Бритва и трясет в кулаке четвертак. – Это правда?

– Оставили только капельницу с физраствором, чтобы почки не отказали.

Он смотрит на монитор с моими показателями, хмурится. Хмурясь, Бритва становится похож на ребенка, который ушиб пальчик на ноге, – он не плачет, потому что считает себя уже большим.

– Это значит, что тебе стало лучше.

– Наверное. – Два удара пальцем по кровати.

– Ладно. – Он вздыхает. – Моя королева в игре. Будь осторожна.

У меня немеет спина. Перед глазами все плывет. Я наклоняюсь в сторону и выблевываю на белый кафель содержимое желудка. Содержимого не много. Бритва срывается с кровати, вопит от отвращения и переворачивает доску.

– Эй! – кричит он, но не мне, а камере под потолком. – Эй, тут нужна помощь!

На помощь никто не спешит. Бритва смотрит на монитор, потом на меня и говорит:

– Я не знаю, что делать.

– Я в порядке.

– Еще бы. Ты в полном порядке! – Он мочит в раковине свежее полотенце и кладет мне на лоб. – Хрена с два ты в порядке! Какого черта они не дают тебе лекарств?

– А зачем? – Я с трудом подавляю очередной позыв к рвоте.

– Ну, не знаю. Может, затем, что без них ты умрешь. – Бритва гневно смотрит на камеру.

– Ты не дашь мне вон тот контейнер?

Бритва стирает рвоту у меня с подбородка, складывает полотенце и снова вытирает, хватает контейнер и ставит мне на колени.

– Бритва!

– Чего?

– Пожалуйста, больше не вози мне по лицу этой гадостью.

– А? Вот черт! Да. Держись.

Он хватает свежее полотенце и мочит под краном. У него дрожат руки.

– Знаешь, в чем тут дело? Я знаю. И почему я раньше не додумался? Почему ты не додумалась? Лекарства, наверное, мешают системе.

– Какой еще системе?

– Двенадцатой. Это та, которую в тебя ввели. Шерлок. Хаб и сорок тысяч его маленьких друзей вместе работают над тем, чтобы усилить остальные одиннадцать. – Он кладет мне на лоб полотенце. – Ты холодная. Хочешь, я найду еще одеяло?

– Нет, мне жарко.

– Это война! – Бритва стучит себя в грудь. – Вот здесь. Рингер, ты должна объявить перемирие.

Я трясу головой:

– Никакого перемирия.

Бритва кивает и сжимает мою руку под одеялом. Садится на корточки и собирает рассыпавшиеся шахматные фигуры. Чертыхается, когда не может найти четвертак. Решает, что нельзя оставлять рвоту на полу. Берет грязное полотенце и на карачках вытирает пол. Продолжает чертыхаться, когда открывается дверь и в комнату входит Клэр.

– Как раз вовремя! – срывается Бритва. – Слушайте, а вы не можете хотя бы сыворотку от рвоты ей давать?

Клэр кивает в сторону двери:

– Выметайся. – Она показывает на коробку. – И это с собой забери.

Бритва зло смотрит на нее, но подчиняется. Я снова вижу за этими ангельскими чертами лица нарастающее напряжение.

«Осторожно, Бритва. Это не ответ на вопрос».

Потом мы остаемся с Клэр наедине, та молчит и долго изучает показания на мониторе.

– Ты тогда правду сказала? – спрашивает она. – Хочешь жить, чтобы убить коменданта Воша? Ты же не такая дурочка. – Прямо как строгая мамаша, отчитывающая несовершеннолетнюю дочь.

– Вы правы, – отвечаю я. – Тут у меня нет шансов. Но шанс прикончить вас, надеюсь, подвернется.

Клэр как будто удивлена:

– Убить меня? Откуда такое желание – убить меня?

Я не отвечаю, и она говорит:

– Не думаю, что ты проживешь до утра.

Я киваю:

– А я не думаю, что вы проживете больше месяца.

Она смеется. От этого смеха у меня желчь поднимается к горлу. Во рту горечь. Горло горит.

– И как ты собираешь это сделать? – нежным голосом спрашивает Клэр и кивает на полотенце у меня на лбу. – Задушишь вот этим?

– Нет. Я собираюсь оглушить чем-нибудь тяжелым охранника, взять его пистолет и выстрелить вам в лицо.

Клэр смеется, пока я все это говорю.

– Что ж, желаю удачи.

– Удача здесь будет ни при чем.

66

Прогноз Клэр о том, что я не доживу до утра, не оправдался.

Прошел почти месяц (судя по моим расчетам – три порции еды в день), а я все еще здесь.

Я мало что помню. В какой-то момент они убрали и капельницу, и монитор. После непрестанного пиканья тишина была такой оглушительной, что могла бы гору расколоть. Все это время я видела только Бритву. Теперь он – моя штатная нянька: кормит меня, выносит утку, моет лицо и руки, переворачивает, чтобы не появились пролежни; когда я в сознании, играет со мной в шахбол и без конца говорит. Он рассказывает обо всем, а если вдуматься, ни о чем. О своих умерших родственниках, об исчезнувших друзьях, о сослуживцах в отделении, о нудной зимней работе в лагере, о борьбе со скукой, усталостью и страхом (в основном со страхом). О том, что с приходом весны гады перейдут в наступление, – это будет последняя отчаянная попытка избавить Землю от человеческого шума. Надо сказать, Бритва принимает активное участие в производстве этого шума. Он все говорит, говорит, говорит. У него была девушка, ее звали Оливия, кожа у нее была цвета мутной реки, она играла на кларнете в школьном оркестре, и собиралась стать врачом, и ненавидела отца Бритвы, возомнившего, будто Бритва не сможет стать врачом. Он позволил себе проболтаться, что его зовут Алекс, как Рода,^[67] а Бритвой его окрестил сержант, но это не потому, что худой, а потому, что как-то утром порезался, когда брился. «У меня очень чувствительная кожа». Предложения перетекают одно в другое без запятых, без точек, без абзацев (если быть точной, это один сплошной абзац), даже без полей на странице.

Через месяц словесного поноса он впервые затыкается. Рассказ идет о том, как в пятом классе он занял первое место на конкурсе изобретений – сделал из картофелины батарейку, – и вдруг обрывается на полуслове. Тишина вибрирует, как тишина после взрыва здания.

– Что с тобой? – Он пристально смотрит на меня.

Тут должна сказать, что никто другой не способен так пристально смотреть, даже Вош.

– Ничего. – Я отворачиваюсь.

– Рингер, ты плачешь?

– У меня глаза слезятся.

– Нет.

– Не говори мне «нет», Бритва. Я не плачу.

– Врешь. – Один удар по одеялу.

Два удара по кровати.

– Получилось? – Я снова поворачиваюсь к Бритве: что такого, если он увидит, что я плачу? – Батарейка из картошки?

– Само собой, это же наука. Я ни секунды не сомневался, что получится. Сначала все планируешь, потом шаг за шагом следуешь своему плану, и все точно получится.

Он сжимает мою руку через одеяло: «Не бойся. Все готово. Я тебя не брошу».

В любом случае уже поздно поворачивать назад. Бритва переводит взгляд на поднос, который стоит возле кровати:

– Ты сегодня вечером съела весь пудинг. А знаешь, как делают шоколадный пудинг без шоколада? Лучше тебе не знать.

– Дай-ка угадаю. «Экс-лакс».

– Что за «Экс-лакс»?

– Ты серьезно не знаешь?

– О, извини, я не знаю, что за дерьмо такое этот «Экс-лакс».

– Слабительные пастилки со вкусом шоколада.

Бритва кривится:

– Гадость какая.

– В этом вся суть.

Он улыбается:

– Что? О господи, да ты шутишь?

– Откуда мне знать? Просто пообещай, что никто не подсунет мне в пудинг «Экс-лакс».

– Обещаю. – Один удар по кровати.

Я держусь несколько часов после его ухода. В лагере уже давно объявили отбой. Долго лежу в брюхе зимней ночи, потом напор становится невыносимым, и, когда я уже не могу терпеть, зову на помощь. Я машу рукой в сторону камеры, перекатываюсь на живот, прижимаюсь грудью к холодным перильцам и неистово молочу кулаком по подушке. Перестаю молотить, только когда распахивается дверь и в комнату врывается Клэр. За ней по пятам входит здоровенный рекрут. Он сразу зажимает нос рукой.

– Что происходит? – спрашивает Клэр, хотя запах может дать ей всю необходимую информацию.

– Вот дерьмо! – прорывается из-под ладони рекрута.

– Именно, – задыхаясь, подтверждаю я.

– Великолепно. Просто великолепно. – Клэр сбрасывает одеяло и простыню на пол и жестом подзывает рекрута. – Отличная работа. Надеюсь, ты гордишься собой.

– Пока нет, – хныкаю в ответ.

– Ты что там делаешь?! – орет Клэр на рекрута, мягкий голос исчез вместе с добрым взглядом. – Помоги мне с этим.

– С чем помочь, мэм?

У рекрута приплюснутый нос, глазки-пуговки и низкий шишковатый лоб. Живот у него перевешивается через ремень, а штаны на дюйм короче, чем надо. Он просто огромный – наверное, фунтов на сто больше меня весит.

Это не имеет значения.

– Вставай, – отрывисто командует мне Клэр. – Давай. Подожми ноги.

Клэр берет меня за руку, рекрут Джамбо^[68] за другую, и они стаскивают меня с кровати. Приплюснутое лицо парня кривится от отвращения.

– О боже! – тихо скулит он. – Оно тут везде!

– Не думаю, что смогу идти, – говорю я Клэр.

– Тогда ты у меня поползешь! – рычит она. – Надо бы оставить тебя здесь, это так метафорично.

Они волокут меня по коридору мимо двух дверей и затаскивают в душевую. Большой рекрут кашляет и рыгает, Клэр костерит меня на все корки. Я извиняюсь, пока она стаскивает с меня комбинезон. Клэр швыряет комбинезон рекруту Джамбо и говорит, чтобы он подождал снаружи.

– Не прислоняйся ко мне! – хрипло командует она. – Опирайся на стену.

У меня подгибаются колени; чтобы не упасть, хватаюсь за душевую занавеску. Я целый месяц не вставала на ноги.

Клэр берет меня за левую руку, заталкивает под воду и отклоняется, чтобы не замочиться. Вода ледяная. Клэр даже не подумала отрегулировать температуру. Холодная струя бьет по телу, она, как сигнал тревоги, пробуждает меня от долгой зимней спячки. Я тянусь вверх и хватаюсь за торчащую из стены трубу возле душевой насадки, потом говорю, что все в порядке, я могу стоять и Клэр может меня отпустить.

– Ты уверена? – спрашивает она и продолжает меня держать.

– Абсолютно.

Я изо всех сил гну трубу к полу. Слышен характерный скрежет, труба обламывается на сгибе, и струя холодной воды с рычанием вырывается на свободу. Левой рукой хватаю Клэр за запястье и поворачиваюсь к ней лицом. Поворотом корпуса до предела усиливаю удар. Обломок трубы от душа входит ей в горло.

Не скажу, что была уверена в своей способности голыми руками сломать стальную трубу. Я была в этом больше чем уверена.

Мой организм был усилен.

67

Клэр, пошатываясь, отступает, кровь хлещет из раны в ее шее. Рана диаметром два дюйма. То, что Клэр не свалилась, меня не удивляет. Я догадывалась, что ее тоже усилили, но надеялась, что мне повезет и я попаду в сонную артерию. Клэр сует руку в карман халата за своей переносной кнопкой смерти. Это я тоже предвидела. Отбрасываю в сторону обломок трубы, хватаю карниз для занавески, срываю с держателей и запускаю одним концом Клэр в висок.

Она только чуть пошатнулась. В одну миллисекунду – я даже не успеваю проследить за движением – она хватается за карниз. Я отпускаю его за одну вторую миллисекунды – когда Клэр дергает карниз, за другой конец его уже никто не держит. Она отлетает к стене и ударяется с такой силой, что трескается кафель. Я бросаюсь к ней. Клэр замахивается на меня карнизом. Это я тоже предвидела, даже рассчитывала на такой ход, когда при негаснущих лампах кадр за кадром прокручивала в голове эту схватку.

Я перехватываю карниз правой рукой за один конец, потом берусь за него левой. Хват на ширине плеч. Направляю карниз к шее Клэр, расставляю ноги для устойчивости и давлю изо всех сил, чтобы сломать ей трахею.

Наши лица в каких-то дюймах друг от друга. Я даже чувствую запах цианида из ее приоткрытого рта.

Ее руки держат карниз рядом с моими. Она отжимает, я продолжаю давить. Но я босиком, а она нет, так что я могу потерять преимущество до того, как она вырубится. Я должна повалить ее, и сделать это надо быстро.

Завожу ногу ей за лодыжку и делаю подсечку. Отлично. Клэр падает на пол, я следом за ней.

Она приземляется на спину, я – ей на живот. Крепко сжимаю коленями ее бока и вдавливаю карниз в горло.

Дверь позади нас распахивается. В душевую вваливается Джамбо. Достает пистолет и что-то бессвязно кричит. Три минуты – и свет в глазах Клэр начинает меркнуть. Это еще не конец, но я понимаю, что должна пойти на риск. Мне не нравится рисковать, никогда не нравилось; я просто научилась с этим мириться. Что-то ты делаешь по собственному выбору, но иногда выбора не остается. Это как с солдатом, обладателем распятия, из истории Салливан, как с Чашкой. Как возвращение для Зомби и Наггетса, потому что без этого возвращения все теряет ценность: и жизнь, и время, и обещания.

А у меня есть обещание, которое я должна сдержать.

Пистолет Джамбо. Двенадцатая система фиксирует оружие, и тысячи микроскопических роботов принимаются за работу. Чтобы нейтрализовать угрозу, они усиливают мышцы, сухожилия и нервные окончания в моих руках, улучшают зрение и работу мозга. За микросекунду объект идентифицирован, информация обработана, метод выбран.

У Джамбо нет ни единого шанса.

Я атакую так быстро, что его неусовершенствованный мозг не успевает этого осознать. Сомневаюсь даже, что он увидел, как карниз со свистом несется к его руке. Пистолет летит через комнату. Джамбо устремляется за пистолетом, я прыгаю в противоположную сторону – к унитазу.

Крышка бачка – из прочной керамики. Тяжелая. Я могла бы убить Джамбо, но не убиваю. Я бью крышкой по затылку, чтобы вырубить, и надолго.

Джамбо падает, Клэр поднимается. Я запускаю в нее крышкой. Она руками блокирует «снаряд». Мой улучшенный слух улавливает хруст сломанной кости. Серебристый девайс падает на пол. Клэр ныряет за ним, я выхожу вперед, одной ногой наступаю на ее вытянутую руку, а второй отфутболиваю кнопку смерти к противоположной стене.

Я победила.

И Клэр это понимает. Она смотрит мимо нацеленного ей в лицо пистолета, мимо крохотной дырочки, в которой умещается безграничная пустота. Она смотрит мне в глаза. Ее глаза снова становятся добрыми, а голос – нежным. Сука.

– Марика…

Нет. Марика была медлительной, слабой, сентиментальной, недалекой. Марика была девочкой, которая цеплялась за пальцы, размалеванные во все цвета радуги. Она беспомощно смотрела, как часы ведут обратный отсчет, и балансировала на краю бездны, беззащитная за крепостными стенами невыполнимых обещаний. Но я выполню обещание, данное ею Клэр, этой твари, которая раздела ее догола и поливала ледяной водой. Марика умерла, но я сделаю то, что она обещала.

– Меня зовут Рингер.

И я нажимаю на спусковой крючок.

68

У Джамбо должен быть нож. Стандартная экипировка всех рекрутов. Опускаюсь на колено рядом с вырубленным Джамбо, достаю нож из ножен и аккуратно вырезаю гранулу, которую поместили ему под кожу ниже основания черепа. Кладу гранулу себе за щеку.

Теперь надо заняться своей. Я не чувствую никакой боли, когда вырезаю ее, только из ранки вытекает несколько капелек крови. Наноботы исправляют повреждения. Вот почему Клэр не умерла, когда я всадила ей в шею трубу от душа, – кровь хлынула, но очень быстро остановилась.

И по той же причине, пролежав пластом шесть недель практически без пищи, я схватилась с Клэр, победила и при этом даже не запыхалась.

Помещаю свою гранулу в порез на шее Джамбо.

«Теперь отслеживай меня, комендант».

Свежий комбинезон из кучи под раковиной. Обувь: ботинки Клэр слишком маленькие, Джамбо – слишком большие. Решу этот вопрос позже. А вот кожаная куртка Джамбо может очень даже пригодиться. Она висит на мне как балахон, но просторные рукава очень кстати.

Чуть не забыла кое-что. Оглядываю небольшую душевую. Вот она, кнопка смерти. Экран треснул, но девайс в рабочем состоянии. Над горящей зеленой кнопкой светится номер. Мой номер. Провожу большим пальцем по дисплею, и экран заполняют ряды цифр – номера всех рекрутов на базе. Я возвращаюсь к своему номеру, хлопаю по нему пальцем, появляется карта базы, на которой точно отображается мое месторасположение, вернее, место, где находится мой имплантат. Я увеличиваю масштаб: на карте возникает множество светящихся зеленых точек, месторасположение каждого солдата на базе. Джекпот.

И – мат. Стоит мне один раз провести пальцем по экрану, а потом один раз тихонько по нему стукнуть – и я выделю все номера. Еще раз стукну – и все рекруты будут нейтрализованы, то есть убиты. Я смогу спокойно, не таясь, уйти с базы.

Могу… Если способна перешагивать через сотни трупов ни в чем не повинных людей, через ребят, которые такие же жертвы, как я, и единственное их преступление – грех надежды. Если расплата за грехи – смерть, то сейчас добродетель превратилась в порок. Приютили беззащитного голодного ребенка, потерявшегося на пшеничном поле. Раненый солдат за холодильниками с пивом просит о помощи. Маленькую девочку, подстреленную по ошибке, отправляют к врагу, чтобы спасти ей жизнь.

Я не знаю, кто более жесток: инопланетяне, которые создают новый мир, или человек, который пусть всего на секунду, но допустил мысль о том, чтобы нажать эту зеленую кнопку.

Справа на экране три больших скопления зеленых точек: спящие в казармах. Дюжина расставлена по периметру: часовые. Две точки в центре: моя гранула у Джамбо в шее, его гранула у меня за щекой. Совсем близко, на этом же этаже, еще три или четыре точки: больные и раненые. Этажом ниже – отделение интенсивной терапии, там только одна точка. Итак, казармы, посты охраны, госпиталь. Пара точек – это охрана складов с боеприпасами. Не хочу гадать, какая именно. Через несколько минут узнаю.

«Давай, Бритва, начинаем. Осталось одно, последнее, обещание, которое я должна сдержать».

Наблюдаю за струей воды из сломанного душа.

69

– Ты молишься? – спросил как-то Бритва, складывая доску и фигуры в коробку после изнурительного вечера, проведенного за игрой в шахбол.

Я отрицательно покачала головой:

– А ты?

– Еще как. – И кивает. – В окопах атеистов нет.

– Мой отец был.

– В окопах?

– Атеистом.

– Я знаю, Рингер.

– Откуда ты мог узнать, что мой отец был атеистом?

– Я и не знал.

– Тогда почему спросил, был ли он в окопах?

– Я не спрашивал. Черт, это была… – Бритва улыбнулся. – А, понял. Я знаю, что ты делаешь. Меня цепляет вопрос: почему? Ты вот не пытаешься быть смешной, но пытаешься доказать свое превосходство. Или думаешь, что ты выше всех. Но это не так. Ты и не смешная, и не выше всех. Почему не молишься?

– Не хочу ставить Бога в неловкое положение.

Бритва взял королеву и всмотрелся в ее лицо:

– Ты когда-нибудь к ней приглядывалась? Просто страшная сука.

– А мне кажется, что она величественная.

– Похожа на мою учительницу в третьем классе. Мужиковатая баба.

– Что?

– Ну, знаешь, больше на мужчину похожа, чем на женщину.

– Она просто свирепая. Королева-воительница.

– Моя учительница? – Он внимательно смотрел на меня и все ждал, ждал моей реакции. – Извини, попытался пошутить. – Бритва убрал фигуру в коробку. – Моя бабушка ходила в молитвенный кружок. Знаешь, что это такое?

– Да.

– Правда? А я думал, ты атеистка.

– Мой отец был атеистом. И почему атеист не может знать, что такое молитвенный кружок? Религиозные люди представляют себе, что такое эволюция.

– Я все понял, – задумчиво сказал он, не переставая пялить на меня темные глаза. – Тебе было лет пять-шесть, когда кто-то из родственников назвал тебя серьезной девочкой. Он сказал это в форме похвалы, и ты решила, что быть серьезной хорошо, серьезные девочки привлекательные.

Я попыталась вернуть Бритву к сути рассказа:

– И что случилось в том молитвенном кружке?

– Ха! Так ты не знаешь, что это такое?

Он поставил коробку на кровать и придвинулся ближе ко мне. Теперь его зад касался моего бедра. Я отодвинула ногу. Постаралась незаметно.

– Я расскажу тебе, что случилось. У моей бабушки заболела собака. Такая тонконожка карманная, они еще всех кусают; она и прожила свои двадцать пять, кусаясь напропалую. Вот бабушка и просила Бога спасти эту дрянную шавку, чтобы та могла покусать еще больше людей. Половина старушек в ее группе согласилась с этим, вторая половина была против. Не знаю почему. Я хочу сказать, Бог, который не любит собачек, не может быть Богом… В общем, у них началась дискуссия по поводу напрасных молитв, которая перетекла в спор на тему «Может ли молитва быть напрасной», который перешел в еще более яростный спор на тему холокоста. Вот так за пять минут они перескочили со злобной старой карманной собачки на холокост.

– И чем закончилось? Они помолились за собачку?

– Нет, они помолились за души погибших во время холокоста. А на следующий день собачка умерла. – Бритва многозначительно склонил голову. – Бабушка молилась за нее. Каждый вечер. И нам, всем своим внукам, тоже наказала молиться. Так что я молился за собаку, которая ненавидела меня и терроризировала и от которой у меня осталось вот это. – Он закинул ногу на кровать и задрал штанину, чтобы показать голень. – Видишь шрам?

Я мотаю головой:

– Нет.

– Ну, он там есть. – Бритва опустил штанину, но ногу оставил на кровати. – Так вот, после того как собачка умерла, я сказал бабушке: «Я очень сильно молился, а Флабби все равно умерла. Меня Бог не любит?»

– И что она ответила?

– Да наговорила всякой ерунды о том, что Господь хотел забрать Флабби на небеса. Мой шестилетний мозг просто не мог этого усвоить. Старые карманные собачки на небесах? Разве рай не должен быть приятным местом? Меня очень долго волновал этот вопрос. Например, я каждый вечер, пока молился, постоянно, просто не мог ничего с собой сделать, думал о том, хочу ли я попасть на небеса и провести там целую вечность с Флабби. В общем, я решил, что она наверняка попала в ад. Иначе богословие развалилось бы.

Бритва обхватил руками ногу, положил подбородок на колено и уставился в пустоту. Он вернулся в те времена, когда детские вопросы о Боге и молитвах еще имели какое-то значение.

– Однажды я разбил чашку, – продолжил он. – Играл возле маминого буфета, там стоял сервиз, который родителям подарили на свадьбу. Это была такая изящная фарфоровая чашечка из чайного набора. Я ее даже не разбил. Она просто упала на пол, и появилась трещинка.

– В полу?

– Нет, не в полу. На чаш… – Бритва удивленно вытаращил глаза. – Ты сейчас опять это делаешь?

Я покачала головой, а он ткнул в меня пальцем:

– Попалась! Королева-воительница Рингер на секунду стала несерьезной и позволила себе пошутить!

– Я все время шучу.

– Верно. Только шутки у тебя слишком тонкие – надо быть семи пядей во лбу, чтобы их понять.

– Так что с чашкой?

– Ну вот, из-за меня треснула мамина драгоценная фарфоровая чашка. Я поставил ее обратно в буфет, трещиной назад. Хотя я понимал, что это вопрос времени: рано или поздно мама заметит трещину на чашке, и тогда мне конец. И знаешь, к кому я обратился за помощью?

Ломать голову не пришлось, я уже поняла, чем закончится эта история.

– К Богу.

– Да, к Богу. Я просил Бога, чтобы Он держал маму подальше от этой чашки. До конца жизни. Или пока я не уеду учиться в колледж. А потом я стал молиться, чтобы Он починил чашку. Он ведь Бог? Если способен излечивать людей, неужели Ему трудно восстановить какую-то фарфоровую посудину? Это было оптимальное решение. А для чего еще Бог? Для оптимальных решений, конечно.

– Она нашла чашку.

– Как ты угадала? Конечно нашла.

– Меня удивляет, что ты до сих пор молишься. После Флабби и этой чашки.

Бритва покачал головой:

– Смысл не в этом.

– А тут есть смысл?

– Если дашь мне досказать… Да, смысл есть. И он вот в чем: После того, как мама нашла чашку, и до того, как я узнал об этом, она ее заменила. Заказала новую, а старую выбросила. Однажды в субботу утром – кажется, я к тому времени уже целый месяц просил Бога о чашке – подхожу к кабинету, чтобы доказать, что молитвенный круг ошибался насчет напрасных молитв, и вижу ее.

– Новую чашку? – спросила я, и Бритва кивнул. – Но ты не знал, что мама ее заменила.

Бритва вскинул обе руки к потолку:

– Это офигительное чудо! Была трещина – нет трещины! Разбитое стало целым! Бог есть! Я чуть не обкакался от счастья.

– Чашку исцелили, – медленно сказала я.

Его темные глаза заглянули в мои. Его рука легла мне на колено.

Сжал колено и один раз стукнул пальцем.

«Да».

70

В душевой бьет мощная струя, но вскоре напор слабеет, вода течет тонкой струйкой, а потом вообще еле-еле капает. А вот мой пульс, наоборот, учащается. Мне помог продержаться страх. Я целую вечность прождала, пока не перекрыли воду. Это сигнал к действию от Бритвы.

В коридоре снаружи – никого. Благодаря девайсу Клэр я уже и так это знаю. И еще я точно знаю, куда идти.

Лестница. Один марш вниз. Одно, последнее, обещание. Я задерживаюсь ровно на столько, чтобы засунуть пистолет Джамбо в карман куртки.

Потом выскакиваю за дверь и бегу по коридору. Бегу к посту медсестры. Несусь прямо на нее. Медсестра вскакивает со стула.

– В укрытие! – кричу я. – Сейчас все взорвется!

Я огибаю стойку и подбегаю к двустворчатой двери в палату.

– Эй! – кричит медсестра. – Тебе туда нельзя!

«Теперь в любой момент, Бритва».

Медсестра бьет по кнопке блокирования у себя на столе. Это не имеет значения. Я на полной скорости тараню дверь и срываю обе створки с петель.

– Стоять! – вопит медсестра.

Остается пробежать один коридор, но вряд ли получится. Меня усилили, но пулю я обогнать не смогу. Я резко торможу и останавливаюсь.

«Бритва, я серьезно. Вот сейчас самый лучший момент».

– Руки за голову! Быстро! – Она никак не может восстановить дыхание. – Вот так. А теперь иди ко мне. Спиной. Медленно. Очень медленно, или, клянусь Богом, я тебя пристрелю.

Я подчиняюсь и пячусь на звук ее голоса. Она приказывает остановиться. Я останавливаюсь. Я не двигаюсь, но роботы внутри меня трудятся. Позиция медсестры зафиксирована – мне не обязательно смотреть на нее, чтобы понять, где она стоит. Когда у меня возникает такая необходимость, хаб отправляет менеджеров мышечной и нервной системы моего организма на решение поставленной задачи. Хаб справится и на этот раз.

Но я не собираюсь передоверять всю свою жизнь двенадцатой системе. Прихватить куртку Джамбо – это была моя идея.

И за этой мыслью пришла другая:

– Обувь.

– Что ты сказала? – Голос у нее подрагивает.

– Мне нужна обувь. У вас какой размер?

– Что?

Хаб моментально посылает сигнал. Мое тело двигается не столь молниеносно, но раза в два быстрее, чем это необходимо.

Поджимаю правую руку в рукав, где припрятан нож с десятидюймовым лезвием, поворачиваюсь против часовой стрелки и бросаю.

И медсестра падает замертво.

Я вытаскиваю нож из шеи покойницы, не обтерев, засовываю в левый рукав куртки и осматриваю ее обувь. Белые тапки на толстой подошве, в таких все медсестры ходят. На полразмера больше, но сойдет.

Я вхожу в последнюю палату справа по коридору. Там темно, но мои глаза улучшены, и я вижу ее в кровати. Она крепко спит. Или находится под действием лекарств. Надо будет выяснить, чем ее тут накачивали.

– Чашка, это я, Рингер.

Густые темные ресницы вздрагивают. Я уже на таком взводе, что слышу, как тоненькие волоски рассекают воздух.

Она что-то шепчет с закрытыми глазами. Слишком тихо для того, кого не улучшали, но боты передают информацию в хаб, оттуда она переправляется к двум нижним бугоркам слухового центра моего мозга.

– Ты умерла.

– Нет, теперь я жива. И ты тоже.

71

Стекла в окне рядом с кроватью начинают дребезжать. Пол вздрагивает. Палату заливает яркий оранжевый свет. Он мигает, а потом раздается оглушительный грохот – и с потолка пылью сыплется штукатурка. Потом все повторяется в том же порядке. Потом еще раз. И еще.

Бритва взорвал склад боеприпасов.

– Чашка, нам надо уходить.

Я просовываю руку ей под голову и тихонько приподнимаю.

– Куда уходить?

– Как можно дальше отсюда.

Левой ладонью я придерживаю ее затылок, а правой пястью бью в лоб. Сила удара отмерена точно, не больше и не меньше, чем необходимо. Чашка теряет сознание. Я поднимаю ее с кровати. На складе боеприпасов продолжаются взрывы. Я выбиваю ногой окно. Холодный воздух врывается в комнату. Я сажусь на подоконник, все еще лицом к кровати, и прижимаю Чашку к груди. Моя решимость посылает сигнал в хаб: нахожусь на втором этаже. Хаб направляет подкрепление к моим костям и сухожилиям в голеностопе, коленях и бедрах.

Все в боевой готовности.

В момент падения я разворачиваюсь, как кошка, которую сбросили со стола. Приземляемся мягко, только голова Чашки подскакивает и бьет меня по подбородку. Напротив нас госпиталь, за нами полыхает склад. Справа, в точности как говорил Бритва, черный «Додж-М882».

Рывком открываю дверцу, впихиваю Чашку на пассажирское место, прыгаю за руль и газую. На полной скорости пересекаю стоянку, резко сворачиваю влево, чтобы вырулить на север – к летному полю. Воет сирена. Включаются прожекторы. В зеркала вижу, как сзади пожарные машины мчатся к горящему складу. Тяжко придется пожарным, ведь неизвестный злоумышленник перекрыл воду на насосной станции.

Еще один резкий поворот влево, а теперь – прямо к горбатой туше «блэкхоука». В ярком свете прожекторов его корпус похож на блестящего черного жука. Сжимаю руль и делаю глубокий вдох. Это самое слабое звено в цепи. Если Бритве не удалось захватить пилота, нас всех поимеют по полной программе.

Из вертолета в ста ярдах от нас выпрыгивает какой-то человек. На нем зимняя парка, он вооружен штурмовой винтовкой. Лицо почти целиком скрыто капюшоном, но эту улыбку я узнаю везде.

Выскакиваю из «доджа».

И Бритва говорит:

– Привет.

– Где пилот? – спрашиваю я.

Он кивает в сторону кабины вертолета:

– Мой при мне. А где твоя?

Я вытаскиваю Чашку из машины и запрыгиваю в вертолет. За рычагами управления сидит парень, на котором из одежды только серо-коричневая футболка и шорты. Бритва устраивается рядом с ним.

– Заводи малышку, лейтенант Боб, – с улыбкой говорит Бритва пилоту. – Ой, простите за дурные манеры. Рингер, это лейтенант Боб. Лейтенант Боб, это Рингер.

– Ничего не получится, – говорит лейтенант Боб. – Они везде нас достанут.

– Да что ты говоришь? А это что тут такое? – Бритва поднимает клубок спутанных проводов.

Пилот трясет головой. Он так замерз, даже губы посинели.

– Я не знаю.

– Я тоже, но догадываюсь, что эти проводки – очень важная вещь для управления вертолетом.

– Ты не понимаешь…

Бритва наклоняется к пилоту, его игривое настроение пропадает без следа. Глубоко посаженные глаза горят, словно подсвеченные изнутри, и пружина скрытой силы, которую я ощущала в нем с самого начала, начинает с такой скоростью разжиматься, что мне даже зажмуриться хочется.

– Слушай меня, ты, инопланетный сукин сын! По-быстрому поднимай эту хреновину в воздух, или я…

Пилот кладет руки на колени и тупо смотрит перед собой. Добраться до вертолета незамеченными было трудной задачей, но я ее решила. Теперь передо мной другая трудная задача: склонить пилота к сотрудничеству. Я беру кисть Боба и отгибаю его розовый палец назад.

– Сломаю, – обещаю я.

– Ломай!

Я ломаю. Он закусывает нижнюю губу, коленки подпрыгивают, на глаза набегают слезы. Этого не должно было случиться. Я прижимаю палец к его шее под затылком и поворачиваюсь к Бритве:

– У него имплантат. Он не из этих.

– Да, вашу мать, а вы-то кто такие? – скулит пилот.

Я достаю из кармана следящее устройство. На карте вокруг госпиталя и склада боеприпасов суетятся зеленые точки. На взлетно-посадочной полосе их только три.

– Ты свой вырезал, – говорю я Бритве.

Он кивает:

– И оставил под подушкой. Такой же у нас был план? Или не такой? А, черт! Рингер, какой у нас план?

Я чувствую, что он начинает малость паниковать.

Выкидываю нож из рукава на ладонь:

– Держи его.

Бритва сразу все понимает. Он хватает лейтенанта. Боб особо не сопротивляется. Я беспокоюсь, что он может войти в шоковое состояние. Если это произойдет, все кончено.

В кабине темновато, да и у Бритвы не получается зафиксировать пилота в идеально неподвижном положении. Поэтому я говорю Бобу, чтобы он замер, иначе я могу случайно задеть спинной мозг и к перелому пальца прибавится паралич. Достаю гранулу и выбрасываю ее на бетон, после чего задираю голову Боба назад и шепчу в ухо:

– Я не враг, и я не стала Дороти. Я такая же, как ты…

– Только лучше, – заканчивает за меня Бритва, потом смотрит в окно и говорит: – Эй, Рингер…

Я вижу их: фары светят, как две сверхновые звезды.

– Они едут, и, когда приедут, они нас убьют.

Боб сморит мне в глаза, и слезы боли текут по щекам.

– Ты должен мне верить, – говорю я.

– Или она сломает еще один палец, – добавляет Бритва.

Боб судорожно всхлипывает. Он баюкает поврежденную руку, его колотит, по шее за футболку тонкой струйкой бежит кровь из пореза.

– Бесполезно, – шепотом говорит Боб. – Нас запросто собьют.

Я подаюсь вперед и прижимаю ладонь к его щеке. Он не отшатывается, – наоборот, замирает. Я сама не понимаю, зачем к нему прикасаюсь и что должно после этого случиться, но чувствую, как внутри меня что-то происходит. Я словно бутон цветка, который открывается навстречу лучам солнца. Мне становится холодно. Шея горит, а правый мизинец пульсирует в одном ритме с сердцем. На глаза от боли наворачиваются слезы. От его боли.

– Рингер! – рявкает Бритва. – Какого черта ты делаешь?

Я передаю свое тепло человеку, к которому прикасаюсь. Я гашу огонь. Я снимаю боль. Я убираю страх. Его дыхание становится ровным, тело расслабляется.

– Боб, – говорю я, – нам действительно надо отсюда убираться.

И через две минуты мы так и делаем.

72

Когда мы взлетаем, внизу с визгом затормаживает грузовик, из кабины выходит высокий мужчина, его лицо изрезано черными тенями, которые созданы ослепительными прожекторами, но мое зрение усилено, и я вижу глаза. Яркие и пустые, как у той вороны в лесу, только не черные, а голубые. Наверняка это игра света и тени, но мне кажется, что он слегка улыбается.

– Не набирай высоту, – приказываю я Бобу.

– Какой курс?

– На юг.

Вертолет кренится, и земля летит нам навстречу. Я вижу горящий склад боеприпасов, мигалки пожарных машин и рекрутов, копошащихся вокруг, как муравьи. Мы пролетаем над рекой, черная вода искрится в лучах вращающихся прожекторов. Лагерь остался за спиной, теперь он похож на оазис света в пустыне черной зимы. Мы ныряем в темноту и летим в шести футах над верхушками деревьев.

Я пересаживаюсь на место рядом с Чашкой, наклоняю малышку к себе и убираю ее волосы с шеи. Надеюсь, мне больше не придется через это проходить. Когда все сделано, я рукояткой ножа давлю гранулу.

В наушниках слышу дребезжащий голос Бритвы:

– Как она?

– Вроде нормально.

– А ты?

– Хорошо.

– Потери?

– Минимальные. А у тебя?

– Ни царапины, гладенький, как попка новорожденного.

Я опускаю Чашку обратно на сиденье, встаю и открываю отсек, где нахожу парашюты. Пока я их проверяю, Бритва болтает без умолку:

– Не хочешь ничего мне сказать? Например: «Спасибо, Бритва, за то, что после того, как я врезала тебе по горлу и вообще вела себя как последняя стерва, ты спас мою задницу от бессрочного рабства у пришельцев». Что-нибудь в этом духе? Понимаешь, это ведь не просто детские забавы с бейсболом и шахматами, с придуманными правилами и секретными кодами, со слабительным в пудинге и похищенным пилотом, которому можно легко ломать пальцы. Почему бы не сказать: «Слышь, Бритва, без тебя я бы не справилась, ты молодец». Что-то вроде этого. Не обязательно слово в слово, лишь бы выразить настроение.

– Почему ты это сделал? – спрашиваю я. – Что заставило тебя поверить мне?

– Ты рассказала про детей… что их превращают в бомбы. Я поспрашивал там-сям. А потом глазом не успел моргнуть, как оказался в кресле «Страны чудес». Потом меня отправили к коменданту. Он весь изошелся на дерьмо из-за твоих слов и запретил мне разговаривать с тобой, потому что не мог запретить слушать тебя. И чем больше я об этом думал, тем острее чуял вонь. Нас натаскивают убивать гадов и начиняют карапузов инопланетной взрывчаткой? Кто эти ребята? А потом пошли такие вопросы: а сам-то я кто? Это нарастало с каждым днем, прямо настоящий экзистенциальный кризис. Что меня вытащило, так это математика.

– Математика?

– Ага, математика. Вы же, азиаты, лучше всех сечете в математике.

– Не будь расистом. И я только на три четверти азиатка.

– Три четверти. Видишь? Математика. Все сводится к простому сложению. Не складывается как-то. Хорошо, может, нам повезло и мы добыли «Страну чудес». Даже самые супер-пуперские инопланетяне могут облажаться. Никто не совершенен. Но мы не только стянули у них программу. У нас есть их бомбы, следящие и убивающие имплантаты. Сверхтонкая система наноботов… и даже технология для их обнаружения. Да если на то пошло, у нас их оружия больше, чем у них самих! Но реально меня тряхнуло в тот день, когда тебя накачали и Вош сказал, что они врали нам об этих организмах, прикрепленных к мозгам людей. Просто невероятно!

– Потому что если это обман…

– Тогда все обман.

Земля под нами укрыта белым одеялом. Горизонт невидим в темноте, его нет. Все обман. Я вспомнила, как отец сказал, что теперь я одна из них. Инстинктивно беру Чашку за руку. Это правда.

В наушниках голос Боба:

– Я потерял направление.

– Расслабься, Боб, – говорит Бритва. – Эй, а не Бобом ли звали майора в лагере «Приют»? И вообще, имя Боб рядом с офицерским званием – не смешно ли?

Звучит сигнал тревоги. Я кладу руку Чашки ей на колени и прохожу вперед:

– В чем дело?

– У нас компания, – говорит Боб. – На шесть часов.

– Вертолеты?

– Если бы. Эф-пятнадцать, три штуки.

– Через сколько мы окажемся в зоне досягаемости?

Боб пожимает плечами. Несмотря на холод, его футболка почернела от пота. Лицо блестит тоже от пота.

– От пяти до семи.

– Поднимай нас! – командую я. – На максимальную высоту.

Я хватаю два парашюта и бросаю их Бритве на колени.

– Мы будем прыгать? – спрашивает он.

– Мы не можем вступить в бой и не можем уйти. Вы с Чашкой, тандемом.

– Я с Чашкой? А ты с кем?

Боб смотрит на парашют у меня в руках.

– Я не прыгну, – говорит он и повторяет громче, на случай если я не расслышала или не поняла: – Я не прыгну.

Нет плана без изъяна. В моем плане было место для глушителя по имени Боб: я намеревалась прикончить его до того, как мы покинем вертолет. Теперь все усложнилось. Джамбо я не убила по той же причине, по какой теперь не хотела убивать Боба. Ты убиваешь таких, как Джамбо, убиваешь таких, как Боб, а потом наступает момент, и тыопускаешься в бездну, где существуют те, кто устанавливает бомбы в горле маленьких детей.

Чтобы как-то скрыть свою неуверенность, пожимаю плечами. Швыряю парашют ему на колени:

– Ну, тогда ты, скорее всего, сгоришь.

Летим на высоте пять тысяч футов. Черное небо, черная земля, горизонта нет, все вокруг черное. Как на дне океана. Бритва смотрит на радар, но обращается ко мне:

– Где твой парашют, Рингер?

Я не отвечаю.

– Можешь дать мне шестьдесят секунд до их прибытия? – спрашиваю у Боба.

Боб кивает, а Бритва повторяет свой вопрос.

– Это математика, – говорю я ему, – в которой я секу на три четверти лучше всех. Нас четверо. Они увидят два парашюта, следовательно на борту остается как минимум один. Один или два «Игла» останутся с вертолетом, ну хотя бы до того момента, когда его собьют. Я выигрываю время.

– Почему ты решила, что они останутся с вертолетом?

Пожимаю плечами:

– Я бы поступила так.

– Это не снимает вопрос о твоем парашюте.

– Они вышли на связь, – объявляет Боб. – Приказывают садиться.

– Пошли их подальше, – говорит Бритва и засовывает в рот жевательную резинку, потом хлопает себя по уху. – Уши закладывает.

Бритва комкает обертку от жевательной резинки и убирает ее в карман. Он замечает, что я это замечаю.

– Никогда не обращал внимания, сколько вокруг мусора, пока не осталось никого из тех, кто его убирал, – объясняет он. – Я в ответе за Землю.

И тут Боб кричит:

– Шестьдесят секунд!

Я дергаю Бритву за куртку: сейчас.

Он смотрит на меня снизу вверх и медленно, очень настойчиво спрашивает:

– Где твой долбаный парашют?

Я легко, одной рукой выдергиваю Бритву из кресла и ставлю его на ноги. Он даже вскрикивает от неожиданности и пошатываясь идет назад. Я шагаю следом и, присев на корточки напротив Чашки, отстегиваю ее от кресла.

– Сорок секунд!

– Как мы тебя найдем? – кричит Бритва, хотя стоит рядом.

– Иди на огонь.

– На какой?

– Тридцать секунд!

Я открываю дверь. Порыв ветра срывает капюшон с Бритвы. Я подхватываю Чашку и передаю ее парню:

– Не дай ей умереть.

Бритва кивает.

– Обещай.

Снова кивает:

– Обещаю.

Он наклоняется ко мне и целует в губы.

– Больше никогда так не делай, – говорю я ему.

– Почему? Потому, что тебе понравилось, или потому, что нет?

– И то и другое.

Бритва перекладывает Чашку на плечо, хватается за предохранительный трос и отступает, пока не оказывается на порожке. Силуэт парня с девочкой на плече. Они стоят на фоне черного неба, а под ними пять тысяч футов непроглядной темноты. «Я в ответе за Землю».

Бритва отпускает трос. Он не падает. Кажется, что его всасывает в себя ревущая пустота.

73

Возвращаюсь в кабину и обнаруживаю, что дверь со стороны пилота открыта, кресло пустое, Боба на борту нет.

А я еще удивилась, что закончился обратный отсчет. Теперь ясно: Боб пересмотрел свой взгляд на сложившуюся ситуацию.

Мы наверняка уже в зоне досягаемости, а это значит, что летчики не намерены нас сбивать. Они засекли место высадки Бритвы и останутся с вертолетом, пока я не прыгну, или пока вертолет не разобьется, или пока не кончится горючее и мне не придется все-таки прыгнуть. К этому моменту Вош уже догадался, почему имплантат Джамбо в небе, а его хозяин в лазарете с жуткой головной болью.

Вытаскиваю кончиком языка гранулу из-за щеки и языком же перекладываю на ладонь.

«Ты хочешь жить?»

«Да, и ты тоже этого хочешь, – говорю я Вошу. – Не знаю почему и надеюсь, никогда не узнаю».

Щелчком сбиваю гранулу с ладони. Мой настрой активирует хаб, тот просчитывает вероятность смертельного исхода – она зашкаливает – и вырубает все системы, кроме костно-мышечной. Двенадцатая система получает тот же приказ, что и Бритва: «Не дай ей умереть». Жизнь этой системы, как и жизнь паразитов, зависит от продолжительности моей жизни.

Едва я изменю принятое решение – «хорошо, я прыгну», хаб меня отпустит. Он отпустит меня только в этом случае, и ни в каком другом. Его не обманешь, и с ним не поторгуешься. Я не могу его переубедить или принудить. Пока не изменю решение, система меня не отпустит. Я не смогу изменить свое решение, пока она меня не отпустит.

Сердце в огне. Тело как камень.

Хаб ничего не может поделать с нарастающей будто снежный ком паникой. Он не реагирует на эмоции. Он может отслеживать выбросы эндорфинов, закачку в кровь серотонина нейронами и мастоцитами. Если не считать контроля над этими физиологическими функциями, он так же парализован, как и я.

«Должен быть ответ. Должен быть ответ. Должен быть ответ. В чем этот ответ?»

Я вижу, как блестящие птичьи глаза Воша впиваются в мои.

«Каков же ответ? Не ярость, не надежда, не вера, не любовь, не отстраненность. Не в том, чтобы удержать, не в том, чтобы отпустить. Не в борьбе, не в бегстве. Не в том, чтобы спрятаться, не в том, чтобы сдаться, не в том, чтобы признать. Не в том, не в этом, не в том, не в этом, не в том, не в этом.

Ни то ни другое.

«Каков же ответ?» – спрашивает он.

«Ничто», – отвечаю я.

74

Я все еще не могу двигаться, даже глаза не шевелятся, но я очень хорошо вижу приборную панель, а на ней альтиметр и счетчик топлива. Мы на высоте пять тысяч футов, и топливо когда-нибудь кончится. Стимулирование паралича может удержать меня от прыжка, но не оградит от падения. При таком сценарии смертельный конец неизбежен.

Хабу ничего не остается, как отпустить меня. Ощущение такое, будто меня бросили через футбольное поле. Я жестко вхожу обратно в свое тело.

«Ладно, Рингер Два Точка Ноль. Посмотрим, насколько ты хороша».

Я хватаюсь за дверцу пилота и вырубаю двигатели.

Включается сигнал тревоги. Его тоже вырубаю. Теперь слышен только ветер. Ничего, кроме ветра.

Несколько секунд по инерции продолжается полет, а потом начинается свободное падение.

Меня подбрасывает к потолку; я ударяюсь головой в лобовое стекло. Перед глазами вспыхивают белые звезды. Вертолет начинает вращаться вокруг оси, и я выпускаю дверную ручку. Летаю по отсеку, как кости в йетзи.^[69] Не хватает воздуха, пытаюсь найти, за что ухватиться. Вертолет задирает нос, я падаю на двенадцать футов, потом он накреняется еще раз, я лечу в обратном направлении и ударяюсь грудной клеткой о спинку кресла пилота. По боку словно горячим лезвием полоснули: сломала ребро. Нейлоновые ремни безопасности бьют по лицу; я успеваю вцепиться в них до второго удара. Еще один оборот, центробежная сила бросает меня на дверцу, та распахивается. Упираюсь ногой в белой тапке медсестры в кресло и наполовину высовываюсь из вертолета. Отпускаю ремни, вцепляюсь в дверную ручку и отталкиваюсь.

Вращение, подскок, кульбит. Вспышки серого, черного и ослепительно-белого. Я болтаюсь, вцепившись в ручку дверцы. Вертолет переворачивается, кресло пилота оказывается наверху, дверь захлопывается, бьет меня по запястью, и я отпускаю ручку. Мое тело как мячик скачет вдоль корпуса «блэкхоука», пока он не встает хвостом вверх. В результате я выстреливаю к горизонту, а вертолет пикирует.

Нет никакого ощущения падения. Меня удерживают восходящие потоки теплого воздуха, которые давят на более холодный. Ястреб, расправив крылья, парит в ночном небе. Позади и ниже меня кувыркается вертолет – пленник гравитации, которую я отрицаю. Я не слышу взрыва при его падении, у меня в ушах только рев ветра и шум крови. Нет боли от кувырканий внутри вертолета. Только пьянящая, веселящая пустота. Я – ничто. Ветер более материален, чем мое тело.

Земля мчится навстречу. Я расставляю пальцы. Поднимаю лицо к линии, где небо встречается с землей.

Мой дом. Моя ответственность.

75

Я с чудовищной скоростью лечу вниз. Белый безликий ландшафт – огромная пустота простирается во всех направлениях и поглощает все на своем пути.

Это – озеро. Очень большое озеро.

Замерзшее большое озеро.

Единственный вариант – врезаться в него ступнями вперед. Если толщина льда больше фута, мне конец. Никакое инопланетное усиление не спасет. Я переломаю ноги. У меня лопнет селезенка. Разорвутся легкие.

«Но в тебя, Марика, я верю. Ты прошла через огонь и кровь не для того, чтобы сейчас меня подвести».

Именно, комендант, не для того.

Белый мир подо мной мерцает, как жемчуг. Черный холст, алебастровая бездна. Вопящая твердь ветра бьет по ногам, я поджимаю колени, чтобы совершить поворот. Входить надо под углом девяносто градусов; если выпрямлюсь слишком рано, ветер может меня сбить. Опоздаю – врежусь задницей или грудью.

Закрываю глаза. Они мне сейчас не нужны. Пока хаб отлично справлялся со своей работой. Моя задача – довериться ему целиком и полностью.

Мой мозг абсолютно пуст: черный холст, алебастровая бездна.

«Каков же ответ?»

И я говорю: «Ничто. Ответ – ничто».

Резко выбрасываю ноги вперед. Мое тело принимает вертикальное положение. Руки поднимаются и скрещиваются на груди. Голова откидывается, лицо обращено к небу. Рот открывается. Глубокий вдох, выдох. Глубокий вдох, выдох.

Теперь, в вертикальном положении, я падаю быстрее. Врезаюсь в лед ногами на скорости сто миль в час.

Удара не чувствую.

И как холодная вода смыкается надо мной, тоже.

И давление этой воды, когда погружаюсь в кромешную темноту.

Я не чувствую ничего. Нервные окончания отключены, как и болевые рецепторы мозга.

В сотнях футов надо мной крошечная, с булавочную головку, светящаяся точка. Бледная, как далекая звезда. Точка входа. И точка выхода. Я рвусь к этой звезде. Мое тело оцепенело. Мозг пуст. Я полностью отдалась во власть Двенадцатой системы. Она больше не часть меня. Двенадцатая система и есть я. Мы одно целое.

Я человек. И не человек. Поднимаюсь к звезде, которая сияет в ледяном куполе. Протобог, всплывающий из первобытных глубин. На сто процентов человек. На сто процентов пришелец. Теперь я понимаю. Я знаю ответ на загадку Эвана Уокера.

Я врываюсь в сердце звезды и выбрасываюсь на лед. Пара сломанных ребер, сломанное запястье, глубокий порез на лбу от ремня с пилотского кресла, совершенно окоченела, не могу отдышаться, опустошенная, целая, в сознании.

Жива.

76

К сгоревшим обломкам вертолета добираюсь на рассвете. Место крушения нашлось без труда. «Блэкхоук» упал на поле, белое после недавнего снегопада. Пламя виднелось за несколько миль.

Я медленно приближаюсь с юга. Справа всплывает из-за горизонта солнце, его лучи разбегаются по заснеженной земле, и все вокруг искрится, словно с неба миллиардами посыпались бриллианты.

Одежда замерзла и с каждым моим движением хрустит, как хворост. Я постепенно воспринимаю свое тело. Двенадцатая система сохранила мне жизнь, чтобы сохранить себя. Она просит об отдыхе, ей нужна пища и помощь, чтобы восстановиться. Для этого и возвращается ко мне способность чувствовать боль.

«Нет. Потерпи, пока я их не найду».

В небе пусто. Ветра нет. Над обломками вертолета вьется дым. Черный и белый. Такой же клубился над лагерем «Приют» при массовом сжигании трупов.

«Кто ты, Бритва?»

Солнце поднимается выше, и снег начинает слепить. Визуальная команда настраивает мои глаза: я смотрю через невидимые фильтры, эффект такой же, как от солнечных очков, и вижу в миле на западе черную точку на девственно-белом фоне. Ложусь на живот и неглубоко вкапываюсь. Точка приближается и приобретает очертания человеческой фигуры. Высокий и худой, в зимней парке, с винтовкой, он бредет по колено в снегу. Полчаса ожидания. Когда до него остается сто ярдов, я встаю. Он падает, как подстреленный. Я зову его по имени, но негромко – в холодном зимнем воздухе звуки разносятся далеко.

До меня долетает его голос, он чуть не срывается от волнения:

– Твою мать!

Бритва делает пару шагов и переходит на бег – высоко поднимает колени и работает руками, точно кардиоманьяк на беговой дорожке. Останавливается на расстоянии вытянутой руки. Теплое дыхание вырывается из открытого рта.

– Ты жива, – шепчет он.

И я читаю в его глазах: «Невероятно!»

– Где Чашка?

Бритва кивает себе за спину:

– Она в порядке. Ну, вроде нога сломана…

Я обхожу его и начинаю движение в том направлении, откуда он пришел.

– А я уж чуть было не махнул на тебя рукой, – пыхтит Бритва у меня за спиной. – Без парашюта! Ты что, теперь и летать умеешь? Что случилось с твоей головой?

– Ударилась.

– О… Ну, теперь ты похожа на апачку. Знаешь, боевая раскраска.

– Это моя четвертая четверть: апачка.

– Ты серьезно?

– Что значит – у нее вроде сломана нога?

– То и значит: может, сломана, а может, и нет. Ты теперь насквозь все видишь, вот и поставишь ей более точный диагноз…

– Странно как-то, – говорю я, на ходу оглядывая небо. – Почему нас не ищут? Они наверняка засекли место падения вертолета.

– Я ничего не видел. Похоже, они просто сдались.

Я трясу головой:

– Они не сдаются. Далеко еще, Бритва?

– С милю. Не волнуйся, я ее спрятал в надежном месте.

– Как ты мог оставить ребенка?

Бритва оторопело смотрит на меня и на секунду даже теряет дар речи. Но только на секунду. Он не умеет подолгу молчать.

– Пошел искать тебя. Ты сказала, что мы встретимся у огня. Такое универсальное направление. Могла бы сказать: «Встретимся на том месте, где я уложу эту вертушку. Она будет гореть».

Пять минут идем молча. У Бритвы сбивается дыхание. Я дышу ровно. Усиление будет поддерживать меня, пока я не дойду до Чашки, но есть предчувствие, что когда я сломаюсь, то сломаюсь всерьез.

– Ну и что теперь? – спрашивает Бритва.

– Отдохнем несколько дней… или сколько сможем себе позволить.

– А потом?

– На юг.

– На юг? Это план такой? На юг. Многовато конкретики, не находишь?

– Мы должны вернуться в Огайо.

Бритва останавливается, будто натолкнулся на невидимую стену. Я прохожу вперед еще несколько шагов, потом оборачиваюсь. Бритва трясет головой:

– Рингер, ты хоть представляешь, где мы находимся?

Я киваю:

– Милях в двадцати к северу от Великих озер. От Эри, я думаю.

– Что ты… Как мы… Ты понимаешь, что Огайо больше чем в ста милях отсюда? – тарахтит, запинаясь, Бритва.

– До того места, куда мы пойдем, больше двухсот. Если по прямой.

– «По прямой». Что ж, жаль, что мы не птички! И что там, в Огайо?

– Мои друзья. Они в полной заднице, и я не могу их бросить.

Я продолжаю идти по следам Бритвы.

– Рингер, мечтать не вредно. Я тоже не могу представить…

– Не можешь представить полную задницу?

– Это очень подозрительно смахивает на шутку.

– Я знаю, мои друзья, скорее всего, мертвы. И я знаю, что, скорее всего, умру, не успев их найти. Но я дала обещание, Бритва. Тогда я еще не понимала, что это обещание. Я говорила себе, что это не так. Я и ему сказала, что это не так. Но есть то, что мы говорим себе о правде, а есть то, что правда говорит о нас.

– Ну, ты нагородила! Похоже, и впрямь крепко приложилась головой. – Бритва хмурится. – Кому ты дала обещание?

– Наивному, бестолковому, мыслящему стереотипами парню, который был спортсменом в колледже и который считает, будто это он – дар Божий этому миру, а не мир – дар Бога для него.

– А-а… Тогда ладно. – Несколько шагов Бритва делает молча, потом спрашивает: – И долго этот мистер Наивный Туповатый Мыслящий Стереотипами Спортсмен был твоим парнем?

Я останавливаюсь. Беру его лицо в ладони и целую в губы. Глаза у него становятся круглыми, в них мелькает что-то очень похожее на страх.

– Это за что?

Я снова его целую. Наши тела прижимаются друг к другу. Его холодное лицо в моих холодных ладонях. Я чувствую запах жевательной резинки в его дыхании. «Я в ответе за Землю». Мы как два столба на волнах ослепительно-белого моря. Бесконечное море. Нет пределов, нет границ.

Он поднял меня из могилы. Вернул из мертвых. Он рисковал жизнью, чтобы я могла вновь обрести свою. Легче было отойти в сторону. Легче было дать мне уйти. Легче поверить в красивую ложь, чем в жуткую правду. После смерти отца я построила крепость, которая могла простоять тысячу лет. Мощная цитадель, разрушенная одним поцелуем.

– Теперь мы квиты, – шепчу я.

– Не совсем, – хрипло говорит он. – Я тебя поцеловал только один раз.

77

Комплекс, к которому мы подошли, стоял в снегах, как левиафан, всплывший из морских глубин. Бункеры, конвейеры, накопители и офисные здания. Огромный склад в два раза больше, чем самолетный ангар. Все окружено забором из ржавой рабицы. Это показалось мне жутко символичным и точным – все закончится на цементном заводе. Цемент – неизбывная подпись человека, наша основная краска на холсте мира. Где бы мы ни появлялись, земля постепенно исчезала под слоем бетона.

Бритва отодвигает секцию прогнившего забора, чтобы я могла пройти на территорию. Щеки и нос у него покраснели от холода. Нежные задумчивые глаза бегают по сторонам. Возможно, он, как и я, чувствует себя выставленным напоказ и прибитым к земле в окружении этих бункеров под ярким безоблачным небом.

Возможно, но я в этом сомневаюсь.

– Дай винтовку, – говорю я.

– Чего? – Он крепче прижимает винтовку к груди, указательный палец нервно подрагивает на спусковом крючке.

– Я лучше стреляю.

– Рингер, я все проверил. Никого нет, здесь абсолютно…

– Безопасно, – заканчиваю я за него. – Верно. – И протягиваю руку.

– Перестань, она там, вон на том складе…

Я не двигаюсь с места. Бритва закатывает глаза, запрокидывает голову и смотрит в небо. Потом снова смотрит на меня:

– Ты же понимаешь: если бы они были здесь, нас бы уже убили.

– Винтовку.

– Хорошо.

Он подчиняется. Я забираю винтовку и прикладом плашмя бью его по виску. Он падает на колени и при этом не сводит с меня глаз. Только в этих глазах ничего нет, пусто.

– Падай, – говорю я.

Он валится вперед и лежит без движения.

Я не думаю, что она на этом складе. Была какая-то причина, по которой он хотел, чтобы я туда пошла, но я не верю, что это имеет хоть малейшее отношение к Чашке. Сомневаюсь, что ее можно найти в радиусе ста миль от этого места. Но выбора у меня нет. Винтовка и нейтрализованный Бритва – вот и все мое хлипкое преимущество.

Он открылся мне, когда я его поцеловала. Не знаю, как усиление способствует проторению эмпатических тропинок в психику другого человека. Может, посылаются курьеры в какой-нибудь детектор лжи, там они собирают и сортируют данные, полученные через мириады вводов сенсорной информации, и переправляют все это в хаб для дальнейшей интерпретации и анализа. Как бы это ни работало, я почувствовала в Бритве слепую точку. Крохотная такая потайная комната. И я поняла, что где-то допустила страшную ошибку.

Обман внутри обмана, который спрятан внутри другого обмана. Ложные ходы и подделки. Как мираж в пустыне: сколько к нему ни беги, он никогда не приблизится. Поиски правды сродни охоте за горизонтом.

Я вхожу в тень складского здания, и что-то внутри меня обрывается. Дрожат колени, а боль в груди такая, словно я получила удар тарана. Я не могу восстановить дыхание. Двенадцатая система способна поддерживать меня, обострять реакцию, излечивать, защищать от любой физической угрозы, но сорок тысяч незваных гостей ничего не могут сделать с разбитым сердцем.

«Нельзя. Нельзя. Нельзя сейчас слабеть. Что с нами бывает, когда мы слабеем? Что тогда бывает?»

Я не могу туда войти. Я должна туда войти.

Я прислоняюсь к холодной металлической стене возле открытой двери. За дверью темно, как в глубокой могиле.

78

Пахнет скисшим молоком.

Чумная вонь настолько сильна, что я, едва войдя на склад, чувствую позыв к рвоте. Обонятельная команда мгновенно подавляет мою способность чувствовать запах. Желудок приходит в норму, обостряется зрение. Площадь склада равна двум футбольным полям и поделена на три уровня. На нижнем уровне, там, где я стою, прежде был полевой госпиталь. Сотни коек, свернутые матрасы, опрокинутые тележки с лекарствами. И повсюду кровь. Она поблескивает в лучах света, который пробивается через дыры в потолке над третьим уровнем. На полу – замерзшие лужи крови. Кровью измазаны стены. Кровью пропитаны простыни и подушки. Кровь, кровь, кровь, повсюду кровь, но тел нигде не видно.

Я поднимаюсь по лестнице на второй уровень. Здесь хранились припасы: мешки с мукой и другими сухими продуктами разодраны крысами, содержимое рассыпано по полу. Груды консервов, фляги с водой, канистры с керосином. Все это запасали, чтобы пережить зиму, но «багряное цунами» настигло их раньше и утопило в собственной крови.

Поднимаюсь на третий уровень. Столб света пробивает пыльный воздух, как луч прожектора. Я дошла до конца. Итоговый уровень. На платформах трупы. Местами по шесть друг на друге. Те, которые внизу, аккуратно завернуты в простыни. Те, кто выше, свалены кое-как: руки-ноги, масса из костей и обезвоженной кожи, высохшие пальцы цепляются за воздух.

Центр уровня расчищен. Свет с потолка падает на стол. На столе – коробка, шахматная доска, а на доске фигуры расставлены в эндшпиле. Я сразу узнаю эту позицию.

А потом – его голос. Он идет отовсюду и ниоткуда. Как далекие раскаты грома; никогда не определишь, где источник.

– Мы так и не доиграли нашу партию.

Я протягиваю руку и роняю белого короля. Слышу вздох, похожий на сильный порыв ветра в кронах.

– Почему ты здесь, Марика?

– Это был тест, – шепотом отвечаю я.

Белый король лежит на спине и смотрит на меня пустыми глазами. Алебастровая бездна.

– Вы хотели протестировать двенадцатую систему, но так, чтобы я об этом не знала. Я должна была поверить, что все происходит в реальности. Единственный способ склонить меня к сотрудничеству.

– Ты прошла тест?

– Да, я прошла тест.

Поворачиваюсь спиной к свету. Он стоит возле лестницы. Один. Лицо в тени, но я готова поклясться, что вижу яркие голубые глаза. Глаза птицы поблескивают в гробовой темноте.

– Не совсем, – говорит он.

Я нацеливаю винтовку между этими блестящими глазами и нажимаю на спусковой крючок. Холостые щелчки эхом звучат по всему уровню.

Щелк, щелк, щелк, щелк.

– Ты достигла такого уровня, Марика! – говорит Вош. – А теперь разочаровала меня. Ты должна была понимать, что винтовка не заряжена.

Я бросаю винтовку и отступаю, пока не упираюсь в стол. Хватаюсь за столешницу, чтобы сохранить равновесие.

– Задавай свой вопрос, – командует Вош.

– Что значит: не совсем?

– Тебе известен ответ.

Я подхватываю стол и швыряю в него. Он одной рукой отбивает стол. А я совершаю бросок с расстояния в шесть футов, бью его плечом в грудь и делаю захват. Мы летим с третьего уровня, приземляемся на втором. Доски под нами трещат. От удара я ослабляю хватку. Он длинными пальцами хватает меня за шею и отбрасывает на гору консервов. Меньше чем за секунду я пролетаю двадцать футов и снова оказываюсь на ногах, но он продолжает бить, он двигается с такой скоростью, что все его движения смазываются перед моими глазами.

– Бедолага-рекрут в душевой, – говорит он. – Медсестра на посту у палаты интенсивной терапии. Пилот, Бритва… Даже Клэр, бедная Клэр, она с самого начала была в проигрышном положении. Этого мало, это недостаточно. Чтобы действительно пройти тест, ты должна преодолеть то, чего нельзя преодолеть.

Он широко расставляет руки. Приглашение.

– Ты хотела, чтобы у тебя появилась такая возможность, Марика. Хорошо. Вот она.

79

Между нашей шахматной партией и тем, что происходит, есть небольшая разница. Он знает, как я думаю. Изучил мои сильные и слабые места. Предвидит мой следующий ход еще до того, как я его сделаю. Он четко оценил все мои травмы: запястье, ребра, лицо. Кровь струится из открывшейся раны на лбу, при нулевой температуре от нее идет пар, она стекает в рот, в глаза. Мир стал красным за этим кровавым занавесом.

После моего третьего падения он говорит:

– Достаточно. Вставай, Марика.

Я встаю. И он в четвертый раз сбивает меня с ног.

– Так ты перегрузишь систему, – предупреждает он.

Я стою на карачках и тупо смотрю, как кровь капает с моего лица на пол.

– Она может отказать. Если это произойдет, твои раны станут смертельными.

Я кричу. Крик идет с самого дна моей души – это вой семи миллиардов уничтоженных людей. Он эхом разносится в пустом помещении.

А потом я снова встаю на ноги. В последний раз. Даже усиленные системой, мои глаза не успевают за движением его кулаков. Они как квантовые частицы; они и не здесь, и не там. Невозможно зафиксировать, невозможно предугадать. Он швыряет мое обессилевшее тело со второго уровня на бетонный пол первого. Кажется, я падаю целую вечность, падаю во мрак, куда была погружена Вселенная еще до начала времен. Я переворачиваюсь на живот и пытаюсь встать. Он ставит ботинок мне на шею и придавливает к полу:

– Каков же ответ, Марика?

Я наконец поняла его вопрос. Поняла: ему не нужен наш ответ на их проблему. И никогда не был нужен. Ему нужен их ответ на нашу проблему.

И я говорю:

– Ничто. Ответ – ничто. Их здесь нет. Их здесь никогда не было.

– Кого? Кого здесь нет?

Мой рот заполняется кровью. Я глотаю и говорю:

– Риск…

– Да. Очень хорошо. Риск – ключ к разгадке.

– Их здесь нет. Нет существ, которых поместили в тела людей. Ни в ком из людей нет чужого сознания. Все из-за риска. Риск. Риск неприемлем. Это… программа, бредовая конструкция. Ее поместили в их разум еще до их рождения и включили, когда они достигли переходного возраста. Обман, все обман. Они люди. Усиленные, но люди… Как я.

– И я? Если ты человек, то кто я?

– Я не знаю. Оператор. Руководитель. Не знаю. Тот, кого выбрали, чтобы… Я не знаю! Не знаю!

– Я человек?

– Не знаю!

Я действительно не знала. Мы подошли к тому месту, куда я не могла войти. К тому месту, откуда я не могла вернуться. Надо мной его ботинок. Подо мной бездна.

– Но если ты человек…

– Да. Договаривай. Если я человек, то что?

Я тону в крови. Не в своей. Это кровь миллиардов умерших до меня. Бесконечное море крови окружает со всех сторон, тянет на дно, куда не проникает свет.

– Если ты человек, то нет надежды.

80

Он поднимает меня с пола. Относит на койку и осторожно укладывает.

– Тебя погнули, но не сломали. Прежде чем выковать меч, сталь делают мягкой. Ты меч, Марика. Я кузнец, а ты меч.

Он берет мое лицо в ладони. Его глаза сверкают, как у сумасшедшего уличного проповедника, только в руках этого безумца судьба всего мира.

Он проводит большим пальцем по моей окровавленной щеке:

– А теперь отдохни, Марика. Ты здесь в безопасности. В абсолютной безопасности. Я оставлю с тобой его. Он о тебе позаботится.

Бритва. Мне этого не вынести. Я трясу головой:

– Не надо. Пожалуйста. Прошу, не надо.

– Неделя или две, и ты будешь готова.

Он ждет, когда я задам этот вопрос. Он очень доволен собой. Или мной. Или тем, чего он достиг со мной. Я ни о чем не спрашиваю.

И тогда он уходит.

Спустя некоторое время я слышу, как за ним прилетает вертолет. А потом появляется Бритва – румяный, как будто в рот ему затолкали алое яблоко и оно просвечивает сквозь его нежную кожу. Он ничего не говорит. Я ничего не говорю. Он умывает меня теплой мыльной водой. Перевязывает раны. Заматывает бинтами сломанные ребра. Накладывает шину на запястье. Он не предлагает воду, хотя наверняка знает, что я хочу пить. Он ставит капельницу с физраствором. Потом отходит и опускается на складной стул возле открытой двери. Сидит там в зимней парке, как в коконе, с винтовкой на коленях. Когда солнце прячется за горизонт, он зажигает керосиновую лампу и ставит на пол. Лампа озаряет снизу его лицо, но глаз я не вижу.

– Где Чашка? – Мой голос эхом разлетается по просторному помещению.

Он не отвечает.

– У меня есть теория, – говорю я. – Про крыс. Хочешь послушать?

Тишина.

– Убить крысу легко. Все, что для этого нужно, – кусок старого сыра и капкан с пружиной. Но убить тысячи крыс, миллион крыс, миллиард или семь миллиардов уже не так просто. Для этого понадобится наживка. Отрава. Не обязательно травить семь миллиардов крыс, только определенное количество, чтобы они разнесли яд по всей колонии.

Бритва даже не шевелится. Я понятия не имею, слушает он или нет. Может, вообще спит.

– Крысы – это мы. Программа, которая загружается в эмбрионы, – наживка. Какая разница между человеком, который является носителем их сознания, и тем, кто верит, что он и есть носитель? Разницы никакой. Есть только одно «но». Риск. Риск – вот в чем разница. Не мы рискуем. Рискуют они. Зачем им подвергать себя такому риску? Ответ: они и не подвергают. Их здесь нет, Бритва. Их никогда здесь и не было. Только мы. Всегда были только мы.

Он очень медленно наклоняется и гасит лампу.

Я вздыхаю:

– Но в любой теории есть слабые места. Эта не сочетается с вопросом о большом камне. Зачем вообще огород городить, если всего-то надо бросить один очень большой камень?

А вот теперь очень тихо, настолько тихо, что, если бы не усиление, я бы и не услышала:

– Заткнись.

– Зачем ты это сделал, Алекс?

Если «Алекс» – вообще его имя. Вся его история может быть ложью, которую выдумал Вош, чтобы манипулировать мной. Скорее всего, так и есть.

– Я солдат.

– И ты просто исполняешь приказы.

– Я солдат.

– Это не объясняет твоих действий.

– Я солдат!

Я закрываю глаза:

– Шахбол. Это тоже – Вош? Извини. Глупый вопрос.

Молчание.

– Уокер, – говорю я и открываю глаза. – Конечно. Это единственное разумное объяснение. Дело ведь в Эване, да, Бритва? Ему нужен Эван, а я – единственная, кто может к нему привести.

Молчание.

Взрыв лагеря «Приют» и неуправляемые дроны, которые вдруг посыпались с неба. Зачем им вообще нужны дроны? Этот вопрос всегда не давал мне покоя. Неужели так сложно найти горстку выживших, если в твоем распоряжении все технологии для их обнаружения? Выжившие кучкуются. Они, как пчелы, собираются в свой улей. Дроны применялись не для того, чтобы найти нас. Дроны применялись, чтобы найти таких, как Эван Уокер. Одиночек с усиленным организмом, которые разбросаны по всем континентам и вооружены знанием, которое в случае сбоя системы может привести к тому, что все построение рухнет. Как, собственно, и произошло.

Эван выпал из решетки. Вош не знает, где он и жив ли. Но если Эван жив, Вошу нужен инсайдер, которому поверит Эван.

«Я кузнец, а ты меч».

81

Целую неделю Бритва – мой единственный компаньон. Он и защитник, и нянька, и охранник. Я проголодаюсь – он приносит еду. Мне больно – он облегчает боль. Я грязная – он меня моет. Он всегда рядом. Он не бросит. Он здесь, когда я бодрствую, он здесь, когда я сплю. Я ни разу не видела, чтобы он спал. Он постоянен, а вот мой сон – нет. Я просыпаюсь по несколько раз за ночь, и он неизменно наблюдает за мной со своего места у двери. Парень, который легко заставил меня поверить ему, поверить в него, теперь все время молчит, он мрачен, и кажется, его что-то беспокоит. Как будто я могу сбежать. Он-то знает, что могу, но не сбегу, потому что я в плену обещания, которое держит меня крепче тысячи цепей.

На шестой день Бритва обвязывает платком рот и нос и поднимается по лестнице на третий уровень. Спускается он с тележкой, в которую погрузил труп. Вывозит труп во двор. Возвращается и снова поднимается туда же. Кажется, что с пустой тележкой ему идти не легче, чем с нагруженной. Он спускает второй труп. Потом третий. Я сбиваюсь со счета на сто двадцать третьем. Бритва очищает склад от мертвых тел, сооружает из них пирамиду во дворе и поджигает. Тела мумифицировались, поэтому огонь занимается легко и горит ярко. Этот погребальный костер виден издалека – если бы только в округе был хоть кто-то, кто мог бы увидеть. Свет костра проникает на склад и превращает бетонный пол в золотистое морское дно. Бритва располагается на пороге и смотрит на огонь. Удлиненная тень, похожая на лунное затмение. Он снимает куртку, потом рубашку и закатывает рукав футболки. Я вижу, как в желтых отсветах блестит лезвие его ножа. Он вырезает какие-то знаки у себя на плече.

Наступает ночь, костер постепенно гаснет. Мое сердце ноет от тоски, я вспоминаю летние лагеря, и как ловила светляков, и как на августовском небе загорались звезды. Вспоминаю запахи пустыни и протяжный вздох ветра, который долетал со стороны гор, и то, как солнце ныряло за горизонт.

Бритва зажигает керосиновую лампу и подходит ко мне. Он пахнет дымом и немного смертью.

– Почему ты это сделал? – спрашиваю я.

Глаза над повязкой из платка застланы слезами. Я не знаю, это слезы от дыма или от чего-то еще.

– Приказ, – говорит он.

Бритва вынимает иголку капельницы у меня из вены и наматывает трубку на стойку.

– Не верю, – говорю я.

– Я просто в шоке.

Это практически все, что он произнес с тех пор, как ушел Вош. Удивительно, но мне становится легче, когда я слышу его голос. Он осматривает рану у меня на лбу. Свет тусклый, и Бритва наклоняется очень близко.

– Чашка, – шепчу я.

– А ты как думаешь? – раздраженно спрашивает он.

– Она жива. Только через нее он может на меня повлиять.

– Тогда да – она жива.

Он смазывает порез антибактериальной мазью. Неусовершенствованному человеку пришлось бы наложить несколько швов, а в моем случае через пару дней даже шрама не останется.

– Он блефует, – говорю я. – Разве он может сейчас убить ее?

Бритва пожимает плечами:

– Потому что ему плевать на жизнь одной девочки, когда на карту поставлен весь мир? Попробуй угадать.

– После всего, что случилось, после всего, что услышал и увидел, ты все еще веришь ему?

Он смотрит на меня сверху вниз, и лицо такое, будто ему даже жаль меня.

– Я должен верить ему, Рингер. Как только перестану, мне конец. Я – это они. – Он кивает в сторону двора с дымящимися черными костями.

Потом садится на соседнюю койку. Лампа стоит на полу у него в ногах, она подсвечивает снизу его окаменевшее лицо, глазницы заполнены мглой.

– Теперь слишком поздно, – говорю я.

– Верно. Мы уже мертвы. Поэтому и нет никакого рычага влияния, понятно? Убей меня, Рингер. Убей прямо сейчас и беги. Беги, Рингер.

Я могу сорваться с койки, он и глазом моргнуть не успеет. Один удар в грудь, и сломанное ребро пронзит сердце. А потом я бы ушла, ушла на свободу, где могла бы прятаться годами, десятилетиями, до самой старости, до тех пор, пока двенадцатая система не перестанет поддерживать во мне жизнь. Я могу пережить всех. Я могу проснуться однажды утром, и окажется, что я последний человек на Земле.

А потом… Потом?..

Он, наверное, замерз. Сидит в одной футболке. Я вижу у него на бицепсе засохшую полоску крови.

– Что ты сделал со своей рукой? – спрашиваю я.

Он задирает рукав футболки. Буквы вырезаны неровно, они крупные и квадратные, так пишут дети свои первые буквы.

VQP.

– Это латынь, – шепотом говорит он. – «Vincit qui partitur». Это значит…

– Я в курсе, что это значит, – шепчу я в ответ.

Он качает головой:

– Вообще-то, я не думаю, что ты в курсе.

Непохоже, что злится. Голос у него печальный.

Алекс поворачивается к двери, там пепел мертвых поднимается к безразличному небу.

Алекс.

– Алекс – твое настоящее имя?

Он снова смотрит на меня, и я вижу легкую улыбку. И снова, как с голосом, я удивляюсь: до чего же мне ее не хватало.

– Я ни в чем таком тебя не обманывал. Врал только по-крупному.

– И у твоей бабушки была собачка, которую звали Флабби?

Он тихо смеется:

– Да.

– Это хорошо.

– Почему это хорошо?

– Я хотела, чтобы эта часть истории была правдой.

– Потому что ты любишь злых карманных собачонок?

– Потому что мне нравится, что когда-то давно была такая карманная собачка по кличке Флабби. Это хорошо. Это стоит помнить.

Он срывается с койки – я даже глазом моргнуть не успеваю – и целует меня, а я погружаюсь в него, и там больше нет потайных мест. Теперь он открыт. Тот, кто вы́ходил меня, а потом предал, тот, кто вернул меня к жизни, а потом отправил на смерть. Ярость – не ответ, нет, и ненависть тоже не ответ. Один слой за другим, все, что нас разделяет, уходит, и я дотягиваюсь до центра безымянной области, до беззащитной крепости; я чувствую его извечную боль, бесконечное, невыразимое одиночество его уникальной души, не испорченной ни временем, ни опытом.

И я там вместе с ним, я уже там. Внутри его.

– Это не может быть правдой, – шепчу я.

В центре всего, там, где нет ничего, я нахожу себя в его объятиях.

– Я не верю в тот бред, который ты несешь, – бормочет он. – Но в одном ты права: некоторые вещи, самые маленькие и незначительные, ценнее суммы всех вещей.

Снаружи пылает горький урожай. Внутри – он откидывает простыни. Эти руки удерживали меня, мыли, кормили и поднимали, когда я не могла встать. Он отдавал меня смерти и возвращал к жизни. Вот почему он убрал всех мертвых с верхнего уровня. Он изгнал их, предал огню, но не для того, чтобы осквернить их, а для того, чтобы очистить нас.

Тень борется со светом. Холод противостоит огню. Это война, сказал он мне однажды, и мы – завоеватели неизведанных земель, остров посреди бесконечного кровавого моря.

Пронизывающий холод. Обжигающая жара. Его губы скользят по моей шее, мои пальцы прикасаются к шраму на его щеке, к шраму, который я ему оставила, и к шрамам, которые он нанес себе. VQP. Потом мои руки скользят по его спине.

«Не оставляй меня. Прошу, не оставляй меня».

Запах жевательной резинки, запах дыма и запах его крови. То, как его тело скользит по моему телу, как его душа врезается в мою. Бритва. Биение наших сердец, ритм нашего дыхания, звезды, скользящие по небосклону, которых мы не видим, отсчитывают время, отмеряют сокращающиеся отрезки, пока не кончимся мы, пока не закончится все.

Мир – часы, они отсчитывают оставшееся время, и ход их не имеет к этому никакого отношения. Мир всегда был часами. Даже звезды будут гаснуть одна за другой, и там не останется ни света, ни холода. И это – война, бесконечная война без надежды на победу, война против обрушившихся на нас тьмы, холода и пустоты.

Он раскрывает ладонь у меня за спиной и прижимает меня к себе. Между нами ничего не остается. Нет точки, где заканчивается он и начинаюсь я. Пустота заполнена, ее больше нет.

82

Он лежит рядом со мной, пока наше дыхание не становится ровным и наши сердца не успокаиваются. Он гладит меня по волосам, внимательно вглядывается в лицо, словно не может уйти, пока не запомнит каждую черточку. Он прикасается к моим губам, к моим щекам, к векам. Проводит пальцем по носу, вокруг уха. Его лицо в тени, мое – на свету.

– Беги, – шепчет он.

Я качаю головой:

– Не могу.

Он встает с койки, а у меня такое чувство, что я падаю. Он быстро одевается. Я не могу понять выражение его лица. Бритва закрылся для меня. Я снова оказываюсь в пустоте. Это невыносимо. Это меня раздавит. Я так долго существовала, отключившись от жизни, что перестала это замечать. И не замечала, пока не случилось это. Он заполнил пустоту и так показал мне, какой громадной она была.

– Они не смогут тебя поймать, – настаивает он. – Как они вообще могут поймать такую, как ты?

– Он знает, что, пока она у него, я не сбегу.

– О боже! Да что она для тебя значит? Она важнее твоей жизни? Как может один человек быть важнее всей твоей жизни? – Он уже знает ответ на этот вопрос. – Хорошо. Делай что хочешь. Чего мне-то волноваться. Как будто это имеет значение.

Он забрасывает винтовку на плечо и целует меня в лоб. Молитва. Благословение. Потом он поднимает с пола лампу и идет к двери. Охранник и защитник, тот, кто не отдыхает, не устает и никогда не дрогнет. Он прислоняется к косяку и смотрит в ночь. В небе над ним холодный свет десяти тысяч погребальных костров отсчитывает уходящее время.

Я слышу, как он говорит:

– Беги.

Но я не думаю, что он говорит это мне.

83

На восьмой день за нами прилетает вертолет. Я позволяю Бритве помочь мне одеться. Но если не считать боли в ребрах и легкой слабости в ногах, двенадцать команд под коллективным именем Рингер находятся в полной боевой готовности. Лицо зажило, даже шрама не осталось. Когда возвращаемся на базу, Бритва садится напротив и устремляет взгляд в пол. Только раз посмотрел на меня и одними губами снова сказал: «Беги».

Белая земля, черная река; вертолет резко накреняется и огибает вышку стартового командного пункта. Он пролетает так близко, что я успеваю разглядеть одинокую фигуру за тонированными окнами. Мы приземляемся в том же месте, откуда взлетели во время побега. Еще один круг замкнулся. Бритва берет меня за локоть и ведет к вышке. По пути наверх коротко пожимает мою руку и говорит:

– Я знаю, что важно.

Вош стоит в противоположном конце комнаты спиной к нам, но я вижу в окне отражение его лица. Рядом с ним крепкий рекрут. Парень прижимает винтовку к груди, вцепился в нее, как будто это шнурок, на котором его подвесили над пропастью глубиной в десять миль. Рядом с рекрутом сидит в стандартном белом комбинезоне та, из-за кого я здесь, – моя жертва, мой крест, та, перед кем я в ответе.

Чашка видит меня и пытается встать. Здоровенный рекрут кладет руку ей на плечо и возвращает на стул.

Я качаю головой и одними губами говорю ей: «Нет».

В комнате тихо. Бритва стоит справа и чуть позади меня. Я его не вижу, но он достаточно близко, и я слышу его дыхание.

– Итак, – не спеша начинает Вош, – ты решила задачу с камнями?

– Да.

Я вижу, как его отражение в темном стекле натянуто улыбается.

– И?..

– Бросив большой камень, вы поразите цель.

– И какова же цель?

– Цель в том, чтобы кое-кто оставался жив.

– Это влечет за собой следующий вопрос, и лучше бы тебе на него ответить.

– Вы способны убить всех нас, но не делаете этого. Вы сжигаете деревню, чтобы спасти ее.

– Спаситель. Значит, вот кто я такой? – Он поворачивается ко мнелицом. – Уточни ответ. Может ли быть так: все или ничего? Если цель – спасти деревню от жителей, этого результата можно было бы добиться с помощью камня размером поменьше. Зачем нужна серия атак? К чему все эти хитрости и уловки? Для чего служат техническим образом усовершенствованные марионетки, такие как Эван Уокер? Камень настолько проще.

– Не уверена, – признаюсь я, – но думаю, что тут имеет место случайность.

Вош долго смотрит на меня, потом кивает. Кажется, он доволен:

– И что же будет дальше, Марика?

– Вы отвезете меня к месту его последней дислокации, – отвечаю я. – Оставите там, чтобы я его выследила. Он аномалия, изъян в системе, а это недопустимо.

– Неужели? И что за опасность может представлять собой какая-то пешка?

– Он влюбился, а любовь – единственное слабое место.

– Почему?

Я слышу рядом дыхание Бритвы. Напротив меня Чашка вскинула голову и слушает.

– Потому что любовь иррациональна, – говорю я Вошу. – Она не следует правилам, даже своим собственным. Любовь – единственная вещь во Вселенной, которую нельзя предсказать.

– Тут, при всем уважении, я с тобой не соглашусь, – говорит Вош и смотрит на Чашку. – Траектория любви очень даже предсказуема.

Он подходит и нависает надо мной. Колосс из плоти и костей, с глазами как горные озера. Он смотрит мне в самую душу:

– Зачем мне выслеживать его или кого бы то ни было еще?

– Вы потеряли дронов, которые за ним наблюдали. И других, таких как он. Он выпал из решетки. Он не знает правды, но знает достаточно, чтобы причинить вам вред, если его не остановить.

Вош поднимает руку. Я вздрагиваю, но он кладет руку мне на плечо и крепко сжимает. Его лицо светится от удовлетворения.

– Очень хорошо, Марика. Очень-очень хорошо.

Бритва рядом со мной шепчет:

– Беги.

Рядом с моим ухом раздается выстрел. Вош шарахается назад, но пуля в него не попадает. Здоровяк-рекрут опускается на колено и вскидывает винтовку. Но пуля и в него не попадает.

Цель Бритвы – маленькая девочка, которая была суммой всех слагаемых. Его пуля – меч, разрубивший сковывающие меня цепи.

Пуля отбрасывает Чашку назад. Ее голова ударяется о столешницу, тоненькие ручки взлетают. Я резко поворачиваюсь вправо, к Бритве, и вижу, как пуля рекрута разрывает ему грудь.

Инстинктивно протягиваю к нему руки, но он падает слишком быстро. Я не могу удержать его.

Его нежные печальные глаза встречаются с моими в конце траектории, которую даже Вош не смог просчитать.

– Ты свободна, – шепчет Алекс. – Беги.

Рекрут нацеливает винтовку на меня. Вош становится между нами, из его груди исторгается яростный вопль.

Хаб подключает мышечную команду, я мчусь к окну, которое выходит на летное поле, прыгаю с расстояния в шесть футов и поворачиваюсь правым плечом к стеклу.

А дальше – я в воздухе, падаю, падаю, падаю.

«Ты свободна».

Падаю.

VIII Дубук

84

На рассвете пять покрытых пылью и пеплом призраков устраиваются в лесу.

Меган и Сэм наконец засыпают, хотя вернее будет сказать – вырубаются. Меган прижимает к груди мишку.

«Если кому-то станет плохо, – сказал мне мишка, – я к нему приду».

Бен сидит, положив винтовку на колени, и смотрит, как встает солнце. Он молчит в коконе злости и скорби. Но больше – скорби. Дамбо, самый практичный, роется в рюкзаке в поисках съестного. А я тоже в коконе злости и скорби, но больше злости. Привет – прощай. Привет – прощай. Сколько раз я должна проживать этот круг? То, что случилось, трудно было просчитать. Почти невозможно. Эван нашел пакетик, который выронил Сэм, и (буквально) сдул себя и Грейс с лица Земли, отправил в светло-зеленое забвение. Это и было с самого начала его планом. Помешанный на самопожертвовании идеалист, безмозглый гибрид человека и пришельца.

Дамбо подошел и спросил, не хочу ли я, чтобы он взглянул на мой нос. Я спросила, как он мог о нем забыть. Дамбо засмеялся.

– Позаботься о Бене, – сказала я ему.

– Не позволит, – ответил он.

– Что ж, Дамбо, – сказала я, – против реальных ран твои медицинские заклинания бессильны.

Он услышал первым. (Может, благодаря большим ушам?) Посмотрел мне за спину, в лес. Хруст шагов по промерзшей земле и палым листьям. Я встала и направила винтовку на звук. В темноте между деревьями двигался более светлый силуэт. За нами следом идет кто-то выживший? Еще какой-нибудь Эван или Грейс? Или глушитель обнаружил нас на своей территории? Нет, исключено. Глушитель ни за что не попрет через лес с грацией слона. Иначе он не был бы глушителем.

Силуэт поднял руки над головой, и я узнала – узнала еще до того, как услышала свое имя, что он снова меня нашел. Тот, кто сдерживает обещания, которые не может сдержать. Тот, на ком осталась моя кровь и кто оставил на мне свои слезы. Он глушитель, это верно, но это мой глушитель. Спотыкаясь, он шел ко мне в невероятно прозрачном свете восходящего солнца. Этот рассвет на закате зимы обещает скорый приход весны.

Я передала винтовку Дамбо. Золотистый свет и темные, блестящие под коркой льда стволы деревьев. То, чем пахнет воздух холодным утром. То, что мы оставили позади, и то, что никогда нас не покидало. Мир однажды закончился. Он закончится снова. Мир заканчивается, и мир возвращается. Мир всегда возвращается.

Я останавливаюсь в нескольких шагах от него. Он тоже останавливается. Мы смотрим друг на друга, и разделяющее нас пространство шире, чем Вселенная, и у́же, чем лезвие бритвы.

– У меня сломан нос, – говорю я.

Черт бы побрал этого Дамбо. Из-за него мне неловко.

– А у меня лодыжка, – слышу в ответ.

– Тогда лучше я подойду к тебе.Примечания

Рик Янси Последняя звезда

Посвящается Сэнди.

Мир кончается. И начинается снова

Verzweifle keiner je, dem in der trübsten Nacht

Der Hoffnung letzte Sterne schwinden.

Не стоит отчаиваться, даже если в самую темную ночь

Погаснет последняя звезда надежды.

Кристоф Мартин Виланд

© И. Русакова, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Девочка, которая умела летать

Много лет назад, когда отцу девочки было всего десять, он поехал на большом желтом автобусе в планетарий.

Там над его головой вспыхнули и засверкали миллионы огней. Он с открытым ртом смотрел вверх и крепко сжимал пальчиками края деревянной скамьи. Белые огоньки кружили по потолку. Они были яркие, как в тот день, когда Земля еще была черным щербатым камнем, заурядной планетой, которая летит по орбите вокруг заурядной звезды на краю заурядной галактики бесконечной вселенной.

Большой Ковш. Орион. Большая Медведица. Монотонный голос астронома. Детские головы запрокинуты, рты открыты, глаза не мигают. Мальчик чувствует себя неописуемо маленьким под необъятным искусственным небом.

Этот день он никогда не забудет.

Пройдут годы, его дочурка, пухлая кроха, побежит к нему на еще нетвердых ножках. Крепкие ручки вскинуты, глаза светятся от радости и предвкушения. Она кричит: «Папа, папа!» Тянется к нему, тянется к небу широко расставленными пальчиками.

И она без страха взлетит в пустоту, потому что он не просто ее отец, он ее ПАПА. Он обязательно ее поймает, он не даст ей упасть.

Малышка кричит: «Летать, папа, летать!»

И она летит в огромное бескрайнее небо. Девочка готова обнять бесконечность, ее голова откинута назад, она стремится туда, где встречаются восторг и страх. В ее криках – чистая радость от ощущения невесомости и свободы. Папа с ней, она в безопасности, она жива.

Кассиопея.

После того дня в планетарии, когда до ее рождения оставалось еще пятнадцать лет, он точно знал, какое имя даст своей дочери.

1 Я посижу с тобой

– Сие есть тело мое.

В самой нижней из пещер священник воздевает последнюю облатку – его запас исчерпан – к потолку пещеры, которая напоминает ему открытую пасть ревущего дракона. Лампа подсвечивает похожие на зубы наросты, они переливаются красным и желтым светом.

Он своими руками свершает ужасную Божественную жертву.

– Примите и вкусите от Него все…

Затем – чаша с последними каплями вина.

– Примите и пейте из нее все…

Полночь в конце ноября. Небольшая группа уцелевших сможет продержаться в пещерах до весны. Они не замерзнут, и у них хватит припасов, чтобы не умереть от голода. Уже несколько месяцев никто не умирал от чумы. Похоже, худшее позади. Здесь они в безопасности. В полной безопасности.

– С верой в Твою любовь и милость ем тело Твое и пью Твою кровь…

Шепот священника эхом разлетается глубоко под землей. Слова карабкаются вверх по скользким стенам, перекатываются по узким переходам к верхним пещерам – туда, где лежат, погрузившись в беспокойный сон, его собратья-беженцы.

– Да не принесет мне это осуждение, но дарует здоровье души и тела.

Больше нет ни хлеба, ни вина. Это его последнее причастие.

– Тело Христово да сохранит меня для жизни вечной.

Заплесневевший кусочек хлеба размякает на языке.

– Кровь Христова да сохранит меня для жизни вечной.

Капли скисшего вина обжигают горло.

Господь у него во рту. Господь в его пустом желудке.

Священник плачет.

Он наливает в потир немного воды. Его рука дрожит. Он пьет смешанную с водой драгоценную кровь, а затем вытирает потир пурификатором.

Кончено. Вечная жертва принесена. Он промокает щеки той же салфеткой, какой обтирал потир. Слезы человека и кровь Господа неразделимы. Ничего нового – так было всегда.

Священник вытирает дискос, затем кладет пурификатор в потир и отставляет его в сторону. Стягивает с шеи зеленый орарь, аккуратно его складывает и целует. Ему нравится быть священником. Нравятся все моменты служения. А Евхаристия нравится больше всего.

Мокрый от пота и слез воротничок свободно болтается на шее. Когда началась эпидемия чумы, он покинул свой приход и отправился на север к пещерам Эрбаны, и за тот переход в сто миль потерял пятнадцать фунтов веса. В пути он обрел много последователей, больше полусотни, хотя к тому времени, когда они добрались до безопасного места, тридцать два из пятидесяти умерли. Они отходили в мир иной, а он совершал над ними обряды. Католические, протестантские, иудейские. Не важно какие.

«По благостному милосердию своему да поможет тебе Господь…»

Потом чертил большим пальцем крест на лбу умирающего и говорил: «Избавив тебя от грехов, да спасет тебя…»

Кровь, сочившаяся из глаз умирающих, смешивалась с елеем, который он втирал им в веки. Дым волнами застилал открытые поля, забирался в лес, накрывал дороги подобно тому, как лед холодной зимой накрывает реки. Пожары в Колумбусе. Пожары в Спрингфилде и Дейтоне. В Хубер-Хейтсе, Лондоне и Файерберне. Во Франклине, Мидлтауне и Ксении. Вечерами свет от тысяч пожарищ окрашивал дым тускло-оранжевым цветом, и казалось, что небо зависло в дюйме над их головами. Священник шел по дымящейся земле. Одну руку он протягивал вперед, второй закрывал нос и рот лоскутом ткани, а по лицу текли слезы от едкого дыма. Запекшаяся кровь под сломанными ногтями, кровь в морщинках на ладонях и в подошвах ботинок.

«Осталось немного, – подбадривал священник своих спутников. – Только не останавливайтесь».

В дороге кто-то дал ему прозвище Моисей, ведь он вел их из дыма и огня в землю обетованную.

«Пещеры Огайо! Самое интересное место в штате».

Естественно, там были люди, и эти люди приветствовали их. Священник знал, что так будет. Пещеры не горят, пещерам погода не страшна. И самое главное – в пещерах легко держать оборону. Со дня Прибытия пещеры занимали третье место по востребованности после военных баз и правительственных зданий.

Там все припасено: вода и консервы, бинты и лекарства, одеяла и прочее. И оружие – винтовки, пистолеты, обрезы и ножей хоть завались. Для больных отвели карантинный центр в сувенирном магазине на поверхности. Они лежали на расставленных между стендами койках, и священник ежедневно их навещал. Он разговаривал с ними, молился вместе с ними, исповедовал, беседовал, шептал им на ухо то, что они хотели услышать.

«Per sacrosancta humanae reparationis mysteria… Священна тайна человеческого искупления…»

Прежде чем кончится мор, умрут сотни. К югу от центра приема беженцев вырыли яму для сжигания трупов. Десять футов в ширину и тридцать футов в глубину. Огонь тлел и днем и ночью, а запах горящего человеческого мяса стал привычным, его почти не замечали.

Сейчас ноябрь. Священник в самой нижней пещере встает с колен. Он невысок, но все равно пригибается, чтобы не задеть головой потолок или каменный зуб в пасти дракона.

«Месса окончена, идите с миром».

Потир и пурификатор, дискос и орарь он оставляет в пещере. Теперь все это – реликвии, артефакты исчезающей со скоростью света эпохи.

«Мы начинали как пещерные люди, – думает священник, восходя на поверхность, – в пещерах мы и закончим».

Даже самое долгое путешествие – это круг. История всегда будет возвращаться к своему началу.

Как сказано в молитвеннике: «Помни, прах ты и в прах обратишься».

Священник поднимается из пещер, как дайвер – к сверкающему над водой куполу неба.

Узкие извивающиеся переходы, стены в каплях влаги, пол гладкий, как дорожки в боулинге. Всего несколько месяцев назад здесь проводили экскурсии. Школьники цепочкой шли от пещеры к пещере, вели пальцами по влажным стенам, высматривали монстров в темных расщелинах. Они оставались детьми и продолжали верить в чудовищ.

Священник поднимается, словно Левиафан из черных, лишенных света глубин.

Путь на поверхность проходит мимо «Дивана пещерного человека» и «Хрустального короля» к «Большому залу» – главной жилой зоне выживших и наконец приводит к «Дворцу богов». Это любимое место священника. Кристаллические образования блестят, как замороженные осколки лунного света, а потолок напоминает набегающие на берег волны. Ближе к поверхности воздух уже не такой влажный, как на глубине, здесь чувствуется запах дыма от пожарищ, которые продолжают бушевать в оставленном беженцами мире.

«Господи, благослови этот пепел, которым будем посыпать наши головы, сознавая, что мы есть прах».

В голове священника мелькают отрывки молитв. Строки из гимнов. Литании, благословления и слова отпущения грехов.

«Господь дарует тебе прощение и мир. А я отпускаю тебе грехи…»

И еще из Библии: «До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня».

Фимиам дымит в курильнице. Витражи расщепляют блеклый весенний свет. Скамьи по воскресеньям скрипят, как корпус древнего корабля далеко в море. Величавая поступь времени. Календарь, которому с самого детства была подчинена его жизнь: Рождественский пост, Рождество, Великий пост, Пасха. Священник понимает, что любил не то. Его завораживали ритуалы, традиции, помпезность и роскошь, то, в чем несведущие винят Церковь. Он любил форму, не содержание. Хлеб, а не тело.

Но эта слабость не делала его плохим священником. Тихий и смиренный, он всегда был верен своему призванию. Ему нравилось помогать людям. Недели, проведенные в пещерах, были самыми плодотворными в его жизни. Страдание возвращает Господа в его земной дом – в те самые полные ужаса, смятения и боли ясли, где он родился.

«Посмотри на обратную сторону страдания, – думает про себя священник, – и увидишь лицо Господа».

Наверху, прямо у входа во «Дворец богов», сидит часовой. Это довольно крупный мужчина в надвинутой на лоб бейсболке и потертой кожаной куртке. Холодный северный ветер, предвестник зимы, разогнал облака. Силуэт часового четко вырисовывается на фоне усыпанного яркими звездами черного неба. Часовой держит в руке бинокль, винтовка лежит у него на коленях.

Он кивает священнику и спрашивает:

– Где твое пальто, святой отец? Ночь сегодня холодная.

Священник грустно улыбается:

– Так вышло, что я отдал его Агате.

Мужчина что-то понимающе бурчит себе под нос. В их группе именно Агата вечно на что-то жаловалась. То она замерзла, то проголодалась, то еще что-нибудь.

Часовой подносит бинокль к глазам и смотрит вверх.

– Не видел, прилетали еще? – спрашивает его священник.

За неделю до этого они засекли первый объект. Серебристо-серый, похожий на сигару, он на несколько минут завис над пещерами, а потом без единого звука взмыл в ярко-синее небо и превратился в едва заметный штрих. Два дня спустя появился еще один – хотя, возможно, это был тот же, первый. Он бесшумно проплыл у них над головами и скрылся за горизонтом. Вопросов о происхождении этих странных штуковин ни у кого не возникало. Все обитатели пещер знали, что эти корабли внеземного происхождения. Но никто не ведал, зачем они прибыли, и это пугало больше всего.

Часовой опускает бинокль и трет глаза.

– Что случилось, святой отец? Не спится?

– Так я вообще мало сплю в последнее время, – говорит священник. Ему не хочется, чтобы часовой подумал, будто он жалуется, и он добавляет: – Дел невпроворот.

– Атеистов в окопах не бывает.

Клише повисает в воздухе, как запах чего-то прогорклого и неудобоваримого.

– И в пещерах, – подхватывает священник.

С того момента, как они познакомились, он пытался узнать этого человека получше, но все тщетно. Мужчина не подпускал к себе. Лишившись надежды, он наглухо заперся от окружающих на засовы гнева и горя. Им и так удалось прожить дольше отпущенного. От такого не спрячешься и не убежишь. Для кого-то смерть – повивальная бабка веры. Для кого-то – ее палач.

Мужчина достает из нагрудного кармана упаковку жевательной резинки, аккуратно разворачивает один пластик и отправляет в рот. Перед тем как положить упаковку обратно в карман, он пересчитывает оставшиеся пластики. Со священником он не делится.

– Последняя осталась, – объясняет часовой и слегка подвигается на холодном камне.

– Понимаю, – говорит священник.

– Неужели? – Часовой размеренно жует. – Действительно понимаешь?

Сухой хлеб и скисшее вино. Он еще ощущает во рту их вкус. Хлеб следовало преломить, а вином поделиться. Он не должен был служить мессу один.

– Я верю, что понимаю, – отвечает невысокий священник.

– А я – нет, – медленно и взвешенно произносит мужчина. – Я ни хрена ни во что не верю.

Священник заливается краской. Его тихий смущенный смех звучит, как шлепки босых детских ножек по ступенькам длинной лестницы. Он нервно поправляет воротничок.

– Когда пропало электричество, я верил, что оно снова появится, – продолжает мужчина с винтовкой. – Все верили. Электричество пропало – электричество появится. Это ведь и есть вера, да? – Он жует резинку то левыми зубами, то правыми, перекатывает взад-вперед языком зеленый комок. – Потом с побережья просочились новости о том, что больше нет никакого побережья. Теперь у нас Рино на берегу океана. Подумаешь. Делов-то? Землетрясения и раньше случались. И цунами. Кому нужен Нью-Йорк? Что такого особенного в Калифорнии? Мы справимся. Все придет в норму. Мы же всегда справляемся. Я в это верил.

Часовой кивает и смотрит в ночное небо на холодные яркие звезды. Взгляд направлен вверх, а голос понижается.

– Потом люди заболели. Антибиотики. Карантины. Дезинфекторы. Мы ходили в масках, мыли руки, пока кожа не начала слезать. И большинство все равно умерло.

Мужчина с винтовкой смотрит на звезды, будто ждет, что они оторвутся от черного неба и посыплются на землю. А почему бы и нет?

– Мои соседи. Друзья. Жена с детьми. Я знал, что все умереть не могут. Как могут умереть все? Кто-то заболеет, но не большинство же? И многие вылечиваются, верно? Вот это и есть вера.

Мужчина достает из ботинка охотничий нож и начинает вычищать из-под ногтей грязь.

– Вот во что мы верили. Ты растешь. Учишься в школе. Находишь работу. Заводишь семью. – Покончив с ногтями на одной руке (на каждый ноготь по одному пункту веры), часовой приступает к ногтям на другой. – Твои дети подрастают. Учатся в школе. Находят работу. Заводят семью. – Ноготь, ноготь. Ноготь, ноготь, ноготь. Мужчина рукой, в которой держит нож, сдвигает бейсболку на затылок. – Я никогда не был верующим в твоем понимании. Двадцать лет не был в церкви. Но я знаю, что такое вера, святой отец. Я знаю, как это – верить во что-то. Света нет, свет включили. Воды нахлынули, воды схлынули. Люди болеют, люди выздоравливают. Жизнь идет своим чередом. В этом и есть истинная вера. Я прав? Выбросить бессмысленный треп про рай и ад, грех и спасение, а это останется. В это верят даже самые отъявленные атеисты, которые плюют на вашу церковь. Верят в то, что жизнь будет продолжаться.

– Да, – соглашается священник, – жизнь будет продолжаться.

Часовой недобро улыбается и тычет ножом в грудь священника.

– Ты не услышал ни слова из того, что я сказал, – рычит он. – Вот поэтому я на дух не переношу вашу братию. Палите свои свечки, бормочите на латыни заклинания, молитесь Богу. А Он не слушает. Ему плевать. Он просто псих или садист. Или и то и другое. Мир в огне, а вы молитесь мудаку, который либо устроил пожар, либо позволил ему случиться.

Маленький священник поднимает руки, те самые, которыми освящал хлеб и вино. Он как бы показывает часовому, что руки у него пустые и он никому не желает зла.

– Я не претендую на то, что знаю мысли Господа, – говорит священник и медленно опускает руки. Не отрывая взгляда от ножа, он цитирует из Книги Иова: – «Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал».

Мужчина долго и пристально смотрит на священника. Повисает неловкая пауза, а он все молчит и жует свою уже безвкусную жвачку.

– Скажу тебе честно, святой отец, – спокойно говорит часовой, – я бы с удовольствием убил тебя прямо сейчас.

Священник кивает:

– Боюсь, это может случиться. Когда правда выйдет наружу.

Он вынимает нож из дрожащей руки часового и дотрагивается до его плеча. Того передергивает, но он не отодвигается.

– Какая еще правда? – шепчет он.

– Такая, – отвечает маленький священник и вонзает нож ему в грудь.

Лезвие очень острое, оно легко протыкает рубашку, проскальзывает между ребрами и на три дюйма входит в сердце.

Священник прижимает мужчину к груди и целует в макушку.

«Дарует тебе Господь прощение и мир».

Секунда – и все кончено. У часового отвисает челюсть. Резинка выпадает изо рта. Священник подхватывает комочек и забрасывает подальше от входа в пещеру. Потом он опускает труп на холодные камни и встает. Окровавленный нож поблескивает в руке.

«Кровь Нового и Вечного завета…»

Священник разглядывает лицо мертвеца. Его обуревает ярость и захлестывает омерзение. Лицо похоже на гнусный шарж. Теперь можно не скрывать отвращения.

По давно проторенной тропинке маленький священник возвращается в «Большой зал», в главную пещеру, где, ворочаясь с боку на бок и вздрагивая, спят остальные. Все, но не Агата. Агата сидит, прислонившись спиной к стене пещеры. Маленькая женщина буквально утопает в пальто на меховой подкладке, в том самом, которое ей отдал священник. Грязные черные с проседью кудряшки торчат во все стороны, словно их взбили в центрифуге. Черная сажа въелась в морщины, зубные протезы давно потеряны, глаза спрятались под вялыми складками век.

«Это человечество, – думает священник. – Это его лицо».

– Святой отец, это вы? – Голос Агаты едва слышен; он тих, как мышиный писк, и пронзительно высок, как крысиный визг.

«А это – голос людского племени».

– Да, Агата, это я.

В пещере темно. Женщина вглядывается в человеческую маску, которую он носил с младенчества.

– Я не могу заснуть, святой отец. Вы посидите со мной немного?

– Да, Агата, я с тобой посижу.

2

Тела своих жертв он выносит из пещеры по две штуки зараз. Берет каждое под мышку, тащит наружу и без лишних церемоний бросает в яму, а потом идет за следующей парой. После Агаты он убил всех остальных. Никто не проснулся. Священник действовал тихо и быстро, но при этом спокойно и уверенно. Тишину нарушал только шорох ткани в тот момент, когда лезвие ножа входило в сердце. Так одно за другим умолкли сорок шесть сердец. Теперь билось лишь его собственное.

На рассвете начинается снегопад.

С минуту он стоит у входа в пещеру и смотрит в пустое серое небо. Снежинки падают на его бледные щеки. Это его последняя зима за очень долгое время. В равноденствие сюда приземлится капсула и вернет его на корабль-носитель, а уж там он будет ждать, пока специально обученные люди очистят Землю от человеческой заразы. С борта корабля, из безмятежной пустоты, он будет наблюдать за тем, как бомбы уничтожают все города до единого и стирают с лица Земли следы человеческой цивилизации. Конец света, о котором люди бредили с тех пор, как начали себя осознавать, наконец наступит. Только произойдет он не по воле какого-то там разгневанного Бога, а совсем наоборот, все будет сделано безучастно и хладнокровно. Именно так, как маленький священник вонзал нож в сердца своих жертв.

Снег тает на его лице. До конца зимы остается четыре месяца. Сто двадцать дней до начала бомбардировки. А потом бросят в бой Пятую волну – людей-пешек, которых выучили уничтожать себе подобных.

Он у цели. Скоро все будет кончено.

Маленький священник спускается во «Дворец богов» и разговляется.

3 Рингер

Бритва рядом со мной прошептал:

– Беги.

Его пушка громыхнула у моего уха. Его целью была кроха, которая есть сумма всех вещей. А его пуля – мечом, который разрубил сковывающую нас с нею цепь.

Чашка.

Умирая, Бритва посмотрел на меня нежными печальными глазами и прошептал:

– Ты свободна. Беги.

И я побежала.

4

Я вылетела в окно сторожевой вышки, и земля понеслась мне навстречу.

Приземлившись на бетон, я не сломаю ни одной кости и даже не почувствую боли. Меня усовершенствовал враг, мой организм способен выдержать падение с гораздо большей высоты. Последнее было с пяти тысяч футов, так что нынешнее – плевое дело.

Я приземляюсь, делаю кувырок, встаю на ноги и срываюсь с места. Огибаю вышку, бегу по взлетной полосе к бетонному барьеру и ограждению с колючей проволокой поверху. Ветер свистит в ушах. Я быстрее любого животного на Земле. Гепард в сравнении со мной – черепаха.

Расставленные по периметру часовые наверняка видят меня. И человек на вышке тоже. Но я не слышу выстрелов. Никто не отдал приказ убить меня. Я пулей мчусь в конец взлетной полосы.

«Им тебя не поймать. Как им поймать тебя в принципе?»

Имплантированный в мой мозг процессор все просчитал еще до того, как я приземлилась на бетон. Он уже отправил необходимую информацию тысячам микроскопических дронов, которые отвечают за мою мышечную систему, и мне не надо думать ни о скорости, ни о хронометраже, ни о точке атаки. Хаб все делает за меня.

Конец взлетно-посадочной полосы. Я прыгаю. Пятки пружинят от бетонного барьера и отправляют меня к забору. Колючая проволока готова впиться мне в лицо. Между спиралью колючей проволоки и верхом забора всего два дюйма, но мои пальцы точно попадают в эту щель. Я отталкиваюсь и, выгнув спину, перелетаю через забор ногами вперед.

Приземлившись, я тут же набираю полную скорость и меньше чем за четыре секунды преодолеваю сто ярдов от забора до леса. Никто не стреляет мне вслед. Ни один вертолет не поднимается в воздух. Лес смыкается за мной, как занавес в театре. Земля скользкая и неровная, но я не спотыкаюсь и не поскальзываюсь, я бегу дальше, не сбавляя скорость. Впереди – быстрая черная река. Я пересекаю ее, почти не касаясь ногами воды.

На другом берегу – тундра. В северном направлении до самого горизонта – нетронутая открытая местность. Бескрайняя пустошь, где я смогу затеряться, и никто не найдет.

Я свободна.

Часами бегу без передышки. Меня поддерживает двенадцатая система. Она укрепляет мои суставы и кости, накачивает мышцы, дает мне энергию, повышает выносливость, притупляет боль. Все, что мне надо сделать, – это сдаться. Все, что я должна сделать, – довериться. И тогда я выдержу.

VQP^[70]. Эти три буквы Бритва вырезал у себя на руке при свете костра из сотни человеческих тел. VQP. Победит тот, кто вытерпит.

«Иные вещи, – сказал он мне в ночь перед смертью, – вплоть до мельчайших, ценнее суммы всех вещей».

Бритва понимал, что я никогда не сбегу, если Чашка останется страдать. Мне следовало понять, что он решил спасти меня, предав. Ведь именно так он с самого начала и поступал. Он убил Чашку, чтобы я жила дальше.

Вокруг, куда ни посмотри, – ни деревца, ни кустика. Солнце по безоблачному небу спускается к горизонту. Глаза слезятся от ветра, слезы замерзают на щеках. Двенадцатая система способна защитить от физической боли, но боль, которая разрушает душу, ей не побороть.

Спустя часы я все еще бегу. Небо становится тусклым, темнеет, появляются первые звезды. Над горизонтом завис корабль-носитель; он смотрит на землю, как зеленый, лишенный век глаз. От него не убежать и не спрятаться. Недосягаемый и неприступный. Пройдет уйма времени после того, как последний человек превратится в горсть праха, а корабль-носитель будет там, в небе, – неумолимый, несокрушимый и непостижимый. Господь свергнут с престола.

Я не останавливаюсь. Равнина девственно чиста – ни одного человеческого следа. Мир таков, каким был до того, как взаимное доверие и сотрудничество людей спустили с поводка прогресс. Он вернулся в первозданное состояние. Рай был потерян и вновь воцарился.

Вспоминается печальная и горькая улыбка Воша.

«Спаситель. Значит, вот кто я такой?»

Бег в никуда ниоткуда. По идеально белой равнине под необъятным и равнодушным небом. Теперь я понимаю. Мне кажется, что понимаю.

Уменьшить популяцию людей до устойчивого числа, а потом выбить из них человечность. Раз уж доверие и сотрудничество представляют реальную угрозу для хрупкого равновесия в природе; раз уж это грехи, которые толкают мир на край пропасти. Иные решили, что единственный способ спасти этот мир – уничтожить цивилизацию. Но уничтожить ее изнутри. А единственный способ уничтожить цивилизацию изнутри – изменить человеческую природу.

5

Я все бежала и бежала по дикой равнине. День за днем. Погони так и не было. Со временем я перестала волноваться по поводу вертолетов и высадки ударных команд. Как не замерзнуть, найти свежую воду и белок для поддержания двенадцатой системы – вот что теперь меня беспокоило. Я рыла норы и сооружала навесы для ночевки. Заточила три ветки и с помощью этих копий убила кролика и лося и ела их сырое мясо. Огонь разводить было слишком рискованно, хотя это не было проблемой – в лагере «Приют» враг научил меня этому делу. Враг научил меня выживать в дикой местности, а потом снабдил внеземной технологией, которая помогала мне адаптироваться. Он научил меня убивать и не давать убить себя. Научил тому, что люди забыли после десяти веков доверия и сотрудничества. Он научил меня страху.

Жизнь – это круг, скованный страхом. Страхом хищника. Страхом жертвы. Без страха не было бы жизни. Однажды я пыталась объяснить это Зомби, но вряд ли он понял.

Я провела в дикой местности сорок дней. И да, я не забыла, что символизирует эта цифра.

Сорок дней – ерунда. Благодаря двенадцатой системе я бы больше ста лет продержалась. Царица Марика, одинокая древняя охотница, бездушная оболочка, обгладывающая высохшие кости мертвых животных. Полновластная повелительница диких земель так и жила бы до полного отказа системы. Потом ее тело рассыпалось бы в прах или его склевали бы падальщики, а кости разбросали по безлюдной пустоши как непрочитанные руны.

Я пошла обратно. К этому моменту я поняла, почему меня не преследуют.

Вош опережал меня на два шага. Впрочем, как всегда. Теперь Чашка умерла, но меня все еще связывало невысказанное обещание человеку, который, вполне вероятно, тоже был мертв. Но вероятность чего бы то ни было лишилась смысла.

Вош знал, что я не брошу Зомби, пока есть хоть один шанс на его спасение.

Существовал только один способ спасти Зомби. И об этом Вош тоже знал.

Я должна была убить Эвана Уокера.

I День первый

6 КЭсси

Я убью Эвана Уокера.

Этого задумчивого, загадочного, эгоцентричного, скрытного гада. Я избавлю от страданий измученную душу этого получеловека-полупришельца.

«Ты моя мушка-однодневка. Я готов умереть ради тебя. Я проснулся, когда увидел себя в тебе».

Меня сейчас вырвет.

Вчера вечером я купала Сэма. Первый раз за три недели. И, черт возьми, он чуть не сломал мне нос. Вернее будет сказать – чуть не сломал по второму разу. Дело в том, что первой это сделала бывшая девушка Эвана (или «продвинутая» подруга, все равно, как ее называть). Она впечатала меня лицом в дверь, а за той находился мой младший брат, этот маленький засранец, которого я пыталась спасти, тот самый, который чуть не сломал мне нос во второй раз. Улавливаете иронию? Тут и символику можно усмотреть, но уже поздно, а я не спала уже, наверное, три дня, так что не будем об этом.

Вернемся к Эвану и причине, по которой я собираюсь его убить.

В итоге все сводится к алфавиту.

После того как Сэм ударил меня по носу, я, мокрая насквозь, выскочила из ванной и врезалась прямо в грудь Бена Пэриша. Бен болтался в коридоре, словно решил, что отвечает буквально за все, что происходит с Сэмом. А вышеупомянутый маленький засранец орал мне в спину непристойности, а спина осталась единственным сухим местом после попытки намылить его спину. А Бен Пэриш (живое воплощение любимого высказывания моего отца, что лучше быть везунчиком, чем умником) посмотрел на меня так удивленно: мол, что такое? И выглядел таким до тупости лапочкой, что мне захотелось сломать ему нос и лишить его наконец этого фирменного обаяния от Пэриша.

– Ты должен быть мертв, – сказала я ему.

Знаю, я только что написала, что собиралась убить Эвана, но вы должны понять… О, пошло все к черту. Это все равно никто никогда не прочтет. К тому времени, когда я умру, не останется никого, кто умеет читать. Так что я пишу не для тебя, будущий читатель, которого не окажется, а для себя.

– Вероятно, – ответил Бен.

– Какова вероятность того, что тот, кого я знала раньше, все еще будет здесь сейчас?

Бен немного подумал. Или притворился, будто думает. Он же парень.

– Примерно семь миллиардов к одному?

– Я думаю, семь миллиардов к двум, Бен. Или три с половиной миллиарда к одному.

– Ого. Так много? – якобы удивился Бен и кивнул в сторону ванной: – Что там с Наггетсом?

– Сэм. Его зовут Сэм. Еще раз назовешь его Наггетсом, и я врежу коленом по твоим наггетсам.

Бен улыбнулся. А потом он либо притворился, что до него не сразу дошло, либо все понял сразу; в общем, улыбка увяла. Он поджал губы, как будто я задела его самолюбие.

– Они чуточку больше, чем наггетсы. Но ненамного. – А потом, как по щелчку, раз – и снова улыбка. – Хочешь, я с ним поговорю?

Я сказала, что мне плевать, чем он займется. У меня были дела поважнее. Например – убить Эвана Уокера.

И дернула из коридора в гостиную, но и там было хорошо слышно, как Сэм вопит:

– Мне плевать, Зомби! Мне наплевать! Я ее ненавижу!

Дамбо и Меган сидели на диване и складывали пазл, который мы нашли в детской. Какую-то картинку из диснеевского мультика. Я промчалась мимо, а они отвели глаза, словно говоря: «Не обращай на нас внимания, беги куда хочешь, ты хорошая, мы ничего не видели».

На террасе было чертовски холодно. Весна застряла где-то в пути или вообще не собиралась приходить. Наверное, ее отпугивал процесс вымирания. Или иные устроили очередной Ледниковый период. Просто потому, что они могут это устроить. Зачем им обреченные люди, если можно иметь замерзающих, голодных и жалких обреченных людей? Так ведь намного приятнее.

Эван стоял, опершись о перила, чтобы перенести вес с поврежденной лодыжки. В своей «униформе» – узкие джинсы и мятая клетчатая рубашка. Винтовку пристроил на сгибе руки. Я толкнула дверь-сетку, он увидел меня, и лицо его сразу озарилось. И этот его взгляд. Он всегда буквально упивался моим присутствием, будто я оазис в пустыне, а он – измученный жаждой путник.

Я отвесила ему оплеуху.

– За что ты меня ударила? – спросил он, так как накопленная за десять тысяч лет инопланетная мудрость не подсказала ответ.

– Ты знаешь, почему я мокрая?

Эван покачал головой.

– Почему?

– Я купала моего малыша. Почему я его купала?

– Потому что он был грязный?

– По той же причине, по которой я целую неделю разгребала эту помойку, как только мы вселились.

Грейс, может, и была супермощным, усовершенствованным гибридом пришельца и человека, и выглядела она, как норвежская ледяная принцесса с соответствующим сердцем, но хозяйка она была никакая. По углам заносы пыли, все поросло плесенью, а в кухне смутился бы последний скопидом.

– Потому что у нас так принято, Эван. Мы не живем в грязи. Мы принимаем ванну, моем голову, чистим зубы и сбриваем нежелательные волосы…

– Сэму надо побриться?

Попытка пошутить. Дурацкая идея.

– Заткнись! Сейчас я говорю. Когда я говорю, ты молчишь. Когда ты говоришь, молчу я. У людей так принято. Они выказывают друг другу уважение. Уважение, Эван.

Он кивнул и эхом откликнулся:

– Уважение.

Но я от этого еще больше разозлилась. Он мною манипулировал.

– Все дело в уважении. Соблюдать гигиену и не вонять, как свиньи, – это вопрос уважения.

– Свиньи не воняют.

– Заткнись.

– Просто я вырос на ферме, вот и все.

Я помотала головой:

– О нет, это не все. И даже не половина. Та часть тебя, которой я врезала, не росла ни на какой чертовой ферме.

Эван оставил винтовку у перил и захромал к качелям. Сел. Уставился куда-то вдаль.

– Я не виноват, что Сэму надо помыться.

– Конечно виноват. Во всем этом есть твоя вина.

Эван посмотрел на меня и очень ровным голосом сказал:

– Кэсси, я думаю, тебе лучше вернуться в дом.

– Пока ты не вышел из себя? О, пожалуйста, психани хоть раз. Я очень хочу на это посмотреть.

– Ты замерзла.

– Нет, не замерзла.

И в ту же секунду я осознала, что стою перед Эваном мокрая и вся трясусь от холода. Ледяная вода текла по шее и дальше по позвоночнику. Я скрестила руки на груди, приказала зубам (только что почищенным) не клацать и сообщила:

– Сэм забыл алфавит.

Эван смотрел на меня долгие четыре секунды.

– Извини, что?

– Буквы. Это называется ал-фа-вит, ты, недоделанный межгалактический свинопас.

– Понятно.

Эван перевел взгляд на пустынную дорогу за пустынным двором. Дорога уходила к пустынному горизонту, за которым лежали другие пустынные дороги, леса, поля, поселки, города. Мир – выдолбленная тыква, помойное ведро пустоты. Этот мир опустошили существа, подобные Эвану, каким бы он там ни был до того, как влез в человеческое тело, как рука в задницу марионетки.

Эван подался вперед, скинул с плеч куртку и протянул ее мне. Ту самую идиотскую куртку для боулинга с логотипом «Урбана пинхедс», в которой он появился в старом отеле.

– Надень, пожалуйста.

Мне, наверное, не следовало брать у него куртку. То есть я хочу сказать – все шло по отработанной схеме. Я замерзаю – Эван меня согревает. Мне больно – он меня лечит. Я проголодалась – он меня кормит. Я падаю – он меня поддерживает. Я как ямка в песке на берегу, которая постоянно заполняется водой.

Я не крупна габаритами и буквально утонула в куртке Эвана. Меня окружило тепло, и я немного успокоилась. Не потому, что это было тепло от его тела, а потому, что это было просто тепло.

– Еще одно дело, которым занимаются люди, – запоминание алфавита, – продолжила я. – Чтобы читать. Так они учатся. Запоминают буквы, а потом с помощью букв постигают разные науки. Историю, математику – все, что ни назови, включая такие важные предметы, как искусство, культура, религия. Так они узнают, почему одни события случаются, а другие – нет и почему мы вообще живем на свете.

И тут у меня сорвался голос. Перед глазами снова возникла картинка, которую я с удовольствием стерла бы из памяти. Это уже после Третьей волны. Папа катит по улице нагруженную книжками красную тележку. И эти его рассказы о том, что надо сохранить знания, чтобы потом, когда будет решена эта досадная проблема с инопланетянами, возродить нашу цивилизацию. Господи, до чего же печальная картина, какое жалкое зрелище: лысеющий, сутулый дядька катит по улице тележку книг, которые набрал в никому не нужной, давно заброшенной библиотеке. Пока «вменяемые люди» выгребали из магазинов консервы, оружие и всякое «железо», с помощью которого можно защитить дом от мародеров, мой папа решил, что самое главное и мудрое решение – спасать книги.

– Он еще может его выучить, – оптимистично заявил Эван. – Ты его научишь.

Одному богу известно, чего мне стоило не дать ему по роже еще раз. Было время, когда мне казалось, что на Земле не осталось никого, кроме меня, и я, таким образом, и есть человечество. Эван не единственный в неоплатном долгу перед людьми. Он – это они. И после всего, что они сделали с нами, человечество не просто вправе, оно обязано переломать им все кости.

– Не в этом дело, – сказала я. – Оно в том, что я не могу понять, почему вы все сделали именно так. Вы же могли перебить нас без этой извращенной жестокости. Знаешь, что я обнаружила сегодня вечером? Кроме того, что мой младший брат ненавидит меня, как последнюю тварь? Алфавит забыл. Это да. Но не только. Он забыл нашу маму. Он не помнит лица родной матери!

И я сорвалась. Я обхватила себя руками и разревелась. В этой дурацкой куртке с логотипом «Пинхед». И мне было плевать, что Эван видит, как я реву, потому что если кто-то и должен был это увидеть, так это он. Снайпер, убивающий с больших расстояний; тот самый, который жил себе на ферме припеваючи, пока с корабля-носителя в двух сотнях миль над его головой на Землю одну за другой слали разрушительные волны. Первая атака – пять тысяч, вторая – миллионы, третья – миллиарды. И пока мир полыхал огнем, Эван Уокер коптил оленину, прогуливался по лесу, отдыхал у костра и ухаживал засвоими идеальными ногтями.

Он должен был увидеть вблизи лицо страдающего человека. Слишком долго парил он над ужасом, отстраненный и недосягаемый, как их корабль-носитель. Он должен был это увидеть, потрогать, почуять своим красивым, ни разу не сломанным носом. Должен был испытать на своей шкуре, как испытал Сэм. Мне даже захотелось вбежать в дом, выдернуть Сэма из ванной и вытащить его голого на террасу. Пусть бы Эван Уокер пересчитал его обтянутые кожей ребра, оценил крохотные запястья, потрогал впалые виски, пощупал шрамы и язвы на теле ребенка, которого он лишил воспоминаний и надежд, но чье сердце наполнил бессмысленной злобой и ненавистью.

Эван начал вставать – наверняка чтобы прижать меня к себе, погладить по голове, осушить мои слезы и пообещать, что все будет хорошо, потому что это его «МО»^[71], – но быстро передумал и снова сел.

– Кэсси, я уже говорил, что не хотел, чтобы все произошло именно так. Я выступал против этого.

– Пока не дошло до дела. – Я старалась держать себя в руках, но все равно запиналась на каждом слове. – И как понимать это твое – «именно так»?

Эван снова привстал и сел. Скрипнули качели. Он снова уставился на пустую дорогу.

– Мы могли жить среди вас сколько захотим. Вы бы и не заметили. Могли бы занять ведущие позиции в вашем обществе. Делились бы с вами знаниями, наращивали ваш потенциал в геометрической прогрессии, ускоряли вашу эволюцию. И скорее всего, сумели бы дать вам то, к чему вы всегда стремились, но никогда не могли получить.

– И что же это? – спросила я и резко втянула носом соплю.

Салфетки у меня не было, и мне было плевать, как это выглядело со стороны. Прибытие давно перечеркнуло всякие представления о приличиях.

– Мир, – ответил Эван.

– Могли бы. Но не стали.

Эван кивнул.

– Когда это предложение отвергли, я выступил за другой вариант. Более… быстрый.

– Быстрый?

– Астероид. У вас не было ни технологии, чтобы остановить его, ни времени, если бы она была. Мир остался бы непригодным для жизни на тысячи лет.

– И почему это так важно? Вы же чистый разум, бессмертные, как боги. Что для вас тысяча лет?

По всей видимости, ответ на этот вопрос был слишком сложным для моих мозгов. Или Эван просто не хотел со мной им делиться.

– Десять тысяч лет мы имели то, о чем вы только мечтали те же самые десять тысяч лет, – сказал он с коротким и безрадостным смешком. – Существование без боли, без голода, вообще без каких-либо физических потребностей. Но за бессмертие надо платить. Если нет тела, то нет и всего, что к нему прилагается. Независимости, щедрости, сострадания. – Эван показал пустые ладони: ничего, дескать, нет. – Сэм не единственный забыл свой алфавит.

– Ненавижу тебя, – сказала я.

Он покачал головой:

– Это неправда.

– Хочу ненавидеть.

– Надеюсь, у тебя не получится.

– Не ври себе, Эван. Ты не любишь меня. Ты любишь свое представление обо мне. У тебя в голове каша. Ты любишь то, что я воплощаю.

Эван склонил голову набок, и его карие глаза сверкнули ярче звезд.

– А что ты воплощаешь, Кэсси?

– То, что ты, по твоему мнению, потерял. То, что тебе не дано. Но я это только я.

– И что же ты?

Я понимала, о чем он говорит. И в то же время, конечно, не понимала. Речь шла о неразрывной связи между нами, которую не постичь ни ему, ни мне – связи между любовью и страхом. Эван – любовь. Страх – это я.

7

Бен выждал, чтобы выскочить, как черт из табакерки. И, как только я вошла в дом, он так и сделал.

– Все нормально?

Я вытерла слезы и рассмеялась.

«Конечно нормально, Пэриш. Если не считать этот инопланетный апокалипсис, все просто отлично».

– Чем больше он мне объясняет, тем меньше я понимаю, – призналась я.

– Я тебе говорил – с этим чуваком что-то не так.

Бен очень старался не изъясняться в стиле «я же говорил». Ладно, не очень. По сути, именно этим он и занимался.

– Что бы ты сделал, если бы у тебя десять тысяч лет не было тела, а потом вдруг раз – и появилось? – спросила я.

Бен посмотрел себе под ноги и постарался сдержать улыбку.

– Наверно, сходил бы в туалет.

Дамбо и Меган испарились. Мы были в гостиной одни. Бен стоял у камина. Золотые отблески огня плясали у него на лице. За шесть недель, которые мы провели в конспиративном доме Грейс, у него даже появились щеки. Сон в неограниченном количестве, еда, свежая вода и антибиотики сделали свое дело, и Бен стал прежним. Вернее, почти прежним. Он уже никогда не станет таким, каким был до вторжения. В его взгляде сохранилась затравленность, а в движениях – опаска, как у кролика на лугу, над которым парит ястреб.

И Бен был такой не один. Я только через две недели после того, как мы добрались до убежища Грейс, смогла заставить себя посмотреться в зеркало. Вышло как при внезапной встрече с одноклассниками, которых не видела со школьных времен. Ты узнаешь их, но больше смотришь на то, что изменилось. Они не совпадают с воспоминаниями, и в первые секунды ты пребываешь в полной растерянности, потому что для тебя одноклассники – это память о них. Вот и я, посмотревшись в зеркало, не совпала с памятью о себе. Особенно нос, который стараниями Грейс немного съехал вправо, но это ладно, убиваться не стану. У меня нос кривой, а нос Грейс вообще испарился – вместе с нею самой.

– Как там Сэм? – спросила я.

Бен кивнул в сторону коридора.

– Зависает с Меган и Дамбо. За него не волнуйся.

– Он меня ненавидит.

– Это неправда.

– Он сам сказал, что ненавидит.

– Дети часто говорят не то, что думают.

– Не только дети.

Бен кивнул и посмотрел мне за плечо на входную дверь.

– Рингер была права, Кэсси. Это довольно бессмысленно. Он похищает человеческое тело, чтобы перебить все непохищенные тела. Затем в один прекрасный день решает убить всех своих, чтобы спасти непохищенные тела. То есть он решает убить не одного или двух своих там или тут, а всех. Он хочет уничтожить целую цивилизацию. И ради чего? Ради девушки. Девушки!

Зря Бен это сказал. Он и сам это понимал. Но я, чтобы снять любые вопросы, очень медленно и по возможности доходчиво сказала:

– Знаешь, Пэриш, все может быть чуть сложнее. В нем есть и человеческая часть.

«О господи, Кэсси, что с тобой такое? Минуту назад ты была готова порвать Эвана на куски, а сейчас бросаешься на защиту».

– Меня не касается человеческая часть, – ожесточился Бен. – Я знаю, что ты была не в восторге от Рингер, но она чертовски умна и правильно сказала: если у них нет тел, им не нужна планета. А если им не нужна планета, зачем они приперлись за нашей?

– Не знаю! – отрезала я. – Чего у Рингер-то не спросил, раз она так чертовски умна?

Бен сделал глубокий вдох и сказал:

– Вот и спрошу.

В первую секунду я не поняла, о чем это он. Дошло на второй, и только на третьей я осознала, что Бен не шутит и надо что-то сделать в связи с первыми двумя, а именно – сесть.

– Я много об этом думал, – начал Бен и осекся. Похоже, решил смягчить выражения – это для меня-то, будто я истеричка какая! – И я догадываюсь, что ты скажешь, но прежде, чем ты это сделаешь, послушай. Просто выслушай меня, ладно? Если Уокер говорит правду, у нас четыре дня. Через четыре дня за ним прибудет капсула, и он отправится выполнять задуманное. Времени более чем достаточно. Мне хватит. Я успею туда и обратно.

– Куда «туда и обратно», Бен?

– Я пойду не один. Возьму с собой Дамбо.

– Та-а-ак. И куда ты его с собой возьмешь, Бен? – Тут до меня дошло. – Пещеры.

Бен быстро кивнул с облегчением от моего понимания.

– Меня это убивает, Кэсси. Я постоянно о них думаю. Чашка пошла за Рингер. Догнала она ее или нет? Может, погибла. И Рингер тоже. Проклятье, они обе, возможно, уже мертвы. А может, и нет. Может, они добрались до пещер, и Рингер пошла за нами обратно в отель. Только нас там нет, потому что и отеля уже нет. Ей некуда возвращаться. В любом случае, живые или мертвые, они где-то там. И если они живы, они не в курсе событий. Они погибнут, если за ними не придут.

Бен сделал глубокий прерывистый вдох. Пожалуй, первый с того момента, как решился все это выложить.

– Значит, пойдешь за ними, – сказала я. – Как вернулся за Сэмом. И не вернулся за…

– Да. То есть нет. Вот черт! – Бен покраснел и вовсе не от того, что стоял у камина. Он понял, о чем я. – Это не имеет никакого отношения к моей сестре…

– Ты убежал и с тех пор все время пытаешься вернуться.

Бен шагнул в мою сторону. Лица я не видела, только подсвеченный со спины силуэт.

– Ни черта ты не знаешь. А я знаю, почему ты так дергаешься. Ведь Кэсси Салливан в курсе всего?

– Чего ты от меня хочешь, Бен? Я тебе не мама и не командир. Делай что хочешь.

Я встала и сразу села обратно. А куда было идти? Ну, можно было пойти в кухню и сделать сэндвич. Правда, не было ни хлеба, ни ветчины, ни сыра. Я не знаю деталей, но почему-то уверена, что в раю на каждом углу – «Сабвей». И еще магазины «Годива». На второй день пребывания здесь я нашла заначку Грейс – сорок шесть упаковок шоколада «Годива». Не то чтобы я пересчитывала.

– Паршивый денек, – сказала я Бену.

Младший брат меня ненавидел. Мой телохранитель, человек-пришелец, признался, что не видит разницы между состраданием и сотрясением. А парень, по которому я сохла в школе, заявил, что решил пойти на верную смерть, чтобы спасти двух потерявшихся и, вероятно, уже погибших девчонок. И плюс ко всему этому я хотела сэндвич, которого мне не видать. После Прибытия мне постоянно хотелось что-то съесть – хуже, чем при беременности тройней, причем того, как раз того, чего уже никогда не отведать. Например, рожок с шоколадным мороженым. Замороженную пиццу. Или булочки с корицей, которые мама пекла утром по субботам. Картошку фри из «Макдоналдса». Бекон. Хотя нет, бекон еще не выпал из списка. Можно выследить кабанчика, зарезать, разделать, законсервировать мясо, поджарить. Мысль о беконе – о возможности его существования – вселяла надежду. Пропало не все, если бекон не пропал.

Без шуток.

– Извини, – сказал Бен. – Не сдержался.

Он сел рядом дюйма на два ближе, чем полагалось. Раньше я, бывало, фантазировала, как Бен Пэриш сидит на моем диване, мы укрываемся пледом и до часа ночи смотрим по телику старые фильмы. Ужастики. У Бена на коленях ведерко с попкорном. Субботний вечер. Бен мог бы зависать на шести убойных вечеринках, где тусуются телки гораздо круче меня, но он никуда не пошел, ему хватает удовольствия от моего общества.

И вот он рядом. Только нет никаких убойных гулянок, нет телика, пледа и нет, черт возьми, попкорна. Я привыкла, что в мире есть два Бена: реальный, который не подозревал о моем существовании, и воображаемый, который сальными пальцами кормит меня попкорном. Теперь их трое. Те первые два и третий. Этот последний сидит на два дюйма ближе, чем полагается, на нем черный плотный свитер, и у него трехдневная щетина – такой инди-рокер, у него перерыв, и он присел на диван в гримерке. Слишком много Бенов, чтобы удерживать их разом в одной голове. Было бы неплохо дать им имена, чтобы не путаться: Бен, Бен-Былой и Бен-Возможный-Раньше.

– Ничего страшного, – сказала я. – Но почему ты должен идти именно сейчас? Почему нельзя подождать? Если у Эвана получится…

Бен затряс головой:

– Получится у него или не получится, не имеет никакого значения. Опасность не в засевших там, наверху, пришельцах. Опасность в людях, которые остаются здесь, внизу. Я должен найти Рингер и Чашку до того, как их накроет Пятая волна.

Он взял мою руку в свои, и тоненький голосок внутри меня пискнул: «Бен».

Этот голосок принадлежал кудрявой и конопатой школьнице, интровертке и всезнайке, робкой и неуклюжей, несмотря на танцы, каратэ и вдохновляющие речи родителей. Той самой, которая таскает за собой огроменный мешок с секретами. С обычными мелодраматическими подростковыми секретами, узнай о которых школьные звезды – был бы глубокий шок.

Что с ней такое? Почему бы давно уже не сбежать? Я ведь таскала за собой не только излишек Бенов, но и чересчур много Кэсси. Три Бена, парочка Кэсси, два Сэма и, конечно, но это уже в буквальном смысле, раздвоенный Эван Уокер. Не осталось никого цельного. Наши истинные «я» мерцали, как постоянно отступающий пустынный мираж.

Бен кончиками пальцев, как перышками, провел по моей щеке. И этот голосок в моей голове снова пискнул: «Бен».

А потом я уже своим голосом произнесла:

– Ты погибнешь.

Бен улыбнулся:

– Конечно. И все произойдет так, как должно произойти. Не так, как они там решили. А по-моему.

Скрипнули ржавые петли входной двери, и кто-то сказал:

– Она права, Бен. Тебе лучше подождать.

Бен быстро отодвинулся от меня. На пороге стоял Эван.

– Тебя никто не спрашивал, – сказал Бен.

– На следующем этапе главное – корабль, – медленно и внятно проговорил Эван, как будто разговаривал с психом или идиотом. – Чтобы покончить с делом, надо взорвать корабль. Другого пути нет.

– Плевать мне, что ты взорвешь, – ответил Бен и отвернулся, словно не мог даже смотреть на Эвана. – И на то, как покончить с делом. Наверное, при комплексе спасителя это трудно понять, но я не собираюсь спасать мир. Я хочу спасти двух человек. Всего двух.

Он встал, перешагнул через мои ноги и направился в коридор. Эван окликнул его, и то, что он сказал дальше, заставило Бена замереть на месте.

– Через четыре дня весеннее равноденствие. Если я не попаду на корабль до этого момента и не взорву его, все города на Земле будут уничтожены.

Матерь Божья! Я посмотрела на Бена, Бен – на меня, а потом мы оба посмотрели на Эвана.

– И под словом «уничтожены»… – начала я.

– Разбомблены, – объяснил Эван. – Это последний шаг перед пуском Пятой волны.

Бен медленно покачал головой. Было видно, что он в ужасе, ему тошно и он в ярости.

– Почему?

– Чтобы легче было закончить чистку. И стереть остатки человечности.

– Но почему сейчас? – спросил Бен.

– Глушителей вернут на корабль. Так безопаснее. Для нас. Безопаснее для нас.

Я испугалась, что меня вырвет, и поскорее отвернулась. Давно пора привыкнуть к таким поворотам. Только подумаешь, что хуже быть не может, и сразу становится еще хуже.

8 Зомби

Я киваю Дамбо на дверь. Пусть Салливан говорит что хочет, но для меня ее брат всегда будет Наггетсом. Малыш идет за нами, но я велю ему остаться, закрываю дверь и поворачиваюсь к Дамбо:

– Быстро собирайся. Мы выдвигаемся.

У Дамбо округляются глаза:

– Когда?

– Сейчас.

Дамбо тяжело сглатывает и смотрит вдоль коридора в сторону гостиной.

– Только мы вдвоем, сержант?

Понятно, что его беспокоит.

– Я в порядке, Бо. – Ощупываю бок, в который Рингер всадила пулю. – Не на сто процентов – скорее, на восемьдесят шесть с половиной. В общем, очень даже неплохо.

Правда, когда я потянулся, чтобы снять рюкзак с верхней полки шкафа, бок пронзила кинжальная боль. Что ж, сбрасываем полтора процента. Но восемьдесят пять все равно ближе к сотне, а не к нулю. Да и кто под конец игры бывает на сто процентов в форме? Даже этот хороший плохой инопланетянин сломал лодыжку.

Я проверяю содержимое рюкзака, хотя проверять там особо нечего. Надо бы прихватить на кухне свежей воды и продуктов. Да и нож не помешает. Обшариваю наружные карманы. Пусто. Что за черт? Я отлично помню, как клал его в карман. И где он?

Я опускаюсь на колени и в третий раз перепроверяю все свои вещи. Тут входит Дамбо:

– Сержант?

– Он был здесь. Точно был. – Я смотрю на Дамбо, и что-то в моем лице заставляет его дрогнуть. – Наверное, кто-то взял. Господи, Дамбо, да кто же мог его взять?

– Что взять?

Прекращаю рыться в рюкзаке и хлопаю себя по карманам. Черт, вот же он, лежит там, куда я сам его и положил. Медальон моей сестры, тот самый, который остался у меня в руке в ночь, когда я бросил ее умирать.

– Отлично, все в порядке. – Я резко встаю, беру рюкзак с пола и винтовку с кровати.

Дамбо внимательно за мной наблюдает, но меня это мало беспокоит. Этот пацанчик уже не первый месяц за мной приглядывает.

– Я думал, что мы уйдем завтра ночью, – говорит он.

– Если их нет между этим домом и отелем – точнее, местом, где раньше был отель, то нам придется пройти через Эрбану. Причем дважды, – объясняю я. – И мне не хочется оказаться рядом с Эрбаной, когда эти сволочи превратят ее в Дубук.

– Дубук? – Дамбо бледнеет, ни кровинки в лице.

«О господи, опять Дубук!»

Я закидываю рюкзак на одно плечо, винтовку – на другое.

– Базз Лайтер^[72] только что сообщил, что они собираются уничтожить города.

Дамбо не сразу врубается.

– Какие города?

– Все города.

У Дамбо отвисает челюсть. Он хвостом идет за мной в коридор, дальше за угол и в кухню. Бутилированная вода, несколько упаковок вяленого мяса, крекеры, горсть протеиновых батончиков. Делю припасы на двоих. Действовать надо быстро, в любую секунду может сработать радар Наггетса, и тогда он выскочит из комнаты и повиснет у меня на ноге.

– Все? – переспрашивает Дамбо и хмурится. – Но Рингер говорила, что они не собираются уничтожать города.

– Что ж, значит, она ошибалась. Или Уокер соврал. Натрепал о том, что надо подождать, пока не эвакуируют всех глушителей. Знаешь, что я решил, рядовой? Я больше не стану терять время и париться из-за вещей, которых не понимаю.

Дамбо трясет головой. Услышанное никак не укладывается у него в голове.

– Все-все города на Земле?

– Да, все, вплоть до последнего занюханного городишки с одним единственным светофором.

– Как?

– Корабль-носитель. Через четыре дня он совершит один большой оборот вокруг Земли. И будет бомбить. Если только Уокер не успеет его взорвать, а в это я слабо верю.

– Почему?

– Потому что слабо верю в Уокера.

– Я все равно не понимаю, Зомби. Почему они так долго ждали? Могли бы сразу бомбить.

Дамбо всего трясет, включая голос. Он вот-вот сорвется. Я беру его за плечи и заставляю посмотреть мне в глаза.

– Я тебе говорил. Они эвакуируют глушителей. Посылают капсулы за каждым инвазированным. Операторы типа Воша не в счет. После эвакуации они уничтожат города. Выжившим будет негде прятаться, они превратятся в легкие мишени, и бедняги с промытыми мозгами закончат начатое. Пятая волна. Теперь понятно?

Дамбо качает головой:

– Мне все равно. Куда ты, туда и я, сержант.

За спиной Дамбо мелькает чья-то тень. Чертова тень Наггетса. Ну вот, дождался.

– Зомби?

Я обреченно вздыхаю:

– Ладно, Дамбо, дай нам минуту.

Дамбо бормочет себе под нос одно-единственное слово: «Дубук!» – и выходит из кухни. Я остаюсь один на один с Наггетсом. Я не хотел этого, но нельзя убежать от всего на свете. Так не бывает. Все движется по кругу. Рингер пыталась мне это объяснить: не важно, как далеко и как быстро ты бежишь; раньше или позже ты вернешься в исходную точку. Я психанул, когда Салливан напомнила мне о сестре. Но мы оба знали, что она права. Сисси умерла. Сисси никогда не умрет. Я всегда буду тянуться к ней, а она – ускользать. И в руке у меня останется только порванная цепочка.

– Где рядовые Рингер и Чашка? – спрашиваю я Наггетса.

Он поднимает ко мне умытое лицо и выпячивает нижнюю губу.

– Не знаю.

– И я тоже. Так что мы с Дамбо собираемся пойти и найти их.

– Я с вами.

– Нет, рядовой, это не обсуждается. Ты должен остаться и присмотреть за сестрой.

– Я ей не нужен. У нее есть он.

Я даже не пытаюсь с ним спорить. Он слишком умен, его не обманешь.

– Ладно, тогда я приказываю тебе позаботиться о Меган.

– Ты говорил, что мы всегда будем вместе. Что бы ни случилось.

Я опускаюсь перед ним на одно колено. Глаза Наггетса блестят от слез, но он не плачет. Этот маленький сукин сын – крепкий парень, и он гораздо старше своих лет.

– Я вернусь через пару дней.

Эффект дежавю: именно эти слова произнесла перед уходом Рингер.

– Обещаешь?

Именно так и я отреагировал на ее слова. Рингер не стала ничего обещать. Она-то знала цену обещаниям. А я – нет. Я не такой умный.

– Я хоть раз нарушил слово? – Я беру Наггетса за руку, разжимаю ему пальцы и вкладываю в ладонь медальон Сисси. – Сохрани его.

Наггетс смотрит на поблескивающий металл:

– А что это?

– Часть цепи.

– Какой еще цепи?

– Той, которая держит нас вместе.

Наггетс трясет головой, ему трудно это уразуметь.

Да и мне тоже. Я сам не понимаю, о чем сказал и зачем. Это медальон, дешевая бижутерия. Мне казалось, что я храню его из чувства вины, чтобы не забывать о своем поражении и вообще обо всем, чего не смог сделать. Но возможно, есть другая причина, и я не могу ее сформулировать, потому что мне просто не хватает словарного запаса. А может, и причин никаких нет.

9

Наггетс плетется за мной в гостиную.

– Бен, тебе стоит еще раз все хорошо обдумать, – говорит Уокер.

С того момента, как я ушел из гостиной, он не сдвинулся с места. Так и торчит у входной двери. Салливан стоит напротив камина, обхватив себя за плечи. Я пропускаю слова Уокера мимо ушей и обращаюсь к Салливан:

– Они либо в пещерах, либо нет. Если они там, мы приведем их обратно. А нет так нет.

– Мы отсиживаемся здесь уже недель шесть, – встревает Уокер. – Мы еще живы лишь потому, что нейтрализовали агента, который патрулировал данный сектор.

Кэсси решает выступить переводчиком для такого тормоза, как я:

– Агент – это Грейс. Чтобы добраться до пещер, тебе придется пересечь три…

– Два, – поправляет ее Уокер.

Кэсси закатывает глаза: «Какая, к чертям, разница».

– Два сектора патрулируют глушители вроде него. – Тут она мельком глядит на Уокера. – Ну, или не совсем такие, как он. Не хорошие глушители, а по-настоящему плохие, которые очень даже хорошо глушат.

– Возможно, тебе повезет и мимо одного ты проскользнешь, – говорит Уокер. – Но двух тебе не пройти.

– Но если подождать, то не будет никаких глушителей. И тебе не придется проскальзывать мимо них. – Кэсси уже рядом со мной, трогает за руку. – Все они вернутся на корабль-носитель. Эван сделает свое дело, и тогда ты сможешь… – Она замолкает, ей не хватает запала, чтобы переубедить меня.

Я не смотрю на нее, я смотрю на Уокера. Я знаю, что он собирается сказать, потому что и сам бы это сказал. Если у нас с Дамбо нет шансов добраться до пещер, то и у Рингер с Чашкой их тоже не было.

– Ты не знаешь Рингер, – говорю я Уокеру. – Если кто-то и может туда попасть, то это она.

Уокер кивает. Но он соглашается только с моим первым утверждением, а не со вторым.

– После пробуждения нас усовершенствовали с помощью технологии, благодаря которой мы стали практически неуязвимыми. Мы превратились в машины для убийства, Бен. – Тупой урод делает глубокий вдох и все-таки произносит это вслух: – У них не было шансов продержаться так долго. Только не против нас. Твои друзья уже мертвы.

Я все равно уйду. Пошел он к черту. Пошли они все. Мне надоело торчать тут без дела в ожидании конца света.

Рингер не сдержала слова, – что ж, я сделаю это за нее.

10 Рингер

Часовые ждут меня у ворот. Меня немедленно ведут к сторожевой вышке с видом на летное поле. Еще один круг замкнулся. Там меня ждет Вош. Кажется, что последние сорок дней он не двигался с места.

– Зомби жив, – сообщила я, глянула вниз и увидела, что стою на кровавом пятне.

Здесь упал Бритва. А в нескольких шагах от этого места, у пульта управления, пуля Бритвы убила Чашку.

Чашка.

Вош пожал плечами:

– Это неизвестно.

– Ладно, может быть, не Зомби, но кто-то знающий меня.

Вош промолчал.

«Это может быть Салливан, – подумала я. – С моим везением это, скорее всего, она».

– Вы знаете, что мне не подобраться к Уокеру, если за меня не поручится тот, кому он доверяет.

Вош скрестил на груди длинные сильные руки и свысока внимательно посмотрел на меня поблескивающими птичьими глазами.

– Ты так и не ответила на мой вопрос. Я человек?

Я ни секунды не колебалась:

– Да.

Вош улыбнулся.

– И ты до сих пор считаешь, что этот факт не оставляет надежды? – Он не стал дожидаться ответа. – Я надежда этого мира. Судьба человечества в моих руках.

– Должно быть, тяжкое бремя, – заметила я.

– Шутки шутишь.

– Им нужны такие, как вы. Организаторы и менеджеры, которые в курсе, зачем они пришли и чего хотят.

Вош кивнул и просветлел лицом. Он был доволен мной и доволен собой, потому что выбрал меня.

– У них не было выбора, Марика. Естественно, это означает, что выбора не было и у нас. Мы при любом раскладе обречены на самоуничтожение. Единственное решение – радикальная интервенция. Уничтожить деревню ради ее спасения.

– И убить семь миллиардов было недостаточно, – подхватила я.

– Конечно. В противном случае им хватило бы одного большого камня. Нет, лучшее решение – ребенок на пшеничном поле.

У меня даже желудок свело, когда я вспомнила эту картинку. Малыш бредет по полю мертвой пшеницы. Его подбирает небольшая группа выживших. Последние остатки доверия уничтожила зеленая вспышка адского света.

В день нашего знакомства я, как любой новобранец, прослушала целую речь.

«Последняя битва на Земле случится не на равнине, не в пустыне и не на вершине горы…»

Я прикоснулась к груди:

– Вот – поле битвы.

– Да. Иначе все может повториться.

– И потому так важен Уокер.

– Программа, которую в него установили, рухнула. Ты прекрасно понимаешь, что нам необходимо выяснить почему. И сделать это можно только одним способом.

Вош нажал кнопку на консоли. Дверь у меня за спиной открылась, и в комнату вошла женщина средних лет, с лейтенантскими нашивками на воротнике. Она улыбалась. У нее были идеально ровные и очень крупные зубы. Глаза серые. Светло-желтые волосы стянуты в тугой узел на затылке. Она мне сразу не понравилась. Я нутром почувствовала в ней врага.

– Лейтенант, препроводите рядовую Рингер в изолятор для предварительного осмотра. В четыре ноль-ноль жду вас в конференц-зале «Браво», – распорядился Вош и отвернулся. Я его больше не интересовала. Пока.

Уже в лифте женщина с песочными волосами осведомилась:

– Как себя чувствуешь?

– Отвали.

Она продолжала улыбаться, будто я ответила: «Прекрасно. А ты?»

– Меня зовут лейтенант Пирс. Но ты можешь называть меня Констанс.

Тренькнул звонок, двери лифта открылись. Лейтенант ударила меня кулаком по шее. В глазах у меня потемнело, колени подогнулись.

– Это за Клэр, – сказала она. – Ты ее помнишь.

Я выпрямилась и двинула ей в челюсть основанием ладони. Она врезалась затылком в стену. Звук мне понравился. Потом я со всей силой, которой наделила мои мускулы двенадцатая система, заехала ей кулаком в живот. Она рухнула мне под ноги.

– А это за семь миллиардов. Ты их помнишь.

11

В изоляторе меня тщательно обследовали. Цель осмотра – диагностика двенадцатой системы. Они должны были убедиться, что она работает на все сто процентов. А потом санитар принес на подносе гору еды. Я больше месяца не ела нормально и смела все подчистую. Тогда санитар унес пустую тарелку и вернулся с полной. С ней я тоже расправилась.

Потом принесли мою старую униформу. Я разделась и постаралась, насколько это было возможно, отмыться над раковиной. Я не мылась сорок дней; пахло от меня, прямо скажем, не очень, и мне почему-то стало неловко. Зубной щетки не выдали, так что зубы я почистила пальцем. По ходу мне стало любопытно: укрепляет ли двенадцатая система зубную эмаль? Потом я оделась, обулась и туго зашнуровала ботинки. Стало полегче. Теперь я чувствовала себя почти как в старые времена, когда еще пребывала в блаженном неведении. В тот вечер наивная и неусовершенствованная Рингер ушла от Зомби, мысленно пообещав: «Я вернусь. Если смогу, вернусь».

Резко распахнулась дверь. Констанс. Она сменила свою форму на мом-джинсы и заношенную толстовку.

– Мне показалось, что мы неудачно начали, – сказала она.

– Отвали.

– Мы теперь партнеры, – сладким голосом напомнила Констанс. – Напарницы. Лучше бы нам поладить.

Я спустилась следом за ней на три пролета в подземный бункер. Там мы прошли по лабиринту коридоров с серыми стенами и бесконечными дверями без табличек и номеров. Равномерный стерильный свет флуоресцентных ламп напомнил мне о проведенном с Бритвой времени, когда мое тело безуспешно боролось с двенадцатой системой. Мы играли в шахбол, изобретали секретные коды и планировали безнадежный побег, который вернет меня под этот мертвенный свет и поведет по очередному кругу неопределенности и страха.

Констанс шла на полшага впереди меня. Наши шаги эхом раздавались в пустом коридоре. Я даже слышала ее дыхание.

«Плевое дело убить тебя прямо сейчас», – лениво подумала я, но сразу отбросила эту мысль. Я надеялась, что у меня еще будет такая возможность, просто еще не пришло время.

Констанс толкнула дверь, которая ничем не отличалась от остальных, и мы вошли в конференц-зал. На стене – проекционный экран, напротив экрана – длинный стол, а в центре стола – металлическая коробочка.

За столом сидел Вош. Когда мы вошли, он встал. Свет убавился, на экране возник аэроснимок: пустынная двухполосная дорога бежит по холмам через поля. В центре снимка – прямоугольная крыша дома. В левой части прямоугольника – мерцающая точка. Тепловой след. Кто-то стоит на посту. Внутри дома – группа из нескольких светящихся пятен. Сперва я их пересчитала, потом дала имена: Дамбо, Кекс, Салливан, Наггетс, Уокер и последний – Зомби.

«Привет, Зомби».

– Это данные разведывательного полета шестинедельной давности, – пояснил Вош. – Дом находится приблизительно в пятнадцати милях к юго-востоку от Эрбаны.

Экран на секунду погас и снова зажегся. Та же черная лента дороги, тот же темный прямоугольник, то есть дом, только светящихся точек стало на две меньше.

– Этот снимок был сделан вчера вечером.

Камера увеличила охват. Теперь на снимке были видны леса, поля, другие черные прямоугольники. Темные пятна на сером фоне – пустынный, безжизненный мир. Тонкая лента дороги выскользнула из кадра, и вот далеко на северо-западе я увидела их. Две светящиеся точки.

– Куда они направляются? – спросила я, хотя сама уже не сомневалась, что знаю ответ.

Вош пожал плечами:

– Точно сказать нельзя, но, скорее всего, они идут сюда.

Каринка застыла. Вош указал на точку в верхней части экрана и многозначительно посмотрел на меня.

Я закрыла глаза и живо вспомнила Зомби в его безобразной желтой толстовке. Как он стоял у стойки в вестибюле старого отеля с дурацкой брошюрой в руке. А я говорила ему: «Я все разведаю и через пару дней вернусь».

– Они идут к пещерам, – сказала я. – За мной.

– Да, думаю, так и есть, – согласился Вош. – И не сомневайся, они тебя найдут. – В конференц-зале вновь стало светло. – Тебя перебросят туда сегодня же вечером, то есть задолго до их прибытия. Задача лейтенанта Пирс – захватить цель. Тебе надо лишь подвести ее на достаточно близкое расстояние. После завершения миссии лейтенанта Пирс и Уокера вернут на базу.

– И что потом? – спросила я.

Вош медленно моргнул. Он ожидал, что я знаю ответ.

– А потом ты и твои товарищи будете вольны пойти, куда пожелаете.

– Это куда же?

Едва заметная улыбка.

– Куда ноги понесут. Но я советую оставаться на открытой местности. Заходить в города будет небезопасно.

Вош кивнул Констанс, и та быстро направилась мимо меня к двери.

– Прихвати это, милочка. Тебе точно понадобится, – буркнула она на ходу.

Я посмотрела ей вслед.

«Прихватить? Что прихватить?»

– Марика.

Вош поманил меня пальцем.

Я не двинулась с места.

– Почему вы посылаете ее со мной? – спросила я и сама ответила: – Вы не собираетесь нас отпускать. Вы убьете нас, как только получите Уокера.

Вош вскинул брови.

– Зачем мне тебя убивать? Без тебя этот мир станет намного скучнее. – Он отвел взгляд и закусил губу, словно сболтнул лишнее, а после указал на коробочку в центре стола и довольно грубо заявил: – Мы больше не увидимся. Я подумал, что это будет уместно.

– Что?

– Прощальный подарок.

– Ничего мне от вас не надо, – ответила я, хотя сначала хотела посоветовать ему засунуть свой подарок в задницу.

Вош подтолкнул ко мне коробочку. Он улыбался.

Я не знала, чего и ждать. Может, дорожные шахматы? В память о времени, проведенном вместе. Я подняла крышку. В коробочке на поролоновой подушечке лежала зеленая гранула в прозрачном полиэтиленовом пакетике.

– Мир – это часы, Марика, – тихо сказал Вош. – И скоро наступит время, когда выбор между жизнью и смертью перестанет быть трудным.

– Что это?

– В горле ребенка с пшеничного поля была установлена модифицированная версия этой модели. Но эта в шесть раз мощнее и способна в секунду уничтожить все в радиусе пяти миль. Кладешь гранулу в рот, надкусываешь, и дальше тебе остается только дышать.

Я помотала головой:

– Мне это не нужно.

Вош кивнул. Глаза его заблестели. Его не удивил мой отказ.

– Через четыре дня наши покровители на корабле-носителе начнут бомбить все оставшиеся на Земле города. Ты понимаешь, Марика? Они сотрут с лица земли все следы нашей цивилизации. Все, что мы создавали десять тысячелетий, будет уничтожено за один день. А затем на выживших выпустят солдат Пятой волны. Начнется война. Последняя война, Марика. Бесконечная. До последнего патрона. А когда закончатся патроны, в ход пойдут камни и палки.

Очевидно, мой недоуменный вид начал действовать Вошу на нервы. Он заговорил жестче:

– Какой урок преподнес ребенок в пшенице?

– Нельзя верить чужакам, – ответила я, не отрывая глаз от зеленой гранулы на поролоновой подушечке. – Даже если чужак – маленький ребенок.

– И что происходит, когда никому нельзя верить? Что происходит с нами, если любой незнакомец может оказаться иным?

– Без доверия нет сотрудничества. А без сотрудничества нет прогресса. История останавливается.

– Да! – просиял от гордости Вош. – Я знал, что ты поймешь. Ответ на решение проблемы человека – уничтожение всего, что делает нас людьми.

Он поднял руку, как будто собрался дотронуться до меня, но осекся. Впервые после нашего знакомства мне показалось, что его что-то беспокоит. Не знай я его – решила бы, что он чего-то боится.

Вош уронил руку и отвернулся.

12

Обшивка Си-160 поблескивала в лучах заходящего солнца. На взлетно-посадочной полосе подмораживало, но я ощущала, как солнечный свет ласкает мои щеки. Четыре дня до весеннего равноденствия. Через четыре дня корабль-носитель сбросит на Землю свой смертоносный груз. Четыре дня до конца.

Констанс в последний раз проверяла свое снаряжение, а наземная команда в последний раз проверяла самолет. При мне были пистолет, винтовка и нож. И зеленая гранула в кармане.

Я все-таки приняла прощальный подарок Воша.

Понятно, почему он хотел, чтобы я взяла эту гранулу, и что означал этот подарок. Он собирался сдержать слово: как только Констанс схватит Уокера – мы свободны.

И правда – чем мы опасны? Прятаться нам негде. Возможно, пройдут месяцы, прежде чем мы окажемся перед окончательным выбором: как принять смерть. На их условиях или на наших? И когда нас загонят в угол или захватят в плен, у меня, помимо этих двух вариантов, будет подарок Воша. И я сделаю свой выбор.

Я посмотрела сверху вниз на Констанс. Та продолжала рыться в своем рюкзаке. Ее голая шея отсвечивала золотистым светом. Я представила, как беру нож и по самую рукоятку вонзаю его в эту нежную шею. Ненависть не решение проблемы. Это я понимала прекрасно. Констанс была такой же жертвой, как и я, как семь миллиардов погибших, как тот бежавший через пшеничное поле ребенок. На самом деле и Констанс, и Уокер, и тысячи инвазированных программой глушителей были самыми несчастными жертвами из всех.

Я хоть умру с широко открытыми глазами. Умирая, я буду знать правду.

Констанс перестала рыться в рюкзаке и посмотрела на меня. Не знаю, так это было или нет, но мне показалось, она ждет, что я снова пошлю ее подальше.

Посылать я ее никуда не стала и вместо этого спросила:

– Ты его знаешь? Эвана Уокера. По идее, вы все должны быть знакомы. Провели вместе там, – я глянула на зеленоватое пятно в небе, – десять тысяч лет. У тебя есть версии – почему он вышел из-под контроля?

Констанс вместо ответа обнажила свои крупные белые зубы.

– Ладно, это фигня, – продолжила я. – Все, что ты принимаешь за правду, – бред собачий. Что ты думаешь о себе, твои воспоминания – все это бредятина. Еще до твоего рождения они заложили в твой мозг программу и запустили ее, когда ты стала половозрелой. Наверно, проснувшиеся гормоны дали старт какой-то химической реакции.

Констанс кивнула «во все зубы».

– Уверена, эта мысль утешает.

– С помощью этой вирусной программы у тебя в мозгах буквально поменяли всю проводку, и теперь ты помнишь то, чего не было. Считаешь себя инопланетным сознанием, явившимся сюда с целью уничтожить человечество и колонизировать Землю. Ничего подобного. Ты человек. Как и я. Как Вош. Как все остальные.

– У меня с тобой нет ничего общего, – отозвалась Констанс.

– Ты, видно, думаешь, что в какой-то момент вернешься на корабль-носитель, а там уж Пятая волна закончит уничтожение человечества. Но ничего этого не будет, потому что это не входит в их планы. Вы закончите тем, что будете драться с той самой армией, которую сами же и создали. До последнего патрона, пока история не остановится. Доверие ведет к сотрудничеству, сотрудничество – к прогрессу. Больше не будет никакого прогресса. Это не каменный век, это бесконечный каменный век.

Констанс закинула рюкзак на плечо и встала.

– Увлекательная история. Мне нравится.

Я вздохнула. Такую не прошибешь, но что с нее взять. Скажи она мне: «Твой отец не был художником и пьяницей, он был трезвенником и баптистским священником», я бы ей не поверила. Cogito ergo sum^[73]. Наша память является окончательным доказательством реальности в большей мере, чем сумма ощущений.

Включились двигатели Си-160. Я даже вздрогнула от этого звука. Сказались сорок дней, проведенные в дикой местности, где ничто не напоминало о механизированном мире. От запаха выхлопных газов и вибрации воздуха у меня защемило сердце. Ведь сгинет и это. Последняя битва еще не началась, но война уже проиграна.

Солнце, как будто устало вздохнув, зашло за горизонт. Мы с Констанс трусцой взбежали по платформе в самолет, сели рядом и пристегнулись.

Дверь с громким шипением встала на место. Спустя секунду мы уже выруливали на взлетную полосу. Я взглянула на Констанс – улыбка на месте, в темных глазах эмоций как у акулы. Я случайно прикоснулась к ее руке и через толстый рукав парки ощутила кипящую в ней ненависть. Из нее в меня хлынул поток злобы и презрения. И тогда я поняла: несмотря на отданный ей приказ и обещания Воша, как только Констанс доберется до цели и я перестану быть нужной, она убьет и меня, и Зомби, и всех остальных. Слишком рискованно оставлять нас в живых.

Значит, мне придется убить ее.

Самолет сорвался с места. У меня свело желудок, к горлу подкатила тошнота. Это было очень странно. Раньше меня никогда не укачивало.

Я откинулась на переборку и закрыла глаза. Хаб откликнулся на мое желание – отключил слух и осязание. Погрузившись в благословенную тишину, я начала просчитывать все возможные варианты.

Констанс должна умереть. Но убийство Констанс усугубит проблему Эвана. Вош может послать второго оперативника, но при этом потеряет тактическое преимущество. Если я убью Констанс, он может решить проблему с помощью одной ракеты «Хеллфаер».

Но не станет, если Уокер нужен ему живым.

Если Уокер еще жив.

Во рту появился противный кислый привкус. Я почувствовала позыв к рвоте и сглотнула.

Вош должен был прогнать Уокера через «Страну чудес». Только так он узнает, почему Эван восстал против своей программы. И в чем было дело – в Уокере, дефекте программы или том и другом. Фундаментальный изъян в программе создаст неустойчивую парадигму.

Но если Уокер погибнет, Вош не найдет изъяна, и вся операция рухнет. Нельзя вести войну, особенно бесконечную, если все будут сражаться на одной стороне. Что бы там ни стряслось с Уокером, то же самое могло случиться и с другими глушителями. Вош должен был узнать, почему отказала программа Эвана.

«Это недопустимо. Вош не должен получить то, чего хочет».

Быть может, наша последняя надежда именно в том, чтобы не дать Вошу желаемое. И сделать это можно было только одним способом.

Эвану Уокеру придется умереть.

13 Сэм

Зомби на дороге. Он уменьшается.

Зомби и Дамбо идут по пустынной, залитой лунным светом дороге.

Сэм достает из кармана серебряную цепочку и сжимает ее в кулаке.

«Обещаешь?»

«Я хоть раз нарушил слово?»

Темнота, как пасть монстра, постепенно заглатывает Зомби, и Зомби исчезает, остается только монстр, только темнота.

Сэм прижимает ладонь к холодному стеклу. В тот день, когда автобус забрал его в лагерь «Приют», он смотрел на оставшуюся на коричневой дороге Кэсси. Она держала в руках мишку и постепенно уменьшалась, ее поглотила пыль, как Зомби поглотила темнота.

– Почему ты его не остановил? – злым голосом спрашивает Кэсси, стоящая сзади.

– Я пытался, – отвечает Эван Уокер.

– Плохо пытался.

– Не знаю, что еще я мог сделать. Разве только ноги ему переломать.

Сэм отрывает ладонь от окна, и на стекле остается след. Так же когда-то остался отпечаток его руки на стекле автобусного окна.

– А когда ты потеряла Сэма, разве кто-нибудь мог удержать тебя от поисков? – спрашивает Эван Уокер и выходит из дома.

Сэм видит в окне отражение сестринского лица. Кэсси изменилась, как изменились все после их появления. Она уже не та Кэсси, которая скрылась из виду на пыльной дороге. Нос у нее немножко кривой, как у тех, кто прижимается им к окну.

– Сэм, – говорит она, – уже поздно. Хочешь, сегодня переночуешь в моей комнате? Как ты на это смотришь?

Он мотает головой:

– Я должен присматривать за Меган. Приказ Зомби.

Кэсси хочет что-то сказать, но осекается и в итоге соглашается:

– Хорошо. Я приду через минуту, помолимся вместе.

– Не собираюсь я молиться.

– Сэм, надо молиться.

– Я молился за маму, и она умерла. Молился за папу, и он тоже умер. Когда за кого-то молишься, он умирает.

– Они не от этого умерли, Сэм.

Кэсси тянется к нему, он отстраняется.

– Я больше не буду ни за кого молиться.

В спальне Меган сидит на кровати с мишкой на коленях.

– Зомби ушел, – сообщает ей Сэм.

– А куда он пошел? – шепотом спрашивает Меган.

Она теперь все время говорит шепотом. Кэсси и Эван Уокер что-то повредили у нее в горле, когда вытаскивали оттуда гранулу-бомбу.

– Отправился искать Рингер и Чашку.

Меган не знает, кто такие Рингер и Чашка. Она качает головой и сжимает руками мишкину голову, от чего у мишки сморщивается мордочка, как будто он хочет кого-то поцеловать.

– Ты поаккуратнее с ним, – говорит Сэм. – Не оторви ему голову.

Окно в их спальне заколочено, и выглянуть наружу нельзя, а ночью, если выключить лампу, темнота становится плотной, как тяжелое одеяло. С потолка свисают обрывки проволоки и два металлических шара. Зомби сказал, что это – макеты Юпитера и Нептуна. Это та самая комната, где Эван Уокер пытался убить злобную леди Грейс с помощью проволоки, на которой были подвешены макеты планет Солнечной системы. На ковре остались темные кровавые полосы, а на стенах – пятна. Совсем как в маминой спальне после того, как она заразилась Красной смертью. У нее тогда все время шла носом кровь. Кровь текла из носа и изо рта, а ближе к концу – из глаз и даже из ушей. Сэм помнит кровь, но не может вспомнить лицо.

– Я думала, мы все останемся здесь, пока Эван не взорвет корабль, – шепчет Меган и еще сильнее сжимает мишку.

Сэм открывает шкаф. Кроме одежды и обуви, которые немного пахнут чумой, там сложены настольные игры, фигурки героев из комиксов и коллекция машинок из серии «Горячие колеса».

Однажды Кэсси зашла в комнату и увидела, как Сэм, сидя на измазанном кровью полу, играет в игрушки погибших детей. Он построил лагерь. Еще отряд из пластмассовых фигурок героев комиксов. Свое старое Отделение 53. У них был джип и самолет. Отряд на задании. Приказ – проникнуть в крепость инвазированных. Но только инвазированные заметили их приближение и послали дроны. Дроны забросали отряд бомбами. Все были ранены. Все, кроме Сэма. И Зомби сказал ему: «Рядовой, теперь все зависит от тебя. Ты один можешь нас спасти».

Сестра несколько минут наблюдала за его игрой, а потом ни с того ни с сего расплакалась. Сэм тогда сильно на нее разозлился. Он не знал, что сестра за ним наблюдает, и не понимал, почему она плачет. И еще ему стало стыдно. Ведь он был солдатом, а не каким-то ребенком. С тех пор он перестал играть в игрушки.

Сэм в нерешительности замирает перед шкафом. Меган сидит на кровати и наблюдает за тем, что он делает. Она не знает о его секрете. Никто не знает. Но Зомби отдал ему приказ, и он должен его выполнять. Зомби – его командир.

– Если он взорвет корабль, то как же ему самому уберечься? – спрашивает Меган.

Перед тем как залезть в шкаф, Сэм оглядывается на нее и отвечает:

– Надеюсь, так и будет.

Зомби говорил, что не доверяет Эвану Уокеру. Уокер – инвазированный, и потому не важно, что он им помогает. Враг – всегда враг, и нельзя доверять предателям – так сказал Зомби. Кэсси уверяла, что Эван ей не дружок, но Сэм-то видел, как она на него смотрит и каким тоном разговаривает. Он не верил Кэсси, когда она говорила, что Эвану можно доверять или что Эван все сделает правильно. Сэм верил солдатам из лагеря, а потом оказалось, что они враги.

В шкафу он опускается на колени перед грудой сваленной у стенки одежды. Никто не знает, что он там прячет. Даже Зомби.

В первый день они обследовали весь дом. Когда осталось осмотреть подвал, Зомби запретил Сэму туда спускаться. Он пошел туда вместе с Дамбо и Эваном Уокером. А вернулись они с оружием. Принесли винтовки, пистолеты, взрывчатку и очень большую, похожую на трубу штуку, которая стреляет с плеча. Зомби сказал, что это «Стингер», и объяснил, что из него можно подбивать вертолеты и самолеты. А потом запретил Сэму спускаться в подвал и прикасаться к оружию. Сэм был таким же солдатом, как Дамбо или даже Зомби, и считал это несправедливым решением.

Сэм засовывает руку под груду одежды и достает оттуда пистолет. «Беретта М9».

«Крутой ствол».

– Что ты там делаешь? – спрашивает Меган, а сама дергает мишку за ухо.

Ей не следует этого делать, Сэм тысячу раз говорил. С тех пор как они обосновались в этом доме, Дамбо уже дважды пришивал оторванное ухо. Мишка был с Сэмом, сколько он себя помнил, но Сэм все равно отдал его Меган, пусть даже она постоянно дергала мишку за уши, сплющивала ему голову и называла разными именами. Из-за этих имен они однажды даже поругались.

– Его зовут Мишка, – сказал Сэм.

– Мишка – это не имя. Он сам и есть мишка. Я назвала его Капитаном.

– Ты не можешь его переназывать.

Меган пожала плечами:

– А я переназвала.

– Мишка – мой.

– Тогда забирай его обратно. Мне не жалко.

Сэм покачал головой. Он не хотел забирать у Меган мишку. Он больше не ребенок, он солдат. Он только хотел, чтобы Меган называла мишку настоящим именем – и все.

– Тебя раньше звали Сэм, а теперь у тебя другое имя, – заметила Меган.

– Это не одно и то же. Мишка не солдат из нашего отделения.

Но Меган все делала по-своему, а когда узнала, что Сэм терпеть не может имя Капитан, принялась постоянно называть мишку Капитаном. Нарочно, чтобы досадить Сэму.

Не поворачиваясь к Меган, Сэм засовывает пистолет за пояс и прикрывает его не по размеру большим красным спортивным свитером.

– Сэм? Капитан спрашивает, что ты там делаешь.

В тот вечер Сэм попросил у Зомби разрешения взять один пистолет. Их там была целая дюжина. Как выразился Зомби, «обалденный арсенал». Но все равно не разрешил. Кэсси тогда стояла рядом, и Сэм подождал, пока она выйдет из комнаты, после чего снова попросил пистолет. Несправедливо, что у всех есть оружие, а у него и у Меган – нет. Но Меган не в счет. Она гражданская. Она не прошла подготовку в лагере.

Ее забрали из автобуса и где-то держали, пока не пришло время установить ей в горло бомбу-гранулу. Меган рассказала, что она была не одна. Там было много детей из автобусов. Сотни таких же детей. А Эван Уокер сказал, что каждого использовали для того, чтобы обдурить выживших. Этих детей по земле или по воздуху переправляли к местам, где, по данным врага, прятались люди. Люди хотели спасти детей и брали их к себе. И умирали.

А Кэсси заявила, что они должны доверять Уокеру!

Пистолет под свитером холодит кожу. Такое приятное ощущение, даже лучше, чем обниматься. Сэма не пугает оружие. Он вообще ничего не боится. У него приказ присматривать за Меган. Но Зомби перед уходом не оставил никого приглядывать за Эваном Уокером. Поэтому Сэм и это возьмет на себя.

В лагере «Приют» солдаты обещали ему защиту. Они твердили, что в лагере он в полной безопасности. Уверяли, что все будет хорошо. Они все врали. Они врали обо всем, потому что все – вруны. Все обещают, но слова не держат. Даже мама и папа обманывали. Когда в небе появился корабль-носитель, родители сказали, что никогда не оставят Сэма. А сами оставили. Они обещали, что все будет хорошо, а все стало плохо.

Сэм забирается на кровать напротив кровати Меган и принимается разглядывать свисающие с потолка металлические провода и шары. А Меган за ним наблюдает. Она крепко прижимает к груди мишку и дышит ртом, как будто у нее заложен нос.

Сэм отворачивается к стене. Нельзя, чтобы Меган видела, как он плачет.

Он не ребенок. Он солдат.

Теперь уже невозможно определить, кто человек, а кто иной. Эван Уокер выглядел очень даже как человек, но человеком-то он не был, не внутри, где это самое главное. Даже таким, как Меган (если она человек), нельзя доверять. Потому что неизвестно, что с ними сделал враг. Зомби, Кэсси, Дамбо… На самом деле им тоже нельзя верить. Они все могут оказаться такими, как Эван Уокер.

Сэм лежит в густой непроглядной темноте под свисающими с потолка обрывками проволоки, и сердце его начинает биться все быстрее и быстрее.

Может быть, его обманывают все. Даже Зомби. Даже Кэсси.

У него сжимается горло. Тяжело дышать.

«Надо молиться, Сэм», – сказала Кэсси.

Раньше он молился каждый вечер, и каждый вечер на его молитвы Бог давал один и тот же ответ – нет.

«Господи, пусть мама живет».

Нет.

«Господи, пусть папа вернется».

Нет.

Богу тоже верить нельзя. Даже Бог – обманщик. Он подвесил в небе радугу в знак того, что больше никогда никого не убьет. А потом взял и позволил иным прилететь и все это сделать. Все люди, которые погибли, наверняка тоже молились. А Бог отвечал: нет, нет, нет. Семь миллиардов «нет».

Холодный металл на голом животе. Как холодная ладонь на лбу. Меган дышит ртом, и звук напоминает Сэму о бомбах, которые детонируют от дыхания.

«Они не остановятся, – думает Сэм. – Они не остановятся, пока все не умрут. Бог позволил этому случиться, потому что хотел, чтобы это случилось. А Бога никто не может победить. Потому что он – Бог».

Дыхание Меган становится тише. Слезы Сэма высыхают. Он плывет в бескрайнем пустом пространстве. Вокруг никого и ничего, только тянется и тянется пустота.

«Может, все так и есть, – думает Сэм. – Может, людей уже вообще не осталось. Может, они все инвазированные».

Это значит, что он – последний. Последний человек на Земле.

Сэм прижимает ладони к пистолету. Это успокаивает. У Меган есть мишка. У него – пистолет.

Если все это обман, если все они – иные под прикрытием, он не даст им победить. Если надо, он их всех перебьет. А потом полетит в спасательной капсуле на корабль-носитель и взорвет его. Они проиграют. Последний человек погибнет, но зато иные не выиграют.

Бог сказал – нет. Он тоже так сможет.

II День второй

14 Зомби

До указателя «Эрбана прямо по курсу» мы добрались меньше чем за час. Теперь сворачивать в буквальном смысле некуда. Перед тем как пересечь городскую границу, увожу Дамбо с дороги. Я все никак не мог решить – говорить ему или нет, но на самом деле выбора у меня не было. Он должен был знать.

– Тебе известно, кто такой Уокер? – шепчу я.

Дамбо кивает, смотрит по сторонам и снова на меня:

– Он – долбаный пришелец.

– Верно. Пришельца поместили в тело Уокера, когда тот был еще ребенком. Сначала встречаешься с такими, как Вош. Они занимаются лагерями. Потом с такими, как Уокер. Это оперативники-одиночки, они патрулируют закрепленные за ними территории. Отстреливают выживших.

Дамбо снова озирается по сторонам:

– Снайперы?

– Нам предстоит пройти через две такие зоны. Одна – между Эрбаной и пещерами. Другая начинается вот за этим знаком.

Дамбо вытирает рот тыльной стороной ладони и тянет себя за мочку уха.

– Понятно.

– Они до поры до времени тихо сидят в теле человека. А потом рождаются. Не знаю как. С помощью какой-нибудь неизвестной нам технологии. Они становятся сверхсильными, сверхпроворными и все в таком роде. Мы пойдем быстро и тихо. – Я наклоняюсь ближе к Дамбо. Важно, чтобы он понял. – Если со мной что-нибудь случится, для тебя миссия заканчивается. Ты возвращаешься.

Дамбо трясет головой:

– Я тебя не брошу, сержант.

– Еще как бросишь. Это приказ, рядовой, если ты еще не понял.

– А ты бы меня бросил?

– Можешь не сомневаться.

Я хлопаю Дамбо по плечу, потом достаю из рюкзака окуляр и устанавливаю над левым глазом. Дамбо молча наблюдает. Через окуляр его голова предстает светящимся зеленым шаром. Потом Дамбо надевает свой, а я осматриваюсь на предмет других зеленых огоньков.

– И последнее, Бо, – шепчу я. – Нам здесь никто не рад.

– Сержант?

У меня пересохло во рту. Я сглатываю. Хотелось бы, конечно, чтобы все было иначе, но не я придумал эту игру. Я лишь стараюсь выжить, чтобы подольше оставаться в игре.

– Вырубаем зеленый свет. Где появляется, там вырубается. Без колебаний. Без исключений. Все ясно?

– Так не пойдет, Зомби. А вдруг это будет Рингер или Чашка?

Проклятье. Я об этом не подумал. Как не подумал о том, что Рингер стоит перед выбором. И я тоже должен выбирать. Стрелять без церемоний? Или только в ответ? По-моему, я знаю, какой выбор сделает Рингер. Она же Рингер.

Голос у меня в голове шепчет: «С Дамбо риск удваивается. Отошли его назад». Впервые с момента нашего знакомства этот тихий холодный голос разума звучит вполне в духе Рингер. С этим аргументом не поспоришь. Точно так же трудно возразить человеку, который утверждает, что гранит твердый, а вода мокрая.

Дамбо мотает головой. Мы вместе столько дерьма хлебнули. Он отлично меня знает.

– Две пары глаз лучше, чем одна, сержант. Пойдем, как ты сказал – быстро и тихо. И будем надеяться, что заметим их раньше, чем они нас.

Дамбо улыбается. Насколько я понимаю, это ободряющая улыбка. Я киваю в ответ. Кивок должен проканать за уверенный. И после этого мы выдвигаемся.

Полубегом, прямиком в выгоревшее, захламленное и кишащее крысами, провонявшее канализацией нутро Эрбаны с заколоченными окнами и граффити на стенах. Перевернутые машины и оборванные провода. Мусор прибит ветром и водой к стенам домов, хлам укрывает ковром дворы и парковки, висит на голых ветвях. Пластиковые пакеты и газеты, одежда, обувь, игрушки, сломанные стулья, матрасы, телевизоры. Как будто какой-то космический гигант схватил обеими руками нашу планету и что было мочи встряхнул. Может, будь я каким-нибудь злобным пришельцем, я бы тоже разбомбил все города лишь с тем, чтобы избавиться от этого бардака.

Возможно, нам следовало обойти этот адский пейзаж по проселочным дорогам и открытой местности. Уверен, Рингер так бы и поступила. Но если их с Чашкой и следует где-то искать, то в пещерах. И путь через город – самый короткий.

Мы трусцой бежим по тротуару, стреляем по сторонам глазами, а я мысленно повторяю: «Быстро и тихо. Быстро и тихо».

Через четыре квартала натыкаемся на баррикаду в шесть футов высотой. Кто-то навалил поперек улицы битые машины, ветки и ломанную мебель. И украсил это сооружение американскими флагами. Догадываюсь, что баррикаду возвели в тот промежуток, когда Вторая волна переходила в Третью. Именно тогда до людей начало доходить, что собратья-человеки представляют бо́льшую угрозу, чем зависший в небе корабль инопланетян. Мозг плавится, когда думаешь о том, как быстро мы скатились в анархию, стоило им выдернуть из розетки штепсель. Как легко посеять среди людей растерянность, страх и недоверие. И как чертовски быстро мы пали. Казалось бы, перед лицом общего врага мы должны были забыть о наших различиях и сплотиться. А мы вместо этого начали строить баррикады. Мы запасаемся едой и накапливаем оружие. Мы не подпускаем чужаков, изгоев, людей, чьи лица нам незнакомы. Две недели вторжения – и цивилизация треснула до самого основания. Два месяца – и она обрушилась, как дом после направленного взрыва. Цивилизация рассыпалась, а горы трупов росли.

Спеша через Эрбану, мы насмотрелись и на людские останки. От груд из почерневших костей до завернутых с ног до головы в драные простыни и старые одеяла трупов. Они просто лежали где попало, как будто с неба попадали. В одиночку и группами по десять штук, иногда и больше. Их было так много, что постепенно я начал воспринимать их как фон. Просто часть бардака, составная городской блевотины.

Дамбо постоянно вертит головой – выискивает светящиеся зеленые точки.

– Какая грязища, – выдыхает он.

Холодно, а у него лоб блестит от пота. Он трясется, как будто его лихорадит. Мы перебираемся через баррикаду, и я объявляю привал.

Вода. Протеиновый батончик. Я давно запал на эти батончики и, когда нашел целую коробку в конспиративном доме, очень обрадовался. Мы устраиваемся в небольшом углублении в баррикаде с видом на северную часть Главной улицы. Ни ветерка. Чистое небо усеяно звездами. Конец зимы, Земля катится к весне – такие перемены чувствуешь хребтом, потому что они старше осознанных ощущений. До того как я стал Зомби, это означало студенческий бал и зубрежку перед экзаменами, нервный треп в коридорах между занятиями о скором вручении дипломов – другой разновидностью апокалипсиса, после которого жизнь уже не будет такой, как раньше.

– Дамбо, ты когда-нибудь бывал в Эрбане?

Он качает головой:

– Я из Питтсбурга.

– Правда?

Я никогда не спрашивал. Неписаное правило в лагере. Разговоры о прошлом – жонглирование раскаленными углями.

– Значит, «Стилерз, вперед».

– Не-а. – Дамбо откусывает здоровый кусок шоколадки и медленно жует. – Я был фанатом «Пэкерс».

– А я ведь немного играл.

– Квортербек?

– Ресивер.

– У меня брат играл в бейсбол. Шорт-стоп.

– А ты?

– Ушел из малой лиги, когда мне было десять.

– Почему?

– Играл хреново. Но я крут в киберспорте.

– Киберспорт?

– Ну, знаешь, типа КОД.

– Спортивная рыбалка?

Дамбо улыбается.

– Нет, «Call of Duty»^[74], Зомби.

– А, так ты геймер.

– Я был бодерлайнером Эм-эл-джи^[75].

– Эм-эл-джи. Ясно.

Понятия не имею, о чем он.

– Максимальный уровень, престиж двенадцать.

– Правда? Ничего себе.

– Ты ведь ни сном ни духом, о чем я говорю. – Дамбо комкает обертку, осматривает замусоренную до последнего квадратного дюйма Эрбану и убирает обертку в карман. – Кое-что не дает мне покоя, сержант. – Он поворачивается ко мне, глаза у него тревожно расширены. – Значит, до того, как появился их корабль-носитель, они загрузились в детей и не «будили» их до подросткового возраста.

– По словам Уокера, все именно так, – киваю я.

– У меня на прошлой неделе был день рождения. Мне тринадцать.

– Правда? Черт, Дамбо, что же ты мне раньше не сказал? Я бы тебе пирог испек.

Дамбо не смешно.

– А вдруг и во мне засел такой, сержант? Вдруг он вот-вот проснется в мозгу и начнет действовать?

– Ты ведь не серьезно? Брось, рядовой. Бред какой-то.

– А ты откуда знаешь? Вот откуда, скажи, Зомби? А когда это случится, я убью тебя, потом вернусь и поубиваю всех остальных…

Дамбо точно на грани. Я хватаю его за руку и заставляю посмотреть мне в глаза.

– Послушай меня, ты, лопоухий сукин сын. Ты становишься Дороти, и я отправляю тебя, засранца, прямиком в Дубук.

– Пожалуйста, не надо, – скулит Дамбо. – Хватит уже про Дубук!

– Не спит в тебе никакой пришелец, Дамбо.

– Хорошо. Но если ты ошибаешься, ты ведь об этом позаботишься?

Я понимаю, о чем он, но прикидываюсь, что нет.

– Чего?

– Позаботься об этом, Зомби, – умоляет Дамбо. – Убей гада.

Что ж, с долбаным днем рождения, Дамбо. От этого разговора у меня аж мурашки по коже.

– По рукам, – говорю. – В тебе просыпается инопланетянин – и я вышибаю тебе мозги.

Дамбо облегченно вздыхает:

– Спасибо, сержант.

Я встаю и протягиваю ему руку. Дамбо хватает меня за локоть и рывком отталкивает в сторону. Одновременно поднимает винтовку и направляет на автомагазин в полуквартале от баррикады. Я вскидываю свою и смотрю в оптический прицел.

Ничего.

Дамбо трясет головой.

– Что-то там мелькнуло, – шепчет он. – Показалось, наверно.

Выжидаем с минуту. Тихо, как в гробу. Казалось бы, по городу должны бродить стаи диких собак и кошек, отовсюду должны нестись вой, лай и скулеж. Но ничего подобного. Даже долбаные совы не ухают.

Значит, мне только мерещится, что за мной наблюдают? Что здесь есть кто-то, кого я не вижу, но кто совершенно точно видит меня? Мельком смотрю на Дамбо. Он явно напуган не меньше моего.

Двигаемся дальше. Только теперь не быстро. Перебегаем на другую сторону улицы, а там стелемся вдоль стены комиссионного магазина, который расположен как раз напротив дилерского центра. («Начинай экономить в День поминовения!») Не останавливаемся до следующего перекрестка. Смотрим вправо-влево и вперед, где городской центр и всего через три квартала на фоне звездного неба вырисовываются черные прямоугольники домов.

Перебегаем через перекресток, снова останавливаемся и прижимаемся спинами к стене. Ждем. Чего ждем, сам не знаю. Мчимся мимо выставленных дверей и разбитых окон. Хруст стекла под ногами громче шумовых гранат. Еще один квартал. Повторяем маневр. За угол налево, прямо через Бродвей, потом пулей по диагонали к сравнительно безопасному дому на противоположном углу.

Преодолеваем очередные пятьдесят ярдов, и тут Дамбо тянет меня за рукав, ведет через разбитую стеклянную дверь в темноту ближайшего магазина. Под ногами хрустит коричневый гравий. Хотя нет, это не гравий. Мы притерпелись к вони нечистот и кислым «ароматам» чумы, но оба улавливаем этот слабый, вызывающий болезненную ностальгию запах. Кофе.

Дамбо опускается на пол у стойки, смотрит на вход. Я гляжу на него: в чем дело?

– Я любил ходить в «Старбакс», – вздыхает он, как будто это все объясняет.

Сажусь рядом. Не знаю, – может быть, Дамбо надо передохнуть. Молчим. Минуту, другую, третью.

Наконец я подаю голос:

– На рассвете нас не должно быть в этом проклятом городе.

Дамбо кивает, но не двигается с места.

– Там кто-то есть, – говорит он.

– Ты кого-то видел?

Мотает головой:

– Нет, но я их чувствую. Понимаешь? Чувствую.

Обдумываю его слова. Паранойя. Точно, паранойя.

– Можем попробовать вызвать огонь на себя, – предлагаю я, типа подкалываю.

– Или отвлечь, – отзывается Дамбо и озирается. – Взорвем что-нибудь.

Он роется в рюкзаке и достает гранату.

– Нет, Дамбо. Это плохая идея. – Я забираю у Дамбо гранату. Пальцы у него холоднее металла.

– Они могут зайти с тыла, – порывается возразить Дамбо. – Пристрелят, и мы даже понять ничего не успеем.

– Да вряд ли мне и хочется успеть это понять.

Я улыбаюсь, но Дамбо не отвечает улыбкой. Он всегда был самым хладнокровным в команде. Возможно, именно поэтому они определили его в медики. Ничто не могло вывести этого парня из себя. По крайней мере, до сегодняшнего дня.

– Сержант, у меня идея. – Дамбо наклоняется так близко, что я чувствую запах шоколада. – Ты остаешься здесь. Я выдвигаюсь, но в противоположном направлении. Увожу их за собой, а ты шуруешь на север и…

Я не даю ему закончить:

– Хреновая идея, рядовой. Хуже не бывает.

Он не слушает.

– Так хоть один из нас доберется до цели.

– Хватит молоть чушь. Мы сделаем это вместе.

Мотает головой. У него срывается голос.

– Сомневаюсь, сержант.

Дамбо снимает окуляр и смотрит мне в глаза. Смотрит долго, даже как-то неуютно становится. Вид у него испуганный, словно привидение увидел. А потом он бросается на меня. Вскакивает и кидается вперед с вытянутыми руками, будто твердо решил придушить.

Я инстинктивно выставляю блок.

«О господи, о господи, этот лопоухий сукин сын был прав. Оно проснулось. Это проснулось в нем».

Я хватаю его за куртку. Голова Дамбо запрокидывается. Тело его напрягается и почти сразу безвольно оседает.

Спустя секунду слышу звук выстрела снайперской винтовки. С лазерным прицелом. Она выстрелила секунду назад, и пуля летела мне в голову.

И Дамбо принял ее на себя. Без колебаний. Потому что я – его командир, толстолобый кретин, которого враг, при всей своей безграничной мудрости, назначил главным и поручил сохранить наши задницы невредимыми.

15

Я хватаю Дамбо за плечи и оттаскиваю с линии огня за стойку. Времени мало. Кладу Дамбо на живот и задираю куртку с двумя рубашками, чтобы оценить рану. Дыра величиной с четвертак прямо в центре спины. Пуля засела в теле, иначе и мне бы досталось. Грудная клетка Дамбо двигается. Он дышит.

– Скажи, что я должен сделать, Дамбо, – шепчу я ему в ухо.

Ни звука. Наверное, все силы уходят на то, чтобы просто дышать.

«Зомби, здесь нельзя оставаться, – опять этот спокойный голос в духе Рингер. – Оставь его».

Конечно. Оставить его. Это как раз по-моему. Так и живу. Бросил сестру. Бросил Кекса. Они гибнут, а я живу дальше.

К черту.

Я выползаю из-за стойки, хватаю рюкзак Дамбо и возвращаюсь. Он лежит на боку, подтянув колени к груди, и веки у него вздрагивают, как у человека, который видит плохой сон. Я вскрываю аптечку, ищу бинт. Надо заткнуть рану. Это я помню после одного-единственного занятия в «Приюте» по оказанию первой помощи на поле боя. Действовать надо быстро, иначе Дамбо истечет кровью меньше чем за три минуты.

И второе, что я запомнил на тех занятиях, – это чертовски больно. То есть настолько, что первым делом нужно забрать у раненого оружие.

Поэтому я вынимаю из кобуры Дамбо пистолет и затыкаю его себе за пояс со спины.

В аптечке должен быть тонкий металлический прут, чтобы протолкнуть тампон, но я его не нахожу.

«Забудь, Зомби. У тебя нет времени».

Заталкиваю тампон пальцем. Дамбо выгибается. Он кричит. Потом инстинктивно пытается убежать, царапает ногтями основание стойки. Я свободной рукой хватаю его за шею и пытаюсь успокоить.

– Все хорошо, Бо. Все хорошо… – шепчу я ему на ухо, а мой палец тем временем проталкивает заглушку глубже.

«Еще тампон. Надо заткнуть рану наглухо. Если пуля задела артерию…»

Вынимаю палец из раны. Дамбо воет, как банши, и я зажимаю ему рот. Действую быстро и жестко. Заталкиваю в рану еще один тампон. Дамбо дергается и беспомощно рыдает. Я лежу рядом на боку – ногу закинул Дамбо на талию, чтобы удержать на месте – и шепчу:

– Еще разок, Бо. Уже почти закончил…

Все, дальше тампон не протолкнуть, он торчит. Зубами рву бинт и накладываю повязку, потом перекатываюсь на спину и с силой втягиваю воздух. Возможно, сделано слишком мало и слишком поздно. Рыдания Дамбо переходят в скулеж. Я чувствую, как его трясет. Он впадает в шоковое состояние.

Снова роюсь в аптечке. Теперь нужно найти обезболивающее. Дамбо умирает. Тут у меня нет никаких сомнений, но я хотя бы облегчу ему уход. Разрываю упаковку, где шприц-тюбики с морфином, и колю Дамбо в бедро. Эффект мгновенный. Мышцы Дамбо расслабляются, рот приоткрывается, дыхание замедляется.

– Видишь? Все не так плохо, – говорю я, будто подытоживая спор. – Я вернусь за тобой, Бо. Найду этого гада и вернусь.

«Зомби, малыш, ты все-таки сделал это».

Обещание – как смертный приговор, захлопнутая дверь камеры, камень на шее.

16

Снова выползаю из-за стойки, теперь уже за своей винтовкой. Мой арсенал: винтовка, пистолет, нож и пара световых гранат. И еще кое-что, самое важное оружие: переполненное яростью сердце. Я отправлю эту сволочь в «любимый» городок Дамбо.

На карачках ползу по коридору к аварийному выходу. («Внимание! Сработает сигнал тревоги!») Дальше – на боковую улицу под холодные звезды. Впервые после убийства моей семьи я один. Правда, в этот раз я не убегаю. Это больше не повторится.

Двигаюсь на восток. Через квартал снова поворачиваю на север, иду параллельно Главной улице. Еще два квартала, там пересеку Главную и зайду стрелку в тыл. Если только он не успел перейти улицу, чтобы закончить начатое.

«Это не обязательно глушитель. Стрелять мог простой гражданский, который выучил первый урок последней войны».

Впрочем, это все равно.

В конспиративном доме Кэсси рассказала мне, как однажды наткнулась на солдата в ночном магазине. Она забрела туда в поисках провизии. И она его убила. Подумала, что он потянулся за оружием, а вместо оружия оказалось распятие. Это разрывало ей сердце. Она не могла избавиться от этих воспоминаний. Парень, наверное, подумал, что он самый счастливый сукин сын на Земле. Один, без товарищей, тяжело ранен. Ему оставалось только ждать, когда придет помощь. А помощь могла и не прийти. И тут вдруг неизвестно откуда появляется эта девчонка. Он спасен. А девчонка поднимает винтовку и превращает его грудь в решето.

«Ты не виновата, Салливан, – сказал я. – У тебя не было выбора».

«Чушь собачья, – огрызнулась Кэсси. Она часто на меня огрызалась. Ну, не только на меня. Кусачая девчонка. – Это ложь, которую они нам навязывают, Пэриш».

Снова на Главную. Выглядываю из-за угла, смотрю на кафе. Напротив него – трехэтажный дом. Окна на первом заколочены, на следующих двух – разбиты. В окнах и на крыше темно, в окуляре ни одного зеленого пятнышка. Несколько секунд наблюдаю за фасадом. Я знаю, что делать дальше. Здание надо зачистить. В лагере мы тысячу раз отрабатывали действия в подобной ситуации. Только тогда мы работали всемером: Кремень, Умпа, Рингер, Чашка, Кекс, Дамбо… А сейчас я один.

Пригнувшись, перебегаю Главную улицу. Все тело покалывает в ожидании снайперской пули. Кому пришла в голову гениальная мысль идти напрямик через Эрбану? Кто назначил этого парня командиром?

Не останавливаться, не терять бдительности, проверить окна наверху, дверь внизу. Повсюду мусор и битые стекла, асфальт скользкий от нечистот, в маслянистых черных лужах отражаются звезды. Прохожу квартал и сворачиваю на юг. Нужное здание прямо по курсу в конце квартала. Заставляю себя замедлить шаг. Нас учили жить настоящим моментом, но мой настанет только после того, как я уничтожу стрелка. Продолжать поиски Рингер и Чашки? Отнести Дамбо обратно в конспиративный дом? Или оставить его в кафе и забрать на обратном пути из пещер?

Вот и конец квартала. Пора нанести визит. Как только я зайду в дом, обратного пути уже не будет.

Через разбитую витрину проникаю в вестибюль банка. Пол устлан ковром из депозитных квитанций, брошюр и старых журналов. Тут же валяется разорванный баннер «Наши самые низкие ставки!». И купюры разного достоинства – среди пятерок и десяток попадаются сотни. Еще один урок, который я усвоил после вторжения: «Деньги это что угодно, но не корень всех бед».

Сырой прогнивший ковер чавкает под ногами. За тридцать секунд осматриваю все помещение – чисто.

Напротив лифта нахожу дверь на лестницу. Открываю. Видимость нулевая, но свет включать рискованно. С тем же успехом можно выкрикнуть свое имя или, например: «Эй, приятель, я тут!» Дверь с легким щелчком закрывается у меня за спиной, и я оказываюсь в кромешной темноте.

Одна ступенька вверх, пауза, прислушиваюсь, следующая ступенька, пауза… Здание постанывает, как оседающий старый дом. Холодная зима плюс поврежденные трубы в стенах, и в результате вода просачивается в штукатурку, замерзает и ломает, разрывает «кости и сухожилия» здания. Если иные не начнут бомбить через четыре дня, Эрбана разрушится сама, без посторонней помощи. А через тысячу лет оставшийся от города прах уместится на ладони.

Первый пролет, второй этаж. Продолжаю подниматься, держась одной рукой за металлические перила. Шаг, пауза, шаг. Я решил начать с крыши, а потом уже прочесать здание сверху вниз. Вряд ли он свил гнездо на крыше; мы с Дамбо сидели у стойки, угол обзора был бы слишком острым. Скорее всего, снайпер засел на втором этаже, но я не собираюсь ничего пропускать и буду действовать методично, шаг за шагом.

Я чую его на втором этаже, на повороте лестницы. Этот запах ни с чем не спутаешь. Запах смерти. Наступаю на что-то маленькое и мягкое. Наверно, дохлая крыса. В тесном замкнутом пространстве запах становится невыносимым. У меня слезятся глаза, комок подкатывает к горлу. Еще одна веская причина уничтожить все города – это самый быстрый способ избавиться от вони.

Поднимаю голову и вижу под дверью тонкую, как бритва, полоску золотистого света. Мать твою, что за черт? До чего же наглая мразь.

Прижимаю ухо к двери. Тишина. Все, казалось бы, очевидно, но я не знаю, что делать дальше. На двери может быть установлена растяжка. Или свет – хитрость, чтобы заманить меня в ловушку. Или дверь «заряжена» так, чтобы произвести шум в момент открытия. Для таких мер предосторожности вовсе не обязательно быть глушителем.

Берусь за холодную металлическую ручку. Настраиваю окуляр и замираю на месте.

«Не входишь, Пэриш… врываешься».

Но самое тяжкое – это не ворваться в закрытую комнату. Самое тяжкое – это секунда перед тем, как броситься на дверь.

Распахиваю ее, резко поворачиваюсь влево, потом шаг в коридор и поворот вправо. Не звякнул колокольчик, не загремели разбросанные по полу консервные банки. Дверь на смазанных петлях бесшумно закрывается у меня за спиной. Мой палец вздрагивает на спусковом крючке – на стене появляется тень, ее отбрасывает небольшое рыжее пушистое существо с полосатым хвостом.

Кошка.

Она стрелой вылетает в коридор через открытую дверь, откуда льется золотистый свет, который я заметил с лестницы. Медленно иду на него. Запах гнили перебивают два других: горячего супа – возможно, из тушенки – и кошачьего туалета. И тут я слышу, как кто-то тихо поет высоким дрожащим голосом:

Я уже слышал эту песню раньше. Много раз. Я даже помню припев:

Этот голос напоминает мне другой. Она поет тонким скрипучим голосом, немного фальшивит, но при этом преисполнена решимости и уверена в себе. Чувствуется, что вера ее несокрушима. Сколько раз на воскресной службе я стоял рядом с бабушкой, пока она пела этот гимн? Я был подростком, и мне было жутко скучно, я беззвучно чертыхался из-за тесного воротничка и неудобных туфель, грезил наяву о девочке, в которую был влюблен, и богохульственно переделывал строчки гимна:

На меня обрушивается лавина воспоминаний. Бабушкины духи. Ее толстые ноги в белых чулках и черных туфлях с тупыми носками. Комочки пудры в морщинах, в уголках рта и возле добрых темных глаз. Пальцы с распухшими от артрита суставами. Как она держит руль своего старенького «форда». Так отчаявшийся пловец цепляется за спасательный круг. Печенье с шоколадной крошкой только-только из духовки, на полке остывает яблочный пирог. И бабушкин возбужденный голос в соседней комнате, когда она выслушивала сногсшибательные новости от приходских знакомых.

Останавливаюсь у самой двери и достаю свето-шумовую гранату. Продеваю палец в чеку. У меня дрожат руки, по спине струйкой стекает пот. Вот так они нас и достают, так вышибают из нас дух. В самый неожиданный момент прошлое забивает тебе глотку. Память о самых простых вещах – как удар под дых. Все, что ты воспринимал как должное и потерял в одну секунду. Тебя могут раздавить воспоминания о глупых, тривиальных, незначительных моментах твоей жизни. Например, дрожащий, высокий старушечий голос. Откуда-то издалека она зовет тебя домой на теплое печенье с холодным молоком.

Выдергиваю чеку и бросаю гранату в дверной проем. Ослепительная вспышка, дикий визг перепуганных кошек и вопли человеческого существа.

Заскакиваю в комнату и вижу скорчившуюся в углу фигуру. В окуляре ее лицо превращается в зеленое светящееся пятно.

«Убей ее, Зомби. Один выстрел – и дело сделано».

Но я не стреляю. Не знаю, что меня останавливает. Может, кошки. Их здесь больше дюжины. Они разбегаются и ныряют под мебель. А может быть, дело в том, как она пела. Ее песня напомнила мне о бабушке и еще тысяче потерь. Или это история Салливан о беззащитном и обреченном солдате с распятием. А может, все гораздо проще – по комнате расставлены керосиновые лампы, и я прекрасно вижу, что старушка не вооружена. Вместо снайперской винтовки она прижимает к груди деревянную ложку.

– Господи, пожалуйста, не убивай меня! – верещит старушка, сжимается в комочек и закрывает руками лицо.

Быстро прочесываю комнату. По углам никого, запасного выхода нет. Выходящее на Главную улицу окно занавешено плотными темными шторами. Я подхожу и раздвигаю их стволом винтовки. Окно заколочено. Теперь понятно, почему я не заметил свет с улицы. И это еще одно доказательство того, что снайпер не мог свить здесь гнездо.

– Пожалуйста, – скулит старушка, – умоляю, не убивай.

Меня начинает раздражать зеленый светящийся шар на месте ее головы, и я рывком снимаю окуляр. На столике у окна стоит жестяная банка из-под «Стерно», а на ней булькает кастрюля с каким-то варевом. Рядом – Библия. Открыта на двадцать третьем псалме. Дальше – заваленный одеялами и подушками диван, пара стульев, стол, искусственное дерево в горшке. Стопки журналов и газет. Это определенно гнездо; пусть не снайперское, но гнездо.

Бабулька, видимо, прячется здесь с той поры, как на город накатила Третья волна. Отсюда важный вопрос: как она умудрилась остаться незамеченной для глушителя-резидента?

– Где он? – спрашиваю я. Мне кажется, что мой голос стал тоньше, словно я провалился во времени и снова стал мальчишкой. – Где стрелок?

– Стрелок? – переспрашивает старушка.

Ее седые волосы спрятаны под вязаную шапку, но пара жидких прядей выбилась и свисает по бокам. На старушке черные спортивные штаны и несколько свитеров. Я делаю шаг вперед, она забивается дальше в угол и прижимает ложку к груди. В подсвеченном керосиновыми лампами воздухе летает кошачья шерсть. Я чихаю.

– Будь здоров, – автоматически реагирует старушка.

– Вы должны были услышать, – говорю я, имея в виду выстрел снайпера, который снял Дамбо. – Вы наверняка знаете, что он где-то здесь.

– Здесь никого нет, – пищит старушка. – Только я и мои детки. Пожалуйста, не трогай моих деток!

До меня только через секунду доходит, что она о кошках. Обхожу комнату по узкой тропинке между стопок журналов. Ищу оружие, но при этом стараюсь не упускать из виду бабульку. В этом бардаке очень просто спрятать оружие. Роюсь в груде одеял на диване, заглядываю под стол, выдвигаю пару полок, потом проверяю за горшком с искусственным деревом. Кошка пулей проносится у меня между ног. Я возвращаюсь к старушке и приказываю ей встать.

– Ты меня убьешь? – шепотом спрашивает она.

Я должен ее убить. Знаю, что должен. Рискованно оставлять ее в живых. Пуля, которую принял на себя Дамбо, была выпущена из этого здания. Вешаю винтовку на плечо, достаю пистолет и снова приказываю ей встать. Это непросто и для нее, и для меня. Старушке физически трудно подняться, а мне психологически трудно удержаться и не протянуть ей руку помощи. Наконец она встает, ее слегка пошатывает, она все прижимает руки к груди. Далась ей эта чертова ложка!

– Брось ложку.

– Хочешь, чтобы я бросила мою ложку?

– Брось ее.

– Это просто ложка…

– Брось чертову ложку!

Она бросает чертову ложку. Я приказываю повернуться лицом к стене и положить руки на голову. Старушка всхлипывает и подчиняется. Я подхожу к ней, одну руку кладу на ее ладони (они, кстати, холодные, как у покойника), а второй обыскиваю с головы до ног.

«Ладно, Зомби, оружия у нее нет. И что дальше? Хватит уже тянуть, решай».

Возможно, старушка и не слышала выстрел. У нее могут быть проблемы со слухом. Она, в конце концов, старая. Возможно, стрелок даже знал, что она тут прячется, но не стал из-за нее заморачиваться. Чем может быть опасна старая кошатница?

– Кто еще в этом доме? – спрашиваю я затылок старушки.

– Тут никого нет, никого, клянусь. Я уже много месяцев никого не видела. Тут только я и мои детки. Только я и мои детки!..

– Развернитесь. Руки не опускайте.

Старушка разворачивается на сто восемьдесят градусов, и теперь передо мной не ее затылок, а пара ярко-зеленых глаз. Они почти утонули в складках сморщенной кожи. Из-за бесчисленных свитеров сложно определить степень ее худобы, но по лицу видно, что старушка в паре шагов от голодной смерти. Щеки провалились, виски обтянуты кожей, вокруг глаз черные круги, нижняя челюсть чуть отвисает… Старушка ко всему еще и беззубая.

О господи. Отсутствие надежды и ложь превратили последнее поколение людей в машины для убийства. С приходом весны Пятая волна прокатится по Земле и уничтожит всех на своем пути, включая парней, которые прячутся за кулерами со своими распятиями и кошатниц с их деревянными ложками.

«Стреляй, Зомби. Шансов нет ни у кого. Не убьешь ты, убьет кто-нибудь другой».

Я поднимаю пистолет на уровень глаз старушки.

17

Старушка падает на колени и простирает ко мне руки. Она ни о чем не просит, о чем тут просить? Она знает, что сейчас умрет.

Я прошел подготовку в лагере, меня этому обучали, для чего сначала опустошили, а потом наполнили ненавистью, но я еще ни разу никого не убивал. Ни разу за все это время. У Кэсси Салливан руки в крови, у меня пока еще нет.

«Первый раз был самый трудный, – призналась мне Кэсси. – А когда я убила своего последнего солдата в „Приюте“, я уже ничего не почувствовала. Даже не помню, как он выглядел».

– Кто-то стрелял в моего друга, – говорю я. – Или вы, или тот, кого вы знаете. Кто? Только не надо мне врать.

– Я не выхожу из комнаты. Уже много недель. Там небезопасно, – шепотом отвечает старушка. – Я сижу здесь с моими детками и жду…

– Ждете? Чего ждете?

Она тянет с ответом. Я тоже тяну. Не хочу быть правым или неправым. Не хочу переступать эту черту и становиться тем, кого они из меня сделали. Не хочу убивать человека, виновен он или нет.

– Агнца Божьего, – отвечает старушка. – Он придет, ты знаешь. Уже скоро. Зерна отделят от плевел, козлищ от овец, и Он явится во славе своей и воздаст каждому по делам его.

– А, ну да, – сдавленным голосом отвечаю я. – Кто ж об этом не знает.

Она чувствует это раньше меня – я не стану в нее стрелять. Не могу. Детская улыбка постепенно расцветает на сморщенном лице, как солнце на рассвете появляется из-за горизонта.

Я неловко отступаю и натыкаюсь на столик возле окна. Варево старушки переливается через край кастрюли, консервная банка с огнем зло шипит в ответ.

– Мой суп! – кричит старушка и поднимается на ноги.

Я отступаю еще на пару шагов, но пистолет не опускаю, хотя мы оба уже понимаем, что это пустая угроза. Старушка поднимает с пола свою ложку и ковыляет к булькающей кастрюле. На стук деревянной ложки о металлическую кастрюлю отовсюду сбегаются кошки. У меня сводит желудок. Уже больше двенадцати часов я, если не считать протеинового батончика, ничего не ел.

Бабулька искоса с хитрецой смотрит на меня и спрашивает, не хочули я попробовать ее суп.

– Нет времени. Я должен вернуться к другу.

– Пожалуйста, всего пять минут, – со слезами на глазах просит старушка. – Мне так одиноко. – Помешивает суп. – Консервы кончились с месяц назад, но я справляюсь. – Снова искоса смотрит на меня. Робко улыбается. – Можешь принести сюда своего друга. У меня тут есть лекарства. И мы за него помолимся. Господь исцеляет каждого, кто просит с чистым сердцем.

У меня пересохли губы, а рот наполнился слюной. В ушах шумит кровь. Кошка трется о мою ногу, решив, очевидно, что я, в конце концов, не такой уж злодей.

– Нет, так не пойдет, – говорю я. – Здесь небезопасно.

Старушка удивленно смотрит на меня:

– А там безопасно?

Я с трудом сдерживаю смешок. Бабулька старая, но ум у нее острый. Она выносливая. Храбрая. И преисполнена веры. Иначе она бы не продержалась так долго. В такие времена выживают только сильные духом. Как там говорила о них Кэсси? Гнутся, но не ломаются. В какую-то секунду я уже готов принять ее предложение. Оставить Дамбо у старушки, а самому отправиться в пещеры на поиски Рингер и Чашки. Это было бы лучшим вариантом для Дамбо. Вернее, его единственным шансом.

– У вас закончились консервы? – откашлявшись, переспрашиваю я. – А что же у вас там варится?

Бабуля подносит ложку ко рту, прикрывает глаза и пробует коричневый бульон. Кошка у меня в ногах поднимает покрытую струпьями голову и смотрит на меня огромными желтыми глазами.

Я знаю, что скажет старушка за секунду до того, как она произносит это вслух:

– Кошка.

Одним ловким движением она выплескивает обжигающе горячую жижу мне в лицо. Я отшатываюсь, натыкаюсь на стопку журналов и теряю равновесие. Старуха настигает меня еще до того, как я падаю на пол. Она хватает меня за грудки и с легкостью, как ребенок мягкую игрушку, швыряет через комнату. Я врезаюсь в стену, винтовка соскальзывает с плеча. Лежа на боку, я прицеливаюсь в летящее на меня мерцающее пятно.

То ли старуха слишком шустрая, то ли я слишком медленный, но она успевает выбить у меня из руки пистолет. Пальцы старухи сжимаются на моем горле, она рывком ставит меня на ноги, ударяет головой о стену и приближает свое лицо к моему. В зеленых глазах сверкает бесконечная злоба.

– Ты не должен был приходить, – шипит старуха. – Слишком рано.

Ее лицо расплывается у меня перед глазами.

«Слишком рано?»

И тут я понимаю: старуха заметила мой окуляр. Она считает, что я – часть Пятой волны. Пятая волна должна начаться только на следующей неделе, после ее возвращения на корабль-носитель, после того, как исчезнет Эрбана и вообще все города на Земле.

Я нашел глушителя Эрбаны.

18

– Планы изменились, – выдыхаю я.

Старуха ослабляет хватку, но только чтобы я не задохнулся. У нее чертовски сильные пальцы, и я ни секунды не сомневаюсь, что ей не составит труда одним движением костлявой кисти сломать мне шею. Плохая перспектива. Плохая для Дамбо, плохая для Рингер и для Чашки, и особенно – для меня. Единственная причина того, что я до сих пор жив, заключается в том, что я оказался здесь, в милях от ближайшей базы и в месте, которое будет уничтожено в ближайший уик-энд.

«Сам виноват, Зомби. У тебя был шанс убрать старуху, а ты его профукал».

Ну так она напомнила мне мою бабушку.

Бабушка глушитель в ответ на мои слова откидывает назад голову и смотрит на меня, как любопытная птица на лакомый кусочек.

– Планы изменились? Это невозможно.

– Поддержка с воздуха уже в пути, – с трудом выдавливаю я из себя. – Слышала самолеты?

Надо выиграть время, так как каждая секунда, когда старуха теряется, дарит мне секунду жизни. С другой стороны, новость о скором начале бомбардировки может оказаться кратчайшим путем к моей смерти.

– Я тебе не верю, – говорит старуха. – Ты мелкий вонючий обманщик.

Винтовка лежит на полу в двух футах от нас. Очень близко и очень далеко. Старуха склоняет голову набок и снова становится похожа на чертову ворону с зелеными глазами. И тут я ощущаю жесткую атаку сознания. Ее сознания. Оно входит в меня, как дрель в мягкое дерево. Я чувствую себя раздавленным и вспоротым одновременно. Старуха видит меня насквозь. Почти как программа «Страна чудес». Только старуха исследует не мою память, а меня самого.

– Столько боли, – бормочет она. – Столько потерь. – Ее пальцы сжимают мое горло. – Кого же ты ищешь?

Я отказываюсь отвечать, и старуха перекрывает мне кислород. Перед глазами вспыхивают черные звезды. Сестра зовет меня из темноты.

«Господи, Салливан, ты была права!»

Старая ведьма придушит меня, если я не отвечу. Это сестра привела меня сюда… Не Чашка и не Рингер.

Кончиками пальцев касаюсь ствола винтовки. Старуха глушитель смеется мне в лицо. У этой беззубой пожирательницы кошек жутко воняет изо рта. Она словно циркулярной пилой разрезает мою душу и перемалывает мою жизнь.

Голос сестры умолкает. Теперь я вижу Дамбо. Он лежит, свернувшись калачиком, за стойкой в кафе. Дамбо плачет, но не может меня позвать, потому что у него не осталось сил.

«Куда ты, туда и я, сержант».

Я бросил его, одного, беззащитного, как бросил когда-то сестру. Господи, я даже его пистолет забрал.

Мать-перемать. Пистолет.

19

Первый выстрел в упор, прямо в ее набитый кошатиной живот. Старуха хватку не ослабляет. Второй выстрел в область сердца. Слезящиеся глаза старухи слегка расширяются, я умудряюсь протиснуть между нами руку и отталкиваю ее от себя. Клешни старухи разжимаются, и я полной грудью вдыхаю чудесный спертый, пропитанный злобой воздух. Однако бабушка глушитель не пала, она собирается с силами.

Старуха бросается на меня. Я резко откатываюсь вправо. Голова старухи врезается в стену. Я снова стреляю и попадаю в грудную клетку. Старуха отталкивается от стены и ползет ко мне, сплевывая ярко-красные, насыщенные кислородом сгустки крови. Телом старухи движет нечто десяти тысяч лет от роду, и ненависти в нем больше, чем воды в океане. К тому же старуху усиливает и поддерживает внеземная технология…

«Ха! Что мне твои пули. Иди ко мне, сынок!»

И все же я не думаю, что старуху приводит в действие некая технология.

Ненависть, вот что ею движет.

Я отступаю. Она наступает. Я задеваю пяткой кипу бумаг и с грохотом падаю на пол. Старуха скребет когтями по моему ботинку. Я держу пистолет. Наконец-то мои руки в крови.

Спина старухи изгибается, как у потягивающейся на подоконнике кошки. Рот открывается, но не издает ни звука. Крови много, а звука нет. Старуха бросается в последнюю атаку, таранит лбом ствол пистолета, и я нажимаю на курок.

20

Я подбираю с пола винтовку – плевать на пистолет – и выбегаю из комнаты. Коридор, лестница, вестибюль банка, улица. Снова в кафе. Заползаю за стойку.

«Только попробуй умереть, ушастый сукин сын».

Дамбо жив. Пульс нитевидный, дыхание неглубокое, кожа серая, но он жив.

Что теперь?

Возвращаться в конспиративный дом? Самый безопасный вариант. Минимум риска. Именно это посоветовала бы Рингер, а Рингер – эксперт по риску. Я не знаю, что найду в пещерах – при условии, конечно, что мы до них доберемся. Впереди еще один глушитель. Скорее всего, Рингер и Чашка уже мертвы. Тогда я не только пойду навстречу собственной смерти, но и обреку на нее Дамбо.

Правда, я могу оставить его в кафе и забрать на обратном пути. Если сумею вернуться. Так лучше и для него, и для меня. А сейчас Дамбо – обуза и помеха.

Значит, я его оставлю.

«Эй, Дамбо, я знаю, что ты прикрыл меня от пули и все такое, но теперь, приятель, ты сам по себе. А я сваливаю».

Ведь именно так поступает Бен Пэриш?

«Проклятье, Зомби, решай уже. Дамбо знал, что идти с тобой рискованно, и все равно пошел. Заслоняя тебя от пули, он выполнял свой долг. Если пойдешь обратно, получится, что он подставился зря. Если он умрет, то пусть хотя бы его смерть не будет бессмысленной».

Осмотрев повязку на предмет свежих пятен крови, я аккуратно подкладываю под голову Дамбо его рюкзак. Достаю из аптечки последний шприц-тюбик с морфином и вкалываю его Дамбо в предплечье.

Потом наклоняюсь и шепчу:

– Вот видишь, Бо, я вернулся. – Глажу его по волосам. – Я ее прикончил. Инвазированную суку, которая тебя подстрелила. Всадил ей пулю между глаз. – Лоб Дамбо очень горячий. – Я сейчас не могу с тобой остаться, Бо. Но я вернусь за тобой. Вернусь или умру. Скорее всего, умру, так что ты не очень-то надейся.

Я отворачиваюсь от Дамбо, но смотреть больше не на что. Я жутко устал и чувствую, что вот-вот сорвусь. Постоянно перехожу от одной смерти к другой. В итоге что-то очень важное внутри меня может не выдержать и сломаться.

– А теперь послушай меня, лопоухий сукин сын. Я найду Чашку и Рингер. На обратном пути мы заберем тебя и все вместе вернемся домой. И все будет хорошо. Потому что я – сержант, и все будет так, как я сказал. Понятно тебе? Ты слушаешь меня, солдат? Я запрещаю тебе умирать. Ясно? Это приказ. Я запрещаю тебе умирать.

Глаза Дамбо бегают под закрытыми веками. Может быть, он видит сон. Сидит в своей комнате и играет в «Call of Duty». Надеюсь, что так и есть.

Дамбо остается лежать на усыпанном кофейными зернами полу. Вокруг него разбросаны монеты и скомканные салфетки.

Дамбо один, и со мной никого. Ныряю в черное мертвое сердце Эрбаны. Пятьдесят третьего отделения больше не существует. Кто-то погиб, кто-то потерялся, кто-то умирает, кто-то в бегах.

Покойся с миром, пятьдесят третье отделение.

21 Кэсси

Я должна все объяснить. Сейчас. Вот прямо сейчас.

А то у меня голова лопнет.

Четыре утра. Я на взводе. Слишком много шоколада (спасибо Грейс) и слишком много Эвана Уокера. Или его, наоборот, не хватает. Это такая шутка для своих. Если, конечно, в личном дневнике допустимы инсайдерские шутки. О личном я напишу позже. Ха! Еще одна шутка. Знаете, если тебя никто не может развеселить, кроме тебя самой, то положение твое более чем печальное.

В доме тихо, даже ветер не шуршит за заколоченными окнами. Тишина, как в вакууме, как будто мир перестал дышать и я последний живой человек на Земле. Снова.

Проклятье, как же хочется с кем-нибудь поговорить.

Бен и Дамбо ушли. Остались Сэм, Меган и Эван. Двое спят в своей комнате. Другой (Другой, ха! Иной! Это чертовски грустно) бодрствует на посту. И чем больше я с этим другим-иным говорю, тем сильнее у меня едет крыша. Уже целый месяц он постоянно исчезает. То он здесь, то его нет. Говорит, потом раз – и замолкает. Мистер Пришелец пялится в космос. Черт, Эван, куда ты пропал? По-моему, я понимаю, но от этого понимания не исчезает чувство нехватки Эвана.

То же самое происходит с запахом его лосьона после бритья. После того как Бен ушел, Эван побрился. Он вымыл голову и смыл с тела недельную грязь, он даже подстриг ногти и удалил жуткие кутикулы. Когда Эван вошел в эту комнату, он выглядел, как старый Эван, первый Эван, тот, которого я принимала за стопроцентного человека.

Я скучаю по тому Эвану. Тот Эван спас меня из ледяного плена, отогрел и откормил гамбургерами. Он притворялся тем, кем не был, и скрывал свою подлинную сущность.

Спокойный, тихий, уравновешенный, надежный, сильный Эван. Не этот Эван Другой – измученный, нервный, конфликтный. Эван, который ушел, уже там, в двухстах милях над нами, и у него нет шансов вернуться. Не их Эван. Мой Эван. Не идеально идеальный парень.

Почему нам всегда достается тот Эван, которого мы заслуживаем, а не тот, о котором мечтаем?

22

Сама не знаю, почему решила вести дневник. Все равно его никто никогда не прочтет…

Эван, если ты прочитаешь, я тебя убью.

Думаю, неплохо переключиться на мишку. С ним всегда было легко разговаривать. Когда я несколько недель пряталась в лесу, мы с ним беседовали часы напролет, и нам было очень даже хорошо. Мишка отлично умеет слушать. Он не зевает, не перебивает и не уходит посреди разговора. Никогда не спорит, не гнобит, никогда не врет. «Куда ты, туда и я» – вот его медвежий девиз.

Мишка доказал, что настоящая любовь не обязательно запутана и даже взаимна.

«Эван, если ты сейчас это читаешь, знай: я променяла тебя на плюшевого мишку».

Правда, мы с тобой никогда и не были парой.

Лично я была не из тех девчонок, которые мечтали о свадьбе, или о романе с идеальным парнем, или о том, как здорово растить двух-трех детишек в своем пригородном доме. Когда я думала о будущем, мне рисовалась карьера в большом городе. Или что я живу в хижине в лесах какого-нибудь зеленого штата вроде Вермонта, пишу книгу, совершаю долгие прогулки с псом, которого назову Периклом или еще каким-нибудь греческим именем, чтобы всем показать, какая я образованная и культурная. Еще я могла представить, будто я врач и лечу детей в Африке. В общем, мое будущее должно было меня увековечить. Чтобы когда-нибудь мир признал мои заслуги и там, где я жила, установили бы мемориальную доску, или учредили бы премию моего имени, или назвали бы им улицу. Салливан-авеню. Кассиопея-вей. Парни в моих мечтах почти не присутствовали.

Сексуальный опыт я планировала приобрести в колледже. Не под градусом и не с первым попавшимся, кто это предложит. И не для того, чтобы похвастать: «Эй, а у меня уже был секс», как похваляются те, кто попробовал экзотическое блюдо: «Эй, а я ел жареных кузнечиков». Секс у меня был бы с кем-то, кто мне не безразличен. Любовь не обязательна, но взаимное уважение, заинтересованность и чуткость приветствовались. И еще одно условие – кавалер должен быть привлекательным. Слишком много энергии тратится на непривлекательных людей. Зачем спать с человеком, который тебя не возбуждает? Но люди так делают. Или делали. Нет, наверняка все еще делают.

Почему я думаю о сексе?

Ладно, признаю, это лицемерно. Это вранье. Господи, Кэсс, если ты даже дневник не ведешь честно, то в чем же ты не врешь? Вместо того чтобы писать правду, ты отпускаешь инсайдерские шуточки, хитро намекаешь на что-то, как будто через миллион лет кто-то прочтет и пристыдит.

Без шуток.

По крайней мере, он постучал, когда сегодня заявился. У Эвана всегда были проблемы с границами. Он постучал в дверь, а потом явился по частям: голова, плечи, торс, ноги. Постоял на пороге: «Можно войти?» Я мигом заметила перемену: гладко выбрит, волосы еще мокрые, в новых джинсах и футболке с эмблемой университета Огайо. Не помню, когда в последний раз – или вообще хоть раз – Эван, пользуясь Второй поправкой, обнажал свои руки.

У Эвана Уокера есть бицепсы. Не обязательно упоминать об этом, ведь они есть у всех. Просто решила написать.

Я, можно сказать, надеялась увидеть на его лице знакомое равнодушное выражение «мне все по барабану». Именно оно было у него в ходу в те времена, когда мы жили в старом фермерском доме. Вместо этого я имела честь лицезреть сдвинутые к переносице брови, опущенные уголки рта и темные глаза поэта, созерцающего космос. Впрочем, я думаю, что все так и есть. То есть он не поэт, он созерцает космос.

Я подвинулась, чтобы он сел. Просто больше было некуда. Мы никогда «этим» не занимались, но возникло чувство, будто в прошлом у нас существовали какие-то отношения и теперь мы встретились, чтобы провести неприятные для обоих переговоры. Кому после развода достанется фамильное серебро? Как будем делить заморские сувениры, купленные на пару?

А потом я уловила запах лосьона «Ральф Лорен».

Не знаю, зачем Грейс держала в доме мужскую косметику. Может быть, все это принадлежало бывшим хозяевам, а ей было лень выбросить. Или она занималась сексом со своими жертвами перед тем, как отрубить им голову, или вырвать сердце, или сожрать живьем, как черная вдова.

Эван порезался, когда брился, и смазал порез каким-то гемостатиком. Такое маленькое белое пятнышко, крохотный изъян на прекрасном лице. И это было очень кстати. Безупречно красивые лица всегда меня раздражали.

– Проверил, как там дети, – доложил Эван, как будто я спрашивала.

– И?

– С ними все в порядке. Спят.

– Кто на посту?

Эван посмотрел на меня, как на дуру. Потом перевел взгляд на свои руки. Когда мы встретились, он был такой ухоженный, что я даже подумала: мне попался самый самовлюбленный парень на планете. «Это помогает чувствовать себя человеком», – сказал он тогда, имея в виду уход за собой. Позже, когда я узнала, что Эван Уокер не совсем человек, я решила, что поняла, почему он так сказал. А уже потом – под «уже потом» я имею в виду сейчас – я осознала, что чистоплотность не всегда соседствует с благочестием, но чертовски близка к понятию «человечность».

– Все будет хорошо, – тихо сказал Эван.

– Нет, не будет, – окрысилась я. – Бен и Дамбо погибнут. Ты сам погибнешь.

– Я не погибну. – Насчет Бена и Дамбо он возражать не стал.

– И как ты уйдешь с корабля, когда установишь бомбу?

– Уйду, как пришел.

– В последнюю поездку в вашей маленькой капсуле ты сломал несколько ребер и чуть не убился.

Я оторвала взгляд от его рук. Эти руки поднимали меня, когда я падала, обнимали, когда замерзала, кормили, когда была голодна, смывали с меня грязь и кровь.

«Ты собираешься уничтожить собственную цивилизацию. Ради чего? Ради какой-то девчонки?»

Может, вы думаете, что такая жертва могла подтолкнуть меня к мысли, будто я какая-то особенная? Не могла. Мне было жутковато. Как будто один из нас с прибабахом, и это не я.

Не вижу ничего романтичного в геноциде. Но возможно, я никогда не любила по-настоящему и недостаточно хорошо понимаю природу любви. Уничтожила бы я человечество ради спасения Эвана? Вряд ли.

Конечно, существует несколько видов любви. Убила бы я всех на свете ради Сэма? На этот вопрос не сразу ответишь.

– Раньше, когда ты был на грани, у тебя была своеобразная поддержка. Так? – спросила я. – Ты сказал, что технология, благодаря которой ты стал сверхчеловеком, накрылась по дороге в отель. В этот раз у тебя не будет такой поддержки.

Эван пожал плечами. То самое поведение пофигиста, которого мне так не хватало. Этот жест напомнил мне, что наша жизнь в старом фермерском доме осталась далеко позади, и я едва сдержалась, чтобы не влепить ему оплеуху.

– То, что ты собираешься сделать… Это ради меня или… Это ведь не только ради меня?

– Иначе это не остановить, Кэсси, – ответил Эван и снова вошел в образ поэта-страдальца.

– А тот способ, о котором ты говорил, когда чуть не умер в последний раз? Помнишь? Бомба из горла Меган?

– Без бомбы трудно, – сказал он.

– А у Грейс нет заначки с бомбами?

Вместо этого она запаслась мужскими лосьонами. Приоритеты постапокалипсиса.

– Грейс не должна была ничего взрывать. Ей поручили убивать людей.

– И трахаться с ними.

Я не собиралась произносить это вслух. Но я обычно не собираюсь говорить процентов восемьдесят из того, что срывается с языка.

И вообще, кого волнует, трахались они или нет? Глупо волноваться по этому поводу, когда на весы брошена судьба планеты. Тривиально. Несущественно. Руки, которые обнимали меня, обнимали Грейс. Тело, которое согревало меня, согревало Грейс. Губы, которые прикасались к моим губам, прикасались к ее губам. Это не важно, мне плевать, Грейс мертва. Я принялась теребить покрывало и сильно пожалела о том, что брякнула.

– Грейс тебя обманула. Мы никогда…

– Мне все равно, Эван. Это не имеет значения. Кстати, Грейс была сказочно красивой машиной для убийства. Как тут устоять?

Эван накрыл мою руку ладонью, утихомиривая беспокойные пальцы.

– Если бы у нас с ней что-то было, я бы тебе сказал.

Ну и врун. Да тем, о чем он молчал, можно доверху набить Гранд-каньон. Я убрала руку и посмотрела в его глаза цвета плавленого шоколада.

– Ты врешь.

К моему удивлению, он кивнул:

– Да, вру. Но не про это.

«Да, вру»?

– И о чем же ты соврал?

Эван покачал головой.

«Глупая земная девчонка!»

– О том, кто я на самом деле.

– И кто ты на самом деле? Ты рассказывал о том, что́ ты, но никогда не говорил кто. Кто же ты, Эван Уокер? Откуда ты пришел? Как ты выглядел до того, как стал ничем? Твоя планета. Какая она? Там есть трава, деревья, камни? Вы живете в городах? Как веселитесь? У вас есть музыка? Музыка универсальна, как математика. Ты можешь спеть мне песенку? Спой мне инопланетную песню, Эван. Расскажи, как ты рос. Ты ходил в школу или знания просто вложили тебе в мозг? Какими были твои родители? Они у вас там ходят на работу, как у нас? Братья, сестры? Спорт. Начни с чего-нибудь.

– Спорт у нас есть. – Едва заметная снисходительная улыбка.

– Я не люблю спорт. Начни с музыки.

– Музыка у нас тоже есть.

– Слушаю.

Я скрестила руки на груди, демонстрируя внимание.

Эван открыл рот. Закрыл. Я не поняла, для смеха или для плача.

– Это не так просто, Кэсси.

– Я не жду высококачественного исполнения. У меня тоже со слухом не очень, но это не мешает мне фанатеть от маленькой Бейонсе.

– От кого?

– О, брось. Не говори, что не знаешь, кто такая Бейонсе.

Эван покачал головой. Может, он рос не на ферме, а под камнем. А потом я подумала, что было бы странновато, если бы сверхсущество, которому десять тысяч лет, держало руку на пульсе нашей поп-культуры. И все равно, мы же говорили о Бейонсе!

Он даже диковиннее, чем я думала.

– Все иначе. Я хочу сказать – структурно. – Эван показал на свой рот и высунул язык. – Я даже не могу произнести собственное имя.

На миг грусть настолько сгустилась, что чуть не погасла лампа.

– Тогда промычи что-нибудь. Или просвисти. Вы умеете свистеть или у вас нет губ?

– Это все не важно, Кэсси.

– Ошибаешься. Еще как важно. Ты – это твое прошлое, Эван.

Глаза Эвана наполнились слезами. Как будто шоколад потек.

– Господи, Кэсси, надеюсь, что это не так. – Он протянул ко мне тщательно вымытые руки с подстриженными, отполированными ногтями. Эти руки держали винтовку, из которой он убивал невинных людей до того, как чуть не убил меня. – Если мы – это наше прошлое…

На это я могла бы ответить, что мы все совершаем дурные поступки, но это было бы слишком легкомысленно.

«Черт, Кэсси. Почему ты заставляешь его думать об этом?»

Я была настолько одержима прошлым, которого не ведала, что позабыла то, о чем знала. Чтобы спасти тех, кого он пришел уничтожить, Эван Уокер Глушитель собирался уничтожить целую цивилизацию, свою цивилизацию.

«Нет, Бен Пэриш, – подумала я, – не ради девчонки. Ради прошлого, от которого ему не уйти. Это расплата за семь миллиардов. И за твою сестру тоже».

Прежде чем я успела понять, что происходит и даже как, я обняла Эвана. Я, никогда его не утешавшая, не помогавшая встать после падения; не искавшая, когда он пропадал. Я только брала. С того самого момента, как он вытащил меня из снежного заноса, я стала его подопечной, миссией и крестом. А боль Кэсси, страх Кэсси, злость Кэсси, отчаяние Кэсси – гвоздями, которыми он оказался прибит.

Я погладила его по мокрым волосам. Потерла спину. Прижала его гладкое, приятно пахнущее лицо к щеке и почувствовала его теплые слезы. Он прошептал какое-то слово. Мне показалось, что «поденка».

«Бессердечная сука» – более точное определение.

– Прости, Эван, – прошептала я. – Мне так жаль.

Я опустила голову, он поднял свою. Я поцеловала его мокрую щеку.

«Твоя боль, твой страх, твоя злость, твое отчаяние. Отдай их мне, Эван. Я хоть недолго понесу их за тебя».

Он провел пальцами по моим губам, влажным от его слез.

– Последний человек на Земле, – пробормотал он. – Ты помнишь, когда это написала?

Я кивнула.

– Глупость.

Эван покачал головой:

– Я думаю, в этом причина. Когда я прочел это. «Последний человек на Земле». Потому что я чувствовал то же самое.

Мои руки терзают старую футболку с эмблемой университета Огайо. Хорошее слово – «терзать». Ко многому подходит.

– Ты не вернешься, – проговорила я, потому что сам он этого не сказал бы.

Эван вплел пальцы в мои волосы. Я задрожала.

«Не делай этого, сукин ты сын. Не прикасайся ко мне так, как никогда больше не прикоснешься. Не смотри так, как никогда больше не посмотришь».

Я закрыла глаза. Наши губы соприкоснулись.

«Последний человек на Земле».

С закрытыми глазами я видела, как она идет по лесной тропинке в Вермонте. Там, где никогда не была и никогда не будет. И листья вокруг поют арию о ярко-красном и золотом. С ней большой пес по имени Перикл. Он бежит впереди, исполненный сознания собственной важности. У нее есть все, чего она хотела в жизни. У этой девушки, то есть женщины, нет в прошлом пробелов, она совершила все, что задумала. Она путешествовала по миру, писала книги, заводила любовников, разбивала сердца. Она не плыла по течению. Она била, мутузила, нокаутировала свою жизнь, выжимала из нее все до последней капли. Она ее истерзала.

Он жарко дышал мне в ухо. Я вцепилась ногтями в его грудь – голодная львица со своей добычей.

«Сопротивление бесполезно, Уокер».

Я никогда не пойду по тропинке в золотом лесу, у меня не будет пса Перикла, я не буду путешествовать по миру. Не будет признания, моим именем не назовут улицу, я не оставлю следа в этом мире. Моя жизнь – каталог несделанного и того, что никогда не будет сделано. Иные украли мои несостоявшиеся воспоминания, но я не дам им похитить это.

Мои руки изучали его тело, неоткрытую страну, которую я буду отныне называть Эванлендом. Холмы и долины, равнины и лесные овраги; ландшафт, испещренный шрамами после битв, с линиями разломов и неожиданными видами. А я – Кэсси Конкистадор. Чем больше территорий я захватываю, тем еще больше хочу завоевать.

Грудь Эвана вздымалась и опускалась: подземные сотрясения, поднявшие цунами. У него расширились зрачки, глаза увлажнились, в них появилось что-то сильно похожее на страх.

– Кэсси…

– Заткнись.

Мои губы исследуют долину под его вздымающейся грудью.

Его пальцы запутались в моих волосах.

– Нам нельзя.

Я чуть не рассмеялась.

«Список „нельзя“ слишком длинный, Эван».

Я оставила следы зубов на его животе. Земля под моим языком подрагивала. Шок и афтершок.

«Нельзя».

Да, наверное, нельзя. Некоторые желания никогда не могут быть удовлетворены. Некоторые открытия уменьшают ценность поисков.

– Не время… – выдохнул Эван.

Я прижалась щекой к его животу и убрала упавшие на глаза волосы.

– А когда оно придет, это время, Эван?

Он придержал мои руки, блуждавшие по его телу.

– Ты говорил, что любишь меня, – прошептала я.

«Дьявол, Эван Уокер, зачем ты вообще сказал такую глупую, безумную, идиотскую вещь?»

Никто не скажет, насколько близки ярость и страсть. Я имею в виду, что расстояние между молекулами и то больше.

– Ты обманщик, – попеняла я ему. – Худший, потому что из тех, кто обманывает себя. Ты не любишь меня. Ты любишь идею.

Эван отвел глаза. Так я и поняла, что раскусила его.

– Какую идею?

– Врешь, ты знаешь какую.

Я встала и стянула с себя футболку. Я взирала на него сверху вниз, позволяя ему глядеть на меня.

«Смотри на меня, Эван. Смотри. Я не последний человек на Земле, не замена всем тем, кого ты убил на шоссе. Я не поденка. Я – Кэсси, обычная девчонка из обычного города, которой чертовски повезло или не повезло прожить достаточно долго, чтобы встретить тебя. Я не твоя подопечная, не твоя миссия и не твой крест».

Я не все человечество.

Эван отвернулся к стене и заложил руки за голову, как будто сдавался в плен. Хорошо. Я уже зашла слишком далеко. Я стянула и отшвырнула джинсы. Я не помнила, чтобы когда-нибудь была настолько зла… или печальна… или… Мне хотелось врезать ему, ласкать его, пинать его, обнять его. Я хотела, чтобы он умер. Я хотела умереть сама. Я не стеснялась, совсем не стеснялась, и не потому, что он уже видел меня голой – было дело.

Тогда у меня не осталось выбора. Я валялась без сознания, на грани жизни и смерти. А теперь я была в полном сознании и очень даже жива.

Я хотела, чтобы меня освещали сотни ламп. Я хотела стоять под прожектором. Хотела, чтобы у Эвана была лупа, пусть исследует каждый не идеально идеальный дюйм моего человеческого тела.

– Дело не во времени, Эван, – напомнила я ему. – Дело в том, как мы им распоряжаемся.

23 Рингер

С высоты в тридцать пять тысяч футов трудно определить, что меньше – Земля или человек, смотрящий на нее сверху.

Мы держим курс прямо на север, и в паре миль от пещер Констанс отстегивает ремни и снимает с полки парашютный комплект. Последняя проверка перед прыжком. Мы десантируемся с такой высоты, чтобы не быть замеченными с земли. Это называется затяжной прыжок. Чертовски рискованно, но не опаснее, чем прыгать с высоты пять тысяч футов без парашюта.

– Будет полегче, чем в прошлый раз, да? – говорит Констанс.

Видимо, ей известно о моем прыжке из подбитого вертолета.

Я шлю ее подальше, и она улыбается. Меня это радует. Не хочу обнаружить в ней ничего достойного сочувствия или симпатии. Трудно будет убить.

То есть труднее. Я все равно ее убью.

Наушники оглушают голосом пилота:

– Тридцать секунд!

Констанс проверяет мой комплект, а я – ее. Открывается дверь заднего отсека. Мы бросаем наушники на сиденья. Скользя руками в перчатках по тросу, двигаемся к воющей пасти. Ледяной ветер лупит в лицо. У меня сводит желудок. Си-160 швыряет из стороны в сторону. Самолет пробивается через зону турбулентности. Практически весь полет меня тянуло блевать. Лучше сделать это сейчас, чем в свободном падении. Если встать правильно, блевота попадет Констанс прямо в лицо.

Не понимаю, почему хаб не поддерживает пищеварительную систему? Чувство, будто друг предал.

Прыгаю вслед за Констанс в черную глотку безлунной ночи. Мы не раскроем парашюты, пока не достигнем предельной скорости. Зрение у меня усилено, и я отчетливо ее вижу. Слева, на пятьдесят футов ниже. Время замедляется, а скорость растет. Не знаю, в чем причина – в хабе или естественной реакции на падение со скоростью сто двадцать миль в час. Гул самолета не слышен. Весь мир – ветер.

Двадцать тысяч футов. Пятнадцать. Десять. Уже различаю шоссе, холмистые поля, островки голых деревьев. Мне кажется, что чем ближе я к земле, тем быстрее они летят навстречу. Пять тысяч футов. Четыре. Минимальная высота для безопасного раскрытия – восемьсот футов, но это только расширяет границы возможного.

Констанс раскрывает парашют на восьмистах пятидесяти. Я чуть ниже. Земля, как локомотив, с ревом несется на меня.

Перед касанием сгибаю колени и выставляю плечо вперед, дважды перекатываюсь и останавливаюсь, лежа на спине и запутавшись в стропах. Констанс оказывается рядом раньше, чем я успеваю сделать второй вдох. Освобождает меня от пут боевым ножом, показывает большой палец и бежит через поле к паре силосных башен, которые высятся у стереотипного красного амбара, а невдалеке – белый фермерский дом.

Белый дом, красный амбар, узкая сельская дорога. Квинтэссенция Америки. Образно говоря, мы приземлились на страничку из «Американа»^[77]. Как там называется деревушка в районе пещер? Уэст-Либерти.

Присоединяюсь к Констанс возле силосной башни. Она избавляется от комбинезона. Под ним на ней мом-джинсы и толстовка с капюшоном. Огнестрельного оружия у Констанс нет, только боевой нож в пристегнутых к ноге ножнах.

– Полкилометра на юго-запад от нашей позиции, – выдыхает она. Вход в пещеры. – Идем с опережением на пару часов. – Зомби и кто-то достаточно безбашенный, чтобы отправиться на наши с Чашкой поиски. Скорее всего, это Кекс. При мысли о том, что придется рассказать Зомби о Чашке, мне становится дурно. – Ты сидишь здесь и ждешь моего сигнала.

Мотаю головой:

– Я иду с тобой.

Констанс включает свою идиотскую улыбку:

– Не выйдет, милочка.

– Почему?

– Наша легенда не прокатит, если нарисуется кто-нибудь, ее опровергающий.

Тиски, сжимающие мой желудок, закручиваются сильнее.

Выжившие. Констанс убьет всех, кого найдет в пещерах, а там может быть очень много людей. Десятки, а то и сотни. Ей придется поднапрячься. Выжившие хорошо вооружены и крайне неприветливы к чужакам. Трудно представить, что на этом этапе игры кто-то еще не слышал о Четвертой волне. А значит, мне, возможно, и не придется убивать Констанс. Вполне вероятно, что это сделает кто-то из выживших.

Это приятная мысль. Не реалистичная, но приятная. Следующая ничуть не радует, и я говорю первое, что приходит в голову:

– Нам совершенно не обязательно переть в пещеры. Мы можем перехватить Зомби на подходе.

Констанс отрицательно качает головой:

– У нас другая задача.

– Наша задача – встретиться с Зомби.

Я не позволю этому случиться. Если позволю – погибнут невинные люди. Люди умирают, я не так уж и против этого – я сама собираюсь убить Констанс и Эвана, – но этих жертв можно избежать.

– Я знаю, что тебя гложет, Марика, – воркует Констанс. – Именно поэтому я и пойду одна.

– Глупый риск.

– Ты делаешь выводы, не зная всех фактов.

Вот уж действительно – проблема. Причем с начала времен.

Моя рука ложится на рукоятку пистолета. Это не укрывается от внимания Констанс. Ее ответная улыбка озаряет ночь.

– Ты знаешь, что случится, если ты это сделаешь, – замечает она, как добрая тетушка или заботливая старшая сестра. – Твои друзья, ради которых ты вернулась… Какова цена их жизни? Сколько, по-твоему, можно ради них положить? Сто, тысячу, десять тысяч или десять миллионов? На какой цифре ты остановишься?

Знакомый аргумент. Довод Воша. Их довод. Что такое семь миллиардов, когда на кону само существование? Горло саднит, во рту привкус желудочной кислоты.

– Фиктивный выбор, – отвечаю я и делаю последнюю попытку: – Тебе не обязательно убивать кого-то, чтобы достать Уокера.

Констанс пожимает плечами. По-видимому, цели я не достигла.

– Если я этого не сделаю, то ни у тебя, ни у меня не будет возможности с ним встретиться. – Констанс задирает подбородок и чуть поворачивает голову. – Ударь меня. – Хлопает себя по щеке: – Вот сюда.

Почему бы и нет? Удар. Констанс слегка отшатывается, трясет головой и подставляет вторую щеку:

– Еще разок. Но сильнее, Марика. В полную силу.

Бью жестче. Достаточно крепко, чтобы сломать челюсть. Левый глаз Констанс тут же заплывает. Она не чувствует боли от удара. Как и я.

– Спасибо, – просветленно благодарит Констанс.

– Не вопрос. Захочешь получить еще куда-нибудь – обращайся.

Констанс тихо смеется. Не знай я правды, вполне могла бы решить, что я ей нравлюсь и она находит меня обаятельной. Тут она срывается с места и мчится, причем так быстро, что уследить за ней может только человек с усиленным зрением. Несется через поле к дороге, которая ведет к пещерам, и скрывается в лесу на северо-западе.

Как только она исчезает из виду, я опускаюсь на землю. Меня трясет, кружится голова и печет в желудке. Я начинаю подозревать, что двенадцатая система где-то дала сбой. Очень хреново себя чувствую.

Прислоняюсь к холодной металлической стене силосной башни и закрываю глаза. Темнота у меня под веками кружит вокруг невидимого центра – сингулярности до рождения вселенной. Там Чашка. Она падает, я ее упускаю. Выстрел Бритвы эхом разносится во вневременной пустоте. Я ее упускаю, но она всегда будет со мной.

И Бритва тоже там, в абсолютном центре абсолютного ничто. Кровь у него на руке еще на подсохла. Он вырезал у себя на плече три буквы – VQP. Бритва знал, что поплатится жизнью за то, что принес в жертву Чашку. Я уверена, что к тому времени, когда мы вместе провели ночь, он уже решил убить ее. Потому что только так он мог освободить меня.

Освободить для чего, Бритва? Претерпеть, чтобы завоевать – что?

Не открывая глаз, вытаскиваю нож из наплечных ножен. Я могу представить Бритву в дверях склада. Золотистые отсветы погребального костра пляшут у него на лице. Глаза утонули в тени. Он закатывает рукав. У него в руке нож. И у меня в руке нож. Он наверняка поморщился, когда острие ножа проткнуло кожу. Я не морщусь.

Я ничего не чувствую. Ничто, словно кокон, окутало меня со всех сторон. В конце концов, ответ на загадку Воша «Почему?». Я чувствую запах крови Бритвы. Но запаха своей не чувствую, потому что она не выступает на поверхности пореза, благо тысячи микроскопических дронов останавливают кровотечение.

V: Как победить непобедимое?

Q: Кто победит, если никто не выдерживает?

P: Что выдерживает, когда не осталось надежды?

Вне сингулярности кто-то удивленно спрашивает:

– Дитя мое, почему ты плачешь?

Открываю глаза.

Это священник.

24

Во всяком случае, одет он как священник.

Черные брюки. Черная рубашка. Пожелтевший от пота белый воротничок забрызган чем-то цвета ржавчины. Он стоит вне пределов досягаемости. Невысокий лысеющий мужчина с круглым детским лицом. Он видит у меня в руке окровавленный нож и поднимает руки:

– Я не вооружен.

Писклявый, как у ребенка, голос дополняет личико.

Я роняю нож и достаю пистолет:

– Руки за голову. На колени.

Священник мгновенно подчиняется. Смотрю на дорогу.

«Что случилось с Констанс?»

– Я не хотел тебя пугать, – говорит коротышка. – Просто уже несколько месяцев никого не встречал. Ты от военных?

– Заткнись. Не разговаривай.

– Конечно! Извини… – Он закрывает рот, зардевшись от страха или, может быть, смущения.

Я подхожу к нему с тыла и обыскиваю свободной рукой. Он стоит спокойно, не дергается.

– Откуда ты? – спрашиваю.

– Из Пенсильвании…

– Ты не понял. Откуда сейчас пришел?

– Я жил в пещерах.

– С кем?

– Ни с кем! Я же сказал, что уже несколько месяцев никого не видел. С ноября…

В правом кармане нащупываю какой-то твердый предмет. Достаю. Распятие. Видало времена получше. Дешевая позолота облупилась, лицо Христа стерлось и превратилось в гладкий бугорок. Вспоминается солдат с распятием из истории Салливан – тот, что прятался за холодильниками.

– Пожалуйста, не отбирай его у меня.

Я забрасываю распятие в высокую высохшую траву между силосной башней и сараем.

«Где, черт возьми, Констанс?»

Как этот дрищ мимо нее проскочил? И главное – как я позволила этому человечку так близко ко мне подобраться?

Интересуюсь:

– Где твое пальто?

– Пальто?

Становлюсь перед ним и направляю пистолет ему в лоб.

– Холодно. Ты не замерз?

– О. О! – Нервно хихикает. Зубы у него соответствующие – маленькие и грязные. – Забыл прихватить. Так разволновался, когда услышал самолет. Подумал, что наконец-то спасен! – Улыбка исчезает. – Ты же пришла мне на помощь?

Мой палец подрагивает на спусковом крючке.

«Порой оказываешься не в том месте, не в то время, и никто в этом не виноват» – так я сказала Салливан, выслушав историю о солдате с распятием.

– Позволь спросить, тебе сколько лет? – спрашивает священник. – Для солдата ты слишком молодо выглядишь.

– Я не солдат, – отвечаю, и это правда.

Я – следующая ступень в эволюции человека.

Говорю ему честно:

– Я – глушитель.

25

Он прыгает на меня. Вспышка из бледно-розового и черного. Оскаливает мелкие зубы, и пистолет вылетает у меня из руки. Удар ломает запястье. Следующий получаю на такой скорости, что не успеваю среагировать даже с усиленным зрением и отлетаю на шесть футов прямиком в силосную башню. Металл скрипит и обхватывает меня, как лепешка тако. Теперь до меня доходит смысл слов Констанс: «Ты делаешь выводы, не зная всех фактов».

Она пошла в пещеры не для того, чтобы нейтрализовать выживших. Она отправилась туда, чтобы убрать глушителя.

«Спасибо, Конни. Могла бы сказать».

Тот факт, что я не умерла от удара, спас мне жизнь. Лжесвященник замирает на месте, склоняет голову набок и смотрит на меня, как любопытная птица. По идее, я должна была умереть или, на худой конец, потерять сознание. Так почему я еще жива?

– Ого! Это… любопытно.

Несколько секунд мы не двигаемся. Я не вписалась в его понимание игры.

«Тяни время, Рингер. Дождись Констанс».

Если она вернется.

Возможно, она уже мертва.

– Я не из ваших, – говорю я и высвобождаюсь из металлического плена. – Вош усилил меня двенадцатой системой.

Озадаченное выражение не исчезает с его лица, но плечи напрягаются. Это единственное разумное объяснение, хотя смысла в нем нет никакого.

– Все любопытнее и любопытнее! – бормочет он. – Зачем командиру понадобилось усиливать человека?

Пора лгать. Враг научил меня тому, что мельчайшей ложью можно свершать великие дела.

– Он пошел против вас и всем нам установил двенадцатую систему.

Лжесвященник трясет головой и улыбается. Он знает, что я нагло вру.

– И теперь мы вышли на охоту, – продолжаю я. – Мы придем за каждым из вас до того, как за вами пришлют капсулы.

Винтовка лежит на земле в ярде от ног священника. Куда отлетел пистолет, я не имею понятия. Нож ближе – валяется примерно на полпути между нами. Священник явно ждет, что я брошусь к ножу.

Ладно, вранье не работает. Попробую правду, но надежды почти никакой.

– Может быть, я зря теряю время, но тебе следует знать, что ты такой же человек, как и я. Тебя используют, как и всех глушителей. Все, что ты о себе думаешь, все, что помнишь, – ложь. Все от начала и до конца.

Лжесвященник кивает и улыбается, как нормальные люди улыбаются психам.

«Твой выход, Констанс. Давай же, выскочи из тени и вонзи ему в спину нож».

Но Констанс пропускает свой выход.

– Я действительно растерян, – говорит он. – Что же мне с тобой делать?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но точно знаю, что возьму вот этот нож и прирежу тебя, как свинью.

На нож смотреть не рискую, он сразу разгадает мою хитрость, и в результате вынуждаю его самого посмотреть на нож. Он отводит взгляд всего на секунду, но этой секунды мне более чем достаточно.

Кованым носком ботинка бью его под челюсть. Маленькое тело взлетает на десять футов и грохается на землю. Он еще не успевает встать, а нож уже летит к его горлу. Священник отбивает нож вверх и ловит уже на пути к земле. Его движения настолько точны и грациозны, что я не могу не восхититься.

Ныряю за винтовкой. Лжесвященник перехватывает меня ударом в висок. Я падаю. Ударяюсь лицом о землю и рассекаю верхнюю губу. Вот оно. Сейчас он перережет мне горло. Или подберет винтовку и вышибет мне мозги. Я робкий любитель, «чайник»,новичок, еще только привыкающий к усилению, а этот лжесвященник живет с ним с тринадцати лет.

Он сгребает в кулак мои волосы и рывком переворачивает меня на спину. Кровь скапливается во рту. Лжесвященник поднимается надо мной в полный рост – пять футов и три дюйма. В одной руке – нож, в другой – винтовка.

– Кто ты такая?

Я сплевываю кровь и отвечаю:

– Меня зовут Рингер.

– Откуда ты?

– Ну, родилась я в Сан-Франциско…

Пинает меня в ребра. Но не сильно. Если бы ударил со всей силы, пробил бы мне легкие или порвал селезенку. Он не хочет меня убивать. Пока.

– Зачем ты здесь?

Я смотрю ему в глаза и отвечаю:

– Чтобы убить тебя.

Лжесвященник отбрасывает винтовку в сторону. Та пролетает по дуге ярдов сто и приземляется уже за дорогой. Потом он берет меня за горло и поднимает в воздух. Ноги отрываются от земли. Лжесвященник поворачивает голову – любопытная ворона, встревоженная сова.

Против следующей атаки у меня нет защиты. Его сознание вскрывает меня, как скальпелем. Он с такой яростью врывается в мой мозг, что у меня мгновенно вырубается вегетативная система. Я погружаюсь в абсолютную тьму. Не вижу, не слышу, не осязаю. Его разум перемалывает мой мозг. Его ненависть по охвату больше вселенной. Я чувствую его беспримесную ярость и абсолютное омерзение. И еще, как ни странно, зависть.

– Ох, – вздыхает лжесвященник. – Кого же ты ищешь? Не тех ли, кого потеряла? Маленькая девочка и грустный добрый мальчик. Они умерли, чтобы ты могла жить. Так? Так. О, как же ты одинока. Какая пустота тебя окружает!

Старый отель. Я прижимаю к себе Чашку, пытаясь хоть как-то ее согреть. Подземные этажи базы. Бритва обнимает меня, борется за мою жизнь.

«Это круг, Зомби. Скованный страхом круг».

– Но есть еще кое-кто, – бормочет священник. – Хм. Ты уже в курсе?

Его тихий смех вдруг обрывается. Я знаю почему. Ответ ясен, ведь мы сейчас одно целое. Он докопался до Констанс и увидел ее глупую улыбку белой домохозяйки.

Священник небрежно, как до этого винтовку, отбрасывает меня в сторону. Для него я бесполезный человеческий хлам. Я лечу, а хаб готовит мое тело к удару. Времени у него более чем достаточно.

С грохотом приземляюсь на прогнившие перила крыльца фермерского дома. Они разлетаются в щепы, подо мной стонут старые доски. Лежу без движения. Перед глазами все плывет.

Но последствия вторжения в мозг гораздо хуже физического избиения. Я не могу думать. В голове вспыхивают и снова исчезают какие-то фрагменты и разрозненные картинки. Улыбка Зомби. Глаза Бритвы. Сердитое лицо Чашки. Потом словно вырубленное из камня лицо Воша. Огромное, как скала. Его глаза пронзают меня насквозь, они видят все, они знают меня.

Перекатываюсь на бок. К горлу подкатывает тошнота. Я блюю на ступеньки, меня выворачивает наизнанку.

«Ты должна встать, Рингер. Если не встанешь, Зомби погиб».

Пытаюсь подняться. Падаю.

Пытаюсь сесть. Заваливаюсь набок.

Священник-глушитель нашел их во мне. Я думала, что их больше нет; я считала, что потеряла их, но нельзя потерять тех, кто тебя любит. Потому что любовь – величина постоянная; любовь выдерживает.

Кто-то поднимает меня, когда я падаю: Бритва.

Кто-то придает сил: Чашка.

Кто-то улыбается, и эта улыбка дарит мне надежду: Зомби.

Мне так нравится, как он улыбается. Надо было сказать ему об этом, пока была возможность.

Я встаю.

Бритва поднимает, Чашка придерживает, Зомби улыбается.

«Знаешь, что делать, когда не можешь встать и идти? – спрашивает Вош. – Ползти».

26 Зомби

Заброшенное шоссе в сельской местности к северу от Эрбаны. По обе стороны отливают серебром паровые поля, на их фоне – черные силуэты сгоревших фермерских домов.

До пещер девять миль по прямой, но я не умею летать, и с шоссе уходить нельзя, иначе есть риск заблудиться. Стало быть, если идти, не останавливаясь на привал, к рассвету доберусь до пещер.

Но это ерунда.

Есть еще обладающие сверхчеловеческой силой убийцы, принимающие самые разные обличья… Например, могут предстать милой, распевающей церковные гимны пенсионеркой. Или детьми, которые с вживленными в горло бомбами бродят вокруг лагерей выживших… Все это не способствует радушному отношению к чужакам.

Там наверняка выставлены посты, есть бункеры, снайперские гнезда; может быть, даже немецкая овчарка или доберман, или два добермана, а еще растяжки и мины-ловушки. Враг уничтожил главное, что удерживало нас вместе. Теперь для нас любой незнакомец – враг. Забавно, хотя тут не до смеха, но после прибытия чужих мы все стали чужими.

Таким образом, вероятность того, что меня пристрелят без проволочек, очень даже велика. Где-то около девяносто девяти и девяти десятых из ста.

Ну да ладно. Как говорится, живем один раз.

Я столько раз рассматривал карту на обороте рекламной брошюры, что она буквально впечаталась в мою память. По шестьдесят восьмому шоссе на север к пятьсот седьмому маршруту. По пятьсот седьмому на восток к двести сорок пятому. А там уже полмили на север, и ты на месте. Плевое дело. Три-четыре часа быстрым шагом на пустой желудок без остановок – и тебя встречает рассвет.

Надо будет провести рекогносцировку, времени у меня нет. Потребуется план, как подобраться к часовым, – плана тоже нет. Надо найти правильные слова, чтобы убедить тамошних, что я на стороне добра, – таких слов у меня опять-таки нет. Все, что есть, – обаяние и неотразимая улыбка.

На повороте с пятьсот седьмого маршрута на двести сорок пятый стоит указатель фута три высотой. Большая, указывающая на север темно-красная стрелка с надписью: «Пещеры Огайо». Начинается подъем, земля восходит к звездам. Я настраиваю окуляр и осматриваю лес, что слева от шоссе, на предмет светящихся зеленых пятен. Не доходя до вершины холма, ложусь на живот и остаток пути ползу по-пластунски. Асфальтированная подъездная дорога, петляя, бежит меж деревьев к группе домов. Черные пятна на сером фоне. В пятидесяти ярдах от меня два камня с установленными на каждом буквами «П» и «О».

Ползу, как учили в лагере, – в «низком стиле»: мордой в землю, в одной руке винтовка, вторую выбрасываю вперед. Таким манером мне не добраться до пещер и к двадцать первому дню рождения. Но зато есть хоть какой-то шанс дожить до двадцати одного года. Через каждые несколько футов останавливаюсь, поднимаю голову и осматриваюсь. Деревья. Трава. Спутанные провода оборванных электролиний. Мусор. Теннисная туфля.

Ярдов через сто и сто деревьев спустя натыкаюсь вытянутыми пальцами на какой-то металлический предмет. Не поднимая головы, подтягиваю его ближе к носу.

Распятие.

Мурашки бегут по спине.

«У меня не было времени подумать, – объясняла мне Салливан. – Я засекла блеск металла и решила, что это пистолет. И я убила его. Выстрелила в грудь над распятием и убила».

Лучше бы она не рассказывала мне эту историю. В былые времена я бы счел, что такая находка – хороший знак. Возможно, даже повесил бы это распятие на шею. На удачу. Но сейчас у меня чувство, будто дорогу перебежала черная кошка. В общем, оставляю Иисуса лежать в грязи.

Отталкиваюсь ногой, подтягиваюсь на локте, отталкиваюсь другой, снова подтягиваюсь. Замираю на месте. Осматриваюсь. Отталкиваюсь, подтягиваюсь, отталкиваюсь, подтягиваюсь. Замираю. Осматриваюсь. Уже можно разглядеть дома. Магазин подарков, сервисный центр для туристов, разрушенный каменный колодец. За домами, петляя в темноте между деревьями, по направлению ко мне движется зеленое светящееся пятно размером с ноготь большого пальца.

Застываю. Я на виду, и спрятаться негде. Пятно увеличивается и движется уже вдоль фасада сервисного центра. Приподнимаюсь на локтях и смотрю на него через прицел М-16. Парень такой мелкий, что я сначала даже принимаю его за ребенка.

Черные брюки, черная рубашка, воротничок, который в свои лучшие деньки был белым.

Похоже, я нашел владельца распятия.

По уму, надо его убить, пока он меня не заметил.

«Глупо. Хуже не придумать. Застрели его, и весь лагерь начнет охотиться за твоей задницей. Стреляй только в ответ. Ты пришел не убивать, а спасать, забыл уже?»

Мужчина в черном, с зеленым пятном на месте головы, исчезает за углом. Отсчитываю секунды. Дохожу до ста двадцати, а он все не появляется. Тогда я уже на локтях подползаю к ближайшему дереву. Там стираю с лица грязь и жухлую траву, а после стараюсь отдышаться и собраться с мыслями. Да, именно в таком порядке. С дыханием получается лучше, чем с мыслями.

Теперь я понимаю, почему при назначении командира отделения Вош выбрал меня, а не Рингер. Определенно выбрать стоило Рингер, она умнее, лучше стреляет и реакция у нее быстрее, чем у меня. Но мою кандидатуру одобрили, потому что я обладал качеством, которого не было у Рингер: слепая преданность общему делу и непоколебимая вера в лидера. Ладно, два качества, но это не важно. Я хочу сказать, что вера всегда побеждает разум. Потроха побеждают мозг. Во всяком случае, это так, если хочешь получить армию безмозглых клоунов с суицидальными наклонностями. И врагу так проще.

Я не могу прятаться вечно. И Дамбо я оставил не для того, чтобы он умер, пока я тут прохлаждаюсь и жду, когда же мой кроманьонский мозг посетит гениальная мысль.

Если мне что-то и нужно, так это заложник.

Естественно, эта идея посещает меня через пять минут после того, как исчезает идеальный кандидат для ее воплощения.

Выглядываю из-за дерева и смотрю на сервисный центр. Ничего. Подползаю к ближайшему дереву, плюхаюсь на задницу, выглядываю. Пусто. Двумя деревьями дальше и на пятьдесят ярдов ближе я все равно его не вижу. Наверное, нашел какой-нибудь закуток, чтобы отлить. Или уже в пещерах, спустился в теплое безопасное место и рассказывает Рингер, что наверху все чисто. А она тем временем баюкает Чашку.

После ухода Рингер я часто представлял себе эти пещеры. Только без священника. Воображал, как она всю эту чертову бесконечную зиму согревает Чашку, кормит ее, меняет отсыревшую одежду. Я думал о том, что скажу, когда мы в конце концов встретимся. О том, что она скажет мне. И о том, как моя наконец идеально подобранная фраза заставит ее улыбнуться. Какая-то часть меня уверена, что эта нескончаемая война завершится, когда я заставлю ее улыбнуться.

Ладно, забудь о священнике. В этом сервисном центре должны быть люди. Можно заполучить не одного заложника, а дюжину. Но, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Мне надо как можно скорее пробраться в эти пещеры.

Сканирую местность, просчитываю маршрут, мысленно отрабатываю действия. У меня есть одна свето-шумовая граната плюс эффект неожиданности. Неожиданность – это хорошо. М-16 и пистолет Дамбо. Возможно, этого мало. Если меня превзойдут по арсеналу, мне конец. А это значит, что Дамбо умрет.

На мою сторону выходит только одно окно. Выбиваю стекло прикладом винтовки, забрасываю внутрь гранату и топаю к парадному входу. Шесть секунд – максимум. Они не сразу поймут, что произошло.

Вот что я буду рассказывать внукам: «Я все внимание сосредоточил на окне и даже не посмотрел под ноги».

Думаю, нет другого объяснения, почему я упал в эту проклятую яму шесть футов в ширину и раза два больше в глубину. Такую не прозеваешь и в темноте. И не только из-за ее размеров, а из-за того, что в ней было.

Тела.

Сотни тел.

Большие, маленькие, средние тела. В одежде, полуодетые, голые. Трупы свежие и трупы не очень свежие. Целые тела, части тел и те части, которые привыкли быть внутри тел, но больше там не находятся.

Я погрузился по пояс в осклизлую смердящую массу, а ноги все никак не могли нащупать дно – я просто… тонул. Мне было не за что ухватиться, кроме мертвых тел, а они соскальзывали вниз вместе со мной. Я вдруг оказался лицом к лицу со свежим трупом, с по-настоящему свежим телом женщины лет тридцати. Ее светлые волосы слиплись от грязи и крови, глаза были темные, одна щека распухла до размеров моего кулака, кожа еще оставалась розовой, и губы не спеклись. Она точно умерла всего пару часов назад.

Резко отшатываюсь. Уж лучше столкнуться с дюжиной разлагающихся трупов, чем вот с таким, который выглядит почти как живой.

Я увяз по плечи и все равно продолжаю тонуть. Мне светит задохнуться в человеческих останках. Я захлебнусь смертью. Это настолько дико и метафорично, что я едва не хохочу.

Тут-то ее пальцы и хватают меня за шею. А потом ничуть не холодные и вовсе не трупные губы шепчут мне в ухо:

– Ни звука, Бен. Притворись мертвым.

«Бен?»

Пытаюсь повернуть голову. Бесполезно. Хватка у нее железная.

– У нас всего один выстрел, – шепчет она. – Так что не двигайся. Оно знает, где мы, и направляется сюда.

27

На краю ямы появляется чья-то тень. Силуэт на фоне усыпанного яркими звездами неба. Невысокий. Склонил голову набок. Прислушивается. Не задумываясь, задерживаю дыхание, расслабляю мышцы до состояния тряпки и смотрю на него сквозь приоткрытые веки. Он держит в правой руке знакомый мне предмет. Боевой нож «Ка-Бар», стандартное оружие всех рекрутов.

Пальцы женщины отпускают мое горло. Она тоже притворяется мертвой. Кому верить? Ей или ему? Или вообще никому?

Проходит тридцать секунд, минута, две. Я не шевелюсь. Она тоже. И он не двигается. Я больше не могу сдерживать дыхание… или откладывать принятие решения. Надо либо сделать вдох, либо стрелять. В кого-то из них. Но мои руки запутались в руках мертвецов, да и в любом случае я выронил винтовку, когда летел в яму. Я даже не знаю, куда она в результате упала.

А вот он знает. Он – это священник, который поменял распятие на боевой нож.

– Я видел твою винтовку, сынок, – говорит. – Давай выбирайся. Бояться нечего. Они все мертвые, а я совершенно безобиден. – Он опускается на колени на краю ямы и протягивает мне руку. – Не волнуйся, вылезешь и возьмешь свою винтовку. Не люблю огнестрельное оружие. И никогда не любил.

Он улыбается, и тут женщина, которая вовсе не труп, хватает его за кисть. Он летит к нам в яму, возле его виска появляется пистолет Дамбо, и женский голос произносит:

– Значит, и это тебе не понравится.

И голова священника разлетается на куски.

Не уверен, но похоже, что у меня появился шанс выбраться из этой чертовой ямы.

28

Винтовку я потерял. А женщина, которая не труп, каким-то образом завладела пистолетом. Вроде как спасла мне жизнь, но вполне возможно, что она просто начала со священника и теперь на очереди я.

Протиснувшись между трупами, вылезаю на край ямы, и вряд ли в лагере ожидают подобного, держа под прицелом общую могилу. Ведь при нормальных обстоятельствах если ты оказываешься по горло в трупах, то и сам, скорее всего, тоже труп.

– Я не собираюсь тебя убивать, – говорит женщина и улыбается, что должно быть больно со сломанной-то скулой.

– Тогда бросай пистолет.

Ни секунды не раздумывая, бросает и поднимает руки.

– Откуда ты знаешь мое имя? – спрашиваю я. Скорее даже выкрикиваю.

– Марика сказала.

– Что еще за Марика?

Подбираю пистолет, а она не пытается меня остановить.

– Девушка, стоящая у тебя за спиной.

Я круто разворачиваюсь влево, но продолжаю держать ее в поле зрения. Позади – никого.

– Послушайте, леди, у меня выдался реально плохой день. Кто вы и кто этот парень, которого вы только что убили? И где Чашка? Где Рингер?

– Я тебе сказала, Зомби. – Мелодичный смешок. – Она у тебя за спиной.

Я поднимаю пистолет и целюсь ей в переносицу. Я перестал дергаться, и мне больше не страшно. Я просто зол как черт. Не знаю, глушитель она или нет, плевать мне на это. Я буду убивать всех чужих на своем пути, пока не найду хоть одного своего.

Я понимаю, что к чему. Господи, да, конечно. И знал еще до того, как ушел из конспиративного дома. Все было зря, все бессмысленно. Дамбо умрет ни за что, потому что Рингер – ничто. Потому что она лежит в этой трупной яме. Не способное улыбаться ничто с черными как смоль волосами. И Чашка тоже там, она тоже ничто. Обе они, как и семь миллиардов других ничто, разлагаются на случайные молекулы. И я им помогу. Я выполню свою часть работы. Я буду убивать каждого тупого урода, которому посчастливится оказаться у меня на пути.

Они хотели получить тупого хладнокровного киллера и спустить его с цепи. Им был нужен Зомби, и они его получили.

Я целюсь в глупое улыбающееся лицо и нажимаю на спуск.

29 Рингер

Вполне возможно, я еще об этом пожалею.

Держать Констанс рядом – все равно что найти в кровати с детьми гадюку. Попытка извлечь гадюку повышает риск для детей.

Поэтому я чуть не позволила Зомби сделать это. Искушение было очень велико. Но за миллисекунду до того, как пуля отправилась в ствол, я ударила его ладонью по локтю. А когда громыхнул выстрел, его пистолет уже был у меня в руке.

Он резко разворачивается, пальцы сжимаются в кулак, и тот летит мне в голову. Я его перехватываю.

Плечо Зомби дергается от отдачи, как будто он ударил в кирпичную стену. А потом у него отвисает челюсть и лезут на лоб глаза. Реакция настолько стандартная и предсказуемая, что ему почти удается. Он едва не вызывает у меня улыбку.

Едва.

– Рингер?

Я киваю:

– Сержант.

У Зомби подгибаются колени, он валится на меня, утыкается лицом в шею, и через его плечо я вижу, как улыбается Констанс. Я уже не понимаю, кто из нас кого поддерживает.

При помощи двенадцатой системы проникаю в Зомби. Облегчаю его боль, прогоняю страх и ярость, дарю надежду и покой.

– Все хорошо, – говорю я, глядя на Констанс. – Она со мной. Ты в безопасности, Зомби. Нам ничто не угрожает.

Моя первая ложь. И не последняя.

30

Зомби отстраняется от меня и оглядывает освещенные яркими звездами поля, дорогу за ними, черные голые деревья. Он хочет и не хочет задать вопрос. Я напрягаюсь и жду. Не жестоко ли заставлять его произнести это вслух?

– Чашка?

Я отрицательно качаю головой.

Зомби кивает и длинно выдыхает. То, что он меня нашел, – чудо, а когда случается чудо, начинаешь ждать следующего.

– Маленькая засранка, – бормочет Зомби и отводит взгляд. Поля, дорога, деревья. – Она улизнула от меня, Рингер. – Пристально смотрит в глаза. – Как?

Говорю первое, что приходит в голову.

– Кто-то из них. – Я киваю в сторону ямы. Ложь номер два. – Мы уворачивались от них всю зиму. – Третья ложь. Я будто спрыгнула со скалы – или столкнула Зомби. С каждой ложью он все больше отдаляется, и скорость падения увеличивается.

– Но не Чашка. – Зомби подходит к краю ямы и смотрит на разлагающиеся трупы. – Она там?

Тут в разговор непонятно зачем встревает Констанс:

– Нет, Бен. Мы достойно ее похоронили.

Зомби смотрит на нее. Злобно.

– Кто. Мать твою. Ты такая?

Улыбка становится шире.

– Меня зовут Констанс. Констанс Пирс. Прошу прощения. Я понимаю, что мы не знакомы, но у меня чувство, будто я тебя знаю. Ты в точности такой, как рассказывала Марика.

Зомби секунду смотрит на нее.

– Марика, – повторяет он.

– Это я, – говорю.

Теперь таращится на меня:

– Ты никогда не говорила, что тебя зовут Марика.

– Ты никогда не спрашивал.

– Никогда?..

Зомби безрадостно смеется и качает головой, а потом вдруг прыгает в яму. Я подбегаю к краю. Он сошел с ума? Стал Дороти? Смерть Чашки стала для него последней каплей? С чего бы еще он туда прыгнул? Но тут я вижу, как Зомби забирает свою винтовку, закидывает ее на плечо и гребет обратно. Мы хватаемся за руки, и я вытаскиваю его из ямы.

– Где другие? – спрашивает Зомби.

– Другие? – У этого слова много смыслов.

– Выжившие. В пещерах?

Качаю головой:

– Здесь нет выживших, Зомби.

– Только я и Марика, – бодро чирикает Констанс.

И почему она такая жизнерадостная?

Зомби не обращает на нее внимания.

– Дамбо подстрелили, – сообщает он мне. – Я оставил его в Эрбане. Идем отсюда.

Не оглядываясь, он устремляется к дороге.

Констанс глядит на меня:

– Ну разве он не милашка?

Я посылаю ее подальше.

31

Догоняю Зомби и шагаю с ним рядом. Констанс идет в нескольких ярдах позади, вне зоны слышимости для обычного человека. Только Констанс не обычный человек. Зомби движется сгорбившись, набычив голову, и стреляет по сторонам глазами. Дорога тянется по холмам, через поля, которые уже никогда не будут засеяны.

– Поступок Чашки был ее выбором, – подаю голос я. – Ты не виноват, Зомби.

Резко мотает головой, затем спрашивает:

– Почему вы не вернулись?

Делаю глубокий вдох перед очередной ложью:

– Слишком рискованно.

– Ага. Понятно. Как всегда, дело в риске. – Следом за этими словами: – Кекс погиб.

– Это невозможно.

Я ведь видела запись с камер наблюдения. Я пересчитала всех в конспиративном доме. Если Кекс погиб, то кого я за него приняла?

– Невозможно? Серьезно? Это почему же?

– Что случилось?

Зомби отмахивается от меня, как от мошки.

– После твоего ухода у нас возникли кое-какие неприятности. Длинная история. Нас обнаружил глушитель. Потом Кекс подорвал себя. – Зомби на секунду зажмуривается и снова открывает глаза. – Остаток зимы отсиживались в конспиративном доме глушителя. Осталось четыре дня. Поэтому мы с Бо и решили пойти за вами. – Он тяжело сглатывает. – Я решил.

– Четыре дня до чего?

Зомби коротко глядит на меня. Его улыбка пугает.

– До конца света.

32

Потом он рассказывает мне о том, что случилось в Эрбане, и спрашивает:

– Как тебе нравится? Впервые за всю войну кого-то убил, и это оказалась случайная старушка-кошатница.

– Разве что не была ни случайной, ни старушкой-кошатницей.

– В жизни не видел столько кошек.

– Старушки-кошатницы не едят своих кошек.

– Между прочим, удобный продовольственный ресурс. Хотя со временем кошки должны бы и поумнеть.

Сказано вполне в духе прежнего Зомби – того, которого я оставила в кишащем крысами отеле. Зомби в дурацкой желтой толстовке, который пытался со мной флиртовать. Голос остался тот же, а вот внешне он изменился: в измученных бессонницей глазах поселилась тревога, уголки рта опустились, щеки измазаны засохшей кровью.

Зомби оглядывается, потом опускает голову и чуть понижает голос:

– Расскажи о ней.

– Типичная история, – начинаю я. Вот вам ложь номер пять. – Пересидела чуму в Эрбане. После того как все родные умерли, пошла на север, в пещеры. По ее прикидкам, к первому снегу там пряталось больше двухсот человек. А потом заявился этот священник, – продолжаю я и добавляю маленькую симпатичную деталь. Без таких мелочей не обходится ни одна хорошая история. – К Рождеству подтянулся. Поначалу все шло нормально. Ну, пропала пара человек среди ночи, и что? Может, они запаниковали и решили уйти. А в один прекрасный день народ проснулся и обнаружил, что нет половины. И знаешь, что началось потом, Зомби? Паранойя. Люди принялись делиться на группы, фракции, союзы. Наш базовый племенной инстинкт. Обвинили одного. Обвинили второго. Они тыкали пальцами во всех и каждого, а посреди всего этого – священник-миротворец.

Я трещу без умолку, приправляю свой треп деталями, нюансами, обрывками разговоров. Даже удивительно, с какой легкостью выливается у меня изо рта все это дерьмо. Ложь похожа на убийство: один раз соврал – и дальше как по маслу.

В конце концов, что было неизбежно, священника разоблачили. В пещерах – хаос. К тому времени, когда выжившие поняли, что он не из их числа, было уже поздно. Констанс сумела убежать. Она вернулась в Эрбану и жила то в одном брошенном доме, то в другом. Чисто случайно вышло, что она очутилась в слепой зоне, которую не патрулировали ни священник, ни кошатница.

– Там мы и встретились, – говорю. – Констанс предупредила меня о ситуации в пещерах, и с тех пор мы…

– Чашка, – перебивает меня Зомби. Ему плевать на приключения Констанс и Рингер. – Расскажи мне про Чашку.

– Она меня нашла, – я отвечаю честно и не задумываясь.

Переходим к следующей лжи. Какая пошла? Шестая? Седьмая? Я уже сбилась со счета. Эта должна снять вину с Зомби и переложить ее на подлинного виновника.

– Она нашла меня к югу от Эрбаны. Я не знала, что делать. Отводить ее обратно было рискованно. И брать с собой – тоже. А потом мне уже не пришлось выбирать, все решили за меня.

– Кошатница, – выдыхает Зомби.

Мне даже легче становится. Я киваю:

– Все, как с Дамбо, только Чашке не так повезло.

«Видишь, Зомби, это я ее потеряла, а ты за нее отомстил». Конечно, это не совсем отпущение грехов, но близко к тому.

– Скажи, что это произошло быстро.

– Это произошло быстро.

– Скажи, что она не мучилась.

– Она не мучилась.

Зомби отворачивается и сплевывает на дорогу.

– Ты сказала – пара дней. Сказала: «Я все разведаю и через пару дней вернусь».

– Не я устанавливаю правила, Зомби. Обстоятельства…

– О, засунь эти обстоятельства себе в задницу. Ты должна была вернуться. Твое место с нами, Рингер. Мы все, что у тебя есть, а ты от нас ушла.

– Все было не так, и ты это знаешь.

Зомби вдруг останавливается. Его лицо под маской запекшейся крови становится еще краснее.

– От тех, кому нужен, не убегают. За них сражаются. Воюют бок о бок с ними. Не важно, какой ценой. И начхать на риск. – Он произносит это слово, как сплевывает. – Я думал, ты это понимаешь. В Дейтоне ты говорила, что так и есть. Ты называла себя экспертом по важным вещам, и я думаю, так и есть, если важное – это спасать свою шкуру, пока весь мир горит адским пламенем.

Я не отвечаю, потому что он не разговаривает со мной. Я зеркало.

– Ты не должна была уходить, – продолжает Зомби. – Ты была нужна нам. Если бы ты не ушла, Чашка не умерла бы. Если бы ты вернулась, то, может, и Кекс был бы жив. Но ты решила болтаться тут непонятно с кем, и хрен-то с нами. А теперь и кровь Дамбо тоже на тебе. – Зомби тычет пальцем мне в лицо. – Если он умрет, это ты виновата. Дамбо отправился искать тебя.

– Эй, ребята, у вас все нормально? – осведомляется Констанс, а ее жизнерадостная улыбка превращается в озабоченную.

– О да, конечно, – отвечает Зомби. – Мы просто поспорили, куда пойти поужинать. Как ты относишься к китайской кухне?

– Вообще-то, уместнее завтракать, – ляпает Констанс. – Я не против блинчиков.

Зомби смотрит на меня:

– Она приколистка. У вас тут зимой, наверное, было то еще веселье.

Озабоченная улыбка Констанс увядает. У нее дрожит нижняя губа, она опускается на асфальт, упирается локтями в колени и прячет в ладони расстроенное лицо. Зомби попадает в чрезвычайно неловкое положение.

Я понимаю, что она делает. Чем разбить оковы недоверия? Молот естественного человеческого сочувствия – вот самое подходящее орудие. Жалость убила больше людей, чем ненависть.

Когда для Зомби наступит последний день, его подведет не кто-нибудь, а собственное сердце.

Он косится на меня: «Что с этой женщиной?»

Пожимаю плечами: «Я-то откуда знаю?»

Моя апатия подстегивает его жалость, он садится на корточки рядом с ней и говорит:

– Эй, извини. Я дурак. Прости, пожалуйста.

Констанс бормочет что-то вроде «блинчики». Зомби трогает ее за плечо:

– Эй, Конни… Ты ведь Конни?

– Кон-стан-стан…

– Да, хорошо, Констанс. Констанс, у меня есть друг, он тяжело ранен. Я должен к нему вернуться. Понимаешь? – Зомби гладит ее по плечу. – Нам надо идти.

Меня мутит. Я отворачиваюсь. Солнце делает розовый надрез на горизонте. Вот и еще один день из тех, что приближают нас к концу.

– Я просто… я просто не знаю… сколько еще смогу вынести… – стенает Констанс, а сама уже встала и, положив руку на плечо Зомби, прижимается к нему всем телом.

Такая не очень молодая и не очень искренняя «девица в печали». Если бы я выбирала ник для Констанс, я бы выбрала Пуму.

Зомби смотрит на меня: «Может, пособишь?»

– Ты еще много сумеешь вынести, – говорю я и пытаюсь подавить рвотные позывы. Ну почему хаб не приструнит мой желудок? – Вынесла раз – вынесешь другой, а потом и третий.

Я оттаскиваю Констанс от Зомби. Бесцеремонно.

Она громко шмыгает носом и скулит:

– Не злись на меня, Марика. Ты вечно такая злая!

О господи.

– Эй, – говорит Зомби и берет ее за руку, – она пойдет со мной. Рингер, ты прикрываешь.

– О да, – мурчит Констанс, – прикрой нас, Марика!

У меня все плывет перед глазами. Земля под ногами качается. Я делаю пару неуверенных шагов и сгибаюсь пополам. Тут меня и выворачивает. Выблевываю все, что есть в желудке.

Кто-то хлопает меня по спине. Зомби.

– Эй, Рингер, что за черт?

– Все в порядке, – выдыхаю я и отбрасываю его руку. – Кролика, наверно, недоварили.

Еще одна ложь, причем без нее вполне можно было обойтись.

33

Утро, центр Эрбаны, небо безоблачное, температура воздуха где-то минус пять-шесть градусов. Весна уже чувствуется. Она на подходе.

Зомби и Констанс забегают в кафе, а я остаюсь на улице. С порога слышу удивленный крик Зомби. Он несется обратно. Поскальзываясь на рассыпанных повсюду кофейных зернах, он мчится обратно к выходу.

– Что там? – спрашиваю.

Зомби отталкивает меня с порога, выскакивает на улицу, резко поворачивается налево-направо, а потом снова смотрит на кафе.

Появляется Констанс.

– Видно, парнишка пропал.

Стоя посреди Главной улицы, Зомби запрокидывает голову и во все горло зовет Дамбо. Эхо звучит, как издевка.

Трусцой подбегаю:

– Слушай, Зомби, тут лучше не орать.

Он непонимающе смотрит на меня, потом поворачивается и бежит по улице, не переставая выкликать Дамбо:

– Дамбо! Дамбо! Дамбо, дубина, где ты?

Так он пробегает пару кварталов и возвращается. Он задыхается, его трясет, он в панике.

– Его кто-то забрал.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я.

– Ты права, откуда мне знать. Спасибо за проверку на реальность, Рингер. Он, очевидно, встал и побежал обратно в конспиративный дом. Но есть одна нестыковочка: он ранен в спину.

Я не обращаю внимания на его сарказм.

– Не думаю, что его кто-то забрал, Зомби.

Он смеется:

– Все верно. Совсем забыл. Это же ты у нас знаешь ответы на все вопросы. Ну же, не тяни, говори. Ты меня убиваешь. Что случилось с Дамбо?

– Я не знаю. Но его никто не мог забрать, потому что здесь никого не осталось. Твоя кошатница об этом позаботилась.

Я иду по улице. Зомби наблюдает за мной несколько секунд и кричит:

– Куда ты пошла, черт возьми?

– В конспиративный дом, Зомби. Ты ведь сказал, это на юг по шестьдесят восьмому шоссе?

– Поверить не могу! – Тут он выдает поток брани.

Я не останавливаюсь.

– Черт, да что с тобой случилось? – орет Зомби. – Где та Рингер, которая твердила, что важен каждый человек?

– Она злая, – шепчет ему Констанс. Я отлично ее слышу. – Я же тебе говорила.

Иду дальше.

Спустя пять минут нахожу Дамбо. Он лежит у баррикады, которая перекрывает Главную улицу от дома до дома. От кафе до баррикады – десять кварталов. Просто невероятно, что он смог преодолеть такое расстояние. Я опускаюсь рядом с ним на колени и проверяю пульс на шее. Громко свищу. Когда Зомби добегает до нас, он задыхается и еле держится на ногах. И Констанс задыхается, только ее изнеможение – игра.

– Черт, как он сюда добрался? – громко вопрошает Зомби и озирается по сторонам.

– Единственным доступным для него способом, – отвечаю я. – Ползком.

34

Зомби не спрашивает, зачем Дамбо с пулей в спине прополз десять кварталов, невзирая на дикую боль. Не спрашивает, потому что знает ответ. Дамбо не спасался и не искал помощи, Дамбо разыскивал своего сержанта. Это окончательно подкосило Зомби. Он валится спиной на баррикаду, запрокидывает лицо к небу и судорожно глотает ртом воздух. Потерял, нашел, мертвый, живой. Все повторяется по кругу, и от этого не убежать, не спрятаться. Зомби закрывает глаза и ждет, когда восстановится дыхание и успокоится сердце. Короткая передышка перед следующим кругом, перед очередной смертью и новой потерей.

Мне хочется сказать ему, что так было всегда. Мы выносим невыносимое, терпим нестерпимое. Мы делаем то, что должны, пока не погибнем.

Сажусь на корточки возле Дамбо и задираю его рубашку. Бинты намокли, тампон под повязкой пропитался кровью. Если он не истек кровью раньше, то сейчас истекает точно. Прижимаю ладонь к посеревшей щеке. Кожа холодная, но я проникаю глубже, я проникаю в Дамбо. Констанс стоит рядом и наблюдает. Она знает, чем я занимаюсь.

– Еще есть шансы? – спрашивает она.

Дамбо чувствует меня. У него вздрагивают веки, он разжимает губы и делает выдох. В тающих сумерках его сознания – вопрос и острая нужда. «Куда ты, туда и я».

– Зомби, – тихо говорю я, – скажи ему что-нибудь.

Чтобы Дамбо выжил, ему нужно перелить кровь. Переливания не будет. Но он не за этим, изнывая от боли, полз десять кварталов. Не ради этого продержался так долго.

– Скажи ему, что у него получилось. Скажи ему, что он нашел тебя, Зомби.

Над черным бесконечным горизонтом – проблески света. В этом свете сердце находит то, что искало. В этом свете Дамбо идет туда, куда направляется его любимый Зомби. В этом свете мальчик по имени Бен Пэриш находит свою младшую сестру. В этом свете Марика спасает маленькую девочку, которую все зовут Чашкой. В этом свете выполняют обещанное, сбываются мечты и возвращается время.

И голос Зомби уносит Дамбо к этому свету:

– Ты сделал это, рядовой. Ты нашел меня.

Тьма отступает. Нет больше бесконечного падения во мрак. Я ощутила, как душа Дамбо разрывает горизонт, и все вокруг стало светом.

Потерял, нашел, и все только свет.

III День третий

35 Зомби

Я не оставлю Дамбо гнить у баррикады. Не отдам крысам, воронам и мясным мухам. И не сожгу. Я не оставлю его стервятникам и падальщикам.

Я выкопаю для него могилу в промерзшей, неподатливой земле. И положу в могилу аптечку, но не винтовку. Дамбо не убивал людей, он их лечил. Он дважды спас мне жизнь. Нет, трижды. Забыл посчитать эпизод в Дейтоне, когда он подсказал Рингер, куда стрелять, чтобы случайно меня не убить.

Вся баррикада утыкана выцветшими флажками. Я украшу ими могилу Дамбо. Ткань выцветет добела. Дерево сгниет. Или, если Уокеру не удастся взорвать корабль-носитель, бомбы не оставят следа и от флажков, и от могилы, и от Дамбо.

Потом земля придет в себя, и моего друга укроет одеяло из ярко-зеленой травы.

– Зомби, у нас нет времени, – напоминает Рингер.

– На это – есть.

Она не спорит. Уверен, она могла бы найти дюжину аргументов, но Рингер оставляет их при себе.

Заканчиваю уже после полудня. Господи, какой же прекрасный выдался день. Мы сидим возле свежей могилы. Я делюсь с ними остатками протеиновых батончиков. Рингер аккуратно откусывает несколько раз и кладет оставшееся в карман куртки.

– Кролик? – спрашиваю я.

Рингер мычит в ответ. Женщина по имени Констанс сжирает свой батончик целиком. Кстати, о кроликах. Она стреляет глазами в точности как кролик, и нос у нее подрагивает, словно она вынюхивает опасность. Рядом с ней лежит винтовка Дамбо. Сначала она отказалась ее взять. Заявила, что у нее проблемы с оружием. Неужели? Как же она умудрилась продержаться так долго?

И еще одна странность: священник-глушитель, как раз перед тем, как Констанс разнесла ему голову из моего пистолета, тоже произнес нечто подобное.

– Кто-нибудь хочет что-то сказать? – спрашиваю я.

– Я его почти не знала, – отвечает Рингер.

– А я не знала вообще, – говорит Констанс, но потом, наверное, понимает, что это прозвучало грубо, и добавляет: – Бедняжка.

– Он был из Питтсбурга. Болел за «Пэкерсов». Любил видеоигры. Он был геймером. – Я вздыхаю. Проклятье. Как мало мне о нем известно. Практически ничего. – «Call of Duty», бодерлайнер Эм-эл-джи.

– Какая ирония, – говорит Рингер.

– Уверена, он был очень милым мальчиком, – вставляет Констанс.

Я мотаю головой.

– Я даже не знал его настоящего имени. – Потом смотрю на Рингер. – Теперь остались только ты и я.

– О чем ты?

– Пятьдесят третье отделение. Мы последние. – Я щелкаю пальцами. – Черт, забыл Наггетса. Значит, трое. Кто мог такое представить? Что нас останется только трое? Что ж, я бы поставил все деньги на тебя. Хотя деньги больше ничего не значат, как и мое мнение. А на себя не поставил бы. Ни цента. Я уже столько раз должен был умереть, что со счета сбился.

– У тебя особое предназначение. – Констанс наклоняется ближе и тычет пальцем мне в грудь. – Для тебя в его плане отведено особое место.

– В чьем? Воша?

– Бога! – Констанс смотрит на Рингер, а потом снова на меня. – Особое место для всех нас.

Я смотрю на горку свежей земли:

– А у него какое было предназначение? Какое место ему уготовил Бог? Принять на себя мою пулю, чтобы я выжил и выполнил свое предназначение, каким бы оно ни было?

– Думаю, ты прав, Зомби, – говорит Рингер. – Никакого смысла в этом нет. Просто везение.

– Верно. Везение. Дамбо не повезло. А мне – наоборот. Например, повезло случайно упасть в яму, где пряталась Констанс, а потом и ты случайно набрела на нас.

– Да. Типа этого, – с непроницаемым лицом отвечает Рингер.

– Расскажи мне о шансах на удачу. Ты знаешь, как они выпадают, Рингер?

– И как же они выпадают, Зомби? – Голос у нее тоже ровный и невыразительный.

– Как в кино, когда герой попадает в безвыходное положение. Ты понимаешь, о чем я. Момент, когда качаешь головой и уходишь в отказ. Но вдруг в последнюю секунду появляются герои, а гады превращаются в полных придурков. Их всех убивают, и неприятностям конец. В реальном мире так не бывает.

– Это кино, Зомби, – очень спокойно говорит Рингер.

Она знает, к чему идет дело. Знает. Я в жизни не встречал никого умнее Рингер. И страшнее. Что-то в этой девчонке пугает меня до чертиков. Причем пугало всегда, с того самого дня, когда я впервые увидел ее в лагере. Она стояла на плацу со всеми и смотрела, как я отжимался на костяшках, пока под кулаками не растеклась лужа крови. Кажется, что она одним взглядом может выпотрошить тебя, как рыбу на кухонной доске. И холод. Но не такой, как в холодильнике, и не холод всех задолбавшей зимы. Нет. Это холод сухого льда. Холод, который обжигает.

– Ах, кино! – негромко восклицает Констанс. – Как же я скучаю по кино!

С меня хватит. Мое терпение кончилось. Я поднимаю пистолет и целюсь ей в голову:

– Тронешь винтовку – я тебя убью. Только шевельнись, и ты труп.

36

У Констанс отвисает челюсть. Она прижимает ладони к груди. Хочет что-то сказать, но я упреждающе поднимаю руку.

– И молчи. Скажешь хоть слово – умрешь. – Потом обращаюсь к Рингер, но смотрю при этом на Констанс. – А теперь колись: кто она такая?

– Зомби, я тебе уже говорила…

– Ты эксперт по многим вопросам, Рингер, но врать не умеешь. Что-то здесь не так. Скажи мне что, и я ее не убью.

– Я сказала правду. Ты можешь ей доверять.

– Последний человек, которому я поверил, выплеснул мне в лицо варево из кошатины.

– Не можешь поверить ей – поверь мне.

Смотрю на Рингер. Непроницаемое лицо, мертвые глаза и жгучий холод.

– Зомби, я никогда тебе не врала, – говорит она. – Без Констанс я бы не продержалась всю зиму.

– Ага, расскажи мне, как вы жили в самом очевидном укрытии на территории глушителя и при этом не замерзли насмерть, не умерли от голода, и вам не перерезали глотки. Валяй, я послушаю.

– Потому что я знаю, что надо делать.

– Чего? Как это понимать?

– Клянусь, Зомби, с ней полный порядок. Она из наших.

Пистолет дрожит. Это потому, что с рукой то же самое. Беру его двумя.

Констанс многозначительно смотрит на Рингер:

– Марика.

– Вот! – ору я. – Еще одна неувязка! Ты бы никогда не назвала ей свое имя. Никогда! Черт, ты бы даже мне никогда не сказала!

Рингер проскальзывает между мной и Констанс. Глаза ее оживают. Лицо больше не похоже на маску. Я уже видел этот взгляд в Дейтоне, когда она, отчаянно меня убеждая, прошептала: «Бен, Пятая волна – это мы».

– Откуда ты знаешь, что она из наших? – спрашиваю я. Скорее, молю. – Откуда?

– Я жива, вот откуда, – отвечает Рингер и протягивает руку.

Наиболее безопасный способ – для меня, для Рингер, для всех, кого я оставил в конспиративном доме – не слушать ее и убить чужачку. У меня нет выбора. Это снимает с меня ответственность. Никто не посмеет обвинить меня в том, что я действовал по правилам, которые установил враг.

– Отойди в сторону, Рингер.

Она мотает головой, и челка раскачивается в такт.

– Этого не будет, сержант.

Темные немигающие глаза, плотно сжатый рот, все ее тело тянется ко мне, пока ее ладонь ждет, когда я отдам трясущийся в моих руках пистолет. Я бы всем рискнул ради ее спасения, и, будь я проклят, она бы сделала то же самое для меня.

Иные выпустили в мир несколько видов инвазированных и глушителей. Я чувствую чужого в себе. Он разрывает мою душу надвое. И для этого им было незачем лететь к Земле несметное число световых лет. Чужой всегда был там, внутри меня. Внутренний глушитель.

– Что с нами творится, Рингер?

Она кивает, она точно знает, кто я и откуда. Она всегда это знала.

– У нас еще есть выбор, Зомби, – отвечает Рингер. – Они хотят заставить нас поверить, будто его нет, но это ложь. Самая большая их ложь.

– Я – человек, – скулит Констанс у нее за спиной.

«Этим все и кончится. Такими будут последние слова последнего человека».

Я – человек.

– Я больше не понимаю, что это значит, – говорю я Рингер, себе, никому вообще.

Но все-таки кладу пистолет в протянутую ладонь Рингер.

37 Сэм

Входная дверь распахнулась, и в дом влетела Кэсси с винтовкой.

– Сэм! Скорее, буди Эвана. Кто-то…

Он не стал ждать продолжения и сразу помчался по коридору в комнату Эвана. Сэм не сомневался – Зомби вернулся.

Эван не спал, он сидел на кровати и смотрел в потолок.

– Что случилось, Сэм?

– Зомби вернулся.

Эван встряхнул головой. Не может быть! Потом он встал, схватил винтовку и пошел за Сэмом в гостиную.

А там Кэсси:

– Что значит – Дамбо больше нет?

С нею в комнате находились Зомби, Рингер и какая-то женщина. Дамбо не было. И Чашки тоже.

– Он мертв, –ответила Рингер.

– И Чашка тоже? – спросил Сэм.

Рингер кивнула. Чашка тоже.

– Кто это? – спросил вставший за Сэмом Эван Уокер.

Он имел в виду незнакомку, женщину постарше годами, со светлыми волосами и приятным лицом. Она была примерно того же возраста, что и мама Сэма, когда та умерла.

– Она со мной, – ответила Рингер. – Все в порядке.

Женщина посмотрела на Сэма и улыбнулась:

– Меня зовут Констанс. А ты, должно быть, Сэм. Рядовой Наггетс. Очень рада с тобой познакомиться.

И она протянула Сэму руку. Папа всегда учил, что рукопожатие должно быть крепким. «Пожимай руку уверенно, Сэм, только не сдавливай слишком сильно».

А вот улыбчивая женщина стиснула его руку очень сильно и дернула на себя. Она прижала его спиной к своей груди и обхватила рукой за шею, а потом он почувствовал ствол пистолета, прижатый к виску.

38

– Спокойно, не дергаться! – заорала женщина, перекрикивая Зомби и Кэсси. – Все должно пройти гладко и без шума!

Зомби смотрел на Рингер, Рингер – на Эвана Уокера, а Кэсси тоже смотрела на Рингер.

– Сука, – сказала сестра.

– Все оружие вон туда, – скомандовала женщина, и по ее голосу было ясно, что она продолжает улыбаться. – Бросайте у камина. Живо!

Все по очереди разоружились.

– Не трогай его, – сказала Кэсси.

– Никто не пострадает, милочка, – ответила женщина своим улыбчивым голосом. – Где еще один?

– Кто? – переспросила Кэсси.

– Человек. Здесь есть еще один. Где он?

– Я не понимаю…

– Кэсси, – заговорил Эван Уокер, но сам при этом смотрел в глаза женщине. – Приведи Меган.

Сэм увидел, как сестра одними губами сказала Уокеру: «Сделай что-нибудь».

Эван Уокер отрицательно покачал головой.

– Она не выйдет из комнаты, – сказала Кэсси.

– Возможно, она передумает, если ты ей скажешь, что я собираюсь вышибить твоему брату мозги.

Бледное лицо Зомби было перепачкано засохшей кровью, и он был действительно похож на зомби.

– Этого не будет, – сказал он. – И что дальше?

– Дальше она убьет Наггетса и всех по очереди, пока не придет Меган, – ответила Рингер. – Поверь мне в этом, Зомби.

– О да, – подхватила Кэсси. – Отличная идея. Давайте все доверимся Рингер.

– Она пришла не убивать, – сказала Рингер. – Но будет, если потребуется. Скажи им, Констанс.

– Ты пришла за мной, – подал голос Эван Уокер. – Я прав?

– Сначала – девчонка, – сказала Констанс. – Потом потолкуем.

– Это здорово, – откликнулась Кэсси. – Люблю разговоры разговаривать. Но, может, сначала отпустишь моего брата?.. А на его место встану я?

Кэсси подняла руки и нацепила фальшивую улыбку. Это была плохая фальшивая улыбка. По Кэсси всегда было видно, когда она притворяется. Фальшивая улыбка у нее была не приятная, а, наоборот, как будто ее вот-вот вырвет.

Рука женщины пережала ему трахею, как железным прутом, и стало трудно дышать, а еще кое-что давило ему на поясницу. Его особый секрет. Никто о нем не знал, ни Зомби, ни даже Кэсси. И эта женщина тем более не знала.

Сэм сунул руку за спину между собой и Констанс.

Он был солдатом. Он забыл алфавит, но помнил уроки ведения боя. «Отделение превыше Бога». Вот чему его учили. Он смутно помнил мамино лицо, но хорошо знал лица бойцов из своего отделения. Дамбо и Чашка, Кекс, Умпа и Кремень. Его отделение. Его братья и сестры. Он не мог вспомнить, в какой школе учился и как выглядела улица, на которой он жил. Все это и еще сотни навсегда ушедших жизненных впечатлений больше не значили ничего. Теперь имело значение только одно. Его отделение орет во всю глотку на полигоне и полосе препятствий: «Без пощады!»

– У вас пятнадцать секунд, – предупредила державшая его женщина. – Не заставляйте меня считать. Это так мелодраматично.

Затем пистолет оказался у него в руке, и он ни секунды не колебался. Он знал, что делать. Он был солдатом.

Сэм выстрелил, пистолет подпрыгнул, он даже чуть его не выронил. Пуля попала ей в живот, вышла из спины и впилась в пыльную диванную подушку. В небольшом помещении выстрел прозвучал очень громко. Закричала Кэсси – ей на миг показалось, что выстрелила Констанс.

Но женщина не упала и не отпустила его, однако хватку все же ослабила. Сэм услышал очень-очень тихий вздох, а потом, он даже глазом моргнуть не успел, Рингер полетела через журнальный столик. Ее кулак чиркнул по щеке Сэма и врезался в голову Констанс. И в следующую секунду рука, которую ему не было видно, наконец отпустила Сэма. Он споткнулся, сестра бросилась к нему, но он, держа по-прежнему пистолет, повернулся к ней спиной. Рингер сбила Констанс с ног, подбросила ее вверх, как лесоруб – полено, и грохнула о журнальный столик. Тот распался, и во все стороны полетели осколки стекла, щепки и фрагменты пазла.

Констанс села. Рингер врезала ей основанием ладони в нос. Хрясь! Было слышно, как тот сломался. Кровь хлынула из открытого рта.

Чьи-то пальцы вцепились в его рубашку. Кэсси. Он вырвался. Кэсси не из его отделения. Она не понимала, что значит быть солдатом. А Сэм знал. Он точно знал, что значит быть солдатом.

«Без пощады!»

Сэм шагнул вперед по осколкам стекла и нацелил пистолет в лицо женщины. Ее окровавленный рот оскалился в улыбке. Он увидел кровь на губах и зубах и вдруг снова оказался в маминой комнате. Она умирала от чумы, Кэсси называла это «Красной смертью», а Сэм стоял подле кровати. Мама улыбалась ему окровавленным ртом, и по лицу текли кровавые слезы. Сэм увидел все это очень четко – забытое лицо в лице этой женщины.

За миг до того, как спустить курок, Сэмми Салливан вспомнил лицо своей мамы. Лицо, которое ей дали они. И пуля, которую он выпустил, понесла в себе его ярость, его гнев, она была суммой всех его потерь. Это соединило его с пулей, как серебряная пуповина. Пуля разорвала лицо Констанс в клочья, и они стали единым целым. Убийца и жертва, хищник и добыча.

39 Рингер

Меня на мгновение ослепляет кровавый фонтан, но хаб сохраняет координаты Наггетса и точное местоположение пистолета. В одну секунду его рука пуста, а в моей – пистолет.

К концу второй секунды пистолет уже нацелен в лицо Эвана Уокера.

Эван – тот, от кого зависят наши жизни. Все держится только на нем. Живой Эван – неприемлемый риск. Если я выстрелю, это может стоить мне жизни, и я это отлично понимаю. Кэсси и даже Зомби могут меня за это убить. Но у меня нет выбора. Время на исходе.

Никто из них пока этого не слышит. Но я слышу. С севера летят вертолеты. На борту ракеты «Хеллфаер» и отделение лучших снайперов Воша. Сигнал о потере Констанс может означать только одно.

– Рингер! – хрипло кричит Зомби. – Какого черта?

Справа на меня мчится маленькая фигурка. Наггетс. Бью так, чтобы не сломать ему ребра, но достаточно сильно, чтобы он оторвался от пола и улетел прямо на грудь к Салливан. Оба валятся на пол.

Все это время я держу Эвана на мушке.

– Бен, не надо, – спокойно говорит Уокер, хотя Зомби еще даже не двинулся с места. – Давай послушаем, чего она хочет.

– Ты знаешь, чего я хочу.

Понятно, что Уокер должен умереть. Это настолько очевидно, что даже Наггетс согласится, если узнает все факты. И его сестра тоже. Ладно, она может и не согласиться. Любовь не открывает глаза, она ослепляет. Этому меня научил Бритва.

– Бен! – кричит Уокер. – Не надо!

Зомби не хватается за оружие и не бросается на меня. Он очень медленно и очень уверенно делает два шага и становится между мной и Уокером.

– Извини, Рингер, – говорит он.

В это трудно поверить, но Зомби выдает свою убийственную улыбку.

– Этому не бывать, – произносит он и поднимает руки, как бы предлагая мне новую мишень.

– Зомби, ты просто не знаешь…

– Кто бы сомневался. Я ни черта не знаю.

Хоть бы на его месте был кто-то другой.

Салливан. Пусть даже Наггетс.

«Какова цена, Марика? Сколько ты готова заплатить?»

– Зомби, у нас нет времени.

– На что?

И наконец, он это слышит. Они все это слышат. Это уже звучит в пределах досягаемости людского слуха. Вертолет.

– Вот дерьмо, – выдыхает Салливан. – Что ты наделала? Что, черт возьми, ты натворила?

Я не обращаю на нее внимания. Главное – Зомби.

– Мы им не нужны, – говорю я ему. – Им нужен он. Зомби, мы не можем его отдать.

Если бы Зомби опустил голову хоть на полдюйма, мне бы этого хватило. Полдюйма – все, что мне нужно. Остальное сделает двенадцатая система.

«Прости, Зомби. Время вышло».

Срабатывает хаб. Я стреляю. Пуля попадает Зомби в бедро.

Он должен был опуститься и освободить путь для второй, но этого не происходит.

Вместо того чтобы упасть на пол, Зомби отшатывается и валится на грудь Уокера. Тот обхватывает его и удерживает на ногах или использует как живой щит. За шумом вертолетных винтов я слышу более слабый звук – шорох раскрывающегося парашюта. Потом еще один. И еще. Всего пять.

Тут до меня доходит, что я не к тому обращаюсь.

– Отпусти его, – говорю я Эвану Уокеру. Если тебя волнует судьба Кэсси – отпусти.

Но он не слушает, а у меня кончается время. Если я буду тянуть, этот пат будет стоить нам жизни.

Пятая волна приближается.

40 Эван Уокер

Этому есть только одно объяснение.

Ее прыжок через комнату. Скорость ударов, острота слуха и зрения. Откуда все это? Ответ один: Рингер усилили.

Человек получил дар.

Зачем? Почему?

Она в три шага преодолела расстояние до окна, развернулась в воздухе, выставила плечом окно и исчезла в облаке из осколков и щепок.

Кэсси тут же бросилась к нему… или к Бену, которого он поддерживал.

– Меган, – сказал Эван. – Уведи ее в подвал.

Кэсси кивнула. Она все поняла. Она схватила брата за руку и потянула в коридор.

– Нет! Я остаюсь с Зомби!

– Господи, Сэм, хватит уже…

Они выбежали. Вертолет приближался. Через разбитое окно шум двигателей напоминал накатывающие на берег волны. Но всему свое время. Он закинул Бена на плечо и, перешагнув через тело, лежавшее на обломках журнального столика, отнес его на диван. Там уложил и огляделся в поисках какой-нибудь тряпки, которой можно перевязать ногу. Толстовка мертвой женщины. Эван опустился рядом с ней на колено и разорвал ткань. Отодрал полоску от воротника до кромки и обернулся. Бен сильно побледнел, у него участилось дыхание, он был близок к шоку, но не спускал с Эвана глаз.

Пуля вошла в ногу чуть выше колена. Попади она чуть ниже, Бен навсегда остался бы хромым. Это не везение. Рингер стреляла прицельно.

– Моя ошибка. Нельзя было их сюда приводить.

– Ты не мог знать, – заверил его Эван.

Бен мотнул головой:

– Непростительно.

Он хлопнул ладонью по подушкам, и в воздух поднялось облако пыли. Бен закашлялся.

Эван посмотрел на потолок и прислушался. Сколько у них времени? Трудно сказать. Две минуты? Меньше? Он перевел взгляд на Бена.

– Подвал, – сказал тот.

Эван кивнул:

– Подвал.

Он поднял Бена с дивана и закинул себе на плечо. Где Кэсси? Пока он бежал к лестнице, голова Бена билась о его спину. Эван отнес раненого в угол и опустил на бетонный пол.

– Не жди, Уокер. – Бен кивнул в сторону тайника с оружием. – Если по-быстрому не собьешь эту птичку, о десанте уже можно будет не волноваться.

Эван снял с настенного крюка ПЗРК^[78]. Вертолет уже должен был войти в зону попадания. С тяжелым, как стальная балка, ПЗРК в руках, Эван взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Поврежденную лодыжку сводило от боли, но он не останавливался.

В коридоре было пусто. Воздух задрожал. Над домом кружил «блэкхоук». Оставить их наверху и попытаться сбить вертолет? Или отвести вниз и пусть разнесут дом?

Он бросил ПЗРК на пол.

41

Кэсси колотила в дверь кладовки и звала Меган. Когда Эван вбежал в комнату, она резко обернулась:

– Забаррикадировалась, сучка!

Он оттолкнул Кэсси в сторону и попробовал высадить дверь плечом. Та дрогнула, но не поддалась.

– Кэсси, Сэм, в подвал, живее, – скомандовал Эван.

Те выбежали из комнаты. Эван поднял здоровую ногу и ударил в середку двери. Та треснула. Еще раз. Треск. Еще. Треск. Он отступил на три шага и ударил плечом по трещине. В центре двери появилась брешь. Бен протолкнулся через нее в кладовку. Из угла на него смотрела пара расширенных от страха глаз. Эван протянул руку:

– Мы вот-вот взлетим на воздух, Меган.

Малышка затрясла головой. Она не хотела никуда уходить. Ни за что не хотела. Эван подступил вплотную; Меган сжала кулачки и начала колотить его по лицу. Она пыталась выцарапать ему глаза и вопила, будто ее били смертным боем.

Эван ухватил ее за руку и дернул. Меган врезалась ему в грудь и, пока он пятился к выходу из кладовки, со всей силы пнула коленом в пах. В кучах тряпья и одежды валялся плюшевый мишка.

– Капитан!

Эван подобрал мишку:

– Порядок, он у меня.

Ровно через две минуты двадцать две секунды после этого дом поразила первая ракета.

42

Эван с Меган на руках был уже на полпути в подвал, когда взрывная волна подбросила их в воздух. Падая, он развернулся, чтобы принять на себя удар от падения.

После столкновения с бетонным полом у него перехватило дыхание. Меган скатилась с груди Эвана и замерла.

Следом за первой ракетой пошла вторая.

Ревущее пламя устремилось вниз. Эван закрыл собой девочку. В воздухе запахло палеными волосами, и он почувствовал через рубашку обжигающее дыхание огня.

Эван поднял голову. В дальнем конце подвала рядом с Беном сидели, подтянув колени к груди, Кэсси и Сэм. Он перенес к ним Меган. Кэсси встретилась с ним глазами: «Она?..»

Эван покачал головой: «Нет».

– Где ПЗРК? – спросил Бен.

Эван показал на потолок.

«Наверху. Вернее, был наверху, когда там еще что-то было».

Вокруг них кружила пыль и сорванная со стен паутина. Потолок еще держался. Эван сомневался, что он выдержит еще один удар. Бен Пэриш наверняка думал о том же.

– О, просто отлично. – Бен повернулся к Кэсси. – Давайте быстро организуем круг и помолимся. Поторопитесь, потому что нас только что по-царски отымели.

– Все будет хорошо, – уверенно сказал ему Эван и прикоснулся к щеке Кэсси: – Это еще не конец. – Он встал. – У них одна цель. – Его голос был едва слышен в разыгравшемся вокруг аду. – Они открыли огонь, потому что решили, что проиграли. Они думают, что я мертв. Я собираюсь показать им, что это не так.

Бен встряхнул голову. Он ничего не понял. А вот Кэсси поняла. Ее лицо потемнело от злости.

– Эван Уокер, не смей это повторять.

– В последний раз, Поденка. Я обещаю.

43

Эван остановился у лестницы, которая вела в огонь и дым. Сзади кричала Кэсси, она звала и проклинала его.

Он все равно пошел наверх.

Рингер уже все объяснила: «Мы им не нужны. Им нужен он».

На полпути Эван подумал, что ему, вероятно, следовало убить Бена Пэриша. Бен будет для Кэсси обузой. Станет бременем, которого она, возможно, не вынесет.

Он отогнал эту мысль: все равно уже слишком поздно. Поздно бежать, поздно прятаться. Так было с Кэсси в тот день, когда она пряталась под машиной. И с Беном под рушащимся лагерем смерти. Эван дошел до точки, когда придется встретиться лицом лицу с тем, чего, как он думал, удастся избежать. Он не раз рисковал всем ради ее спасения, но раньше риск был просчитанным и у него всегда оставался хотя бы один шанс на спасение.

Но не сейчас. На сей раз он шел прямо в пасть зверя.

На верхней ступеньке Эван напоследок оглянулся, но уже не увидел и не услышал ее. Кэсси скрывал туман из пыли, дыма и медленно закручивающихся нитей паутины.

По развалинам дома прошел циклон. Потоки воздуха от винтов вертолета разносили дым и прибивали огонь. Это было похоже на бурлящее и дымящееся красное море. Эван поднял голову и увидел, что пилот смотрит вниз, на него.

Тогда он поднял руки и устремился вперед. Огонь окружал его со всех сторон, дым накрывал с головой. Эван прошел сквозь этот водоворот и встал посреди дороги с поднятыми руками.

Вертолет пошел на посадку.

44 Отделение 19

На позиции в трехстах ярдах к северу от цели пять членов ударной команды отделения 19 наблюдают за тем, как вертолет двумя ракетами сносит дом до самого фундамента. Прощай, домик.

Голос в наушнике Милк:

– Один-девять, оставайтесь на позиции. Повторяю: оставайтесь на позиции.

Милк поднимает кулак. Это сигнал для его команды – ждать на месте.

Вертолет по широкой дуге снова заходит на дом. Рядом с Милком, сгорбившись, сидит Пикси. Он возится со своим окуляром и громко сопит. Ремень слишком большой, никак не получается туго затянуть его на голове. Свизз шепчет, чтобы он заткнулся, а Пикс предлагает ему поцеловать его в задницу. Милк приказывает заткнуться обоим.

Команда расположилась под выцветшим рекламным щитом «Хаволайн» возле старого кирпичного дома. До того, как мир раздолбали до неузнаваемости, этот дом был кузовным цехом. Горы покрышек и кучи ободов; по всей площадке, как сорванная ветром листва, разбросаны инструменты и детали двигателей. Пыльные грязные легковушки, грузовики, внедорожники и минивэны с разбитыми окнами и прогнившей салонной обивкой – реликты никому не интересного прошлого. Поколение, которое придет за отделением 19 – если оно вообще народится, – не сможет распознать странные значки, прикрепленные к кузовам и решеткам радиаторов этих ржавых махин. А через сто лет уже никто не сумеет прочесть надпись на щите и даже понять, что буквы означают звуки.

Как будто это имеет какое-то значение. Как будто это кого-то волнует. Лучше не помнить. Лучше не знать. Никто не станет оплакивать то, чего не имел.

Вертолет зависает над руинами, потоки воздуха от винтов прибивают дым к земле и разгоняют языки пламени. Все, прищурившись, смотрят в окуляры. Милк и Пикс в южном направлении – туда, где завис вертолет. Свизз и Сникс – на запад, Гамми – на север. Сканируют территорию в поисках зеленых огоньков инвазированного противника. Они дождутся, когда улетит вертолет, а потом выдвинутся по шоссе на юг и по пути будут зачищать территорию. Если там осталось, что зачищать. Все, кто находился в том доме, превратились в угли, если только не сбежали, когда услышали рокот винтов.

Пикс увидел это первым: крохотная неоново-зеленая искра мелькнула на пожарище, как светляк в летних сумерках. Он стукнул Милка по ноге. Милк с мрачной улыбкой кивнул: «О да». Одному богу известно, сколько раз они отрабатывали действия в подобных обстоятельствах. Но сейчас это впервые происходило в реальных боевых условиях. Живой, самый настоящий инвазированный во плоти.

Шесть месяцев, две недели и три дня прошло с тех пор, как автобусы собрали их вместе. Девочки и мальчики отделения 19. Сто девяносто девять дней. Четыре тысячи семьсот семьдесят шесть часов. Двести восемьдесят шесть тысяч пятьсот шестьдесят минут с того момента, когда Пикс был Райаном. Завшивевший Райан, весь покрытый струпьями и язвами, с вытаращенными, полубезумными глазами, съежившись, сидел в дренажной трубе. У него вздулся живот, а руки и ноги были как веточки. Его нашли и отнесли в автобус, а он ревел без слез, потому что в его теле не осталось влаги. А Милка тогда звали Кайлом. Его спасли из лагеря в паре миль от канадской границы. Большой, мрачный, злой и жаждущий мести парень. Неуправляемый и несгибаемый, но его все-таки сломали.

Их всех сломали.

Джереми стал Свиззом, Луис – Гамми, Эмили – Сникерс. Сладкие имена для рекрутов со сладкими попками.

Те, кого не смогли сломать; те, кого «Страна чудес» признала негодными, и те, кто не сдюжил психически или физически, исчезли в мусоросжигательных печах или секретных помещениях, где их превратили в ходячие бомбы. Это было просто. До смешного просто. Пустой сосуд, в котором нет ни веры, ни доверия, легко заполнить чем угодно. Если бы детям из девятнадцатого отделения сказали, что дважды два – пять, те бы поверили. Нет, не только поверили – убили бы любого, кто утверждал бы обратное.

Из огня и клубящегося дыма появляется фигура с наслоенным на голову зеленым светящимся пятном. Руки подняты. Безоружен. Выходит по черному щебню на дорогу. Вертолет ныряет и заходит на посадку.

Что за черт? Почему они его не пристрелят?

Пикс, тупица. Он и есть долбаная цель. Сукин сын добился своего.

Вертолет садится на дорогу. Милк видит, как Херш и Риз выпрыгивают из трюма. Он не слышит, но знает, что они сквозь шум двигателей кричат Теду: «На землю, на землю! Руки на голову!»

Фигура опускается на колени, ее руки исчезают за зеленым пятном света. Ребята тащат пленного к птичке и заталкивают его в трюм.

В наушнике Милка трещит голос пилота:

– Возвращаем цель на базу. До встречи дома, солдаты.

«Блэкхоук» уходит на север прямо у них над головами. Подрагивает рекламный щит «Хаволайн». Гамми смотрит вслед вертолету. Мир вокруг стремительно погружается в тишину, остаются только ветер, огонь и его собственное тяжелое дыхание.

«Все будет быстро», – говорит себе Гамми и неосознанно дотрагивается до плеча.

Там еще не зажили вырезанные им накануне вечером буквы: V,Q,P.

Это все Милк придумал. Он своими глазами видел тело Бритвы и первым догадался, что означает это начертание. «Vincit qui patitur». Побеждает тот, кто терпит. В честь павшего все ребята вырезали у себя на плече эти буквы. VQP.

Милк подает сигнал, и они выдвигаются. Милк идет впереди. Пикс сразу за ним. Свизз и Сник – с флангов, а Гамми – замыкающий.

Сник – проверь вон те окна. Свизз – машины.

Они проделывали это тысячу раз. От дома к дому, из комнаты в комнату, от подвала до крыши. Зачищаешь квартал и переходишь к следующему. Не суетиться. Не зевать. Прикрывать товарищей. Надо принять на себя пулю – принимай. Все легко и просто. Настолько, что ребенок справится. И это одна из главных причин, почему были выбраны дети.

Спустя шесть месяцев, две недели и три дня с того момента, как его подобрал школьный автобус и чей-то голос сказал: «Не бойся. Ты в полной безопасности. Тебе ничто не угрожает», Гамми слышит что-то еще помимо ветра, огня и собственного дыхания. Пронзительный, похожий на визг автобусных тормозов звук. И это последнее, что он слышит, перед тем как стальной двадцатидюймовый обод обрушивается на его затылок. Лопается спинной мозг. На землю он падает уже мертвым.

Следующая – Сникс, через сто восемьдесят четыре дня после появления в лагере. Она и Свизз падают на землю, как только валится Гамми. Это результат тренировок, автоматическая реакция. И противник это понимает. Она это предвидела.

Свизз, лежа на животе, смотрит вправо. Сникс издает сдавленный, булькающий звук. Ее винтовка остается лежать на дороге. Она обеими руками хватается за рукоятку двадцатипятидюймовой отвертки, которая торчит у нее из шеи. Яремная вена разорвана. Сникс умрет меньше чем через минуту.

Спустя четыре тысячи четыреста шестнадцать часов после того, как он, прячась в лесу, заметил меж деревьев свет фар, Свизз на карачках ползет к обочине и видит в окуляре бледно-зеленый огонек. Долей секунды позже огонек исчезает за старым гаражом. Инвазированный.

«Сукин сын, тебе не уйти».

Свизз не знает о том, что случилось с Милком и Пикс, и он не собирается поворачивать, чтобы выяснить. Им движут инстинкт, адреналин и ярость, которые нельзя ни измерить, ни исчерпать. Свизз встает и несется к гаражу. К моменту, когда он добегает до юго-восточного угла, она уже на крыше. Ждет и готова к прыжку.

По крайней мере, дело не затянется.

Милк и Пикс укрылись за перевернутым на обочине дороге «шевроле-тахо». Они слышат три выстрела: «тук-тук-тук».

Потом – тишина.

Пикс приглушенно, с отвращением вскрикивает и срывает с головы окуляр.

«К черту, эта гнида не уймется!»

Милк спокойно приказывает установить окуляр, а сам сканирует территорию. Пикс не слушает. День, все отлично видно, и кого теперь волнует, люди это или инвазированные?

Ветер, огонь и собственное дыхание. Не высовывайтесь. Не суйтесь в тупики. Не разделяйтесь. Пикс лежит на боку, привалившись плечом к успокаивающей стали внедорожника, и смотрит на Милка. Милк – сержант. Милк не подведет. VQP. Черт, именно так. VQP.

Выпущенная девушкой пуля пересекает дорогу, разбивает окно со стороны водителя, пролетает через салон и, выйдя с противоположной стороны, разрывает куртку Пикса, после чего впивается в спину и буравит ее, пока не достигает позвоночника.

Через двести шестьдесят четыре тысячи девятьсот шестьдесят три минуты от своего спасения Милк отползает к переднему бамперу и волочит за собой Пикса. Верхняя часть тела дергается у него в руках, а нижняя парализована. Проклятье! О чем они думали, когда вырезали эти дурацкие буквы? Маленькие пальцы Пикса тянутся к лицу Милка, а свет уже меркнет в его глазах.

«Защити меня, прикрой, убей гадов, сержант».

– Все правильно, все правильно, Пикс. VQP. V, Q и долбаная Р, – шепчет Милк.

А она уже обошла машину.

Милк не поднимает голову. Он даже не слышит ее шагов.

Пятнадцать миллионов восемьсот девяносто семь тысяч семьсот девяносто две секунды – и Милк присоединяется к павшим бойцам девятнадцатого отделения.

45 Рингер

Я не оставлю их гнить на дороге.

Не отдам крысам, воронам, мясным мухам и стаям бродячих собак.

Я не позволю, чтобы их кости клевали стервятники и растаскивали падальщики.

И я не стану их сжигать.

Я голыми руками вырою для них могилу в промерзшей земле. Почва застревает меж пальцев. Мои руки – два плуга, вспахивающие неподатливую пашню.

Солнце катится к горизонту. Поднимается ветер. Волосы хлещут по лицу.

За мной наблюдает Зомби. Я вижу его силуэт на фоне черных развалин сгоревшего дома. Он сидит с винтовкой в руках на каком-то обугленном камне и смотрит в мою сторону. Смеркается. Я по одному переношу тела в могилу, а Зомби все наблюдает.

Ковыляет ко мне. Он меня пристрелит. Сбросит мое тело в яму и закопает вместе с убитыми мной ребятами. Зомби не станет выслушивать объяснения. Вопросов не будет. О чем спрашивать, если каждый мой ответ – ложь?

Зомби останавливается. Я опускаюсь на колени возле могилы. Они смотрят на меня невидящими глазами. Самому старшему – наверняка он командир отделения – не больше двенадцати.

Зомби передергивает затвор. Хаб реагирует на звук и отдает приказ обороняться. Я не реагирую и говорю, глядя в лицо мертвого рекрута:

– Я застрелила Чашку. Решила, что она враг, и выстрелила. У нее был один шанс, а у меня не было выбора. Я позволила им взять нас, Зомби. Иначе ее было не спасти.

Голос Зомби сух, как шорох мертвой листвы на зимних ветвях.

– И где она?

– Ее нет.

Ответ повисает в воздухе, и даже ветер не в силах его унести.

– Что они с тобой сделали, Рингер?

Я поднимаю голову, но смотрю не на Зомби, а в небо, и звезды сквозь сумерки глядят на меня.

– То же самое, что с Уокером. И с Констанс. Со священником и с той кошатницей.

Звезды, не мигая, смотрят вниз. Я моргаю, и в моих слезах отражается их серебряный свет. Дар Воша позволяет мне видеть все до самого края Вселенной, но я не в состоянии узреть стены собственной тюрьмы.

Правда. Двенадцатая система усиливает всех, включая того, кто с момента моего возвращения с пустоши рвал мое тело на части. Я отказалась взглянуть правде в глаза. Я знала ее и отказалась. Слепой от рождения трогает ухо слона.

«Слон плоский, как простыня».

Другой слепец ощупывает хобот.

«Слон похож на дерево».

Я опускаю голову и говорю правду, глядя в могилу:

– Я беременна.

46 Кэсси

Бена больше нет.

Он ушел и, уходя, обещал скоро вернуться. Но не вернулся. Ни скоро, ни вообще.

Я сижу в подвале с Сэмом и Меган. У меня винтовка, у Меган мишка, у Сэма готовность к действию. В шести футах от нашего угла – коллекция оружия Грейс. Столько блестящих железяк, что Сэм с трудом держит себя в руках. Он убил, и вот самое классное открытие, которое он сделал после этого: убивать легко. Ботинки зашнуровать труднее.

Рядом с верстаком – груда тряпья. Я выуживаю оттуда шерстяное одеяло и укрываю им всех троих: Сэма, Меган и мишку.

– Мне не холодно! – возмущается он – Сэм, не мишка.

– Это не для тепла, – бормочу я.

Потом начинаю что-то объяснять, но все мои доводы очень быстро иссякают и теряют всякий смысл.

Что случилось с Эваном? С Беном? С Рингер?

Если я найду ответ хоть на один вопрос, мне придется встать, пройти через весь подвал к лестнице, подняться и, возможно, кого-нибудь застрелить. Или самой получить пулю, а я не готова ни к одному варианту.

«В последний раз, Поденка. Я обещаю».

Господи, какое же смехотворное уменьшительно-ласкательное имя. Я бы тоже могла подобрать ему нечто в той же степени унизительно-приторное. «Мальчик-акуленок». Чем плохо? Или – «Челюстенок».

Скрипнули деревянные ступеньки. Не двигаюсь. Кассиопея на позиции. Отступать некуда. У меня полная обойма и сердце, исполненное ненависти. Больше ничего и не нужно.

– Кэсси, это Зомби, – шепчет Сэм.

Кто же еще. Ковыляет, как настоящий зомби. Запыхался. Прислоняется к стене. Бледный как смерть.

– Ну? – спрашиваю из подвального угла. – Нашел его?

Зомби мотает головой. Он смотрит вверх, а после снова на меня.

– Вертушка, – отвечает Зомби.

– Что с вертушкой? Эван ее взорвал? – Тупой вопрос. Я бы услышала.

– Он в ней.

Ему надо сесть. Уж я-то знаю, каково стоять с такой раной в ноге. Почему же он не садится? Почему отирается у лестницы?

– Что значит – в ней?

– Он сел в нее. Они его взяли, Кэсси.

Опять смотрит вверх, и я спрашиваю, зачем он это делает.

– Там была ударная команда…

– Там ударная команда?

– Там была ударная команда. – Вытирает тыльной стороной ладони рот. – Больше нет.

Голос у Зомби дрожит, и я сомневаюсь, что от боли или холода. Бен Пэриш явно напуган до смерти.

– Рингер? – Дьявол, Салливан, кто же еще? – Она.

Зомби кивает. Затем снова смотрит вверх. Тут я встаю. И Сэм встает. Я велю ему оставаться на месте, но он не слушает.

Бен поднимает руку:

– Кэсси, этому есть объяснение.

– Кто бы сомневался.

– Ты должна ее выслушать.

– Иначе что? Эта суперниндзя сломает мне шею? Зомби, ты спятил? Она привела их к нам.

– Тебе придется мне поверить.

– Нет, это тебе придется мне поверить. Еще до ее ухода я говорила тебе – с ней что-то не так. И вот она вернулась, и теперь все действительно очень хреново. Тебе этого мало? Что ей еще натворить, чтобы ты наконец понял – она на стороне противника?

– Кэсси… – Бен пытается держать ситуацию под контролем. – Я прошу тебя, опусти оружие…

– Не дождешься.

Очень старается сохранить выдержку.

– Я не позволю тебе убить ее, Кэсси.

– Зомби – наш сержант, – встревает Сэм. – Ты должна делать, как он говорит.

Снова скрипят ступеньки. Рингер останавливается на полпути. На меня не смотрит, глядит на Бена. На какую-то ужасную секунду мне приходит в голову мысль убить их обоих, схватить Сэма с Меган и бежать куда глаза глядят. Если постоянно выбираешь чью-то сторону; решаешь, кому доверять и силишься понять, где правда, то в итоге доходишь до точки, когда наименее тягостным выходом становится решение обрубить все концы. Тебя, как самоубийцу, уже тошнит от неразрешимых проблем.

«Все нормально, – говорит ей Бен. Или мне. Или нам обеим. – Все будет хорошо».

«Пусть оставит винтовку на лестнице», – отзываюсь я.

Рингер тут же бросает винтовку. Но мне почему-то все равно неуютно. Потом она спускается и садится на нижнюю ступеньку.

47

Со дня прибытия иных я слышала до черта диких историй, но эта была самой невероятной.

Выслушав ее один раз, я решила, что упустила нечто важное, и попросила Рингер повторить, только медленнее, и добавить чуток деталей и намного больше доказательств.

– Они не здесь, – говорит Рингер. – Я даже не уверена, что они там. – Она указывает на потолок и на невидимое из подвала небо.

– Как это их там нет? – недоумевает Бен.

Ну вот, опять он выступает в роли сладкоречивого придворного королевы Рингер. Я начинаю сомневаться, что Бен хоть немного разбирается в людях. С начала войны его уже дважды подстрелили, и оба раза в него стрелял якобы союзник.

«Берегись, Пэриш – бог троицу любит».

– Корабль-носитель может работать в автоматическом режиме, – продолжает Рингер. – Очевидно, его создала какая-то форма разумной жизни, но сами создатели могут быть в миллионах световых лет от нас… Или их вовсе не существует.

– Вовсе не существует? – переспрашивает Бен.

– Погибли или вымерли.

– Да, почему бы нет? – Я постукиваю пальцем по затвору М-16.

Бен верит ей после того, как она соврала про Чашку и о том, где зимовала, плюс привела с собой врага, плюс уже дважды в него стреляла. И пусть верит, его дело. Я не настолько очарована женскими прелестями Рингер, которые, кстати, уместятся на острие иглы, и еще ангелам будет где поплясать.

– Их зонды обнаружили нас пару тысяч лет назад. Они за нами наблюдали. Ждали. В какой-то момент они решили, что мы недостаточно хороши ни для Земли, ни для себя самих. Тогда они построили этот корабль, начинили его бомбами, дронами и вирусной чумой и направили к Земле с целью стереть с ее лица девяносто девять и девять десятых процентов населения при содействии людей, которым с рождения промывали мозги… потому что это ради нашей же пользы…

– Кэсси, – говорит Бен, – притормози.

– Это один сценарий, – спокойно говорит Рингер. – И наилучший из всех.

Я встряхиваю голову и смотрю на малышей, которые сидят в углу под большим одеялом. Невероятно, но они уснули. Прижались друг к другу, приткнув под себя мишку, – такая идиллия, что словами не передать. Вернее, была бы идиллия, но в этой картине есть что-то душераздирающе символическое. То есть не что-то, а все.

– Прямо как твоя теория о глушителях, – огрызаюсь я. – Компьютерная программа загружается в плоды и запускается, когда ребенок достигает пубертатного возраста. Сценарий.

– Нет, это факт. Вош подтвердил.

– Ага. Маньяк, который руководил убийством семи миллиардов человек. Ну, если уж он так говорит, то, значит – правда.

– Зачем еще ему так отчаянно нужен Уокер?

– О, я не знаю. Может быть, потому, что Эван предал всю свою цивилизацию и единственный на планете способен их остановить?

Рингер смотрит на меня, как на мерзость, застрявшую в зубной щетке.

– Будь дело было только в этом, твой бойфренд был бы уже мертв.

– Он, может быть, и мертв уже. Ты постоянно выставляешься всезнайкой, и меня от этого клинит, хотя на самом деле ни черта ты не знаешь. Теории, сценарии, вероятности, шансы и прочее. И просто к твоему сведению, без опоры на теорию «Я Рингер, следовательно, я знаю все», – он мне не бойфренд.

У меня горят щеки. Я вспоминаю ночь, когда высадилась на скульптурном берегу страны Эванлэнд и водрузила свой флаг. Бен что-то говорит, но я пропускаю его слова мимо ушей, потому что злюсь на собственные мысли. Какой флаг? Кого я завоевала? Разве не Эван захватчик?

Рингер не уступает:

– Эван – человек. Его предназначение очевидно. А вот что спровоцировало мозг Эвана к бунту – и по этой причине Вош хочет его перепрограммировать – уже не так очевидно. Он ведь предал не только свой «народ». Он предал себя.

Бен вздыхает:

– Полная жопа.

Он прислоняется к стене, пытаясь встать поудобнее. С пулей в ноге это невозможно. Поверьте, я пробовала.

– Значит, нет никаких спасательных капсул и не будет никакой эвакуации глушителей, – медленно произносит Бен. – Нет капсул, и нельзя попасть на корабль. Нельзя попасть на корабль – нельзя его и взорвать. Весь план летит к чертям. А как же бомбежка? Или это дезинформация, которую выдала его программа?

Рингер долго не отвечает. Понятия не имею, о чем она думает. А потом мне приходит в голову, что все это хитрый трюк Воша. С Рингер что-то случилось после того, как она выселилась из отеля «Уокер». Кто-то начинил ее бионическими штучками, и она превратилась в получеловека-полумашину, оружие массового уничтожения. Откуда нам знать, не перешла ли она на сторону врага? Один красавец с рекламной внешностью именно так и сделал. Может, она вообще всегда была на их стороне?

Мой палец снова ложится на затвор винтовки.

– Я думаю, что они все же будут бомбить города, – наконец говорит Рингер.

– Зачем? В чем смысл?

– Причин много. Первая – так они выровняют игровое поле перед Пятой волной. Бой в городских условиях дает глушителям слишком большое преимущество, а иные не могут допустить явного перевеса одной стороны. Но главная причина заключается в том, что города хранят нашу память.

ЧТО? И тут до меня доходит, а когда доходит, я чувствую рвотные позывы. Мой отец и эта проклятая тележка с проклятыми книгами. Библиотеки, музеи, университеты, все, что мы создавали и строили больше шести тысяч лет. Города – это нечто большее, чем просто инфраструктура. Города больше, чем кирпич, бетон, строительный раствор и сталь. Города – сосуды, в которых хранятся знания человечества. Если их уничтожить, это будет окончательный сброс времени, и дальше пойдет отсчет обратно в неолит.

– Недостаточно просто уменьшить популяцию до устойчивого уровня, – тихо произносит Рингер. – Недостаточно сровнять с землей все, что мы построили. Популяция способна возродиться. Мы все отстроим заново. Чтобы спасти планету и наш вид, они должны изменить нас. – Рингер прикладывает ладонь к груди. – Вот здесь. Если иным удастся уничтожить доверие, они уничтожат сотрудничество. Нет сотрудничества – нет цивилизации.

48

– Ладно, – говорит Бен. – Пора переходить к сути. Капсулы вычеркиваем, но бомбы остаются. Следовательно, мы не можем здесь торчать. Слишком близко к Эрбане. Лично меня это устраивает. Я реально ненавижу этот долбаный город. Итак, куда направимся? На юг? Я за юг. Найдем источник питьевой воды, где-нибудь в глуши…

– И? – спрашивает Рингер.

– Что – и?

– И что потом?

– Потом?

– Да, когда мы заберемся в глушь – что потом?

Бен поднимает руку. Безвольно роняет. Его губы растягиваются в улыбке. В этот момент он такой по-мальчишески милый, что я готова расплакаться.

– Нас пятеро. Организуем банду, – заявляет он.

Я хохочу. Бен иногда бодрит, как горный ручей, когда случайно соскользнешь в него босой ногой. Рингер глядит на него с непроницаемым лицом.

– Черт, а что нам еще делать? – не выдерживает Бен.

Он смотрит на Рингер. Потом на меня.

– О господи, Салливан, – стонет Бен и ударяется затылком о стену. – Не вздумай туда идти.

– Он же за мной пошел, – напоминаю я. Бен знает, о чем я думаю, так что можно и вслух сказать. Мы оба слегка удивлены, что я зашла так далеко. – Он спас тебе жизнь. Дважды. Он спасал и меня. Трижды.

– Бен прав, – встревает Рингер. – Это самоубийство, Салливан.

Я закатываю глаза. Я уже слышала эту хрень – от самого Эвана Уокера. Так он сказал, когда узнал, что я решила пойти в лагерь смерти на поиски младшего брата. И почему я всегда одна, как островок безумия в океане разума? Мое «нужно» против «не нужно» всех остальных. Мое «сделаю» против всеобщего «лучше не надо».

– Сидеть здесь – тоже самоубийство, – возражаю я. – И бежать в глушь не лучше. Что мы сейчас ни сделаем – все будет самоубийством. Мы дошли до той точки в истории, когда надо выбирать, Рингер. Смерть со смыслом или бессмысленная смерть. – И добавляю: – Он бы ради нас это сделал.

– Нет, – тихо говорит Бен. – Он бы сделал это ради тебя.

– База, куда его забрали, в тысяче миль отсюда, – не уступает Рингер. – Даже если ты туда доберешься, ты все равно опоздаешь. Вош к этому времени с ним расправится. Ты не застанешь Эвана в живых.

– Ты этого не знаешь.

– Знаю.

– Нет, ты говоришь, что знаешь, но на самом деле не знаешь. Точно так же, как не знаешь ничего из того, что якобы знаешь. Но мы должны верить в это, потому что ты у нас светоч разума.

– Что скажешь? – спрашивает Бен.

– В любом случае, оставаться здесь – не вариант, – невозмутимо отвечает Рингер Бену, словно все, что я сказала до этого, не было решающим голом. – Вертолет доставит груз и сразу вернется.

– Груз? – переспрашивает Бен.

– Она имеет в виду Эвана, – перевожу я.

– Зачем им?.. – Тут до него доходит. Убитые Рингер захоронены у дороги. Вертолет вернется за ударной командой. Бен утирает рот тыльной стороной ладони. – Охренеть.

А я думаю: «Вот оно! Вертолет!»

Рингер наблюдает за мной и думает, что знает, о чем я думаю, и это так, но еще не значит, что она постоянно бывает права.

– Забудь, Салливан.

– Что забыть? – спрашиваю я и сразу расписываюсь в слабости: – Тебе же удалось. По крайней мере, ты сказала, что удалось.

– О чем вы? – не понимает Бен.

– Тогда все было иначе, – говорит Рингер.

– И в чем разница?

– В том, что не было пилота. Мой «побег» от Воша не был побегом. Это была проверка двенадцатой системы.

– Что ж, мы можем притвориться, будто у нас тоже проверка. Если это поможет.

– Что еще за проверка? – Бен так раздражен, что у него даже голос повысился на октаву. – О чем базар, черт возьми?

Рингер вздыхает:

– Она хочет угнать «блэкхоук».

У Бена отвисает челюсть. Не знаю почему, но в присутствии Рингер мозги у него вытекают, как вода от спагетти через дуршлаг.

– А как же он? – Рингер кивает в сторону Сэма. – Тоже пойдет?

– Тебе-то какое дело? – огрызаюсь я.

– Ну, лично я не собираюсь с ним нянчиться, пока ты играешь в Дон Кихота.

– Знаешь, твои мутные литературные отсылки не производят на меня впечатления. И да, я знаю, кто такой Дон Кихот.

– Эй, дайте я угадаю, – вмешивается Бен. – Персонаж из «Крестного отца», верно? – Лицо у него серьезное, и непонятно, шутит он или нет. Когда-то поговаривали, что Бен – реальный претендент на стипендию Родса. Я не вру. – Ты собираешься сделать Вошу предложение, от которого он не сможет отказаться?

– С детьми может остаться Бен, – отвечаю я Рингер, как будто все уже продумала и план по спасению Эвана прорабатывался не один месяц. – Пойдем вдвоем, только ты и я.

– С какой стати мне с тобой идти?

– А почему бы тебе со мной не пойти?

Рингер напрягается, а потом, по какой-то непонятной мне причине, смотрит на Бена. Поэтому я тоже поворачиваюсь к Бену, а Бен упирает взор в пол, как будто впервые его видит: «Что это такое удивительное у меня под ногами?»

– А как тебе такой мотив? – Я не оставляю попыток. Почему? Потому иначе проиграю. – Забудь про меня. Забудь про Эвана. Сделай это ради себя.

– Ради себя? – искренне удивляется Рингер.

Ха! В кои-то веки раз она не может притвориться, будто читает мои мысли.

– С тобой он разобрался. Он сделал свое дело. И если ты хочешь покончить с этим, то должна явиться к нему.

Рингер отшатывается, как от затрещины. Хочет прикинуться, будто не понимает, о ком я говорю. Черта с два у нее получится.

Я все увидела у нее на лице, когда она рассказывала свою историю. Услышала в голосе. Оно было там. Между хмурыми минами и долгими паузами. Он – причина того, почему она не сдается, из-за него она держится, он – ее raison d’être^[79].

То, ради чего стоит умереть.

– Вош думает, что ты собираешься сделать «зиг»… А ты сделаешь «заг». Он думает, что ты побежишь, а ты пойдешь вперед. Ты не можешь изменить того, что он сотворил, но можешь вырубить его самого.

– Это ничего не изменит, – шепчет Рингер.

– Может быть. Но зато он будет мертв. А это не пустяк.

Я протягиваю руку. Сама не знаю почему. Гарантия доставки товара – не мое дело. В голове чирикает голос разума – слабый, спокойный, древний и мудрый: «Она права, Кэсси, это самоубийство. Эвана нет, и больше чудес не будет. Отпусти его».

Мое место рядом с Сэмом. Оно всегда было рядом с Сэмом. Сэм – мой raison d’être. Он, а не какой-то больной на всю голову парень с фермы в Огайо. Господи, если Рингер права, даже любовь Эвана может оказаться бредом. Он только думает, что влюблен в меня, так же как считает себя иным.

Какая же разница между думать, что влюблен, и быть влюбленным? И есть ли она, эта разница?

Бывают моменты, когда я ненавижу свой мозг.

– Мертв. – Голос Рингер – как зеркальное отражение этого слова, в нем нет ничего, пустота. – Я пришла сюда, чтобы убить одного невинного человека. Убила пятерых. Если я вернусь, то буду убивать, пока не собьюсь со счета. Буду убивать, пока счет не потеряет значение. – Она не смотрит на меня, она глядит на Бена. – И это будет легко. – Потом она поворачивается ко мне: – Ты не понимаешь. Я – то, что он из меня сделал.

Лучше бы она заплакала. Заорала, затрясла кулаком, двинула бы по стене, завыла бы до хрипоты. Все было бы лучше, чем этот выхолощенный голос, эта безразличная интонация. То, что сказала Рингер, не соответствует тому, как она это произнесла. И это страшно.

– А в итоге мы обе погибнем, – говорит она мне. – Эван умрет, а Вош будет жить.

Но она все равно берет мою руку.

Это еще страшнее.

49

Тут Бен теряет выдержку и умственно, и физически. У него нет сил стоять, и ему трудно поспевать за этим странным и стремительным переходом от установки «Она предательница!» к другой: «Она моя напарница!»

Бен хромает к лестнице, садится на ступеньку и вытягивает раненую ногу. Он смотрит в потолок и почесывает подбородок.

– Рингер, поднялась бы ты обратно. Вдруг кого-нибудь упустила.

Рингер качает головой, и ее блестящие черные волосы раскачиваются, как занавес из черного шелка.

– Я никого не упустила.

– Хорошо. Может быть, там еще кто-нибудь подтянулся.

– Кто, например?

Бен медленно поворачивает к ней голову:

– Негодяи.

Рингер смотрит на меня. Потом кивает. Она обходит Бена, нагибается и подбирает свою винтовку.

Я слышу, как перед уходом она шепчет Бену:

– Не надо.

Не надо?

– Чего это вы? – спрашиваю я.

– То есть?

– Эти переглядывания. «Не надо» только что прозвучало.

– Ничего особенного, Кэсси.

– Если ничего особенного, то нет никаких гляделок и никаких «не надо».

Бен пожимает плечами и смотрит вверх на дыру, где раньше был дом, а теперь видно безоблачное небо.

– Тут ничего не поделаешь. – Бен смущенно улыбается, как будто сморозил глупость. – Не важно, насколько хорошо знаешь человека, – все равно не узнаешь до конца. Просто не сможешь. Останется какая-то его часть, куда тебя не впустят. Это как запертая комната. Я не знаю. – Он трясет головой и смеется, но смех обрывается на первой же секунде.

– В случае Рингер это, скорее, все залы Лувра, – замечаю я.

Бен встает и ковыляет ко мне, опираясь на винтовку, как на костыль. К моменту, когда он доходит, его лицо перекошено от изнеможения и боли. Ну вот. Только Пэриш отправился от нанесенной Рингер раны, она ранит его снова. В добрый час.

– Ты сошла с ума? – спрашивает Бен.

– А ты как думаешь?

– Думаю, да.

– И по каким признакам? – Я совершенно уверена, что он не поймет мой вопрос.

– Та Кэсси Салливан, которую я знаю, никогда бы не бросила младшего брата.

– Может быть, я не та Кэсси Салливан, которую ты знаешь.

– Значит, ты его все-таки бросишь…

– С тобой.

– Ты, наверное, еще не заметила, но, когда надо кого-нибудь защитить, я постоянно лажаю.

– Дело не в тебе, Пэриш.

Он сползает по стене и садится рядом со мной. Делает несколько глубоких вдохов и выдохов, а потом выпаливает:

– Давай смотреть на вещи реально. Она не достанет Воша, а ты не доберешься до Эвана. Эту тему проехали. Теперь надо переключиться на другое.

– Другое?

– На них. – Бен кивает на спящих под одеялом Сэмми и Меган. – С самого первого дня все дело было только в них. И враг всегда знал об этом. Странно и крайне печально, что мы так легко об этом забыли.

– Я не забывала, – возражаю я. – И с чего ты взял, что я забуду? Дело не в Эване Уокере. И не во мне. Если Рингер права, Эван – наша последняя надежда. – Я смотрю на брата, во сне у него ангельское лицо. – Его последняя надежда.

– Тогда я пойду с Рингер, а ты останешься здесь.

– Ты не потянешь.

– Чушь. Я справлюсь.

– Я не про ногу.

Бена передергивает:

– Это несправедливо, Кэсси.

– А меня не волнует, справедливо или нет. Дело не в справедливости. Дело в шансах. И риске. Для меня главное, чтобы мой брат выжил и встретил следующее Рождество. Было бы здорово, если бы кто-нибудь постарался вместо меня. Но, Пэриш, это должна сделать я, потому что я все еще там, на шоссе, прячусь под машиной… Я еще не выбралась из-под нее и не выпрямилась в полный рост. Я лежу там и жду, когда за мной придет бугимен. И если я сейчас побегу – не важно куда, – он найдет меня. Он найдет Сэма. – Я забираю мишку и прижимаю его к груди. – Мне плевать, инопланетянин Уокер или человек, или наполовину человек, наполовину инопланетянин, или долбаный турнепс. И меня не волнует твой груз или груз Рингер, и тем более совершенно не парит мой собственный. Мир существовал задолго до того, как собрался определенный набор из семи миллиардов миллиардов атомов, и он не рухнет после того, как они рассыплются и разлетятся.

Бен касается моей щеки. Я отталкиваю его руку:

– Не трогай меня.

Бен – бывший, Бен – несбывшийся.

– Послушай, Кэсси, я тебе не начальник и не отец. Я не могу удержать тебя, как ты не смогла отговорить меня от похода к пещерам.

Я прижимаюсь лицом к мишкиной макушке. Она пахнет дымом, потом, грязью и моим братом.

– Сэм любит тебя, Бен. Наверно, даже больше меня. Но…

– Это неправда, Кэсси.

– Не. Перебивай. Меня. Со мной всегда так. К твоему сведению. И теперь я хочу тебе кое-что сказать.

– Хорошо.

– Я хочу тебе кое-что сказать.

– Я слушаю, Кэсси.

Отворачиваюсь. Смотрю в никуда. Делаю глубокий вдох.

«Не говори этого, Кэсс. Какой теперь смысл?»

Смысла нет. Может, именно это нам и надо понять.

– Я влюбилась в тебя еще в третьем классе, – шепотом признаюсь я. – Писала твое имя в блокнотах и обводила в сердечко. Украшала цветочками. Чаще всего маргаритками. Я сутки напролет предавалась мечтам о тебе, и никто об этом не знал. Только моя лучшая подружка. Она умерла. Как и все остальные.

Смотрю в сторону, в никуда.

– Но мы с тобой жили в разных мирах. С таким же успехом ты мог жить в Китае. И когда ты появился в лагере Сэмми, я решила, что это какой-то знак. Ты выжил, хотя должен был умереть. И я выжила, хотя должна была умереть. И мы оба пришли туда ради Сэма, который тоже должен был умереть. Слишком много совпадений, чтобы назвать все это просто совпадением. Понимаешь? Но на самом деле это совпадение и ничего больше. Нет никакого божественного плана. Никакие звезды ничего не предопределяли. Мы случайные люди на случайной планете в случайной вселенной. И это нормально. Эти семь миллиардов миллиардов не имеют ничего против.

Я прижимаюсь губами к грязной голове плюшевого мишки. Действительно круто, что люди покорили Землю, изобрели поэзию и математику, двигатель внутреннего сгорания; открыли, что время и пространство относительны, построили большие и маленькие машины, чтобы летать на Луну за какими-нибудь камнями или ездить в «Макдоналдс» за землянично-банановым смузи. Мы расщепили атом, ниспослали на Землю Интернет, и смартфоны, и, конечно, селфи-палки.

Но самое чудесное из всего, что мы сделали, самое большое наше достижение; то, из-за чего нас будут помнить в веках, – это набитый синтепоном и анатомически неправильный мультяшный образ одного из самых опасных хищников в природе. И создали мы его не для чего-нибудь, а чтобы успокаивать детишек.

50

Итак, надо подготовиться. Проработать все детали.

Первое – мне нужна униформа. Бен сидит с детьми, а мы с Рингер выкапываем тела. Форма самого мелкого рекрута как будто подходит по размеру, но у него в спине дырка. Трудно будет объяснить. Рингер вытаскивает следующего. У этого форма грязная, но без дырок от пуль и почти не испачкана кровью. Рингер объясняет, что размозжила ему череп двадцатидюймовым стальным ободом. Уверяет, что он ничего не почувствовал. Не понял, что произошло. Это ничего. У меня комок подкатывает к горлу. Обычное дело. Я переодеваюсь прямо на обочине под голым небом. Ха. Голая под голым. И там, в небесах надо мною – Кассиопея. Сидит, привязанная к креслу, и наблюдает, как ее тезка раздевается догола сама и раздевает догола мертвого мальчика. Я успеваю заметить, что Рингер тоже смотрит на покойника и лицо у нее даже бледнее, чем обычно. Слежу за ее взглядом. Она глядит на руку убитого. У него на плече поблескивают в свете звезд какие-то подсохшие грязные шрамы. Что это? Буквы?

Я закатываю штанины, они оказались слишком длинными, и спрашиваю:

– Что это значит?

– Это латынь, – отвечает Рингер. – «Побеждает тот, кто терпит».

– А зачем он вырезал это на плече?

Рингер качает головой и непроизвольно трогает свое. Думает, что я не вижу.

– У тебя тоже такое вырезано?

– Нет.

Рингер с боевым ножом в руке опускается на колени рядом с убитым. Она вскрывает у мертвого рекрута крохотный шрам на шее и аккуратно достает маячок.

– Вот, положи за щеку.

– И не подумаю.

Рингер кладет гранулу размером с рисинку на ладонь, плюет на нее и катает туда-сюда, чтобы отчистить от крови.

– Так лучше?

– С чего ты взяла, что так будет лучше?

Рингер хватает меня за руку и сует в ладонь липкую гранулу:

– Значит, почисти сама.

Я зашнуровываю ботинки, Рингер вырезает гранулу из шеи следующего рекрута, а после облизывает лезвие ножа. В этом варварском жесте есть что-то обыденное. У меня в ушах звучат ее слова: «Я – то, что он из меня сделал».

51

Подготовка. Детали.

Без снаряжения не обойтись, но взять с собой можно только то, что поместится в карманах униформы. Обоймы для винтовки, пистолет, нож, фонарик, пара гранат, две бутылки с водой и, по настоянию Бена, три протеиновых батончика. Пэриш с каким-то непонятным суеверием относится к этим батончикам. Его вера притянута за уши, не то что моя вера в плюшевых мишек.

– А что, если ты ошибаешься? – спрашиваю я. – Вдруг за ударной командой никого не пришлют?

Рингер пожимает плечами:

– Значит, мы в жопе.

Так жизнерадостно и оптимистично. Просто глоток свежего воздуха. Я бужу Сэма с Меган и кормлю их, а Бен и Рингер снаружи готовятся к атаке. Что-то между ними происходит. Что-то они от меня скрывают. Мне даже становится жаль, что я не обладаю способностью Эвана проникать в чужой мозг. Я бы влезла в голову Бена Пэриша и докопалась до правды. Мне казалось, что я разрушила теорию Рингер в той части, что гласит: «Глушители – обычные люди, такие же как мы». Если он человек, то как его душа вошла в меня и слилась с моей? Чтобы понять ответ Рингер, неплохо бы иметь ученую степень в робототехнике, бионике, электромагнитной физике и прочем. Центральный процессор в мозгу Эвана проводил клинический мониторинг моего состояния, создавал информационную петлю, в которой мои данные смешивались с его данными и бла-бла-бла. Вообще-то, наука – это прекрасно, но почему она постоянно высушивает наш мир и лишает его загадочности? Да, возможно, что любовь это лишь комплекс взаимодействующих гормонов, внушенное поведение и позитивный настрой. Но вы попробуйте сложить обо всем этом стихотворение или написать песню.

Подготовка. Детали.

Посвящаю Сэма и Меган в наш план. Сэм обеими руками за. Конечно, будь его воля, он бы попытался вместе с нами проникнуть на базу врага. Но зато он останется со своим любимым Зомби. Меган сидит молчком. Я боюсь, что в критический момент из-за нее могут возникнуть проблемы. В последний раз, когда она доверилась взрослым, они установили ей в горле бомбу.

Отдаю мишку на попечение Сэму. А мишка будет хранить Сэма. Он передает мишку Меган. О господи. Слишком большой для мишки. Как же быстро они взрослеют.

Напоминаю об одеялах. У всех, кроме Рингер, есть одеяла.

На этом все, остается в последний раз подняться по лестнице.

Беру Сэма за руку, Сэм берет за руку Меган, Меган берет за лапу мишку, и мы поднимаемся из подвала. Ступеньки дрожат и стонут.

Они могут сломаться. Мы – нет.

52 Зомби

Рингер перетаскивает последние два тела в старый гараж. Берет каждого под мышку и тащит. Я все понимаю, но все равно немного жутко за этим наблюдать. Жду у пустой могилы, но Рингер все не выходит.

«О господи, что дальше?»

В гараже пахнет бензином и смазкой. Эти запахи возвращают меня в прошлое. До Зомби был парень по имени Бен Пэриш, и по субботам он со своим стариком ремонтировал машины. Последняя – вишневый «корвет» шестьдесят девятого года. Подарок от отца на семнадцатилетие. На самом деле отец не мог позволить себе такую машину, он притворялся, будто она только для сына. Они оба знали правду – день рождения Бена было поводом к покупке «корвета», а «корвет» был поводом для того, чтобы больше времени проводить с сыном. Приближался выпускной, за ним – колледж, дальше – внуки, пенсия и могила. Могила неожиданно вышла на первый план, хотя уже после машины. По крайней мере несколько суббот у них был этот «корвет».

Рингер уложила свои жертвы в ряд посреди ангара и скрестила им руки на груди. Сама куда-то пропала. На секунду меня охватывает паника. Каждый раз, когда я готовлюсь к «зиг», меня ждет «заг». Переношу вес на здоровую ногу и снимаю винтовку с плеча.

Из темноты в глубине гаража доносятся тихий плач и всхлипы. Ковыляю мимо ящиков с инструментами и за бочками с машинным маслом нахожу Рингер. Она сидит у стены из шлакоблоков, прижав колени к груди.

Стоять я больше не могу. Слишком больно. Сажусь на пол рядом с Рингер. Она вытирает щеки. Впервые вижу, как она плачет. Никогда – как она улыбается, и, наверно, уже не увижу. И вот сейчас смотрю, как плачет. Такая фигня.

– У тебя не было выбора, – говорю. Это выкапывание трупов, очевидно, добило Рингер. – А им в любом случае все равно. Согласна?

Рингер качает головой:

– О, Зомби.

– Еще не поздно. Мы можем все отменить. Салливан без тебя ничего не сможет.

– Она бы ничего не смогла, если бы ты не закрыл собой Уокера.

– Может, мне не пришлось бы этого делать, если бы ты мне доверяла.

– Доверяла, – повторяет за мной Рингер.

– Доверие – главное слово.

– Я доверяю тебе, Зомби.

– У тебя своеобразный способ выказывать доверие.

Качает головой: «Этот тупой Зомби опять ошибается».

– Я знаю, ты не расскажешь.

Рингер вытягивает ноги, и на колени падает пластиковая бутылка. Внутри плещется какая-то зеленая жидкость. Антифриз.

– Одного колпачка должно хватить. – Она говорит очень тихо; скорее всего, просто думает вслух. – Двенадцатая система… Это защитит меня. Защитит меня…

Я хватаю бутылку:

– Черт, Рингер, ты ведь еще это не пила? Отвечай.

– Отдай, Зомби.

Я с облегчением выдыхаю. Такой ответ означает «нет».

– Ты объяснила мне, что случилось, но не рассказала как.

– Да так. Сам знаешь. – Рингер делает абстрактный жест. – Все как обычно.

Ладно. Я это заслужил.

– Его звали Бритва. – Она хмурится. – Нет. Его звали Алекс.

– Тот рекрут, который убил Чашку.

– Ради меня. Иначе я бы не сбежала.

– И тот, который помог Вошу подставить тебя.

– Да.

– А потом Вош типа подставил вас обоих.

Рингер одаривает меня своим фирменным непроницаемым взглядом.

– Что это значит?

– В ту ночь Вош оставил его с тобой. Он наверняка хорошо знал Бритву… и понимал, к чему это может привести.

– Это бред, Зомби. Если бы Вош хоть на секунду мог предположить такое, он бы никогда не приставил ко мне Алекса.

– Это почему же?

– Потому что любовь – самое опасное оружие в мире. Она нестабильна больше, чем уран.

Я тяжело сглатываю. У меня пересохло во рту.

– Любовь.

– Да, любовь. Теперь верни мне это, пожалуйста.

– Нет.

– Я могу отобрать.

Рингер смотрит на меня. Между нами расстояние не больше кулака. Ее глаза чуть светлее, чем окружающая нас темнота.

– Знаю, что можешь.

Я напрягаюсь. У меня чувство, что она может вырубить меня щелчком мизинца.

– Хочешь знать, любила ли я его. Хочешь спросить, – говорит Рингер.

– Это не мое дело.

– Я никого не люблю, Зомби.

– Ну, это ничего. Ты еще молода.

– Прекрати. Не пытайся меня рассмешить. Это жестоко.

У меня в кишках проворачивается лезвие ножа. Пуля в ноге по сравнению с этой болью – комариный укус. Не представляю почему, но рядом с этой девчонкой меня постоянно преследует боль. И не только физическая. Я уже близко знаком с обеими разновидностями, так что смело могу сказать: лучше дюжина пуль, чем разбитое сердце.

– Ты козел, – сообщает мне Рингер и откручивает пробку контейнера. – Я всегда так считала. – Она наливает антифриз в колпачок. Жидкость отливает неоновым зеленым светом. Их цвет.

– Вот что они сделали, Зомби. Это мир, который они сотворили. Дарить в нем жизнь более жестоко, чем ее забирать. Я добрая. И мудрая.

Рингер подносит колпачок к губам. У нее дрожит рука. Ярко-зеленая жидкость переливается через край и стекает по пальцам, а в глазах Рингер та же тьма, что заполняет мое сердце.

Я беру ее за руку. Она не реагирует. Не подключает свое усиление, не сносит мне голову. И почти не сопротивляется, когда я опускаю ее кисть.

– Я пропала, Зомби.

– Я найду тебя.

– Я не могу пошевелиться.

– Я тебя понесу.

Рингер боком валится на меня. Я обнимаю ее за плечи, пробегаю пальцами по волосам.

Тьма уходит, ей не за что зацепиться.

53

Мы возвращаемся к могиле, а в это время из подвала уничтоженного дома появляются Кэсси с детьми. Все нагружены одеялами.

– Зомби! – кричит Наггетс и бежит ко мне, ком одеял подпрыгивает у него в руках.

Разглядев лицо Рингер, он сразу понимает – что-то не так, и притормаживает. Лучше детей никто не читает по лицам. Только собаки.

– В чем дело, рядовой? – спрашиваю я.

– Кэсси не разрешает мне взять пистолет.

– Я с этим разбираюсь.

Кривится. Сомневается.

Я хлопаю его по плечу свободной рукой:

– Только дай сначала закопать Рингер. А потом мы поговорим об оружии.

Подходит Кэсси. Она практически волочит за собой Меган. Надеюсь, держит крепко и не отпустит. Мне кажется, что, если Кэсси ее отпустит, девчонка сразу убежит. Рингер кивает в сторону гаража.

– Через десять минут вертолет будет здесь.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Салливан.

– Я его слышу.

Кэсси многозначительно смотрит на меня: «Как тебе нравится? Говорит, что слышит». А все остальные слышат только гуляющий над бесплодными полями ветер.

– А шланг зачем? – спрашивает меня Кэсси.

– Чтобы я не отключилась и не задохнулась, – отвечает Рингер.

– А я-то думала, что ты – как вы это называете? Усилена.

– Так и есть. Но кислород мне все-таки нужен.

– Прям как акула, – замечает Кэсси.

Рингер кивает:

– Как акула.

Салливан уводит детей в гараж. Рингер спрыгивает в могилу и ложится на спину. Я поднимаю с земли ее винтовку и протягиваю вниз. Рингер мотает головой:

– Оставь там.

– Уверена?

Рингер кивает. Ее лицо заливает свет звезд. У меня перехватывает дыхание.

– Что такое? – спрашивает она.

Я отвожу глаза:

– Ничего.

– Зомби.

– Да ничего особенного. Просто подумал… мелькнуло в голове…

– Зомби.

– Ладно. Ты очень красивая. Вот и все. Я хочу сказать… Ты хотела узнать…

– Ты становишься сентиментальным в самые неподходящие моменты. Шланг.

Бросаю в могилу конец шланга, Рингер берет его в рот и показывает мне большой палец.

Теперь уже и я слышу вертолет. Звук еще слабый, но с каждой секундой становится громче. Засыпаю Рингер правой рукой, а в левой держу шланг. Ей ничего не надо говорить, я читаю в ее глазах: «Быстрее, Зомби».

Земля с мерзким звуком сыплется на ее тело. Я решил не смотреть. Закапываю Рингер, созерцаю звезды и со всей силы сжимаю шланг. В голове один за другим промелькивают варианты провала. Вдруг на борту будет целое отделение? Или прилетит не один «блэкхоук», а два? Или три? Или четыре? Или, например… Да что угодно может произойти.

Я не успеваю вернуться в гараж. Рингер полностью засыпана землей, а вот я торчу на открытом месте с пулей в ноге, и до прибытия вертолета надо еще пробежать сотню ярдов. Его черный силуэт уже виден на фоне звездного неба. Никогда не пробовал бежать с пулей в ноге. Не приходилось. Что ж, все когда-нибудь случается в первый раз.

Далеко уйти не получается. Ярдов через сорок пять – пятьдесят падаю лицом в грязь. Черт, ведь закопать Рингер могла и Кэсси! Мне было бы гораздо разумнее остаться с детьми, да и Салливан с удовольствием ухватилась бы за такую возможность.

Заставляю себя подняться. Секунд пять удерживаюсь в вертикальном положении и снова падаю. Слишком поздно. Я уже наверняка нахожусь в радиусе действия их приборов инфракрасного видения.

Ко мне подбегает пара тяжелых армейских ботинок. Пара рук поднимает на ноги. Кэсси закидывает мою руку себе на плечо и тащит к гаражу. Я болтаю раненой ногой, а на здоровой прыгаю, но основной груз тащит Кэсси. Зачем нужна двенадцатая система, когда у тебя сердце, как у Салливан?

Мы вваливаемся в гаражный кессон, и Кэсси тут же набрасывает на меня одеяло. Дети уже укрыты.

Я кричу:

– Рано!

Под одеялами накопится их тепло, и от защиты не будет никакого толку.

– Ждите моей команды, – приказываю детям, а потом обращаюсь к Кэсси: – Ты своего добилась.

Невероятно, но она улыбается и кивает:

– Я знаю.

54 Кэсси

– Пора! – кричит Бен, хотя, возможно, уже поздно – вертолет над гаражом.

Мы ныряем под одеяла, и я начинаю отсчет.

«Как я пойму, когда начинать?» – спросила я у Рингер.

«Две минуты, и вперед».

«Почему две?»

«Если не сделаем за две минуты, не сделаем вообще».

Что это значило? Я не спросила, но теперь подозреваю, что Рингер брякнула наобум.

Но я все равно считаю.

…тысяча пятьдесят восемь, тысяча пятьдесят девять, тысяча шестьдесят…

Старое одеяло воняет плесенью и крысами. Ни черта не видно. Но слышно. Все, что я слышу, – рокот винтов. Кажется, что «блэкхоук» совсем рядом. Приземлился? Решили проверить, что это за подозрительный холмик, столь похожий на свежую могилу? Вопросы, как медлительный туман, волнами прокатываются у меня в голове. Не так-то просто думать и одновременно вести отсчет. Наверное, поэтому страдающим от бессонницы и советуют считать.

…тысяча девяносто два, тысяча девяносто три… тысяча девяносто четыре…

Трудно дышать. Должно быть, отсчет имеет какое-то отношение к тому, что под этим одеялом я могу задохнуться.

Где-то на отметке «тысяча семьдесят пять» двигатели вертолета сбавили обороты. Не заглохли, но рокот стал тише. Приземляется? На «тысяча девяносто пять» двигатели вновь оживают. Остаться и ждать, пока не истекут две минуты Рингер? Или прислушаться к тихому внутреннему голосу, который попискивает: «Не жди! Беги, беги, беги!»

На «тысяча девяносто семь» бегу.

Вырываюсь из шерстяного кокона, и окружающий мир предстает ослепительно ярким.

Двери гаража, резко направо, потом – поля, деревья, звезды, дорога и вертолет в шести футах над землей.

И продолжает подниматься.

Проклятье.

У норы Рингер вихрем кружится чья-то тень, рядом вторая, но по сравнению с первой движется так медленно, что кажется, будто она стоит на месте. Поисковая команда угодила в капкан Рингер.

Сайонара^[80], поисковая команда!

На всех парах мчусь к «блэкхоуку», из-за распиханных по карманам припасов возникает чувство, что там кирпичи. Винтовка стучит по спине. Черт, он слишком далеко и слишком быстро поднимается.

«Тормози, Кэсси, тормози, у тебя не получится. Пора переходить к плану „Б“. Только у нас нет плана „Б“».

«Две минуты. Что это было, Рингер? Если ты тактический гений нашей операции, тогда мы в полной жопе».

Расстояние между мной и вертолетом сокращается, он слегка наклоняется носом вперед.

«Как у тебя с прыжками в высоту, Салливан?»

Я прыгаю. Время останавливается. Вертолет зависает, похожий на жилой автофургон. Я вытягиваюсь в струну вплоть до пальцев ног. Больше нет ни звуков, ни воздушных потоков от винтов вертолета, которые поднимают его вверх и толкают меня вниз.

Жила-была одна маленькая девочка, сейчас ее уже нет; у нее были тоненькие ручки и костлявые ножки, рыжие кудряшки и очень прямой носик. И был у этой девочки талант, о котором знали только она и ее папа.

Она умела летать.

Пальцы дотягиваются до дверного проема грузового отсека. Цепляюсь двумя руками за что-то холодное и металлическое и сучу в воздухе ногами. Вертолет стремительно уходит вверх, а земля быстро удаляется. Пятьдесят футов, сто. Я раскачиваюсь и пытаюсь закинуть ногу на платформу. Двести футов, двести пятьдесят. Правая рука соскальзывает, повисаю на левой. От шума не слышу собственного крика. Смотрю вниз и вижу гараж, через дорогу от него – дом, а дальше по дороге – черное пятно на том месте, где когда-то стоял дом Грейс. Залитые светом звезд поля, серебристо-серые деревья и дорога от горизонта до горизонта.

Я не удержусь.

Ну, по крайней мере, это будет быстро. Разобьюсь в лепешку, как жук о ветровое стекло.

Левая рука соскальзывает. Большой палец, мизинец и безымянный щупают воздух. Повисаю на двух.

И эти пальцы тоже соскальзывают.

55

Теперь я знаю, что все-таки можно услышать собственный крик сквозь рев двигателей «блэкхоука».

А вот то, что перед смертью перед глазами проходит вся жизнь, – неправда. Перед моими мелькнули только немигающие пластмассовые глаза мишки, бездонные, бездушные и грустные.

Падать несколько сотен футов. Пролетаю меньше одного, потом – рывок и падение останавливается, а у меня чуть не вывихивается плечо. Я ни за что не хваталась, это меня схватили и теперь затягивают в вертолет.

Бухаюсь лицом в пол трюма. Первая мысль: «Я жива!» Вторая: «Сейчас меня убьют!» Мой спаситель рывком приводит меня в вертикальное положение. У меня три варианта. Есть еще один, с пистолетом. Но он не годится, потому что стрелять в металлическом корпусе вертолета – очень плохая затея.

У меня есть кулаки, перцовый баллончик в одном из бесчисленных карманов и самое твердое и ужасное оружие в арсенале Кэсси Салливан – ее голова.

Я резко разворачиваюсь и бью лбом в лицо моего спасителя. Хрясь! Нос сломан. А потом кровь, и, как всегда бывает, не струйка, а гейзер. Но в остальном мой удар не произвел никакого эффекта. Она ни на дюйм не сдвинулась. Даже не моргнула. Она была… как она там называла ту жуть, которую сотворил с ней Вош? Усилена.

– Полегче, Салливан, – говорит Рингер и сплевывает сгусток крови размером с мячик для гольфа.

56 Рингер

Толкаю Салливан на скамейку и ору ей в ухо:

– Приготовься к прыжку!

Она ничего не говорит, только таращится на мое окровавленное лицо. Микроскопические дроны останавливают кровотечение, хаб вырубает болевые рецепторы. Я, может быть, и выгляжу ужасно, но чувствую себя превосходно.

Пробираюсь в кабину и бухаюсь на место второго пилота. Тот мгновенно меня узнает.

Это лейтенант Боб. Тот самый, которому я сломала палец во время «побега» с Бритвой и Чашкой.

– Мать твою, это ты! – вопит он.

– Прямиком из могилы! – кричу я, и это не в переносном смысле. Показываю пальцем в ноги. – Сажай нас!

– Пошла ты!

Реагирую не задумываясь. Хаб все решает за меня. И это самое жуткое в двенадцатой системе: я больше не знаю, где кончается она и начинаюсь я. Не человек и не инопланетянин, то и другое. Что-то во мне освободилось, вырвалось на волю.

А потом до меня доходит: самое ценное у любого пилота – зрение.

Я срываю с него шлем и бью большим пальцем в глаз. Боб дергает ногами, пытается схватить меня за руку. Вертолет ныряет. Я перехватываю кисть и кладу обратно на рычаг, а сама начинаю «подпитывать». Дарю вместо паники – уверенность, вместо страха – покой, вместо боли – комфорт.

Боб у меня как на ладони, и я знаю, что он не собирается изображать из себя камикадзе. Мне ясны желания, в которых он даже себе не признается, и желания умирать в нем нет.

И еще он уверен, что без меня ему не выжить.

57

Зомби был прав, когда много месяцев назад сказал, что из всех убежищ во времена апокалипсиса пещеры Уэст-Либерти – самые крутые.

Неудивительно, что глушитель-священник остановил свой выбор именно на них.

Галлоны пресной воды. Целая пещера с консервами и сухими продуктами. Лекарства, постельные принадлежности, канистры с топливом, бензином и керосином. Одежда, инструменты, а взрывчатки и оружия столько, что хватит на небольшую армию. Идеальное убежище, даже уютное, если не обращать внимания на запах.

Пещеры Огайо провоняли кровью.

В самой большой хуже всего. Она глубже остальных, там сыро и очень плохая вентиляция. Запах не выветривается, да и кровь никуда не делась. При свете фонарей каменный пол до сих пор отливает малиновым цветом.

Бойню он устроил именно в этой пещере. Лжесвященник либо взорвал здесь осколочно-фугасный снаряд, либо потрошил свои жертвы одну за другой. Возле стены мы нашли спальный мешок, стопку книг (включая потрепанную Библию), керосиновую лампу, мешок с туалетными принадлежностями и четки.

– Из всех пещер он выбрал именно эту, – выдыхает Зомби. – Проклятый псих.

– Он не псих, Зомби, – говорю я. – Он больной. Его еще до рождения инфицировали. Об этом лучше так думать.

Зомби медленно кивает:

– Ты права. Так лучше.

Мы обработали и перевязали рану пилота Боба, ввели ему антибиотики с лошадиной дозой морфина и оставили с Кэсси и детьми в одной из пещер. Сегодня Боб уже не сможет никуда полететь. Дотянул до пещер на пределе своих возможностей, но я сидела рядом и держала его в спокойном сосредоточенном состоянии. Его балласт и якорь.

Мы с Зомби возвращаемся по узким переходам на поверхность. Он бредет, опираясь на мое плечо, неловко переставляет раненую ногу и с каждым шагом морщится. Я мысленно делаю заметку – не забыть осмотреть рану перед уходом. Пулю лучше извлечь, но боюсь, что эта операция принесет больше вреда, чем пользы. У нас есть антибиотики, но риск заражения все равно велик, а если задеть артерию, то вообще катастрофа.

– Вниз ведут всего два прохода, – говорит Зомби. – Это нам на руку. Заблокируем один, и пост придется выставить только у одного.

– Правильно.

– Как по-твоему, мы достаточно далеко от Эрбаны?

– Достаточно далеко для чего?

– Для того, чтобы не испариться.

Зомби улыбается, и его зубы при свете фонаря блестят необычно ярко.

– Не знаю, – отвечаю.

– Знаешь, чего я боюсь, Рингер? Ты вроде знаешь больше любого из нас, но, когда возникает какой-нибудь насущный вопрос – например, уничтожат нас через пару дней или нет, – ты никогда не даешь ответа.

Тропа становится круче. Ему надо отдохнуть. Я не уверена, известно ли ему, что я могу через руку считывать его чувства. Понятия не имею, испугает это его или, наоборот, успокоит. Может, и то и другое.

– Тормози, Зомби. – Прикидываюсь, будто должна отдышаться. – Давай минутку передохнем.

Прислоняюсь спиной к стене. Сначала он изображает крутость и стоит, но через минуту или две сдается и со стоном опускается на пол. С тех пор как мы познакомились, боль была постоянной спутницей Зомби. А источником этой боли чаще всего оказывалась я.

– Болит? – спрашивает он.

– Что?

Показывает на мой нос:

– Салливан сказала, что здорово тебе врезала.

– Так и было.

– А нос даже не распух. И фингалов нет.

Я отворачиваюсь:

– Спасибо Вошу.

– Надеюсь, ты поблагодаришь его от нас всех.

Киваю. Встряхиваю голову. Снова киваю.

Зомби понимает, что ступил на опасную территорию, и быстро переходит на более безопасную:

– И не болит? Совсем?

Я смотрю ему в глаза:

– Нет, Зомби. Совсем не болит.

Я сажусь на корточки и ставлю фонарь на пол. Между нами расстояние меньше фута, а кажется, что целая миля.

– Ты заметил, что кто-то устроил снаружи душ? – спрашиваю я. – Надо будет помыться перед уходом.

Лицо у меня в засохшей крови, в волосах грязь, и все открытые участки тела измазаны сырой землей. С момента, как Зомби меня «похоронил», прошла целая вечность. Я все еще вижу застывшие от изумления и ужаса лица двух рекрутов в тот миг, когда я выскочила из могилы. У Салливан было такое же лицо, когда она протаранила лбом мой нос. Я стала звездой кошмаров.

Поэтому хочу отмыться. Хочу снова почувствовать себя человеком.

– А то, что вода холодная, это все равно? – интересуется Зомби.

– Я не почувствую.

Он кивает, будто все понимает.

– Я должен пойти с тобой. Не в душ. Ха-ха. Вместо Кэсси. Извини, Рингер. – Притворяется, что разглядывает острые каменные наросты над нашими головами. Дракон приоткрыл пасть и окаменел. – Каким он был? Тот парень. Ну, ты поняла.

Я поняла.

– Сильный. Смешной. Забавный. Умный. Любил поболтать. И любил бейсбол.

– А ты?

– Я не разбираюсь в бейсболе.

– А я не об этом, сама же знаешь.

– Это уже не важно, – говорю. – Он умер.

– Все равно важно.

– Об этом тебе лучше бы у него спросить.

– Не могу. Он умер. Вот я тебя и спрашиваю.

– Чего ты от меня хочешь, Зомби? Серьезно, чего? Он был добр ко мне…

– Он тебе врал.

– Только по мелочи. Про важные вещи не врал.

– Он отдал тебя Вошу.

– Он отдал за меня жизнь.

– Он убил Чашку.

– Все, Зомби. Хватит. – Я встаю. – Не надо было тебе говорить.

– А почему рассказала?

«Потому что ты – моя свободная от всякого дерьма зона».

Но я ему в этом не признаюсь.

«Потому что ты тот, ради кого я вернулась с пустоши».

Нет, этого тоже не скажу. И другого:

«Потому что ты единственный, кому я еще доверяю».

Вместо этого отвечаю:

– Ты меня подловил в минуту слабости.

– Ладно, – улыбается Бен Пэриш. На эту его улыбку даже смотреть больно. – Если тебе когда-нибудь потребуется эгоистичный хрен, то я к твоим услугам. – Он выжидает пару секунд и добавляет: – Да ладно, Рингер. Давай, улыбнись. Эта шутка срабатывает на стольких уровнях, что даже не смешно.

– Ты прав, это не смешно.

58

Быстро раздеваюсь возле душа. Контейнер наверху пуст, и я наполняю его водой из бочки, что стоит у туристического центра. Бочка весит, наверное, больше ста фунтов, но я без труда поднимаю ее на плечо, будто она не тяжелее Наггетса.

Я знаю, что вода холодная, но, как уже говорила Зомби, меня защищает дар Воша. Не чувствую ничего, кроме влаги. Вода смывает кровь и грязь.

Провожу рукой по животу.

«Он отдал за меня жизнь».

Мальчик в дверях, освещенный погребальным костром, вырезает у себя на плече три буквы.

Дотрагиваюсь до своего. Кожа гладкая. Двенадцатая система исправила повреждения через несколько минут после того, как я их себе нанесла. Я постоянно восстанавливаюсь. Я похожа на воду, которая льется на меня из душа. Я – вода. Я – жизнь. Форма может измениться, но материя остается неизменной. Сбей меня с ног – я снова встану. Vincit qui patitur.

Закрываю глаза и вижу его глаза. Колючие, ярко-голубые глаза пронзают душу насквозь.

«Ты создал меня, и теперь твое творение возвращается за тобой. Я вернусь, как дождь на иссохшую землю».

Вода уносит кровь и грязь.

59 Кэсси

Надо кое-что обмозговать. Есть чудная правда о мире, который создают иные.

Мой братик забыл алфавит, но умеет изготавливать бомбы.

Год назад это были мелки, книжки-раскраски, цветная бумага для вырезания и клей Элмера. А теперь – взрыватели и детонаторы, провода и минный порох.

Кто захочет читать книжки, если можно что-нибудь повзрывать?

Рядом со мной сидит Меган и наблюдает за Сэмом, как и за всем остальным – молча. Она крепко прижимает к груди мишку. Мишка – еще один молчаливый свидетель эволюции Сэмюэла Салливана.

Сэм работает с Рингер, они стоят бок о бок на коленях. Сборочная линия из двух человек. Я думаю, что в лагере они прошли один и тот же курс по изготовлению самодельных взрывных устройств. Влажные волосы Рингер блестят, как змеиная шкура. Кожа цвета слоновой кости отражает свет фонаря. Два часа назад я врезала ей лбом в нос, сломала его, но он даже не распух, как будто ничего и не было. А вот мой нос будет кривым до скончания дней. Жизнь несправедлива.

– Как ты попала в вертолет? – Я уже вся извелась, до того мне хочется услышать ответ на этот вопрос.

– Так же, как и ты, – отвечает Рингер. – Прыгнула.

– По плану прыгать должна была я.

– Ты и прыгнула. Ты же на ногтях повисла. Вряд ли у меня был выбор.

Другими словами: «Я спасла твою бесполезную, конопатую, кривоносую задницу. Чем ты недовольна?»

Правда, у меня на заднице нет носа. Пора прекращать вкладывать мысли в чужие головы.

Рингер убирает за ухо прядь волос. В этом жесте столько непринужденности и непостижимой грации, что становится жутковато.

«Что же с тобой случилось, Рингер?»

Естественно, я знаю, что с ней случилось. Эван называл это даром. Весь потенциал человека увеличивается в сто раз. Однажды он сказал: «Мне хватит сердца, чтобы сделать то, что я должен сделать». Тогда он забыл добавить, что эту фразу надо понимать в прямом и переносном смысле. Этот гад, который даже не заслуживал того, чтобы его спасали, умолчал о многом.

О чем, черт возьми, я думаю? Глядя на то, как тонкие пальцы Рингер ловко собирают бомбу, я понимаю, что самое страшное не то, что Вош сделал с ее телом, а то, что оно, накачанное, сделало с ее мозгами. Что происходит с нашими моральными установками, когда мы выходим за грань своих физических возможностей? Я абсолютно уверена, что до усиления Рингер не сумела бы в одиночку перебить пять вооруженных до зубов, отлично подготовленных рекрутов. Но я сомневаюсь, что прежняя Рингер смогла бы ткнуть кому-нибудь пальцем в глаз. Для этого требуется определенный скачок эволюции.

Кстати, о Бобе.

– Вы психи, ребята, – встревает он.

Он тоже наблюдает здоровым глазом за сборкой бомбы.

– Нет, Боб, – возражает Рингер, не поднимая головы. – Это мир сошел с ума. Просто так получилось, что мы здесь живем.

– Это ненадолго! Вы и на сто миль к базе не подлетите! – Его истеричный голос заполняет маленькую провонявшую химикатами и старой кровью пещеру. – Они знают, где вы. На вертолете, сука, стоит GPS. Они придут за вами, и вам мало не покажется.

Рингер поднимает голову. Подпрыгивает челка. Вспыхивают черные глаза.

– На это я и рассчитываю.

– Долго еще? – спрашиваю я.

Главное – добраться до базы, пока не рассвело.

– Еще парочка, и мы готовы.

– Ага! – вопит Боб. – Готовы! Начинай молиться, Дороти, потому что конец близок!

– Она не Дороти! – орет на него Сэм. – Сам ты Дороти!

– А ты вообще заткнись! – кричит в ответ Боб.

Тут вступаю я:

– Эй, Боб, оставь моего брата в покое.

Боб забился в угол, он дрожит и потеет, – видимо, доза морфина оказалась недостаточной. Ему не больше двадцати пяти. До вторжения его можно было бы назвать молодым, а по новым стандартам он мужчина среднего возраста.

– А что мне помешает уронить вас на какое-нибудь гребаное кукурузное поле? – спрашивает Боб. – Что ты сделаешь? Второй глаз выбьешь? – И тут он начинает хохотать.

Рингер не обращает на него внимания, чем, образно говоря, подливает масла в огонь.

– Да это и не важно. У вас все равно нет ни единого шанса. Как только мы приземлимся, вас мигом порешат. Выпотрошат, как долбаные тыквы на Хэллоуин. Так что мастерите свои бомбочки, плетите заговоры, вы уже трупы.

– Да, Боб, – говорю я. – И этим все сказано.

Никакого сарказма (в кои-то веки раз) в моих словах нет. Я произношу это совершенно серьезно. Допустим, он не уронит нас на кукурузное поле и нас не собьют вылетевшие навстречу вертолеты. Допустим, нас не возьмут в плен и не убьют в лагере, где тысячи солдат уже ждут нашего появления. Допустим, что Эван каким-то чудом еще жив и я найду его, что будет совсем уж чудом. Допустим, Рингер убьет Воша, а самый близкий к нам вид – неистребимые тараканы. У нас все равно нет плана отступления. Мы покупаем билет в один конец.

«И этот билет недешево нам достанется», – думаю я, наблюдая, как Сэм заканчивает мастерить бомбу.

О, Сэм. Мелки и книжки-раскраски. Цветная бумага и клей,плюшевые мишки и пижамки, качели и сказки. Мы знали, что ты когда-нибудь все это перерастешь. Но не предполагали, что это произойдет так быстро и таким образом. У тебя лицо ребенка, Сэм, но глаза – взрослого человека.

Я опоздала. Я всем рисковала, чтобы спасти тебя от такого финала, но финал уже настиг тебя.

Я встаю, и все, кроме Сэма, смотрят на меня. Сэм что-то напевает. Немного фальшивит. Какой-то подходящий для сборки бомб мотивчик. Я очень давно не видела его таким счастливым.

– Мне надо поговорить с Сэмом, – говорю я Рингер.

– Хорошо, – отвечает она. – Я справлюсь без него.

– Ты не поняла, мне не нужно твоего разрешения.

Я хватаю Сэма за руку и увожу в узкий переход подальше от пещеры, чтобы нас не услышали, хотя Рингер, возможно, способна услышать, как где-нибудь в Мексике хлопает крыльями бабочка.

– Что случилось? – спрашивает Сэм и хмурится, а может быть, последнее только кажется мне, так как фонарь я не взяла и почти не вижу его лица.

«Классный вопрос, братишка. Ну вот, опять я выступаю экспромтом. На подготовку этой речи следовало потратить несколько недель».

– Ты знаешь, что я делаю это ради тебя, – начинаю я.

– Что?

– Ухожу.

Сэм пожимает плечами. Он пожимает плечами!

– Но ты же вернешься?

Вот оно: приглашение к обещанию, которого я не смогу выполнить.

Я беру Сэма за руку:

– Помнишь то лето, когда ты гонялся за радугой? – Сэм смотрит на меня, явно сбитый с толку. – Ладно, наверно, не помнишь. Кажется, ты тогда еще в подгузниках ходил. Мы гуляли на заднем дворе, а у меня был распылитель. Когда луч солнца попадает на воду… сам знаешь, получается радуга. И я заставила тебя за ней гоняться. Велела тебе поймать радугу… – Чувствую, что сама вот-вот потеку. – Если подумать, это было довольно жестоко с моей стороны.

– Тогда зачем ты об этом думаешь?

– Я просто не хочу… Я не хочу, чтобы ты забыл эти моменты, Сэм.

– Какие моменты?

– Ты должен помнить, что не всегда все было так, как сейчас.

Самодельные бомбы, убежище в пещерах, вид гибели всех, кого знаешь.

– Я кое-что помню, – возражает Сэм. – Теперь я помню, какой была мама.

– Точно?

Энергично кивает:

– Вспомнил, как раз перед тем, как убил ту леди.

Наверное, что-то в моем лице меня выдает. Думаю, это смесь шока, ужаса и бесконечной печали. Сэм разворачивается и мчится обратно в пещеру, а через минуту возвращается с мишкой в руках.

О, этот распроклятый мишка.

– Нет, Сэм, – шепотом отказываюсь я.

– В прошлый раз он принес тебе удачу.

– Но теперь это мишка Меган.

– Нет, он мой. Он всегда был моим, – настаивает Сэм и протягивает мне мишку.

Я бережно отвожу его.

– Ты должен его сохранить. Я знаю, ты уже не маленький. Ты теперь солдат или коммандо, не знаю, как назвать. Но может быть, когда-нибудь появится ребенок, которому действительно понадобится твой мишка. Потому что… просто потому что. – Я опускаюсь рядом с ним на колени. – Так что ты сохрани его. Понимаешь? Заботься о нем, защищай, не давай никому в обиду. Мишка занимает очень важное место в великой схеме вещей. На нем держится вселенная.

Сэм долго и молча смотрит в лицо старшей сестры.

«Запомни его, Сэм. Хорошенько рассмотри и запомни каждый синяк, каждую ссадину, каждый шрам и сломанный нос. Смотри внимательно, чтобы никогда не забыть. Помни, несмотря ни на что. Несмотря ни на что».

– Ты спятила, Кэсси, – говорит Сэм.

И на секунду – всего на одну секунду – возвращается тот прежний маленький мальчик. Я вижу в сегодняшнем лице Сэма его прежнее лицо, он гоняется за радугой и смеется взахлеб от восторга.

60 Рингер

Я выпрыгиваю из вертолета. Зомби наблюдает за тем, как я закидываю рюкзак на плечо.

– Закончили?

– Да.

– А сколько оставили? – кивает на мешок.

– Семь.

Зомби хмурится:

– Думаешь, хватит?

– Должно хватить. Значит, хватит.

– Тогда пора.

– Пора.

Мы смотрим друг другу в глаза.

– Я не буду этого обещать, – повторяет он.

– И вам нельзя здесь оставаться. Когда бомбежка закончится, отправляйтесь на юг. Используй маячки, которые я тебе дала. От инфракрасных прицелов они не спасут, и от глушителей тоже, но…

– Рингер…

– Я не закончила.

– Я знаю, что делать.

– Помни о Дамбо. Помни о цене, которую пришлось заплатить за твое решение. О том, что приходится пустить на самотек, Зомби…

Он заключает мое лицо в ладони и целует.

– Только одна улыбка, – шепчет Зомби. – Одна улыбка, и я тебя отпущу.

Мое лицо у него в ладонях, мои руки у него на бедрах. Его лоб касается моего, над нами кружатся звезды, а под нами – Земля, и время ускользает, ускользает.

– Она будет ненастоящей, – говорю я.

– Сейчас мне все равно.

Я отталкиваю его от себя. Аккуратно.

– А мне еще нет.

61

Бомбы погружены на борт. Пора грузить Боба.

– Думаешь, я не готов умереть? – спрашивает он, пока я веду его к месту пилота.

– Я не думаю, я знаю.

Пристегиваю его к креслу. Через открытый люк вижу Салливан и Зомби. Она отчаянно старается держать себя в руках. Кэсси Салливан сентиментальна, инфантильна и невероятно зациклена на себе, но даже она понимает, что обратной дороги нет.

– Нет никакого плана, – шепчет Салливан Зомби; она не хочет, чтобы я слышала, да я и сама не хочу. Дар Воша – это еще и проклятие. – Ничто не предопределено.

– И не должно было быть, – говорит Зомби.

Нет никакого плана. Ничто не предопределено. И не должно было быть. Звучит, как катехизис или утверждение веры – или неверия.

Салливан встает на цыпочки и целует Зомби в щеку.

– Ты знаешь, что я сейчас скажу.

Зомби улыбается.

– С ним все будет хорошо, Кэсси. – Он крепко сжимает ее руку. – Ценой моей жизни.

– Нет, Пэриш, – жестко и быстро отвечает Салливан, – ценой смерти.

Она замечает меня и убирает руку.

Я киваю – пора, и поворачиваюсь к нашему одноглазому пилоту:

– Запускай птичку, Боб.

62

Земля удаляется. Зомби уменьшается и превращается в черную точку на сером фоне. Дорога, как секундная стрелка на циферблате земли, плывет вправо, отмечая время, которое ушло и уже никогда не вернется. Поворачиваем на север и начинаем набирать высоту. Ярче вспыхивают звезды, на сверкающем фоне галактики – зеленый фосфоресцирующий корабль-носитель. Его брюхо набито бомбами, которые сотрут с лица земли последние следы цивилизации. Сколько городов на земле? Пять тысяч? Десять? Я не знаю, а вот они знают. И меньше чем через три часа в абсолютной тишине вакуума плавно откроются двери грузового отсека и тысячи управляемых снарядов с боеголовками не больше буханки хлеба устремятся к своим целям. Один-единственный круг по орбите. Все, что мы создали за десять тысяч лет, будет уничтожено за день.

Города исчезнут. Дожди напоят выжженную, бесплодную землю. Реки вернутся в свои естественные русла. Леса, луга, болота, пастбища вернут себе все, что было вырублено, выкошено, выровнено и залито тоннами асфальта и бетона. Стремительно вырастет поголовье животного мира. С севера вернутся волки, равнины снова заполнят стада бизонов. Рай на земле, будто нас никогда и не было. И что-то древнее во мне, что-то спрятанное глубоко в генетической памяти радуется такому исходу.

«Спаситель. Значит, вот кто я такой?» – спрашивает меня Вош.

Салливан сидит напротив и внимательно наблюдает за мною. Она кажется крошечной в этой униформе с чужого плеча, как ребенок в карнавальном костюме. Странно, что в конце мы оказались вместе. Она меня сразу невзлюбила, а я просто сочла, что нет в ней ничего особенного. Я знала много таких девчонок. Застенчивая, но высокомерная; робкая, но порывистая; наивная, но серьезная; обидчивая, но дерзкая. Чувства для нее важнее реальности, особенно если реальность заключается в том, что ее миссия не имеет смысла.

Моя – безнадежна. Но обе по факту – самоубийство. И обе надо выполнить.

В наушниках трещит голос Боба:

– У нас гости.

– Сколько?

– Мм. Шесть.

– Я иду.

Отстегиваюсь. Салливан тоже встает. По пути к кабине хлопаю ее по плечу: все нормально, мы к этому готовы.

Занимаю место второго пилота. Боб показывает на свой монитор. Вертолеты приближаются.

– Какой приказ, босс? – почти без подначки спрашивает он. – Контакт или уклоняемся? Или хочешь, чтобы я посадил птичку?

– Держим курс. Они выйдут на связь…

– Подожди-ка. Они на связи. – Боб слушает. Теперь я их вижу, прямо по курсу, летят боевым строем. – Ладно, – говорит Боб и поворачивается ко мне. – Угадай с трех раз. Первые два не считаются.

– Приказывают идти на посадку.

– Теперь моя очередь. Твой приказ – набрать высоту. Угадал?

– Не отвечай. Держим курс.

– Ты же понимаешь, что они откроют огонь?

– Просто скажи, когда они окажутся в пределах попадания.

– А, так вот в чем план. Это мы откроем огонь. И собьем все шесть птичек.

– Моя ошибка, Боб. Я хотела сказать: когда мы окажемся в пределах попадания. Какая у нас скорость?

– Сто сорок узлов. А что?

– Удвой.

– Не могу. Максимальная – сто девяносто.

– Значит, доведи до максимума. Курс без изменений.

«А вот и мы. Прямо к вам в глотку».

Мы делаем рывок. Дрожь рябью пробегает по обшивке вертолета, в трюме воет ветер. Спустя две минуты Боб даже не усиленным глазом видит прямо по курсу ведущий вертолет.

– Снова приказывают идти на посадку, – орет он. – В пределах попадания через тридцать секунд!

Между нами появляется голова Салливан.

– Что происходит? – Она видит, что́ к нам приближается, и у нее отвисает челюсть.

– Двадцать! – кричит Боб.

– Что – двадцать? – не понимает она.

Они сбавят скорость. Я уверена. Сбавят скорость или разобьют строй, чтобы дать нам пройти. И сбивать нас не будут. Потому что это рискованно.

«Риск – главное», – сказал мне Вош.

Сейчас он уже знает, что ударная команда уничтожена, и знает о посланном за ними вертолете. Констанс не могла этого сделать, а Уокер в плену. Остается только один человек, который сумел бы с этим справиться: его творение.

– Десять секунд!

Я закрываю глаза. Хаб, мой верный товарищ, отключает меня от внешнего мира, и я оказываюсь в пространстве, лишенном звука и света.

«Я иду за тобой, сукин ты сын. Ты хотел создать бесчеловечного человека, и ты его получишь».

IV День последний

63 Эван Уокер

Его бросили в пустую и очень холодную комнату и сняли мешок с головы. Свет был таким ослепительным, что он инстинктивно прикрылся ладонью.

Один охранник приказал раздеться и сдать всю одежду. Эван разделся до трусов. «Нет, и это тоже». Эван снял трусы и ногой подбросил их к двери. Там стояли два молодца в камуфляже. Тот, что был помоложе, хихикнул.

Охранники вышли из комнаты. Дверь с лязгом закрылась. Холод, тишина и свет – все было на пике. Эван заметил посреди кафельного пола решетку слива. Он поднял голову, и, словно по сигналу, из форсунок в потолке вырвались струи воды.

Эван отскочил к стене и закрыл голову руками. Холод проникал сквозь кожу в мышцы и пронизывал до мозга костей. Эван опустился на пол, положил голову на колени и обхватил себя руками.

В маленькой комнате прогремел бестелесный голос:

– Встать.

Эван не подчинился.

И ледяная вода в секунду стала обжигающе-горячей. Эван вскочил на ноги, и от шока и боли разинул рот в беззвучном крике. Яркий свет пробивался сквозь пар, по кафельным стенам запрыгали, завертелись бесчисленные радуги. Вода вновь стала ледяной, а потом ее резко выключили.

Эван, задыхаясь, прислонился к стене.

– Не касаться стены, – прогремел тот же голос. – Встань по стойке смирно.

Эван отошел от стены. Никогда, даже в самый лютый мороз на ферме, когда ветер свистел над полями, а ветви деревьев ломались под весом льда, ему не было так холодно. Холод в этой комнате был живой тварью, которая стиснула тело Эвана в пасти и медленно крошила его кости. Инстинкт приказывал двигаться: физическая нагрузка повышает давление, подстегивает пульс и разогревает конечности.

– Не двигаться.

Он не мог сосредоточиться. Мысли вертелись в голове, как выпущенные из форсунок бесчисленные радуги. Он решил, что с закрытыми глазами будет легче.

– Глаза не закрывать.

Холод. Эван представил, как его голое тело покрывается коркой льда, а в волосах появляются белые кристаллы. Его ждет смерть от переохлаждения. Просто остановится сердце. Эван сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль поможет сосредоточиться. Боль всегда помогает сосредоточиться.

– Разожми кулаки. Открой глаза. Не шевелись.

Эван подчинился. Если он будет делать все, как ему говорят, если будет подчиняться каким угодно командам, у них не будет повода использовать оружие, против которого ему не выстоять.

С ним могут делать все что заблагорассудится. Если его страдания продлят ее жизнь хоть на секунду, он готов вынести любые пытки.

Ради нее он хотел пожертвовать целой цивилизацией. Его собственная жизнь была бесконечно мала и ничтожна, она ничего не стоила. Эван всегда знал, чего будет стоить ее спасение. Знал с того самого дня, когда нашел ее полумертвой в снегу. Он понимал, во что обойдется его любовь. Дверь камеры закрывается, смертный приговор вынесен.

Но его заперли в этой холодной комнате не с целью убить.

Убьют его позже.

Сначала его сломают физически, подчинят себе его волю, исследуют его мозг до последнего синапса.

Ликвидация Эвана Уокера началась.

64

Час проходил за часом. Тело начало неметь. Эван словно плавал внутри бесчувственной оболочки из собственной кожи. Белая стена напротив уходила в бесконечность. Он плыл в бескрайней пустоте, мысли стали обрывочными. Лишенный раздражителей мозг наугад выхватывал картинки из прошлого. Детство: Рождество с его земной семьей; он сидит на веранде с братьями; ерзает на скамье в церкви. Потом картинки намного древнее, из другой жизни: невероятной красоты закаты гибнущей звезды; скольжение в серебряных флаерах над горными хребтами втрое выше Гималаев; подъем на холм, безжизненная равнина внизу – ультрафиолетовая отрава их умирающего солнца погубила урожай.

Стоило ему закрыть глаза, как голос приказывал их открыть. Стоило пошатнуться – голос велел стоять ровно.

Но рано или поздно он все равно бы сломался.

Эван не помнил, как рухнул. Не помнил и голос, который кричал, чтобы он встал. Только что он стоял, и вот лежит в углу белой комнаты в позе эмбриона. Он не знал, сколько прошло времени и прошло ли вообще. Времени там не существовало.

Эван открыл глаза. В дверном проеме стоял высокий, атлетически сложенный мужчина в форме полковника. У него были глубоко посаженные ярко-голубые глаза. Эван знал этого человека. Он знал и его настоящее, и земное имя. Они никогда не встречались. Они были знакомы десять тысяч лет.

– Тебе известно, почему я поместил тебя сюда? – спросил мужчина.

Эван открыл рот. Губы треснули и начали кровоточить.

– Я предал, – ответил он, еле ворочая онемевшим языком.

– Предал? О нет, совсем наоборот. Если бы потребовалось описать тебя одним словом, им было бы «преданный».

Человек отступил в сторону, и в комнату вошла женщина в белом халате. Она катила перед собой каталку, за нею следовали два солдата. Они подняли Эвана с пола и уложили на каталку. Он увидел замершую на форсунке последнюю каплю воды. Она подрагивала, а он не мог оторвать от нее взгляд. Руку обернули манжетой, но он этого не почувствовал. Ко лбу приложили термометр, он и его не ощутил.

В глаза посветили фонариком. Женщина ощупала его тело, помяла живот, помассировала шею и таз. У нее были восхитительно теплые руки.

– Как меня зовут? – спросил полковник.

– Вош.

– Нет, Эван. Назови мое имя.

Эван сглотнул. Ужасно хотелось пить.

– Я не смогу произнести.

– Попытайся.

Он покачал головой. Это было невозможно. Требовалась совершенно другая анатомия. С тем же успехом Вош мог попросить шимпанзе процитировать Шекспира.

Женщина в белом халате и с теплыми руками воткнула ему в руку иглу. Тело Эвана расслабилось. Ему больше не было холодно, его не мучила жажда, его сознание прояснилось.

– Откуда ты? – спросил Вош.

– Из Огайо.

– До этого.

– Не могу произнести…

– Забудь о названии. Расскажи мне, где твой дом.

– Созвездие Лира. Вторая планета от карликовой звезды. Люди открыли ее в две тысячи четырнадцатом году и назвали Кеплер четыреста тридцать восемь би.

Вош улыбнулся:

– Ну конечно. Кеплер четыреста тридцать восемь би. И почему из всех предложенных вариантов ты выбрал именно Землю? Почему ты явился сюда?

Эван повернул голову и посмотрел на полковника:

– Ты знаешь ответ. Тебе известны все ответы.

Полковник снова улыбнулся, но взгляд его был жестким. Он повернулся к женщине:

– Оденьте его. Пора Алисе прогуляться в кроличью нору.

65

Ему выдали синий комбинезон и пару белых тапок.

– Это все ложь, – сказал он наблюдавшим за ним солдатам. – Все, что он вам наговорил. Он такой же, как я. Он использует вас, чтобы вы убивали себе подобных.

Ребята молчали и только нервно поглаживали спусковые крючки винтовок.

– Война, в которую вы готовы ввязаться, не настоящая. Вы будете убивать невинных людей, таких же выживших, как сами. Вы уничтожите их, а потом мы уничтожим вас. Вы принимаете участие в собственном геноциде.

– Ага, а ты гребаный кусок инвазированного дерьма, – сказал тот, что помоложе. – А когда командир с тобой разберется, он отдаст тебя нам.

Эван вздохнул. Пробиться через эту стену лжи было немыслимо, потому что, приняв правду, они обрекли бы себя на смерть.

«Порок стал добродетелью, а добродетель – пороком».

Его вывели из комнаты, увлекли по длинному коридору, потом спустили на три лестничных пролета на нижний уровень. Еще один длинный коридор, поворот направо в следующий, который проходил вдоль всей базы. Двери без номеров и табличек, стены из серых шлакоблоков, стерильный свет флуоресцентных ламп. В этом месте никогда не наступает ночь, здесь всегда день.

Они подошли к последней двери в сером коридоре. Сотни дверей, мимо которых он проходил, были белого цвета, эта – зеленого. Она открылась, и они вошли.

В комнате стояло откидывающееся кресло с ремнями для рук и ног. Еще несколько мониторов, клавиатура и техник с непроницаемым лицом. И Вош.

– Ты знаешь, что это такое, – сказал он.

Эван кивнул:

– «Страна чудес».

– И что я рассчитываю там обнаружить?

– То немногое, чего пока не знаешь.

– Знай я то, что мне нужно, я бы не стал заморачиваться с твоим возвращением.

Техник пристегнул Эвана к креслу. Эван закрыл глаза, зная, что загрузка памяти пройдет безболезненно. А еще он знал, что эта процедура может привести к психологическому срыву. Человеческий мозг обладает удивительной способностью скрывать и сортировать опыт и таким образом защищать себя от мучительных воспоминаний. «Страна чудес» берет чистый опыт без вмешательства мозга, извлекает все факты без каких-либо интерпретаций. Никаких контекстов, никаких причин и следствий, нефильтрованная жизнь, без рационализации, отрицания и удобных для психики пробелов.

Мы помним свою жизнь. «Страна чудес» заставляет пережить ее заново.

Вся операция заняла две минуты. Две очень долгих минуты.

После гнетущей тишины – свет и голос Воша:

– В тебе есть один изъян, и ты об этом знаешь. Что-то пошло не так, и нам важно выяснить, что именно.

У Эвана затекли ноги. Ремни содрали кожу на запястьях.

– Тебе не понять.

– Может быть, ты и прав. Но мой человеческий императив подсказывает, что я должен попробовать.

На мониторах проплывали колонки цифр – его жизнь в череде кубитов: все, что он видел, чувствовал, слышал, говорил, пробовал на вкус и думал. И самый сложный пакет информации во вселенной: человеческие эмоции.

– На диагностику уйдет какое-то время, – сказал Вош. – Идем, хочу кое-что тебе показать.

Эван буквально вывалился из кресла. Вош подхватил его и аккуратно поставил на ноги.

– Что с тобой? – спросил он. – Почему ты так слаб?

Эван кивнул на мониторы:

– У них спроси.

Он дал слово. Он должен был найти Кэсси раньше Грейс. Он бежал по шоссе, пока находившийся внутри него дар не обрушился. Потому что нет ничего важнее данного обещания, нет ничего важнее, чем она.

Эван посмотрел в голубые, похожие на птичьи глаза Воша и спросил:

– Что ты хочешь мне показать?

Вош улыбнулся:

– Пойдем, сам увидишь.

66

Поворот с лестницы налево привел в коридор с милю длиной и закончился зеленой дверью «Страны чудес». Правый же поворот – в тупик, к пустой стене.

Вош прижал к ней большой палец. Загудело открывающее устройство, вертикальная щель разделила стену надвое. За ней оказался новый коридор, темный и узкий.

Автоматически включилась запись-предупреждение.

«Внимание! Вход в зону только для персонала с особым допуском номер одиннадцать. Все оказавшиеся в зоне без допуска будут немедленно подвергнуты дисциплинарному взысканию. Внимание! Вход в зону только для персонала…»

Они вошли в темный коридор. Им в спину продолжал вещать голос из скрытых динамиков: «Внимание!» В конце коридора над дверью без ручки светилась замызганная лампочка тошнотворно-зеленого цвета. Вош прижал большой палец к центру двери, и та беззвучно открылась.

– Мы называем это место «Зоной пятьдесят один», – без тени иронии сообщил Вош Эвану.

Свет включился, как только они переступили порог. Первое, что бросилось Эвану в глаза, – капсула яйцевидной формы, идентичная той, на которой он бежал из лагеря «Приют». Только эта была в два раза больше. Капсула занимала половину помещения. Над нею Эван увидел пусковую шахту из армированного бетона.

– Это ты и хотел показать? – удивился он.

Эван знал, что у Воша на базе должна быть капсула для возвращения на корабль после начала Пятой волны. Пройдет всего несколько часов, и точно такие же капсулы отделятся от корабля-носителя, чтобы забрать оставшихся на земле внедренных. Почему Вош захотел, чтобы он увидел эту?

– Она уникальная, – ответил Вош. – В мире таких всего двенадцать. По одной на каждого из нас.

Эван начал терять терпение.

– Чего ты хочешь? Зачем говорить загадками и врать, как будто я одна из твоих жертв? Нас больше двенадцати. Десятки тысяч.

– Нет. Всего двенадцать. – Вош показал направо: – Идем туда. Думаю, это покажется тебе интересным.

С потолка свисал блестящий серо-зеленый предмет в форме сигары длиной в двадцать футов. После Третьей волны небо заполнили именно такие дроны. «Глаза Воша, – объяснил он Кэсси. – Так он за вами наблюдает».

– Важная составляющая войны, – сказал Вош. – Важная, но не решающая. Потеря дронов вынудила нас импровизировать. Ты спрашивал, зачем понадобилось усиливать обычных людей?

Вош намекал на Рингер, но Эван не видел связи.

– Так зачем?

– Задачей дронов было не обнаружение выживших. Они отслеживали тебя. Тебя и тысячи таких же, как ты, которые покинут приписанные территории за считаные дни до начала Пятой волны, когда вы поймете, что спасения, эвакуации на корабль-носитель не будет.

Эван встряхнул головой. Впервые ему подумалось, что Вош мог сойти с ума. Когда еще только планировалась зачистка Земли, это было их самым большим опасением. Делить тело с сознанием человека – непростая задача, это требует большого напряжения, так что Вош вполне мог сорваться.

– А теперь ты сомневаешься, в своем ли я уме, – чуть улыбнулся Вош. – Я говорю совсем не так, как тот, кого ты знал почти все десять тысяч лет своей жизни. Правда в том, Эван, что мы с тобой никогда раньше не встречались. До сегодняшнего дня я даже не знал, как ты выглядишь. – Вош мягко взял Эвана за локоть и провел в конец комнаты.

Беспокойство Эвана усилилось. Было в этом что-то глубоко тревожное. Он не понимал, зачем Вош все это устроил, почему он просто не убил его. Гибель человеческого тела все равно не имеет никакого значения. Его сознание остается на корабле-носителе. Какой смысл в этих диковатых демонстрациях и разговорах?

В углу на деревянном насесте сидела большая хищная птица. Она выставила голову вперед, глаза у нее были закрыты, – по всей видимости, она спала. У Эвана свело живот. Время отмоталось назад. Он маленький мальчик. Лежит на кровати в сумеречной зоне между сном и бодрствованием и смотрит на сову, которая сидит на подоконнике и глядит на него. Яркие круглые глаза блестят в темноте; он чувствует себя букашкой в янтаре – не может пошевелиться, не может отвести глаза.

– Bubo virginiannus, – тихо произносит сзади Вош. – Большой рогатый филин. Согласись, что он великолепен. Грозный хищник, ночной, одиночка. Жертва крайне редко замечает его приближение, а когда обнаруживает, обычно бывает уже слишком поздно. Он твой демон, в каком-то смысле – твое тотемное животное. Ты был создан, как его человеческий эквивалент.

Дрогнули крылья. Мощная грудь стала шире. Филин поднял голову и открыл глаза. Их взгляды встретились.

– Естественно, он не настоящий, – продолжил Вош. – Это средство доставки. Машина. Один посетил твою мать, когда ты был еще в утробе. Он доставил программу, которая была установлена в твой еще только развивавшийся мозг. Второй наведался к тебе после загрузки программы, в момент твоего пробуждения – кажется, это так называется, – и подарил тебе двенадцатую систему.

Эван не мог пошевелиться. Он видел только филина, эта птица заворожила его.

– В тебе нет инопланетной сущности, – сказал Вош. – Ни в ком из нас нет. И на корабле-носителе тоже. Он полностью автоматизирован, как этот твой старый приятель. Его созданию предшествовали столетия тщательных исследований, а после корабль-носитель отправили на эту планету с целью уменьшить популяцию людей до приемлемого уровня. И он, конечно, останется здесь, пока не изменится сама человеческая природа.

К Эвану вернулся голос.

– Я тебе не верю, – сказал он.

Эти глаза. Он не мог оторвать от них взгляд.

– Безупречная, самоподдерживающаяся петля, идеальная система, в которой никогда не укоренятся доверие и сотрудничество. Прогресс невозможен, так как все незнакомцы становятся потенциальными врагами, иными, которые будут охотиться до последней пули. Ты не агент уничтожения, Эван. Тебя создали для другого. Ты часть проекта по спасению Земли. Вернее, был частью этого проекта, пока в твоей программе не случился какой-то сбой. Это причина, по которой я приказал доставить тебя сюда. Не с целью пытать или убить, а чтобы спасти.

Он положил руку Эвану на плечо, и это прикосновение разорвало связь с глазами филина. Эван бросился на Воша. Он бы его убил. Придушил бы его голыми руками.

Кулак Эвана ударил в пустоту, и он, не встретив сопротивления, едва устоял на ногах.

Вош исчез.

67

Эван устоял, но у него было чувство, будто он падает с большой высоты. Комната закружилась у него перед глазами, стены то приближались, то отдалялись. На другом краю комнаты в дверях стояла фигура – этот якорь помог ему удержаться на ногах. Эван неуверенно шагнул вперед и остановился.

– Что ты помнишь? – спросил с порога Вош. – Я стоял рядом с тобой? Я положил руку тебе на плечо? Что такое наши воспоминания, если не доказательство того, что мы живы? А если я скажу, что все, что ты помнишь с того момента, как переступил порог этой комнаты, абсолютно все – фальшивые воспоминания, которые транслировал в твой мозг вон тот «филин» у тебя за спиной?

– Я знаю, что это ложь, – ответил Эван. – Я знаю, кто я.

Его трясло. Ему было холоднее, чем в белой комнате под струями ледяной воды.

– О, то, что ты «слышал», – правда. Обман – твои воспоминания. – Вош вздохнул. – А ты упрямый парень, да?

Эван сорвался на крик:

– С какой стати я должен тебе верить? Кто ты такой, чтобы я тебе верил?

– Я один из избранных. Мне доверили величайшую миссию в истории человечества: спасение нашего вида. Как и ты, я с детства знал, к чему все идет. Как и ты, я знал правду. – Вош перевел взгляд на капсулу, и жесткая интонация уступила место задумчивой: – Невозможно выразить словами, насколько я был одинок. Только горстка из нас знала правду. Мы были зрячими в мире слепых. Нам не оставили выбора – ты должен это понимать, – потому что выбора нет. Я не несу ответственности за происходящее. Я жертва, такая же жертва, как и ты! – От злости он повысил голос. – Такова цена! И я ее заплатил. Я сделал все, что от меня требовалось. Я выполнил данное обещание, и теперь моя работа закончена.

Вош протянул Эвану руку:

– Идем со мной. Позволь мне вручить тебе последний дар. Идем, Эван Уокер, избавься от своей ноши.

68

Эван пошел за Вошем – куда деваться? – обратно по длинному коридору к зеленой двери. Когда они вошли, техник встал и доложил:

– Командир, я трижды проверил данные теста и до сих пор не нашел в программе никаких аномалий. Прикажете проверить еще раз?

– Да, – ответил Вош, – но не сейчас. – Он повернулся к Эвану: – Сядь, пожалуйста.

Потом он кивнул технику, и тот пристегнул Эвана к креслу. Загудела гидравлика, спинка плавно отклонилась назад. Эван смотрел в белый потолок. Он услышал, как открылась дверь. Женщина, которая осматривала его в белой комнате, подкатила к креслу сверкающую стальную тележку. На тележке аккуратно лежали в ряд тринадцать шприцев с янтарного цвета жидкостью.

– Ты знаешь, что это, – сказал Вош.

Эван кивнул. Двенадцатая система. Дар. Но зачем его возвращать?

– Потому что я, как и ты, оптимист и неисправимый романтик, – сообщил Вош, как будто читал мысли Эвана. – Я верю, что там, где есть жизнь, существует надежда. – Он улыбнулся. – Но главная причина в том, что пять молодых парней мертвы, а это значит, что она до сих пор жива. А если она жива, у нее остался только один выбор.

– Рингер?

Вош кивнул.

– Она то, что я из нее сделал. И она идет сюда, чтобы заставить меня ответить за сделанное.

Вош склонился над Эваном. В его глазах переливался огонь. Голубое пламя прожигало до самых костей.

– Ты будешь моим ответом.

Вош повернулся к технику, и тот содрогнулся под его взглядом.

– Возможно, она права: возможно, любовь это особая, необъяснимая словами тайна, ее нельзя предсказать или контролировать, она и есть тот вирус, который обрушил программу, созданную существами, в сравнении с которыми мы лишь тараканы. – Он снова повернулся к Эвану: – Поэтому я исполню свой долг, я сожгу деревню ради ее спасения.

Он отошел от кресла:

– Загрузите его снова. А потом сотрите.

– Стереть, сэр?

– Сотрите человека. Остальное оставьте. – Голос командира заполнил маленькую комнату. – Нельзя любить то, чего не помнишь.

69

В осеннем лесу стояла палатка, и в этой палатке спала девушка с винтовкой в одной руке и плюшевым мишкой – в другой. И пока она спала, ее сторожил охотник, невидимый спутник, который уходил, когда она просыпалась. Он пришел отнять у нее жизнь; она находилась там, чтобы спасти его.

Бесконечный спор с самим собой, бесплодность вопроса, на который не было ответа: зачем одному жить, когда гибнет сам мир? Чем усерднее он тянулся к ответу, тем дальше ответ отодвигался от него.

Он был доводчиком, который не мог довести дело до конца. Он был сердцем охотника, у которого не хватало духу убить.

В своем дневнике она написала: «Я и есть человечество». И что-то в этих трех словах раскололо его надвое.

Она была поденкой. Живет один день, а на следующий ее нет. Она была последней звездой, она ярко горела в бескрайнем море мрака.

«Стереть человека».

С Эваном Уокером было покончено.

70

Всего десять минут в деле, а я уже начинаю думать, что наша миссия невыполнима и «убить Воша – спасти Эвана» – очень плохая идея.

Боб, наш одноглазый пилот, орет: «Десять секунд!»

Рингер закрывает глаза, и на какую-то ужасную мерзкую секунду я думаю, что это подстава. Что в этом и заключался ее план с самого начала. Оставить без защиты Бена и детей, а потом умереть вместе со мной в стиле камикадзе на высоте пять тысяч футов. Ей-то плевать. Ее копия осталась в «Стране чудес». После того как мы умрем, ее загрузят в новое тело.

«Это твой шанс, Кэсси. Достань нож и вырежи сердце предательницы… Если найдешь. Если оно у нее есть».

– Они разрывают строй! – орет Боб.

Рингер распахивает глаза. Мой шанс ускользает.

– Держи курс, Боб, – спокойно говорит Рингер.

Вертолеты противника расходятся, чтобы никто не почувствовал себя обманутым, чтобы у каждого был шанс разнести нас на несметное количество мелких частиц.

Боб держит курс, но для страховки берет в прицел ведущий вертолет. Его палец зависает над кнопкой пуска. Мысль о том, как быстро Боб переметнулся на нашу сторону, взрывает мой мозг. Открыв сегодня утром глаза, оба глаза, он был абсолютно уверен, на чьей стороне будет драться. А потом добился, что ему высадили глаз (ха! прости, Боб), и теперь готов уничтожать своих братьев и сестер по оружию.

Вот так и бывает. В нас можно любить хорошее и ненавидеть плохое, но плохое-то никуда не девается. Без этого мы не были бы людьми.

Все, чего я хочу в этот момент, это крепко обнять Боба.

– Они собираются нас протаранить! – вопит Боб. – Надо снижаться, надо снижаться!

– Нет, – возражает Рингер. – Верь мне, Боб.

Боб истерически смеется. Мы на полной скорости несемся навстречу ведущему вертолету, а тот на полной скорости мчится навстречу нам.

«О, конечно, кому же еще верить, как не тебе!»

Костяшки побелели от напряжения, палец завис над кнопкой. Еще несколько секунд, и будет уже не важно, что сказала ему Рингер. Он выпустит ракету. В конечном счете Боб ни за кого, он за себя.

– Сбрасывай, – шепчет Рингер, обращаясь к черному кулаку, который мчится нам в лицо. – Давай же.

Слишком поздно. Боб нажимает на пуск. «Блэкхоук» вздрагивает, как будто его пнул гигантский ботинок, из пусковой установки вылетает «Хеллфаер». В кабине пилота становится светло, как в полдень. Кто-то кричит (по-моему, я). На секунду нас охватывает вихрь пламени – обломки стучат по корпусу, – а потом мы выскакиваем из огненного шара с другой стороны.

– Пресвятая Матерь Божья! – вопит Боб.

Рингер сперва ничего не говорит. Она смотрит на экран локатора. Осталось пять белых точек. Четыре расходятся: две направо, две – налево. А пятая продолжает двигаться к краю экрана.

«О нет! Куда это он собрался?»

– Свяжись с ними, – приказывает Рингер. – Скажи, что мы сдаемся.

– Сдаемся? – хором переспрашиваем мы с Бобом.

– А потом держи курс. Они не станут нас сажать и огонь тоже не откроют.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Боб.

– Потому что, будь у них был такой приказ, они бы уже давно это сделали.

– А тот, пятый? – спрашиваю я. – Он ушел. Он нас не преследует.

Рингер многозначительно смотрит на меня.

– И куда, по-твоему, он направился? – Она отворачивается. – Все будет хорошо, Салливан. Зомби знает, что делать.

Как я уже говорила – очень плохая идея.

71

Я возвращаюсь на свое место и жадно глотаю ртом воздух. Кажется, в кабине я забыла дышать. Во рту сухо, как в пустыне. Меня немного беспокоит вопрос, где можно будет отлить во время операции, и потому я делаю лишь маленький глоток воды – только чтобы смочить рот. Рингер описала базу в мельчайших деталях, включая местонахождение «Страны чудес», но я забыла спросить, где там туалет.

В ухе противно крякает ее голос:

– Отдохни немного, Салливан. Нам еще часа два лететь.

А рассвет уже не за горами. Мы едва укладываемся в срок. Я не эксперт по спецоперациям, но мне сдается, что в темноте они проходят как-то лучше. Плюс, если Эван прав, сегодня Зеленый день – тот, когда с неба на землю обрушится адский огненный дождь.

Роюсь по карманам, пока не нахожу одну из волшебных шоколадок Бена. Иначе я просто разревусь. А я твердо решила, что не заплачу, пока снова не увижу Сэма. Только он один стоит моих слез.

И что, черт возьми, она имела в виду, когда сказала: «Зомби знает, что делать»?

«Все хорошо, Салливан, лучше бы ему знать, потому что ты точно ни черта не сечешь. Иначе ты не сидела бы в этом проклятом вертолете. Ты была бы со своим младшим братом. Не дури. Ты отлично понимаешь, зачем здесь сидишь. Можешь твердить себе, что ради Сэма, только кто же тебе поверит».

О господи, я страшный человек. Я даже хуже, чем одноглазый Боб. Я бросила родного брата ради какого-то парня. Это настолько плохо, что все остальные мои дурные поступки в сравнении с этим можно считать хорошими. Бен говорил, что Эван либо врет, либо псих, либо то и другое. Кто согласится уничтожить свою цивилизацию ради девчонки?

«О, я не знаю, Бен. Может быть, та, что готова пожертвовать единственным братом ради того, чтобы вернуть долг человеку, которому она на самом деле ничего не должна».

Конечно, он много раз меня спасал, но я его об этом не просила. Я его вообще ни о чем не просила. Он просто отдавал. Отдавал даже тогда, когда это граничило с безумием. Это и есть любовь? И мне это кажется неразумным, потому что я никогда не любила? Ни Эвана, ни Бена Пэриша, вообще никого?

О мой мозг, прошу тебя, не надо. Не заводи опять шарманку про Вермонт и чертова пса Перикла. Обещаю, я перестану так много думать. Это моя давнишняя проблема – я слишком много думаю. Я думала-передумала обо всем на свете. От вопросов на тему, почему к нам заявились иные, кто такой Эван и почему я жива, когда практически все человечество погибло, до других: почему у девушки, которая сидит напротив меня, такие чудесные шелковистые волосы, а у меня – нет? Почему у нее идеальная, фарфоровая кожа, а у меня – нет? И еще нос. Господи, как глупо. На что я трачу свое время. Это просто гены с небольшим впрыском инопланетных технологий, ура.

Я доедаю батончик и комкаю обертку. Как-то неправильно кидать ее на пол.

Потом откидываюсь на переборку и закрываю глаза. Самое время помолиться, но мой мозг настолько забит, что мысли стоят к нему в очередь, как детишки на аттракцион в Диснейленде, и я не могу придумать, что бы такое сказать Богу.

Я вообще не уверена, что хочу разговаривать с этой таинственной сволочью. Мне кажется, что Он скрестил руки на груди и повернулся ко мне спиной.

Интересно, не то же ли самое испытывал на ковчеге Ной? Говорит такой: «Хорошо, Господь, я реально Тебе благодарен, но как же они?» А Господь ему: «Не задавай так много вопросов, Ной. Смотри! Я сделал тебе радугу!»

Единственное, что приходит в голову, – молитва Сэма, которую он когда-то читал перед сном.

«Боже, мирно засыпая…»

Нет, вообще-то, я не засыпаю.

«Когда утром я проснусь…»

Ну, это вряд ли случится.

«Укажи мне путь к любви».

Да! Самое то! Пожалуйста, Господи. Больше мне ничего не надо. Укажи путь. И не подведи.

Научи меня.

72 Зомби

Стою на посту у входа в пещеры, опираюсь на старые шаткие перила и любуюсь ночным небом – за исключением маленького зеленого пятна над горизонтом, – и тут срывается звезда и летит в нашу сторону. Причем очень быстро.

Наггетс дергает меня за рукав:

– Смотри, Зомби! Падающая звезда!

Я отталкиваюсь от перил:

– Нет, парень, это не звезда.

Наггетс испуганно таращит на меня глаза:

– Бомба?

На секунду у меня сводит живот: вдруг и правда бомба. По какой-то причине они изменили расписание, и уничтожение городов уже началось.

– Давай-ка вниз, в темпе.

Повторять приказ не приходится. Когда я захожу в первую пещеру, Наггетс опережает меня на несколько ярдов. Хватаю с пола Меган. Она роняет мишку. Наггетс подбирает. Уношу ее в дальние пещеры, пристроив на бедре здоровой ноги. С каждым шагом боль с такой силой отдает в голову, что кажется, вот-вот раскроит череп. По пути в стене, в трех футах от пола, попадается расселина глубиной футов в пять. Я подсаживаю туда Меган, и она сразу отползает в тень. Черт. Чуть не забыл. Достаю из кармана маячок мертвого рекрута и машу Меган, чтобы она вернулась. Все-таки хорошо, что Рингер об этом подумала.

– Положи это в рот, – говорю я Меган.

Она цепенеет. У нее такие глаза, будто я попросил ее отрубить себе голову. Я затронул деликатную тему.

– Смотри, сейчас Наггетс это сделает. – Я передаю маячок Наггетсу. – За щеку, рядовой. – Потом снова поворачиваюсь к Меган. – Видишь?

Но Меган уже скрылась в темноте. Проклятье. Вручаю Наггетсу еще один маячок:

– Проследи, чтобы она это сделала, хорошо? Она тебя слушается.

– О, Зомби, – с очень серьезным видом возражает Наггетс, – Меган не слушается никого.

Он заталкивает в проем мишку:

– Меган! Забери мишку. Он тебя защитит, как гравитация.

После этого утверждения, логику которого способен понять только ребенок, Наггетс подтягивает штаны, сжимает кулаки и вскидывает голову:

– Они идут, да?

И тут мы оба слышим это. Гул вертолетных двигателей как ответ на вопрос Наггетса. И с каждым нашим вдохом он становится все громче. Ослепительно-белый луч прожектора разрезает темноту у входа в пещеры.

– Давай, Наггетс, забирайся к Меган.

– Но, Зомби, остались только мы с тобой.

Так и есть. И в самый неподходящий момент. Я замечаю, что в оружейной пещере мерцает свет фонаря. Проклятье.

– Вот что ты сейчас сделаешь. Погаси вон тот фонарь и жди меня здесь. Если нам повезет, они даже садиться не станут.

– Повезет?

Мне кажется, что Наггетс хочет, чтобы они сели.

– Не забывай, мы все на одной стороне.

Наггетс хмурится.

– На какой одной стороне, Зомби, если они хотят нас убить?

– Просто они не знают, что мы заодно. Иди. Потуши этот чертов фонарь. Быстро!

Наггетс убегает. Свет от прожектора становится тускнее, но шум двигателей тише не становится. Наверное, решили сделать круг. Для прицелов ночного видения мы наверняка ушли достаточно глубоко, но гарантии нет.

Фонарь гаснет, и пещеры погружаются в темноту. Я ничего не вижу даже у себя под носом. Проходит несколько секунд, и на меня натыкается кто-то маленький. Я уверен, чтоэто Наггетс, но, видимо, не до конца, потому что шепотом спрашиваю:

– Наггетс?

– Все нормально, Зомби, – деловито отзывается он. – Я прихватил пистолет.

73

Я что-то не взял. Но что?

– Эй, Зомби, возьми, ты забыл. – Наггетс пихает мне в грудь противогаз.

Господи, благослови Наггетса. И благослови глушителей, таких как Грейс и Отец Смерть, которые знали, как надо готовиться к концу света.

Наггетс – тренированный мальчишка, он уже натянул противогаз.

– А для Меган взял? – Глупый вопрос. Конечно взял. – Ладно, парень, теперь иди.

– Зомби, слушай…

– Это приказ, рядовой.

– Но, Зомби! Ты послушай.

Я прислушиваюсь. Ничего, кроме шипения собственного дыхания в противогазе.

– Они слева, – говорит Наггетс.

– Тсс.

Тинк-тинк-тинк. Какой-то металлический предмет ударяется о камень.

«Проклятье, Рингер, ты всегда права, и это просто бесит».

Они бросили в пещеры газовые гранаты.

74

«Предположим, тебе не удается выманить засевших в пещерах, что ты тогда сделаешь?» – спросил я Рингер, когда мы баррикадировали задний вход.

«Ты плохо учился в школе».

«Мы теперь всегда, чуть что, будем переходить на меня?»

Попытки заставить ее улыбнуться из безобидного хобби постепенно превратились в навязчивую идею.

«Сперва – газ».

«Думаешь? А я бы для начала взял несколько зарядов си-четыре, запечатал все входы-выходы, а потом сбросил парочку бункеробойных бомб, и дело с концом».

«Это, скорее всего, будет их вторым ходом».

Позади нас у главного входа четырежды громыхнули газовые гранаты. Я хватаю Наггетса и запихиваю его в расселину к Меган.

– Надень на нее противогаз, живо!

«Слава богу, что он вспомнил! – думаю я, хромая вверх по тропе. – Этот парень заслужил повышение».

«Одно ясно наверняка, – сказала Рингер. – Осаду они устраивать не будут. Если решатся на ближний бой, то, скорее всего, пойдут через главный вход. Тогда у вас появится небольшое преимущество. Здесь узко, как в мусоропроводе, и они посыплются прямо к вам в руки».

Бегу вслепую. Правда, назвать это бегом – большое преувеличение. Но я принял зверскую дозу болеутоляющих, и раненая нога мне не сильно мешает. Плюс помогает адреналин. Проверяю затвор винтовки. Ремни противогаза. Все в полной темноте. И в полной неопределенности.

Если они атакуют через задний вход и возьмут нас в тиски, нам конец. Бросят все силы с главного входа – нам конец. Если я заторможу или облажаюсь в решающий момент – нам конец.

Затормозил в Дейтоне. Облажался в Эрбане. Я постоянно хожу по кругу и возвращаюсь туда, где потерял сестренку; туда, где должен был драться, а сам сбежал. Ее разорванная шейная цепочка уже потерялась, но все равно меня держит. Умпа. Дамбо. Кекс. Даже Чашка, да и она тоже, она бы не погибла, если бы я сделал свое дело.

А теперь эта цепочка как петля вокруг Наггетса и Меган. Петля затягивается, круг замыкается.

«Только не сейчас, Пэриш. Ты – зомби, сукин ты сын. В этот раз ты разорвешь цепь, ты обрежешь петлю. Ты спасешь детей, чего бы это ни стоило».

Пусть они посыплются в мусоропровод. Я перебью их всех. Всех до единого. И не важно, что они ничем от меня не отличаются. Не важно, что они угодили в тот же капкан и, как и я, вынуждены играть навязанную роль. Я убью их всех, одного за другим.

Полная темнота. Полная неопределенность.

Взрыв сбивает меня с ног. Лечу назад и ударяюсь головой о камень. Вселенная вертится волчком. Слышен грохот разбивающихся друг о друга камней – завалили вход.

При падении противогаз съехал набок, и я полной грудью вдыхаю ядовитый газ. Мне кажется, что в легкие вонзили нож, а во рту развели огонь. Перекатываюсь, давлюсь, кашляю.

Падая, я потерял винтовку. Ощупываю все вокруг, но не нахожу. Ну и ладно, это не важно, я знаю, что важно. Встаю на ноги, поправляю противогаз и ковыляю обратно. Одну руку вытягиваю вперед, во второй сжимаю пистолет. Я знаю, что будет дальше. Знаю, потому что сам накликал. И Рингер знала, что накликаю.

«Это, скорее всего, будет их вторым ходом».

– Наггетс, оставайся на месте! Оставайся на месте! – кричу я, но думаю, что, кроме меня, мой крик никому не слышен.

Второй взрыв обрушает задний вход. Я не падаю, хотя пол дрожит и о него разбиваются сорвавшиеся сталактиты. Один здоровенный пролетает всего в паре дюймов от моей головы. Я слышу, как меня зовет Наггетс. Ориентируясь на звук, возвращаюсь и вытаскиваю его из расселины.

– Они взорвали оба входа. – У меня горит горло, как будто я наглотался огня. – Где Меган?

– С ней все в порядке. – Я чувствую, что его трясет. – С ней мишка.

Зову Меган. Мне отвечает приглушенный противогазом слабенький голос. Наггетс обеими руками вцепился в мою куртку, словно боится, что, если отпустит, темнота заберет меня у него.

– Не надо было здесь оставаться, – кричит Наггетс.

Устами младенцев. Но бежать было некуда, негде спрятаться. Мы понадеялись, что вертолет Боба уведет их и о нас забудут. Бомбардировщик, наверное, уже в пути, и скоро пещеры, которым двести пятьдесят тысяч лет, превратятся в бассейн в две мили длиной и сто футов глубиной.

У нас остались считаные минуты.

Я беру Наггетса за плечи и крепко сжимаю:

– Две задачи, рядовой. Нам нужен свет и нам нужна взрывчатка.

– Но Рингер забрала все бомбы!

– Значит, мы сделаем еще одну. И сделаем быстро.

Бредем в темноте к оружейной пещере. Наггетс – впереди, я держу его за плечи. Я успокаиваю его, он успокаивает меня. Цепочка, которая нас связывает, цепочка, которая нас освобождает.

75

Что-то я все-таки забыл. Но что?

Наггетс занят делом. Пещера заполнена пылью и дымом, и собирать бомбу в такой обстановке все равно что складывать паззл в густом тумане. И вообще очень похоже на долбаное вторжение. Все давно и хорошо знакомое разлетелось на миллион осколков, превратилось в какой-то жуткий набор, где ни один фрагмент не подходит к другому. Враг внутри нас. Врага нет. Они здесь, они там, их нет нигде. Они хотят получить Землю; они хотят, чтобы Земля была нашей. Они пришли, чтобы уничтожить нас; они пришли нас спасти. Правда рассыпается, ее не удержать. Что определенно, так это неопределенность.

Вош напомнил мне одну простую истину, которой и стоит придерживаться: «Ты умрешь. Ты умрешь, и никто – ни ты, ни я, ни кто-либо другой этого не изменит».

Это было правдой до их появления и остается правдой сейчас: единственная определенность – неопределенность, и только собственная смерть – чертовски определенный факт.

У Наггетса дрожат пальцы. Он часто и громко дышит под маской противогаза. Одно неверное движение – и мы оба подорвемся. Моя жизнь в руках пацана из детсада.

Закручивает капсюль. Присоединяет шнур. Салливан огорчается, что ее брат забыл алфавит, но зато этот маленький сукин сын знает, как сделать бомбу.

– Готово?

– Готово! – Наггетс торжествующе поднимает над головой свое творение.

Я забираю у него бомбу.

«О господи, только бы получилось».

Что-то я все время забываю. Что-то важное. Что бы это могло быть?

76

А теперь пора разрешить очередную дилемму: прорываться через задний вход или через главный?

Одна бомба. Один шанс. Я оставляю Наггетса с Меган и отправляюсь проверить задний вход. Стена толщиной футов шесть, если я правильно запомнил свои отметки. Потом возвращаюсь через все пещеры к главному входу. Двигаюсь дьявольски медленно. Время уходит. Наконец я у цели. Как я и ожидал, передо мной еще одна стена. Неизвестно, какой она толщины, и невозможно понять, каким выходом лучше воспользоваться.

Да и хрен с ним.

Заталкиваю хлорвиниловую трубку как можно выше в щель. Шнур кажется коротковатым. Может не хватить времени отбежать на безопасное расстояние.

Определенность неопределенности.

Поджигаю шнур и, приволакивая ногу, возвращаюсь со скоростью школьника, который через силу идет на занятия первого сентября. Взрыв звучит слабенько – жалкое подобие тех двух, которые замуровали нас в пещерах.

Через десять минут беру детей за руки. Наггетсу пришлось потрудиться, уговаривая Меган вылезти из расселины. Там она чувствовала себя в безопасности, а все приказы были для нее пустыми словами. Если кто-то и мог командовать Меган, так это сама Меган.

Дыра над завалом не очень большая, и камни там наверняка неустойчивы, но через нее проникает свежий воздух и можно увидеть просвет размером с булавочную головку.

– Зомби, может, нам лучше здесь остаться, – говорит Наггетс.

Он, наверное, думает о том же: завали выходы, посади снайперов – и все, останется только ждать. Бомбы больше не нужны. Зачем тратить ценные боеприпасы на пару детей с одним убогим рекрутом? Сами выйдут. Должны выйти. Остаться в пещерах – неприемлемый риск.

– Нет выбора, Наггетс.

И вопрос, кто пойдет первым, уже решен. Я хватаю Наггетса за рукав и оттаскиваю от Меган. Не хочу, чтобы она это услышала.

– Как ты поступишь, если я не вернусь?

Наггетс мотает головой. Свет слишком слаб, а стекла противогаза запотели, и я не вижу его глаз, но голос у него дрожит, еще чуть-чуть – и он заплачет.

– Но ты же вернешься.

– Если буду жив, клянусь твоей задницей – вернусь. Но если нет?

Задирает подбородок, выпячивает грудь:

– Я им всем бошки поотстреливаю!

Подтягиваюсь в проем между камнями. Спина ударяется о верхние, плечи еле втискиваются. Да, тесновато будет. Такое ощущение, что меня медленно душат. Я не выдерживаю и где-то на полпути решаю снять противогаз. Холодный свежий воздух обдувает лицо. Господи, как хорошо.

Через отверстие на самом верху, пожалуй, не пролезла бы и кошка из продуктовых запасов старой кошатницы. Выталкиваю шатающиеся камни наружу. Кусочек ночного неба, прокос травы, а между ними однополосная подъездная дорога. Ни звука, только ветер.

Вперед.

Выползаю наружу. Тянусь за винтовкой, да на плече ее нет – забыл подобрать, когда возвращался к выходу. Так вот что не дает мне покоя? Винтовка?

Сажусь на корточки, пистолет держу между коленей, слушаю, осматриваюсь.

«Только не гони. Убедись, что все тихо».

Я выбрался из ловушки – это здорово, но что дальше? Рассвет не за горами, а там корабль-носитель примется за дело. Я вижу его над горизонтом. Зеленый, как разрешающий знак светофора.

Встаю. Нога после всех этих сложных передвижений словно одеревенела, вставать на нее чертовски больно.

«Вот и я, ребятки. Смотрите, не промахнитесь».

Ничего не видно, только дорога, трава и небо; и ничего не слышно, только ветер.

Свищу в проем Наггетсу. Два коротких свистка, один длинный. Через сто лет между камнями появляется его маленькая круглая голова, потом плечи. Вытягиваю его наружу. Наггетс срывает противогаз, вдыхает полной грудью свежий воздух и достает из-за спины пистолет. Поворачивается направо, потом налево. Колени полусогнуты, пистолет на вытянутых руках. Так когда-то давно мальчишки играли с пластмассовыми пушками и водяными пистолетами.

Подаю сигнал Меган. Ответа нет, тогда я зову:

– Меган, идем же, девочка!

Наггетс тяжело вздыхает:

– Она такая вредина.

В этот момент он так похож на свою сестру, что я не могу сдержать смех. Наггетс озадаченно смотрит на меня и чуть склоняет голову набок.

– Эй, Зомби? У тебя на виске какая-то красная точка.

77

Тогда в Эрбане Дамбо ни секунды не раздумывал. И я теперь тоже.

Сбиваю с ног Наггетса. Пуля ударяется в камни позади нас. Через секунду слышу звук выстрела из снайперской винтовки. Стреляли справа, от купы деревьев возле шоссе.

Наггетс хочет встать, я хватаю его за лодыжку и рывком опускаю обратно на землю.

– По-пластунски. Как учили. Помнишь?

Он начинает поворачиваться на сто восемьдесят градусов, обратно ко входу в пещеры, к обманчивой безопасности и запасам еды и оружия. Но так мы лишь оттянем неизбежное. Если у них не получится выкурить и перестрелять нас по одному, они просто вызовут бомбардировщик.

– За мной, Наггетс, – приказываю я и быстро ползу в сторону туристического центра.

Крыша – идеальное место для снайпера, но для нас сейчас главное – уйти подальше от стрелка, о котором мы уже знаем.

– Меган… – пыхтит Наггетс. – Как же Меган?

«Как же Меган?»

– Она не выйдет, – шепотом отвечаю я. «Малышка, пожалуйста, только не выходи». – Она будет ждать.

– Чего?

«Когда история повторится. Когда круг замкнется».

Мне приходит на ум только одно безопасное место. Этот вариант не греет, и я уверен, что Наггетс тоже не обрадуется. Но этот парень – крепкий орешек, он справится.

– За дом, потом прямо ярдов двадцать, – инструктирую я, пока мы ползем к центру. – Большая яма. С телами.

– С телами?

Представляю красную точку у себя меж лопаток или на затылке у Наггетса. Я теперь постоянно на него поглядываю. Если увижу ее, то снова прикрою, как Дамбо прикрыл меня. Ближе к яме земля под небольшим углом уходит наверх. А потом мы чувствуем этот запах. Наггетс давится рвотой. Я крепко хватаю его за локоть и тащу к краю ямы. Он не хочет смотреть, но все равно смотрит.

– Это просто мертвые люди, – выдавливаю я из себя. – Давай же, я тебя опущу.

Наггетс пытается вырваться.

– Я потом оттуда не выберусь.

– Там безопасно, Наггетс. Абсолютно безопасно. – Неудачный выбор слов. – Знай они, где мы, уже давно открыли бы огонь.

Он кивает. Понимает логику.

– Но Меган…

– Я вернусь за ней.

Смотрит на меня, как будто я сошел с ума. Я беру его за руки и опускаю ногами вперед в яму.

– Услышишь что-нибудь – притворись мертвым, – напоминаю я.

– Меня вырвет.

– Дыши через нос.

Наггетс приоткрывает рот. Я замечаю маленькую влажную гранулу и показываю ему большой палец. Он очень медленно поднимает правую руку и салютует.

78

Отползая от ямы смерти, я уже понимаю, что меня ждет. Я знаю, что умру.

Я жил в долг, а смерть нельзя обманывать вечно. Рано или поздно приходится платить по счетам, и с процентами. Только прошу, не надо, чтобы Наггетс и Меган стали моей расплатой за то, что я бросил сестру.

Так я Богу и говорю: «Господи, Ты забрал в уплату моего долга Дамбо, Кекса и Чашку. Хватит уже. Давай, Ты больше никого не тронешь. Забери меня, только оставь их в живых».

Земля взрывается прямо передо мной. Комки земли и мелкие камни летят в лицо.

«Ясно, ползти уже бесполезно».

Я поднимаюсь, но раненая нога подламывается, и я снова падаю. Следующая пуля разрывает рукав куртки и навылет проходит через бицепс. Я этого почти не чувствую. Инстинктивно сворачиваюсь в клубок и жду, когда добьют. Я понимаю, что происходит. Это солдаты Пятой волны. Их сердца наполнены ненавистью, мозг запрограммирован на жестокость. Они играют со мной.

«Ну что, сукин сын, растянем удовольствие? Давай позабавимся!»

Я вижу лицо сестры, потом лица Бо, Кекса, Чашки и еще много других, знакомых и незнакомых. Вижу Наггетса и Меган, Кэсси и Рингер, рекрутов из лагеря. Вижу тела в ангаре по переработке. Сотни, тысячи, десятки тысяч лиц, живых и мертвых, но в основном мертвых. Позади меня в яме – одно живое лицо среди сотен мертвых, и на него тоже распространяется правило Воша.

Поднимает руку, отдает честь. Рот приоткрыт. Во рту поблескивает маленькая влажная гранула.

«Твою же мать, Пэриш. Маячок. Вот о чем ты забыл».

Шарю в кармане, достаю гранулу и сую в рот. Зеленый свет вокруг моей головы гаснет, и снайперы за деревьями возле шоссе, на крыше туристического центра или где там еще они засели, прекращают огонь.

79

Зовите меня Зомби.

Болит все. Даже моргать больно. Но я встаю. Так поступают зомби.

Мы встаем.

Может, снайперы сначала меня не замечают. Может, они отвлеклись в поисках зеленых мишеней. Не важно почему, но, когда я встаю, в меня никто не стреляет. Теперь – никакой хромоты, никаких приволакиваний конечностей в духе долбаного зомби. Я плюю на боль, бегу во весь опор и зову Меган. Руки тянутся во мрак, пока наконец не хватают ее за тонкие запястья.

Я вытаскиваю ее наружу. Она обнимает меня одной рукой за шею, дышит в ухо.

«Я знаю – круг замкнулся. Я знаю – надо платить по счетам. Прошу только об одном, позволь сначала спасти ее. Дорогой Христос, не дай ей умереть».

Я не вижу, как это происходит. Меган видит. Плюшевый мишка падает у нее из рук на землю. Рот открывается в беззвучном крике.

Что-то бьет меня в основание черепа. Мир вокруг становится белым. А потом – ничего. Вообще ничего.

80 Кэсси

Военно-воздушная база видна за много миль. Она как сверкающий огнями остров в бескрайней тьме. Раскаленные угли цивилизации светятся в черной пустоте, хотя слово «цивилизация» слишком цивилизованное для этой картинки. Мы мечтали и воплощали свои мечты. «А наши все вчера лишь осветили глупцам дорогу к глупой пыльной смерти»^[81]. «Макбет» никогда не был в числе моих любимых трагедий, но сейчас строчки сами приходят на ум.

Вертолет кренится на левый борт, мы заходим к базе с востока. Летим над рекой, в черной воде отражаются звезды. Дальше – голая, засеянная минами, исполосованная траншеями и заграждениями из колючей проволоки буферная зона. Она защищает базу от тех, кто никогда не придет, кого здесь даже нет и, возможно, нет и там, на корабле-носителе, который появился в поле зрения, когда мы уже пошли на посадку. Я смотрю на него. Он смотрит на меня.

Кто вы? Что вы? Мой отец называл вас иными, но ведь и мы для вас иные? Отличные от нас и, стало быть, недостойные нас. Недостойные жить.

Что вы такое? Пастушья овчарка, сгоняющая стадо. Хозяин, прикупивший средство от вредителей. Кровь агнца и дрыгающий ножками таракан. И ни у кого нет даже малейшего представления о ноже или яде. Пастух и хозяин спят спокойно. В этом нет ничего аморального. Это убийство без преступления, душегубство без греха.

Вот что они сделали. Вот какой урок они нам преподали. Нам напомнили, что́ мы собой представляем (в сущности, уже почти ничего) и кем мы были (нас стало слишком много). Таракан может убежать, овцы тоже. Это не имеет значения. Мы больше никогда не вырастем из детских штанишек, они за этим проследят. Я смотрю на объект в нашем небе, который останется там, пока наше небо не исчезнет.

Мы идем прямиком к посадочной зоне, а сопровождающие нас вертолеты разделяются. Мы сядем, они зависнут в воздухе и будут следить за ситуацией. Внизу – бурная активность: к взлетной полосе мчатся бронированные джипы; личный состав роится, как муравьи из разоренного муравейника; воют сирены, зенитки нацелены в небо. Скучать не придется.

Рингер хлопает Боба по плечу:

– Молодчина, Боб.

– Да пошла ты!

О Боб, я буду скучать по тебе. Как же я буду по тебе скучать.

Рингер перебирается в трюм, хватает мешок с бомбами «от Сэмми» и садится напротив меня. Черные глаза сияют. Она – патрон в патроннике, порох в пороховнице. Нельзя ее винить. Эван давно еще говорил: чтобы вся эта срань имела хоть какой-то смысл, надо прожить достаточно долго, чтобы имела значение твоя смерть. Необязательно пытаться что-то изменить – ни ее, ни моя гибель ничего не изменит, – просто надо постараться сделать так, чтобы твоя смерть не была бессмысленной.

Мне вдруг хочется отлить.

– VQP, Салливан! – Рингер кричит, потому что мы уже сняли наушники.

Я киваю и показываю большой палец. «VQP, это точно».

Начинаем снижаться. Трюм подсвечивают прожекторы. Вокруг головы Рингер кружат и мерцают пылинки. Святая Рингер – ангел смерти с волосами цвета воронова крыла. Боб сажает нас в синий круг, за кругом – кольцо солдат, за солдатами – заслон из машин, за машинами – вышки со снайперами, а сверху все контролируют четыре вертолета.

Мы обречены.

81

Рингер откидывается назад и закрывает глаза, словно решила вздремнуть перед последним и самым важным экзаменом. В одной руке – мешок с бомбами, в другой – детонатор. У меня – винтовка, пистолет, здоровенный нож, пара гранат, наполовину полная (думай позитивно!) фляжка с водой, два энергетических батончика и полный мочевой пузырь. Боб сажает вертолет, и вой сирен теперь уже слышен отчетливо. Рингер распахивает глаза и смотрит на меня так, будто пытается вспомнить. Значит, я все-таки не зациклена на своем носе.

Затем она произносит так тихо, что я едва ее слышу:

– До встречи на КПП, Салливан.

Одноглазый Боб отстегивается, резко разворачивается и орет Рингер в лицо:

– Он хотел, чтобы ты вернулась, глупая сука! Думаешь, почему ты еще жива?

После этого он выпрыгивает из кабины; быстро-быстро, как в мультфильме, перебирает ногами, еще не коснувшись земли, машет над головой руками и орет во все горло, чтобы его расслышали за воем сирен:

– Назад! Назад! У нее бомба! У нее бомба!

Рингер выпрыгивает с правого борта, я – с левого. Бегу к лесу фигур в таких же, как у меня, рабочих солдатских робах. Первый ряд опустился на одно колено, второй стоит в полный рост. Все винтовки нацелены мне в голову. Рингер нажимает кнопку детонатора. Глухой хлопок, и вертолет подпрыгивает на пять футов. Взрывная волна швыряет меня в шеренгу солдат. Жар обжигает их лица и подпаливает волосы у меня на затылке. Я врезаюсь в солдат, как шар в кегли, а они, как и предсказывала Рингер, повинуются инстинкту – бросаются на бетон и прикрывают руками головы.

«Ты захочешь бежать, но надо будет удержаться, – так инструктировала меня Рингер в пещерах. – Как только вертолет взорвется, они тебя потеряют. Дальше ты ждешь меня».

И вот я – обычный рекрут, лежу на пузе, как сотни других, прижимаюсь щекой к холодному бетону и прикрываю голову руками. Одета, как они, выгляжу, как они, действую, как они. Игра Воша обернулась против него.

Командиры орут, отдают приказы, но за сиренами их никто не слышит. Я жду, пока кто-то не хлопает меня по плечу, но успеваю встать только на карачки – где-то в районе ангара, который стоит в пятидесяти ярдах от посадочной площадки, Рингер взрывает вторую бомбу. Режим паники включается на полную катушку. Маскировка сводится к нулю, когда все бегут к ближайшему укрытию, а я – к диспетчерской вышке и комплексу белых строений за ней.

Кто-то хватает меня за плечо и разворачивает кругом. Я оказываюсь нос к носу с рекрутом, которого теперь придется убить.

– А ты еще кто такая? – орет он мне в лицо.

Пуля входит в его тело, и он словно цепенеет. Только это не моя пуля. Я даже пистолет из кобуры не вытащила. Убила Рингер – творение Воша, лишенный человечности человек выстрелил с расстояния в половину футбольного поля. Парень умер еще до того, как упал на землю. Бегу дальше.

Оглядываюсь лишь один раз у подножия диспетчерской башни: вертолет охвачен огнем, солдаты бегут кто куда, джипы с визгом разъезжаются в разные стороны. Рингер обещала хаос и выполнила свое обещание.

Сбрасываю винтовку с плеча и на полной скорости мчусь к белым зданиям, моя цель – командный пункт в центре комплекса. Там я найду (надеюсь, что найду) ключ, который откроет дверь комнаты, где хранится гарантия безопасности моего младшего брата.

Я присоединяюсь к группе рекрутов, которые толпятся у входа в первое здание, и в этот момент Рингер взрывает третью бомбу. Кто-то кричит: «Господи Иисусе!» – и затор в дверях прорывается. Мы вваливаемся внутрь, как клоуны в цирке вываливаются из тележки.

Какая-то часть меня надеется, что я найду его первой. Не Эвана. Создателя Рингер. Я столько времени потратила, воображая, что с ним сделаю, как отплачу за кровь семи миллиардов! Большинство из этих способов слишком жестоки, так что лучше я о них умолчу.

Пересекаю вестибюль главного административного здания. С потолка свисают огромные баннеры: «Мы – человечество» и «Мы едины». Один плакат заявляет: «Сплоченность», второй восклицает: «Мужество!» И самый большой вдоль всей стены – «VINCIT QUI PATITUR». Под ним я и бегу.

В коридоре на другой стороне вестибюля вращается красная лампочка тревоги. Я подпрыгиваю, когда с потолка гремит голос:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ПЯТЬ МИНУТ НА ТО, ЧТОБЫ ДОБРАТЬСЯ ДО ПРЕДПИСАННОЙ ЗОНЫ БЕЗОПАСНОСТИ. ПОВТОРЯЮ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ПЯТЬ МИНУТ…

Врываюсь в коридор, лечу вверх по лестнице к еще одной двери. Та заперта. Замок цифровой. Прижимаюсь к стене у замка и жду. Тысяча один, тысяча два, тысяча три… Пока считаю, взрывается четвертая бомба. Звук приглушенный, как будто в соседней комнате кто-то кашлянул. Потом слышу хлопки выстрелов из мелкокалиберного оружия. На тысяче восьми дверь распахивается и в коридор выбегает взвод рекрутов. Проносятся мимо меня, и ни один не оглядывается. Все слишком просто. Похоже, я израсходовала свою квоту везения.

Ныряю в дверной проем и бегу трусцой по следующему коридору, который ничем не отличается от предыдущего. Это даже раздражает. Та же вращающаяся красная лампочка, тот же пронзительный вой сирен, тот же обдолбанный механический голос:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ТРИ МИНУТЫ НА ТО, ЧТОБЫ ДОБРАТЬСЯ ДО ПРЕДПИСАННОЙ ЗОНЫ БЕЗОПАСНОСТИ…

Это как сон, от которого никак не очнуться. В конце коридора еще одна дверь с очередным цифровым замком. Разница только в том, что здесь справа от двери окно.

На бегу открываю его при помощи «М-16». Стекло взрывается, а я, не сбавляя скорости, ныряю внутрь. Мне имя – Строптивая! Снова вдыхаю свежий воздух Канады. Корпуса разделяет узкая полоска земли. Пересекаю.

Кто-то кричит из темноты:

– Стоять!

Я стреляю на голос. Не глядя. И тут слева, где-то в районе недавно отремонтированного арсенала, взрывается пятая бомба. Прямо у меня над головой появляется вертолет. Я прижимаюсь спиной к стене из армированного бетона.

Вертолет улетает, я двигаюсь дальше, за дом, по дорожке, которая тянется вдоль всего здания: стена с одной стороны и десятифутовый забор из рабицы с колючкой поверху – с другой. В конце должны быть ворота с висячим замком.

«Так, замок я отстрелю», – сказала я Рингер.

«Это бывает только в кино, Салливан».

«Да, ты права. Хорошо, что это не кино, иначе задиристая и самонадеянная героиня второго плана была бы уже мертва».

– ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. У ВАС ДВЕ МИНУТЫ…

Это я уже слышала. Приказ номер четыре приведен в действие. Что за приказ такой? Рингер ничего не говорила о приказах по части – ни о четвертом, ни о каком другом. Это может означать запрет на вход и выход с базы или еще что-нибудь в этом роде. Так я думаю. Но это ничего не меняет. Пусть делают что угодно, это не повлияет на мое решение. Я сделаю то, что должна сделать.

Вставляю гранату в дыру в сетке поверх замка, выдергиваю чеку и бросаюсь обратно. Отбегаю достаточно далеко, чтобы не быть убитой шрапнелью, но не достаточно далеко, чтобы ускользнуть от тысячи крохотных иголок. Не отвернись я в последнюю секунду, мне посекло бы все лицо. Самый большой осколок угодил в спину. Раз в десять острее, чем жало пчелы. И левой руке тоже досталось. Смотрю вниз и вижу, как поблескивает в свете звезд мокрая от крови перчатка.

Граната не просто снесла замок, она сорвала ворота с петель. Они пролетели полдвора и теперь валяются возле памятника какому-то герою войны тех времен, когда у войн еще были герои. Ну, вы знаете, были времена, когда мы убивали друг друга по уважительным причинам.

Бегу к зданию в противоположной стороне двора. Передо мной три двери на равном расстоянии друг от друга, и, по словам Рингер, из одной, или второй, или из всех трех сразу может появиться приветственная комиссия – добро пожаловать домой. Я не разочарована в своих ожиданиях: за секунду до того, как моя вторая граната летит в ее сторону, средняя дверь открывается и кто-то вопит: «Граната!»

Они захлопывают дверь… с гранатой внутри.

Взрыв выносит створку. Она летит мне в голову, но я успеваю отскочить.

«Вот здесь уже будет жестко, – сказала Рингер. – Прольется кровь».

«Много ли?»

«А сколько ты способна выдержать?»

«Ты что – мой сенсей или типа того? Сколько солдат Пятой волны мне придется убить?»

Оказалось – как минимум троих. Но это логическое предположение, потому что именно столько винтовок я насчитала за выбитой дверью. Точнее трудно сказать – солдат разорвало на куски. Миную это месиво и бегу по коридору, оставляя после себя кровавые следы.

Красная лампочка. Сирена. Голос:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. У ВАС ОДНА МИНУТА…

Где-то на базе взрывается очередная бомба. Это означает две вещи: Рингер еще в деле, и у нее осталась одна бомба. Я в одном здании от командного центра, под которым находятся бункер и «Страна чудес». И это, как не раз подчеркивала Рингер, тупик. Если мы попадем в засаду или нас загонят в угол, то никакого «vincit» для нашего «patitur».

«Маленькая Красная Шапочка сбавила свой темп».

Вот такую умную запоминалку я придумала для прохода через это предпоследнее здание. На первом перекрестке я поворачиваю налево, потом направо, потом еще раз направо, потом налево. «Свой» – это «сигай», то есть после «сбавила» я поднимаюсь на один пролет. Конечно, хватило бы и слова «сигануть», но тогда запоминалке хана. «Маленькая Красная Шапочка сбавила темп и сиганула»? Да ладно.

Никого не вижу и не слышу, лишь жуткий голос разносится по пустым коридорам:

– У ВАС ОСТАЛОСЬ ТРИДЦАТЬ СЕКУНД.

У меня возникает очень неприятное чувство из-за этих постоянных напоминаний о каком-то четвертом приказе. Проклинаю Рингер. Ясно, что этот приказ – важная инфа, о которой она либо должна была знать, либо по одной только ей известным причинам предпочла умолчать.

Бегом поднимаюсь по лестнице.

Начинается последний отсчет:

– ДЕСЯТЬ… ДЕВЯТЬ… ВОСЕМЬ… СЕМЬ… ШЕСТЬ…

Лестничная площадка. Еще один пролет. Потом – прямо к переходу, который соединяет это здание с командным центром.

«Еще немного, Кэсси. Ты справишься».

– ТРИ… ДВА… ОДИН…

Толкаю дверь.

Воцаряется кромешная тьма.

82

Нет света. Нет сирен. Нет голоса с этой его пугающей ровной интонацией. Абсолютная тьма, абсолютная тишина. Первая мысль – Рингер вырубила электричество. Следующая – это странно, потому что мы ничего подобного не обсуждали. Какая была третья? Повторение той, что пришла в голову еще в вертолете. Рингер – подсадная утка, двойной агент, она работает на Воша, помогает осуществить его гнусные планы по достижению мирового господства. Возможно, это происходило так: «Хорошо, по рукам. Ты контролируешь все территории к западу от Миссисипи…»

Шарю в карманах в поисках фонарика. Я уверена, что взяла его. Помню, что проверяла батарейки. Начинаю паниковать. Вернее, не паникую, а тороплюсь и в этой спешке достаю из кармана батончик и нажимаю на несуществующую кнопку.

«Черт, Пэриш! Будь ты проклят со своими батончиками!»

Швыряю батончик в темноту.

Но я не дезориентирована. Я знаю, где нахожусь. Прямо передо мной переход в командный центр. По пути можно будет поискать фонарик. Фигня вопрос. В центре мне предстоит пройти пару хорошо охраняемых КПП, взломать несколько стальных дверей с электронными замками, спуститься на четыре пролета и пройти коридор в милю длиной, в конце которого – зеленая дверь. Правда, если я не найду свой гребаный фонарик, то не сумею определить ее цвет.

Иду, вытянув вперед одну руку, а второй ощупываю, простукиваю, обшариваю форму. Слишком много карманов. Мое дыхание – как торнадо над прерией. Сердце – грохочущий товарный поезд. Остановиться и проверить все карманы? Не конец ли тогда экономии времени? Продолжаю двигаться вперед, и часть меня поражается, что потеря фонарика способна выбить меня из колеи.

«Спокойно, Кэсси. В таких ситуациях темнота – твой союзник».

Если только у них нет инфракрасных прицелов, а они у них есть. Они ослепили меня, но сами-то точно не ослепли.

Продолжаю движение. Спешу. Но не паникую.

Уже прошла половину перехода. Я знаю, что это так, потому что нахожу и включаю чертов фонарик. Луч света ударяет в дверь с матовым стеклом. Достаю пистолет. За дверью – первый КПП. Это факт. Вернее, факт, который мне сообщила Рингер. И это место нашей встречи, потому что здесь граница, до которой может добраться обычный, не усиленный смертный.

Командный центр – самое укрепленное здание на базе. Его обслуживают элитные пехотинцы, и он защищен самой совершенной аппаратурой слежения. По плану Рингер взрывает последнюю бомбу, вторгается в центр с противоположной стороны и встречает меня в этой точке. Она использовала мерзкое словечко «проникаю». После того как сделает то, что у нее получается лучше всего – убьет людей.

«Ты убьешь Воша до нашей встречи?» – спросила я.

«Если найду его первым».

«Хорошо, не сбивайся с курса. Чем быстрее мы доберемся до “Страны чудес”…»

Она взглянула, словно говоря: «Не учи ученую». А я ответила взглядом: «Буду учить».

Теперь остается только ждать. Становлюсь у стены. Меняю винтовку на пистолет. Стараюсь не думать, где Рингер, если она еще жива, и что ее так задерживает. И в придачу отчаянно хочется в туалет.

«Значит, когда я услышу, что ты взорвала седьмую бомбу…»

«Шестую. Седьмую я приберегу».

«Для чего?»

«Затолкну ему в рот и взорву».

Она сказала это без тени эмоций. В ее голосе не было ненависти, не было удовлетворения, удовольствия или предвкушения. Вообще ничего. Да, она почти обо всем говорила без эмоций, но это был тот самый момент, когда рассчитываешь увидеть или услышать хоть какой-то намек на страсть.

«Ты, наверное, всерьез его ненавидишь».

«Ненависть – не ответ».

«Это был не вопрос».

«Это не ненависть и не ярость, Салливан».

«Ладно. И какой ответ?»

Мне показалось, что меня провоцируют спросить.

Рингер отвернулась.

Жду у двери с матовым стеклом. Минута ползет за минутой. Господи, сколько же требуется времени сверхчеловеку массового уничтожения, чтобы нейтрализовать несколько охранников и вывести из строя хайтековскую систему безопасности? После бешеной гонки от вертолета до КПП – ничего. Я тут с ума сойду от тоски, если только уже не спятила от страха.

«Черт, где же эта Рингер?»

Выключаю фонарик, чтобы сэкономить батарейки. Побочный продукт моей экономии – темнота. Включаю опять. Выключаю. Клик-клик-клик-клик.

Слышу шорох до того, как чувствую влагу.

Дождь.

83

Клик. Направляю луч в потолок. Форсунки включились на полную мощность. Холодные струи бьют в лицо.

«Отлично. Одна из бомб Рингер, наверно, включила противопожарную систему».

В считаные минуты промокаю до нитки. Понимаю, что это несправедливо, но я виню в этом Рингер. Я вымокла, мне холодно, у меня зашкаливает адреналин, и теперь мне уже всерьез хочется помочиться.

А Рингер все нет.

«Сколько мне тебя ждать?

«Я не знаю, сколько времени это займет».

«Да, но разве в какой-то момент не станет ясно, что ты уже не придешь?»

«Он наступит, когда ты перестанешь ждать, Салливан».

Ладно, хорошо. Жаль, что я не расквасила ей нос, когда была такая возможность. Стоп. У меня был шанс, и я-таки расквасила ей нос. Хорошо. Один пункт выполнен.

Не могу же я сидеть здесь, скрючившись, целую вечность и мокнуть. Если мне суждено вымокнуть, я сделаю это стоя. Проверяю дверь. Просто слегка толкаю, чтобы убедиться, что она заперта. Вряд ли там кто-то есть, иначе они бы заметили луч от фонарика или мою тень и вырубили меня в темноте.

Искусственный дождь капает на лоб, стекает по волосам, пробегает по щекам, как пальцы любовника. Вода хлюпает под ногами. Рана на руке горит огнем. Печет очень сильно, как будто в кожу впивается тысяча иголок. А потом я чувствую такое же жжение на затылке. Оно распространяется. Печет шею, спину, грудь, живот, лицо. Все тело пылает. Спотыкаясь, отхожу от двери к стене. Что-то не так. Древняя часть моего мозга истошно вопит: «Что-то не так!»

Включаю фонарик и освещаю руку. На коже выступили огромные волдыри. Из дырок от шрапнели сочится кровь. Она смешивается с водой и сразу приобретает темно-фиолетовый цвет.

«Что-то неладно с водой».

Печет невыносимо, как будто кипятком ошпарили, но жидкость, которой меня поливает, совсем не горячая. Освещаю вторую руку. Она вся покрылась красными пятнами размером с десятицентовик. Торопливо, но без паники, расстегиваю куртку, задираю рубашку и вижу россыпь малиновых солнц на бледно-розовом фоне.

У меня три варианта: стоять здесь дурой под ядовитым душем; ворваться очертя голову в помещение за дверью с матовым стеклом, что глупо, потому что я не знаю, что меня там ждет; или поступить мудро и свалить из комплекса, пока не слезла кожа и мясо не разъело до костей.

Останавливаюсь на третьем варианте.

Бегу, фонарик пронзает туман, высекая радуги. Выскакиваю на лестницу, врезаюсь в стену, соскальзываю на бетонный пол и кубарем качусь с лестницы. Фонарик вылетает из руки и гаснет.

«Я должна выбраться отсюда. Должна выбраться».

Когда выберусь, сорву с себя всю одежду и буду голая кататься в грязи, как свинья. В глаза вонзаются горящие спички, по щекам текут слезы, раскаленные угли прожигают рот и глотку, каждый дюйм моего тела покрывается чумными бубонами.

«Чем-чем, Кэсси? Какими такими бубонами?»

Теперь до меня доходит. Теперь я понимаю.

Отключить электричество. Отворить шлюзы. Спустить с поводка чуму. Приказ номер четыре – это вторжение в миниатюре. Три волны. Акустическая версия, тот же мотив, слова другие, и любой нарушитель, попавшийся им на пути, олицетворяет человечество.

То есть это буду я. Я – человечество.

«Надо выбраться! Надо выбраться!»

Я на первом этаже, на этаже без окон. У меня нет фонарика, а в коридоре нет красных ламп, которые подсказали бы дорогу, так что я двигаюсь по памяти. Теперь уже не просто спешу. Я в панике.

Потому что уже проходила через это. Я знаю, что́ явится вслед за Третьей волной.

84 Глушитель

Десять тысячелетий в свободном плавании.

Десять тысяч лет не привязан ни к месту, ни ко времени, лишенный каких-либо чувств, чистая мысль, субстанция без формы, движение без жестов, парализованная сила.

Потом тьма раскололась, и возник свет.

Воздух заполняет его легкие. Кровь бежит по венам. Десять тысяч лет в застенках безграничного разума истекли. И вот – свобода.

Он поднимается на поверхность.

Пульсирует красный свет. Воют сирены. Человеческий голос терзает его слух:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ОДНА МИНУТА НА ТО, ЧТОБЫ ДОБРАТЬСЯ ДО ПРЕДПИСАННОЙ ЗОНЫ БЕЗОПАСНОСТИ.

Он поднимается из глубины.

Наверху с грохотом открывается дверь, и к нему бегут млекопитающие паразиты. Несовершеннолетние с оружием. Их вонь в тесном пространстве лестничной клетки просто невыносима.

– Придурок, ты что, оглох? – орет один.

Голос режет слух, у них жуткий язык.

– Дебил, у нас Четвертый приказ! Сматывайся в бункер…

Он ломает младшему шею. Остальных убивает так же быстро и эффективно. Сломанные шеи, остановившиеся сердца, размозженные черепа. Возможно, за секунду до смерти они заглянули в его глаза, пустые немигающие глаза акулы, глаза поднявшегося из глубин бездушного хищника.

– ТРИ… ДВА… ОДИН.

Лестница погружается в темноту. Обычный человек перестал бы ориентироваться в пространстве, но его человеческая оболочка далеко не обычна.

Она усилена.

На первом этаже командного центра включается система форсунок. Глушитель поднимает лицо и пьет теплую воду. Он не пил воды десять тысяч лет, ее вкус одновременно раздражает и радует.

В коридоре пусто. Паразиты укрылись в безопасных комнатах. Они останутся там, пока не будут уничтожены два нарушителя.

Их уничтожит лишенное человечности существо, помещенное в человеческое тело.

Намокший комбинезон облегает мощное тело. Он избавлен от груза истории этого тела. У него нет детских воспоминаний, он не помнит ферму, где росла его оболочка. У него нет воспоминаний о семье, о людях, которые любили его и воспитывали, а потом умерли все по одному, а он был рядом и ничего не сделал.

Он не находил в лесу девушку, которая пряталась в палатке с винтовкой в одной руке и плюшевым мишкой – в другой. Не переносил на руках ее измученное тело через снежное море, не спасал, когда она была на грани жизни и смерти. Не спасал ни девушку, ни ее брата, не давал клятву защищать ее любой ценой.

В нем не осталось ничего человеческого, вообще ничего.

Он не помнит прошлого, и, следовательно, прошлого не существует. Его человеческой сущности не существует.

У него нет имени.

Усиление информирует его о том, что в воду добавлен химический агент. Он не чувствует никакого отравляющего эффекта. Он был создан, чтобы выносить боль, он невосприимчив к страданиям своим и своих жертв. Древние говорили: «Vincit qui patitur». Чтобы победить, надо претерпеть, но не только собственные страдания, но и чужие. Безразличие – высшее достижение эволюции, высшая ступень природной лестницы. Те, кто создал программу, которая была установлена в тело человека по имени Эван Уокер, хорошо это понимали. Они посвятили изучению этой проблемы не одну тысячу лет.

Фундаментальный изъян человечества – человечность. Бесполезная, приводящая к саморазрушению склонность любить, сопереживать, верить, воображать все что угодно за пределами собственной оболочки… Все это привело их вид на грань уничтожения. И что хуже всего, этот организм грозит уничтожением всему живому на Земле.

Создателям глушителя необязательно было заглядывать так далеко, чтобы найти решение. Ответ заключался в другом виде, представители которого миллионы лет назад завоевали сферу своего обитания и с тех пор являются ее полновластными хозяевами, и никто не может подвергнуть сомнению их авторитет. Причина того, что в океане правят акулы, кроется, помимо их совершенного устройства, в их абсолютном безразличии ко всему, кроме пищи, размножения и защиты собственной территории. Акула не любит. Не испытывает сострадания. Ничему не верит. Она существует в полной гармонии с окружающей средой, потому что у нее нет ни устремлений, ни желаний. Она не знает жалости. Акула не способна испытывать печаль или угрызения совести, она ни на что не надеется, ни о чем немечтает, не строит иллюзий о себе или чем-то другом.

Когда-то человек по имени Эван Уокер видел сон – теперь он его уже не помнит; в том сне были лес, палатка, а в палатке – девушка, которая называла себя человечеством. И он был готов отдать жизнь ради ее спасения.

Теперь уже нет.

Когда он ее найдет, а так и будет, он ее убьет. Безжалостно. Он убьет ту, кого любил Эван Уокер, с той же легкостью, с какой человек наступает на таракана.

Глушитель проснулся.

85 Зомби

Первый, кого я вижу, – Дамбо.

Так я понимаю, что умер.

«Куда ты, туда и я, сержант».

Что ж, Бо, на сей раз, похоже, это я иду за тобой.

Сквозь мерцающий туман вижу, как он достает из аптечки холодный компресс и разламывает пломбу, чтобы смешать лекарства. Все делает с таким серьезным лицом – маска озабоченности, – как будто на его плечах лежит груз ответственности за судьбу всего мира. Я сильно соскучился по нему.

– Холодный компресс? – удивляюсь я. – Черт, на небесах ставят компрессы?

Он взглядом велит мне заткнуться и не мешать. Потом вкладывает компресс мне в руку и требует, чтобы я прижал его к затылку. Уши Дамбо в мерцающем тумане кажутся не такими большими, как раньше. Наверное, это такая награда на небесах – маленькие уши.

– Нельзя было бросать тебя одного, Бо, – признаюсь я. – Прости меня.

Дамбо исчезает в тумане. Интересно, кого я увижу после него. Чашку? Кекса? Может, Кремня или Танка. Надеюсь, это не будет мой старый сосед по комнате, Крис. Или я увижу родителей? Сестру? При мысли о том, что я снова ее увижу, у меня сосет под ложечкой. Дорогой Господь, у нас и на небесах есть желудок? Чем же здесь кормят?

В поле зрения появляется совершенно незнакомое лицо. Это черная девушка, моя ровесница, с идеальными, как у модели, скулами и прекрасными глазами. Правда, в них нет тепла, и они блестят, как полированный мрамор. На девушке форма с сержантскими нашивками на рукавах.

Проклятье. Покамест жизнь после смерти такая же удручающая, как и до нее.

– Где она? – спрашивает девушка.

Она садится передо мной на корточки и кладет руки на колени. Худощавая, как бегунья. Длинные тонкие пальцы, хороший маникюр.

– Могу кое-что пообещать, – говорит девушка. – Я не буду морочить тебе голову, если ты не будешь морочить голову мне. Где она?

Я трясу башкой:

– Не понимаю, о ком ты говоришь.

Холодный компресс дарит приятные ощущения, но больше ничего приятного в происходящем нет. До меня начинает доходить, что я, возможно, вовсе не умер.

Девушка достает из нагрудного кармана смятый листок бумаги и бросает его мне на колени. О господи, это скриншот с видеокамеры. Рингер лежит на больничной койке, у нее отовсюду торчат трубочки. Наверное, это сделали, когда Вош загружал в нее двенадцатую систему.

Я смотрю на сержанта:

– Никогда в жизни не видел этого человека.

Сержант вздыхает, берет листок и убирает его обратно в нагрудный карман. Она смотрит на поблескивающие в свете звезд бурые поля. Туман чуть поднимается. Сломанные деревянные перила, выцветшая белая стена фермерского дома и силуэт силосной башни у нее за плечом. Нетрудно догадаться, что мы на веранде.

– Куда она направилась? – спрашивает девушка. – И что она намерена предпринять, когда доберется до места?

– Судя по этой картинке, она не скоро сможет куда-то податься.

«Дети. Что вы сделали с Меган и Наггетсом?»

Я крепко сжимаю губы, чтобы случайно не задать ей этот вопрос. Меган у них, в этом можно не сомневаться, она была со мной, когда мне на голову обрушилась гора Рашмор. Но не факт, что они схватили Наггетса. Возможно, он все еще прячется в яме.

– Тебя зовут Бенджамин Томас Пэриш, – доводит до моего сведения сержант. – Прозвище Зомби, в прошлом – рекрут, в настоящем – сержант пятьдесят третьего отделения, который осенью стал Дороти, а после уничтожения лагеря «Приют» подался в бега. Все из твоего отделения погибли или пропали без вести. Все, за исключением рядовой, фотографию которой я тебе только что показала. Марика Кимура, прозвище Рингер. Она угнала наш вертолет и теперь направляется на север. Мы думаем, что знаем, куда именно, но хотим выяснить, зачем и что она собирается предпринять, когда доберется до цели.

Сержант ждет. Я думаю, она ждет, что я заговорю первым. Полное имя Рингер – Марика Кимура. Почему я узнаю ее имя, а потом и фамилию от совершенно незнакомых людей?

Пауза затягивается. Сержант делает вид, будто готова ждать вечность, хотя мы оба знаем, что у нее в запасе не так много времени.

– Я не Дороти, – в итоге говорю я. – Один из нас Дороти, но это не я.

Сержант качает головой:

– Парень, ты так далеко зашел, что мне тебя и в гребаный телескоп не разглядеть. – Она берет меня за подбородок длинными пальцами и сжимает. Крепко сжимает. – У меня кончилось терпение, а у тебя кончается время. Каков план, сержант? В какую игру играет Рингер?

Черт, а она сильная девка. Я с трудом открываю рот:

– В шахматы.

Она еще секунду сжимает мой подбородок, потом отпускает и презрительно фыркает. Машет рукой, и из парадной двери фермерского дома выходят двое. Один высокий, второй – маленький. Маленький – это Наггетс.

Сержант встает и привлекает к себе Наггетса, она ставит его перед собой и держит за плечи сильными руками.

– Говори.

Наггетс, не отрываясь, смотрит мне в глаза.

– Скажи что-нибудь, – приказывает она.

Я молчу.

Тогда она достает из кобуры пистолет и приставляет к виску Наггетса. Наггетс даже не морщится. Он не скулит и не плачет. Его тело неподвижно, как и взгляд, а тот говорит мне: «Нет, Зомби. Нет».

– Сделай это, и посмотрим, что ты получишь, – предлагаю я.

– Я убью их обоих, – обещает сержант. – Сначала его, потом девчонку. – Она приставляет ствол к затылку Наггетса.

Я сначала не понимаю, а потом жалею, что понял. Если она спустит курок, мозги Наггетса полетят мне в лицо.

– Ладно. – Я стараюсь говорить спокойно, насколько это возможно в таких обстоятельствах. – Тогда убей и меня. Мы все погибнем, а тебе придется объяснять этот неприятный инцидент своему командиру.

А потом я выбиваю ее из колеи, что, впрочем, и является моей целью. Гениальный прием, который всегда срабатывал безотказно – с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Я улыбаюсь. Включаю на полную «особую улыбку от Пэриша» и спрашиваю:

– И что же это было до прибытия их корабля? Спринт? Угадал? Или марафон? Лично моя игра – футбол. Крайний игрок. Не очень шустрый, но с руками у меня порядок. – Я киваю. – Да, с руками у меня порядок. – Смотрю через голову Наггетса ей в глаза. – Что с нами стряслось, сержант Спринтер? – В ее глазах мерцают серебряные искры. – Что они с нами сделали? Могла бы ты всего год назад представить, что сумеешь выстрелить в голову ребенку? Я тебя не знаю, но мне почему-то кажется, что нет. Можешь называть меня Дороти, но я сомневаюсь, что хотя бы десять человек из семи миллиардов могли бы такое представить. А теперь мы запихиваем им в горло бомбы, угрожаем вышибить мозги, как будто это самое обыденное дело на Земле – не сложнее, чем одеться или почистить зубы. Интересно, что будет дальше. То есть после того, как ты дойдешь до этого уровня, – сможешь ли ты опуститься еще ниже?

– Что и следовало доказать, – отвечает сержант и пытается передразнить мою особую улыбку от Пэриша. – Начинаешь нести бред от Дороти.

– Марика отправилась туда, где была сделана эта фотография, – сообщаю я и выключаю улыбку.

У Наггетса округляются глаза: «Зомби! Нет!»

– Когда она туда доберется, – продолжаю я, – она найдет мудака, который отымел нас всех – ее, тебя, меня, всех в этом полушарии. Она найдет его и убьет. А потом, возможно, перебьет всех рекрутов с промытыми мозгами. А когда вы вернетесь назад – если успеете вернуться до того, как эта большая зеленая херня начнет срать зелеными кирпичами смерти, – она убьет вас.

Я снова включаю улыбку. Ослепительную и неотразимую. По крайней мере, так в былые времена ее характеризовали все мои знакомые.

– А теперь опусти пистолет, сержант Спринтер, и валим отсюда.

86

Рывком встаю на ноги и шагаю в дом вместе с Наггетсом, Меган и двумя борзыми парнями с комплекцией нападающих. Ребята сняли куртки, чтобы продемонстрировать, насколько они круты. У них на плечах одинаковые татуировки: VQP. Располагаемся в передней комнате. Меган с плюшевым мишкой забирается на диван, Наггетс не отходит от меня ни на шаг, хотя ему не нравится мое поведение.

– Ты раскололся, – с укором говорит он.

Я пожимаю плечами:

– Пуля вылетела из ствола, Наггетс. Вряд ли они теперь что-то смогут сделать.

Малыш не улавливает смысла метафоры и недовольно качает головой. Тогда я наклоняюсь и шепчу ему на ухо:

– Но я же не рассказал им о Кэсси?

Упоминание сестры чуть не становится для Наггетса последней каплей. Он выпячивает нижнюю губу, на глаза наворачиваются слезы.

– Эй, выше нос, рядовой. Сегодня вечером ты показал исключительное мужество, твои действия были наивысшим проявлением чувства долга. Тебе известно, что означает повышение в звании в боевой обстановке?

Наггетс мрачно мотает головой:

– Нет, не знаю.

– Так вот, ты повышен в звании, капрал Наггетс. – Я прикладываю ребро ладони ко лбу.

Наггетс выпячивает грудь, задирает подбородок, в глазах горит огонь настоящего Салливана. Он лихо салютует в ответ.

На веранде о чем-то горячо спорят сержант и ее зам. О чем – не секрет, их отлично слышно через открытую дверь. Зам утверждает, что миссия выполнена и теперь надо избавиться от «этих уродов» и возвращаться на базу.

– Обнаружение и захват, – возражает сержант. – Приказа убивать не было.

Но по голосу слышно, что она колеблется. Зам на это приводит мой довод о зависшей на орбите, напичканной бомбами твари. Она может разбираться с Дороти, как пожелает, но они должны вернуться на базу до рассвета, иначе во время Армагеддона им обеспечены места в первом ряду.

Распахивается дверь-сетка, и сержант идет прямиком ко мне. Она подходит так близко, что я чувствую аромат ее духов. Я сто лет не ловил подобных запахов, и на секунду у меня даже перестает болеть голова.

– Как она собирается все это сделать? – орет сержант. – Как один человек?..

– А больше и не нужно, – тихо, в отличие от нее, отвечаю я. – Один человек способен изменить мир. Это не ново.

Черные глаза сержанта впиваются в меня, как сотня кинжалов.

– Капрал, мы отходим, – отрывисто командует она своему заму, но взгляда от меня не отрывает. – Отконвоируйте пленных в вертолет. Им предстоит небольшое путешествие в кроличью нору. – А потом обращается ко мне: – Ты помнишь «Страну чудес»?

Я киваю:

– Конечно помню.

87

Черная птичка отрывается от земли и взлетает. Пещеры сверху не видны. Фермерский дом, поля серебристого цвета и порыв холодного ветра, как мировой вопль. В последний раз я был на борту вертолета, когда возвращался в лагерь, чтобы спасти мальчишку, который сейчас сидит рядом со мной. Когда-то у него было круглое лицо, а сейчас оно худое и суровое. Парень исполнен решимости.

Когда-нибудь он спросит своих внуков: «А я вам рассказывал, как меня в шесть лет произвели в капралы?»

Внуки Наггетса. Если верить Рингер, для них эта война еще не закончится. И для их внуков и правнуков тоже. Война не закончится, пока над нами висит корабль противника. Как она может закончиться, если все, что смогут сделать наши потомки, – это смотреть в небо?

Как сержант Спринтер смотрит на меня через проход в трюме вертолета. Совершенство и жуткость их плана в том, что ей плевать на то, что я не Тед. «Кто не с нами, тот против нас». С таким подходом человечество не раз оказывалось на краю гибели. В этот раз мы переступили черту.

Я отворачиваюсь и смотрю на воющий за бортом мир. Земли не видно – только черная линия горизонта, мириады звезд и зависшее над горизонтом зеленое око.

Кто-то трогает меня за бедро. Вот уж этого я точно не ожидал. Грязные исцарапанные ладошки, обломанные ногти, руки как веточки, худое личико, спутанные волосы (Салливан героически пыталась их расчесать, но потерпела неудачу). Я убираю прядь волос ей за ухо. Меган смотрит на меня настороженно, но не отстраняется. В последний раз, когда она летела на вертолете, люди, которым она верила, вставили ей в горло миниатюрную бомбу. И теперь она возвращается к этим самым людям. Как с этим справиться? Какими словами объяснить? Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не произнести вслух: «С тобой ничего не случится. Я не дам тебя в обиду».

Сержант что-то кричит в шлемофон. Разобрать можно только процентов десять.

«Четвертый в действии? Четвертый? Ты уверен?» Или: «А у нас хватит горючего?» Ну и отборная ругань, которую я бы не стал переводить в проценты. Второй рекрут, услышав о «четвертом», напрягся. Я не знаю, что значит эта фраза, но, кажется, ничего хорошего она нам не сулит.

Вообще ничего хорошего.

88 Рингер

Я на крыше командного центра. Где-то в ста ярдах от меня разбивается окно. Из окна вылетает рекрут, он извивается в грязи и стонет, его униформа вся в осколках стекла. Я не вижу ее лица, но даже с такого расстояния узнаю спутанные соломенные кудри.

Бегом пересекаю крышу и прыгаю на стоящее в сорока футах соседнее здание, потом с высоты трех этажей спрыгиваю на землю. Салливан видит мои ботинки у себя перед носом и кричит. Возится с пистолетом. Я ногой выбиваю пистолет и ставлю ее на ноги. Ее униформа промокла насквозь, глаза распухли и покраснели, лицо все в темно-красных волдырях. Ее жутко колотит, она близка к шоку. Медлить нельзя.

Я закидываю ее на плечо и бегу к небольшому ангару за зданием. На двери висячий замок. Открываю одним ударом ноги и заношу Салливан. Хаб анализирует переданную обонятельными дронами информацию. В воду подмешано что-то ядовитое.

Снимаю с нее куртку. Срываю рубашку и майку. Салливан в полубессознательном состоянии, она почти не сопротивляется. Ботинки, носки, трусы. Кожа у нее горячая и липкая. Прижимаю руку к груди – сердце колотится о ладонь. Смотрю в слезящиеся, невидящие глаза и вхожу в нее. Яд ее не убьет (надеюсь), а вот страх может.

Понижаю градус паники и замедляю пульс. Первобытная часть ее мозга сопротивляется. Срабатывает древний и более мощный, чем встроенная в меня технология, механизм «бей или беги». Сопротивление продолжается несколько минут.

Наши сердца. Война.

Ее тело – поле боя.

89

Накидываю свою куртку на ее голые плечи. Она плотно запахивает ее на груди – хороший знак, я ее еще не потеряла.

– Где… ты… была?

– Наблюдала, как весь лагерь разбегается по бункерам. Они отключили электричество.

Салливан хрипло смеется, потом отворачивается и сплевывает. У нее розовая от крови слюна. Я думаю о чуме.

– Неужели? А я и не заметила.

– Умный ход. Они оставляют нас снаружи, где мы ограничены в выборе, а потом спускают на нас усиленный персонал…

Салливан качает головой.

– У нас нет выбора, Рингер. «Страна чудес». Мы должны туда попасть… – Она пытается встать, ноги не держат, и она опускается на пол. – Черт, где моя одежда?

– Вот, возьми мою. Я надену твою.

Она почему-то смеется:

– Коммандо. Это смешно.

Я не понимаю, что тут смешного.

Натягиваю форму Салливан и сразу чувствую, как в ноги проникают токсины. Тысячи микроскопических ботов нейтрализуют отраву. Я передаю Салливан свою сухую рубашку, а сама надеваю ее мокрую.

– Яд на тебя не действует? – спрашивает Салливан.

– Я ничего не чувствую.

Она закатывает глаза:

– Это я и так знала.

– Я ухожу. Ты остаешься.

– Черта с два.

– Салливан, риск…

– Плевать я хотела на твой риск.

– Я не говорю о риске, которому подвергается наша миссия. Я говорю о тебе.

– Это не важно. – Салливан встает и на сей раз удерживается на ногах. – Где моя винтовка?

– Я ее не видела.

– Ладно. А пистолет?

Тяжело вздыхаю. Так ничего не получится. Салливан в данных обстоятельствах не помощница, а скорее обуза. Хотя от нее и раньше было мало толку. Из-за нее я потеряю в скорости. Из-за нее меня могут убить. Мне следует оставить ее в этом ангаре. Если надо – вырубить. Плевать на наш договор. Уокер мертв. Наверняка он уже мертв. Зачем Вошу оставлять его в живых, если он загружен в «Страну чудес»? А это значит, что Салливан рискует всем ради пустого места.

И я тоже. Рискую ради того, что даже не могу сформулировать. То же самое я вижу в глазах Салливан. Это никак не связано с Вошем и не имеет отношения к мести за то, что он со мной сделал. Это гораздо важнее. Это нечто более весомое и обоснованное. Точнее не могу описать.

Нечто непреложное.

Но я ничего такого не говорю. Я открываю рот, и вместо всех этих слов у меня получается:

– Тебе не нужно оружие, Салливан. У тебя есть я.

90

Оставляю ее ненадолго. Но сначала принуждаю дать слово, что она не двинется с места. Салливан не собирается ничего обещать, – наоборот, она желает выслушать обещание. В итоге я обещаю вернуться.

Когда возвращаюсь, Салливан выглядит гораздо лучше. Лицо у нее все еще красное, но крапивница почти прошла. Салливан, понятное дело, от этого не в восторге, но по пути к командному центру ей приходится опираться на мое плечо.

На базе так тихо, что даже становится жутковато. Мы грохочем ботинками.

«Ты наблюдаешь за нами, – мысленно говорю я Вошу. – Я знаю, что наблюдаешь».

Как только мы доходим до двери, Салливан сразу от меня отстраняется.

– И как ты намерена туда пройти? – вопрошает она. – Нас заживо сожгут этими ядами.

– Вряд ли. Я только что вырубила водопровод.

После этого я пробиваю кулаком стальную дверь и опускаю ручку с противоположной стороны. Ни сирен, ни прожекторов, ни выстрелов. Гробовая тишина.

– Это волны, Рингер, – шепчет мне в ухо Салливан. – Электричество. Вода. Чума. Ты знаешь, что на подходе.

Я киваю:

– Знаю.

На лестнице, которая ведет в подземную часть комплекса, натыкаемся на тела семи рекрутов. На них ни пятнышка крови, ни царапинки. Очевидно, что это сделал кто-то усиленный. У двоих головы развернуты на сто восемьдесят градусов, они лежат на животах, но при этом смотрят на нас невидящими глазами. Передаю Салливан пистолет одного из рекрутов, и мы, переступив через трупы, спускаемся дальше. В одной руке она сжимает пистолет, второй вцепилась в рукав моей куртки. Она не могла видеть убитых и не стала спрашивать, ни что случилось, ни что я увидела. Либо не хочет знать, либо ей все равно.

«Только одно имеет значение», – сказала Салливан.

И она была права, хотя ни она, ни я не могли объяснить, что именно.

На самом нижнем этаже темно и тихо. Даже с усиленным зрением я не вижу конца коридора. Но я помню это место. Я уже бывала здесь, только раньше тут никогда не гасили свет. Здесь меня нашел Бритва, здесь он меня спас, подарил мне надежду, а потом предал.

Останавливаюсь. Салливан крепче цепляется за рукав.

– Ни черта не вижу, – шепчет она. – Где тут зеленая дверь?

– Ты стоишь прямо перед ней.

Я отодвигаю ее в сторону, а сама для разбега отбегаю на дюжину ярдов назад. Насколько я знаю, даже усиленные люди не способны выбить блокировочный механизм этой двери. Но выбора у меня нет. На полпути я набираю полную скорость, и, когда у меня уже не остается места для торможения, Салливан выходит вперед и нажимает на дверную ручку.

Дверь открывается. Мой тормозной путь – шесть футов. Хорошо, что Салливан не может видеть мое вытянувшееся от удивления лицо. Она бы посмеялась.

– Какой им смысл запирать дверь, если нет электричества, – говорит Салливан. – «Страна чудес» ведь не может без энергии?

Конечно, она права. Чувствую себя дурой. Не смогла предвидеть очевидное.

– Я понимаю, – говорит Салливан, как будто прочитала мои мысли. – Тебе непривычно чувствовать себя дурой. Ты привыкнешь, можешь мне поверить. – Она улыбается. – Возможно, у «Страны чудес» есть свой источник электроэнергии. На всякий случай.

Заходим в комнату. Салливан закрывает за нами дверь, а потом быстро пробегает пальцами по «мертвой» клавиатуре. Поразительно, но она еще не утратила способность надеяться.

– И что теперь? – спрашивает она после того, как я безрезультатно нажимаю несколько кнопок на пульте управления.

«Не знаю, Салливан. Это ведь ты настояла на том, чтобы мы сюда пошли, хотя сама знала, что они отключили электричество».

– А резервного энергоснабжения тут нет? – спрашивает она. – По идее, должны быть аккумуляторы на случай, если вдруг возникнут проблемы с электричеством.

А потом она говорит, скорее чтобы заполнить паузу:

– Я останусь здесь, а ты иди, найди, где тут у них силовая или электростанция, и включи свет.

– Салливан, я думаю.

– Думаешь?

– Да.

– Вот, значит, чем ты занята. Ты думаешь.

– Да, это то, что мне удается лучше всего.

– А я-то все это время думала, что лучше всего тебе удается убивать людей.

– Ну, если выбирать между двумя способностями…

– Не шути.

– Я никогда не шучу.

– Вот видишь? Это твоя главная проблема. Это основной дефект.

– Не больший дефект, чем болтливость.

– Ты права. Мне следует меньше болтать и больше убивать.

Ощупываю стол – ничего. Забираюсь под него. Клубок проводов, разъемы, удлинители. Встаю. На стене плоский экран. Никаких проводов. Только экран и клавиатура. Но должно же быть что-то еще. Где хранятся данные «Страны чудес»? Где процессор? Я понимаю, что это внеземные технологии и Вош может носить процессор в кармане. Все может быть записано на чип размером с песчинку и встроено прямо ему в мозг.

Но больше всего меня беспокоит вопрос риска. «Страна чудес» – крайне важная часть всей системы. Без нее нельзя запустить Пятую волну. С ее помощью отбирали гнилые яблочки, включая Эвана Уокера, который оказался самым гнилым из всех.

В комнате сухо. Спринклеры здесь не включали. Тогда почему отключено электричество? Его могли отключить во всех зданиях комплекса, но здесь оно должно быть включено. Риск слишком велик.

– Рингер? – Салливан не видит меня и поэтому начинает нервничать. – О чем ты теперь думаешь?

– Слишком рискованно отключать от сети «Страну чудес». Они не могут пойти на такой риск.

– Поэтому я и спросила про аккумуляторы или…

«Дура, какая же я дура».

Надеюсь, Салливан права, и я привыкну к этой мысли. Я прохожу мимо нее и щелкаю выключателем на стене.

«Страна чудес» оживает.

91

Кэсси садится в белое кресло и опускает спинку. Я пристегиваю ее ремнями.

– Никогда через это не проходила, – признается она, глядя в белый потолок. – Хотя в «Приюте» могла.

– А что помешало?

– Задушила доктора Пэм вот таким ремнем.

– Молодец, – искренне хвалю я. – Не ожидала от тебя.

Отхожу к пульту управления. Уверена, что запросят пароль, но пароль не запрашивают. Нажимаю на случайную клавишу, и на центральном мониторе появляется страница запуска.

– Что там? – спрашивает Салливан, из кресла ей, кроме потолка, ничего не видно.

Банк данных.

– Нашла, – отвечаю я и нажимаю на кнопку.

– И что теперь?

Все закодировано. Тысячи цифровых комбинаций, каждая, как я понимаю, представляет того, чья память была загружена в программу. Понять, какая из них отображает Уокера, невозможно. Можно попробовать первую и, если это будет не он, пойти дальше по списку, но…

– Рингер, ты молчишь…

– Я думаю.

Салливан громко вздыхает. Наверное, хочет сказать что-нибудь вроде: «Ты вроде говорила, что у тебя это получается лучше всего», но она сдерживается.

– Не можешь вычислить, какой у Эвана номер, – наконец говорит она.

– Мы уже это проходили, – отвечаю. – Даже если я определю номер Уокера, это не гарантирует, что его память приведет тебя к нему. После загрузки Вош наверняка…

Салливан приподнимает голову, насколько это позволяют кресло и ремни.

– Он где-то здесь. Давай мне их всех.

Я сначала даже подумала, что ослышалась.

– Салливан, их здесь тысячи.

– Плевать. Прогуляюсь по всем и найду его.

– Я абсолютно уверена, что это так не работает.

– Брось, что ты вообще знаешь? Сколько ты вообще знаешь, Рингер, и сколько из того, что ты якобы знаешь, на самом деле инфа, которую тебе подсунул Вош? Правда в том, что ты ни черта не знаешь. И я ни черта не знаю. Никто ни черта не знает.

Хлопается головой на кресло. Сжимает в кулаках ремни. Возможно, подумывает придушить меня.

– Ты говорила, что Вош их всех загрузил, – продолжает Салливан. – И теперь он знает, как тобой манипулировать. Он несет все эти воспоминания в себе, так что это должно быть безопасно.

Я готова выполнить команду хотя бы ради того, чтобы она наконец заткнулась.

– Почему ты боишься? – спрашивает Салливан.

– Почему ты не боишься? – отвечаю я вопросом на вопрос, нажимаю на кнопку и посылаю в мозг Салливан десятки миллионов неотфильтрованных воспоминаний.

92

Салливан судорожно дергается, даже ремни трещат, а потом замирает, как во время припадка. Глаза у нее закатываются, она стискивает зубы, ноготь на одном пальце отламывается и улетает через всю комнату.

Колонки цифр на мониторах мелькают с такой скоростью, что я даже с усиленным зрением не могу за ними уследить. Какое количество информации хранится в мозгу десяти тысяч людей? То, что сейчас происходит с Салливан, можно сравнить с попыткой затолкать Солнечную систему в скорлупу от грецкого ореха. Это ее убьет. Ее мозг взорвется, как черная дыра в момент сотворения.

Я не сомневаюсь в том, что Вош с помощью «Страны чудес» загружал опыт каждого отдельного человека. Он и мой тоже наверняка загрузил. А еще я практически не сомневаюсь, что вся эта информация, после того как они используют ее в своих целях, будет уничтожена. Ни один человек не может вместить в себя всю сумму человеческих опытов. Как минимум, это приведет к разрушению личности. Кто сможет остаться собой, когда вокруг море альтернативных вариантов?

Салливан стонет. Ее крик приглушен, он идет откуда-то из самого ее нутра.

«Она слишком слаба. Кому, как не тебе, это знать. Это ты должна быть на ее месте. Технология, которой они тебя снабдили, смогла бы с этим справиться. Двенадцатая система защитила бы тебя. Так почему ты позволила ей пойти на это?»

Я знаю ответ на этот вопрос. Двенадцатая система способна усилить тело человека, но она бессильна перед его страхами. Она не могла дать мне того, чем Кэсси Салливан владеет в избытке.

Я всегда думала, что знаю, что такое смелость. У меня даже хватило наглости просвещать на эту тему Зомби. А на самом деле я до этого момента понятия не имела, что такое настоящая, беспримесная отвага. То, что я видела в ее глазах и не смогла описать, – источник ее отваги.

Мой палец замирает над кнопкой отмены. Если я нажму, будет ли это с моей стороны проявлением отваги? Или, наоборот – окончательным поражением моей человеческой сущности? Поражением той Рингер, которая продолжает надеяться в самой безнадежной ситуации; верит, когда не остается причин верить, и доверяет, когда доверие давно подорвано? Будет ли это окончательной победой Воша в нашей с ним схватке?

«Видишь, Марика, даже ты теперь принадлежишь нам. Даже ты».

На все уходит меньше пяти минут. Эти пять минут длятся целую вечность – вселенная, наверное, быстрее сформировалась.

Гаснут мониторы. Тело Кэсси обмякло. Я подхожу ближе, но боюсь к ней прикоснуться. Боюсь того, что могу почувствовать. Боюсь за свой разум, за свою психику. Проникать в сознание одного человека уже достаточно опасно; не могу даже представить, каково это – погрузиться в сознание тысяч людей.

– Кэсси?

У нее подрагивают веки. В зеленых глазах отражается белый потолок. И что-то еще. Это выше моего понимания. Не ужас. Не печаль. Не растерянность. Не боль и не страх. В ее глазах нет ничего из того, с чем она могла столкнуться в «Стране чудес».

Глаза Кэсси, ее лицо, все ее тело излучают полную противоположность всем этим эмоциям. Это чувство никуда не делось, его не укротить, не одолеть, оно не увядает. Источник ее отваги. Основа всей нашей жизни, она часто меркнет, но никогда не уходит навсегда.

Радость.

Кэсси судорожно набирает полную грудь воздуха и говорит:

– Мы все здесь.

93

Она вся светится. Глаза сияют. На губах играет улыбка.

– Ты не поверишь… – шепчет она. – Ты не знаешь…

– Да, я не знаю.

– Это так прекрасно… так прекрасно… что я не могу… О господи, Марика, я не могу…

Она заливается слезами. Я беру ее лицо в ладони и молю хаб оградить меня от нее. Я не хочу оказаться там, где она побывала. Боюсь не вынести.

– Сэмми здесь, – сквозь слезы говорит Кэсси. – Сэмми здесь. – Она напрягается, как будто хочет обнять брата. – И Бен, он тоже здесь. О господи, о боже, а я сказала ему, что он не потянет. Как я могла такое сказать? Он сильный… он такой сильный, – неудивительно, что они не могут его убить…

Ее глаза блуждают по потолку. Плечи вздрагивают.

– Они все здесь. Дамбо, и Чашка, и Кекс…

Я отхожу от кресла. Я понимаю, что сейчас произойдет. Это как несущийся на всех парах потерявший управление поезд.

– Прости, Марика. Прости за все. Я не знала. Я не понимала.

– Мы не должны туда заходить, Кэсси, – вяло возражаю я.

«Пожалуйста, не заходи».

– Он любил тебя. Бритва… Алекс. Он никому не мог в этом признаться. Он не мог даже себе в этом признаться. Еще до того, как это случилось, он знал, что умрет за тебя.

– Уокер, что насчет Уокера? – севшим голосом спрашиваю я.

Она не обращает на меня внимания, не слышит моего вопроса. Она здесь и не здесь. Она – Кэсси Салливан и она – все остальные.

Она стала суммой всех нас.

– Пальцы всех цветов радуги, – выдыхает Кэсси, и я задерживаю дыхание.

Она видит, как отец держит мою руку в своей. Она помнит, что я чувствовала в тот момент, и я чувствую руку отца в своей.

– У нас заканчивается время, – говорю я, чтобы отвлечь Кэсси от моих воспоминаний. – Кэсси, послушай меня. Уокер здесь?

Кэсси кивает и снова начинает плакать.

– Он говорил правду. Там была музыка. И она была прекрасна… Я вижу это, Марика. Его планету. Корабль. То, как он выглядит… О господи, это отвратительно. – Она трясет головой, чтобы избавиться от этого видения. – Марика, он говорил правду. Это существует… оно существует…

– Нет, Кэсси. Послушай меня. Все эти воспоминания ненастоящие.

Кэсси кричит, дергается, пытается вырваться. Слава богу, я не успела ее отвязать, иначе она бы наверняка вырвала себе глаза.

У меня не остается выбора. Придется рискнуть.

Я хватаю Кэсси за плечи и силой укладываю на кресло. В мозгу грохочет какофония эмоций, и на секунду мне кажется, что я могу потерять сознание. Как она это выдерживает? Как мозг одного человека может вынести груз сознания тысяч людей? Это просто не поддается объяснению, как нельзя объяснить Бога.

Внутри Кэсси Салливан запредельный, неописуемый ужас. Те, кого загрузили в «Страну чудес», потеряли всех своих близких, и при этом большинство из них были детьми. Теперь их боль – ее боль. Она принимает на себя их растерянность, их скорбь, их злость, отчаяние и страх. Это слишком. Я больше не могу оставаться внутри нее. Пошатываясь, отхожу назад и натыкаюсь на стойку пульта.

– Я знаю, где он, – прерывающимся голосом говорит Кэсси. – Или где он может быть, если они переместили его обратно. Отвяжи меня, Марика.

Я поднимаю винтовку и прислоняюсь к стене.

– Марика.

– Я вернусь. – Мне с огромным трудом даются эти два слова.

Кэсси снова и снова выкрикивает мое имя, и теперь у меня действительно нет выбора. Если он не слышал нас до этого момента, то ее теперь точно услышал.

Потому что я слышу его.

Кто-то спускается по лестнице в конце этого самого длинного на базе коридора. Я не уверена, кто это, но точно знаю – что это.

И знаю его цель.

– Здесь ты будешь в безопасности. – Это ложь. Так взрослые обманывают детей, чтобы те не боялись. – Я смогу тебя защитить.

Я открываю дверь и, пошатываясь, выхожу в темный коридор.

94

Даже на усиленной скорости я не успею раньше него добежать до двери на лестницу. Но если повезет, я успею оказаться в зоне прицельной дальности М-16.

Я уверена, что это Вош. А кто же еще? Он знает, что я здесь. Знает, зачем я здесь. Творец идет к своему творению, творение – к творцу. Мы с ним связаны, и существует только один способ разорвать эту связь. Только один способ вырваться на свободу.

Лечу по коридору. Человек-ракета. Слышу его приближение. А он наверняка слышит мое.

Прицельная дальность М-16 – пятьсот пятьдесят метров. Хаб просчитывает мою скорость и расстояние до лестницы. Этого не будет. Мне плевать на все расчеты, я бегу дальше. Девятьсот метров… восемьсот… семьсот. Встроенный в кору головного мозга процессор начинает звереть, он снова и снова прокручивает цифры, выдает отрицательный результат и шлет сообщения одно тревожнее другого.

«Беги обратно. Найди укрытие. Время на исходе. Времянаисходевремянаисходевремянаисходе».

Я не обращаю внимания. Не я служу двенадцатой системе. Система служит мне.

По идее. Пока не передумает.

Хаб отключает дроны, которые усиливают мои мускулы. Он не может меня остановить, но замедлить мое движение он в состоянии. Скорость падает. Оставшись без поддержки, бегу, как обычный человек. Я чувствую себя скованной и одновременно освободившейся.

В коридоре вспыхивает яркий свет. Дверь на лестницу распахивается, в проеме появляется высокая фигура. Открываю огонь, продолжаю движение вперед, стараюсь как можно быстрее сократить разделяющее нас расстояние. Фигура спотыкается, отшатывается к дальней стене, инстинктивно закрывает лицо руками.

Я в зоне попадания. Это уже точно. Противник знает об этом, и хаб тоже знает. Занавес. Я целюсь ему в голову. Палец плавно нажимает на курок.

И тут я вижу, что противник не в форме полковника, а в синем комбинезоне. Рост не тот. И комплекция тоже. Я медлю всего одно мгновение, и в этот миг он опускает руки.

Моя первая мысль о Кэсси – она совершенно напрасно прошла через «Страну чудес». Она рисковала всем ради того, чтобы найти его… А нашел ее он.

У Эвана Уокера был талант – он всегда ее находил.

Останавливаюсь в ста метрах от Уокера, но винтовку не опускаю. Неизвестно, что произошло за время между его уходом и нашим воссоединением. Хаб со мной согласен. Мертвый Уокер не опасен, живой он представляет собой подлинную угрозу. А вот ценности он больше никакой не представляет, потому что вся его история теперь хранится в сознании Кэсси.

– Где Вош? – спрашиваю я.

Не говоря ни слова, Уокер наклоняет голову, бросается в атаку и преодолевает половину дистанции, прежде чем я успеваю открыть огонь. Я впервые игнорирую настойчивые требования хаба и целюсь противнику в голову, потом отклоняю его требования еще до того, как он выходит со мной на связь. Я всаживаю в ногу Уокера шесть пуль. Мне кажется, что этого хватит, чтобы он упал. Он не падает. К тому моменту, когда я готова подчиниться настойчивым командам хаба, становится уже поздно.

Уокер выбивает винтовку у меня из рук. Все происходит с такой скоростью, что я не замечаю, как он наносит удар. И второго я тоже не успеваю заметить. Я получаю кулаком в шею и врезаюсь в стену с такой силой, что бетон трескается.

Я моргаю, а он уже сцепляет пальцы у меня на горле. Моргаю второй раз и расцепляю его хватку левой рукой, а правой со всей силы бью в центр грудной клетки. Удар рассчитан на то, чтобы сломать грудину и вогнать в сердце обломок кости. Мне кажется, будто мой кулак врезался в трехдюймовую стальную пластину. Кость трещит, но не ломается.

Я моргаю еще раз, и мое лицо прижимается к бетону. Кровь у меня во рту, кровь на стене… Только это не стена, это – пол. Я пролетела сто ярдов и приземлилась на живот.

«Слишком быстро».

Уокер двигается быстрее, чем священник в пещерах, быстрее, чем Клэр в душевой в госпитале. И даже быстрее, чем Вош. Это противоречит законам физики – человек не может перемещаться с такой скоростью.

Внеземной процессор в моем мозгу не успевает использовать свою наносекунду на подсчет моих шансов, а я уже знаю, чем все закончится.

Он меня убьет.

Уокер берет меня за лодыжку, поднимает с пола и бьет об стену. Блоки из шлакобетона трескаются, и несколько моих костей тоже. Уокер еще не закончил. Он бьет мною о другую стену. И так, пока бетон не осыпается на пол серой пылью. Я ничего не чувствую, хаб отключил все болевые рецепторы. Уокер поднимает меня над головой и резко ударяет о колено.

Я не чувствую, как ломается позвоночник, но слышу его хруст, усиленный установленными в ушах слуховыми дронами.

Уокер бросает мое обмякшее тело на пол. Я закрываю глаза и жду coup de grâce. По крайней мере, он сделает это быстро. И я знаю, что последним подарком двенадцатой системы будет безболезненная смерть.

Уокер пинает меня в спину, потом опускается рядом со мной на колени. Его глаза – как две бездонные ямы, черные дыры, куда не проникает свет. В этих глазах нет жизни, в них нет ни ненависти, ни ярости, нет удивления, нет даже слабого намека на любопытство. Глаза Эвана Уокера пустые, как у куклы; он смотрит не мигая.

– Есть еще один, – говорит Уокер. – Где он?

Его голос лишен каких-либо эмоций. Кем бы ни был Эван Уокер раньше, его больше нет.

Я не отвечаю, и тогда существо, которое раньше было Уокером, с какой-то омерзительной нежностью берет мое лицо в ладони и проникает в мое сознание. Существо, насилующее мою душу, не имеет души. Это – чужой. Он – другой. Я не могу от него отстраниться. Я вообще не могу пошевелиться. Будь достаточно времени, а у него времени нет, двенадцатая система устранила бы перелом позвоночника, но в данный момент я парализована. У меня открывается рот. Но я не издаю ни звука.

Он знает. Он отпускает меня и встает.

Ко мне возвращается голос, и я кричу во все горло:

– Кэсси! Кэсси, он идет!

А он хромает по коридору к зеленой двери.

И зеленая дверь откроется. Она увидит его глазами, которые видели все, что видел он; ее сердце прочувствовало все, что чувствовал он. Она решит, что он пришел спасти ее.

Мой крик превращается в тихий скулеж:

– Кэсси, он идет. Он идет…

Она меня не услышит. Я не смогу ее предупредить.

Я молюсь, чтобы она ничего не успела понять. Чтобы это существо, которое когда-то было Эваном Уокером, все сделало быстро.

95 Глушитель

В конце коридора – зеленая дверь. За дверью – белая комната. В комнате к белому креслу привязана добыча. Привязанная к колышку коза; попавший в стремнину раненый тюлень. Он размозжит ей череп. Он голыми руками вырвет из ее груди сердце. В тот первый день Эван Уокер спас ей жизнь, и теперь в день последний его бездушные останки наконец смогут ее убить. В этой жестокости нет иронии, есть только жестокость.

Но кресло пусто. Добыча исчезла. Глушитель осматривает ремни, которыми она была привязана к креслу. Волосы, кожа, кровь. Она смогла вырваться.

Он опускает голову и прислушивается. У него невероятно острый слух. Он слышит дыхание человека, который лежит за милю от него в другом конце коридора. Того человека, которому он сломал спину, чьи кости трещали, когда он бил его об стены. Он слышит дыхание укрывшихся в безопасных комнатах солдат. Они ждут сигнал отбоя. Он слышит их приглушенные голоса, шуршание их униформы, учащенный стук их сердец. Он слышит гул электричества в утопленных в стенах проводах. Он просеивает все эти звуки в поисках добычи. Ему нужно обнаружить только одно сердце, выделить дыхание одного человека. Этот человек где-то рядом, он не мог уйти далеко.

Он не чувствует удовлетворения, когда находит ее. Акулы не испытывают удовлетворения, когда обнаруживают тюлененка в волнах прибоя.

Он выбегает из комнаты. Процессор в мозгу заглушил боль от ран в ногах, артериальные дроны остановили кровотечение. Его ноги, его сердце, его разум лишены чувствительности.

Три двери по коридору, направо. Он на секунду замирает перед дверью; стоит, свободно опустив руки, наклонил голову, слушает. Его добыча каким-то образом узнала код замка и проникла в это помещение. Он не задумывается о том, как она смогла узнать код. Не задерживается перед дверью, чтобы попытаться понять, почему эта девушка оказалась в белой комнате, и не задается вопросом, что там с нею могло произойти. Откуда пришла добыча и какой раньше была ее жизнь – все это не имеет никакого значения. Тюлень на поверхности, хищник нападает из глубины.

Она близко, она очень близко. Он слышит за дверью ее дыхание. Слышит, как бьется ее сердце. Она прижала ухо к двери и слушает.

Глушитель отводит руку назад и сжимает кулак.

Он немного разворачивается, чтобы увеличить силу удара, и пробивает кулаком армированную дверь. Жертва отскакивает, но он успевает схватить ее за волосы. Она вопит от ужаса и вырывается. У него в руке остается только клок волос.

Глушитель срывает дверь с петель и вламывается в комнату. Жертва, поскальзываясь на мокром полу, поспешно отступает по узкому проходу между двумя рядами распределительных коробок.

Он загнал ее в электрощитовую. Из этого помещения только один выход. Бежать ей некуда.

Глушитель не торопится. Ему некуда торопиться. Он спокойно идет по лужам и постепенно приближается к своей жертве. Та замирает у стены в конце комнаты. Видимо, она понимает, что бежать ей некуда и спрятаться тоже негде. Остается только развернуться и встретиться лицом к лицу с тем, с кем она рано или поздно должна была встретиться. Она резко разворачивается вправо и, вытянувшись, прыгает в пространство между распределительной коробкой и потолком. Цепляется рукой за входной кабель и подтягивается в небольшую нишу.

Она в ловушке.

Самая древняя часть его человеческого мозга реагирует раньше, чем встроенный в мозг высокотехнологичный процессор: что-то не так.

Глушитель останавливается.

Пункт первый: темно-красный высоковольтный кабель свободно болтается в воздухе. Его либо обрезали, либо выдернули из распределительной коробки.

Пункт второй: пол покрывает тонкий слой воды. Он стоит в луже.

Процессор вмозгу не может замедлить ход времени, но способен притупить его восприятие. Время замедляется. Жертва бросает кабель, и тот плавно описывает широкую дугу; из оголенных проводов, как снежинки, медленно сыплются белые искры.

Дверь слишком далеко – не добежать. Распределительные коробки по обе стороны от глушителя поднимаются до самого потолка – некуда запрыгнуть.

Глушитель бросается вперед и летит, вытянув руки, на высоте одного фута от пола. Его единственная надежда – схватить темно-красный кабель до того, как тот войдет в контакт с водой.

Кабель грациозно проскальзывает между растопыренных пальцев глушителя. Провода касаются воды; искры бесшумно, как снежинки, падают на пол.

96 Рингер

Это место мне знакомо. Я, совершенно беспомощная, лежала здесь под постоянно включенным стерильным светом.

Враг внедрял в мое обреченное на поражение тело тысячи захватчиков, а я пыталась дать им отпор. Ко мне приходил Бритва, своим появлением он удерживал меня от падения в бездонную пустоту.

Он пошел на смерть ради моего спасения, и теперь его ребенок умрет вместе со мной.

Хлопает дверь на лестницу. Тяжелые ботинки грохочут по каменному полу. Мне знаком этот звук. Я узнаю ритм его шагов.

«Вот почему глушитель не стал тебя убивать. Он приберег тебя для него».

– Марика.

Надо мной стоит Вош. Он как скала, как неприступная крепость высотой в десять тысяч футов. Он смотрит на меня небесно-синими глазами с немыслимой высоты своего роста.

– Ты кое-что забыла, – говорит Вош. – А теперь уже слишком поздно. Что же ты забыла, Марика?

Ребенок продирается сквозь ломкие, убитые зимой колосья пшеницы. У него во рту бомба размером с зернышко. Дыхание человека окутывает ребенка, дальше – взрыв, и все вокруг пожирает зеленый огонь. Ничего не остается.

Гранула. Его прощальный подарок в кармане в куртке. Я приказываю руке подняться, но она не подчиняется.

– Я знал, что ты вернешься, – говорит Вош. – Кто, как не твой создатель, даст окончательный ответ?

Слова гаснут у меня на губах. Я все еще не могу говорить. А какой в этом смысл? Он и так знает, о чем я хочу спросить. У меня остался только один вопрос.

– Да, я был внутри корабля. И он великолепен, как ты себе и представляла. Я видел их – наших гостей, – и да, они тоже великолепны, как ты себе и представляла. Естественно, физически на корабле их нет. Но ты уже об этом догадалась. Их здесь нет, Марика. И никогда не было.

Его глаза сияют от запредельной радости пророка, который узрел небеса.

– Они, их форма жизни, как и наша, основана на углероде, но это – единственное наше сходство. Им потребовалось очень много времени, чтобы понять нас, принять то, что здесь происходит, и прийти к единственно правильному решению проблемы. Так же и мне понадобилось очень много времени, чтобы понять и принять их решение. Трудно отказаться от своего вида, перешагнуть через себя и посмотреть на человечество их глазами. С самого начала это было твоей главной проблемой, Марика. Я надеялся, что когда-нибудь наступит день, и ты с ней справишься. Ни в ком из людей, кроме тебя, я не видел близкого мне по духу человека.

Он замечает, что у меня меняется выражение лица, и опускается рядом на колени. Его согнутый палец касается моей щеки. Слеза перекатывается через палец.

– Я ухожу, Марика. Ты наверняка обо всем догадалась. Мое сознание все это время хранилось на их корабле. Абсолютно свободное и в абсолютной безопасности от всего, что здесь происходит. Таким было мое условие. И они на него согласились. – Он улыбается. Так великодушный отец улыбается любимому ребенку. – Теперь ты удовлетворена? Я ответил на все твои вопросы?

– Нет, – шепотом отвечаю я. – Ты не ответил мне – почему?

Он не сердится, не напоминает о том, что только что рассказал – почему. Он понимает, что я спрашиваю не о мотивации.

– Потому что вселенная безгранична, а жизнь конечна. Жизнь это редкость, Марика, и, следовательно, она драгоценна. Ее надо сохранить. Любая жизнь достойна того, чтобы ее сохранили. Земля не первая планета, которую они спасли.

Он берет мое лицо в ладони.

– Я не хочу терять тебя. Как ты сама говорила: добродетель становится пороком. Я совершил смертельный грех, Марика, и только ты можешь меня простить.

Он аккуратно приподнимает мою голову над полом. Его колени совсем рядом. Создатель-отец качает мою голову на руках.

– Мы нашли, Марика. Нашли аномалию в программе Уокера. Изъян системы заключается в том, что его там нет. Ты понимаешь? Очень важно, чтобы ты поняла. Нечто особенное за пределами времени и пространства, неопределяемая константа, неподвластная пониманию. У них нет на это ответа, поэтому они его и не дали. Им это не под силу. Как можно уместить любовь в алгоритм?

Его глаза сверкают, но теперь уже от слез.

– Идем со мной, Марика. Пойдем вместе туда, где нет ни боли, ни печали. Все это, – он обводит вокруг себя рукой, – все исчезнет в одно мгновение. Они сотрут все воспоминания, которые не дают тебе покоя. Они сделают это для меня. Они милостиво пообещали мне это.

– Слишком поздно, – шепотом говорю я.

– Нет! Искалеченное тело ничего не значит. Оно никому не нужно. Еще не поздно.

– Для тебя поздно, – говорю я.

Кэсси Салливан, как по сигналу, приставляет ствол пистолета к затылку моего создателя и нажимает на курок.

97

Пистолет выпадает у нее из руки. Кэсси покачивается на ногах, смотрит вниз на Воша. Кровь полукругом медленно растекается у него под затылком, образуя некое подобие нимба. Сбылось то, о чем она давно мечтала, но она не чувствует того, что ожидала почувствовать. Это не триумф и не удовлетворение мстителя. Я не могу сказать, какие эмоции она испытывает. Ее лицо ничего не выражает, ее глаза обращены внутрь.

– Эвана больше нет, – говорит она мертвым голосом.

– Знаю, – отвечаю я. – Он сделал это со мной.

Кэсси переводит взгляд с Воша на меня:

– Что сделал?

– Сломал позвоночник. Я не могу пошевелить ногами.

Кэсси качает головой. Эван. Вош. Теперь я. Это трудно переварить.

– Что произошло?

Она смотрит в коридор.

– В щитовой. Я знала, где она, и код замка тоже знала. – Снова поворачивается ко мне. – Я знаю эту базу как свои пять пальцев.

Глаза у Кэсси сухие, но она на грани срыва. Я слышу это по ее голосу.

– Я убила его, Рингер. Я убила Эвана Уокера.

– Нет, Кэсси. Тот, кто напал на меня, не был человеком. Я думаю, Вош стер его память… его человеческую память, и…

– Знаю, – перебивает меня Кэсси. – Это были его последние слова перед тем, как они забрали его: «Сотрите человека».

У Кэсси перехватывает дыхание. Теперь его опыт – ее опыт. Она разделяет с ним весь ужас той секунды, последней секунды в жизни Эвана Уокера.

– Ты уверена, что он умер? – спрашиваю я.

Кэсси безвольно взмахивает рукой.

– Еще как уверена. – Она хмурится. – Ты оставила меня привязанной к гребаному креслу.

– Я думала, у меня есть время…

– А времени у тебя не было.

У нас над головой включаются динамики:

– ПРИКАЗ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ОТМЕНЯЕТСЯ. ВСЕ, КТО НАХОДИТСЯ НА ДЕЖУРСТВЕ, ОБЯЗАНЫ НЕМЕДЛЕННО ВЕРНУТЬСЯ НА ПОСТ.

Я слышу, как солдаты по всей базе выбираются из бункеров.

В любой момент можно ожидать грохота ботинок, блеска стали и ливня из пуль. Кэсси вскидывает голову, как будто у нее усиленный слух и она тоже может их услышать. Но она усилена иначе, трудно постижимым для меня способом.

– Я должна идти, – не глядя на меня, говорит она.

Мне даже кажется, что она и не мне это говорит. Кэсси выдергивает из ножен у меня на бедре нож, подходит к Вошу, прижимает его ладонь к полу, и двумя ударами отрубает у него правый большой палец.

Потом убирает окровавленный обрубок в карман куртки и произносит:

– Будет неправильно, если я оставлю тебя здесь, Марика.

Она берет меня под мышки и тащит к ближайшей двери.

– Забудь обо мне, Кэсси. Со мной все кончено.

– Тихо ты, – бормочет она и набирает код на замке. Затаскивает меня в комнату. – Тебе не больно?

– Нет. Мне никто не может сделать больно.

Кэсси усаживает меня у стены лицом к двери и вкладывает в руку пистолет. Я мотаю головой. Все эти прятки с пистолетом только оттягивают неизбежное.

Хотя есть еще один способ уйти. Он у меня в нагрудном кармане.

«Когда придет время, а оно придет, ты захочешь, чтобы это было при тебе».

– Проваливай, – говорю я. Сейчас мое время уходить. – Если сумеешь выбраться из здания, сможешь добраться и до периметра…

Кэсси нетерпеливо качает головой:

– Это не вариант, Марика. – Взгляд ее снова становится отрешенным. – Она недалеко. В пяти минутах ходу? – Кэсси кивает, как будто кто-то ответил на ее вопрос. – Да. В конце коридора. Примерно пять минут.

– В конце коридора?

– Зона Пятьдесят один.

Кэсси встает. Теперь она крепко держится на ногах. Губы плотно сомкнуты.

– Он не поймет. Он будет злиться как черт, но ты все ему объяснишь. Ты расскажешь ему, что произошло и почему. Ты позаботишься о нем, поняла? Ты будешь присматривать за ним, будешь следить, чтобы он чистил зубы и стриг ногти, чтобы он носил чистую одежду. И чтобы он научился читать. Научи его быть терпеливым и добрым, научи доверять людям. Даже незнакомым. Особенно незнакомым.

Кэсси молчит пару секунд и продолжает:

– Что-то еще. А, да. Надо, чтобы он понял, что это не случайность. Человек по имени Сэмюэл Джексон Салливан – не случайное соединение семи миллиардов атомов. Что еще! О! Больше никто и никогда не назовет его Наггетсом. Я серьезно. Это так глупо.

Обещай мне, Марика. Обещай.

98 Семь миллиардов

Мы – человечество.

Мы – одно целое.

Мы – девушка со сломанным позвоночником, которая ждет смерти в пустой комнате.

Мы – мужчина, который упал в полумиле отсюда, и единственное, что в нас еще живо, внеземное устройство, которое направляет все свои ресурсы на то, чтобы спасти наше распластанное на холодном полу тело и заставить биться наше сердце. Между нами и системой нет никакой разницы. Двенадцатая система – это мы, а мы – это двенадцатая система. Один умрет, умрет и другой.

Мы – пленники на борту «блэкхоука», который кружит над базой. Горючее на исходе. Вертолет покачивается над рекой. Река быстрая, вода черная. Наши голоса заглушает вой ветра в открытом люке. Мы сцепили руки. Мы скованы неразрывной цепью.

Мы – рекруты. Мы разбегаемся по своим постам. Нас спасли, нас просеяли. Мы – урожай, который собрали в автобусы, разделили на группы. Наши тела сделали сильнее, наши души опустошили и наполнили ненавистью и надеждой. Мы выбегаем из бункеров и знаем, что с наступлением рассвета начнется война. Это то, чего мы так ждали и страшились. Конец зимы, наш конец. Мы помним Бритву и цену, которую он заплатил. Мы вырезали в его честь на своих телах буквы: VQP. Мы помним мертвых, но не помним собственных имен.

Мы – потерянные одиночки. Те, кого не подобрали курсирующие по пустым городам, шоссе и проселочным дорогам специальные автобусы. Мы попрятались на зиму. Мы смотрим на небо и не доверяем чужакам. Те из нас, кто не умер от голода или от холода или от обычной инфекции, потому что у нас нет антибиотиков, выживут. Мы гнемся, но не ломаемся.

Мы – охотники-одиночки. Нас создали, чтобы загонять выживших в автобусы и убивать тех, кто отказывается ехать. Мы особые, мы не такие, как остальные, мы другие. Мы рождены в такой убедительной лжи, что было бы безумием в нее не поверить. Теперь наше дело сделано, мы наблюдаем за небом и ждем спасения. Но спасения не будет.

Мы – семь миллиардов, нас принесли в жертву, от нас остались одни кости. Нас отмели в сторону, сбросили со счетов, наши имена забыты, ветер, земля и песок стерли наши лица. О нас никто не вспомнит. От нас не останется ни следа. Наши наследники погибнут. Наши дети, наши внуки и правнуки будут воевать друг с другом до последнего поколения, до конца света.

Мы – человечество. Наше имя Кассиопея.

В нас – ярость, скорбь и страх.

В нас – вера, надежда и любовь.

Мы – сосуд с десятью тысячами душ. Мы несем их, храним их. Мы несем их ношу, искупаем их грехи.

Они покоятся в нас, мы покоимся в них. В нашем сердце умещаются все остальные. Одно сердце, одна жизнь, один последний полет поденки.

Кэсси

Инопланетяне – тупые.

Десять тысяч лет разбирали нас по косточкам, узнали нас до последнего электрона и так и не поняли. Они до сих пор не понимают.

Тупые придурки.

Капсула установлена на платформе в трех ступеньках от пола. Похожа на яйцо черепахового окраса размером с внедорожник «субурбан» или «эскалейд». Люк закрыт, но у меня есть ключ. Прижимаю подушечку отрубленного пальца Воша к круглому датчику у двери, и люк беззвучно открывается. Включается освещение. Салон заливает переливающийся зеленый свет. Внутри только одно кресло и еще один тачпад. Это все. Ни приборной панели, ни мониторов, только кресло и тачпад. И еще маленькое окошко – как я понимаю, для того, чтобы помахать Земле на прощание.

Эван был прав и не прав. Он верил в их ложь, но знал правду, единственную правду, которая имеет значение. Эта правда имела значение до их прибытия, в момент их прибытия и после их прибытия.

Они не могли объяснить любовь.

Они думали, что смогут выбить ее из нас, выжечь ее из наших мозгов и заменить противоположностью. Нет, это не ненависть, противоположность любви – безразличие. Они думали, что смогут превратить людей в акул.

Но они допустили один маленький просчет. Они не могут получить ответ, потому что ответа нет. Даже самого вопроса не существует.

С чертовым мишкой та же проблема.

Рингер

Кэсси уходит, и я опускаю пистолет на пол.

Он мне не нужен. У меня в кармане подарок Воша.

Я – ребенок на пшеничном поле.

Ботинки стучат по асфальту, по бетонному полу, по металлическим ступеням. Тысячи ног бегут от взлетно-посадочной полосы к командному центру. Звук их шагов напоминает царапанье крыс в старом отеле.

Я окружена со всех сторон.

Я отдам ей единственное, что у меня осталось. Больше мне нечего ей отдать.

Запускаю пальцы в карман.

В кармане пусто.

Хлопаю по всем карманам. Нет. Это не моя куртка. Это куртка Кэсси. Перед тем как войти в командный центр, я поменялась с ней одеждой.

У меня нет зеленой гранулы. Зеленая гранула у Кэсси.

Ботинки стучат по асфальту, по бетонному полу, по металлическим ступеням. Я отталкиваюсь от стены и ползу к двери.

Он рядом. Надо только проползти через комнату, потом в дверь и еще несколько футов по коридору. Если я доберусь до него раньше, чем они поднимутся на этот этаж, у меня еще будет шанс. У них не будет, а у меня будет.

Дверь. Толкаю ручку вниз, приоткрываю створку и быстро проползаю вперед, чтобы не дать ей закрыться. Теперь я его вижу. Убийца семи миллиардов, который должен был убить и меня, когда у него была такая возможность – у него она была не одна, – но не смог. Не смог, потому что даже его задела непредсказуемая траектория любви.

Коридор. Устройство наверняка все еще у него. Он всегда носил его с собой. Легкое, не больше сотового телефона устройство отслеживало каждого рекрута на базе. Одним движением пальца можно послать сигнал в установленные в шеи рекрутов имплантаты, и они погибнут.

Вош. Лежа на животе, хватаю его за куртку и переворачиваю. Кровавое месиво вместо лица смотрит в белый потолок. Я их слышу. Они поднимаются по металлическим ступенькам, и шаги все ближе.

«Где же оно? Отдай мне его, сукин ты сын».

Нагрудный карман. Именно там он всегда его и держал. По дисплею перемещаются зеленые точки. Пучок, по количеству равный трем отделениям, направляется прямо ко мне. Я выделяю их всех, каждого рекрута на базе, это больше пяти тысяч человек. Под моим пальцем загорается зеленая кнопка. Вот почему я не хотела сюда возвращаться. Я знала, что это случится. Я знала.

«Я буду убивать, пока не собьюсь со счета. Буду убивать, пока счет не потеряет значение».

Смотрю на экран. На экране пять тысяч пульсирующих зеленых точек. Каждая – несчастная жертва, каждая – человек.

Говорю себе, что у меня нет выбора.

Говорю, что я не его творение. Я не то, что он из меня сделал.

Зомби

На семнадцатом облете по периметру – или на восемнадцатом, я сбился со счета – база вдруг снова освещается, и сидящая напротив меня сержант Спринтер рявкает в микрофон:

– Статус?

Мы кружили над базой больше часа, так что горючее наверняка на нуле. Надо быстрее садиться. Единственный вопрос – куда? На территорию базы или за ее периметром? В данный момент мы снова приближаемся к реке; я жду, что пилот сменит курс и проведет нас над землей, но этого не происходит.

Меган пристроилась у меня под рукой, ее затылок упирается мне в подбородок. Наггетс прижимается с другого боку, не отрывает взгляд от базы. Где-то внизу его сестра. Возможно, она еще жива, скорее всего – нет. То, что вернули освещение, – плохой знак.

Делаем вираж над рекой. База остается слева по борту. Я вижу, что кружат вертолеты, которые, как и мы, ждут разрешения на посадку. Их прожектора пробивают предрассветный туман. Белые столбы света упираются в землю. Под нами – река. В этом году снег сошел рано, река вышла из берегов.

Небо начинает сереть, звезды постепенно гаснут.

«Вот оно. Зеленый день. День бомб».

Я ищу в небе корабль-носитель, но не нахожу, оно слишком светлое.

Переговоры с землей закончены. Сержант снимает шлемофон. Она смотрит мне в глаза. Руку держит на рукоятке пистолета. Я чувствую, как напрягается Наггетс. Он все понимает раньше меня. Сжимает в руках ремни, хотя бежать тут некуда и спрятаться негде.

Приказ изменили. Сержант достает пистолет и целится в голову Наггетса.

Я заслоняю его собой. Круг наконец замкнулся.

Время платить по счетам.

Кэсси

В открытую дверь у меня за спиной вваливаются солдаты. Они быстро становятся в два ряда от стены до стены. Две дюжины стволов наведены в одну единственную кудрявую курносую цель. Я поворачиваюсь к ним лицом. Они меня не знают, но я знаю их всех. Знаю каждого, кто пришел меня убить.

Я знаю все, что они помнят и не помнят. Они внутри меня. Сейчас меня убьет мое собственное «я» – мозаика из людей. Тут в пору призадуматься: это убийство? Или самоубийство?

Я закрываю глаза.

«Прости, Сэм. Я старалась».

Он сейчас со мной. Мой брат. Я его чувствую.

И это хорошо. По крайней мере, я не умру в одиночестве.

Рингер

Дверь на лестницу распахивается, и они врываются в коридор. Оружие наизготовку. Пальцы на спусковых крючках.

Слишком поздно. Для них.

И для меня тоже.

Я нажимаю на кнопку.

Зомби

Сержант вдруг дергается и закатывает прекрасные черные глаза. Она ударяется затылком о переборку, а потом повисает на ремнях безопасности. Все до единого рекруты в вертолете следуют примеру своего сержанта.

Включая пилота.

Вертолет ныряет носом вперед и резко поворачивает вправо. Меня отбрасывает на Наггетса. А он времени даром не терял, уже отстегнулся. Чертов мальчишка, вечно меня опережает. Я отчаянно пытаюсь отстегнуть Меган. Это похоже на смертельно опасную игру в ладушки. Наггетс вскакивает на ноги, я хватаю его за рукав и усаживаю обратно. Так, Меган я отстегнул, а себя еще нет. Одной рукой держу Меган, второй прижимаю к себе Наггетса и кричу ему в ухо:

– Река!

Он кивает. Он самый хладнокровный из нас. Его маленькие пальчики ловко расстегивают пряжки на моих ремнях.

Вертолет стремительно летит к воде.

– Цепляйся за меня! – кричу я. – И не отпускай!

Заваливаемся набок. Река, как черная стена, несется на нас со стороны Наггетса.

– Раз!

Наггетс зажмуривается.

– Два!

Меган кричит.

– Три!

Я с детьми под мышками с разворотом выскакиваю из кресла и ногами вперед прыгаю в открытый люк.

Кэсси

Солдаты валятся на пол. Секунду назад стояли, а сейчас уже лежат. Кто-то поджарил им мозги. Не знаю точно как, но точно знаю кто.

Я отворачиваюсь. За мои десять тысяч жизней я повидала достаточно трупов, начиная с мамы, которая захлебнулась собственной кровью, и заканчивая отцом, корчившемся в грязи с пулей в животе; я видела тех, кто умер раньше, умер тогда и умер после. Мои мертвые, их мертвые, наши мертвые.

Да, я видела достаточно.

Плюс ко всему эти ребята, которые только что попадали на пол, они и мое тело тоже. В некотором смысле. Это все равно что смотреть на собственный труп. Помноженный на двенадцать.

Забираюсь в капсулу и сажусь в кресло. Пристегиваюсь, покрепче затягиваю на груди ремень. У меня в руке большой палец мертвого человека. У меня в кармане – гранула в пластиковой облатке. В моей голове – хор десяти тысяч голосов. А в моем сердце – спокойствие, мое сердце – тихое заповедное место, оно за пределами космоса и вне времени.

«Кэсси, хочешь полетать?»

Зеленая гранула выпала из кармана, когда я вырывалась из кресла «Страны чудес». Я автоматически ее подобрала, даже рассматривать не стала. А потом я увидела Рингер на полу в коридоре и вспомнила, что мы поменялись одеждой. Все это время она носила с собой бомбу и никому об этом не сказала. Думаю, я знаю почему. Я знаю ее, как себя. Даже лучше, потому что я помню то, что она забыла.

Прижимаю отрубленный палец Воша к кнопке запуска. Люк закрывается, срабатывает запирающий механизм. Включается вентиляционная система. Холодный воздух обдувает лицо.

Капсула дрожит. Мне хочется поднять руки.

«Да, папа, я хочу летать».

Зомби

Я потерял детей, когда мы врезались в воду. От силы удара их разбросало в стороны. Вертолет упал в реку в нескольких сотнях ярдов выше по течению. Огненный шар окрасил поверхность воды в тускло-оранжевый цвет. Первой вижу Меган. Ее лицо появляется на поверхности, и она успевает закричать. Я хватаю ее за руку и притягиваю к себе.

– Капитан! – кричит она.

Чего?

– Я потеряла Капитана!

Она пинает меня ногами, тянется свободной рукой к мишке, который лениво кружится на воде.

«О господи. Проклятый мишка».

Оглядываюсь по сторонам.

«Наггетс, где ты?»

Вижу его у самого берега. Он стоит на четвереньках и выблевывает целый галлон воды. Этот парень действительно непотопляем.

– Ладно, Меган. Забирайся на борт. Я его достану.

Она подтягивается ко мне на спину, обнимает тоненькими ручками за шею, обхватывает меня ножками-веточками. Гребу к мишке.

«Попался».

Потом долгий заплыв к берегу. Тот не так уж и далеко, но вода просто ледяная, и Меган тянет ко дну.

Валимся на берег рядом с Наггетсом. Несколько минут никто не произносит ни слова. Первым подает голос Наггетс.

– Зомби?

– Кто-то включил аварийный блокиратор. Это единственное разумное объяснение, рядовой.

– Капрал, – поправляет меня Наггетс, а потом спрашивает: – Рингер?

Я киваю:

– Рингер.

На секунду задумывается, а потом дрожащим от страха голосом спрашивает:

– Кэсси?

Кэсси

Десница Господа отправляет капсулу в пусковую шахту. Массивный кулак впечатывает меня в кресло, а потом сжимает меня. Он все сжимает и сжимает. Какой-то умник сбросил мне на грудь камень тонны две весом. Дышать не очень удобно. И еще кто-то, совершенно не задумываясь о моем комфорте и о моей безопасности, вырубает в салоне свет. Пропадает даже жутковатое зеленое свечение, которое совсем недавно сочилось изо всех щелей. В общем, либо свет погасили, либо мои глаза обратились внутрь.

Зомби

«Нет, Наггетс, вряд ли она это сделала».

Прежде чем я успеваю сказать это вслух, Меган бьет меня в грудь и показывает в сторону базы. Зеленый светящийся шар взлетает над деревьями и уносится в бледно-розовое небо. Шар исчезает, но эта картинка еще долго стоит у нас перед глазами.

– Падающая звезда! – кричит Меган.

Я качаю головой:

– Не то направление.

В итоге я понял, что направление было правильным.

Кэсси

Ощущение, что меня медленно уничтожают в полной темноте, длится несколько минут. Другими словами – вечность. Ладно, «вечность» – это просто слово такое.

Мы бросаемся этим словом, как будто понимаем, что оно означает. Словно человеческий разум в состоянии постичь его суть.

Ремни безопасности слабеют. Двухтонный булыжник испаряется. Я набираю полную грудь воздуха и открываю глаза. В капсуле темно. Зеленый свет погас, и слава богу. Мне всегда не нравился их зеленый. Вообще не мой цвет. Выглядываю в окно. Дух захватывает.

«Привет, Земля».

Так вот какой тебя видит Бог. Сияющий синий шар на матово-черном фоне. Конечно, это Он тебя создал. И солнце, и звезды, чтобы можно было тобой любоваться.

«Прекрасная» – вот еще одно слово, которым мы разбрасываемся по любому поводу. Лепим его ко всему подряд, от машин до лака для ногтей. И слово разрушается от банальщины. Но мир действительно прекрасен. Надеюсь, они об этом никогда не забудут. Мир прекрасен.

Капелька влаги повисает у меня перед глазами. Парит в невесомости. Самая странная слеза из всех, которые я смахивала со щеки в своей жизни.

«Не забывай, Наггетс. Любовь вечна. Если не так, то это не любовь. Мир прекрасен. А иначе это не мир».

Что больше всего поражает, когда воспоминания младшего брата оказываются и твоими собственными воспоминаниями? Возможность увидеть себя его глазами, услышать себя его ушами. В плавании по трехмерному морю Кассиопеи мы постигаем практически все, за исключением одного, за исключением того, что должны постичь в первую очередь – себя. Для Сэма существует некий набор из цвета, запахов и ощущений, который и есть Кэсси. И у каждого своя Кэсси. У Бена, у Марики, у Эвана, даже у Кэсси. А Кэсси Сэма принадлежит только Сэму.

Капсула поворачивается, сияющий голубой самоцвет ускользает из поля зрения, и мне последний раз в жизни становится страшно. Я словно перекатываюсь за край мира, что в каком-то смысле и происходит на самом деле. Инстинктивно протягиваю руки к исчезающей Земле. Пальцы натыкаются на стекло.

«Прощай».

Я слишком далеко и слишком близко.

Вот я в лесу. Тоненький голосок пищит: «Одна, одна, Кэсси, ты совсем одна».

А вот я глазами Эвана. В глубоком лесу. В палатке. Девчонка с неизменным плюшевым мишкой и бесполезной винтовкой М-16. Свернулась калачиком в спальном мешке и считает себя последним человеком на Земле. Я сторожу ее по ночам, а когда она уходит за припасами, я, сволочь такая, трогаю ее вещи и читаю ее дневник. Почему я все никак не могу ее убить?

«Это мое имя. Кэсси от Кассиопея».

Одна, как звезды, и одинокая, как звезды.

Теперь я открываю себя в Эване и вижу совсем не ту девушку, которую ожидала увидеть. Его Кэсси разрывает тьму, как миллиарды солнц. Он сбит с толку, как сбита с толку я, иные, все человечество. Он не может объяснить почему. Нет никакой причины, нет даже неудачного объяснения. Это невозможно понять, и бесполезно пытаться, как без толку спрашивать, почему что-то вообще существует на этом свете.

Ладно, у него нет ответа. Только я вовсе не ответ хочу найти.

«Прости, Эван, я была неправа».

Теперь я знаю, что ты любил не свое представление обо мне. Звезды за окном блекнут, их затмевает тошнотворное зеленое сияние. Еще минута, и передо мной плавно возникает корабль-носитель.

Ах ты, сука. Целый год я с ненавистью смотрела на твое зеленое брюхо. Я наблюдала за тобой, и меня переполняли ненависть и страх. И вот мы встретились. Только мы двое. Другие и человечество.

Кэсси – это мое имя. Не от Кассандры или Кэссиди. И не от Кассиопеи. Теперь – нет. Я теперь больше, чем она.

Я – это все они. Эван и Бен, Марика, Меган и Сэм. Я – Дамбо, Кекс и Чашка. Я все, кого ты опустошил и извратил, все, кого ты отбраковал, я – тысячи тех, кого, как ты думаешь, ты убил, но на самом деле они живут во мне.

Но я даже больше, чем это. Я – все, кого они помнят, все, кого они любили, все, кого они знали, все, о ком они только слышали. Сколько их во мне? Посчитай звезды. Вперед, пересчитай песчинки. Вот кто я.

Я – человечество.

Зомби

Мы укрываемся под деревьями. Если произошло то, о чем я думаю – кто-то на базе вырубил всех и каждого, – не так уж и рискованно взять их с собой. Но риск все же есть. А кто-то, кто хорошо в этом разбирается, однажды сказал мне, что все дело в риске.

Наггетс в бешенстве. Меган вроде успокоилась.

– Кто будет за ней присматривать, если ты пойдешь со мной? – спрашиваю я.

– А меня это не волнует!

– А кое-кого волнует. И так случилось, что он здесь главный.

Через лес, по нейтральной полосе, которая тянется по всему периметру базы, к ближайшим воротам и наблюдательной вышке. Я не вооружен, мне нечем обороняться. Легкая мишень. Но выбора все равно нет. Иду дальше.

Я промок до костей, температура воздуха – плюс два-три градуса, но мне не холодно. Я отлично себя чувствую, даже нога не болит.

Кассиопея

Переливающаяся зеленая оболочка корабля заслоняет звезды. Теперь я вижу только ее и отраженный свет солнца. Какого она там размера? Вроде бы говорили, что от хвоста до хвоста примерно как Манхэттен. Сердце бешено колотится. Дыхание прерывистое, изо рта вырываются белые клочки пара. Я здесь закоченею. Не помню, чтобы когда-нибудь так мерзла.

Дрожащими пальцами выуживаю из кармана гранулу. Она выскальзывает и плавно кружит в воздухе, как приманка в пруду. Ловлю со второй попытки и крепко сжимаю в кулаке.

Проклятье, как же холодно. Зуб на зуб не попадает. Я не могу собраться с мыслями. Что еще? Что я не успела сделать? Не так уж и много. Я теперь больше, чем мой совокупный опыт. У меня есть своя доля еще в десяти тысячах опытов.

Дело вот в чем: когда имеешь возможность увидеть себя чужими глазами, смещается центр тяжести. Это не меняет твой взгляд на себя, но изменяет твой взгляд на мир. Нет тебя. А есть все, кроме тебя.

«Во мне не осталось ненависти к тебе, – говорю я, обращаясь к кораблю-носителю. – Я больше тебя не боюсь. Я больше вообще ничего не боюсь».

И в этот момент в самом центре оболочки появляется и начинает расти черная дыра. Я направляюсь прямо в нее.

И кладу гранулу в рот.

«Нет, ненависть – не ответ».

Черная дыра становится все больше. Я падаю в темную яму, в пустоту, во вселенную, которая была еще до возникновения вселенной.

«Страх – не ответ».

Где-то во чреве корабля скатываются по желобам в пусковые отсеки бомбы величиной в двадцать раз больше, чем моя. Надеюсь, они еще там. Надеюсь, они еще не начали падать. Надеюсь, я не опоздала.

Капсула пересекает порог корабля-носителя и резко останавливается. Окно заиндевело, но я вижу, что снаружи есть свет, он блестит на ледяных кристалликах. У меня за спиной шипит открывающий механизм. Я должна подождать, пока распахнется люк. Потом я должна встать. Потом я должна развернуться и встретиться лицом к лицу с тем, что меня там ждет.

«Сейчас мы здесь, а потом мы уйдем, – сказал мне Эван. – И дело не в том, сколько мы здесь пробудем».

Нас ничто не разделяет. Не существует границы, где кончаюсь я и начинается он.

Все неразделимо. Я сплетена со всем миром, от поденки до далекой звезды. Для меня не существует границ, я безгранична, я открываюсь миру, как цветок открывается навстречу дождю.

Я больше не чувствую холода. Руки семи миллиардов обнимают меня.

Я встаю.

«Боже, мирно засыпая…»

Делаю последний вдох.

«Когда утром я проснусь…»

Крепко сжимаю зубы. Гранула лопается.

«Укажи мне путь к любви».

Я выхожу наружу и выдыхаю.

Зомби

Дохожу до гравиевой дорожки, которая идет вдоль охранного ограждения, и тут над горизонтом вспыхивает солнце. Нет, это не солнце, если только оно вдруг не решило взойти на севере и не поменяло свой золотой окрас на зеленый. Резко разворачиваюсь вправо и вижу, как одна за другой гаснут звезды. Их стирает с неба ослепительная вспышка на горизонте. Взрыв в верхних слоях атмосферы заливает землю с севера потоками ослепительно-зеленого света.

Моя первая мысль – о детях. Я не знаю, что происходит, и не связываю запуск ракеты с базы с фантастически яркой вспышкой на севере. Мне и в голову не приходит, что впервые за очень долгое время весы качнулись в нашу пользу. Если честно, когда я увидел свет, я подумал, что они начали бомбить. Что я стал свидетелем первого этапа уничтожения всех городов Земли. Мысль о том, что корабль-носитель может быть уничтожен, даже не мелькнула у меня на радаре. Как его можно уничтожить? Он недостижим, как Луна.

Я медлю и все не могу решить, что делать: идти дальше или возвращаться обратно. Но зеленый свет скоро тускнеет, небо снова становится розовым, из леса ко мне не бегут перепуганные насмерть дети. Я решаю идти дальше. Я верю в Наггетса. Он не покинет пост до моего возвращения.

Спустя десять минут после входа на территорию базы обнаруживаю первое тело. Их тут немерено. Это место превратилось в могильник. Иду по полям, усеянным мертвыми телами. Они лежат группами по шесть-десять штук. Трупы скрючены, лица искажены. Я останавливаюсь возле каждого скопления. Высматриваю два лица. Я не спешу, хотя внутренний голос не устает подгонять: «Быстрее! Быстрее!» Я смутно припоминаю, что случилось в лагере «Приют». Не забыл о том, как Вош намеревался пожертвовать всей деревней ради ее же спасения.

Возможно, все это сотворила вовсе не Рингер. Вполне может быть, что это Вош наконец сделал свой выбор.

Проходит несколько часов, прежде чем я добираюсь до дна этой ямы смерти.

Когда я открываю дверь в коридор, она с трудом приподнимает голову от пола. Наверное, я выкрикнул ее имя. Не помню.

Еще я не помню, как переступал через тело Воша, хотя точно переступал, он же лежал у меня на пути. Я задел ботинком дистанционный переключатель, и он отлетел в сторону.

– Уокер… – выдохнула Рингер и показала в конец коридора. – Я думаю, он…

Я качаю головой. Она ранена и все равно думает, что меня может интересовать, жив он еще или нет. Я трогаю ее за плечо. Темные волосы щекочут мою ладонь. Ее глаза сияют, и этот яркий свет проникает мне в сердце.

– Ты нашел меня.

Я опускаюсь рядом с ней на колени. Беру ее за руку.

– Нашел.

– У меня сломан позвоночник, я не могу идти.

Я завожу руки ей под спину.

– Я тебя понесу.

Марбл-Фоллс

Бен

Полуденное солнце заливает золотистым светом пыльные окна супермаркета. Внутри свет становится серым. У нас меньше часа, чтобы успеть добраться домой до темноты. День еще принадлежит нам, а вот ночь принадлежит койотам и стаям диких собак, которые бродят по берегам Колорадо и рыскают по окраинам Марбл-Фоллса. Я отлично вооружен и не люблю койотов, но мне не по душе стрелять в собак. Те, которые постарше, когда-то были домашними любимцами. Когда в них стреляешь, возникает чувство, будто отказываешься от надежды на спасение.

И дело не только в койотах и собаках. Пару недель назад, в самом конце лета, когда мы пересекли границу Техаса, Марика засекла беглецов из зоопарка. Они пришли на водопой в нескольких милях вверх по реке. Львица и два львенка. С того дня Сэм горит желанием устроить сафари. Он хочет поймать и приручить слона, чтобы потом разъезжать на нем, как Алладин. Или приручить обезьянку. Он у нас парень неразборчивый.

– Эй, Сэм! – кричу я в проход между стендами.

Он снова бродит где-то в поисках сокровищ. В последнее время главное сокровище для Сэма – «Лего». А до этого был «Линкольн логс». У Сэма появилась тяга к строительству. Он уже построил форт, домик на дереве и начал сооружать на заднем дворе подземный бункер.

– Что? – кричит Сэм из отдела игрушек.

– Уже поздно. Пора уже решать.

– Я тебе уже говорил – мне все равно! Сам решай!

Что-то падает с полки. Сэм громко чертыхается.

– Эй, я тебе что говорил? – кричу я ему. – Следи за языком.

– Хрен тебе, хрен тебе, на хрен пошел.

Я вздыхаю:

– Идем, Сэм, нам еще целых три мили тащить на себе эту хреновину. Хорошо бы успеть засветло.

– Я занят.

Поворачиваюсь к витрине. Так, гирлянды нам ни к чему. Остается выбрать – шесть или восемь. Шесть легче переносить, но выглядят дерьмово. Иголки от техасской жары стали мягкими и погнулись, ветки облысели. Восьмые выглядят ненамного лучше, но зато не такие тощие. Но, черт побери, восемь футов! Может, у них на складе имеются коробки с новенькими.

Я продолжаю спорить с самим собой и тут слышу до тошноты знакомый звук. Щелкает затвор пистолета.

– Не двигаться! – кричит Сэм. – Покажи мне свои руки! Руки!

Я достаю свой пистолет и быстро, насколько позволяет хромая нога, бегу по проходу. Поскальзываюсь на крысином помете, перепрыгиваю через поваленные стенды и раскуроченные коробки и наконец вбегаю в секцию игрушек, а там мальчишка держит под прицелом взрослого парня.

Парень примерно моего возраста. В камуфляже. На тощей шее болтается окуляр времен Пятой волны. Он прислонился спиной к стене под полками с настольными играми. Одной рукой держится за живот. Вторую положил на голову. Я немного успокаиваюсь. Вряд ли это глушитель. Марика еще месяц назад убила того, что контролировал территорию Марбл-Фоллса. Но все может быть.

– Вторую руку! – командует Сэм.

– Я безоружен… – У парня сильный техасский акцент.

– Зомби, обыщи его, – говорит мне Сэм.

– Где твое отделение? – спрашиваю я. Мы вполне могли нарваться на засаду.

– Нет никакого отделения. Я один.

– Ты ранен, – говорю я. Рубашка парня в засохшей крови, но есть и свежие пятна. – Что с тобой произошло?

Тот только трясет головой и кашляет. В груди что-то булькает. Наверное, у него пневмония. Переводит дух и отвечает:

– Снайпер.

– Где? Здесь, в Марбл-Фоллсе, или?..

Рука, которую он прижимает к животу, чуть отодвигается. Сэм стоит рядом со мной. Я чувствую, как он напрягается, протягиваю к нему руку и кладу ладонь на ствол «беретты».

– Подожди.

– Вы, инвазированные куски дерьма, я ничего вам не скажу.

– Ладно. Тогда я тебе скажу. Мы не инвазированные. Нет никаких инвазированных. – Я зря теряю время. С тем же успехом я мог сказать ему, что он – горшок с геранью и ему снится кошмар. – Подожди-ка секунду.

Я оттаскиваю Сэма в конец прохода и шепотом говорю:

– У нас проблема.

Сэм яростно трясет головой:

– Нет никакой проблемы. Его надо убить.

– Никто никого не убьет, Сэм. С этим покончено.

– Мы не можем оставить его здесь, Зомби. Что, если он наврал про отделение? Может, он вовсе и не ранен? Мы должны убить его, пока он не убил нас.

Сэм смотрит на меня снизу вверх. Его глаза сверкают от ненависти и страха.

«Убить его, пока он не убил нас».

Иногда, не часто, но иногда, я думаю: ради чего умерла Кэсси? Тигр вырвался из клетки, и невозможно загнать его обратно. Как мы восстановим то, что было утеряно? В заброшенном магазине перепуганная девчонка убивает ни в чем не повинного человека лишь потому, что ее вера была подорвана. Только так можно узнать наверняка, только так можно спастись.

«Ты в безопасности. Здесь ты в полной безопасности».

Эти слова постоянно меня преследуют. Потому что это ложь. И это было ложью еще до их прибытия, и остается ложью сейчас. Нельзя быть в полной безопасности. Ни один человек на Земле не может и не мог быть в безопасности. Жить – это значит подвергать свою жизнь опасности. Рисковать всем, включая собственную жизнь. В противном случае ты ходячий труп. Зомби.

– Он такой же, как мы, Сэм. Это никогда не закончится, пока кто-то из нас не опустит оружие.

Но я не пытаюсь забрать у него пистолет. Это решение он должен принять сам.

– Зомби…

– Я что тебе говорил? Меня зовут Бен.

Сэм опускает пистолет.

И в тот же миг в конце прохода заканчивается поражением еще один бой. Солдат соврал. Он был вооружен. И в оставшееся время он воспользовался своим оружием – приставил пистолет к виску и нажал на курок.

Марика

Сперва я сказала ему, что это плохая идея. Он продолжал настаивать, и тогда я попросила подождать до завтра. Время было далеко за полдень, а до супермаркета – три мили пути. Они могли не успеть вернуться затемно. Но все равно пошли.

– Завтра Рождество, – напомнил мне Бен. – Мы пропустили прошлое, и это было последнее Рождество, которое я намерен пропустить.

– Что такого важного в Рождестве? – спросила я.

– Все важное. – Он улыбнулся, как будто его улыбка могла на меня подействовать.

– Только Сэма с собой не бери.

– Как раз ради Сэма я туда и пойду. – Бен посмотрел через мое плечо на Меган, которая в тот момент играла возле камина. – И ради нее. – Он помолчал и добавил: – Но самое главное – ради Кэсси.

Бен пообещал, что они скоро вернутся. Я смотрела им вслед с веранды. Они шли к мосту. Сэм тащил пустую тележку; Бен, пользуясь своей хромотой, шел налегке. Их тени, одна длинная, другая короткая, напоминали стрелки часов.

Плач, как всегда, начался с заходом солнца. Я сидела в кресле-качалке, она сидела у меня на коленях. Она только что поела, так что я точно знала, что хнычет она не от голода. Я погладила ее по щеке, и этого было достаточно, чтобы я поняла, чего она хочет.

Бен. Она хотела, чтобы Бен был рядом.

– Не волнуйся, – сказала я. – Он вернется. Он обещал – значит вернется.

Зачем ему понадобилось идти в такую даль? На этом берегу реки дюжины домов, где на чердаках можно найти завалявшуюся рождественскую елку. Но нет, ему была нужна новая, и при этом искусственная. Больше никаких смертей. Теперь это – его кредо.

Небо затянули облака, с реки дул холодный ветер. Я старательно укутала ее одеялом. Свет камина проникал в окна и освещал доски веранды у меня под ногами.

Эван Уокер вышел из дома и приставил к перилам винтовку. Он проследил за моим взглядом. Изучил мост и дома на другом берегу.

– Еще не вернулись?

– Нет.

Мельком глянул на меня и улыбнулся:

– Они вернутся.

Уокер первым увидел,как они волокут к мосту красную тележку с зеленой поклажей. Он улыбнулся:

– Похоже, они нашли, что искали.

Потом он закинул винтовку на плечо и вернулся в дом.

С порывом ветра я почувствовала запах пороха. Когда Бен шел по тропинке к дому и улыбался от уха до уха, как первобытный человек, который притащил в пещеру добычу, мне очень хотелось треснуть его по затылку.

«Неоправданный риск ради идиотского искусственного дерева».

Я встала. Он же, как только увидел мое лицо, сразу остановился. Сэм не рискнул выйти вперед.

– Что? – спросил Бен.

– Кто стрелял и почему?

– Ты услышала выстрелы или почуяла запах пороха? – с усталым видом поинтересовался Бен. – Знаешь, я порой реально ненавижу эту двенадцатую систему.

– Не увиливай, Пэриш.

– Обожаю, когда ты меня так называешь. Я уже говорил тебе об этом? Это так сексуально. – Тут он меня поцеловал. – Стреляли не мы. Остальное – долгая история. Идем в дом. Здесь холодно.

– Здесь не холодно.

– Хорошо, здесь прохладно. Идем, Салливан. Будем готовиться к вечеринке!

Я пошла за ними. Меган оторвалась от своих кукол и радостно завизжала. Это искусственное дерево и вправду пробирает. Уокер вышел из кухни и помог установить елку. Я стояла у двери, качала на бедре малышку, а она не переставала хныкать. Бен наконец обратил на нее внимание, забросил елку и взял крошку на руки.

– Что такое, малышка-поденка? А? Что с тобой такое?

Малышка двинула кулачком Бену в нос, и он рассмеялся. Он всегда смеялся, когда она его колотила или делала что-нибудь такое, что совсем не радует. Например, она каждую секунду просилась на ручки. С момента своего рождения, когда он взял ее крохотный пальчик, она стала его полновластной хозяйкой.

Эван стоял в другом конце комнаты. Его передернуло, когда он услышал то, что сказал Бен.

«Поденка».

Это слово проникает ему в сердце. Для него оно уже никогда не будет просто словом. Порой я задавалась вопросом: может, нам стоило оставить его в Канаде? Возвращать ему память было жестоко. А для него это было настоящей пыткой. Но выбирать было не из чего. Либо убить его, либо опустошить и оставить только оболочку, в которой нет места для воспоминаний о ней. Оба варианта совершенно безболезненные. Но мы выбрали боль.

Боль необходима. Боль это жизнь. Без боли нет радости. Этому меня научила Кэсси Салливан.

А она все хныкала и хныкала. Даже Бен со своим всепобеждающим обаянием Пэриша не мог ее успокоить.

– Что с ней такое? – спросил он, как будто я могла знать ответ.

Но я все равно сказала:

– Ты ушел. Нарушил ее режим. Она этого не любит.

Как же она похожа на свою тезку. Плачет, дерется, требует чего-то, что ей до смерти необходимо. Может, представление о реинкарнации не такое уж глупое? Беспокойная, вечно неудовлетворенная, чуть что – сразу злится, упрямая и дьявольски любопытная. Это все – Кэсси. Она давно назвала себя – человечество.

Сэм убежал по коридору в свою комнату. Я решила, что ему надоело слушать ее плач. Но я ошиблась. Он вернулся. Встал рядом.

– Хотел подождать до завтра, но… – Он пожал плечами и показал то, что все это время прятал за спиной.

Этот мишка немало повидал на своем веку. Он потерял ухо, облез, перепачкался, весь штопан-перештопан, Франкенштейн рядом с ним отдыхает. Где он только не был, и все равно он с нами. Он с нами.

Бен взял у Сэма мишку и продемонстрировал Кэсси мишкин танец. Похлопал короткими лапками. Повертел туда-сюда ножками – одна короче другой. Малышка поревела еще минуты две, все не хотела успокаиваться, но потом весь негатив утек, как в песок, и она протянула ручки к игрушке.

«Дай, дай, дай».

– Ну надо же, – сказал Бен и посмотрел на меня.

Его улыбка была настолько искренней! В ней не было расчета, не было никакой суетности, было только одно единственное желание. И я не сдержалась, да я и не хотела больше сдерживаться.

Я улыбнулась.

Эван Уокер

Каждую ночь, от заката до рассвета, он караулил на веранде с видом на реку. Каждые полчаса он обходил дом, потом возвращался и сидел там же, пока все спали. Сам он спал мало, час или два днем. Просыпался всегда в панике, как вынырнувший утопающий.

Если ему и снились сны, то он их не помнил.

Один, в темноте, пока все спят, в это время он чувствовал себя спокойнее, чем в любое время суток. Он предполагал, что это передалось ему по наследству от отца и от деда, от фермеров, которые охраняли свою землю и оберегали свой скот. Кормильцы и защитники. Это должен был унаследовать Эван Уокер. Но вместо этого он стал охотником. Убийцей, который выслеживает жертву. Он – бесшумный охотник. Его жертва – человек. Сколько же он убил, прежде чем наткнулся на нее в тот осенний день? Ему даже не вспомнить. Его использовали, но он не думает, что это освобождает его от наказания. Он такая же жертва, как и те, кого он убивал, но ему нет оправдания. Он убивал, и всегда убивал издали. Всегда издали.

Прощение приходит не через наивность или неведение. Оно приходит через любовь.

На рассвете он ушел с веранды в свою комнату. Пора уходить. Он и так здесь задержался дольше, чем следовало. Уокер запихал в вещмешок запасную куртку – ту самую, для игры в боулинг из дома Грейс, которую так ненавидела Кэсси, и тут в дверях появился заспанный, небритый Бен.

– Уходишь.

– Ухожу.

– Марика говорила, что уйдешь, а я ей не поверил.

– Почему?

Бен пожал плечами:

– Она не всегда бывает права, но случается, что на половину половины процента неправа. – Он протер глаза и улыбнулся. – Еще она сказала, что ты не вернешься. Никогда. В этом она тоже права?

– Да.

– Хорошо. – Бен отвернулся и неспешно почесал плечо. – И куда ты подашься?

– Буду искать свет во мраке, – ответил Эван.

– Свет, – повторил за ним Бен. – В буквальном смысле или?..

– Я говорю о базах. Военные комплексы. Ближайшая примерно в сотне миль отсюда. С нее и начну.

– И что собираешься делать?

– То, что умею.

– Будешь взрывать все военные базы в Северной Америке?

– И в Южной тоже. Если хватит отпущенного времени.

– Амбициозная цель.

– Вряд ли я буду добиваться ее один.

Бен не сразу понял, что имел в виду Эван.

– Глушители?

– А куда им еще податься? Они знают, где засел противник. Им известны координаты всех лагерей, где есть внеземное вооружение. Как, например, в «Приюте». Они верят в то, что теперь, когда корабль-носитель уничтожен, необходимо ликвидировать все базы Пятой волны. Ладно, я верю, что они в это верят. Если бы во мне еще оставалась вера, я бы верил именно в это. Посмотрим, чем все закончится.

Эван закинул вещмешок на плечо и пошел к двери. Бен преградил ему путь. Он даже покраснел от злости.

– Ты сейчас говоришь о том, что собираешься убить тысячи невинных людей?

– А что ты предлагаешь, Бен?

– Не уходи. Помоги нам. Мы… – Он тяжко вздохнул, ему было трудно сказать это вслух: – Ты нужен нам.

– Зачем я вам нужен? Вы и без меня прекрасно можете выставлять посты на ночь, ухаживать за садом и шляться на охоту.

Бен не выдержал и взорвался:

– Проклятье, Уокер, ради чего все это было нужно? Скажи мне – ради чего? Ради того, чтобы закончилась война или чтобы мы продолжали мстить? Ты можешь взорвать полмира, но это ничего не изменит. Так ты ее не вернешь.

Эван сохранял спокойствие. Он уже не однажды слышал все эти аргументы. Он месяцами в одиночку принимал этот бой в своем сердце.

– На каждого убитого придется два спасенных. Такая математика. Есть другие варианты? Предлагаешь остаться и ждать, пока здесь не станет опасно, потом бежать в другое место, а потом в другое. Прятаться и убегать, используя мой дар оставаться в живых? Ради чего? Кэсси умерла не для того, чтобы я жил. Она умерла ради чего-то гораздо большего.

– Ладно, – сказал Бен. – А как тебе такая математика: я убиваю тебя и спасаю тысячи жизней?

– Ты в своем праве, – с улыбкой ответил Эван. – Проблема в том, что ты не убийца. И никогда не был убийцей.

Сэм

Эван Уокер идет по мосту через реку. На одном плече у него вещмешок, на другом – винтовка. Он постепенно становится все меньше и меньше.

– Куда он пошел? – спросила Меган.

Сэм в ответ только покачал головой.

Они смотрели вслед Уокеру, пока тот не скрылся из виду.

– Давай во что-нибудь поиграем, – предложила Меган.

– Мне надо достроить бункер.

– Ты там целую нору вырыл.

– Сам ты нора.

– А ты отдал Капитана.

Сэм тяжело вздохнул – опять началось.

– Его зовут не Капитан. И он не твой мишка. Он никогда не был твоим. Он всегда был моим.

– Ты даже не спросил. А мне все равно. Пусть он будет у Кэсси. От него воняет.

– Это от тебя воняет.

Сэм отошел от окна и пошел в кухню. Он проголодался. И пока он ел, он читал свою любимую книжку. «Там, где кончается тротуар». Эван Уокер сказал ему, что это была любимая книжка Кэсси.

«Заходи, если ты фантазер…»

Эван Уокер ушел. Зомби сказал, что навсегда. Сэм не хотел об этом думать. Он не хотел думать о том, что ушла Кэсси, ушли Дамбо и Кекс. Ушли все из его отделения. Ушли папа и мама, и все, кого он знал до того, как поселился в этом большом доме на берегу реки. Ему было очень хорошо, когда он не думал о них. Иногда ему снилась Кэсси. Во сне она всегда к нему придиралась. То он не умылся. То он грубит. То не может вспомнить, чему она его учила. В этих его снах у Кэсси всегда был прямой нос и волосы были длинные, а одежда – чистая. В его снах Кэсси была Кэсси из прошлого.

«Ты хорошо себя ведешь, Сэм? Ты не забываешь помолиться перед сном?»

Однажды ночью он разбудил Зомби – Сэм про себя все еще зовет Бена Зомби, – и Зомби отвел его в ванную, вымыл и сказал, что тоже по ней скучает. А потом они вышли на веранду, Бен показал на небо и произнес: «Посмотри. Видишь вон те звезды? Они похожи на перевернутую „W“? Знаешь, что это такое?»

Они сидели на веранде и смотрели на звезды, а Зомби рассказывал ему историю царицы Кассиопеи, которая навечно обречена сидеть в небе на своем троне.

– Но у нее же трон перевернут, – заметил Сэм, разглядывая созвездие. – Она не упадет?

Зомби даже закашлялся.

– Не упадет. Трон специально так перевернули, чтобы она могла приглядывать за своим царством.

– А где это царство?

Зомби прижал ладонь к груди Сэма и сказал:

– Оно здесь.

Роберт Бирн Небоскреб

Глава 1

Для Эдвина Лестера поездка на Манхэттен в его последнее утро на этой земле была не более неприятной, чем в любое другое. Он уцепился за металлическую скобу в противно дребезжащем, вихляющемся из стороны в сторону вагоне подземки, битком набитом людьми, которых он не знал и не желал знать. Глаза его, как обычно, глядели в одну точку, сознание отключилось. Приятно было сознавать, что он одет со вкусом. Ему нравилось считать себя самым изысканно одетым бухгалтером во всем Нью-Йорке. Даже его полосатая нижняя рубашка из хлопка и боксерские трусики были свежевыстираны и выглажены. Но этот нюанс его туалета впоследствии в морге должным образом не оценят.

Поезд, вздрогнув, остановился.

— Это Пятидесятая? — спросил он, наклонив голову к газете какой-то женщины и скосив взгляд на тусклые, немытые окна.

— Да, — ответила женщина, выдергивая газету из-под его подбородка. Если вы слепой, то где ваша тросточка?

Вместе со всем этим стадом людей Эдвин Лестер торопливо пересек платформу, прошел через выпускные воротца и поспешил вверх по бетонным ступеням. Он старался не дышать, поскольку ароматы на станции «50-я улица» были не самыми изысканными в списке новых отравляющих веществ. Оказавшись на тротуаре, он пригнул голову и с усилием двинулся через 8-ю авеню, борясь с пронизывающим западным ветром. В подземке не произошло аварии, в его карманы никто не забрался, никто ничего не нарисовал на его пальто и не высморкался на него. Еще несколько минут бдительности — и он будет в безопасности, в своем кабинете на 60-м этаже здания Залияна. Он был рад, что ему не пришлось идти с западной стороны через всю площадь ведь там ветер всегда был куда сильнее.

Площадь Залияна представляла собой пустынное пространство, протянувшееся между 49-й и 50-й улицами, захватывая значительную часть 8-й и 9-й авеню. Все работавшие в этом районе знали, что главной проблемой было отсутствие каких-либо препятствий для ветра, хотя архитектор здания и отрицал это. Когда порывы ветра в любых других районах города достигали вполне сносного уровня в двадцать миль в час, на площади Залияна они могли быть вдвое сильнее и вполне достаточными для того, чтобы сбить с ног неопытного пешехода. В завываниях ветров, налетавших с Гудзона, через городские ущелья западной части Манхэттена, казалось, появлялись тревожные нотки, когда они добирались до пустынной площадки, которая когда-то была площадью Мэдисон-Сквер-Гарден. Обтекая высотное здание, строящееся в конце квартала на 9-й авеню, ветры соединялись снова и, не встречая препятствий, мчались наперегонки через площадь, словно тут у них был обводной канал. Они вздымали тучи пыли и песка порой метров на тридцать в высоту, создавая этакие миниатюрные смерчи-торнадо из бумажных стаканчиков и оберток от сандвичей. Служащие конторы Залияна соглашались, что необходимо как-то рассечь этот ветер, ослабить его, может быть, полосой деревьев или какой-нибудь стеной. Каменных скамеек для этого было явно недостаточно. Широкие углубленные ступени, спускающиеся вниз, к фонтану, могли служить определенным убежищем, если только сам фонтан был отключен; если же он работал, сооружение напоминало автомобильную мойку. Этот район был особенно опасен зимой, асфальт обледеневал. Чтобы добраться до работы, служащим приходилось проделывать настоящие акробатические трюки. Около года назад кто-то рассылал повсюду петиции, призывавшие к сооружению перил поперек площади, но из этого так ничего и не вышло. Архитектор отверг эту идею как профанацию его замысла.

Здание Залияна стояло в северо-восточном углу этого участка, как бы стараясь по возможности потеснее прижаться к более фешенебельным кварталам центральной части города. Чередование вертикальных гранитных полос с такими же полосами затемненного под цвет бронзы стекла создавало довольно впечатляющее зрелище. Если не считать маленьких балкончиков на уровне третьего этажа, все четыре стены, резко уходящие ввысь от горизонтали улицы к пирамидальной крыше на 66-м этаже, не имели ни одного украшения. В сообщениях печати этот замысел называли «освежающе целомудренным», «мощной оптимистической заявкой на будущее города». Это было стройное, «дерзостно стройное», бросающееся в глаза здание, ледяным пиком вонзающееся в небо Нью-Йорка. Можно было легко представить, как Арам Залиян смотрит на восток из своего кабинетного комплекса под самой крышей, довольный тем, что находится на одном уровне со зданием Экксона, Рокфеллеровским центром, башней Трампа и такими давними «оптимистическими заявками», как здания Крайслера и Эмпайр-стэйт.

Служащие, поджидающие на площадке лифт, обслуживавший этажи с 44-го по 66-й, были в тот день разговорчивее обычного. Возбуждающая борьба с ветром вывела их из обычной пассивности. В тот момент, когда к ним подошел Эдвин Лестер, какой-то молодой человек, приблизившись к дверям лифта, знаком поднятой вверх руки призвал всех к тишине.

— Вы слышите? — спросил он. — Прислушайтесь!

— Вы имеете в виду звук от ударов тросов о стену? — спросила какая-то женщина.

— Нет, вовсе не этот звук. Это просто ветер со свистом дует из-под всех дверей. Я имею в виду более низкий звук, вроде органной ноты. — Он прислушался. — Звучит как «ре», чуть ниже среднего «до».

— Послушали бы вы, что делается на нашем этаже, — сказала другая женщина. — Я работаю на пятьдесят третьем, в северо-восточном крыле. При такой погоде у меня весь день напролет в ушах будто койоты завывают.

Двери лифта открылись, и все гурьбой устремились внутрь, тут же разворачиваясь лицом к дверям.

— Когда ветер задувает через вентиляционные решетки лифта, — сказал тот же молодой человек, — шахта превращается в органную трубу. Мы работаем в самом высоком в мире органе фирмы «Вэрлитцер».

— Ах, вот в чем проблема, — сказал другой мужчина, когда двери лифта плавно закрылись, — вы, друзья, просто не любите музыку, а?

Смех все еще звучал в ушах Эдвина, когда он добрался до своего кабинета. Как забавны люди, думал он, аккуратно пристраивая свое пальто на крючок и рукой отряхивая с него воображаемые пылинки. Ну, конечно, не все люди. Сам он, например, особой веселостью не отличался. Самыми характерными его чертами, помимо вкуса к хорошей одежде, были, вероятно, самоконтроль и целеустремленность. Ему можно было поручить любую работу с твердой уверенностью, что она будет закончена точно в срок и без лишних напоминаний. Чего же он добился при всех этих положительных качествах? Должности помощника контролера в отделе учета строительной корпорации Залияна. И почти нет надежды до ухода на пенсию получить повышение в должности, но он по-прежнему будет добросовестно работать, отдавая делу все свои способности. Во всяком случае, у него был свой кабинет с прекрасным видом из окна, что обычно считалось признаком неоспоримого престижа. Однако применительно к зданию Залияна, которое в ветреные дни раскачивалось из стороны в сторону фута на три, это всего-навсего означало, что другие компании отказались арендовать верхние этажи. Поначалу это колебание здания беспокоило его, но понемногу Эдвин настолько привык к этому, что почти не замечал.

Выражение «кабинет с окном» было явным преувеличением. Точнее было бы сказать «закуток с окном». То, что сотрудники называли кабинетами, на 60-м этаже представляло собой небольшие прямоугольники, отделенные друг от друга тонюсенькими перегородками, по высоте едва доходившими до плеча. Весь этаж был как бы открыт нараспашку, если не считать его центральной части, в которой размещались лифты, лестничные пролеты, уборные и прочие служебные помещения. Стоя у своей конторки, Эдвин мог поверх этих перегородок видеть все пространство, вплоть до окон на западной стороне здания.

Он приветливо помахал нескольким коллегам и отдернул шторы. При таком низком черно-сером небе солнце в это утро не должно было доставить никаких хлопот. Некоторое время он постоял у идущего от пола до потолка окна, чтобы полюбоваться общей панорамой зданий, раскинувшейся перед ним. Ему нравилось напоминать самому себе, что вид из его окна был до мельчайших подробностей столь же впечатляющим, как и из окна Арама Залияна. Лестер созерцал этот вид уже два года, но все еще не насладился им, да и не ожидал, что когда-нибудь окончательно насладится. Каждый день он проводил минут пять — десять, глядя в это окно, которое сейчас было забрызгано каплями гонимого ветром дождя. Утро было пасмурным, можно сказать зловещим, верхушки изломанного городского силуэта терялись в тумане. Желая убедить себя, что эта страшная высота его не пугает, он стоял очень близко к окну, ногтями прижимаясь к защитному деревянному поручню и касаясь лбом холодной поверхности стекла. Между носками его ботинок помещался целый городской квартал. Глядя вниз, он видел множество пятнышек, появляющихся из подземки и разбегающихся в разные стороны. А десятью минутами раньше он сам был одним из этих пятнышек. Вот раскрылись, как цветки, несколько крохотных зонтиков. А потом он заметил, что стекло зашевелилось.

Он проследил за своим отражением. Его голова и плечи колебались и подрагивали, словно отражаясь в воде. Стекло выгибалось сначала внутрь, а потом наружу с интервалами секунд в пять, каждый раз приближаясь примерно на сантиметр. И каждый такой изгиб сопровождался ясным щелчком. Он хмуро прислушался. Щелчки прекратились, и стекло выгнулось наружу еще сильнее, словно тонкая перепонка, затягиваемая в область низкого давления в ходе школьного опыта. Стекло вибрировало, и, когда он поднял руку, чтобы прикоснуться к нему, два окна на противоположной стороне обрушились внутрь, произведя звук сотни разом щелкнувших кнутов. В тот же самый миг стофунтовое стекло, сквозь которое смотрел Лестер, треснуло, выскочило из своей рамы и рухнуло на улицу, подобно лезвию гильотины. От яростного порыва ветра, прокатившегося по всему зданию, перегородки опрокинулись, как костяшки домино. Лестера крутануло, и он попал в водоворот конвертов, бумаг, разных формуляров и вырезок. Стараясь защитить глаза, он поднял руку и пошарил у себя за спиной, пытаясь опереться на окно, которого там уже не было. Мощный порыв ветра сбил его с ног и бросил на спину, перекинув через деревянный защитный поручень. Он изо всех сил уперся ногами, чтобы удержать равновесие, но все же соскользнул и прокатился по полу метра полтора вдоль наружной стены. Прижимаясь предплечьями к полу, он так и не смог остановиться и неуклонно продолжал скользить вниз, хотя его ногти и прочертили десяток полос в ковре. Парой футов ниже уровня пола его скрюченные пальцы зацепились за металлическую полоску, служившую нижним упором для окна, и в тот же миг он ощутил острую, обжигающую боль в правом запястье.

И с внезапностью, настолько потрясающей, что у него перехватило дыхание, Эдвин Лестер повис на 740-футовой высоте над 8-й авеню. Надо было ждать, пока кто-нибудь не появится и не стащит его оттуда в безопасное место, никакой альтернативы не было, и он попросту висел под ветром и дождем.

Он уцепился покрепче, борясь с ветром, стремящимся оторвать его, и ждал, жмурясь от капель дождя. Он чувствовал, будто правую руку вырывают из плечевого сустава, а боль в запястье все нарастала. Где же все его друзья и коллеги? Холод, пронизывающий ногу, заставлял предположить, что брюки разорваны, но он не осмеливался посмотреть вниз, чтобы удостовериться в этом. Он смотрел в зияющее отверстие в стене, надеясь увидеть там чье-нибудь лицо, но ни-кто не появлялся. Все произошло столь стремительно, что он даже не успел испугаться, но теперь страх расползался по нему, подобно тысячам муравьев. Желудок свело, а глаза наполнились слезами.

— Помогите! — закричал он до странности хриплым голосом. — Помогите мне!

Что они там, оглохли все, что ли? Неужели никто не заметил, как он вывалился за окно? Что ж, видимо, ему придется самому себя спасать. Собрав все силы, он сумел подтянуться, коснувшись подбородком ладоней. Он увидел до обидного близкий край стола. Казалось, еще немного, и он доберется до него. Лестер был уверен, что сможет ухватиться за него одной рукой, если другой будет достаточно крепко держаться. Он перенес вес всего тела на левую руку и попытался поднять правую, но она не подчинилась. Что-то удерживало ее. Он дернулся изо всех сил, но не смог освободить руку. Повернув голову, он увидел, что его правое запястье, как кинжалом, пригвождено стальным обломком оконной рамы. Он оказался наколотым, словно мотылек на булавку, в равной степени неспособный ни упасть ни приподняться, и с каждым отчаянным ударом сердца из его плоти исторгалась кровь, которую мгновенно уносил ветер. Он уставился на пульсирующую рану как на некий поврежденный прибор и попытался заставить свой мозг проанализировать происходящее и найти какое-то решение. Слезы туманили его взор, а сознание стало исчезать. Боль переместилась из правой руки в левую, а в груди вдруг возникло такое ощущение, будто ее сдавливали закручиваемые кем-то тиски.

Эдвин Лестер обратил свой взор к свинцовым небесам. Его глаза и рот медленно расширялись, превращаясь в застывшую маску ужаса. И прежде чем остановиться, его сердце сделало несколько мощных, спазматических прыжков.

У двух пожарников, опустившихся сверху на веревках, ушло пять минут на то, чтобы снять Лестера со стального обломка и затащить обратно в его кабинет. Все реанимационные

усилия врачей оказались напрасными. Когда они прибыли, Эдвин Лестер, жертва коронарной недостаточности, вызванной шоком, был уже мертв.

А смерть двадцатилетней Марии Верез, оказалась милосердной и быстрой. Она неторопливо шла на юг по восточной стороне 8-й авеню, отвернув лицо от раздражающих дождевых струй. Если бы ей пришло в голову бросить взгляд через улицу, на верхние этажи здания Залияна точно без пяти минут девять, она, возможно, увидела бы, как на 60-м этаже лопнуло окно, образовав брешь, словно от выпавшего зуба, а следом за стеклом понесся кружащийся шлейф белой бумаги. Хотя расстояние было довольно большим, а угол ее обзора искривленным, она могла бы разглядеть повисшего на руках мужчину. Оконное стекло шириной в шесть футов и высотой в восемь с половиной должно было выглядеть снизу не более чем ножом мачете или здоровенным ножом мясника. Но она так и не посмотрела вверх — изо всех сил стараясь уберечь свою обувь и одежду от потоков дождя.

Стекло падало строго вниз на протяжении сорока этажей, набирая скорость и вращаясь, словно лезвие циркулярной пилы. В двух сотнях футов от земли

оно слегка накренилось и отклонилось от здания. Конечно, существовала вероятность, что оно ударится об асфальт или обрушит свою колоссальную энергию на автомобили и грузовики, но больно уж день выдался неудачный. Двигаясь с такой быстротой, что и не уследить глазом, оно стремительно приближалось к тротуару на противоположной стороне улицы, к спешащей фигурке Марии Верез.

Эксперты-медики не могли скрыть изумления. Туловище было разделено строго по диагонали справа налево — от шеи до бедра. Плоть и кожа на обоих кусках были плотно изрешечены осколками стекла, срикошетившими от мостовой, но основной разрез был хирургически ровным и чистым. И даже одежда этой женщины выглядела так, словно ее рассекли надвое мощным взмахом скальпеля.

Глава 2

Два старших компаньона совместной юридической фирмы Розена, Лузетти, Блэйка, Пирса и Кэлба обычно не работали по одному и тому же делу. У них были разные клиенты, административные обязанности и профессиональные интересы. Они, конечно, не ездили по вызовам на дом и не действовали артельно, как новички, только что окончившие школу, нет, Боже упаси! Но когда дело касается самого важного клиента вашей фирмы, вам приходится повиноваться — отчасти по привычке, а отчасти из страха.

Лифт с такой скоростью домчал их до 66-го этажа, что у них заложило уши. Оба они были седовласыми, упитанными мужчинами строгого поведения. Саймон Розен был повыше своего компаньона, его сдержанность граничила с робостью. Он не считал нужным скрывать слегка презрительного отношения к Эудженио Лузетти, к его грубоватым манерам и отнюдь не изысканному произношению. На них были очень похожие костюмы-тройки, и это совпадение Розен находил неудобным, зато Лузетти попросту не замечал.

— Надеюсь, он купит наш план, — сказал Лузетти.

— Я уверен, что купит. Для него это наилучший способ избежать суда, ход разговора ты возьмешь на себя. Ты сумеешь более четко изложить суть дела, чем я. А я тебя поддержу.

— Думаю, тебе он доверяет больше.

— Чепуха. Он в равной степени не доверяет никому. Ты возьмешь на себя ответственность, Джин. Как старший компаньон, я тебе приказываю.

— О чем ты говоришь? Мы оба старшие компаньоны.

— Но мне шестьдесят восемь лет, а тебе всего лишь шестьдесят четыре. Так что я более старший компаньон. Я себя неважно чувствую. Ежедневное общение с Арамом попросту убьет меня.

— Ладно, Саймон, — с сухим смешком сказал Лузетти, — согласен. Я не боюсь этого старикашку.

Однако в глубине души он знал, что боится.

Кабинет Арама Залияна был целиком отделан деревом. Полы покрывал паркет, а стены и потолок — дощатые панели. Сделанный из красного дерева стол для совещаний окружало шестнадцать деревянных кресел-вертушек ручной работы, изготовленных в Италии по специальным чертежам. В камине горело большое дубовое полено, по-видимому, в нарушение закона. Комната была так велика, что два персидских восемнадцатифутовых ковра в ней совершенно терялись. Стены были увешаны дюжиной написанных маслом картин. Саймон Розен легко мог назвать имена художников, а Джино Лузетти даже и не попытался бы сделать это. Письменный стол был выполнен из палисандрового дерева, и на его сияющей поверхности располагались лишь телефонный аппарат, селекторная установка и блокнот для записей.

Сам же Арам Залиян был отнюдь не из дерева. Он был из крови и плоти и очень возбужден. Его черные, как угольки, глубоко посаженные глаза остро смотрели из-под кустистых темных бровей, странным образом контрастировавших с высоким лбом и редкими, но жесткими, как проволока, волосами. Во всей его костистой фигуре было что-то хищное, и когда он увидел входящих в кабинет адвокатов, то вскочил на ноги и двинулся в их сторону, размахивая газетой.

— Вы видели «Таймс»? Уже две недели прошло, а они и дня не пропустили. В каждом распроклятом выпуске мусолят эти истории. Садитесь. Я ведь вам, ребята, плачу большие деньги, чтобы вы избавляли меня от любых неприятностей, — и что же происходит? Куда бы я ни посмотрел, Залиян такой да Залиян сякой. Каждый репортеришка в городе разевает пасть, но ни один даже не поговорил со мной. Они публикуют любую чушь, которая только приходит им в голову. Вы видели их там, в вестибюле? Их человек пятьдесят, должно быть. Они выстраиваются в очередь каждое утро, словно за подаянием.

Залиян двигался безостановочно. Твердым шагом ходил взад-вперед по кабинету, садился, вставал и снова садился. Его брови поднимались и опускались одновременно с руками. В какой-то момент он в гневе ударил ладонью по письменному столу, но тут же выхватил носовой платок из нагрудного кармана своего серо-стального пиджака и стер отпечатки пальцев с полировки. Розен наблюдал за этим представлением со своей обычной невозмутимостью, а Лузетти то забрасывал ногу на ногу, то снова опускал ее и явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Ни «Пост», ни «Ньюс» меня не волнуют, — продолжал Залиян, — но «Таймс» меня достала. — Он скрутил газету и с силой шмякнул ею о край стола. Раздался звук, похожий на пистолетный выстрел. — А сегодня какой-то идиот интересуется, как все это повлияет на финансовое положение корпорации. Вы можете что-нибудь сделать? Он что же, в самом деле полагает, что из-за пары разбитых стекол все пойдет прахом? — Залиян сел и уставился на адвокатов, сидевших напротив. — Ну так что же мы собираемся с этим делать? Как вы намереваетесь остановить всю эту проклятую рекламу? А, Саймон? Не сиди там как пень. Выскажи-ка мне свое смехотворное и высокооплачиваемое мнение.

Саймон Розен поджал губы, а потом глубокомысленно произнес:

— Мы мало что можем сделать с прессой, если вообще можем. Меня не удивляет, что в газетах каждый день появляются какие-то статейки, вызванные… отвратительной природой этих ужасных смертей. Люди испытывают естественную антипатию к высоте и боятся, что их может треснуть по башке какое-то случайно выпавшее оконное стекло. Это отличный материал для газет. Сочинители всех этих баек даже не делают попыток взять у вас интервью, а это результат вашего отказа их давать.

— Ты что, хочешь, чтобы я устроил пресс-конференцию? Это и есть твой совет? Дать им возможность выкрутасничать с прямыми цитатами вместо того, чтобы они выдумывали что-то сами?

— Нет. Я считаю, что газеты все равно будут писать об этом событии, независимо от того, как вы поступите, до тех пор, пока сохраняется общественный интерес. Но интерес этот уже спадает. Сегодняшняя статья помещена в разделе бизнеса. История с Залияном в конечном счете будет вытеснена новыми несчастьями и скандалами. Такова уж человеческая природа.

— А что думаешь ты, Джино?

— Можно попробовать опубликовать что-то вроде туманного и угрожающего письма, — зашевелился в своем кресле Лузетти, — только я бы посоветовал этого не делать. Я знаю, подобные публикации приводят вас в бешенство, но давайте посмотрим на это как на докучливую, предваряющую суд публичность. Это может даже помочь нам добиться переноса места слушания дела в какой-нибудь городок в северной части штата, где присяжные не страдают боязнью высоких зданий.

— Не надо говорить о судах и присяжных, — замахал руками Залиян. — На моем веку их было вполне достаточно. Выступления свидетелей на открытом судебном заседании — вот все, что мне нужно. Вам нужно преградить дорогу суду. Сколько исковых заявлений уже представлено?

— Три, — ответил Лузетти, — на общую сумму в двести миллионов долларов. А за притязаниями на возмещение ущерба, вроде этого, ничего не стоит. Нам точно известно, что семьи обоих погибших подали хорошо обоснованные протесты, это же касается пяти-шести раненых. Есть еще десять, ну, может быть, двенадцать человек, травмированных настолько, чтобы они могли обратиться в суд. Может возникнуть десять — двенадцать неприятных исков со стороны людей, надеющихся поживиться на этом деле, но это весьма приблизительные прикидки, на самом деле их может быть гораздо больше, так что суд, или суды, думаю, неизбежны. Страховые компании тоже попытаются сплутовать, чтобы снять с себя ответственность. Мы с Саймоном видим только одну возможность избежать длительных судебных тяжб.

— Ах так?! И что же это за возможность? — Залиян оперся локтями о стол и закрыл лицо ладонями. Поэтому его голос прозвучал глухо, когда он сказал: — Продолжай, я слушаю.

Лузетти бросил быстрый взгляд на Розена, тот кивнул.

— Эти истцы возбудят дела против всех: архитектора, инженера-конструктора, главного подрядчика, субподрядчика, отвечавшего за установку окон, изготовителей рам и стекла… Я никого не забыл, Сай?

— Предприятия Залияна, для которых исполнялась эта работа, фирма Залияна, являющаяся сейчас владельцем этого здания, фирма «Собственность Залияна», агент по аренде и контролер по эксплуатации здания, а еще, согласно так называемой теории «большого кармана», сам Арам Залиян, миллионер, главный управляющий этими тремя упомянутыми корпорациями.

Залиян шумно выдохнул сквозь пальцы и сказал:

— Бывший миллионер.

— Каждый из ответчиков, — продолжил Лузетти, — будет представлен своим официальным страховым агентом или же адвокатом со стороны. Будут наняты технические эксперты для проверки технической документации. Все то, что выяснят эти эксперты, если это поддержит позиции их клиентов, будет представлено в суд, а экспертов вызовут в качестве свидетелей. После этого, конечно, против них тоже будут возбуждены иски другой стороной.

— Конечно, — сказал Залиян, опуская руки и сокрушенно качая головой из стороны в сторону.

— Если же данные экспертизы подтвердят нанесенный ущерб, страховые компании попытаются избежать суда. Мы вот что предлагаем, Арам: надо пригласить одного эксперта от нас, причем у него должна быть неоспоримая репутация честного человека, оказать ему полное содействие и дать возможность точно определить, отчего же выпали эти стекла. Когда он закончит свое расследование, мы устроим встречу с ответчиками и их адвокатами, представим эти выводы, определим долю ответственности всех сторон и на базе жесткого сотрудничества добьемся согласия каждой на соответствующее распределение этой ответственности.

— На базе дружеского сотрудничества! — взорвался Залиян. — Как бы я хотел затащить сюда и Мартино, и Шустера, и Кэстльмана и задушить их голыми руками! Я их нанял, чтобы они мне спроектировали и построили такое здание, которым я мог бы гордиться и заработать на нем баксы, а не такое, которое гнется, как флагшток, и из окон которого вылетают стекла! Чего ради я должен терпеть все эти неприятности? Они вели нечестную игру, так что им придется платить. Я даже не понимаю, с какой стати меня втянули во все это дело.

Он встал и снова стал ходить по комнате, глядя прямо перед собой. А Саймон Розен на мгновение прикрыл глаза — так он обычно отключался, попадая в неприятную ситуацию. Лузетти внимательно наблюдал за Залияном, чтобы не пропустить момент, когда тот вдруг начнет кидаться подвернувшимися под руку предметами.

— Вас втянули потому, — осторожно сказал Лузетти, — что некоторые стекла, выпавшие из принадлежащего вам здания, убили пару человек и ранили еще с дюжину. Если все случившееся — результат ошибки проектировщиков и строителей, наш технический эксперт обнаружит это и обнародует результаты ко всеобщему удовлетворению. Дело будет улажено задолго до того, как попадет в судебные инстанции. Подчеркивая ценность каждой человеческой жизни, мы скорее всего сумеем убедить всех, что было бы пустой тратой времени заставлять присяжных…

Залиян дошел до дальней стены кабинета, позади стола для заседаний, и остановился там, скрестив руки на груди и уставившись на голую стену.

— Хорошо, наймите какого-нибудь эксперта, — сказал он, не оборачиваясь. — Их же кругом как собак нерезаных.

— Тут нужен не просто какой-нибудь эксперт с хорошей репутацией. Я бы уточнил, что нужен такой, у которого нет никаких связей с нью-йоркской… с нью-йоркской…

— …банкой с пауками? — продолжил Лузетти.

— …с нью-йоркской ситуацией, — договорил Розен.

— У вас есть кто-нибудь на примете? — спросил Залиян, все еще не отрывая взгляда от стены.

— Да, — ответил Лузетти. — Его зовут Брайан Митчелл. Он из колорадской компании «Инженерные работы Селигмэна». Помните катастрофу с «Хайат Редженси» в Канзас-Сити? Он сохранил для страховой компании, нанявшей его, как минимум двадцать миллионов баксов. Он раскопал такие стороны дела, которые ускользнули от всех остальных. Словом, не важно, по какой причине, но люди верят тому, что он говорит, а в особенности присяжные.

— Хорошо, наймите его.

— Но он недешев.

— Сколько?

— Он берет тысячу восемьсот долларов в день плюс накладные расходы.

— Выходит, он такой же разбойник, как и вы.

— Все говорят, что он исключительно честен. Говорят, что если уж он написал заключение, то не изменит в нем ни слова ни за какие деньги. Ему верят.

— Таких людей не бывает.

— Тем не менее нам посоветовали именно его, поскольку он настолько беспристрастен, что поначалу невозможно даже понять, представляет ли он истца или ответчика. Вот именно потому-то он нам и нужен. Если вы в этой истории чисты, как заверяете нас, и если это дело так ясно, как вы полагаете, то тогда Брайан Митчелл — самый дешевый и самый быстрый способ возложить вину на Мартино, Шустера и Кэстльмана, причем не просто за окна, но и за то, что здание раскачивается.

Залиян дошел до двери кабинета и вытащил из кармана связку ключей.

— Добудьте мне его, — сказал он. — Я дам ему на обследование здания две недели, но ни на день больше. Надеюсь, он нам поможет.

Массивная дверь была снабжена двойным замком, так что ключ был нужен и для того, чтобы войти, и для того, чтобы выйти. Залиян с решительным видом уже стоял у открытой двери и взмахом руки указывал адвокатам на выход. Обошлись без прощальных рукопожатий.

— Ну, и что ты думаешь? — спросил Лузетти своего компаньона, когда они вошли в лифт. — Тебя не удивило, что он согласился пригласить дорогого специалиста со стороны?

— Вообще-то не удивило. Он понимает, что нельзя действовать прямолинейно, если хочешь выбраться из этого дела целехоньким.

— Я едва не расхохотался, когда он сказал, что не понимает, почему его втянули в это дело. Он еще узнает, как глубоко увяз, если окружной прокурор будет настаивать на обвинении в преступной небрежности. Я даже ушам своим не поверил, когда он это сказал.

— Да, он ведет себя как ребенок. Похоже, ему с трудом удается держать себя в руках. Ты читал в утренней газете статью Сильверштейна? Этот парень выдвинул несколько неплохих предположений. Араму вполне реально могут угрожать серьезные финансовые затруднения. По всей видимости, после той неудачи на Ямайке он потерял больше, чем рассказал нам. Банки отказываются вести повторные переговоры о займах. Это здание никогда не эксплуатировалось больше чем на семьдесят процентов. Сравни-ка это с девяносто пятью процентами остальных зданий в центре города.

— Да.

— Почему город дает ему такое количество концессий?

— И такое хреновое здание.

— Да, — кивнул Розен, — а наш мистер Митчелл, быть может, и раскопает, до какой именно степени оно хреновое.

Глава 3

В верху листка было небрежно написано карандашом: «ПРЕДПОЛАГАЕМОЕ НАЧАЛО НОВОЙ БРОШЮРЫ. ПРИМЕРНЫЙ НАБРОСОК». Остальной текст был напечатан на машинке:

"ЧТО ОБЩЕГО У ЭТИХ КАТАСТРОФ?

В КАЖДОЙ ИЗ НИХ ДЛЯ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ПРИЧИН ПРИГЛАШАЛИ ИНЖЕНЕРНУЮ КОМПАНИЮ СЕЛИГМЭНА.

1. Январь 1978 г. Гражданский центр «Колизей» в Хартфорде, штат Коннектикут. Полный обвал крыши, длина стальных пространственных перекрытий 300 футов. Никто не погиб и не был ранен.

2. 27 апреля 1978 г. Атомная электростанция Плэзентса на острове Уиллоу, штат Западная Виргиния. Рабочая платформа, состоящая из трех уровней, падает на землю с высоты 166 футов во время строительства охладительной башни. Погиб 51 рабочий.

3. 1979 г. Арена Кемпера в Канзас-Сити, штат Миссури. Падение подвесной крыши, простиравшейся на 324 фута. Никто не погиб и не был ранен.

4. 27 марта 1981 г. Здание, принадлежавшее нескольким владельцам, в Харбор-Кэй, на побережье Какао, штат Флорида. Полный обвал пяти этажей, здание состояло из плоских бетонных плит, авария произошла во время бетонирования крыши. 11 человек погибли и 23 ранены.

5. 17 июля 1981 г. Гостиница «Хайат Редженси» в Канзас-Сити, штат Миссури. Два перехода над внутренним двориком рухнули во время танцев. Погибли 114 человек и ранены 186.

6. 15 апреля 1982 г. Восточная часть Чикаго, штат Иллинойс. Обвал пролета бетонного моста во время строительства. Погибли 13 рабочих.

7. 22 июля 1982 г. Здание «Континентал-Иллинойс» в Нью-Йорке. Стрела строительного крана длиной в 134 фута прогнулась, сорвав куски гранита с 43 этажей. Они рухнули на улицу, один человек убит, 16 ранены.

8. 9 апреля 1983 г. Международный металлургический завод в Бутте, штат Монтана. При сильном ветре опрокинулась бетонная труба высотой 825 футов. Убиты двое.

9. 29 июня 1983 г. Гринвич, штат Коннектикут. Обвал моста № 95 через реку Майанус. Убиты трое.

10. 1 февраля 1984 г. Мексиканский залив. Затонула 200-футовая буровая платформа «Южный орел». Утонули 74 человека".

Берт Фабер перечитал написанное — неплохо. Он влетел в кабинет Эмиля Селигмэна и бросил листок на письменный стол шефа.

— Отлично, — сказал он, присаживаясь на краешек кресла в ожидании приговора, — этот вариант, возможно, понравится тебебольше. Митч уже сказал мне, что какое бы решение мы ни приняли, оно его устроит.

Тощий и подвижный Фабер был антиподом флегматичного Селигмэна, никогда не делавшего резких движений и жестов. По мере приближения к пятидесятилетнему возрасту его лицо и талия стали заметно утолщаться. Жена Селигмэна постоянно следила за тем, чтобы он соблюдал диету и делал зарядку.

Селигмэн вздохнул и взял листок. Окно за его спиной выходило на юг, что позволяло Фаберу видеть Утюги — огромные гранитные срезы на подступах к Скалистым горам. Слева от них, на небольшом холме над верхушками цветущих деревьев, виднелись красные черепичные крыши Колорадского университета, в котором Селигмэн и Брайан Митчелл когда-то преподавали гражданское проектирование. Они до сих пор вели там факультативные занятия, но за последние пять лет довольно редко, с тех пор как дела инженерной компании резко пошли в гору.

Через несколько минут Селигмэн положил бумагу на стол.

— Относительно арены Кемпера, — сказал он, ткнув коротким пальцем в соответствующее место. — Ты не указал даты, просто написал год. Надо быть последовательным.

— Хорошо, шеф. Нет проблем.

Чтобы уберечься от пятен и дырочек, которые могли оставить авторучки и карандаши, Селигмэн держал в кармане рубашки пластиковый пакетик, который свободолюбива настроенные студенты-гуманитарии прозвали «пакетиком растяпы». Фабер потянулся через письменный стол, выдернул из этого пакетика карандаш и небрежно нацарапал на полях: «Добавить дату».

— Это всего лишь примерный набросок. У меня под рукой не оказалось этой даты.

— В некоторых пунктах ты указал число убитых, а числа раненых нет. Если уж ты решил приплетать сюда и раненых, то это следует делать в каждом случае.

— О Господи! Тебе, выходит, нужно абсолютное единообразие, — сказал Фабер и быстро дописал: «Добавить раненых».

Селигмэн вновь углубился в чтение и вновь прервался, похлопав рукой по листку.

— В начале ты употребляешь слово «катастрофа». У меня это вызывает сомнение. Не все проекты, на которые ты ссылаешься, привели к гибели людей.

— Ну и что с того?

— Если никто не погиб, то это никакая не катастрофа. Авария — да. Серьезный экономический ущерб. Возможно, трагедия. Быть может, даже несчастье. Но никакая не катастрофа. Это терминология управления безопасности труда и здравоохранения.

— Боже мой, да терминология этого управления совсем не обязательно верна… она даже неразумна. Спроси десяток человек на улице, что означает это слово, и я готов побиться об заклад, ни один не скажет тебе, что необходимо убить кого-нибудь, чтобы назвать это катастрофой.

— Эта брошюра рассчитана не на десяток прохожих, которых я встречу на улице. Она рассчитана на людей, очень хорошо знакомых с терминологией управления.

— Ладно.

Фабер вычеркнул слово «катастроф» и надписал сверху «аварий», так сильно нажимая на карандаш, что тот сломался. Он вытащил из кармана Селигмэна другой и полюбопытствовал, не желает ли шеф поменять еще что-нибудь.

— В случае с этим «Южным орлом» ты пишешь, что утонули 74 человека, а в случае с краном ты намекаешь, что на людей обрушились куски гранита, но в остальных пунктах ты не указываешь причины смертей. Зачем вообще указывать эти причины?

Фабер написал: «Никаких пылких выражений». Селигмэн продолжал:

— Стоит ли вообще упоминать об убитых и раненых? Работа, которую мы выполняли по этим проектам, никак не связана с наличием или отсутствием пострадавших. Мы инженеры, а не медицинские эксперты.

— Да что же это, черт подери, тебя разбирает, Эмиль?! Я составил список пострадавших, поскольку это показывает, что, когда дела плохи и многое поставлено на карту, адвокаты, владельцы и архитекторы обращаются к нам. Когда речь идет о гибели людей, требуются самые лучшие специалисты-эксперты, которых вы только можете раздобыть. Я полагаю, что важно оставить все эти факты как есть. — Фабер отбросил карандаш в сторону и сел. — Я знаю, в чем все дело. Тебе вообще не нравится эта идея с брошюрой, ведь так, да? Так почему бы прямо не сказать мне об этом, чтобы я не тратил времени попусту?

Селигмэн тяжело вздохнул и потер глаза кончиками пальцев.

— Я знаю, что брошюре, которой мы пользуемся, уже пять лет, — сказал он усталым голосом. — Ты был прав, сказав, что она не отражает нынешнего положения нашей компании. Я знаю, что нам нужна новая. Но этот акцент на анализе несчастий… ну, это не то, что я имел в виду, когда учреждал нашу компанию.

— Но отсюда же и идет весь рост. Новые материалы, новые теории проектирования, стремление снизить расценки, падение квалификации рабочих, инспекторов, уровня стандартов… Это сулит все новые и новые аварии.

— Может быть, и так, только…

— И все больше людей готовы начать судебные тяжбы еще и потому, что в этом замешаны деньги. Присяжные разбрасывают страховые деньги, как конфетти. Черт подери, Эмиль, посмотри на список работ, в которые мы вовлечены. Если сейчас сделать еще одно усилие, мы сможем стать наиболее влиятельной фирмой в этой области.

— Ты хочешь выставить нас на всеобщее обозрение? Наиболее влиятельная фирма в области экспертизы катастроф… Мы что же, этого хотим?

— А почему бы и нет? Разве много инженерно-строительных фирм, способных сделать первоклассную аналитическую экспертизу и знающих закон об ответственности? Перед нами открывается великолепная возможность. Вместо того чтобы перекладывать основную часть лабораторной работы на специалистов извне, нам бы надо приобрести парочку электронных микроскопов и кое-какое мощное испытательное оборудование.

— Все эти акценты выглядят довольно неприглядно. Для меня строительное дело все еще означает проектирование, а не копание в авариях.

— Я и не говорил, что мы должны отказаться от проектирования. Нам следует вмешиваться в чужие дела лишь в той степени, какая позволила бы нашей компании не отстать от жизни. Я сказал только, что мы должны переместить свои интересы в ту часть бизнеса, которая представляется наиболее жизненной.

— Ты хочешь сказать «наиболее смертельной».

— О Господи! — воскликнул Фабер, раздраженно стукнув руками по столу.

Селигмэн повернулся к окну и уставился на горы.

— Я вынужден согласиться, — сказал он, — что исследовательские работы движутся быстрее, чем работы по проектированию. Сегодня днем позвонил какой-то адвокат из Нью-Йорка по имени Лузетти. Он хочет, чтобы Митчелл взглянул на окна в здании Залияна. И ни словом не обмолвился об оплате.

— А разве он не занимается железнодорожным мостом?

— Да, вместе с Эрхартом и Сэлливаном. Я обещал, что Митчелл займется этим делом.

— В Нью-Йорке Митч смог бы сделать нам кое-какую рекламу. По меньшей мере, показать фильм о наших проектах тамошним гражданским инженерам. Может быть, я смогу устроить ему интервью на телевидении. — Фабер поколебался, а потом добавил: — Митч — это еще одна причина, по которой нам следует выпустить новую брошюру, Эмиль. Может быть, даже изменив название компании. Надо затянуть его в это поглубже. Как долго он намерен пускать на ветер такие большие гонорары? Ему следовало подумать и о себе.

— Любое дело, над которым надо серьезно поломать голову, делает его счастливым. Похоже, деньги не играют важной роли в его жизни.

— Не торопись с выводами.

— Я уже не способен на подобного рода заблуждения, — сказал Селигмэн, смиренно посмотрев на Фабера. — За последние несколько лет я повидал так много аварий, что уже никогда не смогу быть в чем-либо уверен наверняка.

* * *

За несколько минут до полуночи забрызганный грязью фургончик с номерными знаками штата Колорадо вырулил на стоянку мотеля в Рэйтоне, штат Нью-Мексико, и припарковался недалеко от единственного освещенного места. Водитель на мгновение опустил голову на руки и негромко чертыхнулся. Это был мужчина с загорелым, слегка обветренным лицом. Небольшие шрамы в форме полумесяца на носу и щеках свидетельствовали о том, что когда-то он был настолько глуп, что занялся лесосплавом по чистой воде. Его черные, чуть тронутые сединой волосы были потными и растрепанными. На сиденье рядом с ним лежали кое-какие атрибуты его профессии, которые он рассовывал по разным карманам куртки: увеличительное стекло, небольшой складной телескоп, шестидюймовый глубиномер, складная измерительная линейка, рулетка, электронный кронциркуль, карманный нож, отвертка и крохотный фотоаппарат «Минокс».

— Брайан! — в удивлении воскликнул Карл Эрхарт, когда он возник на пороге комнаты, которую они с Тимоном Сэлливаном снимали в мотеле. — Чем ты занимался, черт побери? У тебя такой вид, будто ты работаешь в пекарне.

Мужчины сидели в креслах, придвинутых к кровати, на которой были расстелены строительные чертежи. Брайан Митчелл оглядел себя. Его штормовка, вельветовые брюки и ботинки были покрыты каким-то белым порошком.

— Цементная пыль, — сказал он. — Я был на растворной фабрике.

— До полуночи?!

— Ну, не совсем. До полуночи я пил пиво в самом грязном баре, который когда-либо видел. Там обычно околачиваются местные водители грузовиков. Я не переставал спрашивать себя: «Что я здесь делаю?» Я ненавижу бары, ненавижу грязь. Я даже не слишком страдаю без пива. Я торчал там в надежде, что эти водители грузовиков в конце концов расскажут мне что-нибудь интересное, и они таки рассказали. Но, Бог мой, чего это стоило моему желудку и моей голове! — Он рухнул на одну из пустых кроватей и прикрыл глаза тыльной стороной ладони. — У меня голова кругом идет. Я чувствовал, что буду страдать от похмелья, и получил свое.

— Не могу в это поверить, — сказал Эрхарт. — Брайан Митчелл где-то пьет всю ночь напролет? У Брайана Митчелла похмелье? Главная новость нынешним вечером в Нью-Мексико. Слушай, Эмиль звонил. Он хочет, чтобы ты провел пару недель в Нью-Йорке.

— Это именно то, что мне нужно. Побольше нервотрепки.

— Он говорит, что в это время года там просто замечательно, — улыбнулся Эрхарт.

— Даже Нью-Йорк может показаться раем после этих водителей грузовиков, — согласился Митчелл. — В особенности после общения с Джонсоном Коротышкой. Ну и ну, сколько же он способен выжрать! А ваши ребята что-нибудь сегодня сделали?

— Совсем немного, — ответил Эрхарт. — Сделали множество фотографий, массу измерений. У нас теперь есть все материалы, чтобы вычертить схему, указывающую место приземления каждого крупного куска бетона. Совершенно ясно, что первой рухнула третья опора и увлекла за собой две другие. Похоже, что тридцатый и пятьдесят третий профили — единственные места, где напряжение бетона никогда не достигало максимума. Могло случиться так, что арматура на пятьдесят шестом профиле, как раз там, где начинается плечо Т-образной опоры, была настолько плотно сварена, что бетон туда даже не проник.

— Это постоянно происходит, — заметил Митчелл, не открывая глаз.

— Нам нужно раздобыть образец этой арматуры для Берта, чтобы он посмотрел, соответствуют ли параметры строительным правилам, — сказал Эрхарт. Говорят, что при отсутствии должного контроля туда запихнули уйму какого-то дешевого дерьма с Тайваня. И потом этот бетон… У пятьдесят третьего профиля он слишком уж плох, из него прямо-таки целые куски можно выдавливать. Думаю, твое предположение, что в бетонной смеси было слишком много воды, верно. А что ты выяснил на растворной фабрике?

Митчелл свесил ноги на пол.

— Весьма современное предприятие. Все компьютеризовано. Фиксируется каждый шаг. Они могут показать вам точную формулу бетонной смеси по каждому из отправленных грузов, могут назвать время, когда уехал и вернулся любой из грузовиков, и даже фамилию водителя. Водоизмерители выглядят надежными и простыми в обращении. Поскольку компьютер набит не только основными данными, но и всяческой побочной информацией, мне удалось кое-что выяснить, например, среднее время поездки туда и обратно, когда они заливали бетоном третью опору. Двадцать пять минут на дорогу туда, двадцать пять на работу и двадцать минут на возвращение. Я проверил данные по тем дням, когда бетон заливали в тридцатый и пятьдесят третий профили. В обоих случаях это был понедельник. С интервалом в две недели. У меня глаза не опухли? Они все время слезятся.

— Они совершенно красные. Я никогда еще не видел, чтобы глаза были такого цвета.

Митчелл надел солнечные очки и обхватил голову руками.

— Так вот, я и подумал, что в барабаны некоторых грузовиков вода могла быть добавлена уже после того, как они выехали с фабрики. Оказывается, в оба эти понедельника какой-то грузовик уехал на мост в полдень, а вернулся обратно только без четверти два.

— Возможно, водитель разгрузился и остановился где-нибудь пообедать.

— А что, если он остановился по дороге туда? Я проверил записи и обнаружил, что водителем грузовика в обоих этих рейсах был мой хороший приятель Джонсон Коротышка.

Эрхарт нахмурился, а Сэлливан улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, что этот парень остановился пообедать с полным бетона грузовиком и вращающимся барабаном? — спросил Эрхарт.

— Ты верно понял. Захудалый дешевенький ресторанчик у перекрестка дорог. Парковался он позади здания, чтобы не быть на виду. А после обеда брал шланг и добавлял воду в свой груз, пока тот не приобретал точно такой же вид, как сразу после загрузки. Мне пришлось повозиться, и я выяснил все эти детали лишь совсем недавно. Но он что-то заподозрил, когда я принялся вытягивать это из него! Не раскололся до тех пор, пока мы не уговорили девятнадцать банок «Карта-Юланки». Мы с ним теперь большие приятели. Он не знал, что лишняя вода может понизить прочность бетона.

— Ты занимаешься не своим делом, — сказал Эрхарт. — Тебе бы надо было стать сыщиком или шпионом.

— Я был бы счастлив работать обыкновенным инженером в какой-нибудь конторе, чертил бы прямоугольники на бумаге и подставлял к ним номера, рассмеялся Митчелл. — Все там ясно и чисто, а при полевой работе и грязи много, и публика грубовата. Я слишком рафинирован для такого рода деятельности.

— Черт возьми!

Митчелл медленно поднялся на ноги, стараясь не травмировать свою голову никакими резкими движениями.

— Эта комната вращается, вы не заметили? По часовой стрелке. Примерно сорок пять оборотов в минуту. Пойду-ка я лучше в свою комнату и лягу. Не могу я пить — вот в чем дело-то. Даже пиво. Это оскорбительно. — Он медленно дошел до двери и остановился, понуро опустив плечи. — Совсем неподходящая осанка для человека, который всего неделю назад занял шестое место в теннисном турнире в Боулдере, штат Колорадо, в котором участвовало более сорока человек. — Он посмотрел на Тима Сэлливана, два года назад закончившего аспирантуру, и сказал: — Сэлли, ты видишь перед собой человека, который потерял остатки достоинства и самоуважения. Пусть это будет для тебя уроком. — Он перешагнул через порог и повернулся для прощального замечания: — Один из водителей, некий Гектор, рассказал мне, что он, бывало, после обеда заливал воду в свой замес бетона, когда они возводили подпорную стенку вдоль автострады к северу от города. Я так понимаю, что здесь что-то вроде традиции. Готов биться об заклад, что в этой стенке есть ослабленные места, и мы можем потрясти всех своей проницательностью. Неплохо было бы немного позабавиться: позвонить в управление шоссейных дорог и рассказать им, где надо посмотреть. Ладно, спокойной ночи. Постучите мне в дверь, когда пойдете завтракать, и посмотрите, жив ли я еще.

Когда Митчелл ушел, Эрхарт взглянул на Сэлливана, стараясь казаться разгневанным.

— Этот парень выставляет меня каким-то придурком. Мы с тобой провели за подсчетами всю ночь, а он тем временем пил себе пиво, в итоге же его выводы, вероятно, и являются ключом ко всей этой штуке.

— Подсчеты тем не менее должны вестись, — напомнил ему Сэлливан. — Ты же сам говорил, что, мол, любая возможность должна быть учтена и задокументирована, чтобы противоположная сторона не смогла заявить в суде, будто мы что-то проглядели.

— Да знаю я, но… черт его побери!

Глава 4

Ночной сторож с таким же черным блестящим лицом, как и элегантный кожаный ремень на его униформе, стоял в южном вестибюле здания Залияна, внимательно глядя сквозь стеклянные двери. В четыре часа утра и площадь, и улицы выглядели почти пустынными. Пуэрториканцы из многоквартирных домов на 49-й улице убрались со ступенек еще несколько часов назад, а на 8-й авеню количество пешеходов уменьшилось до тонкой струйки. Проститутки у выхода из подземки зазывно окликали какого-то мужчину, шедшего так быстро, что казалось, он почти бежал. Он, вероятно, направляется в отель Говарда Джонсона на 51-й улице, подумал сторож, и Бог знает, чего это он так торопится, может, от грабителей спасается? Какая-то одетая в лохмотья женщина устроилась на ночлег на вентиляционной решетке, загородившись от выходящего из-под нее пара чем-то вроде нагруженной тележки для покупок и поставленными друг на друга картонными коробками. На одной из бетонных скамеек на площади скрючился какой-то мужчина, ему, ясное дело, вывернут все карманы еще до рассвета. Два такси с такой скоростью промчались на север, словно участвовали в гонках.

Начали появляться полицейские, иногда на автомобилях, иногда и на своих двоих. Полицейский участок Северного центра находился всего в нескольких кварталах отсюда, на западной стороне 54-й улицы, но ведь не могла же полиция одновременно быть везде. В четыре часа утра в этом районе было небезопасно, и по соседству тоже, и не только для сторожей, но и для бродяг, сутенеров, пьяниц, проституток, мелких жуликов, наркоманов, таксистов, да и для легавых.

Ночной сторож продолжил свой обход. Он кивнул охраннику, сидевшему за столом в вестибюле, но и не подумал перекинуться с ним словечком: он вообще редко говорил с кем-нибудь, кроме родственников. Только они и могли понять его речь, состоящую из смеси французского, английского языков и наречия гаитянских креолов. На пластиковой бирке, прикрепленной к его униформе, было написано просто: "Кристофер", однако это ни в коей мере не выражало всей пышности его имени, звучавшего так: Франсуа Генри Туссен-Лувертюр Кристоф. Работа ночного сторожа не слишком-то подходила для человека, имя которого наводило на мысли о его благородном происхождении, так что Кристоф намеревался подыскать что-нибудь получше. Как только он сможет позволить себе отказаться от этого жалованья, а быть может, и раньше, он уволится, потому что это было дурное место.

Поначалу-то ему казалось, что его работа заключается в защите здания от незваных гостей и всяких неожиданностей, но чем дольше он смотрел сквозь стеклянные двери, тем сильнее чувствовал, что сам является узником этой крепости. В его сознании постепенно укрепилось ощущение, что как раз от здания-то и исходила главная угроза его жизни.

Он вступил на лестницу, ведущую в цокольный этаж, следуя предписанному маршруту, проверяя, заперты ли двери, и следя за контрольными отметками на замках. Когда он проходил мимо пуленепробиваемых окон комнаты охраны, то слегка коснулся шляпы, приветствуя трех охранников, находившихся внутри и кивнувших ему в ответ, правда, не слишком-то дружелюбно. В этой комнате находились компьютеры, контролирующие термометры, барометры, дымоуловители и датчики на всех шестидесяти шести этажах здания. Кроме того, здесь находились радиоприемники, микрофоны и контрольные стенды управления, назначения которых он не понимал. Кристоф несколько раз пытался узнать, как же это все работает, но так ничего и не выяснил. Потом это перестало его беспокоить, поскольку он знал, что скоро уйдет отсюда. Как только суставы его пальцев и коленей почувствуют приближение бури, он просто уйдет. Это здание уже прикончило двух человек, и он не сомневался, что список жертв будет расти.

Кристоф шел по бетонированной пещере, в которой располагались кондиционеры и отопительные системы. Этот лабиринт из механизмов и изоляционных труб напомнил ему о машинном отделении авианосца, который он когда-то посетил на военно-морской верфи в Бруклине. Но там его окружала любопытствующая публика вроде него самого, а здесь он был один. Тишину нарушал лишь звук его собственных шагов, посвистывание клапанов, выпускавших пар, и пощелкивание датчиков автоматического контроля. Слабое свечение оборудования напоминало ему глаза хищников, словно следящих за ним из джунглей. И если комната охраны была мозгом всего здания, то это помещение было его сердцем. Именно здесь создавался и контролировался климат, в котором существовали обитатели, по сути дела, небольшого городка. Этим шести тысячам человек, которым предстояло явиться на службу через несколько часов, должно быть тепло, пока солнце не заступит на свою вахту, и прохладно, когда оно станет слишком жгучим. В течение всего рабочего дня воздух в помещениях должен быть не слишком влажным и не слишком сухим, чтобы людям легко дышалось. Для него было загадкой, еще одной загадкой, как же именно вся эта масса машин, проводов, клапанов, насосов и прочих предметов, названия которых он даже не знал, совершала свою работу. Только одно он понимал совершенно ясно, по его мнению, единственный, кто это понимал. В здании Залияна обитали призраки. О да, оно было населено призраками, и это было так же несомненно, как и то, что ими населены пустующие дома, пугавшие его, как ребенка. А чем же иным можно было объяснить то, что это здание разговаривало с ветром, в самой своей глубине?

Кристоф отпер дверь в складское помещение и не спеша направился по проходу между рядами, заставленными мешками. Он отпихнул в сторону коробку со строительным мусором, опустился на колено и открыл дверцу, ведущую в настолько низкое пространство под грузовой платформой, что по нему можно было только ползти. Ему пришлось буквально припасть к земле, чтобы протиснуться внутрь через маленький дверной проем. Пахнуло затхлостью и сыростью. Он закрыл за собой дверцу и включил карманный фонарик. Луч фонаря отбросил темноту. Левую стену этого узкого туннеля пересекали, как ребра, шесть главных опор здания, массивные стальные балки в форме буквы "Н". Покрытые белой огнеупорной шпаклевкой, они походили на погребенные в могильнике мумии. Взгляду было открыто всего пять футов этих опор, но Кристоф знал, что они тянутся вверх еще на восемьсот футов, упрятанные между стенами кабинетов и гранитным фасадом здания. Именно в этом потайном склепе он лучше всего слышал голос здания, чувствовал его содрогания, как колючка, вонзившаяся в мышцу, реагирует на пульсацию крови.

Свет фонаря упал на ближайшую опору и отразился от небольшого куска обнажившейся стали. Оказавшись здесь в первый раз, Кристоф соскоблил своим пружинным ножом немного огнеупорной шпаклевки. Положив руку на холодный брус опорной балки, он пытался понять источник ее силы и тщетно стараясь представить, каким образом она удерживает на себе сокрушительную тяжесть здания.

Луч света поднялся вверх, к месту соединения бетонного потолка и стен. Паутина тоненьких трещин увеличилась в размерах, расползлась извилистыми линиями. А на полу была другая конфигурация трещин, они расходились концентрическими кругами от каждой опоры. Если эти трещины будут увеличиваться, что и происходило с того момента, как он впервые их заметил, эта паутина в конце концов охватит весь туннель. Он еще укажет на них, когда оставит эту работу, и докажет, что он вовсе не сумасшедший.

Кристоф выключил фонарь. В полной темноте было нетрудно представить, что он снова на родном острове, вместе с друзьями детства. Темная ночь, и со всех сторон подступают джунгли. Кристоф замер и прислушался. Он услышал какое-то слабое шуршание, похожее на трение жернова. Изо всех сил вслушиваясь в эту тишину, он различил какие-то невнятные скрипы, будто где-то далеко медленно открывали тяжелую дверь. Но его тело не содрогнулось, и Кристоф испытал разочарование. Снаружи царило безветрие, и поэтому голоса были приглушены. Ничто не напоминало день тех смертей, когда выпавшее из окна стекло рассекло пополам женщину, а стальной обломок пришпилил на крючок мужчину, чтобы понаблюдать, как из него вытекает жизнь, уносясь красными струйками в гонимый ветром туман. А в ночь накануне этого здание завывало, словно целый хор зомби, заставив Кристофа так трястись, что он весь покрылся потом. Когда он снова появился в вестибюле, охранники и другие сторожа, заметив его состояние, заставили сесть и принять аспирин.

Прошло уже достаточно времени, и его могли хватиться. Он слегка приоткрыл дверцу, чтобы удостовериться, что в складском помещении никого нет, и только после этого выкарабкался наружу. Когда он заталкивал коробку со строительным мусором на прежнее место, ему пришло в голову: а что бы подумали его дядя и брат, если бы могли услышать голоса этого здания? Сказали бы они, что он свихнулся и что все это плод его воображения? Сказали бы они, что им снова овладевают суеверия, от которых они хотели его избавить? Он знал, что сказала бы его бабушка, будь она жива. Он отчетливо увидел свою бабушку, корону волос поразительной белизны, огромные карие глаза, и услышал ее пронзительный, вибрирующий голос. Она бы сказала, что кто-то раздобыл рисунок здания Залияна и протыкает его булавками. Кристоф улыбнулся. Его бабушка была удивительной женщиной. Она могла заставить людей, а в особенности детей, поверить во все что угодно.

Эудженио Лузетти позвонила его секретарша.

— Мистер Лузетти, вам звонят из другого города, какой-то Брайан Митчелл. Вы у себя?

— Брайан Митчелл? Я не знаю никакого Брайана Митчелла.

— Он из компании «Инженерные работы Селигмэна», которая находится в Боулдере, штат Колорадо.

— Из какой компании? О-о-о, да, да, да! Теперь я вспомнил. Соедините меня с ним.

Лузетти плечом прижал трубку к уху, вытащил из ящика стола папку и раскрыл ее.

— Мистер Лузетти? Вам звонит Брайан Митчелл из мотеля «Сэндс-Мэйнор» в Рэйтоне, штат Нью-Мексико. Я из компании Селигмэна…

— Конечно, конечно, компания «Инженерные работы Селигмэна», Боулдер, штат Колорадо. Как дела, мистер Митчелл?

— Да в общем-то, хорошо. Мне сказали, что у вас есть небольшая проблема, в которой, как вы полагаете, я смог бы вам помочь.

— Боюсь, что не такая уж она и небольшая. Сегодня утром еще один раненый предъявил нам иск, что довело общую сумму претензий до двухсот пятидесяти миллионов долларов. Вы можете уделить нам пару недель? Не стану скрывать от вас, что наша задача — не довести дела до суда.

— Что ж, мысль интересная. Мне понадобится кое-что.

— Что именно?

— Мне нужен номер в гостинице «Уолдорф-Астория» и место для работы в здании, которым я буду заниматься.

— Хорошо.

— Если я буду работать ночью, мне потребуется вооруженный охранник.

— Ну, вообще-то, мистер Митчелл, в этом совсем нет необходимости.

— Да я шучу. Мне нужен помощник для исследований. Самое лучшее, если это будет кто-нибудь из вашей фирмы, кому вы доверяете. Вы, я полагаю, не хотите, чтобы я сам был у себя на посылках. Вы сможете выделить мне человека?

— Хм, думаю, что да. Я подберу кого-нибудь.

— Он должен начать прямо сейчас, чтобы я смог с ходу включиться в работу. Давайте-ка поглядим. Сегодня у нас среда. Я буду у вас в субботу. В своем номере я сразу хотел бы найти планы, спецификации и прочие документы, которые относятся к этим окнам и рамам. Мне понадобится Нью-Йоркский городской строительный кодекс. Были ли какие-нибудь странные задержки или производственные срывы в процессе возведения здания? Сделайте подборку статей из «Нью-Йорк Таймс», «Строительных новостей» и «Гражданского строительства». Вы записываете, что я говорю? Выясните, не возбуждались ли прежде судебные дела против какой-либо из компаний, участвовавших в строительстве, и за что. И не прикрепляйте ко мне какого-нибудь бездельника. Мне нужен человек с некоторым воображением. Мне бы также помогли краткие досье на основных персонажей: инженера, архитектора, подрядчика, Залияна. Идет? Увидимся в понедельник, мистер Лузетти! Передайте мой поклон Бродвею. Или попросите моего помощника сделать это.

Глава 5

Адвокаты Розен, Лузетти, Блэйк, Пирс и Кэлб имели свою основную штаб-квартиру в здании компании «Пан-Америкэн» в Нью-Йорке, а филиалы в Лондоне и Сан-Франциско. Кабинет Эудженио, или Джино, Лузетти находился на северной стороне 30-го этажа, с видом на купол, венчавший старое здание «Нью-Йорк Сентрал», и на раскинувшийся позади него простор Парк-авеню. Лузетти часто говаривал, что как бы ни бранили здание «Пан-Америкэн» за то, что оно подавляет станцию «Грэнд-Сентрал», из него открывается чертовски привлекательный вид на этот купол. Элегантные пропорции и изгибы, причудливые детали украшений, великолепный образчик неоклассической архитектуры… Нет, господа, теперь-то уж никому не сделать подобного купола. Большинство новых зданий обрублено сверху, словно пучки сельдерея.

Иногда Лузетти работал с задернутыми шторами, чтобы ничто его не отвлекало, но только не в этот день. Шторы были широко распахнуты, волосы Лузетти тщательно причесаны, а на его столе стояла небольшая ваза с цветами. Ему хотелось произвести по возможности наилучшее впечатление на человека, сидевшего напротив него, на Кэрол Оуэнс, самую привлекательную женщину из значащихся в их платежной ведомости. И она тоже, отметил Лузетти, отличается элегантными пропорциями и изгибами.

После нескольких минут шутливого разговора, чтобы Кэрол почувствовала себя непринужденно, Лузетти спросил, почему она уехала из города, проработав пять лет в фирме юридических консультаций.

— По правде говоря, — сказала она улыбнувшись, — я устала от нищенской жизни.

Что за улыбка! В семействе Лузетти за улыбку, подобную этой, зубному врачу за-платили бы пять тысяч долларов. А мисс Оуэнс, вероятно, родилась с ней. Мисс Оуэнс. Его секретарша подтвердила, что она не замужем, и сумела выяснить, что и Митчелл холостяк. Он посмотрел на нее, не скрывая восхищения. Для юриста она была слишком хороша, несмотря на явную попытку замаскировать это. Свои длинные черные волосы она беспощадно затянула на затылке, и никакой косметики… или косметика наложена так искусно, что была совершенно незаметна? А строгие деловые костюмы она носила, вероятно, для того, чтобы заставить мужчин думать о делах, а не об удовольствиях.

— Работа в юридической консультации, — продолжала мисс Оуэнс, — не слишком обременительна, но приходится иметь дело со множеством неудачников и решать массу проблем. Через какое-то время это становится утомительным.

— Могу себе представить. Ну, и вы рады, что решились на такую перемену? — улыбнулся Лузетти, отчасти отдавая дань ее скулам и форме губ, а отчасти — собственному уму.

Прикрепление этой Оуэнс к Митчеллу было мастерским ходом, достойным любимого итальянского героя Лузетти — Макиавелли.

Митчелл ведь слыл образцом объективности, разве не так? Что ж, вот и посмотрим, насколько объективен он будет, когда заинтересуется одним из членов команды своего клиента. Пока Лузетти мысленно смаковал цинизм своего плана, Оуэнс, отвечая на его вопрос, сказала, что ей нравится и центр города, и люди, с которыми она работает. Она, правда, хотела бы, чтобы ей предложили что-нибудь более серьезное, где мог бы пригодиться ее опыт. В последние две недели, призналась Оуэнс, она вообще ничего не делала, а только составляла сводки по всем случаям, которые смогла отыскать, связанным с компаниями, зарегистрированными в Делавэре и привлеченными к суду в Нью-Джерси. Совсем не то, о чем она когда-то мечтала. Разумеется, ей известно, что в фирмах, подобных этой, приходится долгое время ходить в учениках, но все-таки она не такой уж новичок в юриспруденции.

Лузетти сказал, что полностью понимает ее, и заверил, что о ней никогда не забывали. Он и другие старшие члены фирмы внимательно наблюдают за ней и весьма довольны ее работой. И они понимают, что теперь могут поручить важное дело. Не слышала ли она о предстоящей судебной тяжбе Залияна? Это может затянуться на годы. Со стороны защиты был нанят инженер для проведения двухнедельного исследования. Чтобы предельно увеличить эффективность работы, ему решено дать помощника от самой фирмы, вот это дело ей и хотят поручить. Он передал мисс Оуэнс список исследовательских задач, которые, как просил Митчелл, необходимо завершить к субботе. Пока Кэрол изучала страницу, Лузетти сообщил ей, что Митчелл — замечательный парень, работать с ним одно удовольствие, человек честный, да еще и глубоко сочувствующий проигравшей стороне… Насколько все это соответствует действительности, Лузетти не знал.

— Прямо-таки список покупок, — сказала Кэрол Оуэнс, закончив чтение, — но неужели для выполнения этой работы требуется именно адвокат?

Лузетти покровительственно улыбнулся.

— Нам нужен человек, разбирающийся в технических деталях. У вас будет масса работы, в том числе и в суде, если вы возьметесь за это дело. Вам надо будет прямо-таки приклеиться к Митчеллу и разузнать у него все, что возможно, об инженерных аспектах дела. Он живет в Колорадо, и поэтому здесь не надолго. Мы хотим, чтобы вы стали нашим, так сказать, домашним экспертом по зданию Залияна. Беретесь? Отлично! Я знал, что вы согласитесь!

Кэрол Оуэнс вернулась в свой кабинет и несколько минут сидела неподвижно, положив руки на стол и пристально глядя на взятую в рамочку репродукцию картины Фламинка, изображающую шторм, надвигавшийся на голландскую деревушку. Был ли это жизненный перелом, которого она так ждала, или же ее просто хотят каким-то образом использовать? Было в этом Лузетти что-то такое, что не вызывало у нее доверия. Это заявление насчет глубокого сочувствия Митчелла проигравшей стороне прозвучало фальшиво. Может быть, ее выбрали из-за внешности? Был ли в предложении «прямо-таки приклеиться к Митчеллу» гнуснейший намек? Или ей это просто кажется? Потом она упрекнула себя за излишнюю подозрительность и перестала ломать голову над этими пустяками. Изображенные на картине крестьянки торопились к крытым соломой хибаркам под сердитым, угрожающим небом. Резкими синими и черными мазками художник добился потрясающего ощущения, будто все силы ада готовятся вырваться на волю. Под влиянием нахлынувшего на нее настроения решила заменить картину на какой-нибудь натюрморт.

Они стояли на противоположных концах подвесной платформы, держа руки на стопорах лебедки. По условному кивку они одновременно нажали рычаги управления, стали медленно опускаться и остановились, достигнув 61-го этажа. Координация была необходима, чтобы платформа не накренилась. Закрепив лебедки, они принялись за работу, промывая оконные стекла четырнадцатидюймовыми щетками и резиновыми валиками. Билл Слатер начал свой тридцатый год работы мойщиком окон на Манхэттене, а Р. Дж. Бун, по прозвищу «Преподобный Бун», — двадцать третий. Они работали вместе с тех пор, как было построено здание Залияна, и за эти два года каждый из них уже с дюжину раз прошелся по всем четырем тысячам окон.

— Интересно, купят ли они когда-нибудь автоматического мойщика, сказал Слатер, выписывая щеткой широкие водяные рисунки на стекле. — Дали бы лучше мне те деньги, которые они потратят на эту кучу дерьма. Или те деньги, которые пытается положить себе в карман Рон, обещая приладить эту дрянь. Он сидит себе на крыше целый день и в ус не дует, а что он с этого имеет? Двадцатник за час? Неплохо, да.

Преподобный Ральф, человек по характеру довольно угрюмый, ничего не ответил, и Слатер продолжал, хихикая и одновременно меняя щетку на валик: — Думаю, всякий раз, когда он прилаживает автомат, он что-то там делает, чтобы тот снова сломался и у него будет постоянная работенка. Слатер широко улыбнулся и помахал кому-то через стекло. — Привет, милая! Эй, вы там! Преподобный, это снова та секретарша, ну та самая, о которой я тебе рассказывал. Она узнает меня, и всегда машет рукой, и просит быть поосторожнее. Я читаю по ее губам. Не волнуйся, дорогая! Я буду, буду осторожным! Ох ты, она уходит. Гляди-ка, вот это походочка! Вот это да!

В платформе было почти шестнадцать футов длины, вполне достаточно, чтобы захватить два окна четырехфутовой ширины и вертикальную полоску гранита между ними. Когда каждый из них покончил со своим оконным стеклом, они снова разошлись по краям платформы и высвободили лебедки.

— Не думаю, что ты такой плохой человек, каким хочешь казаться, проговорил вдруг Преподобный Ральф, пока платформа медленно опускалась. — Я думаю, что ты поносишь имя Господа и говоришь о похоти только потому, что знаешь, что по воскресным дням я служу Господу. Ты хочешь посмотреть, удастся ли тебе заставить меня выйти из себя.

— Кто, я?! Ну, ты меня не так понял, я вовсе ничего такого не хотел. Я в самом деле грязный, испорченный, нехороший сукин сын. Только и всего.

— Ты завидуешь моему внутреннему спокойствию.

— Да что ты! Не завидую я твоему внутреннему спокойствию. Я думаю, оно уже накрылось.

Рис. Н. Кошкина.

Платформа двигалась вниз вдоль фасада здания, понемногу приближаясь к фанерной панели, которой было забито окно кабинета, некогда принадлежавшее Эдвину Лестеру. Когда Бун увидел эту фанеру, он тяжело задышал и рефлекторно убрал руку со стопора лебедки.

— Стоп! — в тревоге закричал он. — Стоп!

— Что там? Что случилось? — Тот конец платформы, где стоял Слатер, продолжал опускаться, пока не оказался на фут ниже, чем противоположный. Слатер дал обратный ход, поднимая рычаг лебедки, наконец платформа восстановила равновесие. — Что там, черт побери, стряслось?

Бун едва кивнул в направлении окна.

— Мы на шестидесятом, — с трудом выговорил он. — Это здесь… это же здесь…

— Здесь убило того парня. Ну и что? Значит, нам надо спуститься на пятьдесят девятый. Ты боишься увидеть кровь? Это же было две недели назад. Теперь уже все смыто.

— Давай вернемся на крышу. Мне нужно передохнуть. — Бун повернулся спиной к зданию и стал смотреть прямо перед собой. — Назад?! Да мы же только что начали работать! Давай, давай, нам еще надо вымыть уйму окон. Ветер все усиливается, а нам нужно завершить мойку всех до конца недели.

— Пожалуйста, Билл. Мне нужно выпить чашечку кофе. Я сделаю перерыв и буду в порядке.

— Ладно, Бог с тобой. — Слатер рассерженно толкнул рычаг лебедки. Платформа начала подниматься. — Ну, убило какого-то парня. Люди живут, и люди умирают. Мы даже не знали и ни разу не видели этого парня! Тебе надо было бы работать со мной годиков пять назад, когда мой напарник спикировал с сорокового этажа прямо на марширующий оркестр. Вот это было ужасно! Мне самому после этого понадобился стаканчик кофе.

У Буна глаза вылезли из орбит, и он зажал рот ладонью. Платформа поднялась к окнам 66-го этажа.

— Эй, — окликнул его Слатер, показывая пальцем в окно, — видишь того мужика, ну вот он, спиной к окну? Это же сам Залиян!

Но Преподобного Буна ничто не интересовало. Буна вырвало прямо в бадью, до половины наполненную смесью воды и фосфата натрия.

Глава 6

После стольких лет работы личной секретаршей Арама Залияна Эйлин Макговерн следовало бы уже привыкнуть к его выходкам и уметь не обращать на них внимания, как на одно из уродств жизни. Но каждый раз, когда это случалось, она приходила в еще большее неистовство, чем прежде. С того места, где она сидела, через распахнутую дверь кабинета ей было отлично видно все пространство до конца центрального прохода, в том числе и лифты, возле которых остановилась Коретта Кантрелл. даже имя звучало фальшиво — если оно вообще у нее было! Коретта помахала рукой одной из женщин, чтобы та сменила ее у коммутатора. Коретта Кантрелл числилась секретаршей в приемной и специальной помощницей мистера Залияна — ей пришлось отпечатать деловые карточки-визитки, чтобы наградить себя таким титулом. Смеху подобно! Секретаршей в приемной она стала потому, что у нее не было никаких навыков делопроизводительской работы. Ей нельзя было доверить даже регистрацию документов, поскольку она отличалась весьма сомнительным знанием алфавита, а печатать не могла потому, что боялась сломать ногти. А вот специальные услуги, которые она оказывала своему боссу, требовали определенных навыков и умения, которых ей было не занимать.

В данный момент она быстро шла по проходу, вызывающе покачивая бедрами, словно стриптизерша. Ее губы были накрашены темно-красной помадой, именно такой цвет нравился Залияну, а большие груди, обтянутые облегающей блузкой, вызывающе торчали, видимо, стиснутые в какой-то специальный бюстгальтер для шлюх: идеальная секретарша для приемной какого-нибудь борделя, а здесь Коретта смотрелась непристойно, просто дискредитировала всю корпорацию.

— Тебе следует признать, что она хороший элемент оформления, — резко заметил Залиян в ответ на ее осуждение.

— Она выглядит как… — Эйлин сделала над собой усилие, чтобы не сказать: шлюха. Она была одной из немногих, кому позволялась некоторая вольность в выражениях, но назвать шлюхой любовницу босса Эйлин все же не посмела. — Она так одевается и пользуется косметикой, словно стремится выставить себя на продажу. Вам следовало прочитать ей лекцию об имидже фирмы.

— Откуда такое ханжество? Коретта вы-глядит великолепно за столом в приемной. Ты разве не заметила, как смотрят на нее мужчины, когда выходят из лифта?

— Только развращенные мужчины. Вам следовало бы оставить ту, последнюю: у нее, во всяком случае, был какой-то шик.

— Ничто так не поддерживает интерес, как разнообразие. — Залиян внимательно посмотрел на свою секретаршу с пятнадцатилетним стажем и вдруг сказал: — Ты все еще отлично выглядишь, Эйлин, и тебе следовало бы извлекать из жизни побольше удовольствий. Это сохранит тебе молодость и не позволит сморщиться, подобно засушенному фрукту. — Он протянул руку. Иди-ка сюда…

— Вы сошли с ума…

Залиян опустил руку.

— Да, должно быть, сошел. В любом случае ты могла бы дать Коретте побольше свободного времени. Она в самом деле премилое дитя. Тебе бы стоило послушать, как она рассказывает о некоторых мужчинах, встречавшихся ей в жизни, начиная с собственного отца.

— А теперь ей достался принц, да? Некий принц, который закончит ее образование?

— Ей достался мужчина, который весьма щедр и снисходителен к своим женщинам, — ответил Залиян и с сарказмом добавил: — Впрочем, это тебе хорошо известно.

Его последние слова были слишком жестоки, и она поспешила выйти из кабинетабосса, чтобы он не успел заметить ненависть в ее наполненных слезами глазах. Она видела, как эта шлюха отпирает дверь в кабинет Залияна и с улыбкой закрывает ее за собой. Злые слезы снова навернулись на ее глаза. Еще и улыбается! Видно, ждет не дождется, когда ее вышвырнут отсюда! Разве эта шлюха не знает, что, когда Залиян начинает требовать секса между делом, прямо в своем кабинете, это значит, что история почти завершена? Как только женщина позволит ему так унижать себя, можно с уверенностью сказать, что ее дни сочтены, а он примется искать другой объект для развлечения. Эйлин хорошо знала, что сейчас происходит за той запертой дверью, где сама побывала бессчетное число раз в молодые годы. Картины прошлого предстали перед ней с такой ясностью, что ее руки, теребившие нити жемчужного ожерелья, непроизвольно сжались в кулаки.

Залиян, должно быть, на своем кресле-вертушке повернулся в сторону входящей Коретты и приветственно поднял руки. Вот он, не вставая, прижимает к себе эту шлюху и расстегивает брюки. А вот он расстегивает ее блузку, снимает бюстгальтер… Так, впрочем, было не всегда… о нет! Поначалу он был воплощением рыцарства. Цветы и поездки в Европу, уик-энды в его летней резиденции на озере и обеды при свечах в его квартирке, примыкающей к кабинету. Залиян мог быть обворожительным и романтичным, когда ему это было нужно. Он знает толк в еде, в винах, понимает в искусстве, знает, как ослепить и умаслить женщину. Но скоро, очень скоро не будет никаких поездок в Европу и всего остального, погаснут свечи и увянут цветы… И останутся лишь торопливые команды, опускания на колени — прямо на то самое место у письменного стола этого мерзавца, где столько женщин уже стояли на коленях. И сладкие грезы о прочном месте в мире богатства будут стремительно таять. И этак через месячишко, прикинула Эйлин, какая-нибудь новенькая секретарша в приемной станет объектом сплетен. А Коретта Кантрелл испарится, получив за свою верную службу фирме Залияна «мерседес-бенц».

Во всяком случае она, Эйлин Макговерн, еще держалась здесь, утешала она себя, благодаря своему мастерству исполнителя и своему знанию бизнеса, которым занимался Залиян, тогда как все прочие приходили и уходили, словно времена года — поначалу теплые и солнечные, а под конец холодные и тоскливые. Если бы только я могла быть такой же безжалостной, как он, думала Эйлин, шмыгая носом и вытирая глаза бумажной салфеткой, и так же готовой презреть законы морали, предоставив другим соблюдать их! Но печальная реальность свидетельствовала о другом, и она презирала сама себя за то, что все еще продолжает работать на человека, вызывавшего у нее ненависть. Раз она молчала, когда нарушались законы, значит, она так же виновата, как и он. Раз она охраняла его уединение, когда молодые шлюхи продавали ему себя, то она и сама была шлюхой. Если бы у нее хватило сил восстать против той власти, которую он имеет над ней, и посмотреть ему в лицо в зале суда, то она могла бы разорить его. Для этого всего-то и понадобилось бы отправить несколько фотокопий окружному прокурору, в налоговую инспекцию и в «Таймс». Но ослабит ли это ее презрение к самой себе или, наоборот, — усилит? Она же была с ним почти с самого начала его карьеры. Срывая маску с Залияна, она тем самым разоблачила бы и себя.

Ее пальцы все еще сжимали нити ожерелья, когда из кабинета Залияна вышла Коретта. Ее волосы были слегка растрепаны, а на губах не осталось и следа помады. Эйлин непроизвольно стиснула руки, и нити порвались. Жемчужины со стуком запрыгали по паркетному полу, словно шарики для пинг-понга. Эйлин опустилась на пол, попыталась поймать как можно больше жемчужин, пока они куда-нибудь не закатились, мысленно проклиная себя за неловкость. Коретта подошла к ней и наклонилась, чтобы помочь, но злобный взгляд Эйлин остановил ее.

— А ну убирайся отсюда, шлюха, — прошипела Эйлин.

Коретта удивленно выпрямилась.

— Что? Как вы меня назвали?

— Я тебя назвала шлюхой. Пошла вон из моего кабинета.

Коретта положила руки себе на бедра.

— О Господи, — сказала она, покачав головой, — это уже чересчур. Я хочу помочь, а вы…

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала Эйлин, трясясь от ярости. — От шлюх мне помощь не нужна!

— Ну, я тоже кое-что знаю, дерьмо ты собачье! Я тут слышала, что ты совала свою морду в штаны этого старого пердуна, когда я была еще в пеленках. Надо уж совсем обнаглеть, чтобы назвать меня шлюхой.

Эйлин встала, сжав кулаки так сильно, что суставы побелели.

— Убирайся!

— Не писай против ветра, подруга. Ты жемчуг-то этот, кстати, как заработала? Не конверты же языком лизала.

Она круто повернулась на каблуках и пошла прочь, вскинув голову и покачивая бедрами. Эйлин захлопнула за ней дверь и снова опустилась на пол. Несколько минут она рыдала, думая, не нужна ли ей профессиональная помощь. Вот уже несколько месяцев она собирается поговорить со священником церкви Святого Малахии на 49-й улице, но так и не набралась духу сделать это. Она не соблюдала церковных обрядов с тех пор, как окончила колледж, но именно сейчас остро нуждалась в том утешении, которое ей когда-то давала вера. Она привыкла гордиться своим холодным профессионализмом, а теперь этот фасад разрушался прямо на глазах. Ей становилось все трудней управлять своими эмоциями. Сегодня утром она едва не высказала Залияну все, что думает о нем, и вот теперь выплеснула свои чувства на эту дешевую сучку-секретаршу, дни которой в любом случае уже сочтены. Она с тревогой подумала о том, что же будет дальше. Быть может, ей все же стоит обратиться не к священнику, а к психиатру? Эйлин снова высморкалась, вытерла слезы и наклонилась, чтобы подобрать остальные жемчужины. Но не обнаружила поблизости ни одной. Эйлин наклонилась, почти прижавшись щекой к полу, и заглянула под письменный стол — они были все возле восточной стены. Все они замерли там, у плинтуса, сложившись в небольшое ожерелье.

Оставалось всего пять минут до субботнего выпуска вечерних одиннадцатичасовых новостей. Лузетти, должно быть, ошибся, подумала Кэрол Оуэнс, свернувшись калачиком на тахте, и никакого интервью с Митчеллом не будет. Она уже собралась выключить телевизор и дочитать воскресный выпуск «Нью-Йорк Таймс», когда диктор, почему-то улыбнувшись, сказал:

— Трагедия в здании Залияна две с половиной недели назад, унесшая жизни двух людей, до сих пор продолжает обрастать подробностями. Роберт Гамильтон, генеральный инспектор городского строительного департамента, сообщает, что изучение проекта и обследование монтажа окон не выявило никаких значительных нарушений, хотя само расследование еще не завершено. Он отказался уточнить смысл слова «значительных», и это вызвало предположение, что окружной прокурор, возможно, рассмотрит вопрос о возбуждении уголовных дел против пока еще не поименованных сторон. Мэр города, как уже сообщалось ранее, предлагает провести серию предварительных слушаний совместно с руководителями строительных фирм по поводу изменений в городском строительном кодексе. Мэр подчеркнул, что абсолютно ничто не свидетельствует о том, что зданию Залияна или же каким-либо другим зданиям Нью-Йорка угрожает новое выпадение стекол. Арам Залиян, продолжал диктор, — по-прежнему живет затворником и не дает интервью, однако один из официальных представителей его фирмы конфиденциально сообщил, что приглашен некий известный инженер, которому поручено произвести независимую экспертизу здания и удостовериться, что оно не представляет никакой угрозы как для работающих в нем людей, так и для жителей близлежащих домов. Брайан Митчелл — человек, которого журнал «Пипл» назвал «американским исследователем катастроф номер один», — прибыл сегодня днем из Колорадо. Наши телевизионные группы находились в аэропорту Кеннеди, чтобы запечатлеть прибытие Брайана Митчелла.

Кэрол понравилось лицо, которое, сменив диктора, появилось на экране, ей понравилось и то, как Митчелл отвечает на вопросы корреспондентов, быстро шагая вдоль терминала здания Соединенных авиалиний. Он держался вполне дружелюбно и, казалось, получал удовольствие от этого представления, играя с репортерами, как кошка с мышью, хотя они тыкали микрофоны прямо ему в лицо, выпаливая по три-четыре вопроса одновременно.

— Не означает ли это приглашение, — настойчиво допытывался один особенно агрессивный репортер, — что проблемы у Залияна куда серьезнее, чем нам рассказывали?

— А может, они затем и пригласили меня, чтобы доказать, что дела не так уж плохи, как вы думаете, а? — засмеялся Митчелл. — Вы меня пропустите к месту получения багажа?

— Достаточно ли строг нью-йоркский строительный кодекс, учитывает ли он давление ветра на стекла?

— Это хороший конкретный вопрос, и я дам вам конкретный ответ: не знаю.

— Стали бы вы закусывать на площади Залияна в ветреный день?

— В ветреный день я не стал бы закусывать даже в своем собственном дворе. А вы разве не знали, что в Нью-Йорке самые сильные ветра в стране? Средняя скорость ветра в нижнем Манхэттене четырнадцать и восемь десятых мили в час, а вот в Чикаго — только десять и четыре десятых. И тем не менее Чикаго называют «ветреным городом». Так что сами понимаете. Еще удивительно, что так мало окон вылетает из зданий в этих городах. Это говорит о том, какую огромную работу выполняют инженеры.

— Но здание Залияна находится не в нижнем Манхэттене. Оно в самом центре города.

— Вот это и есть один из вопросов, которые я приехал прояснить. А почему вас здесь так много? Сегодня что, бедный на новости день?

— Мистер Митчелл, вы один из исследователей, досконально выяснивших причины крушения «Хайат Редженси» в Канзас-Сити. Есть ли вероятность, что нечто подобное может случиться здесь?

— Да, возможно, в том смысле, что я все досконально выясню. Ладно, вот я и пришел. Помогите мне отыскать чемоданы. Они коричневые, а к ручкам привязаны красные ниточки.

Но лавина вопросов не прекращалась. В конце концов пронзительный голос агрессивного корреспондента перекрыл все остальные:

— Здание Залияна закрыли только на два дня. Достаточный ли это срок? Не говорит ли это о том, что Арам Залиян пользуется слишком большим влиянием в городском управлении?

— Ну, ребята, вы слишком размахнулись! Как я могу ответить на подобный вопрос? Я ведь даже не знаю, где находится ваше городское управление. Я всего лишь инженер, занимаюсь давлением, напряжением…

На экране снова появилось лицо диктора.

— Как вы могли заметить, — сказал он, — Брайан Митчелл — довольно трудный объект для интервью. В эпизоде, который мы не смогли записать, исследователь из Колорадо признался, что давление и напряжение вовсе не сковывают его и что на все в мире можно посмотреть с точки зрения давления и напряжения: на земную поверхность, автомобиль на шоссе, ваши кости, артерии и сердце, даже на ваши отношения с любовниками. И с этой мыслью из мира инженерии. Морт Люби от имени всей бригады новостей желает вам доброй ночи и отличного завтрашнего дня. Кэрол выключила телевизор, вернулась на тахту и снова взялась за раздел путешествий в газете. Она улыбнулась, вспомнив ответы, которые Митчелл дал репортерам. У нее создалось впечатление, что он шел им навстречу, но тем не менее не сказал ничего существенного. Он обаятельный, веселый мужчина с открытым лицом. Мужчина, абсолютно непохожий на Лузетти, а это означает, что предстоящие две недели могут оказаться куда более приятными, чем она думала.

Глава 7

День был свежий и ясный, и из окон 30-го этажа можно было увидеть всю Парк-авеню, тянущуюся к северу мили на четыре. Массивные здания смотрели друг на друга через эту основную городскую артерию почти на всем ее протяжении, башни из стекла и стали, в которых располагались различные офисы и конторы, тянулись от здания компании «Пан-Америкэн» до 59-й улицы на протяжении пятнадцати кварталов. Железобетонные и кирпичные жилые дома и гостиницы доходили до конца 132-й улицы и реки Гарлем. Рядом с Митчеллом стоял Лузетти, выполнявший обязанности гида.

— Под тем куполом, — сказал Лузетти, — находится старое нью-йоркское центральное управление, теперь оно называется зданием Хельмслея. Вон там, слева, старое здание компании «Юнион Карбайт», а сразу за ним здание Международной телефонно-телеграфной корпорации. — Он показал на два темных стеклянных здания с задернутыми шторами окнами на правой стороне улицы. — А это Американский банк химических предприятий. Мы выполняем работу для всех этих фирм. Они всегда платят вовремя. Сразу за этим банком — «Уолдорф», там, где свешиваются флаги.

— Я люблю эту гостиницу, — сказал Митчелл. — И все еще надеюсь встретить в вестибюле Клодетту Колберт или короля Хуссейна. Не понимаю, как вы можете нормально работать с таким видом из окна. Я бы проводил весь рабочий день, прижавшись носом к стеклу.

— Я бы вам этого не посоветовал, — сказал Лузетти, усаживаясь за свой письменный стол. — Это своего рода аргумент в нашу пользу, которым мы можем воспользоваться в деле Лестера.

— Лестер — это тот парень, который выпал из окна?

— Да, — кивнул Лузетти, — по всей видимости, у него была привычка прижиматься лбом к стеклу. У нас есть свидетели, которые под присягой засвидетельствуют это. Насколько я понимаю, он пытался преодолеть боязнь высоты. Мы можем настаивать на версии, что он облокотился о стекло настолько сильно, что выдавил его наружу. Преступная небрежность с его стороны. Безрассудное пренебрежение к своей собственной безопасности. Это окно использовалось таким образом, которого владелец здания не мог предвидеть. И когда одно стекло выпало, то, возможно, резкий напор ветра воздействовал на окна, расположенные с противоположной стороны, и они рухнули внутрь. Как вы считаете, с технической точки зрения это звучит правдоподобно?

— Нет.

— Вы считаете, что мужчина не в состоянии выдавить стекло?

— Да. И я считаю, что мужчину, тасующего бумажки за письменным столом, не должна тревожить вероятность оказаться висящим над улицей на высоте шестидесяти этажей. Хотя я, конечно, не юрист.

Лузетти отреагировал короткой улыбкой на этот колкий намек своего собеседника, а потом сказал:

— Нет, вы не юрист. Вам не приходится иметь дело с противостоянием сторон. Другая сторона обращается ко всему миру, а это означает, что нам надо защитить нашего клиента настолько надежно, насколько это возможно, даже если это будет означать, что правду мы… ну, надо представить дело в наилучшем свете. Я завидую вашей роли. Вам просто надо раскопать факты и предоставить другим людям решать нелегкие вопросы о виновности и наказании.

— Слава Богу. Послушайте, что касается фактов, то я ведь не знаю, что сумею раскопать за две недели. Надеюсь мне удасться провести общее обследование и дать кое-какие рекомендации, но вряд ли более того. Чтобы узнать, почему эти окна разбились, возможно, придется проделать уйму исследований… испытать в лаборатории куски стекла и стали, поместить масштабный макет в аэродинамическую трубу и так далее в том же духе. Господи, да просто на то, чтобы прочитать все эти документы, уйдут месяцы. Готов побиться об заклад, что есть сотни тысяч всяких бумаг, на которые следовало бы взглянуть: контрактные документы, планы, спецификации, переписка, всякие записочки, переводные ордера, кодексы, дневники, доклады… Чтобы разобраться во всем этом, может понадобиться целая армия высокооплачиваемых людей, вроде вас и меня. И это только начало.

Лузетти наклонился вперед и понизил голос до заговорщического шепота:

— Ну вот, мистер Митчелл, одна из причин, по которой мы наняли вас, как раз и состоит в том, что нам не хотелось бы иметь слишком уж большие неприятности. Мы хотим, чтобы вы добрались до самой сути дела, не устраивая вокруг этого особой суеты, как вы уже не раз делали. Мы также хотим, чтобы вы показали, что ответственность не должна ложиться на плечи Залияна, во всяком случае, не в большей степени, чем это соответствует принципам справедливости. Изнурительная исследовательская программа и полное обнародование всего в суде — на это он может пойти только в самом крайнем… — Лузетти внезапно замолчал, потому что в кабинет кто-то вошел. Он поднял взгляд и улыбнулся: — О, вот и ваш помощник… один из наших лучших адвокатов. Мисс Оуэнс, это мистер Митчелл. Мистер Митчелл, это мисс Оуэнс.

Митчелл с усилием поднялся на ноги и обнаружил, что он пожимает руку чрезвычайно миловидной женщине.

— Да… — сказал он. — А я-то ожидал увидеть мужчину, и в куда более преклонном возрасте.

— Рада познакомиться с вами, — ответила она с веселой улыбкой. — С удовольствием смотрела на вас по телевизору вечером в субботу. Вы замечательно управились с этими репортерами.

Митчелл попытался поудобнее устроиться на своем стуле и припомнить, побрился ли он и почистил ли ботинки. А еще он почувствовал, что краснеет. Митчелл не мог пить, он еще и не мог скрыть свое смущение. Он объяснил, что телевизионное интервью привлекло внимание только благодаря усилиям самих журналистов, и поблагодарил ее за пакет с документами, который он обнаружил в своем номере. Интересно, подумал он, действительно ли ее глаза имеют голубоватый оттенок или же в них просто отражается что-то находящееся в кабинете? Он слышал, как Лузетти расхваливал его рекомендации и опыт, как мисс Оуэнс сказала, что собрала еще кое-какие материалы, которые должна будет показать ему, а еще он слышал свои вполне разумные ответы. Было трудно оторвать от нее взгляд. Притягивал не просто цвет ее глаз, во всем ее облике, в том, как она держалась, было что-то необыкновенно привлекательное. Ее разговор отличался доброжелательностью и непосредственностью, и сидела она в своем кресле с естественной элегантностью. Митчелл, которому так и не удавалось отыскать удобное положение на стуле, сейчас особенно чувствовал свою неуклюжесть, ему вообще было неловко. Значит, это и есть помощник? Возможно, из-за нее будет трудно сосредоточиться на исследовании.

— Сейчас половина десятого, — объявил Лузетти, — и у меня на это время назначена встреча с клиентом. Почему бы вам вдвоем не…

— Почему бы не провести встречу нашей подкомиссии? — спросил Митчелл у Оуэнс. — Вы можете показать мне здание?

— Хорошо. Я только возьму сумочку, встретимся у лифтов через десять минут.

То, как быстро она поднялась на ноги и вышла из кабинета легкой, спортивной походкой, заставило Митчелла предположить, что она может выиграть у него в теннис.

— Впечатляющая женщина, — заметил он, когда она вышла. — С такими глазами она может стать великим гипнотизером.

Лузетти сделал вид, что занят собиранием бумаг со своего стола и укладыванием их обратно в папку. Он поднял глаза на Митчелла и нарочито рассеянно спросил:

— Кто? Кэрол? Я так привык к ней, что едва это замечаю. А значение имеет вот что: она очень деловая и прилежная женщина. Она окажет вам большую помощь. Не нужно ли вам что-нибудь еще?

— Мне бы хотелось встретиться с Залияном.

— Я сообщу ему, что вы здесь. Между прочим, ваш рабочий кабинет находится точно под приемной его кабинета. — Лузетти проводил Митчелла до двери, по-приятельски положив руку ему на плечо. — Думаю, вы поняли, что ваш доклад может неблагоприятно отразиться на делах нашего клиента. Надеюсь, этого не случится, в противном случае мы просто не представим этот доклад в суд, и я уверен, вы понимаете, почему.

— Это случалось с некоторыми из моих лучших материалов.

Их глаза встретились, когда они пожимали друг другу руки.

— Я вовсе не имел в виду, что вы должны что-то скрывать или приукрашивать, — сказал Лузетти. — Мы хотим получить от вас только правдивые материалы — и ничего другого.

Митчелл улыбнулся в ответ на искренность, которая звучала в голосе этого опытного адвоката, она прямо-таки обволакивала собеседника. В зале суда такое искусство незаменимо.

Они направились по 50-й улице на запад, миновали собор Святого Патрика, городской радиомюзик-холл и здание редакций «Тайм» и «Лайф». Брайан Митчелл дважды останавливался и, задрав голову, глазел на верхние этажи зданий, словно первый раз попал в большой город. Один раз Кэрол Оуэнс пришлось отговаривать его от попытки дать денег какой-то оборванке. Но на Бродвее Брайан Митчелл все-таки высыпал целую пригоршню «лишней мелочи» какому-то подростку-попрошайке и послал воздушный поцелуй проститутке, подмигнувшей ему.

Кэрол знакомила его со все новыми и новыми подробностями, которые ей удалось разузнать о некоторых людях, ответственных за строительство здания Залияна. Даррел Мартино, архитектор, играл роль этакого сжигаемого страстями, эгоистичного гения, у которого даже не было официальных бумаг, подтверждавших его права. До постройки здания Залияна наиболее высокими сооружениями, отмеченными гением Мартино, были магазин на Гавайях и контрольная вышка какого-то аэропорта в Алжире. Ник Шустер из строительной компании «Братья Шустеры» считался в Нью-Йорке носителем лучших традиций строительного бизнеса; этот человек много чего повидал и пользовался огромным влиянием. Чарльз Кэстльман, инженер-конструктор, руководил компанией, основанной еще его отцом. Под его управлением одна из наиболее престижных консультирующих фирм на Восточном побережье США деградировала почти до полного исчезновения. Арам Залиян спас его от практически неизбежного банкротства, заключив с ним контракт вначале на строительство курортного отеля на Ямайке, а затем — этого здания главного управления фирмы на Манхэттене. Ямайский проект оказался неудачным, и говорили даже, что здание отеля скользит к морю со скоростью дюйм в день.

— Для крупного здания, — заметил Брайан, — это значительное превышение допустимых лимитов.

Затем шел Мэтт Бойл, управляющий отделом строительства в фирме Залияна и как бы его личный телохранитель, крупный, угрюмый мужчина, который когда-то был управляющим у Шустера. За ним надо бы присматривать, заметила Кэрол. В молодые годы он работал вышибалой в ночном клубе и славился тем, что получал удовольствие от демонстрации своей колоссальной силы. Светлым пятном был Говард Поул, владелец частной строительной приемочной компании, которая была связана со строительством здания Залияна на ранних стадиях. Поул считался человеком неподкупным.

Брайан был просто поражен.

— Где же вы раздобыли всю эту информацию? — спросил он. — Мне бы и за неделю всего этого не выяснить.

— Да отовсюду понемножку. Навела справки у старых знакомых, с которыми встречалась, когда работала на город. У меня есть друзья и в полицейском управлении, имеющие доступ к кое-каким весьма интересным картотекам.

Брайан посмотрел на нее с восхищением. Лузетти был прав: она может очень помочь. Митчелл попросил рассказать ему о Залияне.

— Залиян — это клиент, — засмеялась она. — Вы хотите, чтобы я копалась в грязном белье нашего собственного клиента?

— А что там можно выкопать? Мне бы следовало это знать, и кто же мне расскажет, если не вы?

— Все, что я знаю, знает и любой житель Нью-Йорка, читающий газеты.

— Ну и что же это?

— Что в начале своей карьеры он, возможно, имел связи с мафией, хотя наверняка этого не знает никто. Что у него слишком большое влияние на городское управление. Что налоговая инспекция попробовала было пару раз поймать его за руку, да не смогла. Что ему нравятся женщины не старше тридцати лет. Ну, просто банальные газетные сплетни и слухи, которые распускают конкуренты, стремящиеся ему напакостить. Кто-нибудь постоянно подает на него в суд, но никогда не добивается особого успеха, вероятно, потому, что интересы Залияна представляет целая группа ловких адвокатов.

Некоторое время они шли молча. Митчелл обдумывал ее информацию, затем спокойно спросил:

— Ну, а Лузетти… Что вы о нем думаете?

— Нечестный вопрос! Ведь этот человек контролирует мой заработок.

— Вы могли бы просто сказать, нравится он вам или нет?

— Нет, не могу, поскольку боюсь навредить себе.

На 8-й авеню они остановились понаблюдать за малышом, который сумел вырваться от державшей его за руку матери и теперь стоял на бордюрном камне и, запрокинув голову, смотрел на здание Залияна.

— Эй, мамочка, — громко сказал он, — если смотреть на тучи, то кажется, что этот дом падает.

Но его мать, видно, не настроенная на фантазии, ухватила его за руку и поволокла прочь.

— Ну, мамочка, — захныкал мальчишка, — ты разве даже не посмотришь?

Брайан посмотрел. Он встал на тот же бордюр и запрокинул голову. Постояв так с минуту, он сказал:

— Знаете, а ведь мальчишка прав. Создается впечатление, что все здания падают.

— Стоит ли нам задерживаться здесь? — спросила Кэрол. — Именно в этом месте разрезало стеклом ту женщину. До сих пор видны следы на тротуаре. Выбоины и царапины создавали рисунок, похожий на зимний узор на стекле. Но пятна крови давно стерты.

— Интересно, догадался ли кто-нибудь сохранить куски стекла, когда расчищали это место, — сказал Митчелл. — Если стекло не было достаточной плотности или его должным образом не прокалили, то тайна будет раскрыта. Мы можем сделать перерыв и сходить в кино.

— Эти куски конфисковал окружной прокурор. В строительном департаменте посмотрели на них и сказали, что все в порядке. Во всяком случае, соответствуют кодексу.

— Тогда идем в кино!

Они перешли через улицу к северо-западному углу перекрестка, к крытому деревянному тротуарчику, где дюжина пешеходов через оградительную цепочку наблюдала за работой какой-то строительной бригады. Там рыли яму под фундамент, а футах в сорока от этого места небольшой бульдозер наполнял чем-то грузовик. Шофер грузовика стоял в открытых дверях своей машины и любовался тем, как она подпрыгивала и сотрясалась всякий раз, когда бульдозер опрокидывал в кузов содержимое своей двухтонной челюсти. Митчелл сказал, что это — смесь гравия, добытого из старого, высохшего русла реки, и гранитного сланца, специально расколотого взрывом. Это же самое высохшее русло, сказал он Кэрол, шло и под восточной частью здания Залияна, позади них, и все здание стояло частично на гранитном выступе, а частично — на сваях, которые, согласно проекту, доходили в глубину до основной породы. Не у каждого манхэттенского небоскреба был идеальный фундамент. Стены котлована перед ними были обложены горизонтальными досками, поддерживаемыми стальными опорами в форме буквы "Н" на расстоянии десяти футов друг от друга. Брайан спросил, не шли ли в последнее время в Нью-Йорке дожди.

— В последние две недели нет. А что?

Он показал на подпорную стенку со стороны 50-й улицы.

— У них тут проблемы с водой. Видите течь? Она начинается примерно футов на пять ниже верхушки этой подпорки. И если дождей нет, то это, возможно, означает, что сюда просачиваются подземные воды или же имеется течь в канализационной трубе.

— Ну, это-то вовсе не новость. Некоторым из этих течей лет по сто. Недавно в «Таймс» появилась статья, в которой говорилось, что почти треть всей воды, поступающей в город, потом уходит через эти течи.

— Готов поверить.

Митчелл перевел взгляд со стенки котлована на здание Залияна на противоположной стороне улицы, прикидывая на глаз расстояние. Футов шестьдесят — семьдесят. Слишком близко, чтобы чувствовать себя спокойно, если земля перенасыщена водой. Слева от него какой-то пожилой мужчина разговаривал сам с собой.

— Дураки! Идиоты! — эмоционально восклицал мужчина, брызгая слюной. Неожиданно он повернулся к Митчеллу. — Разве они не понимают, что еще несколько этих проклятых зданий, и весь остров окажется на дне моря? Ведь вес-то увеличивается! Вот это здание, быть может, и отправит нас всех в тартарары. Тогда-то мы и пойдем на дно, как перегруженная шаланда. — И он обеими руками показал вниз. Его подбородок украшала трехдневная серая щетина, одет он был в клетчатый спортивный пиджак, клетчатую же рубашку, на шее болтался галстук с причудливым рисунком. Все это было основательно заляпано жирными пятнами. — Если вы слишком перегружаете какой-нибудь клочок земли, — продолжал он, размахивая руками, — то земля оседает и тонет. И не я это придумал. Это закон природы, да! А когда это случится, то прощай, Нью-Йорк. Снова повсюду будет одна только Атлантида.

— Я вообще-то не думаю, что это относится к вопросам, из-за которых нам следует беспокоиться, — внимательно послушав мужчину, сказал Брайан.

Водянистые серые глаза старика были направлены прямо на Митчелла, но он не видел его. Внезапно в его взгляде появилась сосредоточенность.

— Значит, вы не думаете, да? А что, черт побери, вы знаете об этом? Да вы хоть когда-нибудь задумывались над этим? О том, как накапливается вес? Фунт за фунтом, год за годом. Нет, черт побери! И никто не задумывается. Включая мэра. Я писал ему сто раз, звонил ему, чтобы рассказать, как остановить увеличение веса, прежде чем станет слишком поздно и все это рухнет и уйдет вниз, но он мне не ответил. Он всегда на каких-то встречах со своими писаками-обманщиками.

— Вообще-то говоря, — сказал Брайан, не обращая внимания на то, что Кэрол дергает его за рукав, — я как раз занимаюсь этой проблемой. А причина, по которой вам не следует беспокоиться, заключается в том, что они ведь роют ямы под фундаменты, количество вывозимой земли по весу превышает строящееся здание. Манхэттен сейчас весит меньше, чем в ту пору, когда им владели индейцы, это же касается и Чикаго…

— Иудины сказки, — сказал старик, бочком отходя от Митчелла, — а в этом городе можно любые пироги получать, если вы хорошенько подождете и если вам повезет. Вот потому-то я и ухожу.

И он быстро зашагал по тротуару, продолжая разговаривать с самим собой. Во всяком случае, это избавляло его от необходимости вступать в спор и реагировать на смехотворные объяснения.

— Вы слишком много общаетесь с ненормальными, — смеясь, заметила Кэрол. — Так вам никаких сил не хватит. Купите себе солнцезащитные очки, вроде моих. Это предохраняет от визуального контакта, и тогда к вам перестанут привязываться на улице.

— Это не для меня, — сказал он, пожимая плечами. — Я не привык делать вид, что не замечаю людей.

Глава 8

Джон Дж. Торнтон, глава финансовой службы фирмы Залияна, высокий сухопарый мужчина, страдающий подагрой, славился своим пессимизмом. По его мнению, дела почти наверняка должны пойти хуже, а потом они станут совсем плохи. Его настроение, как и его деловые костюмы, никогда не было светлее черных тонов, толстые стекла очков еще больше увеличивали постоянно хмурые складки вокруг его глаз. Залиян находил, что Торнтон действует на него как холодный душ. В тот день, однако, новости, которые он принес, были настолько плохи, а выражение его лица настолько безысходно тоскливым, что это привело в раздражение даже его босса.

— Черт побери, Торнтон, — недовольно воскликнул Залиян, потрясая кулаками, — когда ты перестанешь пялиться на меня таким вот манером? Ты похож на ангела смерти, только что потерявшего своих родителей.

— Я предлагаю объявить о банкротстве. И что же, должен при этом улыбаться?

— Если бы ты улыбался, я бы застрелил тебя как сборщика налогов. Просто веди себя по-человечески, если это в твоих силах. Послушай, дела не могут быть так плохи, как ты говоришь. Мы в любой момент можем распродать все на Ямайке и покрыть убытки. Мы получим достаточно, чтобы удержать все остальное, пока кое-что поднакопим.

— Мы не можем распродать все на Ямайке. Мы ничего не можем распродать. Мало кого заинтересует отель, который сползает в море. Более того, правительство Ямайки заявило, что по шоссе сейчас нельзя ездить, и требует, чтобы оно было перенесено и вновь проложено за наш счет.

— Да пошло это правительство Ямайки! — Залиян вскочил, сделал круг по кабинету и снова сел. — Займи побольше денег.

— Мы уже заняли денег. Несмотря на мои серьезные опасения. Несмотря на мои постоянные предостережения. Мы заняли куда больше, чем нам удастся когда-либо выплатить. Разумеется, если только коммерческие арендные тарифы в Нью-Йорке, Денвере, Хьюстоне и на Ямайке вдруг каким-нибудь сверхъестественным образом внезапно не увеличатся. — Торнтон указал на папку с документами. — Вы не хотите взглянуть на последние сводки, показывающие превышение наших задолженностей над активами?

— Нет, не хочу. — Залиян с раздражением посмотрел на своего советника. — У тебя были серьезные опасения, да, это я готов признать. Беда заключается в том, что серьезные опасения у тебя возникают вместе с восходом солнца. Может быть, если бы ты когда-нибудь вошел в мой кабинет, прищелкивая пальцами и насвистывая веселенькую мелодию, я бы отнесся к твоим опасениям более серьезно. Стало быть, ты думаешь, что мы должны сдаться, признать свое поражение?

— Я думаю, что нам следует во всяком случае попытаться воспользоваться одиннадцатой главой закона о банкротстве, что сохранит нам банки в заливе и защитит нас от новых судебных исков.

Залиян какое-то время изучал невозмутимого на вид Торнтона, а потом сказал:

— А почему ты не упомянул о продаже вот этого здания? Мы же всегда говорили, что в трудной ситуации, если дела пойдут плохо, оно станет нашим козырным тузом.

— Вы сами прекрасно знаете почему. Потому что над ним сгустились тучи. Поставлена под вопрос его безопасность. Нашу ответственность за смерти тех двоих и ранения еще предстоит определить. В подобной ситуации нет никакой возможности продать здание. Сомневаюсь, что вы сможете сбыть его с рук, прежде чем завершатся все эти инженерные изыскания и официальные процедуры. И только в том случае, если здание получит безупречное карантинное свидетельство. Мы не сможем ждать годы, пока…

— Торнтон, я хочу, чтобы ты обегал весь город и подыскал нам покупателя на это здание. Давай любые заверения его безопасности и прочности. Предложи какой-нибудь контракт, который не позволит покупателю соскочить с крючка, если что-нибудь окажется не так. И не смотри ты на меня таким безнадежным взглядом! Попытайся раздобыть такой большой задаток, какой только возможно… ну, скажем, миллионов десять — пятнадцать. Конечно же, ты сумеешь найти кого-нибудь, кто ухватится за твое предложение. Господи, ведь это здание стоит сто пятьдесят миллионов долларов! Скажи им, что на нас начинает работать лучшая инженерная фирма в этом бизнесе, что она сделает все, чтобы мы получили нужное нам карантинное свидетельство. Давай действуй, Торнтон! Ты можешь это сделать!

Инженер и адвокат сидели на одной из бетонных скамеек на южной стороне площади и смотрели на объект своего исследования.

— После того, как проведешь уик-энд в компании с планами и расчетами, — сказал Брайан, — это здание уже кажется старым приятелем. Я даже испытываю к нему симпатию.

От удивления Кэрол рассмеялась.

— Довольно странно испытывать такое чувство к зданию. Интерес, может быть, но симпатию?..

— Вовсе не странно, если думать о нем как о живом существе. Если вы представите себе, как все эти балки, фермы и колонны несут свое бремя, изо всех сил упираясь в землю, как вся эта конструкция скручивается и гнется на ветру, как она оседает и изменяется со временем, то здание становится для вас чем-то живущим своей самостоятельной жизнью. Это же, знаете ли, не монолит. Здание состоит из тысяч разных частей, пригнанных друг к другу, и все оно постоянно двигается, растягивается и напрягается, словно какое-то животное. А в данном случае больное животное.

— А вы — ветеринар, пытающийся сделать так, чтобы ему стало получше?

— Во всяком случае, пытающийся поставить ему правильный диагноз. Заработал себе этот бедный зверюга хроническую пневмонию или же всего-навсего насморк? Быть может, мне удастся это выяснить и принести немного пользы. Обычно меня вызывают, когда пациент уже мертв. Тогда я выполняю роль следователя, занимающегося внезапными смертями, роюсь в останках и размышляю о причинах смерти. Вы когда-нибудь видели недавние строительные развалины? Это просто разрывает сердце. Свернутый набок мост, наполовину ушедший под воду, крыша какой-нибудь арены, валяющаяся на баскетбольном поле, обломки дамбы, снесенной водой… И всякий раз вас окружают находящиеся в шоке владельцы, управляющие, свидетели. Моя память просто переполнена такими вот картинками. — Невидящим взглядом Митчелл смотрел прямо перед собой, а голос звучал глухо, как бы издалека. Даже когда обошлось без жертв, остается экономический ущерб, потраченные зря годы труда, крушение человеческих надежд… и судьба охваченного паникой инженера, его одинокая тревога и страшный вопрос, как он посмотрит в глаза своей семье, если вообще посмотрит.

Он помолчал, потом посмотрел на Оуэнс и улыбнулся слегка смущенно.

— Вот почему я и испытываю симпатию.

— Прошу прощения за мой вопрос, — сказала Кэрол, и они засмеялись. Она показала на здание Залияна. — А как насчет здешнего пациента? Я надеюсь, что вы нашли что-то похуже насморка и здание придется снести. Все, кого я знаю, ненавидят его. Слишком уж оно огромное и какое-то обезличенное. Возможно, к кому-то оно и дружелюбно настроено. Но вообще-то лучше бы на этом месте была автомобильная стоянка.

Брайан оперся локтями о спинку скамьи и, медленно поднимая взгляд, осмотрел все здание снизу доверху.

— Высота здания в пять раз превышает его ширину, и это заставляет отнести его к критической группе в смысле восприимчивости к ветру. Возможно, оно слабовато и в смысле прочности, только не цитируйте эти мои слова… пока. Залиян, должно быть, использовал все обходные маневры, какие только существуют, чтобы выстроить такое высокое здание.

— Он лучше, чем кто-либо другой, знает, как работает комиссия по планированию. Сначала он получил под строительство пару этажей в пониженном районе, затем еще один этаж, чтобы добавить пассажик с магазинами, потом еще один, чтобы, мол, сделать из него подземный выход прямо в метро, кстати, он до сих пор так его и не сделал, и… Дайте-ка припомнить, что там еще? Ах да, еще один, дополнительный этаж он должен был пожертвовать пуэрто-риканской театральной труппе, выступавшей в этом районе, и построить для города несколько домов в Бронксе, которые он потом не имел права продать, даже если бы и попытался.

Брайан показал в сторону западной части квартала, где возводилось какое-то громоздкое сооружение, поднявшееся на высоту сорока пяти этажей, и спросил, что строят там.

— Государственная контора, — ответила Кэрол, — и это еще одна попытка несколько разнообразить городскую застройку в квартале.

Он предположил, что это здание могло бы стать основным заслоном от ветров, господствующих на площади. Два башенных крана на крыше поднимали и укладывали куски сборного бетонного покрытия — кожи будущего здания, чтобы завершить его стальное обрамление.

— Вы, кажется, наслышаны обо всем, — заметил Брайан. — А вы знаете, что вам сегодня вечером предстоит обед в кафетерии Объединенного строительного центра? Меня уговорили прочесть лекцию для местных специалистов по гражданскому строительству. Возможно, она будет вам интересна, и мне было бы приятно увидеть вас там. Правда, никакой дополнительной оплаты за сверхурочные часы не предвидится.

— А как там еда?

— Нечто незабываемое.

— Это деловое приглашение?

— Строго деловое, — улыбнулся Брайан.

— Это похоже на свидание, — снова рассмеялась Кэрол.

Они назначили встречу у ее конторы в пять часов. До этого времени Митчеллу предстояло осмотреть здание и встретиться с Залияном и Бойлом. А Кэрол предстояло выяснить, какое количество бетонного покрытия уже было установлено в западной части квартала, когда вылетели окна у Залияна, потом надо было отыскать подрядчика, занимающегося рытьем котлована там, через улицу, и разузнать все о просачивающейся воде, выяснить, существуют ли какие-нибудь записи относительно ежедневной силы ветра в районе.

Расставаясь, они коротко пожали друг другу руки. Этот знак дружеского расположения был раз в десять мимолетнее, чем обычное рукопожатие, и раз в десять значительнее его. Не переставая улыбаться, Митчелл добрел до залияновского пассажа с магазинами и купил там в киоске какую-то газету. Он раскрыл ее на прогнозе погоды и нашел его идеальным. Чем дальше он читал, тем более нарастало ощущение, что для него выдался удачный день: «Ожидается, что запоздавшие арктические воздушные массы пересекут линию гор Поконос и Адирондак в понедельник и достигнут района Нью-Йорка в ночь на вторник, принеся с собой бурные воздушные потоки, в отдельных местах ливневые дожди и резкое понижение температуры. Вероятность дождя в ночь на вторник составляет 50 процентов, а утром во вторник — 80 процентов. Скорость ветра во вторник будет доходить до 50 миль в час. Обращаем на это внимание мелких торговцев».

Ну что может быть лучше? Значит, уже утром он сможет увидеть здание в действии.

Подлокотники на креслах в кабинете Залияна располагались слишком близко друг к другу, чтобы соответствовать фигуре Мэтта Бойла. Когда он втискивал между ними свои две сотни фунтов, они буквально сдавливали его. И он побаивался, что кресло не отлепится от него, когда он встанет. Нет, он не был таким уж толстым. Его живот, благодаря сотне ежедневных приседаний, до сих пор еще оставался относительно плоским для пятидесятилетнего мужчины. Проблема с креслами возникала скорее из-за его мощности, нежели из-за объема талии. В профиль он выглядел лишь слегка крупнее нормы, но вот спереди или сзади напоминал военный танк.

— Садись в кресло, — предложил Залиян.

— Да ладно, я постою.

— Мэтт, неделю или две здесь будет крутиться один инженер по фамилии Митчелл. Мы пригласили его, чтоб посмотреть, не сумеет ли он помочь нам соскочить с крючка, я имею в виду эти проклятые судебные иски. Он явно будет везде совать свой нос, у нас с этим все в порядке, кроме одной вещи. Будет лучше, если он не увидит те трещины под погрузочной платформой, а то как бы он не поднял шум. Если у нашего здания появятся какие-то проблемы с фундаментом, то я сразу же сплавлю его новому владельцу, и пускай уж он с этим разбирается.

При упоминании о новом владельце густые брови Бойла слегка приподнялись.

— Ты что, подумываешь о продаже?

— Такое не исключено. Продать, чтобы получить немного денег, а потом снова арендовать наши же собственные помещения. Торнтон уже этим занимается. Но у нас не будет возможности провернуть эту сделку, если вылезут на всеобщее обозрение эти трещины.

— С инженером яуправлюсь, — кивнул Бойл, — но есть и еще кое-кто, о ком нам следует побеспокоиться.

— Кто?

— Я сам не знаю точно. После той бури, как ты меня и просил, я проверяю эти трещины, чтобы удостовериться, что они не увеличиваются. Сегодня утром я снова туда ходил и обнаружил на полу несколько спичек и пару сигаретных окурков. Неделю назад их там точно не было.

— О Господи, а я-то был уверен, что складское помещение запирается.

— У охранников есть ключи. Вероятно, кто-то из ночной смены забирается туда покурить марихуану.

— Поймай его. Подежурь пару ночей, если придется.

Бойл скрестил на груди свои ручищи.

— Ну, а когда я его поймаю, что дальше?

— Это зависит от того, заметил ли он что-нибудь. Если заметил, скажи ему, чтобы держал рот на замке.

— А если он не захочет? Пригласить Джимми?

Это предложение задело Залияна.

— Пожалуйста, без этого грубого дерьма, — сказал он, раздраженно взмахнув рукой. — Давай оставим все это в прошлом. Есть же более гуманные способы убедить людей.

— Нет таких, которые снимали бы подобные проблемы окончательно.

— Слушай, для начала ты просто выясни, кто это, а уж потом мы решим, что сделать. Возможно, этот парень действительно забирается туда покурить марихуану.

Бойл пожал плечами. На пульте связи у Залияна вспыхнул огонек. Он коснулся кнопки.

— Пришел мистер Митчелл, он хочет вас видеть.

— Спасибо, Эйлин. Запускай его.

Глава 9

Митчелл едва смог обхватить пальцами ладонь Мэтта Бойла, чтобы пожать ее, и, когда этот крупный неулыбчивый мужчина отпустил его руку, был благодарен, что кости остались целы.

— Рад с вами познакомиться, — сказал он вслух и сел в кресло.

Бойл отреагировал на эти слова коротким кивком, но не сказал ни слова, продолжая стоять.

— Мэтт работает со мной уже давно, — заговорил Залиян. — Стоит мне намекнуть на что-нибудь этакое, как он мигом пригоняет целое стадо подрядчиков. Поверьте, уж он-то знает все их штучки. Вы можете спрашивать у Мэтта обо всем, что касается здания, и все, что вы хотите узнать. Он здесь с той минуты, как внизу вынули первую лопату грязи. Ведь так, Мэтт, да?

— Да, это так, — сказал Бойл, не сводя глаз с Митчелла.

— В нем сочетаются строитель-управляющий и строитель-инженер, — продолжал Залиян. — Я просил его оказывать вам помощь, если понадобится. Если захотите осмотреть что-нибудь, Мэтт все вам покажет. Ведь так, Мэтт?

— Так.

— Да, я хотел бы осмотреть шестидесятый этаж, — сказал Митчелл настолько дружелюбно, насколько смог: с таким большим и неприятным человеком, как Бойл, имело смысл вести себя дружелюбно.

— Нет проблем, — отозвался Бойл. — Когда вы будете готовы, отправляйтесь на цокольный этаж и постучите в дверь, на которой написано «Имущественное управление». Я буду или там, или в комнате охраны.

Бойл перевел свой тяжелый взгляд на Залияна. Поймав какой-то сигнал, которого Митчелл не заметил, Бойл попрощался, протянув свою лапищу для небрежного рукопожатия.

— Кажется, я ему не понравился, — сказал Митчелл Залияну, когда они остались вдвоем.

Залиян засмеялся.

— В этом нет ничего личного: он так держится со всеми людьми с высшим образованием. Опасается, что вы напишете что-нибудь этакое, что выставит его в дурном свете.

— Если я что-нибудь и раскопаю, то включу это в свой доклад. И в завещание.

— Митчелл, вы и представить не можете, как я рад, что вы приехали к нам! Я слышал лишь самые высокие отзывы о вашей работе. Если и есть кто-нибудь в этом мире, способный разобраться, кто из болванов, строивших здание, виноват в том, что вылетели окна, то это вы.

— Благодарю вас. Правда, я здесь не для того, чтобы искать виновных. Я просто собираю факты. А насчет виновных пускай решает суд.

— Безусловно! Я бы не хотел ничего другого. Но Лузетти говорил мне, что в своих отчетах вы не уклоняетесь и от высказываний личного мнения, даже если в них приведены и не все факты.

— Мое личное мнение неизменно считалось не имеющим должного подтверждения.

— Отлично. Превосходно. А вот как раз в этом деле ваше мнение вполне устроит меня, даже если оно и не будет иметь должного подтверждения. Что меня может обеспокоить в вашем отчете, так это формулировки. Я буду с вами совершенно откровенен, не будем тратить зря время. Я бы хотел, чтобы в ваших выводах неприятное происшествие с этими окнами никак не связывалось с безопасностью здания в целом и ответственность за смерти и ранения возлагалась на кого угодно, но не на меня и не на фирму Залияна. Кажется, я высказал все очень откровенно?

— Да, ваше желание достаточно откровенно высказано, и мне оно понятно. Ну, а если то, что я обнаружу, пойдет вразрез с вашим желанием? Выявленные факты могут показать, что часть ответственности ложится и на вас. Ну, например, неправильная эксплуатация, недостаточный контроль…

— Я нанимал вас не для того, чтобы вы отыскивали именно такие факты, — сказал Залиян с полуулыбкой, как бы давая понять, что шутит.

— Вы вообще меня не нанимали, насколько я понимаю. Меня наняли ваши адвокаты, чтобы я провел инженерное расследование, которое, как они надеются, убедит всех уладить дело, не доводя его до суда. Если вы предпочитаете иметь дело с инженером, который просто подпишет отчет, продиктованный ему вами, тогда действуйте, если вам удастся разыскать такого. Правда, грош цена будет этому отчету. Другие инженеры попросту камня на камне от него не оставят. Факты есть факты, и их способен увидеть любой инженер.

— Факты всегда можно повернуть и так, и этак. Все, чего я хочу от вас, — так сказать, оправдать меня за недостаточностью улик, насколько вам это удастся. Разве я рассчитываю на слишком многое?

— Еще на коленях у матери я узнал, что честность — лучшая политика. Таков мой девиз, и он всегда был для меня страшным бременем.

— Видите ли, Митчелл, — наклонился вперед Залиян, — здесь ведь задействованы большие деньги. И не только сотни миллионов за физический ущерб и на несправедливые судебные тяжбы. Речь идет также и о стоимости здания. Если некий весьма уважаемый эксперт заявит, что оно совершенно безопасно и что если его немного укрепить, а это никакой проблемы не представляет, то оно вполне способно противостоять силе ветра, в этом случае я, вероятно, смог бы продать его за сто пятьдесят миллионов. Если же, с другой стороны, он скажет, что все окна здесь следует заменить и что нужно новое укрепление, то это уже будет стоить целое состояние, я был бы не прочь получить половину.

— Это не так-то просто, если только мнение вашего весьма уважаемого эксперта не будет поддержано весьма уважаемыми экспертами, приглашенными другими сторонами. Когда так много поставлено на карту, трудно ожидать, что все отступятся или замолчат, смирившись с мнением какого-то непререкаемого авторитета. Непререкаемого авторитета просто-напросто не существует, считаю я.

— Лузетти говорит, что вы обладаете таким авторитетом. Уж не хотите ли вы сказать, что никогда не подгоняете доказательства, чтобы удовлетворить своего клиента?

— Никогда.

— И даже в неясных вопросах?

— Если я правильно выполняю свою работу, то в ней не должно быть никаких неясных вопросов. А уж если они появляются, я это признаю. Я беру реально существующую улику и иду в обратном направлении, докапываясь до причины. Я стараюсь придерживаться фактов, улик и логики, чтобы добраться до истины. В инженерном деле, знаете ли, слово «истина» все еще имеет некоторое значение.

— Чепуха, — сказал Залиян, с добродушной улыбкой махнув рукой. Потом улыбка погасла. — А вот если бы вам предложили, скажем, пять миллионов долларов, чтобы вы подправили свой отчет, ну, слегка, что бы вы тогда сделали? Это, конечно, чисто гипотетическое предложение. Не поддались бы вы искушению?

Лицо Митчелла ничего не выражало, когда он ответил вопросом на вопрос:

— Наличными или чеком?

Залиян пристально посмотрел на него.

— А я не говорю, что я хочу, чтобы вы сделали то и это. Я лишь надеюсь, что обнаруженные вами факты снимут подозрения с меня и со здания. Вы, конечно, не вправе обвинять меня за эту надежду.

— Я и не обвиняю.

— Если мои надежды сбудутся, возможно, вы согласитесь принять небольшую премию. К тому же я обязан укреплять свою репутацию человека, щедрого к друзьям.

— Было бы здорово получить индейку на День благодарения.

— А я больше склонен думать о чем-нибудь типа «порше».

— Машина у меня уже есть. А вот индейки пока что нет.

Залиян резко поднялся и протянул руку.

— Все будет в порядке, Митчелл, но с вами тяжело иметь дело.

— А мне как раз говорили то же самое о вас, — сказал Митчелл, отвечая на рукопожатие Залияна.

— Я в ужасно трудном положении. Держите меня в курсе, как там у вас пойдут дела, ладно? И дайте мне знать, если столкнетесь с какой-нибудь неприятностью. С любой неприятностью.

Эйлин Макговерн стояла перед письменным столом Залияна, пытаясь понять, как же она могла когда-то любить его. Сейчас она испытывала к нему только презрение, и если бы он вдруг протянул к ней руки, она бы с отвращением отшатнулась. Она стояла так, чтобы он не мог коснуться ее.

— Надо почистить нашу документацию, — сказал Залиян, потирая щеку кончиками пальцев. Был только полдень, а он уже выглядел так, словно нуждался в бритье. — Этот инженер, возможно, захочет покопаться в нашей документации серьезно, да и адвокаты могут заявиться. То, чего они не найдут, их не обидит. Вынь письма от Говарда Поула, приемщика, в особенности те, где содержатся критические замечания и конкретные рекомендации сделать некоторые вещи, которых мы так и не сделали. И письма от Кэстльмана тоже. Я пометил галочкой большую часть подобного рода писем, так что тебе будет легко их найти.

— Да, мистер Залиян.

— И неплохо было бы заодно извлечь все записки, которыми мы обменивались с Мэттом. Они не были предназначены для всеобщего прочтения. Ты так же, как и я, хорошо знаешь, что следует изъять. Когда соберешь все, дай мне просмотреть. Может быть, кое-что из наиболее умеренных материалов можно будет вернуть на место. Нам совсем не нужно, чтобы эти папки выглядели чересчур уж стерильными. Мы можем даже подложить туда какие-нибудь новые записки, если понадобится.

— Да, мистер Залиян.

— А стоит ли тебе быть такой уж официальной? Мы же с тобой как две горошины в стручке. Обычно ты называла меня Арамом. И если мне память не изменяет, ты даже засовывала свой язычок мне в ухо.

— Это было давным-давно, — едва сдерживая слезы, бросила она и поспешила выйти из кабинета.

Голос в телефонной трубке звучал жалобно и взволнованно:

— Я больше не выдержу, Арам. На карту поставлена моя работа. Все происходит так стремительно… Я не знаю… даже этот телефонный звонок может доконать меня. О Господи, вон полицейский идет!

— Откуда ты звонишь? — нахмурился Залиян. — Какой еще полицейский?

— Звоню из автомата на улице. Если он меня узнает… Почему я звоню из этой будки прямо перед своей конторой? Надо бы помахать ему… Нет, он же тогда все поймет. Боже мой, я никогда в жизни не был замешан в чем-нибудь подобном.

— Ты что же, боишься, что телефон в твоем кабинете прослушивается? Господи, куда же мы катимся? Если человек не может позвонить из городского управления, не опасаясь, что…

— Дело еще и в моей секретарше. Она же ничего не пропускает мимо ушей. Я думаю, она уже подозревает… Полицейский ушел! Он меня не заметил! У меня сердце стучит, как лодочный мотор. Я позвонил тебе, только чтобы предупредить: приготовься к самому худшему.

— Ты же говорил, что сможешь держать ситуацию под контролем.

— Я говорил, что думаю, что смогу. Я — консультант, но не мэр! И не в состоянии контролировать весь штат инженеров из строительного департамента. Один говорит, что надвигается какой-то шторм и, возможно, людей из здания надо будет эвакуировать. Другой говорит, что до этого не дойдет, но требует, чтобы окна изнутри и снаружи укрепили металлическими скобами.

— И во сколько это обойдется?

— По его прикидкам, в три миллиона.

— Три миллиона! Ты должен сдерживать подобные разговоры, пусть инженеры немного остынут.

— Арам, я ничего не смогу сделать. Когда я им говорю, что нужны дополнительные исследования и что мы, мол, не хотим создавать в городе панические настроения вокруг высотных зданий, все они так смотрят на меня, словно я состою у тебя на жалованье. А мэр даже отпустил на этот счет одну из своих проклятых шуточек. Чего я только им не говорил! И предупреждаю: если дело дойдет до голосования, я намерен присоединиться к большинству. Не могу же я защищать тебя в единственном числе. Я не могу позволить себе подобную роскошь. Мне нужна работа. У меня жена! Дети! А у детей лошади! А у лошадей конюхи!

— Тебе, выходит, нужны еще деньги. Вот к чему ты затеял весь разговор, не так ли? Обычно этим все и заканчивается.

— Нет! Я буду вынужден так поступить, если не хочу, чтобы меня выбросили с работы. И разве в твоих интересах дать им повод всюду совать свой нос и в конце концов докопаться, что я с самого начала сидел у тебя в кармане?

— Задержи их еще на пару недель. Скажи, что, если они подождут, я дам им возможность ознакомиться с отчетом Митчелла.

— Скажи им все сам. Как я могу это сделать? Кто я такой?

— Ладно, завтра я позвоню мэру.

— Он не станет с тобой разговаривать. Тебе придется оставить для него сообщение.

— Как это он не станет со мной разговаривать, на что ты намекаешь? С каких пор этот неблагодарный не желает со мной разговаривать?

— Да вот уже полчаса. Я затем и звоню, чтобы рассказать тебе обо всем. Ты превратился в крупную, жирную политическую дичь.

Глава 10

Комната охраны в здании Залияна располагалась под цокольным этажом, за двумя запирающимися дверями. Каждый входящий неизбежно останавливался в тамбуре между ними, пока через панель из пуленепробиваемого стекла его не опознавал дежурный охранник. Посторонние лица, под которыми подразумевались любопытные, туристы, психопаты и разношерстный уличный сброд, могли попасть в эту комнату разве что с помощью мощного взрывного устройства.

— Нужны ли в самом деле такие уж крайние меры предосторожности? Это ведь не Форт-Нокс?

Мэтт Бойл хмуро посмотрел на Митчелла.

— В Нью-Йорке это необходимо, — сказал он. — Должно же быть хоть одно безопасное место. Никогда не знаешь, с чем доведется столкнуться.

Он повернулся и показал на несколько телеэкранов, заученно объясняя их назначение. Внутри находились телекамеры, следящие за погрузочной платформой, главным входом, вестибюлем, комнатой с оборудованием, лестничными пролетами, лифтами, пассажем с магазинами и несколькими коридорами.

Митчеллу с трудом удавалось настраивать себя на деловой лад, что было совершенно не свойственно ему. Он пытался сосредоточиться на пояснениях управляющего зданием, однако внимание отвлекала внешность этого человека. Его голова была как будто высечена из целого куска камня. Небольшие темные глазки выглядывали из-под бровей, протянувшихся сплошной линией от виска до виска. Уголки рта опускались вниз, к тяжелой нижней челюсти. Это лицо просто взывало о необходимости пластической операции.

Нет, решил Митчелл, здесь требуется нечто большее. Этому человеку следовало бы обратиться за помощью к каменотесам.

— Вот здесь у нас контрольный пожарный пульт, — продолжал Бойл. Несколько одетых в униформу охранников, находящихся в комнате, явно старались не попадаться ему на глаза. — Пожар — самая серьезная угроза. В здании установлена сотня уловителей дыма и термометров, причем каждый из них соединен с этим пультом. Если температура повышается, сразу вспыхивает лампочка.

Митчелл снова отвлекся, вспомнив о Кэрол Оуэнс. Интересно, каким образом ей удается быть одновременно такой деловой, элегантной и сексуальной. Он бы предпочел сейчас быть рядом с ней, чтобы разгадать эту загадку. А вместо этого он стоял с Мэттом Бойлом, который ему явно не симпатизировал.

— С помощью пожарного департамента, — затверженным тоном говорил Бойл, — мы готовим специалистов по борьбе с пожарами и другими критическими ситуациями. На каждом этаже дежурят девять человек. Например, если загорится даже корзина для бумаг, сразу же будет эвакуирован весь этаж, а также этажи сверху и снизу. Мы не допускаем никаких случайностей. На каждом этаже есть специальная сигнальная кнопка, а если она не работает, мы сможем предупредить людей через систему громкой связи, — он перешел к соседней контрольной панели. — А вот здесь вся техника контроля температур в помещении, влажности, состояния воздуха на восточной и западной сторонах каждого из этажей. На западной стороне, например, может нещадно палить солнце, а на восточной в это же время дует холодный ветер. Это чертовски мощная нагрузка на кондиционеры и отопительную систему, понимаете, что я имею в виду? Но мы с этим справляемся. Конечно, есть у нас такие нытики, которым никогда невозможно угодить. То им слишком жарко, то слишком холодно. Это может кого угодно свести с ума.

Митчелл заметил, что Бойл постоянно делает одно и то же движение: кончиками пальцев нервно теребит костяшки на другой руке, как бы стараясь выдернуть их. Создавалось впечатление, что он не знал, куда девать свои кулаки, если нет возможности сплющить какую-нибудь банку из-под пива или расколоть грецкий орех.

— Новейшая штука в технологии, — сказал Бойл, постукивая толстым пальцем по какой-то шкале. — Если это здание отклонится от вертикали, стрелка сойдет с нуля. Видите? Она точно на нуле.

— Интересно. А она отходит от нуля, когда здание колеблется?

— Не думаю, что она настолько чувствительна.

— Вы уверены, что она вообще работает?

— Вовсе не уверен. А как бы вы желали проверить это, опрокинув здание, что ли?

Митчелл улыбнулся на тот случай, если здесь подразумевалась острота. Бойл мгновение оценивающе смотрел на него, а потом снова повернулся к контрольной панели и хлопнул по шкале.

— А вот эта штука точно не работает, — сказал он. — Предполагалось, что она будет показывать скорость ветра на крыше. Я сам видел, как стрелка доходила до восьмидесяти и до девяноста. Во время шторма, когда вылетели те стекла, стрелка доползла вон до той отметки, а потом сломалась. Я выбрался на крышу, чтобы взглянуть на анемометр, знаете, такая штука с тремя ручками и чашечками на концах?

И он раскинул пошире руки, показывая, что этот прибор по размерам примерно с ящик для хлеба.

— Да, я в курсе, что такое анемометр.

— Ну, так вот он оказался вырванным с корнем, и его, черт побери, сдуло ветром аж к противоположной стенке. — Он окинул быстрым взглядом находящихся в комнате людей, которые стояли так, словно в любой момент были готовы отпрыгнуть в сторону. Они согласно закивали, а один из них заметил:

— Что уж говорить, ветреный выдался денек.

Бойл посмотрел на Митчелла.

— Да, он, черт побери, прав: было ветрено. Даже самые крепкие здания в мире не смогли бы выдержать такой ветер. Что-то должно было пострадать.

— И это оказались окна, — сказал Митчелл, — и анемометр. Значит, если я вас правильно понял, окна выпали скорее по воле Божьей, выразившейся в форме сильных порывов ветра, которых никто не ожидал, нежели, скажем, из-за плохого укрепления, так?

Уголки рта Бойла слегка приподнялись.

— В этом нет никакого сомнения.

— Возможно, вы и правы. Давайте-ка взглянем на эти окна… то есть на то, что от них осталось.

60-й этаж напоминал место распродажи подержанной мебели. Стулья, шкафы для документов, столы, переборки и конторки сдвинули в центр, освободив все пространство у окон, чтобы облегчить работу исследователей. Служащим, вполголоса объяснял Митчеллу Бойл, не разрешат вернуться обратно на этот этаж до тех пор, пока городское строительное управление не удостоверится, что оставшиеся окна прочно закреплены и во всех отношениях соответствуют кодексу. Окна, откуда выпали стекла, — три с западной стороны и два с восточной — были занавешены, а с наружной стороны закрыты фанерными щитами. Митчелл насчитал двенадцать человек, занятых разного рода работой, а Бойл пояснил, что это представители городского управления, властей штата, федерального правительства, производителя стекла, специального подрядчика, который занимался монтировкой всей облицовки здания, и производителя металлических рам. Хотя осколки стекла давно убрали, сделанные мелом отметки на полу показывали, куда упали самые большие куски. Двое мужчин с рулеткой измеряли расстояние между этими меловыми отметками и внешней стеной. Какой-то мужчина двумя фотокамерами делал снимки. Одна камера предназначалась для съемки общих, а другая крупных планов. В одном месте фанерный щит сдвинули в сторону, и какой-то специалист снимал отпечаток с разорванного куска металла с помощью силиконовой мастики. Два человека с карандашами в руках сидели за столом, изучая подшивку документов. Разговоров почти не слышалось: в среде инженеров-исследователей считалось дурным тоном сравнивать свои выводы или оказывать друг другу какую-нибудь значительную помощь. С какой стати помогать людям, с которыми, возможно, тебе придется потом соперничать в суде? Пускай уж каждый раскапывает для себя факты и делает свои собственные выводы.

Митчелл сказал Бойлу, что он пробудет на этом этаже всего несколько минут. Во время своего первого посещения он просто хотел получить общие впечатления. В течение пяти минут он внимательно разглядывал верхнюю, нижнюю и боковые рамы одного из окон с выпавшим стеклом. На западной стороне часть подвесного потолка была содрана лопнувшим стеклом, отчего обнажилось межэтажное пространство, где располагалась система подсветки, и Митчелл взобрался на стол, чтобы получше разглядеть это место. Он достал линейку, чтобы проверить глубину сморщивания металлической облицовки.

В лифте оказалось частично сорванным половое покрытие, под которым было видно сильно исцарапанную и выдолбленную бетонную поверхность. Опустившись на колено, Митчелл вставил кончик отвертки в небольшую трещину. Действуя ею как клином, он отломил маленький кусочек бетона, который внимательно осмотрел через карманную лупу и положил обратно.

Вместе с Бойлом, не отходившим от него ни на шаг, Митчелл вышел на лестничный пролет и окинул беглым взглядом голые бетонные стены, высматривая трещины. Он заметил несколько диагональных линий не шире волоска и длиной в несколько футов. Кто-то обвел их мелом. Трудно было сразу же определить, появились эти линии вследствие усадки бетона во время строительства или же вызваны внешней нагрузкой. Он спросил Бойла, нет ли в здании других трещин, в особенности таких, куда можно было бы засунуть лезвие ножа.

— Мне ничего подобного не известно, — ответил тот после короткого замешательства.

— А в фундаменте?

Бойл отрицательно покачал головой.

— А где я смог бы осмотреть обшивку опорных конструкций или верхушки свай?

И снова Бойл задержался с ответом.

— Это невозможно. Все закрыто стенами и полом.

— Не просил ли кто-нибудь из инженеров взломать стену или пол, чтобы изучить состояние фундамента?

— Нет. А почему их это должно интересовать?

— Ну, может быть, просто удостовериться, что там все основательно. И вот еще что: эта система освещения возле кабинетов. Должно быть гофрированное покрытие глубиной дюйма в три с огнеупорным напылением, а не складки в пару дюймов без всякой огнеупорной защиты. Да и бетон, как мне кажется, изготовлен из какой-то облегченной смеси. Я не ошибся?

Бойл смотрел на него спокойно.

— У вас, должно быть, оказался один из ранних проектов. Конструкцию пола потом изменили. Легкий бетон на двухдюймовом настиле не должен иметь огнеупорной защиты. Загляните в кодекс.

— Понятно. Это уменьшает постоянную нагрузку, да? По меньшей мере на три-четыре фунта на квадратный фут. Готов биться об заклад, что вы сэкономили уйму строительной стали, поменяв пол на более легкий.

— Мы использовали меньше стали, чем в башне Гарнера на той стороне улицы, у которой этажное пространство больше.

— Это изменение сделали уже после того, как был уложен фундамент?

Бойл кивнул. Митчелл сделал несколько пометок в записной книжке.

— Скажите, а вы не обратили внимания на то, что мне легко удалось отковырнуть кусочек от бетонной плиты? — Никакой реакции Бойла на это не последовало. — В смеси, наверное, цемента намного меньше, чем положено, вам не кажется?

— А какое это все имеет отношение к окнам?

— Вполне возможно, что никакого, — согласился Митчелл.

В 12.37, строго по расписанию, двигавшийся на юг по 8-й авеню поезд подземки выполз на станцию «50-я улица», чтобы потом направиться дальше, к Центру всемирной торговли в нижнем Манхэттене. Машинист Мануэль Роза взглянул на свои карманные часы. Поездка от 168-й улицы к Вашингтонским холмам заняла девятнадцать минут. Не было никакой возможности точно придерживаться расписания в утренние часы «пик», когда в каждый вагон набивалось более сотни пассажиров, но, если он не транжирил понапрасну времени и внимательно следил за скоростью, ему обычно удавалось снова войти в расписание к десяти или одиннадцати часам утра, что являлось предметом его гордости. Он быстро взглянул на боковое зеркало и задержал взгляд на входящих и выходящих пассажирах. Этот ритуальный танец он видел тысячи раз: руки, ноги и разноцветные одежды, выкатывавшиеся из поезда, встречались с идентичным потоком, двигавшимся в противоположном направлении. Спустя секунд десять край платформы опустел. Проводник в середине поезда закрыл двери и дал два гудка. Поезд слегка вздрогнул и, набирая скорость, покатился к черному отверстию в конце станции. Огни платформы уносились назад все быстрее и быстрее.

— Следующая остановка «42-я улица», — объявил проводник.

Поезд нырнул в темноту туннеля, со скрипом и завыванием набирая скорость. Параллельные рельсы уходили далеко вперед, их серебристые ленты отражали тусклое свечение передних прожекторов. В прошлый уик-энд Роза возил свое семейство на водные аттракционы в Куинз. Его детишки визжали от счастья, вылетая пузом вниз на резиновом матрасе из этих изогнутых труб прямо в воду. Он и сам нашел развлечение забавным и, кстати, не слишком-то отличающимся от его работы. Для него эта поездка была чем-то вроде выходного, проведенного за привычным делом. Толкая дроссель вперед, пока тот не достиг верхнего уровня, Роза на мгновение испытал радостное возбуждение, такое же, как на водных аттракционах.

Двое мужчин отошли подальше от оглушительно дребезжащего пневматического отбойного молотка туда, где они смогли бы разговаривать, не крича в ухо друг другу.

— Я верно расслышал, что ты велел им долбить вниз на двенадцать футов? Мне кажется, что шесть — это предел.

Чет Кризек, который был пониже своего собеседника, хрипло захихикал.

— Я разве учу тебя, как надо нагружать грузовики? Так что не учи меня взрывать.

— Очень не хочется, чтобы твоя долбилка попала куда-нибудь не туда. Ты же знаешь правила. Никаких взрывов на расстоянии двадцати пяти футов от туннеля подземки, никаких глубинных котлованов вблизи улиц, никаких взрывов в дневные смены и в обеденный перерыв.

— Смотри, мы уже почти на дне. Еще разок — и все дела. Никто и не узнает об этой разнице.

— Черта с два, не узнает! От твоего взрыва могут вылететь тысячи окон. Ларри никогда не разрешил бы тебе подобное.

— А откуда он узнает? Ты что же, собираешься рассказать ему?

— Кто, я?! С какой стати я стану ему рассказывать? Мое дело — руководить земляными работами. Бригадир взрывников — ты. Это же у тебя есть удостоверение пожарного департамента. Я тебя даже и знать-то не знаю и даже не разговариваю сейчас с тобой. Думаю, что сейчас я лежу себе дома и болею.

— Мне нравится твоя позиция, — снова усмехнулся Чет. Он снял с головы каску и рукавом рубашки вытер пыль и пот со лба.

— Посмотри-ка на этих мойщиков окон на здании Залияна, — сказал высокий мужчина, тыча пальцем в небеса. — Они на высоте шестидесяти этажей над улицей и, должно быть, считают, что находятся в безопасности. Когда ты взорвешь свой заряд, им покажется, что началось землетрясение.

Чет запрокинул голову и, щурясь, посмотрел на узкую платформу, свесившуюся с залияновской крыши.

— Как это они могут там работать? У меня от одного взгляда на них голова кружится.

В конце дня расстояние в десяток кварталов от здания Залияна до компании «Пан-Америкэн» пешеход преодолевал точно с такой же скоростью, как и такси. Кроме того, идя пешком, Митчелл мог погрузиться в людскую реку, а именно она определяла для него все своеобразие Нью-Йорка. Что за удивительное смешение всего на свете! Люди самых разных цветов кожи, верований, национальностей, любого роста, комплекции и возраста, эффектные и невзрачные, вызывающие и скромные, одетые с иголочки и в лохмотья, двигались плечом к плечу по тротуарам в каком-то бесконечном потоке. Митчелл бывал почти во всех крупных городах страны, но нигде не видел ничего хотя бы отдаленно похожего на энергию и насыщенность уличной жизни Манхэттена. В некотором отношении Сан-Франциско считался Нью-Йорком в миниатюре, но при сравнении выглядел каким-то жиденьким супчиком, ну а Денвер вообще казался мавзолеем. Интересно, оправдано ли его неясное ощущение опасности, которое он всегда испытывает в Нью-Йорке? Конечно, здесь существовала преступность, но она была поделена на столько миллионов людей, что Митчелл находился, возможно, в такой же безопасности, в какой он был бы в отдаленных кварталах Блумингтона… но при этом чувствовал себя чертовски бодрым и веселым. Да, шагая настолько широким и решительным шагом, насколько это возможно в такой толчее, он определенно ощущал прилив веселого возбуждения. И не случайно! Ему предстоял обед с женщиной не только умной и интересной, но и красивой. Давно с ним не случалось ничего подобного. Правда, то, что он успел разузнать о здании Залияна, несколько портило радужное настроение, но сегодня вечером он собирался оттеснить мысли о работе куда-нибудь на задний план и полностью наслаждаться жизнью. А утром он посмотрит, складываются ли найденные факты в какую-нибудь систему.

Дожидаясь зеленого света, он вдруг подумал, а не послать ли к черту кафетерий при Объединенном строительном центре и не закусить ли где-нибудь на тротуаре, у перекрестка 50-й улицы и Мэдисон-авеню? При таком разнообразии этих тележек на колесах они с Кэрол могли бы очень мило пообедать кремовыми батончиками, отличной франкфуртской говядиной и сосисками, яичным кремом, поджаренными орешками, яичным рулетом, жареной морской капустой, мороженым «Хорошее настроение», гамбургерами, глазированными хлебцами и свежайшими охлажденными фруктами. А в качестве послеобеденного развлечения понаблюдать, как вон та девушка в кожаном костюмчике продает надувные игрушки или как вон тот ловкач дурачит туристов игрой в три скорлупки.

— В шахматы поиграть не желаете?

Да, они могли бы еще и поиграть в шахматы. Немолодой негр в куртке-дубленке стоял позади высокого стола с тремя шахматными досками. Фигуры уже были расставлены, и у каждой доски стояли часы с двумя циферблатами. Негр улыбнулся и повторил свое приглашение.

— Извините, — сказал Митчелл, — я не играл уже много лет, и у меня всего десять минут.

— Отлично. Воспользуемся часами. У вас будет пять минут, у меня две. И у вас как минимум останется еще три минуты.

Митчелл повернулся и посмотрел на стол.

— Во что это мне обойдется, не считая моего чувства собственного достоинства?

— Если вы выиграете, то ни во что. Если я выиграю, в два доллара. Вы можете играть белыми.

— Дороговато! Ладно, одна игра. Я хочу посмотреть, не блефуете ли вы.

Митчелл изо всех сил сосредоточился, уделяя каждому ходу по пятнадцать — двадцать секунд. Ему удалось отключиться от уличного шума и толчеи, от пристальных взглядов нескольких зевак. Не сумел он отключиться только от черных фигурок, которые вскоре, как ножи, врезались в позицию его короля. Независимо от того, какой ход он придумывал, негр отвечал мгновенно, словно просто повторял заученную последовательность ходов. В промежутках между ними он не обращал внимания на доску, а наблюдал за двигавшейся мимо гуляющей публикой, не забывая приглашать вероятных клиентов подойти к одной из двух оставшихся досок. Митчелл отказался от попыток выиграть пешку на ферзевой стороне и оттянул свои фигуры назад, чтобы защитить короля, который был опасно открыт после потери коня. И как раз в тот момент, когда Митчеллу показалось, что он, возможно, сумеет отразить атаку черных и завязать свою собственную, крошечный красный флажок на его часах упал.

— Время истекло. Вы проиграли.

Митчелл взглянул на часы. Он полностью использовал свои пять минут, а его противник — не более чем полминуты. Митчелл кивнул и протянул негру две долларовые бумажки.

— Я думал, что еще минута и мне удастся спастись.

— У вас не было этой минуты, — ответил негр, заново расставляя фигуры. — Вам не следует настолько углубляться в детали, вы перестаете видеть общую картину.

— Это история всей моей жизни, — рассмеялся Митчелл. — Не стоило тратить два бакса, чтобы выяснить это. — Он помахал на прощанье рукой и пошел прочь. Пока, чемпион! Приятной игры.

— Пока, растратчик.

Глава 11

Они пересекли Лексингтон-авеню и направились на восток, к 47-й улице. В шесть часов вечера тротуары были переполнены пешеходами, двигающимися на запад, к станции подземки «Грэнд-Сентрал». Митчелл чувствовал себя как лось, плывущий против течения. Единственным местом, где он когда-либо еще видел так много торопящихся людей, были окрестности футбольного стадиона при Колорадском университете, когда «кукурузники» или «первопроходцы» приезжали в город сразиться с «золотыми буйволами». Капли дождя и устойчивый ветерок, дующий им в спины, делали предсказание надвигающейся бури более чем реальным.

Кэрол рассказала ему, что облицовка строящегося здания была уже почти завершена, когда разразилась та роковая буря. Это соответствовало теории Митчелла, согласно которой новое здание увеличивало воздействие ветра. Руководителю земляных работ известно о появлении воды со стороны 50-й улицы, но он пока так и не удосужился заглянуть туда.

— Он обещал сообщить это в отдел водоснабжения, — продолжала Кэрол, и спросил, не соглашусь ли я отобедать с ним. А во время ленча на ступеньках фонтана на площади Залияна мне удалось завязать разговор с группой людей, работающих в этом здании. Я попросила их рассказать, что происходит внутри здания во время сильного ветра. И они так разоткровенничались! Рассказали мне обо всех своих надеждах, мечтах, страхах. Страхи главным образом связаны с высотой, бурями, застрявшими лифтами, а мечтают они о том, чтобы получить работу в офисах, расположенных не более чем в десяти футах от земли.

Кэрол свела воедино все, что узнала от них. Кабины лифтов вибрируют, в особенности на верхних этажах. Внутри здания слышатся какие-то необъяснимые звуки: скрипы и писки, стоны и вскрики, словно стальной каркас мучается от боли в пораженных артритом суставах. Когда смотришь из окна, кажется, что отдаленные здания медленно движутся из стороны в сторону, а линия горизонта поднимается и опускается. Стоит повесить на стену какую-нибудь картину в рамке, как она сразу же перекосится. Поставишь вазу с цветами на письменный стол и видишь, как трепещут лепестки.

— Когда это здание открылось, — продолжала Кэрол, — на каждом этаже в лифтовых вестибюлях висели люстры. Но люди так нервничали, глядя, как они раскачиваются, что пришлось люстры убрать и установить лампы дневного света, которые ввинчены прямо в потолок. Один парень сказал мне, что в ветреные дни даже по воде в унитазе идет рябь!

— Вот еще один триумф современной инженерной мысли, — сказал Брайан. — Все здания раскачиваются, но эти, построенные по новым проектам, на мой взгляд, уж слишком эластичны. Готов биться об заклад, что в Эмпайр Стэйт Билдинг по воде в унитазе рябь не идет. Оно было построено на старый манер и стоит прочно, как скала.

— Тот же самый парень сказал мне, что если он работает вечерами, то иногда разговаривает с одним охранником, который думает, что все здание населено призраками! Это гаитянин, и он говорит, что знает какую-то потайную комнату в цокольном этаже с трещинами в полу и на стенах.

— Трещины? А он не сказал, как зовут этого охранника?

— То ли Кристман, то ли Кристофер. Завтра я его разыщу. — Она нахмурилась. — Я даже сама начала беспокоиться. Безопасно ли в здании «Пан-Америкэн»?

— Я никогда не слышал никаких нареканий, если не считать упреков в нелепости и уродстве. С точки зрения конструкции оно превосходно, насколько мне известно. Правда, я бы чувствовал себя спокойнее, если бы вы жили и работали где-нибудь в пригороде. В Колорадо, к примеру. Если какое-нибудь землетрясение или ураган затронет мой дом, все, что мне надо будет сделать, — это выпрыгнуть в окно, в клумбу с гортензиями. Вы никогда не подумывали о Колорадо? Если бы вы жили там, я бы мог пригласить вас на обед.

Кэрол спокойно взяла его под локоть и ответила:

— Но вы уже пригласили меня на обед прямо сейчас. Для чего же мне переезжать?

Они подошли к дому 347 на восточной стороне 47-й улицы, к сорокаэтажному зданию Объединенного строительного центра. Прямо перед ними была река Ист-Ривер. А на другой стороне 1-й авеню, немного правее, высился небоскреб ООН.

— Дорогая мисс Оуэнс, — сказал Митчелл, кладя свою ладонь на ее руку, — сейчас я веду вас просто принять пищу в полуподвальном кафетерии в компании двухсот инженеров, и это не совсем то, что я имел в виду. В этом заведении специализируются на засушенных цыплятах и кошмарных телячьих отбивных.

— Я закажу цыплят. Цыплята безопаснее.

Церкви Святого Малахии было всего семьдесят лет, но ее стены, пропитанные копотью и пылью, выглядели на семь веков старше. Несмотря на свои готические формы, здание выглядело довольно скромно, как и подобает церкви, и вряд ли больше бросалось в глаза, чем автомобильная стоянка и студенческий клуб, расположенные по соседству. Главный вход в церковь образовывали две створки массивных деревянных дверей на железных петлях. Такой портал какой-нибудь средневековый зодчий мог бы задумать для Кентерберийского собора.

Эйлин Макговерн довольно долго стояла на тротуаре, глядя на эти двери, прежде чем решилась войти. Внутри храма было неестественно тихо и так темно, что ей пришлось подождать, пока глаза привыкнут к темноте. Она была одна. Дюжина зажженных свечей в красных стеклянных чашах мягко освещала небольшое пространство в углу. Свет угасающего дня едва проникал сквозь витражи на западной стене. Вскоре она смогла различить контуры мраморного источника со святой водой позади последнего ряда скамей. Эйлин шагнула вперед и протянула руку. Прохладная вода коснулась ее пальцев.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, — прошептала она, касаясь своего лба, груди, левого, а потом правого плеча.

Эти слова и последовательность движений легко вернулись к ней, хотя она перекрестилась в первый раз за последние двадцать пять лет. Эйлин огляделась. Богато украшенный алтарь. Ниши со статуями святых, стол для причастия, а на боковых стенах установлены кресты. И слабый запах ладана. Ностальгическое чувство, охватившее ее, было настолько сильным, что перехватило дыхание. Она почему-то полагала, что современные веяния проникли и сюда, хотя ничего конкретного не смогла бы назвать. Абстрактное искусство? Гитара вместо органа? Но здесь… здесь было совсем как в той приходской церкви, которую она помнила с детства, и подумала, служат ли здесь мессу на латыни? Слезы навернулись Эйлин на глаза, когда она вспомнила о своем детстве, в котором католическая вера окружала ее, подобно бархатной мантии.

Раздался щелчок, и вспыхнул свет. Она испуганно обернулась. Послышался звук шагов. Какой-то мужчина поднимался по ступеням из подвала и остановился, увидев ее.

— Извините, — сказал он с улыбкой, — я не знал, что здесь кто-то есть. Я уже собирался запирать двери. Если вам угодно остаться на несколько минут…

— Нет, нет, можете запирать. — Она быстро вытерла глаза носовым платком. — Я просто… я просто…

— Могу я вам помочь?

Эйлин впервые посмотрела прямо на него.

— Я искала священника.

— Я и есть священник, но собирался уходить и поэтому не надел свой воротничок. Меня зовут отец Грегори.

Эйлин отвела взгляд и снова коснулась платком глаз.

— Извините, я, должно быть, нелепо себя веду, но я не была в церкви так давно, что уже и забыла, как все здесь выглядит. Минуту назад я была… ошеломлена. Я почувствовала себя так, словно начинаю жизнь заново. Как бы хотелось сделать это.

Его голос звучал мягко:

— Каждый может сделать это, если только захочет.

У Эйлин снова перехватило дыхание, и только после небольшой паузы она едва слышно прошептала:

— Отец Грегори, вы можете исповедать меня?

По винтовой лестнице он провел ее вниз, в комнатку в углу подвала, похожую на склеп. Женщина заинтриговала его. Это не актриса, подумал он, поскольку было в ней что-то чопорное и официальное. Она явно не из местных и не могла быть постоянной прихожанкой. На вид он дал бы ей лет сорок пять. Одета со вкусом и дорого. Скорее всего деловая женщина, а быть может, жена или любовница какого-нибудь состоятельного человека. В одном он не сомневался: эта женщина была чем-то глубоко обеспокоена.

Комнатка была пуста, если не считать шкафчика с церковным облачением и складного стула рядом с подставкой для коленопреклоненного исповедующегося. Отец Грегори достал епитрахиль из шкафчика и, надев ее, кивнул Эйлин, чтобы она заняла свое место. Она сделала это после некоторого колебания. Вне всякого сомнения, она ожидала уединения в исповедальной кабинке. Он с готовностью предложил бы ей это, но исповедальни пришли в такую ветхость, что их отправили в столярную мастерскую для ремонта. Он сел подле Эйлин и, чтобы ей было легче начать, немного отвернулся и закрыл глаза. Он еще не закончил шепотом читать молитву, как женщина уже заговорила:

— Я работаю неподалеку отсюда и приходила к церкви Святого Малахии сотни раз, пытаясь набраться смелости сделать то, что делаю сейчас. Последовало продолжительное молчание, нарушаемое только ее дыханием. Меня воспитали католичкой. Я покинулацерковь и вступила в связь с человеком, который не был моим мужем. С могущественным человеком. Деспотичным человеком. Я работала с ним весь день и… занималась с ним любовью, когда его жены не было рядом. Я позволяла ему… пользоваться моим телом. Я… о Господи, разве можно выразить это словами? Эта жизнь… мне хотелось бы, чтобы ее не было. Я чувствовала себя такой униженной… такой испорченной…

Она негромко всхлипывала.

— Эта связь продолжается?

— Нет, — ответила она, придя в себя. — В сексуальном смысле нет. Он просто отшвырнул меня ради более молодой… а потом ради еще более молодой. Я по-прежнему оставалась его помощницей, год за годом. Не представляю, как я могла это делать, почему я этого хотела. Отец Грегори, я делаю так много вещей, которых стыжусь, что я… я…

— Вы обеспокоены греховностью ваших действий. Теперь вы должны от всего сердца решиться никогда не…

— Я могла убить его! Я могла его кастрировать! Однажды, когда мы были с ним вдвоем на крыше его проклятого здания, я едва не столкнула его вниз. Господи, помоги мне! У меня не хватило решимости. Единственный смелый шаг, который я когда-либо сделала, — мое появление на пороге этой церкви.

— Вы не должны винить его за свои собственные поступки и должны преодолеть чувство мести и ненависти, независимо от того, насколько оно, по-вашему, оправдано. Нас беспокоит ваша собственная душа и ваши собственные отношения с Господом и церковью. Если вы искренне сожалеете о своих грехах и от всего сердца клянетесь никогда не совершать их снова, вы будете прощены.

Его заинтересовало, о каком это здании она говорила. Она ведь назвала это «его зданием». Выходит, она работает на владельца какого-то соседнего здания? Эйлин пришлось высморкаться, прежде чем продолжать.

— Остановиться будет не так-то легко. Я была с ним так долго и знаю так много о тех преступных делах, которые он совершал, что если бы я вдруг отказалась и дальше продолжать это, то он бы… о, я не знаю, что бы он сделал. Он даже мог бы убить меня. Да! Он, должно быть, и на это способен! У него есть и другие такие, я почти уверена.

Отец Грегори повернулся и посмотрел на нее. Может быть, это психопатка, страдающая манией сознаваться в грехах и преступлениях, совершенных только в своем воображении?

— У вас есть сведения о каком-то убийстве?

— Ничего конкретного. Только подозрения. Юристы, я полагаю, назвали бы это слухами. Большинство из тех вещей, за которые я не могу себя простить, я не совершала. Но я знала, что происходило: выбивание денег, подкупы, давление на присяжных, политические взятки, и я тоже участвовала во всем этом. Поначалу казалось, что это не имеет никакого значения, потому что мы никому не причиняем вреда, и к тому же я была настолько увлечена им, что и не могла бы ничего сделать. А теперь я хочу из этого выбраться и не знаю, как. Когда эта несчастная невинная женщина была убита только потому, что проходила мимо, и Эдвин Лестер, человек, которому я же и помогла туда устроиться… тогда я решила прекратить… — Она снова начала всхлипывать. — А теперь он хочет, чтобы я уничтожила компрометирующие документы, улики, но я не стану этого делать! Не стану! Меня не волнует, что случится со мной. О Господи, Боже милостивый, мне жаль… мне так жаль…

Она прижала к лицу носовой платок и зарыдала, содрогаясь всем телом. Отец Грегори в изумлении воззрился на нее. Она могла говорить только об Араме Залияне и его дьявольском здании. Она упомянула об этой Верез, прихожанке церкви Святого Малахии, и об Эдвине Лестере, что устраняло всякие сомнения. Как глава совета церковных общин Вест-Сайда, отец Грегори возглавлял и борьбу граждан против этой башни. Много раз он пытался дозвониться до Залияна, чтобы убедить его построить свое здание где-нибудь в другом месте. Жителям старых кварталов вокруг площади Мэдисон-Сквер-Гарден был необходим какой-нибудь центр для отдыха, или спортивный зал для молодежи, или детский парк… Когда это здание было построено, отец Грегори тоже звонил несколько раз, чтобы попросить помочь с осуществлением этих проектов. Ему всегда отвечала ответственный секретарь Залияна, женщина с самым холодным и равнодушным голосом, который он когда-либо слышал. Всякий раз она обещала передать данную информацию, но отец Грегори был уверен, что никогда этого не делала. Как же ее звали? Эйлин, Эйлин… Ах да, Эйлин Макговерн, именно так! Боже всевышний, действительно ли эта Эйлин Макговерн стоит сейчас подле него на коленях и говорит, что все те ужасные слухи, которые он постоянно слышал о Залияне, правда? Он не сводил с нее изумленного взгляда. Слезы текли ручьем из глаз Эйлин, косметика размазалась по щекам, а ее плечи по-прежнему вздрагивали от душивших рыданий.

— Вы должны взять себя в руки, — наконец сказал он. — Поймите, что шаг, который вы только что сделали, — это и было самое трудное, и попытайтесь отделить духовное от мирского. Я могу помочь вам очистить душу, снять с нее тяжесть греха, но что касается мирского… может быть, вам следует пойти в полицию и рассказать о тех нарушениях закона, о которых вы знаете? Это та область, где решение можете принять только вы и ваша совесть.

Она подняла голову, посмотрела на него широко открытыми глазами, в которых застыло горе, и сощурилась, пытаясь остановить слезы.

— А сейчас успокойтесь и перестаньте плакать, — опять мягко посоветовал он. — Это должна быть минута радости, и вы заслужили ее. Вы вернулись в свой дом. Вы попросили Господа о прощении, и он даст вам силы сделать то, что вы сочтете правильным. А я отпускаю вам ваши грехи. Вы можете еще раз прийти сюда, чтобы причаститься? Завтра в это же время? Хорошо. Я прослежу, чтобы это время у меня было свободно. Я помогу вам привести свою жизнь в порядок, даже если это будет означать, что вам придется начать все сначала в каком-нибудь другом месте и под другим именем. Помните ли вы покаянную молитву? Повторяйте за мной.

Отец Грегори начал читать молитву, делая паузы, а Эйлин вторила ему дрожащим голосом:

— О Господи, я от всего сердца сожалею, что нанесла Тебе обиду, и мне отвратительны все мои грехи, потому что я страшусь утраты милости небес и страшусь страданий ада, но больше сожалею, что я нанесла обиду Тебе, мой Господи, ведь Ты — само благо, к Тебе обращена вся моя любовь. Я тверда в своей решимости с помощью Твоего милосердия исповедаться в своих грехах, понести наказание и исправить свою жизнь. Аминь!

Отец Грегори обязал ее прочитать двенадцать молитв, принять участие в работе комитетов помощи церкви и пять раз прийти к нему на исповедь, после чего благословил ее широким крестом. Читая нараспев молитву об отпущении грехов, он заметил, как Эйлин сильно стиснула руки, даже ногти вонзились в кожу. Он разрешил Эйлин воспользоваться ванной в своем домике, чтобы привести себя в порядок. Когда она закончила, он вышел вместе с ней на улицу, поддерживая под руку, и внимательно смотрел вслед, пока женский силуэт не растворился в потоке пешеходов и вечерних тенях.

Вернувшись в церковь, отец Грегори преклонил колени перед алтарем. Настала его очередь молиться и просить о придании сил. Ту информацию, которую он узнал от Эйлин Макговерн, если в самом деле это была она и если сказанное ею — правда, можно было использовать, чтобы убедить Арама Залияна исполнить свой гражданский долг и поддержать церковные благотворительные учреждения. Если Залиян действительно злостный нарушитель закона, развратник и соучастник убийства, если его богатство нажито нечестным путем, то почему бы не применить небольшой нажим, чтобы заставить его проявить интерес к нуждам жителей окрестных кварталов? А что, если ему самому сходить в полицию и удостовериться, что преступник будет наказан за свои деяния? Нет. Это было бы нарушением тайны исповеди. Один из принятых им обетов запрещал любое разглашение и использование сведений, полученных во время исповеди. И то, что Залиян в течение долгих лет был его невидимым противником, никак не влияло на моральную сторону проблемы, даже если это сулило огромное благо многим людям. Цели никогда не оправдывают средств. И все же трудно было отказать себе в удовольствии порадоваться тому, что Залиян понесет заслуженное наказание.

Склонив голову, отец Грегори продолжал молиться.

Телекамера номер семь была прикреплена к потолку главного коридора, проходящего под цокольным этажом, а направлена на лестницу. С помощью стремянки Мэтт Бойл всего за несколько минут повернул камеру в противоположном направлении, нацелив ее на дверь в складскую комнату, где хранилось механическое оборудование. Теперь, когда на работу заступит ночная смена, он сможет расслабиться за своим столом и, изредка взглядывая на телеэкраны, читать газеты и слушать радио. Он проведет столько ночей, сколько понадобится, чтобы поймать того человека, который лазает под погрузочную платформу и что-то там вынюхивает. И кто бы там ни оказался, ему придется пожалеть об этом.

Глава 12

Залиян долго стоял у своих окон, наблюдая, как внизу на улицах сгущаются тени и в окрестных зданиях загораются огни. Заходящее солнце яркими оранжевыми бликами отражалось от верхних этажей самых высоких зданий за Бродвеем. Наконец он сел за свой стол и нажал на кнопку селекторной связи.

— Да, мистер Залиян?

— Коретта? Я боялся, что ты уже ушла.

— Я бы не ушла, не попрощавшись. Вы хотите, чтобы я зашла?

Когда она подошла к его креслу, он обнял ее бедра и уткнулся лицом в грудь.

— Ты единственная, кто теперь делает меня счастливым.

— Я рада, — ответила она, улыбаясь ему сверху.

Его руки передвинулись выше и начали расстегивать блузку. Он спросил, сидит ли еще Эйлин в приемной.

— Она ушла рано. Мы сегодня повздорили. Не знаю, за что она так меня ненавидит. Я всегда старалась быть с ней полюбезнее.

Коретта помогла Залияну вытащить блузку из-под пояса юбки.

— Как может кто-то ненавидеть тебя? С таким-то телом?

Он распахнул блузку и продел ладони под шелк бюстгальтера, потом отстегнул металлическую застежку посередине, оттолкнул чашечки в стороны. Розовые кружки вокруг сосков были большими, а сами соски походили на два кусочка розового мрамора. Он прижался к ней лицом. Почувствовав прикосновение его губ и языка, она закрыла глаза и погладила его по волосам.

— Ты колешься, — отметила Коретта. — не успел побриться?

— Я думал о том, чтобы уехать куда-нибудь ненадолго, — сказал он, глядя на нее снизу вверх. — Пускай все эти инженеры и юристы разбираются во всем сами. Я хочу взять тебя с собой. И хочу, чтобы в любой момент я мог дотянуться до этих сисек и этой задницы.

— Путешествие? А куда?

— Сперва в Мексику, а там пересядем на другой самолет. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал. Поедем в Европу. Я сделаю тебе сюрприз.

— Европа — это здорово!

— У тебя постоянный паспорт? Мы уезжаем через несколько недель. Завтра ты можешь забронировать билеты на самолет.

— А надолго мы уезжаем? Мне надо сказать, чтобы не приносили домой почту?

Залиян стал ласкать ее соски.

— Да, скажи, чтобы не приносили. Мы, возможно, не скоро вернемся.

Когда инженеры поднимались из кафетерия в цокольном этаже на первый этаж в главный зал, Митчелл заметил, что было пять минут девятого. А в Колорадо на два часа меньше. Он извинился перед Кэрол и зашел в одну из телефонных кабинок, стоявших в коридоре напротив библиотеки.

— Думаю, что я прочно здесь застрял, — сказал он подошедшему к телефону Берту Фаберу. — Лучше бы я остался в пустыне. Дело, как мне теперь представляется, обстоит так: Залиян с помощью одного головореза, ты и представить себе не можешь, что это за тип, сам нанял инженера и подрядчика и сам контролировал их, дурача архитектора. Инженер никогда прежде не возводил высотных зданий. Теперь о подрядчике. Он согласился выполнить работу за твердую цену, а когда профсоюзы закрутили гайки, ему пришлось срезать, где можно и где нельзя, чтобы совсем не разориться. Ты спросишь, куда смотрело городское управление? Так оно настолько неукомплектовано, что не в состоянии уследить за всем. А когда частный инспектор принялся жаловаться, его просто послали к чертям. Лузетти — тип такой же скользкий, как шведская фрикаделька, которую я только что еле-еле проглотил. Я не шучу, окна — это мелочь. Мое мнение, хотя еще и ничем не подкрепленное, вот какое: здание должно быть снесено, а вся эта публика — отправлена за решетку. Правда, есть и кое-какие хорошие новости. Если мой отчет придется ему по вкусу, Залиян подарит мне ценный приз на выбор: индейку, «порше» или пять миллионов долларов. Это еще не все! Я тут влюбился в одну адвокатшу! Она обещала мне в этот уик-энд показать такие достопримечательности, о которых я и не подозреваю.

— Я тебе говорил, что Нью-Йорк — захватывающий город, — усмехнулся Фабер, — но ты меня не слушал. Полагаю, ты должен пройтись по своим выводам еще разок, только без преувеличений.

— Преувеличений? Да я даже смягчил. Если дела таковы, а завтра я буду знать точно, то я собираюсь обратиться в полицию и потребовать, чтобы они опечатали здание.

В трубке воцарилось молчание, наконец Фабер сказал:

— Ты ведь не сделаешь этого, Митч, ведь нет? Не станешь же ты действовать через голову клиента?

— Прежде всего безопасность, а уж потом — клиент. Почитай моральный кодекс.

— В критической ситуации — да, но вряд ли здесь такой случай. Не слишком ли остро ты реагируешь? Может, чуть-чуть перебарщиваешь, а? Кто после подобной истории захочет иметь с нами дело, если нам нельзя доверить под честное слово ничего конфиденциального? Если ты думаешь, что существует какая-то угроза для населения, то тебе следует высказать свои подозрения Лузетти и Залияну, а если ты решишь официально забить тревогу, тогда они…

— Ты все неправильно понимаешь, Берт. Я думаю, что Залиян и Лузетти жулики. Понимаешь, в чем проблема? Они могут замять дело. А во время очередной бури куски стекла будут парить над кварталом. Я не желаю брать это на свою совесть. По сути дела, буря уже надвигается…

— Бога ради, Митч, оставь свой мелодраматичный тон. Ты же не единственный инженер, обследовавший здание. Неужели тебе нравится вопить: «Волки! Волки!» в полном одиночестве? У тебя интуиция? После всего-то трех дней работы? У Эмиля будет припадок, если ты перескочишь через голову клиента без убедительного основания.

— Здесь толчется уйма инженеров, ты прав, но как профессионалу мне ясно, что они не поднимают голов выше собственных задниц. У меня какое-то ужасное предчувствие насчет здания Залияна и людей, с ним связанных. Ладно, это немного туманно, но я тебя предупреждаю: если я думаю, что какая-то ненадежная штуковина должна быть взорвана, то она будет взорвана, независимо от мнения клиента, или твоего, или кого-либо другого. А что касается Эмиля, то небольшой припадок, возможно, ему и не повредит. Ему полезна небольшая встряска. Я сейчас должен читать лекцию, Берт. Пока! Всем передай от меня привет.

В туфлях на босу ногу, трусах и в майке он гладил брюки от своей униформы охранника.

— Временами я думаю, что тебя вообще не волнует, жив я или уже умер, — сказал он на своем странном диалекте, который мог понять только его родственник, и укоризненно посмотрел из-за гладильной доски на дядин затылок.

— Меня это волнует. Но сейчас я смотрю телевизор.

— Ты думаешь, что я сумасшедший. Когда я начинаю говорить об этом здании, ты всегда включаешь телевизор.

Дядя Кристофа повернулся на диване и с раздражением посмотрел на племянника.

— Я уже устал слушать о нем. Если ты боишься, то поступи на другую работу. Только не ной, пожалуйста.

— Это здание убьет меня.

— Ну как же, конечно, убьет! Ты и в самом деле сумасшедший, если говоришь подобные вещи. Лучше бы тебя беспокоили люди, а не здания. — И он снова отвернулся.

— Это здание живое.

— О? И кто же это здание? Что оно за человек?

— Не знаю. Какой-то злой человек. Какая-то женщина. По ночам я слышу, как она плачет и стонет на ветру. — Кристоф поставил утюг на металлическую подставку и приподнял брюки, оценивая свою работу. Стрелки были ровными и острыми. — Пойдем со мной на работу сегодня в ночь. Я отведу тебя в комнату в самом низу. И ты своими собственными глазами увидишь, что эти трещины похожи на морщины ведьмы. Ты своими собственными ушами услышишь голоса.

Дядя снова повернулся к нему.

— Я ведь тоже работаю, Кристоф, или ты забыл? Я устал и хочу спокойно посмотреть телевизор, а потом лечь спать. Я не желаю тащиться с тобой на Манхэттен и заползать в какую-то мрачную нору.

— Но пока ты этого не сделаешь, ты так и будешь думать, что я — сумасшедший. Если даже я уволюсь оттуда сегодня, ты всегда будешь так думать.

Дядя Кристофа с раздражением покачал головой и поднялся на ноги.

— Ты ненавидишь это здание, — сказал он, всплескивая руками. — Оно издает шумы и швыряется окнами в людей. Ты ненавидишь мистера Бойла. Он плохой человек. Отлично. Я тебе верю. Ну и увольняйся. Лучше было бы, если бы ты вообще не работал, чем слушать твое нытье. Я устал от него. Он вошел в крохотную спаленку и закрыл за собой дверь. — Увольняйся сегодня же, — крикнул он. — Сделай нам обоим такой подарок!

— Дядя! Я вовсе не имел в виду, что…

— Оставь меня в покое!

Кристоф выключил телевизор и молча закончил одеваться. Он был опечален, поскольку любил своего дядю и очень не хотел уходить на работу, не помирившись с ним. Его сердце замерло от предчувствия, что они никогда больше не увидят друг друга, но не мог же он сказать об этом, не рискуя быть обвиненным в детских страхах. Кроме того, он уже чувствовал подобное и раньше, но в конце концов все оказывалось в порядке.

По сигналу Митчелла свет в комнате погас, и киномеханик, сидящий в будочке, запустил фильм. Митчелл облокотился одной рукой на трибуну и смотрел, как светлый квадратик на экране постепенно превращается в грязно-коричневый. Механик отрегулировал фокус, и стали видны высокая дымовая труба и скалистые склоны позади нее. Справа располагалось несколько низеньких строений без окон.

— В двадцати милях от Бутта, в штате Монтана, — начал Митчелл, посматривая на внимательные лица двухсотпятидесяти сидящих перед ним человек, — находится Международный металлургический плавильный завод. Эта железобетонная дымовая труба, построенная по методу скользящей опалубки, была восемьсот двадцать пять футов высотой. Год назад в этом же месяце она рухнула, просто опрокинувшись под сильным ветром. Этот фильм — один из немногих, запечатлевших развитие строительной катастрофы. Как вы видите, это выглядит почти так же эффектно, как крушение моста в Такомской теснине в 1940 году. Снимал любитель, какой-то владелец ранчо, находившийся в полумиле оттуда, ручной кинокамерой с мощными объективами.

Единственным звуком, нарушавшим тишину, было слабое жужжание проектора. Глаза всех присутствующих были устремлены на мерцающее изображение дымовой трубы. Кэрол сидела в первом ряду.

— Камера прыгает, — комментировал Митчелл, — и поэтому трудно заметить, что труба уже сдвинулась на два-три градуса от вертикали. — И он указкой отметил участок на правой стороне основания трубы. — Если вы внимательно присмотритесь, то сможете разглядеть то, что на первый взгляд кажется клубами дыма. На самом деле это бетонная пыль. Бетон здесь распылялся по мере того, как нагрузка на него возрастала.

— А какова скорость ветра? — выкрикнул кто-то. — Небо выглядит чистым.

— Порывы ветра доходили до сорока — пятидесяти миль в час. Процесс разрушения начался за несколько часов до того, когда скорость ветра усилилась. Сооружение начало раскачиваться, и в конце концов разрушились его соединения с основанием, массивной железобетонной плитой. При этом слышались звуки, напоминающие винтовочные выстрелы. Со стороны, обращенной к ветру, открывались и смыкались трещины. Люди из этого района были эвакуированы всего за полчаса до того, как труба обрушилась, в противном случае могли бы погибнуть человек двадцать пять.

Спустя двадцать секунд наклон дымовой трубы стал ясно виден, и клубы пыли у основания уже выглядели как взрывы. Верхушка строения плавно нырнула вниз, а часть основания рухнула в свой же фундамент, вздымая тучи пыли. Зрелище напоминало запуск ракеты на стадии ее отделения от земли.

— В основе всякого крушения, — продолжал Митчелл, — обычно заложено несколько причин. В данном случае мы имеем беспрецедентную ветровую нагрузку, залежи спресcованного торфа под восточной стороной основания, которые привели к неравномерной осадке, как только была дана полная нагрузка, и, наконец, уйму не соответствующей стандарту арматуры. Была также и конкретная ошибка в конструкции: стержни арматуры в одном месте размещались на расстоянии тридцати пяти дюймов друг от друга вместо положенных трех с половиной дюймов. Я уверен, что находящиеся в этой комнате специалисты по структурным деталям знают, как легко поместить запятую в десятичной дроби на неверное место.

— Сколько всего по времени продолжалось разрушение? — спросил кто-то.

— Около часа, если считать с момента, когда впервые заметили отклонение от вертикали. А с того положения, которое сейчас на экране, — примерно пятнадцать секунд. Остановите, пожалуйста, на этом кадре. Спасибо. — Митчелл снова взялся за указку. — Взгляните на то, как разрушается нижняя часть. В данный момент на нее нет никакой нагрузки с наветренной стороны и двойная конструкционная нагрузка с подветренной стороны, а это больше, чем она в состоянии выдержать. Верхушка по мере движения опускается вправо, потому что нижняя часть трубы обваливается. В ней было восемьсот двадцать пять футов высоты, а верхушка ударилась о землю только в семистах двадцати пяти футах от основания. Вот как сильно она разрушилась, прежде чем перешла в свободное падение. Секция высотой примерно в сто двадцать пять футов от основания особенно и не двигалась, она просто осела вниз, а потом медленно опрокинулась. Мы обнаружили несколько перепачканных контрольных приборов внутри трубы в этом ее профиле, причем они не были повреждены. Запускайте ленту дальше.

Изображение на экране, прыгнув, пришло в движение. Громоздкий бетонный цилиндр падал на землю с неуклонно возрастающей скоростью. Несколько зрителей тяжело задышали. В момент удара камера снимавшего на мгновение потеряла свой объект. Когда аппарат снова был наведен правильно, все пространство заняли клубы пыли, бьющие в небо. Экран погас, и зажегся свет.

Инженеры, сидевшие в комнате, смотрели друг на друга и качали головами, поражаясь только что увиденному. Мало-помалу молчание сменилось разговором и редкими вспышками нервного смеха. Кто-то начал хлопать, и это вызвало волну бурных аплодисментов.

Глава 13

На кольце, прикрепленном к ремню Мэтта Бойла, висело полсотни ключей. Спускаясь по северной лестнице в помещение под цокольным этажом, он выудил из них тот, который был ему нужен. В самом низу он с усилием оттянул на себя тяжелую пожарную дверь и окинул взглядом коридор. Флойд, бригадир охранников ночной смены, был прав: в канализационном туннеле, вероятно, образовалась течь. Недалеко от того места, где стоял Бойл, на бетонном полу растеклись несколько лужиц, тускло отражавших верхний свет. Бойл не удивился тому, что откуда-то снаружи в здание проникает вода. Сильные ветры гнали дождевые потоки по диагонали. Его дважды едва не сбило с ног, когда он возвращался с обеда, и, хотя он находился на улице всего несколько минут, успел промокнуть насквозь.

Воспользовавшись ключом, Мэтт вошел в туннель, идущий вдоль северной стены здания, и щелкнул выключателем, находящимся сразу за дверью. Но свет не загорелся. Темнота показалась ему странно душной и влажной. Нахмурившись, он включил свой фонарь. Воздух был так сильно насыщен испарения ми, что луч фонаря освещал расстояние всего на пятнадцать — двадцать футов. На уровне глаз к стене была прикреплена электроаппаратура. Вдоль основания стены тянулись параллельные стальные трубы — одна для поступающей воды, другая для вытекающих наружу нечистот. Газовые трубы были проведены по южной стороне здания, вдали от электропроводов. Пол поблескивал от влаги.

Какой-то шуршащий звук заставил Бойла насторожиться. Он опустил луч фонаря как раз вовремя, чтобы успеть разглядеть покрытое мехом хвостатое тело, исчезающее за нишей для помпы. Крыса, и довольно крупная. Как же эта чертова дрянь забралась внутрь? Может быть, образовалась какая-нибудь трещина, достаточно большая, чтобы она смогла перебраться сюда со станции подземки? Появление крыс — новость малоприятная, но еще больше его беспокоили эти испарения. Возможно, произошел разрыв в забетонированных паровых трубах? Они находились в правом конце туннеля, близ магистрали 8-й авеню, и не были видны отсюда. Этот пар пугал его. Однажды он видел разрыв паровой трубы, и того раза ему было достаточно. Мостовая взорвалась, и крышка люка, кувыркаясь, взлетела в воздух, словно подброшенная щелчком монетка. Струя пара невиданной высоты с ревом взлетела вверх и выбила все стекла на фасаде десятиэтажного здания. Он не хотел бы находиться поблизости, случись здесь что-либо подобное. По правде говоря, увидев на плане здания, что линия паровых труб проходит вдоль стены позади комнаты охраны, от канализационного туннеля к отопительному оборудованию, он перенес свой кабинет на противоположную сторону.

Бойл закрыл глаза и прислушался. Когда здание покачивалось от ветра, оно издавало какой-то пронзительный стонущий звук, повторяющийся с интервалами в пятнадцать — двадцать секунд, но не было слышно никакого шипения, что указывало бы на серьезную утечку пара. Вероятно, беспокоиться пока не о чем. Утром он позвонит ремонтникам и попросит их проверить трубы.

Направив луч фонаря на пол, слева от себя, Мэтт заметил изломанную черную линию, которая терялась в тумане. Эту трещину он прежде не видел. В подвальном этаже было несколько трещин, которые, похоже, не увеличивались, но это, несомненно, что-то новенькое. Он опустился на корточки и коснулся трещины кончиками пальцев. Странно. Дальний край на сантиметр с лишним ниже, чем ближний. Как будто этаж остается на месте, а внутренняя стена здания опускается. Бойл выпрямился. Он считал, что весь подвальный уровень нужно забетонировать заново, прежде чем предполагаемым покупателям здания будут разрешены инспекционные осмотры, надо сказать об этом Залияну. Когда продаешь что-нибудь подержанное, приходится потратиться, чтобы это выглядело как новое.

Когда Митчелл объявил, что готов ответить на вопросы, сразу же поднялась дюжина рук. Он узнал одного из студентов Нью-Йоркского строительного колледжа, который спросил об анализе аварий и катастроф как о профессиональном занятии.

— Это быстро развивающаяся область, — ответил Митчелл с улыбкой, — и в ней никогда не будет спада. Растущие цены заставляют всех использовать новые материалы, увеличивать пролеты мостов, строить более быстрыми темпами. А это сказывается на качестве и в конечном счете — на безопасности. Сейчас больше аварий, чем когда-либо, они становятся все крупнее и дороже и, как правило, заканчиваются судебным разбирательством. Кроме того, существуют тысячи и тысячи старых строений, изглоданных ржавчиной. Большинство из них не инспектировалось тщательным образом в течение долгих лет, и никто не знает, в каком они состоянии. Тот, кто выбирает себе карьеру, может рассматривать анализ катастроф как развивающийся бизнес.

— А вам помогает докторская степень?

— Да, помогает. Равно как и способность находить общий язык с людьми подавленными или сверх меры возбужденными. Когда мы нанимаем новых сотрудников, то стремимся отобрать самых лучших. Спроектировать здание, в общем, может любой: все, что вам нужно для этого, — так это изучить разные книжные руководства и не выходить за рамки кодекса. А вот разгадывать, почему обрушилась какая-нибудь крыша, стена или мост, — нечто другое. Это ретроградный, вторичный анализ, вроде решения шахматных задачек, когда вам приходится разгадывать, как могла возникнуть та или иная позиция. Вам нравится ползать на четвереньках по обломкам, а потом подвергаться перекрестному допросу адвоката и прокурора? К тому же ваш анализ ведь может оказаться и ошибочным. Зато гонорары довольно высокие.

Митчелл кивнул какому-то мужчине справа.

— В Нью-Йорке коэффициент гарантии от опрокидывания здания равен полутора единицам. Была ли та дымовая труба спроектирована с учетом этого стандарта? Достаточно ли полутора единиц?

— Да, там был применен коэффициент полторы единицы, что в большей степени экономическая, нежели строительная цифра. Даже если слегка увеличить его, это обойдется дорого. Каждая страна и каждый город — да, по сути дела, и каждый человек — сами решают, какой уровень безопасности он способен обеспечить. И некоторые проектировщики, кажется, порой забывают, что так называемый коэффициент безопасности может прикрыть невежество и ошибки кого угодно, но только не их собственные. Вы можете забыть об одном из напряжений, которым должна противостоять какая-нибудь стальная балка, и неверно определить ее размеры, но это ведь только начало. Эта балка может быть по диаметру изготовлена на какой-то волосок меньше, чем заказано, а сама сталь не в точности соответствовать стандарту, да ее еще и чуть-чуть повредят при транспортировке. Какой-нибудь рабочий, поругавшийся со своей женой, забывает ввинтить какой-то болт, когда закрепляет эту балку на фермах. И спустя годиков десять рядом с этой точкой какой-нибудь сварщик просверливает дыру, подрядчик по перестройке подвешивает туда перекрытие, и полсотни толстяков отплясывают на нем польку. Подобные возможности бесконечны. Я припоминаю один случай, когда двое рабочих подогрели себе котелок с кофе, добавили туда сахарку, а потом случайно пролили его на незасохший бетон. Сахар не дал бетону затвердеть, и, когда отодрали опалубку, одна стена рухнула. Потребовалась уйма анализов, чтобы выяснить, откуда же взялся этот сахар.

Кэрол подняла руку и спросила о формальных последствиях крушения той дымовой трубы. Кто оказался виновным и в какой сумме выразилась компенсация убытков?

— Этого я не могу вам сказать, — ответил Митчелл, радуясь, что представился случай взглянуть на нее. — Дело было улажено вне судебных стен. Я полагаю, что итог удовлетворительный, с формальной точки зрения, но, когда соответствующие документы засекречены, инженерное дело лишается массы ценной информации. И кто-то, возможно, будет проектировать другую дымовую трубу, допуская те же самые ошибки. Как адвокат, вы, возможно, сумеете помочь отыскать способ сделать доступной техническую информацию по авариям, не нарушая при этом чьих-либо прав. Аварии ведь чрезвычайно поучительны. А при теперешнем положении не всегда удается извлечь нужный урок.

Кто-то спросил, опрокидывалось ли когда-нибудь высотное здание.

— К счастью, нет, — ответил Митчелл. — Падали трубы, зерновые элеваторы, радиовышки, но небоскребы — никогда, даже при землетрясениях и ураганах. Высотные здания обычно очень хорошо спроектированы. Такой случай, я полагаю, когда-нибудь произойдет, но, вероятно, это случится в какой-то другой стране, где не такие жесткие стандарты. Осадка или сейсмическое воздействие может привести к повреждению облицовки небоскреба или же настолько его ослабит, что встанет вопрос о сносе, — и это было бы позорным пятном на репутации гражданских строителей, — однако падение здания крайне трудно представить. Тогда там все должно быть совершенно… ну, я бы сказал, совершенно неправильно.

Он повернулся налево и узнал высокого седовласого мужчину, которого ему представили раньше как Джорджа Деллу, главу городского строительного департамента. Делла спросил:

— А что вы думаете о нью-йоркском строительном кодексе?

В поисках нужного ответа Митчелл нахмурил брови и задумался:

— Мне вообще не нравятся кодексы, потому что они внушают инженерам, которые их придерживаются, ложное чувство безопасности. Несчастные инженеры стремятся следовать кодексам вместо того, чтобы самим подумать, как будет работать их проект, не окажется ли он гибельным для покрытий с широкими пролетами, небоскребов или каких-нибудь причудливых строений. Кодексы, если только их не пересматривать каждые несколько лет, затрудняют введение новых материалов и методов, которые могут оказаться безопаснее, да и дешевле, чем старые. Впрочем, это неизбежный порок, и нью-йоркский кодекс ничем не хуже какого-нибудь другого. Он, конечно, лучше, чем в целом по стране. Как известно многим из присутствующих, вплоть до 1970 года в вашем кодексе почти игнорировалась сила ветра. Для первых ста футов высоты здания проектировщику разрешался допуск бокового давления ветра штормовой силы в ноль фунтов на квадратный фут! Трудно в это поверить, но это так. Сейчас нью-йоркский строительный кодекс допускает нагрузку ветра на остекление оконных блоков в тридцать фунтов на квадратный фут для первых трехсот футов высоты, тридцать пять — для высоты от трехсот до шестисот футов и сорок — для всего, что выше. Беда заключается в том, что, как показывают опыты в аэродинамической трубе, локализованное давление на фасад здания может достигать и вдвое больших показателей. Я не знаком с нью-йоркским кодексом в целом, однако некоторые его части можно было бы и модернизировать. Для начала я бы настоял на необходимости проверки в аэродинамической трубе всего, что будет задействовано при строительстве зданий, скажем, выше двадцати пяти этажей.

Судя по всему, вопросы и ответы могли бы затянуться на всю ночь. Спустя час вмешался председатель собрания, объявив, что можно задать еще только один вопрос. Митчелл с признательностью посмотрел на него и указал на еще одного из студентов. Его вопрос вызвал общий взрыв смеха.

— Что на самом деле представляет собой Арам Залиян?

— Ну, это простой вопрос. Меня здесь впервые спрашивают о том, на что я могу ответить с уверенностью. Что на самом деле представляет собой Арам Залиян? Не имею ни малейшего представления.

Кот Эйлин Макговерн свернулся клубком у нее на груди. Несмотря на мягкое давление руки Эйлин, животное не желало опускать голову. Кот пристально смотрел в окно. Оконная рама дрожала под натиском ветра, а дождь с такой силой бил в стекло, что создавалось впечатление, будто кто-то невидимый бросает в него мелкие камешки.

— Отправляйся спать, Пушкан, — прошептала Эйлин, поглаживая шелковистый мех. — Это всего лишь шторм. Не бойся.

Эйлин пристально смотрела в потолок над своей кроватью, и глаза ее были почти так же расширены, как у кота. Она тоже боялась, но не шторма, а того, что может сделать Залиян, когда утром она посмотрит ему в глаза и расскажет о своем решении. Она не станет ничего скрывать, каковы бы ни были последствия. И если она достаточно знала этого старого армянина, то в сравнении с его реакцией завывания шторма за окном показались бы просто журчанием ручейка.

Да, она боялась, и даже кот чувствовал это.

— Извини, — сказал Митчелл, когда их губы разъединились, — это было непреднамеренно. То есть я не планировал этого.

— Хорошо, если так.

— Это очень непрофессионально с нашей стороны.

— Очень.

— У нас завтра уйма важной работы, и нам нужно хорошенько выспаться.

— Ты абсолютно прав. Уже поздно. Мне ни в коем случае не следовало приглашать тебя зайти. А теперь вот видишь, что получилось.

Они обнялись и снова соединились в долгом поцелуе. Митчелл посмотрел на нее и покачал головой.

— Я себя прощаю. Против тебя никто не устоит. Господи, мне много лет приходилось делать массу вещей для адвокатов. Но вот поцелуи в этот список не вошли. Ладно, полагаю, мне надо идти.

— В самом деле надо. Правда, дождь очень уж сильный. Ты промокнешь до ниточки, дожидаясь такси. Я могу одолжить тебе свой комбинированный свисток и для такси, и для полиции — никогда не расстаюсь с ним.

— Со мной все будет в порядке. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

И еще один поцелуй, и еще одно объятие. Митчелл взглянул на нее.

— Мне труднее желать спокойной ночи тебе, чем кому-либо другому за всю свою жизнь.

— Неплохо.

— Но придется это сделать. Придется убрать с твоих плеч руки, придется выйти вон в ту дверь, а потом придется вызвать лифт. Придется собрать всю свою волю в кулак.

— Ты говоришь, как рыцарь в средневековом романе. Надо еще раз это обдумать.

— Я уже обдумал.

— Может быть, обдумаешь снова?

— Хорошая мысль. Тогда я пожелаю доброй ночи. Потому что в самом деле должен идти.

Окна в квартире Кэрол от ветра задребезжали, когда их губы снова встретились, но они ничего не услышали.

Коретта уютно привалилась к нему, уткнувшись лицом в обнаженное плечо. Она слегка похрапывала, и ее дыхание пахло бренди и табаком. Залиян плохо спал, когда в постели с ним находился кто-то еще, и он уже отчасти жалел, что не отправил ее домой на такси. Коретта в этом смысле была полной противоположностью. Она сказала, что плохо засыпает, когда с ней в постели никого нет. Покачивание здания не беспокоило ее, равно как и жутковатое завывание ветра. У нее это вызывало воспоминания о колыбельных и тихо покачивающихся детских люльках. Залиян отодвинулся и перекатился на бок.

Тлеющий камин отбрасывал мерцающий свет на стены и потолок. В зеркале он видел кривящееся отражение окон, испещренных полосами дождя, и огоньков на башне Гарнера. Каждые пятнадцать — двадцать секунд огоньки перемещались с одного края зеркала к другому, а потом снова возвращались обратно. Если бы он внезапно проснулся, то подумал бы, что находится на своей яхте.

Закрыв глаза, он вспомнил о двух телефонных разговорах, состоявшихся несколько часов назад. Торнтон, к большому удивлению их обоих, нашел возможного покупателя всего-то за неполный день поисков. Какой-то араб, из одного из этих бесчисленных саудовских кланов. Десять миллионов за право покупки? По всей вероятности, этот шейх считал такую сумму мелочью. Он собирался взглянуть на здание утром, а потом перекусить вместе с Залияном. Превосходно. И нечего думать об опасениях Лузетти. Когда Залиян в десять вечера позвонил Лузетти, пришлось выволакивать его из постели, чем, несомненно, и объяснялась его негативная реакция. Лузетти сказал, что, если он начнет продажу здания сейчас, это будет выглядеть как бегство с тонущего корабля, а его отпуск может быть истолкован как попытка спрятаться от судебного преследования. Залиян ответил, что все так и есть. Если городские власти решатся эвакуировать людей из здания, назвав это предупредительной мерой безопасности, — а было похоже, что именно так они и поступят, — то не остается ни единого шанса избавиться от него даже за полцены. А это было бы банкротством. Этакая затягивающаяся петля. Как только станут известны размеры потерь на Ямайке, рейтинг доверия к нему упадет до нуля и дюжина банков, где он взял кредиты, потребует назад свои денежки.

— Так что советов мне больше не надо, Джино, хорошо? Просто делай то, что я тебе говорю. Прежде всего поработай утром с Торнтоном над условием контракта, чтобы выжать такой большой задаток, какой только можно представить. Наличными. Выработай какой-то способ перевести ликвидные авуары корпорации на швейцарские счета, не дожидаясь надвигающегося краха. И не беспокойся, заплатят тебе хорошо. Если этот проклятый окружной прокурор поднимет шум, ну, всякие там обвинения в нарушениях кодекса, в причастности к тем смертям или еще в каком-нибудь дерьме, ты ему напомни, что…

Залияна отвлек звук разбившегося об пол стекла. Он сел на кровати и включил свет. Рюмка с бренди свалилась с кофейного столика и разлетелась на кусочки прямо перед камином. Вторая была готова последовать за ней, с каждым покачиванием здания скользя к краю по влажной поверхности столика. Кровать ритмично поскрипывала. Залиян попытался обнаружить источник периодических глухих ударов, которые беспокоили его уже несколько минут. Это оказалась картина Рембрандта над камином. Когда здание отклонялось на восток, нижняя часть тяжелой позолоченной рамы отступала от стены. Спустя двадцать секунд она плюхалась на место со звуком захлопнувшейся автомобильной дверцы.

Залиян выбрался из кровати, сложил наволочку и засунул ее за картину. Глухие удары прекратились. Повернувшись, отодвинул рюмку от края столика.

— Ах ты! Черт подери!

Треугольный стеклянный осколок вонзился в ступню. Он приподнял ногу, положив ее на колено, и выдернул стеклышко, заодно порезав себе палец на руке.

— Дерьмо! — прошипел он.

В ванной дверца шкафчика с медикаментами открылась, и половина его содержимого вывалилась на пол. Залиян отыскал йод и пластырь. Присев на край ванны, он осмотрел ранку. Она была чистой и не слишком сильно кровоточила. Можно залить йодом и заклеить пластырем. Ковыляя обратно, к постели, он едва не потерял равновесие, потому что пол покачивался. Он снова чертыхнулся и дал себе клятву переехать в северную часть штата, если он вообще когда-нибудь вернется из Европы. Против легкого покачивания он не возражал, но это уже было слишком. Пускай кто-нибудь другой прыгает на волнах на этой верхотуре.

Снаружи ветер свистел с неослабевающей яростью, а дождь хлестал по окнам. Залиян надеялся, что оконные стекла не выскочат из рам и не обрушатся вниз, на улицу. Это было бы полным крахом. Мэр тогда потребовал бы его голову на кончике копья. Возмущенная толпа выволокла бы его на площадь и утопила в фонтане. Забравшись в кровать, он представил себе крестьян с факелами, марширующих к замку доктора Франкенштейна.

— Боже мой, Коретта, — сказал Залиян, когда спящая женщина снова прижалась к нему, — что там еще тебя беспокоит?

— … койной ночи, — пробормотала она, забрасывая на него руку и ногу. Он невольно улыбнулся. С Кореттой было все в порядке. Она, кажется, в самом деле любит его, и не только потому, что он богат. В ней все было просто и понятно, она оставалась неизменно добродушной и, кажется, ее не смущала разница в возрасте. Ему повезло, что он заполучил ее. Несвойственная волна нежности охватила его, и Залиян поцеловал ее в лоб.

— С любовью к людям у меня плоховато, но тебя я почти люблю, — пробормотал он, откидываясь на спину, довольный, что она не слышала его. Она тогда наверняка бы проснулась и начала новую любовную партию. Залиян прислушался к ветру, атакующему здание с неумолимостью консервного ножа. Если нож прорвется внутрь и убьет его прямо в постели, во всякомслучае его найдут среди атласных простыней, в окружении произведений искусства и с роскошной девицей. А можно ведь уйти из жизни и куда хуже.

Глава 14

У Мэтта Бойла выдалась хлопотная ночь. В два часа бригадир уборщиков явился к нему в кабинет и объявил, что снимает с работы своих людей. Всех тридцать пять человек. На нижних этажах они уже убрали, а вот верхние пускай, мол, подождут. Шторм слишком уж раскачивает здание. Два человека упали, а еще троих тошнит. И все они боятся, что могут лопнуть стекла.

— Не можете же вы просто так взять и уйти, — сердито ответил Бойл, у вас ведь контракт. У нас полсотни арендаторов, которые утром явятся сюда, и они платят за…

— В такую погоду, как сейчас, люди отказываются работать на верхних этажах. А с натиркой полов и корзинками для мусора одну ночь можно и подождать.

Бойл стиснул кулаки.

— Если это может подождать, то за что же тогда мы вам платим? Вы что же, хотите, чтобы за следующие ночи мы платили половину жалованья?

Бригадир пожал плечами.

— Мы уходим. Слишком опасно.

И он быстро вышел из кабинета. Бойл ринулся за ним.

— В контракте ничего не сказано о том, что вы можете уйти без всякого предупреждения. Раз уж вы так запросто бросаете меня в сложном положении, то можете больше не возвращаться.

— В контракте ничего не говорится и о том, что мы должны рисковать своими головами, — возразил бригадир, решительно поднимаясь по ступенькам в вестибюль. — Пригласите какую-нибудь другую компанию по обслуживанию, если пожелаете. Они поступят точно так же. Подождите, пока утихнет шторм.

— А что же, черт вас побери, прикажете делать мне? Забираться наверх и самому выполнять вашу работу?

Бригадир уже входил в дверь с надписью: «Приемка грузов».

— Во всяком случае вам бы не помешало подняться наверх и взглянуть на кабинеты верхних этажей. Там много всякого хлама посбивало с полок и столов.

Уборщики стояли толпой, поплотнее застегивая куртки и пальто, чтобы не промокнуть на улице. Они дожидались своего бригадира, чтобы получить разрешение уйти. Когда разрешение было получено, они направились к двери. Бойл встал так, чтобы им пришлось обходить его, и свирепо смотрел, как они проходили мимо. Некоторые явно робели, но другие встречали его пристальный взгляд с ненавистью. Невысокий мужчина с тонкими клочковатыми усами, которые, как показалось Бойлу, едва держались на верхней губе, приостановился и улыбнулся во весь рот, показывая вверх указательным пальцем:

— Тама наверх есть большая беспорядок, сеньора.

В комнате охраны находился всего один охранник.

— Извини, Мэтт, — сказал он, когда вошел Бойл, — я пытался отговорить их от этого. Я сказал им, что дождь уже прекратился, да и ветер стихает.

— Это какая-то куча цыплячьего дерьма, чертовы аферисты со швабрами! — сказал Бойл, тяжело опускаясь в кресло перед телеэкранами. — Фрэнк, я хочу, чтобы ты сделал кое-что. Возьми людей и осмотри, начиная сверху, этажей двадцать пять. Эта скотина заявила, что там посбивало на пол массу хлама. Позвони мне оттуда и скажи, действительно ли все так уж плохо. Возможно, нам самим придется заняться уборкой в помещениях арендаторов, которые всегда на что-нибудь жалуются.

Охранник кивнул, включил микрофон и дал команду шестерым своим людям встретиться с ним в кафетерии на 45-м этаже. Оставшись один, Бойл прошелся по комнате и проверил измерительную аппаратуру. Особенно внимательно он посмотрел на шкалу, показывающую уровень вертикальности здания. Если только он не ошибался, стрелка стояла на какой-то волосок правее нулевой отметки, что, возможно, свидетельствовало об отклонении здания от вертикали. Башни Всемирного торгового центра при сильном ветре смещались даже на десять футов, так что это не имело особого значения. Утром он скажет тому дотошному приезжему инженеру, что прибор на самом деле не сломан.

Он уселся, положил ноги на стол и развернул сандвич с ветчиной. Но, не успев даже откусить, он краем глаза заметил движение на одном из телемониторов. Какой-то охранник входил в подвальную комнату, где лежало механическое оборудование, оглядываясь по сторонам, чтобы удостовериться, что его никто не заметил. Бойл отложил сандвич и опустил ноги на пол.

— Так, ну-ка поглядим, — сказал он, затаив дыхание.

Кто же это? Изображение было слишком маленьким, чтобы можно было сразу узнать человека. А не тот ли это гаитянин, языка которого никто не может понять и взгляд у которого всегда какой-то безумный? Бойл достал из ящика стола самый тяжелый фонарь и торопливо направился в западный коридор.

Кристоф огляделся по сторонам и закрыл за собой дверь. Он шел, прихрамывая, вдоль складских стеллажей, у него побаливали колени. Это всегда случалось в штормовую погоду, как и у его матери и бабушки. Когда он оттащил в сторону коробку со строительным мусором, чтобы освободить вход в то низенькое помещение, сердце его тяжело забилось. Сегодня ночью голоса наверняка будут громкими, судя по тому, как дует ветер. Они его напугают, но в то же время он еще раз убедится, что ему ничего не чудится. Да, ему надо хорошенько испугаться, чтобы решиться уйти с работы, когда найти новое место не так-то легко. Всем своим существом он чувствовал, что если не уволится, то здание в конце концов прикончит его.

Он вполз внутрь и задвинул за собой панель. Пригибаясь к земле, чтобы не стукнуться головой о низкий потолок, он пробирался по коридору к тому месту, где странные голоса звучали особенно громко. Припав на колено, он прислушался, зная, что эти звуки должны быть здесь, и они были здесь и звучали громче и настойчивее, чем когда-либо раньше: глубокий ритмичный стон, щелканье и хлопанье, протестующий скрежет, который издают тяжелые камни, когда их сдвигают с места. А вот этот журчащий звук был новым. Слабенький желтый луч его фонарика уперся в стену, она потемнела от сырости. Вода просачивалась сквозь трещины и скапливалась в лужицы на полу. Кроме того, повсюду валялись куски бетона размером с кирпич. Кристоф видел неровные белые впадины на потолке, откуда вывалились эти куски. Уж не собиралась ли крыша рухнуть и погрести его заживо? Напрягая зрение и направив вверх луч фонаря, он тщательно ощупал выемки. Его била нервная дрожь, страх расползался по всему телу.

Во время прежних штормов он чувствовал какое-то перекатывание, похожее на движение морских волн, но оно никогда не было столь отчетливым. А теперь казалось, что огромные серые колонны медленно двигались вверх и вниз, словно поршни какого-то фантастического двигателя. Он догадался об источнике все усиливающейся вибрации: на станцию подземки, расположенную на противоположной стороне здания, с грохотом выкатывался поезд. Это нарастающее крещендо заставило его подумать, уж не прибыли ли одновременно два поезда или даже три.

Громкий звук над плечом заставил его вскрикнуть. Кусок стены, здоровенный, как шкафчик для одежды служащих, с грохотом рухнул на пол, следом за ним хлынул поток грязи и воды, словно кровь из артерии. Если бы не отчаянный прыжок в сторону, кусок бетона наверняка расплющил бы ему ноги. Кристоф быстро повернулся, чтобы броситься бежать, и тут в лицо ему уперся мощный луч фонаря.

— Что ты там, черт побери, делаешь? — раздался чей-то требовательный голос.

— Вылезай, вылезай! — истошно завопил Кристоф, стремительно продвигаясь вперед. — Это здание снова пытается убить! Надвигается смерть!

— Что? О чем это ты там болтаешь? Говори по-английски…

Чья-то мощная рука преградила Кристофу путь. Он отбросил свой фонарик в сторону и попытался пробиться к выходу, но мужчина, противостоявший ему, обладал буйволиной силой.

— Пошли, — кричал Кристоф, — нас же убьет!

— Черт тебя побери, ты никуда не пойдешь, пока не расскажешь, какого черта ты здесь делаешь, и пока не пообещаешь держать свою пасть на замке насчет…

— О Боже, мы должны выбраться отсюда! Мы должны сообщить полиции! Помогите! Помогите!

Кристоф, ослепленный ярким светом, почувствовал, как чья-то рука легла ему на грудь и стала отталкивать назад, прижимая к стене склепа, который, как он чувствовал, должен вот-вот рухнуть и навсегда погрести его. Он бешено боролся, чтобы освободиться, но был пригвожден к стене так же прочно, как какой-нибудь вампир, которому всадили кол в грудь. И тут он понял, что ему придется убить этого сумасшедшего мужчину, пока здание не убило их обоих. Быстрое движение к ремню, и в его руке оказался нож, легкий поворот запястья — и лезвие встало в нужную позицию. Он нанес удар в черноту за этим ослепляющим светом, но встретил лишь воздух. Прежде чем он успел сделать новый выпад, фонарь описал резкую, направленную вниз дугу, и страшная боль пронзила его правое предплечье. Послышался отвратительный хруст сломавшейся кости и стук его ножа об пол. Фонарь вылетел из рук этого мужчины, а луч фонаря безумно заметался по потолку и стенам, пока он падал. Пальцы левой руки Кристофа инстинктивно потянулись к источнику боли и наткнулись на какой-то нелепый стык между локтем и запястьем.

С силой, которую способен придать только ужас, Кристоф вывернулся и на несколько шагов отступил в туннель. Сквозь жгучие слезы, заливавшие глаза, он разглядел силуэт громадного мужчины, который, расставив ноги, наклонился, чтобы подобрать свой фонарь. Прижимая к себе сломанную руку, Кристоф ринулся вперед и со всей силы, на какую только был способен, нанес своему противнику удар в пах. Его нога попала точно в цель. Мужчина как бы сложился пополам, издав резкий животный крик, но не упал. И когда Кристоф снова попытался проскользнуть мимо него, мужчина пустил в ход свой фонарь. Кристоф увидел, как пятно света резко взлетело вверх, а потом стало стремительно падать. Защищаясь, он поднял над головой здоровую руку, но было поздно. Страшный удар обрушился на правый висок и отбросил его на пол. Ему удалось повернуть голову набок и прижаться щекой к полу, и в этот момент тело перестало повиноваться. Скосив глаза, он видел, что пятно света снова движется к нему, хотел поднять руку и отползти в сторону, хотел закричать, подняться, убежать. Но только и мог, что наблюдать за стремительным и смертельным падением этого белого света. Он услышал, но уже не почувствовал удар металла о череп.

Мэтт Бойл бил фонарем снова и снова, пока боль в паху не переполнила его. Опустившись на пол, он лег на бок, согнув колени, с мучительной гримасой на лице.

Когда Бойл пришел в себя, то сразу не мог понять, где находится. Он лежал ничком на бетонном полу. Его ноги сводило от холода, а в промежности пульсировала непереносимая боль. Постепенно он узнал эти пронзительные стоны и громыхание — такие звуки издавало здание, борясь с ветром. Он открыл глаза и поднял голову. Оказалось, что он лежал в складском помещении рядом с коробкой со строительным мусором. Над ним возвышались металлические стеллажи. Он чуть повернул голову. Его ноги, наполовину вытянутые из отверстия, ведущего в низенькое пространство под погрузочной платформой, лежали в луже воды.

Бойл встал на колени. Рядом на полу лежали два фонаря. Луч ближайшего из них освещал ногу какого-то мужчины. Он мгновенно вспомнил и драку, и удар ногой в пах.

— Этот сумасшедший ниггер, — бормотал Бойл, — этот сумасшедший проклятый ниггер.

Он поднял фонарь и на мгновение задержал луч света на именном значке, прикрепленном к униформе этого охранника. Кристоф. Точно, это был тот гаитянин. Его голова выглядела как раздавленная дыня.

Бойл перекатился на бок, сел, уперся лопатками в стену и прикрыл глаза, лихорадочно соображая, что делать дальше. Надо избавиться от тела. Нельзя оставлять его здесь, когда здание буквально кишит разными инспекторами. В мешок для отбросов, а потом в коробку со строительным мусором, да, именно так. А утром он проследит, чтобы коробка попала в машину для вывоза мусора.

Он зацепил пальцами воротник мертвеца и поволок его к двери.

— Ну, я думаю, мне пора идти.

— К чему такая спешка?

Они оба рассмеялись.

— На улице уже светло, — сказала Кэрол, проводя пальцами по волосам на его груди. — А который час, между прочим? Посмотри ты: мне не хочется отрывать от тебя глаз.

Брайан поднял голову и скосил глаза на часы, стоящие на столике у кровати.

— Половина седьмого, — проговорил он, снова опуская голову на подушку. — Мне в самом деле надо идти.

— Ты уже говорил это.

— У меня встреча с Кэстльманом через два часа.

— А мне надо отыскать того ночного сторожа, который рассказывает, что здание населено призраками. А как прикажешь мне сделать это, если ты не выберешься из моей кровати? Когда я тебя снова увижу?

— В десять тридцать в моем временном кабинете этого замечательного здания Залияна, по одному из самых престижных адресов на Манхэттене. Мы сможем обменяться информацией и поболтать о том, куда ты поведешь меня обедать.

Кэрол улыбнулась, а потом нахмурилась.

— Я сожалею только об одном. Давным-давно — думаю, это было прошлым вечером — ты сказал мне, что шторм даст тебе шанс увидеть здание в действии. А теперь шторм уже миновал. Ты упустил свой шанс.

— Зато вместо этого мне удалось увидеть тебя в действии.

— Да уж…

— Здание-то никуда не денется. А вот насчет тебя я твердо не уверен. Ну, мне действительно пора. Прощальный поцелуй?

Ее руки обвились вокруг его шеи.

— С радостью.

Глава 15

Неотразимые в своих коричневых униформах и шапочках, четверо привратников в половине восьмого утра стояли на тротуаре у дома № 30 на площади Рокфеллера и смотрели в небо. Дождь уже прекратился, но не ветер. Собирается ли он наконец утихнуть? Нет смысла тратить два часа, чтобы поднять флаги на всех 157 шестах, окружавших каток, если им сразу же придется спускать их. Серое небо было непроглядно, разорванные черные тучи быстро двигались с запада на восток.

— Метеоролог по телевизору говорил, что фронт дождя пройдет мимо, заметил один из мужчин. — Я думаю, что ветер скоро стихнет. Если через пару часов все успокоится, нам здорово достанется за то, что мы не подняли флаги.

— А этот метеоролог выглядывал сегодня утром в окно? Тучи летят, должно быть, со скоростью миль шестьдесят в час.

— Да это там, наверху. А флагштоки внизу. Думаю, нам лучше все же поднять флаги.

И мужчины отправились в вестибюль, где в атмосфере всеобщего веселья было принято дополнительное решение. Поскольку один шест ночью сломал ветер, флагу одной из стран так и не суждено быть поднятым. Какая страна меньше других способна устроить шумную демонстрацию протеста, если ее проигнорировать? Голосование закончилось вничью: два голоса за Мальдивские острова и два за Верхнюю Вольту. Пришлось подбросить монетку, и Мальдивы проиграли.

К восьми часам утра Чет Кризек спланировал взрыв. Если повезет, это будет последний, больше не понадобится, и он сможет перекинуть своих людей и оборудование на работу на Лонг-Айленд, где будет полегче. На 50-й улице и на 8-й авеню слишком уж много всяких сложностей, даже грузовикам развернуться негде.

Он отхлебнул кофе и дважды проверил свои расчеты, которые набросал на листке бумаги. Он загрузит четырнадцать скважин, всего-то на пару больше, чем допускает строительный кодекс. Капсюль и детонатор должны уйти на дно, потом пять брусочков этого товекса размером полтора на восемь дюймов, да еще пять дюймов грязи между ними, четыре фута сочленений и еще один брусочек рядом с поверхностью. Скважины должны взорваться с последовательными интервалами, чтобы погасить основную часть вибрации. Его бригаде не потребуется много времени, чтобы загрузить и подсоединить взрывчатку. И уже к одиннадцати часам он сможет нажать кнопку. Нельзя задерживаться, потом на улице будет слишком людно.

Через окно своего кабинета в домике-трейлере Чет оглядел строительный участок.

Дождь лил всю ночь, и в нескольких местах образовались лужи, но не там, где они должны были взрывать, не на гребне отложений аспидного сланца, который под углом проходил через дно котлована к зданию Залияна на другой стороне 50-й улицы. При достаточном количестве матов, блокирующих взрыв, окна старикашки Залияна будут в безопасности. Пять тонн плетеного лифтового троса, вероятно, смогут подавить только один взрыв. Да, заместитель главы инспекции по взрывам Флинн из пожарного департамента наделал бы в штаны, если бы вдруг оказался недалеко от места взрыва и почувствовал его силу. Он, правда, не собирался здесь быть, а после взрыва Флинн или кто-либо еще уже не смогут ничего предпринять.

Чем дольше Митчелл разговаривал с Кэстльманом, тем сильнее им овладевало беспокойство. Это чувство усугубляло и само помещение: краска клочьями свисала с потолка, старая мебель, от которой отказалась бы даже Армия спасения, и, наконец, этот вид из окна на кирпичную стену. Большинство кабинетов, расположенных вдоль коридора, по которому шел Митчелл, были темными и пустыми, а в центральной открытой его части стояла дюжина чертежных столов, покрытых толстым слоем пыли. Встретившая его маленькая женщина, кажется, секретарша этого инженера, по меньшей мере лет пять назад миновала пенсионный возраст.

— Вдохновляет, не правда ли? — сказал Кэстльман в начале разговора, устало махнув рукой. — В нашем бизнесе стоит сделать несколько ошибок и ваш телефон сразу же перестает звонить.

Митчелл слышал, что его собеседника называют младшим Кэстльманом, чтобы не путать со знаменитым отцом, и поэтому он ожидал встретить человека никак не старше сорока — пятидесяти лет. Фактически же младший Кэстльман, вероятно, и сам уже перешагнул пенсионный возраст: худой, бледный человек в темно-синем мешковатом костюме. Говорил он тихим, слабым голосом и походил на тяжелобольного, принимающего последних посетителей, прежде чем покинуть этот мир. Он явно с трудом вникал в суть задаваемых ему вопросов, глядя на Митчелла отсутствующим взглядом серых водянистых глаз.

На столе перед ними лежал комплект планов залияновского здания, открытый на странице с чертежами деталей основания. Митчелл карандашом указал Кэстльману на нижнюю часть.

— Эти колонны стоят на опорных плитах, а сами плиты положены на сваи именно в этом месте? Правильно?

Кэстльман смотрел на чертеж так, словно раньше никогда его не видел.

— Да, вроде бы так оно и есть.

— И никаких других укреплений? Никаких сварных клиньев к плитам или угловых железных сочленений? Именно так это было построено?

— Да, так. Это стандартный проект.

Митчелл поджал губы. Стандартный проект для здания, которое не имело ничего общего со стандартами.

— Меня поражает такая… экономия. Проводилась ли проверка конструкций основания на напряжение? Я думаю, что сильный ветер или сейсмическое воздействие подобная конструкция может не выдержать.

Кэстльман наклонился вперед и нахмурился.

— Сомневаюсь, что на Манхэттене найдется хоть один небоскреб, основание которого когда-либо проверяли на напряжение. Проект основания сделал Джон Страут. Другие проекты ничем не лучше.

— Он работает у вас?

— Нет. Он больше не работает с нашей фирмой. Ушел после провала своего проекта на Ямайке. Здание Залияна тогда еще только начинало строиться.

— Но кто-то ведь должен был завершить его работу, а? При таком подходе возрастает вероятность ошибок.

— Я бы и сам ушел из фирмы, но это не так-то просто, если вы ее президент и владелец. — Он посмотрел на Митчелла и нахмурился. — Я думал, что вам поручено выяснить причину выпадения стекол.

— А я начинаю думать, что окна — всего лишь симптом чего-то более серьезного. Слишком уж сильное колебание, и его период — почти двадцать секунд — вдвое больше, чем у Всемирного торгового центра. Вас это не беспокоит? Я хочу сказать, вы не думаете, что состояние нестабильности может развиваться?

Кэстльман помолчал, прежде чем ответить.

— Меня много что беспокоит, — сказал он наконец, не глядя на Митчелла. — И прежде всего меня беспокоит тот факт, что я стал инженером-строителем. С таким отцом, как у меня, выбор был невелик. Я говорил ему, что меня не интересует эта специальность, что я для нее не гожусь. А он не слушал. Генри Кэстльман вообще никого не слушал.

Митчелл стал переворачивать листы планов.

— Я хочу вас спросить еще об одной вещи, прежде чем…

— Поэтому я и ненавижу компромиссы. Вы делаете квалифицированные предположения, но это ведь все равно предположения. Вы никогда ничего не знаете наверняка. Сооружение должно быть построено, поэтому вы делаете расчеты, придерживаетесь кодекса, следуете промышленной практике… А в конце работы молитесь Господу, чтобы ваше незнание того, что на самом деле происходит внутри этих стальных и бетонных конструкций, не привело к катастрофе.

Митчелл поинтересовался причиной замены полов на более легкие, но инженер никак не отреагировал на его вопрос, занятый своими воспоминаниями и размышлениями. Митчелл терпеливо дожидался возможности повторить свой вопрос, поскольку чувствовал, что в этом-то и кроется разгадка неустойчивости здания. В такого рода сооружениях предельный вес во многом определял степень устойчивости.

— Во все времена врачи теряли своих пациентов, — продолжал Кэстльман, — но инженер несет ответственность за жизни сотен людей. И что еще хуже — ответственности нет конца. За сорок лет я спроектировал массу зданий. Каждый день они чуть-чуть разрушаются, в точности как мы с вами. Люди живут и работают в них, ходят мимо по улицам. Их жизни зависят от меня, от человека, которого они никогда в глаза не видели и о котором думать не думали. А я всю свою жизнь обречен тревожиться о чужих жизнях, которые могут оборваться из-за чего-то такого, что я, может быть, проглядел. Какая-нибудь малюсенькая ошибка, не имевшая никакого значения, когда здание было молодым и прочным. Поверьте, с тех пор, как выпали эти окна, я не смог заснуть больше чем на десять минут.

Кэстльман закрыл глаза и сидел не шевелясь. Когда он снова посмотрел на Митчелла, в его глазах стояли слезы.

— Я мог бы избавить вас и еще кое-кого от множества неприятностей, если бы взял вину на себя. Два человека убиты, и многие серьезно ранены. Вы качаете головой, но это ни в какой мере не умаляет моей вины. Я не уделял этому достаточно внимания, не провел двойную проверку планов поставщиков. Я позволил Залияну и Бойлу одурачить себя, когда они настаивали на удешевлении строительства.

— Вы слишком уж строги к себе. Возможно, стекла лопнули, не выдержав сильной нагрузки ветра, может быть, даже вдвое большей, чем допускает кодекс.

Кэстльман достал из кармана белоснежный носовой платок и высморкался.

— Мне следовало решительнее противостоять им. Теперь-то это очевидно. А тогда столько всего навалилось. И кто мог предположить, что…

Его голос прервался.

— А что все-таки с заменой полов на более легкие?

— Это сэкономило массу строительной стали. Мы также уменьшили вес благодаря компьютерам.

— Усовершенствовав проект?

— Снизив размеры каждой детали до абсолютного минимума. Раньше все вычисления занимали так много времени, что мы попросту оставляли детали крупнее и прочнее. Это являлось дополнительной защитой. Да и материалы были дешевыми.

— А после того, как урезали вес, вы не проектировали заново конструкцию основания?

— Основание тогда уже было заложено. Мистер Митчелл, мне не хотелось бы показаться невежливым, но не могли бы мы продолжить наш разговор как-нибудь в следующий раз? Я… я неважно себя чувствую.

— Конечно.

Митчелл закрыл свою записную книжку и встал. Кэстльман остался в своем кресле и апатично пожал ему руку.

— Позвоните мне через пару деньков, если у вас еще есть вопросы. Я расскажу все, что вы пожелаете узнать. Но сейчас я просто не гожусь для этого. — И, заметив беспокойство на лице Митчелла, добавил: — Со мной все будет в порядке. До свидания. Мы еще увидимся. Если не где-нибудь еще, так уж в суде-то наверняка.

В темном коридоре сильно пахло мочой. На улице дожидалось такси, и с помощью фонарика, который Кэрол Оуэнс одолжила у водителя, ей удалось найти нужную дверь. На ее первый стук никакого ответа не последовало. Она постучала громче.

— Мистер Кристофер? Кто-нибудь есть дома?

Она услышала шаги. Чей-то приглушенный голос спросил:

— Кто там?

— Меня зовут Кэрол Оуэнс. Я… я из здания Залияна. Вы мистер Кристофер? Я не ошиблась?

Она с беспокойством оглядела коридор, сожалея, что не смогла убедить таксиста пойти вместе с ней. Но он боялся оставлять свой автомобиль без присмотра даже в четверть десятого утра.

— Что вам нужно? С ним что-то случилось?

— Не могли бы вы немного приоткрыть дверь? Тогда нам не придется кричать!

Щелкнул замок. Дверь приоткрылась на пару дюймов, все же охраняемая двумя цепочками. Через эту щель Кэрол разглядела невысокого негра в купальном халате. Он держался на некотором расстоянии от двери, словно боялся, что она может попытаться пролезть в эту щелку и схватить его.

— Мистера Кристофера нет дома?

— Его зовут Кристоф. Вы его знаете? Вы с ним работаете?

— Я его не знаю. Я работаю на одного инженера, который изучает безопасность здания. Нам сказали, что мистер Кристоф знает о здании какие-то вещи, которых не знает никто другой.

— Его нет. Прошлой ночью он не вернулся с работы.

— Не вернулся? — Кэрол посмотрела на свои часы. — Он ушел с работы в час ночи, более восьми часов назад.

— Иногда он заходит куда-нибудь выпить.

— Куда?

— Я не знаю. Вы не из полиции?

— Нет. Я адвокат. Вот моя визитная карточка. Пару недель назад в здании произошел несчастный случай, и мы пытаемся выяснить, почему это случилось. Мы думаем, что он смог бы нам помочь.

Мужчина взял карточку, но даже не посмотрел на нее.

— Он не вернулся домой. Он мой племянник. Я беспокоюсь за него.

— А вы не звонили, чтобы узнать, все ли с ним в порядке?

— У нас нет телефона.

— А он когда-нибудь говорил вам, что видел трещины? Трещины в этом здании?

— Прошлой ночью он хотел, чтобы я пошел вместе с ним на работу посмотреть на них и послушать звуки, которые здание издает на ветру.

— А он не говорил, где находятся эти трещины?

— В основании здания.

— Он не говорил, где именно?

После паузы негр ответил:

— В запертой складской комнате. За низкой железной дверью.

— Спасибо. Ваша информация нам поможет. А он не говорил, какая это сторона здания? Северная? Южная? Рядом с лифтами?

Еще одна пауза.

— Он упоминал о погрузочной платформе.

Вначале Залиян испугался, а потом пришел в ярость. Он изо всех сил пытался сохранять спокойствие, пока Бойл описывал свою роковую стычку с охранником, и перебил Мэтта вопросом, что тот сделал с телом.

— Положил его в пластиковый мешок для мусора. Когда приехала мусоровозка, я сам загрузил его в машину. Никто ничего не заметил.

— Никто ничего не заметил! Боже мой, какое везение! Ты что же, думаешь, что можно убить человека и никто ничего не заметит? А как насчет других охранников? Они-то ведь задумаются, куда он делся! Ну и удружил ты мне, Мэтт, ведь если еще и это на нас свалится, то я…

Он замолчал и в сердцах стукнул о стол кулаком. А Бойл спокойно ответил:

— Они подумают, что он где-нибудь пьянствует. Он неоднократно исчезал прямо во время дежурства. Вышел пропустить стаканчик и не возвращался три дня. А на этот раз могут подумать, что он уволился.

— А как насчет его родственников и друзей? Рано или поздно здесь появятся легавые.

— Этот парень был незарегистрированным иностранцем. Никто не станет вызывать легавых.

— Молю Господа, чтобы все оказалось, как ты говоришь. Черт побери, Мэтт, неужели тебе так уж было нужно…

— Но он набросился на меня с ножом! — сказал Бойл, краснея от гнева. — Что я должен был…

Они замолчали, потому что в кабинет из квартиры Залияна вошла Коретта.

— Пора идти к себе, — бодро сказала она. — После этого ливня так хорошо себя чувствуешь! — Она подошла к креслу Залияна сзади и чмокнула его в макушку. — Насколько удобнее ночевать здесь, чем добираться из Нью-Джерси.

Залиян поморщился.

— Тебе следует быть немного посдержаннее, когда у меня посетитель, сказал он, приглаживая волосы.

Она посмотрела на Бойла и скорчила гримаску.

— Мэтт не посетитель, Мэтт — это семья. Привет, Мэтт! — и выпорхнула из комнаты, закрыв за собой дверь.

— Что я ненавижу в молодежи, — сказал Залиян, — это их хорошее утреннее самочувствие. Так на чем мы остановились?

— Я вытер там всю кровь и навесил на дверь замок, больше никто не сможет забраться в то помещение. Появились новые трещины, и еще здоровый кусок внешней стены обвалился. Надо бы послать туда кого-нибудь, чтобы закрепить все это, пока не стало хуже.

— Только этого нам не хватало… Что с тобой?

Лицо Бойла исказилось от боли, и он нагнул голову.

— Этот гад ударил меня ногой. Такая боль, что я еле держусь на ногах. Думаю, у меня там какой-то разрыв.

— Ложись-ка ты в больницу. Под каким-нибудь вымышленным именем.

Бойл согласно кивнул и медленно поднялся на ноги. Ему трудно было держаться прямо, и он заковылял к двери согнувшись, как старик.

Залиян позвонил Коретте.

— Мэтт уже ушел?

— Только что прошел к лифту.

— Ты забронировала билеты на самолет до Мехико?

— Нет еще. Я собиралась сделать это, когда закончу маникюр.

— Сделаешь заказ не на следующую неделю, а на послезавтра, и держи это в тайне.

Телефонный звонок в Центральное бюро водоснабжения был переключен на ремонтное управление, находящееся на пересечении 38-й улицы и Ист-Ривер. В 10.09 утра диспетчер связался с одной из трех ремонтных машин, закрепленных за этим районом, вызвал третью бригаду и спросил, где они находятся.

— На Таймс-сквер, — ответил водитель. — Мы здесь заканчиваем через час.

— Мы получили сообщение о возможной утечке воды на углу Пятидесятой улицы и Восьмой авеню. Там идут какие-то строительные работы, через улицу от здания Залияна. Управляющий подрядчика говорит, что с южной стороны в котлован просачивается вода.

— Ясно. А что там, под улицей?

— Трубы диаметром двенадцать дюймов. Вероятно, давление там сорок фунтов на квадратный дюйм. Вчера уже поступила пара жалоб по поводу низкого напора воды.

— Мы взглянем. И вокруг, и внизу.

Аналогичное сообщение диспетчер отправил в Объединенную компанию Эдисона, в комплекс зданий на 1-й авеню, к югу от здания ООН. Бригадир ремонтной бригады Пит Харлей ответил из своей машины.

— Вы далеко от здания Залияна? — спросил диспетчер. — Шесть кварталов? Управляющий думает, что там утечка пара в канализационном туннеле.

Стальная пластинка с прикрепленным к ней путевым листком и авторучкой лежала на сиденье рядом с Харлеем. Он быстро записал адрес и отметил время — 10.13 утра.

— Сигнал четыре, — сказал он, пользуясь кодом, означающим, что он записал сообщение. — Я сам подскочу туда и посмотрю, что случилось, пока бригада здесь все закончит.

Вероятно, это просто конденсация, подумал он, кладя микрофон обратно на приборную доску. Может быть, что-то с прокладкой или с клапаном. Он знал, что Залиян снабжается от двадцатидюймовой линии на 8-й авеню, а не от восьмидюймовой на 50-й улице. Температура должна быть высокой, возможно, 375 градусов, так что ему придется быть поосторожнее.

Глава 16

Залиян слушал голос в телефонной трубке с возрастающим раздражением.

— И в итоге, Арам, это сводится вот к чему: они требуют, чтобы окна были укреплены так, как я уже тебе описывал. Они также хотят ознакомиться с проектом и осмотреть все здание, а это означает, что придется обдирать какие-то стены и часть полов для инспекторов. Вот сейчас они там спорят, закрывать или не закрывать здание и когда именно. Сегодня днем тебе позвонят, чтобы сообщить окончательное решение и обговорить детали, и, ради Бога, сделай вид, что ты удивлен, а то они догадаются о моем звонке тебе. Не протестуй, от этого будет только хуже. Самым лучшим в данной ситуации было бы опубликовать заявление, что ты, мол, приветствуешь полное и публичное расследование как лучший способ выяснить…

Залиян бросил трубку на рычаг с такой силой, что пластмассовый корпус телефона треснул. Он вскочил, схватил ониксовый письменный прибор и что есть силы шваркнул его о стену. Чертыхаясь и размахивая руками, он стремительно обежал вокруг стола и ринулся в другой конец комнаты к бару. Достав бокал и бутылку, он вернулся к столу и тяжело упал в кресло. И тут загорелась лампочка на селекторе.

— Ну, что там еще?

— Мистер Залиян, я могу зайти? Мне нужно кое-что сказать вам.

— Как-нибудь в другой раз, Эйлин, я занят. — Он плеснул бренди в бокал, облив при этом стол и брюки.

— Боюсь, что это не может ждать.

— Ладно, заходи.

Залиян закрутил пробку и швырнул бутылку в стену. Осушив бокал одним жадным глотком, отправил его следом за бутылкой. Теперь в том месте на панельной облицовке красовались три отметины.

После нескольких часов относительного затишья ветер вновь стал усиливаться, и к четверти одиннадцатого, когда Митчелл занимался изучением конструкции основания здания Залияна с внешней стороны, его порывы стали достаточно ощутимыми. Митчелл осмотрел здание со всех четырех сторон, время от времени опускаясь на колено и проверяя лезвием своего карманного ножа состояние соединений между стенами и мостовой. На восточной, фасадной, стороне здания трещина была видна наиболее отчетливо — почти прямая тонкая линия, протянувшаяся от угла до дверей вестибюля.

По всей видимости, здание так сильно раскачивалось в течение ночи, что бетонное соединение треснуло. Митчелл внимательно посмотрел наверх. Чередующиеся гранитные и стеклянные полосы уходили вертикально вверх, стремясь к какой-то исчезающей в небе точке, словно железнодорожные рельсы. Частично закрывая верхние этажи, нависал низкий потолок из быстро летящих темных туч, создавая впечатление, что небо — спокойно, а движется само здание. Митчелл отвел глаза, не дожидаясь, пока начнет кружиться голова.

В газетном киоске в пассаже он купил пачку жевательной резинки, чтобы получить немного мелочи для телефона-автомата. Магазинчики в пассаже были почти безлюдны.

— Торговля идет очень вяло с того дня, когда произошел несчастный случай, — отозвался продавец, когда Митчелл обратил внимание на явный недостаток покупателей. — Даже пешеходов на этой улице поубавилось. Кому хочется быть разрезанным надвое? А в ветреные дни, вроде сегодняшнего, дела совсем плохи, потому что половина работающих здесь людей предпочитает оставаться дома. Боятся. Разве можно их за это осуждать?

Митчелл согласился, что нельзя. Продавец — розовощекий мужчина в очках в стальной оправе — искоса посмотрел на своего покупателя, передавая ему сдачу.

— Надо бы заставить их снести это здание и построить заново, если для них важны связи с деловой частью города, — сказал он и ткнул большим пальцем в небо. — А вы знаете, почему они этого не делают? Потому что они все в кармане у этого старика. Да. Это уж точно. Вы, видно, думаете, что я шучу.

— Неужто дела настолько плохи, а?

— А теперь, я слышал, они наняли какого-то инженеришку-афериста, чтобы он составил им поддельный отчет. Смеху подобно! За что ему заплатили, то он и напишет.

— Бог мой, надеюсь, что нет, — сказал Митчелл, поворачиваясь, чтобы уйти. — Не хочется даже думать, что в нашем мире нельзя доверять никому.

Ни на минуту не закрывая рта, Билл Слатер двигал щеткой и валиком по гладкой поверхности стекла с экономией движений, которая достигается только длительной практикой, доставая до каждого угла и не пропуская ни полоски.

— Преподобный, — добродушно сказал он своему партнеру, стоявшему на другом конце платформы, — похоже, будет дождь, но знаешь, что я тебе скажу? Видимость может быть обманчивой. Вот как-то раз встречаю в одном баре бабу. Я подумал, что она беременна, и, желая быть любезным, спрашиваю, когда она собирается разрешиться и кого ей больше хочется, мальчика или девочку. Ну, и распроклятый же я сукин сын, ведь оказалось, что она вообще не беременна! Она просто такая толстая!

Преподобный Ральф Бун молча глядел вниз, на ближайший к зданию край платформы.

— Надо бы нам закругляться, — наконец сказал он. — Слишком ветрено.

— Да дерьмо это все: ветрено — не ветрено. Не с этой же стороны. Мы с тобой укрыты. Посмотри-ка на людей там, внизу, пытающихся удержать свою одежду и шляпы, а у нас здесь наверху даже слабого ветерка нет. Чувствуешь? Это же просто поэзия. Ты-то, наверное, скажешь: «Ерунда!», — а я все время читаю разные стихи. Послушай: «Вот передрались как-то раз студенты из Юкона, и…»

— Платформа не касается здания, — показал Бун. — Видишь? Резиновые колесики не опираются о гранит.

С видом эксперта Слатер провел валиком по краю окна.

— Посмотри-ка на беспорядок там, внутри, — сказал он, останавливаясь и наклоняясь вперед. — Бумаги и книги разбросаны по всему полу. Здание, должно быть, и в самом деле тряслось прошлой ночью, — вытерев валик тряпкой, он двинулся к краю платформы и положил руку на стопор лебедки. — Ладно, давай опускать ее вниз. Эй, Преподобный, да ты даже не начинал еще свое окно! Что, черт побери, с тобой творится?

— Странно, — печально сказал Бун, все еще показывая вниз. — Мы же не касаемся здания. Видишь?

Слатер посмотрел. С его стороны между резиновым колесиком и гранитной стеной был небольшой зазор.

— Да, это странно. А с твоей стороны касается?

— Нет. Когда я первый раз заметил, зазор был примерно в дюйм. А теперь по меньшей мере два.

Взгляд Слатера пробежал по тросам вверх, до самого козырька над 66-м этажом.

— Мы, должно быть, закрепились вверху слишком далеко от здания.

— Как же это могло произойти? Кронштейны не передвигались. Вот потому-то я и говорил, что сейчас не время для работы. Я думал, что, может быть, ветер отодвигает нас в сторону, но нет, это что-то другое. — Бун вытянул вперед руку. — Видишь? Никакого ветра.

— Так из меня, пожалуй, все дерьмо вылетит. Давай-ка, раз уж мы застряли тут внизу, сделаем еще парочку уровней. А потом поднимем платформу наверх и посмотрим, что там стряслось.

Митчелл шагнул в телефонную будку в залияновском вестибюле, закрыл за собой дверь и положил горсточку мелочи на металлическую полочку рядом с записной книжкой. Первым в его списке значился Говард Поул, коммерческий строительный инспектор. Ожидая соединения на линии, он наблюдал за перемещением людей от лифтов к выходным дверям. По словам сидевшей за столом вахтерши, добродушной негритянки по имени Кори Хейл, фирмы с верхних этажей распустили своих служащих по домам раньше времени, поскольку здание сильно раскачивалось. Стол вахтерши был в вестибюле единственным предметом мебели. На противоположной от стола стене, футах в двадцати от пола висела стилизованная алюминиевая буква "З", символ компании Залияна. А позади стола находился каскадный водопад шириной в двадцать футов и высотой в пятнадцать с половиной футов. Струя воды падала в узкий бассейн с подсветкой, и журчание потока заглушало стук каблуков по плиткам пола. На вид стены вестибюля вроде были отделаны мрамором, однако Митчелл мог побиться об заклад, что это какой-то виниловый заменитель. Подошедший к телефону Поул был явно рассержен и начал разговор с обвинений Залияна в воровстве. Еще две недели назад дверь его кабинета кто-то взломал, и он только этим утром обнаружил, что оттуда пропало.

— Я знал, что вы будете звонить, чтобы договориться со мной о встрече, — сказал он, не делая ни малейшей попытки скрыть свое возмущение, поэтому занялся просмотром бумаг, чтобы найти несколько документов. Хотел показать вам свои письма к Залияну, которые писал в процессе строительства. В них я предупреждал его, что работа не прошла должной инспекционной проверки. Разрази меня гром, но пропали целые папки с документацией по проекту. Я не знал этого, пока не начал их искать, и теперь собираюсь обратиться в полицию. Готов поклясться, что это его рук дело, полиция должна заняться этим типом.

— Откуда вы знаете, что именно Залиян…

— Господи, а кто же? Кому еще нужны эти документы? Кому, кроме него, вообще могло прийти в голову украсть документы? Погибли люди, и он понял, что придется отвечать, — вот и начал заметать следы, таково мое мнение. Вы можете заглянуть ко мне сегодня днем? Я расскажу вам такое о Залияне и о том, что творилось во время строительства… А после разговора с вами я собираюсь пойти в полицию. Этого типа необходимо остановить. Извините, но никогда за всю свою жизнь я не был так обгажен.

Следующий звонок был к Лузетти.

— Вам повезло, что вы застали меня, — сказал адвокат. — Я был уже на выходе. Где вы пропадали? Я пытался связаться с вами, да и ваша фирма вас разыскивала. Разве в «Уолдорфе» вам не передали сообщение?

— Прошлой ночью я не ночевал в гостинице… Остался у одного знакомого.

— О? Кто-нибудь, кого я знаю?

— Вряд ли, — ответил Митчелл, игнорируя ироничный тон Лузетти. — Звоню предупредить вас, что полученная информация меня совсем не радует. Утром я говорил с Кэстльманом и ушел от него с убеждением, что при проектировании основания, возможно, были допущены серьезные ошибки. Здание уже сейчас так сильно реагирует на ветер, что верхние этажи эвакуируются. Я собираюсь позвонить в городской строительный департамент и доложить о разделительных трещинах, которые обнаружил на уровне мостовой. Если трещины свежие, то я должен порекомендовать опечатать здание. Полагаю, вам следует это знать.

— Вам нет необходимости звонить в городской департамент или куда-либо еще, мистер Митчелл.

— Я только что разговаривал с Говардом Поулом, который инспектировал строительство на ранних стадиях. Он заявил, что у него украдены документы, о чем он намерен сообщить в полицию, а вину возложить на Залияна. Вам известно что-нибудь об этом?

— Я переговорю с мистером Поулом и предупрежу его о последствиях, к которым приводят голословные обвинения такого рода. Как я уже сказал, вам нет необходимости никуда звонить. Вы сняты с объекта. Ваша фирма поручает вам другое задание. Если вы делали какие-нибудь записи, которые, по вашему мнению, могут оказаться для нас полезными, то, пожалуйста, оставьте их в кабинете, когда будете уходить, или перешлите мне по почте. Было очень приятно познакомиться с вами, а теперь прошу меня извинить…

— Берт, черт возьми, что все это значит?

— Привет, Митч. Мы хотим, чтобы ты прямо сейчас отправился вФорт-Уорт. В восточном Техасе взорвалось от сжатия судно. Если у тебя под рукой карандаш, я продиктую адрес…

— Да какой еще восточный Техас! Я спрашиваю, что все это значит? Я не собираюсь сейчас уезжать из Нью-Йорка.

— Мы тебя перебрасываем. Эмиль согласен. А я приму от тебя работу по Залияну.

Митчеллу показалось, что в кабинке нечем дышать, он открыл дверь, чтобы впустить немного воздуха.

— Ты разговаривал с Лузетти? За этим решением стоит он?

— Да, я в самом деле разговаривал с ним вчера. Я полночи безуспешно пытался дозвониться к тебе в гостиницу. Только не говори мне, что ты был занят исследованиями.

— Лузетти боится, что я не стану с ними сотрудничать и подниму тревогу, так? Поэтому он и уговорил тебя снять меня с объекта?

— Я согласен с ним. Ты, кажется, чересчур остро на все реагируешь. Не знаю, что с тобой происходит, но еще ни одна работа не вызывала у тебя столько эмоций.

— Господи, да при чем тут эмоции! Я просто боюсь, что эта махина вот-вот рухнет! Ты бы чувствовал то же самое, если бы оказался здесь, выкрикнул Митчелл в телефонную трубку. Какая-то женщина, пересекавшая вестибюль, остановилась и пристально посмотрела на него. Чертыхнувшись, он снова закрыл дверь.

— Сомневаюсь, — спокойно ответил Фабер. — Ты чуть-чуть быстрее меня делаешь выводы, что замечательно только в том случае, если ты прав. Митч, мы хотим, чтобы ты сложил свои вещи и отправился в Форт-Уорт. Тамошняя авария куда больше тебе подходит. Ты сам знаешь, что не слишком силен в проектировании небоскребов, да и Нью-Йорк тебе не нравится.

— Нью-Йорк я полюбил и никуда не уеду. Я доведу это дело до конца.

— Ты должен уехать. У тебя один голос, а у нас — два.

— Тогда я увольняюсь! Ищите себе другого инженера-эксперта.

Митчелл повесил трубку, не в силах сдерживать гнев. Проклятый Фабер! Он медленно опустился на крохотную скамеечку, стискивая трубку, словно это был поручень в вагоне подземки. Потом его лицо смягчилось, выразив вначале удивление, а потом нечто напоминающее безмятежность. До него постепенно доходил смысл его поступка. Невидящим взглядом он смотрел сквозь стеклянную дверцу кабинки на снующих по вестибюлю людей и с удивлением поймал себя на том, что улыбается. Он что же, в самом деле остался без работы? Выходит, он может наконец отправиться в круиз по всему миру, который откладывал вот уже двадцать лет? Может быть, он сумеет уговорить Кэрол взять отпуск и поехать вместе с ним. Он мысленно перебирал возможные варианты. Вернуться к преподаванию. Написать пособие для проектировщиков. Брать уроки игры на фортепьяно. Заниматься частным расследованием аварий только шесть месяцев в году…

Митчелл сжал губы и покачал головой: слишком уж хорошо, чтобы быть правдой. Фабер запаникует и возьмет назад свой ультиматум, лишив его подходящей причины для увольнения. Селигмэн напомнит о неоспоримых выгодах работы в солидной, развивающейся фирме, и не самыми последними из этих выгод будет распределение прибылей по долям, программа стоматологического обслуживания, которая была предметом зависти многих инженерных фирм, и щедрое пособие в случае смерти. Возможно, кто-то из них решит подождать и все-таки выяснить, прав он был или нет относительно здания Залияна. Здание Залияна. Действительно ли оно представляет собой непосредственную угрозу? Насколько серьезны ошибки, допущенные при проектировании и строительстве, и может ли это служить достаточным основанием для его немедленного закрытия? Возможно, он был недостаточно объективен при оценке фактов, поскольку не доверял людям, с которыми имел дело. Залиян, Лузетти, Бойл и Кэстльман едва ли заслуживали доверия. Может быть, Фабер и прав, снимая его с этого расследования. И, наконец, деньги. Долго ли ему еще добывать улики за собственный счет? Эта задача еще более усложнится, если Лузетти и Залиян закроют перед ним все двери. С другой стороны, не надо будет беспокоиться об интересах нанимателей и клиентов.

Ему следовало сделать еще два звонка. Позвонить Джорджу Делле из городского строительного департамента. Может быть, кто-нибудь заметил и попытался проанализировать, почему появились эти разделительные трещины. Потом он позвонит Кэрол, которая уже должна ждать в его кабинете на 66-м этаже, и узнает, что ей рассказал ночной сторож. Но, протянув руку, чтобы опустить в щелку десятицентовик, заметил нечто, заставившее его остановиться. В дальнем конце вестибюля было четыре вращающихся двери. Всего несколько минут назад все они поворачивались свободно, теперь же две из них заклинило.

Когда Джордж Делла подошел к телефону, Митчелл рассказал ему о своем неудачном визите к Кэстльману, о своих подозрениях относительно прочности конструкции основания здания и о том, что он обнаружил тонкие трещины в нижней части.

— Это новые трещины, — заметил Митчелл. — Я не припоминаю, чтобы о них упоминалось в более ранних отчетах, и я не видел их вчера.

— Они внешние?

— Да. В том месте, где тротуар и мостовая соединяются со зданием.

— Должно быть, новые. Наши инспектора не упоминали о них.

— Больше всего они заметны с подветренной стороны, у погрузочной платформы. А минуту назад я заметил кое-что еще, и это может оказаться важным, а может — и нет. Две из четырех вращающихся дверей в вестибюле заклинило. Может, здание сместилось?

— Весьма маловероятно. Ведь это одно из немногих зданий в центре города, стоящее на сваях. А как там сейчас с ветром?

— Сильные порывы. Служащие покидают здание. Я нахожусь в телефонной будке, в вестибюле, и вижу, как их буквально швыряет из стороны в сторону, едва они выходят на улицу. Что думает городской департамент о безопасности здания в целом? Мне кажется, пора сравнить наши выводы.

— Что ж, журналисты все равно через несколько часов пронюхают, если только уже не пронюхали, так что, полагаю, вполне можно вам сказать. Мы решили, что стекла должны быть укреплены, а каркас здания следует взять в диагональные жесткие перегородки, чтобы уменьшить раскачивание. После обеда мы сообщим Залияну эти печальные новости. Выполнение наших рекомендаций влетит ему в копеечку, и он наверняка будет бесноваться, как шершень.

— А как насчет эвакуации людей?

— Не думаем, что это необходимо, но ваша последняя информация, возможно, заставит нас вернуться к дополнительному обсуждению вопроса. Сейчас десять сорок пять. Я могу приехать к полудню посмотреть, что вы там обнаружили.

— Встречаемся в вестибюле у водопада.

Митчелл, предлагая место встречи, смотрел на водопад, поскольку что-то в нем привлекло его внимание. Повесив трубку, он сообразил, что именно: ровный поток падавшей воды стал более беспорядочным. Было видно, как слабые волны колеблют мерцающую поверхность воды, словно ветер пробегает по пшеничному полю. Вот появились небольшие разрывы, потом они стали шире. Потом Митчелл увидел, что водяной занавес распался на несколько изломанных диагональных полосок. В конце концов поток совершенно прекратился, обнажив мокрую бетонную стену. Кори Хейл развернулась в своем кресле и уставилась на стену, недоуменно качая головой и как бы спрашивая: «А дальше-то что?».

Глава 17

Залиян стоял возле своего письменного стола и в ужасе смотрел на скорчившееся у его ног тело. Лицо лежавшей женщины походило на страшную маску: нос сломан, разорванная верхняя губа оттянута, зубы обнажены. Глаза залиты кровью, и кровь еще сочилась из раздутых ноздрей тонкими красными ленточками. Он отступил назад, отказываясь понимать случившееся. Потом опустился на колени и схватил ее за плечи.

— Эйлин, — проговорил Залиян неестественным голосом, который сам едва узнал. — Эйлин!

Ее голова безжизненно откинулась назад, зазубренный кончик кости или хряща, прорвав кожу, торчал на месте носа. Он снова и снова звал ее по имени, пока голос не задушили рыдания.

— Я не хотел этого, — бормотал он, — Боже мой, я вовсе не хотел этого.

Он взял ее левое запястье и кончиками пальцев попытался нащупать пульс. Потом прижал ухо к груди. Если сердце и билось, то настолько слабо, что он не слышал из-за отчаянных ударов собственного сердца. Его левая рука саднила, и, поднявшись на ноги, он обнаружил, что пониже мизинца сорвана кожа. Он ведь ударил ее, да, он ударил ее. Рубящий каратистский удар со страшной силой врезался точно в середину лица. Она рухнула, словно позвоночник перерезали ножницами.

В отчаянии, граничащем с паникой, Залиян ринулся через всю комнату, чтобы удостовериться, что дверь заперта. Потом обернулся, надеясь, что по какой-то кошмарной логике тело Эйлин исчезнет. Он вспомнил все: как поднимался на ноги, когда она стояла перед ним и говорила что-то неправдоподобное — о какой-то новой жизни, возвращении к церкви ее детства… Больше всего он взбесился именно из-за того, как она держалась, — высокомерно, с полным отсутствием благодарности. Она рассказала все ради спасения своей и его души, так она заявила, и смотрела на него такими глазами, будто он страдал чем-то вроде моральной проказы. Ему вспомнилось, как она высоко держала голову, скривив рот в презрительной усмешке, из-за чего ярость горячей волной прокатилась у него по всему телу. Элин заявила, что вела дневник, что она отдала те письма, которые он велел ей уничтожить… Она сделала с ними… что? Он пытался вспомнить, что она кричала. Она сделала… что? Что она сделала? Вот тогда-то он и замахнулся на нее, да, именно тогда он потерял контроль над собой. Ему хотелось только привести ее в себя, заткнуть рот. Но потом уже забыл о своем первоначальном намерении, ярость охватила его, он хотел причинить ей боль. С обжигающей ясностью Залиян вспомнил все, что произошло, и схватился за голову, сжавшись от ужаса, вспомнив хруст сломанных костей: страшное ощущение проваливающегося носа.

— Привет, радость моя. Ты что, нездорова?

— Митч! Привет! Я ждала твоего звонка. У меня болит голова, но это не значит, что я нездорова. Просто немного не выспалась. Это мне наказание за то, что позволила себе прошлой ночью. А ты как?

— Тоже немного устал. Не мешало бы вздремнуть. Желательно у тебя дома. Тебе удалось что-нибудь узнать от ночного сторожа?

— Его зовут Кристоф. Он не вернулся с работы домой прошлой ночью, но я разговаривала с его дядей. Откуда ты звонишь?

— Я в вестибюле, примерно на семьсот восемьдесят восемь футов ниже того места, где ты сейчас сидишь.

— Вот что он мне рассказал. На уровне фундамента есть какая-то запертая складская комната, с той же самой стороны здания, что и погрузочная платформа. Я полагаю, что это западная сторона. Там за маленькой стальной дверью есть что-то вроде туннеля. Попасть туда непросто, надо сильно наклониться и ползти.

— И это все?

— Это все, что он смог припомнить из рассказанного его племянником.

— Ладно, я туда загляну, а потом поднимусь. Как у вас там?

— Всем разрешили идти домой. Эйлин, Коретта, Залиян и я — вот все, кто остался наверху. Эйлин сейчас в кабинете Залияна, но перед этим она вручила мне пару больших конвертов и попросила проследить, чтобы они были переданы тебе. Она сказала, что их намеревались отправить в бумагорезку.

— Любопытно. Вскрой их. Я буду наверху через пятнадцать — двадцать минут. Кэрол, дело пахнет жареным, вот почему я решил уволиться из своей фирмы, твое начальство отказалось от моих услуг. Надеюсь, что ты будешь со мной и не похолодеешь от страха. Ты всегда сможешь найти какую-нибудь работу в Колорадо.

— Извини… что?

— Я тебе все объясню при встрече. Только не выпускай конверты из рук.

Мэтт Бойл вышел из лифта и на почти негнущихся ногах двинулся через вестибюль к столу вахтерши.

— Я собираюсь уйти до конца дня, Кори, — сказал он, морщась от боли. — Кажется, подвернул ногу или еще что-то в этом роде, надо показаться врачу.

Она выразила ему свое сочувствие и сказала, что его искал Брайан Митчелл.

— Он сказал, что проводит обследование здания и хотел бы заглянуть в складскую комнату для механического оборудования на втором Б. Я не смогла связаться с вами, поэтому отправила его вниз вместе с Джерри, чтобы он открыл ему дверь.

— Что?

— У него было удостоверение, и его имя значится в нашем утвержденном гостевом списке. Он сказал, что я могу проверить это у вас или у мистера Залияна. Я видела вас с ним вчера.

— Сукин сын! Когда они ушли?

— Да пару минут назад. Я что-то сделала неправильно?

Бойл отстегнул фонарь от ремня и сжал его в кулаке.

— Попытайся связаться с Джерри по радио. Скажи ему, чтобы не пускал никого в ту комнату.

Он повернулся и направился к лестнице, стараясь идти настолько быстро, насколько позволяла боль между ног.

Джерри Коутс отпер дверь и включил свет. Митчелл спросил, знает ли он мужчину по имени Кристоф.

— Кристофер? Он работает в ночную смену.

— А прошлой ночью он дежурил?

— Да, говорят, что на работу он вышел, но не отбыл смену до конца. Должно быть, заболел или еще что-нибудь, ну и ушел домой.

Двое мужчин продвигались вдоль полок к западной стене.

— Этот мистер Кристоф, или Кристофер, — сказал Митчелл, изучая стену за открытыми вертикальными стеллажами, уставленными запасными механическими деталями, — по всей видимости, наведывался иногда в эту комнату, поскольку видел здесь какие-то трещины. Вы слышали что-нибудь об этом? Вы знаете вообще о каких-либо трещинах?

— Нет, сэр, не знаю. Я работаю на верхних этажах. Временами я чувствую, что здание движется, но не так сильно, как многие рассказывают. Трещины? Нет, никогда не видел никаких трещин.

— Здесь должно быть что-то вроде двери, вот на этой стене. Она ведет в какое-то крохотное низкое помещение, вероятно, под погрузочной платформой. Вы знаете?

— Нет, сэр, не знаю. Вы сказали: трещины? Если бы еще кто-нибудь, кроме Кристофера, видел их, меня бы это немного обеспокоило. У него… ну, у него, можно так сказать, богатое воображение. Некоторые из наших ребят думают, что он сумасшедший. Не знаю почему они так решили, поскольку очень трудно понять, что он говорит. Трещины? Черт, да я и не слышал никогда, чтобы кто-нибудь говорил о трещинах.

— Позвольте мне воспользоваться вашим фонарем? — И Митчелл направил луч света в пространство между желтой коробкой со строительным мусором и стеной. — Ну, что скажете? Вот и дверь. Низенькая дверь, пройти через которую можно только сильно согнувшись, в точности как говорил сумасшедший старина Кристофер. Помогите-ка мне оттащить эту коробку.

— Человек, способный исчезнуть в разгар смены, конечно же, ненормальный, — возразил охранник, помогая Митчеллу оттащить коробку в сторону. — Но это не означает, что он сумасшедший. Вообще-то интересно бы узнать, куда же он делся?

Митчелл показал на висячий замок.

— У вас есть ключ от него?

— Нет, сэр, разумеется, у меня нет ключа. У мистера Бойла должен быть, и это едва ли не единственный ключ.

Митчелл опустился на колено и осмотрел замок.

— Выглядит как совершенно новый, — сказал он, дернув его пару раз для пробы. — На нем наклейка с ценой. — Митчелл поднялся и посмотрел на охранника. — Как, вы говорите, вас зовут?

— Называйте меня просто Джерри.

— Джерри, я хочу сломать замок.

— Я не могу пойти на это. Мы должны подождать мистера Бойла.

— Мистер Бойл, возможно, вышел перекусить или улетел на Ямайку. Митчелл начал высматривать поблизости какой-нибудь предмет потяжелее. Его взгляд упал на стальное сочленение в форме буквы "Т" для шестидюймовой трубы. Он снял его с полки и покачал в руке, прикидывая вес.

— Меня наняли охранять здание, — заметил охранник, — а не смотреть, как в нем что-нибудь ломают. Вы должны это понимать.

И тут радиопередатчик у него на поясе начал потрескивать. Джерри покрутил регулировочное колесико, пытаясь принять сигнал. Митчелл стоял, держась за водопроводную трубу и зажав под мышкой фонарь.

— Я тоже хочу защитить здание. Вот потому-то мне и нужно заглянуть за эту дверь. У меня пока только предположение, но думаю, что отыщу там несколько трещин, которые кто-то хочет от меня скрыть. Это очень важно, Джерри, чтобы я увидел, что там. Слишком важно, и я не могу дожидаться мистера Бойла.

Охранник возился с радиопередатчиком.

— Кажется, кто-то пытается связаться со мной, — сказал он.

— Скоро сюда приедет еще один инженер из городского управления, и он тоже, вероятно, захочет взглянуть, так что мы должны сломать замок сейчас.

Охранник попятился к двери.

— Не делайте ничего без разрешения, — попросил он. — Мне надо пройти в коридор, чтобы получить более четкий сигнал.

— Я беру всю ответственность на себя, — сказал Митчелл. — И заплачу за этот замок.

В коридоре голос был слышен ясно.

— Джерри? Это Кори. Мэтт не хочет, чтобы ты пускал мистера Митчелла в складскую комнату. Ты понял?

— Я понял. А вот и сам Мэтт. Легок на помине.

Бойл шел слегка согнувшись и нес свой фонарь, как полицейскую дубинку.

— Где он? — спросил Бойл, проходя мимо Коутса.

— Он хотел сломать навесной замок на двери. Но я не разрешил ему.

— Поднимайся наверх, — сказал Мэтт. — Я сам о нем позабочусь.

Бойл вошел в складскую комнату, но увидел только подметки Митчелла, исчезающие в темноте низкого помещения.

Экскаватор, перфораторы, компрессоры и грузовики были выведены из котлована, сигнальщики остановили движение на прилегающих улицах, прозвучало предупреждение и через рупор. С подножки грузовика Чет Кризек оглядел строительную площадку, чтобы удостовериться, что на ней не осталось рабочих. Потом посмотрел на ручные часы. Они показывали 10.58.

— Наденьте каски, — сказал он стоявшим рядом с ним людям, нажимая на кнопку.

Соединенные тросами маты достаточно плотно покрывали строительную площадку, но взрыв был такой силы, что они приподнялись на фут от земли, а в близлежащем квартале зазвенели стекла. Резкое, тяжелое сотрясение земли заставило Кризека болезненно скривиться.

— Ах ты, черт, — выругался он, выйдя из-за грузовика и увидев поднимающуюся тучу дыма и пыли, — похоже, что защита оказалась слабоватой.

Он услышал крик управляющего из открытой двери трейлера.

— Что, черт побери, ты делаешь, Кризек? Второй Перл-Харбор устраиваешь? Боже всемогущий!

Кризек махнул рукой, давая понять, что расслышал его слова, но даже не повернул головы. Он прищурился, пытаясь определить источник слабого скрежещущего звука, сопровождаемого треском раскалывающегося дерева. Казалось, что звуки доносятся со стороны 50-й улицы.

— Вон там! — закричал стоявший рядом с ним мужчина, показывая на редеющую пелену дыма.

Брови Кризека приподнялись, а рот открылся. Временная стенка высотой в сорок футов, которая поддерживала южный склон котлована, угрожающе вспучилась. Шесть вертикальных стальных свай в центральной секции вылетели из общего ряда. Широкие доски, горизонтально закрепленные между сваями, расщепились и лопнули, а поток каменистой грязи сползал по склону, словно воск по свече. Кризек сразу понял, что произошло: из-за утечки пробитого водного коллектора, появившейся несколько дней назад, насыщенная гравием почва под улицей пропиталась водой и возникло гидростатическое давление в сорок футов. Взрыв привел всю эту массу в движение.

Он услышал проклятия управляющего, бросившегося к трейлеру, вероятно, чтобы набрать 911 — номер экстренной аварийной службы. Кризек, чувствуя, как весь покрывается гусиной кожей, поднес ко рту радиопередатчик:

— Том! Карлос! Перекройте движение! У нас открылся провал на южной стороне, и довольно большой…

Его слова утонули в тяжелом реве: середина подпорной стены не устояла и рухнула в котлован. За ней хлынул мощный поток гравия, скальной породы и ила. Три трейлера с оборудованием, припаркованные к тротуару, заколебались, затем просели футов на десять и тоже рухнули в котлован. Буровая машина на гусеничном ходу, устоявшая при первом обвале, была перевернута надвигающимся потоком земли и полностью погрузилась в него. Два пикапчика, припаркованные метрах в тридцати от склона, налетели друг на друга и глубоко осели в грязь. Кризек и стоявшие рядом с ним люди торопливо отступили назад, стараясь увернуться от осколков скальной породы, падавших к их ногам, — так на пляже убегают от морской волны.

Провал, появившийся под улицей, неуклонно увеличивался. Поначалу мостовая еще держалась, но когда провал достиг ширины в пятнадцать — двадцать футов, куски бетона и асфальта прогнулись и стали ломаться. Постепенно обнажались все расположенные под землей хозяйственные коммуникации: газовые, водопроводные, канализационные и паровые трубы, телефонный и электрический кабели… Все разрывалось и расползалось в разные стороны.

Провал продолжал увеличиваться, и прошло минуты четыре, прежде чем восстановилось равновесие. На лице оцепеневшего от шока Кризека застыла маска боли и ужаса. Он понимал, какая опасность угрожает людям, карабкающимся вверх по лестницам, чтобы скорее укрыться на безопасной стороне 8-й авеню. Их крики доносились до него приглушенно, потому что он изо всех сил сжимал голову ладонями. Перед ним открывалось настоящее поле битвы во всем своем страшном опустошении, утопающее в дыму, пыли, покрытое искореженными корпусами тяжелых машин. Вся левая половина подпорной стены исчезла, и на ее месте образовался широкий грязный склон, начинающийся в центре котлована и оканчивающийся у здания Залияна на противоположной стороне улицы. Цепочка, отгораживавшая тротуар от котлована, теперь напоминала подвесной мост, протянувшийся над ущельем. Чуть ниже уровня улицы щелкал и выгибался дугой электрический кабель, а из пробитой трубы била струя воды. Столб пара взвился над землей футов на шесть с лишним. И становился все выше и выше.

Со своего места Кризек мог видеть открывшийся глубокий провал у опор на северо-восточном углу здания Залияна. Целый ряд белых, тонких и тесно посаженных бетонных свай торчал, как зубы черепа.

Глава 18

Залиян снова опустился на колени и схватил Эйлин за плечи. Он тряс ее, окликал по имени, пытался приподнять нелепо запрокинутую назад голову.

— Эйлин, Бог мой, не можешь же ты умереть…

По ее щекам текла кровь, и на ковре, прямо перед его столом, расплывались темные пятна. Он снова прижал ухо к ее груди в надежде уловить стук сердца, но услышал только свое собственное дыхание.

Нужна вода, подумал он, да, прыснуть ей в лицо водой — и Эйлин встанет. Он промоет рану в ванной и приведет ее в чувство. Он не так уж сильно ее ударил, это просто кровь создавала такое жуткое впечатление. Он возьмет с нее слово молчать, а потом вызовет врача, все загладит, успокоит Эйлин, и они, возможно, навсегда забудут о случившемся. Но чем больше он говорил себе все это, тем яснее осознавал: она мертва, он убил ее, и ему не удастся скрывать это долго.

Взяв ее за запястье и медленно пятясь, он поволок тело через кабинет к двери в свою квартиру, морщась от боли из-за пореза на левой ступне. В дверях он заколебался: пол гостиной был выстлан белым ковровым покрытием, а с лица Эйлин все еще капала кровь. Пятна на паркетном полу в кабинете легко вытереть, да и персидский ковер можно отдать в чистку, а вот ковровое покрытие от стены до стены — совсем другое дело. Он опустил ее на пол, снял пиджак, обернул им ее голову, связав узлом рукава.

Напрягая все силы, он с трудом оторвал ее от пола и понес. Тело оказалось тяжелее, чем он ожидал, и представляло собой довольно-таки неудобную ношу. Кроме того, здание продолжало раскачиваться, и пол ходил ходуном, словно палуба корабля. Шатаясь, он доковылял до ванной, изо всех сил стараясь удержать равновесие, когда болтавшаяся на весу рука Эйлин сбила лампу с края стола.

Содержимое шкафчика с медикаментами снова оказалось на полу, а дверь с зеркалом медленно раскачивалась, то открываясь, то закрываясь. Залиян шел очень осторожно, стараясь не отрывать ступни от пола, чтобы ненароком не наступить на какой-нибудь пузырек. Как можно мягче, чтобы не ударить головой о бортик, он опустил Эйлин в ванну, развязал рукава пиджака и запихнул его в корзинку для мусора. Увидев кровь на своих пальцах и на рукавах рубашки, Залиян застонал. Намочил мочалку в холодной воде и стал отмывать лицо Эйлин. Но она так и не подавала никаких признаков жизни, даже когда он стал держать ее голову под сильной струей воды из крана. Ноздри сломанного носа были устрашающе раздуты, а широко раскрытые глаза смотрели без всякого выражения.

Залиян отвел взгляд. В его действиях не было никакого проку: Эйлин уже невозможно оживить. Единственное, что он мог сейчас сделать для своей безопасности — немедленно уехать из страны. Если начнется следствие, его могут не выпустить. Через считанные часы он уже может быть в самолете, со значительной суммой наличных денег. В его квартире и в сейфе компании находилось по меньшей мере триста тысяч долларов. Это и плюс его швейцарские вклады, да еще Торнтон кое-что переведет… Ему вдруг пришло в голову, что следовало бы удостовериться, мертва ли Эйлин. Любая возможность возвращения в США в будущем исключена, если она придет в себя и расскажет обо всем, что знает.

Залиян с усилием поднялся на ноги и пошел в спальню, то и дело хватаясь руками за голову. Он должен застрелить ее. У него не было времени, чтобы поручить это кому-нибудь другому. А потом прикажет Бойлу избавиться от тела. Сунуть ее в какой-нибудь автомобиль, устроить аварию, а потом сжечь. Бойл придумает, как это сделать. Дискредитирующие его документы она забрала из папок, значит, надо вытащить их из стола Митчелла и уповать на то, что она не сняла с них копий.

Пистолет лежал в ящике прикроватной тумбы. Он проверил обойму, удостоверяясь, что он заряжен, потом щелчком загнал ее обратно и снял предохранитель. Сел на кровать и, держа пистолет под подушкой, выстрелил в матрас, чтобы проверить, что оружие в рабочем состоянии. Отдача была словно толчок атакующей змеи.

За приглушенным звуком выстрела последовал тяжелый удар какого-то взрыва, донесшийся с улицы. Здание слегка содрогнулось, и тоненькая диагональная трещина прорезала стекло в окне на северной стене. Залиян заковылял к этому окну, проклиная пульсирующую боль в ступне. Какая-то болезненность ощущалась и в нижней части спины, он почувствовал ее, когда опускал Эйлин в ванну. Посмотрев из окна вниз, Залиян увидел дым, поднимавшийся из котлована, вырытого на противоположной стороне 50-й улицы.

— Идиоты бестолковые, — пробормотал он.

Значит, в распоряжении Розена и Лузетти появится еще один козырь. Быть может, они сумеют его использовать, чтобы отвлечь внимание от более серьезных проблем. Он сел на кровать и снял телефонную трубку. С потолка сыпалась штукатурка.

— Привет, мои сладкие яички, — весело сказала Коретта, услышав его голос. — Не беспокойся, никто меня не слышит. Все ушли, кроме Эйлин и этой адвокатши, которая помогает инженеру. Как ее зовут? Слушай-ка, а ты слыхал ужасный грохот минуту назад? Звук такой, будто сбросили бомбу! И что это за вибрация? Кресло-вертушка рядом со мной просто само по себе сделало полный оборот. Я думаю, ты должен отправить Эйлин домой, тогда я смогу побыть с тобой в постели, пока не уляжется ветер.

— Коретта, иди и упаковывай сумку, мы с тобой встретимся в аэропорту. Выходи немедленно.

— В самом деле? Прямо сейчас? Ты хочешь ехать в отпуск прямо сейчас? С тобой все в порядке? Ты, кажется, задыхаешься.

— Не говори никому ни слова. Просто уходи. Со станции подземки есть выход прямо в аэровокзал. Подождешь меня там в баре. Я тебя зарегистрирую, когда доберусь туда через пару часов.

— А отчего такая спешка? Что же, у меня нет времени сделать прическу?

В ванной он обнаружил тело Эйлин точно в таком же положении, в каком оставил его. Он перекатил ее на бок и приставил дуло пистолета к виску Эйлин. Заколебался. Кровь могла брызнуть ему в лицо. Твердо сжимая пистолет, он присел на край ванны, положив вытянутую руку на бортик. Еще раз поднял голову, удостоверяясь, что пистолет по-прежнему нацелен верно. Потом отвернулся и закрыл глаза.

— Прости, Эйлин, — прошептал Залиян.

Он напрягся в ожидании выстрела и толчка от отдачи, чувствуя, как сжались мышцы руки. Залиян сосредоточился, готовясь спустить курок, но пальцы не желали ему повиноваться. После минутной борьбы с собой он осознал, что никогда не сможет сделать этого. Он был не способен послать пулю в человека. Со вздохом разочарования он отказался от намерения и снова посмотрел на Эйлин. Сомнений нет: она мертва. Ни единого признака жизни: сердце не билось, кожа побелела как бумага, а кровь из носа перестала течь. Пусть ею лучше займется Бойл. Ему придется выполнить грязную работенку: избавиться от тела. Бойл всегда ненавидел Эйлин и, вероятно, сделает это с удовольствием.

Так или иначе это была глупая идея, решил он, вставая и убирая пистолет в карман. Безумие. Пуля сразу указывает на убийство, а сейчас можно утверждать, что произошел несчастный случай. Она оступилась и ударилась лицом о край письменного стола. Как доказать? Он и не будет никому ничего доказывать, ни следователям из полиции, ни присяжным в суде. Он собирается спокойно жить в Швейцарии под чужим именем.

Залиян прошел через гостиную в свой кабинет. Надо упаковать сумку, забрать все деньги и уматывать. В стенном сейфе хранилось немного необработанных драгоценных камней и несколько десятков редких монет… Однако, прежде всего, нужно как можно быстрее забрать дискредитирующие документы. Он не должен усложнять жизнь Бойлу, Лузетти, Торнтону и еще десятку других людей. Документы можно бросить в камин, и, пока он будет упаковывать вещи, они сгорят. Могут возникнуть проблемы с этой Оуэнс. Если она видела, как Эйлин входила в его кабинет, или если она заполучила эти документы и не пожелает отдать их ему, то…

Резким, тревожным пунктиром загудела сирена. Это было частью общей охранной системы здания. Должно быть, она включилась из-за колебаний здания, подумал он. Отлично! Будет легче уйти незаметно в суматохе всеобщей эвакуации. Но, прежде всего, надо перехватить эту Оуэнс.

— Мистер Залиян! Мисс Макговерн! Вы меня слышите? Нам надо уходить… произошла какая-то авария… нам надо уходить из здания прямо сейчас…

Это был голос Кэрол Оуэнс. Какая забота с ее стороны зайти за ним! Наконец-то ему чуть-чуть повезло. Он посмотрел на часы — 11.12.

На лице Залияна проскользнула едва заметная улыбка, когда он открывал дверь.

В 10.56, за пару минут до взрыва, Мэтт Бойл на четвереньках прополз через низенькую дверь, двигаясь медленно из-за боли в паху, которая постепенно становилась все сильнее и теперь была настолько ужасной, что ему хотелось скорчиться на полу и закричать. Митчелл оказался футах в десяти от него. В одной руке он держал фонарь, а в другой — карманный нож, лезвием которого тыкал во что-то на полу.

— Ба, да это же сам мистер Бойл, — сказал инженер, увидев Мэтта, который утверждал, что в здании нет никаких трещин. Вы повесили замок на дверь, чтобы никто не смог их обнаружить? Видите эти провалы? Похоже, что им не более одного-двух дней от роду.

Бойл дополз до Митчелла, сел на корточки и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Спертый воздух был пропитан запахом свежей грязи. Через открытую дверь пробивалось достаточно света, чтобы он мог видеть лицо Митчелла, не направляя луч фонаря прямо на него.

— Видите эти разводы на потолке и стенах? — спросил Митчелл, направив луч фонаря вверх. — Неравномерная осадка. Думаю, что стена обвалилась из-за перенасыщенности водой. С этой стороны здания фундамент должен опираться на гранит, что, видимо, не было сделано.

Бойл сильнее сжал в кулаке фонарь и поднялся на колени, пытаясь преодолеть боль, волнами накатывавшуюся на него. Не сводя глаз с лица Митчелла, он начал медленно поднимать фонарь, делая вид, что хочет внимательно рассмотреть трещины на потолке. Необходимость соблюдать крайнюю осторожность раздражала. Это был не его стиль. Если бы он не пропустил удар проклятого ниггера, почти искалечивший его, то работа, которую он собирался проделать, была бы уже завершена. Но сейчас он чувствовал такую слабость, что на второй удар у него сил не хватит, поэтому первый удар должен попасть точно в цель. Внешне Митчелл выглядел довольно крепким парнем, и с ним будет трудновато справиться. Кроме того, у него в руках нож. Бойл собрал все свои силы для внезапного сокрушительного удара.

Толчок, вызванный взрывом, заставил его потерять равновесие. Он упал на левый бок, успев опереться на руку.

— Господи Иисусе, — воскликнул Митчелл, водя фонарем по стенам и потолку, — это еще что за чертовщина? По звуку похоже на взрыв целой тонны динамита! Подрядчик на той стороне улицы? Разве в Нью-Йорке нет правил проведения взрывных работ? От такой встряски зданию может не поздоровиться.

Рука Бойла уткнулась во что-то мягкое. В свете фонаря он увидел, что это была шапочка Кристофера. Он схватил и спрятал ее себе за спину. Если Митчелл слышал, что пропал какой-то сторож, то, увидев шапочку, сразу сообразит, что к чему. Но Митчелл не смотрел в его сторону. Он тыкал своим ножом в пол.

— Посмотрите на разводы вокруг основания колонн, — говорил Митчелл. Это трещины от напряжения. Когда здание отклоняется на восток, они открываются. Видите? — Он засунул лезвие ножа в одну из трещин по самую рукоятку. — Примерно сорок пять градусов. Колонны могут вырвать из пола бетонные опоры. Надо ли объяснять вам, чем это может закончиться? Слышите скрежещущий звук? Думаю, что крепления основания растягивает в разные стороны, и их части трутся друг о друга. С этой стороны здания вообще нет никакого сопротивления подъемным силам. Смотрите! Трещина сомкнулась на лезвии. Оно в ловушке. — Он изо всех сил дернул нож, чтобы показать, как сильно его зажало. — А теперь здание отклоняется на запад. Цикл занимает около двадцати секунд, в два раза дольше, чем следует.

Самое время, чтобы нанести удар. Бойл снова встал на колени и начал поднимать фонарь. Приступ боли заставил его скрючиться и прижать руки к паху. Он закрыл глаза, мучительно преодолевая жгучую боль, а когда снова открыл их, то увидел, что Митчелл вытащил из трещины нож и уполз еще дальше в темноту коридора. Бойл медленно пополз за ним.

Теперь Митчелл стоял, опираясь на одно колено, возле вывалившегося куска стены, направляя луч фонаря вверх, в образовавшуюся дыру.

— Вы знали, что эта стена обвалилась? Еще несколько часов — и натечет страшное количество всякой дряни. К вечеру тут будет сточная канава.

Бойл уже поднял руку для удара, но тут же опустил ее, так как Митчелл повернулся и направил луч фонаря прямо ему в лицо.

— Мэтт, мне нужна ваша помощь. Вы отнеслись ко мне не слишком-то дружелюбно, и я не знаю почему, но меня это меньше всего беспокоит: не до того. Здание находится в аварийном состоянии, и люди должны быть эвакуированы прежде, чем будет ранен еще кто-нибудь. Полагаю, что при проектировании основания были допущены серьезные ошибки, и, чтобы убедиться в этом, необходимо вскрыть часть основания. Прошу вас поддержать меня, Мэтт. Поверьте, если мы этого не сделаем, может произойти серьезная авария. Вполне возможно, что все повалится. Надо прямо сейчас эвакуировать людей из здания. Вы поможете мне?

Пока Митчелл говорил, Бойл почувствовал новый прилив боли, она накатывалась на его тело, словно колесо грузовика. Фонарь выпал из ослабевших пальцев.

— Что случилось? — услышал он голос Митчелла. — С вас пот течет градом и…

Бойл медленно опустился на пол. Он лежал на левом боку, подтянув колени к подбородку, глаза его застилали слезы. Ощущение было такое, будто его пах схватывают мощные тиски. Расширяющийся поток боли заставил его ловить ртом воздух, и он изо всех сил старался не закричать и не потерять сознания. Словно сквозь сон он чувствовал руку Митчелла на своем плече, слышал его голос, спрашивавший, что случилось. И так же быстро, как появилась, боль утихла, словно густая кипящая жидкость стекла в канализационную трубу.

Он открыл глаза и прищурился, стараясь избавиться от едких соленых слез. Над ним было лицо Митчелла, очень бледное в свете, падавшем из дверного проема.

— Что случилось? — спрашивал он. — Вам плохо? Сходить за доктором?

Бойл ощутил, как его плечи и руки вновь наливаются силой. Ниже пояса он не чувствовал ничего, словно его мозг отказывался и дальше терпеть эту пытку. Он поднял руки и опустил их на предплечья Митчелла, сосредоточив взгляд на его шее и оценивая расстояние. Он должен задушить этого ублюдка. Его руки перебрались на плечи Митчелла. Еще одно внезапное движение — и он сможет вогнать большие пальцы в мягкое горло. Он согнул руки, сжал и разжал кулаки, проводя по ладоням кончиками пальцев. Побольше уверенности, побольше силы. Митчелл спрашивал, не хочет ли он подняться. Не хочет ли он, чтобы Митчелл помог ему подняться?

Бойл мысленно прорепетировал все это. Рвануться к шее. Большими пальцами сжать дыхательное горло и резким движением толкнуть его вниз, вправо, шмякнуть головой о бетонный пол. Он поднял руки и расправил пальцы. И тут услышал, что кто-то зовет его по имени: «Мэтт! Мэтт!». Голос становился громче. Он повернул голову и увидел, как чья-то тень упала на освещенный дверной проем. Потом показался силуэт Джерри Коутса.

— Мэтт! Там провал! Пятидесятая улица проваливается!

Митчелл оторвал себя от Бойла, вцепившегося в его плечи.

— Я тебя убью, сукин сын, — услышал он слова Бойла, вырываясь из его объятий.

Митчелл бросился к дверному проему, вылез наружу и подтолкнул внутрь охранника.

— Что-то случилось с Мэттом, — крикнул Митчелл. — Позаботься о нем, я вызову доктора.

— Задержи его, Джерри! — хрипло выдохнул Бойл. — Схвати его!

Но Митчелл был уже в складской комнате и бежал дальше по коридору.

Глава 19

Через сорок пять минут после того, как диспетчер дал ему это поручение, Пит Харлей завершил инспекцию залияновского коммуникационного туннеля и поднимался в вестибюль из северного лестничного колодца. Там его и настиг взрыв. Звук был не громче, чем отдаленный раскат грома, но сотрясение оказалось настолько сильным, что одной рукой он вцепился в стальной поручень, а другой — удерживал на месте голубую каску. Он сразу же понял, что тот подрядчик из котлована на другой стороне улицы произвел взрыв, и первой мыслью было: все ли трубы остались целы? Разумеется, правила проведения взрывных работ в центре города запрещали такие мощные взрывы. Он решил, что непременно скажет пару слов начальнику стройки, а также доложит о том, что думает об инциденте, и своему инспектору.

Поручень накренился под рукой, и он едва не потерял равновесие. Очевидно, болты центрального крепления ослабли и вырвались из бетона. Он продолжал устало тащиться вверх по лестнице, покачиванием головы отвечая своим мыслям по поводу еще одного доказательства нарушения правил строительства здания Залияна. Огни понемногу тускнели.

И охранница за столом в вестибюле, негритянка средних лет, тоже качала головой.

— Эти люди на той стороне улицы, — сказала она, тыча большим пальцем себе за плечо, — совсем спятили! Они и раньше выбивали окна и платили за это штраф, но, Бог мой, такого еще не было! Посмотрите на эту "З"! Она до сих пор трясется!

Харлей посмотрел: вверху, на стене вестибюля, дрожал символ могущества корпорации Залияна.

— Прямо как китайский гонг, — добавила она. — Ну, что вы там выяснили внизу? Откуда берется пар?

— Точно не знаю. Там в установке, понижающей давление, есть одно колено, которое выглядит погнутым. — Он свел вместе кулаки и один из них повернул, чтобы объяснить понагляднее. — Я вызову свою бригаду, и мы попытаемся укрепить трубы. Если и это не поможет, перекроем пар и поменяем кое-какие детали.

Его взгляд остановился на стеклянных дверях вестибюля: по улице в панике бежали люди.

— А вы не могли бы заодно отладить этот водопад? Я скучаю по звуку падающей воды.

— По воде следует скучать только тогда, когда высохнут колодцы, сказал Харлей, прищуриваясь: сквозь подошвы ботинок он чувствовал равномерную вибрацию пола.

— Я зашла туда, за этот водопад, вон в ту комнату, где машины стоят. Ну, Бог мой, видели бы вы, что там творится! Вода по всему полу. Я нашла сломанную трубу. Такую совсем маленькую, пара дюймов в окружности. Ее разорвало прямо на стыке. Ну скажите, как это могло случиться?

— Ничто связанное с этим зданием меня уже не удивит, — сказал Харлей.

Он наблюдал за охранником в униформе, который пытался войти в вестибюль с улицы и толкал плечом одну из вертящихся дверей. Ее, видимо, заклинило. Позади него у тротуара остановился полицейский автомобиль, и оттуда вылезли двое полицейских.

— Вы не могли бы снова подвесить эту трубу для водопада? Мы бы, конечно, заплатили вам. И насос тоже остановился.

— Боюсь, что не смогу, — сухо ответил Харлей. — Вам придется вызвать водопроводчика или заставить поработать ваших собственных ремонтников. А мы занимаемся только паром. Что касается насоса, то он, вероятно, отключился автоматически, когда упало давление. — Он показал в направлении дверей. — Похоже, у одного из ваших коллег маленькая неприятность.

— Это Джерри, — засмеялась негритянка. — У него всегда неприятности. Интересно, что кричат на улице?

— Ну, пока! Я побегу посмотрю, не побило ли камнями мой пикапчик. Я, как нарочно, поставил его прямо рядом с котлованом.

Охранник наконец отыскал исправную дверь и едва не сбил Харлея с ног.

— Кори! — закричал он, вбегая в вестибюль. — Улица проваливается! Пятидесятая улица проваливается!

— Успокойся, Джерри, — ответила Харлею негритянка, — Пятидесятая улица нам не принадлежит.

— Надо сказать Мэтту! Надо сказать Мэтту! — И охранник ринулся вниз по лестнице, ведущей в складское помещение, где несколько минут назад он оставил Бойла и инженера.

Харлей бежал по улице, расталкивая пешеходов. У перехода через 50-ю улицу образовалась толпа, и водители автомобилей протестующе сигналили. За углом здания Харлею в лицо ударил такой сильный порыв ветра, что заставил его снова схватиться за каску. Из котлована поднималась огромная туча дыма и пыли, ветер подхватывал ее, разбивал о верхние этажи зданий и рассеивал. Какой-то полицейский, не отнимавший от губ радиопередатчик, попытался остановить его. Харлей объяснил, что он из аварийной ремонтной службы, и его пропустили. Он подбежал почти к краю провала посередине улицы, но ему пришлось сразу же отпрыгнуть назад, поскольку обрушился еще один большой кусок мостовой. Он бы неудержался, если бы полицейский не схватил его за рукав.

— Там паропровод, — сказал Харлей, показывая на обнажившееся переплетение труб. — Я бы смог отключить его, если бы удалось достать инструменты из моего пикапчика.

Пикап был припаркован футах в пятидесяти от них, возле цепочки, огораживавшей место строительства, и край продолжавшего расширяться провала уже подобрался к его передним колесам.

— Смотрите сами не разбейтесь, — ответил полицейский. Он повернулся, уговаривая толпу людей отодвинуться подальше. — Все, кто хочет свариться в этом пару или оказаться за решеткой, — кричал он, размахивая руками, оставайтесь на месте. Остальные уходите!

Послышался какой-то глухой глубинный рокот. Огромная часть тротуара, от середины улицы до стены здания Залияна, надломилась и двигалась к котловану, как отчалившая большая баржа. Харлей понял, что у него нет времени, чтобы вызвать свою бригаду, и ему придется сделать эту работу одному. Надо попасть в подземный колодец на углу 8-й авеню и перекрыть восьмидюймовый паропровод, который шел вдоль 50-й улицы к больнице Святой Клары. Для этого ему понадобится крюк, открывающий крышку люка, и минут пять, чтобы перекрыть вентиль. В противном случае пар, прогревшийся до 375 градусов, при давлении в 160 фунтов на квадратный дюйм…

Поздно. Раздался громоподобный нарастающий шум, сопровождаемый каким-то раздирающим слух визгом. Струя пара выскочила из пропасти, словно джинн из бутылки, и стремительно стала расти, пока не достигла высоты двадцати этажей, ее ширина в верхней части была около восьмидесяти футов. Зевакам больше не требовалось дополнительных уговоров: они шарахнулись назад, к перекрестку, протискиваясь между застрявши ми автомобилями. Все лица были повернуты к нависавшей над ними колонне. Харлей услышал за собой топот бегущих ног и крики ужаса. Сила бьющего вверх торнадо была настолько сверхъестественной, что кипящий дымовой столб, несмотря на ветер, стоял на месте.

Часть тротуара обрушилась, передние колеса пикапа Харлея повисли в воздухе, он бросился к нему, но машина уже накренилась, поползла вниз и скрылась из виду.

Харлей остановился у края провала, зажав ладонями уши, чтобы заглушить рев и свист пара. Грузовик лежал на боку футов на десять ниже того места, где он стоял, и поток грязи медленно обтекал его, словно валун посередине реки. Слева от него между концами разорванного высоковольтного кабеля сверкали, щелкали и вспыхивали голубые искорки, а рядом, всего в нескольких футах, проходил газовый трубопровод. В нос Харлею ударил острый запах газа, и он понял, что у него нет ни секунды на размышления. Он спрыгнул вниз, упав на четвереньки на бок пикапа, и стал карабкаться по движущейся массе земли и скальной породы к электрическому кабелю. Используя кусок сланца как изолятор, он ухитрился растащить концы разорванного кабеля и предотвратить замыкание.

Соскользнув вниз, к пикапу, он распахнул заднюю дверцу и забрался внутрь. Через секунду он вылез, держа в руках крюк. Полицейский, опустившись на колени, ждал его на краю провала и протянул ему руку.

— Ну и выдержка у тебя, — сказал полицейский, вытягивая его наверх.

Митчелл резко затормозил перед стеклянной перегородкой комнаты охраны. Находившийся внутри охранник подскочил от удивления: Митчелл размахивал руками и кричал, что Бойлу необходим врач и что надо немедленно дать сигнал к эвакуации людей из здания.

— Эвакуировать людей? — переспросил охранник через микрофон. — Из-за этого провала на улице?

— Из-за провала под погрузочной платформой. Здание раскачивается.

Охранник сжал губы, коснулся рычажка на контрольной панели, но вдруг заколебался.

— Этажи с сорокового по шестидесятый уже пусты, — сказал он, — и, как я понимаю, большинство людей с этажей от двадцатого до сорокового тоже ушли. Это что же, Мэтт так решил? А вы уверены, что…

— Мэтту нужен врач. Находиться в здании небезопасно, объявите тревогу. Люди должны быть эвакуированы. У вас есть сирена и система внутренней связи с персоналом. Объявляйте эвакуацию.

Охранник оглянулся на своих коллег, потом снова посмотрел на Митчелла.

— Система тревоги повреждена. Мы ее ремонтируем. — Его пальцы беспокойно и неуверенно теребили рычажок.

— Включайте сирену, черт вас побери, или я вызову полицию, чтобы она сделала это! Действуйте! Немедленно!

Охранник сделал глубокий вздох.

— Хорошо, но вы сами будете отвечать перед Мэттом.

Звук сирены оказался оглушающе пронзительным. На табло, расположенном на стене комнаты охраны, одновременно с ревом сирены замигали шестьдесят шесть крошечных огоньков, каждый из которых соответствовал определенному этажу.

— Все сирены работают, — сказал охранник, показывая на табло.

— Удивительно, — едко заметил Митчелл.

— Что вы делаете, черт бы вас побрал? — раздался крик из коридора. Это был Бойл. Он шел скрючившись, но так быстро, что сопровождавший его Коутс едва за ним поспевал. С искаженным лицом Бойл потрясал над головой фонарем. — Черт возьми, Митчелл, это вы велели поднять тревогу? Выключите ее! Немедленно выключите сирену!

— Не слушайте его, — умоляюще сказал Митчелл охраннику, — он просто не в себе…

С этими словами он повернулся и побежал к лестнице. В вестибюле было полно людей, они выходили из лифтов, спускались по лестницам и устремлялись к дверям.

— Что происходит? — спросила Митчелла встревоженная Кори Хейл, когда он, задыхаясь, подбежал к ее столу. — Это сигнал к эвакуации? Все должны покинуть здание?

— Во всяком случае, все арендаторы. Здание слишком сильно колеблется. Вы можете остаться, если желаете, миссис Хейл. — Он схватил трубку телефона и набрал номер 911.

— Я — мисс Хейл. Я могу остаться, если желаю, хм, даже если это здание падает, да?

— Я не говорил, что здание падает. Я только сказал, что оно слишком сильно раскачивается. Но я опасаюсь, что вот-вот у него начнут отваливаться куски и рушиться окна и потолки.

В трубке послышался женский голос:

— Полицейский оператор, номер девятьсот восемьдесят два. Где аварийная ситуация?

— В здании Залияна. Меня зовут Митчелл, я…

— Это насчет того провала на углу Пятидесятой и Восьмой? Мы уже получили сообщение, сэр.

— Нет, это насчет самого здания. Я распорядился эвакуировать людей. Я инженер-строитель, и, по моему мнению, при таком ветре оно представляет угрозу.

— Вы не могли бы повторить ваше имя? Вы сейчас там, в здании?

— Я — Брайан Митчелл, да, я в здании, звоню из вестибюля. Надо перекрыть движение по улице на случай выпадения стекол. Вы меня поняли? Здание Залияна в опасности, из него снова могут выпасть стекла. Улицы и тротуары вокруг должны быть очищены от пешеходов.

— Я передам вашу информацию. Там сейчас есть полиция? Вы скажите им то, что сказали мне.

Митчелл повесил трубку и набрал номер отведенного ему кабинета. Он с облегчением вздохнул, когда услышал голос Кэрол. На часах было 11.10.

— Что означает эта сирена? — спросила она. — Мы что, должны удирать отсюда?

— Да, слишком сильное раскачивание. Я обнаружил трещины под погрузочной платформой, и они серьезнее, чем я предполагал. Возвращайся в здание «Пан-Америкэн». Я тебе позвоню. Кто остался на этаже?

— Секретарша в приемной ушла несколько минут назад. Эйлин все еще в кабинете у Залияна. Нас здесь всего трое. Что мне им сказать? Насколько это срочно?

— Ничего, что могло бы вызвать панику. Скажи, что возникла экстремальная ситуация и что они должны уйти прямо сейчас. Кэрол, держись подальше от внешних стен. Вполне возможно, что вылетит еще несколько окон.

— А что делать с конвертом, который мне дала Эйлин? Мне оставить его или взять с собой? Это динамит, Митч. Я успела прочитать некоторые письма. Мне совершенно ясно: со стороны Залияна с самого начала существовало преступное намерение. Очень жаль, что мне приходится говорить такое о своих клиентах.

— Забери их. Не позволяй Залияну завладеть ими, а не то они исчезнут навсегда. Я должен повесить трубку: что-то там происходит снаружи.

Добравшись с помощью Коутса до комнаты охраны, Бойл сразу отправил охранника вдогонку за инженером. — Верни его, — приказал он. — Если понадобится, воспользуйся пистолетом. Арестуй его за вторжение в чужое владение, за взлом, за проникновение, еще за что-нибудь, черт побери! — Он отчитывал всех троих охранников, находившихся в комнате. — Митчелл сказал вам, что надо дать сигнал тревоги? С каких пор вы выполняете приказы постороннего человека? Вы, сукины дети, мне за это заплатите! Да выключите, наконец, эту проклятую сирену…

Он дотянулся до рычажка, но внезапное шипение, раздавшееся из глубины комнаты, заставило его остановиться. Они обернулись и посмотрели на заднюю стену: тонкая вертикальная трещина прорезала стену в месте соединения двух панелей. И они клонились наружу, словно какая-то сверхмощная сила давила на них с другой стороны. Зловещий звук, похожий на шипение разъяренной змеи или кошки, быстро усиливался, становясь все более резким.

Первая струйка пара, напоминающая клуб сигаретного дыма, появилась из трещины в верху стены. Трещина расширялась, послышался разламывающий звук, и целое облако белого пара ворвалось в комнату.

— О Господи, нет! — прошептал Мэтт Бойл, вскакивая.

Жар коснулся его лица. Он едва успел сделать шаг назад. Этот пар всего минуту назад ушел с генераторной станции на западной стороне 59-й улицы и по трубам под 8-й авеню был отправлен на юг. У 50-й улицы часть отводилась к зданию Залияна. Через северный коллекторный туннель перегретый пар ринулся в изолированную трубу шестидюймового диаметра и далее, по прямоугольному патрубку, специально усиленному, чтобы выдерживать такие удары. Следуя к системе отопления и кондиционирования, где его давление было бы понижено, пар прошел по трубе, заключенной в задней стене комнаты охраны. Распределительная система в здании Залияна была самая обычная, она применялась практически во всех главных зданиях на Манхэттене и считалась вполне надежной. Однако здание Залияна колебалось. Массивные основания колонн и сваи двигались и проседали в пропитанную водой субстанцию основания, стальные перекрытия изгибались. Это движение пока еще измерялось всего лишь в долях дюймов, но и его было достаточно, чтобы прорвать трубопровод, который уже находился под внешним давлением.

Струя пара прорвалась сквозь стену, словно выпущенная из пушки, сбивая в кучу столы, стулья и обдавая все жаром, почти вдвое превышавшим температуру кипения воды. У охранников не осталось ни единого шанса. За считанные секунды пар достиг северного туннеля-коллектора. Напор был такой силы, что труба подпрыгнула и забилась между стен, как пожарный брандспойт, пока не разорвалась сразу в нескольких местах.

Коутс находился у пожарной двери в конце коридора, когда услышал этот взрыв. Он круто повернулся и увидел, как пуленепробиваемая стеклянная панель комнаты охраны разлетается вдребезги и падает на пол. Он инстинктивно поднял руки, защищаясь: клубы пара вырвались через образовавшуюся брешь. Пронзительный вой, сопровождавший взрыв, прекратился, смолкла и сирена. Опустив руки, Коутс увидел, что пар быстро исчезает. Он осторожно прошел по коридору, держась одной рукой за стену. Единственным звуком было слабое, раздражающее шипение. Когда он добрался до разбитого стекла, его окутал теплый воздух.

Четверо мужчин были как бы вмяты в кучу сбитой мебели и застыли там в позах ужаса, такие же оцепеневшие и безжизненные, как манекены в универмаге. Их руки и лица были красными от обнажившейся плоти, и кожа свисала с них, как полоски косметической бумаги. Коутс попятился и вдруг увидел, что кусок кожи оторвался от щеки Мэтта Бойла и мягко планирует вниз, как перышко.

Джерри Коутс почувствовал, что теряет сознание. Он попытался закричать, но из горла вырвался только странный скрежещущий звук, которого он никогда раньше не слыхал.

Глава 20

Митчелл припал к земле на краю уличного провала и старался не обращать внимания на жар и рев парового гейзера. На двадцать футов ниже он видел верхушки свай под северной стороной здания. Они сделаны из напряженного бетона, и, как он знал после изучения планов, каждая из них имела сорок пять сантиметров в диаметре и в разрезе представляла собой восьмиугольник. Каждые шесть свай были накрыты бетонным блоком, поддерживавшим одну из массивных стальных колонн. Сваи были залеплены грязью, но все же кое-где серая бетонная поверхность была видна. Его внимание привлекли светло-коричневые кружочки размером с монету. Может быть, в этих местах бетон отлетел, обнажив то, что было под ним? Как жаль, что он оставил в гостинице свой карманный телескоп. Слишком опасно спускаться вниз, чтобы рассмотреть их, поскольку куски скальной породы и мостовой продолжали откалываться.

Митчелл знал, что, когда здание раскачивается, нагрузка на основание последовательно переносится то на одну, то на другую сторону. Если бы нагрузка на колонны с западной стороны упала до нуля или если бы возросло напряжение на эти колонны, как показывали трещины в том низеньком помещении, то тогда колонны с восточной стороны подверглись бы удвоенной нагрузке, а возможно, даже и большей. Могли ли они выдержать столь мощную нагрузку? Стоя на коленях на краю провала, он изучал бетонные подпорки. Да, очевидно, что этот зверь ранен, но вот насколько серьезно? Могут ли несколько дюймов осадки привести к выпадению стекол? Если обнажившиеся сваи не выдержат нагрузки, смогут ли оставшиеся принять на себя дополнительную нагрузку? Был ли у этого здания вообще какой-нибудь шанс?..

Маленький кусочек бетона отлетел прочь, словно подброшенный большим пальцем какого-нибудь мальчишки. И на одной из свай появился белый кружок размером в пятидесятицентовую монетку. А на соседней свае оторвался кусок бетона размером с кулак. Сваи разрушались от сдавливания. У Митчелла похолодело в животе и встал комок в горле, когда он поднимался. Нет оснований для паники, сказал он Кэрол всего несколько минут назад, но основания были, и, если она еще не ушла, он должен сказать ей, чтобы она немедленно покинула здание.

Машины, застрявшие в пробке, стояли, тесно прижавшись друг к другу, и полицейские, перекрикивая гудки и сирены, пытались распутать этот узел и контролировать движение. Завернув за угол, Митчелл увидел “скорую помощь” и полицейскую машину с красными огнями-мигалками на крыше, пробирающиеся сквозь толпу к центральному входу в здание Залияна. Машины остановились у входа в вестибюль. Медики в белых халатах вбежали в здание, неся с собой носилки, а тем временем сержант, выпрыгнувший из полицейской машины, принялся натягивать веревку вдоль 8-й авеню, пытаясь сдерживать напор толпы. Митчелл схватил за руку сержанта и стал объяснять ему, что на улицах не должно оставаться людей по меньшей мере в окружности квартала, а заодно и в соседних зданиях.

— Да кто вы такой?

— Я — инженер. Основание здания разрушается. В любую минуту на улицу могут посыпаться стекла, а возможно, и гранитные плиты. Посмотрите вон туда!

Митчелл показал вниз, на трещину в месте соприкосновения здания с тротуаром. Маленькие фонтанчики скальной и бетонной пыли поднимались из нее на всем протяжении от этого угла до входа в вестибюль.

— Здание проседает. Слышите этот скрежещущий звук? Это оно трется о мостовую, когда движется. — Митчелл показал рукой вверх. — Вот та сторона может обрушиться. Если гранит начнет отваливаться от верхушки, он может ободрать весь фасад.

Вслед за Митчеллом сержант посмотрел вверх.

— Господи, неужели такое может случиться?

— Да, может.

— Чтобы очистить улицы от людей, понадобятся две сотни человек.

— Так лучше бы найти их.

И еще об одном, в тысячу раз худшем, чем потеря облицовки, подумал Митчелл. Он попытался отогнать эту мысль как слишком кошмарную и невероятную, чтобы серьезно ее обдумать. Как это Берт Фабер назвал его? Склонным к мелодраматичности. Да, сама мысль, что такое высокое сооружение, как залияновское здание, может опрокинуться, была, конечно, из этого разряда. И если уж такое в принципе возможно, то предпосылки, безусловно, должны быть гораздо серьезнее. Осадка подрытого угла могла сделать здание небезопасным для эксплуатации, оно могло потерять половину своей облицовки, но полностью опрокинуться? Нет, конечно, не в Америке и, конечно, не в Нью-Йорке, где о проектировании небоскребов было известно больше, чем в любом другом городе, и где состояние фундаментов всегда было идеальным.

Если смотреть с тротуара, то здание Залияна с его вертикальными полосами гранита и стекла выглядело как десятирядная автострада, стремящаяся к какой-то отдаленной точке вверху. Вершина здания терялась в потоке разорванных черных туч. Небо прояснялось. Капли дождя висели в воздухе, переливаясь в проблесках солнечных лучей. На высоте примерно в две трети здания застыла платформа мойщиков окон. Митчелл отступил к бордюру и, сложив руки рупором, закричал что было силы:

— Эй там, наверху! Мойщики окон! Спускайтесь вниз! Спускайтесь!

Над ограждением платформы показались две головы. Митчелл закричал снова и замахал руками, но мойщики продолжали свою работу. Сержант встал на подножке у полицейской машины, пытаясь через окно дотянуться до своего радиомикрофона.

— Они вас не слышат из-за всего этого шума. Я сейчас обращусь к ним по громкоговорителю.

— Хорошо бы. Они же там, наверху, будут обречены, если… Сержант, это здание может опрокинуться.

Полицейский поднес микрофон к губам. Потом опустил его и озадаченно посмотрел на Митчелла. Инженер вновь и вновь обегал взглядом здание от основания до верхушки.

— Части основания на другой стороне здания напряжены, а с этой стороны они разрушаются от сдавливания. Этот провал и осадка… если оно начнет крениться слишком сильно, то ветер может завершить работу и здание повалится.

— Здание повалится? Вот это проклятое здание целиком? Как вы сказали, кто вы такой?

Митчелл повернулся и посмотрел на восток, вдоль 50-й улицы. Сопровождая свои слова резким движением руки, он сказал:

— Оно упадет вот в этом направлении. Какая там дальше улица, Бродвей, да? В этом здании восемьсот футов высоты, так что оно как минимум дотянется до начала Бродвея.

Полицейский нажал кнопку своего микрофона.

— Харвей? Это Сэм, я от здания Залияна говорю. У нас тут паршивая ситуация, в самом деле чертовски паршивая, и я имею в виду не только этот уличный провал. Лучше-ка дай мне шефа. У меня тут один инженер, который говорит, что здание Залияна может… ну, что оно может повалиться. Нет, да нет же, не сам Арам Залиян, а его здание! Здание Залияна! Этот провал подрыл фундамент, и оно проседает. Нужно очистить весь близлежащий квартал от жителей.

— Два квартала должны быть эвакуированы, — перебил его Митчелл, показывая рукой. — Все люди в любом из этих зданий находятся в опасности.

— Какие два квартала? Какие?

Митчелл снова показал рукой.

— Харвей, этот инженер говорит, что из всех зданий в двух кварталах на восток отсюда люди должны быть эвакуированы. Сколько у нас времена на это? — спросил он у Митчелла.

— Невозможно точно сказать. Оно может стабилизироваться само собой, а может и рухнуть через двадцать минут. Извините, мне нужно удостовериться, что мой друг ушел оттуда.

— Двадцать минут? Мы не успеем.

* * *

С сорокаэтажной высоты Преподобный Ральф всматривался через ограждение платформы в транспортную пробку и в собравшуюся толпу.

— Там, внизу, какой-то человек вроде бы нам что-то кричит.

— А чего это ради кто-то должен нам кричать? — иронически захихикал Билл Слатер. — Там внизу есть вещи и поинтереснее, чтобы на них поглазеть. Посмотри-ка вон на ту пробку! Затор протянулся настолько, что я и не вижу, где он кончается.

— А мне кажется, что я слышал, как кто-то кричал: “Мойщики окон”…

Они работали на восточной стороне здания и не могли видеть провала рядом с северной стороной, но они слышали звук, произведенный вырвавшимся столбом пара, и видели его отражение в окнах ближайших зданий.

— Похоже, что они там перекрывают пар, — сказал Слатер, показывая на это отражение. — Столб уже вдвое ниже, чем был минуту назад. Я смекаю, что они в конце концов отыскали тот вентиль, который надо повернуть.

— Там вон внизу какой-то парень машет руками, — сказал Бун, глядя на тротуар. — И, думаю, машет-то он нам. Видишь его?

Слатер пристроился рядом со своим партнером у ограждения и посмотрел вниз.

— Да, я вижу его. Ну и что с того? Почему ты решил, что он машет нам? Уж не из тех ли ты людей, которые оборачиваются на каждый автомобильный гудок, потому что думают, это, мол, мне гудят? Я вот лично не из таких. У меня насчет этого знаешь какая философия? Вроде как из Ветхого завета. То ли из Ветхого завета, то ли из Нового, то ли из Шекспира. В общем, откуда-то оттуда. А может, и из нашей конституции. “Не тревожься, мол, спрашивать, по ком звонит колокол, потому что это, черт подери, ясно, что звонит он уж никак не по тебе”.

Платформа вздрогнула. Мужчины выпрямились и посмотрели друг на друга.

— Что это было? — шепотом спросил Бун. Слатер встревожился и быстро прошел к концу платформы и проверил электрический рычаг.

— Соскальзывает эта штука, что ли? А как там рычаг на твоей стороне?

— Да на вид все в порядке. Билл, давай-ка спустимся на улицу.

Слатер посмотрел вверх, его взгляд пробежался по поддерживающим тросам, закрепленным на крыше в двадцати пяти этажах над ними.

— Господи, ты посмотри на эти тросы… они трясутся, как струны у пианино.

— Посмотри-ка, насколько далеко мы теперь от окон, — сказал Бун, показывая на край платформы. — Должно быть, дюймов на пять. Знаешь, мне кажется, что здание наклоняется. Очень скоро мы с тобой даже не сможем дотянуться до окон.

— Как человек верующий, — вздохнул Слатер, — ты, конечно, сильно беспокоишься. Возьми вот меня: я в Бога не верю, потому-то и не боюсь ничего.

Он часто поддразнивал своего компаньона подобным образом, но на сей раз в его тоне не было иронии.

— Ты должен согласиться, что что-то не в порядке.

— Ну, я… мне, конечно, чертовски не хочется соглашаться, но возможно, ты и прав.

Бун положил руку на стопор лебедки.

— Опускаем ее вниз, а?

— Мы ближе к верхушке. Будет быстрее, если мы поднимемся вверх и сядем в лифт. Кролю того, я оставил на крыше обед.

— Тогда поднимаемся вверх.

Электрические моторы взвыли. Пока платформа медленно поднималась по фасаду здания, мужчины молча смотрели друг на друга.

* * *

Митчеллу с трудом удалось пробиться в вестибюль. Половину из двенадцати дверей заклинило намертво, а через остальные выливались потоки людей. Едва оказавшись внутри, он увидел, что структурные повреждения, которые, как он знал, были неизбежны, уже начались. На полу валялся расколотый квадратик мрамора с верхней части левой стены. А алюминиевое “З”, упавшее с правой стены, лежало снизу этакой кучкой исковерканного хлама. Группа людей из охранников Залияна, полицейских и врачей занималась ранеными. Молодая женщина с ошеломленным выражением лица сидела на полу, прижимая к груди какие-то подарочные коробки. На нее никто не обращал внимания. Митчелл помог ей подняться на ноги и мягко подтолкнул к выходу. Откуда-то послышался плач ребенка.

Митчелл отыскал полицейского и сказал ему, что вестибюль необходимо очистить и что зданию угрожает опасность полного крушения. Кори Хейл сидела за своим столом и что-то кричала в телефонную трубку. Увидев Митчелла, она сказала ему, что Бойл и еще трое человек убиты взрывом пара. Джерри Коутс ушел оттуда за какие-то секунды до взрыва, — она показала на охранника, который сгорбился на скамейке, закрыв лицо руками, — а теперь вот еще и телефоны замолчали.

— Телефоны замолчали? — испуганно переспросил он и выхватил у нее трубку. — Я должен позвонить на шестьдесят шестой этаж. Там еще люди наверху… — Не услышав гудка, он отшвырнул трубку и схватился за другой аппарат.

— Если они сами до сих пор не вышли, то поступают очень уж глупо. Это место стремглав летит прямо в ад. Да, все без толку, наш телефон молчит, и платные телефоны тоже.

— Они, возможно, не понимают, насколько плохо обстоят дела. Здесь есть какая-нибудь линия связи для экстремальных ситуаций, или селектор, или еще что-нибудь? Господи, да ведь не можем же мы быть совершенно отрезаны! Почему молчит сигнал тревоги?

— Взрыв пара нарушил всю систему коммуникаций. Все это мертво. И мы тоже будем мертвы, если не уберемся отсюда. — Она схватила свою сумочку и зонтик. — Я не получаю дополнительной платы за риск и не обязана находиться здесь в подобной ситуации. Я ухожу! Я ушла!

— Как быстрее всего можно добраться до верхних этажей? Она оглянулась, и ее глаза округлились от ужаса.

— Джерри! Что это с тобой!

Митчелл повернулся и увидел пистолет, нацеленный ему в грудь. Глаза Джерри Коутса были красными, по щекам катились слезы.

— Мэтт сказал мне, чтобы я не дал тебе уйти, — сказал он едва слышно. — Он велел мне применить оружие, если придется.

— Убери-ка пистолет, — сказал Митчелл как можно спокойнее. — Я никуда не ухожу. Мэтт дал тебе такой приказ, потому что не хотел, чтобы я эвакуировал людей из здания. Он думал, что оно в безопасности. Ну и кто же, по-твоему, оказался прав?

— Мэтт был моим боссом, — сказал Коутс, захлебываясь от рыданий, — а теперь он мертв.

Пистолет дрожал в его руках. Кори Хейл обошла вокруг стола.

— Это верно, сладенький мой, — сказала она безразличным тоном. — Мэтт уже мертв. А это означает, что он больше тебе не босс. Теперь это я. — И она сжала рукой дуло пистолета, потянув его в сторону. — И ты просто отдай пистолет своей тетушке Кори. Вот так, хороший мальчик.

Пальцы Коутса ослабли. Он позволил Кори вытащить оружие из своей ладони и бессильно уронил руку. Он опустился на скамейку и прислонился головой к стене. Его глаза невидяще смотрели куда-то вдаль. Митчелл с восхищением посмотрел на Кори.

— Да, пришлось понервничать, — сказал он.

— Вы просто не знаете Джерри. Он как щенок. Вы в самом деле хотите добраться до верхних этажей? Тогда не садитесь в пассажирский лифт: они застревают даже в обычные дни. Садитесь в главный грузовой лифт. У него отдельный источник энергии. Медленно, но зато наверняка.

— Покажите мне, где он.

* * *

А снаружи гранитная плита размером три на шесть футов оторвалась от 25-го этажа и топориком вошла в мостовую. От удара она даже не разбилась, а каким-то чудом рассеклась на два аккуратных ломтика и застряла, похожая на сбитый набок могильный камень.

* * *

На 168-й улице на Вашингтонских холмах Мануэль Роза взглянул на свои золотые карманные часы, переводя дроссель на первую скорость. Было шестнадцать минут двенадцатого. Десятивагонный состав городского метро, протестующе скрипнув, медленно двинулся вперед. Роза защелкнул крышку часов. Если все пойдет гладко, то через тридцать две минуты он доберется до конечной станции на Гудзоне. 8-я авеню и 50-я улица были в девятнадцати минутах пути. Он почувствовал, как моторы реагируют на два дополнительных источника мощности. Состав набирал скорость. Роза поудобнее устроился на сиденье, его мысли потекли по привычному кругу. Эти сдвоенные стальные ленты бесконечно приближались и исчезали где-то под его ногами. Сигнальные огни были зелеными.

* * *

Эудженио Лузетти стоял у стола, заставленного телефонными аппаратами, в Шератоновском центре на углу 7-й авеню и 53-й улицы, дожидаясь, когда телефонистка гостиницы соединит его с нужным номером.

— Я слышал, что он занимает целый этаж, — сказал Лузетти Джону Дж. Торнтону, который, насупясь, стоял рядом с ним.

— Этот человек может жить только в больших помещениях, — язвительно заметил Торнтон.

— Потому что так легче обеспечить свою безопасность. Если можешь себе это позволить, то почему бы и нет?

На первый же звонок ответил какой-то мужчина с резким, пронзительным голосом:

— Алло, алло, алло?

— Да-да, я хотел бы поговорить с шейком аль-Халилом Саудом.

— С шейком, это с таким греческим танцем, что ли? Он не поймет, что вы имеете в виду, если вы будете произносить это подобным образом. Надо говорить “шейх”. Там буква “ха”, “ха”!

— Прошу прощения. Попросите шейха Халила Сауда.

— Он у телефона!

— Это шейх Сауд? — Лузетти округлил глаза. — Говорит Эудженио Лузетти. Мы с мистером Торнтоном находимся в вестибюле. Нас тут ждет лимузин, и как только вам будет удобно, мы отвезем вас на встречу с мистером Залияном и покажем вам здание.

— Отлично! Идет! Ха-ха-ха! Но никаких лимузинов! Мы пойдем пешком. Это же всего в пяти кварталах отсюда, разве нет? Да? Прогулка пойдет нам на пользу!

— Если вы так хотите, то конечно, только вот погода…

— Погода великолепная! Этот ветер бодрит.

— Все, что вы пожелаете. Правда, там еще и дождь.

— Прекрасно! Это удовольствие мы не часто получаем в нашей стране! Ха-ха-ха! Я сейчас спускаюсь к вам. Мы прогуляемся и побеседуем под ветром и дождем, вот вдевятером и пойдем.

Глава 21

На 66-м этаже сирена все еще гудела, когда в 11.25 тяжелая дверь кабинета распахнулась. Кэрол Оуэнс оказалась лицом к лицу с Арамом Залияном. Она его с трудом узнала. Человек, возникший в освещенном дверном проеме, как в раме, не производил привычного властного впечатления. Напротив, он выглядел усталым, физически измотанным, плечи сгорблены, голова опущена. Его лицо было в тени, и Кэрол едва различала его глубоко посаженные глаза.

— Митчелл только что звонил мне из вестибюля, — сказала она, повышая голос, чтобы ее можно было расслышать сквозь вой сирены. — Он распорядился об эвакуации людей из здания. Слишком сильное раскачивание.

Залиян пристально смотрел на нее и не двигался. А когда он заговорил, голос его был каким-то вялым, механическим.

— Я удивлен, что Мэтт позволил ему сделать это. Я поговорю с Мэттом. Ему не следует слушать людей со слабыми нервами.

— Минуту назад у меня самой едва не закружилась голова, когда я следила за горизонтом. Мне пришлось закрыть жалюзи. Мистер Залиян, в основании открылись трещины, и могут опять вылететь окна. Лучше уж нам сделать так, как говорит Митчелл.

Хотя Залиян и смотрел ей прямо в глаза, у Кэрол было ощущение, что он ее не слушает. Он подошел ближе к ней, выйдя из тени, и она увидела, что волосы его растрепаны, а галстук съехал набок. Она слышала шутки по поводу того, что Залиян никогда не снимает пиджака своего делового костюма, даже если купается или занимается любовью, но сейчас на нем не было пиджака, а его белая парадная рубашка — в темных пятнах, похожих на кровь.

— Я уверен, что дела не так уж плохи, как он думает, — сказал Залиян. Он перевел взгляд вниз, на чемоданчик-дипломат в ее руке. — За последний год эта сирена гудела уже дважды. И оба раза — оказалась ложная тревога. Очень уж она громкая, вам не кажется? Вполне достаточно, чтобы свести человека с ума. — Легкая улыбка смягчила линию его рта. — Мисс Оуэнс, у вас находятся кое-какие мои личные бумаги.

Кэрол почувствовала, что здание сотрясается, как авиалайнер, проходящий сквозь грозовой фронт. Короткое ощущение какого-то бокового движения заставило ее глаза расшириться.

— Вы эго почувствовали? На этот раз никакой ложной тревоги. А где Эйлин? Скажите ей, что мы должны уходить прямо сейчас. Она поднялась на носки, пытаясь заглянуть через плечо Залияна.

— Отдайте мне бумаги.

Кэрол сделала шаг назад.

— Мне бы хотелось обсудить их содержание с мистером Розеном. Нам надо найти какой-либо способ свести к минимуму ущерб, который адвокаты противной стороны…

Кэрол замолчала, вдруг почувствовав опасность, которая исходила от медленно двигавшегося к ней мужчины. Выражение его лица было странным, будто он накачался наркотиками. Конечно же, он не станет применять силу…

— Мы можем обсудить их прямо сейчас в моем кабинете, — а когда она покачала головой, он добавил: — Эти документы — моя собственность. Если вы не отдадите их мне, я вынужден буду обвинить вас в воровстве.

И он протянул к ней руку. Кэрол увидела, что пятна на его рукаве были красными. Это что же, кровь? Что случилось с Эйлин? Она быстро взглянула на лестницу, соображая, как бы прорваться туда. Бегала она быстро, но и тощий, жилистый Залиян вполне мог оказаться ей под стать, несмотря на свой возраст. Кэрол увидела, что пустующее кресло секретарши в приемной отъехало от стола и почему-то стояло возле стены. Верхний ящик ближнего шкафчика с документацией медленно выскальзывал наружу и в конце концов свалился на пол. Сирена продолжала завывать.

— Эйлин! — закричала Кэрол, поворачиваясь спиной к Залияну. — Эйлин! Нам надо немедленно уходить!

Но ответа не последовало. А Залиян незаметно подошел еще ближе. На его лице появилось почти маниакальное выражение. Она разглядела, что его сгорбленные плечи и опущенная голова вовсе не свидетельствовали о слабости, но скорее говорили о противоположном. Он был похож на хищника, пожирающего глазами свою добычу, напрягшегося и изготовившегося к атаке. Она снова позвала Эйлин, отчаянно надеясь, что та появится. Эйлин пресекла бы этот приступ, если это было приступом, и вернула бы Залияна в нормальное состояние. А может быть, пятна на рубашке — это действительно кровь, и это кровь Эйлин? Страх узлом стянул горло Кэрол, когда она сообразила, что находится один на один с мужчиной, который, кажется, спятил. Похоже, что он прочитал ее мысли.

— Кричите сколько угодно. Никто вас не услышит. Двадцать верхних этажей пусты, вы сами это знаете. А сейчас, возможно, и все здание опустело благодаря вашему мистеру Митчеллу. Нашему общему другу. Отдайте мне чемоданчик.

— Я… я этого не сделаю. Вы можете уничтожить улики, очень серьезные для…

— Мне придется сломать вам шею. Отдайте его мне! Не заставляйте меня причинять вам боль.

— Эйлин! Эйлин!

Вой сирены внезапно резко оборвался, и внезапно наступившая тишина была почти такой же пугающей, как первые мгновения тревоги. Шкафчик с документацией, потерявший устойчивость, когда наружу заскользил третий ящик, наклонился вперед и опрокинулся на пол. Это отвлекло ее внимание на доли секунды, что только и нужно было Залияну. Он прыгнул с быстротой кошки, и прежде чем Кэрол успела отреагировать, его пальцы как стальные наручники резко сжали ее левое запястье.

Она боролось с ним молча, держа тяжелый, окантованный металлом дипломат так, чтобы Залиян не мог до него дотянуться. Снова и снова она дергала свое взятое в плен запястье в тщетном усилии вырваться. Единственным ее оружием был этот дипломат. Охваченная внезапным приливом гнева и страха, она размахнулась и опустила чемоданчик на голову Залияна, сильно оцарапав ему щеку. Он пошатнулся, но не настолько, чтобы она смогла ослабить его захват. Она попыталась ударить его второй раз, но он перехватил ее правое запястье и захихикал. Она дергалась из стороны в сторону, изгибала руки, кричала от боли, вызванной на удивление мощными тисками его рук. Залиян беспощадно вцепился в нее, его губы разъехались, и напряженное дыхание с шипением вырывалось сквозь стиснутые зубы. Он попятился, волоча ее к двери своего кабинета. Господи, Боже милостивый, молилась Кэрол, сделай меня мужчиной, ну хоть на несколько секунд! Дай мне сил, чтобы освободиться!

Она согнула колено и попыталась ударить Залияна по ноге каблуком. Эта попытка привела его в бешенство, он еще сильнее сжал ее руки, и она с ужасом поняла, что не сможет с ним справиться. Он с силой метнулся назад, в дверной проем. Кэрол пришлось сделать несколько шагов вперед, чтобы не упасть, но, приняв горизонтальное положение, она резко опустила голову и ринулась прямо на Залияна. Этот переход от обороны к нападению застал его врасплох, и теперь уже ему пришлось изо всех сил удерживать равновесие. Чтобы не опрокинуться на спину, он буквально повис на ее запястьях, но споткнулся, зацепившись каблуками за край ковра перед письменным столом. Почувствовав, что он падает, Кэрол бросила дипломат и, упав на него сверху, стала колотить его затылком об пол со всей силой, с какой только могла.

При падении ей удалось вырвать свои запястья из рук Залияна, но она не успела подняться на ноги, он схватил ее за лодыжку, и она снова оказалась на полу. Кэрол перекатилась на спину и ударила его каблуком по руке. Крик боли — она попала точно в цель. Следующий удар ногой она направила ему в лицо. Чтобы избежать удара, ему пришлось выпустить ее и откатиться на бок. Они оказались на ногах почти одновременно. Кэрол снова схватила свой дипломат, а Залиян преградил ей путь к двери. Они напряженно стояли лицом друг к другу, судорожно глотая воздух. Кровь медленно сочилась из оцарапанной щеки Залияна, и он тряс своей раненой рукой.

— Я тебя, сука, все равно убью! — сказал Залиян, дотронувшись до своей щеки и увидев кровь на кончиках пальцев.

— Вы собираетесь убить меня за пачку каких-то паршивых документов? — спросила Кэрол звенящим голосом, приподнимая дипломат. — Но почему? Ведь должны же быть десятки копий! Вы что, совсем с ума сошли? Вы хоть понимаете, что делаете?

— Нет никаких копий.

Кэрол заняла позицию за массивным письменным столом, где она чувствовала себя в относительной безопасности. Он может гоняться за ней вокруг стола хоть неделю и никогда не поймает, а при первой же возможности она прорвется к двери.

— Эйлин сказала мне, что опустила копии в почтовый ящик, чтобы весь свет знал о ваших деяниях. Залиян шагнул к ней.

— Мне она тоже это говорила. Блеф — только и всего.

— Где Эйлин? Что с ней случилось?

Кэрол быстро взглянула вниз, на центральный ящик письменного стола. Подняв глаза на своего противника, который теперь стоял прямо напротив нее, она опустила руку и выдвинула ящик, надеясь найти там нож для разрезания бумаг.

— Я не врач, — спокойно сказал Залиян, пристально глядя на нее, — но думаю, что она умерла. Она в моей квартире, в ванной, можете взглянуть.

— Чтобы вы меня там заперли?

— С ней произошел несчастный случай, — чуть помедлив, сказал Залиян. — Она споткнулась и ударилась головой о край вот этого стола. — Он коснулся стеклянной поверхности стола. — Вот прямо здесь. Я думаю, что какая-то лицевая кость сломалась и вонзилась ей в мозг. Это мое предположение. Курьезный несчастный случай. Я не убивал ее. Я хотел бы, чтобы после моего отъезда все поняли, что я не убивал ее.

Кэрол снова ощутила, что пол как-то странно качнулся под ее ногами и остановился, так было всего несколько секунд. Создавалось впечатление, что здание наклоняется на восток сильней, чем раньше, но не возвращается обратно на запад, а останавливается. Писанная маслом картина на стене, позади стола для совещаний, рухнула на пол. Но на этот раз Кэрол не вздрогнула. Она снова взглянула вниз, в ящик, и увидела кое-что получше ножа для разрезания бумаг — ножницы!

— Я скажу всем, что, по вашим словам, вы ее не убивали, — сказала она. — Итак, не думаете ли вы, что нам следует выбираться отсюда? Пол прогибается. Оглянитесь и вы увидите, что несколько стульев у стола для совещаний откатились к стене.

Но он не сводил с нее глаз и заговорил таким мягким, вкрадчивым голосом, словно пытался выговорить наиболее выгодные условия сделки у коллеги по бизнесу.

— Я не намереваюсь запирать вас в ванной, мисс Оуэнс, — вы ведь мисс Оуэнс, не так ли? — но я собираюсь запереть вас вот в этом кабинете. Я отправляюсь в небольшое путешествие, видите ли, и мне не хотелось бы, чтобы кто-то попытался остановить меня. Через несколько часов я позвоню на пульт охраны и скажу Мэтту, что вы сидите здесь. У него есть ключ.

Опустив руку в ящик стола, она нащупала ножницы и продела в них пальцы.

— Прежде чем я уйду, — продолжал Залиян, — эти бумаги должны быть уничтожены. Слева от вас камин. Опрокиньте туда содержимое дипломата и подожгите.

Кэрол вытащила ножницы и торжествующе помахала ими прямо у него перед носом.

— Вы не сможете заставить меня сделать это, у меня есть вот такая штучка! Женщины хорошо умеют управляться с ножницами, вы это

знаете. Мы еще в детстве натренировались. А ну, прочь с дороги! Вы можете оставаться здесь и идти ко дну вместе со своим кораблем, если вам угодно, но я ухожу. — Она наклонилась и ткнула ножницами в край стола. — Я же сказала: прочь с моей дороги!

Залиян опустил руку в карман и вытащил автоматический пистолет.

— Еще раз говорю: не заставляйте меня причинять вам боль. Я воспользуюсь вот этим, если понадобится.

И чтобы доказать свое преимущество, он выстрелил, пуля попала в стену прямо над ее плечом. Какая-то дрожь прошла по всему зданию, словно оно содрогнулось от этого выстрела, дрожь настолько резкая, что им обоим пришлось раздвинуть ноги, чтобы сохранить равновесие. Слезы хлынули из глаз Кэрол, и ножницы со стуком упали на пол.

Залиян навел пистолет ей в спину, когда она опустилась на колени перед камином, бросая бумаги в огонь. Он посмотрел на свою вытянутую руку, рукав рубашки был запачкан кровью Эйлин и порван во время драки с этой сукой, стоящей сейчас на коленях у его ног. Он должен убить ее, подумал Залиян, целясь ей в голову, надо разом покончить с этим. Она была очаровательной молодой женщиной, причем даже сейчас, с выражением страха на лице и размазанным макияжем. Всю жизнь он окружал себя красотой, а не разрушал ее. Допустим, он ее застрелит, это только все усложнит, даже если он сумеет найти в себе силы сделать это. Он опустил пистолет, и его мысли вновь завертелись вокруг проблем, которые ему предстояло решить, если уж приходится удирать отсюда. Кровь все еще капала из раны на щеке, значит, надо промыть рану и залепить пластырем. Потом переодеться: не может же он ехать в аэропорт в таком виде, словно только что зарезал свинью! Разумеется, Оуэнс не станет сидеть спокойно, пока он будет мыться и надевать другой костюм. Может ли он рискнуть и попытаться связать ее? Она оказалась очень сильной и могла снова начать драться. Он едва слышно выругался. Необходимо как-то обезопасить ее, по меньшей мере на несколько минут. Он прикинул пистолет на вес, потом перевернул его рукояткой вверх и крепко сжал, держа в нескольких футах над ее головой. Только не стукни ее слишком сильно, предостерег он себя, не пробей ей череп, легкий удар, чтобы она отключилась, — вот все, что тебе нужно сделать.

Резким, коротким движением он опустил пистолет вниз. Она рефлекторнодернулась и без единого звука повалилась вперед, едва не угодив головой в камин. Залиян оттащил ее подальше от камина. Небольшое темно-красное пятно появилось в ее волосах, там, куда угодила рукоятка пистолета. Он легонько стукнул ее ногой по ребрам, потом еще разок, посильнее. Никакой реакции.

Удовлетворенный достигнутым результатом, он ухватил ее сзади за воротник и поволок по полу к своей квартире. В спальне он остановился, чтобы перевести дыхание, потом огляделся по сторонам, прикидывая, куда бы ее положить, и в конце концов остановился на ванной. Заталкивая Кэрол в душевую кабинку, он старался не смотреть на ванну. Потом закрыл за собой стеклянную дверь. Замок издавал громкий щелчок, когда его открывали и закрывали, так что он услышал бы этот звук из любого места спальни, если бы она пришла в себя и попыталась выбраться.

Изучая свое лицо в зеркале над раковиной, Залиян понял, что рана на щеке не настолько серьезна, как он опасался. Он тщательно промыл ее и заклеил пластырем. Вернувшись в спальню, он натянул на себя чистую рубашку и костюм, упаковал небольшую сумку. У него возникло ощущение, что в комнате что-то изменилось. Он выпрямился и посмотрел в окно на северной стороне, стараясь не сходить с места. Ничего. Здание перестало раскачиваться — вот в чем было дело! Но что-то еще было не так, и он еще несколько раз посмотрел по сторонам, чтобы осознать, что именно. В комнате был заметен определенный крен на восток… Или это ему только кажется? Маятник же на часах не останавливается. Он быстро закончил упаковывать вещи. Не оставалось времени даже на то, чтобы завязать галстук и забрать коллекцию монет. Его пальцы тряслись, и ему пришлось признаться себе, что он боится. Как замечательно будет, когда это проклятое здание останется в тысячах миль от него!

Он услышал щелчок замка душевой кабинки. Пистолет, где же пистолет?

— А ну, пошла туда обратно! — заорал он, хватая оружие с туалетного столика и бросаясь к ванной.

Кэрол стояла к нему спиной, уставившись в ванну. Она медленно подняла руки и сжала ими голову. Залиян шагнул вперед и протянул руки к ее шее, намереваясь швырнуть ее обратно в душевую кабинку, но его остановил пронзительный вопль, от которого у него зазвенело в ушах. Когда он бросил взгляд в ванну, то сам едва удержался от крика. Тело Эйлин погрузилось в окровавленную воду дюймов на шесть, и венок плавающих на поверхности волос окружал ее разбитое лицо. Оуэнс резко повернулась и в ужасе воззрилась на него, закрыв уши ладонями, как бы пытаясь защититься от своего собственного крика.

В отделанной кафелем и фарфором ванной эти вопли звучали еще более невыносимо и буквально пронизывали Залияна. Он закричал, чтобы она замолчала, но она не подчинилась. Кроме того, она вскочила и вцепилась ногтями ему в лицо, тогда он вновь ударил ее пистолетом по голове, и крик сразу же прекратился.

Глава 22

Пит Харлей вскарабкался по металлическим скобам на поверхность. Высунув в отверстие люка голову, он посмотрел на запад. Бьющий в небо паровой гейзер исчез, исчез свист и рев. Повсюду стояли полицейские машины, и он слышал жужжание радиопередатчиков и далекое завывание сирены. Чей-то предостерегающий крик заставил его посмотреть вверх, и как раз вовремя, чтобы заметить вспышку отраженного света, скользящего вниз вдоль торца здания. Падающее стекло! Он быстро спрятал голову, вздрогнув всем телом, когда стекло ударилось о мостовую футах в тридцати от него, осыпав все вокруг дождем осколков, некоторые из них застучали по его каске. Услышав крики, Харлей вновь высунул голову. Два человека лежали на дальней от него стороне 8-й авеню, по всей видимости, попав под стеклянную шрапнель. К нему бежал полицейский, крича на ходу:

— Прорыв пара в здании Залияна! Вы можете перекрыть эту линию? Харлей кивнул и полез обратно вниз, в темноту колодца. Полицейский крикнул ему вслед:

— А ничего, если я поставлю крышку люка на место? — спросил он. — Для вашей же собственной безопасности… а то ведь с этого здания сыплется всякое дерьмо.

* * *

На восьмом этаже дома номер один на площади Полиции, в одном квартале от здания городского управления, в нижнем Манхэттене, сержант Роберт Пинске мрачным кивком встретил явившуюся к нему делегацию. Да никогда оно не упадет, подумал он, быстро пожимая руку низенькому лысому школьному учителю.

— Мистер Левин? Рад вас видеть.

Он должен дать понять, что, хотя и готов показать им главное управление дивизиона связи, но работа есть работа, и он не может позволить им околачиваться тут целый день. Со всем возможным радушием он оглядел дюжину сбившихся в кучку десятилетних школьников, с восхищением глазевших на него, разинув рты. Среди них были представители такого количества рас, что они являли собой как бы ООН в миниатюре.

— Ну вот, мальчики и девочки, — торжественно начал он, — это и есть главный нерв нашего города и самая передовая штука такого рода во всем мире. Взгляните через это стекло, и вы увидите операторов. В данный момент на дежурстве тридцать один человек. Всякий, кто наберет номер 911, соединится с одним из этих операторов. Как вы видите, на каждом из них наушники, у каждого свой микрофон, экран и клавиатура. А вон та коробка, ну, вся в кнопках, позволяет им соединить звонящего с пожарным департаментом или с больницами, кому что надо.

Какой-то нетерпеливый мальчишка-китаец помахал рукой и спросил, не могут ли они увидеть этот гигантский мозг. Мистер Левин нахмурился, посмотрел на него и сказал, чтобы он не мешал сержанту рассказывать. Пинске покачал головой.

— Ты имеешь в виду компьютер? Он этажом ниже. Нет, вы не сможете его увидеть. Он слишком дорогой. Ну, хорошо, дайте мне объяснить вам, что происходит здесь. В обычный день мы получаем двадцать тысяч звонков, что… чертовски много. Например, если кто-то там в Бронксе заметит, что его собака загорелась, и наберет 911, то такой звонок автоматически посылается к оператору, приписанному к Бронксу, вон в том углу, вот прямо там. — Образ пылающей собаки обычно вызывал улыбку у взрослых. Школьники же смотрели на Пинске серьезно. — Возможно, мне следует сказать, что, насколько мне известно, пока еще никто не сообщал о горящей собаке. Хотя, поверьте, мы получаем самые разные звонки, включая тысячу звонков в день о пожарах, но ни в одном из них не упоминаются собаки или какие-нибудь другие симпатичные домашние животные. Просьбы об оказании скорой помощи — большая тема. И потом эти… ЭНЛ… Ну, это значит “эмоционально неуравновешенные лица”. — Про себя он пробормотал: “Мы-то их называем чокнутыми”, — потом показал на шестерых операторов в центре зала. — А вот этих людей видите? Они принимают избыточные звонки. Когда слишком много звонков идет из одного района, они поступают сюда. Никто не ждет больше чем тридцать секунд.

Один из операторов улыбнулся и помахал рукой. Половина детишек помахала в ответ. Пинске взглянул на учителя.

— Можно ли надеяться, что они будут вести себя смирно, если я их об этом попрошу?

Левин кивнул и повернулся к ребятам.

— Сержант велит вам вести себя смирно, — твердо сказал он, — ведите себя смирно. Свои лапы держите при себе.

Пинске провел их через дверь в стеклянной перегородке и распределил вокруг одного из терминалов. Оператор, занятая разговором с каким-то абонентом, поприветствовала их кивком головы.

— Вот это радиокомната для района Манхэттена, — продолжал Пинске, — а это оператор Смит. Не обращай на нас внимания, Эмми. Эмми одна из четырех дежурных операторов, которые говорят по-испански. Следите за этим экраном. Когда она принимает жалобу, или сообщение, или еще что-нибудь, она печатает это, используя различные кодовые слова и цифры. Номера 10–30, как вы знаете, если смотрели “Блюз на Хилл-стрит”, а смотрели его мы все, означают, что совершается кража со взломом. А то, что Эмми только что напечатала на экране, означает, что звонят насчет уличного провала рядом со зданием Залияна, а таких звонков мы получили уйму за последние двадцать минут. Вот как раз перед тем, как вы пришли сюда, нам позвонила секретарша из здания компании “Гальф энд Вестерн”, это в округе Колумбия, и сказала, что из ее окна видно, будто одно высотное здание кварталах в десяти к югу от ее офиса наклоняется влево. Она не смогла сказать ничего более определенного, так что единственное, что мы могли сделать, это вежливо поблагодарить ее за информацию и дожидаться подтверждения. Она, вероятно, слышала об уличном провале, понимаете, ну и дала возможность своей богатой фантазии дорисовать остальное. Если бы какой-нибудь небоскреб в самом деле наклонился, то мы бы получили миллионов десять звонков. Ладно, а теперь предположим, что Эмми дали какой-то несуществующий адрес. Компьютер скажет ей об этом. Он и в самом деле вроде гигантского мозга. Он знает все зарегистрированные адреса в городе, а кроме этого еще массу других вещей. Если какой-нибудь старый болван позвонит из Куинза и скажет, что на Джером-авеню горит собака, компьютер узнает, что на самом-то деле он имел в виду 101-ю авеню, как теперь и называется Джером-авеню. Это фантастическая система. Я не знаю, что бы мы делали без нее.

Эмми Смит подняла правую руку и несколько раз согнула пальцы. Такой жест означал, что она-то очень хорошо знала, что бы они делали без этой системы. Утром, всего какой-то час назад, компьютер отключился, заставив операторов записывать телефонные сообщения на бумажных карточках. Им приходилось сильно нажимать на ручку, чтобы написанное прошло через две копирки, так что уже через час руки у операторов так сильно болели, что они закричали от радости, когда компьютер снова заработал.

Пинске похлопал ее по плечу, и группа покинула ее рабочее место.

— Очень смешно, Эмми, — сказал он загадочно.

Он, разумеется, не собирался рассказывать десятилетним ребятишкам, что этот компьютер иногда отказывает. Зачем вдаваться в такие подробности? Чтобы потом их родители написали в “Таймс”? Он провел Левина и его школьников по небольшому проходу.

— Ну, мальчики и девочки, а вот это то, что вы можете назвать главным нервом главного нерва. Познакомьтесь с Филлис. Все звонки проходят через ее автоматический распределитель.

— Насчет нервов — это точно, — сказала женщина, не поднимая головы: ее взгляд был прикован к электронному пульту.

— Каждый из этих маленьких белых огоньков на пульте означает поступивший звонок, — нахмурился Пинске, поскольку горели все пятьдесят огоньков. Он наклонился к Филлис и тихо спросил:

— Затор?

— Да как-то вдруг сразу, — так же тихо ответила она.

— Залиян?

— Почти каждый звонок о нем.

— Сделай объявление.

Она кивнула и объявила через систему общего оповещения, к которой было подключено рабочее место каждого оператора и контролера:

— Пожалуйста, перестаньте тратить время на сообщения о Залияне. Мы уже зарегистрировали сообщение о провале на Пятидесятой улице и о разрыве коллектора. Принимайте только новую информацию и сразу же отсоединяйтесь.

— Обстановка здесь накаляется, работы много, — объяснил Пинске школьникам, подталкивая их обратно по проходу, — так что я только успею быстренько показать вам еще одну вещь. — Он остановился у дверного проема, ведущего в закуток, где перед экраном сидел мужчина, что-то говоривший в микрофон, его пальцы быстро бегали по клавиатуре. Дети столпились вокруг Пинске. — Это вот Эд, он из наших семидесяти двух диспетчеров. Он контролирует Манхэттен, самое, так сказать, горячее местечко. Как только один из операторов по Манхэттену получает сообщение и проверяет, нет ли в нем ошибок, он переключает его вот сюда, на этот монитор. А уж Эд отправляет на место происшествия необходимую помощь и людей. Видите вон ту штуку справа от него? Нажимая на эти кнопки, он может посылать высокочастотные и ультрачастотные радиосигналы в каждый полицейский участок города. Он может связаться с патрульными машинами, с бронемашинами детективов, с полицейскими вертолетами, а если необходимо, то даже и с семью тысячами патрульных полицейских по двусторонней радиосвязи.

Пока он говорил, диспетчер протянул руку и нажал на несколько кнопок. Пинске умолк, как только взглянул через плечо диспетчера на монитор.

— Из здания Залияна выпадают стекла? — спросил он.

— Да, — кивнул диспетчер, — и куски гранита тоже.

— Вызови службу чрезвычайных ситуаций.

— Уже вызвал. Погляди-ка туда…

И он показал на текст, только что появившийся на экране: “ЗАЛИЯН КРЕНИТСЯ НА ВОСТОК. УГРОЗА ОПРОКИДЫВАНИЯ В НАПРАВЛЕНИИ БРОДВЕЯ И 50-й”.

— Боже всемогущий, — сказал Пинске, — это кто же передал?

— Эмми.

Полицейский оглянулся. Сквозь стеклянную перегородку, окружавшую манхэттенских операторов, он видел, что Эмми Смит машет ему рукой. Он протиснулся мимо школьников и затрусил по коридору.

Пальцы Эмми Смит порхали по клавиатуре. У Пинске перехватило дыхание, когда он читал появляющиеся на экране слова: “ПРОРЫВ ПАРА У ЗАЛИЯНА: ЧЕТВЕРО УБИТЫ НА МЕСТЕ. ЗДАНИЕ ОСЕДАЕТ, ОТВАЛИВАЮТСЯ КУСКИ, МОЖЕТ ОПРОКИНУТЬСЯ. ПРИНУДИТЕЛЬНАЯ ЭВАКУАЦИЯ ИЗ ВСЕХ ЗДАНИЙ В ДВУХ ПРИЛЕГАЮЩИХ КВАРТАЛАХ ИСТ-САЙДА. ВОЗМОЖНО, ЕСТЬ ТОЛЬКО 15 МИНУТ”.

— Кто передает тебе это, — шепотом спросил Пинске, — какой-нибудь проклятый ЭНЛ?

Она отпечатала ответ на экране: “СООБЩЕНИЕ НАЧАЛЬНИКА ПОЛИЦИИ ЛАРРИ ИГЭНА. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ СЕВЕРНЫЙ УЧАСТОК, С МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ”. Лицо Пинске побелело. Опрокидывается небоскреб? Даже теоретически он отказывался представить себе последствия. Эвакуировать людей из двух кварталов за 15 минут невозможно, даже чтобы управиться за полтора часа, понадобилось бы мобилизовать всех имеющихся в наличии людей. Он должен немедленно связаться со своим терминалом… Ему понадобится прямая линия, надо срочно на нее перейти, вызвать аварийную ремонтную бригаду… вода, больницы, пожарники… ему придется связаться с мэром…

Он повернулся так стремительно, что сбил с ног одного из школьников, который незаметно подошел сзади.

— Заберите отсюда детей и уходите, — заорал он, пробегая в свой кабинет.

Мальчишка поднялся с пола.

— Ну и ну, мистер Левин, — сказал китайчонок учителю высоким пискливым голосом, — выходит, нам надо уходить? Он ведь так и сказал!

* * *

Показав Митчеллу грузовой лифт, Кори Хейл побежала обратно, в почти опустевший вестибюль. Еще одна мраморная плита упала и разлетелась вдребезги, пол был усеян осколками. Последнего раненого, женщину, на которую упало алюминиевое “З”, тащили на носилках два студента-медика, на вид ничуть не старше ее сына-подростка. Рядом с носилками шел полицейский, держа в поднятой руке капельницу. Он посмотрел на Кори и резко мотнул головой в направлении выхода.

— Уходите отсюда, — крикнул он, — заберите своего дружка, он вон там сидит.

Джерри Коутс все еще сидел на скамье рядом со столом. Он поднялся на ноги и подал Кори ее сумочку и зонтик.

— Нам лучше уйти, — сказал он. — Они просто уволокли отсюда Мэтта, Слима, Чарли и Тома в таких мешках для трупов. Нет смысла тут оставаться.

Она взяла сумочку, зонтик и бросила их на кресло.

— Нам тут надо сделать еще одну работенку, Джерри, проверить, все ли ушли с нижних этажей.

— А как? Система оповещения, селектор, сирена — все отключилось.

Она подтолкнула его к лестничному пролету.

— Есть старинный способ. Открывай двери на каждом этаже и кричи: “Уносите свои задницы отсюда!”

— О, к дьяволу все. Кори, разве это не работа полиции? Я не понимаю, почему мы должны…

— Потому что нас наняли, чтобы защищать это здание, вот почему! — Она вцепилась в его плечи. — Если тот инженер, который даже не работает у нас, рвется добежать пешком до шестьдесят шестого этажа, то ты у меня добежишь до двадцатого. На нижних этажах раскачивание не так заметно — вот потому-то я и думаю, что там может кое-кто остаться. Бьюсь об заклад, мы найдем нескольких усердных трудяг, все еще сидящих за своими столами и полагающих, что сигнал тревоги к ним не относится.

— Ах, Кори, черт тебя подери!

— Ты в лучшей форме, чем я, поэтому возьмешь этажи с двадцатого по одиннадцатый, а я с десятого и до самого низа. Просто один раз крикнуть на каждом этаже — вот все, что тебе надо сделать. — Она распахнула дверь и подтолкнула его вперед, показывая на лестницу. — Давай наверх.

Коутс посмотрел вверх, по его лицу катился пот.

— Мне надо было уйти домой, когда была такая возможность, — сказал он с таким видом, словно собирался заплакать.

— Ты думаешь, Мэтт колебался бы? Он был гадом ползучим, задницей, свиньей, но вот трусом он не был. Он бы пошел вверх по этим ступенькам, даже не задумавшись. Он не стал бы стоять здесь, писать в штанишки и скулить как ребенок.

Коутс посмотрел вниз, на мокрый кружок, образовавшийся у него между ног, потом стиснул зубы и побежал вверх, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки. Кори Хейл с трудом поднималась за ним, надеясь в душе, что поступает правильно, и борясь со своим собственным желанием заскулить, закричать и сбежать домой.

* * *

Первый час после ухода Митчелла Чарльз Кэстльман потратил на изучение деталей основания здания Залияна и просмотр папок с инженерными расчетами. Компьютер подтвердил то, что он уже и сам понял: в проекте конструкции основания были серьезные просчеты, колонны не имели достаточной страховки для противостояния подъемной силе. Второй час он молча просидел в кресле, бессмысленно глядя в пространство и слушая классическую музыку по радио. Он не мог найти в себе силы не только двигаться, но и думать. Когда он попытался сконцентрироваться на том, что ему предстоит сделать в ближайшие полчаса, то был буквально потрясен неожиданным открытием: он вообще не знает, как жить дальше. Несколько раз он ловил себя на том, что просто сидит, не думая абсолютно ни о чем. А по радио берлинский филармонический оркестр усердно исполнял переложение канона “ре”, безусловно, самого нудного во всей истории музыки. Сплошные повторы. Отчаянная тоска. Все как в жизни. Эта мысль привела его к принятию первого решения за этот день. Эта музыка прекрасно подошла бы для похорон. Он сделает дополнение к своему завещанию, распорядившись исполнить этот канон. Он взял авторучку, чтобы сделать запись.

— Мы вернемся в “Пачелбел” через минуту, — сказал диктор, прерывая музыку. — Прежде всего передаем сообщение, только что поступившее на наш телетайп. Западные ветры привели к тому, что из здания Залияна на углу 8-й авеню и 50-й улицы вылетело еще несколько окон. Учитывая уличный провал, о котором мы сообщали ранее, этот район представляет крайнюю опасность, мы советуем пешеходам и водителям держаться от него подальше. Полиция также утверждает, что, возможно, существует угроза — неужели тут нет ошибки? — опрокидывания этого здания. Всем, кто в настоящий момент находится в кварталах, ограниченных 49-й и 51-й улицами, 8-й авеню и Бродвеем, настоятельно советуем эвакуироваться. Повторяю: держитесь подальше от района вокруг 50-й улицы и 8-й авеню, а те, кто уже находится там, немедленно покиньте его. Повторяю: из здания Залияна выпадают стекла, есть угроза его опрокидывания. Такое сообщение нам только что передали. Я его проверю для вас, а пока вернемся к музыке.

Кэстльман поднялся на ноги. Почувствовав боль в указательном пальце, он посмотрел на него и увидел, что раздавил авторучку и ее острый конец вонзился в палец. Рука была выпачкана чернилами. Спустя минуту Кэстльман стоял у письменного стола своей секретарши и натягивал плащ.

— Марта, пожалуйста, отправь письмо в отдел строительства городского управления Джорджу Делле. Ты найдешь его адрес и должность в картотеке. Делла, Д-Е-Л-Л-А. Напиши ему, что я просмотрел проектировочные данные по зданию Залияна и нашел серьезные ошибки в привязке колонн основания, в особенности касательно сопротивления напряжению в двух западных ярусах, вероятно, сделанных тем инженером-пакистанцем, который заменил Страута, когда тот ушел. Найди его имя. Я оставил нужные чертежи и расчеты на столе в кабинете. Напиши ему, что, по моему мнению, здание должно подвергнуться принципиальной реконструкции, если его вообще еще можно спасти. А в конце напиши, что я глубоко сожалею об этих ошибках и беру на себя полную ответственность за них, поскольку не сумел осуществить должный контроль. — Заметив, что она перестала стенографировать и удивленно смотрит на него, добавил: — Пожалуйста, запиши это. Напиши еще, что я передаю свои наилучшие пожелания его супруге Ширли. Искренне ваш, ну и так далее. Дай мне на подпись и отправляй.

Когда она закончила работу, он протянул ей белый конверт.

— Марта, я сожалею, что тебе не заплатили в прошлую пятницу. Как ты знаешь, у нас проблема с наличностью.

— Я собиралась сегодня напомнить об этом, — сказала она спокойно, — но я знаю, как трудно идут у вас дела, и могу еще подождать.

— Тебе следовало бы быть понастойчивее. Если у тебя и есть какие-то недостатки, так это то, что ты недостаточно решительно отстаиваешь свои интересы. Сколько ты работаешь в этой фирме? Тридцать лет?

— Сорок.

— Вот видишь! Я даже точно не знал этого! В конверте чек для тебя, выписанный на мой личный счет. Не вижу причин, почему ты должна ждать своего платежного чека до тех пор, пока поправятся дела нашей компании, если это вообще когда-нибудь случится.

— Подождите, мистер Кэстльман, вам совсем не стоит…

— Кроме того, в прошлом году тебе обещали повышение, да так и не дали. Дело не в том, что ты его недостойна, уж поверь мне. Я ценю тебя так же высоко, как и мой отец. Я добавил кое-что к этому чеку, чтобы компенсировать эту задержку.

Он направился к лифту, но вдруг повернулся и добавил:

— Я, может быть, приду завтра, а может, и нет. Если не приду, не забудь получить деньги по этому чеку.

— Здание Залияна, — сказал Кэстльман, забираясь в такси. Шофер повернулся и посмотрел на него.

— Только что слышал, что там здоровенная пробка. Не знаю, насколько близко мы сможем подобраться.

— Подберитесь так близко, как, только сможете, а остаток пути я пройду пешком.

— Что бы вы ни говорили, но если мы окажемся перед заграждением, я не собираюсь дрожать за свою жизнь.

* * *

Чек был выписан на десять тысяч долларов, самый крупный личный чек, который когда-либо видела Марта Холлинс.

— Это, должно быть, ошибка, — сказала он, едва дыша. Посмотрев на него с минуту, она решила положить чек в сейф компании и поговорить с мистером Кэстльманом, когда он вернется.

Глава 23

Лифт застрял на 53-м этаже. Митчелл выбрался на крышу кабины, взломал двери на следующий этаж и остаток пути пробежал по лестнице. Добравшись до верха, он долго не мог восстановить дыхание.

— Здесь есть кто-нибудь? — закричал он из холла.

Ему никто не ответил. Кэрол, этот старик и миссис Макговерн, конечно, уже ушли. Если они ушли сразу после того, как он предупредил Кэрол по телефону, то, вероятно, все еще шли по лестницам, быть может, этажах в пятидесяти под ним. Он присел на стол секретарши в приемной, чтобы отдышаться и помассировать икры, которые немедленно отреагировали на столь неожиданную нагрузку. Мало играл в теннис в последнее время, подумал Митчелл. Подъем на 13 этажей был довольно трудным, а спуск на 66 грозил стать еще худшим испытанием. Мускулы на ногах после такой пробежки наверняка онемеют, и, вероятно, неделю он будет прихрамывать.

В служебном помещении царил полный разгром, по всему полу валялись разбросанные бумаги, вещи и всякий мусор. Со всех полок вывалилось их содержимое, шкафчик для документов лежал на боку рядом с четырьмя своими ящиками и несколькими опрокинутыми столами. Все, что стояло на шкафах и столах, в том числе пишущие машинки и телефоны, тоже оказалось на полу. Штаб-квартира компании Залияна выглядела так, словно ее поставили с ног на голову, да так и бросили.

Здание, кажется, перестало раскачиваться, но чувствовалась вполне заметная вибрация. Слышалось только завывание ветра. Митчелл вздрогнул, когда водный охладитель с грохотом обрушился на пол. Объемистая бутыль из голубого стекла отделилась от поддерживающей ее стойки и покатилась к восточной стене, из горлышка выплескивалась вода. Он поднял ее по пути в свой кабинет и с облегчением увидел, что пальто Кэрол и ее чемоданчика нет. Но что это, ее сумочка? Значит, она все еще была…

Его раздумья прервали какие-то приглушенные крики. Напрягая слух, он медленно прошел в центральное служебное помещение. Кто-то кричал или просто завывал ветер? Митчелл отбросил пришедшую ему в голову мысль, что кричит само здание, словно чувствуя приближение смерти… Господи! До него вдруг дошел весь ужас происходящего и реальность грозящей ему опасности.

Звуки стали отчетливее, когда он приблизился к открытой двери кабинета Залияна, но он понял, что исходят они откуда-то из глубины. Из квартиры Залияна? Кричала женщина, это точно, и что-то пугающе знакомое было в этом голосе. Боже милосердный, да почему же Кэрол или кто-то другой все еще здесь? Неожиданно крик прекратился. Митчелл снова подумал, что у него разыгралось воображение. Он шагнул в кабинет Залияна.

— Эй! — позвал он, отчаянно надеясь, что ему никто не ответит. — Кэрол? Есть здесь кто-нибудь?

В камине лежала кучка пепла, и в воздухе стоял запах жженой бумаги. Дверь в квартиру Залияна открылась, и появился сам старик. В одной руке он сжимал дипломат, а на пальце другой висело колечко с ключами. Его левая щека была заклеена пластырем. Они в удивлении смотрели друг на друга, пока Митчелл не выпалил:

— Почему вы до сих пор здесь? Разве вы не слышали сигнала тревоги? Вся эта проклятая штука рушится! Где Кэрол? Я слышал, как она кричала!

Залиян открыл и закрыл рот.

— Ах, Кэрол, — наконец сказал он, быстро продвигаясь вперед и показывая себе за спину, — она там, в ванной. В истерике…

— Где?

Залиян обошел его, приближаясь к выходу:

— Я пытался заставить ее уйти, но она не слушала. Не переставала орать. Может быть, вы сумеете успокоить ее и…

— О чем, черт побери, вы говорите? — Митчелл сделал шаг к Залияну, но старик, заслоняясь дипломатом как щитом, попятился к двери.

Крик Кэрол за спиной заставил Митчелла обернуться.

— Митч! Останови его! Он нас тут запрет!

По ее щеке стекали струйки крови. Митчелл резко повернулся и увидел, что дверь кабинета захлопнулась. Он бросился к ней, но было слишком поздно. Ручка-набалдашник не поворачивалась. Упершись в дверь плечом, Митчелл услышал серию металлических щелчков. Последний поворот ключа, и язычок замка скользнул на место, не оставляя никакой надежды.

— Что вы делаете? — закричал Митчелл, обеими руками дергая ручку. Выпустите нас!

— Мне нужно время, — услышал он голос Залияна. — Вас выпустят отсюда через пару часов.

— Пара часов! У нас, может быть, есть только пара минут! Откройте! Залиян! Залиян!

Он почувствовал руку Кэрол на своем плече.

— Бог мой, что случилось? Он ударил тебя? Ты вся в крови!

— Дважды, да еще и пистолетом.

— Тебе нужна помощь. А потом мы найдем способ выбраться отсюда.

Кэрол в изнеможении прильнула к нему. Митчелл обнял ее и поцеловал. Оторвавшись друг от друга, они обменялись тревожными взглядами, и тут пол под ними дрогнул.

Залиян вытащил ключ из замка и с облегчением вздохнул. Слава Богу, подумал он, я разделался с обоими. Им отсюда самим не выйти, пока я не пошлю кого-нибудь отпереть дверь. Телефоны не работают, никаких других выходов нет, а для того, чтобы пробить дверь, понадобится артиллерийский снаряд. Я позвоню Мэтту из аэропорта. Он сможет их немного припугнуть и убедить держать рты на замке.

Залиян пролагал себе путь через мебельные завалы в кабинет Торнтона, стараясь не паниковать из-за нервирующих толчков. Опустившись на колени перед сейфом, он повернул ручку и в полутьме набрал код. Только сейчас осознав, что если свет, телефоны и сигнальная система отключились, то лифты тоже не работают, — Залиян выругался. Придется спускаться пешком до самого низа! Из-за пореза на ступне он не сможет идти по лестнице быстро! Коретте придется ждать в аэропорту неизвестно сколько.

В сейфе оказалось не так много денег, как он надеялся. Несколько пачек, ну, может быть, сто тысяч долларов. Он швырнул все, что там было, в дипломат, защелкнул замок и выпрямился как раз вовремя, чтобы уступить дорогу письменному столу Торнтона, двигавшемуся прямо на него. Господи, пол начинал крениться, словно палуба корабля! Он побежал к лестнице, увернувшись от отлетевшего куска потолка, и чуть не упал, поскользнувшись на мокрой бумаге. Что за бардак! Городское управление наверняка закроет здание. Когда они увидят, что тут творится, то, возможно, даже прикажут снести его.

Пришлось приложить все силы, чтобы открыть стальную пожарную дверь, ведущую на лестницу. Слава Богу, что ее не до конца заклинило. Он стал спускаться вниз, оберегая пораненную ногу. Дипломат нисколько не увеличился в размерах, но уже казался невероятно тяжелым. Правая рука скользила по холодным стальным перилам. Он не мог бы сказать это с полной уверенностью, но каждое следующее соприкосновение с полом казалось ему чуть более наклонным, чем предыдущее. Чувствовалась также и легкая вибрация, а кроме того, до него доносилось какое-то слабое грохотание. Боже милостивый, неужели здание развалится на части прежде, чем он выберется наружу? Почему Мартино, Кэстльман и Шустер не оказались здесь вместо него? Где же справедливость?

Удары сердца все убыстрялись. Он бежит с безрассудной скоростью, подумал Залиян о себе, как о ком-то постороннем, преодолевая круг за кругом, словно ребенок, старающийся докрутиться до головокружения.

— Боже праведный, — бормотал он, почти рыдая, — Боже праведный, Боже праведный!

К тому времени, когда платформа достигла 55-го этажа, обоим мойщикам окон стало ясно, что здание наклоняется.

— Нам надо было ехать вниз, а не вверх, — сказал Билл Слатер, с беспокойством оглядываясь вокруг.

— Вниз? — переспросил Преподобный Ральф. — Теперь ты хочешь опустить ее вниз?

— А ты надеешься, что на верхний этаж придет какой-нибудь лифт и заберет нас? Да они, вероятно, уже остановились. Ты хочешь бежать вниз по лестнице?

Оба они ослабили рукоятки лебедок. Платформа остановилась. Слатер торопливо сказал:

— Черт возьми, мы все равно сумеем опустить эту штуку на землю быстрее, чем если будем тащиться наверх, а потом бежать вниз по лестнице.

— На нас может что-нибудь упасть, — колебался Бун. — Ты же видел, как вывалилось это стекло.

— А что, если на нас упадет что-нибудь внутри? Потолок. Стена. Давай, давай, через несколько минут мы уже можем быть на земле. Это самый лучший выход.

— А как же твой обед на крыше?

— К дьяволу мой обед! Вниз!

Они опустили рукоятки. Бун склонил голову в молитве, а Слатер поднял, чтобы следить за летящими камнями. Платформа медленно поползла вниз по своим дрожащим тросам, и по мере того, как она спускалась, расстояние между ее краем и стеной здания становилось все шире и шире.

Позолоченная пирамида на здании Залияна, контуры которой так же четко виднелись в небе над центром города, как и изогнутая верхушка Центра городских корпораций, не занимала всего пространства крыши. Между квадратным основанием, из которого она вырастала, и внешним парапетом по всему периметру шел тротуарчик шириной в десять футов. В пирамиде помещались шкивы управления лифтами, часть отопительного оборудования, резервуар с водой на 10 тысяч галлонов и лестницы к ближайшей лифтовой площадке.

Единственная дверь в основании пирамиды находилась на западной стороне, а напротив этой двери, на тротуарчике, тянущемся вдоль парапета, стояла сломанная машина для мытья окон, изготовленная корпорацией «Мойщики неба». А человека, который, засунув голову внутрь нее, колотил молотком, звали Рон Ярагоски, и он был старшим мастером ремонтной службы. После двух недель работы — проверки каждой гидравлической линии и электрической схемы, закрепления всех соединений и замены всех частей, которые вызывали хотя бы малейшие сомнения, он почти наладил ее. Если она не заработает и на этот раз, то он сдастся. Рон вытер мокрое от дождя лицо, бросил молоток и взял гаечный ключ. Надо обязательно закончить работу сегодня, тем более что она так близка к завершению, — вот почему он не собирался обращать внимание на непогоду, хотя здание раскачивалось так сильно, что его даже подташнивало.

Манипулируя гаечным ключом внутри машины, Рон от души проклинал проектировщика. Как этому типу, думал он, могло прийти в голову поместить самые важные болты там, где даже какой-нибудь карлик-акробат не сможет до них добраться? Что же это за садист!

И тут он услышал скрежет и почувствовал, что машина сдвинулась с места. Что происходит, машина, что ли, куда-то катится? Рон начал всматриваться в отверстие решетчатой стенки, но все же не смог сориентироваться. Снова послышался странный звук, и машина накренилась. О Господи, так ведь она же скользила по бетону, словно кто-то тянул ее на веревке! Рон вскочил, чтобы не оказаться в ловушке, потому что машина скользила к востоку. Сначала один ее конец глухо стукнулся о стену, а потом и другой, замкнув собой дверь.

— Да что же это за чертовщина! — возмутился Ярагоски, выкарабкиваясь из машины.

Уперев руки в бока, он грозно смотрел на машину, которая отъехала от парапета к восточной стенке. Что ж, ничего удивительного! Пол был забрызган жидкой грязью. Жидкой грязью?! Да как же он не заметил этого раньше? Ярагоски почувствовал, как у него сжимается желудок, а волосы на руках встают дыбом.

В сумке с инструментами был ватерпас. Он выудил его оттуда и положил на бетонный пол, потом на стенку парапета, на основание пирамиды. Рон поворачивал его то одним концом, то другим, но никакой разницы не было: пузырек воздуха не желал помещаться в центр. Все отклонялось от вертикали примерно градусов на пять. Здание падало!

Пробежав по тротуарчику к более низкой восточной стороне, он посмотрел вниз. Билл и Ральф были далеко под ним и спускались вниз. Он закричал им, но его слова тут же унес ветер. Поддерживающие тросы тряслись, как струны арфы, и сверху было видно, что платформа отошла от здания на несколько футов. Улицы внизу были забиты застрявшими в пробке автомобилями. На крышах полицейских машин и «скорой помощи» вспыхивали огни. Через подошвы ботинок он почувствовал вибрацию.

Рон бросился к северо-восточному углу в поисках двери или окна, но наткнулся на сплошную стену. Посмотрев вниз с северной стороны, он увидел зазубренный шрам уличного провала, ведущий к основанию здания, и толпы людей, смотревших вверх. Здание сдвинулось и осело под ним так, что его желудок вывернуло наизнанку. Несколько минут его рвало, а потом он, шатаясь, побрел к западной стороне. Тротуарчик поднимался перед ним, как разводной мост.

Единственный выход заблокировала машина для мойки окон. Если он не сможет сдвинуть ее, то никогда не выберется из ловушки. Рон изо всех сил уперся в машину в сумасшедшей надежде, что страх даст ему силы, однако здание уже так сильно накренилось, что машину основательно прижало к стене. Он попытался пробить дыру в двери, ударяя по ней ногами. Но ведь и дверь тоже была сделана из стали.

Еще раз обежав по всему периметру крыши, он вяло привалился спиной к западной стене пирамиды, внимательно глядя прямо перед собой, на горизонт Нью-Джерси, постепенно исчезающий за парапетом.

Глава 24

Мэр Нью-Йорка был счастлив, и не без оснований: меню просто восхитительно, почти каждый человек за столом очень кстати, и он познакомился с некоторыми весьма влиятельными и нужными людьми. Несмотря на свой возраст, он оставался самым энергичным человеком в этой компании. Даже мальчишкам, помогавшим официантам убирать посуду, было ясно, что он относится к своему лидерству в разговоре как к самой естественной вещи в мире.

— Разве можно найти место лучше, чем Фултонский рыбный рынок в ветреный день? — сказал он, широко разводя руки. — Ветер удерживает эти восхитительные ароматы. — Он скосил глаза на ежедневный список особых блюд, прикрепленный скрепкой к меню, пытаясь прочитать, что там написано. Ему могли бы помочь очки, но он очень уж не любил носить их на публике. — А про кафе «Мост» я и не говорю.

— Сэр, — авторитетным тоном произнес его помощник, — я полагаю, что лучше всего — рыбные шарики в томатном соусе по-еврейски.

Это замечание вызвало смех, что, кажется, обидело мэра.

— Очень забавно, Си Джей, — ответил он, — но я что-то не припоминаю, чтобы подобные советы входили в ваши обязанности. Я полагаю, надо перевести вас в мажордомы.

На сей раз он присоединился к взрыву смеха, успокоившись только тогда, когда подошедший сзади полицейский в штатском коснулся его руки и спросил, может ли он вмешаться.

— Вы уже это сделали, — сказал мэр, поворачивая голову и хмурясь. — Я собираюсь поесть, вы разве не видите? У меня встреча, и я не могу тратить время на посторонние разговоры.

— Прошу прощения, но для вас поступило важное сообщение.

Не скрывая раздражения, мэр резко отодвинул стул и последовал за полицейским в другой конец комнаты.

— Сэр, боюсь, у нас неприятности в центре города.

— Центр? Вот черт! Меня ведь любят в центре.

— Я имею в виду не политические неприятности. Речь идет о здании Залияна. Там…

— Ах, только не это! Я же дал согласие закрыть его, что там еще случилось?

— Оно наклоняется и может упасть.

Мэр автоматически повторил его слова:

— Оно наклоняется и может упасть…

— Через десять — пятнадцать минут. Мы получили подтверждение с места происшествия.

— Здание Залияна наклоняется и может упасть? Вы имеете в виду всю эту махину? Она упадет на Пятидесятую улицу?

— Да, — кивнул полицейский, — на Пятидесятую. Через десять — пятнадцать минут.

— Через десять — пятнадцать минут? Это, похоже, какая-то шутка. Здания не падают просто так. Оседают, да. Наклоняются немного, бывает.

— Вас просят приехать в центр города.

— Моя машина там, снаружи?

— И сопровождение тоже.

Мэр направился к дверям.

— Скажите этим парням за столом, чтобы возвращались назад, в городское управление, и сидели на телефонах. Уповаю на Господа, что все окажется шуткой, хотя если это так, то вы здорово поплатитесь.

Два лимузина с городскими официальными лицами резко рванули с места, сопровождаемые ревом сирен мотоциклетного эскорта. В передней машине мэр быстро переводил взгляд с одного из своих помощников на другого.

— Мне бы хотелось быть губернатором, а не мэром, — обреченно сказал он, — тогда бы я хоть в отпуск мог уйти. Докладывайте подробности.

В 11.08 поступили первые сообщения в Центр неотложной медицинской помощи в Куинзе: два прорыва пара, четыре точно установленные смерти, шесть человек ранены упавшими обломками. А теперь, в 11.20, пришла информация, что появилась непосредственная угроза страшного крушения с сотнями жертв. Диспетчер участка Манхэттена просигнализировала старшему по смене, и они наблюдали за двумя телеэкранами: один показывал местонахождение машин «скорой помощи», другой — маршруты их следования.

— Сколько машин на линии?

— В данный момент — сорок девять. А как на других участках?

— Всего сто пятьдесят. Отправляйте двенадцать ваших к зданию Залияна. Скажите им, чтобы подъезжали только с западной стороны, а не с восточной. Поняли меня?

— Поняла. Предварительная оценка — будут сотни пострадавших. Двенадцать машин не смогут…

— Я всех приведу в состояние полной готовности. Но хочу получить подтверждение оценки ситуации, прежде чем наводнять район машинами «скорой помощи».

Подтверждение пришло прежде, чем он успел закончить фразу. Одна из двенадцати операторов, получающих вызовы, встала со своего места и громко объявила, что ей звонил очевидец, главный врач больницы Святой Клары, и, по его мнению, здание определенно собиралось опрокинуться, так что Центр неотложной медицинской помощи должен отправить в район бедствия все, чем он располагает.

А перед транспортным руководством стояла противоположная задача: разгрузить район от городского транспорта и держать в стороне от подземки. С командного пульта в Бруклине начальник службы движения передавал приказ: всем поездам в районе центра двигаться медленно и задерживаться перед въездом на станцию. Был спешно разработан план, по которому направляющиеся на юг поезда отводились от кольцевой станции «Колумбус» на 59-й улице на рельсовый путь для экспрессов у 6-й авеню, а обратно возвращались от 8-й авеню до западной стороны 4-й авеню. Поездам, направлявшимся на север города, приказали перейти на местные линии у Канальной улицы и отправиться на линию 6-й авеню через западную сторону 4-й авеню. Поезда линии "Е" были перенаправлены тем же самым путем, причем место их отвода находилось к северу от здания Залияна, у станции на углу 5-й авеню и 53-й улицы. Транспортная полиция получила распоряжение держать непрерывную связь с городской полицией при перекрытии 50-й улицы и эвакуации людей с оказавшихся под угрозой станций на 8-й авеню и на Бродвее.

В считанные минуты все огни контрольной блокировки в туннелях были переключены на красный свет. С машинистами каждого поезда, кроме одного, установлена прямая радиосвязь. Неотозвавшимся был Мануэль Роза, ведущий десятивагонный состав линии «АА», начинающейся у 168-й улицы на Вашингтонских холмах и заканчивающейся на станции «Гудзон». Либо он находился в какой-то мертвой зоне, либо его радиопередатчик оказался неисправным. Согласно дисплею компьютера его поезд приближался к станции «Колумбус-кольцевая», последней перед станцией у здания Залияна на 50-й улице. Красный сигнальный огонь в туннеле и предупреждающие огни на «Колумбус-кольцевой», вероятно, остановят его, но для полной уверенности связались по телефону с контролером на «Колумбус-кольцевой» и велели ему стоять на платформе и не допустить, чтобы Роза проследовал на юг.

Перекрыв вентиль залияновского паропровода, Пит Харлей вновь поднялся по лестнице, ведущей из подземного склепа. Выключив фонарь, он повесил его на пояс. Теперь единственным источником света оставались отдушины в металлической крышке над головой. Он уперся каской в крышку люка и медленно приподнял ее настолько, чтобы можно было выглянуть наружу.

От того, что он увидел, у него перехватило дыхание. Куски стекла и гранита падали с фасада здания, с грохотом раскалываясь о мостовую. Он опустил голову, икрышка вернулась на свое место. Выбираться наружу сейчас равносильно самоубийству. Лучше уж подождать, пока положение не нормализуется.

Он прижался лбом к холодному металлу верхней скобы. Столь же пугающей, как и падающие обломки, была растущая вибрация. Когда он впервые почувствовал ее, то подумал, что это поезд подземки въезжает на станцию, расположенную прямо под ним, а может быть, два поезда сразу или даже четыре, и все одновременно тормозят. Теперь он знал, что именно здание заставляло улицу содрогаться. Оно оседало и вибрировало так, что могло развалиться. И, возможно, это не удастся предотвратить. Положение могло ухудшиться. Еще несколько минут, и, если ничто не изменится, ему придется покинуть свое временное убежище и уносить ноги отсюда.

Брайан, перевязав Кэрол голову, быстро обошел кабинет и квартиру Залияна. Он не обнаружил ни одного окна, которое можно было бы открыть, никакого запасного выхода, никакого доступа на крышу. Место походило на крепость.

Костяшками пальцев Митчелл простучал дверь, которую Залиян запер за собой. Это была прочная плита, без единого пустого пространства, где он смог бы сделать дыру с помощью молотка… если, конечно, успеет найти какой-нибудь молоток. Судя по тому, как наклонился пол, в их распоряжении оставались считанные минуты, если они хотят спастись. Восточная и западная стены отклонились от вертикали примерно градусов на пять. Митчелл знал, что, когда уклон достигнет десяти — пятнадцати градусов, никакая сила в мире не сможет остановить падающее здание. Где-то в этих пределах сила гравитации начнет тянуть его к земле. В памяти живо всплыл рисунок из учебника по курсу механики, который он когда-то изучал. Рисунок представлял несколько вариантов наклона прямоугольного тела. Задавался вопрос: на какой точке прямоугольник перевернется? Когда стрелка, идущая вертикально вниз через центр массы, упадет за пределы края опоры. Все ясно и четко. Не о чем беспокоиться. Если только вы не заперты в комнате на верхнем этаже.

Он посмотрел на Кэрол, которая рылась в письменном столе Залияна в надежде отыскать второй комплект ключей или что-нибудь вроде того. Так ничего и не найдя, она села за стол, обхватив обеими руками свою перевязанную голову. Лицо ее выражало страдание. У нее, наверное, сотрясение мозга, подумал Митчелл, а возможно, и трещина. Их взгляды встретились.

— Нам удастся выбраться отсюда? — спросила она спокойным, ровным голосом.

— Нам нужно что-то вроде тарана. Что-нибудь такое, чем мы могли бы пробить эту стену. А дверь слишком прочная. — Митчелл подошел к письменному столу и опустился на колени. — Он на колесиках? Нет, черт его побери!

После этого взгляд его упал на стол для заседаний, сделанный по современному датскому проекту, со скругленными краями. На каждой его стороне — четыре ножки, которые элегантно сужались книзу и были заключены в футлярчики из сплава олова и свинца. Он весил как минимум фунтов триста, но не было никаких колесиков, которые позволили бы быстро прокатить его по полу. Все кресла-вертушки по одну сторону стола откатились от него и прижались к стене. Ближайшее из них перевернулось, обнажив механизм присоединения спинки к сиденью. Митчелл видел, что вся верхняя часть кресла ввинчивалась в середину колесного основания таким образом, что ее можно было поднимать и опускать. Он пересек комнату и стал разбирать кресло. Удерживая на месте вделанную в основание пластинку одной рукой, а другой поворачивая сиденье против часовой стрелки, его можно было поднимать до тех пор, пока желобок в конце нарезной центральной оси не попадал во вмонтированную туда пружинную защелку. Митчелл оттянул эту защелку указательным пальцем и дал сиденью еще разок повернуться. Верхняя половина кресла отделилась от нижней и упала на пол, оставив ему довольно прочную четырехколесную тележку.

— Кэрол, — закричал он, хватая другое кресло и выкручивая из него сиденье, — ты можешь ходить? Если я приподниму стол, ты сможешь…

Ему не пришлось объяснять дальше: Кэрол уже стояла рядом с ним. Минуту спустя он поднимал одну сторону стола, а Кэрол держала основания кресел наготове. Он осторожно опустил ножки стола в центральные отверстия. Когда стол был водружен на четыре колесные установки, они проверили его, прокатив взад-вперед на несколько футов. Кресла-основания держались прочно, и хорошо смазанные колесики легко несли свой груз. Теперь следовало оттащить в сторону персидские ковры.

— Расстояние между колоннами — десять футов, то есть одна из них рядом с дверью, а другая — вон в том углу. Самая слабая точка должна быть примерно вот здесь. — И Митчелл пальцем нарисовал воображаемое "Х" на облицовке. — Вот наша мишень. Ты в порядке?

— Немного кружится голова. Но давай попытаемся.

Они встали в конце самодельного тарана. Митчелл расположился с более низкой стороны, чтобы не давать столу скатываться вниз, когда они помчат его по комнате. Двадцать футов — не так-то много для разбега, но это все, чем они располагали.

Когда Митчелл кивнул, они толкнули стол к стене, стараясь изо всех сил наращивать скорость на столь маленькой дистанции. От сильного удара о стену стол тряхнуло. Но ущерб, нанесенный стене, оказался минимальным — горизонтальная вмятина на облицовке, ну и еще одна картина упала на пол. Откатив стол назад, они снова толкнули его к стене. На этот раз панель поддалась, и передний скругленный конец стола врезался в нее на глубину сантиметров в пятнадцать.

И еще раз они отступили к дальнему концу комнаты, и ринулись вперед, налегая на стол изо всех сил. После третьего удара стол пробил стену насквозь, образовав небольшое отверстие. Треск и стук падающей на пол штукатурки был сладчайшим звуком из всех когда-либо слышанных Кэрол Оуэнс и Брайаном Митчеллом. Когда они отходили назад для новой попытки, то смеялись и плакали одновременно.

Брайан подгонял Кэрол, несмотря на страшную догадку, что их усилия почти наверняка бесполезны. Не оставалось сомнений, что здание наклоняется слишком быстро, и если они даже и сумеют пробиться к лестнице, то не успеют пробежать вниз все шестьдесят шесть пролетов, прежде чем сооружение перейдет в свободное падение, учитывая еще и то, что Кэрол была слишком слаба даже для того, чтобы просто держаться на ногах.

— Ну, давай, — сказал Митчелл, изо всех сил стараясь прибавить оптимизма своему голосу, — еще парочка ударов — и мы выберемся отсюда.

Глава 25

Лузетти стоял в некотором замешательстве. На шейхе была арабская национальная одежда. Точно так же были одеты и двое из шести его сопровождающих. Остальные четверо — в модных деловых костюмах. Все они были смуглые, бородатые, с живыми карими глазами, и все, кроме шейха, отнеслись к Лузетти с нескрываемой неприязнью. Шейх оказался высоким мужчиной с ястребиным носом. Идя с ним и его окружением по 53-й улице, Лузетти чувствовал себя участником эффектного публичного шоу, устроенного каким-нибудь цирком с Ближнего Востока.

— Хэлло! Как поживаете? Как приятно вас видеть! — говорил шейх всем прохожим, с которыми встречался глазами.

Может быть, где-нибудь на Ист-Сайде, подумал Лузетти, возле здания ООН, на эту группу никто не посмотрел бы второй раз, но на Вест-Сайде люди не очень-то привыкли видеть взрослых мужчин, завернутых в простыни.

— О, попутный ветер всегда придает силы человеку, не так ли, мистер Лузетти? — сказал шейх своим тонким, пронзительным голосом, улыбаясь и помахивая рукой, ни к кому конкретно при этом не обращаясь. Он шел широким шагом, и его одежда раздувалась на ветру, как парус. — Или мне лучше называть вас Джином?

— Джин — это прекрасно. Могу я спросить, какое обращение вы предпочитаете? Шейх? Ваше превосходительство?

— Это уж чересчур официально, мой дорогой! Меня зовут аль-Халил Сауд. Называйте меня Ал! Ха-ха!

Лузетти рискнул быстро взглянуть на Торнтона, многозначительно подняв глаза к небу. Арабы, окружая своего шейха, кучей врезались в толпу двигавшихся навстречу прохожих. На углу 8-й авеню прохожих на тротуаре оказалось слишком много, и шейх отвел свой конвой в сторонку, прямо на проезжую часть. Какому-то грузовику пришлось резко затормозить, чтобы дать им пройти.

— Проклятые клоуны! — закричал водитель.

Шейх ответил ему дружеским взмахом руки.

— Хэлло! Как приятно вас видеть!

— Убирайся к себе домой и играй там в песочек!

— Как поживаете? Превосходный день!

Лузетти повернулся к Торнтону и прошептал:

— Парень совсем рехнулся.

— Зато у него куча денег.

Они пересекли 8-ю авеню и свернули на юг, оказавшись вне пределов досягаемости сильных порывов западного ветра. Трое арабов в национальных костюмах уже не выглядели так, словно собирались взлететь, как воздушные шарики. Аль-Халил Сауд схватил Лузетти за рукав и подтянул поближе к себе.

— Здание, которое вы хотите продать, — спросил он доверительным тоном, — хорошее?

— Замечательное.

— Тогда почему же вы… как это правильно сказать… избавляетесь от него?

— Правильно сказать — «продаете». Необходимы деньги для строительства других объектов.

Лузетти вытянул шею. Большая толпа собралась в конце улицы. Всюду бегущие люди, кто-то кричал. Движение транспорта остановлено, если не считать разворачивающихся автомобилей, пытавшихся выбраться из узкого проезда в южном направлении.

— Вы обратились ко мне, потому что думаете, будто у всех арабов есть деньги?

— Мы слышали, что вы подыскиваете какое-нибудь впечатляющее здание для штаб-квартиры.

Лузетти прищурился, пытаясь разглядеть, что же там происходит. Нашли бомбу? Снимают кино?

— В Аравии тоже есть бедные люди. В особенности после возникновения переизбытка населения.

Лузетти, идущий впереди, почувствовал себя неловко и замедлил шаг.

— Да, этот переизбыток, — сказал он сдержанно, — мы были огорчены, узнав об этом.

— Ха-ха! Вы были огорчены! Смешнее и не придумаешь!

Прежде чем сойти с мостовой на 52-й улице, Лузетти остановился и поднял руки, останавливая своих спутников. Восемь пар глаз проследили за его пристальным взглядом, направленным вверх.

— Уж не это ли здание вы продаете, — спросил шейх, — которое наклонилось над улицей? Оно что же, выглядит так со всех сторон или только с этой стороны? Если это наклонное здание, то я не думаю, что оно меня заинтересует.

Брови Лузетти полезли вверх. Он открыл и снова закрыл рот, чувствуя, что рука Торнтона впилась в него. В отдалении слышались завывания полицейской сирены. Мимо пробежала какая-то рыдающая женщина. На следующем углу он увидел двух полицейских, отчаянно махавших руками.

— Оно наклоняется, — услышал Лузетти над ухом шепот Торнтона.

На высоте двадцати этажей платформа мойщиков окон висела над Восьмой авеню футах в тридцати от стены здания.

— На фотографиях не заметно, что это наклоняющееся здание, — сказал шейх. — На фотографиях оно вертикальное. Как и все другие здания.

То, что они видели, не было оптическим обманом, здание явно отклонилось градусов на пять или даже десять к востоку. Одиннадцатиэтажное здание между 52-й и 51-й улицами загораживало весь вид, однако восточный край здания Залияна высовывался из-за него высоким узким клином. Вверху можно было разглядеть два ряда гранита и стекла. Пока Лузетти удивленно таращил глаза, вверху показался и третий ряд окон.

— Это движущееся здание, — сердито заговорил шейх, — а не просто наклонившееся. Вам должно быть стыдно, мистер Джин! Вы собирались продать мне наклонившееся и движущееся здание. Я полагаю, что в итоге все же правильно сказать — «избавляетесь».

Лузетти медленно шел вперед. Бегущим навстречу людям приходилось уступать ему дорогу. Он увидел, что какой-то темный предмет отделился от здания и падает вниз, и следил за его полетом, пока предмет не скрылся из виду, а секундой позже услышал глухой удар. Он снова поднял глаза, ускоряя шаг, и перешел на восточную сторону улицы, чтобы получше видеть. На восточном фасаде здания зияли далеко отстоящие друг от друга темные прямоугольники, отмечая места, где отвалились куски облицовки. В вертикальных полосах стекла он видел колеблющиеся силуэты центральных городских небоскребов, словно они отражались в волнующейся воде. Лузетти четко расслышал неумолкаемый отдаленный гул и побежал, слыша за своей спиной визгливый голос шейха:

— Это распадающееся на куски здание. Падающее здание. Это совсем не то, что я имел в виду. Я шокирован и опечален, мистер Джин, тем трюком, который вы пытаетесь сделать! Да, бегите прочь со стыда! Вы, должно быть, думали, что я только вчера с верблюда свалился!

Лузетти пробивался вперед, расталкивая людей и не обращая внимания на крики вокруг. Он не мог оторвать глаз от огромного содрогающегося монолита, возвышающегося над его головой. Сознание его, казалось, было парализовано. Если бы какой-нибудь ледник сползал в море, он мог бы понять, что это результат воздействия непреодолимых сил природы, но это же здание, воздвигнутое людьми… невозможно, чтобы оно наклонялось. Нет сомнений, что его остановят и не позволят упасть совсем! Ведь такая громадина просто не может… Она же должна находиться под каким-то контролем… Но какие же мыслимые причины могли быть, чтобы… Здание наклонялось, здание приближалось к земле, здание двигалось! Этого не могло случиться, но это происходило. Он бежал качая головой, как бы отрицая то, что видел собственными глазами.

Его остановил полицейский: один из десяти, стоящих редкой цепочкой поперек 8-й авеню и пытающихся оттеснить толпу на север, подальше от 50-й улицы. Некоторые люди поворачивались и убегали, другие же, вроде Лузетти, находились в состоянии какого-то транса и не могли оторвать глаз от поразительного зрелища медленного падения шестидесятиэтажного здания. Свершалась невообразимая по масштабам катастрофа, нечто вроде землетрясения, извержения вулкана, и воздух был пропитан пылью, дымом и ужасом.

— Назад! Назад! — орали полицейские, пытаясь перекричать нарастающий гул и периодически оглядываясь назад. — Здание падает! Разбегайтесь!

Люди уже не толпились на перекрестке, он был совершенно пуст и только засыпан обломками. Лузетти видел, что полицейские машины и машины «скорой помощи» на большой скорости отъезжают от тротуаров, стремясь убраться подальше от наклоняющегося с восточной стороны здания. Несколько брошенных легковушек и грузовиков стояло посередине улицы рядом с пожарной машиной, сплюснутой гранитной плитой, словно пустая пивная жестянка. Здание осело так сильно, что дверей вестибюля и окон магазина на первом этаже больше не было видно. Трущиеся друг о друга, ломающиеся и падающие куски стали и бетона громыхали так, будто рядом шумел Ниагарский водопад.

Разорванные концы тросов платформы мойщиков окон болтались над серединой улицы, а сама платформа висела футах в ста над землей, ближе к восточной, чем к западной стороне 8-й авеню. Откинув голову назад, Лузетти видел, что верхушка здания Залияна находилась прямо над ним, но чем дольше он смотрел, тем все большую часть неба заслоняла огромная стена гранита и стекла.

Лузетти привел в чувство какой-то мужчина, который, пробегая мимо, едва не сшиб его с ног. Это был тот самый полицейский, что остановил Лузетти: у него не выдержали нервы, и теперь он занялся спасением своей собственной шкуры. Ведь когда здание упадет, здесь будет куча покойников. Лузетти сделал несколько шагов назад и уже тоже был готов повернуться и бежать, когда увидел нечто, заставившее его остановиться. Крышка люка у перекрестка на углу здания Залияна приподнялась, и показалась голова какого-то человека. Потом появился и сам человек — в каске и рабочем комбинезоне. Он отбросил крышку люка в сторону и вылез наружу, в замешательстве оглядываясь по сторонам. Из оконного проема на верхнем этаже здания летели на улицу столы и стулья. Рабочий заметил Лузетти и полицейского, находящихся к нему ближе всех других людей, и бросился к ним.

— Он не успеет, — услышал Лузетти слова полицейского.

Звук летящего над крышей здания вертолета прервал рыдания Рона Ярагоски. Он вцепился в корпус моечной машины и посмотрел на небо, почти очистившееся от дождевых туч. Пробивающиеся солнечные лучи слепили глаза. Где эта стрекоза? Легкое жужжание, похожее на звук скользящей по озеру моторной лодки, наполнило его таким бурным восторгом, что закружилась голова. Этот вертолет спасет его! Сдернет с карниза, аккуратненько и четко! Вон он, вон там, в нескольких сотнях футов над ним, с западной стороны. Не видят они его, что ли?

— Сюда! — заорал Ярагоски, размахивая руками над головой. — Вот он я!

Вертолет сделал вираж, разворачиваясь для нового захода, но он был все еще слишком высоко. Они меня видят, торжествовал Ярагоски, карабкаясь на моечную машину. Они возвращаются! Я сделаю так, чтобы им было легче забрать меня, я залезу как можно выше!

Со своей новой позиции он мог дотянуться до карниза у нижнего края медной пирамиды. Осторожно, помогая себе коленями, он подтягивался вверх, пока не встал на водосточный желоб, и, переводя дыхание, прислонился к пирамидальной покатой крыше. Держась одной рукой, он размахивал другой, когда вертолет пролетал над ним.

— Сюда! Сюда! — вопил он, рыдая теперь уже от радости, а не от безысходности.

Вероятно, для них слишком рискованно опускаться ниже в такой ветреный день, подумал он. Я уж лучше заберусь на самую верхушку. Упираясь руками, животом и рантами ботинок в крышу, он рывками продвигался вверх, примерно на фут за один рывок. При нормальном положении здания крыша была бы слишком крутой, чтобы лезть на нее подобным образом, в особенности если она трясется, словно «форд» модели "Т", однако здание так сильно наклонилось, что уклон западного фасада сгладился. Рон не отрывал глаз от самой верхушки пирамиды, отмеченной остроконечным медным шпилем высотой в шесть футов. Он полз все выше и выше, и ветер помогал ему в этом. Добравшись до вершины, Рон ухватился обеими руками за шпиль и встал на ноги.

Вертолет кружил над площадью, похоже, летчик оценивал ситуацию. Он был все еще как минимум футах в двухстах от крыши. Ярагоски чувствовал, что здание оседает и смещается. Если бы он посмотрел вниз, то понял бы, что ему придется либо снова подниматься вверх, либо умереть от страха. Он размахивал рукой, но вертолет оставался довольно далеко и высоко от него.

— Давайте же! — кричал Рон. — Бросьте веревку! Давайте! Поближе! Сюда!

Вертолет немного приблизился. Летчик, по всей видимости, пытался зависнуть над крышей, но обнаружил, что при таком ветре это невозможно. У них же есть веревки, подумал Ярагоски. Они могут сбросить мне веревку подлиннее, а сами так и останутся в безопасности.

Вертолет немного опустился вниз, оказавшись примерно на одном уровне с Ярагоски. Машина медленно развернулась, и вот уже одна сторона ее фюзеляжа оказалась прямо напротив Ярагоски. И тогда он увидел большой номер, нарисованный на дверце. Это был вертолет с телецентра. Он маневрировал, делал съемку и выбирал нужный угол для кинокамеры. На нем, вероятно, даже не было необходимого спасательного снаряжения.

Ярагоски видел, как летчик усиленно старается удержать машину на месте, как оператор энергично кивает ему головой, нацеливая объективы. О да, это будет грандиозный кадр. Великолепный кадр. По меньшей мере достойный Пулитцеровской премии.

— Вызовите помощь, вы, сукины дети! — заорал, потрясая кулаком, Ярагоски.

Но даже если они уже вызвали ее, Рон знал, что в этом не было никакого проку. Времени не оставалось. Здание падало. У него свело желудок. Он закрыл глаза и сосредоточился на том, чтобы удержать рвоту: ведь его семья будет смотреть вечерние новости. Рон сжимал шпиль изо всех сил, а мир уходил от него…

Глава 26

Никто не ответил на предупреждающие крики Кори Хейл на десятом, девятом, восьмом, седьмом и шестом этажах, но когда она открыла дверь пятого, то обнаружила там встревоженную молодую парочку, торопливо натягивающую на себя одежду.

— Сматывайтесь отсюда, и поживее, — сказала она, держа дверь открытой, — и не тратьте время.

— А в чем дело-то? — нахально спросила девушка, натягивая нейлоновые чулки. — Что стряслось?

— Точно не знаю, моя сладенькая, но я уверена, что если мы не уберемся отсюда прямо сейчас, то в любую минуту можем погибнуть. Вы разве не слышали сирены?

Мужчина застегнул брючный ремень и передал своей подружке ее сумочку.

— Мы были заняты.

— Если вы ничего не заметили, — сказала Кори, пока они проходили мимо нее на лестницу, — то это, должно быть, было какое-то замечательное занятие. Как бы хотелось, чтобы и мне выпала такая удача.

Пол угрожающе накренился, и со стороны кабинетов донесся звон разбивающегося стекла.

— Вот невезуха-то, Боб, — на ходу с досадой бросила девушка, торопясь вниз по ступенькам с зажатыми в руке туфлями на высоких каблуках, — ты же мне говорил, что сирена — просто какое-то учение. Всякий раз, когда я тебя слушаю, происходит что-нибудь в этом роде.

— Отстань, Диана. Можно подумать, что ты не имеешь к этому никакого отношения. Мне тоже не надо было тебя слушать. — А у Кори он спросил: Вы ведь не будете поднимать шума? А то нашего босса кондрашка хватит.

— Кто, я?! Я вообще ничего не видела.

На площадках четвертого и третьего этажей Кори открывала пожарные двери и кричала:

— Уносите побыстрее свои задницы! Здание падает!

Вибрация и грохот усиливались, и на стенах лестничного пролета появились трещины. На площадке второго этажа дверь была приоткрыта, и куски бетона, валявшиеся на полу, не давали ей закрыться. Кори прокричала свое предостережение на ходу.

Женщина начала плакать. Пол вестибюля был усыпан кусками, отвалившимися от стен и потолка, и все новые куски отваливались и сыпались вниз. Вся троица старалась пересекать вестибюль в тех местах, где потолок уже обвалился. Вдруг Кори остановила своих спутников, заметив, что из-за сильной усадки здания нижняя часть выходных дверей оказалась на несколько футов ниже уровня тротуара и неуклонно продолжала опускаться.

Кори устремилась к отдельно стоящей винтовой лестнице, ведущей в полуподвальный этаж. Они с трудом карабкались по частично разбитым и усыпанным битым камнем ступенькам. В тот момент, когда они добрались до верха, вся нижняя половина лестницы обрушилась. Прикрывая головы руками, они побежали по коридору к более высокой стороне здания, мимо разбитых вдребезги магазинных окон и обвалившихся стен. Отчаянные вопли молодой женщины заглушил грохот.

На западной стороне здания был балкон, выходящий на площадь. Его стеклянная дверь оказалась частично зажатой перекосившейся рамой, так что им всем троим пришлось одновременно рвануть ее, чтобы открыть. В образовавшуюся щель можно было протиснуться наружу. Футов пять осадки приблизили балкон к земле, и теперь высота составляла примерно семь футов. Между стеной здания и мостовой виднелась брешь шириной в два фута, но они сумели миновать ее, спустившись с внешнего ограждения балкона. От стоявших поблизости машин различных служб по чрезвычайным ситуациям к ним бежали полицейские, чтобы помочь спуститься вниз.

Оказавшись на земле, Кори Хейл тут же попыталась забраться обратно на балкон, отчаянно вырываясь из рук полицейского, который крепко держал ее.

— Черт побери, да что это вы пытаетесь проделать, леди, хотите убить себя?

— Джерри еще там, внутри! Он же шел позади нас!

— Надо уходить отсюда, — сказал полицейский, увлекая ее за собой, здесь опасно оставаться.

И как бы в подтверждение истинности его слов от южного угла здания на двадцатом этаже оторвалась стеклянная панель. Скользнув, как сани с горы, по фасаду здания, она исчезла в расщелине у основания. Относительно небольшие куски гранита и бетона катились вниз по краю здания, градом падая на площадь.

Плача навзрыд, Кори больше не сопротивлялась и позволила полицейскому оттащить себя в сторону.

— Джерри там, внутри, — повторяла она снова и снова, — вы должны спасти его!

— Он должен сам спасти себя.

— Это я виновата! Это ведь я, я послала его туда, вверх по лестнице…

С расстояния в 150 футов, из-за капота полицейской бронированной машины, Кори Хейл пристально следила за тем, как здание Залияна медленно, но верно разрушается. Уклон западного фасада становился все более и более крутым, и по мере того как рушились этажи, находящиеся ниже уровня земли, погружалось в землю и все сооружение. Балкон, благодаря которому спаслась Кори, исчезал из виду, и это сопровождалось таким содроганием земли и волнами пыли, что все вокруг было как в тумане. Брешь между асфальтом площади и фасадом здания расширилась до пяти футов.

Когда второй этаж уже почти поглотила земля, в выбитом окне третьего этажа появилась фигура Джерри Коутса.

— Вот же он! — закричала Кори. — Джерри! Джерри! — Она бросилась к зданию, крича и размахивая руками. — Прыгай! Ты сможешь это сделать! О Господи, хвала тебе!

Коутс посмотрел назад, вперед, потом вниз. Его лицо было в крови и грязи, а униформа разорвана. Подобно парашютисту, отрывающемуся от двери обреченного самолета, он оттолкнулся от здания и перепрыгнул через расширяющуюся брешь, целясь на край мостовой в десяти футах под ним. Приземлился он благополучно, но кусок тротуара, на который он прыгнул, откололся и ушел вниз, увлекая его за собой, так что только его голова и плечи остались на виду.

— Держись, держись, солнышко, — кричала она, — тетушка Кори сейчас вытащит тебя наверх!

Следом за Кори бежал полицейский, пытавшийся ухватить ее рукой.

— Я его вытащу, а ты оставайся…

Какой-то резкий, скрежещущий звук заставил их обоих остановиться. Кори в ужасе прижала руки к щекам. Гигантский кусок облицовки прямо над Коутсом, практически в половину ширины здания вплоть до двенадцатого этажа, отслоился от здания — и этот кусок, оторвавшись полностью, быстро заскользил вниз подобно снежной лавине. Коутс, умоляюще смотревший на своих потенциальных спасителей, на их глазах был погребен под шестьюдесятью тоннами гранита и стекла.

У Кори Хейл отказали ноги. Теперь уже ее надо было тащить в безопасное место.

Когда отключился электрический ток, Билл Слатер и Преподобный Бун могли опускать свою платформу лишь ручной лебедкой. Движение было мучительно медленным, а платформа подпрыгивала так сильно, что казалось, вот-вот оторвется. Когда они были все еще футах в ста двадцати от улицы, Слатер в отчаянии воздел руки.

— С такой скоростью мы с тобой пропадем. Проклятое здание того и гляди рухнет нам на головы. — Слатер перекинул ноги через перила. — Я хочу спуститься по тросу, так быстрее.

— Нет! Продолжай работать лебедкой! Здесь же много…

Платформа устрашающе подпрыгнула. Они уперлись руками в перекладины и в страхе посмотрели вверх. Платформа снова подпрыгнула, словно пытаясь избавиться от своих пассажиров, а потом кронштейн, поддерживавший трос на стороне Слатера, отделился от парапета крыши. Платформа, сильно дернувшись, встала в вертикальное положение, бросив болтающего в воздухе ногами Слатера на двенадцать футов ниже напарника и запустив в пространство все их оборудование: ведра, щетки, валики и бутылки с химикалиями. Оба мужчины рефлекторно сжали рычаги лебедки, и это помогло им уцелеть. Они повисли в воздухе, а семисотфутовый трос пролетел вниз, рассекая воздух, всего лишь в нескольких футах от них. Они зажмурили глаза и не открывали их, пока не услышали удар упавшего на землю кронштейна.

— Господи, вот дерьмо-то! — с облегчением выдохнул Слатер. Он посмотрел вверх, на подошвы ботинок Буна, висевших над ним, чувствуя, как платформа медленно разворачивается на 180 градусов. Казалось, что здание и небо тоже вращаются вместе с ней. — Ты там в порядке, Преподобный, а?

— Д-д-д-да. Благодаря Господу.

— Ну, ты благодари своего Господа, а я лучше назову его грязным ублюдком. Теперь мы должны скользить вниз по тросу. Ты сможешь спуститься здесь, а? Ну? Ты сможешь?

— Нет. Я… я и двинуться-то не могу. Если шевельнусь, то упаду.

— Ты должен попытаться! Здание падает вниз, как молот. Давай за мной! Смотри, это просто. — И Слатер еще немного опустился, пока не дотянулся до троса и не обвил его ногами. Убедившись, что зацепился достаточно прочно, он ухватился за трос одной рукой, а потом и другой, после чего снова взглянул на Буна, оцепеневшего от страха на верхушке платформы. Ты что же, собираешься торчать там и молиться, так?

— Да. Сила молитвы спасет меня.

— Господь помогает тем, кто сам себе помогает. Если ты будешь сидеть и молиться, то тебя прихлопнет, как жука. Господь только что велел мне прыгать отсюда, так что до свидания!

— Господь — мой пастырь, — едва выговорил Бун сквозь рыдания высоким, тоненьким голосом. — Я не стану ни на что сетовать. И хотя я уже иду через долину, над которой нависла тень смерти, не страшусь никакого зла.

Слатер презрительно фыркнул.

— Да уж, только ты ведь не идешь, ты висишь.

Он ослабил тиски своих ног, сжимающих трос, и, перебирая руками, начал спускаться вниз. А Преподобный Бун оперся локтями о перила так сильно, что боль в руках стала почти невыносимой, но, несмотря на это, не мог изменить своей позы, не мог сделать вообще никакого движения, чтобы помочь себе. Его глаза были плотно закрыты, зубы оскалены, из горла вырывались всхлипы, похожие на причитания его бабушки, когда та предавалась печали. Не в силах говорить, Бун молился про себя:

— Помоги мне, Господи. Помоги мне сейчас. Если ты когда-либо стремился помочь своему слуге, который носит тебя в своем сердце, окажи эту помощь. Ты нужен мне сейчас, Господи! Не дай мне умереть!

У него звенело в ушах, слезы текли по щекам, и он приготовился встретить смерть. Что-то мягко подтолкнуло платформу. Бун открыл глаза и посмотрел вниз. Нижний конец платформы висел прямо над крышей десятиэтажного здания, стоявшего на противоположной от здания Залияна стороне. Глаза Буна расширились от изумления: плоская асфальтовая крыша была всего в каких-то шести футах под его ногами! С радостным криком он разжал руки и упал на кучу мусора.

— Благодарю тебя, Господи! — прорыдал он, вставая на ноги.

Качаясь как пьяный, Бун бросился бежать по крыше, не замечая гигантской тени, следовавшей за ним, вломился через дверь на лестницу и ринулся вниз, перепрыгивая разом через четыре, шесть и даже восемь ступенек.

— Благодарю тебя, Господи! — кричал он снова и снова, истерически хохоча. — Благодарю тебя, Господи!

Миссис Аннет Вайман сидела в своей тесной спаленке на 40-м этаже башни Гарнера, и ее изящные пальчики порхали, словно птички колибри, над клавиатурой процессора. Она напряглась, чтобы расслышать голос, идущий из вставленных в уши микрофонов, и исправила непонятный кусок текста. Если и был в этом мире человек, который диктовал хуже, чем мистер Мушковец, ей бы очень хотелось знать, кто он. Голос Мушковца был либо с хрипотцой, как помехи в радиоприемнике, либо в ее ушах явственно звучало бульканье, как если бы рядом стояла кипящая маисовая каша. Сегодня это была главным образом каша. Что он сказал: «мясо сурка» или «мясо с сыром»?

Она застыла, глядя в окно. Обычно Аннет держала жалюзи поднятыми, несмотря на опостылевший вид на здание Залияна, расположенное в восьмидесяти футах к западу, но несколько минут назад она опустила их, потому что небо расчистилось и солнце, отражаясь от пирамиды на залияновской крыше, слепило ей глаза. Теперь на окно упала тень, поэтому она и потянула за шнур и подняла жалюзи.

Следующее предложение прозвучало еще невнятнее, чем предыдущее. Ей пришлось выбирать между «вы заказываете пиво, а не какую-то касторку» и «вы наказываете пиво, а не капусту и не порку». Отражения в окнах здания Залияна странным образом запрыгали. Миссис Вайман уставилась на вертикальные полосы стены залияновского здания, заполнившие ее окно. Поразительно! Если бы Аннет точно не знала, что этого не может быть, она могла бы поклясться, что здание стало ближе к окну, чем всего пятнадцать минут назад. И чем больше она смотрела на него, тем ближе оно становилось. Более того, казалось, что оно как бы скашивается, словно клонится в ее сторону.

Аннет вынула микрофончики из ушей и отложила их в сторону, напряженно всматриваясь в окно. Ей не очень хотелось подойти к окну и рассмотреть получше, потому что она наслаждалась этой иллюзией и не хотела, чтобы она исчезла. С того места, где стоял стул, картина выглядела на удивление реалистично, будто, сидя в поезде подземки, воображаешь себе, что это вовсе не он движется, а станция.

— Шарлен, — позвала она, — подойди-ка и посмотри на это. Мне кажется, я схожу с ума.

Ответа не последовало. Она откинулась на спину и потянула на себя дверь спаленки. Шарлен не оказалось за столом. И вообще никого не было. Куда же все подевались? Уж не пропустила ли она чего-нибудь из-за того, что ее уши были заполнены этим Мушковцом с его маисовой кашей во рту?

Аннет встала с кресла и подошла к окну. Улицы внизу были пустыми, если не считать аварийных машин и нескольких бегущих фигурок. На 50-й улице, за 8-й авеню было… что, что?.. какой-то провал? Создавалось впечатление, что куда-то пропал целый кусок улицы. Облако тумана, или дыма, или пыли поднималось с тротуара вдоль всего основания здания Залияна. Разглядывая его фасад, она увидела, что по меньшей мере двенадцать окон и плит куда-то подевалось, вот в одном из окон появился какой-то предмет — то ли конторка, то ли стол — и выпал на улицу.

Здание приближалось, и в этом не было никаких сомнений. Двигалось все сооружение — она могла догадаться об этом по тому, как плясали отражения в окнах. То, что оно наклонялось, подтвердил и взгляд на крышу, которая больше не находилась там, где ей полагалось быть. Здание Залияна падало на нее, причем с такой скоростью, что любая попытка спастись казалась совершенно бессмысленной.

Миссис Вайман попятилась назад, натыкаясь на мебель и цепляясь за нее руками, и не сводила глаз с приближающейся громады. Потом повернулась и бросилась бежать мимо брошенных столов, мимо лифтов, вниз по ступенькам. Выбраться на улицу она не успеет, это ясно, подумала Аннет, надеясь только на одно: что она успеет убежать, убежать как можно дальше от преследовавшей ее галлюцинации. И миссис Вайман летела по коридору так быстро, как только может бежать обезумевший от ужаса человек.

Глава 27

Полиция уже почти очистила зону 50-й улицы, оттесняя людей в сторону Бродвея, и только один старик в заляпанной жиром и грязью куртке оказал сопротивление.

— Черт тебя побери, болван, — раздраженно кричал полицейский, толкая его в спину, — пойдешь ты наконец?

— А смысл-то какой? — пожимал плечами старик, не отвечая на толчки и не двигаясь с места. — Мы же все так или иначе через несколько минут окажемся под водой. Ненавижу говорить: «Я вас предупреждал», и все-таки — я вас предупреждал.

— Да-да, и над Эйнштейном тоже смеялись, я знаю.

— Громоздите, громоздите ваши здания! Этот остров непременно уйдет вниз. Почему бы людям не прислушаться? Вы плюете на законы природы и Господа — и заплатите страшную цену. Эй, поосторожнее! Мне же больно! Я вас знаю, я вас тут видел раньше. Вы один из тех полицейских, которых я пытался предупредить. А вы меня не слушали, так же, как и остальные.

— Шевелись давай.

— А теперь вот Манхэттен уходит под воду, как Атлантида. Слишком уж большой вес. Господь такого не одобрит.

Полицейский погрозил ему дубинкой.

— Если ты не уберешься отсюда, мне придется всыпать тебе и оттащить за шиворот!

— Это будет абсолютно напрасной тратой энергии. Мы все скоро утонем и здания, и люди. Можно одинаково хорошо утонуть на 8-й авеню, как и на Бродвее, так ведь? Весь остров пойдет на дно… точнехонько в те отбросы, которые мы сваливали туда долгие годы. Смирись с этим!

— Манхэттен — не остров, а полуостров. Полуострова не тонут.

— И где же об этом написано? Где говорится, что полуострова не тонут, а?

Тень здания Залияна уже накрыла театр Гершвина на северной стороне улицы и, словно дождевая туча, двигалась поперек фасада здания киностудии «Парамаунт», которое тянулось от середины квартала до Бродвея. Опустившаяся тень заставила полицейского обернуться и мгновенно забыть о старике.

— Здание падает, — крикнул он бегущим людям. — Бегите на север или на юг!

Старик покачал головой в ответ на панический призыв. Позор! Люди бегут и верещат, как истерические девицы, и полиция улепетывает вместе с ними!

— Пришел день Страшного суда, вот он! — взывал старик, протягивая к ним руки. — Неужели вы не можете сохранить хоть каплю достоинства!

Кусок сборного бетона отделился от парапета крыши и стремительно пролетел 780 футов до перекрестка. К моменту удара о землю он двигался со скоростью 150 миль в час и разорвался с силой ящика динамита. Один кусок размером с шар для боулинга пролетел поперек мостовой, словно пущенный по воде камень, и ударил в спину бегущего Пита Харлея. Каска слетела с его головы, он упал лицом на тротуар, раскинув руки и ноги, словно вцепился в землю, пытаясь спастись.

Лузетти и стоящий рядом с ним полицейский сделали было шаг к упавшему футах в двадцати от них человеку, потом заколебались и посмотрели вверх, не летит ли оттуда что-нибудь еще. Какой-то пожилой мужчина в темно-синем деловом костюме быстро прошел мимо них в сторону перекрестка. Он то ли не понимал грозящей ему опасности, то ли просто игнорировал ее. Мужчина держался прямо и своим спокойным, размеренным шагом напоминал сельского сквайра на прогулке. Дойдя до лежащего без сознания Харлея, он наклонился и, взяв его за обе руки, попытался оттащить в сторону от падающего здания. Было ясно, что одному ему не справиться. Подстегнутые его мужеством Лузетти и полицейский бросились на помощь.

— Держите его, — сказал мужчина, приподнимая Харлея.

— Чарли! — с недоверием выдохнул Лузетти. — Что ты здесь делаешь?

Полицейский взял Харлея за одну руку, Лузетти — за другую, и так они почти бегом потащили его в северном направлении. Мужчина в синем костюме внимательно наблюдал за ними, но не сдвинулся с места.

— Чарли! — крикнул Лузетти через плечо, задыхаясь. — Беги! Убирайся! — И добавил, обращаясь к полицейскому: — Ты знаешь, кто это? Чарли Кэстльман! Он спроектировал здание Залияна!

— Да? Хреновая работенка.

Лузетти бросил Харлея и остановился посередине улицы, крича и размахивая руками:

— Чарли! В чем дело? Беги, Бога ради!

Здание Залияна теперь уже наклонилось так круто, что его верхушка как бы обогнула дома на противоположной стороне улицы. Клубящаяся белая пыль указывала на места, где оседающее здание терлось облицовкой о тротуар. Грохот и скрежет сопровождались звоном разбивающегося стекла. Кэстльман спокойно дошел до центра перекрестка, остановился и посмотрел вверх, на гигантскую стену, опрокидывающуся на него.

Впервые за долгие годы из глаз Лузетти хлынули слезы.

— Нет! — крикнул он. — Не делай этого!

Его голос звучал сдавленно, да и в любом случае в таком шуме его невозможно было расслышать. А Чарльз Кэстльман, явно удовлетворенный тем, что оказался в месте, которое должно стать центром столкновения, спокойно стоял, подняв голову и держа руки по швам. Он не вздрогнул, не отклонился, когда кусок облицовки обрушился на мостовую рядом с ним, и продолжал стоять, как человек, ожидающий, что его вот-вот увенчают венком победителя.

В середине дня не так уж много мужчин стремятся заплатить двадцать баксов за то, чтобы обнаженная женщина плюхнулась к ним на колени и одарила парой любезностей. Строго говоря, в тот день их вообще не было в кафе «Страна грез», находящемся в десятиэтажном, оставленном владельцами кирпичном здании рядом с башней Гарнера, как раз напротив устремленного ввысь здания Залияна. Дорин и Мэдж, две девушки, работавшие в тот день, сидели при свечах в своей лишенной окон комнатке для переодевания и размышляли, насколько долго затянется авария: на минуты, часы или недели. Такая возможность не исключена, сказала Дорин, припоминая предсказание какого-то астролога, которое прочла в одной из бульварных газеток в универмаге. Там говорилось, что мировая энергетическая система постоянно нарушается и что роду человеческому однажды снова придется добывать себе огонь примитивным способом.

Но не только эти грустные мысли и темнота заставляли их с беспокойством смотреть друг на друга. Дело было еще и в вибрации. Их полуразвалившееся старенькое здание, приговоренное к сносу, тряслось так, словно какой-нибудь грузовик тащил его за собой на буксире. Крошка Тим, их вышибала и кассир, а также распорядитель всех развлечений, спустился на улицу посмотреть, что происходит. Прошло уже минут пять, а он все не возвращался. А теперь над их головами возник звук, будто кто-то бежал с крыши по деревянным ступенькам. Бум, бум, бум, бум! Бум, бум, бум, бум! Три длинных шага — и прыжок на лестничную площадку, все ближе и ближе, все громче и громче. Доносились также взрывы пронзительного смеха и крики: «Благодарю тебя, Господи!» Кто-то мчался вниз по лестнице и через считанные секунды должен был ворваться сюда, хотя это совершенно невозможно: с верхних этажей давно всех выселили.

Женщины встали, завязывая пояса на своих полистироловых халатах, тут дверь распахнулась и Р. Дж. Бун, он же Преподобный Ральф, буквально впрыгнул в комнату.

— Лестница, — закричал он, безумно озираясь в полутьме, — где лестница?

Мэдж игриво показала на занавешенный дверной проем, а Доррин уже открыла рот, готовясь что-то сказать.

— Вы бы выбирались отсюда, — крикнул Бун, отшвыривая в сторону занавеску и вылетая в открывшийся за ней коридор, — залияновское здание падает! — Он успел сделать три стремительных шага, прежде чем остановился и ринулся обратно в комнату; обе женщины мигом отступили в угол. — Боже милостивый спас меня, так что теперь мне надо спасти вас. Благословенно имя Господа.

Мэдж схватила свечу и замахнулась ею.

— Только попробуй тронь меня, — зашипела она, — и я выжгу к черту твои мерзкие глаза!

— Господь простит тебя за такие слова, — сказал Бун, гася пламя свечи рукой. — Бежим, нам надо выбираться отсюда! Это место обречено!

— Ты хочешь сказать, что начинается снос здания?

Ничего не ответив и схватив женщин за руки, он потащил их через дверь и дальше, по коридору. До улицы оставалось несколько шагов, и Бун проделал их большими скачками, не обращая внимания на протестыженщин, которых он волочил за собой. Они спотыкались, отчаянно стараясь удержаться на ногах. Выскочили они прямо на 8-ю авеню, Бун побежал на юг, через завалы битого камня и стекла, словно быстроходный катер, тащивший за собой двух любителей водных лыж.

Как только женщины посмотрели вверх и увидели нависшее над ними здание Залияна, они мигом перестали сопротивляться. Вместо того чтобы удерживать Буна на месте, они понеслись рядом с ним, мелькая голыми ногами. Распахнутые халаты развевались позади, как пелерины.

Бун заметил, что те души, которые он избрал для спасения, оказались нудистами. Посмотрев на подпрыгивающие груди слева от себя и на такие же подпрыгивающие груди справа, Ральф воздел страдающие глаза к небесам в поисках объяснения. Его ноги ослабели, и он перешел на рысцу, надеясь, что эти распутницы побегут вперед и оторвутся от него, но нет: по всей видимости, опасаясь, что их спутник вот-вот потеряет сознание, они ухватили его под руки и потащили к толпе зевак, собравшихся между 49-й и 48-й улицами.

— Почему? — кричал Бун небу. — Почему?

Билл Слатер, все еще пыхтевший после стремительного скольжения по тросу, приветствовал своего напарника, широко раскинув руки.

— Бог мой, Преподобный, — сказал он, улыбаясь и качая головой, пока Дорин и Мэдж пытались запахнуть свои халатики, — я оставил тебя одного всего на какую-то минуту, и смотри-ка, что получилось! Ты что же, не представишь меня дамам?

Чтобы Кэрол не потеряла равновесия, Брайан держал ее одной рукой за талию, пока они, спираль за спиралью, сломя голову неслись вниз по бетонным ступенькам. Кэрол то и дело заверяла его, что с ней все в порядке, что сможет добежать, но ее бледное лицо и полузакрытые глаза ясно говорили, что она вот-вот потеряет сознание. У самого Брайана началось головокружение: настолько быстро они вертелись по этим крутым поворотам. Ему даже дважды пришлось остановиться на несколько секунд, чтобы восстановить равновесие.

По оценке Митчелла, здание уже отклонилось от вертикали градусов на десять — пятнадцать. При такой скорости оно могло перейти в свободное падение всего через две-три минуты. За это время им до улицы не добраться. Все, что они смогли сделать, — спуститься как можно ниже. К моменту удара о землю ускорение на верхних этажах будет таким мощным, что все вокруг будет попросту уничтожено. Но на нижних этажах у них все-таки останется какой-то шанс.

На 40-м этаже Кэрол сбросила туфли. На 35-м она настолько ослабла, что ей стали отказывать ноги. Она двигала ими почти механически, и Митчеллу приходилось наполовину волочить ее по этим бесконечным поворотам.

Когда Кэрол сбросила туфли, это вызвало в памяти Митчелла одну сцену, которую ему так никогда и не удалось забыть: перекореженные тротуары в Канзас-Сити. Когда он прибыл туда спустя шесть часов после катастрофы, первое, что бросилось в глаза, были женские туфли, разбросанные по тротуару и по вестибюлю гостиницы. В экстремальных ситуациях женщины в первую очередь избавляются от высоких каблуков. Он видел сброшенные туфли и при нескольких других катастрофах, но нигде их не было так много, как в «Хайат Редженси», и это наглядно показывало, что людей охватила массовая паника…

В вестибюле гостиницы он наткнулся на еще более страшную деталь: мелкое озерцо розоватой воды. Спутанный клубок разрушенных дорожек, лица рабочих спасательных бригад — все он помнил ясно, и его память неоднократно возвращалась именно к розовому озерцу. Когда два подвесных перехода оторвались от стальных стержней и вместе со стоявшими на них зрителями упали на танцующих внизу людей, были разорваны трубы для разбрызгивания воды. К тому времени, как воду перекрыли, она покрывала пол вестибюля на несколько дюймов, образовав озеро, в середине которого, как остров, возвышались развалины рухнувших переходов. И только после того, как он несколько минут простоял в воде и походил по ней, поднимая брызги, Митчелл наконец-то сообразил, что розовой она была потому, что смешалась с кровью. Он вспомнил ощущение подступившей к горлу тошноты при мысли о количестве крови, которое должно было пролиться, чтобы окрасить воду в розовый цвет. Спасатели, карабкавшиеся через завал, не думали о причинах крушения, они просто пытались спасти людей, все еще погребенных под развалинами, и Митчелл тоже отдался работе, пока не стал падать от усталости. Он помог поднять стальную балку, чтобы освободить ноги какой-то женщины, и держал ее руки в своих, когда она умирала… в этот момент он впал в какой-то столбняк, не в силах оторвать глаз от кошмарной сцены, и по его щекам текли слезы.

Еще никогда в жизни Брайан не чувствовал себя таким беспомощным. Его инженерные знания и опыт были здесь совершенно бесполезны, он не мог спасти жизнь женщины, вернуть тех, кто уже погиб, или облегчить боль сотен раненых. Он даже не мог обещать, что подобные трагедии больше не повторятся. С холодящей душу ясностью Митчелл понимал, что они повторятся, независимо от того, сколько он обучит людей, напишет статей и прочтет лекций. Они будут повторяться снова и снова, и никто не в состоянии угадать, где и когда. Человек может знать все о проектах, материалах и строительном деле, но применению этих знаний всегда будут препятствовать силы, которые он не мог заранее учесть…

Такое же чувство беспомощности овладело им, когда они с Кэрол кружились в отчаянном спуске по спиралям залияновского лестничного колодца. Словно Алиса, летящая в кроличью нору, словно какой-то сюрреалистический спуск в водоворот… Шум в ушах свидетельствовал о приближающемся конце света. Вниз, вниз и вниз бежали они, потому что сейчас был смысл делать только это. Оставаться наверху — означало верную смерть, а внизу была неизвестность, но неизвестность, в которой у них мог появиться хоть какой-то шанс на спасение, и поэтому они и мчались к этой неизвестности.

Когда они миновали 27-й этаж, здание уже отклонилось на двадцать градусов от вертикали, и его так основательно тряхнуло, что они оба упали. Здание колебалось, неуклюже поворачиваясь по часовой стрелке и продолжая свое неумолимое движение.

А двадцатью этажами ниже Арам Залиян тоже был сбит с ног. Он перекинул дипломат через перила, подтянулся, встал на ноги и снова двинулся вниз, по следующему витку ступенек. Пораненная ступня очень болела. Видимо, рана снова открылась, о чем свидетельствовали пульсирующая боль и кровь в туфле. У него кружилась голова — вероятно, от удара, который эта сука адвокатша нанесла ему. Если только он выберется отсюда живым, пообещал себе Залиян, то надолго уляжется на обследование. В Швейцарии немало прекрасных клиник. Почти таких же прекрасных, как курорты.

Он должен спастись! Залиян миновал площадку шестого этажа, потом пятого… Если здание будет наклоняться с той же скоростью, он успеет выбраться на улицу вовремя, а уж там побежит как черт, чтобы спастись, несмотря ни на какую боль. Если только его изношенное старое тело не развалится раньше…

Между пятым и четвертым этажами его остановила туча пыли, летевшая вверх откуда-то из недр здания. Ступеньки сотрясались так яростно, что ему пришлось бросить дипломат и вцепиться в перила обеими руками. Сквозь нарастающий грохот он услышал новый звук, свидетельствующий о более реальной угрозе, — хруст, перемалывание и разлом бетона прямо под ним, этажом ниже.

Залиян наклонился, чтобы подобрать дипломат, но тот упал слишком далеко, в неожиданно открывшуюся трещину. Сквозь поднимающуюся пыль Залиян видел, как он, подпрыгивая на колышущемся пласте гравия и кусках бетона, полетел вниз, где все, казалось, кипело, словно лава в кратере. Пролет нижних ступенек отломился, и Залиян оказался стоящим на самом краю. Он вскарабкался на несколько ступенек вверх, с трудом веря, что потерял такую крупную сумму денег. Потом повернулся и побежал вверх на следующую лестничную площадку. Два больших куска стены за его спиной обрушились с оглушающим ревом, сбив его с ног и похоронив под собой ступеньки, на которых он только что стоял. Здание и оседало, и опрокидывалось одновременно, а нижние этажи вместе с лестницей разрушались снизу вверх.

Залиян рвался вверх изо всех оставшихся у него сил, убегая от разрастающегося обвала, который будто бы прогрызал себе путь к нему, словно огромная пасть. Его старые ноги уже не годились для такой задачи. Это чудовище побеждало. Он уже почти добрался до площадки пятого этажа, надеясь убраться с лестницы и попытаться найти какое-нибудь окно, чтобы выпрыгнуть наружу, когда под его правой ногой обвалилась ступенька, и от резкой нагрузки левая нога подогнулась. Он отчаянно вцепился в перила, изо всех сил пытаясь подняться, прищурившись из-за поднявшегося вокруг него облака пыли, и даже попытался избавиться от мысли, что это конец. Но даже если ему и удалось бы втащить себя на лестничную площадку, с ним все было бы кончено. Даже если бы его ноги, сердце и легкие были молоды и сильны, ему все равно бы не удалось обогнать стремительно развивающееся разрушение.

Площадка пятого этажа с сохранившейся частью ступенек под ней оторвалась цельным куском и упала вместе с Залияном на колеблющийся внизу завал. Огромные бетонные плиты оторвались от стен и упали сверху, словно могильные камни. Одна из них раздавила ноги Залияну, другая — бедра и туловище, а третья обрушилась на голову и плечи.

Глава 28

Мимо статуи Свободы, вверх по Ист-Ривер, через реку Гарлем, от одного берега до другого, потом под мост Джорджа Вашингтона и вниз по Гудзону таков последний этап экскурсии вокруг острова Манхэттен. Для прогулочного катера кольцевой линии сейчас было отличное время, он шел по течению Гудзона, направляясь к месту своего старта у 83-го пирса, рядом с 43-й улицей.

Неустанный монотонный голос из громкоговорителя не отвечал настроению шестидесяти насквозь промокших от дождя и не защищенных от ветра туристов. Но экскурсовод пытался развлечь их.

— Это самый лучший вид на Рокфеллеровский центр и на новые стеклянные небоскребы центра города, который мы можем вам предложить. Отличное зрелище, не так ли? В особенности, когда город омыт дождем и так весь и сияет на полуденном солнце. Бьюсь об заклад, вы сейчас рады, что не отказались от этой прогулки! Даже и не спорьте! Те из вас, кто смотрит в сторону Джерси, могут взглянуть на юг и увидеть Хобокен, где родился Фрэнк Синатра. А со стороны Манхэттена, и тоже к югу, вы можете увидеть позолоченную пирамиду, венчающую здание нью-йоркской страховой компании, что может напомнить вам о древнем Египте… или о Юкатане, если среди вас есть представители племени майя. Когда мы отправлялись в путь, я уже это вам показывал, а следовательно, мы сделали круг и завершили плавание вокруг крупнейшего в мире скопления финансовых, культурных, галантерейных и, если угодно, гастрономических богатств. Сейчас слева, напротив нас, еще один небоскреб с позолоченной пирамидой наверху, здание Залияна. При таком освещении создается впечатление, будто оно тонет и опрокидывается. Пирамида Залияна показывает, что архитектура движется по кругу, совсем как наш прогулочный катер кольцевой линии. Разумеется, оно не на самом деле тонет и опрокидывается… или… или на самом деле? О мой Бог, да неужели? Леди и джентльмены, я… Боже мой, это невозможно… я думаю, что мы с вами наблюдаем… Бога ради, это же… я…

Шестьдесят туристов судорожно глотали воздух, а здание Залияна медленно клонилось на восток. Когда его верхние этажи столкнулись со стоящим позади него зданием, раздался величественный раскат грома, а крохотные огоньки, рожденные солнечными бликами в падающих осколках стекла, напоминали град из тысячи золотых монеток.

Из окон квартиры в башне Галакси на джерсийском берегу Коретте Кантрелл тоже открывался отличный вид на центр города. Равно как и шоферу такси, стоявшему рядом с ней с двумя чемоданами в руках, которые она только что закончила упаковывать. Они стояли, не в силах оторваться от окна, наблюдая, как здание милях в двух от них медленно оседает и скрывается из виду, словно шест, воткнутый в зыбучий песок. В ошеломленном молчании они смотрели, как на их глазах меняется силуэт города. Это было невероятно, но привычный ориентир куда-то улетучивался, будто существовал только в их воображении. Он исчезал, словно отлетающая наклейка, словно сорняк, утягиваемый сусликом в свою нору.

Чемоданы выскользнули из рук таксиста и грохнулись на пол.

— Спятил я, что ли? Или выжил из ума, черт побери?

Коретта медленно опустилась на колени.

— Кажется, я только что потеряла работу.

— О, ну это… О Господи! Вы представляете, что теперь станет с уличным движением?

Грибовидная туча пыли поднялась над горизонтом.

Направление крена объяснило Митчеллу, что нижние этажи, не способные выдержать угловые нагрузки, рушились сами на себя. Как та дымовая труба, подумал он, они опускались, когда крошилось основание. Сначала Митчелл замедлил шаг, потом остановился, обхватив рукой талию Кэрол. Даже если бы они мчались сломя голову, то смогли бы спуститься еще на два-три этажа, прежде чем здание перейдет в свободное падение, и, возможно, прибежали бы прямо к тому разрушению, которое пожирало здание внизу.

— Что… что случилось? — спросила Кэрол.

Ее голос тонул в грохоте, но он разобрал это по губам.

— Дальше мы не сможем идти.

— А где мы?

— На одиннадцатом этаже.

Этаж-то был 11-й, но если его предположение верно, то, возможно, на самом деле оставалось всего четыре-пять этажей до земли, и это расстояние все время сокращалось. Он подумал об измерительной аппаратуре внутри той обвалившейся дымовой трубы, которая почти не была повреждена, потому что находилась близко к оси вращения. Они с Кэрол тоже воспользуются этим.

Пол уже накренился градусов на двадцать — двадцать пять. Митчелл повел Кэрол вниз по склону, к восточной стене. Когда здание ударится о землю, восточная стена станет полом, и их бросит на него. Но воздействие удара будет сильно уменьшено из-за сокращения расстояния до нуля. Он снял с себя куртку и сделал из нее что-то вроде подушки, а потом помог Кэрол сделать то же самое. Он отдал ей свой носовой платок и велел дышать через него, чтобы защитить легкие от пыли, которая, безусловно, окутает их.

Когда они прижались к стене, уткнувшись головами в свои самодельные подушки, вращение усилилось. Митчелл прикрыл голову Кэролл руками и плечами насколько смог: если при ударе о землю обрушится противоположная стена и упадет на их спины, то, возможно, ей удастся выжить.

— Держись покрепче, — сказал он, — мы уже поехали!

И почувствовал, как пальцы Кэрол сжали его руку.

Обхватив руками и ногами шпиль на верхушке пирамиды и плотно закрыв глаза, Рон Ярагоски прислушивался к свисту ветра в ушах. С головокружительной скоростью его несло куда-то на восток. Когда здание Залияна столкнулось с башней Гарнера, Рона катапультировало в пространство, словно камень из рогатки. По траектории, направленной под углом вниз, он пролетел над более низким зданием, потом над театром Гершвина и врезался в стену здания кинокомпании «Парамаунт» на уровне 38-го этажа. Выбив телом стекло, он заскользил по полу с силой пушечного ядра, оставляя за собой прямую, как стрела, полоску крови и разбрасывая конторскую мебель во всех направлениях. И тем не менее сила инерции оказалась так велика, что, пролетев всю комнату насквозь, он вылетел в окно на противоположной стороне. И теперь его тело парило на высоте 35-го этажа над театром «Зимний сад», занимавшим коротенький отрезок квартала между Бродвеем и 7-й авеню. Упав, он пробил крышу и рухнул прямо на сцену. Если измерять только по горизонтали, то комок плоти и раздробленных костей, который когда-то был Роном Ярагоски, проделал путь в 900 футов.

Столкновение двух зданий, разрушившее верхние этажи обоих и заставившее здание Залияна слегка повернуться вокруг своей оси, катапультировало в пространство не только Рона Ярагоски: в полет ушла и цистерна с водой на 10 тысяч галлонов, находившаяся на крыше. Этот стальной сосуд диаметром двадцать футов и высотой пять прорвал оболочку пирамиды, словно папиросную бумагу, и теперь громоздкий, нескладный и неуправляемый летательный аппарат падал на землю. Цистерна кувыркалась, как камень, брошенный в воду, пока не рухнула в середине квартала.

Старик, стоя с распростертыми руками, словно распятый на невидимом кресте, по-прежнему обращался к толпе, бежавшей мимо него через перекресток Бродвея и 50-й улицы.

— Будьте же мужчинами, проявите твердость! — кричал он, и слезы счастья потоками лились из его глаз. — От Божьего суда нет спасения! Из воды мы вышли и в воду должны вернуться!

Гигантская тень нависла над ним, увеличиваясь одновременно с усилением громовых раскатов, заполнивших воздух. Ветер устремился сквозь образовавшееся ущелье, кусая его распухшие ноги и ударяя в спину с такой силой, что ему стоило больших усилий удержаться на месте. Ветер становился все сильнее и сильнее, сметая и гоня перед собой все подряд: комья грязи, обрывки газет, обломки и осколки здания. Нет, это был вовсе не простой ветер, это был какой-то ураган, посланный Господом, перед концом света, как будто Он намеревался вычистить землю до самых глубин, прежде чем отправить ее на дно морское. Гигантская, устремленная в небеса волна кружащихся в вихре обломков пронеслась мимо старика, оторвала его от земли… а цистерна с водой налетела на него сзади и прокатилась над ним. Долгие годы он знал, что этот потоп придет, и вот он поднял его вверх, опрокинул и навсегда сомкнулся над его головой. Он был прав! Он был прав! Ну, так кто же на самом деле оказался клоуном, сумасшедшим, а, кретины? Чтобы сказать все это, он открыл рот, и его легкие наполнились водой.

Здание Залияна падало прямо на северо-западный угол башни Гарнера, сорокашестиэтажного небоскреба, стоявшего к нему фасадом на противоположной стороне 8-й авеню. Медленное тяжелое соприкосновение двух крыш было почти величественным, словно столкновение супертанкеров или встреча двух китов. И будто пытаясь уклониться от удара, башня Гарнера в верхней своей части отклонилась назад футов на пятнадцать и согнулась градусов на десять, а потом медленно двинулась обратно. Это изломанное движение привело к тому, что стальной каркас здания отделился от своей облицовки, которая упала на землю, словно серебряный занавес. Со всех четырех сторон вертикальными каскадами посыпалось цветное стекло.

Аннет Вайман, от ужаса сжавшаяся в комочек на восточной стороне 40-го этажа, была уверена, что это столкновение сшибет ее здание, как вторую костяшку домино в падающем ряду. Ее швырнуло на четвереньки, и она почувствовала, что скользит вниз по внезапно круто наклонившемуся полу в сторону внешней стены, которой больше не существовало. Сумев ухватиться за дверной косяк, она повисла на нем и стала ждать самого худшего. Это был жуткий момент колебания, когда небоскреб, словно океанский лайнер, сбитый набок гигантской волной, балансировал в неизвестности: то ли сумеет выровняться, то ли опрокинется совсем.

Сопротивляться соскальзыванию вниз по этой горке на высоте сорока этажей было невозможно. В течение следующих тридцати секунд, когда здание раскачивалось и изгибалось, отчаянно стараясь восстановить равновесие, миссис Вайман довольно сильно изранилась. Пол коридора, словно гигантские качели, вернулся на прежний уровень и даже чуть выше него, поднимаясь так быстро, что ее подбросило почти до потолка. Даже стоя на четвереньках, Аннет не могла удержать равновесия: сначала пол уходил вниз, потом поднимался, одновременно сгибаясь и разгибаясь, а ее швыряло от одной стены к другой.

Наконец качка прекратилась, и она обнаружила, что находится в здании, лишившемся трети своего пола. Падая, здание Залияна, как клешня, распороло башню Гарнера сверху донизу, выдирая из ее нутра лифты и лестницы с той же уверенностью, с какой мясник удаляет кость из куска мяса. Беспомощная женщина оказалась на высоте четырехсот восьмидесяти футов в здании, которое без особого преувеличения можно было назвать грудой костей без кожи и позвоночника.

Она пролежала, сжавшись в комочек, несколько часов, прежде чем нашла в себе силы доползти до края пропасти, откуда ее можно было увидеть.

Отступая назад через центр перекрестка 51-й улицы, Лузетти, не отводя глаз, смотрел на столкновение в вышине. Он видел, как два небоскреба сдирали друг с друга кожу, как угол башни Гарнера был сокрушен устремившимся вниз зданием Залияна, как Чарльз Кэстльман безмятежно стоял на самой середине улицы, ожидая, пока заполнившая небо громада стекла и бетона обрушится на него. Лузетти надо было бы бежать на восток или на запад по 51-й улице и попытаться спрятаться от смертельного дождя рикошетом летящих обломков под каким-нибудь другим зданием, но он никак не мог оторвать глаз от зрелища опрокидывавшегося восьмисотфутового небоскреба, падавшего, падавшего, падавшего, словно громадный топор.

Когда здание Залияна обрушилось на улицу, его мгновенно окутала кипящая туча пыли. Всем телом Лузетти почувствовал страшный удар насыщенного песком ветра, заставивший его зажмуриться и прикрыть голову руками. Еще прежде, чем он услышал грохот падения, он ощутил какое-то волнообразное движение под ногами. Если бы он не закрыл глаза, то, возможно, сумел бы как-то подготовиться к тому, что за этим последовало: мощный толчок буквально вздыбил мостовую, выгнув ее дугой. Как и припаркованные поблизости автомобили, его подбросило в воздух футов на пять и швырнуло на кучу гранитных обломков. Он поднялся на ноги и был сбит снова, на этот раз сильной звуковой волной. Грохот достиг такой невыразимой силы, что Лузетти захлопал руками по ушам и закричал. Внутри собственной головы он услышал какие-то хлопающие звуки и ощутил двойной удар боли, после которого уже вообще ничего не слышал. Лузетти вновь попытался встать, но ноги подогнулись, и он упал лицом вниз. Приподнявшись на локтях, он увидел картину продолжающегося разрушения. Из зданий выпадали окна, обрушивались карнизы, улицы были заполнены водой и клубящимся паром, а люди, наполовину ослепленные поднимающейся пылью, бежали, обезумев от ужаса.

Где-то далеко впереди квадрат света, обозначавший станцию «50-я улица», увеличивался по мере приближения к нему поезда. Мануэль Роза прищурился. Что-то там было не в порядке. Огни светофора, который он только что миновал, вообще не горели, а когда он взялся за радиомикрофон, чтобы доложить об этом, вагон начал вибрировать так сильно, что ему пришлось положить микрофон обратно и сосредоточиться на контрольных приборах. Рельсовая колея казалась волнообразной, и пелена пыли просачивалась вниз из темного устья туннеля. Передний вагон вдруг стал взбрыкивать, словно молодой бычок на бойне.

Боясь, как бы поезд не сошел с рельсов, Роза сначала притормозил, а потом и почти совсем остановил поезд. Он уже подъехал к станции достаточно близко и мог кое-что разглядеть: стальные колонны у края платформы отклонились в направлении какой-то неясной точки в четырехстах футах от него. Бог мой, да там же, в туннеле, люди! Они шли, держась за стены, а поезд медленно приближался к ним.

— Что это с вами такое? — прокричал им Роза, проезжая мимо. — Вы что, рехнулись? Убирайтесь отсюда!

— Стойте! Стоп! — закричали они в ответ.

— Почему мы останавливаемся? — услышал Роза из громкоговорителя голос кондуктора, находившегося в середине состава.

— Тут люди…

Человек из транспортной полиции бежал к нему вдоль края платформы, размахивая руками над головой. Поезд остановился, втащив на станцию только два передних вагона, словно змея, высунувшая голову из норы. Для середины дня платформа, как ни странно, была пустынной. Роза видел, как несколько неясных фигур спрыгнули с платформы прямо на пути и побежали в туннель, к южному концу станции. Вагон подземки трясся на своих рессорах, а в воздухе стоял приглушенный гул.

— Назад! — прокричал полицейский, поравнявшись с кабиной машиниста. Уводи поезд назад…

— А что случилось-то? — Роза нажал на кнопку своего радиопередатчика, чтобы кондуктор мог слышать их разговор.

— Там какое-то здание падает… Давай, пускай его задним ходом… в туннеле будет безопаснее…

— Задним ходом? Да там же другие поезда на подходе, ты понимаешь!

— Их остановили… возвращайся в туннель… это самый надежный способ, чтобы…

Громкий треск заставил их повернуть головы. В сотне ярдов от них от третьего рельса полыхнул град голубых искр. Казалось, что вся станция пришла в движение. Искры тут же были накрыты камнями, падавшими сверху. Роза попытался сдвинуть поезд с места, но не смог.

— Издох! Тока нет!

— Пусть люди идут через вагоны состава. — Гром стал таким сильным, что полицейскому пришлось кричать, чтобы Роза услышал его. — Они могут дойти пешком до Пятьдесят седьмой улицы.

И, к изумлению Розы, полицейский спрыгнул с платформы и бросился бежать вдоль состава, прямо в глубь туннеля. Роза продел большой палец под золотую цепочку на своем жилете и, вытащив часы, взял их в руку. Точное время может пригодиться для отчета, который ему придется представить. Выбираясь из кабины, он нажал на крошечную запорную петельку. Крышка часов с легким щелчком поднялась так же плавно и негромко, как делала это всегда. Ручная работа высочайшего уровня. В прежние времена знали, как надо делать вещи.

Пассажиры уже вскочили на ноги. Одни уставились на него со страхом и смятением на лицах, а другие уже ожесточенно проталкивались к концу вагона. Один мужчина ухитрился раздвинуть двери настолько, что смог наполовину протиснуться в них.

— Дамы и господа, нас просят покинуть поезд в организованном порядке через задний вагон. Не бегите. Если все мы просто проявим хладнокровие…

Он замолчал, осознав, что никто не слышит его голоса, как и голоса кондуктора из громкоговорителя. Все перекрывал приближающийся рев.

Повернувшись, он посмотрел через дверь вниз, на пути. Рельсы изогнулись влево, словно спагетти, а с потолка сползал пласт старинной кладки. Огни на платформе потускнели и погасли, но он еще успел увидеть, как дальний конец станции, секция длиной по меньшей мере в сто футов, исчезает, словно его расплющивает кузнечный молот. В темноте он слышал грохот обрушивающихся сводов и обваливающихся стен — сначала в отдалении, а потом совсем рядом. Вагон, тускло освещенный автономными батареями, швырнуло сначала в одну сторону, потом в другую, прежде чем окончательно погрести под общим обвалом.

Тело Розы было обнаружено спустя четыре дня, последним из всех. Его пальцы с трудом оторвали от часов, которые показывали 11.35. Точно по расписанию.

Глава 29

Крушение здания Залияна было зарегистрировано сейсмографами в Вашингтоне, что в округе Колумбия, в Бостоне и в Чикаго, и глубокий, хриплый, перекатывающийся взрыв слышали даже в международном аэропорту Ньюарка, в десяти милях к юго-западу, а также в Хакенсаке, штат Нью-Джерси, в десяти милях к северо-западу. Из-за того, что небоскребы в центре города сыграли роль своего рода щита, крушение было едва слышно в Бруклине, в Куинзе и даже в Бронксе. Даже в здании ООН, в двух милях от места катастрофы, на 1-й авеню, был заметен лишь короткий, резкий толчок, за которым последовало то, что приняли за гул самолета при переходе звукового барьера.

Вся западная сторона Манхэттена, от Линкольновского центра на севере до станции «Пенн» на юге, временно оказалась нежизнеспособной. В этом районе находилось примерно сто восемьдесят зданий. Телефон, электричество, пар, вода, газ — все коммуникации были разрушены, три туннеля подземки блокированы провалами, а гигантская автомобильная пробка вынудила машины «скорой помощи» и полицейские автомобили двигаться по тротуарам.

Благодаря предварительному предупреждению — звонку Митчелла по номеру 911 за тридцать одну минуту до катастрофы — многие рабочие городских и коммунальных служб уже находились на месте происшествия. Спасательные работы, прежде всего, осложнялись ранениями самих спасателей, которые они получали от падающих обломков: с новых зданий сыпался дождь стекла, а со старых — карнизы, кирпичи и даже пожарные лестницы.

На площади Залияна организовали командный пункт, и оборудование для обеспечения связи доставили туда на вертолете. Ответственными за его работу вначале были высшие офицеры полиции из главного управления северного округа, что на западной стороне 54-й улицы, но вскоре они передали весь контроль комиссару полиции, комиссару пожарной службы и мэру города. Быстрый осмотр полученных повреждений привел к решению окружить кордонами и эвакуировать все здания в десяти кварталах, непосредственно прилегающих к месту катастрофы. Предварительные оценки числа пострадавших, поступившие на командный пункт, были ужасными и становились все хуже по мере того, как тянулся бесконечный день. 200–400 погибших, раненых же доставили в три-четыре раза больше. Эти цифры могли бы оказаться еще больше, если бы башня упала по диагонали, попав не на улицу, а на дома одного из прилегающих кварталов: ведь полиция просто физически не могла завершить эвакуацию близлежащих зданий за предоставленные ей двадцать с небольшим минут. Ущерб, нанесенный собственности, оценивался примерно в два миллиарда долларов, а более точная цифра зависела от завершения обследования каждого здания, на что ушли бы недели. Шести— и восьмиэтажные многоквартирные дома по 49-й улице с другой стороны площади выглядели так, словно по ним прошелся торнадо. Фасады зданий от одного конца квартала до другого были разрушены, выставив на всеобщее обозрение внутренности квартир. Это зрелище в основном стоящих на своих местах диванов, стульев, ламп, столов на фоне оклеенных обоями стен очень напоминало выставку кукольных домиков. И не было никакой возможности установить, сколько людей оказалось погребено под уличными завалами.

В двух кварталах, ограниченных 8-й авеню, Бродвеем, 49-й и 51-й улицами, вылетели все стекла, а в прилегающем кольце кварталов оценка потерь приблизилась к пятидесяти процентам. Пришли сообщения о разбитых окнах, осыпавшейся кладке, треснутых фундаментах с мест, отстоящих оттуда на милю. Куски парапета с залияновской крыши обнаружили у входа в мюзик-холл городского радиоцентра на углу 6-й авеню и 50-й улицы, в трех кварталах к востоку. Отлетевшая от крыши пирамида приземлилась за перекрестком 7-й авеню, втиснувшись, подобно огромному куску алюминиевой фольги, в пространство между гостиницами «Тафт» и «Уолворт».

С трудом устоявшую башню Гарнера и здание кинокомпании «Парамаунт», получившее удар по касательной линии, спасатели обходили стороной до тех пор, пока инженеры из городского управления не дали заключения, что нет угрозы их падения. Большой ущерб был нанесен таким известным зданиям, как церковь Святого Малахии, театр Гершвина, гостиница «Мэнсфилд-холл», театр «Риволи», а также гостиница «Тафт». Станция подземки «8-я авеню», протянувшаяся от 49-й до 52-й улицы, полностью разрушилась, и все ее входы и выходы были заблокированы. Спасательные команды транспортного ведомства направили туда с прилегающих станций через туннели.

Все палаты и коридоры в больнице Святой Клары, в трех кварталах от места катастрофы, вскоре были заполнены до предела. Раненых начали доставлять в больницу спустя считанные минуты после крушения — некоторые добредали сами, других приводили под руки посторонние люди. Все транспортные средства срочно мобилизовали, чтобы компенсировать первоначальную нехватку машин «скорой помощи»: такси, частные автомобили, грузовики, велосипеды, грузовые тележки и даже — по меньшей мере в одном случае — двухколесную ручную тележку для покупок.

Обломки здания Залияна, в значительной степени заполнившие проходы между расположенными поблизости домами, стали причиной фантастической неразберихи в районе 50-й улицы. Общий завал поднимался от площади до уровня 12-го этажа башни Гарнера на 8-й авеню, а потом сужался книзу изломанными ступеньками до огромной кучи высотой в пять этажей у Бродвея. Именно на Бродвее, куда и рухнули верхние этажи, сила столкновения была самой мощной, именно там двадцать или даже тридцать футов изогнутой стали, начисто отодранной от полов, стен и потолков, вздымались, словно кости, над пластом битого камня глубиной в тридцать футов. В средней части здания стальной строительный каркас, жестоко покореженный и перекошенный, все же как-то устоял. Он поднимался значительно выше и все еще поддерживал часть пола и внутренних стен. Некоторые из нижних этажей, высота падения которых была меньше и которые, как позднее вспоминали очевидцы, опустились довольно мягко, на вид понесли не такой значительный ущерб. Из-за постепенной осадки здания оказались полностью раздробленными и раздавленными нижние уровни, вестибюль, аркада-пассаж, антресоли, равно как и первые пять надземных этажей. Шестой и седьмой этажи были полуразрушены, а восьмой и девятый оказались в основном нетронутыми, их стальное обрамление было только слегка повреждено, сохранилась большая часть пола, устояли и многие стены. На фотографии, которой суждено было обойти газеты всего мира, была запечатлена какая-то картинка в рамке на стене одного из кабинетов девятого этажа. Она все еще висела на своем крючке, только под прямым углом от своего нормального положения.

Единственное, что можно было сразу использовать для раскапывания завала, были три грузовика возле котлована на противоположной стороне площади, у одного из которых прорвало покрышки во время первоначального обвала. И только спустя несколько часов, когда рассосалась транспортная пробка, начало прибывать дополнительное оборудование, включая большие грузовые колесные краны, способные поднимать тяжелые стальные балки и рушить вызывающие опасение стены и фасад здания.

Каждые несколько минут от останков здания Залияна отрывались и падали какие-нибудь новые куски, и в недрах этой путаницы перевернутых этажей и стен что-то громыхало и трещало. Несколько раз вся груда стонала и содрогалась, словно пытаясь поглубже устроиться в своей могиле. Глядя на руины, трудно было представить, что там, внутри, мог хоть кто-нибудь уцелеть. Официальные лица, руководившие спасательными работами, могли лишь надеяться, что все успели вовремя покинуть здание, и потому сосредоточили спасательную технику в полуквартале оттуда или даже дальше, где риск новых ранений был не так велик.

Кори Хейл не считала убедительной подобные доводы. Сама еще до конца не оправившись, она оказывала пострадавшим первую помощь и через два часа работы начала наводить справки о Брайане Митчелле. Кори была уверена, что такой человек был бы непременно замечен в ходе спасательных работ, если бы он покинул здание. Однако ни сама она его не видела, ни кто-либо другой, кого бы она ни спрашивала. Никто также не слышал, чтобы его имя называли по радио. Какой-то мужчина в каске и с наушниками не знал ничего ни о каком Митчелле и не мог объяснить ей, почему никто не раскапывает само рухнувшее здание. Весь мокрый от пота ремонтник в рабочем комбинезоне посоветовал ей обратиться на командный пункт, а там капитан полиции сказал ей, что фамилия Митчелла ему незнакома, а другой полицейский сказал, чтобы она не мешала и прекратила указывать, что надо делать, а не то он ее арестует.

И в этот момент Кори увидела мэра, стоящего у вагончика связи. Расталкивая людей, она подбежала к нему и схватила за руку.

— Почему никто не разыскивает мистера Митчелла? — накинулась она на него, как рассерженная мамаша. — Он дал сигнал тревоги… да если бы не он, мы бы там все погибли… он-то все еще там…

Мэр медленно, но твердо перехватил ее запястье и подозвал одного из своих одетых в гражданское телохранителей. Но, увидев эмблему залияновской корпорации, поднял руку, давая знак, чтобы ее не уводили.

— Вы были в здании?

— Ну а как же? Это же моя работа! Я-то думала, что вышла последней, но мистер Митчелл все еще там внутри, а может быть, и мистер Залиян тоже. Почему никто не ищет их? Почему вы не прикажете, чтобы кто-нибудь сделал это?!

— Мы не можем делать все одновременно, — терпеливо объяснил мэр. — Мы поищем их, как только это будет безопасно. Нет никакого смысла губить спасателей. А теперь, если вы не возражаете…

Какой-то высокий мужчина появился в дверях вагончика.

— Она сказала, что Митчелл все еще в здании? Я верно расслышал?

— Кто такой Митчелл? — спросил мэр с раздражением, оглядывая лица своих помощников.

Мужчина шагнул вперед и протянул Кори Хейл руку.

— Я Джордж Делла из строительного департамента. Митчелл все еще внутри? Брайан Митчелл?

Кори Хейл энергично закивала.

— Он дал сигнал тревоги и сказал, чтобы мы все покинули здание. Он говорил, что там еще остались люди на шестьдесят шестом, и пошел за ними. Я сама посадила его в грузовой лифт.

— И он не спустился вниз?

— Джерри Коутс и тот не добрался, а он ведь пошел только на двадцатый. А я на десятый и едва-едва выскочила. Я вам точно говорю, что мистер Митчелл находился выше, поэтому и не успел, он все еще там, я уверена. — Ее уже окружили какие-то люди, старающиеся подойти поближе, чтобы расслышать ее слова. Внезапно смутившись оттого, что так самонадеянно побеспокоила массу важных людей, Кори понизила голос и пожала плечами. Мне кажется, что вы по меньшей мере обязаны проверить, так ли это.

— Да кто такой этот Митчелл? — снова спросил мэр.

— Инженер, который обследовал здание, — ответил Делла. — Если он жив, то лучше, чем кто-либо другой, знает, почему оно упало.

Мэр поднял вверх руки.

— А не можем ли мы проверить сообщение этой леди?

— Очень уж опасно, — сказал Делла, внимательно оглядывая картину крушения. — Оно все еще рушится.

— Черт вас побери, — вздохнула Кори Хейл, — да вы дайте мне каску и какой-нибудь топор, и я сама пойду в здание.

Мэр повернулся к комиссару полиции.

— И что ты думаешь, Бен? Найдешь кого-нибудь желающего отправиться туда?

— Нужны добровольцы. Я должен буду объяснить им ситуацию и сказать, чтобы возвращались, если это окажется слишком рискованно.

— Ну так давай. Похоже, что этот парень Митчелл как минимум заслуживает внимания к себе.

И снова мэр был захвачен врасплох: прежде чем он успел увернуться, руки Кори Хейл обвились вокруг его шеи, и она чмокнула его в щеку.

— Я счастлива, что голосовала за вас, — воскликнула она.

Сержанты Пол Маккинни и Джордж Фелс из 1-го взвода экстренной службы департамента полиции решили проникнуть в разрушенное здание примерно в его середине. Бетонированный подсобный ход, снабженный лестницей, пронизывал все здание от основания до крыши, словно вертел высотой в 800 футов. В верхней трети здания ход был изуродован до неузнаваемости, в средней трети — довольно сильно поврежден. Однако в нижней трети, в особенности между тем, что когда-то было 9-м и 15-м этажами, он все еще оставался на своем месте, в центре развороченных этажей, пронизанный трещинами, но все-таки целый.

Базовый лагерь устроили на крыше театра Гершвина. Там собрали разнообразное оборудование, которое могло оказаться полезным: веревки, ремни, спасательное кресло, херстовский инструмент «челюсти жизни», способный создавать подъемное усилие в пять тонн, воздушный матрас «Паратех» размером в два квадратных фута, который можно было мгновенно надуть с помощью баллона со сжатым воздухом и который мог выдержать вес до двадцати пяти тонн, захватные крюки и алюминиевые лестницы, портативный ацетиленовый автоген, шины для крепления переломанных костей, носилки и, на всякий случай, мешки для переноски трупов.

Маккинни и Фелс предпочли взять с собой только фонари и небольшие рычажные ломики. Обвязавшись веревкой, как альпинисты, они осторожно продвигались к центру разрушенного здания по выступу, образованному вертикальным полом и горизонтальной стеной. Дойдя до вершины подсобного хода, они двинулись на запад. Им пришлось пробивать себе проходы сквозь два этажа, прежде чем они обнаружили пожарную дверь к еще одной лестнице, не погребенной под развалинами. Руками они расчистили небольшой прямоугольный участок у себя под ногами и обнаружили дверь с цифрой «14». Они сообщили по радио в базовый лагерь о своем продвижении и нынешнем местонахождении.

— Смотрел когда-нибудь «Приключения Посейдона»? — спросил Маккинни у своего напарника, когда они ломиками приподнимали края металлической панели.

— Нет.

— Вот там в точности так же было.

Металлическая панель открылась, как дверь люка. Они посветили фонарями вниз.

— Пусто, — сказал Маккинни. Он свесился через край и заглянул внутрь. Затем, посмотрев вверх на Фелса, добавил: — Десять против одного, что мы никого не найдем. Ну, может быть, еще там на лестнице посмотреть? И интересно, куда же идти первым делом…

В ответ на его вопрос откуда-то изнутри лестничного колодца, примерно в двадцати — тридцати футах от них, прозвучала трель полицейского свистка.

— Ты слыхал? Там кто-то есть!

И еще один резкий свисток.

Маккинни пулей понесся по ступенькам в направлении звука.

— Эй! Эй, там! Держитесь, помощь уже идет!

Четыре минуты спустя взволнованный голос оператора раздался в радиопередатчике базового лагеря:

— Два человека обнаружены живыми… имена — Брайан Митчелл и Кэрол Оуэнс… ноги, кажется, сломаны… пришлите носилки…

Глава 30

Женщина заглянула в комнату и увидела, что Брайан Митчелл проснулся. Кэрол Оуэнс сидела в кресле, рядом с кроватью, положив загипсованную ногу на стул. Ее костыли были прислонены к стене. Женщина шагнула в комнату, слегка постучав в дверь.

— Доброе утро, мисс Оуэнс, — сказала она с улыбкой. — Когда я не нашла вас в вашей комнате, то подумала, что найду именно здесь. Доброе утро, мистер Митчелл. Ну, и как же себя чувствуют с утра наши знаменитые пациенты? Доктора сказали мне, что через несколько дней вас выпишут домой. Разве это не замечательно?

Митчелл лежал в постели, опершись на подушки, обе его ноги были в гипсе.

— Вы разве не видели на двери табличку «Никаких посетителей»? — нахмурившись, спросил он незваную гостью. — Как вам удалось проскочить мимо сестринского поста в коридоре?

— Я Линда Ротман, руководитель службы информации и связи с общественностью здесь, в этой больнице. Бог мой, ну и популярность у вас обоих! Каждому хочется взять интервью! Вестибюль полон репортеров!

— Жить им, что ли, негде?

— У меня есть информация, переданная длявас по телефону, — сказала она, показывая листок бумаги, — так, может быть, я…

— Читайте.

Ротман надела очки.

— Это от Берта Фабера. Поскольку вы не ответили на его звонки, он не знает, что ему делать с пакетом с документами, который пришел по почте от секретарши мистера Залияна.

— Сообщите ему, чтобы он отправил их окружному прокурору Нью-Йорка. Вероятно, он мог бы воспользоваться экстренной почтой.

— Он также просил меня передать вам, что он и Эмиль полагают, что об уходе из фирмы вы говорили несерьезно. Он сказал, что решил провести реорганизацию, которую вы предлагали.

— Ответьте ему, что я никогда не меняю своего решения, если оно уже принято. Я совершенно серьезно решил двигаться дальше по жизни без программы стоматологической помощи и страховки на случай смерти.

— Обязательно передам. У меня есть сообщение и для вас, мисс Оуэнс. Мистер Розен просил передать, что мистер Лузетти благополучно поправляется и ваша работа ждет вас, когда бы вы ни пожелали вернуться.

— Передайте ему мою большую благодарность и скажите, что я останусь в этой фирме только в том случае, если смогу работать над одним исследовательским проектом, о котором расскажу при встрече на следующей неделе.

— Передам. — Ротман снова повернулась к Митчеллу. — Итак, относительно репортеров…

— Ага! Вот наконец-то мы и добрались до истинной цели вашего визита!

— Я просто поинтересовалась, не…

— А сколько их там?

— Да около тридцати. Вестибюль переполнен, и все время подъезжают новые и новые.

Митчелл покачал головой.

— Мы пробыли здесь всего три дня и уже дали двадцать пять интервью. А может быть, больше? Хватит. С этой минуты мы сами решаем, когда нам давать интервью. Нам сказали, что десять тысяч журналистов прибыли в Нью-Йорк, причем пять тысяч — только из США. Мы ни под каким видом не намерены беседовать с ними со всеми, с какой-либо частью из них и вообще ни с кем. Пойдите к ним вниз и скажите, что нас нельзя беспокоить. Мы в бреду. Поняли?

Ротман поколебалась, а потом сказала:

— Вы бы оказали мне большую любезность, если бы просто…

Митчелл ткнул пальцем в сторону двери.

— Я здесь не для того, чтобы оказывать вам любезности! Вон!

Когда Ротман ушла, Кэрол засмеялась, откровенно любуясь им.

— Мистер Суровый и Крутой Парень, — сказала она насмешливо, — ах, как мне нравится, когда ты ведешь себя как деспот!

— Да вовсе я не деспот, просто пошли они все… Кэрол, нам бы с тобой надо спрятаться куда-нибудь подальше от всей этой шумихи и прийти в себя. Я должен написать отчет, так что мне понадобятся тишина и спокойствие. Как насчет моего колорадского домика в горах? Тебе там понравится.

— Не так же быстро. Мы всего разок переспали, а теперь ты хочешь, чтобы я с тобой сбежала?

— Ну да. Мы переспали только разок, это так, но мы с тобой вместе прошли через боль и страдания, а это уже целая вечность. Я знаю людей, которые построили длительные браки на меньшем основании. Я же спас тебе жизнь, помнишь? Так что ты должна делать то, что я скажу.

— Напротив, это я спасла твою жизнь. Ведь именно я догадалась вытащить полицейский свисток. Именно я заставила тебя дождаться помощи, а не ползать в темноте со сломанными ногами.

— Вот именно. Ты спасла мою жизнь, и теперь должна делать все, что бы я ни сказал. А что это ты говорила насчет какого-то исследовательского проекта?

— В своей лекции ты упомянул о том, что, когда подобные дела с авариями улаживаются помимо суда, факты остаются недоступными для инженеров. Я бы хотела потратить с полгодика и заняться проблемой гласности. Напишу свой собственный отчет. Думаю, что смогу уговорить Розена и Лузетти разрешить мне сделать его. Представляя интересы Залияна долгие годы, они теперь должны заинтересоваться финансированием чего-то такого, что подняло бы их репутацию.

— Отличная идея, — восторженно заявил Митчелл, глядя на нее с восхищением. — Штабеля книг и ты в горной хижине! Я уже едва сдерживаю нетерпение.

— Мне бы хотелось как-нибудь повидать эту хижину, но не сейчас. Мы останемся на Восточном побережье. Ты, как свидетель и эксперт, можешь неплохо заработать. Я думаю, Вермонт — то, что нам нужно. У моих родных прекрасный дом в Брендоне, и мы можем пожить там все лето.

— Всегда хотел побывать в Вермонте. У них там есть водопровод и электричество, как принято в цивилизованных домах?

— Нет, но зато мы там будем вместе.

Они протянули друг к другу руки. Несмотря на гипс, сковывающий их ноги, им удалось дотянуться друг до друга.

— Когда сестра Ретчэт зайдет сюда, — сказал Митчелл, и его глаза заблестели от неожиданных слез, — я собираюсь спросить ее, не разрешила бы она нам запереться.

Приложение

Выдержки из отчета Брайана Митчелла, направленного председателю состава присяжных по делу о крушении здания Залияна.

ПРИЧИНЫ КРУШЕНИЯ ЗДАНИЯ

Конструкция основания здания Залияна была спроектирована и построена на предположении, что все сооружение будет весить около 127 тысяч тонн, что давало бы фактор безопасности в три единицы, то есть вдвое больше минимума в полторы единицы, определенного нью-йоркским городским строительным кодексом. Серия изменений в проекте уменьшила общий вес здания примерно до 82 тысяч тонн, и в результате этого фактор безопасности от опрокидывания составил всего лишь 0,95 единицы.

Общий вес был сокращен вследствие:

а) изменения высоты стеновых бетонных панелей с 6 до 4 футов, а ленточного остекления с 4 до 6 футов;

б) изменения толщины бетонных панелей в 2,5 дюйма и гранитной облицовки панелей в 5,5 дюйма на один дюйм для бетонных панелей и 4 дюйма для гранита;

в) изменения конструкции пола с тяжелого бетона в 2,5 дюйма, положенного на трехдюймовый глубокорифленый настил, на 2,5 дюйма легкого сборного бетона, положенного на двухдюймовый глубокорифленый настил;

г) общего сокращения количества использованной строительной стали примерно на 10 процентов, хотя необходимость прежнего количества была подтверждена повторным компьютерным анализом.

Несмотря на сокращение общего веса здания на 35 процентов указанными способами, все из которых разрешены кодексом, в фундаменте не было сделано вообще никаких изменений, чтобы дать возможность внешним колоннам сопротивляться подъемной силе, вызванной ветровой нагрузкой. Чем легче здание, тем менее оно способно противостоять опрокидыванию его горизонтальными силами.

Восточная треть здания поддерживалась предварительно напряженными бетонными опорами. Существуют документы, показывающие, что не все сваи были вбиты в скальный пласт. Если раскопки этого места докажут, что именно так и произошло, это будет означать, что оставшиеся сваи подвергались нагрузкам, превышающим их возможности, даже когда здание и не раскачивалось.

Ослабленность здания и его относительно легкий строительный каркас привели к повышенной гибкости, и естественный период качания достиг 20 секунд. Для сравнения: период качания башен Всемирного торгового центра равен 10 секундам, а у зданий Западного побережья, спроектированных так, чтобы противостоять сейсмическим силам, он равен всего лишь 5–6 секундам. В нескольких случаях, включая и утро катастрофы, сильные порывы ветра усилили период колебания здания Залияна и создали исключительные колебательные движения, которые постепенно и разрушили сваи с подветренной стороны.

В дополнение к резонирующим порывам ветра общая ветровая нагрузка оказалась значительно больше, чем предполагалось кодексом. Ветровая продувка в аэродинамической трубе, возможно, покажет, что недавно завершенное здание государственных контор на западном конце площади создало эффект Вентури, который не только увеличил общую нагрузку на западный фасад здания Залияна, но и сместил вектор равнодействующей силы выше, увеличив, таким образом, силу опрокидывания.

Усадки северо-восточного угла здания вследствие уличного провала оказалось достаточно, чтобы нарушить уже ставшее ненадежным соотношение сил.

При создании любой инженерной структуры делаются ошибки: в проекте, в изготовлении, в строительстве, в эксплуатации, которой подвергается сооружение, в самых разных областях. Почти всегда эти ошибки достаточно малы, чтобы их не могли перекрыть различные факторы безопасности. Иногда ошибки компенсируются или сводятся на нет, однако в случае со зданием Залияна они как бы усилили друг друга. Все векторы сил действовали в одном и том же направлении, и здание рухнуло.

Мои предложения, которые следует предпринять, чтобы предотвратить повторение подобных катастроф, применимы не только к городу Нью-Йорку, но и ко всем местностям, где есть небоскребы:

1. Ответственность за строительство должны нести городские власти, а не застройщики. Высокие сооружения представляют собой большую угрозу для населения, поэтому последнему следует иметь своих представителей на месте строительства на всех его этапах, чтобы убедиться, что интересы населения не нарушаются. То, что уже является общей практикой при проектировании государственных зданий, может быть также применено и к крупным частным проектам, что демонстрируется в городе Лос-Анджелесе.

2. Необходимы испытания макетов в аэродинамической трубе при реализации крупных проектов. Недавний опыт Бостона, Чикаго, Хьюстона, а теперь и Нью-Йорка предполагает, что нынешние кодексы, относящиеся к проектированию окон, недостаточно надежны для полной безопасности населения. Масштабные модели при таких испытаниях должны включать в себя и окружающие здания.

3. Надо требовать внимательного рассмотрения инженерных планов. Проектировщиков следует заставить проверять все внешние факторы вплоть до деталей самого маленького соединения. Такое изменение в американской инженерной практике будет стоить недешево — в Европе это порой обходится почти так же дорого, как и оригинальный проект, однако изменение должно быть сделано для долговременных проектов и для проектов высотных зданий. Риск слишком велик. На карту поставлена человеческая жизнь.

4. Найти способ сделать доступным анализ технических данных аварий и катастроф. Гигантское количество информации заперто в картотеках страховых компаний, которым удалось уладить претензии вне суда. Чтобы защитить заинтересованных лиц от новых исков, нужная информация утаивается, причем даже от профессионалов-проектировщиков. В настоящее время изучается два возможных подхода: создать либо оснащенный компьютерами Информационный инженерный центр, который стал бы хранилищем необходимых фактов, взятых из картотек сотрудничающих проектировщиков и страховых компаний, либо Национальный центр расследования аварий и катастроф, который будет облечен властью исследовать и описывать любые аварии и катастрофы по своему выбору. Оба проекта нуждаются и заслуживают серьезного федерального финансирования.

Для того чтобы увеличить безопасность высотных зданий и восстановить доверие к ним людей, требуется не так уж много.

Брайан Митчелл Брендон, штат Вермонт.

Роберт Бирн Плотина

Расселу Бирну

Часть первая Страх

Глава 1

Плотина высотой свыше двухсот пятидесяти метров в глубоком ущелье Сьерра была самой высокой в США и самой высокой насыпной плотиной в мире. Через пять лет после завершения строительства она перенесла ряд небольших землетрясений. Стрелки сейсмографов в северной Калифорнии задрожали в восемь двадцать утра, тогда был зарегистрирован первый из двадцати девяти небольших толчков. А через пять часов основной толчок силой в 5,5 балла по шкале Рихтера заставил звенеть посуду в районе площадью 518 гектаров. Колебания почвы, продолжавшиеся семь секунд, обеспокоили главным образом находившихся в тот момент в помещении, а большинство оказавшихся на улице приписали их проходившим поездам или грузовикам. Рыбаки и любители водных лыж на озере Граф Уоррен, как называли водохранилище позади плотины, вообще ничего не заметили.

Ужас испытал только один какой-то турист, пересекавший луговину на склоне горы в восьми километрах юго-западнее плотины, как раз в эпицентре землетрясения. Вздыбившаяся земля сбила его с ног, и, чтобы не скатиться вниз по склону, он что есть силы вцепился в траву. Репортеру из сакраментской «Би» он потом рассказывал: «Это было нечто вроде попытки удержаться за плот в бурном потоке. Лежишь и думаешь: а нет ли там впереди какого-нибудь водопада? В земле открылась трещина, и я увидел, как ее края трутся один о другой. Я слышал, как с деревьев падали ветки и по склону катились камни».

Эта трещина в луговине обозначила неизвестную до тех пор расселину в поверхности скалы, получившую название «разлом Паркера», по имени туриста, заметившего ее первым. Разлом уходил в северо-восточном направлении и был заметен на поверхности на протяжении примерно километра. Геологи обнаружили, что почва сместилась на пятнадцать сантиметров по горизонтали и на восемь по вертикали. Согласно исследованию, проведенному геологической службой США, «разлом Паркера», возможно, уходит под плотину в ущелье Сьерра.

* * *

Бытует мнение, что большие водохранилища, в которых объем воды непостоянен, нередко оказывают сейсмическое влияние. Геологической службой США проведены исследования, в результате которых получен график, обобщающий все землетрясения, отмеченные в окрестностях плотины со дня окончания ее строительства, а также изменения уровня воды в водохранилище, причем самые высокие уровни наблюдались весной, а самые низкие осенью. Никакой взаимосвязи между уровнями и землетрясениями не обнаружено, а это означает, что землетрясение, поставившее под угрозу плотину, не было вызвано самой плотиной.

Хотя ущерб, нанесенный землетрясением, был невелик, известие о нем попало в заголовки новостей в округах Каспар, Буттс, Саттерс и Юба. Репортеры, умеющие копать глубже, описали сады близ Уитлэнда, где плоды осыпались с деревьев, да панику пернатых в птичнике в Рио-Озо. Там тысяча индеек метались так, что три сотни из них оказались серьезно раненными, и их пришлось прирезать.

Из людей медицинская помощь понадобилась двоим: на электрика из Грасс-Вэлли, стоявшего на коленях на полу своей кухни, свалились стенные часы, и женщине в универмаге городка Роузвил рухнувшая полка с консервированными персиками повредила палец на ноге. Чтобы при таком дефиците плохих новостей развернуться как положено, газетам пришлось посвятить передовые статьи тому, что могло бы произойти, окажись землетрясение посильнее или случись оно в каком-нибудь другом месте. Выходившая в Юбе и в Мэрисвиле «Вэлли геральд» заметила, что современная цивилизация вообще существует по милости сил природы, по сравнению с которыми плоды человеческого труда ничтожны.

Но единственно важным событием мог быть прорыв плотины, и мысль об этом бередила сознание Уилсона Хартли, начальника полиции Саттертона, городка с шестью с половиной тысячами жителей, расположенного на реке Сьерра-Кэньен ниже плотины. Хартли был местным полицейским, ответственным за общественную безопасность, и в случае катастрофы или угрозы таковой на него, а не на окружного шерифа, свалилась бы эвакуация саттертонцев. В его архиве хранилась карта наводнений, переданная ему, согласно закону штата, службой прогнозирования чрезвычайных ситуаций в Сакраменто. Владелец всякой крупной дамбы должен учитывать возможную угрозу внезапной катастрофы, а также размеры наводнения, которое за ней последует. На карте было показано, как высоко может подняться гребень водного потока и за сколько времени он доберется до важных объектов, расположенных ниже по течению. Но такая информация ценна для тех, у кого достало бы времени прореагировать, а саттертонцам она годилась разве что для мрачных шуточек. Случись наводнение, Хартли и его подчиненным пришлось бы столкнуться с потоком глубиной в сто пятьдесят метров, который в считанные минуты накрыл бы их с головой. Едва ли успели бы схватить свои четки и помолиться.

Землетрясение застало Хартли за письменным столом. Он отложил авторучку и внимательно посмотрел на окно, которое начало с шумом дребезжать. Небольшая ваза с цветами, которую секретарша этим утром поставила на его стол, закачалась из стороны в сторону и завалилась набок. Он подхватил ее левой рукой, а правой успел спасти стопку бумаг, не дав им промокнуть в расползавшейся от вазы лужице. Первым делом ему пришло в голову, что компания «Митчелл бразерс» устроила на своей каменоломне какой-то незаконный взрыв, но поскольку окно и пол продолжали трястись, он понял, что это нечто иное. Хартли поднялся из-за стола, стараясь не думать о самом худшем. В дверях его кабинета возник полицейский.

– Ты тоже это почувствовал? Ведь у нас только что было землетрясение.

– Верно, – ответил Хартли. – Так что теперь нам, возможно, придется принять ванну.

Они подошли к окну. И хотя плотина находилась почти в километре, им пришлось задирать головы, чтобы увидеть ее, неясно вырисовывающуюся над деревьями подступающего к ней холма. Плотина была невообразимо огромной, выше восьмидесятиэтажного дома, грандиознее, чем дамбы в Грэнд-Коули и Боулдере вместе взятых. И только лезвиеподобная прямизна ее гребня, протянувшегося на два с половиной километра и резко выделявшегося на фоне неба, говорила о том, что она дело рук человеческих. Ее гигантский фасад, обращенный к нижнему бьефу, напоминал огромного степного зверька, наклонившегося градусов на тридцать. Оба внимательно осмотрели плотину.

– Она все еще на месте, – сказал Хартли. – Настоящий монолит.

– Горы разрушатся раньше, чем она сдвинется. Эту малышку строили на века.

– Ну, инженеры всегда так говорят. И все равно, если бы это не вызвало в городе паники, я бы перетащил свою контору на более высокое место.

Когда они отвернулись от окна, свет над их головами замерцал и погас.

Через четыре дня после землетрясения самолет компании «Пан-Америкэн» рейсом из Лондона приземлился в Лос-Анджелесе. Среди встречавших был и газетный репортер с блокнотом в руке и диктофоном, свешивающимся с плеча.

– Это сварливый ублюдок, – сказал ему редактор городской газеты, давая задание, – но у него острый язык, и он не стесняется высказывать свое мнение. Не обращай внимания на его шпильки и получишь несколько цитаток, которые мы уж сумеем использовать.

Репортер с интересом наблюдал, как в открывшейся двери самолета показался мужчина, которого он поджидал. Движением плеча отказавшись от помощи стюардессы и умело управляясь со своими алюминиевыми костылями, он перекинул ноги через ступеньку и, ловко маневрируя, оказался в кресле-качалке. Теодора Рошека, президента международной строительной фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц», было легко узнать, и не только из-за его физического недостатка. Над его худым костлявым лицом всегда возвышалась серая фетровая шляпа с вышедшими из моды широкими полями. Совершенно черные брови, контрастирующие с седыми волосами, придавали глубоко посаженным голубым глазам выражение гипнотизирующей напряженности. Он сидел в своем кресле прямо, слегка наклонившись вперед, словно командующий на капитанском мостике боевого корабля. Репортеру пришло в голову, что если бы Рошек мог ходить, то это была бы размашистая походка человека, пересекающего комнату, чтобы кулаком двинуть кому-нибудь в нос.

Интервью состоялось, когда помощник Рошека выкатил кресло-каталку из ворот аэровокзала на улицу, где их уже дожидался лимузин.

– Прошу прощения, мистер Рошек! Джим Оливер из лос-анджелесской «Таймс».

– Мое глубочайшее почтение, – ответил Рошек, не поворачивая головы. – Сам я читаю «Геральд экзэминер». Развелось чертовски много газет.

– Надеюсь, вы не будете возражать, если я задам несколько вопросов. Могу я воспользоваться диктофоном?

– Будьте так любезны. Возможно, это сократит число ошибок.

– Ваша фирма проектировала плотину в ущелье Сьерра...

– Именно так. Кроме того, мы контролировали строительство. У нас заключен контракт на двадцать лет, по которому мы обеспечиваем контроль за состоянием и даем советы по эксплуатации. Дело не в том, конечно, что плотина нуждается в контроле. По всей видимости, она самая безопасная из всех когда-либо построенных.

Рослому Оливеру приходилось изо всех сил спешить, чтобы не отстать от кресла-каталки. Он объяснил, что «Таймс» готовит материал о причинах землетрясения и просит многих видных специалистов дать свои комментарии.

– Землетрясение? – Рошек впервые взглянул на него. – Выходит, вы просто подбирались к этому? Когда я был в вашем возрасте, газеты печатали новости. Я предпочел бы поговорить о чем-нибудь более современном, вы не против? Как считаете, «Ловкачи» начнут когда-нибудь выигрывать?

– Мы пытались связаться с вами в Лондоне.

Рошек отвернулся.

– Я был занят. Я думал, вы насчет подписки.

– Это землетрясение причинило вам какое-либо беспокойство?

– Да. У меня там, ниже плотины, дача. Боюсь, не треснул бы камин.

– У проектировщика дом ниже плотины по течению реки, – пробормотал репортер, быстро записывая несколько слов в блокнот. – Это интересно.

– Когда я там бываю, всегда сплю как младенец. Вероятно, дело в горном воздухе.

– Стало быть, вы не думаете, что населению что-либо угрожает?

– Нет. Впрочем, да. Населению всегда что-нибудь угрожает. Вы добирались сюда на машине? И совсем не тревожились о своей безопасности? В прошлом году в США пятьдесят человек погибли в автокатастрофах. Я вот только что летел самолетом. И это, вероятно, тоже не слишком безопасно.

– Но факт остается фактом: рядом с самой высокой в мире плотиной произошло землетрясение.

– Да, это факт, но фактом остается и плотина. Она не самая высокая в мире. Она самая высокая из скально-земляных. Несколько бетонных арочных плотин выше ее. Высота плотины в Гранд-Диксенсе, в Швейцарии, двести восемьдесят метров. А Нурекская плотина, если русские когда-нибудь ее достроят, будет высотой более трехсот метров. Точность информации – вот что я ценю в ежедневной прессе.

– А плотина в ущелье Сьерра устойчива к землетрясениям?

– Она может противостоять им. Ничего абсолютно устойчивого к землетрясениям не существует. Вы получаете столько безопасности, за сколько готовы заплатить, и только. Эта маленькая встряска на прошлой неделе в пять с половиной баллов по шкале Рихтера едва ли достаточна, чтобы разнести курятник, полный кудахтающих цыплят. Да и эпицентр находился в восьми километрах. Плотина спроектирована так, чтобы выдержать удар в шесть с половиной баллов с расстояния восемь километров. А в той лесной горловине такого землетрясения не было, пожалуй, сто тысяч лет.

– Эта маленькая, как вы сказали, встряска, на сорок пять минут вывела из строя электроподстанцию.

– Это результат одного просто замечательного устройства. И на плотине, и на этой подстанции установлены сотни чувствительных датчиков самого разного назначения. Вращающиеся валы турбин и генераторов имеют диаметр девяносто сантиметров, и если они отклоняются более чем на два миллиметра в любом направлении, то все мигом автоматически отключается, пока не будет точно оценена ситуация. Ни генераторами стоимостью в миллион долларов, ни плотинами рисковать не стоит.

– Вы говорите, что плотина спроектирована с расчетом на то, чтобы она надежно выдерживала землетрясения определенной силы с эпицентром на определенном расстоянии. На бумаге это, вероятно, и так. Но разве не могло случиться, что подрядчики, строившие ее, не всегда строго соблюдали инструкции?

– Кто это подбросил вам такой вопрос, уж не клуб ли в Сьерре? Отличная компания! Я и сам член этого клуба. И не смотрите на меня так удивленно... Они там не все плохие. Моя жена просто обожает их туристические походы на уик-энды. А плотина построена так, как спроектирована. Я удостоверился в этом, проведя три года жизни на этой стройке, контролируя каждый шаг подрядчика. Тогда я еще не был физически такой развалиной, как теперь. Обходился только костылями и передвигался довольно скоро. Это было шесть, семь и восемь лет назад. Я был лично заинтересован в проекте, ибо хотел доказать, что насыпные плотины такой высоты абсолютно безопасны и в равной мере практичны. Кроме того, хотел убедиться, что эта штука никогда не поможет увеличить тираж вашей газетенки, рассыпавшись на куски. Этот проект, пожалуй, был даже консервативен. Ну, вот и моя машина, придется прощаться с вами. Приятно было побеседовать! Извините, что не рассказал истории поинтереснее. Если уж вы твердо решили писать об угрозе населению со стороны плотины, придется уехать за пределы Калифорнии. В этом штате один департамент занимается только тем, что приглядывает, как ведут себя эти плотины, а другой выясняет, что надо делать, если какая-либо из них внезапно рухнет. В большинстве штатов вообще нет никакой инспекции. Как только какую-нибудь плотину построят, о ней все тотчас забывают. Я правду говорю, ей-богу! Мальчик мой, вашей замечательной газете до зарезу нужна какая-нибудь сенсация, вот что! Отправляйтесь прямо в контору Отиса Чэндлера и подбросьте ему нечто вроде этого, сообщите, что на следующей неделе он получит объявление о тридцать пятой моей свадьбе. Ждем подарка, соответствующего его чистой прибыли. Всего хорошего! Езжайте поосторожнее!

* * *

Шесть округов водопользования, совместно владеющих плотиной в ущелье Сьерра, согласно директиве Управления по сохранности плотин штата Калифорния созвали совещание группы инженеров-консультантов, чтобы определить, «не возникло ли в результате землетрясения какого-либо нарушения структурной целостности плотины и смежных с ней сооружений». Хотя никаких структурных повреждений обнаружено не было, почти треть измерительной и регистрирующей аппаратуры, которой была снабжена плотина, сотрясение вывело из строя. Совещание не сочло это серьезным, поскольку оставшаяся исправной аппаратура по-прежнему позволяла считать эту плотину самой защищенной в мире. Было решено не менять поврежденные провода и пластиковый трубопровод, который шел от датчиков с самой дамбы к батареям циферблатов измерительных приборов, в дренажных и смотровых галереях, расположенных под ней. Однако, чтобы изучить поведение дамбы в случае будущих землетрясений, специалисты рекомендовали установить ряд дополнительных осциллографов повышенной чувствительности, два силовых акселерометра, три датчика давления и десять элементов, фиксирующих колебания почвы.

Смотровой и дренажный туннели были заключены в бетонный блок, который, подобно позвоночнику, проходил через сердце плотины у ее основания. Особое беспокойство вызвало то, что из-за толчков, которые испытала плотина, в строительных швах этой сердцевины образовались трещины, и через них в течение нескольких недель в туннель просачивалась грязная вода. Однако нагнетанием цементного раствора через пробуренные скважины поступление воды удалось прекратить. Эту временную неполадку огласке не предали.

Из предосторожности и для гарантии безопасности водохранилище следующей весной заполняли очень медленно, тщательно контролируя скорость потока и поддерживая уровень воды на шесть метров ниже максимума. Первоначальный ее объем был достигнут только через пять лет после землетрясения, так что за десять лет существования плотины вода девятнадцатого мая лишь во второй раз перелилась через бетонный водослив, подарив туристам грандиозное зрелище. Водная пелена толщиной в восемь сантиметров мерцающими волнами хлынула вниз по бетонному скату длиной в триста метров, расплескавшись внизу взрывом брызг. И никто из тех, кто слышал мощный рев, ощутил холодный ветер и туман, фотографировал радугу над ним, никогда не забудет этого зрелища.

Двадцать второго мая вода, огромной массой скользящая в водослив, чтобы начать долгий бег, достигла предельного уровня в тридцать сантиметров. Предельного же уровня достигла вела в дренажных и смотровых туннелях, глубоко погребенных в плотине, словно ее кишки. Особенно много воды скопилось в нижних туннелях, пробитых в скале на 250 метров ниже гребня плотины. А на проложенных там пешеходных дорожках стояла вода глубиной в тридцать сантиметров, и главному инспектору Чаку Дункану при ежедневных обходах приходилось хлюпать по ней. Вода просачивалась, капала и просто лилась из каждого дренажного отверстия, трещины или щели и бежала вниз по бесконечным бетонным ступеням серией миниатюрных водопадов. Воды было больше обычного, но не настолько, чтобы Дункан забеспокоился. Когда уровень воды в водохранилище был высоким, в туннелях всегда было сыро, а в бланке, который он заполнял, снимая показатели измерительных приборов, не было специальной графы для личных комментариев начинающего специалиста.

Дункан ненавидел эти зловещие нижние галереи, такие тесные, что можно было коснуться обеих стен одновременно. Ненавидел этот долгий подъем, спертый воздух, сырость и могильную тишину. Электрические лампочки вверху были размещены слишком далеко одна от другой и не могли разогнать царивший здесь мрак. Кроме того, они уже не раз гасли, заставляя его включать ручной фонарь. Как, черт подери, может им пользоваться тот, кому обе руки нужны, дабы делать записи в блокноте? Но тяжелее всего было сознавать, что вся огромная масса плотины и водохранилища находится прямо над головой. При мысли об этом он не раз покрывался липким потом, несмотря на холодный воздух. Но если он намеревается и дальше жить дома, искать другое место бессмысленно, а человеку, завершившему образование всего два года назад, Саттертон иной работы, хорошо оплачиваемой круглый год, не предлагал. Но если он сумеет продержаться достаточно долго, чтобы поднакопить необходимый стаж, эту грязную работенку по снятию показаний измерительных приборов в нижних туннелях можно будет спихнуть кому-нибудь другому.

Тяжелая стальная дверь открывала вход в галерею D – боковой туннель длиной тридцать метров, в котором находилась почти половина измерительной аппаратуры дамбы. Из-за неравномерной осадки дверь перекосилась и открывалась с трудом. Зажав блокнот под мышкой, Дункан обеими руками рванул и распахнул дверь, припер ее к стене и закрепил проволокой, чтобы она не захлопнулась за ним с могильным лязгом, как уже однажды случилось.

Стоять перед батареей циферблатов в конце галереи D все равно что попасть под проливной дождь, вода обильно капала на голову и плечи. Стуча зубами и дрожа от холода, Дункан быстро нацарапал в блокноте цифры, которые смог разглядеть на табло, и сделал привычные предположения по поводу тех, которые мешала увидеть влага. О чем свидетельствуют такая сильная капель и показания приборов, пусть решают другие. А его единственная задача заполнить по форме все эти бланки и убраться отсюда к чертовой матери. Оказавшись снова на поверхности, он устроит себе перерыв, закурит сигарету и подумает о приближающемся свидании с Карлой в пятницу вечером. До этого оставалась всего неделя. А уж Карла с ее крутыми бедрами и трепещущим язычком для начала отвлечет его хотя бы от несварения желудка. Ну, а в следующий раз при помощи одной-двух сигареток с марихуаной он наверняка одержит верх.

Глава 2

Проведя всего три недели в южной Калифорнии, новоиспеченный служащий фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц» попал в необычное положение: он целыми днями, томясь от безделья, лежал на ворсистом коврике в Санта-Монике.

Месяцем раньше он, Фил Крамер, подстригал лужайку в канзасском городке Уичита.

– Ты всего-навсего лишь добился наконец своей ученой степени, – сказала тогда его мать, – но это не означает, что ты не обязан выносить мусор и скашивать траву.

И всякий раз он, подстригая траву, проходил мимо парадного крыльца, останавливался, чтобы прочитать прислоненный к ступенькам документ в рамке: «Члены правления КАНЗАССКОГО университета присуждают ФИЛИППУ ДЖЕЙМСУ КРАМЕРУ степень ДОКТОРА ФИЛОСОФИИ по ГРАЖДАНСКОМУ СТРОИТЕЛЬСТВУ». До чего же он любил этот листок бумаги! За него заплачено семью годами питания одними консервами, муками экзаменов и скукой косноязычных лекций. Он думал, те годы никогда не кончатся, а вот теперь – странное дело – лежит на полу в квартире молодой женщины, всего в двух кварталах от Тихого океана. Более того, лежит нагишом! Он не совсем представлял себе, что произойдет, когда Джанет выйдет из ванной, но что бы ни было, это скорее всего будет очень приятным. Правда, не покидало подозрение, что его собираются оставить в дураках. Ведь то, что должно произойти, она назвала массажем.

– Ты сводил меня в два дорогих ресторана, – сказала она, – ты наладил мой автомобиль и передвинул диван. Теперь моя очередь сделать кое-что для тебя. Хочу предложить тебе первоклассный роскошный массаж всего тела.

– Здесь? За обеденным столом?

– Нет. Там, на полу гостиной. На ворсистом коврике перед камином. Раздевайся догола и ложись, а я подогрею пока немного масла и натяну амуницию для массажа.

Он подошел к коврику и заколебался. А что, если она просто дурачит его?

– Нечего стесняться, – сказала она. – Тебе это понравится. И чтобы побудить, она дотянулась до его Шеи и развязала узел на галстуке, потом проворно расстегнула рубашку сверху донизу. Он нахмурился, медленно вытаскивая низ рубашки из брюк.

– Немного странно все это, а? – спросил он. – Хочу сказать, что мы ведь не...

– Просто делай то, что говорю. – И прежде чем скрыться в ванной, она бросила ему полотенце. – Держи. Это для благопристойности.

Он лежал на коврике ничком с полотенцем на ягодицах, положив подбородок на кисти рук, всем телом ощущая жар от камина. И размышлял. Необычность ситуации заключалась в том, что они никогда еще не занимались любовью. Они проводили вместе всего лишь третий вечер, и, хотя требовательная страстность недавних поцелуев и ласк несомненно означала, что им суждено стать вскоре любовниками, он не предполагал, что, когда этот момент наступит, ему будет отведена такая пассивная роль. Он не то чтобы агрессивен по природе. Скорее застенчив, в особенности в компаниях и с женщинами. Еще в юности быстрый рост и непокорная шевелюра заставляли его стесняться собственного тела. Подобное самоощущение плюс религиозная мать и склонность к прыщавости, как бы тайно сговорившись, охраняли его девственность вплоть до второго курса колледжа. Девушка-первокурсница, позволившая Филу Крамеру соблазнить ее, говорила о нем так:

– Он только поначалу застенчивый. А в постели уговорит так, что твои ножки сами раздвинутся.

Однако, прожив пять лет и познав восемь девушек, он все еще был в себе не уверен. Знал, что, даже лежа обнаженным на ковре, не являет собой сексуального объекта. Слишком уж высокий и нервный. Волосы сильно смахивают на копну сена, по которой проехался трактор, но не сгреб до конца. Да еще брызги веснушек полосой поперек носа. Он уже примирился с той горькой правдой, что в нем умственное начало преобладает над физическим и девушка, которая им заинтересуется, тоже, вероятно, будет умной.

Джанет Сэндифер он встретил на воскресном семинаре по новейшему компьютерному языку, устроенному компанией «IBM». Во время перерывов на кофе он несколько раз взглянул на нее, но завязать разговор смелости не хватило, пока она сама ему не улыбнулась. У нее была аккуратненькая плотненькая фигурка, а лицо такое, что он не смог отвести глаз. Позднее, когда они познакомились, она сообщила, что три года назад она закончила колледж в Лос-Анджелесе, где получила сразу две степени: по компьютерному обучению и по математике, а теперь работает аналитиком компьютерных систем в одной фирме в Торрансе, которая проектирует и производит научную аппаратуру. Три повышения по службе и два поощрения внушили ей чувство, что для нее не так уж важно, станет ли она когда-нибудь матерью.

Фил закрыл глаза и улыбнулся. Дела у него, что ни говори, складывались удачно. Замечательное ощущение. Наконец-то он разделался с учебой. А хвалебные слова, которые он выслушал от руководства факультета за свою диссертацию о компьютерном предсказании аварий плотин, до сих пор звучали в ушах. И работу нашел именно какую хотел, в одной из самых престижных инженерных фирм. Но быстро понял, как мало знает о проектировании гидроэлектрических сооружений.

Единственное, что в последнее время беспокоило Фила, – это сумасшедший ответ, выданный компьютером фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц», когда он опробовал свою программу предсказания аварий на самом знаменитом сооружении Теодора Рошека, плотине в ущелье Сьерра. И катодная электронная трубка напророчила, что эта плотина может вот-вот лопнуть, как наполненный водой воздушный шарик, а сие означало: что-то неладно либо с компьютерами, либо с плотиной, либо с программой. Здоровье компьютеров отменное, а плотина – уважаемый во всем мире образец совершенства проекта. Стало быть, дефект следовало искать в программе. Он расскажет обо всем этом Джанет, когда они закончат ублажать друг друга. Возможно, ей удастся обнаружить какие-нибудь изъяны в предпосылках или в логике программы.

Она стояла возле него на коленях, одетая во что-то вроде короткого кимоно, и втирала теплое масло в его спину, Фил обвил было ее талию, но она оттолкнула руку.

– Есть кое-что такое, что ты должен понять, – сказала она. – Я не пытаюсь соблазнить тебя. Я просто делаю тебе массаж. Эта одна из самых приятных вещей, которые один человек может сделать для другого, совсем не обязательно сопряжена с сексом. Тебе положено только наслаждаться. Закрой-ка глаза.

Она вдавливала свои пальцы в мышцы его шеи и плеч растирающими и поглаживающими движениями. Несколько раз убеждала расслабиться:

– Бог мой, ты словно сжатая пружина. Тебе что, никогда раньше не делали массажа?

– Массаж не очень-то распространен в Канзасе. Так же, как и обнажение на публике.

– Это частное дело. Дверь заперта, и занавески опущены.

– Частное дело – это когда ты один. А вдвоем – это уже на публике.

Он поднял голову, чтобы взглянуть на нее. Она пригнула ее обратно.

– Какой-то ты уж очень консервативный. Интересно, все инженеры такие же, а?

– Не знаю. Я никогда не массировал инженера. Единственная девушка в инженерной школе весила больше девяноста килограммов и носила подбитые сталью рабочие башмаки. Мы звали ее «Киска в сапожках».

Она поскребла его голову кончиками сразу всех десяти пальцев, ладонями и тыльной стороной запястий помассировала плечи, потом сдавила пальцами бицепсы предплечья, проведя ногтями вниз по всей длине рук, начала делать круги ладонями. Вставила свои пальцы между его пальцами, погладила их, повращала туда и обратно и покачала. Покончив с руками, вернулась к спине. Для лучшего упора пошире раздвинула его ноги и, сильно нажимая, медленно провела кончиками пальцев от поясницы к шее.

– Ощущение невероятно прекрасное, – сказал Фил. – Где ты этому научилась?

– Когда была совсем молоденькой, ухаживала за одним калекой, который считал, что массаж – это не просто прекрасно, а лучше всего на свете. Я тогда еще училась в школе. Как-то раз он взял меня в одно заведение в Малибу, где все обнажались и практиковались в массаже друг другу. А инструктор, типа этакого гуру, вещал, что с помощью массажа можно попасть в один ритм со всеобщей гармонией и всяким прочим дерьмом в этом роде. Вот тогда-то я и пристрастилась к массажу.

Филу было интересно, что она сделает, когда доберется до полотенца? Перескочит через него и из уважения к его пуританскому воспитанию и целомудрию двинется дальше к ногам или же грубо отбросит полотенце, как сделали бы ее калека и гуру? Она отбросила полотенце в сторону и так набросилась на ягодицы, словно это были два кома теста, но действовала так искусно и так прозаично, что он не почувствовал ни прилива крови, ни стеснения.

Ее пальцы поглаживали верхушки его ног и чувствительные зоны ниже колен. Она нежно пощипывала его плоть, стискивала ее кулаками, колотила ребрами ладоней и проводила на ней длинные линии таким легким движением, что казалось, кончики ее пальцев касаются только волосков, но не кожи.

– Не знаю, как долго я еще смогу вкушать это удовольствие, – сказал Фил. – Мне хочется рассчитаться, чувствую себя эгоистом, просто валяясь здесь на коврике. Хочу поласкать тебя.

– Это не предусмотрено. Я просто делаю тебе подарок. А ты должен принимать его и наслаждаться. Сосредоточься на этом ощущении и не разговаривай.

А насколько же оказался приятным массаж ступни! Она прижимала большие пальцы к подъему и любовно обрабатывала каждый палец. Ладонями и пальцами терла пятки и подошвы – сначала легко, а потом жестко. И наконец ответила на будораживший его вопрос, приказав:

– Перевернись!

Он повиновался. Нет, она не накрыла его полотенцем. Снова помассировала голову, на этот раз спереди. Легким, словно крылья бабочки, прикосновением по векам, губам, щекам, шее... Потом обработала грудь, живот, подбрюшье. По пути к бедрам легко коснулась полового органа, и руки пошли дальше до лодыжек, затем вернулись, поглаживая ноги с тыльной стороны, мягко сомкнулись вокруг него. На какое-то мгновение ее руки оставили его тело, и послышалось шуршание одежды. Потом он почувствовал ее волосы на своем лбу и ее губы на своих губах. Он обвил ее рукой и прижал к себе.

– Я передумала, – прошептала она, – теперь пытаюсь соблазнить тебя.

– Это оказалось совсем легким.

Глава 3

Лос-анджелесская штаб-квартира фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц» занимала три этажа в гигантской башне Тишмэна на Уилширском бульваре. Большинство старших по должности служащих размещались на верхнем этаже, где были расположены также отделы предварительного планирования и разработки проектов. На среднем этаже размещались отделы, специализирующиеся на сооружении дорог, зданий и туннелей. А нижний этаж был отдан компьютерным службам, гидроэлектротехнике, атомной энергии и горному делу. На каждом этаже работали примерно по сто служащих, более половины из них – инженеры. Они трудились за обычными или чертежными столами в центральной части этажа, окруженной кабинетами. Отделы, занимающиеся нефтехимическими предприятиями, трубопроводами, аппаратурой для океанов, а также фундаментами, находились в другихзданиях Лос-Анджелеса, и на верхнем этаже постоянно обсуждался вопрос о сооружении своей конторской башни, которая приютила бы всех под одной крышей.

Утром двадцать шестого мая, в пятницу. Фил Крамер явился на работу на час раньше положенного и уселся у монитора, загружая компьютер своей переработанной программой прогнозирования возможной аварии плотины. Эта программа родилась за пять вечеров сотрудничества с Джанет. Она ничего не смыслила в плотинах, зато умела выстраивать логическую цепь и задавала вопросы, заставившие его изменить некоторые из цифровых предпосылок. Именно она предположила, что первоначальная математическая модель была слишком мала и чересчур упрощена для анализа состояния плотины в ущелье Сьерра. Модель следовало расширить, чтобы она соответствовала полному объему сооружения и включала большее количество усредненных данных. Составленная ими новая программа была рассчитана не просто на среднюю плотину, а приспособлена именно к условиям ущелья Сьерра.

Завершив необходимые предварительные операции, Фил ввел «Перечень измерительных приборов галереи». Прикосновение к клавише исполнения команды тут же высветило на экране колонку из двадцати пяти букв. Нажав в определенной последовательности четыре клавиши, Фил поместил вверху этой колонки зеленую индикаторную линию. Затем открыл копию самого последнего доклада инспектора из ущелья Сьерра. Показания были сняты три недели назад, когда поверхность водного резервуара все еще находилась на полтора метра ниже края водослива на гребне дамбы. Держа этот доклад левой рукой, он правой набирал цифры после каждой из букв на экране. Когда довел колонку до конца, появилась другая.

Спустя полчаса все имеющиеся в его распоряжении данные были введены в программу. Фил дал задание компьютеру оценить состояние плотины при допущении «Наилучший случай». Через четыре минуты появились колонки цифр, относящиеся к блокам плотины объемом 7,6 кубического метра. Поскольку в плотине было всего 68,8 миллиона кубических метров материала, число закодированных блоков информации составило девять тысяч, но по программе просчитывались только те блоки, где отмечалось просачивание воды выше нормы. Под заголовком «Чрезмерные оценки, заложенные в проекте», отметил двадцать блоков, и пять из них как критические. Компьютер предложил «провести визуальную инспекцию». Прикосновение к клавишам в другой последовательности вызвало на экран кодовые буквы, обозначавшие поперечные сечения дамбы, содержавшие критические блоки.

Фил поджал губы и покачал головой, соображая, не выбросить ли к черту эту программу и не начать ли все сначала, вероятно, теперь она выдает еще более искаженные показатели, чем раньше. Но прежде захотелось посмотреть, как далеко она завела. Он попросил компьютер сделать оценку «Наихудший случай». На сей раз под заголовком «Чрезмерные оценки» появилось сорок семь блоков, двенадцать как критические. Буквы и цифры растаяли, и на их месте возникла команда:

«Предпринять немедленные меры». Фил попросил дать последовательные изображения критических поперечных сечений. По мере того как на экране возникали треугольные изображения, справа налево двигались пунктирные линии, обозначавшие плоскость наибольшей слабости сооружения. И в каждом случае это место находилось на самом низком уровне. По всей видимости, это были точки соприкосновения плотины с лежавшей в ее основании скалой. А на экране появилось новое сообщение: «Выходят какие-то отбросы? Не плачь. Лучше перепроверь те отбросы, которые входят». Это была одна из фраз, которые Фил включил в программу, чтобы чем-то разбавить скуку.

Когда он позвонил Джанет на работу, она радостно приветствовала его:

– Ну, как дела с грандиозным инженерным проектом?

– Великолепно. Согласно этому кибернетическому мыслителю, наша самая замечательная плотина рассыпается сразу в сорока семи местах. Я звоню тебе, чтобы посоветовать выбросить на помойку всю документацию нашего грандиозного проекта, который, возможно, завалялся в твоем портфеле.

– Знаешь, я не могу позволить себе роскошь заиметь портфель. Документы держу в ящике письменного стола.

– Джанет, результаты оказались хуже, чем раньше. Я не думаю, что подвела логика. Очевидно, мои первоначальные предположения, произвольные коэффициенты были слишком пессимистичными.

– В этом я тебе помочь не могу. Пока ты не взвалил на меня эту плотину, самой крупной вещью, которую я когда-либо анализировала, был кусок силикона. А почему бы тебе не объяснить это старому... как его там... Рошеку? Он, вероятно, в секунду сможет обнаружить изъян.

Фил рассмеялся.

– Ты, должно быть, жаждешь моей гибели. Я его до смерти боюсь, посмотрела бы, как он утром проследовал, стуча своими костылями, от лифта по коридору. Словно чудовище из мультфильма. Забавно видеть, как все тотчас перестали трепаться и набросились на работу. Этот старик, клянусь, может одним только взглядом сшибить человека со стула.

– Все равно, тебе нужно с кем-либо об этом поговорить. Не можешь ты просто сидеть там и нервничать.

– Уж не обратиться ли мне ко всему руководству разом и не сообщить, мол, по моим расчетам плотина в ущелье Сьерра вот-вот рухнет, и все ее конструкции поплывут к Сакраменто? Да они расхохочутся так, что на пол попадают. Они скажут: "Ну и ну, должно быть, «отличные расчеты». Я же в их глазах несмышленыш, только что из колледжа. Мне вообще не положено вести себя так, будто что-то кумекаю Мне положено по чину держать глаза и уши открытыми, а рот – закрытым.

– Слишком уж ты робкий. Сделал оригинальную программу и должен больше доверять ей. Неужели у тебя нет какого-нибудь босса, с кем можно поговорить?

– Целых два. Один не слишком-то много знает о компьютерах, а другой мало что смыслит в плотинах. Пожалуй, можно зайти к Герману Болену, который беседовал со мной перед тем, как нанять. Очень приятный, по-моему, только немного напыщенный.

– Поговори с Боленом. Если эта плотина завтра рухнет, ты же не заявишь, что знал, мол, об этом, но постеснялся сообщить. Ой-ой, мне надо вешать трубку. Идет надзирательница и смотрит на часы. Думаешь, только у тебя чудовище из мультфильма?..

Весь остаток утра, как и обеденный перерыв. Фил провел, пытаясь набраться смелости, чтобы попросить секретаршу Болена записать его на прием. Дважды протягивал руку к телефонному аппарату на своем столе и отдергивал ее, страшась своих предвидений. «Вы с ума сошли? – возможно, яростно накинется на него Болен. – У меня есть дела поважнее, чем болтать с младенцами об их галлюцинациях. Черт подери, неужели вы всерьез думаете, что ваша школярская разработка чего-нибудь стоит?» Нет, поправил себя Фил, Болен не такой тип, чтобы выходить из себя. Скорее всего унизит этак по-отечески: «Ваша небольшая компьютерная программа очень мила. Вам стоило бы взглянуть на нее через несколько лет, когда накопится кое-какой опыт. А теперь извините, я ожидаю канцлера ФРГ». Была и еще одна возможность: Болен в тот же миг уволит его за растранжиривание ценного компьютерного времени и за то, что он не сосредоточился полностью на порученном деле. Филу, конечно, не хотелось рисковать потерять работу.

Он входил в группу из четырех человек, которые проектировали скальную плотину для сельского хозяйства Бразилии. Большую часть своего времени он проводил, перепроверяя чертежи и расчеты других, что носило как бы учебный характер, но он не возражал против этого, если он все будет выполнять аккуратно и не допустит ошибок, то в дальнейшем ему поручат более ответственную и самостоятельную работу. К тому же появилась надежда, что еще до конца этого года предложат сопровождать руководителя группы в поездке на место строительства. Прогулочка в Бразилию за счет фирмы! Ведь ни о чем таком нельзя было бы и мечтать, кабы послушался своего отца и поступил в одну из маленьких консультирующих фирм в их Уичите. Пришлось бы всю жизнь проектировать прокладку канализационных труб к домам в этой глуши и надеяться, что вдруг подвернется проект какой-нибудь дороги. Он был рад, что решил попытать счастья в большой фирме в Калифорнии. И по мере того, как шло время, уменьшалось опасение, что выставит себя дурачком, вынужденным с позором тайком вернуться домой. «Перестань дергаться, – ругал он себя. – У тебя хорошие мозги, приличное образование и желание работать. А Болен – человек, который это высоко ценит. Ты совсем не так уж косноязычен, каким привык быть. Потом, что такого, если выглядишь слишком молодым, чтобы тебя воспринимали всерьез? Время исправит этот недостаток».

Он снова положил руку на телефонную трубку. Нечего бояться Болена. Возможно, на него произведет впечатление новый сотрудник, который смотрит дальше своего непосредственного задания, и он вспомнит о нем, когда откроется какая-нибудь вакансия. Фил вспомнил совет отца относительно того, как преуспеть в мире бизнеса: «Зарекомендуй себя как личность, которая чаще решает проблемы, чем создает их. Но если уж встретишься с проблемой, которую не можешь решить, передай ее тому, кто сможет это сделать, и проверь, правильны ли твои исходные данные». Фил нахмурился. Его данным уже три недели. Лучше бы сначала позвонить на плотину и получить самые последние показания измерительной аппаратуры. А вторая заповедь его отца заключалась в том, что чем выше поднялся человек по служебной лестнице, тем проще иметь с ним дело. Болен, конечно же, забрался достаточно высоко – вторая ступенька от вершины.

Фил снял телефонную трубку и принялся дозваниваться на плотину в ущелье Сьерра.

* * *

Герман Болен занимал второй по величине и обстановке кабинет в фирме. Там были и чистошерстяной ковер, и своя ванная, и облицовка стен от пола до потолка не каким-нибудь пластиком или тонкой фанерой, а настоящим орехом. Левая сторона его письменного стола напоминала панель управления личным самолетом. Одним прикосновением к кнопке мог вызвать свою секретаршу, связаться по телефону с пятьюдесятью номерами во всем мире, получить прогноз погоды и курс акций на бирже, повернуть жалюзи с внешней стороны окон, зажечь сигару, согреть чашечку кофе и, наконец, поманипулировать цифрами всеми способами, известными в математике.

Он не имел ничего против того, чтобы быть вторым номером при первом номере Теодоре Рошеке, который был блестящим инженером с прямо-таки нечеловеческой работоспособностью и вполне заслужил и свой авторитет, и свою более крупную долю в прибылях. Герман Болен ничуть не завидовал ему. По правде говоря, он был даже благодарен старику. Если бы Рошек много лет назад не натолкнулся на него, то он, по всей вероятности, так и затерялся бы в лабиринтах Бюро рекламации, остался работягой на федеральной службе, о котором никто и никогда не слыхал. Но благодаря Рошеку, собственной упорной работе и везению в виде болезней, скосивших соперников по фирме, он мог теперь наслаждаться значительной властью и влиянием. Добился большего, чем мечтал когда-либо. За один только предыдущий год набежало более ста тысяч долларов после вычета налогов! Он участвовал в разработке некоторых наиболее знаменитых инженерных сооружений двадцатого века, что можно было видеть из висящих на стене картин и фотографий в рамках: плотина в Мангле, схема Манапурской ГЭС, объединенный очистительный комплекс в Ираке, трубопровод на Аляске, Синайский канал, плотина в ущелье Сьерра.

Да, он хорошо поработал с Рошеком. Тот умел быть обаятельным, когда нужно, но при знакомстве производил впечатление человека жесткого и резкого. А вот Болен отличался мягкостью и отеческой нежностью. Он приглаживал перышки, которые взъерошивал Рошек. Конечно, его жизнь не была идеальной. Болена печалили облысение и увеличение талии. Его ожиревшее грушевидное тело безостановочно набирало вес. Нынешний темп, как показал калькулятор в крышке стола, приблизительно четыреста с небольшим граммов в месяц. Очевидно, только читать о физических упражнениях и диете недостаточно. Он коснулся кнопки, и на маленьком экране мгновенно появилось время в двенадцати часовых поясах с точностью до сотой доли секунды. В Лос-Анджелесе было 17.06.34. Пора и закругляться.

В дверь тихонько постучали, и вслед за этим просунулась седая голова секретарши.

– Здесь мистер Крамер, он хочет повидаться с вами, – сказала она.

– Кто?

– Мистер Крамер, молодой человек с нижнего этажа. Он сегодня днем просился к вам на прием. Такой высокий, рыжеватый, да? Из отдела проектирования гидросооружений? Или компьютеров?

– О да, да, да. Пусть войдет.

По какой-то нелепой ассоциации он подумал, что она говорит о Джеке Крамере, профессиональном теннисисте былых времен. Он вспомнил очень красивый матч Крамера против Панчо Сегуры... Бог мой, да это же было более тридцати лет назад! А Фил Крамер – это парень, только что поступивший на службу. Болен сам беседовал с ним, зачислил его в предварительный список и рекомендовал принять. Приятный молодой паренек с хорошими манерами. Выглядит представительно. Прекрасное будущее, если станет служить как полагается. Сырье того типа, который и подыскивает фирма «Болен, Рошек и Бенедитц»? Нет, «Рошек, Болен и Бенедитц»...

Крамер несколько неловко поблагодарил Болена за то, что он уделил ему время, и присел на краешек кресла.

– Вы говорили, что, если у меня возникнут какие-нибудь трудности, я могу обратиться к вам.

Болен дружески улыбнулся. Парнишка нервничал, и его следовало успокоить.

– Да, я сказал так, и именно это имел в виду. Знаю, как трудно сразу из колледжа очутиться в большой организации. Это в своем роде интеллектуальный шок. Шок от столкновения с реальным миром, так? Когда я окончил Сент-Норбертский колледж, меня зачислили в фирму «Сиабиз»! Вот это был шок! – Он посмеялся, вспомнив былое, но его молодой посетитель, не разделяя веселья, продолжал сидеть, хмуро уставившись на него. Болен сложил руки, наклонился вперед и сказал, понизив голос: – Итак, какая у вас проблема? Мы оба инженеры. Если изложите эту проблему, прибегнув к специальной терминологии, сможем ее решить.

– Да, мистер Болен, есть одна проблема. Я думаю, что одно из сооружений нашей фирмы... то есть, согласно компьютерному моделированию, которое я провожу... Сэр, я думаю, что плотина в ущелье Сьерра может... Хотя я, вполне вероятно, ошибаюсь... Глубоко ошибаюсь... и я надеюсь, вы сможете указать мне, что я нелепо заблуждаюсь, полагая, что плотина... что она... ну, что она... я очень не люблю действовать через чью-либо голову, но я полагал, что прежде чем говорить об этом с кем-либо, мне следует обсудить это с тем, кто...

– Мистер Крамер, изложите спокойно эту проблему. Плотина в ущелье Сьерра – что?

Фил привел мысли в порядок и начал снова:

– Когда я кончал колледж, я разработал компьютерную программу для анализа состояния насыпных плотин, цель – выявить условия, которые могут предшествовать... ну, авариям. Это математическая модель, основанная на данных по десяти плотинам. Она учитывает нагрузки на скважины, темпы осадки, сейсмостойкость, утечки воды при различных гидростатических нагрузках. Ну, и так далее. Туда же заложено и сравнение с условиями, при которых произошли аварии плотин. Я имел возможность изучить опыт Болдуин-Хиллза и Тетона.

– Помню, я читал об этом в вашей анкете. Мы коснулись этого и в ходе нашей беседы. Отличная была работа для студента. Полная воображения. Но вот что касается ее практической ценности...

К чему он, собственно, подбирается? – подумал Болен.

– Я использовал трехкоординатную сетку сопротивлений, – продолжил Крамер, – весьма продуктивную в области химических процессов. Это не просто сумма всех данных – давления, утечки, осадки и сдвигов в разных частях дамбы, – но их взаимосвязь, взаимное влияние и, что самое важное, динамика изменений всех этих данных по мере подъема уровня воды в водохранилище.

Болен кивнул и попытался придать своему лицу сочетание симпатии с легким нетерпением.

– В целом эта концепция мне нравится, но есть слишком много неизвестных величин, мешающих получить решение, которого вы добиваетесь. Плотины в Болдуин-Хиллз и в Тетоне до аварий не были достаточно оснащены измерительной аппаратурой. При вашем подходе опасность таится, мне кажется, в придании чрезмерного значения таким вещам, как эти вот взаимосвязь и динамика изменений.

– Я сделал множество допущений...

– Ну и...

– Мистер Болен, в свое личное время я опробовал программу применительно к показателям по плотине в ущелье Сьерра. Эта плотина... – он сделал паузу, – эта плотина, согласно моей модели, не... не слишком хорошо себя ведет.

Болен покачал головой и слегка улыбнулся.

– Итак, мистер Крамер, вы в самом деле...

– Это звучит смешно, я знаю, именно так я поначалу и решил. Когда просился к вам на прием, хотел попросить у вас совета относительно пересмотра моей программы. Но сегодня днем я подумал: а не наткнулся ли я на нечто такое...

– О, даже так?

Болен стал смотреть на молодого инженера с некоторой долей неприязни. Да, умен, но есть в нем нечто незрелое. И, кажется, недостает чувства приличия. Болен волей-неволей подумал о начале собственной карьеры и о том, насколько немыслимым было бы для него явиться к старшему по должности с такой вот чепухой. Да, времена меняются, и не всегда к лучшему.

– Я пользовался показаниями приборов трехнедельной давности, когда уровень тамошнего водохранилища был на полтора метра ниже максимума. Сегодня днем я использовал показатели за последнюю пятницу, двадцать второго мая, когда вода поднялась еще почти на тридцать сантиметров и уже переливается через водослив. И компьютер показал, что... что...

– Плотина ненадежна?

Фил отдышался и выдохнул:

– На всем протяжении от самого крупного поперечного разреза до правого берегового устоя.

Болен, подыскивая замечание не пренебрежительное, но достаточно саркастическое, спросил, каким образом Фил раздобыл данные за пятницу.

– Я позвонил на дамбу, – ответил тот.

– Вы что сделали?

– Я позвонил на дамбу и поговорил с человеком, который отвечает за обслуживание и контроль. Некий мистер Джефферс. Я хотел иметь все данные, какие только можно получить, к тому моменту, когда увижу вас. Именно сейчас подъем водохранилища выше, чем когда-либо раньше, на тридцать сантиметров. И вода уже переливается через водослив.

– Вы звонили Джефферсу? И сказали, что вы из нашей фирмы?

– Да, сэр. Я спросил, нет ли чрезмерной протечки в галерее. Он ответил, что инспектор ни о чем таком не упоминал. Я спросил о показаниях приборов, которые не были зарегистрированы, и...

– Уповаю на Господа, что вы не сказали, будто плотина, мол, ненадежна.

– Нет, сэр. Но я с удивлением узнал, что во время землетрясения, которое было пять лет назад...

– Так, с меня достаточно. – Болен, слегка повысил голос и поднял руку, призывая Крамера замолчать. Он умел быть, когда надо, жестким и решительным. – Дело это серьезное. Что-то следует предпринять, но я пока не уверен, что именно.

– Ну, можно открыть ворота водослива, чтобы начать понижение уровня водохранилища, а также провести специальную инспекцию в...

– Я имею в виду не плотину. – Болен уже почти кричал. – Я имею в виду вас! Я не знаю, что следует сделать с вами. – Удивленный своей горячностью, Болен понизил голос до шепота. Он вовсе не хотел, чтобы Шарлей снова сунула голову в кабинет. – Я вас нанимал и потому несу за вас особую ответственность. Ненадежность относится к вам, а не к плотине.

– Но я всего лишь пытался...

– Ведете себя так, будто вы компаньон в этой фирме, куда еще не вложили необходимых двадцати лет тяжелого труда. Единственная неприятность, о которой мы должны беспокоиться, связана с утратой перспективы. Да вы когда-нибудь хотя бы видели плотину в ущелье Сьерра? Вы хоть когда-нибудь работали над проектом или сооружением плотины любого типа, хотя бы в каникулы? Полагаю, что нет. – Болен внимательно посмотрел на сидящего напротив молодого человека, глаза которого округлились от страха, а щеки налились краской. И все же Болен не мог избавиться от чувства симпатии. В простодушии Крамера было нечто привлекательное. Он искренний, открытый. По всей вероятности, ожидал похвалы за свои старания, а не сердитого выговора. Крамер талантлив и может стать выгодным приобретением, если им должным образом заняться. Болен вернулся к проверенной утешительной манере и сказал: – Я хочу, чтобы вы занимались тем, для чего вас наняли. Не пользуйтесь компьютерами для чего бы то ни было без разрешения мистера Филиппи или моего. И никому даже не упоминайте о том, что вы проделали. Иначе, могу вас заверить, станете мишенью для шуток на многие годы вперед. На все годы с данного момента, когда мы с вами можем посмеяться над этим наедине. А самое главное – не звоните больше туда. Предоставьте заниматься плотиной тем из нас, кто делает это со дня ее проектной заявки. Вам многому предстоит научиться, мистер Крамер, прежде чем сможете подумать о том, чтобы советовать нам, как надо управлять фирмой. Хорошо? Согласны?

Крамер всплеснул руками, а потом беспомощно уронил их на свои колени.

– Эти данные пугают меня, – сказал он мягко, не решаясь посмотреть Болену в глаза. – И все-таки думаю, что надо направить инспектора в галерею. Эти показания чрезмерны по любым стандартам.

– Что ж, вы имеете мужество отстаивать свои убеждения, даже если они ошибочны, и я отдаю вам должное.

Болен как бы в рассеянности помахал рукой в направлении двери, давая понять, что прием окончен. Он понаблюдал, как Крамер с усилием поднимается на ноги, словно человек, которого только что выпороли. Бедный ребенок, явно из тех, кто не умеет скрывать эмоций. Но этому ему придется научиться, если собирается продвинуться достаточно далеко в профессии инженера-строителя. Болен остановил его у дверей последним замечанием, чтобы подбодрить:

– Я не стану говорить об этом мистеру Рошеку. Он весьма скептически посмотрел бы на одного из своих служащих, в особенности на служащего без должного опыта, у которого возникают сомнения по поводу плотины, кстати, одной из его особенно любимых. Пусть уж это останется между нами.

Крамер кивнул и закрыл за собой дверь.

Спустя полчаса, внимательно проверив отчет из ущелья Сьерра, Болен коснулся кнопки на своем щите управления. И в пятистах милях от него на подземной электростанции зазвонил телефон.

– Джефферс слушает.

– Это Герман Болен. Я боялся, что ты уже ушел домой.

– Привет, Герман! Ну, мы же здесь, в горах, вкалываем днем и ночью: Не то что вы, городские хлыщи.

– Я готов поменяться с тобой местами в любое время. И ты тогда подышишь нашим воздухом.

– Неплохая сделка. Тебе стоило бы по меньшей мере нанести нам визит, чтобы посмотреть, как вода переливается через гребень. Вот это зрелище! Ниагара в сравнении с этим просто подтекающий водопроводный кран. Я сегодня тут отснял ролик и пошлю тебе несколько кадров, если хорошо получится.

– Обязательно пришли. Ларри, тебе сегодня днем звонил от нас мистер Крамер?

– Да, но что это такое было, а? Он, похоже, был очень взволнован, в особенности когда выяснил, что многие из измерительных приборов так и не работают со времени землетрясения.

– Ты что же, так-таки и выложил ему это?

– Ну, я упомянул об этом как бы мимоходом. Я полагал, что человек из нашей фирмы и без того должен уже это знать. А потом позвонил Рошеку, чтобы выяснить, что происходит, и черт меня подрал, но эта девица перевела мой звонок ему в Вашингтон! Я вовсе не имел в виду беспокоить его там. Он не знал ни Крамера, ни того, что ему нужно, и, кажется, был немного раздражен всей этой историей.

Болен машинально что-то чертил в своем блокноте. Когда услышал о звонке к Рошеку, грифель карандаша сломался. Теперь придется самому попытаться встретиться со стариком, дабы тот не подумал, что от него что-то скрывают.

– Спасибо, что сумел его рассердить, – сказал Болен. – Когда он счастлив, с ним довольно трудно иметь дело.

– Ну, извини меня за это, – засмеялся Джефферс. – А он тебе не звонил?

– Нет, но уверен, еще позвонит. А Крамер – это молодой инженер, которого мы только что наняли... Зеленый еще, прямо из колледжа. Сам-то я предпочитаю людей с небольшим опытом. Мы ему поручили одну исследовательскую работенку, проверить кое-какую гидротехническую чепуху в наших архивах. Вовсе не предполагали, что он примется названивать по всей стране. Бог знает на какие суммы назвонил! – Болен похихикал, создавая впечатление, что это дело выеденного яйца не стоит... – Но, просматривая кое-какие цифры, которые он подсобрал, я заметил, что уровень дренажа в галерее несколько завышен. Тебе самому-то этого не кажется?

– Ну, может быть. С прошлого года. Но он не так уж высок. Мы же собираемся весь этот год получать много воды, чтобы пропускать через турбины, если это то, что тебя беспокоит. Сама насыпь не просачивается.

– Думаю, плотина испытывает максимальное напряжение впервые за долгие годы. И можно узнать многое, что помогло бы нам в некоторых других проектах, над которыми работаем. Ларри, я хотел бы, чтобы ты оказал мне одну услугу: проведи визуальную проверку галереи. Лично.

– Господи, Герман, – застонал Джефферс, – да ты хоть знаешь, какая тягомотина спускаться туда, вниз? Двести ступенек! Это вроде того, как отшагать по лестнице с пятнадцатого этажа. И в любом случае Дункан ведь был там внизу в прошлую пятницу и...

– Я не сомневаюсь, что Дункан замечательный инспектор, но он не обладает твоим богатым опытом. Сходи туда сам, Ларри, и доложи мне. Я не имею в виду письменный доклад. Просто позвони и опиши, что там увидел. Можешь также записать показания измерительной аппаратуры, пока ты там будешь, чтобы удостовериться, что Дункан добросовестен.

– Имеешь в виду сегодня вечером? Да меня сегодня вымотали три китайских инженера с каким-то парнем из Госдепартамента. Им, видите ли, надо было забираться на все эти проклятые штуки. Я совсем выдохся.

– Да, боюсь, что имею в виду сегодняшний вечер. Если внизу конструкции произошли изменения, выяснением причин этого следует заняться немедленно. Если наш юный Крамер каким-то чудесным образом наткнулся на нечто особенное, мы вовсе не хотим, чтобы он потом ходил повсюду и говорил: «А я ведь об этом предупреждал».

Джефферс вздохнул.

– Проверю попозже. Сначала что-нибудь перекушу и прочитаю газету. Я позвоню завтра, если увижу что-нибудь необычное.

– Позвони в любом случае. Мне нужно непосредственное подтверждение.

– Ладно, босс, как скажешь. Привет жене.

Глава 4

Барри Клампетт представился Рошеку и извинился, что так поздно послал приглашение и назначил встречу на поздний час.

– Когда президент узнал, что вы в городе на съезде инженеров-строителей, – сказал Клампетт, – он пожелал связаться с вами и встретиться. Прежде всего позвольте передать его сожаления о том, что он сам не смог быть здесь. Мне поручено поговорить с вами от его имени.

– Когда президент США кого-либо приглашает, – ответил Рошек, устраиваясь в кресле и прислоняя свои костыли к столу, – приглашенный не думает, удобен для него назначенный час или нет.

– Вы были бы удивлены, узнав, сколько людей того же мнения, – сказал Клампетт и закурил сигарету.

Было девять часов вечера, и небо уже потемнело. Сквозь окна Рошеку были видны огни в окнах других правительственных зданий. Бюрократия федеральных служб либо работала допоздна, либо, уходя домой, забывала выключить свет. Сквозь листву деревьев можно было разглядеть монумент Вашингтона, поблескивающий под лучами прожекторов. Рошек присмотрелся к своему визави. Вежливый. Ловкий. Немигающий, пристальный взгляд, чему, по всей вероятности, обучил его какой-нибудь психолог-консультант. Безобидный и угрожающий одновременно. Однако по человеческой сути жидковатый. Мужчина этого типа не может углядеть разницы между тем, что он чувствует по поводу какой-либо проблемы, и тем, каких чувств от него ожидают.

– А что же происходит? – спросил Рошек. – Я знаю, вы проверяете меня через органы безопасности. Как рассказывают друзья и соседи, их опрашивают агенты ФБР, парни, которые, вероятно, могут легко прикончить человека кухонным ножом.

Клампетт и сам соответствовал такой характеристике.

– Надеюсь, – сказал он, – они не слишком назойливы.

– Мне просто интересно, необходимо ли это. Моя фирма много лет проектирует массу объектов для армии. В соответствующих документах должны быть результаты всех видов проверок моей благонадежности.

– Кроме одной. Проверки, требуемой для того, кто может оказаться на глазах у общественности.

Глаза общественности? До Рошека доходили слухи, что его кандидатура рассматривается для какого-то назначения, но он отмахивался от них как от вздора. А Клампетт уже раскрыл какую-то папку на своем письменном столе.

– То, что нам нужно знать, мало связано с вопросами национальной безопасности или патриотизма. Это связано с качествами... с качествами личностного свойства. Которые могут обеспокоить администрацию, если их раскопает оппозиция. – Он достал из папки листок и начал вслух изучать его. – «Теодор Ричард Рошек. Родился двадцать второго мая одна тысяча девятьсот девятнадцатого года. В одна тысяча девятьсот тридцать девятом году окончил с отличием Массачусетский технологический институт. Работал в бюро рекламаций по проектированию и сооружению плотин в Шасте и в Форт-Пеке. Во время второй мировой войны служил в инженерных войсках, отмечен командованием. С одна тысяча девятьсот сорок шестого года женат на Стелле Робинсон. Детей нет. В одна тысяча девятьсот сорок седьмом году основал собственную проектно-консультационную фирму, в настоящий момент, по данным „Новостей инженерного дела“, фирма оценивается как двенадцатая из самых крупных в стране. Из-за неправильно поставленного диагноза в результате полиомиелита с одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года ногами владеет лишь частично».

– Надеюсь, вам не слишком дорого обошлись эти сведения? Их большую часть можно извлечь из «Кто есть кто в мире инженерии».

Клампетт слегка улыбнулся, потом спросил:

– У вас есть личный банковский счет на сумму более тысячи долларов в какой-нибудь зарубежной стране?

– Хотелось бы иметь такой.

– Вы когда-нибудь получали заем от лица или компании, связанных с организованной преступностью, или одалживали им?

– Разумеется, нет! К чему вы клоните?

Клампетт стряхнул пепел с сигареты и зафиксировал пристальный взгляд на сидящем напротив мужчине.

– Президент изучает целесообразность создания министерства технологии. Это потребует принципиальной реорганизации. Бюро рекламации, гражданские функции служб инженерного дела, транспорта, окружающей среды, энергетических мощностей и так далее. Дюжина самых разных научных и промышленных исследовательских и изыскательских программ. Все это будет помещено, так сказать, под один зонтик. Та система, по которой сейчас распределяются федеральные ассигнования между этими конкурирующими пользователями, хаотична, и не мне объяснять вам это. В основе концепции такого нового подхода установление приоритетов, основывающееся больше на разуме, чем на политике. Эта концепция, как верит президент, должна понравиться избирателям. А ее жизнеспособность будет в значительной мере зависеть от человека, на которого мы хотим возложить ответственность за все это. Вы, мистер Рошек, один из немногих инженеров и ученых, кандидатуры которых рассматриваются. А титул будет таким: министр по вопросам техники.

Рошек выслушал с возрастающим удивлением. Пост в кабинете! Он никогда всерьез не думал об этом. Главный инженер в бюро рекламации – вот что, как он думал, ему собирались предложить. Голос слегка дрогнул, когда он попытался ответить:

– Я... Я польщен, конечно... Это полная неожиданность для меня. Мне делает честь, что сам президент...

– Пока что это предложение на стадии пробного шара. Надо будет побеседовать и с другими кандидатами.

Мысли Рошека неслись стремительно. Будучи ответственным за федеральные субсидии и ассигнования науке и технике, за техническую политику и приоритеты, он получил бы огромную власть. И страна впредь на долгие годы стала бы полигоном для идей и суждений...

– Вашу корпорацию, – продолжил между тем Клампетт, – придется передать на определенный срок партнерам, сохранив пай на будущее, чтобы избежать явного столкновения интересов.

– Прошу прощения? О да, конечно.

Временами Болен шокировал Рошека как человек, всегда финиширующий вторым. А Бенедитц – любитель денег, с кругозором бухгалтера, этакий умелец тасовать бумаги. Но обоим, разом, вероятно, можно на некоторое время поручить руководство, не нанеся фирме невосполнимого ущерба.

– Ваши инженерные качества превосходны, – ровным голосом продолжил Клампетт. – Вы пользуетесь репутацией человека с воображением на стадии замысла и консервативного на стадии исполнения. Ваши проекты, по нашим источникам, отличаются равно как мощью, так и эстетикой. Такое можно продать.

– Продать?

– Избирателям, Конгрессу. Средства массовой информации создадут ваш общественный имидж этакого опытного решительного мужчины с твердым характером и цельной натурой. А теперь, раз уж я встретился с вами, должен сказать, что вы можете служить неким образцом высокой нравственности, в чем, возможно, – в этом месте он позволил себе еще раз слегка улыбнуться, – даже газета «Вашингтон пост» вряд ли осмелится усомниться. Видите ли, мистер Рошек, в делах, подобных этим, имидж важен как воздух, если удастся пройти сенатские слушания по вашему утверждению. Многие котируются так же, как и вы. Мы выберем того, кого сможем наиболее легко запродать как идеальную кандидатуру.

Слушая Клампетта, Рошек обдумывал финансовые дела. Перевести свой пай в фирме на временную доверительную собственность, космическая операция, которая ему ничего не будет стоить. Иностранные правительства с готовностью пожелают иметь дело с фирмой, фактический глава которой один из ключевых членов правительства. А когда срок его полномочий истечет, влияние, которого он достигнет, обеспечит доступ к бесчисленным военным заказам. И примерно за пять лет фирма «Рошек, Болен и Бенедитц» встанет вровень с крупнейшими консультационными фирмами мира, такими как «Бечтел», «Флуор», «Парсонс»...

– Во избежание недоразумений, – сказал Клампетт, – скажу, что мы ставим на вас как на убеленную сединами знаменитость, обладающую дальновидностью и силой воли, что позволяет возглавить новое крупное подразделение правительства. А затем, года через два-три, вы по личным причинам уйдете в отставку, мы пригласим значительно более молодого, представив его как умеющего смотреть вперед, динамичного и полного свежих идей. На выборах тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года этот новый будет застрахован от критики, поскольку еще не даст подходящего повода. Понимаете? Чтобы упредить возможные атаки, требуется режиссура. Вы играете в карты, мистер Рошек? В Лас-Вегасе, а?

– Как-то раз по случаю играл в покер с приятелями. С небольшими ставками.

– Вы когда-нибудь бывали пьяным?

– Со времени победы над Японией – нет.

– Проституток не навещаете?

– Да Господь с вами...

– Существуют области, в которых наша великая пресса начнет копаться, как только обнародуем ваше имя. Хочу внести ясность еще в одно. У нас нет никакого морального права интересоваться вашими тайными пороками, но только пока они остаются тайными.

Рошек сжал губы, удивленный, что ему задают подобные вопросы. Он даже ощутил внезапное желание сказать этому человеку, этому Клампетту, чтобы он все это дело, а заодно и президента, засунул себе в задницу.

– Как-то раз на втором или третьем курсе колледжа, единожды за всю жизнь, я имел дело со шлюхой, – сказал он после некоторого раздумья. – Это была самая неудачная трата баксов.

– А ваш брак прочен?

– Прочен ли мой брак! Не смешите! Сколько я женат на Стелле? Сто пятьдесят лет, а?

– Тридцать пять.

– Стелла – прекрасная жена для члена кабинета. Она с радостью проведет несколько лет в качестве вашингтонской домохозяйки.

Они не были близки уже года четыре, но Рошек не считал, что это могло бы хоть сколько-нибудь обеспокоить Клампетта.

– Вы когда-либо ударили кого-нибудь в гневе?

– Нет, хотя многие заслуживали этого.

Клампетт закрыл папку и оттолкнул ее в сторону.

– Есть ли еще что-нибудь, о чем нам следовало бы знать? Такое, что может быть использовано против нас... и против вас? Подумайте хорошенько. В нашей стране немало любителей покопаться в грязном белье, и они никогда не дремлют.

– Да так ли это? У меня всегда было такое ощущение, что они слишком уж много дремлют. Давайте-ка подумаем... Нет, полагаю, мы охватили все.

Об Элеоноре так и не было упомянуто. Несомненно, эти любопытные дикари уже что-то пронюхали, но он не собирается добровольно называть ее имя, если сами они этого не сделают. А Клампетт побарабанил пальцами по столу, как бы ожидая признания. Он усилил свой недрогнувший взгляд, и Рошек ответил таким же пристальным взглядом.

– В последние годы, – сказал Клампетт, – вы встречаетесь, ну совсем немного, с мисс Элеонорой Джеймс из Сан-Франциско.

– Это вас не касается.

– Касается, если хотите, чтобы ваше имя осталось в списке кандидатов на один из наиболее важных постов в федеральном правительстве.

– Господи, что такое с вами, Клампетт? Вы что, просто дурака валяете?

Клампетт еще раз слегка улыбнулся.

– Мне нравится ваш настрой. Ваша воинственность. Один из ваших коллег по бизнесу, – Клампетт жестом показал на папку, – описывает вас как «старого упрямого ястреба». Президент считает, что это как раз тот человеческий тип, который нам нужен.

– Это скорее всего отзыв Стива Бечтела. Он и в лицо говорил мне это. Хорошо, расскажу об Элеоноре Джеймс. В последние пять или десять лет у меня, возможно потому, что сам не могу подняться с места, не шмякнувшись лицом об пол, появился некоторый интерес к балету. Я пожертвовал некоторую сумму сан-францисскому балету, знаю их танцовщиков и труппу. По-моему, это одна из лучших трупп такого рода в мире. А Элеонора Джеймс, балерина, хочет открыть собственную студию в округе Марин, но нуждается в спонсоре. Я встретился с ней несколько раз, чтобы обсудить возможность предоставить ей кредит. Вот и вся история.

– Понимаю. Эти встречи происходили в таких ресторанах Сан-Франциско, как «Голубая лиса», «Сан-Тропез» и «Ля Бурбон». За ними следовали дальнейшие, несомненно технического характера, обсуждения в ее квартире, и они порой затягивались до рассвета.

– Ваш французский не мешало бы улучшить. Послушайте, эта девушка – самое удивительное, что когда-либо случилось со мной. И я от нее не откажусь.

– Мы и не предполагаем полного воздержания, нужна всего лишь осторожность. Вам шестьдесят два года, ей тридцать два. Общедоступные рестораны вряд ли можно считать подобающим местом деловых встреч женатого мужчины, кандидата на высокую правительственную должность, с привлекательной незамужней женщиной, которая на тридцать лет моложе. Вы не согласны? Ну хорошо, этого достаточно. – Клампетт встал и протянул Рошеку руку. – Я могу сообщить президенту, что вы примете назначение, если оно будет предложено, да? Отлично. Вы вскоре получите от нас сообщение.

Глава 5

Изогнутая, длиной километров тридцать долина, которую река Сьерра-Кэньен пробила через предгорья к северо-востоку от Сакраменто, почти на всем протяжении слишком узка, чтобы стать чем-то большим, чем местной дорогой с неплотной вереницей домиков и коттеджей.

В двадцати километрах от устья ущелья долина расширяется настолько, что смогла вместить обсаженные деревьями улицы Саттертона. Этот городок, названный в честь Джона Саттера, владельца лесопилки, до постройки плотины был довольно старой деревенькой с менее чем тысячью жителей. В тысяча восемьсот сорок восьмом году она была средоточием «золотой лихорадки». Процветанию и развитию Саттертона способствовал прилив удачливых золотоискателей, шахтеров, лесорубов, строителей железных дорог и искателей наживы. Однако к тридцатым годам текущего столетия городок деградировал настолько, что стал не больше чем отправным пунктом рыболовов и охотников.

В архитектурном отношении городок мало чем интересен. Водосточная труба католической церкви украшена эффектным рыльцем в виде фантастической фигуры, здание ратуши завершает фантастическая башенка, курьезный образец плотницкой готики, а повешенный в ней треснувший колокол был доставлен морем, обогнув мыс Горн, из какой-то бельгийской литейни, но теперь он бездействует. Три здания, построенные до тысяча восемьсот семидесятого года. Историческое общество штата Калифорния признало ценными историческими памятниками, а это означает, что владельцев, попытавшихся их надстроить, могут буквально изничтожить. То, что теперь именуется баром «Каменный фургончик», начиналось как бордель, где, согласно широко распространенной местной легенде, почти наверняка фальшивой, Марк Твен и Брет Гарт как-то раз выбили друг другу зубы.

В шестидесятых годах на городок нахлынула новая волна оккупантов – геологов, топографов, почвоведов, гидрографов и гражданских инженеров, подыскивающих наилучшее место для строительства плотины рекордных размеров. А вслед за ними, как только вступило в действие соответствующее законодательство и были отбиты иски в судах, явились и представители различных министерств и государственных служб, от инженерных до спортивных, а также тридцати семи местных, окружных, региональных, федеральных и прочих агентств, которые претендовали на заинтересованность в каких-либо частях проекта или требовали их юридического обоснования.

Разработку технических условий и проектирование, а также надзор за строительством владельцы проекта, объединение округов водопользования, поручили своему техническому консультанту, фирме «Рошек, Болен и Бенедитц». За год до того, как проект плотины был завершен и воплощение его окончательно разрешено, фирма «Рошек, Болен и Бенедитц» заключила два предварительных контракта, которые следовало бы реализовать раньше, если бы проекты завершили вовремя: пробивка отводного туннеля, чтобы отвести реку от строительной площадки, а также рытье подземнойпещеры, где предстояло разместить электростанцию.

Обводной туннель диаметром четыре с половиной метра углублялся в горы на уровне реки и выходил на поверхность на расстоянии 1200 метров ниже по течению. Высококвалифицированные рабочие, специалисты бурения, взрывных работ и выемки породы, начали встречную пробивку туннеля с обоих концов. На время работ реку отвели временной земляной перемычкой. Пуск воды в законченный туннель стал широко разрекламированным событием, которое наблюдали сотни людей с возвышенных мест и тысячи по телеэкрану Сакраменто. Трудовой подвиг был завершен в сентябре, когда расход воды в реке достиг двухсот кубических метров в секунду, или десятой доли обычного для ежегодных весенних разливов. По сигналу людей с флажками караван из тридцати грузовиков и бульдозеров сваливал раз за разом скальный грунт в реку, сближая берега, пока вход в туннель не был перекрыт. Вода в реке стремительно поднималась. Когда она, размыв до основания перемычку, хлынула через проран в туннель, ущелье огласилось восторженными криками. Они повторились, как только вода полилась из выходного отверстия ниже по течению.

Через год после подписания контракта на строительство плотины стоимостью 200 миллионов долларов население Саттертона удвоилось, а на второй год удвоилось снова. Новоселами стали специалисты по управлению мощной техникой, текущему ремонту, получению и укладке бетона, монтажу стальных конструкций и землеройным работам. Эти люди были частью общегосударственного мужского братства, высокая квалификация и характер бросали их с одной крупной стройки на другую, а их дети привыкли быть новичками во внезапно переполняющихся школах маленьких городков.

Когда реку отвели, скреперы, экскаваторы, большегрузные автомобили и бульдозеры срезали верхний слой грунта вдоль всей оси будущей плотины от одного края ущелья до другого. Чтобы обнажить скальную породу, потребовалось вырыть котлован длиной в шесть километров и шириной в сто пятьдесят метров, глубиной сорок пять метров. Трещины в основании скалы заделали, закачав под давлением жидкий раствор через просверленные в ней скважины глубиной до тридцати метров. Вдоль дна траншеи соорудили бетонный защитный блок высотой двадцать пять и шириной сорок пять метров, внутри которого были размещены дренажный и смотровой туннели, куда спускались по лестницам из подземного турбинного зала.

Когда базовые работы были завершены, плотина начала быстро расти. Пятьдесят скреперов и грузовиков двадцать часов в сутки совершали челночные ездки между строительной площадкой и близлежащими каменоломнями и карьерами. Посреди плотины засыпали водонепроницаемую глину, а по бокам ее, в строго намеченные зоны, – скально-земляной грунт. Бульдозеры и грейдеры разравнивали его слоями толщиной тридцать сантиметров, а затем катки послойно утрамбовывали.

В течение почти четырех лет жителей Саттертона сотрясали взрывы и трясла вибрация почвы из-за проходящих грузовиков, окутывала пыль. Но мало кто жаловался. Плотина позволила обозначить городок на карте, и в него все прибывали и прибывали люди с деньгами, разве что не сыпавшимися из карманов. Новые бензоколонки, автостоянки, конторы по продаже недвижимости, магазинчики сувениров и автопарки для трейлеров вырастали словно сорняки. Шоссе к югу от городка постепенно обрастало столовыми и закусочными всех. известных видов, а еще одно, «Гамбургеры Дороти», было местный изобретением.

Популярным занятием стало наблюдать за строительными работами с возвышающихся склонов гор, на одном из них даже соорудили трибуны под открытым небом и туалеты на химикатах, развесили громкоговорители. Ежечасно по местному радио сообщали, независимо от наличия слушателей, что в тело плотины требуется засыпать около семидесяти миллионов кубических метров различного материала, этого достало бы на тридцать с лишним пирамид Хеопса или на две полные миски овсянки для каждого обитателя земного шара.

– Хотя плотина в ущелье Сьерра и не цельнобетонная, – выразительно вещал дикторский голос, – потребовалось немало бетона для сооружения защитного блока, фундамента турбинного зала, водослива, засыпных и насыпных работ, а также для прокладки шоссе по гребню плотины. Всего 765 тысяч кубических метров. Этого хватило бы, чтобы проложить тротуар от Сан-Франциско до Нью-Йорка и обратно, причем еще осталось бы достаточно бетона, чтобы продолжить его до окрестностей Милпитаса. Зеркало водохранилища, которое образуется позади плотины, при максимальном заполнении займет площадь, на которой разместились бы 18 775 футбольных полей.

Похожее на дымоход сооружение, которое строится у вас на глазах, расположенное выше по течению, поднимется до верхнего бьефа, достигнет 257,5 метра и будет на шесть метров возвышаться над поверхностью водохранилища. Это заборно-вентиляционный канал, который помимо основных функций будет служить для экстренного входа и выхода персонала электростанции. Внутрь будет помещен массивный вертикальный трубопровод к турбинам электростанции. Трубопровод оснащен дистанционно управляемыми затворами водозабора на десяти уровнях, по которому вода поступит к турбинам электростанции.

Объединение округов водопользования надеется, что визит к нам доставил вам удовольствие. Не бросайте мусор через ограждения. Не оставляйте без надзора детей и домашних животных. Мы повторим передачу через пятьдесят пять минут или после очередного выпуска новостей.

Полицейским внешнего надзора, сидевшим на трибунах, которые вполне добросовестно относились к своим обязанностям, был хорошо знаком некий голубой пикап. В нем ездил главный проектировщик дамбы, постоянно находящийся при стройке инженер проекта Теодор Рошек, который взвалил на себя обязанность проверять точность выполнения подрядчиком всех пунктов технических условий. Строительные бригады знали, что бесполезно пытаться срезать даже самый маленький уголок, потому что Рошек замашет костылями, покраснеет и пригрозит остановкой работы. Какая-то крохотная ошибка уже погребена под быстро растущей насыпью дамбы? Раскопай же это место. Плохой бетон? Раздолбайте его и залейте снова! Рошек постоянно передвигался либо в своем пикапе, либо на ногах, хотя ему было трудно ходить по неровному грунту. Три дня в неделю он проводил в Лос-Анджелесе, занимаясь делами своей проектно-консультационной фирмы, а остальные четыре дня отдавал плотине. Все 1760 человек, занятых реализацией проекта, были единодушны в мнении, что за эти четыре дня Рошек успевал вымотать им душу.

Когда плотина была завершена, перед ратушей установили трибуну, задрапированную материей для флагов, и провели церемонию открытия, гвоздем которой стали ораторские излияния, шесть массовых студенческих оркестров, зажаренные на вертеле цыплята, немецкий картофельный салат и фруктовое мороженое на палочке. Несколько ораторов упомянули Рошека. Управляющий делами подрядчика сказал, что инженер был прямо-таки блохоискателем и мелочным педантом, не давал подрядчику хоть в чем-нибудь усомниться и что из-за отказа обсуждать даже мелочи строительная фирма за время этой работы потеряла четыре миллиона долларов. Аудитория хохотала. Подрядчики всегда уверяют, что потерпели убыток, даже те, которые ездят в своих «кадиллаках» к собственным частным самолетам. Смех сменился аплодисментами, когда оратор добавил, что в результате действий «этого подлого сукина сына» возведена самая надежная плотина за всю историю человечества.

Мэр Саттертона, тучный, чрезмерно вспотевший мужчина с пронзительным голосом, владелец самого крупного магазина скобяных изделий на восемьдесят километров в округе, прочитал речь, написанную его женой, некогда изучавшей журналистику. Прежде чем описать, как Саттертон бодро двинется вперед по стезе экономического процветания, мэр поблагодарил великого инженера за его титанические усилия:

– Теодор Рошек оставил за собой больше, чем плотину, которая по праву знаменита. Он явил собой образец самоотверженности и личной порядочности. Но и это, друзья мои, не все. Те из вас, кому посчастливилось узнать его так, как знаю я, наверняка осведомлены, что он передвигается на том, что мой дедушка обычно называл «хлипкие ноги». Труды прошедших четырех лет не пошли этим ногам на пользу. По сути дела, как он мне сказал сегодня утром за завтраком, они стали, черт их подери, много хуже, чем были, когда он появился среди нас. Прошу извинить мой французский акцент. И теперь, быть может, вы сумеете понять, что же он оставляет за собой. В эту грандиозную плотину, что высится позади меня, олицетворяя собой одно из высших достижении цивилизации, вложены не только лучшие годы жизни Теодора Рошека, не просто сущность его дерзновенного и неиссякаемого гения, но и значительная часть его здоровья.

Глава 6

Судя по тому, как Лоуренс Джефферс за работой насвистывал и разговаривал сам с собой, он был в прекрасном настроении. Глава ремонтной службы плотины в ущелье Сьерра занимал должность, которая его вполне устраивала. Не нужно было сиднем сидеть в каком-нибудь кабинете, где его личные привычки могли бы свести других с ума. Основную часть времени он был совершенно один, посвистывая и разговаривая с электроприборами и безропотными деревьями. Он любил эти мирные холмы сельской местности, любил удить рыбу на водохранилище, позади плотины, прямо из собственноручно сооруженного плавучего домика и, конечно же, любил и саму плотину. Его судно-домик именовалось «Красавица блондинка». Именно так он называл свою единственную дочь Джулию. Недели через две он встретится с ее матерью, которую не видел два года, со дня развода, и полюбуется, как их очаровательная девочка отметит окончание колледжа. Эта церемония наверняка заставит его прослезиться. Ему было неприятно видеть плачущего взрослого мужчину, в особенности себя самого, однако в последнее время глаза начинали слезиться, хотел он этого или нет.

Шел уже одиннадцатый час вечера, когда Джефферс осторожно ввел свой автомобиль в туннель у подножия плотины, ведущий на электростанцию. Фонари, подвешенные к опорам линии связи на каждой из сторон, подчеркивали постоянный изгиб дороги влево по мере спуска в предгорье. Джефферс едва ли не через каждые несколько секунд сигналил на случай, если какая-либо машина движется вверх по склону, но было похоже, что в этот час там остались только дежурный инженер в диспетчерской и, возможно, еще и техник. Он их поприветствует на обратном пути, но вначале нужно разделаться с этой проклятой проверкой галереи D.

В ста метрах от входа туннель выводил прямо на электростанцию ущелья Сьерра, находившуюся в выдолбленной в прочной скале пещере, которая, если верить раздававшейся туристам памятке, была такой огромной, что в ней могло бы поместиться даже здание законодательного конгресса штата. Джефферс не стал подъезжать к силовой установке, предпочел направить машину вниз по крутому скату, который вел к нижнему этажу. Ему предстояло долго идти пешком, вот он и хотел подобраться к дренажным галереям как можно ближе. На самом дне фары осветили шесть массивных турбин, каждая из них выдерживала нагрузку в 85 кубических метров воды в секунду. В центре каждой из турбин находился постоянно вращающийся стальной вал диаметром 90 сантиметров, соединенный с генератором, расположенным этажом ниже. Каждый генератор вырабатывал по 140 тысяч киловатт, и все вместе они были способны удовлетворить максимальные потребности города с населением более миллиона человек. В сознании Джефферса мигом возникли технические параметры, о которых в течение многих лет он вещал приезжим, начиная от сенаторов и кончая выгруженными из автобуса малолетками школьниками.

Пока он медленно переезжал через стальной настил над плотиной, сквозь шум машины пробивался приглушенный гул от потоков воды, вращающей лопасти турбин и устремляющейся через выводной туннель в реку, уже позади плотины. Слышалось и жужжание электротехники, а гигантские роторы были отбалансированы так совершенно, что ни малейшей вибрации не чувствовалось.

Джефферс припарковался в конце турбинного зала позади шестой турбины, напялил забрызганную грязью каску, поднялся по стальным ступеням и оттянул на себя стальную дверь с надписью «Опасно, вход воспрещен». Внутри за дверью находилась полка с фонарями. Он взял один, проверил, работает ли, и двинулся по туннелю диаметром 2,5 метра, который, казалось, вел в бесконечность. Света лампочек мощностью 60 ватт, подвешенных наверху с интервалом шесть метров, возможно, и достало бы юноше, обходящемуся без очков, но отнюдь не Джефферсу. Он не выключал фонаря, и его луч приплясывал впереди него. Слава Богу, что догадался надеть сапоги, подумал Джефферс. Там повсюду была вода. Она сочилась сквозь волосяные трещины в бетонной облицовке туннеля, ниспадала туманной пеленой из строительных швов, свободно бежала из дренажных скважин, прорубленных в бетоне, дабы компенсировать давление, стремящееся опрокинуть сооружение. Сточные желоба вдоль дорожки были полны воды, быстро бежавшей к следующему резервуару-улавливателю, откуда насосы поднимали ее в сеть дренажных труб, по которым она сбрасывалась ниже плотины. Джефферс поплотнее запахнул куртку и застегнул две верхние пуговицы; спертый воздух был холоден и сыр.

Вскоре он так далеко отошел от электростанции, что уже не слышал гудения электрогенераторов. Единственными звуками были мягкие шлепки капель и журчание просачивающейся воды да его собственные шаги. То и дело он останавливался и направлял луч фонаря на циферблат очередного прибора или вниз, в боковой коридор. Эти коридоры превращали дренажные галереи в своеобразный лабиринт, где в случае отключения тока человеку, не запасшемуся фонарем, пришлось бы здорово струхнуть, выбираясь наружу. Как-то раз это произошло с Чаком Дунканом, который целых два кошмарных часа во мраке на ощупь разыскивал дорогу.

Джефферс не думал о массе воды над своей головой, о водохранилище, которое постоянно выискивало слабые точки в перегородившей ущелье плотине и пыталось пробиться сквозь нее, вокруг нее и под ней. Оно неустанно билось о плотину, стремясь с чудовищной силой столкнуть ее вниз по течению, сокрушить, расколоть на части. Не тревожила его и вода, проникавшая в туннель со всех сторон. Все плотины протекают, и плотина в ущелье Сьерра была немного более влажной, чем другие сопоставимого размера. Просачивающаяся вода не представляла никакой угрозы... если только ее поток внезапно не увеличивался, она не становилась загрязненной или не текла под давлением. Это была лишь помеха, излишки воды следовало откачать или отвести по дренажной системе. Но это было и экономическим убытком: воду, вытекавшую из водохранилища, уже нельзя было пропустить через турбину для получения электроэнергии.

В те минуты Джефферс думал о статье в сакраментской «Би», которую прочитал за обедом. Она касалась электромобилей. Ох, до чего же читатели обожали эту идею! Или она очаровала только газетчиков? «Мчаться» на электромобиле всего-навсего со скоростью шестьдесят пять километров в час, а потом, проехав только сто шестьдесят километров, подключать его на двенадцать часов для подзарядки. А сам ты тем временем будешь сидеть на обочине и читать книжку! Все так, соглашаются сторонники этой идеи, но ведь электромобиль не загрязняет атмосферы. Черта с два, не загрязняет! Для подзарядки электромобилей должен функционировать генераторный завод, сжигающий эту замечательную арабскую нефть. То, что вы делаете с этими электромобилями, всего-навсего переброска загрязнителей из выхлопных труб в дымовые трубы. И со временем израсходуете целый ночной горшок электроэнергии, волоча повсюду за собой эти проклятые тяжелые батареи. Господи, до чего же глупы бывают люди!

Туннель резко изогнулся вниз. Джефферс стоял на верху длинного лестничного марша, освещая его своим фонарем. Двести ступенек без единой площадки, чтобы прервать эту монотонность, ступенек, заканчивающихся далекой-далекой точкой внизу. Да еще эти огни над головой и серые стены туннеля.

– Ну, давай же, иди, – прошептал он, начиная спуск, – тебе не мешает подразмяться.

"На Калифорнию надвигается страшный энергетический кризис, – сказал Джефферс самому себе, представив себя перед микрофоном, – но с другой стороны, ведь со времени пика не прошло еще и десяти лет. Час пробил! Штату нужны атомные электростанции, другого пути нет. Но наш полоумный губернатор нежно влюблен в солнечную энергию. Солнечная энергия! Господи Иисусе! Она годится, чтобы подогреть воду в нескольких плавательных бассейнах. Но что действительно необходимо Калифорнии – электроэнергия! Много электроэнергии! АЭС – это единственный реальный путь, и к черту эту Джейн Фонду!

Ведь и президент США – сам президент США! – хочет иметь больше АЭС, а вот какая-то сопливая богатенькая сучка-аристократочка не желает иметь вообще ни одной. И что же происходит? Никаких АЭС! Мир становится с ног на голову, а общественность оплачивает это".

Он остановился и внимательно осмотрел стены туннеля, испещренные полосами там, где протечки оставили отложения солей. На коробке с пробками вырос ржавый нарост высотой сантиметров десять. Джефферс повернулся и пошел дальше вниз. Появилась и стала нарастать боль в ногах. Предстоящее карабканье обратно вверх грозило гибелью.

– Гидроэлектрическая энергия самая лучшая из всех, и не надо быть гением, чтобы понять это. – Он произнес это вслух, чтобы рассеять чувство изоляции. В его голове кружилось море лиц из торговой палаты и клуба «Ротари», и все головы согласно кивали. – Она дешевая и чистая, она ничего не истощает и позволяет контролировать ее потребление, равно как и расход воды для ирригации и отстоя плотин. Почему бы со временем не построить в этом месте сотню плотин? А я скажу почему, друзья мои, братья американцы. Потому что этот проклятый клуб Сьерры, и эти проклятые «Друзья земли», и этот проклятый Фонд охраны окружающей среды не хотят, чтобы мы это сделали, вот почему! Не заливайте долину, скажут они, обливаясь слезами, огромными, как конский помет. А сами тем временем будут строить дачки вдоль реки. Да почему же нет? Если мы не станем заполнять водой долину, то природа сама будет делать это каждый год. Не портите диких рек, на которые эти элитарные снобы могут в один прекрасный день пожелать взглянуть и написать о них какой-нибудь стишок! А ведь я, друзья мои, люблю дикие реки. В самом деле люблю! Но и электричество люблю тоже. А вот арабов ненавижу. Посмотрите на этих речных улиток, на эту вымирающую природу, на эту бородавчатую лягушку с тремя пальцами на лапах и на разные другие сраные вещи, о которых никто никогда и слыхом не слыхивал, кроме разве какого-нибудь зубрилы из Гарварда. Так что же важнее, эти улитки и лягушки... или люди? Вот, дамы и господа, такой перед нами стоит выбор, который мы должны сделать.

Джефферс спустился донизу. Он посмотрел на свои сапоги и увидел, что они на пятнадцать сантиметров погружены в воду. Бог мой, да почему же Дункан не докладывал об этом? Должно быть, какой-то насос вышел из строя. В боковой камере было три электрических насоса, два из них не работали. Джефферс открыл металлическую дверцу стенной коробки электрощитка. Два автоматических выключателя отпали от цепи и отсекли ток. По всей вероятности, перегрелись, заключил он. Отщелкнул их обратно на место и услышал, как моторы снова загудели. Когда уровень водохранилища высокий, они должны работать круглосуточно. Может быть, следовало бы ввести в действие еще парочку. В любом случае галерея должна просохнуть через денек-другой... если только вода не поступает быстрее, чем он полагал. Он прошел по туннелю к скоплению аппаратуры в пятнадцати метрах.

Джефферс представил себя окруженным репортерами, которые, наклонив головы, быстро строчат в своих блокнотах, пока он говорит. Голос его был громким и жесты широки, что должно подчеркнуть суть высказываний.

– Возьмем, например, наше озеро Граф Уоррен. На каждый уик-энд люди приезжают в своих домиках на колесах, этих газопожирателях, на моторных катерах, словно уже и завтрашнего дня не будет. Откуда же, черт подери, по их мнению, берется топливо? По взмаху волшебной палочки, что ли? При отсутствии АЭС и ГЭС нам необходимо будет это топливо, чтобы выработать электроэнергию. Но у них ведь на бамперах наклейки, вроде «Больше никаких АЭС» или «Нет плотине в Оубэрне»! Ну, а потом они расставляют палатки на алюминиевых шестах и извлекают из алюминиевой фольги сандвичи с икрой. Они что же, не понимают, что алюминий подобен отвердевшему электричеству? Дамы и господа, представляющие прессу, чему, черт подери, учат в школе?

Он остановился перед рядами приборов с экранчиками, осветил их фонарем и принялся бегло записывать цифры в блокнот. Вода капала с потолка туннеля почти как дождь, и приходилось исхитряться, чтобы блокнот не промок насквозь. Джефферс заметил кусок фанеры, который Дункан, должно быть, запихнул за несколько труб, чтобы укрыть некоторые измерительные приборы и создать сухое местечко, где можно было бы стоять. Джефферс вынужден был признать, что воды туда текло чертовски много, и некоторые из показаний приборов были выше, чем когда-либо прежде, насколько он мог припомнить. Должно быть, открылись кое-какие новые трещины, так что, возможно, понадобится еще одна заливка жидким раствором.

Добрая треть измерительных приборов была неисправна, большинство из них еще пять лет назад стали жертвами землетрясения. Пластиковые трубы, которые вели к датчикам в насыпи дамбы, были тогда раздавлены или расколоты из-за усадки, другие измерительные приборы заржавели, были испорчены отложениями солей или же попросту износились. Некоторые с самого начала никогда не действовали или же давали недостоверные показания. Что за напрасная трата денег этих проклятых налогоплательщиков! Джефферс улыбнулся, вспомнив о парне-несмышленыше, звонившем из Лос-Анджелеса. Как же он разволновался, когда узнал, что система контроля уже не была столь точной и чистой, как в момент окончания строительства плотины. Как будто несколько испортившихся измерительных приборов могут что-то означать! Этот парень вел себя так, словно наткнулся на нечто важное! В былые времена, подумал Джефферс, нам не нужны были бы все эти пьезометры, датчики напряжения, камеры проверки давления и вообще все это остальное дерьмо. Зато плотины, которые мы тогда строили, до сих пор стоят по всей стране, подобно многочисленным Гибралтарским скалам. Ты уж извини, сынок, только плотина в ущелье Сьерра никуда не собирается сдвигаться.

Впрочем, мокро там было, это уж точно, Дункан должен был сообщить об этом. Беда в том, что Дункан работает слишком уж формально, запишет цифры – и все, а что они означают, его не интересует. Если бы полную рыболовов лодку каким-то образом засосало в один из туннелей, Дункан, по всей вероятности, проигнорировал бы ее, поскольку в бланке отчета соответствующей графы не было. Ужасно мокро. Становилось уже просто интересно взглянуть, какова ситуация в самом конце галереи D. Если она там так же плоха, как и здесь, придется сообщить Болену, что следует предпринять какие-то корректирующие меры. Он попытался открыть дверь галереи D, но ручка не поворачивалась.

– Ральф Надер^[82], – объявил он темноте. – О мой Бог, не заставляй обращаться к нему. Этот ханжеский горшок с мочой в самом деле приводит меня в бешенство. – Джефферс вытер руки носовым платком. – О Святой Ральф! Всегда подыщет кого-нибудь другого вместо себя. Это бессмысленно. Как-то не по-человечески. Должна же у него быть своя точка зрения.

Джефферс вцепился в ручку обеими руками и нажал на нее. Сгорбившись и собрав все силы, он смог наконец медленно повернуть ручку вправо до упора.

– Ты... можешь... быть... уверен, – говорил он, напрягаясь, – что старый добрый мистер Надер... подыскивает... что-то... для... первого... номера...

Внезапно стальная дверь с силой пушечного выстрела резко распахнулась, опрокинув Джефферса в неуклюжую позу навзничь. И в тот же миг тонны неистовой бурой воды обрушились на него, его волокло и швыряло все дальше и дальше, а он на ощупь отчаянно выискивал что-нибудь, за что можно было бы зацепиться. Колени, локти и голова стукались о дорожку и стены, а бушующий поток увлекал все дальше и дальше. Вода со все возрастающей скоростью скакнула на 60 метров вниз по туннелю, пока не ударилась о бетонные ступени. Возникшая при этом волна взлетела на пятнадцать метров вверх по скату, а потом схлынула вниз. Потерявший сознание Джефферс, находившийся на метр ниже поверхности воды, спазматически открыл рот и сделал вдох...

* * *

Километрах в тридцати от плотины, высоко в горах Сьерра-Невада, гораздо выше верхней границы леса, под ослепительным солнцем растаяла снежинка и превратилась в каплю воды. Она побежала вниз по склону, соединилась с миллионами других капель, образовав мерцающую пелену на необъятной поверхности гранитной плиты, а потом устремилась в струйку, пробившуюся между двумя камнями. Набирая силу, вбирая в себя сотни таких же крохотных струек, слабый ручеек превратился в ручей с быстринами и водопадами, текущий в верхнем лесу меж полевых цветов и зеленых лужаек. Разросшийся поток, вздувшись от весенних дождей и талых вод, обрушился вниз по горе, переливаясь через валуны и обтекая горные кряжи. Он нес и ту самую каплю воды, усилив своей энергией ручей Мидл-Рено. В его глади, подернутой рябью, отражались облака и сосны. А внизу, в гранитных порогах и в теснинах, ревела мощная река, пока ее ярость не утихала в глубокой зеленой воде одного из заливов озера Граф Уоррен.

Некогда самостоятельная капля воды, ставшая бесконечно малой частицей озера с береговой линией 320 километров, площадью поверхности восемь тысяч гектаров и объемом более четырех кубических километров, была почти незаметно увлечена к заборному устройству электростанции в ущелье Сьерра, находящейся в шестнадцати километрах. Капля порой опускалась до скального дна, порой поднималась так близко к поверхности, что винты моторных лодок подбрасывали ее к солнцу. А у, самой плотины ее затянуло в небольшой водоворот, правее затвора водозабора, и на глубине 180 метров она просочилась в откос насыпной части плотины выше по течению, под давлением массы воды проникла в земляно-скальное насыпное тело плотины и по ее водонепроницаемому глиняному ядру опустилась к скальному основанию, а затем через трещину толщиной с щепку, через извилистые ходы вдоль нижнего края бетонного защитного блока и волосяную трещину пробралась в дренажную галерею. На мгновение свесилась с потолка, упала на поверхность скопившейся там просочившейся воды, почти заполнившей туннель, а когда дверь распахнулась, рванулась вперед, и минутой позже эта водяная капля после трех недель непрерывного движения успокоилась наконец... в легких Лоуренса Джефферса.

Глава 7

Теодор Рошек достал из нагрудных карманов две сложенные газетные вырезки и щелчком включил верхний свет. Сотрудник, отвечающий за общественную информацию на съезде, давно передал их, но только теперь, когда лимузин из гаража Белого дома вез его обратно в гостиницу, нашлось время прочесть.

В ОБРАЩЕНИИ К СЪЕЗДУ ИНЖЕНЕР ПРИЗЫВАЕТ ПОВЫСИТЬ УРОВЕНЬ НАУЧНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

(Специально для «Нью-Йорк таймс»)

Вашингтон, округ Колумбия. Делегаты национального съезда Американского общества гражданских инженеров услышали призыв коллег по стране добавить научных дисциплин в гуманитарные курсы.

Теодор Рошек из Лос-Анджелеса, президент одной из международных инженерных фирм, вступающий в должность президента технического общества, существующего 129 лет и насчитывающего 77 тысяч человек, являющихся членами этого общества, обратился с таким призывом на вступительном заседании съезда во вторник.

– Обычно считают, – сказал Рошек, – что инженеры и ученые получают чересчур узкое образование. Фактически же не они, а выпускники гуманитарных учебных заведений страдают от такой узости. Во многих университетах студентам-гуманитариям разрешается игнорировать научные дисциплины после первого года обучения. И вот мужчины и женщины, получив дипломы, считают себя образованными, имея весьма туманное представление о технологическом обществе, в котором им предстоит пребывать всю жизнь. Она даже не знают, как работают их кухонные комбайны, и еще меньше осведомлены об электричестве, водоснабжении, канализации и отопительных системах, от чего зависит повседневное существование. Спросите среднего выпускника гуманитарного вуза, как работает его автомобиль, и вы получите объяснение, достойное стать юмористической репризой.

Студенты, которым никогда не раскрывают хотя бы вкратце драматические стороны науки, борьбу мнений вокруг научных работ, возможности математики и доставляемое ею удовольствие, трагически обделены государственной системой образования. И в равной мере обделена вся нация.

Шестидесятидвухлетний Рошек также призвал слушателей играть более активную роль в политике всех уровней – местной, штата и общегосударственной, подчеркнув, что в огромное большинство политических решений входят и технические вопросы.

– Инженеры, – сказал Рошек, – больше не могут позволить себе быть только слугами общественности. Мы должны стремиться к лидерству. Если не сделаем шага вперед, чтобы помочь принимать решения, которые обеспечат величайшую технологическую мощь, которую когда-либо видел мир, тогда за нас это сделают менее квалифицированные люди, и они уже начали действовать. Наша нация слишком важна для свободы, демократии и мира, чтобы отдать ее полностью в руки юристов. Следуя основному принципу, делегаты провели ряд совещаний, посвященных техническим проблемам...

Вторая вырезка была редакционной статьей из утреннего выпуска вашингтонской «Стар»:

УСТАРЕВШИЙ ТИП ЧЕЛОВЕКА

Чтобы пересечь комнату, Теодор Рошек пользуется костылями, а для передвижения на большее расстояние – инвалидным креслом. Но не торопитесь сострадать. К своим пораженным полиомиелитом ногам он относится просто как к «проклятой помехе», а вовсе не как к предлогу для того, чтобы «бездельничать и скрючившись покачиваться на террасе». Эта «проклятая помеха» не помешала созданию одной из крупнейших в мире инженерных фирм. Мосты, плотины и здания, на которых лежит отпечаток его деятельности, отмечаются как мощью, так и эстетичностью. Кажется, будто он стремится создать бессмертные сооружения, хотя о смерти его, должно быть, заставляет вспоминать каждое движение.

Открытый характер Рошека дает повод для возникновения группировок, малопонятных напыщенных речей и психопатической болтовни. Он объяснит вам, что верно и что неверно и как должно действовать для блага каждого. Это старомодный человек.

Ходят слухи, что кандидатура Рошека рассматривается для некоего правительственного назначения. На прошлой неделе Джек Андерсон предположил, что Теодор Рошек станет министром внутренних дел.

Мы надеемся, что у правительства хватит мудрости привлечь его. Если же это случится, он, мы надеемся, примет назначение.

* * *

Шофер лимузина отказался от предложенного Рошеком пятидолларового банкнота, но швейцар гостиницы принял его с довольной ухмылкой. В вестибюле его встретил готовый к услугам проворный красивый метрдотель с инвалидным креслом. Старый добрый Джек Андерсон опять ошибся, подумал Рошек, когда его закатывали в лифт. Глава не усталого и одряхлевшего министерства внутренних дел, но совершенно нового департамента, того, о котором Андерсон, по всей вероятности, еще не пронюхал. Рошек улыбнулся тривиальному образу мыслей автора редакционной статьи из «Стар». Байку о том, что он-де в своих проектах пытается компрометировать собственные физические недостатки, слышал и раньше. Люди, которые верят в это, попросту никогда не заглядывали в официальные документы. Если бы заглянули, уяснили бы, что он всегда ставил безопасность выше экономии, даже в молодости, когда его ноги были такими же сильными, как у любого другого. Эти наиновейшие попытки сэкономить несколько километров бетона и несколько тонн стали путем бесконечных «усовершенствований» проекта при помощи компьютеров, понизить параметры, давно установленные техникой безопасности, были не для него. Возможно, его сооружения и в самом деле обходились дорого. Возможно, они, честно говоря, спроектированы слишком уж тщательно, по более высоким стандартам, чем те, что превалируют в строительной практике. Ну и ладно, если вам нужны дешевая плотина, дешевый туннель, дешевый аэропорт – подыщите кого-нибудь другого. Вот потому-то ему и нравится иметь дело с арабами; у них есть деньги, чтобы строить надежно.

– Прибыли, сэр.

Рошек с усилием поднялся на ноги и попрочнее утвердился на костылях. Метрдотель раскрыл перед ним дверь и подал ключ от номера.

– Благодарю вас, – сказал Рошек, выуживая из кармана десятидолларовую бумажку. – Вот вам. Купите себе новый свисток для подзывания таксистов.

Рошек добрался до дальнего угла комнаты и уселся на постель, лицом к окнам. Если бы заглянул в соседнюю комнату своего номера-люкса, увидел бы полоску света под дверью в ванную комнату. Он проводил жену в аэропорт ранним вечером и полагал, что она давно уже на пути в Лос-Анджелес. Она собиралась остаться с ним в Вашингтоне до конца недели, однако утром с нехарактерной для нее внезапностью решила вернуться в Калифорнию ближайшим авиарейсом. Почему так, не объяснила, но Рошек заметил необычную встревоженность и замкнутость и высказал предположение, что она, должно быть, решила сделать то, о чем не раз говорила, – всесторонне обследоваться в клинике Майо. Непонятно почему, это замечание чрезвычайно раздражило, и она повела себя так в его присутствии, как сама от себя не ожидала.

Рошек положил газетные вырезки на прикроватный столик и снял телефонную трубку. Поведение жены непонятно, но ее отъезд кое в чем на руку. Во-первых, разрядилась напряженная атмосфера. А во-вторых, он мог позвонить Элеоноре из своего комфортабельного номера, а не из какой-то будочки в вестибюле. Впрочем, многое из того, о чем он мог говорить с женой, Элеонору, казалось, совершенно не интересовало. К примеру, его работа. Были ли его сооружения более эстетичными, чем творения его современников? Он на это надеялся. Всю жизнь стремился к изысканным линиям, одним из первых внедрил архитектурное оформление мостовых и эстакадных опор. Помог новаторскому решению удерживаемых тросами перекрытий больших арен, и это придало элегантность тому, что прежде считалось исключительно функциональной и экономической проблемой. Он много раз стремился спроектировать даже такие прозаические сооружения, как химические и текстильные предприятия, изучив предварительно их сочетание с окружающей застройкой, чтобы они не угнетали живущих рядом. Он беспокоился о визуальном ущербе и о влиянии на окружающую среду еще до разработки технических условий. И делал все это намного раньше, чем это наказание, эта чума, это проклятие пало на его ноги, обеспечив писакам, стряпающим редакционные статейки, простор для идиотских метафор.

Он поставил телефон рядом с собой на постель и позвонил в Калифорнию. Как, должно быть, она будет счастлива услышать эти новости! Он попытается рассказать о них в этакой прозаической манере: слишком большое волнение в голосе было бы не в его характере. Первоначальная эйфория, по сути дела, уже прошла, он начинал относиться к тому, что его должны предпочесть для поста в правительстве, как к естественному продвижению, воплощению справедливости. Он услышал, как на другом конце провода зазвонил телефон, и попытался представить себе идущую по комнате Элеонору, мягкие движения ее длинных ног, осанку, грациозность, уравновешенность, изысканную соразмерность каждого жеста. Он попытался собрать воедино овальное лицо, туго стянутые сзади черные волосы, алебастровую кожу, нежность серо-зеленых глаз, ее запах, ее ауру...

– Алло! Элеонора, это Тед. Как ты там, моя дорогая? Да я чувствую себя прекрасно и страшно скучаю по тебе. У меня есть кое-какие совершенно невероятные новости. Чтобы быть уверенным, что ты будешь этому рада так же, как и я, купил тебе кое-что миленькое, отдам при встрече, надеюсь, в следующий уик-энд. Хочу, чтобы у тебя было подобающее настроение, когда отпразднуем...

Услышав голос мужа, Стелла Рошек нагнулась к зеркалу в ванной и закончила свой макияж. Удовлетворенная тем, что на лице не осталось ни малейшего следа слез, только что заставивших покраснеть глаза и прочертивших полоски по щекам, она сделала глубокий вдох и открыла дверь. Все равно ведь собиралась поговорить с ним напрямую, так что вполне можно сделать это и сейчас.

Глава 8

Фил легонько обрисовывал контуры тела Джанет, проводя руками по ее коже от головы до пальцев ног, а потом обратно. Целовал ступни, колени, пушистый треугольник, соски, уши, глаза, рот. Прижимался лицом к нежным животу и грудям, ощущая, как ее тело изгибается от удовольствия.

– Вот так, – сказала она, – ты, кажется, потерял со мной всю свою застенчивость. Еще немножко поработать, и станешь вполне сносным любовником. – Она улыбнулась ему, глядя снизу вверх, а потом рассмеялась. – Даже при свечах вижу, как ты краснеешь.

– Девушки там, в институте Святого Джуда, говорили не так, как ты.

– И что же они говорили?

– Ну, что-то вроде: «Не могу, мол, позволить тебе совать туда руки, потому что это слишком ко многому обязывает».

– В самом деле? Бог мой! Я просто не в силах представить себе этот Канзас. Как ни пытаюсь думать о нем, ничего не выходит.

– Это такое место, где лужайки положено подстригать, а мусор выносить. Где матери ждут возвращения своих двадцатипятилетних сыновей из кино. Где женщины так прекрасны, что не замечаешь даже уличных беспорядков.

Он поцеловал ее.

– А я не прекрасна, – прошептала она. – Я миловидна. Я миловидная особа, которой ты очень-очень нравишься. Фил повернулся на спину и прикрыл глаза рукой.

– Почему я не могу заниматься с тобой любовью днем и ночью? Почему в жизни должны быть нотации Болена с обещанием, что Рошек такого дурака сожрет?

– А откуда взялся Рошек? Ты говорил, что Болен не собирался ему докладывать. Когда сегодня вечером ввалился сюда, ты был так распален желанием, что даже слюна отовсюду капала. И не рассказал подробно.

– Я что же, был скотоподобен? Извини.

– Ну, мне это нравится. Прежнее напоминало лишение священника невинности.

– Я позвонил на плотину человеку по имени Джефферс. А он перезвонил Рошеку и спросил, кто я, черт подери, такой. А Рошек обо мне и понятия не имел.

Джанет подвигала кончиком языка по его губам вверх и вниз. Фил опустил голову пониже, чтобы прижать кончик своего языка к ее.

– А Рошек позвонил Болену, да? – спросила она.

– И приказал, чтобы я был в его кабинете, как только он прибудет из аэропорта. Прямо из твоих объятий в его... Каким шоком это обернется для моего организма!

– Тем не менее было очень приятно совратить священника, – сказала она. – Я испытала удовольствие восхитительного распутства.

– Я далеко не девственник, ты же знаешь. С сорок восьмого года перетрахал всех мисс Канзас и большинство вице-мисс в придачу, а заодно их сестер и матерей. Ты в постели с маэстро. Болен позвонил мне домой после работы и прочитал наставление, как надо вести себя со стариком. На самом-то деле мне хотелось бы оставаться с тобой в постели недельки две подряд. Давай запланируем это. Можем пользоваться такими горшками-утками, что даже не придется выходить в ванную.

– А кроме утки еще не помешали бы евнухи с завязанными глазами, чтобы приносить еду. Я, пожалуй, посмотрю, не найдется ли чего-нибудь такого в справочной книге. – Она немного подумала. – Рошек, возможно, хочет поблагодарить тебя за твою заботу об общественной безопасности.

– Все, чего он хочет сделать, – это вскочить на мою физиономию и попрыгать по ней. По-видимому, безумно взбешен. Даже Болен, судя по голосу, перепуган. Сказал, чтобы я, если дорожу работой, не защищался. Думаю, придется проявить во всем блеске свое природное малодушие.

Джанет провела рукой вниз по груди и животу Фила, остановив ее между его ног.

– Думаю, понимаю, почему ты мне так сильно нравишься. Потому что относишься ко мне как к равной по интеллекту, какова я и есть. Потому что ты деликатный, нежный и чувственный. Потому что изголодался, как племенной жеребец. – Она расхохоталась. – Ты всегда выглядишь таким шокированным, когда я говорю что-нибудь вульгарное. Должно быть, думаешь, я чудовище! Нет. Если мне нравится говорить грязно, это еще не означает, что сама я грязная.

– Огорчен услышать это.

– И то, что я люблю секс, вовсе не означает, что моя жизнь наполнена мужчинами. Я очень разборчива и не позволяю любому совать нос в мое грязное белье. Очень разборчива. У тебя нет ни малейшего представления о том, с каким множеством омерзительных типов я сталкивалась. Пока не появился ты, я уже начала беспокоиться, не атрофировалось бы мое женское естество. Нечего смеяться! За последний год или около того, чтобы сосчитать моих любовников, хватит пальцев одной руки. А по сути дела, палец одной руки и был всем, что им...

– Я не желаю об этом слышать! У меня достаточно гудит в голове и без твоих остальных любовников.

– Но ведь так и есть. Их вообще нету. Никаких.

– Отлично. Ладно. Теперь хочу, чтобы ты сделала кое-что в самом деле извращенное. Давай-ка выясним, насколько ты в действительности свободна. Я хочу, чтобы ты крепко обняла меня, гладила по головке и говорила: все окончится хорошо.

Он пристроил свою голову на ее плече и закрыл глаза.

– Бедный ребеночек, – сказала она, крепко обняв его и поглаживая по головке. – Все окончится хорошо. Этот гадкий старый мистер Рошек не причинит тебе зла. Если скажет что-нибудь такое, что заставит тебя плакать, пошли его в задницу. Ты всегда можешь приехать сюда и благоденствовать дальше.

– Какая ты замечательная, Джанет.

И они снова занялись любовью, а потом заснули, обняв друг друга.

* * *

А Элеонора Джеймс томно протянула руку к тумбочке у кровати и опустила трубку телефона на место. Она похлопала себя пальцами по животу и подняла вверх левую ногу, вытянув ступню и оттянув носок, пока он не стал указывать точно в потолок.Ее кожа была белой и гладкой, а нога длинной, прямой и тонкой, но крепкой как сталь.

– Как же приятно наконец раздеться и вытянуться после того, как посидишь в машине.

Ее голос был высокий, как у ребенка.

– Как понимаю, это был тот старик с лошадиной мордой?

– Да. Думает, что вот-вот получит нечто вроде места в правительстве. Я толком и не слушала.

– Он что же, звонит каждый день?

Молодой человек, лежавший рядом с ней, поднял свою ногу вровень с ее ногой, изогнув ступню у лодыжки, отчего выпятились мышцы икры и бедра.

– Да. Он меня любит. Это ведь и ты делаешь, когда влюбляешься в кого-нибудь.

Она медленно согнула левую ногу, пока не коснулась коленом подбородка, а правую вытянула вертикально вверх. Ее партнер повторил эти движения. Их тела были гибкими и тонкими.

– И долго еще собираешься водить его за нос?

– Пока не получу денег.

– И что тогда? Отсечешь его вот так?

Она с удовольствием следила за его ногами.

– Ох, не знаю. В том, что тебя обожает богатый старик, есть и светлая сторона. Он дарит драгоценности. Знаешь, он может сидеть часами и наблюдать, как я так вот двигаю ножками. Хорошо бы побольше таких зрителей. Не сменишь ли пластинку, дорогой? Я ужасно устаю от Равеля.

Он широкими шагами спокойно подошел к проигрывателю в углу комнаты. Она внимательно наблюдала за его молодым телом танцора через просвет между своими высоко поднятыми, слегка разведенными ногами. Его торс суживался от плеч к узкой талии, а ягодицы были маленькими и тугими. Когда он вернулся в постель, она заметила небольшую эрекцию. Он лег на бок, опираясь на локоть, и коснулся ее маленьких твердых грудей. Она нежно охватила ногами его голову.

– Ну что ж, Рассел Стоун, – сказала она с застенчивой улыбкой, – как я полагаю, ты хочешь снова заняться любовью, а мы здесь всего час.

– Находишь это удивительным?

– Да. Половина Калифорнии считает тебя гомиком.

– Пусть считает. Значит, многие мужья смогут доверить мне своих жен.

Она опустила ноги и рывком села.

– Ты что же, ревнуешь к этому старику?

– Нет, – покачал он головой, – я просто не понимаю, как ты можешь этим заниматься. Имею в виду, ложиться с ним в постель. С калекой...

– Хочу иметь собственную студию, а он может мне ее дать. Вот потому и могу этим заниматься. Кроме того, не так уж это и противно. Я закрываю глаза и думаю о тебе. Или о Барышникове.

– Все это как-то ненормально.

– Он бывает нечасто. Способен быть очень ласковым. Он не так неприятен, как о нем думают. – Она смотрела мимо него на окна, Деревья, стены ущелья по другую сторону реки. – Часто ему нужно Даже не сношение. Просто хочет коснуться меня. Он относится ко мне так, словно я уникальное произведение искусства. Он сказал, что рядом со мной даже величайшие сооружения, которые он когда-либо проектировал, выглядят комьями грязи.

– Отдаю ему должное. Нашел ключ к твоему телу – лесть. Она посмотрела на него округлившимися глазами.

– О Рассел, я на твоем месте не говорила бы о лести. Я видела, как ты разрыдался над паршивой рецензией в «Экзэминере». Тебе не следовало бы осмеивать человека, гостеприимством которого с удовольствием пользуешься.

– Без его ведома. – Он огляделся кругом. Через открытую дверь были видны огромный камин и паркетный пол в гостиной. – Ты должна признать, в этом что-то эксцентричное – заниматься любовью в комнате с фотографиями плотины на одной стене и Франклина Делано Рузвельта на другой. Странно не слышать никакого шума уличного движения. Когда я не в городе, чувствую себя не в своей тарелке.

– Да, нам трудно без удобств. Это, вероятно, самый изысканный дом во всей долине. Его название – «Лесной ручей» – даже нанесено на карты округа.

– Да, замечательное место, хорошее. И все-таки я не понимаю, как я смогу выдержать здесь целых два дня.

Элеонора встала и легко втиснулась в джинсы.

– Давай-ка пройдемся к реке и наполним легкие горным воздухом. Тебе он, возможно, понравится. – Она схватила его за руку и рывком подняла на ноги.

А на реку стоило посмотреть. У электростанции в ущелье Сьерра, в шестнадцати километрах выше по течению, спустили максимальное количество воды, чтобы компенсировать вечерний пиковый расход электроэнергии. Вода из водохранилища добавилась к обычному потоку по водосливу, и река, устремляясь вниз по ущелью, почти захлестывала берега. Это было внушительное зрелище.

Глава 9

– Что случилось, Стелла? Ты опоздала на самолет? Рошек отставил телефон и смотрел, как его жена усаживается в кресло лицом к постели. Ее движения были сдержанными, как бы отрепетированными, а глаза полны спокойной силы, которой он никогда раньше не замечал. Не подслушала ли она разговор с Элеонорой? Он попытался подавить тревогу, припоминая нежные слова, упоминание о будущей встрече и о подарке.

– Я просто дала самолету улететь без меня, – спокойно сказала она. – Ждала тебя в гостиной, наблюдая, как за окном темнеет. Рошек с усилием попытался улыбнуться.

– Ты боялась включить свет из-за меня! А я и не увидел тебя, когда вошел. – Потом добавил участливо: – Ты себя хорошо чувствуешь?

– Прекрасно. Это, по сути дела, удивительно, потому что я наконец приняла решение насчет того, что делало меня несчастной долгие годы. Я вернулась, чтобы сказать тебе это. Вдруг почувствовала, что больше не могу откладывать ни на минуту: Собираюсь завтра подать заявление на развод.

– О Стелла, послушай! Господь с тобой! С чего это вдруг? Ты чем-то расстроена. Я уверен, если поговорим об этом...

Она покачала головой спокойно и убежденно.

– Ты спрашиваешь, с чего это я, почему. И то, что тебе пришлось об этом спросить... Полагаю, причина именно в этом. Ты стал настолько эгоистичным, Теодор, настолько углублен в себя и в свою работу, что тебе совершенно безразлично, как сильно меня оскорбляешь.

– Подслушивание моих телефонных разговоров – вот в чем все дело. Ты в своем воображении превратила нечто совсем невинное в...

– Ничто, касающееся Элеоноры Джеймс, не может быть невинным, – резко оборвала она. – О да, я знала о ней с самого начала. Я была на тех вечерах для избранных в Сан-Франциско, ты же помнишь, где мы впервые с ней познакомились. Я видела, как она выставлялась перед тобой, и как ты вилял перед ней хвостом. Целыми месяцами ты рассказывал о ней, изыскивал предлоги, чтобы съездить в Сан-Франциско. Потом вдруг оборвал эти разговоры, но не поездки. Я могу сказать с точностью почти до дня, когда твой интерес к ней стал более чем... отеческим. Более чем художественным.

Она отвернулась, пытаясь взять себя в руки. Рошек сжал губы, а потом сказал:

– Это всего лишь предположение. Как и то, что ты собираешься покончить с браком, который длится вот уже...

– Вас видели вместе! – сказала она, повернувшись лицом к нему. В голосе проступила резкость. – Друзья рассказали, как седовласый старец делает из себя дурачка из-за какой-то золотоискательницы вдвое моложе его! Нет-нет, только не говори мне, что она вовсе не ищет золота. Надо быть слепым, чтобы не видеть этого. И не рассказывай, какой ты невинный. Я слышала, как ты разговаривал по телефону. Я не глухая. И не глупа.

Рошек осознал, что небезопасно пытаться защитить Элеонору или себя: это могло спровоцировать у Стеллы истерику. Необходимо предпринять что-то, дабы изменить ее намерение развестись, по крайней мере, отложить подачу заявления до тех пор, пока не свершится это назначение и сенат не утвердит его. Бракоразводный процесс вряд ли сделает его кандидатуру предпочтительной. Клампетт ведь неспроста спросил, прочен ли его брак. Кроме того, неизбежны и финансовые последствия, если Стелла предъявит претензию на свою часть общей собственности в виде половины его пая в корпорации.

– Быть может, я и делаю из себя дурачка, – заставил он себя выговорить. – Полагаю, смешно и думать, что молодая женщина вроде Элеоноры Джеймс может найти что-либо привлекательное в... ну, в калеке. Но даже если она и нашла, Стелла, это нам ничем не грозит. Мои чувства к ней не могут сравниться с моими чувствами к тебе.

Она махнула рукой и презрительно хмыкнула:

– У тебя ко мне вообще нет никаких чувств. Ни как к личности, ни как к жене. Я – твой светская секретарша. Я – это некто, перед кем за завтраком репетируешь свои речи. Я обслуживаю твои деловые обеды. Ты думаешь обо мне как об одной из своих служащих, вот и все. Только, Теодор, служащие ведь могут уволиться. Уволиться, получить выходное пособие и попытаться устроить себе жизнь, в которой будет меньше отчаяния. Вот именно это я и собираюсь сделать.

– Ты понапридумывала все это из ничего... Она горько засмеялась.

– Знаешь, чего я дожидаюсь с нетерпением? Возможности избавиться от необходимости выслушивать, как ты произносишь что-нибудь вроде «ты понапридумывала все это из ничего».

– Но в данном случае это правда! Элеонора Джеймс для меня по сравнению с тобой ничего не значит! Абсолютно ничего! Жалею, что позволил себе детское безрассудное увлечение. Жалею, что вел себя так бесчувственно и легкомысленно. Я изменюсь. Если хочешь, никогда больше с ней не увижусь. Но развод? Конечно же, мы не должны доводить до этого. После всего, через что прошли вместе.

Клампетт предупредил, что он бывает неосторожен, встречаясь с Элеонорой, и он стопроцентно прав. Несколько следующих месяцев придется быть очень осторожным. Рестораны и театры в Сан-Франциско исключаются. Можно ведь встречаться на дальних курортах. Есть Европа и Южная Америка. Он посмотрел на сидевшую напротив жену, выглядевшую неуязвимо хладнокровной. Да, вряд ли она расплачется...

– Даже если бы я и поверила, что ты станешь другим, это ничего не изменило бы. Элеонора только часть проблемы. Я хочу развода главным образом потому, что ты... потому что ты больше не желаешь меня как женщину.

– Это неправда!

– Это правда. Посмотри на меня. Разве я так уж непривлекательна? Мне пятьдесят четыре, но все мне говорят, и ты тоже, что выгляжу лет на десять моложе. Я все еще ловлю восхищенные взгляды мужчин.

– Ты очень привлекательная женщина, Стелла, – сказал он. И подумал: привлекательная настолько, что сможет получить судебный ордер, позволяющий затормозить общую собственность и таким образом разрушить финансовую гибкость корпорации. Чтобы определить стоимость фирмы с дюжиной совместных предприятий по всему миру, могут уйти годы. Целая команда адвокатов сможет сделать карьеру. – Я не уделял столько внимания, сколько ты заслуживаешь. Я слишком напряженно работал, пытаясь поднять фирму до того величия, которого, кажется, мы почти достигли. Наш успех, Стелла, быстрый рост – это что-то вроде доказательства правильности всего, во что я верю. Элеонора сбила меня с толку, заставила вести себя дурачком. Теперь-то я понял. Неужели заставил тебя почувствовать, будто не желаю тебя, как женщину? Пожалуйста... пожалуйста, прости меня. Иди сюда, сядь рядом со мной на кровать...

– Нет, Теодор. Больше не будешь вертеть мною, как хочешь. Это все. Что бы ты ни сказал, ничто не заставит меня забыть о боли, которую ты причинял мне эти четыре долгих года. Ни разу за четыре года не коснулся меня и даже не выказал ни малейшего знака нежности. Я не могу простить тебя. Я не могу забыть этого.

Рошек вздохнул.

– Нельзя ожидать от мужчины, что он будет тридцать с лишним лет поддерживать тог накал, что и во время медового месяца. Любовь может сохраниться, но неведение меняется.

– Да, меняется. А знаешь, почему ты утратил интерес ко мне? Только не отрицай, что утратил.

– Я не знаю, – сказал Рошек, качая головой с безнадежным жестом. – Я все это еще возмещу. Я...

– А я знаю почему. Потому что мне удалили матку. Да, вот в этом-то и причина.

– Смешно!

– В твоих глазах я стала несовершенной. Подпорченной. Есть шрам... ничему не мешающий. Но он есть, и ты, когда его увидел, отвернулся и ни разу больше по-настоящему не взглянул на меня. Отринул, словно неправильно спроектированное сооружение.

– Господи, избавь меня от этой любительской психологии. Я сегодня уже получил кое-что в этом роде.

– Ты начал иначе смотреть на других женщин. Не как на объекты, на которые можно произвести впечатление, влиять на них или развлекать их, но так, словно их оценивал. Как дорогие автомобили. О, как загорелись твои глаза, когда тебе улыбнулась Элеонора Джеймс! Я ведь видела, ты думаешь: там-то уж никаких шрамов, имеется все, кроме, быть может, мозгов и совести. Ты, вероятно, помыслил о ней так, как думаешь о восхищающих тебя инженерных проектах. Я слышала от тебя сотни раз: «Прекрасная комбинация формы и функциональности». Ты сказал так и о новой фабрике по переработке вод в Сакраменто. «Элегантные линии» – сказал ты. Экономический дизайн. Прекрасная комбинация формы и функциональности. Ты говорил Элеоноре Джеймс, что она прекраснее любой фабрики для переработки сточных вод? Ты это вот шепчешь ей, когда она ласкает твой бумажник?

Она встала и взялась за ручку двери.

– Черт подери, Стелла, сядь! Мы должны довести этот разговор до конца.

– Не кричи. Не трать понапрасну энергии. Меня больше не испугаешь. Хотя однажды испугал, знаешь это? Ты так решителен, так уверен в себе, так привык командовать и держать обручи, через которые люди должны прыгать. Я никогда точно не знала, что со мной будет и кто я вообще, а потому шла за тобой по пятам и помогала тебе добиться цели, которая, насколько я понимаю, состоит в том, чтобы стать самым богатым инженером, который когда-либо топтал эту землю. Ну вот, а теперь я знаю, кто я такая. Я – кусок использованного чиненого-перечиненого товара, который почувствовал, что жизнь еще не кончена. И я знаю, что со мной будет: поеду в аэропорт, чтобы успеть на ночной рейс. Мой багаж уже дожидается меня в Лос-Анджелесе. До свидания.

– Да закрой ты дверь! Развод – самое последнее, что нужно каждому из нас. Пожалуйста, Стелла...

Рошек поднялся на ноги и сделал несколько неуклюжих шагов к ней, но подкосились ноги. Он опустился на колено и повис на кресле, чтоб не свалиться на пол. Он скривился:

– Я не могу встать... помоги мне...

Она стояла в дверях и печально смотрела на него.

– Никогда не думала, что увижу, как ты прибегнешь к этому, – сказала она. – Если нужна помощь, позвони в бюро обслуживания.

Когда она ушла, Рошек выругался и втащил себя в кресло. Он откинул голову назад и закрыл лицо руками. Если ее не остановить, она же все разрушит. Всего несколько месяцев терпения, а потом можно послать все к черту. Он быстро прокрутил в мозгу имена адвокатов, к которым она может обратиться. Утром позвонит им и пообещает вознаградить, если сумеют остановить ее. Предложит ей сходить вместе к консультанту по семейным вопросам. Предложит показаться психиатру. Пошлет ей цветы. Она принимает по двенадцать таблеток в день... может быть, удастся накачать ее наркотиками, каким-либо другим способом вывести из строя на достаточный для него срок, чтобы...

Он вскарабкался на кровать и начал обдумывать самые разные варианты. Ему нужно было время, и он поклялся так или иначе получить его. Он представил себе жену, внезапно ставшую жесткой и холодной, совершенно не похожей на женщину, которую, как полагал, хорошо знал. Она смотрела на него, лежавшего на полу, без малейшего сочувствия. Он метался в постели, словно в агонии, и в конце концов погрузился в сон, наполненный кошмарными видениями.

Глава 10

Помятый зеленый «фольксваген-баг» с пластиковой маргариткой на ветровом стекле приткнулся на автомобильной стоянке позади Центра холистической подготовки в Беркли, штат Калифорния. Мужчина хрупкого сложения с узкой бородкой вылез из него и несколько раз проделал руками широкие круги. На нем были вылинявшие и изодранные голубые джинсы и футболка с надписью: «Стайеры делают это дольше». Легким шагом он обогнул одноэтажное блочное здание и подошел к парадной двери. Несколько раз намеревался войти, но колебался, раз даже повернулся спиной и сделал несколько шагов от двери.

На секретаршу в приемной его имя произвело впечатление.

– Доктор Дюлотт ожидает вас, – сказала она с улыбкой. – Я доложу, что вы здесь.

На низком столике были разбросаны журналы, посвященные спорту, бегу и здоровью. Мужчина заметил, что обложку «Уэстерн стридер» украшает его фотоснимок, с гримасой боли на лице, будто какие-то мучители колотили его палками по половым органам. Под ним крупно подпись: «Кент Спэйн снова побеждает. Читайте его советы об энергии быстроты на странице 32».

– Не хотите ли присесть? – спросила секретарша. – Доктор, возможно, будет через несколько минут.

– Нет, спасибо. Сидеть вредно для поясницы.

Он прошелся вокруг приемной, изучая заключенные в рамки благодарственные письма от удовлетворенных пациентов и фотографии улыбающихся сотрудников. Центр холистической подготовки был некой медицинско-мистической комбинацией, обслуживающей довольно широкий круг добившихся успехов в физической подготовке и тех, кто желал таковых добиться. Клиентура состояла в большинстве из любителей поиграть в теннис в конце недели и побегать трусцой, но были также учащиеся непрестижных колледжей и даже профессиональные спортсмены. Здесь, подобно строительным руководствам, демонстрировалось, насколько преодолимы барьеры общепринятого. Прием вели терапевт, педиатр, ортопед, диетолог, физиотерапевт, психолог-бихевиорист. шаток моды, гипнотизер, специалисты по иглоукалыванию, ножным рефлексам, специалисты по системе лечения естественными и физическими методами, буддийский священник, правда, только по понедельникам, а также психиатр, астролог, специалист медитации и чтения аур. Этот центр, воплощение замысла Дэвида Дюлотта, врача-бизнесмена, который был больше бизнесменом, чем врачом, находился под постоянным контролем соответствующих подразделений правительства штата и Американской медицинской ассоциации. Сотрудников, имевших диплом доктора медицины, не беспокоило мнение Американской медицинской ассоциации, поскольку они не были ее членами. Они почти ежедневно критиковали ее за отсутствие энтузиазма по отношению к проросткам пшеницы, технике распознавания подсознательных процессов мозга, а также к комплексу витамина В-12, одному из основных медикаментов, продававшихся в магазинчике при центре, заполненном также множеством здоровой пищи, спортивных и фармацевтических товаров.

Доктор Дюлотт, энергичный, щегольски одетый, представительный мужчина в очках в стальной оправе, горячо тряс руку Кента Спэйна, проводя его в свой кабинет.

– Как прекрасно снова увидеть вас, Кент, ей-богу! Садитесь в кресло! – Дюлотт уселся за свой заваленный всякой всячиной стол и вытянул руки. – Ну, что вы думаете о нашем маленьком предприятии?

– Не такое уж оно и маленькое. Вы, конечно, окупили все начальные затраты.

Дюлотт довольно захихикал и сказал:

– Сюда приходит парень с жалобой или просто лентяй, желающий избавиться от живота, и он получает у нас все, что только можно найти под солнцем. Что-нибудь ведь должно сработать, правда? Мы взбадриваем пациента больше, чем любая больница в штате, да и вы такого не дадите. Мы обеспечиваем термографию, плетизмографию, ультразвук по методу Допплера, достаточные дозы глюкозы, анализ солевых отложений и прочие вещи, черт бы все побрал. Внимательно вглядываемся в глазное яблоко – это называется «иридодиагностика». Изнуряем их чрезмерными механическими нагрузками, чтобы посмотреть, не помрут ли от сердечной недостаточности. Наконец, заставляем глотать гейдельбергскую капсулу.

– Глотать что?

– Ну, такую маленькую чепуховину, которая посылает наружу радиосигналы, пока путешествует по кишкам. И не смотрите так удивленно! Это стандартный набор, который можно получить и в обычной клинике, если у них там есть хоть капля воображения. Но посмотрите, насколько далеко вперед мы ушли. Можем вычислить биоритмы, исследовать альфа-колебания, научить позе лотоса и согнуть позвоночник. Мы – это единственное место в западных штатах, где делают процедуру моксабустиона. Садитесь, что же вы? Не заставляйте меня неловко себя чувствовать.

– Я уже насиделся в автомобиле. Сидеть – это ужасно. А что за моксабустион, черт его подери?

Дюлотт ликующе захлопал в ладоши.

– Я люблю эту штуку! Самая последняя вещичка из древнего Китая. Приходит какой-нибудь бегун трусцой, скажем, с болью в бедре. На место, где болит, кладем небольшую кучку листьев горькой полыни в смеси с кое-какими секретными лекарственными травами и специями, я даже не знаю, с чем именно, и поджигаем! Истинный Бог! Говорят, помогает! Я думаю, происходит вот что: они настолько заняты болью в волдырях от ожога, что забывают о первоначальной жалобе. В одном исследовании, которое я читал, предполагается, что лучше всего это помогало пожилым китаянкам, которые никогда не лечились ничем, кроме средств народной медицины. К сожалению для нас, здесь, в центре, очень мало старых китаянок занимаются бегом трусцой.

– Вы шарлатан, доктор. Настоящий Дональд Дак.

– Существуют малоизученные области, – пожал плечами Дюлотт. – Мы используем малоизвестные, но безвредные успокоительные средства совсем как официальные медики, если не считать того, что наши медикаменты не имеют форму сахарных таблеток. Некоторое время назад в «New England Journal of Medicine» доказывали, что безвредные успокоительные лекарства – один из наиболее эффективных имеющихся в продаже наркотиков, не дающих побочных эффектов. Наша политика состоит в том, чтобы предоставить пациенту все, чего он хочет, при условии, что никакой суд не докажет вредность этого. А нынешний пациент жаждет всякой восточной чуши, поэтому я и импортирую все, на что удается наложить лапу. Мы делаем очень большие деньги, и нам завидуют все клиники и медицинские корпорации региона. Я уже подумываю о продаже привилегий. Стану полковником холизма.

Дюлотт достал из холодильника рядом со своим столом высокую зеленую бутылку и разлил темную жидкость по двум бокалам.

– Попробуйте-ка это, – предложил он. – Наше новейшее снадобье. Натуральная минеральная вода из провинции Чечван. Мы уже продали ее по десять баксов за литр. Представляете? Ну, давайте за ваше решение стать профессионалом! Вместе сделаем кучу денег. До дна!

Спэйн сделал глоточек и скорчил гримасу.

– На вкус что-то вроде мочи дракона, – сказал он, поставив свой бокал на стол. – Да, я решил стать профессионалом. Вот смеху-то, не так ли? Бегун-марафонец становится профессионалом! Да я посчитаю себя везунчиком, если заработаю на автобусный билет.

– Вы поразитесь тому, как много сможете заработать. Передаточные векселя вскоре станут крупным бизнесом. Конечно, это зависит от того, что именно вы собираетесь передавать.

– По телефону вы сказали, что, если прорекламирую ваши туфли, которые якобы помогли выиграть какой-нибудь забег, дадите мне две с половиной тысячи баксов. Это так? Я это сделаю. Мне тридцать три, и резвее не становлюсь. Я не смогу попасть на Олимпийские игры, но все же, черт подери, в состоянии подработать немного баксов, пока есть силы. Господи, как только подумаю о годах, которые потратил, пытаясь стать бегуном мирового класса! Целая жизнь. И что же я получил взамен? Да ничегошеньки. Я не могу даже стать тренером, потому что все коллеги хотят иметь наставника по меньшей мере с высшим образованием. Ну, а с двумя с половиной тысячами баксов смогу купить автомобиль получше и начать подыскивать какую-нибудь работенку.

Дюлотт добродушно улыбнулся.

– У вас не станет проблем, если будете меня слушаться. Вы обладатель самого громкого имени, с которым я когда-либо имел дело. В прошлом году я сделал шесть тысяч для Фрэнка Робутца, а ведь ваш авторитет вдвое весомее, чем его.

– Шесть тысяч? Для Фрэнка Робутца? Боже всемогущий, да он же не смог побить даже Сиротку Анни.

– Вы правы. В какой вы сейчас форме?

– Не в той, что год назад. Я теперь пробегаю только по девяносто шесть километров в неделю. Обычно было минимум сто шестьдесят. Но я много тренируюсь в холмистой местности. Раз в два дня дважды пробегаю трассу Дипси. Это двадцать километров, в большинстве либо круто вверх, либо круто вниз.

– А завтра сможете выиграть?

– Смогу побить стадо домохозяек и бизнесменов. Любителей.

– Будет участвовать Томми Райан.

– Ну да? Он может выдержать. Мои денежки зависят от него.

– А мои от вас. Скажите, каково ваше лучшее время?

– В марафоне два часа двадцать одна минута, но я вот уже почти два года не отставал от него меньше чем на двенадцать минут. Я не сказал вам, док, я начал катиться вниз.

– Ну, завтра все же покажите класс. Полторы тысячи болельщиков, сбившись в группки всезнаек, потеют и пыхтят от волнения, и вы их любимчик.

– Да, крупная сделка.

Дюлотт мельком взглянул на часы.

– Сейчас начало десятого. Примерно в это же время завтра утром вы пересечете финишную черту перед ратушей Саттертона. В субботу банки закрыты, но в понедельник, если подпишете контракт, который я для вас подготовил, сможете явиться в любой банк по вашему выбору с чеком на десять тысяч долларов. Ну, что вы скажете? Каково?

– Ну ладно, покончим с этим. Вы не сможете получить такие деньги без меня, даже если я побегу голым с привязанным к ноге грузом.

– Положим, смогу. Послушайте, ваши лучшие деньки уже позади. И все это знают. Ваши результаты постепенно становятся все хуже. А что, если бы вы завтра выдали ваш личный рекорд? На трассе, которая много труднее, чем в Бостоне? И только потому, что вы носите, едите, пьете и вообще используете то, что производит «Джог-Тех», по счастью, мое дочернее предприятие в Гонконге, а? Я могу запустить серию такой рекламы в журналах, посвященных бегу, что это заставит Понсов де Леонсов тысячными толпами выскакивать из гробов.

– Понс де... кто?

– Де Леоне. Первый, который спустил свое состояние до нитки и обанкротился, пытаясь остаться молодым.

Кент Спэйн принялся ходить взад и вперед перед столом Дюлотта.

– Но как же, черт подери, я смогу показать мое лучшее в жизни время? С помощью молитвы? Или волшебства?

– Нет. При помощи жульничества. – Дюлотт сделал паузу, чтобы эти слова лучше дошли до слушателя. – Небольшое жульничество еще никогда никому не вредило. Рискну сказать, что ему и нужно-то учиться не больше двух лет.

Спэйн положил руки на письменный стол и пристально посмотрел на Дюлотта.

– Что вы имеете в виду, какое еще жульничество?

– Я имею в виду жульничество. Вполне безвредное. А вы получите для начала десять тысяч баксов.

Спэйн плюхнулся в кресло и выдохнул воздух сквозь сжатые губы.

– Если вы сумеете овладеть красноречием, – добавил доктор, – то сможете получить вдвое больше за цикл лекций даже после того, как я вычту свои пятнадцать процентов.

Спэйн внезапно выпрямился и стукнул кулаком по столу.

– Я это сделаю! Десять тысяч! Для начала! Черт подери! Что вы придумали?

Дюлотт развернул сложенную карту и прочертил линию.

– Забег стартует вот здесь, потом идет по шоссе, потом по гаревой дорожке, а потом по этой вот тропе через национальный лесопарк. Что вам придется сделать – это первые двадцать пять километров пробежать со скоростью километр за три и одну десятую минуты. А Райан и другие будут стараться показать три и шесть или три и семь.

Спэйн забеспокоился.

– Но так я спалю себя. Последние восемнадцать километров придется ползти.

– Нет, не придется. Взгляните на карту. – Он слегка постучал указательным пальцем по какой-то точке. – Эта трасса выходит из лесу вот здесь, проходит по гребню плотины в ущелье Сьерра и снова возвращается в лес на ее другой стороне. После этого довольно длинный участок проходит сквозь густой подлесок по склону. Вы, дорогой мой старичок, проедете этот участок на велосипеде, успокоите дыхание, просвистите какую-нибудь веселенькую песенку, и легкий ветерок овеет ваши кудри.

– Велосипед!

– Да, велосипед. Он станет дожидаться вас в кустах. В том месте к ветке будет привязана тенниска. Удостоверьтесь, что вы попали туда первым. Следующий пункт помощи только на тридцатом километре.

Спэйн снова вскочил с кресла и стал стремительно ходить взад и вперед, стискивая руки, словно пытаясь очистить их от липкого жира.

– Это не сработает, – сказал он. – Это не может сработать. Это никогда не сработает. Нет никакого способа, чтобы это могло сработать.

– Это сработает.

– А если кто-нибудь засечет мое время на плотине, то контролер на тридцатом километре позднее подсчитает и поймет, что здесь что-то подстроено. Вы, видно, рехнулись, док, ваша тыква совсем не варит.

– Вот это и подводит нас к истинной прелести плана. Контролер на тридцатом километре – я.

Спэйн перестал ходить и посмотрел на доктора.

– Вы?!

– Я. – Дюлотт снова принялся чертить линию на карте. – Вы окажетесь минут через десять – пятнадцать впереди основной группы и, выбросив велосипед, сможете посидеть минуток пять и восстановить дыхание.

– Я ненавижу сидеть.

– Ну, тогда погуляете. Трасса выходит из леса вот здесь, недалеко от ярмарочной площади. Бегите рысью весь остаток пути так быстро, как только сможете. Будете бежать по шоссе, а люди по его сторонам станут приветствовать вас. Финишную ленточку разорвете вот здесь, – доктор торжествующе постучал по карте, – в нижней части Саттертона. Новый чемпион мазэрлодского марафона, показавший время всего лишь на несколько минут хуже мирового рекорда. Удивительный подъем жизненных сил, достигнутый благодаря новейшей продукции «Джог-Теха».

Спэйн снова погрузился в кресло и внимательно смотрел, как доктор вытаскивает из ящика письменного стола образцы продукции: пару ребристых резиновых чашечек для пяток, предохраняющих от ушибов и помогающих преодолевать подъем, цифровые часы-шагомеры, фирменный ремень «Джог-Теха», микроэлектронный пульсометр, регистрирующий частоту пульса, кровяное давление, температуру и электролитический баланс.

– Это последняя новинка, – сказал Дюлотт о пульсометре, – занятная вещичка, тянет на четыреста баксов.

– Но я не могу тащить на себе всю эту чепуху! – запротестовал Спэйн. – Это весит, должно быть, килограмма четыре!

– Чуть больше четырехсот граммов. Сможете. А после забега скажете, что ваш спортивный подвиг – результат того, что вы могли постоянно следить за состоянием своего организма и на основе научных данных приспособить ритм бега к максимально достижимому вами напряжению сил. Конечно, вы также скажете, что вы тренировались на нашем домашнем тренажере – это еще одна штучка на четыреста долларов, – и заодно пили наш овощно-витаминно-миндальный напиток.

Бегун с отвращением приподнял верхнюю губу и отвернулся.

– Меня от этого тошнит, – сказал он.

– Ничего, зато сделаем умопомрачительные деньги. Подпишите вот здесь.

Спустя полчаса, когда контракт уже был изучен и подписан, а детали забега обговорены еще раз, мужчины пожали друг другу руки: один – сияя от радости, а другой – с несчастным видом. Дюлотт поднял бокал китайской минеральной воды в честь марафона, осушил его и почмокал губами.

– Вы просто обязаны свыкнуться с этим необычным запахом, Кент, – сказал он. – Это самая лучшая в мире моча дракона.

* * *

Перед самым обедом Герман Болен позвонил в ущелье Сьерра, и какой-то инженер из диспетчерской электростанции сообщил, что Лоуренс Джефферс еще не появлялся. Его ожидают с минуты на минуту.

– Он, должно быть, поехал в Сакраменто и забыл предупредите нас, – посетовал инженер, стараясь быть полезным.

– Вероятно, вы правы. Скажите ему, чтобы позвонил мне, как только появится.

– Конечно, скажу, мистер Болен. Я вот прямо сейчас положу записку на его стол.

Странно, подумал Болен, медленно направляясь к окнам. Не дать знать о своем местонахождении – это не похоже на Джефферса. Если бы обнаружил в дренажных галереях что-нибудь серьезное, конечно, позвонил "бы вчера поздно вечером или же сегодня рано утром, прежде чем куда-то уйти. Поездка в Сакраменто? Да, вероятно, именно так. Или какой-нибудь назначенный визит к дантисту. Но все-таки...

Он вернулся к своему столу и уселся, соображая, не стоит ли снова позвонить на электростанцию и распорядиться, чтобы кто-нибудь сходил на плотину и поискал там Джефферса. Возможно, свалился с этого проклятого длинного марша бетонных ступеней и сломал голень или бедро так сильно, что даже не может дотащиться до одного из аварийных телефонов. Или, может быть, случился сердечный приступ, хотя внешне здоровье вроде бы крепкое. В любом случае Болен предстанет в не очень-то выгодном свете, поскольку он послал Джефферса ночью в эту темную дыру.

Ну, ну, ворчал сам на себя Болен, ты слишком уж драматизируешь ситуацию. Если бы Джефферс все еще находился внутри дамбы, кто-нибудь заметил бы там его машину. Будешь выглядеть очень глупо, если устроишь погоню за человеком, который может в любой момент беспечно и беззаботно войти в свой кабинет. И Рошек обвинит тебя в чрезмерной реакции на страхи молодого дурачка, в том, что ты отправил Джефферса искать ветра в поле, а потом снова перестраховался, устроив его розыски.

Он представил себе, как Рошек, глядя на него, говорит: «Господи Иисусе, Герман, ты что, совсем ума лишился?»

Нет, лучше подождать еще немного и попытаться не дать воображению разыграться. Ближе к концу дня, если Джефферс так и не появится на работе, он наведет несколько осторожных справок. Болен посмотрел на календарь. Днем предстояла встреча в Нижней части города в штаб-квартире Южно-калифорнийского отделения компании Эдисона по поводу проекта расширения Секвойской плотины. Если начнется долгое занудство, он найдет способ выйти и позвонить на дамбу.

Глава 11

Сидевший в одиночестве в своем кабинете Теодор Рошек закрыл глаза и потрогал виски. В первый раз за долгие годы у него разболелась голова. Неослабевающая боль пульсировала от середины лба. Он плохо спал накануне ночью в своем вашингтонском гостиничном номере. А во время полета в Лос-Анджелес самолет попал в бурную струю воздуха, почти час пришлось думать об одном: как бы самолет от тряски не рассыпался. И даже поездка в лимузине в контору сильно подействовала на нервы. Отчасти из-за заторов на Харборской автостраде, а отчасти потому, что шофер выглядел полупьяным и едва не погубил их обоих, небрежно перестраиваясь из ряда в ряд.

Во всяком случае, он все же кое-чего добился от Стеллы. Позвонил ей из аэропорта и вынудил согласиться погодить обращаться к какому-нибудь адвокату, пока они не обсудят свои проблемы детальнее, чем прошлой ночью. Правда, твердость ее голоса обескураживала. Она сказала, что дальнейшее обсуждение бесполезно и он, мол, должен уже сейчас готовиться к выезду из дома. Конечно, он добился бы большего, если бы говорил с ней лицом к лицу. Сыграл бы на ее сострадании, а если не помогло, повысил бы голос и напомнил о ее собственных недостатках, поэксплуатировал бы чувство вины, которое она должна была испытать, уходя от мужчины, обеспечившего ей роскошную жизнь. Если повезет, сумеет сломить ее, заставить свернуться в клубочек и рыдать, как в нескольких предыдущих ссорах. Он не должен выходить из себя. Если прикрикнет на нее или станет угрожать, то в зависимости от настроения, в котором она находится, может лишиться всех шансов кое-как склеить их брак.

Рошек вспомнил о небольшом пистолете, который носил для самозащиты в чемоданчике-дипломате. Она знала, что пистолет там: ведь он начал носить его с собой по ее настоянию. Если эмоции перельются через край, один из них, возможно, ухватится за него. Маловероятно, но все же... Он отщелкнул крышку чемоданчика и достал оружие из бархатного гнезда, повертел холодную сталь в руке. С безопасностью все в порядке, из пистолета за пятнадцать лет со дня покупки еще ни разу не выстрелили, но это оружие – его защита. Возможно, в самом начале карьеры, до того, как в аэропортах ввели проверку на безопасность, когда он отправлялся в самые отдаленные районы мира, и был резон таскать с собой такую штучку. Но не теперь. Он даже не вспоминал о пистолете долгое время и не интересовался, в порядке ли он.

На селекторе загорелся красный огонек. Он нажал маленький рычажок и услышал голос секретарши:

– Мистер Болен хотел бы знать, не поедете ли вы на конференцию Южно-калифорнийского отделения компании Эдисона. Он уже готов ехать.

Рошек положил пистолет в ящик письменного стола и, избавившись от него, почувствовал удовольствие, смешанное с облегчением.

– Скажите, что я постараюсь попасть туда примерно через час. После того как побеседую с юным Крамером, хочу поговорить по телефону с Джулисом Вертхаймером. Обеспечьте это, пожалуйста.

Он отключил связь и быстро набросал список вопросов, которые хотел задать Вертхаймеру, единственному из известных, ему адвокатов, которому полностью доверял. Он был больше адвокатом по общим вопросам, чем специалистом по разводам, но он должен его предварительно проконсультировать. Может ли Стелла заморозить их общую собственность и таким образом лишить фирму свободы действий? Достаточно ли у них свободных средств, чтобы удовлетворить ее права, не передавая его части пая в фирме? Можно ли как-нибудь утаить эти средства, быть может, подготовив второй комплект записей или сделав переводы в заморские дочерние фирмы? У Вертхаймера должны возникнуть какие-то идеи.

Мысль о том, что жена может предъявить претензии на половину его пая в фирме, на создание которой он потратил всю жизнь, привела его в ярость, и чем больше он думал об этом, тем сильнее ярился. Он будет крепко держаться за сохранение полного контроля, независимо от того, что говорят эти смехотворные калифорнийские законы о разводах. Она может получить дом в Беверли-Хиллз, дачу в ущелье Сьерра, автомобили, художественные произведения, акции, страховку, словом, все, но только не его бизнес. А если ее адвокаты найдут, что это несправедливый дележ, то могут отправляться в задницу. Он сжал кулаки. Сделает все, на что только способен, чтобы сохранить их брак в неприкосновенности достаточно долго, пока не совершится правительственное назначение. Когда это будет обстряпано, Стелла сможет делать все, что заблагорассудится, но только не совать свои лапы в фирму. Этого он никогда не допустит. Никогда! Голос секретарши снова возник в селекторе:

– Мистер Крамер явился для встречи с вами. Фил пересек ковер и осторожно уселся в кожаное кресло перед массивным, красного дерева столом Рошека. Бог мой, подумал Фил, увидев выражение лица старика, ведь он выглядит так, словно собирается вцепиться мне в горло! С чего он так взбесился? Может, оттого, что у меня в руках нет какой-нибудь шапочки, которую я комкал бы, пока он будет орать на меня? Если попытается отшлепать меня так, как сестра Мария Кармелита делала это в начальной школе за стрельбу бумажными шариками, то ему самому придется защищаться.

– Вы Крамер? Выглядите вполне разумным. Почему бы вам и не вести себя так же?

– Прошу прощения?..

– Скажите, верно ли я понял: у вас нет никакого практического опыта, если не считать нескольких летних подработок в дорожном департаменте в Канзасе или еще в каком-то проклятом месте. Вы никогда не участвовали в проектировании или строительстве ни одной плотины. Вы ничего не знаете об этом предмете, кроме того, что вычитали из книжек, а это хуже, чем ничего. И все же высовываетесь с какой-то смехотворной компьютерной моделью, внушающей вам уверенность, что можете сидеть в конторе в восьмистах километрах от плотины, не видя ничего, и разбираться в ней лучше, чем люди с опытом в целую жизнь, сидящие прямо на верхушке данной плотины? Это верно?

Фил вперился в Рошека, потеряв дар речи. Он что же, смеется над ним? Или пытается пошутить?

– Нет, – смог он наконец выговорить, – это совсем неверно.

– Вот как? А что же в этом неверного? Фил скрестил ноги и снова развел их.

– Не знаю, с чего начать. Ваша интерпретация наихудшая из возможных...

– Более того, у вас хватило наглости позвонить главному инженеру по эксплуатации прямо на плотину и заставить его поверить, что люди из его штаб-квартиры думают, будто с плотиной что-то не в порядке...

– Я не делал этого! Позвонил только для того, чтобы получить некоторые текущие показатели с измерительной аппаратуры. Он, возможно, подумал, что я говорил по телефону взволнованно, но он же не видел, о чем говорит моя компьютерная программа.

– Ему нет нужды видеть, что говорит ваша компьютерная программа вам, равно как и администрации десяти тысяч других плотин. Ему не нужны намеки какого-то новичка, будто он плохо работает. Фирма не нуждается, и я тоже, в служащем, высказывающем сомнения по поводу одного из наших сооружений. Наш успех зависит от двух вещей: способности обеспечивать техническое обслуживание на самом высоком профессиональном уровне и репутации, свидетельствующей, что мы способны обеспечить это. Уроните репутацию – и мы вылетим из нашего бизнеса, вот как все это просто. То, что делаете вы, равносильно распространению ложных слухов во вред вашему собственному нанимателю.

Фил подождал, пока не уверился, что пришла его очередь. Стараясь говорить поспокойнее, попытался изложить свою точку зрения.

– Мистер Рошек, я, несомненно, заслуживаю некоторого порицания за то, что проявил слишком много инициативы. Однако полученные данные ясно показывают, во всяком случае мне, что необходимо некоторое обследование.

– Вы не инженер. Надеюсь, осознаете это. Пока еще нет. Отнюдь не инженер.

– У меня нет инженерного диплома, это верно. В Калифорнии требуется пять лет профессионального опыта после окончания вуза, прежде чем можно подать ходатайство. У меня докторский диплом по...

– Инженер – это больше, чем просто человек с каким-то там дипломом и пятью годами опыта. Истинному инженерному искусству нельзя обучиться даже в школе, потому что это включает в себя личность человека, его стремление учитывать мельчайшую деталь, то, как он относится к материалам, с которыми работает, его ощущение истории и будущего, наконец, его целенаправленность.

Бог ты мой, подумал Фил, ведь он же не услышал ни слова из того, что я сказал! Просто использует меня, чтобы попрактиковаться в каком-то распроклятом выступлении на выпускном вечере.

– А самое важное, – продолжал Рошек, – это зрелость. Чувство пропорции. Рассудительность. Доктор ведь нескажет своему пациенту: «У вас, по всей вероятности, рака нет. Но, с другой стороны, он ведь может и быть. Мы это узнаем, когда получим результаты из лаборатории. А пока особенно об этом не тревожьтесь». Видите, как глупо это звучит? То, что делаете вы, из той же оперы. Джефферс звонил мне в Вашингтон выяснить, что же стряслось.

– Он звонил?! Я вовсе не хотел так расстроить всех. Я и не думал, что какой-то телефонный звонок может...

– Вы не думали, что могли стать причиной паники? Не думали, что произойдет, если просочится хоть слово о том, что мы обеспокоены безопасностью крупнейшей плотины в стране? Какая-нибудь секретарша подслушает часть вашего разговора, какой-нибудь оператор на коммутаторе прислушается, начнут разлетаться слухи, газеты их подхватят, политики потребуют расследования, ученые, борющиеся за эту свою окружающую среду, тоже ухватятся за... Уж я-то навидался, как это происходит. Из ничего. Только потому, что какой-либо не в меру остроумный студент колледжа разволновался из-за бреда, выданного компьютером.

Фил почувствовал, как его щеки краснеют. Он понимал, что должен просто позволить тираде Рошека литься своим путем и не идти на риск накликать беду, давая отпор. Но чувствовал, что просто обязан как-то защищаться. Молчание будет означать, что он согласен с тем, как Рошек все извращает. Кроме того, в нем закипал гнев. Ничто в жизни он ненавидел так сильно, как обвинение в том, чего не делал.

– Сэр, я не говорил мистеру Джефферсу, что я думаю, будто в плотине что-то не так. Я выказал удивление тем, что так много измерительных приборов неисправны и протечка воды столь высока. Я в самом деле сказал мистеру Болену, причем частным образом, что, как показывает моя программа, кое-что там не в порядке. Возможно, мне следовало бы вначале обсудить это с ним до звонка на плотину, но я хотел быть уверенным, что располагаю самыми последними данными.

Фил решил замолчать, потому что на его слова явно не обратили внимания. Глаза Рошека блуждали по комнате, задерживаясь на фотографиях его реальных проектов, и названия их он произносил, как молитву.

– Синай, Маракаибо, Сен-Луи, Аляска... Эти гигантские сооружения столь же прочны, как и в тот день, когда их строительство было закончено. – Показал рукой на выставленную напоказ стеклянную коробку – с натуралистично выполненной масштабной моделью какой-то плотины в скалах, окаймленной крохотными деревцами на склонах у ее границ и с полоской дороги, проходящей посредине ее гребня. – А это вот плотина в ущелье Сьерра. Узнаете? По всей вероятности, нет, поскольку ваши познания ограничиваются абстракциями учебников. И в безопасности ни одного из этих сооружений, к проектированию которых приложила руку наша фирма, никогда не высказывалось ни малейшего сомнения. И ни одно не потерпело аварий какого бы то ни было рода. Инженерные сооружения рушатся, да, обычно из-за того, что не были должным образом оценены условия закладки основания. Карл Терзаги, отец современной почвенной механики, сказал, что когда матушка природа замышляла рельеф земной коры, она не следовала спецификациям Американского общества проверки материалов.

«Я просто школьная публика, вот кто я», – сказал про себя Фил, любопытствуя, сколько же еще он способен вынести, прежде чем вскипит негодованием.

– Сооружениями, которые проектировал Я, будут пользоваться еще двести лет, если они понадобятся цивилизации будущего. Подобная долговечность – результат искусства, упорной работы, интуиции и бескомпромиссного требования самой высококачественной работы на каждом этапе. Когда осуществляется подобная концепция проектирования, сооружениям ничто не грозит.

Неужели Рошек и вправду верит в это? – подумал Фил. В то, что если искусный инженер сделает все, что в его силах, то ничто уже не может испортиться? Такое предположение абсурдно само по себе. А Рошек все глазеет восхищенно на свою выставочную коробку.

– В плотину в ущелье Сьерра, мнимой непрочностью которой вы безумно одержимы, проектом заложена долговечность в триста лет. Это поворотный пункт в инженерном деле, и вовсе не из-за ее высоты и соотношения между стоимостью и обусловленными ею выгодами.

– Нет у меня никакой одержимости, – спокойно возразил Фил, – разве что в отношении одной компьютерной программистки, с которой недавно познакомился.

– Плотина – самое безопасное сооружение, я заверяю вас, что в нем безупречно все, от геофизических исследований и до системы текущего контроля и обслуживания. Я настоял на том, чтобы она была насыщена самой обширной сетью датчиков, которая когда-либо встраивалась в плотину.

– Половина этих датчиков уже не действует.

– Это включает в себя также и проблему справедливости. Проблему процентного соотношения. Чистоты. – Рошек оттолкнул инвалидное кресло от стола и посмотрел на свои ноги. – Меня поразил полиомиелит всего за два года до того, как была изобретена вакцина, которая бы спасла меня. Для одной жизни это довольно сильное невезение и несправедливость. – Он поднял глаза и на мгновение показался взволнованным из-за того, что допустил с Крамером нечто более личное, чем намеревался. Пытаясь исправить это, сердито взглянул на Фила, словно тот был виновен в такой неосторожности. – Так, я уже потратил на это слишком много времени. Мне нужно сказать вам только одно. Перестаньте заниматься этой плотиной, ясно? Если вам угодно валять дурака с вашими школьными компьютерными моделями, пользуйтесь вашими собственными компьютерами и вашим собственным временем. Это все. Можете идти.

Он начал собирать со стола бумаги и складывать в свой дипломат. Фил, утопая в кресле, наблюдал за эксцентричным спектаклем старика. Если он правильно понял его последнее высказывание, Рошек полагает, что его сооружения не могут отказать, потому что это случилось уже с его ногами и есть, мол, предел невезения, которое может выпасть на долю одного человека. И это всемирно известный инженер, образец логики и объективности?!

– Ну? – сказал Рошек, взглянув на него. – Я же сказал: можете идти.

Фил выпрямился, но не встал с кресла.

– Мистер Рошек, – сказал он, – вы были очень несправедливы. Я надеялся, что вы дадите мне по меньшей мере минуту, чтобы я мог объяснить свои действия. В свою защиту я мог бы подчеркнуть, что...

– Что вы хотите сказать этим «в свою защиту»? – оборвал Рошек. – Здесь не суд. Я плачу вам жалованье и потому вправе приказать делать все, чего бы я от вас ни потребовал. И вот я приказываю, чтобы вы бросили заниматься плотиной в ущелье Сьерра. Вы уже причинили достаточно неприятностей, и я хочу положить этому конец. Вчера, как вы, возможно, знаете, а может быть и нет, я принес присягу в качестве президента Американского общества гражданских инженеров. Вам следовало бы прочитать этический кодекс. Согласно параграфу второму, инженеры должны действовать только в пределах своей компетенции.

– Я был президентом студенческого общества в колледже, – отчасти для самого себя сказал Фил, – и тоже знаком с этическим кодексом. Согласно параграфу первому, инженеры должны ставить вопросы безопасности, здоровья и благосостояния населения выше всего прочего.

– Что? Что вы сказали?

Фил встал, щеки его горели, сердце отчаянно колотилось. Он громко сказал:

– Я не заслужил того, чтобы на меня кричали и третировали меня, как младенца! – Фил сам удивился, что вообще способен что-то говорить. – В течение нескольких последних недель я был ближе к этой плотине, чем вы. Это верно, что еще до возведения сооружения в фундаменте было пробурено множество дренажных скважин, но случившееся пять лет назад землетрясение, возможно, изменило все это. И неправда, что ни одно из ваших сооружений никогда не оспаривалось: эта плотина после землетрясения протекает так сильно, что закупорка этих трещин обойдется в два миллиона долларов. Водохранилище этой весной заполнялось на пятьдесят процентов быстрее, чем вы сами рекомендовали пять лет назад.

Рошек был настолько изумлен таким взрывом, что не сразу смог заговорить. Его рот открылся и закрылся, а брови поползли высоко на лоб. Фил вырвал листок бумаги из блокнота и бросил его на стол.

– Здесь самые последние данные о протечке воды в галерее D. В каждом случае они выше, чем предусмотрел Теодор Рошек в технических условиях. Кто-то должен прямо сейчас отправиться туда, вниз, и все осмотреть, потому что на следующей неделе может оказаться слишком поздно.

Рошек скомкал этот листок бумаги в шарик и запустил им в стену. Он наконец обрел голос, и очень громкий.

– Я не нуждаюсь, чтобы вы объясняли мне, как надо заботиться о плотине. Я приказал вам явиться сюда не для того, чтобы выслушивать студенческие россказни. Они сейчас еще более неуместны, чем прежде, потому что вы уволены! Убирайтесь! Если сегодня утром окажетесь за своим рабочим столом, я арестую вас за вторжение в частное владение!

Фил попытался громко хлопнуть дверью, когда выходил из кабинета, однако гидравлические петли сделали это невозможным.

Глава 12

Джанет Сэндифер с трудом смогла узнать голос по телефону.

– Это ты, Фил? – спросила она, улыбаясь и хмурясь одновременно. – Голос у тебя забавный. Уж не проигрыватель ли я слышу?

– А я ждал, когда ты вернешься с обеда. Ну да, точно, это проигрыватель. Я тут в баре на улице Фигуэроса, провожу кое-какие исследования. Пытаюсь выяснить, можно ли вылакать пятьдесят бутылок пива и все еще удерживать этот бассейн в себе. Пятьдесят бутылок «Червезы». Полагаю, должен сказать, это какой-то мексиканский наркотик. А потом собираюсь покататься на роликовых коньках по шоссе.

– О чем ты говоришь?

– Тут есть один из этих маленьких игральных столиков-автоматов. ну, знаешь, что я имею в виду? Там, как в бильярде, скачут восемь больших шаров. Я ввязался в такую игру в пул с каким-то незаконно проживающим здесь – уточним, с виду иностранцем, – я таких в жизни не видывал. Я на два доллара впереди, хотя не играл is этот самый пул уже несколько лет! Должно быть, одарен от природы.

– А что насчет Рошека? Ты с ним говорил?

– Если бы ты была здесь, ты могла бы войти со мной в долю. Рошек? Имеешь в виду знаменитого инженера, который хапает все престижные награды? Да, я с ним говорил. Ну, я уж и поговорил с ним! Практически сказал ему, чтобы он пошел и трахнул сам себя. Да, я говорил с ним, это точно. Джанет, у этого мужика что-то с мозгами. Это самая непонятная история, с которой я когда-либо сталкивался. Я не шучу. Кто-нибудь должен срочно притащить его к психиатру, прямо через вход для неотложных случаев. Господи, я слышал о его скверном характере, но не знал, что он сумасшедший. Он говорил о моей смехотворной компьютерной программе и назвал меня студентом-новичком, пытающимся разорить его фирму. Сказал, что, если увидит меня где-нибудь там снова, арестует за вторжение в частное владение. Это было невероятно! Расскажу, когда увидимся, и ты подумаешь, что преувеличиваю. Этому старому пердуну нужна помощь! Я, понимаешь ли, аккуратненько напечатал на листе бумаги-данные по той протечке воды, чтобы он мог с одного взгляда уяснить ситуацию, и знаешь, что он с ним сделал? Шмякнул об стену!

– Фил, подожди минутку. Ты что, хочешь сказать, будто тебя уволили?

– То, что я хочу сказать... ну да, меня уволили. Я пришел туда, ожидая мягкого выговора. Думал, выйду из кабинета, считая Рошека в конечном счете милым парнем. И вместо того, мой Бог, он набросился, словно я убийца с топором. А самое невероятное то, что я возражал ему и пытался защищаться. Глупо. Хочу сказать, это было глупо. Я имел дело с безумцем, и следовало держать свой длинный язык за зубами. Но это же я, старый, добрый, болезненно застенчивый Фил Крамер, спорил с ним, как студент-несмышленыш, кем я, по его словам, и был. А в конце в самом деле стало ужасно. Когда мы принялись швырять друг в друга цитатами из этического кодекса Американского общества гражданских инженеров.

– О, Фил, мне так жаль! Я знаю, как сильно нравилась тебе такая работа.

– Найду другую. Теперь-то смогу сказать, что у меня есть трехнедельный опыт.

– Если Рошек уволил тебя в гневе, быть может, примет обратно, когда поостынет.

– А я откажусь! Мне нравилась та работа, конечно, пока я не встретил его. Тебе надо бы видеть, как он на меня орал, видеть эти болячки по всему его лицу, огромные бородавки на носу и руках, сломанные желтые зубы, испарения и зловоние, исходящие от него, зеленую серу, сочащуюся из ушей... Работать на него снова? Ни в коем случае. Нет, даже если бы он дал мне внушительную прибавку.

– Потому ты и решил упиться в стельку, так?

– Собираюсь стать профессиональным игроком в пул. Этаким энтузиастом, переезжающим из города в город. А ты со мной за компанию. Будешь снабжать меня простачками, а я уж состригу с них денежки. Джанет, это будет удивительная бродячая жизнь! Мы только вдвоем, одни на открытой дороге!

– У меня идея получше. Приходи сегодня вечером с какой-нибудь зеленью. Я подогрею что-нибудь на обед, а попозже поглажу тебя по головке.

– Великолепная перспектива!

* * *

В середине дня Герман Болен сумел выбраться из зала заседаний и позвонил по телефону. И снова ему ответили, что о Джефферсе так ничего и не слышно.

– А Чака Дункана случайно нет поблизости? – спросил Болен, подумав, что молодого инспектора можно бы отправить в нижнюю галерею посмотреть, не стряслось ли там что-нибудь.

– Чак уже ушел совсем, – ответил инженер с электростанции. – Думаю, собирается порыбачить на озере весь уик-энд. Мне что, попытаться разыскать его?

– Нет, в этом нет необходимости. Просто проверьте, чтобы мистер Джефферс звякнул мне, как только появится.

Болен вернулся в зал заседаний и снова сел между Рошеком и Филиппи. Стол был покрыт чертежами, картами и экономическими отчетами, но Болену было трудно сосредоточиться на предмете обсуждения – наиболее дешевом варианте надстройки Секвойской плотины. Было только три часа, так что, если Ларри уехал в Сакраменто, забыв о своем обещании перезвонить, он вряд ли еще вернулся. А между тем беспокоили и более неотложные проблемы, которыми следовало заняться, и одна из них – неучастие Рошека в обсуждении. Он приехал на час позже и казался странно подавленным. Временами закрывал глаза и лоб. Болен и сам почти ничего не внес в дискуссию, разве что несколько глубокомысленных взглядов и уклончивых пожатий плечами. Славу Богу, Филиппи проделал свою домашнюю работу и теперь выдвигал альтернативы, хорошо подкрепленные фактами. Запутанность его анализа пока что не позволяла инженерам из компании Эдисона заметить, что оба начальника Филиппи по фирме «Рошек, Болен и Бенедитц» только занимали кресла. Рошек ожил и достаточно долго объяснял, что если рентабельность новых турбогенераторов, которую рекламировала компания «Мицубиси», окажется реальной, то было бы более чем практично оснастить Секвойскую ГЭС гидроаккумулирующим насосом. Мысль отличная, но, к сожалению, она была уже тщательно обсуждена до приезда Рошека. Инженеры из компании Эдисона выслушали его почтительно, а потом вернулись к проблеме минимального воздействия на окружающую среду во время строительства. На самой строительной площадке глины не обнаружено, и, если не удастся найти ее где-нибудь поблизости, придется соорудить длинную дорогу для транспортировки, чтобы оправдать свой гонорар консультанта в сотню долларов за час. Болен предложил, что стоило бы изучить рентабельность доставки глины ленточным транспортером, в особенности если карьер будет расположен выше точки разгрузки. Он напомнил собравшимся, что во время строительства железнодорожной насыпи через озеро Грейт-Салт наклонный транспортер, оснащенный генераторами, вырабатывал достаточно энергии, чтобы обеспечить работу землеройных машин с электроприводом.

* * *

Ровно в два часа дня Фил снова позвонил Джанет и сообщил:

– Я передумал. Не собираюсь становиться бродячим мастером пула. Уже проиграл три доллара и думаю, что пижон, с которым играл, – просто мошенник из Хошимилько. Я сломал бы ему большие пальцы, если бы он не был таким громоздким ублюдком. Джанет, хочу проверить там эту утечку сегодня же вечером. Собираюсь съездить на машине на север Калифорнии. К этой плотине. По междуштатской дороге номер пять смогу добраться туда часов за семь-восемь. И не пытайся отговорить. Все, что у меня есть в жизни, кроме собственного здоровья и твоего номера телефона, это компьютерная программа, которую величайшие в мире инженеры считают куском дерьма. Хочу своими глазами увидеть ущелье Сьерра. Попытаюсь проникнуть в дренажные галереи. Если там ничего плохого нет, что ж, ладно, тысяча извинений. Ну что они смогут со мной сделать, если попытаюсь доказать, что там кое-что не в порядке? Меня все равно уже уволили. Если внутри просачивается слишком много воды, что тогда окажется куском дерьма? Дамба или моя программа? Я или Рошек?

– Твоя первая идея мне понравилась больше.

* * *

К тому времени, когда конференция в Южно-калифорнийском отделении компании Эдисона закончилась, движение на Голливудской автостраде заметно поубавилось. Герман Болен легко перестроил свой «Мерседес-300СД» в скоростной ряд. Он высадит Рошека у его дома в Беверли-Хиллз и вернется на работу, чтобы привести в порядок кое-какие бумаги перед уик-эндом. Одно из неотложных дел – как-то решить проблему с Джефферсом, даже если придется звонить по больницам. Теодор Рошек был надежно пристегнут к сиденью рядом с ним. Рошек пользовался ремнем безопасности, только когда ездил с Боленом, – это был способ показать компаньону, что он не одобряет его неуместно лихаческих замашек.

– Твой облик обычно выражает благоразумие и пристойность, как и должно быть, – сказал он как-то Болену после одного случая. – Только за рулем ты становишься ненормальным, как подросток. Думаю, ты был бы счастливее, избрав профессию летчика-испытателя, а не инженера.

Болен мог бы отплатить Рошеку, подчеркнув, что и его облик не мешает несколько улучшить. Серая фетровая шляпа, которую он всегда носит, делает его похожим на персонаж старого фильма Хэмфри Богарта. Не охаивая шляпы впрямую, Болен как-то предложил купить новую. Рошек отказался, заявив, что шляпа, которая у него уже есть, прекрасна.

– Она вроде моего старого друга, – пояснил он, – так же, как и мой счастливый амулет.

– Только не упоминай о счастливых амулетах при наших клиентах, – ответил Болен и совсем уж юмористически подумал про себя: потому что они могут захотеть, чтобы мы использовали аппаратуру и методы более практического свойства. – А как прошла беседа с Крамером? – спросил Болен, желая поддержать разговор, а заодно и удовлетворить свое любопытство. – Впечатляющий молодой человек, не правда ли? Все еще немного с молоком на губах.

Рошек, всецело поглощенный своими мыслями, снова пристально взглянул на Болена.

– Беседа с Крамером? Прошла очень хорошо. Я его уволил. – И, заметив тревогу на лице Болена, добавил: – Я знаю, он твой протеже, но у меня не оставалось выбора. У него хватило наглости явиться в мой кабинет, смотреть мне прямо в глаза и поучать, как мне следует вести свой бизнес. В жизни не встречал подобного нахальства. Его, должно быть, в свое время мало пороли.

Болен с минуту долго смотрел перед собой.

– Никаким уж особенным моим протеже этот юнец не был. – Он старался говорить небрежным тоном. – Просто показался смышленым и серьезным. Я полагал, он сможет дорасти до ценного сотрудника. Удивляюсь, неужели он сказал нечто такое, что тебя взбесило?

Болена интересовало, не стоит ли попытаться убедить Рошека отменить увольнение, по крайней мере, до тех пор, пока не удастся оценить ситуацию на плотине. Необходимость экстренных мер сомнительна, но если бы что-то случилось... Пресса могла бы узнать, что некий человек, попытавшийся подать сигнал тревоги, уволен за свое неравнодушие.

– Так ли уж необходимо выгонять его? – рискнул спросить он. – Это немного смахивает на крайность.

Болен напрягся на случай возможного взрыва. В последние несколько лет даже легчайший намек на то, что какое-либо из решений Рошека кажется Болену не абсолютно совершенным, мог вызвать вулканическую реакцию. Но Рошек ответил спокойно:

– Надо было либо уволить, либо передать фирму ему, чтобы он управлял ею по-своему, а мне вернуться в чертежный отдел. Возможно, я был несколько жестковат с ним. Он принялся что-то болтать о своей смехотворной компьютерной модели, и это было больше, чем я мог вынести. Я сказал, чтобы он не совал своего носа в то, чего не понимает и что его не касается, а он повысил на меня голос, что в его положении не слишком остроумно. Ему следовало бы знать, что я не выношу этого. Дабы услышать самого себя, мне пришлось орать. Я уже много лет ни на кого не кричал... хочу сказать, не кричал по-настоящему. Мне это почти понравилось. – Рошек передернулся от страха, когда Болен, резко повысив скорость, прорвался в небольшую брешь в соседнем ряду. – Герман, не мог бы ты снизить скорость процентов на сорок – пятьдесят? Ты ведь не Пол Ньюмен. Взгляни в зеркало, сам убедишься.

Болен снял ногу с педали акселератора, перебрался в правый ряд и проехал на запад к бульвару Санта-Моника. Оба опустили защитные козырьки, чтобы заслониться от лучей заходящего солнца.

– А мне скорее нравится энтузиазм этого Крамера, – сказал Болен. – Его увольнение может плохо отразиться на делах фирмы. Я вот что думаю...

– Нам надо обсудить проблемы посерьезнее. Тебе и Кальвину, возможно, придется самим управлять делами в ближайшие несколько лет.

После неожиданного заявления Рошек рассказал о встрече с помощником президента. Он отмахнулся от попыток Болена поздравить его, подчеркнув, что назначение еще только, возможно, предстоит.

– Рассматриваются и другие кандидатуры. Я, правда, верю, что мои шансы повыше. Не должно быть никакой негативной гласной информации о нашей фирме. Не должно быть никакого колоритного моего со Стеллой бракоразводного процесса, что в данный момент моя главная проблема.

– Боже мой, Теодор! Стелла хочет развестись?

– Не отводи глаз от дороги. Да, она обрушила это на меня прошлой ночью в Вашингтоне. Ее доводы выглядят надуманными. Я не буду докучать, излагая их, скажу только, что кое-какие причины у нее имеются. Сегодня вечером я должен использовать единственную, последнюю возможность отговорить ее от этого шага.

– Неудивительно, что сегодня днем ты был таким тихим! Я-то думал, плохо себя чувствуешь.

– Нет-нет. Мне плохо при мыслях о будущем, которое эта неблагодарная сука – извини, но именно так я теперь о ней думаю – навязывает мне. Если подаст заявление в суд и потребует, чтобы я был привлечен как ответчик, тогда, думаю, мои шансы получить это назначение станут равны нулю. У меня создалось впечатление, что в Вашингтоне предпочитают жен, умеющих давать званые вечера, а не клеветать на мужей. Я не могу позволить ей разорить меня и нашу фирму. И я ей этого НЕ ПОЗВОЛЮ.

«Мерседес» сделал несколько поворотов по улицам, обсаженным двенадцатиметровыми пальмами. Дом Рошека был в испанском стиле: толстые стены, красная черепичная крыша и широкая лужайка, по краям которой высажены кактусы и другие суккуленты. Автомобиль проскользнул вверх по изогнутому въезду и остановился у парадного входа. За двустворчатой кованой металлической калиткой виднелась двустворчатая же резная деревянная дверь.

– Подожди, пока не убедишься, что я уже внутри, – попросил Рошек, пытаясь сообразить, как расстегивается ремень безопасности. – Она могла поменять замки.

– Хочешь, подкачу туда твое кресло?

– Нет, дай уж мне самому побороться с ним. Если она наблюдает из окна, возможно, почувствует прилив сострадания. Ты только достань из машины кресло и подай костыли. Как, черт подери, ты расстегиваешь эти ремни?

Болен дотянулся до него и нажал разъединительную защелку. Коленный и плечевой ремни спокойно оттянулись к своим коробочкам.

– Ты, Теодор, никогда не ладил с мелкими механическими устройствами, ведь так? Если какая-нибудь штука не состоит из минимум пятисот движущихся частей или если она не стоит десяти миллионов долларов, она не удостаивается твоего внимания.

– Тогда почему же я не уделяю побольше внимания своей жене? Она, возможно, стоила мне десяти миллионов долларов. Конечно, у нее только одна движущаяся часть. Рот.

Болен обошел автомобиль, достал с заднего сиденья складное инвалидное кресло и привел его в рабочее состояние. Рошеку удалось самостоятельно выбраться из машины и забраться в кресло, а Болен, передавая костыли, решил в последний раз рискнуть коснуться вопроса о Крамере и о плотине:

– А ты случайно не взглянул хоть мельком на данные о протечке воды, которые собрал Крамер? Он говорил, что собирался узнать твое мнение о них.

– Он дал какой-то листок бумаги, – сказал Рошек, поворачивая свое кресло в сторону от машины. – Я его скомкал. Болен печально покачал головой.

– Протечка довольно высока. Возможно, следует сделать дополнительную заливку жидким раствором. Я звонил Джефферсу вчера вечером и просил посмотреть, что делается в нижних галереях.

Рошек взглянул на Болена с легким раздражением.

– Ну и что он обнаружил?

– С минуту на минуту жду звонка.

– Дай знать, что он скажет. А сейчас извини, мне надо отправиться на свидание с любимой женой.

Болен коснулся руки Рошека, задерживая.

– Все-таки нужно учесть возможность того, что Крамер ненароком наткнулся на что-то серьезное.

– Черт тебя побери, Герман, ты на чьей стороне: моей или этого проклятого сосунка?

– Я на твоей стороне и на стороне фирмы, – сказал Болен ровным голосом. – Но могли появиться новые протечки, а это потребует заливки жидким раствором, реставрации дренажной системы, понижения уровня водохранилища и мало ли чего еще. Мы можем спокойно проделать все эти ремонтные операции, не ставя в известность общественность, при условии, что у нас не будет рассерженного уволенного служащего, который станет повсюду бегать и вопить об этом. Крамер может заявиться в какую-нибудь газету и за наш счет сделать из себя героя. Нам, как ты сказал, не нужна никакая скверная гласность.

Рошек обмяк в кресле.

– О Господи, – сказал он сквозь зубы, – будто мне и без того не о чем думать.

– Предположим, я сообщу, что ты хочешь дать ему еще один шанс.

– Ты имеешь в виду – принять обратно? Извиниться перед ним? Мое положение не настолько безнадежно.

– Да тебе даже не придется встречаться с ним. Я скажу ему, что ты, мол, согласился назначить его в наш лондонский филиал. Я еще не встречал человека, который не скакнул бы с радостью в Лондон. Это отвлечёт его мысли от ущелья Сьерра. А через полгодика или через год, когда это уже не будет выглядеть связанным с неполадками на плотине... даже если там есть какие-либо неполадки, мы его уволим.

– Ладно. Это мне нравится. Только не упоминай больше его имени в моем присутствии.

Болен вернулся на место водителя. Он понаблюдал, как Рошек толчком распахивает калитку, вкатывается в дверь и ищет свой ключ. Когда дверь наконец распахнулась, Рошек обернулся и многозначительно изрек:

– Пожелай мне удачи.

Болен успокаивающе помахал, а потом отпустил тормоза и покатился вниз по въезду, к улице.

Направляясь на восток от Санта-Моники к автостраде, он наметил в уме порядок дел, за которые примется, когда доберется до конторы, ибо усвоил, что время используется наиболее эффективно, когда приоритеты определены заранее: сначала дела срочные, которыми нужно заняться немедленно, затем те, что не особенно пострадают от небольшой задержки, и наконец с «блуждающим сроком» (термин составителей графиков работ). А уже затем можно наброситься на дела в приоритетной последовательности. В первую очередь он позвонит Крамеру и сообщит «хорошие новости». Потом разыщет Джефферса, где бы тот ни оказался. И, наконец, выделит себе полчаса – и ни минутой больше! – чтобы помечтать о том, как он станет руководить фирмой в отсутствие Рошека.

Часть вторая Гонка

Глава 13

Из старенького «мустанга» Фила, не подвергаясь неустранимой тряске, можно было выжать не более ста пятнадцати километров в час, поэтому он и придерживался такой скорости, не забывая поглядывать одним глазом в зеркальце заднего обзора: нет ли признаков дорожной полиции. В скоростном авто он мог бы с абсолютной безопасностью ехать вдвое быстрее, так как междуштатное шоссе номер пять, проложенное по центральной долине Калифорнии, было шире, прямее и глаже любой другой автострады. Пожалуй, даже слишком широкое и прямое. Водители впадали в азарт, разжигаемый монотонностью, своеобразной гонки за лидером. Автомобили, невинно припаркованные у обочины, порой подвергались неоднократным наездам сзади.

Вероятность того, что Фил задремлет и попытается прокатиться по какой-нибудь припаркованной машине, была очень небольшой. Слишком возбужденный важностью своей миссии и слишком осведомленный о значении местности, через которую проезжал, ибо о ней часто рассказывал его отец, он вел машину, сжимая рулевое колесо обеими руками и наклонившись вперед в подсознательном усилии заставить машину мчаться быстрее своих возможностей. Он замечал каждый дорожный знак, каждую черту ландшафта, удивленный тем, сколь многое кажется ему неуловимо знакомым. Как следовало из отцовских рассказов, Центральная долина была колыбелью технического прогресса и своего рода выставкой инженерных достижений.

Отец Фила, Карл Крамер, был смотрителем дорог в округе Сэджвик. Такая работа весьма престижна в окрестностях Вичиты, однако, как обнаружил Фил, став служащим фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц», для уха калифорнийца это звучало забавно и провинциально. Фил любил своего отца, восхищался им и всегда сильно по нему скучал. Порядочность, сердечность постоянно погруженного в раздумья трудолюбивого отца казались такими же прирожденными, как тембр голоса или цвет глаз. Круг его интересов выходил далеко за пределы обязанностей мужа, отца и окружного инженера. Он всерьез изучал историю инженерного дела. Человек, как он утверждал, не вправе считать себя образованным, пока не изучит историю собственной профессии. Он сам был одним из самых образованных людей в мире. Едва ли проходил год без того, чтобы университеты, высшие учебные заведения города Канзас и штата Канзас не предлагали ему разработать курс истории техники для инженерных факультетов. Но он всегда отвергал эти предложения, хотя все-таки читал по нескольку лекций в год в каждом из них. Ему нравилась его малообременительная работа в округе, нравилось разъезжать по дорогам от фермы к рынку – в основном его творениям, то и дело останавливаясь, чтобы поболтать с фермерами, владельцами ранчо, полицейскими и торговцами. Его профессиональные амбиции сосредоточились на сыне. Отец умер, когда Фил был аспирантом первого года обучения. «Продолжай работать хорошенько, – наставлял отец в последнем письме. – У тебя есть кое-какие способности, и нет нужды говорить, что ты далеко можешь пойти». Он утверждал подобное так часто и с таким убеждением, что Фил временами почти верил ему.

Фил посмотрел на восток, где горизонт застилала тонкая дымка тумана. За этой дымкой лежала Сьерра-Невада, там, по рассказам отца, возведены плотины более крупные, чем где-либо еще на земле. Дюжина мощных рек устремлялась с высокогорья к подножиям холмов, чтобы влиться в текущую на север реку Сан-Джоакин. Это были такие реки, как Кингс, Мерсед, Туолумн, Станислаус и Америкен. На некоторых из них соорудили так много дамб, что вода там текла почти уступами, прямо-таки каскадом, на всем протяжении. Миновав одну дамбу, устремлялась к другой. Дамбы у Мамонтова озера, Пайн-Флэт, Уишон, Кортрайт, Дон Педро, Парди и Каманчи – Карл Крамер мог их перечислить – дамбы в обмен на энергию, вырабатываемую дикими реками, регулировали паводки, создавали озера для отдыха, поили Сан-Франциско и Лос-Анджелес, а также подавали воду для ирригации, что превратило пустыню в фантастический регион производства сельскохозяйственной продукции. Десять процентов валового сбора в США поступало из Центральной долины протяженностью всего шестьсот пятьдесят километров благодаря воде из горных водохранилищ, распределяемой по гигантской сети каналов и трубопроводов.

К востоку от Сан-Франциско междуштатное шоссе номер пять проходило мимо Стоктона, замечательного, по всей видимости, городка с населением сто пятнадцать тысяч человек, о котором большинство некалифорнийцев никогда и слыхом не слыхивали. В первые десятилетия двадцатого века в Стоктоне была разработана серия землеройных машин, революционизировавших способы планировки земли при ирригации, строительстве дамб и дорог, рытье каналов и даже ведении войн. Небольшая стоктонская промышленная фирма «Холт и Бест», позднее перебазировавшаяся в Пеорию, штат Иллинойс, уже как «Катер-пиллар трактор компани», разработала гусеничный двигатель со стальными треками, что обеспечило сельскохозяйственным и строительным машинам возможность работать на рыхлой и болотистой почве, а также привело к созданию гусеничного трактора-вездехода и военного танка. Несколько механиков из Стоктона экспериментировали с навесными стальными ножами, чтобы можно было сгребать грунт и перемещать его без транспортных средств. Так были созданы бульдозер и автогрейдер. А в тридцатых годах некий веселый, огромного роста сварщик по имени Боб Ле Турне, богобоязненный любитель цитировать Библию, объединил бульдозер, погрузчик и грузовик-самосвал в единую машину, которая могла самостоятельно рыть, перевозить и распределять грунт. Скрепер, так назвали этот гибрид, для которого характерны огромные шины и двигатель, расположенный над передним мостом, теперь популярен во всем мире. Позднее Ле Турне перевел свое сборочное предприятие из Стоктона в Лонгвью, штат Техас, и там в свободное от работы время основал колледж, где техническое обучение сочеталось с изучением Священного писания.

Фил заметил, что несколько раз на трехсотдвадцатикилометровом отрезке пути между Бейкерсфилдом и Стоктоном шоссе пересекало Калифорнийский акведук или шло параллельно ему. От своего отца Фил знал, что этот акведук был частью самой грандиозной водораспределительной системы из когда-либо построенных. Чтобы после второй мировой войны перебросить воду из северной части штата, где она понапрасну изливалась в море, в Центральную долину и в бассейн Лос-Анджелеса, где в ней нуждались, Калифорния израсходовала два миллиарда долларов на постройку восемнадцати плотин, пяти электростанций, пятнадцати насосных станций и шестисот девятнадцати километров каналов. Калифорнийский акведук шириной девяносто метров, протянувшийся с севера на юг, по пропускной способности соперничал с крупнейшими реками мира.

Даже то шоссе, по которому ехал Фил, считалось одним из выдающихся достижений гражданского строительства. Междуштатное шоссе номер пять между Бейкерсфилдом и Модесто было самым длинным главным шоссе из когда-либо построенных заново на полосе отчуждения: двухполосная лента бетона длиной триста двадцать километров протянулась через пустынные нижние склоны горной цепи Коуст, обходя стороной города и деревеньки. Когда шоссе открыли, на нем не было ни единой комнаты отдыха или бензоколонки.

В окружении столь многих супердостижений и столь насыщенной истории инженерной мысли Фил интересовался, не подойдет ли и он сам для какой-нибудь книги рекордов. Он, вероятно, самый самонадеянный, безрассудный, подверженный мании величия и, уж конечно, самый смешной молодой инженер в мире. Едет же он по этой стране чудес, где реализованные знаменитые проекты и справа и слева и у него под ногами, а он направляется к одному из самых знаменитых, чтобы доказать, если сможет, что этот проект представляет собой серьезную угрозу общественной безопасности. Фил Крамер, студент-несмышленыш из Вичиты, штат Канзас. Ничего себе шуточки! Ему следовало бы оставаться дома, где он знал, что думают окружающие, и то, что они строили, не выходило за рамки понимания. Быть может, проектирование бордюрных ограждений и водосточных желобов, сосуществование с мамочкой – для него самый лучший образ жизни, невзирая на мечты отца. В Канзасе человек может и ошибиться, и выставить себя дурачком, но на фантастическом уровне Калифорнии это недопустимо.

Ну вот, доберется он до плотины, и что тогда? Он еще так и не решил, что станет делать, если тамошние ответственные лица посмеются над ним и захлопнут дверь перед его физиономией. Быть может, все это путешествие ошибка, о которой будет сожалеть до скончания дней. Он действовал эмоционально, разгневанный несправедливым увольнением, и надеялся отыскать нечто такое, что приведет в замешательство Теодора Рошека, единственную личность в мире, которую он когда-либо ненавидел. Вряд ли это был здоровый импульс для начала инженерного расследования. Ему бы следовало посидеть и спокойно все обдумать.

«Как ты собираешься объяснить происшедшее своей матери, – спрашивал он себя, ослабляя нажим на педаль акселератора, – в особенности если окажешься за решеткой? Как ты собираешься объявить, что ее гордость и радость развеяны по ветру и ты лишился безусловно замечательной работы из-за того, что соизволил наорать на президента фирмы? Ну, мама-то все равно захочет, чтобы ты поскорее прилетел домой, где она сможет прижать холодное полотенце к твоему лбу. Ты, должно быть, такой же ненормальный, как и глупый. Ну а Джанет? Должна же она была понять, насколько ты ошалел от слишком большой дозы мексиканского пива, и отговорить тебя уезжать из города. Твой отец так бы и поступил, если бы был жив. А может, нет? Он ведь верил, что нужно раскапывать факты и, опираясь на них, действовать».

Фил проезжал Сакраменто. Сквозь правое окно машины увидел, как лучи заходящего солнца отражаются от купола здания администрации. Если он собирается вернуться или провести ночь в каком-нибудь мотеле, то это отличное место для остановки. Здесь же был наклонный выезд вправо. Он оставил его позади, нажал на газ и перестроился в скоростной ряд.

– Я уже спокоен, – громко сказал он. – Я должен все обдумать. Возвращаться теперь, после того как он забрался так далеко, – только доказать, что он сумасшедший. А если поспешить к Саттертону, до которого всего-навсего полтора часа езды, то самое худшее, что может случиться, – это то, что он окажется не прав. Так лучше оказаться неправым, чем сумасшедшим. «Когда ты чувствуешь, что в чем-то прав, – говаривал отец, – не отступай от своего, пусть даже на тебя обрушатся ад или наводнение».

Ад и наводнение... Если его теория верна и он начал действовать слишком поздно, то здесь как раз можно получить вдоволь того и другого.

* * *

Кондиционер в окне над раковиной воинственно гудел, но жара к концу дня в Стоктоне была слишком сильной даже для него. Эмиль Хассет сидел за кухонным столом напротив сына, пот катился с его лица к складкам шеи. Он отстегнул кобуру и снял китель униформы охранника, а потом закатал рукава выше локтей. Когда оторвал предплечья от клеенки, звук был – словно рвут бумагу. Откинувшись в кресле, сумел дотянуться до холодильника и достал еще две жестянки пива «Курз». Одну толкнул через стол.

– Ты ведь не подставишь меня, как цыпленка, а, Фредди?

– Если тебя сцапают, легавые выйдут на меня. А у меня ведь даже испытательный срок еще не кончился.

– А что они смогут доказать? Если не увидишь спускающегося по дороге бронегрузовика, сядешь в аэропорт на обратный рейс – и ты в безопасности. Господи, да посмотри на это, как я. Никогда раньше не прыгал с парашютом, а ты это делаешь каждый уик-энд.

Фредди Хассет, невысокий мужчина с жидкой каштановой шевелюрой, чувствовал себя неуютно. Он еще не пришел в себя после возвращения из тюрьмы Сан-Квентин, где провел три тяжелейших года за то, что во время шумной ссоры в баре пырнул противника ножом.

– Можешь вступить в клуб и сделать несколько прыжков, чтобы попрактиковаться. А без этого уж как пить дать сломаешь себе шею.

– Да у меня просто шанса такого не будет. Я собираюсь спрыгнуть с самолета единожды в жизни, и это случится завтра. А ты будешь точнехонько позади меня. С двумястами тысячами баксов по крайней мере.

– И с Ллойдом, стреляющим в нас все время спуска.

– Черт подери, дай уж мне позаботиться о Ллойде. Он вернется в универмаг и станет соображать, как позвонить легавым. Своей пушкой пользовался только раз за пятнадцать лет, и то для того, чтобы расколоть рукояткой несколько грецких орехов. Когда отъеду и оставлю его у пристани, он от удивления будет целый час искать свою кобуру. Ты что же, хочешь провести остаток жизни в Стоктоне, пощипывая кассу в залах для игры в пул, гоняясь за дешевыми кошечками и ввязываясь в поножовщину? Жить на этой свалке со своим стариком, который тоже никуда больше не собирается? Мэри Лу была права. Вчера ночью она сказала, что мы с тобой вечно проигрывающие. А теперь мы нашли способ выиграть... крупно выиграть.

– У тебя-то, во всяком случае, есть постоянная работа.

– Конечно, есть. Двенадцать лет и дня не пропустил. А они так до сих пор и платят мне четыре с половиной бакса за час. Никаких повышений, говорят они. Наши финансовые ресурсы в данный момент несколько истощены, говорят они. Ну хорошо! Они и вправду станут теперь здорово истощены, когда я с ними разделаюсь. Ох, как же они меня затрахали! А теперь мне нужен ты, Фредди. Я ведь могу доверять только тебе. Ты должен выполнить свою часть работы. Если не приземлишься на дорогу, чтобы подобрать меня, то я пропал. Я пропал.

– Не знаю, но в этом дельце что-то несерьезное.

– Что же в этом несерьезного? Когда мы взяли тот, другой автомобиль выше по ущелью, ты посчитал, что это здорово. А теперь находишь несерьезным? Тебе же нравилась лачуга, которую я арендовал, и ты говорил, что участок тоже прекрасный. Месяца два отсидимся там, пока ситуация не поостынет, а потом свободно отправимся домой. Все, что от тебя требуется, – это раздобыть самолет.

– Я зарезервировал «Сессну». Двухместную.

– А с нее легко прыгать?

– Да чепуха. Единственная проблема – при ветре со скоростью сто шестьдесят километров в час дверь открывается туговато. Поэтому я открою ее еще в аэропорту. Это для отвертки работенка минут на десять. Ты не станешь возражать против небольшого ветерка вкабине, а? Ты же будешь пристегнут к сиденью ремнем.

Эмиль Хассет по-отечески лучезарно улыбнулся сыну, а потом засмеялся.

– О, ты должен согласиться, что это замечательно, Фредди. Самолет полетит дальше и разобьется к чертовой матери, и никто, черт подери, не узнает, где же мы с тобой.

– А ты уверен, что сможем обнаружить эту хижину из поднебесья?

– Без труда. Посмотри-ка карту. Она в шести километрах от плотины ниже по течению. Обещай, что подхватишь меня, когда грабану этот грузовичок. Посмотри мне прямо в глаза и пообещай.

– Я обещаю. Я буду там. Мы это сделаем, если нам повезет.

Фредди Хассет редко показывал плоховатые зубы, но на сей раз улыбнулся.

– Знаешь, папаша, ты будешь выглядеть ужасно забавно, паря в небе в своей униформе охранника.

– Это уж точно, буду, черт подери. И сам стану смеяться больше всех.

Глава 14

Уилсон Хартли, начальник полиции Саттертона, вытер с подбородка растаявшее масло и взял протянутую женой телефонную трубку. Зерна кукурузы с кочерыжки невозможно обкусать аккуратно, и то же самое можно было сказать о многих его любимых блюдах: спагетти, артишоках, постных ребрышках, крабах в надтреснутом панцире, жареной индейке... Когда его жена подавала что-нибудь из этого, обеденный стол быстро приобретал вид городской свалки.

Звонил сержант Кэрш, ночной дежурный.

– Извините, что беспокою вас дома, шеф, но тут один парень на проводе, которому почему-то приспичило потолковать с вами совершенно приватно, если такое возможно. А еще он сказал, что его зовут Герман Болен, и что он звонит из компании «Рошек, Болен и Бенедитц» из Лос-Анджелеса.

– Ради Бога, Кэрш, давай мне его сюда.

Хартли узнал название инженерной фирмы, которая отвечала за плотину, и предположил, что возникла какая-то проблема безопасности. Он вышел из-за стола и перенес телефонный аппарат. За ним на письменный стол в соседнюю комнату волочился провод. У ремня болталась салфетка.

– Не знаю, помните ли меня, – сказал Болен, когда Хартли снова взял трубку. – Мы познакомились на церемонии открытия десять лет назад или около этого.

Хартли не помнил.

– Да, разумеется, помню. Как жизнь, Герман?

Разговаривая с начальником полиции, люди становятся скованными, поэтому у Хартли выработалась привычка обращаться к ним по имени и в приятельской манере. Так он старался помочь им расслабиться.

– У меня все отлично, спасибо, мистер Хартли. Возникло одно дело, с которым нужно с осторожностью разобраться. Я уверен, вы знаете Лоуренса Джефферса, нашего начальника эксплуатационной службы на плотине.

– Ларри? Разумеется, знаю. Хожу с ним каждый год на оленью охоту. Нам никогда не удавалось подстрелить что-нибудь, потому что, когда он принимается насвистывать и напевать, все звери удирают, спасаясь. Вы собираетесь сообщить, что Ларри попал в какую-то беду? Такому трудно поверить.

– Перейду прямо к делу. Он куда-то исчез на целый день. Изложу как можно точнее: я разговаривал с ним сутки назад и с тех пор не могу установить, где он. На работе не появился, домашний телефон не отвечает. Меня беспокоит вот что: он обещал нынешним утром первым делом перезвонить мне. Возможно, беспокоюсь попусту и он пропал только в моем воображении. Откуда мне знать, вдруг прямо сейчас он обедает с вами, или навещает больного приятеля, или попросту забыл позвонить мне и сказать коллегам, где будет.

Начальник полиции заверил Болена, что Джефферса в данный момент у него под рукой нет, и согласился, что для такого основательного человека весьма странно исчезнуть с глаз долой.

– Хотите, чтобы я посмотрел тут вокруг, так? Навел кое-какие справки?

– Именно так. Но мне не хотелось бы никого без нужды беспокоить. Я собрался было обзванивать больницы в вашем округе, но потом сообразил, что у вас, по всей вероятности, отработана система действий на такой случай. Я пытаюсь выяснить одно: есть ли у меня вообще какое-либо основание беспокоиться. Я незнаком с его личной жизнью, не знаю, есть ли какая-либо женщина, к которой он ходит после работы. Если откровенно, не хочу доставлять неприятности себе или ему тем, что начну поиски человека, который, возможно, никуда и не пропадал.

– Картина ясна. Я вот что скажу: съезжу к нему домой и посмотрю, стоит ли его машина в гараже, а потом я позвоню нескольким его друзьям в городе. Если не найду, позвоню в дорожный патруль и в больницы, чтобы узнать, не попал ли он в аварию. У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, куда он мог подеваться?

– Может быть, в Сакраменто. Вы можете также проверить, нет ли его машины на стоянке у электростанции.

– Хорошо. Дайте ваш телефонный номер, и через пару часов я перезвоню.

– Большое спасибо, мистер Хартли. У меня было предчувствие, что вы сумеете в этом разобраться.

После разговора с начальником полиции Болен попытался дозвониться до Фила Крамера. Потерпев неудачу, рассеянно уставился на кучу бумаг на письменном столе, соображая, что следует предпринять, если Хартли не отыщет следов Джефферса. Если так случится, необходимо отправить кого-нибудь поискать его в дренажной галерее, даже если придется признать, что он сам приказал Джефферсу провести ночную проверку. Должен ли он признаваться в этом? Можно ведь заявить, что просто беседовал с Джефферсом по какому-то другому вопросу, а тот, мол, сказал ему, будто собирается сходить на плотину...

Болен нахмурился и взял со стола лист бумаги. Это была записка его секретарши:

"После того, как вы уехали в южно-калифорнийскую компанию Эдисона, был звонок от мистера Терри из калифорнийского отделения управления по сохранности плотин. Он сказал, что видел самые последние данные из ущелья Сьерра, и ему кажется, что требуется исследование на месте, которое он собирается провести лично завтра (в субботу). Он не смог дозвониться до мистера Джефферса на плотину, и еще он интересовался, не хотите ли вы сопровождать его. Он прибудет туда примерно в полдень.

Шарлей".

– Черт подери! – выругался Болен.

Почему в это должен влезать еще и штат? Вряд ли прошел и месяц, как управление по сохранности плотин провело очередную периодическую инспекцию, да и эти новые данные о протечке воды были не так уж плохи. И теперь ему, возможно, придется ни свет ни заря встать, чтобы к полудню добраться до Саттертона, если только он не решит лететь на собственном самолете, в котором при долгих полетах начинала болеть спина. Да к черту его, этого Джефферса! Он там выкроил себе до хрена времени, чтобы порыбачить, или упиться в стельку, или чем он еще сейчас занимается. Заслуживает выволочки, и можете не сомневаться, он ее получит. Джефферс славный мужик, да, но временами далековато заходит в этом своем «все, мол, замечательно» да «посвищу-ка я за работой»... Ты же должен присматривать за плотиной стоимостью двести миллионов долларов, Ларри, не забывай об этом. Ох, я надеюсь, что Хартли разыщет тебя. Ну уж и получишь тогда взбучку! Я покажу тебе такую сторону в Германе Болене, какая тебе никогда и не снилась!

* * *

Увидев плотину, Фил почувствовал, что осознание важности задачи снова в нем ослабло. Он ехал медленно, что было обычным при режиме работы светофоров на Главной улице Саттертона в пятницу вечером, не в силах оторвать глаз от темной, кажущейся необъятной стены, заполнившей собой половину ночного неба. Едва замечал залитую светом ратушу, эстраду для оркестра на площади, бар «Колесный фургончик», протянутое поперек улицы объявление о третьем ежегодном мазэрлодском марафоне. Дорога, проложенная по гребню плотины, была отмечена огнями, и, чтобы охватить взглядом всю эту сверкающую линию, Филу пришлось приблизить лицо к ветровому стеклу. Плотина оказалась настолько подавляюще высокой и огромной, что трудно было осознать ее как сотворенную человеком, равно как и трудно было представить себе водохранилище позади нее.

– Господи, – чуть слышно произнес Фил.

Плотина казалась горой, которая простоит так же долго, как и окружающие нерукотворные горы. И все-таки по мере подъема по городской улице она уменьшалась, и становилось очевидным, что это все-таки не гора. Огромные холмы и отвесные скалы по обеим ее сторонам были выше и массивнее, но взгляд все равно притягивала именно плотина. Было некое гнетущее ощущение угрозы, что горам несвойственно. Плотина была чужеродной, а горы – нет.

В нескольких кварталах от нижней части города Главная улица снова становилась сельской дорогой, проходящей через невысокий сосняк к уступу, вырезанному в скалистом склоне. Фил осторожно проехал мимо ряда припаркованных строительных машин и предупредительных огней. На выступе над плотиной была устроена смотровая площадка, где местные подростки, высыпавшие из нескольких автомобилей, слушали музыку, пили пиво, не обращая никакого внимания на открывающийся вид. Фил припарковался и подошел к перилам ограждения, с наслаждением распрямив руки и ноги. Было половина одиннадцатого, значит, он доехал сюда из Лос-Анджелеса всего за восемь с небольшим часов с единственной короткой остановкой в Мэрисвиле. Прохладный ветерок с водохранилища донес аромат вечнозеленых деревьев и свежей воды, нежно освежив после духоты Центральной долины. Единственными звуками были раздражающая рок-музыка из припаркованных поблизости машин да отдаленный рев воды, низвергающейся по водосливу в реку с высоты трехсот метров. Справа от Фила чернело сверкающее зеркало водохранилища с желтой дорожкой света от ущербной луны. Береговую линию водохранилища обозначали низкие морщинистые холмы, позади них вздымались более высокие заснеженные хребты, и пики высокогорья Сьерра вырисовывались на фоне далекой гряды темных туч. Из водохранилища прямо под смотровой площадкой высовывался этакий бетонный бублик. Фил знал, что это верхушка заборно-вентиляционного канала. Немного левее, чуть выше уровня воды, высился гребень плотины. На дне долины, ниже плотины, виднелся ярко освещенный прямоугольник электроподстанции. Между нею и подножием плотины со стороны нижнего бьефа, скрытый от глаз выступом склона холма, находился вход в туннель к подземной электростанции. А далеко слева брызгами крошечных огоньков поблескивал Саттертон.

Всматриваясь в плотину. Фил начал понимать, насколько глупым он должен выглядеть в глазах Рошека и Болена. Изучать математическую модель и чертежи плотины и столкнуться с ее реальным обликом – это далеко не одно и то же. Она была так огромна, так великолепна, так незыблема... Элегантно перекрывала ущелье и, казалось, без труда противостояла давлению огромной массы воды. Была закреплена береговыми устоями на скальном основании столь надежно, словно никакая сила на земле не могла ее сдвинуть. Компьютерные изображения и колонки цифр, потрясшие Фила своей значительностью, вдруг показались неуместными, случайными, лишенными сущности световыми рисунками, бессмысленными значками на бумаге. Рошек прав: смешно думать, что он способен получить сколько-нибудь реальное представление о таком вот сооружении с расстояния восьмисот километров, не видя ничего, кроме абстрактных символов. И снова шевельнулось желание повернуть обратно, в Лос-Анджелес, пока не выставил себя еще большим дураком, чем теперь. Возможно, он обязан извиниться перед Рошеком.

Но с другой стороны... Ведь во всем этом была другая сторона. Если он и обучился чему-нибудь в инженерной школе, то, главное, вот чему: никогда не игнорировать эту проклятую другую сторону. Данные о протечке воды не были несообразными и абстрактными. Да, снаружи плотина выглядела аккуратной, мощной и незыблемой, но что происходит внутри? Глубоко в ее недрах, если показания измерительной аппаратуры верны, вероятно, таятся фатальные изъяны. Плотина колоссальна и противоестественно мощна, но таково же и водохранилище.

Он забрался в машину и поехал вниз по склону. Напомнил себе, что в последние годы преодолел свою детскую застенчивость. Нашел в себе мужество сделать так, чтобы его слышали в компаниях, научился легко знакомиться с женщинами и возражать людям намного старше его. И сейчас не должен допустить, чтобы его отбросило назад, в прежнюю скорлупку, из-за какой-то простой плотины.

Герман Болен сидел в своем домашнем кабинете в Уэствуде с прижатой к уху телефонной трубкой.

– Да, мистер Хартли. Я очень высокого мнения о вашей деятельности. Благодарю вас. Пожалуйста, звоните мне по этому номеру в любое время ночи, если что-нибудь позднее прояснится.

Он положил трубку на место. Итак, автомобиля Джефферса нигде не обнаружили, равно как и самого Джефферса. Его не было ни у друзей, ни у бывшей жены, ни у дочери, ни у соседей. Его не было в саттертонском баре. Его автомобиль не попадал ни в какую аварию, о которой было бы известно полиции и дорожному патрулю. Не было его также ни в больнице, ни в тюрьме. Так где же он тогда? Болену не нравились наиболее вероятные ответы на этот вопрос: он либо свалился вместе с машиной с одного из сотен обрывов на горных дорогах вокруг Саттертона, либо все еще находится внутри плотины. Возможно, когда он ехал от административного здания к электростанции, какая-нибудь оса залетела в окно машины, заставив его потерять управление и съехать с дороги над главным входом в туннель. Нет-нет, он никак не мог оказаться мертвым внутри дамбы. Скорее лежит в автомобиле на дне выпускного канала. Но в обоих случаях, к сожалению, мертв.

Прежде чем он смог наметить следующий шаг, снова зазвонил телефон. Это был еще один полицейский, представившийся полисменом Бейкером из отделения Беверли-Хиллз.

– Я звоню из дома мистера и миссис Теодор Рошек, – доложил голос в трубке. – Рошеки развязали семейный конфликт. Короче сказать, драку. Не смогли бы вы приютить мистера Рошека на ночь? Завтра узнаем, насколько серьезна рана у миссис Рошек и не пожелает ли она выдвинуть обвинения.

– Господи, Святая Мария и Иосиф... Буду через пятнадцать минут.

Глава 15

Фил решил взвалить свою проблему на Лоуренса Джефферса. Выложить ему все данные и предоставить опытному инженеру-эксплуатационнику самому решить, есть ли там что-нибудь такое, из-за чего стоит волноваться. Но Джефферс не отозвался на звонки ни телефонные, ни в дверь. Его дом, который Фил отыскал без труда, был темен, в нем находилась только без умолку лаявшая собака. Гараж был пуст, а на дорожке от крыльца к улице валялась утренняя газета.

План был запущен в действие из телефонной будки у бензоколонки. Вооружившись кучкой десятицентовых монеток и телефонной книгой округа, Фил принялся названивать одиннадцати записанным в книге Дунканам.

– Я пытаюсь связаться с Чаком Дунканом, – объяснял он женщине, ответившей на пятый звонок, – инспектором, который работает на плотине. Я попал туда?

– Разумеется, да. Я его мать. Чак поехал в кинотеатр для автомобилистов с Бэртом и Карлой и еще с этой девушкой Петерсонов. А это же мистер Ричардсон, нет?

– Извините, нет. А скоро ли ждете его домой?

– Вечером в пятницу вряд ли. Он, возможно, и вовсе не появится дома, но это уже другая история. – Она гнусаво, надтреснуто засмеялась, чем напомнила Филу его тетушку Лорену из Топики. – Фильм, вероятно, закончился, поскольку уже одиннадцатый час. Попробуйте-ка поискать в «Колесном фургончике». Они частенько заглядывает туда и торчат до закрытия.

– "Колесный фургончик"?

– Ну да, это на Главной улице. Я поняла, вы не из нашего города, вот почему и подумала, что вы, возможно, и есть мистер Ричардсон.

– Так Главная улица? Благодарю вас, миссис Дункан. «Колесный фургончик» представлял собой нечто вроде музея Старого Запада или, по крайней мере, старых фильмов-вестернов. Перед входом столб для привязи лошадей, над дощатым тротуаром низкий навес. По одну сторону бара изгородь из фургонных колес внахлест, а за домом заржавевший трамвайный вагон времен начала горной промышленности, уже пришедший в полную негодность. Характер постоянной клиентуры заведения можно было определить по средствам передвижения, уткнувшимся в тротуар, словно лошади в кормушку. Одно из них и было лошадью, прекрасным ухоженным животным, которое, судя по подергиванию ушей, не испытывало особой любви к музыке, льющейся из дверей. Неплохой вид транспорта, подумал Фил, пока парковался и запирал свой автомобиль, для человека, который намерен напиться. Лошадь доставит домой, даже если упьешься до потери сознания. Но большинство посетителей прибыли на пикапах с шинками для езды по снегу, с багажниками на крыше для лыж и винтовок, нашлепками в виде голов на задних окнах и пластиковыми статуэтками на приборных досках. Впервые с тех пор, как он покинул Канзас, Фил увидел пару лохматых игроков в кости. Он заучил приклеенную к бамперу надпись «Господь, оружие и мужество – вот что сделало Америку великой», чтобы расцветить ею отчет о своем путешествии, который он рано или поздно представит Джанет.

Это был вечер сельского Запада в стиле диско. «Колесный фургончик» был битком набит. Фил постоял у дверей, приучая глаза к тусклому свету, а уши почти непереносимому шуму. Музыку для вечера обеспечил и усилил при помощи электроаппаратуры волосатый октет под названием «Коли Холленбек и его сраные баламуты». Музыканты были в клетчатых рубашках, джинсах, ковбойских шляпах и узорчатых кожаных сапожках, все бородатые, и женщины и мужчины были одеты как участники какого-то родео, а не как зрители. Кругом пели, танцевали и орали. Никто не замолчал и не уставился на незнакомца так, как показывают в коммерческих телепередачах. Фил мог бы разрядить в потолок шестизарядный пистолет, и никто даже ухом не повел бы. На стенах смиренно висели плотно набитые и траченные молью головы лося, оленя и буйвола.

Фил пробился к стойке бара и сумел привлечь внимание бармена, крупного малопривлекательного мужчины с обгоревшими носом и лбом.

– Вы знаете Чака Дункана? – прокричал Фил сквозь шум.

– Старого Чака или молодого Чака?

– Молодого, я полагаю. Инспектора при плотине.

– Да. А вот старика никогда не видел.

– А он здесь?

– А кто это им интересуется?

– Мы работаем на одну и ту же фирму. Его мать направила меня сюда.

Бармен пожал плечами, перешагнул через коробку с пивом и вгляделся сквозь неясную дымку через головы танцоров.

– Он в угловой кабине. Парнишка-блондин с глупой физиономией. Передайте ему, что я так и сказал.

Фил обогнул танцевальную площадку, чтобы избежать случайных травм, и пробрался между переполненными столиками к притулившимся к стене кабинам. В угловой скучала компания из четырех человек: Дункан и, если Фил правильно запомнил слова миссис Дункан, Бэрт, Карла и девушка Петерсонов.

– Вы Чак Дункан?

Молодой человек, к которому обратился Фил, обернулся и постарался сосредоточить свой взгляд. Если быть точным, его лицо не было глупым, но представляло собой убедительный довод против соединения алкоголя и марихуаны.

– Что? – спросил он.

Фил повторил свой вопрос погромче. Юноша улыбнулся.

– К вашим услугам.

Дункану на вид было не более девятнадцати. Едва ли такому можно доверить свои тревоги по поводу структурной целостности самой высокой в мире насыпной плотины, даже если проигнорировать некоторое помутнение сознания под воздействием химикатов.

– Меня зовут Крамер. Я из лос-анджелесской конторы фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц».

– Ну да? Ну и ну, разрази меня гром!

– Могу я поговорить с вами минутку?

– Что?

– Я спросил, могу ли я поговорить минутку с вами. Музыка такая громкая, что я даже не могу ничего расслышать.

– Клевая музыка, а?

– Давайте выйдем наружу.

– Да я уж там был.

– Пошли, пошли. Ваши друзья не захотят слушать наш разговор о пьезометрах и давлении в скважинах. Это займет всего минуту.

Сидевшую рядом с Дунканом девушку лишь частично прикрывала красная фланелевая рубаха, расстегнутая до самой талии. Фил кивнул и улыбнулся ей из вежливости и чтобы извиниться за вмешательство. Он взял Дункана за руку и мягко поставил на ноги. Молодой инспектор ворча повиновался и позволил вывести себя через боковую дверь.

– Давайте покончим с этим быстренько, – сказал Дункан, когда они оказались вне дома. – Этот проклятый Бэрт собирается атаковать Карлу, и я знаю, он это сделает.

Холодный ночной воздух, уличные огни и понадобившееся для ходьбы усилие, казалось, вывели его из транса.

– Не волнуйтесь, – успокаивающе сказал Фил. – Он не на той стороне стола. Она в любом случае не услышит ни слова из того, что он скажет.

– Этот сукин сын отыщет способ. Он уже проделывал это с нею и раньше.

– Послушайте, я не хочу отнимать у вас ни на минуту больше времени, чем требуется. Где я могу найти Лоуренса Джефферса?

Дункан уселся на крыло какого-то автомобиля и скрестил ноги.

– Этак из меня все дерьмо можно вышибить, – сказал он. – Я слышал, большие боссы из Лос-Анджа тоже его разыскивают. Кажется, его заднице грозит ремень. Они что же, прислали вас сюда, чтобы вы его отыскали? Бог мой, как хорошо от этого воздуха. А в этом проклятом заведении слишком уж жарко.

– Никто меня сюда не посылал. Я... У меня отпуск. Я один из тех, кто просматривает отчеты о показаниях приборов, которые вы составляете каждый месяц. Я еду в Рено и подумал: остановлюсь-ка здесь и узнаю, нельзя ли взглянуть на дренажные галереи.

В ответ Дункан скорчил гримасу и покачал головой.

– Нет, вы не хотите взглянуть на дренажные галереи.

– Не хочу?

– Нет.

– Отчего же нет? Это даст мне наглядное представление о том, что отражают эти цифры.

– Вы не хотите взглянуть на дренажные галереи, потому что у вас тогда засвербит в заднице. Задница прямо зудеть будет. Там вам пришлось бы карабкаться по двум сотням ступеней сперва вниз, потом обратно наверх. Там темно. Там мокро. Просто дерьмо сплошное. Хотите получить представление об этом? Ну, тогда встаньте прямо в одежде в полной темноте под холодный душ. А потом побегайте вверх и вниз по лестнице пятнадцатиэтажного дома с пристегнутым к заднице водомером. Вот тогда и получите полное представление об этом.

И Дункан захихикал, довольный своим образным пояснением.

– Это что же, настолько плохо, да?

– Я заслуживаю повышения в зарплате за то, что снимаю показания приборов там, внизу. Возвращайтесь в Лос-Анджелес и скажите большим боссам, что Чарльз О. Дункан заслужил прибавку хотя бы за то, что каждый месяц рискует жизнью. И еще за то, что он замечательное существо. Когда спускался в последний раз, думал, вот-вот утону. А я разве жалуюсь? Не-а-а...

– Что, много воды просачивается?

– Да, много воды. Знаете, как я называю эту дамбу? Ссущая Лена. Этот год самый плохой. Бьюсь об заклад, из одной только галереи D мы откачиваем больше воды, чем проходит через турбины.

Фил достал из кармана рубашки записную книжку, щелчком раскрыл ее и нацарапал несколько слов.

– У меня не было ни малейшего представления, что настолько плохо. Я определенно порекомендую дать вам прибавку. В последний месячный отчет вы не включили показания целой группы измерительных приборов. Почему так?

– Я снял эти показания, но Джефферс сказал, чтоб не включал. Слишком глупые, сказал он. Некоторые были на нуле, а некоторые выходили за верхний предел. С каждым годом барахлит все больше и больше датчиков, и мы перестаем снимать показания. Надеюсь, они все сломаются, и тогда я перестану ходить туда, вниз. В любом случае все эти датчики просто куча коровьего дерьма. Да вы спросите Джефферса, он скажет. Я знаю ребят, которые работают на других плотинах неподалеку. Им не приходится лазить вниз в разные норы и снимать там показания датчиков. Послушайте, я лучше вернусь обратно в салун. Бэрт там, наверное, уже запустил обе лапы Карле под рубашку.

– Подождите минутку, – задержал Фил, положив руку на плечо Дункана. – Показания этих испорченных датчиков, они что, все еще у вас?

– Конечно, они у меня.

– Я могу на них взглянуть?

– А почему бы и нет?

– И где же они?

– В багажнике моей машины.

– А где ваша машина?

– Так я на ней сижу. Думаете, стал бы сидеть на машине, которая не моя? Некоторые из парней в салуне – настоящие ублюдки.

Фил последовал за Дунканом к задней части машины и впервые заметил на дверце буквы «Р. Б. Б.» – знак фирмы. Под наблюдением Фила Дункан открыл багажник и принялся рыться в коробке, полной конвертов манильской бумаги, время от времени поднося один из них к свету и с прищуром разглядывая.

– Я все-таки хочу сходить на плотину, самолично взглянуть на датчики, – сказал Фил. – Если Джефферс и завтра не вернется, не проводите ли меня? Прямо с самого утра, а?

– Никоим образом. Суббота мой выходной. Прямо с самого утра отправлюсь на середину водохранилища рыбку половить. Может быть, в понедельник.

– Понедельник – это слишком поздно. А как насчет того, чтобы прямо сейчас?

Дункан выпрямился и изумленно посмотрел на Фила.

– Мужик, ты что, рехнулся? – спросил он, захлопнув багажник и передавая Филу конверт. – Да я и за миллион баксов средь ночи в эту дыру не полезу, хотя за миллион, может, и пошел бы. Говоришь, у тебя отпуск? Как это тебе удается: выглядишь трезвым, а говоришь как пьяный?

– А кто-нибудь другой мог бы отвести меня?

– Не в половине двенадцатого ночи. Местные людишки не дураки. Ладно, я пошел обратно в бар, оторву чертовы лапы от Карлы. Приятно было с вами познакомиться.

Фил шел за Дунканом по деревянному тротуару, пытаясь выдавить еще хоть несколько обрывков информации.

– А я могу пройти в эти галереи один?

– Конечно, если сумеете пробраться мимо Уизерса.

– А кто такой Уизерс?

– Ньют Уизерс, ночной дежурный инженер на электростанции. Он рассмотрит вас на телеэкране кругового обзора и, если то, что увидит, ему не понравится, нипочем дверь не поднимет. Вы из фирмы, так что вас, может, и впустит. А с чего вдруг такая спешка? Большим боссам кажется, что здесь что-нибудь не в порядке?

– Нет, большие боссы считают, что все прекрасно. Просто я любознательный, вот и все. Полагаю, вы правы: предпринять этот поход на ночь глядя – безумие. Если Джефферс утром не появится, просто вообще забуду об этой идее.

– Я бы тоже так поступил. Пришлите этот конверт мне по почте, когда разберетесь с ним, ладно? И передайте привет старику Рошеку, когда снова попадете в Лос-Андж. Я с ним никогда не встречался, но слыхал, он настоящий душка.

– Конечно, передам, Чак. И спасибо за информацию. Удачи вам с Карлой.

* * *

Далекий голос телефониста был пронзительным:

– У меня тут звонок к Джанет Сэндифер за ее счет от Филиппа Крамера. Вы берете на себя оплату?

– Да, только ему придется сильно кричать.

– Джанет! Это Фил! Я звоню из телефонной будки со своего командного пункта в самом сердце нижнего Саттертона. Я тебя ни от чего не оторвал?

– Только от душа. Я насквозь мокрая.

– Не говори никогда таких вещей. А то просочусь в микрофон и казню сам себя, как на электрическом стуле.

– Как там у тебя дела? Что-нибудь выяснил?

– Наткнулся на богатую рудную жилу, как говорили в этих краях в восемьсот сорок девятом году. Я поговорил тут с одним человеком; после того что он мне рассказал, я более чем когда-либо уверен, что здесь собираются вырваться на волю все силы ада. Беда в том, что он и туп как бревно, и накачан чем только можно, а потому мог и преувеличить. Ты послушала бы, как он разболтался, когда я сказал, что посоветую повысить ему жалованье.

– Ты ему так и сказал? – рассмеялась Джанет. – Я не сомневаюсь, что твой совет будет очень весомым.

– Он дал мне листок с данными, которых не было в последнем отчете. Я знаю, в твоей конторе есть монитор с наборными устройствами. У тебя есть ключи, сможешь туда войти? Ладно, тогда вот что мне нужно, чтоб ты сделала. Введи в программу эти новые цифры. Я дам телефонный номер компьютера компании «Рошек, Болен и Бенедитц» и кодовое слово, которое откроет доступ. Сомневаюсь, чтобы они изменили его только потому, что меня уволили.

– Бога ради. Фил, уже ведь за полночь! Я совершенно голая и готова лечь в кровать.

– Сейчас не время для секса. Набрось приличный костюм и давай волоки задницу в свою контору. Я позвоню, когда вернусь, и ты скажешь, что означают эти новые данные.

– Меня могут арестовать.

– Так ведь и меня могут. Если компьютер покажет то, что, я полагаю, он должен показать, попытаюсь пробраться в плотину. Должен же быть какой-нибудь способ отключить сигнализацию и миновать конуру дежурного. Сейчас попробую получить комнату в мотеле и изучить схему плотины, пока ты будешь делать то, что я сказал.

– С тобой все в порядке? Голос такой, будто тебя слишком сильно просквозило. Ты что, тоже туп как бревно и накачан чем только можно?

– Мне все видится с почти мистической ясностью.

– Избавь меня от этого коровьего дерьма.

– Хорошо. Вместо него я дам тебе цифры. У тебя карандаш наготове? Джанет вздохнула.

– Ладно, – сказала она, – выкладывай.

Глава 16

Несколько минут ехали молча. Рошек сидел рядом с Боленом и пристально смотрел прямо перед собой, брови сведены, глубоко посаженные глаза сощурены. Дважды он поднимал руки, словно готовясь объяснить что-то, а потом давал им упасть. Оба чувствовали себя неловко, и, казалось, ни один из них не знал, как начать разговор. Болен мельком взглянул на своего компаньона и был шокирован нехарактерной для него аурой растерянности и поражения.

– Не хочешь ли рассказать, что произошло? – осторожно спросил Болен. – Полиция ничего определенного не сообщила.

Прежде чем ответить, Рошек облизнул губы и сглотнул слюну.

– Не могу всего припомнить, – сказал он сдержанно. – Это все очень... выбивает из колеи. Раз или два в жизни я был пьян, ну и похмелье длилось еще несколько дней, однако всегда мог до мельчайших подробностей вспомнить, что делал или говорил. Но только не сейчас. Несколько минут начисто выпали. – Он поднял руку ко лбу. – Бог мой! Возможно, мне нужно показаться врачу.

После паузы Болен рискнул задать еще один вопрос:

– Полиция намекнула, ты ударил ее и она, мол, убежала из дому. Это так, Теодор? Было физическое насилие? Рошек глубоко и неровно вздохнул.

– Мы сидели в гостиной. Разговаривали о нашей совместной жизни. Взвешивали «за» и «против». Это было что-то вроде компиляции результатов исследований. Оба старались держаться спокойно и не говорить ничего, что могло бы вызвать раздражение другого. Это было страшное напряжение. Спустя час или два после такого прессинга мы оба разом более или менее надломились.

Болен свернул на въезд к своему дому. Дверь гаража автоматически открылась и так же закрылась, когда автомобиль оказался внутри. Болен выключил двигатель и посмотрел на Рошека, который сидел мрачнее тучи.

– Я не подозревал, что кто-либо из нас способен на подобную враждебность, – монотонно произнес он, – на подобную ненависть. – Он наклонил голову вперед и потер виски. – Не знаю, что заставило это всплыть на поверхность. Помню, как я взъярился из-за тона, которым она отвергла мое предложение пройти ей навстречу более чем полпути. Я взял на себя вину за то, что она несчастна. Предложил проводить с ней больше времени. Не как тактический ход, но потому, что искренне чувствовал симпатию к ней. Когда увидел, что в вопросе о разводе она уступать не собирается, щедро предложил урегулировать это, если отложить подачу заявления. Но на нее ничто не действовало. Предполагаю, она подумала, будто я собираюсь управлять ею, откупиться деньгами. Не знаю. Я почувствовал, как во мне закипает гнев, словно вода в кипятильнике. Мы оба повысили голос. Начались оскорбления, потом проклятия... Через считанные секунды уже орали друг на друга. В какой-то момент она сказала: «Не смей мне угрожать», хотя я не помню, чтоб угрожал. Правда, помню, обозвал ее неблагодарной свиньей и швырнул бокал в стену. В нее не бросал. Я определенно его не бросал в нее. – Он поднял голову и посмотрел на Болена, удивленный собственными словами и, по всей вероятности, не находя в себе сил поверить, что в истории, которую он рассказывал, замешан он сам. – Она приказала убираться из дома, Герман. Я отказался. Сказал, что меня не удастся вышвырнуть из дома, который я сам купил и оплачиваю. Сказал, что покину его только ногами вперед в сосновом ящике или под дулом пистолета. Тогда она побежала к телефону и попросила соединить ее с полицией. Услышав это, я вышел из себя. Бросился через всю комнату, опираясь, дабы удержать равновесие, на мебель и крича ей, чтобы положила трубку. Сшиб по пути какую-то лампу. – Он отвернулся и снова глубоко вздохнул. – Я поднял костыль и опустил его, пытаясь вышибить из ее руки трубку. Думаю, попал ей по запястью. Да, должно быть, так и было. Она заверещала. Этот звук никогда не выветрится из моей головы.

Болен внимательно изучал Рошека. Лицо искажено, словно его донимала боль. Руки, бледные и тонкие, с вздувшимися венами, сомкнуты на коленях, будто когти птицы.

– Давай-ка войдем внутрь, – сказал Болен. – Выпьем бренди и поболтаем еще немного, если захочешь.

– Вот как раз в этом месте, – продолжил Рошек, – память меня и подводит. Могу припомнить, как Стелла стоит на коленях, ухватив свою руку, как раненое животное. Она смотрела на меня снизу с выражением ужаса, словно боялась, что я собираюсь убить. Не помню, как она выбежала из дома, но увидел, что застекленные французские окна во внутренний дворик открыты. Слышал издалека ее завывания и то, как она колотила в дверь к соседям. А я обессиленный упал в кресло и сидел так, может, час, а может, и больше, пока не приехала полиция. Я согласился, что мы со Стеллой не можем оставаться в одном доме. Я назвал им твое имя. – Он распахнул дверь автомобиля и по дуге переместил ноги на пол гаража. – Не могу поверить, что могло так случиться. Мы оба были невменяемы.

Болен достал инвалидное кресло с заднего сиденья и помог Рошеку устроиться в нем.

– Полиция отнеслась с большим пониманием, я так бы сказал, – говорил Болен, толкая кресло с Рошеком по огороженному тротуару к дому. – Они поняли, как важно сохранить дело в секрете. Я сам поговорю утром со Стеллой. Поползут ведь какие-нибудь слухи. Если она не выдвинет обвинения, все будет спокойненько замято. Естественно, ты можешь оставаться со мной и с моей женой столько, сколько понадобится.

– Извини, что доставил так много хлопот. Теперь я у тебя в вечном долгу.

– Ерунда. Наоборот, я у тебя в долгу.

В холле жена Болена сказала, что, пока его не было, дважды звонили по телефону. Один джентльмен не назвался, а другой, какой-то мистер Уизерс с электростанции в ущелье Сьерра, просил ему позвонить.

Джанет Сэндифер, одна среди едва различимого в темноте моря пустующих столов, стульев и пишущих машинок, открыла записную книжку и набрала номер, который дал Фил. Раздался сигнал звонка, за которым последовали два резковатых щелчка. Устойчивый тон дал знать, что она добралась до рошековского компьютера и тот подключился. Она опустила телефонную трубку на углубленные в выемку рычажки на верху корпуса монитора. На экране беззвучно появился ряд зеленых букв и цифр, а следом за ними и надпись: «Рошек, Болен и Бенедитц». Штаб-квартира. Банк технической информации. Лос-Анджелес. Пожалуйста, дайте идентификацию".

«Вот в этом месте, – сказала себе Джанет, – я пересекаю границу закона. Удивительно, чего только не сделает в общем-то порядочная женщина ради хорошей случки».

Ее пальцы проворно двигались над клавиатурой. Одна за другой на экране появлялись буквы: «Филипп Крамер. „Р. Б. Б.“ Секция проектирования гидросооружений. Штаб-квартира, Лос-Анджелес».

Затем она нажала ключ ввода в память, и эти слова исчезли, а на их месте появилось: «Пароль». Джанет тщательно ввела: «Грэнд-Коули». – «Неправильно, – ответила машина. – Попытайтесь снова».

– Ах ты, черт, – сказала Джанет, повнимательнее посмотрев на свои записи.

Оказывается, она набрала заглавными не те буквы, надо было «гРэнд-кОули». Когда набрала верно, машина немедленно отозвалась: «Принято. Дана связь. Линия свободна. Жду указаний». Джанет набрала: «Дайте колонку 7. Ввод». Спустя три секунды экран заполнился заголовками программы. Она переместила движок на линию значка седьмого пункта, к крамеровской модели аварий дамб. При прикосновении к ключу ввода экран стал чистым, а потом выдал следующее:

«Поздравляем! Вы встретились с поразительной моделью дамб Крамера. Пользуйтесь ею на доброе здоровье. Только для персонала со специальным допуском! Нарушители будут удалены за шкирку».

Джанет работала как могла быстро. Она ведь нарушала закон, и ей вовсе не хотелось проводить ночь напролет за этим занятием. Какие именно законы относились к тому, что она сейчас делала, Джанет наверняка не знала. Вероятно, крупная кража. Или же, если в конце концов окажется, что программа Фила ничего не стоит, мелкая кража. Может быть, незаконное проникновение. Если выдать себя за какого-то инженера – преступление, то она, вероятно, виновна в этом, особенно потому, что она женщина, а инженер, за которого она себя выдавала, мужчина. К счастью, подумала она, пытаясь себя успокоить, в Калифорнии это не считается незаконным.

Джанет ввела переданные Филом показатели пьезометров, датчиков нагрузки, заполненности смотровых колодцев (а они уже были переполнены) по галерее D, после чего ввела запрос: «Модель 4. Наилучший случай. Оцените. Жду указаний». Машина тотчас ответила: «Один момент, пожалуйста. Я думаю». Джанет откинулась назад и подождала. Чтобы оценить состояние дамбы при самых оптимистичных допущениях, компьютеру понадобилось три минуты. Он ответил: «Наилучший случай: начать понижение уровня водохранилища. Провести визуальную инспекцию галерей С и D».

Джанет быстро записала этот ответ, потом склонилась над клавиатурой и ввела новый запрос: «Модель 4. Наихудший случай. Оцените. Жду указаний». Когда спустя пять минут на экране появился ответ, она не смогла не улыбнуться. Фил рассказывал, что именно он ввел в программу на случай безнадежного аварийного состояния плотины фразу: «Бегом спасайте свои жизни!»

В свою квартиру она вернулась во втором часу ночи. Телефон разрывался, это звонил Фил.

– Говорю из превосходного мотеля «Вид на дамбу», из Саттертона, штат Калифорния. Это ворота в прекрасную горную страну, – сказал он бодро. – Если провести по поверхности озера Граф Уоррен линию в юго-западном направлении, попадешь в место, где я окажусь под двумястами метрами воды.

– Видимо, это прекрасное местечко. Если твоя теория верна, ты обречен.

– Джанет, помнишь, я тебя просил не напоминать о твоем теле, не то просочусь в телефон и устрою себе электрический стул? Я хочу взять свои слова обратно. Я обдумал это. Напряжение в телефонной сети настолько мало, что не получить и шока, не говоря уж о смертельном исходе.

– Я как-то не обратила внимания. Насколько я заметила, ты не сможешь просочиться достаточно точно, чтобы попасть в нечто такое маленькое, как телефонный микрофон. Так ты поэтому позвонил?

– Ты знаешь, почему я позвонил, моя сладенькая. Я звоню каждые десять минут. Тебе удалось изнасиловать рошековский компьютер?

– Конечно, удалось.

– И что?

– Чертовски перетрусила. Прямо в дрожь бросает, когда торчишь в пустом конторском здании. То есть я полагала, что оно пустое. Только прилепилась к монитору, как услышала какой-то шум. Подняла глаза и узрела трех пижонистых негров с дубинками и булыжниками! На самом-то деле они оказались уборщиками со швабрами и ведрами. Извинились, что перепугали меня. Оказались очень милыми ребятами. Когда уходила, самый старший, такой солидный, седоволосый, проводил до машины, удостоверился, что я в безопасности.

– Очень мило с его стороны.

– Я тоже так думаю. Поэтому и пригласила его к себе домой. Он и сейчас здесь, со мной. Ну, одно тянет за собой другое, так что через несколько минут я забеременею.

– Надеюсь, он не будет возражать, если мы секундочку поговорим о делах. Так что же выдал компьютер?

– То, что ты, уверена, и сам знал. Предложил тебе бегом спасать свою жизнь.

– Ты спрашивала его о наиболее вероятных точках аварии?

– Да. Ответил, что для точного прогноза данных недостаточно, но отважится сделать предположение. Карандаш при тебе? В верхнем бьефе между отметками 5075 и 5095, на подъеме 565. А в нижнем – между отметками 5043 и 5019, на подъеме 375.

Фил еще раз прочитал вслух эти номера, дабы удостовериться, что расслышал правильно.

– Похоже, речь идет о стыке насыпи со скальным основанием. Вода, должно быть, пробилась через бетонированный заслон под защитным блоком прямиком в галерею. Я тут изучаю планы, и если смогу пробраться на плотину, то уверен, сумею отыскать это место.

– Ну, и что дальше?

– Позвоню Болену домой. Он человек благоразумный и считает меня только полусумасшедшим. Ему будет интересно услышать, что никто не знает, где его главный инженер-эксплуатационник, а три смотровых колодца переполнены водой и инспектор, снимающий показания датчиков, говорит, будто в нижних галереях настолько мокро, что нужен акваланг. Возможно, Болен поручит проверку мне. Он понимает, об этой плотине я теперь знаю больше кого-либо другого, даже Рошека. Я не собираюсь звонить Рошеку. Он параноидальный шизофреник и самое настоящее дерьмо.

– Ну, а если Болен скажет, чтобы ты не лез не в свое дело?

– Проведу проверку в любом случае. Если не удастся туда проникнуть обманно, смогу спуститься в заборно-вентиляционный канал. Там есть небольшой лифт, этакая клетушка на одного. Проблема добраться до его верхушки, она торчит на шесть метров выше воды. Я подумываю, не стащить ли какую-нибудь яхту и не вскарабкаться ли на мачту.

Джанет застонала.

– Это звучит все хуже и хуже. Тебя поймают и швырнут за решетку, если ты до этого сам не свернешь себе шею. В любом варианте некому будет водить меня на обед.

– А почему бы не взглянуть на это с более светлой стороны? Ты очень привлекательная женщина и безо всяких затруднений подыщешь себе другого инженера.

– Не смеши меня. Я ведь учусь на своих ошибках.

Глава 17

Фил свернул на дорогу, ведущую к электростанции, и мгновенно ему пришлось нажать на тормоза: обе полосы движения были перекрыты двухсекционными воротами с замком на цепи.

– Черт подери, – пробормотал он. – Дункан об этом не упомянул.

Он оставил машину с включенными фарами и работающимдвигателем, чтобы осмотреть препятствие. Ворота крепились к забетонированным столбам из стальной трубы диаметром десять сантиметров, а висячий замок посредине весил не менее полутора килограммов и выглядел неприступным. Шарнирная цепь, с которой он соединялся через петлю, могла бы неделю противостоять усилиям опытного взломщика. К счастью, ни на воротах, ни на примыкающей к ним изгороди не было никаких электрических соединений. А это означало, что, если он каким-либо образом сумеет силой открыть их, сигнал тревоги по всему тихоокеанскому побережью не прозвучит.

Он вернулся в машину и сел за руль, обдумывая варианты. Вскарабкаться на изгородь и пройти километр до главного входа в туннель не составило бы труда, но инспектор из управления техники безопасности и здоровья, а именно за представителя этой федеральной службы он решил себя выдать, едва ли вправе проникать на объект таким образом. Правительство США не предписывает своим агентам пробираться посреди ночи тайком по пустынным дорогам, словно сбежавшим уголовникам. Можно попытаться отомкнуть замок куском проволоки. Нет, на это уйдет вся ночь. Если у местной полиции есть ключи от этих ворот, то он, возможно, сумеет обманом убедить отпереть их. Нет, слишком рискованно. Нужно действовать быстро, если он собирается воспользоваться отсутствием Болена, жена которого ответила по телефону, что муж должен вернуться домой в течение часа.

Положив руки на рулевое колесо, Фил переводил глаза от ворот до массивной громады плотины, неясно маячившей позади. Это гигантское сооружение, казалось, спало, купаясь в слабом свете уже высоко поднявшейся луны. Плотины, которые Фил повидал раньше, были наиболее вдохновляющими и восхитительными символами инженерного искусства – ошеломляющими, дерзкими, вызывающими трепет. Плотина в ущелье Сьерра не такая, в ней нечто зловещее и опасное. Чем дольше он всматривался в нее, тем неуютнее себя чувствовал. «Успокойся, – убеждал он себя, – ведь нет никакой непосредственной угрозы. Беспокойство, которое ты испытываешь, всего лишь эмоциональная реакция на твое знание о внутренних процессах в плотине. Она, черт ее побери, так огромна! Какая-то исполинская кошка из джунглей, гладкая и мускулистая, притаившаяся в ущелье, выгнув спину дугой, чтобы сдержать напор водохранилища». Но рядом с ней Фил чувствовал себя чем-то вроде комара. Если в он хоть немного приблизился, эта гигантская кошка могла бы уничтожить его одним легким ударом своей когтистой лапы.

«Но ведь и у плотин и у кошек из джунглей, – сказал себе Фил, отчаянно силясь не растерять решимости, – наверняка имеются слабые места, незаметные со стороны. Самый мощный и свирепый зверь может споткнуться о какую-нибудь колючку и погибнуть из-за рассеченной артерии». Он дал задний ход и медленно отъехал от ворот.

– Что мне нужно, – сказал он громко, – так это способ провести этот вот автомобиль через эти вот ворота. Какой-нибудь простой и элегантный, что сделает честь обладателю докторского диплома одного из самых замечательных на Среднем Западе институтов.

Когда машина оказалась в сорока пяти метрах от ворот. Фил остановился, проверил крепость ремня безопасности, передвинулся пониже и дал полный газ. Крепко вцепившись в руль и посильнее уперевшись, отпустил сцепление. Покрышки взвизгнули.

– Что-нибудь этакое утонченное и изощренное, – пробормотал он, когда автомобиль ринулся вперед.

Скорость 65 километров в час оказалась достаточной, чтобы отшвырнуть ворота, смять решетку, разодрать передние шины, содрать передний бампер и разбить всмятку одну из фар. Чем хорош старый автомобиль, подумал Фил, приходя в себя после столкновения, так это тем, что несколько дополнительных царапин практически ничего не меняют.

* * *

В основании вертикальной стороны скалы была врезана стальная дверь входа в туннель, ведущий к электростанции. Рядом с ней находился забетонированный щит управления с заглубленными в него микрофоном и громкоговорителем. Держа рулон чертежей под мышкой одной руки, а блокнот – в другой. Фил нажал большую черную кнопку. Загорелся красный огонек, из громкоговорителя послышалось шипение, а затем голос:

– Диспетчерская.

– Это мистер Ньют Уизерс? – решительно спросил Фил.

– Да, это Уизерс.

– Я Чарльз Робинсон из управления техники безопасности и здоровья. Это была самая крупная ложь за всю жизнь Фила Крамера. Когда штат Канзас был в 1861 году принят в состав США, Чарльза Робинсона избрали губернатором.

– Можно еще раз? – спросил Уизерс.

Фил повторил свои вымышленные имя и должность.

– Надеюсь, вы ждете меня, – добавил он.

– Как, вы сказали, вас зовут? – спросил Уизерс после паузы. – Робинсон?

– Мистер Уизерс, – ответил Фил с деланным нетерпением, – разве мистер Джефферс или мистер Болен не говорили вам, что в конце этой недели может быть ночная инспекция УТБЗ?

– Прошу прощения, но мне никто ничего не говорил. Мне не разрешается поднимать эту дверь без приказа.

– В которому часу вы заступили на дежурство?

– В десять вечера, сэр.

– И никто не оставил для вас никакого сообщения?

– Я ничего такого не заметил. Могу спросить, как вам удалось миновать верхние ворота?

Фил слегка повысил голос:

– С помощью ключа, который сегодня днем дал мне в Лос-Анджелесе Герман Болен. Ваша связь, кажется, далека от должного уровня. Это заставляет меня полюбопытствовать, что еще тут может быть не в порядке. Я говорил Ларри Джефферсу вчера, а Герману Болену сегодня утром, чтобы они проверили, извещен ли весь личный состав электростанции о новой программе УТБЗ. И они заверили, что не будет никаких проблем и меня примут в любое время дня и ночи.

– Не знаю, что и сказать, – оправдывался Уизерс. – Мои постоянные инструкции состоят в том, что...

– Если меня не впустят внутрь после того, как я известил о своем визите служащих, ответственных за это сооружение, вынужден буду предположить, что здесь что-то пытаются скрыть.

– Это не так. Инспекция УТБЗ была у нас несколько месяцев назад. Мы получили высокие оценки.

– Эти оценки были совсем не такими высокими, как вы, по всей видимости, полагаете. Встал вопрос о качестве воздуха, того самого, которым приходится дышать вам, мистер Уизерс. Были и перегоревшие лампы в смотровых галереях. Субподрядчик, заменявший ротор в третьем генераторном соединении, не выполнял стандартных процедур безопасности. Прошу прощения, я не имел в виду обвинять вас за ошибки других, примите это к сведению. Вот что я хотел бы от вас: позвоните прямо сейчас домой Лоуренсу Джефферсу и Герману Болену. Я подожду здесь. Не тревожьтесь, если придется их разбудить. Скажите, что я велел. Они подтвердят мой с ними недавний разговор и распорядятся пропустить меня. А если этого не сделают, буду вынужден представить рапорт своему начальству в Вашингтоне, равно как и местному отделению штата, отвечающему за безопасность плотины.

– Да, сэр. Я сделаю это немедленно.

Красный огонек погас, громкоговоритель замолчал. Если повезет, подумал Фил, Болена не будет дома. По номеру Джефферса тоже никто не ответит. Уизерсу тогда придется самому решать, и, вероятнее всего, он сдастся. Фил повернулся и посмотрел вверх, на плотину.

– Нет необходимости глядеть на меня так угрюмо, – сказал он, обращаясь к ней, словно она живая. – Я всего лишь пытаюсь помочь. Если у тебя в лапе колючка, так ведь надо ее выдернуть, разве не согласна? А потом сможем и подружиться.

Через несколько минут на верху щита управления зажглись два прожектора, осветив Фила, словно певца на эстраде. Он повернулся и прищурился.

– Встаньте на середину платформы, пожалуйста, – предложил голос Уизерса в громкоговорителе, – смотрите в камеру.

Только теперь Фил заметил телекамеру, примостившуюся на скальной стене в полутора метрах над его головой. Он увидел, как объективы втягиваются вглубь, беря его в фокус.

– Могу я спросить, что за цилиндр у вас с собой?

– Вот это? Комплект чертежей плотины и инспекционных туннелей.

– Не могли бы вы развернуть их?

Фил исполнил это, понимая, что Уизерс хочет удостовериться, не припрятана ли там какая-нибудь винтовка или бомба. Он поднес листы бумаги поближе к камере.

– Вы можете разглядеть в нижнем углу печать фирмы Рошека, – сказал он.

– Да, вижу. У вас есть с собой что-нибудь металлическое?

– Только пряжка на ремне.

– А как насчет блокнота?

– Он пластиковый.

Блокнот был, по правде говоря, детским, Фил купил его в секции школьных товаров круглосуточно работающей бакалейной лавки.

– Если у вас есть при себе какой-нибудь другой металл, то, когда будете проходить через детектор, в полицейском участке Саттертона прозвучит сигнал тревоги. Я собираюсь приподнять эту дверь достаточно высоко для вас, мистер Робинсон, но не для вашего автомобиля. Вам придется пешком идти по туннелю. Если у вас есть с собой аппаратура, которую слишком тяжело нести, то вам надо будет вернуться за ней утром, когда мой босс примет дежурство.

– Весьма любезно с вашей стороны.

Тяжелая дверь, громыхая, покатилась вверх, нижний край ее остановился метрах в полутора от дорожного полотна. Фил поднырнул и услышал, как дверь закрылась за ним, прогрохотав в последний раз.

* * *

– Говорит Герман Болен.

– О да, мистер Болен. Это Ньют Уизерс. Спасибо, что перезвонили. Извините за столь поздний звонок, но мне надо кое-что выяснить, а отыскать мистера Джефферса я не мог.

– У вас там все в порядке? Надеюсь, нет никаких внезапных протечек или чего-нибудь еще? – Болен коротко хохотнул.

– Все отлично, насколько мне известно. На борту без происшествий.

– Хорошо. Должен сказать, что я был удивлен, когда передали, что вы звонили. Потому что сам собирался позвонить на электростанцию. Но кое-что произошло, и мне пришлось на время уехать из дому. Пытаюсь выяснить, что же стряслось с нашим мистером Джефферсом. Вот уже больше суток, как он куда-то запропастился.

– Я знаю, что сегодня он домой не приходил. Начальник местной полиции уже звонил мне раньше и спрашивал, не знаю ли я, где он.

– Уизерс, я должен сказать вам, что немного беспокоюсь. Что могло с ним произойти? Могло случиться, что его машина где-нибудь свалилась с дороги... этого больше всего боюсь. Не исключается что-то вроде несчастного случая li нижних дренажных туннелях. Когда я разговаривал с ним в четверг вечером, он сказал, что хотел бы проверить несколько датчиков, прежде чем пойти спать. Нет никаких оснований для беспокойства, – быстро добавил Болен, услышав, как Уизерс протяжно свистнул. – Это только предположение.

– Если он внутри дамбы, то почему же здесь нет его машины? Я не видел ее на стоянке, когда входил.

– Хорошая мысль. И все же мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь повсюду посмотрел там, внизу. Чего желательно избежать, так это общей тревоги, сообщения о пропавшем человеке по телевидению. В общем, чего-нибудь подобного. Это создало бы сложности для фирмы, да и для Ларри тоже, если выяснится, что он просто бродил где-то, никого не предупредив. Вы не могли бы сделать перерыв и спуститься в нижние галереи?

– Ну, мне не положено покидать диспетчерскую больше чем на десять минут. А спуститься на самое дно, а потом вернуться – это полчаса. Инспектор из управления техники безопасности и здоровья сказал, что он намерен проверить галерею. Это было минут двадцать назад... Когда вернется обратно, я его спрошу, не...

– Что еще за инспектор из УТБЗ?

– Тот самый, с кем вы разговаривали сегодня утром. Ну, тот, кому вы дали ключ от верхних ворот. Я и позвонил вам несколько минут назад, чтобы удостовериться, есть ли у него должные полномочия. Ни вас, ни Джефферса не было, а он вроде бы начал раздражаться. Ну, я и решил впустить.

– Я не знаю никакого инспектора из УТБЗ. Мой ключ к верхним воротам заперт в моем письменном столе.

Уизерс застонал.

– О Господи, только не это. Он сказал, что его зовут Чарльз Робинсон, приехал провести ночную инспекцию и что вам, мол, все об этом известно.

– Я не знаю никого с таким именем. Это, должно быть, тот, кто пытался дозвониться до меня, когда я выходил. Он знал, что меня нет дома, потому-то и сказал, чтоб вы мне позвонили. Этот человек – обманщик.

– Если и обманщик, то здорово подкован. Знает эту плотину изнутри и снаружи. У него даже есть комплект чертежей с печатью фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц». Мне что, позвонить ребятам из полиции?

– У него комплект чертежей? А как он выглядит?

– Высокий парень, может быть, метр восемьдесят пять. Примерно двадцати пяти лет. Волосы такие рыжеватые.

– А ходит большими шагами, словно фермер, перешагивающий через две борозды, да?

– Ну да. Можно сказать и так.

Болен негромко выругался.

– По описанию похож на Крамера. Вы можете включить свет на автостоянке с того места, где находитесь? Посмотрите, не удастся ли нащупать его автомобиль вашей камерой.

– Так, одну секунду. Давайте-ка посмотрим... Да, это, должно быть, его машина, вот справа от меня. Подождите, пока я возьму в фокус. Так, поймал! Похоже на «мустанг». Ему этак годиков шесть-семь. Здорово помят.

– Звоните в полицию. Ваш инспектор из УТБЗ – это Фил Крамер, инженер, которого Рошек уволил часов двенадцать назад. Он убежден, что плотина в любую секунду может рухнуть. Абсолютно одержим этой идеей. Потому-то и пришлось его выставить.

– А он не агрессивен? Бог мой, я же здесь совсем один.

– Не думаю, что есть хоть малейшая опасность насилия. Насколько мне известно, вполне разумен, когда дело не касается плотины. Если не ошибаюсь, когда он поднимется снизу, захочет, чтобы вы объявили общую тревогу. Он никогда не бывал внутри какой-либо плотины и не имеет ни малейшего представления о том, насколько сильна там протечка воды. Когда увидит, как туда просачивается вода, подумает, что плотина вот-вот развалится.

– Надеюсь, полицейские доберутся сюда до его возвращения.

– Уизерс, если можно будет это устроить, я хочу, чтоб его в чем-нибудь обвинили. Лучше всего для нас, если полиция попридержит его и не даст отправиться к газетчикам, пока я сам до вас не доберусь. Собираюсь встретиться с одним инспектором из управления безопасности плотин из Сакраменто в полдень. Мы не хотим, чтобы о нашей плотине начали распространяться слухи. Улавливаете суть? Когда доберусь, возьму этого Крамера под свою опеку. Уверен, смогу втиснуть немного здравого смысла в его голову. Так что удержим это в тайне, если сможем.

Болен разговаривал по настенному телефону в кухне. Повесив трубку, повернулся к своей жене и к Рошеку, пившим кофе за кухонным столом. Рошек явно осознал всю картину, услышав только одного из собеседников. Щеки налились краской, в глаза вернулся огонек. Стал выглядеть почти нормально.

– Мы должны притянуть этого ребеночка к ответу и попытаться упрятать за решетку до конца жизни. Он – угроза для нашей фирмы. Болен устало кивнул.

– Поговорим утром. Попытаемся-ка немного поспать. Я тебя разбужу, Теодор, если Уизерс вдруг позвонит с какими-нибудь сногсшибательными новостями.

Глава 18

Фил протиснулся мимо автомобиля, припаркованного позади шестой турбины. «Есть ли там, несмотря на поздний час, кто-либо из рабочих по обслуживанию туннелей?» – мысленно поинтересовался он. Если есть, надует его так же, как Уизерса. Он поспешил к стальному лестничному пролету и потянул на себя дверь с пометкой «Опасно, вход воспрещен!». Схватил со стеллажа фонарь и полутрусцой направился вниз по туннелю. Он не мог удержаться от улыбки, вспомнив об успехе своего актерского дебюта. Официозная, слегка раздраженная манера разговаривать совершенно сбила с толку Уизерса.

Бедняга вынужден был обороняться от огневого шквала вопросов по поводу условий труда рабочих, перил ограждения, огнетушителей, комплектов первой медицинской помощи и всего прочего, что пришло Филу в голову. Он не оставил Уизерсу ни малейшей возможности потребовать какое-либо удостоверение или самому спросить о чем-нибудь.

Туннель больше подходил для воплей ужаса, чем для лучезарных улыбок. Он был не просторней коллектора для труб под сельскими дорогами отца и так слабо освещен расположенными с большим интервалом лампочками на потолке, что Филу пришлось включить свой фонарь. Воды было столько, что ботинки намокли сразу же. Бог мой, думал Фил, направляя луч фонаря на запачканные минеральными отложениями стены и быстротекущий ручеек в желобе вдоль дорожки, если столько воды просачивается здесь, при таком удалении от основания, то что же делается на пятьдесят метров ниже?

Воздух был спертым, а сам туннель, казалось, становился все уже и уже, хотя он знал, что это всего лишь обман зрения. В первый раз с детских лет нахлынула клаустрофобия, недостаточно сильная, чтобы заставить повернуть обратно, но ощутимая настолько, что вызвала в памяти, как его, пятилетнего, заперли в сортире мучители – хохотавшие соучастники детских игр, которых совершенно не трогал его ужас. Их в конце концов разогнала мама, услышавшая его приглушенные вопли с заднего двора. И теперь не оставляло ощущение, что овладевший им тогда страх все еще гнездится где-то глубоко внутри и может снова, если Фил позволит, всплыть на поверхность. Он заторопился вперед, с каждым шагом производя всплеск, напомнивший, как он любил шлепать по лужам после летних дождей. Захотелось оказаться вдруг в Канзасе, подальше от этого мрачного туннеля, где, казалось, давят стены, в Канзасе, где горизонты всегда удалены на километры.

На пересечении с каким-то поперечным туннелем Фил развернул схемы и положил их на свое приподнятое колено. Вряд ли была необходимость обращаться к ним снова, но вид детализированных технических чертежей, заполненных измерениями, поперечными разрезами и пояснениями, помогал контролировать разум в противоположность эмоциям. Чертежи, казалось, говорили: «В туннелях ничего загадочного, и бояться нечего. Ты не потерялся в аду или в лабиринте парижской канализации».

Справа от него находился смотровой туннель, пронизавший скалу у северного устоя дамбы, над ним – проход к основанию заборно-вентиляционного канала, а слева – как раз то место, куда он намеревался проникнуть.

Этот боковой туннель определенно меньше, подумал Фил, продвигаясь с еще большей осторожностью, наверное, не более двух метров в диаметре. Господи, теперь-то понимаю, почему Дункан так не любит бывать тут. Можно кричать во всю глотку или палить из пушки, и ни одна живая душа не услышит. В парижской канализации это по крайней мере взяли бы на заметку крысы, а может быть, и полиция. Будь я в самом деле инспектором УТБЗ, уж я бы устроил бучу из-за этих туннелей: мало света, ужасный воздух, ненадежный пол... Возможно, я это так или иначе еще устрою. Ведь необходимо заставить просачивающуюся воду литься, как положено, по дренажным и радиальным коллекторным трубам, а не через трещины и швы в стенах туннеля. Это же черт знает что такое...

Фил остановился у верхнего края главного лестничного колодца, круто уходившего вниз. Луч его фонаря мало что мог поделать со сгустившимся под ним мраком. Слышался слабый звук быстро текущей воды, и появилась уверенность, что такое не может быть нормальным. Постоял, затаив дыхание, прислушался... Вода струилась и капала вокруг него, текла по выводному желобу вдоль дорожки, однако привлекший внимание звук был глубже и сильнее, напоминая рев круто падающего водопада. Он быстро двинулся вниз по ступенькам. Как сказал Дункан, их было двести. Если бы Фил споткнулся и упал, покатился бы вниз без остановки.

* * *

В два часа ночи с пятницы на субботу бары Саттертона закрывались. Дежурство несли два полицейских патрульных автомобиля: один расположился близ придорожного кафе «Рэнди», к югу от города, а другой – напротив салона «Колесный фургончик». Опыт показал: когда завсегдатаи этих двух крупнейших в городе питейных заведений выходили на улицу, вид полицейских машин ускорял отрезвление.

Полицейские Джон Колла и Ли Саймон из автомобиля номер два, что стоял у «Колесного фургончика», были довольны сдержанностью и добропорядочностью поведения покидавших бар. Казалось, никто не собирался нарушать покой и потревожить кого-либо. И никому не требовалась помощь полиции, чтобы устоять на ногах или идти. В радиоприемнике-передатчике послышался шумок статистических помех, и полицейский диспетчер спросил об их местонахождении. Сидевший за рулем Колла взял микрофон.

– Автомобиль номер два находится у «Колесного фургончика». Спокойно, как на церковном пикнике.

– У нас тут двести двадцать три электростанции. Звонил дежурный инженер Уизерс. Ехать надо ВОС.

Полицейские обменялись короткими взглядами: 223 было кодовым номером, означавшим вторжение в чужое владение при помощи транспортных средств, а ВОС – что, подъезжая, следует выключить огни и сирену.

– Какой это Уизерс, Чет? – спросил Колла. – Ньют?

– Да. Полагают, нарушитель – некий Фил Крамер, который использовал вымышленное имя и лживую историю, чтобы проникнуть внутрь с неизвестной целью. Подозреваемый находится где-то внутри плотины и не знает, что нам звонили. Ньют заперся в диспетчерской и поднимет дверь, когда вы позвоните у входа.

Колла включил двигатель и отъехал от тротуара. Развернувшись, они поехали к плотине.

– Оружие? – спросил Колла.

– Детектор не показал никакого металла. Никаких сведений насчет подозреваемого в полиции нет. Может вести себя неустойчиво. Известно, он какой-то фанатик. Думает, что наша плотина вот-вот рухнет.

– А как насчет верхних ворот?

– Ваш ключ номер пятнадцать должен открыть. А если нет, на подходе люди Ньюта, они помогут въехать.

– Звучит довольно кисло. А еще какую-нибудь помощь получим?

– Дорожный патруль посылает машину.

– Понял. Конец связи.

Из отделения для перчаток полисмен Саймон достал кольцо с ключами.

– Нам, возможно, достался какой-то психопат, – сказал он.

– Да, похоже на то. Надеюсь, такой, что можно успокоить ласковыми речами.

Его надежда действовать скорее психологией, нежели силой, рухнула при виде сорванных и искореженных верхних ворот.

* * *

Пожелав Рошеку доброй ночи, Герман Болен подождал в коридоре за дверью гостевой спальни, чтобы посмотреть, ляжет ли тот спать или же будет сидеть, пытаясь заставить себя успокоиться. Когда узкая полоска света под дверью почернела, Болен вздохнул с облегчением.

По крайней мере я на какое-то время спихнул его с себя, перевел он дух, спускаясь по лесенке в свой маленький рабочий кабинет. Уселся за письменный стол и набрал номер телефона электростанции. Удивительно, насколько вдруг осложнилась жизнь. Вопросы о безопасности плотины в ущелье Сьерра поднимались в самых последних инспекционных докладах: один из наиболее надежных служащих фирмы непостижимым образом исчез и виновен по меньшей мере в явной беспечности; Рошек заявил, что может оставить свой трон на несколько лет, а затем принялся терроризировать жену и выдворен полицией из собственного дома. А теперь еще и эта история с Крамером. Одно то, что Крамер возражал Рошеку и сам же добился своего увольнения, не может не удивить, но в то, что он потом поехал в Саттертон и сумел пробраться внутрь плотины, было вообще почти невозможно поверить. Если Рошек решит настоять на своем, парень попадет в тюрьму. Болен испытывал отвращение к себе за то, что счел того ужасного типа рассудительным, и подумал: не было ли у этого молодого инженера в прошлом каких-нибудь психических заболеваний? Звонок к его родным или в клинику Меннингера, возможно, помог бы раскопать что-нибудь.

– Это снова Герман, – сказал он, когда Уизерс ответил. – Есть что-нибудь новое?

– Полицейские уже едут, но пока сюда не добрались.

– Хорошо. Крамер снова не появлялся?

– Полагаю, он все еще внизу, в этой дыре.

– Не впускайте его в диспетчерскую. Если он там разбушуется, может в самом деле причинить массу вреда.

– Вы думаете, может разбушеваться? Господи, как я рад, что эти большие окна пуленепробиваемые.

– Не знаю, что он может сделать. Я совершенно неверно оценил его. Не думаю, что следует беспокоиться по поводу каких-то пуль... хотя... если только полиция не разнервничается и не откроет пальбу... Надеюсь, они применят минимальную силу. Все думаю о своем последнем разговоре с Крамером. Он был в особенности расстроен тем, что посчитал чрезвычайно высокой протечку воды в галерею D. Можете сказать мне что-нибудь о том, какие там условия, вот прямо с вашего места?

– Галерея D? Там, я думаю, несколько дистанционно контролируемых датчиков давления в скважинах. Я, знаете ли, занимаюсь только электрической частью, а в гидравлике не силен. Не вешайте трубку, пока не подойду к другому аппарату, он на панели нижней галереи в том конце комнаты... Слушаете, мистер Болен? Здесь три циферблата по галерее. У двух стрелка на нуле, у третьей на пределе. Думаю, они неисправны. Я работаю здесь уже полгода, и эти показания никогда не изменяются. Могу проверить протечку в настоящий момент по расходу электроэнергии... Одну секунду... поглядим... Похоже, всего треть нормального. Могу предположить, что два из трех насосов не работают.

– Два насоса не работают? Это означает, что на полу туннеля, возможно, несколько сантиметров воды. Если трещина у третьего насоса в трубопроводе высокого давления, Крамер подумает, что туда вливается озеро. Не дайте ему себя запугать.

– Я понял.

– И еще: если эти насосы не работают, немедленно отправьте кого-нибудь снова подключить их к линии. Мы не хотим, чтобы инспектор от штата обнаружил там кучу испорченного оборудования.

* * *

В самом низу этих ступеней Фил стоял в темноте, вода доходила до бедер. «Не надо волноваться, – сказал он себе, – только из-за того, что свет над головой не горит, а насосы не работают. Все это вряд ли нормально, но нет никаких признаков надвигающейся катастрофы». Оставив рулон чертежей на сухой ступеньке, он начал пробираться вперед, туда, откуда слышался шум потока воды. Луч фонаря проникал всего лишь до следующей завесы воды, капавшей со стен и потолка туннеля. В пятнадцати метрах от лестницы он обнаружил то, что показалось главным источником этого потока: воду, энергично бьющую ключом откуда-то снизу. Он попытался ступней на ощупь определить, прав ли он, что она хлещет из-под пола из пробитой трубы. Однако струя была слишком мощной, ногу отбросило в сторону, и она наткнулась на какой-то погруженный в воду, приткнувшийся к стене, похоже цилиндрический предмет, завернутый то ли в холст, то ли в сукно. Когда Фил пробирался мимо, предмет откатился в сторону.

Глубже в туннеле фонарь Фила осветил прямоугольное помещение, на его левой стене полуоткрытая стальная дверь с надписью «Галерея D». Фил знал, что доказательство его правоты – там. Он сдерживал свой страх, сосредоточиваясь на технических сторонах работы, которую предстояло сделать. Он уже чувствовал, что был вправе прорваться сюда. Это фантастическое количество воды лучше всяких словесных доводов демонстрировало, что дренаж, система насосов, инспекция и методы контроля, чем так гордился Рошек, не выполнили своего теоретического назначения. Более того, его. Фила, компьютерная программа, хоть и была, возможно, далеко не безупречной, подтвердила его предположения. Даже если подводная струя всего лишь результат разрыва выпускной трубы, совесть его чиста, он первым подал своего рода сигнал тревоги. Прежде всего, если тотчас же не начать экстренную откачку воды, ее уровень поднимется настолько высоко, что все насосы и измерительные приборы в этой части сооружения придут в негодность. У него теперь было достаточно фактов, чтобы стереть это презрительное выражение с физиономии Рошека и перебороть снисходительное отношение Болена. Но Филу хотелось также проверить свою более важную догадку, что плотина в принципе непрочна. Чтобы доказать это, он пожелал взглянуть на измерительные приборы в галерее D, которые пока еще находились над водой и действовали.

Коридор позади этой двери постепенно опускался, и всего метров через двадцать пять Фил оказался в воде по грудь. Он остановился и посветил фонарем вверх, чтобы определить, как далеко еще до датчиков. В шести метрах от себя увидел мерцающую горизонтальную плоскую струю, которая заставила его рот открыться, а плоть съежиться: вода под сильнейшим давлением била из зазубренной трещины от одной стены туннеля до другой. Водяной поток на глазах нарастал, несколько небольших кусков бетона у его основания оторвались и выстрелили через туннель с силой винтовочных пуль.

– Это не протечка, – сказал он, делая несколько шагов назад и пытаясь сглотнуть слюну, – и не прорыв трубы. Это проклятый пролом...

Он повернулся и зашагал в направлении главного туннеля как только мог быстро, соображая: а не будет ли быстрее, если поплывет? Он впервые осознал с тревогой, насколько скользок пол у него под ногами. Скользкий? Подняв фонарь одной рукой повыше, опустил другую до дорожки, для чего пришлось погрузить в воду голову и плечи. Он поскреб ребром ладони вдоль бетона и вытащил руку из воды. Свет фонаря подтвердил подозрения: сложенная чашечкой ладонь была полна глины. Поступавшая в туннель вода несла с собой часть насыпи. Он вылил эту жидкую глину в карман своей рубашки и застегнул пуговицу. В трех метрах от него внезапные волны в главном туннеле начали закрывать дверь в галерею D. В отчаянном прыжке он сумел просунуть руки в сужающуюся щель и с силой отпихнуть дверь обратно, достаточно далеко для того, чтобы протолкнуться. Его больше не волновали ни подтверждение собственных догадок, ни спасение карьеры, ни стремление сказать последнее слово Болену и Рошеку. Теперь имело значение только спасение собственной жизни. Задыхаясь, он карабкался вверх по ступеням. Путь преградил бурлящий подводный фонтан, который теперь бил до потолка туннеля раз в десять сильнее прежнего. Фил в безумном порыве нырнул вперед... прямо в холодные, закоченевшие руки Лоуренса Джефферса.

* * *

А в здании электростанции стрелки на двух циферблатах, считавшихся неработающими, скакнули от нуля к самым верхним отметкам.

* * *

Теодор Рошек не мог заснуть. Он нащупал в темноте лампу на тумбочке у кровати, включил свет, спустил ноги на пол и поставил телефонный аппарат на колени. Он должен позвонить Элеоноре. Она никогда не была особенно расположена слушать, когда ему хотелось обсудить дела, которые она считала «тяжелыми». Но, возможно, когда услышит, через что ему пришлось пройти, простит за то, что разбудил, и скажет что-нибудь ободряющее. Да просто услышав ее голос, он почувствовал бы себя лучше. К сожалению, когда он позвонил в «Лесной ручей», свою дачу на реке Сьерра-Кэньен, послышался сигнал «занято». По всей вероятности, она решила хорошенько выспаться и, как обычно, сняла трубку.

Он опустил голову на подушку и лежал, пристально глядя в потолок. А внизу, в кухне, Герман Болен стоял у плиты, подогревая себе еще одну кружку кофе и дожидаясь, когда же зазвонит телефон.

Глава 19

Когда небольшая струя воды в полу туннеля превратилась в мощный гейзер, ее возросшая сила сдвинула застрявшее у стены тело Джефферса и покатила его вверх этаким необычным кувыркающимся колесом с нелепо растопыренными руками. Прежде чем это тело натолкнулось на него, Фил увидел на смертной маске остекленевшие глаза с застывшим в них выражением ужаса еще большего, чем его собственный. Фил в страхе отпрянул назад, уронил фонарь и, потеряв равновесие, упал. Его хриплый вопль был заглушен накрывшей с головой водой. Когда он сумел подняться на ноги и, оказавшись в сплошной темноте, побрел на звук поднимающейся воды и снова натолкнулся на тело, плавающее лицом вверх и загораживающее проход, Фил плотно зажал в кулаках рубашку мертвеца и начал толкать его перед собой. Глубоко вдохнув и нырнув под воду, двинулся вперед, используя труп как щит и как средство удержания равновесия. Когда миновал фонтан, стрелявший вверх подобно струе из разорванного гидранта, вода оказалась на уровне его талии – на тридцать сантиметров выше, чем когда он проходил здесь всего десять минут назад. Фил с усилием продвигался вперед, толкая перед собой тело для ориентировки, постоянно касаясь одной ступней края дорожки. У подножия лестницы посмотрел вверх и высоко над собой увидел слабые огни. Слава Богу, подумал он, свет отключился только у дна. Он начал восхождение, преодолевая разом не больше одной ступеньки и волоча за собой неуклюжее тело. Продвинувшись метров на шесть, он ослабил хватку и уселся, чтобы перевести дух. Труп соскользнул вниз на несколько ступеней и вклинился в водосточный желоб между дорожкой и изгибом стены туннеля. Фил попытался собраться с мыслями. Была ли у него возможность вытащить тело наружу и при этом спастись самому? Какой смысл рисковать собственной жизнью ради того, чтобы спасти чей-то труп? Он ощутил растущий холод в ногах и заинтересовался: не признак ли это того, что он впадает в шок? Всмотревшись вниз, в полумраке увидел, что лестница под ним заполнена водой. Беззвучно поднимаясь, она лизала его ступни, икры, колени... Он откатился от нее и снова начал карабкаться на четвереньках вверх по ступеням к этим далеким огням.

* * *

Уизерс проклинал собственную глупость. Какого черта я позволил этому парню войти внутрь? Поднимай дверь только для людей, которых ты знаешь или которые имеют оговоренные заранее полномочия, – вот каковы инструкции. О Господи, ну и получу я по заднице, когда сюда доберется Джефферс, или Болен, или еще кто-нибудь из персон. Но я-то думал, что по заднице надают, если я не позволю ему войти в помещение! Откуда же я мог знать, что он обманщик? Он же знал и говорил все, что нужно. Да любой другой на моем месте сделал бы то же.

В стену были вделаны четыре телеэкрана кругового обзора. Один из них показывал площадку перед входом в туннель и автостоянку, Другой – электрический распределительный щит, третий – генераторный зал, а четвертый – щит управления турбинами. Два последних обычно были наведены на циферблаты датчиков, но их можно Дистанционно сдвинуть, чтобы осмотреть любую часть этих помещений. Манипулируя двумя небольшими ручками, Уизерс навел четвертую камеру на дверь, ведущую к смотровым галереям. Он переводил взгляд с первой камеры на четвертую, надеясь, что полиция появится раньше нарушителя.

Прожужжал гудок, и вспыхнул огонек на телефоне горячей линии, связанной с Тихоокеанским центром распределения газа и электроэнергии в Окленде, откуда по всей северной Калифорнии растекалась энергетическая мощь.

– Ущелье Сьерра.

– Центр распределения электроэнергии. Ранчо-Секо можно отключить через несколько часов. Во время утренней пиковой нагрузки нам понадобятся от вас дополнительно двадцать мегаватт. Я полагаю, вы сможете утрясти это? У нас ваши показания равны восьмидесяти шести процентам штатной нагрузки, не считая третьего агрегата. У вас там что, какая-то утечка энергии? Какой у вас подъем после прилива?

– Ну, у нас тут растеклось с полметра, но послеприливный уровень уже понижен. Дополнительные двадцать мегаватт не составят проблемы.

На четвертом телеэкране Уизерс увидел, как Крамер вломился через дверь в конце турбинного зала и обвис на стальных перилах ограждения, явно пытаясь отдышаться. Он судорожно глотал воздух; плечи и грудь тяжело вздымались. Уж не рвало ли его? Прищурившись, Уизерс все же не смог этого определить. Куда же запропастились эти проклятые полицейские?

– Я могу вам перезвонить? – спросил он диспетчера. Голос из Центра распределения электроэнергии монотонно продолжал:

– Проверяя поступающие к нам сведения по ущелью Сьерра, мы, кажется, отмечаем частые колебания в течение последних тридцати минут или около этого. Ничего серьезного, совсем чуть-чуть. А что там по вашим приборам?

– Послушайте, я вот прямо сейчас ужасно занят. Перезвоню примерно через полчаса и...

– Заняты в три часа ночи?

– У меня тут небольшая проблема. Позже объясню. Уизерс положил трубку и поднялся со стула, вглядываясь в экран.

Одежда и волосы Крамера выглядели мокрыми, глаза расширены, рот разинут.

– Боже милостивый, – прошептал Уизерс, – должно быть, разорвало какую-нибудь трубу и его окатило брызгами. Он выглядит так, будто совершенно съехал с катушек.

Пока он наблюдал за Крамером, тот закрыл рот и с трудом сглотнул, оглянувшись назад, словно его кто-то преследовал. Потом сполз вниз по коротенькому маршу ступенек у основания турбины и исчез из поля зрения камеры.

А Уизерс опустился на стул и развернулся в направлении окон, окаймлявших одну из стен диспетчерской. Он должен удержать Крамера, пока не прибудет полиция. Надо держаться с ним спокойно и рассудительно. И надеяться, что не разбушуется. Уизерс заскрежетал зубами при мысли о том, как много ущерба может причинить сумасшедший. Третий агрегат был отключен от линии, а генераторный щит усыпан инструментами и приспособлениями, которые могли быть использованы для разрушения с таким же успехом, как и для ремонта. Кувалда или ведро с болтами, брошенные в один из роторов, могут вызвать ущерб на дикие суммы. Если что-то подобное произойдет, осознал Уизерс, то, поскольку это он пропустил человека без разрешения, его выгонят с работы и можно будет навсегда оставить надежду снова устроиться где-нибудь оператором электростанции.

Внезапное видение, появившееся по другую сторону окна, было похоже на призрак из дурного сна. Одежда Крамера насквозь пропитана водой и разодрана, из пореза на голове по лицу текли струйки крови. А выражение лица как у того, кто отчаянно борется со своими личными демонами и весьма слабо связан с реальностью. Он пробежал по кафельному полу, словно пьяный, потом, скользя, затормозил и прижал руки к окну. По селектору к Уизерсу донесся пронзительный задыхающийся голос:

– Плотина рушится! Мы должны объявить тревогу! Плотина рушится же!

Уизерс с полным сочувствия видом кивнул, но не двинулся с места.

– Вы меня слышите? Плотина рушится! Уизерс наклонился вперед, чтобы придвинуть губы поближе к микрофону на верху стойки.

– Да, я вас слышу.

– Водохранилище прорвалось в туннели... Один человек уже погиб... Мы должны предупредить город... – Крамер безумно осмотрелся кругом, потом ринулся мимо окон и попытался открыть дверь в диспетчерскую. – Отоприте дверь! Что с вами такое? Ведь плотина рушится!

Уизерс сосредоточился на том, чтобы произвести впечатление спокойствия, хотя его пульс бешено колотился, а на лбу выступили капли пота. Он вцепился в край стола с такой силой, что кончики пальцев побелели. Крамер что же, в самом деле сказал, будто погиб какой-то человек?

– Я не могу открыть эту дверь, – сказал он. – Следует получить разрешение от...

– Да пошли они в задницу, эти правила! – заорал Крамер. – Дело крайней срочности! Мы должны сделать что-то прямо сейчас: предупредить людей, поскорее унести собственные зады... Вы что, с ума сошли? Разве одного трупа не достаточно? Может быть, плотину еще удастся спасти... Мы должны позвонить по телефону...

– Успокойтесь, мистер Крамер. Очень уж вы взволнованы.

– Конечно же, я взволнован! Господи Иисусе! – Он нахмурился. – Вы назвали меня Крамером. Откуда узнали, что моя фамилия Крамер?

Уизерс заколебался, надеясь, что не допустит еще одной страшной ошибки.

– Я разговаривал с Германом Боленом несколько минут назад. Ему удалось опознать вас. Когда вы сказали «труп», вы что же, имели в виду...

– Позвоните ему по телефону! Дайте мне поговорить с ним. Когда расскажу, что увидел... Звоните ему! Звоните всем подряд! Вы, проклятый манекен! Сделайте же что-нибудь!

– Мистер Болен будет здесь к полудню. Вот тогда и сможете поговорить с ним.

Крамер потряс кулаками.

– К полудню этой плотины уже, возможно, не будет! Возможно, и Саттертона не будет! Если не приведете все в движение, будете плавать в этом вот кресле посреди бухты Сан-Франциско. Ведь... плотина... уже... рушится! – Он закатил глаза, не веря, что его слова не произвели на Уизерса никакого впечатления. – Тут плотина рушится, а мне приходится иметь дело с каким-то роботом.

Он завертелся волчком и увидел ряд кабинетов по противоположной стороне вестибюля. Он стал бегать от одной двери к другой, пытаясь позвонить по телефону и отбрасывая аппарат за аппаратом, когда звук соединения так и не появлялся.

– Эти телефоны отключены, – сказал Уизерс. – Весь коммутатор отключается в пять часов, когда уходят сотрудники. Мистер Крамер, надо взять себя в руки. Почему бы не присесть за один из этих столов и не вздремнуть? Мы обсудим эти дела попозже.

Где же, черт их подери, эти легавые? – подумал Уизерс. А Крамер сжал кулаки и зашагал назад, к окнам диспетчерской.

– Вы думаете, я проклятый буйный сумасшедший, да? – спросил он. – Болен сказал вам, что я зациклился на том, что дамба рушится, и меня не следует принимать всерьез, так ведь? Защищает репутацию фирмы.

– Вам кажется, что дамба рушится. Но вы не знаете, что она рушится. Если бы дамба рушилась, то приборы бы...

– Ваши приборы неисправны! Спросите Дункана, он расскажет. Целая батарея вышла из строя. Я знаю, что дамба рушится. Своими собственными глазами я...

Крамер шлепнул себя обеими руками по лицу, в отчаянии вонзил ногти в лоб, по всей вероятности, не ощущая крови на щеках. Его плечи тряслись. Уизерс поднялся, внимательно глядя на Крамера в надежде, что возбуждение вот-вот сменится апатией. Крамер опустил руки. Ему удалось стереть с лица напряженность. Мужчины пристально смотрели друг на друга через двойные рамы с пуленепробиваемым стеклом. Когда Крамер снова заговорил, Уизерсу показалось, что он делает огромное усилие, чтобы голос не прерывался и речь не была слишком быстрой.

– Я никакой не чокнутый, – сказал Крамер, сдержанно жестикулируя. – До вчерашнего дня работал в отделе гидротехнического проектирования фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц» в лос-анджелесской конторе. Структурная целостность этой плотины тревожит меня уже три недели. Меня уволили, потому что я доложил свои подозрения Рошеку и вышел из себя, когда он не воспринял их всерьез. – Он сделал паузу, чтобы глубоко вздохнуть. – Я приехал сюда посмотреть, прав я или нет. Я солгал вам, чтобы попасть внутрь, потому что это казалось единственным способом. Тысяча извинений, мистер Уизерс, замой трюк. – Его голос и лицо стали спокойными. По мере того как он говорил, создавалось впечатление, что он совершенно расслабился. – Я только что спускался в нижние дренажные галереи и обнаружил, что мои наихудшие опасения подтвердились. Водохранилище прорывается внутрь под давлением, даже вот когда мы стоим здесь и ведем эту дружескую беседу. Я видел два пролома. Через каждый из них втекает предположительно два или даже четыре кубометра воды в минуту.

Уизерс мало-помалу осознал, что голос Крамера и выражение его лица приобрели некую покровительственность, словно он высмеивал Уизерса.

– Я уверен, мистер Уизерс, что как инженер вы осознаете, что вода, втекающая внутрь под давлением, это... как бы это лучше сказать?.. это плохие новости.

– Я... я не инженер.

– Зато я инженер. У меня докторская степень по гражданскому строительству. Область моих специфических интересов – как раз прогнозирование аварий плотин. Некоторые разводят гортензии или коллекционируют миниатюрные бутылочки из-под виски. А я вот изучаю аварии плотин. Занимаясь этим, вы узнаете, что протечка под давлением – очень дурной знак. Другой дурной знак – присутствие глины в воде, это показывает, что водонепроницаемое ядро не так уж непроницаемо, как, возможно, хотелось бы, и смывается этой вот водой под давлением, о чем я только что упоминал. – Он опустил палец в карман рубашки и протянул его к Уизерсу. – Видите? Я соскоблил это со свода в нижней галерее. Из-под более чем метра воды. – Он провел серую линию на разделявшем их стекле. – Это глина. – Он сплел пальцы рук. – И все вместе – давление, глина, быстрое нарастание потока – означает, что дамба рушится. Вот так это обстоит, говоря проще! – Он улыбнулся, словно был удовлетворен собой, поскольку отыскал слова, которые способен понять даже безнадежный тупица детсадовец. – Вот как это просто. Дамба рушится! Итак, мистер Уизерс, что должны сделать два взрослых разумных человека, когда они сталкиваются с проблемой рушащейся дамбы? – Его лицо помрачнело, и голос начал повышаться. – Должны ли они предупредить об этой опасности власти или же они будут болтать, как два проклятых идиота? Звоните по телефону.

– Я не эксперт и не специалист по гидравлике...

– Я, я эксперт и специалист по гидравлике! – заорал Фил. – Я выдающийся, черт подери, авторитет!

– ...и я не намерен поднимать шум только из-за того, что вы рассказываете истории, которые могут быть плодом вымысла или воображения, а может быть, основываются на неверно истолкованных данных. Утром те, кому положено, смогут проверить то, что вы говорите.

– К черту этих кому положено! Может вообще не оказаться никакого утра! У нас нет времени ходить по туннелям, вы, тупой сукин сын! Знаете, сколько времени было потеряно в Болдуин-Хиллз из-за того, что первые люди, появившиеся на месте происшествия, отправились по туннелям? В нашем распоряжении, может, часы, а может, минуты. Плотина, возможно, готова расколоться, как упавший с грузовика арбуз. – Фил заколотил кулаками по окнам. – Один уже погиб, и мы можем последовать за ним! Хотите остаться здесь? Прекрасно. Тогда отоприте внешнюю дверь, чтобы я смог выбраться отсюда к чертовой матери. В противном случае я схвачу ломик там, внизу, на лестнице, и разнесу все в куски. Разобью эти окна и вышибу вам зубы!

Уизерс сильно вспотел.

– Какой человек погиб? Кто погиб?

Уж не могло ли статься, что там, в смотровой галерее, с Джефферсом произошел несчастный случай? Крамер, возможно, на ощупь набрел там на поврежденный трубопровод под давлением и еще нашел Джефферса в бессознательном состоянии, когда шнырял там повсюду в галерее D. Это любого напугало бы до полусмерти, и неудивительно, что он так возбужден.

– Откуда я могу знать? Полагаю, что парень, чья машина стоит позади турбин.

– Вы его видели?

– Да он свалился прямо мне на голову! Видел ли я его? Бог мой, да я танцевал с ним!

– Как он выглядел? Такой высокий лоб?

– Он выглядит ужасно! Он выглядит мертвецом! – Фил поднял глаза к телеэкранам позади Уизерса. – Его брови поднялись. – Эй, да вы что же, вызвали полицию?

Уизерс обернулся к мониторам и увидел на автостоянке полицейский автомобиль. Легкое касание кнопки переключило камеру, и на экране появилось лицо полисмена.

– Ньют? Это Ли Саймон. Ты там в порядке? Что происходит?

Уизерс взял второй микрофон.

– Я в порядке, Ли. Сейчас подниму дверь. Доезжай до конца туннеля и поднимайся по ступенькам в диспетчерскую.

– Ты задержал нарушителя?

Фил снова заколотил в стекло.

– Не впускайте их! Скажите им, чтобы будили город!

– Да, но пока никаких неприятностей. Он в вестибюле диспетчерской.

– Вооружен?

Уизерс посмотрел на Крамера, сжимавшего голову с боков, словно удерживая от взрыва.

– Нет, не думаю.

С этими словами Уизерс нажатием кнопки поднял дверь у начала подъездного туннеля, катящуюся на роликах по вертикальным направляющим.

– Вы совсем, видно, сошли с ума, – сказал Фил, бочком отходя в сторонку. – Мы все тут утонем...

– Послушайте, Крамер, полиция не собирается вас ни в чем обвинять. Болен просто хочет, чтобы вас попридержали, пока не доберется сюда. Оставайтесь спокойным, и все будет в порядке, идет? Окажите уж нам обоим любезность... И куда же, позвольте узнать, вы направляетесь? – Увидев, что Крамер бежит к ступенькам, ведущим на нижние уровни, Уизерс выругался, схватил микрофон и заорал в него: – Только дотроньтесь до генераторов – и проведете остаток жизни в тюрьме! Это я вам точно обещаю!

Глава 20

Автомобиль с заместителями шерифа из окружного управления прибыл на несколько минут позднее машины полиции. Уизерс сказал новоприбывшим, чтобы они разместились у входа в подъездной туннель на случай, если Крамер попытается сбежать в этом направлении, а потом повернулся к полисменам Колле и Саймону, стоявшим в вестибюле диспетчерской в ожидании дальнейших указаний.

– Он вернулся в смотровые галереи, – сказал Уизерс. – Видите эти ступеньки? Двумя пролетами ниже турбинный зал. В дальнем конце его стальная дверь. Я видел по монитору, как он вошел в нее.

– А он не вооружен? Ты уверен?

– Почти наверняка нет.

– Он может причинить какой-нибудь ущерб?

– Нет, если будете держать его подальше от генераторов. Может разбить кое-какую аппаратуру, дернуть некоторые провода. Но ничего слишком уж разрушительного.

– Мы постережем внизу, пока не подойдет кто-нибудь из твоих, кто знает эти туннели.

– Хорошо. – Внимание Уизерса привлек красный огонек, вспыхнувший на приборной панели слева. – Подождите-ка минутку... Господи, да он же в лифте!

Уизерс, хотя сам никогда там не бывал, знал, что внутри заборно-вентиляционного канала имеется лифт на одного. Ему следовало бы сообразить, что Крамер о нем знает. Красный огонек показал, что лифт в работе, а табло продемонстрировало, что его кабина находится на высоте двухсот метров и уверенно ползет к верхней площадке на отметке двести пятьдесят метров. С легкой улыбкой Уизерс перевел рычажок выключателя к надписи «Отключено». Стрелка на табло остановилась, а потом стала медленно отклоняться влево; чтобы кабина вернулась на дно шахты, требовалось примерно пять минут, когда она туда попадет, нарушителя встретят Уизерс и двое полисменов. Он открыл дверь диспетчерской и побежал к ступенькам.

– Пошли! – крикнул он, махая руками полицейским, чтобы они следовали за ним. – Он в ловушке, в лифте. Сейчас сцапаем!

Звуки прыжков троих мужчин, бегущих вниз по ступенькам, заглушили слабую пульсирующую вибрацию и жужжание генераторов. В диспетчерской загорелась серия огоньков, обозначающих усиление капели, потом они отключились, поскольку электрическую цепь замкнула влага. Затрезвонили два телефона.

Кабина лифта была просто открытой коробкой на платформе площадью в три десятых квадратного метра. Решетчатая изгородь высотой до талии отгораживала пассажира от бетонных стен канала. Одна из них была покрыта водоводными и вентиляционными трубами и пучками электропроводки. По другой стене, в вертикальной выемке квадратного сечения со стороной шестьдесят сантиметров, по всей высоте канала шли стальные скиты лестницы.

Фил прокрутил в памяти чертежи канала, которые изучал в мотеле. На верхней площадке лестничный пролет, ведущий к крышке люка. Открыв ее, он окажется снаружи, в шести метрах над поверхностью озера и примерно в шестидесяти метрах от берега.

Поднимаясь, кабина дребезжала, стукаясь о стальные направляющие. Фил покрепче прижался к перилам и смотрел вверх. Стальные затворы водозаборных труб, через которые вода из водохранилища поступала в канал, отстояли один от другого на двадцать пять метров, и каждый был отмечен огоньком. Он изо всех сил отжимал книзу рукоятку управления, силясь заставить кабину двигаться быстрее ее мучительно низкой предельной скорости. Был уверен, что достаточно опередил преследователей, чтобы доплыть до берега, отыскать телефон и протрубить тревогу до того, как Уизерс и эти полисмены выяснят, куда он делся.

Он не сводил глаз с последнего огонька, который находился в сорока пяти метрах над ним и медленно приближался. Вдруг кабина, слегка накренившись, остановилась.

– И что же теперь? – громко спросил он, дергая рукоятку. Первой мыслью было, что вода поднялась настолько высоко, что

вырубила генераторы... Но нет, ведь огоньки все еще горели. Может

быть, отключение только временное?

– Ну давай же, ты, ублюдок! – заорал он, ударив ногой по решетчатой загородке, дергая рукоятку взад и вперед.

Когда кабина начала опускаться. Фил сообразил, что Уизерс обнаружил, где он, и воспользовался устройством для экстренного возвращения лифта вниз. Он взобрался на ограждение, уцепился за одну из скоб лестницы, шагнул в сторону от проезжавшей мимо кабины и прижался всем телом к лестнице. Когда верхняя рама проехала вниз, начал карабкаться вверх. Скобы были мокрыми от струившейся по стенам воды, и он с трудом удерживал на них ноги, а сталь была очень холодной, и Фил боялся, что руки примерзнут к скобам, если он остановится. Он не сводил глаз с огонька над ним и старался не думать, что произойдет, если он не удержится и сорвется.

После нескольких минут упорного продвижения на руках он наконец добрался до верхней площадки. Сошел с лестницы и протиснулся в прямоугольное отверстие в бетонной стене. Лязганье и скрип шкивов и тросов прекратились: кабина достигла дна. Снизу долетели слабые звуки взволнованных голосов. Делегация, собиравшаяся его приветствовать, явно была огорчена.

Фил взбежал по ступенькам, распахнул крышку люка и выкарабкался наружу. С чувством глубокого облегчения, ибо спасся из смертельной ловушки, опустился на колени, чтобы перевести дух и оглядеться. Он находился на краю сооружения, напоминавшего, когда он впервые увидел его со смотровой площадки, бетонный бублик, плавающий в водохранилище. Луна красовалась на западной стороне неба и скоро должна была зайти, но пока еще купала в свете долину и проложила след на воде. Небо полно звезд, воздух недвижен, не слышно ни звука. Плотина, тянущаяся низкой стеной насколько видел глаз, казалась естественной частью пейзажа.

Это была картина такого спокойствия, что Фил начал сомневаться, а не сыграл с ним его разум какой-либо шутки? Уж не вообразил ли он просто-напросто всего того, через что минуту назад прошел? В течение часа с лишним он пытался спастись от некоего сюрреалистического кошмара, кровь полна адреналина, а у губ затаился вопль. Но под звездным куполом ночного неба в тишине окрестных лесов не было ничего, кроме абсолютного покоя. Пережитые ужас, паника и надвигающееся несчастье показались почти абсурдными. Возможно, растрескавшаяся рушащаяся дамба существовала только в его сознании. Возможно, Уизерс, этот кем-то изготовленный апатичный робот, был прав, не обратив внимания на его неистовую истерику.

Если я сумасшедший, подумал он, поднимаясь на ноги, они могут запереть меня на замок. А если нет, мне лучше бы двигаться. Вода, которую я видел бьющей фонтаном в нижних галереях, не была галлюцинацией. И я не вообразил себе это мертвое тело: я все еще чувствую его холодные мокрые руки вокруг своей шеи. Я должен добраться до какого-нибудь телефона... Легавые, возможно, уже в пути, чтобы задержать меня.

Фил положил ключ зажигания от своей машины между щекой и десной справа, а слева – две десятицентовые монетки, которые обнаружил в кармане. Они должны быть под рукой, если единственный телефон, который сможет отыскать, окажется общественным автоматом. Он снял туфли, носки, рубашку и брюки, сложил все аккуратной стопкой.

– Если все обойдется, – сказал он своей одежде, – я за тобой вернусь.

Он повернулся и соскользнул с края бетона, одной рукой прикрыв мошонку, а другой защемив нос. Шок от прикосновения холодной воды возбудил прилив энергии, и он поплыл к берегу ловкими, сильными гребками.

Глава 21

Герман Болен лежал на боку в постели, хмуро глядя на телефонный аппарат. Связь была плохой, и, чтобы расслышать слова, приходилось напрягаться.

– Он сказал, что видел труп?

– Да, сэр, – донесся голос Уизерса. – Это, должно быть, Джефферс. Когда я ходил с полицейскими к лифту, видел его автомобиль за последней турбиной.

Болен рухнул на спину и уставился в потолок. Джефферс! Мертвый! Мертв потому, что я отправил его в эту дыру посреди ночи... но он ли это?

– Это Джефферс или нет? – спросил он с внезапным раздражением, отбросив одеяло и усевшись на край кровати. – Есть там тело или его там нет? Вы не спускались вниз, чтобы удостовериться?

– Дела заварились такие, что у меня не было ни единой возможности.

– Так пошлите тогда кого-нибудь другого! Вызвали Купера и Риггса?

– Они прискакали только что. Помогают снаружи полицейским...

– К черту все, Уизерс! Хочу, чтобы кто-нибудь спустился вниз немедленно! – Болен прикрыл ладонью микрофон и повернулся к жене, стоявшей по другую сторону постели, натягивая халат. – Тупость этого парня совершенно невероятна. – Он снова взялся за телефон и спросил Уизерса, что еще говорил Крамер.

– Он сказал, что вода, мол, отовсюду бьет струями и разносит дамбу. Он достал пальцем какую-то грязь из кармана своей рубахи и провел ею полосу поперек стекла, будто это должно было что-то доказать.

– О Господи!

– Я не позволил себе растревожиться из-за всего этого. Вы же предупредили, что он собирается сказать, будто дамба рушится. Мои датчики показывают, два насоса вышли из строя, поэтому я и так знал, что там накапливается вода. Когда он увидел труп или подумал, что его увидел, он, как я смекаю, впал в истерику. Вам надо бы посмотреть, как он вопит и размахивает руками. Определенно ненормальный. Я не думаю, что его версия может реально соотноситься с тем, как в действительности обстоят дела.

– Ради всего святого, Уизерс! Надеюсь, у него просто были галлюцинации. А какова ваша версия насчет того, как в действительности обстоят дела?

– Похоже, что все три насоса в нижней галерее вышли из строя. Я не получаю никаких новых данных по колодцам-накопителям. Дистанционные датчики в галерее тоже отключились. Предполагаю, галерея залита водой.

– Великолепно, – сказал Болен с едким сарказмом. – Ну просто великолепно. А что же Крамер? Вы говорите, полиция загнала его в угол?

– Они видели, как он бежал через дорогу у левой смотровой площадки и на нем не было ничего, кроме трусов. Прячется в одном из зданий на строительном дворе. Они думают, что через несколько минут его поймают.

– Что еще за строительный двор?

– Братья Митчеллы заключили контракт с округом на расширение дороги.

– Свяжитесь с Леонардом Митчеллом и дайте задание откачать воду из нижних туннелей. Мы должны привести эти три насоса в действие, и немедленно! Бог мой, к нам же к полудню приедет парень из безопасности плотин! Скажите Куперу и Риггсу, чтобы они оставили Крамера полицейским. Мне от них нужен отчет о том, что происходит там, внизу. Я собираюсь выехать из Беверли-Хиллз прямо сейчас. – Стоявшие у кровати часы показывали 5.30 утра. – Думаю, смогу быть у вас через три часа. До восьми утра никаких коммерческих рейсов, а в Саттертоне нет аэродрома для самолета нашей компании «Лиэр», так что полечу на собственном самолете. Сяду прямо на плотину. – Болен повесил трубку и начал торопливо одеваться, сказав жене: – Постараюсь вернуться сегодня в конце дня. Когда Теодор проснется, скажи ему, что мне пришлось отправиться в ущелье Сьерра из-за ситуации с Крамером. Позвоню оттуда, как только смогу. Ты можешь позвонить Стелле? Посмотри, не удастся ли уговорить ее не выдвигать обвинения.

В гостевой спальне внизу Рошек осторожно опустил отводную телефонную трубку. Он перетащил себя из постели в кресло и уставился в темноту. Его челюсти напряглись, а губы сжались в тонкую линию.

Поднявшись по скалистому склону от водохранилища к дороге, дрожащий от холода Фил остановился, соображая, в какую сторону повернуть. До Саттертона минимум полтора километра вниз по холму направо. Смотровая площадка ближе, вверх по дороге влево, но он не приметил там телефона-автомата. По другую сторону дороги высились топливные и водяные цистерны. Похоже, это асфальтовая фабрика с несколькими строениями из гофрированного металла. На фоне неба виднелись провода, веером тянущиеся к этим строениям от столба неподалеку. Один из проводов мог быть телефонной линией. Фил рысцой потрусил через дорогу, чертыхаясь сквозь напряженное дыхание, когда в голые ступни врезалась галька.

Он почти добрался до тени на другой стороне дороги, но тут из-за ее изгиба вынырнула какая-то машина, и на мгновение Фил оказался в лучах фар. Он кинулся между двумя припаркованными гусеничными тракторами, надеясь, что его не заметили, и подергал ближайшую дверь. Она оказалась крепко запертой. Он побежал к задней стороне строения, почти прижатой к крутому утесу, увидел там ряд широких окон с верхним креплением на петлях, разбил одно из них камнем. Едва успел осторожно забраться внутрь, как услышал шум затормозившего на гравии автомобиля. Потрескивание двустороннего радиопередатчика и обрывки разговора подтвердили его опасения: это была полиция.

– Подозреваемый находится на строительном дворе на Стерлинг-роуд. У него нет шансов. Утес слишком крутой, не вскарабкаться. Возможно, он в одном из строений. Слушай, да ты просто пошли всех туда наверх, ладно? А мы постережем здесь, чтобы не улизнул.

Фил ежился и обнимал себя руками от холода, глаза его постепенно привыкали к темноте. Над ним смутно вырисовывались силуэты двух грузовиков-вездеходов с бульдозерными ножами. Скаты высотой два с половиной метра, а в кабину можно забраться только по лестнице. Один из них стоял на мощных блоках, задние колеса сняты. На рабочей скамье под окнами лежала куча замасленных тряпок. Он сгреб их и вытерся, разглаживая кожу на предплечьях. То, что при первом взгляде показалось стоявшим у стены и уставившимся на него человеком, превратилось в два белых рабочих комбинезона, висевших на вешалке. Он надел один из них, налетев при этом на стойку с инструментами. А снаружи подъехал второй автомобиль, потом третий. В мгновенную вспышку света фар Фил успел разглядеть, что его окружают. В дальнем углу находился какой-то кабинет, отгороженный от основного помещения стеклянными стенами и фанерой. Фил пробрался туда, перед каждым шагом ощупывая пол пальцами ног.

– Никакой стрельбы, – услышал он чей-то властный голос. – Там всюду емкости с топливом, а может, и с взрывчаткой.

– Да, – прошептал Фил, на ощупь пробираясь вперед, – давайте уж обойдемся без стрельбы. Подозреваемый ненавидит стрельбу.

В кабинете был письменный стол, а на столе телефонный аппарат. Фил поднес трубку к уху и облегченно закрыл глаза, услышав звук подключения. Спустя минуту отозвалась Джанет Сэндифер.

– Фил, Бог мой, ведь пять часов утра! Ты где? Ты попал на плотину?

– Попасть туда оказалось легко, а вот выбраться наружу чертовски трудно. За мной гонится полиция, загнали в какой-то гараж. Плотина рушится, теперь я в этом уверен. Вода вливается в туннели под давлением. Ты должна протрубить тревогу...

– Что-что?

– ...и устроить такую суматоху, какую только сможешь. Плотина рушится, и я никого не могу заставить поверить в это. Меня вот-вот арестуют за вторжение в чужое владение или еще за какую-нибудь хреновину. Говори всем, что плотина рушится. Звони в города ниже по течению, звони шерифу, звони своей матери. В штате должно быть что-то вроде службы катастроф... и туда позвони.

– Плотина рушится? Ты хочешь сказать, вот прямо сейчас, да?

– Прямо сейчас. Плотина в аварийном состоянии.

– Ты меня разыгрываешь. Это звучит как-то забавно. Твой голос...

– Я тебя не разыгрываю! Если мой голос и звучит забавно, то это, возможно, потому, что я перепуган до смерти. Я окружен полицейскими с пистолетами! Здесь тысячи людей спят под этой плотиной, и я единственный, кто знает, что она рушится...

– А разве полицейские не могут увидеть, что она рушится?

– Здесь нечего видеть, если не знаешь точно, куда надо смотреть. Вода с грязью просочилась, по всей вероятности, со стороны нижнего бьефа как раз там, где и определил компьютер. Но сейчас еще темно, и я не могу добиться, чтобы кто-нибудь меня выслушал. Ты моя единственная надежда... И это единственный телефонный звонок, который мне удастся сделать. Возможно, мой голос звучит забавно, но я уверен, черт подери, что ничего забавного тут нет. Мне не смеяться хочется, а плакать, если желаешь знать правду. Джанет, еще есть время, чтоб эвакуировать город. Ты должна поверить мне! Я знаю, я прав! И не шучу! Ты должна сделать все, что сможешь... пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

– Я верю тебе. Я сделаю все, что смогу. Многого ли смогу добиться из Санта-Моники, не знаю, но сделаю все, что только смогу. Фил! Я беспокоюсь. Насчет тебя. Не делай больше никаких попыток. Ты и так уже сделал достаточно. Хорошо?

Фил облегченно закрыл глаза.

– Вот так! Я знал, что могу на тебя рассчитывать. Все, я вынужден повесить трубку. Удачи тебе!

– Не делай больше никаких попыток! Обещаешь?

– Только еще одну. А потом – все. Потом это ляжет на тебя. Могу попробовать еще один трюк... Завтра прочтешь в газетах.

Когда начальник полиция Хартли прибыл на строительный двор, один из полицейских доложил обстановку. Обнаружили следы босых ног, идущие к задней части главного строения, там разбито оконное стекло. Заместитель шерифа попытался было с фонарем заглянуть внутрь, но в него едва не попал гаечный ключ, брошенный подозреваемым.

– Дайте мегафон, – сказал Хартли, – попытаюсь уговорить. – Затем вместе с несколькими помощниками он пригнулся к земле позади своей машины и поднес мегафон ко рту. – Говорит Уилсон "Хартли, – сказал он, и голос прогремел в тихом ночном воздухе, эхом отразившись от утеса позади строения. – Я начальник полиции Саттертона. Вы вполне можете сдаться нам, мистер Крамер. Просто спокойно выходите в эту дверь с поднятыми руками, и вам не причинят никакого вреда. Не заставляйте нас бросить внутрь шашку со слезоточивым газом. Вам это совсем не понравится.

Он опустил мегафон и прислушался, ожидая ответа. К своему удивлению, он его получил. За тридцатилетнюю карьеру полицейского мирного времени он шесть раз участвовал в поимке сбежавших подростков, беглецов из тюрем и грабителей, которые прятались в тех или иных сооружениях. И ни один из них ни разу не ответил на первый призыв сдаться.

– Вы обещаете не стрелять? – раздался голос изнутри здания. Хартли расширившимися глазами посмотрел на стоящего рядом заместителя.

– В округе Каспар мы не стреляем в лиц, вторгшихся в чужое владение, – ответил Хартли через мегафон. – Мои люди не станут стрелять, если только я не отдам им прямого приказа.

– Отлично, – донесся приглушенный ответ, – потому что у меня нет никакого оружия. У вас в этом передо мной большое преимущество. Я ненавижу оружие и стрельбу. Оружие и стрельба опасны для жизни.

– Что он сказал? – прошептал Хартли своему заместителю.

– Я не расслышал. Что-то насчет жизни.

– Если удается их разговорить, – продолжил начальник полиции шепотом, – обычно уже не делают ничего безумного. Установить контакт – вот главное.

– Я расслышал это, – произнес голос изнутри здания. – Контакт обоюдный. Сумеешь разговорить полицейского, и он тоже, как правило, не делает ничего безумного. А как вам нравится работа в полиции? Ваша жена не тревожится?

Хартли неодобрительно посмотрел на мегафон и щелчком несколько раз попереключал рычажок туда-сюда.

– Мы поговорим об этом попозже, – сказал он, удостоверившись наконец, что понял, как включается мегафон. – А сейчас мы хотим, чтобы вы вышли, прежде чем кому-нибудь будет причинен вред. Вокруг множество тех, кто жаждет вернуться к своим обычным обязанностям.

– Так и я того же хочу, – произнес голос. – Знаю, можем поговорить и попозже, но должны поговорить сейчас. Плотина рушится, вам никто этого не говорил? Я это знаю, потому что я гражданский инженер. Из штата Канзас. Вы и ваши люди должны разбудить город, вместо того чтобы терроризировать гражданского инженера, который пытается оказать всем услугу и уверен, что прав. Он не может вам не понравиться, несмотря на застенчивость, доставшуюся ему в наследство Бог знает от чего в детстве.

– Господи, – прошептал Хартли, – этот парень в самом деле чокнутый.

– И это я уже слышал, – сказал голос. – Никакой я не чокнутый. Меня это обижает.

Хартли рассерженно потряс мегафоном.

– Как же все-таки, черт подери, работает эта штуковина? Как надо эту хреновину отключать?

– Должно быть, что-то заело, – сказал заместитель.

– Я так много говорю потому, – сказал голос, – что тяну время. Проверяю кое-что. Еще не совсем готов выйти, но уже почти. Ну вот, теперь, полагаю, готов. А вы готовы, шериф?

– Я не шериф, я начальник полиции. Мы готовы. Выходите спокойно и медленно. Держите руки над головой.

– Я не стану держать руки над головой. Получится, что я сам себя обвиняю, а это уменьшит мои шансы на справедливый суд. Я намерен обратиться с этим делом от начала и до конца к руководству Американского общества гражданских инженеров. Видите дверь гаража, шериф? Я нажму кнопку, которая ее открывает. А потом выйду отсюда. Хочу сказать: я выхожу вон.

И прежде чем Хартли смог что-либо ответить на то, что, по его разумению, было в каком-то смысле отвержением его ультиматума, подвешенная к рельсу дверь, громыхая, откатилась, открыв проем, достаточный для прохода самых огромных строительных машин. Хартли, вглядывавшегося в темноту внутри строения, напугали две замигавшие фары. Послышался рев дизеля, и из двери показался пятнадцатитонный самосвал. Одно из гигантских колес коснулось автомобиля начальника полиции и отшвырнуло его в сторону, будто пластмассовую игрушку. Прежде чем кто-либо опомнился, самосвал выехал со двора и свернул влево на шоссе. Заместитель поднял винтовку.

– Дайте приказ, – прошептал он, прицеливаясь.

– Никакой стрельбы, – скомандовал Хартли, прыгая в свой автомобиль. – Он может потерять управление и врезаться в какой-нибудь дом. Попытайтесь обогнать и поставить свою машину поперек дороги. А я прикажу по радио, чтобы ее там впереди заблокировали. В этом драндулете далеко не уедешь.

Хартли с силой нажал на газ и умчался, взметнув гравий. Включил мигалки на крыше, электронную сирену и менее чем через минуту нагнал самосвал. Когда попытался протиснуться слева, грузовик свернул прямо на узкую дорожку, пересекавшую плотину.

– Куда же, черт подери, он рассчитывает попасть? – сказал Хартли, тормозя и вывертывая рулевое колесо резко вправо, чтобы вписаться в поворот. – Ему нипочем не преодолеть крутые изгибы дороги на той стороне.

Сидевший рядом заместитель опустил свое стекло и снова начал целиться из винтовки.

– Позвольте прострелить ему шины, босс.

Хартли в нерешительности поджал губы.

– Господи, готов побиться об заклад, что эти огромные хреновины стоят по пять тысяч баксов каждая! Ну ладно, давай... Подожди, он останавливается! Поднимает кузов...

Хартли ударил по тормозам и плотно прижался к рулю, пока машина, буксуя, останавливалась. Ее капот замер под задней частью грузовика.

– Пошли, – сказал Хартли, – давай поймаем его. Но прежде чем они успели открыть двери, их автомобиль яростно встряхнуло. Десять тонн раскрошенной скальной породы высыпались из наклонного кузова на капот полицейской машины и завалили ее с боков. Когда оба выбрались через задние окна, позади застыла колонна из семи машин полиции и шерифа. А самосвал уже неуклюже катил прочь, и его поднятый кузов прорисовывался на фоне сереющего неба.

Глава 22

Фил остановил грузовик, когда увидел цифры «50+00», выведенные по трафарету на бетонном выступе дороги, идущей по гребню холма. Согласно данным, которые Джанет сообщила, когда он звонил из мотеля, наиболее вероятное место аварии со стороны нижнего бьефа находилось между отметкой 592 метра и этой вот точкой. Он сошел по лесенке из кабины на землю. На нем были найденный в гараже белый рабочий комбинезон, плохо сидящий, и резиновые сапоги по колено. Увидел приближающиеся в полукилометре фары, услышал сирену. Значит, одному из полицейских автомобилей удалось объехать кучу скального грунта.

Фил перебрался через перила и посмотрел на фасад плотины, ее крутой склон, исчезающий далеко внизу в тенях и тумане. Единственным звуком был грохот со дна водослива. Вдалеке, слева от основания плотины, на другой стороне реки находилась автостоянка для сотрудников распределительного устройства и электростанции.

Теперь там притаились уже шесть машин, включая его собственную. Несмотря на две спущенные передние покрышки и смятую переднюю часть, любимая развалюха выглядела обнадеживающе. Его язык коснулся ключа зажигания, все еще зажатого между щекой и десной.

Гребень плотины находился в трехстах двадцати метрах над уровнем моря, а предсказанная точка аварии – на высоте сто четырнадцать. Длинный спуск. Издалека фасад плотины выглядел совершенно гладким, точно поверхность стола, но в действительности состоял из грубых обломков скал, вырубленных в каменоломнях. Длина их со стороны, примыкавшей к утрамбованному земляному ложу, составляла несколько десятков сантиметров. Фил перепрыгнул через перила, свесился на мгновение с края бетонной дорожки и спрыгнул на верхнюю часть склона. Он услышал, как над ним остановился автомобиль, и открылись двери. Он начал спускаться вниз так быстро, как только мог, чтобы при этом не потерять равновесия.

– Возвращайся сюда наверх, – прокричал чей-то голос, – а не то наберешься неприятностей на целый горшок для дерьма.

– Я уже в целом горшке для дерьма, полном неприятностей, – ответил Фил, бросившись бежать вниз по скалам.

– Стой или буду стрелять!

Фил остановился. Два полисмена смотрели на него с шестиметровой высоты.

– Вы не станете стрелять в безобидного, невооруженного инженера. Начальник полиции приказал не стрелять без особого приказа. А вы не собираетесь последовать за мной? Я хотел бы этого. Покажу, где протекает плотина. И тогда узнаете, что я не такой чокнутый, как вы воображаете. Идет?

– Ах ты, сукин сын! Джон, сообщи по радио, что он спускается вниз по плотине примерно в ста восьмидесяти метрах от водослива. Пускай отправят кого-нибудь туда, вниз. А я пойду за ним. Оставайся здесь на случай, если кинется обратно.

Полицейский перепрыгнул через перила. Сложив руки рупором, крикнул:

– Даю тебе последний шанс остановиться. Если заставишь меня карабкаться вниз по всей проклятой плотине, сверну тебе шею, когда поймаю.

Ответа не последовало.

* * *

Звонили снова из Центра распределения электроэнергии.

– Ванчо-Секо придется снять напряжение большее, чем мы думали, – сказал диспетчер. – Нам нужно сорок дополнительных мегаватт из ущелья Сьерра, а не двадцать, как просили раньше.

– Никаких проблем, – сказал Уизерс, добавив голосу уверенности. – У нас здесь уйма воды.

В диспетчерскую вошли прибывшие Риггс и Купер.

– Секундочку, – сказал Уизерс, прикрыл микрофон ладонью и сообщил Риггсу и Куперу, что Болен уже в пути.

– Здорово психует. Хочет, чтобы вы визуально обследовали галерею и имели наготове доклад, когда он сюда доберется. Риггс, который был постарше и посолиднее, застонал.

– Нижние галереи?

Уизерс кивнул.

– Галерея D. Поищите там труп. Этот парень говорил, будто видел его. Возможно, это Джефферс. Отправляйтесь, у меня на линии диспетчер из Центра распределения электроэнергии.

Упоминание о Джефферсе взбудоражило Риггса и Купера. Они взглянули друг на друга и бегом кинулись к туннелям.

– Отлично, – сказал Уизерс в трубку, – стало быть, вам нужно немного дополнительной энергии. Сорок мегаватт, да? Ну, это нетрудно. Хотите получить ее разом?

– Пустите половину на линию через полчаса, а остальное – еще через полчаса.

– Идет. Будет сделано.

– У вас там вроде бы какие-то неприятности, а? Говорили, перезвоните мне, да так и не позвонили.

– Неприятности? Нет никаких неприятностей. Ну, была маленькая неприятность с одним из наших служащих. По сути, с бывшим служащим. Он заболел, и я сказал, чтобы он отправлялся домой, но он не ушел, принялся носиться вокруг. Ну и устроил, доложу я вам, кутерьму! Теперь ушел, и все спокойно.

Уизерс посмотрел на один из телеэкранов и сузил глаза. В полуоткрытой двери в конце турбинного зала что-то блестело. Неужто вода?

– Хорошо, – сказал диспетчер. – Рад слышать. И еще одно: у нас тут проблема с усилением частоты в предгорном секторе энергетической системы. Возможно, это связано с ущельем Сьерра, а возможно, с одной из автоматических подстанций ниже по течению. Какие у вас показания? Продиктуйте по каждому вашему агрегату.

Уизерс развернул свое кресло вправо и взглянул на ряды измерителей частоты. Все стрелки были на нуле.

– Что за черт его поде...

– Прошу прощения?

Уизерс привстал, наклонившись к циферблатам.

– Не могу точно разглядеть отсюда. Перезвоню через минуту. Проверю заодно и графики за последнюю пару часов.

– Да, пожалуйста.

Он повесил трубку и бросился к блоку датчиков генератора. Постучал пальцем по стеклянным крышкам циферблатов, а потом несильно ударил ребром ладони и по всей панели. Все циферблаты в пределах поля зрения Уизерса показывали ноль.

– Это все этот проклятый сукин сын, – сказал он, бегом возвращаясь к своему креслу. – Он, должно быть, отключил все детекторные прерыватели или устроил еще какую-нибудь хреновину.

Чертыхаясь, он проверил серию соединений, пытаясь выяснить, на какую часть системы это повлияло. Лампы над головой потускнели, а потом, когда заработал дублирующий дизель-генератор в соседней комнате, загорелись ярче прежнего. На телевизионном мониторе позади него серебристая полоса, которую он увидел в двери турбинного зала, выросла в небольшой водный поток, заструившийся по короткому маршу бетонных ступеней. Через окна он увидел, как Риггс бежит к нему, размахивая руками.

* * *

Фил стоял на плоской скальной площадке, оглядывая всю местность. Насколько он мог определить, это была как раз та точка, в которой, согласно оценке компьютера, наиболее вероятна авария. Но ничего подобного здесь не было. Даже никакой течи. Небо достаточно посветлело, и фасад плотины стал обозримым на триста метров в любом направлении. Нигде ни малейшего следа сырости. Сухо, как в Долине смерти.

– Так, черт подери, – сказал Фил, глядя на полицейских, пробиравшихся к нему сверху и снизу. – Вот тебе и математическая модель.

Он устало сел, положив руки на колени. Почувствовал боль в ногах. Начали сказываться два часа лазания вверх и вниз по ступеням и лестницам, бегания по туннелям, плавания через водохранилище и карабканья вниз по плотине. Ему ни в коем случае не следовало бросать бег трусцой.

Преследовавший сверху полицейский добрался первым. Мгновение постоял рядом с Филом, успокаивая дыхание и глядя на него с отвращением, искривившим углы рта.

– Я полисмен Ли Саймон, – сказал он, – нагрудный знак тысяча четыреста шестьдесят три, и арестую вас от имени управления полиции Саттертона. Закон обязывает меня предупредить, что любое заявление, которое вы сделаете, может быть использовано против вас. И так, черт подери, будет, раз уж я должен об этом сказать. Не могли бы вы подняться наверх вместо того, чтобы заставлять меня спускаться туда, вниз, разорвав при этом свои брюки, черт бы вас подрал?

Фил проникновенно вздохнул и с отчаянием посмотрел вверх.

– Я вынудил вас спуститься сюда, вниз, чтобы показать протечку в плотине. Как видите, здесь никакой протечки нет, и это выставляет меня... в невыгодном свете. В компьютерной индустрии есть старая поговорка: «Мусор внутрь и мусор наружу». Это означает, что...

На его плечи опустились руки. Теперь его окружили трое полицейских. Только что прибывшие двое тяжело дышали и выглядели вовсе не дружелюбно.

– Видишь это? – спросил первый полицейский. – Наручники. А такое видал? Это дубинка для ночных дежурств. Давай свои лапы, чтобы я мог защелкнуть наручники, не то познакомлю свою дубинку с твоей башкой.

– Хорошо сказано, – заметил Фил, – только вот в наручниках нужды нет. Сдаюсь. Сожалею, что доставил вам так много хлопот.

– Да уж доставил, – сказал полицейский, пристегивая запястья Фила одно к другому. – Я, кажется, так стер ноги, что неделю не смогу ходить. Ну-ка, пошли.

Фила рывком поставили на ноги. Он сморщился от боли в икрах и бедрах.

– Предположим, я захромаю, – сказал он. – Отнесете меня до автомобиля?

– Если захромаешь, мы покатим тебя пинками, как футбольный мяч.

У подножия плотины они шли гуськом по тропе на стыке насыпи и естественного склона холма.

– Глядя на плотину, купающуюся в свете утренней зари, – сказал Фил, – нипочем не предположить, что она вот-вот развалится на части, не так ли? Выглядит неуязвимой.

– Господи, ну что за работа, – сказал один из полицейских, не обращая внимания на замечания Фила. – Я сегодня собирался рыбку половить. А теперь пиши пропало, придется несколько часов потратить на отчет, как мы задерживали этого проклятого засранца.

– Видимость может быть обманчивой, – продолжал Фил. – Плотина кровоточит, это факт. Можно ли ее спасти быстрыми действиями, не знаю, но то, чего добился, пытаясь предупредить людей, что-нибудь да значит... Даю восемь против пяти, что к полудню плотины здесь не будет.

– Уж не ты ли смахнешь ее, паренек? Ладно, объяснишь это в понедельник в суде. Мы поместим тебя в замечательную тюрьму. Самую замечательную тюрьму, которая у нас только есть. В ней сможешь рассказывать о плотине новым приятелям, с кем там познакомишься.

– Вы не должны сажать меня в тюрьму. Это будет напрасной тратой денег налогоплательщиков. Лучше просто высадите на автобусной остановке.

– Ну, тюрьма как раз там, так что мы и ею можем воспользоваться.

– Вы выглядите разумными. Внутри плотины вырываются на свободу все силы ада. Водохранилище вот прямо сию минуту просачивается в смотровые галереи. Рано или поздно оно пробьет себе дорогу к фасаду, обращенному к нижнему бьефу. Тогда можете начать отсчет по минутам. Надо трубить тревогу, а не волочь меня в тюрьму.

– Вот и расскажешь это судье.

Полицейский, возглавлявший шествие, предупредил остальных, что тропа неровная.

– Вы не можете посадить меня в тюрьму, – сказал Фил голосом, в котором начинала зарождаться тревога. – Я там утону. Я же ничего не сделал. Это мое первое нарушение. Обещаю, больше никогда не буду врываться на эту плотину. Я же ничего не украл и не причинил никакого ущерба.

– Никакого ущерба, говоришь? – сказал полицейский, идущий позади Фила и подталкивавший его в плечо. – Да ты уничтожил спецмашину шефа, похоронив ее в камнях. Вот что ты сделал.

– Я сделал? Это несчастный случай. Нажал не ту кнопку. Я пытался включить радио. Бог мой, не сажайте меня в тюрьму сейчас!

– А он побольше, чем когда мы поднимались вверх, – сказал идущий впереди полицейский, перепрыгивая через какой-то ручеек. – Черт подери, мои ботинки промокли.

Фил остановился.

– На какой высоте тюрьма? Она что, ниже линии затопления при катастрофической аварии дамбы?

Он посмотрел на свои резиновые сапоги, утонувшие в грязи. Перед ним тропинку пересекал поток бурой воды шириной в несколько десятков сантиметров и глубиной сантиметров от двух до пяти. Фил взглядом проследил за ним до той точки, откуда он вытекал из-под нижнего края скального блока на фасаде плотины. Полицейский за спиной снова принялся толкать его в плечо, говоря, чтоб не останавливался. Но Фил стоял, словно пригвожденный, переводя взгляд от своих сапог к плотине. Выражение лица изменилось от отчаяния к торжеству.

– Подождите минуту! Вот оно! Вот где протечка! Плотина рушится! – Он подпрыгнул. – Аллилуйя, ведь плотина рушится! Я же говорил, что не чокнутый, а вы не желали слушать! – Улыбка сошла с его лица, и он медленно прикрыл рот скованными руками. В благоговейном трепете прошептал: – Боже милостивый, плотина рушится!

Его сграбастали за обе руки и грубо пихнули вперед.

– Весенняя вода, – сказал один из полицейских. – В горах в это время года много ручьев.

– Но это никакая не гора, это плотина, – возразил Фил, пытаясь выкрутиться из чужих рук. – Вода в ручьях чистая, а эта грязная. – Его так быстро гнали толчками по тропе, что ноги едва касались земли. – Знаете, что скоро произойдет! Щель будет расширяться и расширяться, пока ее не перестанет что-либо сдерживать... Мы должны сообщить это властям... Позвольте мне сходить в...

– Мы и есть власти.

Они дошли до группы поджидавших полицейских автомобилей. Фила бросили на заднее сиденье. Он ринулся к дальней двери и попытался открыть ее, но там не оказалось никакой ручки. Он перекатился на спину и увидел полицейского Саймона, нацелившего на него свою ночную дубинку.

– Ты сейчас попадешь кое-куда, где быстро успокоишься, – сказал Саймон. – Если наткнемся на какого-нибудь инженера, мы ему расскажем, что видели какую-то струйку.

– Да я и есть инженер, – завопил Фил, – и я вам говорю, что эта струйка скоро станет потоком! Город необходимоэвакуировать! Вы что, не понимаете этого? Вы что, совершенно тупые?

Ему пришлось мгновенно пожалеть о том, что он произнес слово «тупые». Саймон плечом вперед протиснулся в машину и концом дубинки нажимал на Фила, пока его голова не откинулась назад и не прижалась к спинке сиденья.

– Занимайся своим делом, а мы уж займемся своим, хорошо? Твое дело – вторгаться в чужие владения и уничтожать собственность городских властей. Никакой ты не инженер, насколько мне известно. Для меня ты просто кусок дерьма. Итак, либо ты извинишься за то, что ты только что сказал, либо я поставлю тебе несколько фиолетовых синячков.

– Я искренне сожалею о том, что только что сказал.

Саймон сердито посмотрел на него, потом задом выбрался из машины и захлопнул дверь, фил повернул голову, откинулся лицом в обивку спинки и за десятиминутную поездку до городской тюрьмы Саттертона не издал ни единого звука. Он был в отчаянии не только из-за неудачной попытки убедить хоть кого-нибудь, что приближается катастрофа, и не только из-за ноющих ног и сильно болевшей губы. Когда дубинка полицейского Саймона зажала нос, он проглотил ключ от машины и двадцать центов.

* * *

Джанет Сэндифер налила стакан апельсинового сока и отнесла его вместе с телефонным аппаратом на обеденный стол. Села за него и положила два остро отточенных карандаша рядом с листом бумаги, на который выписала названия и номера телефонов учреждений, куда следовало позвонить. Прежде всего властям штата Калифорния. Ведь если рухнет самая высокая в стране плотина, они наверняка должны первыми узнать об этом.

Набрав номер 411, услышала записанный на пленку покровительственный голос, всегда приводивший ее в бешенство:

– Вы смогли бы реальным образом помочь сократить стоимость телефонных переговоров, если бы воспользовались вашей справочной книгой. Если нужный вам номер там не указан, оператор даст его вам. Пожалуйста, имейте это в виду.

– Почему я должна иметь это в виду, скотина, – сказала Джанет. – Я же не собираюсь сообщать о катастрофах с плотинами каждый день!

В трубке возник женский голос:

– По какому городу вам нужна служба справочной помощи?

– По всей вероятности, Сакраменто, но, может быть, и Лос-Анджелеса.

– Для связи со службой справочной помощи в Сакраменто наберите номер 916-555-1212.

– Я это знаю. Возможно, у управления штата, которое мне нужно, есть какой-нибудь филиал здесь.

– О каком управлении речь?

– Я не знаю наверняка. Я хочу сообщить о надвигающейся катастрофе плотины. О неминуемой катастрофе плотины.

– Как бы это звучало по буквам?

– Ну, в любом случае это начинается с "Н". Кому передать это сообщение?

– Из служб штата, начинающихся на букву "Н", у меня есть «Невосприимчивость к болезням» и «Наследственное налогообложение».

– А как насчет буквы "К", катастрофа? У штата нет чего-нибудь такого, что называлось бы службой катастроф?

– "К", как в имени «Карл»? У меня есть «Комитет школ по диагностике детей с неврологическими заболеваниями» и «Комитет штата по контролю над стоматологами».

– Я полагаю, мне лучше попробовать позвонить в Сакраменто.

– А эта плотина в Сакраменто?

– Нет. Благодарю вас за вашу помощь. Не знаю, откуда только телефонная компания добывает таких прекрасных людей для работы в такое раннее время.

– Если вам не удастся найти службу штата, которая вам нужна, наберите номер 916-322-9900.

– Это номер справочной службы штата?

– Он тут просто записан с пометкой: «Если вам не удастся найти службу штата, которая вам нужна».

– Огромное вам спасибо. О, Бог мой!

Оператор в Сакраменто напомнила Джанет, что большинство служб штата в конце недели закрыты, но даже и в будни они в половине шестого утра еще не работают.

– Но должно же быть что-то открыто в учреждениях штата, кроме вас.

– Очень немногое.

– Назовите хоть одно.

– Комната ночных сторожей.

– Не годится. Что еще?

– Служба экстренных ситуаций.

– Это оно! Это именно то, что нужно. Я хочу сообщить об экстренной ситуации. Большая плотина рушится, и я полагаю, кому-нибудь там у вас, быть может, захочется что-либо предпринять по этому поводу. К примеру, унести ноги.

– Вы, кажется, говорите несерьезно.

– Я чертовски серьезна! Я еще и раздражена. Я уже пять минут звоню по телефону и все еще не могу пробиться хоть к кому-нибудь. Самая крупная плотина в стране в ужасной опасности, и я не могу выяснить, кому об этом надо сообщить.

– Так, хорошо, я свяжу вас со службой экстренных ситуаций.

– Превосходно.

– Тут есть номера по угрозе радиации, землетрясениям, внезапной войне, ну, и так далее.

– Все что угодно! Быстрее!

Послышалось жужжание, а следом за ним серьезный голос, быстрый и чрезвычайно деловой:

– Служба экстренных ситуаций. Хоукинс.

– Я звоню, чтобы сообщить о разрушающейся плотине. Я туда попала?

– Разумеется, да. Вы на горячей линии по утечке бензина.

– Прорвалась плотина в ущелье Сьерра. Саттертон должен быть немедленно эвакуирован.

– Вы звоните с плотины?

– Нет, из Санта-Моники.

– Это Южно-калифорнийский центр контроля над катастрофами?

– О Господи! Я порой думаю о себе что-то в этом роде, это так, но в данный момент я просто частное лицо, пытающееся предупредить вас о протекающей плотине.

– Все плотины протекают, леди. Как вы попали на горячую линию утечки бензина?

– Вы не могли бы забыть об этом. Бога ради?

– Вы находитесь на большом расстоянии от ущелья Сьерра. У вас был какой-то вещий сон, что ли?

Джанет вдохнула и выдохнула сквозь стиснутые зубы, прежде чем ответить.

– Один инженер с этой дамбы позвонил мне и попросил, чтобы я поставила на ноги власти штата. Он сказал, что вода прорвалась в дренажные галереи и теперь только вопрос времени, когда она проложит себе путь через всю насыпь.

– Было очень мило с его стороны позвонить именно вам. Забавно, что он не позвонил нам. Или в полицию.

– Он не позвонил в полицию, потому что... потому что полиция позвонила ему. Там у всех руки сейчас заняты, как вы не понимаете? У этого инженера было время только для одного звонка, поэтому он и попросил меня поднять тревогу.

– Извините, но эти вещи так не делаются. Я не собираюсь давать приказ об эвакуации и мобилизовывать службы контроля над катастрофами по предложению домохозяйки из Санта-Моники, которой плохо спится. Я полагаю, вы неудачно шутите, и вежливо прошу вас отключиться от горячей линии по утечке бензина.

– Я никакая не домохозяйка, и насрать мне на вашу горячую линию по утечке бензина! Хотите сказать, что не собираетесь вообще ничего предпринять? Для какого тогда хрена нужна ваша служба экстренных ситуаций? Дождетесь, что об этом узнают газеты!

– Скажите вашему инженеру, чтобы он известил местные официальные власти, а в данном случае это управление полиции Саттертона или управление шерифа округа Каспар. Местные власти оценят эту просьбу и предпримут необходимые действия. Возможно, свяжутся с нашей службой, чтобы усилить функции штата по предупреждению и координации действий.

– Мой инженер не известил местные официальные власти, – рассерженно закричала Джанет, – потому что местные официальные власти хотят зубами вцепиться ему в задницу! Что до вашей задницы, то ее придется бинтовать, если хоть что-нибудь не предпримете!

– Мне не нравится, когда такими выражениями пользуется дама.

– Тогда ты просто свинья сраная и тупой кретин заодно, и пошел ты вообще в задницу!

Джанет швырнула трубку и в ярости принялась носиться по квартире, проклиная власти штата Калифорния, службу экстренных ситуаций и жестокий рок, который подсунул в ее жизнь Фила Крамера. После нескольких минут неистовства села и набрала следующий номер из списка, дав себе зарок никогда больше не связываться с мужчиной, который все принимает так близко к сердцу. Прислушиваясь к сигналам звонка, решила несколько переменить тактику, поскольку чистая правда, по всей видимости, была недостаточно убедительна.

Глава 23

Уизерс пристально наблюдал, как Риггс пробегает мимо окон диспетчерской и останавливается у дверей, возясь со своими ключами. Зазвонил телефон, и Уизерс автоматически ответил на звонок. Это был Леонард Митчелл, подрядчик.

– Да, мистер Митчелл, спасибо, что перезвонили. Вы не могли бы подождать секунду?

Риггс, задыхаясь, ворвался в комнату.

– Вода... вода просачивается из входа в галерею D... Надо ее перекрыть... Вода бежит в турбинные колодцы. Перекрывай все...

Он побежал к главному щиту управления и принялся дергать выключатели. Уизерс прыгнул за ним и сграбастал его руку.

– Ты что же делаешь? Мы не можем перекрыть... Я же должен начать давать дополнительные сорок мегаватт для...

– Вода...

– Ну, что вода? О какой воде ты говоришь? Риггс показал на телеэкраны мониторов.

– Об этой воде. Я надеюсь, мы еще сможем спасти генераторы... Когда Уизерс посмотрел на экраны, настала его очередь задохнуться. Поток воды толщиной сантиметров в тридцать лился из дверного проема, растекаясь по полу турбинного зала. Пока он ошеломленно наблюдал за этим, начал ритмически подавать голос какой-то гудок.

– А вот и предупредительная сирена, – сказал Риггс, манипулируя рычагами управления, которые должны были остановить массивные роторы генераторов. – Помоги мне, что ж ты?

– А где Купер?

– Он в туннелях, смотрит, не удастся ли определить, откуда поступает вода.

Уизерс тяжело сглотнул.

– Плотина рушится. Вот это-то Крамер и говорил.

– Послушай, – резко отпарировал Риггс. – Вода просачивается в турбинный зал. Это все, что мы знаем. Возможно, какое-то повреждение в линии стока. Возможно, какая-то трещина в защитном блоке со стороны верхнего бьефа. Вроде той, что была у нас лет пять назад. А может, в граните береговых опор. Да может быть десяток причин, которые вовсе не означают, что плотина рушится. Мы должны все перекрыть и разобраться, в чем причина. Давай-давай, надо работать.

Уизерс кивнул и поднял трубку телефона.

– Мистер Митчелл? Нам нужны от вас двенадцать человек и насосы. Подтяните все, какие есть на вашем строительном дворе, к нам сюда через южную сторону смотровой площадки. Можете это сделать?

– У нас есть несколько небольших. А у вас там много воды? До меня дошли слухи, что вроде плотина рушится, а?

– Нет-нет, с плотиной ничего не случилось. Вода поступает на электростанцию, и нам надо справиться с нею, пока она тут чего-нибудь не испортила. Думаем, дело вот в чем: все три наших насоса остановились одновременно... Что? Сирена? Так это предупреждение о том, что что-то не в порядке с дренажной системой. А вода у нас поступает со скоростью... Ух ты... ноль три кубометра в секунду. Сможете с этим справиться?

– Ну, я пригоню к вам нескольких человек и оборудование, и мы с этим разделаемся. А как собираетесь оплатить?.. Стоимость работы плюс пятнадцать процентов... или как? Я же должен оформить по расценкам работы в выходные дни, вы ведь знаете.

– Пока просто ведите записи, мистер Митчелл, держите это в секрете, пока не узнаем, с чем столкнулись. Мы не хотим паники.

– Понимаю. Ну, я начинаю действовать.

Уизерс показал Риггсу на ряды бездействующих измерительных приборов. Все соединенные с отсеками насыпи ниже уровня генераторного зала явно отключились.

– Господи, – мрачно произнес Риггс, – да мы так и в самом деле ничего не узнаем. И никакой возможности определить, что там творится. Вода, должно быть, просочилась в силовой узел турбинного водовода и все там отключила.

Их разговор перебил Купер. Он сильно покраснел, тяжело дышал, одежда промокла насквозь.

– Я добрался до пересечения с главной магистралью, – сказал он, упав в кресло. – Потом свет отключился, потому и вернулся. Не смог разобрать, вода поступает из заборного канала или из колодца в нижней галерее. А может быть, и нижние туннели, и лестничный колодец тоже затоплены? Хотя это и кажется невозможным.

Риггс снял со стеллажа комплект инженерных чертежей и развернул их на столе. Он переворачивал листы, пока не добрался до поперечного разреза насыпи, включая заборно-вентиляционный канал.

– Бьюсь об заклад, этот сопляк сделал что-то, когда носился там без присмотра. Может быть, ухитрился открыть затвор одного из водовозов и запустил водохранилище внутрь?

– Может быть и так, – кивнул Купер, а потом тревожно покачал головой. – Если так, нам придется понизить уровень водохранилища до этого водовода, чтобы закрыть затворы. Это займет целую неделю. Водным округам и службе ГЭС здорово понравится.

– Мы же тогда будем все выглядеть как компания затраханных клоунов, – застонал Уизерс. – Особенно я.

– Ты не мог бы выключить эту проклятую сирену? – спросил Купер. – Она меня с ума сводит.

Уизерс отсек ток от сирены. В диспетчерской повисло тяжелое молчание. Когда прекратилась выработка электроэнергии, и генераторы замерли, не слышалось даже обычного стрекота работающих электроприборов.

– Так, – сказал Уизерс, глядя на Риггса и Купера, – а вы не считаете, что мы обязаны сообщить шерифу и начальнику полиции о свалившейся на нас беде?

– Пока не стоит, – возразил Риггс. – Может быть, с насосами Митчелла сумеем осушить, и все будет спокойненько.

– Но как же нам удастся это спокойненько, – спросил Купер, – если мы отключили всю станцию? Думаю, надо предположить самое худшее.

– Позвони Рошеку, – предложил Риггс, – и спроси, что он хочет, чтобы мы сделали.

– Только не я, – отказался Уизерс. – Не собираюсь подставиться, чтобы он сожрал меня с потрохами. – Ну, тогда Болену.

– Он сейчас летит в своем самолете сюда, чтобы взять под опеку Крамера.

Риггс пошел к двери.

– Включи телефоны в кабинетах. Я позвоню в Окленд, в Центр авиасвязи. Не смогут ли они связаться с Боленом по радио.

– Давайте позвоним и в полицию, как раз будет кстати, – сказал Купер.

Риггс с этим не согласился, настаивая, что решение должен принять Болен. Когда Риггс вышел из комнаты, Купер снова принялся убеждать Уизерса известить полицию.

– Нам ведь надо начинать понижение водохранилища, – сказал он.

– Хочешь, чтобы я открыл ворота водослива? Ни за что, пока мне этого не прикажет кто-то с большими полномочиями, чем твои. Сейчас там переливается через верх сантиметров шестьдесят воды. Если я открою ворота, будет около семи метров. Это вызовет вполне приличное наводнение. Для начала смоет мост на Главной улице Саттертона. Подождем, что скажет Болен. Если связь с ним не получится, тогда и решим.

Купер вскочил на ноги и широко зашагал к двери.

– Я не намерен сидеть здесь и ковырять в носу. Объеду вокруг на машине и там, снаружи, осмотрю со всех сторон. И если я, Ньют, замечу, что не все стопроцентно в норме, протрублю тревогу, хотят этого твои хозяева или нет. В гробу я видел репутацию фирмы.

Зазвонил телефон. Уизерс ответил, помахав Куперу на прощанье. Звонил Билл Хоукинс из службы прогнозирования чрезвычайных ситуаций в Сакраменто. Не без веселья в голосе он сообщил:

– Нам только что звонила какая-то женщина из Санта-Моники и сказала, будто плотина у вас там рушится. Как полагаете, откуда она взяла это? Алло? Вы там?

– Какая-то женщина?.. Откуда?.. Что сказала?

– Какая-то женщина из Санта-Моники сказала, что бедная старая плотина в ущелье Сьерра скоро протянет ножки. Какой-то ее приятель якобы позвонил оттуда и сообщил, что вода, мол, вливается в плотину со всех сторон. Какой-то чокнутый, да? Во всяком случае, я передал вам этот звон. Удивительно, как начинают распространяться слухи.

Уизерс присвистнул.

– Крамер, должно быть, добрался-таки до телефона...

– Что-что?

– Да был тут у нас недавно один сумасшедший, пришлось даже напустить на него полицию. Это, должно быть, его подружка пытается выставить нас глупцами.

– Значит, все в порядке? Вода не вливается со всех сторон?

– Да нет, только на электростанцию.

– Только на электростанцию? Вода вливается на электростанцию... – Хоукинс медленно повторил эти слова, будто клал их на стол для изучения.

– У нас тут есть кое-какой поток, возможно, не совсем в норме. Уже едет бригада, чтобы ликвидировать. Мы отключили электростанцию.

– Если воды поступает столько, что пришлось отключить электростанцию, это, черт подери, конечно, ненормально. Слушайте, я рад, что позвонил! Так поступает только служба прогнозирования чрезвычайных ситуаций. Если ваша плотина рассыплется, мы услышим об этом в одиннадцатичасовых новостях.

– Ну, некоторая проблема у нас есть, в этом я с вами согласен. Но мы не думаем, что серьезная. Узнаем точно через несколько минут. Я нам перезвоню. Знаю, что полагается делать при чрезвычайных ситуациях. Ваш номер у нас в списке, висит на стене. Вы сразу после местных властей.

– Да, давайте уж не забывать и о местных властях.

– Извините, мне звонят по другому аппарату. Мы еще поговорим.

По другому аппарату звонила разгневанная диспетчер из Центра распределения электроэнергии.

– Что у вас происходит? У нас только что резко упала частота тока. Вы готовы начать подавать дополнительную мощность? Почему не перезвонили по поводу показаний датчиков?

– Как раз собирался звонить. Слушайте, насчет этой дополнительной мощности. У нас тут небольшое просачивание... ну вообще-то даже больше, чем просачивание. Просто настоящий поток... Он идет в турбинные колодцы, и нам пришлось выключить всю станцию. Потому и понизилась частота.

– Вы что сделали? Бог мой, да насколько же?

– Не могу сказать. Придется откачать воду из дренажных галерей, чтобы выяснить, в чем там дело.

– И плотина в опасности?

– О, черт подери, нет. Нет, дьявол, нет! Послушайте, как только получу отчет, тут же перезвоню.

– Если вы не подключитесь к сети через тридцать минут, нам придется, черт подери, уменьшить освещение.

– Тридцать дней звучит правдоподобнее.

– Да вы шутите! Скажите, что пошутили!

Уизерс повесил трубку и ответил на очередной звонок. А монитор показывал, что поток в турбинный зал ослабел. Возможно, эта течь или разрыв сами собой закупорились.

– Ньют? Это Люби Пеллетьер из службы катастроф округа Бутт, из Оровила. Ты меня помнишь? Мы познакомились в прошлом году на конференции по общественной безопасности.

– Да, Люби, помню.

– Ну, как у вас там все в этот замечательный день?

– И замечательно, и ужасно. Слушай, ты не мог бы...

– Плотина не разваливается на куски или там еще что-нибудь, а?

– Ну...

– Только что был загадочный звонок от одной женщины из Санта-Моники...

– Господи! Она, должно быть, трезвонит всем подряд в этом проклятом штате!

– Ты ее знаешь? Сказала, что она телепат и только что было видение, как ущелье Сьерра исчезает, а все вокруг кишит голыми людьми, разбегающимися по лесам. Кто она такая?

– Точно не знаем. Ее приятель работал здесь.

– Полагаю, от него-то она и узнала так много об этой плотине. Упомянула заборный канал, дренажные туннели, ну, и всю эту чепуху. Якобы к ней это пришло, как вспышка озарения. Я с трудом удерживался от смеха.

– Послушай, Люби...

– Сказала, пророчество – это, мол, ее основной дар и у нее особая любовь к катастрофам. Сущий бред! Я ответил, что не очень-то верю в этот бред, но проверю ее сообщение.

– Как выясняется, у нас в самом деле небольшая проблема. Во всяком случае, мы надеемся, что небольшая.

Уизерс внимательно смотрел на телеэкран. Поток, кажется, снова начал усиливаться.

– Ну, конечно, я на самом-то деле не говорил «дерьмо». У людей, выдающих себя за ясновидящих, кошмарные средние результаты. Одно удачное предсказание на пятьсот ошибок. Но об ошибках никто не помнит.

– Люби, я ужасно занят и вынужден повесить трубку. Нам, возможно, придется эвакуировать город.

С другой стороны вестибюля Риггс кивал ему, держа в руке трубку телефона. По всей видимости, он пробился к Болену.

– Взгляни на все философски, – хихикал Люби Пеллетьер. – Если что-то предсказываешь, то можешь быть уверен, что этого не произойдет. А что ты, собственно, предсказал? Понимаешь, что имею в виду? – Он помолчал, а потом добавил: – А что ты сказал насчет эвакуации города?

– Перезвоню попозже. Не строй никаких планов на сегодня. Следующий звонок раздался, как только Уизерс положил трубку. По селектору Риггс прокричал, что контролеры воздушного движения засекли самолет Болена над Фресно. Уизерс приветствовал эту новость взмахом руки, а звонил Ли Саймон.

– Твой дружок Крамер устроил нам веселенькую погоню, – сказал полицейский, – но теперь мы посадили его под замок.

– Здорово. Держите подальше от других, пока сюда не доберется мой босс.

– Он не навредил там внутри дамбы?

– Еще не знаем. Возможно, открыл кое-какие вентили. Нам пришлось вырубить электростанцию, пока все не проверим.

– Ну да? Этот тощий сукин сын – отличный довод в защиту жестокости полиции. Слушан, Ньют, мы видели там только что мокрое пятно внизу дамбы. Я подумал, что лучше бы сообщить тебе об этом. Возможно, какой-нибудь ручеек. В последнее время было ведь много дождей.

– Мокрое пятно? Где?

Как от поглаживания перышком, по плечам Уизерса поползли мурашки.

– Да примерно в сотне метров от берега реки, с северной стороны. Твой дружок Крамер ужас как разволновался, когда увидел это пятно. Но он ведь психует по любому поводу.

– Это просто мокрое пятно или там течет вода?

– Ну, что-то вроде струйки. Примерно как в водосточном желобе, когда кто-нибудь наверху моет машину. Думаешь, это что-нибудь означает?

– Купер сейчас ездит вокруг. Вызову по радио и скажу, чтобы взглянул на это. Ли, ты сейчас дома? Знаю, работал всю ночь, но спать пока не ложись. У меня ужасное ощущение, будто на нас свалилась большая беда. Оставайся у телефона, я перезвоню.

Уизерс взял радиопередатчик и связался с Купером, тот как раз направлялся проверить измерительные приборы в дальней клапанной камере. Уизерс приказал направляться на пункт наблюдения рядом с автостоянкой при распределительной станции. А телефон снова зазвонил, но прежде чем ответить, Уизерс быстро записал имена тех, кому обещал перезвонить.

– Электростанция, говорит Уизерс.

– Это из отдела новостей сакраментской газеты «Би». Мы тут разбираемся с одним слухом, будто плотина в ущелье Сьерра заминирована бывшими сотрудниками иранской тайной полиции. Согласно нашему источнику информации, взрывные устройства должны сработать через полчаса, так что Саттертон должен быть эвакуирован.

– Ваш источник информации – женщина из Санта-Моники?

– Вы ее знаете? Можете прокомментировать то, что она говорит?

– Я вам перезвоню.

Из громкоговорителя радиопередатчика послышался голос Купера, объявившего, что он прибыл на смотровую площадку. Уизерс наклонился к микрофону.

– Тебе видно подножие склона оттуда, где ты находишься? На северной стороне? Ничего странного не видишь?

– А что мне надо видеть-то?

– Мокрое пятно. Струйку воды примерно в сотне метров от берега реки. Посмотри вдоль шва между естественной почвой и подошвой насыпи.

– Обзор у меня хороший, только до этого места ведь около полукилометра. Подожди, наведу бинокль.

В наступившей после этого тишине Уизерс постукивал ребром ладони по стойке синхронно с биением, сердца. Мельком взглянул на настенные часы: было уже десять минут восьмого. В диспетчерскую вошел Риггс и начал было докладывать о только что состоявшемся разговоре с Боленом, но, услышав голос Купера из радиопередатчика, оцепенел.

– Это прорыв, Ньют... Господи Иисусе, должно быть, там расход пятнадцать или даже тридцать кубометров в секунду... Мы теряем ее, мы теряем всю эту проклятую штуку... Господи всемогущий плотина гибнет...

Часть третья Катастрофа

Глава 24

У Германа Болена разболелся зад. Он повертелся туда-сюда в специальном сиденье своего самолета ручной сборки, чтобы переместить центр тяжести на левую ягодицу. Боль в заду это ослабило, но зато усилилась боль в шее. Жара в кабине самолета не спадала. Он стянул с себя защитные очки модели Эдди Рикенбэкера и шарф, чтобы обмахивать вспотевшее лицо. Через боковое окно тоскливо смотрел на пелену тумана, заполнившего Центральную долину. Солнце теперь стояло над Сьерра-Невадой, и его отраженный свет слепил.

Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, попытался точно определить свое местонахождение. Начальная скорость приблизительно четыреста километров в час... Последним контрольным пунктом был... Скорость ветра и пеленг были... Через полминуты он осознал, что все эти цифры и подсчеты из сознания улетучились, и мысли снова вернулись к боли в заду. Он находился где-то около Фресно, а это уже достаточно близко. Во всяком случае, в полутора километрах над Фресно, а не внизу, в самом Фресно, и за одно это надо было быть благодарным. Захотелось быть где угодно, в любом месте, только не в своей тошнотворно дорогой игрушке в полутора километрах над Фресно. Возможно, погруженным в горячую ванну, пока его объемистый живот будут ласкать струйки пенного шампуня «Якуззи», а может быть, распростертым подобно орлу на каком-нибудь нудистском пляже в Бразилии.

Пять лет – целых пять лет! – он угробил на проектирование и сооружение личного самолета с помощью друзей, инженеров, механиков, ортопедов и летчиков. И все-таки машина была далека от идеала. По сути дела, какая-то камера пыток. Кресло, кабина и самолет в целом спроектированы по размерам, формам и весу его тела. И вот здесь-то мечта и лопнула. Самолет был отличным, но тело не смогло придерживаться первоначальных параметров. Можно распустить швы на костюме, но нельзя расширить самолет. Он скроен на того Германа Болена, которого больше не существовало. А сиденье напоминало о нем.

– Самолет номер 97307, вас вызывает центр в Окленде. Вы меня слышите?

Болен настолько углубился в свои мысли, что не прореагировал на голос из радиоприемника. Сознание блуждало по тем тысячам часов, которые он провел в своей домашней мастерской, хлопоча над форсунками системы Позы, хромово-молибденовыми трубами, кадмированными сочленениями разных тяг, изготовленным по спецзаказу мощным двигателем, который мог мчать самолет по небу со скоростью почти пятьсот километров в час. Маневренность не важна, ему нужна была скорость. Конечно, теперь из самолета и вовсе не выжать пятисот километров в час, потому что масса его собственного тела слишком уж превысила заложенную в проект.

– Номер 97307, говорит центр в Окленде. Вы меня слышите? Ответьте.

Возможно, следовало бы начать все снова. Использовать фюзеляж типа Эмероуда, элероны Фризе и закрылки Фоулера. Это притягивало бы взоры дам на разных соревнованиях и. слетах. Если бы только его собственный «фюзеляж» выглядел попикантнее и содержал поменьше жира! Увы, любые женские глазки, вспыхнувшие при виде его самолета, неизбежно отвернутся, взглянув на грушеподобную тушу, с трудом выбирающуюся из кабины. Есть, правда, косметическая хирургия... Он подумает над этим. Возможно, удастся отыскать какого-нибудь знахаря, который уберет поистине гигантские складки живота.

Что-то на периферии сознания раздражало Болена. Он взял микрофон.

– Извините меня, оклендский центр. Вы сказали, номер 97307? Я слушаю.

– У нас тут звонок с плотины в ущелье Сьерра.

– Вы можете подсоединить меня напрямую?

– Нет, но можно говорить через меня.

Болен заколебался. Если там какая-нибудь экстренная ситуация, нужно ли ему, чтобы об этом узнали все в оклендском центре, равно как и радиолюбители, которые могут случайно подстроиться к волне? Уизерс такой идиот, что у него, вероятно, не хватит ума говорить обиняками.

– Скажите ему, чтобы перезвонил мне через передвижного оператора.

– А у них есть ваш номер?

– Не хочу выдавать его так вот, в воздухе. Передайте, что номер записан в справочной книге фирмы под моим именем.

Болен взглянул на часы. Интересно, к кому или к чему относится это сообщение? К Джефферсу, Крамеру или к самой плотине? Должно быть, нечто серьезное, если не могли подождать еще сорок пять минут, пока он доберется. Изящная секундная стрелка сделала четыре оборота. Ровно без пяти минут семь на приборной доске загудел сигнал.

– Здесь Герман Болен.

– Мистер Болен, говорит Бэрт Риггс, один из инженеров по эксплуатации в ущелье Сьерра. У нас, кажется...

– Вы нашли Джефферса? Вы проверили галерею?

– До галереи не смогли добраться. Вода течет из подходного туннеля в турбинные колодцы. Возможно, нижние галереи уже затоплены. Джефферса, возможно, там, внизу, этим-то и накрыло.

Пока он выслушивал описание вливающейся внутрь воды, неработающих датчиков и отключенной электростанции, защитные очки и шарф соскользнули из рук на пол. Болен прервал Риггса, не дав договорить.

– Вы сообщили полиции, что Саттертон должен быть эвакуирован?

– Нет. Думали, что лучше предоставить решить это вам.

– Господи Иисусе, слушайте, каких еще доказательств вы ждете? Вы что, не видите, с чем все это связано? Я думаю, прорван защитный блок. Слушайте. То, что вы сделаете в следующие несколько минут, может спасти тысячи жизней. Позвоните в полицию, шерифу, в окружную службу контроля над катастрофами и в службу штата по прогнозированию чрезвычайных ситуаций. Номера там, на стене. И скажите всем, что есть вероятность того, что мы потеряем плотину. Отведите столько воды, сколько сможете, от турбин прямо в выпускные ворота. И откройте ворота водослива.

– Уизерс говорит, что это приведет к очень сильному затоплению...

– Меня не интересует, что говорит Уизерс! Делайте то, что говорю вам я!

– Да, сэр. Мистер Болен, отсюда, где сижу, мне видны телемониторы. Похоже, что прибыла бригада от братьев Митчеллов с насосами, они возле автостоянки.

– Если удастся откачивать воду быстрее, чем она поступает, отлично... Это позволит проникнуть в туннели, чтобы обнаружить источник. Возможно, немного повезет, и мы сможем закупорить течь. Может сработать заливка быстросхватывающимся химическим раствором... Спросите, что думает об этом Митчелл. Но если прорвана насыпь, то, вероятно, все кончено. Вы меня слушаете? Поставьте как минимум шесть человек к фасаду у нижнего бьефа, чтобы они следили, не появится ли вода. Если там прорвет, пусть все выйдут из туннелей. Если придется оставить электростанцию, заберите с собой все показания приборов, какие только сможете, потому что потом, когда все это кончится, придется разбираться, что же произошло.

Болен заставил Риггса повторить эти распоряжения, а потом отключил связь. Он снова пристально посмотрел в боковое окно. Туман под ним выглядел мягким и таким плотным, что казалось, на него можно прилечь и поспать. Довольно далеко, на северо-западе, виднелись округлые вершины гор Гамильтон и Дадебло, а справа шел заснеженный хребет Сьерра-Невады. Голубой небосвод, аркой изогнувшийся от горизонта до горизонта, был ясным и безоблачным. Зрелище волшебное, но холодное и отстраненное, словно вид какой-то планеты с орбиты космического корабля. Устойчивый рев двигателя успокаивал. Он отрегулирован настолько совершенно, что на лице каждого механика, который слышал его работу, появлялся румянец почтительности. За контрольными приборами своей самодельной машины Болен чувствовал себя изолированным от забот человечества, которые с такой высоты казались несуществующими, и ему хотелось по возможности оставаться там навсегда.

* * *

Изящный доктор Дюлотт протискивал свой фургончик мимо огромного грузовика, непонятным образом припаркованного на самой вершине плотины. Не успел его миновать, как пришлось снова замедлить ход, на сей раз подчинившись указующему жесту полицейского. Машина технической помощи извлекла какой-то полицейский автомобиль из кучи гравия.

– Что случилось, полисмен? – спросил он, опуская окно.

– Не останавливаться, – отрывисто ответил тот, помахав, чтобы он проезжал.

Дорога, оставив плотину позади, поднялась еще на несколько десятков метров, прежде чем влиться в окружную дорогу у пересечения в форме буквы "Т". Дюлотт удовлетворенно кивнул, когда увидел стрелки и знаки, отмечавшие вход марафонской трассы в лес. Маршрутная комиссия отлично выполнила свою работу. Только самые тупоголовые и ненормальные бегуны могли здесь заблудиться. Он припарковался. Было двадцать минут восьмого. Пробег должен начаться ровно в восемь, и спустя примерно час или около того его парень Кент Спэйн, если все пойдет, как задумано, первым пробежит поверху и скроется в лесу. Он окажется, шатаясь от усталости, на грани того, чтоб отказаться, но запах денежек погонит его вперед.

Дюлотт вытащил из задней части фургончика трехколесную ручную тележку, именуемую «тележкой-волокушей Дюлотта», права на которую он уже почти решил продать управлению штата по паркам и отдыху, не говоря уже о службе лесов и администрации шахт. Загрузил в нее складной столик, режиссерское кресло, четыре восемнадцатилитровые бутыли с водой, формуляры для записи результатов, секундомер, аптечку первой помощи, упаковку с апельсинами и ведро с завтраками. Спустя десять минут он быстрым широким шагом шел через лес по четко очерченной тропе и катил перед собой тележку. Благодушно улыбался соснам, мху на скалах и полевым цветам на открытых склонах. Откуда-то издалека долетали беспорядочные звуки сирен и церковных колоколов.

Тенниска еще висела на ветке. Позади нее был спрятан готовый покатить велосипед. Дюлотт шагал и шагал, мурлыча под нос мелодию «Несбыточной мечты». Тропа была ровной, тележка катилась легко, и все же он вскоре начал задыхаться. Ущипнул себя за обвислость посреди живота и покачал головой. Да, в самом деле следовало начинать худеть.

А в Стоктоне, в полутораста километрах к югу от дамбы, Эмиль Хассет наслаждался отражением собственной персоны в зеркале, готовясь отправиться на работу. Подергал за козырек кепку, пока она не утвердилась на голове как положено, поправил галстук, повязанный вокруг короткой толстой шеи, и похлопал по кобуре с пистолетом. Сзади, с одной из двуспальных кроватей, молча наблюдал за ним сын Фредди. Эмиль повернулся кругом и раскинул руки.

– Ну и как я выгляжу?

– Да так же, как всегда, – ответил сын. – Глупо. Эмиль рассмеялся.

– Разве так разговаривают с отцом?

Фредди Хассет повернулся лицом к стене. Серая простыня соскользнула с пятнистой спины.

– В униформе службы перевозок в долине любой будет выглядеть глупо. Ты всегда так говоришь и еще всегда говоришь: «Охранники Лумиса смотрятся щеголями», – а я знаю, они выглядят так же глупо. А почему кто-то должен работать легавым или охранником – этого понять не могу.

– Охота пожрать заставляет людей делать глупости. Поймешь это, когда слезешь с моей шеи. – Эмиль взялся за ручку двери и посмотрел на кровать. – Не пора ли тебе ехать в аэропорт? Разогреть там самолет, ну и так далее, а?

– Еще уйма времени.

– Не разговаривай с одеялом во рту. Сколько раз я должен это говорить? Я чувствовал бы себя спокойнее, если в ты поднялся и продемонстрировал немного энергии. Это большой день для нас.

– Отвали, папаша. Я сказал, что сделаю это, значит, сделаю. Мое слово твердое.

– Вот это уже лучше. Ладно, до встречи. В безумно голубом далеке.

* * *

Фил Крамер вцепился в прутья двери своей камеры. Неподалеку ночной дежурный сержант Джим Мартинес сидел за своим столом, углубившись в какие-то бумаги. Судя по выражению лица, это занятие не вызывало особого энтузиазма.

– Выпустите меня отсюда! – кричал Фил. – Это экстренная ситуация! Выпустите нас всех отсюда! На счету каждая минута!

– Заткнись, – произнес кто-то сзади.

Фил посмотрел через плечо. В камере было четыре койки, на трех из них высилось под одеялом нечто похожее на кучу. От одной из коек протянулась голая нога, костлявая и морщинистая, будто кусок вяленой говядины.

– Я не заткнусь, – сказал Фил, обращаясь к койкам. – Я пытаюсь спасти ваши шеи, а заодно и свою. – Он повернулся к Мартине-су. – Возможно, вы не обратили внимания на то, что я говорил, когда меня волокли сюда, поэтому пройдусь по этой теме снова. Я всемирно признанный авторитет по авариям плотин, можете спросить любого. Я только что осмотрел плотину в ущелье Сьерра. Ту самую, которую вы, сержант, можете увидеть за окном, если потрудитесь взглянуть.

– Заткнись, – повторил голос за спиной. Аналогично отозвались из соседних камер.

– Слушайте все, что я говорю, – сказал Фил, снова принимаясь трясти дверь. – Плотина рушится. Туннели внутри нее полны воды... Я это видел собственными глазами. Водохранилище просочилось на сторону нижнего бьефа. Вы понимаете, что это означает? Это означает, что огромная масса воды вот-вот обрушится вниз, на наши головы, потому что стоит только воде пробиться через насыпь, как вы можете поцеловать ее на прощание.

– Эй, мы тут пытаемся немного поспать, – хрипло произнес кто-то. А из соседней камеры сказали:

– Потише вы там, хорошо?

– А что, если плотина в самом деле прорвется? – произнес третий голос. – Мы здесь окажемся в ловушке, как крысы. На это кто-то ответил:

– Только не называй меня крысой, ты, ублюдок.

– Именно так, – сказал Фил. – Мы окажемся здесь в ловушке, как крысы. Вода будет продолжать сверлить все более и более крупную дыру, пока не прорежет щель до самой вершины. А тогда – плюх! Вот так и случилось в Болдуин-Хиллз в шестьдесят третьем году и в Тетоне в семьдесят шестом.

У дверей камеры напротив той, где был Фил, появился какой-то арестант, в темном костюме, украшенном засохшей блевотиной.

– Эй, Мартинес, – сказал он с ноткой раздражения, – ты не мог бы что-нибудь сделать с этим парнем? Здесь ведь сидят люди с кое-какими очень крутыми наследственными привычками.

Сержант Мартинес вздохнул, отложил карандаш и поднялся на ноги. Прошел по коридору и принялся разглядывать Фила, стоя на расстоянии вытянутой руки.

– Это экстренная ситуация, – сказал ему Фил. – Вы должны забрать нас отсюда, равно как и самого себя. Да просто выпустите нас на волю, на улицу, если придется... в противном случае мы все тут станем дохлыми утками.

Грохот сзади заставил Фила обернуться. Огромный, заросший седыми волосами мужик слез с одной из коек, отбросив ее в сторону вместе с картонной коробкой, служившей прикроватной тумбочкой. Сделал два больших шага, опустил внушительную лапу ему на грудь, сгребая рабочий комбинезон спереди в кулак, и приподнял Фила над полом. Его дыхание отдавало чесноком, табаком, шоколадом, марихуаной, виски, пивом, спертым воздухом и скотным двором.

– Я, кажется, сказал, чтобы ты заткнулся, – произнес он.

– Поставь его на место, Копна, – приказал Мартинес. – Я сейчас это улажу.

Человек по кличке Копна свирепо посмотрел на Фила с расстояния в пять сантиметров, потом опустил его, поправил свою койку и рухнул на нее, почти мгновенно захрапев.

– Крамер, вы должны вышибить из своей башки эту чушь насчет плотины, – сказал Мартинес. – Вы всех взбудоражили. У нас тут может завариться бунт.

– Отлично! Это может помочь. Я пытаюсь спасти наши шкуры.

– Я могу проделать следующее, – глубокомысленно вымолвил Мартинес. – Перевести вас в окружную тюрьму, где есть изолированные одиночки. Отколотить вас дубинкой. Приказать Копне, чтобы он силой накормил вас кое-какими маленькими таблетками, которые мы держим наготове для всяких смутьянов.

Телефон на столе Мартинеса зазвонил.

– Плотина рушится, – сказал Фил.

– Плотина не рушится. Если бы она рушилась, я знал бы об этом.

– Плотина рушится, – повторил Фил.

– Я должен ответить по телефону, – сказал Мартинес. – Когда вернусь, если ты не перестанешь болтать и не дашь этим хорошим людям снова заснуть, произнесу определенное кодовое слово, которое приведет Копну в бешенство. Подумай об этом.

Копна перестал храпеть и уселся на краю койки. Он был небрит, глаза затуманены.

– Если я такое дерьмо удавлю, – сказал он, – это будет убийством при смягчающих обстоятельствах. Губернатор пригласит меня на завтрак.

А Мартинес подошел к своему столу и взял трубку телефона. Фил внимательно следил, как менялось выражение его лица, пока он говорил:

– Ну да? В самом деле? Сейчас? Мы должны? Ты не шутишь? Ты имеешь в виду всех до одного? Ты уверен? Хорошо. Ладно. О Господи! Он медленно повесил трубку.

– Что такое? – закричал Фил. – Что случилось? Мартинес запустил пальцы в волосы и покачал головой.

– Они думают, что плотина может обрушиться, – сказал он. – Сюда едет школьный автобус, чтобы отвезти нас всех повыше.

Он нажатием кнопки включил раздирающий уши сигнал тревоги. А Фил с ухмылкой поглядел на сокамерников.

– Пакуй свои вещички, Копна. Сматываемся из этого притона.

Глава 25

Мазэрлодский марафон начался со свалки локоть к локтю. По выстрелу стартового пистолета почти полторы тысячи бегунов устремились вперед фантастической красочной кучей рук, ног и подпрыгивающих голов. Кент Спэйн находился в группе из пятидесяти сильнейших участников, которым была предоставлена привилегия стартовать впереди всех, но едва начался забег, как он почувствовал себя поглощенным людской толпой, словно бежал сзади, с любителями, решившими скоротать время, в выходной, с ребятишками-школьниками, старичками и маньяками в инвалидных креслах. Кент ненавидел этих дилетантов, хотя и знал, что именно они обеспечили доктору Дюлотту возможность так щедро заплатить за подлог. Их многочисленность вкупе с неуклюжестью, неумением и энтузиазмом угрожала жизни и конечностям профессиональных бегунов. Нипочем нельзя было угадать, когда один из этих проклятых кретинов вдруг рухнет прямо тебе под ноги или набежит сзади тебе на пятки. Как-то раз, еще в начале карьеры, Кент Спэйн потерял три минуты из-за того, что в рассеянности последовал за каким-то едва ползущим растяпой и сошел с размеченного маршрута на заросшую сорной травой тропу, где этот парень остановился, присел на корточки и принялся справлять большую нужду.

Первые три километра больше напоминали бег с препятствиями, чем марафон по пересеченной местности. Приходилось перепрыгивать через лающих собак, увертываться от снятых с дистанции недотеп, бредущих с пепельными лицами к своим автомобилям, постоянновыискивать возможность обогнать скопление тяжело пыхтящих увальней. На протяжении нескольких сотен метров он состязался в беге широкими шагами с длинноногой черноволосой молодой женщиной, к ее взбугрившейся рубашке был пришпилен номер 38. Он неохотно отказался от дальнейшего его созерцания и обогнал ее.

– Тридцать восемь – это ваш размер или еще что-нибудь? – спросил он, пробегая мимо.

– Да, – ответила она, не взглянув, – это калибр пистолета, который я всегда ношу с собой.

У трехкилометровой отметки, где трасса сворачивала с шоссе, бегуны растянулись длинной вереницей с интервалом метров в пять. Кенту ни разу не удалось охватить взглядом тех, кто впереди, но он предполагал, что их было по меньшей мере двенадцать. На следующих двадцати километрах он должен обойти всех, поскольку, если плану Дюлотта суждено осуществиться, ему необходимо первым пересечь плотину. Большинство конкурентов, по всей вероятности, откажутся от борьбы у холма Кардиак, на пятнадцатикилометровой отметке, если не раньше. Опасны только двое – Том Райан, бежавший непосредственно перед ним, и Наби Юсри из Эфиопии, марафонец мирового класса, появившийся в последнюю минуту. Если Юсри следует своей обычной тактике, подумал Кент, он, вероятно, уже ведет забег и его черная лысая голова поблескивает на солнце, словно полированный шар, а мускулистые ноги так и мелькают. Его обычная тактика – быстро стартовать и удерживать лидерство до конца, чтобы выиграть. Обогнать его можно только с большим трудом.

Райан – бегун другого типа. Этакий хитрющий калькулятор с мощным спуртом. Тащиться за Райаном и позволить ему задать темп было надежным способом показать хорошее время, но никоим образом не победить, поскольку на последней тысяче метров никто в мире не смог бы продержаться рядом с ним, а тем более обойти его. Отчаянным усилием Кент подтянулся к Райану на полтора метра. Пробежав за ним как бы привязанным с километр, Кент опустился на пятки и сказал:

– Пусти, пусти.

Райан беспечно сдвинулся к левому краю тропы и взглянул на Спэйна, когда тот пробегал мимо.

– А что за спешка? Вроде еще рановато.

– Тороплюсь на самолет.

– Сумасшедший. Ну, тебе виднее. Сгоришь.

– Может быть.

На следующих десяти километрах Кент обогнал десятерых незнакомых бегунов. На них уже сказался очень мощный старт. В таком быстром темпе он сам никогда еще не бежал. Уже ощущалась острая боль в икрах и угрожающая напряженность в области желудка. Надо бы тренироваться поусерднее, особенно на двадцатипятикилометровой дистанции. Вот что ему предстояло в этой гонке: израсходовать девяносто пять процентов сил на дистанции, которая на семнадцать километров короче той, где он привык так выкладываться. И если только это удастся, он первым доберется до велосипеда.

* * *

Холм Кардиак представлял собой подъем длиной полтора километра, ведший к хребту над озером Граф Уоррен. Юсри удобнее всего настигнуть именно здесь, поскольку на этой вершине, где тропа изгибается вправо, имеется трехкилометровый ровный отрезок, идеальный для эфиопа. Юсри просто не мог ожидать, что кто-то бросит ему вызов на самом коварном участке трассы.

* * *

Кент провел несколько секунд на контрольном пункте пятнадцатикилометровой отметки и на станции первой помощи у начала этого подъема. Обтирая лицо и шею холодной водой, спросил стоявшего за столиком, сколько человек впереди него.

– Четверо, – ответил тот, передавая бумажный стаканчик, – впереди Юсри, примерно минуты на полторы перед вами.

– Собираюсь настигнуть его, – Кент набрал в рот содержимое бумажного стакана, но тут же выплюнул зеленую жидкость. – Господи! Не надо подсовывать это сладкое дерьмо так рано... Дайте-ка немного воды.

Он выпил на ходу, набирая скорость и вбегая под полог леса. Тропа резко поднималась среди высоких вечнозеленых деревьев. Очень сильная боль в икрах, напряженность в области желудка превратилась в осязаемый клубок.

– Ты можешь это сделать, старина, – натужным шепотом говорил он своему телу. – Сделай это для меня еще один раз, всего один разок. Я знаю, это трудно, эх как трудно! А потом мы с тобой вдоволь отдохнем, только мы с тобой, вдвоем. Нет, не говори, чтобы я остановился, нет, нет, нет. Подумай о деньгах. Деньги, деньги, деньги. Давай, давай, давай, давай...

Он соразмерял слова с прикосновением своих туфель к земле. За полкилометра до вершины склона обогнал всех, кроме Юсри, которого все еще не было видно. Первый бегун, кого он миновал, сидел на камне, задыхаясь. Второй посопротивлялся, пробежал немного шаг в шаг, потом сдался и отстал. Третий почти на месте делал крошечные шаркающие шажки. Кент временно выбросил Юсри из головы, сосредоточившись на том, чтобы прорвать своего рода «стену» – полуфизический, полупсихологический барьер, возникающий при пиковой нагрузке. Никогда прежде он не сталкивался с этой «стеной» на таком раннем этапе гонки. Икры он ощущал, словно раскаленные докрасна кочерги, а желудок – как скопление проводов, натянутых почти до разрыва. Это было худшее, что он когда-либо испытывал, и мелькнула мысль: если не остановиться и не походить немного, может себе серьезно навредить, возможно, даже доведет до рокового сердечного приступа, но продолжал бежать, отказываясь прислушаться к своему телу. Секрет был в том, чтобы не обращать внимания на боль и не останавливаться, пока тело не перестанет посылать болевые сигналы и не высвободит свои скрытые запасы энергии.

– Давай, давай, давай, – бормотал он, стиснув зубы и кулаки, – деньги, деньги, деньги, деньги.

За спиной послышались шаги, которые становились все ближе и ближе. Он бросил взгляд назад и увидел подростка-блондина, приближающегося к нему со скоростью, казалось, восемьдесят километров в час. Ноги работают без видимых усилий, на руках и лице лишь слабые следы пота. На груди номер 1027, означавший, что он не из официальных участников. Наклонив голову, Кент бросил себя вперед, стараясь найти что-то дополнительное, чтобы отбить угрозу этого проклятого недоростка, выглядевшего так, словно гнался за укравшим его доску для виндсерфинга. Паренек пронесся мимо, потом сбавил бег и дал Кенту подтянуться вровень с ним.

– Извините, сэр, – сказал 1027-й номер, дыша почти без затруднения, – где тут холм Кардиак?

На лице Кента Спэйна отразилась смесь муки и отвращения.

– На вершине... этого склона... тропа сворачивает влево, – сказал он в отчаянном усилии избавиться от новой угрозы, – и дальше, через Папоротниковое поле. А еще через километр... увидишь Международный клуб парашютистов. Там и есть начало холма Кардиак.

Говорить было трудно. Кенту, казалось, недоставало воздуха в легких.

– Большое вам спасибо, – сказал подросток, удаляясь прочь с глаз. Он посмотрел назад с признательностью и добавил: – Двигай туда, ветеран, ты сможешь.

Через две минуты Кент выбрался на узкий, поросший деревьями луг на верху хребта и свернул по тропе вправо. Место, называвшееся Папоротниковым полем, осталось слева, а позади него, на склоне холма, он увидел, как номер 1027-й мощными широкими шагами бежит по тропе, которая, как знал Кент, вела всего лишь к заброшенному лагерю бродяг.

Впервые с начала забега Кент испытал удовольствие, и он усилил собственный бег. Сквозь деревья просвечивало водохранилище. Вписываясь в поворот, едва не врезался в Наби Юсри, который стоял на одном колене и зашнуровывал туфлю. Африканец подпрыгнул и поскакал прочь, как перепуганный заяц, его ноги демонстрировали упругость, чем и были знамениты. Кент зловеще улыбнулся и перешел на свою самую высокую скорость. У него не было сокрушительного спурта, но он мог поддерживать быстрый темп на короткой дистанции, в особенности если из сорока километров убрать двадцать. Подгоняя себя с неистовством сумасшедшего, он постепенно свел разрыв на нет.

Юсри не хотел уступить сразу. Когда Кент попытался обойти его справа, сдвинулся вправо, а когда Кент переместился влево, тоже сдвинулся влево.

– Пропусти меня, черт тебя подери...

– Нет прохода, – сказал Юсри. – Неправильно это для тебя. Ты силу потерял.

– Дай мне пройти!

– Нет. Оставайся сзади. Потом скажешь мне спасибо.

– Отодвинься, ты, проклятый урод, дерьмо иностранное! В ответ негр усилил темп бега и попытался оторваться. Кент Спэйн с маниакальным выражением лица, стиснув зубы, следовал за ним шаг за шагом. Метров двести они пробежали синхронно, на расстоянии метра один от другого. За этой изнурительной дуэлью наблюдали только проносящиеся мимо деревья и кусты. Оба знали, что, если затянуть это надолго, упадут, и их обгонит волочащееся следом стадо. Кент уставился на туфли, мелькавшие впереди, словно маятник очень быстро идущих часов. Аккуратно рассчитав движение, Кент прыгнул вперед и так ударил по ступне Юсри, что Великий Наби Юсри, отлично смазанная машина для бега, которой все в мире боялись, рухнул на землю, взметнув ветки, гальку и какие-то непонятные проклятия.

Наконец-то, на двадцатом километре, Кент Спэйн возглавил гонку. Теперь он бежал по склону холма мимо молоденьких дубков, направляясь к гребню плотины. Через несколько минут он появится из леса у правой смотровой площадки... при условии, что не перерасходовал себя. Кружилась голова, земля колебалась под ногами, словно пол в домике смеха. Шумело в ушах. Хватая широко открытым ртом воздух, он дышал как паровоз.

* * *

Теодора Рошека, заснувшего в кресле рядом с кроватью, разбудил настойчивый стук. Дверь открылась, и миссис Болен просунула голову в комнату.

– Теодор? Тебе звонят из ущелья Сьерра. Какой-то мистер Уизерс. Можешь поговорить вон с того телефона, на тумбочке.

Рошек, слушая Уизерса с недоверием и нарастающей тревогой, требовал подробностей.

– Сколько воды протекает внутрь? Вы сами это видели?

– Нет, но я только что получил отчет по радио от одного из наших инженеров по эксплуатации. Он оценивает это как пятнадцать или даже тридцать кубометров в секунду. – Поколебавшись, Уизерс добавил: – Думает, плотина потеряна. Я решил, что лучше позвонить вам. Ваша жена сказала, где вы находитесь.

Рошек взорвался.

– Вы сбросили бульдозерами камни в место прорыва выше и ниже по течению? Открыли ворота водослива? Сообщили в полицию?

– Мы открыли ворота, и полиция уже эвакуирует город. Но что касается бульдозеров... Ну, здесь как раз сейчас никого нет, кто знал бы точно, что надо делать. Мистер Болен еще в пути, а мистер Джефферс, он, мы думаем... ну, что он умер.

– А где Крамер?

– Кто?

– Крамер! Тот инженер, который пытался сообщить, будто что-то не в порядке...

– В тюрьме. Под замком.

– Выпустите его.

– Выпустить его?

– А кто еще у вас там знает больше его о том, что происходит? Может быть, у него родились какие-нибудь еще оригинальные идеи.

Рошек повесил трубку и набрал номер «Лесного ручья». Элеонора в опасности. Если немыслимое произойдет, если плотина... Да возможно ли это? В мозгу толпились призраки хорошо построенных плотин, потерпевших аварии. В одной только Калифорнии Сент-Фрэнсиз и Болдуин-Хиллз, Малпассант во Франции, Вега-де-Тера в Испании, Тетон в штате Айдахо... В 1963 году оползень, обрушившийся в водохранилище, образованное плотиной Вайонт в Италии, погнал вниз, в долину, такую волну, что был разрушен город Лонгарон и погибли двадцать пять тысяч человек. Эти катастрофы виделись ему так же ярко, как и страдания, выпавшие на долю ответственных за это инженеров, многие из которых были его друзьями. «Воля Божья», «обычная промышленная практика», «неотвратимость непознанного» – подобные фразы снова и снова возникали в заключениях следовавших за каждой катастрофой расследований. Разумеется, невозможно устранить все непознанное и пригвоздить к месту все неустойчивое. Разумеется, природа способна на ужасающие сюрпризы, но все же... Рошек не мог избавиться от чувства, что если уделено достаточное внимание деталям, если хватает силы характера, чтобы противостоять компромиссам, то тогда... Сигнал «занято» напомнил, что трубка все еще снята с рычага. Элеонора либо заснула, либо забыла повесить трубку, когда проснулась.

Могла ли рухнуть плотина в ущелье Сьерра? Уж не повернулось ли в обратную сторону тайное презрение, которое он испытывал к проектировщикам несоразмерных сооружений, обратившись на него самого? Возможно, степень протечки у нижнего бьефа преувеличена. Бурный поток оценить трудно. Возможно, он был порядка трех, а не тридцати кубометров в секунду, а в таком случае можно остановить размывание насыпи. А если этого не сделать, то никакая сила на земле не остановит неизбежное, и имя Теодора Рошека будет всегда вызывать не грезы, а кошмары.

Если плотина разрушится, Элеонора станет ему еще дороже, чем теперь. Ее красота, ее способность творить красоту, сладость ее привязанности к нему – вот это, и только это, сможет сделать его жизнь стоящей того, чтобы жить. Он поедет к ней и предупредит об опасности. Когда она увидит, что он приехал к ней раньше, чем на плотину, ставит ее выше технического достижения, которое во многих отношениях определило его жизнь, ее привязанность, безусловно, превратится в любовь.

Он набрал номер Карлоса Хэллона, летчика фирмы. Чтобы добраться до «Лесного ручья», достанет времени даже в самом худшем из возможных случаев. Большая часть пятнадцати километров ущелья, отделявших плотину от дачи, была неровной и изломанной. Вода, влекущая тяжелый груз ила и обломков, будет приближаться со скоростью не более пятнадцати – двадцати километров в час. А если плотина продержится хотя бы часа полтора – довольно скромная оценка с учетом плотности насыпи и массивного защитного бетонного блока, – тогда он сможет добраться до Элеоноры задолго до...

– Карлос? Это Теодор. Возникла экстренная ситуация в северной Калифорнии, и тебе придется доставить меня туда как можно скорее. Наш «Лиэр» готов к полету? Я немедленно выезжаю в аэропорт. У меня это займет больше времени, чем у тебя, поэтому хочу, чтобы ты организовал какой-нибудь вертолет, который встретил бы нас в городском аэропорту Юбы...

Рошек соскользнул из кресла на пол и на руках поспешил через комнату в туалет. Брюки натянул, лежа на спине.

– Мэрилин, – крикнул он жене Болена, – одевайся. Тебе придется отвезти меня в аэропорт...

Глава 26

Полная, седовласая, с приятным лицом, предпочитающая старушечьи очки и пристойную обувь Элизабет Лехман походила больше на дикторшу, рекламирующую замороженные пирожки, чем на офицера управления контроля над катастрофами округа Каспар, но она была именно такой и гордилась этим. Сбросив халат, который был на ней, когда позвонил шериф, торопливо натянула черные брюки, синюю блузку с бантом и черную куртку с широкими лацканами. Темное никогда не выглядит грязным. Половина одежды из синтетики, чтобы не мялась. Если плотина в самом деле рухнет, она, возможно, несколько дней не попадет домой, а ей не хотелось выглядеть старомодной старушенцией. Добиться того, чтобы мужчины подчинялись приказам женщины, – было вопросом как внешнего вида, так и реальной деловитости и профессионализма в равной мере.

В ванной она набросилась на свои волосы и лицо с искусным умением, выработанным сорокалетним опытом, а потом смела все полки столика в сумку на случай ночевки вне дома. Ее мысли заметались, когда она вбежала на кухню, чтобы в последний момент подкрепиться чем-нибудь из холодильника. Теперь уж она выяснит, чего стоят все эти практические учебные занятия. Раз в месяц она заставляла ворчащих местных официальных лиц проводить вторую половину дня в операторской комнате управления контроля над катастрофами, учась реагировать на гипотетические ядерные взрывы, химические атаки, землетрясения, ураганы, бунты в тюрьмах, крушения поездов, мятежи, а также нападения террористов. Прежде всего она хотела удостовериться, знает ли каждый, что следует предпринять и кто именно это должен предпринять. Разумеется, немыслимо заранее заготовить детальный план на случай любого бедствия, но можно по меньшей мере определить общий порядок действий, необходимые материальные средства и приоритеты.

Допивая чашку кофе, она старалась представить себе проблемы, которые могут возникнуть, если всю долину ниже плотины придется эвакуировать, в частности проблемы связи и транспорта, на которые, чтобы полностью отработать, никогда не находилось времени. А времени не хватало потому, что Элизабет Лехман была офицером управления контроля над катастрофами округа Каспар только по утрам, а днем работала старшей стенографисткой в торговом управлении. В администрации некоторых калифорнийских округов делами, связанными с катастрофами, пять-шесть человек занимались полный рабочий день. В других же, как и в округе Каспар, где самодовольная администрация экономит каждую монетку, полагались на совместителей из стенографического бюро. По мнению тамошних властей, прогнозирование катастроф – напрасная трата денег из бюджета округа, поскольку Господь в своей мудрости никогда не объявляет, какая именно катастрофа из сотен, имеющихся в его распоряжении, будет низвергнута с небес и на какой клочок или клочки земли и когда он ее обрушит. Не говоря уже о чуме и прочих мировых эпидемиях.

Авария на плотине в ущелье Сьерра была, конечно, чем-то таким, о чем Господь, по мнению Элизабет Лехман, возможно, и размышлял, так что она потратила много времени, готовясь к этому. Одна серьезная неприятность мигом вышибает из колеи. Окружное управление контроля над катастрофами было расположено в цокольном этаже здания, где издавна размещалось хозяйство шерифа, в шести кварталах от центра Саттертона. Когда совету инспекторов напоминали об этом, поступало распоряжение: поскольку перемещение этой конторы куда-нибудь повыше обойдется в неизвестно сколько долларов, давайте не делать этого сейчас. Таким образом катастрофа, которая, вероятнее всего, должна была приключиться с городом, поставила бы перед людьми, пытающимися связаться с этой службой, этакое препятствие в виде ста пятидесяти метров воды.

Пока вопрос о перемещении ее конторы на ежемесячных заседаниях проваливался, Элизабет за два года отчаянной борьбы сумела добиться достаточных ассигнований, чтобы смонтировать радиооборудование округа в автофургоне. Теперь штаб, куда сходились все нити, можно было оперативно перемещать в любое место, где он мог бы действовать наиболее эффективно. Элизабет гордилась своим штабным автомобилем, оснащенным мощным двусторонним радиопередатчиком, медикаментами, дорожными сигналами и, что самое важное, «картотекой резервов», где указано местонахождение всего, что может понадобиться, начиная от врача и кончая мешками с песком, включая перечень развертываемых полевых кухонь, госпиталей и лагерей беженцев. Это был своего рода Пентагон на колесах, откуда она могла откликаться почти на каждое происшествие в округе. «Слава Богу, что это произошло в конце недели, – сказала она себе, сбегая по ступенькам крыльца и заталкивая в рот ломтик поджаренного хлеба. – Во всяком случае, не придется возиться со школьниками».

В темноте гаража она потянулась к двери своего штабного автомобиля, но его там не оказалось. Гараж был пуст, равно как и подъездная дорожка. И у мостовой ничего не припарковано. Она схватилась за голову, но тут вспомнила, что машина стоит у конторы. На предыдущей неделе совет инспекторов, столкнувшийся с ежегодным падением доходов, принял решение запретить служащим забирать к себе домой транспортные средства, принадлежащие округу. Это касалось и офицеров управления контроля над катастрофами. Иными словами, с того момента катастрофам надлежало происходить в течение обычного рабочего дня.

Проклиная Говарда Джарвиса, Элизабет выбежала на улицу и посмотрела в обе стороны, не поможет ли кто. За два дома от нее на заросшем сорняками дворе, возле выброшенной кухонной плиты, юный бездельник Норман Кингвелл, стоя на коленях, наводил лоск на свой мотоцикл. Это занятие было смыслом его жизни. С ним и с его отвратительными родителями она не разговаривала целых два года, с того дня, как Норман в день своего пятнадцатилетия снял с мотоцикла глушитель. Но теперь она побежала к нему, размахивая руками, и закричала:

– Заводи свою красавицу, Норман, малыш! Повезешь меня покататься.

К югу от Монтерея, в глубине национального леса Лос-Падрес, человек, чей темный костюм никак не вязался с окружающим пейзажем, бежал по засыпанной листьями тропе, ведущей в центр дзен-буддизма в Тассаджара-Хот-Спрингс. На очаровательном мосту в японском стиле напугал монаха в черной рясе и сбежал по каменным ступеням к огороженным ваннам с минеральной водой на открытом воздухе. Опустившись на одно колено, всмотрелся в пар, поднимавшийся над поверхностью темной воды, и нашел того, кого искал, – худого голого мужчину с лицом Христа на Туринской плащанице, погрузившего в воду все, кроме глаз, носа и рта.

– Вам придется уехать, – настоятельным шепотом произнес коленопреклоненный. – В округе Каспар экстренная ситуация.

Губернатор Калифорнии поднял голову, моргая и сдувая воду с губ.

– В округе Каспар?

– В плотине в ущелье Сьерра появилась течь. Дело выглядит скверно.

– А они не могут ее закупорить?

– По всей видимости, нет. Саттертон уже эвакуируют.

– Трудно поверить, что в таком большом штате, как этот, который расходует такую уйму денег на университетское образование, нет специалистов, знающих, как ликвидировать какую-то течь.

Исполняющий обязанности помощника губернатора пожал плечами.

– Я просто довожу до сведения эту новость. Если выедете немедленно, вы сможете попасть туда как минимум к финалу того, что обещает стать катастрофой высшего разряда.

– Хорошо, – сказал губернатор со смиренным вздохом, извлекая себя из воды. – Я пока оденусь, а вы посмотрите, не сможете ли раздобыть «плимут» на ходу.

– Вас должен забрать вертолет. Совершите облет, объявите пару округов районами бедствия и побеседуете с прессой. Можно биться об заклад, что пресса прибудет туда составом с батальон.

Губернатор быстро натянул махровый купальный халат, надел сандалии, на ходу прикладывая к лицу полотенце.

– Какую тактику мне следует занять с прессой: корпоративная жадность, экологическое бедствие, заправляющие Большой Энергией чиновники, влияние космических полетов или что? Нельзя ли возложить вину на республиканцев?

– Плотина построена во время правления вашего отца. Губернатор слегка растянул губы, что было самой широкой улыбкой.

– Он убил бы меня, если бы я упомянул об этом. Боже, неужто все наши плотины начнут рушиться на нас справа и слева? Право, и без того более чем достаточно проблем со средствами массовой информации.

– Вряд ли начнут. Ну, а прессе внушайте, что вы глубоко сочувствуете тем, кто погиб или остался без крова. Покажите, что вы тревожитесь о них, и администрация штата тоже тревожится.

– И она сделает все возможное, чтобы оказать помощь в рамках финансовых и установленных законами лимитов. Да, это хорошо звучит. А как насчет нападок на плотины? Может быть, это неплохой предлог прорекламировать солнечную и ветровую энергию? Настолько, мол, это безопаснее, поможет вырваться из тисков иностранных нефтедобытчиков, ну и все такое.

Мужчины быстро взошли по ступенькам.

– Просто тревога о пострадавших – это реклама на первые день-два, – наставлял исполняющий обязанности помощника. – Вы глубоко тронуты как личность. Понимаете, что имею в виду? Вы сочувствующее, заботящееся человеческое существо. Не становитесь формальным. Продемонстрируйте какие-нибудь общие проникновенные эмоции.

– Вы правы, – сказал губернатор после некоторого раздумья. – Я это сделаю. По сути мне это нравится.

* * *

Два рывка шнура, и подвесной двигатель заработал. Держась одной рукой за румпель, Чак Дункан вывел свое плоскодонное суденышко из укромной бухточки, где оно было у него обычно привязано. В эти ранние утренние часы ветер был слабым, поверхность воды зеркальной. Дункан держал курс на самую широкую часть водохранилища, километрах в восьми от плотины. Добравшись туда, он выключит двигатель и проведет беспечный день, попивая пивко, покачиваясь, глотая слюнки, разглядывая фотографии в «We», половит рыбку, а заодно и позагорает... Дункан считал, что после зубов самым плохим в нем было телосложение. Загар здорово помогает компенсировать это, и нынешним летом он намеревался загореть дочерна.

Он лег навзничь, поднял лицо к небу и закрыл глаза. Солнце еще не было достаточно жарким для хорошего загара. Он устал, и с похмелья ему хотелось расслабиться. Болели мышцы. Большую часть ночи он боролся с Карлой, – Господи, ну и сильна же она! – безуспешно стараясь содрать с нее одежду. Она хихикала, словно все это занятие было всего лишь своеобразной дьявольской игрой. Возможно, в следующий раз вымотается. А пока он предвкушал, как набросится на пиво и хорошенько отоспится, дрейфуя туда, куда его понесет течение.

Глава 27

Четыре стальные фермы пересекли реку, покоясь на устоях из добытого в каменоломнях гранита. На ближнем подступе к городу бетонная пирамидка, на ней начертано:

Мост на Главной улице. Саттертон, воздвигнут в 1933 году.

Это сооружение никогда еще не выдерживало такого давления, даже во время Великого наводнения в 1956 году, когда мостовая была залита водой на метр. Теперь глубина широкого быстрого потока уже достигла полуметра и продолжала увеличиваться.

Желтый школьный автобус с арестантами из городской тюрьмы с ревом остановился возле пирамидки.

– О Святой Толедо, – сказал водитель, – посмотрите-ка на реку! Как думаете, ее переехать можно?

Сидящий рядом охранник с автоматом нагнулся, чтобы посмотреть через ветровое стекло.

– Похоже, что нет. Но я же не какой-нибудь проклятый инженер.

– Я проклятый инженер, – сказал Фил Крамер, идя по проходу в своем белом рабочем комбинезоне и резиновых сапогах, – и я тоже считаю, что нет. Посмотрите, насколько быстро поднимается вода. Как только ударит по этим вот горизонтальным балкам, мосту конец.

– Садись-ка, – приказал охранник.

Остальные арестанты, съежившиеся на маленьких для них сиденьях, вытягивали шеи, с беспокойством озираясь. Копна растянулся в хвосте автобуса, храпя, словно сигнальная сирена.

– Дерьмо, – сказал водитель, ударяя по рулевому колесу ребром ладони.

Подъехали два полицейских автомобиля. Один перерезал автобусу дорогу на мост, другой остановился в сторонке. Внезапно повсюду оказались полицейские, воздвигающие баррикады на подходе к мосту, заворачивая машины, которые уже начали выстраиваться позади. Все вокруг заполнили вспышки огней и шумы радиопередатчиков. Из одной машины вылез Уилсон Хартли, подождал, пока водитель автобуса откроет окно.

– Ну, и куда теперь, шеф?

– В среднеобразовательную гимназию, это в Стерлинг-Сити. Поедешь по Сто девяносто второму шоссе. Не возвращайся по Главной улице. Слишком большое движение, да и люди повсюду шныряют. Нет ли у тебя там Фила Крамера?

Водитель повернулся на сиденье.

– Ребята, тут среди вас...

– Я Крамер, – сказал Фил, пробираясь вперед.

Раздвижная дверь открылась, и охранник отступил в сторонку, пропуская Фила, а потом угрожающе навел автомат на остальных пассажиров, ибо кое-кто уже привстал, явно намереваясь двинуться следом. А Филу, когда он увидел поджидающего его полисмена Саймона, стало не по себе. Он протянул ему руку:

– Я хочу снова извиниться за...

Саймон, ухватив за запястье и подмышки, поволок его вокруг передней части автобуса.

– Эй, что это вы? – запротестовал Фил.

Но прежде чем успел сказать что-нибудь еще, ощутил пожатие руки какого-то седовласого полисмена с весьма мощной лапой и знакомым голосом.

– Уилсон Хартли, начальник полиции. Нам следовало выслушать вас прошлой ночью.

– Ну, я же...

– Все обвинения против вас сняты. Нужна ваша помощь.

– В самом деле?

– Мне сказали, что, пока важные особы не доберутся сюда, вы больше всех знаете, что происходит.

– Но ведь я...

– Для начала необходим ваш прогноз. Как долго еще может продержаться плотина?

Фил в изумлении покачал головой, а затем попытался говорить в профессиональной манере:

– Я должен посмотреть, насколько течь стала хуже. Вы можете доставить меня на место, откуда я смог бы увидеть это? Как насчет автостоянки при электростанции?

Его перебили громкий хлопок и скрежет со стороны реки. Все повернулись в ту сторону. Вода докатилась по обеим сторонам Главной улицы до нижней части моста, и сила ее давления разрушила опорные балки двух центральных пролетов и устой, на котором они покоились. Проезжая часть наклонилась влево, и весь мост начал содрогаться. В этот момент какой-то мотоцикл с ревом влетел на его дальний конец.

– Посмотрите на этого чокнутого ублюдка! – закричал кто-то. – Ему же нипочем не переехать!

Поток воды толщиной в несколько сантиметров уже переливался через тротуар второго пролета. Мотоцикл пересек его, словно глиссер, отбросив волны в обе стороны. Мост уже накренился на тридцать сантиметров в сторону течения, когда мотоцикл достиг четвертого пролета, почти свалившись на него, но мотоциклист, резко выбросив ноги, сумел удержать равновесие. Выскочив на твердую почву, он резко свернул, тормозя, и врезался в баррикаду.

– Ты, идиот проклятый! – заорал Хартли. – Ты что, не видел дорожных заграждений на той стороне? Ты совсем со своего проклятого ума сошел?

Норман Кингвелл посмотрел на начальника с полуулыбкой.

– Этот дьявол заставил меня, – сказал он, тыча большим пальцем через плечо.

Позади Кингвелла сползала с сиденья офицер управления контроля над катастрофами округа Каспар.

– Вот это да! – сказала она.

– Миссис Лехман!

– Все в порядке, Уилсон. Это я приказала перевезти меня. Все, что нужно, в моем автомобиле, так что надо было до него добраться. А вот и мост поехал...

Вода накатывалась на проезжую часть моста от одного устоя до другого, перехлестывая через перила. С низким щемящим звуком два центральных пролета начали соскальзывать с опор. Почтенный старый мост, казалось, изо всех сил старался удержаться, но все же сдался, когда по нему ударило скопление плывущих деревьев и обломков. Центральные пролеты в замедленном движении сложились вместе, потянув за собой боковые пролеты и скатываясь под воду. За одну минуту все исчезло из виду, и единственным указанием на то, что здесь когда-то стоял мост, были три расположенные на равном расстоянии выемки от верхнего крепления каждого устоя.

Элизабет Лехман снова водрузилась на мотоцикл позади своего подростка-водителя.

– Мне надо переместить повыше автофургон с радио, – сказала она Хартли. – На правой смотровой площадке будет безопасно, а?

Хартли посмотрел на Фила, который заверил их обоих, что правая смотровая площадка на прочной скале в полном порядке. Миссис Лехман в первый раз обратила внимание на Фила, внимательно разглядывая его рабочий комбинезон и сапоги.

– А вы кто?

– На данный момент, – ответил на ее вопрос Хартли, – технический эксперт по тому, что происходит. Надо исполнять все, что он скажет.

– Ну, тогда, значит, правая смотровая площадка. Поехали, Норман! Нам предстоит кое-что сделать.

Кингвелл толчком ноги привел мотоцикл в действие и с шумом врубил двигатель, а женщина за его спиной обхватила его за талию. Норман сорвался с места с ревом, улыбаясь и подняв большой палец. Впервые в жизни он выполнял поручение в качестве официального лица.

* * *

«Сессна» быстро взлетела с шоссе и накренилась вправо.

– Полечу западнее города, – сказал Фредди Хассет. – Чтобы сбить с толку любого, кто, может быть, наблюдает, а потом развернусь вокруг подножия холма.

Сидя на заднем сиденье, его отец показывал через открытую дверцу на бронированный грузовичок, который он бросил на обочине шоссе.

– Грузовичок, конечно, выглядит маленьким, словно жук. – Он улыбнулся, обнажив ряд квадратных, пожелтевших от курева зубов. – Посмотри-ка, и нигде никакой машины! И никто за мной не гонится. Удрал чистеньким, без всякого хвоста! – Он захихикал. – Тебе надо было видеть Ллойда, когда я покатил прочь, бросив его у пристани! Сказал, надо, мол, выполнить одно поручение, через минуту вернусь. О Господи! Я видел в зеркало заднего обзора: он пробежал несколько шагов туда-сюда. Думал: не бредит ли? А потом остановился, расставив ноги и раскинув руки, будто готовился поймать мешок с помидорами. Господи, ну и потеха была! Я так сильно хохотал, что люди с тротуара пялились. Бьюсь об заклад, этот тупой ублюдок все еще ждет там меня или думает, куда еще, черт подери, я поехал на грузовике, набитом деньгами. – Он повернулся и похлопал по двум серым холщовым мешкам, которые принес с собой. – Там, должно быть, сотни тысяч внутри, Фредди, мальчик мой, а может, и больше. Там главным образом двадцатки и мельче.

И он принялся петь, выводя нечто совершенно не похожее на правильный мотив:

– "Я денежки достал! Я денежки достал!" Извини, Фредди, надо ведь петь так: «Мы денежки достали! Мы денежки достали!» Как там дальше-то, а? Какой следующий куплет? «День хорош, чтобы легавых подразнить, день хорош, чтобы чего-нибудь попить».

Он шлепнул сына по колену. Фредди не разделял радости отца. Он держал руки на рычагах управления, глядя прямо перед собой.

– Что случилось? Ты должен быть так же счастлив, как и я. Мы богаты! Мы это сделали! Мы удрали!

– Никуда мы пока не удрали. Не удрали совсем, – мрачно сказал Фредди. – Надо еще отыскать эту чертову лачугу с воздуха, надо сперва сбросить тебя, потом надо надеяться, что самолет полетит сам по себе еще хотя бы сто шестьдесят километров. Потом надо надеяться, что никто не заметит парашютов и не станет задавать вопросы, а потом еще надо надеяться, что мы кое-как проживем вместе несколько месяцев, не пристукнув друг друга. А ты думал, что мы уже удрали? Черта с два!

– Ну, будь повеселее, повеселее. Все окончится просто замечательно. Не бойся, со мной не будет трудно жить, я теперь другой. Деньги переделывают людей. И оттого, что разбогател, я люблю всех, даже тебя, моего собственного сына, который никогда не доставлял мне ничего, кроме неприятностей. Ха-ха! Конечно, я тебя немножко шлепал в прежние дни, но ты же этого заслуживал! Ну, давай улыбнемся! Ладно, не хочешь, не улыбайся. Тебе все равно не испортить мне этот день. А знаешь что, Фредди? Я никогда не был так счастлив за всю свою проклятую жизнь. Это правда! И не только из-за денег. Больше из-за того, как я наколол эту чертову компанию. Ох, как это здорово!

Эмиль Хассет расстегнул воротничок и снова разразился чем-то отдаленно напоминающим песню:

Хорошие деньки настали снова,

И пиво нам на небе уж готово,

Давай же веселиться, право слово!

Хорошие деньки настали снова.

– Господи, как бы мне хотелось знать слова всех этих знаменитых старых песенок, потому что мне здорово хочется петь.

Самолет завершил длинный поворот на восток и взял курс прямо на утреннее солнце. Глаза пилота сощурились, руки твердо сжимали штурвал.

Фил Крамер стоял вместе с группой мужчин на углу автостоянки при электростанции, рассматривая в бинокль нижнюю часть плотины. Место прорыва было заметнее, чем когда Морт Купер стоял на этом самом месте часом раньше. Теперь струя превратилась в поток, бьющий из отверстия диаметром десять метров. Поток прорыл канавку по склону холма, к реке.

Фил отрегулировал фокусировку.

– Часа два назад это было едва ли больше грязной лужицы, а теперь взгляните-ка. Должно быть, оттуда извергаются десятки кубометров в секунду.

– Сколько у нас еще времени до того, как вся эта штука рассыплется? – захотел узнать Ли Саймон.

Фил передал бинокль стоявшему рядом подрядчику Леонарду Митчеллу.

– Нет никакой возможности сказать наверняка. Согласно учебнику Рошека, плотины так же отличаются друг от друга, как и люди.

– Я только что разговаривал с Рошеком, – вмешался Ньют Уизерс. – Он сказал, может быть, этот поток можно уменьшить, сбросив туда скальный грунт.

Фил отрицательно покачал головой.

– Слишком поздно. Кабы три-четыре часа назад, прежде чем начали рваться трубы... Если сбросить разный хлам со стороны верхнего бьефа, поток немного замедлится, но плотина рухнет, чего бы мы ни сделали.

– Должно же быть что-нибудь такое...

– Нет ничего такого.

– Сколько еще у нас времени? – снова спросил Саймон. – Это все, что я хочу знать. Нам же надо эвакуировать город.

– Если вода пройдет под защитным блоком, – сказал Фил, размышляя вслух, – через скальное основание и бетонный защитный экран, это одно. А вот если над защитным блоком...

– Сколько это в минутах? – настаивал Саймон.

– Толщина насыпи у основания тысяча двести метров, так что на это уйдет некоторое время. Эта дыра будет вгрызаться внутрь, пока не перережет плотину до самого гребня. Вот тогда-то водохранилище и хлынет огромной волной.

– Так сколько же времени у нас, черт подери! – Саймон уже выходил из себя, его лицо покраснело.

– Могу только предположить. Я видел фильмы об авариях плотин, только вот...

– Так предположите тогда!

Уизерс положил руку Саймону на грудь.

– Остынь-ка, Ли, – сказал он. – Он же не Господь Бог.

– Но предположить можно или нет? Ведь его предположение будет лучше, чем мое, не так ли? Или чем твое... Он же, черт подери, книгу об этом накропал, не так ли?

Фил поднял руку.

– Да, докторскую диссертацию. Я сделаю предположение. То место, где мы сейчас стоим, может оказаться под десятками метров воды примерно через сорок пять минут.

Саймон отшвырнул руку Уизерса.

– Сорок пять минут!

– Ну, может, раза в два-три дольше. Сорок пять минут – это минимум. Вот в Болдуин-Хиллз, к примеру...

– Черт тебя подери, за сорок пять минут нам нипочем не успеть постучать в каждую дверь в городе, что мы попытаемся сейчас сделать. Хорошо, если мы успеем проехаться по боковым улицам на грузовике с радио...

И Саймон потянулся в окно своего автомобиля, чтобы достать микрофон.

– А если я, предположим, буду все время следить за этим прорывом и постоянно выдавать самые свежие оценки?

– Отличная мысль. Мы отвезем вас на правую смотровую площадку, где должен быть автофургон с радиоустановкой.

– Я возьму вас в свой пикап, – предложил Филу Митчелл. Риггс, Купер, Уизерс и группа чиновников из Объединения округов водопользования побежали к электростанции, чтобы успеть вынести картотеки и записи, которые позднее могли бы раскрыть причину аварии. Через несколько минут Митчелл свернул с окружного шоссе на гребень плотины. Дорога по этому гребню протянулась поперек долины, словно туго натянутая белая лента.

– Господи, – сказал Митчелл, указывая на ветровое стекло, – ты только погляди на это! Какой-то кретин пытается посадить самолет на плотину!

Фил проследил за взглядом подрядчика и увидел приближающийся издалека небольшой самолет. Его догонял полицейский автомобиль, а несколько других машин отъезжали к обочинам, чтобы обеспечить самолету как можно большую посадочную полосу. Самолет быстро терял высоту, чуть подпрыгнул, чтоб не врезаться в брошенный Филом среди ночи самосвал, а потом точно приземлился.

– Надеюсь, что он видит гравий, – сказал Фил.

– Какой еще гравий?

– Я украл прошлой ночью один из ваших грузовиков и, чтобы задержать погоню, опрокинул на дорогу груз гравия. Митчелл скосил глаза на своего пассажира.

– Ты украл один из моих грузовиков?

– Ну, одолжил.

Небольшой спортивный самолет, ярко-красный, разукрашенный волнистыми полосами и языками пламени, стремительно мчался прямо на них, но тут шасси ударилось о кучу гравия, хвост взлетел вверх, фюзеляж секунду побалансировал на носу, а потом самолет перевернулся. Когда Фил и Митчелл добрались туда, двое патрульных из дорожной полиции вызволяли пилота из пристежного ремня, на котором он висел вниз головой.

– Со мной все в порядке, – сказал пилот, крупный лысеющий мужчина, хотя это было явно не так. Шишка размером с кулак уже вскочила на лбу в месте, которым он ударился о ветровое стекло. – Со мной все в порядке, – повторил пилот, пока его переворачивали в сидячее положение. Из-за боли он вытянул губы и плотно закрыл глаза.

– Мы не можем отвезти его в больницу в нижнем городе, – сказал один из патрульных. – Его уже эвакуируют.

– А как насчет правой смотровой площадки? – предложил другой патрульный. – Старушка Лехман уже разворачивает там медицинскую палатку.

Когда летчика усадили, Фил узнал его.

– Мистер Болен! Бог мой, да это же мистер Болен! – Он выпрыгнул из пикапа.

– Кто?

– Герман Болен из фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц», один из тех, кто проектировал эту плотину. Ох, мистер Болен, как же я рад видеть вас!

Болен с усилием приоткрыл один глаз и посмотрел на сапоги Фила, на рабочий комбинезон, а потом и на лицо.

– Я вас откуда-то знаю, да?

– Я Фил Крамер. Рошек вчера меня уволил. Вспоминаете?

Болен закрыл глаз.

– Это была ошибка, – сказал он, морщась от боли. – Вы нам нужны, но только в Лондоне. – Он попытался встать, но быстро сел обратно. – Возможно, мне не совсем хорошо.

– Мы проследим, чтобы вам оказали первую помощь, – сказал патрульный. – Если через полчаса не придете в норму, отвезем в больницу, в Чико, сделаем там рентген. У вас, возможно, трещина в черепе.

Подъехали новые автомобили, и возник кружок зевак. Патрульный спросил, не желает ли кто-нибудь отвезти Болена на правую смотровую площадку. Вызвался мужчина, сидевший за рулем какого-то фургончика. Фил и Митчелл помогли Болену подняться на ноги и медленно повели его по шоссе. Ему дали марлевый тампон, чтобы прижать его к ране на лбу.

– Крамер, – сказал Болен, – за вчерашнее извинюсь позже. А сейчас вы должны меня выслушать. Заблокируйте эту дорогу и пропускайте только машины экстренной помощи. Когда прорыв достигнет отметки двести тридцать метров, уведите всех прочь от плотины, потому что с этого момента все пойдет стремительно.

Задние двери фургончика были открыты, и двое мужчин помогли Болену забраться внутрь. Он сел к стене, вытянув ноги и прижав марлю к голове.

– Уберите всех с электростанции, – продолжил Болен напряженным голосом. – Закройте дверь входного туннеля иподоприте ее с обеих сторон грузовиками. Это может на время сдержать воду.

Глаза Митчелла метались между Боленом и Филом.

– Выходит, вы думаете, что плотина определенно собирается обрушиться?

Болен отвернулся, чтобы скрыть текущие из глаз слезы.

– Плотина погибла.

– Но должны же быть какие-то способы спасти ее, – настаивал Митчелл. – Предположим, мы сбросим скальный грунт в водохранилище выше точки, где просачивается вода, а? На пристани при каменоломне у меня стоит на приколе груженая баржа, и я мог бы за полчаса прибуксировать ее на место...

– Бесполезно, – сказал Болен, – как ни верти. Примерно через полчаса начнет формироваться водоворот. Вы потеряете и баржу и тех, кто на ней будет. И понапрасну. Теперь уже слишком поздно. Слишком поздно, слишком поздно...

Патрульный закрыл одну из дверей.

– Мы стащим ваш самолет с плотины, – сказал Фил. – По крайней мере, спасем хоть его. Болен слабо поднял руку.

– Забудьте о самолете. Я слишком стар, чтобы летать. Отбросьте его в сторону, чтобы расчистить дорогу. – Он жестом попросил Фила наклониться к нему поближе. – Если появится Рошек, присмотрите за ним. Может оказаться, что он не способен будет всего этого вынести.

Фил кивнул.

– Сделаю.

– Вы все еще работаете у нас, – сказал Болен. – Получите повышение. Достаточное, чтобы купить приличную одежду. А что он там сказал: трещина в черепе? Я, кажется, теряю сознание.

Вторая дверь закрылась, и Фил смотрел вслед фургончику. Потом забрался в пикап. Теперь слезы были в его глазах.

Глава 28

Вертолет едва не касался верхушек деревьев на дне долины, километрах в пятнадцати за плотиной, Рошек высмотрел зеленую лужайку, окружавшую «Лесной ручей», и показал летчику, тот кивнул и слегка скорректировал курс.

Река выглядела не очень хорошо. Вышла из берегов, усеяна обломками деревьев. Рошек надеялся, что Элеонора слушала передачу новостей и успела уехать. А если нет, он был готов пожертвовать собой ради нее. Прикажет пилоту отвезти женщину в безопасное место, а потом вернуться за ним. Если за это время волна доберется сюда, будет очень плохо. Но пусть лучше выживет она, чем он, если уж дело дойдет до такого выбора. Физически он был уже стариком и распадался довольно быстро. Его карьера, всего несколько дней назад почти взлетевшая до грани достижимого, тоже рушилась. Но в общем-то шансов, что ему придется принести себя в жертву, было не так уж много. На несколько километров вверх по ущелью не было видно никаких признаков волны. Вертолет без труда сможет проделать два рейса на твердую землю.

А вот и дача. На подъездной дорожке автомобиль, но это не машина Элеоноры. Если он не ошибается, машина принадлежит Расселу Стоуну, танцовщику, с которым она была близка, когда в ее жизнь вошел Рошек. Господи, подумал он, конечно же, они не вместе там, в доме. Она же поклялась, что покончила со Стоуном. Просто Стоун приехал один. Да, конечно же, так и было, а она одолжила ему свой ключ.

– Сажать машину? – крикнул пилот, когда они оказались над лужайкой, возле дома.

– Зависни, – крикнул в ответ Рошек.

Открылась входная дверь. Стройный мускулистый молодой мужчина в трусах вышел на крыльцо и прикрыл рукой глаза. Это был Стоун. Да, точно. Теперь Рошек был уверен, и на него нахлынул приступ гнева. Ему претила мысль, что соперник провел ночь в «Лесном ручье», пусть даже с разрешения Элеоноры... Особенно если с ее разрешения...

В затененном дверном проеме показалась женщина.

– Только бы не Элеонора, – прошептал Рошек, – пожалуйста, пожалуйста...

Но это была Элеонора в шелковой пижаме, подаренной им на Рождество. Она выскользнула на солнечный свет и обвила рукой талию Стоуна. А он положил свою руку ей на плечи и подтянул к себе. Оба внимательно смотрели на вертолет. Рошек увидел, как ее рука поднялась, чтобы защитить глаза от солнца, словно птичка, возносящаяся в небеса. Даже простейшие ее жесты были так изящны и элегантны, что он...

– Вверх, – резко приказал он летчику, показывая вверх, – давай поднимай машину вверх!

Пока вертолет набирал высоту, Рошека душили конвульсивные рыдания. Он прикрыл лицо носовым платком и усиленно старался вернуть самообладание.

– Эй, – сказал летчик, – с вами все в порядке?

Рошек кивнул, нарочито шумно высморкался и сделал несколько глубоких вдохов. Поднявшись на четыреста пятьдесят метров, вертолет слегка накренился и ринулся вперед, прямым курсом на северо-восток. В отдалении уже была видна сверкающая поверхность озера Граф Уоррен. Заострясь, оно как бы узким пальцем нависало над Саттертоном. Виднелась и крошечная коричневая тропка – это была плотина, сдерживавшая водохранилище, словно пробка в бутылке.

Правая смотровая представляла собой покрытую асфальтом площадь примерно в полгектара, на которой со стороны ущелья выстроились телескопы-автоматы, работающие от опущенной монетки. Площадка находилась на тридцать метров выше гребня дамбы, и в летние уик-энды ее заполняли автомобилисты, порой до двухсот. Фил, вооруженный двусторонним радиопередатчиком и биноклем, устроился в самой дальней точке, где два пролета оградительных перил сходились на верху голой скалы, напоминавшей нос корабля. Это был наилучший наблюдательный пункт. Слева от него темно-зеленая вода спокойно перетекала через открытые ворота водослива, опущенные под острым углом. А у нижнего бьефа, далеко справа от Фила, вода бушевала беспрестанными взрывами брызг, ударяясь о поле массивных бетонных блоков. Гасители энергии были спроектированы так, чтоб нисходящий поток попадал в реку, не выдалбливая в русле промоин и трещин.

На дальнем берегу реки находилась автостоянка при электростанции, теперь опустевшая, если не считать помятого и почти невосстановимого «мустанга», который Фил решил бросить. Как и предлагал Болен, электростанцию эвакуировали, а перед дверьми во входной туннель установили защитную стенку из грузовиков в надежде сохранить дорогостоящие генераторы от полного затопления.

У подножия насыпи плотины за водосливом блестела от влаги круглая площадка диаметром девяносто метров, выглядевшая рыхлой и пористой. С ее нижнего зазубренного края длиной двадцать пять метров вниз по холму неукротимым каскадом обрушивался мощный поток коричневой бурой воды.

Держа микрофон радиопередатчика близко ко рту, чтобы его слова можно было расслышать сквозь рев воды. Фил сообщал о развитии катастрофы:

– Верхний край прорыва сейчас находится на высоте сто пятьдесят. Расход потока за последние пять минут удвоился. Насыщенная водой область возрастает, прорыв возможен. Теперь я оцениваю время до полного разрушения в тридцать пять минут.

Справа, в отдалении, лежал Саттертон, его нижняя часть уже была сильно размыта поднимающейся водой. Три кирпичных товарных склада времен «золотой лихорадки», выдержавших бесчисленные наводнения, теперь были смяты и скрылись под водой. Фил наблюдал в бинокль, как дюжина деревянных домиков сорвались с фундаментов, перевернулись крышей вниз и распались на куски. Какое-то большое, увенчанное куполом белое здание было волшебным образом приподнято над фундаментом и унесено вниз по течению без малейшего крена или разворота, словно величавое экскурсионное судно викторианских времен отправилось в неторопливое путешествие по Темзе. Но у поворота реки к югу от города купол обвалился вертикально вниз, ибо здание рассыпалось в разные стороны и быстро затонуло.

Фил чувствовал себя корректировщиком огня в какой-то фантастической войне, передающим боевые сводки генералам в полевую штаб-квартиру за линией фронта. В данном случае полевая штаб-квартира была от него всего в нескольких метрах, поскольку смотровая площадка превратилась в нечто вроде резервного места дислокации властей. Одной из первых прибыла миссис Лехман, управляющая автофургоном, настолько загруженным разным оборудованием, что днище почти скребло по земле, а за ним следовал вагончик, ощетинившийся радиоантеннами. Затем прибыли автомобили шерифа, начальника полиции, руководителя пожарной службы, а также главы местного Красного Креста. Патрули шоссейной полиции держали один участок свободным для посадки вертолетов официальных лиц из Сакраменто, хотя самым первым прибыл вертолет с бригадой из телевизионной программы новостей.

Миссис Лехман открыла свою «лавочку» на карточном столике позади вагончика с радио, развернув перед собой карты местности и разные бумаги. Она принимала неиссякаемый поток информации, растекавшийся от нее к населенным пунктам ниже по течению. Передавала сообщения о состоянии движения транспорта, как только получала их от патрульно-шоссейной службы. Проверяла, знают ли служащие учреждений города и округа, где разворачиваются лагеря беженцев, и следила, чтобы они были укомплектованы персоналом. Ее сильный до рези в ушах голос перекрывал какофонию ревущей воды, работающих двигателей, криков и треска громкоговорителя, так что Филу было слышно почти каждое ее слово. Она явно была хорошо подготовлена и на свою работу набрасывалась с неуемной энергией и эффективностью. На замечание Уилсона Хартли, что она, кажется, почти наслаждается тем, что делает, она, как расслышал Фил, ответила:

– Если бы это хоть чуть-чуть помогло, я зарыдала бы. Распространился слух, что Фил не только предсказал эту катастрофу, но был крупнейшим в мире специалистом по авариям плотин. С ним считались, как с непререкаемым авторитетом. Например, именно к нему первым делом направились телерепортер и его оператор.

Услышав за спиной хорошо поставленный баритон. Фил обернулся и обнаружил, что смотрит прямо в объектив телевизионной мини-камеры. Рядом с оператором стоял мужчина в светло-коричневой спортивной куртке, который пылко говорил в микрофон:

– На ваших экранах Билл или Фил Крамер, героический молодой инженер, который целую ночь поднимал тревогу. Теперь он сообщает для полиции длину волны и поминутный отчет о гибели могущественного Голиафа, в течение десяти лет усмирявшего некогда неистовую реку Сьерра-Кэньен, которая – так во всяком случае кажется – снова начнет неистовствовать, на сей раз ради возмездия, что еще хуже. Говорят, инженер Крамер, предупредив, предоставил местным официальным властям достаточно времени, поэтому потери из-за этой катастрофы, если она произойдет, будут значительно меньше, чем могли бы быть, во всяком случае, в том, что касается невинных жизней.

Он сунул микрофон Филу под нос и попросил дать телезрителям «самые последние данные на нынешнюю минуту». Фил раздраженно отмахнулся.

– Господи, мистер, вы не отошли бы отсюда? Я ужасно занят. Здесь же плотина рушится.

– Постепенно, насколько я понимаю, – сказал репортер, – вода будет вытекать все быстрее и быстрее, пока долина не будет затоплена. Примерно так?

– Нет. Примерно через полчаса эта плотина будет смыта, и стена воды ринется вниз по долине подобно бульдозеру.

– Бульдозеру какой высоты?

– Это зависит от ширины долины. Сто пятьдесят метров в узких местах и тридцать – в широких.

– И будет двигаться со скоростью восемьдесят или сто шестьдесят километров в час, да? Какое зрелище передадут наши так оперативно размещенные здесь камеры!

– Ну, волна может со скоростью сто шестьдесят километров мчаться по прямому бетонированному каналу, но ведь это долина с изгибами и поворотами. Турбулентность и груз, который вода захватит по пути, уменьшат эту скорость до пятнадцати – двадцати пяти километров в час. Теперь извините...

– Мне сказали, что минувшей ночью вы провели некоторое время в тюрьме. Что вы испытываете в связи с этим?

Фила спасла миссис Лехман, пронзительно заоравшая двум полицейским:

– Убрать этих клоунов прочь от Крамера!

Фил повернулся и стал рассматривать водохранилище в бинокль.

– Похоже, все лодки ушли к берегу, – сказал он в свой радиопередатчик. – Хотя погодите, кажется, вижу еще одну примерно в полукилометре от водослива. Он, должно быть, не расслышал предупреждения. Есть какой-нибудь вертолет или моторный катер, который мог бы до него добраться? Пока что нет никаких признаков формирования водоворота. – Он повернул бинокль вниз, на долину. – На краю ущелья, ниже города, где изгибается река, вижу человек пять-шесть. Их надо убрать оттуда. Ударив по этому склону холма, волна может взлететь до самой его вершины.

Уилсон Хартли положил руку на плечо Фила.

– Я правильно расслышал, поток будет двигаться со скоростью только пятнадцать – двадцать километров в час?

– Это лишь предположение, но я не могу себе представить, чтобы он двигался намного быстрее. Там есть парочка узких мест и несколько крутых поворотов.

– Черт подери, человек может ехать на машине вдоль ущелья много быстрее. Чтобы проверить, все ли убрались оттуда.

– Да, я полагаю...

– Это, правда, риск не такого рода, чтобы я мог кому-то приказать. Сделаю сам. Возьму наш самый лучший автомобиль, тот, которым мы пользуемся, когда гонимся за превышателями скорости.

Фил с недоверием уставился на полицейского.

– Вы это серьезно? Я же не знаю точно, насколько быстро пойдет вода. Она же может...

Хартли повернулся, чтобы идти.

– Вы просто продолжайте говорить вот в этот микрофон, и я буду знать, сколько времени у меня еще осталось...

Громовой удар привлек внимание Фила к дамбе. Гигантское давление снизу прорвало круглую промокшую площадку. Фонтан воды с силой взрыва ударил вверх и тут же опал. Вязкая бурая вода хлынула из этой раны, словно кровь.

– Главный прорыв, – взволнованно сообщил Фил в микрофон, – поток прорвался насквозь под максимальным, по-видимому, давлением. Бьет фонтаном. Есть выходы над прорывом, примерно у отметки двести. Ширина прорыва сейчас примерно пятьдесят метров, длина сто. Теперь уже недолго, возможно, минут двадцать. Если кто-то еще остался в городе, они должны убраться немедленно и молниеносно.

На поверхность озера, примерно в трехстах метрах от водослива, прорвался столбик пузырей, и вокруг него начала медленно вращаться вода...

* * *

С вертолета Рошека и город, и водохранилище, и плотина выглядели великолепно, как на почтовой открытке. Саттертон казался столь же сонным и безмятежным, как и любая новоанглийская деревенька, и только всмотревшись пристальнее, можно было разглядеть колонны машин, удирающих из города по всем мало-мальски доступным дорогам. Водохранилище сверкало, склоны от него к заснеженному высокогорью казались огромным зеленым одеялом. По мере приближения вертолета очертания плотины прорисовывались все четче и крупнее. Колоссальная стена простерлась от одного края долины до другого. Слева, словно серебряный браслет на загорелой руке, виднелся водослив, а рядом с ним струилась уродливо бурлящая масса бурой воды, наполовину меньше водослива по высоте и вдвое больше его по ширине. Рошек уставился на этот проран так, как он мог бы смотреть на прекрасную женщину с лицом, изуродованным шрамом, или на картину, порезанную ножом сумасшедшего. За несколько минут до этого он ощущал себя раздавленным горем и болью из-за предательства Элеоноры, его глаза все еще были воспалены от слез. При виде агонии плотины в ущелье Сьерра слезы полились снова. Это огромное сооружение, которое было такой же частью его самого, как сердце или мозг, неуклюже раскинулось под ним, израненное и кровоточащее.

Рошек поднял глаза и невидяще уставился на горизонт. Хотелось вернуться к самолету «Лиэр», дожидавшемуся его в городском аэропорту Юбы, – бессмысленно наблюдать вблизи, как умирает то, что ты любил, – но он был не в силах отдать такое распоряжение. Не мог ни говорить, ни издать хоть какой-нибудь звук, ни просто поднять руки. Пока вертолет садился, тревожили силы, давившие на тело, а когда машина остановилась и двигатель замер, продолжал сидеть неподвижно. Слова пилота долетели, словно издалека, и он не смог сосредоточиться, чтобы понять их.

Дверца открылась, его подняли и опустили на землю. Рошека окружили мужчины со знакомыми лицами, но имена и должности он не мог припомнить. Он машинально положил руки на свои костыли и прошел в центр какой-то небольшой группы. Ощутил дуновение ветра и приостановился, чтобы поглубже натянуть шляпу.

У оградительных перил плечом к плечу стояли люди. Они расступились, освобождая ему место, что-то говорили, но он ничего не слышал. Он смотрел. Мощный поток зеленой безжизненной воды стремительно вырывался из водохранилища через опущенные ворота водослива и с шумом обрушивался вниз по гладкому бетонному ложу пластинчатым потоком, превращаясь внизу в белое пенящееся неистовство в точности так, как предсказывали формулы гидравлики и эксперименты с масштабными моделями. Это было прекрасным и гипнотическим зрелищем: мощь воды направляется и регулируется точно рассчитанными углами и изгибами водослива, это была иллюстрация для учебника по инженерному делу.

Позади водослива, где не должно быть ничего, кроме гладкого рыжевато-коричневого края сожженной солнцем насыпи, бесновался какой-то бурый зверь из ночного кошмара, свирепо рычащий, прогрызающий роковую впадину в одном из рукотворных чудес света. Чудовище напрягалось и извергалось, хлестало, словно хвост взбесившегося зверя, пытающегося выбраться из своей норы. Когда удастся вырваться на свободу, его немедленно поглотит невообразимых размеров поток.

Все было неправильно с самого начала, подумал Рошек, качая головой, а слезы все текли и текли по щекам. Плотина в ущелье Сьерра была спроектирована отчасти для того, чтобы поднять его престиж и порадовать душу. Подвергать ее такому отвратительному испытанию было безумием, преступлением, гротескной несуразицей. С внезапной ясностью он вспомнил гнев и раздражение, которое он, в ту пору молодой инженер, испытал, когда написанная им научная статья была изуродована техническим журналом. Сложный анализ заканчивался одним-единственным уравнением, результатом тысячи наблюдений в этой области. И все это было безнадежно изувечено. Из-за глупости людей, которых он никогда и в глаза не видел, вывод огромной ценности превратился в нечто смехотворное. Он хотел тогда поехать в Нью-Йорк и задушить издателей голыми руками. Сейчас он испытывал то же самое.

Плотина в ущелье Сьерра исчезала у него на глазах. Сдиралось гладкое покрытие, силы природы вершили свою работу. Он не мог остановить их, бесполезно его эмоциональное участие. Он отстраненно наблюдал за происходящим, словно из звуконепроницаемой будки смотрел какой-то фильм. Руки наглого молодого танцора с почти совершенным телом ласкали Элеонору Джеймс, и она улыбалась в ответ, но что ему до этого? Элеонора уже ушла из его жизни, скоро это же сделает и плотина. Он выполнил свою работу так хорошо, как только мог, а другие разрушили его создание. Элеонора оказалась не той, которую он любил, и сейчас перед ним была не его плотина. Он боготворил совершенство. Плотина в ущелье Сьерра, которую он спроектировал и построил, не могла бы развалиться, словно песчаный дворец, чтобы послужить развлечением для банды вампиров.

Ветер теребил его одежду, шляпу сорвало с головы и катапультой взметнуло в воздух, словно бумажного голубя. Рошек наблюдал, как она парит высоко в небе, а потом падает по длинной дуге, вертясь и уменьшаясь в размерах, пока не превратилась в безвозвратное пятнышко, спустя какие-то, как показалось, минуты скрывшееся в недрах реки, каскадами текущей по фасаду дамбы.

Он ослабил кисти рук, и костыли со стуком упали. Чтобы не свалиться, сомкнул пальцы вокруг холодной стальной трубы перил ограды. Если бы не иссохшие ноги, он мгновенно перепрыгнул бы через эту ограду. Потом расслышал чей-то вроде бы знакомый голос и медленно повернулся вправо. В трех метрах от него какой-то мужчина в белом рабочем комбинезоне пристально смотрел в бинокль и держал у губ микрофон радио. Рошек где-то видел это лицо раньше.

– Вижу формирующийся на водохранилище водоворот, – говорил этот мужчина. – Определенная впадина в воде и вращение по часовой стрелке примерно в трехстах метрах к северо-востоку от водослива. Это на сто метров ближе, чем предсказала математическая модель. Верхушка прорыва сейчас на отметке двести десять метров.

Голос был слишком бесстрастным. Плотина в ущелье Сьерра рушилась, нужны были рыдания и вопли боли. Рошек внимательно всматривался, пытаясь определить, кто же это. Почему его вид и звук голоса возбудили ненависть в его сердце? Он потащился поближе к нему, скользя руками по перилам и не обращая внимания на людей, которым приходилось сторониться, чтобы дать ему пройти.

– Главный прорыв произойдет всего через десять минут или около этого, – сказал мужчина в свой микрофон. – Я все еще вижу людей на хребте ниже города. Они могут погибнуть, если останутся там.

Мужчина повернулся, опустив радиопередатчик и бинокль.

– Мистер Рошек! – воскликнул он в изумлении. – О Господи! Бог мой, мне так жаль... – Он протянул руку к плотине. – Это... это великое сооружение, великолепное сооружение. В проекте не было ничего неправильного... Исследования докажут это, я уверен...

– Это Крамер, не так ли? – сказал Рошек, подтягиваясь поближе.

– Да...

Молодой человек слегка отступил назад, словно боясь, что в него вот-вот плюнут или его ударят.

– Вам повезло, – сказал Рошек дрожащим голосом, – неслыханно повезло. Был один шанс из миллиарда, что эта плотина рухнет. – Рев воды оглушал, и Рошеку пришлось повысить голос: – Ваша идиотская компьютерная программа не имеет к этому никакого отношения... Глупейшее везение. – Он отпустил перила и вцепился в плечо Крамера. – До того как вы появились, не было никаких проблем. Вы заставили это случиться! Да, вы каким-то образом дали воде прорвать дамбу... только не отрицайте этого! Саботаж... чтобы доказать вашу безумную теорию, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы уничтожить меня...

Рошек кричал, надеясь быть услышанным, несмотря на грохот вокруг, но его голос был слабым и надтреснутым. Возникло сильнейшее побуждение попытаться перебросить Крамера через перила и вместе с ним рухнуть в этот поток внизу, но он заставил себя не поддаться ему, понимая, что попытка закончится неудачей. Молодой сильный парень просто отгонит его, да и столпившиеся вокруг мужчины помогут. Нападение не принесло бы ничего, разве что еще один спектакль для наблюдающих во все глаза шакалов.

Рошек почувствовал чью-то сильную руку на своем плече. Обернулся и увидел какого-то человека, голова которого была обернута повязкой, он выкрикивал его имя.

– Ты меня не слышишь? – кричал он. – Ты что, не узнаешь меня? Это был Герман Болен. Рошек хладнокровно оценил ситуацию.

Если я не отвечу, рассуждал он, то Болен подумает, я сошел с ума.

Я должен успокоить его.

– Разумеется, я тебя слышу, Герман. Что с твоей головой?

– Пытался пробить ею ветровое стекло своего самолета. Я только-только из медицинской палатки. Наложили шесть швов. Совсем недавно из меня лилась кровь, как из заколотой свиньи.

– И как из плотины, – сказал Рошек. – Ты в конце концов угробишь себя этими своими поездками и полетами.

От плотины донесся глубокий, рокочущий гром. Громадный треугольный блок насыпи пониже гребня отделился и полетел на дно реки, подняв волны. Водохранилище, казалось, прыгнуло в этот проран, который теперь шел от подошвы насыпи, не доходя до гребня лишь несколько метров. Вода пробивала себе дорогу наводящим ужас неистовством. Прямо над прораном дорога, проходящая по гребню плотины, начала заметно прогибаться.

Рошек отвернулся. Он оперся спиной о перила и вытянул руки.

– Где мои костыли?

Когда их принесли, начал протискиваться между легковыми автомобилями и грузовиками к своему вертолету. Болену, которому пришлось торопиться за ним, сказал:

– Я не желаю смотреть на это. Я не мазохист. Лечу обратно, в Лос-Анджелес. Карлос ждет меня в аэропорту Юбы с нашим «Лиэром». Болен помог ему вскарабкаться на место для пассажира.

– А не лучше ли тебе, Теодор, остаться, пока это не кончится? Здесь пресса, они хотят побеседовать с тобой. Нам надо обговорить что-то вроде заявления.

– Старый рыдающий калека, – сказал Рошек, застегивая пристежной ремень. – Из этого получится миленький сюжетец на полминуты для полуденных новостей, не так ли? Нет уж, спасибо. Сам поговоришь-с ними. Скажешь все, что захочешь.

Болен не давал ему закрыть дверь.

– А ты уверен, что ты... ты будешь...

– Я в полном порядке, Герман. Не беспокойся. Я немного... ну вышел из себя, когда впервые увидел плотину и Крамера, но сейчас в порядке. Полностью себя контролирую, поверь мне. Потолкуем, когда вернешься в Лос-Анджелес. В особенности о Крамере. Пресса собирается сделать из него героя. Я уверен, ты понимаешь. Подумаем, как повернуть это в пользу фирме.

Рошек изо всех сил старался говорить разумно и произвести впечатление человека, испытавшего стресс, но обладающего достаточно сильным характером, чтобы оправиться от него. Он улыбнулся и ободряюще кивнул, снимая руку Болена с дверцы. Болен поколебался, потом отошел.

Вертолет вертикально взмыл, а когда оказался над верхушками окружающих деревьев, накренился и полетел на юго-запад. Рошек смотрел на Болена, глядевшего на него задрав голову, и увидел, как того чуть не сшиб с ног какой-то бегун трусцой, появившийся из леса и, видимо, не соображавший, куда бежит. Рошек изогнулся на сиденье, чтобы в последний раз бросить взгляд на разрушающуюся плотину. Проран уже перекрывал водослив, и конец был близок.

Десятки тысяч тонн воды в секунду вырывались потоком, подобно Ниагарскому водопаду, только в три раза выше. Он помимо воли не мог оторвать взгляда от этого зрелища, пока склон горы милостиво не закрыл его.

Глава 29

Дункан уже трижды дернул шнур, а двигатель все не заводился.

– Дерьмо, – выругался он.

Лодка дрейфовала в направлении плотины куда сильнее обычного, и до нее оставалось всего полкилометра. Он решил, что за ночь, должно быть, понизили ворота водослива... Течение не было бы таким сильным, если в толщина слоя переливающейся через верх воды не превышала полметра. Он не то чтобы почувствовал опасность, нет. На стороне ворот, обращенной к водохранилищу, были улавливатели всякого хлама, здоровенные стальные решетки, задерживающие разные обломки и мусор, которые могли бы повредить водослив. А в тридцати метрах от плотины имеется длинная связка соединенных цепями бревен, что не позволяло владельцам частных лодок высаживаться на насыпь у верхнего бьефа. Но Дункану все равно не хотелось находиться так близко к плотине. Он вдоволь насмотрелся на нее за неделю, да и рыбка ловилась лучше, если отплыть подальше, вверх по течению.

Он снова попытался завести двигатель, и на этот раз тот заработал. Дункан развернул лодку и взял курс на середину водохранилища. Запрокинув голову, вытянул последние капли из жестянки с пивом, а потом подержал ее за бортом, пока не наполнилась водой. Тогда отпустил ее и перегнулся через борт, чтобы понаблюдать, как жестянка тонет. Обычно он мог следить за ней, пока она опускалась метров на пять-шесть, а порой и дольше – вода в водохранилище, пополнявшемся главным образом таявшими снегами, была на редкость чистой. Но на этот раз жестянка скрылась из глаз примерно всего через метр. Непонятно. Он никогда не видел, чтобы вода в этой части водохранилища, где глубина достигала двухсот сорока метров, была такой темной. Должно быть, что-то взболтало осадок.

Он сел и осмотрелся кругом. Какой-то мужчина, стоя на гребне плотины, размахивал руками. Он что же, махал ему? Дункан помахал в ответ. Правая смотровая площадка была битком набита легковыми автомобилями и грузовиками. Что это все значило? Наверное, что-нибудь, связанное с марафоном. Он заметил, что очутился так близко к правой стороне плотины, как никогда раньше.

– Ну, давай же, ради Бога, – громко сказал он, открыв дроссель до отказа и реверсировав гребной винт.

Он не сводил глаз с выбранной неподвижной точки на берегу, чтобы следить за своим перемещением, но все еще плыл в обратном направлении. Он передвинулся на сиденье и посмотрел на водослив. Если течение настолько сильное, то, может быть, для спасения лучше слегка свернуть в сторону, чтобы добраться до берега у правого устья. А уж оттуда наверняка смог бы пробраться обратно, вверх по течению, держась у края ущелья. Он направил лодку к водосливу и впервые обеспокоился каким-то приглушенным ревом. Обычно шум падающей на дно водослива воды с водохранилища не слышен, поскольку плотина служила своеобразным звуковым барьером. Должно быть, сбрасывают все семь метров, подумал он, в противном случае этот шум до меня нипочем не дошел бы. Он представил себе, как вода утягивает его лодку к улавливателям мусора и прижимает к сточным решеткам, словно ветку дерева. Если такое случится, его вместе с лодкой придется извлекать краном.

Он увидел, как со смотровой площадки поднялся вертолет и исчез к юго-западу. Спустя минуту оттуда же поднялся другой вертолет и направился прямо к нему. Его лодка набирала скорость, и угол, на который он поставил румпель, не оказывал никакого воздействия на ее направление. Поначалу тащило к плотине, потом параллельно ей, а теперь разворачивало по широкой дуге от плотины. И тогда он заметил какую-то воронку на поверхности воды примерно метрах в ста от себя, вмятину, вокруг которой вращался довольно большой участок водохранилища.

– Господи, – сказал Дункан, – да меня же поймала какая-то проклятая вертушка...

Ему удалось повернуть лодку так, что она стала удаляться от вмятины. С возрастающим страхом наблюдал, как его развернуло по широкой дуге, возвратив уже через минуту в ту же самую точку, только метров на десять ближе к центру. Его подвесной мотор был бессилен против скорости и мощи этого убыстряющегося спирального потока. После еще двух оборотов он оказался в метрах пятнадцати от центра, и его лодка стала круто наклоняться, словно поверхность воды была какой-то резиновой оболочкой, которую сжимали и с самого дна тянули вниз.

Водоворот! Это слово молнией пронзило его. В панике он осознал, что его уволокло так далеко под окружающую его поверхность водохранилища, что он больше не видит ни плотины, ни берега. Лодка вертелась неуклонно ужимавшимися кругами, пока не оказалась настолько близко к углубляющемуся жерлу воронки, что Дункан мог бы коснуться его веслом. Над ним появился вертолет, он опустился, и летчик, наполовину высунувшись из дверцы, жестами показывал Дункану, чтобы он попытался ухватиться за одну из лыж. Вертолет завис в воздухе, пока лодка проделала под ним еще два круга. Оба раза Дункан, встав на сиденье на колени, вытягивался, насколько мог, но ему так и не удалось коснуться колес. Когда лодка накренилась на изгибе воронки в третий раз, Дункан нетвердо встал на четвереньки, пытаясь не потерять равновесия и не опрокинуть лодку. Он пообещал себе на этот раз уцепиться за колеса, даже если придется прыгнуть вверх.

Но он не смог воспользоваться последним шансом. Ударившись о полузатопленное бревно, лодка опрокинулась, и Дункана швырнуло в самый центр водяного вихря, который немедленно всосал его с глаз долой. Вертолет повисел еще немного, потом медленно развернулся и стал набирать высоту.

* * *

Кента Спэйна интересовало, сколько же он сможет еще продержаться. Шатаясь, выбрался из леса на правую смотровую площадку, где наткнулся на припаркованный полицейский автомобиль. Рикошетом отлетев от него, едва не сшиб с ног какого-то толстяка с перевязанной головой. Пролагая себе дорогу через заграждения из козел для пилки дров, которые были размещены так нелепо, что скорее мешали его продвижению, нежели направляли его, он испытывал и тошноту и головокружение. Там было много зрителей, но они почему-то не приветствовали его нестройными криками, которых обычно удостаивается возглавляющий гонку бегун. Несколько человек при виде его выкрикнули какие-то непонятные поздравления, остальные смотрели куда-то в сторону.

Добравшись до дороги через дамбу и поднырнув под цепь, которую кто-то глупейшим образом протянул поперек нее, он увидел полицейского, поджидавшего его с протянутой рукой. У Спэйна не было никакого намерения останавливаться ради рукопожатия. А полицейский, явно не желая быть отвергнутым, бросился на Кента, когда тот пробегал мимо. Бегун сделал шаг в сторону и ускользнул от объятий, сделав резкое движение плечом. Теперь этот легавый гнался за ним и выкрикивал что-то, чего Кент не мог расслышать из-за раскалывающего голову рева, наполнившего уши. Этот тупой ублюдок, по всей вероятности, хочет, чтобы я остановился и дал ему автограф, подумал Кент, поражаясь глобальному тупоумию человечества. Перебирая ногами, он увеличил свою скорость настолько, насколько позволяли оставшиеся силы, которых все же было достаточно, чтобы оставить полицейского позади.

За несколько минут до этого, когда он спускался по склону холма к плотине, деревья задрожали и земля заходила волнами, словно флаг на ветру. Тогда он тоже услышал рев, но это было ничто в сравнении с ужасным грохотом. Дорога скорее не колыхалась, а тряслась, и в одном месте даже, казалось, провалилась под его ногами. Ему даже пришлось сбежать вниз, в какую-то впадину, и снова вверх, по другой ее стороне. «Остановись на минутку, – говорил ему внутренний голос, – сядь на бордюр ограждения и подожди, пока этот рев и тряска кончатся». Нет! Он продолжит бег, даже если это убьет его. Упорство было фирменным знаком чемпиона. Он не позволит своему телу и своему мозгу уговорить его сделать передышку. Единственное, что могло бы заставить его остановиться, это если бы все его связки в теле вдруг распались и оно рухнуло на землю кучей отдельных частей.

На другом конце плотины тоже были люди. Они пытались схватить его, когда пробегал мимо, что-то кричали, но он не смог разобрать слова. Знак, отмечавший точку, где трасса уходила с дороги в лес, был опрокинут. Прекрасно. Это может задержать бегунов, не знающих маршрута.

Вскоре Кент снова оказался один среди деревьев. Он настойчиво трусил вдоль тропы, повторяющей очертания края ущелья. В конце этих длинных американских горок его должен поджидать Дюлотт. Кент начинал чувствовать себя немного лучше, старался держать глаза широко открытыми, чтобы не пропустить белой тряпки, отмечавшей место, где спрятан велосипед. Его дыхание уже не было таким прерывистым, как во время бега по плотине. Грохот уменьшился, и земля под ногами почти успокоилась. А потом подвели ноги, стали будто резиновые. Сделав не больше пяти шагов, он упал лицом в грязь.

Хватался за землю, словно утопающий за спасительный плот, и дышал тяжело, как выброшенная на берег рыба.

Все кончено, подумал он, я все провалил. Юсри пролетит мимо и будет первым. Может быть, приостановится, чтобы швырнуть мне грязью в глаза. Потом пробежит Райан, а за ними вся эта пыхтящая, потная, истекающая слюной орава. Если не откачусь в траву, меня просто затопчут до смерти.

Но, полежав несколько минут спокойно, почувствовал прилив сил в конечностях. Он сел. Кругом стояла странная тишина. По тропе никто не бежал. Он, должно быть, вырвался вперед больше, чем полагал. С некоторым усилием поднялся на ноги и отряхнулся. Несколько порезов и синяков. Левое колено слегка кровоточило. Он немного прошелся. Приятно обдувал холодный ветерок, и он начал бег, поначалу трусцой, как бы проверяя себя, а потом с признаками энергии.

Увидев покачивающуюся на ветке тенниску Центра холистической подготовки, остановился. На тропе все еще никого не было.

– Господи, – сказал он, раздвигая ветви, – я, должно быть, обогнал этих засранцев на целые километры.

Велосипед был там, сверкающий и прекрасный. Кент выволок его на открытое место и несколько раз свалился, прежде чем сумел сесть.

* * *

Увидев приближающийся велосипед, Дюлотт вышел из-за своего столика и протянул руки. Кент резко затормозил.

– Не так быстро, – с улыбкой сказал Дюлотт. – При такой скорости вы побьете мировой рекорд минут на десять. Ну как вы продержались?

– Несколько минут назад думал, что сдох, а теперь чувствую себя отлично. Насколько я впереди остальных?

– Не знаю. Из ущелья не слышно ничего, только какие-то радиопомехи. Вы использовали эти часы-шагомер, пульсометр, потом еще этот...

– Нет. Все это дерьмо разбилось. И, судя по ощущениям в паху, заодно накрылся и жизненный препарат «Джог-Теха».

– Ну, этого никто никогда не узнает. Оставьте велосипед здесь и остаток пути бегите трусцой. Ваше время все-таки должно быть в рамках разумного.

Кент слез с велосипеда и пихнул его в высокую траву.

– Все, что скажете, док. – Он осушил стаканчик воды и угостил себя очищенным апельсином. Припустившись рысью, взглянул через плечо и помахал рукой. – Пока, увидимся в понедельник в отделении Американского банка.

* * *

Полисмен Джон Колла мчался по боковым улицам Саттертона, включив воющую сирену. У каждого третьего дома останавливался, чтобы сказать всем, кого обнаруживал, что надо немедленно отправляться на высокие места, вначале предупредив соседей. Когда услышал по радио сообщение Крамера, что до окончательного прорыва осталось примерно двадцать минут, сообразил, что при нынешнем темпе ему не покрыть положенного участка. Он перешел на остановки у каждого пятого дома. Большинство домов были уже пусты, отчасти благодаря какому-то самолету, оснащенному системой громкого вещания, который целых сорок пять минут низко кружил над городом, передавая приказ об эвакуации. Самолет прилетел из округа Саттер. Миссис Лехман, да благословенно будет ее доброе сердце, по всей видимости, сообщила кому-то, чтобы его прислали на помощь.

Колла обнаружил мужчину, который не хотел уезжать, ибо смотрел по телевизору бейсбольный матч, где как раз намечалась важная подача. Колла немного поспорил с ним, прежде чем бегом вернуться к своей патрульной машине. Когда разворачивался, увидел, как этот мужчина выходит из парадной двери и направляется к своему гаражу.

– Я уезжаю, – крикнул он полицейскому. – Ток вырубили. Телевизор больше не работает.

Когда, согласно новой оценке Крамера, до прорыва осталось пять минут, Колла отказался от дальнейших усилий и поехал по одной из дорог, ведущих к плоскогорьям над городом. По дороге он остановился, чтобы сказать мистеру и миссис Орвис, пытавшимся привязать мягкое кресло к крыше своего автомобиля, чтобы они бросили его и поскорее убирались подальше. Коллу успокоило то, что видел сам, и услышанные по радио сообщения, будто Саттертон уже почти полностью опустел. Он удивится, когда наводнение схлынет и когда он недосчитается больше дюжины человек из населения в шесть с половиной тысяч.

На самом краю города, где дорога резко сворачивала вверх по холму, Колла нажал на тормоза. Двое ребятишек, старшему не больше десяти, спокойно сидели на дереве.

– Ребята, какого черта вы там делаете? – закричал он, не выходя из машины.

– Плотина прорвалась, – крикнул один из них в ответ. – Мы смотрим, как вода оттуда выливается прямо сюда.

Колла выскочил из машины и велел им спускаться, сказав, что, если останутся там, утонут.

– А где ваши мама и папа? В доме?

– Папа с нами развелся, – сказал старший мальчик, слезая на землю. – А мама наверху, ногти красит.

– Она что же, не слышала сирены и колоколов, и как люди кричали, и все эти самолеты?

– Сказала, сегодня что-то ужасно шумно.

– Быстро в машину!

– Ой, правда?

Колла два раза выстрелил в воздух. В одном из окон второго этажа появилось женское лицо. Когда она увидела то, что приняла за арест ее малышей, начала рыдать.

– Плотина рушится! – закричал Колла. – Жду вас полминуты, потом увожу детей.

Женщина подняла глаза и посмотрела поверх крыш на плотину. Увиденное заставило широко раскрыть рот. Она выбежала к подъездной аллее через двадцать секунд в развевающемся меховом манто, под каждой рукой кошка, на каждом локте сумочка. Помогая сесть в машину, Колла заметил, что она миловидна, даже без макияжа и в домашнем халате. Он мысленно решил навестить ее, когда все это закончится.

– Смотрите, – сказал взволнованный голос по радио, – вот она движется...

* * *

С наблюдательного пункта Фила это выглядело концом света. С низким гулом и треском огромные куски плотины падали в проран, пока на всем ее протяжении до самой вершины не открылся зазубренный вырез в форме латинской буквы "V". Часть шоссе, проходившего по гребню, зависла подвесным мостом над потоком, прежде чем единым куском рухнуть медленным на вид движением. Водохранилище, как бы ощутив, что тремястами метрами ниже появился свободный проход, ринулось вперед, словно внезапно пришедший в движение зеленоватый ледник. Нижние участки прорана, где вулканической лавой еще извергалась бурая вода, были попросту стерты сотнями тысяч тонн падающей сверху белой воды. Мощный поток быстро расширял себе путь, по мере чего некогда неприступная плотина, казалось, утрачивала волю к сопротивлению. По сторонам провис прорванный бетонный водослив. Поток отрывал от вершины и швырял вниз один увесистый блок за другим. Фил инстинктивно сделал несколько шагов назад, опасаясь, что мощный утес, на котором он стоял, тоже может обрушиться. Он намеревался продолжить описывать развернувшееся перед ним зрелище, но радиопередатчик отказал, насквозь, как и одежда Фила, пропитавшись водой. А он и без того утратил на время способность говорить, настолько был ошеломлен тем, как освободившееся водохранилище ринулось сквозь плотину. Он видел фильмы об авариях других, меньших плотин, но ни опыт, ни воображение не могли подготовить к зрелищу подобного разрушения. Это можно было сравнить с тем, как рушится горный хребет или вся Калифорния тонет в море.

Когда участок основания плотины отделился от массива насыпи, земля под ногами содрогнулась, словно при землетрясении. На полпути между прораном и дальним концом дамбы появилась трещина, оказавшаяся новым очагом извержения воды. Добрая треть плотины, масса объемом по меньшей мере в двадцать миллионов кубических метров разного материала, начала сползать вниз по течению как единое целое, больше неспособное удерживать напор воды. Она тяжело оседала все ниже, пока вода не перехлестнула через верх и не понеслась по фасаду. Вода бурлила и по бокам плотины, которая по мере того, как это происходило, медленнотеряла свои очертания, уходя под воду и расползаясь, словно огромная куча грязи.

Река пошире Колумбии протолкнулась через это отверстие и обрушилась вниз, торопясь к новому, более низкому уровню в полукилометре ниже по течению. Расширявшийся веером поток из первого прорана был охвачен и подавлен новой лавиной воды, которая была на десятки метров глубже. В считанные минуты Саттертон был разрушен и стерт с лица земли неистовством, очистившим долину от одного конца до другого вплоть до скального основания.

Главная стена воды, не встречая препятствий, прокатилась поверх города со скоростью восемьдесят километров в час. Когда она ударила в холм ниже его, там, где река и ущелье поворачивали вправо, огромная масса воды ринулась вверх по склону подобно удару бьющегося о волнолом прибоя. Это был всплеск смерти. Когда волна ухнула обратно в главный поток, склон был очищен от деревьев, пахотной почвы, домов... и от зрителей.

Глава 30

Кент Спэйн чувствовал себя прекрасно, бежал широким шагом и дышал свободно. Да еще и улыбался. До ступеней ратуши Саттертона оставалось всего полтора километра. Там он разорвет финишную ленточку с ошеломляющим новым рекордом мазэрлодского марафона. После того как он почти вышел из игры, все эти баксы, слава, автомобили, одежда, женщины и жратва будут в конце концов к его услугам. Осталось пробежать вниз по холму, вдоль дорожки на нем, над городом, к ярмарочной площади, вниз по крутой песчаной дороге к границам города и, наконец, вверх, вдоль Главной улицы, помахивая рукой приветствующим его толпам.

Над головой стучал какой-то вертолет, четвертый с того момента, как он пересек дамбу. Конечно, из-за относительно малоизвестного кросса по пересеченной местности кутерьмы многовато. Спорт становится слишком популярным. Огибая какой-то угол, он увидел спины людей, стоявших на заросшем травой склоне с биноклями, с набитыми одеждой мешками, с коробками, они стояли кучками, обнявшись. Дети плакали.

– Дайте дорогу! – крикнул он, обегая эту странно молчаливую толпу. – Здесь же трасса марафона! Дайте мне пройти...

– Тупой проклятый идиот, – донесся мужской голос. Ответив проклятиями, Кент сошел с тропы и продолжил бег вдоль склона холма, чтобы обойти этот затор. Увидев, на что они смотрели, в смятении остановился. Он находился на краю какого-то внутреннего моря. Там, где должна быть песчаная дорога, спускающаяся в город, была только вода, вода, простиравшаяся до холмов на противоположной стороне долины, в двух с половиной километрах.

– Где я? – крикнул он, прыгая вверх и вниз на пальцах, чтобы поддержать циркуляцию крови в ногах. – Я, должно быть, повернул не туда. Где Саттертон? Какой дорогой к нему попасть? Что такое, черт подери, с вами случилось, люди? Что происходит? Вы что, оглохли? Как добраться до ратуши?

Какая-то женщина подняла руку и показала на центр озера, где плавающие обломки обозначали быстрое течение.

– Вон там Саттертон, – сказала она тихо, – под водой. Прорвалась плотина.

Кент перестал прыгать. Он медленно повернулся, слова этой женщины пронзили мозг подобно яркой вспышке молнии. Отчаяние на лицах окружавших его людей ясно показало, что его потеря ничто по сравнению с тем, что потеряли они.

Рядом с ним на траве сидели и негромко рыдали мужчина и женщина и трое детей. Начал рыдать и Кент, усевшись рядом с ними и опустив лицо в ладони. Сидеть было вредно для поясницы, но Кента Спэйна это больше не волновало.

* * *

Фредди накренил самолет, чтобы отец взглянул на большую поляну.

– Вот она, – сказал он. – Прыгаешь первым. Когда окажешься на земле и выберешься из парашюта, сброшу мешки с деньгами, направлю самолет в сторону Мексики и спрыгну сам.

– Ты, видно, шутишь, – сказал Эмиль Хассет с улыбкой, которая уже грозила превратиться в постоянную. – Чтобы я прыгал раньше денег? Да ни в жизнь!

– Думаешь, отправлюсь в Вегас или еще куда-то без тебя, так? Что я говорил? Мы еще даже с самолета не сиганули, а уже хватаем друг друга за наши проклятые глотки.

– Кто это хватает кого-то за проклятую глотку? Только не я. Я счастлив. Чувствую себя на миллион баксов. Но когда выйду вот в эту дверцу, миллион баксов выйдет со мной, по мешку под каждой рукой. Оставлять тебя здесь, наверху, со всей нашей добычей просто глупо при всем моем к тебе уважении.

– Папаша, ты не можешь прыгать с деньгами. Когда парашют раскроется, тебя встряхнет, ты выронишь мешки на деревья или в реку, и мы с тобой можем никогда их не найти. Если же тебе все-таки удастся в них вцепиться, станешь таким тяжелым, что ноги сломаются, словно сухари, как только стукнешься о землю.

– Я не оставлю тебя с этой добычей, дружок. Против такого искушения даже Дева Мария не устояла бы. Я тебя хорошо знаю, Фредди! Ты как-то раз пытался разбить мне лоб бильярдным кием. – Он снял кепку. – Посмотри, шрам еще виден.

Фредди вздохнул.

– Это было десять лет назад. Ладно, есть другая идея. Покружу там пониже, и сбросим мешки рядом с лачугой. Потом поднимусь примерно на четыреста пятьдесят метров, и ты спрыгнешь. А я спрыгну с высоты в шестьсот метров, так как должен быть уверен, что самолет не врежется в хребет.

– А четыреста пятьдесят метров не низковато для меня? Я же только начинающий.

– Достаточно высоко. Я не могу поднять тебя выше, ты же не умеешь управлять собой в падении. Если поднимется ветер, можешь приземлиться в Миннесоте или в еще каком-нибудь проклятом месте.

Эмиль пощупал подвесную систему парашюта на груди.

– Но так или иначе, как эта штука работает?

– Просто. Вот это вытяжной трос. Как только вывалишься из самолета, потяни его. Старайся удариться о землю не ногами, переломаешь. Свались вверх ногами и перекувырнись с силой.

– Звучит довольно просто. Давай так и поступим. – Эмиль положил руку на плечо сына. – Послушай, малыш, я сожалею, если это прозвучало, будто я тебе не доверяю. Это просто потому, что я...

– Ты мне не доверяешь, – огрызнулся Фредди, сбрасывая отцовскую руку. – Ну, и что с того? Ничего нового. Ты всегда думаешь, будто я собираюсь наколоть тебя каким-то сучьим способом.

– Может, это потому, что ты делал так много раз. Знаю, я не самый замечательный отец для ребенка, но в ближайшие два месяца тебе предстоит узнать нового человека. Увидишь, я не такой уж плохой. Может быть, когда все это напряжение спадет, мы с тобой сможем...

– Ох, черт тебя подери! Ты пошел на грабеж ради себя самого и ради денежек, но это касается и меня. Когда напряжение спадет, я отвалю. Забудь о семейном дерьме. Не хочу больше слушать.

– Хорошо, хорошо, – сказал Эмиль, поднимая руки. – Успокойся. Конечно, я пошел на грабеж главным образом ради себя. Но это не означает, что мы не могли бы забыть прошедшие деньки и все давние истории. Почему бы не начать все сначала?

Фредди отказался продолжать разговор. Вместо этого указал на мешки с деньгами и сказал отцу, чтобы тот передвинул их поближе к открытой двери. Фредди прицелился великолепно. Когда сказал: «Давай», отец вытолкнул мешки из самолета, и они приземлились метрах в шести от лачуги. С отцом он также все рассчитал безупречно. Эмиль Хассет изо всех сил старался извлечь из ранца парашют, но он был намертво закреплен всего несколькими поворотами плоскогубцев. Он камнем рухнул на купу невысоких деревьев на краю поляны, где тело будет скрыто от посторонних глаз и в то же время его будет нетрудно найти.

Фредди проделал широкий вираж, а потом выровнял курс для следующего прыжка. Внимательно проверив рукоятки управления, он приспособил самолет для прямого устойчивого полета. Спустя полминуты Фредди, паря под куполом своего парашюта, увидел, как его «Сессна» плавно поднялась, отреагировав на уменьшение весовой нагрузки, а потом исчезла за хребтом. Она пролетит еще минимум триста двадцать километров к югу, а может, если повезет, вдвое дальше. Похоже, к Фредерику Н. Хассету наконец-то пришла удача.

Он направил себя на свободный от камней клочок земли и при соприкосновении с почвой умело упал и перекувырнулся. Поднявшись на ноги, расстегнул пряжки и выскользнул из парашюта. Потом собрал его вздымающиеся складки в комок и отнес в лачугу. Ключи лежали там, где они их оставили, под кофейной жестянкой на крыльце. Забросив парашют внутрь, Фредди остановился, оглядываясь и прислушиваясь. Кругом не было никого. Никаких любопытствующих рыболовов, охотников, бродяг, соглядатаев или соседей. Да, они провернули ограбление с точностью часового механизма. Газеты будут шуметь о выдающихся криминальных мыслителях.

Он перетащил холщовые мешки в маленькую переднюю комнату и привалил там к дивану. Они были тяжелее, чем он ожидал, и ему не терпелось пересчитать добычу, но сейчас для этого не было времени. Предстояло совершить простой нерелигиозный похоронный обряд.

Садовые инструменты хранились в чулане снаружи. Он выбрал заступ и понес его к купе деревьев на краю полянки. Земля была влажной и мягкой, и тело отца лежало, прижавшись к ней лицом, неуклюже раскинув руки и ноги подобно изломанной свастике. Из воротника и манжет униформы охранника медленно сочилась кровь.

Фредди быстро копал могилу. Когда она стала достаточно глубокой, острым концом заступа сбросил в нее тело. Засыпать начал с головы, чтобы скорее прикрыть застывшую на лице отца усмешку.

Когда он работал, начал беспокоить отдаленный грохот, похожий на шум идущего по мосту поезда. Но в этой долине железных дорог не было. Звук становился все громче. Фредди выпрямился, положив руки и подбородок на рукоятку заступа. Он уже как-то раз слышал подобный звук во время воздушного парада на базе ВВС в Тревисе, близ Сакраменто, когда эскадрилья бомбардировщиков времен второй мировой войны вынырнула из-за холма.

По деревьям прокатился странный ветер, странный потому, что без порывов... Просто устойчивый поток воздуха шел с северо-востока со скоростью примерно двадцать пять километров в час, неся легкое ощущение влаги, словно морской ветерок. Однако морем не пахло. Запах больше походил на тот, который поднимается над рекой Сан-Джоакин во время разлива. Этакая комбинация ароматов рыбы, отбросов и свежескошенной травы.

Ветер становился все сильнее. Сотня птиц поднялась с деревьев и полетела вниз по долине. Оставив отца наполовину засыпанным, Фредди отбросил заступ и побрел вверх по холму, в сторону лачуги. Оттуда он мог видеть на полтора километра вверх по течению. Взлетели другие птицы, кролик в безумном беге пронесся через поляну.

Обзор ограничивали верхушки холмов в том месте, где склоны долины на крутом изгибе реки становились круче, почти вертикальными. Небо сияло чистой голубизной, но из-за изгиба поднималась неправдоподобно огромная и черная туча пыли. Лавина – единственное, о чем подумал Фредди. В какой-то горе образовался провал, и это перепугало животных. Вот только этот нарастающий рев...

Сверкающая стена воды появилась из-за поворота ущелья подобно голове огромной змеи, отливавшей черным, коричневым и серебристым. Волну что-то сильно толкало, и она высоко вздымалась по утесам, прежде чем снова опасть. Рев тысячекратно усилился, и до Фредди донесся порыв ветра, ударивший так сильно, что едва не опрокинул навзничь. Он опустился на четвереньки и уставился на это видение так, как оцепеневшая от страха собака смотрела бы на приближающийся паровоз. Он был охвачен тисками такого сильного ужаса, что был не в силах ни пошевелиться, ни просто вздохнуть. Бурлящая стена воды высотой в несколько десятков метров с грохотом неслась к нему, фантастический прибой, несущий обломки, тяжелая, грохочущая, неправдоподобно громадная масса, прыгающий, извивающийся, ревущий и сокрушающий монстр из кошмара сумасшедшего, каждая частица которого была в движении, неуклонно продвигалась вперед.

Фредди удалось подняться на ноги под штормовым ветром, наполнившим воздух пылью, сосновыми иглами и ветвями деревьев. Шатаясь, он начал карабкаться вверх по склону, не в силах оторвать глаз от стены движущейся воды, которая теперь заняла полнеба и напоминала непрерывно рушащееся здание, которое толкали вперед откуда-то сзади. Он наткнулся на дерево и обнял его изо всех сил, поскольку понимал, что волна докатится быстрее, чем он успеет выбраться на высокое место.

Поток приблизился настолько, что он мог разглядеть рекламный щит, целую стену дома, вырванные с корнем деревья, грузовик-тягач... Все это ворочалось среди миллиона прочих обломков, соскальзывая вниз по передней части вздымающегося водопада только для того, чтобы, вознесясь на вершину волны, снова ринуться вниз. Фредди видел, как деревья на дне долины валятся по направлению к нему длинными рядами, словно сорная трава под косой. Их сбивали отчасти обрушивающаяся вниз вода, а отчасти – огромная масса обломков, которые катились впереди подобно мусору, сгребаемому бульдозером. Фредди сильнее вжался в дерево и закрыл глаза. Его сердце остановилось. Буквально перед тем, как ударила волна, он сделал то единственное, о чем он смог подумать, в надежде, что грубость коры, к которой прижимались его руки и щеки, была нормальным миром, тогда как взрывающийся вокруг мир безумен.

* * *

Спустя сорок пять минут после гибели Саттертона начальник полиции Уилсон Хартли находился в шестнадцати километрах ниже плотины и мчался вниз по окружной дороге в своей машине. Он останавливался у каждой обычной стоянки туристов и у каждого дома, если для этого не надо было сворачивать в сторону. Ему удалось постучать в двери по крайней мере тридцати коттеджей, жилых автоприцепов и экскурсионных автобусов, и почти в половине из них люди ничего не слышали о надвигающемся наводнении. Он отправил троих рыболовов и дюжину членов клуба Сьерры, собравшихся на этакую экскурсию-пирушку, бегом вверх по склонам холмов, в какое-нибудь безопасное место. Невозможно было сказать, сколько туристов и экскурсантов обратили внимание на его предупреждение, которое он снова и снова передавал по своему мощному громкоговорителю. Дабы убедиться, что один из домов пуст, пришлось пристрелить бросившуюся на него немецкую овчарку, которую оставили владельцы, торопившиеся удрать.

За продвижением воды следили с самолетов и передавали в вагончик связи. Хартли слышал голос миссис Лехман, прерываемый статическими помехами. Она сообщила, что волна только что ударила рыболовецкую инкубаторную станцию в Кастл-Роке. Это в двух с половиной километрах выше по течению.

Хартли затормозил у шоссе, ведущего к «Лесному ручью», очаровательному летнему домику Рошека. Он поспорил сам с собой, есть ли у него достаточно времени, чтобы проверить и его... Он примерно на пять или даже восемь минут опережал волну. Он видел, как приехал Рошек, а потом улетел со смотровой площадки на вертолете, так что старик, вероятно, и сам проверил, есть ли на даче кто-либо, но все же... Хартли был в «Лесном ручье» лишь однажды, когда Рошек устраивал этакую чопорную вечеринку-прием на лужайке в день открытия плотины. Подъездная дорожка длиной около полукилометра, вспомнил Хартли, и вполне прямая. Это заняло бы только по двадцать секунд в каждую сторону, так что когда он вернется на главную дорогу, у него все еще останется как минимум четыре минуты в запасе. Оттуда до входа в ущелье прямой бросок, который он мог бы проделать на высокой скорости, оставив некоторое жизненное пространство между собой и катастрофой. А в трех километрах ниже по течению как раз через мост, три разные дороги, по которым можно выбраться на высокогорье. Включив сирену на полную мощность, он свернул на подъездной путь к «Лесному ручью».

Из массивной каменной трубы вился мирный дымок. Какие-то мужчина и женщина, явно услышавшие его приближение, наблюдали за ним с крыльца. Хартли с облегчением увидел, что они молодые и здоровые: в противном случае пришлось бы забрать их с собой. А ему нужно было как можно больше места в машине, чтобы подобрать оставшихся, которых он мог встретить в своем финальном броске к безопасности.

– Плотина прорвалась! – крикнул Хартли, останавливаясь под крыльцом и размахивая рукой. – Поток глубиной в десятки метров будет здесь через считанные минуты... Бегите вверх по холму до самой вершины... немедленно, отправляйтесь же...

Пара изумленно посмотрела друг на друга, а потом снова на Хартли.

– Плотина прорвалась! – снова крикнул Хартли, выключив сирену, чтобы быть уверенным, что его слова поняли. – Вы должны взобраться по холму так быстро, как только сможете. – При выключенной сирене можно было расслышать отдаленный грохот, но слабый, не громче шепота. Хартли показал вверх по течению. – Слышите шум? Это поток движется вниз по ущелью... Послушайте, вы же можете увидеть поднимающуюся пыль. Бегите вверх по холму, бегите изо всех сил, как только сможете быстро, и не останавливайтесь... Это ваш единственный шанс... удачи вам!

Хартли резко развернулся, шины прорезали на лужайке черные раны. Он задержался на несколько секунд, чтобы понаблюдать, как перепуганная пара бежит вверх по травянистому склону позади дома. Они скакали, словно газели, и явно находились в прекрасной физической форме. По всей вероятности, какие-то спортсмены. Они несомненно доберутся до вершины. Он надавил педаль акселератора и ринулся обратно по подъездной дорожке, уверенный, что спас еще две жизни. Теперь можно сосредоточиться на собственном спасении.

Три километра между «Лесным ручьем» и входом в ущелье он промчался со скоростью сто десять километров в час. Но перед местом, где дорога пересекала реку и вливалась в штатское шоссе, пришлось ударить по тормозам. Перед ним застыли четыре автомобиля. Река Сьерра-Кэньен вышла из берегов, притащила тяжелый груз разного хлама и снесла мост. Хартли медленно выбрался из машины и как бы упал на нее, положив руки на крышу и уставившись на разрыв в дороге там, где был мост.

Добраться до безопасного места пешком не было никакой возможности, поскольку эту часть долины прикрывали почти вертикальные утесы. Его окружили водители и пассажиры других автомобилей. Рыдающая женщина вцепилась в его форму, показывая на реку. Муж удерживал ее, объясняя прерываемым рыданиями голосом, что мост рухнул всего несколько минут назад и в автомобиле, который смыло и унесло прочь, находились их дочь, зять и двое внуков. Любые идеи, которые могли возникнуть у Хартли, готового вот-вот разрыдаться или упасть на колени в молитве, были бесплодны. Десять человек, близких к истерике, столпились вокруг него, выкрикивая вопросы и ожидая, что он даст на них ответы. Они хотели услышать, что надо делать. Не раз за годы службы ему удавалось успокаивать лишь одним властным видом. Врачи применяют нечто подобное, когда изображают, что знают больше, чем на самом деле. Он поднял руку, попросив тишины.

– Есть пожарная дорога службы лесов в километре выше по течению! – крикнул он. – Садитесь в ваши машины и следуйте за мной.

Направляясь обратно, вверх по ущелью, преодолевая постоянный встречный ветер, Хартли видел в зеркало заднего обзора следующий за ним караван автомобилей. А то, что он видел через ветровое стекло, с очевидностью говорило, что все они едут в никуда. Туча пыли, клубящаяся над деревьями, превратила яркость утра в сгущающийся зловещий мрак.

Пожарная дорога, едва ли шире грязной тропы, изборождена весенними потоками. Чтобы не ездили велосипедисты, водители-лихачи, ее перегородили горизонтальной стальной балкой, закрепленной на петлях у стойки с одного конца и запертой на висячий замок у другого. Хартли подбежал к заграждению и двумя выстрелами из служебного револьвера сшиб замок. Пока не забрался обратно в машину, ветер рвал одежду и швырял грязь и сосновые иголки с такой силой, что пришлось закрыть глаза, чтоб не ослепнуть. Продолжительный, все нарастающий рев сообщил, что волна не дальше, чем в километре.

Машина накренилась и раскачивалась из стороны в сторону, поскольку колеса то буксовали в грязи, то перекатывались через выпирающие корни и камни. Он почти отпустил педаль акселератора, пока покрышки не обрели надежного сцепления с почвой, а затем постепенно дожал ее до пола автомобиля. Восьмицилиндровый двигатель высокой мощности, обеспечивающий скорость автомобиля по шоссе в сто шестьдесят километров в час, позволил оставить остальные машины далеко позади, да он и не думал о них. Хартли не рискнул оторвать глаза от предательской дороги, чтобы посмотреть в зеркальце. Не смотрел он и через плечо, страшась увидеть источник этого грома, усилившегося настолько, что перекрыл все прочие звуки. Он резко поворачивал рулевое колесо вправо и влево, чтобы миновать наиболее опасные промоины и камни. Продирался через упавшие ветки, надеясь, что дорогу не перекроет какая-нибудь канава или рухнувшее дерево. Легкий всплеск воды ударил по ветровому стеклу, и он инстинктивным щелчком включил «дворники».

Пожарная дорога вилась по склону холма, поднимаясь под постоянным углом в двенадцать градусов. В течение целой минуты Хартли отчаянно рвался вперед и поднялся по меньшей мере метров на шестьдесят. Хотя одна покрышка облысела и поддон картера двигателя содрали камни, Хартли держал акселератор на пределе. Появилось ощущение, что в конечном счете ему удастся спастись. Еще одна минута – ему была нужна всего одна минута...

Дорога, постоянно поднимающаяся круто вверх, резко изогнулась вправо и вклинилась в складку между двумя скалами. Теперь Хартли удалялся от реки. Слева на противоположной стороне долины, на крутом горном склоне, коричневом от перегноя и сосновых иголок, виднелись редкие сосны и обнажения скальной породы. Взглянув налево и вверх, Хартли увидел высоко над собой, на противоположном склоне четкую диагональную линию. Он знал: это та же самая пожарная дорога, ведущая по всем этим спускам и подъемам к концу дальнего края ущелья. Если удастся добраться туда, будет спасен.

Но с ошеломляющей скоростью коричневый склон вдруг стал белым. Через него слева направо перехлестнулась пелена пены, словно на стену выплеснули мыльную воду из бадьи. И одновременно водяной поток глубиной около метра устремился вверх по холму, заструился вокруг автомобиля, подполз под него спереди, оторвав задние колеса от земли. Двигатель заглох. В считанные секунды мощный обратный поток перекатился через капот и крышу, развернув автомобиль двигателем к реке и прижав его к склону выше дороги. За окнами бурлила вода.

Хартли включил экстренное торможение и стал ждать, прижавшись к рулевому колесу. Машина полностью ушла под воду, которая струями просачивалась через пол, через приборный щиток и двери. Он соображал, не произошло ли самое худшее. Возможно, поток схлынет прежде, чем машина заполнится водой, возможно... Он чувствовал, как течение несет автомобиль, время от времени мягко ударяя о почву, словно гигантская лапа подталкивает коробочку. Потом понял, что рыдает, но не от страха боли или смерти, а из-за своей полнейшей беспомощности. Он абсолютно ничего не мог сделать, только вцепиться в руль и надеяться на лучшее. Будучи полицейским, он давным-давно примирился с возможностью умереть преждевременно, но всегда предполагал, что если такое и произойдет, то быстро, вероятнее всего, от пистолетного выстрела... Но ведь не так же, не пойманным в ловушку в автомобиле под водой. Бог мой, ведь не тонуть же...

Исполинская сила приподняла машину, медленно перевернула ее вверх колесами и боком бросила на землю. Хартли, ударившийся головой о дверной косяк, был слегка оглушен, но сознания не потерял. Со сверхъестественным хладнокровием продолжал мыслить логически. Два окна были разбиты, вода била в них струёй. Он протянул руку к защелке ремня безопасности. «У заднего окна образуется воздушный пузырь, – сказал он себе, – и, если машина останется на месте, я смогу продержаться около часа, а может, и больше. Потом вода должна схлынуть. Кости не сломаны. Если начну задыхаться, протолкнусь в окно и выплыву на поверхность».

Автомобиль подхватило снова и быстро поволокло по длинной дуге из расщелины к основному ущелью. С чувством полнейшей безнадежности Хартли осознал, что его подхватило главное течение потока. Ускорение было настолько велико, что его с силой придавило к сиденью. Автомобиль переворачивало снова и снова, кузов быстро заполнялся водой. Ощутив ее холод на лице, Хартли задержал дыхание. Панического страха не было. Просто снова стал мальчиком на масленичном гулянье с аттракционами. Восхитительное предвкушение тянуло к вершине американской горки, и он был готов к стремительному нырку вниз, что заставляет девчонок визжать, а мальчишек – хвататься за шапочки. Внезапно автомобиль ударила какая-то другая сила, столкнувшая прямиком вниз. Хартли уперся покрепче, как сделал бы человек в лифте, несущемся в свободном падении на дно шахты.

Вместе с тысячью обломков горных пород автомобиль швырнуло о дно ущелья с высоты шестидесяти метров, сплющило до четверти прежнего размера и понесло, словно комок бумаги, по насквозь продуваемой ветром улице. Затем вихревой поток поднял машину почти к поверхности и потащил вниз по течению, к широкому устью ущелья. Там машину второй раз швырнуло вниз, и она воткнулась, будто кол. в глинистый берег реки Сакраменто. Через три часа ослабевающий поток полностью занес ее десятиметровым слоем ила.

Глава 31

В двадцати километрах от плотины река Сьерра-Кэньен выходила из-за подножия холмов и текла по извилистому руслу через верхнюю равнинную часть Центральной долины до слияния с рекой Сакраменто у городка Омохундро. Поток извивался по ущелью, словно живое существо, как змея, занявшая всю его ширину и вбирающая в себя все, кроме прочных скал. По бокам и у дна этого потока течение немного замедляли жесткие поверхности иззубренных холмов, частоколов скал и краев ущелья, а также наносы смытой почвы и вырванные с корнем деревья. Поэтому там скорость потока была несколько ниже скорости основной массы воды, которая неудержимо падала вниз с высоты, обрушивая на дно долины бесконечную череду молотоподобных ударов. В течение часа, который потребовался потоку, чтобы добраться до устья ущелья, он захватил так много обломков, что в равных долях состоял из воды и твердых включений остатков насыпи плотины, пахотной почвы, речного гравия, деревьев, бревен, телефонных столбов, остатков сооружений от домов до мостов, животных и как минимум восьмидесяти километров проводов и изгородей.

Те, кто наблюдал наступление этой волны с вершин холмов и с самолетов, позднее описывали это по-разному.

– Первое, что я увидел, была туча пыли, – сказал Китти Спрэйг, рабочий-трелевщик из службы лесов. – Я принял ее за дым и передал по радио, что вспыхнул гигантский пожар. Через несколько минут я увидел наводнение, подобное катящейся водяной горе, толкающей перед собой городской мусор. Спереди она была наполовину скрыта туманом, но я смог разглядеть фантастический извивающийся поток, влекущий целые дома.

Садовнику по имени Нокс Бэргер едва удалось спастись. Он рассказал:

– Я изо всех сил бежал вверх по холму. Позади бежал мой брат Курт, нес своего трехлетнего сына. Ветер был настолько яростным, что почти сорвал с меня рубашку, и я увидел, как амбар сплющило так, будто кто-то на него наступил. Когда посмотрел вниз, не мог поверить своим глазам: какое-то чудовище, огромное, как сама долина, скользило вперед с таким грохотом, будто началась третья мировая война, Мы думали, что стоим достаточно высоко, в безопасности, но волна докатилась до нас и попыталась стащить вниз. Я вцепился в какое-то дерево и устоял на ногах, но ребенка вырвало из рук Курта. Он с воплем прыгнул в воду, и больше я не видел ни того, ни другого.

Эвелин Фрэнсис Хэйс, сотрудник Государственного собрания штата из городка Сосалито, с группой девочек-скаутов устроилась в палатках на пике Макфарлэнд над устьем ущелья.

– Странность в том, что день был такой прекрасный, – сказала она в интервью сакраментской газете «Би». – Обычно ожидают, что конец света придет с небом, полным грозовых туч и вспышек молний. Но тогда я подумала, что день Страшного суда наступил под лазурным небом. Казалось, все разрушительные силы природы вырвались на волю. Господь уничтожал мир, не давая даже времени помолиться. Мне ни разу не пришло в голову, что рухнула плотина. Опустошение приняло невероятные масштабы. Казалось, происходит нечто за пределами того, чтоб ответственность могла быть возложена на кого-либо из людей. Я собрала девочек вокруг себя, и мы, обнявшись, наблюдали, как поток вырывался из ущелья и веером разлетался по фруктовым садам и рисовым полям, словно расползающееся по одежде пятно. Когда поток достиг Омохундро, дома сдвинуло вместе, будто кто-то смел в кучу игрушки. Потом они скрылись под водой, и больше мы их уже не видели.

Тим Хэнсон, оперный тенор из Омохундро, несколько раз рассказывал свою историю по объединенным каналам национального телевидения со своей больничной койки в Чико. На экранах своих телевизоров зрители видели человека с повязками на лице, кистях рук и предплечьях. Его жесты, казалось, адресованы верхнему балкону, голос полон драматического напряжения.

– Я не слышал предупреждений, потому что находился в звуконепроницаемой камере, которую я соорудил в своей спальне, дабы репетировать, не опасаясь, что соседи позвонят в полицию. Я как раз работал над ролью Линдоро из оперы Россини «Итальянка в Алжире», которую должен исполнить в следующем месяце в небольшом оперном зале Пиппена в Сан-Франциско.

Когда почувствовал, что дом трясется, вышел из камеры и выглянул в окно. Не далее трех кварталов от меня бурлящая стена разного мусора надвигалась, сшибая деревья и дома. Отнюдь не вода, просто вспененная масса хлама, деревьев и кусков зданий. Правда, километрах в трех я видел и воду: она выливалась из ущелья Сьерра, словно патока из кувшина.

Я побежал по лестнице на чердак и выбрался через световой люк на верхушку крыши. Сел, обхватив трубу, и наблюдал, как дома моей улицы трещат и рушатся один за другим. Когда ударило по моему дому, он остался цельным и начал переворачиваться. Должно быть, прежде чем рассыпаться на части, перевернулся раза три-четыре вместе со мной, взбирающимся на более высокую сторону, как делают лесорубы на сплавляемых по реке бревнах. Шум был ужасным, это был грохот тысячи барабанов вместе со скрежетом раскалывающихся деревьев или сценических подмостков. В конце концов, меня закружило и помчало вниз по течению, а я цеплялся за кусок внешней стены. Знакомая женщина, работающая в банке, плыла на бочке. Я окликнул, она обернулась и кивнула мне, словно ничего необычного не происходило. Плыла так, как будто точно знала, куда направляется, и больше я ее никогда не видел.

Сам же я несся вниз по реке Сакраменто. Я не знал, где закончится мое путешествие, но было предчувствие, что меня несет прямо под мост Золотые ворота. В конце концов я застрял в каких-то кустах, и люди с веревками помогли мне выбраться на твердую почву. Я был весь в порезах и синяках, и меня отвезли в эту вот больницу. Я собираюсь спеть в местной опере, даже в костюме для роли «Возвращение призрака».

Газета «Кроникл» из Сан-Франциско в своем обзоре процитировала рассказ отставного полковника по имени Том Стюарт, свидетеля уничтожения Саттертона:

– Когда вода спала, город исчез бесследно. В долине не осталось ничего, кроме мокрых скал. Все, даже фундаменты зданий, было соскоблено дочиста. Я сел в машину и поехал на север, вдоль того, что раньше было краем водохранилища. Я был ошеломлен. Все высматривал, ожидая увидеть наш город за каждым поворотом. Но я увидел только грязные равнины да опрокинутые набок лодки. В некоторых местах вода опустилась так стремительно, что рыба оказалась в ловушках в лужицах. Сотни рыб бились вокруг. Двое мальчишек собирали их в мешки.

* * *

Рошека видели покидавшим смотровую площадку на вертолете, а потом в городском аэропорту Юбы. Он садился на частный реактивный самолет своей фирмы. Когда он приземлился в Лос-Анджелесе, газетчики уже ждали. Джима Оливера устрашили и размеры сборища, и его дурные манеры. Он думал, что, возможно, придется состязаться максимум с тремя-четырьмя, но не с этой тридцатиголовой толпой. Репортеры и операторы окружили, словно свиньи кормушку, инвалидное кресло, протягивая микрофоны, стреляя вспышками блицев, выкрикивая вопросы. Оливер быстро набросал строчку в своей записной книжке по поводу того, как изменилась внешность инженера. Его лицо было по-прежнему ястребиным, глаза под густыми бровями не потеряли твердость взгляда, но подбородок склонился к груди, а не выдвинут вызывающе вперед. Его тело, казалось, не заполняло одежду. Он выглядел словно после долгого пребывания в больнице.

Когда Рошеку помогали у края тротуара забраться в лимузин, он выказал себя прежней личностью. Неожиданным ударом костыля выбил из рук чью-то камеру, которая упала на мостовую.

– Ну ты, сукин сын, – сказал фоторепортер, нагнувшись, чтобы собрать куски.

– Предъявите иск, – сказал Рошек. – Мой адвокат нуждается в заработке.

Прежде чем дверца захлопнулась, Оливеру удалось локтями пробиться вперед.

– Я Джим Оливер, – сказал он сквозь шум. – Я брал у вас интервью пять лет назад, когда произошло землетрясение неподалеку от плотины. Вспоминаете? Лос-анджелесская «Таймс». Могу попросить вас о встрече?

Рошек даже не взглянул на него.

– В последнее время я читаю «Шоппер». Развелось чертовски много газет.

Оливер выпрямился и отступил назад. Рошек говорил ему что-то в этом роде пять лет назад, и он тогда включил это в свою статью. Но на сей раз эта фраза была произнесена машинально, словно Рошек играл роль, которую от него ожидали. Как бы играл самого себя. Оливер сделал еще одну запись в своей книжке.

Лимузин прокатился по улице метра три и остановился. Передняя дверца открылась, и вышел водитель.

– Где Джим Оливер из лос-анджелесской «Таймс»? Оливер поднял руку. Водитель жестом пригласил его в автомобиль и открыл заднюю дверцу.

– Большое спасибо за то, что выделили меня таким образом, – сказал Оливер, когда лимузин снова тронулся. – Я, разумеется, могу понять, почему вы не желаете беседовать с прессой прямо сейчас.

Рошек отмахнулся, показывая: можно без любезностей. Оливер заметил, что его темный костюм в грязных пятнах, накрахмаленный воротник великоват на размер, кожа лица белая, как бумага для машинописи, и шляпы на нем нет.

– Я выделил вас потому, что помню последнюю статью, которую вы написали о плотинах. Это была одна из наименее смехотворных вещичек, которые когда-либо появлялись в газетах по поводу инженерного дела. Почему в газетах есть научные редактора, но нет инженерных редакторов? Люди соприкасаются с инженерным делом ежеминутно. Автомобили, телевизоры, замороженные продукты, пластмассовые изделия – все эти вещи в большей степени плоды инженерного дела, нежели науки. Газеты должны...

– Вы видели, как рухнула плотина? – Этот вопрос остановил Рошека. – Вы не могли бы сказать, что при этом испытали?

– Представьте себе, – сказал Рошек спокойным, бесстрастным голосом, – что вы смотрите в зеркало и видите, как бурая вода потоком бьет из глазницы, где только что был ваш глаз. Вообразите, что вы смотрите на свой живот и видите, как он медленно разрывается, и ваши кишки вываливаются на пол.

Оливер сглотнул. Его карандаш на мгновение замер.

– Мои чувства не важны, – продолжил Рошек тем же тоном. – Если собираетесь написать так называемую интересную человеческую историю, характеризующую мои чувства, можете убраться из машины сию же минуту.

– Ваши чувства в самом деле важны. Я не намереваюсь характеризовать их, но мне бы хотелось задать несколько вопросов по поводу...

– Меня не интересуют ваши вопросы. У меня есть сообщение, которое я хочу передать американскому народу. Вот почему вы находитесь здесь.

– Понимаю. Американскому народу. Американскому народу хотелось бы знать, почему рухнула плотина.

Рошек снова остановился, и тень боли легла на его лицо. Прежде чем ответить, на мгновение прикрыл глаза рукой.

– Плотина рухнула из-за меня. Ибо я считал, что она не может рухнуть. Я верил, будто ничто из того, что спроектировал я, не может рухнуть. Я все еще верю в это, но только при условии, что останусь при этом сооружении, чтобы следить за правильностью эксплуатации. Поскольку считал плотину неуязвимой, я передал ее другим, а они не распознали опасностей и не поддерживали оборудование в должной исправности, как сделал бы я. Как говорится, если хотите, чтобы что-то было сделано правильно, сделайте это сами. Сегодня в мире царит чертовский беспорядок, вам так не кажется, Оливер? А знаете почему? Потому что Господь, чтобы спасти человечество, послал на землю своего единственного сына, и эта работа была выполнена плохо. Ему следовало сделать все самому. Улавливаете параллель? Ошибка Господа в том, что делать мужскую работу он отправил мальчика.

Оливер внимательно изучал человека, сгорбившегося в углу сиденья, стараясь понять, не утратил ли тот чувство реальности. Конечно, он выглядел физически разбитым. Возможно, и сознание помутилось.

– Я не собираюсь сравнивать себя с Господом, – сказал Рошек, – если это прозвучало так. Я был создателем, с маленькой буквы "с". Я принимаю на себя часть вины за то, что произошло. И в то же время, однако, отчасти виноват и Господь, если вам будет угодно использовать такое выражение. Проектируя эту плотину, я сделал расчет настолько совершенно, насколько это мог бы сделать сам Господь. Господь виноват в том, что предоставил ошибочные геофизические данные.

– Боюсь, что я...

– Я не знал, что там какая-то ошибка. Та, что вызвала землетрясение пять лет назад. Из-за этого к нам туда в нижние дренажные галереи просачивалась бурая вода. Вам это известно? Вряд ли, потому что нам удалось держать это в секрете. Мы не хотели, чтобы общественность тревожилась по пустякам. Мы полагали, что эта проблема незначительна и исправима. Теперь очевидно, что мы были не правы.

Вы, вероятно, изыскиваете какого-то негодяя, чтобы написать вашу историю попроще. Какой-то некомпетентный проектировщик, какой-то подрядчик, использовавший не соответствующие стандарту материалы, какой-то продажный политикан, протолкнувший проект этакой рассчитанной на саморекламу плотины, в которой не было никакого смысла. Но все не так просто. В этой плотине был огромный смысл. Если никакого негодяя там не было, тогда дело в чем-то непознаваемом, что никогда не удастся полностью устранить. То, что знали, и то, что были в состоянии выяснить, мы приняли к сведению. Нас уничтожило то, чего мы не знали.

Оливер оторвался от своей записной книжки.

– Позвольте мне удостовериться, что записал верно. Вы говорите, что землетрясение ослабило основание. Вы полагали, будто укрепили его. Непрочность проявилась снова спустя пять лет и не была замечена, потому что... Почему же она не была замечена? Разве там, на плотине, не было приборов, которые...

– Она не была замечена из-за невероятной вереницы человеческих и механических дефектов, – сказал Рошек, жестикулируя и "повышая голос. – Приборы испортились, давали неверные показания, с них не снимали показаний. На них не обращал внимания главный смотритель, который страдал тем, что не назовешь иначе, как хронический оптимизм. Узнав, что там что-то не в порядке, мы отправили его вниз, когда плотину еще можно было спасти, и он там умер от сердечного приступа или еще от чего-то, черт его дери! И будто этого недостаточно, там был еще один кретин оператор из диспетчерской, который не мог сообразить, что происходит, пока не стало слишком поздно. – Глаза Рошека вспыхнули, в бессильном гневе он сжимал и разжимал кулаки. – Еще одна проблема – фактор времени. Представители властей штата сегодня прибыли туда, на место, чтобы взглянуть... сегодня! Будь это вчера, и всей этой суматохи не случилось бы. Страшно так же, что это стряслось в Калифорнии, где лучшая в мире система обеспечения безопасности плотин, система, за утверждение которой я боролся долгие годы...

Рошек повернул лицо к окну. Оливер пять минут торопливо записывал услышанное, а потом спросил инженера, правда ли, что некий молодой служащий фирмы осознал, что не все в порядке, и провел целую ночь, бесплодно пытаясь поднять тревогу.

– Раз уж не можете отыскать негодяя, нужен герой... так?

– Я всего лишь пытаюсь проверить дошедшие до меня слухи.

– Молодой служащий, – сказал Рошек с неприязнью, – пытался поднять тревогу, которую подняли бы в любом случае.

– Но не так скоро. Он помог выиграть пару часов, разве не так?

– Пять минут, это больше похоже на правду. Нет, беру свои слова назад. Из-за того, что Крамер вызывает у меня отвращение, я не должен отзываться о нем пренебрежительно. То, что он сделал, было замечательно. Возможно, два часа – это справедливая оценка. Спросите кого-нибудь еще. Я не могу быть объективным.

– Правда ли, что вы уволили его, когда он сказал вам, что плотина в опасности, и даже посадили в тюрьму за попытку доказать свою правоту?

Реакция Рошека была настолько взрывной, что слюна так и полетела с губ.

– Но правда и то, что я распорядился освободить из тюрьмы, когда убедился в его правоте. Я приказал назначить его там ответственным за все. А когда увидел его несколько часов назад, было побуждение убить его. Почему? Да потому, что все это было настолько чертовски несправедливым, я просто не мог этого вынести. Рушилось величайшее из когда-либо построенных инженерное сооружение, которое в такой же мере было частью меня, как... как вот эти проклятые костыли. Из-за того, что она рушилась, какой-то самонадеянный молокосос, так до сих пор и не осознавший, насколько он невероятно удачлив, не вложивший ничего, – абсолютно ничего – в создание государства, теперь станет кумиром, тогда как я... Моя жизнь и моя карьера разрушены. Моя...

Он шлепнул себя рукой по глазам и обнажил зубы, словно пытался выдержать ужасную боль и не заплакать. Откинулся обратно в угол сиденья. Водитель лимузина слегка повернулся с выражением сочувствия и приподнял ногу, ослабляя нажим на педаль акселератора, но Рошек раздраженно сказал, чтобы он продолжал ехать и что с ним самим все в порядке.

Лимузин свернул с Харборского шоссе у выезда на Уилшир. Когда Рошек снова заговорил, он был спокоен.

– То, что человек оказался героем, вовсе не означает, что он приятен. Крамер еще работает в нашей фирме, и мы возлагаем на него большие надежды. Онопровергает ложное обывательское представление об инженерах как о неких механических существах без сердца.

– Вряд ли вы желаете, чтобы я написал о вашем побуждении убить его.

– Пишите обо мне все, что заблагорассудится. Если вам угодно написать пошлую статейку, сведя все к личностям, валяйте. Сплетни – это, возможно, то, за что хватается американский народ, но вовсе не то, что ему в действительности нужно.

– А что ему нужно? Что вы хотели бы через меня сказать народу? Предположим, я смогу привлечь его внимание.

Рошек наклонился к Оливеру и заговорил с горячей убежденностью:

– Американскому народу нужны безопасные плотины. В нашей стране девять тысяч плотин, которые, если в рухнули, причинили бы огромный ущерб, и треть из них не соответствует современным требованиям безопасности. Это равноценно трем тысячам бомб, готовых взорваться. В одном исследовании сделан такой вывод: вероятность того, что какая-либо плотина, рухнув, погубит тысячу человек, примерно в сто или даже в тысячу раз больше вероятности того, что такое случится из-за аварии на какой-нибудь атомной установке. Это кажется невероятным, однако в некоторых штатах застройщик или просто фермер может соорудить себе плотину, даже не получив разрешения! Даже не наняв для проектирования инженера! А когда плотину построят, о ней забывают, не считая нужным проводить периодически инспекционные проверки безопасности. В более чем тридцати штатах принят хоть и полудурацкий, но официально зафиксированный свод правил контроля, подкрепленный соответствующим обеспечением. Так скольким же людям грозит гибель? Лимузин подъехал к служебной резиденции Рошека.

– Вы понимаете, что меня беспокоят плотины, – сказал он. – Разрушение хотя бы одной отражается на инженерном деле, на инженерах и на проектах плотин в целом. То, что в нашей стране допускается эксплуатация небезопасных дамб, плотин, обусловлено политикой, а не инженерным делом. Инженеры-то знают, что нужно сделать, но политики не дают ни свободы рук, ни денег на это. Вот чем следует заняться, Оливер. Теперь по поводу безопасности плотин возникнет большая шумиха, но она уляжется точно так же, как это было после аварий в Тетоне и в Токкоа. Не дайте это свести на нет! Продолжайте звонить во все колокола! Заставьте администрацию штатов выполнить то, за что она отвечает, прежде чем произойдет катастрофа пострашнее той, через которую мы только что прошли. А если штаты не захотят действовать, заставьте вмешаться федеральное правительство.

– Это большое задание. Я всего лишь репортер и очеркист.

– Обещайте сделать все, что сможете.

– Я сделаю то, что смогу. Похоже, это достойная борьба. Я не могу поверить, что дела в самом деле так плохи, как вы говорите.

– Они гораздо хуже, как вы скоро узнаете.

Выбравшись на тротуар, Рошек продемонстрировал себя прежнего: в своем инвалидном кресле сидел прямо, рукопожатие было решительным и энергичным. Через стеклянные двери здания Оливер наблюдал, как Рошек катит себя через вестибюль к лифтам. Он с удивлением осознал – этот резкий раздражительный старик ему понравился. Чувствовал, что почти понимает его. Но почувствовал и кое-что еще... что никогда больше его не увидит.

Глава 32

Фил Крамер бросил последний взгляд. От того места, где стояла плотина, долина ниже по течению была оголена. На ее месте осталось только изрезанное глубокими трещинами ложе из осадочных пород, по которому безмятежно извивалась река Сьерра-Кэньен, поблескивая под лучами полуденного солнца. На дальней стороне ущелья высился, по всей видимости, неповрежденный заборно-вентиляционный канал, торчащий из грязи, словно шахта лифта, лишившаяся своего небоскреба. От плотины остался лишь трехсотметровый участок насыпи у противоположного устоя. Там, на оставшемся участке на шоссе, проходящего через гребень дамбы, все еще лежал вверх колесами самолет Германа Болена. Услышав свое имя, Фил повернулся и увидел того самого телерепортера в светло-коричневой спортивной куртке.

– Миссис Лехман говорит, что теперь с вами можно побеседовать, – сказал он. – Все сошлись на том, что вы ключ к этой истории, так что нам хотелось бы взять интервью. Желательно основательное.

Фил медленно отошел от ограждения и сел на передний бампер какого-то грузовика.

– Я не хочу давать интервью. Мне нужно дня два отоспаться. – Он свесил голову и закрыл глаза. – У меня жутко болят ноги и спина. Меня тошнит. Моя машина погибла. Хочу есть. Хочу домой поехать, но у меня нет ни одежды, ни обуви, ни бумажника.

– Если бы вы только смогли рассказать мне, как вас арестовали, а потом – как вас освободили... Эй? Вы что, заснули? Фил поднял голову.

– Слушайте. Вы, ребята, с этого вертолета, да?

– Да. Мы называем его телелетом.

– Вот что скажу. Я дам вам интервью – основательное или любое другое, если окажете одну услугу.

– Какого рода услугу?

– Видите вот эту штуку, торчащую вверх из грязи, словно самая высокая в мире силосная башня? Это заборный вентиляционный канал. Высота двести пятьдесят метров. Мои обувь, часы, одежда и бумажник лежат там этакой аккуратненькой маленькой стопочкой.

Репортер пристально посмотрел на него.

– На верху вот этой башни? А как же они попали туда?

– Эту тему разовьем во время интервью. Я хочу также, чтоб меня довезли до какого-нибудь телефона. Позвоню в Санта-Монику и попрошу некую особу о встрече, причем имя этой особы также обнародуется во время интервью.

– Мистер Крамер, не знаю, шутите ли вы, но точно знаю, что не смогу взять вас в телелет. Только экипаж. Никаких посторонних ни при каких условиях. Могу лишиться работы.

Фил пожал плечами.

– Ладно. Дам это интервью кому-нибудь другому. Почему бы, к примеру, не седьмому каналу? Вижу вон там ребят с семерками на куртках.

Репортер негромко выругался и показал Филу на вертолет.

– Залезай, – предложил он.

Он позвонил Джанет из будочки в Чико. Фил сидел на тротуаре, плечом удерживая створчатую дверь открытой. Группа телевизионных и газетных репортеров поджидала поблизости, стремясь поскорее продолжить интервьюировать.

– Это ты, Фил? – Джанет ответила прежде, чем отзвучал первый звонок. – Я так рада слышать твой голос! Я видела тебя по телевизору несколько минут назад, и ты выглядел... ну... измученным.

– Вероятно, это потому, что я измучен. Чувствую себя выжатой и брошенной в угол половой тряпкой. Все, чего хочу, – это рухнуть в постель. Предпочтительно в твою. Господи, Джанет, то, через что я прошел за последние сутки, было... Не могу подыскать слов. Сказал бы так: не думаю, что когда-либо снова смогу улыбаться.

– Я заставлю тебя улыбаться... своими волшебными пальцами.

– Я уже снова улыбаюсь.

– Я так горжусь тобой! То, что ты сделал... Это же фантастика!

– Ты тоже была на высоте. Ребята из диспетчерской говорили, у них там были телефонные звонки из самых разных организаций, и все спрашивали о какой-то сумасшедшей женщине из Санта-Моники.

– Пришлось действовать по-сумасшедшему, чтобы заставить хоть кого-нибудь воспринять меня всерьез. Когда я вела себя серьезно, они считали меня сумасшедшей. Проблема, в чем я теперь со смущением признаюсь, заключалась в том, что я боялась выставить себя дурой. Была лишь на три четверти уверена, что у тебя не галлюцинации. Когда ты разбудил меня и сказал, что окружен полицейскими, это звучало... ну как результат переутомления.

– Что ж, верно. Я и был переутомлен. А все, что ты сделала, сработало, потому что расшевелила всех. Господи, как же я устал! Я совершенно валюсь с ног. Едва могу держать телефонную трубку.

– А что ты собираешься сейчас делать? Когда я тебя увижу?

– Как только мне удастся несколько часов поспать, сяду на первый же самолет, летящий к твоему городу. Хочу обхватить тебя руками и ногами и провести в таком положении этак с месячишко. А что потом, не знаю. Эти телевизионные фанатики, которые повсюду меня преследуют, полагают, что я должен провести остаток жизни в болтовне, появляясь в разных передачах. Я не хочу. Не могу представить себя звездой сцены или экрана. Дайте где-нибудь простой рабочий стол и оставьте спокойно сидеть за ним, складывая и вычитая разные цифры.

– Для компании «Рошек, Болен и Бенедитц»? Фил суховато засмеялся.

– Нет, только не для них. Болен говорит, что моя должность еще за мной, но я не вернусь, пока Рошек возглавляет фирму. Он не только с причудами, он ненавидит меня всеми потрохами. Правда, я... ну ничего не могу с собой поделать! Я жалею этого бедного ублюдка. Для него, должно быть, была та еще картина – видеть, как его плотину смывает с лица земли. Я вообще прямо вот сейчас не думаю о работе. Думаю о том, как бы поспать, да еще о тебе. Мне даже не хочется впредь удаляться от тебя дольше чем на пять минут. Извини за слащавость, но такие вот у меня сейчас чувства.

– Ты мой сладенький, ты это знаешь? Ты не возражаешь, если я буду называть тебя сладенький? И дорогой? И милый?

– Просто музыка для моих ушей.

Когда Джанет отключилась, Фил так и не повесил трубки, она просто выскользнула из руки. Раскачивалась на шнуре и ударялась о стенки будки. Фил помахал репортерам и сказал, что они свободны. Потом голова упала на грудь, и он заснул прямо на тротуаре.

* * *

– Я пришла сюда, как только услышала новости.

– Спасибо, Маргарет, – сказал Рошек. – Я знал, что могу на тебя рассчитывать.

Ему показалось, что секретарша напудрилась, чтобы скрыть следы слез.

– Кое-кто из мужчин тоже здесь. Мистер Филиппи внизу. Сказать ему, что...

– Нет, не хочу, чтобы меня беспокоили.

– Пришла целая тонна почты. Все пытаются связаться с вами, ваша жена тоже.

– Скажи им, что у меня совещание.

Рошек запер за собой дверь кабинета, взял из ванной комнаты два белых полотенца и переместился в кресло-вертушку за своим письменным столом. Толкнул свое инвалидное кресло и внимательно наблюдал, как оно четыре с половиной метра беззвучно прокатилось по ковру и ударилось об стенку. Больше оно ему не понадобится.

Легко коснувшись кнопки, включил стоявший рядом с дверью телевизор. Три телеканала передавали репортаж о наводнении, и он по минуте-другой задержался на каждом из них. Река Сакраменто вышла из берегов. Серьезной угрозы для ядерного предприятия Ранчо-Секо, расположенного в дельте реки, не возникло. Персонал укрепил берега, создав ограждения из мешков с песком, хотя власти штата заверили, что так далеко вниз по течению наводнение едва ли будет заметно. Ожидалось побурение на день-два воды в заливах Суисан и Сан-Пабло, а также в северной половине залива Сан-Франциско, однако морские биологи не ожидали массовой гибели рыбы. Считалось, что города Саттертон и Омохундро были эвакуированы вовремя. Обитатели большинства домов и летних коттеджей в ущелье Сьерра также успели уехать, отчасти благодаря предупреждению неизвестного и все еще разыскиваемого полицейского, промчавшегося по всей долине буквально перед самой волной. Предполагают, материальный ущерб превысит миллиард долларов. Уже известно, пятьдесят шесть человек погибли и вдвое больше пропали без вести. Губернатор приписал эти на редкость малые людские потери отличной организации спасательных служб в затронутых бедствием округах, которые были приведены в действие властями штата и скоординированы с работой служб управления контроля над катастрофами на уровне штата.

Губернатору вскоре, видимо, предстоят какие-то перемены, подумал Рошек, выключая телевизор. В любом другом штате, возможно, тысячи людей погибли бы. Элеонора... спаслась ли она? Чтобы добраться до нее, этому бесшабашному полицейскому пришлось бы отъехать от главной дороги на порядочное расстояние. Впрочем, это уже ничего не меняет.

Он включил свой магнитофон и продиктовал длинное наставление Герману Болену о том, как ему следует управлять в качестве президента фирмы, а также высказал свои соображения относительно наиболее важных контрактов. Рошек предупредил коллегу, что в упреждение возможных инсинуаций известных инженерных фирм клиентов следует заверить, будто авария плотины не имеет ничего общего с какими-либо недостатками в проекте. Рошек посоветовал Болену и Филиппи немедленно нанести личные визиты каждому из основных клиентов, в особенности тем, с кем велись переговоры по поводу новых контрактов.

– Что касается Крамера, – уверенно говорил в микрофон Рошек, – то совершенно необходимо, чтобы он остался в фирме. Если он наймется на службу к кому-либо из конкурентов, это сокрушительно повредит нашему имиджу. В течение следующих нескольких недель ему предстоит удостоиться самого активного внимания со стороны средств массовой информации, и для тебя не должно быть неожиданным, если его пригласят появляться в каких-нибудь популярных разговорных шоу и комментировать документальные сюжеты об этой аварии. Если его повысить в должности, сделать главой какого-нибудь нового отдела по исследованию безопасности дамб, то любые почести, которых он удостоится, могут быть разделены с нашей фирмой. Сохранить его – ключевой момент. Предложи тысяч пятьдесят в год, если понадобится.

Как ты знаешь, Герман, я считаю Крамера нахальным молодым хамом-, который просто по счастливому случаю оказался в нужном месте и в нужное время. Видеть его на престижном месте, осыпаемого почестями со стороны разных инженерных обществ... меня бы от этого стошнило. К счастью, я ухожу. Ты хороший мужик, Герман. Наилучших тебе пожеланий.

Рошек взял авторучку. На листе специальной почтовой бумаги фирмы написал: "Я, Теодор Рошек, президент фирмы «Рошек, Болен и Бенедитц», будучи в здравом уме в такой невероятной степени, что многие, кажется, и не поверили бы, объявляю сей документ своей последней волей и завещанием, написанным моей собственной рукой, и настоящим отменяю все прочие завещания и дополнительные распоряжения к ним, сделанные мною ранее. Я приказываю, чтобы все мои достоверные долги были уплачены и все прочие обязательства такого рода также были выполнены. Чтобы мое тело было кремировано и похоронено без участия духовенства. Я приказываю, чтобы все мое имущество было передано моей законной супруге Стелле, которая заслужила лучшего отношения, чем то, которое она видела от меня в течение последних нескольких лет.

Я не желаю, чтобы хоть какая-либо часть моего имущества отошла Элеоноре Джеймс из Сан-Франциско, что в моем предыдущем завещании предусматривалось столь щедро и столь глупо. Позвольте мне сформулировать это иначе, чтобы быть уверенным, что в этом не будет никакого недопонимания: я хочу, чтобы моя жена получила все, и я хочу, чтобы мисс Джеймс не получила ничего. Если мисс Джеймс получит из моих денег хотя бы десять центов, я восстану из могилы и сделаю тех, кто допустит это, такими несчастными, что они сами захотят умереть вместо меня.

Своей жене я хотел бы сказать, что сожалею.

Что касается моих посмертных даров различным лицам и учреждениям, то моя жена, если сочтет нужным, может последовать указаниям, сделанным мной в том последнем завещании, которое мы готовили с ней вместе".

Рошек подписался и поставил дату на листе, добавив еще и строчку для своей секретарши, чтобы она подписалась как свидетельница. Затем продиктовал звуковое письмо своему адвокату:

– Дорогой Жюль, к этому письму будет приложено написанное от руки завещание. Я доверяю тебе проследить, чтобы его пункты были наверняка и тщательно выполнены и чтобы мое предыдущее завещание, составленное вопреки твоему совету, было выброшено за ненадобностью. Не знаю, выжила Элеонора в этом наводнении или нет. Если выжила, она может оспорить то, что я выбросил ее имя из завещания, заявив, будто я умственно неполноценен, о чем и свидетельствует мое самоубийство. Заверяю тебя, я осознаю совершенно точно, что делаю, и не съехал с катушек ни по каким разумным определениям. Напротив, мой уход из жизни сейчас доказывает мое здравомыслие. Это сэкономит всем, в особенности мне самому, массу огорчений и боли, а также, как я подозреваю, добавит кое-что к общей сумме человеческого счастья. Мое тело доставляет мне все больше и больше огорчений, и в любом случае оно не просуществовало бы долее четырех-пяти лет, если учесть его разрушения. Я не собираюсь проводить свои преклонные годы в залах суда, свидетельствуя по поводу бесконечных исков об ущербе, которые уже сейчас стряпаются в конторах вроде твоей собственной.

Если вдруг тебя вызовут, чтобы доказать мое нормальное состояние на этот день, можешь предоставить в качестве свидетельства данное завещание. Обрати внимание на сильный, ровный почерк. Совсем не похоже на почерк какого-то психа, ведь так? Или проиграй магнитофонные ленты, которые я только что записал. Эксперты не обнаружат в моем голосе ничего, что говорило бы о скованности или о напряженности. Это мой нормальный голос, которым я обычно говорю. И вовсе не голос человека, доведенного до отчаяния или потерявшего рассудок. От этого далеко. Зная, что конец близок, я почти счастлив.

Было очень приятно знать тебя, Жюль. Если тебе захочется помянуть меня, оскорби кого-нибудь, кто этого заслуживает.

Рошек снова включил телевизор и переключал каналы, пока не напал на комментатора, выглядевшего нормальным человеком. Слушая «последние сведения о ситуации в районе катастрофы», одно из полотенец он расстелил на своем письменном столе, а другое несколько раз свернул. Потом из ящика стола достал пистолет, проверил, заряжен ли он и поднят ли предохранитель. Там было только пять пуль. Вполне достаточно.

– В течение следующего часа, – вещал комментатор, – вы услышите эксклюзивное, интервью с Филиппом Крамером, тем героическим инженером, которому сейчас приписывают честь спасения населения Саттертона, а также истории оперного певца и двух танцоров из балета, которые были рядом с катастрофой; но спаслись, чтобы рассказать о ней, а также предстоит повторный показ некоторых фрагментов самого невероятного по продолжительности фильма из когда-либо снятых. А сейчас включаем прямую трансляцию из Калифорнийского технологического университета, где наша Линда Фонг находится в кабинете профессора инженерного дела Кларка Кирхнера. Линда?

Рошек расположил все предметы на столе так, чтобы их края были параллельными. Фотографию Элеоноры отправил в корзину для мусора, а фотографию Стеллы перевернул лицом вниз.

Усатый мужчина на телеэкране продолжал говорить о проекте плотины в ущелье Сьерра:

– Я утверждал тогда и утверждаю сейчас, что эта плотина должна была противостоять землетрясению силой шесть с половиной баллов при расстоянии в шесть километров даже лучше, чем в восемь. Уклон фасада, обращенного к верхнему бьефу, с учетом использованных материалов был как минимум на десять процентов круче, чем нужно. Это была самая высокая насыпная плотина в мире, не забывайте, и она не предназначалась для проверки так называемых прогрессивных проектных теорий, которые...

Пуля вошла в самый центр экрана, взорвавшегося с резким хлопком вакуума и ливнем серебристых стеклянных игл. Следующая пуля разнесла вдребезги стекло, покрывавшее художественное изображение плотины.

Рошек услышал вопль Маргарет. Солидная женщина, проработала его секретаршей двадцать лет. Никогда раньше не слышал ее воплей. Он с уважением посмотрел на оружие в своей руке. Замечательное это изобретение, пистолет. Дает мужчине божественную способность метать стрелы молний, словно Тору, и этот звук был звуком грома.

На правой стороне кабинета висел заключенный в рамку поперечный разрез подземной электростанции. Третья пуля разнесла его стекло на тысячу осколков. За дверью кричали мужчины, пытались ее взломать. Рошек представил себе, как Маргарет, отыскав свой ключ, бежит, чтобы отпереть дверь. Не важно. Им не добраться до него вовремя. Стеклянный выставочный ящик, приютивший масштабную модель плотины, разлетелся с доставившим удовлетворение звоном.

Осталась одна пуля. Рошек взял плотное полотенце, прижал его к левой стороне головы, наклонился вперед и поместил ствол у своего правого виска так, чтобы пуля ударила под прямым углом. Ему не хотелось только задеть свой мозг и превратиться в нечто растительное. Это должно быть самоубийством, а не попыткой к самоубийству, и оно должно быть опрятным, чистым и эффективным. Больше никаких ошибок. Плотины в ущелье Сьерра для одной жизни достаточно.

Когда удостоверился, что пистолет расположен почти перпендикулярно к виску, без колебаний спустил курок.

Роберт Бирн Поезд смерти

Синди в память о...

Повесят нас завтра в Шрусберийской тюрьме,

Тоскливо свистят поезда,

И плачут рельсы всю ночь по тем,

Кто утром уйдет навсегда.

А.Э. Хаусман

Глава 1

В гараже шла сварка стальной цистерны, и во все стороны каскадом сыпались искры. Под грузовиком возился механик. Сквозь открытый проем лился яркий солнечный свет. “Раздумывать некогда, – сказал себе Гил Эллис, – нужно действовать, пока меня не хватились. Единственный шанс спастись – бежать на лимузине старика Дрэглера под видом его шофера”. Такого безумного шага от него никто не ждал, и план мог сработать.

Прежде чем завести мотор, он крепче сжал руль и несколько раз глубоко вздохнул. Шоферская куртка жала в плечах, фуражка нелепо торчала на самой макушке. Рядом с ним на сиденье лежал пистолет. Если Трейнер и Дрэглер думают, что он будет спокойно сидеть у себя в кабинете, пока они решают его судьбу, то их ждет сюрприз. Они всегда недооценивали его, относились к нему покровительственно, но теперь с этим покончено.

– Сейчас или никогда, – прошептал Гил, включая зажигание. Мотор проснулся, тихо заурчал. Он отпустил тормоз, надел темные очки и медленно, очень медленно двинулся к дверям гаража. Такую огромную машину он вел впервые и чувствовал себя будто за штурвалом корабля. Все в этом безукоризненно чистом салоне, где пахло кожей, поражало роскошью. Механик вылез из-под грузовика и наблюдал за движущимся лимузином. Гил надеялся, что в полумраке гаража он вряд ли разглядит что-нибудь, кроме шоферской куртки и фуражки. Пряча лицо за стойкой дверцы, Гил небрежно помахал рукой из открытого окна, и машина выехала во двор, залитый невадским солнцем.

Чтобы почувствовать машину, он сделал широкий разворот направо. Легкая в управлении машина отвечала на малейшее прикосновение к акселератору. Главное сейчас – не поддаться паническому желанию пролететь сквозь ворота со скоростью пушечного ядра.

Руки дрожали, сердце бешено колотилось, но Гил заставил себя снизить скорость до пяти миль в час. Старик терпеть не мог быстрой езды, и его шофер Карлос обычно водил машину медленно, как на похоронах.

Когда лимузин проезжал мимо стоянки автомобилей Химической корпорации Дрэглера, Гил заметил, что возле его “мазды”-седана стоит охранник. Он медленно повернул налево и остановился у главного въезда. Сторож бросился откатывать в сторону створки раздвижных ворот. Гил терпеливо дождался, пока они откроются полностью, – будто в запасе у него была уйма времени, – потом осторожно двинул машину вперед и в знак благодарности слегка нажал на клаксон, как это всегда делал Карлос. Сквозь затемненные окна да к тому же с расстояния в несколько футов сторож не мог разглядеть, что в машине никого нет, однако, заметил Гил, он внимательно всматривался в его лицо. Поэтому, проезжая мимо, Гил отвернулся и сделал вид, что пристегивает ремень безопасности.

Сзади послышались крики. Оглянувшись, Гил увидел, как из административного здания появились люди и, размахивая руками, побежали к воротам.

– Подожди секунду, Карлос! – крикнул охранник. – Похоже, что-то случилось.

Гил закрыл окно и увеличил скорость.

– Эй, постой! – снова окликнул его охранник. – Погоди!

Услышав шум двигателей, Гил нажал на акселератор и почувствовал, что лимузин с силой устремился вперед. Перед ним лежали шесть миль дороги, вившейся по краю каньона Стражника до пересечения с шоссе 445. Только бы успеть доехать до перекрестка! Там он будет уже в безопасности. Конец июня, время, когда шоссе 445 буквально забито машинами туристов, направляющихся из Рино и Спаркса озеру Пирамид. Поэтому вряд ли люди Дрэглера станут его там преследовать.

Ему нужно опередить их всего минут на десять. Тогда он успеет доехать до заправочной станции на северной окраине Спаркса, где есть телефон. Первым делом он позвонит Карей. Она единственный человек, кому он доверяет, хотя вот уже три месяца они живут врозь, и она подала заявление на развод. Нелегко будет заставить ее поверить в правдивость своей истории, тем более что он и сам с трудом в нее верил. Он решил, что позвонит Карен в музыкальную студию, – вдруг она занимается там сейчас с каким-нибудь учеником на фортепьяно или кларнете. Ее домашний телефон, возможно, прослушивается по приказу Трейнера.

Первые полмили дорога шла прямо, и в зеркале заднего обзора Гил мог видеть главные ворота. Прежде чем свернуть, он успел заметить, как несколько машин вырулили со стоянки и пустились в погоню. Стрелка спидометра ползла вверх мучительно медленно: сорок, сорок пять, пятьдесят.

– Ну давай, малышка, – прошептал он, – покажи, на что ты способна...

Он до упора выжимал газ, чего, наверное, никогда не дозволялось делать Карлосу, и с минуту непрерывно увеличивал скорость, затем убрал ногу с педали и попробовал резко повернуть несколько раз подряд. Впереди был узкий участок каньона; справа от дороги, идущей вдоль скалы, уходил вниз почти вертикальный откос. Вместо ограждения здесь стояли предупредительные знаки: “Осторожно” и “Медленно”. По такому шоссе трудно ехать на большой скорости, да еще на чужой машине.

Сердце Гила бешено колотилось, то и дело приходилось вытирать обильно струившийся со лба пот.

Центр тяжести у лимузина располагается низко, и он хорошо брал повороты, но на коротких прямых участках не мог развить ту скорость, которая позволила бы Гилу уйти от погони. Машина казалась массивной, тяжелой, и Гил подумал, что, вероятно, она бронированная, а это сейчас важнее, чем хорошая управляемость.

Взглянув в зеркало, Гил с тревогой увидел, что его понемногу догоняет черный “мерседес”. На следующем повороте Гил едва не потерял управление: врезавшись в кучу гравия, лимузин забуксовал на обочине в нескольких дюймах от пропасти. У него замерло сердце. Он подал машину назад и вновь прибавил скорость, но едва не вылетел с дороги. Справа скалистый склон круто уходил вниз, там на глубине около сотни футов виднелось усыпанное галькой пересохшее русло реки. Сзади, на расстоянии не более десяти корпусов, шел “мерседес”, за ним Гил заметил еще два автомобиля.

Стараясь выжать максимальную скорость, он с силой надавил на педаль и склонился к рулю. Неожиданно он почувствовал два резких толчка и подумал, что сзади на него налетел “мерседес”. Но, взглянув в зеркало, Гил увидел, что тот еще отстает от него футов на тридцать – сорок. В этот момент что-то ударило в заднее стекло, и оно покрылось паутиной трещин. Эти сукины дети открыли огонь! Если они целились в шины, то здорово промахнулись. Но, похоже, они не просто хотели его догнать и прижать машину к тротуару. Скорее всего, они целились ему в голову.

Держа руль левой рукой, Гил взял с сиденья пистолет. Еще ни разу в жизни не приходилось ему стрелять. Повернувшись, он прицелился было через заднее стекло, но потом передумал и не стал спускать курок. Если стекло пуленепробиваемое, оно защитит его сзади. Выстрел с близкого расстояния разнесет стекло вдребезги, и он останется без прикрытия. Нажав кнопку, Гил опустил левое стекло. Делая следующий поворот налево, он сбросил газ и высунул наружу голову и правую руку. И сразу на него обрушился встречный ветер. Напрягая все силы, Гил шесть раз выстрелил по “мерседесу”, который шел так близко, что вынужден был притормозить, чтобы не врезаться в задний бампер лимузина. Пули прошли мимо, но одна все-таки пробила стекло на стороне водителя. Машину стало заносить в сторону. Второй “мерседес” не успел вовремя остановиться и налетел на первый. От удара обе машины врезались в скалу по левую сторону дороги; раздался скрежет металла, посыпались искры, и, опрокинувшись на крышу, машины закружились на асфальте и остались лежать посреди дороги. Глядя на это зрелище, Гил сам чуть не потерял управление и, выравнивая лимузин, яростно закрутил руль.

Однако, взглянув в зеркало, он увидел, что выиграл не много. Объехав обломки, к нему на огромной скорости приближались еще две машины. Не пройдет и минуты, как они догонят его. И уж на этот раз одна из пуль непременно попадет ему в шину или... в голову. Что касается его собственного искусства стрельбы, он не надеялся, что ему повезет еще раз; более того, он даже не знал, остались ли в пистолете пули. Вдруг ему в голову пришла мысль, от которой он похолодел:

Трейнер или кто-то другой наверняка сообщили о нем по рации в полицию, и, когда он, миновав каньон, выедет через две мили на равнину, дорога окажется заблокированной. Что тогда делать? Уходить пешком? Но на голых каменистых склонах и спрятаться-то негде. И тут он увидел телефон.

Радиотелефон! Можно позвонить Карен прямо сейчас! Он схватил трубку и, придерживая руль локтями, начал нажимать кнопки. Господи, только бы она была в студии! Только бы была!.. Сколько сейчас?.. Три часа? В это время она обычно занимается с учениками. В трубке что-то бесконечно долго трещало и жужжало, затем послышались гудки – один, другой. Карен, возьми трубку...

В зеркале он увидел, что расстояние между ним и его преследователями сократилось до двух сотен футов. Еще один черный “мерседес”. Кто-то высунул голову и плечи из окна со стороны пассажира и целился из ружья.

Четвертый гудок прервало щелканье и слабый шорох.

– О Боже, только не это! – Гил, чуть не плача, покачал головой. – Только не автоответчик!

“Хэлло, – услышал он свой собственный вежливый и спокойный голос, записанный на магнитофон. – Это Гил Эллис. – Не желая, чтобы ее принимали за одинокую женщину, Карен не поменяла пленку, которую Гил когда-то сделал для автоответчика в ее студии. – Нас с Карен нет дома. Если вы хотите что-нибудь передать, говорите после сигнала. Спасибо!”

Пауза. Гудок.

– О черт! – пробормотал Гил, не зная, с чего начать. – Карен, они хотят убить меня... Я угнал машину Дрэглера и еду по каньону... До города, наверное, не доберусь... Ты должна верить мне, а не тому, что они тебе скажут...

Слова вырывались вперемежку со всхлипами и проклятьями. Гил с ужасом ощущал, что Карен, услышав эту сбивчивую мольбу, вряд ли поймет, в чем дело. Даже если она узнает его голос, то подумает, что он опять пьян, и сотрет его слова с пленки, так же как уже вычеркнула его из своей жизни. Хотя... в последнее время, когда они встречались, чтобы обсудить условия развода, он несколько раз намекал о своих подозрениях. Может быть, она вспомнит об этом и отнесется к его словам серьезно.

– Три серебристые цистерны! – кричал он в трубку, стараясь править одной рукой. – Их нельзя выпускать с завода... Не верь ни одному слову Трейнера...

Он увидел грузовик слишком поздно. Грузовик из Альгамбры, везущий бутылки с минеральной водой, тяжело взбирался по склону, придерживаясь двойной желтой полосы. Гил бросил трубку, с силой нажал на тормоз и резко вывернул руль вправо. Лимузин занесло. Тогда он отпустил педаль и крутанул руль влево. Гил видел захлебывающегося в крике водителя грузовика. В какую-то долю секунды тот успел свернуть в кювет у подножия скалы, иначе бы лобового столкновения не избежать. Врезавшись в выступ, грузовик остановился так внезапно, что на крышу кабины обрушилась лавина голубых бутылок. Гил проскочил всего в нескольких дюймах от грузовика, но потерял управление, и лимузин, накренившийся под углом в 45 градусов, вынесло к противоположному краю дороги, за которым начиналась бездонная пропасть каньона Стражника. По самой кромке дороги, на расстоянии десяти футов друг от друга, были установлены гранитные блоки. Врезавшись в них правым задним колесом, лимузин взмыл в воздух и, будто выпушенный из катапульты, перелетел через ограждение.

Даже если бы Гил позаботился о том, чтобы пристегнуть ремень безопасности, это бы его сейчас не спасло. Он изо всех сил вцепился в руль и закрыл глаза. Машина перевернулась в воздухе, ударилась о скалистый склон и, бешено кувыркаясь, устремилась вниз. Словно в бетономешалке, подумал Гил, выпуская из рук бесполезный теперь руль. Благодаря своей мощной конструкции лимузин выдержал все удары. И развалился, только когда с ужасающим грохотом рухнул на дно каньона. Все было кончено. Наступившую тишину нарушали лишь эхо, отражающееся от скалистых стен, да легкий шорох камней осыпи, падавшей на обломки машины.

Гил, зажатый между искореженными кусками стали, лежал неподвижно, будто погруженный в газ “манекен”. Взгляд подернувшихся пеленой глаз остановился на подошве ботинка в нескольких футах над его головой. В ботинке была ступня. Заставив себя посмотреть выше, он увидел щиколотку, а затем и всю ногу. Интересно, чья это нога? Наверное, того, кто стрелял в него. Должно быть, и он лежит теперь здесь, под обломками машины. А что же будет дальше? Дальше... У меня есть еще пистолет, подумал Гил. Когда охранники придут за мной, я вскочу и открою огонь. А сейчас притворюсь, что потерял сознание.

У самого его лица на куске металла блестела красная полоса. Неужели у него открылось кровотечение? Кровь может привлечь муравьев. Или скорпионов. Он терпеть не мог ни тех, ни других и боялся, что они его покусают. Хорошо хоть, что здесь нет тех ядовитых медуз и моллюсков из Индийского океана, о которых говорил Ордман. В пустыне вообще нет морских животных, думал он, стараясь удержать разбегающиеся мысли. Все предметы в поле его зрения почему-то стали голубоватыми – совсем как в “аквариуме” в тот день, когда Ордман показывал ему, из чего получают “манекен”. Гилу казалось, что он бредет под водой по дну, устланному моллюсками, и слышит треск ракушек под ногами.

Нет, поправил себя Гил, когда его сознание прояснилось, он зажат между обломками машины. И, возможно, умирает. Пресвятая Богоматерь, как же это все случилось? Как он попал в такой переплет? Это обезьяна... Да, во всем виновата обезьяна. Длиннохвостая макака, совсем маленькая, всего нескольких месяцев от роду. Он не мог видеть, как она умирает. Его захлестнули эмоции. Эмоции всегда были причиной его жизненных трудностей. Мордочка обезьяны плясала перед глазами Гила. Кьютнес – вот как ее звали. Самочка, детеныш макаки... Под действием газа мускулы ее лица и все тело застыли в напряжении, но взгляд в ужасе метался из стороны в сторону. Такой же ужас охватил и его, когда он понял, что вместе с тонкой струйкой крови из него вытекает жизнь. А он бессилен, абсолютно бессилен удержать ее.

Глава 2

За две недели до того, как Гил Эллис первый и последний раз сел за руль лимузина, за две недели до того, как он оставил на автоответчике своей бывшей жены сообщение, полностью изменившее ее жизнь, Карен Эллис приехала надень в Сан-Франциско. Впервые за долгое время она была в хорошем настроении и с надеждой смотрела в будущее. Утром она побывала в трех местах в поисках работы, а во второй половине дня должна была пообедать в городе со своей подругой – Джессикой Фуллертон. Они не виделись более десяти лет, с тех самых пор, как закончили Джильярд. Однако связи они не теряли и каждый год на Рождество регулярно обменивались письмами. Джесси бросила музыку, занялась банковским делом (в своих письмах она безуспешно пыталась объяснить Карен, что это такое) и вышла замуж – видимо, благополучно.

– А я, наверное, не создана для семейной жизни, – сказала Карен, ожидая, когда принесут салат. Они сидели в ресторане “Цирколо” на Пост-стрит.

– Так думают все, кто прошел через развод. Но на самом деле это означает лишь то, что рядом с тобой нет сейчас мужчины, за которого ты хотела бы выйти замуж. Мне повезло, повезет и тебе. С твоей-то внешностью! Мужчины обожают высоких белокурых шведок.

– Высоких, но не толстых, – сказала Карен, отодвигая от себя корзинку с теплыми французскими хлебцами. – К счастью для тебя, они любят и маленьких пухленьких брюнеток.

– Почему ты выбрала Гила Эллиса?

– Ну, знаешь, обычное дело. Гил любил меня, у него была хорошая работа, он был толковый и симпатичный, мы смеялись одним и тем же шуткам, и я думала, что люблю его. Впрочем, я действительно его любила... И сейчас в каком-то смысле люблю. Я знала о его пристрастии к спиртному, но надеялась, что в конце концов он изменится. Глупая, как я могла так думать! Только один год мы прожили хорошо. А потом случилась эта утечка газа в Бостоне, о которой я тебе писала. Погибли люди... Он во всем винил себя и стал пить еще больше. И вранье... Этого я просто не выношу.

– Я тоже. А как ты узнала, что он тебе изменяет? Застала с кем-нибудь в постели?

– Нет, ничего такого не было. Просто он стал поздно приходить с работы, и от него всегда пахло мылом. Я решила, что он принимает душ, чтобы смыть какой-то другой запах, и однажды прямо спросила его об этом. Оказалось, что я права. Были слезы, извинения, обещания и все прочее, что полагается в таких случаях. Я уверена, что тогда он был искренним. Во многих отношениях он очень порядочный человек. Наверное, мне следовало больше помогать ему. Вначале старалась, делала все, что можно, но в конце концов мое терпение лопнуло.

– Только не взваливай всю вину на себя! Двое женятся, двое и разводятся. Теперь это дело прошлое. Что толку выяснять, кто прав, кто виноват.

– Знаю, но все равно это очень грустно.

– Скажи спасибо, что сейчас не старые времена, когда людям приходилось жить в несчастном браке до самой смерти. – Джессика подняла свой бокал. – За будущее! За женщин, которые заслуживают счастья и обязательно его найдут! Я это гарантирую!

– Какой ты хороший друг! С тобой мне уже стало лучше. Давай поговорим о чем-нибудь приятном, например о твоем замужестве. По-моему, Джон – прекрасный человек, хотя и юрист.

– Это доказывает, что не все мужчины – свиньи.

Карен засмеялась.

– И тебя можно цитировать?

– Конечно, хотя наш девиз – ДДНД – тоже неплох. Помнишь: двойной доход и никаких детей? Только так и можно жить. Надо же себя побаловать.

– ДДНД? Тогда мой девиз будет ОДНД – один доход и никаких детей.

К концу обеда подруги так хохотали, что посетители ресторана вздохнули с облегчением, когда они наконец ушли. Они обнялись и попрощались на площади Банка Америки, возле огромного черного камня, который, как утверждала Джессика, являл собой замечательное произведение искусства и был специально установлен здесь людьми, по общему мнению, вполне нормальными.

Карен пообещала, что в следующий раз остановится не в гостинице, а в их доме.

– Мы будет очень рады, – заверила ее Джессика.

Позже, когда Карен ехала на машине по городу и наслаждалась его видами, она подумала: если уж ей суждено жить в одиночестве, то Сан-Франциско – лучшее для этого место.

Что за чудесный город! Кварталы прелестных, великолепно отреставрированных домов в викторианском стиле, крутые улицы, требующие альпинистской сноровки, и с каждого холма открываются поразительные виды – на залив, на небоскребы делового квартала, на два огромных висячих моста. Восхищенная красотой города Карен несколько раз останавливала машину и смотрела как зачарованная до тех пор, пока гудки стоявших за ней машин не напоминали ей, что она не Алиса в Стране Чудес.

Она пыталась представить себе свою будущую жизнь в Сан-Франциско. Ведь это может произойти довольно скоро, если судить по тому, что ей сказали в Доминиканском колледже Сан-Рафаэля, Мэринском колледже в Кентфилде и в консерватории Сан-Франциско. На всех, с кем она говорила, производили большое впечатление ее образование и опыт работы в камерном оркестре на Севере-Востоке. Правда, нигде не оказалось свободной вакансии, но, похоже, в этом городе достаточно желающих брать частные уроки игры на фортепьяно и кларнете, и она сможет продержаться, пока не найдет места в штате. В следующий раз она заедет в Миллс-колледж в Окленде, заглянет в Калифорнийский университет в Беркли, в местную оперу и симфонический оркестр. Она была уверена, что в конце концов что-нибудь найдет. А если нет, что ж – она будет счастлива просто постоять на холме, любуясь прекрасными видами и вдыхая свежий, пахнущий морем воздух.

Поставив машину в гараж на Юнион-сквер, Карен пошла пешком по Маркет-стрит, влившись в поток служащих, направлявшихся в метро, к автобусам, троллейбусам и паромам. Высокая – почти такого же роста, как ее бывший муж, – она шла широким, размашистым шагом. Светлые волосы развевались за плечами. Прохладный ветерок ласкал лицо. Ей было так хорошо, что она дала доллар уличному музыканту, исполнявшему хорал Баха на старом саксофоне.

Вдоль Маркет-стрит росли сикоморы, тротуары были вымощены булыжником, уложенным в прихотливые узоры. Посередине широкой улицы двигалась вереница старинных автомобилей, украшенных флажками, – видимо, какое-то праздничное шествие. Даже пешеходы приводили Карен в восторг. Такой пестрой и оживленной толпы она не видела с тех пор, как последний раз была на Манхэттене. Рино и Спаркс казались ей далекими, как луна, ландшафт которой походил на некоторые районы Невады.

Здания были старые и новые, высокие и низкие, но чаще всего новые и высокие. Они смотрели друг на друга через Маркет-стрит, словно зрители на параде. Взгляд Карен привлек старинный двенадцатиэтажный дом на южной стороне улицы; она залюбовалась изящной кирпичной кладкой и декоративным карнизом, идущим вдоль крыши. На гранитной вывеске v входа она прочла: “ГОРНАЯ ТИХООКЕАНСКАЯ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ КОМПАНИЯ”.

Это название напомнило ей о Гиле и о том, что через Рино и Спаркс проходит железная дорога, принадлежащая этой компании. Когда накануне поездки в Сан-Франциско она виделась с Гилом, он с беспокойством рассказывал, что Клем Трейнер собирается отправить по железной дороге опасное химическое вещество. Она не знала, насколько всерьез нужно принимать его слова, ведь Гил ухитрялся из самых простых вещей делать трагедию.

Одна подробность их встречи врезалась ей в память: печаль, которую она почувствовала, глядя, как он шел по дорожке к дому. Когда-то воплощение здоровья и уверенности в себе, он теперь горбился,будто нес на плечах, тяжелый груз. Он потолстел, лицо округлилось. Нечищеные ботинки и вельветовый спортивный пиджак просились на помойку.

Хорошо, что она не накрасилась, подумала тогда Карен. Ее брови, губы и ресницы были такие светлые, что, если она не накладывала немного косметики, они как будто исчезали с лица. По крайней мере, ей так казалось. Но к чему ей стараться выглядеть сейчас привлекательной? Она не хотела ни соблазнять его, ни подчеркивать, как он опустился.

Гил поцеловал ее в щеку, чем немало удивил ее – это был первый поцелуй с тех пор, как три месяца назад он переехал в мотель.

Карен налила два бокала кока-колы. Они прошлись по дому, в котором прожили целый год, постояли у окна, глядя на темнеющие в сумерках горы. Их дом располагался высоко на склоне холма. Ниже сияли огнями здания казино и отелей. В небе Сьерры гасли малиновые полосы заката. Какое-то время они молчали, словно два чужих человека, встретившихся на вечеринке и не знающих, с чего начать разговор: Все уже было давно сказано! Карен вспомнила, как когда-то она вот так же стояла рядом с Гилом и по ее телу пробегала дрожь от желания близости. А сейчас при мысли, что он захочет ее обнять, она почувствовала легкий озноб.

– Спасибо, что пришел, – начала она, решив, что лучший способ обезопасить себя – это перейти прямо к делу. – Гил, мне тяжело говорить об этом, но я подала на развод. Тебе пришлют бумаги по почте. Я хотела заранее предупредить тебя, и не по телефону, а лично.

– А в чем дело, что за спешка? – Он старался говорить небрежно, но голос звучал глухо. Развод – это еще один сожженный мост в его жизни.

– Мы уже три месяца не живем вместе. Для меня самое тяжелое позади, сейчас я ясно вижу: у нас ничего не получится. Мы больше не подходим друг другу. Я очень много думала и решила, что лучше мне уехать из Невады. Завтра я отправляюсь в Сан-Франциско, буду искать там работу, а когда найду, перееду насовсем. Мне очень жаль, Гил. Правда, жаль.

Помолчав, он сказал:

– Конец эпохи.

– Надеюсь, для нас обоих начнется новая, лучшая жизнь.

Он смотрел вдаль, на горы.

– Мне будет не хватать тебя, Карен. Я... я виноват. Вспоминай обо мне с... ну, с нежностью, что ли.

– Конечно, Гил! Я тоже буду переживать за тебя. С тобой все еще... неладно, и... ты о себе совсем не думаешь. Тебе нужно с кем-то поговорить о своих проблемах, с человеком, который знает, как их решать.

– Есть вещи, о которых я не люблю говорить. Слова... Тебе это трудно понять – ты более разговорчивый человек, чем я. А что касается моих проблем, думаю, со временем они сами собой уладятся. – Как будто поняв ненужность оправданий, он замолчал. Молчала и она. Через минуту он добавил: – С тех пор как мы сюда приехали, ты ни одного дня не была счастлива. Наверное, нам следовало остаться в Новой Англии, но после того, что случилось, я, бы не смог найти там работу в химической промышленности.

– Ну так уйди из химии. Займись чем-нибудь другим. – Она и раньше предлагала ему это.

– Нельзя. Понимаешь, сейчас обстановка на заводе... очень сложная. Даже не могу тебе сказать, насколько сложная.

– Почему? Вот это меня больше всего и бесило – то, что ты никогда не говорил со мной о своей работе. В Бостоне я могла приходить к тебе в кабинет, гулять по заводу, там все были такие дружелюбные... А здесь – будто занавес опустился.

– На это есть причины.

– Да? И какие же?

Казалось, Гил колебался. Он долго молчал, а когда заговорил, то подбирал слова осторожно, будто прислушиваясь к тому, как они звучат.

– Дрэглер предложил начать подготовку к производству нового... нового газа. Что-то вроде пестицида. Он все еще в стадии разработки. Его действие настолько сильно, а сфера применения так широка, что вокруг воздвигли стену секретности. Когда меня принимали на работу, я дал обязательство никому не говорить о нем, даже тебе.

– И ты действительно никому ничего не рассказывал?

– Многие компании берут с сотрудников подписку о сохранении тайны. А моя работа все время была связана с этим новым... веществом. Поэтому я и не мог говорить, что делал на службе. – Карен промолчала. – Этот газ называется “манекен”, потому что под его воздействием мускулы живых существ застывают и становятся неподвижными. Это ужасно... Зачем его только изобрели... Он может оказаться страшнее атомной бомбы.

– А ты не преувеличиваешь?

– Думаю, что нет. Посмотрела бы ты, каких головорезов привел с собой на завод Трейнер. Завтра мы проводим опыты на обезьянах. Мне просто думать об этом тошно.

– Правда, Гил, почему ты не уйдешь с этой проклятой работы? – Карен подумала, что он неосознанно пытается втянуть ее в свой мир, мир, из которого она хотела вырваться.

– Я пытаюсь выяснить, что замышляет Трейнер. Похоже, он собирается отправить газ по железной дороге, хотя это очень опасно для окружающих. Я должен как-то этому помешать.

– А разве нет правил перевозки опасных веществ? Разве не требуется специальное разрешение от правительства или что-то в этом роде? Горная Тихоокеанская компания не примет груз, если риск так велик.

– Трейнер может ничего не сообщить железной дороге или скажет, что будут перевозить удобрения.

– Тогда ты им скажи. Позвони в ГТ и объясни, почему ты считаешь, что это вещество вывозить нельзя.

– Я так и сделаю, но только когда сам пойму, что происходит, и не раньше, чем соберу все необходимые факты. Поэтому-то я и не могу уйти прямо сейчас.

– Я хотела бы тебе помочь, Гил, но не знаю как. Сколько бы мы ни говорили об этом, решать и действовать тебе придется самому.

– Спасибо, я и так уже наболтал много лишнего. Обещай мне, что ты никогда не скажешь Трейнеру или кому-нибудь другому, что знаешь о “манекене”. Все, что связано с этим газом, очень опасно. Насколько велика опасность, я пока не знаю, но хочу выяснить.

– Молчу как рыба.

– Мне не следовало говорить с тобой об этом, но я хотел, чтобы ты поняла, почему я избегал рассказывать тебе о работе. Вовсе не потому, что не желал с тобой разговаривать.

– Я понимаю, Гил. – Она взяла его за руку. Прикосновение, казалось, взволновало его.

– Лучше не надо, – сказал он, убирая руку. – Если нужно подписать какие-нибудь бумаги, пожалуйста, я готов.

Уже у входной двери Карен завела разговор о разделе мебели, кухонной утвари, произведений искусства и книг, которые они приобрели за годы совместной жизни. Он все оставил на ее усмотрение, предложив продать дом на аукционе, а вырученные деньги поделить пополам.

– Ты должен взять адвоката, – посоветовала Карен, встревоженная его равнодушием, – иначе мой адвокат просто разорит тебя.

– Возможно, я так и сделаю, – он пожал плечами, – хотя полностью тебе доверяю. Но сейчас я не хочу думать обо этих мелочах. Спокойной ночи, Карен. – Он еще раз поцеловал ее в щеку. – Будь осторожна, – добавил он.

– Ты тоже.

Она смотрела, как он шел к своей машине, более чем когда-либо уверенная, что он нуждается в профессиональном лечении. Но если бы только он сам это понял! Казалось, он стал меньше ростом, полы пиджака вытянулись, словно карманы были набиты камнями. Но он хотя бы поговорил с ней, это уже перемена. Однако от разговора у нее осталось прежнее смутное чувство. Гил! Что с ним будет?

Поднимаясь по лестнице в спальню, она решительно сказала себе: “Все, хватит. Не желаю больше думать об этом”.

Но здесь, в Сан-Франциско, ей захотелось что-нибудь для него сделать. Она пересекла Маркет-стрит, вернее, дала увлечь себя толпе, направлявшейся к станции, откуда отходили паромы через залив, и вошла в здание Горной Тихоокеанской компании. В холле за конторкой сидела чернокожая женщина. Улыбнувшись, она спросила Карен, что ей угодно.

– Я хотела бы получить информацию о перевозках опасных материалов, ну, правила, инструкции... Нет ли у вас какой-нибудь брошюры?

Женщина нахмурила брови.

– Что вы имеете в виду: химические, взрывчатые вещества или радиоактивные отходы?

– Химические вещества.

– Гм, думаю, этим занимается оперативный отдел. Впрочем, подождите минутку... – Она позвонила по телефону и, радостно взглянув на Карен, сказала: – Поднимитесь на лифте на восьмой этаж и найдите комнату 873. Спросите мистера Игана. Поторопитесь, потому что он собирается уходить. Скажите ему, Моника с первого поста считает, что вам лучше перевозить ваши химические вещества на грузовике.

Мистер Иган, или Джеймс Дж. Иган, как было написано на табличке, стоящей на его столе, оказался крупным мужчиной с густой шевелюрой, в которой уже пробивалась седина, и такими устрашающими моржовыми усами, что Карен с трудом отвела от них взгляд. Он действительно собирался уходить, и, видимо, не на один день. Без пиджака, с закатанными рукавами, он перекладывал содержимое своего письменного стола в два картонных ящика.

– Мистер Джеймс? Простите, мистер Иган? Мне сказали, что вы можете дать некоторую информацию.

– А вы, должно быть, та дама, которая хочет отправить опасные химические вещества. Глядя на вас, ни за что бы этого не подумал. Присаживайтесь. – Из глубины среднего ящика он выудил глянцевую фотографию и, нахмурившись, стал ее разглядывать. – Прошлогодний пикник оперативного отдела. Я пытался побить мировой рекорд по питью пива, но в результате сломал руку. Неприятное воспоминание, не лучший день в моей жизни. – Фотография полетела в переполненную мусорную корзинку.

– Простите, что помешала вам. Вы переезжаете в другой офис?

– Можно сказать и так, – весело проговорил он. – Я переезжаю на парусную шлюпку. Беру годичный отпуск и отправляюсь на поиски приключений. Может быть, никогда не вернусь обратно. А отпуск я заслужил, отдав лучшие годы жизни этой компании. Итак, чем могу вам помочь? Какие токсичные отходы вы хотели бы перевезти? – Постукивая пальцами по столу, он внимательно смотрел на нее.

– Лично я ничего не собираюсь перевозить и не имею дела с токсичными отходами. Просто навожу справки для... одного приятеля. – Она запнулась, едва не сказав “для мужа”. Развод еще не получен, но что из того? Сейчас в ее жизни нет места мужчинам, но, с другой стороны, зачем отпугивать хотя бы этого? Она заметила, что Джеймс Дж. Иган смотрел на нее с большим интересом, чем требовали обстоятельства. А может быть, ей это только кажется? У него на руке не было обручального кольца. Интересно, заметил ли он, что у нее кольца тоже нет? Она улыбнулась этим своим мыслям – давно уже ее не занимало семейное положение мужчины. Ей еще предстояло привыкнуть думать о себе как об одинокой женщине.

– Он работает на химическом заводе, – добавила она, видя, что Иган ждет дальнейших объяснений, – и его интересуют правила транспортировки опасных грузов по железной дороге.

Иган смотрел на нее с приятной улыбкой, но, видимо, не понимая, что ей нужно, и она почувствовала, что краснеет. Он, наверное, удивляется, подумала Карен, почему мой “приятель” пришел не сам, а прислал кларнетистку. Нет, он же не знает, что я играю на кларнете. А интересно, разбирается ли он в музыке? У него такой звучный голос... Он мог бы петь баритоном или даже басом.

– Мой приятель очень занят, – заторопилась она, – а я как раз шла мимо и решила зайти спросить, нет ли у вас сборника инструкций или чего-нибудь такого. Как я понимаю, вы отвечаете за опасные материалы?

– Не совсем. – Он засмеялся. – Разве что когда готовлю обед или стираю. Вас прислали ко мне потому, что ребята из отдела связи с общественностью уже ушли, а больше никто не хочет тратить время на чудиков. Я работаю сейчас на полставки, вот мне и приходится с ними возиться. Не обижайтесь, так мы называем людей с улицы, случайных посетителей. В основном это любители старины, они ищут фотографии старых паровозов или еще что-нибудь в этом роде. Как вас зовут?

– Меня? Карен.

– А фамилия?

– Просто Карен. – Она подумала, что зашла слишком далеко, и беспокойно задвигалась на стуле. В конце концов, она здесь не для того, чтобы заводить знакомства. Конечно, на крайний случай вполне сгодится Иган. Своей внушительной фигурой и добродушным выражением лица он напоминал ей Санта-Клауса. Если заткнуть ему за пояс подушку, нарядить в красный костюм, прицепить белую бороду и подрумянить немного нос и щеки, получится настоящий Санта-Клаус. И глаза у него такие веселые...

– Просто Карен? Прекрасно, а я просто Джим. Расскажите мне поподробнее, какой груз хотел бы перевезти ваш... э... приятель. Какого происхождения этот груз и какого размера?

– Подробностей я не знаю. Какой-то экспериментальный пестицид, кажется. Мой приятель подозревает, что его фирма собирается отправить это вещество по железной дороге, может быть, тайно, а он против этого. Если сообщить на железную дорогу, им ведь это тоже не понравится, правда? То есть, я хочу сказать, если позвонить на железную дорогу, они должны принять меры.

– Совершенно верно! Будь я начальником железной дороги, я бы не принял опасный груз! К черту токсичные и взрывчатые вещества и экспериментальные пестициды! Пусть Горная Тихоокеанская компания занимается продажей недвижимости – это у нее очень хорошо получится, – а перевозку грузов предоставит тем, кто любит это дело, например чудикам. – Он повернулся и стал рыться в мусорной корзине. – Мне не следовало шутить... Но я ухожу с этой работы и безумно счастлив. Посмотрим, не найдется ли здесь для вас какой-нибудь книжки.

– Если это вас очень затрудняет, я...

– Скажите вашему приятелю, – продолжал Иган, запустив руку в корзинку, – чтобы он не перевозил ничего опасного для окружающих, не сообщив об этом мне. Если произойдет авария или утечка, спасатели должны знать, с чем имеют дело. Ага, вот то, что вам нужно. – Он извлек из мусора желтую книжечку и протянул ее Карен. – Это расписание движения поездов по железной дороге Сьерры. В конце даны правила перевозки опасных грузов. Как видите, их довольно много. На вагоне должна быть надпись, что это: взрывчатое или радиоактивное вещество, отравляющий газ и так далее. Потом, есть правила, в каком месте состава должен находиться такой вагон, сколько вагонов должно отделять его от двигателя или служебного вагона, и так далее. Если вещество действительно представляет угрозу населению, железная дорога может потребовать, чтобы груз сопровождала охрана. Если вы мне дадите ваш адрес или адрес вашего грузоотправителя, я пришлю вам по почте дополнительную информацию.

– Спасибо, этого вполне достаточно, я не хочу вас беспокоить. Пока это только слухи. Если у меня будут вопросы, я вам позвоню. Спасибо за помощь.

– Ну что вы, я получил большое удовольствие. Вы самый приятный чудик, с которым мне приходилось иметь дело. До свидания, передавайте мои лучшие пожелания вашему приятелю. Ну и счастливчик же он!

Они поднялись и пожали друг другу руки. Ее ладонь исчезла в его теплой, огромной, будто медвежья лапа, руке. К счастью – она не знала бы, как реагировать, – он не стал задерживать ее руку в своей дольше, чем того требовали приличия.

Направляясь к лифту, Карен размышляла об этом рукопожатии. Когда человек приходит в какое-то учреждение и просит дать какую-то справку, разве ему полагается еще и теплое рукопожатие? Сейчас ей это кажется странным, но в тот момент рукопожатие получилось вполне естественным и обоим доставило удовольствие. Нажав кнопку вызова лифта, она стала разглядывать свое отражение в стекле витрины объявлений. Волосы растрепались, лицо выглядело совершенно бесцветным. Она быстро поправила прическу и слегка подкрасила губы, сожалея, что не сделала этого прежде, чем войти в кабинет Игана.

Ее внимание привлекло одно из объявлений на доске:

СДАЕТСЯ ПЛАВУЧИЙ ДОМ Сосалито. Добираться паромом. Две спальни. Палуба. Чудо! 750 долл. в мес. Вход через ворота № 5, Йеллоу Ферри Харбор. Владелец бывает по будням после 18.30.

Карен не заметила, как пришел и ушел лифт. Ее воображение разыгралось. Она живо представила себе, как бы она жила в плавучем доме и каждый день добиралась до Сан-Франциско на пароме. А ведь это можно устроить, если захотеть! Внизу, под объявлением, были маленькие полоски, объясняющие, как добраться до места. Она сорвала одну и сунула в сумочку.

– Задумали переезжать? – раздался знакомый голос.

– А, мистер Иган... Не я, а один мой друг. – Почему она так сказала? Надо избавляться от излишней настороженности.

– У вас много друзей и приятелей.

– Не больше, чем у других, я думаю. – Она не могла отцепи взгляд от его блестящих глаз.

– Если вам нравятся плавучие дома, советую выбрать этот Я на нем бывал.

– Я скажу моему другу. – Карен нажала кнопку “Вниз”. Джим Иган начал было что-то говорить, потом остановился, помолчал и удивил ее неожиданным предложением:

– Простите мое нахальство, но не согласились бы вы пойти со мной куда-нибудь выпить или пообедать? Мы могли бы встретиться минут через тридцать.

– Сожалею, но как-нибудь в другой раз. – Карен чувствовала, что краснеет. – Завтра утром я возвращаюсь домой, и у меня еще куча дел. – В коридоре стоял полумрак, но ей показалось, что Джим Иган тоже покраснел.

– Домой – это куда?

– В настоящее время – в Неваду.

Он с шутливым изумлением покачал головой.

– Вы уезжаете с побережья в Неваду?

– Глупо, правда? Но я вернусь.

– Вы не дадите мне свой номер телефона?

– Н-нет, он скоро изменится.

Он торопливо достал визитную карточку, нацарапал что-то на обратной стороне и протянул ей.

– Вот мой телефон. Позвоните, и вы узнаете, что существуют такие вещи, как бесплатный ленч и бесплатное катанье по заливу. По-моему, я уже говорил, что у меня есть парусная шлюпка и я набираю команду.

Карен вошла в открывшиеся двери лифта.

– Заманчивое предложение. Я люблю ходить под парусами.

Джим придержал двери.

– У меня такое чувство, будто вы никогда в жизни первая не звонили мужчине и не собираетесь этого делать.

– Может быть, я вас удивлю. – Она улыбнулась, и двери лифта захлопнулись.

Глава 3

Когда Карен прощалась с Иганом, Гил прощался с Конгом, небольшой обезьяной длиной менее трех футов (не считая хвоста, который он держал кверху, словно знамя) и весом всего пятнадцать фунтов. Благодаря своей неуемной энергии, Конг слыл неуправляемым, как болотная рысь, и почти таким же опасным. Гил морщился, наблюдая, как Стинсон, подросток, ухаживающий за лабораторными животными, рывками передвигает клетку с обезьяной по полу с помощью швабры, держась подальше от цепких лап и острых зубов.

Больше всего на свете Гил ненавидел работать с лабораторными животными. Инженер с пятнадцатилетним стажем, он и не должен был бы этим заниматься, но что поделаешь: в невадской пустыне, куда не желали ехать специалисты, иногда приходилось забывать о разделении труда. К тому же он был рад иметь любую работу в химической промышленности. Он еще докажет всем, что, как и прежде, может справляться с управленческими обязанностями, и даже если ради этого ему придется поработать в такой подозрительной фирме, как компания Дрэглера, выполняя там не всегда приятные поручения. Протестуя, он лишь еще больше повредит своей карьере.

Гибель сотен насекомых или десятка крыс не волновала Гила, но собаки, кошки и обезьяны – совсем другое дело. Тяжелее наблюдать за обезьянами с их выразительными лицами и жестами, так похожими на человеческие. Сообразительные, не в пример другим животным, они боялись опытов и неохотно шли к человеку, а после испытаний по парализации не могли прийти в себя в течение многих недель.

У Стинсона в данную минуту была одна цель: посадить Конга в высокий стеклянный ящик, где тот должен был вскоре получить дозу газа “манекен”. Конг, со своей стороны, прыжками, визгом и криками старался осложнить работу своему мучителю. В стеклянном ящике уже находились Куини, макака-самка, и ее двухмесячная дочь, Кьютнес. Куини, скорчившись и обхватив себя лапками, неподвижно сидела в углу и глядела прямо перед собой; Кьютнес, не обращая внимания на проделки Конга, с любопытством трогала пальчиками полку, на которой были укреплены клетка с двумя белыми мышами и банка с тараканами.

Животные в клетках, составленных вдоль задней стены комнаты, выражали разную степень заинтересованности происходящим. Собака лаяла, надеясь, что ее выпустят и она сможет принять участие в общем веселье. Кролики сидели отвернувшись, демонстративно не обращая внимания на царившее вокруг волнение, однако уши их нервно подергивались. Несмотря на усилия вентилятора, гудевшего за решеткой, в комнате стоял тяжелый запах зоопарка.

– Стоило ему увидеть ящик, – сказал Гилу Стинсон, пододвигая клетку вплотную к стеклянной емкости, – он аж до потолка подпрыгнул. Во-во, смотрите, что делает! – Конг ухватился лапами за прутья и стал трясти их с такой силой, что клетка заходила ходуном. – Мне бы здорово пригодилась сейчас хорошая дубина. Или бейсбольная бита.

– Не давать ему никаких транквилизаторов, – распорядился Гил. – Чем он злее, тем лучше для эксперимента.

– А для кого мы его проводим?

– Полная тайна. Кто-то прилетает из Сан-Франциско на частном самолете.

Клем Трейнер, управляющий заводом, сказал только, что гости приехали откуда-то из-за границы, наверное, из той страны, где очень много сельскохозяйственных вредителей, подумал тогда Гил. Согласно правилам секретности, Стинсон и другие технические сотрудники не должны присутствовать при демонстрации опыта, следовательно, Гилу придется выполнять всю грязную работу самому. Завеса секретности лежала на всем, что касалось “манекена”: газ еще не был запатентован, его следовало хранить в тайне от таких гигантов, как компания Дюпона и Дау. И все же, считал Гил, Трейнер, бывший армейский генерал, в своей заботе о сохранении тайны доходит до смешного. Само местоположение завода, отсеченного от Рино каньоном протяженностью в двадцать пять миль, было, по мнению Гила, достаточной гарантией секретности. Можно подумать, что Трейнер руководит Центром ядерных исследований в Лос-Аламосе.

После нескольких попыток Стинсону удалось наконец продеть палку от швабры сквозь две ручки на крышах стоящих вплотную друг к другу клеток и поднять дверцы. Однако у него не хватило сил, удерживая дверцы одной рукой, другой закрепить их на месте. Гил подошел и, стараясь избегать цепких лап макак, вставил фиксатор.

– Спасибо, мистер Эллис. Вы знали старика Смита, который работал тут до вас? Наверное, нет. Откуда вы можете его знать? Он бы до этих клеток и пальцем не дотронулся. Пусть я тут надорвусь, он и бровью не шевельнет. Вот уж господин-сквородин. Между прочим, большинство здешних инженеров такие же. Понимаете, о чем я говорю?

Гил ничего не понял, но промолчал. У паренька, понятно, нелегкая жизнь, об этом свидетельствовали многочисленные царапины и наклейки из пластыря, украшавшие его лицо и руки. Зато вечером, после работы, он наверняка занимается серфингом, почему-то подумал Гил.

– Вы – другое дело, – продолжал Стинсон, роясь в ящиках стола, стоявшего у стены. – Вы мужик что надо. Только вот что я вам скажу: нужно смотреть на мир повеселее, больно уж вы серьезный. Работа есть работа, но можно и в ней найти кое-что забавное. Такая у меня теория. Простите, что лезу со своими советами.

Гил пожал плечами.

– Может, ты и прав. В следующий раз, перед тем как зайти в кабинет Трейнера, нацеплю клоунский нос и очки. – Он через силу улыбнулся. Когда твоя карьера находится под угрозой, шутить как-то не хочется. Да, возможно, он слишком серьезен. Несколько дней тому назад он наткнулся на свою фотографию двухлетней давности и долго ее рассматривал. На фото, снятом в день его свадьбы, за год до аварии в Бостоне, разрушившей все его планы, он выглядел таким счастливым, словно это был не он, а кто-то другой. В кудрявых русых волосах ни намека на седину, словно инеем посеребрившую сейчас его голову, а в лице – давно утраченная вера в будущее. Тогда он занимал должность главного инженера, его фирма считалась самой перспективной во всей Новой Англии, и он имел все основания улыбаться. Рядом с ним – Карен, белозубая и голубоглазая, похожая на шведку. Она и сейчас выглядит так же хорошо, а он постарел на десять лет. Вот бы удивился Стинсон, узнай он, что Гилберту Эллису всего тридцать семь лет. Буду ли я опять когда-нибудь улыбаться так же широко и искренне, как раньше? – подумал Гил. Психиатр говорил ему, что у людей, переживших большое несчастье, происходит изменение личности, особенно если они испытывают чувство вины, но со временем, при благоприятных обстоятельствах и соответствующем лечении, к ним вновь может вернуться веселость и радость жизни. Прошел уже год, а Гилу Эллису оставалось об этом только мечтать.

– Заманить Куини и Кьютнес в ящик ничего не стоит, – глядя на клетки, сказал Стинсон. – Надо показать им яблоко или салат. А Конг притворяется, что есть не хочет, его нужно убеждать.

Гил поднял брови, увидев, что Стинсон достал из ящика тонкий цилиндр с двумя остриями на конце, каким погоняют скот.

– Ты что, хочешь применить электрошок?

– Это на него действует лучше всяких уговоров и колотушек. Смотрите!

Не приближаясь к Конгу, Стинсон встал в позу фехтовальщика и сделал несколько энергичных выпадов.

– А-а-а! Вот тебе, дрянь! Он терпеть не может, когда его называют дрянью, – пояснил он.

Конг втянул лапы в клетку, перестал болтать и, ухватившись за прутья, уставился на служителя. Его губы вытянулись в трубочку, серые усы дрожали, а хвост медленно пригнулся к полу.

Стинсон подошел к клетке и показал ему палку.

– Узнаешь ее, Конг? У тебя хорошая память, но ты очень упрямый.

– Какова ее мощность? Ты его не убьешь? – озабоченно спросил Гил. – Ею ведь погоняют крупный скот.

– Да нет, мы давно снизили мощность заряда, но и того, что остаюсь, хватит, чтобы научить его уму-разуму... А теперь мне достаточно только показать ему эту штуку, как он становится шелковым. Всего раз или два я применял ее. Ну, Конг, пойдешь в ящик или влепить тебе горяченьких? – Стинсон помахивал цилиндром, как волшебной палочкой.

Будто понимая каждое слово и каждый жест, Конг молча повернулся, миновал обе двери, подошел к самке и сел рядом с ней. Подняв хвост вверх, он вновь принялся болтать, как бы желая показать, что, хотя битва и проиграна, его дух не сломлен. Стинсон снял фиксаторы, и дверцы закрылись.

– Куда прикажете доставить эту счастливую семейную парочку, мистер Эллис?

– Отвези их в лабораторию и поставь возле баллона с газом. – Помогая Стинсону поднять ящик на тележку, Гил не удержался и сказал: – Ну и работенка у тебя... не позавидуешь.

– Это лучше, чем работать в казино. – Стинсон засмеялся и добавил: – К тому же я люблю животных.

* * *

В полуденную жару два человека взбирались вверх по скалистому откосу. Один из них, худощавый и крепкий, поднимался легко, без видимых усилий, другой, довольно полный, взмок от пота. У обоих были усы, черные волосы и карие глаза.

– Ух, тяжело, – пропыхтел толстяк.

– Ты должен ходить со мной в спортивный зал и бегать по утрам, Алек. Тебе нужно восстановить форму.

– Для чего? Чтобы играть в карты? Для этого нужны только сильные пальцы.

– Никогда не знаешь, что может случиться. Быть сильным и ловким необходимо и даже выгодно.

– Ну, а я предпочитаю оставаться толстым и счастливым. Не люблю напрягаться.

– Толстые умирают раньше времени, вот что тебя ждет. Но это случится еще не сегодня. Мы забрались уже достаточно высоко.

– Тебе здесь нравится? – спросил Алек Миркафаи, оглядываясь по сторонам.

– Чудесное место, – отозвался Джамал Раджави. Джамал говорил по-английски с сильным акцентом, медленно, как будто читая книгу. В конце каждого предложения его губы слегка кривились, словно чужие звуки оставляли горький привкус у него во рту. Алек говорил по-английски свободно, естественно, почти как на родном языке.

Укрывшись за высоким выступом у края скалы, они устроились поудобнее и принялись наблюдать за тем, что происходило внизу. Над ними возвышался стройный, как минарет, выточенный ветрами каменный столб, давший название каньону.

Поставив локти на выступ скалы, Джамал поднес к глазам бинокль. Покрутив колесико, он навел фокус на дно каньона, которое казалось теперь не далее чем за сто ярдов от него, и начал медленно переводить бинокль справа налево. Вдоль высохшего русла реки, когда-то здесь протекавшей, шла асфальтовая взлетная полоса. На ней не было ни разметочных полос, ни огней, ни стрелок – ничего, что указывало бы на ее назначение, кроме одинокого ветрового конуса, прикрепленного к верхушке шеста. От нее ответвлялась дорожка, ведущая к бетонному шоссе, вдоль которого проходила линия высоковольтных передач и тянулось полотно железной дороги. Судя по поржавевшим рельсам и сорнякам между шпалами, колея была давно заброшена.

Химический завод занимал участок в несколько акров, обнесенный забором с колючей проволокой. У центральных ворот находился домик сторожа и висела доска, на которой в бинокль можно было прочитать:

ХИМИЧЕСКАЯ КОРПОРАЦИЯ ДРЭГЛЕРА

Пестициды и инсектициды

Пятьдесят лет снабжает растущую Америку продукцией, необходимой для сельского хозяйства

ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН

ЗАКРЫТАЯ ЗОНА

ПРОХОДА НЕТ

НАРУШИТЕЛИ БУДУТ НАКАЗАНЫ

На автомобильной стоянке за заводскими воротами Джамал насчитал около пятидесяти легковых автомобилей и фургонов. Когда-то вдоль стоянки посадили деревья, чтобы их тень защищала машины от перегрева в полуденную жару, однако все они давно погибли, и их голые стволы напоминали о том, сколь жестока пустыня ко всем живым существам крупнее насекомого или ящерицы.

Завод походил одновременно на военную базу и на нефтеперерабатывающее предприятие. На переднем плане высилось трехэтажное административное здание с американским флагом над главным входом. За ним виднелись длинные одноэтажные деревянные строения с маленькими окнами и пологими железными крышами. На заднем плане громоздились цистерны, баллоны, резервуары самых разных размеров, соединенные сетью разноцветных труб и желобов. На запасных путях стояли две цистерны с надписью “Аммиак”. В самом конце каньона, там, где скалистые стены сходились почти под острым углом, территория завода выглядела совершенно заброшенной: ржавели старые цистерны, валялось какое-то оборудование, сквозь трещины бетонных дорожек пробивалась трава. Только сооружения, расположенные поблизости от главных ворот, были свежевыкрашены и несли на себе печать преуспевания. Алек вытер лоб рукавом и сделал глоток из своей фляжки.

– Видишь что-нибудь?

– Чуть ли не половина территории совершенно заброшена. Они почти разорились, потеряв несколько лет тому назад военные заказы. Это мне рассказала Сара.

– А охрана?

– Не нервничай, Алек. Мы ищем здесь дикие цветы. Вынь из сумки свой “Справочник растений пустыни” и увеличительное стекло и положи их в нагрудный карман. Успокойся, закона мы не нарушаем.

Им пришлось ждать целый час. Только после полудня в дальнем конце завода появился серебристый лимузин и медленно подкатил к воротам. Створки ворот разошлись в стороны, охранник в форме помахал шоферу рукой, и машина направилась к взлетной полосе. Там она остановилась, из нее вышли шофер и крупный человек в белой рубашке и темном галстуке. Рукой прикрыв глаза от солнца, они смотрели в сторону сужающейся части каньона. Вскоре послышался отдаленный рокот двигателей. Потом в небе появился и начал быстро приближаться красно-белый двухмоторный самолет. Алек и Джамал пригнулись, боясь, что их заметят с самолета, который пролетел почти над самыми их головами. Самолет круто взмыл вверх и, взяв влево, обогнул шпиль Стражника. Затем опять появился, на этот раз гораздо ниже и с выпущенными шасси.

Джамал внимательно наблюдал в бинокль, как самолет приземлился и, развернувшись, подрулил к лимузину. Двигатели замерли, двери открылись. Высокий человек в европейской одежде легко спрыгнул на землю и поставил упоры под каждое колесо. Потом помог спуститься мужчине в темном костюме. Последовал обмен рукопожатиями.

– Видишь его? – спросил Алек.

Джамал напряженно всматривался в бинокль.

– Высокий в шляпе – должно быть, пилот. В белой рубашке – Трейнер. Готов поклясться, что он бывший генерал.

– А тот, что в костюме?

– Я не вижу его лица... Да это он, Ареф! – От волнения Джамал перешел на фарси, язык своего детства. Он передал бинокль Алеку и присел, опершись спиной о скалу. – Ареф! Дьявол во плоти...

– Точно, это он, – подтвердил Алек, отфокусировав бинокль. – Садятся в машину, едут на завод. – Он следил за ними, пока машины не скрылись из виду, затем сел рядом с Джамалом.

– Странно видеть его здесь, за тысячи километров от поля боя, – тихо сказал Джамал, покачивая головой. На его худощавом аскетичном лице выделялись пристальные, глубоко посаженные глаза. – Я должен был сам убедиться, что это он. Теперь предстоит выяснить, для чего он сюда приехал. Бьюсь об заклад, не для того, чтобы покупать крысиный яд. Придется нажать на Сару, пусть поищет ответ.

– Не очень рассчитывай на это.

– Сара Шулер – моя женщина. Она будет делать то, что я ей скажу. А когда мы узнаем, зачем он приехал, тогда разработаем план действий.

– Я боюсь этих “действий”. Разве мы не можем просто сообщить кому-нибудь, что видели Арефа? У тебя есть связи – пусть им займутся другие. Шпион из меня никудышный, и боевиком я никогда не был.

– Убив его, мы ничего не выиграем, пришлют кого-нибудь другого.

– Слава Богу, ты хоть не собираешься убивать Арефа.

– Для меня это не проблема, – сухо сказал Джамал. – Я мог бы задушить его, не поморщившись.

– Убить человека голыми руками? Сомневаюсь. Я так точно не смог бы. Только если б он набросился на меня с ножом... Не люблю я этого.

– Он может наброситься с ножом на твою мать или отца. Вот как ты должен думать об Ахмеде Арефе.

Алек устало вздохнул.

– Я приехал в эту страну, чтобы избавиться от всех осточертевших “око за око”, “зуб за зуб” и прочей чепухи. При виде крови меня тошнит. – Алек поднялся на ноги и надел рюкзак.

– Иногда ты вызываешь во мне отвращение, – сказал Джамал, не двигаясь.

– Когда ем?

– Нет, когда думаешь. Ты подшучиваешь над своей трусостью, но я уверен, если потребуется, ты найдешь в себе мужество сделать то, что нужно.

– Сомневаюсь. Мы с тобой разные люди, Джамал. И сейчас больше, чем когда-либо раньше. Ты стал волкодавом, а я все еще цыпленок. Ну, пошли. В четыре я должен быть на работе. Меня ждут карты и разбитые сердца.

Глава 4

В лаборантской Гил изучал защитную одежду, висевшую в шкафчике.

С-образный костюм, сделанный из ткани с пропиткой из активированного угля, относительно легкий и нежаркий, недостаточно защищал кожу от воздействия “манекена”. По крайней мере, так казалось Гилу. Полную защиту обеспечивало армейское противохимическое снаряжение, но из-за большого веса его невозможно надеть без посторонней помощи.

Он выбрал сплошной пластиковый комбинезон, вынул его из шкафа и стал осторожно продевать ноги в штанины. Из всех трех видов защитной одежды он был самый легкий и лучше всего подходил для кратковременных работ, хотя в нем было жарко, как в сауне. Сделанный без единого шва, он полностью закрывал ноги, руки и голову и застегивался на “молнию”. Гил надел комбинезон, посмотрелся в зеркало через прозрачную лицевую пластинку, потом руками в перчатках прикрепил шлем – самую неуклюжую деталь костюма, – соединенный дыхательными трубками с резервуаром на спине. Он раздумывал, не залепить ли клейкой лентой “молнию” комбинезона, когда увидел в зеркале, как открылась дверь, и вошел Клем Трейнер.

– Ах, Гил, Гил... – Генерал неодобрительно покачал головой. – Зачем вы это делаете?

Гил открыл молнию и высунул голову.

– Простите, сэр?

– Мы проводим всего лишь небольшое испытание, – покровительственно сказал Трейнер, – а из-за этого костюма оно будет выглядеть более опасным, чем есть на самом деле. Мы же договорились...

Трейнер был высокий крупный мужчина с водянистыми голубыми глазами и плоским розовым лицом. Жесты и голос выдавали в нем человека, привыкшего командовать. Гил заметил, что его всегда аккуратно повязанный галстук съехал набок, а на лбу блестят капли пота, что тоже было необычно для Трейнера.

– Я не помню никакого договора, – заметил Гил. – Мы просто говорили об испытании, вот и все. Я хочу чувствовать себя в безопасности.

– Да, при лабораторных опытах так мы и делаем, но сегодня условия должны быть максимально приближены к полевым.

– Полевым? Вы что, хотите испытывать “манекен” в поле?

– Черт возьми, Гил, за три месяца в лаборатории не было ни одной аварии, ни малейшей утечки газа. Вы сами говорили на прошлой неделе, что костюмы надевать необязательно. Но ведь вы знаете – риск в лаборатории практически равен нулю. В чем же дело?

– Зачем рисковать хоть в малейшей степени, если в этом нет необходимости? – возразил Гил.

– Да мы каждый день подвергаемся опасности гораздо больше, но не думаем об этом. Вышел утром из дому – и тебя сбила машина или поразила молния! Послушайте, Гил, клиент, который будет сегодня присутствовать на эксперименте, нужен нам для завершения программы. Если удастся продать ему газ, у нас появятся деньги. А он будет стоять рядом с ящиком, чтобы убедиться, что газ можно использовать, не принимая особых мер предосторожности.

– Но это невозможно, мы еще слишком мало знаем о свойствах газа. Трейнер закатил глаза и воздел руки к небу.

– О Боже...

Сердце Гила бешено стучало. Никогда еще он так прямо не возражал генералу.

– А кто этот клиент?

Трейнер сжал кулаки и, прежде чем ответить, задержал дыхание.

– Государственный чиновник с Ближнего Востока, Ахмед Ареф. Секретарь по сельскому хозяйству или кто-то там еще. Хочет испробовать “манекен” для борьбы с грызунами. У них на Востоке этих грызунов полным-полно. Здоровые, черти. Так что сегодня никаких костюмов, понятно? Я не хочу сказать, что это приказ, но что-то вроде.

Пальцы Гила вздрагивали в пластиковых перчатках.

– Хорошо, и все же я считаю, что в лаборатории во время опытов следует находиться в защитных костюмах, а посетители должны оставаться в кабине для наблюдателей. И об этом я доложу официально.

– Давайте докладывайте.

Гил боролся с искушением поддаться гневу и выпалить все, что накопилось у него на душе: безумие даже думать об испытаниях “манекена” вне стен лаборатории – слишком газ опасен и непредсказуем, он, Гил Эллис, не допустит этого. Но внутренняя борьба с самим собой закончилась тем, что он робко произнес:

– Не могли бы вы, генерал, принять меня в ближайшее время? Видите ли, мне неясны планы компании относительно “манекена”... у меня есть серьезные опасения... я хотел бы, чтобы их рассмотрели.

Трейлер промолчал и, только выходя из комнаты, бросил через плечо:

– Не волнуйтесь, мы обсудим ваши доводы, поверьте мне.

Но Гил ему не поверил. Чтобы унять дрожь в коленях, он присел на скамью и сжал ноги. Вспомнив, что у него в кабинете на третьем этаже лежит фляжка с виски, он пожалел, что не захватил ее с собой, – самое время выпить для успокоения.

* * *

Три макаки внимательно следили, как Гил обследовал трубы, соединяющие ящик с измерительной панелью. Он проверил, хорошо ли Стинсон смазал соединения вазелином и замотал изоляционной лентой. Таймер и все другие приборы стояли на нуле. На верстаке, на случай крайней необходимости, были приготовлены три бутылки с кислородом и водяной шланг. Сама комната напоминала душевую с бетонными стенами и покатым плиточным полом, в центре которого находилось отверстие для стока воды. После опытов с “манекеном” стены и пол в комнате тщательно промывали горячей водой с мыльным порошком. Поэтому здесь так сильно пахло дезинфицирующим веществом, что Гил старался дышать через рот.

Он склонился над стеклянным ящиком. Мыши беспокойно двигались, их глазки блестели, а усики дрожали. Куини и Кьютнес, мать и дочь, обняв друг друга, следили за каждым движением Гила, Конг непрестанно болтал, вид у него был самый вызывающий. С помощью ручного прибора Гил проверил прозрачные трубы, соединенные с красным стальным резервуаром, на котором стояла надпись PERM. Никаких следов утечки газа не было, но, находясь в одной комнате с “манекеном” без защитного костюма, он все равно чувствовал себя неуютно.

Вошел Трейнер с двумя мужчинами. Один, высокий и поджарый, представился как Джек Ваннеман, специалист по сельскому хозяйству. На нем были джинсы, куртка, кожаные ботинки и широкополая шляпа. Крепко пожав Гилу руку, он вернулся к своему рассказу о перелете из Сан-Франциско. Второй человек, Ахмед Ареф, хмурый, с квадратным лицом и гладко зачесанными назад черными волосами, был одет в тяжелый твидовый костюм, совершенно неуместный в пустыне. Знакомясь с Гилом, он едва коснулся его руки. При этом он шарил глазами по комнате, как будто стараясь запомнить все детали.

– Когда мы перелетели через горы и оказались в Неваде, – смеясь, продолжал Ваннеман, – я сказал: “Смотрите, полковник, Великий Бассейн Северной Америки, двести тысяч квадратных миль голой пустыни, где реки не достигают моря... Они просто высыхают на солнце”. И что вы думаете, Клем, он мне ответил? – Ваннеман с трудом сдерживал смех. – Он сказал: “У меня на родине это был бы оазис”. Я так хохотал, что мы едва не вошли в штопор.

Ваннеман и Трейнер засмеялись. Не обращая на них внимания, Ареф внимательно разглядывал стеклянный ящик с животными. Макаки, взволнованные появлением чужих людей, метались по клетке, высоко задрав хвосты. Конг, оскалив зубы, старался напугать незнакомцев.

– Ну и характер у вас! – сказал Ваннеман, слегка похлопав бесстрастного Арефа по спине. – Хотите казаться грубым и нелюдимым? Ладно, ваше дело. Главное – вы человек слова. Я тоже, как известно вам и вашему правительству. Если вы сегодня заключите сделку, полковник, я знаю, что и меня не забудут.

И тут Ареф заговорил – впервые, как вошел в комнату. Монотонно, почти не разжимая губ, он произнес:

– Не полковник, а мистер Ареф. Моя поездка сюда не носит военного характера.

– О черт, верно! – Ваннеман хлопнул себя по лбу, сбив шляпу на пол.

– Хорошо, господа, – вмешался Трейнер, – давайте начнем. Вы готовы, Гил? Прекрасно. Видите вон того лысого джентльмена за окном с двойными стеклами? Это Эверетт Ордман, наш ученый, занятый теоретическими исследованиями. Он будет следить за качеством воздуха и давлением влаборатории и в случае аварии, что весьма мало вероятно, включит сигнал тревоги, начнет подачу свежего воздуха и приведет в действие разбрызгиватели, укрепленные, как вы видите, на потолке.

Ордман закивал головой, показывая, что он готов.

– Если вы не заключите сделку здесь, – тихо сказал Арефу Ваннеман, – мы можем вернуться к варианту озера Пирамид. Замечание заинтересовало Трейнера.

– Вариант озера Пирамид?

Гил занялся оборудованием, понимая, что разговор не предназначен для его ушей.

– Да. – Ваннеман понизил голос до шепота. – Перед тем как самолет пошел на посадку, я обратил внимание полковника на озеро Пирамид и большую скалу, покрытую толстым слоем птичьего помета. Моя идея заключается в том, чтобы сбросить пару тонн гуано на аятоллу. Тогда он быстро выбросит белый флаг, а? Неплохая идейка? Я могу достать несколько списанных армейских С-3, а бойскауты их загрузят.

Трейнер с недоумением посмотрел на Ваннемана, а Ареф спросил:

– Неужели вы в самом деле хотите, чтобы война кончилась, мистер Ваннеман? Ведь она сделала вас богатым.

– Я за мир! За мир с позиции силы.

– Самолетов у нас достаточно. Если нам что-то и нужно, то только запчасти, особенно русские.

– Русские упрямы, – сказал Ваннеман, – если бы вы согласились действовать через Израиль...

– Джек, пожалуйста, – взмолился Трейнер, – об этом позже. Хватит отвлекаться! Вот так. Тех мер безопасности, которые вы видите здесь, в полевых условиях не будет, но в лаборатории мы делаем все, что возможно. В пределах разумного, конечно. Измерительный прибор, которым пользуется мистер Эллис, выявит одну миллионную, даже десятимиллионную долю газа, да, Гил? Мы можем предоставить вам сколько угодно таких приборов. Мы делаем их прямо здесь, на заводе.

Все четверо столпились возле ящика с животными, Трейнер стоял рядом с Гидом, гости – напротив них.

– Кроме электронных датчиков, оповещающих о наличии газа в воздухе сиреной, у нас имеется особый, биологический индикатор. – Трейнер взял в руки банку с перфорированной крышкой. – Это мотыльки. Они чрезвычайно чувствительны к газу. Если вы увидите, что их крылышки начинают скручиваться, как можно быстрее направляйтесь к ближайшему выходу.

Ваннемана не интересовали технические подробности опыта, и он отошел в дальний конец комнаты. А может быть, подумал Гил, он не может вынести вида обезьянок.

Трейнер обратил внимание гостей на резиновый шланг, тянувшийся вдоль стены.

– Если произойдет утечка газа, мы собьем его струёй воды. Разбрызгиватели на потолке тоже включатся автоматически, даже если Ордман заснет. Вода полностью уничтожает “манекен”, нейтрализует его. – Он попытался щелкнуть пальцами, но руки были слишком потными. – Поэтому мы советуем вам в полевых условиях иметь поблизости несколько цистерн с водой. Русские разработали какие-то мощные передвижные установки для дезактивации техники. Это лучшее, что есть в мире. Пожалуй, Ваннеман сможет раздобыть вам парочку. Правда, Джек?

Трейнер и Ареф посмотрели на Ваннемана, стоявшего у стены.

– Посмотрим, что можно сделать, – ответил он. Интересно, как специалист по сельскому хозяйству может достать русскую военную технику, подумал Гил. Он уже несколько месяцев подозревал, что Трейнера больше интересует применение “манекена” в военных целях, чем в промышленности, и сейчас он окончательно в этом убедился.

– Если вы случайно вдохнете газ, – продолжал Трейнер, обращаясь к Арефу, – нужно немедленно подышать кислородом. Добавочный кислород в кровеносной системе препятствует развитию паралича и восстанавливает двигательные функции организма. Кислород в этом случае является противоядием. Интересно, что стоит кому-нибудь изобрести какое-нибудь отравляющее вещество, как тут же появляются противоядия, пусть даже несовершенные. Правда, “манекен” – это не химическое вещество в чистом виде, его получают на основе токсинов с применением отравляющих веществ – разумеется, это не имеет отношения к нашей теме, – залогом успеха служит внезапность: противник застигнут врасплох и не знает, какое оружие против него применено. Не правда ли, полковник?

– Мистер, а не полковник.

– Хорошо, хорошо... Гил, объясните, пожалуйста, принцип разницы давлений.

– Как вы, может быть, заметили, здесь тепло. – Злобный, немигающий взгляд Арефа нервировал Гила, и он говорил, обращаясь к макакам. – Это потому, что давление в комнате составляет половину атмосферы, в ящике же давление равно одной атмосфере. Если произойдет утечка газа, его поток пойдет из комнаты в клетку, а не наоборот.

– Блестяще, да? – ухмыльнулся Трейнер. – Иметь под рукой умных людей выгодно.

– Надпись на красном резервуаре, – спросил Ареф, почти не разжимая губ, – что она означает?

– Это сокращение от Pseudo Rigor Mortis – это ложное трупное окоченение, – пояснил Трейнер. – Так мы вначале называли газ. Потом кто-то из лаборатории окрестил его “манекеном”. Это после того, как однажды утром мы обнаружили в лаборатории мертвого уборщика. Он застыл как манекен, со шваброй в руках, глядя прямо перед собой. Если бы его нашли чуть раньше и дали подышать кислородом, он бы ничуть не пострадал. С тех пор название так и прилипло. Я, конечно, сочувствую жертве и его семье, но все-таки не могу не думать о живой силе противника, застывшей в своих окопах. Когда-нибудь “манекен” будет считаться самым гуманным оружием из всех, изобретенных людьми. Сковать противника, обезоружить его, затем оживить кислородом... Есть еще вопросы?

Гил взглянул на Арефа. Неужели он из министерства сельского хозяйства? Скорее он из того же ведомства, что и Генри Киссинджер.

– А почему, – спросил Ареф, – нельзя выпускать этот газ в виде, как бы это сказать, двух близких газообразных веществ? Существует особый технический термин: кажется, двойной, нет, бинарный...

– Правильно, бинарный, – подтвердил Трейнер. – Это прекрасная идея – разложить токсичный газ на два безвредных компонента, которые соединяются в момент использования, скажем, в артиллерийском снаряде, летящем к цели. Как вы знаете. Соединенные Штаты уже переводят свой химический арсенал на этот принцип действия. Загвоздка лишь в том, что никогда не знаешь наверняка, как перемешаются эти компоненты. Нельзя же планировать атаку – ну, например, на крыс, – не зная, какой крепости получится яд.

Трейнер продолжал делать вид, будто Арефа интересует уничтожение грызунов. Неужели он полагает, подумал Гил, что я не только слеп и глух, но и к тому же глуп?

– Трудность не только в этом, – сказал Гил достаточно громко, чтобы его слышали все. – Мы еще не умеем разлагать “манекен” на компоненты. Для этого нужно провести большую исследовательскую работу, научиться контролировать его эффективность, стойкость, длительность действия, разработать методы безопасного хранения и транспортировки.

Трейнер перебил его, громко заявив:

– Им неинтересны наши производственные проблемы, Гил, которые к тому же можно решить очень быстро. – И, гневно взглянув на Гила, он подошел к Арефу, бросив на ходу: – Пора начинать демонстрацию. Вы меня поняли?

Кипя от ярости, Гил повернулся к приборной доске со множеством вентилей и шкал. Нужно сдерживать свои чувства. Если он начнет сейчас спорить с Трейнером, то может наговорить много лишнего, о чем потом будет жалеть. Чтобы успокоиться, он занялся приборами.

Легкий поворот самого большого вентиля – и цифры на табло стали быстро меняться: 0.000, 0.015, 0.500. Внутри прозрачной трубки появилась голубая струя с карандаш толщиной и, то расширяясь, то сужаясь, поползла от красного резервуара к ящику с животными.

– Когда газ выпускают, он имеет тенденцию прижиматься к поверхностям, – пояснял Трейнер. – Это объясняется наличием промежутков во внешнем кольце электронов в молекуле, благодаря чему вещество вступает в соединение с другими веществами, а также силой поверхностного натяжения. Если это вас интересует, Гил расскажет поподробнее, он инженер-химик. Чтобы видеть газ, мы добавляем немного кобальта. В своем естественном состоянии он не имеет ни цвета, ни вкуса.

Гил повернул вентиль еще на четверть оборота. Цифры на индикаторе запрыгали, потом установились на 0.900. Макаки в ящике в поисках выхода стали тыкаться во все углы, наталкивались друг на друга.

Вдруг из отверстия трубки, как дым от сигары, появилось облачко голубого газа, которое тут же заволокло одну из стенок ящика. Постояв секунду-другую в углах, газ появился сразу возле всех поверхностей. Чистая стеклянная гладь подернулась голубым, будто электричество активизировало неоновую пленку. Гил вернул вентиль в начальное положение, индикатор опять показывал нуль.

– Обратите внимание, – сказал Трейнер, – мыши в ящике перестали двигаться. Они похожи на игрушечных, верно? Сейчас дойдет очередь до обезьян. Сначала газ попадает в их организм через подошвы ступней, затем проникает в легкие. Но взгляните на тараканов – никакого эффекта! Ни США, ни Россия, таракан – вот настоящая сверхдержава! – со смехом добавил он.

Секунд через тридцать движения обезьянок замедлились: словно они брели по грудь в воде. Еще через тридцать секунд идти им, казалось, стало совсем невмоготу. Стоя на месте, они медленно сгибали и вытягивали лапки, поворачивались и нагибались, будто делали зарядку. Гил не сводил глаз с Кьютнес, самой маленькой из обезьянок, которая больше всех походила на человека. Он знал, что этому сходству нельзя придавать слишком большого значения. И все-таки его не покидало ощущение, что жесты и мимика Кьютнес выражают ужас, ужас ребенка, который не может убежать от опасности. Зубы ее обнажились, круглые глаза метались из стороны в сторону, лапками она делала круговые движения, пытаясь отогнать невидимого противника. Но этого противника отогнать было нельзя: газ проникал через кожу ступней и ладоней, поступал в легкие с дыханием и вместе с кровью добирался до мельчайших сосудов, поражая клетки мышечной ткани.

Гил наблюдал, как обезьянки изгибались все медленнее и медленнее и наконец замерли в разных позах, напоминая чучела в витрине таксидермиста. На их мордочках застыла гримаса ужаса. Выпустить такой смертоносный газ с территории завода и испытывать его на людях на поле боя!.. Нет, Трейнер явно сошел с ума. Возле дверей стонал Ваннеман, которого, видимо, тошнило.

Что подумала бы обо всем этом Карен? Скорее всего она посоветовала бы ему послать Трейнера к черту и позвать полицию. Как он сможет перед ней оправдаться? Ему трудно будет что-либо ей объяснить. А впрочем, хватит думать о Карен. Ведь она ушла из его жизни и надо учиться самому принимать решения. Но ему так необходимо хоть с кем-нибудь поговорить...

Ход его мыслей прервал настойчивый шепот Трейнера:

– Гил, выключите газ.

Вздрогнув, Гил осознал, что, если не откачать газ немедленно, животные погибнут. Он быстро повернул вакуумный вентиль и увидел, как слабый голубой дымок изменил направление и стал исчезать в вытяжной трубе. Через десять секунд стеклянный ящик был чист, но у Гила сжалось сердце при мысли, что он опоздал.

– Газ в первую очередь поражает конечности и основные мышцы, постепенно парализуя их, – объяснял Трейнер, словно все шло как было задумано. – На органы, управляемые автономной вегетативной нервной системой, – сердце, железы, легкие, а также глаза, – он воздействует в последнюю очередь. Смотрите внимательней. Видите?

Трейнер и Ареф склонились над ящиком. Гил держал руку на кислородном вентиле и не сводил глаз с Кьютнес, которая, кажется, получила большую, чем родители, дозу “манекена”. Странная поза и вытянутые лапки делали ее похожей на карикатуру.

– Они не могут двигаться, – удовлетворенно продолжал Трейнер, – но, как вы заметили, они дышат, вращают глазами. Их уже подвергали воздействию “манекена”, поэтому они вряд ли очень испуганы. Прежде чем вы зададите вопрос, мистер Ареф, разрешите мне сказать вам, что они могут находиться в таком состоянии часами, в зависимости от того, сколько газа попало в систему кровообращения. Если слишком много, поперечно-полосатые мышцы сжимаются и животные испускают дух.

Ареф взглянул на Трейнера, вопросительно подняв бровь.

– Испускают – что?

– Дух. – Трейнер пожал плечами. – То есть умирают. Мертвые. Капут. Но, как правило, постепенно действие газа слабеет, симптомы парализации исчезают и животные полностью приходят в себя. Обычно это занимает несколько часов, но если использовать кислород, то гораздо меньше.

Видимо, обезьянки произвели на Арефа сильное впечатление. Глядя на них, он пробормотал что-то на незнакомом языке.

– Важно отметить, – Трейнер понизил голос, – что газ не оставляет следов в организме. Совершенно. Пока еще не найдено такого теста, который позволял бы определить, что произошло. Вы сами понимаете, какое это может иметь значение... в некоторых обстоятельствах.

Ареф едва заметно кивнул.

– Как вы предполагаете доставить газ к месту действия? – спросил он.

Трейнер начал объяснять, но говорил он так тихо, что до Гила долетали только обрывки фраз:

– На месте применения распылять с самолета... Доставка оптом... в большом объеме... баллоны со сжиженным газом... по железной дороге... погрузим на судно... могу показать вам чертеж железнодорожной цистерны, которую мы...

Гил был бы не прочь послушать и дальше, но его внимание привлекла маленькая макака. Она стояла неподвижно в трех дюймах от стенки ящика. Затем, потеряв равновесие, стала клониться влево, пока не уперлась плечами в стекло. Правая лапа, приподнятая над полом, подчеркивала безжизненность ее позы. Гил пристально всмотрелся в обезьянку: взгляд макаки был устремлен в какую-то отдаленную точку, глаза подернуты полупрозрачной пленкой. Она походила на старую игрушку, брошенную в угол чулана. Гил чертыхнулся про себя.

– Клем, – глухо сказал он, прерывая объяснения Трейнера, – мне кажется, что с Кьютнес не все в порядке.

– Ерунда. – Быстрым движением руки Трейнер показал на баллон с кислородом. Гил повернул вентиль, стрелка двинулась по шкале вправо, раздалось тонкое шипение. Потом в лаборатории хлопнула дверь. Все повернулись и увидели, как побледневший Ваннеман выходит, зажав руками рот.

– Этот специалист по сельскому хозяйству, кажется, не привык к виду страдающих животных, – заметил Гил, взглянув на генерала.

– Да, здесь нужна привычка, – сухо усмехнулся Трейнер. – Из него не получится хороший солдат. А сейчас, полковник, следите за тем, что будет происходить. После того как кислород попадает в легкие, выздоровление наступает очень быстро.

Прошла минута, другая.

У Конга, самого крупного из обезьян, появились слабые признаки жизни. До этого он стоял, расставив задние лапы, вытянув вперед передние и слегка согнув пальцы. Сейчас он очень медленно начал сжимать пальцы в кулаки, будто проверяя, не сломаны ли они. Губы, обнажавшие неровные желтые зубы, постепенно сошлись в прямую линию, затем вытянулись вперед, и его лицо приняло характерное выражение.

– Старина Конг почти оправился, – сказал Трейнер. – Ах, эти его губы, сложенные для поцелуя, – они напоминают мне мою первую жену.

Куини тоже приходила в себя. Сделав неловкий шаг, она упала на все четыре лапы. Потом несколько раз глубоко вздохнула, выгнула спину и, махая лапками, высунула язык. Хвост двигался по сторонам, как кнут. Через минуту обе взрослые макаки даже пробовали ходить – сперва шатаясь как пьяные, затем все более уверенно. Странно, но они не обращали никакого внимания на свою неподвижную дочь. Конг задел ее, и Кьютнес упала, уткнувшись мордочкой в пол и странно растопырив лапы. Конг и Куини кружили по ящику, сгибали и разгибали лапки, сердито болтали, переступая через Кьютнес как через сломанную куклу.

– Клем, мы потеряли ее, черт побери! – сказал Гил. Повернувшись к окну аппаратной, он крикнул: – Эверетт, вы слышите меня? Похоже, Кьютнес умерла. Пришлите Стинсона с проволочной клеткой.

– Положите ее в холодильник, пусть посмотрит доктор, – сказал Трейнер. – Может быть, она была больна.

– Она не была больна. Просто никогда не знаешь, как будет вести себя этот проклятый газ. В этом вся загвоздка.

– А я думаю, вся загвоздка – в вас. – Сердито посмотрев на Гила, Трейнер повел Арефа к дверям. – Если бы у нас были три обезьяны одного размера, они бы все остались живы. При одинаковой дозировке больше всех страдает животное с маленькой массой тела. Знаете, как бывает, когда три парня идут в бар выпить? Два здоровяка веселятся, а недомерок мертвецки пьян.

Гил слышал, как, удаляясь по коридору, Ареф спрашивал Трейнера:

– Что такое недомерок?

Глава 5

После того как Ареф и Ваннеман улетели, и была подтверждена смерть обезьянки, Трейнер вызвал Гила к себе в кабинет. Едва тот вошел, генерал вскочил со стула и закричал:

– Ну и представление вы устроили для араба! В конце концов, на чьей вы стороне? Вы все время подставляете мне подножки...

Во многих отношениях Трейнер был полной противоположностью Гилу: громкий, самоуверенный, агрессивный, а сегодня даже угрожающий.

– Проект “манекен”, – говорил он, расхаживая по комнате и жестикулируя, – требует сплоченной команды, людей, на которых можно положиться и которые, не задавая лишних вопросов, будут защищать интересы компании. – Покраснев от раздражения, он резко выпалил: – Тот, кто не хочет работать в моей команде, может подыскать себе другое место. Но что касается вас... Будь я на вашем месте, я бы не стал тешиться этой перспективой, не тот у вас послужной список. Мы вам нужны, но, к сожалению, и вы нам нужны.

Окна кабинета выходили на запад, и лучи солнца, еще не успевшего спрятаться за горной грядой, били прямо в глаза. Может быть, подумал Гил, Трейнер разработал особую стратегию запугивания и нарочно пригласил его к себе именно в час заката? Прикрыв глаза рукой, он ерзал на стуле, размышляя над тем, что его ожидает: понижение в должности, увольнение или просто головомойка. А что, если, не ожидая конца, встать и уйти самому? Может, он будет счастливее, продавая ботинки или перекачивая газ. По крайней мере, на этих работах ошибки не грозят людям гибелью. С другой стороны, если он уйдет, то ничего не узнает о планах Трейнера и не сможет помешать ему. Черт побери! У него появилась привычка так тщательно вникать во все обстоятельства, что он уже разучился действовать. “С одной стороны”, “с другой стороны”... Раньше он смотрел на вещи проще и славился тем, что мог быстро принимать верные решения. А может быть, то, что он приписывал своему умению и проницательности, – всего-навсего случай, простая удача, которая в один прекрасный день решила сыграть с ним злую шутку? Нет, это глупо; удача слепа и не любит шутить. Пусть орел выпадет десять раз подряд, на одиннадцатый обязательно будет решка, если игра ведется по правилам. Ситуация, в которой он оказался сейчас, совершенно ясна: “манекен” опасен для транспортировки, а Клем Трейнер – самодовольный дурак. Значит, нужно просто встать и сказать это. Но с другой стороны...

Трейнер еще несколько минут разглагольствовал о духе команды и преданности коллективу, о четком понимании структуры управления и о том, что он больше не потерпит от Гила подобных выходок. Но постепенно его голос смягчился, как будто он решил применить другую тактику. Он сел, сложив руки на столе, и заговорил примирительным тоном:

– Сколько вы уже работаете у Дрэглера, почти год? Должен вам сказать, выглядите вы сейчас гораздо лучше. Когда вы пришли в компанию, вид у вас был как у тяжелобольного. Помните? Вы давно перестали ходить к психиатру? – неожиданно спросил он.

Трейнер, когда он стоял, походил на старого льва, медлительного, но все равно смертельно опасного. Когда сидел – напоминал кобру.

– Два месяца тому назад, – ответил Гил, удивляясь, откуда Трейнер знает, что он бросил лечение. Трейнер казался озабоченным.

– Может, стоит опять начать? – Он открыл папку, лежавшую на столе, с минуту изучал ее, потом отложил в сторону. – Авария в Бостоне произошла год назад. Месяц вы работали в “Брэндон кемикл”, два месяца не имели работы, потом приехали сюда, к нам, и сейчас уже в курсе наших дел. Теперь о том, что произошло сегодня в лаборатории. Разумеется, у нас могут быть разногласия, особенно в вопросах сугубо технических, но, Бог мой, нельзя же выставлять их напоказ перед посторонними! Вы должны это понимать.

– Да, я понимаю, мне не следовало ничего говорить. – Чтобы набраться смелости, Гил глубоко вздохнул. – Вы уже знаете мое мнение относительно этого газа. Он непредсказуем. Мы не знаем, как он действует и что может сотворить даже в лабораторных условиях. Его перевозка связана с большим риском. Мое мнение...

– Ваше мнение! – раздраженно прервал его Трейнер. – Ваше мнение не единственное. Есть другие ученые и инженеры. Да, мы пока не знаем всех свойств “манекена”, но, по общему мнению, он не более опасен, чем множество других веществ, которые ежедневно перевозят по железной дороге... Таких, скажем, как хлор, природный газ, динамит или атомные бомбы. – Он поднял руку, не давая Гилу возразить. – Среди нас вы самый осторожный, я понимаю, тому есть причины: после того, что случилось в Бостоне... Будь на моей совести жизни двадцати невинных американцев, я бы тоже стал осторожным.

– Вот к чему вы клоните! Вы думаете, что авария в Бостоне произошла по моей вине?

– Это могло случиться с каждым, просто дежурным в тот день оказались вы.

– Любой другой на моем месте действовал бы точно так же, как я.

– Да, тот, кто любит заложить за воротник, а в критических ситуациях застывает на месте. Скажете, нет? Думаете, ни с того ни с сего вы вдруг резко изменились и теперь совершенно безупречны? А сегодняшний случай? Если бы вы не впали в транс, мы бы не потеряли эту обезьяну.

Гил вспыхнул:

– Это подло! – но взял себя в руки. Трейнер, конечно, бил ниже пояса, но в его словах была горькая правда. Часть ответственности за катастрофу в Бостоне он должен взять на себя. Ведущий инженер, знающий, после аварии в Бостоне, насколько коварен метилизоцианит, он должен был принять дополнительные меры предосторожности. Ему следовало научить команду нейтрализовывать даже самые невероятные ошибки операторов и предусматривать возможные сбои машин. Он провел несколько совещаний, устроил пару тренировочных занятий, но, очевидно, сделал не все. Часть вины за случившееся, безусловно, лежит на нем, и целая армия психиатров не сможет заставить его забыть об этом. Какие-то упущения с его стороны позволили невидимой смерти прокрасться во все соседние спящие дома, в каждую спальню квартала... А потом... Потом он утратил чувство самоуважения, у него появились трудности в интимных отношениях с женой, его брак стал распадаться. Он чувствовал, что недостоин ее, поэтому начал потихоньку пить, замкнулся в себе, якшался со шлюхами. Ему еще повезло, что Карен терпела так долго. А что касается “закладывания за воротник” в ночь катастрофы, то это просто наглая ложь. Он и выпил-то всего пару рюмок за обедом и жалел теперь, что признался в этом комиссии по расследованию.

Гил почувствовал тупую боль в висках, потер их пальцами. Он представил себе мертвую Кьютнес, лежавшую на полу стеклянной клетки, – окоченевшую, нелепую, с остановившимся взглядом. Неужели он виноват и в этой смерти? Гил вспомнил: на него нашло тогда что-то вроде затмения. Это длилось всего несколько секунд, и именно этих секунд ему не хватило, чтобы вовремя перекрыть вентиль подачи газа. Что же с ним произошло? Как он мог это допустить? А, да... Его отвлек этот специалист по сельскому хозяйству: он выскочил из комнаты, зажав рот рукой. Кроме того, ему мешал сосредоточиться сдерживаемый гнев – гнев на Трейнера, который относился к нему как к мальчишке и просто использовал его, ничего не объясняя. Глядя на длинное, с тяжелой челюстью лицо Трейнера, Гил почувствовал, что его тошнит. Одно он знал наверняка: он ненавидел этого человека так, как никого другого.

– Что касается “манекена”, – успокаивающе сказал Трейнер, – я знаю, насколько он опасен. Но ведь так и должно быть! Крыс не убьешь духами! Конечно, перевозка его связана с риском, но, чтобы достичь желанной цели, иногда приходится рисковать. Ничего не поделаешь, такова жизнь. Гил, вы ведь хороший парень. И здорово разбираетесь в технических вопросах; я рад, что у меня в команде есть человек с таким опытом. И мне бы очень не хотелось, чтобы вы ушли от нас на этой стадии разработки газа. – Прищурив глаза, он наклонился через стол. – Вы многое знаете о “манекене”, больше, чем следует. Если вы уйдете из компании и... злоупотребите этими сведениями, вы нанесете непоправимый вред... э... нашему делу. Я этого не допущу.

Гилу показалось, что в голосе генерала прозвучала скрытая угроза. А может быть, это ему только почудилось?

– Вы говорите о команде, – сказал он. – Значит, вам нужны сплоченные игроки, но вы не посвящаете меня в план игры. Что такое “манекен”? Пестицид или боевое оружие?

Трейнер барабанил пальцами по столу.

– Мы же не знаем в точности, что он собой представляет, поэтому и проводим так много экспериментов.

– Кто этот Ареф, для которого мы проводили опыт? Вы называли его то мистером, то полковником. А другой, высокий, упомянул аятоллу, потом дал понять, что Арефу нужно оружие для борьбы с ним. Ареф – военный из Ирака, или я не прав?

– Есть вещи, которые я не могу вам сказать.

– У меня есть допуск к работе по списку номер девять.

– Этого недостаточно.

Гил с безнадежным видом махнул рукой. Трейнер вел игру в одиночку, используя каждого, но никому полностью не доверяя. Наверное, генералов специально учат хранить в тайне информацию о готовящихся операциях, чтобы уменьшить число дезертиров.

– Конечно, при посторонних, не следовало ничего говорить, – согласился Гил. – Прошу за это прощения. Но поймите и меня. До того, как прийти к Дрэглеру, я многие годы входил в руководство своей фирмы. Я привык, что перед принятием важных решений со мной всегда советуются. Здесь же я чувствую себя чужим, мне не доверяют. Вы как будто меня испытываете, и мне это совсем не нравится.

– Вот что, – начал Трейнер с энтузиазмом, – я включу вас в список номер десять. Тогда вы узнаете весь план игры. Я не выдам никаких секретов, если скажу, что “манекен”, так же как почти все химические вещества, может применяться в военных целях. Ареф? Вам уже говорили, что он необходим для финансирования проекта. Вы хотите продолжать испытания? Прекрасно. Но кто будет платить? Дрэглер – частная фирма, и деньги придется искать на стороне.

– Исследования будет оплачивать правительство Арефа?

Трейнер улыбнулся, пожав плечами.

– Не могу ответить на этот вопрос ни положительно, ни отрицательно. Правительство полковника Арефа, или, лучше сказать, мистера Арефа, не связано никакими договорами о химическом или бактериологическом оружии, если вам хочется называть пестицид именно так. Гил, я хочу, чтобы вы обещали мне свое содействие. Здесь замешаны другие, более важные интересы, о которых я не могу рассказывать. И, поверьте, они полностью оправдывают ту преданность, которая от вас требуется. – Он встал и подошел к Гилу. – Мы оба втянуты в игру настолько, что выходить из нее слишком поздно. Я не могу вам сказать: забудьте все, что знаете, и ищите другое место. Так не пойдет. – Он протянул Гилу руку. – Мне нужна ваша помощь, Гил, и я прошу ее у вас. Ну что, по рукам? Можно на вас рассчитывать?

Ах ты, наглый, самодовольный сукин сын, подумал Гил. Напрасно надеешься, что я буду тебе помогать. Только бы знать, насколько серьезны твои угрозы в случае, если я выйду из игры.

Он взял руку Трейнера и пожал ее со всей искренностью, которую мог изобразить.

– Мое настороженное отношение к “манекену” никак не связано с тем, что случилось со мной в Бостоне. Просто газ слишком опасен. Я надеюсь, вы еще раз подумаете, прежде чем отправить его с завода.

Обняв Гила за плечи, Трейнер проводил его до дверей.

– Я уже говорил вам, мы обсудим ваши соображения, когда встанет вопрос о его транспортировке. Если такое решение будет принято, я думаю, самый безопасный способ – перевозить его морем. Вы согласны? Тогда, в случае аварии или диверсии, газ погрузится в ту единственную среду, которая его нейтрализует, – в воду. До свидания, Гил. Никому ни слова о нашем разговоре, понятно? Даже жене. Передайте ей от меня привет. Она красавица и женщина с большим талантом.

* * *

Приняв душ и переодевшись, Карен вывела машину из гаража и поехала по шоссе 101 в сторону округа Марин. К тому времени, когда она достигла середины моста Золотые Ворота, вечерний час пик уже кончился, и поток машин схлынул настолько, что она осмелилась бросить несколько взглядов по сторонам. Слева, над Тихим океаном, садилось солнце, справа, над широким пространством серой воды, высились белые башни Сан-Франциско, похожие на глазированный торт. Ей хотелось остановиться и полюбоваться видом, но, учитывая плотность движения, это было бы самоубийством. Почему другие водители столь бесчувственны к такой красоте? Она с удивлением поглядывала на них. Большинство смотрело прямо перед собой – манекены в витринах, да и только! Нет, она никогда не станет такой равнодушной, даже если будет ехать через этот мост в тысячный раз.

Взглянув в нарисованную от руки карту, она пропустила первый поворот на Сосалито, нырнула в туннель с арочным сводом и свернула в конце длинного спуска. На перекрестке с Бриджуэй она заметила закусочную и ресторан, а еще через квартал дорога кончилась, упершись в стоянку для машин. Сквозь отверстия в живой изгороди она увидела плавучие дома, выстроившиеся вдоль пирсов, уходивших в залив.

Посмотрев на себя в зеркало и удостоверившись, что выглядит неплохо, Карен вышла из машины, но тут же вернулась за кожаной курткой. В коричневых твидовых брюках и толстом свитере со стоячим воротником ей было бы холодно. Солнце уже скрылось за мысом Марии, и температура резко снизилась. Июнь в Сан-Франциско не то, что июнь в Неваде.

Плавучие дома – это нечто совершенно удивительное. Карен толкнула калитку, увешанную по меньшей мере двадцатью почтовыми ящиками, и оказалась на скрипучей деревянной дорожке, которая зигзагами спускалась к самым невероятным и причудливым сооружениям, какие только можно себе представить. Одни плавучие домики были совсем простыми – обыкновенные коробки, установленные на барже; другие, украшенные цветными стеклами и резными ставнями, словно переселились сюда из сказки о Гансе и Гретель. В этой мешанине архитектурных стилей красивые и добротные сооружения соседствовали со сколоченными наспех лачугами. У одного домика на крыше торчала согнутая дымовая труба, а на подоконниках стояли горшки с цветами. Другой напоминал колокольню. На крошечном крыльце возле звонницы читал газету мужчина, одетый в костюм и при галстуке, похожий на биржевого маклера. Признаться, эльф или гном, предстань они перед глазами Карен, удивили бы ее куда меньше.

Она постучала в дверь плавучего дома, стоявшего на якоре у стоянки № 9. Ей открыл мужчина, не похожий ни на биржевого маклера, ни на гнома. Он выглядел как профессиональный футболист и явно был ей знаком.

– Мистер Иган! – Ее лицо просветлело. – Я не ожидала увидеть вас так скоро.

– Если хотите снять мой плавучий дом, можете называть меня Джим.

– Вы здесь живете?

– Добро пожаловать в мой счастливый дом. Входите, я покажу вам свои владения.

– Почему вы не сказали мне тогда, у лифта, что это ваше объявление?

– Я собирался сказать, но вдруг почувствовал прилив храбрости и пригласил вас пообедать. Когда же вы отказались и не дали мне свой номер телефона, я подумал, что лучше об этом не заикаться. Не хотел вас отпугивать.

По узкому коридору, вдоль стен которого шли полки с книгами, они прошли в небольшую, но уютную гостиную. В маленьком камине плясали языки пламени. Спинет, просторная софа, большой книжный шкаф – вот и вся обстановка. За раздвижной дверью виднелся еще один ряд плавучих домов, отделенных сотней футов водного пространства. В воздухе пахло книгами, дымком, морем.

– Здесь чудесно! – От восторга Карен закружилась на месте. – Сколько вы просите, тысяч пять в месяц?

– Для вас скидка на девяносто процентов. Домик-то небольшой. Наверху спальня такого же размера, как эта гостиная, еще выше – крошечная комнатка. Вот и все. В те времена, когда эта посудина была буксиром, там находилась рубка. Зато все под рукой.

– Боже мой, какое замечательное место! В жизни не видела ничего подобного! А дома-то, дома... Некоторые из них просто ни на что не похожи, вроде того дома, что напоминает церковную колокольню.

– Это и есть колокольня, а церковь осталась в Западном Марине, сейчас там китайский ресторан.

Карен взглянула на Джима и нахмурила лоб. Что-то в нем изменилось, но что?

– Ваши усы, – ахнула она, – вы их сбрили!

– Да, сбрил. Как раз перед вашим приходом. Когда работаешь в бюрократической системе, приходится заботиться о том, чтобы сохранить хоть капельку индивидуальности. А теперь я уплываю в Карибское море и мне не нужно ничего доказывать. Потом, я заметил, как вы посмотрели на мои усы, когда вошли в кабинет: как на жабу, которая вот-вот перескочит с меня на вас.

– Правда, они меня немного напугали. Вы сбрили их из-за меня?

– Не только. Я собираюсь вновь начать ухаживать за женщинами, так что лучше избавиться от этой растительности. Мне нечего прятать за ней, кроме моей простецкой ирландской физиономии.

Карен опять улыбнулась. Он стоял футах в шести от нее и явно нервничал. Чтобы снять неловкость, она попросила выпить.

– Мне кажется, вы должны любить белое вино.

– Ничего подобного, буду пить пиво – просто из чувства противоречия.

Иган ушел на кухню. Карен подошла к спинету и просмотрела ноты, лежавшие на крышке. Двухчастные инвенции Баха, вальсы Шопена, ранние сонаты Моцарта. Все вещи довольно простые.

– Вы играете, мистер Иган?

– Джим, просто Джим. Да, играю, если это не слишком громкое слово для обозначения моих экзерсисов. Душа моя парит, но пальцы не слушаются.

Она села за инструмент и открыла одну из сонат Моцарта – очаровательную вещицу, созданную для услаждения слушателей. Судя по карандашным заметкам на полях, хозяин здорово над ней поработал: “Медленнее, впереди сложное место!”, “Черт!”, “Паузу, Вольфганг!”. Она начала играть, взяв средний темп – он позволял сосредоточиться на выразительности фраз – и стараясь придавать пассажам как можно больше плавности и прозрачности. Хорошо настроенный инструмент звучал лучше, чем она ожидала.

Закончив играть, Карен грациозно опустила руки на колени и оглянулась через плечо. Джим стоял в дверях с открытым ртом, держа в руках две бутылки пива.

– Это прекрасно! – выдохнул он. – Просто здорово! Никогда в жизни я не стану больше играть эту чертову пьесу. – Он тяжело опустился на софу и поставил бутылки на кофейный столик. – Вы должны со мной поужинать, – сказал он, мелодраматично протягивая к ней руки. – Если вы откажетесь, я убью себя. А что касается лодки – она ваша.

Карен засмеялась.

– Скажите, Джим, вы разведены?

– Да, как и многие, многие другие.

– Я тоже скоро получу развод. Принимаю ваше предложение. Ненавижу, когда взрослые мужчины убивают себя. Однако я ставлю несколько условий. Во-первых, мы не будем говорить ни о нашей семейной жизни, ни об опасных химических веществах, хорошо? Далее, после ужина вы проводите меня до моей машины и я вернусь в гостиницу. Хочу, чтобы утром вы не потеряли ко мне уважения.

Наполнив стакан пивом, он протянул его Карен.

– Согласен! Будем говорить об условиях аренды.

Глава 6

Хотя Сара Шулер не была красавицей в классическом смысле – ее лицо портила некоторая резкость черт, – среди заводских мужчин она считалась самой соблазнительной женщиной компании Дрэглера. Их будоражили не столько выпуклые формы ее тела, сколько манера держаться. Было в ней что-то чувственное, говорившее о бурном прошлом, что неизменно привлекало к ней мужчин, однако многочисленные ухаживания и всевозможные намеки она пресекала с решительностью давно привыкшей к ним женщины. Однажды Гил слышал, как молодой инженер подошел к ее столу и сказал: “Почему бы тебе не зайти ко мне сегодня вечером, Сара? Я тебе кое-что покажу”, – на что она ответила: “Нет, спасибо, я еще слишком молода, чтобы умереть от смеха”. Она смотрела прямо в глаза, а изгиб ее широких, полных губ говорил о том, что она не только знала, о чем думают мужчины, но и считала, что им должно быть за это стыдно. Сотрудники Химической корпорации Дрэглера, особенно молодые, были убеждены, что тот, кому посчастливится провести с ней ночь, не забудет этого никогда. Это предположение основывалось исключительно на догадках, поскольку самое большее, что все они от нее получали, был поцелуй в щеку на рождественской вечеринке. Все, за исключением Гила Эллиса.

Когда Гил делал ей комплименты по поводу внешности, она спорила с ним и говорила, что у нее слишком мускулистые ноги, слишком полные ягодицы и слишком большой рот, а на коже следы от юношеских прыщей.

“Тебе нужны очки”, – говорила она, когда он называл ее красивой... Однажды, хлопнув себя по бедру, она воскликнула: “Здесь все бургеры и жареная картошка, которые я съела за пять лет. Моя фигура уже не та, что раньше. А вот твоя жена – настоящая кинозвезда. Хотела бы я быть такой же”.

“Слишком худа, – возразил Гил. – Вечно играет в теннис, бегает трусцой и ест сырые овощи”.

В Саре было пять – десять фунтов лишнего веса, но Гилу это нравилось. Он любовался ее сильным, роскошным телом. Зарывшись в теплые объятия, уткнув лицо в мягкую грудь, он чувствовал себя в покое и безопасности, как ребенок возле своей матери. Ничего не зная о его прошлом, она даже подсознательно не могла сравнивать его с тем, каким он был раньше. Она любила его, или делала вид, что любила, таким, каков он есть, и ее неожиданная уступчивость была единственным светлым событием, случившимся с ним за последний год. Так что естественно, что он считал ее красивой.

Они встретились как нельзя более вовремя. Сара вошла в его жизнь, когда он уже месяц жил в мотеле один и чувствовал себя очень несчастным. Ее внезапный интерес к себе он принял как должное. Возможно, она видела, как он подавлен, и пожалела его, возможно, просто не замечала его раньше, а может быть, ее бросил любовник и она хотела его забыть. Какова бы ни была причина, их первый поцелуй оказался таким страстным, что бурный роман захватил их обоих неожиданно и властно. Для нее он был самым желанным мужчиной на свете. Он же чувствовал себя так, будто выиграл необъявленный конкурс среди мужчин всего мира. Ему нравилось, как она вела себя в постели: с безудержным сладострастием она ласкала его тело губами и руками, оставляя следы помады. Карен тоже не была сексуально зажатой, но она напоминала ему о вещах, о которых он хотел бы забыть.

С Сарой можно было начать все сначала, и для нее он означал новый этап жизни. Она не интересовалась его прошлым, он тоже не задавал ей лишних вопросов. Он знал, что она живет с каким-то крупье из казино, которого зовут Джамал, но их отношения не сложились, и она подумывала о том, чтобы его бросить. Гил как-то видел их вместе в ресторане в Рино. Высокий, сильный мужчина с черными усами на худом хищном лице.

В корпорации Дрэглера Сара Шулер занимала сразу три должности: секретаря, телефонистки и делопроизводителя. Она была любимой секретаршей Джереми Дрэглера до того, как старик ушел на покой, и выполняла большую часть черновой работы для генерала Трейнера, однако его конфиденциальную переписку вел помощник, которого он привел с собой из Пентагона.

Их свидания всегда проходили в комнате Гила в мотеле “Кинг энд Куин”, когда Саре удавалось под благовидным предлогом задержаться на работе. Мотель располагался недалеко от шоссе 445, по которому можно было быстро добраться от завода. Уйдя из дома и оставив Карен, Гил перебрался в мотель “на время”, но прошло уже три месяца, а он и не думал менять местожительство. Сюда он вернулся вместе с Сарой после разговора с Трейнером, и уже через несколько минут они были в постели.

Гил лежал на спине, закрыв глаза, закинув руки за голову, и тщетно пытался получить удовольствие от ласк Сары. Она старалась изо всех сил, стонала от наслаждения, но все было напрасно. Обычно ей удавалось в конце концов довести его до исступления, но в этот раз обстоятельства были против нее. В его мозгу роились образы, от которых он не мог отделаться: Трейнер, шагающий из угла в угол, его скрытые угрозы, последняя встреча с Карен, застывшая маленькая обезьянка в пластиковом мешке. И постоянные мысли о “манекене”, которые обволакивали его мозг, как газ обволакивал стенки стеклянного ящика, – тихо и незаметно.

Он понял, что не может расслабиться и с сексом сейчас ничего не получится. Запустив пальцы в волосы Сары, он начал медленно тянуть ее голову вверх, через живот, грудь, шею, пока ее лицо не оказалось рядом с его лицом. Он поцеловал ее в губы.

– Что-нибудь не так? – шепотом спросила она.

– Нет, ты тут ни при чем. – Он поцеловал ее в лоб и обнял за плечи. – Никак не могу отвлечься от разных мыслей, крутятся в голове как карусель. Трейнер, “манекен”... Они просто сводят меня с ума.

– Ты очень возбужден. Хочешь, тетя Сара помассирует тебе спинку?

Гил включил лампу на ночном столике.

– Сара, кто были эти двое, которые приходили сегодня на завод? Иностранец – он что, из Ирака?

Она долго молчала, потом утвердительно кивнула.

– Я знаю вещи, которые мне знать не положено. Если я буду говорить о них, меня могут уволить с работы.

– А меня выгонят за то, что я тебя об этом спрашиваю. Трейнер просто помешан на секретности. Он даже не подозревает, что я ушел от жены. И если он узнает о наших отношениях, его хватит удар, еще бы: это может сделать нас объектом шантажа. Железное правило компании: “Всякий, кто заведет роман с сотрудником нашей компании или с сотрудником конкурирующей фирмы, подлежит немедленному увольнению”.

– Ерунда, тогда бы они лишились половины хороших работников. А где они найдут замену? Кто захочет работать здесь, в этой дыре? Деньги они платят не такие уж большие.

Гил подошел к окну и чуть-чуть отодвинул занавеску. За окном виднелась пешеходная дорожка: за автостоянкой, рядом с административным зданием мотеля, высилась металлическая башня со сверкающей вывеской “Кинг энд Куин”, такой большой, что ее быловидно за два квартала – с шоссе 80. Вывеску украшали изображения четырех карточных мастей – мотив, господствовавший в оформлении всего трехэтажного комплекса мотеля. Никого не было ни на автостоянке, ни в маленьком плавательном бассейне, ни в телефонной будке.

– Ты думаешь, за нами следят? Люди миллионы лет занимаются любовью.

– Я не знаю, о чем я думаю. – Гил отошел от окна и присел на край кровати. – Иногда мне все кажется подозрительным, а потом я прихожу к мысли, что это разыгралось мое воображение. Хотя чего стоят, например, агенты службы безопасности, которых Трейнер привез с собой? Шайка убийц. Или, может, это опять мои фантазии?

– Они напоминают мне вышибал в казино. Настоящие бандиты.

– Сара, ты знаешь, что происходит в зданиях G и H?

– Откуда? У меня же нет допуска.

– Но ты перепечатываешь бумаги Трейнера, подшиваешь их, отвечаешь на телефонные звонки. Ты должна многое знать.

– Конечно, кое-что до меня доходит. – Разговор начинал ее беспокоить. – Мы болтаем за обедом, сплетничаем... Людям свойственно любопытство.

– Что ты знаешь о “манекене”?

– Только то, что он очень опасный. Я видела техников в таких костюмах, как у космонавтов.

– Кто такой Ареф? Он военный?

Она медленно кивнула.

– Полковник Ахмед Ареф. Месяц назад я была в кабинете Трейнера и видела справку о нем. Он из министерства обороны Ирака. Поклянись, что никому не проболтаешься о том, что я тебе сказала.

– Я так и думал! А этот другой, Ваннеман?

– Не знаю. Какой-то агент или маклер. А в чем дело? Что, это так важно?

– Я думаю, Трейнер хочет продать “манекен” Ираку, чтобы тот использовал его против Ирана. Если он окажется в руках одной из воюющих сторон... Это в тысячу раз хуже, чем... В общем, я не могу этого допустить.

– Это газ? Ядовитый газ? Гил ее не слышал.

– Не верится, что Дрэглер знает о происходящем, – продолжал он. – Интересно, в последнее время старик появлялся на заводе?

– Нет, он несколько месяцев отдыхал на Гавайях и только что вернулся. Наверное, скоро опять начнет свои еженедельные посещения. Хотелось бы мне съездить на Гавайи, а то я нигде не была.

Гил ничего не ответил. Потирая рукой подбородок, он погрузился в раздумье.

Она погладила его по волосам.

– Ты как скороварка! Скажи мне, что тебя беспокоит? Иначе ты взорвешься, и вместе с тобой рухнут стены и потолок. Расскажи мне все. А потом я сделаю тебе массаж.

Гил опять лег на спину и, прижав кулак ко лбу, начал говорить. Он рассказал, как погибла маленькая обезьянка, рассказал о “манекене” и тех чрезвычайных предосторожностях, которых требует работа с ним, о том, как один-единственный раз побывал в здании F, которое обычно называли “аквариум”. Впечатления, вынесенные им оттуда, были столь тягостны, что нередко тревожили его сон. “Аквариум” представлял собой лабиринт из стеклянных сосудов, наполненных водой, залитый мертвенным голубоватым светом. Там проводились исследования токсинов и ядов, добываемых из самых ядовитых существ. Он видел мрачную бородавчатковую рыбу, редкого морского кота из Сиамского залива, почти прозрачную медузу, которая водится только в одном месте Большого Барьерного рифа, разнообразных ядовитых морских змей, угрей и ракообразных. Его провожатым в этой “пещере ужасов” был сутулый и лысый начальник исследовательского отдела Эверетт Ордман. Остановившись возле сосуда с наклейкой “Crescasfuras”, он с особым почтением посмотрел на его обитателя.

“Мадагаскарский двустворчатый моллюск, – приглушенно сказал Ордман, – из которого получают “манекен”. Думаю, у русских таких нет. Во-первых, они водятся только вдоль узкой полоски скалистого берега, к которому не могут подойти корабли, а во-вторых, местные жители ни за какие деньги не соглашаются нырять за ними”.

Гилу пришлось всматриваться в песчаное дно сосуда, чтобы разглядеть животное, которое почти полностью сливалось с песком, размером оно было не больше блюдца. “Такой незаметный двустворчатый моллюск, – продолжал Ордман, – а какая в нем заключена сила! В крошечном мешочке на ложноножке содержится капля яда, которой достаточно, чтобы парализовать кита. Пятнадцать лет я охотился за этим созданием, которого большинство морских биологов считало мифом местных племен. Когда я его нашел, я был так рад, что... у меня просто не было слов! Подумать только! Я обнаружил яд более сильный, чем все, что может быть синтезировано лабораторным путем!”

“Манекен”, – объяснял старый ученый, – это близкое производное вещество. При всей своей силе он в два раза слабее исходного материала”. Ордман рассказал о методе клонирования – длительном и трудоемком процессе, сходном с выращиванием кристаллов в химическом растворе. Достаточно нескольких граммов яда моллюска при нужной температуре, чтобы началась реакция. “Вы знаете химию, – серьезно сказал Ордман. – Может быть, вы придумаете более быстрый способ”.

Гил никогда больше не заходил в здание F, старался не встречаться с Ордманом. Позднее ученый сам нашел более быстрый способ воспроизведения яда и получил его газообразную форму, названную “манекен”, хотя всех подробностей Гил не знал. Экскурсия по “аквариуму” состоялась через месяц после его приезда сюда, а сейчас, через одиннадцать месяцев, уже имелась технология промышленного производства “манекена”. В здании М ожидали наполнения десять пятисотгаллоновых сосудов высокого давления, еще больше их находилось на сборке. Гилу никогда не говорили прямо, что эти емкости предназначены для хранения “манекена”, но они не подходили ни для одного из других продуктов компании. Фактически он видел сосуды только раз, когда по ошибке попал в здание М, куда у него не было допуска.

Сара внимательно слушала лившиеся монотонным потоком откровения Гила. Когда он наконец замолчал, она тихо спросила, есть ли у этого газа противоядие. Он ничего не ответил. Его глаза были закрыты, губы сомкнуты.

– Есть ли у него противоядие? – дотронувшись до его плеча, переспросила она. – Должны же пострадавшие знать, что делать.

Гил перевернулся на грудь и обнял ее.

– Ты говорила, что живешь с крупье. Ты любишь его?

В ответ она хрипло рассмеялась.

– Ненавижу. И поняла это только недавно.

– Почему же ты не уходишь от него?

– Это длинная история. Когда-то он мне здорово помог. Но, узнав тебя, я как будто прозрела и увидела, что он за человек. Ты самый добрый, самый нежный мужчина из всех, кого я только знала, а он... Впрочем, я не желаю о нем говорить.

– Где ты росла, Сара? Что делала до того, как начала работать у Дрэглера?

– С чего это тебя заинтересовала история моей жизни?

– Я расскажу тебе про себя. Хочу, чтобы мы стали ближе друг другу.

– Жизнь у меня была тяжелая, и незачем тебе интересоваться ею. Может быть, лет через десять, пятнадцать, когда я узнаю тебя получше... Который час? – Она поднесла часы к настольной лампе. – Семь? Черт, мне пора собираться. Через час придет с работы мой мужик, да еще с друзьями, которых я должна накормить. Крысиного яду им бы подать.

Гил включил верхний свет и стал одеваться.

– Сара, будь на работе внимательней, не пропускай ничего мимо ушей. Если узнаешь, что газ собираются отправлять с завода, даже в качестве образца, немедленно сообщи мне. Хорошо?

– Ладно, ради тебя я готова и шпионить.

Глава 7

Дом, куда вернулась Сара, был совсем маленький: всего одна спальня и ванная. Кроме того, имелась масса всяких неудобств: скрипучие полы, перекошенные дверные и оконные рамы, прогибающиеся ступеньки, ведущие на грязный задний двор. Но были и плюсы. Во-первых, квартирная плата. За триста долларов в месяц трудно найти что-то лучшее да еще с горячей водой, которая, правда, лишь на несколько градусов выше комнатной температуры. Во-вторых, местоположение: всего в восьми кварталах от центра “самого большого из маленьких городов всего мира” – Джамал мог ходить пешком на работу в казино Харраха. Она молила Бога, чтобы его опять не уволили, потому что, когда он терял работу, жизнь с ним делалась и вовсе невыносимой. Она не могла уследить за перепадами его настроения. Он становился то вялым и равнодушным, то злым и агрессивным. Иногда целыми днями молчал, потом вдруг обрушивал свой гнев на “безбожный капитализм” – обычно сразу после получения пособия по безработице. Несколько раз он накидывался на Сару с кулаками, видимо, за то, что она не разделяла с ним его ярость. Эти сцены крепко засели у нее в памяти.

И все же она не уходила от него. Сара была ему благодарна за то, что когда-то он подобрал ее, девчонку, которую затягивала пучина наркотиков, воровства и проституции, и помог встать на ноги. Джамал научил ее, как подделать автобиографию и другие документы, необходимые для поступления на работу к Дрэглеру. Редкие побои сменялись слезным раскаянием и мольбами о прощении. Джамал был слишком эмоционален и временами вызывал в ней ужас, но вместе с тем он и притягивал ее. Кроме того, просто бросить его – скажем, уйти из дома и не вернуться – у нее не хватало смелости: она боялась преследования и мести. Необходимо было все тщательно подготовить: в тайне от него скопить денег, бежать, не оставляя следов, пока он находится на работе, и уехать в такое место, где ему не удастся ее отыскать. Сара уже не сомневалась, что скоро уйдет от него, и каждый день обдумывала план побега. Кроме всего прочего, ее пугало и то, что его интерес к исламу и Ирану перерос теперь в настоящую манию.

Стоя у раковины, Сара проклинала свою нелепую кухню. Мытье посуды было пыткой: складывать тарелки некуда, вода чуть теплая, к тому же засорился сток. Посуды было вдвое больше, чем обычно, потому что Джамалу захотелось произвести впечатление на своих гостей, особенно на одного, по имени Махмед. За другим гостем, Алеком, другом Джамала, можно было специально ухаживать. Ей нравился этот веселый, жизнерадостный человек. Но Махмед, казалось, имел над Джамалом такую же власть, какую Джамал имел над Сарой и Алеком. Во время обеда – она приготовила вегетарианское кэрри – он изо всех сил старался угодить Махмеду, предлагал ему блюда и вино, смеялся над его плоскими шутками и хвалился своей преданностью иранской революции. Смотреть на это было тягостно. Джамал как будто боялся, что, сделай он один неверный шаг, и Махмед тут же пристрелит его. Сара подумала, что их гость может сделать это без капли сожаления.

За обедом разговор вертелся вокруг планов Джамала и Алека похитить миллион долларов из казино для войны против Ирака. Один излагал свой план, другой указывал на ошибки, а Махмед пытался найти приемлемый вариант. Это был пустой разговор, своего рода игра. Предложения Алека, довольно невинные, сводились к тому, что во время карточной игры крупье должен был подавать тайные знаки своему сообщнику. Джамал высказывался за вооруженное ограбление, Махмеду больше нравились взрывы. Обсудив свои планы, за которые им в Иране отрубили бы голову, они понизили голос и перешли на фарси. Тогда-то Сара и ушла на кухню мыть посуду.

Джамал и Махмед какие-то странные мусульмане, думала она. Они не едят мясо, но курят, пьют вино и обсуждают всякие преступные планы. Алек, по крайней мере, не лицемер, он не притворяется религиозным. Ее мысли перешли на Гила Эллиса. Как он не похож на Джамала! Гил как будто на всю жизнь остался мальчишкой-бойскаутом. Она улыбнулась про себя, вспомнив, как он просил ее рассказать историю своей жизни. Да узнай он ее – у него бы рот открылся от удивления, ему бы плохо стало. Она родилась в Стоктоне, Калифорния, в страшно неблагополучной семье. Когда ей исполнилось двенадцать, пьяный отец начал приставать к ней на глазах у матери. В пятнадцать она бежала из дома, чтобы избавиться от его домогательств. В шестнадцать стала уличной бродяжкой и мелкой воровкой. Больше она домой не вернулась, даже когда прочла в газете, что ее мать посадили в тюрьму за то, что она застрелила своего мужа.

У Сары был пистолет, который она купила в годы бродяжничества, – шестизарядный браунинг 25-го калибра, как раз ей по руке. Джамал знал о пистолете и настаивал, чтобы она всегда носила его в сумочке. Он был ревнив и, видя, как мужчины смотрят на Сару, хотел, чтобы она могла дать отпор любому, кто покусится на то, что он считал своей личной собственностью.

Разве она могла рассказать все это такому правильному, честному, образованному человеку, как Гил Эллис! Да у него бы инфаркт случился!

– Сара! – позвал ее Джамал. – Поди сюда!

– Да, сэр! Сию минуту, сэр!

Мужчины все еще сидели за столом, стаканы были полны бренди, по комнате плавал дым. На стене висел портрет хмурого аятоллы Хомейни, который Джамал накануне купил в лавке. Сара села, поморщив нос.

– Фу, – сказала она, махая перед лицом рукой, – что вы курите – тряпки? Алек, не ты ли принес такие сигары? Большое спасибо.

– Это турецкие, – смеясь, ответил Алек. – Мы их курим с детства. И заметь, у нас нет рака легких. На Ближнем Востоке никто не болеет раком легких. А все потому, что турецкий табак убивает рак.

Джамал так посмотрел на Алека, что улыбка сошла с его лица.

– Нам нужно обсудить одно важное дело, – сказал Джамал. – Сара, Махмед приехал из Лос-Анджелеса, чтобы быть поближе к месту действия.

– Как ваше полное имя? Просто Махмед? – спросила Сара у гостя. Это был мужчина могучего сложения, серая шелковая рубашка едва не лопалась на мускулистых плечах. Наверное, тяжеловес, подумала Сара. В темных глазах светилось любопытство, на губах играла легкая улыбка. Услышав ее дерзкий вопрос, он улыбнулся пошире и сказал:

– Не имеет значения.

Он не понравился ей сразу, как только вошел. Еще один самоуверенный самец, вроде Джамала, решила она. Во время обеда он с улыбкой разглядывал ее, будто предвкушая, что ее подадут ему на десерт.

Неужели Джамал рассказал ему, что раз или два она отдавалась за деньги в комнатах для отдыха при казино? Этого она ему никогда не простит. Да, Джамал спас ее, но она с лихвой отплатила ему за это пятью годами верности. Последней ее услугой Джамалу будет информация, которую она получила от Гида Эллиса.

– Извини, Махмед, – заискивающе произнес Джамал, – она независимая женщина, иногда говорит не то, что следует. Сара не хотела тебя оскорбить.

– Может, и хотела, – еле слышно буркнула она.

– Все в порядке, – успокоил его Махмед. – Мы у нее в долгу, ведь это она узнала, что Ареф приезжает в Неваду.

Действительно, как-то она сказала Джамалу, что некто по имени Ахмед Ареф, он же Харанжи, он же Кахлан, собирается посетить завод Дрэглера. Она наткнулась на эти имена, подшивая какие-то бумаги в кабинете Трейнера, и удивилась, зачем человеку столько прозвищ. Когда она спросила Джамала, не персидские ли они, он страшно заволновался.

– Расскажи Махмеду все, что ты узнала, – велел ей Джамал.

– А что ты ему уже рассказал? Может, он и так знает слишком много. – Она холодно посмотрела на Махмеда, давая понять, что никакая лесть и очарование Востока не заставят ее отдаться ему.

Джамал поощрительно улыбался ей.

– Не нужно ничего скрывать от Махмеда. Он один из славнейших героев джихада. Я рассказал ему о великой жертве, которую ты принесла, чтобы получить информацию.

– Жертва действительно великая, – согласился Махмед, выпуская облачко синего дыма, – не всякая женщина способна на этот подвиг. Мы не просили бы вас о ней, если бы вы не имели... такого опыта.

– Это он вам рассказал, что я опытная, да? У него нет на это никакого права! Чтоб ему провалиться!

Махмед не обратил никакого внимания ни на ее негодование, ни на одобрительный смешок Алека.

– Если мы не сможем должным образом наградить вас за все, что вы для нас сделали и еще сделаете, то Аллах, в великой своей мудрости, отблагодарит вас, как сочтет нужным.

– Я не могу ждать так долго...

– Мисс Шулер... Сара... давайте вдумаемся, с чем мы столкнулись. Компания Дрэглера производит какой-то ядовитый газ – вы говорите, его называют “манекен”. Газ можно применять в военных целях, иначе бы армейский представитель из Ирака не приехал сюда. Его визит – это угроза нашему народу, а в конечном итоге – и всем людям на земле.

Махмед еще долго говорил о “глобальной этике”, о долге каждого честного человека во всем мире бороться со злом в любых его проявлениях и о других столь же высокопарных вещах. Взглянув на Джамала, Сара встретила его жесткий взгляд, в котором она безошибочно угадала угрозу. “Отвечай Махмеду так, как нужно, – казалось, говорил он ей, – дай ему, что он хочет, или пеняй на себя”.

– Полковник Ареф, – продолжал Махмед, глядя на Сару своими темными глазами, – большой злодей. Он уже дважды применял ядовитый газ против наших войск, о чем писали ваши же газеты. Теперь, когда ясно, что поражение режима Хассада неминуемо, он без колебания применит его еще раз. С вашей помощью мы можем вырвать оружие из рук дьявола. Вы должны постараться разузнать их планы относительно отправки газа. Коммутатор – это ваши глаза и уши. Гилберт Эллис тоже ценный источник информации.

При упоминании имени Гила лицо Сары просветлело.

– Вот что я вам скажу: он на нашей стороне. Он не допустит, чтобы газ вывозили с завода. И ему не нужна помощь каких-то карточных крупье. Не обижайтесь, мистер Махмед, это не про вас. Я же вижу, что вы не карточный крупье. Кто вы? Дипломат? Политик?

– Это не имеет значения. У меня хорошая профессия.

– Не сомневаюсь.

– Приятно, – в голосе Махмеда послышались сочувственные нотки, – что вы так верите в способность мистера Эллиса разрушить планы правительства Соединенных Штатов. Вы удивлены? Неужели вы думаете, что правительство не знает об отправке оружия большой разрушительной силы за рубеж?

– Никто из правительства или из армейского начальства не приезжал на завод, иначе бы я знала.

Махмед пожал плечами.

– Генерал Трейнер уже давно выступает за создание больших запасов газа нервно-паралитического действия. Разумеется, в качестве сдерживающего фактора для русских. Он с удовольствием проверит действие “манекена” на поле боя в нашем регионе, где будут подвергаться риску всего лишь жизни каких-то персов. Сейчас ваш мистер Эллис выступает против крупной корпорации, но, будьте уверены, в конце концов выяснится, что в этом замешано правительство. И если он не отступится, то очень скоро поймет, что люди, с которыми он борется, совсем не те, за кого себя выдают.

Алек Миркафаи, сидевший напротив Сары, подмигнул ей. Он уже несколько раз закатывал глаза и качал головой, как бы говоря: “Эти ребята сумасшедшие, правда? И зачем мы связались с такой компанией?”

Махмед продолжал расспрашивать Сару.

– Вы сказали, что газ оказывает парализующее действие. Не могли бы вы более подробно рассказать, что при этом происходит?

– Попытаюсь.

– Меня интересует также: есть ли против него противоядие?

– Я спрашивала об этом Эллиса, но он ничего не сказал, а допытываться мне не хотелось – это могло бы показаться подозрительным. Об отправке газа он тоже ничего не знает и хочет, чтобы это выяснила я. Видите ли, всем распоряжается Трейнер, а Эллис – всего лишь мелкая сошка.

– Вы можете переспать с ним?

– С кем, с Трейнером?

Махмед кивнул, выпустив кольцо дыма.

– Убежден, что вы можете соблазнить любого мужчину, если захотите.

Сара громко рассмеялась.

– О Боже, только не Трейнера! Да я лучше сразу умру!

Махмед наклонился и сказал очень серьезно:

– Нам нужно больше знать о защитных установках и противоядии. Постарайтесь все выяснить. Каждый день докладывайте Джамалу.

– Ладно, я не упущу свой шанс. – Да, она не упустит свой шанс:бежать, начать новую жизнь, и, возможно, с Гилбертом Эллисом. Но пока ее планы не осуществились, ей нужно продолжать эту игру – подбрасывать им кой-какие факты, пусть они думают, что она старается во славу Аллаха. А там. Бог даст, она окажется в местах, где Персия – только название на карте.

* * *

– Выпускница школы Джильярда! Немудрено, что вы так здорово играли Моцарта. И вы говорите, фортепьяно не основной ваш инструмент?

– Я кларнетистка, много лет играла в камерном оркестре в Бостоне. Потом переехала в Спаркс. – Карен засмеялась – до того нелепо это звучало.

Было десять часов вечера. Они возвращались на машине Джима Игана из прибрежного ресторана в Сосалито на стоянку плавучего дома. Карен чувствовала себя необыкновенно счастливой и размышляла, как ей поступить, если Иган пригласит ее на чашку кофе.

– Я поехала за мужем, – продолжала Карен. – Это вечный крест женщин.

– Должно быть, вы его любили.

– Любила когда-то, да и сейчас у меня к нему самые теплые чувства. Он пережил ужасную трагедию и до сих пор не может оправиться. Впрочем, мы же условились не говорить об этих вещах. Но о вас мне хочется узнать побольше. Вы остановились на том, что окончили университет в Сакраменто.

– Так вот, очень скоро я понял, что моя степень магистра английской филологии не интересует ни одного работодателя, тогда я поступил полицейским на Горную Тихоокеанскую железную дорогу, до этого я подрабатывал там в летние месяцы. Прослужил несколько лет, но потом мне надоело снимать с поездов разных бродяг, и я стал диспетчером – сначала в Спарксе, потом в Окленде – и наконец поднялся по служебной лестнице до оперативного отдела в Сан-Франциско, где вы меня и нашли. В промежутках между этими событиями были и женитьба, и развод, но они как-то выпали из моей памяти.

Они подъехали к стоянке. Поставив машину в бокс и выключив мотор, Джим повернулся к Карен и предложил:

– Давайте зайдем ко мне, выпьем по стаканчику спиртного или по чашечке кофе, можем принять душ...

– Джим, все было просто великолепно, но я не хочу менять свои планы и вернусь в гостиницу. Я благодарна вам за чудесный вечер. Ужин, вино, наш разговор, вид на город через залив... Я этого никогда не забуду.

– Когда я снова увижу вас?

– Как только получу приглашение на собеседование. Я вам позвоню.

– В следующий раз вы можете остановиться в плавучем доме.

– Боюсь, я для этого слишком старомодна. Вы должны дать мне время на размышление.

– Ну что вы, я не имел в виду, что мы будем там вдвоем. Вы займете дом, а я уйду на парусник. Он уже почти готов к путешествию, осталась только внутренняя отделка.

– Неужели вы построили шлюпку сами, своими руками?

– Это не сложнее, чем приготовить праздничный обед в День благодарения, только занимает больше времени. Я делал ее два года. Когда вы в следующий раз приедете сюда, мы выведем шлюпку в залив и опробуем ее. Кстати, пока вы не решили, где будете жить, я снял все объявления о сдаче внаем плавучего дома.

Он проводил Карен до машины. Она не сразу села за руль. Сначала они в один голос признались, что провели чудный вечер, и в один голос рассмеялись этому совпадению.

Он поцеловал ей руку, а потом нежно коснулся ее губ. Это была замечательная концовка замечательного вечера, обещающая впереди так много хорошего.

Въехав на мост Золотые Ворота, она опустила стекла машины, позволив ворвавшемуся ветру ласкать разгоряченное лицо и путать волосы. Ей казалось, что она уже плывет под парусом по заливу.

Глава 8

В полдень того дня, который стал последним в жизни Гилберта Эллиса, стояла страшная жара. В такую погоду обед на открытом воздухе в каньоне Стражника – не слишком приятная перспектива, но это было единственное место, где Гил и Сара могли не опасаться подслушивающих устройств.

С северной, тенистой стороны административного здания компании стояли несколько столиков для пикников, всегда пустых в летние месяцы. Прежде чем сесть, Гил смахнул носовым платком пыль и сосновые иголки со скамеек. Усаживаясь, он заметил, что над асфальтовой дорогой, ведущей к заводу, показалась машина. В раскаленном, дрожащем от жары воздухе она казалась каплей воды, прыгающей на сильно разогретой сковородке.

Гил открыл две банки с содовой и протянул одну Саре.

– Что стряслось? – спросил он. – У тебя какие-нибудь новости?

– Они готовятся к отправке “манекена”. Гил даже привстал.

– Ты, должно быть, шутишь...

– Я как раз была у Трейнера в кабинете, записывала под диктовку, когда ему позвонили. Пока он разгуливал по комнате с трубкой в руках, я ухитрилась заглянуть в папку у него на столе, на которой было написано PERM. Там я увидела документ, подтверждавший получение трех... да, кажется, трех... “железнодорожных контейнеров для газа”. Я дрожала от страха, что он заметит, как я читаю документ.

Гил вскочил на ноги и начал кружить вокруг стола, схватившись руками за голову.

– Неужели этот негодяй отправит газ, не предупредив меня? Он же клялся не делать этого. Наверное, думает, что я струшу и не стану поднимать шум.

– Он разговаривал с кем-то по имени Майк. Сказал, что газ будет отправлен ночью, – чтобы не было никаких разговоров.

– Может, это Майк Паноццо, шериф?

Гил опять сел на скамейку и, выпив воду, стукнул банкой по столу.

– Просто невероятно! Ты уверена, что все поняла правильно?

– Потом я специально обошла территорию завода: у здания Н стоят три цистерны, наверное, их привезли рано утром. Три серебристые цистерны из алюминия или нержавеющей стали.

– Если они предназначены для “манекена”, то из нержавейки, потому что это единственный материал, кроме стекла, который не разрушается под его воздействием. Они уже определили дату отправки?

– Я слышала, как он сказал “через пару дней”, но не знаю, имело ли это отношение к “манекену”. Что ты собираешься делать? На тебе лица нет.

– Надо что-то придумать.

Его взгляд невольно задержался на подъезжающей машине. Когда она приблизилась к взлетной полосе, Гил разглядел, что это был серебристый лимузин, а судя по маленькому американскому флажку, развевающемуся на антенне, он принадлежал Джереми Дрэглеру. Одетый в форму охранник почтительно пропустил лимузин в ворота завода. Машина, свернув направо, величественно проследовала мимо автостоянки и остановилась возле входа в главное здание.

Шофер Карлос, обогнув машину, открыл дверцу для пассажиров. Из автомобиля вылез Джереми Дрэглер, высокий, худощавый, в синем костюме и серой шляпе, похожий на жука богомола. Казалось, его ноги были слишком длинны даже для лимузина, и, чтобы распрямить их, он по очереди встряхивал сначала одну ногу, потом другую.

Когда Дрэглер пребывал в Рино, а не в своем поместье на Гавайях, он имел обыкновение каждую неделю посещать завод. Болтал с управляющими, диктовал машинистке бессвязные письма друзьям, прогуливался по кабинетам, предавался воспоминаниям с каждым, кто соглашался его слушать, и вообще нарушал производственный процесс и нормальный порядок работы. В это время Карлос, поставив машину в гараж, занимался тем, что в тысячный раз мыл и полировал ее кузов.

Обычно Гил не имел ничего против посещений Дрэглера. Конечно, старик был старомоден и занудлив, в разговорах с ним можно было потерять целый рабочий день, но его добродушный нрав и своеобразный юмор нравились Гилу. Для своего возраста – ему было под восемьдесят – Дрэглер двигался легко и обладал острым умом. Гил хотел бы, доживи он до этих пор, сохранить такую же хорошую форму. Казалось, Дрэглер от души радовался жизни.

– Только не это, – простонал Гил. – Он нас заметил и идет сюда. Старик, улыбаясь, направлялся к ним своей легкой, слегка подпрыгивающей походкой, на ходу покачивая плечами. В темном костюме и шляпе, он походил на агента похоронного бюро или даже на самое смерть.

– Что ты собираешься делать? – тревожно спросила Сара. – Я боюсь за тебя!

– Во-первых, устрою скандал Трейнеру. Что меня бесит больше всего, так это то, что он задумал отправить “манекен”, должно быть, несколько месяцев тому назад. По крайней мере, столько нужно времени, чтобы изготовить цистерны. А когда умерла обезьянка и мы имели с ним крупный разговор? Две недели тому назад. Тогда он сказал, что не отправит газ, не посоветовавшись со мной. Если он думает, что может сделать это тайком, то сильно ошибается.

– Не связывайся с ним! Ему нельзя доверять; здесь никому нельзя доверять. Если он что-то решил, ему плевать, что ты об этом думаешь. Он убьет тебя, если понадобится... Я в этом уверена.

Гил с удивлением заметил слезы на глазах у Сары. Невозмутимая, видавшая виды Сара Шулер плакала!

– Ей-богу, они чудесно устроились! – воскликнул подошедший Дрэглер. – Затеяли маленький пикничок? Я специально приказал поставить сюда эти столики, а люди почему-то не идут. Может, пригласить несколько официанток в купальных костюмах? Тогда наши мальчики бегом прибегут, а? Ха-ха! – Его отрывистый смех был похож на лай.

Гил и Сара молчали, не желая вступать в разговор. Он не замечал ни мрачного выражения лица Гила, ни блестящих от слез глаз Сары.

– За всеми этими столами, – наслаждаясь прохладой этого тенистого уголка, продолжил Дрэглер, размахивая руками, – должны сидеть в свой обеденный перерыв счастливые молодые люди, вроде вас, чтобы потом вернуться на свои места и хорошо работать за хорошую плату. Да, мы не обеспечиваем своих сотрудников пенсиями, как другие предприятия, но зато зарплата у нас гораздо выше. Я считаю, платить надо побольше, а дальше – пусть каждый сам позаботится о своей старости, как это сделал я. Верно ведь? – Он покосился на Гила. – Как вас зовут?

– Гилберт Эллис.

– Люди считают, что думать о них должны предприниматели и правительство. Сара! Как я рад вас видеть! Вы все хорошеете! – С преувеличенной любезностью он поцеловал ей руку, затем вновь повернулся к Гилу. – Эта девушка – лучшая секретарша в мире! Как она печатает! И умна как черт! Ее не проведешь! Она всех перехитрит – и живого и мертвого! Берегите ее, мой друг, ибо она – истинное сокровище. Как, вы сказали, ваше имя?

– Гилберт Эллис.

– Раньше я часто бывал на заводе и знал каждого сотрудника. Каждого! А сейчас вокруг одни незнакомые лица. Люди не задерживаются подолгу на одном месте, как бывало когда-то. Да и память у меня стала сдавать. Сара! Честное слово, видеть вас – большое удовольствие. Надеюсь, вы бросили своего араба? Он вам совсем не пара, я всегда это говорил. А теперь, я смотрю, вы подцепили этого симпатичного парня, инженера, как бишь его зовут? Инженер сможет обеспечить вам достойную жизнь, у него всегда будет хорошая работа. Так было и семьдесят лет назад, когда я решил не терять время в колледже, а сразу заняться бизнесом. Фу, как здесь жарко! Слишком жарко для пикника! Вы не замечаете этого, потому что влюблены. Даже в шортах – и то чересчур жарко. А я всегда ношу костюм, чтобы прикрывать ноги. Моя жена считает, что это не самая привлекательная часть моей фигуры. Она говорит: “Джереми, ты красивый мужчина, но ноги у тебя – просто палки”. Ха! До свидания. Пойду в дом и сяду где-нибудь рядом с кондиционером. И вам советую, если у вас есть хоть капля здравого смысла. Сегодня пикники устраивают только сумасшедшие.

Он отошел, ступая осторожно, будто раскаленный асфальт жег ему пятки.

– Этот твой приятель, – медленно начал Гил, взглянув на Сару, – он кто, араб? Откуда? У него есть американское гражданство?

Давясь слезами, Сара беспомощно покачала головой.

– Я не знаю... Я хочу от него уйти... Я хочу быть с тобой...

– Ты говорила ему что-нибудь о газе? Черт возьми, Сара...

– Не смотри на меня так! Да, я сказала ему про газ... Давно, несколько месяцев тому назад, когда мы с тобой еще не встречались. Он знает, что Ареф из Ирака. Один– раз я упомянула это имя, и оказалось, что он о нем слышал.

– Ты никогда не рассказывала мне о своем приятеле.

– Я о многом тебе не рассказывала – просто не хочу портить то ощущение счастья, которое испытываю с тобой. Я хочу вычеркнуть Джамала из своей жизни, хочу выбраться отсюда и забыть о “манекене” и всей этой истории. Разве мы не можем уехать куда-нибудь вдвоем, навсегда? – Ее плечи вздрагивали, по лицу бежали слезы.

– Ну конечно, сбежать и наслаждаться счастьем в надежде, что кто-то другой сделает за тебя всю грязную работу. Я от многого в жизни убегал или старался убежать, и, держу пари, ты тоже. Это и привело меня сюда, на этот вонючий завод. Все, больше я никуда не побегу.

– Пожалуйста, не связывайся с Трейнером! Ты не представляешь, против чего идешь! Боже, почему мужчины всегда хотят драться?..

– Я скажу тебе, почему хочу драться с Трейнером. – Голос Гила стал хриплым, губы сжались. – Потому что не желаю, чтобы он думал, будто может безнаказанно дурачить меня и обходиться со мной как с мебелью. Потому что если “манекен” отправят с завода и по дороге случится авария, я не желаю, чтобы она была на моей совести. У меня и так достаточно грехов.

– Но зачем рисковать жизнью? Мы могли бы уехать отсюда в какое-нибудь безопасное место и оттуда звонить или писать письма...

– Если я уеду, кто остановит поезд? Твой арабский крупье? – Гил презрительно засмеялся.

– Да! Мой арабский крупье! Разве так трудно остановить поезд? Это может сделать даже шестилетний ребенок.

– Нужно, чтобы при этом никто не пострадал. – Гил поднялся со скамьи. – Мне необходимо время, я должен все обдумать. Потом мы еще поговорим.

– Я приеду сегодня к тебе в мотель и расскажу обо всем: о себе, о Джамале... Мне нужно было сделать это с самого начала. – Она встала и умоляюще сжала его руки. – Пожалуйста, ничего не решай, пока не выслушаешь меня. Нам ведь хорошо вместе, Гил! Мы должны быть вместе! Давай уедем и начнем новую жизнь. Ты найдешь во мне все, что хочешь видеть в женщине. Я сделаю тебя счастливым, ты знаешь, я это умею! Дай мне шанс доказать тебе...

Гил смотрел на нее, тронутый этим неожиданным взрывом эмоций.

– Я еще ничего не решил. Поговорим сегодня вечером. Ты тоже должна узнать кое-что обо мне. – Он взял ее за руки. – Я никогда не видел тебя плачущей. Знаешь, старик Дрэглер, конечно, чокнутый, но в одном он прав – ты очень красивая. Если бы вокруг не было столько окон, я бы тебя поцеловал... – Он протянул ей свой носовой платок. – Возьми, вытри лицо. Компании нужна секретарша, которая умеет владеть собой.

– Еще несколько минут тому назад я была уверена, что соответствую этому требованию, – слегка улыбнувшись, сказала Сара и вытерла глаза.

* * *

Вот и они, три цистерны из нержавеющей стали, сияющие на солнце так ярко, что Гил прикрыл глаза рукой. Он шел к ним между двумя зданиями и вдруг услышал за спиной: “Простите, сэр, на эту территорию заходить нельзя”. Оглянувшись, он увидел одного из охранников Трейнера, крупного мужчину, одетого в голубую форму.

– Разве? – спросил Гил, не замедляя шага. – Тогда задержите меня. – Он встал на нижнюю ступеньку лестницы, что поднималась у края средней цистерны, и взобрался на платформу. Оттуда по другой лестнице поднялся на верх цистерны...

– Слезайте оттуда! – закричал охранник. – Сейчас же!

– А что вы сделаете, застрелите меня? – спросил Гил, осматривая гидравлические штуцеры. – Я здесь работаю. Свяжитесь с вашим шефом по радий и сообщите ему, что мистер Эллис проверяет цистерны для “манекена”. – Он завинтил крышки, потом отвинтил их опять. – Скажите ему, что допуски у крышек должны быть меньше, если он не хочет угробить половину населения Невады.

– Слушай, приятель, у меня есть приказ. Слезай-ка с цистерны, или я сам туда залезу и сброшу тебя вниз.

– Все в порядке, – сказал другой голос. – Мистер Эллис – мой гость.

Гил посмотрел вниз и увидел Эверетта Ордмана, ученого, заведующего “аквариумом”. Сутулый, в белом лабораторном халате, он стоял, сложив руки за спиной и искоса поглядывая на Гила.

– Вы должны были предупредить меня. – С этими словами охранник повернулся и отошел.

Гил спустился по лестнице и спрыгнул на землю.

– Я вижу, вы уже нашли способ ускоренного производства “манекена”.

– Да, секрет оказался прост: мы изменили структуру затравочных кристаллов с помощью потока протонов. Это увеличило мощность и время сцепления молекул. Если бы моллюски могли говорить, я уверен, они потребовали бы передать им формулу. – За стеклами очков глаза Ордмана казались огромными, на тонких губах играла улыбка.

– Вы собираетесь перевозить “манекен” в этих цистернах?

– Именно так. Они красивы, не правда ли? Каждая стоит миллион баксов.

– Миллион баксов? За эти деньги можно было бы получше закрепить шланговые соединения. Остается наполнить эти цистерны “манекеном” – и получится настоящий поезд смерти.

Ордман хмыкнул.

– Поезд смерти! Звучит красиво, но немного мелодраматично. Наладка цистерн еще не закончена. Крышки будут подтянуты и загерметизированы. Цистерны пройдут испытание под давлением. Безопасность гарантируется на все сто процентов. Как вам нравится идея сделать в цистернах перегородки? Теперь, если что-нибудь случится, скажем, пуля пьяного охотника повредит внешнюю оболочку, утечка будет минимальная.

– А как же те, кому мы отправляем газ? Необученные, неопытные люди впервые будут иметь дело с “манекеном”. Вы подумали о них? Они ведь наверняка погибнут.

Ордман пожал плечами.

– Это не наши, а их проблемы.

– Как вы можете быть таким равнодушным? Для вас арабы не люди?

– Арабы? Почему вы думаете, что получатели газа – арабы? Вы суете нос в дела, которые вас не касаются!

– Неужели вам, создавшему новое оружие, все равно, где оно будет применяться?

– Нет, мне не все равно. Я хочу, чтобы его использовали наши союзники, а не противники. Я ученый, которому платят за работу, мистер Эллис. Работу я сделал, и, если бы “манекен” не был нервно-паралитическим газом, мне бы дали за нее Нобелевскую премию, а может быть, еще и дадут, потому что “манекен” можно применять в самых разных областях, не только в военной. Я не политик, не специалист по национальной обороне, но, позвольте заметить, вы тоже таковым не являетесь. – Стараясь укрыться от солнца, Ордман отошел в тень здания. Гил последовал за ним, его руки дрожали от волнения.

– Вы не можете так просто отмахнуться от ответственности. Есть моральные обязательства, которые нельзя переложить на других. Когда дело идет о жизни и смерти...

– Черт возьми, кто вы такой, чтобы читать мне мораль? Женатый человек, связавшийся с уличной девкой. Не вам меня судить.

– Что вы хотите сказать?

Ордман устало вздохнул и закатил глаза.

– Я видел, как в обед вы сидели за столиком с Сарой, так она себя теперь называет. Окно моего кабинета выходит на эту сторону. Она плакала, а вы держали ее за руку. Когда мужчина и женщина думают, что они одни, а женщина плачет, это значит, что они находятся в очень близких отношениях. Я называю это законом Ордмана, который, согласно моим грубым подсчетам, верен в девяноста семи целых семи десятых процента случаев. Но иметь дело с потаскухой?.. Вы, мистер Эллис, меня удивляете.

Гил бросился на Ордмана, но в последнюю секунду сумел взять себя в руки.

Тот попятился, подняв руку для защиты.

– Ну хорошо, хорошо, с бывшей потаскухой, если такое возможно. И как вы, добропорядочный джентльмен, можете... Да бросьте вы злиться! Я и сам спал с ней десять лет назад, хотя, уверен, она этого не помнит, потому что всегда была под кайфом. Это правда. Ее все знали! В те времена она звалась Мэри Райан. Я тогда часто бывал в городе и посещал разные увеселительные заведения. Она всегда там крутилась и за порцию “травки” готова была на что угодно.

– Вы лжете! Будь это правдой, она бы уже давно вылетела с работы!

– А зачем мне это надо? Просто я люблю иметь в своих руках средства воздействия на людей. Может быть, мне вновь понадобятся ее услуги.

– Негодяй. – Гил повернулся и быстро пошел прочь. – Грязный, паршивый негодяй...

– Кого вы имеете в виду? – крикнул ему вслед Ордман. – Меня или себя?

Глава 9

Гил распахнул двойные двери и, стуча каблуками по каменной плитке, подошел к столику секретарши. Увидев его потемневшее лицо, Сара перестала улыбаться.

– Что случилось? – искренне спросила она.

– Здорово же ты меня одурачила! Я чувствую себя полным идиотом. Теперь мне многое стало понятно.

– Что же?..

– Сначала я узнаю, что ты лгала мне, скрывала от меня важные вещи, но болтала о них со своим сожителем, а теперь мне говорят, что ты была проституткой или чем-то вроде того.

– Что? Кто тебе это сказал? – В панике она бросилась проверять, выключен ли коммутатор.

– Эверетт Ордман, один из твоих клиентов.

– Кто? Я никогда...

– Он сказал, что ты и не вспомнишь, потому что всегда была под кайфом. Неужели это правда, Сара? Или лучше называть тебя Мэри Райан? Мэри Райан... Какое красивое имя и звучит так невинно... Ты права, здесь никому нельзя доверять. – Гил отвернулся и покачал головой. – Какого же дурака я свалял! Неудивительно, что ты не хотела рассказывать о своей жизни.

– Мне было стыдно, стыдно за мое прошлое! Но минуло уже десять лет, Гил! Какое это имеет значение сейчас?

– Тот парень, с которым ты живешь, – спросил он, глядя на нее в упор, – он что, твой сутенер, кот или как там это называется?

– Ради Бога! Совсем наоборот! Он помог мне бросить наркотики, буквально спас мою жизнь. Я хотела все рассказать тебе сегодня вечером. Дай мне шанс...

Гил стукнул кулаком по столу.

– Нет, ты расскажешь все сейчас же! Из какой страны приехал твой Джамал? Что ты успела выболтать ему о “манекене”?

– Он из Ирана, – прошептала Сара, – у него там родственники. Он не хочет – даже больше, чем ты, – чтобы газ попал в его страну. Да, я рассказала ему о “манекене”, да, я лгала тебе. Но у меня были на это причины, и сегодня ты бы обо всем узнал. Сейчас важно одно: я хочу от него уйти, я хочу быть с тобой, Гил! Я тысячу раз говорила...

– Это он подослал тебя ко мне, да? Научил, как влезть в душу, чтобы я проболтался? Тебя не интересовали мои проблемы, тебе нужна была информация.

– Это неправда! Мне нужна была информация, но не такой ценой. Когда я узнала тебя ближе и поняла, что...

– То-то ты все выспрашивала о газе, а я ничего не подозревал. Оказывается, у тебя была цель... – Гил в бессильной ярости потряс кулаками. – Каким же я был дураком!..

– Да, у меня была цель, и эта цель – ты! Я люблю тебя. Я никогда никому не говорила этих слов. Мне не нужен ни Джамал, никто другой в целом свете, мне нужен ты. Все, что ты обо мне услышал, какой я была десять лет назад, – правда. Но что с того? Позови меня, и я пойду за тобой на край света, буду верна тебе до конца моих дней... Ни о чем другом я больше не мечтаю.

– Пустые разговоры...

– Испытай меня!

Гил холодно посмотрел на нее.

– Знаешь, из-за меня в Бостоне пострадало многолюдей, я испортил свою карьеру, разошелся с женой, о которой может мечтать любой мужчина, а теперь мой начальник и ты обошлись со мной, как с полным дураком и ничтожеством. Пожалуй, единственное, что мне остается, – это покончить с собой.

– Не говори так! Если кто и должен думать о смерти, то это я. Ты – лучшее, что было у меня в жизни. Если я потеряю тебя, если ты не дашь мне возможности оправдаться и доказать, как много ты значишь для меня, тогда мне действительно не для чего жить. – Стараясь сдержать слезы, она прошептала: – Боже, плакать два раза в день – это уже слишком.

Гил помолчал, глубоко вздохнул. Когда он снова заговорил, его голос звучал ровно и спокойно.

– Хорошо, приезжай ко мне сегодня вечером. Тебе придется многое объяснить. Хочется верить, не все, что было между нами, – ложь и обман. Но что бы ты ни сказала, я все равно знаю: ты использовала меня, и мне будет нелегко через это переступить. Трейнер у себя?

Сара нашла в сумочке платок и вытерла слезы.

– Кажется, а что?

– Хочу сказать ему: перед тем как отправлять “манекен”, пусть он еще раз хорошенько подумает.

– Не ходи туда сейчас, успокойся. Если ты начнешь ему угрожать, он найдет способ избавиться от тебя. Поверь мне, я его знаю. – Она высморкалась.

– Уволив меня, он сделает мне большое одолжение.

– Я не это имела в виду. Он избавится от тебя в буквальном смысле слова.

– Ты имеешь в виду – убьет меня? Трейнер, конечно, негодяй, но вряд ли способен зайти так далеко.

– Он не сам спускает курок. Для этого у генерала есть солдаты. Гил недоверчиво посмотрел на нее, махнул рукой и, уходя, сказал:

– Ты слишком много времени провела на дне. Ученые и инженеры не убивают друг друга.

– Не верь этому человеку! – крикнула она ему вслед. – Я знаю, что говорю...

– Вряд ли я еще когда-нибудь кому-нибудь поверю, – сказал Гил, закрывая за собой дверь.

* * *

Клемент В. Трейнер, генерал армии США (в отставке), восседал за своим массивным письменным столом, словно за броней танка. Неожиданное вторжение разозлило его.

– В чем дело, Эллис? – На его щеках заходили желваки. – Почему вы заходите ко мне в кабинет так, будто это общественный туалет? У нас есть определенные правила. Отправляйтесь к капралу Перси и запишитесь на прием на завтра. Сейчас я занят.

Гил сел напротив Трейнера и сказал:

– Я видел цистерны, цистерны для “манекена”.

– Вы видели цистерны для “манекена”? Это чудесно. Я скажу вашему окулисту, что с глазами у вас все в порядке. Жаль, что не могу сказать того же о вашей голове.

Гил опять сидел так, что солнце било ему в глаза, и он не мог смотреть на Трейнера не жмурясь. На этот раз меня не запугать, решил он, встал, прошел прямо к окну и опустил жалюзи. Возвратясь на место, поинтересовался:

– Это что, армейская тактика – заставлять посетителей смотреть на солнце?

– Что такое? В армии вы бы уже сидели на гауптвахте за неповиновение приказу.

– Но это не армия, а частная химическая компания. И Перси не капрал, а служащий, гражданское лицо.

– Когда-то он был капралом и гордится этим. Итак, вы видели цистерны и пришли мне об этом сообщить. Спасибо за новость. До свидания.

– Вы говорили, что посоветуетесь со мной, прежде чем отправлять “манекен”.

– Не преувеличивайте! Я говорил, что ваше мнение будет рассмотрено. На последнем заседании руководства компании я сказал: “Господа! Молодой Эллис считает, что мы не должны отправлять газ”, – а мои технические советники ответили: “Пошел он куда подальше! Почему мы должны слушать этого невротика?” Это было единодушное мнение. – Он ткнул пальцем в сторону Гила и добавил: – Давайте говорить начистоту. Ваша должность на этом предприятии называется “ассистент инженера-химика”. На эту должность берут выпускников колледжа. Это не руководящий пост.

Гил прижал колени к столу, чтобы унять дрожь.

– Прежде чем попасть сюда, я работал главным инженером завода, и наша фирма была покрупнее этой. Я всегда входил в руководящий состав предприятия. Вначале вы тоже интересовались моим мнением и только в последнее время перестали приглашать меня на собрания руководства.

– Правильно, потому что никогда не знаешь, чего от вас ожидать. Вы еще не оправились после трагедии в Бостоне и не можете рассуждать здраво.

– Как я понял, вы приглашаете на эти собрания только тех, кто разделяет ваши взгляды.

– Неправда. Но мне нужны люди, чьи суждения не искажены личными переживаниями.

Гил подался вперед.

– Когда перед коллективом поставлена задача разработать новый вид продукции или решить техническую проблему, то лучше всего это получается в атмосфере открытости и доверия. Я никогда не слышал, чтобы подобные задачи решались в обстановке обмана и секретности.

Трейнер громко рассмеялся.

– Вы никогда не слышали о проекте “Манхэттен”? Думаете, в Лос-Аламосе каждый знал, что и для чего он делает? Не будьте дураком.

– Тогда шла война.

– А разве сейчас ее нет?

Прежде чем продолжить, Гил постарался взять себя в руки.

– Вы решили отправить газ по меньшей мере шесть месяцев тому назад – столько требуется времени, чтобы сконструировать и изготовить цистерны.

– С моей стороны это была осторожность и предусмотрительность. Если решать задачу постепенно, шаг за шагом, потребуется масса времени. Вы поняли бы это, будь у вас больше опыта руководящей работы. А я горжусь, что заказал цистерны еще год тому назад и они готовы к тому времени, когда могут нам понадобиться.

– Например, для того, чтобы, вопреки проводимой Соединенными Штатами политике, отправить в воюющую страну нервно-паралитический газ. Лично я не хочу в этом участвовать и сделаю все, чтобы этого не допустить... – Голос Гила дрожал от волнения.

Трейнер поджал губы и медленно кивнул.

– Понимаю, вы хотите донести на нас, сунуть нам палки в колеса. Вы, видимо, считаете это геройством, но я не разделяю вашей точки зрения. Доноситель обычно очень плохо разбирается в сути происходящего. И у него всегда имеется какая-нибудь личная проблема, которая мешает ему обратиться по инстанции. Поэтому он и старается привлечь к себе внимание общественности. Чаще всего дело кончается тем, что примерно год после этого он зарабатывает на жизнь, читая лекции в женских клубах.

– Я бы обратился по инстанции, если бы это было возможно, но единственная инстанция у Дрэглера – это вы, а вы не хотите меня слушать.

– Я вас слушаю. Я слушаю человека, который, рискуя своей карьерой, льет грязь на своего начальника, не имея на то оснований. Вы же карьерист, Эллис. Обратившись к прессе (а вы задумали это исключительно из личной неприязни ко мне), дальше по служебной лестнице вы не продвинетесь. Разве вы не замечали, что доносители никогда не преуспевают в жизни? Их никто потом не берет на работу. И, кроме того... – Трейнер помолчал. – Я просто не позволю вам этого сделать.

– Не позволите?

Скрестив руки, Трейнер откинулся на спинку кресла и испытующе посмотрел на своего собеседника.

– Я хочу задать вам один вопрос, а вы подумайте над ответом несколько дней и уже потом что-то предпринимайте. Представьте, что вы командующий армией, которая защищает свою страну. Предположим, вам крайне важно узнать расположение противника, и единственный способ – послать на разведку отряд, который вызовет огонь на себя. Вы заранее знаете, что кто-то в отряде погибнет. Отдадите ли вы такой приказ? Пожертвуете ли одним человеком ради спасения, скажем, десятков тысяч? Ради спасения родины?

Гил, не шевелясь, смотрел на Трейнера. Неужели он хочет сказать, что пойдет на убийство, если я не буду держать язык за зубами? И это убийство будет оправдано интересами национальной безопасности, как он ее понимает? – подумал Гил. У него по коже побежали мурашки. Спор шел не о технических деталях, поэтому никакие разумные доводы и факты значения не имели. Перед ним сидел человек, настолько уверенный в своей правоте, что переубедить его было невозможно. Гил понял это и потому решил не подавать виду, что уловил скрытую в словах генерала угрозу.

– Даже во время освободительной войны, – сказал он, – решения не всегда бывают ясными и простыми.

– Так может говорить тот, кто никогда не был боевым командиром. Подумайте хорошенько над моим вопросом, а потом мы еще поговорим. Как насчет четверга? Приходите-ка в четверг, часов в десять. Может быть, к тому времени будет подписан ваш допуск номер десять, и я смогу рассказать вам то, что изменит ваш образ мыслей.

Не верь этому человеку, говорила Сара, да Гил и сам теперь понимал, что Трейнер хочет выиграть время, обезоружить его, а затем нанести неожиданный удар.

Гил решил использовать ту же тактику.

– Единственное, чего я хочу, – это довести до сведения всех руководителей свои соображения относительно того, насколько опасен “манекен” и его транспортировка, и, если они смогут опровергнуть мои доводы, я буду удовлетворен. Вы, генерал, имеете обыкновение запугивать своих оппонентов, вал! будет полезно попытаться доказать вашу правоту в открытом споре.

– Что ж, мысль неплохая. Действительно, временами я бываю слишком деспотичен. Видимо, это признак глубоких сомнений, или плохого воспитания, или еще чего-нибудь. Как это говорится? “Нелегко тому, на чьей голове корона”. – Он встал и протянул руку. – Договорились. Вы пока ничего не предпринимайте, а я назначу собрание группы, работающей над “манекеном”, чтобы вы могли изложить свои соображения.

Натянуто улыбаясь, они пожали друг другу руки. Гил извинился за вторжение, Трейнер извинился за резкость, но оба сделали это без энтузиазма.

Дрэглер принял Гила чрезвычайно сердечно.

– Смотрите, кто к нам пришел! – Старик поднялся с кресла, отложив в сторону газету. – Сэл Уиллис! Мэл Треллис!

– Гил Эллис.

– Гил Эллис, ну конечно! Простите мою забывчивость. Говорят, у мужчины сначала отказывают ноги, потом кишечник, а потом некий инструмент, воспетый в песнях и мифах. А у меня выскочили из памяти все имена. В тот самый день, когда мне исполнилось семьдесят лет и я отправил самого себя в отставку, все имена вылетели у меня из памяти, как пригоршня спагетти из окна. Нет, конфетти! А я что сказал – спагетти? Вот видите! Как-то я назвал свою жену Слот, а это имя собаки, которая была у меня в детстве. Я сделал вид, что пошутил, но она нашла шутку неудачной. Жена предпочитает, чтобы ее называли Ваше Королевское Величество. Хотите выпить?

– Нет, спасибо. Никогда не думали вернуться к руководству компанией, мистер Дрэглер? Вы очень нужны здесь, к тому же это поможет вам поддерживать форму.

– Нет, спасибо! Я и так занят. Все мое время поглощают поездки на Гавайи и обратно в Неваду. Можно сказать, я живу в самолете. Ха-ха!

Лающий смех Дрэглера поразил Гила, хотя он слышал его тысячи раз.

– И все же мне хотелось бы, чтобы компанией руководили вы, а не... некоторые личности.

– Я создал это дело с нуля, с лимонадной будки в Рино, сейчас там магазин Харраха, и я устал от него. Не хочу снова влезать в руководство компанией. Удобрения, пестициды, инсектициды, мульча!.. Не представляю, как я мог заниматься этой гадостью столько лет!

– Значит, вы больше не вникаете в детали?

– Ни в коем случае! Компания Дрэглера – это место, куда я прихожу, чтобы бесплатно позвонить по телефону или напечатать письмо.

– Мистер Дрэглер, я спрашиваю об этом, чтобы знать, насколько вы в курсе того, что происходит на заводе. Методы управления генерала Трейнера, мягко говоря, не самые лучшие, и я боюсь, что под его руководством компания идет по очень опасному пути.

Старик, казалось, не слышал Эллиса.

– Трейнер – отличный парень, правда? Когда я еще стоял во главе компании, мы по уши залезли в долги, – продолжал он. – А ему удалось выпутаться. Пригласить Трейнера управляющим – это была моя самая удачная идея. Без него компания бы просто погибла. Приятно уйти в отставку, зная, что оставил дело в надежных и крепких руках.

– Да, но куда эти крепкие руки направляют корабль? Вы завоевали свою репутацию, производя продукцию, которая помогала фермерам выращивать урожай. Ваше имя – одно из самых известных и уважаемых в отрасли. Я никогда не слышал ни одного критического слова в ваш адрес или в адрес компании. Вся ваша жизнь – пример для молодежи.

– Спасибо, сынок, я очень тронут. Уверен, то же самое можно сказать о вас и вашей даме сердца. Сара! Почему я помню ее имя? Наверное, потому, что это была моя лучшая секретарша. Из-за нее я и в отставку не хотел уходить – так мне нравилось смотреть на нее. Боже, какое тело! Правда, раньше она была стройнее. Сказать по правде, раз или два я гонялся за ней вокруг стола, но не догнал. Она не только потрясающая машинистка, но и бегает быстро. Ха-ха!

– Генерал Трейнер говорил вам что-нибудь о “манекене”? – спросил Гил, когда Дрэглер покончил со своими воспоминаниями.

– О “манекене”? А, вы имеете в виду “манекен”, тот самый пестицид? Нет, ничего конкретного. Не вникать в детали – в этом секрет долголетия. А что такое? Что я должен о нем знать?

– Это очень опасный газ.

Дрэглер махнул рукой.

– Я знаю.

– Нам мало известно о его свойствах.

– И это я знаю.

– Каким-то образом он проникает через стенки контейнеров и герметические крышки, особенно под действием вибрации. Вибрация, похоже, усиливает его активность, но мы понятия не имеем почему.

– Этого я не знал.

– Иными словами, его транспортировка связана с большим риском.

– А Трейнер в курсе?

– Я говорил ему, но он не обратил никакого внимания на мои предупреждения. Для него я – только один из младших сотрудников фирмы. Возможно, от других инженеров он получает иную информацию. Так или иначе, он собирается отправлять газ в трех железнодорожных цистернах.

– Не может быть! Куда?

– Я не совсем уверен, но, кажется, в Ирак.

– Ирак? Вы имеете в виду государство Ирак?

– Государство, ведущее войну. По некоторым сведениям, когда-то Ирак уже использовал отравляющие газы против Ирана.

– Против Ирана? А что, теперь это великая страна, да? Сборище религиозных фанатиков – не более того. Когда они напали на наше посольство и захватили заложников, я от злости мочился серной кислотой.

– Это было ужасно, но не менее ужасно и то, что Трейнер хочет вооружить Ирак ядовитым газом. Вы знали об этом?

– Нет! Мне никто ничего не докладывает. Я здесь – лицо номинальное. Храни вас Бог от номинальных должностей, Треллис.

– Эллис. Мистер Дрэглер, я и представить себе не могу, что вы одобряете действия Трейнера. Транспортировать “манекен” на данной стадии разработки, тем более в воюющую страну, – незаконно и аморально. Его свойства надо еще изучать и изучать. Я пришел к вам в надежде, что, узнав, как обстоят дела, вы предпримете какие-то меры.

– Какие-то меры? Мне семьдесят пять лет, я слишком стар.

– Но вы являетесь владельцем компании. Остановите отгрузку. Потребуйте дополнительных исследований. Запретите генералу Трейнеру втягивать компанию в химическую войну.

– И разрушить всю его программу? Трейнер – классный мужик! О нем очень высокого мнения в Пентагоне.

– Может быть, он и приказы получает не от вас, а из Пентагона? Вполне возможно, Пентагон хочет испытать “манекен” в полевых условиях, не неся никакой ответственности. Они нашли частную фирму, которой поручили разработку нового отравляющего вещества. В случае неудачи военные будут все отрицать и виноватой окажется компания Дрэглера. Пострадает ваше честное имя.

– Это теория! А что, если я вам не поверю? Или если не захочу ни во что вмешиваться?

– Тогда я сам остановлю Трейнера. По крайней мере, выведу его на чистую воду. Достаточно сделать всего несколько телефонных звонков, и...

– Вы хотите бороться с Трейнером? И потерять работу?

– Да, – быстро и с полной убежденностью ответил Гил.

– Не думаете ли вы, Эллис, что в Пентагоне работают какие-то злодеи?

Гил с удивлением посмотрел на старика. Сам вопрос, тон, каким он был задан, верно названное имя – все это как-то не вязалось с прежним образом Дрэглера. Даже его лицо стало другим: на нем появилось выражение холодной расчетливости, от которой Гилу стало не по себе.

– Нет, я так не думаю, – ответил он устало. – Там есть и хорошие и плохие люди, как и везде. Просто генерал Трейнер пользуется влиянием у негодяев.

– У русских имеется огромное количество химического оружия, и мы не должны отставать от них. Если правительству мешают разные нелепые договоры и общественное мнение, разве не может частная компания прийти ему на помощь? Когда речь идет о борьбе демократии против диктатуры, приходится порой обходить законы.

Гил слушал Дрэглера молча, затаив дыхание. Пальцы его вцепились в ручки кресла, ноги напряглись.

Дрэглер поднял трубку телефона и нажал кнопку.

– Клем? Угадайте, кто сейчас у меня в кабинете. Гил Эллис. Он действительно болен, как вы мне и говорили. Безнадежный случай, по-моему. Такое же впечатление произвела на меня Элеонора Рузвельт, с которой я имел несчастье сидеть рядом на приеме по случаю избрания Ф.Д.Р. президентом. Что вы собираетесь делать? Да. Да. Думаю, вы правы. Жаль. Хорошо. – Он положил трубку и посмотрел на Гила, вскочившего на ноги.

– Мистер Эллис, идите к себе в кабинет и оставайтесь там, пока я вас не вызову. Мы с генералом должны обсудить, что следует предпринять в вашем случае. Мы не можем позволить вам сорвать нашу работу. Она имеет слишком большое значение. У нас есть несколько вариантов: мы можем посадить вас под домашний арест до тех пор, пока отгрузка газа не будет закончена, можем полностью ввести вас в курс дела, чтобы перетянуть на свою сторону, или пойти по третьему пути – вы будете говорить все, что вам угодно, а мы будем все отрицать, ссылаясь на ваше психическое расстройство, подтвержденное докторами. – Он замолчал, раздумывая. – А возможно, предложим вам некоторую сумму денег в обмен на обязательство молчать.

Гил облизал губы, размышляя, насколько велика грозящая ему опасность.

– Ну и сколько же стоит мое молчание? – спросил он, направляясь к дверям.

– Мистер Эллис, вы, кажется, хотите уйти? Вздумали бежать? Не будьте ребенком! Вы, конечно, понимаете, что я мог бы приказать паре охранников проводить вас до вашего кабинета и проследить, чтобы вы оставались там до моего распоряжения. Но мы – люди цивилизованные и не будем прибегать к таким жестким методам. Между нами имеются расхождения во взглядах, но мы преодолеем их цивилизованным путем. Я верю, что вы будете ждать моего вызова у себя в кабинете. Договорились?

Гилу ничего не оставалось, кроме как утвердительно кивнуть. Уже открыв дверь, он не выдержал и пробормотал про себя:

– Ты еще более ядовитая змея, чем Трейнер.

Дрэглер поклонился и помахал воображаемой шляпой.

– Змей незаслуженно оклеветали, – сказал он. – Они очень полезны для борьбы с вредителями. – Гил понял, что, хотя у старика сдали ноги и кишечник, со слухом у него все в порядке.

Глава 10

Закрыв за собой дверь своего кабинета, Гил подошел к столу и тяжело опустился в кресло. После стычек с Ордманом, Сарой, Трейнером и Дрэглером он чувствовал себя совершенно разбитым. Устало облокотившись о стол и спрятав лицо в ладонях, он вновь и вновь прокручивал в голове два последних разговора, стараясь припомнить все сказанное.

Каждому сказанному слову он придавал то самый невинный, то мрачный, зловещий смысл. Как, например, понять угрозы, брошенные ему Трейнером и Дрэглером? Совершенно ясно, что в лучшем случае он потеряет работу и, возможно, будущее в качестве инженера-химика, так что по этому поводу волноваться уже бессмысленно. Сара и Карен наверняка одобрили бы его поступок. Ну а в худшем случае его убьют, чтобы сохранить в тайне проект “манекен”. Неужели Трейнер и Дрэглер в самом деле пойдут на такой крайний шаг? Трудно в это поверить. Конечно, они могут посадить его на военный самолет и отправить на отдаленную военную базу, там он будет надежно спрятан на некоторое время, а потом... потом ему подстроят какой-нибудь несчастный случай. А возможен и другой вариант: его накачают психотропными средствами и засунут в психушку, где никто не будет слушать его лепет. Но если это так, если это не просто игра его воображения, тогда надо просто поднять трубку и позвонить в полицию. Ему следовало бы сказать Трейнеру, что он написал докладную о “манекене”, в которой изложил свои подозрения. Нет, нет, желая узнать, куда он спрятал этот документ, они стали бы его пытать. Гил поднял голову, провел рукой по лицу. Неужели он теряет рассудок? Неужели он утратил способность видеть вещи в истинном свете? В комнате стояла тишина. Был обычный невадский день. Возможно, все признаки опасности – лишь плод его разыгравшейся фантазии.

И все-таки надо приготовиться к худшему. Ведь бывает, что параноиков и в самом деле преследуют убийцы. Он не собирается сидеть и ждать, пока люди, совершенно чуждые ему по духу, будут решать его судьбу. Нетрудно представить себе ситуацию, когда от человека требуется отдать свою жизнь во имя спасения родины, но это не тот случай. Существует один простой способ защитить себя от козней Трейнера – рассказать о своих подозрениях другим людям. Тогда Трейнер не посмеет его тронуть.

Он положил руку на трубку телефона, но заколебался. Звонить в полицию? А что, если отправка газа готовится с одобрения Пентагона или ЦРУ? Тогда полиция не станет вмешиваться. Можно позвонить в газету или на радио, но поверят ли там какому-то запутанному рассказу по телефону? Не примут ли его за психа? Лучше прийти туда лично, изложив все в письменном виде, чтобы они могли следить за ходом его мыслей и фактическим материалом. И все же стоит попытаться позвонить в лас-вегасскую “Сан”. В свое время эта газета вела борьбу с Говардом Хьюзом и Комиссией по ядерной энергетике. Может быть, они заинтересуются новой сенсацией.

Он вспомнил о Саре. Тут тоже большой вопрос. Похоже, она не желает ввязываться ни в какие истории. К тому же неизвестно, чьим интересам она служит – своим собственным, его или араба, с которым живет. Остается Карен. А что Карен? Ему страшно не хотелось ее впутывать, но она была его последней надеждой. На ее здравый смысл и способность поступать разумно можно вполне положиться.

Он посмотрел на часы: 16.00. Она говорила, что собирается поехать в Сан-Франциско, но только после того, как проведет урок в 15.30. Значит, сейчас она может быть дома или в студии. Нужно начать со студии. Он поднял трубку и подождал гудка. Тишина. Попробовал еще раз. Телефон молчал. На столе возле окна был другой аппарат, но и он не работал.

По спине Гила пробежал холодок, он почувствовал толчок в сердце. Неужели Дрэглер догадался, что он не будет сидеть сложа руки, и приказал на всякий случай отключить телефон? А может, не стоит видеть в этом какой-то зловещий признак? Он бросился проверять, не повреждена ли проводка, но все провода и гнезда были целы. Во рту так пересохло, что он не мог глотать, и, даже выпив стакан воды, не почувствовал облегчения. Необходимо было что-то покрепче. В столе лежала кожаная фляжка с виски. Он достал ее и залпом проглотил обжигающую жидкость.

Раздался звонок селекторной связи. От неожиданности Гил вздрогнул. Со своего селекторного пульта звонила Сара.

– Что случилось с телефонами? – спросил он. – Почему они отключены?

– Трейнер вырубил весь завод. Звонки не проходят ни к нам, ни от нас. Что ты ему сказал? Он поднял по тревоге службу безопасности. Два охранника направляются к тебе в кабинет. Они только что прошли через холл.

Гил чертыхнулся и почувствовал, как у него перехватило горло.

Сара быстро и взволнованно шептала:

– Ты видишь из окна свою машину? Там тоже поставили охранника. Можешь где-нибудь спрятаться? Если сумею, позвоню в полицию.

Гил повернулся на вращающемся кресле и приподнял штору. На стоянке автомобилей охранник в форме, облокотившись о его “мазду”, закуривал сигарету. Справа были видны плотно закрытые механические ворота – вечером их обычно открывали для рабочих, окончивших смену.

– Спасибо за предупреждение, Сара. Слушай, я попытаюсь выбраться отсюда. Если у меня не получится, тогда поезд придется останавливать тебе и твоему арабу. Пожелай мне удачи...

Он отпер правый нижний ящик своего стола и вынул маленькую стальную коробочку. Чтобы открыть ее, нужны были два ключа – один он носил со своими ключами, другой был спрятан в столе. Внутри выложенной ватой коробочки находилась маленькая стойка с тремя пробирками, две из которых были пусты. Он осторожно вынул среднюю и поднял к глазам. Она была наполнена веществом ровного небесно-голубого цвета. Пробка запечатана воском. Сбоку наклеена этикетка: “Осторожно! PERM – раствор 0,1”.

Положив стеклянную ампулу на стол, он бросился к холодильнику и вынул графин с водой. Щедро полив ковер и пол вокруг кресла, он поставил графин на место. Его ботинки, носки и брюки до колена были мокры насквозь. Из другого ящика стола он вынул маленькую бутылочку с кислородом и вытащил предохранительный штифт. В коридоре послышались шаги. У него еще осталось время, чтобы поднять занавески на окнах – комнату залил яркий солнечный свет: уроки Трейнера не прошли даром. Шаги остановились перед его дверью. Было слышно, как переговаривались двое, трещала и щелкала переносная рация.

Когда ручка двери стала поворачиваться, Гил изо всех сил швырнул пробирку в стену рядом с дверью. Она разбилась с легким звоном, на пол посыпались осколки стекла, и стена немедленно окрасилась слабым, прозрачным налетом бледно-голубого цвета.

В комнату вошли два охранника в форме – один впереди, другой сзади. Прежде чем подойти к Гилу, они оглядели помещение. У каждого из них на ремне висела кобура с пистолетом.

Гил узнал одного из них – полного, угрюмого человека по имени Бриссон, с которым они несколько раз обменивались любезностями. Бриссон быстро оглядел комнату, его взгляд задержался на мокром ковре около стола.

– Не двигайтесь, мистер Эллис, – сказал он, поднимая руку. Гил, побледнев, открыл было рот, но не смог сказать ни слова. Он прокашлялся и попытался заговорить:

– Почему вы входите в кабинет без стука? – И, отвечая на испытующий взгляд Бриссона, пояснил: – Я менял воду в графине и пролил на пол. Так что вам угодно? – Голубая дымка ползла по сухим участкам ковра, собираясь вокруг ботинок охранников. Там она на секунду замерла, чтобы набраться сил и подняться выше, до колен.

– Простите, – сказал Бриссон, жмурясь от слепящего солнца. – Мы выполняем приказ. Я сержант Джо Бриссон. Вам придется пройти с нами.

– Пройти с вами, сержант? Почему? Что случилось?

Охранник поморщился и передернул плечами.

– Следуйте за нами. Это... приказ генерала... генерала Трейнера...

Он говорил с трудом, слова застревали у него в горле. Его спутник поднял одну ногу, потом другую, как будто вытаскивая их из смолы. Яркий солнечный свет бил им в глаза, и они не видели голубую дымку, окутавшую их ботинки, щиколотки и отвороты брюк. Слой газа был настолько прозрачен, что для любого непосвященного он оставался незаметным.

– Слушай, Эдди, – сказал Бриссон, протягивая руки и крутя головой. – Я чувствую... я не знаю... А ты...

Он попытался оглянуться, но шея онемела. Если бы ему удалось посмотреть назад, он увидел бы, что его спутник врос в пол – с искаженным лицом, с рукой, застывшей на кобуре пистолета. Бриссон перевел взгляд на Гила, который наблюдал за ними, сидя в кресле.

– Что со мной? – Бриссон еле шевелил языком, с трудом выговаривая слова. – Что вы сделали... черт, я... помогите, помогите! – Через минуту оба охранника окончательно застыли в странных, карикатурных позах и стали похожи на статуи полицейских в музее восковых фигур.

– Ничего, доза небольшая, – успокоил их Гил. – Через пару часов будете в полном порядке. – Он снова достал из холодильника графин и направился к двери, поливая ковер водой. Заперев дверь, он вылил остатки воды на ботинки охранника, стоявшего ближе к выходу. Эдди был примерно одного роста с Гилом, и его форма должна была подойти. Гил действовал быстро, стараясь не дотрагиваться до его ботинок, носков и брюк, зараженных газом. Голубая дымка на полу поредела и отступила к стене. Еще через тридцать секунд остатки голубого свечения были заметны лишь возле разбитой пробирки.

Неожиданно рация Бриссона затрещала.

– Ты слышишь меня, Джо? Отвечай.

Осторожно, стараясь не повалить охранника, Гил снял рацию с его пояса.

– Это Бриссон, – отрывисто сказал он, подражая голосу Джо. – Мы взяли Эллиса, сейчас спустимся вниз. Все в порядке. Прием.

– Ведите его в здание Н, – говорил голос по рации. – Мы вас там встретим. Прием.

– В здание Н. Ладно. Конец связи.

Гил открыл клапан на бутылке с кислородом и сделал несколько глубоких вдохов. Прохладная струйка освежила лицо.

Еще через минуту Гил, одетый в полицейскую куртку и фуражку, с пистолетом на черном ремне, бежал вниз по запасной лестнице восточного крыла административного здания. Если ему повезет, выйдет через заднюю дверь и, преодолев всего лишь сотню футов по открытому пространству, доберется до здания В, до гаража, где стоит лимузин Дрэглера.

Оказавшись на первом этаже, Гил почти столкнулся с охранником, стоявшим у задней двери. Он несколько раз видел этого парня в столовой.

– Эй, куда спешишь? – Охранник еле успел поймать Гила за рукав. Гил сделал шаг назад.

– Прости! Что это за здание? Я здесь еще плохо ориентируюсь... Охранник всматривался в лицо Гила, стараясь вспомнить, где он его видел.

– Это здание А. А тебе какое нужно?

– Здание В.

– Ты из ночной смены?

– Ага. Только что приступил. Ладно, пропусти, я и так опаздываю. – Для маскировки Гил не переставал глупо ухмыляться.

– Успокойся, ты слишком взволнован! – Охранник открыл дверь и, придерживая ее рукой, показал: – Вон здание В. Следующий дом.

– Спасибо, – поблагодарил его Гил. – Только что видел сержанта Бриссона и Эдди. Они ведут Эллиса вниз по главной лестнице. Охранник кивнул и поднял рацию.

– Скажи Джо, чтобы выдал тебе фуражку побольше! – крикнул он вслед Гилу. – Эта тебе на два размера мала.

Войдя с яркого солнечного света в полумрак гаража, Гил остановился, давая глазам привыкнуть. Он стоял в проходе между высокими, до потолка, штабелями шин, шлангов и труб. В дальнем конце гаража, у верстака, разговаривали два механика. Вскоре они закончили разговор и разошлись по своим местам. Один включил сварочный аппарат, другой поднял капот грузовика. Прямо перед собой, на расстоянии не более двадцати пяти футов, Гил увидел то, что ему было нужно: лимузин и Карлоса, полирующего машину. Поскольку он занимался этим целый день, и машина явно не нуждалась в полировке, Карлос двигал рукой медленно и осторожно, как художник, реставрирующий старинную картину. На нем была рубашка с короткими рукавами, форменная куртка висела на спинке стула. Из радиоприемника в лимузине неслась громкая музыка: оркестр исполнял какой-то мексиканский танец.

– Карлос, – шепотом позвал его Гил. – Карлос! Звуки музыки заглушали его голос. Не услышав ответа, он позвал громче:

– Карлос! Я здесь!

Шофер бросил полировать машину и стал всматриваться в темноту.

– Иди сюда! Хочу тебе кое-что показать... Карлос положил кусок замши на крышу лимузина и, вытирая руки тряпкой, пошел к охраннику, стоявшему в тени.

– Что надо?

– Посмотри, – поманил его за собой Гил, – ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?

Карлос подходил, напряженно всматриваясь в лицо говорившего с ним человека. Приблизившись к Гилу на расстояние в несколько футов, он просиял.

– Мистер Эллис! Почему на вас эта куртка и фуражка? – Он широко улыбался, сверкнув золотыми зубами. – Вы похожи на чучело!

Гил схватил его за руку и увлек поглубже в тень.

– Я позаимствовал их у Эдди.

– Эдди одолжил вам свою форму?

– Не совсем так. Еще я взял у него это. – В руке Гила был “смит-и-вессон” 38-го калибра.

– Эй, держите его от меня подальше! Господи Иисусе! Он, наверное, заряжен!

– Заряжен. И если ты не сделаешь то, что я тебе скажу, я спущу курок. Повернись спиной и подними руки вверх.

– Вы шутите, да? Хотите меня посмешить?

Гил ткнул пистолетом ему в лицо.

– Я не шучу, Карлос. Повернись.

Карлос повернулся к Гилу спиной.

– Что вы хотите, мистер Эллис? Деньги? Санта-Мария, у меня их совсем немного.

– Мне нужен лимузин.

– Вы не можете взять машину! Хозяин потребует ее через десять минут. Я должен...

– Мне он нужен сейчас. И, пожалуйста, замолчи. – Гил перевернул пистолет и взял его за ствол: взвесив в руке, прикинул, с какой силой надо ударить Карлоса по голове, чтобы, не проломив череп, на время лишить его сознания.

– Это же моя работа, амиго! Если я не подам машину вовремя, он разозлится, еще как разозлится! Нам обоим не поздоровится!

– Очень жаль, но у меня нет другого выхода. – Гил занес было руку с пистолетом, но ударить не смог.

– Вы хороший человек, мистер Эллис, но вы делаете большую ошибку! – продолжал уговаривать его Карлос. – Может, я просто подвезу вас, куда вам надо?

Гил набрал побольше воздуха и с силой опустил пистолет. Но удар получился слабый. Схватившись обеими руками за голову, Карлос упал на колени.

– О Боже!

Он засунул руку в карман рубашки и вытащил маленький серебристый пистолет, но, оглушенный, не смог даже поднять его. Опрокинувшись на бок, Карлос выронил пистолет и, морщась от боли, опять схватился руками за голову.

Гил снова ударил его рукояткой, на этот раз сильнее. От глухого звука металла по кости его передернуло. Карлос обмяк, лицо расслабилось, как будто он заснул. У Гила не было времени выяснять, не притворяется ли он.

– Прости меня, Карлос. Надеюсь, с тобой все будет в порядке.

Гил сунул в карман оба пистолета и как можно спокойнее пошел к лимузину. Дышал он как после длительного забега. Механики ничего не заметили. Сняв со стула шоферскую куртку, Гил бросил ее на спинку сиденья лимузина и сел в машину. Ключ был вставлен в замок зажигания. Закрыв дверцу, он посидел немного, ожидая, когда успокоится сердце и выровняется дыхание.

Пока все идет нормально, подумал он, облизывая сухим языком сухие губы. Должно быть, здесь есть бар, и позже он сможет выпить, чтобы унять жажду.

Он снял куртку и фуражку полицейского, надел форму шофера – она сидела на нем лучше – и включил зажигание. Мотор проснулся, тихо заурчал. Медленно, очень медленно лимузин двинулся к дверям гаража и плавно выехал во двор, залитый невадским солнцем.

Если бы машина не завелась, он прожил бы дольше.

Глава 11

– Джессика!

– Карен! Откуда ты звонишь?

– Из моей студии в Спарксе. У меня сорвался урок в три тридцать, и я сейчас выезжаю в Сосалито. Если нигде не задержусь, буду там до темноты.

– Почему в Сосалито? Когда мы обедали с тобой две недели назад, ты обещала, что в следующий раз остановишься у нас.

– Это было еще до того, как я встретила самого замечательного человека в мире. Я приезжала в город неделю назад на пару дней и хотела позвонить тебе, но он так меня заворожил, что я не могла отлучиться ни на минуту.

– Ну и ну! Неужели все так серьезно? Ты была у врача?

– Мне не нужен врач, мне нужен якорь, иначе я улечу как воздушный шар. Ты поймешь почему, когда его увидишь. – Карен в общих чертах рассказала подруге, как познакомилась с Джимом, немного приукрасив историю, чтобы она звучала еще более романтично.

– Ты меня пугаешь, – сказала Джессика. – Подала на развод и тут же увлеклась первым встречным. Не торопись, присмотрись к нему хорошенько.

– Между нами ничего такого не было, если ты об этом беспокоишься. Он ведет себя как настоящий джентльмен, а я – как монахиня.

– Тогда он, должно быть, гей.

– Ни в коем случае. Видела бы ты, как он раздевает меня глазами. Мы даже смеялись по этому поводу. Сегодня я решила позволить ему сделать это по-настоящему. Сегодня Джим Иган будет самым счастливым человеком, но пока что он об этом не подозревает.

– А мужчины-то думают, что правят миром! Слушай, Карен, будь осторожна. Это же Сан-Франциско, здесь можно подцепить всякую гадость, СПИД например. Слава Богу, что я замужем!

– Джим был много лет женат, после развода по женщинам не шлялся, у меня тоже никого не было. Мы чисты. Но на всякий случай решили одеть наши тела в латекс. Сегодня утром я заглянула в отдел артиллерийско-технического снабжения и выпросила у них резиновый рукав, в котором перевозят снаряды. Его можно натянуть на все тело, начиная с головы, а у щиколоток завязать веревочкой.

– Вот это другой разговор. Когда я смогу познакомиться с мистером Чудо?

– Как насчет того, чтобы завтра пообедать вчетвером? Я тоже хочу познакомиться с твоим мужем.

– Это будет великолепно!

– Давайте встретимся в полдень возле того жуткого черного камня.

– Мы называем его “сердце банкира”. Хорошо, в полдень. До встречи.

Карен побежала к машине, уверенная, что следующие несколько дней будут самыми счастливыми в ее жизни. Когда она уехала, в комнате зазвонил телефон.

* * *

– Как здесь красиво! – Карен провела рукой по отполированному деревянному перильцу лестницы, ведущей вниз. – Пахнет всем новым! Не могу поверить, что ты все сделал сам!

– Своими руками и без всякой помощи. – Джим Иган держал фонарь, освещая ступеньки, пока она спускалась. – Два года каждую свободную минуту я отдавал шлюпке. А начинал с пачки чертежей и кучи досок.

– Она больше, чем я думала. Слишком большая для одного человека, особенно в океане.

– Ты права. Если бы был мотор, это не страшно, но с парусами трудно управляться в одиночку. Когда я начинал ее строить, у меня еще была жена, мы собирались вместе отправиться в плавание по Карибскому морю. После развода я продолжал над ней трудиться – знаешь, это хорошее лекарство. А теперь мне предстоит совершить почти невероятное – уговорить тебя поехать со мной.

Карен засмеялась.

– Две недели назад ты высмеял меня за то, что я уезжаю из Сан-Франциско в Неваду, а сам собираешься уйти в открытый океан, совершенно пустынный.

– Я ищу приключений! На работе – сплошное однообразие, и мне необходима встряска. Когда-то на железной дороге было интересно работать. А сейчас она настолько механизирована и унифицирована, что мы на службе только бумажки перебираем. Нет больше паровозных гудков, тревожащих ночную тишину, никто не машет рукой деревенским мальчишкам, стоящим на насыпи, не случается никаких неожиданностей...

– Ты был одним из этих мальчишек?

– Конечно. Паровозный гудок позвал меня, как Дудочник из старой сказки. Я пошел на его зов и стад шестеренкой в этом бездушном механизме. А кроме того, океан вовсе не пустынный. Он кишит чудовищами, океанографами, пьяными яхтсменами, нефтяными пятнами и водорослями. Каждую минуту что-то приключается...

– Плыть под парусом по Карибскому морю... Я не думаю, что смогу решиться на такой безумный поступок.

– Безумный? Плавание под парусом – самое мирное и безмятежное занятие на свете.

– Ты же только что сказал, что там поминутно что-нибудь происходит.

– Просто я стараюсь уговорить тебя и ищу подходящие доводы. Разве ты не мечтаешь о каком-нибудь маленьком приключении? Ведь обучать игре на кларнете – занятие довольно скучное. Самое большое событие – если ученик возьмет неправильную ноту.

– Сейчас мне не до приключений: развод, поиски работы, знакомство с тобой – этого вполне достаточно.

– У тебя есть пара недель, чтобы подумать, потому что я еще не закончил работу. Надо, например, провести электричество.

Джим зажег газовый фонарь и повесил его на крюк в потолке. Когда шлюпку покачивало на волнах, фонарь подрагивал, и тогда по стенам каюты скользили странные причудливые тени.

– А зачем тебе электричество? – сказала Карен. – Без него гораздо романтичнее.

– Мне нужен ток для моего электрооргана. Взять с собой спинет я не могу, но не представляю путешествия без Баха и Моцарта.

В этот вечер Джим показал ей свое мастерство в игре на шестидесятиклавишном электрооргане фирмы Касио. Несмотря на то, что у Джима, как у всякого крупного мужчины, были толстые пальцы, он проявил недюжинное проворство в игре и музыкальность. Кроме того, он обладал качеством, которое Карен с большим трудом прививала своим ученикам: сделав ошибку, он не снижал темпа, а продолжал играть дальше. Если с ним позаниматься, со временем из него может выйти неплохой аккомпаниатор, подумала Карен. В следующий приезд в Сосалито она возьмет с собой кларнет и попробует сыграть с Джимом несколько дуэтов.

Он с гордостью показывал ей хитроумные приспособления, которых на шлюпке было множество. Камбуз казался просторным, потому что откидные полки легко убирались, а микроволновая печь помещалась под раковиной. На корме под лестницей вдоль стен стояли двухъярусные койки, над которыми тянулся ряд иллюминаторов.

– Так вот где ты спал, когда я прошлый раз приезжала сюда и роскошествовала на твоей постели. Бедняга, ты ютился на этой койке, – сочувственно сказала Карен. – Прости, что я такая эгоистка.

– Мне здесь не так уж плохо. Смотри... – Из-под нижней койки он вытащил деревянную раму, на которой был укреплен поролоновый матрац. Его ширина точно соответствовала расстоянию между двумя койками – он размещался там, как откидная крышка у стола. Установив матрац, Джим расстелил простыни, положил подушки, и получилась уютная трехместная постель.

– Вот и все! Самая большая и самая мягкая постель в открытом море. Но я чувствую себя в ней таким покинутым и одиноким... —

Взяв Карен за плечи, он нежно поцеловал ее в лоб. – В ней вполне хватит места для двоих, – добавил он.

– В чем дело, мистер Иган! – с притворным возмущением воскликнула она. – Это предложение? – Она смотрела на него снизу вверх, и ресницы ее дрожали.

– Нет, просто информация для размышления, – ответил он. Внезапно она стала серьезной.

– Джим, я хочу... поблагодарить тебя за то, что ты не настаиваешь, не давишь на меня. Дело в том, что формально я еще замужем и от этого чувствую себя неловко. Я не привыкла к мысли, что могу ложиться в постель с другим мужчиной. – Она беспомощно пожала плечами. – У меня такие старомодные понятия.

– Это тебя только украшает. Я могу подождать. А когда это случится, я знаю, что все будет чудесно. Когда любишь человека, по-другому быть не может.

– Пожалуйста, не говори, что любишь меня. Ты не можешь этогознать, ведь прошло совсем мало времени.

– Тогда я скажу так: “Я люблю тебя больше, чем когда-либо любил женщину после двухнедельного знакомства”.

– Это другое дело. Такое признание я могу принять. Удивительно, но и ты стал мне удивительно близким... Когда я не с тобой, то думаю только о нашей последней встрече или... о будущем свидании.

Они поцеловались и долго стояли, прижавшись друг к другу.

– Я могу ждать, – прошептал Джим, – но это очень нелегко. Карен вздохнула.

– Для меня это тоже нелегко.

Они вновь поцеловались. Ее губы раскрылись, и его язык коснулся ее языка.

– Вы с мужем еще занимаетесь любовью? – спросил Джим, помедлив. – Ты всегда говоришь о нем с жалостью.

– Нет. Вот уже шесть месяцев мы живем врозь.

– Шесть месяцев! Значит, когда мы разденемся, ты потеряешь над собой контроль и бросишься на меня как дикий зверь?

Ее руки медленно скользили вверх по его рубашке, пока не остановились у шеи. Карен расстегнула верхнюю пуговицу.

– Не беспокойся, – мягко произнесла она, – я буду очень ласковой. – Она расстегнула все пуговицы сверху донизу, откинула полы рубашки и погладила его грудь. – У тебя столько волос, сколько нужно. – Она поцеловала его грудь, прижалась к ней щекой и, посмотрев на него снизу вверх, тихо сказала: – В этом мерцающем свете фонаря ты похож на Дарта Вейдера.

– А ты на принцессу Лейю. Теперь мой черед.

Он отбросил в сторону свою рубашку и начал расстегивать на ней блузку. Поцеловал голые плечи, горло, потом его руки стали искать застежку от лифчика у нее на спине. Карен пыталась подавить смех, но постепенно до него дошло, что застежка находится спереди, между двух чашечек. Она хотела помочь ему, но он отвел ее руку.

– Я сам, – сказал он. – Потерпи. Когда разворачиваешь подарок, который ждал всю жизнь, не хочется, чтобы кто-то помогал.

Его неуклюжие пальцы с трудом справились с крошечной застежкой, и в конце концов лифчик был расстегнут. Очень медленно он развел в стороны ажурный шелк и задохнулся от восторга, увидев ее матовые груди. Соски уже напряглись, и, когда, встав на одно колено, он нежно взял их в рот, дрожь удовольствия пробежала по всему ее телу. Она вплела пальцы в его волосы на затылке и, закрыв глаза и выгнувшись, по очереди подносила к его рту то одну, то другую грудь.

Они раздевали друг друга в молчании, губами и кончиками пальцев любовно исследуя то, что открывалось взгляду. Потом они опустились на постель, и, сплетая руки и ноги, слились в долгом поцелуе. И миг, когда он вошел в нее, вызвал у обоих крик наслаждения. Крепко держа друг друга в объятиях, они двигались медленно, в ритме тихого покачивания их плавучего жилища.

– О Джим, как хорошо! Я знала, что так и будет... Он держал ее голову в руках, целуя лоб, глаза, губы...

– Ты похожа на сон, – едва вздохнул он, – такая красивая, невероятно красивая...

– Здесь темно. Ты... ты... ты не можешь видеть... Фонарь вспыхнул и превратился в горящий шар, затем рассыпался на множество далеких блестящих точек. Его мерцающий свет, размеренное покачивание и скрип лодки – последнее, что она запомнила, прежде чем уснуть в сильных руках Джима.

Карен уже спала, когда Джим Иган погасил фонарь и накрыл ее одеялом. Было очень тихо. Большая яркая луна освещала гладкие воды залива.

* * *

В каньоне Стражника тоже стояла тишина. Показавшаяся из-за высокой скалы луна светила сильнее, чем хотелось бы диверсантам. Конечно, полная темнота больше соответствовала бы их замыслам, но действовать приходилось сегодня, пока цистерны пусты и их никто не охраняет. На следующую ночь, заполненные “манекеном”, они могли уже ехать по Калифорнии. Алек помог Джамалу и Махмеду перелезть через забор, а сам остался на страже.

– Мне не нравится, что моя жизнь зависит от него, – сказал шепотом Джамал Махмеду, когда они крадучись продвигались в темноте. – Он жалуется и трусит, как женщина.

– Он знает, что умрет, если предаст нас.

Они работали быстро и молча. Переходя от одной цистерны к другой, залезали под них как можно глубже и прикрепляли к каждому отделению взрывные устройства.

Всего у них было пятнадцать взрывпакетов – по пять на каждую цистерну. Величиной с колоду карт, они состояли из пластикового заряда, батарейки, детонатора и радиоприемника. Как ранее объяснил Махмед благоговейно внимавшему ему Джамалу, взрывчатка называлась “семтекс”. Она представляла собой смесь из равных частей РОХ и РЕТМ, замешенных на растительном масле и помещенных в вольфрамовую оболочку конической формы, которая направляла взрыв в одну сторону. Благодаря фокусному эффекту двух унций пластиковой взрывчатки хватало на то, чтобы пробить отверстие величиной в долларовую монету в полудюймовом листе стали. Взрывпакет крепился очень просто: достаточно было снять с него предохранительную полоску и прижать ко дну цистерны стороной, намазанной специальным клеем. За пять секунд клей схватывался так крепко, что отбить его можно было только кувалдой.

– Изготовлено в Чехословакии. Последнее достижение, – прошептал Махмед. Однако он внес и собственное усовершенствование. Еще дома, в Рино, Махмед покрыл каждое устройство серебряной краской, и теперь по цвету они так хорошо подходили к стальным цистернам, что можно было подумать, будто их установили на заводе.

Едва они успели закончить, как услышали над собой слабое постукивание: Алек подавал сигнал, что приближается охранник. Джамал и Махмед распластались на земле возле бочек, сваленных у забора. Охранник, считая, что три пустые цистерны не заслуживают особого внимания, лениво помахал во все стороны фонарем и удалился. Махмед и Джамал лежали, пока не услышали сигнал, что все в порядке.

Несколько минут спустя все трое, быстро пробежав по высохшему дну реки, поднимались по насыпи к зарослям кустарника, где была спрятана машина.

– Что будем делать? – спросил Джамал, когда они выехали на дорогу. Алек вел машину, сжав губы, часто поглядывая в зеркало заднего обзора.

– Как только откроется радиомагазин, купим детали и соберем передатчики. – Махмед закурил сигарету. – К завтрашнему дню мы должны быть готовы установить их в нужных пунктах между Траки и Оклендом. Надеюсь, вы можете пару дней спать по два-три часа?

– Два-три часа? Я могу обойтись вовсе без сна! – воскликнул Джамал, показывая Махмеду маленький пластмассовый пакетик с белым порошком.

– А, да. С “травкой” все гораздо проще.

Глава 12

– Я договорился на работе, что приду после обеда, – сказал Джим, когда они завтракали на палубе плавучего дома. – Но если ты останешься на весь день, я отпрошусь. Мы можем совершить восхождение на гору Тамалпаис. Там есть тропинка, ведущая на самую вершину.

Сегодня ясный день, и вид оттуда будет великолепный. А потом мы можем...

– Звучит заманчиво, но ничего не получится. Сегодня в Рино выходит газета с моим объявлением о продаже дома, и будут звонить люди. Сколько сейчас времени? Девять? Ехать четыре часа, поэтому надо торопиться. – Карен допила кофе.

– А у тебя нет агента?

– Зачем? Я почти все время сижу дома.

– Ты можешь начать продажу с завтрашнего дня.

– Послушай, Джим, чем быстрее я продам дом, тем скорее уеду из Невады и буду с тобой.

– Подожди, кажется, я нашел выход. Позвони мужу и попроси его уйти с работы пораньше, чтобы встретить покупателей.

– Хм... Пожалуй, я так и сделаю. У него есть свой ключ. Половина дома принадлежит ему, и он должен помочь мне продать его. Где телефон?

Карен набрала номер служебного телефона Гила, но, к ее удивлению, услышала незнакомый голос:

– Химическая корпорация Дрэглера. Том Перси у телефона.

– Простите, я хотела бы поговорить с Гилом Эллисом.

– Я вместо него. Чем могу помочь?

– Это звонит его жена, из другого города.

– Кто? Миссис Эллис? Боже мой... Послушайте, не вешайте трубку. Генерал наверняка захочет с вами поговорить. Карен, нахмурившись, ждала у телефона.

– Миссис Эллис? Это Клем Трейнер. Мы пытались связаться с вами. Дело в том, что... в общем, я должен сообщить вам ужасную новость. Ваш муж неизвестно почему... вчера во второй половине дня он... – Трейнер прочистил горло и начал снова. – Ваш муж умер. Он свалился в машине в каньон. Взял лимузин президента компании – мы не знаем, с какой целью – и... наверное, не справился с управлением. Мне очень жаль, миссис Эллис. Он скончался прежде, чем подоспела помощь. Где вы сейчас? Может быть, прислать за вами машину? Алло! Алло!

Пораженная Карен выронила трубку и перевела взгляд на Джима. Пытаясь что-то, сказать, она открывала и закрывала рот.

– Гил умер, – произнесла наконец она, – свалился в каньон... на машине... – Из глаз ее брызнули слезы, колени подогнулись. Джим едва успел подхватить ее и посадить в кресло. Он потянулся было за трубкой, но она, обхватив его за талию, уткнулась ему в живот и сидела так, стараясь унять рыдания. Голос Трейнера все спрашивал, как она себя чувствует, куда она пропала. Откинувшись на спинку кресла, Карен вновь подняла трубку. – Я сейчас же выезжаю. Я нахожусь в Сосалито, возле Сан-Франциско.

– Мы можем прислать за вами машину или самолет.

– Я поеду на своей машине, со мной все в порядке.

– Вы уверены?

– Да.

– Я встречу вас возле вашего дома, скажем, в тринадцать часов.

Буду ждать у ворот.

– Спасибо. Хорошо. – Голос ее звучал ровно, без всякого выражения.

– Мы сделали кое-какие предварительные распоряжения, но, разумеется, окончательное решение за вами.

– Понимаю.

– У меня нет слов, чтобы передать вам, как я огорчен, миссис Эллис. Гил был моим любимцем, и он всегда так хорошо отзывался о вас. Нам всем будет его не хватать. Если я могу чем-то...

– Нет, нет, ничего не надо. До свидания. Карен бросила трубку и уставилась в пространство. Джим обнял ее за плечи, стараясь утешить, ласково прижал к себе.

– Свалился в каньон... – сказала Карен задумчиво. – Взял чужой лимузин... Я не узнала никаких подробностей. Боже, что же будет? – Она положила голову на его плечо и тихо заплакала. – Мы разводились... вроде уже и не любили друг друга...

– Когда-то ты любила его. Карен, я отвезу тебя в Рино.

– Нет, нет, я поеду сама.

– Ты не должна вести машину. Позволь мне...

– Спасибо, Джим, но все будет в порядке. Мне сейчас лучше побыть одной. – Она ободряюще пожала ему руку, потом пошла в спальню собирать свои вещи. – Какой ужас, – говорила она, укладывая вещи в сумку. – Вчера еще он был жив... и вдруг... Надеюсь, он не очень страдал. У него и так хватало в жизни проблем.

– Если у тебя будут сложности в пути, если почувствуешь, что не можешь вести машину, позвони мне.

– Хорошо.

– И когда приедешь домой, обязательно позвони, я буду волноваться.

– Ладно.

– Все-таки лучше бы мне сесть за руль.

– Нет. Получится, что я буду в Рино, а машина – здесь.

– Мы можем ехать на твоей. Я вернусь поездом.

– Спасибо, но лучше этого не делать. Мне трудно объяснить тебе, но я просто слышу, как соседка миссис Пост говорит: “Надо же, не успела мужа похоронить, а уже...”

Она не закончила фразу. Проверив несколько раз, не забыла ли чего-нибудь в спальне или в ванной, Карен молча застегнула сумку.

– Если тебе понадобится место, чтобы спрятаться от всех, помни о плавучем доме. Здесь ты найдешь полное уединение.

– Я тебе очень признательна за все. Прошлая ночь была великолепна. – Карен обняла его и быстро поцеловала в губы.

Джим взял сумку в одну руку, другой обнял ее за плечи, и они направились к машине. Стоя у машины, он поцеловал ее и сказал, что будет с нетерпением ждать звонка. Она отъехала, помахала ему рукой и влилась в транспортный поток, направляющийся на север, к Ричмонд-Бридж.

* * *

Свернув с дороги на свой подъездной путь, Карен заметила стоявший у обочины “кадиллак”. В нем сидели двое мужчин. От двери соседнего дома к ней направлялась через лужайку миссис Йост, которая, по-видимому, караулила у окна своей столовой. Карен была растрепана, не накрашена, с красными от слез глазами. Всю дорогу она плакала и, кажется, выплакалась до конца. Ей казалось, что и душа и тело ее онемели и до предела измучены. Ей было не до посетителей. Больше всего на свете хотелось принять ванну, съесть бутерброд, выпить чего-нибудь, позвонить Джиму, а потом лечь спать и никого не видеть. Но ее поджидали трое, переполненные сочувствием и жаждущие ее утешить.

Выйдя из машины, она, как во сне, обошла ее и открыла багажник.

– О Карен, какое горе! – воскликнула миссис Йост. – Это известие просто подкосило нас. Как вы себя чувствуете, дорогая? Вам нельзя сегодня оставаться в одиночестве. Я могу побыть с вами, или приходите ночевать к нам. Мы и комнату вам приготовили.

Карен взглянула на нее и слабо улыбнулась.

– Спасибо, миссис Йост, вы очень добры.

– О готовке даже не думайте. Кухня – это моя епархия. Если будут поминки, или прием, или что-нибудь такое, я все возьму на себя, вы только скажите.

– Хорошо.

По подъездному пути к ней подходили двое мужчин из “кадиллака”.

– Миссис Эллис? Я Клем Трейнер. Мы познакомились на рождественском празднике.

– Помню. Очень мило, что вы встретили меня здесь.

– А это Джереми Дрэглер, президент нашей компании.

– Здравствуйте. – Она быстро пожала руки обоим мужчинам, и, повернувшись к миссис Йост, сказала: – Спасибо за участие, Эдит. Сейчас я не могу ничего решить, поймите, пожалуйста.

– Да, конечно, поговорим попозже, дорогая.

Карен проводила гостей в дом и предложила им выпить. Они отказались. Она извинилась и пошла наверх. В спальне был телефон, и она позвонила оттуда Джиму. Узнав, что Карен доехала благополучно, он с облегчением вздохнул. И, уловив этот вздох, Карен в душе поблагодарила Бога за то, что у нее есть Джим, – с ним ей будет легче перенести эти тяжелые дни.

Приготовив себе на кухне виски с содовой, она села напротив Трейнера и Дрэглера, которые устроились на диване. Мельком взглянув на Дрэглера, она была поражена его видом: худой, длинный, с совиными глазами за стеклами очков, с белой, будто мел, кожей. Трейнер был таким же, каким она его помнила: упитанный, розовый, с властными манерами, которые он не мог скрыть даже в теперешних обстоятельствах. Она понимала, почему Гил терпеть его не мог.

Карен собралась с силами и, посмотрев на обоих, сказала:

– Расскажите, как это случилось.

Трейнер поерзал на диване.

– Все происшедшее выглядит странно. Он упал в каньон в четырех милях от завода, наверняка налетел на скалу. Глубина пропасти триста или четыреста футов. Лимузин разбился в лепешку. Наш сварщик работал около часа, чтобы...

– Что же было причиной смерти?

– Потеря крови. Так думает коронер. Карен вздрогнула, закрыла глаза и, помолчав немного, тихо спросила, куда его поместили.

– В ожидании ваших распоряжений останки находятся в Зигертском морге.

– Он хотел, чтобы его кремировали, это записано в завещании. У него есть родственники в Огайо, я извещу их. Может быть, они заберут прах.

– Если мы можем вам чем-то помочь...

– Я пришел, чтобы лично передать вам мои глубочайшие сожаления, – сказал Дрэглер. – Не представляю, какой бы это был для меня удар, если бы вдруг Милдред, ну, в общем, если бы она...

– Почему он ехал на лимузине?

– Это загадка, – сказал Трейнер. – Если он хотел уехать с завода, то взял бы свою машину, она находилась на стоянке. Я хочу, чтобы вы знали: ни одна из этих подробностей не попала в печать. Полиции и репортерам мы сказали, что ему очень нравился лимузин и он хотел на нем прокатиться, на что мы дали ему разрешение. Ничего не сказали и об алкоголе. Да, да, боюсь, что там присутствовал алкоголь. На его столе лежала пустая фляжка. В пластмассовом пакетике найдены также остатки кокаина, но мы не знаем, принимал он его или нет.

– О пьянстве я знала, – с горечью сказала Карен, – но о кокаине – нет. Должно быть, это что-то новое.

– Ничего мы не сказали и о том, что он, вплоть до последнего времени, наблюдался у психиатра. В газетах упоминается о трагедии в Бостоне, делаются намеки на то, что могли иметь место суицидальные наклонности, но мы такой информации не давали. Видимо, какой-то газетчик постарался.

– Лимузин – роскошная машина, – сказал Дрэглер, – с массой удобств, “кадиллак” с ним, конечно, не сравнится. Вполне возможно, он хотел просто покататься.

Карен в недоумении смотрела на генерала.

– Чепуха какая-то, – сказала она. – Даже если он и был пьян или принял наркотики, на него это совершенно не похоже – украсть лимузин и врезаться в скалу. У вас должны быть какие-то соображения по этому поводу.

Трейнер воздел руки к потолку и беспомощно уронил их на колени.

– А мы надеялись узнать что-нибудь от вас.

– Кто последний говорил с ним?

– Кажется, я, – сказал Дрэглер. – Он пришел ко мне в кабинет очень расстроенный – у него с Клемом произошел спор. Он обратился ко мне как к высшей инстанции, через голову Клема, надеясь привлечь меня на свою сторону.

– Спор? По какому поводу?

– По пустяковому: небольшое расхождение во взглядах относительно развития производства, – ответил Дрэглер, пожав плечами. – Выслушав его, я сказал, чтобы он вернулся к себе в кабинет, а я переговорю с Клемом, после чего мы, трое, можем собраться и принять решение. Уходя, он казался взволнованным, как будто думал, что мы замышляем что-то против него, но, честное слово, я и не предполагал, что он может... В последнее время вы не замечали за ним никаких странностей?

– Не было ли у него депрессии? – спросил Трейнер. – Под влиянием стресса? Может быть, он что-то говорил или делал, что предполагало у него комплекс преследования?

– Три месяца назад мы разъехались и подали документы на развод.

– Ах, вот как! Это тоже могло сыграть свою роль.

– Развод? – удивился старик. – Я и понятия не имел!.. Я видел его позавчера в обед, но мне это и в голову не могло прийти! Развод! Боже правый!

– Две недели назад у нас с ним тоже был спор, – сказала Карен Трейнеру.

– О его работе?

– Да. Он сказал, что ему нужно провести эксперимент с лабораторными животными, а я считала, что этого делать не следует.

– Хм... – Генерал с пониманием кивнул головой. – Это ужасная часть нашей работы, которую никто не любит. Я знал, что вашему мужу она особенно неприятна, и лаже думал освободить его от участия в опыте.

– Но, в общем, о своей работе он мне почти ничего не рассказывал, говорил, что это запрещено. – Карен подумала немного и добавила: – Хотя в прошлый раз он упомянул еще об одной вещи.

– Да? О чем же? – От нетерпения Трейнер подался вперед.

– О каком-то ядовитом веществе, кажется газе, который он считал опасным отправлять с завода.

– Значит, он говорил об опасном веществе, которое нельзя отправлять? – Генерал и старик обменялись многозначительными взглядами и покачали головой, как будто сама идея казалась им нелепой.

– Я не обратила внимания на детали, потому что мы говорили главным образом о разводе и о нашем будущем.

– Дело в том, что у нас разработаны новые средства борьбы с крысами и мышами, но из-за этого не стоило так беспокоиться.

– К чему тогда все эти меры предосторожности, обет молчания?

– Ради получения патента. Если мы первыми выйдем с ними на рынок, они принесут огромный доход. Что он вам о них рассказывал?

Она стала вспоминать разговор с Гилом, и вдруг до нее дошло: он же просил никогда не упоминать про газ при Трейнере, потому что это опасно. Она посмотрела на обоих мужчин и удивилась, почему они пришли. Разве не странно, что управляющий заводом, которого она едва знала, и сам владелец компании, с которым она встречалась всего раз и который находился на пенсии, пришли с визитом к вдове мелкого служащего фирмы? Дрэглер с приятной улыбкой на лице разглядывал висевшие на стенах картины, Трейнер внимательно смотрел на нее, и ей вдруг показалось, что она и так рассказала уже слишком много.

– Ничего конкретного. Хотя, возможно, я просто забыла детали.

– Вы не знаете, не вел ли он каких-либо записей о работе? Скажем, дневник или что-нибудь в этом роде?

– Я ничего об этом не знаю. Если что-нибудь найду, то непременно вам сообщу.

Так вот ради чего они пришли, подумала она, выяснить, не выдал ли Гил какие-нибудь производственные секреты.

– В них может быть ключ к пониманию его состояния. В последние несколько недель у него появились довольно нелепые фантазии относительно нашей продукции – будто мы разрабатываем новый вид секретного оружия. Придумал какой-то заговор... Должно быть, эти идеи все больше захватывали его, потом что-то сломалось и... – Трейнер беспомощно развел руками. – Он вел себя так, будто его преследовали, но никто никакой погони не устраивал. Не скрою, мы были очень удивлены, когда он выехал из ворот на лимузине. Я послал за ним машину, всего одного человека, просто чтобы узнать, куда он направляется. Так вот, этот человек рассказал: всю дорогу его заносило, он едва не врезался в грузовик, а затем перелетел через ограждение. Поверьте, это самое грустное дело, с которым мне когда-либо приходилось сталкиваться. Гил был прекрасным человеком, его все любили. Я думаю, что это связано с аварией в Бостоне. Замедленная реакция. Вот так и ветераны Вьетнама: вроде все у них идет нормально, а потом – срыв. Ну, миссис Эллис, мы больше не будем занимать ваше время. Примите наши глубочайшие соболезнования. Следующие несколько дней будут самыми тяжелыми, потом, я уверен, вы найдете в себе силы и мужество продолжать жить. Этого хотел бы и Гил.

Они поднялись и направились к двери.

– Мне будет не хватать молодого Эллиса, – сказал Дрэглер. – Я всегда с удовольствием разговаривал с ним. Жаль, что вы разводились. Это очень огорчительно. Если бы моя Милдред ушла от меня, я бы сунул голову в духовку.

– Мы разобрали вещи вашего мужа и сложили в коробку, – произнес Трейнер. – К вам зайдет человек и принесет их. Мы пришлем вам и его машину. Не забудьте позвонить в морг. Нужно договориться о некоторых деталях. Завещание и так далее...

– Я знаю.

– Что ж, до свидания, миссис Эллис. Пожалуйста, звоните, если вам понадобится моя помощь. Любая помощь.

Когда они закрыли за собой дверь, Карен сделала себе еще виски с содовой, прошла на веранду и сидела там, пока не стемнело. Потом она позвонила Джиму и рассказала ему о визите Дрэглера и Трейнера. Их посещение, заметила она, произвело на нее самое неприятное впечатление. Услышав это, Джим стал уговаривать ее переночевать у друзей.

– Может быть, я так и сделаю. Соседка уже приглашала меня к себе. Только едва ли я смогу уснуть. Есть в смерти Гила что-то странное. Не могу представить, чтобы он угнал лимузин или даже взял его на время. Для этого он был слишком пассивен. Уверена, что Трейнер многое недоговаривает. Думаю, стоит позвонить на завод друзьям Гила и выяснить, что же все-таки произошло.

– Ты уверена, что это нужно делать? Могут открыться такие вещи, которые тебе не следует знать.

– Возможно, но неизвестность еще хуже. Гила страшно беспокоил газ, который он называл “манекен”. Он считал, что его очень опасно перевозить. По этому поводу я и приходила к тебе в контору сто лет назад. Помнишь? Трейнер сделал вид, что все это – болезненные фантазии Гила, но я ему не верю. Мне кажется, газ имеет какое-то отношение к смерти Гила.

– А не может так быть, что Гила застали на работе за выпивкой или с наркотиками? Допустим, Трейнер и этот, другой, Дрэглер, пригрозили, что выгонят его или расскажут тебе про наркотики. Началась ссора, он вспылил и решил уехать, а они отняли у него ключи от машины, боясь, что он выдаст секреты фирмы или разобьется по дороге. Вот он и угнал лимузин. Ты говорила, что у него склонность делать из мухи слона, искать всюду заговоры и так далее.

– Конечно, могло быть и так. Я знала, что он держал на работе фляжку с виски. Возможно, выпил лишнее, ударился в панику. Но я уверена, мне рассказали не всю правду. Наркотики – это ерунда. Он был слишком старомоден для наркотиков... Единственное, что он признавал, – это спиртное.

– Прежде всего тебе нужно отдохнуть. Ложись спать. Утро вечера мудренее. Завтра, если решишь заняться расследованием, я тебе помогу. Не забывай, что когда-то я был полицейским на железной дороге.

– Хорошо. Наверное, я – как это говорила моя мама? – перетрудилась. По дороге сюда я все время думала о Карибском море. Эта идея нравится мне все больше и больше. Уйти от всего, полностью переменить обстановку – как раз то, что мне сейчас нужно.

– Я всегда готов. Жду только твоего согласия.

– Я скучаю без вас, Джеймс Дж. Иган. Жду не дождусь, когда снова смогу вернуться в Сосалито. Чудесно думать, что ты – там. Если не усну, позвоню тебе среди ночи.

– Я буду спать рядом с телефоном, чтобы не пропустить звонка. Некоторое время она постояла в темноте, боясь включить свет и увидеть вещи, которыми они пользовались вместе с Гилом. Каким же, оказывается, несчастным человеком он был! Более несчастным, чем она думала. А не была ли его смерть формой самоубийства? И, может быть, она своими словами или поступками ускорила конец... Не будь она так поглощена своими планами на будущее, может, и заметила бы угрожающие признаки. Нет, ей не за что винить себя, в последние месяцы они так редко виделись... На заводе наверняка есть люди, которым известно о причинах его гибели больше, чем ей.

Было уже довольно поздно, когда Карен позвонила миссис Йост.

– Эдит, – сказала она, – я ни одной секунды не могу больше оставаться в этом доме. Вы позволите переночевать у вас?

Глава 13

Всю ночь проворочавшись в постели, Карен поднялась с рассветом и, надев джинсы и свитер, тихонько выскользнула из дома, стараясь не разбудить Эдит и Клайда. Она хотела принять ванну, переодеться и поехать в музыкальную студию, чтобы проверить, нет ли сообщений на автоответчике. Остаток дня она собиралась посвятить укладке вещей, потому что ночью решила, что передаст заботу о доме агенту по продаже недвижимости и как можно скорее уедет в Сосалито.

Солнце едва показалось из-за горизонта, на траве блестела роса. В чистом утреннем воздухе горы Сьерры резко выделялись на фоне голубого неба и казались совсем рядом. На серых гранитных пиках и снежных вершинах уже играли отблески первых лучей солнца, а их подножие все еще было окутано синим сумраком и укрыто клочьями тумана.

Несмотря на бессонную ночь, Карен чувствовала себя неплохо. К ней вернулось обычное присутствие духа, и она решила немедленно приняться за дело. Стоя посредине гостиной, Карен оценивающе оглядела вещи. Мебель и стереосистему можно сдать на хранение на склад. С книгами и пластинками сложнее – их накопилось столько, что плавучий дом не выдержал бы такой тяжести и пошел ко дну. Придется выбрать дюжину самых любимых. Вещи Гила нужно упаковать и отправить родственникам.

В комнате Гила – она ничего не меняла в ней с тех пор, как он ушел из дома, – ее ждал сюрприз. Ящики письменного стола валялись на полу, бюро для хранения документов было взломано, а его содержимое в беспорядке раскидано по всей комнате, книги сброшены с полок, даже гравюры в рамках повернуты лицом к стене и вспороты.

Карен почувствовала приступ тошноты и, пятясь, вышла из комнаты. Воры, подумала она, кладбищенские воры, которые прочитали некролог в газете и... Она оглянулась. Молчаливый дом, еще минуту назад казавшийся ей таким уютным и знакомым, теперь таил в себе опасность. Кто бы это ни сделал, он все еще мог находиться в доме, прятаться за дверью, в соседней комнате, укрываться за шкафом. Она медленно обошла гостиную, столовую, кухню, но следов разгрома нигде больше не обнаружила. Стараясь идти как можно тише, внимательно прислушиваясь к посторонним звукам, Карен поднялась в спальню. И тут она увидела, что ящики, где хранилась ее одежда, нетронуты, а те, в которых лежала одежда Гила, выпотрошены. В ее ванную комнату никто не заходил, в ванной комнате Гила – все перевернуто вверх дном. Снята даже крышка сливного бачка.

Осмотрев весь дом, Карен вынесла телефонный аппарат на веранду – здесь она чувствовала себя в большей безопасности, чем в доме, – и позвонила Джиму.

– Карен? – сонным голосом спросил он. – Боже, который час? Половина седьмого? Мне снился такой удивительный сон... Он внимательно выслушал ее рассказ о происшедшем.

– Обыскали даже маленькую мастерскую Гила в гараже. Они искали не деньги, – добавила Карен. – Мою шкатулку с драгоценностями не тронули.

Помолчав с минуту, Джим сказал:

– Ты ведь говорила, что Трейнер спрашивал тебя, не вел ли Гил записей о работе? Ты ответила, что ничего об этом не знаешь. Возможно, он тебе не поверил и прислал человека, чтобы убедиться в этом. Вероятно, газ, над которым работает компания, представляет такую ценность, что они боятся, как бы про него не узнали. Перевернутые ящики означают, что они искали, не прилеплено ли что-нибудь ко дну с обратной стороны. Может быть, на дверях есть следы взлома? Ты не проверяла?

– Ничего нет. Я осмотрела каждую дверь и каждое окно. Все крепко заперто, стекла целы, никаких следов отмычек или чего-либо подобного.

– Ты давала кому-нибудь ключи от дома?

– Нет, никогда.

– А у мужа был ключ?

– Да. У него здесь осталось много вещей.

– Как ты думаешь, этот ключ был при нем, когда он погиб?

– Наверное, он всегда носил его на кольце вместе с другими ключами. Генерал Трейнер сказал, что пришлет мне сегодня личные вещи Гила, в том числе и его машину.

– Все содержимое его карманов ты должна получить из полиции или от коронера, а не от Трейнера.

– Какая разница...

– Возможно, полицейские отдали Трейнеру ключи от вашего дома, чего они не имели права делать. Вероятно, он воспользовался ими.

– Ты тоже начинаешь видеть везде тайные заговоры?

– Позвони в полицию и подай заявление о грабеже. Могли остаться отпечатки пальцев, хотя я сомневаюсь.

– К чему все это? Если Трейнер действовал в сговоре с полицией, то...

– Если ты не подашь заявление, он догадается, что ты подозреваешь нечто большее, чем простое ограбление. Послушай, я хочу одеться, умыться и выпить кофе. Перезвоню через полчаса.

Карен повесила трубку и уставилась в окно. Солнце поднялось выше и почти прогнало сумрак, затаившийся у подножия гор. Прежде чем звонить в полицию, она решила заехать в свою студию и посмотреть, не было ли обыска и там.

Студия, расположенная на Пратер-Вэй, находилась в двух милях от дома, рядом со средней школой, где занимались почти все ее ученики. Карен отперла дверь, включила свет и осторожно вошла в комнату. Все было в порядке. Красная лампочка автоответчика, стоявшего рядом с пианино, светила ровно, не мигая – значит, лента заполнена. Повернув рычаг влево, она подождала, пока лента перемотается до конца, и включила воспроизведение. Потом уселась в кресло, взяла блокнот и приготовилась записывать.

Первые сообщения оставили ее адвокат по поводу развода, мать ученицы, пропустившей занятие, и товарищ по бегу трусцой. Все просили ее перезвонить. Она записала номера их телефонов. Затем послышался шум, шорохи, потрескивание и тонкий, отчаянный голос: “...лимузин Дрэглера... они собираются меня убить... цистерны... арабы...” Из-за сильного шума слова было трудно разобрать.

Боже, неужели это голос Гила? подумала она. Или кто-то нарочно мучает меня, подражая его голосу? Она перемотала пленку и, записывая фразу за фразой, еще раз прослушала сбивчивое, отрывочное сообщение: “...стреляют в меня из ружья...” – так, ей казалось, говорил голос. – “Трейнер хочет отправить...” – Какое же дальше слово? Вроде бы “аника”, “паника”... Может быть, “манекен”? – “...нервный газ... война в Иране...” – Что-то похожее на “Сару Шулер”, что-то о каком-то поезде. Она включала запись снова и снова и записывала фразу за фразой до тех пор, пока у нее не задрожала рука.

Заперев дверь, Карен бросилась к телефону. Она так волновалась, что номер пришлось набирать дважды.

– Джим! Случилось невероятное!.. В моей студии на автоответчике записано сообщение. Похоже на голос Гила... Он говорит, что кто-то стрелял в него... голос на автоответчике...

– Что? Говори помедленнее.

И начни сначала.

Она повторила свой рассказ и прочитала то, что успела расшифровать.

– Очень много шумов, – сказала она дрожащим голосом, – я даже не уверена, что это Гил.

– Может быть, это шутка? – предположил Джим. – У некоторых людей извращенное чувство юмора. С другой стороны... попробуй вот что... Вынь пленку из автоответчика и посмотри, подходит ли она к стереосистеме. У тебя в студии есть стереосистема?

– Не очень хорошая, но иногда я прокручиваю записи для учеников.

– А эквалайзер есть? Это ряд рычажков на усилителе. Опусти вниз верхние регистры на правой стороне, это может убрать лишний шум. Давай, я подожду.

Кассета подошла. На стерео голос звучал гораздо яснее. Совершенно очевидно, это был Гил или кто-то, кто хорошо его знал и мог имитировать его голос. Он звучал то громче, то тише, то совсем пропадал в шорохе и треске. Карен прослушала тридцатисекундное сообщение еще три раза и потом прочитала Джиму то, что ей удалось разобрать:

“О черт, Карен, они хотят меня убить... Я угнал машину Дрэглера... поехал вниз по каньону... Наверное, до города не доеду... Ты должна верить мне, а не тому, что они тебе скажут... Они стреляют в меня из ружья... газ, нервный газ... Трейнер собирается отправить его по железной дороге... три серебристые... их нельзя выпускать с завода... не верь Трейнеру... иранец, крупье из казино, попытается... газ, Карен, газ “манекен”... Сара, Сара Шульман с завода... араба зовут... нельзя, чтобы они повредили... федеральную полицию, а не местную...”

– Я не уверена, что все поняла правильно, – сказала Карен, – но мне кажется, это звучит так.

Джим внимательно выслушал ее, а когда заговорил, его голос и его тон совершенно изменились. В них не было больше свойственного ему добродушного юмора, он говорил сухо и деловито.

– Прежде всего, сделай несколько копий с пленки. Одну оставь у себя, другие спрячь. Если ты абонируешь камеру в банке, положи одну копию туда.

– А не лучше ли сообщить в полицию?

– Об ограблении – да, но не о пленке. Сначала надо кое-что проверить. Тут может быть замешана и полиция. Не исключено также, что все это просто-напросто розыгрыш. Кто этот араб?

– Понятия не имею.

– Тогда я сяду на телефон и попытаюсь побольше разузнать о Химической корпорации Дрэглера и о Трейнере. По своей старой работе я знаю нескольких детективов в Спарксе, они откопают любую информацию. Проверю, делала ли компания заказ на перевозку по железной дороге токсичного химического вещества. Конечно, они могли наклеить фальшивое обозначение на контейнер или цистерну, и железная дорога не будет ничего знать. Послушай, Карен, если окажется, что мы попали в точку, тебе следует быть очень осторожной. Никто тебя не подозревает, вот и держись в тени.

– Понимаю. А что, если мне взглянуть на лимузин? Посмотреть, нет ли в заднем стекле дырок от пуль.

– Лучше не надо. Ты привлечешь к себе внимание. А вообще голова у тебя работает здорово, совсем как у детектива.

– А какой тут риск? Вдова хочет осмотреть обломки машины, в которой разбился ее муж. Вот и все.

– Ну хорошо. Если там и в самом деле есть следы пуль, нам нужно позаботиться, чтобы эти улики не исчезли.

– Я позвоню тебе, как только что-нибудь найду.

– Не старайся быть героем... или героиней. И еще одно – хочешь ты этого или нет, завтра я приезжаю к тебе.

Глава 14

Незадолго до обеда Сара с удивлением увидела, как в приемную компании Дрэглера вошел Алек Миркафаи и, оглядевшись, направился к ее столику.

– Алек! – воскликнула она. – Что ты здесь делаешь? – Ее удивление было непритворным: до сих пор он никогда не появлялся на заводе, и к тому же по его лицу было видно, что он чем-то обеспокоен.

– Я пришел, чтобы пригласить тебя пообедать. – Он помахал сумкой в красно-белую полоску. В его голосе не было обычного юмора.

Они вышли из здания и уселись за тот самый столик, за которым Сара и Гил сидели два дня назад, перед тем как Гил отправился в свою последнюю поездку. И Алек сразу начал говорить. Он сказал ей, что три серебристые цистерны этой ночью покинули территорию завода. Заполненные “манекеном”, они в данное время находятся на сортировочной станции Спаркса, к востоку от Рино. Их намечено включить в состав грузового поезда, прибывающего из Денвера сегодня после полудня, и сегодня же после полуночи этот поезд будет отправлен в Окленд. Для отвода глаз на каждой цистерне крупными буквами написано: “Молоко”.

– Джамал мне ничего не говорил, – тихо произнесла Сара. – Он уже несколько дней не разговаривает со мной... Наверное, больше не доверяет.

– Он не доверяет ни тебе, ни мне. Махмед его будто загипнотизировал. Он не рассказывал тебе, кто такой Махмед? Агент иранской спецслужбы, специалист по диверсиям, взрывам, убийствам, похищениям людей и так далее. Вот кто он такой!

– Нечто подобное я и подозревала. Он самый ужасный человек, которого я встречала в жизни. А что же поезд – потерпит крушение?

Никто из них даже не притронулся к еде, разложенной на столе в пластиковых и бумажных пакетиках. Алек хмурился и, будто страдая от боли, вертелся на своем стуле. Сара с жалостью смотрела на него: куда девались его обычные шуточки, улыбки и подмигивания?

– Сначала все это было похоже на игру. Мы с Джамалом играли в шпионов: убедились, что на заводе был действительно Ареф, выяснили, зачем он приезжал, и послали донесение в Иран. Почему бы и нет? У меня там близкие родственники, у Джамала – тоже. Война и без ядовитого газа ужасна. Потом Джамал нашел Махмеда. Теперь они хотят перенести войну сюда, в Соединенные Штаты. – Взглянув на нее, он сказал с большим чувством: – Не понимаю, как ты можешь выносить Джамала! Ведь он обращается с тобой совершенно по-варварски, был бы рад нацепить на тебя паранджу и засадить дома под замок. Честное слово, были моменты, когда я хотел... – Сжав губы, он стукнул по столу кулаком. – Он не должен так с тобой обращаться!

Сара пристально смотрела на Алека и думала, рассказать ли ему, что она уже давно решила уйти от Джамала и что два дня назад умоляла Гила Эллиса бежать вместе с ней. Она колебалась: а вдруг Алека подослали, чтобы проверить ее? Но после короткого раздумья устыдилась своих мыслей. Нет, нет, у нее нет оснований так о нем думать, к тому же для подобного задания Алек слишком ленив и добродушен. Из всех новых друзей Джамала он нравился ей больше других, грустно думать, что он может сесть в тюрьму или даже поплатиться жизнью за участие в заговоре. Нет, Алек никогда не стал бы ее обманывать. Эти глаза, блестящие от слез, – в них не было никакой фальши.

– Алек, что вы собираетесь делать с поездом?

– Не включай меня в эту компанию. Я выхожу из игры. Меня пробирает дрожь от одной мысли, что я участвую в диверсии. Я не сплю уже целую неделю. Сначала мы хотели заблокировать дорогу в горах и взорвать цистерны там, разослав заявления во все газеты. С этим еще можно было примириться. Но сейчас, когда возник этот новый план, увольте: Алек Миркафаи не террорист, Алек Миркафаи больше им не помощник.

– Какой новый план?

– Сара, ты с самого начала была против Джамала и Махмеда, поэтому я пришел к тебе. Я хочу остановить их! Помоги мне, Сара, а потом мы скроемся, уедем в безопасное место. Я знаю, ты не любишь меня так, как я люблю тебя, и все-таки мы можем быть счастливы вместе! Я буду относиться к тебе как к королеве! Я буду... – Он отвернулся, пытаясь справиться со слезами. Сара вспомнила: Джамал всегда говорил, что плачут только дети.

Сара с удивлением смотрела на Алека. Неужели он действительно любит ее? Перегнувшись через стол, она крепко взяла его за руку. Конечно, Алек хороший человек, но она никогда не думала о нем как о герое романа. И, разумеется, он об этом догадывается. Тогда почему он вдруг решил признаться ей в любви и просит бежать с ним, зная наверняка, что его предложение будет отвергнуто? Знает он и о том, что любая попытка помешать планам Махмеда может стоить ему жизни, а заодно и ей, если она станет помогать Алеку. Она не сомневалась, что Махмед, как и Джамал, способен на хладнокровное убийство. Да и вообще – она больше не хочет участвовать в их интригах. Если уж уходить от Джамала, то одной. Пока Алек с шумом сморкался, она размышляла, как бы поделикатнее ему отказать.

Однако вскоре ее настроение изменилось. Услышав, что произойдет ночью, если они ничего не предпримут, Сара поняла, что будет помогать ему, как бы это ни было рискованно. В конце концов, придется бежать, легче скрываться вдвоем, и Алек – не самый плохой партнер в этом опасном деле. А то, что он ей рассказал, было просто чудовищно.

Махмед и Джамал заминировали цистерны. Позапрошлую ночь к пустым еще цистернам, стоявшим без всякой охраны в самом дальнем конце территории завода, они прикрепили пластиковые взрывные устройства и детонаторы дистанционного управления.

– Я тоже принимал участие в этой операции: стоял на страже, а потом вел машину, значит, виноват так же, как они, – сказал Алек. Он сообщил также, что Махмед и Джамал уехали из города – ставить радиопередатчики по пути следования поезда: в Траки, Оберне, Сакраменто и Бенисии. Когда поезд будет проходить мимо этих населенных пунктов, взрывные устройства взорвутся одно за другим, газ выйдет из цистерны, распространится вблизи дороги и застанет спящих людей врасплох. В Окленде, где стоит судно, на котором газ должен переправляться в Ирак, взорвется целая цистерна.

– Они сошли с ума! – ахнула Сара. – Взорвать цистерны в горах – в этом еще есть какой-то смысл, но намеренно убивать ни в чем не повинных людей... Зачем? Чего они хотят добиться?

– Махмед говорит, что, только если умрет много людей, американцы возмутятся и потребуют запрещение химической войны. Жертвами “манекена” станут тысячи, даже десятки тысяч наших соотечественников. Махмед говорит, что если правительство Соединенных Штатов собирается убить мирно спящих иранцев, пусть то же самое испытают и американцы. Америка должна понюхать, чем пахнет война. – Голос Алека, повторявшего слова Махмеда, звучал глухо. – Когда многие американцы умрут смертью, которую они предназначали детям Аллаха, тогда Соединенные Штаты перестанут помогать силам зла. На смерть нужно отвечать смертью.

Сара побледнела, она боялась, что ей станет плохо.

– Так вот чему учит ваша религия? На смерть отвечать смертью?

– Это джихад, священная война. Смерть врагамАллаха. Сара больше не раздумывала. Тихим, но решительным голосом она спросила, что ей нужно делать.

– Махмед и Джамал сказали мне, что останутся сегодня на ночь в Окленде. Мне приказано сделать копии с заявления, которое они подготовили, разложить их по конвертам и отправить по указанным адресам. Они называют себя “Исламский Молот Аллаха”. Вместо этого я собираюсь написать правду о том, что происходит: что везет поезд, почему его необходимо остановить, кто такой Махмед и что они с Джамалом замышляют. Я предлагаю тебе, Сара: после работы упакуй свои вещи и приходи ко мне. Посмотришь, что я написал, проверишь, все ли правильно. Когда я пишу по-английски, то делаю ошибки. Ты поможешь мне сделать копии и разослать их в газеты, на радио, на железную дорогу, в полицию. А потом мы уедем. Другого выхода у нас нет. Когда все это произойдет, мы не сможем сказать, что ничего не знали. Джамал на работе так плохо говорит об Америке, что рано или поздно им непременно заинтересуется полиция, а потом выйдут на меня... и на тебя. – Алек помедлил и мягко добавил: – Что же касается твоих чувств ко мне, поступай так, как подскажет тебе сердце. Все, о чем я прошу, – подумай над моим предложением. Больше я ничего от тебя не требую. – Его блестящие карие глаза умоляюще смотрели на нее. – Ты ведь придешь вечером? Поможешь мне?

Сара покорно кивнула.

– Хорошо, я приду.

* * *

– Идемте со мной, – пригласил Карен одетый в форму служащий. Карен встала, прошла через маленькую приемную, где сидела седоволосая женщина, которая, поджав губы, проводила ее строгим взглядом, и очутилась в кабинете Майка Паноццо, шерифа округа Сатро, штат Невада. Паноццо, мужчина с квадратным лицом и курчавыми темными волосами, оказался моложе, чем думала Карен, – не старше сорока. У него было ничего не выражающее, гладкое лицо – ни одной складки или морщины, словно он никогда не улыбался и не хмурился. Пожав ей руку, шериф пригласил ее присесть.

– Простите, что заставил вас ждать, – сказал он. – Обед длился дольше, чем предполагалось. Примите мои соболезнования по поводу смерти вашего мужа. Для вас это, конечно, большой удар. Чем я могу вам помочь?

– Я хотела бы узнать подробности аварии. Возможно, было бы лучше просто забыть обо всем, но, понимаете, в этом деле столько неясного, столько вопросов, что у меня голова идет кругом. – Карен, одетая, как приличествует вдове, в черное платье, держала в руке носовой платок, будто готовилась вытирать слезы.

– Буду счастлив, если смогу чем-нибудь быть вам полезен, – повторил Паноццо и взглянул на часы. – Простите, но через десять минут у меня назначена встреча.

– Видите ли, то, что сделал мой муж, – взял или позаимствовал лимузин компании, – совершенно на него не похоже. Может быть, у вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу?

– Нет, мы не вдавались в подробности. На заводе нас заверили, что он имел разрешение на вождение лимузина, поэтому мы не проводили расследование. В наших документах этот случай фигурирует просто как дорожно-транспортное происшествие.

– Не могли бы вы рассказать мне об обстоятельствах аварии? Я имею в виду, видели ли вы следы заноса, в каком состоянии находились тормоза, не был ли муж пьян?

Паноццо подошел к шкафу и, выдвинув один из ящиков, стал перебирать папки с документами.

– Здесь есть копия донесения. Лучше посмотреть документ, чем полагаться на память.

На низеньком книжном шкафу возле письменного стола стояли несколько призов за игру в гольф и в мяч, пара морских ракушек и целый ряд фотографий, запечатлевших, как решила Карен, родственников и друзей шерифа. Один снимок привлек ее внимание: четверо мужчин в костюмах для гольфа одной рукой поднимали стаканы, в другой держали клюшки. Двоих из них она узнала – это были шериф и Клемент Трейнер.

Паноццо вернулся к столу с папкой в руках и какое-то время изучал ее.

– У вас есть основания подозревать, что здесь что-то нечисто?

– Нет, что вы, никаких оснований.

– Согласно донесению, следов заноса не обнаружено. Машина ехала по относительно прямому участку дороги, где хорошо видна разметка. Содержание алкоголя в крови вашего мужа превышало норму на два пункта, что, конечно, не могло не сказаться на его реакции, особенно если учесть, что он ехал на большой скорости в незнакомой ему машине. Миссис Эллис, иногда аварии случаются из-за сущих пустяков. Скажем, по какой-то причине водитель отвел взгляд от шоссе, может, хотел что-то взять с заднего сиденья, включить радио или пристегнуть ремень безопасности, и – пожалуйста! Ведь очень многие гибнут только оттого, что вовремя не пристегнулись. Возможно, в машину попала пчела или оса. Трудно сказать наверняка. По просьбе дирекции компании Дрэглера, а также учитывая, что ваш муж был уважаемым человеком, мы не сообщили прессе, что он был в нетрезвом состоянии.

Карен подумала, что под “дирекцией компании Дрэглера” он, без сомнения, имел в виду своего хорошего друга и партнера по гольф-клубу Клема Трейнера. Ей следовало соблюдать осторожность, дабы шериф не понял, что она подозревает его в каких-то прегрешениях. Она высморкалась.

– Кто первым прибыл на место происшествия? Мне бы хотелось знать, как оно выглядело в тот момент. Быть в полном неведении – так ужасно...

– Я вас понимаю. Об аварии нам сообщили люди из компании Дрэглера. Видимо, один из охранников ехал за вашим мужем. Наши представители прибыли в одно время с заводским слесарем, который помог им высвободить тело из обломков. Поскольку Эллис, без сомнения, был мертв, “скорая помощь” увезла его прямо в морг.

– А лимузин? Он все еще в каньоне?

– Его достали через час.

Карен хотела спросить, где сейчас находится машина, но испугалась, что ее расспросы насторожат шерифа.

– Наверное, нелегко было вытаскивать машину из пропасти? – рискнула она задать вопрос.

– Да нет, это нетрудно, если иметь соответствующее оборудование. Наши люди хорошо подготовлены к таким операциям. – Немного помедлив, он почему-то добавил, что эту работу производили люди из его отдела, а не какая-либо частная фирма.

Затем Паноццо опять взглянул на часы и поставил папку обратно в шкаф.

– Боюсь, вам придется меня извинить.

– Да, конечно. Спасибо, что приняли меня. Ваш рассказ, поверьте, очень мне помог, я страшно вам благодарна.

– Заходите в любое время. До свидания, миссис Эллис.

– До свидания.

* * *

Вот так машина – настоящая красавица! Джо Дори разглядывал ее с восхищением, восторженно любовался ею – такой гордой, сильной, уверенной в себе: она знала, что ей нет равных. Ему особенно нравились грациозные линии, скрывавшие ее вес в двести двадцать тонн. Высотой в шестнадцать и длиной в восемьдесят футов, она была лучшим, новейшим, сильнейшим и красивейшим дизель-электровозом во всей вселенной: федеральное бюро по машиностроению, модель 1000Х, где Х означал экспериментальный вариант. Производитель присвоил ей имя “Сабля-1”, что говорило об одушевленности машины. “Сабля” – потому что она сильная и гладкая, “I” – потому что открывала целую серию локомотивов улучшенного дизайна. Здесь, в свете солнечных лучей, она выглядела еще более внушительно, чем когда Джо увидел ее впервые, – там, в Пенсильвании, в огромном сборочном цехе она казалась гораздо меньше.

Джо Дори, как старший мастер участка Сьерра Горной Тихоокеанской железной дороги, должен был оценить новую машину и дать свои рекомендации руководству. Ранней весной того же года он пробыл целую неделю на Авонийском машиностроительном заводе, раскинувшем свои красные кирпичные корпуса по берегу озера Эри. Слушал, как специалисты из федерального бюро спорили о разработке, производстве и эксплуатации новой серии локомотивов “Сабля”. Один день он провел, ползая под машинами, находившимися на разной стадии комплектации. На следующий день состоялась пробная поездка по четырехмильному испытательному участку пути. Несмотря на не прекращавшийся всю неделю мелкий дождь и холодный ветер, дувший с озера, Джо Дори уехал из Пенсильвании окрыленный: он был убежден, так же как и все инженеры федерального бюро по машиностроению, что “Сабля” – это локомотив будущего.

Одно ее качество нравилось ему особенно – машина была красивой. Конечно, рабочие свойства локомотива не особенно зависят от его формы, но конструкторы новой модели немного отошли от привычных угловатых очертаний, слегка закруглив линии отдельных элементов, и машина сразу приобрела новый, необыкновенно элегантный облик. На каждой ее стороне, как на спортивных гоночных автомобилях, появились белые полосы, напоминающие о том, что в локомотиве ценится не только мощность, но и скорость.

Стоя на сортировочной станции в Спарксе, “Сабля-1” еще хранила тепло, накопившееся за тысячемильную дорогу из Денвера. Горная Тихоокеанская железная дорога взяла локомотив в аренду на год с условием, что в течение этого времени будет вести за его работой тщательное наблюдение. Джо Дори не сомневался, что к концу испытательного срока его вера в машину будет подкреплена цифрами эксплуатационных расходов и компания обязательно закажет штук сорок – может, даже восемьдесят, а то и сотню – новых локомотивов.

Джо Дори, невысокий, плотный человек с гривой седых волос и лицом цвета копченой лососины, которая была его любимым блюдом, взобрался в кабину локомотива и обратился к стоявшим внизу инженерам, кочегарам и проводникам, собравшимся посмотреть на новый дизель-электровоз.

– Это не машина, – сказал он, – а просто душка! Работать на ней – одно удовольствие! Все мыслимые ситуации отслеживаются автоматическими датчиками и выводятся на экран дисплея в кабине. Случись какая неполадка, и вы тут же о ней узнаете. Ребята, залезайте ко мне в кабину, и я вам все покажу. Не толпитесь, не больше шести человек за раз. Сейчас четырнадцать часов, даю вам час, потом пойду сосну. Мы отправляемся до полуночи. Видел бы кто-нибудь из вас, что она может делать! Да вы бы все отдали, чтобы поехать с нами. Эта малышка – просто мечта!

Утверждение Джо, что автоматические датчики – а на локомотиве их было установлено более сотни – могут отслеживать “все мыслимые ситуации”, было его обычным преувеличением. Например, присутствие нервно-паралитического газа датчики обнаружить не могли.

Глава 15

В три часа пополудни телефонная будка представляла собой раскаленную печь, и Карен чувствовала, что поджаривается на медленном огне. К трубке невозможно прикоснуться, а телефонная книга Невады прикреплена так, что читать ее можно, только положив на поднятое колено. Найдя в книге округ Сатро, Карен обнаружила, что служба шерифа состоит из нескольких отделов. Она набрала номер отдела оставленных на хранение автомобилей и, представившись снявшей трубку женщине как агент федеральной страховой компании, спросила, не у них ли находится лимузин Химической корпорации Дрэглера.

– Какой лимузин?

– Принадлежащий Химической корпорации Дрэглера. Позавчера он свалился в каньон. Шериф Паноццо сказал мне, что его доставили в ваш гараж.

– Да, он у нас был. К нам уже приходил представитель местного страхового агентства и разрешил продать его как металлолом.

– Машина сильно пострадала? – спросила Карен.

– Разбита в лепешку. Просто кусок мятой алюминиевой фольги.

– Куда вы отправили обломки? На местную свалку? Не могли бы вы назвать ее адрес?

– Поверьте мне на слово, смотреть там не на что. Только даром потратите время.

– Я должна лично осмотреть машину. Таковы дурацкие правила. Дайте мне, пожалуйста, адрес пункта сортировки утиля.

– Боюсь, что не смогу сделать этого без разрешения начальства.

– Простите?..

– Мне приказано не давать никакой информации.

– Я – официальный представитель страховой компании! У меня есть на это право...

– Ничего не могу поделать, мадам. Это моя работа. Позвоните шерифу, для того он и существует. Как, вы сказали, ваше имя?

– Верно, позвоню-ка я шерифу. Первый раз в жизни встречаюсь с подобным безобразием!

Карен повесила трубку, довольная, что ее обман так хорошо удался. Может, она вообще занимается не своим делом? Частные детективы зарабатывают куда больше преподавателей игры на кларнете. Что сейчас стал бы делать настоящий детектив? Конечно, обзвонил бы все пункты по сортировке утиля в городе. Но сначала она набрала номер Химической корпорации Дрэглера, который знала наизусть.

– Компания Дрэглера. Здравствуйте.

– Будьте добры, попросите Сару Шулер. Я не путаю имя?

– Сара Шулер слушает. – В голосе женщины звучала настороженность.

– С вами говорит Карен Эллис. Мой муж рассказывал мне о вас.

– Вот как?

– Да, совсем недавно. Надеюсь, вы мне поможете. Могу я у вас спросить? Тот лимузин, в котором погиб Гил, – какого он года выпуска, какой марки и модели? Я хотела бы взглянуть на него, но, прежде чем звонить по пунктам сортировки утиля, мне нужно узнать его данные.

– Ну... Пожалуй, я позвоню в наш гараж.

– Скажите им, что интересуется страховая компания.

– Хорошо. Подождите у телефона.

Через минуту в трубке вновь послышался голос Сары.

– Вы слушаете? “Мерседес-560 SEL” выпуска 1988 года. Миссис Эллис, вам не следует этого делать. Это небезопасно.

– Что вы имеете в виду? Опасно осмотреть на свалке разбитую машину?

– Постарайтесь забыть обо всем, что произошло. Вы ничего не можете... Я боюсь, вы...

– Я просто хочу узнать, что же на самом деле случилось, но не привлекая внимания, не заставляя людей нервничать. Пожалуйста, не говорите никому, что я звонила. Мне кажется, вы могли бы многое прояснить для меня, если бы захотели. Тогда мне не пришлось бы одной вести это расследование. Вы хорошо знали Гила?

– Мы... в последние несколько месяцев мы очень сблизились. Я потеряла в его лице близкого друга. Не буду говорить вам, что я сейчас чувствую.

– Вы видели его в последний день?

– Да.

– С ним все было в порядке? Может быть, он пил или принимал наркотики?

– Возможно, ему пришлось что-нибудь выпить. А насчет наркотиков... Нет, не думаю, что он их принимал. – Она выбирала слова осторожно, будто опасаясь, что телефон прослушивается.

– Ему угрожала какая-нибудь опасность?

– Не знаю. Он считал, что угрожала.

– Сара, мне кажется, вы можете многое рассказать. Позвоните мне, пожалуйста, когда освободитесь. Давайте встретимся. Я хочу знать, как Гил умер... и почему.

– Вам надо знать одно: то, что Гил хотел остановить, будет остановлено. Об этом позаботятся.

– А что он пытался остановить?

– Узнаете завтра. Мне пора идти. – Сара положила трубку.

Карен испытывала искушение тут же вновь позвонить Саре или даже подъехать к ней на завод. Стоя в жаркой будке, она напряженно думала. Пот градом катился по ее лицу. Может быть, Сара позвонит ей сегодня вечером, если же нет, Карен сама свяжется с ней завтра утром и постарается договориться о встрече – где-нибудь подальше от завода. По-видимому, Сара боялась говорить с заводского коммутатора.

Карен опять взялась за телефонную книгу. Придерживая ее коленом, она попыталась выписать телефоны пунктов приема утиля Рино. Так как это было практически невозможно, она сделала то, чего не делала никогда в жизни: вырвала страницу из телефонной книги! Черт побери, подумала она, это же крайний случай!

Первые два звонка ничего не дали.

– Хэлло, – сказала Карен мужчине в третьей конторе. – Я из компании Стравинского по сбору запасных частей. Меня интересуют лимузины, особенно марки “мерседес”. У вас случайно нет последних моделей?

– Вчера получили 560-й. Здорово помят. Хотите посмотреть? Большой участок пустыни на самом краю города занимали свалки, пустующие лачуги и линии электропередачи. Там же располагался и парк разбитых автомобилей.

Подросток с побитым оспой, грязным лицом, очень гармонировавшим с окружающим пейзажем, казалось, был единственным живым существом в хозяйстве Отто. На вопрос Карен он мотнул головой в сторону, сказав:

– Посмотрите на заднем дворе рядом со школьными автобусами. Он серебристый. Вы его не пропустите.

Она действительно быстро нашла то, что искала: на исковерканной левой передней дверце машины виднелся знак Химической корпорации Дрэглера – маленькое зеленое деревце и буквы ХКД. Но весь кузов был так покорежен, что с первого взгляда Карен не могла определить, где зад, где перед. Под сплющенной крышей автомобиля невозможно было остаться в живых.

Гроб мужа. Карен поежилась, представив себе, как он, пойманный в ловушку, падает в пропасть. Чтобы так разбиться, машина должна была перевернуться раз десять. Передняя ее часть походила на примятую консервную банку.

Карен тщательно обследовала заднюю панель кузова. Рядом с левым стоп-сигналом она обнаружила круглое отверстие диаметром с карандаш с краями, вогнутыми внутрь. Отверстие было сделано недавно: на небольших трещинах вокруг него она не заметила никаких следов ржавчины. Такая же дырка виднелась в самой середине панели, под задним стеклом. Без сомнения, это были пулевые отверстия.

Карен медленно двигалась вдоль левого бока машины, помятого так сильно, что следы пуль трудно было обнаружить. В отделении водителя панель вообще отсутствовала, рваная черная линия указывала, что ее вырезали газовой горелкой, чтобы вынуть тело Гила. На приборной доске и кожаных сиденьях виднелись пятна крови.

Она почувствовала комок в горле, слезы подступили к глазам. Торопясь побыстрее уйти, Карен резко повернулась и чуть не сбила с ног подростка. Тот, чтобы не упасть, схватился за машину.

– Эгей, что случилось? – ухмыляясь, спросил он. – Нашли, что искали?

– Кровь, – всхлипывая, пробормотала Карен. – Там кто-то умер... Провожая ее взглядом до выхода, юнец усмехнулся. Должно быть, новичок в нашем деле, подумал он.

* * *

В восемь уже начинало темнеть. Дом Алека прятался за высокой живой изгородью. Сара остановила машину у кювета позади его старенького “шевроле” и взглянула на окна: в передней комнате за спущенными шторами горел свет.

Она опоздала на два часа: в этот день все, как назло, складывалось неудачно. Сначала позвонила жена Гила. Этот разговор выбил ее из колеи, и она никак не могла сосредоточиться на делах. Потом генерал Трейнер попросил ее остаться после работы и напечатать несколько писем, но она наделала столько ошибок, что письма пришлось несколько раз перепечатывать. Затем потребовалось заехать в гараж поменять шину. Слава Богу, Джамала еще не было. Видимо, они с Махмедом задержались, устанавливая радиопередатчики. Она дольше, чем предполагала, укладывала вещи в два чемодана и картонную коробку, которые едва впихнула в багажник машины. Если у Алека будет много вещей, ее старенький “форд” 1981 года не осилит подъемна шоссе. Дважды она звонила Алеку, предупреждая о том, что задерживается, и они договорились: как только она приедет, они пойдут в библиотеку или гостиницу и закончат работу там. Если Джамал и Махмед приедут раньше времени и обнаружат измену, они пристрелят их на месте. И, наконец, она застряла на переезде недалеко от дома Алека, пережидая товарный поезд, в котором было не меньше ста вагонов.

Проведя в кабинете Трейнера лишний час после работы, она узнала важную новость, о которой ей не терпелось рассказать Алеку. Из обрывков телефонного разговора она поняла, что полковник Ареф снова в городе и собирается нынче ночью отправиться вместе с Трейнером, Ордманом и Ваннеманом на поезде в Окленд. Она заглянула в расписание, никаких поездов в это время нет, должно быть, они поедут тем же поездом, который повезет “манекен”. Наверное, в служебном вагоне.

Оштукатуренный одноэтажный дом Алека располагался между руинами сгоревшего дотла супермаркета с одной стороны и заводом железобетонных конструкций – с другой. По соседству стояли еще три маленьких домика, один из которых был весь исписан граффити. Сара заперла машину, немного подумала, потом вновь открыла ее и достала сумочку – ей хотелось иметь при себе пистолет. В спешке она не обратила внимания на автомобиль, стоявший у дороги на некотором расстоянии от дома Алека. Если бы она заметила его, то, конечно, не стала бы останавливаться.

Направляясь к дому по темной дорожке, Сара с удивлением почувствовала, что до смерти испугана. Сердце тревожно билось, по телу пробегали мурашки. Странно, когда ей было двадцать лет, она совершенно не думала об опасности, принимала наркотики и продавала свое тело незнакомым мужчинам. В те дни мысли о смерти никогда не приходили ей в голову. Теперь же, когда первая половина жизни прожита – ей уже под сорок, – она стала гораздо разумнее и осмотрительнее. Нельзя, чтобы и оставшиеся годы ушли меж пальцев. Еще восемь часов назад она спокойно строила планы на будущее, обдумывая свой уход от Джамала, а сейчас снова рискует жизнью. Собираясь предупредить власти о готовящейся диверсии, она делает им большое одолжение: ей власти никогда никаких одолжений не делали. К тому же она намеревается бежать с человеком, которого почти не знает. Джамал и Махмед – сумасшедшие, но, может быть, и Алек такой же, как они? Впрочем, скоро это выяснится.

Сара нажала на дверь, и та легко поддалась.

– Алек! – позвала она, входя в дом. – Эй, есть здесь кто-нибудь?

Из прихожей арка вела в гостиную, где ярко горели люстра и торшер. Она видела спину Алека, сидевшего за столом перед пишущей машинкой.

Сара осторожно направилась к нему.

– Алек, ты спишь? Вставай, пора идти! – Она подошла совсем близко. В его фигуре было что-то странное: он сидел прямо, руки безвольно свешивались вниз. Сара положила руку ему на плечо, и тут только заметила отверстие на затылке и темную струйку крови, стекавшую под воротник. Он был застрелен сзади.

– Хэлло, мисс Шулер.

При этих словах, сказанных самым обычным тоном, Сара подпрыгнула и закричала от неожиданности. В гостиной, небрежно положив ногу на ногу и улыбаясь, сидел на кушетке Махмед. В одной руке он держал машинописные листки, в другой – пистолет, нацеленный на Сару.

– Ал... Алек, – запинаясь, с трудом переводя дыхание, пролепетала она, – он что...

– Представьте себе, он мертв, – сказал Махмед, насмешливо глядя на нее. – А что еще мне оставалось делать, когда я прочитал вот это? – Он помахал бумагами. – Алек описал здесь всю нашу операцию. Причем себя и вас он сделал героями, а нас с Джамалом – негодяями. Ну можно ли представить себе большую несправедливость? Те, кто, рискуя жизнью, защищают свою родину от смертельного оружия, – плохие, а те, у кого нет чувства чести, кто предает своих друзей, – хорошие. – Он улыбнулся еще шире. – Что может быть отвратительнее?

Сара не сводила глаз со ствола пистолета.

– Я не знаю, что он написал, – сказала она глухим голосом. – Он позвонил мне на работу и попросил заехать за ним, потому что его машина не заводится...

Махмед рассмеялся.

– Не надо, мисс Шулер. Вы принимаете меня за идиота?

– Клянусь, он ничего мне не говорил! – Сара подумала о пистолете, лежащем в сумочке. Вот если бы его достать! Она бросила взгляд на арку, оценивая, сможет ли добежать до прихожей.

Махмед заметил ее движение.

– Даже и не думайте об этом, – предупредил он.

– Нельзя оставаться в доме рядом с трупом. Мы должны уйти отсюда.

– В этом нет никакой необходимости. Подождем, пока в Окленде раздастся последний взрыв. Мы собирались остаться там на ночь и полюбоваться зрелищем, но потом передумали: вам нельзя доверять. Скоро придет Джамал, и мы устроим праздник втроем. Можете повторить ему ваши смешные истории. У меня есть кокаин, в холодильнике стоит пиво. На сегодня наша работа закончена, настало время позабавиться. – Он встал и направился к ней, отбросив в сторону бумаги и целясь ей в лицо. Левой рукой он расстегивал “молнию” на брюках. – Раздевайся!

Глаза Сары расширились от ужаса.

– Махмед, неужели у вас нет уважения к мертвым? – Она показала на тело. – Этот человек был нашим другом!

– Ничего подобного. А вот тебя Джамал мне обещал. Ты что, не знала об этом? Как только мы поняли, что вы с Алеком замышляете... О, ты кажется, собираешься заплакать? Будешь дрожать от ужаса? Прекрасно! Это даже интереснее! – Помахивая пистолетом, он приказал ей бросить сумочку.

Так начался этот кошмар. Когда все было кончено, Сара смутно припоминала подробности. Она помнила, как положила сумочку – осторожно, чтобы пистолет не стукнул о пол, – как уговаривала Махмеда уйти из этого дома смерти, обещая любить его всю ночь напролет... В ответ он ударил ее пистолетом по лицу и заорал:

– Заткнись, ты, сука! Я скажу, когда тебе открыть рот, а пока... Раздевайся! Быстро!

Сара, всхлипывая, сняла блузку и, свернув ее, положила на пол так, что она наполовину прикрыла сумочку. В тот же момент Сара незаметно расстегнула замочек. Потом сняла юбку и аккуратно уложила ее поверх блузки, раскрыв сумку еще шире.

Махмед рассмеялся.

– Ты думаешь, тебе еще понадобится одежда? После того как мы с Джамалом потешимся над тобой, ты захочешь только умереть. И, может быть, я выполню твое желание. Предательница! Грязная, вонючая шлюха!

Он переложил пистолет в левую руку, а правой снял ремень с брюк. Брюки свалились, и он спокойно переступил через них. Сара сняла нижнюю юбку. Укладывая ее на кучу одежды, она ухитрилась повернуть сумочку так, что стала видна рукоятка пистолета. Теперь нужно на секунду отвлечь внимание Махмеда.

Он стоял голый и с улыбкой наблюдал, как Сара снимала лифчик. Вид ее полной груди привел его в возбуждение. Схватив Сару за волосы и грубо опустив на колени, он стал тереться о ее лицо.

– Вот теперь открой рот, ты, тварь!

Сара подумала, что во время оргазма она, пожалуй, сможет дотянуться до сумочки, и тогда... Если он такой же, как все мужчины, то в этот момент обязательно закроет глаза. Вряд ли он подозревает, что у нее есть оружие. В Иране женщины не вооружены и не представляют опасности. Он с такой силой прижал ствол пистолета к ее виску, что она закричала. Ей было не только страшно, но и больно: казалось, он вот-вот вырвет с корнем волосы, зажатые в кулаке.

Когда она была готова взять в рот его член, он внезапно отступил на шаг.

– Губную помаду! – приказал он. – Накрась рот. Я хочу, чтобы на мне остался след твоих губ!

Она продолжала всхлипывать, но в душе затеплилась надежда. Он позволил ей залезть в сумочку! Однако его рука железной хваткой держала ее за волосы – пришлось искать сумку ощупью. Найдя ее, она сунула туда руку, но решила, что действовать пока еще рано: приставленный к виску пистолет мог в любой момент выстрелить. Вытащив тюбик с помадой, она не торопясь сняла колпачок и накрасила губы.

– Сильнее! Хочу, чтобы твой рот был похож на кровавую рану! – Отпустив ее волосы, он схватил помаду и стал размазывать ее по всей нижней половине ее лица. – Крашеная дьяволица! – кричал он. – Крашеная американская шлюха! Бери в рот!

Она стояла перед ним на коленях, скорчившись, дыша через нос и стараясь не задохнуться. Ей удалось опустить правую руку вниз, найти сумочку и незаметно задвинуть ее за его спину. Наконец пистолет очутился у нее в руке. Она подняла его – осторожно, чтобы холодная сталь не коснулась его кожи. Другой рукой ласкала яички, стараясь быстрее довести его до состояния экстаза.

Стрелять пока что рискованно. Еще несколько секунд... Она работала языком и губами – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока не услышала его учащенное дыхание. Он кричал на нее, проклинал, сначала по-английски, затем на своем родном языке. Она взглянула ему в лицо. Его глаза затуманились. Почувствовав приближение оргазма, он медленно отвел пистолет от ее виска.

Пришло время действовать. Дождавшись самого последнего мгновения, она выплюнула изо рта член, резко отвела в сторону его руку с пистолетом, и, почти не целясь, выстрелила в мягкую ямку под подбородком. Пуля прошила его голову насквозь, и он свалился как подкошенный. Сара едва успела уклониться от падавшего на нее тела.

С выкаченными глазами, с раскрытым ртом, он лежал, уткнувшись головой прямо в ее одежду. На макушке зияла рваная рана – выходное отверстие от пули. Воздух с шумом вырывался из легких.

Все еще стоя на коленях, она отодвинула свою одежду и вдруг почувствовала неудержимый позыв рвоты. Отворачиваться она не стала...

С трудом встав на ноги, она натянула на себя одежду, забрызганную кровью Махмеда. Нужно скорее выбираться... В любую минуту сюда могла нагрянуть полиция, Джамал или жители соседних домов. Но куда идти? Кто ей поверит? Уж конечно, не полиция.

Подойдя к окну, Сара слегка приподняла край занавески. Улица была пустынна. Она быстро собрала валявшиеся на полу бумаги, сунула их в сумочку и, стараясь не смотреть на застывшего за машинкой Алека, направилась к двери. Перешагивая через тело Махмеда, преградившее ей путь, она с удивлением отметила, что он все еще оставался возбужден и его член казался даже больше и толще, чем при жизни. Она прицелилась, намереваясь отделить его от тела, но потом пожалела патроны: если Джамал застигнет ее, они ей здорово пригодятся.

Глава 16

Джим в очередной раз набрал номер Карен. К телефону опять никто не подошел. Было уже восемь часов вечера, и он начинал беспокоиться, потому что весь день не получал от нее никаких известий. Впрочем, она сама могла ему звонить, но его номер был постоянно занят. Сейчас ему не терпелось поделиться с ней тем, что он узнал от своих друзей из полиции и газет в Рино и Спарксе. Все, что он откопал, соответствовало теории Гила о заговоре.

На заводе Дрэглера определенно происходило что-то подозрительное. Два года тому назад, вскоре после того как Клем Трейнер пришел туда в качестве управляющего, были приглашены со стороны по меньшей мере двадцать частных полицейских, что не понравилось местным агентам, поставлявшим охранников в казино. Кроме того, была построена взлетно-посадочная полоса. Прекратились школьные экскурсии, территорию завода обнесли колючей проволокой. Завод перешел на трехсменную работу, хотя расширения производства не наблюдалось, во всяком случае, если судить по отгрузке с завода готовой продукции.

Что касается Трейнера, Джим выяснил, что это бывший генерал химических войск, хорошо известный в Вашингтоне. Как страстному пропагандисту идеи усиления военной мощи США в области химического и биологического оружия, ему пришлось раньше времени уйти з отставку. Никто не знал, чем он занимается у Дрэглера. Не было известно и о каких-либо государственных заказах. Ни старик Дрэглер, ни Трейнер никогда не давали интервью.

Как ни парадоксально, но Джиму труднее всего оказалось узнать, запрашивала ли компания Дрэглера разрешение у Горной Тихоокеанской железной дороги на перевозку опасного химического вещества. В конторе железной дороги в Рино, где Джим знал практически всех, никто не хотел давать четкого ответа. Видимо, такой запрос поступал, но ему не удалось выяснить ни характера этого вещества, ни даты предполагаемого отправления, ни состоится ли оно вообще. Начальник железнодорожного отделения Сьерра, Леон Магнус, офис которого располагался в Окленде и с которым Джим несколько раз встречался, вообще не отвечал на звонки.

Существуют три способа транспортировки опасных веществ. Самый простой заключается в том, что на везущих эти вещества товарных вагонах помещают предупредительный знак. Если вещество необычное или его транспортировка связана с дополнительными трудностями, вагон сопровождают технические специалисты, знающие, как поступать в непредвиденных случаях. Они едут в служебном или специальном пассажирском вагоне. Третий метод называется “зеленая улица”. Им иногда пользуются военные для перевозки некоторых видов оружия, например ядерных бомб или снарядов. Такой поезд сопровождают специалисты, но вагоны не маркируют или маркируют намеренно неверно. Тогда хулиганам, психам или шпионам ни за что не догадаться, что в вагонах какой-то необычный груз. Поездам, идущим в режиме “зеленая улица”, отдается преимущество перед другими товарными составами: снимаются ограничения скорости, игнорируются некоторые правила КЗОТа – все делается для того, чтобы поезд прибыл к месту назначения как можно скорее. В этих случаях, например, не обязательно менять бригаду через каждые несколько сот километров.

Джим решил, что разработки газа, который так беспокоил Гила Эллиса, наверное, поддерживаются правительством, а значит, его транспортировке придан режим “зеленая улица”. Поэтому-то он и не может узнать никаких подробностей.

Открыв банку пива, он вышел на корму своего плавучего дома. Солнце садилось, от воды тянуло прохладой. Пора надеть брюки вместо шорт, подумал Джим.

– Хэлло, Джимбо! Как делишки?

– Хай, Алан. У тебя что, нет сегодня свидания? Алан Лумис, ближайший сосед Джима, отдыхал на своем моторном катере, держа в руке стакан и задрав ноги на рулевое колесо.

– Ты шутишь, – усмехнулся он. – Конечно, есть. В такую ночь! Сегодня же полнолуние! Она – модель из агентства полных женщин. Подожди, увидишь, какие у нее груди. Хочешь, прокатимся на моей посудине? Хельга прибудет только через час.

– Нет, спасибо. У меня когда-то был моторный катер, и я его терпеть не мог. Парусник – вот это да! Летишь, свободный, навстречу ветру, один на один с природой, разрезая носом пену волн!

– Ну да... А если ветра нет, так и застрянешь в доке. Мне бы хотелось тебя прокатить. Моя посудина делает семьдесят миль в час! Давай, Джим, тебе понравится!

– Не собираюсь кататься на твоей вонючей тарахтелке. Ты бы хоть соседей порадовал: сменил бы свои шестьсот лошадиных сил на пару весел. Я бы вообще запретил моторки на заливе...

В каюте зазвонил телефон, Джим побежал, чтобы взять трубку.

– Карен! У тебя все в порядке?

– Да, только я очень устала. Целый день бегала по делам, а сейчас вернулась с великолепного обеда в ресторане. Звонила тебе много раз, но все время было занято. Как я рада слышать твой голос! Есть новости?

– Не много. А у тебя?

– Масса. Начинай ты.

Усевшись в кресло, Джим пересказал то, что ему удалось узнать в течение дня по телефону: об изменениях на заводе Дрэглера, о прошлом Трейнера, о возможности отправки газа в режиме “зеленая улица”.

– Еще я узнал, что нам следует остерегаться шерифа – Паноццо, кажется. Ездит на “порше”, живет на вилле, и все это при жалованье сорок тысяч в год. Убежден, что Россия в любую минуту может оккупировать Неваду.

– Я виделась с ним. У него в кабинете стоит фотография, на которой он снят вместе с Трейнером. Наверняка они старые друзья.

Карен рассказала о своем разговоре с шерифом, о том, как с помощью разных уловок ей удалось найти лимузин, и о двух пулевых отверстиях в его кузове.

– Откуда ты знаешь, что они пулевые? Ты видела когда-нибудь хоть одно пулевое отверстие?

– Готова поспорить на что угодно, что это они. Гил же говорил на пленке, что в него стреляли. Нужно идти в полицию, но в какую?

– Погоди. Ты говорила, что не совсем уверена, чей голос записан на магнитофоне – твоего мужа или кого-то еще. А если выяснится, что дырки в кузове пробиты камнями при падении? Прежде чем открыто заявлять, что Гил был убит, нужно все выяснить.

– Может быть, нанять частного детектива?

– Хорошая мысль. Давай обсудим это завтра, я приеду утром, часам к десяти.

Карен сообщила Джиму, что разговаривала по телефону с Сарой Шулер и та предупредила, что заниматься поисками лимузина опасно.

– Она сказала также: “То, что хотел остановить Гил, будет остановлено. Об этом позаботятся”, – вот ее слова. А что они означают, я узнаю завтра.

– Это интересно. Может быть, компания решила отказаться от перевозки опасного груза? Или коллеги Гила довели его начинание до конца?

– Ты думаешь, мы зря беспокоимся?

– Вполне возможно. Единственная зацепка – это лимузин. Карен, ты ведь не останешься ночевать одна в этом доме?

– Нет, я буду у Постов. Мы решили пойти в кино. Хоть на несколько часов отвлекусь от мрачных мыслей.

– Рад это слышать. Позвони мне, когда вернешься. А я позвоню двум знакомым адвокатам и выясню, что нам делать с обломками лимузина. Нельзя, чтобы эта улика была уничтожена, намеренно или случайно. Завтра утром мы должны купить его и перевезти в безопасное место. Завтра же я узнаю и об отправке поезда. Уверен, в личном разговоре мне скорее расскажут то, о чем боятся говорить по телефону. Слушай, а что, если я выеду прямо сейчас? Тогда бы мы смогли заняться делами прямо с утра, и мне не пришлось бы еще одну ночь волноваться о тебе.

– Джим, я могу сама о себе позаботиться. Я же не маленькая девочка.

– Зато я – маленький мальчик.

– Знаю, за это и люблю тебя. Ну ладно, пока.

* * *

Карен повесила трубку и взглянула на часы. Времени на душ и переодевание не осталось. Придется идти к Йостам в чем есть. Она спустилась вниз и зашла в ванную, чтобы причесаться и подкраситься.

Перед домом завизжали тормоза. Затем кто-то стал отчаянно колотить в дверь.

Сердце Карен испуганно забилось.

– Кто там? – спросила она, выходя в прихожую. – Кто там?

* * *

– Здорово! – сказал кочегар. – Здесь как в кабине “Боинга-747”! Официально должность Томми Тальбота называлась “помощник машиниста локомотива”. В добрые старые времена его звали бы просто “кочегар”, и Джо Дори таковым его и считал. Еще он считал его хиппи, потому что Томми носил длинные, до плеч, волосы, джинсы с цветными заплатками на обоих коленях и серьгу с крошечным бриллиантом в левом ухе. Джо старался не смотреть на нее, потому что когда он видел ее, то весь закипал от возмущения. И такого-то парня отделение железной дороги в Рино выбрало для прохождения практики на “Сабле-1”! Если дело и дальше так пойдет, американские железные дороги обречены на развал. Впрочем, ему ничего не оставалось, как подавить свое отвращение и постараться хоть чему-то научить этого типчика.

– Не так все сложно, как кажется, – наставительно говорил Джо. – Те же регуляторы, что и на обычном маневровом локомотиве, только похитрее. – В центре панели располагались три больших регулятора, один под другим. Джо по очереди потрогал каждый из них. – Ведущий регулятор точно такой же. Вверху – рукоятка динамического торможения, движется слева направо. Дроссель в середине – справа налево. У него восемь делений мощности. Внизу рукоятка обратного действия. Слева – тормоз воздушного привода, вот здесь – клапан гудка, а это – очистители ветрового стекла.

Снизу раздалось лязганье металла, от которого локомотив содрогнулся: два дополнительных электровоза подъехали сзади к “Сабле” и, соединяя сцепления, довольно сильно ее толкнули. Это пришлось не по вкусу Джо, и, высунувшись из окна, он погрозил в темноту кулаком.

– Ты что делаешь, Тони? – возмущенно закричал Джо. – Хочешь разбить ее? – Свет головного прожектора не позволял разглядеть, что делается в кабине второго локомотива, но мощный гудок означал, что Тони видел жест Джо. Он представил себе, как Тони покатывается со смеху при мысли, что Джо дали в напарники длинноволосого хиппи. Очень смешно. Ха-ха.

Томми Тальбот презрительно скривил губы.

– Все это ерунда, – сказал он, слегка пощелкав регулятором управления. – Я все эти штуки знаю. Мне вот что не нравится. – Неодобрительно сморщив нос, он указал пальцем на дисплей компьютера.

– Ты не понимаешь! Это самое важное! – воскликнул Джо. – Сенсоры следят за каждым процессом. Посмотри...

Джо стал объяснять действие компьютера. Внизу, под экраном, находится список кодовых номеров и вспомогательная цифровая клавиатура. Нажимаешь на 2005, и на экране появляется скорость локомотива в оборотах в минуту; набираешь 2912 – видишь средний ток тягового электродвигателя в амперах. Если хочешь узнать давление на входе в фунтах на квадратный дюйм, тебе нужно только нажать на 3001.

– Фу, старик, – отмахнулся Томми, наблюдая, как на экране вспыхивают и пропадают призрачные зеленоватые цифры, – какая лабуда!

Дурак ты, подумал Джо. Это не лабуда, а научно-технический прогресс. Ты-то как раз и есть лабуда. Длинные волосы, как у девчонки, серьга в ухе, как у педераста, заплатанные штаны, как у клоуна в цирке. Тебе только рок играть, а не управлять локомотивом.

– Ненавижу компьютеры, – заявил Томми. – Какие-то они бесчеловечные. Мне нравится старое оборудование. Вам не кажется, мистер Дори, что раньше, когда еще не было этих хитрых штучек, работать на железной дороге было интереснее?

Джо пристально посмотрел на него. В доброе старое время, подумал он, железнодорожная полиция метлой бы погнала тебя с локомотива. Тем не менее парнишка назвал его “мистер Дори”, проявив уважение, какого Джо от него не ожидал. Если он чувствует ностальгию по великой эпохе железных дорог, которая закончилась до того, как он родился, может, он и не такой уж плохой.

– Компьютеры – это просто инструменты, – мягко сказал он, стараясь не смотреть на серьгу. – Они помогают нам как можно лучше выполнять нашу работу. Например, нам уже не нужно бегать по кабине от прибора к прибору, а это не так легко, когда идешь со скоростью шестьдесят миль в час. Кроме того, компьютер подает сигнал, когда что-то перегревается, ломается, пересыхает или выходит из строя. Все это заносится в память, и позже механики могут исправить неполадки. Такие-то дела, чувак.

С удивлением посмотрев на Джо, Томми широко улыбнулся.

– Чувак? В первый раз слышу, как это слово произносит человек вашего возраста и одетый, как вы. Вы мужик что надо, мистер Дори!

Джо был одет так, как полагается одеваться железнодорожному машинисту: хорошие черные брюки, форменная фуражка, клетчатая шерстяная рубашка и ботинки со стальными подковами. Если бы он не боялся показаться смешным, то надел бы еще полосатый комбинезон и красный шейный платок. В кармане Джо лежали золотые часы на золотой цепочке. Они принадлежали его отцу, который водил паровозы в эпоху расцвета железнодорожного транспорта, и работали так же исправно, как тогда. Удобные старомодные часы со стрелками и арабскими цифрами на циферблате. Старинное хорошо на своем месте, а современное – на своем, и эту идею Джо Дори намеревался внушить своему помощнику на пути к Окленду.

С шумом и лязганьем к локомотиву прицепили другие товарные вагоны: почтовый, платформы с легковыми автомобилями, вагоны с химическими веществами, углем, мукой, зерном и три серебристые цистерны компании Дрэглера, которые следовали до Оклендской гавани. Джо и Томми проверили тестовую последовательность, чтобыубедиться, что три двигателя соединены правильно. Все электро– и воздухопроводы, соединявшие состав воедино, работали превосходно. На выходном светофоре сортировочной станции красный свет сменился зеленым.

Диспетчер Спенс Кессон вызвал локомотив по радио:

– Диспетчерская Спаркса – 7661-му. Джо, путь свободен. У вас сорок девять вагонов. Ваш проводник – Бад Шивинг. У него в служебном вагоне три зайца. До Окленда идете в режиме “зеленая улица”. Счастливого пути тебе и Томми. Перехожу на прием.

Джо ответил:

– 7661-й – диспетчерской Спаркса. Зайцы – это что, кролики в кустах? (На жаргоне железнодорожников “зайцами” называли инспекторов.) Перехожу на прием.

– Диспетчерская Спаркса – 7661-му. Нет, я имею в виду посторонних. Сопровождают три цистерны в середине состава. Там не молоко, как обозначено. Поэтому вам и дали “зеленую улицу”. Конец связи.

Джо медленно перевел рукоятку с нейтрального положения на отметку “один”, потом “два”, “три”. Гул мощных двигателей становился все громче. Состав тронулся с места так плавно, что невозможно было точно определить момент начала движения.

– Отлично, – сказал Томми Тальбот. – Это впечатляет.

– Ну-ка, дай пару гудков, Томми, мой мальчик. Поехали! Они слышали, как сзади звякали сцепления. Головной локомотив уже проехал футов десять, а служебный вагон, отстоящий от него почти на полмили, только тронулся.

Бад Шивинг соединился с ними по радио из своего служебного вагона.

– Кажется, все в порядке, Джо. Разгони ее как следует. Посмотрим, что она покажет на прямой.

С довольной улыбкой Джо отвел рукоятку влево до конца, до восьмой отметки, и откинулся на спинку кресла, чтобы насладиться новой игрушкой. Звук двигателей, вибрация от работы поршней и движения колес, запах дизельного топлива и машинной смазки, раскачивающийся фонарь, ощущение все убыстряющегося движения – ничто в мире не могло с этим сравниться!

Джо имел твердое намерение насладиться поездкой, несмотря на то, что его спутником оказался этот проклятый хиппи.

Глава 17

Карен с изумлением смотрела на женщину, стоявшую у ее дверей. Растрепанная, запыхавшаяся, с расширенными от ужаса глазами, в мятой одежде, испачканной кровью, она с трудом выговаривала слова:

– Я... Сара Шулер, Сара Шулер от Дрэглера... пожалуйста... Я...

– Боже! – ахнула Карен, впуская ее в прихожую и запирая за ней дверь. – Что случилось? Вы истекаете кровью...

Взгляд Сары метался, как у затравленного животного, которое преследуют охотники.

– Нет... Простите, я не знала, куда мне... Боже, я застрелила человека! О черт, кажется, за мной следят...

– Так что же...

– Это машина! Вы слышали машину? – Сара напряженно всматривалась в маленькое окошко возле двери. – Мне кажется, за мной ехал Джамал... Он убьет меня... – Повернувшись к Карен, она лихорадочно заговорила: – Нужно выбираться отсюда... Выключите свет, нет, оставьте, пусть он думает, что мы дома... Он увидит мою машину! А если взять вашу? Можно пройти в гараж, не выходя на улицу? – Ее голос сорвался на пронзительный крик: – Куда нам ехать? Он догонит нас! Мне нужно было подождать у Алека и застрелить Джамала... Где гараж?

Карен схватила ее за плечи и сильно встряхнула.

– Сара! О чем вы говорите?

– Быстрее отсюда! Джамал убьет нас обеих! Я бы не стала впутывать вас, но мне нельзя обращаться в полицию: я убила человека... А теперь Джамал... Нет, у меня же есть пистолет! У меня есть пистолет! Вы впустите его в дверь, а я...

– Никаких пистолетов в этом доме! – Карен распахнула входную дверь и показала пустой двор и тихую улицу. – Видите, здесь никого нет. А теперь успокойтесь и...

Бросившись к двери, Сара быстро захлопнула ее.

– Нет! Он, наверное, прячется! Кружит возле дома!

Карен решительно прошла в гостиную, села на диван и сказала как можно спокойнее:

– Садитесь и возьмите себя в руки. Расскажите, что произошло.

Сара металась по комнате, тычась в углы, натыкаясь на стулья, подбегала к окнам, чтобы проверить, закрыты ли они, потом наконец уселась на край дивана. Глубоко вздохнув, она рассказала Карен, что три цистерны, наполненные нервно-паралитическим газом, возможно, уже отправлены с сортировочной станции Спаркса и находятся на пути в Окленд.

– К цистернам прикреплены взрывные устройства: когда поезд будет проходить милю спящих городов, они сработают. Об этом написано в бумагах, они у меня в сумке. Мы – я и Алек – хотели предупредить полицию, но теперь он мертв, а я... я села в машину и помчалась куда глаза глядят. Сначала я хотела просто уехать, но потом поняла, что не могу допустить, чтобы они победили, чтобы погибло множество людей... Я должна сделать это в память о Гиле. Нам нужно ехать, миссис Эллис. Джамал может...

– На улице никого нет. Подождите, мне надо позвонить. – Она подняла трубку и набрала номер телефона Джима.

– У нас нет времени! – закричала Сара. – Нужно ехать прямо на сортировочную станцию. Попробуем остановить поезд, пока он не отправился. А потом... потом, если хотите, пойдем в полицию. Я ни в чем не виновата. Я застрелила Махмеда, иначе он убил бы меня. – Сара подошла к окну и отогнула планку жалюзи. – Там машина! Это Джамал!

* * *

Услышав сигнал “занято”, Карен тихонько чертыхнулась, потом нахмурилась. Постучала пальцем по рычагу.

– Интересно... Почему-то перестал работать телефон...

– Это Джамал, – дрожащим голосом произнесла Сара. – Он выследил меня и перерезал телефонный провод. Посмотрите!

Карен бросила трубку и, подойдя к окну, посмотрела в щель, проделанную Сарой.

– Видите! – шептала ей Сара прямо в ухо. – Минуту назад этой машины не было. Я думаю, это Джамал.

– Через дорогу живет парень, и у него похожая машина. А телефон... – продолжала Карен, но в ее голосе не было уверенности. – На линии бывают повреждения. Недавно шли какие-то работы, и телефон тоже отключали... А кто такой Джамал?

– Сумасшедший! Он заминировал поезд... Я убила Махмеда – вынужденно! – а теперь Джамал убьет меня... И вас тоже, если мы не уедем отсюда. – Сара открыла сумочку и вытащила пистолет. Карен не пыталась ее остановить. – Если он подойдет к кому-нибудь из нас, – бормотала Сара, размахивая пистолетом, – ему конец. Пойдемте... Где гараж?

– Неужели эта штука настоящая?

В дверь зазвонили. Ахнув, обе женщины уставились друг на друга.

– Это он! – прошептала Сара.

– Может, это соседка, миссис Йост, принесла воздушной кукурузы, – так же шепотом отозвалась побледневшая Карен.

– Крикните, что идете, и скорее к машине!

Карен молча смотрела на дверь, не в силах произнести ни слова. Кто-то, взявшись за ручку, начал трясти ее, потом заколотил кулаками в дверь.

– Открывай, Сара! Ты слышишь меня? Открой! – Дверь сотрясалась под тяжелыми ударами – вот-вот сорвется с петель.

Сомнений у Карен не осталось. Взявшись с Сарой за руки, она потащила ее через столовую, кухню и маленькую прачечную прямо в гараж.

– Слава Богу! – воскликнула Сара, увидев спортивный автомобиль модели 280 ZX. – Он никогда не догонит нас на своем драндулете!

Карен села за руль, Сара заняла место для пассажира и проверила, закрыто ли окно. Застегнув ремень безопасности и положив рядом с собой пистолет, она объявила, что можно ехать.

Нажав кнопку, автоматически открывающую дверь гаража, Карен одновременно включила мотор и дала задний ход. Как только дверь приоткрылась настолько, что машина могла проехать, она газанула и отпустила сцепление. Шины взвизгнули, и автомобиль, пулей вылетев из гаража, промчался по подъездному пути и врезался в кусты сирени на противоположной стороне улицы. Карен переключила скорость, круто вывернула руль влево, и машина с ревом рванулась вперед. Краем глаза Карен заметила мужчину, бежавшего им навстречу через лужайку ее дома с поднятой рукой. Вспыхнул свет, послышался звук лопнувшей хлопушки, и в бок машины что-то ударило.

Сару отбросило на спинку сиденья, но она сумела приоткрыть окно и выстрелить.

– Попала! – радостно закричала она. – Кажется, я попала! Он упал!

– Иисус, Мария и Иосиф, – шептала побледневшая как мел Карен. Она держала ногу на педали газа, и машина мчалась вниз по Ист-Претер-Хилл, мимо больницы Спаркса, со скоростью пятьдесят миль в час.

В следующие пять минут Карен Эллис нарушила больше правил дорожного движения, чем за всю свою предыдущую жизнь. Она ехала по встречной полосе со скоростью, в два раза превышающей допустимую; не обращала внимания на красный свет, разворачивалась на двух колесах и вообще вела себя как склонный к самоубийству сумасшедший. Сара, забравшись с ногами на сиденье и повернувшись к заднему стеклу, держала наготове пистолет. Она то встревоженно кричала, что видит машину Джамала, то радостно сообщала, что он их потерял.

В промежутках между визгом шин на поворотах и ревом двигателя женщины рассказали друг Другу все, что они знали о газе, поезде, готовящейся аварии и последних часах Гила Эллиса. Сначала Карен хотела направиться в полицейский участок Рино, потом решила принять предложение Сары – ехать прямо на сортировочную станцию в Спарксе, чтобы попробовать задержать отправление поезда. Когда-то Карен заказывала там вагон для экскурсии в Сакраменто и помнила какую-то башню и контору Горной Тихоокеанской железной дороги.

– Может, он подумает, что мы направляемся в город, и попытается нас перехватить? – кричала Карен сквозь рев мотора. При этом она так резко завернула за угол, что машину занесло и она ударилась о бортик тротуара. С минуту колеса вращались в воздухе, потом кузов опустился и автомобиль вновь устремился вперед. Начался мелкий дождик, на дороге стало скользко.

– Я вижу его! – вскрикнула Сара. – Он нас догоняет!

– Черт!

– Нет, это не он!

Покружившись по городу, Карен выехала на шоссе, ведущее на юг, к озеру Пирамид, потом, возле туристического кемпинга, свернула на Ист-Наггет и двинулась на восток. Вдоль дороги, за забором, тянулась территория сортировочной станции. Темными пятнами выделялись силуэты локомотивов и товарных вагонов. Слева, по другую сторону шоссе, виднелась реклама мотеля “Кинг энд Куин”, обещавшая “водяные постели и кабельное телевидение”, и высилось четырехэтажное кирпичное здание, в котором когда-то помещалась знаменитая коллекция автомобилей Харраха.

– Мне кажется, Джамалу в голову не придет, что мы едем сюда, – сказала Карен, измученная напряженной ездой. – Он наверняка думает, что мы будем держаться подальше от газа. Вы его видите?

– Нет, но, может быть, он едет с выключенными фарами. Дождь усилился. Некоторое время лило как из ведра, потом темная завеса поредела и дождь прекратился.

Карен посмотрела направо и заметила двухэтажное деревянное здание, над крышей которого возвышалась застекленная комната, похожая на наблюдательный пункт лесных рейнджеров. Она подумала, что это, должно быть, диспетчерская, и свернула вправо, переехав при этом пять железнодорожных путей.

– Смотрите! – воскликнула Сара. – Вон там отъезжает товарный поезд!

Между рядами платформ, груженных автомобильными прицепами, они увидели темную громаду поезда, медленно двигавшегося на запад. Карен остановилась возле одноэтажного домика, на дверях которого висела небольшая вывеска: “Полиция. Вход через переднюю дверь”. Слева находилось здание с диспетчерской наверху.

– Если это тот самый поезд, – сказала Карен, – попросите полицейских остановить его. А я попытаюсь его догнать... Если увижу три серебристые цистерны, перегорожу дорогу своей машиной.

Сара выскочила из автомобиля и побежала к полицейскому участку. Как раз в эту минуту мимо проезжал служебный вагон товарного поезда.

– Я вернусь сюда и заберу вас! – крикнула Карен, нажимая на газ. Машина рванула с места так резко, что передняя дверца захлопнулась сама собой.

В поисках входа Сара побежала вокруг здания, крича:

– Полиция! Полиция!

Прежде чем завернуть за угол, она оглянулась и увидела въезжавшую во двор сортировочной станции машину. Сунув руку в сумочку, она крепко сжала рукоятку пистолета.

Дорога, по которой ехала Карен, шла посередине сортировочной площадки, между двух путей. Машина быстро догнала служебный вагон, но неожиданно дорога оборвалась, и Карен пришлось повернуть назад. Она хотела выехать на Четырнадцатую улицу и взять на север, как вдруг заметила впереди железнодорожного рабочего с фонарем в руке. Опуская стекло, она видела, что он поставил фонарь на землю и зажег спичку. Слабая вспышка осветила его лицо и трубку.

– Послушайте! – закричала Карен. – Этот поезд направляется в Окленд? Эй, вы слышите меня?

Стук и грохот проходящего состава, видимо, заглушил ее голос. Нажав на тормоз, Карен выскочила из машины, не выключая фар и двигателя. Спотыкаясь в темноте, она бежала по путям, едва не сломала каблук и один раз упала, поскользнувшись на мокром асфальте.

– Эй, вы слышите меня? Вы можете остановить поезд?

Рабочий не отвечал.

Он стоял прямо, подняв руку с зажженной спичкой к торчащей изо рта трубке и как будто задумавшись. Карен подошла ближе, он не пошевелился.

– Это поезд с тремя серебристыми цистернами? – задыхаясь, спросила она, хватая его за руку. – Он поврежден, его нужно остановить! Можно как-нибудь переменить сигнальные огни или вернуть поезд назад? – Что случилось с этим рабочим? Он оглох? Карен заглянула ему в лицо и потрясла за рукав. – Это срочно! – крикнула она. – Поезд нужно остановить!

И только тут она обратила внимание на его прерывистое дыхание, видимо, сам он не мог пошевелиться. Карен увидела, что пламя спички лижет кончики его большого и указательного пальцев, но он почему-то не бросал ее: не ощущал боли или не мог разжать пальцы. Почувствовав запах жареного мяса, Карен инстинктивно ударила по спичке и выбила ее из пальцев мужчины. Но тело мужчины потеряло равновесие, и он стал падать, она схватила его за рукав, пытаясь удержать, а потом обхватила обеими руками. Но мужчина упал, словно манекен из универсального магазина, сильно ударившись боком о рельсы. Упал поперек путей, и лежал с чуть приподнятой ногой и трубкой, торчащей изо рта.

Встав на колени, Карен перевернула мужчину на спину и заглянула в его глаза.

– С вами все будет в порядке, – сказала она. – Этот поезд везет нервно-паралитический газ, и вы вдохнули немного. – Она надеялась, что это и в самом деле так. Из того, что рассказала ей Сара, и из своего прежнего разговора с Гилом она знала: чем больше доза газа, тем быстрее и сильнее застывают мускулы, пока наконец газ не доберется до легких и сердца. И тогда наступает смерть. По крайней мере, теперь она точно знает, что уехавший поезд везет цистерны с газом и газ этот уже начал вытекать.

Карен с трудом оттащила рабочего с путей. Она решила не вынимать трубку изо рта, чтобы он не прикусил себе язык. От прикосновения к его одеревеневшему телу у нее мороз пробежал по коже. Уложив его между путями, она сказала:

– Лежите здесь. Не пытайтесь двигаться, пока полностью не придете в себя. Я постараюсь остановить поезд, а потом пришлю вам помощь. Слышал ли он ее или уже умер?

Карен побежала обратно к машине, убрала тормоз и нажала на полный газ. Про себя она молилась, чтобы Саре удалось убедить железнодорожную полицию, что поезд необходимо остановить.

Вдалеке она увидела раскачивающиеся огни служебного вагона и услышала слабые предупредительные гудки локомотива. Она знала, что железнодорожный путь проходит вблизи казино Харраха и пересекает множество городских улиц. Пока поезд не выедет из Рино, он будет двигаться очень медленно, и Карен была уверена, что сможет его догнать.

Она рванула вверх по Четырнадцатой, пересекла шоссе, резко свернула вправо на улицу В и помчалась на восток по Пирамид-Уэй. В мокром асфальте отражался свет фар. Спидометр показывал восемьдесят пять миль в час. Хоть бы меня заметил шоссейный патруль, подумала она, хоть бы заметил...

Глава 18

Сара бросилась к двери полицейского участка. Та была заперта.

– Полиция! – кричала она, дергая ручку двери. – Помогите! Откройте! – Сложив ладони козырьком, она посмотрела в дверное окошко, забранное проволочной решеткой. Разглядела конторку, стол, стул, полоску света под дверью в дальнем конце темного коридора. Наверное, дежурный полицейский вышел в туалет, подумала она, продолжая колотить в дверь кулаками.

– Полиция! Полиция! Почему заперта дверь? Неужели полицейские боятся грабителей?

Не дождавшись ответа, Сара побежала по бетонной платформе в надежде кого-нибудь найти. Возле полицейского участка стояло деревянное, похожее на амбар здание с застекленной со всех сторон комнаткой на самом верху. На первом этаже было темно, но Сара заметила, что за стеклами наблюдательного пункта виден слабый свет. Чтобы получше рассмотреть его, она спустилась с платформы и вышла на пути. Оттуда ей удалось увидеть лицо человека, освещенное снизу. Выглядело оно довольно жутковато.

– Эй, вы, там, наверху! Вы слышите меня?

Молчание. Сара закричала снова – так громко, как только могла. Результат тот же. Забравшись на платформу, она подергала дверь станции. Заперто. Вернулась на пути и, опустившись на колени, стала искать камень, чтобы швырнуть в окно. Руки нащупывали плотно укатанный гравий, но ведь где-то же должен быть камень...

Внезапно она услышала, как заскрипела дверь полицейского участка, и в освещенном проеме появился силуэт мужчины.

– Эй, леди! – закричал он, направляясь к Cape. – Какого черта вы здесь делаете? Это вы шумели и колотили в дверь? – У его бедра подпрыгивала кобура пистолета.

Еще никогда в жизни Сара Шулер так не радовалась полицейскому!

– Слава Богу! – воскликнула она, взбираясь на платформу. – Поезд, который только что ушел... Можно ли его остановить? Там три цистерны с нервным газом, они заминированы и...

И тут она увидела Джамала, но слишком поздно. Он подкрался из темноты и при свете, лившемся из раскрытой двери, она успела заметить у него в руке пистолет.

– Нет, Джамал! – вскрикнула она, заслонясь рукой. Первая пуля, прошив ладонь, ударила в плечо. Сара упала на землю и несколько раз перевернулась, стараясь укрыться за краем платформы. Ей удалось сунуть руку в сумочку, но в этот момент ее настигла вторая пуля. От острой боли у нее потемнело в глазах.

Теперь внимание Джамала переключилось на полицейского. Послышался выстрел. Сара сильнее сжала рукоятку пистолета. С трудом приподняв голову, она попыталась прицелиться.

Джамал и полицейский стояли друг против друга, как борцы на помосте. Перегнувшийся пополам полицейский (видимо, пуля попала ему в живот) шагнул вперед, стараясь сохранить равновесие, но не удержался и упал лицом вниз. Джамал хладнокровно пристрелил его и повернулся в сторону Сары. В полутьме он не заметил, как она подняла руку с пистолетом. Собрав последние силы, она уняла дрожь в руке и спустила курок. Пуля попала Джамалу в горло, его голова повисла, и он свалился на землю, как тряпичная кукла. Но прежде чем ее окончательно захлестнула боль, она успела выстрелить еще два раза. Потом пальцы разжались, и пистолет со стуком упал на платформу. Сара чувствовала, как силы и сознание покидают ее. Теперь дело за вами, миссис Эллис, подумала она. Карен... Можно я буду называть вас Карен? Мы могли бы стать друзьями... Затем боль исчезла, осталась только темнота, навалившаяся на нее, как железное одеяло.

Карен мчалась по автостраде, лавируя между неторопливо идущими автомобилями. Ее мучили сомнения. Что делать дальше? Искать городское управление полиции или вернуться на станцию и удостовериться, что Сара передала нужную информацию? А может, остановиться у телефонной будки и позвонить Джиму, а потом вызвать неотложку к рабочему, которого она оставила лежащим на путях? Она вздрогнула, вспомнив пламя спички, обжигавшее его пальцы, и окоченевшее тело.

Небо над городом прояснилось, только над самой головой висело несколько облаков, которые относило в сторону пустыни. И вдруг – неизвестно, откуда он взялся, – снова хлынул дождь, крупные теплые капли забили по ветровому стеклу. Карен включила “дворники”. Отпустив педаль газа, она наклонилась вперед и вцепилась в руль побелевшими от напряжения пальцами. Ливень продолжался не больше двадцати секунд и прекратился так же внезапно, как начался. Все одно к одному, подумала она, этот дождь как будто специально прошел – чтобы сделать дорогу опасной.

Сначала Карен решила догнать поезд и перегородить ему путь в пределах Рино, но потом передумала. Пусть он лучше выедет за город, там она и попытается его остановить. Не мешало бы получше знать город, точнее представлять, как идет шоссе относительно железной дороги. Мимо пролетели повороты на Уэллс и Виргинию. А где же Кистоун? Кистоун пересекал Четвертую западную улицу недалеко от реки Траки. В той части города она была только однажды и смутно помнила, что там находятся в основном промышленные предприятия. Она не знала, пересекаются ли там улицы с железнодорожными путями, но решила все-таки попробовать. Оставаться на шоссе значило все больше удаляться от железной дороги.

При левом повороте на Кистоун машину занесло, и она чуть не перевернулась. Проехав на красный свет, Карен так резко повернула на Четвертую западную, что шины слегка взвизгнули. Железнодорожные пути шли теперь по левую сторону от шоссе, но за рядами складов и заводских зданий их не было видно. У южного края Горного кладбища улица вплотную подошла к железнодорожному полотну, однако оно пролегало по насыпи высотой в пять футов. Справа виднелась вывеска мотеля “Могильный камень”. Могильный камень, подумала Карен, вот что мне потребуется, когда окончится эта ночь.

Опустив стекло, она высунулась, чтобы посмотреть, где находится поезд. Далеко на западе мелькали красные огни хвостового вагона.

Она нажала на газ и уже через минуту поравнялась со служебным вагоном. Взглянув на спидометр, установила, что поезд движется со скоростью сорок пять миль в час. Она несколько раз нажала на клаксон в надежде, что кто-нибудь услышит ее и выйдет на заднюю площадку вагона, но никто не появился. Возможно, ее не слышали потому, что улица и железнодорожное полотно находились здесь на разных уровнях. Поезд двигался то слишком высоко, то слишком низко, но всегда так близко, что она могла бы добросить до него камень. Она подумала, что если проводник и выйдет на площадку, то ветер отнесет ее крик.

Карен решила прибавить скорость и нагнать головной локомотив, пока дорога и пути шли рядом. Она обгоняла один вагон за другим и вдруг увидела три серебристые цистерны с надписью “Молоко”. Раскачивающиеся и дрожащие, они показались ей зловещими, как гигантские бомбы. Она закрыла окно и старалась не дышать до тех пор, пока не оставила их далеко позади. Доведя скорость до семидесяти миль, Карен поравнялась с тремя сцепленными локомотивами.

Ей повезло: на большом отрезке пути автострада и железнодорожное полотно шли рядом на одном уровне. В небе стояла полная луна. Опустив стекло, Карен высунулась из окна и стала отчаянно махать машинисту, которого она видела в боковом окне головного локомотива.

– Остановитесь! – кричала она. – Остановите поезд! – Ветер относил ее слова в сторону, голос заглушался ревом двигателей и стуком сотен стальных колес по стальным рельсам.

В ответ машинист небрежно, как английская королева, помахал ей рукой. Шоссе, круто повернув влево, отделилось от железной дороги. Карен еле успела нажать на тормоз; шины протестующе завизжали, и машина, выскочив на тротуар, врезалась в обочину, застыв в нескольких футах от железнодорожной насыпи. Дав задний ход, Карен вернулась на мостовую, развернулась, нырнула в туннель, соединявший Четвертую западную улицу и шоссе 80, и пустилась вдогонку за исчезнувшим поездом. И все это время она напряженно думала, что делать дальше.

Карен вспомнила, что, не доезжая до города Траки, видела несколько поворотов, которые, возможно, вели к маленьким городкам на берегу реки. Если бы ей удалось обогнать поезд, она свернула бы с шоссе и постаралась остановить его в городке, расположенном на том же берегу реки, что и железнодорожный путь.

Когда стрелка спидометра остановилась на девяноста, Карен заметила знак поворота на Верди, но пропустила его, потому что огни на склоне горы указывали, что городок располагался справа от шоссе, в то время как рельсы шли слева, на противоположном берегу реки. И, как оказалось, она поступила правильно, потому что шоссе вдруг круто свернуло влево – на мост, пересекавший реку и железнодорожное полотно. Бросив быстрый взгляд назад, Карен заметила, что поезд остался позади. Теперь ей нужно только найти место, где шоссе пересекается с железной дорогой.

Карен приближалась к границе штата Невада. Промелькнувший дорожный знак гласил, что до города Траки, штат Калифорния, осталось двадцать две мили. Карен решила обязательно перехватить поезд в Траки или не доезжая до него, потому что дальше, в горах, автострада и железнодорожное полотно расходились в разные стороны: она знала, что они проложены по противоположным берегам озера Дон-нер. Если ей удастся остановить поезд в Траки, она найдет телефон и позвонит Джиму, в полицию или куда-нибудь еще.

САКРАМЕНТО – 125 МИЛЬ ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КАЛИФОРНИЮ! ОСТОРОЖНО: СНЕГООЧИСТИТЕЛЬНЫЕ МАШИНЫ! ДО СПУСКА С ГОРЫ – 10 МИЛЬ

Гигантские зеленые дорожные знаки выплывали навстречу и убегали назад, в темноту. Узнав, что до Флористона осталась одна миля, Карен приняла решение. Справа уходил вверх склон горы, такой крутой, что у подножия было выстроено высокое ограждение, защищавшее шоссе от камнепада... Это значило, что Флористон должен располагаться слева, по одну сторону с рекой и железной дорогой. Снизив скорость, Карен повернула к Флористону. Хорошо уже то, что шоссе здесь было сухое: видимо, дождевая туча сюда не дошла.

Дорога на Флористон, резко вильнув под автостраду, выводила затем на неширокий мост, пересекающий реку. Перед тем как въехать в узкий туннель с односторонним движением, сделанный из проржавевшего металла, Карен снизила скорость до черепашьего шага и беспрерывно гудела, как того требовал дорожный знак, хотя свет ее фар задолго предупреждал машины, двигавшиеся навстречу. Перед вторым таким же туннелем дорога круто поднималась вверх, потом снова выравнивалась. Дальше Карен заметила несколько деревянных домов, ни в одном из них не было света. Железная дорога шла теперь слева футах в двадцати. Карен остановилась возле доски объявлений, предназначенных для проезжающих по главному шоссе, и прочитала: “Ремонт радиаторов. Б.Л. Устраняем протечки лучше всех в штате”.

У нее не было времени искать этого Б.Л. и просить его разрешения позвонить по телефону: ослепляя ее головным прожектором, с востока приближался поезд. Еще тридцать секунд, и он промчится мимо. Карен, свернув с дороги, проехала немного по земле и с трудом перевалила передние колеса через рельсы. Выключив двигатель, она выпрыгнула из машины и стала взбираться по склону горы, чтобы уйти как можно дальше от места столкновения. Оглушенная пронзительным гудком, прорезавшим ночную тишину, ослепленная светом прожектора, она чувствовала себя сбежавшим из тюрьмы преступником. А что ей еще оставалось делать? Если она будет просто размахивать руками, машинист не остановит поезд, но, увидев машину, стоящую поперек пути, он, возможно, хотя бы затормозит. Ее прекрасный автомобиль... Интересно, подумала Карен, выплатят ли мне страховку, если я добровольно жертвую своей машиной?

Задохнувшись от подъема, Карен обхватила руками ствол дерева, росшего на склоне, и, обернувшись через плечо, стала смотреть вниз. Задрожала земля – и поезд пронесся мимо по другому пути! Два туннеля, через которые проезжала Карен, были проложены под двумя ветками железной дороги, восточной и западной, и машина стояла не на том пути.

Карен торопливо спустилась с горы, села в машину и закрыла окно до того, как три серебристые цистерны поравнялись с ней. Затем задним ходом съехала с рельсов, развернулась и, проделав весь обратный путь, выехала на автостраду. Оставалась последняя надежда – перехватить поезд в Траки.

* * *

Джо Дори сидел за пультом управления в правой половине кабины и, облокотясь на подоконник, посматривал в открытое окно. Место Томми Тальбота было слева. Пока ехали через Рино, Джо не поднимал скорость выше пятнадцати миль в час и на каждом перекрестке давал гудок.

– Через несколько лет, – объяснял он своему напарнику, – на дисплее компьютера можно будет увидеть, что делается на всех трех локомотивах, не нужно даже выходить из кабины. Сейчас, конечно, там нет датчиков, и, случись что, придется лезть туда самим.

– Вон казино Сэндса, – сказал Томми, указывая пальцем влево. – Вчера я просадил там пятьдесят баксов. Его хозяин – просто сукин сын. – Он помахал рукой каким-то туристам на обочине.

Внезапно начался дождь, видимость упала до нуля. Джо включил “дворники” и закрыл свое окно, а Томми – свое.

– Все записывается в память компьютера, – продолжал Джо, – поэтому, когда мы приедем в Окленд – через четыре-пять часов, – механики только нажмут на кнопки и увидят, что не в порядке. Гляди-ка, капли – как горох.

– Меня бесит, что, когда я выигрываю, извольте давать ему на чай. Но когда я проиграю, разве он кинет мне хоть пару баксов? Нет, конечно.

– Я думаю, со временем можно будет управлять движением поезда прямо из центральной диспетчерской железной дороги, если только позволит профсоюз машинистов.

Дождь прекратился, и они опять открыли окна. Джо поставил рукоятку на шестое деление. Стрелка спидометра подползла к цифре сорок пять.

– Чтобы компьютеры управляли поездами? Да ни за что на свете! – отозвался из своего угла Томми. – Так было задумано, когда строили метро в Сан-Франциско. Если бы администрация штата разрешила им это, они бы убивали в день по тысяче пассажиров.

– Гораздо больше, – сказал Джо, и оба рассмеялись. – И все-таки ты должен признать, что компьютеры становятся все лучше.

– Ага, а люди – все хуже.

– Возьмем, к примеру, управление поездом. – Джо рассеянно взглянул на дорогу, идущую параллельно железнодорожному полотну. Белый спортивный автомобиль обгонял поезд. – Скоро все будут делать передатчики на поезде или спутники на орбите. Тогда диспетчер сможет каждую секунду знать, где и какой поезд находится на линии в данный момент. С такой блокировкой, какой мы пользуемся сейчас, можно определить наше местонахождение с точностью до пяти миль.

Пять миль! Это слишком большой предел погрешности при определении потенциала повреждения. – Женщина в спортивном автомобиле махала рукой. Ветер развевал ее волосы. – Привет, блондиночка. – Джо поднял в приветствии руку. Он видел, как дорога, по которой он ехала, свернула в сторону и машина чуть не врезалась в насыпь. – Странная дамочка, – покачал головой Джо.

– Взять, к примеру, крупье из казино, – разглагольствовал Томми. – Раньше они были гораздо дружелюбнее. А вчера, когда я спустил все до цента, эта гадюка крупье наградил меня такой улыбочкой... У меня задница замерзла. Я чуть было не расквасил ему физиономию.

Джо встал.

– Ну-ка, садись вот сюда. Попробуй поуправлять этой машиной. Они поменялись местами, и Джо сел к левому окну.

– Переводи рукоятку на седьмое деление, – сказал он Томми. – На этом отрезке мы можем идти на скорости шестьдесят миль. Здесь только два небольших городишка, Верди и Флористон. Потом будет Траки. И не бойся давать гудок. Слишком много спать вредно.

Томми передвинул рукоятку влево и улыбнулся тому, как чутко отреагировал двигатель.

– Я знаю, что вы имеете в виду. Слишком много спать вредно, и мы будим лежебок.

Расслабившись, Джо смотрел в окно. Никогда еще он не чувствовал себя так хорошо, как сейчас: в ушах звучит гул двигателя, тело ощущает равномерную вибрацию движения, а колеса, движущиеся по четвертьмильным сварным рельсам, издают ровный глухой рокот – не то что перестук колес по тридцатидевятифутовым рельсам, который остался теперь в прошлом, по крайней мере на главных магистралях. Поглядывая назад, Джо не видел ни искр, ни дыма от перегретых буксов. Два раза, на повороте, он заметил красные огни служебного вагона. Потом его взгляд надолго приковало к себе покачивание прожектора и бесконечно убегающие рельсы.

Впереди на расстоянии полумили он заметил сноп света от автомобильных фар. Машина делала правый поворот и на какую-то долю секунды встала прямо против поезда. Казалось, водитель пытался переехать через рельсы, потом остановился и застыл на месте. Джо нахмурился. Переезда тут не было. Как, черт побери, эта машина попала в полосу отчуждения?

– Томми, дай-ка гудок. Кажется, впереди какой-то псих. Джо прищурился. Ветки, ведущие на восток и на запад, постепенно расходились, и с расстояния в две тысячи футов невозможно было рассмотреть, на какой из них остановился автомобиль. Когда поезд подъехал ближе, Джо увидел, что он стоит поперек восточной ветки. Непонятно, сделано ли это преднамеренно или кто-то, пытаясь покончить жизнь самоубийством, совершил ошибку?

– Идиот недоделанный. – Между гудками Джо слышал, как ругался Томми.

Локомотив промчался мимо автомобиля на расстоянии не более десяти футов. Джо успел разглядеть, что фары были выключены, а дверца со стороны водителя открыта.

– Господи, – сказал он, провожая удивленным взглядом оставшийся сзади автомобиль, – ведь это та же самая машина, которая обогнала нас несколько минут тому назад!

Он решил связаться с диспетчерской.

– 7661-й вызывает Спаркс. Говорит Джо Дори. У нас тут какая-то пьяная баба или самоубийца шутки шутит. Блондинка с длинными волосами, в белой блузке, у нее белый спортивный автомобиль. Минут семь назад пыталась обогнать нас по Четвертой западной в Рино, а сейчас поставила свою машину поперек восточной ветки. Мы проехали буквально в десяти футах от нее. Перехожу на прием.

Сквозь шум и треск прорвался голос Спенса Кессона:

– Спаркс – 7661-му во Флористоне. Похоже, это какая-то железнодорожная фанатичка. Скажу Клэю. Перехожу на прием.

– Пусть ее заберет шоссейный патруль, пока она не убила кого-нибудь. Конец связи.

– Я один раз вел маневровый локомотив и врезался в автомобиль, который застрял на переезде, – сказал Томми. – Жуть! Никогда не забуду, как смотрел на меня тот парень – будто не верил в то, что должно произойти. Даже не пытался убежать, от страха совсем голову потерял.

– Один раз? Всего лишь? Я за двадцать лет сбил по крайней мере десяток. Как вспомню – с души воротит. Однажды вижу, ярдах в пятистах прямо на рельсах стоит бензовоз, а водитель удирает со всех ног по ячменному полю. У меня рукоятка на шестом делении, значит, скорость где-то под шестьдесят миль...

– Ну и что вы сделали, выпрыгнули?

– Нет, решил проскочить. Перевожу рукоятку на “восемь” – и полный вперед! Господи, ну и рвануло же! Ты представить себе не можешь, какое пламя полыхало вокруг! Но на мне ни один волос не обгорел. Я проехал целую милю и только потом остановился. Локомотив и первые несколько вагонов были черные снизу доверху, но серьезно не пострадали. А бензовоз собирали по кускам целый месяц. И знаешь, тот водитель так и не объявился. Может, он и сейчас бежит.

– Почему людей так и тянет то обогнать поезд, то встретиться с ним на переезде?

– Если бы я знал... Мне в кошмарных снах снятся их глаза, как они смотрят на меня за секунду до гибели. Будто говорят: “Не сбивай меня, пожалуйста!”

Томми громко откусил от яблока.

– Странные люди, – сказал он с набитым ртом.

Несколько миль Карен догоняла поезд, который шел слева от автострады со скоростью свыше шестидесяти миль в час. Постепенно две трассы разошлись, и, подъехав к повороту на Траки, она понятия не имела, где находится состав.

В среду в десять часов вечера улицы Траки, небольшого городка с населением в полторы тысячи человек, были пустынны. Его главная улица, длиной в один квартал, тянулась вдоль железнодорожных путей; по ее противоположной стороне выстроились старые кирпичные дома. Станция Шеврон была закрыта, но Карен заметила телефонную будку – значит, отсюда можно позвонить. Все еще работали два бара... Возможно, там тоже есть телефон. Она ехала медленно, всматриваясь в даль, но не заметила никаких признаков удаляющегося или приближающегося поезда. Справа городская улица пересекала железнодорожное полотно. Если поезд еще не прошел, там будет удобно преградить ему путь. Справа же находилось старинное, начала века, здание станции, которое, по-видимому, недавно отреставрировали. Оно тоже было закрыто на ночь. После того как вечером прошел последний пассажирский поезд, дежурный по станции отправился домой.

Карен собиралась развернуться и возвратиться к телефонной будке на станции, как вдруг увидела маленькое кафе, размером и формой напоминающее пассажирский вагон. Называлось оно “Закусочная Дуайта”. Несколько посетителей сидели на высоких стульях, за стойкой стоял повар в белом колпаке. Все они подались вперед, как будто внимательно слушали сообщение по радио. Уж они-то наверняка знают, проходил поезд или нет. Закусочная стояла так близко к путям, что от стука колес тяжелого грузового состава наверняка дрожала посуда.

Остановив машину, Карен побежала к входу. В свете уличных фонарей и полной луны был виден слабый голубоватый дымок, который, словно остатки утреннего тумана, стлался по земле возле рельсов, подползал к стенам кафе, окутывал ручку двери.

Когда Карен ворвалась в комнату, никто не пошевелился.

– Вы не видели, поезд сейчас не проходил? – спросила она. – Минуты две назад? По направлению на запад?

Все молчали. Она всмотрелась в трех сидящих мужчин и повара за прилавком, и ее охватил ужас. С искаженными лицами, они уставились друг на друга, неподвижные, как статуи в парке.

Глава 19

На сортировочной станции Спаркса в эту ночь никаких работ больше не намечалось, и поэтому Спенс Кессон выполнял одновременно функции начальника станции и диспетчера участка железной дороги Рино. В старое время такое совмещение запрещалось, но теперь, когда грузопоток на железной дороге с каждым годом уменьшается, профсоюзы вынуждены идти на уступки.

Он включил селекторную связь и вызвал кабинет специального агента Клэя Кормана в соседнем здании. Ожидая, пока полицейский ответит, Кессон наблюдал за дисплеями компьютера. На первом была схематически изображена сортировочная станция Спаркс – Рино с указанием положения каждой группы вагонов. Два других показывали магистральную линию и ветки от Виннемукки на северо-востоке до Доннер-Саммит на западе. На четвертом дисплее можно было видеть информацию о состоянии каждого сигнала и каждой стрелки на любом блок-участке. Он заметил, как красный отрезок длиной в дюйм, обозначавший блок-участок западного направления – от главной магистрали до станции Траки, – погас и как загорелся следующий отрезок. Это означало, что поезд Джо Дори, которому на время следования до залива был присвоен дорожный номер 7661, покинул один блок-участок и оказался на территории следующего. Принтер автоматически зарегистрировал время перехода. Кессон взял ручку и занес эту информацию в график исполненного движения: федеральные правила требовали, чтобы он делал собственноручно записи обо всем происходящем и о каждом своем действии. (Он нес личную ответственность за движение на участке.) Ему надлежит следить за продвижением 7661-го, пока тот не дойдет до Эмигрант-Гэп. Там поезд исчезнет с экранов в Спарксе и появится на дисплее в Сакраменто. После Фэрфилда, что около залива Сан-Франциско, за ним будет следить диспетчер из Окленда.

Режим “зеленая улица”, по которому шел 7661-й, требовал, чтобы за два блока до и за два блока после него не было никаких поездов. Ему разрешалось идти со скоростью пассажирского поезда и не останавливаться в Сакраменто для смены бригады, как предписывалось трудовым законодательством. Если потребуется, Джо, Томми и Бад должны будут ехать без отдыха двенадцать часов, однако в данном случае никаких задержек не предусматривалось, и, по расчетам, 7661-й должен был прибыть на сортировочную станцию Окленда в 4.30 утра.

Спенс Кессон, добродушный мужчина лет шестидесяти, нахмурился и еще раз нажал на кнопку селектора. Ответа не было. Неужели коммутатор опять сломался? – подумал он. Подождав еще полминуты, Кессон отпустил кнопку и набрал номер телефона полицейского участка. Трубку никто не брал. Где же, черт побери, Клэй Корман? Если он сейчас не появится, придется самому связываться с шоссейным патрулем, иначе женщина на белом спортивном автомобиле, о которой беспокоится Джо, будет уже далеко. Он попытался вызвать Клэя по рации, которую тот всегда носил на поясе.

– Диспетчерская Спаркса вызывает специального агента Кормана. Клэй, это я, Спенс. Ты слышишь меня? Зайди ко мне, пожалуйста. Прием. – В ответ он услышал потрескивание.

Кессон выругался и, встав со стула, подошел к окну. Он видел, что в соседнем одноэтажном здании горит свет и дверь стоит нараспашку. Значит, Клэй где-то поблизости, иначе бы он обязательно запер дверь. Минут пять назад Кессон слышал какой-то шум, крики и звуки хлопков, но не обратил на это внимания, решив, что, наверное, ребятишки запускают фейерверк. В тот момент он говорил по телефону с диспетчером из Сакраменто, потом с Джо Дори по радио. По-видимому, сейчас Клэй гоняется за ребятами или, надрав им уши, проводит с ними беседу.

Бросив взгляд на дисплей и убедившись, что все в порядке, диспетчер быстро спустился по лестнице и вышел на улицу.

Сначала он увидел женщину, лежавшую поперек рельсов на первом пути. Что за бред... Пьяная, что ли? Нельзя ее оставлять так... на этот путь скоро прибудет грузовой поезд из Солт-Лейк-Сити: Он взял женщину под мышки и, призывая Клэя на помощь, потащил на платформу. Вдруг он заметил на обочине маленький серебристый пистолет. Чье это оружие? Ее? Почувствовав на руках что-то мокрое. Кессон выпрямился и поднес руки к лицу. Что это – пот? Рвота? Не похоже. Протянув ладони к свету, льющемуся из открытых дверей, он увидел, что все они будто в красных перчатках. Это была кровь.

С ужасом вглядывался он во что-то темное, лежащее на земле возле здания полицейского участка. Нет, нет, просто его обманывает зрение. Это всего лишь куча мусора, мешок с постельным бельем, рулон брезента – все, что угодно, только не человек, не полицейский, который двадцать лет был его другом. Но этобыл человек – мужчина в форме железнодорожной полиции, он лежал лицом вниз, с разведенными ногами, с одной вытянутой рукой и прижатой другой. В десяти футах от него Кессон заметил труп другого мужчины. Голова его откинулась назад, ноги подогнулись, невидящий взгляд устремлен ввысь, в руке зажат пистолет.

Склонившись над телом полицейского, Кессон тронул его за плечо.

– Клэй... – шептал он, – Клэй... – Слезы непроизвольно текли у него из глаз.

Он перевернул своего мертвого друга и, увидев его лицо, изуродованное выстрелом с близкого расстояния, вскрикнул от ужаса.

* * *

Вскоре Карен обнаружила, что в закусочной не четыре жертвы “манекена”, а больше. В отдельной кабинке на мягких стульях застыла парочка влюбленных, а в углу за прилавком лежала девочка-подросток, видимо, свалившаяся с высокого табурета. Карен металась от одного к другому, тщетно пытаясь оживить их или хотя бы услышать чей-нибудь голос. Все они были жесткие, как доски, с остекленевшими глазами, хотя сердца у них бились, и дыхание прослушивалось. Только губы девочки шевельнулись в ответ да глаза ее молили о помощи. Карен подумала, что девочка находилась дальше всех от дверей и, возможно, поэтому получила меньшую дозу отравляющего вещества. Одно было ясно – в Траки взорвалось отделение цистерны, заминированное Махмедом. Сколько же всего жертв? Неужели весь город окутан газом?

– С тобой все будет в порядке, – сказала Карен с притворной уверенностью, не зная, слышит ли ее девочка. – Я позову на помощь. Ты пострадала от газа, который вытекает из поезда, только что проехавшего мимо. Но ты поправишься...

На стене висел телефон-автомат. Карен порылась в кошельке, но нашла только две монеты по пять центов. Она прошла за прилавок, осторожно обогнула повара и стала наугад нажимать кнопки кассового аппарата, пока не открылся ящичек с мелочью.

– Я возьму на время, – сказала она на тот случай, если повар ее слышал. – Верну, когда все это кончится.

Она выгребла пригоршню двадцатипятицентовиков и вдруг заметила, что пальцы ее плохо гнутся. Наверное, я слишком долго и сильно сжимала руль, подумала Карен, подходя к телефону. Вообще-то бег трусцой и занятия теннисом поддерживали ее в хорошей физической форме, и она никогда не делала специальных упражнений для рук – они были гибкими от игры на фортепиано и кларнете. Теперь она почувствовала, что шея и спина затекли, и стала энергично двигать плечами. Сказывалось напряжение от быстрой гонки на машине.

Боже, она забыла номер телефона Джима! Какие последние цифры: 769 или 976? 796? Вытащив записную книжку, Карен судорожно принялась ее листать. Вот он, так и есть – 769. Она уронила несколько монет на пол и только тогда осознала, что тоже получила дозу отравляющего газа.

Почувствовав головокружение, Карен хотела пошире расставить ноги, но они не слушались, и, чтобы не упасть, ей пришлось прислониться к стене. Казалось, вместо позвоночника у нее в спину вбит стальной кол.

– Пожалуйста, опустите один доллар тридцать центов за три минуты разговора, – сказала телефонистка.

Карен с трудом просовывала монеты в щель автомата, казалось, ее пальцы превратились в когти. Половина монет упала на пол. Она хотела сказать в телефон, что произошла катастрофа, но не могла разжать зубов, язык тоже не двигался.

– Простите? Я вас не понимаю, – услышала Карен голос телефонистки. И потом: – Соединяю с номером. – Телефонистка отключилась, несмотря на ее протестующее попискивание. Послышались длинные гудки.

Карен с ужасом чувствовала, как невидимые силы сковали сначала ее ладони и ступни, потом руки и ноги, живот и грудную клетку. Она пыталась двигаться, говорить, чтобы хоть на минуту отдалить неизбежное, но было уже поздно. С головы до пят ее сжимали кольца гигантской змеи, и, слыша голос Джима, она издавала лишь слабые глухие звуки.

Кольца сжимались все туже и туже, дышать стало почти невмоготу. С трудом шевеля губами, она изо всех сил пыталась произнести слова “газ” и “Траки”, но ничего не получалось. Невозможность выговорить слова показалась ей, однако, пустяком по сравнению с невозможностью дышать, с маячившей перед ней гибелью. Стремясь освободиться от чудовища, зажавшего ее в своих объятиях, она едва не потеряла сознание. Ей подчинялись лишь глаза. Посмотрев вниз, она встретила обезумевший от ужаса взгляд девочки. Посмотрев вверх, увидела закопченный потолок, по которому ползли легкие, прозрачные клочья голубого дыма. Они то исчезали, то появлялись вновь, с каждым разом все менее заметные, пока не развеялись окончательно.

В своем воображении Карен кричала, кричала громко, изо всех сил; она видела себя, захлебывающуюся криком, криком, в котором страх смерти смешивался с надеждой на спасение. Но холодные руки все крепче сжимались вокруг горла, заглушая тонкие, плачущие звуки, которые срывались с ее губ. Глаза, полные слез, остановились. На каждую частицу тела легла страшная тяжесть, она давила все сильнее и сильнее, намереваясь расплющить ее. Карен почувствовала, что телефонная трубка выскользнула из рук и упала. Может быть, и она сама тоже падает?

– Алло! Алло! – Голос Джима звучал словно с другой планеты. Трубка вертелась на шнуре, легонько ударяясь о стенку, но Карен не могла понять, откуда идет звук – снизу или сверху. – Плохо слышно, – разобрала она. – Я повешу трубку, а вы попробуйте перезвонить.

Послышался щелчок.

* * *

Джим поудобней устроился в кресле, снова взял книгу, которую читал, и надел очки. С минуту он смотрел на телефон, ожидая, что тот зазвонит опять. Примерно раз или два в месяц соединение на станции начинало барахлить, и он не слышал своего собеседника или собеседник не слышал его. Правда, в этот раз соединение было хорошим, но доносившийся до него звук был похож на то, как если бы кто-то одновременно полоскал горло и стонал. Наверное, хулиганы. Когда он был мальчишкой в Айове, он сам баловался тем, что набирал наугад номер телефона и говорил низким голосом: “Алло, говорят с телефонной станции. Сегодня мы продуваем линию в вашем районе, наденьте на трубку бумажный мешок, чтобы пыль не разлеталась по всему дому”. Хохма заключалась в том, чтобы сказать это, сохраняя невозмутимое выражение лица, в то время как приятели покатывались со смеху. Долгие годы его мучило любопытство, последовал ли кто-нибудь их совету.

Книга, которую он читал, была куплена в книжном магазине Милл Вэлли, набитом литературой о войне, женщинах, природе, финансах, косметике и массаже. Она называлась “ХБО: смертельная угроза биосфере”. ХБО означало химическое и бактериологическое оружие. Он надеялся, что эта книга поможет ему понять, чем занимается компания Дрэглера. Издателем значился какой-то Комитет борьбы за здоровье планеты, члены которого, если Джим правильно понял предисловие, полагали, что единственный способ спасти Америку – это выбросить все оружие, от пистолетов до атомной бомбы, в озеро Эри, уже погубленное всеобщей алчностью. Тогда весь мир с изумлением воззрится на полностью безоружную Америку, а воюющие страны Ближнего Востока, Африки и Центральной Америки, обменявшись робким рукопожатием, мирно разойдутся, вызвав на биржах необыкновенное оживление. Увидев улыбающегося “дядю Сэма”, матушка Россия с облегчением вздохнет и обратит все свое внимание на выведение устойчивых к болезням сортов капусты и свеклы. Эти наивные до глупости аргументы и были изложены в предисловии, сама же книга представляла собой сухой пересказ фактов, почерпнутых главным образом из правительственных источников.

Факты эти производили довольно мрачное впечатление. В приложении, озаглавленном “Вещества, вызывающие смерть или серьезные телесные повреждения”, Джим наткнулся на список, прочитав который он покачал головой и решил вложить свою лепту в работу Комитета борьбы за здоровье планеты.

“1. Отравляющие вещества кожно-нарывного действия (горчичный газ, люизит) – при соприкосновении с кожей вызывают ожоги, нарывы, конъюнктивит, слепоту, отеки. В настоящее время имеются на вооружении СССР и США.

2. Обшеядовитые газы (цианистый водород, или синильная кислота) – нарушают клеточное дыхание. Быстро пропитывают защитные фильтры.

3. Отравляющие вещества удушающего действия (фосген) – широко применялись во время первой мировой войны. Противогаз обеспечивает полную защиту.

4. Отравляющие вещества нервно-паралитического действия – вызывают бесконтрольные мускульные движения; смерть наступает в результате парализации органов дыхания. Немедленный эффект. Не имеют цвета и запаха. Газы группы V состоят на вооружении в армиях СССР и США; ведется работа над другими видами этих веществ.

а) Вещества группы J – первые газы нервно-паралитического действия, разработаны в конце 30-х годов нацистскими учеными-химиками. Поступают в организм через дыхание. В эту группу входят JA (табун), JB (зарин), JD (зоман), JE и JF. Группа В разрабатывается в США, JD и JA предположительно разрабатываются в Советском Союзе.

б) Вещества группы V – поглощаются через кожу, поэтому необходима защита всего тела. Основные – VE и VX. VX находится на вооружении США.

5. Бинарные газы нервно-паралитического воздействия – химические вещества, состоящие из двух компонентов, которые соединяются внутри бомбы или снаряда, выпущенных по цели. США начали их производство в 1987 году.

6. Отравляющие вещества, временно выводящие из строя, – период действия длится от нескольких часов до нескольких дней; обычно не смертельны. Психотомического действия, такие, как BZn LSD, вызывают галлюцинации. Физиохимические вещества, например фосгеноксим, может вызывать паралич. Непредсказуемы и дороги в производстве.

7. Токсины – болезнетворные бактерии. Производство и накопление запрещено в 1972 году Конвенцией о бактериологическом и токсинном оружии. Есть предположение, что они используются в Лаосе, Кампучии и Афганистане”.

* * *

Джим заставил себя внимательно просмотреть этот список. Из того, что он знал и о чем догадывался, “манекен” представлял собой газ без цвета и запаха; быстродействующий, как все нервно-паралитические газы; абсорбирующийся через кожу, как газы группы V, и способный вызвать паралич или даже смерть – как физиохимические вещества. Похоже, кто-то у Дрэглера нашел способ соединить все лучшие свойства отравляющих веществ и получить первоклассный продукт.

Просматривая книгу, Джим наткнулся на знакомое имя: генерал Клемент Трейнер. Несколькими параграфами выше он нашел заявление, сделанное Трейнером в 1985 году на заседании комитета Конгресса (тогда он еще состоял на службе в Пентагоне). Трейнер выступал в защиту плана администрации Рейгана возобновить производство нервно-паралитических газов, которое было приостановлено Ричардом Никсоном в 1972 году. Он доказывал, что если Советы сошли с ума, то Соединенным Штатам тоже нужно стать безумными. В Советском Союзе имеются не только те смертоносные виды химического и бактериологического оружия, которые находятся на вооружении в США, но там разрабатываются и новые, доселе неизвестные разновидности оружия. Соединенным Штатам следует поддерживать “паритет” и “лидерство” в этой области. Более того, у Советов есть оборонительная техника, превосходящая все имеющееся в США. Он с завистью говорил о “передвижных боевых дезактивационных системах” и переносных душевых установках для личного состава.

Отвечая на вопросы, Трейнер признал, что в Соединенных Штатах накоплено от 30 до 40 тысяч нервно-паралитических веществ, однако нет средств их доставки, хранятся они в старых, протекающих контейнерах, которые опасно трогать, и что в любом случае советский арсенал отравляющих веществ в двадцать раз больше американского. Он добавил, что у Советского Союза накоплен опасный опыт использования этих веществ в боевых условиях в Лаосе и Камбодже.

Утверждения Трейнера опровергались в сносках. Там говорилось: никто не знает наверняка, что имеется у русских, и над чем они работают. После первой мировой войны они создали мощный арсенал химического оружия, однако следует учесть, что на той войне пятьсот тысяч русских солдат пострадали от отравляющих веществ, и все усилия Советов носят оборонительный характер. Никто точно не знает, применяются ли 0В в войнах загадочного “третьего мира”. Например, главной уликой, привезенной из Лаоса, служит листок дерева с желтыми пятнышками, а также рассказы местных жителей о самолетах, распылявших какой-то газ. Ученые из Пентагона решили, что пятнышки свидетельствуют о применении отравляющих веществ. Независимые эксперты отвергли это доказательство как ненадежное и противоречивое и высказали мнение, что пятна – это пчелиные фекалии.

Джим отбросил книгу и пошел на кухню. Пчелиные экскременты! Действительно, мир просто сошел с ума! В холодильнике лежали ломтики нарезанной ветчины, полбатона черствого хлеба и завалявшийся кочанчик латук-салата, у которого съедобной осталась только сердцевина. Как насчет бутерброда с ветчиной? До встречи с Карен он немедленно принялся бы сооружать бутерброды, намазывая майонез на хлеб толстым слоем, будто штукатурку на стену. Сейчас он заколебался. Изнутри на дверце холодильника висело большое зеркало, он укрепил его там, чтобы видеть свою талию и напоминать себе, что на нем уже не застегивается сорокадюймовый ремень. Жирным карандашом на дверце было написано: “Неужели ты в самом деле хочешь быть толстым?”

Кто-то у Дрэглера, работая над инсектицидом, случайно получил новый нервно-паралитический газ, думал Джим, переводя взгляд с засохшего апельсина на ветчину. Пентагон прислал Трейнера, чтобы наладить его производство с помощью государственных заказов. Возможно, газ представляет такую опасность или его производство связано с таким нарушением договоров, что государству необходимо иметь – как это называется на языке вашингтонских политиков? – благовидный предлог, чтобы в случае чего от всего отказаться. А может быть, Дрэглер занимается этим по собственной инициативе, ради коммерческой выгоды, а Пентагон делает вид, что ничего не знает?

Если не класть майонез, можно здорово снизить содержание калорий в бутерброде. А лучше обойтись и вообще без хлеба, завернув немного салата в кусок ветчины. Нет! В невиданном порыве самодисциплины он захлопнул холодильник. Ему нужно избавиться от многих лишних фунтов веса, и отказ от бутерброда с ветчиной – более легкий и быстрый способ, чем двухмильная пробежка. Карен, стройной и тренированной, как инструктор по аэробике, конечно, хочется, чтобы и он был таким же, хотя из вежливости она этого и не говорит. Ради нее он готов сделать все что угодно!

Итак, что мы имеем? – размышлял Джим. Гил Эллис обнаружил, что газ, который он считал инсектицидом, на самом деле – отравляющее вещество нервно-паралитического действия. Он попытался предотвратить готовившуюся отправку газа, и за это был уничтожен. Сюжет довольно мелодраматичный. Куда Дрэглер собирается отправить газ? Карен говорила, что на пленке она вроде бы расслышала слова “Иран” и “араб”, но не уверена в этом. Ирак обвиняли в том, что он применил отравляющие газы против Ирана и теперь, по-видимому, готовится сделать это еще раз. А может быть, наоборот? Ни к какой другой стране Джим не относился с такой антипатией, как к Ирану. Но Ирак тоже не подарок. Некоторые считают, что во время второй мировой войны союзники тянули с открытием второго фронта в Нормандии, чтобы русские и немцы обескровили друг друга как можно сильней. А не следует ли им с Карен поступить так же в отношении Ирана и Ирака? Усмехнувшись, Джим покачал головой: какие странные мысли приходят ему в голову! Здесь, в Сосалито, в плавучем доме, в отсутствие Карен, ему трудно принимать все происходящее всерьез.

Открыв дверь в чуланчик, где хранились щетки, веники и другие хозяйственные мелочи, он начал рыться в хламе, лежавшем на полу. Наконец за ведром для мусора он нашел то, что искал, – скакалку. Стоя посередине комнаты, он энергично прыгал через веревочку, которая иногда задевала за потолок. Удивительно, чего не сделает мужчина ради любви! Он не сомневался, что по-настоящему любит эту женщину. Какая она красавица, какой замечательный собеседник! Умная, образованная, талантливая! Именно та женщина, о которой он мечтал всю жизнь, и как чудесно, что она тоже находит его привлекательным. Он увеличивал темп упражнения до тех пор, пока ноги не стали выбивать дробь по деревянному полу, а со лба не покатился градом пот. И зачем ей понадобилось начинать расследование предполагаемого убийства и влезать в войну на Ближнем Востоке? Это смешно. Утром он скажет ей, чтобы она прекратила заниматься этим делом и оставила его профессионалам. Только вот каков будет результат разговора? Карен – женщина упрямая и самостоятельная.

Попрыгав пять минут, Джим бросил скакалку и рухнул в кресло, пыхтя как паровоз. Неплохо для начала. Он поклялся себе, что будет делать это упражнение до тех пор, пока не сможет проскакать без остановки полчаса или пока живот не прилипнет к спине. Он включил телевизор. По девятому каналу показывали старый фильм Кэри Гранта. Хорошо, посмотрим его. Когда фильм закончится, будет уже одиннадцать, Карен вернется домой, и он снова сможет услышать ее голос. Через десять минут Джим уже спал.

Глава 20

Передатчики на батарейках были установлены рядом с железнодорожным полотном в Траки, Оберне, Сакраменто, Фэрфилде, Бенисии, Ричмонде и Беркли – по одному в каждом городе. Еще один передатчик – чтобы взорвать оставшиеся восемь зарядов – был спрятан в телеграфном столбе южнее станции “Шестнадцатая улица” в Окленде, городе, в котором в радиусе двух миль проживало более полумиллиона человек. Легкий ветерок, дующий с залива, разнесет газ по всему городу. Множество людей погибнет, и Америка на своей шкуре узнает, что такое война.

Первый заряд взорвался преждевременно, когда поезд еще только выезжал с сортировочной станции Спаркса. Как позднее решили следователи, он сработал от случайного сигнала переносной рации или автоматического приспособления для открывания гаража. Находившийся под давлением газ устремился наружу, как пар из поврежденной трубы, и стал расползаться вдоль путей по гравиевому покрытию. К тому времени, как начался дождь, голубая дымка распространилась на сотни ярдов в обе стороны от цистерны, заползая под товарные вагоны, стоявшие на запасных путях, прижимаясь к стенам складских помещений в дальних углах сортировочной станции. Ливень продырявил покрывало газа миллионами капель, отогнал его, разорвал на клочки и в конце концов вовсе уничтожил. Единственным пострадавшим в Спарксе был стрелочник Пит Андикс, который так старательно раскуривал на ветру свою трубку, что не заметил светящегося облачка, окутавшего его башмаки и ноги.

По капризу погоды буря миновала Траки, укрытый в каньоне у подножия гор Сьерры. Когда поезд двигался по городу со скоростью тридцать миль в час, за стуком колес и гудками локомотива посетители закусочной Дуайта услышали звук, похожий на выстрел артиллерийского орудия. Газ, вырвавшийся из серебристой цистерны, как волной накрыл кафе, потом опустился к земле и пополз по тротуару по направлению к домам, выстроившимся вдоль северной стороны главной улицы. В это время суток в Траки были открыты только три заведения: закусочная и два бара. За несколько минут до того, как мимо проехал поезд, владелец бара “Пчелка” вышел из дома и полил из шланга дорожку перед входом, на которую вырвало какого-то пьяного посетителя. Он смыл также, собачьи следы, а потом решил окатить водой весь передний фасад дома, чтобы таким образом избавиться от осиных гнезд, паутины и отставшей штукатурки. Позднее посетители бара горячо благодарили хозяина за этот нетипичный приступ любви к чистоте.

Но посетителям кабачка “Шахта”, расположенного через несколько домов от железной дороги, не повезло. Пока они веселились, стараясь перекричать громкую музыку, несущуюся из проигрывателя, пелена газа пересекла улицу, окутала наружную стену дома и, с минуту постояв у открытой двери, потекла внутрь. Постепенно голоса и смех затихли, осталась только музыка.

* * *

– Святой Боже, ну и погодка! – Джо Дори, открыв окно с правой стороны кабины, высунулся наружу, чтобы посмотреть на бурю. Холодный дождь окатил его как из ведра. Он быстро закрыл окно и вытер лицо рукавом. – Где-то здесь должен быть Оберн, но я ничего не вижу. А ведь сейчас конец июня, сезон дождей вроде бы уже кончился. – Он перевел рукоятку с шестого деления на пятое и перешел на динамическое торможение. Во время шторма не стоит пытаться установить рекорд скорости.

Снаружи бушевала буря. Ветер и дождь яростно хлестали по бокам поезда, как будто матушка-природа хотела предостеречь его от грозной опасности, поджидавшей впереди. В старое время, размышлял Джо, до второй мировой войны, его отец в такую погоду снизил бы скорость до минимальной, может быть даже остановился. Тогда средства связи практически отсутствовали, плохими были и полотно дороги, и дренажная система. Кабины не были радиофицированы, и ночью машинист не знал, что ждет его впереди: вода в колее, камни или размытый путь, а может, даже рухнувший мост. Сегодня, если есть тяга, ты можешь во время бури ехать на полной скорости и ни о чем не думать. Такие сейчас прекрасные дороги и так хорошо оборудован локомотив.

– Мы в Оберне, – сообщил Томми Тальбот. – Только что проехали указатель, и я вижу огни. – Он махнул рукой в сторону окна, за которым бушевал дождь.

– Ты прав. – Что ни говори, у этого хиппи зоркие глаза. Джо дал гудок и связался по радио с диспетчером в Сакраменто, до которого осталось двадцать пять миль.

Тот откликнулся сразу же:

– Диспетчер Сакраменто – 7661-му. Привет, Джо, как идут дела? Прием.

– 7661-й – Сакраменто. Медленно, но верно, Ларри. В основном медленно. В данную минуту проезжаем через Оберн. Льет как из ведра. Сейчас дождь немного стих. Как у вас, мокро? Прием.

– Сакраменто – 7661-му. У нас здесь сухо, не мешало бы пройти дождичку. Как работает новый локомотив?

– Как швейцарские часы. Но мы отстаем от графика. Ты представить себе не можешь, какой силы ветер дует нам навстречу. Слышишь, как завывает? Эге, небо-то проясняется! Вон и луна появилась! Прием.

– Сакраменто – 7661-му. Вы приближаетесь к горам. Если тебе не нравится погода, подожди пять минут. Прием.

Джо вытащил свои золотые часы и стал всматриваться в циферблат. В кабине было темно, и он поднес их к светящемуся пульту управления. Половина второго.

– Думаю, мы прибудем в Сакраменто через полчаса, в два ноль-ноль. Не так уж плохо. Прием.

– Сакраменто – 7661-му. Опаздываете на двадцать минут. Зайдешь выпить кофе? Прием. Джо засмеялся.

– В другой раз, Ларри. До Фриско мы не останавливаемся. Должны прибыть на место к четырем часам. Прием.

– Не называй его Фриско. К тому же вы направляетесь в Окленд... конечно, если по мосту через залив еще не проложили рельсы, а нам об этом пока что не сообщили. Прием.

– 7661-й – Сакраменто. Фриско – и все тут. Конец связи. Джо остановил “дворники” на ветровом стекле. В прозрачном воздухе луч головного прожектора, отражаясь от мокрых блестящих рельсов, выхватывал из темноты сотни ярдов пути, которые то сливались, то расходились и исчезали вдали. Глядя на них, Джо подумал, что рельсы наматываются на колеса, как леска на катушку спиннинга.

– Вы ничего не слышали? – спросил Томми. Высунувшись из левого окна, он смотрел в сторону хвостовых вагонов.

Рев бури и шум двигателей заглушал все звуки. Джо отрицательно покачал головой.

– Похоже было на взрыв, – продолжал парнишка.

– Может, гром?

– Нет, не гром. Скорее орудийный выстрел. Джо связался по радио со служебным вагоном.

– Хэлло, Бад. Как у вас там, в хвосте, погода?

– Дождь идет, – коротко ответил громкоговоритель.

– Правда? А у нас ясно, луна вышла из-за туч. Слушай, тут мой коллега только что слышал какой-то стук. Или гул.

– Скорее выстрел, – поправил его Томми. – Как будто что-то взорвалось.

– Скорее выстрел или взрыв, – повторил Джо. – Ты ничего не слышал, ничего не почувствовал?

– Нет. Через пару миль будем проезжать детекторные сигналы.

– Надеюсь, у нас все в порядке. Неохота останавливаться на таком дожде.

– А у нас дождь перестал.

– Как твои пассажиры?

– Все четверо – заядлые картежники. Битый час играют в покер. Делают большие ставки. Можно подумать, мы все еще в Неваде.

– Не садись с ними играть. Скажи им, что в четыре мы прибываем в Окленд. Хочу нагнать время в долине.

* * *

Бад по лесенке взобрался на закругленную крышу служебного вагона. Вообще-то в современных служебных вагонах не делают закругленных крыш, но для Горной Тихоокеанской компании это типично – соединить в одном составе новенький локомотив и устаревший служебный вагон. Бад чувствовал, в сегодняшней ночной поездке в Окленд было что-то необычное.

Он посмотрел вперед поверх крыш вагонов. При свете луны и немногих огней Оберн а были видны двадцать или тридцать привычно раскачивающихся вагонов. На секунду ему показалось, что он видит слабое голубое сияние над крышей одного товарного вагона, но, когда он прищурился, оно исчезло. Наверное, оптический обман.

Спустившись по лестнице вниз, он надел защитные очки и открыл дверь на переднюю площадку. Перегнувшись как можно дальше через перила на левой стороне, он с минуту внимательно рассматривал колеса и ходовую часть, потом перешел на правую сторону. Действительно, ни искр, ни запаха, ни дыма.

Проехали блок детекторных сигналов. Никаких указаний на то, что в поезде что-то слишком высоко, широко, низко или горячо. Мигающие сигнальные огни означали бы, что нужно останавливать поезд и проверять каждый вагон. Бад сообщит Джо по радио, что все в полном порядке.

Сейчас существуют любые детекторы, думал Бад, возвращаясь в вагон, кроме одного, который нужнее всего на железной дороге, – детектора на дерьмо. Тот, кто его изобретет, сколотит состояние. Хотя нелегко обнаружить то, в чем сидишь по шею долгие годы. Бад согнал улыбку с лица и стал подражать гримасам на физиономиях играющих в карты пассажиров.

Странная компания эти четверо. Одного зовут “генерал”, другого “полковник”, но, похоже, они из армий разных стран. Справа от генерала сидит высокий седоволосый джентльмен по имени Ваннеман, который пытается изобразить из себя ковбоя или владельца ранчо: с ног до головы одет как человек с Запада, но одежда на нем слишком дорогая, чтобы в ней работать. Напротив него – сутулый лысый человек, похожий на тех, что в фильмах ужасов открывают скрипучие двери. Его представили как доктора Эрдмана. Наверное, большой ученый. Все они уже хорошенько приложились к бутылкам виски и бурбона, которые принес с собой в сумке Трейнер. Бад предупредил их, что употребление алкогольных напитков на железной дороге строго запрещено. “Тогда вам не стоит пить”, – заметил Трейнер, выпроваживая его из салона. Бад решил не поднимать скандала, хотя у него были на то все основания.

Эти четверо имели какое-то отношение к трем серебристым цистернам в середине состава, но какое именно и что было в цистернах, Бад не знал. Ему сказали только, что они – технические специалисты, приглашенные для сопровождения груза, наверняка очень важного, иначе бы поезду не дали “зеленую улицу”. Груз не опасный, а просто секретный – так сказали бригаде. Иногда комиссия по атомной энергетике отправляла короткие поезда с таинственным грузом, закрытым брезентом. Закрытый брезентом – это понятно, но чтобы везти груз в цистернах с надписью “Молоко”... Явно какое-то надувательство. Бад предполагал, что перевозилось что-то не только секретное, но и опасное, а назвали его “молоко”, чтобы не платить высокий налог за транспортировку опасных веществ. Чем больше он размышлял, тем меньше это дело ему нравилось. Он был готов побиться об заклад, что кому-то наверху дали хорошую взятку. Но ему-то, он знал наверняка, никто взятки не предлагал.

Бад медленно обходил вокруг стола, стараясь заглянуть каждому в карты, но они прижимали их к груди. Настоящие ослы! Как будто ему нельзя доверять! Пожалуй, он все-таки сдаст их железнодорожной полиции за распитие спиртных напитков.

– Подъезжаем к Роузвилу и Сакраменто, господа, – объявил он. – Буря немного задержала нас, но все же мы рассчитываем прибыть в Окленд вовремя.

Важная птица, Трейнер, в ответ лишь слегка наклонил голову. Другие были поглощены игрой и на сообщение никак не прореагировали. На столе лежала куча денег, кто-то крупно проигрывал.

* * *

Перед взглядом Джима Игана предстали двенадцать джентльменов в замысловатых белых париках и шелковых панталонах, рассаживающихся вокруг клавикордов словно бы в ожидании появления юного Моцарта. Но вместо Моцарта к инструменту села Карен! С блестящей розовой кожей и красиво уложенными перьями на крыльях, она походила на ангела еще больше, чем в реальной жизни. Как только она подняла руки над клавишами, стены комнаты начали колебаться и извиваться, будто часы на картине Сальвадора Дали, а посреди пола вырос огромный пузырь, который, лопнув, явил отвратительное лицо Старой Грымзы, его учительницы в пятом классе. “Ты никогда не заберешься на кучу бобов, Гуч, – прошипела она, называя его детским прозвищем, – пока не бросишь свои дурачества”. И вдруг голова ее распухла, заполнив собой всю комнату, из ноздрей пошел дым.

Джим проснулся в холодном поту. На экране телевизора была черно-белая таблица. Он быстро пришел в себя и осознал, что находится не в Вене восемнадцатого века и не в Висконсине, десятилетним мальчиком, а у себя в плавучем доме, в Сосалито. Он заснул в кресле и сейчас... десять минут первого! Почему Карен не позвонила? К этому времени она должна была вернуться из кино. Неужели звонок не пробился сквозь его кошмарный сон? Или она забыла, что обещала позвонить?

Джим пошел в ванную и умылся холодной водой, размышляя над тем, что же ему делать. Можно еще подождать. Можно лечь спать и позвонить ей завтра утром. Можно позвонить сейчас, хотя она, возможно, уже спит. Чем больше он думал о ее молчании, тем более странным оно казалось. Он начинал беспокоиться. А что, если, занявшись этим дурацким расследованием, она влезла в какую-нибудь историю? Ему следует все хорошенько обдумать. Вдруг ее бывшего мужа и в самом деле убили? Это значит, что где-то на воле разгуливает убийца. Если кто-то решил, что Гила Эллиса следует убрать, следующей жертвой могла стать его жена, Карен Эллис. В полночь такая возможность казалась более вероятной, чем при свете дня.

Джим набрал номер телефона Карен. Слушая четыре долгих гудка, он нервно барабанил пальцами по столу. Потом включился автоответчик, Джим выругался.

– Карен, это Джим, – сказал он после сигнала. – Сейчас половина первого ночи, а твоего звонка еще нет. Позвони сразу же, как придешь домой, в любое время, хорошо? Я беспокоюсь о тебе. О том, что я тебя люблю, говорить излишне.

Он вышел на палубу и стал смотреть в сторону Коринфского острова. От полной луны через весь залив бежала по воде лунная дорожка. Жизнь в плавучем доме научила его, что дорожка появляется тогда, когда на воде играет рябь. Если ветра нет и поверхность воды гладкая как зеркало, она отражает лишь диск луны. Вокруг стояла тишина, соседние лодки были погружены в темноту. Слышалось только поскрипывание свай, да с лодки Алана Лумиса доносились звуки ритмичных толчков – видимо, женщина из Ассоциации толстушек помогала ему избавиться от одиночества после развода.

Джим поймал себя на том, что старается вспомнить фамилию соседей Карен, с которыми она должна была пойти в кино. Он и раньше слышал о них – о занудливом старике и его болтливой жене. Клайд и Эдит какие-то. Карен считала, что, несмотря на все их недостатки, они очень хорошо к ней относятся, помогают и утешают ее. Она их любила, Клайда и Эдит... Йост! Да, именно так.

Слава Богу, подумал Джим, набирая номер справочной Рино, что он еще не страдает старческой потерей памяти.

Трубку поднял заспанный Клайд Йост, и Джим начал без всяких предисловий:

– Я друг Карен Эллис. Она говорила мне, что сегодня вечером пойдет вместе с вами в кино, но ее до сих пор нет дома, во всяком случае никто не подходит к телефону.

Джим явственно представлял себе, как Йост пытается проснуться и собраться с мыслями.

– Карен? Карен Эллис? Кино? Сегодня вечером? Который час? Боже! – Джим слышал, как он объясняет жене, что кто-то спрашивает о Карен Эллис.

– Простите, что мне пришлось вас разбудить, – извинялся Джим, – но Карен обещала мне позвонить, а она не такой человек, чтобы забыть. У нее было так много горя в последнее время... Я очень волнуюсь за нее.

– Кино? Да, мы собирались пойти в кино, посмотреть документальный фильм о миграции рыб, но она не отвечала по телефону, поэтому мы в конце концов пошли без нее. Когда вернулись, в ее доме горел свет, мы подумали, что она просто забыла о нашем приглашении.

– Когда это было? В какое время?

– Около десяти, я думаю. А кто вы такой?

– И больше вы ей не звонили?

– Нет. Мы решили, что, если она забыла, ей станет неловко. Как, вы сказали, ваше имя?

– Джим Иган. Послушайте, не будете ли вы так любезны пойти посмотреть, дома ли она? Боюсь, с ней что-то случилось. Посмотрите, стоит ли в гараже ее машина.

– Иган?.. Молодой человек, у которого есть плавучий дом? Она говорила о вас. – Послышались приглушенные голоса. Видимо, Клайд советовался с Эдит. Потом он снова взял трубку, спросил номер телефона Джима и сказал, что сходит к Карен и посмотрит, всели в порядке.

Через пять минут раздался звонок. На этот раз говорила Эдит Йост. Задыхаясь и нервничая, она сообщила, что свет все еще горит, входная дверь распахнута настежь, постель разобрана, дверь гаража открыта и машина отсутствует.

Новости не сулили ничего хорошего.

– С ней что-то случилось, – сказал Джим, стараясь говорить ровным голосом. – Мне нужно позвонить. Пожалуйста, наблюдайте за домом и дайте мне знать, если она вернется. Я вам перезвоню и сообщу, что мне удалось выяснить.

Охваченный ужасом Джим позвонил в полицию Рино, на станцию “Скорой помощи”, в “Вестник Рино”. Через тридцать минут он уже знал, что произошла какая-то авария, имеются сотни пострадавших и несколько человек умерло. Жертвы продолжают поступать в местные больницы, особенно в общую больницу, расположенную в западной части города. Однако что же конкретно произошло, никто не знал или не хотел говорить по телефону.

Джим позвонил в общую больницу и представился как врач.

– Думаю, я знаю, в чем дело! – кричал он очумевшей связистке на коммутаторе. – Соедините меня с дежурным врачом.

К телефону подошла сестра из отделения “Скорой помощи”.

– Какие наблюдаются симптомы? – спросил он ее. – Скованность? Кома?

– Они жесткие как доски, – ответила сестра. – Окоченевшие, вроде трупов. Некоторые могут двигать глазами. Диагноз еще не поставлен. А вы кто, врач?

– Послушайте, мне кажется, я знаю, в чем дело. Это нервно-паралитический газ.

– Нервно-паралитический газ?

– Свяжитесь с кем-нибудь из Химической корпорации Дрэглера. Они подскажут, что нужно делать. Нет ли среди пострадавших женщины по имени Карен Эллис?

– Сейчас у меня нет времени выяснять имена. Вы не шутите? Позвоните в Красный Крест. Говорите, корпорация Дрэглера? Попробуем.

Красный Крест организовал “горячую линию”. После пятнадцатиминутного ожидания сигнала “свободно” Джим узнал, что Карен Эллис находится среди пострадавших в больнице Мерси, она жива. Доктора, принимающего больных, зовут Эрни Краули.

Долгое время номер был занят, потом трубку снял доктор Краули. Он сообщил, что Карен Эллис находится в палате интенсивной терапии, во всяком случае, там есть женщина с сумочкой, принадлежащей Карен Эллис.

– Блондинка? Лет тридцати пяти? – спросил Джим.

– Откуда я знаю? – взорвался Краули. – К нам за последние полчаса поступило пятьдесят человек.

– Все с одинаковыми симптомами? Скованность? Парализация?

– Кто вы такой?

– Я думаю, произошла утечка газа, нервно-паралитического газа, который производит компания Дрэглера. Может быть, им известно, чем можно помочь пострадавшим. Там есть человек по имени Клем Трейнер, управляющий. Он должен знать, существует ли какое-нибудь противоядие. Где была найдена Карен Эллис?

Джим слышал, как Краули листает блокнот.

– Вы думаете, это нервно-паралитический газ? У него другие симптомы. Люди наоборот становятся как ватные.

– Это новый вид газа, разработанный у Дрэглера.

– В Траки. Карен Эллис – одна из тех, кого нашли в ресторане.

Траки? Какого дьявола Карен делала в Траки, когда она должна была находиться с Постами в кино? Джим спросил, где расположен ресторан – не рядом ли с железной дорогой.

– В Траки все находится рядом с железной дорогой. Извините, но мне нужно отвечать на другие звонки. Я попрошу персонал проверить – может быть, это в самом деле нервно-паралитический газ. Вы говорите, Клем Трейнер? Постараемся его найти.

Доктор Краули положил трубку.

Джим вскочил и, схватившись за голову, закружил по комнате.

“Господи Иисусе”, – бормотал он. Что же с ней случилось? Зачем она поехала в Траки? Ведь он говорил ей, чтобы она была осторожней...” Он, шатаясь, дошел до кухни и залпом выпил полчашки остывшего кофе, потом открыл шкаф и достал бутылку джина. Подкрепившись, вернулся к телефону и начал листать адресную книгу.

Он знал, что обращаться в управление Горной Тихоокеанской железной дороги в Рино и Спарксе бесполезно – или не ответят, или не будут разговаривать. ГТ, как и другие железнодорожные компании, неохотно вступала в диалог с общественностью, особенно в критические моменты. Гоните всех в шею – такова была их политика. Он решил позвонить в диспетчерскую Спаркса в надежде, что номер не изменился с тех пор, как он звонил туда последний раз.

Трубку сняли сразу же, После первого звонка.

– Спенс Кессон, – коротко ответил мужской голос.

– Это Спаркс?

– Ну...

– Вы дежурный по станции?

– Да.

– Меня зовут Джим Иган. Десять лет тому назад я работал на вашем месте. Сейчас я служу в управлении ГТ в Сан-Франциско. Хотелось бы знать, что там у вас творится.

– Настоящий сумасшедший дом, все бегают туда-сюда...

– Известно что-нибудь о пострадавших?

– Да я же их и нашел! Я не мог дозвониться до Клэя Кормана, поэтому спустился по лестнице и буквально споткнулся о женщину. Потом поднял голову и...

– Какую женщину?

– Ее зовут Сара Шулер. Она была еще жива, но крови из нее вытекло – как будто свинью резали. Потом я увидел Клэя – тоже в луже крови, он лежал на платформе, а неподалеку – еще один парень, тоже мертвый.

– Клэй Корман погиб? – Когда Джим работал в отделении Рино, этот веселый, жизнерадостный полицейский был его лучшим другом.

– Да, застрелен. Все трое застрелены. Второй парень похож на иностранца, араба или индийца, его еще не опознали. Сейчас здесь у нас полно начальства, и мне нужно работать, я сегодня за диспетчера. Бьюсь об заклад, вам не приходилось бывать в такой заварушке.

Мысли лихорадочно роились в голове Джима. Сара Шулер – женщина, служившая у Дрэглера, о ней упоминалось на пленке Карен. Перестрелка на сортировочной станции, двое погибли, один из них, возможно, араб, утечка газа в Траки, возле железнодорожных путей... Джим пытался соединить эти разрозненные факты.

– Кессон, в какое время все это произошло? Когда вы обнаружили тела?

– В половине двенадцатого. Я знаю время, потому что...

– Не отправляли ли вы перед этим поезд? Товарный?

– Да, поезд ушел минуты за две до того.

– С грузом от компании Дрэглера?

– Вроде бы да.

– Вы слышали об утечке газа в Траки? О том, что есть пострадавшие?

– Я слышал о какой-то аварии, но, черт побери, у меня самого дел по горло, мне некогда слушать радио. Я должен заканчивать разговор – мой начальник поднимается по лестнице.

– Передайте ему трубку. Тут возникла одна очень серьезная проблема.

* * *

За Сакраменто добрых пятьдесят миль относительно прямого и ровного пути. Здесь-то Джо Дори и хотел нагнать потерянное время. Как только в Бенисии поезд переедет мост через пролив Каркинез, что расположен в северной части залива Сан-Франциско, начнутся повороты, города будут следовать один за другим и придется идти медленно. Он передвинул рукоятку на восьмое деление и улыбнулся – так плавно и энергично ускорила движение “Сабля-1”. Автоматически увеличилась мощность и двух задних локомотивов.

Джо то и дело протягивал левую руку и нажимал на маленький рычажок, выступавший над приборной панелью. Это новейшее защитное устройство было изобретено кабинетными мудрецами в Пенсильвании, которых терзал постоянный страх, что машинисты локомотива заснут на работе или у них станет плохо с сердцем. На рычажок нужно было нажимать через каждые тридцать секунд, иначе загорался предупредительный сигнал, за которым следовал громкий гудок. Если в течение минуты машинист никак не реагировал, автоматически включались тормоза, и поезд останавливался. Еще одна штучка, придуманная выпускниками колледжей, чтобы позлить рабочего человека. Старую “педаль мертвеца”, на которую в случае внезапной смерти вы должны упасть, легко было вывести из строя, поставив на нее камень или корзинку с завтраком. Но на этот новый рычажок ничего не повесишь, потому что на него нужно не просто нажимать, а еще и слегка покачивать. Прибор, защищающий от ошибок и от дураков. Наверное, мальчиков в белых воротничках повысили в должности за это новшество. Но они понятия не имеют об изобретательности работяг.

Стрелка спидометра подползла к шестидесяти, потом к семидесяти. До Дэвиса оставалось девятнадцать миль. Если он не сумеет развить предельную скорость – семьдесят пять миль в час – на этом отрезке, то постарается сделать это до Вакавила, лежавшего на шестнадцать миль дальше. Если бы вместо одной “Сабли” было три, можно было бы дать восемьдесят, а то и все сто миль в час. Судя по рабочим характеристикам машины, на следующий год у него будет три новеньких локомотива: пока что он не заметил никаких неисправностей, экономия топлива тоже, похоже, значительная.

Раньше ветер дул навстречу, теперь же он стал попутным, его скорость составляет примерно десять – двадцать миль в час. Трудно сказать, помогает ли он движению поезда, но, уж во всяком случае, не мешает.

Джо пробежал глазами по панели диагностического контроля.Буксовые подшипники, генераторы переменного тока, регулировка скольжения колес, ЭДС генератора, ток возбуждения, давление воздуха тормозной магистрали – все было в норме. Хорошо бы компьютер давал информацию и о прицепных локомотивах, подумал он, но это, без сомнения, дело будущего.

Джо устроился на своем сиденье с правой стороны кабины. Настроение у него было прекрасное. Стояла лунная ночь, впереди лежали многие мили прямого и ровного пути. Он управлял самым быстрым и мощным локомотивом, когда-либо сделанным человеком. Пилоты реактивных самолетов, гонщики спортивных автомобилей – они не знают, что такое настоящая мощность. Три локомотива весом более миллиона фунтов, мчащиеся со скоростью семьдесят девять миль в час и тянущие за собой пятьдесят груженых товарных вагонов, – вот это энергия! Вот это мощность! Всю жизнь проработав машинистом, Джо все еще не просто любил свою профессию, а восторгался ею.

Итак, все показатели приборов в норме, нет только инструмента для оценки его “второго пилота”. Такой измерительный прибор застрял бы на показателе “ненормальный” или “тупица”. Полчаса назад Томми Тальбот спустился на три ступеньки вниз в передней части кабины и до сих пор сидел на толчке, открыв дверь и спустив штаны к щиколоткам. Он весело разговаривал сам с собой о том, какая у него тонкая психика. Всю жизнь его преследуют совпадения и предчувствия – если хотите, можете назвать это интуицией.

– Вот, например, прошлой ночью, – говорил он, размахивая руками и задевая стенки кабинки, – мне приснился сон, что во время этой поездки в Сан-Франциско мы вдруг взвились в воздух. Знаете, как? Мы развили такую скорость, что взлетели на небо и двигались по воздуху, как Мэри Поппинс или всадник-призрак. Люди задирали головы вверх и смотрели, как мы летим на фоне луны. Думали, наверно, что это Санта-Клаус на своих оленях.

Джо дал гудок в надежде вытурить Томми из кабинки. Напрасно. Тот пустился в воспоминания о своем детстве.

– Когда я был мальчишкой, я любил смотреть на товарные поезда. Больше всего нравился выступ на передней части локомотива. Я думал, что там находится пульт управления или атомная станция. Таинственный нервный центр, гигантский мозг. Понимаете, о чем я? И вот, помню, я в первый раз попал в кабину локомотива и открыл дверь в это секретное отделение. Что же там оказалось – туалет! Я был жутко разочарован! Машинисты представлялись мне богами, которым не нужны уборные.

Джо должен был признать, что рассказ смешной, и он, против своей воли, рассмеялся.

Из громкоговорителя послышался треск.

– Окленд – 7661-му. Вы слышите меня? – Голос был очень слабый. Предполагалось, что диспетчер из Сакраменто будет вести поезд до Фэрфилда, затем наступит очередь Окленда. Никогда Джо не слышал, чтобы Окленд объявлялся так рано.

– 7661-й – Окленду. Слышно плохо, но работать можно. Как делишки у нашей малышки? Прием. – Джо знал, что все переговоры с диспетчерами записываются на пленку и высказываться следует серьезно и по существу, но это противоречило его натуре. Когда-то начальство пыталось уговорить его бросить свои шуточки, но уже давно отказалось от этой затеи.

– Окленд – 7661-му. Что-то случилось с диспетчерской в Сакраменто. Не можем связаться с ними ни по телефону, ни по радио. Похоже, перебой с подачей энергии. Прием.

– Правда? Проезжал там несколько минут назад и разговаривал с ними. Прием.

– Окленд – 7661-му. Мы тоже, но они неожиданно отключились. Поэтому вести вас будем мы. Где вы находитесь?

– 7661-й – Окленду. До Фэрфилда десять минут хода. Только что прошли отметку пятьдесят девятая миля.

– Окленд – 7661-му. К вам навстречу по тому же пути приближается 8229-й. На восточной ветке лопнул рельс, поэтому в Фэрфилде сверните на запасный путь, иначе вам придется остановиться на главном пути и ждать, пока пройдет 8229-й. Стрелка переведена, вы проследуете по очереди. Отдыхайте, пока не увидите хвостовой вагон 8229-го. Потом я вас выпущу с западного конца. Прием.

– Подождите минутку, мы идем в режиме “зеленая улица”... У нас право первоочередного продвижения. Прием.

– Окленд – 7661-му. У нас есть приказ провести вас в Окленд как можно быстрее. Вы первые подходите к запасной ветке. Это Джо Дори? Не спорьте. Сворачивайте на запасный путь. Подтвердите. Прием.

Джо устало вздохнул.

– Хорошо, Окленд. Приближаюсь к предупредительному сигналу. Конец связи.

На следующих двух милях Джо сбросил скорость до пятнадцати миль в час. Состав полз так медленно, что, когда Джо высунул голову в боковое окно, ветер дул ему не в лицо, а в затылок. Он попытался соединиться с Сакраменто по радио; Окленд был прав – Сакраменто не отвечал. Вот тебе раз: диспетчерская, с которой нельзя связаться! Если вышла из строя их главная радиоустановка, почему они не пользуются запасной? Перебой с энергией тоже не причина – у них есть аварийные генераторы. Покачав головой, Джо тихо присвистнул. Кто-то в Сакраменто сидит по уши в дерьме.

Свернув направо, “Сабля-1” очутилась на двухмильном запасном пути Фэрфилда. Сейчас же из громкоговорителя раздался голос проводника служебного вагона.

– В чем дело, Джо? Остановился купить сигарет?

– Приказ из штаба. Должны пропустить встречный. Надеюсь, это не помешает партии в покер.

– Да что ты! Мы можем с рельсов сойти, а эти ребята будут сдавать карты.

Глядя из окна, Джо наблюдал, как последние вагоны сворачивали на запасный путь. В туалете Томми Тальбот распевал популярные песни прошлых лет, переделывая слова по-своему.

– Эй, закрой дверь или заткнись! – закричал Джо. – Я люблю оперу.

– Тысяча извинений!

К тому времени, когда “Сабля-1” доползла до западного конца запасного пути, встречный уже прошел, и, связавшись с Оклендом, Джо получил разрешение следовать дальше. Вернувшись на главный путь, он передвинул рукоятку с третьего деления на восьмое. В шуме двигателей прицепных локомотивов Джо услышал какие-то изменения и нахмурился. Что-то не в порядке с ускорением. Он окликнул Томми:

– Ты закончил? Я иду проверить прицепы. Нагнувшись в сторону и посмотрев вниз, он увидел, как тот вытирает свою задницу.

– Сию минуту, шеф.

Не стоит его дожидаться, решил Джо. Он уже придумал, как обезвредить рукоятку бдительности. Целый час он экспериментировал, подвешивая к ней различные предметы, пока не нашел подходящий. Часы с цепочкой и брелоком оказались слишком тяжелы; они опускали рычаг вниз и не давали ему вернуться на место. Зато кольцо с ключами, если снять ножик швейцарской армии, подходило идеально. Он повесил на пояс фонарик и, улыбнувшись, подумал, как легко можно провести этих умников-инженеров. От дураков защиты не бывает!

Он с трудом продвигался по узкому наружному проходу, как моряк на раскачивающейся палубе, держась для равновесия одной рукой за капот двигателя, другой – за поручень. Набирая скорость, поезд мчался по участку, где полотно было довольно неровное, отчего вагоны качало и швыряло из стороны в сторону. Он подумал, что следует сообщить об этом в отдел ремонта путей.

Что ему особенно нравилось в новом локомотиве, так это чистота. Все было выкрашено, даже поручни, гладкие на ощупь. Совсем другая картина предстала перед ним, как только он перешел на второй локомотив. Все было покрыто липкой сажей и ржавчиной. Второй и третий локомотивы, много лет отработавшие на железной дороге, казалось, побывали в самом аду.

Джо осторожно взобрался в кабину второго локомотива. Ему хватило нескольких минут, чтобы понять, в чем дело. Красная лампочка показывала, что не в порядке песочница, однако никаких действий предпринимать он не собирался, потому что в Калифорнийской долине, по которой им предстояло ехать, не было крутых спусков, когда требуется посыпать рельсы песком. Не ожидалось и гололеда. Об этой неисправности он доложит механикам, когда прибудет на место.

В кабине третьего локомотива тоже горела красная лампочка: слишком нагрелась вода в радиаторе: температура поднялась до 200 градусов – еще немного, и вода закипит. Вероятно, поломался насос, а может быть, протечка или засор в водоводе. Чтобы узнать, в чем дело, придется идти в конец третьего локомотива.

Дойдя до середины вагона, он заметил клочки голубого тумана, жмущиеся к металлическим поверхностям, но не придал этому большого значения, поскольку все его усилия были направлены на то, чтобы удержаться на ногах и не перелететь через ограждение. Этот участок пути срочно нуждался в ремонте.

Джо открыл панель управления в задней части третьего локомотива и направил свет фонаря на решетку воздухозаборника на крыше. Вентилятор – шесть футов в диаметре – работал нормально, но, как Джо и подозревал, решетка над ним забилась сосновыми иглами и листьями. Подарочек от бури, догадался он, переводя луч фонаря на панель управления. Джо выключил вентилятор, а потом включил его в обратную сторону: тот начал выдувать воздух наружу, очищая от мусора решетку воздухозаборника.

Джо снова переключил вентилятор.

– Ну, теперь порядок, – пробормотал он, удовлетворенно кивая головой.

Закрывая крышку панели управления, он заметил, что она стала какого-то голубого цвета. Нахмурившись, он обернулся и увидел, что вся задняя стенка двигателя окутана голубой фосфоресцирующей дымкой. Она была даже у него на руках и не исчезла, когда он обтер их об одежду. Что это, статическое электричество? Какой-то туман? Отсвет северного сияния?

Джо направил луч фонаря вперед. Весь корпус локомотива слабо светился. В кабине голубоватая дымка боролась с ветром, который не давал ей продвигаться дальше.

Джо чувствовал, что фонарик выпадает из его рук. Пальцы почему-то потеряли способность сжиматься. Фонарик отлетел от металлической стенки и пропал в темноте.

– Вот черт, – сказал он, нагибаясь, чтобы поднять его. Движения были медленные, как у столетнего старика. Что-то странное происходило с его руками и ногами: они перестали сгибаться и внезапно похолодели. Джо с трудом передвигал ноги, как будто шел в густой патоке. Неужели у него сердечный приступ? Никогда он не жаловался на сердце, да и в роду у него все были здоровы как лошади. Господи, он не может двинуть ни рукой, ни ногой! Джо нехотя признался себе, что ему требуется помощь.

– Томми! – хрипло крикнул он, но его голос потонул в рокоте двигателя и шуме колес.

* * *

Эверетт Ордман, доктор философии, вскочил на ноги, отбросив в сторону стул, и швырнул карты на стол лицом вниз.

– Пошли вы к дьяволу! – сказал он наполовину в шутку, наполовину всерьез. – Отдайте мне мою долю.

– Давайте сыграем еще одну партию, – сказал Трейнер, наливая себе виски.

– Не выйдет. Должно быть, я проиграл две сотни баксов.

– Подумаешь, – заметил Ваннеман, – я трачу столько на галстуки. Полковник Ареф ласково поглаживал лежащую перед ним кучу денег.

– Очень любезно с вашей стороны проявить такое радушие по отношению к гостю вашей чудесной страны.

– Подавись ты моими деньгами, – пробормотал Ордман, выходя из салона на площадку. Стоя на ветру и держась обеими руками за поручень, он говорил сам с собой: “Старый дурак, ты же не собирался играть, согласился, только чтобы поддержать компанию, а вот продул две сотни баксов”.

Он сплюнул. Шум поезда окружил его, и он почувствовал приятное чувство уединения.

Ордман не хотел ехать в эту дурацкую поездку, но Трейнер буквально умолял его об этом.

“Вы – ведущий разработчик “манекена”, – говорил Трейнер, – поэтому араб хочет, чтобы поехали вы, я и Ваннеман. Это его требование, иначе сделка не состоится. Он говорит, что если транспортировка “манекена” не представляет никакого риска, то почему бы нам не поехать тем же поездом, – как, предполагается, будут ездить иракские солдаты”. В конце концов Ордман поддался на его уговоры. “Хорошо, – сказал он, – я поеду, хотя придется не спать всю ночь и провести несколько часов вместе с Арефом, самым отвратительным, самым хладнокровным мерзавцем, какого я встречал в своей жизни. И не говорите после этого, что я никогда ничего для вас не сделал, Клем”.

Потом началась эта игра в покер с большим банком, потом Ареф побил две его пары своими тремя одинаковыми. Одного этого достаточно, чтобы заставить человека принять ислам. Ордман неожиданно почувствовал тошноту – вероятно, от долгого смотрения на бегущие рельсы. Если рвота подступит к горлу, он побежит в салон, выплюнет ее на Арефа и скажет: “О, простите!” Почему-то заболела шея, ноги и кисти рук. Спина у него и так не в порядке – куда уж хуже, не говоря о глазах. Неужели теперь к нему привяжется еще и артрит или какая-нибудь гадость?

Странная земля убегает из-под колес поезда – от нее исходит слабое голубое сияние...

– Доктор! Доктор!

Это звал его из салона Трейнер. Через открытую дверь Ордман видел сидящего за столом генерала, который пытался встать и махал руками, как будто плыл в невидимой жидкости. Ваннеман стоял на четвереньках на полу. Ареф сидел прямо, защищая руками выигранные деньги и пристально глядя на дверь. Проводник пожимал плечами и кричал:

– В чем дело? Что случилось?

Ордман вошел в дверь и с изумлением увидел, что стены и потолок подернулись голубой дымкой. Отступив на шаг назад, он оглянулся и посмотрел на рельсы: поезд шел со скоростью по крайней мере пятьдесят миль в час и прыгать с него означало почти верную смерть. Но оставаться здесь...

– Газ вытекает, – успел сказать Трейнер, поднимаясь на ноги, и в ту же секунду рухнул на пол.

Он задел Арефа, и тот опрокинулся со стулом, оказавшись на полу рядом с Ваннеманом. Оба они извивались, как рыбы, вытащенные на берег; их тела быстро окутывала бледно-голубая дымка.

Проводник потянулся к красной ручке стоп-крана.

– Утечка газа?.. Утечка газа?.. Нужно остановить поезд...

– Нет! – закричал Ордман. – Нельзя останавливать поезд, не то мы наверняка погибнем! – Старый ученый, достаточно ловкий для своего возраста, бросился вперед и сбил проводника с ног. Схватив с карточного стола бутылки виски и бурбона, он вылил содержимое себе на ботинки. – Единственный наш шанс – отцепить вагон! – Он нагнулся над Бадом Шивингом и помог ему встать, потом спросил, как отсоединить вагон.

– Горизонтальный стержень автосцепки... Поднимите его... – Шивинг глазами указал вперед. Трое лежавших на полу пытались что-то сказать, но безуспешно.

Поливая под ногами пол из бутылки со спиртным, Ордман распахнул переднюю дверь, перелез через ограждение и вылил остатки жидкости на голубую пленку, покрывшую муфту сцепления. В отраженном свете он видел стальной рычаг, который нужно было поднять. Шум колес оглушал его, он старался не смотреть вниз, чтобы не закружилась голова.

Вслед за ним на площадку выполз кондуктор.

– Нужно повернуть... кран, чтобы воздух не выходил... – с трудом произнес он. – Иначе поезд... остановится... – Он направил луч фонаря на клапан с правой стороны предпоследнего вагона, но потерял равновесие и упал на пол. – Хотел предупредить Джо, – прошептал он порывистому ветру.

Руки и ноги Ордмана быстро затвердевали, скрюченные пальцы онемели. Перебравшись через ограждение и пристроившись на узком выступе, он сумел дотянуться до клапана и повернуть кран до упора влево. Такой же клапан он заметил и на своем вагоне. Ничего не зная о железнодорожной технике, он все же со слов проводника понял, что тормозная система устроена так, что сохраняет работоспособность даже при отказе отдельных элементов. Если повредить воздуховод, автоматически включатся тормоза. Он решил прекратить подачу воздуха и в служебном вагоне, иначе тот мог остановиться так внезапно, что Ордман не удержался бы и упал. Повернув воздуховыпускной кран служебного вагона, он пробрался к сцепке между вагонами. Подсунув одеревенелые пальцы под горизонтальный стержень, он попытался поднять его, но безуспешно. Его тело быстро теряло подвижность. Помогая себе коленом, он последним отчаянным усилием приподнял стержень. Через крышу предыдущего вагона перекатила волна голубого газа и обрушилась на него как водопад.

Раздалось лязганье металла, и вагоны отделились друг от друга.

Ордман был полностью парализован. Его рука и нога застряли между стойками ограждения. Он повис, как насекомое, приколотое булавкой, не в силах пошевелить даже пальцем. Зрение еще не покинуло его, и он смотрел, как расширяется пропасть между служебным и последним вагоном уходящего поезда.

Служебный вагон медленно сбавлял скорость, пока совсем не встал, пройдя до полной остановки две мили. Раздался легкий скрип, почти вздох, а затем наступила тишина. Только кузнечики пели на окрестных полях.

Интересно, подумал Ордман, я считал, что при такой скорости и с таким низким коэффициентом трения он проедет гораздо дальше. В следующий миг его сознание поглотила темнота.

Действительно, на ровном месте вагон катился бы дольше, но на этом участке был уклон градуса в два. Тишина продолжалась только несколько секунд. Ордман был уже без сознания, когда вагон начал двигаться и, постепенно набирая скорость, покатил обратно на восток.

* * *

Сначала она услышала звуки, но долго не понимала их значения. Стоны, шепот, шаги, поскрипывание тележек по линолеуму... Что это за тележки? Для товаров в супермаркете? Для багажа в аэропорту?

Потом она ощутила свет. Очень яркий. Морщась от усилий, она попыталась сообразить, что происходит. Усилия не пропали даром, и ей удалось выстроить мысли в стройный ряд. Внезапно ей пришло в голову, что можно открыть глаза, и тогда она увидела белый потолок и ощутила свое тело, словно расплющенное дорожным катком. Попробовала пошевелить руками, ногами, пальцами – почувствовала боль. Что с ней? Где она находится? Шея словно скована железом, даже странно, что можно слегка повернуть голову в сторону. Однако после этого скованность как будто уменьшилась, боль тоже.

Она находилась в больничном коридоре, одетая в то самое платье, в котором собралась идти с Йостами в кино. Вокруг нее на полу лежали люди, большинство из которых были недвижимы. Рядом с ней, склонившись над седоволосой женщиной, стоял на коленях молодой человек со стетоскопом на шее. Взяв женщину за руку, он то поднимал, то опускал ее.

– Так больно? А так?

– Боже мой! – ахнула Карен, внезапно вспомнив все. – Сколько сейчас времени? – С трудом приподнявшись, она села и посмотрела на свои часы. – Два часа? Два часа? Неужели я здесь уже пять часов?

Не обращая внимания на боль в мускулах, она начала было вставать, но молодой человек со стетоскопом взял ее за плечо и заставил вновь опуститься на пол.

– Успокойтесь, – сказал он, – успокойтесь. Я доктор.

– А я кларнетистка! Отпустите меня! Дайте мне встать! Произошла ужасная катастрофа!

– Мы знаем, – успокаивающе сказал он. – Для вас лучше всего постараться расслабиться.

– Нет! – Карен попыталась вырваться, но он крепко держал ее. Тогда она нащупала свободной рукой какой-то металлический предмет и ударила его по пальцам. Доктор отпрянул назад и замахал рукой.

– Санитар! – закричал он и, обратившись к ней, спросил: – Зачем вы это сделали?

Карен опять попыталась подняться, и на этот раз ей удалось.

– Простите, – быстро сказала она, – но мне известно, что произошло. Я и все эти люди – мы подверглись воздействию нервно-паралитического газа, который называется “манекен”. Его производят у Дрэглера. Вы слышали о Химической корпорации Дрэглера? Сейчас в Окленд направляется поезд с этим газом, цистерны заминированы! Мне нужно позвонить... – Она посмотрела на свою руку, сжимающую... ночное судно. Вот, оказывается, чем она ударила доктора!

Доктор рванулся вперед, схватил ее в охапку и приподнял над полом, бормоча сквозь стиснутые зубы:

– Я же просил вас успокоиться... – Он еще раз позвал санитара. На зов прибежал плотный мужчина в рубашке с короткими рукавами, но вместо того чтобы помочь доктору справиться с мятежницей, он взглянул на нее и спросил:

– Вы случайно не Карен Эллис?

– Да! Да! Я Карен Эллис! Скажите этому маньяку, чтобы он отпустил меня!

– Поставьте ее на пол, Даррел. Мисс Эллис, я Эрни Краули, я только что говорил по телефону с неким Джимом Иганом, который сказал, что вы знаете...

– Джим! Я должна поговорить с ним!

Если бы не помощь массивного Краули, который вел ее под руку, Карен, вероятно, не смогла бы идти, но сейчас, на ходу, в движении, она чувствовала, что с каждым шагом боль утихает. Пока они медленно двигались по коридору, Карен рассказала доктору все, что знала о газе. Кислород, очень много кислорода – вот лучшее противоядие.

– Мы даем кислород...

– Давайте больше!

Сидя за столом Краули и набирая номер телефона Джима, Карен вытягивала ноги и руки, шевелила плечами, крутила головой. Боль отступала, силы возвращались. Она знала, что поправится, и ободряюще улыбнулась доктору, который вызывал по коммутатору санитаров.

Сначала Карен услышала несколько щелчков. (Она надеялась, что Джим спит не настолько крепко, чтобы телефонный звонок не смог его разбудить.) Потом небольшая пауза и короткие гудки.

Номер был занят.

* * *

Опорожнив кишечник, Томми Тальбот почувствовал себя гораздо лучше. Секрет здоровья заключается в том, чтобы своевременно выводить из организма фекальные яды. Нельзя позволять им бродить в кишечнике, это вредно отражается на потенции, цвете лица и вообще на всем мироощущении мужчины. Для сохранения здоровья стоит немного дольше и немного чаще, чем остальные-люди, сидеть на толчке.

Он занял место машиниста и стал смотреть, как рельсы исчезают под колесами локомотива. Прямо из сердца полилась веселая песня:

– “В один прекрасный вечер ты встретила незнакомца...”

Томми огляделся вокруг. Пульт управления, дисплеи компьютеров... Он чувствовал себя летчиком реактивного самолета. Может быть, когда-нибудь он и в самом деле им станет, но пока что ему хочется быть машинистом локомотива, таким, как Джо Дори, который знал о своей профессии все, что можно знать.

– Сниму-ка я приспособление, которое Джо подвесил на рукоятку бдительности, – сказал себе Томми. – Хитро придумано. У этих старперов можно кое-чему поучиться. Где он, кстати? Сказал, что пойдет проверить прицепы, но прошло уже минут десять...

Томми выглянул в заднее окно кабины, но Джо как сквозь землю провалился. Томми начал беспокоиться. Наконец он не выдержал, схватил фонарик и спустился по лестнице на площадку. Дул сильный ветер, пришлось ухватиться за поручень, чтобы его не сдуло.

Он обследовал проход по обеим сторонам “Сабли” – старика не было и в помине. Томми поспешно прошел в конец локомотива – тот же результат. А что, если Джо свалился с поезда? Господи, нельзя даже думать об этом! В конце второго локомотива он остановился и направил луч фонаря вдоль третьего... Вот он где! В самом конце прохода! Джо стоял на коленях, без движения, глядя прямо перед собой широко открытыми глазами, он будто замер от страха.

– Джо! Джо! Что случилось? – Его слова заглушил рев двигателей и шум ветра. – Держитесь, Джо! Я иду... Я иду...

Глава 21

Вэйн Гэлвей, инспектор Горной Тихоокеанской железной дороги по отделению Рино, был само недоверие.

– Я не могу дать вам никакой информации о 7661-м, – сказал он. – Поезд идет в режиме “зеленая улица”.

– Тогда я кое-что расскажу о нем! – Джим не выдержал и сорвался на крик. – Он везет цистерны с нервно-паралитическим газом, который вытекает из поврежденных цистерн и распространяется по всей округе. Это почти наверняка.

Голос Гэлвея оставался спокойным.

– Как, вы сказали, ваше имя? Иган? Откуда вы звоните?

– Какая разница! Из дома в Сосалито. Проверьте ваши журналы, и вы увидите, что когда поезд выехал...

– Из дома в Сосалито, в середине ночи? Откуда вы знаете о том, что случилось?

– Как только 7661-й выехал со станции, там застрелили трех человек. В Траки, после того как прошел поезд, пятьдесят или шестьдесят человек были отравлены газом, сейчас они находятся в больнице. Вы не слышали об этом? Поезд нужно остановить хотя бы в целях предосторожности. Где он находится в данную минуту?

– Я уже сказал вам: поезд идет в особом режиме. Его можно остановить только в случае крайней необходимости.

– То, что отравлены спящие люди, а трое убито на платформе, – это не крайняя необходимость? Прикажите Спенсу связаться по радио с...

– У вас нет доказательств, что существует связь между...

– Какие вам еще нужны доказательства? Из вашего поезда вытекает газ! Передайте машинисту по радио, чтобы он остановился в каком-нибудь глухом месте и стоял, пока мы не узнаем, в чем дело. Не кладите трубку! Вы меня поняли?

Слышно было, как кто-то вполголоса советовался с кем-то, потом раздался покорный вздох Гэлвея.

– Хорошо, мы пошлем радиограмму машинисту и спросим, не заметил ли он чего-нибудь подозрительного.

– Спасибо и на этом. Буду ждать у телефона.

Когда Гэлвей снова взял трубку, его голос слегка дрожал. Он сообщил, что ни машинист Джо Дори, ни помощник машиниста Тальбот, ни проводник служебного вагона Бад Шивинг на запросы не отвечают.

– Кессон думает, что поезд проехал Сакраменто. Он пытается связаться с Сакраменто, но там тоже никто не отвечает.

– Кошмар! Все-таки постарайтесь восстановить с ними связь. Если удастся, скажите, чтобы поезд остановили подальше от населенных пунктов.

– Я должен получить разрешение от своего начальства. Даже разговаривая с вами, я нарушаю инструкции. По инструкции полагается письменно...

Джим в сердцах бросил трубку, потом набрал номер телефона оклендской диспетчерской. Дежурил Фрэнк Таджима, которого он знал много лет.

– Газ, от которого люди застывают на месте? – спросил Таджима, уверенный, что Джим шутит. – Он вытекает не иначе как из здания городского совета...

– Я не шучу, Фрэнк. – Джим быстро ввел его в курс дела, и уже через тридцать секунд Таджима был готов признать – по крайней мере, пока не уверится в обратном, – что 7661-й действительно везет цистерны, из которых вытекает нервно-паралитический газ. Джим сказал, что в Рино не смогли связаться ни с машинистом, ни с диспетчером в Сакраменто. Может, ему повезет больше.

Через некоторое время Таджима подтвердил, что Сакраменто и в самом деле почему-то отключился, хотя он разговаривал с Джо Дори не далее как десять минут назад.

– Я отправил его на запасный путь возле Фэрфилда, чтобы пропустить встречный. Он ни о чем таком не говорил. Подожди, попробую вызвать его по радио...

По радио никто не отзывался.

– Что ж, придется признать худшее. В Сакраменто диспетчерская находится рядом с путями, поэтому газ мог вырубить их всех сразу. А когда поезд проходил по запасному пути, могла пострадать и бригада. Как ты думаешь, они все еще там? – спросил Иган.

– Наверняка это может знать только Сакраменто. На моем дисплее поезда еще не видно.

Они быстро обсудили, что делать дальше. Таджима предупредит свое начальство, потом позвонит домой дорожному мастеру из Фэрфилда и попросит съездить к запасному пути и посмотреть, нет ли там 7661-го. Если он еще там, мастер должен нажать кнопку аварийной остановки на боку головного локомотива. Таджима постарается установить радиосвязь с бригадой и предупредит полицию и отделение по чрезвычайным ситуациям в Сакраменто. Джим разбудит дорожного мастера в Бенисии, попросит его выйти к путям и посмотреть, не идет ли поезд, а о результатах тот доложит посту в Окленде. Оба они выразили надежду, что беспокоятся понапрасну.

Как только Джим положил трубку, раздался звонок.

– Номер у тебя был занят целых двадцать минут. – Голос звучал слабо, но Джим тут же узнал его.

– Карен! Слава Богу! С тобой все в порядке? Что случилось?

– Я вдохнула немного этого газа, но с каждой минутой мне лучше. Джим, они отправили поезд с газом, он в пути, Сара и я пытались его остановить, но у нас ничего не получилось. Я высадила ее из машины на сортировочной станции в Спарксе, а сама хотела обогнать поезд и перегородить ему дорогу своей машиной. В Траки я его упустила и решила позвонить тебе, но вдруг все мое тело онемело, я не могла даже говорить. Очнулась уже в больнице, несколько минут тому назад.

Джим рассказал ей, что Сара была одной из трех пострадавших в Спарксе. Двое умерли – железнодорожный полицейский и неопознанный мужчина, Сара находится в больнице в критическом состоянии.

Услышав это, Карен тяжело вздохнула.

– Неизвестный мужчина, – заметила она, – возможно, Джамал, который преследовал нас с Сарой. Он один из арабов, заминировавших поезд.

– Что? Поезд заминирован?

– Да. Это сделали два иранца. Они не хотят, чтобы Ирак получил “манекен”. – Она коротко пересказала все, что узнала от Сары, пока они ехали в машине. – Газ находится в трех серебристых цистернах с надписью “Молоко”. Каждая цистерна разделена на пять отсеков, к ним прикреплены заряды, которые взрываются по радиосигналу. Передатчики спрятаны в городах по пути следования поезда. Они срабатывают автоматически.

– В каких городах? Пресвятая Богородица...

– Джамал и другой человек, по имени Махмед, они не хотели взрывать сам поезд, они хотели, чтобы газ распространился по территории штата. Чтобы американцы на себе испробовали свое оружие... Сара дала мне список городов.

Джим быстро записывал: Траки, Оберн, Сакраменто, Фэрфилд, Бенисия, Ричмонд, Беркли...

– Самый большой взрыв произойдет в Окленде: если поезд дойдет туда, взорвется целая цистерна.

– Не беспокойся, – сказал Джим. – Мы остановим состав, даже если для этого придется пустить его под откос. – Он старался, чтобы голос его звучал уверенно, но в голове роились сомнения. Если поездная бригада выведена из строя, сделать это будет очень и очень нелегко: от Фэрфилда до Бенисии всего семнадцать миль, а на пути от Бенисии до Окленда на протяжении двадцати пяти миль незаселенных участков практически нет, один город плавно переходит в другой. Да и как пустить под откос поезд вместе с людьми, которые, возможно, еще живы? А что, если у Карен неверная информация? – Карен, откуда ты все это узнала? Как ты оказалась вместе с Сарой?

– Об этом после. Слушай внимательно. Газ окрашен в голубой цвет, не имеет запаха. Проникает через кожу, поэтому противогазов недостаточно. Сообщи об этом всем, кому можешь.

– Есть ли какое-нибудь противоядие? И можно ли его как-то остановить?

– Маленькая доза вызывает паралич на несколько часов. От большой можно умереть. Очень помогает кислород, его нужно давать больше, чем обычным больным. Понял?

– Понял... Если узнаешь еще что-нибудь, звони мне в Окленд. Я отправляюсь сейчас в центр управления (он дал ей номер телефона), а ты оставайся в больнице и делай все, что говорят врачи, хорошо? Хватит приключений для одной ночи. Ты не представляешь, как я рад слышать твой голос!.. Я так беспокоился за тебя!.. У меня все в голове спуталось. Я люблю тебя сильнее, чем думал.

– Взаимно. Потом мы поговорим об этом поподробнее. Джим, почувствовав прилив энергии, принялся действовать. Он бросился на корму своего плавучего дома, перепрыгнул через узкую полоску воды на соседний моторный катер, отвязал носовые и кормовые линии, и, забравшись в рубку, стал за штурвал.

– Эй, Алан! – закричал он. – Я хочу прокатиться! Как ты заводишь эту тарахтелку?

Снизу раздался скрип кровати, послышались громкие проклятия.

– Какого черта... Джим, это ты? Ты что, совсем рехнулся? Джим повернул ключ, и двойной мотор, проснувшись, отозвался низким, приглушенным рокотом.

– Да, я сошел с ума! Взошла полная луна, и я хочу ехать в Окленд! – Он включил задний ход, и катер попятился из дока.

Алан Лумис поднялся по лестнице в рубку. На нем было только полотенце, повязанное вокруг бедер. Выглядел он смущенным.

– Джим, побойся Бога, неужели ты хочешь кататься именно сейчас? Разве ты не знаешь, что я занят?

Джим успел вовремя включить передний ход, и только потому катер не врезался в плавучие дома, стоявшие на противоположной стороне бухточки. При столь резкой перемене направления Алан не удержался на ногах и упал на палубу. Снизу донесся встревоженный женский голос:

– Что случилось? Землетрясение?

Джим нажал на акселератор. Катер, вырвавшись на простор, летел вперед, прижимая его к кожаной спинке кресла. Оглушающий рокот мотора разрывал ночную тишину.

– Это что, шутка? – спросил Лумис, усаживаясь на сиденье рядом с Джимом. Он потерял полотенце, и его голое тело призрачно белело в темноте. – Думаешь, смешно? Я тебе этого не прощу, мерзавец ты этакий!

– Нет, я не думаю, что это смешно. Случилось ЧП – утечка ядовитого газа. Есть жертвы. Мне нужно как можно скорее попасть в Окленд. По воде это десять миль, а по дороге – двадцать. У тебя есть телефон на этом корыте? Дай-ка мне его...

Лумис, вытаращив глаза, смотрел на Джима, как будто хотел убедиться в том, что полнолуние не превратило его в оборотня.

– А ты не шутишь?

– Дай мне телефон. Пожалуйста.

– Алан, скажи ему, чтобы он уходил, – говорила женщина, поднимаясь по лестнице. – Почему он не уходит?

Джим набрал номер Таджимы, Алан и Хельга молча взирали на него.

Когда Таджима взял трубку, Джим, стараясь перекричать рев двигателя, рассказал ему все, что узнал от Карен: газ голубого цвета, и всем, кто подвергся его воздействию, нужно давать большое количество кислорода.

У Таджимы тоже были новости. Проследовав мимо блок-сигнала в Фэрфилде, поезд появился на дисплее оклендской диспетчерской. Шесть миль, от запасного пути до блок-сигнала, он прошел примерно за тридцать минут и сейчас должен идти со скоростью, по крайней мере, пятьдесят миль в час. Высоким, срывающимся голосом Таджима сообщил, что с поездной бригадой связи по-прежнему нет, но Сакраменто отозвалось – туда прибыла аварийная команда. Оказывается, сразу же после того как прошел поезд, были парализованы шесть человек из ночной смены, диспетчер района, начальник сортировочной станции, два тормозных кондуктора и два ремонтника.

– А как насчет стрелки у Санта-Розы? Ты можешь ее перевести из Окленда? Если поезд идет без управления, лучше направить его на север, где меньше населенных пунктов.

Таджима ответил, что дистанционные переключатели в районе Бенисии вышли из строя, потому что суслики обгрызли изоляцию на подземном кабеле. С запасного пути возле элеваторов в Диксоне – это в восьми милях к востоку от Вакавила – отправили вдогонку локомотив. Если он сможет развить скорость, скажем, девяносто миль в час и не будет останавливаться на красный свет, то сможет догнать “беглеца”, не доезжая до моста в Бенисии, прицепиться к хвостовому вагону и включить тормоза.

– При условии, конечно, что 7661-й не наберет скорость на спусках, – добавил Таджима, – иначе...

– Фрэнк, – прервал его Джим, – поезд заминирован. Когда он проезжает по какому-нибудь городу, взрываются заряды с дистанционным управлением, и из отверстия вытекает газ.

– Вот это номер!

– В конце концов может получиться так, что погибнет еще одна бригада и еще один локомотив выйдет из-под контроля. Скажи им, пусть держатся подальше от хвостового вагона, если заметят, что он голубого цвета.

– При скорости шестьдесят миль в час риск не такой уж большой. Ведь служебный вагон – двадцать шестой по счету. Не может быть, чтобы газ, пройдя двадцать пять вагонов, сохранил ту же силу и мог кого-нибудь убить. Как ты думаешь?

– Понятия не имею. Я получил все сведения от... от одного человека. Предупреди ребят, которые поехали в погоню, что это опаснее, чем они думают.

– Их все равно не остановить. Есть еще идеи? Ты дозвонился до Кемпински в Бенисии?

– Да, как только поезд там появится, он тебе позвонит.

– А что, если поднять вертолет? Чтобы пролетел вдоль маршрута?

– Ночью? Ничего не выйдет. Слишком много сигнальных сооружений, проводов электропередачи, путепроводов... Может повредить двигатель или сгореть на проводах. А то и попасть в облако газа.

– А если обратиться в армейскую часть и попросить выстрелить в сцепку? Тогда прекратилась бы подача воздуха в воздуховод. Джим отверг и эту идею.

– Чтобы все организовать, потребуются часы, а у нас в запасе только минуты. Легче пустить состав под откос... где-нибудь подальше от жилья.

– Давай подождем ответа от Кемпински. Что мне еще нужно сделать? Да, я дозвонился до Магнуса, начальника оперативного отдела Горной Тихоокеанской железной дороги.

– Вызови мне такси. Я нахожусь на моторном катере возле Алькатраса. Через десять минут буду на причале внешней гавани.

– Я пришлю кого-нибудь встретить тебя, Джим. У меня только одна надежда – что все это ложная тревога, что мы бредим.

– Я тоже на это надеюсь.

Сонный железнодорожный рабочий по имени Эрик Кемпински, надев комбинезон на голое тело и ботинки на босу ногу, забрался в свой “шеви-блейзер” и направился к путям – за полмили от дома. Чтобы немного освежиться, он опустил стекло и высунулся наружу. Сколько сейчас времени? Половина третьего? Три? До полуночи он играл на бильярде в клубе Вальехо и сейчас чувствовал себя препаршиво. Конечно, если бы он выиграл у Египтянина, настроение было бы получше.

Тот человек, что звонил по телефону, Иган, был очень взволнован, да и на линии стоял такой шум, что он еле слышал его. Этот Иган сказал, что какой-то поезд потерял управление и со страшной скоростью несется куда-то на запад. Ему, значит, нужно посмотреть, не прошел ли он мимо их станции. Бригада на вызовы не отвечает, проводник служебного вагона тоже не отзывается, из цистерн в середине поезда вытекает ядовитый газ. Ну и дела, от таких известий не заснешь.

На переезде было холодно и тихо. Полная луна, затмевая звезды, одна господствовала на небе. Нигде никаких огней. В окнах нескольких ферм, расположенных поблизости, также было темно, как и полагается в это время суток. Кемпински поежился и пожалел, что не захватил с собой куртку. Говорите, что хотите, но ночью в Калифорнии настоящая холодрыга, какая бы жара ни стояла днем. От этого хорошо спится. В три часа ночи человек должен лежать в постели и видеть десятый сон, а не мотаться в темноте, думая о проигрыше на бильярде. Он выключил двигатель и прислушался, вглядываясь в темноту вдоль рельсов. С востока до него долетел какой-то слабый шум. Нет, почудилось. Хотя... Стой! Шум усиливался, теперь его уже хорошо слышно. Он не мог ошибиться, это приближался поезд. Свет его прожектора виден у ранчо Лаффуна, за три мили от переезда. Похоже, он идет на хорошей скорости.

Кемпински завел мотор и свернул на проселочную дорогу – две колеи на краю огромного поля люцерны. Две мили дорога идет по прямой, пока не упрется в ирригационный канал. На этой дистанции он может догнать поезд и осмотреть его.

Установив боковое зеркало так, чтобы видеть прожектор поезда, Кемпински увеличил скорость до тридцати миль в час и включил фару на крыше кузова. Поворачивая ручку над своей головой, он направил луч света вверх и влево, туда, где скоро должен оказаться локомотив. В зеркале он видел, что состав нагоняет его машину. Поэтому он увеличил скорость сначала до сорока, потом до пятидесяти и наконец до пятидесяти пяти миль в час – самое большее, что мог дать автомобиль на проселочной дороге. Головной прожектор надвигавшегося поезда раскачивался из стороны в сторону, как мачете, разрубающее ночную тьму.

С нарастающим грохотом, в котором слились гул дизельных двигателей, лязганье стальных колес о стальные рельсы и шум ветра, пронесся первый локомотив, заслонив от Кемпински луну и погрузив его в тень. Не слышно гудка. Нет никаких признаков того, что машинист заметил прожектор машины, никто не ответил на приветствие, когда Кемпински дал сигнал. Дорожный рабочий видел на своем веку тысячи локомотивов, на многих ездил сам, но никогда ему не приходилось встречать такой странный поезд в таких необычных условиях. Четко вырисовываясь на фоне луны, эта черная громадина почему-то казалась далекой и зловещей. Он действительно был очень большим, самым большим из всех виденных Кемпински локомотивов, какая-то новая модель, рев двигателей говорил об их необыкновенной мощи. У него были более обтекаемые, чем у обычного локомотива, формы, а ветровые щитки напоминали прорези для глаз на первобытной маске. Кемпински снова и снова давал гудки, но безрезультатно. Поезд обратил на него не больше внимания, чем разъяренный черный носорог на муху.

Кемпински удалось некоторое время идти бок о бок с поездом. Он бросил быстрый взгляд на свой спидометр – пятьдесят девять миль в час. Держа руль одной рукой и дважды едва не потеряв управление, он другой рукой поворачивал ручку верхней фары, пока не направил ее на кабину локомотива. В окне со стороны машиниста никого не было. Кемпински наклонился вперед, потом, меняя угол зрения, откинулся назад, но не увидел никаких признаков того, что поезд находится под контролем человека. Дикое животное, слепое, безмозглое, мчалось по направлению к безмятежно спящим городам.

Отчаянно стараясь удержать машину на дороге, Кемпински перевел луч фонаря на второй, затем на третий локомотив. Никаких признаков жизни. Как такое может быть? Что они все – попрыгали с поезда, что ли? Или машинист и его помощник поубивали друг друга? А может, у них одновременно случился сердечный приступ, а заодно и у проводника служебного вагона? Невероятно, но факт – перед его глазами мчится на всех парах товарный поезд, за пультом управления которого никого нет, никого, кто мог бы... Стойте, а что там такое – на задней площадке третьего локомотива? Он спустил фонарь и выхватил лучом света фигуры двух мужчин. Один из них стоял на четвереньках и смотрел вперед, другой, по-видимому, пытался помочь первому, но оба они не двигались и были похожи на статуи из музея. Кемпински еще раз дал сигнал – и опять никакого ответа. Эти двое или мертвы, или очень похожи на мертвых – застыли, будто позируя перед художником. Человек на коленях очень напоминает... Джо Дори? Да! Эту гриву седых волос ни с чем не спутаешь...

– Джо! – кричал Кемпински сквозь ветер. – Джо!

Он вовремя перевел взгляд на дорогу и увидел, что она кончается обрывом. После того как он резко затормозил, машина проехала еще футов двести, перескочила через ограждение канала и остановилась на крутом склоне, ее двигатель наполовину ушел под воду. Кемпински не стал тратить время: фонарь на крыше еще горел, и он перевел его вверх на вагоны, проносившиеся мимо. Двусторонняя радиосвязь тоже работала, и он слышал голос Фрэнка Таджимы, просившего его сообщить, где он находится. Некогда разговаривать с Таджимой – поездскоро пройдет.

Дверь машины не открывалась. Кемпински отстегнул ремень, протиснулся через окно и взобрался по откосу к самым рельсам. Щурясь и отмахиваясь от летящего в глаза песка, он старался рассмотреть служебный вагон: может быть, ему удастся криком разбудить проводника и заставить его остановить поезд.

Глядя на восток, он видел приближавшийся хвост состава, но красного бокового фонаря, обозначающего служебный вагон, там не было. Промчался последний вагон, стих рокот двигателей и шум ветра, только слышался затихающий перестук колес. Служебного вагона не было! У этого хренового поезда не было служебного вагона! Он хорошо видел в лунном свете, как исчезает вдали последний товарный вагон.

Глава 22

– Прошу прощения, но на Эшфорд-авеню Джереми Дрэглер не значится.

Карен разговаривала по телефону-автомату, прикрыв рукой одно ухо, чтобы не слышать больничного шума.

– Может быть, он проживает где-нибудь в другом месте?

– Есть Химическая корпорация Дрэглера, расположенная на Сентинел-Каньон-роуд, – терпеливо разъяснял ей женский голос.

– Там не отвечают. Мне нужен Джереми Дрэглер.

– На Эшфорд-авеню нет никакого Джереми Дрэглера.

– Посмотрите на других улицах! – От нетерпения Карен даже повысила голос.

– Джереми Дрэглер в Рино не проживает, Д... – Дональд, Р... – Рональд, А... – Арнольд...

– Значит, его нет в справочнике. И все-таки вы должны дать его номер. Произошло ЧП! Дайте мне номер телефона Дрэглера!

– Очень жаль, но его фамилии здесь не указано.

– Что вы хотите сказать: что у него нет телефона, что он больше не проживает в Рино или что его телефон не имеет номера?

– Прошу прощения...

– Мне необходимо получить номер телефона Джереми Дрэглера! Кто может мне его дать, кроме вас? Ваш начальник?

– Можете поговорить с ночным бригадиром. Но я сомневаюсь, что она даст вам номер, которого нет в справочнике.

– Может быть, даст, когда я вдолблю в ее башку, что произошла катастрофа! Как ее зовут? Соедините меня с ней!

– Она отошла на минуту.

– Черт побери!

– Она вернется в течение часа...

– В течение часа?

– Она вам позвонит. Оставьте ваш номер.

Карен заорала, что ее номера нет в справочнике и швырнула трубку. Прижав пальцы к вискам, она пробиралась к входной двери, стараясь сообразить, что же ей делать дальше. Она шла, осторожно перешагивая через лежащих на полу больных и уступая дорогу спешащим врачам, медсестрам и санитарам. Пострадавшие продолжали прибывать, некоторые приходили сами, других приносили на носилках. Карен заметила, что несколько больных, еще недавно находившихся без сознания, сейчас уже сидели.

Из всех людей, которые знали, как бороться с утечкой “манекена”, Карен был известен только Дрэглер. Когда он приходил к ней с Трейнером после смерти Гила, и раньше, на вечеринке для сотрудников, он показался ей немного не от мира сего, но вполне здравомыслящим человеком. В конце концов, если он сам не знает, как остановить утечку газа, то наверняка может назвать тех, кто может в данном случае помочь советом. Он показался Карен старым добродушным занудой, который вряд ли способен изобрести ядовитый газ или убить мешающего ему человека, – не то что Трейнер. Скорее всего тот держал старика в неведении. Трейнера она боялась, но Дрэглера, без сомнения, можно уговорить, думала Карен.

В вестибюле больницы толпились теле– и радиожурналисты и представители прессы, а также родственники и друзья пострадавших. У регистратуры с блокнотом в руках стоял доктор Краули, он обсуждал с сестрой приемного отделения, куда класть больных. Четыре агента безопасности охраняли проход к стеклянной входной двери, залитой каплями дождя. Карен видела огни на крышах полицейских машин, карет “Скорой помощи” и такси. Большие часы на стене показывали половину четвертого утра.

Краули спросил ее, как она себя чувствует.

– Плохо сгибаются суставы, – сказала Карен, вытягивая руки и вращая плечами, – и немного болит голова, будто выпила лишнего после лыжной прогулки.

– Найдите себе место и полежите. Не надо утомляться.

– Потом. А сейчас я должна кое-что сделать. – Распахнув стеклянную дверь, она вышла на улицу. Краули махнул ей рукой и переключился на окружавший его хаос.

Сумочка и ключи были при ней, но машина, по всей видимости, осталась в Траки возле “Закусочной Дуайта”. Она нашла свободное такси и, забравшись в него, сказала:

– Эшфорд-авеню. Учтите, я очень спешу.

* * *

Вокруг залива Сан-Франциско – шириной десять и длиной пятьдесят миль – проживает около двух миллионов человек, и за три часа до рассвета почти все они безмятежно спят. В его северной части, к югу от Вальехо и мостов, пересекающих пролив Каркинез, Горная Тихоокеанская железная дорога проходит по восточному берегу мимо таких городов, как Пинол, Ричмонд, Эль-Серрито, Олбани, Беркли и Окленд. Окленд соединяется с Сан-Франциско мостом Бэй, который в два раза длиннее и почти такой же величественный, как мост через пролив Золотые Ворота. Следуя дальше на юг, дорога минует Сан-Леандро, Сан-Лоренцо, Хэйуорд, Фремент, Милпитас и, наконец, Сан-Хосе. Но у поезда номер 7661 почти не было шансов дойти до этих мест, поскольку сортировочная станция Горной Тихоокеанской железной дороги в Окленде задыхалась от огромного количества скопившихся там вагонов.

Запыхавшийся – он поднялся пешком на третий этаж, – мокрый после своего морского путешествия на катере, Джим Иган прибыл в Оклендский центр управления и услышал от Фрэнка Таджимы плохие новости. В маленькую комнатку набилось человек шесть, свет выключили, чтобы легче было читать надписи на электронных мониторах и дисплеях. Следом за Джимом в комнату вошел начальник оперативного отдела округа Сьерра Леон Магнус, смущенный тем, что первый раз в жизни явился на работу без галстука – его подняли с постели. Не обращая на него внимания, Джим протиснулся к пульту управления.

– На магистральной линии стоит около сотни вагонов, – объяснял Таджима, указывая на схему сортировочной станции. – Пока мы их разведем на запасные пути, “беглец” как раз будет здесь. К тому же запасные пути тоже забиты.

– А как насчет двенадцатого и тринадцатого? – спросил Джим, изучая план и указывая на пути, проходящие по краю территории станции.

– Нет, там слишком крутые повороты, при скорости шестьдесят миль в час он сойдет с рельсов.

– Он идет с такой скоростью?

– Так говорит Кемпински. Он видел этот поезд. Видел Джо Дори и его помощника, застывших как статуи на задней площадке третьего локомотива. Остается одна надежда – что мы успеем освободить пути, прежде чем он появится здесь, иначе неизбежно грандиозное крушение. Если мы расчистим ему дорогу, он будет идти на юг, пока у него не кончится горючее.

– Сколько времени у нас осталось?

– Минут тридцать. Джим покачал головой.

– Эта идея не годится. Цистерны с газом заминированы, они должны взорваться в Ричмонде и Беркли, а самый большой взрыв произойдет где-то здесь. Нужно остановить его до Бенисии.

– Поздно. Он уже прошел ее.

– Послушайте, Иган, почему вы вмешиваетесь не в свое дело? – решил сказать свое слово Магнус – ему явно не нравилось это чрезвычайное происшествие, он просто отказывался его признать.

– Потому что я работал здесь диспетчером пять лет и знаю каждый дюйм пути как свои пять пальцев. Потому что у меня есть информация, которой нет ни у кого другого.

– Нелепая информация о каких-то бомбах, диверсиях и нервно-паралитическом газе. Откуда вы все это взяли?

– Утром объясню. Пожалуйста, идите к себе в кабинет, мистер Магнус, и предоставьте нам решать эту проблему.

– Прекрасно, утром вы все объясните. Завтра вообще будет много всяких объяснений.

– И большинство из них придется давать вам. Кто предоставил этому поезду режим “зеленая улица”, который разрешается только для перевозки военных грузов? Почему ядовитое вещество не было маркировано, как полагается? Почему было отдано предпочтение компании Дрэглера? Вам и Вэйну Гэлвею из отделения Рино лучше хорошенько подготовиться к этим вопросам.

Магнус в ярости вышел из комнаты, грозя посадить Джима под арест. Джим с презрением махнул рукой и повернулся к Таджиме.

– Посмотрим, нельзя ли остановить его до Пинола, – сказал он. – Там есть участки очень мало заселенные, например прямая на Херкюлес. Где сейчас локомотив, высланный в погоню из Сакраменто? Свяжись с ним по радио и скажи машинисту, чтобы он держался от нашего поезда подальше, пока не выйдет на прямую. Вот там ему нужно будет прибавить скорость, прицепиться к служебному вагону и остановить весь состав. Скажите ему, чтобы после этого он дал задний ход и...

Подняв руку, Таджима остановил его.

– Служебного вагона нет, – сказал он. – Кемпински в этом абсолютно уверен.

– Значит, он где-то отстал, потому что, когда поезд выезжал из Спаркса, служебный вагон был. Не более двадцати минут назад я разговаривал с Гэлвеем.

Они в изумлении посмотрели друг на друга, потом вызвали на дисплее компьютера участок Фэрфилд – Бенисия. Один красный отрезок обозначал “беглеца”, другой – преследующий его локомотив. Внезапно желтый отрезок между ними стал красным.

– Что за черт? – прошептал Таджима. – Неужели это служебный вагон? Он катится назад! Я говорил Гарри держать ухо востро, но... Боже...

Таджима схватил радиомикрофон.

– Говорит Окленд! Гарри, Гарри Коллинз! Ты слышишь меня? Присматривай за служебным вагоном! Он катится к тебе со следующего блок-участка! Прием.

– Если он вовремя увидит его, – сказал Джим, – то сможет прицепить к своему локомотиву. Скажи ему это. Скажи ему, что он должен перехватить “беглеца” до Пинола.

– Гарри! – кричал Таджима. – Ты слышишь меня? Гарри! Он не отвечает!

Постепенно к Баду Шивингу вернулось сознание. Темно. Он слышал стоны, пение сверчков и какой-то отдаленный гул. Все было залито призрачным сиянием, похожим на лунный свет. Действительно, стоит полнолуние, вспомнил он. Когда они спустились с гор, и поезд остановился, он находился на задней площадке и заметил, что луна похожа на большой серебряный доллар, прячущийся за верхушки сосен. Бад перевел глаза на предмет, лежавший на расстоянии нескольких дюймов от его лица. Это была игральная карта, четверка пик. Рядом валялись еще две карты, одна “рубашкой” вверх, другая – “рубашкой” вниз. Какая-то черная дама, может быть...

И тут все происшедшее всплыло в его памяти: игра в покер, голубой газ, лысый человек, побежавший отцеплять вагон, крики, замешательство, ощущение беспомощности, когда его застывшее тело стало падать на пол. Он вспомнил, что рассказывал лысому ученому, как отцепить вагон...

Бад раскрыл ладони и пошевелил пальцами... Они едва слушались, каждое движение причиняло боль. Гул приближался. Щекой он чувствовал, как дрожит пол. Сосредоточившись, собрав в кулак всю волю, Шивинг приподнялся на локте. Облака закрыли луну, стало темно, но он различил на полу два тела: Трейнер, важная шишка из Химической корпорации, и иностранец, имени которого он не помнил. Трейнер стонал и пытался перевернуться на спину, иностранец хрипел. А где Ордман? Шивинг медленно повернул голову. Через открытую переднюю дверь он видел белый рукав рубашки Ордмана, зацепившийся за ограждение.

Шивинг понял, что, прежде чем потерять сознание, тот успел выползти на переднюю площадку. Он был уверен, что это именно передняя площадка, а теперь вагон ехал почему-то в другом направлении. Неужели Ордман повернул клапан и служебного вагона тоже? Зачем он это сделал? Чтобы остановить его? Они отцепились на склоне, вот что, и теперь служебный вагон катится в обратную сторону, и с довольно большой скоростью – по крайней мере, миль двадцать в час.

Что означает этот гул и белый луч света, мечом прорезавший темноту?

Проводник повернул голову к задней двери, которая тоже была открыта. Так оставил ее Ордман, когда ворвался в салон и схватил бутылки с карточного стола. В рамке двери чернела ночь, которую разрезал своим светом Прожектор приближающегося локомотива. Гул нарастал. Вздрагивающий пол вызвал неожиданное воспоминание: он увидел вдруг рябь, которая бежала по поверхности молока в его чашке, когда рядом с их домом в Чикаго проходил поезд подземки. Боже, он не вспоминал об этом целых сорок лет.

Свет слепил глаза, но Бад все-таки не мог отвести от него взгляда.

– Поезд идет, – попытался он сказать, но слова застревали в горле, и он не знал, слышат ли его остальные пассажиры. – Надо прыгать!

Но спрыгнуть он не мог. В те десять секунд, которые остались до столкновения, он сумел только приподняться на одно колено и чуть-чуть передвинуться к двери. Он лежал неподвижно и смотрел, как стремительно приближается прожектор. Почему так быстро? Поезд идет со скоростью, по крайней мере, семьдесят или восемьдесят миль в час. Неужели машинист не видит красный свет? Неужели диспетчер не предупредит машиниста, что путь занят? Не замечают они нас, что ли? Наверное, вагон перешел из одного блок-участка в другой прежде, чем машинист успел нажать на тормоз. Да, по всей видимости, так оно и есть. Бад кивнул, довольный, что разгадал загадку.

Сверкающее острие меча все ближе и ближе, оно уже у самого его лица, но он бессилен что-либо изменить. Гул перерос в грохот, сквозь который до него донесся шепот Трейнера:

– Что это? Что это?

Слова заглушил гудок, поразительно громкий и высокий, раздался скрежет тормозивших колес.

Вот сейчас они увидели нас и начали тормозить. Двести тонн стали неслись ему навстречу со скоростью семьдесят миль в час. Между ними осталось двести футов, сто, пятьдесят... Почему? Что он сделал неправильно?

Бад Шивинг закрыл глаза. Прошептал: “Господи, помилуй меня” – и приготовился к концу.

* * *

Вычурные кованые ворота преградили путь.

– Приехали, – сказал Карен шофер.

– Остановитесь здесь и ждите меня. Поставьте машину так, чтобы никто не смог выехать.

– Вы шутите? Я не собираюсь впутываться в ваши семейные деда... если только мне не заплатят как следует.

– Тогда просто подождите меня. Оставьте счетчик включенным.

– Об этом не волнуйтесь.

Дом, спрятавшийся за высокой живой изгородью, стоял на некотором отдалении от дороги. Карен протиснулась в щель между изгородью и одним из кирпичных столбов и побежала по закруглявшейся подъездной дороге к дому, светившемуся огнями. Высокий худой человек грузил чемоданы в багажник машины и разговаривал со стоявшей в дверях женщиной.

– Какая разница! – говорил он. – Все, что нужно, мы можем купить прямо на месте. – Карен сразу узнала этот пронзительный голос.

– Как какая разница? Ну и ну! Как же я могу собирать вещи, если не знаю, куда мы едем – на Амазонку или на Северный полюс?

– Положи что-нибудь в сумку и, ради Бога, давай скорее в машину! Если я тебе скажу, куда мы едем, не будет никакого сюрприза.

Миссис Дрэглер, царственная семидесятилетняя женщина, стояла в дверях, как капитан корабля за штурвалом.

– Ну хорошо, я возьму меха, так, на всякий случай. Хотя вся эта затея – чистое безумие. Ведь сейчас глубокая ночь! – И она величественно вплыла в дом.

– Уезжаете? – спросила Карен, возникая за спиной у Джереми Дрэглера.

Он обернулся, удивленный, но быстро пришел в себя.

– Миссис Тротт? Мы разбудили вас? Прошу прощения. Я хочу сделать Милдред сюрприз ко дню рождения – неожиданное путешествие... – Закрыв багажник, он всмотрелся в Карен. – Я думал, что вы миссис Тротт, наша соседка.

– Вы узнали, что произошла утечка газа, и сматываете удочки, не так ли?

– Кто вы такая? Я вас где-то видел. – Дрэглер вертел в руках ключ от машины и потихоньку продвигался к дверце водителя.

Карен схватила его за запястье, жесткое и тонкое, как ручка швабры.

– Я Карен Эллис, вдова Гила Эллиса. Вы не можете уехать, мистер Дрэглер. Ваш газ вытекает из поезда. Вы должны помочь...

Старик дернул руку, стараясь освободиться.

– Вы что, с ума сошли?

– Расскажите все, что вы знаете, – настаивала Карен, – расскажите прямо сейчас. Произошла катастрофа, и жертв может быть гораздо больше, если...

Дрэглер отчаянно рванулся. Карен удивилась, откуда у этого человека, такого хрупкого на вид, столько сил и энергии. Однако ей удалось удержать его руку и не дать ему открыть дверцу машины.

– Пустите меня! – прошипел Дрэглер. – Убирайтесь отсюда, или вы об этом пожалеете...

– Я никуда не уйду и вас не выпущу, пока вы не сообщите в больницу и на железную дорогу, что делать с утечкой газа.

Размахнувшись другой рукой, Дрэглер ударил Карен по голове – будто стукнул деревянной палкой. Когда он замахнулся еще раз, Карен перехватила его руку своей свободной рукой. Они изгибались и кружились на месте, повторяя движения друг друга, словно в молчаливом танце. В припадке ярости старик попытался лягнуть ее, но Карен, сдвинув колени вместе, отбила атаку. При этом она ухитрилась не выпустить его запястий.

– Вы хотели ударить меня? Подумайте, я ведь могу сделать то же самое. – Чтобы продемонстрировать свое умение, она пнула его своим острым каблуком и услышала, как он взвыл от боли. Она навалилась на него, стараясь прижать к машине, но не смогла с ним справиться. Отклонившись в сторону, он схватил рукой ее шею; рукав кляпом забил ей рот. Он был старик, она – молодая женщина в прекрасной физической форме, но она еще не полностью оправилась от отравления “манекеном”, и потому их силы были примерно равны. Более того, постепенно он начинал брать верх.

Внезапно перед ними возникла Милдред Дрэглер с охапкой мехов в руках. Изумленно подняв брови, она поинтересовалась:

– Позвольте узнать, чем это вы занимаетесь?

Джереми Дрэглер был занят тем, что, казалось, пытался пробить головой Карен кузов машины, а Карен оказывала ему всяческое сопротивление. Некоторое время Милдред Дрэглер наблюдала за этим молчаливым поединком, потом спросила:

– Джереми, кто эта женщина?

– Су... сумасшед... шая, – пыхтя от натуги, ответил он.

– Позвать полицию?

– Да нет! Помоги мне... выгнать ее.

Карен запустила зубы в державшую ее жилистую руку и, когда кольцо вокруг шеи ослабло, отпустила его запястья и тут же, обхватив по-медвежьи, прижала обе руки Дрэглера к туловищу. Он застыл, притиснутый к машине. Их лица почти соприкасались.

– Сдавайтесь, или я откушу вам нос, – прошипела Карен.

– Милдред, помоги!

Миссис Дрэглер аккуратно положила меха на крышу автомобиля и подняла с земли дорожную сумку.

– Произошла утечка газа... – задыхаясь от усилий, говорила Карен. – Из поезда вытекает нервно-паралитический газ, произведенный на заводе Дрэглера. Погибли люди, многие находятся в тяжелом состоянии...

– Что? Нервный газ? Это правда, Джереми? Ты категорически уверял меня, что вы этим не занимаетесь и никогда заниматься не будете, что бы ни говорил твой дурак генерал.

– Бей ее! – еле выдохнул Дрэглер. – Бей ее!

– Нет! – закричала Карен. – Бейте его! Он хочет удрать из страны! Он должен сказать все, что знает об этом газе!

Жена Дрэглера угрожающе раскачивала свою дорожную сумку.

– Я думаю, она права, Джереми. Решил уехать в отпуск посреди ночи? Не выйдет.

Дрэглер, почувствовав новый прилив энергии, вырвался из объятий Карен и, прежде чем она успела опомниться, схватил ее за волосы и потянул к машине. Она выставила вперед ногу, но он подставил свою костлявую голень, и она, споткнувшись, на мгновение потеряла способность сопротивляться. Тогда он с неожиданной силой стукнул ее головой о кузов автомобиля, потом еще и еще раз.

Милдред Дрэглер, размахнувшись, изо всех сил ударила Джереми по лицу, отчего он тут же свалился на землю. Карен прижала одну его руку, Милдред – другую.

– Ты лгал мне, Джереми, – сказала Милдред Дрэглер. – Вот, оказывается, почему ты вскочил среди ночи и стал метаться по дому как сумасшедший. Я сразу поняла: тут что-то не так.

– Ты веришь... Ты веришь этой сумасшедшей, а не мне?

– Да, потому что то, что говоришь ты, не имеет смысла, а то, что сказала она, объясняет все.

– Газ вытекает, – пояснила Карен, переводя дыхание, – а поезд никем не управляется. Он может сойти с рельсов... Дрэглер поморщился.

– Никем не управляется? Мне сообщили только об аварии в Траки, а не... вы уверены?

– Два иранца заминировали цистерны с газом, некоторые взрывные устройства уже сработали. Если поезд дойдет до Окленда, взорвется целый вагон. Можно ли как-нибудь прекратить утечку газа, не дать ему распространиться? Существует ли какое-нибудь противоядие? Что вообще можно сделать? Пожалуйста, у нас почти не осталось времени...

Они позволили ему сесть. Покачав головой, он сказал:

– Я... не нужно мне было... Я знал, что-нибудь вроде этого... Я говорил Трейнеру, что мы... Если бы... – Он спрятал лицо в ладони и глубоко вздохнул.

Карен потрясла его за плечи.

– Если целая цистерна с этим проклятым газом взорвется посредине города, что нужно делать?

– Мне приходит в голову только одна вещь, но я не знаю, выполнима ли она...

Карен внимательно выслушала все, что он сказал, затем побежала в дом звонить по телефону.

Глава 23

– Вода? – переспросил ее Джим Иган. – Сколько воды? Из шлангов?

В комнате стоял шум, и голос Карен был едва слышен. Заслонив трубку рукой, Джим напряженно ловил каждое слово.

Сквозь толпу, сгрудившуюся возле пульта управления, к Джиму пробирались Леон Магнус и двое железнодорожных полицейских. Магнус приказал ему положить телефонную трубку, но Джим не обратил внимания на его требование.

– Пожарных шлангов недостаточно, – говорила Карен по телефону. – Во всяком случае, если взорвется вся цистерна. Дрэглер сказал, что газ необходимо затопить водой. В лаборатории они хранят пробирки в бочках с водой. Вода нейтрализует газ.

– Ради Бога, мы же не в лаборатории! К нам сюда мчится целый состав! У нас нет бочки!

– Зато у вас есть залив. Направьте поезд в залив.

– Ты что, спятила? Это твоя идея?

– Нет, Дрэглера.

– Ну конечно, это же не его поезд. Хорошо, слушай меня... Не занимайте телефон: наверное, кто-нибудь из наших людей захочет поговорить с ним. А ты возвращайся в госпиталь, нельзя убивать себя, бегая как сумасшедшая.

Джим передал телефон стоящему рядом человеку и начал объяснять собравшимся, что нужно делать.

– Подождите минутку, Иган, – прервал его Магнус, – здесь распоряжаюсь я. Если вам это не нравится, я арестую вас за правонарушение. Вы ведь даже не работаете в нашем отделении. Я приказал очистить первый путь, чтобы поезд мог свободно следовать дальше на юг, пока у него не кончится горючее. Это должно произойти где-нибудь в районе Ватсонвила.

– Леон! – закричал Джим, в отчаянии потрясая кулаками. – Отступись и дай нам с Фрэнком довести дело до конца! Где-то на этом отрезке пути цистерна должна взорваться. Мы не можем допустить, чтобы, благополучно проехав здесь, поезд выпустил где-то ядовитый газ и на многие мили вокруг...

– Откуда ты знаешь, что цистерна должна взорваться? Джиму пришлось коротко объяснить следующее:

– Одна женщина, ее зовут Карен Эллис, вдова человека, который разрабатывал этот газ, она... о черт, не она, а ее подруга знает людей, которые заминировали поезд. Она только что звонила из дома Дрэглера в Рино – ему принадлежит этот проклятый завод. Только полностью погрузив цистерну в воду, можно...

– У нас нет доказательств, что газ выходит именно из нашего поезда...

– Открой глаза, Леон! Пострадавшие стали поступать в больницы Траки и Сакраменто сразу же после того, как там прошел 7661-й, и я готов поспорить: то же самое происходит сейчас в Бенисии. Впереди Ричмонд и Беркли, там взорвутся отдельные отсеки в цистернах, а в Окленде взлетит на воздух вся цистерна! Придется отправить поезд под воду.

– Черта с два! Погубить три локомотива и пятьдесят товарных вагонов с грузом из-за каких-то нелепых догадок, которые мы даже не можем проверить...

– У нас нет выбора – или мы должны отравить тысячи людей, или...

– Может, там и нет никаких зарядов! Утечка – да, но взрывные заряды? Ты бредишь. Ты и твоя Карен сошли с ума... Вскочив на ноги, Джим закричал:

– Ты понимаешь, что они взорвутся не на артишоковых полях Ватсонвила, а здесь, в Окленде, под нашим носом? Ты тоже будешь отвечать, Леон, потому что дал разрешение на “зеленую улицу” для частного груза. Не надейся, что все как-нибудь обойдется.

– Не собираюсь давать разрешение на крушение, которое разорит всю компанию! Речь идет о локомотивах и подвижном составе стоимостью в двадцать миллионов долларов, не говоря уже о грузе!

– Плевать на локомотивы, подвижной состав и груз! Брызгая слюной и покраснев как рак, Магнус вопил:

– Твой план невыполним! Нет такого пути, по которому поезд можно направить в залив!

– Мы найдем такой путь! Кто-то из окружающих сказал:

– Кемпински видел на третьем локомотиве Дори и Тальбота. А что, если они еще живы?

– Мы снимем их, – ответил Джим не очень уверенно.

– Каким образом?

В комнате закипел яростный спор, каждый из присутствующих выкрикивал свое мнение. Огни на дисплее показали, что 7661-й покинул блок-участок Пинола и вошел в блок-участок Ричмонда. Через пятнадцать минут он будет в Окленде.

Таджима предложил спасительный компромисс. Он сказал, что вертолет оклендской полиции, оснащенный прожектором, уже находится в воздухе над Эль-Серрито и направляется на север. Он мог бы следовать за поездом и наблюдать за тремя цистернами. Если в Ричмонде произойдет взрыв, Джим попытается сначала спасти бригаду, а потом направить поезд в залив. Если взрыва не будет, командование возьмет на себя Магнус и “беглеца” направят через Окленд на юг по главной магистрали.

Джим утвердительно кивнул.

– Это справедливо. Ты согласен, Леон?

– Ну, что же... я...

– Вот и хорошо! Значит, договорились.

* * *

Через минуту после этого совещания по всем телефонным аппаратам диспетчерской Окленда начались беспрерывные переговоры. Полицейские участки и пожарные команды от Ричмонда на севере до Сан-Хосе на юге были предупреждены о возможной катастрофе. Администрации Окленда и других городов в южном направлении было предложено обеспечить эвакуацию жителей в районе двух кварталов от железнодорожных путей. Пожарники должны были поливать прилегающие к путям улицы водой из шлангов, чтобы предотвратить распространение газа. Связисты получили задание собрать всех городских врачей в местной больнице и рекомендовать им обращаться за советами, как лечить пострадавших от “манекена”, к доктору Эрни Краули из общей больницы Рино, которому, в свою очередь, дали домашний телефон Джереми Дрэглера. Теле– и радиостанции должны были оповестить население о грозящей опасности, рекомендовать держать окна и двери плотно закрытыми и ждать дальнейших указаний. Поставили в известность также членов комитетов по чрезвычайным ситуациям города Сан-Франциско и штата, которые имели большой опыт спасательных работ, поскольку этому району всегда угрожали землетрясения. Им предстояло быстро развернуть аварийную коммуникационную сеть, приготовиться к получению необходимых запасов продовольствия и оборудования, поступающих из разных мест, и вместе с Красным Крестом разбить палатки для эвакуированных. Тихоокеанскую телефонную сеть предупредили о возможной лавине телефонных звонков и попросили держать свободными несколько телефонных линий и радиочастот.

В центр управления поступали новые сообщения: спасатели, работающие возле Фэрфилда, доложили, что оторвавшийся служебный вагон полностью разрушен и его обломки валяются на полях в радиусе мили. Одна пара колес на столкнувшемся с ним локомотиве сошла с рельсов и повредила пути. Бригада локомотива не пострадала. Проводник служебного вагона и все четыре пассажира, личность которых не установлена, мертвы.

Летчик полицейского вертолета сообщил по радио, что заметил поезд в Бруксайд-Драйв, северной части Ричмонда, и теперь следует за ним в южном направлении со скоростью примерно шестьдесят одна миля в час. Обнаружив серебристые цистерны и пролетев за ними с полмили, он отметил появившиеся струйки голубого газа или дыма. В ночной темноте плохо видно, но ему показалось, что газ распространяется к жилому кварталу на бульваре Рамрилл. Услышав об этом, Леон Магнус, сдаваясь, поднял обе руки и пожелал Джиму удачи.

Из Бенисии Магнусу позвонил директор больницы Святой Марии и рассказал, что несколько минут назад через город “со страшной скоростью” проследовал поезд. Удивительно, как он не сошел с рельсов, переезжая мост через пролив Каркинез. И теперь в больницу на машинах “Скорой помощи” и просто на частных автомобилях привозят людей с симптомами какого-то странного паралича. Не имеет ли железная дорога каких-либо сведений на этот счет?

Голосом, полным смирения, Магнус рассказал все, что знал, потом, с трудом переставляя ноги, спустился к себе в кабинет, этажом ниже, и сел за стол. Там он и просидел неподвижно остаток ночи, пребывая в шоке и не имея сил принять участие в спасательной операции.

* * *

Маневровый локомотив, тащивший дюжину цистерн с нефтью к перерабатывающему заводу Шеврона южнее бульвара Хоффмана, замедлил ход и остановился прямо на пересечении с шоссе, где шли ремонтные работы. Джексон, чернокожий инженер, начальник ночной смены, не понимал, зачем поезду останавливаться здесь и нарушать их график работ. Может быть, машинист – один из тех знакомых ему железнодорожников, которые всегда хотели позлить его?

– Эй! – закричал Джексон, задрав голову вверх, к кабине. – Что случилось? – Машинист локомотива смотрел в другую сторону и, казалось, не слышал его. – Эй! – крикнул он опять, громче прежнего.

Дверь кабины распахнулась, и из нее выскочил второй человек. Сломя голову он пробежал по боковому проходу в конец локомотива, нагнулся и рванул на себя рычаг автосцепки. Локомотив отделился от остальных вагонов.

Джексон просунул голову между вагонами.

– Что это вы делаете? – спросил он. – Интересно, вы собираетесь увозить отсюда эти чертовы цистерны или нет?

– ЧП, – услышал он в ответ. – По главной магистрали к Ричмонду приближается потерявший управление поезд.

– Потерявший управление поезд?..

Человек помчался обратно к кабине. Джексон бежал рядом с локомотивом и кричал:

– Эй, не оставляйте здесь эти цистерны! У меня десять человек полночи вкалывали...

Рабочие за его спиной положили инструменты, некоторые закурили.

– Все нормально, начальник, – сказал один. – Пусть они остаются там, где есть.

Человек остановился и посмотрел на Джексона.

– Слушайте, вы не могли бы одолжить нам одного из ваших ребят?

– Ради Бога, не оставляйте здесь эти цистерны! – умолял Джексон.

– Мы можем спасти две жизни! Нам нужен большой, сильный парень, не боящийся рискнуть. Прямо сейчас! Ехать нужно немедленно! Один из рабочих вышел из толпы.

– Я согласен. Что нужно делать?

– Куда тебе, Марко! – махнул на него рукой Джексон и, обращаясь к человеку, спросил: – Может, я тебе подойду, приятель? У меня рост шесть футов четыре дюйма, и я самый лучший баскетболист в округе Контра-Коста.

– Залезай, и поехали!

* * *

Машинист Майк Шамос и кочегар Боб Баскин – они составляли бригаду локомотива, мчащегося на юго-восток до пересечения с главной магистралью, – быстро ввели Джексона в курс дела.

– Это безумие, – констатировал он, услышав их план. – Чистой воды безумие! Здесь нужен Рэмбо, или Робокоп, или еще какой-нибудь супермен.

– Больше некому. Поблизости от главной магистрали ни единого локомотива, кроме нашего. Потому – или мы, или никто.

Лютер Джексон переводил взгляд с Шамоса на Баскина и обратно. Они не шутили.

– Вы хотите, чтобы я дотянулся до другого локомотива и кого-то оттуда снял? На скорости шестьдесят миль в час? Да ветер с меня штаны сдерет!

– Второй локомотив будет частично гасить ветер... По крайней мере, так считает Иган.

– Кто такой Иган? Дерьмовый астрофизик? Он что, не знает, что между двумя локомотивами возникает эффект Вентури – такая труба, в которой увеличивается скорость ветра?

– А ты кто такой? Дерьмовый дорожный инженер?

– Вот именно. Джексон ухмыльнулся. Шамос поднял вверх руки.

– Если это кажется тебе очень опасным, то не надо. Справимся сами.

– Шутите! С вашими-то коротенькими ручонками? Предоставьте это Лютеру.

Когда возле Потреро-авеню локомотив свернул вправо и направился в южном направлении по левому пути, который обычно оставляют для поездов, движущихся на север, Шамос перевел рукоятку на восьмое деление и доложил по радио о своем местонахождении в диспетчерскую Окленда.

В ответ он услышал голос Игана:

– “Беглец” находится в миле от вас и быстро приближается. Шамос, если до Эмеривила у вас ничего не получится, бросьте это дело. У вас осталось около шести минут.

Без груза локомотив быстро набрал максимальную скорость – сорок миль в час. Шамос сидел за пультом управления с правой стороны кабины, Баскин и Джексон, высунувшись из окна за его спиной, всматривались в даль.

– Я вижу его! – закричал Баскин. – Вот он!

За небольшим изгибом пути поезд сперва был не виден, но теперь, когда путь выпрямился, можно было ясно разглядеть его головной прожектор, луч которого беспрестанно метался из стороны в сторону. Прожектор становился все ближе и ближе, придвигаясь каждые несколько секунд на длину вагона, и наконец его свет ослепил глаза наблюдателей.

В немом ужасе Лютер Джексон смотрел, как “Сабля-1” медленно догоняет их по соседнему пути. Обтекаемый силуэт корпуса и кабины, щитки, расположенные высоко на ветровых стеклах, – будто прищуренные глаза на хмуром лице, – придавали локомотиву какой-то сверхъестественный вид. Казалось, детская игрушка выросла до гигантских размеров, ожив в кошмарном сне. Джексон подумал, что в горах, наверное, прошла буря, потому что передняя часть и бока локомотива были заляпаны грязью. Он походил на раненое животное, потерявшее от страха разум и убегающее со всех ног, но объятое жаждой мести и готовое сокрушить все на своем пути.

Джексон никогда в жизни не видел такого громадного, мощного и опасного локомотива и очень сожалел, что видит его сейчас. Одно дело – слышать про неуправляемый поезд, а другое – находиться рядом с ним, чувствовать, как рокот его двигателей раздирает уши, ветер бьет в лицо и вибрация массы металла отдается во всем теле. Вблизи эта неуправляемая громада казалась по-настоящему страшной. А то, что она неуправляема, стало понятно, едва Джексон заглянул в кабину – она была пуста. Джексон переглянулся с Шамосом, у которого комок застрял в горле.

– Я никого не вижу! – закричал Джексон, его голос тонул в реве двигателей и шуме ветра. – Вы говорили, что в проходе двое парней.

– Они на другой стороне! – крикнул Шамос через плечо. – Тебе надо перебраться на этот чертов локомотив и обойти вокруг корпуса.

– Еще лучше! Слушай, а почему бы мне, когда я туда переберусь, не выключить двигатели и не нажать на тормоз?

– Потому что из цистерн в середине состава вытекает ядовитый газ. Они собираются загнать поезд в залив!

– Ядовитый газ? – спросил Джексон, взглянув на кочегара. – А я думал, ты мне друг.

“Сабля-1” с двумя прицепными локомотивами, стремительно мчась вперед, обогнала спасателей еще на шесть вагонов, прежде чем Шамос увеличил скорость и начал приближаться к головному локомотиву. К тому моменту, когда он установил свою машину прямо напротив третьего прицепа, гонка продолжалась уже две минуты. В запасе у них было еще четыре.

Пройдя в самый конец прохода, Лютер Джексон перекинул свои длинные ноги через ограждение и встал, держась за него сзади руками. Баскин крепко схватил его за пояс, чтобы помочь ему бороться с ветром. Джексон прикинул, какое расстояние отделяет его от ограждения другого локомотива, который опасно раскачивался и подпрыгивал на рельсах.

– Ё-моё! Здесь, должно быть, футов десять!

– Да что ты, здесь и трех нет... давай, ты сможешь! Ты, наверное, играл в баскетбол, а это потруднее, чем прыгать.

– Сроду не играл. Я неуклюжий – у меня от природы обе руки левые.

Баскин в ужасе отшатнулся.

– Что ты говоришь?

– Шучу.

Джексон вытянул руку и ухватился за противоположное ограждение.

– Отпусти пояс – все в порядке.

Баскин его отпустил. Джексон распростерся между двумя локомотивами, стоя ногами на одном и держась руками за ограждение другого. Оставалось перешагнуть пропасть. Он не знал, как велика скорость ветра, но чувствовал, что тот, будто когтями, срывает с него одежду. “Сабля”, словно ощущая присутствие постороннего, ушла немного вперед, растянув тело Джексона под углом. Он глубоко вздохнул, прыгнул на другую сторону сияющей пропасти, перевалился через ограждение, стремительно побежал по проходу и исчез за углом корпуса. Через тридцать секунд он вернулся, таща за собой седого мужчину в клетчатой рубашке.

– Оба они живы! – крикнул он Баскину. – Только стонут и кряхтят! – Подняв неподвижного Джо Дори, как мешок с картошкой, он метнул его через пропасть, словно атлет, толкающий ядро на соревнованиях. Баскин подставил согнутые руки.

– Поймал! – прокричал он.

Через минуту Шамос радостно докладывал по радио Окленду:

– Они у нас. Оба живы и здоровы!

Пока он говорил, справа от него возникла башня Пасифик-Плаза. Впереди лежал сложный участок подходов к мосту Бэй.

Ему ответил Таджима, потому что Иган вылетел на вертолете в район порта.

– Не снижайте скорости, – распорядился он. – В Беркли взорвался один из отсеков цистерны, оттуда выходит большое количество газа. Держитесь впереди “беглеца”. Когда он свернет к докам, жмите на тормоза. Вас будет ждать машина “Скорой помощи”.

Глава 24

“Беглец” ворвался на сортировочную станцию Окленда, подобно урагану, обрушившемуся на морское побережье. Вагоны, кренясь, свернули вправо, по направлению к району порта. Громоподобный грохот двигателей, сливающийся с пронзительным визгом колес, сопровождал это движение. Угрожающе раскачиваясь на каждом повороте, поезд пробирался через лабиринт расходящихся путей. Нырнув в коридор между вагонами, “Сабля” то исчезала из виду, то появлялась вновь, извиваясь, словно змея с поблескивающими клыками и тянущимся сзади неправдоподобно длинным хвостом.

Из диспетчерской наверху станции “Шестнадцатая улица” Фрэнк Таджима и другие наблюдали, как проносится мимо чудовищный состав. От этого зрелища у Фрэнка перехватило дыхание и пальцы сжались в кулаки. Поезд казался ему привидением, страшным сном, мозг отказывался признавать его реальность. Шестидесятифутовые вагоны мчались со скоростью шестьдесят миль в час – в три раза быстрее того, что когда-либо двигалось по этому участку дороги. Запасные пути и стрелки не были приспособлены для такой скорости, от вибрации сотрясалось здание станции, дрожали окна и двери, подпрыгивали пепельницы, чашки, карандаши – все, что не было прикреплено.

Вскоре последний вагон скрылся из виду и рев урагана почти стих: “Сабля-1” поворачивала направо и направлялась по ветке, идущей к порту параллельно Седьмой улице, между Оклендской военной базой и военно-морскими складами. До доков оставалось меньше полутора минут хода. Находившиеся в диспетчерской люди переглянулись, словно перед их глазами только что промелькнул призрак.

Дрожащими руками Таджима взял рацию, слова с трудом вырывались из его горла:

– Джим... они... он приближается... повернул направо... ты должен... ты должен просто уйти с его дороги.

* * *

Костер, горевший в старой бочке из-под бензина, освещал сгрудившихся возле него бродяг. Они тупо смотрели, как к ним приближается большой трейлер с двумя прицепами. Их интересовало только одно: не тюремный ли это фургон, приехавший за ними. Шофер грузовика, Джон Тиеринк, для большей безопасности поднял стекла и покрепче запер двери машины. Он и днем-то боялся ездить по этому промышленному району, западнее шоссе Нимитц, а в четыре часа утра и подавно – у него просто мурашки бегали по коже. Здесь повсюду были склады, заводы, железнодорожные ветки, заборы с колючей проволокой, брошенные машины и свалки. Вдали виднелись, словно гигантские длинноногие насекомые или пришельцы с Марса, выстроившиеся в ряд портальные краны морской гавани, куда он и направлялся. Луна, еще недавно освещавшая дорогу, скрылась. Дувший с залива ветерок гнал в низину полотнище тумана. Фонари на этих мрачных окраинных улицах едва светились. Сердце Джона сжалось от страха, но он заставил себя улыбнуться. Туристы всегда думают, что Сан-Франциско – шикарный город. Посмотрели бы они на эти закоулки – у них бы кровь в жилах застыла.

Подъезжая к железнодорожному переезду на Седьмой улице, Тиеринк сбавил скорость и осторожно объехал выбоину. Он вез красное вино из долины Напа, предназначенное для отправки – куда бы вы думали? – во Францию! – и не хотел, чтобы осадок в бутылках взболтался. Он был большим поклонником этого вина и всегда возил его осторожно, будто нитроглицерин. Объехал он и кучу газет, валявшихся на мостовой, опасаясь, что под ними может быть битое стекло, а проколоть шину в этом районе – очень не здорово. Но если такое случится, он остановится у тротуара, задраит все отверстия в кабине и будет спать до рассвета. То же самое он сделает, если в порту не окажется грузчиков.

Перегнувшись через ремень безопасности, он потянулся к радиоприемнику и прибавил громкость, чтобы послушать слова старой забытой песни: “Ты всегда опаздываешь”.

– “Ты всегда опаздываешь, – вызывающе запел он назло окружающему мраку, в унисон с великим Лефти Фризеллом, – со своими поцелуями. Почему ты ко мне так относишься?”

Грузовик на самой малой скорости поравнялся с рельсами. В четыре часа утра поезда не ходят, поэтому нет смысла останавливаться... Он просто потихоньку перевалит через рельсы.

Поцелуи опаздывали, но опаздывал и Джон Тиеринк со своим грузом прекрасного вина из долины Напа, потому что в Вальехо его машина шесть раз ломалась. Хорошо еще, что это случилось в Вальехо, а не в порту Окленда. Его старый драндулет доживал свой срок. После разгрузки лучше всего было бы загнать его в залив и забыть о нем, а потом сказать страховой компании, что отказали тормоза.

Сидя в кабине, заполненной звуками радио и его собственным голосом, с закрытыми окнами, он неслышал никакого шума. И только в тот момент, когда передние колеса трейлера оказались на рельсах, его ослепил яркий луч света, идущий справа.

Что это, неужели поезд? Точно! Вот он, вынырнул из-за угла и мчится на него как сверкающий молот!

Джон Тиеринк замер от ужаса, не зная, на что решиться... То ли дать задний ход, то ли попытаться проскочить, то ли прыгнуть из кабины и бежать? Не в силах оторвать взгляд от приближающегося ослепительного пятна, он нажал на газ. Грузовик, протестующе взвыв, двинулся вперед, с трудом таща за собой два груженных под завязку прицепа. Прикинув скорость поезда и оставшееся расстояние, Тиеринк решил, что второй прицеп вряд ли успеет перевалить через рельсы. Он приналег на руль, стараясь заставить машину ехать быстрее. Раскачивающийся прожектор освещал то кабину трейлера, то прицепы, как будто локомотив выбирал место, куда бы посильнее ударить.

В боковое зеркало Тиеринк видел, как последняя пара колес второго прицепа прыгает по рельсам. “Ну, давай, давай! – молил он, слыша нарастающий грохот. – Нет! Слишком поздно!” Он сжался, ожидая удара. Со страшной силой era подбросило вверх, он стукнулся головой о крышу кабины и упал на сиденье.

Все кончилось так же внезапно, как и началось. Он сидел за рулем, очумело уставившись вперед. Двигатель заглох. Свет включенных фар пробурил два туннеля в стене надвигающегося тумана. Он пошевелил руками и ногами, покрутил туловищем. Вроде все в порядке, ничего не сломано. Сзади он слышал удаляющийся рокот колес и нежный булькающий звук. Что это, неужели выливается горючее? На всякий случай Тиеринк выключил фары и зажигание, подождал несколько секунд, чтобы успокоились нервы, потом расстегнул ремень безопасности и открыл дверь кабины.

Радость от того, что он остался жив, быстро сменилась гневом. Поезд, срезав заднюю стенку второго прицепа, вытолкнул его с рельсов на мостовую, тот опрокинулся, и ящики с вином оказались на земле – бутылки с вином валялись на асфальте! Некоторые из них все еще катились к обочине. Вино, залившее дорогу, в мутном свете уличных фонарей было похоже на кровь.

Когда последний вагон поезда скрылся из глаз, оставив позади себя лишь взметнувшиеся волны пыли и бумаг, Джон Тиеринк взорвался от ярости.

– Проклятые железные дороги! – кричал он в ночь, размахивая вслед поезду кулаками. – Почему без сигналов? Почему без гудка? Почему он несется с такой скоростью среди ночи? Сукины дети! Кто будет платить за все это? Всегда платит наш брат, шофер, а железная дорога – черта с два! ...Подожди-ка, – сказал он себе, немного успокоившись. – Пусть платит страховая компания. Это идея! Не было бы счастья, да несчастье помогло!

Внезапно из темноты появилась фигура человека, бродяги. Он медленно, пошатываясь, подошел к фонарю на обочине и стал осматривать обломки ящиков. Было видно, что ему холодно – потертое пальто не защищало от ветра. Бедняга, подумал Тиеринк. Ночует на улице... Да тут еще поезд столкнулся с прицепом рядом с его берлогой. Наверное, в штаны наложил от страха.

Немолодой мужчина осторожно нагнулся, потом выпрямился, держа в каждой руке по бутылке. Повернув их к свету, он внимательно изучил этикетки и, подняв голову к небу, воскликнул: “Спасибо тебе, Господи!”

* * *

Рельсы в конце пути исчезали под стальными ангарными воротами пакгауза девятого пирса, который Джим Иган выбрал потому, что только туда потерявший контроль поезд мог попасть, не рискуя сойти с рельсов на крутом повороте. Пакгауз стоял на сваях, забитых в илистое дно залива, и был окружен с боков бетонными платформами, на которых помещались портальные краны, разгружавшие и загружавшие океанские корабли. Над сорокафутовой глубиной вод залива возвышалась защищающая от наводнений дамба. К северу от нее, примерно на расстоянии мили, виднелись консольные пролеты моста Сан-Франциско – Окленд.

Когда Джим выпрыгнул из вертолета, его встретили охранник и трое портовых рабочих.

– Почему ворота закрыты? – закричал Джим на бегу.

– Ждем, когда подойдет сторож, ключ хранится у него, – ответил охранник. – Это не моя обязанность...

– Некогда ждать!

Он повел их к южной стороне пакгауза, где находилось помещение конторы. Подергав замок на двери, приказал охраннику:

– Стреляйте в замок. У нас осталось всего несколько минут. Охранник, худой молодой человек в очках и мешковатой форме, заколебался.

– Послушайте, я не могу этого сделать...

– Делай, что тебе говорят! Мы должны открыть дверь до того, как сюда прибудет поезд. Иначе разольется ядовитый газ. Стреляй! Ну, стреляй же!

Охранник, набрав побольше воздуха, прицелился из своего револьвера – он целился так, будто до этого никогда не держал в руках оружия, – и, закрыв глаза, выстрелил.

Слева от пирса стояло на якоре либерийское грузовое судно, его нос возвышался над крышей пакгауза. При звуке выстрела двое вахтенных выскочили на палубу и подошли к ограждению. Увидя их, Джим закричал:

– Эй! Вы говорите по-английски? Нам нужна помощь! Приближается поезд, потерявший управление!

Внутри пакгауза кто-то зажег свет и включил механизм, открывающий ворота, которые со скрипом поползли вверх. Рельсы шли по центральному проходу между рядами контейнеров и штабелями коробок. Путь в нескольких местах был загроможден: на нем стояли автопогрузчик, небольшой грузовик, лежала груда досок и несколько огромных катушек с кабелем.

– Очистить путь! – закричал Джим, взбираясь на автопогрузчик и включая двигатель. – Очистить весь путь до задней стены!

Заднюю стену закрывали горы картонных коробок – видимо, с японскими телевизорами, видеомагнитофонами и компьютерами. Убирать их уже нет времени, подумал Джим, но ничего, движению поезда они не помешают – слишком хрупкие. Он нашел рукоятку, управлявшую подъемными вилками, и начал сдвигать в сторону бетонные блоки, перекрывавшие конец пути. Едва он закончил, как Фрэнк Таджима сообщил ему, что “беглец” повернул к району порта.

– Хватит! – крикнул Джим. – Все уходим!

Рабочие успели убрать с путей все, кроме грузовичка, дверца которого была заперта. Взявшись дружно, они поднатужились и перевернули его на бок, освободив таким образом рельсы. Сквозь пелену тумана, поднимающегося от воды, Джим заметил приближающийся свет головного прожектора локомотива и, спасаясь от гибели, вместе со всеми бросился бежать.

* * *

Задняя стена пакгауза рухнула, словно пробитая гигантским кулаком. Подчиняясь силе собственной инерции, подталкиваемая двумя задними локомотивами, “Сабля-1” взмыла в воздух. Ее движение напоминало полет копья. Вместе с огромными кусками стены все три локомотива, перевернувшись вверх колесами, свалились в залив. Их скрыла вздыбившаяся стена воды и падавшие друг за другом вагоны, цистерны и платформы. Они появлялись из-за задней стены пакгауза и скользили вниз, будто спускавшаяся с палубы якорная цепь. Вагоны быстро погружались в воду, но еще быстрее на них падали следующие, образуя гигантскую гору обломков. Некоторые, не удержавшись наверху, валились в сторону, поднимая фонтаны высотой в сто футов.

После крушения первых вагонов прошло секунд сорок, когда показались серебристые цистерны с “манекеном”. Они мелькнули в воздухе со скоростью артиллерийских снарядов, свалились на кучу обломков, дернулись в сторону, словно желая избавиться от преследующих их вагонов, и, похожие на скомканные шарики из фольги, исчезли под водой. Из глубины поднялись пузыри голубого газа.

А вагоны, появляясь один за другим из-за стены пакгауза, от которой уже почти ничего не осталось, продолжали падать в воду залива. Грохот стоял страшный. Оглушительные взрывы мешались со скрежетом металла, треском дерева и звоном стекла.

Гора обломков была так велика, что последним десяти вагонам некуда было падать, и они громоздились друг на друга внутри пакгауза. Впрочем, пакгауза уже не существовало: его стены и крыша обрушились с грохотом, который был слышен за пятнадцать миль вокруг.

На крыши соседних складов, доков, на близлежащие улицы сыпались груды обломков. Упавшие вагоны, погружаясь все глубже в воду, колыхались, стонали и скрипели. Через несколько минут по поверхности залива гигантскими кругами начали расходиться десятифутовые волны, с силой обрушиваясь на соседние пирсы и стоящие на якоре суда. Затопило доки, смыло сложенные на причале грузы. Морская вода залила лежащие в низине улицы, согнав в стаи стоявшие у тротуаров машины. Возле берегов Эмеривила и Беркли волны опрокинули сотни лодок и яхт. Быстро мчащийся поток нагнал Джима Игана, когда тот бежал по Седьмой улице. Стоя по пояс в воде, он ухватился обеими руками за телеграфный столб, иначе бы его унесло в море.

Голубое облако газа, придавленное сверху туманом, окутало обломки крушения. Беспрерывные всплески морской воды наносили ему непоправимый урон, и оно, растекаясь по поверхности залива, становилось все тоньше и тоньше, пока наконец не исчезло, как чернила под промокашкой.

Постепенно волны успокоились, обломки вагонов опустились на дно, и только завывание сирен нарушало предрассветную тишину.

Глава 25

Неделю спустя после катастрофы сан-францисская газета “Кроникл” поместила обзорную статью с комментариями. В Спарксе и Рино, где началось это роковое происшествие, в момент отправления поезда прошел дождь, поэтому пострадали всего семнадцать человек, которые были помещены в больницу с легкой формой паралича: один из них железнодорожный рабочий Пит Андикс, остальные – туристы, разбившие палатки в парке неподалеку от железной дороги. Траки: девять человек умерли, сорок два госпитализированы с повреждениями нервной и мышечной системы, семьдесят человек поправились и выписаны домой. Оберн: благодаря сильному дождю пострадавших нет. Сакраменто: тридцать один человек умер, двести восемьдесят лежат в больнице. Фэрфилд: четыре человека погибли при столкновении служебного вагона и маневрового локомотива, восемнадцать человек получили медицинскую помощь и вышли из больницы. Вакавил и Мартинез: пострадавших нет, так как не сработали дистанционные взрыватели. Бенисия, Ричмонд и Беркли: четверо умерли, семьдесят человек пострадали, из них сорок – серьезно. Окленд: пятеро умерли, девятнадцать временно парализованы, трое портовых рабочих погибли под обломками рухнувшего пакгауза. Не установлено число погибших и раненых в авариях, случившихся на дорогах в районе распространения газа.

Сара Шулер все еще находится в больнице, и предполагается, что она пробудет там не меньше недели. Ее коллеги по Химической корпорации Дрэглера обязались оплатить все расходы на ее лечение. Джо Дори и Томми Тальбот полностью поправились; Лютер Джексон, их спаситель и бывший лучший нападающий Сан-Хосе, стал телезвездой и не сходит со страниц газет и журналов.

Персидская культурная ассоциация Калифорнии, опасаясь ответных гонений на всех проживающих там иранцев, объявила о своих планах воздвигнуть памятник Алеку Миркафаи, принявшему мученическую смерть, однако место для предполагаемого памятника еще не выбрано.

Джереми Дрэглер, с забинтованной головой, в окружении жены и адвоката, дал пресс-конференцию на ступенях своего дома. Он просил прощения за свои грехи, глупость и недальновидность и обещал, что в предстоящем расследовании и судебном разбирательстве проявит полную откровенность и искренность. При этих словах его жена первая зааплодировала, а один репортер услышал, как адвокат Дрэглера сказал:

– Черта с два!

Президент Соединенных Штатов Америки объявил о создании комиссии по расследованию роли независимых поставщиков в снабжении воюющих государств химическим оружием.

Генеральный прокурор штата Невада обещал провести тщательное расследование по поводу возможного заговора между чиновниками службы шерифа округа Сатро, Химической корпорации Дрэглера и Горной Тихоокеанской железной дороги, направленного на нарушение законов, регулирующих перевозку ядовитых материалов по железной дороге. В ответ шериф вынес решение об изъятии со свалки разбитого лимузина Дрэглера в качестве вещественного доказательства в деле о смерти Гилберта Эллиса. Конгрессмен Рон Деллумс и сенатор Алан Крэнстон (оба от штата Калифорния) обвинили Пентагон, во-первых, в том, что он не предотвратил операцию, о которой должен был знать, и, во-вторых, в том, что об этой операции ему ничего не было известно.

Джесси Джексон призвал администрацию прекратить производство бинарного химического оружия, а сэкономленные деньги направить на строительство палаточных городков для бездомных. Он предложил свою кандидатуру в качестве председателя совещания глав государств по вопросу о растущей опасности химической и бактериологической войн. Уильям Бакли призвал американский народ возложить вину на тех, кто действительно виноват, – на двух социально опасных психопатов, и воздвигнуть барьер перед распространением геополитических эпидемий. Мэр Окленда сказал, что никогда больше не позволит поездам следовать через его город, объяснив позднее, что имел в виду “опасные” поезда.

Единственным откликом Горной Тихоокеанской железной дороги на произошедшую катастрофу было сообщение, что самый большой в мире плавучий кран следует с Аляски в Калифорнию, куда он направляется для оказания помощи по подъему остатков покореженных. вагонов со дна Оклендской гавани. Предполагается, что операция продлится месяцев шесть и обойдется в миллионы долларов. Юридический отдел Горной Тихоокеанской железной дороги категорически отрицает, что какой-либо поезд этой компании сбил трейлер с вином Джона Тиеринка или какой-либо другой грузовик с вином.

Джек Андерсон сообщил, что, по донесению его тайных агентов, журнал “Тайм” собирается назвать Джеймса Игана и Карен Эллис людьми года.

Прочитав заметку Андерсона, Джим и Карен очень смеялись. Карен поинтересовалась, знает ли журналист, что они с Джимом разного пола.

Джим смял газету и отбросил ее в сторону.

– Знаешь, мы могли бы здорово заработать, выступая с лекциями.

– Не соглашусь ни за какие деньги. Я устала от того, что меня все время разглядывают, что мне нужно раздавать автографы, говорить в микрофон, смотреть в камеру... Сколько раз мы давали интервью на этой неделе? Сто раз? Двести?

Они отдыхали на лодке Джима в заливе Ричардсона между Coca-лито и Бельведером. Паруса были свернуты, якорь спущен. Стоял сияющий воскресный полдень, множество лодок скользило по заливу, и трудно было представить, что в мире может происходить что-то страшное. Гора Тамальпаис являла собой особенно отрадное зрелище – истинная мать-земля, обеими руками обнимающая своих детей. Красоту пейзажа портило лишь тарахтенье моторной лодки, отплывшей от причала Сосалито.

– Держу пари, он везет нам плохие новости, – сказал Джим, кивая головой в сторону мужчины на приближавшемся ялике. – Наверняка это полицейский, или финансовый инспектор, или какой-нибудь служащий, который скажет, что мы незаконно припарковались.

– Знаешь, что нам нужно сделать, Джим? Уехать на время. Я устала. Давай отправимся в Карибское море прямо сейчас. Чего нам ждать?

– Постой! Всего лишь несколько дней назад ты говорила, что не хочешь уезжать.

– Я передумала. Женщины – существа капризные. Не могу больше давать никаких интервью. Я созрела для того, чтобы пожить в тишине, покое и одиночестве. Вот только навестим Сару в Спарксе – и можно отправляться в путь.

– Нам потребуется несколько дней, чтобы собраться: запастись вяленым мясом, лимонами, солониной, радарным оборудованием – всем тем, чем запасаются старые морские волки, готовясь выйти в открытое море. Нет, лучше бы мне было заниматься английской литературой! Чем я, впрочем, и занимался когда-то.

– Старые морские волки? Говори за себя. Я не старая, а просто измученная. Если нам придется давать показания, юристы смогут связаться с нами в любом порту, куда мы будем заходить. – От радости она захлопала в ладоши. – Так когда мы сможем выйти в море? Мне уже не терпится!

Моторка приблизилась вплотную и ткнулась в борт их лодки. За рулем сидел мужчина лет шестидесяти, одетый в сафари цвета хаки и рыбацкую шляпу, к которой было прицеплено множество блесен и крючков.

– Прошу прощения, – сказал он, – я не хотел продырявить вашу лодку. Взял напрокат эту посудину, а как управлять ею, мне не сказали. Вы – Эллис и Иган?

– Боюсь, что это так, – ответил Джим.

– Вас нелегко найти. Я думал, вы живете в плавучем доме на девятой стоянке.

– Так и есть, но мы устали от назойливых репортеров.

– За славу приходится платить. – Моторку болтало на волнах, и мужчине было трудно удерживать ее рядом с лодкой Джима.

– Вы первый нашли нас здесь. Восхищаюсь вашей энергией. Мужчина рассмеялся.

– Я не репортер.

– На рыбака вы тоже не похожи, несмотря на вашу шляпу. Здесь, в заливе, редко ловят на блесну.

– Моя шляпа? А, да, моя шляпа! Я собираюсь на север порыбачить, и проездом оказался в вашем городе, и тут я подумал, что неплохо бы познакомиться с вами. Вот моя карточка... – Он привстал и протянул

Джиму визитную карточку, при этом едва не перевернув свою прыгающую на волнах лодку. – Мое имя К.К. Спрэг. Джим прочитал визитку и передал ее Карен.

К и К Спрэг Ассошиэйтед Лтд Литературное агентство Нью-Йорк. Нью-Платц.

– Так вы литературный агент?

– Вот именно. У вас есть свои представители? Вам никогда не приходило в голову записать все, что с вами произошло?

– Нет, не приходило. У нас сейчас такая суматошная жизнь... Кроме того, мы собираемся отправиться в небольшое путешествие.

– Вот и прекрасно! Там вы сможете написать обо всем, что с вами случилось. Если хотите, пишите главы поочередно. Книга может стать сенсацией. Не давайте больше никаких интервью – каждое ваше слово стоит денег, которыми не следует разбрасываться.

– Он говорит дело, – шепнула Карен Джиму на ухо. – Мне нравится эта идея.

– Я написал вам длинное письмо, – сказал К.К. Спрэг, еще раз пытаясь встать на ноги и протягивая что-то Джиму. – Вот оно. В нем я изложил свои соображения относительно того, что должно быть написано в книге и на каких условиях ее следует продать: несколько слов об агентстве, тираже и так далее. Вам нужно познакомиться с моей женой – мы ведем дела только тех клиентов, которые нравятся нам обоим.

Карен перегнулась через борт.

– У вас приятное, честное лицо, мистер Спрэг, и мы подумаем над вашим предложением.

– Если надумаете, позвоните по телефону, и мы решим, как нам действовать. Прежде всего следует написать подробную аннотацию будущей книги и предложить ее нескольким крупным издательствам.

– А вы знаете, что ваша лодка протекает? – Карен показала на лужу возле ботинок Спрэга. – Мне кажется, вы тонете. Дать вам ведро?

– Нет, она не протекает, просто я зачерпнул немного воды, когда садился. Ради Бога, не вступайте сами в переговоры с издателями – вас обдерут как липку. Счастливого плавания. – Он повернул какую-то рукоятку, и лодка направилась обратно к берегу. Обернувшись, он напоследок прокричал: – Добавьте к этому права на переиздание, на перевод, на экранизацию, на издание в мягкой обложке – и вы сколотите целое состояние!

Когда он скрылся из виду, Карен улыбнулась.

– Написать книгу! Еще одно дело, которое мы будем делать вместе. Мне кажется, у нас неплохо получится.

– Без сомнения. Заниматься музыкой, а в свободное время работать над книгой – что может быть лучше? Я лелеял романтическую мечту, что, проплывая под мостом Золотые Ворота, мы будем играть дуэты, ты – на кларнете, я – на своем электрооргане.

– Мне тоже виделось нечто подобное. Я даже выбрала, с чего мы начнем, – “Маленькая ночная серенада” Моцарта.

Джим хмыкнул.

– Чудесно.

– У меня и ноты с собой – переложение для двух инструментов. Они в комнате, в сумке.

– Моряки говорят не “комната”, а “каюта”.

– Есть, капитан! – Она слегка пробежала кончиками пальцев по его ладони.

Он положил руки ей на плечи и крепко прижал к себе.

– Мне нравится идея играть с тобой дуэт. Давай начнем прямо сейчас.

Карен посмотрела на него с притворным удивлением.

– Прямо сейчас? Ты хочешь заняться музыкой прямо сейчас?

– В некотором смысле.

– Что ж, капитан, тогда спустимся в каюту.

– Есть, сэр! – ответил он, отдавая честь.

Макс Брукс МИРОВАЯ ВОЙНА Z

ВВЕДЕНИЕ

Это называют по-разному: «Кризис», «Темные годы», «Бродячая чума»… если из нового и более стильного, то — «Мировая война Z» или «Первая война Z». Мне лично последнее определение совсем не нравится, оно неизбежно предполагает «Вторую войну Z». Для меня она всегда будет «Войной с зомби». Хотя многие оспаривают научную правильность термина «зомби», им придется попотеть, чтобы найти более известное во всем мире слово, обозначающее существ, которые едва не довели нас до вымирания. «Зомби» остается всеобъемлющим понятием, непревзойденным по своей силе и возможности вмещать столько воспоминаний и эмоций, которые и стали предметом обсуждения в этой книге.

Эта летопись величайшего конфликта в истории человечества обязана своим появлением гораздо более мелкому личному конфликту между мной и председателем Комиссии ООН по составлению послевоенного доклада. Изначально я трудился в Комиссии не за страх, а за совесть. Расходы на дорогу, батарея переводчиков, живых и электронных, а еще маленький, но почти бесценный диктофон, управляемый голосом (величайший из даров, о котором мог мечтать худший из наборщиков в мире) — все говорило о важности и пользе моей работы в этом проекте. Каково же было мое потрясение, когда я обнаружил, что едва не половина из моих материалов не вошла в окончательный текст доклада.

— Это слишком личное, — заявила председатель во время одного из многих «оживленных» споров. — Слишком много мнений, слишком много чувств. Доклад о другом. Нам нужны точные факты и цифры, незамутненные человеческим фактором.

Конечно, она права. Официальный доклад — это собрание холодных, черствых данных, объективный «послевоенный отчет», который позволит будущим поколениям изучать события апокалипсического десятилетия, не отвлекаясь на «человеческий фактор». Но разве не человеческий фактор так прочно связывает нас с прошлым? Разве для будущих поколений хронология и статистика потерь важнее воспоминаний отдельных людей, не так сильно отличающихся от них самих? Разве, исключив человеческий фактор, мы не рискуем отдалиться от истории, которая может, упаси боже, однажды повториться? И, в конце концов, разве не человеческий фактор — единственное различие между нами и противником, которого мы теперь называем «живыми мертвецами»? Я задал эти вопросы — наверное, не слишком профессиональные — своему «боссу», который после моего заключительного восклицания: «Нельзя так просто выкинуть это на свалку» тут же парировал:

— И не выкинем! Напиши книгу. У тебя ведь сохранились все записи, ты вправе их использовать. Кто запретит изложить собранные истории на страницах собственной (вырезано нецензурное выражение) книги?

Некоторых критиков, без сомнения, возмутит мысль написать историческую книгу так скоро после окончания мирового конфликта. В конце концов прошло только двенадцать лет после объявления Дня американской победы в континентальных Соединенных Штатах и всего десять с момента освобождения последней мировой державы — Китая. Учитывая, что большинство людей считают День китайский победы официальной датой окончания войны, как можно рассуждать о реальной ретроспективе, когда, говоря словами моего коллеги из ООН, «мир длится не дольше, чем длилась война»? Достойный аргумент, на который нельзя не ответить. Для поколения, которое боролось и страдало, чтобы подарить нам это десятилетие мира, время — и союзник, и враг.

Да грядущие годы дадут шанс оглянуться, добавят воспоминаниям мудрости в свете повзрослевшего послевоенного мира. Но многие из этих воспоминаний уже растворятся, заточенные в телах и душах, слишком покалеченных и немощных, чтобы вкусить плоды победы. Не секрет, что сегодня средняя продолжительность жизни в мире намного меньше предвоенной. Плохое питание, загрязнение окружающей среды, вспышки ранее истребленных заболеваний… Даже в США, где возрождение экономики и общественное здравоохранение — реальность, нам просто не хватает ресурсов, чтобы полностью ликвидировать последствия всех физических и психологических потерь. Именно из-за этого врага — времени — я принес в жертву роскошь ретроспективы и опубликовал рассказы выживших. Возможно, через несколько десятков лет кто-то возьмется записать воспоминания гораздо более старых и мудрых очевидцев. Вероятно, я даже буду одним из них.

В основном, это — книга воспоминаний, но в ней есть много технических, социальных, экономических и других подробностей, которые можно найти в докладе Комиссии, поскольку они имеют отношение к историям людей, чьи голоса звучат с этих страниц. Это их книга, не моя, и я попытался быть как можно незаметнее. Я включил свои вопросы только потому, что они могут возникнуть и у читателей. Я пытался давать сдержанные оценки или комментарии любого рода, и если здесь есть человеческий фактор, который стоит удалить, пусть им буду я.

УГРОЗА

Большой Чунцин, Объединенная Китайская Федерация

В довоенные времена этот регион мог похвастаться населением более чем в тридцать пять миллионов человек. Теперь их едва ли пятьдесят тысяч. Средства, выделяемые на реконструкцию, редко доходят в эту часть страны, правительство предпочитает заниматься более густонаселенным побережьем. Тут нет центральной энергосистемы, нет воды, кроме как в реке Янцзы. Но улицы очищены от булыжников, и местный совет безопасности предотвращает любую возможность бунта. Говорит председатель совета — Кван Цзиньшу, врач, который, несмотря на преклонный возраст и боевые ранения, до сих пор приезжает на вызовы ко всем своим пациентам.

— Первая вспышка болезни, свидетелем которой я стал, случилась в отдаленной деревне, не имеющей официального названия. Жители называют ее Новый Дачан, но это скорее из ностальгии. Их предыдущий дом, Старый Дачан, стоял еще со времен Трех царств — даже деревья были вековые. Когда построили дамбу «Три ущелья» и вода в водохранилище начала подниматься, большую часть Дамана разобрали по кирпичику и перенесли на более высокий участок. Этот Новый Дачан, однако, был уже не городом, а «национальным историческим музеем». Какая злая ирония для несчастных крестьян: их город спасли, но теперь они могли посещатьвсего лишь как туристы. Наверное, поэтому некоторые из них предпочитали называть свою деревушку Новым Даманом, чтобы сохранить связь с прошлым, пусть хотя бы таким образом. Лично я не знал о существовании второго Нового Дамана, и вы догадываетесь, в какое замешательство меня привел звонок оттуда.

В больнице было тихо, ночь выдалась спокойная, даже несмотря на рост числа аварий по вине пьяных водителей. Мотоциклы завоевывали все большую популярность. Поговаривали, что «харлеи» убили больше молодых китайцев, чем американцы во время войны в Корее. Вот почему я так радовался тихой смене. Я устал, болела спина, ныли ноги. Я шел выкурить сигаретку, глядя на рассвет, когда меня вызвали. Той ночью работала новенькая регистраторша, она плохо разобрала диалект. Несчастный случай или болезнь. Но явно требуется скорая помощь, не могли бы мы срочно приехать?

Что я мог сказать? Молодые врачи, дети, которые думали, что медицина — всего лишь способ пополнить банковский счет, определенно не кинутся помогать каким-то иун-минь^[83] просто так. Наверное, в душе я все тот же старый революционер. «Наш долг — нести ответственность перед народом^[84]». Эти слова для меня до сих пор не пустой звук… и я пытался помнить об этом, когда мой «дир»^[85] подпрыгивал и трясся на грунтовой дороге, которую правительство обещало, но так и не собралось заасфальтировать.

Я порядком намучился, разыскивая деревню. Официально ведь она не существовала, соответственно и не значилась ни на одной карте. Я несколько раз заблудился, приходилось спрашивать дорогу у местных, которые каждый раз отсылали меня в город-музей. В крайне раздраженном состоянии я наконец добрался до кучки домишек на вершине! холма. Помню, мне подумалось: «Хорошо что у них был чертовски серьезный повод для вызова». Увидев лица больных! я пожалел о своем желании.

Их было семеро, все в кроватях и все едва в сознании. Жители деревни перенесли заболевших в свой новый зала собраний. Стены и пол были из голого цемента. Воздух — холодный и влажный. Еще бы они не заболели, подумал я, а потом спросил у жителей деревни, кто ухаживал за больными. Они сказали, что никто, поскольку это «небезопасно». Я заметил, что дверь заперта снаружи. Жители деревни явно чего-то боялись. Они мялись и перешептывались, некоторые держались на расстоянии и бормотали под нос молитвы. Крестьяне разозлили меня своим поведением, не как личности, вы понимаете, а как представители нашей страны. После столетий иноземного гнета, эксплуатации и унижений мы наконец-то вернули себе место, принадлежащее нам по праву. Да, Срединная Империя — центр человеческой цивилизации. Мы стали богатейшей и самой динамичной супердержавой, хозяевами всего — от космоса до киберпространства. Это был рассвет «Китайской эпохи», которую наконец-то признал весь мир, но многие из нас до сих пор жили так же, как эти невежественные крестьяне, закосневшие в суевериях, словно варвары раннего Янгшао.

Я все еще предавался про себя напыщенной критике, опускаясь на колени рядом с первой пациенткой. У нее была высокая температура, сорок градусов, больная сильно тряслась. Когда я попытался осмотреть ее, женщина едва слышно застонала. На правой руке обнаружилась рана, укус. Приглядевшись, я понял, что на больную напало не животное. Судя по радиусу укуса и следам от зубов — человек, возможно, ребенок. Я подумал, что укус и есть источник заражения, но сама рана была удивительно чистой. Я опять спросил у жителей деревни, кто ухаживал за больными. И они опять сказали, что никто. Я не поверил. Человеческий рот кишит бактериями, их там больше, чем у помойной собаки. Если никто не промывал рану, почему она не воспалилась?

Я осмотрел остальных пациентов. У всех похожие симптомы — раны одинакового типа на разных частях тела. Я спросил одного мужчину, который показался наиболее толковым, кто ранил людей. Он ответил, что это случилось, когда они пытались «его» утихомирить.

«Кого именно?» — спросил я.

«Нулевого пациента» я нашел в другом конце города запертым в пустом доме. Двенадцатилетний мальчик. Ему связали пластиковым шпагатом запястья и ноги. Он содрал себе кожу, пытаясь избавиться от пут, но крови не было, как не текла она и из открытых ран, язв на руках и ногах и большой сухой дыры на месте большого пальца. Парнишка корчился как животное, кляп заглушал рычание.

Вначале жители деревни не хотели меня к нему подпускать. Просили не дотрагиваться до него, потому что он «проклят». Я отмахнулся от них и достал перчатки и маску. Кожа мальчика была холодной и серой, как цемент, на котором он лежал. Я не обнаружил ни пульса, ни сердцебиения. Его безумные глаза были страшно выпучены. Он пристально следил за мной, словно хищник. Пока я его осматривал, мальчик вел себя с необъяснимой враждебностью, тянулся ко мне связанными руками и пытался укусить сквозь кляп.

Он так дергался, что пришлось позвать на помощь двоих крепких деревенских парней. Сначала они не двинулись с места, только жались у дверей как напуганные зайчата. Я объяснил, что нельзя заразиться, если надеть перчатки и маски. Когда они снова покачали головами, я сменил тон и приказал им подчиниться, хотя и не имел на то законного права.

Это подействовало. Один из парней схватил мальчика за ноги, второй прижал руки. Я решил взять кровь на анализ, но набрал лишь коричневую вязкую жидкость. Когда я вытаскивал иглу, мальчик опять забился.

Один из моих санитаров, тот, что держал руки пациента, Решил придавить их к полу коленями. Но мальчик неожиданно сильно дернулся, и я услышал, как захрустела его левая рука. Зазубренные края лучевой и локтевой костей проткнули серую плоть. Мальчик не вскрикнул и, похоже, даже ничего не заметил, но у обоих моих помощников не выдержали нервы. Они вскочили и выбежали из комнаты.

Я и сам невольно отскочил на несколько шагов. Мне стыдно это признать. Я работал врачом почти всю сознательную жизнь. Меня обучила — можно даже сказать, вскормила — Народно-Освободительная армия Китая. Я исцелил больше раненых бойцов, чем выпадало на чью-либо долю, столько раз смотрел смерти в лицо, а теперь испугайся, по-настоящему испугался хрупкого ребенка.

Мальчик начал дергаться в моем направлении, он совсем освободил руку. Плоть и мышцы рвались до тех пор, пока не осталась одна культя. Теперь, помогая себе правой рукой с привязанным к ней обрубком левой, он тащил себя по полу.

Я выскочил наружу, заперев за собой дверь. Попытался успокоиться, подавить страх и стыд. У меня еще дрожал голос, когда я спрашивал у жителей, как заразился ребенок. Никто не ответил. Послышались удары в дверь: мальчик: слабо стучал кулаком по тонкому дереву. Мне хватило выдержки не подскочить при этих жутких звуках. Я молился, чтобы деревенские не заметили, как я побледнел. Сорвавшись на крик от страха и отчаяния, я повторил, что должен знать, как ребенок заразился.

Вперед вышла молодая женщина — возможно, мать ребенка. По ее лицу было видно, что она много дней плакала: глаза сухие и красные. Женщина рассказала, что это произошло, когда мальчик с отцом «ловили луну», то есть ныряли за сокровищами в затопленные руины на дне водохранилища «Три ущелья». Там находилось почти одиннадцать сотен заброшенных деревень, поселков и даже городов: всегда можно отыскать что-нибудь стоящее. Тогда подобное было в порядке вещей, хоть и не считалось законным. Она объяснила, что это не воровство, ведь там была их собственная деревня, Старый Дачан, и они пытались достать фамильные ценности из оставшихся домов, которые не перенесли на новое место. Женщина начала повторяться, и мне пришлось прервать ее, пообещав, что я не стану никого выдавать полиции. Она немного успокоилась и рассказала, что мальчик вернулся со слезами и следом укуса на ноге. Он не знал, что случилось, вода была слишком темная и мутная. Его отца больше не видели.

Я взял мобильный телефон и набрал номер доктора Гу Вэнкуя, своего старого армейского друга, который теперь работал в Институте инфекционных заболеваний при Чунцинском университете.^[86] Мы обменялись любезностями, обсудили собственное здоровье и здоровье внуков, как это принято. Потом я рассказал о вспышке странного заболевания и выслушал его шутливые замечания по поводу того, как деревенщина заботится о гигиене. Я натянуто рассмеялся, но сказал, что, по моему мнению, случай серьезный. Почти неохотно он спросил меня о симптомах. Я описал все: укусы, лихорадку, мальчика, руку… внезапно его лицо стало каменным. Улыбка пропала.

Гу Вэнкуй попросил показать ему зараженных. Я вернулся к пациентам и поводил камерой телефона над каждым из них. Он велел приблизить камеру к самим ранам. Я выполнил просьбу, а когда снова поглядел на экран, видеосигнал уже прервался, но аудиоканал был открыт.

«Оставайся там, — донесся до меня далекий голос. — Запиши имена всех, кто контактировал с больными. Свяжи тех, кто заражен. Если кто-то из них впал в кому, освободи помещение и надежно запри выходы».

Гу Вэнкуй говорил размеренно, как робот, словно заранее отрепетировал речь или читал с листа. Он спросил: «Ты вооружен?». «С какой стати?» — удивился я.

Вернувшись к деловому тону, Гу Вэнкуй обещал перезвонить. Сказал, что ему надо кое с кем связаться, а через несколько часов ко мне прибудет «помощь».

Они явились меньше чем через час, пятьдесят мужчин на больших армейских вертолетах, все в комбинезонах биологической защиты. Прибывшие представились работниками Министерства здравоохранения. Не знаю, кого они пытались обмануть. По их угрожающему чванству и презрительному высокомерию любая деревенщина признала бы Гуоанбу.^[87]

Их первой целью были пациенты, которых вынесли на носилках, в наручниках и с кляпами во ртах. Потом они пошли за мальчиком. Его поместили в мешок для перевозки трупов. Мать ребенка выла, когда ее и остальных жителей деревни собрали для «обследования». У всех узнали имена и взяли кровь на анализ. Одного за другим людей раздевали и фотографировали. Последней была высохшая старуха. Тщедушное, сгорбленное тело, лицо с тысячью морщин и крошечные ноги, которые, должно быть, забинтовывали в детстве. Она грозила «врачам» костлявым кулаком.

«Это ваше возмездие! — кричала старуха. — Месть за Фэнду!».

Она имела в виду Город призраков, где поклонялись духам в храмах и гробницах. Как и Старому Дачану, ему не повезло: он оказался препятствием на пути к очередному Великому Шагу Вперед. Город эвакуировали, потом разрушили и практически полностью затопили. Я никогда не страдал суевериями и не позволял себе подсаживаться на опиум для народа. Я врач, ученый, верю только в то, что мог увидеть и пощупать. Я никогда не видел в Фэнду ничего кроме дешевой, вульгарной ловушки для туристов. Конечно, слова этой старой карги на меня не подействовали, но ее тон, ее гнев… Она повидала много несчастий на своем веку: военные диктаторы, японцы, безумный кошмар «культурно" революции»… Она чувствовала, что приближается очереди катастрофа, хоть и не обладала достаточными знаниями, чтобы понять ее суть.

А мой коллега, доктор Гу Вэнкуй, понимал все слишком хорошо. Он даже рискнул собственной головой, чтобы предупредить меня, дать время позвонить и передать сигнал тревоги своим, прежде чем явится «министерство здравоохранения». Гу Вэнкуй кое-что сказал… фразу, которую мы не использовали долгие годы, со времен тех «мелких» пограничных конфликтов с Советским Союзом. Это было в далеком 1969-м. Мы сидели в блиндаже на нашей стороне Уссури меньше чем в километре вниз по течению от Чен-Бао. Русские готовились отбить захваченный нами свой остров, их тяжелая артиллерия громила наши скопившиеся для переправы войска.

Мы с Гу Вэнкуем пытались удалить осколок из живота солдата, который по возрасту казался немногим младше нас. У парня вывалились кишки, наши халаты были сплошь в его крови и испражнениях. Каждые семь секунд рядом разрывался снаряд, нам приходилось закрывать рану от падающей земли своими телами, и мы все время слышали, как бедняга тихо стонет, зовя мать. Были и другие голоса, доносящиеся из непроглядной тьмы у входа в блиндаж, отчаянные, злые голоса, которым не полагалось раздаваться на нашей стороне реки. Снаружи стояли двое пехотинцев. Один крикнул: «Спецназ!», и тут же начал стрелять во тьму. Тут мы услышали и другие выстрелы: свои ли, чужие, не разберешь.

Бабахнул новый снаряд: мы нагнулись над умирающим мальчиком. Лицо Гу Вэнкуя оказалось всего в паре сантиметров от моего. По его лбу тек пот. Даже в неясном свете единственного парафинового фонаря я видел, как он побледнел и затрясся. Гу посмотрел на пациента, на дверь, на меня и вдруг сказал: «Не волнуйся, все будет хорошо».

И это говорил человек, которого никогда в жизни никто не назвал бы оптимистом. Гу Вэнкуй был беспокойным парнем, невротичным ворчуном. Если у него болела голова, он тут же подозревал опухоль головного мозга. Если собирался дождь, значит, урожая в этом году не видать. Такой вот способ контролировать ситуацию, все время на шаг впереди. Теперь, когда реальность казалась ужаснее любого из его фаталистических пророчеств, ему ничего не оставалось, как зайти с другого конца.

«Не волнуйся, все будет в порядке».

В первый раз его пророчество сбылось. Отбив остров, Русские не стали переходить реку, а мы даже сумели спасти пациента.

Много лет спустя я дразнил его, поражаясь, в какую же передрягу нам нужно попасть, чтобы он выискал крошечный лучик света. А Гу всегда отвечал: мол, в следующий раз понадобится нечто похуже. Мы уже состарились, и вот оно пришло, «нечто похуже». Это случилось сразу после того, как он спросил, вооружен ли я.

«Нет, — ответил я. — С чего бы?»

Гу Вэнкуй немного помолчал: нас явно подслушивали.

«Не волнуйся, — проговорил он. — Все будет хорошо».

Тут-то я и понял, что это не единичная вспышка заболевания. Я отключился и сразу же позвонил своей дочери в Гуанчжоу.

Ее муж работал в «Чайна Телеком» и каждый месяц проводил за границей не меньше недели. Я намекнул ей, что на сей раз неплохо бы им уехать вместе, взяв с собой мою внучку, и не возвращаться сколько получится. У меня не было времени что-либо объяснять, сигнал прервался, когда появился первый вертолет. Последнее, что я смог ей сказать:

«Не волнуйся, все будет в порядке».

Кван Цзиньшу арестовали по приказу Министерства государственной безопасности и заключили в тюрьму, не предъявив официальных обвинений. Когда ему удалось сбежать, эпидемия уже вышла за границы Китая.

Лхаса, Тибетская Народная Республика

Самый густонаселенный город мира все еще отходит от всеобщих выборов, состоявшихся на прошлой неделе. Социальные демократы наголову разбили партию лам, одержав бесспорную победу, и на улицах до сих пор бушует праздник. Я встречаюсь с Нури Телевальди в переполненном кафе. Нам приходится кричать, чтобы услышать друг друга в невообразимом гаме.

— Перед эпидемией переправлять беженцев по суше никто особо не рвался. Слишком много денег уходит на изготовление паспортов, фальшивые туристические автобусы, контакты и защиту на той стороне. Тогда привлекательными маршрутами считались только Таиланд и Мьянма. Из Каши, где я жил, можно было еще попасть в бывшие советские республики, но туда никто не хотел, вот почему изначально я не был шетоу.^[88] Я занимался контрабандой: опиум-сырец, необработанные алмазы, девочки, мальчики, все самое ценное из примитивных стран, которые и государствами-то не назовешь. Эпидемия изменила все. Нас вдруг завалили предложениями, не только лиудон ренкоу,^[89] но и, как вы говорите, люди достойные. Ко мне обращались городские специалисты, частные землевладельцы, даже правительственные чиновникинизшего звена. Им было что терять. Их не интересовало, куда ехать, они просто хотели убраться отсюда.

— Вы знали, от чего они бегут?

— Ходили всякие слухи. У нас даже была вспышка заболевания где-то в Каши. Правительство быстро заткнуло рты болтливым. Но мы догадывались, что что-то не так.

— Правительство пыталось вас остановить?

— Официально — да. Ужесточили наказание за нелегальные перевозки, усилили контроль на границе. Даже казнили пару шетоу, прилюдно, в назидание. Не видя нашей, так сказать, стороны медали, можно было счесть это эффективными мерами.

— Вы думаете иначе?

— Я думаю, что обогатил многих людей: пограничников, бюрократов, полицию, даже мэра. Сказочные времена: лучшим способом почтить память Мао стала возможность увидеть его лицо на как можно большем количестве банкнот в сотню юаней.

— Вы так преуспели?

— В Каши был настоящий бум. Через город проходило, наверное процентов девяносто, а может, и больше, всего людского потока на Запад, за исключением малой доли, приходившейся на воздушные перелеты.

— Воздушные перелеты?

— Самая малость. Перевозки ренше по воздуху перепадали мне редко, несколько грузовых рейсов в Казахстан и Россию. Небольшая подработка. Не то, что на востоке, где в Гуандун или Цзянсу каждую неделю отправляли тысячи человек.

— Нельзя ли по точнее?

— В восточных провинциях незаконные перевозки людей по воздуху приносили огромные деньги. Клиенты были богатые, из тех, что могли позволить себе бронь комплекса туристических услуг и туристические визы первого класса. Они сходили с трапа самолета в Лондоне или Риме, а может, и вовсе в Сан-Франциско, поселялись в отелях, уходили смотреть достопримечательности и просто растворялись в толпе. Прибыли грандиозные. Я всегда хотел прорваться в воздушный бизнес.

— Но как же инфицированные? Разве не было риска, что их обнаружат?

— Это уже позднее, после рейса 575. Вначале на самолет попадало не так много зараженных. Только те, кто находился на ранних стадиях болезни. Шетоу, занимавшиеся воздушным транспортом, соблюдали предельную осторожность. Заметив симптомы, они и близко не подходили к возможному клиенту. Охраняли свой бизнес. Золотое правило: не одурачил шетоу — не одурачишь и иммиграционного чиновника. Надо выглядеть и вести себя как совершенно здоровый человек, но это все равно бег наперегонки со временем. До рейса 575 я слышал об одной парочке — преуспевающий бизнесмен с женой. Его укусили. Несильно: вы понимаете, этакая бомба замедленного действия, ни один крупный сосуд не затронут. Уверен, они думали найти лекарство на Западе, как и многие зараженные, однако не успели добраться до комнаты в парижском отеле, как муж начал слабеть. Жена хотела вызвать врача, но он запретил. Боялся, что их вышлют обратно. Муж велел ей бросить его, уходить прямо сейчас, пока он не впал в кому. Говорят, она послушалась. Два дня персонал не реагировал на стоны и шум из комнаты с табличкой «Не беспокоить», потом дверь все-таки взломали. Не скажу точно, с этого ли началась эпидемия в Париже, но подозреваю, что да.

— Вы сказали, что они не вызвали врача, боясь, что их вышлют обратно. Как же эти люди собирались найти лекарство на Западе?

— Вам не понять душу беженца, верно? Они отчаялись, попали в ловушку: с одной стороны — болезнь, с другой — их собственное правительство, которое отлавливает и «лечит» зараженных. Если бы дорогой вам человек, родственник, ребенок, заразился, а вы думали, что в другой стране есть хоть крупица надежды, разве вы не сделали бы все возможное, только бы туда попасть? Неужели опустили бы руки?

— Вы сказали, жена этого мужчины растворилась в толпе вместе с другими ренше.

— Так всегда случалось, даже до эпидемии. Кто-то останавливался у родственников, кто-то у друзей. Многим из тех, кто победнее, приходилось отрабатывать бао^[90] местной китайской мафии. Большинство просто селилось в подворотнях.

— В бедных районах?

— Называйте как хотите. Где спрячешься лучше, чем среди тех членов общества, которых даже признавать никто не желает? Да и почему, кстати, столько эпидемий в странах первого мира началось с гетто?

— Говорят, многие шетоу распространяли мифы о чудесных исцелениях в других странах.

— Были такие.

— А вы?

(Пауза).

— Нет.

(Снова пауза).

— Что изменил рейс 575?

— Ужесточили ограничения, но только в отдельных странах. Шетоу, занимающиеся воздушным транспортом, отличались не только осторожностью, но и находчивостью. У них была такая поговорка: «В каждом богатом доме есть вход для прислуги».

— То есть?

— Если Западная Европа усилила меры безопасности, езжайте через Восточную. Если в США вас не пускают, пробирайтесь через Мексику. Богатые белые страны чувствовали себя в безопасности, но инфекция уже бурлила внутри их границ. Это не моя специализация. Ведь изначально я занимался сухопутным транспортом и странами Средней Азии.

— Туда было легче въехать?

— Там практически умоляли нас дать им работу. Они переживали такой экономический крах, их чиновники были настолько отсталыми и коррумпированными, что, бывало, помогали нам с документами в обмен на процент от гонорара. Там были даже шетоу, не знаю, как они себя называли на своей варварской тарабарщине. Они сотрудничали с нами, переправляя ренше через старые советские республики в страны типа Индии и России, даже в Иран, хотя я никогда не спрашивал, куда конкретно. Моя работа заканчивалась у границы. Поставить штамп в бумаги, зарегистрировать машину, заплатить пограничникам и взять свою долю.

— Вы видели много зараженных?

— Вначале нет. Вирус действовал слишком быстро. Это вам не воздушные перелеты. До Каши нужно ехать неделями, но и в самом легком случае больному оставалось не больше нескольких дней. Инфицированные клиенты обычно выявлялись в дороге, где их вылавливали и забирали местные полицейские. Позже, когда число случаев возросло, а у полиции не хватало людей, мне стала попадаться уйма зараженных.

— Они были опасны?

— Редко. Обычно родственники держали их связанными, кляпом во рту. Просто что-то шевелилось на заднем сиденье машины, тихо ерзало под тряпками или тяжелыми одеялами. Доносились удары кулака из багажника или лежащих в кузове ящиков с дырками для воздуха. Дырки для воздуха… они даже не знали, что происходит с дорогими им людьми.

— А вы знали?

— К тому времени — да. Но еще я знал, что им без толку что-либо объяснять. Я просто брал деньги и переправлял клиентов. Мне везло. Меня не коснулись проблемы морских перевозок.

— Это сложнее?

— И опаснее. Моим коллегам из прибрежных провинций приходилось как-то выкручиваться, чтобы больной не вырвался на волю и не перезаражал всех на борту.

— Что они делали?

— Я слышал разные «решения». Иногда корабль приставал к полоске необитаемой земли — не обязательно принадлежащей той стране, куда они направлялись, — и зараженных ренше выгружали на берег. Я слышал, будто некоторые капитаны просто находили безлюдное местечко в открытом море и выкидывали всю корчащуюся братию за борт. Может статься, именно поэтому начали без следа пропадать купальщики и дайверы. А еще люди по всему миру говорили, что видели, как они выходят прямо из прибоя. По крайней мере я никогда не имел к этому отношения.

Правда, у меня был один случай, после которого я решил завязать. Тот грузовик, побитый, старый драндулет… Из кузова доносились стоны. Множество кулаков стучало по алюминию. Машину почти раскачивало из стороны в сторону. В кабине сидел вполне здоровый банкир-инвестор из Сианя. Он заработал кучу денег, выкупая долги по американским кредитам. Ему хватило, чтобы заплатить за всех членов своей многочисленной семьи. Костюм от Армани был помят и порван. На щеке царапины, а в глазах — тот лихорадочный огонь, которого я уже насмотрелся. А вот в глазах водителя читалось совсем другое, то же, что и в моих: да, наверное, деньги уже не главное. Я выдал парню лишний полтинник и пожелал ему удачи. Больше я ничего не мог сделать.

— Куда направлялся грузовик?

— В Киргизстан.

Метеора, Греция

Здешние монастыри врезаны в крутые неприступные скалы. Когда-то, во времена Оттоманской империи, они служили убежищем от турок, а теперь стали не менее безопасным укрытием от живых мертвецов. Послевоенные лестницы, в основном из дерева и металла, все легко убираемые, сделаны в угоду растущему наплыву паломников и туристов. В последние годы Метеора стала популярной среди тех и других. Кто-то ищет мудрости и духовного просветления, кто-то — просто покоя. Стэнли Макдональд — из последних. Ветеран почти всех кампаний на обширной территории его родной Канады, он впервые столкнулся с живыми мертвецами во время другой войны, когда Третий батальон канадского полка легкой пехоты принцессы Патриции участвовал в операции по предотвращению ввоза наркотиков в Киргизстан.

— Прошу вас, не путайте нас с американскими отрядами «Альфа». Это произошло задолго до их появления, до Паники, до объявления Израиля о самоизоляции… даже да первой крупной вспышки заболевания в Кейптауне. Это случилось в самом начале эпидемии, когда еще никто не знал, с чем нам предстоит столкнуться. Обычное задании опиум и гашиш, первейшие экспортные культуры террористов по всему миру. Больше мы ничего не встречали в этой каменистой пустоши. Торговцы, бандиты и местные громилы. Это все, чего мы ждали. Все, к чему мы были готовы.

Вход в пещеру нашли легко. По кровавому следу, ведшему от каравана. Мы сразу поняли — что-то не так. Нет трупов. Враждующие группировки всегда оставляют свои обезображенные жертвы в назидание остальным. Крови было много, крови и кусочков коричневой гнилой плоти, но из трупов — только вьючные мулы. Их убили не выстрелами: выглядело так, словно тут поработали дикие животные. Брюхо вспорото следы от укусов по всему телу. Мы думали, что это дикие собаки. По долинам слонялись целые стаи этих проклятых тварей, крупных и злобных, будто полярные волки.

Больше всего нас удивил груз, спокойно лежавший в переметных сумах или просто разбросанный вокруг. Так вот, даже если это была битва за территорию, религиозная стычка или месть, никто бы не бросил пятьдесят килограммов великолепного Бэда Брауна,^[91] отличные винтовки или ценные трофеи вроде часов, проигрывателя мини-дисков или GPS — приемника.

Кровавый след вел от горной тропы к пещере. Уйма крови. Потеряв столько, уже не встают. Но этот встал. Его не перевязывали. Вокруг не было других следов. Судя потому, что мы увидели, человек бежал, истекая кровью, потом упал лицом вниз — отпечаток его лица так и остался в песке. Каким-то образом, не задохнувшись и не умерев от потери крови, он полежал там немного, затем просто встал и пошел. Новые следы отличались от прежних. Глубокие, расположенные близко друг к другу. Он приволакивал правую ногу, отчего, наверное, и потерял ботинок. На песке остались капли жидкости. Не кровь — во всяком случае, не человеческая. Капли вязкой черной жижи, покрывшиеся коркой. Никто из нас не знал, что это такое. Следы привели ко входу в пещеру.

Нас не встретили огнем, вообще никак не встретили. Вход в туннель был свободен, его никто не охранял. Внутри мы тут же натолкнулись на трупы людей, подорвавшихся на собственных минах-ловушках. Похоже, они пытались… сбежать… выбраться оттуда.

В первом зале мы нашли первое доказательство перестрелки. Собственно, стреляли лишь с одной стороны, потому что только одну стену пещеры изрешетило пулями. Напротив — люди. Разорванные на части. Их руки, ноги, кости раздроблены, изгрызены… некоторые продолжали сжимать оружие, в одной из оторванных рук прочно сидел старый «макаров». На руке недоставало пальца. Я нашел его в другой стороне комнаты, вместе с телом еще одного невооруженного человека, простреленного раз сто. От очереди в упор ему снесло макушку. Палец все еще был зажат у него в зубах.

В каждом зале — одно и то же. Мы находили наспех наваленные баррикады, брошенное оружие. Новые трупы или их кусочки. Те, на ком не было видно укусов, умерли от выстрелов в голову. Мы видели мясо, пережеванную мягкую плоть, выпирающую из ртов и желудков. Судя по кровавым следам, отпечаткам, гильзам и выбоинам, бойня началась в лазарете.

Мы обнаружили несколько коек, все в крови. В глубине пещеры нашли кого-то безголового — наверное, врача, — лежавшего на земляном полу рядом с койкой, на которой валялись грязные тряпки, одежда и чей-то левый ботинок.

Последний туннель, в который мы зашли, обвалился от взрыва сработавшей мины-ловушки. Из известняка торчала рука. Она все еще шевелилась. Я машинально наклонился схватил эту руку, ощутил ответное пожатие — буквально стальное, мне едва не раздробило пальцы. Я отшатнулся, хотел убежать, но рука не отпускала. Я дернул сильнее, зарываясь ногами в землю, и тут оно полезло наружу. Вначале показалась рука целиком, потом голова, разорванное лицо, выпученные глаза и серые губы, дальше другая рука, за ней — плечи… Я упал на спину, за мной потянулась верхняя половина твари. Все, что ниже пояса, было зажато камнями, верхняя часть туловища удерживалась на остатках внутренностей. Оно двигалось, хватало меня, тянуло мою руку себе; в рот. Я нашарил оружие.

Пуля вошла в подбородок и вышибла затылок, разбрызгав мозги по потолку. Я был один в туннеле, когда это случилось. Единственный свидетель…

(Пауза.)

— «Воздействие неизвестных химических веществ». Вот, что мне сказали, когда я вернулся в Эдмонт. Или побочное действие наших собственных профилактических препаратов. И ПСР^[92] до кучи. Мне просто был нужен отдых. Отдых и долгий «анализ»…

«Анализ»… вот что придумали для своих. Для чужих — только «допрос». Тебя обучают, как сопротивляться врагу, как защищать свой разум и душу. Но не учат, как сопротивляться своим же, особенно тем, кто думает, что пытается «помочь» тебе увидеть «правду». Меня не сломали, я сломался сам. Я хотел верить, хотел, чтобы мне помогли. Я был хорошим солдатом, тренированным, опытным. Я знал, что могу сделать с собратом-человеком и что он может сделать со мной. Я думал, что готов ко всему. (Глядит на долину, его глаза затуманиваются). Но кто в здравом уме мог быть готов к такому?

Бассейн Амазонки, Бразилия

Меня привезли с завязанными глазами, чтобы я не смог найти дорогу к «гостеприимным хозяевам». Их называют яномами, «свирепые люди». Неизвестно, что позволило им пережить кризис не хуже, а может, и лучше самых развитых стран — предположительно воинственный нрав или жилища, укрепленные на самых высоких деревьях. Неясно также, кто им Фернандо Оливейра, полудохлый белый наркоман «с края мира»: гость, талисман или пленник.

— Я все-таки врач, говорил я себе. Да, я богат и становлюсь богаче с каждым разом, но хотя бы успехом своим что делаю нужные людям операции. Я не просто кромсаю и перекраиваю носы подросткам или прилаживаю суданских жеребцов трансвиститским поп-дивам.^[93] Я врач, помогаю людям, а если это так аморально для самоуверенного, лицемерного Севера, почему его жители беспрестанно ко мне обращались?

Пакет, уложенный в сумку-холодильник для пикников прибыл из аэропорта за час до появления пациента. Сердце — редкая штука. Это не печень, не кожа и уж точно не почки, которые после принятия закона о «предполагаемом согласии» можно достать почти в любой больнице или морге страны.

— Его проверили?

— На что? Чтобы проверять, надо знать, что ищешь. Мы тогда не знали о Бродячей Чуме. Нас заботили традиционно заболевания — гепатит или ВИЧ, — но даже на них времени не хватало.

— Почему?

— Потому что перелет и без того получился слишком долгим. Органы нельзя вечно держать на льду. Мы и так испытывали судьбу.

— Откуда его доставили?

— Скорее всего из Китая. Мой посредник действовал Макао. Мы ему доверяли. За ним не числилось ни единого промаха. Когда он говорил, что пакет чист, я верил на слово мне ничего другого не оставалось. Он знал, чем рискует, как и я, как и пациент. Герр Мюллер, кроме обычных болезней сердца, имел несчастье страдать чрезвычайно редким генетическим дефектом — декстрокардией с транспозицией органов. Его органы располагались с точностью наоборот — печень слева, сердце справа и так далее. Вы понимаете, с какой проблемой мы столкнулись. Мы не могли пересадить обычное сердце, повернув его в другую сторону. Оно не стаю бы работать. Требовалось свежее, здоровое сердце донора с тем дефектом. А где бы еще нам выпало такое счастье, как не в Китае?

— Что, правда счастье?

(Улыбается).

— И «политическая целесообразность». Я объяснил посреднику, что мне надо, и вот, пожалуйста: через три недели получил электронное письмо с одной простой фразой: «Есть вариант».

— И вы сделали операцию.

— Я ассистировал. Операцию делал доктор Сильва. Он был престижным кардиохирургом и занимался самыми сложными случаями в больнице «Израилита Альберт Эйнштейн» в Сан-Паулу. Заносчивая сволочь, даже для кардиолога. Бедное мое самолюбие, работать с этим… под началом этого придурка, который обращался со мной, как с первокурсником. Но что делать… Герру Мюллеру нужно было новое сердце, а моему домику на пляже — новое «травяное джакузи».

Герр Мюллер так и не очнулся от анестезии. Симптомы начали проявляться, когда он лежал в послеоперационной палате, ему едва наложили швы. Температура, пульс, сатурация кислородом… Я забеспокоился, чем, судя по всему, задел моего «более опытного коллегу». Он сказал, что это либо обычная реакция на иммунодепрессанты, либо просто осложнения, предсказуемые для шестидесятисемилетнего больного мужчины с излишним весом, который только что пережил самую травматичную процедуру современной медицины. Удивительно, что он еще не потрепал меня по голове, урод. Сильва велел мне ехать домой, принять душ, поспать… возможно, вызвать девочку или двух, короче, расслабиться. Он останется присматривать за пациентом и позвонит мне, если будут изменения.

(Оливейра зло поджимает губы и бросает в рот щепотку каких-то непонятных листьев, которые лежат подле него).

— И что мне было думать? Может, дело в лекарствах, в ОКТ-З. Или я просто слишком нервничал. Это была моя первая пересадка сердца. Что я знал? И нее же я беспокоился так сильно, что о сне даже речи быть не могло. Поэтому я сделал то, что делает любой хороший врач, когда его пациент страдает: отправился в город. Я танцевал, пил, предавался разврату с черт знает кем и чем. Даже не сразу сообразил что вибрирует мой телефон. Черт знает, сколько времени прошло, прежде чем я взял трубку. Грациэла, моя секретаря была на грани истерики. Она сказала, что час назад герр Мюллер впал в кому. Не успела она договорить, как я был в машине. Полчаса гнал к клинике, каждую секунду проклиная Сильву и себя. Значит, я не зря волновался! Значит, я был прав! Можете назвать это самолюбием. Пусть мне тоже ничего хорошего не светило, но я все-таки ликовал: наконец-то Сильва запятнал свою безупречную репутацию и сел в лужу.

Когда я приехал, Грациэла пыталась успокоить рыдающую Рози, одну из медсестер. Бедняжка была явно не в себе. Я хорошенько ударил ее по щеке — она тут же стихла — и спросил, что происходит. Отчего у нее на халате кровь? Где доктор Сильва? Почему некоторые из пациентов вышли из палат и что это за чертов грохот? Она рассказала, что у герра Мюллера внезапно остановилось сердце. Реаниматоры пытались оживить его, когда герр Мюллер открыл глаза и укусил доктора Сильву за руку. Они стали бороться, Рози хотела помочь, но ее саму чуть не укусили. Она оставила Сильву, выбежала из палаты и заперла за собой дверь.

Я едва не рассмеялся. Нелепость какая. Наверное, наш Супермен ошибся, поставил неверный диагноз, если такое возможно. Герр Мюллер просто поднялся и в ступоре ухватился за доктора Сильву, чтобы сохранить равновесие. Должно же быть разумное объяснение… однако на ее халате кровь, а в палате герра Мюллера — шум. Я вернулся в машину за пистолетом — наверное, чтобы просто успокой Грациэлу и Рози…

— Вы носили с собой пистолет?

— Я жил в Рио. Что еще мне носить в кармане? «Жеребца»? Я подошел к палате герра Мюллера, постучал несколько раз. Ничего. Я шепотом позвал его и Сильву по имени Никто не ответил. Тут я заметил, что из-под двери тонкой струйкой бежит кровь. Я вошел и обнаружил, что ею залит весь пол. Сильва лежал в дальнем углу, Мюллер скорчился над ним, белой толстой спиной ко мне. Не помню как я привлек его внимание, позвал, ругнулся или просто стоял столбом. Мюллер обернулся ко мне, из его открытого рта вываливались куски кровавого мяса. Швы на груди разошлись, из разреза сочилось какое-то густое, черное желе. Он неуклюже встал на ноги и медленно поплелся ко мне.

Я поднял пистолет, целя в его новое сердце. Это был израильский «дезертигл», большущий и внешне эффектный, почему я его и выбрал. Я никогда не стрелял из него, слава Богу. Спуск оказался тугим, отдача — слишком сильной. Пули ушли высоко, в прямом смысле слова снеся Мюллеру голову. Счастливчик, что скажешь… да, счастливый дурак стоял с дымящимся пистолетом и чувствовал, как по его ногам течет теплая моча. Теперь уже меня били по щекам. Грациэле пришлось ударить несколько раз, прежде чем я пришел в себя и позвонил в полицию.

— Вас арестовали?

— Вы с ума сошли? Они же мои партнеры. Как, по-вашему, я доставал органы? Кто помогал мне выкручиваться? Они знают в этом толк. Полицейские объяснили моим пациентам, что в клинику ворвался какой-то маньяк-самоубийца и прикончил герра Мюллера с доктором Сильвой. Они же позаботились, чтобы персонал не ляпнул что-нибудь не то.

— А тела?

— Сильву записали возможной жертвой «угонщиков», Не знаю, куда подбросили его тело, может, в какой-нибудь переулок в гетто. Для большей достоверности присовокупили наркотик. Надеюсь, его просто сожгли. Или закопали… глубоко.

— Думаете, он…

— Не знаю. Он умер с нетронутым мозгом. Если его не положили в мешок для трупов… Интересно, сколько времени нужно, чтобы выкопаться?

(Оливейра жует еще один листок, предлагает мне. Я отказываюсь).

— А мистер Мюллер?

— Никаких объяснений, ни жене, ни австрийскому посольству. Просто еще один похищенный турист, зазевавшийся в опасном городе. Я не знаю, поверила в это фрау Мюллер или пыталась начать расследование. Может, она так и не поняла, как ей повезло.

— Почему повезло?

— Вы шутите? А если бы он не восстал в моей клинике? Что, если бы он добрался до дома?

— Это возможно?

— Конечно! Подумайте. Инфекция распространялась от сердца, вирус получил прямой доступ к сосудистой системе и достиг мозга через пару секунд после пересадки. А теперь возьмем другой орган, печень или почки, даже кусочек кожи для трансплантации. Времени уйдет гораздо больше, особенно если вирус присутствует в малом объеме.

— Но донор…

— Мог еще и не восстать. Недавно зараженный, к примеру. Орган еще не совсем насытился. Лишь бесконечно малый след вируса. Орган пересаживают в другое тело, пройдут дни, недели, пока инфекция проникнет в кровоток. К тому моменту пациент уже будет на пути к исцелению, счастливый, здоровый, ведущий полноценную жизнь.

— Но тот, кто извлекал орган…

— Мог и не знать, с чем имеет дело. Я же не знал. Тогда еще никто ничего не знал. Даже если и были в курсе, как некоторые в китайской армии… Вы хотели поговорить о морали… Долгие годы до эпидемии они делали миллионы на продаже органов казненных политических преступников. Думаете, какой-то крошечный вирус заставит их прирезать курицу, несущую золотые яйца?

— Но как…

— Извлекаете сердце сразу, как только жертва умрет… или пока она еще жива… Они и так поступали, знаете ли, вырезали живые органы, чтобы обеспечить их свежесть… Так вот укладываете на лед и отправляете самолетом в Рио. Китай был крупнейшим поставщиком человеческих органов. Кто знает, сколько зараженных роговиц, гипофизов… Матерь Божья, кто знает, сколько зараженных почек они выбросили на мировой рынок. А это только органы! Хотите поговорить о яйцеклетках, сперме, крови, которые «добровольно сдавали» политические преступники? Думаете, иммиграция — единственный путь распространения инфекции по планете? Не все из первых зараженных были китайцами. Как вы объясните слухи о людях, которые внезапно умирали по неизвестным причинам, потом воскресали, когда их никто никогда не кусал? Почему столько вспышек началось в больницах? Нелегальные иммигранты из Китая там не лечились. Вы знаете, скольким тысячам человек незаконно пересадили органы в первые годы до Великой Паники? Даже если инфицированы всего десять процентов, всего один процент…

— У вас есть доказательства?

— Нет… но это не значит, что такого не было! Когда я думаю, сколько сделал пересадок пациентам из Европы, арабского мира, даже из лицемерных Штатов. Многие ли из вас, янки, интересовались, откуда взялась новая почка или поджелудочная железа, от ребенка из трущоб Рио или от неудачливого студента из китайской политической тюрьмы? Вы не знали и плевать на все хотели. Просто выписывали чеки, ложились под нож и уезжали домой в Майами, Нью-Йорк или куда там еще.

— Вы когда-нибудь пытались разыскать своих пациентов, предупредить их?

— Нет. Я пытался замять скандал, восстановить репутацию, базу клиентов и счет в банке. Я хотел забыть о том, что случилось, а не расследовать подробности. К тому времени, как я осознал опасность, она уже скреблась в мою дверь.

Бриджтаун, Барбадос, Вест-Индская Федерация

Мне велели ждать «парусника», хотя «парусами» «ИС Имфинго» называют четыре вертикальные ветротурбины, вырастающие из гладкого трехкорпусного остова. Если добавить пакет топливных элементов с протонообменной мембраной, который превращает морскую воду в электричество, становиться понятно, откуда в названии префикс «ИС», означающий «Infinity Ship» — «корабль бесконечности». Судно, объявленное будущим морского транспорта, редко встретишь под неправительственным флагом. «Имфинго» находится в частном владении. Джейкоб Найяти — его капитан.

— Я родился почти одновременно с новой Южной Африкой без апартеида. В те дни эйфории новое правительства обещало не только демократию — «один человек, один голос» — но и работу, и дома для всей страны. Мой отец воспринимал их слова слишком буквально. Он не понимал, что речь идет о долговременных целях, которых надо достигать годами — поколениями! — тяжкого труда. Он думал, что если мы покинем наш племенной очаг и переберемся в город, там нас уже будут ждать новенький дом и денежная работа. Мой отец был простым человеком, поденщиком. Я не могу винить его за отсутствие образования, за мечту о лучшей доле для семьи… Итак, мы осели в Кайелитша, одном из четырех пригородов Кейптауна. Это была жизнь в изнуряющей, безнадежной, унизительной бедности. Это было мое детство.

В ночь, когда все произошло, я шел домой с автобусной остановки. Пять утра, я только что закончил свою смену официанта в «Т. Г. И. Фрайдиз» у причала Виктории. Ночь выдалась хорошая. Мне давали большие чаевые, а от новостей о Кубке Трех Наций каждый южноафриканец чувствовал себя на голову выше. «Спрингбокс» разгромили «Олл Блэкс»… в очередной раз!

(Улыбается воспоминаниям).

— Наверное, эти мысли поначалу и отвлекли меня, а просто был до того измотан, что тело отреагировало может, само прежде чем я осознал, что слышу выстрелы. Стрельба была чем-то необычным — ни во времена моего детства, ни в те годы. «Каждому по пистолету» — вот девиз моей прошлой жизни в Кайелитша. Вырабатывается инстинкт выживания, будто у ветерана многих войн. Я на свой не жаловался, поэтому пригнулся, пытаясь понять, откуда стреляют, и одновременно найти за чем спрятаться. Большинство домов представляли собой самодельные лачуги — деревянные доски и жесть, а иногда только листы пластика, прикрепленные к каким-то брусьям. Огонь сжирал эти постройки почти каждый год, а пули проходили сквозь стены, как через воздух.

Я сиганул за парикмахерскую, которую соорудили из транспортного автоконтейнера. Не идеальное прикрытие, однако пару секунд продержится: достаточно, чтобы переждать пальбу. Но она все не утихала. Сухой пистолетный треск, отрывистые винтовочные выстрелы, и этот грохот, который ни с чем не спутаешь, означающий, что у кого-то есть «Калашников». Стрельба длилась слишком долго для обычной бандитской разборки. Стали слышны крики, визг. Понесло дымом. Я услышал топот бегущей толпы. Выглянул из-за угла. Куча людей, многие в исподнем, все кричат: «Бегите! Убирайтесь отсюда! Они идут!» Повсюду в лачугах загорались лампы, высовывались люди. «Что происходит? — спрашивали они. — Кто идет?» Но так себя вели молодые. Старики просто бросались бежать. У них другой инстинкт самосохранения, инстинкт рабов в собственной стране. Раньше все знали, кто такие они, и если они приходили, оставалось только бежать и молиться.

— Вы побежали?

— Я не мог. Моя семья, мать и две маленьких сестры, жили всего в паре домов от радиостанции «Зибонеле», именно оттуда и улепетывала толпа. Я не подумал. Дурак. Надо было вернуться по своим следам, найти какую-нибудь аллею или тихий переулок.

Я начал прорваться сквозь толпу в противоположную сторону. Думал, что смогу держаться лачуг. Меня пихнули одну из них, пластиковые стены прогнулись, и дом рухнул на меня. Меня зажало внизу, я не мог дышать. Кто-то пробежал по мне, вдавил мою голову в землю. Я стряхнул с себя пластик, извернулся и выкатился на улицу. Я лежал на животе, когда увидел их: десять или пятнадцать силуэтов на фоне горящих лачуг. Я не видел лиц, но слышал стоны. Они упорно тащились ко мне, протягивая руки.

Я вскочил на ноги. Голова кружилась, все тело ныло. Инстинктивно я попятился в ближайшую лачугу. Кто-то схватил меня сзади, рванул за шиворот, затрещала ткань, развернулся и пнул, не глядя, изо всех сил. Он был большой, крупный, гораздо тяжелее меня. Спереди по его белой рубашке сочилась черная жидкость. Из груди торчал утопленный по рукоятку нож, застрявший в ребрах. Кусок моего воротника, зажатый у него в зубах, упал на землю, когда он снова раскрыл рот. Потом этот гад зарычал, сунулся вперед. Я попытался отскочить. Он схватил меня за руку. Что-то треснуло, и меня пронзила боль. Я упал на колени, попытался откатиться и, может быть, повалить его. Рука нащупала тяжелый горшок. Я цапнул его и шарахнул им эту сволочь со всего размаха по голове. Я бил снова и снова, пока не раскроил череп. Мозги выплеснулись мне на ноги. Он осел. Я едва успел высвободиться, когда у входа появился еще один. На этот раз хлипкая конструкция дома сыграла мне на руку. Я пробил ногой стену, вывалился наружу, лачуга за моей спиной рухнула.

Я побежал, понятия не имея куда именно. Это был сплошной кошмар из разваливающихся хибар, огня и хватающих рук. Я вбежал в лачугу, где в уголке пряталась женщина. Двое детей, плача, прижимались к ней.

«Идемте со мной! — закричал я. — Прошу вас, идемте, надо уходить!»

Я протянул к ней руки, подошел ближе. Женщина толкнула детей себе за спину и выставила вперед острую отвертку. Ее глаза были круглыми от страха. Я слышал шум позади… они шли сквозь стены, ломая дома. Я перешел с языка коса на английский.

«Пожалуйста, — умолял я. — Надо бежать!»

Я потянулся к женщине, но она проткнула мне руку отверткой. Я оставил ее там. Я не знал, что делать. Она все так же стоит передо мной, когда я засыпаю или просто закрываю глаза. Иногда она — моя мать, а плачущие дети — мои сестры.

Я увидел впереди яркий свет, который пробивался сквозь дыры в лачугах, и побежал изо всех сил. Пытался звать сестер. У меня перехватило дыхание. Я проломил стену лачуги и внезапно оказался на открытой местности. Меня ослепил свет фар. Я почувствовал, как что-то ударило меня в плечо. Наверное, я потерял сознание еще до того, как коснулся земли.

Я пришел в себя на койке в больнице «Грут Шуур». Никогда не видел такой палаты. Все вокруг чистое и белое. Я решил, что умер. Наверняка не обошлось без каких-то лекарств. Раньше я никогда ничего не принимал, даже спиртного не пробовал. Не хотел закончить, как многие из наших соседей, как мой отец. Всю жизнь я боролся за собственную чистоту, а теперь…

Морфий, или что они там мне вкололи, был восхитителен. Меня ничто не волновало. Я спокойно выслушал, что полиция прострелила мне плечо. Я видел, как мужчину, что лежал рядом со мной, поспешно увезли, как только у него остановилось сердце. Я не забеспокоился даже после того, как подслушал разговор о вспышке «бешенства».

— Чей разговор?

— Не знаю. Я же говорю: был на седьмом небе. Помню только голоса в коридоре рядом с моей палатой, громкие, зло спорящие голоса.

«Это не бешенство! — кричал один. — От бешенства такими не становятся!»

Потом… что-то еще… а потом: «Ну и что же вы, черт возьми, предлагаете? У нас внизу — пятнадцать! Кто знает, сколько еще снаружи!»

Забавно, я все время заново прокручиваю в голове этот разговор и спрашиваю сам себя: а что я должен был подумать, почувствовать, сделать? Прошло немало времени, прежде чем я проснулся — и очутился в кошмаре.

Тель-Авив, Израиль

Юрген Вармбрун обожает эфиопскую кухню, поэтому мы встречаемся в ресторане фалаша. Из-за светящейся розовой кожи и белых косматых бровей в дополнение к эйнштейновской шевелюре его можно принять за безумного ученого или эксцентричного профессора колледжа. Но это не так. Юрген никогда не признается, на какие спецслужбы Израиля работал — или до сих пор работает, — но открыто говорит, что когда-то его можно было назвать «шпионом».

— Многие не верят в то, что может случиться, пока оно не случается. Это не глупость и не слабость, а просто свойство человеческой натуры. Я никого не виню за неверие. Я не умнее и не лучше других. Думаю, все сводится к фактору рождения в той или иной среде. Мне выпало родиться среди людей, которые жили в постоянном страхе вымирания своего народа. Это наша отличительная черта, наш менталитет: ужасные испытания и ошибки научили нас всегда быть настороже.

Первый сигнал о надвигающейся чуме пришел от друзей и клиентов из Тайваня. Они жаловались на нашу новую программу дешифровки. Она не могла разобраться с электронными письмами из КНР, или справлялась со своей задачей так плохо, что получалась явная чепуха. Я заподозрил, что проблема не в софте. «Красные» с материка… наверное, они больше не «красные», но… чего вы хотите от старика?.. Так вот, у «красных» отвратительная привычка заниматься самодеятельностью с компьютерами.

Прежде чем делиться своими мыслями с Тайбэем, я решил что неплохо бы самому просмотреть странные сообщения и с удивлением обнаружил, что символы прекрасно расшифрованы. Но вот текст… в нем говорилось о вспышке странного заболевания, о вирусе, который сначала убивает жертву, потом оживляет труп и превращает его в смертоносного берсеркера. Конечно, я не поверил, особенно потому, что спустя несколько недель начался кризис в Тайваньском проливе и поток сообщений о буйстве трупов резко иссяк. Я заподозрил второй слой шифровки, код внутри кода. Стандартная уловка. Конечно, «красные» не имели в виду реальных мертвецов. Наверное, речь шла о новой системе вооружений или секретных военных планах. Я выбросил все из головы, попытался забыть. Но все же, как говорил один из ваших национальных героев, «мое паучье чутье забило тревогу».

Прошло не так много времени, и на свадьбе своей дочери я разговорился с одним профессором, преподавателем моего зятя в Еврейском университете. Тот оказался словоохотливым и чуть переборщил с выпивкой. Он болтал о своем двоюродном брате, который работал где-то в Южной Африке и привез оттуда историю о големах. Вы знаете о големе, глиняном истукане, в которого, согласно старинной легенде, вдохнул жизнь некий раввин? Мэри Шелли позаимствовала эту идею для своей книги о Франкенштейне. Поначалу я ничего не говорил, только слушал. Профессор рассказывал, что эти големы не из глины и совершенно не отличаются покорностью. Как только он упомянул об оживших трупах, я насторожился. Оказалось, профессоров брат отправился в Кейптауне в один из туристических «адреналиновых туров». Акул кормил, кажется.

(Закатывает глаза).

Акула удостоила вниманием его задницу, отчего ему пришлось лечиться в «Грут Шуур», когда туда начали привозить первых жертв из Кайелитша. Он не видел их своими глазами, Но персонал рассказал ему довольно историй, чтобы загрузить мой старенький диктофон. Потом я представил записи начальству вместе с расшифрованными данными Китая.

И вот тогда я вполне оценил нашу уникальную систему безопасности. В октябре 1973 года, когда из-за внезапного нападения арабов мы едва не утонули в Средиземном море у нас имелась вся информация, а мы просто «упустили мяч» потому что никогда не рассматривали возможность тотальной, скоординированной атаки нескольких стран… и уж точно не в самый священный из наших праздников. Назовите это стагнацией, ограниченностью, назовите непростительным стадным менталитетом. Представьте кучку людей, которые видят письмена на стене, поздравляют друг друга тем, что могут прочитать слова. Но за их спинами — зеркало, в котором отражается реальное послание. Никто в него не смотрит. Никому это не нужно. И когда арабы едва не завершили начатое Гитлером, мы поняли, что смотреть в отражение в зеркале не просто необходимо, подобная практика должна навсегда стать нашей государственной политикой. Так и повелось с 1973 года: если девять аналитиков разведки приходят к одному и тому же выводу, долг десятого им возразить. Не важно, насколько невероятно или притянуто за уши его предположение, надо копать глубже. Если атомную электростанцию соседа можно использовать для производства оружейного плутония, вы копаете глубже. Если диктатор, по слухам, строит огромную пушку, которая в состоянии распылить споры сибирской язвы по целой стране, вы копаете глубже. И если есть хоть малейший шанс на то, что трупы оживают, превращаясь в ненасытные машины убийства, вы копаете и копаете, пока не наткнетесь на абсолютную правду.

Вот этим я и занимался. Я копал. Вначале было нелегко. Китай выпадал из картинки… Из-за Тайваньского кризис прервался всякий поток информации… да, у меня оставалось совсем мало источников. Много ерунды, особенно в интернете, по поводу зомби из космоса и «зоны 51»^[94]… Кстати, чего там у вас в стране все с ума сходят по «зоне 51»?.. Чуть позже там начали попадаться более полезные сведения: случаи «бешенства», такие же, как в Кейптауне… его пока не называли африканским бешенством». Я разыскал пресс-релизы каких-то канадских военных, недавно вернувшихся из Киргизстана. Нашел блог бразильской медсестры, которая рассказала своим друзьям об убийстве кардиохирурга.

Большая часть информации шла из Всемирной организации здравоохранения. ООН — шедевр бюрократии, но столько самородков таится в горах непрочитанных отчетов… Я обнаружил сходные случаи по всему миру, их отбрасывали, снабдив правдоподобными объяснениями. Однако такая информация позволила мне сложить полную картину новой угрозы. Объекты моих изысканий действительно биологически мертвы и враждебно настроены, и зараза явно расползается. Еще я сделал одно очень обнадеживающее открытие: как прекратить их физическое существование.

— Уничтожить мозг…

(Ухмыляется).

— Сегодня мы говорим об этом как о каком-то магическом заклятье. Святая вода и серебряные пули… но почему уничтожение мозга может быть только единственным способом истребления живых мертвецов? Разве это не единственный способ истребить и нас?

— Вы имеете в виду людей?

(Кивает).

— Разве это не наша суть? Просто мозг, в котором поддерживает жизнь сложная и уязвимая машина, называемая телом? Мозг не выживет, если уничтожить всего лишь одну Деталь или просто отказать ей в самом необходимом, пище и кислороде. Вот единственное измеримое различие между нами и живыми мертвецами. Их мозгу не требуются системы поддержки, чтобы выжить. Значит, надо уничтожить сам орган. (Приставляет воображаемый пистолет себе к виску). Простое решение, но только если видеть проблему! Учитывая, как быстро распространялась чума, я счел благоразумным запросить подтверждение в зарубежных разведкругах.

Я давно дружил с Полом Найтом, с самого Энтеббе. Идем использовать двойник черного «мерседеса» Амина принадлежала ему. Пол ушел с государственной службы как раз перед «реорганизацией» ведомства и устроился в частную консалтинговую фирму в Бетесде, штат Мэриленд. Приехав к нему, я с изумлением узнал, что он не только работает над тем же проектом — в свое личное время, конечно, — но и собрал не менее пухлое досье, чем я. Мы просидели всю ночь за чтением, не замечая ни друг друга, ни вообще ничего вокруг, кроме строк перед глазами, и закончили почти одновременно, когда на востоке начало светлеть небо.

Пол перевернул последнюю страницу, взглянул на меня и сказал очень спокойно: «Хорошего мало, а?» Я кивнул, он тоже, потом добавил: «Так что будем делать?»

— И был написан «отчет Вармбруна-Найта»…

— Хорошо бы его перестали так называть. В авторах было еще пятнадцать имен: вирусологи, оперативники из разведки, военные аналитики, журналисты, даже один наблюдатель от ООН, который присутствовал на выборах в Джакарте, когда в Индонезии случилась первая вспышка болезни. Каждый из них — специалист в своей области, каждый самостоятельно пришел к одному и тому же выводу еще до того, как мы с ними связались. Почти сто страниц текста. Лаконичный всеобъемлющий отчет. В нем — все наши мысли о том, как не допустить распространения болезни. Я знаю, военному плану, созданному в Южной Африке, придают огромное значение, и заслуженно, но если бы наш отчет прочитало больше людей, если бы наши рекомендации потрудились воплотить в жизнь, тот план бы не понадобился.

— Но некоторые все же прочитали и прислушались. Ваше собственное правительство…

— С грехом пополам, и только вспомните, какую цену мы заплатили.

Вифлеем, Палестина

При своей грубоватой внешности мачо и незаурядном шарме Саладин Кадер мог бы стать кинозвездой. Он дружелюбен, но вовсе не подобострастен, уверен в себе, но ничуть не высокомерен. Саладин — профессор градостроительства в Университете Халила Джибрана и, естественно, любовь всех студенток. Мы сидим под статуей человека, в чью честь назвали университет. Отполированная бронза блестит на солнце, как и все остальное в одном из самых роскошныхгородов Ближнего Востока.

— Я родился и вырос в Кувейте. Моя семья оказалась среди тех «счастливчиков», кого не изгнали в 1991 году после того, как Арафат объединился с Саддамом против всего мира. Мы не были богаты, но и не нуждались. Я жил неплохо, наверное, даже комфортно, и это сказалось на моих действиях в те дни.

Я смотрел передачу «Аль-Джазиры» из-за прилавка в «Старбакс», где работал каждый день после школы. В вечерний час пик от посетителей не было отбоя. Вы бы слышали этот рев и свист. Шум стоял просто невообразимый.

Конечно, мы решили, что это сионистская ложь, а что бы вы подумали на нашем месте? Когда израильский посол объявил Генеральной ассамблее ООН, что его страна вводит политику «добровольного карантина», что еще я мог подумать? Неужели я поверил бы в безумную историю, что африканское бешенство на самом деле новая чума, которая превращает мертвецов в кровожадных каннибалов? Как можно верить таким глупостям, особенно когда узнаешь их от своего злейшего врага?

Я даже не слышал вторую часть речи этого толстого ублюдка — о предоставлении убежища без всяких вопросов любому еврею, рожденному за границей, любому иностранцу. Рожденному от родителей-евреев, любому палестинцу, живущему на ранее оккупированной территории и любой палестинской семье, когда-то проживавшей в Израиле. Последнее относилось и к моим родным, бежавшим от сионистской агрессии в войну шестьдесят седьмого. Под присмотром руководства ООП мы бежали из своей деревни веря, что сможем возвратиться, как только наши египетские и сирийские братья сбросят евреев в море. Я никогда не был в Израиле или в тех местах, которые собиралось поглотить новое государство Объединенной Палестины.

— Что, как вы думали, стояло за израильскими ухищрениями?

— Думал я вот что. Сионистов только что выгнали с оккупированных территорий, которые, по их словам, они освободили добровольно, совсем как Ливан или сектор Газа, однако мы прекрасно знали, что сами их вышвырнули. Евреи понимали, что следующим и последним ударом мы разрушим незаконный кошмар, который они называют странной, и чтобы подготовиться, они хотят набрать зарубежных евреев в качестве пушечного мяса и… и — я считал себя очень умным, разгадав эту часть плана, — похитить как можно больше палестинцев, ведь они могут служить живым щитом! Мне больше ничего не надо было объяснять. Да и кому это надо в семнадцать лет?

На отца мои гениальные геополитические догадки произвели мало впечатления. Он работал вахтером в больнице «Амири». Дежурил в ночь крупной вспышки африканского бешенства. Он не видел лично восстание трупов или кровавое побоище с участием перепуганных пациентов и охраны, но наблюдал достаточно последствий, чтобы понять — оставаться в Кувейте равносильно самоубийству. Отец решил уезжать в тот же день, когда Израиль сделал свое заявление.

— Наверное, вы тяжело это восприняли.

— Как богохульство! Я пытался его вразумить, прибегая к своей юношеской логике. Я показывал снимки «Аль-Джазиры», фотографии, приходившие из нового государственного образования палестинцев на Западном берегу, торжества, демонстрации. Только слепой не заметил бы, что свобода почти у нас в руках. Израильтяне ушли со всех оккупированных территорий, и мы уже готовились освободить Аль-Кудс, который они называют Иерусалимом! Борьба фракций, вражда различных организаций сопротивления… я знал, что все это утихнет, как только мы объединим усилия в последнем походе против евреев. Как отец этого не видит? Неужели он не понимает, через пару лет, пару месяцев, мы сможем вернуться домой как освободители, а не как беженцы!..

— Как разрешился ваш спор?

— «Разрешился»? Какой милый эвфемизм. Он «разрешился» после второй вспышки, более крупной, в Аль-Джахра. Отец просто уволился, снял все деньги со счета, сколько было… чемоданы уже собраны… заказ билетов подтвержден. Где-то ревел телевизор: спецназ штурмовал парадный вход в дом. Во что они стреляли, видно не было. Официально во всем обвиняли «прозападных экстремистов». Мы с отцом спорили, как обычно. Он пытался вбить мне в голову, что именно видел в больнице. Убеждал, что, когда наше правительство признает опасность, для нас уже будет слишком поздно.

Я, конечно, потешался над его робким невежеством, готовностью изменить борьбе. Чего ждать от человека, который всю жизнь драил туалеты в стране, обращавшейся с нашим народом лишь немногим лучше, чем с филиппинскими гастарбайтерами. Он не видел перспективы, потерял всякое самоуважение. Сионисты поманили его призрачной надеждой на лучшую жизнь, и он накинулся на нее, как собака на объедки.

Со всем возможным терпением отец пытался внушить мне, что он любит Израиль не больше самого воинственного из «мучеников Аль-Аксы», но, похоже, только в этой стране активно готовятся к надвигающейся буре и только там нашу семью приютят и защитят.

Я рассмеялся ему в лицо. А потом сказал, что уже нашел веб-сайт "Детей Яссина"^[95] и жду электронного письма от вербовщика, который, судя по всему, действует прямо в Кувейте. Я сказал отцу: иди и будь шлюхой йехуда, если хочешь, но в следующий раз, когда мы увидимся, я буду спасать тебя из лагеря для интернированных. Я очень гордился этими словами, думал, что выгляжу героем. Я обжег его взглядом, встал из-за стола и бросил последнюю фразу: «Поистине, злейшие из животных у Аллаха — те, которые не веровали!».^[96]

За обеденным столом вдруг стало очень тихо. Мама опустила глаза, сестры переглянулись. Слышно было только, как в телевизоре истерично кричит репортер, призывая всех сохранять спокойствие. Отец не отличался крупным телосложением. Я бы никогда не назвал его и грозным, по-моему, он даже голоса ни разу не повышал. Но тут в его глазах появилось что-то новое, а потом отец вдруг накинулся на меня — ураган с громом и молниями. Я прижался к стене, в левом ухе звенело от пощечины. «Ты ПОЕДЕШЬ! — кричал он, тряся меня за плечи. — Я твой отец! Ты ПОВИНУЕШЬСЯ МНЕ!». От следующего толчка у меня потемнело в глазах «ТЫ УЕДЕШЬ ВМЕСТЕ С НАМИ ИЛИ НЕ ВЫЙДЕШЬ ОТСЮДА ЖИВЫМ!» Снова тычки, выкрики и оплеухи. Я не понимал, откуда взялся этот человек, этот лев, сменивший моего покорного, тщедушного, с вашего позволения, отца. Лев, защищающий своих детенышей. Он знал, что страх — его единственное оружие, способное спасти мне жизнь, и если я не боюсь чумы, то, черт возьми, тогда буду бояться его!

— Сработало?

(Смеется).

— В каком-то смысле я все-таки стал мучеником. Я проплакал всю дорогу до Каира.

— Каира?..

— Из Кувейта не было прямых рейсов до Израиля, даже из Египта не было — с тех пор как Лига арабских государств навязала свои ограничения передвижений. Нам пришлось лететь из Кувейта в Каир, потом автобусом добираться через Синайскую пустыню к Таба.

Когда мы приблизились к границе, я в первый раз увидел стену, все еще незаконченная, голые стальные банки выступают над бетонным основанием… Я знал о печально известной «стене безопасности», но всегда думал, что она окружала только Западный берег и сектор Газа. Здесь, посреди бесплодной пустыни, стена только подтверждала мою теорию о том, что израильтяне ждали нападения на всем протяжении границы. Ладно, подумал я. Египтяне наконец-то вспомнили о мужестве.

В Табе нас высадили из автобуса и приказали идти — гуськом, мимо клеток с громадными и свирепыми на вид псами. Мы шли по одному. Пограничник, тощий такой африканец— я не знал, что бывают черные евреи,^[97] — поднимал руку. «Стой там!» — говорил он на едва понятном арабском. Потом: «Проходишь, пошел!» Передо мной стоял старик. У него была длинная белая борода, он опирался на трость. Когда он проходил мимо собак, те просто взбесились, начали выть, рычать, лязгать зубами и бросаться на прутья клетки. Рядом со стариком тут же появились двое могучих парней в штатском. Они прошептали что-то ему на ухо и увели. Я видел, что старик ранен. Его дишдаша была порвана на бедре и запятнана коричневой кровью. Но эти люди мало походили на врачей, а черный фургон, куда его провели, на «скорую помощь» и подавно не тянул. Сволочи, подумал я, слушая плач, которым провожали старика его близкие. Отсеивают слишком больных и старых, которые ничем им не пригодятся. Потом настала наша очередь идти сквозь строй псов. Ни на меня, ни на кого из нашей семьи они не загавкали. По-моему, одна собака даже хвостом повиляла, когда нам сестричка протянула к ней руку. Однако тот, кто шел за нами… Снова рычание, снова непонятные люди в штатском.

Я обернулся и с удивлением увидел белого, американца или канадца… нет, скорее это был американец, слишком громко он возмущался по-английски. «Да ладно вам, я в порядке! — кричал он, вырываясь. — Прекратите, ребята, какого черта?» Американец был хорошо одет, в костюме и при галстуке, дорогой чемодан, который полетел в сторону, когда владелец начал бороться с израильтянами. «Приятель, ну-ка убери руки! Я такой же, как вы! Ну!» Пуговицы отлетели, рубашка распахнулась, и я увидел окровавленную повязку на животе. Американец продолжал брыкаться и визжать, пока его тащили в фургон. Я ничего не понимал. Таких-то зачем? Явно дело не в арабской национальности и даже не в ранениях. Я видел несколько беженцев с тяжелыми ранами, которых приняли без вопросов. Их всех проводили к машинам «скорой помощи», настоящим, а не к черным фургонам. Собаки тут неспроста. Может, проверяют на бешенство? Для меня это было самое правдоподобное объяснение, и в лагере для интернированных у Йерохама я только утвердился в своем мнении.

— Вы имеете в виду, в лагере для временного проживания переселенцев?

— Проживания и карантина. Тогда я воспринимал его как тюрьму. Именно этого я и ждал: палатки, теснота, охрана, колючая проволока и кипящее, жарящее солнце пустыни Негев. Мы ощущали себя пленниками, мы были пленниками, и хотя я никогда не нашел бы в себе сил сказать отцу «я ведь предупреждал», это ясно читалось на моем кислом лице.

Чего я не ожидал, так это врачебных осмотров — каждый день, с участием целой армии медиков. Кровь, кожа, волосы, слюна, даже моча и фекалии^[98]… Беспрестанные анализы изматывали, унижали. Одно утешало и, возможно, не давало поднять всеобщий бунт некоторым из задержанных мусульман — большинство врачей и медсестер, проводивших осмотры, сами были палестинцами. Мою мать и сестер осматривала женщина, американка из Джерси, нас с отцом — мужчина из Джебалии, сектор Газа, который сам всего пару месяцев назад был среди задержанных. Он все повторял: «Вы правильно сделали, что приехали сюда. Вот увидите. Я знаю, вам тяжело, но увидите: другого пути нет». Он сказал нам, что израильтяне говорили правду. Я до сих пор не мог заставить себя поверить, хоть и хотелось, все больше и больше.

Мы оставались в Йерохам три недели, пока изучали наши бумаги и выносили окончательное медицинское заключение. Знаете, за все время в наши паспорта едва взглянули. Отец немало потрудился, чтобы собрать официальные документы. По-моему, они никого не заботили. Если израильские силы обороны или полиция не разыскивали вас из-за каких-то «некошерных» действий, значение имело только состояние здоровья.

Сотрудники министерства социальных дел снабдили нас ваучерами на финансируемое жилищное строительство, бесплатное обучение и работу для отца с зарплатой, которой хватит на всю семью. Это слишком хорошо для правды, думал я, когда мы садились в автобус на Тель-Авив. Теперь бабахнет в любой момент.

Бабахнуло, как только мы въехали в Беэр-Шева. Я спал и не слышал выстрелов, не видел, как разбилось лобовое стекло. Я подскочил, ощутив, что автобус виляет из стороны в сторону. Мы врезались в стену какого-то здания. Кричали люди, повсюду — битое стекло и кровь. Наша семья сидела близко к аварийному выходу. Отец ногой распахнул дверь и вытолкнул нас наружу.

Там стреляли. Отовсюду — из окон, из дверей. Солдаты против гражданских, последние с пистолетами и самодельными бомбами. Вот оно! — подумал я. Сердце едва не Разрывалось на части. Освобождение началось! Прежде чем я успел что-либо сделать, прийти на помощь товарищам по оружию, кто-то схватил меня за рубашку и втащил в «Стар-бакс».

Меня швырнули на пол рядом с семьей, сестры плакали, мама пыталась укрыть их собой. У отца было прострелено плечо. Солдат армии обороны Израиля пихнул меня на землю, не давая высунуться в окно. У меня закипела кровь, я начал искать, чем бы вооружиться — хотя бы осколком стекла, чтобы перерезать горло йехуду.

И вдруг задняя дверь «Старбакс» распахнулась, солдат развернулся к ней и выстрелил. Окровавленный мертвец упал на пол прямо рядом с нами, граната выкатилась из его дергающейся руки. Солдат схватил гранату и попытался выкинуть ее на улицу. Она взорвалась в воздухе. Солдат закрыл нас собственным телом и повалился на труп моего убитого арабского брата. Только это был вовсе не араб. Когда у меня высохли слезы, я заметил у покойника пейсы и ермолку, из его мокрых, изорванных штанов змеился кровавый цицит. Этот человек — еврей, вооруженные повстанцы на улицах — евреи! Это не битва с палестинскими бунтовщиками, но первые залпы израильской гражданской войны.

— По вашему мнению, что послужило причиной для той войны?

— Думаю, причин было немало. Я знаю, репатриацию палестинцев не одобряли многие, так же как и общий отход с Западного берега. Уверен, из-за Стратегической программы переселения слишком многие сердца полыхали яростью. Столько израильтян было вынуждено наблюдать, как их дома сносят ради тех самых укрепленных автономных жилых районов. Аль-Кудс, наверное… стал последней каплей. В коалиционном правительстве решили, что это одно из главных слабых мест — слишком крупное, чтобы его контролировать, и к тому же брешь, ведущая прямо в сердце Израиля. Эвакуировали не только город, но и весь коридор от Наблуса до Хеврона. Они думали, что восстановление короткой стены вдоль демаркационной линии 1967 года — единственный способ обеспечить физическую безопасность, и не важно, как им это аукнется от религиозных правых. Я узнал обо всем гораздо позже, вы понимаете, как и о том, что израильские силы обороны победили только потому, что большая часть повстанцев вышла из ультраортодоксальных рядов и никогда не служила в армии. Вы это знали? Я — нет. Я понял, что практически ничего не знал о людях, которых ненавидел всю жизнь. Все, во что я верил, развеялось в дыму того дня, сменившись ликом реального врага.

Я бежал с родными в отделение израильского танка,^[99] когда из-за угла вылетел один из тех непонятных фургонов, ракета попала ему прямо в двигатель. Фургон взлетел в воздух, перевернулся вверх тормашками и взорвался, превратившись в яркий оранжевый шар. Мне оставалось еще пару шагов до танка: как раз хватило времени увидеть, что случилось дальше. Из горящих обломков полезли фигуры — медлительные факелы в горящей одежде. Солдаты вокруг принялись в них стрелять. Я разглядел маленькие дырочки, следы попаданий пуль. Командир рядом со мной прокричал: «Б'рош! Йорех б'рош!», и солдаты сменили цель. Головы людей… существ начали взрываться. Бензин просто выгорал, а они падали на землю, обугленные, безголовые трупы. Я вдруг понял, о чем пытался предупредить меня отец, о чем пытались предупредить израильтяне весь мир! Чего я не мог понять, так это почему их никто не слушал.

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Лэнгли, Вирджиния, США

Кабинет директора Центрального разведывательного управления мог принадлежать какому-нибудь менеджеру, или врачу, или простому директору школы в маленьком городке. На полке обычная коллекция справочников, на стене фотографии и дипломы, на столе бейсбольный мяч с автографом Джонни Бенча из «Цинциннати Редс». Боб Арчер, хозяин кабинета, видит по выражению моего лица, что я ожидал чего-то другого. Подозреваю, именно поэтому он предпочел давать интервью здесь.

— При мысли о ЦРУ у вас, наверное, сразу возникает два самых популярных и живучих стереотипа. Первый — наша задача рыскать по миру в поисках потенциальной угрозы для США, второй — у нас есть для этого все возможности. Этот миф постоянно сопровождает организацию, которая по своей сути должна существовать и действовать в строгой секретности. Секретность — вакуум, а ничто не заполняет вакуум лучше параноидальных рассуждений. «Эй, ты слышал, кто-то убил такого-то, мне говорили, это ЦРУ. Эй, что насчет того переворота в банановой республике, наверное, ЦРУ приложило руку. Эй, осторожно с этим сайтом, ты ведь знаешь, кто следит за всеми сайтами, которые мы смотрим! ЦРУ!» Такими люди представляли нас до войны, и мы с радостью их поддерживали. Нам хотелось, чтобы плохие парни подозревали нас, боялись нас и дважды подумали бы, прежде чем причинить вред кому-то из наших граждан. Вот преимущество славы всеведущего спрута. Один недостаток: наш собственный народ тоже в это верил, и где бы, что бы, когда ни случилось, на кого, как вы думаете, показывали пальцем? «Эй, где эта чокнутая страна взяла ядерное оружие? Куда смотрело ЦРУ? Как это мы ничего не знали о живых мертвецах, пока они не полезли к нам в гостиную через окно? Где было это чертово ЦРУ?!»

Правда в том, что ни Центральное разведывательное управление, ни какая-нибудь другая официальная или неофициальная американская разведслужба никогда не была чем-то вроде всевидящих, всезнающих иллюминатов. Во-первых, нам бы не хватало финансирования. Даже когда дают карт-бланш во время холодной войны, физически невозможно иметь глаза и уши в любом подвале, пещере, закоулке, борделе, бункере, кабинете, доме, машине и рисовом поле по всей планете. Не поймите меня неправильно: я не говорю, что мы ни на что не годны, кое-что из приписываемого нам действительно является делом именно наших рук. Но если вспомнить все безумные шпионские истории, начиная с Перл-Харбора^[100] и до Великой Паники, вырисовывается образ организации, превосходящей по могуществу не только Соединенные Штаты, но и объединенные усилия всей человеческой расы.

Мы не какая-нибудь теневая высшая власть с древними тайнами и таинственными технологиями. У нас есть реальные ограничения и очень немного ценных активов, так зачем же нам их разбазаривать, гоняясь за каждой потенциальной угрозой? Тут мы уже затрагиваем второй миф о настоящих заботах разведки. Нельзя разбрасываться, рыская по всему свету в надежде наткнуться на новые возможные опасности. Вместо этого нам всегда приходилось выделять те, что уже очевидны, и концентрироваться именно на них. Если «красный» из России, живущий по соседству, пытается поджечь ваш дом, вы не будете беспокоиться об арабе, орудующем в квартале от вас. Если вдруг на ваш задний двор пробрался араб, вы не вспомните о КНР, а если однажды китайские коммунисты явятся к вам с парадного входа с уведомлением об эвикции в одной руке и «коктейлем Молотова» в другой, вам и в голову не придет проверять, не стоит ли у них за спиной живой труп.

— Но разве эпидемия родом не из Китая?

— Оттуда, как и величайшая маскировка в истории современного шпионажа.

— Простите?

— Обман, наглый маневр. В КНР знали, что они — наш объект наблюдения номер один. Они знали, что никогда не сумеют скрыть существование своих общенациональных программ типа «Здоровье и безопасность». Китайцы поняли, что прятать лучше всего на видном месте. Вместо того чтобы врать о самих программах, они врали об их конечной цели.

— Преследование инакомыслящих?

— Берите выше, целый инцидент в Тайваньском проливе: победа Тайваньской национальной партии независимости, убийство министра обороны КНР, разговоры о войне, демонстрации и последующие репрессии — все это организовало министерство госбезопасности лишь для того, чтобы отвлечь мир от реальной угрозы, растущей внутри Китая. И ведь сработало! Каждая крупица разведданных, внезапные исчезновения, массовые казни, комендантский час, призыв запасников — все легко списывалось на стандартный образа действия китайских коммунистов. План так хорошо сработал, что мы были уверены — в Тайваньском проливе вот-вот разразится Третья мировая, и отозвали своих людей из стран, где только начинались вспышки заболевания.

— Китайцы потрудились на славу.

— А мы — хуже некуда. Для Управления настали не лучшие времена. Нас до сих пор трясет от чисток…

— Вы имеете в виду — реформ?

— Нет. Я имею в виду чисток, потому что это они самые и есть. Сажая и расстреливая своих лучших командиров, Сталин не причинил госбезопасности и половину того вреда, что причинила нам администрация своими «реформами». Последняя локальная война обернулась фиаско, и догадайтесь, кто стал крайним. Нам приказали следовать политической программе, а потом, когда она превратилась в политическую ответственность, тот, кто отдавал приказы, растворился в толпе, показав пальцем на нас. «Кто первый сказал, что мы должны воевать? Кто заварил кашу? ЦРУ!» Мы не могли защититься, не навредив безопасности государства. Мы были вынуждены принять удар, сложа руки. А в результате? Утечка мозгов. Зачем делаться жертвой политической охоты на ведьм, когда можно сбежать в частный сектор? Там выше зарплата, нормальные часы работы и хоть чуть-чуть уважают и ценят за умение работать. Мы потеряли множество прекрасных специалистов, огромное количество опытных, инициативных, бесценных сотрудников. Остались только отбросы, кучка льстивых, близоруких евнухов.

— Ну, не может быть, чтобы только они.

— Нет. Конечно же, нет. Некоторые из нас не ушли, потому что действительно верили в свое дело. Мы работали не за деньги, льготы или редкую похвалу. Мы желали служить своей стране. Хотели обезопасить свой народ. Но даже с такими идеалами приходит момент, когда понимаешь, что сумма всей твоей крови, пота и слез в конце концов сводится к нулю.

— Значит, вы знали, что происходит на самом деле.

— Нет… нет… я не мог. Не было никаких доказательств…

— Но вы подозревали.

— Я… сомневался.

— Можно поподробнее?

— Извините, нет. Но могу сказать, что я несколько раз заговаривал с сослуживцами на эту тему.

— И что?

— Ответ всегда был один: «Тебя уроют».

— Они были правы?

(Кивает).

— Я поговорил с… высокопоставленным человеком… всего лишь пять минут. Выразил озабоченность. Он поблагодарил меня и пообещал тут же все узнать. На следующий день я получил приказ немедленно отправляться в Буэнос-Айрес.

— Вы слышали об отчете Вармбруна-Найта?

— Сейчас — конечно, но тогда… копию, которую передал сам Пол Найт, ту, с припиской «Лично директору»… ее нашли на дне ящика в столе клерка из полевого офиса ФБР в Сан-Антонио через три года после Великой Паники. Отчет оказался чисто академическим, потому что сразу же после моего перевода в Буэнос-Айрес Израиль выступил со своим заявлением о добровольном карантине. И вдруг стало поздно предупреждать. Факты вышли наружу, и встал вопрос, кто им поверит.

Ваалаярви, Финляндия

Весна, «сезон охоты». На улице теплеет, замерзшие зомби начинают оживать, и части Северных сил ООН прибывают на ежегодные «зачистки». Каждый год число зомби уменьшается. При сегодняшнем положении дел эту зону объявят совершенно «чистой» в ближайшие десять лет. Трэвис Д'Амброзиа, главнокомандующий союзными войсками Европы, лично наблюдает за операцией. В голосе генерала слышна легкая печаль. На протяжении всей беседы он настойчиво пытается поддерживать зрительный контакт.

— Я не буду отрицать ошибок, которые мы совершили. Не буду отрицать, что мы могли лучше подготовиться, и скажу, что действительно подвели американский народ. Просто хочу, чтобы американский народ знал почему.

«Что, если израильтяне правы?» Вот первые слова председателя в то утро, когда Израиль сделал свое заявление в ООН. «Я не говорю, что это так, — уточнил он. — Я просто спрашиваю: а что, если?» Он хотел честных, не заготовленных заранее ответов. Таким он был, председатель Объединенного комитета начальников штабов. Он говорил гипотетически, притворяясь, что мы просто разминаем мозги. В конце концов, если весь мир не готов поверить в умопомрачительную новость, почему подобное должны сделать мужчины и женщины, сидящие в том кабинете?

Мы забавлялись словесными шарадами, сколько могли, улыбались и перемежали свои выступления шутками… Не знаю, когда настроение изменилось. Думаю, никто даже не заметил перехода, но внезапно в кабинете оказалось полным-полно профессиональных военных, из которых каждый имел академическую подготовку получше, нежели средний гражданский хирург, делающий операции на головном мозге. И все мы говорили открыто и честно, обсуждая возможную угрозу со стороны ходячих мертвецов. Это было как… ну, как прорыв плотины, нарушение табу… правда вырвалась наружу. Наступило… да, освобождение.

— Значит, вы и раньше что-то подозревали?

— Как и председатель, еще за несколько месяцев до израильского заявления. Все в том кабинете о чем-то слышали или догадывались.

— Кто-нибудь из вас читал отчет Вармбруна-Найта?

— Никто. Я слышал название, но не представлял, о чем идет речь. Вообще-то копия отчета попала мне в руки только через два года после Великой Паники. Большая часть того текста почти слово в слово совпадает с нашим.

— С вашим — чем?

— С нашим предложением Белому дому. Мы разработали целую программу по устранению угрозы вначале внутри Соединенных Штатов, а затем и во всем мире.

— Как же отреагировал Белый дом?

— Им понравилась Первая фаза. Дешево, быстро и, при надлежащем исполнении, секретно на сто процентов. Фаза подразумевала внедрение подразделений специального назначения в зараженные области с приказом обнаружить, изолировать и уничтожить.

— Уничтожить?

— Ликвидировать.

— Имелись в виду отряды «Альфа»?

— Да, сэр, и они действовали очень успешно. Пусть все засекречено на следующие сто сорок лет, но могу сказать, что действия тех подразделений остаются одним из наиболее выдающихся моментов в истории американских элитных войск.

— Что же пошло не так?

— В смысле первой фазы — ничего, но отряды «Альфа» были временной мерой. В их задачу никогда не входило устранение угрозы, они должны были всего лишь сдержать ее, выигрывая время для второй фазы.

— Но Вторую фазу так и не завершили.

— Даже не начали, вот в этом и заключается причина, почему американских военных поймали на постыдной неподготовленности.

Вторая фаза была национальным делом, подобных которому не случалось со времен самых черных дней Второй мировой. Такие мероприятия требуют геркулесовых вложений государственных активов и гражданской поддержки. Ни того, ни другого в то время не наблюдалось. Американцы только что пережили долгий и кровопролитный конфликт. Они устали. Они были сыты по горло. Как и в семидесятые, маятник качнулся от воинственных до прямо-таки пацифистских настроений.

При тоталитарных режимах — коммунизме, фашизме, религиозном фундаментализме, поддержка народа — данность. Можно начинать войну, продолжать войну, обрядить всех в военную форму на какой угодно промежуток времени и не беспокоиться об обратной реакции. При демократии ситуация диаметрально противоположная. Поддержку народа приходится лелеять как ограниченный государственный ресурс. И тратить мудро, аккуратно, с отдачей, во много раз превышающей вложения. Америка особенно чувствительна к усталости от войны и ничто не дает такой негативной обратной реакции, как предчувствие поражения. Я говорю «предчувствие», потому что американское общество живет по принципу «все или ничего». Мы — как большой куш, гол, или нокаут в первом раунде. Мы хотим знать — и об это должны знать все остальные, — что наша победа не просто неоспорима, а совершенно сногсшибательна. Если нет… ну, тогда… вспомните, какими мы были до Паники. Мы не проиграли в последнем локальном конфликте, вовсе не проиграли. На самом деле мы справились с очень сложной задачей при минимуме ресурсов и в крайне неблагоприятных обстоятельствах. Мы выиграли, но люди видели все совсем в другом свете, потому что наш национальный дух требовал победоносного блицкрига. Слишком много времени прошло, слишком много денег вложено, слишком много загублено жизней и поломано судеб. Мы не просто растранжирили поддержку народа, мы ушли в полный минус.

Подумайте о стоимости Второй фазы. Знаете, сколько всего требуется, чтобы одеть одного-единственного американца в военную форму? И я имею в виду не только время, когда он будет в ней — обучение, обмундирование, вооружение, пища, кров, транспорт, медицинское обслуживание. Я говорю обо всей сумме, на которую ради него придется раскошеливаться американским налогоплательщикам всю свою жизнь. Это неподъемная финансовая ноша, а в те дни нам едва хватало денег, чтобы сохранить имеющееся.

Даже если бы мы наскребли достаточно средств, чтобы нашить солдатских мундиров для Второй фазы, кто бы стал их надевать? Здесь уже речь идет о сути американской усталости от войн. Будто не хватало «традиционных» страшилок — убитые, обезображенные, сломленные, — появился целый выводок новых проблем. «Преданные». Мы были армией добровольцев, и посмотрите, что случилось с нашими добровольцами. Сколько вы слышали историй о каком-нибудь солдате, чей срок службы увеличили, о каком-нибудь бывшем резервисте, которого после десяти лет гражданской жизни вдруг ни с того ни с сего призвали на службу? Сколько «солдат выходного дня» потеряли работу или дом? Сколько вернулись к разбитой жизни или вообще не вернулись? Американцы — честный народ, мы ждем справедливой сделки. Я знаю, многие нации считали нас наивными или даже инфантильными, но это один из наших священных принципов. Видеть, как Дядя Сэм берет назад свое слово, плюет на частную жизнь людей, плюет на их свободу…

После Вьетнама, когда я служил молодым командиром взвода в Западной Германии, нам пришлось вводить систему поощрений, чтобы удержать солдат от самоволок. После той последней войны никакие поощрения не могли восполнить обедневшие ряды, никакие бонусы, особые условия или онлайн-вербовка, замаскированная под обычные видеоигры.^[101] Это поколение уже нахлебалось, и вот поэтому, когда мертвецы начали пожирать нашу страну, мы оказались слишком слабы и уязвимы, чтобы остановить их.

Я не виню гражданское руководство, и не считаю, что мы, люди в форме, им ничем не обязаны. Это паша система, и она лучшая в мире. Но ее нужно защищать, отстаивать и никогда больше не попирать.

Станция «Восток», Антарктида

В довоенные времена это поселение считалось самым отдаленным на Земле. Здесь, рядом с южным геомагнитным полюсом планеты, над четырехкилометровой ледяной коркой озера Восток, зарегистрирован мировой рекорд минусовой температуры — восемьдесят девять ниже нуля по Цельсию, и вообще в этом месте она редко поднимается выше минус двадцати двух. Тут очень холодно, но больше всего станция привлекла Брекинриджа Брека Скотта тем, что наземный транспорт добирается до нее около месяца.

Мы встретились в «Куполе», укрепленной геодезической теплице, которую снабжает энергией геотермальная электростанция. Эти и другие новшества ввел сам мистер Скотт, когда взял станцию в аренду у русского правительства. Он не покидал ее со времен Великой Паники.

— Вы разбираетесь в экономике? Я имею в виду настоящий, довоенный, глобальный капитализм. Знаете, как он работал? Я — нет, и любой, кто скажет иначе, просто кусок дерьма. Там нет правил, нет абсолютных понятий. Выигрыш, проигрыш, сплошная лотерея. Единственное правило, которое я понимаю, объяснил мне в Вартоне один профессор. Профессор истории, не экономики. «Страх, — говаривал он. — Страх самый ценный товар во Вселенной». Меня это убило. «Включите телевизор, — говорил он. — Что вы увидите? Люди продают свои товары? Нет. Люди продают страх того, что вам придется жить без их товаров». И он был чертовски прав. Боязнь постареть, боязнь остаться в одиночестве, боязнь бедности, боязнь поражения. Страх — наше фундаментальное чувство. Страх во главе всего. Страх продает. Это стало моей мантрой. «Страх продает».

Впервые услышав о вспышках странной болезни, тогда ее еще называли африканским бешенством, я увидел шанс всей своей жизни. Никогда не забуду тот первый репортаж: Кейптаун, всего десять минут самого репортажа и час рассуждений по поводу того, что случится, если вирус когда-нибудь доберется до Америки. Боже, храни новости. Через тридцать секунд я нажал кнопку быстрого набора на трубке.

Я пообщался со многими важными людьми. Они все видели тот репортаж. Я первым предложил реальную идею — вакцина, настоящая вакцина против бешенства. Слава богу, от бешенства не лечат. Лекарство покупают только при подозрении на инфицирование. Но вакцина! Она предупреждает болезнь! Люди будут принимать ее все время, пока есть опасность заразиться!

У нас было множество связей в биомедицинской промышленности и еще больше на Хилл- и Пенн-авеню. Мы получили бы прототип всего через месяц, а предложение составили через пару дней. К восемнадцатой лунке все уже пожимали друг другу руки…

— А что же Управление по контролю за продуктами и лекарствами?

— Я вас умоляю! Вы что, серьезно? Тогда Управление было одной из самых плохо финансируемых и отвратительно управляемых организаций в стране. Они, кажется, все еще радовались, что так ловко убрал и красный краситель № 2^[102] из «М&Мs». К тому же это была самая дружественная по отношению к бизнесу администрация в истории Америки. Дж. П. Морган и Джон Д. Рокфеллер заготавливал и дровишки на том свете для того парня из Белого дома. Его люди даже не стали читать нашу оценку издержек. Наверное, они уже искали волшебную панацею. Вакцину провели через Управление всего за два месяца. Помните речь президента в конгрессе? Мол, препарат уже тестировали в Европе и только наша же «раздутая бюрократия» сдерживала его появление на рынке? Помните болтовню о том, что «людям нужно не большое правительство, а большая защита, и чем больше, тем лучше»? Иисусе, по-моему, от этих слов полстраны писало кипятком. Насколько поднялся тогда его рейтинг? До шестидесяти процентов? Или до семидесяти? Знаю только, что наши акции в первый же день размещения на рынке взлетели на 389 процентов!

— Ивы не знали, эффективен ли препарат?

— Мы знали, что он эффективен против бешенства, а именно нем нам и говорили, верно? Просто какой-то странный штамм вируса бешенства.

— Кто говорил?

— Ну, знаете, «они». ООН там, или… кто-то еще. В конце концов все начали называть это именно так — африканское бешенство.

— Препарат когда-нибудь тестировали на реальной жертве?

— Зачем? Люди ведь делали прививки от гриппа, не зная, от того ли штамма у них вакцина. Что изменилось?

— Но ущерб…

— Кто знал, что все зайдет так далеко? Вы же в курсе, как нас пугают болезнями. Иисусе, можно подумать, Черная Смерть косит земной шар каждые три месяца… эбола, атипичная пневмония, птичий грипп. Представляете, сколько людей сделало на этих страшилках деньги? Черт, я заработал первый миллион на бесполезных таблетках от боязни грязных бомб.

— Но если бы кто-то узнал…

— Узнал — что? Мы же не врали, понимаете? Нам заявили что это бешенство, мы сделали вакцину от бешенства. Мы сказали, что ее тестировали в Европе, и препараты, на основе которых ее создали, тоже тестировали в Европе. Формально мы ни разу не соврали. Формально мы не сделали ничего плохого.

— Но если кто-нибудь узнал бы, что это не бешенство…

— Кто бы первым подал голос? Врачи? Мы позаботились, чтобы препарат продавали по рецепту, поэтому врачи теряли не меньше нашего. Кто еще? Управление по контролю за лекарствами, которое пропустило вакцину? Конгрессмены, которые все до единого проголосовали за ее одобрение? Белый дом? Ситуация беспроигрышная! Все герои, все делают деньги. Через полгода после запуска фаланкса на рынок выбросили дешевую фигню под тем же брэндом, ходовой товар, подспорье типа домашних очистителей воздуха.

— Но вирус не переносится воздушно-капельным путем.

— Не важно! Брэнд один и тот же! «От изготовителей…» Стоит лишь обмолвиться: «В некоторых случаях предотвращает заражение». Вот и все! Теперь я понимаю, отчего раньше закон запрещал кричать «пожар» в переполненном театре. Никто не стал бы рассуждать: «Эй, я не чувствую дыма, а где пожар?», нет, все бы завопили: «Черт возьми, пожар! БЕЖИМ!» (Смеется). Я делал деньги на очистителях воздуха для дома и автомобилей, но лучше всего продавалась такая маленькая штучка, которую надо вешать в самолете! Не знаю, отфильтровывала ли она хотя бы марихуану, но она продавалась.

Дела пошли так хорошо, что я начал создавать подставные компании, ну знаете, чтобы строить заводы по всей стране. Акции пустышек продавались не хуже, чем настоящие. Это уже была не идея безопасности, а идея идеи безопасности! Помните, когда стали появляться мерные случаи здесь, в Штатах, один парень из Флориды заявил, что его укусили, но он выжил благодаря фаланксу? О! (Делает непристойное движение). Благослови Бог этого кретина, кем бы он ни был.

— Но фаланкс был ни причем. Ваш препарат вовсе не защищал людей.

— Он защищал от страха. Именно это я и продавал. Дьявол, благодаря фаланксу биомедицинский сектор начал подниматься с колен, что, в свою очередь, дало толчок фондовому рынку, а тот создал впечатление подъема, восстановил доверие потребителей, вызвав подъем уже реальный! Фаланкс в легкую положил конец спаду! Я… я положил конец спаду!

— А потом? Когда вспышки стали более серьезными, а пресса заявила, что чудесной вакцины не существует?

— Чертовски верно! Эта сука, которую следовало пристрелить… Как ее там, которая первая заговорила? Гляньте, что она сделала! Выбила чертову землю у нас из-под ног! Она вызвала падение! Она вызвала Великую Панику!

— И вы не чувствуете за собой вины?

— За что? За то, что срубил бабок?.. Да ни капли (хихикает). Любой на моем месте поступил бы так же. Воплотил мечту и получил свой кусок. Хотите кого-то обвинить, обвиняйте того, кто первым назвал это бешенством, или того кто знал, что это не бешенство, но все равно дал нам «зеленый свет». Дьявол, если хотите кого-то обвинить, то почему бы вам не начать с тех овец, которые гребли «капусту», даже не озаботившись маленьким ответственным исследованием. Я не приставлял им дуло к виску. Они сами сделали свой выбор. Они — плохие парни, а не я. Напрямую я никому нё причинил вреда, а если кто-то пострадал из-за собственной глупости, ха! Конечно…

Если ад существует… (ухмыляется) даже думать не хочу, сколько этих тупых ублюдков меня поджидает. Надеюсь только, что они не попросят о компенсации.

Амарильо, Техас, США

Гровер Карлсон работает сборщиком топлива на экспериментальном биоконверсионном заводе города. Топливо, которое он собирает, это навоз. Я следую за бывшим начальником штаба Белого дома, а он толкает тележку вдоль пастбищ, усеянных кучками.

— Конечно мы получили копию «отчета Найта-с-евреем»… Кто мы, по-вашему? ЦРУ? Мы его прочли за три месяца до израильского заявления. Перед тем, как Пентагон поднял шум, моей задачей являлась работа с президентом, который в свою очередь посвятил целое заседание идее этого отчета.

— Которая заключалась?..

— Бросить все и «сосредоточить усилия», обычный паникерский бред. Мы получали такие отчеты дюжинами каждую неделю, как любая администрация, и в каждом утверждалось, что именно их Бука есть «величайшая угроза существованию человечества». Бросьте. Подумайте, во что превратилась бы Америка, если бы федеральное правительство давило на тормоза каждый раз, когда какой-нибудь чокнутый параноик кричал бы «волк», или «глобальное потепление», или «живые мертвецы»? Я вас умоляю. Мы сделали то, что делал каждый президент после Вашингтона: дали соизмеримый, должный ответ, согласно реалистической оценке угрозы.

— Отряды «Альфа».

— Среди прочего. Учитывая, насколько мелкой считал проблему советник по безопасности, думаю, мы потрудились на славу. Мы выпустили обучающий фильм для органов правопорядка в штатах и на местах о том, что делать в случае возникновения вспышки заболевания. Министерство здравоохранения и социальных услуг разместило на своем сайте страницу — с разъяснениями, как граждане должны обращаться с зараженными родственниками. Опять же, кто протолкнул фаланкс через Управление по контролю за лекарствами?

— Но фаланкс не давал никакого эффекта.

— Да, а вы знаете, сколько надо, чтобы изобрести эффективный препарат? Вспомните, сколько времени и денег вложили в исследование рака или СПИДа. Хотели бы вы рассказать американцам, что урезаете финансирование того или другого, чтобы выделить средства на изучение новой болезни, о которой большинство людей и не слыхало? Подумайте, сколько мы бились над проблемой и во время, и после войны, а вакцины или лекарства до сих пор нет. Мы знали, что фаланкс — это плацебо, и были благодарны за его появление. Он успокоил людей и позволил нам выполняв свою работу.

А вы бы предпочли, чтобы мы сказали людям правду? Что это не новый штамм бешенства, а непонятная суперчума, из-за которой восстают мертвые? Представляете хоть, какая поднялась бы паника? Акции протеста, беспорядков миллиардные убытки частных собственников… Представляете обмочившихся сенаторов, которые блокировали бы работу правительства, чтобы провести какой-нибудь сложнейший и абсолютно бесполезный закон «О защите от зомби» в Конгрессе? Представляете, какой урон это нанесло бы политическому капиталу администрации? Мы говорим о годе выборов и о чертовски трудной, напряженной борьбе. Мы были «уборочной командой», невезучими беднягами, которым пришлось подтирать дерьмо последней администрации. И, поверьте мне, за предыдущие годы его скопилась целая гора! Нам удалось снова протиснуться во власть лишь потому, что новый козел отпущения, которого мы поддерживали, без перерыва обещал «вернуть мир и процветание». Американцы не могли согласиться ни на что другое. Они думали, что уже достаточно натерпелись, и было бы политическим самоубийством заявить им, что самое тяжелое еще впереди.

— Значит, вы и не пытались решить проблему.

— Ой, не начинайте. Разве можно «решить» проблему бедности? Или даже преступности? Заболеваний, безработицы, войн или других социальных хворей? Да нет же, черт возьми. Вы можете разве что пытаться держать все под контролем, давая людям возможность спокойно жить.Это не цинизм, это взрослый подход. Нельзя остановить дождь. Можно только построить крышу, которая, с вашей точки зрения, не будет протекать или хотя бы укроет избирателей.

— Что вы хотите этим сказать?

— Да ладно вам…

— Я серьезно. Что вы хотите этим сказать?

— Хорошо, черт с вами, «Мистер Смит едет в хренов Вашингтон». Я хочу сказать, что в политике сосредоточиваются на нуждах политической базы. Вы сидите на своем месте, пока счастлив электорат.

— Поэтому вы не обращали внимания на отдельные вспышки?

— Иисусе, вы говорите так, словно о них просто забыли.

— Местные органы правопорядка запрашивали у федерального правительства подкрепления?

— А когда копы не просили больше людей, оружия, времени на обучение или «социально-ориентированных программ финансирования»? Эти милашки не лучше вояк. Без конца ноют, что им ничего «не хватает», но разве они рискуют своим местом, поднимая налоги? Разве им приходится объяснять деревенскому Питеру, почему его обирают в пользу Пола из гетто?

— Вы не боялись огласки?

— С чьей подачи?

— Прессы, СМИ.

— СМИ? Вы имеете в виду те ресурсы, которыми владеют несколько крупнейших компаний в мире, корпораций, для которых новая паника на фондовом рынке смерти подобна? Эти СМИ?

— Значит, вы вовсе не заботились о прикрытии?

— Не было нужды, прикрытие организовали без нас СМИ теряли не меньше, если не больше нашего. К тому же они получили свои сенсации еще за двенадцать месяцев до первого случая в Америке. Потом настала зима, выбросили на рынок фаланкс, число случаев уменьшилось. Может, парочку молодых отчаянных репортеров и пришлось «разубедить», но через несколько месяцев африканское бешенство перестало быть новостью. Болезнь взяли под контроль. Люди учились жить с ней и жаждали чего-нибудь новенького. Большие новости — это большой бизнес. Если хочешь добиться успеха, надо подавать их горячими.

— Но были и другие средства массовой информации.

— О, конечно. Знаете, кто их слушает? Никто! Кому есть дело до каких-нибудь фанатиков Пи-би-эс или Эн-пи-ар,^[103] которые не согласны с мнением большинства? Чем громче яйцеголовые кричали «Мертвые восстают из ада», тем большее количество обычных американцев их игнорировало.

— Итак, дайте подумать, правильно ли я понял вашу позицию…

— Позицию администрации.

— Позицию администрации, и она заключается в том, что вы, по вашему мнению, уделяли проблеме столько внимания, сколько она заслуживала.

— Верно.

— Учитывая, что у правительства и так забот хватало, особенно когда американский народ был абсолютно не расположен принимать еще одну угрозу…

— Да.

— И вы решили, что опасность недостаточно серьезна, а ситуацию можно «взять под контроль» с помощью отрядов «Альфа» за границей и дополнительного обучения сотрудников правоохранительных органов дома?

— Точно.

— Пусть даже вас предупреждали об обратном, говорили, что африканское бешенство никогда не вплести в полотно общественной жизни и, по сути, перед вами глобальная катастрофа? (Мистер Карлсон медлит, одаривает меня злым взглядом, потом кидает в тачку полную лопату «топлива»). — Не мешало бы вам уже повзрослеть.

Трой, штат Монтана, США

Здесь, согласно рекламному буклету, располагается «новое сообщество» «новой Америки». Поселок сделан по модели израильской крепости Масада, и ясно с первого взгляда, что его построили с одной лишь целью. Все дома стоят на сваях — достаточно высоко, чтобы получить прекрасный вид на двадцатифутовую укрепленную стену из бетона. В дом можно забраться по втяжной лестнице, в соседний ведет такой же втяжной мостик. Фоточувствительная крыша, защитные стены, сады, сторожевые башни и толстые, раздвижные ворота, армированные сталью, мгновенно завоевали любовь обитателей Троя, а разработчики даже получили семь заказов из разных областей США. Главный архитектор и первый мэр Троя — Мэри Джо Миллер.

— О да, я беспокоилась. Я беспокоилась за оплату авто и ссуду Тима. Я беспокоилась о растущей трещине в бассейне и новом фильтре, не содержащем хлора, но пропускающем водорослевую муть. Я беспокоилась о нашем инвестиционном портфеле, хотя электронный брокер заверял меня, что это всего лишь страх новичка и прибыли будет гораздо больше, чем по обычному плану 401(к).^[104] Эйдену нужен был Репетитор по математике, Дженне — стильные футбольные кроссовки для спортивного лагеря, как у Джейми Линн Спирс. Родители Тима собирались к нам на Рождество. Брат снова лег в реабилитационную клинику. У Финли завелись глисты, у одной из рыбок на левом глазу появился какой-то грибок. И это лишь некоторые из моих проблем. Мне хватало, о чем беспокоиться.

— Вы смотрели новости?

— Да, где-то минут по пять каждый день. Местные репортажи, спорт, светские сплетни. Зачем вгонять себя в депрессию, смотря телевизор? Это можно сделать, вставая каждое утро на весы.

— А другие СМИ? Радио?

— По утрам в машине? Это было время просветления. Забросив детей в школу, я слушала (имя вырезано из соображений охраны авторских прав). Его шутки помогали мне дотянуть до вечера.

— А интернет?

— А что интернет? Я там делала покупки, Джениа училась, Тим смотрел… то, на что, как он клялся, в жизни больше не глянет. Новости я видела только во всплывающим окошках на стартовой странице «Америка-Онлайн».

— Но на работе, наверное, ходили слухи…

— О да, сначала ходили. Было страшновато, даже как-то жутко. «Знаете, говорят, это вовсе не бешенство» и в том же духе. Но потом события первой зимы поутихли. В любом случае, гораздо веселее обсуждать вчерашний эпизод «Селебрити Фэт Кэмп» или перемывать косточки тому, кого не оказалось в курилке.

Однажды, в марте или апреле, я пришла на работу и застала миссис Руис освобождающей свой стол. Я думала, ее сократили или отправили на работу в другую компанию, это мне казалось действительно реальной угрозой. Но Руис объяснила, что дело в них — так она это всегда называла, «они» или «все, что происходит», — сказала, что ее семья уже продала дом и покупает хибару возле Форт-Юкон на Аляске. Я думала, что большей глупости еще ни от кого не слышала, я уж тем более не ожидала от Инессы. Она была не из безграмотных, «чистая» мексиканка. Простите за это определение, но именно так я тогда и думала.

— Ваш муж как-нибудь проявлял беспокойство?

— Нет, только дети, не на словах, бессознательно, наверное Дженна все чаще начала ввязываться в драки. Эйден боялся спать без света. Такие вот мелкие неприятности. Не думаю, что им перепадало больше информации, чем Тиму или мне, возможно, у них просто не было взрослых проблем.

— Что делали вы с мужем?

— Давали золофт и риталин Эйдену, аддералл Дженне. Какое-то время работало. Меня бесило одно — что наша страховка не покрывала эти таблетки, потому как дети уже были на фаланксе.

— Давно?

— Как только его выпустили в продажу. Мы все на нем сидели, «крупица фаланкса, крупица разума». Вот как мы готовились… а еще Тим купил винтовку. Он все обещал сводить меня на стрельбище и научить стрелять. «В воскресенье, — говорил он. — Пойдем в воскресенье». Я знала, что он врет. По воскресеньям его занимала любовница, эта дылда, заводная сучка, в которую он вкладывал всю свою любовь. Мне, в общем-то, было все равно. Мы пили таблетки, а он по крайней мере знал, как пользоваться «глоком». Это была часть жизни, как дымовая сигнализация или воздушные подушки безопасности. Может, пару раз и задумаешься, но просто… «на всякий случай». И потом, у нас было столько проблем, каждый месяц новая заноза. Как за всем уследишь? Как поймешь, которая из них действительно настоящая?

— Как поняли вы?

— Уже темнело. Тим сидел в своем кресле с «Короной». Эйден на полу играл в «Универсальных солдат». Дженна в своей комнате делала уроки. Я разгружала «мейтэг»,^[105] поэтому не слышала лай Финли. Если и слышала, то не обратила внимания. Наш дом стоял самым последним, прямо у подножия холмов. Мы жили в тихой, недавно застроенной части Северною округа рядом с Сан-Диего. По лужайке то и дело пробегал заяц или даже олень, поэтому Финли вечно гавкал как полоумный. По-моему, я лаже прилепила стикер с напоминанием купить ему один из этих ошейников, которые по сигналу распространяют запах цитронеллы. Не помню, когда залаяли другие собаки и завыла автомобильная сигнализация, Я пошла в дом, только когда мне померещились звуки выстрелов. Тим ничего не слышал. Телевизор орал слишком громко. Я тысячу раз говорила мужу, чтобы он проверил уши, ведь нельзя провести всю молодость, играя тяжелый рок, и не… (Вздыхает). Эйден что-то заметил. Он спросил меня, что случилось. Я хотела ответить, что не знаю, но тут глаза у него стали круглые-прекруглые. Эйден смотрел мимо меня, на стеклянную раздвижную дверь, которая вела на задний двор. Я обернулась и увидела разлетающиеся осколки.

Он был ростом примерно метр шестьдесят, сгорбленный, с узкими плечами и большим колыхающимся животом. Вместо рубашки — пятнистая серая кожа, висевшая рябыми лохмотьями. Он пах морским берегом, гнилыми водорослями й соленой водой. Эйден вскочил и спрятался у меня за спиной. Тим выпрыгнул из кресла и встал между нами и тем существом. В мгновение ока все иллюзии рассыпались в прах. Тим лихорадочно оглядывал комнату в поисках оружия, когда тварь схватила его за рубашку. Они упали на ковер, борясь друг с другом. Тим крикнул, чтобы мы бежали в спальню. Я была в коридоре, когда услышала крик Дженны, кинулась в ее комнату и распахнула дверь. Там оказался еще один, громадный, под два метра, мощные плечи и мускулистые руки… Окно было разбито, тварь держала Дженну за волосы. Моя девочка визжала: «Мама-ма-ма-ма-ма!».

— Что вы сделали?

— Я… я не могу вспомнить. Когда пытаюсь, события так и мелькают перед глазами. Я схватила его за шею. Он потянул Дженну к своему открытому рту. Я сжала сильнее… дернула изо всех сил… Дети говорят, будто я оторвала ему голову, взяла и оторвала, с мясом, мышцами и что там у него еще висело ошметками. Не думаю, что так и было. Ведь даже при мощном выбросе адреналина… Наверное, дети просто подзабыли за прошедшие годы, превратили меня в эдакую медведицу. Знаю только, что освободила Дженну. Только это. А секундой позже в комнату заскочил Тим, вся его рубашка была залита вязкой черной массой. В одной руке он держал ружье, в другой — поводок Финли. Муж бросил мне ключи от машины и велел отвезти детей за город. Тим побежал на задний двор, а мы в гараж. Я услышал выстрел, когда заводила двигатель.

ВЕЛИКАЯ ПАНИКА

Авиабаза Национальной гвардии Парнелл: Мемфис, штат Теннесси, США

Гэвин Блэр водит один из боевых дирижаблей Д-17, которые составляют основу «Гражданского авиапатруля» США. Его вполне устраивает такая работа. На гражданке он пилотировал малый дирижабль.

— Они растянулись до горизонта: седаны, грузовики автобусы, кемперы, все, что ездит. Я видел тракторы, видел даже бетономешалку. Правда. А еще там была машина с безбортовым кузовом, на котором лежал громадный щит с рекламой «Клуба для джентльменов». На щите сидели люди. Они сидели везде — на крышах автомобилей, между багажными полками. Это напомнило мне виденные в кино индийские поезда, на которых люди висели как обезьяны.

Вдоль дороги лежала куча всего — чемоданы, коробки, даже дорогая мебель. Я видел огромное пианино, побитое, словно его выкинули на ходу. Еще было множество брошенных машин. Одни перевернутые, другие раскуроченные третьи, судя по виду, остановившиеся из-за отсутствия бензина. Люди шли пешком по равнине или вдоль дороги. Некоторые стучали в окна, предлагая всякую всячину. Несколько женщин предлагали себя. Наверное, хотели меняться. На бензин. Вряд ли они просили подвезти, пешеходы двигались быстрее машин. Никакого смысла, но… (Пожимает плечами).

Дальше по дороге, где-то миль через тридцать, движение еще получше. Вы можете подумать, что люди тоже вели себя спокойнее. Но это не так. Они мигали фарами, врезались в двигающиеся впереди машины, вылезали и скидывали груз. Я видел несколько людей, лежавших у дороги, кто-то еще подергивался, другие вообще не шевелились. Мимо них бежали люди, тащили вещи, детей, иди просто неслись сломя голову все в одну сторону. А через пару миль я увидел такое…

Мертвые твари толпились вокруг машин. Водители на боковых дорогах пытались свернуть, застревали в грязи и стопорили движение. Люди не могли открыть двери. Я видел, как мертвецы вытаскивали людей из открытых окон или сами подтягивались внутрь. Множество водителей застряло в машинах. Они закрыли и, думаю, заперли двери. Бронированные стекла были подняты. Мертвые не могли забраться внутрь, но и живые не имели возможности выбраться наружу. Некоторые в панике стреляли в собственное ветровое стекло, разбивая свою единственную защиту. Глупцы. Они имели шанс уйти. А может, никаких шансов не было, только оттягивание конца на пару часов. На центральной дороге стоял прицеп с лошадьми. Он раскачивался взад-вперед. Лошади все еще были внутри.

Неживая толпа наседала на машины, в буквальном смысле проедая себе путь по застопоренным дорогам, а злосчастные бедняги всего лишь пытались выбраться. И вот что самое ужасное: они ехали в никуда. Это была Ай-80, шоссе между Линкольном и Норт-Платт. Оба города кишели зараженными. О чем все думали? Кто организовал бегство? Или никто? Может статься, люди увидели колонну машин и присоединились к ней, ни о чем не спрашивая? Я пытался представить, как это было: бампер к бамперу, детский плач, лай собак, знающих, что их ждет впереди через пару миль, и надежда, мольба: пусть тот, кто во главе, знает, куда едет.

Вы слышали об эксперименте, который провел американский журналист в Москве в семидесятых? Он встал у какой-то двери обычного, ничем не примечательного здания. Вскоре за ним встал еще кто-то, потом еще и еще. В мгновение ока выстроилась очередь длиной в квартал. Никто ни о чем не спрашивал. Каждый думал: раз есть очередь, значит, оно того стоит. Не могу сказать, правда это или нет. Возможно, просто миф времен «холодной войны». Кто знает.

Аланг, Индия

Я стою на берегу с Аджаем Шахом, глядя на ржавеющие останки кораблей. У правительства нет денег, чтобы их убрать, время и стихия превратили сталь в бесполезный хлам. Они остаются безмолвными памятниками кровавой бойни, свидетелем которой однажды стал этот берег.

— Говорят, это случилось не только здесь. Во всем мир где океан встречается с сушей, люди отчаянно пытали погрузиться на что-нибудь плавучее и спастись в море.

Я не знал, что такое Аланг, хотя всю жизнь провел поблизости, в Бхавнагаре. Я был офис-менеджером, «белы воротничком», начиная с самого окончания университет Вся моя работа руками сводилась к нажатию клавиш, да и этом отпала надобность, когда наши программы перевел на голосовое управление. Я знал, что Аланг — это верфь поэтому и попытался в первую очередь добраться туда. Ожидал увидеть стапеля, с которых сходят одно за другим суд которые увезут нас в безопасное место. Я и не предполагал что все будет как раз наоборот. Аланг не строил кораблей он их убивал. До войны это был самый крупный док по утилизации судов. Индийские компании, занимавшиеся чугунным ломом, покупали корабли у разных государств, приводили их к этому берегу, разбирали, резали и растаскивали по болтикам. Несколько дюжин кораблей, которые я увидел, были не нагруженными, готовыми к плаванию судами, голыми остовами, выстроившимися в очередь к смерти.

Никаких стапелей. Аланг был не столько верфью, сколько длинной полосой песка. Обычно корабли вытаскивали на берег и разделывали их, будто выброшенных на сушу китов. Я подумал, что моя единственная надежда — это полдюжины недавно пригнанных судов, которые еще стояли на якоре у берега с остатками команды и топлива. Один из них, «Вероник Дельма», пытался стащить своего выброшенного на берег собрата в море. Наспех связанные канаты и цепи опутали корму «Тулипа», сингапурского контейнеровоза, который уже наполовину выпотрошили. Я подъехал в тот момент, когда заработал двигатель «Дельма». Видел, как вода взбивалась в пену, когда корабль натягивал путы. Слышал, как со звуком выстрела лопались слабые канаты.

А крепкие цепи… они выдержали. В отличие от остова. Должно быть, когда «Тулип» вытаскивали на берег, сильно повредился киль. «Дельма» потянул, раздался ужасный стон — скрежет металла. «Тулип» в буквальном смысле раскололся на две части. Нос остался на берегу, а корму утащило в море.

Никто ничего не мог поделать. «Дельма» уже шел полным ходом, увлекая корму «Тулипа» на глубину, где она перевернулась и затонула в считанные секунды. На борту было не меньше тысячи человек, забивших все каюты и проходы, каждый дюйм палубы. Их крики заглушил гром вырывающегося воздуха.

— Почему беженцы просто не переждали на борту кораблей, стоявших на суше, втянув лестницы и перекрыв доступ на палубу?

— Сейчас вам легко рассуждать. Вас не было там той ночью. Верфь забили до самого берега — безумная толпа людей, подсвеченная сзади огнями. Сотни пытались вплавь. Добраться до кораблей. Прибой выбрасывал тех, кто не сумел.

Дюжины лодок сновали туда и обратно, доставляя людей на корабли. «Дайте мне денег, — говорили некоторые из перевозчиков. — Отдайте все, что у вас есть, и я вас возьму».

— Деньги еще что-то значили?

— Деньги, еда, любые ценности. Я видел одну команду которая брала только женщин, молодых женщин. Еще видел таких, кто брал только белых. Подонки светили своими факелами в лицо, выискивая черных, вроде меня. Я даже видел, как один капитан, стоя на палубе своего баркаса, размахивал пистолетом и кричал: «Никаких неприкасаемых, эту касту мы не берем!». Неприкасаемые? Каста? Кому до этого еще есть дело? И что самое ужасное, некоторые из пожилых в самом деле вышли из очереди! Представляете?

Я только привожу самые кошмарные примеры, вы же понимаете. На каждого барышника, каждого отвратительного психопата приходилось десять хороших, достойных людей с незапятнанной кармой. Множество рыбаков и владельцев мелких лодок, которые могли просто сбежать со своими семьями, предпочли снова и снова возвращаться к берегу, подвергая себя немыслимой опасности. Только подумать, как они рисковали: их могли убить за лодку, выкинуть на берег, или еще хуже — под водой их ждали толпы упырей…

Мертвецов было порядком. Многие зараженные беженцы пытались доплыть до кораблей, тонули и воскресали под водой. Небольшой прибой мог утопить, но не преградить дорогу ожившему трупу, ищущему добычу. Десятки пловцов внезапно исчезали под водой, опрокидывались лодки, пассажиров утаскивало вниз. Но спасатели все равно возвращались к берегу и даже прыгали с кораблей, чтобы вытащить людей из воды.

Так спасли и меня. Я был среди тех, кто предпочел плыть. До кораблей было дальше, чем казалось. Я хороший пловец, но после пути от Бхавнагара и беспрестанной борьбы за жизнь у меня едва оставались силы, чтобы плыть на спине. Когда спасение казалось близким, я не мог даже позвать на помощь. Сходней не было. Надо мной возвышался гладкий борт. Я забарабанил по стали, крича из последних сил.

Я уже тонул, когда мощная рука обхватила меня поперек: груди. Вот оно, подумал я. Я ждал, когда вонзятся зубы. Но вместо того, чтобы тянуть вниз, рука потащила меня обратно на поверхность. Я оказался на борту судна «Сэр Уилфред Гренфелл», бывшего пограничного сторожевика из Канады. Я пытался говорить, извинялся, что у меня нет денег, что отработаю проезд, сделаю все, что попросят. Моряк только улыбался.

«Держись, — сказал он мне. — Сейчас тронемся».

Я почувствовал, как задрожала, а потом дернулась палуба.

Это было самое тяжелое — глядеть на корабли, которые мы проплывали. Некоторые из зараженных на борту начали воскресать. Одни суда превратились в плавучие бойни, другие просто горели, стоя на якоре. Люди прыгали в море. Многие из ушедших под воду так и не появились на поверхности.

Топика, штат Канзас, США

Шэрон любой мог назвать красавицей — длинные рыжие волосы, яркие зеленые глаза и тело танцовщицы или довоенной супермодели. А еще разум четырехлетней девочки.

Мы в Реабилитационном центре Ротмана. Доктор Роберта Келнер, лечащий врач Шэрон, называет пациентку везунчиком. «У нее хотя бы сохранились речевые навыки, связное мышление, — объясняет она. — Зачаточное, но полностью функционирующее». Доктор Келнер рада интервью, в отличие от доктора Соммерса, директора Ротманской программы. Их и так ограничивают в финансировании, а нынешняя администрация и вовсе грозит закрыть программу.

Шэрон вначале стесняется. Не хочет пожимать мне руку и избегает взгляда. Ее нашли в руинах Уичито, но откуда она родом, не узнать.

— Мы были в церкви, мама и я. Папа сказал, что придет и найдет нас. Он ушел что-то сделать. Нам надо было ждать его в церкви.

Там были все. С вещами. Крупа, вода и сок, спальные мешки и фонари, а еще… (Жестом показывает, как целится из винтовки). У миссис Рэндольф. У нее не должно было быть. Они опасные. Она мне говорила, что они опасные. Она мама Эшли. Эшли — моя подружка. Я спросила ее, где Эшли. Она заплакала. Мама велела не спрашивать больше про Эшли и сказала миссис Рэндольф, что ей жаль. Миссис Рэндольф была грязная, ее платье в красных и коричневых пятнах. Она толстая. У нее большие мягкие руки.

Там были еще дети, Джил и Эбби, и другие. За ними смотрела миссис Макгроу. У них были карандаши. Они разрисовывали стену. Мама сказала мне поиграть с ними. Она сказала мне, что все нормально. Она сказала, что пастор Дэн сказан, что все нормально.

Пастор Дэн был там, он пытался заставить людей его слушать. «Прошу вас, все…» (Говорит глубоким, низким голосом). «Пожалуйста, успокойтесь солдаты на подходе, прошу вас, успокойтесь и ждите солдат». Никто его не слушал. Все говорили, никто не сидел на месте. Люди пытались говорить в свои штуки (показывает жестом, как держит у уха мобильный телефон), они злились на штуки, бросали их, ругались нехорошими словами. Мне стало жалко пастора Дэна. (Имитирует вой сирены). Снаружи. (Делает это опять, вначале тихо, потом все громче и снова тихо, несколько раз).

Мама разговаривала с миссис Кормод и другими мамами. Они спорили. Мама злилась. Миссис Кормод повторяла (говорит сердито, растягивая слова): «А что «если»? Что еще поделаешь?» Мама трясла головой. Миссис Кормод размахивала руками. Я не любила миссис Кормод. Она жена пастора Дэна. Она была противная, много командовала.

Кто-то закричал… «Идут!» Мама подхватила меня. Нашу скамью забрали и поставили к двери. Все скамьи поставили к двери. «Быстрее! Заложите двери!» (Говорит разными голосами). «Дайте молоток! Гвозди! Они на стоянке! Идут сюда!» (Поворачивается к доктору Келнер). Можно?

(Доктор Соммерс глядит с сомнением. Доктор Келнер улыбается и кивает. Позже я узнал, что ради таких случаев палату звукоизолировали).

(Шэрон имитирует стон зомби. Я в жизни не слышал более реалистичного. Судя по смятению докторов, Келнер и Соммерс тоже).

— Они шли. Они шли. (Опять стонет. Потом стучит кулаком по столу). Они хотели войти. (Стучит очень сильно). Люди завизжали. Мама крепко меня обняла. «Все хорошо». (Говорит мягким голосом, гладя себя по голове). «Я тебя не отдам. Ш-ш-ш…»

(Бьет по столу обоими кулаками, не в такт, пытаясь имитировать стук множества упырей). «Подоприте дверь! Держите! Держите!" (Подражает звону бьющегося стекла). Окна разбились, окна рядом с дверью. Свет погас. Взрослые испугались. Они закричали.

(Снова говорит голосом матери). «Ш-ш-ш… маленькая. Я тебя не отдам». (Гладит себя полбу и щекам. Бросает вопросительный взгляд на доктора Келнер. Та кивает. Из глубины горла Шэрон вдруг вырывается влажное горловое урчание, словно сломалось что-то большое). «Идут! Стреляйте, стреляйте!» (Подражает звуку выстрела…) «Я тебя не отдам, я тебя не отдам». (Внезапно поворачивает голову и смотрит в пустоту поверх моего плеча). «Дети! Не отдавайте им детей!» Это была миссис Кормод. «Спасайте детей! Спасайте детей!» (Изображает новые выстрелы. Складывает обе руки в замок и сильно опускает на что-то невидимое). Дети заплакали. (Делает колющее движение, потом размахивает руками). Эбби громко заплакала. Миссис Кормод взяла ее. (Берет что-то или кого-то на руки, поднимает над головой и швыряет об стену). Эбби замолчала. (Снова гладит себя по лицу, подражает голосу матери). «Ш-ш-ш… все хорошо, маленькая, все хорошо…» (Опускает руки с лица на шею, сдавливая горло). «Я не отдам тебя. Я НЕ ОТДАМ ТЕБЯ».

(Шэрон начинает задыхаться).

(Доктор Соммерс хочет остановить ее. Доктор Келнер поднимает руку. Шэрон вдруг обмякает и раскидывает руки. Имитирует звук выстрела).

— Тепло и мокро, солено во рту, жжет глаза. Меня поднимают и несут. (Встает из-за стола, прижимая к себе что-то невидимое). Меня несут на стоянку. «Беги, Шэрон не останавливайся!» (Подражает чьему-то чужому голосу) «Просто беги, беги-беги-беги!» Ее оторвали от меня. Ее руки выпустили меня. Большие, мягкие руки.

Хужир, остров Олхон, озеро Байкал, Священная Российская империя

В комнате пусто, не считая стола и двух стульев. На стене — огромное зеркало, явно полупрозрачное. Я сижу напротив своей собеседницы и пишу в блокноте, который мне выдали (диктофон взять запретили «из соображений безопасности»). У Марии Жугановой усталое лицо и седеющие волосы. Изношенная военная форма, которую она непременно пожелала надеть на интервью. Формально мы одни, но я чувствую, как за нами наблюдают из соседней комнаты.

— Мы не знали о Великой Панике. Нас полностью изолировали. Где-то за месяц до того, как какая-то американская журналистка объявила миру страшное известие, наш лагерь на неопределенный период оставили без связи с внешним миром. Из бараков вынесли все телевизоры, забрали радио и мобильные телефоны. У меня был дешевый одноразовым сотовый с пятью предоплаченными минутами. Большего мои родители не могли себе позволить. Я собиралась позвонит им на свой день рождения, первый день рождения вдали от дома.

Мы стояли в Северной Осетии, в Алании, одной из самых диких южных республик. Официально наша миссия была «миротворческой», предотвращение этнических конфликтов между осетинами и ингушским меньшинством. Нас вот-вот должны были сменить, но не вышло. Сказали, что это вопрос «государственной безопасности».

— Кто?

— Так говорили все: наши офицеры, военная полиция, даже какой-то гражданский, который появился из ниоткуда. Противный мелкий ублюдок с узким крысиным лицом. Мы его так и называли: Крысиная Морда.

— Вы пытались узнать, кто он такой?

— Кто, я? Никогда. Да и другие не пытались. О, мы ворчали, солдаты всегда ворчат. Но на серьезные жалобы времени не хватало. Прервав связь с внешним миром, нас привели в полную боевую готовность. До тех пор мы не особо напрягались — ленивое однообразие, которое изредка нарушали прогулки в горы. Теперь мы в тех самых горах проводили по несколько дней кряду, со всем снаряжением и боеприпасами. Мы заходили в каждую деревню, в каждый дом. Допрашивали каждого крестьянина, туриста… не знаю… каждого горного козла, попавшегося на пути.

— Допрашивали? Зачем?

— Не знаю. «Все ли ваши родственники дома? Никто не пропал? На кого-нибудь нападало бешеное животное или человек?» Последнее смущало больше всего. Бешеный? Я понимаю — животное, но человек? Всех осматривал врач, раздевал догола и проверял каждый сантиметр тела. Что он искал, нам не говорили.

Я ничегошеньки не понимала. Однажды мы нашли целый тайник с оружием: автоматы, уйма боеприпасов. Наверное, купленные у какого-нибудь продажного лицемера из нашего же батальона. Мы не знали, кому принадлежало оружие — наркоторговцам, местным бандитам, или «карательным отрядам», которые изначально и были причиной нашей командировки. И что мы сделали? Оставили тайник в покое. Тот мелкий гражданский, Крысиная Морда, встретился с глазу на глаз с деревенскими старейшинами. Не знаю, что они обсуждали, но, скажу я вам, старейшины выглядели перепуганными до полусмерти: крестились и шептали молитвы.

Мы не понимали. Мы совсем запутались и злились. Какого черта мы тут делаем? У нас во взводе был один старый ветеран, Бабурин. Он воевал в Афганистане и дважды в Чечне. Говорили, что во время ельцинского переворота его БМП первым выстрелил по Думе. Мы любили слушать его рассказы. Бабурин всегда был весел, всегда пьян… когда думал, что ему это сойдет с рук. После инцидента с оружием он изменился. Перестал улыбаться и травить байки. По-моему, Бабурин больше ни капли в рот не брал, а когда заговаривал с кем-то, что случалось редко, твердил одно: «Плохо. Что-то будет». Сколько я ни пыталась его расспросить, он только пожимал плечами и уходил. После того случая наш боевой дух совсем упал. Люди стали напряженными, подозрительными. Крысиная Морда был повсюду, слушал, смотрел, шептал что-то на ухо офицерам.

Он был с нами в тот день, когда мы зачищали селение без названия, примитивную деревню на краю света. Проводили стандартные обыски и допросы. Мы уже собирались обратно. И вдруг ребенок, маленькая девочка прибежала по единственной в селе дороге. Она плакала, явно от ужаса. Лопотала что-то родителям… жалко, я так и не выучила их язык… и показывала на поле. Там по грязи брела, спотыкаясь, крошечная фигурка, еще одна девочка. Лейтенант Тихонов посмотрел в бинокль, и я увидела, как он бледнеет. К нему подошел Крысиная Морда, посмотрел в свой бинокль и прошептал что-то лейтенанту на ухо. Петренко, снайперу взвода, приказали взять девочку на мушку. Он повиновался.

«— Взял? — Взял. — Стреляй».

По-моему, так и было. Я помню, как повисла тишина. Петренко взглянул на лейтенанта и попросил повторить приказ.

«Ты слышал», — зло ответил тот.

Я стояла дальше, чем Петренко, но даже я слышала слова Тихонова.

«Уничтожить цель, сейчас же!»

Я видела, как качнулся ствол винтовки. Петренко — тощий коротышка, не самый смелый и не самый сильный, но внезапно он опустил оружие и отказался выполнять приказ. Вот так, просто.

«Нет, лейтенант».

Казалось, солнце замерзло в небе. Никто не знал, что делать, особенно лейтенант Тихонов. Все переглянулись, затем посмотрели на поле.

Туда шел Крысиная Морда, медленно, почти прогулочным шагом. Мы уже могли разглядеть лицо девочки. Не спуская широко раскрытых глаз с Крысиной Морды, она подняла руки над головой… я почти слышала ее резкий, хрипящий стон. Он встретил девочку на полпути через поле. Все закончилось мгновенно. Одним быстрым движением Крысиная Морда выхватил из-под куртки пистолет, выстрелил ей между глаз, повернулся и неторопливо пошел к нам. Женщина — наверное, мать девочки, — зашлась в рыданиях. Она упала на колени, плюясь и проклиная нас. Крысиная Морда, казалось, не обратил на нее внимания. Он только прошептал что-то на ухо лейтенанту Тихонову, потом залез на БМП, словно в московское такси.

Той ночью… я лежала без сна, пытаясь не думать о случившемся. Старалась, пыталась не думать о том, что военная полиция забрала Петренко, а наше оружие заперли в арсенале. Мне следовало жалеть девочку, злиться или даже желать отомстить Крысиной Морде, а может, чувствовать себя немного виноватой из-за того, что я и пальцем не пошевелила для спасения ребенка. Я знаю, что должна была испытывать именно такие чувства, но в тот момент оставался только страх. Я все вспоминала, как Бабурин пророчил что-то нехорошее. Хотелось домой, увидеться с Родителями. А вдруг это какая-то ужасная террористическая акция? Или война? Моя семья жила в Бикине, почти на самой границе с Китаем. Мне надо было поговорить с Ними, просто убедиться, что все в порядке. Я разволновалась до тошноты. Меня рвало так, что пришлось лечь в лазарет. Вот почему я пропустила обход на следующий день.

Я лежала на койке и перечитывала давнишний номер «Семнадцати»,^[106] когда услышала шум, рев двигателей, голоса. На плацу уже собралась толпа. Я протолкалась вперед и увидела Аркадия. Аркадий был пулеметчиком из моего взвода, настоящий медведь. Мы дружили, потому что он не под. пускал ко мне других мужчин… ну, вы понимаете. Он говорил, что я напоминаю ему сестру. (Печально улыбается). Он мне нравился.

У его ног кто-то возился. Вроде старуха, но почему-то с мешком на голове и цепью на шее. Ее платье было порвано, а кожа на ногах содрана подчистую. Крови не было, только этот черный гной. Аркадий уже давно что-то громко и сердито говорил.

«Больше никакой лжи! Никаких приказов стрелять по гражданским без предупреждения! И вот почему я опустил этого мелкого жополиза…»

Я огляделась в поисках лейтенанта Тихонова, но не нашла его. В желудке образовался ледяной ком.

«…Я хотел, чтобы вы все увидели!»

Аркадий поднял существо на цепи. Сорвал мешок. Ее лицо было серым, как и все остальное, широко раскрытые глаза яростно горели. Она рычала и пыталась укусить Аркадия. Он посильнее сжал ее горло и показал нам, держа на вытянутой руке.

«Я хочу, чтобы вы все видели, зачем мы здесь!»

Он выхватил нож из-за пояса и вонзил его в сердце женщины. Я ахнула, и все остальные тоже. Лезвие вошло по рукоять, но старуха продолжала рычать и извиваться.

«Видите! — кричал Аркадий, протыкая ее снова и снова. — Видите! Вот о чем нам не говорили! Вот что мы ищем!»

В толпе закивали, послышалось согласное ворчание.

«Что, если эти твари повсюду? Что, если они уже у нас дома, рядом с нашими семьями?»

Аркадий пытался заглянуть в глаза каждому и не следил за старухой. Захват ослаб, она вырвалась и укусила его за руку. Аркадий взревел. Его кулак опустился на лицо твари. Она упала ему под ноги, корчась и булькая этим черным гноем. Аркадий добил ее ногами. Мы все слышали, как треснул ее череп.

Кровь текла по стамеске в кулаке Аркадия. Он потряс ею, вены у него на шее взбухли от крика.

«Мы хотим домой! — проревел он. — Мы хотим защитить свои семьи!»

Толпа подхватила его вопль.

«Да! Мы хотим защитить свои семьи! У нас свободная страна! У нас демократия! Нас не могут держать как в тюрьме!»

Я кричала вместе с остальными. Эта старуха, тварь, которая выжила после удара ножом в сердце… а если у нас дома такие же? Вдруг они угрожают нашим любимым… моим родителям? Страх, сомнения, все переплелось, рождая слепую ярость.

«Мы хотим домой! Мы хотим домой!»

Снова и снова, а потом… Автоматная очередь прошла прямо у моего уха, и левый глаз Аркадия взорвался. Я не помню, как бежала, плача от слезоточивого газа. Не помню, как явились спецназовцы, но нас вдруг окружили, сбивая с ног, сковывая наручниками. Один встал мне на грудь, и я подумала, что умру прямо там.

— Это была децимация?

— Нет, всего лишь начало… Мы взбунтовались не первыми. Мятежи начались, едва военная полиция закрыла базу. В то время как мы разыгрывали свою маленькую демонстрацию, правительство решало, как восстановить порядок.

(Поправляет форму, успокаивается, прежде чем продолжить).

— Децимация… раньше я думала, что это истребление, опустошение, разорение… а на самом деле это убийство десяти процентов, каждый десятый должен умереть… именно так с нами и поступили.

Спецназовцы согнали нас на плац. Новый командир произнес речь о долге и ответственности, о том, что мы давали клятву защищать родину, а потом нарушили из-за эгоизма, вероломства и личной трусости. Я никогда прежде не слышала таких слов. «Долг»? «Ответственность»? Россия, моя Россия, была всего лишь аполитичным хаосом. Мы жили в неразберихе и коррупции, мы только пытались протянуть до завтра. Даже армия не была бастионом патриотизма — просто место, где можно получить профессию, пищу и кров, а иногда немного денег, чтобы послать их домой, когда правительство решало-таки заплатить своим солдатам. «Клятва защищать родину»? Мое поколение не знало таких слов. Их можно было услышать от ветеранов Великой Отечественной войны, сломленных, безумных чудил, которые осаждали Красную площадь с потрепанными советскими флагами в руках и рядами медалей, пришпиленных к выцветшей, побитой молью форме. Долг перед родиной был шуткой. Но я не смеялась. Я знала, что будут казни. Нас окружали вооруженные люди, охрана на сторожевых вышках, и я была готова, каждая мышца тела напряглась в ожидании выстрела. А потом прозвучали эти слова…

«Вы, испорченные дети, думаете, что демократия — божий дар. Вы ее ждете, вы ее требуете! Ну что ж, теперь у вас есть шанс ее вкусить».

Да, эти слова будут звучать у меня в голове всю оставшуюся жизнь.

— Что имелось в виду?

— Нам предоставили самим решать, кто будет наказан. Разбили на группы по десять человек, и велели выбрать, кого казнить. А потом мы… мы собственноручно убивали своих друзей. Мимо нас прокатили эти тачки. Я до сих пор слышу, как скрипят колеса. Внутри было полно камней, размером с кулак, острых и тяжелых. Одни кричали, просили нас, умоляли, как дети. Другие, как Бабурин… он просто молча стал на колени и глядел мне прямо в лицо, когда я опускала камень.

(Жуганова тихо вздыхает, оглядываясь через плечо на зеркало, прозрачное с одной стороны).

— Чудесно. Просто чудесно. Традиционные казни могли усилить дисциплину, насадить порядок сверху, но, сделав соучастниками, нас сплотили не только страхом, но и чувством вины. Мы могли сказать «нет», отказаться и умереть, но не сделали этого. Мы покорились, сделали осознанный выбор, и поскольку этот выбор был оплачен такой высокой ценой, не думаю, что кто-то захотел бы вновь перед ним оказаться. Мы отринули свободу в тот день, и с великим облегчением. С того момента мы жили с настоящей свободой, свободой ткнуть в кого-то другого и сказать: «Мне приказали! Это они виноваты, не я». Свобода. Помоги, Боже, сказать: «Я только выполнял приказ».

Бриджтаун, Барбадос, Вест-Индская Федерация

Бар Тревора словно олицетворяет Дикую Вест-Индию или просто «особую экономическую зону». Это не то место, которое большинству людей напомнит о порядке и спокойствии послевоенной карибской жизни. Бар создавался с другой целью. Отгороженные от остальной части острова, приветствующие бесцельное насилие и распутство «особые экономические зоны» созданы для того, чтобы разлучать «не островитян» с их деньгами. Т. Шону Коллинзу, похоже, нравится, что я чувствую себя не в своей тарелке. Гигант-техасец мечет в мою сторону стопку убийственного рома, потом кладет на стол большие ноги в ботинках.

— Названия тому, чем я занимался, еще не придумали. Реального названия. «Независимый подрядчик» звучит так, словно я кладу кирпичи или размазываю цемент. «Служба личной безопасности» наводит на мысль о тупом магазинном охраннике. «Наемник» уже ближе, но в то же время от меня настоящего — дальше не придумаешь. Наемник — это чокнутый ветеран Вьетнама, сплошь покрытый татуировками, который горбатиться в сточной канаве третьего мира, потому что не может вернуться в реальность. Я совсем другой Да, я ветеран, да, я использовал свои навыки, чтобы заработать деньги… Самое смешное — в армии, там всегда обещают научить вас «получать прибыль», но никогда не говорят что в конечном счете ничто не приносит такую прибыль, как умение убивать одних людей и ограждать от убийц других.

Возможно, я и был наемником, но по мне вы бы никогда этого не сказали. Опрятный, с хорошей машиной, прекрасным домом и приходящей раз в неделю домработницей. Много друзей, брачные планы, и гандикап в загородном клубе не хуже, чем у профи. Более того, я работал на компанию, которая ничем не отличалась от тех, что были до войны. Никаких плащей и кинжалов, явок и полночных депеш. У меня был отпуск и больничный, полная медицинская и чудесная стоматологическая страховка. Я платил налоги, платил взносы в пенсионный фонд. Мог бы работать за океаном, видит Бог, спрос был огромный, но, насмотревшись, через что прошли мои приятели, я сказал: идите вы, лучше буду охранять какого-нибудь жирного директора или никчемную тупую знаменитость. Вот таким меня и застала Паника.

Ничего, если я не буду упоминать имен, ладно? Некоторые из этих людей еще живы, их бизнес процветает, и… верите, они до сих пор угрожают подать на меня в суд. После всего, что случилось! Ладно, короче, я не называю имен и мест, но могу сказать, что это был остров… большой остров… длинный остров, прямо рядом с Манхэттеном. За это на меня в суд не подадут, правда?

Мой клиент… не знаю, чем конкретно он занимался. Что-то из сферы развлечений или крупных финансовых операций. Черт его знает. Думаю, он мог быть даже одним из старших акционеров моей фирмы. В любом случае у него были бабки, и он жил в потрясной хате рядом с пляжем.

Наш клиент любил общаться с людьми, которых знали все. Он собирался обеспечить безопасность тех, кто мог поднять его реноме во время и после войны, играя Моисея для напуганных и знаменитых. И знаете что: они велись. Актеры, певцы рэперы, спортсмены и просто известные лица, которые видишь на ток-шоу или в реалити-шоу, и даже эта богатая испорченная шлюха, шляющаяся с утомленным видом, знаменитая только тем, что она богатая испорченная шлюха, шляющаяся с утомленным видом.

Был один магнат, владелец звукозаписывающей компании, с огромными бриллиантовыми сережками в ушах. Он хвастался, что это точные копии побрякушек из «Лица со шрамом». У меня не хватало духа сказать ему, что синьор Монтана носил совсем другие.

Был парень из политиканов — ну, знаете, тот, что с шоу. Политический комедиант. Он нюхал кокаин, насыпав его меж буферов крохотной тайской стриптизерши, а в перерывах разглагольствовал, что дело не только в противостоянии живых и мертвых: случившееся пройдет ударной волной по всем аспектам общества: социальному, экономическому, политическому, даже природоохранному. Парень говорил, что подсознательно все уже знали правду во время «Великого Отрицания», и поэтому так сильно разорались, когда тайное стало явным. Его слова имели смысл, пока он не начал бухтеть о кукурузном сиропе с высоким содержанием фруктозы и о феминизации Америки.

Бред собачий, понимаю, но таких перцев как-то ожидаешь там увидеть. По крайней мере я ожидал. А вот их «люди»… У каждого, не важно, кто он и чем занимается, должно иметься невесть сколько стилистов, пресс-агентов и личных помощников. Некоторые из них, по-моему, неплохие ребята, они просто зарабатывали деньги или обеспечивали таким манером свою безопасность. Молодые пытались подняться. Не могу винить их за это. Но другие… настоящие придурки, тащились от запаха собственного дерьма. Всего лишь грубые хамы, отдающие приказы направо и налево. Один парень застрял у меня в голове только потому, что носил бейсболку с надписью «Сделай это!». Наверно, он был главным управляющим того жирного урода, который выиграл в концерте самодеятельности. Он собрал вокруг себя не меньше четырнадцати человек! Помню, сначала я подумал, что невозможно приглядывать за всеми этими людьми разом, но после первого обхода территории понял, что босс позаботился обо всем.

Он превратил свой дом в эротический сон выживиста. У него было довольно обезвоженной пиши, чтобы годами кормить до отвала целую армию, а еще нескончаемый запас воды из деминерализатора, который заливался прямо из океана. А еще ветряки, солнечные панели, резервные генераторы с огромными баками топлива, зарытыми во дворе… Босс подготовил все, чтобы удерживать мертвых на расстоянии вечно: высокие стены, индикаторы движения и оружие… о, оружие! Да, наш шеф хорошо потрудился, но самая большая его гордость — одновременная трансляция через интернет из каждой комнаты в доме по всему миру круглосуточно семь дней в неделю. Это была настоящая причина, почему он позвал всех своих «близких» и «лучших» друзей. Босс хотел не только пережить бурю в комфорте и роскоши, но и объявить об этом всему свету. Вот такой угол зрения, способ демонстрации себя на высшем уровне.

У нас не только имелось по веб-камере в каждой комнате, вокруг собралась вся пресса, которую увидишь на красной дорожке во время вручения «Оскаров». Я, если честно, никогда не представлял, какая серьезная это индустрия — развлекательная журналистика. По дюжине репортеров из всех журналов и телешоу. Без конца слышалось: «Как вы себя чувствуете?» или «Как вы думаете, что будет дальше?» Клянусь, кто-то даже спрашивал: «Что вы сегодня надели?»

На мой взгляд, самый сюрреалистичный эпизод случился, когда мы стояли на кухне с персоналом и другими телохранителями и смотрели новости, в которых показывали… догадайтесь, кого? Нас! Камеры в соседней комнате снимали каких-то «звезд», те сидели на диване и смотрели другой новостной канал. Там было прямое включение из Верхнего Ист-Сайда Нью-Йорка, мертвецы шли прямо по Третьей авеню, люди дрались с ними врукопашную, размахивали молотками и обрезками труб, менеджер «Спортивных товаров Моделла» раздавал бейсбольные биты и кричал: «Бейте их по башке!». Там еще был парень на роликах… Он держал в руках хоккейную клюшку, к которой был прикручен большой мясницкий нож. Парняга легко делал тридцатку, на такой скорости запросто мог снести пару голов. Камера все видела: гнилая рука, буквально выстрелившая из водостока прямо перед ним, бедняга, летящий вверх тормашками… потом он грохнулся лицом вниз, и его, истошно вопящего, потянули за хвост в канализацию. В тот же миг камера в нашей гостиной запечатлела выражения лиц знаменитостей. Некоторые ахнули, кто-то по-настоящему, кто-то наигранно. Я еще подумал, что больше уважаю маленькую испорченную шлюху, которая назвала парня на роликах «недоумком», чем тех, кто лил фальшивые слезы. Она хотя бы была честной… Да, я стоял рядом с тем парнем, Сергеем, жалким неповоротливым ублюдком с вечно печальным лицом. По его рассказам о детстве в России я убедился, что не все выгребные ямы третьего мира располагались в тропиках. Когда камеры ловили выражение лиц красивых людей, он пробормотал что-то по-русски. Я разобрал только «Романовы» и уже собирался спросить, о чем он, когда сработала сигнализация.

Что-то потревожило датчики давления, которые мы расставили вокруг внешней стены. Будучи достаточно чувствительными, чтобы обнаружить даже одного зомби, они просто обезумели. Кто-то вопил по рации:

«Контакт, контакт, юго-западный угол… черт, их сотни!..»

Дом был чертовски большой, и я добрался до своей позиции лишь через несколько минут, не понимая, отчего дозорный так нервничал. Ну и пусть пара сотен. Им никогда не одолеть стену. Потом я услышал крик:

«Они бегут! Боже всемогущий, как быстро!»

Быстрые зомби… тут у меня внутри все перевернулось. Если они умеют бегать, умеют лазить, лазить по стенам… возможно, умеют думать, а если они умеют думать… вот тогда я испугался. Помню, друзья босса наперегонки бросились в оружейную, как запасники в восьмидесятых. К тому времени я добежал до окна в гостевой комнате на третьем этаже, снял оружие с предохранителя и выбросил защитный кожух с глаз долой. Это был новейший «генз», усиление света и тепловидение в одном флаконе. Второе мне было не нужно, потому что зомби не излучают тепла. Поэтому, когда я увидел горячие, ярко-зеленые фигуры нескольких сотен бегунов, у меня перехватило горло. Это были не восставшие мертвецы.

«Вот он! — услышал я крики. — Дом из новостей!»

Они тащили с собой лестницы, оружие… и детей. На спине у некоторых висели тяжелые рюкзаки, их сложили у передних ворот, огромных стальных створок, которые должны были остановить тысячу упырей. Взрыв сорвал ворота с петель, метнул в сторону дома, как гигантские сюрикены ниндзя.

«Огонь! — визжал босс по рации. — Прикончите их! Убейте! Стреляйте! Стреляйте! Стреляйте!!!..»

«Захватчики», обзовем их так, наводнили дом. Во дворе стояла уйма припаркованных машин, спортивные авто и «хаммеры», даже чудовищный грузовик какого-то парня из НФД.^[107] Дикие огненные шары, подброшенные взрывом или просто горящие на месте, густой, удушающий жирный дым от покрышек. Слышны только выстрелы, их и наши, причем палила не только служба охраны. Каждый великий стрелок, который не намочил штаны, либо собрался стать героем, либо решил не ронять своей репутации перед камерами Многие требовали, чтобы их защищали люди из окружения. И некоторые повиновались, эти несчастные двадцатилетние секретари, никогда не державшие в руках пистолета. Их хватило ненадолго. Некоторые из слуг переметнулись на сторону штурмующих. Я видел, как реальная лесби-парикмахерша ткнула в рот своей актрисульке ножом для разрезания бумаги, и, самое забавное, видел, как мистер «Сделай это!» отбирал гранату у парня из концерта самодеятельности, пока та не взорвалась у них в руках.

Это был настоящий бедлам, именно так обычно и представляют конец света. Часть дома горела, повсюду кровь, на роскошных коврах валяются тела или кусочки тел. Я наткнулся на крысоподобного пса шлюхи, когда мы оба направлялись к черному ходу. Он глянул на меня, я на него. Если бы собака умела говорить, наш диалог звучал бы примерно так: «— А как же твой хозяин? — А твой? — Да пошли они все». Так думали многие из наемников, поэтому я не сделал ни единого выстрела той ночью. Нам платили, чтобы мы защищали состоятельных людей от зомби, а не от бедняков, которые просто искали, где спрятаться. Я слышал их крики, когда они вбегали в парадные двери. Не «хватай выпивку» или «насилуй сучек», они кричали «погасите огонь!» и «отведите женщин и детей наверх!».

Я обогнал мистера Политическая Комедия по дороге к пляжу. Он и эта цыпа, старая блондинка с дубленой кожей — по-моему, два политических врага, — мчались туда на всех парах, словно «завтра» для них не существовало. Впрочем, возможно, так оно и было. Я добрался до берега, нашел доску для серфинга, которая стоила, наверное, больше того дома, где прошло мое детство, и погреб к огням на горизонте. Той ночью на воду спустили много лодок. Я надеялся, что кто-нибудь подбросит меня до порта, соблазнившись парой бриллиантовых сережек.

(Приканчивает стопку рома и жестом просит еще).

— Иногда я спрашиваю себя: почему они просто не заткнулись, а? Не только мой босс, но и все эти избалованные паразиты. У них были средства держаться от греха подальше, почему же они их не использовали? Уехали бы в Антарктику или Гренландию или остались на месте, но не мозолили глаза публике. Наверное, просто не могли. Возможно, это и делало их теми, кем они были. Откуда мне знать?

(Официант приносит новую стопку, и Т. Шон кидает ему серебряный ранд).

— Как же не похвастаться, если есть чем…

Айс-сити, Гренландия

На поверхности видны только дымовые трубы и большие шахты, отверстия для улавливания кислорода, которые без устали поставляют свежий, хоть и ледяной, воздух в трехсоткилометровый лабиринт внизу. Немного осталось из четверти миллиона людей, когда-то населявших это чудо инженерной мысли, созданное человеческими руками. Одни обслуживают тонкий, но растущий с каждым днем ручеек туристов. Другие работают хранителями, живя на пенсию, которую начисляют по обновленной Программе всемирного наследия ЮНЕСКО. Третьим, как Ахмеду Фарахнакяну, бывшему майору военно-воздушных сил корпуса стражей иранской революции, просто некуда идти.

— Индия и Пакистан. Как Северная и Южная Корея, или НАТО и страны Варшавского договора. Если бы два государства собрались использовать друг против друга атомное оружие, это были бы Индия и Пакистан. Все об этом знали, все ждали, именно потому этого не случилось. Слит, ком долго грозила опасность, за столько лет мы сделали все чтобы ее избежать. Горячая линия между двумя столицами послы друг с другом на «ты», генералы, политики, все, кто участвует в процессе, стараются, чтобы день, которого мы боялись, никогда не наступил. Никто не представлял — уж я точно, — что события развернутся подобным образом.

Инфекция ударила по нам не так сильно, как по некоторым другим странам. У нас очень гористая местность. Плохие дороги. Население сравнительно небольшое, учитывая размеры страны. Многие города легко изолировать силами военных. Нетрудно понять оптимистический настрой нашего руководства.

Проблема была в беженцах, миллионах беженцев с востока, да, миллионах! Они текли рекой через Белуджистан, путая нам все карты. Заразилось столько областей, а огромные толпы все тащились к нашим городам. Пограничники не справлялись, целые заставы пропадали под наплывом упырей. Мы не могли закрыть границу и одновременно справляться с собственными вспышками болезни.

Мы требовали, чтобы пакистанцы взяли под контроль ситуацию на своей территории. Они заверили, что делают все возможное. Но все знали, что они лгут.

Большая часть беженцев приходила из Индии прямо через Пакистан в надежде отыскать безопасное пристанище. В Исламабаде их с радостью пропускали дальше. Лучше передать головную боль соседу, чем самим иметь с ней дело. Если бы мы объединили усилия, устроили совместную операцию в каком-нибудь выгодном для обороны месте… Я знаю, что планы уже лежали на столе у высшего руководства. Ведь в Пакистане горы! Имелась реальная возможность остановить любое количество беженцев или живых мертвецов. Наш план отвергли. Какой-то запуганный атташе в посольстве прямо сказал, что присутствие любых иностранных войск на территории Пакистана будет рассматриваться как объявление войны. Не знаю, дошло ли наше предложение до их президента, мы не говорили с ним лично. Вы понимаете, что я имел в виду насчет Индии и Пакистана… У нас не было таких отношений, как у них. Дипломатический механизм не налажен. Насколько я знаю, этот говнюк-полковник сообщил своему правительству, что мы пытались захватить их западные провинции!

Но что нам было делать? Каждый день сотни тысяч людей пересекали нашу границу, из них наверняка десятки тысяч инфицированных! Нам пришлось пойти на решительные действия. Мы должны были защищаться!

Между нашими двумя странами есть дорога. По вашим стандартам она маленькая, в некоторых местах даже не асфальтированная, но это главная южная артерия в Белуджистане. Если перерезать ее всего в одном месте, у моста Через реку Кеч, можно тут же отсечь шестьдесят процентов Потока беженцев. Я полетел на задание сам, ночью. Свет автомобильных фар был виден за несколько миль, длинный, тонкий белый след во тьме. Я даже различил вспышки выстрелов. Там было много зараженных. Я прицелился в центральную опору моста, которую тяжелее всего восстановить Бомбы отделились легко. Американский самолет, оставшийся с тех времен, когда мы являлись вынужденными союзниками, использовался для уничтожения моста, построенного с помощью американцев. Главнокомандующий оценил иронию. Лично мне было плевать. Едва почувствовав, что «фантом» полегчал, я смотал удочки и стал ждать доклада с борта наблюдателя, молясь, чтобы пакистанцы не отомстили.

Конечно, Аллах не услышал мои молитвы. Тремя часами позже гарнизон в Кила Сафед перестрелял наших на пограничной станции. Теперь я знаю, что наш президент и аятолла хотели выйти из конфликта. Мы добились своего, они отомстили. Зуб за зуб, и ладно. Но кто скажет об этом другой стороне? Их посольство в Тегеране уничтожило свои шифровальные аппараты и радиостанции. Этот сукин сын, полковник, предпочел застрелиться, но не выдавать «государственные тайны». У нас не имелось ни прямых, ни дипломатических каналов. Никто не знал, как связаться с пакистанским руководством. Мы даже не знали, существует ли оно вообще. Началась неразбериха, которая вылилась в гнев, а гнев обратился на соседей. С каждым часом конфликт нарастал. Пограничные стычки, удары с воздуха. Все случилось очень быстро, всего три дня традиционной войны, при этом ни у одной из сторон не было четкой цели, только паническая ярость.

(Пожимает плечами).

— Мы породили чудовище, атомную тварь, которую не могла утихомирить ни одна из сторон… Тегеран, Исламабад, Ком, Лахор, Бандар Аббас, Ормара, Имам Хомейни, Фей-салабад. Никто не знает, сколько умерло от ядерных взрывов и сколько еще умрет, когда начнут расплываться радиационные облака — над нашими странами, над Индией, юго-восточной Азией, Тихим океаном, Америкой.

Никто не знал, что так случится. Боже мой, они ведь помогали нам создавать атомную программу с нуля! Поставляли материалы, технологии, выступали в качестве посредника между нами и Южной Кореей, ренегатами из России… без наших мусульманских братьев мы бы не стали атомной державой. Этого никто не ожидал, но ведь никто не ждал и воскрешения мертвых, правда? Предвидеть такое мог только один, но я больше в него не верю.

Денвер, штат Колорадо, США

Мой поезд опаздывает. Проверяли западный разводной мост. Однако Тод Вайнио, судя по всему, не сердится из-за того, что ему пришлось ждать меня на платформе. Мы пожимаем друг другу руки под вокзальной фреской, изображающей Победу. Самый легко узнаваемый американский символ Мировой войны Z… Ее делали с фотографии — солдаты стоят спиной к нам на берегу Гудзона со стороны Нью-Джерси и смотрят, как встает солнце над Манхэттеном. Мой собеседник выглядит маленьким и хилым рядом с этими гигантами. Как большинство мужчин его поколения, Тод Вайнио постарел раньше времени. Глядя на округлившееся брюшко, редеющие седые волосы и три глубоких параллельных шрама на правой щеке, не сразу догадаешься, что этот бывший американский пехотинец еще только начинает жить. По крайней мере, если считать по годам.

— В тот день небо было алым. Дым, дерьмо, которое наполняло воздух целое лето, окрасили все янтарно-красным, будто смотришь на мир сквозь адские очки. Вот таким я впервые увидел Йонкерс, этот маленький захолустный городишко к северу от Нью-Йорка. Вряд ли раньше о нем кто-то слышал. Я — точно нет, а теперь он как Перл-Харбор… впрочем, нет… там была внезапная атака. Скорее Литл-Бигхорн, где мы… в общем… Суть в том, что не было никакой внезапности, война… или чрезвычайная ситуация, зовите, как хотите… уже началась. Прошло три месяца, как все с головой ударились в панику.

Вы помните, как это было. Люди просто с ума посходили… заколачивали дома, воровали еду, оружие, стреляли во все, что движется. Погибла уйма народа, эти Рэмбо, пожары автомобильные аварии и просто… весь долбаный круговорот, который мы теперь называем Великой Паникой. Думаю, он погубил больше людей, чем Зак.

Кажется, я понимаю, от чего власть имущие посчитали крупную военную акцию отличной идеей. Они хотели показать народу, что еще контролируют ситуацию, успокоить к чертовой матери людей, чтобы заняться основной проблемой. Я понимаю, они хотели пропагандистского хода. Так я оказался в Йонкерсе.

В принципе, место выбрали не самое худшее. Часть города лежала прямо в маленькой долине, а за холмами находился Гудзон. Автострада вдоль Сомилл-ривер шла по центру нашей основной линии обороны, и беженцы, которые стекались по дороге, вели мертвецов прямо к нам. Это была естественная ловушка, а еще отличная идея… единственная отличная идея за тот день.

(Тод вытаскивает пачку «Q», американских сигарет местного производства, названных так за то, что они на четверть состоят из табака.^[108])

— Почему нас не поставили на крыши? Там был торговый центр, пара гаражей, несколько высоких зданий с прекрасными плоскими крышами. Все бойцы могли поместиться как раз над супермаркетом «Эй-энд-Пи». Долина была бы перед нами как на ладони, и нас бы никто не достал. Там еще стоял многоквартирный дом, этажей двадцать… и с каждого открывался замечательный вид на автостраду. Почему у каждого окна не посадили по человеку с винтовкой?

Знаете, куда нас поставили? Прямо на землю. Спрятали за мешками с песком или в траншеях. Мы потратили столько времени и сил, тщательно готовя огневые позиции. Хорошее «прикрытие и маскировка», как нам сказали. Прикрытие и маскировка? «Прикрытие» означает физическую защиту от стрелкового оружия, артиллерии или атак с воздуха. Это похоже на врага, которого мы готовились встретить? Разве Зак палил в нас из пушек или бомбил с самолетов? И какого черта нам понадобилась маскировка, когда суть операции сводилась к заманиванию Зака прямо к нам! Ведь все через задницу! Все!

Уверен, кто бы там ни отдавал приказы, он явно был одним из последних генералов-идиотов, что провели свои сопливые юношеские годы, собираясь защищать Западную Германию от иванов. Нервные, ограниченные… может, озлобленные из-за стольких лет локальных войн. От всех наших действий попахивало статичной обороной времен холодной войны. Вы в курсе, что даже для танков пытались делать траншеи?

— У вас были танки?

— Приятель, у нас было все. Танки, «Брэдли», «хаммеры», вооруженные всем, от пятидесятого калибра до новых тяжелых минометов «Василек». Эти хоть могли пригодиться. У нас имелся «ЭвенджерХаммер», нагруженный «стингерами», еще портативный танковый мостоукладчик, супер для ручейка в три дюйма глубиной, который тек вдоль автострады. У нас была парочка Х-М5, набитых средствами радиоэлектронной борьбы, и… и… ах да, у нас имелось целое СТ, «Семейство туалетов», всунутых прямо посредине всего остального. Зачем, если вода еще не кончилась, а сортиры работали в каждом здании поблизости? Нам не надо было столько всего! Это дерьмо только загораживало проход и радовало глаз. Наверное, именно для этого его и понавезли — чтобы радовало глаз.

— Для прессы.

— Дьявол, ну конечно! На каждого парня в форме приходилось по репортеру!^[109] Пешие и в фургонах… Не знаю, сколько вертолетов над нами кружило… а могли ведь хоть парочку выделить для спасения людей из Манхэттена… Черт, да, я думаю, все это устроили для прессы, показать им нашу боевую мощь… или загар… некоторые только вернулись из пустыни, даже маскировку не успели смыть. Сплошная показуха, не только техника, но и мы сами. Нас обрядили в МОПП-4, приятель, есть такой защитный костюм. Большие громоздкие скафандры и маски, защищающие от радиации и биохимического оружия.

— Возможно, начальство думало, что вирус переносится воздушно-капельным путем?

— Тогда почему не позаботились о журналистах? Почему само начальство и все остальные за линией обороны не надели такие же костюмы? Они наслаждались прохладой и комфортом в обычной полевой форме, а мы потели подслоем резины, пластика и тяжелых пластин бронежилета. Какой умник вообще додумался засовывать нас в бронежилеты? Пресса ругалась, что в последней войне их было недостаточно? На кой черт нужна каска, когда дерешься с живым трупом? Ему-то она бы пригодилась, но точно не нам! А потом еще сетевое оборудование… боевая интеграционная система «Лэнд Уорриор». Набор электроники, который позволял каждому из нас связываться друг с другом, а командирам обращаться к нам. Через окуляр загружались карты, данные GPS, изображение со спутника в реальном времени. Можно найти свое точное местонахождение на поле боя, позиции своих и чужих… можно даже взглянуть в видеокамеру на своем или чьем-то еще оружии, увидеть, что там за оградой или углом. «Уорриор» позволял каждому солдату получать информацию всего командного поста, а командному посту — контролировать солдат как единое целое. «Сетецентрированный», без конца слышал я от офицеров, выступавших перед камерами. «Сетецентрированный» и «гипервойна». Классно звучит. Что совсем не классно, так это рыть окоп при оружии, в МОПП, бронежилете и «Лэнд Уорриор» в самый знойный день самого жаркого лета. Я не верил, что еще могу стоять, когда показался Зак.

Вначале тонкой струйкой, по одному, по двое ковыляли они между брошенными машинами, которые запрудили пустое шоссе. Хоть беженцев эвакуировали. Ладно, это они тоже сделали правильно. Выбрать место и убрать гражданских, круто. Все остальное…

Зак вошел в первую зону уничтожения, где планировали применить реактивную артиллерию. Я не слышал, как запускали ракеты, стук крови заглушил все звуки, но заметил, как они летели в цель. Я видел, как они наклоняются… оболочка разрывается, открывая множество маленьких бомбочек на пластиковых полосках. Размером с ручную гранату, противопехотные с ограниченной способностью поражать бронированные цели… Они разлетелись среди зомби, взрываясь при соприкосновении с дорогой и брошенными машинами. Баки с бензином грохотали как небольшие вулканы, гейзеры огня и осколков дополняли стальной дождь. Скажу честно, смотрелось круто, ребята кричали «ура» в микрофоны, и я вместе с ними. По шоссе ковыляло где-то сорок-пятьдесят живых трупов. При первой атаке мы уложили не меньше, чем три четверти.

— Только три четверти…

(Тод докуривает сигарету в одну длинную, злую затяжку. И тут же берет новую).

— Да, и это должно было насторожить нас уже тогда. Стальной дождь задел каждого, изрешетил их, мясо валялось повсюду, из трупов, которые шли на нас, выпадали органы… но в голову… Надо уничтожить мозг, не тело, пока у них работает голова и есть хоть какая-то способность передвигаться… Некоторые продолжали идти, другие не могли устоять на ногах и ползли. Да, нам было от чего забеспокоиться, но мы не успели.

Ручеек превратился в море. Новые зомби натыкались Друг на друга между горящих машин. Забавно… всегда почему-то думаешь, что зомби будет одет как на праздник. Такими их изображали в СМИ, особенно поначалу… Зомби в Деловых костюмах и платьях, как поперечный срез повседневной Америки, только мертвой. А они выглядели совсем не так. Большинство зараженных, тех, что попали в первую волну, умерли либо в больнице, либо дома в постели. Многие были в больничных халатах, пижамах, ночных рубашках. Некоторые в свитерах или трусах… другие просто голые очень многие без единой нитки. Мы видели их раны, высохшие пятна на телах, дыры, от которых бросало в дрожь даже в том дурацком обмундировании.

Второй стальной дождь даже вполовину не повторил успех первого, бензиновые баки больше не взрывались, а зомби шли такой стеной, что просто прикрывали головы друг друга. Я не испугался, нет. Просто ждал, когда Зак войдет в следующую зону уничтожения, закрепленную за армией. И снова я не услышал, как запускают «Паладины», но зато увидел, как они попали в цель. Стандартные ХЕ 155, осколочно-фугасный заряд. От них было даже меньше толка, чем от ракет!

— Почему?

— Во-первых, никакого «баллонного эффекта». Когда такая штука рвется рядом с человеком, жидкость в теле взрывается вместе с ней, в прямом смысле слова как чертов шарик. С зомби этого не происходит, либо потому, что в них меньше жидкости, либо потому, что эта жидкость больше похожа на гель. Не знаю. Но эффекта ноль, как и ВНТ.

— Что такое ВНТ?

— Внезапная нервная травма, кажется, так. Еще одно действие снаряда, взрывающегося поблизости. Иногда травма настолько сильна, что органы, мозг, все остальное… выключаются, словно Бог рванул рубильник твоей жизни. Какая-то фигня с электрическими импульсами и еще что-то. Не знаю. Я не врач, черт возьми.

— Но ничего не случилось.

— Ничего! То есть… не поймите неправильно… Зак не проскочил через барьер невредимым. Мы видели, как тела разносило в прах, подбрасывало в воздух и разрывало в клочки, даже целые головы, живые головы с еще двигающимися глазами и прыгающей челюстью взлетали в небо, как пробки от шампанского «Кристалл»… Мы их пристреливали, конечно, но не столько и не так быстро, как надо было!

Теперь он и лились рекой, поток тел, шаркающих, стонущих переступающих через своих изувеченных собратьев… они накатывали медленной неотвратимо, как волна в замедленной съемке.

Следующая зона уничтожения была предназначена для стрельбы прямой наводкой из тяжелых орудий, танковых стодвадцатимиллиметровок и «Брэдли» с их скорострельными пушками. Ожили «хаммеры». Минометы, ракеты и «Марк-19», которые как пулеметы, только стреляют гранатами. «Команчи» с «хеллфайерами» и «гидрами» визжали, казалось, в паре дюймов над нашими головами.

Это была настоящая мясорубка, облако из кусочков плоти клубилось над ордой мертвецов, как опилки. Такое не переживет никто, думал я, и вначале казалось, что я прав… пока огонь не стал утихать.

— Утихать?

— Слабеть, чахнуть…

(На секунду замолкает, потом в его глазах снова вспыхивает ярость).

— Никто об этом не думал, никто! Только не вешайте мне лапшу об урезанном бюджете и проблемах с поставками! Единственное, с чем были проблемы, так это со здравым, черт его возьми, смыслом! Ни один из выпускников Вест-Пойнта и военных колледжей, ни один мешок с дерьмом, увешанный медалями и четырьмя звездочками не сказал: «Эй, у нас полно классного оружия, а хватит ли чем стрелять?!» Никто не подумал, сколько артиллерийских снарядов потребуется для операции, сколько ракет для систем залпового огня, сколько крупной картечи… в танки загружали эту картечь… по сути, гигантская дробь. Они стреляли такими Маленькими вольфрамовыми шариками… по сотне шариков на каждого зомби, но, дьявол, приятель, это хотя бы что-то! В каждом «Абрамсе» было всего три, три таких снаряда! Три из сорока! Остальное — стандартные противотанковые кумулятивные или подкалиберные! Знаете, что сделает «серебряная пуля», пробивающий броню дротик из обеднённого урана, с толпой восставших трупов? Ничего! Знаете, каково это — видеть, как шестидесятитонный танк стреляет по толпе с абсолютно никаким результатом?! А что стреловидные пули? Мы сейчас только о них и слышим, стреловидные пули маленькие стальные пики, которые моментально превращают любое оружие в пулемет. Мы говорим так, словно это новое изобретение, но они использовались еще в Корее. Их можно применять для «Марк-19». Только представьте, один «девятнадцатый» выдает триста пятьдесят выстрелов в минуту, и в каждом выстреле примерно сотня^[110] стрел! Возможно, мы бы и не остановили поток… но… черт!

Огонь стихал, Зак все шел… и страх… Он чувствовался везде, в приказах командиров, в действиях людей вокруг… Такой тоненький голосок в голове, который верещал: «О черт, о черт».

Мы были последней линией обороны. Нам полагалось снимать редких счастливчиков, которых минует гигантская затрещина тяжелой артиллерии. Думали, что стрелять будет один из трех, поражать цель — один из десяти.

Они шли тысячами, переваливаясь через перила шоссе, вниз по боковым улочкам, вокруг домов, сквозь них… их было так много, они стонали так громко, что звук эхом отдавался в наших шлемах.

Снять оружие с предохранителя, найти цель… прозвучал приказ «огонь»… у меня был легкий пулемет, из него надо стрелять короткими, выдержанными очередями, за время которых успеваешь сказать: «Сдохни, сукин сын, сдохни». Первая очередь пошла слишком низко. Я попал одному прямо в грудь, видел, как он отлетел назад, ударился об асфальт, а потом встал как ни в чем не бывало. Приятель… когда они встают…

(Сигарета сгорела вместе с фильтром и обожгла Тоду пальцы. Он роняет ее и машинально растаптывает).

— Я изо всех сил старался контролировать прицел и сфинктер. «Целься в голову, — повторял я себе. — Соберись и целься в голову». А пулемет продолжал тараторить: «Сдохни, сукин сын, сдохни».

Мы могли остановить их, мы должны были… один парень с винтовкой и чего еще надо, верно? Профессиональные солдаты, обученные стрелки… как мертвяки могли прорваться? Об этом до сих пор спрашивают, критики и доморощенные Паттоны, которых там не было. Думаете, это так просто? Думаете, после того, как вас всю вашу военную карьеру учат целиться по центру, вы вдруг станете экспертом по выстрелам в голову? Думаете, в тех смирительных рубашках и удушающем шлеме легко перезаряжать оружие? Думаете, увидев, как облажались чудеса современной военной техники, пережив три месяца Великой Паники и насмотревшись, как все кругом заживо пожираются врагами, которых не должно быть в природе, думаете, кто-то сохранит ясную, черт бы ее побрал, голову и твердый палец на курке?

(Он тыкает в меня этим самым пальцем).

— А нам удавалось! Нам все равно удавалось делать свою работу и заставлять Зака платить за каждый гребаный дюйм! Возможно, если бы у нас было больше людей, боеприпасов, если бы нам позволили просто заняться своим делом…

(Убирает палец и снова сжимает кулаки).

— «Лэнд Уорриор», высокотехнологичный, дорогостоящий, многопрофильный, сете-, черт бы его побрал, центрированный «Лэнд Уорриор»… Нам и так не нравилось то, что мы видели перед носом, а датчики еще и показывали, насколько огромна орда мертвяков в действительности. Мы видели тысячи, но за ними шли миллионы! Ведь мы взяли на себя основную часть зараженных Нью-Йорка! Это была лишь голова длиннющей мертвой змеи, хвост которой извивался на гребаной Таймс-сквер! Нам не хотелось этого видеть. Мне не хотелось этого знать! Внутренний голос больше не пищал «о черт, О ЧЕРТ!». И вдруг он заорал уже не в моей голове. Он переселился в наушники. Каждый раз, когда какой-нибудь придурок не мог удержать язык за зубами, «Лэнд Уорриор» заботился, чтобы его услышали остальные. «Их слишком много!» «Надо выбираться отсюда к чертям!»

Кто-то из другого взвода, не знаю его имени, завопил: «Я попал ему в голову, а он не умер! Они не умирают от выстрелов в голову!» Уверен, что он просто не задел мозг, такое случается, очередь слегка оцарапала череп… наверное, если бы парень успокоился и подумал, он бы сам все понял. Паника заразнее, чем вирус, а благодаря чудесному «Лэнд Уорриор» она переносилась воздушно-капельным путем. «Что? Они не умирают? Кто сказал? Ты выстрелил в голову? Боже всемогущий! Их нельзя убить!» По всей сети только это и было слышно, обделанные штаны вдоль всей информационной магистрали.

«Всем заткнуться! — крикнул кто-то. — Держите строй! Не выходите на связь!» Но вдруг этот голос заглушил крик, и следом в моем окуляре, и наверняка во всех остальных тоже, возникла струя крови, заливающая сломанные зубы. Картинка шла от парня во дворе дома за линией обороны. Хозяева, наверное, заперли инфицированных родственников внутри, перед тем как уехать. Наверное, от ударной волны или еще от чего-то дверь ослабла, потому что зомби ее выломали и пошли прямо на того беднягу. Вес записалось на камеру, зафиксированную на его оружии, которое упало как раз пол нужным углом. Их было пятеро: мужчина, женщина и трое детей. Парня повалили на спину, мужчина сел ему на грудь, дети занялись руками, пытаясь прокусить защитный костюм. Женщина сорвала маску: мы видели, как лицо бойца исказилось от ужаса. Я никогда не забуду его визг, когда женщина откусила ему нижнюю челюсть вместе с губой. «Они сзади! — орал кто-то. — Они выходят изломов. Линия прорвана! Они повсюду!» Внезапно картинка исчезла, сигнал прервался… «Не выходить на связь!» — приказал кто-то, явно изо всех сил стараясь не сорваться на крик, потом линия сдохла.

И тут… мне показалось, что сразу же за отключением сигнала в небе вдруг завизжал и штурмовики. Я не видел, как они сбрасывали бомбы. Я лежал на дне своего окопа, проклиная армию, господа бога и свои руки, которые не вырыли яму поглубже. Земля тряслась, небо потемнело. Осколки свистели повсюду, земля и пепел, горело все, что пролетало у меня над головой. Я почувствовал, как мне на плечи упало что-то тяжелое и мягкое. Перевернулся — туловище с головой обугленной, дымящейся, но все еще раскрывающей рот! Я отпихнул мертвяка и выбрался из окопа через секунду после падения последней бомбы.

Я уставился на облако черного дыма, которое висело на месте орды зомби. Шоссе, дома — все закрывало одна грозовая туча. Смутно помню, как наши ребята вылезали из окопов, открывали люки танков и «Брэдли», все просто пялились в темноту. Было тихо, как мне казалось, целую вечность.

И тут они начали выходить, прямо из дыма, как безумный детский кошмар! Одни дымились, другие еще горели… некоторые шли, некоторые ползли, елозя по земле разорванными животами… двигаться мог, наверное, один из двадцати, это… черт… пара тысяч? А за ними, врезаясь в их ряды и настойчиво проталкиваясь к нам, перли оставшиеся миллионы, которых бомбежка даже не задела!

Именно тогда линия дрогнула. Всего не упомнить. Какие-то обрывки: люди бегут, хрип… репортеры. Помню, журналист с усами Йосемита Сэма пытался вытащить «беретту» из пиджака, пока три горящих зомби не повалили его на землю… Какой-то парень рывком открыл дверь журналистского микроавтобуса, выкинул оттуда хорошенькую блондинку-репортера и попытался уехать, но тут их обоих раздавил танк. В небе столкнулись два журналистских вертолета, окатив нас стальным дождем. Один пилот «Команча»… отчаянный красавец… пытался рубить своим винтом наступающий строй зомби. Лопасти прорезали путь сквозь толпу, потом задели машину, и его выбросило к чертям. Стрельба… сумасшедшая стрельба куда попало… Мне выпустили очередь в грудь, прямо в центральную пластину бронежилета. Я словно налетел на стену, хотя на самом деле стоял на месте. Меня опрокинуло на спину, я не мог дышать, и тут какой-то олух бросил светошумовую гранату прямо передо мной.

Мир стал белым, в ушах звенело. Я застыл… в меня вцепились, хватая за руки. Я лягался и раздавал удары направо и налево, чувствуя, как в штанах становится мокро и тепло Я кричал, но не слышал собственного голоса. Снова руки, сильные, куда-то меня тащат. Брыкаюсь, вырываюсь, ругаюсь, плачу… и вдруг мне в челюсть врезается кулак. Я не вырубился, но затих. Это были мои друзья. Зак не бьет в челюсть. Они тащили меня к ближайшему «Брэдли». В глазах прояснилось, и я увидел, как полоска света исчезает под закрывающимся люком.

(Тянется за новой «Q» но внезапно передумывает).

— Я знаю, профессиональные историки любят говорить, что Йонкерс стал «катастрофическим провалом в действиях современного военного аппарата», что он послужил доказательством давней поговорки, будто армии оттачивают тактику для последней войны как раз к началу следующей. Лично я думаю, что это все большой мешок дерьма. Да, мы были не готовы… боеприпасы, обучение, все, о чем я говорил, весь золотой стандарт класса «А»… но подвело нас не то оружие, которое барабанило на передовой. Это старо как… не знаю, наверное, старо как сама война. Это страх, парень, только страх, и не надо быть долбаным Конфуцием, чтобы знать: суть войны не в том, чтобы убить или покалечить того парня, а в том, чтобы напугать его и покончить с этим. Сломить дух, вот чего добивается любая успешная армия, начиная с боевой племенной раскраски и заканчивая «блицкригом» или… как назывался первый этап второй войны в Персидском заливе, «Шок и трепет»? Отлично, «Шок и трепет»! А если врага нельзя шокировать, нельзя вызвать у него трепет? Не потому что он силен духом, а потому, что это физически невозможно? Вот что произошло тогда под Нью-Йорком, вот где провал, который едва не стоил нам всей гребаной войны. Сознание, что мы не можем шокировать Зака, долбануло по нам бумерангом, и в результате затрепетали мы сами! Они не боятся! Что бы мы ни делали, сколько бы мы ни убили, они никогда, никогда не испугаются!

Йонкерс должен был вернуть американцам веру, но вместо этого мы фактически велели им прощаться со своей задницей. Если бы не южноафриканский план, не сомневаюсь, что сегодня мы бы все ходили, приволакивая ноги и стеная.

Последнее, что я помню: «Брэдли» трясется как гоночный спорткар. Не знаю, куда попало, но наверняка близко. Останься я стоять на открытом месте, сегодня меня бы здесь точно не было.

Вы когда-нибудь видели, как действует термобарическое оружие? Спрашивали кого-нибудь со звездами на погонах? Готов поставить свои яйца, вам никогда не расскажут всей правды. Вы никогда не услышите о жаре и давлении, об огненной сфере, которая растет и взрывается, в прямом смысле давя и сжигая все на своем пути. Жар и давление, вот что значит термобарическое оружие. Звучит отвратно, да? Но вы никогда не услышите о сиюминутных последствиях его применения, о вакууме, который образуется после того, как сфера внезапно сжимается. У всех, кто остался в живых, либо высасывает весь воздух из легких, либо — и в этом вам никогда не признаются — вырывает легкие прямо изо рта. Очевидцев, которые бы рассказали эту страшную историю, конечно, нет: такое никому не пережить. Наверное, именно поэтому Пентагон успешно скрывает правду, но если вы когда-нибудь увидите зомби, нарисованного или даже живого, у которого мешочки легких и дыхательное горло будут болтаться изо рта, дайте ему мой номер телефона. Я буду рад поболтать с еще одним ветераном Йонкерса.

ПЕРЕЛОМНЫЙ МОМЕНТ

Остров Роббен, провинция Кейптаун, Соединенные Штаты Южной Африки

Ксолелва Адзания встречает меня у своего письменного стола, приглашает поменяться местами, чтобы меня о вал прохладный ветерок из окна. Он извиняется за «беспорядок» и настаивает, что должен убрать все бумаги, причем мы начнем. Мистер Адзания напасал уже половину третьего тома своей книги «Радуга первая: Южная Африка в огне». Именно эта книга и станет темой нашего разговор Переломный момент в войне с живыми мертвецами, момент, когда его страна отошла от края.

— Бесстрастный. Довольно прозаичное слово для одно из самых противоречивых фигур в истории. Кто-то чтит его как спасителя, кто-то называет чудовищем, но если бы вы встретились с Полом Редекером, обсудили его взгляды, или, что еще важнее, поговорили о возможном решении проблем, изводящих мир, то, наверное, единственным словом, которым вы описали бы свое впечатление от этого человека стало бы именно бесстрастный.

Пол всегда верил — по крайней мере во взрослой жизни, — что единственный фундаментальный недостаток человечества — эмоциональность. Он говорил, что сердце существует только для подачи крови к мозгу, а все остальное — потеря времени и энергии. В свое время внимание правительства апартеида привлекли его университетские работы где он предлагал альтернативные решения исторических и социальных трудностей. Многие психобиографы пытались заклеймить Редекера как расиста, но, по его же словам, «расизм — достойный сожаления побочный продукт иррациональной эмоциональности». Другие доказывали, что расисту для ненависти к одной группе людей надо хотя бы любить другую. А Пол и любовь, и ненависть считал неуместными. Для него они были «недостатком человеческой сущности», и, опять же по его словам, «представьте, чего бы мы достигли, если бы человеческая раса отбросила свою человечность». Зло? Многие назвали бы это так, но другие, а особенно та маленькая группа в самом сердце власти Претории, считала его «бесценным источником освобожденного интеллекта».

Ранние восьмидесятые, критическое время для правительства апартеида. Страна лежала на доске с гвоздями. Африканский национальный конгресс, Партия свободы Инката, экстремисты, правые элементы африканского населения, которые все бы отдали за открытый бунт, чтобы приблизить решающий расовый поединок. Соседи относились к Южной Африке враждебно, Ангола, поддерживаемая Советским Союзом и подстрекаемая Кубой, угрожала гражданской войной. Добавьте сюда растущую изоляцию от западных демократических обществ (в том числе эмбарго на оружие), и станет понятно, что в Претории постоянно велась отчаянная борьба за выживание.

Вот почему призвали на помощь мистера Редекера, чтобы пересмотреть суперсекретный проект правительства «Оранж». «Оранж» существовал с тех пор, как в 1948 году правительство апартеида пришло к власти. Сценарий Судного дня, написанный для белого меньшинства страны, план, что делать с взбунтовавшимися аборигенами Африки. Его беспрестанно адаптировали к меняющейся стратегической перспективе региона. С каждым десятилетием ситуация становилась все мрачней и мрачней. Учитывая независимость соседних государств, учитывая то, что большинство населения выступает за свободу, правящая верхушка в Претории понимала: открытая конфронтация может привести к гибели не только африканского правительства, но и самих африканцев.

И вот появился Редекер. Его план «Оранж», законченный в 1984 году, был совершенной стратегией выживания. Учтены все переменные. Численность населения, территория, ресурсы, логистика… Редекер не только обновил план, учтя химическое оружие Кубы и возможности собственной страны по применению ядерной бомбы, но еще указал — что и сделало план «Оранж-84» столь значительным событие в истории, — каких африканцев надо сохранить, а каким можно пожертвовать.

— Пожертвовать?

— Редекер считал, что попытка защитить каждого приведет только к полной растрате ресурсов правительства, обрекая насмерть целую страну. Он привел в сравнение людей спасшихся с тонущего корабля, но перевернувших лодку, в которой на всех просто не хватило места. Редекер пошел еще дальше: подсчитал, кого следует «принять на борт». Он учел доход, способность к воспроизводству, весь список «желаемых качеств», в том числе местонахождение человека по отношению к кризисной зоне. «Первой жертвой конфликта должна стать наша сентиментальность, — гласило последнее предложение в его плане. — Потому что ее выживание означает наш крах».

«Оранж-84» был блестящим планом. Ясный, логичный, эффективный, он сделал Пола Редекера одним из самых ненавистных людей в Южной Африке. Его первыми врагами стали некоторые из наиболее радикальных фундаменталистов, расовые идеологи иультрарелигиозные фанатики. Позднее, после падения апартеида, его имя стало известно широкой публике. Конечно, Редекера пригласили на слушания «Правда и согласие», и он, что естественно, отказался. «Я не стану притворяться, будто у меня есть сердце, только чтобы спасти шкуру, — объявил он во всеуслышание. — Что бы я ни делал, за мной все равно придут».

И за ним пришли, хоть, возможно, не так, как того ожидал Редекер. Это было во время Великой Паники, которая началась за несколько недель до вашей. Редекер отсиживался в горах Дракенсберг в домике, который купил на скопленные доходы бизнес-консультанта. Знаете, он любил бизнес. «Одна цель, никакой души», — говаривал он. Пол не удивился, когда дверь сорвали с петель и к нему ворвались агенты национальной безопасности. Они уточнили его имя, личность, прошлые заслуги. Потом спросили прямо, он ли написал «Оранж-84». Пол ответил без эмоций, спокойно. Он видел в этом вторжении запоздалое убийство из мести и не роптал. Мир и так катится к чертям, почему бы первым не прикончить «дьявола апартеида»? Но Редекер не мог предугадать, что оружие внезапно уберут, а непрошенные гости снимут противогазы. Агенты были всех мастей: черный, азиат и даже белый, хоть и африканец, который выступил вперед и, не представившись, отрывисто спросил:

«У тебя есть план для нас, приятель, верно?»

Редекер действительно работал над своим решением проблемы живых мертвецов. Чем еще заниматься в уединенном убежище? Просто упражнение для ума, он никогда не думал, что кто-нибудь останется в живых и прочтет его. План не имел названия. Как Редекер объяснил позже, «потому что названия существуют только чтобы отличать одно от другого», а до того момента другого плана не существовало. И снова Пол учел все: не только стратегическую ситуацию в стране, но и психологию, поведение и «теорию боя» живых мертвецов. «План Редекера» можно изучить в любой библиотеке мира, но я перечислю ключевые моменты.

Во-первых, всех спасти нельзя. Слишком велик масштаб эпидемии. Вооруженные силы настолько ослаблены, что не смогут эффективно изолировать угрозу. Кроме того, они Разбросаны по стране и с каждым днем будут слабеть еще больше. Надо сконцентрировать войска, отвести их в специальную «зону безопасности», которую защищают естественные препятствия вроде гор, рек или даже моря. Собранные в этой зоне военные истребят заразу внутри своих границ затем используют оставшиеся ресурсы, чтобы защищаться от дальнейших нападений живых мертвецов. Это первая часть плана, разумная, как любое военное отступление.

Во второй части говорилось об эвакуации гражданских и такое мог придумать только Редекер. По его мнению, в зону безопасности можно было эвакуировать лишь небольшую часть гражданского населения. Людей спасали не только чтобы было кому работать для постепенного восстановления экономики, но и чтобы сохранить легитимность, стабильность правительства, доказать жителям зоны, что руководство «о них заботится».

Была и другая причина для частичной эвакуации, поистине логичная и черная причина, которая, как многие считают, навечно обеспечит Редекеру самый высокий пьедестал в пантеоне ада. Оставшихся предполагалось согнать в специальные изолированные ареалы. Им предстояло служить «человеческой наживкой», отвлекающей живых мертвецов от армии, уходящей в зону безопасности. Редекер утверждал, что этих изолированных незараженных беженцев надо поддерживать, хорошо защищать и даже пополнять их количество, чтобы орды зомби крепко держались на одном месте. Чувствуете гений, чувствуете безумие? Томить людей в заключении, потому что «каждый зомби, осаждающий выживших, это минус один зомби, испытывающий нашу оборону». В тот момент африканский агент поднял на Редекера взгляд, перекрестился и сказал:

«Помоги тебе Бог, приятель». Другой добавил: «Помоги Бог всем нам».

Это был черный, который, как оказалось, возглавлял операцию.

«А теперь повезли его отсюда».

Через несколько минут они летели на вертолете в Кимберли, ту самую подземную базу, где Редекер писал свой «Оранж-84». Его пригласили на заседание президентского комитета по выживанию, где вслух зачитали его доклад. Вы бы слышали, какой поднялся шум. Громче всех кричал министр обороны. Он был зулусом, свирепым человеком, который скорее выйдет драться на улицы, чем станет прятаться в бункере.

Вице-президента больше волновала связь с общественностью. Он и думать не хотел, сколько будет стоить его задница, если новости об этом плане просочатся в народ.

Самому президенту Редекер, похоже, нанес личное оскорбление. Президент схватил за грудки министра безопасности и потребовал ответа, зачем ему, черт возьми, привезли этого безумного военного преступника, адепта апартеида.

Министр промямлил, что не понимает, отчего президент так расстроился, особенно если вспомнить, что он сам приказал найти Редекера.

Президент воздел руки к небу и закричал, что никогда не отдавал такого приказа, и тут из глубины комнаты послышался тихий голос: «Приказ отдал я».

До сих пор этот человек сидел у дальней стены, но теперь встал, сгорбившись и опираясь на трость. Дух его был силен и полон жизни — как всегда. Старейший государственный деятель, отец нашей новой демократии, человек, которому при рождении дали имя Ролихлахла, для многих означавшее просто Смутьян. Когда он поднялся, все остальные сели, за исключением Пола Редекера. Старик пронзил его взглядом, а потом улыбнулся со знаменитым на весь мир прищуром и сказал:

— Моло, мхлобо вам.

«Приветствую тебя, соотечественник». Он медленно подошел к Полу, повернулся к членам южноафриканского Правительства, взял бумаги из рук офицера безопасности и заявил неожиданно громким, молодым голосом:

— Этот план спасет наш народ. Потом указал на Пола и добавил:

— Этот человек спасет наш народ.

Вот тогда и настал тот момент, о котором историки буду, спорить, пока он не сотрется из памяти. Старик обнял белого африканца. Для всех остальных это были всею лишь его фирменные медвежьи объятия, но для Пола Редекера… я знаю, большинство психобиографов до сих пор рисуют этого человека бездушным. Как общепризнанный факт. Под Редекер: ни чувств, ни сострадания, ни сердца. Однако один из самых уважаемых авторов, старый друг и биограф Бико, утверждает, что Редекер на самом деле был глубоко чувствительным человеком, слишком чувствительным для жизни при апартеиде в Южной Африке. Он говорит, что пожизненный джихад Редекера против эмоций был единственным способом оградить свой разум от ненависти и жестокости, с которыми Пол встречался ежедневно. Немногое известно о детстве Редекера. Были у него родители или его воспитывало государство, дружил ли он с кем-нибудь, любил ли его кто-нибудь… Те, кто знал его по работе, не могли припомнить случая, чтобы Редекер с кем-то просто по-человечески общался. Объятие отца нации, подлинные чувства, пронзившие непроницаемую скорлупу…

(Адзания робко улыбается).

— Наверное, это все слишком сентиментально. Мы знаем только, что Редекер был бессердечным чудовищем, а объятия старика никак его не взволновали. Но я могу вам сказать, что тогда Пола Редекера видели в последний раз. Даже сейчас никто точно не знает, что с ним случилось на самом деле. Именно тогда в игру вступил я, в те полные хаоса недели, когда по всей стране воплощался план Редекера. Мне пришлось изрядно попотеть, и это еще мягко сказано, но как только я убедил всех, что работал с Полом много лет и, самое важное, понимаю его ход мыслей лучше кого-либо, как могли мне отказать? Я работал во время отступления, потом в месяцы консолидации, и так до самого конца войны. По крайней мере мои старания оценили, иначе за что мне предоставили такие роскошные апартаменты? (Улыбается). Пол Редекер, ангел и демон. Кто-то его ненавидит, кто-то боготворит. Лично мне его жалко. Если он еще существует, где-то там, я искренне надеюсь, что он обрел покой.

(На прощанье я пожимаю своему собеседнику руку, и меня отвозят обратно к парому. Охрана не дремлет. Высокий африканец снова меня фотографирует. «Излишняя осторожность не повредит, — говорит он, протягивая мне ручку. — Многие хотели бы отправить его в ад». Я расписываюсь рядом со своим именем под заголовком Психиатрического учреждения на острове Роббен. ИМЯ ПАЦИЕНТА, КОТОРОГО ВЫ НАВЕЩАЕТЕ: ПОЛ РЕДЕКЕР).

Арма, Ирландия

Филипп Адлер хоть и не католик, но присоединился к толпам посетителей военного убежища Папы. «Моя жена родом из Баварии, — объясняет он в баре нашего отеля. — Ей надо совершить паломничество в Собор Святого Патрика». Он в первый раз выехал за пределы Германии после окончания войны. Мы познакомились случайно. Он не возражает против моего диктофона.

— Гамбург был сильно заражен. Они ковыляли по улицам, вываливались из Новоэльбского туннеля. Мы пытались заблокировать его машинами, но мертвяки протискивались в любую щель, будто проклятые жирные черви. Беженцев тоже хватало. Они приезжали даже из Саксонии, надеясь уйти по морю. Все корабли давно ушли, в порту царил бардак. Больше тысячи человек застряло на «Рейнолдс Алюминиумверк», и примерно в три раза больше — на терминале «Еврокай». Ни еды, ни чистой воды, просто ждали, пока их спасут. Снаружи рвались мертвяки, и еще не знаю сколько зараженных сидело внутри.

Порт заполонили трупы, но трупы, которые все еще двигались. Мы оттеснили их туда водяными пушками для разгона демонстрантов; сэкономили боеприпасы и чуть почистили улицы. Мысль была хорошая, пока не упало давление в водозаборных кранах. Мы потеряли командира двумя днями раньше… дурацкий случай. Один из наших пристрелил зомби, который уже почти на него забрался. Пуля прошла через голову, выбив частичку зараженного мозга прямо на плечо полковника. Дикость, правда? Перед смертью он передал мне командование сектором. Моим первым долгом было отправить его к праотцам.

Я организовал командный пост в отеле «Ренессанс». Хорошая дислокация, большая зона обстрела и достаточно места для нашего подразделения и нескольких сот беженцев. Мои люди, те, кто не был занят на баррикадах, пытались занять похожие здания. Когда дороги заблокированы, а поезда не ходят, лучше всего изолировать как можно больше гражданских. Помощь была близко, вопрос — когда она поспеет.

Я собирался организовать команду для поиска оружия — у нас кончались боеприпасы — когда поступил приказ отступать. Ничего необычного. Наше подразделение отступало с самых первых дней Паники. Только одна деталь — пункт сбора. Они использовали координаты картографической сетки, в первый раз за все время с начала заварушки. До тех пор нам просто передавали название гражданских пунктов по открытому каналу, чтобы беженцы знали, куда подтягиваться. Теперь это была закодированная передача по карте, которую мы не использовали с конца холодной войны. Мне пришлось трижды подтвердить координаты. Нас посылали в Шафштедт, к северу от канала между Северным и Балтийским морями. Все равно что в гребаную Данию!

Кроме того, нам строго приказали не брать с собой гражданских. Хуже того, приказали не говорить им о своем уходе! Какая-то чушь. Они хотели, чтобы мы отступили в Шлезвиг-Гольштейн, но оставили беженцев? Хотели, чтобы мы бросили все и сбежали? Должно быть, какая-то ошибка.

Я запросил подтверждение. И получил его. Запросил снова. Вдруг у них не та карта или поменялись коды без нашего ведома (это была бы не первая их ошибка).

И тут я обнаружил, что со мной говорит генерал Ланг, командующий всем Северным фронтом. У него дрожал голос. Я слышал это даже сквозь треск выстрелов. Он сказал, что никакой ошибки нет, что мне надо собрать остатки гамбургского гарнизона и немедленно выступить на север. Не может быть, говорил я себе. Забавно, да? Я принимал все, что происходило вокруг, мертвецов, которые воскресали, чтобы сожрать мир, но это… исполнить приказ, который косвенно приведет к массовому убийству?

Так вот. Я хороший солдат, но я еще и западный немец. Чувствуете разницу? Тем, кто с востока, внушали, что они не ответственны за зверства Второй мировой войны, что они, как добропорядочные коммунисты, не меньше других пострадали от Гитлера. Понимаете теперь, почему скинхеды и неофашисты появлялись в основном на востоке? Они не чувствовали ответственности за прошлое, как мы на западе. Нас с колыбели учили нести позорное бремя прадедов. Нас учили: даже надев военную форму, вы в первую очередь должны быть верны своей совести, невзирая на последствия. Вот как меня воспитали, и вот как я ответил. Я сказал Лангу, что не могу в здравом уме выполнить такой приказ, что не могу оставить людей без защиты. Тут он взорвался. Крикнул, что я буду следовать полученным инструкциям — или меня и моих людей обвинят в измене и накажут «по-русски». До чего мы докатились, подумал я. Все слышали, что творилось в России… мятежи, репрессии, децимации. Я оглянулся на всех этих мальчиков восемнадцати-девятнадцати лет отроду. Уставших и напуганных, сражающихся за свою жизнь. Я не мог так с ними поступить и отдал приказ об отступлении.

— Как они отреагировали?

— Жалоб не было. По крайней мере не слышал. Они немного поспорили между собой. Я притворился, что не замечаю. Они исполнили свой долг.

— А гражданские?

(Пауза).

— Мы получили все, что заслуживали. «Куда вы? — кричали нам из домов. — Вернитесь, трусы!»

Я пытался отвечать, говорил: «Мы придем за вами. Вернемся завтра с подкреплением. Просто оставайтесь на месте мы вернемся завтра».

Они не верили.

«Мерзкий лгун! — крикнула какая-то жен шина. — Из-за тебя умрет мой ребенок!»

Большинство не пытались следовать за нами, они слишком боялись зомби на улицах. Пара храбрецов вскарабкалась на наши бронетранспортеры и попробовала вскрыть люки, мы их сбросили. Нам пришлось закрываться, потому что из домов в нас начали кидать всякую всячину — лампы, мебель. Одного из моих людей ударило полным ночным горшком. Я слышал, как по люку моего «Мардера» чиркнула пуля.

На пути из города мы прошли мимо расположения последнего из новых подразделений быстрого реагирования. Их сильно потрепало в начале недели. Я тогда еще не знал, что они были одними из тех, кого решили пустить в расход. Эти люди прикрывали наше отступление, чтобы за нами не увязалось слишком много зомби или беженцев. Им приказали держаться до конца.

Их командир сидел на башне своего «Леопарда». Я его знал. Мы вместе участвовали в компании НАТО С ВС в Боснии. Наверное, будет слишком сентиментально сказать, что этот парень спас мне жизнь, но он принял-таки сербскую пулю, которая определенно предназначалась мне. В последний раз я видел его в больнице, в Сараево, он смеялся, что выберется из этого дурдома, который какой-то недоумок назвал страной. И вот встреча на разбитой дороге в сердце собственной страны. Мы встретились взглядами и отдали друг другу честь. Я нырнул обратно в БТР и притворился, что изучаю карту, чтобы водитель не увидел моих слез. Когда мы вернемся, пообещал я себе, я прикончу этого сукина сына.

— Генерала Ланга…

— Я все распланировал. Я ничем не покажу гнева, не вспугну его. Доложу обстановку и извинюсь за свое поведение. Наверное, он захочет поговорить со мной по душам, попытается объяснить или оправдать отступление. Хорошо, думал я, терпеливо его выслушаю, пусть расслабится. Потом, когда Ланг встанет пожать мне руку, я вытащу пистолет и выбью его восточные мозги прямо на карту того, что было нашей страной. Может, вокруг будет стоять весь личный состав, все эти «шестерки», которые «только выполняли приказ». Я бы пристрелил их всех, прежде чем они успели бы уложить меня! Это было бы превосходно. Я не собирался строевым шагом проследовать в ад, как какой-нибудь сопляк из гитлер-югенд. Я бы показал генералу и всем остальным, что значит быть настоящим Deutsche Soldat.

— Но этого не случилось.

— Нет. Я пробрался в кабинет генерала Ланга. Я и мои люди последними перешли канал. Он ждал этого. Как только поступил доклад, он сел за стол, подписал пару приказов, запечатал в конверт письмо для семьи и пустил себе пулю в голову.

Козел. Теперь я ненавижу его даже больше, чем по дороге из Гамбурга.

— Почему?

— Потому что теперь я понимаю, отчего он поступил так, как поступил. Теперь мне известны детали плана Прочнова.^[111]

— Неужели, поняв это, вы ему не посочувствовали?

— Шутите? Именно поэтому я его и ненавижу! Ланг знал, что это только первый шаг и нам понадобятся такие люди, как он, чтобы выиграть войну. Чертов трус. Помните, что я сказал о долге перед совестью? Нельзя никого обвинить, ни автора плана, ни командира, только себя. Вам приходится делать выбор и переживать его последствия каждый мучительный день. Ланг знал об этом. Вот почему он бросил нас, как мы тех гражданских. Генерал видел дорогу впереди, крутую ненадежную горную тропку. Нам всем пришлось по ней вскарабкаться, таща на плечах груз того, что мы совершили. Он не смог. Он не вынес тяжести.

Санаторий для ветеранов имени Евченко, Одесса, Украина

В комнате нет окон. Тусклые лампы дневного света выхватывают из тьмы бетонные стены и грязные койки. Пациенты страдают в основном заболеваниями дыхательных путей, многим становится хуже из-за отсутствия нормальных лекарств. Врачей здесь нет, медсестры и санитары, которых тоже на всех не хватает, мало чем могут облегчить состояние больных. Однако в комнате тепло и сухо, а для такой страны в суровую зиму это непозволительная роскошь. Богдан-Тарас Кондратюк сидит на койке в глубине комнаты. Как героя войны, его отгородили от других, повесив простыню на манер ширмы. Он кашляет в платок, прежде чем заговорить.

— Хаос. Я не знаю, как еще это описать. Полная потеря организации, порядка, контроля. Мы только что выбрались из четырех жестоких схваток: в Луцке, Ровно, Новограде и Житомире. Гребаный Житомир. Мои люди обессилели, вы понимаете. Что они видели, что им приходилось делать… и без конца отходим, прикрываем, бежим. Каждый день сообщения о сдаче еще одного города, закрытии еще одной дороги, потере еще одной воинской части.

Предполагалось, что в Киеве, в тылу, спокойно. Предполагалось, что там центр безопасной зоны, хорошо защищенной, полностью обеспеченной, тихой. И что происходит когда мы возвращаемся? Я приказываю отдохнуть и восстановить силы? Починить транспорт, принять пополнение, вылечить раненых? Конечно же, нет. Почему все должно идти по плану? Такого никогда не случалось.

Зону безопасности снова переместили, на сей раз в Крым-Правительство уже переехало… сбежало… в Севастополь. Гражданский порядок рухнул. Киев полностью эвакуировали. Этим занимались военные, или то, что от них осталось.

Нашей части приказали обеспечивать эвакуацию у моста Патона. Это быт первый электросварной мост в мире, много иностранцев приезжало сравнить его с Эйфелевой башней. Город планировал масштабную реставрацию, чтобы восстановить былую славу моста. Но, как и многое в нашей стране, эта мечта так и не сбылась. Даже до кризиса на мосту случались кошмарные пробки. Теперь его заполонили эвакуируемые. Мост собирались закрыть для транспорта, но где обещанные баррикады, бетон и сталь, которые преградят дорогу любому мертвяку? Машины были повсюду, маленькие «лаги» и старые «жигули», пара «мерседесов», а посредине мамонтоподобный грузовик ГАЗ, перевернутый набок! Мы пытались убрать его, зацепить тросом и вытянуть с помощью одного из танков. Ни фига. Что мы могли сделать?

Мы были бронетанковой частью. Да, танки, не военная полиция. Мы так и не увидели ни одного военного полицейского. Нас заверяли, что они будут, но ни я, ни мои бойцы их не видели и не слышали, как и другие «отряды» у всех остальных мостов. Их и отрядами-то назвать смешно. Просто кучка людей в форме, клерки и повара, любой, кого можно было призвать в армию, внезапно оказался ответственным за регулирование движения. Никто из нас не был к этому ютов, не обучен, не экипирован… Где обещанное снаряжение для сдерживания толпы, где щиты, бронежилеты, где водяные пушки? Нам приказали «обработать» всех эвакуируемых. Понимаете «обработать», проследить, чтобы не было зараженных. Но где же долбанные собаки-нюхачи? Как определить зараженных без собак? Что делать, визуально осматривать каждого беженца? Да! Именно это нам и приказали. (Качает головой). Неужели они вправду думали, что перепуганные, отчаявшиеся бедняги, у которых смерть за спиной, а безопасность — мнимая безопасность — всего в паре метров, встанут в очередь и дадут проверить каждый сантиметр своего тела? Неужели они думали, что мужчины будут стоять и смотреть, как мы разглядываем их жен, матерей, маленьких дочек? Вы представляете? А мы попытались. Какой у нас был выбор? Их надо было отделить, иначе никто из нас не выживет. Какой смысл эвакуировать людей, если они принесут с собой инфекцию?

(Снова качает головой, горько смеется). Это была катастрофа. Некоторые просто отказывались, другие пытались убежать или даже прыгали в реку. Завязались драки. Многих из моих людей сильно покусали, троих зарезали, в одного выстрелил из ржавого «Токарева» напуганный дедушка. Бедняга умер, не долетев до воды.

Меня там не было, вы понимаете. Я сидел на рации и пытался вызвать подкрепление! Помощь идет, твердили мне, не бросайте, не отчаивайтесь, помощь идет.

За Днепром горел Киев. В центре города к небу поднимались черные столбы дыма. Ветер дул в нашу сторону, принося жуткую вонь горящего дерева, резины и плоти. Мы не знали, далеко ли от нас мертвяки — может, в километре, а может, и меньше. На холме пламя пожирало монастырь. Жуткая трагедия. Такие высокие стены, стратегическое расположение… мы могли бы обосноваться там. Любой первокурсник военной академии превратил бы монастырь в неприступную крепость — заполнить подвалы продовольствием, запечатать ворота и выставить снайперов на башнях. Они могли бы прикрывать мост целых… да целую вечность!

Мне показалось, что с другого берега доносится какой-то звук… Вы понимаете, когда они собираются вместе, когда они очень близко… даже несмотря на крики, проклятия, автомобильные сигналы, выстрелы, этот звук ни с чем не спутаешь.

(Пытается издать похожий стон, но заходится в приступе кашля. Он подносит к лицу платок. На ткани остается кровь).

— Этот звук отвлек меня от рации. Я посмотрел на город. Что-то зацепило взгляд, что-то над крышами, быстро приближающееся.

Реактивный самолет прочертил полосу прямо над нами на уровне верхушек деревьев. Их было четыре штуки, «грачи», Су-25, совсем рядом и достаточно низко, чтобы рассмотреть. Что за черт, подумал я, они собираются прикрывать отход по мосту? Забросают бомбами дорогу за нами? В Ровно это сработало, пусть и на пару минут. «Грачи» сделали круг, потом опустились ниже и полетели прямо к нам! Дьявол подумал я, они собираются бомбить мост! Плюнули на эвакуацию и решили всех поубивать!

«Прочь с моста! — закричал я. — Всем прочь!».

Толпу охватила паника. Она прокатилась как волна, ударила электрическим разрядом. Люди закричали, ринулись вперед, назад, давя друг друга. Они десятками прыгали в воду, не снимая тяжелой одежды и ботинок, которые мешали плыть.

Я оттаскивал людей, приказывая им бежать. Видел, как вышли бомбы, а потом раскрылись парашюты, и я все понял.

«Задраить люки! — крикнул я. — Задраить люки!»

Прыгнул в ближайший танк, захлопнул люк и приказал экипажу задраить его. Это был T-72. Мы не знали, работает ли система защиты от ОМП, не проверяли ее много лет. Могли только надеяться и молиться в своем стальном гробу. Пулеметчик всхлипывал, водитель застыл, командир, младший сержант двадцати лет отроду, свернулся на полу, сжимая маленький крестик, который висел у него на шее. Я положил ему руку на голову и сказал, что все будет хорошо, не отрывая глаз от перископа.

Понимаете, КУХ — это не совсем газ. Он как дождь: крошечные маслянистые капельки, которые оседают на всем подряд. Он проникает сквозь поры кожи, слизистую глаз, легкие. Я видел, как у эвакуируемых задрожали ноги, опустились руки. Люди терли глаза, пытались заговорить, двинуться с места, вздохнуть. Я был рад, что не чувствую запаха, который шел от их нижнего белья после внезапного опорожнения мочевого пузыря и кишечника.

Зачем это? Я не понимал. Разве командование не знает, что химическое оружие на живых мертвецов не действует? Разве они ничему не научились в Житомире?

Первой в куче из трупов шевельнулась женщина, всего за секунду до остальных, дрожащая рука нащупывала что-то на спине мужчины, который ироде как прикрывал ее собой. Он свалился, когда она поднялась на неверных ногах. Ее лицо было в пятнах и паутине почерневших вен. Думаю, женщина заметила наши танки. У нее отвалилась челюсть, поднялись руки. Я видел, как оживали остальные, каждый сороковой или пятидесятый, все, кто пытался скрыть, что его укусили.

И тут я понял. Да, Житомир их кое-чему научил, они нашли лучшее применение запасам, оставшимся после холодной войны. Как эффективно отделить зараженных? Как не дать эвакуируемым распространить инфекцию в тыл? Вот один из способов.

Мертвяки оживали, вставали на ноги, медленно шаркали по мосту в нашу сторону. Я окликнул пулеметчика. Он что-то промямлил в ответ. Я ткнул его в спину, рявкнул: «Целиться!» Это заняло пару секунд, но он все же поймал в прицел первую женщину и нажал на спуск. Я заткнул уши, спаренный пулемет выплюнул сгусток пламени. Другие танки последовали нашему примеру.

Через двадцать минут все закончилось. Я знал, что должен был дождаться приказа, видел, как пролетели еще четыре «грача», пять направились к другим мостам, один — в центр города. Я приказал своим людям отступать, двигаться в направлении на юго-запад и не останавливаться. Вокруг нас была уйма трупов тех, кто перешел мост до взрывов. Они лопались, когда мы по ним проезжали.

Вы бывали в музее Великой Отечественной войны? Это одно из самых потрясающих зданий в Киеве. Двор заполнен техникой: танки, пушки всех мастей и размеров, от времен революции до наших дней. Два танка стояли друг напротив друга у входа в музей. Их украшали разноцветные рисунки, детям позволяли по ним лазить. Там же стоял железный крест в метр высотой, сделанный из сотен настоящих Железных Крестов, снятых с мертвых гитлеровцев. А еще на стене висела картина от пола до потолка с изображением великой битвы. Наши солдаты казались монолитной стеной, кипящей волной силы и смелости, которая обрушивалась на немцев вышвыривая их прочь с нашей земли. Столько символов нашей национальной обороны, но ничто так не впечатляло, как статуя Родины-Матери. Самая большая в городе, творение из нержавеющей стали более шестидесяти метров в высоту Она была последним, что я видел в Киеве, ее щит и меч, высоко поднятые в вечном триумфе, ее холодные, яркие глаза, глядящие вниз — на нас, бегущих прочь.

Заповедник Песчаные озера, провинция Манитоба, Канада

Джессика Хендрикс обводит рукой простор субарктической пустыни. Природную красоту заменил хаос: брошенные машины, всяческий хлам, трупы людей, наполовину вмороженные в серый снег и лед. Джессика родом из города Уокешо, штат Висконсин, но сейчас она приняла канадское гражданство и участвует в региональном проекте восстановления природы. Вместе с сотнями других добровольцев Джессика приезжает сюда каждое лето с момента официального завершения войны. Хотя руководители проекта утверждают, что добились значительных успехов, конца работе не видит никто.

— Я их не виню — правительство, людей, которые должны были нас защищать. Объективно, я даже их понимаю. Невозможно было забрать всех на запад, за Скалистые горы.

Как бы нас прокормили, проверили на инфекцию и как остановили бы легионы мертвяков, которые наверняка бы последовали за нами? Я понимаю, зачем они хотели отправить как можно больше беженцев на север. Что еще можно было сделать? Остановить нас у гор пулями, потравить газом, как Украинцы? На севере же имелся шанс. Когда температура падает, мертвецы замерзают. Некоторые из нас могли выжить. Так делали по всему миру: люди бежали на север, надеясь протянуть до зимы. Нет, я не виню правительство, что они погнали людей в другую сторону, это я могу простить.

Но то, как безответственно к нам относились, отсутствие важной информации, которая могла спасти жизнь стольким людям… этого я забыть не сумею.

Был август. Прошло две недели после Йонкерса и всего три дня после того, как правительство начало отступать на запад. У нас в окрестностях было немного вспышек болезни Я видела только один раз, как шестеро тварей пожирали бездомного. Полицейские быстро пристрелили их. Это случилось в трех кварталах от нашего дома, и тогда мой отец решил уезжать.

Мы сидели в гостиной, отец учился заряжать ружье, а мама заколачивала окна. По всем каналам показывали только зомби, либо в прямом эфире, либо в записи из Йонкерса. Оглядываясь назад, я до сих пор не могу поверить, что СМИ проявили такой непрофессионализм. Столько предвзятости, так мало голых фактов. Все эти удобоваримые короткие отрывки из уст армии «экспертов», противоречащих друг другу, пытающихся казаться более «шокирующими» или «осведомленными», чем предыдущий оратор. Мы так запутались… никто не знал, что делать. Единственное, в чем «эксперты» соглашались друг с другом: все обычные горожане должны «уходить на север». Поскольку мертвяки не выносят холода, осталось надеяться только на сильные морозы. Вот и все, что мы слышали. Больше никаких инструкций, куда на север, что брать с собой, как выживать, лишь одна дурацкая фраза, которую повторял каждый, которая все ползла и ползла внизу экрана. «Уходите на север. Уходите на север. Уходите на север».

«Вот оно, — сказал отец. — Мы убираемся отсюда на север».

Он пытался говорить уверенно, щелкая затвором ружья. Отец в жизни не брал в руки оружия и был джентльменом в буквальном смысле слова — кроткий человек. Невысокий, лысый, с круглым лицом, которое краснело, когда он смеялся. Король дурных шуток и сальных острот. У него всегда было что-то в запасе — комплимент или улыбка, или небольшая добавка к моим карманным деньгам, о которой не должна узнать мама. В нашей семье он считался хорошим парнем, и все главные решения оставлял маме.

Теперь мама пыталась спорить, вразумлять его. Мы жили за границей вечных снегов, у нас было все что нужно. Зачем бросаться навстречу неизвестности, если есть возможность запастись продовольствием и, защищая дом, просто дождаться первых морозов? Папа и слышать ничего не хотел. Мы могли не дожить до холодов, мы могли не дожить до следующей недели! Отец поддался Великой Панике. Он сказал, что это будет как долгий туристический поход. Мы станем питаться бутербродами из лосятины и десертами из диких ягод. Папа обещал научить меня ловить рыбу и спросил, как я назову своего ручного кролика, которого обязательно поймаю. Он всю жизнь прожил в Уокешо и никогда не ходил в походы.

(Показывает мне на вмороженную в лед коллекцию треснувших DVD).

— Вот это люди тащили с собой. Фены, игровые приставки, ноутбуки. Вряд ли они были настолько глупы, чтобы думать, будто смогут их использовать. Хотя некоторые, возможно, и думали. Большинство просто боялось потерять свои сокровища, вернуться через полгода в ограбленный Дом. Мы и вправду думали, что собираемся правильно. Теплая одежда, кухонные принадлежности, лекарства из аптечки и столько консервов, сколько можно унести. Думали, что хватит на пару лет, а прикончили половину по пути в горы.

Меня это не волновало. Это было как приключение, дорога на север.

Все эти истории о запруженных дорогах и насилии… они на про нас. Мы ехали с первой волной. Нас опередили только канадцы, и многие из них уже давно ушли далеко вперед. На дорогах все равно было несметное количество машин, больше, чем я когда либо видела, но они ехали довольно быстро. Движение тормозилось только в придорожных городках и парках.

— В парках?

— Да, и в местах для кемпинга, в любом месте, где людям казалось, что они уехали достаточно далеко. Папа смотрел на них свысока, называл недальновидными и неразумными Он говорил, что мы еще слишком близко к густонаселенным районам и будет лучше уйти как можно дальше на север Мама обычно возражала, что люди не виноваты, просто у большинства закончился бензин. «А чья это вина?» — парировал отец. На крыше нашего минивэна стояло много канистр с бензином. Папа начал запасаться с первых дней Паники. Мы проезжали уйму заторов возле придорожных бензоколонок, на большинстве из которых уже висели гигантские буквы: «Бензина нет». Отец проезжал мимо них очень быстро. Он проезжал очень быстро мимо много чего — стоявших машин, которые надо подтолкнуть, людей, которых нужно подвезти. Последних было порядком, иногда они шли по обочине, словно беженцы. Время от времени какая-нибудь машина останавливалась подобрать парочку, и тут всем сразу же хотелось в нее залезть. «Гляньте, как попали!» Это папа.

Мы все-таки подобрали одну женщину, которая шла одна, таща за собой сумку на колесиках. Она выглядела безобидно, такая одинокая под проливным дождем. Наверное, поэтому мама заставила папу подобрать ее. Женщину звали Пэтти, она шла из Виннипега. Пэтти не рассказывала нам о себе, а мы не стали спрашивать. Она рассыпалась в благодарностях и попыталась отдать моим родителям все свои деньги. Мама ей не позволила и обещала отвезти так далеко как только удастся. Женщина заплакала, бормоча слова благодарности. Я гордилась родителями — они поступили правильно. Потом Пэтти чихнула и вытащила платок из кармана, чтобы высморкаться. Она держала левую руку в карман с тех пор, как мы ее подобрали. И тут мы увидели, что рука перевязана, а на бинте черное пятно, похожее на кровь. Пэтти заметила наши взгляды и вдруг занервничала. Потом сказала, чтобы мы не беспокоились, что она просто случайно порезалась. Отец посмотрел на маму, и они притихли. Родители не глядели на меня и ничего не говорили. В ту ночь я проснулась, услышав, как хлопнула дверца со стороны переднего сиденья. Ничего необычного. Мы всегда останавливались, чтобы сходить в туалет. Меня будили на случай, если мне тоже надо, но на этот раз я ничего не знала, пока минивэн не тронулся вновь. И тут я заметила, что Пэтти не было. Я спросила родителей, что случилось, и они сказали: Пэтти, дескать, попросила ее высадить. Я посмотрела в заднее стекло и едва различила крошечную фигурку, которая с каждой секундой становилась все меньше. Мне показалось, что она бежит за нами, но я слишком устала и запуталась, чтобы говорить уверенно. Наверное, я просто не хотела ничего знать. Я на очень многое закрывала глаза во время той поездки.

— Например?

— Например, на других «путешественников». Тех, которые не бегай и. Их было немного, разговор ведь идет о первой волне. Мы встретили максимум полдюжины мертвяков, бредущих посредине дороги и поднимающих руки, когда мы приближались. Папа их объезжал, мама велела мне пригнуть голову. Я никогда не видела их слишком близко, потому что прижималась лицом к сиденью и зажмуривала глаза. Я не хотела их видеть. Я просто думала о бутербродах с лосятиной и диких ягодах. Мы словно направлялись в Землю Обетованную. Я знала: как только мы окажемся на севере, все будет хорошо.

Какое-то время так оно и было. Мы нашли классный кемпинг на берегу озера, народу немного, как раз достаточно, чтобы чувствовать себя «в безопасности», знаете, если вдруг явятся мертвяки. Все были милы друг с другом, такая всеобщая атмосфера облегчения. Вначале все походило на вечеринку. Костер каждый вечер, люди готовили дичь и рыбу, кто что подстрелил или поймал… в основном поймал, конечно же. Иногда ребята бросали в озеро динамит, грохотал взрыв, и вся рыба всплывала кверху брюхом. Я никогда не забуду эти звуки, взрывы или жужжание пилы, когда люди валили деревья, или музыку из автомобильного радио, кто то даже привез с собой музыкальные инструменты. Мы пели ночью у костра, огромного, из сложенных друг на друга бревен.

Это когда у нас еще были деревья, до второй и третьей волны, потом люди жгли листья и пни, а дальше все что попадет под руку. Запах пластика и резины просто убивал он ощущался во рту, оседал на волосах. К тому времени вся рыба исчезла, стало не на кого охотиться. Казалось, всем было плевать. Все рассчитывали на зиму, которая заморозит мертвяков.

— Но как вы собирались пережить зиму?

— Хороший вопрос. Не думаю, что большинство людей заглядывало так далеко вперед. Наверное, считали, что власти придут нас спасать, или просто думали упаковать вещи и отправиться домой. Я уверена: многие не думали ни о чем, кроме завтрашнего дня, благодарные небесам хотя бы за то, что они наконец-то в безопасности, а все как-нибудь образуется. «Мы вернемся домой, не успеешь и глазом моргнуть, — говорили некоторые. — К Рождеству все закончится».

(Она показывает мне на другой предмет, вмороженный в лед. Спальный мешок с изображением Губки Боб Квадратные Штаны^[112]. Мешок маленький, в коричневых пятнах).

— Для чего это предназначалось, как вы думаете? Для теплой спальни друзей? Ладно, пусть нормальный мешок достать не смогли — магазины для туристов выкупали или громили первыми — но вы не поверите, как неразумно вели себя некоторые. Многие были из Солнечного пояса, кое-кто даже из южной Мексики. Люди залезали в спальные мешки, не снимая ботинок, которые нарушают кровообращение. Выпивали, чтобы согреться, не понимая, что на самом деле понижают температуру своего тела, выделяя слишком много тепла. Носили тяжелые пальто поверх футболки, занимались физическим трудом, потели и снимали пальто. Хлопковая ткань впитывала пот. Поднимался ветер… в первый сентябрь заболели многие. Простуда и грипп. Они заразили остальных.

В начале все были милы друг с другом. Работали вместе. Обменивались, даже покупали что-то у других семей. Деньги еще кое-что значили. Все думали, что банки скоро вновь откроются. Когда бы мама с папой ни пошли искать еду, меня всегда оставляли у соседей. У меня было такое маленькое радио, которое надо заводить, крутя ручку, и мы слушали новости каждый вечер. Там только и рассказывали, что об отступлении войск, о том, как военные бросают людей на милость судьбы. Мы слушали с дорожной картой США в руках, отмечали города, из которых приходили новости. Я сидела у папы на коленях. «Видишь, — говорил он. — Они не уехали вовремя. Они не такие умные, как мы».

Отец пытался улыбаться. Какое-то время я думала, что он прав.

Но через месяц, когда еда начала заканчиваться, а дни становились все холоднее и темнее, люди изменились. Не стало больше костров, совместных ужинов и пения. В лагере царил хаос, никто не убирал за собой мусор. Пару раз я ступала в дерьмо. Его даже не потрудились закопать.

Меня уже не оставляли у соседей, родители никому не доверяли. Стало опасно, вспыхивали драки. Я видела, как Две женщины боролись за шубу, которая порвалась прямо посредине. Видела, как один парень поймал другого на краже и бил его по голове монтировкой. Обычно потасовки и крики случались ночью. То тут, то там звучал выстрел и за ним плач. Однажды мы услышали, как кто-то шарит у нашей импровизированной палатки, которую мы натянули вокруг минивэна. Мама велела мне пригнуть голову и закрыть уши. Папа вышел наружу. Я слышала крики сквозь прижатые ладони. Выстрелило папино ружье. Кто-то закричал. Папа вернулся с бледным лицом. Я так и не спросила его, что случилось.

Люди собирались вместе только в моменты появления мартвяков из числа тех, что последовали за третьей волной, в одиночестве или маленькими группками. Это происходило каждые пару дней. Кто-нибудь бил тревогу, и все объединялись, чтобы уничтожить зомби. А потом, как только все заканчивалось, мы снова ополчались друг против друга.

Когда замерзло озеро, а мертвяки перестали появляться, многие решили, что можно идти домой.

— Идти? Не ехать?

— Бензина не было. Его использовали как топливо для приготовления пиши или просто для автомобильных обогревателей. Каждый день собирались группы полуголодных оборванных бедняг, нагруженных бесполезным хламом, который они с собой притащили, у всех на лицах написана отчаянная надежда. «Куда это они собрались? — говорил отец. — Неужели не понимают, что на юге еще недостаточно холодно? Неужели не знают, что их там ждет?»

Он был убежден, что если мы продержимся еще чуть-чуть, то все наладится. Шел октябрь, и я еще была похожа на человека.

(Мы натыкаемся на кучу костей. Их очень много. Они лежат в яме, наполовину покрытые льдом).

— Я была довольно крупным ребенком. Никогда не занималась спортом, питалась фастфудом и прочей разной ерундой. Когда мы приехали в августе, я лишь немного похудела, а к ноябрю превратилась в скелет. Мама с папой выглядели не лучше. У папы исчез животик, у мамы провалились щеки. Они много ругались, ругались по любому поводу. Это пугало меня больше всего. Дома родители никогда не повышали голос. Они были учителями в школе, «прогрессивными людьми» Время от времени случались напряженные, неприятно тихие ужины, но и только. Теперь же родители постоянно цеплялись друг к другу. Однажды, ближе ко Дню благодарения… я не могла вылезти из спального мешка. Желудок вздулся, во рту и на носу появились болячки. Из фургона соседей доносился этот запах. Они что-то готовили. мясо, пахло очень вкусно. Мама с папой спорили на улице. Мама говорила, что «это» единственный выход. Я не знала о чем она. Мама сказала, «это» не так уж и «плохо», потому что «это» сделали соседи, а не мы. Папа возразил, что мы не опустимся до такого, а маме должно быть стыдно. Мама набросилась на отца, визжа, что именно из-за него мы здесь оказались, из-за него я умираю. Мама крикнула, что настоящий мужчина знал бы, что делать. Она обозвала папу червем… если он хочет, чтобы мы погибли, пусть бежит и живет как «педик», которым он всегда и был. Папа крикнул ей: «Заткни пасть!». Он никогда не ругался. Потом снаружи донесся какой-то звук, похожий на хруст. Мама вернулась в палатку, закрывая левый глаз снежком. За ней появился папа. Он ничего не сказал. Я еще никогда не видела у него такого выражения лица, отец будто стал другим человеком. Он схватил радио, то, что у нас давно пытались купить… или выкрасть, и ушел к фургону. Папа вернулся через десять минут, без радио, зато с большим котлом дымящейся горячей похлебки. Она была такая вкусная! Мама велела мне есть помедленнее. Она кормила меня с маленькой ложечки. У нее на лице было написано облегчение. Потом она немного поплакала. У отца было все-то же выражение лица. Выражение, которое появилось у меня через несколько месяцев, когда мама с папойзаболели и мне пришлось их кормить.

(Я приседаю на корточки, чтобы рассмотреть кучу костей. Они все сломаны, костный мозг вынут).

— Зима по-настоящему ударила в начале декабря. Снег лежал у нас над головой, целые горы, густой и серый от грязи. В лагере стало тихо. Никаких драк, никакой стрельбы. К Рождеству еды было навалом.

(Она поднимает нечто, похожее на миниатюрную бедренную кость. Та начисто выскоблена ножом).

— Говорят, той зимой погибло одиннадцать миллионов человек, и это только в Северной Америке. А были еще Гренландия, Исландия, Скандинавия. Я не хочу думать о Сибири, обо всех беженцах из южного Китая, людях из Японии, которые никогда не выезжали за пределы городов, о бедняках из Индии. Это была первая Серая зима, когда грязь в небе начала менять погоду. Говорят, частично это был пепел человеческих останков. (Она ставит флажок над ямой).

— Времени прошло очень много, но постепенно солнце все же выглянуло, на улице потеплело, снег начал таять. К середине июля снова пришла весна, а с ней и живые мертвецы.

(Один из членов команды подзывает нас к себе. Полупогребенный зомби, по пояс вмороженный в лед. Голова, руки и верхняя часть туловища очень даже живы, зомби бьется, стонет и пытается дотянуться до нас).

— Почему они оживают, когда тает лед? Всечеловеческие клетки содержат воду, верно? А вода, замерзая, расширяется и рвет их. Вот почему невозможно заморозиться на время, так почему же для мертвецов срабатывает?

(Зомби с силой дергается к нам, замерзшее тело лопается посредине. Джессика поднимает свое оружие, большую монтировку, и равнодушно проламывает твари череп).

Дворец в Удайпуре, озеро Пичола, Раджастан, Индия

Идиллический, почти сказочный комплекс, занимающий весь остров Джагнивас, когда-то был резиденцией махараджи, потом роскошным отелем, затем пристанищем нескольких сот беженцев, пока их всех не убила холера. Под руководством менеджера проекта Сардара Хана отель, как и озеро, окружающее город, наконец-то возрождается. Предаваясь воспоминаниям, господин Хан становится больше похож не на закаленного в боях высокообразованного гражданского инженера, а на молодого перепуганного младшего капрала, который однажды оказался на сумасшедшей горной дороге.

— Я помню обезьян, сотни обезьян, лезущих и бегущих среди машин, даже по головам людей. Я смотрел на них от самого Чандигарха — они прыгали с крыш и балконов, когда мертвяки заполняли улицы. Я помню, как зверюшки бросались врассыпную, верещали, взбирались по фонарным столбам прочь от жадных рук зомби. Некоторые даже не ждали пока их начнут хватать, они знали. А теперь они здесь, на узкой, извилистой козьей тропе в Гималаях. Ее называли дорогой но даже в мирное время это была самая настоящая смертельная западня. Тысячи беженцев текли рекой, лезли по остановившимся и брошенным машинам. Люди пытались тянуть чемоданы и коробки, один мужчина упрямо прижимал к себе монитор от компьютера. Ему на голову приземлилась обезьяна, как на стартовую площадку, но он был слишком близко к краю, и оба рухнули в пропасть. Казалось, что каждую секунду кто-то терял равновесие. Слишком много людей. У дороги не было даже ограждений. Я видел, как свалился целый автобус, не знаю почему, ведь он даже не ехал. Пассажиры вылезали из окон, потому что двери заклинило людским потоком. Одна женщина наполовину высунулась, когда автобус ухнул вниз. Она крепко прижимала к себе какой-то сверток. Я убеждал себя, что это просто узел с одеждой, что он не двигался, не кричал. Никто не попытался ей помочь. Никто даже не взглянул в ее сторону, все только проходили мимо. Иногда мне снится этот момент, и я не вижу разницы между людьми и обезьянами.

Меня не должно было там быть, я даже не военный инженер. Просто работал в ОПД.^[113] Моей задачей было строить Дороги, а не взрывать их. Я всего лишь толкался на сборном пункте в Шимле, пытаясь разыскать остатки своего подразделения, когда этот инженер, сержант Мухерджи, сцапал меня за руку и спросил: «Солдат, умеешь водить?».

Наверное, я пробормотал что-то утвердительное, потому что он вдруг толкнул меня на водительское сиденье джипа и запрыгнул рядом, положив себе на колени какое-то устройство вроде передатчика. «Обратно к перевалу! Пошел! Пошел!»

Я рванул по дороге, с визгом и заносами, отчаянно пытаясь объяснить, что на самом деле я умею водить только паровой каток, да и то неважно. Мухерджи меня не слушал, Он был слишком занят со своим передатчиком.

«Заряд уже установлен, — сказал он. — Надо только ждать приказа!».

«Какой заряд? — спросил я. — Какой приказ?»

«Взорвать перевал, идиот! — заорал он, указывая на передатчик, в котором я узнал детонатор. — Как еще остановить этих уродов?»

Я предполагал, что наш отход в Гималаи был как-то связан с генеральным планом, который предполагал закрытие всех горных проходов для живых мертвецов. Но я и представить не мог, что стану активным участником событий! Не стану повторять свой грубый ответ и не менее грубые слова Мухерджи, когда мы добрались до перевала и обнаружили уйму беженцев.

«Здесь никого не должно быть! — кричал он. — Никаких беженцев!»

Мы заметили солдата из раштрийских стрелков, подразделения, которому полагалось охранять подступы к перевалу. Мухерджи выпрыгнул из джипа и схватил его за грудки.

«Какого черта? — рявкнул сержант, здоровенный, сильный и злой. — Вы должны были очистить дорогу».

Солдат был не менее зол, не менее напуган.

«Хочешь пристрелить свою бабушку, вперед!»

Он оттолкнул Мухерджи и пошел дальше.

Сержант включил рацию и доложил, что на дороге все еще полно людей. Отозвался молодой яростный голос, какой-то офицер визжал, что ему приказано взорвать дорогу, и не важно, сколько там народа. Мухерджи зло ответил, что ему придется подождать, пока все пройдут. Если взорвать заряд сейчас, то он не только убьет десятки людей, но и запрет тысячи снаружи. Офицер заявил, что люди никогда не пройдут, что за ними шагает черт знает сколько миллионов зомби. Мухерджи ответил, что он взорвет дорогу, когда увидит первого зомби, и ни секундой раньше. Он не собирается совершать убийство, что бы ни говорил какой-то долбаный лейтенант…

Тут Мухерджи замолк на полуслове, глядя поверх моей головы. Я обернулся и вдруг обнаружил прямо перед своим носом генерала Радж-Сингха! Не знаю, откуда он появился, зачем… до сих пор мне никто не верит — не в то, что там был он, а в то, что там был я! Да, я стоял в паре сантиметров от него, от Делийского Тигра! Говорят, тот, кого уважаешь, кажется выше, чем он есть на самом деле. Генерала я увидел настоящим гигантом. Даже в порванном мундире, в окровавленном тюрбане, с повязкой на правом глазу и пластырем на носу (один из его людей ударил генерала в лицо, чтобы затолкнуть в последний вертолет). Генерал Радж-Сингх…

(Хан глубоко вздыхает, распираемый гордостью).

«Господа», — начал он…

Да, генерал назвал нас «господами» и объяснил, очень осторожно, что дорогу надо разрушить немедленно. У воздушных сил были свои приказы по поводу горных перевалов. На данный момент истребитель-бомбардировщик уже кружит над нами. Если мы не сумеем выполнить свою миссию, пилот «Ягуара» обрушит на нас «Гнев Шивы».

«Знаете, что это?» — спросил Радж-Сингх. Наверное, решил, что я слишком молод, или как-то догадался, что я мусульманин, но даже если бы я ничего не знал об индийском боге разрушения, любой военный слышал о «секретном» кодовом названии термоядерного оружия.

— Разве оно не уничтожило бы проход?

— Уничтожило бы, и половину горы в придачу! Вместо Узкой щели, сдавленной утесами, появилась бы громадная пологая насыпь. Суть была в том, чтобы создать непреодолимый барьер для мертвяков, а какой-то придурочный воздушный генерал с атомными амбициями собирался организовать для них чудесный проход прямо в зону безопасности!

Мухерджи сглотнул, не зная, что делать, пока Тигр не протянул руку к детонатору. Настоящий герой, он был готов принять на себя бремя массового убийства. Сержант отдал детонатор едва не со слезами на глазах. Генерал Радж-Сингх поблагодарил его, поблагодарил нас обоих, прошептал молитву и нажал на кнопку. Ничего не случилось. Он попробовал снова. Опять ничего. Генерал проверил батарейки, провода, нажал в третий раз. Тишина. Проблема была не в детонаторе. Что-то случилось с зарядом, погребенном в полукилометре вниз по дороге, прямо в гуще беженцев.

Это конец, подумал я, мы все умрем. Я мог думать толь ко о том, как оттуда выбраться, убежать куда-нибудь подальше от атомного взрыва. Мне до сих пор стыдно за тогдашние мысли, за то, что я заботился только о себе.

Благослови Господь генерала Радж-Сингха. Он сделал… именно то, чего ждешь от живой легенды. Он велел нам убираться, беречь себя и идти в Шимлу, потом развернулся и побежал в толпу. Мы с Мухерджи переглянулись и почти без колебаний кинулись за ним.

Теперь мы тоже хотели быть героями, хотели защищать нашего генерала, прикрывать его от толпы. Смешно. Мы даже ни разу не увидели Радж-Сингха, когда людская масса поглотила нас словно беснующаяся река. Меня пихали и тянули в разные стороны, кто-то заехал в глаз. Я кричал, что мне надо пройти, что здесь военная необходимость… Никто не слушал. Я выстрелил пару раз в воздух. Никто не заметил. Мелькнула мысль: а не выстрелить ли в толпу? Мною овладело отчаяние. Потом я увидел, как Мухерджи упал в пропасть с каким-то человеком, пытавшимся отобрать у него винтовку. Я искал глазами генерала Радж-Сингха, но мог не найти его в толпе. Я выкрикивал имя генерала, пытался разглядеть Тигра поверх голов. Взобрался на микроавтобус, чтобы осмотреться. Поднялся ветер, который принес вонь и стоны, гуляющие по долине. В полукилометре от меня толпа бросилась бежать. Я напряг зрение… прищурился. Шли мертвяки. Медленно и настойчиво, не менее плотной стеной, чем беженцы, которых они пожирали.

Микроавтобус закачался, и я упал. Вначале меня несло волной человеческих тел, потом я вдруг оказался под ними. среди ботинок и голых ног. Хрустнули ребра, я закашлялся и почувствовал во рту вкус крови, потом закатился под микроавтобус. Все тело болело, кожу жгло. Я не мог говорить и почти ничего не видел. Послышался стон приближающихся мертвяков. Я прикинул, что они не дальше чем в паре сотен метров и поклялся, что не умру как остальные. Все эти жертвы, разорванные на части, та корова, которую я видел, брыкающаяся и истекающая кровью на берегу реки Сатладж в Рупнагаре. Я потянулся было за оружием, но рука не действовала. Я ругался и плакал, думал, что в такой момент обращусь к Аллаху, но был так зол и напуган, что стал просто биться головой о днище автобуса. Хотел раскроить себе череп. Внезапно раздался оглушительный рев, и земля подо мной зашевелилась. Потом — волна диких криков и стонов, и еще целое море горячей пыли. Я ткнулся лицом в горячий прах и вырубился.

Первое, что я услышал, когда очнулся, — едва различимый звук. Словно вода. Быстрая капель… кап-кап-кап, вроде того. Звук стал отчетливее, и я неожиданно услышал еще кое-что: хрип моего передатчика… как он не разбился, ума не приложу… и вездесущий вой мертвяков. Я выполз из-под микроавтобуса. По крайней мере на ногах я держался. Я понял, что остался один: ни беженцев, ни генерала Радж-Сингха. Просто стоял среди разбросанных вещей на опустевшей горной тропе. Передо мной была обугленная скалистая стена. За ней осталась другая сторона отрезанной дороги.

Вот откуда доносился стон. Мертвяки все еще шли ко мне, выпучив глаза и протягивая руки. Один за другим они падали в пропасть. Звон капели: их тела разбивались в долине далеко внизу.

Тигр, наверное, взорвал заряд вручную. Думаю, он добрался до взрывчатки одновременно с живыми мертвецами, Надеюсь, они не успели вонзить в него зубы. И надеюсь, ему нравится памятник, который стоит теперь у современного горного шоссе в четыре полосы. В тот момент я не думал о жертве, которую принес генерал, даже не понимал, реально все кругом или нет. Молча уставившись на водопад из живых трупов, слушал доклады других подразделений в передатчике: "Викаснагар: готово. Биласпур: готово. Джавала Мукхи: готово. Все проходы перекрыты: готово!»

Мне думалось: я сплю или сошел с ума?

Самец обезьяны… Он просто сидел на крыше микроавтобуса и смотрел, как мертвецы валятся в пропасть. На мордочке было написано такое спокойствие, что казалось, будто обезьяна понимает смысл происходящего. Мне почти хотелось, чтобы он повернулся ко мне и сказал: «Вот он поворотный момент войны! Наконец-то мы их остановили! Наконец-то мы в безопасности!» Вместо этого он выпустил струю мочи прямо мне в лицо.

ТЫЛ США

Таос, штат Нью-Мексико

Артур Синклер-младший похож на аристократа из Старого Света: высокий, стройный, с коротко подстриженными белыми волосами и манерным гарвардским акцентом. Он говорит в пустоту, редко глядя в глаза и не делая пауз для вопросов. Во время войны мистер Синклер был в правительстве США директором недавно сформированного департамента стратегических ресурсов, ДеСтРес.

— Не знаю, кто придумал аббревиатуру «ДеСтРес», понимали ли они, как это похоже на «distress»,^[114] но название как нельзя более соответствовало ситуации. Создав линию обороны у Скалистых гор, мы теоретически огородили «зону безопасности», но на практике спокойный ареал состоял по большей части из голых камней и беженцев. Голод, разруха, миллионы бездомных. Промышленность в катастрофическом состоянии, транспорт и торговля канули в небытие, да еще живые мертвецы атакуют Скалистую линию обороны и заражают беженцев внутри зоны. Нам приходилось заново поднимать людей на ноги: одевать, кормить, давать кров и Работу. Иначе существование этой зоны предполагаемой безопасности лишь оттягивало неизбежный конец. Вот почему создали ДеСтРес, и, как вы понимаете, мне пришлось многому научится в процессе.

Не могу даже сказать, сколько информации за первые месяцы мне пришлось впихнуть в этот высохший старый мозг. Брифинги, инспекции… когда удавалось поспать, под подушкой лежала книга, каждый раз новая, от Генри Дж. Кайзера до Во Нгуен Гиапа. Мне нужна была каждая идея каждое слово, каждая крупица знаний и мудрости, чтобы превратить Америку, растоптанную страну, в современную военную машину. Будь мой отец жив, он посмеялся бы над моими неудачами. Он был стойким приверженцем «нового курса», работал с Франклином Делано Рузвельтом, используя почти марксистские методы, что-то вроде коллективизации, которые заставили бы Айн Рэнд выпрыгнуть из могилы и пополнить ряды зомби. Я всегда отвергал уроки, которые отец пытался мне навязать, сбежал на Уолл-стрит, только бы от него избавиться. Теперь я ломал голову, пытаясь вспомнить его советы. Единственное, что приверженцы «нового курса» умели лучше любого поколения за всю историю Америки, так это находить нужные инструменты и взращивать таланты.

— Инструменты и таланты?

— Мой сын как-то услышал эту фразу в каком-то фильме. Она неплохо характеризует наш план по восстановлению страны. Таланты — потенциальная рабочая сила, уровень ее квалификации и способы эффективного использования. Если честно, талантов нам очень не хватало. У нас была постиндустриальная, или основанная на услугах, экономика, такая сложная и высокоспециализированная, что каждый человек мог функционировать только в рамках своей выделенной ячейки. Вы бы видели, какие профессии указаны в нашей первой переписи рабочей силы! Сплошные руководители, представители, аналитики и консультанты. Все они прекрасно вписывались в довоенный мир, но ни на что не годились в годы кризиса. Нам нужны были плотники, каменщики, слесари, оружейники. Они, конечно, имелись, но в очень ограниченном количестве. Первый опрос ясно показал, что шестьдесят пять процентов гражданского населения принадлежат к классу Ф-6 и не имеют ценной профессии. Мы нуждались в массовой программе переподготовки. Проще говоря, предстояло «выгрязнить» множество «белых воротничков».

Начинали с трудом. Воздушного сообщения не было, дороги и железные ветки разрушены, топливо… Боже, от Блейна, штат Вашингтон, до Империал-Бич, штат Калифорния нельзя было наскрести и канистры бензина! К тому же в довоенной Америке инфраструктура основывалась на маятниковых мигрантах, что способствовало экономической сегрегации. У нас имелись целые пригороды профессионалов среднего и высшего класса, ни один из которых понятия не имел, как заменить треснувшее стекло в окне. Те, кто знал, как это делается, жили в своих рабочих «гетто», в часе езды на довоенном транспорте или почти в целом дне пешком. Можете не сомневаться, в начале почти все ходили на своих двоих.

Решить эту проблему — нет, задачу, проблем у нас нет, — могли лагеря для беженцев. Их были сотни, некоторые размером с автостоянку, некоторые протяженностью в несколько миль… Разбросанные по горам и побережью, все требуют помощи правительства, все расходуют быстро исчезающие ресурсы. Самым первым пунктом в моем списке значилось устранение этих лагерей. Все индивиды из категории Ф-6, хоть сколько-нибудь способные к физическому труду, становились неквалифицированными рабочими: занимались мусором, собирали урожай, рыли могилы. Надо было вырыть очень много могил. Все из категории А-1, те, кто имел военный опыт, попадали под программу общественного самообеспечения, ПОС. Разнородной группе инструкторов предстояло накачать этих оседлых, высокообразованных, при вызванных к столу кабинетных мышат необходимыми для выживания знаниями.

Успех не заставил себя долго ждать. Через три месяца количество запросов по поводу помощи со стороны правительства заметно снизилось. Не могу передать словами, как важно это было для победы. Мы смогли перейти от нулевой экономики, основанной на выживании, к полноценному военному производству. Естественным результатом работы ПОС стал закон о государственном переобучении. Я бы на звал это величайшей программой по переподготовке кадров со Второй мировой войны и явно самой радикальной в истории.

— Вы упомянули о проблемах, вставших перед агентством НАТО по делам беженцев…

— Я как раз подхожу к этому. Президент наделил меня властью для решения любых материально-технических задач. К сожалению, ни он, ни кто-либо другой на Земле не мог наделить меня полномочиями изменить мышление людей. Как я уже объяснил, для Америки характерна сегрегированная рабочая сила, и во многих случаях эта сегрегация содержит культурный элемент. Большинство наших инструкторов были из первого поколения иммигрантов. Люди, которые знали, как о себе позаботиться, как выжить, довольствуясь малым, работать с тем, что есть. Люди, которые лелеяли маленький садик у себя на заднем дворе, сами ремонтировали свои дома, заботились, чтобы бытовые приборы работали как можно дольше. Было очень важно показать остальным на их примере, как вырваться остальным из уютного одноразового мирка, изначально построенного на чужом труде.

Да, был и расизм, и классовые предрассудки. Ты могущественный корпоративный адвокат, всю жизнь проверял контракты, заключал сделки, говорил по телефону. Вот в чем ты хорош, вот что сделало тебя богатым и позволило нанять водопроводчика для починки твоего туалета, дабы ты смог продолжать трещать по телефону. Чем больше ты работаешь, тем больше денег зарабатываешь, тем больше слуг нанимаешь, чтобы они освободили тебе время для работы. На это построен мир. Но однажды все рушится. Никому не нужно заключать контракт или сделку. Всем надо чинить туалеты. И вдруг слуга становится твоим учителем, а то и вовсе боссом. Для некоторых такое выглядело по страшнее живых мертвецов.

Однажды, во время инспекционной поездки по Лос-Анджелесу, я сидел на лекции по переподготовке. Все студенты когда-то занимали высокие должности в индустрии развлечений: сборище всяких там агентов, менеджеров и креативных директоров. Я могу понять их неприятие и заносчивость. До войны развлечения были самым ценным экспортным товаром Соединенных Штатов. Теперь эти люди учились на рабочих завода военного снаряжения в Бейкерсфилд, штат Калифорния. Одна женщина, ассистент режиссера, взорвалась. Как они осмелились так ее унижать! Она — магистр изящных искусств концептуального театра, поставила три лучших комедии положений в последние пять сезонов и за неделю сделала больше, чем ее инструктор за несколько жизней! Женщина без конца называла инструктора по имени. «Магда, — повторяла она. — Магда, с меня хватит. Магда, пожалуйста». Вначале я думал, что она просто грубит, унижает инструктора, не желая обращаться к ней, как подобает. Позже я узнал, что миссис Магда Антонова работала у нее уборщицей. Да, некоторым пришлось нелегко, но потом многие признавались, что получают большее эмоциональное удовлетворение от новой работы, чем от всего того, что хотя бы чуть-чуть напоминает прежнюю.

Я встретил одного джентльмена на пароме, идущем из Портленда в Сиэтл. Он работал в департаменте по выдаче лицензий в рекламном агентстве, отвечал за обеспечение прав классических роковых песен, используемых для телевизионной рекламы. Теперь этот господин выучился на трубочиста. Учитывая, что в большинстве домов Сиэтла не было электричества, а зимы стали длиннее и холоднее, чем раньше, он Редко сидел без дела. «Я помогаю соседям согреться", — гордо говорил он. Я знаю, звучит неправдоподобно, только я таких историй наслушался немало. «Видите ботинки, их сделал я». «Вот свитер из шерсти моих овец». «Как вам кукуруза? Из моего сада». Это был конец ограниченной системы. Люди получили возможность увидеть плоды своего труда, почувствовали гордость за то, что вносят конкретный вклад в победу, ощутили себя ее частью. Мне нужны были эти чувства. Они позволяли не сойти с ума от другой половины работы.

О «талантах» — все. «Инструментами» называются орудия войны, промышленные и материально-технические средства для их производства.

(Поворачивается в кресле и показывает на картину, которая висит у него над столом. Я приглядываюсь и понимаю, что это не картина, а этикетка в рамке).

Ингредиенты:

Патока из Соединенных Штатов

Анис из Испании

Лакрица из Франции

Ваниль (бурбон) с Мадагаскара

Корица из Шри-Ланки

Гвоздика из Индонезии

Гаультерия из Китая

Масло стручкового перца с Ямайки

Масло бальзама из Перу

— И это всего лишь то, что нужно для производства бутылки рутбира в мирное время. Я уже не говорю о компьютере или атомном авианосце.

Спросите любого, как союзники победили во Второй мировой войне. Те, кто знает мало, скажут, что дело в численности войск или полководческом искусстве. Те, кто не знает вообще ничего, напомнят о технических чудесах вроде радаров или атомной бомбы. (Хмурится). Любой, кто хотя бы чуть-чуть разбирается в войнах, назовет три настоящие причины. Первая — возможность производить больше материальных средств, больше пуль, консервов и бинтов, чем противник. Вторая — большее количество природных богатств для создания материальной базы. Третья — техническая база для транспортировки готовой продукции на фронт. У союзников имелись ресурсы, промышленность и материально-техническая база целой планеты. Державам Оси, с той стороны, приходилось рассчитывать только на скудные запасы, которые они могли наскрести внутри своих границ. На сей раз мы оказались в их положении. Живые мертвецы контролировали большую часть суши, а американское производство зависело от того, что можно собрать в пределах западных штатов. Забудьте о сырье из зарубежных зон безопасности. Торговые суда были забиты беженцами, а почти все военные стояли в сухих доках из-за недостатка топлива.

У нас имелись некоторые преимущества. Калифорнийская сельскохозяйственная база, при условии реструктуризации, могла хотя бы решить проблему голода. Производители цитрусовых не хотели уходить тихо, как и фермеры. С мясными баронами, которые контролировали столько великолепной земли под пашни, оказалось хуже всего. Вы когда-нибудь слышали о Доне Хилле? Видели фильм Роя Эллиота? Когда эпидемия ударила по долине Сан-Хоакин, мертвяки сметали заборы, нападали на его скот, разрывали коров на части, как африканские муравьи. А он стоял посреди всего этого, стрелял и орал, как Грегори Пек в «Дуэли под солнцем». Я честно и открыто с ним поговорил. Предложил выбор, как и всем остальным. Напомнил, что скоро зима, а голодных очень много. Предупредил: когда явятся орды голодных беженцев, собирающихся прикончить то, что осталось после зомби, правительство ему не поможет. Хилл был храбрым упрямым засранцем, но не идиотом. Он согласился уступить свою землю и скот при условии, что ему и всем остальным оставят животных на племя. На том и ДОГОВОРИЛИСЬ.

Нежное, сочное мясо — можете представить лучшую икону довоенного искусственного стандарта жизни? И все-таки именно этот стандарт стал нашим вторым большим преимуществом. Единственным способом пополнить ресурсы было вторичное использование отходов. Ничего нового. Израильтяне начали практиковать подобное, как только закрыли границы, и с тех пор каждое государство приходило к этому в той или иной мере. Но никому и не снилось то, что оказалось в нашем распоряжении. Подумайте, как в Америке жили до войны. Даже средний класс наслаждался неслыханным уровнем материального комфорта, которого не знала ни одна нация за всю человеческую историю. Одежда, кухонная утварь, электроника… Только в одном довоенном Лос-Анджелесе количество автомобилей соотносилось с населением как один к трем. Миллионные стада машин. Более сотни тысяч человек работали в этой индустрии в три смены, семь дней в неделю: собирали, заносили в каталоги, разбирали, складировали, отправляли детали на фабрики по всему побережью. Имелись небольшие проблемы, как и с фермерами: люди не хотели отдавать свои «хаммеры» или винтажные итальянские модели, результат кризиса среднего возраста. Забавно, бензина нет, а они все равно держаться за машину. Впрочем, меня это не сильно беспокоило. Было даже приятно иметь с ними дело по сравнению с военной верхушкой.

Из всех моих недругов самыми упрямыми, естественно, оказались люди в форме. Я никогда напрямую не контролировал их исследования и разработки, они могли дать «зеленый свет» всему, чему пожелают. Но, учитывая, что почти все военные программы передоверяли гражданским подрядчикам, а эти подрядчики зависели от ресурсов ДеСтРес. де-факто контроль у меня был. «Вы не можете заморозить программу «стелс»! Кто вы такой, чтобы останавливать производство танков?» — кричали они. Вначале я пытался их урезонить: «Где вы возьмете топливо для «Абрамсов»? Зачем вам «стелсы», если у противника нет радара?» Я пытался доказать простую вещь: учитывая, с чем приходится работать и какова угроза, нам просто необходимо получать как можно больший доход от вложений, или, говоря их языком, как можно больший бум на наш бакс. Они были невыносимы звонили по телефону в любое время дня и ночи, являлись ко мне в офис без предупреждения. Думаю, их нельзя сильно винить — и после того, как мы обращались с ними из-за последнего локального конфликта, и уж точно не после того, как им надрали задницу в Йонкерсе. Вояки были на грани полного краха, многим надо было просто на чем-то отыграться.

(Доверительно улыбается).

— Я начинал карьеру на нью-йоркской бирже, поэтому умею орать не хуже профессионального сержанта, инструктора по строевой подготовке. После каждой встречи я ждал звонка, страшного и желанного одновременно: «Мистер Синклер, это президент, я просто хотел поблагодарить вас за услуги и сказать, что мы в них больше не нуждаемся…»

(Усмехается).

Я его так и не дождался. Наверное, никто больше не рвался занять мое место.

(Улыбка вянет).

— Я не говорю, что не делал ошибок. Знаю, что слишком придирался к программе по производству боевых дирижаблей. Я не понимал их значимости, не представлял, чего на самом деле стоят эти аппараты в войне с живыми трупами, просто потому что знал: при наших скудных запасах гелия единственный рентабельный транспортирующий газ — водород, а я ни в коем случае не собирался тратить жизни и ресурсы на флот современных «Гинденбургов». Самому президенту пришлось меня убеждать заново открыть экспериментальный проект по холодному синтезу в Ливерморе. Президент доказывал: хоть до прорыва еще в лучшем случае десятилетия, «планирование будущего покажет людям, что оно у нас есть». В отношении одних проектов я был слишком консервативен, в отношении других — излишне либерален. Проект «Желтая куртка» — я до сих пор корю себя за него. Яйцеголовые из Силиконовой долины, все сплошные гении в своей области, убедили меня, что изобрели «чудо-оружие», которое может — теоретически — привести нас к победе в течение сорока восьми часов после его активизации. Они собирались создать микроракеты, миллионы микроракет, размером в двадцать две сотые пули, которые надо будет сбросить с воздуха, а затем с помощью спутника направить в мозг каждому зомби в Северной Америке. Звучит потрясающе, да? Мне так казалось.

(Что-то ворчит себе под нос).

— Как подумаю, сколько мы ухнули в эту яму, что могли бы сделать вместо… эх… ладно, теперь уже нет смысла гадать.

За время войны я много раз мог бы столкнуться с армией лбами, но рад, что этого все же не случилось. Став председателем Объединенного комитета начальников штабов Трэвис Д'Амброзия не только изобрел соотношение «ресурсы — поражение цели», но и разработал полноценную стратегию по его применению. Я всегда прислушивался к нему, когда он говорил о важности какой-то системы вооружений, доверял его мнению в таких вопросах, как разработка новой походной формы или стандартной пехотной винтовки.

Удивительно было наблюдать, как его теория распространяется среди рядовых служащих. На улицах, в барах, поездах можно было услышать разговоры: «Зачем нам вот это, когда за ту же цену можно сделать десять вот таких и убить в сто раз больше зомби». Обычные люди даже начали вносить свои идеи, изобретать более рентабельные средства, до которых мы бы никогда не додумались. Наверное, им нравилось импровизировать, адаптироваться, превосходить по уму нас, бюрократов. Больше всего меня удивили моряки. Я всегда верил в миф о тупых амбалах с квадратными челюстями, неандертальцах, накачанных тестостероном. Мне и в голову не приходило, что способность к импровизации была их важнейшим качеством, потому как морская пехота вынуждена добывать свои активы через флот, а адмиралы никогда особо не заморачивались насчет сухопутной войны.

(Синклер показывает на противоположную стену — там висит тяжелый стальной прут, на который насажен некий гибрид лопаты и секиры. Официально штуковина называется стандартным пехотно-окопным инструментом, но для большинства известна как «лоботомайзер», или просто «лобо»).

— Его соорудили «кожаные загривки»,^[115] используя только металлолом. За всю войну мы выпустили двадцать три миллиона.

(Гордо улыбается).

— Их делают до сих пор.

Берлингтон, штат Вермонт

Зима пришла поздно, как и во все годы после окончания войны. Снег покрыл дома и окружающие пашни, заморозил деревья и скрыл грязную ленту реки. Мирная картинка, из которой выпадает человек, идущий рядом со мной. Он настаивает, чтобы я называл его Отморозком, потому что «меня все так называют, и вы тоже будете». Человек шагает твердо и целеустремленно, трость, которую дала ему врач (она же — жена), служит только для того, чтобы тыкать ею в воздух.

— Честно говоря, я не удивился, когда на пост вице-президента выдвинули мою кандидатуру. Все знали, что появление коалиционной партии неизбежно. Я был восходящей звездой — по крайней мере пока не «погубил себя». Так обо мне говорят, верно? Все эти трусы и лицемеры, которые скорее умрут, чем увидят, как настоящий человек выражает свои чувства. Ну и что, если я не самый лучший в мире политик? Я говорил, что думал, и не боялся кричать во всеуслышание. Это одна из главных причин, отчего меня выбрали на роль второго пилота. Мы составили великолепную команду; он — свет, я — жар. Разные партии, разные личности, и, давайте не будем себя обманывать, разный цвет кожи. Я знал, что вначале выбор пал не на меня. Знал, кого втайне хотела выдвинуть моя партия. Но Америка была не готова зайти так далеко, как бы глупо и невежественно это ни звучало. Сущий каменный век. Они скорее выбрали бы вопиющего радикала, чем еще одного из «этих людей». Поэтому я не удивился своему выдвижению. Я удивился всему остальному.

— Вы имеете в виду выборы?

— Выборы? В Гонолулу все еще был сумасшедший дом, солдаты, конгрессмены, беженцы, все метались в поисках пищи и крова или просто пытались выяснить, что, черт возьми, происходит. И это казалось раем по сравнению с материком. Скалистый рубеж еще только устанавливали к западу от него лежала военная зона. Зачем напрягаться с выборами, если можно заставить Конгресс голосовать за расширение полномочий в связи с чрезвычайным положением? Министр юстиции попробовал идти таким путем, когда был мэром Нью-Йорка, и ему это почти удалось. Я объяснил президенту, что у нас нет ни сил, ни ресурсов на что-либо, кроме борьбы за выживание.

— А он?

— Ну, скажем так, убедил меня в обратном.

— Можете уточнить?

— Мог бы, но не хочу перевирать его слова. Извилины уже не те, что раньше.

— Попытайтесь.

— Вы проверите меня по книгам?

— Обещаю.

— Так… Мы находились в его временном кабинете, «президентском люксе» отеля. Он только что привел к присяге военно-воздушные силы. Его бывшего босса отпаивали успокоительным в соседнем люксе. Из окна был виден хаос на улицах, корабли, выстроившиеся в доках, самолеты, садящиеся каждые тридцать секунд, наземные службы, выгоняющие их с поля сразу после посадки, чтобы дать место новым. Я показывал на них, крича и размахивая руками со своим знаменитым пылом.

«Нам нужно стабильное правительство, и быстро! — доказывал я. — Выборы — это чудесно, только сейчас не время для декларации высоких идеалов».

Президент был спокоен, намного спокойнее меня. Может, сказывалась военная выучка… Он проговорил: «Сейчас самое время для высоких идеалов, потому что кроме них у нас ничего нет. Мы боремся не просто за физическое выживание, но за выживание цивилизации. У нас нет роскошных опор старого мира. Нет общего наследия, нет тысячелетий истории. Есть лишь мечты и обещания, которые нас связывают, у нас есть только то… (напрягает память…) только то, кем мы хотим быть».

Понимаете, о чем он говорил? Наша страна существует только потому, что люди в нее верят, а если она недостаточно сильна, чтобы защитить своих граждан от кризиса, какое у нее будущее? Президент знал, что Америка ждала Цезаря, но его приход означал конец Америки. Говорят, великие времена делают великих людей. Не верю. Я видел много слабости, много грязи, людей, которые должны были подняться навстречу трудностям, но не могли или не хотели. Жадность, страх, глупость и ненависть. Я видел все это до войны, я вижу это сейчас. Мой шеф был великим человеком. Нам чертовски повезло, что он оказался с нами.

Выборы задали тон всей его деятельности. Частенько предложения президента выглядели безумными на первый взгляд, но, копнув глубже, мы находили несокрушимую логику. Взять хотя бы новые законы о наказаниях, они меня просто убили. Сажать людей в колодки? Сечь на городских площадях? Что это — Старый Сэлем, движение Талибан в Афганистане? Подобное кажется варварством, недостойным Америки, пока не подумаешь о других вариантах. Что делать с ворами и мародерами? Сажать в тюрьму? Кому это поможет? Кто позволит отвлекать трудоспособных граждан на то, чтобы кормить, одевать и сторожить других трудоспособных граждан? Более того, зачем удалять наказанного из общества, в котором он может послужить ценным средством устрашения? Да, есть страх боли — плети, палки, — но он бледнеет перед публичным унижением. Люди боятся, что их преступление выставят напоказ. Во времена, когда все стараются держаться вместе, помогают друг другу, работают, чтобы защитить и выручить ближнего, худшее наказание — провести нарушителя по площади с огромным плакатом на груди: "Я украл дрова у соседа». Стыд — мощное оружие, но только если остальные ведут себя правильно. Никто не избежит правосудия. Дав сенатору пятьдесят плетей за то, что он наживался на войне, быстрее снизишь уровень преступности, нежели расставляя полицейских на каждом углу. Да, были бандитские группировки, но в них входили рецидивисты, которым раз за разом давали еще один шанс. Помню, министр юстиции предложил собрать их и высадить в зараженную зону, избавившись от потенциальной угрозы. Мы с президентом выступили против, я возражал из этических соображений, президент — из практических. Речь шла все-таки об американской земле, пусть зараженной, да, но ведь однажды ее освободят.

Президент сказал: «Не хватало нам в будущем столкнуться с одним из бывших преступников, объявившим себя Новым Великим Диктатором Дулута».

Я тогда думал, что он шутит, но позднее узнал, что именно так и происходило в других странах, когда изгнанные преступники создавали изолированные и, в некоторых случаях, могучие королевства. Так мы увернулись от верной пули. Незаконные группировки — это всегда проблема, политическая, социальная, даже экономическая, но что делать с теми, кто просто отказывается хорошо обращаться с людьми?

— Вы все же применяли смертную казнь.

— Только в исключительных случаях. Подстрекательство к мятежу, саботаж, политический сепаратизм. Зомби были не единственными врагами. По крайней мере вначале.

— Религиозный фундаментализм?

— Этого мы нахлебались, а какая страна нет? Многие верили, что мы вроде как препятствуем воле Божьей.

(Усмехается).

— Простите, мне надо проявлять больше чуткости, но, ради бога, неужели вы думаете, что создатель бесконечной вселенной позволил бы расстроить свои планы кучке национальных гвардейцев из Аризоны?

(Пренебрежительно машет рукой).

— Они получили гораздо больше внимания со стороны прессы, чем надо, и все из-за того сумасшедшего, который пытался убить президента. Однако отщепенцы скорее представляли опасность для себя самих. Все эти массовые самоубийства, «милосердные» убийства детей в Медфорде… кошмар. То же самое с «зелеными», левый вариант фундаменталистов. Они считали: раз живые мертвецы пожирают животных и не трогают растения, значит, на то воля «Святой Богини», которая предпочла флору фауне. «Зеленые» доставили нам пару неприятных моментов, когда подмешивали гербицид в городское водоснабжение, прятали мины-ловушки на деревьях, чтобы лесорубы не смогли их использовать для военного производства. Такой экотерроризм съедает журнальные полосы, но государственной безопасности все-таки не угрожает. Мятежники — другое дело, вооруженные, организованные политические сепаратисты. Они представляли наибольшую угрозу. Единственные, кто по-настоящему беспокоил президента. Он не показывал виду, прятал истинные чувства под величавым дипломатическим лоском. На публике говорил о мятежниках, как об еще одном «вопросе», наравне с нормированием продуктов и ремонтом дорог. С глазу на глаз… «Их надо срочно и решительно устранить, любым способом». Конечно, президент говорил только о тех, кто находился в западной зоне безопасности. Эти твердолобые ренегаты либо успели накопить недовольство военной политикой правительства, либо давно уже лелеяли планы об отделении и просто использовали кризис в качестве удобного случая. Настоящие враги государства, существующие в пределах нашей страны, от которых клянется защищать родину каждый и каждая во время присяги. Мы недолго думали, как им ответить. Но сепаратисты к востоку от Скалистых гор, в какой-нибудь осажденной изолированной зоне… вот с ними уже сложнее.

— Почему?

— Известная фраза: «Не мы покинули Америку. Америка покинула нас». В этом есть доля правды. Мы бросили этих людей. Да, там оставили кучку добровольцев из спецназа пытались организовать снабжение по морю и воздуху, но с точки зрения морали людей действительно бросили. Я не мог винить их за то, что они решили идти своим путем. И никто не смог бы. Вот почему, когда мы начали возвращать утраченные территории, каждому сепаратистскому анклаву предоставили шанс мирной реинтеграции.

— Но вы не избежали насилия.

— Меня до сих пор мучают кошмары. Боливар и Блэк-Хиллс… Я никогда не вижу реальных сцен насилия или последствий. Я вижу только своего шефа, мощного, энергичного человека, который с каждым разом становился все слабее и болезненнее. Он столько пережил, взвалив на себя непосильную ношу. Знаете, президент никогда не пытался выяснить, что стало с его родственниками на Ямайке. Никогда даже не спрашивал. Он так сосредоточился на судьбе нашего народа, так хотел сохранить мечту, которая создала это государство… Я не знаю, могут ли великие времена создавать великих людей, но убивать могут точно.

Уэнатчи, штат Вашингтон

Улыбка Джо Мухаммеда широка, как его плечи. Днем он работает в своей мастерской по ремонту велосипедов, а в свободное время создает из расплавленного металла изысканные произведения искусства. Самой знаменитой его работой, несомненно, стала бронзовая скульптурная группа на бульваре в Вашингтоне. Мемориал «Безопасность Твоего Квартала»: два стоящих горожанина и один — в инвалидной коляске.

— Вербовщица явно нервничала. Она пыталась меня отговорить. Общался ли я с представителем Национальной стрелковой ассоциации? Знаю ли я о других работах? Я вначале понял в чем дело, потому что уже трудился на перерабатывающем заводе. В этом-то и смысл команд по обеспечению городской безопасности, верно? Частичная занятость, добровольная служба после окончания смены. Я попытался это объяснить. Может, я чего-то не понимаю. Вербовщица выдала еще какие-то притянутые за уши доводы, и тут я заметил, как она стрельнула взглядом по моему креслу.

(Джо — инвалид).

— Представляете? Человечество на грани вымирания, а она пытается соблюдать политическую корректность. Я рассмеялся. Рассмеялся прямо ей в лицо. Неужели она решила, будто я заявился, не зная, что мне предстоит? Неужели эта тупая сука не читала собственное руководство по надзору за порядком? Я — читал. Смысл программы по обеспечению городской безопасности в патрулировании окрестностей — ты ходишь, или, в моем случае, ездишь, по улицам и проверяешь каждый дом. Если по какой-то причине надо зайтивнутрь, двое должны ждать на улице. (Указывает на себя). Э-эй! И за кем мы, по ее мнению, охотились? Никто не собирался гоняться за трупами по дворам и прыгать через заборы. Зомби сами шли к нам. А если мы, предположим, столкнемся с большой группой мертвяков? Черт, если бы я не мог катиться быстрее, чем ходят твари, как бы мне удалось столько протянуть? Я объяснил ей это четко и спокойно, предложил даже придумать сценарий, при котором мой физический недостаток будет помехой. Вербовщица не смогла.

Промямлила, что ей надо посоветоваться с начальством, а мне лучше зайти завтра. Я отказался, заявив, что она может позвонить своему начальнику, и начальнику начальника тоже, вплоть до Медведя,^[116] но сам я с места не двинусь, пока не получу свой оранжевый жилет. Так громко кричал, что меня услышал весь кабинет. Все глаза обратились ко мне, потом к ней. Это сработало. Я получил свой жилет и вышел оттуда быстрее всех остальных в тот день.

Итак, обеспечение городской безопасности означает патрулирование окрестностей. Это псевдовоенное подразделение. Мы посещали лекции и учебные курсы. У нас имелись командиры и четкая субординация, но никто не отдавали честь, не говорил «сэр» и прочее. Вооружались кто чем мог. В основном — топорики, биты, монтировки и мачете. Лобо тогда еще не придумали. Хотя бы трем людям в команде полагались пистолеты. Я носил «АМТЛайтнинг», маленький полуавтоматический карабин двадцать второго калибра. Он не давал отдачи, поэтому я мог стрелять, не фиксируя колеса. Хорошее оружие, особенно когда боеприпасы стали стандартизированными.

Команды сменялись по графику. Тогда еще не было никакого порядка, ДеСтРес во всю занимался реорганизацией. В ночную смену приходилось тяжелее всего. Мы забыли, как на самом деле тем но ночью, когда не горят уличные фонари. В домах тоже не было света. Люди ложились рано, как только стемнеет, поэтому за исключением пары свечей или генератора, на который давали лицензию тем, кто брал на дом важную работу, в зданиях царила кромешная тьма. Даже луны и звезд не было видно — слишком много грязи в атмосфере. Патрулировали с фонариками, обычными гражданским моделями, купленными в магазине, тогда еще были батарейки. Мы надевали на них красный полиэтилен, чтобы не портить ночное зрение. Останавливались у каждого дома, стучались в двери, спрашивали, кто дежурный и все ли в порядке. Первые месяцы оказались немного нервными из-за программы переселения. Из лагерей приезжало столько людей, что каждый день у нас появлялось до дюжины новых соседей по району или даже дому.

Я никогда не осознавал, как хорошо было до войны моем маленьком степфордском пригороде. Действительно ли мне был нужен дом в триста квадратных метров, с тремя спальнями, двумя ванными, кухней, гостиной, уютной комнатой и кабинетом? Я жил много лет один, и вдруг обнаружил семью из Алабамы, шесть человек, у своего порога с письмом из жилищного департамента. Вначале это нервирует, но потом быстро привыкаешь. Я не возражал против Шэннонов, так звали ту семью. Мы неплохо ладили, и кто-то всегда дежурил, когда я спал. Одно из новых правил для жителей дома. Кого-то назначают ночным сторожем. Записывали имена, проверяли, чтобы не было незаконно вселившихся и мародеров. Смотрели документы, лица, спрашивали все ли спокойно. Обычно нам отвечали «да», иногда говорили, что слышали какой-то шум, и приходилось выяснять, в чем там дело. На второй год, когда поток беженцев иссяк, а все перезнакомились, мы больше не утруждали себя списками и проверкой документов. Тогда стало поспокойнее. Но в первый год, когда копов реформировали, а зоны безопасности еще не совсем очистили…

(Выразительно передергивается).

— Было еще много пустых домов, разоренных, взломанных или просто покинутых. Мы заклеивали окна и двери полицейским скотчем. Если он оказывался сорванным, значит, внутри может быть зомби. Пару раз такое случалось. Я ждал снаружи с оружием наготове. Иногда слышались крики, иногда выстрелы. Или только стон, возня, а потом кто-то из группы выходил с окровавленным ножом и отрезанной головой в руках. Мне пришлось и самому нескольких уложить. Время от времени, когда команда была внутри, я, следя за улицей, слышал шум, шарканье, скрежет, будто кто-то лезет сквозь кусты. Приходилось направлять в ту сторону свет, звать на помощь и стрелять.

Однажды я едва не попался. Мы зачищали двухэтажный дом — четыре спальни четыре ванны, а в гостиной стоял джип «Либерти», въехавший прямо через окно. Напарница спросила, можно ли ей отлучиться «попудрить носик». Я позволил, и она исчезла в кустах. Черт. Я слишком отвлекся, слишком был занят тем, что происходит в доме. Не заметил, что творится сзади. Мое кресло вдруг дернулось. Хотел развернуться, но что-то заклинило правое колесо. Я извернулся, посветил назад. Это был «таскун», зомби без ног. Он рычал на меня, лежа на асфальте, и пытался забраться по колесу. Кресло спасло мне жизнь. Я выиграл пару секунд для того, чтобы бы вскинуть карабин. Если бы я стоял, он бы схватил меня за лодыжки, может статься, даже укусил. Больше я не расслаблялся на работе.

Нас занимали не только зомби. Еще мародеры — не столько закоренелые преступники, сколько простые люди, которые пытались выжить. Или те, кто незаконно вселялся в чужие дома. В обоих случаях все заканчивалось хорошо. Мы приглашали их к себе, обеспечивали необходимым заботились о них, пока вдело не вступали ребята из жилищного департамента.

Но была и парочка настоящих мародеров, профессиональных плохих парней. Единственный раз я пострадал именно из-за них.

(Расстегивает рубашку, показывая круглый шрам с довоенную десятицентовую монету).

— Девять миллиметров, прямо в плечо. Моя команда выкурила его из дома. Я приказал ему: «Стоять!». Слава богу, это был единственный раз, когда мне пришлось убить человека. Когда вступили в силу новые законы, преступлений поубавилось.

Потом еще дикари, понимаете, бездомные дети, которые потеряли родителей. Мы находили их в подвалах, шкафах, под кроватями. Многие добирались аж с восточного побережья, голодные и больные. В большинстве случаев они пытались сбежать. Только тогда я жалел, что не могу броситься вслед. За ними пускались другие, и чаше всего догоняли, но не всегда.

А хуже всего было с квислингами.

— Квислингами?

— Да, знаете, некоторые сходили с ума и начинали вести себя как зомби.

— Вы не могли бы уточнить?

— Ну, я не психиатр, правильных терминов не знаю…

— Ничего.

— Ну, насколько я понимаю, есть люди, которые не выносят ситуаций из серии «сражайся или умри». Их притягивает то, чего они боятся. Вместо того чтобы драться, они пытаются задобрить, присоединиться, уподобиться. Такое бывает при захвате заложников — «стокгольмский синдром», — или во время обычной войны, когда люди с оккупированной территории записываются во вражескую армию. Коллаборационисты иногда даже более живучи, чем те, кого они копируют, как, например, французские фашисты, одни они последних в армии Гитлера. Может, поэтому мы называем из квислингами, похоже на французское слово.^[117]

Но в нашей войне такое не проходит. Здесь нельзя поднять руки и сказать: «Эй, не убивайте меня, я на вашей стороне». В этой борьбе нельзя быть посредине. Наверное, у некоторых это просто в голове не укладывалось. И люди слетали с катушек. Начинали двигаться как зомби, стонать как зомби, даже пытались нападать на людей и есть их. Так мы нашли первого квислинга. Взрослый мужчина, лет тридцати. Грязный, отупевший, шаркающий вдоль дороги. Мы думали, у парня шок, пока он не укусил одного из наших за руку. Ужасные мгновения. Я выстрелил квислингу в голову, потом бросился к приятелю. Он скорчился на обочине, ругаясь и плача, не сводя глаз с укуса. Это был смертный приговор, и он это знал. Бедняга готов был застрелиться, когда мы обнаружили, что у парня, которого я прикончил, из головы льется ярко-красная кровь. Мы потрогали труп — он был еще теплый! Вы бы видели нашего приятеля. Не каждый День получаешь отсрочку у главнокомандующего на небесах. Ирония в том, что он все-таки едва не умер. У того подонка рот кишел бактериями, которые вызвали стафилококковую инфекцию.

Мы думали, что наткнулись на новый феномен, но оказалось — квислингов уже встречали. Центр контроля заболеваний как раз собирался сделать заявление. К нам даже прислали эксперта из Окленда, чтобы научить вести себя в подобных ситуациях. У нас просто крышу снесло. Вы знаете, что именно из-за квислингов некоторые люди считали, что у них иммунитет? Из-за них же так расхваливали дерьмовые чудо-лекарства. Сами подумайте. Кто-то принимает фалакс, его кусают, но он выживает. Что подумает человек? Он может даже не знать ни о каких квислингах. Кстати, они не менее враждебны, чем настоящие зомби, а иногда даже более опасны.

— Почему?

— Ну, во-первых, квислинги не замерзают. При умеренном морозе и в теплой одежде с ними ничего не случится. Поедая людей, они становятся сильнее. В отличие от зомби. Они могут продержаться долгое время.

— Но их легче убить.

— И да, и нет. Квислингу не надо стрелять именно в голову, можно в грудь, в сердце, куда угодно, просто попади и он истечет кровью. Но если его не остановить одним выстрелом, он будут идти к тебе, пока не умрет.

— Квислинги не чувствуют боли?

— Нет, конечно. Все дело в голове, человек так сосредоточен, что может отсечь импульсы к мозгу и все такое. Вам действительно лучше поговорить с экспертом…

— Пожалуйста, продолжайте.

— Ладно, вот почему мы не могли их уговорить. Просто не с кем разговаривать. Это зомби, пусть не физически, но сточки зрения психики разницы никакой. Даже по внешнему виду бывало трудно отличить, если они достаточно грязные, окровавленные и больные. Зомби не сильно воняют, если по отдельности и свежие. Как отличить их от квислингов, если у тех ко всему прочему гангрена? Никак. Военные же не дали нам собак-нюхачей. Так что приходилось определять на глаз.

Мертвяки не моргают. Не знаю почему. Может, используют все органы чувств в равной степени, а мозгу не слишком нужно зрение. Или у них не так много жидкости в организме, чтобы тратить ее на глаза. Так или иначе, они не моргают. в отличие от квислингов. Вот как их отличить. Отошел на пару шагов и ждешь несколько секунд. В темноте проще надо просто направить луч света в лицо. Если не моргнет стреляешь.

— А если моргнет?

— Ну, тогда надо при возможности захватить, убивать только из самозащиты. Тогда это казалось безумием, да и сейчас тоже, но мы повязали парочку, отдали их полиции и национальным гвардейцам. Не в курсе, что с ними стало. Я слышал истории о Уолла-Уолла, о тюрьме, где сотню квислингов кормят, одевают и лечат.

(Смотрит в потолок).

— Вам это не нравится.

— Эй, я туда не собираюсь. Хотите разворошить осиное гнездо — почитайте газеты. Каждый год какой-нибудь адвокат, священник или политик пытается вновь разжечь огонь с той стороны, с которой ему удобнее. Лично мне плевать. Я не испытываю к ним никаких чувств. По-моему, самое печальное в том, что они столько отдали, а в результате остались ни с чем.

— Почему?

— Потому что, хоть мы и не можем их отличить, но настоящие зомби могут. Помните начало войны, когда все пытались найти способ натравить живых мертвецов друг на друга? Все эти «документальные подтверждения» о внутривидовом соперничестве — свидетельства очевидцев и даже запись того, как один мертвяк нападает на другого. Идиоты. Это зомби нападали на квислингов. Но квислинги не кричат. Они просто лежат, даже не пытаются дать отпор, корчатся медленно, как роботы, пожираемые заживо теми самыми тварями, на которых пытались быть похожими.

Малибу, Калифорния

Мне не нужна фотография, чтобы узнать Роя Элиота. Мы встречаемся за чашкой кофе в реставрированной Крепости на пристани Малибу. Окружающие тоже сразу узнают его, но, в отличие от довоенного времени, сохраняют уважительную дистанцию.

— АСУ, вот мой враг: асимптоматический синдром умирания, или апокалипсический синдром ужаса, в зависимости от того, с кем говоришь… Как его ни назови, но он убил больше людей в первые месяцы, чем голод, болезни, насилие или живые мертвецы. Вначале никто не понимал, что происходит. Мы стабилизировали Скалистые горы, очистили зоны безопасности, однако продолжали терять по сотне человек в день. Не из-за самоубийств, хотя их тоже хватало. Нет, это другое. У некоторых имелись легкие ранения или вполне излечимые болезни, другие были совершенно здоровы. Они просто ложились спать и не просыпались утром — психологическая проблема: человек опускает руки, не хочет видеть «завтра», потому что знает — оно принесет лишь новые страдания. Потеря веры, воли к жизни, такое случается в любую войну. В мирное время тоже, просто не в таких масштабах. Это беспомощность — или ощущение беспомощности. Я знаю это чувство. Я снимал кино всю свою сознательную жизнь. Меня называли гением, вундеркиндом, который не ошибается, хотя ошибок я делал немало.

И вдруг я стал никем, Ф-6. Мир катился к чертям, и все мои хваленые таланты ни на что не сгодились. Когда я узнал об АСУ, правительство все еще пыталось замолчать существование синдрома — мне рассказал знакомый из клиники «Седарс-Синай». Услышав новость, я почувствовал, как что-то во мне щелкнуло — будто в момент, когда я сделал свою первую короткометражку в формате супер-8 и показал ее родителям. Вот что я могу делать! Вот с кем буду бороться!

— А остальное — уже история…

— (Смеется). Хотелось бы. Я пошел прямо в правительство. А там меня послали подальше.

— Правда? Никогда бы не подумал, учитывая вашу карьеру.

— Какую карьеру? Им нужны были солдаты и фермеры. нормальные профессии, помните? Примерно так: «Эй, прости, без вариантов, но, быть может, дашь автограф?» Но я так легко не сдаюсь. Когда верю в свои силы, слова «нет» для меня не существует. Я объяснил представителю ДеСтРес, что Дяде Сэму это не будет стоить ни цента. Воспользуюсь собственным оборудованием, наберу своих людей… единственное, что от них требуется — допустить меня к военным. «Позвольте мне показать людям, как вы пытаетесь остановить заразу, — говорил я. — Дайте им надежду».

И снова мне отказали. У военных были задачи поважнее, чем «позировать перед камерой».

— Вы обратились выше?

— К кому? На Гавайи корабли не ходили, а Синклер носился по всему западному побережью. Все, кто мог мне помочь были либо физически недоступны, либо заняты «более важными» вопросами.

— Вы могли бы стать внештатным журналистом и поучить правительственное журналистское удостоверение…

— Это заняло бы слишком много времени. Большая часть СМИ вышла из игры или образовала федерацию. Оставшимся приходилось передавать сообщения на темы общественной безопасности, чтобы любой подключившийся знал, что ему делать. Повсюду все еще царил хаос. У нас даже нормальных дорог не хватало, не говоря уже о механизме, который бы позволил мне получить статус журналиста. Это заняло бы месяцы. А каждый день умирало по сотне человек. Я не мог ждать. Надо было срочно что-то делать. Я взял камеру, запасные батарейки и устройство для подзарядки от солнца. Со мной поехал старший сын в качестве звукооператора и первого администратора. Неделю мы путешествовали вдвоем на горных велосипедах по дорогам в поисках подходящего сюжета. Нам не пришлось далеко ехать.

Сразу за границей Большого Лос-Анджелеса, в городке под названием Клермонт, находятся пять колледжей — Помона, Питцер, Скриппс, Харви-Мадд и Клермонт-Маккенна. В самом начале Великой Паники, когда все в буквальном смысле бежали в горы, триста студентов решили остаться.

Они превратили женский колледж Скриппс в некое подобие средневекового города. Запасы брали из других кампусов, под оружие приспособили сельскохозяйственные инструменты и учебные винтовки с военной кафедры. Разбили сады, вырыли колодцы, укрепили существующую стену. Когда позади пылали горы, а в окружающих пригородах царило насилие, три сотни детей оборонялись от десяти тысяч зомби! Десять тысяч за четыре месяца, пока «Внутренняя империя» наконец-то не успокоилась.^[118] Нам посчастливилось добраться туда как раз к заключительной части, когда пали последние мертвецы, а радостные студенты и солдаты выстроились под огромным, сшитым вручную флагом «Олд Глори», развевавшимся на колокольне Помоны. Что за сюжет! Девяносто шесть часов сырого материала на пленке. Я бы остался там подольше, но время не ждало. Сотня в день, вы помните.

Нам пришлось как можно скорее везти отснятый материал обратно. Дома я слепил фильм за день. Жена читала текст. Мы сделали четырнадцать копий, все в разных форматах, и поставили их в субботу вечером в разных лагерях и убежищах по всему Лос-Анджелесу. Я назвал фильм «Победа в Авалоне: битва пяти колледжей».

Название «Авалон» пришло из видео, которое один студент снимал во время осады, в ночь перед последней, самой страшной атакой, когда свежая орда с востока уже четко виднелась на горизонте. Юнцы работали не покладая рук — проверяли оружие, укрепляли оборону, стояли на страже на стенах и башнях. Над кампусом раздавалась песня из громкоговорителя, который без перерыва транслировал музыку, поддерживая боевой дух. Какая-то студентка ангельским голоском напевала песню «Рокси Мьюзик». Прекрасное исполнение, так разительно контрастирующее с предстоящей бурей! Я пустил песню сопровождением к части «Подготовка к сражению». У меня до сих пор в горле комок, когда я ее слышу.

— Как отреагировали зрители?

— Полный провал! Не только эта сцена, ной весь фильм. По крайней мере я так думал. Я ждал более конкретной реакции. Одобрительные возгласы, аплодисменты. Никогда бы никому не признался, даже самому себе, что мечтал, как люди будут подходить ко мне со слезами на глазах, жать руку, благодарить за то, что показал им свет в конце тоннеля. На меня даже не смотрели. Я стоял у дверей, словно какой-нибудь герой-победитель. А они тихо проскальзывали мимо, yе поднимая глаз. Я шел домой той ночью и думал: «Ладно, идея была хороша. Возможно, на картофельном поле в Макартур-Парк нужны рабочие руки».

— Что дальше?

— Прошли две недели. Я нашел настоящую работу, помогал восстанавливать дорогу в Топанга-Каньон. Однажды к моему дому подъехал человек. Вот так, на коне, словно из старого вестерна Сесиля Б. Де Милля. Это был психиатр из государственной больницы в Санта-Барбаре. Они узнали об успехе моего фильма и хотели попросить себе копию.

— Об успехе?

— Я тоже переспросил. Оказалось, после дебюта «Авалона» количество случаев АСУ упало на целых пять процентов! Вначале все грешили на статистическую аномалию, но дальнейшие исследования показали, что снижение характерно только для тех сообществ, где показывали фильм!

— И вам никто не сказал?

— Никто. (Смеется). Ни военные, ни муниципальные власти, ни даже главы сообществ, в которых продолжали показывать фильм без моего ведома. Мне все равно. Самое главное, что это сработало. Дело сдвинулось с мертвой точки, а у меня появилась работа до конца войны. Я собрал нескольких добровольцев, всех из своей бывшей команды, кого смог найти. Взял парня, который снимал видео в ночь перед боем в Клермонте, Малькольма Ван Ризина, да, именно того самого Малькольма,^[119] он стал моим ГО.^[120] Мы завладели брошенной студией перезаписи в Западном Голливуде и начали гнать копии сотнями. Отсылали их с каждым поездом, каждым караваном, каждым паромом, который шел на север. Реакции пришлось подождать. Но когда мы ее получили…

(Улыбается, вскидывает руки в благодарственном жесте).

— Снижение числа случаев на десять процентов по всей западной зоне безопасности. Я к тому времени находился в пути, снимал новые фильмы. «Анакапа» уже была упакована мы наполовину отсняли «Район Мишен». Едва на экраны вышел «Дос-Пальмос», количество случаев АСУ упало на двадцать три процента… и только тогда мной наконец-то заинтересовалось правительство.

— Дополнительные ресурсы? (Смеется).

— Нет. Я никогда не просил о помощи, а они не собирались предлагать. Но меня допустили к военным, что открыло целый новый мир.

— Тогда вы сняли «Пламя Богов»? (Кивает).

— У армии имелись две действующие программы по разработке лазерного оружия — «Зевс» и МТЛ ВЭ. «Зевс» изначально проектировали для уничтожения мин и невзорвавшихся бомб. Аппарат был достаточно маленьким и легким, чтобы поместиться на специальном «хаммере». Оператор находил цель с помощью коаксиальной камеры, помещал прицельную точку на заданную поверхность, потом выпускал импульсный пучок из того же оптического отверстия. Я загрузил вас техническими подробностями?

— Ничего.

— Извините. Я с головой ушел в проект. Аппарат представлял собой вариант твердотельного промышленного лазера, который используют для резки стали на заводах. Он либо прожигал внешнюю оболочку, либо нагревал бомбу до температуры, при которой взрывался заряд. Тот же принцип действовал и с зомби. На более высоких уровнях энергии он прожигал голову, на более низких — просто нагревал мозг до тех пор, пока он не вытекал через уши, нос и глаза. Мы отсняли потрясающий материал, но «Зевс» был детским пистолетиком по сравнению с МТЛВЭ.

Аббревиатура расшифровывается как «мобильный тактический лазер высокой энергии». Это совместная разработка США и Израиля для уничтожения реактивных снарядов.

Когда Израиль объявил о самоизоляции, а уйма террористических групп обрушила на защитную стену огонь из минометов и ракетных установок, им противопоставили МТ-ЛВЭ. По форме и размеру агрегат напоминал прожектор времен Второй мировой войны, но в действительности был лазером на фтористом дейтерии, гораздо более эффективным, чем «Зевс». Действие сногсшибательное. Он срывает мясо с костей, которые потом нагреваются до белизны, прежде чем рассыпаться в прах. Если просматривать запись на обычной скорости — зрелище потрясающее, а в замедленном режиме… пламя богов.

— Правда ли, что через месяц после выхода фильма количество случаев АСУ уменьшилось вполовину?

— Думаю, это преувеличение, но люди после работы выстраивались в очереди. Некоторые приходили каждый вечер. На афишах крупным планом красовался рассыпающийся зомби. Кадр взяли прямо из фильма. Классический момент, когда утренний туман позволяет увидеть луч. Снизу шла простая надпись: «Следующий». Только одно это уже спасло программу.

— Вашу программу.

— Нет, «Зевс». Да и МТЛ ВЭ тоже.

— Их собирались закрыть?

— МТЛВЭ — через месяц после съемок. «Зевса» уже зарубили. Нам пришлось умолять, клянчить и в буквальном смысле воровать, чтобы применить лазер перед камерами. В ДеСтРес обе программы считали непомерной растратой ресурсов.

— Неужели?

— Да, и это непростительно. «М» в аббревиатуре МТЛВЭ, «мобильный», на самом деле подразумевает конвой из специализированной техники, хрупкой, совсем не вездеходной и взаимозависимой. МТЛВЭ потреблял огромное количество энергии и работал на крайне нестабильных высокотоксичных химикатах.

«Зевс» экономичнее. Этот аппарат легче охладить, легче обслуживать, а поскольку он грузится на «хаммер», его можно доставить куда угодно. Проблема в одном: зачем он нужен? Ведь оператору надо удерживать луч на одном месте — на движущейся мишени, кстати, — несколько секунд хороший снайпер за это время убьет четырех зомби. Нет возможности стрелять быстро, что как раз необходимо при наличии атакующей толпы. К обоим агрегатам пришлось приставить команды стрелков, которым приходилось охранять машины, предназначенные для защиты людей.

— Неужели лазеры были так уж плохи?

— В своей изначальной роли — нет. МТЛВЭ защищал Израиль от бомбардировок террористов, а «Зевса» вернули на службу, чтобы устранять невзорвавшиеся снаряды во время наступления армии. Если использовать их по назначению — это великолепное оружие. Но против зомби они ничто.

— Так зачем же вы их снимали?

— Потому что американцы преклоняются перед технологиями. Это непременная черта национального духа. Сознаем мы это или нет, но даже самый упрямый луддит не станет отрицать техническое искусство нашей страны. Мы расщепили атом, слетали на Луну, наполнили дома и кабинеты большим количеством приборов и агрегатов, чем могли мечтать первые научные фантасты. Не знаю, хорошо ли это, не мне судить. Но знаю: точно так же, как и все бывшие атеисты в окопах, большинство американцев молит о своем спасении бога науки.

— Но он их не спас.

— Не суть важно. Фильм имел такой успех, что меня попросили сделать целый сериал. Я назвал его «Чудо-оружие», семь серий о современных военных технологиях, которые не делали особой погоды, зато психологически воспринимались как принесшие победу.

— Разве это…

— Не ложь? Ничего, можете говорить прямо. Да, это была неправда, но иногда надо солгать. Ложь — это ни хорошо, ни плохо. Как огонь, она может согреть, а может спалить.

Зависит от того, как ее использовать. Ложь, которая исходила от нашего правительства до войны, та, которая должна была держать нас в счастливом неведении, жгла, потому что не позволяла сделать необходимое. Но к тому времени, как я снял «Авалон», все уже выживали как могли. Ложь прошлого давно забылась, повсюду царила правда, шаркала по улицам, взламывала двери, брала за горло. Правда состоит в том, что как бы мы ни старались, но большинству из нас, если не всем, не дано увидеть будущее. Правда в том, что мы стояли на пороге возможного заката человечества, и эта правда насмерть замораживала по сотне людей каждую ночь. Им нужно было чем-то согреться. Вот я и лгал, как президент, как любой врач и священник, как любой командир взвода и любой родитель. «Все будет хорошо». Вот наш посыл. Вот посыл любого кинорежиссера во время войны. Вы слышали о «Героическом Городе»?

— Конечно.

— Великолепный фильм, правда? Марти сделал его во время осады. Один. Снимал все, до чего мог добраться. Какой шедевр! Храбрость, целеустремленность, сила, достоинство, доброта и честь. Фильм по-настоящему заставляет поверить в человеческую расу. Он лучше всего, что я когда-либо делал. Вам стоит посмотреть.

— Я смотрел.

— Какую версию?

— Простите?

— Какую версию вы смотрели?

— Я не знал…

— Что их две? Плохо учили уроки, молодой человек. Марти сделал военную и послевоенную версию «Героического Города». Ваша сколько длилась? Девяносто минут?

— Кажется.

— Там была показана темная сторона города? Насилие и предательство, жестокость, безнравственность, безграничная злоба сердец некоторых «героев»? Нет, конечно, нет. Зачем? Это наша реальность, это заставляло многих людей укладываться в постель, задувать свечу и испускать дух. Марти решил показать другую сторону, ту, которая заставляет людей вставать из постели на следующее утро, заставляет драться за свою жизнь, потому что кто-то говорит им — все будет хорошо. Для такого рода лжи есть одно название. Надежда.

Авиабаза национальной гвардии Парнелл, Теннеси

Гэвин Блэр проводит меня в кабинет полковника Кристины Элиополис, командира своей эскадрильи. Она знаменита не только своими выдающимися заслугами во время войны, но и незаурядным характером. Трудно понять, как столько энергии может быть заключено в миниатюрном, почти детском теле. Ее длинные черные волосы и тонкие черты лица только усиливают впечатление вечной молодости. Потом Кристина Элиополис снимает солнечные очки, и я вижу огонь в ее глазах.

— Я летала пилотом на «Рапторе» РА-22. Это была, бесспорно, лучшая машина из когда-либо созданных человеком. Она могла обогнать и победить бога со всеми его ангелами. Монумент американскому техническому прогрессу… а в войне с зомби такой прогресс не стоил и гроша.

— Неприятно, наверное.

— Неприятно? Вы знаете, каково это, когда тебе вдруг говорят, что единственная цель, ради которой ты трудилась всю жизнь, страдала и приносила себя в жертву, прыгала выше головы, теперь считается «стратегически необоснованной»?

— Вам не кажется, что такое чувство испытывали все?

— Скажем так, русская армия не одна пострадала от собственного правительства. Закон о реорганизации вооруженных сил фактически кастрировал воздушные войска. Какой-то эксперт в ДеСтРес подсчитал, что у нас самое невыгодное соотношение «ресурсы — поражение цели» по сравнению с другими родами войск.

— Можете привести пример?

— Как насчет УОВЗП, унифицированного оружия вне зоны поражения ПВО? Это бомба, управляемая с помощью GPS и инерциальной навигации, которую можно выпустить за сорок миль от цели. В базовой версии — сто сорок ВШ-97В, и каждая маленькая бомбочка несет кумулятивный заряд, поражающий бронированные цели, осколочный — против пехоты и циркониевое кольцо, чтобы вспыхнула вся зона удара. До Йонкерса их считали триумфом. И тут нам говорят, что стоимости одного набора УОВЗП — материалов, рабочей силы, времени и энергии, не говоря уже о топливе и наземном обслуживании, необходимом для несущего воздушного транспорта — хватит на то, чтобы заплатить взводу пеших придурков, которые поджарят в тысячу раз больше упырей. Недостаточный бум за наши баксы, как и с остальными бывшими сокровищами короны. Они словно прошлись по нам асфальтовым катком. Б-2 «Спирит» — в пролете, Б-1 «Лансер» — в пролете. Даже старина Б-52, и тот в пролете. Добавьте «Игл», «Фэлкон», «Томкэт», «Хорнет», «ДжСФ», «Раптор» — и получите больше военно-воздушной техники, уничтоженной росчерком пера, чем мы потеряли из-за вражеских зениток и истребителей за всю историю.^[121] Спасибо хоть, что их не пустили под пресс, а всего лишь бросили гнить на складах или на огромном кладбище в пустыне, в ЦАОВ.^[122] «Долговременное вложение», так это называли. Зато на законсервированную технику можно рассчитывать. Сражаясь в одной войне, мы всегда готовимся к следующей. Наши ВВС остались почти эффективными.

— Почти?

— От «Глоубмастеров» пришлось отказаться, как и от всех «пожирателей топлива». Остались аппараты с пропеллером. «Воздушные извозчики», короче говоря.

— Это была основная задача ВВС?

— Да, воздушные перевозки, единственное, что еще имело какое-то значение.

(Она кивает на пожелтевшую карту на стене).

— Командир базы отдал ее мне после того, что случилось.

(На карте — материковые Соединенные Штаты военного времени. Вся территория к западу от Скалистых гор закрашена светло-серым. Среди серого видны разноцветные кружки).

— Острова в море зомби. Зеленый означает места дислокации действующих военных подразделений. Одни превращены в центры для беженцев. Другие все еще участвовали в военных операциях. Некоторые хорошо оборонялись, но не имели стратегического значения.

Красные зоны относились к категории «агрессивно жизнеспособных»: фабрики, шахты, электростанции. Там армия оставляла изолированные команды. Их задачей было охранять объекты до тех пор, пока мы, если сможем, вернем их в военную экономику. Голубые зоны — территории, где гражданские сумели обосноваться, выкроить себе кусочек земли и научиться жить в его границах. Все эти зоны нуждались в снабжении, которым и занималась «Материковая воздушная служба».

Это была крупная и весьма затратная операция, не только в смысле техники и топлива, но и организации. Поддерживать контакте «островами», обрабатывать их запросы, согласовываться с ДеСтРес, доставлять материалы, отдавая предпочтение той или иной группке — столько усилий не тратилось ни на одну акцию в истории военно-воздушных сил.

ВВС пытались открещиваться от потребительских товаров, вроде продуктов питания и лекарств, которые нужно поставлять регулярно. Их классифицировали как НП, не восполняемые пайки. Мы всегда предпочитали ПСО, пайки для самообеспечения, куда входили инструменты, запчасти и инструменты для их изготовления. «Им не нужна рыба, — говорил Синклер. — Им нужны удочки». Но все-таки каждую осень мы сбрасывали уйму рыбы, муки, соли, сушеных овощей и детского питания… Зимой было тяжко. Помните, сколько длились холода? Помогать людям обеспечивать себя самостоятельно замечательно в теории, но на практике они могут и умереть.

Иногда приходилось привозить людей, специалистов, врачей и инженеров, тех, кого нельзя обучить по книжке. В «голубых» зонах было много инструкторов спецназа, они не только учили обороняться, но и готовили к тому дню, когда мы, возможно, пойдем в наступление. Я уважаю этих парней. Большинство знало, что это надолго, во многих «голубых» зонах не имелось аэродромов, и люди спускались на парашютах без надежды, что их когда-нибудь заберут обратно. Не все «голубые» зоны были безопасны. Некоторые мы со временем потеряли. Люди, которых мы привозили, знали, на что идут. Храбрые сердца.

— О пилотах можно сказать то же самое.

— Эй, я вовсе не принижаю наши заслуги. Каждый день нам приходилось пролетать сотни, иногда тысячи миль над зараженными территориями. Вот почему у нас были «фиолетовые» зоны. (Полковник имеет в виду последний оставшийся цвет на карте. Фиолетовых кругов немного. Они расположены на большом расстоянии друг от друга). Там мы оборудовали площадки для ремонта и дозаправки. У многих самолетов не хватало топлива, чтобы долететь до отдаленных зон на восточном побережье. Благодаря этим площадкам мы сократили число экипажей, пропадавших в пути. Выживаемость самолетного парка выросла до девяноста двух процентов. К сожалению, я попала в оставшиеся восемь.

Никогда не узнаю, из-за чего же конкретно мы упали. Механические неполадки, усталость металла или погодные условия… Причина могла быть в грузе, который неправильно разместили. Такое случалось чаще, чем хотелось бы. Иногда плохо укладывали взрывчатые вещества, или какой-нибудь инспектор качества с дерьмом вместо мозгов позволял своим людям собрать детонаторы до отправки… подобное произошло с моим приятелем. Обычный полет из Палмдейл в Ванденберг, даже не над зараженной территорией. Двести детонаторов «тип 38», все полностью собраны и случайно активированы, все настроены на взрыв на той же частоте что и наши передатчики. (Щелкает пальцами).

— На их месте мог быть мой экипаж. Мы летели из Финикса в «голубую» зону за Таллахасси, штат Флорида. Кончался октябрь, зима почти наступила. В Гонолулу пытались выжать еще пару поставок, прежде чем нас затопит до марта. Это был девятый полет за неделю. Все были на «твиксах», этих маленьких синих штучках, которые заставляют работать и работать, не задевая рефлексы или способность рассуждать. Не сомневаюсь в их эффективности, но из-за них мне хотелось в туалет каждые двадцать минут. Экипаж, мои парни, без конца издевались надо мной, понимаете, «девочкам приходится выходить». Я знала, что они не со зла, но сдерживалась с трудом.

Проболтавшись два часа в какой-то сильной турбулентности, я наконец сдалась и передала штурвал второму пилоту. Я уже застегивалась, когда нас тряхануло так, словно бог за хвост дернул… и мы вдруг резко полетели носом в землю, Настоящей уборной на нашем С-130 не было, только переносной туалет за тяжелой пластиковой перегородкой. Наверное, это спасло мне жизнь. Если бы я застряла в настоящем сортире, вырубилась или не смогла дотянуться до задвижки… Внезапно раздался вой, и меня выбросило прямо из задней части самолета, мимо того места, где должен быть хвост.

Я беспорядочно крутилась в воздухе, глядя на свою машину, серую громадину, которая съеживалась и дымилась на пути к земле. Мне удалось раскрыть парашют. Голова еще шла кругом, я пыталась отдышаться. Нащупав рацию, принялась звать команду. Ответа не было. Я сумела рассмотреть еще только один парашют.

Это было ужаснее всего — беспомощно висеть в воздухе. Я видела второй купол, чуть выше и севернее меня, где-то в трех с половиной километрах. Поискала остальные. Снова взялась за рацию, но сигнала не было. Наверное, передатчик был поврежден во время моего «прыжка». Я попыталась сориентироваться: южная Луизиана, бесконечные болота, точнее не разберешь, голова еще отказывалась работать. По крайней мере у меня хватило ума проверить самое необходимое. Руки-ноги двигались, ничего не болело, кровь не текла. Аварийный запас — в набедренном кармане, оружие, мой «Мэг»,^[123] утыкалось в ребра.

— Вас не готовили к таким ситуациям?

— Нас всех заставляли сдавать программу «Побег из Ивовой Бухты» в калифорнийских горах Кламат. Там было даже несколько настоящих упырей, пронумерованных, отслеживаемых и поставленных в определенных местах, чтобы мы почувствовали себя «в реальных условиях». Это очень похоже на то, чему учат в руководствах для гражданских: передвижения, скрытность, способы вырубить зомби до того момента, как он завоет и обнаружит тебя. Мы все справились, то есть «выжили», хотя парочку пилотов исключили на восьмом участке. Наверное, они просто не смогли задавить чувство реальности. Меня никогда не пугала вероятность остаться одной на вражеской территории. Для меня это штатная ситуация.

— Всегда?

— Хотите поговорить об этом, давайте вспомним мои четыре года в Колорадо-Спрингс.

— Но там были другие женщины…

— Кадеты, соперники, у которых по случайности те же половые органы, что у меня. Поверьте мне, стоит лишь надавить, как любые сестринские чувства испаряются. Нет, была я, только я. Самодостаточная, надеющаяся только на себя и всегда, без вопросов, уверенная в себе. Только это помогло мне вытерпеть четыре адских года в академии и только на это я могла рассчитывать, когда свалилась в грязь в сердце мертвой страны.

Я отстегнула парашют — нас учили не тратить время на то, чтобы его спрятать — и пошла в сторону второго выжившего. Мне понадобилось несколько часов — по колено в холодной жиже, от которой немели ноги. Мысли путались в голове еще не прояснилось. Это не оправдание, знаю, но именно поэтому я не заметила, что птицы вдруг рванули в противоположном направлении. Правда, я слышала крик, далекий и слабый. Увидев запутавшийся в ветвях парашют, я побежала. Еще одна ошибка: наделала шума и не остановилась, чтобы прислушаться, нет ли рядом зомби. Я ничего не видела, только голые серые ветви, пока они не оказались прямо надо мной. Если бы не Роллинз, мой второй пилот, я бы точно уже была мертва.

Я обнаружила его болтающимся на ремнях, мертвым, дергающимся. Его форма была разодрана в клочья,^[124] внутренности свисали… на морды пятерых, которые чавкали в облаке красно-коричневой воды. Один умудрился набросить себе на шею петлю из тонкой кишки. Каждый раз, когда он двигался, Роллинз дергался, как гребаный колокол. Они меня вообще не заметили. Я была так близко, что могла до них дотронутся, а они даже ухом не повели. У меня хотя бы хватило мозгов задействовать глушитель. И не стоило расходовать всю обойму… еще один прокол. Я так разозлилась, что почти начала пинать их тела. Такой стыд, такая ненависть к себе…

— Ненависть к себе?

— Я облажалась! Моя машина, мой экипаж…

— Но это был несчастный случай. Вы не виноваты.

— Откуда вам знать? Вас там не было. Черт, даже меня там не было. Не знаю, что произошло. Я не своим делом занималась, а сидела на ведре, как девчонка!

Чертова неженка, говорила я себе, чертова неудачница. Я не просто ненавидела себя, но ненавидела за то, что ненавижу. Что за чушь? Уверена, что так и стояла бы там, трясущаяся и беспомощная, пока не пожаловали бы новые мертвяки.

Но тут затрещала моя рация. «Алло? Алло? Вы меня слышите? Кто-нибудь выбрался из самолета?» Женский голос. Явно гражданская, судя по речи и тону.

Я ответила тут же, назвалась и спросила, с кем разговариваю. Женщина сказала, что она из службы воздушного наблюдения, позывной «Мете Фэн» или просто «Мете». Службу воздушного наблюдения составляли радиолюбители. Они должны были докладывать об авиакатастрофах и помогать в спасении экипажей. Не самая эффективная система, в основном из-за малочисленности операторов, но мне повезло. Женщина сказала, что увидела дым и падающие обломки. Однако, хоть до нее и меньше дня пути, ее домик осаждает тол па зомби. Прежде чем я успела ответить, женщина велела мне не волноваться, поскольку она уже доложила о моем местоположении спасательной команде. Мне лучше выбраться на открытое место, где меня смогут подобрать…

Я потянулась за GPS, но он оторвался, когда я падала из самолета. У меня была запасная карта полета, но не очень подробная, мы ведь пролетали практически надо всеми штатами… рассудок все еще мутился от злобы и сомнений. Я сказала Мете, что не знаю, где нахожусь, не знаю, куда идти…

Она рассмеялась.

«Ты никогда раньше не летала этим маршрутом? И каждый его дюйм не отпечатался у тебя в памяти? Ты не видела, куда падаешь, когда болталась под куполом?»

Она так верила в меня, пыталась заставить думать, а не скармливала готовые ответы. Тут я поняла, что действительно хорошо знаю эту местность, поскольку летала над ней двадцать раз за последние три месяца, и что сейчас нахожусь где-то в бассейне реки Ачафалайа.

«Думай, — говорила мне Мете. — Что ты видела с воздуха? Есть какие-нибудь реки, дороги?»

Вначале я могла вспомнить только деревья, бесконечный серый ландшафт без ясных очертаний, а потом, постепенно когда в голове начало проясняться, вспомнила и реки, и дорогу. Я сверилась с картой, и поняла, что прямо к северу от меня расположено шоссе Ай-10. Мете сказала, что спасателей лучше всего подождать там. Операция не займет больше одного или двух дней, если я выйду прямо сейчас, не тратя зря времени.

Когда я уже собралась уходить, она остановила меня вопросом, не забыла ли я чего-нибудь. Точно помню этот момент. Я обернулась к Роллинзу. Он как раз открывал глаза. Мне хотелось что-нибудь ему сказать, возможно, извиниться, но я просто выстрелила ему прямо в середину лба.

Мете просила не винить себя, и, что бы ни случилось, не отвлекаться от своей работы. Она сказала: «Живи, живи и делай свое дело». Потом добавила: «И прекрати разбрасываться попусту».

Она напомнила об аккумуляторах рации — ничто не ускользало от ее внимания, — поэтому я отключилась и пошла на север по болоту. Мозг работал в полную силу, припомнились все уроки, полученные в Бухте. Я делала шаг, останавливалась и слушала. Держалась сухой земли, где могла, и ступала очень осторожно. Пару раз пришлось плыть, и тогда я действительно понервничала: дважды могла поклясться, что чувствовала чью-то руку, задевшую бедро. Потомнаткнулась на дорогу, узкую — двум машинам не разъехаться, — и в кошмарном состоянии. Но все лучше, чем тащиться по топям. Я доложила о своей находке Мете и спросила, доведет ли дорога до шоссе. Мете посоветовала мне держаться от этой и всех остальных дорог бассейна подальше.

«Дороги — это машины, — объяснила она. — А машины — это упыри».

Она говорила об укушенных водителях, которые скончались от ран за рулем, а поскольку у зомби не хватает ума, чтобы открыть дверцу или расстегнуть ремень безопасности, они обречены до конца существования сидеть в машине. Я спросила, в чем же опасность. Они не могут выбраться и схватить меня через окно, так какая разница, сколько брошенных машин я встречу на дороге? Мете напомнила, что даже прикованный к сиденью упырь может застонать, то есть позвать остальных. Тут она сбила меня столку. Я собираюсь потратить уйму времени, огибая дороги, чтобы не наткнуться на пару машин с зомби, и в результате окажусь на шоссе, которое ими забито?

Мете напомнила: «Ты будешь над болотом. Как другие зомби до тебя доберутся?»

Построенная в нескольких метрах над топью, эта часть Ай-10 была самым безопасным местом во всем бассейне. Признаюсь, я об этом не подумала. Мете рассмеялась: «Не бойся, детка. Я подумала за двоих. Держись меня и попадешь домой».

Я послушалась и стала избегать всего, что хотя бы отдаленно напоминало дорогу, искала самые дикие тропы. Говорю «дикие», но на самом деле было невозможно не наткнуться на какие-нибудь следы человека или того, кто им когда-то был. Ботинки, одежда, мусор, раздавленные чемоданы, походное снаряжение… Я видела много костей на кочках, не знаю чьих, человеческих или животных. Один раз нашла грудную клетку, наверное, аллигатора, очень большого. Не хотелось и думать, сколько понадобилось упырей, чтобы забить такого монстра.

Первый попавшийся мне мертвяк был маленьким. Наверное, ребенок, не скажу точно. Его лицо обглодали — кожа, нос, глаза, губы, даже волосы и уши… остались только редкие лохмотья на почти голом черепе. Возможно, были и другие раны, не заметила. Он сидел в одном из таких Длинных походных рюкзаков, крепко затянутый шнурок которого перетягивал ему шею. Лямки запутались в корнях дерева, и рюкзак плавал, наполовину погрузившись в болото. Мозг зомби, вероятно, не пострадал, как и некоторые лицевые мышцы. Когда я приблизилась, он начал щелкать челюстью. Не знаю, как мертвяк меня почувствовал, наверное, сохранилось что-то от носовой полости или слуховой канал.

Он не стонал — слишком сильно перетянуло горло, — но всплески тоже могли привлечь внимание, поэтому я освободила его от мучений, если он действительно мучился, и попыталась выбросить из головы. Этому нас тоже учили в Ивовой Бухте: не сочиняйте им погребальную речь, не представляйте, кем они были, как здесь оказались и как стали зомби. Но кто, глядя на одну из этих тварей, не начинает гадать? Словно прочитал последнюю страницу в книге… и разыгрывается воображение. Тут-то ты и отвлекаешься, теряешь бдительность, забываешь глядеть по сторонам, и вот уже кто-то другой гадает, что же с тобой случилось. Я попыталась выбросить его, ту тварь, из головы. И вместо этого подумала, почему встретила лишь одного мертвяка.

Возник насущный вопрос, а не праздные мысли, поэтому я включила рацию и спросила Мете, не пропустила ли я чего. Может, есть какой-нибудь участок, которого стоит избегать? Она напомнила, что здесь почти нет мертвяков, потому что «голубые» зоны Батон-Руж и Лафайет отвлекли на себя большую часть зомби. Горько-сладкое утешение быть меж двух самых опасных зон на мили вокруг. Она снова засмеялась.

«Не волнуйся, все будет хорошо». Я увидела что-то впереди, какой-то бугор, похожий на заросли, но квадратный и местами вроде бы блестящий. Я доложила об этом Мете. Она посоветовала не подходить слишком близко, но и не сворачивать с пути. К тому моменту я чувствовала себя гораздо лучше, вернулась какая-то часть меня прежней.

Приблизившись, я разглядела, что это машина лексус, покрытая грязью и мхом, она завязла в болоте по дверцы. На заднем сиденье — походный набор: палатка, спальный мешок, кухонные принадлежности, охотничье ружье с несколькими коробками патронов. Я подошла к окну со стороны водителя и заметила блеск ствола «магнума». Водитель все еще сжимал его в коричневой сморщенной руке, сидел прямо, глядя перед собой. Свет проникал сквозь дырку в виске. Он сильно разложился. На нем была форма цвета хаки, которую заказывают по престижным каталогам одежды для охоты или сафари. Камуфляж выглядел чистым и немятым, испачкалось лишь плечо: кровь текла только из раны в голове. Больше я не видела ни ран, ни укусов, ничего. Это меня серьезно подкосило, серьезнее, чем ребенок без лица. У парня имелось все, чтобы выжить. Все, кроме воли. Да, это лишь предположение. Возможно, была рана, скрытая под одеждой или не видная из-за сильного разложения. Но я просто знала, прижавшись лицом к стеклу, глядя на памятник тому, кто легко опускает руки.

Я застыла на мгновение, достаточно долгое, чтобы Мете спросила меня, в чем дело. Услышав ответ, она тут же велела идти дальше.

Захотелось спорить. Мне казалось, что надо хотя бы обыскать машину, посмотреть, нет ли чего полезного. Мете строго спросила, действительно ли мне что-то нужно. Я немного подумала, потом призналась, что нет. У водителя было много снаряжения, но гражданского, большого и громоздкого, еда требовала приготовления, оружие — без глушителя. В моем аварийном наборе имелось практически все. Впрочем, если по какой-то причине меня не будут встречать на Ай-10, я всегда могу вернуться сюда как к тайнику.

Я высказала идею самой сесть за руль «лексуса», на что Мете спросила, нет ли у меня буксира и пары тросов. Я, почти как ребенок, ответила «нет». Она спросила: «Так что тебя задерживает?» Попросив подождать минутку, я приникла к окну со стороны водителя, вздохнула и снова ощутила усталость. Мете не отставала, подгоняя меня. Я огрызнулась в ответ, сказала, чтоб она заткнулась и дала мне минуту, пару секунд, чтобы… не знаю что.

Наверное, я не убрала палец с кнопки «передача», потому что Мете вдруг спросила: «Что это было?» «Что?» — эхом отозвалась я.

Она что-то услышала, что-то на моем конце провода.

— Раньше вас?

— Да, наверное, потому что через секунду, когда я вернулась к реальности и подняла голову, раздался стон… громкий и близкий. А еще плеск болотной воды.

Сначала я увидела одного, прямо перед собой. Потом развернулась и заметила еще пятерых, идущих с разных сторон. А за ними еще десять, пятнадцать… Я выстрелила в первого, промазала.

Мете заорала. Я сказала ей, сколько мертвяков меня атакует, она велела остыть, не пытаться убежать, просто замереть и делать то, чему учили в Ивовой Бухте. Я только собиралась спросить, откуда она знает о Бухте, когда Мете крикнула мне заткнуться и стрелять.

Я залезла на крышу «лексуса» и оценила расстояние до нападавших. Определила первую цель, глубоко вдохнула и пристрелила мертвяка. Быть отличным бойцом — значит принимать решения так быстро, как только позволяют электрохимические импульсы организма. Я успокоилась, сосредоточилась, сомнения и слабость исчезли. Мне казалось, что бой длится уже часов десять, хотя в реальности он не занял, наверное, и десяти минут. Шестьдесят один в сумме, отличное плотное кольцо из мертвяков. Я передохнула, проверила, сколько осталось патронов, и стала ждать новой волны. Но не дождалась.

Еще через двадцать минут Мете потребовала отчета. Я сказала, сколько зомби уничтожила, а она попросила напоминать ей, что меня лучше не злить. Я засмеялась, в первый раз с тех пор, как свалилась в болото. Я снова была в порядке, сильная и уверенная в себе. Мете предупредила, что из-за всех этих задержек мне теперь ни за что не успеть к шоссе до темноты, и надо бы подумать, где заночевать.

Я ушла как можно дальше от «лексуса», пока небо не начало темнеть, и нашла приличный насест в ветвях высокого дерева. В наборе был стандартный гамак из микроволокна, классная штука, легкий и сильный, с застежками, которые не дают выкатиться наружу. Еще они помогают успокоиться и быстрее заснуть… да, точно! Я перепробовала все дыхательные упражнения, которым нас учили в Бухте, и даже проглотила две «Бейби-Л».^[125] Обычно рекомендуют только одну, но я решила, что это для слабаков. Я — снова я, помните об этом, я справлюсь, но… мне надо поспать.

Тут я спросила Мете, раз уж все равно нечего делать и не о чем думать, можно ли поговорить о ней. Кто она такая? Как оказалась в уединенном домике посреди болот? И откуда столько знает об обучении пилотов, если сама его не проходила? Я начала что-то подозревать.

Мете сказала, что позже будет достаточно времени для очередного выпуска радиошоу «Взгляд». Сейчас мне надо поспать, а на рассвете доложить обстановку. Между «на рассвете» и «доложить» я почувствовала, как начинает действовать «Бейби-Л». Не успела Мете договорить слово «обстановка», как я вырубилась.

Спалось плохо. Когда я открыла глаза, небо уже просветлело. Мне снились, самой собой, мертвяки. Их стоны отдавались у меня в ушах, когда я проснулась. Потом я посмотрела вниз и поняла, что это не сон. Дерево окружила едва ли не сотня тварей. Они лезли друг на друга, пытаясь добраться до свежего мяса. Впрочем, у них ничего не выходило — слишком зыбкая почва. У меня не хватало патронов, чтобы уложить всех, а ведь за время стрельбы могли подтянуться новые, поэтому я решила, что лучше собрать пожитки и сваливать оттуда.

— Вы заранее предполагали их появление?

— Не совсем, но нас готовили к таким ситуациям. Очень похоже на прыжок с парашютом: надо выбрать точку приземления, согнуть ноги, перекатиться и встать как можно быстрее. Задача — отпрыгнуть подальше от противника. Потом мчаться, бежать трусцой или даже просто идти быстрым шагом — да, нам советовали и это, — чтобы сохранить силы. Смысл в том, чтобы выиграть время на обдумывание следующего шага. Шоссе Ай-10 располагалось достаточно близко, я могла туда добежать, дождаться спасательного вертолета и улететь, прежде чем эти вонючие мешки меня догонят, я включила рацию, обрисовала ситуацию Мете и попросила дать сигнал спасателям на немедленный прием пассажира Она сказала: «Будь осторожной». Я сгруппировалась, прыгнула и сломала лодыжку о выступающий камень.

Я упала в воду лицом вниз. Только ее ледяное прикосновение и спасло меня от обморока. Я подняла голову, захлебываясь, разбрызгивая воду, и увидела толпу зомби, бредущую за мной. Не услышав моего отчета, Мете, очевидно, поняла, что произошло. Так или иначе, она вдруг заорала, чтобы я вставала и убегала. Я попыталась встать на поврежденную ногу, однако лодыжку и позвоночник тут же пронзила дикая боль. Стоять было можно, но… тут я взвыла, и даже Мете, наверное, услышала меня в своем домике. «Выбирайся оттуда! — кричала она. — Пошла!»

Я похромала вперед с сотней упырей на хвосте. Должно быть, выглядело забавно — отчаянные гонки калек.

Мете кричала: «Раз можешь стоять, значит, можешь бежать! Ты можешь!»

«Но мне так больно!» — сказала я вслух. По лицу текли слезы, а сзади поспешали на обед мертвяки. Мне удалось добраться до шоссе, нависающего над болотом, как руины римского акведука. Мете была права насчет его относительной безопасности. Только ни она, ни я не рассчитывали на мой перелом и хвост из живых мертвецов. Нормального подхода к полотну шоссе не было, и мне пришлось хромать к одной из прилегающих дорог, от которых Мете раньше советовала держаться подальше. Я увидела, почему, когда подошла ближе. Там стояли сотни разбитых ржавых машин, и в каждой десятой сидел хотя бы один зомби. Они заметили меня и начали стонать, звук разносился на многие мили вокруг.

Мете снова закричала: «Не обращай на них внимания! Иди на въезд и следи за долбаными хватами!» — Хватами?

— Теми, которые хватают через открытые окна. На открытой дороге я могла хоть увернуться, но на въезде они тянутся со всех сторон. Те несколько минут, когда я пыталась взобраться на шоссе, оказались самыми страшными. Мне пришлось идти между машинами, на крыши я не могла забраться из-за сломанной лодыжки. Ко мне тянулись гнилые руки, хватая за комбинезон и запястья. Каждый выстрел в голову стоил секунд, которых у меня не было. Крутой уклон не давал двигаться быстрее. Лодыжка пульсировала болью, легкие горели, толпа мертвяков быстро нагоняла. Если бы не Мете…

Она все время кричала на меня.

«Ты что, уснула, чертова сука? Не смей сдаваться… не СМЕЙ проиграть!»

Она не давала мне спуска, толкала вперед, дюйм за дюймом. «Кто ты, сопливая мелюзга, что ли?»

На тот момент я так и думала. Просто знала, что у меня не получится. Бессилие, боль, и еще злость на себя. Я всерьез задумывалась, не выстрелить ли себе в голову, наказать себя за… не знаю что. И тут Мете словно врезала мне пощечину. Она проревела: «Ты что, такая же, как твоя гребаная мать?!»

Этим она меня достала. Я взлетела прямо на шоссе. Крикнула Мете, что я на месте, потом спросила: «Ну и что теперь?»

Внезапно ее голос стал очень мягким. Она велела мне посмотреть вверх. От утреннего солнца ко мне направлялась черная точка, которая летела вдоль шоссе и очень быстро превратилась в 1Щ-60. Я издала победный вопль и выпустила сигнальную ракету.

Когда меня затащили на борт, я поняла, что это гражданский вертолет, а не служба спасения. Командиром экипажа оказался крупный южанин с козлиной бородкой и в очках с толстыми линзами. Он спросил: «Откуда вы взялись?»

Простите, что исказила акцент. Я едва не заплакала, хлопнув его по бицепсу размером с бедро. Я смеялась и говорила, что они быстро работают. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую. Позже оказалось, что это была не спасательная команда, а обычный воздушный грузоперевозчик, который летел из Батон-Руж в Лафайетт. Впрочем, в тот момент мне было на все наплевать. Я сообщила Мете, что меня подобрали и что все в порядке. Поблагодарила за все что она сделала, и… только чтобы не разреветься, попыталась закончить шуткой, что теперь как раз есть время для очередного выпуска радиошоу «Взгляд». Ответа так и не последовало.

— Она, похоже, была потрясающим работником.

— Она была потрясающей женщиной.

— Вы говорили, что к тому времени у вас появились «подозрения»…

— Ни один гражданский, даже работник с огромным стажем, не мог так хорошо понимать, каково быть летчиком. Мете слишком многое знала, слишком логично рассуждала, словно сама через все это прошла.

— Значит, она была пилотом?

— Определенно. Не из ВВС, я бы ее знала. Возможно, десантные силы или военно-морской флот. В грузовых полетах они теряли не меньше пилотов, чем мы, и восемь из десяти пропадали без вести. Наверняка Мете попадала в подобную ситуацию. Катастрофа, потеря экипажа, может, она даже винила себя, как и я… потом каким-то образом нашла тот домик и провела остаток войны, работая в службе воздушного наблюдения.

— Звучит правдоподобно.

— Ведь правда? (Неловкая пауза).

— Что?

— Ее так и не нашли?..

— Верно.

— И домик тоже.

— Да.

— А в Гонолулу никогда не слышали о наблюдателе с позывным «Мете Фэн».

— Молодец, пять баллов.

— Я…

— Вы, наверное, читали мой рапорт?

— Да.

— И мнение психиатра, которое приложили после официального допроса.

— Ну…

— Это чушь собачья, ясно? Ну и пусть я сама знала все, что она мне говорила, пусть психиатры заявляют, что моя рация сломалась еще до того, как я упала на землю, пусть Мете — это сокращение от Метис, матери Афины, греческой богини с серыми как буря глазами. О, психиатры просто пришли в восторг, особенно когда узнали, что моя мать выросла в Бронксе.

— А помните, как она говорила про вашу мать?

— У кого, черт возьми, не бывает проблем с матерью? Если Мете была пилотом, она привыкла рисковать. Она знала, что есть хороший шанс попасть в десятку с «мамой». Мете знала, что поставлено на карту, рискнула… Слушайте, если они решили, что я свихнулась, почему не запретили мне летать? Почему оставили на службе? Пусть Мете не была пилотом. Не исключено, что она оказалась замужем за летчиком, или хотела летать, но сдалась раньше, чем я. Может статься, Мете — лишь напуганный, одинокий голос, изо всех сил пытавшийся спасти еще один напуганный, одинокий голос от повторения своей судьбы. Какая разница, кто она была или есть? Мете появилась, когда я в ней нуждалась, и останется со мной до конца жизни.

ВОКРУГ СВЕТА И ВЫШЕ

Провинция Богемия, Европейский Союз

Его называют Кость. Отсутствие красоты возмещается наличием силы. Словно выросший из скалы, готический град четырнадцатого века отбрасывает величественную тень на долину Плаканек. Дэвид Ален Форбс намерен запечатлеть его с помощью карандаша и бумаги в своей второй книге «Замки войны с зомби: материк». Англичанин сидит под деревом, его сшитая из лоскутов одежда и длинный шотландский меч дополняет картинку из времен короля Артура. С моим приходом Дэвид из безмятежного художника превращается в болезненно нервного рассказчика.

— Когда я говорю, что у Нового Света нет нашей истории неприступных укреплений, я имею в виду только Северную Америку. Конечно, есть испанские прибрежные крепости на берегах Карибского моря, есть те, что мы с французами построили на Малых Антильских островах. Еще руины инков в Андах, хотя их никогда по-настоящему не осаждали.^[126] В Северную Америку я, понятное дело, не включаю остатки построек майя и ацтеков в Мексике — помните битву при Кукулькане… эти тольтеки, да, когда они сдерживали стольких зомби на ступенях той чертовой пирамиды… Короче, под Новым Светом я понимаю Соединенные Штаты и Канаду.

Я не хотел вас оскорбить, прошу, не обижайтесь. Вы две молодые страны, у вас не существовало институциональной анархии, от которой страдали мы после падения Рима. У вас всегда было надежное правительство и достаточно сил для охраны закона и порядка.

Я знаю, дело обстояло иначе во время вашей экспансии на Запад, и никто не сбрасывал со счетов крепости, существовавшие до Гражданской войны. Мне бы хотелось когда-нибудь посетить Форт-Джефферсон. Слышал, выжившие просидели там немало. Хочу только сказать, что у Европы почти тысячелетняя история хаоса, когда само понятие физической безопасности терялось вне стен замка феодала. Понимаете? Наверное, я непонятно говорю. Давайте начнем заново?

— Нет, нет, все в порядке, пожалуйста, продолжайте.

— Вы подчистите глупости.

— Да.

— Хорошо. Замки. Ну… Я ни на минуту не собирался преувеличивать их важность в войне. Вообще-то, сравнивая замки с другими типами укреплений, современными, модифицированными и так далее, можно счесть их несерьезное защитой, только если они не спасли вам жизнь, как мне.

Это не значит, что мы должны молиться на мощные крепости. Для начала вам надо понять отличие замка от дворца. Многие из так называемых замков были всего лишь здоровенными домами или превращались в них, когда необходимость в обороне отпадала. В этих некогда неприступных бастионах пробивали столько окон на первом этаже, что снова закладывать их кирпичами смысла не имело. В современном многоквартирном доме с убранными лестницами и то безопаснее. К тому же эти дворцы строили только как символы статуса — например, Шато-Юссе или пражский замок. По сути, они были всего лишь смертельными ловушками.

Только посмотрите на Версаль. Это первоклассно запоротая идея. Неудивительно, что французское правительство решило построить свой национальный памятник на его пепле. Вы когда-нибудь читали стихотворение Ренара о диких розах, которые растут в мемориальном саду, а их лепестки окрашены красной кровью проклятых?

Я не говорю, что для выживания нужна только высокая стена. Как и при всякой статичной обороне, замку угрожают не только внешние, но и внутренние опасности. Вспомните хотя бы Мейдерслот в Голландии. Хватило одного случая пневмонии. Добавьте сырую холодную осень, плохое питание, отсутствие настоящих медикаментов… Представьте, каково это — сидеть за высокими каменными стенами, все вокруг смертельно больны, а ты знаешь, что скоро придет твое время, и единственная призрачная надежда — выбираться отсюда. В дневниках, которые писали некоторые из умирающих, говорится о том, как люди от отчаяния сходили с ума и прыгали в ров, кишащий мертвяками.

А потом еще пожары, как в Браубахе и Пьерфоне, когда сотням людей, запертым внутри, было некуда бежать. Сиди и жди, когда обуглишься в пламени или задохнешься в дыму. Были и случайные взрывы, когда гражданские каким-то образом получали в руки взрывчатку, но не знали, как с ней обращаться или даже в каких условиях ее хранить. В венгерском замке Мишкольц-Диошдьёр, как я понимаю, кто-то достал запас военной взрывчатки на основе натрия. Не спрашивайте, что конкретно это было и откуда взялось, но никто, похоже, не понимал, что катализатором является вода, а не огонь. Говорят, кто-то закурил в оружейной, устроил небольшой пожар или что-то вроде того. Эти идиоты думали, что предотвращают взрыв, заливая ящики водой. В стене образовалась громадная дыра, в которую тут же хлынул поток зомби, как река сквозь прорванную плотину.

Но те бедняги хоть ошиблись по незнанию. Тому, что произошло в Шато-Фужер, нет прощения. У осажденных закончились припасы, и они решили вырыть огромны туннель под мертвыми ордами. Кем они себя представляли? Героями «Большого побега»? У них были профессиональные топографы? Они хоть немного понимали в тригонометрии? Чертов туннель оказался короче на полкилометра, и они вылезли в самое гнездо проклятых тварей. Тупицы не подумали даже предварительно заминировать туннель.

Да, провалов хватало, но были и замечательные победы. Многим довелось побывать лишь в кратковременной осаде. Удача оказаться в нужном месте… Некоторым в Испании, Баварии или в Шотландии за Антониновым валом^[127] надо было продержаться всего пару недель или даже дней. Для других, например в Кисимуле, это стало только вопросом одной рискованной ночи. Но мы помним и настоящие победы, как во французском Шенонсо, причудливом маленьком замке Диснееск, построенном у моста через реку Шер. Отрезав связь с землей, при определенной стратегической смекалке они сумели удерживать позицию годами.

— У них хватило припасов?

— О господи, нет, конечно. Люди просто ждали первого снега и делали набеги на близлежащие деревни. Думаю, так поступали все, не только те, кто жил в замках. Не сомневаюсь, что ваши из «голубых» зон действовали точно так же. В этом смысле нам повезло, что большая часть Европы зимой замерзает. Многие из тех защитников крепостей, с кем я разговаривал, соглашались, что мысль о неизбежном наступлении зимы, долгой и свирепой, приносила спасительное облегчение. Те, кто не замерзал до смерти, пользовались возможностью натаскать из ближайших поселений все, что нужно для выживания в более теплые месяцы.

Неудивительно, что люди предпочитали остаться в своей крепости, даже имея шанс сбежать, будь то Бульон в Бельгии, или Спис в Словакии, или даже Бьюмарис у нас, в Уэльсе.

До войны это был всего лишь музейный экспонат, пустая скорлупа из комнат без крыши и высоких концентрических стен. Городскому совету надо дать крест Виктории за сбор средств, организацию горожан и возрождение замка из руин. У них оставалось всего несколько месяцев до того, как кризис поглотил их часть Британии. Еще более драматична история Конвая. Обитатели не только жили там в безопасности и относительном уюте, но имели еще и доступ к морю, который позволил Конваю стать плацдармом наших сил, когда мы начали возвращать себе страну. Вы читали «Копи Камелота»?

(Я качаю головой).

— Обязательно купите. Это великолепный роман, основан наличном опыте автора, одного из защитников Керфилли. Кризис застал его в квартире на втором этаже в Ладлоу, Уэльс. Когда запасы кончились и выпал первый снег, он решил отправиться на поиски более надежного убежища. Набрел на заброшенные руины, которые уже кто-то оборонял, но вполсилы и почти без толку. Автор «Копей» похоронил тела, размозжил головы замерзшим зомби и начал самостоятельно восстанавливать замок. Он работал без устали в самую суровую из зим. К маю Керфилли был готов к летней осаде, а к следующей зиме превратился в рай для нескольких сот других выживших.

(Показывает мне свои наброски).

— Шедевр, правда? Второй по размеру на Британских островах.

— А какой первый? (Дэвид медлит с ответом).

— Виндзор.

— Ваш замок…

— Ну, не лично мой.

— Я имею в виду, вы жили там. (Снова пауза).

— С точки зрения обороны он был близок к совершенству. До войны — самый крупный обитаемый замок в Европе почти тринадцать акров. Собственный колодец и достаточно складов, чтобы запастись провизией лет на десять. После пожара 1992 года установили потрясающую противопожарную систему, а потом из-за террористической угрозы еще и обновили систему безопасности, которая стала лучшей в Великобритании. Общественность не знала, куда идут их налоги: пуленепробиваемые стекла, стены повышенной прочности, втяжные засовы и железные ставни, хитро запрятанные в подоконниках и дверных косяках.

И не забудьте о сифонировании сырой нефти и природного газа из залежей в нескольких километрах под фундаментом Виндзора. Их обнаружили в девяностых годах, однако никогда не разрабатывали по различным политическим и экологическим причинам. Но можете поверить, мы ими воспользовались. Королевские инженеры установили леса по всей стене и до места бурения. Это был настоящий успех, и вы можете представить, как он приблизил появление наших укрепленных автострад. Лично мне хватало уже теплого жилища, горячей пищи, «коктейлей Молотова» и пылающего рва. Не самый эффективный способ остановить зомби, я знаю, но если они застрянут на какое-то время в огне… да и что еще нам оставалось, кроме средневековых железяк, когда закончились пули?

В музеях и частных коллекциях такого добра хватало… зачастую вовсе не декоративное барахло. Настоящие, крепкие, проверенные временем клинки. Они снова вошли в жизнь Британии. Простые горожане таскали булавы, алебарды или боевые топоры. Я сам стал поклонником этого клеймора, хотя, глядя на меня, никогда не подумаешь.

(Кивает, немного смущаясь, на меч, который едва не длиннее его самого).

— Он не идеален, требует умелого обращения, но со временем понимаешь, как с ним управляться, вытворяешь такое, чего никогда не ожидал от себя или от других.

(Дэвид неловко замолкает. Ему явно неуютно. Я протягиваю ему руку).

— Большое спасибо, что уделили мне время…

— Есть… еще кое-что.

— Если вам неприятно…

— Нет, пожалуйста, все в порядке. (Глубоко вздыхает). Она… она не захотела уезжать, понимаете. Настояла, несмотря на возражения парламента, на том, что останется в Виндзоре. Как она сама выразилась, «пока это не закончится». Я думал, дело в ложной гордости или бессилии, подпитанном страхами. Пытался образумить ее, умолял едва не на коленях. Разве она недостаточно сделала Балморальским Декретом, превратив все свои поместья в зоны безопасности для любого, кто сумеет туда добраться и встать на защиту? Почему бы не присоединиться к родственникам в Ирландии или на острове Мэн?

— Что она сказала?

— «Высшая награда — служить народу». (Откашливается, губы дрожат от волнения). Слова ее отца. Причина, по которой он отказался бежать в Канаду во время Второй мировой войны, причина, по которой ее мать во время Битвы за Британию навешала гражданских, которые жались в метро под Лондоном… По той же причине мы до сих пор остаемся Соединенным Королевством. Их задача — олицетворять то великое, что есть в нашем национальном духе. Они всегда должны служить примером для остальных. Самые сильные, храбрые и лучшие из нас. В какой-то степени это мы ими управляем, а не наоборот, и они должны жертвовать всем, всем, чтобы выдержать такую ношу, посильную только Богу. Иначе какой, к черту, смысл? Порушим на фиг все традиции, выкатим проклятую гильотину и покончим со всем разом. К ним относились примерно как к старинным замкам: осыпающиеся, устаревшие реликвии, которые в современном мире не годятся ни на что, кроме привлечения туристов. Но когда в небе потемнело и страна позвала, воспрянули в своем прежнем значении и те, и другие. Одни прикрыли наши тела, другие — души.

Атолл Улити, Федеративные Штаты Микронезии

Во время Второй мировой войны этот большой коралловый остров служил главной передовой базой Тихоокеанского флота США. Во время Мировой войны Z он приютил не только американские военные суда, но и сотни гражданских кораблей. Одним из таких был УНС «Урал», первый радиовещательный узел «Свободной Земли». Теперь это музей и главная тема документального фильма «Слово о войне». Интервью для съемок, среди прочих, берут и у Барати Палшигара.

— Врагом было незнание. Неправда и предрассудки, ложная информация, дезинформация. Иногда вовсе никакой информации. Незнание убило миллиарды людей. Незнание стало причиной войны с зомби. Если бы тогда мы знали то, что знаем сейчас… Если бы вирус воскресших мертвецов был так же понятен нам, как, например, туберкулез. Если бы люди во всем мире, или хотя бы те, кто должен их охранять, точно знали, с чем столкнулись. Настоящим врагом было незнание, а голые факты — оружием.

Когда я пришел на радио «Свободная Земля», оно еще называлось информационной программой в области здравоохранения и безопасности. Название радио «Свободная Земля» дали люди и сообщества, которые слушали наши передачи.

Это было первое действительно международное предприятие, осуществленное всего через несколько месяцев после введения южноафриканского плана и задолго до конференции в Гонолулу. Как остальной мир взял за основание для своих стратегий выживания план Редекера, так нашему появлению способствовало радио «Убунье».^[128]

— Радио «Убунье»?

— Южноафриканское радио для изолированных жителей. Не имея ресурсов для материальной помощи, правительство могло дать своим гражданам только одно — информацию. Они были первыми, насколько я знаю, кто начал регулярно делать выпуски на нескольких языках. Там не только формировали практические навыки выживания, но и разбирали каждую небылицу из тех, что ходили в народе. Мы всего лишь взяли радио «Убунье» за образец и адаптировали его для мирового сообщества.

Я взошел на борт этого корабля в самом начале, когда реакторы «Урала» только заработали. «Урал» — бывшее судно советского, а потом российского военно-морского флота. Тогда у него было много ролей: корабль контроля и управления, центр отслеживания запусков ракет, судно электронного наблюдения. К сожалению, он был еще и до ужаса непрактичен, потому что, по слухам, его системы оказались слишком сложными. Корабль провел большую часть карьеры у причала во Владивостоке, вырабатывая дополнительную электроэнергию для военно-морской базы. Я не инженер, поэтому не знаю, как сумели заменить его отработанные топливные элементы и переделать громоздкие средства связи в интерфейс с глобальной спутниковой сетью. Я специализируюсь на языках… индийский, если конкретнее, я и мистер Верма, всего двое на миллиард человек… да… на тот момент все еще миллиард.

Мистер Верма нашел меня в лагере для беженцев на Шри-Ланке. Мы проработали вместе несколько лет в посольстве нашей страны в Лондоне. Тогда мы считали свой труд нелегким. Наивные. Это была сумасшедшая долбежка по восемнадцать, а иногда и по двадцать часов в сутки. Не знаю, когда мы спали. Столько сырого материала, столько депеш каждую минуту. По большей части речь шла о базовом выживании: как очистить воду, создать теплицу в доме, культивировать и обрабатывать споры плесени, чтобы получить пенициллин. Эти вводящие в ступор тексты зачастую изобиловали фактами и терминами, о которых я никогда не слышал. Я не знал, кто такие квислинги или дикари, что такое лобо или псевдопанацея фаланкс. Передо мной внезапно появлялся человек в форме, пихал мне под нос набор слов и говорил: «На маратхский, запись через пятнадцать минут».

— С какой ложной информацией вы боролись?

— С какой области хотите начать? Медицина? Наука? Вооруженные силы? Религия? Психология? Меня больше всего сводил с ума психологический аспект. Людям так хотелось очеловечить восставших паразитов. На войне — то есть на обычной войне — тратят уйму времени, чтобы дегуманизировать противника, создать эмоциональную дистанцию. Придумывают истории или уничижительные прозвища… а тут отчаянно пытались найти хоть какую-то связь с врагом, придать человеческие очертания тому, что ни в коей мере нельзя причислить к роду человеческому.

— Не могли бы вы привести пример?

— Столько чепухи! Якобы мертвяки умеют думать, чувствовать и приспосабливаться, пользуются орудиями труда и даже человеческим оружием, сохраняют память о своей прошлой жизни, с ними можно разговаривать, их можно дрессировать как домашних животных… Сердце разрывалось, когда мы развенчивали один причудливый миф за другим. Гражданское руководство по выживанию помогало, но у него было множество недостатков.

— Неужели?

— Конечно. Его явно написал американец, судя хотя бы ссылкам на внедорожники и личное огнестрельное оружие. Там не учитывались культурные различия… многочисленные способы, с помощью которых люди в конкретных местностях пытались спастись от живых мертвецов.

— Например?

— Лучше не буду вдаваться в детали, иначе получится, что я автоматически осужу целые группы, которые эти «решения» изобрели. Как индийцу, мне пришлось иметь дело со многими аспектами собственной культуры, которые привели к трагедиям. В Индии был такой город Варанаси, один из старейших на земле, рядом с местом, где Будда, предположительно, читал свою первую проповедь. Туда каждый год приходили умирать тысячи индийских пилигримов. До войны всю дорогу устилали трупы. Когда разразился кризис они воскресли и пошли в наступление. Варанаси стал самой горячей «белой» зоной, гнездом нечисти. Это «гнездо» растянулось почти вдоль всего Ганга, чью целительную силу научно подтвердили еще до войны. Что-то вроде повышенного насыщения воды кислородом.^[129] Трагедия. На берег реки стекались миллионы, которые только раздували пламя. Даже после того, как правительство удалилось в Гималаи, а более девяноста процентов населения страны официально признали зараженным, паломничество продолжалось. В каждой стране есть похожая история. Каждая из наших интернациональных команд переживала хотя бы одно мгновение, когда им приходилось столкнуться с примером самоубийственного невежества. Американцы рассказывали о религиозной секте под названием «Агнцы Божьи», члены которой верили: чем скорее они заразятся, тем быстрее попадут в рай. Еще одна женщина — не буду говорить, откуда она — изо всех сил пыталась развенчать миф о том, что половой акт с девственницей может «снять проклятие». Не знаю, сколько женщин или маленьких девочек подверглись изнасилованию в результате такого «очищения». Каждый злился на собственный народ. Каждому было стыдно. Один наш бельгийский коллега сравнил это со сгущающимися сумерками. Он называл это «пороками всеобщей души».

Наверное, у меня нет права жаловаться. Моя жизнь никогда не подвергалась опасности, желудок всегда был полон. Возможно, я нечасто спал, зато мог не бояться по ночам. Более того, мне не пришлось работать в отделе ПИ.

— ПИ?

— Приема информации. Данные, которые мы передавали, не рождались на борту «Урала». Они приходили со всего мира, от экспертов и мозговых центров из разных правительственных зон безопасности, передававших сведения операторам ПИ, а те уже переправляли их к нам. Большую часть данных транслировали на гражданских открытых частотах, которые были забиты криками обычных людей о помощи. Миллионы разбросанных по всей планете несчастных душ кричали в свои микрофоны о том, что их дети умирают от голода, крепости горят, оборона рушится под натиском живых мертвецов. Даже не понимая языка, как многие из наших операторов, страдающий человеческий голос ни с чем не спутаешь. Операторам не позволялось отвечать, не было времени. Все передачи шли только по делу. Даже знать не хочу, что творилось в душах наших работников.

Когда из Буэнос-Айреса пришла последняя передача — знаменитый латиноамериканский певец исполнял колыбельную — один из операторов не выдержал. Он был всего лишь восемнадцатилетним русским моряком, который забрызгал своими мозгами весь пульт. Тот парень оказался первым, а за ним последовали все операторы ПИ. Ни один не дожил до сегодняшнего дня. Последним стал мой бельгийский друг.

«Ты носишь эти голоса в себе, — сказал он мне однажды утром. Мы стояли на палубе, смотрели в коричневую муть и ждали рассвета, которого не увидим. — Эти крики останутся со мной до конца жизни, они никогда не утихнут, не перестанут звать за собой».

Демилитаризованная зона, Южная Корея

Чой Хунгчой, заместитель директора Корейского центрального разведывательного агентства, показывает на сухой, холмистый, ничем не примечательный ландшафт слева от нас. Его можно спутать с Южной Калифорнией, если бы не покинутые блиндажи, выцветшие флаги и забор с ржавой колючей проволокой, упирающийся в горизонт с обеих сторон.

— Что случилось? Никто не знает. Ни одна страна не была лучше подготовлена к отражению инфекции, чем Северная Корея. Реки на севере, океан на востоке и западе, а с юга (показывает в сторону демилитаризованной зоны) наиболее надежно укрепленная граница на Земле. Вы видите, какая гористая тут местность, как ее легко защищать. Но вы не можете увидеть, что эти горы изъедены титанической военно-промышленной инфраструктурой. Северокорейское правительство, наученное горьким опытом ваших бомбардировок в пятидесятых годах, трудилось не покладая рук, чтобы образовать подземную систему, которая позволила бы народу пережить войну в безопасном месте.

Наши северные соседи создали весьма милитаризированное общество, приведенное в такую боевую готовность, что Израиль на их фоне — сущая Исландия. Больше миллиона мужчин и женщин служили в армии, более пяти миллионов числились в запасе. Это больше четверти населения, не говоря уже о том, что почти все граждане когда-либо проходили базовую военную подготовку. Но главное — другое. Главное при таком виде войны — почти сверхчеловеческая дисциплина в стране. Северным корейцам с рождения вдалбливали, что их жизнь ничтожна, что они существуют для служения Государству, Революции и Великому Вождю.

Это почти полная противоположность той ситуации, что сложилась у нас, на Юге. Мы были открытым обществом. Международная торговля являлась источником нашей жизненной силы. У нас царил индивидуализм, пусть не до такой степени, как у вас, американцев, но протестов и всяких народных волнений нам более чем хватало. Мы отличались таким свободолюбием и разобщенностью, что едва сумели ввести доктрину Чанга^[130] во время Великой Паники. На Севере подобный внутренний кризис немыслим. Даже когда из-за просчетов правительства у них начался голод, почтим геноцид, они предпочитали есть собственных детей,^[131] чем хотя бы шепотом высказать недовольство. О таком подчинении Адольф Гитлер мог только мечтать. Стоило дать каждому гражданину пистолет, камень или даже просто приказ драться голыми руками, показать на зомби и крикнуть: «Бей их!» — подчинились бы все, вплоть до древних старух и детей, едва начавших ходить. Это было государство, рожденное для войны, находящееся в полной боевой готовности с 27 июля 1953 года. Если бы мне предложили выбрать страну, которая может не только выжить, но и победить в грянувшей войне, я бы назвал Корейскую Народно-Демократическую Республику.

Так что же случилось? За месяц до начала неприятностей, до первых вспышек эпидемии в Пусане, Север внезапно безо всяких объяснений оборвал все дипломатические контакты. Нам не сказали, почему закрылась единственная железная дорога, соединявшая нас по земле, почему некоторым нашим гражданам, которые десятилетиями ждали возможности увидеть родственников с Севера, внезапно разбили все надежды справкой о запрете. Они ничего не говорили. От нас отделались обычной фразой: «Дело государственной безопасности».

В отличие от многих других, я не думал, что это прелюдия к войне. Север всегда угрожал одинаково. А тут по данным со спутников, нашего и американского, никаких признаков. Нет передвижения войск, заправки самолетов, кораблей или субмарин. Более того, наши наблюдатели, расположенные вдоль демилитаризованной зоны, заметили даже, что численность солдат на той стороне убывает. Мы знали всех их пограничников. За долгие годы сфотографировали каждого, дали им прозвища — например, Змеиный Глаз или Бульдог, — даже занесли в досье предположительный возраст, биографические данные и сведения о личной жизни. Теперь они исчезли, растворились за укрепленными окопами и блиндажами.

Индикаторы сейсмической активности тоже молчали. Если бы Север начал операцию в туннелях или даже начал перегруппировку войск со своей стороны демаркационной линии, мы бы их услышали через несколько минут.

Панмунджом — единственная область вдоль демилитаризованной зоны, где стороны могут встретиться для переговоров лицом к лицу. Там мы вместе содержим конференц-зал, на нескольких метрах открытого внутреннего двора — военные представительства обеих сторон. Часовые постоянно менялись. Однажды ночью солдаты северокорейского подразделения ушли в барак, но на смену им никто не вышел. Двери закрыли. Свет погасили. Больше мы их никогда не видели.

Еще мы заметили полное прекращение работы спецслужб. Шпионы с Севера проникали к нам регулярно и предсказуемо, как сменяются времена года. По большей части их было легко обнаружить. Они носили вышедшую из моды одежду и спрашивали цены, которые должны и так знать. Мы постоянно их вылавливали, но как только начались вспышки, их число сократилось до нуля.

— А ваши шпионы на Севере?

— Пропали, все разом, почти в то же время, когда вырубились электронные средства наблюдения. И дело оказалось не в помехах, которыми забивали сигнал. Не было вообще никакого сигнала. Один за другим исчезали гражданские и военные каналы. Судя по картинкам со спутника, в полях становилось все меньше крестьян, в городах — меньше пешеходов, даже «добровольцев»отозвали со множества общественных работ, чего никогда прежде не случалось. Не успели мы и глазом моргнуть, как от Ялу до демилитаризованной зоны не осталось ни единой живой души. С точки зрения разведки казалось, что вся страна, каждый мужчина, женщина и ребенок в Северной Корее просто растворились в воздухе.

Эта загадка только подогревала растущую тревогу — учитывая, с чем нам пришлось столкнуться дома. К тому времени мы имели вспышки эпидемии в Сеуле, Поханге, Таед-жоне. Прошла эвакуация Мокпо, изоляция Кангнунга и, конечно, наш вариант Йонкерса, Инчхон. При этом хотя бы половину действующих подразделений надо было оставлять вдоль северной границы. Слишком многие в министерстве государственной безопасности были убеждены, что Пхеньян жаждал войны и дожидался нашего черного часа, чтобы обрушиться по всей протяженности тридцать восьмой параллели. Мы в разведывательном сообществе придерживались абсолютно противоположного мнения, не переставая повторять, что если бы они ждали нашего черного часа, то он уже давно настал.

Республика Корея оказалась на грани коллапса. Тайно строились планы по переселению на манер японцев. Секретные команды уже разведывали место на Камчатке. Если бы не сработала доктрина Чанга… если бы развалилась еще пара подразделений, сдала позиции еще пара зон безопасности…

Наверное, мы обязаны своим выживанием Северу, или скорее страху перед ним. Мое поколение никогда не видело в Севере реальной угрозы. Я говорю о гражданских, вы понимаете, о людях моего возраста, которые считали Северную Корею отсталой, голодающей нацией неудачников. Мое поколение выросло в мире и достатке. Единственное, чего мы боялись, так это воссоединения вроде немецкого, в результате которого к нам за подаянием хлынут миллионы бездомных экскоммунистов.

Для предыдущих поколений дело обстояло иначе… для наших родителей, бабушек и дедушек… Над ними постоянно висела угроза нападения, мысль, что в любой момент может прозвучать тревога, свет потухнет, и банкиров, учителей, водителей такси призовут в армию защищать родину с оружием в руках. Они никогда не теряли бдительности, и в конце концов это они, не мы, возродили национальный дух.

Я до сих пор пытаюсь организовать экспедицию на Север. Мне до сих пор ставят палки в колеса. Слишком много работы, говорят. В стране еще хаос. У нас остались международные обязательства, и, что самое важное, не закончена репатриация наших беженцев на Кюсю… (Фыркает). Эти японцы будут должны нам по гроб жизни.

Я даже не прошу дать мне воинское подразделение. Только вертолет, только лодку, просто откройте мне ворота в Панмунджом, и я пойду пешком. Мне возражают: а если из-за тебя сработает какая-нибудь мина-ловушка? А если она атомная? Вдруг ты откроешь дверь в подземный городи выпустишь оттуда двадцать три миллиона зомби? Аргументы не лишены смысла. Мы знаем, что демилитаризованная зона сплошь заминирована. В прошлом месяце грузовой самолет, вошедший в их воздушное пространство, попал под обстрел ракетами класса «земля-воздух». Пусковая установка была автоматическая, ее разработали как орудие мщения на случай, если все население погибнет.

Разумно было бы предположить, что люди эвакуировались в подземные комплексы. Если так, мы сильно ошиблись в оценке их размера и глубины. Возможно, все население спряталось под землей и трудится над нескончаемыми военными проектами, а их Великий Вождь продолжает глушить западную выпивку под американское порно. А знают ли они вообще, что война закончилась? Или правительство солгало им, будто мир, каким они его знали, прекратил существование? Может, восстание мертвых в их глазах «удобный случай», чтобы еще туже затянуть хомут на шее общества, построенного на слепом подчинении. Великий Вождь всегда хотел быть живым богом, а теперь, когда он хозяин не только пищи и воздуха, но даже света искусственных солнц, его извращенные фантазии наконец-то воплотились в реальность. Не исключено, что таков был изначальный план, но что-то пошло не так. Вспомните, как случилось с «кротовой норой» под Парижем. А если то же самое случилось на севере с целой страной? Может статься, их пещеры кишат двадцатью тремя миллионами зомби, истощенными роботами, которые воют во тьме и ждут, чтобы их выпустили.

Киото, Япония

На старой фотографии Кондо Тацуми — тощий прыщавый подросток с глупыми красными глазами и непослушными мелированными волосами. У мужчины, с которым я разговариваю, вовсе нет волос. Он чисто выбрит, он загорелый и подтянутый, внимательный взгляд прикован ко мне. Несмотря на вежливое поведение и добродушный настрой, этот воинствующий монах сохраняет вид хищника на отдыхе.

— Я был отаку. Знаю, это слово получило множество разных значений для множества разных людей, но для меня оно значит просто «аутсайдер». Американцы, особенно молодые, чувствуют себя в ловушке под давлением общества. Как и все люди. Но, насколько я понимаю вашу культуру, вы поощряете индивидуализм. Вы почитаете бунтарей, мятежников, тех, кто гордо выступает из основной массы. Для вас индивидуализм — эмблема чести. Для нас — лента позора. Мы жили, особенно до войны, в сложном и бесконечном лабиринте мнений окружающих. Ваш внешний вид, ваша речь, все, начиная от карьеры и до того, каким именно образом вы чихаете, спланировано и организовано в соответствии с жесткой доктриной конфуцианства. Некоторым хватало силы — или же, наоборот, не хватало, — чтобы принять ее. Другие, вроде меня, выбирали изгнание в лучший мир. Этим миром стало киберпространство, которое создали словно на заказ для японских отаку.

Я не могу рассуждать о системе образования вашей страны, да и любой другой, но наша почти целиком основывалась на запоминании фактов. С первого дня пребывания в довоенной школе японских детей накачивали фактами и цифрами, которые не имели практического применения в жизни. Эти факты не обладали ни моральным значением, ни социальным контекстом, ни человеческой связью с внешним миром. Эти знания не имели никакого смысла, кроме того, что позволяли перейти в следующий класс. До войны японских детей не учили думать, их учили запоминать.

Вы понимаете, как такое образование подкрепляло существование киберпространства. В мире информации без контекста, где статус определялся ее приобретением и обладанием, мое поколение могло царить подобно богам. Я был сэнсэем, знатоком всего, что изучал, будь то выяснение группы крови кабинета премьер-министра, налоговые взносы Мацумото и Хамада^[132] или местонахождение и состояние всех мечей син-гунто Тихоокеанской войны. Не надо было беспокоиться о том, как я выгляжу, как себя веду, какие получаю оценки или что меня ждет в будущем. Никто не мог меня осудить, никто не мог меня обидеть. В этом мире я был всесилен, и, что гораздо важнее, я был в безопасности!

Когда кризис докатился до Японии, люди моего круга общения, как и все остальные, забыли о прежних увлечениях и обратили всю свою энергию на живых мертвецов. Мы изучали их физиологию, поведение, слабые стороны и реакцию мира на их атаки. На последнем вопросе мы и специализировались: вероятность сдерживания натиска в пределах Японских островов. Я собрал демографическую статистику, данные о транспортной сети, о полицейской доктрине. Я заучил все, от тоннажа торгового флота Японии до количества патронов в магазине армейской штурмовой винтовки «тип 89». Ни один факт не казался слишком незначительным или смутным. У нас была цель, мы едва спали. Когда занятия в школе постепенно отменили, мы смогли сидеть в сети почти двадцать четыре часа в сутки. Я первым взломал личный компьютер доктора Комацу и прочитал черновые выкладки за неделю до того, как он представил свой отчет в парламенте. Это было круто. Я еще больше повысил свой статус среди тех, кто и так меня боготворил.

— Доктор Комацу первым рекомендовал эвакуацию?

— Да. Он собрал ту же информацию, что и мы. Но мы-то ее запоминали, а он — анализировал. Япония была перенаселена: сто двадцать восемь миллионов человек ютились менее чем на трехстах семидесяти тысячах квадратных километров гористых или излишне урбанизированных островов. Низкий уровень преступности породил относительно небольшие и самые слабо вооруженные полицейские силы во всем индустриальном мире. Кроме того, Япония являлась весьма демилитаризованным обществом. Из-за американской «защиты» наши собственные вооруженные силы не участвовали в настоящих боях с 1945 года. Даже те символические отряды, которые задействовали в Персидском заливе, почти не видели серьезных сражений и большую часть времени несли службу за укрепленными стенами изолированной территории. У нас имелся доступ к этим крупицам информации, но не хватало способности мыслить, чтобы понять, на что они указывают. Поэтому доктор Комацу застал всех врасплох, публично заявив, что ситуация безнадежна, а Японию надо срочно эвакуировать.

— Наверное, он поверг вас в ужас.

— Вовсе нет! Мы развили бурную деятельность, пытаясь выяснить, куда переведут население. На юг, на центральные и южные острова в Тихом океане, или на север, колонизировать Курилы и Сахалин? Или вообще куда-нибудь в Сибирь? Тот, кто найдет ответ, станет величайшим отаку за всю историю киберпространства.

— И вас не волновала собственная безопасность?

— Конечно, нет. Япония была обречена, но я-то ведь жил не в Японии, а в мире свободной информации. Сиафу,^[133] так мы теперь называли зараженных, мы не боялись, мы их изучали. Вы даже не представляете, какой оторванностью от мира я страдал. Культура, воспитание, а потом и стиль жизни отаку привели к полнейшей самоизоляции. Японию могут эвакуировать, Японию могут разрушить, а я буду наблюдать за этим всем со своей безопасной цифровой вершины.

— А ваши родители?

— А что они? Мы жили в одной квартире, но я никогда по-настоящему с ними не общался. Они наверняка думали, что я учусь. Даже когда закрыли школу, я говорил им, что мне надо готовиться к экзаменам. Они не задавали никаких вопросов. Мы с отцом редко разговаривали. По утрам мать оставляла поднос с завтраком у моей двери, по вечерам — поднос с ужином. Первый раз, когда она не оставила еду, я не обратил на это внимания. Проснулся как обычно, помастурбировал, подключился к интернету. Проголодался только к середине дня. Я ненавидел эти ощущения: голод, усталость или, что хуже всего, половое влечение. Это отвлекало. Это раздражало. Я неохотно оторвался от компьютера и открыл дверь. Еды не было. Я позвал маму. Мне никто не ответил. Я спустился на кухню, схватил лапшу быстрого приготовления и побежал обратно к компьютеру. Вечером я поступил точно так же, и на следующее утро — тоже.

— Вы никогда не задавались вопросом, где ваши родители?

— Нет, меня только беспокоило, что приходится терять драгоценные минуты на приготовление пищи. В моем мире происходило слишком много интересного.

— А другие отаку? Они делились своими страхами?

— Мы делились фактами, а не чувствами, даже когда люди начали исчезать. Я замечал, что некоторые перестают отвечать на мейлы или не постят новые сообщения. Видел, что отаку не подключаются к сети в течение дня или их серверы не работают.

— И вас это не пугало?

— Больше раздражало. Я терял не только источники информации, но и тех, кто мог восхищаться моими собственными достижениями. Обидно разместить какие-то новые непроверенные данные о месте возможной эвакуации японцев и получить пятьдесят ответов вместо шестидесяти, а потом сорок пять, тридцать…

— Сколько это продолжалось?

— Около трех дней. В последнем сообщении от другого отаку из Сендаи говорилось, что мертвецы повалили из университетской больницы Тохоку, которая расположена недалеко от его квартиры.

— И вы не забеспокоились?

— С чего вдруг? Я был слишком занят, пытаясь разузнать все об эвакуации. Как ее станут проводить, какие правительственные организации задействованы. Где будут лагеря — на Камчатке, Сахалине или там и там? И что это за волна самоубийств, которая прокатилась по стране?^[134] Столько вопросов, столько данных надо перелопатить. Я проклинал себя в тот день за то, что ложусь спать.

Когда я проснулся, экран был пуст. Я попытался войти в интернет. Ничего. Я перезагрузил компьютер. Ничего. Я заметил, что электричество идет не от сети, а от бесперебойника. Ладно, ничего страшного. Его хватит на десять часов работы. Еще я заметил, что мощность сигнала нулевая. Я не верил своим глазам. В Кокура, как и во всей Японии, непревзойденная беспроводная сеть безупречной надежности. Может упасть один сервер, ну, парочка, но чтобы вся сетка? Я понял, что проблема в моем компьютере. Другого и быть не могло. Я достал ноутбук и попытался войти в интернет. Нет сигнала. Я выругался и пошел сказать родителям, что мне нужен их компьютер. Их до сих пор не было дома. В полном расстройстве чувств я взял трубку, чтобы позвонить матери на сотовый. Гудков не было, телефон работал от городской сети. Я взял мобильный. Нет приема.

— Вы знаете, что стало с родителями?

— Нет, без понятия и по сей день. Я знаю, что они меня не бросили, уверен на сто процентов. Возможно, отца сняли с работы, а мать поймали в продуктовом. Они могли потеряться вместе — на пути в эвакуационный центр или из него. Всякое могло случиться. Они не оставили записки. С тех пор я пытаюсь их найти.

Я пошел в комнату родителей, просто чтобы убедиться что их нет. Снова попробовал позвонить. Все было еще не так плохо. Я еще сохранял контроль. Я попытался снова выйти в он-лайн. Забавно, да? Я мог думать только о том как бы побыстрее вернуться в свой мир, в безопасность Ничего. И вот тут накатила паника. «Давай, — повторял я пытаясь усилием воли заставить компьютер работать.

— Давай, давай, ДАВАЙ! ДАВАЙ!» Я начал колотить по клавиатуре. Разбил пальцы. Вид собственной крови перепугал меня. Я никогда не занимался спортом в детстве, никогда не получал ссадин. Это было уже слишком. Я швырнул монитор об стену. Расплакался как ребенок, начал кричать, задыхаться. Меня тошнило, я обрыгал весь пол. Потом встал и двинулся, пошатываясь, к входной двери. Я не знал, что ищу, просто хотел выйти наружу. Открыл дверь и уставился в темноту.

— Вы не постучались к соседям?

— Нет. Странно, правда? Даже в момент нервного срыва страх общения был так велик, что обратиться к кому-то лично было под запретом. Я сделал пару шагов, поскользнулся и упал во что-то мягкое. Оно было холодное и склизкое, оставалось на руках, одежде. Оно воняло. Весь коридор вонял. Я вдруг понял, что слышу низкий равномерный скрип, словно кто-то тащится ко мне по коридору.

Я позвал: «Кто здесь?» В ответ прозвучал тихий, булькающий стон. Глаза начали привыкать к темноте. Я различил фигуру, крупную, человеческую, ползущую на животе. Меня словно парализовало, хотелось бежать, но в то же время узнать наверняка. Из моей квартиры на дальнюю стену падал узкий прямоугольник неяркого света. Когда неизвестный выполз на этот свет, я наконец увидел его лицо, совершенно невредимое, совершенно человеческое, только правый глаз болтался на ниточке, а левый был уставлен на меня. Булькающий стон превратился в придушенный скрежет. Я вскочил на ноги, прыгнул обратно в квартиру и захлопнул за собой дверь.

В голове прояснилось, наверное, в первый раз за много лет, и я вдруг понял, что чувствую запах дыма и слышу слабые крики. Я подошел к окну и распахнул занавески.

Кокуру поглотил ад. Пожары, разбитые машины… сиафу были везде. Я смотрел, как они разбивают двери, вламываются в квартиры, пожирают людей, скорчившихся в углах комнат или на балконах. Видел, как люди прыгали вниз, навстречу смерти, ломая ноги и позвоночники. Они лежали на асфальте обездвиженные и выли в агонии, а мертвые смыкали вокруг них кольцо. Человек в квартире прямо напротив моей пытался отбиться клюшкой для гольфа. Она сломалась о голову зомби, не причинив тому никакого вреда, потом пять других мертвяков повалили беднягу на пол.

И тут… стук в дверь. В мою дверь. Такое… (трясет кулаком) бум-бум-бум… снизу, около пола. Я слышал, как эта тварь стонет снаружи. Слышал и другие звуки, доносящиеся из соседних квартир. Мои соседи, люди, которых я старался избегать, чьи лица и имена едва помнил… Они кричали, умоляли, боролись и плакали. Я услышал голос молодой женщины этажом выше, зовущий кого-то по имени, умоляющий прекратить, но потом его поглотил хор стонов. Стук в мою дверь усилился. Присоединились другие сиафу. Я попытался забаррикадировать дверь мебелью из гостиной. Напрасно. В нашей квартире, по вашим стандартом, обстановка была довольной скудной. Дверь треснула. Я увидел, что она вот-вот слетит с петель. У меня оставалась всего пара минут, чтобы сбежать.

— Сбежать? Но если за дверью мертвецы…

— Из окна, вниз к соседям на балкон. Я решил связать веревку из простыней… (застенчиво улыбается) об этом рассказывал один отаку, который изучал побеги из американской тюрьмы. Тогда я в первый раз применил на практике свои запасы знаний.

К счастью, полотно выдержало. Я вылез из квартиры и начал спускаться на этаж ниже. Мышцы тут же свело. Я никогда не уделял им должного внимания, и теперь они мне мстили. Я изо всех сил пытался контролировать свои движения и не думать о том, что нахожусь на девятнадцатом этаже. Дул жуткий ветер, горячий и сухой от пожаров. Меня подхватило и ударило об стену. Я отлетел от бетона и едва не выпустил из рук «веревку». Потом почувствовал, что ноги наткнулись на перила балкона, собрал все свое мужество расслабился и спустился еще на пару оставшихся футов, я приземлился на пятую точку, задыхаясь и кашляя от дыма. До меня долетели звуки из моей квартиры наверху: мертвецы разбили дверь. Я посмотрел на свой балкон и увидел голову. Одноглазый сиафу протискивался в дыру между перилами и балконным полом. На мгновение он повис — наполовину внутри, наполовину снаружи, потом дернулся ко мне и свалился вниз. Я никогда не забуду, как он тянулся ко мне, даже падая… Эта жуткая картинка — мертвяк застыл в воздухе с протянутыми руками, глазное яблоко на лбу…

Я услышал, как остальные сиафу стонут наверху, и повернулся взглянуть, нет ли их в этой квартире. К счастью, входная дверь оказалась забаррикадирована, как моя. Но в нее никто не стучал снаружи. Меня успокоил и слой пепла на ковре. Глубокий и ровный слой, здесь никто не ходил несколько дней. На миг мне показалось, что я там один, но почувствовался запах.

Я отодвинул дверь в ванную комнату и отшатнулся — в лицо ударило невидимое гнилостное облако. В ванне лежала женщина. Она пустила себе кровь, резала вдоль артерий, чтобы уж наверняка. Ее звали Рэйко. Единственная, с кем я пытался познакомиться. Она была дорогой «хозяйкой» в клубе для иностранных бизнесменов. Я часто представлял, как она выглядит без одежды. Теперь увидел.

Странно, больше всего меня беспокоило, что я не знаю никаких заупокойных молитв. Я забыл те, которым пытались меня научить бабушка с дедушкой, отбросил их как устаревшие данные. Стыдно так отдаляться от собственного наследия. Я мог только стоять там как идиот и шептать неловкие извинения за то, что беру ее простыни.

— Простыни?

— Нужна была новая веревка. Я знал, что долго там не продержусь. Находиться водном помещении с трупом опасно для здоровья, к тому же неизвестно, когда сиафу почувствуют мое присутствие и начнут крушить баррикаду. Надо было выбраться из здания, из города и, если повезет, из Японии. Я еще не придумал точного плана. Знал только, что надо спускаться, по этажу за раз, пока не спрыгну на улицу. Я прикинул, что в квартирах можно запастись необходимыми вещами. Как бы ни был опасен спуск по веревке из простыней, в коридорах и на лестницах, которые почти наверняка кишели сиафу, еще хуже.

— Разве на улице вас не ждали новые опасности?

— Нет, там я как раз мог успокоиться. (Замечает выражение моего лица). Нет, правда. Это я понял еще в сети. Живые мертвецы передвигаются медленно, от них легко убежать или даже уйти. В здании меня могли зажать в каком-нибудь углу, а на открытом воздухе вариантов было бесконечное множество. К тому же, как я узнал из рапортов выживших, хаос полноценной вспышки эпидемии в действительности может послужить мне на руку. Когда сиафу отвлекаются на такое количество других перепуганных дезорганизованных людей, с чего они вообще станут обращать на меня внимание? Если смотреть, куда идешь, не снижать скорость, избегать колес удирающих автомобилей и уклоняться от шальных пуль, есть хороший шанс продраться через хаос улиц внизу. Проблема в том, чтобы туда попасть.

Спуск занял три дня. Отчасти в этом оказалась виновата моя позорная физическая выносливость. Тренированному атлету и то пришлось бы несладко с импровизированной веревкой из простыней, а уж мне и подавно. Оглядываясь назад, удивляюсь, как я не сорвался навстречу смерти и не подхватил инфекцию, учитывая все мои ссадины и царапины. Организм держался на адреналине и болеутоляющих. Я вымотался, перенервничал и жутко хотел спать. Отдохнуть в привычном смысле не удавалось. Когда темнело, я придвигал все, что мог, к дверям, забивался в угол, плача, лечил свои раны, проклиная слабость тела, пока небо опять не светлело. Однажды ночью мне удалось сомкнуть глаза, даже задремать на пару минут, но тут в дверь начали колотить сиафу, и я выскочил в окно. Остаток ночи пришлось провести на балконе соседней квартиры. Стеклянная дверь была заперта, а у меня не хватило сил ее выбить.

Была и еще одна причина задержки — навязчиво-маниакальная жажда отаку найти все необходимое для выживания, и не важно, сколько времени это займет. В сети меня научили, какое оружие, одежду, пищу и лекарства брать. Оставалось найти все это в многоквартирном доме, где жили в основном офисные служащие.

(Смеется).

— Забавно же я, наверное, выглядел, съезжая по веревке из простыней в деловом костюме и с ярко-розовым винтажным рюкзаком Рэйко от «Хэлло Китти». Я потратил много времени, но к третьему дню нашел почти все. Все, кроме оружия.

— Ничего не подошло?

— (Улыбается). Это не Америка, где огнестрельного оружия больше, чем людей. Доказанный, кстати, факт: отаку из Кобэ выкрал эту информацию прямо из вашей Национальной стрелковой ассоциации.

— Я имел в виду инструменты: молоток, монтировка…

— Какой «белый воротничок» станет сам заниматься ремонтом? Я подумал о клюшке для гольфа — их было навалом — но вспомнил горький опыт человека из квартиры напротив. Мне, правда, попалась алюминиевая бейсбольная бита, но ею столько пользовались, что она совсем погнулась и была бесполезна против сиафу. Я смотрел везде, поверьте, но ничего достаточно твердого, тяжелого или острого, чем можно обороняться, не нашел. Я уже подумал, что на улице мне повезет больше — вдруг попадется дубинка мертвого полицейского или даже солдатская винтовка.

Эти мысли едва не стоили мне жизни. Я был в четырех этажах от земли, болтался почти на конце веревки. Каждый раз я вязал веревку так, чтобы хватило на несколько этажей. Оставался последний этап. План отхода уже был готов: приземлиться на балкон четвертого этажа, влезть в квартиру, взять новые простыни (к тому времени я уже бросил искать оружие), соскользнуть на землю, стащить мотоцикл получше (хотя я не представлял, как на нем ездить) — и унестись вдаль, словно какой-нибудь босодзоку^[135] из старых добрых времен. Может, даже прихватить по пути девчонку-другую. (Смеется). Голова уже еле соображала. Если бы даже первая часть плана сработала и я добрался до земли в том состоянии… ну, главное, что не добрался.

Я приземлился на балконе четвертого этажа, обернулся к стеклянной двери и столкнулся лицом к лицу с сиафу. Это был молодой человек, лет двадцати, в порванном костюме. Ему откусили нос, и он скользил окровавленным лицом по стеклу. Я отпрыгнул, схватил веревку и попытался залезть обратно наверх. Руки не повиновались совершенно. В отчаянии я начал раскачиваться из стороны в сторону, надеясь оттолкнуться от стены и перебраться на соседний балкон. Стекло разбилось, и сиафу потянулся к моим ногам. Я рванулся что было сил… и промазал.

Я разговариваю с вами сейчас только потому, что, падая, случайно попал на балкон ниже того, к которому примеривался. Я опустился на ноги, по инерции пробежал вперед и чуть не свалился вниз с другого конца балкона. Потом проковылял в квартиру и тут же огляделся в поисках сиафу. В гостиной было пусто, из мебели только маленький традиционный столик, придвинутый к двери. Хозяин, наверное, тоже совершил самоубийство. Я не чувствовал гнилостного запаха, потому решил, что он выбросился из окна. Одного понимания, что я один, одной небольшой дозы облегчения хватило, чтобы ноги мне изменили. Я сполз по стене гостиной, почти теряя сознание от усталости. На противоположной стене висела коллекция фотографий. Хозяин квартиры был стар: судя по фотографиям, он провел очень насыщенную жизнь. Большая семья, много друзей, поездки в самые интересные и экзотические места по всему миру. Я никогда даже не мечтал о том, чтобы выбраться из собственной комнаты, не говоря уже о таком стиле жизни. Я пообещал себе если мне будет дано выбраться из этого кошмара, я не просто выживу, я буду жить!

Взгляд упал на еще один предмет в комнате, камидана традиционное синтоистское святилище. На полу рядом что-то лежало, наверное, записка самоубийцы, которую, должно быть, сдуло ветром, когда я вошел. Оставлять ее так не хотелось. Я похромал через комнату и нагнулся, чтобы поднять бумажку. Во многих камидана есть маленькое зеркальце в центре. Краем глаза я заметил, как кто-то выходит из спальни.

Всплеск адреналина, и я мигом развернулся. Старик покачивался на месте. Судя по его виду, он ожил совсем недавно. Старик протянул ко мне руки, я отшатнулся. У меня еще тряслись ноги, и он сумел поймать меня за волосы. Я извернулся, пытаясь высвободиться. Мертвяк подтянул мою голову ко рту. Для своего возраста старик был удивительно силен, даже сильнее меня. Но кости оказались хрупкими, я услышал треск, когда схватился за руку, державшую меня за волосы. Я пнул его в грудь, он отлетел, сломанная рука оторвалась совсем и повисла у меня на волосах. Мертвяк стукнулся о стену, фотографии упали, осыпав его стеклянными осколками. Он зарычал и снова двинулся ко мне. Я попятился, напрягся и схватил его за вторую руку. Потом завел ее мертвяку за спину, сжал его загривок и с ревом, которого никогда от себя не ожидал, толкнул сиафу на балкон и выбросил его на улицу. Он упал на асфальт лицом вверх, не переставая шипеть на меня, несмотря на разбитое тело.

В дверь внезапно застучали. Нашу возню услышали другие сиафу. Теперь я действовал на инстинкте. Заскочил в спальню старика и принялся срывать простыни с кровати. Прикинул, что много их не понадобится, всего натри этажа, и вдруг… я застыл, как те, на фотографии. Вот что привлекло мое внимание, один последний снимок на голой стене его спальни. Черно-белое, шероховатое семейное фото. Мать, отец, маленький мальчик и скорее всего тот самый старик в молодости, в военной форме. Он что-то сжимал в руке: у меня едва не остановилось сердце, когда я понял, что именно. Я поклонился человеку на фотографии и едва не со слезами на глазах сказал: «Аригато».

— Что было у него в руке?

— Я нашел его на дне сундука в спальне, под стопками связанной бумаги и потрепанными остатками военной формы со снимка. Ножны были зеленые, акулья кожа на рукояти стерлась, но сталь клинка… ярче серебра, не заводская штамповка… легкий полукруглый изгиб и длинный прямой конец. Плоские широкие линии, складывающиеся в кику-суи, императорскую хризантему, и настоящая, не травленная кислотой река окаймляли закаленное лезвие. Изысканная работа, и явно выкован для боя.

(Я показываю на меч рядом с ним. Тацуми улыбается).

Киото, Япония

Сэнсэй Томонага Идзиро точно узнает, кто я, за несколько секунд до того, как я вхожу в комнату. Я определенно хожу, пахну и даже дышу как американец. Основатель японского Татенокаи, или «Общества защиты», приветствует меня поклоном и рукопожатием, потом приглашает сесть перед ним. Кондо Тацуми, заместитель сэнсэя, делает нам чай, потом садится рядом со старым хозяином. Томонага начинает интервью с извинений за неудобства, которые мне может причинить его внешний вид. Безжизненные глаза сэнсэея не видят с раннего юношества.

— Я хибакуся. Я потерял зрение в 11.02 девятого августа 1945 года по вашему календарю. Я стоял на горе Компира, наблюдал за возможной угрозой с воздуха вместе с несколькими ребятами из своего класса. В тот день было облачно, так что я скорее услышал, чем увидел Б-29, пролетающий низко над головой. Один-единственный Бсан, возможно, разведчик, даже докладывать не о чем. Я едва не рассмеялся, когда мои одноклассники попрыгали в щель, и не сводил глаз с долины Ураками, надеясь разглядеть американский бомбардировщик. Вместо него я увидел вспышку, а дальше — темнота.

В Японии хибакуся, «выжившие после бомбардировки» занимали отдельное место на социальной лестнице. К нам относились с сочувствием и печалью: жертвы и герои, символы трагического прошлого. Но как человеческие существа мы являлись нечем иным, как изгоями. Ни одна семья не одобрила бы брак своего ребенка с одним из нас. Хибакуся были нечистой кровью в незапятнанном генетическом он-сене^[136] Японии. Я глубоко переживал позор: не просто хибакуся, но обуза из-за своей слепоты.

Я слышал, как за окнами санатория мои соотечественники борются за восстановление нашей страны. А чем помогал им я? Ничем!

Столько раз я пытался найти работу, пусть мелкую и незначительную. Никто меня не брал. Но все же я — хибакуся, и я узнал столько вежливых способов отказа. Брат умолял меня переехать к нему, заверяя, что они с женой могут позаботиться обо мне и даже найти какую-нибудь «полезную» работу по дому. Для меня это было даже хуже санатория. Он только вернулся из армии, и они пытались завести еще одного ребенка. Навязываться им в такой момент казалось немыслимым. Конечно, я думал о самоубийстве. Даже сделал несколько попыток. Но что-то меня останавливало, каждый раз удерживая руку, тянувшуюся за горстью таблеток или осколком стекла. Я считал это слабостью, чем же еще? Хибакуся, паразит, а теперь еще и позорный трус. В те дни не было предела моему стыду. Как сказал император в своей капитуляционной речи перед народом, я действительно «терпел нестерпимое».

Я покинул санаторий, ничего не сказав брату. Не знал, куда направляюсь, только бы подальше от жизни, от воспоминаний, от себя. Я скитался, просил милостыню… у меня больше не оставалось чести, чтобы ее потерять… пока не осел в Саппоро, на острове Хоккайдо. Эта холодная северная пустыня всегда была самой малонаселенной префектурой Японии, а с потерей Сахалина и Курил стала, как говорят на Западе, крайней точкой.

В Саппоро я познакомился с садовником-айном, Ота Хидеки. Айны — старейшее население Японии, на социальной лестнице они стоят даже ниже корейцев.

Наверное, поэтому он пожалел меня. Еще один отверженный племенем Ямато… Возможно, ему некому было передать свои умения. Его сын так и не вернулся из Маньчжурии. Ота-сан работал в «Акакадзэ», бывшем роскошном отеле, который теперь служил центром для японских репатриантов из Китая. Вначале администрация жаловалась, что у них нет средств нанимать еще одного садовника. Ота-сан платил мне из собственного кармана. Он был моим учителем и единственным другом, а когда он умер, я хотел последовать за ним. Но… каков трус! Я не мог себя заставить. Вместо этого продолжал существовать, тихо копался в земле, пока «Акакадзэ» превращался из репатриационного центра в роскошный отель, а Япония из побежденных руин в экономическую супердержаву.

Я все еще работал в «Акакадзэ», когда узнал о первых японских вспышках эпидемии. Я подрезал живую изгородь возле ресторана и подслушал разговор гостей об убийствах в Нагумо. По их словам, какой-то человек убил собственную жену, а потом набросился на тело и стал его пожирать подобно дикой собаке. Тогда я в первый раз услышал термин «африканское бешенство». Я решил не обращать внимания и продолжил работу, но на следующий день разговоров стало больше, больше приглушенных голосов на лужайке и возле бассейна. Нагумо не шел ни в какое сравнение с более серьезной вспышкой в больнице «Сумитомо» в Осаке. А на следующий день это случилось в Нагоя, Сендаи, Киото… Я пытался выбросить страшные разговоры из головы. Мне и так пришлось уехать на Хоккайдо, чтобы сбежать от мира, доживать дни в позоре и бесславии.

Голос, наконец убедивший меня в опасности, принадлежал менеджеру отеля, чопорному деловому служащему. После вспышки заболевания в Хиросаки он собрал персонал чтобы опровергнуть раз и навсегда эти нелепые слухи о восстающих из мертвых тварях. Мне приходилось полагаться только на слух, но когда человек открывает рот, о нем уже можно сказать все. Господин Сугавара выговаривал слова слишком тщательно, особенно твердые согласные. Он изо всех сил пытался скрыть заикание, когда-то уже побежденное, но угрожающее проявиться в тревожный миг. Я уже наблюдал действие этого защитного механизма у невозмутимого на вид Сугавара-сана, первый раз во время землетрясения девяносто пятого года, потом в девяносто восьмом, когда Северная Корея запустила по нам «учебную» ракету среднего радиуса действия, способную нести ядерный заряд. Тогда в речи Сугавара-сана напряжение едва ощущалось, а теперь оно визжало громче сирен воздушной тревоги из моей юности.

Итак, во второй раз в жизни я сбежал. Я хотел предупредить брата, но прошло столько времени… я не представлял, как до него добраться, да и жив ли он вообще. Это был последний и, наверное, величайший из моих бесчестных поступков, тяжелейшее бремя, которое придется нести до смерти.

— Почему вы сбежали? Боялись за свою жизнь?

— Конечно, нет! Я с радостью бы встретил смерть! Умереть, положить конец страданиям — даже слишком хорошо… А боялся я, как прежде, стать обузой для окружающих. Тормозить кого-то, занимать ценное пространство, подвергать угрозе чужие жизни, если люди попытаются спасти слепого старика… а вдруг слухи о восставших мертвецах правда? Вдруг я заражусь, сам стану мертвяком и начну бросаться на соотечественников? Нет, обесчещенного хибакуся ждет другая судьба. Если мне суждено умереть, я умру так же, как жил. Забытый, в одиночестве.

Я ушел ночью и стал пробираться на попутках на юг по скоростной хоккайдской автостраде. С собой взял только бутылку воды, смену белья и икупасуй,^[137] длинную и плоскую лопатку, похожую на шаолиньский заступ, с давних пор служившую мне тростью. В те дни ездило еще довольно много машин — нефть поступала из Индонезии и из Залива, — так что многие водители соглашались меня подвезти. С каждым из них разговор неизменно склонялся к кризису: «Вы слышали, что мобилизовали войска самообороны? Правительству придется объявить чрезвычайное положение. Слышали о вспышке эпидемии прошлой ночью прямо здесь, в Саппоро?» Никто не знал, что нам принесет завтра, как далеко зайдет бедствие или кто станет следующей жертвой, но с кем бы я ни говорил и каким бы напуганным ни был голос моего собеседника, все заканчивали словами: «Ноя уверен, власти скажут нам, что делать». Один водитель грузовика заявил: «Надо только терпеливо ждать и не создавать паники». Это был последний человеческий голос, который я слышал. На следующий день я удалился от цивилизации, поселившись в горах Хиддака.

Я очень хорошо знаю этот национальный парк. Ота-сан привозил меня туда каждый год собирать сансаи, дикие овощи, которые привлекают внимание ботаников, путешественников и шеф-поваров изысканных ресторанов со всей Японии. Как человек, часто встающий посреди ночи и точно знающий расположение каждого предмета в темной спальне, я знал каждую реку, каждый камень, каждое дерево и клочок моха, знал даже каждый онсен, который бил из-под земли, и потому никогда не испытывал недостатка в горячей минеральной воде для омовения. Каждый день я говорил себе: «Здесь лучшее место для того, чтобы умереть, скоро со мной произойдет несчастный случай, упаду где-нибудь или заболею, подхвачу какую-нибудь заразу или съем ядовитый корень, а может, совершу наконец-то благородный поступок и вовсе перестану есть». И все же каждый день я добывал себе пищу и мылся, тепло одевался и соблюдал осторожность. Я так желал смерти — и все равно делал так, чтобы она не пришла.

Я не мог знать, что происходите моей страной. Слышал далекие звуки, стрекот вертолетов, рев истребителей, спокойный гул гражданских самолетов. Возможно, я ошибся, думал я. Наверное, кризис закончился. Мне казалось, что власти победили, и опасность растаяла как дым. Может, результатом моего поспешного бегства стало всего лишь появление вакантного рабочего места в Акакадзэ, и однажды утром меня разбудят лающие голоса разозленных туристов, смех и шепот школьников, выбравшихся на прогулку. И действительно, однажды утром кое-что прервало мой сон, но это была не кучка веселых учеников… нет, и не один из них.

Это был медведь, один из многих крупных бурых хигума, бродящих по лесам Хоккайдо. Хигума мигрировали с полуострова Камчатка и обладали свирепостью и могучей силой своих сибирских собратьев. Мой гость обладал чудовищными размерами, я понял это по его оглушительному дыханию, прикинув, что медведь находился не более чем в четырех-пяти метрах от меня. Я медленно поднялся; страха не было. Рядом лежала икупасуй — единственное, что я мог использовать в качестве оружия, если бы захотел, и она стала бы достойной защитой.

— Но вы не захотели.

— Нет. Ко мне не просто пришел какой то голодный хищник. Это была судьба. Встреча казалась уготованной ками.

— Кто такой Ками?

— Что такое ками. Ками — духи, которые наполняют каждую грань нашего существования. Мы молимся им, почитаем их, надеемся умилостивить и получить их благословение. Ками побуждали японские корпорации освещать место, где будет строиться фабрика, а японцев моего поколения — поклоняться императору, словно богу. Ками — фундамент синто, в прямом смысле «Путь Богов», а поклонение природе — один из его древнейших и святейших принципов.

Вот почему я верил, что в тот день вершится божественная воля. Удалившись в дикие места, я осквернил чистоту природы. Обесчестив себя, семью, страну, я совершил последний шаг и обесчестил богов. И они послали палача сделать то, на что я не решался столько времени: очистить меня от скверны. Я поблагодарил богов за их милость. Я плакал, готовясь к удару.

Но он так и не последовал. Медведь затаил дыхание, а потом высоко, почти по-детски заскулил.

«Что с тобой? — спросил я трехсоткилограммового хищника. — Давай прикончи меня!»

Медведь продолжал скулить как напуганная собака, потом рванул в сторону, будто зверь, за которым гонятся охотники. Вот тогда я услышал стон, повернулся, прислушался. Судя по высоте, на которой находился рот мертвяка, он был выше меня. Я услышал, как одна нога твари волочится по мягкой влажной земле, а из глубокой раны в груди вырывается воздух.

Я услышал, как мертвяк потянулся ко мне, застонал и схватил пустой воздух. Я сумел уклониться от неуклюжей твари и подхватил икупасуй. Я сосредоточился на том месте, откуда исходил стон. Стремительно ударил. Тварь упала на спину, и я победно закричал «Банзай!».

Трудно описать мои чувства в тот момент. Ярость проснулась в сердце, сила и смелость уничтожили стыд, как солнце прогоняет ночь с неба. Я вдруг понял, что боги мне благоволят. Медведь был послан, чтобы предупредить меня, а не убить. Тогда я еще не понимал причины, но знал, что должен дожить до того дня, когда эта причина мне откроется.

Следующие несколько месяцев я занимался одним: выживал. Я мысленно разделил горную цепь Хиддака на несколько сотен ти-тай.^[138] В каждой ти-тай имелась зона безопасности — дерево или высокая плоская скала — место, где я мог спокойно поспать без угрозы нападения. Спал всегда днем, а ночью добывал себе пищу и охотился. Я не знал, зависят ли твари от зрения так же, как люди, но не собирался давать им ни малейшего преимущества.^[139]

Потеряв зрение, я приучился ходить, сохраняя неусыпную бдительность. Зрячие принимают ходьбу как должное. Почему же они спотыкаются о то, что прекрасно видят? Дело не в глазах, а в голове, в ленивом мыслительном процессе, испорченном годами зависимости от зрительного нерва. Для таких, как я, все по-другому. Мне с детства приходилось быть готовым к возможной опасности, ходить внимательно, следить за собой. Добавилась еще одна опасность, ну и ладно. За раз я делал не более пары сотен шагов, потом останавливался, слушал и нюхал ветер, иногда даже прикладывал ухо к земле. Этот способ никогда меня не подводил. Меня ни разу не застали врасплох.

— А ориентация на больших расстояниях не была проблемой? Вы ведь не могли увидеть нападающего за несколько миль.

— Благодаря моему ночному образу жизни, зрение не играло большой роли в охоте за мной, и любая тварь, находящаяся за несколько километров, была не большей угрозой для меня, чем я для нее. Не стоило беспокоиться, пока мертвяки не переступали порога некоего «круга обнаружения», определяющего максимальное расстояние чувствительности моих ушей, носа, пальцев рук и ног. В лучшие дни, при хороших условиях и благоволении Фудзин,^[140] этот круг растягивался на полкилометра. В худшие — сокращался до тридцати или пятидесяти шагов. Такое случалось очень редко, только когда я по-настоящему гневил ками, хотя и не представляю чем. Зомби оказывали мне большую любезность, всегда предупреждая о нападении.

Стоны, которые издавали мертвяки, завидев добычу, не только сигнализировали об их появлении, но и указывали мне направление, дальность и точное положение нападающего. Я слышал стон, несущийся над холмами, и знал, что примерно через полчаса один из живых мертвецов нанесет мне визит. В такие минуты я останавливался и терпеливо готовился к нападению. Клал на землю свой узел, разминал руки и ноги, иногда даже находил место, где можно тихо посидеть и предаться медитации. Я никогда не забывал поклониться и поблагодарить их за любезное предупреждение. Мне было почти жаль безмозглых тварей, которые проделали такой путь, медленно и методично, только чтобы окончить его с раскроенным черепом или разрубленной шеей.

— Вы всегда убивали врага с первого удара?

— Всегда.

(Делает взмах воображаемойикупасуй).

— Выпад вперед, никаких поворотов. Вначале я целился в основание шеи. Потом, поднабравшись опыта, начал бить сюда…

(Дотрагивается ребром ладони до впадины между лбом и носом).

— Немного труднее, чем просто отрубить голову, там толстая прочная кость, но зато уничтожается мозг, тогда как при обезглавливании нужен еще один удар.

— А если нападающих было много? Приходилось хуже?

— Да, вначале. Когда их стало больше, меня часто окружали. Первые битвы были… «нечистыми». Должен признать, я позволил эмоциям возобладать над разумом. Я был тайфуном, а не ударом молнии. Во время одной рукопашной в Токати-дакэ я прикончил сорок одного за сорок одну минуту. Потом две недели отстирывал одежду от телесных жидкостей. Позже, начав проявлять тактическую изобретательность, я стал призывать богов на поле боя. Уводил группы мертвяков к основанию высокой скалы, где мог проламывать им черепа, бросая камни сверху. Отыскивал даже утесы, на которые они могли взобраться следом за мной, не все сразу, вы понимаете, а по одному, а потом сбрасывал их обратно на острые выступы внизу. Я не забывал поблагодарить духа каждого камня, каждого утеса или водопада, который уносил их к тысячеметровому обрыву. К последнему способу я прибегал редко. Слишком долго и трудно было спуститься вслед за телом.

— Вы спускались за телом?

— Чтобы его похоронить. Я не мог позволить им осквернять поток. Это было бы… неправильно.

— Вы хоронили все тела?

— Все до единого. В тот раз, после Токати-дакэ, я копал могилы три дня. Головы всегда отделял от тела, обычно я их просто сжигал, но потом бросал в кратер вулкана, где гнев Оямацуми^[141] очищал их от скверны. Я не до конца понимал, отчего это делаю. Просто мне казалось правильным отделить источник зла.

Ответ пришел накануне моей второй зимы в изгнании. Я проводил последнюю ночь в ветвях высокого дерева и собирался вернуться в пещеру, где провел предыдущую зиму. Только я устроился поудобнее в ожидании, когда меня убаюкает предрассветное тепло, как услышал звук шагов, слишком быстрых и энергичных для твари. Фудзин был милостив в ту ночь. Он принес человеческий запах. Я уже давно заметил, что живые мертвецы лишены запаха. Да, есть легкий намек на гниль, иногда довольно ощутимый, если труп давно разлагался или прожеванное мясо провалилось через кишки в нижнее белье. Но в остальном живые мертвецы отдавали «вонью без запаха», как я это называю. Они не потели, не мочились и не выделяли фекалии в обычном понимании. У них не было даже бактерий в животе и во рту, которые портят дыхание живых людей. К двуногому животному, которое быстро приближалось к моему дереву, это не относилось. Зубы, тело, одежду явно не чистили долгое время.

Было еще темно, и он меня не заметил. Я понял, что дорога приведет его прямо под мое дерево и тихо, осторожно приник к ветвям. Кто его знает, вдруг он враждебно настроен, безумен или даже недавно укушен. Я не собирался рисковать.

(Тут к повествованию присоединяется Кондо).

Кондо: Он свалился на меня, не успел я и глазом моргнуть. Мой меч полетел в сторону, ноги подогнулись.

Томонага: Я прыгнул ему на загривок, стараясь не причинить сильного вреда, но вышибить дух из его хлипкого, голодного тела.

Кондо: Он перевернул меня на живот, лицом в землю, уперев свой странный жезл мне в шею.

Томонага: Я велел ему лежать тихо, пригрозив, что убью, если он шевельнется.

Кондо: Я пытался говорить, хватая ртом воздух и кашляя, хотел сказать, что даже не заметил его и хочу просто идти дальше своей дорогой.

Томонага: Я спросил, куда он направляется.

Кондо: Я ответил, что в Немуро, главный эвакуационный порт на Хоккайдо, где мог еще остаться транспорт, какое-нибудь рыболовное судно или еще что… только бы добраться до Камчатки.

Томонага: Я не понял и велел ему объяснить.

Кондо: Я рассказал все — об эпидемии, об эвакуации. Плакал, говоря, что Япония оставлена, что Япония погибла.

Томонага: И вдруг меня осенило. Я понял, зачем боги отобрали у меня зрение, почему отправили меня на Хоккайдо учиться тому, как заботиться о земле, и почему прислали меня медведя, чтобы предупредить об опасности.

Кондо: Он засмеялся, отпустив меня и помогая стряхнуть грязь с одежды.

Томонага: Я сказал ему, что Япония не покинута — во всяком случае, не теми, кого боги избрали ей в садовники.

Кондо: Вначале я не понял…

Томонага: И я объяснил: как и любой сад, Япония не должна засохнуть и умереть. Мы будем о ней заботиться, сохранять, истреблять заразу, которая поразила и осквернила ее, восстанавливать красоту и непорочность ради того дня, когда дети вернутся к ней.

Кондо: Я посчитал его сумасшедшим, о чем и заявил прямо ему в лицо. Двое против миллионов сиафу?

Томонага: Я вручил ему обратно меч, чей вес и баланс показались мне знакомыми. Я сказал: пусть даже перед нами встанут пятьдесят миллионов чудовищ, но перед этими чудовищами будут стоять боги.

Сьенфуэгос, Куба

Сережа Гарсиа Альварес предлагает встретиться в его кабинете. «Оттуда потрясающий вид, — обещает он. — Вы не разочаруетесь». Расположенный на шестьдесят девятом этаже здания строительной организации «Мальпика», второго по высоте строения на Кубе после башен «Хосе Марти» в Гаване, угловой офис сеньора Альвареса выходит на сверкающую столицу и шумную гавань внизу. Это «магический час» для энергетически независимых зданий, подобных «Мальпике», время, когда его фотогальванические окна улавливают лучи заходящего солнца, приобретая почти неуловимый пурпурный оттенок. Сеньор Альварес прав. Я не разочарован.

— Куба выиграла войну с зомби. Возможно, это не слишком скромное заявление, учитывая, что случилось с другими странами, но только посмотрите, где мы были двадцать лет назад и где мы сейчас.

До кризиса мы жили в псевдоизоляции, хуже, чем в разгар холодной войны. По крайней мере во времена моего отца можно было рассчитывать на экономическую помощь Советского Союза и стран СЭВ. Однако после падения коммунистического блока нас постоянно и во всем ограничивали. Продукты по карточкам, топливо по карточкам… я бы сравнил это разве что с Великобританией во время блицкрига.

Подобно этому осажденному острову, мы тоже жили под темным облаком вездесущего врага.

Американская блокада, пусть и не такая строгая, как во время холодной войны, все-таки душила нашу экономику. США наказывали любую страну, которая пыталась завязать с нами свободную и открытую торговлю. Но какой бы успешной ни была стратегия американцев, самый большой ее триумф позволял Фиделю использовать северного притеснителя как предлог, чтобы оставаться у власти.

«Видите, как тяжело вам живется, — говорил он. — Это все из-за блокады, это все из-за янки, и без меня они бы прямо сейчас штурмовали наши берега!»

Он был восхитителен, лучший из сынов Макиавелли. Фидель знал, что мы его никогда не сбросим, пока враг стоит у наших ворот. Так мы и терпели трудности и гнет, длинные очереди и приглушенные разговоры. В такой Кубе я вырос, это единственная Куба, которую я мог представить. Пока не начали появляться мертвяки.

Случаев было мало, их тут же ликвидировали. Китайские беженцы и пара европейских бизнесменов. Въезд из США был практически запрещен, поэтому нас миновал удар первой волны массовых переселений. Репрессивная природа нашего общества позволила правительству препятствовать распространению инфекции. Поездки внутри страны запретили, мобилизовали регулярные войска. Благодаря высокому проценту врачей на душу кубинского населения, наш вождь узнал истинную природу заразы в считанные недели после доклада о первой вспышке эпидемии.

К Великой Панике, когда мир наконец-то увидел кошмар, ломящийся к нему в двери, Куба уже подготовилась к войне.

Одно только островное расположение спасло нас от опасности крупномасштабного наплыва по суше. Наши мертвяки пришли с моря. Армада лодочников. Они не только приносили с собой заразу, как происходило по всему миру, но и считали, что могут управлять своим новым домом как современные конкистадоры.

Взгляните, что случилось в Исландии, довоенном рае, таком безопасном, что там даже не считали нужным содержать свою армию. Что могли сделать исландцы, когда ушли американские военные? Как было остановить поток беженцев из Европы и с запада России? Неудивительно, что когда-то идиллический ледяной рай превратился в котел замерзшей крови, отчего и по сей день это наиболее зараженная «белая» зона на планете. На их месте могли быть мы, если бы нам не подали пример братья с более мелких карибских островов.

Эти мужчины и женщины, от Антильи до Тринидада, могут с гордостью занять место величайших героев войны. Они первыми истребили множественные вспышки эпидемии, потом, едва переведя дух, отразили атаку не только зомби из моря, но и нескончаемый поток захватчиков-людей. Они пролили кровь, освободив от этого нас. Заставили наших потенциальных латифундистов-поработителей пересмотреть свои планы и задуматься: если кучка гражданских, вооруженных лишь пистолетами и мачете, могут так яростно защищать свою родину, что ожидает их на берегах страны, где есть все, начиная от танков до радиоуправляемых противокорабельных ракет?

Естественно, обитатели Малых Антильских островов сражались не за интересы кубинского народа, но их жертвы дали нам роскошную возможность ставить свои условия. Любого, кто искал убежища, встречали пословицей: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят».

Не все беженцы были янки, нам достались и латиноамериканцы, и африканцы, и жители Западной Европы, особенно Испании. Я познакомился с несколькими до войны, милые люди, вежливые, совсем непохожие на восточных немцев моей юности, которые, бывало, бросали в воздух пригоршню конфет и смеялись, когда мы, дети, бросались за ними как крысы.

Но большая часть лодочников приплывала из США. Каждый день — на больших кораблях или частных суденышках, иногда даже на самодельных плотах, которые вызывали у нас ироническую улыбку. Столько народа, около пяти миллионов, почти половина нашего островного населения… Они тут же попадали под действие правительственной программы «карантинного переселения».

Я бы не стал называть центры для временного проживания переселенцев тюремными лагерями. Они не сравнятся с тем, что пришлось пережить нашим политическим диссидентам. У меня был приятель, которого обвинили в гомосексуализме. Его рассказы о тюрьме не могут сравниться с условиями жизни прибывших во время Великой Паники.

Но жить там было нелегко. Всех беженцев, независимо от их прежнего статуса и рода занятий, отправляли работать — по двенадцать—четырнадцать часов в сутки — в поле, выращивать овощи там, где когда-то были государственные сахарные плантации. Но климат был на их стороне. Температура падала, небо темнело. Мать-природа оказалась добра к ним. Но не стражники.

«Радуйся, что жив, — кричали они после каждого шлепка или тычка. — Будешь жаловаться, отправим тебя к зомби!»

В каждом лагере ходили слухи об ужасных ямах с зомби, куда бросали смутьянов. Госбезопасность даже внедряла своих агентов среди простого населения, чтобы те рассказывали, будто лично наблюдали, как людей опускают головой вниз в котлованы, кишащие упырями. Это делалось, чтобы держать всех в узде, понимаете, ни капли правды… хотя… рассказывают о «белых с Майями». Большую часть американских кубинцев приняли домой с распростертыми объятиями. У меня самого были родственники, жившие в Дайтоне, которые едва унесли ноги с материка. Слез от стольких воссоединений в первые, суматошные дни хватило бы на целое Карибское море. Но первая волна послереволюционных иммигрантов — это богатая элита, которая преуспевала при старом режиме и остаток жизни провела, стараясь перевернуть с ног на голову все, что ради чего мы так трудились. Что касается этих аристократов… Я не говорю, что есть доказательства, будто этих любителей «Бакарди» взяли за их толстые задницы и бросили упырям… Но если так, пусть в аду лижут яйца Батисте.

(Тонкая удовлетворенная улыбка трогает его губы).

— Конечно, мы не могли в действительности подвергать такому наказанию ваших людей. Слухи и угрозы — одно дело, но действие… если слишком сильно давить на народ, на любой народ, есть риск спровоцировать бунт. Пять миллионов восставших янки? Немыслимо. И так уже слишком много военных задействовано в охране лагерей, и это оказалось явным успехом вторжения янки на Кубу.

У нас просто не хватало людей, чтобы сторожить пять миллионов пленных и почти четыре тысячи километров побережья. Мы не могли вести войну на два фронта. Поэтому было принято решение распустить лагеря и позволить десяти процентам янки работать по другую сторону колючей проволоки по специальной программе условного заключения. Эти люди делали работу, от которой отказывались кубинцы — поденщики, мойщики посуды, дворники. Хотя денег им почти не платили, рабочие часы учитывали по системе баллов, которые позволяли выкупить на свободу других задержанных.

Это была оригинальная идея — ее предложил какой-то кубинец из Флориды. Лагеря опустели за шесть месяцев. Вначале правительство пыталось следить за всеми переселенцами, но вскоре это оказалось невозможным. В течение года они полностью интегрировались, стали нортекубанос, внедрившись во все ячейки нашего общества.

Официально лагеря создавались, чтобы сдержан, распространение инфекции, но на самом деле боролись не с той заразой, что переносили мертвецы.

Вначале, когда мы еще жили в осаде, эта инфекция оставалась незаметной. То, что случилось в течение следующих нескольких лет, можно назвать скорее эволюцией, чем революцией. Экономическая реформа здесь, легализованная частная газета там. Люди начали смелее думать, смелее говорить. Медленно, постепенно семена дали всходы. Фидель наверняка хотел бы задавить железным кулаком нашу едва оперившуюся свободу. Возможно, он бы так и сделал, если бы события не способствовали нам. Когда мировые правительства решили пойти в наступление, все изменилось навеки.

Внезапно Куба превратилась в «арсенал победы». Мы были зерновым районом, промышленным центром, учебной площадкой и главным плацдармом. Мы стали узловым аэропортом для Северной и Южной Америки, огромным сухим доком для десяти тысяч кораблей.^[142] У нас появились деньги, много денег, деньги, которые за пару недель создали средний класс и процветающую капиталистическую экономику, которая нуждалась в умениях и практическом опыте нортекубанос.

Нас связало узами, которые вряд ли когда-нибудь разрушатся. Мы помогли им вернуть их страну, а они нам — нашу. Нортекубанос показали значение демократии… свобода, не просто смутный, абстрактный термин, но на реальном, индивидуальном человеческом уровне. Свобода — не то, что ты имеешь просто так, на всякий случай. Вначале надо захотеть что-то другое, а потом и свободу — для того, чтобы бороться. Вот чему мы научились у нортекубанос. У них у всех была великая мечта, и они положили жизнь за свободу, чтобы осуществить ее. Почему бы еще их так чертовски боялся Эль Хефе?

Я не удивлен, что Фидель знал о приближении волны свободы, которая должна была смести его. Удивительно, как ловко он оседлал эту волну.

(Смеется, показывая на фото на стене, на котором Кастро произносит речь на Парк Сентраль).

— Представьте наглость этого сукина сына, который не только принял новую демократию страны, но еще и поставил ее себе в заслугу! Гений. Лично председательствовать на первых свободных выборах Кубы, где его последний официальный акт — проголосовать против себя самого. Вот почему в наследство он оставил статую, а не кровавое пятно на стене.

Конечно, наша новая латинская супердержава не идеальна У нас сотни политических партий и больше групп по интересам, чем песка на пляжах. Есть забастовки, беспорядки протесты, почти ежедневно. Понятно, отчего он вышел из игры сразу после революции. Гораздо легче взрывать поезда чем заставлять их ходить строго по графику. Как там говорил мистер Черчилль? «Демократия — худшая форма государственного управления, за исключением всех остальных». (Смеется).

Мемориал патриотам, Запретный город, Пекин, Китай

Я подозреваю, что адмирал Цзю Чжицай выбрал именно это место на тот случай, если вдруг я приведу с собой фотографа. Хотя с самой войны никто даже отдаленно не сомневался в патриотизме адмирала и его команды, он не желает представать перед глазами иностранных читателей в ином свете. Сразу заняв оборонительную позицию, адмирал соглашается на интервью, только если я «объективно» выслушаю «его» версию событий, и стоит на своем, даже когда я объясняю, что другой версии нет.

(Примечание: для ясности китайские военно-морские звания заменены на западные).

— Мы не были предателями — прежде всего скажу об этом. Мы любили свою страну, любили свой народ. Даже если не сильно любили тех, кто управлял нами, все равно были непоколебимо преданы своему командованию.

Нам никогда в голову не пришло бы сделать то, что мы сделали, не стань ситуация отчаянной. Когда кэптен Чен озвучил свое предложение, мы уже были на грани. Они шаркали в каждом городе, в каждой деревне. На девяти с половиной миллионах квадратных километров, которые составляли нашу страну, нельзя было найти и сантиметра спокойствия.

Армейские, эти самонадеянные ублюдки, продолжали уверять, что они держат ситуацию под контролем, что каждый день наступает переломный момент, и до следующего снегопада они очистят всю страну целиком. Типичное сухопутное мышление: излишне задиристое, излишне самоуверенное. Всего-то и надо — взять группу мужчин или женщин, дать им одинаковую одежду, пару часов обучения, что-нибудь похожее на оружие, и вот уже у вас армия, пусть не самая лучшая, но тем не менее.

С военно-морскими силами такого не бывает. Для создания любого корабля, даже самого примитивного, надо много энергии и материальных затрат. Армия может заменить пушечное мясо новым за пару часов, а нам понадобятся годы. От этого мы становимся более прагматичными, чем наши коллеги в зеленом. Моряки рассматривают ситуацию с немного большей… пусть не осторожностью, но, возможно, с большим стратегическим консерватизмом. Отступать, консолидироваться, экономить ресурсы. Та же философия, что и в плане Редекера. Но армия никого не слушала.

— Они отвергли план Редекера?

— Без малейших размышлений или споров. Как же армия могла проиграть? С их огромными запасами обычного вооружения, с бездонным колодцем людских ресурсов… бездонный колодец, непростительно. Знаете, почему у нас был такой демографический взрыв в пятидесятых? Мао считал, что это единственная возможность выиграть атомную войну. Это не пропаганда, а действительно так. Все понимали, что когда атомная пыль постепенно осядет, пару тысяч выживших американцев или советских граждан поглотят десять миллионов китайцев. Численность — вот какова философия поколения моих дедушки с бабушкой. Такую стратегию армия освоила быстро, едва опытных профессионалов поглотила первая волна эпидемии. Генералы, эти больные, извращенные, старые преступники сидели в безопасности своих бункеров и бросали в бой один за другим отряды мальчишек-новобранцев. Им хоть приходило в голову, что каждый мертвый солдат — это новый живой зомби? Они хоть понимали что не мертвяки тонули в бездонном колодце, а мы сами там захлебывались, что самой многочисленной нации на Земле впервые за всю ее историю грозила опасность смертельного проигрыша в численности?

Вот что стало последней каплей для кэптена Чена. Он знал, что случится, если война будет продолжаться в том же духе, и каковы наши шансы на выживание. Если бы он видел хоть малейшую надежду, он бы сам взял винтовку и бросился на мертвяков. Чен был убежден, что вскоре китайцев — а может, и людей вообще, — не станет. Вот почему он поделился своими соображениями со старшими офицерами, заявив, что ВМС — последний шанс сохранить хоть что-то от цивилизации.

— Вы согласились на его предложение?

— Вначале я ушам своим не поверил. Убежать на атомной подлодке? Это не просто дезертирство. Улизнуть посреди войны, чтобы спасти свои жалкие шкуры? Кража одного из самых ценных достояний страны? «Адмирал Чженг Цзе» — одна из трех субмарин с баллистическими ракетами на борту. Новейшая лодка. На Западе ее называли «тип 94». Ребенок четырех родителей: помощь русских, технологии черного рынка, плоды антиамериканского шпионажа и, не стоит забывать, кульминация почти пяти тысячелетней истории Китая. Самая дорогая, самая современная, самая мощная машина, которую когда-либо создавала наша страна. Просто украсть ее, как спасательную шлюпку с корабля под названием «Китай», было немыслимо. Только сила личности кэптена Чена, только его глубокий, фанатичный патриотизм убедили меня, что другого выбора у нас нет.

— Сколько у вас заняла подготовка?

— Три месяца. Сущий ад. Циндао, наш порт, постоянно находился в осаде. Для поддержания порядка присылали все новые и новые армейские подразделения, с каждым разом все менее обученные и хуже вооруженные. Некоторым из командиров кораблей приходилось отдавать «расходных» членов команды для укрепления обороны. Наш периметр атаковали каждый день. И в таких условиях приходилось готовить лодку к выходу в море. Предполагалось, что это будет обычный плановый патруль. Мы тайком проносили на борт необходимые запасы и проводили родственников.

— Родственников?

— Да, это был основной момент плана. Кэптен Чен знал, что члены команды никогда не покинут порт, если с ними не поедут их семьи.

— Как у вас получилось?..

— Найти или провести на борт?

— И то и другое.

— Найти было трудно. У большинства родственников разбросало по всей стране. Мы сделали все возможное, чтобы связаться с ними, подключались к телефон ной линии или отправляли весточку с армейским подразделением, которое двигалось в нужную сторону. Текст сообщения был всегда одним и тем же: мы вскоре отправляемся в разведывательный поход, и присутствие семьи членов экипажа необходимо на церемонии. Иногда пытались придумать что-нибудь более срочное, например, кто-то умирает и хочет их видеть. Больше мы ничего не могли поделать. Никому не позволялось идти за родными самому: слишком рискованно. У нас всего один экипаж на борту в отличие от ваших ракетных лодок. В море необходим каждый матрос. Я жалел своих товарищей по команде, они так мучились ожиданием. Мне повезло, что моя жена и дети…

— Дети? Я думал…

— Что разрешалось иметь только одного ребенка? Закон изменили за несколько лет до войны, найдя практическое решение проблемы несбалансированности населения — у подавляющего большинства единственным ребенком был сын. У меня — две дочери-близняшки. Мне повезло. Жена и дети уже находились на базе, когда начались неприятности.

— А капитан? У него была семья?

— Жена бросила его в начале восьмидесятых. Жуткий скандал, особенно для тех времен. Я до сих пор удивляюсь как он сумел спасти карьеру и вырастить сына.

— У него был сын? Он плыл с вами?

(Цзю пропускает вопрос мимо ушей).

— Для многих остальных хуже всего было ожидание. Люди знали, что даже если их родственники доберутся до Циндао, мы вполне уже можем уплыть. Представьте себе чувство вины. Вы просите родных приехать к вам, вероятно, даже покинуть относительно безопасное убежище и примчаться только за тем, чтобы помахать вам вслед.

— И многие приехали?

— Больше, чем мы предполагали. Мы проводили их на борт ночью, переодев в военную форму. Некоторых — детей и стариков — проносили в ящиках с продовольствием.

— Родственники знали, что происходит?

— Не думаю. Каждому члену команды строго приказали хранить молчание. Если бы у министерства госбезопасности возникло хоть малейшие подозрение по поводу того, что мы задумали, мертвяки волновали бы нас меньше всего. Секретность вынуждала отплыть точно по графику. Кэптен Чен так хотел подождать отставших родственников, которые, возможно, находились всего в нескольких днях или даже часах пути! Но он знал, что этим подвергнет опасности весь план, и отдал приказ к отплытию. Чен пытался спрятать свои чувства. Думаю, у него неплохо получилось. Но я видел боль в его глазах, в которых отражались удаляющиеся огни Циндао.

— Куда вы направились?

— Вначале к назначенному сектору патрулирования, чтобы никто ничего не заподозрил. А потом — куда глаза глядят.

О новом доме, по крайней мере пока, и речи не шло. К тому моменту зараза распространилась по всем уголкам планеты. Ни одна нейтральная страна, как бы далеко она ни располагалась, не могла гарантировать нам безопасности.

— А почему вы не поплыли в Америку или другую западную страну?

(Он пронзает меня холодным тяжелым взглядом).

— А вы бы поплыли? На борту лодки имелось шестнадцать баллистических ракет, у всех разделяющиеся головные части с четырьмя боеголовками по девяносто килотонн. Все равно что целая держава, у которой достаточно сил, чтобы стирать в пыль целые города одним поворотом ключа. Вы бы отдали эту силу другой стране, особенно той единственной, которая успела применить атомное оружие в порыве злобы? Повторяю в последний раз: мы не предатели. Каким бы преступным или безумным ни было наше руководство, мы — китайские моряки.

— Итак, вы остались одни…

— Совсем одни. Ни дома, ни друзей, ни безопасного порта. «Адмирал Чженг Цзе» был для нас целой Вселенной: небом, землей, солнцем и луной.

— Трудновато, наверное, вам пришлось.

— Первые несколько месяцев прошли как в обычном патруле. Ракетные подлодки предназначены для того, чтобы прятаться, этим мы и занимались. Мы не знали, и шугали нас наши же собственные субмарины. Скорее всего у правительства и других забот хватало. И все же команда регулярно проводила занятия по боевой подготовке. Кроме того, мы тренировали гражданских в искусстве сохранять тишину. Командир подлодки даже сделал столовую звуконепроницаемой, чтобы она служила одновременно классом и игровой комнатой для детей. Дети, особенно маленькие, не понимали, что происходит. Многие из них прошли со своими семьями через зараженные районы, некоторые едва выжили. Они только знали, что чудовища теперь встречаются лишь в редких кошмарах. Здесь безопасно, а остальное не столь важно. Учитывая, что творилось на планете, чего еще мы могли желать?

— Вы как-нибудь наблюдали за развитием кризиса?

— Не сразу. Нашей целью было затаиться, уйти подальше и от торговых морских путей, и из патрульных секторов субмарин… наших и ваших. Но мы размышляли. Насколько быстро распространяется инфекция? Какие страны затронула больше всего? Использует ли кто-нибудь атомное оружие? Если да, нам всем конец. На зараженной радиацией планете в «живых» могут остаться только зомби. Никто точно не знал, как воздействуют на мозг мертвяков большие дозы облучения. А вдруг убивают, изрешетив их серое вещество множественными распространяющимися опухолями? С обычным человеческим мозгом произошло бы именно это, но поскольку существование живых мертвецов противоречит всем законам природы, почему бы им и тут не отличиться? Иногда по ночам в кают-компании, негромко разговаривая за чашкой чая после рабочей смены, мы рисовали образы зомби — быстрых, как гепарды, проворных, как обезьяны, зомби с мутировавшим мозгом, который рос, пульсировал и вырывался за пределы черепа. Коммандер Сонг, командир реакторной группы, взял на борт акварель и нарисовал город в руинах. Он уверял, что это не какой-то конкретный город, но все узнали искореженные остатки небоскребов Пудуна. Сонг вырос в Шанхае. Ломаный горизонт светился темно-красным заревом на фоне черного неба атомной зимы. Пепел оседал на грудах изуродованных обломков, поднимавшихся из озер расплавленного стекла. Посредине апокалипсической картины извивалась река, страшная зелено-коричневая змея, которая заканчивалась головой из тысяч переплетенных тел: лопнувшая кожа, обнаженный мозг, плоть, стекающая с костлявых рук, тянувшихся из открытых ртов под красными огнями глаз… Не знаю, когда коммандер Сонг начал свою картину. Только через три месяца пребывания в море он тайком показал ее нескольким из нас. Сонг никогда не собирался демонстрировать ее кэптену Чену. Он был не так уж глуп. Но кто-то, наверное, проболтался, потому что Старик обратил внимание на занятия нашего художника.

Сонгу приказали писать в свободное от работы время что-нибудь веселое, вроде летнего заката над озером. Позже он выдал несколько позитивных рисунков, развесив их на переборках. Кэптен Чен также велел прекратить досужие размышления. «Пагубные для боевого духа команды». Думаю, это подтолкнуло его к идее восстановить какое-то подобие контакта с внешним миром.

— Подобие активного общения или пассивного наблюдения?

— Последнее. Старик знал, что картина Сонга и наши невеселые рассуждения вызваны долгой изоляцией. Единственный путь пресечь опасные мысли — заменить предположения реальными фактами. Мы были отрезаны от мира почти сто дней и ночей. Все хотели знать, что происходит, даже если действительность так же мрачна и безнадежна, как творение Сонга.

До того момента о происходящем за пределами лодки знали только акустики. Они слушали море. Течения, «биологические существа», то есть рыба и киты, тихий шум винтов где-то неподалеку… Я уже говорил, что мы отошли в самый отдаленный уголок океана, намеренно выбрав район, где обычно не регистрируют ни единого судна. Но за последние месяцы акустики отмечали все большее количество случайных контактов. Теперь на поверхности находились тысячи кораблей.

Кэптен Чен приказал подниматься на перископную глубину. Антенна-мачта выехала вверх и тут же начала принимать сотни сигнатур, радио тоже захлебывалось в передачах. Но вот перископы, поисковый и основной, вышли на поверхность. В фильмах показывают по-другому: человек вытаскивает трубу и смотрит в глазок. Наши перископы не проникали во внутреннюю оболочку субмарины. На каждом стояла видеокамера, чей сигнал передавался на экраны лодки. Мы не верили своим глазам. Выглядело так, словно люди выходили в море на всем, что попадет под руку. Танкеры, транспортные корабли, круизные суда. Буксиры, тянущие баржи, суда на подводных крыльях, рыбачьи шхуны…

В следующие несколько недель мы наблюдали и десяток военных судов, любой из которых мог нас обнаружить, но никому не было до нас дела. Знаете американский корабль «Саратога»? Мы видели, как его тащили на буксире через Южную Атлантику. Полетную палубу превратили в палаточный городок. Как-то попалось судно, сильно напоминавшее английскую «Викторию», которое бороздило волны под лесом импровизированных парусов. Мы видели «Аврору», знаменитый крейсер, с выстрела орудия которого началась русская большевистская революция. Не знаю, как его вывезли из Санкт-Петербурга и откуда взяли столько угля для корабельных котлов.

Мы насчитали огромное количество потрепанных суденышек, которым давно пора на покой: ялики, паромы и лихтеры, никогда прежде не покидавшие тихих озер или внутренних рек, каботажные суда, которые должны были до конца службы оставаться у родного причала. Видели плавучий сухой док размером с перевернутый небоскреб, на его палубе теснились строительные леса, служившие временными квартирами. Док бесцельно качался на волнах. Не знаю, как эти люди умудрялись выжить, да и умудрялись ли. Попадалось много дрейфующих судов, у которых закончилось топливо и не работали двигатели.

Мы видели уйму частных лодок, яхт и парусников, сцепленных вместе наподобие гигантских плотов, плывущих в никуда, и не меньше настоящих плотов, сделанных из бревен или покрышек. Наткнулись даже на морской «самострой», обосновавшийся на сотнях мусорных мешков, наполненных упаковочной пенопластовой крошкой. Это напомнило мне о «пинг-понговой флотилии», беженцах, которые во время культурной революции пытались доплыть до Гонконга на мешках, набитых шариками для пинг-понга.

Мы жалели тех людей, зная, какая судьба их ожидает. Оказаться посредине океана и погибнуть от голода, жажды, солнечного удара или самого моря… Коммандер Сонг назвал это «большой регрессией человечества». «Мы пришли из моря, — говорил он. — А теперь бежим обратно».

Про «бежим» он верно подметил. Эти люди явно не задумывались, что станут делать, когда найдут «безопасность» среди волн. Они просто решили, что лучше находиться здесь, чем быть разорванными на берегу. В панике они не предполагали, что только оттягивают неизбежное.

— Вы пытались им помочь? Дать воды или пищи, отбуксировать…

— Куда? Даже если бы мы представляли, где могут находиться безопасные порты, капитан не имел права рисковать. Нас могли обнаружить. Мы не знали, у кого есть радио, кто может слушать сигнал. А вдруг за нами охотятся? И еще одна опасность: живые мертвецы. Мы видели множество зараженных кораблей, на некоторых команда все еще боролась за жизнь, на других остались лишь зомби. Однажды возле побережья Сенегала нам встретился роскошный лайнер под названием «Нордик Эмпресс», водоизмещением в сорок пять тысяч тонн. Оптика перископа оказалась достаточно мощной, чтобы мы увидели каждый кровавый отпечаток на окнах бального зала, каждую муху, сидящую на останках на палубе. Зомби падали в океан каждые несколько минут. Наверное, замечали что-нибудь вдалеке, вертолет или даже наш перископ, и пытались дотянуться. Они натолкнули меня на одну мысль. Если мы всплывем в парах сотен метров и приманим их к себе, то сможем очистить корабль без единого выстрела. Кто знает, что взяли с собой на борт беженцы? «Нордик Эмпресс» мог оказаться дрейфующей продуктовой базой. Я изложил свою задумку старпому и мы вместе пошли к капитану.

— Что он сказал?

— «Ни в коем случае». Неизвестно, сколько зомби на борту мертвого лайнера. Хуже того, он показал на экран, где мертвяки падали за борт.

«Смотрите, — сказал капитан. — Не все из них тонут».

Действительно. Некоторые успели до момента смерти надеть спасательные жилеты, некоторые надувались газами от разложения. Тогда я в первый раз увидел дрейфующего зомби. Мне следовало понять, что они будут попадаться на каждом шагу. Даже если заражено десять процентов кораблей, все равно это десять процентов от нескольких сотен тысяч. Миллионы зомби случайно сваливались в воду По одному — или сотнями, когда какое-либо из старых суденышек шло на дно. После шторма они устилали море до горизонта. Волны из болтающихся голов и протянутых рук. Однажды мы выдвинули поисковый перископ и уставились в искаженную зелено-серую муть. Вначале решили — что-то с оптикой, но потом оказалось, что мы зацепили одного мертвяка прямо за ребра. А он все еще трепыхался, и продолжал, наверное, даже после того, как перископ опустили. Если бы кто-нибудь принес заразу в лодку…

— Но вы были под водой? Как они могли…

— В момент всплытия субмарины мертвяк попадал на палубу или на мостик. В первый раз, когда я открыл люк, внутрь тут же скользнула вонючая, разбухшая от воды рука и схватила меня за воротник. Я потерял равновесие, упал на вахтенного, который стоял ниже, и грохнулся на палубу рядом с оторванной гниющей конечностью. Надо мной на фоне отрытого люка вырисовывался бывший обладатель руки. Я схватил пистолет и выстрелил, не раздумывая ни секунды. Нас засыпало костями и кусочками мозга. Повезло… будь у кого-то открытая рана… я заслужил выговор, который получил. Наверное, заслужил даже более серьезное наказание. С того момента мы всегда внимательно относились к моменту всплытия, и примерно каждый третий раз обнаруживали нескольких зомби, ползающих по корпусу лодки.

В те дни мы только смотрели и слушали мир вокруг, получая информацию из гражданского радиоэфира и даже из спутниковых телетрансляций. Картина не радовала. Умирал и города, целые страны. Мы слышали последнюю передачу из Буэнос-Айреса, потом узнали об эвакуации Японии… У нас были обрывочные сведения о бунтах в российских войсках. Получив сведения об «ограниченном атомном конфликте» между Ираном и Пакистаном, удивлялись, отчего всегда были так уверены, что на кнопку нажмете вы или русские. Из Китая ничего не поступало, ни подпольных трансляций, ни официальных правительственных сводок. Пытались поймать переговоры судов ВМС, но после нашего побега коды поменяли. Пусть присутствие китайских кораблей представляло для нас некоторую угрозу — мы все еще не знали, охотятся за нами или нет, — зато они служили доказательством, что не весь наш народ сгинул в желудках мертвяков. В тот момент мы были рады любым новостям.

Начались проблемы с продуктами. В ближайшем будущем надо было придумать выход. С лекарствами оказалось сложнее. И западных таблеток, и традиционных лечебных средств стало не хватать. Многие гражданские страдали различными заболеваниями.

У госпожи Пэй, матери одного из наших офицеров, был хронический бронхит, аллергическая реакция на какое-то вещество, краску или машинное масло, в общем, на то, от чего на подлодке просто так не избавишься. Она уничтожала наши запасы противоотечных средств с угрожающей быстротой. Лейтенант Чин, один из наших офицеров, спокойно предложил устроить старушке эвтаназию. Командир лодки посадил его на неделю под арест, наполовину сократил паек и приказал не выдавать ему медикаменты, если не будет угрозы для жизни. Чин был хладнокровным ублюдком, но его предложение заставило нас задуматься о том, как поступать дальше: растягивать запасы или найти способ переработки отходов.

Набеги на мертвые суда все еще находились под строжайшим запретом. Даже когда мы замечали вроде бы совершенно пустой корабль, из его трюма всегда доносился стук пары-тройки зомби. Для рыбалки у нас не было ни материала, чтобы связать сети, ни желания держать лодку часами на поверхности, закидывая их в море.

Решение нашли гражданские. Некоторые из них до кризиса работали в поле или занимались травами, кое у кого имелись при себе мешочки с семенами. Если бы мы дали им необходимое оборудование, они бы начали выращивать, так сказать, пополнение для запасов провизии, которого могло хватить на многие годы. Дерзкий план, но не без плюсов. В ракетных шахтах хватало места, чтобы устроить огород. Горшки и корыта мы могли сделать из подручных материалов а ультрафиолетовые лампы, которые использовались для восполнения недостатка витамина D, заменили бы солнечный свет.

Единственная проблема — почва. Никто ничего не знал о гидропонике, аэропонике и других альтернативных методах культивирования. Нужна была земля, а ее нигде не достать. Капитану пришлось серьезно задуматься. Высаживаться на берег не менее опасно, чем подниматься на борт зараженного корабля. До войны больше половины человечества селилось на берегах морей и океанов. Во время кризиса количество прибрежных обитателей только выросло, потому что беженцы пытались убежать по воде.

Мы начали поиски со среднеатлантического побережья Южной Америки, с Джорджтауна в Гайане, потом пошли вдоль побережья Суринама и французской Гвианы. Нашли несколько полос необитаемых джунглей — по крайней мере в перископ берег казался чистым. Мы всплыли и снова осмотрели побережье с мостика. Снова ничего. Я спросил разрешения сойти на сушу. Капитан колебался. Он приказал включить сирену… громко и долго… а потом пришли они.

Вначале их было немного: какие-то побитые, с выпученными глазами, ковыляющие со стороны джунглей. Мертвяки словно не замечали прибоя, волны сбивали их с ног, отталкивали обратно на берег или утаскивали в море. Один наткнулся на камень, разбил грудь, сломанные ребра проткнули плоть. Изо рта пошла черная пена, потом мертвяк взвыл, все еще пытаясь идти, ползти, добраться до нас. Появились новые. Через пару минут уже больше сотни зомби начали бросаться в прибой. То же самое повторялось везде, куда бы мы ни приплыли. Все беженцы, которым не повезло добраться до открытого океана, создали смертоносный барьер вдоль любого клочка земли, мешая высадиться на берег.

— Вы пытались высадиться?

— Нет. Слишком опасно, даже хуже, чем с зараженными кораблями. Мы решили, что единственный выход — достать почву на каком-нибудь прибрежном острове.

— Но вы наверняка знали, что происходит на островах…

— Вы удивитесь. Покинув зону патрулирования в Тихом океане, наша лодка ограничила свои передвижения Атлантическим и Индийским океанами. Мы слышали передачи и осматривали многие из подходящих клочков суши. Узнали о многом… видели перестрелку на Наветренных островах. В ту ночь, подняв лодку на поверхность, мы чувствовали запах дыма, шедшего с востока. Однако ведь были места, которым не так повезло. Помню острова Зелёного Мыса… никто ничего не успел разглядеть, когда донесся ужасный тоскливый вой. Слишком много беженцев, слишком мало порядка, хватало одного зараженного. Сколько островов осталось в карантине после войны? Сколько замороженных северных скал до сих пор считаются опасными «белыми» зонами?

Самым разумным было вернуться в Тихий океан, нотам лодка снова оказалась бы у парадных дверей собственной страны.

А мы все еще не знали, охотятся ли за нами китайские ВМС… да и существуют ли они до сих пор. Одно было ясно: нам нужны припасы и общение с себе подобными. Офицеры долго убеждали командира лодки. Однако он вовсе не хотел столкнуться с нашим флотом.

— Он сохранял верность правительству?

— Да. И потом… у него были личные причины.

— Личные? Какие?

(Пропускает вопрос мимо ушей).

— Вы когда-нибудь были на Манихи? (Я качаю головой).

— Идеальный образ довоенного тропического рая. Плоские, покрытые пальмами острова, или «мотус», образуют кольцо вокруг мелкой, кристально-чистой лагуны. Одно из немногих мест на Земле, где культивировали настоящий черный жемчуг. Я купил пару жемчужин для своей жены когда мы приехали в Туамоту во время медового месяца. Поскольку я видел этот атолл своими глазами, мы отправились именно туда.

Манихи разительно изменился с тех пор, как я посещал его юным энсином. Жемчужины исчезли, устриц съели, а лагуну заполнили сотни мелких лодочек. Сами островки были усеяны палатками и ветхими хижинами. Десятки импровизированных плавсредств на веслах или под парусами сновали между внешним рифом и дюжиной больших кораблей, которые стояли на глубине. Вероятно, типичная картинка того, что послевоенные историки называют Тихоокеанским континентом, островная культура беженцев, протянувшаяся от Палау до французскойПолинезии. Новое сообщество, новая нация, беженцы со всего мира, объединившиеся под общим флагом выживания.

— Как вы интегрировались в это сообщество?

— Торговля. Она стала центральным столпом Тихоокеанского континента. Если на корабле имеется большая перегонная установка, продаешь чистую воду. Механический цех — становишься механиком. «Мадрид Спирит», танкер для перевозки сжиженного газа, продавал топливо. Он тo и подал господину Сонгу идею насчет нашей рыночной ниши. Господин Сонг — отец офицера с нашей лодки, брокер хеджевого фонда из провинции Шеньжень. Он предложил протянуть в лагуну плавучую линию электропередачи и продавать электричество от нашего реактора.

(Улыбается).

— Мы стали миллионерами… хотя бы в плане бартера: продукты, медикаменты, любые запчасти или сырье. На лодке сделали теплицу и миниатюрную установку для переработки отходов, чтобы получать удобрения. Потом «купили» оборудование для гимнастического зала, небольшой бар с напитками и домашние развлекательные системы для камбуза и столовой. Детей засыпали игрушками и конфетами, а потом стали водить их на уроки на те баржи, где устроили интернациональные школы. Нас радушно принимали в любом доме, на любой лодке. Морякам, даже некоторым офицерам, предоставили бесплатный кредит на каждой из пяти лодок «для отдыха», которые стояли на якоре в лагуне. А почему бы и нет? Мы осветили их ночи, дали электричество для их машин. Вернули позабытую роскошь кондиционеров и холодильников. Позволили снова включить компьютеры и принять впервые за много месяцев горячий душ. Мы пользовались таким успехом, что совет острова решил освободить нас от охраны берегов, но мы вежливо отказались.

— Охраны от морских зомби?

— Они всегда нам угрожали. Каждую ночь вылезали на островки или пытались взобраться по якорной цепи на какое-либо судно. В гражданские обязанности людей, желавших остаться на Манихи, входило патрулирование пляжей.

— Вы упомянули якорные цепи. Разве зомби умеют лазить?

— Умеют. Большинству надо только держаться за цепь, чтобы всплыть на поверхность. Если же эта цепь приводит к лодке, чья палуба располагается в нескольких сантиметрах над уровнем воды… в лагуне нападений было не меньше, чем на пляже. Ночью всегда было хуже. Вот еще одна причина, почему нас так тепло приняли. Мы могли разогнать тьму, наверху и в глубине. Дрожь берет, когда наводишь луч фонарика на воду и видишь сине-зеленые очертания зомби.

— Разве свет не привлекал живых мертвецов?

— Да, конечно. Ночные нападения стали происходить в два раза чаще, когда моряки начали оставлять свет включенным. Но гражданские не жаловались, как и совет острова. Думаю, большинство предпочтет встретить реального врага при свете, чем выдумывать страхи в темноте.

— Сколько вы пробыли на Манихи?

— Несколько месяцев. Не знаю, можно ли их назвать лучшими в моей жизни, но тогда я думал именно так. Мы начали терять бдительность, перестали чувствовать себя беглецами. Там было даже несколько китайских семей — не из диаспоры или с Тайваня, а граждане Народной Республики Они рассказали, что ситуация осложнилась настолько, что правительство едва удерживало страну от распада. Никто не представлял, как, когда заражено более половины населения и армия дезорганизована, можно найти время и средства на поиски единственной субмарины. На какой-то миг нам стало казаться, что мы можем назвать домом это маленькое островное сообщество, поселиться тут до конца кризиса… или до скончания веков.

(Поднимает взгляд на монумент, который возвышается над нами. Памятник предположительно построен на том самом месте, где уничтожили последнего зомби в Пекине).

— Я и Сонг находились в дозоре на берегу в тот день, когда это случилось. Мы остановились у костра послушать радио островитян. Передавали что-то о таинственном стихийном бедствии в Китае. Никто не знал, в чем конкретно дело, а слухов было предостаточно, чтобы разбудить наше воображение. Я стоял спиной к лагуне, когда небо надо мной вдруг озарила вспышка. Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как взрывается «Мадрид Спирит». Не знаю, сколько природного газа еще была у него на борту, но огненным шар взлетел высоко в ночное небо, расширяясь и испепеляй любую жизнь на двух близлежащих островках. Первая моя мысль — несчастный случай, изъеденный коррозией клапан, небрежность матроса. Коммандер Сонг, однако, смотрел прямо на танкер, и видел полет ракеты. Секундой позже завыла сирена «Адмирала Чженга».

Пока мы бежали к подлодке, вокруг меня рушилась стена спокойствия. Я знал, что ракету выпустила одна из наших субмарин. Они попали в «Мадрид» только потому, что он четче выделялся на радаре. Сколько людей находилось там на борту? А сколько на островках? Я внезапно понял, что каждой секундой своего пребывания здесь мы подвергали островитян опасности нападения. Кэптен Чен, наверное, подумал о том же. Когда мы вскочили на палубу, с мостика донесся приказ к отплытию. Электропровода обрезали, людей пересчитали по головам, задраили люки. Мы взяли курс в открытое море, а потом погрузились.

На девяноста метрах включили буксируемую гидролокационную станцию и тут же услышали щелчки другой подлодки, которая меняла глубину. Не тягучие «шлеп-гуууул-шлеп» стали, а быстрый «шлеп-шлеп-шлеп» титана. Только в двух странах мира боевые подлодки имели титановые корпуса: в России и у нас. Судя по количеству лопастей, это была наша, новый охотник-убийца «тип 95». Когда мы покидали Китай, подобных субмарин было две. Мы не могли определить, какая из них на нас напала.

— Это так важно?

(И снова он не отвечает).

— Вначале командир не хотел вступать в бой. Он решил лечь на дно на предельной для нашей субмарины глубине. «Тип 95» пытался обнаружить нас, используя свой активный гидролокатор. Импульсы эхом отдавались в воде, но противник не мог нас найти. «95-й» перешел на пассивный поиск, начал ловить своим мощным гидрофоном любые звуки. Мы приглушили реактор до минимального уровня, выключили всю ненужную аппаратуру и прекратили движение внутри лодки. Пассивный сонар не посылает никаких сигналов, поэтому мы не могли знать, где находится «95-й», не ушел ли вообще. Противник затаился, шум гребных винтов отсутствовал. Мы выждали полчаса, не двигаясь, едва дыша.

Я стоял возле акустиков, когда лейтенант Лю дотронулся до моего плеча. Система засекла что-то неподалеку, не подлодку, а ближе, буквально рядом. Я надел наушники и услышал скрежет, как будто скреблись крысы. Жестами позвали командира послушать. Мы ничего не могли понять. Дело было не в придонном течении, оно слишком слабое. Морская живность, крабы или другие твари? Их не могло быть настолько много — сотни, тысячи… Я начал кое-что подозревать. Запросил внешний обзор, зная, что малейший шум может привлечь охотника. Капитан одобрил. Мы сжали зубы, когда со скрипом выехал перископ. Потом — картинка.

Зомби, сотни мертвяков облепили подлодку. С каждой секундой их становилось больше, они спотыкались, бредя по песку, лезли друг на друга, чтобы вцепиться, поскрести, даже укусить стальную обшивку «Чженга».

— Они могли попасть внутрь? Открыть люк или…

— Нет, невозможно. Все люки задраены, а торпедные отсеки защищены внешними колпаками. Нас заботил реактор. Он охлаждался морской водой. Во внешние отверстия человек не пролезет, но застрять там очень даже сможет. И тут как раз беззвучно замигала лампочка четвертого клапана. Какой-то зомби сорвал защитное покрытие и основательно закупорил трубу. Температура реактора начала повышаться. Выключив его, мы оставались беззащитными. Кэптен Чен решил сниматься с места.

Лодка поднималась со дна как можно медленнее и тише. Как оказалось, недостаточно бесшумно. Послышался звук гребного винта «типа 95». Нас обнаружили и собирались атаковать. Мы услышали, как противник затапливает и открывает торпедные отсеки. Кэптен Чен приказал активизировать сонар — мы выдавали свое точное месторасположение, зато получали превосходную мишень в виде «95-го».

Субмарины выстрелили одновременно. Торпеды пролетели друг мимо друга, пока лодки пытались увернуться. «95-й» был чуть быстрее, чуть маневреннее, но у них не было нашего капитана. Чен точно знал, как избежать столкновения с несущейся «рыбой», мы с легкостью разминулись как раз, когда наши торпеды нашли свою цель.

Мы услышали, как «тип 95» хрипит, словно умирающий кит, переборки рушились, отсеки взрывались один за другим. Говорят, все происходит слишком быстро, чтобы экипаж успел что-либо почувствовать, люди теряют сознание от перепада давления или от взрыва загорается воздух. Экипаж гибнет быстро и безболезненно — по крайней мере мы на это надеялись. Но наблюдать, как в глазах капитана вместе с обреченной подлодкой умирает свет, было тяжело.

(Он предупреждает мой следующий вопрос, сжав кулаки и тяжело дыша).

— Кэптен Чен один растил сына, воспитал его хорошим моряком, который любит свою страну, служит ей и никогда не обсуждает приказы. Лучший офицер за всю историю китайского флота. Счастливейшим днем жизни Старика был тот, когда коммандер Чен Чжицяо получил свое первое назначение — на новенький охотник-убийцу «тип 95».

— Как тот, что на вас напал?

— (Кивает). Вот почему кэптен Чен всеми силами избегал встречи с нашим флотом. Вот почему нам было так важно знать, какая из двух подлодок нас атаковала. Знать всегда лучше, каков бы ни был ответ. Старик уже изменил клятве, предал родину, а теперь считал, что предательство, вероятно, привело его к убийству сына…

На следующее утро, когда кэптен Чен не явился на вахту, я зашел к нему в каюту. Там царил полумрак. Я позвал Старика по имени. К моему облегчению, он ответил, но когда командир вышел на свет… Он весь поседел, волосы стали белее довоенного снега. Лицо осунулось, глаза ввалились. Теперь он впрямь походил на старика, сломанного, высохшего. Чудовища, восстающие из мертвых, не сравнимы с теми, что живут в наших душах.

С того дня мы оборвали всякий контакт с внешним миром. Отправились в арктические льды, в самую далекую и темную глушь, какую смогли отыскать. Мы пытались жить так, словно ничего не произошло: следили за состоянием лодки, выращивали еду, обучали, воспитывали и утешали детей. С волей капитана была сломлена и воля экипажа субмарины. В те дни Старика видел только я. Приносил еду, забирал грязное белье, коротко доклады вал о состоянии лодки, потом передавал приказы командира остальным. Все одно и то же, день за днем.

Но однажды монотонный ход событий нарушила еще одна лодка класса «тип 95», которую засек наш сонар. Мы заняли боевую позицию, и кэптен Чен в первый раз за долгое время вышел из своей каюты. Он занял свое место, приказал заряжать первый и второй торпедные аппараты. Если верить показаниям сонара, противник подобных действий не предпринимал. Кэптен Чен увидел в этом наше преимущество. На этот раз его не терзали сомнения. Враг погибнет прежде, чем успеет выстрелить. Но едва он собрался отдать приказ, как мы засекли сигнал по «гертруде», как американцы называют подводный телефон. На связи был коммандер Чен, сын кэптена, он заявил о своих мирных намерениях и попросил снять боевую тревогу. Он рассказал нам о дамбе «Три ущелья», источнике слухов о «стихийном бедствии», которые мы слышали на Манихи. Коммандер объяснил, что наш поединок с другим «95-м» был эпизодом гражданской войны, которая разгорелась после разрушения дамбы. Атаковавшая нас субмарина принадлежала силам сторонников правительства. Коммандер Чен присоединился к повстанцам. Его задачей было отыскать нас и сопроводить домой. Казалось, нас выбросит на поверхность от радостных криков членов экипажа. Когда мы вспороли лед, и две команды помчались друг навстречу другу в арктических сумерках, я думал: наконец-то можно вернуться домой, восстановить страну и выгнать мертвяков. Наконец-то все кончено.

— Но вы ошибались…

— Надо было выполнить еще один, последний долг. Политбюро, эти ненавистные старикашки, которые уже причинили столько страданий народу, до сих пор отсиживались в командном бункере в Цзилине, до сих пор контролировали минимум половину армейских подразделений нашей страны. Они бы ни за что не сдались, это понимали все. Правители продолжали бы как сумасшедшие держаться за власть, расточая остатки армии. Если гражданская война затянулась бы еще хоть ненадолго, в Китае могли остаться одни живые мертвецы.

— И вы решили действовать.

— У нас одних была такая возможность. Наземные пусковые шахты захвачены, ВВС парализованы, два других подводных ракетоносца стоят у причала в ожидании приказа, пока мертвяки лезут в люки. Коммандер Чен сказал, что мы — единственные, кто обладает атомным оружием. С каждой секундой промедления мы теряли сотню жизней, сотню пуль, которую можно выпустить в мертвяков.

— И вы дали залп по собственной родине, чтобы спасти ее.

— Последний груз на наши плечи. Кэптен Чен, вероятно, увидел, что я колеблюсь.

«Мой приказ, — заявил он. — Моя ответственность».

Ракета несла единственную мощную многомегатонную боевую головку. Прототип, созданный для уничтожения укрепленного бункера Объединённого командования ПВО североамериканского континента в Шайенн-Маунтин, штат Колорадо. Забавно, что бункер Политбюро почти в точности повторяет тот, что в Шайенн-Маунтин. Когда мы готовились к отплытию, коммандер Чен сообщил о прямом попадании ракеты по Цзилиню. Уходя на глубину, мы слушали радио, там говорили о капитуляции правительственных войск и их объединении с силами повстанцев против реального врага.

— Вы знали, что на вашей родине начали вводить собственную версию южноафриканского плана?

— Узнали в день, когда вышли из-подо льдов. В то утро я пришел на мостик и обнаружил там кэптена Чена. Он сидел в командирском кресле с чашкой чая в руках. Кэптен выглядел очень усталым, когда безмолвно смотрел на членов экипажа. Он улыбался, как отец улыбается счастью детей. Я заметил, что его чай остыл, и спросил, надо ли принесли новый. Старик поднял на меня глаза, потом, не переставая улыбаться, медленно покачал головой.

«Хорошо, сэр», — сказал я. Тут кэптен Чен поймал меня за руку, заглянул в лицо, не узнавая. Старик прошептал так тихо, что я едва расслышал.

— Что?

— «Хороший мальчик, Цзю Чжицай, такой хороший мальчик».

Он еще держал меня за руку, когда его глаза закрылись навсегда.

Сидней, Австралия

«Клиаруотер Мемориал» — новейшая больница, которую собираются возводить в Австралии, и крупнейшая из тех, что построили после войны. Комната Терри Нокса находится на семнадцатом этаже «президентского люкса». Роскошные апартаменты и дорогие лекарства, которые почти невозможно достать — самое малое, что правительство может сделать для первого и пока единственного австралийского командира Международной орбитальной станции. Как сказал он сам: «Неплохо для сына горняка, добывавшего опалы в Андамука».

Его высохшее тело словно оживает во время нашего разговора. На лице появляется румянец.

— Было бы хорошо, если бы хоть половина историй, что о нас рассказывают, была правдой. Мы могли выглядеть еще большими героями. (Улыбается). А правда в том, что мы не «попали в ловушку», словно нас вдруг неожиданно там заперли. Никто не видел, что происходит, лучше нас. Никто не удивился, когда не прилетела смена с Байконура, или когда Хьюстон приказал нам грузиться в Х-38^[143] для эвакуации. Я бы хотел сказать, что мы нарушили приказ или дрались друг с другом за право остаться. А на самом деле все было буднично и здраво. Я приказал научникам и другому персоналу, в котором не было острой необходимости, возвращаться на Землю, а остальным предоставил возможность выбирать самим. Без Х-38 мы практически оставались взаперти, но если подумать, что тогда было поставлено на карту, не представляю, чтобы кто-то захотел улететь.

МКС — одно из величайших чудес инженерной мысли. Мы говорим о такой большой орбитальной платформе, что ее можно увидеть с Земли невооруженным глазом. Потребовались усилия шестнадцати стран в течение десяти с лишним лет, пара сотен выходов в космос и больше денег, чем готов признать любой, кому не гарантирована занятость, чтобы наконец-то ее закончить. Сколько понадобится для постройки новой, если ее вообще можно воссоздать?

Впрочем, важнее самой станции была неизмеримая ценность спутниковой связи. В то время на орбите вращалось около трех тысяч спутников, и человечество зависело от них во всем, начиная с навигации и наблюдения и заканчивая более прозаичными, но не менее важными вещами вроде достоверного прогноза погоды. В современном мире эта сеть так же необходима, как дороги в древние времена или поезда в индустриальный век. Что будет с человечеством, если эти драгоценные аппараты просто попадают с неба?

Мы никогда не собирались спасать все подряд. Нереально, да и не нужно. Имело смысл сосредоточить усилия на самых важных для ведения войны объектах. Пара десятков птичек, которым следовало остаться в воздухе. Одного этого было достаточно, чтобы рискнуть и не улетать.

— Вас обещали спасти?

— Нет, да мы и не ждали. Вопрос был не в том, как мы попадем на Землю, а в том, как нам выжить на орбите. Даже со всеми запасами кислорода, аварийными хлоратовыми свечами,^[144] системой оборотного водоснабжения,^[145] работающей на полную мощность, у нас оставалось еды всего на срок около двадцати семи месяцев, учитывая и возможность забоя подопытных животных из лабораторного модуля. Ни на одном из них не тестировали каких-либо вакцин, поэтому мясо было съедобным. Я до сих пор слышу тонкий писк бедных зверюшек, до сих пор вижу капли крови, плавающие по помещениям станции. Даже там, наверху, не избежать крови. Я пытался подходить к этому с научной точки зрения, подсчитывал пищевую ценность каждой проплывающей красной капельки, которую всасывал из воздуха. Я верил, что делаю это во имя поставленной цели, а не из-за дикого голода.

— Расскажите поподробнее о своей цели. Если вы не могли никуда выбраться со станции, как удавалось удерживать спутники на орбите?

— Мы использовали «Жюль Верн — Третий», АОТ,^[146] последний груз, отправленный нам перед тем, как мертвяки захватили Французскую Гвинею. Корабль задумывался как одноразовый. Получив груз, его наполняли мусором и отсылали обратно на Землю сгорать в атмосфере.^[147] Мы оснастили АОТ ручным управлением и креслом для пилота. Жалко, что не было нормального иллюминатора. Ориентироваться по видеомонитору не очень удобно, как и работать за бортом станции в костюме для спуска на Землю, потому что нормальный скафандр в «Жюль Верне» не помещался.

Чаще всего я выходил к АСТРО,^[148] который являлся всего лишь космической заправочной станцией. Боевым спутникам и спутникам-шпионам иногда надо менять орбиту, чтобы найти новые цели. Тогда запускались реактивные двигатели, используя невеликий запас гидразинового топлива. До войны американские военные поняли, что заправочную станцию экономически выгоднее разместить прямо на орбите, чем беспрестанно посылать в космос людей. Так и появился АСТРО. Мы приспособили его еще и под дозаправку других спутников, гражданских моделей, которые очень редко требовали топлива, чтобы вернуться на прежний курс после уменьшения высоты орбиты. Чудесный аппарат: он действительно экономил время. У нас имелось много технологий подобного рода. «Канадарм», пятидесятифутовый автоматизированный манипулятор, который выполнял необходимые работы по техническому обслуживанию внешней обшивки станции. Был «Боба», робонавт, управляемый в виртуальной реальности, которого мы оснастили реактивным двигателем, чтобы он мог работать не только возле МКС, но и дальше, у спутника. Еще у нас имелся небольшой эскадрон ПСА,^[149] автономных роботов размером и формой с грейпфрут. Вся эта волшебная техника должна была облегчить работу. Жалко, что она так хорошо работала.

Каждый день у нас оставался час или даже два, когда делать было абсолютно нечего. Можно спать, можно делать зарядку, перечитывать одни и те же книги, слушать радио «Свободная Земля» или музыку, которую мы взяли с собой. Не знаю, сколько раз я слушал песню группы «Редгам» «God help me, I was only nineteen.^[150] Отец ее очень любил, она напоминала ему о временах Вьетнама. Я молился, чтобы армейская выучка помогла ему спасти свою и мамину жизни. Я ничего не знал ни о нем, ни о ком-либо еще из Австралии с тех пор, как правительство переместилось на Тасманию. Мне хотелось верить, что у них все хорошо. Впрочем, глядя на то, что творится на Земле — чем мы в основном и занимались в свободное время, — в это верилось с большим трудом.

Говорят, во время холодной войны американские шпионские летательные аппараты могли прочитать газету «Правда» в руках советского гражданина. Не уверен, что это действительно так. Я не в курсе технических характеристик того поколения космических аппаратов. Но могу сказать, что телекамеры современных штучек, чьи сигналы мы перехватывали, прекрасно демонстрировали, как рвутся сухожилья и ломаются кости. Мы читали по губам жертв, молящих о снисхождении, видели цвет их глаз, вылезавших из орбит с последним дыханием. Видели, в какой момент красная кровь превращалась в коричневую и как она выглядела на сером лондонском асфальте по сравнению с белым песком Кейп-Код.

Мы не могли задавать точку наблюдения спутникам-шпионам. Цели определяли американские военные. Мы видели много боев — Нунции, Йонкерс, наблюдали за действиями индийских войск, которые пытались спасти гражданских, запертых на стадионе Амбедкар в Дели, когда они сами попали в ловушку и отошли к Парку Ганди. Я смотрел как их командир построил людей в каре, как англичане в колониальные годы. Это сработало — по крайней мере вначале. Самое досадное в наблюдении через камеры спутника: ты только смотришь, однако ничего не слышишь. Оказывается, у индийцев кончались боеприпасы, но мы только видели, как зомби начали их окружать. Потом появился вертолет, а командир индийцев заспорил со своими подчиненными. Мы не знали, что это генерал Радж-Сингх, мы даже: не были в курсе, кто это такой. Не слушайте тех, кто говорит, будто он сбежал, когда запахло жареным. Мы видели все своими глазами. Радж-Сингх действительно полез в драку, и один из его парней действительно врезал ему по лицу прикладом. Генерал был без сознания, когда его затаскивали в вертолет. Ужасное чувство — видеть все так близко и не иметь возможности что-либо сделать.

У нас были и свои устройства для наблюдения — гражданские исследовательские аппараты и оборудование самой станции. Картинка и вполовину не такая четкая, как у военных, но все равно пугающе ясная. Так мы получили первое представление о несметных полчищах мертвяков в Средней Азии и на американских Великих равнинах. Действительно несметных, растянувшихся на многие мили, как когда-то стада американских буйволов.

А еще наблюдали за эвакуацией японцев и не могли сдержать восхищения. Сотни кораблей, тысячи маленьких лодок. Мы потеряли счет вертолетам, метавшимся от крыш зданий к судам и обратно, реактивных лайнерам, улетавшим на север, на Камчатку.

Мы первые обнаружили ямы зомби. Мертвяки рыли их, пытаясь добраться до нор животных. Вначале мы думали, что это единичные случаи, а потом заметили, что они рассыпаны по всему миру, иногда совсем близко друг к другу. На юге Англии было поле — наверное, с множеством кроличьих нор, — просто усеянное ямами различной глубины и диаметра. Вокруг многих были большие темные пятна. Мы не могли приблизить картинку, но были почти уверены, что это кровь. Для меня это стало самым жутким примером вражеского напора. Мертвяки не проявляли разумного мышления, только животные инстинкты. Однажды я видел, как зомби охотился за чем-то — наверное, за кротом, — в пустыне Намиб. Крот зарылся глубоко в дюну. Пока упырь пытался до него добраться, песок все сыпался и сыпался в разрываемую яму. Мертвяк не обращал ни на что внимания, просто делал свое дело. Я наблюдал за ним пять дней — смутная картинка, на которой зомби роет, роет и роет, потом как-то утром он просто остановился, вылез и пошаркал прочь как ни в чем не бывало. Наверное, потерял след. Повезло кроту.

Несмотря на всю нашу современную оптику, ничто не производит такого впечатления, как увиденное невооруженным глазом. Стоит просто посмотреть через иллюминатор на нашу хрупкую маленькую планетку. Видя повсеместное экологическое опустошение, понимаешь, что современное экологическое движение началось с американской космической программы. Столько огня! Я имею в виду не только горящие дома, леса и даже нефтяные вышки, полыхающие без всякого контроля — чертовы арабы просто взяли и подпалили их^[151] — но и костры в лагерях. Их было не меньше миллиарда, крошечных оранжевых точек, освещающих Землю там, где когда-то было электричество. Каждый день, каждую ночь, словно горит вся планета. Мы даже не брались за точную оценку количества пепла, но прикинули, что это похоже на обмен ограниченными ядерными ударами между США и бывшим Советским Союзом, даже не учитывая реальных атомных бомбардировок Ирана и Пакистана. Их мы тоже видели и регистрировали: от вспышек у меня еще долго плавали перед глазами точки. Ядерная осень уже вступала в свои права, серо-коричневый покров становился все плотнее с каждым днем.

Словно глядишь на чужую планету. Или на Землю в последний день Апокалипсиса. Постепенно из-за этой пелены обычные оптические приборы стали бесполезны, и мы перешли на тепловые и радарные датчики. Привычное лицо Земли исчезло, сменившись страшной карикатурой. С помощью одной из тех систем — сенсор «Астер» со спутника «Терра», — мы узнали о прорыве дамбы «Три ущелья».

Поток из примерно десяти триллионов воды с мусором, илом, камнями, деревьями, машинами, домами и кусками самой дамбы величиной с дом! Это был живой коричнево-белый дракон, несущийся к Восточно-Китайскому морю. Только подумайте о людях на его пути… они сидели в забаррикадированных зданиях и не могли сбежать из-за живых мертвецов, осадивших их двери. Никто не знает, сколько людей погибло в ту ночь. Тела находят до сих пор.

(Сжимает в кулак одну костлявую руку, второй нажимает на кнопку «самолечение»).

— Только подумать: китайское правительство пыталось снять с себя ответственность… Читали стенограмму речи китайского президента? Мы смотрели само обращение, перехватив сигнал с их спутника «Синосат II». Он назвал это «непредвиденной трагедией». Да неужели? Непредвиденная? Неужто никто не знал, что дамбу построили на активной линии геологического разлома? Никто не был в курсе, учтя еще раньше увеличивающийся вес гигантских резервуаров провоцировал землетрясения,^[152] а трещины в основании заметили за несколько месяцев до окончания строительстве дамбы?

Китаец назвал это «инцидентом, которого невозможно было избежать». Сукин сын. У них было достаточно войск, чтобы вести открытые бои почти во всех крупных городах, но не хватало пары полицейских, чтобы защитить людей от надвигающейся катастрофы? Никто не представлял, какие будут последствия, если бросить разом и сейсмические станции наблюдения, и управление аварийным водосбросом? А потом они решили переиначить собственные слова и заявили, что сделали все возможное для защиты дамбы, что в момент катастрофы отважные солдаты Народно-Освободительной армии отдавали свои жизни за ее спасение. Так вот, я лично наблюдал за «Тремя ущельями» целый год до бедствия, и единственные солдаты, которых я там видел, отдали свои жизни очень, очень давно. Неужели они и правда думали, что их люди купятся на такую наглую ложь? Неужели они не видели, что напрашиваются на всенародное восстание?

Через две недели после начала революции мы получили первый и единственный сигнал с китайской космической станции «Ян Ливэй». Второй и последний аппарат на орбите, которым управляли люди… но он не мог сравниться с нашим изысканным произведением искусства. Небрежное «тяп-ляп», модули «Шэньчжоу», слепленные с топливными баками ракеты-носителя «Лонг-Мач» в виде гигантской версии старинной американской «Скайлэб».

Мы пытались связаться с ними много месяцев. Даже не знали, остался ли экипаж на борту. Мы получили только сообщение, записанное на отличном гонконгском английском, призывающее нас держаться подальше, не то мы навлечем на себя «смертоносное насилие». Какая дурацкая потеря! Можно было сотрудничать, обмениваться припасами, техникой. Кто знает, что мы сумели бы сделать, если бы отбросили в сторону политику и объединили усилия как обычные, черт возьми, нормальные люди.

Пришлось убедить себя, что на китайской станции никогда никого не было, а угроза «смертоносного насилия» — всего лишь уловка. И как же мы удивились, когда к нам поступил сигнал по радиолюбительской связи!^[153] Живой человеческий голос, усталый, напуганный, прервавшийся уже через пару секунд. Но для того, чтобы погрузиться на «Берн» и полететь на «Ян», этого хватило.

Едва китайская станция появилась на горизонте, я увидел, что ее орбита сильно смещена. Когда подлетел ближе сразу понял почему. У их спускаемого аппарата сорвался люк а поскольку он еще не отстыковался от главной шлюзовой камеры, вся станция разгерметизировалась в считанные секунды. Из предосторожности я запросил разрешение на стыковку. Никакого ответа. Зайдя на станцию, я увидел, что там достаточно места для семи или восьми членов экипажа, но ложементов только два. На «Яне» было полно аварийных запасов, достаточно пищи, воды и свечей для получения кислорода лет на пять. Вначале я только не мог понять, зачем это все. На борту не оказалось ни научного оборудования, ни устройств для сбора информации. Выглядело так, словно китайское правительство послало двух людей в космос с единственной целью — пожить на орбите. Покрутившись по «Ливэю» минут пятнадцать, я обнаружил целый арсенал. Это был всего лишь гигантский орбитальный аппарат уничтожения. Если выпустить все заряды, находившиеся на космической станции, то этого с лихвой хватило бы на истребление всех других орбитальных платформ в обозримом пространстве. Тактика «выжженного космоса»: если не нам, то и никому.

Все системы станции работали. Ни следов пожара, ни технических повреждений, ни единой причины, объясняющей срыв люка спускаемого аппарата. Я нашел тело одинокого тайконавта, он все еще держался за обшивку. На нем был скафандр, но стекло шлема оказалось пробито пулей. Думаю, того, кто стрелял, унесло в космос. Хочется верить, что китайская революция случилась не только на Земле, а нас вызывал именно тот, кто сорвал люк. Его приятель остался верен старому режиму. Наверное, мистеру Верноподданному приказали активировать заряды и навести их на цели. Чжи — имя было написано на его личных вещах — Чжи попытался выкинуть напарника в космос и получил пулю. Похоже на правду, как мне кажется. Именно такой эта история и останется в моей памяти.

— Там вы и пополнили запасы? На станции «Ян»?

— (Поднимает вверх большой палец). Мы обчистили каждый угол, унеся все, что только можно. С удовольствием соединили бы две платформы, но для такого предприятия у нас не было ни инструментов, ни людских ресурсов. Конечно, можно было бы использовать спускаемый аппарат для возвращения на Землю. Там имелся теплозащитный экран, да и места хватило бы для троих. Соблазн оказался велик. Но высота орбиты быстро уменьшалась, приходилось срочно выбирать — бежать ли на Землю или пополнить запасы МКС. Вы знаете, на чем мы остановились.

Прежде чем покинуть китайскую станцию, мы похоронили нашего друга Чжи. Привязали тело к койке и сказали пару слов за упокой, прежде чем «Ян» сгорел в атмосфере. Конечно, наверняка мы ничего не знали, он мог быть и приспешником старого режима, а не мятежником, но в любом случае его действия помогли нам выжить. Мы оставались на орбите еще три года, три года, которые не удалось бы пережить без китайских запасов.

Меня до сих пор забавляет, что смена прибыла к нам на частном гражданском аппарате. «Спейскрафт-3», корабль, изначально предназначенный для довоенного космического туризма. Пилот в ковбойской шляпе и с широкой самоуверенной улыбкой янки. (Пытается изобразить техасский акцент). «Кто-нибудь заказывал смену?». (Смеется, потом морщится и снова нажимает кнопку «самолечение»).

Иногда меня спрашивают: жалели ли мы о своем решении остаться на станции? Я не могу отвечать за своих товарищей. На смертном одре все они говорили, что сделали бы это снова. Как можно не согласиться? Я не жалею о последовавших позже тяжелых днях, когда пришлось заново знакомиться со своими костями и вспоминать, зачем милостивый Господь дал нам ноги. Не жалею, что подвергся сильному воздействию космической радиации, когда работал за бортом в слабозащищенном костюме, когда жил на МКС без нормального экранирования. Нет, не жалею. В том числе и из-за этого. (Обводит рукой больничную палату, показывает на аппараты, присоединенные к его телу). Мы сделали свой выбор и, думаю, вносили посильный вклад до последнего. Неплохо для сына горняка, добывавшего опалы в Андамука.

(Терри Ноксумер через три дня после этого интервью).

Анкуд, архипелаг Чилоэ, Чили

Хотя официальную столицу вернули в Сантьяго, экономическим и культурным центром страны остается бывшая база беженцев. Эрнесто Ольгуин называет домом хижину на полуострове Лакуй, хотя как хозяин торгового судна большую часть года проводит в море.

— В исторических книгах это называют «конференцией в Гонолулу», но на самом деле ее следовало назвать «конференцией на Саратоге», потому что больше ничего никому из нас увидеть не удалось. Мы провели четырнадцать дней в переполненных каютах и сырых коридорах со спертым воздухом. «Саратога»: от авианосца до списанного судна, транспортной баржи для эвакуации и плавучей штаб-квартиры ООН.

Впрочем, и конференцией это не стоило называть. Скорее засадой, если уж на то пошло. Предполагалось, что мы будет обмениваться военным опытом и технологиями. Все жаждали познакомиться с британским методом укрепленных автострад, который восхищал не меньше, чем реальная демонстрация Мкунга Лалем.^[154] Еще нам полагалось работать над возобновлением международной торговли. Передо мной поставили задачу по интеграции остатков нашего ВМФ в новую международную охранную структуру. Я точно не знал чего ждать от пребывания на борту «Супер Сара». Вряд ли вообще кто-нибудь ожидал того, что случилось на самом деле.

В первый день конференции все собрались для знакомства. Было жарко, я устал и молил небеса, чтобы мы обошлись без всяких утомительных речей. А потом встал американский посол, и весь мир со скрежетом замер.

Время идти в наступление, говорил он, пора выйти всем из-за баррикад и вернуть себе зараженные территории. Вначале я подумал, что президент имеет в виду отдельные операции: очистку новых обитаемых островов или даже открытие зон Суэцкого и Панамского каналов. Мои сомнения длились недолго. Он четко дал понять, что планируется не серия мелких тактических набегов. Соединенные Штаты намеревались пойти в атаку, двигаться вперед день за днем, пока, как выразился президент, «мы не смоем, не сотрем или даже не выжжем их с лица Земли». Наверное, он решил, что, украв слова Черчилля, произведет большее впечатление. Не вышло. В зале стихийно разгорелись споры.

Одни спрашивали, какого черта нам рисковать новыми жизнями, терпеть новые ненужные потери, когда можно выждать в безопасном месте, пока враг просто не сгниет. Разве эта тактика уже не приносит свои плоды? Разве у последних экземпляров не наблюдались признаки сильного разложения? Время на нашей стороне. Почему бы не позволить природе сделать все за нас?

Другие возражали, что не все живые мертвецы гниют. Как насчет тех, кто еще силен? Вдруг кто-нибудь из них начнет новую эпидемию? А как быть с теми, кто бродит по территориям выше границы снегов? Сколько нам их ждать? Десятилетиями? Веками? Смогут ли беженцы из тех стран когда-нибудь вернуться домой?

Тут стало совсем неприятно. Многие из холодных государств были, как вы их называете, «странами первого мира». Один из делегатов довоенной «развивающейся» страны довольно резко заявил, что все это может быть наказанием за подавление и обворовывание «южных стран-жертв». Вероятно, сказал он, привлекая к себе внимание «белой гегемонии», живые мертвецы дают остальному миру развиваться «без империалистического вмешательства». А вдруг мертвяки принесли миру не только разрушение? А вдруг, в конце концов, они принесли справедливость завтрашнего дня? Вообще-то мой народ не особо жалует северных гринго, а моя семья довольно пострадала от Пиночета, чтобы эта враждебность приняла личный характер, но здесь собственные эмоции должны уступить объективным фактам. Откуда взялась «белая гегемония», когда до войны наиболее динамично развивались экономики Китая и Индии, а в военное время, безусловно, экономика Кубы? Как можно относить к «более холодным» только северные страны, когда столько людей едва выживало в Гималаях или Андах моего родного Чили? Нет, тот человек, и те, кто с ним соглашался, говорили не о справедливости будущего. Они жаждали отмщения за прошлое.

(Вздыхает). После всего, что мы пережили, у нас до сих пор не хватало сил, чтобы вытащить свои головы из задницы или убрать руки с горла друг друга.

И тут я услышал голос американского президента. Он не кричал, не старался восстановить порядок. Он просто говорил этим спокойным, твердым тоном, который не удавался ни одному из других лидеров. Президент даже поблагодарил своих «партнеров» за «ценное мнение» и признал, что с чисто военной точки зрения причин «испытывать судьбу» нет. Мы поставили живых мертвецов в безвыходное положение. Постепенно будущие поколения смогут вновь заселить планету с минимальным риском или вовсе без него. Да, защитная стратегия спасла человеческую расу, но как насчет человеческого духа?

Живые мертвецы забрали у нас не только землю и любимых людей. Они украли у нас веру в то, что мы доминирующая форма жизни на планете. Мы стали ослабленным, сломанных видом, доведенным до грани вымирания и благодарным за возможность увидеть завтрашний день, в котором, возможно, будет меньше страданий. Неужели именно такое наследство мы оставим своим детям? Тревогу и неуверенность, которые не испытывали с тех пор, как наши человекоподобные предки прятались на вершинах самых высоких деревьев? Какой мир они заново отстроят? И отстроят ли вообще? Смогут ли развиваться дальше, зная, что были бессильны завоевать собственное будущее? А если в этом будущем еще раз восстанут мертвецы? Поднимутся ли наши потомки на бой или съежатся, покорно сдавшись, и примут то, что станет для них неизбежным вымиранием? Только по одной этой причине мы должны вернуть себе планету. Должны доказать самим себе, что можем, и оставить это доказательство, как величайший памятник в истории. Длинная трудная дорога к высотам духа — или безвольное падение в никуда. Перед вами выбор, и решение надо принимать немедленно.

Так похоже на «нортеамерикано»… тянутся к звездам, сидя в дерьме. Наверное, если бы это был фильм, сделанный гринго, следом встал бы какой-нибудь идиот и начал медленно аплодировать, к нему присоединились бы остальные, и вот уже по чьей-то щеке катится слеза и так далее, натянутая чушь и вытянутые сопли. Все молчали. Никто не двигался. Президент объявил перерыв до вечера, дабы обдумали его великолепное предложение, а ближе к сумеркам предложил собраться на голосование.

Как морской атташе я не имел права голоса. Пока посол решал судьбу нашего любимого Чили, мне оставалось только любоваться закатом над Тихим океаном. Я сидел на полетной палубе, втиснувшись между ветряком и солнечными элементами, убивая время с коллегами из Франции и Южной Африки. Мы пытались не говорить о деле, искали общие темы, никак не связанные с войной. Нам казалось, что безопаснее говорить о вине. К счастью, каждый жил поблизости с винодельней, работал на ней или был в родстве с виноделом: Аконкагуа, Стелленбош и Бордо. Это нас связывало и, как все остальное, привело прямиком к разговору о войне.

Аконкагуа был разрушен, сожжен до основания во время катастрофических экспериментов страны с напалмом. В Стелленбоше теперь выращивали зерновые. Виноград считался роскошью, когда население практически голодало.

Бордо захвачен, мертвяки истоптали землю, как и во всей континентальной Франции. Коммандер Эмиль Ренар проявил патологический оптимизм. «Кто знает, — сказал он, — какие питательные вещества останутся в земле от их тел? Может вкус вина даже улучшится, когда Бордо отвоюют… если отвоюют». Когда солнце начало исчезать за горизонтом, Ренар вытащил что-то из походной сумки. Оказалось, бутылка «Шато Латур» 1964 года. Мы глазам своим не поверили. Вино урожая шестьдесят четвертого года до войны считалось большой редкостью. Совершенно случайно виноградник дал богатый урожай в тот сезон, и его решили собрать в августе, а не как обычно в сентябре. Тот сентябрь знаменовали ранние опустошительные дожди, затопившие другие виноградники и вознесшие «Шато Латур» почти в ранг Святого Грааля. Бутылка в руках Ренара могла быть последней в своем роде. Отличный символ того мира, который мы можем никогда больше не увидеть. Это единственная личная вещь, которую ему удалось спасти во время эвакуации. Ренар носил ее с собой везде и хотел сберечь на… да навсегда, ибо такого вина уже не сделает никто и никогда. Но теперь, после речи президента янки…

(Непроизвольно облизывает губы, словно вспоминая вкус раритета).

— Вино не очень хорошо сохранилось в дороге, да и пластиковые кружки не больно-то ему соответствовали. Но нам было плевать. Мы смаковали каждый глоток.

— Вы подозревали, чем закончится голосование?

— Я думал, что единогласного решения не будет, и оказался чертовски прав. Семнадцать «нет» и тридцать один воздержался. Первые по крайней мере были готовы принять долгосрочные последствия своего выбора… и приняли. Если вспомнить, что современная ООН включает только семьдесят два делегата, поддержка была крайне мала. Но для меня и моих двух «сомелье» это уже не имело значения. Для нас, для наших стран, наших детей, выбор был сделан.Атака на мертвяков. Наступление.

ВСЕОБЩАЯ ВОЙНА

На борту «Мауро Алтьери», три тысячи футов над Ваалаярви, Финляндия

Я стою рядом с генералом Д'Амброзиа в БИЦ, боевом информационном центре. Это европейский ответ на мощный американский Д-29, дирижабль системы управления. Члены экипажа молчаливо работают у светящихся мониторов. Время от времени кто-нибудь из них говорит в микрофон, несколько тихих слов на французском, немецком, испанском или итальянском. Генерал склоняется над видеокартой на столе, наблюдая за всей операцией, словно Божье око.

— «Наступление»… Когда я впервые услышал это слово, инстинктивной реакцией было — «о черт». Удивлены? Конечно, удивлены. Вы, наверное, ждали, что военные «шишки» закусят удила, вся эта кровь и кишки, «держите их за ноздри, пока мы надерем им задницу» и прочая чушь.

(Качает головой). Не знаю, кто придумал стереотип туго соображающих болванов, этаких тренеров институтской футбольной команды, а не офицеров. Возможно, виноват Голливуд или пресса, или даже мы сами, позволив скучным эгоцентричным клоунам — Макартуру, и Хэлси, и Кертису Э. Лимею — определить наш образ перед страной. Короче говоря, такими нас все представляют и очень сильно ошибаются. Я до смерти боялся идти в наступление, больше всего потому, что поджаривать будут не мою задницу. Я всего лишь буду посылать на смерть других, и вот с чем им предстоит встретиться.

(Поворачивается к другому экрану на дальней стене, кивает оператору. Появляется военная карта континентальных США).

— Две сотни миллионов зомби.^[155] Кому под силу хотя бы представить такое количество, не то что вступить с ним в бой? Сейчас мы хотя бы знали, с кем имеем дело, но даже если присовокупить весь опыт, все собранные данные об их происхождении, физиологии, сильных и слабых сторонах, мотивах, менталитете, шансы на победу были смутными.

Книга войны, которая писалась с тех пор, как одна обезьяна засветила в глаз другой, в данной ситуации совершенно бесполезна. Нам приходилось писать новую. С нуля.

Все армии, будто элитные войска или оборванные партизаны, скованы тремя главными ограничениями: их надо взращивать, кормить и вести. Взращивать: вам нужны живые люди, иначе у вас нет армии; кормить: когда армия появится, надо ее снабжать продовольствием; вести: как бы ни были децентрализованы вооруженные силы, среди них должен быть кто-то главный, который скажет: «За мной». Взращивать, кормить и вести. Ни одно из ограничений не работало для живых мертвецов.

Вы когда-нибудь читали «На западном фронте без перемен»? Ремарк отчетливо рисует картину Германии, которая «пустеет», то есть к концу войны у них просто закончились солдаты. Можно увеличить численность армии, набрав стариков и мальчишек, но когда-нибудь вы все равно достигнете потолка… если только каждый раз, когда вы убиваете врага, он не будет оживать, переходя на вашу сторону. Вот как действуют зомби — пополняют свои ряды, кося наши! И это работает только в их пользу. Зарази человека — он станет зомби. Убей зомби, он превратится в труп. Мы можем только слабеть, а они — набирать силу.

Все человеческие армии нуждаются в обеспечении, а эта — нет. Ни еды, ни боеприпасов, ни топлива, ни даже воды и воздуха, чтобы дышать! Им нельзя отрезать линии снабжения, у них нет складов, которые мы могли бы уничтожить. Их невозможно окружить и уморить голодом или бросить «засыхать на корню». Заприте сотню мертвяков в одной комнате и через три года они выйдут оттуда как ни в чем не бывало.

Забавно, что убить зомби можно, только разрушив его мозг, потому что, как у группы, у них нет «коллективного мозга». Нет руководителя, нет субординации, нет общения или сотрудничества в каком-либо виде. У них нет президента, на которого имеет смысл устроить покушение, нет штаб-квартиры, которую можно разбомбить одним ударом. Каждый зомби — самодостаточная, автономная единица, и это последнее преимущество определяет суть всего конфликта.

Вы слышали выражение «всеобщая война». Оно довольно часто встречалось в истории человечества. Чуть ли не в каждом поколении найдется болтун, который будет разглагольствовать по поводу того, как его народ объявил «всеобщую войну» врагам, подразумевая, что каждый мужчина, каждая женщина и ребенок его страны посвятили каждую секунду своей жизни движению к победе. Это чушь вдвойне. Во-первых, ни одно государство никогда на сто процентов не отдавалось войне, это физически невозможно. Много людей могут долго усердно работать, но все ли и всегда? А как же симулянты или честные пацифисты? Больные, раненые, глубокие старики и совсем маленькие дети? Когда вы спите, едите, принимаете душ или ходите в туалет, вы что, испражняетесь ради победы в войне? Это первая причина, почему для людей всеобщая война нереальна. Вторая — у всех наций есть свой предел. В группе могут быть отдельные личности, которые охотно пожертвуют собственной жизнью, их может быть даже довольно много по сравнению с численностью населения, но эта нация, как единое целое, когда-нибудь достигнет своего эмоционального и физиологического потолка. Японцы достигли своего после двух американских ядерных бомб. Вьетнамцы достигли бы, сбрось мы еще парочку,^[156] но, слава Иисусу, у нас вовремя сломалась воля. Такова природа человеческой войны. Две стороны пытаются довести друг друга до предела выносливости, и сколько бы нам ни нравилось рассуждать о всеобщей войне, этот предел есть всегда… если только ты не живой мертвец.

Первый раз в истории мы столкнулись с врагом, который активно ведет всеобщую войну. У них нет предела выносливости. Они никогда не пойдут на переговоры, никогда не сдадутся. Зомби будут драться до конца, потому что в отличие от нас каждый из них каждую секунду каждого дня пожирает жизнь на Земле. Вот какой противник поджидал за Скалистыми горами. Вот какую войну нам предстояло вести.

Денвер, штат Колорадо, США

Я только что пообедал у четы Вайнио. Эллисон, жена Тода, находится наверху. Она помогает Эдисону, своему сыну, делать уроки. Мы с Тодом внизу, на кухне, моем посуду.

— Это как своевременное отступление, я про новую армию. Она отличалась от той, с которой я сражался (и едва не погиб) в Йонкерсе, как небо от земли. Уже никакой техники — ни танков, ни артиллерии, ни гусениц,^[157] ни даже «Брэдли». Последние все еще числились в резерве, их модифицировали, чтобы когда-нибудь начать отвоевывать города. Все, на чем можно ездить, «хаммеры» и несколько Эм-три-Семь БМБО,^[158] использовались для перевозки боеприпасов и другого снаряжения. Мы топали пешком всю дорогу, маршировали колоннами, как во времена Гражданской войны. Многие называли это противостоянием «синих» и «серых», в основном из-за цвета кожи зомби и наших новых АБФ. О камуфляже больше никто не заботился. Какой от него прок? А темно-синяя краска, наверное, самая дешевая из тех, что удалось раздобыть. АБФ больше походит на комбинезон полицейского спецназа. Легкий, удобный и с включениями кевлара… да, думаю, это был кевлар^[159]… защита от укусов. Еще были перчатки и капюшон. Позже, при рукопашных боях в городах, они многим спасли жизнь.

На всем был какой-то налет старины. Лобо выглядели так, словно попали к нам из… не знаю, из «Властелина колец»?.. Нам приказали использовать их только при необходимости, но, поверьте мне, все видели эту необходимость очень часто. Нам просто нравилось, понимаете, размахивать куском твердого железа. Мы чувствовали контакт, силу. Ощущали, как раскалывается череп. Настоящий адреналин, словно возвращаешься к жизни, понимаете? Но на спуск жать я тоже не стеснялся.

Основным оружием была СП В, стандартная пехотная винтовка. Из-за деревянного приклада она выглядела как оружие Второй мировой войны, наверное, композитные материалы слишком трудно производить на массовой основе. Не знаю точно, откуда появились СП В. Говорят, это копия АК. Еще болтали, что это упрощенный вариант ХМ-8, который армия планировала использовать в качестве оружия следующего поколения. Говорили даже, что СП В изобрели, протестировали и создали во время осады Героического Города, а планы передали в Гонолулу. Если честно, я не знаю, и плевать хотел. Конечно, у нее сильная отдача и вообще полуавтомат, но зато она никогда не заедает! Ее можно тащить по грязи, оставлять в песке, бросать в соленую воду на несколько дней. Что бы вы с этой малышкой ни делали, она вас не подведет. Из прибамбасов к ней полагался только набор запчастей, фурнитура и дополнительные стволы различного размера. Снайперская винтовка для стрельбы на дальние дистанции, простая винтовка для средних и карабин — и все это одновременно, надо лишь слазить в рюкзак. Еще у нее был штык, маленькая выкидная штучка, около восьми дюймов длиной, которую можно использовать при крайней нужде, когда лобо нет под рукой. Мы шутили: «Осторожно, не выколи никому глаз», что мы, конечно, делали частенько. СП В очень хороша в ближнем бою, даже без штыка, а если добавить остальные детали, которые делали ее таким грозным оружием, то можно понять, отчего мы всегда уважительно называли ее «сэр».

Основным боеприпасом был натовский 5.56 «Черри ПАЙ».^[160] Аббревиатура означает «взрывное вещество с пиротехнической инициацией». Чудесное изобретение. Взрывается, пробив череп зомби, и поджаривает мозг. Никакого риска распространить зараженное серое вещество, нет нужды тратиться на костры. На санитарном дежурстве не надо даже голову отрубать перед тем, как хоронить. Просто выкапываешь яму и сбрасываешь туда целое тело.

Да, это была новая армия, и больше всего изменились сами люди. Стал другим принцип набора, теперь быть рядовым значило нечто совсем иное. Требования остались прежние — физическая выносливость, психическая дееспособность, мотивация и дисциплинированность, чтобы справляться с трудными задачами в экстремальных условиях — но все это ерунда, если ты не можешь выдержать длительный Z-шок. Я видел, как многие из моих друзей просто срывались от напряжения. Одни падали в обморок, другие обращали собственное оружие против себя или своих товарищей. Храбрость тут ни при чем. Я как-то читал руководство по выживанию британских САС, там говорилось о «личности воина». Дескать, его семья должна отличаться эмоциональной и финансовой стабильностью, а ему самому нельзя даже девушками интересоваться. (Фыркает). Все эти руководства по выживанию… (Жестом изображает мастурбацию). Но новые лица… они могли быть откуда угодно: ваш сосед, ваша тетя, чокнутый препод из колледжа или толстый ленивый хам из отдела транспортных средств. От бывших страховых агентов до, совершенно точно, Майкла Стайпа, хотя я так и не заставил его признаться, что это он. Любой, кто не мог выдержать, просто не доживал. Все были в каком-то смысле ветеранами. Моя напарница, сестра Монтойя, пятидесяти двух лет, раньше была монашкой, хотя и потом, наверно, ею осталась. Она защищала весь свой класс воскресной школы девять дней с одним шестифутовым железным подсвечником в руках. Не знаю, как сестра Монтойя умудрилась вытянуть, но она справилась. Добралась без жалоб от места сбора в Нидлз до самой точки встречи около Хоуп, штат Нью-Мексико.

Хоуп. Я не шучу, город и правда назывался Хоуп.^[161]

Говорят, военные шишки выбрали его из-за местности, чистой и открытой: пустыня спереди, горы сзади. Идеально для первого столкновения, сказали они, и название тут ни при чем. И правда.

Шишки действительно хотели, чтобы пробная операция прошла гладко. Первая наземная схватка после Йонкерса. В тот раз, знаете, слишком много было поставлено на карту.

— Переломный момент?

— Да, наверное. Новые люди, новый тип обучения, новый план — все вроде как переплелось для большого старта.

По дороге мы встретили пару десятков упырей. Собаки-нюхачи их находили, а кинологи пристреливали из винтовок с глушителями. Мы не хотели привлекать внимания, пока не устроимся на месте. Хотели играть по нашим правилам.

Потом начали сажать «сад»: столбики для палаток с ярко-оранжевым скотчем, вряд, через каждые десять метров. Это были наши метки дальности, по которым мы могли точно определить расстояние до цели. Некоторые выполняли мелкие обязанности, вроде вырубки кустарника или подноски ящиков с боеприпасами.

Другим оставалось только ждать, пожевать чего-нибудь, перетрясти рюкзак или даже урвать момент и прилечь, если получится заснуть. Мы многому научились после Йонкерса. Начальство хотело, чтобы мы вступили в бой отдохнувшими. Проблема в том, что у нас было слишком много времени для раздумий.

Вы видели фильм, который снял о нас Элиот? Та сцена, где рядовые сидят вокруг костра и ведут такие умные разговоры, делятся планами на будущее и мечтами, да еще парень с губной гармоникой. Чушь, все было совсем не так. Во-первых — середина дня, ни костров, ни гармоники под звездами, и вообще все вели себя очень тихо. Но у каждого в голове крутилось одно: «Какого черта мы здесь делаем?» Теперь здесь дом зомби, и пусть бы так оно и оставалось. Нас всех подбадривали разговорами о будущем человеческого духа. Крутили речь президента, бог знает сколько раз, но президент не здесь, не у парадных дверей зомби. За Скалистыми горами спокойно. Так какого черта мы притащились сюда?

Где-то в час затрещало радио. Кинологи, их собаки встретили неприятеля. Мы вскочили, разобрали оружие и заняли места на линии огня.

Основа новой боевой доктрины — шаг в прошлое, как и во всем остальном. Мы выстроились в прямую линию в два ряда: один активный, один резервный. Резерв нужен, чтобы подменить кого-нибудь из первой линии, когда тот перезаряжает оружие. Теоретически, когда все либо стреляют, либо перезаряжают, мы могли укладывать зомби, пока не кончатся боеприпасы.

Мы услышали лай, собаки вели мертвяков к нам. На горизонте появились упыри, сотни упырей. Меня затрясло, хоть я не в первый раз встречал зомби лицом к лицу поел Йонкерса — участвовал в зачистках в Лос-Анджелесе, помогал в Скалистых горах летом, когда таял снег в ущельях. И каждый раз меня трясло чисто не по-детски.

Собак отозвали за линию огня. Мы переключились на «главный механизм заманивания». Теперь таким обзавелась каждая армия. Британцы использовали волынки, китайцы — горны, южноафриканцы звякали ассагаями и орали свои зулусские военные речевки. У нас был тяжелый металл. «Айрон Мэйден». Лично я не поклонник металла. Мне больше по душе классический рок. «Driving South» Хендрикса — самое тяжелое из всего, что я слушал. Но надо признаться: стоя там, на пустынном ветру, с «Тпе Тгоорег», отдающимся в груди, я проникся. Механизм заманивания предназначался, строго говоря, не для Зака. Он настраивал нас на бой, разрушал проклятие зомби, понимаете, не давал струхнуть, как говорят британцы. Я пришел в себя и, держа винтовку наготове, не спускал глаз с растущей, накатывающей орды. Мне хотелось кричать: «Ну, иди сюда, гребаный Зак, займемся делом!»

Как только они вплотную приблизились к столбикам, музыка начала стихать. Командиры групп закричали: «Первый ряд, готовсь!» Первый ряд встал на колено. Последовал приказ «целься!», а потом, когда мы затаили дыхание, когда заглохла музыка, прозвучало: «ОГОНЬ!».

По первому ряду пробежала рябь, загрохотали выстрелы, падал каждый упырь, зашедший за первые столбики. У нас был строгий приказ: валить только тех, что пересекают линию. Остальных — ждать. Мы тренировались месяцами и теперь действовали инстинктивно. Сестра Монтойя подняла оружие над головой — сигнал, что у нее пуст магазин. Мы поменялись местами, я снял винтовку с предохранителя и нашел первую цель. Нуб,^[162] умерла не больше года назад. Грязные светлые волосы висели кусками на загрубевшей коже. Вздувшийся живот рвался из-под выцветшей черной майки с надписью «Г — от слова гангста». Я прицелился меж ее сморщенных, молочно-голубых глаз… знаете, это ведь не сам взгляд затуманенный, просто глазные яблоки покрываются крошечными ранками от пылинок, а у Зака не бывает слез. Эти исцарапанные по-детски голубые глаза смотрели прямо на меня, когда я жал на спуск. Очередь опрокинула ее на спину, из дырки во лбу вырвалась струйка дыма. Я вдохнул, нашел следующую цель — и все, начал работать на автомате.

Нас учили стрелять по разу каждую секунду. Медленно, уравновешенно, как машина. (Начинает щелкать пальцами).

— На практике мы тренировались с метрономами. Инструкторы не уставали повторять: «Они ведь не торопятся, а вам зачем?» Это способ успокоиться, задать себе темп. Мы должны быть такими же медлительными роботами, как они. «Переплюньте зомби», — говорили нам.

(Скова щелкает пальцами).

— Стреляешь, меняешься, перезаряжаешь, делаешь пару глотков из походной фляжки, подхватываешь обойму у сэндлеров.

— Сэндлеров?

— Да, перезаряжающие команды, специальные подразделения, единственной задачей которых было следить, чтобы у нас не кончились боеприпасы. Мы брали ограниченное число обойм, а чтобы перезарядить каждую, уходило слишком много времени. Сэндлеры бегали вдоль ряда, собирая пустые обоймы, набивали их патронами из ящиков, а потом передавали тому, кто подавал сигнал. История такая: когда мы начали практиковаться с перезаряжающими командами, один из парней начал копировать Адама Сэндлера. Понимаете, «Водонос» — «Снарядонос». Офицеры не были в восторге от прозвища, но перезаряжающим командам нравилось. Сэндлеры спасали жизни, вышколенные, как чертовы балерины. Не думаю, что в тот день или ночь кому-то не хватило пули.

— Ночь?

— Они все шли и шли, настоящая «цепная атака».

— Так вы называете крупномасштабную атаку?

— Хуже. Вас видит один упырь, он идет к вам и стонет. В километре от вас другой упырь слышит стон, идет на него и стонет сам, чтобы его услышал еще один и так далее. Черт, если в округе их довольно много, если цепь не прервется, кто знает, из какой дали они подтянутся. Мы сейчас говорили только об одном на километр. А если их десять, сто, тысяча?

Они стали накапливаться, образуя жутковатый частокол у первой метки дальности, гора трупов, которая росла с каждой минутой. Мы выстраивали крепость из мертвецов. Теперь нам приходилось всего лишь простреливать каждую голову, которая появлялась сверху. Офицеры это предусмотрели. У них была такая штуковина вроде перископа на башне,^[163] которая позволяла заглянуть выше стены. Еще они пользовались передачами со спутников в реальном времени и данными с разведывательных самолетов, хотя мы, рядовые, понятия не имели, что там видит начальство. «Лэнд Уорри-ор» остался в прошлом, и нам надо было только сосредоточиться на том, что видим перед собой.

Зомби начали подбираться со всех сторон, просачивались через стену или с флангов, даже с тыла. И опять офицеры подумали обо всем заранее. Нам приказали построиться в PC.

— Укрепленный квадрат?

— Или Радж-Сингх. Наверное, по имени парня, который заново изобрел это построение. Мы стали плотным квадратом, также в два ряда, транспорт и все остальное — посредине. Довольно опасная игра, отрезающая пути к отступлению. Правда, в первый раз в Индии это не сработало только потому, что закончились боеприпасы. Но мы не могли гарантировать, что с нами не произойдет то же самое. Вдруг офицеры оплошали, взяли недостаточно патронов или недооценили силы зомби? Повторение Йонкерса. И даже хуже, потому что на этот раз никто не выбрался бы живым.

— Но у вас хватило боеприпасов.

— Более чем. Машины наполнили под завязку. У нас была вода, была подмена. Нужны пять минут — просто поднимаешь винтовку, и один из сэндлеров подбегает, чтобы занять твое место на линии огня. Ты перекусываешь И-рационом^[164] умываешься, потягиваешься, отливаешь. По своей воле передышки никто не попросил, но у нас были команды ПУ,^[165] военные психиатры, которые следили за поведением каждого. Они находились рядом с нами с первых дней учений, знали каждого по имени и в лицо, и понимали, даже не спрашивайте меня как, когда напряжение боя начинало сказываться. Сами-то мы не догоняли, я так точно нет… Пару раз пропускал выстрел или стрелял через полсекунды вместо одной. Меня тут же хлопали по плечу, и я соображал: пора на передышку. Это на самом деле работало. Тут же возвращался в строй — с облегченным мочевым пузырем, успокоенным желудком, с чуть утихшей болью в мышцах и без судорог. Разница огромная, и всякий, кто думает, что мы протянули бы и без этого, пусть попробует стрелять в яблочко каждую секунду на протяжении пятнадцати часов.

— Как насчет ночи?

— Нам светили фары наших машин, мощные, покрытые красной пленкой, чтобы не портить ночное зрение. Единственное, что смущает в ночном бою, кроме красного света, так это свечение, которое появляется, когда пули входят в голову мертвяков. Вот почему мы назвали их «Черри ПАИ»: если химические компоненты заряда смешаны не совсем правильно, он загорается так ярко, что глаза зомби начинают светиться красным. Такое вот лекарство от запора, особенно позже, когда стоишь ночью на часах, а на тебя выходит какой-нибудь из темноты. Эти светящиеся красные глаза застывшие во времени за секунду до падения зомби. (Передергивается).

— Как вы узнали, что бой окончен?

— Когда мы перестали стрелять. (Смеется). Нет, это на самом деле хороший вопрос. Где-то около четырех утра наплыв стал спадать. Головы высовывались все реже. Стон утихал. Офицеры не сказали нам, что атака почти закончилась, но мы видели, как они смотрели в свои перископы, говорили по рации. Видели облегчение на их лицах. Наверное, последний выстрел прозвучал как раз перед рассветом. Потом мы просто ждали первых лучей.

Странноватое зрелище: солнце, встающее из-за высокого кольца трупов. Нас словно обнесли стеной: со всех сторон — вал не меньше шести метров в высоту и тридцати в глубину. Не знаю точно, сколько мы убили в тот день, цифры всегда разнятся в зависимости от того, кто их озвучивает.

«Хаммерам» с бульдозерными ножами пришлось прокладывать дорогу сквозь кольцо трупов, чтобы выпустить нас наружу. Еще оставались живые упыри, одни не успели на вечеринку, другие пытались взобраться по головам своих мертвых друзей и соскальзывали обратно в кучу. Когда мы взялись хоронить тела, они притащились к нам. Тогда был единственный раз, когда мы пустили в ход сеньора Лобо.

Ну, нас хотя бы освободили от уборки. Наводить порядок осталось другое подразделение из резерва. Наверное, командиры решили, что со стрелков на сегодня хватит. Мы отошли на десять миль к востоку, разбили бивак со смотровыми вышками и габионными^[166] стенами. Я вымотался до предела. Даже не помню, как принимал химический душ, отдавал форму на дезинфекцию и оружие на проверку: ни одной поломки, ни у одной винтовки. Не помню, как забрался в спальный мешок.

Нам позволили спать, сколько захотим. Было очень хорошо. Чуть позже меня разбудили голоса. Все трепались, хохотали, травили байки. Совершенно другой настрой, поворот на сто восемьдесят градусов от того, что было два дня назад. Я точно не понимал своих чувств… возможно, это было то самое, что президент назвал «возвращением утраченного будущего». Знаю только, что мне было хорошо лучше, чем за всю войну. Я понимал, что перед нами чертовски долгая и трудная дорога. Понимал, что наша кампания в Америке только начинается, но, эй, как сказал президент позже тем же вечером, это все-таки начало конца.

Эйнсуорт, штат Небраска, США

Дарнелл Хэкворт — застенчивый мужчина с тихим голосом. Они с женой управляют пенсионным хозяйством для четвероногих ветеранов армейских войск К-9. Десять лет назад такие хозяйства можно было найти почти в каждом штате союза. Сейчас осталось только одно.

— По-моему, они не получили заслуженного признания. Есть рассказ «Дакс», милая детская книжка, но она слишком упрощена, да и написана всего про одного далматина, который помог маленькой сироте добраться в безопасное место, Дакс даже не служил в армии, а помощь детям — это лишь малая доля того, что собаки сделали для победы.

Во-первых, собак использовали для сортировки, они на нюх определяли зараженных. В большинстве стран просто переняли израильский метод и прогоняли людей мимо собак в клетках. Обязательно в клетках, иначе они нападут на человека или друг на друга, а то и на кинологов. Такое часто случалось в начале войны, собаки просто слетали с катушек. Не важно, полицейские они или военные. Это инстинкт, непроизвольный, почти врожденный ужас. Дерись или беги, а боевых собак учили драться. Многие кинологи лишались рук, многим перегрызали горло. Собак нельзя винить. Именно на этот инстинкт и рассчитывали израильтяне, именно он, возможно, и спас миллионы жизней.

Программа была обширная, но, опять же, это лишь малая доля того, на что в действительности способны собаки. Израильтяне, аза ними и многие другие, пытались только эксплуатировать инстинктивный ужас. Мы решили его дрессировать. А почему бы и нет? Мы-то сами научились, а разве люди так уж далеко ушли от псов в развитии?

Все сводилось к дрессировке. Начинать надо с малолетства, даже самые дисциплинированные довоенные ветераны были врожденными берсеркерами. Щенки, появившиеся после кризиса, в прямом смысле чуяли мертвецов. Для нас запах был слишком слаб, всего пара молекул, представление на бессознательном уровне. Но не все собаки автоматически становились бойцами. Первым и самым важным этапом было введение. Мы брали группу щенят, помещали их в комнату, отгороженную проволочной сеткой. Они с одной стороны, Зак — с другой. Реакции долго ждать не приходилось. Первую группу мы называли Б. Щенки начинали скулить или подвывать. Проваливали экзамен. Группа А отличалась кардинально. Эти щенки не сводили с Зака глаз, что нам и было нужно. Они не двигались с места, скалились и низко рычали, словно предупреждая: «Назад, урод!». Полный самоконтроль, и это стало основой нашей программы.

Но если собаки могли контролировать себя, это еще не значило, что мы могли контролировать их. Базовая дрессировка шла по вполне стандартной довоенной программе. Могут ли они вынести ФН?^[167] Слушаются ли команд? Достаточно ли у них ума и дисциплины, чтобы стать солдатами? Было трудно, мы отсеивали около шестидесяти процентов. Нередко случалось, что рекрута тяжело ранили или убивали. Многие сейчас называют такую дрессировку негуманной, хотя к кинологам того же сострадания вроде бы никто не испытывает. Да, нам приходилось этим заниматься, вместе с собаками, с первого дня базовой программы, в течение Десяти недель ИТПУ.^[168] Обучение было тяжелым, особенно Упражнения с реальным противником. Вы знаете, что мы первыми использовали Зака на тренировочной площадке, раньше пехоты, раньше спецназа, даже раньше Ивовой Бухты? Это единственный способ узнать, справишься ли ты, как один, так и в команде.

Как еще мы смогли бы обучить их стольким вещам? У нас были «приманки», которые стали знамениты после боя при Хоуп. Довольно просто: партнер ищет Зака, потом приводит его к линии огня. На первых порах собаки делали все очень быстро — подбегали, гавкали и уносились к зоне поражения. Позже привыкли и успокоились. Они научились держаться всего в паре метров впереди, медленно пятясь назад, вести за собой как можно больше целей.

Еще были «подсадные утки». Скажем, вы организуете засаду, но не хотите, чтобы Зак появился слишком рано. Ваш партнер покружит по зараженной зоне и начнет лаять только в дальнем конце. Это работало во многих сражениях и стало основой «тактики лемминга».

Во время захвата Денвера военные наткнулись на несколько сотен беженцев, которые случайно оказались запертыми в высоком здании вместе с зараженными, и к тому моменту все обратились в мертвяков. Прежде чем ребята успели вынести дверь, одна из собак решила действовать по собственной инициативе, забежала на крышу соседнего здания и принялась гавкать, чтобы привлечь Зака на верхние этажи. Сработало четко. Упыри полезли на крышу, увидели добычу, потянулись за ней и попадали вниз. После Денвера «тактика лемминга» прочно вошла в обиход. Ее использовала даже пехота, когда собак не было. Нередко рядовой стоял на крыше дома и звал зараженных из соседнего здания.

Но главной и самой частой задачей команды собак был поиск, 03 и ПДД. 03 значит «обнаружение и зачистка». Собак закрепляли за обычным подразделением, как при традиционных военных действиях. Вот где окупалась дрессировка. Собаки не только чуют Зака за много миль, но и издают звуки, по которым люди определяют, чего ждать. Бойцы узнавали все, что нужно, по высоте рычания и частоте лая. Когда надо было сохранять тишину, язык тела работал не хуже. Достаточно увидеть выгнутую спину и вздыбленный загривок. После нескольких заданий любой компетентный кинолог, а мы других и не держали, понимал своего партнера с полувзгляда. Ищейки, учуявшие упыря, наполовину закопанного в землю или ползающего в высокой траве, спасли немало жизней. Сколько раз какой-нибудь рядовой лично благодарил нас за обнаружение зомби, который мог отгрызть ему ногу.

ПДД — «патруль на дальние дистанции», когда партнер разведывает ситуацию за линией обороны, находясь иногда несколько дней в зараженной области. На собак надевали специальную упряжь с видеокамерой и GPS-приемником, которые передавали данные в реальном времени о количестве и положении целей. Позиции Зака можно было отметить на карте, соотнося то, что видит партнер, с его местоположением по GPS. Наверное, с технической точки зрения, это поразительно — настоящий разведкомплекс, прямо как те, что мы использовали на полигонах до войны. Офицерам нравилось. Мне — нет. Я всегда слишком волновался за партнера. Не могу передать словами, как это ужасно — сидеть где-нибудь в кондиционированной комнате, заполненной компьютерами, в уюте, безопасности и абсолютной беспомощности. Позже к упряжи добавили рацию, чтобы кинолог мог дать новую команду или хотя бы отменить старую. Я никогда с ними не работал. Партнера надо приучать к рации с самого начала. Невозможно взять и передрессировать закаленную собаку. Нельзя научить старого пса новым трюкам. Извините, плохая шутка. Я их наслушался от этих мерзких разведчиков, стоя за их спинами, когда они смотрели в свой дурацкий монитор, чуть не облизывая его от гордости за новое «информационно-ориентированное средство». Они считали себя очень умными. Очень приятно, когда тебя называют «средством».

(Качает головой).

— А мне приходилось стоять, заткнувшись, и смотреть в камеру моего партнера, который полз по какому-нибудь лесу, болоту или городу. Города и села… это самое трудное. На них специализировалась моя группа. Собачий город. Слышали когда-нибудь?

— Городская военная школа К-9?

— Точно, реальный город: Митчелл, штат Орегон. Закрытый, брошенный и до сих пор полный живых упырей. Собачий город. Его следовало назвать «Терьерским городом», потому что по большей части в Митчелле работали маленькие терьеры. Керн-терьеры, норидж-терьеры и терьеры Джека Рассела, непревзойденные в работе, если речь идет о грудах булыжников и узких проемах. Лично меня моя собака в Собачьем городе полностью устраивала. Я работал с таксой. Это, если уж на то пошло, лучшие городские бойцы. Сильные, умные и — особенно самые маленькие, — совершенно нормально себя чувствуют в замкнутом пространстве. Вообще-то именно для этого их и выводили: по-немецки «такса» означает «барсучья собака». Вот почему они похожи на сосиску. Так им удобнее охотиться в узких барсучьих норах. Понимаете, они изначально приспособлены к ведению боя в трубопроводах и подвалах города. Способность пролезть по трубе, воздуховоду, между стен, где угодно, не теряя присутствия духа, — главное качество для выживания.

(Нас прерывают. Словно по команде, к Дарнеллу подбегает собака. Она стара. Ее морда поседела, на ушах и хвосте облезла шерсть).

— (Собаке). Эй, привет, девочка.

(Дарнелл осторожно берет собачонку на колени. Она маленькая, не больше трех с половиной или четырех килограммов. Похожа на гладкошерстную миниатюрную таксу, но ее тело короче, чем обычно).

— (Собаке). Как дела, Мэйз? Все в порядке? (Мне). Ее полное имя Мейзи, но мы ее так никогда не зовем. Ей больше подходит Мэйз, правда?

(Одной рукой разминает ей задние ноги, другой почесывает шею. Собака смотрит на хозяина. Лижет ладонь).

— Чистокровные сразу отпадали. Слишком нервные, слишком много болеют, как часто бывает с собаками, которых выводят из чисто эстетических соображений. Новое поколение (показывает на собачонку у себя на коленях) — это всегда метисы, брали всех, кто мог повысить физическую выносливость и уравновешенность.

(Собака заснула, Дарнелл понижает голос).

— Они были сильные, много тренировались, не только индивидуально, но и в группах для ПДД-миссий. Длинные дистанции, особенно по дикой местности, это всегда риск. Не только из-за зомби, но и из-за диких собак. Помните, какие они страшные? Бывшие домашние псы и бездомные, сбившиеся в смертельно опасные стаи. Они всегда были угрозой, обычно бегали по малозараженным зонам и искали, что поесть. Множество ПДД-миссий отменяли в самом начале, не успевая задействовать эскорт.

(Кивает на спящую собаку).

— У нее было двое охранников. Понго, помесь питбуля с ротвейлером, и Пэрди… не знаю, что он такое, наполовину овчарка, наполовину стегозавр. Я бы и близко их к ней не подпустил, если бы не прошел базовую программу с их кинологами. Из Понго и Пэрди получилась первоклассная охрана. Четырнадцать раз они отгоняли дикие стаи, дважды ввязывались в драку. Я видел, как Пэрди догнал стокилограммового мастиффа и раздробил ему череп своими мощными челюстями, я даже расслышал треск через микрофон в упряжи.

Для меня самым трудным было заставить Мэйз не отвлекаться от задания. Ей всегда хотелось драться. (Улыбается, глядя на спящую таксу). Они были отличной охраной, всегда следили, чтобы она добралась до места, ждали, пока она выполнит задание, и доставляли домой в целости и сохранности. Знаете, они даже прикончили пару упырей по пути.

— Но разве мясо зомби не ядовито?

— Ядовито… нет-нет, они никогда не кусали. Это бы их убило. В начале войны мы находили много тел полицейских собак. Просто лежит, никаких ран, и ты понимаешь, что она укусила зараженного. Вот почему так важны дрессировки. Собака должна уметь себя защитить. У Зака много физических преимуществ, но способность удерживать равновесие не из их числа. Большие собаки могли ударить лапой меж лопаток или чуть ниже и опрокинуть зомби лицом вниз. Те что поменьше, путались в ногах или врезались сзади под колени. Мейз всегда выбирала последнее, валила их прямо на спину!

(Собака ерзает).

— (Обращается к Мэйз). Ой, прости, девочка. (Гладит ее по загривку).

(Мне). Пока Зак снова поднимется на ноги, пройдет пять, десять, пятнадцать секунд…

У нас были свои потери. Некоторые собаки падали, ломали кости… Если несчастье случалось поблизости, кинологи легко подбирали их и уносили в безопасное место. В большинстве случаев, потом собаки даже возвращались к активной службе.

— А если не поблизости?

— Если они уходили слишком далеко, «приманка» или ПДД… слишком далеко для спасателей и слишком близко к Заку… мы просили разрешить «заряды милосердия», маленькие гранаты, которые можно прикрепить к упряжи и взорвать, если шансов на спасение нет. Но нам так и не позволили. «Пустая трата ценных ресурсов». Козлы, Прервать мучения солдата — это пустая трата ресурсов, а вот превратить его во Фрагмута, это — пожалуйста!..

— Простите?

— «Фрагмуты» — неофициальное название программы, которая почти, почти, прошла. Какой-то кретин в штабе где-то прочел, что русские во время Второй мировой войны использовали «противотанковых собак», привязывали взрывчатку к их спинам и натаскивали таким образом, что те бежали под нацистские танки и подрывали их. Проще простого: оказавшись под тонким днищем, собака приподымается, упираясь в него спиной с закрепленным на ней зарядом, срабатывает контактный взрыватель, и танка больше нет… Единственная причина, почему иваны прекратили эту программу — та же, почему мы ее не начали: ситуация перестала быть критичной. Насколько же, дьявол, она должна быть критичной?

Штабные так и не признались, но, думаю, остановила их угроза еще одного «экхартского случая». Тогда они действительно переполошились. Вы слышали, да? Сержант Экхарт, благослови ее Господь. Она была старшим кинологом, работала в САГ.^[169] Я никогда с ней не встречался. Ее партнер, исполняя роль «приманки» у Литл-Рок, упал в яму и сломал лапу. Орава зомби топталась всего в паре шагов рядом. Экхарт схватила винтовку и бросилась к нему. Какой-то офицер преградил ей путь, начал выплевывать какие-то дерьмовые приказы и напоминать правила. Она выпустила половину обоймы в его открытый рот. Военная полиция схватила ее за задницу, прижала к земле. Экхарт слышала, как мертвяки окружали ее партнера.

— Что с ней стало?

— Повесили, публичная казнь, большой резонанс. Я понимаю, нет, правда. Дисциплина должна быть, закон — это все, что у нас осталось. Но поверьте мне, черт возьми, кое-что изменилось. Кинологам позволили спасать партнеров даже с риском для собственной жизни. Нас больше не считали «ценными ресурсами», мы были полуресурсами. В первый раз армия увидела в нас команду, поняла, что собака не аппарат, который можно заменить, когда «сломается». Они обратили внимание на статистику кинологов, которые покончили с собой после смерти партнера. Вы знаете, у нас был самый высокий процент самоубийц среди всех служб. Больше чем в спецназе, больше чем в регистрации могил, даже больше, чем у этих больных придурков из Чайна-Лейк.^[170] В Собачьем городе я встречал кинологов из тринадцати стран. Все говорили одно и то же. Не важно откуда ты, какая у тебя культура или воспитание, чувства-то у всех одинаковые. Кто переживет такую потерю легко и спокойно? Только тот, кто изначально не мог стать кинологом. Вот что делало нас непохожими на остальных. Умение сильно привязываться к существу даже не своего вида. Именно то, что заставило стольких моих друзей пустить себе пулю в лоб, именно это и делало нас самым успешным подразделением во всей гребаной армии США.

Военные увидели это во мне однажды, на пустынной дороге где-то в Скалистых горах, в Колорадо. Я шел пешком из самой своей квартиры в Атланте, три месяца убегал, прятался, копался в мусоре. У меня был рахит, лихорадка, я похудел до сорока трех килограммов. Я заметил двух парней поддеревом. Они разжигали костер. А за ними лежала маленькая собачонка. Ее лапы и морда были обмотаны шнурками от ботинок. На морде засыхала кровь. Бедняга просто лежала с остекленевшими глазами и тихонько скулила.

— Что вы сделали?

— Не знаю. Честно, не помню. Наверное, ударил одного из них бейсбольной битой. Потом оказалось, что она треснула. Меня стащили с другого парня, я бил его по лицу. Сорок три килограмма, полумертвый, но избил так, что бедняга едва оклемался. Патрульным пришлось меня оттаскивать вдвоем, они приковали меня наручниками к машине и дали пару пощечин, чтобы я пришел в себя. Это я помню. Один из парней, на которых я напал, нянчил руку, другой просто валялся, истекая кровью.

«Успокойся, черт возьми, — велел мне лейтенант. — Что с тобой? Почему ты набросился на друзей?»

«Он нам недруг! — заорал тот, что со сломанной рукой. — Он спятил!»

А я все твердил:

«Не трогайте собаку! Не трогайте собаку!». Помню, патрульные только рассмеялись. «Иисусе», — сказал один из них, глядя на тех двух парней.

Лейтенант кивнул, затем посмотрел на меня.

«Приятель, — обратился он ко мне. — Думаю, у нас есть для тебя работа».

Так меня завербовали в армию. Иногда ты находишь свой путь, иногда он сам находит тебя.

(Дарнелл гладит Мэйз. Она открывает один глаз. Виляет облезлым хвостом).

— Что случилось с собакой?

— Хотелось бы мне закончить как в диснеевском мультике, сказать, что она стала моим партнером, спасла целый приют детей из огня или еще что-нибудь в том же духе. Эти гады ударили беднягу камнем по голове, чтобы вырубить. Жидкость попала в слуховой проход. Собака перестала слышать одним ухом и наполовину оглохла на второе. Но нюх не пропал, из нее получился отличный крысолов, когда я пристроил собаку в добрые руки. Она добывала столько живности, что ее новая семья всю зиму не страдала от голода. Наверное, это и есть конец, как в диснеевском мультике, с рагу из Микки. (Тихо смеется). Хотите, скажу ужасную вещь? Я раньше ненавидел собак.

— Правда?

— Презирал их. Грязные, вонючие, слюнявые тюки с глистами, которые трахают вашу ногу и писают на ковер. Боже, как я их ненавидел. Я был из тех парней, которые приходят к вам в гости и отказываются погладить собаку. На работе я потешался над людьми, на чьих столах замечал фотографию домашнего питомца. Знаете того парня, который грозился вызвать службу отлова бездомных животных, когда ваша дворняжка лаяла ночью?

(Показывает на себя).

Я жил в квартале от зоомагазина. Проезжал мимо него каждый день по дороге на работу и поражался, как эти сентиментальные замкнутые неудачники могут столько денег выкидывать на гавкающих хомяков-переростков. Во время Паники мертвецы собрались вокруг того магазина. Не знаю, куда делся владелец. Он закрыл ворота, но животных оставил внутри. Я слышал их из окна своей спальни. Весь день, всю ночь. Всего лишь щенки, понимаете, пара недель отроду. Перепуганные малыши, зовущие на помощь маму, хоть кого-нибудь.

Я слышал, как они умирали, один за одним, когда кончалась вода в мисках. Мертвецы не смогли пробраться внутрь. Они все так же толпились у ворот, когда я убегал… убегал, не оглядываясь. Что я мог сделать? Безоружный, не обученный драться. Я не мог о них позаботиться. Я едва мог позаботиться о себе самом. Что я мог сделать?.. Хоть что-то.

(Мэйз вздыхает во сне. Дарнелл осторожно ее гладит).

Я мог бы сделать хоть что-то.

Сибирь, Священная Российская империя

Люди в этом стихийно возникшем поселении живут в самых примитивных условиях. Ни электричества, ни водопровода. За стеной, сделанной из срубленных поблизости деревьев, жмутся друг к другу жалкие лачуги. Самая маленькая хибарка принадлежит отцу Сергею Рыжкову.Поразительно, как старый священник до сих пор не умер. Походка выдает многочисленные военные и послевоенные ранения. При рукопожатии заметно, что у него сломаны все пальцы. Когда он пытается улыбнуться, видно, что те немногие зубы, которые ему не выбили давным-давно, сгнили и почернели.

— Чтобы понять, как мы стали «религиозным государством» — и как это государство началось с такого человека, как я, — вам надо понять природу нашей войны против живых мертвецов.

Как и во многих других конфликтах, нашим лучшим союзником стала Суровая Зима. Кусачий мороз, который только усилился, когда почернело небо над планетой, дал время, чтобы подготовиться к освобождению родины. В отличие от Соединенных Штатов мы вели войну на два фронта. С запада у нас был уральский барьер, а с юго-востока наседали азиатские толпы. В Сибири положение стабилизировалось, но и здесь было небезопасно. Сюда хлынули беженцы из Индии и Китая, множество замороженных упырей оттаивало и оттаивает до сих пор, каждую весну. Мы нуждались в зимних месяцах, чтобы реорганизовать военные силы, упорядочить население, оценить ресурсы и распределить богатые запасы военного снаряжения.

Мы не налаживали военное производство, как в других странах. В России не создавали департамента стратегических ресурсов: никакой промышленности, только самое необходимое, чтобы накормить людей и помочь им выжить. Но зато у нас имелось наследие военно-промышленного комплекса великой страны. Я знаю, вы на Западе смеялись над нашей «причудой». «Иваны-параноики делают танки и пушки, когда их народ просит автомобили и масло». Да, Советский Союз был отсталым и неэффективным, да, наша экономика обанкротилась на вершине военного могущества, но когда Родина-Мать позвала, именно это спасло ее детей.

(Он показывает на выцветший плакат на стене. На нем — призрачный образ старого советского солдата, который сверху, с небес подает грубый автомат благодарному русскому ребенку. Снизу надпись по-русски: «Спасибо, дедушка!»).

— Я служил капелланом в тридцать второй мотострелковой дивизии. Подразделение категории Д, нам давали снаряжение четвертого класса, самое древнее в арсенале. Мы походили на вояк из старых фильмов о Великой Отечественной со своими ППШ и трехлинейками. У нас не было вашей красивой боевой формы с иголочки. Мы носили рубахи своих дедов: грубая, заплесневелая, побитая молью шерсть, которая едва спасала от холода и нисколько не защищала от укусов.

У нас было очень много убитых, по большей части в городских боях, и все из-за плохих боеприпасов. Эти патроны оказались старше нас: некоторые из них лежали в ящиках под снегом и дождем еще с тех пор, как Сталин сделал свой последний выдох. Никто не мог быть уверен, что его оружие не даст осечку в тот самый момент, когда на него насядет упырь. Такое часто случалось в тридцать второй мотострелковой дивизии.

Наша армия была не такой организованной, как ваша. Ни плотных маленьких каре Радж-Сингх, ни экономной боевой тактики «один выстрел, один убитый». Наши сражения выглядели неряшливо и жестоко. Мы поливали противника из крупнокалиберных пулеметов ДШК и огнеметов, обстреливали из «Катюш» и давили гусеницами доисторических танков Т-34. Неэффективно, расточительно, слишком много ненужных смертей.

Первый крупный бой состоялся в Уфе. После него мы перестали заходить в города и начали замуровывать их на зиму. Мы многому научились в те первые месяцы, когда бросались очертя голову в развалины после долгих часов немилосердного обстрела, отвоевывая район за районом, дом за домом, комнату за комнатой. И всегда было слишком много зомби, слишком много осечек, слишком много укушенный ребят.

У нас не имелось «таблеток Л»,^[171] как у ваших. Единственное лекарство от инфекции — пуля. Но кто нажмет на спуск? Только не другие солдаты. Убийство товарища, даже если он заражен, слишком сильно напоминало о децимациях. Вот она, ирония. Децимации дали нашим солдатам силы и дисциплину сделать все — все, кроме этого. Попросить или даже приказать одному солдату убить другого — значило перейти границу, за которой возгорится очередной мятеж.

Сначала ответственность возложили на руководство, офицеров и старших сержантов. Худшего решения придумать невозможно. Каждый день смотреть в глаза этим людям, этим мальчишкам, за которых несешь ответственность, с которыми сражаешься бок о бок, делишь хлеб и одеяло, которым спасаешь жизнь или которые спасают жизнь тебе. Кто в состоянии сосредоточиться на тяжком бремени руководства, совершив такой поступок?

Мы начали замечать, что наши полевые командиры деградируют. Пренебрегают долгом, спиваются, сводят счеты с жизнью — самоубийства среди офицеров приобрели характер эпидемии. Наша дивизия потеряла четырех опытных командиров, трех младших лейтенантов и майора, и всех только в первую неделю первой кампании. Два лейтенанта застрелились, один сразу после убийства зараженного, второй позже ночью. Третий командир взвода избрал более пассивный метод, который мы называем «самоубийством в бою». Он намеренно шел на самые опасные задания, ведя себя как беспечный рядовой, а не как ответственный руководитель. Он умер, пытаясь справиться с дюжиной упырей с одним лишь штыком в руках.

Майор Ковпак просто исчез. Никто не помнил когда. Мы знали только, что он не мог стать добычей зомби. Район был совершенно чист, никто, абсолютно никто не покидал территорию без сопровождения. Все понимали, что могло случиться. Полковник Савичев официально заявил, что майора послали в разведку, но он не вернулся. Полковник даже рекомендовал представить его к ордену Родины первой степени. Слухи ничем не убьешь, а для боевого духа подразделения нет ничего страшнее, чем весть, что один из их офицеров дезертировал. Я не винил его, и до сих пор не виню. Ковпак был хорошим человеком, сильным лидером. До кризиса он три раза воевал в Чечне и один раз в Дагестане. Когда мертвые начали восставать, он не только предотвратил мятеж в своей группе, но и повел их всех пешком, со снаряжением и ранеными на руках, от Курты в горах Салиб до поселка Манаскент на Каспийском море. Шестьдесят пять дней, тридцать семь крупных боев. Тридцать семь! Майор мог стать инструктором — он заслужил это право — и его даже пригласила Ставка, благодаря громадному боевому опыту Ковпака. Но нет, он попросил немедленно вернуть его на фронт. А теперь Ковпак — дезертир. Это называли «второй децимацией». В те дни почти каждый десятый офицер покончил жизнь самоубийством, и эта децимация едва не положила конец всем нашим усилиям.

Логичной и единственной альтернативой было позволить мальчишкам самим лишать себя жизни. Я до сих пор помню их лица, грязные и прыщавые, покрасневшие глаза округлялись от страха, когда они сжимали губами дуло. Что еще поделаешь? Скоро зараженные начали убивать себя группами, все укушенные собирались в полевом госпитале и одновременно нажимали на спуск. Наверное, их утешала мысль, что они умирают не одни. Возможно, это единственное утешение, которого ребята могли ждать. От меня они его точно не получали.

Я был религиозным человеком в стране, которая давно потеряла веру. Десятилетия коммунизма, а вслед за ними материалистическая демократия, оставили этому поколению русских смутные представления об «опиуме для народа» и необходимости в нем. Моим долгом, как капеллана, было только собрать письма приговоренных мальчишек к своим семьям и раздать им по стакану водки, если смогу найти. Практически бесполезное существование, я знаю, и, судя по тому, как управляли нашей страной, вряд ли что-то изменилось бы.

Это случилось после сражения за Кострому, всего за пару недель до наступления на Москву. Я пришел в полевой госпиталь, чтобы выполнить последнюю волю зараженных. Их помешали отдельно, одни — тяжело ранены, другие еще в полном здравии и трезвом уме. Первому мальчишке было не больше семнадцати. Ладно бы его укусили, но нет. У зомби оторвало предплечья под гусеницами самоходки СУ-152. Остались только клочья плоти и сломанные плечевые кости, острые как пики. Они и проткнули мальчишку через рубаху. Будь у зомби целые руки, он бы всего лишь схватил его. Мальчишка лежал на койке, из живота шла кровь, лицо стало пепельным, в руках дрожала винтовка. Рядом с ним лежали в ряд еще пять солдат. Как всегда, я сказал им, что буду молиться за их души. Они или пожимали плечами, или вежливо кивали. Я взял их письма, как всегда, предложил выпить и даже передал несколько сигарет от командира. Я проделывал то же самое много раз, но теперь словно что-то изменилось. Что-то рождалось внутри меня, тугое, щекочущее чувство, которое начало подниматься вверх через сердце и легкие. Я задрожал всем телом, когда солдаты приставили дула к подбородкам.

«На счет «три», — сказал самый старший. — Раз… два…»

Дальше он не успел. Семнадцатилетний парень отлетел назад и упал на землю. Остальные потрясение уставились на дырку у него во лбу, потом на дымящийся пистолет в моей руке, в руке Господа.

Господь говорил со мной. Его слова звучали в моей звенящей голове. «Больше никаких грехов, — сказал Он мне. — Больше ни одна душа не попадет в ад». Так ясно, так просто. Мы теряли слишком много офицеров, заставляя их убивать солдат, а Господь терял слишком много хороших душ, когда солдаты убивали себя сами. Самоубийство — грех, и мы, Его слуги — те, кто избрал себе судьбу Его пастырей на земле — единственные, кто может нести крест освобождения душ, заточенных в больном теле! Вот что я сказал командиру дивизии, когда он узнал о моем поступке, вот что передали каждому полевому капеллану и даже каждому гражданскому священнику по всей матушке-России. То, что позднее стало известно под названием «окончательное очищение», стало только первым шагом религиозной лихорадки, которая превзошла по накалу даже иранскую революцию восьмидесятых годов. Господь слишком долго отказывал влюбви своим детям. Они нуждались в наставлении, мужестве, надежде! Можно сказать, это и есть причина, по которой мы выбрались из войны с зомби как верующий народ и продолжаем заново отстраивать свое государство на фундаменте этой веры.

— Есть ли доля правды в слухах, что вашу философию извратили в угоду политике?

(Пауза).

— Я не понимаю.

— Президент объявил себя главой церкви…

— Разве национальный лидер не может ощутить любовь Господа?

— Но как насчет организации «отрядов ликвидаторов» из священников и убийства людей под предлогом «очищения жертв инфекции»?

(Пауза).

— Я не понимаю, о чем вы.

— Разве не поэтому вы рассорились с Москвой? Разве не поэтому вы здесь?

(Длинная пауза. Снаружи доносятся звуки шагов. В дверь стучат. Отец Сергей открывает, на пороге стоит маленький ребенок в лохмотьях. Его бледное напуганное лицо в грязи. Он лихорадочно тараторит на местном наречии, срываясь на крик и показывая в сторону дороги. Старый священник сдержанно кивает, хлопает мальчика по плечу и поворачивается ко мне).

— Спасибо, что зашли. А теперь извините меня.

(Когда я встаю, чтобы уйти, он открывает большой деревянный сундук, стоящий у кровати, достает Библию и пистолет времен Второй мировой войны).

На борту судна ВМС США «Холо Кай», у побережья Гавайских островов

«Дип Глайдер 7» скорее похож на двухфюзеляжное воздушное судно, чем на мини-субмарину. Я лежу на животе со стороны правого борта, смотрю сквозь толстый, прозрачный предохранительный конус. Мой пилот, Майкл Кой, машет мне с левого борта. Кой — из «стариков», возможно, самый опытный пилот в Военно-морском корпусе глубокого погружения (ВМКГП) США. Поседевшие виски и морщинки вокруг глаз никак не сочетаются с почти детским энтузиазмом. Когда плавбаза опускает нас в неспокойные волны Тихого океана, я замечаю, как в обычно нейтральную речь Коя начинают пробиваться словечки крутого серфера.

— Моя война не закончилась. Если уж на то пошло, можно сказать, что она до сих пор набирает силу. Каждый месяц мы расширяем поле действий, наращиваем материальные и людские ресурсы. Говорят, их еще двадцать—тридцать миллионов, они выплывают с прибоем на берег или запутываются в рыбачьих сетях. Нельзя поработать на прибрежной нефтяной вышке или починить трансатлантический кабель, не наткнувшись на зомби. Вот зачем мы ныряем: отыскать их, проследить, предсказать движение и, возможно, заблаговременно предупредить.

(Мы резко врезаемся в «барашки». Кой ухмыляется, проверяет свои инструменты и меняет частоту рации, соединяясь с плавбазой. Перед моим куполом обзора появляется белая пена, которая через секунду уступает место голубой воде. Мы погружаемся).

— Вы не спрашиваете меня об аквалангах или титановых костюмах против акул. Это потому, что вся эта фигня не имеет отношения к моей войне, да? Гарпунные пушки, сети для зомби… здесь я вам ничем не помогу. Если нужны гражданские, поговорите с гражданскими.

— Но военные тоже пользовались такими приспособлениями.

— Только при операциях в мутной воде и почти всегда по милости армейских придурков. Лично я никогда не надевал неопреновый костюм или акваланг… ну… по крайней мере не в бою. Моя война шла строго в водолазном костюме с поддержанием атмосферного давления. Что-то вроде помеси скафандра с доспехами. Вообще-то такие начали производить еще пару сотен лет назад, когда какой-то парень^[172] придумал бочку с иллюминатором и дырками для рук. После него были «Тритон» и «Нойфельд и Кунке». Они выглядели как в старых фантастических фильмах пятидесятых годов. «Робот Робби» и подобная муть. Все это бросили на полдороге, когда… Вам правда интересно?

— Да, пожалуйста…

— Об этих приспособлениях сразу забыли, как только появился акваланг. Ее применяли, лишь когда приходилось нырять глубоко, очень глубоко, чтобы работать на прибрежных нефтяных вышках. Понимаете… чем ниже спускаешься тем больше давление, чем больше давление, тем опаснее для акваланга или другого оборудования со смесью газов. Приходится проводить несколько дней, а то и недель, в декомпрессионной камере, и если по какой-то причине над быстро подняться на поверхность… развивается кессонная болезнь, пузырьки газа в крови, в мозгу… и мы даже не говорим о долгосрочных последствиях вроде некроза костей, о пропитывании тела дерьмом, которого там совершенно быть не должно.

(Замолкает, чтобы проверить инструменты).

— Самый безопасный способ нырнуть глубже и надолго заключить все тело в пузырь поверхностного давления.

(Он кивает на отсеки вокруг нас).

— Примерно как мы сейчас — в безопасности, защищены и все еще на поверхности, судя по ощущениям тела. Вот что делает водолазный костюм с поддержанием атмосферного давления. В нем глубина и длительность пребывания ограничены только защитой и жизнеобеспечением.

— Что-то вроде персональной подводной лодки?

— Подводный аппарат. Подводная лодка может оставаться на дне годами, вырабатывая собственную энергию и воздух. На подводном аппарате можно погружаться лишь ненадолго, как в субмаринах времен Второй мировой войны или в такой, как у нас сейчас.

(Вода начинает темнеть, приобретая глубокий фиолетовый чернильный цвет).

— Сама природа водолазного костюма, тот факт, что он в действительности — просто доспехи, делает его идеальным для боя в голубых и черных водах. Я не сбрасываю со счетов тонкие костюмы, знаете, противоакульные или другие неопреновые. В них вы в десять раз маневреннее, быстрее, проворнее, но они пригодны в лучшем случае для мелких водоемов, а уж если один из этих уродов до вас доберется… Я видел неопреновых дайверов со сломанными руками, ребрами, трех — со сломанными шеями. Опасность утонуть… если воздуховод перерезали или вырвали регулятор изо рта. Даже в жестком шлеме и сухом костюме с покрытием «меш». Мертвякам достаточно удержать вас на глубине, пока не кончится воздух. Я видел слишком много ребят, которые вот так вот тонули, или летели к поверхности, позволяя эмболии довершить то, что начал Зак.

— Такое часто случалось с дайверами в неопреновых костюмах?

— Иногда, особенно вначале, но с нами — никогда. Никакой физической опасности. Тело и система жизнеобеспечения заключены в оболочку излитого алюминия или композитного материала повышенной прочности. Большинство сочленений модели — из стали или титана. Куда бы Зак не повернул вашу руку, даже если ему удастся крепко вас схватить, что довольно трудно, оторвать конечность физически невозможно. Если по какой-то причине вам надо срочно всплывать, просто сбросьте балласт или двигатель, если он у вас есть… все костюмы плавучие. Они выпрыгивают наверх в секунду, как пробка. Единственный риск — Зак прицепится к вам, когда будете всплывать. Пару раз мои приятели всплывали с непрошенными пассажирами, вцепившимися не на жизнь, а на смерть… (Усмехается).

Экстренное всплытие почти никогда не происходило во время боя. Большинство моделей водолазных костюмов с поддержанием атмосферного давления поддерживают жизнеобеспечение в аварийном режиме до двадцати четырех часов. Не важно, сколько упырей на вас насело, не важно, засыпало вас горой мусора или нога запуталась в подводном кабеле, можно просто сидеть смирно, в комфорте и безопасности, пока не подоспеет кавалерия. Никто не ныряет в одиночку. Думаю, самое большее, сколько дай веру в водолазном костюме приходилось ждать у моря погоды, это часов шесть. Мне пальцев на руках не хватит, чтобы сосчитать, сколько раз кто-то из наших застревал, сообщал об этом и добавлял, что прямой опасности нет и его можно спасать уже после того, как команда выполнит задачу.

— Вы говорите — модели водолазных костюмов. Их было больше одной?

— Больше: гражданские, военные, старые, новые… ну… относительно новые. Мы не могли делать костюмы во время войны, поэтому приходилось работать в том, что есть. Некоторые из самых старых появились еще в семидесятых годах. «Джим» и «Сэм». Я рад, что мне не довелось в них погружаться. У них только универсальные шарниры и иллюминаторы вместо купола. По крайней мере, в самых первых «Джимах». Я знал одного парня из британского подводного спецназа. У него были такие огромные кровавые волдыри по всей внутренней стороне бедра, где ножные шарниры «Джима» цепляли кожу. Они крутые дайверы, эти ребята из БСБС, но я бы никогда не махнулся с ними работой.

У нас имелось три базовых модели, принятые на вооружение в американском ВМФ. «Хардсьют-1200», потом «2000» и «Марк-1 Экзокостюм». Моя малышка «Экзо». Хотите научной фантастики? Эта штучка выглядела так, словно ее сделали для сражений с гигантскими космическими термитами. Модель «Экзо» гораздо, так сказать, стройнее жестких костюмов и достаточно легкая, чтобы в ней можно было даже плавать. Главное преимущество перед «хардсьютами», да и вообще перед всеми водолазными костюмами с поддержанием атмосферного давления. Возможность опережать противника даже без электрических аппаратов или двигателя более чем компенсировала неспособность почесать, где приспичило. Жесткие костюмы довольно большие, в них можно втягивать руки в основную полость и управлять вспомогательным оборудованием.

— Каким?

— Фонари, видеокамера, гидролокатор. Жесткие костюмы оборудованы полным комплексом обслуживания, «Экзо» — уцененный товар. Не надо беспокоиться о считывании данных и всякой аппаратуре. Ничто не отвлекает, как в многозадачном жестком костюме. «Экзо» — гибкий и простой, он позволяет сосредоточиться на оружии и пространстве перед собой.

— Какое вы использовали оружие?

— Сначала М-9, дешевая модифицированная подделка под русские АПС. Я говорю «модифицированная», потому что ни у одного водолазного костюма не было ничего похожего на кисти. В них либо четыре когтя, либо простые промышленные клещи. И то, и другое применяли как оружие в рукопашной — берешь упыря за голову и сдавливаешь, — но из пистолета палить не получится. М-9 крепили к предплечью, он стрелял по электрическому сигналу. К нему полагался лазерный прицел для точности выстрелов и заключенные в воздушной капсуле обоймы с четырехдюймовыми стальными иглами. Главная проблема в том, что они предназначены для операций на небольшой глубине. На нашей их просто разрывало, будто яичную скорлупу. Через год мы получили более совершенную модель, M-11. Ее придумал тот же парень, который изобрел и жесткий костюм, и «Экзо». Надеюсь, этому чокнутому канадцу отвалили гору медалей за то, что он для нас сделал. Правда, в ДеСтРес сочли, что производство слишком дорогостоящее. Нам не переставали твердить, что для боя с Заком достаточно клешней и уже имеющихся строительных инструментов.

— Что их заставило переменить свое мнение?

— Месторождение «Тролль». Мы находились в Северном море, ремонтировали норвежскую платформу по добыче природного газа, и вдруг являются они… Нападение ожидалось — шум и свет стройплощадки всегда привлекают пяток зомби. Но никто не знал, что поблизости целая толпа мертвяков. Один из часовых дал сигнал тревоги, мы двинули к нему, и тут нас затопило. Хуже рукопашной под водой придумать невозможно. Со дна поднимается ил, видимость падает, словно дерешься в стакане с молоком. Зомби не просто умирают, когда их ударишь, они обычно распадаются. Кусочки мышц, органов, мозга плавают вокруг вперемешку с илом. У сегодняшних мальчишек… вот черт, я говорю прямо как папаша, но это правда: у сегодняшних мальчишек, новых дайверов в водолазных костюмах «Марк-3» и «Марк-4», есть аппаратура слежения при нулевой видимости — с гидролокатором сигналов цветного изображения и оптикой для тусклого освещения. Картинка передается через систему индикации на лобовое стекло прямо перед глазами, как в истребителе. Добавьте пару стереогидрофонов — и получите реальное сенсорное преимущество перед Заком. Но это был не мой случай, когда я погружался в «Экзо». Мы ничего не видели, ничего не слышали — даже не чувствовали, не пытается ли какой-нибудь упырь схватить нас сзади.

— Почему?

— Потому что единственный существенный недостаток водолазного костюма — это совершенное отсутствие тактильных ощущений. Костюм твердый, и вы не чувствуете ничего, что происходит во внешнем мире, даже если до вас добрался зомби. Если Зак не начинает активно вас дергать, пытаться завалить на спину или развернуть, вы и знать не будете, что он рядом, пока не окажетесь с ним лицом к лицу. Той ночью у «Тролля»… фонарь на шлеме только усугублял ситуацию, излучая свет, который выхватывал из мути то мертвую руку, то лицо. Тогда мне в единственный раз стало жутко… я не испугался, понимаете, просто стало жутко: качаешься в меловой взвеси, и вдруг прямо перед тобой возникает чья-то сгнившая харя.

Гражданские нефтяники просто отказывались возвращаться на работу, даже под страхом смерти, пока нас, их охрану, не вооружат получше. Они и так потеряли достаточно людей. Не представляю, каково это. Ты в сухом костюме, работаешь почти в полной темноте, глаза режет от света сварочной горелки, тело немеет от холода или горит от обжигающей воды, прогоняемой через систему. И вдруг чувствуешь эти руки… или зубы. Вырываешься, зовешь на помощь, дерешься, пытаешься уплыть, пока они рвут тебя на части. Может, на поверхность всплывет пара частей тела, может, вытянут только отрезанный спасательный трос. Вот тогда и появился ВМКГП. Вначале нашей задачей было защищать водолазов с буровых установок, чтобы они продолжали добывать нефть. Позже мы занялись санацией берегового плацдарма и зачисткой гаваней.

— Санацией берегового плацдарма?

— Да, мы помогали морякам подходить к берегам. На Бермудах, во время первой высадки морского десанта, мы поняли, что береговой плацдарм находится в постоянной осаде упырей, вылезающих из прибоя. Нам пришлось установить периметр, сеть полукругом у предполагаемого места высадки — достаточно глубоко, чтобы прошел корабль, и достаточно высоко, чтобы не пробрался Зак.

Вот где в игру вступили мы. За две недели до высадки судно становилось на якорь в нескольких милях от берега и включало активный сонар. Это чтобы отвлечь Зака от берега…

— Разве так они не приманивали зомби с глубины?

— Офицеры говорили, что это «приемлемый риск». Думаю, лучшего никто не мог предложить. Вот почему в операции участвовали водолазы. Для дайверов в неопреновых костюмах там было слишком опасно. Мы знали, что под кораблем собираются толпы мертвяков, и если сонар вдруг замолчит, мы станем лучшей мишенью. Но в действительности это оказалось почти плевым делом. Нападения случались крайне редко, а после установки сети успех был почти стопроцентным. Требовалась только небольшая группа наблюдения, чтобы пристрелить случайного зомби, который попытается перелезть через забор. В таких операциях мы были не нужны. После первых трех высадок вояки снова задействовали обычных дайверов.

— А зачистка гавани?

— Вот это было совсем не плевое дело. Зачистки проходили на последних этапах войны, когда надо было очистить не просто береговой плацдарм, а целую гавань для глубоководных судов. Крупная совместная операция: дайверы, водолазы, даже гражданские добровольцы, вооруженные лишь аквалангом и гарпунным ружьем. Я помогал зачищать Чарльстон, Норфолк, Бостон, долбаный Бостон, и мать всех кошмаров суши, Героический Город. Я знаю, пехотинцы любя кричать о боях в самом городе, но представьте себе другой город — подводный. Город затонувших кораблей, машин, самолетов и всякого прочего хренова мусора. Во время эвакуации на многих судах пытались освободить как можно больше места, выбрасывая вещи за борт. Диваны, тостеры, компьютеры. Горы и горы одежды. Плазменные телевизоры всегда хрустят под ногами, когда на них наступаешь. Мне всегда казалось, что это кости. Еще чудились зомби за каждой посудомоечной машиной и каждой сушилкой, мертвяки, взбирающиеся по очередной куче разбитых кондиционеров. Иногда это было просто мое воображение, но иногда… Самое худшее… самое худшее — зачищать затонувший корабль Всегда находилась парочка судов, которые ушли на дно недалеко от берега. Некоторые, вроде «Фрэнка Кэйбла», субмарины, превращенной в судно для беженцев, затонули прямо у входа в гавань. Перед тем как поднять «Кэйбла», приходилось проверять каждую каюту. Только тогда «Экзо» показался мне слишком громоздким и неповоротливым. Конечно, я бился головой не в каждом коридоре, но выглядело так, будто именно в каждом. Многие люки завалило хламом. Приходилось прорезать себе путь, иногда через борт или переборку. Некоторые поверхности ослабли из-за повреждений или ржавчины. Я резал переборку над машинным отделением «Кэйбла», когда подо мной вдруг провалилась палуба. Не успел я рвануться наверх, не успел даже глазом моргнуть… в машинном отделении их были сотни. Я утонул, погряз в ногах, руках и кусках мяса. Если когда-нибудь меня будут мучить кошмары… не говорю, что сейчас мучают, потому что это не так… но если будут, я окажусь именно там, только уже абсолютно голый… то есть — буду голый.

(Удивительно, как быстро мы опустились на дно. Оно похоже на заброшенный пустырь. Светящееся белое пятно на темном фоне. Я вижу пеньки кораллов, сломанных и растоптанных живыми мертвецами).

— Вот они.

(Я поднимаю голову и вижу толпу, около шестидесяти зомби, выходящую из пустынной ночи).

— А вот и мы.

(Кой останавливается над ними. Мертвяки тянутся к нашим фонарям, у них широко распахнуты глаза и открыты рты. Я вижу бледно-красный луч лазера, который находит первую цель. Секундой позже маленький дротик впивается в грудь зомби).

— И раз…

(Он переводит свой луч на второй объект).

— И два…

(Проходится по толпе, награждая каждого не смертельным выстрелом).

— Мне до смерти хочется их убить. Нет, я знаю: вся суть в том, чтобы изучить их повадки, создать систему раннего оповещения. Понимаю: будь у нас необходимые ресурсы, мы бы их всех убрали. Но все-таки…

(Он выпускает дротик в шестого мертвяка. Как и остальные до него, этот зомби не обращает никакого внимания на маленькую дырку у себя в груди).

— Как они это делают? Почему до сих пор тут? Ничто в мире не разъедает лучше соленой воды. Эти упыри должны были исчезнуть еще до тех, что на суше. Одежда-то разложилась, любая органика, ткань или кожа.

(Фигуры под нами практически голые).

— Так почему сами зомби не разлагаются? Из-за температуры на большой глубине, из-за давления? Кстати, откуда у них такая сопротивляемость давлению? Ведь на такой глубине человеческая нервная система должна превратиться в желе. Им даже стоять не положено, не то что ходить и «думать», если можно так сказать. Как мертвяки делают это? Я уверен, кто-то очень высоко наверху знает все ответы и не говорит их мне только потому…

(Он отвлекается на внезапно замигавшую лампочку на приборной панели).

— Эй, эй, эй. Проверьте-ка.

(Я смотрю на свою панель. Данные недоступны для моего понимания).

— Горячие попались, неслабая радиоактивность. Наверное, из Индийского океана, иранцы или пакистанцы. Или с китайской коммунистической лодки, которая пошла ко дну возле Майами. Как вам?

(Он выпускает еще один дротик).

— Вам повезло. Это одно из последних управляемых человеком разведывательных погружений. В следующем месяце будут только ДУТС, на сто процентов дистанционно управляемые транспортные средства.

— Было много споров по поводу использования ДУТС в бою.

— Чепуха. У Осетра^[173] слишком много звездной силы. Она никогда не даст Конгрессу заменить нас роботами.

— Их доводы необоснованны?

— Что? Вы имеете в виду — робот в бою эффективнее, чем водолаз? Да нет же, черт возьми. Все эти разговоры об «уменьшении человеческих жертв» — чушь собачья. Мы не потеряли ни единого человека в бою, ни разу! Тот парень, о котором без конца твердили, Чернов, погиб после войны, на суше, когда перепил и попал под трамвай. Гребаные политики.

Пусть ДУТС более рентабельны, но они точно не лучше. Я говорю не только об искусственном разуме, я говорю о сердце, инстинкте, инициативе, обо всем, что делает нас нами. Вот почему я до сих пор здесь, и Осетр тоже, и почти все ветераны, которые погружались во время войны. Большинство из нас все еще участвуют в операциях, потому что так должно быть, потому что нас еще не могут заменить набором микросхем. Поверьте, как только такое случится, я не только больше не взгляну на экзокостюм, а уйду из флота и возьму полный «Альфа-Ноябрь-Альфа».

— Что это?

— «Война в Северной Атлантике», старая, еще черно-белая киношка. Там есть такой парень, знаете, Шкипер из «Острова Гиллигана».^[174] У него была фраза… «Я взваливаю весло на плечо и иду дальше. Где меня в первый раз спросят: «Что это у тебя на плече?», там я и останусь до конца жизни».

Квебек, Канада

У маленького фермерского домика нет защитных стен, решеток на окнах и замка на двери. Когда я спрашиваю владельца о его безопасности, он только усмехается и продолжает обедать. Андре Ренар, брат легендарного героя войны Эмиля Ренара, попросил не выдавать его точное местонахождение. «Плевать, если меня найдут мертвецы, — равнодушно говорит он, — но живые мне не нужны». Бывший француз иммигрировал сюда после официального окончания военных действий в Западной Европе. Несмотря на бесчисленные приглашения французского правительства, он и не думает возвращаться.

— Все остальные врут, все, кто заявляет, что их кампания «была самой трудной за всю войну». Все эти невежественные петухи, которые бьют себя в грудь и кричат о «войне в горах», «войне в джунглях» или «войне в городе». Города, о, как они любят трещать о городах! «Нет ничего ужаснее боя в городе!» Да неужели? Попробуйте драться под ним.

Знаете, почему в центре Парижа не было небоскребов? Я имею в виду — до войны, в нормальном Париже. Знаете, почему они тыкали этих монстров из стекла и железа в Ла Дефенс, так далеко от сердца города? Да, эстетика, чувство связанности и гражданская гордость… не как в этой архитектурной полукровке под названием Лондон. Но настоящая — разумная, практическая — причина отсутствия в Париже монолитов в американском стиле совершенно иная. Земля под фундаментами слишком изрыта катакомбами, чтобы удержать небоскреб.

Там римские могилы, каменоломни, в которых добывали известняк для большинства зданий в городе, даже бункеры времен Второй мировой войны, которые использовало Сопротивление… и — да, Сопротивление было! Потом еще современное метро, телефонные линии, газопровод, водопровод… и повсюду катакомбы. Там захоронено около шести миллионов тел, перенесенные с дореволюционных кладбищ, куда трупы просто сбрасывали как мусор. В катакомбах были целые стены черепов и костей, сложенных в мрачный орнамент. Кое-где они сдерживали останки, чтобы те не вывалились. Мне всегда казалось, что черепа мне ухмыляются.

Я не могу винить гражданских, которые пытались выжить в подземном мире. Тогда еще не появилось руководство для выживания, не вещало радио «Свободная Земля». Шла Великая Паника. Наверное, сначала пара человек, которые думали, что хорошо знают туннели, решили попробовать, а за ними еще пара и еще. Разлетелся слух: «Под землей безопасно». Всего четверть миллиона, это определили по костям, да, двести пятьдесят тысяч беженцев. Если бы они были чуть лучше организованы, додумались взять с собой еду и инструменты, или хотя бы запечатали входы-выходы и проверяли каждого новенького на инфекцию…

Как кто-то может говорить, будто ему довелось испытать то же, что пришлось выдержать нам? Тьма и вонь… у нас почти не было очков ночного видения, всего одни на взвод, и то — если повезет. Батареек для электрических фонарей тоже не хватало. Иногда на всю команду всего один рабочий комплект, только для ведущего, который рассекал тьму красным лучом.

Воздух отравлен вонью нечистот, химикалий, гниющей плоти… противогазы не спасали, у большинства фильтров давно истек срок годности. Мы надевали все, что могли найти, старые военные модели или противопожарные капюшоны, которые закрывают голову целиком, заставляют потеть как свинью, лишают зрения и слуха. Никогда не знаешь, где ты, пялишься сквозь затуманенный смотровой щиток, прислушиваешься к бормотанию товарищей по команде, треску рации.

Нам приходилось пользоваться кабельными телефонами, понимаете, потому что передача на радиоволнах была слишком ненадежной. Мы брали старый телефонный кабель, медный, не оптико-волоконный. Просто таскали с собой толстые катушки сорванных проводов. Единственный способ связи. И единственный способ не потеряться.

Потеряться было легко. Все карты были довоенными, без учета изменений, которые вносили люди, пытавшиеся выжить. Сообщающиеся туннели, альковы и внезапно появляющиеся дыры в полу. Дорогу теряли хотя бы раз в день, иногда чаще, а потом еще надо отыскивать обратный путь к телефонному проводу, отмечать на карте свое местоположение и пытаться понять, что пошло не так… Иногда это занимало всего несколько минут, а иногда часы или даже дни.

Когда нападали на бойцов другой команды, то их крики доносились по рации или эхом по туннелям. Акустика зла, она словно насмехалась над нами. Крики и стоны шли со всех сторон. Никак не определить, откуда конкретно. По рации хотя бы можно попытаться выяснить расположение товарищей. Если они не ударились в панику, если они знают, где находятся, если вы знаете, где находитесь…

Бежать: мечешься по коридорам, бьешься головой о потолок, ползешь на четвереньках, молишься Пресвятой Деве изо всей мочи, чтобы они продержались еще немного. Добираешься до них — и понимаешь, что ошибся, коридор пуст, а крики о помощи все так же далеки.

А коли не ошибся, можешь найти одни кости и кровь. Или, если повезет — мертвяка, шанс отомстить… если долго добирался, мстить будешь еще и своим восставшим друзьям. Ближний бой. Вот настолько ближний…

(Перегибается через стол, и его лицо оказывается в паре сантиметров от моего).

— Никакого стандартного оборудования, ничего, что могло бы нас устроить. Никакого огнестрельного оружия, вы понимаете. Воздух, газ, слишком велика вероятность взрыва. Вспышка от выстрела…

(Имитирует звук взрыва).

— У нас были «беретта-гречио», итальянский пневматический карабин. Военная модель детского неогнестрёльного пистолета на диоксиде углерода. Пять, шесть, может, семь выстрелов, если прижать дуло прямо к голове. Хорошее оружие, но его всегда мало. И надо быть осторожным! Если промажешь, если шарик попадет в камень, если камень окажется сухим, если выбьешь искру… подхватятся все туннели, взрывы похоронят людей заживо, облака пламени расплавят маски прямо на лицах. Врукопашную всегда легче. Вот…

(Встает из-за стола и подводит меня к каминной полке. Оружие: на массивную рукоять насажен полукруглый стальной шар. Из этого шара под прямым углом друг к другу выступают два стальных восьмидюймовых острия).

— Видите, почему? Нет места, чтобы замахнуться. Быстро, в глаз или по макушке.

(Он демонстрирует быстрый удар).

— Сам придумал, модернизировал вариант наших прапрадедушек из Вердена, да? Знаете про Верден? «Оn ne passй pas!» Они не пройдут!

(Он возвращается к еде).

— Развернуться негде, предупреждать никто не предупреждает, и вдруг тебя атакуют — просто возникают перед тобой или хватают из бокового хода, про который ты ни сном ни духом. Все как-то защищались… надевали кольчуги или одежду из грубой кожи… почти всегда они были слишком тяжелыми, удушающими, мокрые кожаные куртки и штаны, неподъемные рубашки с металлическими заклепками. Пытаешься драться, но уже обессилел, люди срывали маски, задыхались, глотали отравленный воздух. Многие умирали до того момента, как их выносили на поверхность.

Я пользовался наголенниками, защитой здесь (показывает на предплечья) и перчатками. Кожа с кольчужным покрытием, легко снимать, когда не в бою. Сам их придумал. У нас не было американской боевой формы, зато имелись ваши болотные сапоги, высокие» непромокаемые, с включениями непрокусываемых волокон. Они нам пригодились.

Тем летом вода очень сильно поднялась, лили дожди, и Сена бурлила не на шутку. Сырость была всюду. Появлялась гниль между пальцев рук и ног, гниль с паху. Мы постоянно ходили по лодыжку в воде, иногда по колено или по пояс. Иногда идешь, или ползешь — временами мы ползли по локоть в вонючей жиже… и вдруг земля под тобой просто рушится. Летишь в воду головой вниз, в одну из этих дыр, которых нет на карте. У тебя всего пара секунд, чтобы вынырнуть, прежде чем маска заполнится водой. Ты брыкаешься, бьешься, товарищи тебя хватают и быстро вытаскивают. Утонуть мы боялись меньше всего. Люди разбрызгивали воду, пытаясь удержаться на поверхности в своей тяжелой броне, как вдруг у них вылезали из орбит глаза, слышался придушенный крик. Иногда даже можно было ощутить момент нападения: хруст или звук разрывающейся плоти. И через секунду ты уже валишься на спину, а несчастный сукин сын — на тебя. Если на нем не было болотных сапог… он уже без ноги, без целой ноги, если он полз и упал лицом вниз… некоторые лишались и лица.

Тогда мы отступали к оборонительному рубежу и ждали «кусто», аквалангистов, специально обученных для работы и боя именно в таких затопленных туннелях. Они имели при себе только фонарик, противоакульный костюм, если повезет его достать… и воздух — в лучшем случае часа на два. Им полагалось прицепляться к страховочному тросу, но они обычно отказывались. Тросы частенько запутывались и тормозили движения аквалангиста. У этих мужчин и женщин был всего один шанс выжить из двадцати, самое низкое соотношение по всей армии, и мне плевать, что говорят другие.^[175] Разве удивительно, что они автоматически получали орден Почетного легиона?

И ради чего все? Пятнадцать тысяч убитых и пропавши без вести. Не только «кусто», все мы. Пятнадцать тысяч душ всего за три месяца. Пятнадцать тысяч, когда война сворачивалась по всему миру. «Вперед! Вперед! В бой! В бой!» Нельзя так. Сколько понадобилось англичанам, чтоб очистить Лондон? Пять лет, три после официального окончания войны, да? Они продвигались медленно и осторожно, по одному сектору за раз, низкая скорость, низкое напряжение, низкая смертность. Медленно и осторожно, как в большинстве крупных городов. А мы что? Как сказал тот английский генерал? «Мертвых героев с нас хватит до скончания веков…»

«Герои»… вот кем мы были, вот кого хотели видеть наши руководители, вот что казалось необходимым нашему народу. После всего, что случилось, не только в этой войне, но и в стольких прежних войнах… Алжир, Индокитай, нацисты… вы понимаете, о чем я… чувствуете скорбь и жалость? Мы понимали то, что американский президент сказал о «возвращении уверенности», мы понимали — как никто другой. Французы нуждались в героях, чтобы восстановить свою гордость.

Оссуарий, каменоломня Порт-Махон, госпиталь… наш звездный миг… Госпиталь. Нацисты построили его для психбольных, так гласит легенда, чтобы доводить их до голодной смерти за бетонными стенами. Во время нашей войны там устроили лазарет для недавно укушенных. Позже, когда начали восставать все новые и новые мертвецы, а человечество угасало, как электричество в лампах, зараженных стали бросать в подвалы. Передовой отряд взломал стену, не представляя, что их ждет с той стороны. Они могли отойти, взорвать туннель, снова запечатать выход… Одна группа против трех сотен зомби. Одна группа с моим младшим братом во главе. Его голос — последнее, что мы слышали, прежде чем их рация замолчала навсегда. Его последние слова: «Оn nе passй pas!»

Денвер, Колорадо

В Парке Победы стоит великолепная погода для пикника. За эту весну не зарегистрировано ни единого случая заражения, и это еще один прекрасный повод устроить праздник. Тод Вайнио стоит в дальней части поля и ждет высоко летящего мяча, которого, по его словам, «ни за что не будет». Возможно, он прав. Никто, кажется, не возражает, что я стою с ним рядом.

— Это называли «дорогой в Нью-Йорк», и дорога выдалась очень-очень длинной. У нас было три группы войск: Северная, Центральная и Южная. По общей стратегии мы наступали единым фронтом по Великим равнинам, по Среднему Западу, потом останавливались у Аппалачей, с флангов чистили север и юг, выходили на Мэн и Флориду, дальше шерстили побережье и объединялись с частями Центральной группы, которые продирались через горы. Заняло это три года.

— Почему так долго?

— Приятель, представь: пехота, местность, погода, противник,тактика боя… Согласно тактическому плану, мы наступали двумя неразрывными линиями, одна за другой, растянувшимися от Канады до Астлана… Нет, до Мексики, Астлана тогда еще не было в планах. Знаете, как пожарные и кто-то там еще проверяют поле на обломки, когда падает самолет? Они становятся в ряд и идут очень медленно, чтобы не пропустить ни единого клочка земли. Так и мы не пропустили ни единого чертового дюйма между Скалистыми горами и Атлантическим океаном. Едва заметив Зака, в группе или поодиночке, подразделение АСО останавливается…

— АСО?

— Подразделение адекватного силового отклика. Вся армейская группа не может останавливаться из-за одного или двух зомби. Многие из старых упырей, тех, что заразились в самом начале войны, выглядели довольно паршиво — сморщенные, с почти голым черепом, с торчащими сквозь мясо костями. Некоторые уже не стояли на ногах, и вот с такими держи ухо востро. Они подползали или просто барахтались в грязи лицом вниз. Останавливалась группа, взвод, даже рота, смотря сколько зомби повстречалось, сколько надо человек, чтобы их прикончить и санировать поле боя. Дыру, которую оставляет подразделение АСО в линии обороны, затыкают равноценной группой из второго ряда, идущего в полутора километрах позади. Поэтому целостность первого ряда никогда не нарушается. Так и прыгали всю дорогу. Туда-сюда. Это работало, сомнений нет… но, черт побери, сколько же времени мы угрохали. Ночью тоже притормаживали. Как только скрывалось солнце, как бы уверенно ты себя ни чувствовал и какой бы безопасной ни казалась местность, лавочку прикрывали до следующего утра.

И потом — туман. Я даже не знал, что он может быть таким густым далеко от моря. Всегда хотел расспросить по этому поводу климатологов или еще кого-нибудь. Затыкался весь фронт, иногда на несколько дней. Мы просто сидели в нулевой видимости. Время от времени лаяли собаки из отрядов «К» или человек кричал: «Контакт!». Доносился стон, следом появлялись фигуры. Довольно тяжело просто стоять и ждать их. Я как-то смотрел документальный фильм^[176] на «Би-би-си» про то, как британская армия не имела возможности останавливаться, потому что в Соединенном Королевстве очень туманно. Там была сцена, где камеры запечатлели настоящий бой. Только вспышки выстрелов и неясные силуэты, падающие на землю. Им даже леденящий душу саундтрек был не особо нужен.^[177] У меня от одного видеоряда мурашки по коже бегали.

Еще нам приходилось придерживать коней из-за других стран, Мексики и Канады. Ни у одной армии не хватало рабочей силы, чтобы освободить их территории целиком. Мы договорились, что они будут обеспечивать чистоту наших границ, пока мы будем наводить порядок в доме. Как только в США станет безопасно, дадим им все, что попросят. Тогда начали образовываться многонациональные войска США, но я ушел из армии задолго до тех лет. Для меня это всегда была жуткая нервотрепка: то ждешь, то догоняешь, крадешься по пересеченной местности или по застроенным территориям. О, если хотите поговорить о преградах, нас тормозивших, давайте вспомним о боях в городе.

Мы всегда окружали целевой район. Устанавливали полупостоянную линию обороны, проводили разведку с помощью спутников и собак-нюхачей, делали все, чтобы выманить Зака, и заходили в город только тогда, когда были уверены, что больше ни один мертвяк к нам не выйдет. Разумно, безопасно и относительно легко. Да, конечно!

Насчет окружения. Кто-нибудь скажет мне, где начинается этот самый район? Города перестали быть городами, понимаете, они разрослись в беспорядочно разбросанные пригороды. Миссис Руис, одна из наших врачей, называла это «точечной застройкой». До войны она занималась недвижимостью и знала, что самые лакомые кусочки собственности находились обычно между двумя городами. Дурацкие «точечные застройки»… мы вскоре возненавидели этот термин. Приходилось зачищать один пригородный квартал за другим, прежде чем задумываться об установлении карантинной границы. Закусочные, торговые центры, бесконечные километры дешевых одинаковых домов…

Даже зимой — никакой безопасности и комфорта. Я был в Северной группе войск. Вначале думал, что хорошо устроился. Шесть месяцев в году не увижу не единого целого упыря, даже восемь месяцев, учитывая погоду во время войны. Я думал: эй, как только упадет температура, мы будем мало чем отличаться от мусорщиков! Нашел, пустил в ход лобо, пометил место для погребения после того, как растает земля, нет проблем. Но я сам заслуживал удара лоб за то, что подумал, будто нашим единственным врагом был Зак.

Были квислинги, приспособившиеся к зимним условиям. Ими занимались реабилитационные команды. Они изо всех сил старались попасть дротиком в каждого встреченного квислинга, скрутить его и отправить в клинику. Тогда мы еще думали, что квислингов можно вернуть обществу.

Дикари представляли гораздо большую опасность. Многие из них уже выросли, стали тинэйджерами, а то и совершенно взрослыми. Они были быстрыми, умными, и если предпочитали драться, а не убегать, то вполне могли испортить нам день. Конечно, реабилитаторы всегда пытались усыпить их дротиком, и, конечно же, у них никогда ничего не получалось. Когда девяностокилограммовый бык несется с намерением оторвать тебе голову, парочка зарядов транквилизатора его не остановит, пока он не достигнет цели. Многим реабилитаторам сильно доставалось, некоторых приходилось отправлять домой в мешках. Пришлось многозвездным шишкам вмешаться и назначить им охрану из пехоты. Если дикаря не останавливал дротик, от нас ему было никуда не деться. Никто не визжит громче дикаря, которому в живот разрядили очередь ПАЙ. Придурки-реабилитаторы сильно заморачивались по этому поводу. Они все были добровольцами, все считали, что человеческая жизнь — любая — стоит того, чтобы попытаться ее спасти. Думаю, сейчас история на их стороне… знаете, когда видишь всех этих людей, которых они сумели реабилитировать, тех, которых мы бы прикончили на месте. Будь у них достаточно ресурсов, они сделали то же самое для животных.

Черт, больше всего меня пугали дикие стаи. Я говорю не только о собаках. С собаками еще знаешь, как иметь дело. Собаки всегда предупреждают о нападении. Я говорю о «мухах»^[178] — Д-львах, страшных кошках. Наполовину пумы, наполовину саблезубые тигры гребаного ледникового периода. Да, или пумы, некоторые и вправду были похожи, или мутировавшее потомство домашних кошек, которое выживало только за счет паршивого характера. Говорят, на севере они становились крупнее — какой-то там закон природы или эволюции.^[179] Я не силен в экологии, смотрел до войны пару передач про природу. Болтают, будто это все потому, что крысы стали как коровы, быстрые и достаточно умные, чтобы убежать от Зака, питались трупами и разводились миллионами в лесах и руинах. Крысы стали очень крутыми, и тот, кто на них охотится, должен быть в сто раз круче. Вот и получился Д-лев, в несколько раз больше довоенной кошки, зубы, когти и смертельная жажда теплой крови.

— Наверное, они представляли опасность для собак-нюхачей.

— Шутите? Псам это безумно нравилось, даже мелким таксам, они снова чувствовали себя собаками. Я говорю о людях, на которых вдруг что-то сваливалось с ветки или крыши. Они не нападали, как псы, не торопились, выжидали, пока вы подойдете слишком близко.

Возле Миннеаполиса моя команда зачищала какую-то забегаловку. Я вошел через окно, когда на меня из-за прилавка неожиданно набросились три штуки. Гребаные кошки… Они сбили меня с ног, начали рвать руки, лицо. Откуда, по-вашему, у меня это?

(Показывает шрам на щеке).

— Думаю, среди потерь в тот день числились только мои шорты. Кроме защищенной от укусов формы мы начали носить бронежилеты, каски… Я так давно не надевал тяжелую броню, что забыл, как в ней неудобно.

— Дикари, то есть одичавшие люди, умели пользоваться огнестрельным оружием?

— Они вообще ничем пользоваться не умели, на то они и дикари. Нет, бронежилеты защищали от нормальных людей. Я не об организованных мятежниках, а об отдельных ПЧЗ. Последний человек на Земле. Мы находили одного-двух в каждом городе, какой-нибудь парень или девчонка, которым удалось выжить. Я читал, что в США их было больше всего в мире, что-то связанное с нашим индивидуализмом или как-то так. Они так давно не видели настоящих людей, первые выстрелы вырывались случайно. Обычно нам удавалось сними договориться. Таких мы называли РК, Робинзон Крузо — вежливое прозвище для тех, кто оказался приятным малым.

ПЧЗ называли тех, кто слишком привык быть королем. Королем чего, не знаю. Наверное, упырей, Квислингов и безумных Д-зверей. Кажется, они считали, что неплохо живут, а тут являемся мы и все портим. Именно так меня зацепили.

Мы санировали чикагский Сирс-тауэр. В Чикаго кошмаров хватило бы на три жизни. Была середина зимы, ветер с озера дул такой, что едва с ног не сбивал, и вдруг мне по башке словно заехали молотом Тора. Пуля из мощного охотничьего ружья. Больше я никогда не жаловался на тяжелую броню. В небоскребе какая-то банда устроила себе маленькое королевство и не собиралась отдавать его за здорово живешь. Один из случаев, когда мы задействовали полный набор: артиллерия, гранаты, пошли в ход и «Брэдли».

После Чикаго военные шишки поняли, что опасность нам грозила не только с одной стороны. Вернулась тяжелая броня, даже летом. Спасибо тебе, Город ветров. В каждом взводе раздали буклеты «Пирамида угроз».

Угрозы классифицировали по вероятности, а не по смертельности. Мертвяки — внизу списка, перед ними Д-звери, дикари, квислинги и, наконец, ПЧЗ. Я знаю многих парней из Южной группы войск, которые любят покричать, что им якобы пришлось гораздо тяжелее, потому как у нас о Заке позаботилась зима. Да, конечно, зато прибавилась другая головная боль: сама зима!

Что там говорят о среднем падении температур? Десять градусов, кое-где пятнадцать?^[180] Ага, нам было очень легко бродить по задницу в сером снегу, знать, что на каждый пяток Заков, которым раскроил череп, растает по крайней мере столько же живых при первой же оттепели. У ребят на юге хотя бы имелась уверенность, что зачищенная территория останется чистой. Им не приходилось думать о нападении с тыла. А мы зачищали каждый участок не меньше трех раз. Использовали все, от собак-нюхачей до высокотехнологичных наземных радаров. Снова и снова, и это в жесточайшую из зим. И все равно — каждую весну ты знаешь, просто знаешь… будет — «о черт, опять заново». Даже сегодня, несмотря на все зачистки и патрули гражданских добровольцев, весной природа дает нам знать, что хорошая жизнь закончилась.

— Расскажите об освобождении изолированных зон.

— В каждой был тяжелый бой, абсолютно в каждой. Ведь они находились под осадой сотен, даже тысяч мертвяков. Люди отсиживались в двойной крепости, Комерика и Форд-филд, окруженные рвом — так мы это называли — из не меньше чем миллиона упырей. Мы устроили трехдневное побоище, на фоне которого Хоуп выглядел мелкой стычкой. Тогда мне в единственный раз показалось, что нас затопит. Выросла такая гора трупов, что я решил, что нас буквально похоронит под наплывом тел. Такие сражения выжимают досуха тело и душу. Хочется только спать, ничего больше. Ни есть, ни помыться, ни даже потрахаться. Только бы найти теплое и сухое местечко, закрыть глаза и забыть обо всем.

— Как реагировали освобожденные?

— По-разному. В военных зонах довольно сдержанно. Уйма официальных церемоний, поднятие и опускание флагов, «Освобождаю вас, сэр! — Я освобожден, сэр» и другая чушь. Некоторые начинали выяснять, кто круче. «Мы не нуждались в спасении» и так далее. Я понимаю. Каждому солдату хочется лететь на помощь, а не сидеть в осаде. Конечно, вы не нуждались в спасении, приятель.

Иногда так и было. Как с ребятами у Омахи. Они были стратегическим центром воздушных перевозок, регулярные рейсы почти каждый час. В сущности, там жили получше нас: свежая еда, горячий душ, мягкая постель. Нам почти казалось, что не мы спасаем, а нас. С другой стороны, были моряки в Рок-айленд. Эти ни за что бы не сознались, как им хреново приходилось, ну и ладно. После всего, что они вынесли, мы могли им позволить хотя бы выпендриться. Никогда не встречал никого из них лично, люди рассказывали.

— А гражданские зоны?

— Совершенно другая история. Мы взлетали до небес! Нам хлопали и свистели. Именно так себе и представляешь войну, как в старых черно-белых фильмах, где солдаты входят в Париж и все в таком духе. Мы были рок-звездами. Я столько раз… м-да… если отсюда и до Героического Города встретите десяток похожих на меня карапузов… (Смеется).

— Но были исключения.

— Да. Может, не всегда, но появлялся-таки один человек, это угрюмое лицо в толпе, который осыпал нас ругательствами. «Какого черта вы так долго?», «Мой муж умер две недели назад!», «Моя мать умерла, так вас и не дождавшись!», «Мы потеряли половину наших людей прошлым летом!», «Где вы были, когда мы в вас нуждались?». Фотографии, лица. Когда мы вошли в Джейнсвилл, штат Висконсин, кто-то поднял фотографию маленькой улыбающейся девочки. Сверху шла надпись: «Лучше поздно, чем никогда?». Его забили свои же. Мы насмотрелись такого дерьма, которое не давало уснуть после пяти суток бодрствования.

Редко, примерно раз в год, мы заходили в зоны, где нам совсем не были рады. В Вэлли-сити, штат Северная Дакота, кричали: «Пошли вы к черту, военные! Вы нас бросили, вы не нам не нужны!»

— Сепаратистская зона?

— О, нет-нет, там нас хотя бы впустили. Мятежники встречали только выстрелами. Я никогда не подходил к ним близко. У командования были особые подразделения для таких дел. Я как-то видел их на дороге, по пути к Блэк-хиллс. В первый раз после перехода через Скалистые горы видел танки. Плохое чувство, я знал, как это все заканчивается.

— Многие говорят о сомнительных способах выживания, которые практиковались в отдельных изолированных зонах.

— Да, и что? Спросите об этом у них самих.

— Вы ничего не видели?

— Нет, и не хочу ничего знать. Мне пытались рассказывать люди, которых мы освободили. У них столько накопилось на душе, они просто хотели снять груз. Знаете, что я им говорил? «Забудьте. Ваша война закончилась». Мне и своих проблем хватало, понимаете?

— А потом? Вы говорили с кем-нибудь из них?

— Да, и много читал о судебных процессах.

— И что вы чувствовали?

— Черт, не знаю. Кто я такой, чтобы судить других? Меня там не было, я не прошел через то, что вынесли они. Этот разговор из серии «а что если». Тогда у меня не было на это времени. Меня ждала работа.

Я знаю, историки любят говорить, что у американской армии самый низкий процент убитых за время наступления. Низкий — по сравнению с другими странами, Китаем и, возможно, русскими. Низкий, если считать только тех убитых, которых прикончил Зак. На той дороге была масса способов уйти в мир иной, и почти две трети из них не значились в пирамиде из буклета.

Хуже всего болезни, такие, которых и существовать уже не должно. Да, нам скармливали таблетки и делали уколы, мы хорошо ели и регулярно проверялись у врача, но вокруг было столько дряни, в земле, воде, каплях дождя, в воздухе, которым мы дышали… Каждый раз, когда мы заходили в город или освобождали зону, хотя бы одного не досчитывались — или умирал, или его забирали на карантин. В Детройте потеряли целый взвод из-за испанки. Тогда командиры реально струхнули, поместили в карантин целый батальон на две недели.

Еще были мины, которые ставили военные, когда бежали на запад. Тогда им казалось, что они поступают очень умно. Насажал мин через каждый километр — и жди, пока Зак подорвется. Единственная проблема — противопехотные мины действуют совсем по-другому. Не взрывают человеческое тело, а оттяпывают ногу или яйца. Для этого они и предназначены. Не убить, а ранить, чтобы армия тратила ценные ресурсы на лечение, а потом отправила калеку домой, дабы он каждый раз напоминал своим гражданским маме и папе, что они поторопились, решив поддержать эту войну. Но у Зака нет дома, нет мамы с папой. Обычные мины дают нам только ораву искалеченных упырей, которые, если уж на то пошло, лишь затрудняют работу. Вам ведь нужны прямостоящие, которых легко увидеть, а не те, что ползают в траве и ждут, чтобы на них наступили — эти сами как мины. Местонахождение большинства мин было неизвестно, многие подразделения, которые ставили их во время отступления, не оставили правильной разметки или потеряли координаты, других уже просто не было в живых и они ничего не могли рассказать. Прибавьте сюда работу чертовых ПЧЗ, ямы-ловушки с заостренными колами и растяжки с картечью для дробовика.

Так я потерял своего друга. В Уол-Марте, в Рочестере, штат Нью-Йорк. Парень родился в Сальвадоре, но вырос в Кали. Слышали когда-нибудь о ребятах из Бойл-Хайтс? Закаченные работяги, которых отправили обратно в Сальвадор, потому что теоретически они были нелегалами. Моего приятеля выкинули как раз перед началом войны. Он прорывался обратно через всю Мексику, в самые черные дни Паники, пешком, вооруженный одним мачете. У него не осталось ни семьи, ни друзей, только новый дом. Парень так любил эту страну. Напомнил мне дедушку, знаете, вся эта история с иммигрантами… А потом он получил в лицо порцию металла двадцатого калибра, которую ему заготовил какой-то ПЧЗ, испустивший дух, наверное, много лет назад. Чертовы мины и ловушки.

Еще были несчастные случаи. Ведь из-за боев ослабло столько зданий. Плюс за ними никто не ухаживал много лет, плюс несколько метров снега. Когда без предупреждения падала крыша, все здание рушилось. Так я потерял еще одного человека, женщину. Она наткнулась на дикаря, он бежал к ней по заброшенному гаражу. Она выстрелила, и все. Не знаю, сколько тонн снега и льда проломило крышу. Она была… мы были… близки, понимаете. И никогда об этом не говорили. Думали, что иначе станем «официальной парой». Наверное, нам казалось, что так будет легче, если с одним из нас что-то случится.

(Смотрит на отбельщиков, улыбается жене).

— Не сработало.

(Замолкает на миг, глубоко вздыхает).

— И изломанная психика. Иногда мы входили в забаррикадированные зоны и находили только обглоданные крысами скелеты. Я говорю не о захваченных зонах, а о тех, которые вымирали из-за голода, болезней или просто ощущения, что дальше жить нет смысла. Однажды мы взломали церковь в Канзасе. Судя по всему, там взрослые сначала убили детей… Паренек в нашем взводе, из амишей, читал записку каждого самоубийцы, заучивал ее наизусть, потом оставлял на своем теле маленький порез, крохотная царапина «на память». Чокнутый сукин сын был изрезан от шеи до пяток. Когда об этом узнал лейтенант… бойца тут же выперли по восьмому параграфу.^[181]

Больше всего по восьмому параграфу вылетало на последних этапах войны. Не из-за стресса, понимаете, а из-за его недостатка. Мы все знали, что скоро конец. Наверное, многим, кто так долго сдерживался, внутренний голос однажды говорил: «Эй, приятель, расслабься, теперь уже все хорошо».

Я знал одного парня, здоровенного бронтозавра, до войны он занимался профессиональной борьбой. Мы шли по шоссе рядом с Пуласки, штат Нью-Йорк, когда ветер донес запах из раскуроченной фуры. Она везла бутылки с туалетной водой, ничего особенного, дешевый аромат из стрипмолла. Он застыл и начал гоготать как ребенок. Не мог остановиться. Это был монстр, который завалил двух чудовищь, великан который как-то схватил упыря и размахивал им как палкой в рукопашной схватке. Нам пришлось вчетвером тащить его на носилках. Мы решили, что тот запах напомнил ему о ком-то. Но так и не узнали, о ком.

Еще один мужик, совершенно обычный, за сорок, лысеющий, с намечающимся брюшком, какое только можно было отрастить в те дни, с лицом довоенного торгаша, страдающего изжогой. Мы находились в Хаммонде, штат Индиана, искали оружие для штурма Чикаго. Он приметил дом в конце пустой улицы, совсем нетронутый, не считая заколоченных окон и выломанной двери. Странно улыбнулся… Нам следовало догадаться, в чем дело, прежде чем он вышел из строя, прежде чем мы услышали выстрел. Мужик сидел в гостиной, в потертом старом кресле. Винтовка была зажала у него между ног, он все так же улыбался. Я посмотрел фотографии на каминной полке. Это был его дом.

Это крайние случаи, тут даже я понимал, что у человек поехала крыша. Про остальных никогда бы не подумал. Мен больше интересовало, кто остался в здравом уме, а не кт чокнулся. Странно, да?

Как-то в Портленде, штат Мэн… Мы торчали в Диринг-Оукс-парк, сторожили груду выбеленных костей, которые лежали там со времен Паники. Двое рядовых взяли по черепу и начали разыгрывать сценку из «Там, где будем свободны я и ты». Как малые дети. Я узнал ее только потому, что у моего старшего брата была пластинка, ее слушали еще до меня. Некоторым из рядовых постарше, из «поколения Икс», очень понравилось. Собралась небольшая толпа, все смеялись и свистели, глядя на два черепа. «Привет-привет, я ребенок. А я кто, по-твоему, батон хлеба?» А когда сценка закончилась, все непроизвольно затянули песенку: «Я вижу страну…»,^[182] подыгрывая себе набедренных костях скелетов, словно на чертовых банджо. Я посмотрел поверх людей на одного из наших психиатров. Никогда не мог произнести его имя, доктор Чандра-как-то-там.^[183] Я вопросительно посмотрел ему в глаза: дескать, док, они все свихнулись, да? Он, наверное, догадался, о чем я, потому что улыбнулся в ответ и покачал головой. Тогда мне и вправду стало жутко. Если те, кто ведут себя как чокнутые, таковыми не являются, тогда как узнать рехнувшихся по-настоящему?

Командир нашего взвода… вы, должно быть, ее знаете. Она участвовала в «Битве пяти колледжей». Помните, высокая амазонка с ножом, та, что пела песню? Она выглядела совсем по-другому, чем в фильме. От округлостей не осталось и следа, длинные густые черные волосы сменила короткая стрижка. Она была хорошим командиром. Сержант Авалон. Однажды на поле мы нашли черепаху. Тогда черепахи были что единороги — днем с огнем не сыщешь. У Авалон появилось такое выражение лица… не знаю, как у ребенка, что ли. Сержант улыбнулась. Она никогда не улыбалась. Я услышал, как Авалон шепчет черепахе какую-то чепуху: «Митакуеоя-син». Позже я узнал, что на языке индейцев лакота это значит: «мой единственный родственник». Я даже не догадывался, что она наполовину сиу. Авалон вообще никогда и ничего о себе не говорила. И вдруг, как призрак, явился доктор Чандра, положил ей руку на плечо и тихо сказал: «Пойдем, сержант, выпьем кофе».

Как раз в тот день умер президент. Наверное, и ему внутренний голос прошептал: «Эй, приятель, расслабься, теперь уже все хорошо». Я знаю, многим не особо нравился вице-президент, потому что он никак не мог заменить Большого Парня. Я ему всерьез сочувствовал, так как и сам оказался в схожем положении. После ухода Авалон я стал командиром взвода.

Не важно, что война почти кончилась. Впереди еще столько боев, столько хороших людей, которым придется сказать «прощай». Когда мы дошли до Йонкерса, из стариков, начинавших в Хоуп, остался я один. Не знаю, что я чувствовал, проходя мимо ржавеющих обломков, брошенных танков, разломанных журналистских фургонов, человеческих останков. По-моему, вообще мало что чувствовал. Слишком много заботу командира взвода, слишком много лиц, о которых надо заботиться. Я ощутил, как доктор Чандра буравит меня взглядом. Но он не подходил, не давал понять, что есть какие-то проблемы. Погрузившись на баржу с берега Гудзона, мы встретились взглядами. Он только улыбнулся и покачал головой. Я справился.

ПРОЩАНИЕ

Берлингтон, штат Вермонт

Пошел снег. Отморозок неохотно поворачивает к дому.

— Слышали когда-нибудь о Клементе Эттли? Конечно нет, с чего бы? Неудачник, третьесортная бездарность, который просочился на страницы исторических трудов только благодаря тому, что сместил Уинстона Черчилля после официального конца Второй мировой войны. В Европе война закончилась, британцы и так достаточно настрадались, но Черчилль желал помочь США в Японии, говорил, что дело надо довести до конца. И посмотрите, что случилось со Старым Львом. Нам не хотелось, чтобы то же самое произошло с нашей администрацией. Вот почему мы решили объявить о победе сразу же после того, как в континентальных США стало безопасно.

Все знали, что на самом деле война не окончена. Нам еще надо помочь союзникам, очистить от живых мертвецов огромные территории по всему миру. Предстояло еще столько работы, но поскольку в родной стране воцарился порядок, мы решили дать людям шанс вернуться домой. Вот когда создали многонациональные войска. Нас приятно удивило количество добровольцев, которые записались в первую же неделю. Некоторым пришлось даже отказать, зачислить в резерв или отправить с молодыми, которые опоздали на поезд по Америке. Я знаю, меня много ругали за то, что устроил MB вместо всеамериканского крестового похода, но мне плевать. Америка — честная страна, ее народ достоин справедливой сделки, а когда сделка выполнена, вы жмете им руки, платите деньги и отпускаете тех, кто желает вернуться к нормальной жизни.

Возможно, из-за этого заокеанские кампании проходи ли чуть медленнее. Наши союзники вновь встали на ноги но у нас до сих пор осталась пара «белых» зон: горные цепи острова на линии снегов, дно океана и еще Исландия… Исландии будет нелегко. Если бы иваны позволили нам помочь в Сибири, но… иван есть иван. И у нас до сих пор регистрируют нападения прямо здесь, дома, каждую или почти каждую весну, обычно возле озер или на пляжах. Слав богу, количество случаев уменьшается, но это не значит, что люди могут забыть об осторожности. Мы все еще не выбрались из этой войны, и пока не смоем, не сотрем или, если надо, не выжжем их с лица Земли, каждый должен вносит свой вклад и делать свое дело. Хорошо бы именно такой урок вынесли люди из всей этой трагедии. Мы угодили в яму вместе, так что вносите вклад и делайте свое дело.

(Мы останавливаемся у старого дуба. Мой собеседник осматривает его сверху донизу, легонько постукивает тростью по стволу. Потом обращается к дереву):

— Молодец, хорошо справляешься.

Хужир, остров Олхон, озеро Байкал, Священная Российская империя

Разговор прерывает медсестра, она пришла проверить, выпила ли Мария Жуганова витамины для беременных. Мария на четвертом месяце. Это будет ее восьмой ребенок.

— Я жалею только о том, что не смогла остаться в армии и освободить наши бывшие республики. Мы очистили Родину-Мать от восставшей из могил мерзости, настало время перенести военные действия за границы страны. Жаль, что меня там не было в тот день, когда Белоруссия официально вновь вошла в состав империи. Говорят, скоро очередь Украины, а потом… кто знает. Мне бы хотелось во всем этом участвовать, но у меня другой долг… (Осторожно поглаживает живот).

— Не знаю, сколько таких клиник по всей родине. Наверняка недостаточно. Нас так мало, молодых женщин, способных к деторождению, кто не стал жертвой наркотиков, СПИДа или восставшей мрази. Наш правитель сказал, что сейчас величайшее оружие русской женщины — это ее утроба. Если подобное означает, что я не буду знать отцов своих детей или…

(Она на миг опускает глаза).

— …или самих детей, то так тому и быть. Я служу родине, служу всем сердцем.

(Она ловит мой взгляд).

— Вы удивляетесь тому, как такое существование соотносится с нашим новым фундаменталистским строем? Никак. Все эти религиозные догмы — для масс. Дайте им опиум, и пусть успокоятся. Вряд ли кто-нибудь из руководства или даже церкви действительно верит в то, что проповедует. Только один человек, старый отец Рыжков верил, пока его не сослали подальше. Он больше ничего не мог предложить, в отличие от меня. Я рожу для родины еще хотя бы пару детей. Вот почему со мной так хорошо обращаются и не затыкают рот.

(Мария кидает взгляд на полупрозрачное зеркало за моей спиной).

— Что со мной сделают? Когда я перестану приносить пользу, мне будет больше лет, чем выпадает прожить средней женщине.

(Показывает зеркалу средний палец).

— Они хотят, чтобы вы все это услышали. Вот почему вас пустили в нашу страну, позволили записывать интервью, задавать вопросы. Вас ведь тоже используют, понимаете? Ваша задача — рассказать вашему миру о нашем, показать, что случится со всяким, кто вздумаете нами шутки шутить. Война вернула нас к истокам, напомнила, что значит быть русским. Мы снова сильные, нас снова боятся, а для русских это значит только одно: мы снова в безопасности! В первый раз почти за сто лет мы можем согреться в оградительном кулаке Цезаря, и я уверена: вы знаете, как по-русски будет «Цезарь».

Бриджтаун, Барбадос, Вест-Индская Федерация

Бар почти опустел. Большая часть клиентов отправлена домой своим ходом или унесена полицией. Последние ночные служащие убирают сломанные стулья и разбитые стаканы, вытирают лужи крови с пола. В уголке какой-то южноамериканец очень душевно и очень пьяно напевает «Асимбонагу» Джонни Клега в интерпретации военного времени. Т. Шон Коллинз рассеянно мурлычет себе под нос пару куплетов, потом опрокидывает стопку рома и делает официанту знак принести еще.

— Я помешан на убийстве, лучше сказать не могу. Вы, наверное, думаете, что теоретически все не так. Они ведь уже мертвые, значит, я на самом деле не убиваю. Чушь собачья: это убийство, и это адреналин. Конечно, я могу по-всякому обзывать довоенных наемников, ветеранов Вьетнама и Ангелов Ада, но сейчас немногим отличаюсь от них, от победителей джунглей, которые так и не вернулись домой, даже будучи дома, или от хреновых бойцов Второй мировой, которые отдавали свои «мустанги» за наркоту. Ты живешь в таком напряжении, что все остальное кажется смертью.

Я пытался вписаться, остепениться, завести друзей, найти работу и сделать что-то для восстановления Америки, но не мог думать ни о чем, кроме убийства. Я начал изучать шеи людей, их головы. Думал: «Гм, у этого парня наверняка крупная лобная кость, надо стрелять в глаз». Или: «Хороший удар по затылку мигом уложит эту цыпу». Я видел выступление нового президента, Отморозка — Иисусе, кто я, черт возьми, сам такой, чтобы называть отморозками других? — и перебрал в уме не меньше пятидесяти способов его прикончить.

Вот тогда пришлось завязать, не только ради себя, но и ради окружающих. Я знал, что однажды переступлю черту, напьюсь, ввяжусь в драку и потеряю контроль. Знал: если начну, то не смогу остановиться, поэтому сказал всем «пока» и присоединился к имписи. Название, кстати, как у южноафриканских войск специального назначения… «Имписи» на языке зулусов означает «гиена», зверь, избавляющий от трупов.

Это частное подразделение, никаких правил, никакой бюрократии, поэтому я и предпочел их регулярным многонациональным войскам. Мы сами выбираем себе часы работы и оружие.

(Кивает на нечто, похожее на заостренное стальное весло, лежащее рядом).

— Поувенуа — достался от маорийского брата, который играл за «Олл Блэкс» до войны. Сукины дети эти маори. Тот бой у Холма Одного Дерева, пять сотен маори против половины мертвяков Окленда. Поувенуа тяжела в обращении, даже если она из стали, а не из дерева. Но это еще одна прерогатива солдата удачи. Кто сейчас получает адреналин, нажимая на спуск? Нет, должно быть трудно, опасно, и чем больше упырей, тем лучше. Конечно, рано или поздно они закончатся. И тогда…

(На «Имфинго» звучит колокол, сигнал отплытия).

— Пора в путь.

(Т. Шон делает знак официанту, потом кладет несколько серебряных рандов на стол).

— Я до сих пор надеюсь. Это может показаться безумием, но наперед никогда не знаешь. Вот почему я откладываю большую часть заработков, а не отдаю их принимающей стране и не выкидываю Бог знает на что. Наверное, когда-нибудь я наконец-то завяжу. Канадский брат, Маки Макдональд, сразу после зачистки Баффиновой Земли решил, что с него хватит. Говорят, он сейчас в Греции, в монастыре вроде бы. Все может случиться. Вдруг впереди меня еще ждет настоящая жизнь. Эй, мечтать же не вредно? Конечно, если этого не произойдет, если однажды Зак исчезнет, а пристрастие к убийству останется…

(Он встает, вешает на плечо оружие).

— Тогда последний череп, который я проломлю, возможно, будет моим собственным.

Заповедник Песчаные озера, провинция Манитоба, Канада

Джессика Хендрикс сгружает последний на сегодня «улов» на салазки. Пятнадцать тел и гора конечностей.

— Я стараюсь не злиться, не сетовать на несправедливость. Я хотела бы понять. Однажды я встретила бывшего иранского пилота, который путешествовал по Канаде, присматривая местечко, где можно осесть. По его словам, из всех людей, которых он знал, только американцы никак не могут смириться с тем, что с хорошими людьми случается плохое. Возможно, он прав. На прошлой неделе я слушала радио и попала на (имя вырезано по соображениям охраны авторских прав). Обычный его эфир — грубые шутки, оскорбления, подростковая сексуальность. Помню, я думала: «Этот человек выжил, а мои родители — нет». Нет, не хочу злиться.

Трой, штат Монтана, США

Мы с миссис Миллер стоим, глядя на играющих детей.

— Можете винить политиков, бизнесменов, генералов, машину, но если действительно ищете, кого обвинить, обвиняйте меня. Я — американская система, я машина. Это цена демократии. Мы все отвечаем за совершенные преступления. Я понимаю, отчего Китаю понадобилось столько времени, чтобы принять это, и отчего русские просто послали всех на и вернулись к своей системе, как она у них там сейчас называется. Хорошо, когда можешь сказать: «Эй, не смотри на меня, я не виноват». Нет уж, виноват. Это моя вина, вина моего поколения. (Она глядит на детей).

— Интересно, что скажут о нас поколения будущие. Наши бабушки и дедушки пережили Депрессию, Вторую мировую войну и вернулись домой, чтобы создать величайший средний класс в человеческой истории. Господь знает: они были далеки от идеала, но очень близко подошли к исполнению американской мечты. Потом пришло поколение наших отцов и все испортило. Бэби-бумеры, «поколение Я». А потом мы. Да, мы остановили зомби, но мы же их и породили. Но все-таки мы разгребли то, что навалили. Возможно, это лучшая эпитафия, на которую стоит надеяться. «Поколение Z: они разгребли то, что навалили».

Чунцин, Китай

Кван Цзиньшу осматривает последнего на сегодня пациента, маленького мальчика с каким-то респираторным заболеванием. Мать боится, что у сына туберкулез. Когда доктор заверяет, что это всего лишь простуда, она расцветает. Женщина провожает нас по пыльной улице со слезами благодарности на глазах.

— Приятно снова видеть детей. Я имею в виду тех, что родились после войны, настоящих детей, которые знают только тот мир, в котором есть живые мертвецы. Они понимают, что нельзя играть поблизости от воды, нельзя ходить в одиночку или после заката весной и летом. Они не знают страха, и это величайший дар, единственный дар, который мы можем им оставить.

Иногда я думаю о той старухе из Нового Дачана, о всех тяжестях, выпавших на долю ее поколения. И вот он я — старик, который видел, как от его страны раз за разом не оставляют камня на камне. И все-таки каждый раз нам удавалось собраться, отстроить заново и обновить государство. И мы сделаем это снова — Китай и весь мир. Я, старый революционер, не верю в загробную жизнь. Но если она есть, представляю, как смеется надо мной, глядя с небес, старый товарищ Гу, когда я говорю со всей искренностью, что «все будет хорошо».

Уэнатчи, штат Вашингтон, США

Джо Мухаммед только что за кончил свой последний шедевр, тридцатисантиметровую статуэтку мужчины, который застыл в неестественной позе и смотрит перед собой безжизненным взглядом.

— Не скажу, что война — хорошее дело. Я не настолько чокнутый, но надо признать, что она сплачивает людей. Мои родители без конца твердили, что им не хватает чувства локтя, которое было в Пакистане. Они никогда не разговаривали с американскими соседями, никогда не приглашали их в гости, едва знали их имена, пока не пришлось жаловаться на слишком громкую музыку или лай собаки. Сейчас мы живем в другом мире. Я не только о соседях или даже стране. В любом уголке мира все прошли через одно и то же. Я плавал на корабле два года назад вокруг островов вдоль линии Пан-Пасифик. Там были люди отовсюду, и они рассказывали почти одинаковые истории, которые отличались только в деталях. Наверняка покажусь оголтелым оптимистом, если скажу, что скоро мы вернемся к «норме», как только наши дети или внуки вырастут в тихом, уютном мире и станут такими же эгоистичными, ограниченными и в целом сволочами по отношению друг к другу, как когда-то их отцы. Но разве то, что мы пережили, может исчезнуть бесследно? Я как-то слышал африканскую поговорку: «Нельзя пересечь реку, не замочившись». Мне бы хотелось в это верить.

Не поймите меня неправильно. Я скучаю по старому миру, обычно по вещам, которые у меня были или которые я мог когда-нибудь получить. На прошлой неделе мы устроили мальчишник для одного молодого парня из нашего квартала. Одолжили единственный работающий DVD-плеер и несколько довоенных дисков с порнушкой. Там была сцена, где Ласти Кэньон отдается трем парням на крыше жемчужно-серого BMW-Z4, а я, глядя на это, думал: «Вау, таких машин явно уже больше не делают».

Таос, штат Нью-Мексико, США

Бифштексы почти готовы. Артур Синклер переворачивает кусочки, смакуя дым.

— Из всех занятий мне больше всего понравилось быть «монетным колом». Когда президент попросила меня вернуться в правительство в качестве председателя Комиссии по ценным бумагам, я едва ее не расцеловал. Наверняка я получил эту работу только потому, что за нее больше никто не хотел браться. Впереди столько проблем, еще столько людей в стране живут «в каменном веке». Заставить их отойти от бартера и вновь довериться американскому доллару… ох, как непросто. Кубинский песо до сих пор в королях, многие из самых богатых граждан имеют счета в Гаване.

Одной попытки решить дилемму счетов излишков достаточно для любой администрации. После войны столько народа собирало наличные в брошенных подвалах, домах, у мертвецов. Как отличить этих мародеров от обычных людей, которые на самом деле хранили свои честно заработанные баксы, особенно если записей о собственности осталось не больше, чем бензина? Вот почему «монетный коп» — самая важная из всех моих профессий. Мы ловим негодяев, которые не дают поднять на ноги американскую экономику. Не только грошовых мародеров, но и крупную рыбу, мерзавцев, которые пытаются скупить дома, пока выжившие не успели заявить о своих правах, или проталкивают законы об отмене регулирования продуктов и других предметов первой необходимости… а еще ту сволочь, Брекинриджа Скотта, да, короля фаланкса, который до сих пор прячется как крыса в своем мерзком антарктическом логове. Он пока не знает, но мы договорились с Иванами, чтобы ему не продлевали аренду. Его очень многие ждут дома, особенно Внутренняя налоговая служба.

(Улыбается и потирает руки).

— Уверенность — топливо, на котором работает машина капитализма. Наша экономика существует до тех пор, пока люди в нее верят. Как сказал Франклин Делано Рузвельт: «Единственное, чего нам стоит бояться, это сам страх». Эту фразу написал для него мой отец. По крайней мере он так говорил.

Мы уже начинаем подниматься, медленно, но уверенно. Каждый день открывается еще пара счетов в американских банках, регистрируется еше пара частных предпринимателей, поднимается еще на пару отметок индекс Доу. Как с погодой. Каждый год лето становится чуть дольше, небо чуть светлее. Все будет хорошо. Надо только подождать.

(Вытаскивает изо льда две коричневые бутылки).

— Будете рутбир?

Киото, Япония

Это исторический день для Охранного общества. Его наконец-то признали независимым подразделением японских сил самообороны. Теперь основная задача Общества — учить простых японцев защищаться от живых мертвецов. Также в их обязанности входит обучение бою с оружием и без у неяпонских организаций и помощь во внедрении этих техник по всему миру. Общество выступает против огнестрельного оружия и за международное сотрудничество, чем уже заслужило популярность и привлекло к себе внимание журналистов и высокопоставленных лиц почти всех стран MB.

Томонага Идзиро стоит во главе делегации принимающей стороны, улыбается и кланяется, приветствуя парад гостей. Кондо Тацуми тоже улыбается, глядя на своего учителя с другой стороны зала.

— Знаете, я на самом деле не верю во всю эту духовную чушь. По мне, так Томонага всего лишь выживший из ума старый хибакуся, но он положил начало удивительному делу, реализация которого будет иметь огромное значение для будущего Японии. Его поколение хотело править миром, а мое согласилось позволить миру, я имею в виду вашу страну, править нами. Оба пути едва не привели к уничтожению нашей родины. Должен быть лучший путь, средний, где мы берем на себя ответственность за собственную защиту, но не так активно, чтобы вызвать гнев и ненависть других стран. Не могу сказать, правилен ли этот путь, будущее слишком туманно. Но я последую за сэнсэем Томонага по этому пути, я и многие другие, кто присоединился к нему сегодня. Только боги знают, что ждет нас в конце пути.

Арма, Ирландия

Филипп Адлер допивает и встает, собираясь уходить.

— Мы потеряли много больше, чем просто людей, когда бросили их на милость мертвецов. Вот и все, что я хотел сказать.

Тель-Авив, Израиль

Мы покончили с обедом, и Юрген резко выхватывает счет из моих рук.

— Прошу вас, я выбрал ресторан, я и угощаю. Я терпеть не мог эту пищу, думал, что она похожа на блевотину. Мои сотрудники силком притащили меня сюда однажды вечером, эти молодые евреи со своим экзотическим вкусом. «Просто попробуй, старик йекке», — говорили они. Так они меня называли, йекке. «Нервный тип», значит, а еще это официальное определение немецкого еврея. Они были правы и в том, и в другом.

Я попал под программу «Детский транспорт», последний шанс вывести еврейских детей из Германии. Тогда я в последний раз видел свою семью в живых. В маленьком польском городке есть крошечный пруд, куда сбрасывали пепел. Он до сих пор серый, даже полвека спустя.

Говорят, Холокост не пережил никто. Даже тот, кто теоретически остался в живых, был настолькоискалечен внутренне, что его прежняя душа и личность исчезли навсегда. Мне хотелось бы думать, что это неправда. Но если и так, тогда эту войну не пережил ни единый человек на Земле.

На борту судна ВМС США «Трейси Боуден»

Майкл Кой облокотился на ограждение палубы и смотрит на горизонт.

— Хотите знать, кто проиграл Мировую войну Z? Киты. Думаю, у них изначально не было особых шансов. Когда же в море вышло несколько миллионов голодных людей и половину мирового флота превратили в рыболовные суда… Тут многого не надо. Всего одна глубинная бомба, сброшенная с вертолета, не очень близко — чтобы оглушить, не причиняя физического вреда. Киты замечали опасность слишком поздно. Взрыв… и все.

Чудовищная потеря, и не надо быть занудой, распространяющим запах пачули, чтобы оценить ее масштабы. Мой отец работал в «Скриппс». Не в клермонтском колледже для девочек, а в океанографическом институте возле Сан-Диего. Вот почему я пошел на флот, вот где я научился любить океан. От калифорнийских серых китов невозможно оторвать глаз. Величественные животные… они вернулись после того, как их едва не довели до вымирания. Киты перестали нас бояться, иногда можно было подплыть поближе и даже погладить. Они могли убить нас в мгновение ока, одним взмахом четырехметрового хвостового плавника, одним движением тридцати-с-чем-то-тонного тела. Первые китобои называли их дьявольскими рыбами — из-за ярости, с которой они дрались, если их тронешь. Киты знали, что мы не собираемся причинять им вред. Они даже позволяли себя гладить или, когда защищали потомство, аккуратно отталкивали. Столько силы, столько возможности для разрушения. Удивительные существа калифорнийские киты, а теперь их нет, как нет ни синих китов, ни полосатиков, ни горбачей и гладких китов. Говорят, кто-то видел нескольких белуг и нарвалов, которые выжили под арктическим льдом, но их, наверное, недостаточно для восстановления вида. Я знаю, есть пара нетронутых стад касаток, но при сегодняшнем уровне загрязнения прогнозы далеко не оптимистические. Даже если мать-природа все-таки даст этим убийцам какую-то отсрочку, приспособит их, как некоторых из динозавров, нежные гиганты исчезли навсегда. Как в том фильме «О Господи», где Всемогущий предлагает Человеку с нуля создать макрель. «Ты не можешь», — говорит он. Да, если какой-нибудь генетический архивариус не добрался до них раньше глубинных бомб, мы не сможем создать калифорнийских китов.

(Солнце уходит за горизонт. Майкл вздыхает).

Поэтому когда в следующий раз кто-то начнет говорить вам, что настоящей потерей в этой войне стала «наша чистота» или «частица нашего гуманизма»…

(Плюет в воду).

— Пошел ты, приятель. Скажи это китам.

Денвер, штат Колорадо, США

Тод Вайнио провожает меня до поезда, наслаждаясь настоящими кубинскими сигаретами, на сто процентов состоящими из табака, которые я подарил ему на прощанье.

— Да, иногда я срываюсь, на пару минут… или на час. Доктор Чандра, правда, говорит, что это нормально. Он консультирует прямо тут, в министерстве по делам ветеранов. Доктор сказал, что это совершенно здоровое явление, как небольшое землетрясение. Он говорит: приглядывать надо как раз за теми, у кого нет этих мелких толчков.

Для очередного приступа хватит любой малости, какого-нибудь запаха или знакомого голоса. В прошлом месяце за обедом на радио поставили песню… Не думаю, что она о моей войне, наверное, даже пел не американец. Акцент и некоторые слова совсем другие, но припев… «Помоги мне Господь, мне было всего девятнадцать».

(Звенит колокол. Люди начинают заходить в вагоны).

— Забавно, самое яркое мое воспоминание каким-то об разом превратилось в национальную икону победы.

(Он кивает на гигантскую фреску позади нас).

— Это были мы, стоящие на берегу Джерси, глядящие, как восходит солнце над Нью-Йорком. Нам сказали, что сегодня День американской победы. Мы не кричали «ура», не устраивали праздника. Мы были как в тумане. Мир? Что это, черт возьми, значит? Я столько времени боялся, столько времени дрался, убивал и ждал смерти, что начал уже думать, будто проведу так остаток жизни. Я думал, это лишь мечта. Иногда мне так кажется до сих пор, когда я вспоминаю тот день, тот восход над Героическим Городом.

Джеймс Дэшнер Бегущий в Лабиринте (сборник)

Бегущий в лабиринте

Посвящается Линетт.

За три года, пока я писал эту книгу, ты не усомнилась во мне ни разу

Глава первая

Он очнулся в холодном мраке и вдохнул затхлый пыльный воздух. С этого мгновения для него началась новая жизнь.

Раздался громкий металлический стук; пол дрогнул и вдруг ушел из-под ног. От внезапного толчка он упал и, неуклюже барахтаясь, попытался встать. Несмотря на холод, лоб покрылся капельками пота. Поднявшись, он оперся спиной о твердую металлическую стену, какое-то время скользил вдоль нее, затем уткнулся в угол. Сполз на пол, прижал колени к груди и крепко обхватил их руками, надеясь, что глаза скоро привыкнут к темноте.

После очередного толчка комната начала двигаться вверх, точь-в-точь как старый подъемник в горнорудной шахте.

Резкий скрежет цепей и вращающихся блоков, какой можно услышать лишь в цехах древнего завода, наполнил кабину, отражаясь от стен гулким эхом. Темный лифт продолжал подниматься, медленные покачивания взад-вперед вызывали тошноту. Совсем дурно стало, когда в нос ударил запах горелого машинного масла. Хотелось заплакать, но слезы не текли. Оставалось лишь сидеть и ждать.

Меня зовут Томас, – мелькнула далекая мысль.

Единственное, что он смог о себе вспомнить.

Происходящее не укладывалось в голове. Томас пытался трезво оценить окружающую обстановку и найти выход из создавшегося положения. В сознание разом ворвалось целое море информации – факты, образы, воспоминания, детали окружающего мира и того, как в нем все устроено. Томас увидел снег на деревьях, устланную листьями дорогу, зеленый луг, освещенный бледным светом луны, шумную городскую площадь с сотнями людей; вспомнил о том, как ест гамбургер и плавает в озере.

Но как он оказался в темном лифте, кто его родители и кто он вообще такой, бедняга вспомнить не мог. Он даже фамилии своей не знал. В памяти всплывали образы каких-то людей, однако понять, кто они, не получалось, – вместо лиц виделись лишь расплывчатые цветовые пятна. Он безуспешно силился припомнить хотя бы одного знакомого человека или обрывок разговора.

Плавно покачиваясь, лифт продолжал подниматься. Томас перестал обращать внимание на противный скрежет цепей, тянувших кабину вверх. Казалось, прошло уже много времени; сколько – точно сказать было невозможно: минуты растянулись в часы, а каждая секунда длилась целую вечность.

Как ни странно, первоначальный страх улетучился, словно рой мошкары, сметенный порывом ветра, и теперь его место заняло сильное любопытство. Очень хотелось понять, где он очутился и что, собственно, происходит.

Издав скрип, а затем глухой металлический звук, кабина резко остановилась, и сидевшего в углу Томаса неожиданным рывком отбросило на середину лифта. Опершись руками об пол, он явственно ощутил, что кабина постепенно перестает раскачиваться. Затем она окончательно замерла: наступила тишина.

Прошла минута. Еще одна. Томас покрутил головой. Темнота. Он снова ощупал стены, пытаясь найти выход – ничего, лишь холодный металл. От отчаяния Томас застонал, и эхо, отразившись от стен, показалось зловещим завыванием смерти. Наконец эхо смолкло, и вновь наступила тишина. Он опять закричал, позвал на помощь, заколотил кулаками в стены.

Ничего.

Томас съежился в углу, обхватив плечи руками и трясясь от нахлынувшего страха. Сердце едва не выскакивало из груди.

– Кто-нибудь… помогите… помогите мне! – закричал он.

Каждое слово причиняло нестерпимую боль в горле.

Когда над головой раздался громкий лязг, Томас чуть не задохнулся. Он посмотрел вверх – потолок лифта разрезала тонкая полоска света, становившаяся все шире. Низкий скрипучий звук наводил на мысль о том, что кто-то с трудом поднимает тяжелые двойные створки. Томас отвернулся и заслонил лицо руками – после долгого времени, проведенного в кромешной темноте, яркий свет резал глаза.

Внутри все похолодело, когда он услышал над собой чьи-то голоса.

– Глянь-ка на этого шанка.

– Сколько ему лет?

– Выглядит как кланк, только в майке.

– Сам ты кланк, балда стебанутая.

– Черт, у кого-то ноги воняют!

– Надеюсь, путешествие в один конец тебе понравилось, Шнурок.

– Точно, обратного билета уже не будет, брат.

Чувство полнейшего замешательства овладело Томасом.

Странные голоса отдавались в голове эхом, некоторые слова он слышал впервые, другие казались отдаленно знакомыми. Прищурившись, он поднял голову к свету, чтобы понять, кто говорит. Поначалу Томас смог разглядеть лишь двигающиеся неясные силуэты, однако вскоре они оформились в человеческие фигуры – над люком в потолке лифта склонились люди и, глядя сверху вниз, указывали на него пальцами.

Зрение сфокусировалось – будто объектив фотокамеры: лица обрели резкость. Да, молодые парни – но разного возраста. Томас и сам толком не знал, что ожидал увидеть, однако отчего-то удивился: на него смотрели обычные подростки, почти дети. Страх немного отступил, хотя сердце продолжало бешено колотиться.

Кто-то сбросил вниз веревку с большой петлей на конце. Томас поколебался, затем просунул в петлю правую ступню, крепко ухватился за веревку, и его немедленно потащили наверх. К нему потянулись руки, множество рук, схватили за одежду и принялись вытаскивать из кабины. Все вокруг – лица людей, свет, яркие краски окружающего мира – замельтешило перед глазами, слившись в одно расплывчатое пятно. От нахлынувших эмоций свело живот и затошнило; хотелось кричать и плакать. Гул голосов утих, но когда ему помогли перебраться через острый край темной кабины, кто-то произнес:

– С прибытием, шанк. Добро пожаловать в Глэйд^[184].

Томас почему-то был уверен, что никогда не забудет эти слова.

Глава вторая

Чьи-то руки поддерживали Томаса, пока он не смог стоять самостоятельно. Немного пошатываясь, ослепленный ярким светом, он отряхнул одежду. Его разбирало любопытство, но сильная слабость не позволяла толком рассмотреть, что происходит вокруг. Обступившие подростки молча наблюдали, как новичок крутит головой, пытаясь хоть что-то понять.

Под любопытными взглядами он сделал несколько неуверенных шагов. Раздались смешки, кто-то ткнул в Томаса пальцем. Тут было по меньшей мере полсотни человек самого разного роста, телосложения, возраста и национальности. Все с волосами разной длины и в грязной, пропитанной потом одежде, словно эти люди занимались тяжелым физическим трудом.

Ничего не понимая, Томас смотрел то на подростков, то на ландшафт необычного места, в котором очутился. Они находились в центре огромной площади размером с несколько футбольных полей, окруженной четырьмя циклопическими стенами из серого камня, местами густо увитыми плющом. Стены, высота которых, вероятно, была не меньше нескольких сотен футов, образовывали идеальный квадрат. В центре каждой из его сторон зиял проход высотой во всю стену, ведущий, как отсюда показалось Томасу, в длинные ходы и коридоры.

– Гляньте на салагу, – раздался скрипучий голос; Томас не видел, кто это произнес. – Ему так понравились новые апартаменты, что он сейчас шею свернет.

Несколько парней засмеялись.

– Захлопнись, Галли! – грубо рявкнул кто-то.

Томас снова перевел взгляд на окруживших его незнакомцев. Высокий белокурый парень с квадратной челюстью и безучастным лицом, глядя на него, хмыкнул. Другой, коренастый, смотрел на Томаса круглыми от удивления глазами, нервно переминаясь с ноги на ногу. Еще один, плотный мускулистый юноша с азиатской внешностью и высоко закатанными рукавами, обнажавшими бицепсы, также внимательно изучал Томаса. А темнокожий, тот самый, что поприветствовал Томаса, нахмурился. Остальные разглядывали Томаса с не меньшим интересом.

– Где я? – спросил Томас, поразившись забытому звуку собственного голоса.

– В дрянном местечке, – произнес темнокожий. – Расслабься и наслаждайся жизнью.

– Кто будет его куратором? – выкрикнули из толпы.

– Да ты только глянь на эту кучу кланка, балда стебанутая! Как пить дать, станет слопером!

Толпа отозвалась дружным смехом, как будто подростки в жизни не слышали ничего забавнее.

От обилия слов, значения которых Томас не понимал, он и вовсе растерялся. Шанк, кланк, куратор, слопер… Подростки обменивались этими словами с такой легкостью, что казалось странным, почему он их не понимает. Наверное, вместе с памятью он утратил и часть словарного запаса… Да, неприятно.

Смятение, любопытство, паника, страх – его переполняла целая гамма чувств. Но главенствовало все-таки тягостное ощущение безысходности, словно прошлая жизнь закончилась, была стерта из памяти и заменена чем-то пугающим. Хотелось убежать и спрятаться.

– …даже в этом случае. Ставлю на кон свою печенку, – донесся давешний скрипучий голос.

Томас по-прежнему не видел лица говорившего.

– Заткнитесь, я сказал! – прикрикнул темнокожий парень. – Еще одно слово – и следующий перерыв будет сокращен вполовину!

Должно быть, их главарь, решил Томас. Нескрываемое любопытство парней смущало, и он сосредоточился на осмотре места, которое темнокожий назвал Глэйдом.

Площадь была выложена массивными каменными блоками, из трещин и стыков которых торчали пучки высокой травы и бурьяна. В одном из углов площади находилась ветхая деревянная постройка странного вида, который сильно контрастировал с серой каменной стеной. Строение окружали несколько деревьев – их корни цеплялись за каменное основание, будто узловатые руки. В другом углу виднелось что-то вроде огорода – отсюда Томас смог разглядеть кукурузу, кусты томатов и какие-то фруктовые деревья.

В противоположной стороне он заметил небольшие дощатые загоны для овец, коров и свиней. Наконец, четвертый угол скрывали заросли деревьев; ближайшие были чахлыми – казалось, что они вот-вот засохнут. Было очень светло, однако солнца на голубом и безоблачном небе Томас не увидел. Ни о сторонах света, ни о времени по отбрасываемым стенами теням судить было невозможно – сейчас могло быть как раннее утро, так и поздний вечер. Пытаясь успокоиться, Томас глубоко вдохнул и уловил целый букет запахов: свежевспаханная почва, навоз, хвоя, что-то гниющее, какой-то приятный аромат. Почему-то он был уверен, что так пахнет ферма.

Томас снова посмотрел на пленивших его людей; несмотря на смущение, ему страшно хотелось буквально засыпать их вопросами.

Пленник, – подумал он. – Почему это слово всплыло в памяти?

Он всматривался в лица, стараясь оценить, с кем имеет дело. Глаза одного из юношей горели нескрываемой ненавистью, и Томас невольно поежился. У парня настолько злобный вид, что напади он сейчас на Томаса с ножом, тот бы нисколько не удивился. Черные волосы юноши упали на глаза, он отбросил их назад резким движением головы, после чего развернулся и пошел к блестящему металлическому шесту рядом с деревянной лавкой. На вершину шеста пополз разноцветный флаг, вяло повисший в неподвижном воздухе.

Томас в изумлении наблюдал, как, подняв флаг, парень повернулся и сел на лавку. Томас быстро отвел глаза.

Внезапно лидер группы – на вид ему было лет семнадцать – сделал шаг вперед. Одет он был вполне привычно – в черную футболку, джинсы и кроссовки, на руке красовались электронные часы. Было странно видеть обычно одетого человека: Томас почему-то решил, что каждый здесь должен носить нечто более мрачное, что-то наподобие тюремной робы. Волосы темнокожего были коротко подстрижены, а лицо – тщательно выбрито. За исключением постоянно хмурого взгляда, в его облике не было ничего угрожающего.

– Это долгая история, шанк, – произнес он. – Постепенно ты все узнаешь – завтра я возьму тебя на экскурсию. А до тех пор… постарайся ничего не сломать. Я – Алби.

Протянув руку, темнокожий молча ждал рукопожатия.

Не отдавая себе отчета, Томас отвернулся от Алби, молча побрел к ближайшему дереву и сел под ним, опершись спиной о шершавый ствол. Его вновь охватил почти невыносимый страх, но он глубоко вдохнул и попытался заставить себя не паниковать. Просто смирись. Если поддашься страху, не сможешь разобраться в ситуации.

– Так расскажи, – произнес Томас срывающимся голосом. – Расскажи мне долгую историю!

Алби удивленно оглянулся на приятелей.

Томас снова окинул взглядом толпу: его первоначальная оценка оказалась верной – здесь было человек пятьдесят– шестьдесят самого разного возраста, как совсем еще дети, так и подростки постарше, вроде Алби. Тот выглядел одним из самых старших. И вдруг Томас с ужасом понял, что совсем не помнит, сколько лет ему самому.

– Нет, серьезно, – спросил он, оставив всякую попытку скрыть страх. – Где я?

Алби подошел к Томасу и сел напротив, скрестив ноги; за ним последовали и другие ребята, сгрудившись позади. Всем хотелось видеть говорящих получше, поэтому подростки толкались и вытягивали головы.

– Если тебе не страшно, – начал Алби, – значит, ты не нормальный человек, а псих. Будешь вести себя не как все – сброшу с Обрыва.

– Обрыва?.. – переспросил Томас, побледнев.

– Ладно, забей. – Алби потер глаза. – Невозможно объяснить все сразу, понимаешь? Мы тут не убиваем шанков вроде тебя. Гарантирую. Но тебе придется постараться не быть убитым. Или выжить. Называй как хочешь.

Алби умолк.

Томас почувствовал, как кровь отхлынула от лица.

– Слушай, – тяжело вздохнул Алби, проведя пальцами по коротко стриженным волосам, – я не силен в таких вещах. Ты у нас первый Салага с тех пор, как убили Ника.

От этих слов у Томаса перехватило дыхание.

Из толпы вышел какой-то парень и, подойдя к Алби, отвесил тому шутливый подзатыльник.

– Дождись, когда поведешь его на гребаную экскурсию, Алби, – произнес он хриплым голосом с необычным акцентом. – Не видишь, парень совсем перепугался? Первый раз слышит о таких вещах. – Он наклонился и протянул Томасу руку. – Меня зовут Ньют, и мы все будем очень признательны, Шнурок, если ты простишь нашего нового кланкоголового босса.

Томас пожал ему руку – в отличие от темнокожего, Ньют казался более дружелюбным. Ростом он был чуть выше Алби, но выглядел немного моложе – на год или около того. Длинные светлые волосы спадали по обтянутой футболкой спине, на мускулистых руках выступали вены.

– Брось, – проворчал Алби, жестом приглашая товарища сесть рядом. – Он понимает едва ли половину из того, что я говорю.

Раздались редкие смешки. Чтобы лучше слышать Ньюта и Алби, окружающие подступили почти вплотную к ним.

Алби широко развел руки ладонями вверх.

– Это место называется Глэйд. Здесь мы живем, едим и спим. Себя мы называем глэйдерами. Это все, что пока…

– Кто отправил меня сюда? – требовательно спросил Томас. Страх уступил место злости. – И как…

Не успел он договорить, как рука Алби метнулась к Томасу и ухватила его за майку.

– Поднимайся, шанк! Вставай! – Алби вскочил на ноги, потащив за собой Томаса.

Обескураженный Томас встал и пятился от надвигающегося на него Алби, пока не уперся спиной в дерево.

– Не стоит меня обрывать, щенок! – рявкнул Алби ему прямо в лицо. – Слушай, придурок, если бы мы рассказали тебе все сразу, ты наделал бы полные штаны кланка прямо тут, а то и вообще помер бы со страха! А потом чистильщики выкинули бы тебя куда подальше, потому что пользы от тебя уже не было бы никакой!

– Не врубаюсь, о чем ты толкуешь, – медленно произнес Томас, отметив, однако, что голос наконец-то обрел твердость.

К Алби подскочил Ньют и обхватил того за плечи.

– Остынь, Алби, только хуже сделаешь. Не понимаешь разве?

Тяжело дыша, Алби отпустил майку Томаса.

– Нет времени любезничать, Салага. Старая жизнь закончилась. Началась новая. Учись быстро, слушай других и помалкивай. Сечешь?

В поисках поддержки Томас посмотрел на Ньюта. Внутри все клокотало, глаза горели от наворачивающихся слез.

Ньют кивнул.

– Слышал, что он сказал, Шнурок?

Томас кипел от злости, страшно хотелось наброситься на кого-нибудь с кулаками, но он просто ответил:

– Да.

– Лады, – сказал Алби. – Первый День – вот что для тебя сегодня, шанк. Надвигается ночь, и скоро вернутся бегуны. Сегодня Ящик прибыл поздновато, так что на экскурсию времени не осталось. Прогуляемся завтра, сразу после подъема. – Он повернулся к Ньюту. – Обеспечь его лежанкой. Пусть поспит.

– Лады, – ответил Ньют.

Алби пристально посмотрел на Томаса.

– Спустя несколько недель ты освоишься, шанк. Будешь наслаждаться жизнью и нам помогать. Каждому было тяжко в Первый День, ты – не исключение. С завтрашнего дня у тебя начнется новая жизнь.

Он повернулся и сквозь расступившуюся толпу зашагал к покосившейся деревянной постройке в углу. Остальные начали расходиться, напоследок бросая на новичка долгие взгляды.

Томас скрестил руки, закрыл глаза и глубоко вздохнул. Пустота, выедавшая его изнутри, быстро уступила место такой печали, что от нее закололо в сердце. Навалилось слишком много. Где он? Что это за место? Какое-то подобие тюрьмы? Если так, за что его отправили сюда и на какой срок? Язык здешних обитателей непривычен, а их самих, казалось, вообще не беспокоит, будет он жить или умрет.

Вновь подступили слезы, но Томас сдержался.

– Что я такого сделал? – прошептал он, не рассчитывая, что его кто-то услышит. – Почему меня бросили сюда?

– Мы все прошли через это, Шнурок. – Ньют похлопал Томаса по плечу. – У всех нас был Первый День, и каждого когда-то вытащили из темного Ящика. Не скрою, у тебя большие неприятности, а дальше может быть еще хуже. Но пройдет время, и ты станешь настоящим бойцом без страха и упрека. Видно, что ты не какой-нибудь долбаный слюнтяй.

– Это тюрьма? – спросил Томас. В сумраке сознания он безуспешно пытался отыскать малейший проблеск, который позволил бы вспомнить прошлое.

– Слишком много вопросов, – сказал Ньют. – Ничего обнадеживающего ответить не могу. Во всяком случае, пока. Сейчас постарайся успокоиться и прими положение как данность – утро вечера мудренее.

Томас промолчал, понурив голову и разглядывая под ногами трещины в камнях. Вдоль края одного из каменных блоков росла полоска бурьяна с мелкими листочками. Крохотные желтые цветочки тянулись вверх, словно пытались дотянуться до солнца, скрытого исполинскими стенами Глэйда.

– Думаю, Чак будет тебе хорошим напарником, – продолжал Ньют. – Толстяк малость неуклюж, зато отличный собеседник, когда все дела сделаны. Побудь здесь. Я скоро вернусь.

Едва он успел закончить фразу, как воздух прорезал истошный вопль – высокий, пронзительный, почти нечеловеческий крик эхом разнесся по выложенной камнем площади, заставив обернуться всех, кто на ней находился. От мысли, что вопль раздался из деревянной постройки, у Томаса кровь застыла в жилах.

Даже Ньют подскочил, как ужаленный.

– Вот хрень! На десять минут нельзя отлучиться без того, чтобы медаки не начали истязать бедолагу! – Он покачал головой и слегка пнул Томаса ногой. – Найди Чака и передай, что я поручил ему позаботиться о твоем спальном месте.

Сказав это, он со всех ног помчался к постройке.

Томас сполз на землю по грубой коре дерева, оперся спиной о ствол и закрыл глаза. Как бы ему хотелось, чтобы все происходящее оказалось лишь кошмарным сном!

Глава третья

Томас долго сидел так, будучи не в силах пошевелиться. Наконец он заставил себя посмотреть в сторону кособокой постройки. Возле нее крутилась группа мальчишек, которые то и дело беспокойно поглядывали на верхние окна, будто ожидали, что вот-вот случится взрыв и оттуда в туче осколков стекла и щепок на них вылетит какая-нибудь омерзительная тварь.

Внимание Томаса привлек странный стрекочущий звук. Он посмотрел вверх и успел заметить бледный красный огонек, тут же скрывшийся в ветвях. Томас поднялся и обошел дерево с другой стороны, вытягивая шею и стараясь понять, откуда исходит стрекотание, но не увидел ничего, кроме голых серо-коричневых веток, вытянувшихся словно костлявые пальцы и придававших дереву сходство с живым существом.

– Это один из этих… жуков-стукачей, – произнес кто-то.

Томас обернулся – рядом стоял невысокий пухлый мальчуган. Совсем юный – вероятно, самый молодой из всех, кого Томас успел здесь встретить; на вид ему было лет двенадцать-тринадцать. Длинные темные волосы, заложенные за уши, доходили до плеч, на румяном круглом лице блестели грустные голубые глаза.

Томас кивнул ему.

– Жуков… каких, говоришь, жуков?

– Стукачей, – повторил мальчик, указывая на верхушку дерева. – Если у тебя хватит ума не лезть к нему первым, он тебя не тронет, – он сделал паузу, – шанк.

Кажется, парнишке было неловко произносить последнее слово, будто диалект Глэйда по-прежнему оставался ему чуждым.

Опять раздался леденящий душу вопль – на сей раз более протяжный, – от которого Томаса прошиб холодный пот.

– Что там происходит? – спросил он, показывая на постройку.

– Не знаю, – ответил круглолицый мальчик высоким детским голоском. – Это Бен. Ему здорово досталось. Все-таки они до него добрались.

– Они?..

Зловещий тон, каким мальчик произнес это слово, Томасу очень не понравился.

– Ага.

– Кто – они?

– Надеюсь, тебе не придется это прочувствовать на собственной шкуре, – ответил парнишка как-то слишком уж спокойно и непринужденно. Он протянул руку. – Меня зовут Чак. Пока не появился ты, я считался Салагой.

Так вот кто должен позаботиться о моем ночлеге, – подумал Томас. Мало того, что он не мог избавиться от чувства полнейшего дискомфорта, так теперь еще и был раздражен. От непонимания происходящего разболелась голова.

– Почему все называют меня Салагой? – спросил он Чака, коротко пожав тому руку.

– Потому что ты самый новый из всех новичков. – Чак ткнул в Томаса пальцем и засмеялся.

Из дома вновь донесся душераздирающий крик, похожий на рев животного на скотобойне.

– Как ты можешь смеяться? – поразился Томас, напуганный загадочным воплем. – Такое впечатление, будто там кто-то умирает.

– Все с ним будет нормально. Никто еще не умер, если успевал получить сыворотку. Тут все – или ничего. Смерть или жизнь. Просто очень болезненно.

– Что – болезненно? – спросил Томас, выдержав небольшую паузу.

Глаза Чака забегали.

– Ну… когда жалят гриверы.

– Гриверы?

Томас все больше заходил в тупик. Жалят… Гриверы… Услышав слова, от которых веяло чем-то зловещим, он уже не был уверен, что хочет знать подробности.

Чак пожал плечами и, закатив глаза, отвернулся.

Томас досадливо вздохнул и вновь прислонился к дереву.

– Сдается, ты знаешь не намного больше меня, – слукавил он.

Его амнезия была очень странной. Томас помнил, как устроен мир в общем и целом, но многие детали – например, лица людей и их имена – напрочь вылетели из головы. Как если бы в новой книге отсутствовало каждое десятое слово, отчего смысл понять невозможно. Томас не помнил даже своего возраста.

– Чак… как ты думаешь, сколько мне лет?

Мальчик окинул его взглядом с ног до головы.

– Я бы сказал, шестнадцать. Рост примерно метр восемьдесят, шатен… если тебя это интересует. А еще: ты выглядишь хуже, чем обжаренный на костре кусок печенки. – Он хихикнул.

Томас был поражен настолько, что последних слов уже не слышал. Шестнадцать?! Неужели ему всего шестнадцать? Он-то ощущал себя куда более взрослым.

– Ты серьезно? – Он умолк, пытаясь подобрать нужное слово. – Как…

Томас почувствовал себя совсем плохо.

– Успокойся. Первые дни будет очень погано, потом привыкнешь. Как я, например. Всяко лучше, чем жить в куче кланка. – Он искоса посмотрел на Томаса, будто ожидая нового вопроса. – Кланком мы называем дерьмо. Когда дерьмо падает в ночной горшок, оно издает звук, похожий на «кланк».

Томас уставился на Чака, не веря ушам.

– Офигеть, – только и смог он вымолвить.

Томас встал, прошел мимо Чака и направился к обветшалому дому, который нелепым пятном выделялся на фоне массивной каменной стены. Определение «развалина» подходило к его внешнему виду, пожалуй, лучше всего: в высоту дом выглядел как трех– или четырехэтажное здание, но складывалось впечатление, что он в любую минуту готов завалиться. Судя по нелепому нагромождению балок, досок, окон и толстых веревок, дом, видимо, сколотили в большой спешке.

Проходя через площадь, Томас уловил отчетливый запах дыма и аромат жарящегося на огне мяса. В животе заурчало. Теперь, когда Томас узнал, что кричал всего лишь покусанный мальчик, ему стало легче. Конечно, если не думать, кто именно покусал…

– Как тебя зовут? – спросил Чак, стараясь поспеть за Томасом.

– Что?

– Твое имя. Ты нам до сих пор не сказал. Наверняка ты его помнишь.

– Томас.

Он едва слышал собственный голос. Его мысли направились в новое русло: если Чак прав, тогда Томас только что выявил нечто общее между обитателями Глэйда. Потеря памяти у всех была похожей – они помнили собственные имена, но почему-то забыли, как зовут их родителей и друзей. И почему-то никто здесь не помнил своей фамилии.

– Рад знакомству, Томас, – сказал Чак. – Не беспокойся, я позабочусь о тебе. Я тут уже целый месяц и знаю Глэйд вдоль и поперек. Положись на меня.

У входа в дом-развалюху, где толпилась группа мальчишек, Томаса внезапно обуял приступ раздражения. Он резко обернулся и, приблизившись к Чаку вплотную, бросил тому прямо в лицо:

– Ты даже на мои вопросы толком ответить не можешь!

Удивившись собственной решительности и отваге, он повернулся и пошел к двери с твердым намерением войти внутрь и получить ответы.

Чак пожал плечами.

– Ну а что толкового я могу тебе рассказать?! Я ведь еще новичок, как и ты. Но я мог бы стать тебе другом…

– Мне не нужны друзья! – отрезал Томас.

Потянув на себя дверь, сбитую из выцветших на солнце досок, Томас увидел нескольких парней. Они стояли у лестницы, ступеньки и поручни которой были настолько кривыми, что буквально торчали во все стороны. Стены холла и коридора покрывали обои мрачного цвета, местами ободранные, а на одной из них висел черно-белый портрет какой-то женщины, одетой в старомодное белое платье. Единственным предметом мебели здесь был стол на трех ножках. Все это смахивало на дом с привидениями. Тут даже некоторых половиц не хватало.

Пахло пылью и плесенью, что сильно контрастировало с приятными ароматами снаружи. С потолка свисали помаргивающие флуоресцентные лампы, но Томасу некогда было задуматься, откуда в Глэйде электричество. Сейчас его внимание было приковано к женщине на портрете. Неужели она жила здесь когда-то и помогала местным обитателям?

– Эй, глянь-ка, Салага пришел.

Томас вздрогнул, когда понял, что это произнес тот самый черноволосый парень, совсем недавно глядевший на него со смертельной ненавистью. Выглядел он лет на пятнадцать, долговязый и худой. Нос был размером с маленький кулак и напоминал картофелину неправильной формы.

– Видать, шанк совсем обделался, когда услышал, как визжит старина Бенни. Может, тебе подгузник сменить, кланкорожий?

– Меня зовут Томас.

Он не знал, как себя дальше вести, да и не хотелось связываться, поэтому, не произнеся больше ни слова, двинулся к лестнице – ближайшему пути к отступлению. Задира мгновенно преградил ему собой путь, выставив руку.

– Туда нельзя, Шнурок. – Он указал большим пальцем на потолок. – Новичкам запрещено смотреть на… ужаленных. Ньют и Алби этого не одобряют.

– А в чем проблема? – сказал Томас, пытаясь скрыть страх и не думать о том, что парень подразумевал под словом «ужаленный».

– Послушай меня, Салага. – Подросток скрестил руки на груди и нахмурился. – Я видел тебя раньше. Как-то подозрительно мне, что ты у нас здесь появился…

– А вот я никогда в жизни тебя не видел, понятия не имею, кто ты такой, и мне абсолютно на тебя наплевать, – прошипел Томас.

Парень коротко рассмеялся, затем посерьезнел и нахмурился.

– Я видел тебя, шанк. Не очень многим в этих краях довелось быть покусанными. – Он указал пальцем вверх. – Я один из них. Я знаю, каково сейчас Бенни. Я был там. Я видел тебя во время Метаморфозы. – Он ткнул Томасу пальцем в грудь. – Готов спорить на твой первый ужин у Фрайпана^[185], что Бенни тоже тебя видел.

Томас продолжал молча смотреть в глаза задире. Им снова овладел страх. Неужели этот кошмар никогда не закончится?

– Слово «гривер» заставило тебя обмочиться? – ехидно усмехнулся парень. – Поджилки трясутся? Небось не хочешь быть покусанным, а?

Вот опять. Покусанный. Томас попытался отогнать от себя тревожные мысли и указал на лестницу, откуда по всему дому эхом разносились стоны.

– Если Ньют там, я должен с ним поговорить.

Парень несколько секунд сверлил Томаса взглядом, затем кивнул.

– А знаешь, ты прав, Томми. Мне не следует быть таким грубым с новичками. Ступай наверх. Уверен, Алби и Ньют все тебе объяснят. Серьезно, иди. И извини меня.

Он слегка похлопал Томаса по плечу, а потом шагнул назад и жестом пригласил пройти. Томас понимал: тот что-то затевает – отсутствие некоторых фрагментов памяти отнюдь не превратило его в идиота.

– Как тебя зовут? – спросил Томас, раздумывая, стоит ли вообще подниматься.

– Галли. Кстати, не позволяй вводить себя в заблуждение. Настоящий лидер тут – я, а совсем не те двое чокнутых шанков наверху. Заруби себе на носу. Можешь называть меня Капитан Галли, если хочешь.

Впервые он улыбнулся. Зубы были под стать уродливому носу: двух-трех не хватало, а остальные нельзя было назвать белыми даже при всем желании. Зловонное дыхание Галли напомнило Томасу о чем-то отвратительном из прошлой жизни.

– Есть, Капитан Галли! – ответил он, чувствуя, что еще немного – и его вывернет наизнанку. Страшно захотелось выругаться и двинуть Галли по физиономии.

Ощутив прилив адреналина, Томас демонстративно откозырял ему.

В толпе раздались сдержанные смешки. Галли побагровел, обернулся, потом снова с ненавистью вперил взгляд в Томаса. Его лоб прорезали глубокие морщины, ноздри на огромном носу раздулись.

– Давай, поднимайся. И держись от меня подальше, ушмарок. – Он снова указал пальцем вверх, не сводя при этом глаз с Томаса.

– Как скажешь.

Томас еще раз окинул взглядом окружающих. От растерянности, смущения и злости к лицу прилила кровь. Никто, кроме Чака, стоявшего в двери и качавшего головой, не шелохнулся, чтобы его остановить.

– Не надо, – сказал мальчик. – Ты новичок и не имеешь права туда идти.

– Ну, поднимайся! – повторил Галли. – Чего стоишь?

Томас успел пожалеть, что вообще зашел в дом, но стремление поговорить с Ньютом было непреодолимо.

Он начал подниматься по лестнице. Каждая ступенька угрожающе скрипела под его весом, и если бы не желание поскорее выкрутиться из неловкой ситуации, Томас трижды подумал бы, стоит ли идти дальше, рискуя провалиться сквозь гнилые доски. Он продолжал подниматься, вздрагивая от малейшего скрипа, достиг площадки, свернул налево и оказался в длинном коридоре с поручнями вдоль стен и несколькими дверями. Только из-под одной из них сквозь щель пробивался свет.

– Метаморфоза! – крикнул Галли снизу. – Посмотри, что тебя ждет, хмырина кланкорожая!

Издевка подстегнула Томаса, придав смелости. Не обращая внимания на треск половиц под ногами и улюлюканье снизу, он подошел к входу в освещенную комнату, медленно повернул медную ручку и приоткрыл дверь.

Ньют с Алби склонились над кем-то, лежащим на кровати.

Томас вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть «пациента» и понять, что вызвало такой переполох.

От увиденного на голове зашевелились волосы, а к горлу подступил ком.

Взгляд был мимолетным – всего несколько секунд, – но и этого было достаточно. Конечности и обнаженная грудь мальчика были покрыты густой сетью вздутых вен необычно зеленого цвета, выпирающих из-под кожи, словно веревки. Тело дергалось и корчилось – все в багровых синяках, красных язвах и кровавых порезах. Налитые кровью глаза вылезали из орбит. Картина успела врезаться в память Томасу прежде, чем перед ним вырос Алби. Вытолкнув Томаса из комнаты, он захлопнул за собой дверь, которая, впрочем, не могла заглушить стоны и крики несчастного.

– Что ты тут делаешь, Шнурок?

Томас почувствовал себя совсем плохо.

– Я… я хотел поговорить, – пролепетал он дрожащим голосом.

Что могло произойти с тем парнем?..

– Проваливай отсюда! Немедленно! – приказал Алби. – Чак тебе поможет. И если до завтрашнего утра ты еще хоть раз попадешься мне на глаза, этот день станет для тебя последним. Я лично сброшу тебя с Обрыва! Ты понял?

От унижения и страха Томас будто уменьшился до размеров маленькой крысы. Он молча юркнул мимо Алби и почти бегом спустился по шатким ступенькам. Не обращая внимания на детей, изумленно разинувших рты – в особенности на Галли, – Томас выскочил наружу, схватив Чака за руку и увлекая за собой.

Томас ненавидел их. Всех. Кроме Чака.

– Пожалуйста, уведи меня!

Он вдруг понял, что Чак – его единственный друг во всем мире.

– Нет проблем, – бодро ответил тот – явно в восторге от собственной значимости. – Сначала заглянем к Фрайпану и возьмем для тебя какой-нибудь еды.

– Не уверен, что после увиденного ко мне когда-нибудь вернется аппетит.

Чак кивнул.

– Вернется, будь спок. Встретимся у того самого дерева. Я буду минут через десять.

Томас был безумно рад убраться подальше от страшного дома, поэтому направился назад к дереву. Стоило ему представить, как непросто будет здесь выжить, как возникло желание бежать отсюда со всех ног. Жутко захотелось вспомнить что-нибудь из прошлой жизни. Хоть малейшую деталь – мать, отца, какого-нибудь друга, школу, увлечение, подружку…

Он несколько раз сильно зажмурился, стараясь выбросить из головы картину того, что увидел в старом доме.

Метаморфоза. Галли назвал это Метаморфозой.

Томас поежился, хотя было совсем не холодно.

Глава четвертая

Прислонившись спиной к дереву, Томас еще раз окинул взглядом Глэйд – свой новый дом, кошмарное пристанище, в котором он обречен провести, возможно, весь остаток жизни. Тень от увитой плющом стены вытянулась настолько, что уже наползла на край противоположной стены.

Это помогло немного сориентироваться: деревянная хибара, погруженная сейчас в густую тень, находилась в северо-западном углу, а небольшой лес – на юго-западе. Сельскохозяйственный участок занимал северо-восточную часть Глэйда. В юго-восточной стороне мычала, блеяла и кукарекала всякая домашняя живность.

Прямо в центре площади зиял все еще незакрытый люк Ящика – словно приглашал снова прыгнуть в него и вернуться домой, – а неподалеку, примерно футах в двадцати к югу, располагалась какая-то приземистая будка, сложенная из бетонных блоков. В будке не было ни единого окна, виднелась только мрачного вида тяжелая стальная дверь с большой круглой ручкой наподобие колеса, вроде тех, какие используют для задраивания люков на подлодках. Глядя на будку, Томас и сам не понимал, что сейчас чувствует острее: любопытство и желание узнать, что находится внутри, или боязнь очередного страшного открытия.

Едва он переключил свое внимание на проходы в центре каждой из четырех стен Глэйда, как подошел Чак, держа в руках пару сэндвичей, яблоки и две металлические кружки с водой. Чувство облегчения, охватившее Томаса, удивило даже его самого – в этом мире он был не совсем одинок.

– Фрайпан не обрадовался, что я пришел на кухню до ужина, – сказал Чак, усаживаясь под деревом и жестом приглашая Томаса сделать то же самое.

Томас сел, взял было сэндвич, но остановился: в памяти вновь всплыла чудовищная сцена в старом доме. Однако голод одержал верх, и он принялся за еду, ощутив во рту упоительный вкус ветчины, сыра и майонеза.

– О господи… – промычал Томас с набитым ртом. – Умираю с голоду.

– А я что говорил! – невнятно отозвался Чак, уплетая свой сэндвич.

Откусив еще несколько раз, Томас наконец-то задал давно мучивший его вопрос:

– Так что все-таки случилось с этим Беном? Он же на человека перестал быть похож.

Чак бросил взгляд на дом.

– Я и сам точно не знаю, – пробормотал он. – Я его не видел…

Томас понимал, что Чак врет, но решил не давить на мальчишку.

– Не думаю, что тебе бы понравился его вид, уж поверь мне, – сказал он, грызя яблоко.

Томас снова перевел взгляд на огромные просветы в стенах. Хотя отсюда и было плохо видно, ему показалось, что края каменных стен, ведущих в коридоры, какие-то странные. Глядя на стены, он вдруг почувствовал головокружение, словно не сидел у их основания, а парил над ними.

Он тряхнул головой и спросил:

– А там что? Какой-то замок, что ли?

Чак замялся.

– Гм… Ну… я отсюда никогда не выходил…

– Что-то ты темнишь, – сказал Томас, отправив в рот последний кусок яблока и делая большой глоток из кружки.

До сих пор ему никто ничего толком не объяснил, и это начинало действовать на нервы.

– Почему все здесь такие скрытные?

– Так уж сложилось. В этом местечке творятся очень странные вещи, и большинство из нас не знает всей правды. В лучшем случае – половину.

Чака, видимо, все это нисколько не беспокоило. Он был совершенно равнодушен к тому, что у него отобрали прошлое. Да, похоже, с ребятами что-то не так…

Томас встал и пошел в направлении восточного прохода.

– Никто мне не говорил, что я не имею права осмотреться.

Хотелось узнать об этом месте хоть что-нибудь, чтобы не сойти с ума.

– Эй, погоди! – крикнул Чак, пытаясь догнать Томаса. – Будь осторожен. Эти штуковины вот-вот закроются.

– Закроются? Ты про что?

– Да про ворота, шанк!

– Ворота? Что-то я не вижу никаких ворот.

Впрочем, Томас был уверен, что просто так пугать Чак не станет.Было ясно – он упускает что-то очевидное. От этой мысли стало не по себе, и Томас замедлил шаг, уже не очень уверенный в том, стоит ли приближаться к стене.

– А как бы ты назвал эти большие проходы? – Чак указал на неимоверно высокие проемы в стенах. Сейчас ребята находились в каких-то тридцати футах от них.

– Я бы назвал их большими проходами.

– Так вот, это ворота. И на ночь они всегда закрываются.

Томас остановился, размышляя над словами Чака. Что-то не сходилось. Он поднял глаза, посмотрел по сторонам и уставился на массивные каменные стены, ощущая, как недоумение постепенно перерастает в откровенную тревогу.

– В каком смысле – закрываются?

– Сейчас сам все увидишь. Скоро вернутся бегуны. Потом большие стены сдвинутся, и проход закроется.

– Да ты бредишь, – пробормотал Томас.

Как можно сдвинуть эти исполинские стены? Чушь. Он пожал плечами и успокоился, решив, что Чак просто его дурачит.

Наконец они добрались до огромного просвета в стене, ведущего наружу – в длинные каменные коридоры. Разинув рот, Томас смотрел в проход: от увиденного у него перехватило дыхание.

– Восточные Ворота, – объявил Чак с такой гордостью, будто сам их построил.

Томас его почти не слушал, пораженный тем, насколько большим оказался просвет с близкого расстояния. В ширину он был не меньше двадцати футов и уходил высоко вверх до самого края стен, чьи торцы, обрамляющие проходы, были гладкими, за исключением одной странной детали: с левой стороны Восточных Ворот виднелось множество глубоких отверстий диаметром в несколько дюймов. Отверстия были просверлены прямо в камне, начинались у самого подножия стены и уходили вверх с интервалом примерно в фут. При этом из правого торца Ворот, прямо напротив отверстий, выступали штыри – также несколько дюймов в диаметре и длиной в фут. Назначение конструкции угадывалось безошибочно.

– Так ты не шутишь? – спросил Томас. Его снова охватило волнение. – Стены и правда двигаются?

– А что я еще мог иметь в виду?

Томасу потребовалось какое-то время, чтобы собраться с мыслями.

– Ну, не знаю. Я думал, есть какая-то обычная дверь или небольшая стенка, которая выдвигается из основной стены. Не пойму, как такие громадины могут перемещаться. Да они небось здесь тыщу лет так стоят!

От мысли, что стены могут сомкнуться и замуровать его внутри Глэйда, как в ловушке, стало очень неуютно.

Чак всплеснул руками.

– Да понятия не имею! Знаю только, что они двигаются, причем с грохотом. То же самое происходит и в других частях Лабиринта: стены там перемещаются каждую ночь.

От услышанного Томаса словно пронзило током. Он повернулся к мальчику.

– Что ты сказал?

– То есть?

– Ты сказал – «лабиринт». Сказал: «То же самое происходит и в других частях лабиринта».

Чак покраснел.

– Я устал от твоих вопросов. С меня хватит.

Он пошел назад к дереву, под которым они только что ели.

Томас крепко задумался. Что находится за пределами Глэйда? Лабиринт? Сквозь Восточные Ворота прямо перед собой он видел коридоры, уходящие налево, направо и прямо. Стены коридоров выглядели точь-в-точь как те, что огораживали Глэйд, да и пол был вымощен похожими массивными каменными блоками. Но заросли плюща там казались более густыми. В отдалении виднелось еще несколько просветов в стенах, ведущих в новые коридоры, а еще дальше, примерно в сотне ярдов, был прямой ход, заканчивающийся тупиком.

– И правда, смахивает на лабиринт, – прошептал Томас, нервно хихикнув.

Чудесно. Ему стерли память и бросили в гигантский лабиринт. Ситуация представлялась настолько абсурдной, что делалось действительно смешно.

И тут случилось неожиданное: из одного из правых ответвлений внезапно выскочил какой-то парень и побежал по главному коридору прямо на Томаса – в направлении Ворот, ведущих в Глэйд. Мальчишка с раскрасневшимся лицом, покрытый потом настолько, что одежда прилипла к телу, пронесся мимо, едва взглянув на Томаса, и, не сбавляя скорости, помчался к приземистой бетонной будке возле лифтовой шахты.

Томас проводил бегуна удивленным взглядом, не понимая, чего тот, собственно, так торопится. Почему бы ребятам не делать вылазки в Лабиринт?.. И тут он заметил, что и из остальных трех Ворот выскочили парни – не менее взмыленные, чем тот, который прошмыгнул мимо него. Что-то недоброе таилось в Лабиринте, если все они возвращались оттуда в такой спешке.

Выбежавшие собрались у металлической двери маленькой будки. Кряхтя от усилия, один из мальчиков пытался крутануть ржавое колесо. Так вот, значит, про каких бегунов говорил Чак. Интересно, а что они делали в Лабиринте?..

Тяжелая дверь наконец-то подалась, громко и противно лязгнув. Ребята общими усилиями распахнули дверь пошире и тут же скрылись внутри, с грохотом захлопнув ее за собой. Томас смотрел на все это, разинув рот и пытаясь найти происходящему хоть какое-нибудь объяснение. Да, было тут что-то такое, отчего по всему телу пробежали мурашки.

Кто-то дернул его за рукав, выводя из состояния задумчивости. Это вернулся Чак.

Томас тут же буквально набросился на него:

– Кто эти парни? Откуда они пробежали? Что это за будка такая? – Он повернулся и ткнул пальцем в сторону Восточных Ворот. – Почему вы вынуждены жить в центре этого чертового Лабиринта?

От гнетущего чувства непонимания происходящего буквально раскалывалась голова.

– А я больше ничего не скажу, – ответил Чак неожиданно твердо. – Думаю, тебе надо пораньше лечь спать и хорошенько выспаться. И… – тут он умолк и приложил правую руку к уху. – Начинается…

– Что?.. – спросил Томас, удивленно глядя на Чака. Сейчас тот говорил, как взрослый, и уже не вел себя словно маленький ребенок, которому очень хотелось видеть в Томасе друга.

Внезапно воздух сотряс оглушительный грохот, сопровождающийся чудовищным треском и хрустом. Томас подскочил на месте, попятился, споткнулся и упал. Вокруг все затряслось, как при землетрясении. В панике Томас обернулся – стены пришли в движение. Они действительно ползли, запирая его в Глэйде, как в ловушке. От внезапного приступа клаустрофобии сдавило дыхание, легкие будто наполнились водой.

– Не волнуйся, Шнурок! – крикнул Чак сквозь грохот. – Это всего лишь стены!..

Томас был настолько поражен видом закрывающихся Ворот, что едва услышал его. Он кое-как поднялся и сделал несколько неуверенных шагов назад, чтобы лучше рассмотреть происходящее. В то, что он сейчас видел, было почти невозможно поверить.

Гигантская стена справа от них, пренебрегая всеми известными законами физики, ползла по земле, высекая искры и поднимая клубы пыли. От рокота дробящегося камня у Томаса завибрировали все кости. И тут он понял: двигается только эта стена. Она направлялась навстречу той, что слева, и собиралась вот-вот замуровать проход: штыри были готовы войти в отверстия.

Томас посмотрел на другие Ворота: по всем четырем сторонам Глэйда, смещаясь влево и перегораживая проходы, двигались правые стены.

Это невозможно!.. Ужасно захотелось убраться отсюда, в последний момент проскочить в закрывающийся створ Ворот и сбежать подальше от чертова Глэйда. Но здравый смысл одержал верх – в Лабиринте наверняка куда опаснее, чем здесь.

Он попытался представить себе, как работает вся конструкция. Очевидно, огромные каменные стены – сотни футов в высоту – скользили по земле, как раздвижные двери. В памяти промелькнул смутный образ из прошлой жизни. Томас постарался ухватиться за обрывок воспоминания, дополнить картину лицами, именами, окружающей обстановкой, но все растворилось в сумраке. Его пронзило щемящее чувство тоски.

Выступающие штыри правой стены плавно вошли в круглые отверстия левой, и стены сомкнулись. По Глэйду прокатился жуткий грохот. Все четыре прохода закрылись.

Томасу опять стало не по себе, по телу пробежала легкая дрожь, которая, впрочем, тут же исчезла. Внезапно он ощутил удивительное спокойствие.

– Вот это да!.. – выдохнул он, понимая, впрочем, что простое «вот это да» никак не соответствует масштабам увиденного.

– Фигня, как сказал бы Алби, – буркнул Чак. – Со временем привыкнешь.

Томас огляделся: теперь, когда они были наглухо замурованы в Глэйде, атмосфера этого места полностью изменилась. Он попытался понять, для чего закрывались выходы, но предположения были одно хуже другого: либо их запирали тут, как в тюрьме, либо ограждали от чего-то извне. Мысль о том, что в Лабиринте таится какая-то смертельная опасность, снова вывела Томаса из состояния душевного равновесия. Вернулся страх.

– Да пошли уже, – сказал Чак, дернув его за рукав. – Поверь, к ночи тебе лучше быть в постели.

Понимая, что выбора нет, Томас попытался справиться с бушующими в душе чувствами и побрел за мальчиком.

Глава пятая

Они оказались в густой тени между Хомстедом – так Чак назвал трехэтажную деревянную развалюху – и каменной стеной.

– И куда мы идем? – спросил Томас. Сейчас он думал о двигающихся стенах и о зловещем Лабиринте. Выходило плохо – в том смысле, что ум заходил за разум. Томас потряс головой и сделал слабую попытку пошутить: – Если ты рассчитываешь на поцелуй перед сном, не обольщайся.

Чак юмора не оценил.

– Заткнись и иди за мной.

Томас глубоко вздохнул и, пожав плечами, последовал за Чаком вдоль задней стены дома. Тихо, на цыпочках, они приблизились к небольшому мутному окошку, сквозь которое пробивался мягкий свет. Судя по звукам, внутри кто-то находился.

– Туалет, – прошептал Чак.

– И что? – насторожившись, спросил Томас.

– Люблю проделывать такие штучки. Перед сном лучшего развлечения и не придумаешь.

– Какие еще штучки? – Интуиция подсказывала Томасу, что Чак задумал что-то нехорошее. – Знаешь, я лучше…

– Молчи – и просто смотри.

Чак осторожно взобрался на большой деревянный ящик, стоявший прямо под окном, пригнулся, чтобы тот, кто находился внутри, не смог его заметить, а затем вытянул руку и легонько постучал по стеклу.

– Ты что творишь? – прошептал Томас. Более неудачного момента для выделывания подобных фокусов выбрать было трудно: там запросто мог оказаться Ньют или Алби. – Я только что попал к вам, и всякие неприятности мне совершенно без надобности!..

Чак, зажав рот ладонью, беззвучно смеялся. Не обращая внимания на Томаса, он снова постучал в окно.

В окне мелькнула чья-то тень, окошко открылась. Томас быстро отскочил и вжался в стену дома. Что за ерунда – какой-то сосунок смог подбить его на идиотскую выходку!.. Пока что Томас оставался незамеченным, но стоило тому, кто находился в туалете, высунуться из окна, и они попались.

– Кто там? – раздраженно заорал кто-то из уборной скрипучим голосом.

У Томаса перехватило дыхание, когда он понял, кто кричит – голос Галли он запомнил хорошо.

И тут резко, без предупреждения, Чак выпрямился перед окном и заорал что есть мочи. Судя по грохоту в туалете, шутка удалась, но, судя по последовавшим жутким ругательствам, Галли был явно не в восторге. Страх и неловкость одновременно охватили Томаса.

– Я тебя убью, хмырина кланкорожая! – завопил Галли, но Чак уже успел спрыгнуть с ящика и теперь несся прочь.

Услышав, как Галли открывает внутреннюю дверь и выбегает из уборной, Томас похолодел.

Однако он быстро пришел в себя и рванул следом за своим новым и единственным другом, но едва завернул за угол, как нос к носу столкнулся с Галли, выскочившим из Хомстеда. Тот был похож на вырвавшегося на волю разъяренного дикого зверя.

– А ну иди сюда!.. – заорал Галли.

Внутри у Томаса от страха что-то екнуло. Похоже, сейчас ему крепко заедут по физиономии.

– Это не я! Клянусь!.. – крикнул он.

Впрочем, смерив противника взглядом, Томас решил, что бояться его, пожалуй, не стоит – Галли выглядел не настолько крепким, чтобы с ним нельзя было справиться.

– Не ты?! – рявкнул Галли, свирепо вращая глазами. – Тогда откуда ты знаешь, что что-то случилось, если не делал этого?

Томас ничего не ответил. Он уже немного успокоился.

– Я не дурак, Шнурок, – прошипел Галли, ткнув пальцем в грудь Томасу. – Я видел жирную харю Чака в окне. Ты должен как можно скорее решить для себя, кто твои враги, а с кем лучше не ссориться. Врубаешься? Мне плевать, чья это была идея, но еще одна такая выходка – и прольется кровь. Ты меня понял, новичок?

Не успел Томас ответить, как Галли развернулся и пошел прочь.

Однако Томасу очень хотелось поскорее замять конфликт.

– Извини, – пробормотал он, понимая, насколько глупо это звучит.

– Я знаю тебя, – бросил Галли, не оборачиваясь. – Я видел тебя во время Метаморфозы и очень скоро выясню, зачем ты здесь.

Томас проводил задиру взглядом, пока тот не скрылся в Хомстеде. Несмотря на провалы в памяти, что-то подсказывало ему: никого отвратительнее Галли встречать ему еще не доводилось. Просто поразительно, как сильно он возненавидел человека, которого увидел впервые в жизни. Да-да, Томас ненавидел Галли всей душой.

– Ну, спасибо тебе, приятель, – сказал он подошедшему Чаку. Тот стоял с виноватым видом, понуро уставившись в землю.

– Извини. Если бы я знал, что там Галли, ни за что бы этого не сделал. Честно.

Неожиданно для самого себя Томас засмеялся, хотя всего час назад был уверен, что больше никогда в жизни не услышит звука собственного смеха.

Чак пристально посмотрел на него и неловко улыбнулся.

– Чего это ты?

Томас замотал головой.

– Ладно, не извиняйся. Так этому… шанку и надо. Хоть я и не знаю, что это слово значит. Но все равно, прикольно вышло.

Ему стало немного легче.

Спустя пару часов Томас лежал рядом с Чаком в мягком спальном мешке на траве. Местом ночевки служила широкая лужайка, которую он раньше не заметил. Ее выбрали для ночлега многие, что Томасу показалось странным. Хотя, с другой стороны, всем в Хомстеде все равно не хватило бы места. Тут, по крайней мере, было тепло, и это в который раз заставило Томаса подумать о том, в какой части света они находятся. Он совершенно не помнил ни географических названий, ни названий государств, не имел представления о каких-либо ключевых событиях в мире. Жители Глэйда, очевидно, тоже ничего подобного не знали, а если что-то и знали, то предпочитали помалкивать.

Он долго лежал, глядя на звезды и прислушиваясь к чужим негромким разговорам. Спать не хотелось совсем: отчаяние и безысходность никак не отпускали его, а облегчение, вызванное шуткой, которую Чак сыграл с Галли, давно прошло. Это был бесконечный и очень странный день.

Все было так… непривычно. Томас помнил множество мелких вещей из прошлой жизни – что-то о еде, одежде, учебе, играх. Но все это никак не желало складываться в целостную картину. Он словно смотрел сквозь толстый слой мутной воды. И, пожалуй, сильнее всего он чувствовал… обиду.

– Твой Первый День, Шнурок, и ты выжил, – прервал Чак его раздумья.

– И что из того?

Очень хотелось сказать: «Не сейчас, Чак. Я не в настроении».

Чак приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Томаса.

– Через пару дней ты узнаешь гораздо больше. Начнешь потихоньку привыкать. Лады?

– Ну, да… кажется, лады. Кстати, откуда взялись все эти странные словечки?

Все выглядело так, будто обитатели Глэйда позаимствовали их из чужого языка.

Чак снова плюхнулся на землю.

– Не знаю. Я тут всего месяц, если помнишь.

Интересно, Чак действительно ничего не знает или просто предпочитает держать язык за зубами? Этот сообразительный и веселый мальчишка выглядел как сама невинность, но кто может за него поручиться? Как и все в Глэйде, он оставался для Томаса загадкой.

Прошло несколько минут, и Томас почувствовал, что усталость после долгого дня наконец-то взяла свое – его начало клонить в сон.

И тут Томаса словно током ударило – настолько неожиданной была пришедшая в голову мысль.

Глэйд, стены, Лабиринт – все это внезапно показалось каким-то… родным и уютным. Приятное ощущение тепла и умиротворения разлилось в груди, и впервые с тех пор, как Томас оказался здесь, он подумал, что Глэйд – не самое плохое место во Вселенной. Он замер, широко раскрыв глаза и затаив дыхание. Что это со мной? – подумал Томас. – Что изменилось? Удивительно, но от мысли, что все будет хорошо, стало немного не по себе.

Неожиданно он осознал, что должен делать, хотя и не понимал, откуда взялась такая уверенность. Это чувство озарения было странным – чуждым и знакомым одновременно, но принятое решение казалось единственно верным.

– Я хочу стать одним из тех парней, которые выбираются наружу, – громко сказал он. – В Лабиринт.

– Чего? – отозвался Чак.

Томас уловил в сонном голосе Чака нотки раздражения.

– Я про бегунов. Что бы они там ни делали, я хочу в этом участвовать, – пояснил он.

Интересно, – подумал он, – что это такое на меня нашло?..

– Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь, – проворчал Чак и отвернулся. – Спи лучше.

Хотя Томас действительно не понимал, о чем говорит, настроен он был очень решительно.

– Я хочу стать бегуном.

Чак снова повернулся к нему и приподнялся на локте:

– Можешь прямо сейчас распрощаться с этой мыслью.

Реакция Чака слегка удивила Томаса, однако он не унимался:

– Не пытайся меня…

– Томас. Новичок. Друг мой. Забудь об этом!

– Ладно. Поговорю завтра с Алби.

Бегун, – подумал Томас. – Я ведь даже не знаю, кто они такие. Может, я и правда свихнулся?

Чак со смехом откинулся на спину.

– Ну ты и кусок кланка! Спи давай!

Однако Томас не сдавался:

– Что-то есть в Лабиринте такое… Все кажется до боли знакомым…

– Да спи ты, говорю!

Томас вдруг почувствовал, что в его мозгу сложились воедино несколько фрагментов мозаики. Хотя он понятия не имел, какая картина получится в итоге, но следующие слова пришли к нему будто извне, словно за него говорил кто-то посторонний:

– Чак, мне кажется, я раньше уже бывал здесь.

Он услышал, как мальчишка резко сел и как-то порывисто вздохнул, но Томас решил не продолжать разговор и повернулся на бок, опасаясь, как бы чувство душевного покоя и уверенности в себе не покинуло его.

Сон пришел гораздо быстрее, чем он предполагал.

Глава шестая

Томас проснулся оттого, что кто-то пытался его растормошить. Он открыл глаза и увидел чье-то лицо, склонившееся над ним в предрассветном сумраке. Томас хотел что-то сказать, но холодная рука мгновенно зажала ему рот. Томас не на шутку испугался, но, поняв, кто его разбудил, сразу успокоился.

– Тс-с, Шнурок. Мы ведь не хотим разбудить Чака, верно?

Говоривший обдал его несвежим утренним дыханием.

Ньют. Он, кажется, был вторым по старшинству после Алби.

Томас был удивлен, однако страх улетучился. Стало любопытно: захотелось узнать, что от него нужно Ньюту. Он кивнул. Ньют убрал руку.

– Пойдем, Шнурок, – сказал он, поднимаясь на ноги и протягивая руку, чтобы помочь Томасу встать. Ньют, казалось, обладал такой силой, что мог запросто оторвать ему кисть. – Хочу показать тебе кое-что до подъема.

Последние остатки сна вмиг улетучились.

– Хорошо, – с готовностью ответил Томас, понимая, что надо оставаться настороже, потому что здесь никому доверять нельзя, но любопытство брало верх.

Он быстро вскочил и надел туфли.

– А куда мы…

– Просто иди за мной и не отставай.

Они на цыпочках пошли через лужайку, переступая через тела спящих. Несколько раз Томас чуть было не споткнулся. Потом наступил на чью-то руку, заставив спящего вскрикнуть от боли, за что немедленно получил пинок в ногу.

– Извини, – прошептал он, не обращая внимания на сердитый взгляд Ньюта.

Оказавшись на бетонных плитах двора, Ньют перешел на бег, направляясь к западной стене. Какое-то время Томас колебался, не понимая, зачем ему бежать, потом махнул рукой и помчался следом.

В тусклом свете каждое препятствие на пути выделялось черной тенью, поэтому Томас мог бежать достаточно быстро. Ньют остановился прямо у высоченной стены, которая высилась над ними, словно небоскреб – еще один неясный образ из прошлого, промелькнувший в закоулках опустошенной памяти.

Томас заметил маленькие красные огоньки, вспыхивающие то тут, то там на поверхности стены: они хаотично двигались и замирали, вспыхивали и внезапно гасли.

– Что это? – громко прошептал он с дрожью в голосе.

Мигающие красные огоньки таили в себе какую-то скрытую угрозу.

Ньют стоял всего в паре футов от стены, утопающей в густых зарослях плюща.

– Блин, со временем ты все узнаешь, Шнурок!

– По-моему, глупо посылать меня туда, где все кажется непонятным, и при этом не отвечать на вопросы. – Томас умолк, удивившись собственной решительности. – Шанк, – добавил он, вкладывая в незнакомое слово весь сарказм, на какой был способен.

Ньют издал короткий смешок.

– А ты мне нравишься, Шнурок. Я собираюсь показать тебе кое-что. Ладно. Молчи и смотри.

Он шагнул к стене, запустил руки в заросли плюща и отодвинул в сторону несколько стеблей: под ними обнаружилось квадратное окно шириной в пару футов, покрытое толстым слоем пыли. Сейчас оно выглядело абсолютно черным, словно было закрашено краской.

– И куда смотреть? – прошептал Томас.

– Держи портки покрепче и постарайся не обделаться, дружок. Один из них вот-вот появится.

Прошла минута. Вторая. Потом еще несколько… Томас переминался с ноги на ногу, не понимая, почему Ньют неподвижно стоит и всматривается в окно, за которым нет ничего, кроме темноты.

Но внезапно что-то изменилось.

В окне появилось странное свечение; проникая сквозь стекло, оно переливалось всеми цветами радуги на лице и теле Ньюта, словно тот стоял у края бассейна, подсвеченного изнутри. Томас застыл и прищурился, стараясь разглядеть то, что находилось по другую сторону стекла. К горлу подступил комок.

Что это, черт возьми?!

– Там, за стенами, Лабиринт, – шепнул Ньют. Глаза его были широко раскрыты, будто он находился в состоянии транса. – Все, что мы делаем в жизни, абсолютно все, связано с Лабиринтом, Шнурок. Каждый божий день своей жизни мы посвящаем лишь одному – разгадать гребаную тайну этого гребаного Лабиринта, понимаешь? Я хочу, чтобы ты узнал, с чем имеешь дело и почему эти чертовы стены каждый вечер задвигаются. Надеюсь, после этого ты уяснишь, что тебе никогда и ни при каких обстоятельствах не стоит высовывать туда свою задницу.

Продолжая придерживать стебли плюща, Ньют отступил назад и жестом предложил Томасу стать на его место и заглянуть в окно.

Томас наклонился вперед и уткнулся носом в холодную поверхность стекла. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы сквозь слой пыли и грязи различить смутный двигающийся силуэт: ради этого Ньют и привел его сюда. От увиденного у Томаса перехватило дыхание, словно ледяной ветер ворвался в легкие и сковал их льдом.

Нечто – какое-то существо – размером с корову, но без каких-либо четких очертаний, проворачиваясь и пульсируя, поползло по коридору. Взобравшись на противоположную стену, оно вдруг прыгнуло прямо на окно, ударившись о толстое стекло с громким глухим звуком. Томас невольно вскрикнул и отпрянул от окна, как ошпаренный, однако тварь отскочила назад, не нанеся стеклу ни малейшего вреда.

Томас сделал два глубоких вдоха и снова прильнул к окну. Темнота мешала рассмотреть существо подробно, однако оно излучало странное свечение, позволявшее видеть блестящую скользкую шкуру с торчащими из нее серебристыми шипами. Из тела чудовища, словно руки, выступали жутковатого вида странные механические приспособления со всякими инструментами на концах: дисковая пила, ножницы, какие-то длинные штыри, о назначении которых можно было лишь догадываться…

Тварь оказалась жуткой помесью животного и машины. Скорее всего, она понимала, что за ней наблюдают, знала, что находится за стенами Глэйда, и ей, видимо, очень хотелось проникнуть внутрь и полакомиться человеческим мясом. Страх, словно опухоль, разрастался в груди Томаса, сдавливая дыхание. Несмотря на провалы в памяти, он не сомневался, что ни с чем более страшным сталкиваться ему еще не доводилось.

Томас отошел от окна; хорошее настроение, которое он почувствовал минувшим вечером, улетучилось без следа.

– Что это такое? – спросил Томас, чувствуя, как от страха сводит живот. Он снова подумал, что никогда больше не сможет притронуться к еде.

– Мы называем их гриверами, – ответил Ньют. – Мерзкая тварь, верно? Слава богу, они вылазят только по ночам. Если бы не Ворота…

Томас сглотнул, начиная сомневаться, что когда-нибудь вообще сможет сбежать отсюда. От былой решимости стать бегуном ничегошеньки не осталось. И все-таки выбора у него не было. Так или иначе, сделать это придется.

Странная мысль, если принимать во внимание только что увиденное.

Ньют отрешенно посмотрел на окно.

– Теперь, дружище, ты знаешь, какая нечисть водится в Лабиринте. Все это не шутки. Но раз уж ты оказался в Глэйде, мы рассчитываем, что ты постараешься выжить и поможешь выполнить то, ради чего нас сюда послали.

– Что именно? – спросил Томас, не надеясь услышать ничего утешительного.

Ньют посмотрел ему прямо в глаза. Первые проблески зари падали на него, и Томас мог видеть лицо Ньюта в мельчайших подробностях – грубая кожа и изрезанный морщинами лоб.

– Найти выход отсюда, Шнурок, – произнес Ньют. – Разгадать тайну поганого Лабиринта и вернуться домой.

Спустя пару часов – к этому времени Ворота уже открылись – Томас сидел за старым кособоким столиком неподалеку от Хомстеда. Из головы никак не выходили гриверы: что они делают по ночам в Лабиринте? И каково это – быть атакованным этими чудовищными тварями?

Он попытался отбросить мысли о гриверах и сосредоточиться на чем-нибудь другом. На бегунах. Томас постоянно думал о них. Бегуны только что, не сказав никому ни слова, покинули Глэйд и помчались в Лабиринт, быстро скрывшись в его коридорах. Томас нехотя ковырял вилкой яичницу с беконом, ни с кем не разговаривая, даже с Чаком, который сидел рядом и молча ел. Бедняга изо всех сил пытался завязать с Томасом беседу, а тот упорно не отвечал. Сейчас ему хотелось лишь одного – чтобы его оставили в покое.

Разум отказывался верить в реальность происходящего. Ситуация выглядела просто невозможной. Неужели Лабиринт настолько огромен, что дюжине подростков не удалось изучить его за время многочисленных вылазок? Как вообще можно построить такое циклопическое сооружение? И что более важно – для чего? Ведь должно быть у него какое-то назначение. Кроме того, оставалось неясным, как давно существует Лабиринт и с какой целью сюда забрасывают людей.

От раздумий трещала голова.

Несмотря на все попытки не думать о гривере, мысли об отвратительном существе возвращались снова и снова. Всякий раз, как только Томас закрывал глаза, ему чудилось, будто на него набрасывается призрачный собрат омерзительной твари.

Томас знал – об этом говорило какое-то шестое чувство, – что сам он далеко не дурак. Тем не менее все здесь оставалось непонятным. За исключением одного – ему суждено стать бегуном. Интересно, подумал Томас, а почему он в этом так уверен? Особенно теперь, когда знает, какие кошмарные страшилища обитают в Лабиринте…

Кто-то хлопнул его по плечу, выведя из состояния задумчивости. Томас обернулся: за спиной, скрестив руки на груди, стоял Алби.

– Судя по твоему паршивому виду, проснулся ты рано, – произнес он. – Как тебе видок из окна? Понравилось?

Томас поднялся, надеясь, что вскоре выяснит что-нибудь важное или как минимум отвлечется от мрачных мыслей.

– Понравилось настолько, что захотелось узнать об этом местечке поподробнее, – ответил он, опасаясь, как бы его слова опять не вызвали у Алби приступ гнева, какой он наблюдал днем ранее.

Алби кивнул.

– Пошли со мной, шанк. Экскурсия начинается прямо сейчас. – Сделав несколько шагов, он вдруг остановился. – И никаких вопросов до самого окончания, сечешь? У меня нет времени трепаться с тобой весь день.

– Но… – Томас запнулся, увидев, что Алби нахмурил брови. Неужели этот парень не может быть хоть чуточку любезнее? – Расскажи мне. Я хочу знать все об этом месте.

Ночью он решил пока никому не признаваться в том, что чувствует себя так, будто бывал здесь раньше и многие вещи кажутся ему знакомыми. Озвучивать подобные мысли представлялось не самой хорошей идеей.

– Я расскажу только то, что посчитаю нужным, Шнурок. Пошли.

– А мне с вами можно? – спросил Чак.

Алби подошел к столу и схватил мальчика за ухо.

– Ай!.. – вскрикнул Чак.

– У тебя что, нет обязанностей, балда?! – рявкнул Алби. – Или думаешь, помои с дерьмом куда-то испарились?!

Чак поморгал, потом испуганно посмотрел на Томаса.

– Удачи…

– Спасибо.

Внезапно Томасу стало жалко Чака – к нему здесь, видимо, относились без особого уважения. Как бы то ни было, сейчас мальчишке ничем не поможешь – пора идти.

Он улыбнулся Чаку и поспешил вслед за Алби.

Глава седьмая

«Экскурсия» началась у Ящика. Сейчас люк закрывали две металлические створки, лежащие на уровне земли. Белая краска на них давно потускнела и кое-где потрескалась. Было уже довольно светло. Тени от предметов падали теперь в другую сторону, чем вчера. Солнца еще не было видно, но казалось, что оно может появиться над восточной стеной в любую минуту.

Алби указал на створки.

– Это Ящик. Раз в месяц, строго по расписанию, он привозит одного новичка, вроде тебя. На нем же раз в неделю сюда доставляют кое-какие вещи – одежду и продукты питания. Много нам не надо. Мы в Глэйде и своим прекрасно обходимся.

Томас кивнул. Его так и подмывало снова начать спрашивать. Прямо хоть кляп в рот вставляй, подумал он.

– Как работает Ящик, откуда приезжает и кто им управляет – мы без понятия. Ни один из прибывших шанков не смог о нем ничего рассказать. У нас есть электричество, одежду нам присылают, а пищей мы в основном обеспечиваем себя сами. Однажды попробовали отправить одного новенького назад, но пока он там сидел, Ящик так и не сдвинулся с места.

Томас чуть было не спросил, что находится за створками, когда Ящика нет, но передумал. Сейчас он испытывал смешанные чувства – любопытство, растерянность, удивление; ко всему этому примешивался непреодолимый страх перед зловещими гриверами.

– Глэйд разделен на четыре участка, – продолжал тем временем Алби. На Томаса он не смотрел. – Плантация, Живодерня, Хомстед, Могильник. Ты запоминаешь?

Томас помедлил, затем неуверенно кивнул головой.

Алби поморщился, словно был здорово раздосадован тем, что у него по горло неотложных дел, а он вынужден терять время с каким-то новичком.

– Плантация. – Он указал на северо-восток, где располагались сады и огороды. – Там мы выращиваем еду. Вода поступает через проложенные под землей трубы – водопровод был тут с самого начала. Если бы не он, мы бы давно уже подохли с голода. Дождей тут не бывает. Никогда. – Он махнул рукой в сторону загонов для скота в юго-восточном углу Глэйда. – Живодерня – там мы выращиваем и забиваем скотину… А вон там – Хомстед. Сейчас эта убогая халупа раза в два больше, чем была, когда тут появились первые из нас. Мы ее достраиваем по мере того, как Ящик привозит доски и прочее строительное барахло. Выглядит, конечно, стремно, но жить там можно. Хотя большинство все равно спит под открытым небом.

От обилия информации и от незаданных вопросов у Томаса раскалывалась голова. Он никак не мог привести мысли в порядок.

Алби ткнул пальцем в юго-западный угол Глэйда, скрытый густыми зарослями. Возле хилых деревьев у самого края рощицы виднелись скамейки.

– Вон то место мы называем Могильником. Кроме кладбища – это где лес погуще, – там больше нет ничего. Ты свободно можешь пойти туда посидеть, отдохнуть или просто пошляться от нефиг делать. Делаешь что хочешь, короче. – Он кашлянул и умолк, словно хотел сменить тему. – Каждый день в течение следующих двух недель ты будешь работать под руководством нескольких кураторов. Так мы узнаем, какая работа тебе подходит лучше всего – слопер, технарь, чистильщик, копач. Тут у всех есть специальность. Пошли.

Алби зашагал к Южным Воротам, расположенным между Могильником и Живодерней. Томас побрел следом. Он поморщился, когда со стороны фермы до него донесся резкий запах навоза. Кладбище, подумал он. Зачем кладбище там, где живут одни подростки? Это беспокоило его даже сильнее, чем обилие непонятных слов вроде «слопера» и «чистильщика». Любопытство буквально распирало Томаса, и он чуть было не перебил Алби, но вовремя опомнился и заставил себя молчать, переключив внимание на Живодерню.

Возле большого корыта стояли несколько коров, меланхолично пережевывая сено. В грязной луже неподалеку неподвижно лежали несколько свиней, и если бы они время от времени не шевелили хвостиками, можно было бы подумать, что они давно сдохли. Кроме того, Томас увидел загон с овцами; еще там находились клетки с индюками и курятник. Там и сям по участку деловито сновали какие-то ребята; выглядели они так, словно провели всю жизнь на ферме.

Почему мне знакомы эти животные? – удивился Томас. Для него в них не было ничего нового и интересного. Он отлично знал, как они называются, чем питаются и как выглядят. Почему эта информация осталась в его в мозгу, а то, где и с кем он прежде их видел, забылось совершенно? Странной выборочной амнезии не находилось никакого объяснения.

Алби указал на большой хлев. Его некогда красные стены давно выцвели и приобрели мрачный ржавый оттенок.

– Это скотобойня. Грязная у них работенка, надо сказать. Очень грязная. Впрочем, если не боишься вида крови, можешь стать забойщиком.

Томас замотал головой. Перспектива стать забойщиком его совершенно не привлекала.

«Экскурсия» продолжалась. Томас обратил внимание на противоположную сторону Глэйда, на ту его часть, которую Алби назвал Могильником. Ближе к углу, где находилось кладбище, деревья росли плотнее, их листва выглядела более здоровой и полной жизни. Похоже, там постоянно царил полумрак. Зажмурившись, Томас посмотрел вверх и наконец-то увидел солнце – правда, выглядело оно странно: более оранжевое, что ли, чем обычно. Томас снова поразился необычной избирательности своей амнезии.

Он снова перевел взгляд на Могильник, но огненный диск солнца продолжал маячить перед глазами. Томас часто заморгал, чтобы избавиться от светового пятна, и вдруг снова заметил красные огоньки, поблескивавшие глубоко в темных кронах деревьев. Что это за штуковины? – недоуменно подумал он, злясь на Алби за то, что тот не отвечает на вопросы. Чрезмерная скрытность «экскурсовода» раздражала все сильнее.

Алби остановился, и Томас с удивлением обнаружил, что они оказались у Южных Ворот: по обе стороны высились громадные стены. Гигантские блоки из серого камня, местами потрескавшиеся, были почти полностью скрыты плющом. Глядя на них, Томасу подумалось, что ничего древнее этих стен ему, скорее всего, видеть еще не приходилось. Он задрал голову, пытаясь сообразить, как высоко они поднимались, но испытал странное ощущение, будто смотрел не вверх, а вниз, в бездонную пропасть. Голова закружилась: Томас, пошатываясь, отступил назад, продолжая поражаться невиданной архитектуре своего нового пристанища. Он повернулся к Алби; тот стоял спиной к проходу.

– Там Лабиринт. – Алби ткнул большим пальцем через плечо и замолчал.

Томас посмотрел в зияющий просвет между стен, служивший выходом из Глэйда. Простиравшиеся за ним коридоры выглядели точь-в-точь как те, которые он утром увидел у Восточных Ворот через окно. От мысли, что в любую минуту на них может напасть гривер, бросило в жар. Инстинктивно Томас попятился.

Успокойся! – одернул он себя.

– Я в Глэйде уже два года. Дольше, чем все остальные. Те, кто появился тут до меня, уже мертвы, – произнес Алби. При этих словах у Томаса часто забилось сердце. – Мы два года бьемся над разгадкой тайны, но так ни к чему и не пришли. По ночам долбаные стены в Лабиринте двигаются, как здесь Ворота, поэтому составить карту Лабиринта чертовски сложно. Практически невозможно.

Он кивнул в сторону приземистой бетонной будки, в которой прошлой ночью скрылись бегуны.

Разум Томаса с трудом мог переварить услышанное. Алби здесь уже два года? Стены в Лабиринте перемещаются?..

А сколько человек погибло?

Он шагнул вперед, желая взглянуть на Лабиринт собственными глазами, словно все ответы были написаны на его стенах.

Алби выставил руку и остановил Томаса, слегка оттолкнув назад.

– Туда нельзя, шанк.

Томас сдержался и спросил лишь:

– Почему?

– Думаешь, я утром подослал к тебе Ньюта ради развлечения? Правило Номер Один гласит, что никто – абсолютно никто! – кроме бегунов, не имеет права выходить в Лабиринт. Это единственное правило, за нарушение которого не бывает пощады. Посмеешь его нарушить – и если к тому времени тебя еще не прикончат гриверы, за них это сделаем мы. Сечешь?

Томас нехотя кивнул, подумав, что Алби наверняка преувеличивает. По крайней мере, хотелось бы в это верить. Как бы то ни было, но если после ночного разговора с Чаком оставались какие-то сомнения, теперь они полностью исчезли: он хочет стать бегуном. И он им станет. Он обязан попасть в Лабиринт. Несмотря на все, что Томас узнал и увидел собственными глазами, его тянуло туда как магнитом.

Внезапно его внимание привлекло едва уловимое движение в верхней части левой стены. Он быстро повернул голову и успел заметить, как в зарослях плюща мелькнуло нечто – мелькнуло и тут же исчезло, блеснув чем-то серебристым.

Томас не смог ничего с собой поделать: вопрос сам сорвался с языка.

– Что это было?

Алби даже не оглянулся.

– Сколько раз повторять – никаких вопросов до окончания, шанк! – Он помолчал, потом глубоко вздохнул и все-таки ответил: – Жуки-стукачи. С их помощью за нами наблюдают Создатели. Тебе лучше не…

Внезапно его прервал пронзительный вой сирены, разнесшийся по всему Глэйду. От неожиданности Томас присел, зажал уши ладонями и ошалело завертел головой: сердце было готово буквально выскочить из груди. Он посмотрел на Алби и растерялся: тот, кажется, нисколько не испугался надсадного рева сирены, а выглядел всего лишь удивленным.

У Томаса отлегло от сердца: его «экскурсовод», по-видимому, был далек от мысли, что наступил конец света. Впрочем, если и наступил, то Томасу уже порядком надоело постоянно чего-то бояться.

– Что происходит? – спросил он.

– Странно, – произнес Алби и прищурился.

Томас посмотрел в сторону Живодерни: люди, работавшие в загонах, были, очевидно, тоже весьма удивлены, потому что недоуменно озирались по сторонам. Один из них, низенький худой парнишка, крикнул Алби, почему-то глядя при этом на Томаса:

– В чем дело?

– Понятия не имею, – сухо бросил Алби в ответ.

Терпение Томаса иссякло.

– Алби! Что происходит?

– Ящик, балда ты стебанутая! Ящик! – бросил Алби на ходу.

– А что с ним? – настаивал Томас, стараясь поспеть за ним.

Ему захотелось заорать: «Ответь же мне!»

Алби не ответил и даже не замедлил шага. Приблизившись к Ящику, Томас увидел, что со всех концов Глэйда к лифтовой шахте стекаются подростки. Среди них был и Ньют. Стараясь сдержать нарастающий страх и убеждая себя, что все будет хорошо и происходящему есть разумное объяснение, Томас окликнул его:

– Ньют, что происходит?!

Увидев Томаса, Ньют кивнул и пошел навстречу ему шагом, странно спокойным для такой суматохи. Подойдя, он похлопал Томаса по спине.

– Это значит, что к нам прибывает очередной чертов новичок. – Ньют умолк, наблюдая за реакцией Томаса. – Вот прямо сейчас.

– И что?

Внимательнее всмотревшись в лицо Ньюта, Томас понял: то, что он ошибочно принял за спокойствие, на самом деле было растерянностью; судя по всему, его новый приятель с трудом верил в реальность происходящего.

– Как что?! – воскликнул Ньют, даже слегка приоткрыв рот от удивления. – К нам еще никогда не присылали двух новеньких в течение одного месяца, Шнурок! Не говоря уже о двух днях подряд…

Сказав это, он махнул рукой и помчался к Хомстеду.

Глава восьмая

Просигналив ровно две минуты, сирена смолкла. Вокруг стальных створок люка в центре площади собралась толпа. От мысли, что он прибыл сюда лишь вчера, Томас вздрогнул.

Вчера? – подумал он. – Неужели это было только вчера?

Кто-то взял его за локоть. Он обернулся и снова увидел Чака.

– Как дела, Салага? – спросил тот.

– Отлично, – ответил Томас, хотя это была чистейшая ложь. Он кивнул на закрывающие шахту створки. – Почему все так переполошились? Ведь каждый из вас попал сюда этой же дорогой.

Чак пожал плечами.

– Просто, насколько я знаю, Ящик всегда прибывал четко по расписанию – только один раз в месяц, в один и тот же день. Может быть, те, кто управляют Лабиринтом, решили, что сморозили большую глупость, послав тебя сюда, и теперь отправили кого-то на замену.

Чак ткнул Томаса локтем в бок и совершенно по-детски хихикнул, что, как ни удивительно, вызвало у Томаса еще большую симпатию к мальчишке.

Он посмотрел на нового приятеля нарочито строго.

– Иногда ты просто невыносим. Серьезно говорю.

– Ага, но мы теперь друзья, так ведь? – Теперь Чак аж захрюкал от смеха.

– Похоже, выбора мне ты не оставляешь.

Томасу и в самом деле был нужен друг, и Чак подходил на эту роль как нельзя лучше.

Мальчишка с довольным видом скрестил руки на груди.

– Рад, что вопрос улажен. В такой дыре каждому нужен приятель.

Томас шутливо схватил Чака за воротник и сказал:

– Хорошо, приятель. Тогда будь добр называть меня по имени. Томас! Запомнил? Иначе сброшу тебя в шахту, когда Ящик уедет. – Его вдруг осенило; он отпустил Чака. – Постой-ка. Вы никогда не…

– Пробовали, – ответил Чак, прежде чем Томас успел договорить.

– Пробовали – что?

– Залезть в Ящик, после того как нам доставили посылку, – сказал Чак. – Не срабатывает. Ящик не тронется с места, пока в нем кто-то есть.

Томас вспомнил, что Алби говорил ему то же самое.

– Я знаю, но что если…

– И это пробовали.

Томас еле сдержался, чтобы не зарычать от досады.

– Черт! Как с тобой трудно говорить. Что именно пробовали?

– Проникнуть внутрь, когда Ящика не было. Облом. Створки открыть можно, но за ними ничего – пустота и кромешная тьма. И никаких тебе тросов. Nada^[186]! Спуститься не получится.

Да как такое возможно?

– А если…

– Тоже пробовали.

На этот раз Томас издал громкий недовольный вздох.

– Ну, хорошо. Говори.

– Бросали в шахту разные предметы. Но так и не услышали, чтобы они обо что-то стукнулись. Шахта уходит черт-те на какую глубину.

Томас помолчал, прежде чем заговорить, опасаясь, как бы Чак не оборвал его и на этот раз.

– Ты что, мысли читать умеешь? – спросил он с наивозможным сарказмом.

– Просто я очень умный, вот и все, – подмигнул Чак.

– Слушай, Чак. Никогда мне больше так не подмигивай, – недовольно произнес Томас.

Чак действительно немного его раздражал, но все-таки было в мальчишке что-то такое, отчего окружающий мир казался не таким мрачным. Томас глубоко вздохнул и снова перевел взгляд на толпу, окружившую люк.

– А сколько времени занимает подъем Ящика?

– Обычно приезжает через полчаса после сирены.

Томас задумался. Наверняка должно быть что-то, чего они еще не испробовали.

– Ты насчет шахты точно уверен? Вы не пытались… – он сделал паузу, но на этот раз Чак смолчал. – Вы не пытались сделать веревку?

– Ага. Пытались. Сплели из плюща самую длинную, какую только смогли. Скажем так, эксперимент… не совсем удался.

– В каком смысле?

– Меня тут еще не было, но я слышал, что парень, который вызвался сделать это, не успел спуститься и на десять футов, как снизу что-то вылетело и перерубило его пополам.

– Чего? – засмеялся Томас. – Ни за что не поверю в эту чушь!

– Ты, наверное, считаешь себя самым умным? Я лично видел кости этого бедняги. Его разрезало точно пополам – будто нож взбитые сливки. То, что осталось, выставили напоказ в специальном гробу, чтобы другим неповадно было.

Приняв слова Чака за очередную шутку, Томас ожидал, что тот сейчас засмеется или хотя бы улыбнется. Разве можно перерубить человека надвое? Но Чак был серьезен.

– Ты не шутишь?

Чак спокойно посмотрел Томасу в глаза.

– Я не вру, Са… э-э… Томас. Пойдем, глянем, кого к нам забросили. Поверить не могу, что ты пробыл Салагой всего лишь день. Везет же кланкоголовым.

По пути Томас задал еще один мучивший его вопрос.

– А с чего вы взяли, что Ящик привез человека, а не какие-нибудь вещи?

– В таких случаях сирена не воет, – просто ответил Чак. – Вещи доставляются раз в неделю в один и тот же час. Эй, глянь-ка!

Чак остановился и показал пальцем на кого-то в толпе. С нескрываемой ненавистью на них смотрел Галли.

– Вот черт, – произнес Чак. – Ты явно пришелся ему не по нраву.

– Ну да, – пробормотал Томас. – Я это успел заметить.

Чак толкнул Томаса локтем, и приятели пошли дальше. Подойдя к остальным ребятам, они остановились и молча стали ждать. Встреча с Галли отбила у Томаса всякую охоту продолжать беседу.

А вот Чак, видимо, не наговорился.

– Почему бы тебе не пойти и не выяснить с ним отношения сразу, не откладывая в долгий ящик? – спросил он, стараясь говорить твердо.

Томасу хотелось верить, что у него хватит смелости подойти к Галли, но сейчас это было бы величайшей глупостью.

– Начнем с того, что у него гораздо больше друзей, чем у меня. Так что Галли – не тот человек, с которым стоит ссориться у всех на виду.

– Верно, но ты куда умнее. Да и шустрее. Я уверен, у тебя хватит сил справиться и с ним, и со всеми его дружками.

Один из подростков, стоящий перед ними, бросил сердитый взгляд через плечо. Должно быть, один из дружков Галли, подумал Томас.

– Помолчи лучше, а? – прошипел он.

За его спиной хлопнула дверь. Томас обернулся – из Хомстеда вышли Алби и Ньют. Оба выглядели очень уставшими.

В памяти всплыла ужасная картина – извивающийся на кровати Бен.

– Дружище, ты должен мне рассказать, что такое Метаморфоза и что они там делали с бедолагой Беном.

Чак пожал плечами.

– Да я, в общем-то, не в курсе. Знаю только, что гриверы что-то такое делают с человеком, отчего он долго мучается. А когда все заканчивается, человек становится… другим.

Томас почувствовал, что у него появился шанс наконец-то получить хоть один внятный ответ.

– Другим? В каком смысле? Каким образом гриверы могут изменить человека? Галли именно это имел в виду, когда говорил про «быть ужаленным гривером»?

Чак приложил палец к губам:

– Тс-с.

От досады Томас хотел сплюнуть, но сдержался. Он твердо решил вернуться к этому разговору позже, захочет Чак того или нет.

Алби и Ньют протиснулись сквозь толпу в самый центр и остановились возле люка, закрытого двумя металлическими створками. В наступившей тишине Томас расслышал скрежет и громыхание поднимавшегося лифта и вспомнил собственное кошмарное путешествие накануне. Ему стало неприятно, словно он заново переживал ужасные минуты после пробуждения во мраке кабины. Кто бы ни находился сейчас в Ящике, Томас искренне ему сочувствовал, понимая, через какие испытания тот проходит.

Раздался приглушенный удар: лифт прибыл.

Сгорая от нетерпения, Томас наблюдал, как Ньют и Алби заняли позиции на противоположных сторонах люка, взялись за простые ручки в виде крюков, закрепленные на каждой из створок, и одновременно потянули их в стороны. С гулким грохотом створки упали на землю, подняв в воздух клубы пыли.

Воцарилось напряженное молчание. Откуда-то издалека донеслось блеяние козы. Томас подался вперед, насколько было возможно, стараясь увидеть того, кто находился в кабине.

Ньют наклонился, чтобы лучше разглядеть новичка. Внезапно он резко выпрямился; на его лице читалось изумление.

– Господи… – выдохнул он, дико озираясь по сторонам.

Реакция Алби, успевшего к этому времени тоже заглянуть в кабину, была похожей.

– Не может быть… – пробормотал он, словно в трансе.

Толпа оживленно загомонила и ринулась к небольшому отверстию люка. Что такого они там увидели, – удивился Томас. – Что там?! В душу закрался противный страх: чувство было похоже на то, которое он пережил утром при виде таинственного свечения в окне.

– Не подходите! – громко приказал Алби. – Отойдите назад!

– Кто там? – крикнули в толпе.

Алби выпрямился.

– Два новичка за два дня, – еле слышно прошептал он. – И теперь еще это… Два года никаких изменений, и вот – пожалуйста…

Тут он почему-то посмотрел на Томаса.

– Что происходит, Шнурок?

– А мне откуда знать? – ответил Томас, смущенно глядя на Алби.

Лицо залил румянец, а в животе неприятно заныло.

– Почему бы тебе просто не сказать нам, что за шанк сидит там внизу? – крикнул Галли.

При этих словах подростки зашумели и снова подались вперед.

– Заткнитесь, шанки! – заревел Алби. – Ньют, скажи им!..

Ньют еще раз заглянул в Ящик, затем повернулся к толпе.

– Там девчонка, – мрачно произнес он.

Все возбужденно загалдели; до слуха Томаса доносились лишь отдельные отрывки фраз:

– Девчонка?!..

– Чур, моя будет!

– Как она на вид?

– Сколько ей лет?

Томас был в полнейшем замешательстве. Девчонка?.. До этого момента он почему-то не задумывался, почему в Глэйде жили только парни. Впрочем, пока у него не было времени особо над этим задумываться. Кто она? Почему…

Ньют жестом призвал толпу к тишине.

– Но это еще не все, блин, – сказал он и кивнул в сторону Ящика. – Кажется, она умерла.

Чтобы извлечь тело девушки из Ящика, Алби и Ньют спустились вниз по веревкам, сплетенным из стеблей плюща. Толпа притихла. Глэйдеры с серьезными лицами переминались с ноги на ногу, изредка о чем-то негромко переговариваясь. Никто из окружающих не признавался, что ему не терпится посмотреть на девушку, но Томас был уверен, что они сгорали от любопытства не меньше его.

Галли был среди тех, кто держал веревки, чтобы вытащить из Ящика Алби, Ньюта и труп. Томас присмотрелся к нему внимательнее: глаза парня заволакивала темная пелена, и в них читалось какое-то очень нездоровое возбуждение. Глядя на него, Томас ощутил, что начинает опасаться Галли еще сильнее, чем всего минутой раньше.

Из глубины шахты послышался крик Алби, и Галли с несколькими подростками принялись с усилием тащить веревку. Несколько мгновений спустя безжизненное тело девушки извлекли из кабины и положили на землю. Глэйдеры мгновенно ринулись вперед, окружив труп плотным кольцом. Напряжение, висевшее в воздухе, казалось буквально осязаемым. Томас остался стоять на месте. От наступившей гнетущей тишины у него по спине поползли мурашки, словно они только что раскопали свежую могилу.

Несмотря на любопытство, он не стал продираться сквозь толпу поближе к телу девушки – слишком плотным было скопление народа. Но перед тем как ему заслонили обзор, Томас все-таки успел краем глаза увидеть неизвестную: она была худощавой и довольно высокой – пять с половиной футов ростом, насколько он мог судить. На вид лет пятнадцать-шестнадцать. Но что его поразило больше всего, так это ее кожа – светлая, почти белая, словно жемчуг; и по контрасту – иссиня-черные волосы.

Выбравшись из шахты, Ньют и Алби протиснулись сквозь толпу к трупу и исчезли из поля зрения Томаса. Но спустя буквально несколько мгновений подростки неожиданно расступились, и в образовавшемся просвете Томас увидел Ньюта, который указывал на него пальцем.

– Подойди сюда, Шнурок! – крикнул он грубо.

Сердце у Томаса подпрыгнуло к самому горлу, ладони вспотели. Чего они от него хотят?.. Похоже, ситуация принимала все более нежелательный оборот. Усилием воли Томас заставил себя шагнуть вперед, стараясь держаться непринужденно, но при этом не выглядеть так, словно он в чем-то виноват.

Успокойся, ты ничего плохого не сделал!

Однако его не покидало странное чувство, будто он мог стать причиной неприятностей, сам того не осознавая.

Глэйдеры расступились. Пока Томас шел по образовавшемуся проходу, они сверлили его злобными взглядами, словно он нес личную ответственность за все происходящее – за Лабиринт, за Глэйд, за гриверов. Томас старался не смотреть по сторонам.

Он подошел к Ньюту и Алби, которые склонились над телом девушки. Чтобы не встречаться с ними глазами, Томас сосредоточил внимание на незнакомке. Да, она была красива. Более того – прекрасна. Шелковистые волосы, бархатистая кожа, губы идеальной формы, стройные ноги… Оценивать внешность мертвого человека было очень неприятно, но он не мог отвести взгляда от девушки. Долго она не будет так выглядеть, пронеслось в голове у Томаса, и по телу пробежал холодок. Скоро начнется процесс гниения…

Его передернуло.

– Ты знаешь эту девчонку, шанк? – раздраженно спросил Алби.

Томас меньше всего ожидал подобного вопроса.

– Знаю ее? Разумеется, нет! Я вообще никого, кроме вас, не знаю…

– Не в этом смысле… – начал Алби, но тут же запнулся, подбирая слова. – Ну, в смысле… она тебе кажется знакомой? Есть такое чувство, будто ты видел ее раньше?

– Нет. Абсолютно, – покачал головой Томас, глядя то под ноги, то снова на девушку.

Алби поморщился.

– Ты уверен?

Судя по сердитому выражению лица Алби, он не верил ни единому слову Томаса.

Да с чего он решил, что я имею к этому какое-то отношение? – раздраженно подумал Томас. Он выдержал взгляд Алби и ответил единственно возможным образом:

– Да, уверен. А что?

– Проклятье, – проворчал Алби, оглядываясь на девушку. – Совпадения быть не может. Два дня и два новичка. Один живой, другой – мертвый.

Только сейчас Томас начал понимать, к чему клонит Алби, и обомлел от ужаса.

– Да ты что…

Слова застряли у него в горле.

– Расслабься, Шнурок, – сказал Ньют. – Никто не говорит, что ты прикончил девчонку.

Голова у Томаса пошла кругом. Он был уверен, что никогда прежде ее не видел, но почему-то теперь в душу стали закрадываться сомнения.

– Я клянусь, что она мне совершенно незнакома…

– А ты…

Ньют поперхнулся и умолк: девушка вдруг резко дернулась и села. Хватая ртом воздух, она часто заморгала и принялась крутить головой, дико глядя на обступивших ее людей. Алби вскрикнул и повалился на спину, Ньют испуганно ахнул и отскочил назад. Томас не двинулся с места, парализованный страхом, и продолжал, словно завороженный, смотреть на то, что только что считалось трупом.

Горящие голубые глаза девушки были широко открыты, рот жадно хватал воздух. Потом она попыталась что-то сказать, но слов разобрать было нельзя.

И вдруг девушка замерла, а потом внятно произнесла глухим, каким-то замогильным голосом одну-единственную фразу:

– Скоро все изменится.

Томас с изумлением наблюдал, как после этого девушка закатила глаза, повалилась на спину и затихла. При этом ее согнутая в локте правая рука взметнулась вверх и застыла, указывая в небо. В кулаке был зажат сложенный лист бумаги.

Томас попытался сглотнуть, но в горле пересохло. Подскочил Ньют и с трудом вытащил листок из стиснутых пальцев бывшего трупа. Дрожащими руками он развернул записку и, встав на колени, расправил ее на земле. Томас подошел поближе и заглянул Ньюту через плечо.

На листке жирными черными буквами небрежным почерком было написано всего два слова: «Она последняя».

Глава девятая

Повисла странная тишина, словно над Глэйдом пронесся ветер и вымел все звуки. Для тех, кто не мог увидеть записку, Ньют прочитал ее содержимое вслух, однако никаких криков, возгласов или вопросов, которые ожидал услышать Томас, не последовало – глэйдеры, не произнося ни слова, ошеломленно смотрели на девушку. Она лежала на земле и выглядела так, будто спала: грудь поднималась и опускалась в такт едва уловимому дыханию. Судя по всему, девушка, оказывается, не умерла и вовсе не собиралась этого делать.

Ньют поднялся. Томас ожидал, что он начнет успокаивать всех, даст какое-то более или менее разумное объяснение происходящему, но тот лишь скомкал записку, сжав кулаки с такой силой, что на них проступили вены. Сердце Томаса оборвалось. На душе сделалось совсем скверно.

– Медаки! – крикнул Алби, сложив ладони рупором.

Томас не успел подумать, что значит это слово – он слышал его однажды, – как кто-то с силой отпихнул его в сторону: два подростка постарше продирались сквозь толпу зевак. Один высокий, со стрижкой ежиком и носом размером с крупный лимон, другой – маленький, черноволосый, с первыми признаками седины на висках. Томас решил, что их появление внесет хоть какую-то ясность в происходящее.

– Ну и что нам с ней делать? – спросил тот, что повыше, неожиданно высоким голосом.

– А я откуда знаю? – бросил Алби. – Вы у нас тут медаки, вот вы и думайте.

Медаки, – мысленно повторил Томас, начиная догадываться о значении слова. – Скорее всего, это что-то вроде врачей.

Невысокий медак склонился над девушкой, проверил ее пульс и, прижав ухо к груди, послушал биение сердца.

– А кто сказал, что Клинт должен первый к ней клеиться? – сострил кто-то в толпе. Несколько человек громко рассмеялись.

– Я – следующий! – раздался чей-то выкрик.

Как они могут шутить в такой ситуации? – возмутился Томас. – Девушка чуть не умерла. Он почувствовал отвращение.

Глаза Алби сузились, а рот перекосила недобрая усмешка, не предвещавшая ничего хорошего.

– Если хоть кто-нибудь прикоснется к ней – отправится ночевать к гриверам в Лабиринт, – сказал Алби. Он сделал паузу, медленно обводя взглядом окружающих, слово хотел заглянуть в глаза каждому. – Повторяю: никто ее не тронет!

Первый раз Томасу понравилось сказанное Алби.

Невысокий парень, которого звали Клинтом – если выкрикнувший его имя не ошибался, – завершил беглый медицинский осмотр и встал.

– Она вроде в порядке. Дыхание и пульс в норме. Правда, немного замедленные. Физически она так же здорова, как ты и я, но, видать, в коме. Джеф, давай-ка отнесем ее в Хомстед.

Джеф взял девушку за руки, а его напарник Клинт ухватил за ноги. Томас хотел как-то помочь – с каждой секундой он все сильнее сомневался в том, что не видел ее раньше. Она действительно казалась ему странно знакомой, он чувствовал с девушкой какую-то невидимую связь, хоть и не мог объяснить – какую. Подумав об этом, Томас нервно оглянулся, словно посторонние могли подслушать его мысли.

– На счет «три», – скомандовал Джеф. Его высокая, согнутая пополам фигура выглядела довольно нелепо. – Раз… два… три!

Они рывком подняли незнакомку с земли и почти подбросили в воздух – девушка, очевидно, оказалась куда легче, чем они предполагали, – и Томас еле сдержался, чтобы не заорать на них.

– Думаю, придется понаблюдать за ней какое-то время, – произнес Джеф, ни к кому особенно не обращаясь. – Если быстро не очухается, начнем кормить ее бульоном.

– Позаботьтесь о ней, – сказал Ньют. – Что-то в девчонке особенное. Иначе ее бы сюда не прислали.

У Томаса засосало под ложечкой. Он уже не сомневался, что как-то связан с девушкой. Они прибыли сюда с разницей в один день, ее лицо показалось ему знакомым, и, несмотря на все ужасное, что Томас узнал о Лабиринте, он испытывал необъяснимую потребность стать бегуном… Что все это могло значить?

Перед тем как медаки понесли девушку в Хомстед, Алби еще раз внимательно всмотрелся в ее лицо.

– Положите девчонку в соседней с Беном комнате и глаз с нее не спускайте! Обо всех изменениях немедленно сообщать мне. И не важно, что произойдет – обделается она или начнет говорить во сне. Сразу доложите!

– Хорошо, – буркнул Джеф, и они с Клинтом понесли девушку в Хомстед. Ее тело безжизненно раскачивалось.

Когда медаки ушли, толпа начала расходиться, на ходу обсуждая ситуацию и выдвигая все новые и новые предположения относительно произошедшего.

Томас рассеянно наблюдал за ними, погрузившись в раздумья. О его необъяснимой связи с девушкой подозревал не он один. Неприкрытые намеки по поводу того, что Томас имеет к девушке какое-то отношение, свидетельствовали о том, что глэйдеры явно о чем-то догадывались, но вот о чем? Мало того, что он и так ничего не понимал, так теперь еще и эти обвинения… На душе сделалось совсем гадко. Словно прочитав его мысли, к нему подошел Алби и схватил за плечо.

– Ты уверен, что никогда ее раньше не видел? – спросил он.

Томас помедлил, прежде чем ответить.

– Нет… скорее, я не помню, – ответил он осторожно.

Интересно, а если он и вправду ее знал? Что бы это могло значить?

– Уверен? – допытывался Ньют, остановившийся рядом с Алби.

– Я… нет, не думаю. Чего ты ко мне пристал? И так тошно…

Сейчас Томасу хотелось лишь одного – чтобы поскорее наступила ночь и он смог бы остаться в одиночестве и заснуть.

Алби покачал головой, отпустил Томаса и повернулся к Ньюту.

– Что-то тут не так. Созывай Совет.

Он произнес это так тихо, что окружающие наверняка его не услышали, но в приказе слышалось что-то зловещее.

Алби и Ньют ушли, и Томас с радостью заметил, что к нему направляется Чак.

– Послушай, а что такое Совет?

Чак напыжился.

– Это когда собираются кураторы, – с важным видом сказал он. – Собрания проводятся очень редко – когда происходит что-то очень необычное или трагическое.

– Думаю, сегодняшнее событие подпадает под оба определения. – Урчание в желудке прервало поток мыслей. – Кстати, можно где-нибудь раздобыть чего-нибудь пожевать? А то утром я толком и не позавтракал. Умираю от голода.

Чак удивленно поднял брови.

– При виде этой полудохлой цыпочки в тебе проснулся голод? Да ты еще больший псих, чем я думал.

– Просто раздобудь поесть, хорошо? – вздохнул Томас.

Несмотря на скромные размеры кухни, она была укомплектована всем необходимым, чтобы приготовить полноценный обед. Тут имелись: большая плита, микроволновая печь, посудомоечная машина и два стола. Оборудование выглядело старым и изношенным, однако содержалось в идеальной чистоте. При виде кухонной утвари и привычной обстановки Томас вдруг почувствовал, что воспоминания, настоящие и цельные воспоминания, вот-вот вернутся к нему. Но важнейшие элементы – лица, имена, места и события, – по-прежнему отсутствовали. Все это буквально сводило с ума.

– Садись, – сказал Чак. – Я тебе что-нибудь принесу, но клянусь – в последний раз. Хорошо, что Фрайпана сейчас нет – он терпеть не может, когда мы суемся в его холодильник.

Томас был рад, что они остались одни. Пока Чак гремел посудой, доставая еду из холодильника, он выдвинул из-под небольшого пластикового стола деревянный стул и сел.

– Кошмар какой-то. Нас отправили сюда какие-то злодеи. Поверить не могу, что это на самом деле происходит…

– Перестань ныть. Просто прими как есть и не думай об этом, – отозвался Чак после небольшой паузы.

– Да, ты прав.

Томас посмотрел в окно. Похоже, сейчас наступил удачный момент, чтобы найти ответ хотя бы на один из миллиона вопросов, вертевшихся у него в голове.

– Откуда здесь электричество?

– А кого это волнует? Мне лично все равно.

Опять скрытничает, – с досадой подумал Томас.

Чак поставил на стол две тарелки: на одной лежали сэндвичи с пышным белым хлебом, на другой – аппетитно блестевшая ярко-оранжевая морковь. В животе снова заурчало, поэтому Томас схватил один из сэндвичей и жадно принялся его уплетать.

– Потрясающе, – прочавкал он с набитым ртом. – По крайней мере, еда здесь отменная.

Несмотря на странность всего окружающего, он вдруг снова почувствовал умиротворение. К счастью, Чак не горел желанием вступать в беседу, поэтому Томас спокойно пообедал в тишине, за что остался очень благодарен мальчишке.

Подкрепившись, он собрался с мыслями и решил, что с этого момента перестанет хныкать и начнет действовать.

Проглотив последний кусок сэндвича, Томас откинулся на спинку стула.

– Слушай, Чак, – начал он, вытирая губы салфеткой, – а что надо сделать, чтобы стать бегуном?

Чак поднял глаза от тарелки, с которой подбирал последние крошки, и громко отрыгнул. Томас невольно поморщился.

– Только снова не начинай!

– Алби сказал, что скоро я начну заниматься с разными кураторами. Как думаешь, когда я смогу попробовать себя в качестве бегуна?

Томас ждал от Чака толкового ответа, но тот лишь картинно закатил глаза, давая понять, что более идиотского желания и придумать нельзя.

– Они вернутся через несколько часов. Вот прямо у них и спросишь.

Томас решил не обращать внимания на иронию.

– Что они делают, когда возвращаются из Лабиринта? Что находится в той бетонной будке?

– Карты. Они собираются там сразу после возвращения, чтобы ничего не забыть.

– Карты? – Томас не поверил своим ушам. – Если они пытаются создать карту, что мешает им взять с собой бумагу и делать это прямо в Лабиринте?

Карты… Это заинтриговало его сильнее, нежели все остальное, о чем довелось услышать в последнее время. Впервые он услышал о чем-то, что могло помочь выбраться из заточения.

– Конечно же, они так и делают, но есть еще много всяких вещей, которые им нужно обсудить и проанализировать. К тому же, – Чак опять закатил глаза, – они почти все время бегают, а не рисуют. Потому и называются «бегунами»!

Томас задумался. Неужели Лабиринт настолько огромен, что за два года они так и не смогли найти из него выход? Это казалось невероятным. Но он вспомнил, как Алби что-то говорил про перемещающиеся стены. Что, если глэйдеры приговорены провести здесь весь остаток жизни?

Приговорены.

Слово вызвало панический ужас, и огонек надежды, зародившийся в нем после сытного обеда, моментально угас.

– Чак, а вдруг мы все – преступники? Какие-нибудь убийцы или вроде того…

– Чего?.. – Чак посмотрел на него как на сумасшедшего. – Откуда такие бредовые мысли?

– Сам посуди: нам стерли память, мы живем в месте, из которого невозможно сбежать, а территорию вокруг охраняют кровожадные монстры. Тебе это не напоминает тюрьму?

Теперь, когда Томас озвучил свою теорию вслух, она показалась еще более правдоподобной. Сердце у него екнуло.

– Чувак, мне примерно двенадцать лет. – Чак ткнул себя в грудь. – Максимум – тринадцать. Ты правда думаешь, что я совершил преступление, за которое меня могли бросить в тюрьму до конца жизни?

– Да какая разница, совершил или нет! Так или иначе, ты в заточении! Или ты считаешь, что оказался в летнем лагере?

Господи, – думал Томас. – Хотел бы я ошибаться.

Чак помолчал, затем произнес:

– Не знаю. По крайней мере, это лучше, чем…

– Да, я уже слышал! Лучше, чем жить в куче кланка!

Томас встал и задвинул стул назад под стол. Пусть Чак и был ему симпатичен, но любые попытки завязать с ним более или менее нормальный разговор заканчивались ничем и только злили.

– Можешь сделать себе еще один сэндвич, а я пойду на разведку. Увидимся.

Он быстро выскочил из кухни во двор, не давая Чаку возможности увязаться за собой. Глэйд снова принял обычный вид – люк был закрыт, подростки вернулись к своим делам, а в небе по-прежнему светило солнце. Никаких следов появления странной девицы, доставившей зловещую записку, не осталось.

Так как утренняя экскурсия была прервана, Томас решил самостоятельно пройтись по Глэйду, рассмотреть его как следует и, что называется, прочувствовать дух места. Сначала он направился в северо-восточный угол, к длинным рядам высоких кукурузных стеблей, с которых уже можно было снимать урожай. Неподалеку росли томаты, салат, горох и какие-то незнакомые Томасу растения.

Он глубоко втянул носом воздух, наслаждаясь запахами земли и травы. Томас надеялся, что запахи пробудят хоть какие-то воспоминания, однако этого не произошло. Подойдя ближе к огородам, он увидел нескольких парней, которые пололи и рыхлили грядки. Один из них, улыбаясь, махнул ему рукой, и улыбка была искренней.

Может, здесь не так уж и плохо, подумал Томас. Не все же тут сволочи. Он еще раз глубоко вдохнул приятный аромат и пошел дальше – ему хотелось посмотреть многое.

Он направился к юго-восточному углу Глэйда, где в небрежно сколоченных деревянных загонах содержались коровы, овцы и свиньи. И ни одной лошади. Хреново. Толку от наездников было бы куда больше, чем от бегунов. Когда Томас приблизился к ферме, то подумал, что в прежней жизни он, вероятно, имел дело с животными. И запахи, и звуки казались ему очень знакомыми.

Запах фермы, конечно, был не так приятен, как аромат растений, но Томас посчитал, что могло быть и хуже. Исследуя Глэйд, он все больше поражался умению местных жителей вести хозяйство и сохранять среду обитания в идеальной чистоте. Его впечатлило, насколько организованными они, очевидно, были и как упорно сообща трудились. Можно себе представить, в какое отвратительное место превратился бы Глэйд, если бы все вдруг поглупели и обленились.

Наконец он оказался в юго-западном углу, неподалеку от рощи.

Томас как раз приближался к редким хилым деревцам, стоящим на самой границе, за которыми начинались густые заросли, когда уловил под ногами едва различимое движение, сопровождающееся щелкающим звуком. От неожиданности он вздрогнул. Диковинное существо, отдаленно напоминающее игрушечную крысу, промелькнуло мимо него и, сверкнув на солнце стальным блеском, устремилось в сторону деревьев. Когда существо отбежало от Томаса футов на тридцать, он сообразил, что это была вовсе не крыса, а скорее ящерица, только на шести лапках.

Жук-стукач, осенило Томаса. «С их помощью за нами наблюдают» – вспомнил он слова Алби.

Глядя вслед убегающему существу, Томас заметил, что тот отбрасывал перед собой на землю красноватый свет, вероятно, исходящий из глаз. И еще Томас мог поклясться, что на покатой спине жука большими зелеными буквами было написано «ЭТО ПОРОК», хотя логика подсказывала: разум просто решил сыграть с ним злую шутку.

Решив во что бы то ни стало разгадать загадку, он помчался вслед за жуком-шпионом и спустя всего несколько секунд оказался во мраке под сенью густых деревьев.

Глава десятая

Томас поразился внезапно обступившей его темноте. Со стороны лес выглядел не таким уж большим – пара акров, не больше. Однако высокие толстые деревья росли настолько плотно друг к другу, что сквозь густые кроны свет почти не проникал. Воздух в роще, казалось, имел легкий зеленоватый оттенок, словно на Глэйд внезапно опустились густые сумерки. Зрелище завораживало красотой и таинственностью одновременно.

Стараясь двигаться максимально проворно, Томас все глубже заходил в непролазные заросли. Тонкие ветки хлестали его по лицу, а под ногами шуршал толстый слой опавшей листвы и валежника. Чтобы пройти под здоровенными ветвями, приходилось пригибаться чуть ли не до самой земли, хватаясь за них руками, чтобы удержать равновесие.

Все это время взгляд Томаса был прикован к убегающему жуку-стукачу. И чем дальше жук углублялся в темную лесную чащу, тем ярче становились красноватые огоньки.

Когда юноша пробежал сто или сто пятьдесят футов, уклоняясь от сучьев, пригибаясь и то и дело падая на землю, жук прыгнул на самое толстое дерево и быстро вскарабкался вверх по стволу. Но когда Томас добежал до дерева, жук пропал из виду. Он бесследно исчез в густой кроне, словно его и не было.

Томас его упустил.

– Маленький ушмарок, – прошептал юноша, невольно улыбнувшись.

Как ни странно, выражение сорвалось с губ совершенно естественно, словно он уже становился глэйдером.

Где-то справа хрустнула ветка, и он резко повернул голову на звук. Затаив дыхание, Томас продолжал прислушиваться. Снова что-то хрустнуло – на этот раз громче, будто кто-то переломил о колено толстую палку.

– Кто здесь? – крикнул юноша, начиная нервничать.

Голос отразился от листвы и разнесся эхом по лесу. Томас стоял неподвижно, словно прирос к земле. Эхо стихло: наступила тишина, нарушаемая лишь отдаленным щебетанием птиц. Ответа не последовало. Как и нового хруста веток.

Не слишком задумываясь над тем, что делает, Томас пошел на источник звука. Нисколько не пытаясь скрыть свое продвижение, он двигался вперед, с шумом раздвигая ветки, которые, пружиня, тут же возвращались обратно. Он прищурился – глаза с трудом привыкали к нарастающей темноте, – и пожалел, что нет фонаря. Мысль о фонаре вернула его к размышлениям о потере памяти. Он снова вспомнил предмет из прошлого, но не мог соотнести его с местом, временем, событием или людьми. Невыносимо.

– Тут есть кто-нибудь?.. – снова позвал Томас. Он немного успокоился, отметив, что странные звуки больше не повторялись. Наверное, шорох произвело какое-то животное, а может, другой жук-стукач.

На всякий случай он снова крикнул:

– Это я! Томас! Новичок! Вернее, предпоследний новичок…

Томас поморщился и покачал головой, надеясь, что никто его не услышал. Сейчас он себя вел как последний идиот.

Снова тишина.

Он обошел толстый ствол раскидистого дуба и остановился как вкопанный – впереди было кладбище. По коже пробежали мурашки.

Небольшая полянка была покрыта густыми зарослями бурьяна. Из земли тут и там торчали простые деревянные кресты, горизонтальные перекладины которых были примотаны к столбам полусгнившими от времени веревками. Могильные кресты были выкрашены белым, но, видимо, в большой спешке – в некоторых местах дерево было не прокрашено вовсе. На крестах были вырезаны имена умерших.

Томас нерешительно подошел к ближайшей могиле и присел, чтобы рассмотреть, кто в ней похоронен. Здесь было настолько темно, что юноше казалось, будто он глядит через черную пелену дыма. Птицы притихли, словно отправились на ночевку, и даже жужжание насекомых было едва слышно. Только теперь Томас заметил, насколько влажен лесной воздух – на лбу и тыльных сторонах ладоней выступили крупные бусинки пота.

Он наклонился к кресту, установленному, очевидно, совсем недавно. На нем значилось имя – «Стивен». Вырезавший имя, видимо, не рассчитал, сколько места нужно для надписи: буква «н» была очень маленькой и едва умещалась на самом краю.

Стивен, размышлял Томас. Ему вдруг стало жалко умершего. Что с тобой случилось? Может, Чак надоел тебе до смерти?..

Он встал и пошел к соседнему кресту, почти полностью скрытому в зарослях. Могила выглядела самой старой, земля на ней была твердой как камень. Кто бы тут ни покоился, он явно был одним из первых умерших.

Хозяина могилы звали Джордж.

Томас посмотрел вокруг: тут находилась еще пара десятков могил, две из которых выглядели такими же свежими, как и первая. Внезапно внимание Томаса привлек серебристый отблеск, не очень похожий на сверкание жука, но не менее странный. Юноша пошел через кладбище и оказался у могилы, прикрытой то ли пластиком, то ли стеклом с грязными краями. Он попытался рассмотреть, что находится внутри, а когда понял, с ужасом отшатнулся. Это было что-то вроде окошка на могиле, в которой лежали полуистлевшие останки человека.

Любопытство пересилило отвращение, и Томас наклонился, чтобы рассмотреть могилу получше. Она была раза в два меньше обычной, и неудивительно: в ней находилась только верхняя половина покойника. В памяти всплыл рассказ Чака о том, как один смельчак попытался спуститься в пустую шахту, но был перерублен пополам чем-то, прилетевшим из глубины. На стекле Томас едва смог различить нацарапанную надпись. Она гласила:

Пусть полушанк служит предупреждением каждому: через шахту Ящика сбежать не получится.

Странное дело, но Томас чуть не рассмеялся – слишком уж неправдоподобной казалась история. Впрочем, он тут же мысленно отругал себя за несерьезность. Покачав головой, юноша направился читать надписи на других могилах, но тут прямо перед ним, за деревьями на противоположной стороне кладбища, снова раздался хруст ломающейся ветки.

Затем еще один. И еще. Все ближе и ближе. В сумраке леса невозможно было ничего разглядеть.

– Кто здесь?! – крикнул Томас дрожащим голосом. Отзвуки эха были такими, словно он находился в туннеле. – Знаешь, это совсем не смешно!..

Неприятно признаваться самому себе, что испугался до смерти.

Тот, кто скрывался за деревьями, не ответил и, отбросив всякие попытки скрыть свое присутствие, побежал, с шумом продираясь сквозь лесную чащу. Томас окаменел от ужаса, поняв, что кто-то, огибая кладбище, направляется прямо к нему. Когда, судя по звуку, бегущий находился от него всего в нескольких футах, в тени деревьев Томас мельком увидел сухощавого парня, который бежал, странно подпрыгивая.

– Какого черт…

Неизвестный выскочил из леса прежде, чем Томас успел закончить фразу. Он успел лишь увидеть похожую на привидение фигуру с бледной кожей и огромными глазами. Томас закричал и попытался убежать, но было поздно. Призрачная фигура подпрыгнула в воздухе и навалилась на него сверху, вцепившись в плечи мертвой хваткой. Томас повалился на землю, в падении задел чей-то могильный крест, поломав его надвое, и разодрал себе спину.

Он изворачивался и изо всей силы бил напавшего, но тот, очевидно, не собирался сдаваться и снова атаковал Томаса. Совершенно бледный, костлявый, клацающий зубами, напавший выглядел, как чудовище из кошмарного сна, но Томас понимал, что имеет дело с человеком – правда, абсолютно обезумевшим.

Неизвестный сильно укусил его за плечо, и Томас заорал от боли; выброс адреналина придал ему сил – он уперся ладонями в грудь нависающему над ним парню и с силой оттолкнул от себя. Противник опрокинулся назад, сокрушив при этом могильный крест – тот издал резкий треск.

Томас встал на четвереньки, жадно глотая воздух. Лишь теперь он смог хорошо рассмотреть напавшего на него безумца.

Это был Бен – парень, пострадавший от гривера.

Глава одиннадцатая

По-видимому, Бен не вполне восстановился, так как выглядел почти таким же, каким Томас видел его в Хомстеде. Сейчас на нем были только шорты. Белая кожа, обтягивающая костлявое тело, напоминала бумагу, которой плотно обернули пучок хвороста, на теле пульсировали зеленые раздутые вены, хотя выступали они немного меньше, чем сутками ранее. Налитые кровью глаза смотрели на Томаса так, словно Бен собирался перегрызть ему глотку.

Бен присел, готовясь снова броситься в драку. Внезапно в его правой руке появился нож. Томас оцепенел от ужаса, не веря, что это происходит на самом деле.

– Бен!..

Томас резко повернулся на голос и увидел Алби – тот стоял на краю кладбища в полумраке леса и был здорово похож на привидение. Томас с облегчением заметил, что Алби держит большой лук и, натянув тетиву, целится прямо в Бена.

– Бен, – повторил Алби, – если немедленно не уймешься, ты – труп!

Томас перевел взгляд на нападавшего – тот со злостью глядел на Алби, облизывая пересохшие губы. Что с ним произошло? Парень превратился в настоящего монстра, но почему?

– Если убьешь меня, то убьешь не того! – взвизгнул Бен, брызгая слюной с такой силой, что она долетела до лица Томаса. – Ты должен прикончить этого шанка!..

Его голос был полон безумия.

– Кончай дурить, Бен, – спокойно произнес Алби, продолжая держать его на прицеле. – Томас у нас появился только что, так что не о чем волноваться. Ты просто еще не очухался от Метаморфозы. Будет лучше, если ты вернешься в Хомстед.

– Он чужак! – закричал Бен. – Я видел его! Он… он – враг! Мы обязаны его прикончить! Позволь мне выпустить ему кишки!

Услышав такое, Томас инстинктивно попятился. Интересно, что Бен имел в виду, когда сказал, что видел Томаса? И с чего он взял, что Томас – враг?..

Алби не шелохнулся, продолжая целиться в Бена.

– Такие вопросы решать мне и кураторам, утырок стебанутый. – Алби держал лук настолько твердо, словно опирался рукой о дерево. – Успокойся и тащи свою костлявую задницу назад в Хомстед!

– Он хочет вернуть нас домой! – крикнул Бен. – Он хочет вывести нас из Лабиринта! Уж лучше сразу прыгнуть с Обрыва или перерезать друг друга!

– О чем ты говоришь? – оторопел Томас.

– Заткнись! – заорал Бен. – Захлопни свой поганый рот, предатель!

– Бен, – тихо произнес Алби. – Я считаю до трех.

– Он – враг! Враг, враг, враг… – словно заклинание, зашептал Бен.

Неотрывно глядя на Томаса, он медленно покачивался взад-вперед, перекладывая нож из одной руки в другую.

– Раз.

– Враг, враг, враг, враг…

Теперь Бен улыбался. В сумраке леса его зубы, казалось, испускали тусклое зеленоватое свечение.

Томасу хотелось отвернуться, вскочить и убежать, но, парализованный страхом, он был не в силах сдвинуться с места.

– Два.

Голос Алби прозвучал громче и более угрожающе.

– Бен, – произнес Томас, пытаясь как-то уладить конфликт. – Я не… Я вообще не знаю, что…

Бен издал дикий вопль и бросился вперед, замахнувшись ножом.

– Три!.. – крикнул Алби и спустил туго натянутую тетиву.

Воздух прорезал свист выпущенной стрелы, и ее наконечник с отвратительным чавкающим звуком вонзился в живую плоть.

Голова Бена резко дернулась влево. Развернувшись, он пошатнулся и рухнул на живот – ногами к Томасу, – не издав ни звука. Томас вскочил и сделал несколько шагов вперед. Длинный черенок стрелы торчал у Бена из щеки. На удивление, крови было гораздо меньше, чем можно было ожидать, но она все-таки вытекала, и в сумраке леса выглядела черной, как нефть. Бен лежал неподвижно, лишь палец на его правой руке продолжал конвульсивно подергиваться. Томаса чуть не вырвало. Неужели Бен погиб из-за него? Неужели он виноват в его гибели?..

– Пойдем, – сказал Алби. – Чистильщики завтра о нем позаботятся.

Что здесь вообще произошло?! – думал Томас, глядя на бездыханное тело. – Что я такого сделал этому парню?!

Он оторвал взгляд от тела, надеясь получить ответы, но Алби уже исчез, и лишь качающаяся ветка дерева указывала на то, что он только что был здесь.

Томас, прихрамывая, вышел из леса под ослепительные лучи солнца и зажмурился. Нестерпимо болела лодыжка, хотя он и не заметил, в какой момент ее повредил. Одной рукой он прижимал место, в которое его укусил Бен, другой держался за живот, словно хотел подавить подступающий позыв к рвоте. Перед глазами стояла жуткая картина: неуклюже лежащий Бен с вывернутой под неестественным углом головой, по стреле стекает кровь и, собираясь на наконечнике, капает на землю.

Все, хватит.

Он опустился на колени под одним из тощих деревьев на опушке леса, и его стошнило. Томаса все рвало и рвало до тех пор, пока он не стал отплевываться желчью. Выворачивало наизнанку: казалось, приступ никогда не закончится.

И в этот момент, словно разум решил сыграть с ним злую шутку, Томас вдруг осознал, что находится в Глэйде почти двадцать четыре часа. Один полный день. Ни больше, ни меньше. В голове пронеслось все, что с ним произошло за это время. Все жуткие события.

И пришла уверенность: самое худшее уже произошло и дальше жизнь просто обязана наладиться.

Ночью Томас лежал, уставившись в усыпанное звездами небо, и гадал, сможет ли вообще когда-нибудь заснуть. Стоило ему смежить веки, и в памяти всплывал страшный образ Бена, бросающегося на него с перекошенным от бешенства лицом. Но независимо от того, закрывал или открывал Томас глаза, он продолжал слышать звук стрелы, вонзающейся в щеку Бена.

Юноша был уверен, что те пять минут на кладбище будет помнить до конца своих дней.

– Скажи что-нибудь, – обратился к нему Чак в пятый раз с тех пор, как они залезли в спальные мешки.

– Не хочу, – снова повторил Томас.

– Все знают, что произошло. Пару раз такое уже бывало. У покусанных гриверами иногда едет крыша, и они накидываются на окружающих. Так что ты не исключение.

Впервые Томас подумал, что Чак стал не просто назойливым, а почти невыносимым.

– Чак, радуйся, что сейчас у меня нет в руках лука Алби.

– Я всего лишь…

– Чак, замолчи и спи.

Томас почувствовал: еще немного, и он взорвется.

Наконец его «приятель» уснул, присоединившись к хору подростков, оглашавших Глэйд храпом.

Прошло несколько часов; была уже глубокая ночь, а Томас оставался единственным, кто не спал. Хотелось расплакаться, но слез не было. Потом, по непонятной причине, захотелось найти Алби и избить его, но он отказался от этой мысли. Юноша хотел закричать ивыругаться, открыть люк и прыгнуть в черную пустоту шахты. Но он не сделал и этого.

Томас закрыл глаза, заставив себя отбросить мрачные мысли, и через некоторое время все-таки заснул.

Утром Чаку пришлось силой выволакивать Томаса из спального мешка, тащить в душ, а потом еще и в раздевалку – тот был вялым и безразличным ко всему. Завтрак прошел как в тумане: когда спустя полчаса он закончился, Томас даже не мог припомнить, что конкретно ел. Он был совершенно разбит и ощущал себя так, словно ему вскрыли череп и всадили в мозг целую дюжину гвоздей. Вдобавок ко всему его мучила изжога.

К сожалению, как успел понять Томас из разговоров, на ферме косо смотрели на любителей поспать в рабочее время.

Вскоре он уже стоял рядом с Ньютом перед хлевом на Живодерне и мысленно готовился к встрече с первым куратором. Несмотря на отвратительное утро, он был рад, что откроет для себя что-то новое; к тому же работа на ферме давала отличный шанс отвлечься от мыслей о случившемся на кладбище. Вокруг мычали коровы, блеяли козы и хрюкали свиньи. Где-то поблизости залаяла собака.

Надеюсь, Фрайпан не вложил новый смысл в понятие «хот-дог», – подумал Томас. – Хот-дог… Когда я в последний раз ел хот-дог? И с кем?

– Томми, ты вообще меня слушаешь?

Томас очнулся от раздумий и повернулся к Ньюту. Тот, видимо, уже довольно долго что-то говорил, но юноша не слышал ни единого слова.

– Что? А, да, извини. Просто я ночью почти не спал.

Ньют улыбнулся, пытаясь изобразить сожаление.

– Да, блин, понимаю. На тебе и правда лица нет. Небось думаешь, какой я стебанутый ушмарок, что заставляю тебя тащиться на ферму после всего, что вчера случилось?

Томас пожал плечами.

– Думаю, работа – именно то, что мне сейчас нужно. Я готов на все, лишь бы отвлечься.

Ньют кивнул и на этот раз улыбнулся более искренне.

– Как я и думал, ты не дурак, Томми. Мы тут дураков не держим, и это одна из причин, по которым нам удается сохранять Глэйд в чистоте и порядке. Начнешь лениться – начнешь хандрить. А начнешь хандрить – перестанешь бороться за жизнь и сдашься. Все просто.

Томас кивнул, катая ногой камень по пыльной потрескавшейся земле.

– Есть новости про вчерашнюю девушку?

Если что и могло рассеять тягостные воспоминания, так только мысли о незнакомке. Томас продолжал ощущать странную связь с новенькой, поэтому хотел узнать о ней как можно больше.

– Спит. Все еще в коме. Медаки заливают ей в рот какую-то жидкую стряпню Фрайпана, следят за работой органов и все такое. Она вроде в порядке, хотя и в отключке.

– Странно все это.

Томас не сомневался, что не случись на кладбище инцидента с Беном, все его мысли были бы о девушке. Возможно, он не смог бы сомкнуть глаз из-за нее. Жутко хотелось выяснить, кто она, действительно ли они были знакомы в прошлом.

– Точно. Думаю, слово «странно» подходит как нельзя лучше.

Томас попытался отбросить мысли о девушке и переключил внимание на большой хлев за спиной у Ньюта.

– С чего начнется испытание? Мне предстоит подоить коров или, может, заколоть несколько несчастных поросяток?

Ньют засмеялся, и Томас про себя отметил, что он почти не слышал смеха с тех пор, как появился в Глэйде.

– Сначала мы направляем новичков к чертовым забойщикам. Но ты не волнуйся: забой животных для кухни Фрайпана – лишь малая часть работы. У забойщиков масса других обязанностей, связанных со скотиной.

– Жаль, не помню, кем был раньше. Может, любителем резать зверушек, – пошутил Томас, но Ньют, кажется, совсем не понял шутки.

– Будь спокоен, к заходу солнца ты это узнаешь. – Он кивнул в сторону хлева. – Пошли к Уинстону – он тут куратор.

Уинстон оказался прыщавым мальчишкой, коренастым и очень мускулистым. Томас подумал, что куратор любит свою работу, пожалуй, сверх меры.

Может, его сослали сюда из-за того, что он был серийным убийцей?

В течение первого часа Уинстон показывал Томасу загоны с животными, индюшатники, курятники, хлев и объяснял, какую работу нужно выполнять. Пока они обходили ферму, Томаса неотступно сопровождала местная собака – надоедливый черный лабрадор по кличке Гав. Томас поинтересовался, откуда в Глэйде могла появиться собака, но Уинстон ответил, что она жила здесь изначально. К счастью, Гав оказался молчалив и, скорее всего, такую кличку ему дали в шутку.

Следующий час был посвящен непосредственно работе – кормежке животных, уборке помещений, ремонту ограды и выгребанию кланка.

Кланк. Томас поймал себя на том, что использует словечки глэйдеров все чаще и чаще.

Третий час на ферме выдался для него наиболее трудным: ему пришлось наблюдать, как Уинстон сначала заколол свинью, а потом разрезал на куски перед отправкой на кухню. По пути на обед Томас поклялся себе в двух вещах: во-первых, его работа не будет связана с животными и, во-вторых, он больше никогда не станет есть свинину.

Уинстон отпустил Томаса на обед одного, сказав, что останется на Живодерне. Томас был только рад этому. В присутствии Уинстона он чувствовал себя неуютно. Шагая в направлении Восточных Ворот, он так и представлял куратора грызущим в темном углу скотобойни сырую свиную ногу.

Юноша как раз проходил мимо Ящика, когда, к огромному его удивлению, из Лабиринта через Западные Ворота слева от него вбежал парень азиатской внешности с сильными руками и короткими черными волосами, на вид чуть старше Томаса. Переступив границы Глэйда, бегун сделал еще три шага, остановился и наклонился, упершись руками в колени и пытаясь отдышаться. Глядя на его раскрасневшееся лицо и одежду, насквозь пропитанную потом, можно было решить, что он пробежал не меньше двадцати миль.

Томас с любопытством рассматривал его – ему пока не доводилось видеть бегунов так близко, не говоря уже о том, чтобы общаться с ними. К тому же, судя по наблюдениям двух предыдущих дней, этот бегун вернулся на несколько часов раньше обычного. Томас направился к парню, намереваясь задать тому несколько вопросов.

Но не успел он мысленно оформить хотя бы одну фразу, как бегун рухнул на землю.

Глава двенадцатая

Парень лежал неподвижно в неуклюжей позе. Несколько секунд Томас боролся с искушением броситься на помощь, однако никак не мог принять решение, опасаясь навлечь на себя неприятности. Но что, если с парнем действительно что-то серьезное? Что если его… покусали? Или…

Томас отбросил сомнения – бегуну явно требовалась помощь.

– Алби!.. – заорал юноша. – Ньют! Кто-нибудь, приведите их!

Он подскочил к распластанному парню и опустился на землю рядом с ним.

– Эй, ты как?

Голова бегуна лежала на вытянутых руках, бока раздувались от тяжелого дыхания. Парень находился в сознании, хотя Томас никогда не видел человека более вымотанного.

– Я… в порядке, – ответил бегун, еле ворочая языком. Потом посмотрел на Томаса. – А ты что еще за кланк?

– Я новенький, – Томас вдруг подумал, что бегуны круглые сутки проводят в Лабиринте и узнают обо всем, что происходит в Глэйде, только из чьих-то рассказов. Интересно, ему уже сообщили о появлении девушки? Наверняка кто-то уже насплетничал. – Меня Томасом зовут. Появился у вас два дня назад.

Бегун кое-как принял сидячее положение. Его черные волосы прилипли к мокрому от пота лбу.

– А, Томас, – выдохнул он. – Новички. Ты и та цыпочка.

Алби подбежал к ним с явно озабоченным видом.

– Ты чего так рано вернулся, Минхо? Стряслось что-нибудь?

– Не гони лошадей, Алби, – отозвался бегун. Похоже, силы возвращались к нему с каждой новой секундой. – Лучше принеси воды – пришлось бросить рюкзак в Лабиринте.

Алби не двинулся с места. Он довольно сильно пнул Минхо в ногу, давая понять, что не шутит.

– Рассказывай, что произошло!

– Я едва говорить могу, балда! – рявкнул Минхо хрипло. – Принеси воды!

Томас с удивлением заметил, что по лицу Алби промелькнуло нечто напоминающее улыбку. Впрочем, парень тут же нахмурился и поглядел на Томаса.

– Минхо – единственный шанк, кто имеет право говорить со мной в таком тоне. Любой другой уже летел бы вверх тормашками с Обрыва.

И тут Алби встал и побежал – видимо, за водой для этого Минхо.

Томас был просто поражен.

– Почему он разрешает тебе помыкать собой? – спросил он.

Бегун пожал плечами и вытер со лба свежие капли пота.

– Ты что, испугался этого пустомели? Чувак, тебе предстоит еще многому научиться. Чертовы новички!

Упрек задел Томаса сильнее, чем можно было ожидать, учитывая, что знакомство с Минхо длилось всего три минуты.

– А разве он не ваш вожак?

– Вожак?.. – Минхо издал хриплый звук, очевидно, обозначающий смех. – Ну-ну. Можешь называть таким манером, если хочешь. А может, стоит величать его Эль Президенте? Или нет! Лучше Адмирал Алби! Так гораздо красивее!

Продолжая хихикать, он потер глаза.

Томас оказался в замешательстве, не зная, как продолжать разговор. Невозможно было понять, шутит Минхо или говорит серьезно.

– И кто тогда вожак, если не он?

– Лучше помолчи, Шнурок, пока совсем не запутался, – вздохнул Минхо, словно Томас его утомил, затем тихо пробормотал под нос: – И чего вы, шанки зеленые, вечно лезете с глупыми вопросами? Это так достает…

– А ты чего ожидал? – внезапно вспыхнул Томас.

Можно подумать, ты не так же себя вел, когда сам тут очутился! – захотелось ему сказать.

– Ожидал, что сделаешь то, что тебе сказали, – закроешь рот.

При этих словах Минхо впервые посмотрел Томасу прямо в глаза. Тот невольно отстранился и немедленно пожалел об этом – было ошибкой позволять парню думать, что он может говорить с ним в таком тоне.

Томас выпрямился и произнес, глядя на лежащего бегуна:

– Ага. Уверен, что именно это ты и делал, когда был новичком.

Минхо пристально посмотрел на него.

– Я – один из самых первых глэйдеров, балда. Так что не болтай о том, чего не знаешь.

Теперь Томас стал немного опасаться парня, но все равно – ему осточертело такое обращение с собой. Он хотел было встать и уйти, но Минхо быстро схватил его за руку.

– Чувак, расслабься. Я всего лишь прикалываюсь. Знаешь, иногда забавно действовать на нервы новичкам. Ты и сам поймешь, когда прибудет… – Он осекся, озадаченно задрав брови. – Как думаешь, новеньких и правда больше не будет?

Томас расслабился и снова сел рядом, удивляясь, как легко бегуну удалось его успокоить. Он вспомнил про девушку и записку, в которой говорилось, что она «последняя».

– Думаю, не будет.

Минхо вопросительно посмотрел на него.

– Ты видел цыпочку, верно? Все говорят, что вы с ней знакомы или типа того.

Томас почувствовал, как в нем нарастает обида.

– Видел, только она мне совсем не кажется знакомой.

Внезапно ему стало стыдно за свое вранье. Пусть ложь и была пустячной.

– Симпатичная?

Томас не думал о девушке в таком аспекте, с тех пор как она очнулась с запиской в руке и произнесла замогильным голосом «Скоро все изменится». Но ее красота ему запомнилась.

– Да, кажется, симпатичная, – ответил он, немного подумав.

Минхо медленно опустился на спину и закрыл глаза.

– Ну да. Кажется… При условии, что тебя привлекают цыпочки в отключке, – засмеялся он.

– Ага.

Манера поведения Минхо, похоже, менялась ежеминутно, поэтому Томас никак не мог для себя решить, нравится ему бегун или нет.

После долгой паузы он все-таки решился спросить:

– Что-нибудь интересное нашел сегодня?

Минхо посмотрел на него круглыми от удивления глазами.

– Знаешь, Шнурок, это самый идиотский вопрос, который только можно задать бегуну. – Он опять закрыл глаза. – Впрочем, сегодня особый день.

– Что ты имеешь в виду?

Томас сгорал от нетерпения, ожидая получить хоть какую-то информацию. Ответь! – мысленно умолял он. – Пожалуйста, ответь мне!

– Давай подождем возвращения нашего свадебного генерала. Не люблю повторять одно и то же по два раза. К тому же он может быть против того, чтобы ты слышал.

Томас вздохнул. В очередной раз он остался без ответа, но его это совсем не удивляло.

– Ну скажи хоть, где так вымотался. Да и вернулся ты раньше. Обычно вы весь день там проводите?

Минхо с кряхтением приподнялся и сел, скрестив ноги.

– Точно, Шнурок. Целый день мотаюсь по Лабиринту. Но сегодня, скажем так, я малость переволновался, поэтому и рванул назад побыстрее.

Томасу не терпелось поскорее узнать, что произошло в Лабиринте.

– Расскажи.

Минхо всплеснул руками.

– Чувак! Говорю тебе – терпение! Подождем генерала Алби.

Что-то в интонации бегуна было такое, что смягчило отказ, и Томас окончательно определился: Минхо ему симпатичен.

– Ладно, умолкаю. Но когда будешь рассказывать новости Алби, сделай так, чтобы он меня не прогнал, хорошо?

Бегун пару секунд молча глядел Томасу в глаза, затем ответил:

– Хорошо, Шнурок. Ты у нас тут босс.

Спустя несколько секунд появился Алби и протянул Минхо большую пластиковую кружку с водой; тот осушил ее залпом.

– Итак, – начал Алби, – с этим покончено. Теперь говори, что там стряслось?

Минхо поднял брови и кивнул в сторону Томаса.

– Не обращай внимания, – ответил Алби. – Мне плевать, что услышит этот шанк. Говори же!

Томас молча наблюдал, как Михно поднимается, пошатываясь из стороны в сторону. Весь его облик буквально кричал о неимоверной усталости. Бегун прислонился к стене и обвел обоих ледяным взглядом.

– Я нашел труп.

– Что? – оторопел Алби. – Чей труп?

Минхо улыбался.

– Труп гривера.

Глава тринадцатая

При упоминании о гриверах у Томаса учащенно заколотилось сердце – трудно было вспоминать о чудовищах без содрогания. Но ему стало любопытно, почему мертвый гривер наделал такого переполоха. Неужели раньше они не сталкивались с подобным?

Вид у Алби был недоверчивый, словно ему пообещали, что сейчас за спиной у него вырастут крылья, и он сможет взлететь.

– Сейчас не самое подходящее время для шуток, – сказал он.

– Знаешь, на твоем месте я бы тоже не поверил, – ответил Минхо. – Но я видел эту дохлую тварь собственными глазами, можешь не сомневаться.

Определенно ничего подобного раньше не происходило, подумал Томас.

– Значит, ты обнаружил мертвого гривера, – задумчиво повторил Алби.

– Верно, – немного раздраженно подтвердил Минхо. – Он в паре миль отсюда, недалеко от Обрыва.

Алби посмотрел в просвет в стене, потом снова на бегуна.

– Ну хорошо… А почему ты не притащил его с собой?

Минхо издал смешок, который больше походил на недовольное фырканье.

– Чувак, ты чего, огненного соуса Фрайпана перебрал? Да они по полтонны весят! И вообще, я не прикоснусь ни к одной из этих тварей, даже если мне пообещают выход из Лабиринта!

– Как он выглядел? – спросил Алби. – Он хоть немного шевелился? Железные шипы на теле были выпущены? А кожа скользкая?

Томаса распирало от любопытства. Железные шипы? Скользкая кожа? Да о чем они вообще?.. Однако он продолжал молчать, стараясь не напоминать о своем присутствии. Вряд ли подобные темы следовало обсуждать при посторонних.

– Короче, старик, – сказал Минхо. – Ты должен сам посмотреть на него. Тут есть какая-то странность.

– Странность? – удивленно переспросил Алби.

– Чувак, я чертовски устал, хочу жрать, и вдобавок мне солнцем напекло башку. Но если настаиваешь, можем туда смотаться. Как раз успеем вернуться к закрытию Ворот.

Алби посмотрел на часы.

– Лучше отложим до утра.

– Самое умное, что я услышал от тебя за последнюю неделю. – Минхо выпрямился, шутливо ткнул Алби кулаком в плечо и, слегка пошатываясь, побрел к Хомстеду.

По-видимому, боль в теле не позволила ему оглянуться, так как он, уходя, крикнул через плечо:

– По идее я обязан вернуться назад в Лабиринт, но мне по фигу. Пойду навещу Фрайпана и чего-нибудь пожую.

Томас был немного разочарован. Он понимал, что Минхо устал и ему требовалось отдохнуть и поесть, но все равно хотелось разузнать побольше.

Алби неожиданно повернулся к нему.

– Если ты что-то знаешь, но скрываешь…

Томасу до чертиков надоело, что его обвиняют в сокрытии какой-то информации. Неужели у них других проблем нет? Ведь он действительно ничего такого не утаивал.

– За что ты меня так ненавидишь? – прямо спросил он, глядя Алби прямо в лицо.

На лице Алби отобразились одновременно смущение, гнев и удивление.

– Ненавижу тебя? Ты так ничему и не научился с тех пор, как вылез из Ящика, придурок! Речь тут идет не о ненависти, симпатии, любви, дружбе или прочей ерунде! Все, о чем мы тут думаем, – как бы выжить. Так что забудь бабьи замашки, шанк, и включай гребаные мозги, если они у тебя есть!

Томасу будто дали пощечину.

– Но… почему ты продолжаешь обвинять…

– Потому что совпадения быть не может, балда стебанутая! Сначала появляешься ты, на следующий день – эта девчонка с непонятным посланием, потом на тебя набрасывается Бен, а теперь еще гриверы дохнуть стали! Что-то здесь не так, и я не успокоюсь, пока не разберусь, что именно!

– Я ничего не знаю, Алби, – твердо сказал Томас. Кажется, сейчас был удачный момент для того, чтобы проявить характер. – Я даже не знаю, чем занимался три дня назад, и тем более не в курсе, почему Минхо наткнулся на труп существа, которое вы называете гривером! Так что отвали!

Алби отпрянул назад и несколько секунд оторопело глядел на него. Затем сказал:

– Не кипятись, Шнурок. Взрослей и начинай соображать. Никто никого ни в чем не обвиняет. Но если что-то вспомнишь, если что-то тебе покажется знакомым, сразу скажи. Пообещай.

Не раньше, чем ко мне вернутся воспоминания, – подумал Томас. – И не раньше, чем я сам захочу делиться ими.

– Я думаю… Ладно, но…

– Просто пообещай!

Томас замолчал. Алби и нажим, с каким он действовал, ему порядком опротивели.

– Обещаю, – наконец ответил он. – Если что вспомню, сообщу.

Алби кивнул, развернулся и, не произнеся более ни слова, пошел прочь.

Томас выискал самое раскидистое дерево на опушке леса около Могильника – оно давало наибольшую тень. Возвращаться назад на ферму к Мяснику Уинстону он побаивался. Томас понимал, что необходимо поесть, но ему не хотелось никого ни видеть, ни слышать, поэтому он предпочел остаться в одиночестве до тех пор, пока его не хватятся. Он сидел, опершись на толстый ствол дерева, и мечтал хотя бы о слабом ветерке, но ветра не было.

Томас уже почти задремал, когда тишину и покой нарушил Чак.

– Томас! Томас!.. – кричал мальчишка, на ходу размахивая руками. На лице его читалось сильнейшее возбуждение.

Томас потер глаза и недовольно застонал; больше всего на свете ему сейчас хотелось немного поспать. Он поднял глаза на Чака только тогда, когда услышал прямо перед собой его учащенное дыхание.

– Чего тебе?

– Бен… Бен… он… не умер, – с трудом выдавил Чак, пытаясь отдышаться.

Услышав это, Томас подскочил как ужаленный. От усталости ни осталось и следа.

– Что?!

– Он… не умер. За ним пошли чистильщики… стрела не задела мозг… Медаки его кое-как залатали.

Томас оглянулся на лес, где прошлым вечером на него напал обезумевший глэйдер.

– Ты что, издеваешься? Я сам его видел…

Он не умер? Томас не мог бы сейчас ответить, что сейчас чувствовал сильнее: смятение, облегчение или страх оттого, что на него снова могут напасть…

– Ага, и я его видел. Со здоровенной повязкой на голове, – ответил Чак. – Его заперли в Кутузке.

Томас снова повернулся к нему.

– Кутузке?.. В каком смысле?

– Да, в Кутузке. У нас с северной стороны Хомстеда устроена тюрьма. – Чак ткнул пальцем в сторону дома. – Его упекли так быстро, что медакам пришлось оказывать ему помощь прямо в камере.

Томас потер глаза. Он понял, что на самом деле чувствовал, и от этого стало стыдно, – он испытал облегчение, решив, что Бен погиб и больше не придется его бояться.

– И что теперь с ним будет?

– Утром был Совет кураторов на эту тему. Принято единогласное решение. Теперь, думаю, этот шанк очень сильно жалеет, что стрела сразу не проткнула ему гнилые мозги.

Томас искоса посмотрел на Чака.

– О чем ты говоришь?

– Сегодня вечером его ждет Изгнание. За то, что пытался тебя убить.

– Изгнание? А это еще что такое? – спросил Томас, хотя он и догадывался, что ничего хорошего за этим словом не кроется, раз Чак считал его чем-то похуже смерти.

Но тут Томас увидел, пожалуй, самое страшное из всего, чему стал свидетелем с момента прибытия в Глэйд: Чак улыбался. Улыбался, несмотря на весь ужас новости, которую принес.

Ничего не ответив, Чак развернулся и побежал прочь – видимо, чтобы поделиться потрясающим известием с кем-нибудь еще.

Вечером, когда над Глэйдом начали сгущаться сумерки – примерно за полчаса до закрытия проходов, – Ньют и Алби собрали всех глэйдеров у Восточных Ворот. Бегуны вернулись совсем недавно и тут же скрылись в таинственном Картохранилище, задраив за собой тяжелую стальную дверь. Минхо уже находился там. Алби попросил бегунов закончить свои дела как можно скорее и выделил им на все про все двадцать минут.

Тот факт, что Чак улыбался, сообщая весть об Изгнании Бена, все еще тревожил Томаса. Он понятия не имел, что скрывается за наказанием, но был уверен – нечто страшное. Особенно если учесть, что все они собрались прямо у выхода в Лабиринт. Неужели они хотят выдворить его наружу? – размышлял он. – Прямо к гриверам?

Гнетущая атмосфера ожидания чего-то зловещего нависла над толпой, словно грозовая туча. Глэйдеры напряженно перешептывались. Томас молча стоял, скрестив на груди руки, и терпеливо ожидал представления. Наконец бегуны покинули будку. Выглядели они очень уставшими, на лицах по-прежнему оставалось напряженное выражение глубокой задумчивости. Минхо вышел первым: это навело Томаса на мысль о том, что он был их куратором.

– Давайте его сюда! – скомандовал Алби, заставив Томаса вздрогнуть и очнуться от дум.

Томас опустил руки, повернулся и стал выискивать глазами Бена, с беспокойством думая, как поведет себя обезумевший юноша, когда его увидит.

Из-за дальнего угла Хомстеда показались три крепких парня, которые буквально волокли Бена по земле – тот отказывался идти самостоятельно. Одежда на мальчике была изорвана настолько, что едва держалась, а голову и лицо прикрывала толстая, мокрая от крови повязка. Он походил на мертвеца – таким же Томас видел его последний раз на кладбище. За исключением одной детали: теперь его глаза были открыты и полны страха.

– Ньют, – сказал Алби очень тихо. Не находись Томас всего в нескольких футах рядом, он бы не расслышал слов. – Неси шест.

Ньют, очевидно, ожидал приказа, поэтому кивнул, уже направляясь к небольшому сараю с садовым инвентарем, стоявшему на Плантации.

Томас снова перевел взгляд на Бена и его конвоиров. Несчастный по-прежнему не пытался сопротивляться, позволяя волочить себя по пыльным камням. Поравнявшись с толпой, конвоиры поставили Бена прямо перед Алби, и пленник лишь безвольно свесил голову, не решаясь глядеть никому в глаза.

– Ты сам виноват, Бен, – бросил Алби, покачав головой, и посмотрел на сарай, к которому пошел Ньют.

Томас проследил за его взглядом: Ньют как раз вышел из перекошенного дверного проема с несколькими алюминиевыми трубами в руках и принялся соединять их в единый шест, футов двадцати в длину. Закончив, он закрепил на одном из концов какой-то странный предмет и потащил готовую конструкцию к толпе. У Томаса мурашки побежали по спине, когда он услышал жуткий скрежет, с которым труба волочилась по камням.

Он был ужасно напуган всей этой процедурой и почему-то никак не мог отделаться от чувства ответственности за случившееся, хотя и понимал, что ничем Бена не провоцировал. Несмотря на это, Томас сильно переживал. Что он сделал не так? Ответа не было, но угрызения совести все равно продолжали грызть его изнутри, словно язва.

Наконец Ньют подошел к Алби и передал тому конец шеста. Только теперь Томас смог рассмотреть странный предмет, который прикрепил Ньют к противоположному краю: к железной трубе толстой проволокой была прикручена петля из грубой кожи. Большая застежка в виде кнопки указывала на то, что петля могла открываться и закрываться. Назначение механизма стало очевидным.

Это был ошейник.

Глава четырнадцатая

Томас наблюдал, как Алби расстегнул ошейник и надел его на шею Бену. Когда кожаная петля с громким шлепком сомкнулась, Бен поднял голову. Его глаза застилали слезы, а из носа бахромой свисали сопли. Глэйдеры взирали на него в молчаливом ожидании.

– Алби, пожалуйста, – начал умолять Бен таким жалостливым голосом, что Томас засомневался, а тот ли это парень, который днем ранее попытался перерезать ему глотку. – Я клянусь, у меня просто помутилось в голове. Это было секундное помешательство из-за Метаморфозы. Я бы никогда его не убил. Пожалуйста, Алби. Пожалуйста!

Каждое слово, слетающее с уст мальчика, было для Томаса словно удар кулаком в живот; он ощущал себя виноватым все сильнее и сильнее.

Алби не удостоил Бена ответом. Вместо этого он дернул за ошейник, чтобы убедиться, что и на шесте, и на шее Бена тот закреплен как надо. Затем прошел вдоль шеста, оторвав его от земли и проведя ладонью по всей длине. Когда достиг конца шеста, крепко обхватил его и повернулся к толпе. Глаза Алби были налиты кровью, он тяжело дышал, а лицо перекосила злобная гримаса. Внезапно вожак глэйдеров показался Томасу олицетворением зла.

На противоположном конце шеста была совсем иная картина: Бен, дрожащий и плачущий, с петлей из неровно вырезанной старой кожи на бледной худой шее, прикованный к длинной двадцатифутовой трубе. Даже оттуда, где стоял Томас, труба казалась очень прочной – алюминиевый шест если и прогибался в центре, то совсем чуть-чуть.

Алби заговорил громким, почти торжественным голосом, не обращаясь ни к кому конкретно и в то же время ко всем сразу.

– Бен Строитель, Совет кураторов вынес решение. Ты приговариваешься к Изгнанию за попытку убийства Томаса Новичка. Решение окончательное. Ты покидаешь нашу общину. Навсегда.

Долгая, очень долгая пауза.

– Кураторы, занять места у Шеста Изгнания!..

Томас возненавидел Алби за то, что тот публично связал его имя с изгнанием Бена. Чувствовать собственную ответственность было невыносимо. И вот теперь, снова оказавшись в центре внимания, Томас рисковал получить в свой адрес новую порцию подозрений. Ощущение вины трансформировалось в злость и желание обвинить кого-нибудь другого – ему сильнее всего хотелось, чтобы Бен наконец-то исчез, а все поскорее закончилось.

Один за другим из толпы вышли несколько юношей и, подойдя к шесту, крепко взялись за него, словно готовились к игре в «перетягивание каната». Помимо Ньюта, среди них оказался и Минхо, что подтверждало предположение Томаса о том, что он являлся куратором бегунов. Мясник Уинстон тоже занял позицию у шеста.

Десять кураторов расположились с равными промежутками между Алби и Беном: наступило гробовое молчание. Единственным звуком, нарушавшим тишину, были приглушенные всхлипывания Бена, который не переставал вытирать нос и глаза. Он пытался повернуть голову, однако ошейник мешал ему оглянуться назад и увидеть сам шест и кураторов.

В душе у Томаса снова что-то переменилось. Все-таки это было неправильно. Неужели Бен заслужил такую судьбу? Наверняка можно наказать его как-то иначе. Неужели Томас до конца своих дней будет нести груз ответственности за случившееся? Заканчивайте же скорее! – мысленно закричал он. – Пусть это кончится!

– Пожалуйста, – сказал Бен срывающимся от отчаяния голосом. – Пожа-а-а-алуйста! Кто-нибудь, помогите мне! Вы не можете так со мной поступить!

– Молчать! – крикнул Алби.

Но Бен не обращал на него внимания, продолжая умолять о пощаде и дергая кожаную петлю на шее.

– Пожалуйста, остановите их! Помогите мне! Пожалуйста!..

Он переводил жалобный взгляд с одного мальчика на другого, но все неизменно отворачивались, не решаясь посмотреть ему в глаза. Опасаясь встретиться взглядом с Беном, Томас быстро отступил назад, спрятавшись за спиной какого-то высокого парня. Это невыносимо, – подумал он.

– Если бы мы позволяли безнаказанно творить преступления таким шанкам, как ты, община долго бы не протянула, – крикнул Алби. – Кураторы, приготовиться!

– Нет, нет, нет, нет, – слезно заголосил Бен. – Я клянусь, что сделаю все что захотите! Клянусь, что больше это никогда не повторится! Ну пожа-а-а-алуйста!..

Его пронзительный вопль заглушил оглушительный грохот Восточных Ворот, пришедших в движение. Правая стена, скрежеща камнем по камню и высекая снопы искр, заскользила влево, отгораживая Глэйд от ночного Лабиринта. Земля задрожала. Томас понял, что сейчас должно произойти, но не знал, хватит ли у него мужества досмотреть до конца.

– Кураторы, вперед! – скомандовал Алби.

Кураторы толкнули шест перед собой и начали выпихивать Бена за пределы Глэйда – прямо в Лабиринт. Голова Бена резко дернулась назад, и он издал пронзительный сдавленный крик, даже более громкий, чем грохотание закрывающейся стены. Он упал на колени, но один из кураторов, идущий впереди – плотный черноволосый парень со злым оскалом скверных зубов, – тут же рывком поставил его на ноги.

– Не-е-е-ет!.. – закричал Бен, брызгая слюной. Несчастный бился изо всех сил и, вцепившись в ошейник руками, пытался его разорвать. Впрочем, он не мог противостоять кураторам, которые общими усилиями продолжали волочить его к границе Глэйда, выход из которого был уже почти перегорожен правой стеной. – Не-е-е-ет!..

Бен попытался упереться ногами в камень на границе Ворот, но задержал продвижение лишь на долю секунды – несмотря на сопротивление, шест неотвратимо выталкивал его в Лабиринт. Приговоренный извивался всем телом, стараясь освободиться от ошейника, но вскоре оказался за пределами Глэйда. До полного закрытия Ворот оставалось всего несколько секунд.

В последней отчаянной попытке избежать изгнания Бен с силой вывернулся в петле, рискуя сломать шею, и оказался лицом к лицу с глэйдерами. Томас не мог поверить, что перед ним человеческое существо – глаза Бена наполнял дикий страх, изо рта выступала пена, а бледная кожа туго обтягивала кости и раздутые вены. Выглядел он как пришелец из параллельного мира.

– Держать!.. – заорал Алби.

Бен издал протяжный крик, настолько пронзительный, что Томас невольно зажал уши. Это был животный исступленный вопль, от которого у бедняги наверняка разорвались голосовые связки. В последнюю секунду стоявший впереди куратор отсоединил наконечник с прикрепленным ошейником от основной трубы, после чего остальные быстрым движением втащили шест назад, оставив Бена за пределами Глэйда. Он был изгнан, и его последние крики потонули в ужасном грохоте сомкнувшихся стен.

Томас закрыл глаза и почувствовал, как по его щекам потекли слезы.

Глава пятнадцатая

Вторую ночь подряд Томас ложился спать, преследуемый терзающим душу образом Бена. Что бы изменилось, не случись этой истории? Он почти поверил, что чувствовал бы себя вполне комфортно и счастливо, продолжая приспосабливаться к новой жизни, постоянно открывая нечто новое ради заветной цели стать бегуном. Почти… Томас подспудно чувствовал, что Бен – лишь одна из его многочисленных проблем.

И вот теперь Бен исчез; оказался вышвырнутым в мир гриверов, чтобы пасть жертвой чудовищ, которые утащили его туда, куда утаскивают всю свою добычу. Несмотря на то что у Томаса были объективные причины ненавидеть Бена, на первый план вышло чувство жалости.

Томас с трудом представлял, каково это – оказаться в Лабиринте, но последние секунды изгнания Бена, когда тот бился в истерике, брызгал слюной и кричал, моля о пощаде, развеяли в нем последние сомнения в обоснованности главного правила Глэйда: никто не имеет права выходить в Лабиринт, кроме бегунов, да и то лишь в дневное время. Каким-то образом Бен однажды оказался укушенным, значит, лучше любого другого знал, какая судьба ждет его по ту сторону стен.

Бедняга, подумал Томас. Не повезло парню.

Юноша поежился. Чем больше он размышлял над этим, тем менее привлекательной казалась перспектива стать бегуном. И все-таки, как ни странно, его что-то тянуло в Лабиринт.

Рано утром, когда рассвет едва коснулся неба, Глэйд наполнился будничными звуками рабочего дня, разбудившими Томаса, который впервые после прибытия сюда спал по-настоящему крепко. Он сел и потер глаза, стараясь разогнать дремоту, но, сдавшись, снова лег, надеясь, что о нем банально забудут.

Но не прошло и минуты, как кто-то ткнул его в плечо. Открыв глаза, Томас увидел над собой Ньюта. Ну, что еще? – подумал он.

– Поднимайся, бездельник.

– Ага, и тебе доброе утро. Который час?

– Семь часов, Шнурок. Решил дать тебе подрыхнуть подольше после всего, что выпало на твою долю за два дня, – ответил Ньют, издевательски улыбаясь.

Томас сел, проклиная всех и вся за невозможность поспать еще несколько часов.

– Подрыхнуть? Вы что, кучка крестьян каких-нибудь, чтобы так выражаться?

Крестьяне… Интересно, откуда он знает, как изъясняются крестьяне? Томас вновь задумался об избирательности потери памяти.

– Гм… Ну, раз ты сам об этом заговорил… – Ньют уселся рядом, скрестив ноги. Несколько мгновений он молчал, наблюдая за пробуждающимся Глэйдом. – Отправлю-ка я тебя сегодня к копачам. Поглядим, Шнурок, может, их работенка тебе придется по душе больше, чем забой несчастных поросят.

Томасу надоело, что к нему обращаются как к ребенку.

– Может, хватит меня так называть?

– Как? Несчастным поросенком?

Томас хмыкнул и покачал головой.

– Нет, Шнурком. Я больше не самый, что называется, новый новичок, разве не так? После меня прибыла еще девчонка. Вот ее и называй «Шнурком», а меня зовут Томас.

Мысли о девушке снова завертелись в голове, и снова появилось ощущение, будто он был знаком с ней в прошлом. Томасу стало тоскливо. Захотелось увидеть новоприбывшую. Бессмыслица какая-то, – подумал он. – Я даже имени ее не знаю…

Ньют откинулся назад и удивленно поднял брови.

– Ни хрена себе! Да ты, никак, за ночь отрастил яйца и превратился в настоящего мужика!

Томас решил не обращать внимания на издевку и спросил:

– А кто такие копачи?

– Так мы называем парней, которые, отклячив задницу, вкалывают на Плантации – пашут, полют, сажают и все в таком духе.

– А кто у них куратор? – Томас кивнул в сторону огородов.

– Зарт. Классный парень. В смысле, пока сачковать не вздумаешь. Это тот здоровяк, который держал шест за передний конец.

Томас надеялся, что сегодня уже не услышит ни про Бена, ни про Изгнание. Тема вызывала в нем лишь тоску и ощущение вины, поэтому он поспешил заговорить о чем-то другом.

– Почему именно ты меня все время будишь?

– А что, тебе не нравится видеть поутру мою физиономию?

– Не особенно. Ну, так…

Но прежде, чем он успел завершить фразу, Глэйд потряс грохот открывающихся на день Ворот. Томас посмотрел в сторону Восточных Ворот, словно ожидал увидеть Бена, стоящего по ту сторону прохода, но вместо этого заметил потягивающегося Минхо. Бегун неспешно вышел в Лабиринт и что-то поднял с земли.

Это был наконечник шеста с кожаным ошейником. Минхо, который, видимо, был нисколько не удивлен, бросил его одному из бегунов, и тот понес его в сарай с садовыми принадлежностями.

В замешательстве Томас повернулся к Ньюту. Как Минхо может быть настолько равнодушным к тому, что произошло?

– Что за…

– Я видал только три Изгнания, Томми. Будь спокоен, зрелище ничем не лучше вчерашнего. Так вот, каждый раз эти поганые гриверы оставляют ошейник у входа. Как подумаю об этом, так мурашки по коже лезут.

Томас мысленно с ним согласился.

– А что они делают с человеком – после того как поймают?

Интересно, он действительно хотел знать ответ?

Ньют лишь пожал плечами, но не слишком убедительно. Скорее, он просто не хотел об этом говорить.

– Расскажи мне про бегунов, – внезапно попросил Томас.

Слова сорвались с языка непроизвольно: он молча ждал ответа, невзирая на молниеносный порыв извиниться и сменить тему разговора. Хотя юноша видел гривера через окно, он очень хотел узнать все о бегунах. Желание узнать об их работе было настолько же сильным, насколько и необъяснимым. Томас уже не сомневался в своем предназначении.

– Про бегунов? Зачем тебе? – произнес Ньют после долгой паузы. Просьба Томаса его явно озадачила.

– Просто интересно.

Ньют метнул на него подозрительный взгляд.

– Эти парни – лучшие из лучших. А иначе и быть не может. Здесь все зависит от них.

Он подобрал камень и бросил его, задумчиво глядя, как тот, подпрыгивая, катится по земле.

– А почему ты не с ними?

Ньют резко повернулся к Томасу.

– Был до того момента, пока не повредил ногу несколько месяцев назад. Она так и не зажила, блин.

Он невольно потянулся рукой к лодыжке и потер ее. Легкая гримаса боли, перекосившая лицо Ньюта в этот момент, была вызвана, как показалось Томасу, не физическим страданием, а неприятными воспоминаниями.

– Как это произошло? – спросил Томас, решив выудить из него как можно больше информации.

– Драпал от чертовых гриверов, как еще? Чуть было не попался. – Ньют помолчал. – До сих пор вздрагиваю при мысли, что был на волосок от Метаморфозы.

Метаморфоза. Томас был убежден: когда он поймет, что это такое, многие вопросы отпадут сами собой.

– А кстати, что это такое? Какие-то изменения? Неужели после этого все становятся такими же психами, как Бен, и набрасываются на людей?

– Случай Бена нетипичен. Ты, кажется, хотел о бегунах поговорить? – Тон Ньюта недвусмысленно намекал на то, что тема Метаморфозы закрыта.

Это лишь сильнее разожгло любопытство, но Томас был рад и тому, что разговор снова возвращается к бегунам.

– Хорошо. Я весь внимание.

– Как я сказал, они лучшие из лучших…

– И как вы их отбираете? Смотрите, кто быстрее бегает?

Ньют одарил Томаса снисходительным взглядом и громко вздохнул.

– Слишком узко мыслишь, Шнурок. Или Томми, если тебе будет угодно. Скорость бега – только часть качеств бегуна. И очень маленькая часть, надо сказать.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался Томас.

– Когда я говорю «лучшие из лучших», то имею в виду – лучшие во всем. Чтобы выжить в этом долбаном Лабиринте, надо быть умным, быстрым и сильным. Надо уметь принимать решения и правильно оценивать степень риска, на который можешь пойти. Безрассудству там нет места. Как и излишней осторожности. – Ньют откинулся назад, опершись на локти, и вытянул ноги. – Да и чертовски страшно там. Я совсем не тоскую по тем временам.

– А я думал, гриверы только по ночам вылазят.

Пусть ему и предначертано судьбой стать бегуном, но нарваться на одну из этих гадин очень не хотелось.

– Обычно да.

– Тогда чего там бояться?

О каких еще ужасах Томасу предстояло узнать?

– Напряжения, стресса, – вздохнул Ньют. – Схема Лабиринта меняется каждый день. Приходится постоянно держать в уме расположение стен, а потом еще наносить их на долбаные карты. Но самое паршивое – ты все время трясешься, что не успеешь вернуться назад. В простом лабиринте и то легко заблудиться, а уж если каждую ночь стены меняют местоположение… Чуть ошибешься, и пиши пропало – ночь в компании кровожадных тварей тебе обеспечена. В общем, Лабиринт не для дураков и слюнтяев.

Томас нахмурился. Он никак не мог понять, что за непреодолимое чувство толкает его в Лабиринт. Особенно после вчерашних событий. И все-таки его существо требовало скорее стать бегуном.

– А с чего вдруг такой интерес? – спросил Ньют.

Томас помедлил с ответом, боясь произнести это вслух.

– Я хочу стать бегуном.

Ньют повернулся и заглянул ему прямо в глаза.

– Ты и недели у нас не находишься, шанк, а уже такие самоубийственные мысли. Не рановато ли?

– Я не шучу.

Томас абсолютно не понимал, что им движет, но ничего не мог с собой поделать. Фактически желание стать бегуном было единственным, что помогало ему не сломаться в условиях, в которых он оказался.

Ньют продолжал неотрывно смотреть на Томаса.

– Я тоже. Забудь об этом. Никто еще не становился бегуном в первый месяц. Не говоря уже о том, чтобы в первую неделю. Тебе предстоит пройти очень много испытаний, прежде чем мы сможем рекомендовать тебя куратору.

Томас встал и принялся сворачивать спальный мешок.

– Ньют, ты меня не понял. Я не смогу весь день выщипывать сорняки – просто свихнусь. Понятия не имею, чем я занимался до того, как меня отправили сюда в железном ящике, но нутром чую: бегун – мое предназначение. Я справлюсь.

Ньют пристально посмотрел на него.

– Никто не утверждает обратного, но пока что повремени.

На Томаса накатила волна нетерпения.

– Но…

– Не спорь, Томми, и просто поверь. Начнешь трепаться направо-налево о том, что ты слишком хорош для сельскохозяйственных работ и тебя хоть сейчас отправляй в Лабиринт, – наживешь себе кучу врагов. Оставь эту идею до поры до времени.

Наживать врагов Томасу хотелось меньше всего, но и желание сделаться бегуном никуда не исчезло, поэтому он решил зайти с другого конца.

– Отлично. Поговорю об этом с Минхо.

– Ну-ну, попытайся, шанк чертов. Бегунов выбирает Совет, и если ты думаешь, что это я такой крепкий орешек, а их можно запросто уломать, то сильно ошибаешься.

– Как мне вас убедить, что я смогу стать действительно хорошим бегуном? Заставлять меня ждать – значит впустую тратить время!

Ньют встал и ткнул в Томаса пальцем.

– Послушай-ка меня, Шнурок. Ты внимательно меня слушаешь, болван?

Удивительно, но Томас нисколько не испугался угрозы. Он поднял глаза к небу и кивнул.

– Тебе лучше выбросить из головы эту чушь, пока остальные не узнали! Существуют определенные правила, и от этих правил зависит вся наша жизнь! – Он сделал паузу, но Томас промолчал, готовясь выслушать целую лекцию. – Порядок, порядок и еще раз порядок! – продолжал Ньют. – Постоянно повторяй в своей червивой башке это слово. Причина, по которой мы тут не сошли сума, следующая: мы работаем не покладая рук и поддерживаем порядок. Именно ради порядка мы выперли Бена – негоже, когда всякие психопаты бегают по округе и пытаются выпустить тебе кишки. Порядок! Меньше всего нам здесь надо, чтобы ты его нарушал!

Понимая, что наступил момент, когда лучше прекратить упираться, Томас пошел на попятную.

– Ладно, – только и сказал он.

Ньют похлопал его по плечу.

– Давай заключим сделку.

– Какую? – В Томасе вновь проснулась надежда.

– Ты держишь рот на замке насчет бегунов, а я постараюсь как можно скорее включить тебя в список претендентов на тренировки. Как только проявишь свои способности. Но если начнешь болтать, будь спокоен – путь в бегуны тебе будет заказан навсегда. Идет?

Томаса совсем не прельщала перспектива ждать неизвестно сколько.

– Хреновая сделка какая-то.

Ньют вопросительно вздернул бровь.

– Ладно, идет, – сдался Томас.

– Отлично. А теперь наведаемся к Фрайпану. Надеюсь, не подавимся его жратвой.

В это утро Томас впервые познакомился с печально известным Фрайпаном, правда, только на расстоянии. Парень был слишком занят приготовлением завтрака для целой армии голодных глэйдеров. Ему было не больше шестнадцати, а он уже имел настоящую бороду. Впрочем, все его тело было густо покрыто волосами, которые то тут, то там выглядывали из-под пропитанной маслом одежды. Кажется, на кухне заправляет не самый чистоплотный повар на свете, – подумал Томас и на будущее решил внимательнее присматриваться к содержимому тарелки, чтобы не наглотаться противных черных волос Фрайпана.

Едва они с Ньютом присоединились к Чаку, сидевшему за складным столиком прямо напротив кухни, как большая группа глэйдеров вскочила с мест и побежала к Западным Воротам, о чем-то оживленно переговариваясь.

– Чего это они? – равнодушно спросил Томас, удивляясь собственному спокойствию. Он уже начал привыкать к тому, что в Глэйде постоянно происходит что-то непредвиденное.

Ньют пожал плечами, не отрываясь от яичницы.

– Провожают Минхо и Алби. Хотят посмотреть на того дохлого гривера, будь он неладен.

– Кстати, – встрепенулся Чак. Изо рта у него вылетел маленький кусочек бекона. – У меня насчет этого возник вопрос…

– Блин, да неужели?! – ответил Ньют. – И в чем этот вопрос заключается, Чаки?

Чак, кажется, о чем-то глубоко задумался.

– Смотрите. Они нашли мертвого гривера, так?

– Верно, – сказал Ньют. – Спасибо, что просветил.

Несколько секунд Чак отрешенно постукивал вилкой по столу, затем продолжил:

– Тогда кто прикончил гадину?

Великолепный вопрос, подумал Томас. Он ожидал услышать разъяснение от Ньюта, но ответа не последовало. Тот, скорее всего, и сам не понимал, что произошло.

Глава шестнадцатая

Все утро Томас провел в компании куратора Плантации, работая, как выразился Ньют, «отклячив задницу». Зарт был высоким черноволосым парнем, от которого почему-то пахло кислым молоком. Именно он находился ближе всех к Бену, держа шест во время Изгнания.

Зарт был неразговорчив. Он очень коротко объяснил Томасу, что нужно делать, и оставил его одного. Томасу пришлось заниматься прополкой, подрезкой веток на абрикосовом дереве, посадкой семян тыквы и кабачков и сбором уже созревших плодов. Он был не в восторге от работы на Плантации, на работающих с ним ребят не обращал никакого внимания, но все-таки здесь было куда приятнее, чем на Живодерне Уинстона.

Когда они вдвоем с Зартом принялись пропалывать длинный ряд молодых кукурузных побегов, Томас решил, что наступил подходящий момент спросить кое о чем. Куратор выглядел не таким уж неприступным.

– Слушай, Зарт… – начал он.

Тот быстро глянул на Томаса и снова принялся за работу. На длинном осунувшемся лице парня выделялись грустные глаза, и складывалось впечатление, что он постоянно чем-то очень расстроен.

– Да, Шнурок. Чего тебе?

– Скажи, сколько всего кураторов в Глэйде и какие еще бывают профессии? – поинтересовался Томас.

– Ну, есть строители, слоперы, чистильщики, повара, картоведы, медаки, копачи, забойщики. И бегуны, разумеется. Всех сразу не перечислишь. Возможно, есть еще что-то. Я особо не интересуюсь, кто чем занимается.

Значение большинства слов пояснения не требовало, но два из них поставили Томаса в тупик.

– Кто такие «слоперы»?

Он помнил, что Чак работал слопером, но о том, что конкретно вменялось ему в обязанности, мальчишка упорно не говорил. Сразу менял тему.

– Это шанки, которые практически ни на что не годятся. Слоперы^[187] драят нужники, чистят душевые, кухню, прибираются на скотобойне, после того как там зарежут скотину. Короче, занимаются самой никчемной работой. Проведешь хоть один денек в компании этих горемык, и больше к ним возвращаться тебе не захочется. Можешь мне поверить.

Томасу вдруг стало очень жалко Чака. Более того, он почувствовал себя виноватым. Мальчик так старается подружиться с остальными ребятами, а в ответ получает лишь пренебрежительное отношение и равнодушие окружающих. Да, Чак немного взбалмошный и часто докучает разговорами, но все-таки Томас был рад общению с ним.

– А копачи? – спросил он, выдергивая из земли большой сорняк с комом глины на корнях.

Зарт кашлянул и ответил, не прерывая работы:

– Они выполняют всю основную работу на Плантации. Роют канавы, ковыряются в земле и все такое, а в свободное время занимаются чем-нибудь другим. Вообще-то многие в Глэйде имеют несколько специальностей. Тебе разве не сказали?

Томас проигнорировал вопрос и продолжил расспросы, решив вызнать как можно больше.

– А чистильщики кто такие? Я уже в курсе, что они занимаются покойниками, но ведь люди не так часто умирают, правильно?

– Стремный народец эти чистильщики, – хмыкнул Зарт. – Помимо всего прочего, они действуют как охранники и полиция, но всем нравится называть их чистильщиками. Думаю, повеселишься, когда тебя к ним отрядят.

У Томаса оставалось еще много вопросов. Очень много. Чак и остальные глэйдеры не торопились отвечать на них, а Зарт, похоже, был не прочь поболтать по душам. Но, как ни странно, у Томаса пропало желание продолжать разговор. Совершенно неожиданно в голове снова всплыли мысли о девушке, потом он подумал о Бене и мертвом гривере, загадочная смерть которого вместо радости почему-то посеяла в глэйдерах одно лишь беспокойство.

Его новая жизнь не заладилась.

Томас сделал долгий глубокий вдох. Просто работай, – решил он. И взялся за лопату.

К середине дня Томас уже еле стоял на ногах от усталости – работать все время согнувшись, ползать на коленях в грязи оказалось очень утомительно. Живодерня, Плантация. Два испытания были позади.

Бегун, – размышлял он по дороге на перерыв. – Только бы мне позволили стать бегуном.

Он снова подумал, как нелепо, наверное, об этом мечтать. Однако, не понимая причины своего непреодолимого желания, Томас не мог ему противиться. Мысли о девушке стали не менее навязчивыми, хоть он и пытался отогнать их всеми силами.

Уставший и разбитый, Томас направился на кухню попить и чего-нибудь перекусить. Несмотря на то что обед был всего два часа назад, он сейчас не отказался бы от еще одной полноценной порции. Пусть даже и из свинины.

Томас куснул яблоко и плюхнулся на землю рядом с Чаком. Ньют был неподалеку, но сидел в одиночестве, ни с кем не разговаривая, и грыз ногти, чего Томас раньше за ним не замечал. Напряженный взгляд и глубокие морщины на лбу выдавали сильную обеспокоенность.

Странность в поведении Ньюта не ускользнула и от Чака. Он задал вопрос, который вертелся у Томаса на уме.

– Что это с ним? – шепнул он. – Выглядит совсем как ты, когда тебя только вынули из Ящика.

– Не знаю, – ответил Томас. – Почему бы тебе у него самого не спросить.

– Я слышу каждое слово, черт бы вас побрал, – громко произнес Ньют. – Не приходится удивляться, что никто не хочет спать рядом с вами.

Томас почувствовал себя так, будто его поймали на воровстве, но беспокоился он искренне – Ньют был одним из немногих в Глэйде, кто вызывал симпатию.

– Что-то не так? – спросил Чак. – Не обижайся, но ты выглядишь, как куча кланка.

– Да вообще все не так, – ответил Ньют и замолчал, глядя куда-то в пустоту.

Едва Томас собрался уточнить, что он имеет в виду, как тот заговорил снова:

– Эта девчонка из Ящика… Она все время бредит, мелет какую-то несуразицу, но в сознание никак не приходит. Медаки делают все возможное, пытаются ее кормить, но каждый раз она ест все меньше и меньше. Чует мое сердце, затевается что-то очень недоброе.

Томас уставился на яблоко, затем откусил от него и ощутил во рту горечь – он вдруг понял, насколько сильно беспокоился о здоровье девушки. Томас волновался о ней, как о близком человеке.

Ньют громко вздохнул.

– Хрень какая-то, да и только. Но сейчас меня больше всего тревожит не это.

– А что тогда? – спросил Чак.

Томас подался вперед. Любопытство было настолько сильным, что все мысли о девушке мигом отошли на второй план.

Глаза Ньюта сузились, и он посмотрел в сторону одного из выходов из Глэйда.

– Алби с Минхо, – пробормотал он. – Они должны были вернуться несколько часов назад.

Томас снова вернулся к работе: выдергивал сорняки и считал минуты, когда сможет наконец-то покинуть Плантацию. Беспокойство Ньюта передалось и ему, поэтому время от времени юноша посматривал на Западные Ворота, выискивая глазами Алби и Минхо.

По словам Ньюта, они должны были вернуться к полудню. Этого времени как раз хватало, чтобы найти мертвого гривера, осмотреть его и вернуться. Волнение Ньюта было объяснимо. Когда Чак предположил, что ребята, возможно, потеряли счет времени и изучают гривера в свое удовольствие, Ньют одарил мальчишку таким испепеляющим взглядом, что если бы Чак в буквальном смысле загорелся, Томас ничуть бы не удивился. Но больше всего Томаса поразило другое: когда он спросил, почему бы Ньюту просто не взять несколько человек, чтобы попытаться отыскать друзей в Лабиринте, лицо парня перекосил ужас – щеки ввалились, потемнели и приобрели землистый оттенок. Однако он мгновенно совладал с эмоциями и спокойно объяснил, что спасательные экспедиции запрещены строго-настрого – чтобы не потерять еще большее количество людей. Однако Томас не сомневался: на лице Ньюта он уловил именно страх. Даже простое упоминание о Лабиринте приводило того в трепет.

Что бы с ним там ни произошло – возможно, именно в тех местах он и повредил лодыжку, – Ньют не мог вспоминать об этом без содрогания.

Томас постарался отбросить мысли о Лабиринте и сосредоточился на выдергивании сорняков.

Ужин прошел в гнетущей атмосфере: было очевидно – всем не до еды. Фрайпан и его помощники приготовили сытные блюда – вкуснейший бифштекс, картофельное пюре, фасоль и горячие рулеты. Томас уже убедился, что шутки относительно стряпни Фрайпана, в сущности, оставались только шутками: все уплетали его готовку за обе щеки, да еще и просили добавки. Но сегодня вечером глэйдеры сидели за столами с видом воскресших покойников, которым предоставили право поесть последний раз в жизни, прежде чем отправить в ад.

Бегуны вернулись в положенное время, и Томас с грустью наблюдал, как Ньют, уже не скрывая паники, отчаянно бегал от Ворот к Воротам, надеясь высмотреть Алби и Минхо. Но те так и не появились. Ньют велел глэйдерам не обращать на него внимания и продолжать спокойно есть, а сам остался поджидать пропавших товарищей. Никто ничего не сказал вслух, но Томас и сам понимал, что до закрытия Ворот оставались считаные минуты.

Глэйдеры последовали приказу Ньюта и неохотно ели. Томас сидел за столом у южной стены Хомстеда вместе с Чаком и Уинстоном. Он смог впихнуть в себя лишь несколько кусков пищи, после чего его терпение лопнуло.

– Я не могу просто сидеть и непонятно чего ждать, когда они застряли в Лабиринте, – сказал он и бросил вилку на тарелку. – Пойду к Ньюту.

С этими словами Томас встал и пошел к Воротам.

Разумеется, Чак увязался за ним.

Они нашли Ньюта около Западных Ворот. Он вышагивал взад-вперед, то и дело нервно запуская пальцы в волосы. Увидев подошедших ребят, Ньют вскинул голову.

– Куда они могли деться? – воскликнул он срывающимся высоким голосом.

Томас был растроган тем, что Ньют так беспокоился за Минхо и Алби, словно те были его родными.

– Почему бы не направить туда спасательную команду? – спросил он.

Ему казалось глупым просто сидеть здесь и переживать, когда они запросто могли выбраться в Лабиринт и найти пропавших.

– Твою м… – начал было Ньют, но осекся. На секунду он закрыл глаза и глубоко вздохнул. – Это невозможно. Понимаешь? Больше не будем об этом. Есть правила, и мы не можем их нарушать. Особенно теперь, когда Ворота вот-вот закроются.

– Но почему? – настаивал Томас, не понимая, отчего так упирается Ньют. – Если они там застрянут, их схватят гриверы! Разве мы не обязаны им помочь?

Ньют посмотрел на него в упор; его лицо было багровым от злости, а глаза буквально метали молнии.

– Заткнись, Шнурок! – рявкнул он, – Ты и недели тут не прожил! Ты что, считаешь, я не рискнул бы собственной жизнью, чтобы спасти этих болванов? Да я бы ни секунды не колебался!

– Нет… я… извини. Я не хотел… – Томас не знал, что сказать; ему лишь хотелось как-то помочь.

Лицо Ньюта смягчилось.

– До тебя никак не дойдет, Томми. Выход туда ночью равносилен самоубийству. Мы только потеряем еще больше людей. Если эти шанки не вернутся… – Он умолк, не решаясь произнести то, что все и так понимали. – Они оба дали клятву, как и я в свое время. Как все мы. На твоем первом Совете, когда тебя окончательно припишут к какому-нибудь куратору, тебе тоже придется поклясться: никогда не выходить в Лабиринт ночью. Ни за что на свете, ни при каких обстоятельствах.

Томас поглядел на Чака: лицо того было не менее бледным, чем у Ньюта.

– Ньют этого не скажет, – произнес мальчик, – поэтому скажу я. Раз Алби с Минхо не возвращаются, значит, они погибли. Минхо слишком умен, чтобы заблудиться. Это невозможно. Они мертвы.

Ньют ничего не ответил. Чак повернулся и с поникшей головой побрел к Хомстеду. Мертвы? – подумал Томас. Положение казалось настолько тяжелым, что он не знал, как реагировать. В душе была лишь пустота.

– Шанк прав, – мрачно произнес Ньют. – Вот почему мы не имеем права отправиться на поиски. Нельзя допустить, чтобы ситуация стала еще хуже.

Он положил руку на плечо Томасу, и она безвольно сползла вниз. По щекам Ньюта потекли слезы. Томас был уверен, что никогда в прошлом, память о котором была спрятана глубоко в темных закоулках сознания, он не видел человека, более убитого горем, чем Ньют. Сгустившиеся сумерки соответствовали настроению Томаса.

– Ворота закроются через две минуты, – произнес Ньют.

Короткая фраза прозвучала как смертный приговор. Не сказав больше ни слова, Ньют понуро пошел прочь.

Томас покачал головой. Он едва знал Алби и Минхо, но мысль о том, что они потерялись в Лабиринте и убиты жуткими чудовищами, одно из которых он видел через окно ранним утром, причиняла нестерпимую боль.

Юноша вздрогнул, когда по Глэйду прокатился раскат грома. Затем раздался грохот и звук дробящегося камня, издаваемый трущимися друг о друга стенами. Ворота закрывались на ночь.

Разбрасывая осколки камней и поднимая тучи пыли, по земле ползла правая стена. Ее запирающие штыри, последние из которых находились на такой высоте, что, казалось, могли вспороть небо, медленно приближались к отверстиям, расположенным на торце противоположной стены. Томас смотрел как завороженный на каменную громаду, скользящую по земле вопреки здравому смыслу. Ему до сих пор до конца не верилось, что это не сон.

И вдруг он заметил какое-то движение.

Прямо перед ним в глубине уходящего вдаль коридора что-то смутно промелькнуло.

В первый момент в душу закрался страх; он отступил, опасаясь, что на него ползет гривер, но вскоре неясные очертания оформилось в две человеческие фигуры, ковыляющие в сторону Ворот. Смахнув с глаз пелену страха, он присмотрелся лучше и понял, что это Минхо, волочивший за собой Алби, который бессильно повис у него на плече. Минхо заметил Томаса и поднял голову. Томас был уверен, что в этот момент у него глаза вылезли из орбит.

– Они его задели!.. – с трудом выкрикнул Минхо сдавленным голосом. Казалось, каждый его шаг мог стать последним.

Томас не ожидал такого поворота событий, и ему понадобилось время, чтобы прийти в себя.

– Ньют!.. – заорал он, с трудом оторвав взгляд от Алби с Минхо. – Они идут! Я их вижу!..

Он знал, что должен выбежать за Ворота и помочь, но правило, запрещающее покидать Глэйд, остановило его.

Ньют, к этому времени уже находившийся возле Хомстеда, мгновенно обернулся и, прихрамывая, побежал назад к Воротам.

Томас снова посмотрел в просвет в стенах и помертвел – Алби сполз со спины Минхо и рухнул на землю. Минхо отчаянно пытался поднять его на ноги, но все-таки, сдался и, схватив товарища за руки, потащил по каменному полу волоком.

Но до Ворот оставалась еще добрая сотня футов.

Правая стена неумолимо приближалась, и Томасу почудилось, что чем сильнее он хотел, чтобы она замедлилась, тем быстрее она ползла. До полного закрытия Ворот оставались считаные секунды. Шансов на то, что Минхо успеет дотащить Алби, уже не оставалось. Никаких.

Томас обернулся в сторону Ньюта: хромая, тот торопился как мог, но покрыл лишь половину расстояния до Томаса.

Юноша снова посмотрел в глубь Лабиринта, затем на движущуюся стену. Еще несколько футов, и все будет кончено.

И тут Минхо споткнулся и упал на землю. Стало окончательно ясно, что он не успевает. Время вышло, и ничего сделать уже невозможно.

– Не делай этого, Томми! Не вздумай, черт тебя дери!.. – услышал Томас крик Ньюта за своей спиной.

Шипы на торце правой стены походили на гигантские руки, которые тянулись к глубоким пазам напротив, словно пытаясь скорее в них погрузиться и обрести покой на всю ночь. Воздух наполнял оглушительный скрежет камней.

Пять футов. Четыре. Три. Два.

Томас знал, что выбора у него нет. Он рванулся вперед и, в последнюю секунду проскользнув мимо шипов, вбежал в Лабиринт.

Позади него со страшным грохотом сомкнулись стены, и их гул, отразившись от увитого плющом камня, эхом прокатился по коридорам, словно сатанинский хохот.

Глава семнадцатая

Несколько секунд Томасу казалось, что время остановилось. Грохот закрывающихся Ворот внезапно сменился оглушающей тишиной; стало темно, будто само солнце испугалось того, что таилось в Лабиринте, и поспешило укрыться за стенами. В густых сумерках исполинские стены казались чудовищными надгробными памятниками, возвышающимися на поросшем плющом кладбище великанов. Томас прислонился спиной к стене, не веря до конца в то, что совершил. При мысли о последствиях безрассудного поступка ему сделалось дурно.

Пронзительный вопль Алби и кряхтение Минхо вывели Томаса из оцепенения. Он бросился к глэйдерам.

Минхо с трудом поднялся на ноги; даже в слабом сумеречном свете бегун выглядел ужасно – вспотевший, грязный и весь исцарапанный. На лежащего на земле Алби и вовсе нельзя было смотреть без трепета – одежда изорвана в клочья, руки покрыты порезами и синяками. Томас содрогнулся – неужели на Алби напал гривер?

– Шнурок, – сказал Минхо, – если ты думаешь, что совершил геройский поступок, то послушай меня: ты самый тупой из всех тупых шанков-полудурков на свете. Считай, что ты уже покойник. Как и мы с Алби.

Кровь прилила к лицу Томаса – он рассчитывал хоть на какие-нибудь слова благодарности.

– Не мог же я просто стоять там и наблюдать, как вы остаетесь за бортом!

– Ну и какая нам от тебя здесь польза? – закатил глаза Минхо. – Короче, не важно. Нарушив Правило Номер Один, ты в любом случае подписал себе смертный приговор.

– Спасибо за теплые слова. Я лишь пытался помочь.

Томасу очень захотелось дать Минхо хорошего подзатыльника. Куратор вымученно усмехнулся и опустился на колени рядом с Алби. Всмотревшись в пострадавшего юношу внимательнее, Томас понял, насколько плохо обстоит с тем дело: Алби, похоже, был на грани смерти. Его темная кожа быстро теряла естественный оттенок, дыхание стало учащенным и поверхностным.

Томаса охватило чувство безысходности.

– Что произошло? – спросил он.

– Не хочу это обсуждать, – бросил Минхо, щупая пульс Алби и наклоняясь, чтобы приложить ухо к его груди. – Скажу только: гриверы здорово умеют прикидываться дохлыми.

Удивлению Томаса не было предела.

– Так его что… покусали… или ужалили? И начинается Метаморфоза?

– Ты слишком многого не понимаешь, – только и ответил Минхо.

Томасу захотелось завыть от досады. Он и без Минхо прекрасно знал, что ничего не понимает, именно поэтому и задает вопросы.

– Алби умрет? – заставил себя спросить Томас и поразился, как обыденно и безразлично прозвучал вопрос.

– Раз мы не успели до заката, то, скорее всего, да. Может умереть в ближайший час. Точно не знаю, как долго человек может протянуть без сыворотки. Но будь спокоен, нам тоже каюк настанет, так что не сильно за него переживай. Скоро мы все отправимся на тот свет.

Он произнес это так спокойно, что Томас не сразу понял значение сказанного.

Наконец серьезность ситуации начала доходить до его сознания, и внутри у юноши все похолодело.

– Мы что, правда умрем? – спросил он, все еще отказываясь в это верить. – Хочешь сказать, у нас нет шансов?

– Ни единого.

– Да ладно! Ведь должен быть какой-то выход. – Томаса раздражал пессимизм Минхо. – Сколько гриверов могут здесь появиться?

Он посмотрел в коридор, уходящий глубоко в Лабиринт, словно боялся, что чудовища могут появиться от одного лишь упоминания своего имени.

– Не знаю.

И тут у Томаса промелькнула мысль, пробудившая в нем надежду.

– А как же Бен, Галли и прочие, кого покусали? Ведь они выжили?

Минхо бросил на него взгляд, который недвусмысленно давал понять, что Томас не умнее коровьей лепешки.

– Ты меня вообще слышишь? Они успели вернуться до заката, болван! Вернулись в Глэйд и получили сыворотку. Все без исключения.

Томас понятия не имел, о какой сыворотке толковал Минхо, но сейчас у него были вопросы и поважнее.

– А я думал, что гриверы выходят только по ночам.

– Значит, ты ошибался, шанк. Они всегда вылезают ночью, но это не значит, что они не могут появляться и в дневное время.

Томас не мог позволить себе поддаться унынию. Сдаться и покорно ждать смерти ему совсем не хотелось.

– Хоть кому-нибудь удавалось выжить после того, как он застревал в Лабиринте на ночь?

– Никогда.

Томас нахмурился, лихорадочно пытаясь найти хоть что-нибудь, что дало бы слабую надежду.

– А сколько всего погибло?

Изможденный до крайности Минхо сидел на корточках, положив руки на колени, и отрешенно смотрел в землю.

– По меньшей мере двенадцать. Ты на кладбище разве не ходил?

– Ходил.

Так вот, значит, как они умерли, подумал Томас.

– Там лежат те, кого мы смогли отыскать. Многие просто пропали без вести. – Минхо махнул рукой в сторону отрезанного от них Глэйда. – Долбаное кладбище не просто так устроили на самых задворках леса. Ничто так сильно не отравляет беззаботное существование, как каждодневное напоминание о погибших товарищах.

Минхо встал, взял Алби за руки и кивнул Томасу на ноги.

– Хватай за вонючие костыли. Надо перенести его к Воротам. Так они хоть одно тело смогут обнаружить утром.

Томас было решил, что ослышался – настолько дикой показалась фраза. Он почувствовал, что вот-вот окончательно и бесповоротно сойдет с ума.

– Этого не может быть! – заорал он стенам, подняв голову.

– Хватит ныть! Сам виноват. Не надо было нарушать правила. Давай, берись за ноги.

Содрогаясь от приступа нервной икоты, Томас взял Алби за ноги. Вдвоем они наполовину пронесли, наполовину протащили почти бездыханное тело на сотню футов к Воротам, где Минхо привалил Алби к стене, оставив его в полусидячем положении. Судя по внешнему виду Алби, жить ему оставалось недолго – грудь бедняги тяжело вздымалась и опускалась в такт стесненному дыханию, кожа покрылась потом.

– Куда его укусили? – спросил Томас. – Ты рану видишь?

– Черт возьми! Гриверы не кусаются в прямом смысле слова. Они колют жертву. Место укола увидеть невозможно. Их может быть целая дюжина.

Минхо скрестил на груди руки и прислонился к стене.

Почему-то слово «укол» показалось Томасу куда более зловещим, чем просто «укус».

– Колют? В каком смысле?

– Чувак, ты не поймешь, о чем я толкую, пока своими глазами не увидишь.

– Хорошо, тогда почему он тебя не уколол?

Минхо демонстративно вытянул руки.

– А может, и уколол! Вдруг я свалюсь без сознания в любую секунду!

– Они… – начал было Томас, но запнулся. Непонятно было, шутит Минхо или говорит серьезно.

– Нет никаких «они». Был только один, тот самый предположительно мертвый гривер. Он внезапно очухался, ужалил Алби и тут же смылся. – Минхо снова посмотрел в Лабиринт, уже почти полностью погрузившийся во тьму. – Но можешь не сомневаться, скоро тут появится целая куча этих ублюдков, чтобы прикончить нас своими иглами.

– Иглами? – Слова Минхо казались Томасу все более и более пугающими.

– Ну да, именно иглами.

Минхо ограничился лаконичным ответом и, похоже, совсем не собирался вдаваться в подробности.

Томас скользнул взглядом вверх – по густым зарослям плюща, скрывающим огромные стены. Отчаяние заставило его мыслить рационально.

– Мы можем взобраться на стену? – Он посмотрел на Минхо, но тот молчал. – Стебли плюща. По ним можно взобраться?

Минхо раздраженно вздохнул.

– Честное слово, Шнурок, ты, наверное, считаешь нас кучкой идиотов. По-твоему, нам не могло прийти в голову залезть на эти треклятые стены?

Впервые злость захлестнула Томаса настолько, что начала вытеснять страх и отчаяние.

– Я всего лишь пытаюсь помочь, чувак! Почему бы тебе не говорить по делу вместо того, чтобы отмахиваться от всего, что я предлагаю!

Минхо подскочил к Томасу и вцепился в него.

– Ты не понимаешь, стебанутый придурок! Ты вообще ни черта не знаешь и только усугубляешь положение, пытаясь вселить надежду! Мы уже трупы! Слышишь меня?! Трупы!

Томас не мог бы сказать с уверенностью, что сейчас сильнее чувствует по отношению к Минхо – злость или жалость. Слишком уж легко тот сдается.

Минхо посмотрел на свои руки, схватившие товарища, и на его лице отразилось смущение. Он разжал пальцы и отступил назад. Томас демонстративно расправил помятую одежду.

– О господи… – прошептал Минхо и опустился на землю, закрывая лицо руками. – Мне никогда еще не было так страшно, чувак. До такой степени – никогда.

Томасу хотелось как-то ободрить Минхо, сказать ему, чтобы он вел себя как мужик, начал думать трезво и рассказал все, что знает о гриверах. Ну хоть что-нибудь!

Едва он раскрыл рот, чтобы заговорить, как услышал вдалеке странный звук. В долю секунды Минхо вскинул голову и посмотрел в черноту одного из каменных коридоров. У Томаса перехватило дыхание.

Откуда-то из глубины Лабиринта исходил зловещий шум – непрерывное жужжание с металлическим лязгом, повторяющимся каждые несколько секунд и напоминающим скрежет трущихся друг о друга ножей. На секунду шум становился громче, после чего к нему примешивались странные щелчки; Томасу пришло на ум, что подобный звук могут издавать длинные ногти, барабанящие по стеклу. Внезапно раздался протяжный вой и еще какое-то звяканье, напоминающее звон цепей.

Сочетание непонятных звуков производило гнетущее впечатление, и то небольшое количество отваги, которое у Томаса имелось в запасе, начало стремительно улетучиваться.

Минхо поднялся на ноги. В наступившей темноте его лица почти не было видно, но как только он заговорил, Томасу стало ясно: парень напуган до смерти.

– Мы должны разделиться – это наш единственный шанс. Просто беги! Беги, не останавливаясь!

Крикнув это, он развернулся и побежал, в мгновение ока исчезнув во мраке коридоров Лабиринта.

Глава восемнадцатая

Томас оторопело смотрел в темноту, в которой только что растворился Минхо.

Внезапно он почувствовал к нему неприязнь. Минхо – ветеран этих мест, опытный бегун, а Томас – новичок, находившийся в Глэйде всего несколько дней и впервые попавший в Лабиринт. И несмотря на это, из них двоих именно Минхо потерял самообладание, запаниковал, пустившись наутек при первых признаках опасности. Как он мог меня тут бросить? – недоумевал Томас. – Как мог так поступить?!

Звук становился все громче. Юноша отчетливо различил шум работающих моторов, к которым добавлялся монотонный металлический лязг, похожий на скрип лебедочных цепей на каком-нибудь старом заводе. А затем почувствовал запах – что-то, напоминающее вонь горелого масла.

Томас мог лишь догадываться, какая участь его ждала; он видел гривера, но только мельком и через перепачканное стекло. Что с ним сделают? Как долго продлятся его мучения?

Стоп! – скомандовал себе юноша. Он не имел права бездарно терять драгоценное время, просто ожидая, когда за ним придут и прикончат.

Он повернулся к Алби: тот по-прежнему полулежал-полусидел, приваленный к стене, смутно выделяясь в темноте неясной тенью. Томас опустился на колени и нащупал пульс на шее. Вроде есть. Он приложил ухо к груди, как это делал Минхо: ту-тук, ту-тук, ту-тук…

Жив пока.

Томас откинулся назад, усевшись на корточки, и вытер со лба пот. И в этот момент, длившийся какие-то доли секунды, он понял одну очень важную вещь, касающуюся самого себя – нет, того Томаса из прошлого: он не мог бросить товарища в беде. Пусть и такого вспыльчивого, как Алби.

Юноша наклонился, взял Алби за обе руки и перевел в сидячее положение. Затем взвалил безжизненное тело на спину и, кряхтя, встал на ноги.

Ноша оказалась непосильной: сделав всего несколько шагов, Томас упал, и Алби распластался на земле рядом с ним.

С каждой секундой зловещие звуки становились громче, отражаясь эхом от каменных стен Лабиринта. Томасу даже почудились, что где-то вдалеке, на фоне чернеющего неба, он увидел яркие сполохи.

Но столкнуться нос к носу с источником света и звуков в его планы отнюдь не входило. Решив действовать иначе, Томас снова схватил Алби за руки и попытался тащить по земле волоком, но груз оказался таким тяжелым, что, протащив его каких-то десять футов, Томас решил отказаться и от этой затеи. Тем не менее Алби надо было куда-то спрятать.

Он оттащил парня назад к выходу в Глэйд и снова прислонил его, придав сидячее положение. Усевшись рядом и опершись спиной на каменную стену, Томас немного отдышался и начал лихорадочно размышлять. Глядя в жерла чернеющих коридоров, в которых ничего нельзя было разглядеть, он утвердился в мысли, что тактика Минхо – бежать – обречена на провал, даже если бы у него и получилось нести Алби на себе. Мало того, что он мог заблудиться, так еще была вероятность попасть прямо в лапы гриверов вместо того, чтобы убежать от них.

Он сосредоточил внимание на стенах и плюще. Минхо ничего толком не объяснил, но дал понять, что вскарабкаться на стены невозможно. И все-таки…

План созрел сам собой. Его успех зависел от физических возможностей гриверов, о которых он понятия не имел, но ничего лучшего Томас придумать пока не сумел.

Он прошел несколько десятков футов вдоль стены, пока не отыскал самые густые заросли плюща, почти полностью скрывающие стену. Томас потянулся, схватил один из самых длинных стеблей, доходивших до самой земли, и крепко зажал его в ладони. Плеть оказалась куда толще и прочнее, чем он предполагал, – наверное, не меньше полудюйма в диаметре. Он потянул за растение, и оно со звуком разрываемого куска картона оторвалось от стены. Томас продолжал отходить от стены все дальше, отдирая его, и когда удалился от нее на десять футов, верхняя часть стебля потерялась из виду – утонула в темноте высоко над головой. Но юноша был уверен: свисающий стебель крепко цепляется где-то за вершину стены и не упадет на землю.

Ему не терпелось проверить плеть на прочность, поэтому он остановился и изо всех сил за нее дернул.

Не оборвалась.

Он дернул еще раз. Потом еще и еще, ухватившись за стебель уже двумя руками. Затем поджал ноги и повис: при этом его тело устремилось к стене, как на качелях.

Растение выдержало.

Томас быстро оторвал от стены еще несколько стеблей, которые должны были послужить веревками для подъема вверх, проверил каждый их них на прочность и убедился, что держатся они так же крепко, как и первый. Ободренный, он вернулся к Алби и потащил того к приготовленным плетям.

Внезапно в глубине Лабиринта раздался резкий треск, за которым последовал ужасающий скрежет, напоминающий звук сминаемого металлического листа. Томас вздрогнул и обернулся, напряженно всматриваясь в коридоры – он так увлекся, что совсем позабыл о приближающихся гриверах. Вроде никого, но звуки – жужжание, завывание, лязг – слышались все громче. Кажется, стало немного светлее: сейчас Томас различал куда больше деталей в Лабиринте, чем несколькими минутами ранее. Вспомнилось загадочное сияние, которое он наблюдал вместе с Ньютом в Глэйде через окно.

Гриверы неумолимо приближались. А иначе и быть не могло.

Юноша подавил нарастающую панику и принялся за дело.

Взяв один из стеблей, он обмотал его вокруг правой руки Алби. Для осуществления задуманного длины плюща было недостаточно, поэтому Томасу пришлось приподнять Алби как можно выше на собственных плечах. Сделав семь витков стебля вокруг руки товарища, он завязал плеть узлом. Потом взял еще один стебель и намотал его на левую руку, затем проделал то же самое и с обеими ногами, обмотав плющом каждую по отдельности. Томас забеспокоился, как бы такой метод не нарушил кровообращение у Алби, но рискнуть стоило.

Отбросив зародившиеся сомнения в осуществимости плана, Томас продолжил работу. Теперь настала его очередь.

Схватив свободный стебель обеими руками, он принялся карабкаться вверх над тем местом, где только что привязал Алби. Томас с удовлетворением отметил, что плотная листва плюща помогала удобнее держаться за плети, а множественные выбоины в каменной кладке служили великолепными подставками для ног. Он подумал, насколько упростилась бы задача, если бы не…

Томас мысленно оборвал себя. Он не имел права бросить Алби на произвол судьбы.

Оказавшись примерно в паре футов выше товарища, Томас несколько раз обвязал себе грудь плющом, пропустил стебли себе под мышками, затем осторожно разжал руки, продолжая твердо опираться ногами на большую трещину в камне, и повис в воздухе. К его огромному облегчению, стебель не оборвался.

Теперь предстояло самое сложное.

По бокам от него были туго натянуты четыре стебля, на которых висел Алби. Томас уцепился за тот стебель, который держал левую ногу вожака глэйдеров, и потянул на себя. Подняв ногу всего на несколько дюймов, Томас выпустил плеть из рук – тяжесть тела оказалась ему не по силам.

Он спустился на землю, полагая, что ему, возможно, будет легче не тащить Алби на себя, а толкать снизу вверх. Решившись, юноша попробовал поднимать товарища по паре дюймов, конечность за конечностью. Поднял левую ногу и обмотал вокруг нее еще один стебель. Затем настал черед правой ноги. Когда обе они были прочно закреплены, Томас сделал то же самое и с руками Алби – привязал сначала правую, потом левую.

Тяжело дыша, он отошел назад, чтобы посмотреть, что из этого вышло.

Алби висел, как неживая кукла, всего тремя дюймами выше, чем пять минут назад.

Клацанье, гул, жужжание и завывание доносились из коридоров уже очень громко. Томасу даже показалось, что где-то слева в глубине Лабиринта он заметил две красные вспышки. Гриверы приближались, и теперь стало очевидно, что их несколько.

Юноша принялся за работу с еще большим усердием.

Он медленно, но верно поднимал Алби по стене, попеременно подталкивая ноги и руки товарища на два-три дюйма вверх. Затем Томас взбирался чуть выше по стене, повиснув прямо под телом Алби, обматывал себе грудь плющом и продолжал как можно выше поднимать ноги и руки Алби, поочередно подвязывая их стеблями. Затем повторял весь процесс сначала.

Поднимался, обматывал, толкал вверх, отвязывал… Поднимался, обматывал, толкал вверх, отвязывал… К счастью, гриверы, похоже, не слишком торопились, так что у Томаса оставался некоторый запас времени.

Мало-помалу, дюйм за дюймом юноши поднимались по стене. Тяжело дыша и обливаясь потом, Томас выкладывался из последних сил. Он уже еле удерживал стебли взмокшими скользкими ладонями, к тому же ноги разболелись от постоянной необходимости опираться на трещины в камне. Тем временем звуки нарастали – пугающие кошмарные звуки. Но Томас не сдавался.

Он остановился лишь тогда, когда они с Алби оказались на высоте около тридцати футов над землей, и свободно повис на обмотанном вокруг груди плюще. Оттолкнувшись от стены натертыми, онемевшими от усталости руками, юноша развернулся лицом к Лабиринту. Все тело Томаса ужасно ныло, казалось, каждая его клеточка испытывала неимоверную усталость, а мышцы буквально умоляли об отдыхе. О том, чтобы поднять Алби еще хотя бы на дюйм, не могло быть и речи. Силы покинули Томаса.

В этом месте им и предстояло укрыться. Или отбивать атаки.

Взобраться на вершину стены не было никакой возможности, поэтому оставалось лишь рассчитывать на то, что гриверы не станут смотреть вверх или не смогут сделать этого физически. Впрочем, если их и заметят, у Томаса оставалась призрачная надежда сбрасывать гриверов одного за другим с высоты, без необходимости сражаться на земле со всеми ними одновременно.

Он не имел ни малейшего представления о том, что его ожидает и увидит ли он рассвет, но понимал, что судьба Алби и его собственная решится здесь, в зарослях плюща на вершине стены.

Прошло несколько минут, прежде чем Томас заметил впереди первую отчетливую вспышку света, отразившуюся от стен Лабиринта. Жуткие звуки, громкость которых нарастала в течение часа, превратились в пронзительный металлический визг, похожий на предсмертные вопли какого-нибудь робота.

Неожиданно внимание юноши привлекло красноватое свечение на стене слева от него. Он повернулся и чуть не закричал от испуга – всего в нескольких дюймах от него сидел жук-стукач; просунув тонкие длинные лапки сквозь ветки плюща, он каким-то образом удерживался на каменной поверхности стены. Единственный красный глаз жука горел, словно крошечное солнце, и испускал настолько яркий свет, что на него было невозможно смотреть. Томас прищурился и присмотрелся к «насекомому».

Его туловище представляло собой серебристый цилиндр около трех дюймов в диаметре и около десяти в длину, из которого выступали двенадцать многосуставных широко расставленных лапок, что придавало жуку отдаленное сходство со спящей ящерицей. Из-за яркого пучка красного света, направленного прямо на Томаса, головы стукача он не видел, но, вероятно, она была крошечной, и единственным ее назначением было наблюдение.

А затем произошло нечто, отчего Томаса бросило в дрожь. Он был уверен, что однажды уже видел такое – в Глэйде, когда один из жуков пробежал мимо него по направлению к лесу. Теперь сомнения рассеялись: красный огонек глаза отбрасывал тусклые отблески на спину «насекомого», высвечивая будто кровью написанные заглавными буквами слова: «ЭТО ПОРОК»

Томас не мог себе представить, зачем кому-то понадобилось писать такое на спинах маленьких тварей. Или это предупреждение для глэйдеров о потенциальной опасности?

ЭТО ПОРОК…

Он уже знал, что жуки выполняли функции шпионов для тех, кто послал глэйдеров сюда. Алби выразился недвусмысленно, заявив, что с помощью жуков-стукачей за ними наблюдают Создатели. Томас застыл и затаил дыхание, надеясь, что жуки реагируют только на движение. Так прошло несколько томительных секунд, и юноша уже начал задыхаться.

Но вот, издав легкий щелчок, жук повернулся и побежал прочь, быстро скрывшись в листве. Томас сделал глубокий вдох, затем еще один, чувствуя, как стебли врезаются ему в грудь.

По Лабиринту пронзительным эхом прокатился очередной металлический скрежет, сопровождаемый все нарастающим жужжанием моторов. Пытаясь притвориться таким же безжизненным, как Алби, Томас безвольно повис на плюще.

И тут из-за угла коридора показалось нечто – и поползло в их сторону.

Нечто, которое он видел раньше, но тогда юноша был защищен толстым бронированным стеклом.

Нечто неописуемое.

Гривер.

Глава девятнадцатая

Томас завороженно наблюдал, как омерзительное существо медленно ползет по длинному коридору Лабиринта.

Выглядело оно как результат неудавшегося генетического эксперимента, как чудовище из кошмарного сна. Полумашина-полуживотное, гривер с лязгом перекатывался по плитам коридора. Его тело напоминало гигантскую блестящую от слизи личинку, покрытую редкой шерстью и причудливо пульсирующую в такт дыханию существа. Гривер не имел четко выраженных головы и хвоста, в длину имел не меньше шести футов, а в ширину – около четырех.

Каждые десять – пятнадцать секунд из тела гривера выскакивали острые металлические шипы, после чего существо резко сворачивалось в шар и прокатывалось дальше. Затем оно снова останавливалось, как будто переводило дыхание, и с тошнотворным хлюпаньем втягивало шипы назад в скользкую кожу. Гривер методично повторял последовательность действий, преодолевая таким образом несколько футов за раз.

Но на коже гривера были не только шипы и шерсть: из его тела то тут, то там выступали металлические «руки», каждая из которых, очевидно, выполняла строго определенную функцию. На некоторых были установлены мощные фонари, из других торчали длинные устрашающего вида иглы. На одной «руке» Томас разглядел три отростка с острыми когтями, которые то сжимались, то разжимались без какой-либо видимой причины. Когда существо перекатывалось, его механические конечности складывались и отходили в стороны, чтобы избежать контакта сземлей. Что – или кто – могло породить таких отвратительных, страшных монстров?..

Теперь природа непонятных звуков стала ясна. Когда гривер катился, он издавал монотонный жужжащий звук, похожий на стрекотание цепи бензопилы, а шипы и механические «руки», ударяющие в каменный пол, объясняли происхождение непонятного лязганья. Но самое главное, что приводило Томаса в трепет, – это заунывное душераздирающее завывание, похожее на стенания смертельно раненного, которое издавало существо во время коротких передышек.

Ужасное создание – издающее не менее ужасные звуки, – которое сейчас приближалось к Томасу, не могло привидеться даже в самом кошмарном сне. Усилием воли он заставил себя отбросить страх и сосредоточился на том, чтобы сохранять максимальную неподвижность. Оставалось надеяться, что гривер их просто не заметит.

Как знать? – подумал Томас. – Может, он нас не увидит?

Но зыбкая надежда вмиг разбилась о суровую реальность, стоило лишь вспомнить о жуке-стукаче, который наверняка успел точно обозначить их укрытие.

С клацаньем и жужжанием гривер продолжал перекатываться по коридору, выписывая зигзаги и время от времени уныло завывая. Каждый раз, останавливаясь, он выпускал во все стороны стальные руки-щупальца и шарил вокруг себя, словно робот, выискивающий признаки жизни на неизведанной планете. Призрачные тени, плясавшие на стенах Лабиринта, всколыхнули в памяти Томаса смутное воспоминание, спрятанное глубоко в темнице сознания – он вдруг вспомнил, что боялся теней на стенах, когда был еще совсем маленьким. Юноше пронзительно захотелось вернуться домой, в детство, броситься в объятия матери и отца, которые, как он надеялся, были живы, скучали по нему и пытались отыскать.

В нос ударил резкий запах чего-то горелого – зловонная смесь перегретого машинного масла и паленого мяса. В голове просто не укладывалось, что люди были способны сотворить до такой степени жуткое создание и послали его охотиться на детей.

Пытаясь не думать об этом, Томас закрыл глаза и сосредоточился на том, чтобы висеть совершенно неподвижно и бесшумно. Существо продолжало приближаться.

Грррррррррр.

Щелк-щелк-щелк.

Грррррррррр.

Щелк-щелк-щелк.

Не поворачивая головы, Томас украдкой поглядел вниз – гривер дополз до стены, на которой висели они с Алби. У закрытых Ворот в Глэйд, всего в нескольких ярдах правее Томаса, гривер остановился.

Пожалуйста, выбери другой путь, – мысленно молил Томас.

Поверни.

Ну, давай.

Туда.

Прошу тебя!

Гривер выпустил шипы и покатился прямо к тому месту, над которым находились Алби с Томасом.

Грррррррррр.

Щелк-щелк-щелк.

Он остановился, затем подкатился чуть ближе и оказался возле стены.

Томас задержал дыхание, стараясь не издавать ни малейшего звука. Сейчас гривер был прямо под ними. Юноше невыносимо хотелось посмотреть вниз, но он понимал, что любое, даже самое слабое движение может его выдать. Пучки света, которые существо отбрасывало во всех направлениях, не задерживались на месте ни на секунду и непрерывно ощупывали стены коридора.

И вдруг совершенно неожиданно огни погасли.

Мир вокруг погрузился в темноту. Наступила тишина. Тварь словно отключилась – она не шевелилась и не издавала никаких звуков. Заунывные подвывания – и те полностью стихли. Теперь, когда свет был погашен, Томас вообще перестал что-либо видеть.

Он ослеп.

Его тяжело бьющемуся сердцу отчаянно требовался кислород, поэтому Томас сделал несколько небольших вдохов через нос. А что, если тварь услышит дыхание? Или учует запах? Ведь его волосы, руки, одежда – да вообще все было пропитано потом. Томаса охватил безумный животный страх, какой ему не доводилось испытывать никогда в жизни.

Пока все было тихо – ни движения, ни света, ни звука. Томительное ожидание сводило с ума.

Прошли секунды. Минуты. Томас уже не чувствовал собственного тела – грудь онемела от впивающихся в нее стеблей. Он с трудом подавил желание заорать чудовищу внизу: «Убей меня – или проваливай назад в свою нору!»

Но тут, так же внезапно, свет включился и коридор снова наполнился клацающими и жужжащими звуками – гривер вернулся к жизни.

А затем стал взбираться по стене.

Глава двадцатая

Шипы гривера врезались в стену, разбрасывая во все стороны осколки камня, листья и обрывки стеблей плюща. Так же как и лапки жука-стукача, некоторые из рук монстра были оснащены острыми крюками; цепляясь за неровности в каменных блоках, они помогали гриверу подниматься вверх. Яркий фонарь на одном из щупалец осветил Томаса, но на этот раз луч не скользнул в сторону, а зафиксировался прямо на юноше.

Последний проблеск надежды, зародившийся было в душе у Томаса, угас.

Единственное, что оставалось делать – бежать. Прости, Алби! – подумал он, выпутываясь из удерживающих его плетей. Вцепившись левой рукой в заросли плюща над головой, он развязал на груди последние узлы из стеблей и приготовился. Понятно, что двигаться вверх нельзя – последовав за ним, гривер наткнется прямо на Алби. А вариант спуститься вниз был хорош лишь в том случае, если бы Томас хотел быстро расстаться с жизнью.

Оставалось одно – смещаться в сторону.

Томас потянулся и схватил стебель в двух футах слева от себя, затем намотал его на руку и изо всех сил дернул. Стебель держался прочно, как и все предыдущие. Мельком глянув вниз, Томас отметил, что гривер покрыл уже половину расстояния до него – теперь чудище не тратило времени на остановки и двигалось гораздо быстрее.

Томас отбросил в сторону стебли, свисавшие с груди, и качнулся вдоль стены влево. Чтобы, как маятник, не полететь назад к тому месту, где висел Алби, он выставил руку и быстро схватил еще один стебель, к счастью, оказавшийся толстым. На этот раз он уцепился за него обеими руками и, развернувшись лицом к стене, уперся подошвами. Вытянув правую руку как можно дальше, взялся за другую плеть. Потом еще за одну. Подобно обезьяне, прыгающей с ветки на ветку, Томас ловко перескакивал со стебля на стебель, двигаясь даже быстрее, чем рассчитывал.

Звуки, издаваемые преследующим гривером, не утихали, только теперь к ним добавился еще и треск камня, крошащегося под ударами клешней монстра. У Томаса содрогались все косточки. Сделав еще несколько мощных рывков вправо, он оглянулся.

Гривер больше не полз к Алби, а держал курс прямо на Томаса. Наконец-то хоть что-то пошло, как задумано! Юноша с силой оттолкнулся ногами от стены и вцепился в очередной стебель, продолжая двигаться дальше.

Теперь Томасу совсем не нужно было оглядываться назад, чтобы понять, что с каждой секундой гривер неумолимо его настигает. Преследователя выдавали звуки. Долго так продолжаться не могло, поэтому другого выхода, кроме как спуститься на землю, у юноши не оставалось.

Он метнулся к следующей плети, но вместо того чтобы крепко ухватиться за нее, позволил руке немного сползти вниз. Стебель обжег скользнувшую по нему ладонь, зато теперь Томас оказался на несколько футов ниже. Он в точности повторил последовательность действий и со следующим стеблем. Затем еще с одним. Перепрыгнув с плети на плеть еще три раза, юноша был уже на полпути к земле. Раны на стертых до крови ладонях нестерпимо болели, и только выброс адреналина помогал справиться с переполняющим его страхом – не обращая внимания ни на что, Томас целенаправленно двигался вперед.

Когда юноша в очередной раз качнулся на стебле, в темноте прямо перед ним что-то смутно замаячило, но когда он понял, что именно, – было уже слишком поздно.

Коридор заканчивался, резко уходя вправо.

Томас с размаху врезался в выросшее прямо перед ним каменное препятствие и, невольно разжав пальцы, полетел вниз. Стараясь предотвратить удар о жесткий каменный пол, он расставил руки в стороны и попытался в падении ухватиться за ветки плюща. И в этот момент он краем глаза увидел гривера – тот быстро изменил направление движения и оказался совсем близко от Томаса, готовясь вцепиться в него когтистой клешней.

Пролетев половину расстояния до земли, юноша все-таки умудрился ухватиться за стебель, едва не вырвав с корнем собственные руки, настолько резким оказалось торможение. Он с силой оттолкнулся обеими ногами от стены, чудом увернувшись от выпущенных гривером игл и когтей, и в полете ударил монстра по механической руке правой ногой. Резкий хруст свидетельствовал о маленькой победе. Впрочем, восторг поубавился, как только Томас почувствовал, что стебель, на котором он повис, качнулся назад и он вот-вот врежется прямо в спину чудовищу.

Под воздействием новой порции адреналина юноша среагировал мгновенно: он прижал ноги к груди, и как только почувствовал, что коснулся скользкого тела гривера, резко выпрямился и со всей силы оттолкнулся от спины монстра, извиваясь при этом всем телом, чтобы избежать контакта с нацеленными на него иглами и когтями. Он отлетел влево, затем оттолкнулся от стены Лабиринта и попытался ухватиться еще за один стебель. Позади раздалось жуткое клацанье, и Томас почувствовал, как что-то резануло его по спине.

Пошарив по стене, юноша нащупал очередную плеть и вцепился в нее обеими руками. Не обращая внимания на страшную боль в содранных ладонях, он слегка ослабил хватку и плавно съехал по стеблю вниз до самой земли. Томас почувствовал под ногами твердый пол и, превозмогая нечеловеческую усталость, что есть мочи припустил прочь.

Почти сразу за спиной раздался громкий звук упавшей туши гривера, за которым последовали уже привычные звуки – жужжание, щелчки и клацанье ползущего чудища. Времени оглядываться уже не оставалось – на счету была каждая секунда.

Томас свернул за угол в один из коридоров, затем в другой. Юноша мчался со всех ног – так, как еще не бегал никогда. Сворачивая во все новые и новые коридоры, он старался запомнить маршрут, надеясь, что все-таки доживет до того момента, когда сможет использовать информацию для возвращения к Воротам в Глэйд.

Направо, теперь налево. Прямо по коридору, снова направо. Налево. Направо. Два раза налево. Очередной длинный коридор. Звуки, издаваемые преследователем, не ослабевали, но и громче не делались – Томас держал темп.

Он все бежал и бежал, не останавливаясь, и сердце уже было готово выскочить из груди. Делая очень глубокие вдохи, юноша старался максимально насытить легкие кислородом, хотя прекрасно понимал, что долго такая бешеная гонка продлиться не может. В голову закралась мысль: а не проще ли бросить попытки оторваться и встретить смерть в открытом сражении с гривером?

Он завернул за угол и остановился как вкопанный. Тяжело дыша, юноша смотрел вперед, будто зачарованный: вонзая шипы в каменный пол и перекатываясь, прямо на него надвигались три свеженьких гривера.

Глава двадцать первая

Томас обернулся посмотреть, не приближается ли первый гривер, но тот словно дразнил его: сбавил скорость и медленно, почти издевательски, сжимал и разжимал металлическую клешню.

Знает, что мне и так кранты, – подумал Томас. Все усилия пошли насмарку, и в итоге он оказался в окружении гриверов. Все кончено. Не успел и неделю прожить новой осознанной жизнью, как она обрывалась. Юноша принял решение: если ему суждено погибнуть, без боя он не сдастся. И так как схватка с одним чудовищем предпочтительнее, чем с тремя, он помчался назад – прямо навстречу гриверу, который преследовал его от Ворот. Мерзкая тварь замерла на долю секунды и даже перестала шевелить когтистыми пальцами, словно оторопев от неслыханной дерзости. Уловив замешательство монстра, Томас с воинственным кличем бросился в атаку.

Впрочем, ожил гривер мгновенно: ощетинившись шипами, он покатился вперед, готовясь столкнуться с противником лоб в лоб. Заметив, что монстр возобновил движение, юноша чуть было не остановился – вспышка безумной храбрости тут же угасла, – но все-таки продолжил бег.

Когда до столкновения оставалась лишь секунда, в течение которой удалось рассмотреть во всех подробностях стальные шипы, шерсть и скользкую кожу чудовища, Томас с силой оттолкнулся левой ногой от пола и кубарем покатился вправо. Не в силах справиться с инерцией, гривер затрясся всем телом и буквально встал на дыбы, пытаясь остановиться. Теперь он двигался куда проворнее – с надсадным металлическим скрежетом молниеносно развернулся и приготовился броситься на жертву. Однако теперь для Томаса путь к отступлению был свободен.

Он вскочил на ноги и побежал назад по коридору, преследуемый сразу четырьмя гриверами. Превозмогая себя, юноша продолжал бежать, но, судя по звукам, гриверы его настигали. Он бежал из последних сил, стараясь не думать о том, что смерть в когтях чудовищ – лишь вопрос времени.

И вдруг, когда юноша пробежал еще три коридора, из-за угла к нему метнулись две руки и рывком втянули в примыкающий проход. От страха у Томаса чуть не выскочило сердце – он попытался сопротивляться, но когда сообразил, что его схватил Минхо, брыкаться перестал.

– Что за…

– Заткнись и двигай за мной! – крикнул Минхо, увлекая юношу за собой.

Не раздумывая более ни секунды, Томас рванул вслед за товарищем. Они бежали по Лабиринту, сворачивая во все новые и новые коридоры – Минхо, видимо, точно знал, что делает и куда бежит, так как ни разу не остановился, чтобы выбрать направление.

Когда они свернули за очередной угол, Минхо попытался заговорить, жадно хватая ртом воздух.

– Я увидел… как ты ловко нырнул в сторону… там, в коридоре… и у меня возникла идея… нам надо продержаться еще немного… – с перерывами на глубокие вдохи прохрипел он.

Томас предпочел не сбивать дыхание расспросами и молча продолжал мчаться вслед за бегуном. Не нужно было оглядываться назад, чтобы понять: гриверы настигают их с устрашающей скоростью. Все тело Томаса было словно одна большая рана, ноги отказывались продолжать безудержную гонку. Однако он упорно продолжал бежать, надеясь лишь на то, что сердце не подведет и внезапно не остановится.

Ребята миновали еще несколько поворотов, когда впереди Томас увидел нечто необъяснимое, не поддающееся логике, а слабый свет, излучаемый их преследователями, лишь подчеркивал невероятность того, что предстало перед его взором: коридор не упирался в очередную стену, а заканчивался ничем. Впереди была лишь тьма.

Они приближались к сгустку зловещего мрака, но как Томас ни напрягал зрение, понять, что было впереди, он не сумел: две параллельные увитые плющом стены уходили в никуда, а над ними зияло лишь черное, усыпанное звездами небо. Когда ребята добежали почти до конца коридора, Томас понял, что они оказались у просвета – Лабиринт внезапно обрывался.

Как? – недоумевал он. – Как после стольких лет поиска нам с Минхо так легко удалось найти выход?

Минхо словно прочитал его мысли.

– Рано радуешься, – еле ворочая языком от усталости, произнес он.

За несколько футов до того места, где коридор обрывался, Минхо остановился и, выставив руку, преградил Томасу дорогу. Томас замедлился и осторожно подошел к месту, где Лабиринт переходил прямо в открытое небо. Лязг приближающихся гриверов слышался все громче, но любопытство пересилило.

Они действительно оказались у выхода из Лабиринта, но, как сказал Минхо, радоваться было особо нечему. Куда бы ни глядел Томас, – вверх, вниз, влево или вправо, – он видел только небо и мерцающие звезды, как будто стоял на краю Вселенной. Картина была одновременно и пугающей, и прекрасной. На мгновение у него закружилась голова, и он почувствовал слабость в коленях.

На горизонте занимался рассвет, небо светлело буквально на глазах. Томас смотрел как завороженный, не понимая, как такое возможно. Казалось, будто кто-то сначала построил Лабиринт, а затем отправил его высоко в небо парить в пустоте до скончания веков.

– Не понимаю, – прошептал Томас, не рассчитывая, впрочем, что Минхо его услышит.

– Осторожнее, – ответил бегун. – Ты будешь не первым шанком, который полетит с Обрыва.

Он схватил Томаса за плечо и кивнул назад, в глубину Лабиринта.

– Ты ничего не забыл?

Томас раньше уже слышал слово «Обрыв», но никак не мог соотнести его с тем, что видит сейчас перед собой. Вид бескрайнего чистого неба под ним поверг юношу в какой-то гипнотический ступор. Он стряхнул морок, заставил себя вернуться к реальности и оглянулся на надвигающихся гриверов. Выстроившись гуськом, те приближались на удивление быстро, всем своим видом демонстрируя решимость разобраться с людьми. Теперь гриверы находились на расстоянии всего десятка ярдов от глэйдеров.

– Эти твари очень опасны, – сказал Минхо, – но в то же время тупы, как бревно. Стой прямо тут, рядом со мной, и гляди…

Ему не потребовалось объяснять свой замысел – Томас и так все понял.

– Ясно. Я готов, – оборвал он товарища.

Они отступили назад к самому краю пропасти и встали в центре коридора вплотную друг к другу, повернувшись к гриверам лицом. Всего пара дюймов отделяла их сейчас от падения в бездну, в которой не было ничего, кроме бездонного неба.

Собственная смелость – единственное, что они теперь могли противопоставить гриверам.

– Надо действовать синхронно! – крикнул Минхо. Его голос почти утонул в оглушающем лязге барабанящих по камням шипов. – По моему сигналу!..

Почему гриверы двигались цепочкой, можно было только догадываться – вероятно, их стесняли не очень большие размеры коридора, не позволявшие наступать широким фронтом. Но как бы то ни было, они катились один за другим, оглашая Лабиринт громким лязганьем и душераздирающими завываниями, с твердым намерением убить. Расстояние в дюжину ярдов сократилась до дюжины футов, и до столкновения с монстрами оставалась лишь пара секунд.

– Приготовься, – твердо скомандовал Минхо. – Стой на месте… еще рано…

Ожидать хотя бы лишнюю миллисекунду для Томаса было невыносимо – хотелось закрыть глаза и больше никогда не видеть ни одной из этих тварей.

– Давай!.. – заорал Минхо.

И как раз в тот момент, когда первый гривер выставил клешню, готовясь нанести удар, Минхо и Томас бросились в разные стороны к противоположным стенам коридора. Судя по жуткому визгу, который издал первый гривер, ранее опробованная Томасом тактика сработала и на этот раз. Чудовище сорвалось с Обрыва. Странно, но его предсмертный вопль оборвался мгновенно – вместо того, чтобы слышаться еще какое-то время по мере падения гривера в бездну.

Врезавшись в стену, Томас в долю секунды развернулся и увидел, как второй гривер, не успев остановиться, как раз переваливался через край пропасти. Третий монстр попытался упереться густо утыканной шипами «рукой» в каменный пол. Раздался оглушающий надсадный скрежет металла, от которого у Томаса свело скулы. Но сила инерции оказалась слишком велика, и уже в следующую секунду чудовище сорвалось вниз, вслед за двумя первыми, тоже не издав ни единого звука во время падения – пересекая край Обрыва, гриверы словно растворялись в пространстве.

Четвертый и последний монстр успел вовремя затормозить, вонзив в землю шипы, и теперь балансировал прямо на краю пропасти.

Инстинкт подсказал Томасу, что делать. Он метнул взгляд на Минхо, кивнул и бросился вперед. Оба парня подскочили к гриверу и, выставив вперед ноги, изо всех сил толкнули монстра в спину, отправляя того в бездну навстречу смерти.

Томас быстро подполз к самому краю утеса и, вытянув шею, попытался разглядеть падающих чудовищ. Невероятно, но те исчезли – в зияющей внизу пустоте от них не осталось и следа. Ничего.

Разум не мог постичь ни глубины этой бездны, ни того, что стало с омерзительными чудовищами. Последние силы покинули Томаса; он улегся на землю, свернувшись калачиком.

И заплакал.

Глава двадцать вторая

Прошло полчаса.

Ни Томас, ни Минхо не двинулись с места.

Томас перестал плакать; теперь его волновало другое: что теперь о нем подумает Минхо и не расскажет ли другим, как он позорно разревелся. Но слез юноша сдержать не смог – его покинули последние остатки выдержки, а боль в израненных руках и крайняя степень усталости лишь усугубили душевное состояние. Несмотря на амнезию, Томас не сомневался, что это была самая драматичная ночь в его жизни.

Он снова подполз к краю Обрыва и вытянул шею, чтобы еще раз посмотреть на рассвет. Теперь он предстал во всей своей красе: темно-фиолетовое небо постепенно становилось светло-голубым, на бескрайнем плоском горизонте появились первые проблески оранжевого солнца.

Томас заглянул в пропасть: каменная стена Лабиринта переходила в горную породу утеса, который исчезал где-то очень-очень далеко, словно в бесконечности. И даже в стремительно усиливающемся свете Томас не мог разглядеть, что находится внизу. Складывалось впечатление, будто Лабиринт выстроили на некой структуре на высоте нескольких миль над землей, что казалось невероятным.

Этого не может быть, – думал он. – Просто обман зрения.

Томас со стоном перевернулся на спину – малейшее движение причиняло боль, словно снаружи и внутри его тела не осталось живого места. Утешало лишь то, что Ворота скоро откроются и они смогут вернуться в Глэйд.

Юноша посмотрел на Минхо – тот сидел, прислонившись к стене коридора.

– Поверить не могу, что мы еще живы, – сказал Томас.

Бегун кивнул, ничего не ответив: его лицо не выражало никаких эмоций.

– Как ты думаешь, другие могут появиться или мы всех порешили?

Минхо хмыкнул.

– Главное, продержались до рассвета. В противном случае на наши задницы вскоре свалился бы еще десяток тварей. Если не больше. – Он сменил позу, кряхтя и морщась от боли. – До сих пор не верится. Серьезно. Мы продержались целую ночь. Раньше такое никому не удавалось.

Томас мог гордиться собой и собственной смелостью, но сейчас испытывал лишь облегчение и невероятную усталость.

– Почему у нас получилось то, что не получалось у других?

– Хрен его знает. Это все равно что спрашивать у погибшего, что такого он сделал не так.

Томасу не давало покоя и кое-что другое: почему предсмертный скрежет гриверов мгновенно смолкал, стоило им пересечь край пропасти, и почему он не увидел, как они летели вниз. В этом было что-то очень странное и пугающее.

– Они будто испарились – после того, как пересекли край Обрыва.

– Точно. Поначалу это просто с ума сводило. Пара глэйдеров выдвинула гипотезу, что в пропасти исчезают и другие вещи, но это совсем не так. Гляди-ка.

Минхо взял камень и швырнул его с Обрыва. Томас проследил за ним глазами: камень продолжал лететь вниз, оставаясь в поле зрения, пока не превратился в еле заметную точку и не исчез.

Томас повернулся к Минхо.

– И что это доказывает?

Бегун пожал плечами.

– Но ведь камень не исчез, а спокойно падал.

– Тогда что произошло с гриверами?

Интуиция подсказывала Томасу, что в загадке Обрыва скрывается что-то очень важное.

Минхо снова пожал плечами.

– Мистика какая-то. Но у меня сейчас слишком болит голова, чтобы думать об этом.

И тут Томаса как током пронзило – он вспомнил про Алби. Мысли об Обрыве мгновенно улетучились.

– Надо скорее возвращаться и снять Алби со стены.

С большим трудом он поднялся на ноги.

Видя недоумение Минхо, Томас вкратце объяснил товарищу, как подвесил Алби на стеблях плюща.

– Вряд ли он еще жив, – проговорил Минхо, удрученно глядя под ноги.

Томас не хотел в это верить.

– Откуда ты знаешь? Пойдем.

Пошатываясь, он заковылял по коридору.

– Потому что никому еще не удавалось…

Минхо умолк, но Томас догадался, о чем тот подумал.

– Не удавалось, потому что гриверы успевали убить бегунов еще до того, как вы их находили. Если я правильно понял, Алби получил только укол иглой и ничего больше, верно?

Минхо встал, и они с Томасом медленно побрели к Глэйду.

– Не знаю. Просто раньше мы с таким не сталкивались. Были случаи, когда парней жалили в дневное время, но они успевали получить сыворотку и потом проходили через Метаморфозу. А тех шанков-горемык, которые застревали в Лабиринте ночью, мы потом так и не находили – разве что спустя несколько дней, и то редко. Так вот, все они погибли такой чудовищной смертью, что ты и представить себе не можешь.

При этих словах Томас невольно передернулся.

– Думаю, после всего, что мы пережили, я и не такое могу представить.

– По-моему, в твоих словах есть разумное зерно… – Минхо с удивлением посмотрел на Томаса. – Мы ошибались! Вернее, надеюсь, что ошибались! Знаешь, мы всегда считали, что существует какая-то точка невозврата – когда использовать сыворотку уже бесполезно. Просто потому, что все покусанные, которые не успевали вернуться до заката, неизменно погибали.

Минхо явно был в восторге от собственной мысли.

Когда они свернули в очередной коридор, бегун опередил Томаса и теперь шел бодрым шагом. Но и Томас не отставал, удивляясь, насколько хорошо он запомнил путь в лабиринте коридоров – иногда юноша смещался к нужным поворотам даже раньше, чем Минхо успевал показать дорогу.

– Так ты говоришь, сыворотка? – произнес Томас. – Я слышал о ней пару раз. Что это за сыворотка такая и откуда она берется?

– Это самая настоящая сыворотка, шанк. Противогриверная сыворотка.

Томас издал саркастический смешок.

– А я-то решил, что успел узнать все об этом убогом местечке! Почему она так называется? И, кстати говоря, почему гриверов называют гриверами?

Они продолжали идти по бесконечным коридорам, сворачивая в новые и новые проходы, но теперь никто из них не забегал вперед – товарищи шли рядом.

– Не знаю, откуда пошли все эти названия, – начал Минхо, – но сыворотку присылают те, кого мы называем Создателями. Она появляется каждую неделю в Ящике вместе с остальными предметами первой необходимости. Так было испокон веков. Сыворотка эта вроде лекарства или антидота. Разлита прямо по шприцам, поэтому готова к использованию в любой момент. – Минхо изобразил, как втыкает иголку себе в руку. – Колешь эту хреновину в раненого – и он спасен. Правда, потом человеку приходится переживать все прелести Метаморфозы, но зато он поправляется.

Минуты две прошли в полном молчании, в течение которых Томас переваривал новую информацию. За это время они успели сделать еще пару поворотов. Томас размышлял над Метаморфозой и тем, что за ней скрывается. И еще по непонятной причине он думал о той девушке.

– Странно, – озвучил мысль Минхо. – Мы раньше никогда об этом не задумывались. Если Алби все еще жив, то на самом деле нет причин, по которым сыворотка его не спасет. Мы почему-то вбили в свои тупые головы, что как только Ворота закрываются, покусанному – каюк, и ничто ему не поможет. Хочу своими глазами полюбоваться на этого висельника на стене. Сдается мне, ты меня дурачишь на фиг.

Юноши продолжали двигаться дальше. Минхо выглядел почти счастливым, но у Томаса на душе было неспокойно – его мучила мысль, которую он боялся высказать вслух и всячески от себя отгонял.

– А если до Алби добрался другой гривер – после того, как я отвлек на себя первого?

Минхо бросил на него ничего не выражающий взгляд.

– Я только хочу сказать, что надо поторопиться, – сказал Томас. Он очень надеялся, что неимоверные усилия по спасению Алби не пропали даром.

Они постарались идти быстрее, но каждый шаг отдавался болью в теле, поэтому, несмотря на спешку, юноши вскоре снова пошли медленнее. В очередной раз свернув за угол, Томас заметил движение где-то вдали. От неожиданности у него чуть не подкосились ноги, а сердце учащенно заколотилось. Впрочем, он моментально сообразил, что перед ними появилась группа глэйдеров во главе с Ньютом. Он с облегчением вздохнул: впереди высились открытые на день Западные Ворота.

Они вернулись в Глэйд.

Ньют, прихрамывая, побежал им навстречу.

– Что произошло? – спросил он почти рассерженно. – И как, черт возьми…

– Я все объясню позже, – перебил его Томас. – Сейчас надо спасти Алби.

Ньют побелел.

– О чем ты? Он что, жив?

– Подойди сюда.

Томас отошел вправо. Задрав голову высоко вверх и глядя в густые заросли плюща, он отыскал глазами место на стене, где, привязанный стеблями за руки и ноги, висел Алби. Не говоря ни слова, Томас указал рукой в нужном направлении.

Впрочем, он не совсем верил в успешный исход: да, Алби висел на том самом месте и выглядел целым и невредимым, но совсем не шевелился.

Но вот Ньют заметил висящего в плюще друга и поглядел на Томаса. Если раньше Ньют выглядел удивленным, то теперь казался просто шокированным.

– Так он… жив?

Дай-то бог, – подумал Томас.

– Не знаю. Был жив, когда я его подвесил.

– Когда ты его подвесил… – Ньют покачал головой. – Так. Ты и Минхо – немедленно внутрь, пусть медаки вас осмотрят. Вид у вас хуже некуда. Когда освободитесь и отдохнете, все мне расскажете.

Томасу хотелось задержаться и узнать, в порядке ли Алби. Он было открыл рот, но Минхо схватил его за руку и потащил за собой ко входу в Глэйд.

– Надо обработать раны и выспаться. Шевелись.

Томас понимал, что Минхо прав. Он еще раз посмотрел вверх на висящего на стене Алби, а затем направился к Воротам.

Путь до входа в Глэйд и потом до Хомстеда показался бесконечным. Разинув рты, на Минхо и Томаса отовсюду смотрели глэйдеры, и на их лицах читался откровенный ужас, словно по площади шли восставшие из могил мертвецы. Томас понимал: подобная реакция вызвана тем, что они совершили нечто невообразимое, но такое внимание окружающих смущало.

Увидев впереди Галли – тот стоял скрестив руки и сверлил Томаса взглядом, – Томас чуть было не застыл на месте, но все-таки продолжил идти как ни в чем не бывало. Собравшись с духом, он ответил Галли долгим твердым взглядом, и когда расстояние между ними сократилось до пяти футов, тот опустил глаза.

Томас сейчас чувствовал себя настолько хорошо, что это его даже немного беспокоило. Впрочем, не слишком сильно.

Следующих пяти минут он почти не запомнил: два медака сопроводили их в Хомстед, а затем отвели наверх, где Томас украдкой заглянул в приоткрытую дверь и увидел, как кто-то кормит находящуюся в бессознательном состоянии девушку. Он едва совладал с порывом зайти в палату и спросить о ее состоянии. Потом их с Минхо препроводили в отдельные комнаты, наложили повязки на раны – по ощущениям Томаса, было очень больно, – дали поесть, попить и предоставили спальные места.

Наконец-то он остался один. Юноша лежал на самой мягкой подушке во всем Глэйде – и медленно погружался в сон, не переставая при этом думать о двух вещах. Во-первых, из головы не выходили слова, которые он прочитал на спинах обоих жуков-стукачей, – ЭТО ПОРОК. Они вновь и вновь возникали у него перед глазами.

И еще он думал о девушке.

Через несколько часов, показавшихся днями, в комнату вошел Чак и принялся тормошить Томаса. Поначалу юноша никак не мог понять, что происходит, но когда рассмотрел, кто его разбудил, недовольно застонал.

– Дай поспать, шанк.

– Я решил, что тебе захочется узнать…

Томас потер глаза и зевнул.

– Что узнать? – Он уставился на Чака, не понимая, отчего тот так довольно улыбается.

– Он жив, – сказал мальчик. – С Алби все в порядке – сыворотка подействовала.

Сон как рукой сняло. С души словно камень свалился: Томас и сам поразился тому, насколько рад был услышать добрую весть. Впрочем, радость была омрачена уже следующей фразой Чака.

– Он как раз входит в Метаморфозу.

Словно в подтверждение его слов из дальней комнаты раздался душераздирающий вопль.

Глава двадцать третья

Алби не выходил у Томаса из головы. То, что они спасли ему жизнь и вернули из ночного Лабиринта, казалось невероятной победой. Но стоила ли она таких мучений? Сейчас бедняга испытывал жуткие страдания и проходил через то же самое, что и совсем недавно Бен. А если спасенный превратится в такого же сумасшедшего? В голове Томаса навязчиво роились тревожные мысли.

На Глэйд опускались сумерки.

Томас больше не мог выносить нечеловеческие вопли Алби прямо у себя под боком, поэтому упросил медаков отпустить его из Хомстеда как есть – не отдохнувшего, всего в ушибах и бинтах. Впрочем, от стенаний вожака глэйдеров невозможно было скрыться – тот продолжал оглашать округу истошными криками. Томасу очень хотелось взглянуть на человека, ради которого он рисковал собственной жизнью, но Ньют решительно отверг просьбу. «Тебе станет только хуже». Он был непреклонен. Да и Томас был слишком слаб, чтобы вступать в словесную перепалку – проспав несколько часов, юноша по-прежнему чувствовал себя невероятно разбитым.

О том, чтобы заняться чем-то полезным, не могло быть и речи, поэтому остаток дня Томас провел, сидя на лавке неподалеку от Могильника и предаваясь отчаянию. Первоначальное ликование по поводу того, что удалось пережить кошмарную ночь, поутихло, и теперь он с болью в сердце размышлял о своей никчемной новой жизни в Глэйде. Несмотря на то что каждая мышца тела болела, а само оно от макушки до пальцев ног было покрыто синяками и ссадинами, физическая боль не шла ни в какое сравнение с эмоциональным потрясением из-за пережитого минувшей ночью. Теперь все встало на свои места: Томас больше не питал иллюзий по поводу выживания в Лабиринте. Ему словно поставили окончательный диагноз – рак в терминальной стадии.

Неужели кого-то может устраивать такая жизнь? – недоумевал он. – И каким негодяем нужно быть, чтобы поступить так с нами? Теперь юноша гораздо острее понял одержимость глэйдеров во что бы то ни стало найти выход из Лабиринта. И дело тут не в самом факте побега: впервые Томас почувствовал жгучее желание отомстить негодяям, которые отправили его сюда.

Впрочем, подобные мысли приводили Томаса лишь к осознанию безвыходности положения, которое он испытывал уже не раз: если Ньют и Алби за два года исследований не смогли разгадать тайну Лабиринта, маловероятно, что разгадка вообще существовала. Но тот факт, что глэйдеры не сдавались несмотря ни на что, говорил об их характере красноречивее любых слов.

И теперь он оказался в их рядах.

Такова моя участь, – подумал он. – Жить в огромном лабиринте в окружении мерзких чудовищ.

Горечь разъедала душу, словно яд. Крики Алби – теперь, на расстоянии, они звучали тише, но все-таки слышались достаточно отчетливо – растравляли лишь сильнее. Каждый раз, слыша их, Томас невольно зажимал уши ладонями.

Хотя он и не помнил своей жизни до того, как очнулся в Ящике, юноша был уверен, что последние двадцать четыре часа – самые худшие с момента его появления на свет.

День незаметно подошел к концу. Солнце скрылось за высокими стенами, и вскоре Глэйд огласило уже привычное Томасу громыхание запирающихся на ночь Ворот. Когда совсем стемнело, Чак принес ему еду и большой стакан холодной воды.

– Спасибо, – сказал Томас, чувствуя прилив теплоты к мальчику. С максимальной быстротой, на которую были способны израненные руки, он принялся поддевать с тарелки куски говядины с лапшой и запихивать их себе в рот. – Как раз то, что мне сейчас нужно…

Томас сделал большой глоток воды, затем снова принялся жадно поглощать пищу. Лишь теперь он осознал, как сильно проголодался.

– Как можно так есть? Просто отвратительно, – сказал Чак, устраиваясь на скамье возле Томаса. – Все равно что наблюдать, как изголодавшаяся свинья пожирает собственный кланк.

– Прикольная шутка, – хмыкнул Томас. – Тебе стоит выступить с ней перед гриверами в Лабиринте. То-то они поржут.

Он тут же пожалел о своих словах. Судя по обиженному выражению лица Чака, реплика задела мальчика. Впрочем, обида исчезла с его лица так же быстро, как и появилась.

– Кстати, хотел сказать – в Глэйде сейчас только о тебе и говорят.

Томас выпрямился на лавке, не зная, как отнестись к подобной новости.

– С чего бы это?

– Гм… Дай-ка подумать. Во-первых, вопреки запрету, ты ночью удрал в Лабиринт. Во-вторых, выяснилось, что ты, оказывается, прямо Тарзан какой-то – ловко скачешь по зарослям плюща и подвешиваешь людей на стенах. И в-третьих, ты стал одним из первых, кто умудрился продержаться за пределами Глэйда целую ночь, да еще и укокошил четверку гриверов. Так что ума не приложу, почему тебя обсуждают все кому не лень!

Томас почувствовал прилив гордости, который, однако, быстро сошел на нет. Ему стало даже неловко из-за того, что он посмел радоваться в такой момент: Алби лежит в постели и истошно кричит от боли, мечтая лишь об одном – умереть.

– Идея отправить их к чертовой бабушке с Обрыва была не моей, а Минхо.

– А по его словам – все наоборот. Он заметил, какие номера ты выделывал с отскоками в сторону, и после этого ему пришла мысль повторить то же самое на краю Обрыва.

– Номера с отскоками? – переспросил Томас. – Да такое любому идиоту под силу!

– Ой, да ладно тебе. Не скромничай. То, что ты сделал, просто невероятно. Сделали вы с Минхо, в смысле.

Внезапно Томас почувствовал злость. Он швырнул на землю пустую тарелку.

– Тогда почему мне сейчас так дерьмово, Чак? Может, ответишь?

Томас попытался прочитать ответ в глазах мальчика, но ничего не увидел. Чак лишь наклонился вперед, сцепив руки замком и опершись ими о колени, и понурил голову. Потом он еле слышно пробормотал:

– Потому же, почему нам всем тут дерьмово.

Несколько минут они сидели молча. Бледный как покойник, с выражением непередаваемой скорби на лице, к ним подошел Ньют и уселся на землю напротив. Несмотря на унылый вид Ньюта, Томасу было приятно его присутствие.

– Думаю, худшее уже позади, – сообщил Ньют. – Бедняга поспит пару дней, а когда очухается, будет в норме. Хотя, конечно, поорет малость.

Томас не вполне понимал, через какие испытания приходится проходить Алби – сущность Метаморфозы оставалась для него загадкой. Он спросил как можно более непринужденно:

– Кстати, Ньют, а что там все-таки происходит? Нет, серьезно, я не совсем понимаю, что это за Метаморфоза такая.

Ответ Ньюта его ошарашил.

– Думаешь, мы понимаем? – воскликнул тот, всплеснув руками и тут же снова опустив их на колени. – Все, что мы знаем, черт возьми, – если тебя уколет гривер своими погаными иголками, надо срочно сделать инъекцию сыворотки, иначе кранты. Как только пострадавшему дают сыворотку, он начинает извиваться, трястись, блевать; все тело покрывается волдырями и зеленеет. Такое объяснение устраивает, Томми?

Томас нахмурился. Не хотелось расстраивать Ньюта еще сильнее, но ему нужно было получить внятный ответ.

– Слушай, я понимаю, что видеть лучшего друга в таком виде – удовольствие не из приятных, но я лишь хочу понять, что там на самом деле происходит. Откуда пошло название – Метаморфоза?

Ньют поежился и, вздохнув, ответил:

– Во время Метаморфозы возвращается память. Не вся, а только обрывки, но все-таки настоящие воспоминания о том, что происходило до того, как человек попал в эту паршивую дыру. Каждый переживший Метаморфозу впоследствии ведет себя как псих, хотя обычно все проходит не так плохо, как у Бена. В общем, тебя как будто дразнят прошлой реальной жизнью, а потом снова ее отбирают.

Мозг Томаса лихорадочно заработал.

– Ты уверен? – спросил он.

Ньют недоуменно посмотрел на него.

– Что ты имеешь в виду? В чем уверен?

– В причине депрессии. Поведение меняется, потому что они хотят вернуться к нормальной жизни – или потому, что осознают, что их прежняя жизнь была ничем не лучше новой, нынешней?

Пару секунд Ньют пристально смотрел на Томаса, затем отвернулся, видимо, над чем-то серьезно задумавшись.

– Шанки, пережившие Метаморфозу, никогда об этом не рассказывают. Они просто делаются… другими. Отталкивающими, что ли. В Глэйде есть горстка таких. Я терпеть не могу находиться рядом с ними.

Ньют говорил отрешенным голосом, бессмысленно уставившись в одну точку где-то в лесной чаще, но Томас и так знал, о чем тот думает: Алби уже никогда не будет прежним.

– И не говори, – поддакнул Чак. – А худший из них всех – Галли.

– А о девчонке есть новости? – спросил Томас, решив сменить тему. Его мысли то и дело возвращались к новенькой, к тому же он был не в настроении обсуждать Галли. – Я видел там, наверху, как медаки ее кормили.

– Ничего нового, – ответил Ньют. – По-прежнему в долбаной коме или что-то вроде этого. Время от времени бормочет что-то невнятное – то ли бредит, то ли ей что-то снится. Пищу принимает исправно, и вроде внешне с ней все в порядке. Но все это очень странно.

Последовала долгая пауза, словно все трое пытались найти разумное объяснение появлению девушки. Томас в который раз задумался о необъяснимом ощущении знакомства с ней. Правда, сейчас это чувство немного притупилось – возможно, из-за того, что слишком уж много свалилось на него за последнее время.

– Как бы то ни было, в ближайшее время придется решать, что делать с Томми, – нарушил тишину Ньют.

Томас просто обалдел, не зная, как реагировать на подобное заявление.

– Делать со мной? Ты о чем?

Ньют встал.

– Ты всех тут на уши поставил, шанк. Одна половина глэйдеров решила, что ты Бог, а другая мечтает сбросить твою задницу в лифтовую шахту ко всем чертям. Придется многое обсудить.

– Например? – Томас и сам толком не знал, что больше беспокоило: отношение людей к нему как к герою или желание некоторых отправить его на тот свет.

– Терпение, – сказал Ньют. – Утром все узнаешь.

– А почему не сейчас? – Томасу подобная таинственность была не по вкусу.

– Я созвал Совет, и ты будешь на нем присутствовать. Более того, будешь единственным на повестке.

Сообщив это, он развернулся и зашагал прочь, оставив Томаса гадать, на кой черт надо созывать целый Совет, чтобы всего лишь поговорить о нем.

Глава двадцать четвертая

На следующее утро вспотевший от волнения Томас сидел, нервно ерзая, перед двенадцатью парнями – те расположились напротив него на расставленных полукругом стульях. Юноша сразу понял, что это кураторы. К его большому сожалению, среди них сидел Галли. Один стул прямо напротив Томаса оставался незанятым – это место принадлежало Алби. Все происходило в большой комнате в Хомстеде, в которой Томасу бывать еще не доводилось. Общий видпомещения говорил о том, что никто никогда не пытался сделать его хоть чуточку уютнее: стены, как и пол, сколочены из голых досок; окон в комнате не было вовсе; пахло плесенью и старыми книгами. За исключением маленького стола в углу и стульев, никакой мебели в комнате не было. Томас дрожал, но совсем не от холода.

Он с облегчением отметил, что Ньют здесь, – он сидел справа от пустующего места Алби.

– От лица нашего вожака, находящегося сейчас на лечении, объявляю Заседание Совета открытым, – произнес Ньют и слегка поморщился, словно ему претило все, что хоть отдаленно могло считаться формальной процедурой. – Как все вы знаете, за последние дни произошло много всякой хреновины, и в центре каждого происшествия оказывался Салага Томми, находящийся сейчас перед нами.

Томас зарделся от смущения.

– Теперь он не Салага, а обыкновенный нарушитель правил, – бросил Галли. Его обычно скрипучий голос звучал сейчас подчеркнуто строго.

Комната наполнилась приглушенным бормотанием и перешептываниями, но Ньют немедленно цыкнул на кураторов. Томасу вдруг захотелось убраться из этой комнаты как можно дальше.

– Галли, – произнес Ньют. – Постарайся соблюдать порядок, черт тебя дери, и не прерывай меня, потому что сегодня я не в духе. И если ты собираешься разевать свой поганый рот всякий раз, как я что-то скажу, то можешь сразу проваливать отсюда ко всем чертям!

Томас пожалел, что не имел права поддержать выступающего аплодисментами.

Галли сложил руки на груди и откинулся на спинку стула; при этом он напустил на себя настолько суровый вид, что Томас чуть не рассмеялся. Он все сильнее и сильнее удивлялся, как раньше до дрожи в коленях мог бояться Галли – теперь тот казался глупым и очень жалким.

Ньют бросил на Галли строгий взгляд, затем продолжил:

– Рад, что с этим мы разобрались. – Он снова поморщился. – Я созвал Совет, потому что последние пару дней ко мне выстраиваются целые очереди из желающих поговорить о Томасе. Причем одни видят в нем угрозу, другие, наоборот, возносят до небес и чуть ли не просят его руки и сердца. Надо, блин, решить, что с ним делать.

Галли подался вперед, но Ньют жестом остановил его, прежде чем тот успел произнести хоть слово.

– У тебя будет возможность выступить, Галли. Высказываемся по очереди. А ты, Томми, держи рот на замке до тех пор, пока мы не дадим слово. Лады? – Он подождал утвердительного кивка Томаса и указал на парня, сидящего у самого края справа. – Пердун Зарт, твой выход.

Раздались несколько смешков, и заведовавший Плантацией тихий рослый парень заерзал на стуле. Его присутствие в этой комнате казалось Томасу не менее неуместным, чем морковь на помидорной грядке.

– Ну… – начал Зарт, стреляя глазами по сторонам, словно искал поддержки у окружающих. – Я и не знаю… Он нарушил одно из основных Правил, и мы не можем позволить людям думать, что это в порядке вещей. – Он замолчал и, опустив глаза, потер ладони. – С другой стороны, с ним… многое изменилось. Теперь мы знаем, что в Лабиринте можно выжить, а гриверов – убить.

Томас немного успокоился. На его стороне был хоть кто-то, и юноша мысленно пообещал себе впредь быть максимально любезным с Зартом.

– Возражаю! – неожиданно выкрикнул Галли. – Могу поспорить, что с тупоголовыми тварями разделался Минхо.

– Захлопни варежку, Галли! – рявкнул Ньют, угрожающе приподнявшись с места. Томасу снова захотелось зааплодировать. – Тут я сейчас председатель, твою мать, и если ты еще хоть раз вякнешь вне очереди, гарантирую, что навлечешь Изгнание на свою унылую задницу!

– Я тебя умоляю, – саркастически пробурчал Галли и откинулся на спинку стула, снова напустив на себя граничащий с нелепостью серьезный вид.

Ньют сел и махнул рукой Зарту.

– Это все? Официальные рекомендации будут?

Зарт замотал головой.

– Хорошо. Фрайпан, ты следующий.

По бородатому лицу повара скользнула улыбка, и он встал.

– Надо признать, кишка у шанка не тонка. И этих кишок у него – как у всех свиней и коров, вместе взятых, которых мы нажарили за целый год. – Он сделал паузу, словно ожидал услышать в ответ смех, но никто не засмеялся. – По-моему, все это глупо. Он спас жизнь Алби и ухлопал парочку гриверов, а мы сидим тут и рассусоливаем, думая, как с ним поступить. Как сказал бы Чак, это куча кланка и больше ничего.

Томасу страшно захотелось подойти к Фрайпану и пожать ему руку; он высказал вслух именно то, что давно вертелось у него самого на языке.

– Каковы твои официальные рекомендации? – осведомился Ньют.

Фрайпан скрестил руки на груди.

– Введем его в Совет, на фиг, и пусть учит глэйдеров всему, что проделывал с гриверами в Лабиринте!

Комнату наполнил невообразимый гвалт, и Ньюту потребовалось не меньше минуты, чтобы восстановить порядок. Томас поморщился: Фрайпан зашел в своих рекомендациях слишком далеко, настолько далеко, что почти дискредитировал предыдущую великолепно сформулированную характеристику тому, что тут происходило.

– Хорошо. Так и запишем, – произнес Ньют, подтверждая слова какими-то пометками в блокноте. – А теперь все заткнитесь, черт побери! Вы отлично знаете правила: ни одно предложение не может быть отвергнуто сразу. Каждый из вас сможет высказаться, когда придет черед голосования!

Он закончил писать и кивнул третьему члену Совета – черноволосому конопатому парню, которого Томас видел впервые.

– На самом деле у меня нет мнения на этот счет, – промямлил тот.

– Чего?! – резко переспросил Ньют. – Тогда какого хрена мы избрали тебя членом Совета?!

– Сожалею, но я, честно, не знаю, как поступить. – Он пожал плечами. – Я, наверное, все-таки соглашусь с Фрайпаном. Зачем наказывать человека, который спас чью-то жизнь?

– Значит, мнение у тебя все-таки есть, и ты его только что огласил, правильно? – допытывался Ньют, поигрывая карандашом.

Парень кивнул, и Ньют сделал пометку. Томас понемногу успокаивался – кажется, большинство кураторов выступали на его стороне. И все-таки просто сидеть и ждать своей участи было тяжело; очень хотелось выступить самому, но юноша заставил себя следовать протоколу и продолжал молчать.

Следующим слово взял Уинстон – прыщавый куратор Живодерни.

– Он нарушил Правило Номер Один, и я думаю, его следует наказать. Не обижайся, Шнурок. Послушай, Ньют, ты у нас больше всех твердишь о соблюдении Правил. Если мы его не накажем, то подадим плохой пример остальным.

– Отлично, – ответил Ньют, делая запись в блокноте. – Значит, ты рекомендуешь наказание. Какое именно?

– Предлагаю посадить его в Кутузку на неделю и не давать ничего, кроме хлеба и воды. Кроме того, предать дело гласности, чтобы другим неповадно было.

У Томаса упало сердце, а Галли захлопал в ладоши, за что получил от Ньюта грозный взгляд. Далее выступили еще два куратора: один из них принял сторону Фрайпана, другой – Уинстона.

Наконец настала очередь Ньюта.

– В основном я согласен со всеми вами. Томаса надо наказать, но потом подумать, каким образом воспользоваться его навыками. Я воздержусь от оглашения собственной рекомендации до тех пор, пока не выслушаю каждого из вас. Следующий.

Разговоры про наказание бесили Томаса даже больше, чем невозможность сказать хоть слово в свою защиту. Впрочем, как это ни странно, после всего, что он совершил в Лабиринте, в глубине души юноша не мог не согласиться с кураторами – он действительно нарушил Главное Правило Глэйда.

Заседание продолжалось. Некоторые считали, что Томас достоин похвалы, другие настаивали на наказании. Или на том и другом одновременно. Теперь юноша почти не слушал их, ожидая лишь выступления последних двух кураторов – Галли и Минхо. Последний не произнес ни слова с того момента, как Томас вошел в комнату, и сидел, откинувшись на стуле с видом человека, не спавшего целую неделю.

Галли говорил первым.

– Думаю, я уже достаточно четко выразил свое мнение.

Великолепно, – подумал Томас. – Тогда сиди и помалкивай.

– Лады, – ответил Ньют и в который раз поморщился. – Минхо, твоя очередь.

– Нет! – заорал Галли так громко, что несколько кураторов подскочили на стульях. – Я еще хочу сказать кое-что!

– Тогда не тяни кота за хвост! – рявкнул Ньют.

Томас с облегчением отметил, что временно исполняющий обязанности председателя Совета относится к Галли с неменьшим презрением, чем он сам. И хотя Томас теперь не боялся Галли, он все равно его не переносил.

– Сами подумайте, – начал Галли. – Этот хмырь появляется из Ящика, весь такой смущенный и растерянный, а спустя уже несколько дней преспокойно мотается по Лабиринту с гриверами, будто он здесь хозяин…

Томас вжался в стул. Он надеялся, что остальные не разделяют мнения Галли.

– Уверен: он водит нас за нос, – продолжал Галли напыщенно. – Или вы правда думаете, что он мог сделать то, чего никому не удалось за два года? Ни за что не поверю.

– Как насчет сути, Галли? – спросил Ньют. – Может, объяснишь конкретно, к чему ты все это говоришь, черт возьми?

– Я думаю, он шпионит на тех, кто нас сюда поселил!

Комнату снова наполнил шум и гвалт. Томас лишь сокрушенно покачал головой, не понимая, как такое вообще могло взбрести Галли в голову. Наконец Ньюту удалось утихомирить кураторов, но Галли еще не закончил выступление.

– Мы не можем доверять шанку! – закричал он. – Смотрите: спустя всего день после его появления нам подкидывают какую-то психопатку с дурацкой запиской, которая мелет всякую чушь про то, что скоро все изменится. Затем мы находим мертвого гривера, а потом этот Томас удобненько устраивается на ночлег в Лабиринте, после чего пытается убедить нас в том, что он – герой. А ведь ни Минхо, ни кто-либо другой не видел, чтобы он хоть раз прикоснулся к плющу. Откуда мы знаем, что именно Шнурок привязал Алби на стене?

Галли замолчал. На какое-то время воцарилась тишина. Томас запаниковал – неужели они поверили этому гаду? Ему отчаянно захотелось выступить в свою защиту, и он едва не нарушил молчание, однако Галли продолжал:

– Слишком много странного приключилось, и все началось после появления этого стебанутого Шнурка. Почему именно он стал первым человеком, которому удалось пережить ночь в Лабиринте? Что-то тут не так, и пока мы не выясним – что именно, я официально рекомендую запереть его в Кутузке на месяц, а потом мы снова соберемся и все обсудим заново.

Кураторы принялись живо обсуждать услышанное, а Ньют тем временем записывал что-то в блокноте, почему-то покачивая при этом головой, отчего у Томаса зародилась надежда, что дела его не так плохи.

– Закончил, Капитан Галли? – съязвил Ньют.

– Не думай, что ты тут самый умный, Ньют, – прошипел Галли, побагровев. – Я чертовски серьезен. Как мы можем доверять шанку, если он и недели с нами не прожил? Ты даже на секунду не задумываешься, о чем я толкую, а тупо затыкаешь мне глотку!

Впервые Томас посочувствовал Галли – тот действительно имел основания быть недовольным грубым обращением Ньюта. В конце концов, он куратор.

Все равно я его терпеть не могу, – решил Томас.

– Хорошо, Галли, – сказал Ньют. – Прошу прощения. Мы выслушали твое мнение и примем к сведению рекомендацию. Ты закончил?

– Да, закончил. И я не ошибаюсь.

Не отвечая ему, Ньют указал на Минхо.

– Вперед, последний по счету, но не по важности.

Томас был несказанно рад, что наконец-то подошла очередь Минхо – тот наверняка станет на его защиту горой.

Неожиданно для всех Минхо резко выпрямился.

– Я был там и видел, что сделал это парень, – он проявил мужество тогда, когда я чуть в штаны не наложил. Я не буду впустую болтать языком, как Галли, а сразу выскажу рекомендацию, и покончим с этим.

Томас затаил дыхание и приготовился слушать.

– Лады, – ответил Ньют. – Говори.

Минхо посмотрел на Томаса.

– Предлагаю вместо меня назначить шанка на пост куратора бегунов.

Глава двадцать пятая

В комнате воцарилась гробовая тишина, будто всех внезапно сковало льдом. Члены Совета уставились на Минхо. Томас словно окаменел. Ну конечно, Минхо вот-вот признается, что просто решил пошутить.

Тишину нарушил Галли. Встав и повернувшись лицом к Ньюту, он указал через плечо на Минхо и выкрикнул:

– Это просто смешно! Да его надо выкинуть из Совета за подобные идиотские предложения!

Если в душе Томаса и была какая-то жалость по отношению к Галли, то выпад в адрес Минхо ее окончательно похоронил.

Как ни странно, некоторые кураторы поддержали рекомендацию Минхо – например, Фрайпан, который принялся заглушать Галли хлопками и потребовал провести голосование по внесенному Минхо предложению. Другие воспротивились. Уинстон энергично замотал головой и сказал что-то, чего Томас не смог расслышать. Кураторы принялись шумно обсуждать предложение, перебивая друг друга, а Томас, потрясенный и испуганный, молча сидел, обхватив голову руками, и ждал.

Почему Минхо вздумалось предложить такое? Не иначе – пошутил, – подумал юноша. Ньют говорил, что может пройти целая вечность, прежде чем глэйдер станет бегуном. Не говоря уже о получении должности куратора. Он снова посмотрел на спорящих членов Совета и пожалел, что не находится за тысячу миль отсюда.

Наконец Ньют бросил блокнот на пол и вышел из полукруга, призывая кураторов к тишине. Поначалу его, кажется, не только не слышали – даже не замечали; впрочем, постепенно порядок был восстановлен и все снова расселись по местам.

– Вот хрень, – сказал Ньют. – Никогда еще не видел сборище шанков, которые вели бы себя как младенцы. Может, вы забыли, но в здешних краях мы – самые старшие! Поэтому держитесь подобающе, а иначе распустим на хрен шарагу и изберем новых членов Совета! – Произнося это, он прошелся из конца в конец вдоль кураторов, заглянув в глаза каждому. – Вы меня поняли?

Совет ответил молчанием. Вопреки ожиданиям Томаса, вместо того чтобы поднять еще больший галдеж, кураторы лишь согласно закивали головами. В том числе и Галли.

– Лады. – Ньют снова уселся, возвращая блокнот себе на колени. Черкнув в нем пару строк, он обратился к Минхо: – Довольно серьезная заявка, братец. Ты уж извини, но тебе придется обосновать рекомендацию.

Томасу тоже не терпелось услышать объяснения.

Судя по изможденному виду Минхо, тот предпочел бы обойтись без пространных речей, но все-таки начал отстаивать свое предложение.

– Легко вам, шанки, сидеть тут и рассуждать о том, в чем вы ни бельмеса. Я единственный бегун в Совете. Кроме меня, здесь присутствует только один человек, который выходил в Лабиринт, – Ньют.

– Если не считать того раза, когда я… – перебил его Галли.

– А я и не считаю! – рявкнул Минхо. – Можешь мне поверить, что ни ты, ни кто-либо другой вообще не представляете себе, каково находиться в Лабиринте. И гривер тебя ужалил только потому, что ты нарушил то же самое Правило, что и Томас. Но его ты почему-то хочешь наказать! Это называется лицемерие, ты, смердящий кусок…

– Хватит, – оборвал его Ньют. – Обосновывай свою позицию, и закруглимся.

Напряжение достигло наивысшего накала – воздух в помещении словно превратился в хрупкое стекло, которое могло лопнуть в любую секунду. Минхо и Галли с напряженными, побагровевшими от злости лицами долго сверлили друг друга взглядами.

– Короче, вот что я скажу, – сказал Минхо, усаживаясь на стул. – Я никогда не видел ничего подобного. Он не запаниковал, не закричал, не заплакал и вообще ничем не выдал своего страха. Народ, он живет с нами всего несколько дней! Вспомните, какими мы были в самом начале – шарахались по углам, не зная куда ткнуться, ревели каждый час, никому не доверяли и отказывались что-либо делать. Мы оставались такими в течение недель, а то и месяцев, но выбора у нас не было – мы смирились и начали выживать.

Минхо снова встал и указал на Томаса.

– Буквально спустя несколько дней после появления в Глэйде парень выбегает в Лабиринт, чтобы спасти двух человек, которых он едва знает. Весь этот кланк насчет нарушения правил – просто чушь собачья. Ему даже правил официально не огласили! Зато к тому моменту он от многих успел узнать, какие опасности таятся в Лабиринте. Особенно ночью. Несмотря на это, он выскочил наружу перед самым закрытием, и все только ради того, чтобы помочь двум парням.

Минхо глубоко вздохнул; чем дольше он говорил, тем тверже становился его голос.

– Но это только цветочки. Он увидел, что я поставил на Алби крест и бросил его умирать, – а ведь я ветеран, обладающий знаниями и опытом. Так что по идее Томас не должен был ставить под сомнение мои решения. Но он поставил! Подумайте о том, ценой каких физических и моральных усилий ему удалось подвесить Алби на стене, подтягивая вверх дюйм за дюймом. Это просто безумие какое-то! В башке не укладывается! Но у него получилось. Когда мы услыхали шлепанье гриверов, я сказал Томасу, что надо разделиться, и смылся, начав бегать по специальным маршрутам, которые мы давно отработали на случай погони. А он не наделал в штаны от страха, как можно было предполагать, а в одиночку смог взять ситуацию под контроль, вопреки всем законам физики и земного притяжения умудрился подвесить Алби на стене, потом еще отвлек на себя внимание чудищ, улизнул прямо из-под носа у одного из них и наткнулся…

– Мы поняли, о чем ты, – встрял Галли. – Оказывается, Томми у нас – шанк-везунчик.

Минхо с угрожающим видом повернулся к Галли.

– Заткнись, никчемный утырок! Ты ни хрена не понимаешь! Я за два года не видел ничего подобного! И прежде чем разевать свой рот…

Минхо замолчал, потер глаза и обессиленно застонал. Глядя на него, Томас поймал себя на том, что слушал бегуна с широко раскрытым ртом. Он вконец запутался в собственных чувствах: сейчас в нем смешались и признательность Минхо за то, что он защищал его перед всеми, и непонимание необъяснимой агрессии Галли по отношению к себе, и страх услышать суровый приговор.

– Галли, – произнес Минхо более спокойно, – ты просто трусливый недоносок, который никогда не хотел стать бегуном и ни разу не пытался принять участие в тренировках. Ты не имеешь права болтать о вещах, в которых не смыслишь. Так что заткнись.

Галли вскочил с места, пылая ненавистью.

– Еще одно слово – и я сломаю тебе шею! Прямо здесь, на глазах у всего Совета! – прошипел он, брызжа слюной.

Минхо рассмеялся, а затем взял Галли растопыренной пятерней за физиономию и с силой толкнул. Томас аж подскочил, глядя, как грубиян повалился на стул и, в падении разломав его, распластался на полу. Не успел Галли подняться, как Минхо мгновенно подскочил к нему и ударом ноги в спину снова отбросил на пол.

Томас потрясенно опустился на стул.

– Никогда больше мне не угрожай, Галли, – оскалившись, прошипел Минхо. – А теперь даже обращаться ко мне не вздумай. Никогда. Иначе, клянусь, я переломаю тебе руки и ноги, а затем сверну твою поганую шею.

Ньют с Уинстоном вскочили с мест и, схватив Минхо, принялись оттаскивать его от Галли. Растрепанный и багровый от злости, тот тем временем поднялся – впрочем, пойти в контрнаступление он не решился, а лишь стоял, тяжело дыша и пытаясь испепелить обидчика взглядом.

Наконец Галли неуверенными шагами попятился к выходу, злобно обводя глазами кураторов. Подобный полный ненависти взгляд можно увидеть только у человека, собирающегося совершить убийство, подумал Томас. Приблизившись к двери, Галли вытянул руку за спину, пытаясь нащупать ручку.

– Теперь все изменилось, – сказал он, плюнув на пол. – Тебе не стоило этого делать, Минхо. Ты совершил огромную ошибку. – Безумный взгляд переполз на Ньюта. – Я знаю, ты меня ненавидишь и всегда ненавидел. Тебя следовало бы подвергнуть Изгнанию за твою полнейшую неспособность управлять этой шайкой. Ты жалок, но и все остальные здесь присутствующие – не лучше. Грядут серьезные перемены. Я вам это обещаю.

У Томаса упало сердце. Неужели может произойти что-то еще хуже того, что уже произошло?

Галли рывком распахнул дверь и шагнул в коридор, но не успели кураторы прийти в себя, как он просунул голову в дверной проем и крикнул, злобно глядя на Томаса:

– А ты, вшивый Салага, возомнивший себя Богом, не забывай, что я тебя видел! Я тебя видел во время Метаморфозы! И то, что решат кураторы, не имеет никакого значения! – Он сделал паузу, обвел полусумасшедшим взглядом каждого в комнате и добавил, снова уставившись на Томаса: – Я не знаю, для чего ты к нам заслан, но жизнью клянусь, что остановлю тебя! И убью, если придется.

С этими словами он исчез, громко хлопнув дверью.

Глава двадцать шестая

Томас сидел, как ледяное изваяние, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. За короткий период пребывания в Глэйде он успел испытать все возможные человеческие эмоции – и страх, и одиночество, и отчаяние, и горечь, и даже что-то наподобие радости. Но сейчас он чувствовал нечто доселе неизвестное – ему никогда еще не заявляли, что ненавидят настолько, что готовы убить.

Галли просто сумасшедший, сказал он себе. Он вконец спятил. Однако мысль не принесла успокоения – напротив, испугала еще сильнее: сумасшедшие способны на все.

Члены Совета притихли; кто сидел, кто стоял, но все без исключения пребывали в состоянии шока. Уинстон и Ньют отпустили Минхо, и все трое с угрюмыми лицами расселись по своим местам.

– Поделом ублюдку, – произнес Минхо почти шепотом. Очевидно, слова не предназначались окружающим.

– Можно подумать, ты у нас тут самый святой! – воскликнул Ньют. – О чем ты вообще думал? Тебе не кажется, что это перебор?

Минхо прищурился и дернул головой, показывая, что искренне удивлен вопросом.

– Хватит молоть чушь! Каждый из присутствующих с удовольствием полюбовался, как засранец получил то, чего давно заслуживал. Уверен, ты и сам так думаешь. Кто-то должен был поставить говнюка на место.

– Он член Совета, если ты забыл, – сказал Ньют.

– Чувак, он открыто пригрозил сломать мне шею и убить Томаса! Галли совсем свихнулся! На твоем месте я бы немедленно приказал скрутить его и кинуть в Кутузку. Он реально опасен!

Томас не мог не согласиться с Минхо и снова чуть было не нарушил данное себе обещание держать рот на замке, но вовремя осекся. На его голову и без того свалилось достаточно неприятностей, и усугублять положение не хотелось. Впрочем, долго так продолжаться не могло – он понимал, что еще немного, и его прорвет.

– А может, Галли в чем-то и прав, – пробормотал Уинстон себе под нос.

– Что?! – воскликнул Минхо, в точности повторяя мысленный вопрос Томаса.

Уинстон, казалось, и сам удивился тому, что высказал мысль вслух. Он забегал глазами по комнате, затем попытался объяснить:

– Ну… Галли прошел Метаморфозу – гривер его ужалил средь бела дня прямо у Западных Ворот. Значит, к нему вернулись какие-то воспоминания. Думаю, он неспроста утверждает, что Шнурок ему знаком.

Томас снова подумал о Метаморфозе, а особенно о том факте, что она может вернуть память. И вдруг ему в голову пришла шальная мысль: а не стоит ли позволить гриверу ужалить себя ради того, чтобы вспомнить прошлое, даже ценой ужасных мучений? Впрочем, воспоминания об извивающемся в постели Бене и нечеловеческих стонах Алби мгновенно отбили желание провести эксперимент. Ни за что, – решил он.

– Уинстон, ты видел, что сейчас произошло? – спросил Фрайпан, недоуменно глядя на куратора. – Галли – конченый псих. Глупо пытаться искать здравый смысл в его бредятине. Или, может быть, ты считаешь, что Томас – замаскированный гривер?

Томас больше не мог молчать ни секунды, пусть ему и придется нарушить порядок Заседания Совета.

– Могу я сказать? Меня уже достало, что все меня обсуждают, как будто я пустое место, – раздраженно спросил он, повышая голос.

Ньют посмотрел на него и кивнул.

– Валяй. Чертово заседание и так вконец испорчено.

Томас быстро собрался с мыслями, подбирая нужные слова, что было совсем непросто – раздражение, смятение и гнев мешали мыслить четко.

– Я не знаю, почему меня ненавидит Галли, хотя мне и наплевать на это, но он явно питает ко мне нездоровую неприязнь. Что касается того, кто я, то я знаю не больше вас. Правда, если мне не изменяет память, вы собирались обсудить вылазку в Лабиринт, а не то, почему какой-то идиот считает меня воплощением зла.

Раздался чей-то сдержанный смешок, и Томас замолчал, надеясь, что смог донести до слушателей свою точку зрения.

– Лады. – Ньют кивнул. – Давайте сворачивать лавочку, а что делать с Галли – позже подумаем.

– Совет не имеет права голосовать в неполном составе, если только куратор не отсутствует по болезни. Как Алби, – сказал Уинстон.

– Господи, Уинстон! – воскликнул Ньют. – Уж кто-кто, а Галли сегодня явно нездоров, так что обойдемся без него. Высказывайся в свою защиту, Томас, да приступим к голосованию по поводу твоей судьбы.

Томас поймал себя на том, что сжал кулаки на коленях так сильно, что побелели костяшки пальцев. Он заставил себя расслабиться, вытер вспотевшие ладони о штанины и начал говорить, не вполне четко представляя, что именно скажет Совету.

– Я не совершил ничего дурного. Я всего лишь увидел, что два человека пытаются доползти до Ворот, но не успевают. И не помочь им из-за какого-то глупого запрета было бы трусостью, эгоизмом и… в общем, глупостью. Если хотите упечь меня в Кутузку за попытку спасти чью-то жизнь – пожалуйста. Обещаю, что в следующий раз просто буду стоять в Воротах и хохотать, тыча пальцем в опоздавших бегунов, а потом отправлюсь на кухню к Фрайпану и спокойно перекушу с чувством выполненного долга.

Томас вовсе не собирался шутить. Он искренне не понимал, почему его поступок вызвал такую шумиху.

– Вот моя рекомендация, – произнес Ньют. – Ты нарушил чертово Правило Номер Один, поэтому отправляешься на сутки в Кутузку. Это твое наказание. Я также рекомендую Совету избрать Томаса бегуном, со вступлением решения в силу сразу после окончания заседания. Думаю, ночь, проведенная тобой в Лабиринте, стоит нескольких недель испытаний. Ты, что называется, доказал профпригодность. А что касается поста куратора, забудь об этом. – Ньют повернулся к Минхо. – В этом я согласен с Галли – дурацкая идея.

Хотя Томас в глубине души и понимал, что Ньют прав, последнее замечание его все-таки задело.

Юноша посмотрел на Минхо, ожидая реакции, но тот, кажется, совсем не удивился отказу. Однако он продолжал отстаивать свою позицию:

– Почему? Я могу ручаться, что среди нас он лучший. А лучшие становятся кураторами.

– Давай так, – сказал Ньют. – Дадим Томасу месяц, чтобы парень показал, каков он в деле. Произвести замену всегда успеем.

Минхо пожал плечами:

– Лады.

Томас облегченно вздохнул. Желание стать бегуном – удивительное для него самого, учитывая, что ему пришлось пережить в Лабиринте, – никуда не делось, но стать куратором ни с того ни с сего… Это уже чересчур.

Ньют окинул взглядом членов Совета.

– Итак. Мы выслушали несколько рекомендаций, теперь каждый может высказаться по…

– Да хрен с ними, с дебатами! – перебил Фрайпан. – Давайте сразу перейдем к голосованию, и дело с концом. Лично я голосую за твое предложение.

– И я, – отозвался Минхо.

Одобрительные возгласы послышались и с других мест, вселяя в Томаса надежду и переполняя его гордостью. Единственным, кто заявил категорическое «нет», оказался Уинстон.

– Твой голос ничего не решает, – сказал ему Ньют, – но все-таки объясни, чего ты так упираешься?

Уинстон пристально посмотрел на Томаса, затем повернулся к Ньюту.

– В принципе, я не против, но мы не можем полностью пренебрегать тем, что сказал Галли. В его словах есть смысл. Я уверен, что он не выдумывает. Вы и сами прекрасно знаете, что как только у нас появился Томас, все пошло кувырком.

– И то верно, – сказал Ньют. – Каждый из нас хорошенько все обдумает, а потом как-нибудь, если станет скучно, созовем очередной Совет и обсудим дела. Годится?

Уинстон кивнул.

При мысли, что его снова игнорируют, Томас недовольно простонал.

– Потрясающе! Меня как будто вообще здесь нет!

– Послушай-ка, Томми, – произнес Ньют. – Мы только что избрали тебя бегуном, черт возьми. Так что кончай ныть и проваливай отсюда. Тебе еще многому придется научиться у Минхо.

Только теперь Томас осознал, что именно произошло: он стал настоящим бегуном и скоро отправится исследовать Лабиринт. Несмотря на все треволнения, юноша задрожал от восторга; почему-то он был уверен, что лимит уготованных ему несчастий исчерпан и больше в Лабиринте ночью они не застрянут.

– А с наказанием что?

– Завтра, – ответил Ньют. – Просидишь в Кутузке от подъема и до заката.

Один день, подумал Томас. Могло быть и хуже.

Наконец собрание было распущено, и все – за исключением Ньюта и Минхо, – поспешили покинуть комнату.

Ньют продолжал сидеть, делая в блокноте какие-то пометки.

– Славное совещаньице, ничего не скажешь, – пробормотал он.

Минхо подошел к Томасу и шутливо ткнул его кулаком в плечо.

– А все этот шанк виноват.

Томас ткнул его в ответ.

– Куратором, говоришь? Правда хотел назначить меня куратором? Да ты еще больший псих, чем Галли!

Минхо притворно нахмурился.

– А что, сработало! Замахнулся на невыполнимое, зато получил то, чего хотел. Потом меня отблагодаришь.

Лишь сейчас Томас понял хитрый замысел Минхо и расплылся в довольной улыбке.

И тут в дверь постучали. Томас обернулся и увидел Чака; тот сиротливо стоял на пороге и выглядел так, будто за ним только что гнался гривер. От улыбки Томаса не осталось и следа.

– В чем дело? – спросил Ньют, поднимаясь со стула. Что-то в его тоне было такое, отчего Томас заволновался еще сильнее.

Чак смущенно смотрел в пол.

– Меня медаки послали…

– Зачем?

– У Алби припадок. По-моему, он совсем с катушек слетел – говорит, ему надо поговорить.

Ньют направился к двери, но Чак поднял руку, остановив его:

– Э-э… Не с тобой.

– Что ты имеешь в виду?

Чак кивнул на Томаса.

– Алби настаивает, чтобы привели его.

Глава двадцать седьмая

Второй раз за сегодняшний день Томас от удивления потерял дар речи.

– Ну хорошо, пойдемте, – сказал Ньют и схватил Томаса за руку. – Одного тебя я все равно к нему не пущу.

Втроем – Томас шел следом за Ньютом, а за ними плелся Чак – они покинули комнату заседаний и направились по коридору к узкой спиральной лестнице, которую Томас раньше не заметил.

– Ты с нами не идешь, – холодно бросил Ньют Чаку, поставив ногу на первую ступеньку.

Как ни странно, Чак ничего не ответил и просто кивнул. Видно, что-то в поведении Алби сильно напугало мальчишку, подумал Томас.

– Кстати, – сказал он, обращаясь к Чаку. Ньют тем временем начал подниматься по лестнице. – Меня только что приняли в бегуны, так что теперь ты водишь дружбу с самым крутым перцем в округе.

Он попытался пошутить, чтобы развеять нарастающий страх от предстоящей встречи с Алби – что, если тот, как и Бен, набросится на него с обвинениями? Или, что хуже, в буквальном смысле нападет…

– Ага, точно, – пробормотал Чак, отрешенно уставившись на деревянные ступеньки.

Томас пожал плечами и стал подниматься. Лоб покрылся испариной, а ладони стали скользкими от пота – ему страшно не хотелось идти туда.

Ньют, мрачный и серьезный, ждал Томаса вверху на лестничной площадке. Поднявшись, Томас оказался в противоположном конце того самого длинного темного коридора, в который он попал в день появления в Глэйде. Он невольно представил Бена, извивающегося в муках, и в животе неприятно заныло; оставалось надеяться, что Алби миновал самую острую стадию Метаморфозы и ему не придется вновь наблюдать отвратительную картину – вздувшиеся вены на бледной коже, биение в конвульсиях… Впрочем, он не исключал чего-нибудь и похуже, поэтому заранее постарался взять себя в руки.

Они подошли ко второй двери справа, и Ньют легонько постучал. В ответ раздался стон. Ньют открыл дверь – слабый скрип всколыхнул в памяти Томаса неясные воспоминания из детства, когда он смотрел фильмы про дома с привидениями. Как и прежде, крошечные осколки памяти собрать воедино не удавалось: он помнил фильмы, но не лица актеров или своих близких, с которыми ходил в кино. Юноша помнил в общих чертах, что представляют собой кинотеатры, однако все детали о том, как они выглядели, стерлись из памяти. Непередаваемое чувство, которое Томас не смог бы описать при всем желании.

Ньют вошел в комнату и сделал ему знак следовать за ним. Переступая порог, Томас мысленно приготовился к самому худшему, однако ничего страшного не увидел – на кровати с закрытыми глазами лежал обычный юноша, правда, крайне истощенный.

– Он спит? – шепнул Томас, хотя на уме у него крутился совсем другой вопрос: Он точно не умер?

– Не знаю, – тихо ответил Ньют, шагнул вперед и уселся на деревянный стул, стоящий возле кровати.

Томас сел по другую сторону.

– Алби, – прошептал Ньют. Затем добавил более громко: – Алби. Чак сказал, ты хочешь поговорить с Томми.

Алби медленно открыл глаза – два кроваво-красных шара, блестевшие в ярком уличном свете. Посмотрел на Ньюта, потом на Томаса и со стоном принял сидячее положение, откинувшись на спинку кровати.

– Да, – просипел он еле слышно.

– Чак сказал, что ты бился в истерике и, в общем, совсем обезумел. – Ньют подался вперед. – Что с тобой? Все никак не оклемаешься?

Алби заговорил, но казалось, каждое слово давалось ему ценой неимоверных усилий.

– Все скоро… переменится… Девушка… Томас… Я их видел…

Он буквально исторгал из себя слова – со свистом, тяжело дыша. Потом сомкнул веки, снова открыл глаза, сполз вперед на кровати и лег на спину, вперившись взглядом в потолок.

– Что-то мне хреново…

– В каком смысле – «видел»?.. – начал Ньют.

– Я звал Томаса! – выкрикнул Алби неожиданно громким голосом, что всего секунду назад казалось абсолютно невозможным. – Ньют, я не с тобой хотел поговорить, а с ним. Я Томаса звал, черт возьми!

Ньют посмотрел на Томаса, удивленно подняв брови. В ответ тот лишь пожал плечами; с каждой секундой он нервничал все сильнее. Почему Алби приспичило поговорить именно с ним?

– Отлично, болван ворчливый, – ответил Ньют. – Вот он сидит. Говори.

– Выйди, – попросил Алби. Глаза его снова были закрыты, а грудь тяжело вздымалась.

– Ни за что – я должен слышать.

– Ньют. – Пауза. – Оставь нас. Немедленно.

Томасу становилось все более неуютно. Интересно, что подумает о них Ньют и что собирается сказать Алби, гадал он.

– Но… – попытался было воспротивиться Ньют.

– Вон!.. – гаркнул Алби дрожащим от напряжения голосом, поднимаясь на кровати и снова откидываясь назад. – Убирайся!

На лице Ньюта отразилась нескрываемая обида, хотя и без малейшего следа злости, что изрядно удивило Томаса. Прошло несколько напряженных секунд, а потом Ньют встал и пошел к выходу. Он что, правда оставит меня одного? – пронеслось у Томаса в голове.

– Не жди, что я буду целовать тебе задницу, когда придешь просить прощения, – бросил Ньют и вышел в коридор.

– И дверь закрой! – крикнул Алби, словно дал Ньюту еще одну пощечину напоследок. Ньют повиновался, захлопнув за собой дверь.

Сердце у Томаса бешено заколотилось – он остался один на один с человеком, который и до нападения гривера не отличался покладистым нравом, а теперь еще и Метаморфозу пережил. Юноше страшно хотелось поскорее выслушать Алби и убраться отсюда, но пауза растянулась до нескольких томительных минут. От волнения у Томаса начали трястись руки.

– Я знаю, кто ты, – наконец прохрипел Алби, нарушая тишину.

Томас не нашелся что ответить. Он попытался было что-то сказать, но ничего, кроме невнятного мычания, не получилось – он был взволнован до крайности и сильно напуган.

– Я знаю, кто ты, – медленно повторил Алби. – Я видел. Видел все. Откуда мы пришли и кто ты такой. И девушку видел. Я вспомнил Вспышку.

Вспышку?..

Усилием воли Томас заставил себя заговорить.

– Я не понимаю, о чем речь. Что ты конкретно видел? Я и сам хотел бы узнать про себя хоть что-нибудь…

– Приятного мало, – ответил Алби и впервые с тех пор, как вышел Ньют, поднял глаза – полные печали, запавшие и мрачные, словно черные дыры. Он посмотрел прямо на Томаса. – Если бы ты видел этот ужас… Почему те ублюдки хотят, чтобы мы помнили такое? Почему просто не оставить нас здесь и дать спокойно жить?

– Алби… – Томас очень пожалел, что не может влезть в голову парня и увидеть все собственными глазами. – Что открыла Метаморфоза? Что ты вспомнил? Я ничего не понимаю.

– Ты… – начал было Алби, но тут же схватился за горло и захрипел, задыхаясь. Высунув язык и кусая его, он судорожно задергал ногами и принялся яростно биться и метаться на кровати, словно его кто-то душил.

Томас в ужасе вскочил со стула и отступил назад – Алби, казалось, боролся сам с собой, вцепившись руками себе в горло и беспорядочно дрыгая ногами. Его обычно темная кожа, которая всего минуту назад была необыкновенно бледной, стала багровой, а глаза вылезли из глазниц так сильно, что больше напоминали белые с красными прожилками шарики из мрамора.

– Алби!.. – крикнул Томас. – Ньют! Ньют, сюда!..

Не успел он закончить фразу, как дверь резко распахнулась. Влетев в комнату, Ньют подскочил к Алби, схватил бьющегося в конвульсиях товарища за плечи и, навалившись всем телом, прижал его к кровати.

– Хватай за ноги!

Томас дернулся вперед, но Алби так яростно молотил ногами по воздуху, что подойти к нему, не получив удар, оказалось почти невозможным – нога угодила ему прямо в челюсть.

Скулу пронзила резкая боль, и Томас отскочил, потирая место ушиба.

– Блин, да хватай же ты его за ноги! – крикнул Ньют.

Томас застыл на месте, приноравливаясь, затем резко прыгнул на Алби, схватив обе ноги и придавив их к постели. Ньют, прижав плечи несчастного коленями, принялся отдирать его руки, все еще сдавливающие горло.

– Отпусти!.. – закричал Ньют, дергая Алби. – Ты себя убьешь нахрен!

От усилия на его руках выступили вены, мускулы вздулись. Наконец ему удалось оторвать руки Алби от горла и прижать к груди. Алби еще несколько раз дернулся всем телом, выгибая спину и приподнимаясь над кроватью, но мало-помалу стал успокаиваться. Постепенно он стал дышать более ровно, потом окончательно затих, уставившись остекленевшими глазами в потолок.

Однако Томас продолжал крепко держать Алби за ноги, боясь, что, почувствовав свободу, тот снова начнет брыкаться. Подождав целую минуту, Ньют осторожно отпустил руки бедняги, затем спустя еще минуту убрал колени с плеч товарища и слез с кровати. Томас последовал его примеру, решив, что припадок закончился.

Алби устало посмотрел на Ньюта.

– Извини, дружище, – прошептал он. – Сам не знаю, что случилось. Как будто… моим телом кто-то управлял. Извини…

Томас глубоко вздохнул, надеясь, что ни в чем подобном больше ему участвовать не придется – большей нервотрепки и придумать невозможно.

– Извини, говоришь… Ну-ну… – ответил Ньют. – Ты пытался убить себя, черт возьми.

– Это не я, клянусь, – пробормотал Алби.

– В каком смысле «не ты»?

– Не знаю. Но это был не я…

Судя по выражению его лица, он и сам ничего не понимал.

Ньют предпочел не вдаваться в подробности. Во всяком случае, сейчас. Он поднял с пола разбросанные в припадке одеяла и укрыл больного.

– Позже поговорим, а пока спи. – Ньют приложил ладонь ко лбу Алби и добавил: – Ты сейчас не в лучшей форме, шанк.

Но Алби уже засыпал и лишь слегка кивнул с закрытыми глазами.

Ньют глянул на Томаса и жестом указал на дверь. Томас только того и ждал. Хотелось поскорее покинуть этот сумасшедший дом, поэтому он поторопился вслед за Ньютом к выходу. Но едва они переступили порог, как за спиной у них раздалось невнятное бормотание Алби.

Парни замерли и обернулись.

– Что? – переспросил Ньют.

Алби открыл глаза и повторил сказанное, но уже громче.

– С девчонкой осторожнее.

Его веки снова закрылись.

И снова девушка. Так или иначе, все почему-то сводилось к ней. Ньют бросил на Томаса недоуменный взгляд, но в ответ тот только пожал плечами – слова Алби поставили его в тупик.

– Пойдем, – шепнул Ньют.

– И еще, – окликнул его Алби, не открывая глаз.

– Да?

– Берегите карты.

Произнеся это, Алби повернулся к ним спиной, показывая, что теперь разговор действительно окончен. Услышанное не очень-то обрадовало Томаса. Скорее, наоборот.

Они с Ньютом вышли из комнаты и тихо притворили за собой дверь.

Глава двадцать восьмая

Томас и Ньют молча сбежали по лестнице и выскочили из Хомстеда во двор, залитый лучами солнца. Пожалуй, для Томаса все складывалось не самым лучшим образом.

– Есть хочешь, Томми? – спросил Ньют.

Томас не поверил своим ушам.

– Есть? Да мне после всего, что я увидел, блевать хочется!

Ньют ухмыльнулся.

– А я бы перекусил. Пошли на кухню, шанк, может, там чего осталось после обеда. Заодно и обсудим кое-что.

– Так и думал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде…

Мало-помалу Томас становился вовлеченным в жизнь Глэйда, поэтому мог предугадывать события все лучше и лучше.

Они прошли прямо на кухню, где, несмотря на протесты Фрайпана, взяли сэндвичи с сыром и немного сырых овощей. От внимания Томаса не ускользнуло, что куратор поваров поглядывает на Томаса как-то подозрительно, но стоило ему, в свою очередь, посмотреть на Фрайпана, как тот немедленно отводил взгляд. Что-то подсказывало юноше, что отныне такое поведение станет нормой – местные обитатели почему-то считали его особенным. Несмотря на то что Томас жил в Глэйде всего неделю, он ощущал себя так, будто находится здесь целую вечность.

Они решили пообедать снаружи и уже спустя несколько минут сидели у основания западной стены, откинувшись спинами на увитый плющом камень, и смотрели на занятых своими повседневными обязанностями глэйдеров. Томас заставил себя есть – судя по тому, с какой быстротой развивались события, очередной неожиданности можно было ожидать в любой момент, поэтому силы ему еще понадобятся.

– Ты раньше такое видел? – спросил Томас, помолчавминуту-другую.

Ньют внезапно помрачнел.

– Ты про Алби? Нет. Никогда. С другой стороны, никто никогда и не пытался рассказать, что именно они вспомнили во время Метаморфозы, а когда мы спрашивали – не признавались. Может, Алби оттого и пошел вразнос, что решил заговорить.

У Томаса кусок застрял в горле. Неужели Создатели за пределами Лабиринта каким-то образом могут их контролировать? От этой мысли бросило в дрожь.

– Надо отыскать Галли, – сменил тему Ньют, грызя морковку. – Спрятался где-нибудь, паршивец. Как поем, так сразу этим и займусь. Давненько он в Кутузке не сидел.

– Ты не шутишь?

Томас несказанно обрадовался словам Ньюта. Он с огромным удовольствием лично захлопнул бы за Галли дверь тюремной камеры, а ключи от нее зашвырнул бы куда подальше.

– Чертов шанк угрожает прикончить тебя, поэтому мы обязаны позаботиться о твоей безопасности. Пусть радуется, что мы не приговорили его к Изгнанию, но обещаю, этот кланкорожий дорого заплатит за свои выходки. Помнишь, что я говорил тебе про порядок?

– Ага.

Томас подумал, что Галли возненавидит его еще сильнее, отсидев срок в Кутузке. Плевать, – убеждал себя он. – Я больше не боюсь этого придурка.

– Вот как мы поступим, Томми, – сказал Ньют. – До конца дня будешь отираться возле меня – нам надо обсудить кой-какие дела. Завтра – Кутузка. Следующий день проведешь с Минхо. Я хочу, чтобы ты какое-то время держался подальше от остальных шанков. Усек?

Томас ничего не имел против.

– Звучит заманчиво. Значит, Минхо будет меня тренировать?

– Верно. Ты теперь бегун, и он станет тебя обучать. Лабиринт, карты и все такое. Многому придется научиться. Надеюсь, будешь работать не покладая рук.

Как ни странно, мысль о том, что придется снова выходить в Лабиринт, Томаса не испугала. Он твердо решил оправдать ожидания Ньюта, к тому же усердные тренировки помогут отвлечься от других проблем. И втайне Томас надеялся покинуть Глэйд как можно скорее – теперь его новой целью в жизни стало избегать контакта с глэйдерами.

Они молча доедали обед, когда Ньют вдруг заговорил о том, что беспокоило его на самом деле. Смяв в комок оставшийся от трапезы мусор, он повернулся к Томасу и заглянул ему прямо в глаза.

– Слушай, – начал Ньют. – Я хочу, чтобы ты признался кое в чем. Мы слишком часто слышали об этом от других, так что нет смысла отрицать. Настало время сказать правду.

Томас понимал, что рано или поздно все к этому и придет, но все-таки вздрогнул. Он промолчал.

– Галли говорил об этом, Алби говорил, Бен говорил, – продолжал Ньют. – Девчонка – и та, когда мы вытащили ее из Ящика, сказала то же самое. – Он умолк, возможно, ожидая встречного вопроса Томаса, но тот молчал. – Все как один сказали, что грядут серьезные перемены.

Ньют отвернулся, посмотрел куда-то вдаль, затем заговорил снова.

– Сомнений быть не может. Галли, Алби и Бен утверждали, что видели тебя в своих воспоминаниях во время Метаморфозы, и из этого я делаю вывод, что там, в прошлом, ты отнюдь не сажал цветочки и не помогал старушкам переходить улицы. Что-то с тобой и правда нечисто, раз у Галли руки чешутся тебя укокошить.

– Ньют, я действительно не понимаю… – начал Томас, но Ньют не дал ему договорить.

– Я прекрасно знаю, что ты ни черта не помнишь! Хватит повторять одно и то же, как попугай! У нас у всех память отшибло, и то, что ты в очередной раз напомнишь нам об этом, пользы не принесет. Я говорю о том, что ты от нас чем-то отличаешься, и, полагаю, пора над этим призадуматься.

Томас почувствовал внезапный приступ злости.

– Отлично! И что, по-твоему, теперь делать? Я не меньше вашего хочу вспомнить прошлое. Или ты сомневаешься?

– Я хочу, чтобы ты открыл свой разум. Будь откровенен и скажи, кажется ли тебе что-нибудь, хоть малейшая вещь, знакомым?

– Ничего… – начал Томас, но запнулся. С момента прибытия в Глэйд произошло столько всего, что он уже и забыл, как, лежа в первую ночь рядом с Чаком, размышлял о том, каким узнаваемым кажется ему Глэйд и как по-домашнему уютно он вдруг здесь себя почувствовал. Эмоции, далекие от тех, которые он должен был бы испытывать.

– У тебя что-то на уме. Я же вижу, – вкрадчиво произнес Ньют. – Говори.

Томас помедлил, опасаясь, как бы признание не обернулось для него негативными последствиями, но держать все в себе больше не было сил.

– Ну… Я не могу ткнуть пальцем в какую-то конкретную вещь и сказать: «Вот это помню». – Он говорил медленно, тщательно подбирая слова. – Но в самом начале мне действительно показалось, будто я бывал здесь раньше.

Юноша посмотрел в глаза Ньюту, надеясь увидеть в них понимание.

– С другими новичками разве не так?

Лицо Ньюта оставалось непроницаемым. Он лишь сказал:

– Нет, Томми. Большинство из нас первую неделю только распускали сопли да мочились в портки от страха.

– Правда? Гм… – Томас умолк, огорченный и неожиданно смущенный.

Что все это значит? Чем он отличается от остальных? Может, с ним и правда что-то не так?

– А мне все показалось знакомым, и я изначально знал, что обязан стать бегуном…

– Черт, а вот это уже интереснее – Ньют изучающе посмотрел на Томаса, уже не скрывая подозрений. – В общем, продолжай прислушиваться к себе. В свободное время покопайся в памяти, напряги извилины и подумай об этом местечке. Хорошенько поройся в мозгу и постарайся найти ответ. Ради всех нас.

– Попробую.

Томас закрыл глаза, собираясь выискать ответ в темных закоулках разума.

– Да не сейчас, болван! – Ньют засмеялся. – Я имею в виду – потом как-нибудь. В свободное время – за обедом, перед сном, во время работы или в перерывах между тренировками. Сообщай мне обо всем, что хоть отдаленно покажется знакомым, договорились?

– Договорились.

Томаса беспокоило, что своим признанием он как бы подал Ньюту сигнал об опасности, и теперь тот станет относиться к нему с подозрением.

– Лады, – непринужденно улыбнулся Ньют. – А начнем с того, что кое-кого навестим.

– Кого еще? – спросил Томас, хотя уже знал ответ. Ему снова стало не по себе.

– Девчонку. Будешь пялиться на нее до рези в глазах. Поглядим – может, хоть так твои чертовы мозги зашевелятся, что-нибудь да вспомнишь.

Ньют встал.

– Кроме того, я хочу, чтобы ты до последнего слова передал мне ваш разговор с Алби.

Томас вздохнул и тоже поднялся.

– Ладно, – ответил он покорно.

Они направились в Хомстед, где лежала девушка, по-прежнему находясь без сознания. Томаса очень волновало, что теперь подумает про него Ньют. Парень был ему действительно симпатичен, поэтому он и открылся. А вдруг теперь Ньют повернется к нему спиной?

– В крайнем случае отправим тебя к гриверам, – заявил Ньют, прерывая ход его мыслей. – Они тебя ужалят, пройдешь через Метаморфозу и все выложишь. Нам очень нужны твои воспоминания.

В ответ Томас саркастически хмыкнул, однако Ньют даже не улыбнулся.

Девушка, казалось, мирно спала и могла проснуться в любую минуту. Томас ожидал увидеть ее истощенной, находящейся на пороге смерти, однако кожа была розовой, а грудь равномерно вздымалась и опускалась в такт дыханию.

Один из медаков – низкорослый парень, имени которого Томас не запомнил, – как раз поил девушку, заливая в рот воду тонкой струйкой. На прикроватной тумбочке стояли тарелка и миска с остатками обеда – супом и картофельным пюре. Без сомнения, медаки делали все возможное, чтобы поддерживать в пациентке жизнь.

– Здорово, Клинт, – бросил Ньют непринужденно, словно навещал незнакомку уже не в первый раз. – Как она, жить будет?

– Ага, – отозвался Клинт. – Идет на поправку, правда, все время разговаривает во сне. Наверное, скоро придет в себя.

У Томаса екнуло сердце. Почему-то он не воспринимал всерьез вероятность того, что девушка может очнуться, полностью выздороветь и запросто разговаривать с глэйдерами. Странное дело, но при этой мысли юноша занервничал.

– Вы записываете ее слова? – осведомился Ньют.

Клинт кивнул.

– В основном это бормотание понять невозможно, но если удается, то да, записываем.

– Давай, выкладывай, – сказал Ньют, ткнув пальцем в лежащий на столе блокнот.

– Да все то же, что и тогда, когда ее из Ящика вынули: что скоро все изменится, о Создателях и о том, что «окончание неизбежно». И еще…

Тут Клинт покосился на Томаса, давая понять, что не хочет говорить в его присутствии.

– Да все нормально. Он имеет право слышать то, что слышу я, – успокоил его Ньют.

– В общем… я не смог толком разобрать все слова, но… – Клинт вновь посмотрел на Томаса, – она постоянно повторяет его имя.

У Томаса чуть не подкосились ноги. Неужели его имя вообще никогда не перестанут упоминать? Неужели они с девушкой действительно знали друг друга? Прямо наваждение какое-то, от которого нигде не скрыться.

– Спасибо, Клинт. – Тон Ньюта не оставлял сомнений в том, что присутствие медаков больше не требуется. – Напишешь подробный отчет обо всем, хорошо?

– Сделаю.

Клинт кивнул обоим посетителям и вышел из комнаты.

– Тащи сюда стул, – сказал Ньют, присаживаясь на край кровати.

Томас облегченно отметил, что Ньют пока не перешел к откровенным обвинениям. Он выдвинул из-под стола стул, поставил его у изголовья кровати и сел, наклонившись вперед, чтобы рассмотреть лицо девушки повнимательнее.

– Что-нибудь припоминаешь? – спросил Ньют. – Хоть что-нибудь?

Томас не ответил и продолжал всматриваться в лицо девушки, силясь разрушить невидимый барьер в мозгу и отыскать ее в своем прошлом. Юноша мысленно вернулся к тому моменту, когда ее извлекли из Ящика и она на короткий миг открыла глаза. Темно-синие глаза, такого насыщенного оттенка, какого он больше ни у кого никогда не видел. Он попытался совместить два образа воедино, представить те глаза на лице спящей. Черные волосы, жемчужно-белая кожа, полные губы… Томас снова поразился необыкновенной красоте девушки.

И вдруг где-то в самом дальнем закоулке памяти как будто что-то всколыхнулось – еле ощутимый трепет крыльев в темном углу, невидимый, но все-таки реальный. Ощущение длилось лишь миг и сразу растворилось в недрах потерянной памяти. Но Томас действительно что-то почувствовал!

– Я и правда знаю ее, – прошептал он, откидываясь на спинку стула.

У него словно камень с души свалился, когда произнес это вслух.

Ньют встал.

– Правда? И кто же она?

– Без понятия. Но в мозгу что-то щелкнуло – где-то я с ней пересекался.

Томас потер глаза, раздраженный неспособностью ухватиться за воспоминание.

– Отлично, тогда продолжай думать, не теряй зацепку. Сконцентрируйся, черт возьми.

– Да пытаюсь я, пытаюсь! Помолчи.

Томас закрыл глаза и попытался увидеть ее лицо в черной пустоте. Кто она? – подумал юноша и осознал всю абсурдность вопроса – он и про себя-то ничего не знает.

Томас подался вперед на стуле и глубоко вздохнул, затем посмотрел на Ньюта, сокрушенно качая головой.

– Я просто не…

– Тереза.

Томас подскочил как ошпаренный, повалив стул на пол, и испуганно стал озираться по сторонам. Ему почудилось…

– В чем дело? – спросил Ньют. – Что-то вспомнил?

Не обращая внимания на вопрос, Томас продолжал оглядываться в полнейшем замешательстве, уверенный, что услышал чей-то голос. Потом снова посмотрел на девушку.

– Я… – Он опять сел, наклонился вперед, вглядываясь в ее лицо. – Ньют, перед тем как я вскочил, ты что-нибудь говорил?

– Нет.

Мог бы и не спрашивать.

– Мне показалось, что я услышал… Сам не знаю. Может, это у меня в голове чей-то голос. Она сейчас ничего не говорила?

– Она? – удивился Ньют. Глаза у него загорелись. – Нет. А что ты услышал?

Признаваться было боязно.

– Я… Я клянусь, что услышал имя. Тереза.

– Тереза? Нет, я ничего такого не слышал. Имя, наверное, всплыло из глубин твоей долбаной памяти. Выходит, ее зовут Тереза. Скорее всего, так.

Томас почувствовал себя крайне неуютно, словно на его глазах только что произошло нечто сверхъестественное.

– Клянусь, я правда слышал голос! Но только у себя в голове. Черт, не могу объяснить…

– Томас.

На этот раз он не просто вскочил со стула, но еще и отлетел от кровати на другую сторону комнаты, по пути свалив со стола лампу – она с грохотом упала на пол и разбилась на мелкие осколки.

Голос. Голос девушки – шепчущий, нежный, но твердый. Томас его слышал. Теперь он не сомневался, что действительно слышал.

– Да что с тобой происходит, черт возьми?! – воскликнул Ньют.

Сердце Томаса бешено колотилось, а в висках пульсировала кровь. В желудке противно заныло.

– Она… Господи! Она говорит со мной! Мысленно! Она только что произнесла мое имя!

– Чего?!

– Точно тебе говорю! – Комната поплыла у него перед глазами, а голову словно сдавило тугим обручем. Томас чувствовал, что сходит с ума. – Я слышу ее голос у себя в башке! Правда, это не совсем голос, а что-то вроде…

– Сядь, Томми. О чем ты вообще толкуешь, на хрен?

– Ньют, я серьезно. Это… не совсем голос, но он возникает прямо у меня в голове.

– Том, мы последние. Скоро все закончится. Так должно быть.

Слова отозвались в голове эхом и коснулись барабанных перепонок – теперь он действительно их услышал. Однако голос звучал так, словно не проникал в уши со стороны, а возникал у Томаса прямо в мозгу, буквально из ниоткуда.

– Том, не сходи с ума.

Он зажал уши ладонями и зажмурился. Рассудок отказывался поверить в реальность происходящего.

– Память постепенно стирается, Том. Когда я очнусь, то не буду почти ничего помнить. Мы можем пройти испытания. Они должны завершиться. Меня послали ускорить процесс.

Томас больше не мог этого выносить. Не обращая внимания на вопросы Ньюта, он бросился к двери, рывком отворил ее и вылетел в коридор. Скатившись по лестнице, он пулей выскочил из Хомстеда и побежал прочь.

Но отделаться от навязчивого голоса оказалось не так-то просто.

– Скоро все изменится, – повторила она.

Ему хотелось кричать и бежать, бежать, бежать – до тех пор, пока его не покинут силы. Оказавшись возле Восточных Ворот, Томас промчался сквозь них и выбежал за пределы Глэйда. Позабыв о Правилах, он продолжал бежать, коридор за коридором, углубляясь в самое сердце Лабиринта. Но голос преследовал его везде.

– Это мы виноваты, Том. Мы их поставили в такие условия. А заодно и себя.

Глава двадцать девятая

Лишь когда голос смолк окончательно, Томас остановился.

Он с удивлением понял, что бежал по Лабиринту почти час – тени от стен довольно сильно вытянулись в восточном направлении, а значит, солнце скоро сядет, Ворота закроются. Необходимо возвращаться. Томас с удовлетворением отметил, как сильно в нем развит инстинкт бегуна: ведь он, не задумываясь, сориентировался в пространстве и времени.

И все-таки надо вернуться в Глэйд.

Но как возвращаться, когда там девушка, которая снова проникнет ему в голову и станет произносить совершенно нелепые вещи?

Впрочем, выбора у него не было. Отрицанием правды делу не поможешь. И каким бы грубым и неприятным ни было вторжение в мозг, оно не шло ни в какое сравнение с возможностью снова повстречаться с гриверами.

Он многое о себе узнал, пока бежал назад к Глэйду. Нисколько не задумываясь, юноша подсознательно точно восстановил в уме весь маршрут, который проделал, пытаясь скрыться от голоса, и теперь уверенно бежал по длинным коридорам в обратном направлении, безошибочно сворачивая то влево, то вправо.

Это значило лишь одно: Минхо не ошибался, утверждая, что скоро Томас станет самым лучшим бегуном.

Юноша узнал о себе и еще кое-что – как будто ночи в Лабиринте было недостаточно, чтобы это понять, – он находится в прекрасной физической форме. Буквально сутки назад Томас пребывал в состоянии крайнего изнеможения, а тело болело от макушки до пяток, однако он смог быстро восстановиться и сейчас бежал без особых усилий, хотя находился в Лабиринте почти два часа. Не нужно быть гением математики, чтобы подсчитать: к моменту возвращения в Глэйд Томас проделал половину марафонской дистанции.

Истинные размеры сооружения он оценил только теперь – Лабиринт простирался на несколько миль. И если учесть, что по ночам стены перемещались, становилось понятным, почему из него не удавалось найти выход. До сих пор Томас сомневался в правдивости слов бегунов, искренне удивляясь их неспособности решить загадку Лабиринта.

Он продолжал бежать, не останавливаясь, сворачивал то влево, то вправо, оставляя позади коридор за коридором. К тому времени, как Томас пересек границу Глэйда, до закрытия Ворот оставались считаные минуты. Уставший, он направился прямо к Могильнику, зашел в лес и стал продираться к юго-западному углу, где деревья представляли собой почти непролазную чащу. Сейчас юноше больше всего хотелось побыть одному.

Когда блеяние овец и хрюканье свиней почти стихли, а голоса глэйдеров превратились в далекое невнятное бормотание, Томас наконец-то получил то, чего хотел. Отыскав стык двух гигантских стен, он обессиленно рухнул прямо на землю. За ним никто не пришел, никто его не побеспокоил. Вскоре южная стена пришла в движение, закрывая проход на ночь. Томас отодвинулся от стены, затем, когда она остановилась, снова прислонился к мягкому покрову из плюща и спустя несколько минут заснул.

Утром кто-то осторожно потряс его за плечо.

– Томас, проснись.

Снова Чак. Кажется, этот мальчишка способен достать Томаса из-под земли.

Застонав, Томас потянулся. Ночью кто-то заботливо, как мать, укрыл его двумя одеялами.

– Который час? – спросил он.

– Ты чуть не проспал завтрак. – Чак потянул его за руку. – Надо идти. Вставай. Пора начать вести себя как нормальный глэйдер, иначе наживешь новых проблем.

Все события минувшего дня вдруг разом ворвались в сознание Томаса, и внутри все перевернулось.

Интересно, что они теперь со мной сделают? – подумал он. – Она вроде говорила, что это я и она поставили всех в такие условия. В том числе и себя. Что все это значит?

Наверное, он спятил. Как знать, возможно, стресс от пребывания в Лабиринте сказался на его психике. Так или иначе, голос звучал в голове только у него. Остальные не были в курсе тех странных вещей, о которых сообщила Тереза, так что Томаса никто ни в чем не обвинял. Более того, никто даже не знал, что она сказала ему свое имя. Никто, за исключением Ньюта.

Юноша решил помалкивать: дела и так обстояли не лучшим образом, а признавшись, что он слышит голоса в голове, можно лишь нажить новые неприятности. Правда, оставалась одна проблема – Ньют. Придется убедить его, что стресс выбил Томаса из колеи, и теперь, хорошенько выспавшись, он снова в полном порядке. Я – не псих, – мысленно убеждал себя Томас. И, в сущности, он был прав.

Чак наблюдал за ним, вздернув брови.

– Извини, – сказал Томас, вставая и стараясь вести себя как можно более естественно. – Задумался. Пошли, поедим. Я умираю с голоду.

– Лады, – ответил Чак, хлопнув его по спине.

По пути в Хомстед Чак болтал без умолку. Томас не жаловался – в окружающем безумном мире непринужденный разговор с приятелем был тем немногим, что приближало его к нормальной жизни.

– Тебя вечером нашел Ньют и приказал не беспокоить. И еще он огласил всем решение Совета насчет тебя – сутки в Кутузке, после чего обучение по программе тренировки бегунов. Некоторые шанки были недовольны, а другие, наоборот, поддержали решение, но большинство вело себя так, будто им вообще наплевать. Что до меня, то я за тебя рад.

Чак сделал паузу, чтобы набрать в легкие воздуха, затем продолжил:

– Знаешь, в первую ночь, когда ты лежал и нес всякую ахинею о том, что мечтаешь стать бегуном, я в душе покатывался со смеху. Говорил себе: у бедняги от пережитого совсем крыша съехала. А оно вон как вышло. Я оказался неправ.

Томасу совсем не хотелось говорить на эту тему.

– Любой нормальный человек поступил бы на моем месте так же. И не моя вина в том, что Ньют и Минхо решили сделать из меня бегуна.

– Ой, да ладно тебе. Не скромничай.

Сейчас карьера бегуна занимала Томаса куда меньше, нежели загадочный голос в голове и конкретно то, что сказала Тереза.

– Пожалуй, я рад. – Юноша принужденно улыбнулся: от мысли, что придется весь день просидеть в Кутузке в полном одиночестве, все внутри переворачивалось.

– Поглядим, каково тебе будет, когда, высунув язык, начнешь бегать по-настоящему. Как бы там ни было, знай, что старина Чаки тобой гордится!

Энтузиазм друга развеселил Томаса.

– Если бы ты был моей мамой, – сказал он, улыбаясь, – у меня была бы не жизнь, а сплошной праздник.

Моей мамой, – подумал он. На мгновение мир, казалось, почернел – он даже собственную мать не помнил. Юноша заставил себя отбросить грустную мысль, пока она окончательно его не поглотила.

Они пришли на кухню, взяли завтрак и, отыскав два свободных места за большим столом, сели. Каждый входящий неизменно бросал на Томаса любопытный взгляд. Несколько глэйдеров даже подошли и поздравили его; другие, напротив, смотрели с нескрываемой неприязнью, и все-таки Томасу показалось, что большинство его поддерживали.

И тут он вспомнил про Галли.

– Кстати, Чак. А Галли нашли? – спросил он как можно более непринужденно, отправив в рот кусок яичницы.

– Не-а. Как раз собирался сказать. Говорят, после Заседания Совета его видели вбегающим в Лабиринт. С тех пор он так и не вернулся.

Томас выронил вилку, не зная, что думать и чего теперь ожидать. Новость, мягко говоря, его ошарашила.

– Как?.. Ты серьезно? Он правда свалил в Лабиринт?

– Ну да. Ни для кого не новость, что он спятил. Кое-кто даже стал поговаривать, что ты вчера побежал за ним в Лабиринт и порешил.

– Поверить не могу… – Томас уставился в тарелку, пытаясь осмыслить мотивы поведения Галли.

– Не бери в голову, чувак. Его все терпеть не могли, кроме пары-тройки шанков. Это они обвиняют тебя в его убийстве.

Томас слушал и поражался непринужденности, с какой Чак говорил об этом.

– Ты говоришь так, будто Галли вышел подышать свежим воздухом, хотя он наверняка уже на том свете.

Чак вдруг о чем-то глубоко задумался.

– Знаешь, я не думаю, что он мертв.

– Как это? Тогда где он? Разве мы с Минхо не единственные, кто умудрился протянуть целую ночь?

– Так я об этом и толкую. Думаю, его скрывают дружки где-нибудь в Глэйде. Галли, конечно, идиот, но не настолько, чтобы, как ты, рассиживаться в Лабиринте целую ночь.

Томас замотал головой.

– А может, как раз поэтому он и сбежал. Хотел всем доказать, что ничем не хуже меня. Парень-то меня на дух не переносит. Не переносил, – добавил он после паузы.

– В общем, не важно. – Чак пожал плечами, словно они спорили о том, что взять на завтрак. – Если он погиб, то рано или поздно вы найдете труп, а если жив, то проголодается и объявится на кухне. Мне плевать.

Томас взял тарелку и поставил на прилавок.

– Все, чего мне сейчас хочется, – пожить нормально хотя бы один день, ни о чем не думать и полностью расслабиться.

– Твое желание будет исполнено! – отозвался кто-то от входа в кухню у них за спиной.

Обернувшись, Томас увидел Ньюта: тот довольно улыбался. Улыбка вселила в Томаса чувство необъяснимого успокоения, словно он убедился, что миру ничто не угрожает и жизнь налаживается.

– Пойдем, чертов уголовник, – сказал Ньют. – Будет тебе расслабуха в Кутузке. Шевелись. В обед Чаки принесет тебе что-нибудь пожевать.

Томас кивнул и вслед за Ньютом направился к выходу из кухни. Как ни странно, перспектива просидеть целый день в тюрьме показалась заманчивой. Целый день отдыха, без забот.

Однако что-то подсказывало юноше, что скорее Галли принесет ему цветы в Кутузку, чем хотя бы один день в Глэйде пройдет без приключений.

Глава тридцатая

Кутузка приютилась в неприметном закутке между Хомстедом и северной стеной, скрытая колючим, торчащим во все стороны кустарником, который выглядел так, словно рука садовника не прикасалась к нему добрую сотню лет. Она представляла собой довольно неказистое бетонное сооружение с единственным крошечным зарешеченным окошком и деревянной дверью, закрытой на страшный ржавый засов, как будто попавший сюда из мрачного Средневековья.

Ньют достал ключ, открыл дверь и жестом велел Томасу войти.

– Там только стул и безграничные возможности для безделья. Наслаждайся.

Томас мысленно чертыхнулся, когда переступил порог и увидел тот самый единственный предмет мебели – безобразное шаткое седалище, одна ножка которого была явно короче других – причем, вероятно, укоротили ее намеренно.

– Удачного дня, – напутствовал Томаса Ньют, закрывая дверь. Юноша услышал за спиной звук задвигающегося засова и щелчок замка, затем в маленьком окошке без стекла показалась довольная физиономия Ньюта.

– За нарушение правил это еще мягкое наказание, Томми, – сообщил он, глядя сквозь прутья решетки. – Хоть ты и спас жизнь людям, но должен уяснить…

– Да помню я, помню. Порядок!

Ньют улыбнулся.

– Ты шанк не промах, но независимо от того, друзья мы или нет, должен четко следовать правилам. Только они и помогли нам, горемычным, выжить. Поразмысли, пока будешь сидеть и пялиться на чертовы стены.

Прошел час. Скука подтачивала Томаса, словно крыса, прогрызающая дыру в полу. К концу второго часа ему хотелось биться головой об стену. Спустя еще пару часов он пришел к выводу, что предпочел бы отужинать в компании Галли и гриверов, чем торчать в этой проклятой тюрьме. Он попытался выудить из недр сознания какие-нибудь воспоминания, однако каждый раз, не успевая обрести отчетливые очертания, они рассеивались как дым.

К счастью, в полдень пришел Чак. Он принес обед и немного развеял скуку.

Мальчишка был в своем репертуаре: просунув в окошко несколько кусков курятины и стакан воды, он принялся развлекать Томаса бесконечными разговорами.

– Жизнь возвращается в нормальное русло, – объявил он. – Бегуны в Лабиринте, остальные занимаются повседневными делами. Глядишь, мы все-таки выживем. Правда, Галли не объявился. Ньют приказал бегунам немедленно возвращаться в случае, если они наткнутся на его труп. Да, кстати: Алби уже встал на ноги и вовсю мотается по Глэйду. Ньют страшно рад, что теперь ему больше не придется исполнять роль большой шишки.

При упоминании об Алби Томас застыл с куском курятины в руке. Он представил, как всего сутки назад тот бился в припадке и душил себя. Затем юноше пришло в голову, что никто до сих пор не знает, что сказал ему Алби после того, как Ньют вышел из комнаты, – прямо перед попыткой самоубийства. Впрочем, теперь, когда Алби не прикован к постели, ничто не помешает вожаку глэйдеров передать другим разговор с Томасом.

Чак продолжал болтать, направив разговор в совершенно неожиданное русло.

– Слушай, я тут немного запутался… Знаешь, мне грустно, я тоскую по дому и все такое, но при этом совсем не помню место, в которое мечтаю вернуться. Это так странно, если понимаешь, о чем я… Но я знаю наверняка, что не хочу жить здесь. Хочу вернуться назад, к семье. Какой бы она ни была и откуда бы меня ни похитили. Я хочу все вспомнить.

Томас опешил. Ему еще не доводилось слышать от Чака более серьезных и искренних слов.

– Я прекрасно тебя понимаю, – пробормотал он.

Невысокий рост Чака не позволял Томасу видеть глаза мальчика, пока тот говорил, но, услышав следующую фразу, ему стало ясно, что их наполняла боль, а то и слезы.

– Я поначалу часто плакал. Каждую ночь.

При этих словах мысли об Алби совсем выветрились у Томаса из головы.

– Правда?

– Перестал только незадолго до твоего появления. Ревел, как сопливый младенец. А потом, наверное, просто свыкся. Глэйд стал новым домом, хотя не проходит и дня, чтобы мы не мечтали вырваться отсюда.

– А я только один раз заплакал с тех пор, как прибыл, правда, тогда меня чуть живьем не съели. Я, наверное, совсем бездушный и черствый засранец.

Томас, вероятно, никогда бы не признался, что плакал, если бы Чак ему не открылся.

– Ты тогда разревелся? – донесся до него голос Чака.

– Ага. Когда последний гривер полетел с Обрыва, я сполз на землю и разрыдался так сильно, что у меня аж в горле и груди заболело. – Та ночь была еще слишком свежа в памяти Томаса. – В тот момент на меня как будто разом все свалилось. И знаешь, потом стало легче. Так что не стоит стыдиться слез. Никогда.

– А потом и правда как-то легче на душе. Странно все устроено…

Несколько минут они молчали. Томас надеялся, что Чак еще не ушел.

– Эй, Томас, – позвал его Чак.

– Я здесь.

– Как думаешь, у меня есть родители? Настоящие родители.

Томас засмеялся, но скорее для того, чтобы справиться с внезапным приступом тоски, вызванным вопросом мальчика.

– Ну конечно, есть, шанк! Или мне на примере птиц и пчел объяснять тебе, откуда берутся дети?

Томас вздрогнул: он внезапно вспомнил, как его просвещали на эту тему; правда, того, кто просвещал, забыл.

– Я немного не о том, – почти прошептал Чак упавшим голосом. Чувствовалось, что мальчишка совсем скуксился. – Большинство переживших Метаморфозу вспоминают страшные вещи, о которых потом не хотят рассказывать. Поэтому я начинаю сомневаться, что дома меня ждет хоть что-нибудь хорошее. Вот я и спросил, возможно ли такое, что там, в большом мире, мои мама с папой все еще живы и скучают по мне? А может, даже плачут по ночам…

Вопрос окончательно выбил Томаса из колеи. Глаза наполнились слезами. С тех пор как он оказался тут, вся жизнь пошла кувырком, поэтому юноша как-то не воспринимал глэйдеров как обычных людей, у которых есть семьи и безутешные близкие. Как ни странно, с этой точки зрения Томас не смотрел и на себя самого. Он думал лишь о том, кто его пленил, с какой целью упек в Лабиринт и как отсюда сбежать.

В первый раз Томас почувствовал к Чаку нечто такое, что привело его в неописуемую ярость, отчего захотелось кого-нибудь убить. Ведь мальчик должен учиться в школе, жить в доме, играть с соседскими детьми. Чак заслуживал лучшей доли. Он имел право каждый вечер возвращаться домой к родителям, которые его любят и беспокоятся о нем, – к маме, которая заставляла бы его каждый вечер принимать душ, к папе, помогающему делать домашние задания…

Томас возненавидел людей, оторвавших несчастного, ни в чем не повинного ребенка от семьи. Он возненавидел их такой лютой ненавистью, на которую, казалось, человек и вовсе не способен. Юноша желал им не просто смерти, а смерти страшной и мучительной. Ему пронзительно хотелось, чтобы Чак вновь обрел счастье.

Но их всех лишили счастья. И их всех лишили любви.

– Послушай меня, Чак. – Томас замолчал, пытаясь успокоиться и не выдать дрожащим голосом бушевавших в нем эмоций. – Я уверен, что у тебя есть родители. Я это знаю. Звучит ужасно, но ручаюсь, что мама как раз сейчас сидит в твоей комнате, сжимает подушку и смотрит в окно на мир, который тебя у нее отнял. И я ручаюсь, что она плачет. Плачет навзрыд, по-настоящему, сморкаясь и промокая платком опухшие от слез глаза.

Чак не ответил, но до слуха Томаса донеслись едва различимые всхлипывания.

– Не раскисай, Чак. Мы решим загадку Лабиринта и уберемся отсюда. Я теперь бегун, и, клянусь жизнью, верну тебя домой, и твоя мама перестанет плакать.

Томас искренне верил в то, что говорил. Дав клятву, он словно выжег ее в своем сердце.

– Надеюсь, ты прав, – отозвался Чак срывающимся голосом.

И показав через решетку большой палец, он ушел.

Пылая ненавистью и полный решимости сдержать обещание, Томас принялся ходить взад-вперед по маленькой тюремной камере.

– Клянусь, Чак, – прошептал он в пространство, – клянусь, что верну тебя домой.

Глава тридцать первая

К огромному изумлению Томаса, вскоре после того, как по Глэйду прокатился грохот, свидетельствующий о закрытии Ворот на ночь, пришел Алби, чтобы выпустить его на свободу. Раздалось клацанье ключа в замке: дверь Кутузки распахнулась.

– Ну как ты, шанк, держишься? – спросил Алби.

Томас глядел на него, раскрыв рот, – вожак глэйдеров разительно отличался от того человека, которого он видел только вчера. Кожа вновь обрела здоровый цвет, а от кровавокрасной сетки капилляров в глазах не осталось и следа. Складывалось впечатление, что за двадцать четыре часа Алби набрал целых пятнадцать фунтов весу.

Алби не оставил без внимания взгляд Томаса.

– Чувак, ты чего так уставился, на хрен?

Томас, словно в трансе, лишь слегка мотнул головой, пытаясь угадать, помнит ли Алби что-нибудь из вчерашнего разговора и рассказал ли о нем другим глэйдерам.

– Что? А-а… да ничего. Просто невероятно, что ты смог так быстро восстановиться. Как самочувствие?

Алби отвел в сторону руку и напряг бицепс.

– Никогда не чувствовал себя лучше. Давай на выход.

Томас вышел наружу, стараясь не бегать глазами по сторонам, чтобы не выдать беспокойства.

Алби закрыл дверь Кутузки, запер засов на замок и повернулся к Томасу.

– По правде говоря, это все брехня. Чувствую себя хуже, чем кусок гриверского кланка.

– Вчера ты так и выглядел. – Алби хмуро посмотрел на него, но Томас не понял, притворяется тот или нет, поэтому поспешил внести ясность: – Но сегодня ты выглядишь на все сто. Серьезно говорю.

Алби сунул ключи в карман и прислонился к двери.

– Жаль, не удалось нам вчера поболтать подольше…

Сердце у Томаса подпрыгнуло. Теперь он мог ожидать от Алби чего угодно.

– Гм… Ну да…

– Я видел то, что видел, Шнурок. Правда, теперь все немного затуманилось, но я все равно никогда этого не забуду. Попытался рассказать, но что-то начало меня душить. А теперь, если картинки всплывают перед глазами, то мгновенно исчезают, как будто кто-то не хочет, чтобы я все вспомнил.

Перед глазами у Томаса возникла душераздирающая сцена предыдущего дня: Алби извивается в постели и пытается себя задушить. Юноша в жизни бы не поверил, что такое возможно, если бы не увидел все собственными глазами.

– А со мной что? Ты говорил, что видел меня. Чем я занимался в прошлом? – спросил он, несмотря на то, что страшился услышать ответ.

Алби задумчиво уставился куда-то вдаль, помолчал, затем ответил:

– Ты был с Создателями. Помогал им. Но это не самое страшное из того, что я вспомнил.

Томаса словно стукнули кулаком под дых. Помогал им? Он хотел было уточнить, как именно помогал, но слова застряли у него в глотке.

Тем временем Алби продолжал:

– Надеюсь, Метаморфоза не возвращает настоящие воспоминания, а подсовывает липовые. Некоторые подозревают, что так оно и есть. Хочется верить, что они правы. Если мир действительно такой, каким я его увидел… – Он замолчал.

Воцарилась гнетущая тишина.

– Может, расскажешь подробнее, что ты про меня видел? – Томас решил выудить еще какую-нибудь информацию.

Алби замотал головой.

– Ни за что, шанк. Не хватало мне еще раз попытаться себя придушить. Подозреваю, они что-то внедряют людям в мозги, чтобы управлять ими. Сумели же они стереть нам память.

– Гм… Если я враг, может, стоит оставить меня под арестом? – полушутя, полусерьезно сказал Томас.

– Шнурок, ты не враг. Возможно, ты конченый кланкоголовый придурок, но никак не враг. – На обычно суровом лице Алби проявилось некое подобие улыбки. – По-моему, то, что ты сделал – рискуя собственной задницей, спас меня и Минхо, – совсем не вражеский поступок. Нет, что-то тут неладно. Есть какая-то загадка в Метаморфозе и противогриверной сыворотке. И надеюсь, все это затеяли исключительно ради нашего блага.

Томас так обрадовался тому, что Алби не считает его воплощением зла, что не воспринял и половины сказанного.

– А все-таки – что ты вспомнил? Неужто все так хреново?

– Вспомнил кое-что из детства: каким был, где жил и все в таком роде. И знаешь, если бы сейчас ко мне снизошел сам Бог и сообщил, что меня отправляют домой… – Алби потупил взгляд и снова покачал головой. – Если все, что я видел, – реально, Шнурок, клянусь, я бы добровольно отправился к гриверам, лишь бы только не возвращаться обратно.

Его слова о том, что дела обстоят хуже некуда, лишь раззадорили любопытство Томаса. Захотелось узнать какие-нибудь подробности, упросить Алби хоть что-нибудь описать. Впрочем, Томас понимал, что история с удушением еще не стерлась из памяти вожака глэйдеров, поэтому разговорить его будет крайне трудно.

– Как знать, Алби. Может, воспоминания и правда фальшивые, а сыворотка – всего лишь наркотик, вызывающий галлюцинации.

Алби с минуту о чем-то думал.

– Наркотики… Галлюцинации… – Он покачал головой. – Сомневаюсь.

– Мы все равно должны выбраться отсюда, – предпринял Томас последнюю попытку уговорить его.

– Вот спасибо тебе, Шнурок, – ответил Алби саркастически. – Прямо и не знаю, как бы мы жили без твоих советов.

Он снова еле заметно улыбнулся.

Перемена в настроении собеседника вывела Томаса из состояния уныния.

– Хватит называть меня Шнурком. Теперь девчонка – Шнурок.

– Хорошо, Шнурок. – Алби вздохнул, ясно давая понять, что разговор его утомил. – Пойди, пожуй чего-нибудь. Считай, что твое суровое тюремное наказание длиной аж в целые сутки позади.

– И одного дня хватило.

Несмотря на желание продолжать беседу, Томасу не терпелось подальше убраться от Кутузки. К тому же он страшно проголодался. Улыбнувшись Алби, он поспешил на кухню.

Ужин был отменным.

Фрайпан знал, что Томас появится поздно, поэтому оставил для него большую тарелку с ростбифом и картофелем, а рядом оставил записку с сообщением, что в буфете лежит печенье. Повар, кажется, твердо решил оказывать юноше всяческую поддержку и за пределами комнаты для заседаний Совета.

Вскоре к Томасу присоединился Минхо, видимо, решив слегка подготовить его перед первым днем тренировки, и пока тот ел, привел некоторые интересные факты, которые Томасу стоило обдумать перед сном.

Когда они расстались, Томас сразу направился к уединенному месту, в котором спал прошлой ночью, – к юго-западному углу позади Могильника. Он шел, размышляя о разговоре с Чаком и о том, каково это, когда есть родители, которые могут пожелать тебе перед сном спокойной ночи.

Несколько человек продолжали бродить по Глэйду, завершая какие-то дела, но в целом было тихо, словно глэйдеры хотели поскорее лечь и заснуть, оставляя этот день в прошлом. Томасу сейчас хотелось того же самого.

Одеяла, которые кто-то принес ему прошлой ночью, лежали на прежнем месте. Он подобрал их и уютно устроился прямо в углу, на стыке двух каменных стен, где заросли плюща были особенно густыми и мягкими. Томас сделал глубокий вдох, впуская в легкие целый букет приятных лесных ароматов, и постарался расслабиться. Свежий чистый воздух снова навел на мысли о климате в здешних краях – не слишком жарко, не слишком холодно и никаких осадков. Если бы не факт, что подростков оторвали от семей, друзей и упекли в Лабиринт вместе с монстрами, место могло сойти за рай.

Впрочем, все здесь было слишком уж хорошим. Он чувствовал это сердцем, но выразить не мог.

Томас задумался о том, что Минхо поведал ему за ужином по поводу размеров Лабиринта. Он не сомневался в правильности оценок бегуна. Впервые юноша осознал масштабы конструкции, когда глядел с Обрыва, и до сих пор не понимал, как можно было построить настолько огромное сооружение – оно простиралось на несколько миль во всех направлениях. Бегуны должны находиться в нечеловечески идеальной физической форме, чтобы каждый день выдерживать неимоверную нагрузку.

Но все-таки им так и не удалось отыскать выход. Несмотря на это, несмотря на полнейшую безысходность положения, они не сдавались.

За ужином Минхо рассказал Томасу одну старую байку, которая когда-то давно ни с того ни с сего всплыла в его памяти, – о женщине, заблудившейся в лабиринте. Она шла по этому лабиринту, не отрывая правой руки от стены, и сворачивала исключительно вправо. Таким образом, благодаря простым законам физики и геометрии, женщина в конце концов дошла до выхода из ловушки. Вполне логично.

Только не здесь. Здесь все коридоры возвращали назад в Глэйд. Очевидно, бегуны упускали что-то важное.

Завтра он начнет тренироваться. Начнет помогать бегунам искать тот самый недостающий элемент головоломки. В эту ночь Томас дал себе слово: он перестанет чему-либо удивляться, забудет все плохое, что с ним случилось, и не успокоится до тех пор, пока не раскроет загадку Лабиринта и не найдет путь домой.

Завтра. Слово еще долго блуждало у него в мозгу, пока он все-таки не заснул.

Глава тридцать вторая

Перед рассветом Минхо разбудил Томаса и, помахав фонариком, дал команду следовать за ним к Хомстеду. От радости, что тренировки начинаются, утреннюю сонливость как рукой сняло. Юноша выбрался из-под одеяла и без лишних слов последовал за своим учителем, осторожно лавируя между телами глэйдеров, устроившихся на ночлег на лужайке, – если бы не храп и сопение, можно было подумать, что они мертвы. Над Глэйдом забрезжил рассвет; все вокруг окрасилось в темно-синие тона, и предметы начали отбрасывать первые тени. Томас никогда еще не видел Глэйд таким безмятежно тихим. Со стороны Живодерни донеслось кукареканье петуха.

Достигнув Хомстеда, они обогнули его и остановились в неприметном закутке у дальнего угла дома. Минхо вытащил ключ и открыл кривую дверь, ведущую в небольшой чулан. Томас задрожал от нетерпения, гадая, что в нем хранится. В мечущемся свете фонаря его взгляд выхватил какие-то веревки, цепи и некоторые другие вещи, но когда луч осветил открытый ящик, доверху набитый обувью, Томас чуть не рассмеялся – настолько все оказалось банальным.

– Тут хранится самое необходимое, – объяснил Минхо. – Для бегунов, по крайней мере. Нам регулярно присылают новую обувь. Если бы не ботинки, у нас бы ноги давным-давно до костей стерлись. – Он склонился над ящиком. – У тебя какой размер?

– Размер? – Томас задумался. – Я… и не знаю.

Юноша опять подивился тому, что имел лишь общее понятие о вещах, тогда как детали совершенно выветрились из памяти. Он нагнулся, снял одну из туфель, в которых появился в Глэйде, и заглянул внутрь.

– Одиннадцатый.

– Черт, шанк, ну и лапы у тебя… Так,кажется, кое-что нашлось. – Минхо выпрямился, держа в руке пару блестящих ботинок серого цвета. – Офигеть! В них, как в каноэ, можно плавать!

– А чего, классные!

Томас с ботинками в руках вышел из чулана и уселся на землю, чтобы поскорее их примерить. Спустя короткое время, взяв с полок еще какие-то вещи, к нему подошел Минхо.

– Их носят только бегуны и кураторы, – сказал он.

Не успел Томас поднять глаза, как ему на колени упали наручные часы. Черные, с пластиковым браслетом, совсем простенькие – на электронном циферблате отображалось только время.

– Надень и никогда не снимай. От них может зависеть твоя жизнь.

Томас страшно обрадовался – хоть он и умел по положению солнца и теней примерно определять время, но, очевидно, бегуну требовалась более точная информация. Надев часы, Томас вернулся к примерке ботинок.

Минхо тем временем продолжил:

– Вот тебе рюкзак, бутылки для воды, коробка для обедов, запасные шорты, футболки и кое-какие другие мелочи. – Он ткнул Томаса в плечо. Тот поднял глаза: Минхо протягивал ему две пары плотно обтягивающих трусов из белого блестящего материала. – Мы называем их «спецтрусы». С ними всегда будет… гм… легко и комфортно.

– Легко и комфортно?

– Ну да. Понимаешь, твой…

– Ясно. Можешь не продолжать. – Томас взял нижнее белье и «другие мелочи». – Вы до деталей все продумали, как я посмотрю.

– А ты думал! За два года проклятой беготни сто раз можно понять, чего именно не хватает, и попросить это прислать, – сказал Минхо и начал собирать свой рюкзак.

– Хочешь сказать, вы можете заказывать необходимые вещи? – поразился Томас.

Интересно, с какой стати Создатели так пекутся о глэйдерах?

– Конечно. Просто кидаем в Ящик записку, и дело сделано. Правда, не факт, что Создатели пришлют то, что попросим. Иногда они выполняют просьбы, иногда – нет.

– А карту когда-нибудь просили?

Минхо усмехнулся:

– Ага, было дело. И еще телик просили, но так нам ни черта и не дали. Наверное, эти ублюдки не хотят, чтобы мы видели, как прекрасна жизнь за пределами вшивого Лабиринта.

Что-то подсказывало Томасу, что жизнь на свободе, напротив, далеко не сахар – разве в нормальном мире могли поступить так с детьми? От подобной мысли стало неуютно, словно в темноте разума он вдруг набрел на свет и увидел что-то очень важное. Впрочем, это чувство исчезло так же быстро, как и возникло. Томас тряхнул головой. Закончив завязывать шнурки на ботинках, он встал, сделал небольшой круг трусцой и несколько раз подпрыгнул на месте, чтобы проверить, как ноги чувствуют себя в новой обуви.

– Вроде нормально. Думаю, я готов.

Минхо все еще сидел на корточках, складывая вещи в рюкзак. Он посмотрел на Томаса с нескрываемым отвращением.

– Выглядишь, как идиот, который скачет козлом, пытаясь подражать балерине. Готов, говоришь? Ну-ну. Интересно, долго ли ты там продержишься без плотного завтрака в желудке, запасов еды в рюкзаке и оружия?

Томас, который к этому моменту уже перестал прыгать, застыл на месте.

– Оружие?..

– Оружие. – Минхо встал и направился назад к чулану. – Иди сюда. Сейчас сам все увидишь.

Томас проследовал за Минхо в маленькую комнату, где куратор отодвинул от задней стенки несколько ящиков. Под ними оказался потайной люк, за которым юноша увидел деревянную лестницу, уходящую под пол в кромешную темноту.

– Храним его в подвале, чтобы шанки вроде Галли не могли добраться. Вперед.

Томас осторожно начал спускаться по лестнице вслед за Минхо. Каждая из дюжины ступенек так угрожающе скрипела под тяжестью их веса, словно могла вот-вот подломиться. Прохладный воздух бодрил, несмотря на сильный запах плесени и пыли. Наконец они ступили на земляной пол. В темноте подвала невозможно было ничего разглядеть, пока Минхо, дернув за шнурок, не включил единственную лампочку.

Помещение оказалось куда просторнее, чем предполагал Томас, – по меньшей мере тридцать квадратных футов. Тянущиеся вдоль стен полки и несколько массивных столов были завалены таким количеством всевозможного оружия, что у Томаса перехватило дыхание. Деревянные копья, металлические пики, сети, похожие на те, которыми укрывают курятники, бухты колючей проволоки, пилы, ножи, мечи… Одна из стен была целиком отведена под снаряжение лучников; тут лежали стрелы, деревянные луки и запасные тетивы. При виде их Томас вспомнил Могильник и Бена, сраженного стрелой Алби.

– Ни фига себе, – пробормотал Томас.

В изолированном пространстве маленького помещения звук его голоса моментально заглох. Мысль о том, что бегунам требуется так много оружия, поначалу привела его в замешательство, однако увидев, что большую часть предметов покрывает толстый слой пыли, Томас успокоился.

– Большую часть не используем, – пояснил Минхо, – но на всякий случай держим про запас. А в Лабиринт обычно берем только пару остро заточенных ножей.

Бегун кивнул на большой деревянный ящик в углу. Он был открыт, а его крышка прислонена к стене. Ящик был до самого верха наполнен ножами всех форм и размеров.

Оставалось лишь надеяться, что остальные глэйдеры не знают о существовании подвала.

– А не опасно хранить здесь все это добро? – спросил Томас. – Представь, а если бы Бен спустился сюда, перед тем как свихнуться и напасть на меня?

Минхо вытащил из кармана связку ключей и со звоном потряс ими перед лицом Томаса.

– Они есть только у нескольких счастливчиков.

– И все-таки…

– Хватит ныть. Выбери себе пару удобных ножей, только убедись, что они хорошо заточены. Потом поедим и упакуем провизию в дорогу. И еще: перед отправкой в путь хочу познакомить тебя с Картохранилищем.

Томас чуть не запрыгал от радости – приземистая постройка не давала ему покоя с тех самых пор, как он увидел бегунов, скрывшихся за ее толстенной дверью. Он выбрал сверкающий короткий кинжал с отделанной резиной рукояткой и нож с длинным черным лезвием. Впрочем, восторг Томаса угас довольно быстро: хотя теперь он хорошо знал, какие твари водятся в Лабиринте, все равно не хотелось думать о том, что оружие может однажды потребоваться.

Через час, поев и упаковав провиант, они уже стояли перед тяжелой стальной дверью, ведущей в Картохранилище, как Минхо назвал бункер. Томасу не терпелось попасть внутрь.

Рассвет предстал во всем своем великолепии. Глэйд пробуждался: подростки сновали по площади, готовясь к новому дню, а в воздухе витал аромат жареного бекона – Фрайпан со своими подручными вовсю трудились на кухне, чтобы вскоре насытить несколько десятков голодных желудков. Минхо отпер замок, повернул круглую ручку, вращая ее до тех пор, пока изнутри не донесся отчетливый лязг, и потянул на себя. С громким скрипом массивная железная дверь отворилась.

– Только после вас, – с шутливым полупоклоном произнес Минхо.

Томас молча вошел в бункер. Легкое опасение, смешанное с крайним любопытством, овладело им настолько, что пришлось напомнить себе о необходимости дышать.

В темной комнате пахло плесенью и сыростью с таким сильным привкусом меди, что, казалось, ее можно было ощутить на языке. В мозгу мелькнуло расплывчатое воспоминание о том, как в детстве, будучи еще несмышленым малышом, он тащил в рот медные монеты.

Минхо щелкнул выключателем, зажигая несколько флуоресцентных ламп. Когда они разгорелись в полную силу, Томас смог рассмотреть помещение во всех подробностях. Простота убранства удивила: Картохранилище представляло собой почти пустое помещение шагов двадцати в длину с абсолютно голыми бетонными стенами. Прямо в центре стоял деревянный стол, окруженный восемью стульями. На столе, напротив каждого из стульев, лежали аккуратные стопки бумаги и набор карандашей. Помимо стола и стульев, интерьер комнаты составляли восемь ящиков, подобных тем, в каких на оружейном складе хранились ножи. Ящики были закрыты и стояли с равными промежутками друг от друга, по два возле каждой стены.

– Добро пожаловать в Картохранилище, – объявил Минхо. – Самое занятное местечко, которое тебе доводилось видеть.

Томас был немного разочарован – он ожидал чего-то более впечатляющего.

Юноша сделал глубокий вдох.

– Только хреново, что тут воняет, как на заброшенном медном прииске.

– А мне запах нравится. – Минхо выдвинул из-под стола два стула и сел. – Садись. Хочу, чтобы ты получил общее представление о месте, в которое сейчас отправимся.

Когда Томас уселся, бегун взял чистый лист бумаги, карандаш и принялся рисовать схему. Томас наклонился поближе. Минхо изобразил большой квадрат, занявший почти всю площадь листа, а затем разделил его на квадраты меньшего размера. Теперь схема походила на увеличенное поле игры в «крестики-нолики» – три ряда квадратов одинакового размера. В центральном квадрате он написал слово «ГЛЭЙД», а остальные пронумеровал цифрами от одного до восьми, начав с верхнего левого квадрата и далее по часовой стрелке. Напоследок Минхо нарисовал несколько коротких черточек, пересекающих линии.

– Это Ворота, – объяснил он. – Ты видел только те, которые ведут из Глэйда, но в самом Лабиринте есть еще четыре штуки – они ведут в первый, третий, пятый и седьмой сектора. Сами Ворота остаются на месте, но пути к ним постоянно меняются из-за перемещения стен по ночам.

Он замолчал и пододвинул лист к Томасу.

Томас принялся изучать нарисованный план, восхищаясь тем, что Лабиринт оказался таким четко структурированным сооружением. Минхо тем временем продолжал:

– Таким образом, Глэйд окружен восемью секторами, каждый из которых представляет собой изолированный квадрат. Мы целых два года бьемся, как рыба об лед, но так и не приблизились к разгадке. Единственное место, которое с натяжкой можно считать выходом из Лабиринта, – Обрыв. Но вариант годится, только если хочешь полетать и разбиться в лепешку. – Минхо стукнул пальцем по схеме. – Проклятые стены смещаются каждый вечер во всех местах одновременно – как раз в то время, когда у нас закрываются Ворота. Мы сделали такой вывод, потому что в другое время никогда не слышали грохота.

Томас оторвался от листа.

– Я не видел, чтобы хоть одна из стен двигалась, когда мы ночью застряли в Лабиринте. – Он был рад добавить крупицу информации и от себя.

– Главные коридоры в районе Ворот никогда не меняют местоположение. Стены, которые перемещаются, расположены значительно глубже.

– А-а, вот как…

Томас снова всмотрелся в грубую схему, пытаясь мысленно представить Лабиринт и каменные стены в тех местах, которые Минхо обозначил линиями.

– У нас всегда задействовано как минимум восемь бегунов, включая куратора. Один бегун на сектор. Чтобы обежать весь сектор, в надежде отыскать проклятый выход, требуется целый день. Затем мы возвращаемся и переносим план на бумагу. Один день работы – один лист. – Минхо кивком указал на один из ящиков. – Вот почему эти хреновины битком набиты картами.

Томаса вдруг посетила неприятная и в то же время пугающая мысль.

– Я что… заменяю кого-то погибшего?

Минхо замотал головой.

– Нет, мы просто тебя тренируем. Но кто-то из бегунов может попросить об отпуске. Не волнуйся, бегуны довольно давно не погибали.

Как ни странно, слова лишь усилили беспокойство, которое, как надеялся Томас, не отразилось у него на лице.

– Так, значит, у вас… уходит целый день, чтобы исследовать один несчастный квадрат? – спросил он, побарабанив пальцами по третьему сектору на карте.

– Ну, ты даешь. – Минхо встал и подошел к ящику прямо позади них, опустился на колени и, подняв крышку, откинул ее на стену. – Погляди сюда.

Томас встал и заглянул из-за спины Минхо в ящик, в который могло уместиться ровно четыре стопки бумаги. Как раз четыре стопки в ней и оказалось; доходили они до самого верха. Друг от друга карты мало чем отличались: грубые наброски квадратных секторов занимали собой почти всю поверхность листа. В правом верхнем углу всех карт значилась надпись «Сектор 8», далее следовало имя «Хэнк» и слово «Дата» с указанным за ней числом. На последнем листе фигурировало число 749.

Минхо продолжил:

– Мы с самого начала поняли, что стены двигаются, и тут же начали фиксировать их перемещения. Думали, что, сравнив местоположение стен по дням и неделям, сможем найти закономерность в движении. Так оно и получилось – расположение стен во всех секторах Лабиринта повторяется с периодичностью в месяц или около того. Дело оставалось вроде бы за малым: вычислить момент, когда откроются проходы, ведущие за пределы секторов, но вот проходов-то как раз и не обнаружилось.

– Два года прошло, – сказал Томас. – Неужели вы ни разу не доходили до такого отчаяния, чтобы остаться в Лабиринте на ночь и поискать проход после того, как стены переместятся?

Минхо посмотрел на него с нескрываемым раздражением.

– Чувак, звучит как оскорбление. Серьезно.

– Что?.. – смутился Томас. У него и в мыслях не было поддеть товарища.

– Мы в течение двух лет задницы надрываем, и теперь все, что ты можешь спросить, – почему мы такие слюнтяи, что ни разу не заночевали в Лабиринте? В самом начале нашлись смельчаки, попытавшиеся остаться снаружи на ночь. Все они погибли. Может, хочешь повторить их подвиг? Думаешь, один раз выжил, сможешь до бесконечности судьбу испытывать?

Томас смущенно покраснел.

– Нет. Извини.

Внезапно он почувствовал себя куском кланка. С Минхо трудно было поспорить. В душе Томас понимал, что и сам предпочел бы возвращаться каждый вечер в Глэйд живым и невредимым, чем гарантированно встречаться с гриверами. При мысли о них он поежился.

– Ну так вот. – К огромному облегчению Томаса, Минхо снова перевел внимание на кипы карт в ящике. – Жизнь в Глэйде, может, и не такая сладкая, но, по крайней мере, мы тут в безопасности. Еды в достатке, есть защита от гриверов. Так что мы не имеем права просить бегунов остаться в Лабиринте на ночь, рискуя жизнью. Ни за что. Во всяком случае, не сейчас. По крайней мере, не раньше, чем конфигурация стен подскажет, что проход действительно может где-то открыться. Пусть и временный.

– Насколько вы приблизились к разгадке?

Минхо пожал плечами.

– Трудно сказать… Мы не знаем, что еще можно сделать, и это здорово угнетает. Но мы не имеем права пропустить хотя бы один день, так как есть вероятность, что как раз в этот самый день проход и правда где-нибудь откроется. Мы не имеем права сдаваться. Ни в коем случае.

Томас удовлетворенно кивнул – решимость Минхо ему импонировала. Как бы плохо ни обстояли дела, но если они сдадутся, станет еще хуже.

Минхо извлек из ящика еще несколько листов – карты, созданные в последние несколько дней. Бегло их просмотрев, он пояснил:

– Каждый бегун ведает картами, относящимися к закрепленному за ним сектору. Как я сказал, мы сравнивали карты по дням, неделям и месяцам, но, честно говоря, так и не нашли ключ к разгадке. А если быть честным до конца, мы даже не знаем, что искать. На самом деле мы в дерьме, чувак.

– Мы не имеем права сдаваться, – монотонно произнес Томас, словно под гипнозом повторяя то, что Минхо сказал чуть раньше. Слово «мы» сорвалось с языка совершенно непроизвольно, и юноша понял, что действительно стал частью Глэйда.

– Точно, брат. Нельзя опускать руки. – Минхо аккуратно положил листы назад, закрыл ящик и встал. – Ладно. Что-то мы засиделись, пора отправляться. Первые дни ты будешь просто следовать за мной и наблюдать. Готов?

Томас почувствовал, как нервы напряглись, словно туго натянутые струны, а в животе защекотало. Час настал. Больше никаких раздумий, никакой болтовни – он находится в шаге от того, чтобы совершить первый настоящий поход в Лабиринт.

– Ну… Вроде.

– Никаких «вроде». Готов или нет? – Минхо посмотрел на него неожиданно сурово.

– Я готов, – твердо ответил Томас.

– Тогда вперед.

Глава тридцать третья

Они вышли через Западные Ворота в восьмой сектор и побежали по коридорам в глубь Лабиринта. Томас, не останавливаясь, все время бежал рядом с Минхо, сворачивая то влево, то вправо, и, казалось, нисколько не задумывался о выборе направления. Ранний утренний свет обладал какой-то необыкновенной чистотой и блеском, придавая окружающим предметам – плющу, потрескавшимся стенам, каменным блокам под ногами – яркие и резкие очертания. Несмотря на то что до полудня оставалось еще несколько часов, было достаточно светло. Томас старался не отставать от Минхо, иногда делая мощные рывки вперед, чтобы сократить временами увеличивающийся между ними разрыв.

Внезапно впереди показался небольшой прямоугольный проход, пробитый прямо в длинной стене, который вел в северном направлении. Выглядел он почти как обычный дверной проем, только без двери. Минхо промчался через него, не сбавляя скорости.

– Эти Ворота ведут из восьмого сектора – квадрат в центре слева – в сектор один – верхний левый квадрат. Как я сказал, Ворота всегда остаются на месте, но подход к ним может немного отличаться из-за постоянной перетасовки стен.

Томас последовал за Минхо в Ворота, отметив про себя, как тяжело он дышит. Виной всему нервное возбуждение, решил юноша, скоро дыхание опять станет ровным.

Они свернули направо и побежали по длинному коридору прямо, минуя несколько проходов, уходивших влево. Достигнув конца коридора, Минхо сбавил темп, перейдя почти на шаг, и, сунув руку за спину, извлек из бокового кармана рюкзака блокнот и карандаш. Не останавливаясь, сделал какую-то пометку и сунул их назад. Томасу стало любопытно, что записал Минхо, но не успел он открыть рот, чтобы это выяснить, как бегун объяснил:

– Я в основном… рассчитываю на зрительную память. – В голосе Минхо отчетливо слышались признаки напряжения. – Но примерно каждый пятый поворот делаю заметки, которые использую после возвращения. Чаще всего фиксирую изменения, которые произошли по сравнению со вчерашним днем. Таким образом, используя вчерашнюю карту, я потом быстро смогу нарисовать сегодняшнюю. Элементарно, чувак.

Томас пришел в восторг. В устах Минхо составление карт действительно представлялось довольно простым занятием.

Они пробежали еще немного и достигли пересечения коридоров. Перед ними открылось три возможных направления движения, однако Минхо без малейшего колебания свернул направо. Вытащив из кармана нож, он прямо на ходу срезал со стены большой пучок плюща, бросил его на землю себе за спину и побежал дальше.

– Хлебные крошки? – поинтересовался Томас, вдруг вспомнив старую сказку. Он почти перестал удивляться подобным внезапным проблескам памяти.

– Точно. Хлебные крошки, – отозвался Минхо. – Чур, я – Гензель, а ты – Гретель.

Они продолжали бежать все дальше в Лабиринт, сворачивая то вправо, то влево. После каждого поворота Минхо срезал и бросал на землю трехфутовые обрубки плюща. Томаса впечатляла сноровка куратора – тот проделывал все это, нисколько не сбавляя темпа бега.

– Ладно, – произнес Минхо. Теперь дышал он гораздо тяжелее. – Теперь ты.

– Что я?

Томас не ожидал, что в первый день ему придется делать что-нибудь самостоятельно, кроме как бежать следом за куратором и просто наблюдать.

– Срезай плющ. Ты должен выработать привычку делать это автоматически в течение всего пути. На обратном пути мы подбираем обрезки или просто отбрасываем их ногой в сторону.

Прошло довольно много времени, прежде чем у Томаса начало получаться на ходу срезать стебли, зато он делал что-то сам, чему был несказанно рад. После первых двух попыток ему пришлось делать рывки вперед, чтобы нагнать Минхо, в третий раз он порезал палец, однако где-то с десятой попытки юноша почувствовал себя вполне уверенно и на бегу срезал стебли почти так же ловко, как Минхо.

Пробежав еще некоторое расстояние – Томас понятия не имел, какое именно, но предполагал, что около трех миль, – Минхо перешел на шаг, а затем и вовсе остановился.

– Привал.

Он сбросил рюкзак на землю и достал из него бутылку воды и яблоко.

Томаса не пришлось упрашивать – он с радостью последовал его примеру и с жадностью прильнул к бутылке, наслаждаясь прохладной свежестью воды, потекшей по пересохшему горлу живительным ручейком.

– Притормози, – остановил его Минхо. – На обратный путь оставь.

Томас оторвался от бутылки, сделал глубокий удовлетворенный вдох и громко отрыгнул. Откусив от яблока, он почувствовал себя неожиданно посвежевшим. Внезапно мысли вернулись к тому дню, когда Минхо с Алби отправились посмотреть на мертвого гривера, после чего все пошло кувырком.

– Кстати, ты так и не рассказал, что случилось с Алби в тот день. Понятно, что гривер ожил, но как все вообще происходило?

Минхо тем временем снова взвалил на плечи рюкзак, очевидно, готовясь отправиться в путь.

– Что тут скажешь. Тварь только притворялась дохлой. Алби, болван, пнул его ногой, а эта гадина вдруг ожила, выпустила колючки и покатилась прямо на него. Правда, гривер себя странно повел – совсем не пытался атаковать. Мне показалось, что он хотел удрать, а Алби просто оказался у него на пути.

– Хочешь сказать, гривер драпанул от вас?

С учетом увиденного несколькими днями ранее, Томас с трудом верил в версию Минхо.

Тот пожал плечами.

– Ну да. По-моему, ему требовалась подзарядка или что-то типа. Хрен его знает.

– А что с ним могло произойти? Ты у него раны на теле или что-то необычное не заметил? – Томас и сам не знал, что пытался понять, но подспудно чувствовал, что странная перемена в поведении гривера произошла не случайно и разгадка тайны может помочь им в будущем.

Минхо призадумался.

– Нет. Гадина просто выглядела мертвой; валялась, как восковая фигура, а потом – раз! – и резко ожила.

Томас лихорадочно думал, пытаясь найти во всем какой-то смысл, хотя даже не знал, с чего начать и в каком направлении двигаться.

– Интересно, куда он сбежал… Ты не в курсе, где вообще скрываются гриверы? – Он помолчал секунду-другую, затем добавил: – Никогда не пробовали за ними проследить?

– Господи! У тебя и правда мания самоубийства какая-то. Жить надоело? Поднимайся. Надо идти.

Минхо развернулся и направился дальше.

Томас бежал следом, на ходу пытаясь самому себе ответить на вопрос, который сидел у него глубоко в мозгу и не давал покоя: почему внешне мертвый гривер внезапно вернулся к жизни и, главное, где потом скрылся…

Раздосадованный тем, что не знает ответа, он поспешил за Минхо.

Они бежали еще примерно два часа, прерываясь на небольшие остановки, которые, казалось, раз от раза становились короче. В какой бы хорошей физической форме Томас ни находился, он изрядно устал.

Наконец Минхо в очередной раз остановился и снял рюкзак. Опустившись на землю и откинувшись спиной на мягкий плющ, они молча приступили к обеду. Томас с огромным удовольствием смаковал каждый кусочек сэндвича и овощей, пережевывая пищу как можно медленнее. Он тянул время, понимая, что Минхо поднимет в дорогу сразу после того, как он сделает последний глоток.

– Сегодня изменения есть? – спросил он.

Минхо хлопнул по кармашку рюкзака, в котором лежал блокнот.

– Обычные перетасовки стен. Ничего такого, от чего твоя тощая задница пустилась бы в пляс.

Томас задрал голову и сделал большой глоток воды, глядя на тянущиеся ввысь стебли плюща на противоположной стене. В листве мелькнули красные огоньки и знакомый серебристый отблеск. Сегодня он видел такое довольно часто.

– А что это за жуки-стукачи такие? – спросил он. Ими, казалось, кишел весь Лабиринт. Затем Томас вспомнил, что увидел в Лабиринте ночью. С тех пор так много произошло, что у него не было времени спросить. – И почему у них на спинах написаны слова «это порок»?

– Мы не смогли поймать ни одного из них. – Минхо покончил с едой и засунул коробку для обедов назад в рюкзак. – И что значат слова, не знаем. Возможно, их написали, чтобы нас запугать. Но, скорее всего, жуки шпионят. Шпионят на них. Другого объяснения у нас нет.

– На кого – на них? – спросил Томас, готовясь задать Минхо еще несколько вопросов. В нем снова закипала ненависть к людям за пределами Лабиринта. – Догадки есть?

– Мы понятия не имеем, кто такие Создатели. – Минхо непроизвольно сжал кулаки, словно душил кого-то. Лицо его побагровело. – Жду не дождусь, когда смогу добраться до них и вспороть…

Но не успел куратор закончить свою мысль, как Томас вскочил и побежал на другую сторону коридора.

– Что это?

– А-а, ты об этом, – вяло отозвался Минхо.

Томас приблизился к источнику блеска, раздвинул в стороны стебли плюща и непонимающе уставился на квадратную металлическую табличку со словами, выбитыми на ней крупными заглавными буквами. Он провел рукой по выпуклой надписи, словно желая удостовериться, что зрение ему не изменяет.

ЭКСПЕРИМЕНТ «ТЕРРИТОРИЯ ОБРЕЧЕННЫХ»

ПРОГРАММА ОПЕРАТИВНОГО РЕАГИРОВАНИЯ

ОБЩЕМИРОВАЯ КАТАСТРОФА

Прочитав текст вслух, юноша повернулся к Минхо.

– Это что такое?

Томас не сомневался, что надпись имеет непосредственное отношение к Создателям. По телу побежал холодок.

– Да черт его знает. Этим весь Лабиринт увешан. Как будто «знак качества» поставили на свое великолепное творение, ублюдки. Я уже давно перестал обращать внимание.

Томас снова повернулся к зловещей надписи, пытаясь подавить нарастающее беспокойство.

– Звучит не очень-то обнадеживающе. Катастрофа. Территория обреченных. Эксперимент. Шикарно, ничего не скажешь.

– Да уж, Шнурок. Шикарнее не придумаешь. Пойдем.

Томас неохотно отпустил стебли плюща, тут же скрывшие табличку, закинул рюкзак за спину и побежал вслед за Минхо, ни на минуту не переставая думать о загадочных словах.

Спустя час после обеденного привала, когда они оказались в конце очень длинного прямого коридора без единого ответвления в стороны, Минхо остановился.

– Последний тупик, – сказал он спутнику. – Нужно возвращаться.

Томас громко вздохнул, стараясь не думать о том, что они провели в Лабиринте лишь половину положенного времени.

– Ничего нового?

– Нет. Стандартные изменения, – сухо ответил Минхо, глядя на часы. – Полдня прошло, пора назад.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и побежал в обратном направлении.

Томас потрусил следом, досадуя, что они не могут задержаться и тщательно исследовать стены.

– Но… – начал было Томас, поравнявшись с Минхо.

– Не обольщайся, чувак. Вспомни, что я говорил раньше: мы не можем рисковать понапрасну. К тому же сам подумай: ты правда считаешь, что где-то здесь есть выход? Секретная дверь, например, или типа того?

– Н-не знаю… Может, и есть. Как-то ты пессимистично настроен.

Минхо замотал головой и смачно харкнул на стену слева от себя.

– Нет никакого выхода. Все эти перемещения – лишь вариации на тему. Стена – это просто стена и ничего более. Без тайных проходов.

Томас чувствовал, что Минхо прав, но не мог смириться с поражением.

– Откуда ты знаешь?

– Будь уверен, выродки, которые напустили на нас гриверов, не дадут выбраться просто так.

После таких слов Томас даже засомневался, а есть ли вообще смысл в дальнейших исследованиях Лабиринта.

– Тогда зачем вообще рыпаться? Живите себе спокойно и ни о чем не думайте.

Минхо мельком глянул на него.

– Зачем рыпаться? Затем, что отсюда возможно выбраться! Иначе во всей этой затее с Лабиринтом просто нет смысла. Но если ты думаешь, что мы где-нибудь найдем небольшую красивую дверь, ведущую в Счастливый Город, ты явно не в себе.

Томас посмотрел вдаль. Он ощутил такую безнадежность, что едва не остановился.

– Дерьмово.

– Самое умное, что ты произнес за сегодня, Шнурок.

Минхо с шумом выдохнул и продолжил бег, а Томас сделал единственное, чему пока научился лучше всего, – помчался следом.

Из-за страшного изнеможения остаток дня Томас почти не запомнил. Вернувшись в Глэйд, они с Минхо немедленно отправились в Картохранилище, где начертили карту сектора и сравнили ее с картой предыдущего дня. Вскоре Ворота закрылись на ночь, после чего Томас отправился ужинать. Чак несколько раз пытался завязать с ним разговор, но от усталости юноша почти не слышал его и лишь изредка бездумно кивал в ответ.

Не успели еще сумерки смениться темнотой ночи, а Томас уже лежал, свернувшись клубком на мягкой листве плюща в облюбованном юго-западном углу Глэйда, и думал о том, сможет ли заставить себя снова выйти в Лабиринт. От мысли, что сегодняшний подвиг придется повторить и завтра, бросало в дрожь. Особенно после осознания тщетности попыток найти выход. Работа бегуна вмиг утратила былое очарование. А ведь прошел всего один день.

Запал в душе и уверенность в том, что можно изменить ситуацию, окончательно угасли, а обещание, данное самому себе – вернуть Чака в лоно семьи, – растворилось в полнейшем изнеможении, боли и ощущении безнадежности.

Он уже почти засыпал, когда в голове вдруг зазвучал голос – нежный девичий голос, славно исходивший из уст прекрасной феи, заточённой у него в мозгу. На следующее утро, когда все перевернулось с ног на голову, юноша уже не смог бы точно ответить, слышал ли что-то на самом деле или ему только пригрезилось.

Однако все-таки Томас четко уловил и запомнил каждое слово:

– Том, я только что запустила процесс Окончания.

Глава тридцать четвертая

Томас очнулся, окутанный слабым мертвенным светом. Сначала он подумал, что просто проснулся раньше положенного и до рассвета оставался еще час, но затем услышал крики. Он посмотрел вверх, сквозь ветви деревьев, и вместо привычного утреннего неба, подернутого бледными красками рассвета, увидел над собой безжизненную серую плоскость.

Он вскочил на ноги, ухватился рукой за стену, чтобы удержать равновесие, и, разинув рот, уставился в небо – не голубое, не черное, лишенное звезд или предрассветного пурпурного оттенка. Буквально каждый его клочок выглядел абсолютно бесцветным и мертвым.

Томас посмотрел на часы – он проспал лишний час после подъема. Яркий солнечный свет должен был разбудить юношу, как будил каждый день с момента появления в Глэйде.

Но не сегодня.

Он снова задрал голову, надеясь увидеть, как небо постепенно возвращается в обычное нормальное состояние. Оно оставалось монотонно серым. Без единого облачка, без признаков заката или зари. Просто серым.

Солнце исчезло.

Глэйдеры стояли в центре площади возле Ящика и, тыча в мертвое небо пальцами, оживленно переговаривались. Судя по времени, завтрак должен был давно закончиться, а подростки – приступить к повседневным обязанностям. Но бесследное исчезновение крупнейшего объекта Солнечной системы вмиг разрушило давно заведенные порядки.

Томас молча наблюдал за поведением толпы. Хотя инстинкт подсказывал ему, что в подобной ситуации стоило бы забеспокоиться, он сохранял хладнокровие. Более того, удивлялся тому, что большинство глэйдеров повели себя словно беззащитные птенцы, вывалившиеся из гнезда. Смех, да и только!

Разумеется, солнце никуда не исчезло – физически не могло этого сделать, хотя все выглядело именно так: огромный огненный шар в небе и утренние косые тени на земле действительно отсутствовали.

Впрочем, Томасу, как и остальным глэйдерам, хватало ума и рациональности мышления, чтобы не поверить в такую чушь, как исчезновение светила. То, чему они стали свидетелями, имело какое-то разумное научное объяснение, но каким бы оно ни было, Томасу стало очевидно одно: тот факт, что теперь они не видят солнца, мог означать, что в действительности они вообще никогда его не видели. Настоящая звезда просто так исчезнуть не может, и, вероятно, небо над Глэйдом – искусно созданная имитация.

Иными словами, солнце, которое два года освещало Глэйд, давало тепло и жизнь всем его обитателям, оказалось вовсе не солнцем, а подделкой. В сущности, подделкой в этом месте было все.

Томас понятия не имел, что все это значит и какие последствия за собой повлечет, но твердо знал, что прав. Это было единственное объяснение, которое принимал его рациональный ум. Впрочем, судя по реакции глэйдеров, никто из них пока не догадался, что произошло на самом деле.

Томаса как ножом по сердцу резанули, когда к нему подошел насмерть перепуганный Чак.

– Что случилось? – спросил мальчик с дрожью в голосе. Он не сводил глаз с неба, и Томас подумал, что у Чака наверняка уже шея затекла. – Похоже на здоровенный серый потолок. Да такой низкий, что кажется, будто можно рукой дотянуться.

Томас посмотрел вверх. Второй раз за двадцать четыре часа Чак высказал вслух то, что вертелось у него на языке. Небо действительно выглядело как потолок. Потолок огромной комнаты.

– Точно. Тут что ни день, то сенсация. Может, сбой какой-то произошел и скоро все наладится.

Чак оторвал взгляд от неба и посмотрел на Томаса.

– Сбой? И как это понимать?

Не успел Томас открыть рот, чтобы ответить, как вспомнил слова Терезы, прозвучавшие у него в голове перед сном: я только что запустила процесс Окончания. Совпадения быть не могло. Томаса прошиб холодный пот. Каким бы ни было солнце – настоящим или искусственным, – оно исчезло. И ничего хорошего это не предвещало.

– Томас? – Чак легонько коснулся его плеча.

– Что?..

– В каком смысле «сбой»? – повторил мальчик.

Томасу требовалось какое-то время, чтобы хорошенько все обдумать.

– Гм… Думаю, в этом месте есть что-то такое, чего мы не пока не знаем. Нельзя просто так заставить солнце погаснуть. К тому же света и так предостаточно, хоть он и тусклый. Возникает вопрос: откуда он?

Чак вытаращил глаза, будто ему только что раскрыли величайший секрет Вселенной.

– А правда, откуда свет, Томас? Как думаешь, что вообще происходит?

Томас положил руку на плечо мальчика и слегка сжал. Чак поставил его в тупик.

– Без понятия, Чак. Абсолютно без понятия. Но уверен, Ньют и Алби разберутся, что к чему.

– Томас! – К ним бежал Минхо. – Хорош трепаться с Чаки. Собирайся быстрей. И так припозднились.

Томаса словно обухом огрели по голове. Он почему-то решил, что пропажа солнца разрушит все их планы на сегодняшний день.

– Вы все равно пойдете в Лабиринт? – спросил Чак, очевидно, удивленный не меньше.

Томас был рад, что мальчик задал этот вопрос вместо него.

– Разумеется, пойдем, шанк, – ответил Минхо. – А тебе разве не надо кланк выгребать? – Он перевел взгляд на Томаса. – Теперь у нас еще больше причин исследовать Лабиринт. Если солнце на самом деле погасло, растения и животные долго не протянут. Я бы сказал, градус отчаяния несколько повысился.

Томас остолбенел, испытывая смесь восторга и страха, когда до него дошло, к чему клонит куратор.

– Хочешь сказать, мы останемся там на ночь, чтобы тщательно изучить стены? – спросил он.

Минхо покачал головой.

– Нет. Не сегодня, но, возможно, скоро. – Он задрал голову к небу. – М-да, знатное утречко выдалось, ничего не скажешь. Ладно, потопали.

Они с Минхо быстро собрали рюкзаки и наспех позавтракали. За это время Томас не проронил ни слова; ему было не до разговоров, так как все мысли крутились вокруг плоского серого неба и того, что ему мысленно сообщила Тереза перед сном, – он не сомневался, что слова принадлежали ей.

Что она подразумевала под Окончанием? Юношу так и подмывало поделиться этим с кем-нибудь, а еще лучше – со всеми сразу.

Впрочем, он не понимал, что значат ее слова, да и боялся признаться, что слышит в мозгу голос девушки. Чего доброго, его сочтут сумасшедшим и запрут в Кутузке. И на сей раз надолго. Хорошенько все взвесив, он решил пока держать рот на замке.

Второй тренировочный день вместе с Минхо начался под тусклым бесцветным небом.

Они наткнулись на гривера еще до того, как достигли Ворот, соединяющих восьмой и первый сектора.

Минхо опережал Томаса на несколько футов. Не успел он завернуть за угол, как резко затормозил и чуть не упал, по инерции подавшись вперед. Отпрыгнув назад, куратор схватил Томаса за майку и вдавил в стену.

– Тс-с, – прошептал он. – Там гривер, чтоб его!

Сердце Томаса, которое и до этого билось тяжело, начало колотиться в бешеном ритме.

Минхо прижал палец к губам. Выпустив майку напарника, он отступил на шаг, а затем осторожно прокрался к углу, за которым увидел гривера. Очень медленно он вытянул шею вперед и заглянул за стену. Томас еле сдержался, чтобы не крикнуть Минхо быть осторожнее.

Голова куратора дернулась назад. Повернувшись к Томасу, он еле слышно прошептал:

– Он просто сидит там без движения. Прямо как тот, которого мы приняли за мертвого.

– И что нам делать? – спросил Томас как можно тише. Юноша изо всех сил пытался справиться с приступом паники. – Он к нам не приближается?

– Нет, идиот! Я же сказал – просто сидит там и не шевелится!

– Ну и?.. – Томас развел руками. – Что делать-то будем?

Оставаться в такой близости от гривера ему совсем не улыбалось.

Минхо помолчал несколько секунд, видимо, тщательно обдумывая, как поступить, затем ответил:

– Другого пути в наш сектор нет. Давай немного подождем. Если тварь поползет к нам, побежим назад в Глэйд.

Он снова заглянул за угол и тут же резко обернулся.

– Черт, гаденыш смылся! За мной!

К счастью для Томаса, Минхо не стал дожидаться ответа, поэтому не увидел его перекошенное страхом лицо. Куратор сорвался с места и побежал туда, где только что находился гривер. Томас припустил следом, несмотря на то, что инстинкт убеждал оставаться на месте.

Ребята пробежали по длинному коридору, свернули налево, потом направо. Прежде чем поворачивать в боковые проходы, они останавливались, Минхо осторожно заглядывал за угол, сообщал Томасу, что вдали за очередным поворотом скрылся хвост гривера, после чего они бежали дальше. После десяти минут погони бегуны очутились в длинном коридоре, заканчивающемся Обрывом, за которым не было ничего, кроме безжизненного неба. Гривер направился прямо к пропасти.

Минхо остановился так внезапно, что Томас на полном ходу чуть не налетел на него. На их глазах гривер вобрал в себя шипы, подкатился к самому краю Обрыва и прыгнул в бездну. Он исчез бесследно, словно его и не было.

Глава тридцать пятая

– Теперь все сходится, – сказал Минхо.

Томас стоял рядом с ним на самом краю Обрыва и глядел в серую пустоту пропасти, не видя вообще ничего, за что можно было бы зацепиться глазом – ни слева, ни справа, ни сверху, ни внизу или прямо впереди. Лишь пустота вокруг.

– Что сходится? – спросил Томас.

– Это уже три раза повторилось. И думаю, неспроста.

– Ну да… – Томас понял, к чему клонит Минхо, но ждал, пока тот объяснит все сам.

– Тот дохлый гривер, которого я обнаружил в первый раз, скрылся в этом направлении. Мы так и не видели, чтобы он вернулся или, наоборот, двинул в глубь Лабиринта. А потом еще те четыре твари, которых мы обдурили и отправили полетать.

– Обдурили? – переспросил Томас. – Кто кого еще обдурил…

Минхо задумчиво посмотрел на него.

– Гм… Как бы то ни было, теперь еще этот. – Он махнул рукой в пропасть. – Я уверен, что гриверы покидают Лабиринт этим путем. Кажется полным бредом, но ведь и солнце просто так не потухнет.

– Если они могут уходить этим путем, – добавил Томас, развивая мысль куратора, – значит, и у нас получится!

– Опять ты со своими самоубийственными идеями, – засмеялся Минхо. – Видать, очень соскучился по гриверам. Думаешь, в их логове тебя сэндвичами накормят?

Томас поник, чувствуя, как угасает надежда.

– Есть предложения лучше?

– Не все сразу, Шнурок. Давай-ка для начала насобираем камней и проверим, что да как. Сдается мне, где-то тут есть скрытый выход.

Они подобрали с земли все лежащие поблизости булыжники, но их показалось недостаточно, и тогда ребята принялись отламывать куски каменных блоков из трещин в стене. Собрав внушительную горку камней, они перетащили ее к самому краю Обрыва и сели, свесив ноги через край. Томас заглянул вниз, но, кроме серой отвесно уходящей вниз стены, ничего не увидел.

Минхо достал блокнот с карандашом и положил на землю.

– Надо все тщательно записать. Какая-то оптическая иллюзия мешает нам увидеть выход. Ты тоже не зевай – смотри в оба и запоминай все, что увидишь. Не хочу один отвечать за возможный промах шанка, который решится сигануть вниз первым.

– Думаю, этим шанком обязан стать куратор бегунов, – попытался пошутить Томас, отгоняя страх. От мысли, что они находятся в непосредственной близости от места, откуда в любую секунду могут выскочить гриверы, бросало в жар. – Не волнуйся, мы предварительно обвяжем тебя веревкой покрепче.

– А это мысль. – Минхо взял камень из кучи. – Ладно, будем кидать по очереди, то дальше, то ближе, как бы вычерчивая камнями змейку. Если какой-то волшебный выход и вправду существует, надеюсь, наша затея сработает.

Томас взял камень и, прицелившись, бросил его влево, прямо туда, где стена коридора резко обрывалась ничем. Острый обломок полетел вниз и продолжал лететь, пока не скрылся в серой пустоте.

Теперь настала очередь Минхо. Он бросил камешек примерно на фут дальше того места, в которое метил Томас. Осколок полетел вниз. Затем снова кидал Томас, целясь еще на фут дальше. Потом опять Минхо. Оба камня исчезли в бездне. Бегуны продолжали бросать до тех пор, пока не прочертили воображаемую линию длиной не меньше дюжины футов от края Обрыва. Затем они сместились правее, проводя невидимую линию уже в направлении Лабиринта. Все камни беспрепятственно падали вниз.

Еще две линии – от края обрыва и в обратном направлении. Булыжники снова скрылись в пропасти. Они проделывали операцию вновь и вновь, бросая обломки на такое расстояние, которое человек – или гривер – был способен одолеть в прыжке. Томас внимательно провожал взглядом каждый брошенный в бездну камень, но со всяким новым броском в нем все сильнее крепло разочарование. В какой-то момент он и вовсе начал считать всю затею абсурдной. Бегуны уже проверили всю левую часть пропасти, истратив добрую половину припасенных «снарядов», но так и не заметили ничего необычного. Как он мог поверить в существование скрытого выхода? Томас мысленно обругал себя за наивность.

И тут произошло невероятное: камень,брошенный Минхо, пропал. Большой обломок стены, извлеченный ими из трещины, полетел вперед, почти в центр пропасти, начал падать к земле, а затем вдруг исчез, словно канул в воду.

Бесследно пропал, пролетев лишь какую-то секунду.

Томас потерял дар речи – такого странного зрелища он еще не видел.

– Как мы могли этого не заметить?! – воскликнул Минхо. – И раньше ведь бросали с Обрыва всякое барахло, но никогда не видели, чтобы что-то вот так исчезало. Ни разу.

У Томаса пересохло в горле. Он кашлянул.

– Давай-ка еще раз попробуем. Вдруг мы оба моргнули?

Минхо повторил эксперимент, бросив камень в ту же самую точку – тот снова внезапно исчез, словно растворился в пространстве.

– Наверное, в прошлый раз вы невнимательно смотрели, – предположил Томас. – Когда не ожидаешь, что что-то может произойти на самом деле, то не присматриваешься особо, поэтому оно и ускользает.

Они продолжали бросать оставшиеся камни с Обрыва, дюйм за дюймом удаляясь в стороны от той точки, где исчез первый обломок. К немалому удивлению Томаса, площадь участка, в котором пропадали предметы, не превышала нескольких футов.

– Неудивительно, что мы не замечали его, – сказал Минхо, лихорадочно зарисовывая в блокноте невидимое отверстие и делая пометки о его размерах. – Довольно маленький проход…

– Гриверы едва протискиваются в такую дыру. – Томас не сводил глаз с участка в небе, где находился невидимый портал, пытаясь впечатать в память точное местоположение прохода и расстояние до него. – Когда они вылезают, то, наверное, балансируют на краю дыры, а потом прыгают через пропасть прямо на край Обрыва. Тут довольно близко. Даже я смог бы прыгнуть на такое расстояние, а они тем более.

Минхо завершил набросок и поглядел на загадочную прореху в небе.

– Как такое возможно, чувак? Что мы вообще перед собой видим?

– Как ты и говорил, тут нет никакого волшебства. Всего лишь результат работы того самого механизма, который сделал небо серым. Выход скрыт чем-то вроде оптической иллюзии или голограммы. Все в этом месте наизнанку.

И «чертовски круто», вынужден был признать Томас. Хотелось бы ему понять, какие высокие технологии стоят за всеми странностями, которые тут творятся.

– Ага, что наизнанку – то наизнанку. Пойдем. – Минхо с кряхтением встал и закинул рюкзак за спину. – Надо обежать как можно больше коридоров. Может, на этом чудеса не закончатся и проявится еще что-нибудь необычное. Вечером расскажем обо всем Ньюту с Алби. Не представляю, как это можно использовать, но, по крайней мере, теперь мы знаем, куда уходят проклятые гриверы.

– И, вероятно, откуда приходят, – добавил Томас, бросив последний взгляд на невидимый портал. – Из Норы Гриверов.

– Ага. Вполне ничего себе название. Не хуже остальных. Надо идти.

Томас продолжал смотреть с обрыва, ожидая, пока Минхо первым двинется с места, но его товарищ, очевидно, был поражен открытием не меньше. Несколько минут они постояли в полном молчании, пока Минхо не развернулся и не побежал прочь, не говоря ни слова. Томас нехотя последовал за ним, и вскоре они скрылись в сером сумраке Лабиринта.

В коридорах ребята не обнаружили ничего необычного – все те же каменные стены и плющ. Томас делал метки из срезанных стеблей и записи в блокноте. Ему трудно было заметить все изменения, произошедшие по сравнению с предыдущим днем, однако Минхо без раздумий указывал на стены, которые за ночь успели переместиться. Когда они достигли последнего тупика и пришло время возвращаться домой, у Томаса возникло непреодолимое желание плюнуть на все и остаться в Лабиринте, чтобы посмотреть, что произойдет ночью.

Минхо, видимо, уловил перемену в настроении товарища.

– Еще рано, чувак. Еще рано, – сказал он Томасу, положив ему руку на плечо.

И они вернулись назад.

В Глэйде царило уныние. И неудивительно – любой захандрит, когда все вокруг окрашено в мрачные серые тона. Свет оставался таким же тусклым, как и утром, и Томас невольно задался вопросом, изменится ли освещение после «заката».

Когда они вошли в Западные Ворота, Минхо направился прямиком к Картохранилищу, чем очень удивил Томаса. Он-то был уверен, что в сложившейся ситуации это самое последнее, что им стоило делать.

– Тебе разве не хочется поскорее рассказать Ньюту и Алби про Нору Гриверов?

– Мы все еще бегуны, и у нас все еще есть обязанности, – ответил Минхо.

Томас побрел за ним к тяжелой стальной двери бетонного бункера. Куратор посмотрел на него и вымученно улыбнулся:

– Не волнуйся, у нас останется время поговорить с ними – долго мы тут рассиживаться не будем.

Войдя в Картохранилище, они застали там и других бегунов – кто-то прохаживался по комнате, кто-то, склонившись над столом, чертил карты, – однако никто не проронил ни слова, словно запас предположений о том, что случилось с небом, был исчерпан. Царившая тут атмосфера безысходности была настолько вязкой, что Томасу показалось, будто он тонет в ней, как в трясине. Юноша понимал, что должен испытывать те же чувства, но был слишком взбудоражен – ему не терпелось увидеть реакцию Ньюта и Алби на новость об Обрыве.

Томас сел за стол и, используя собственную память и пометки в блокноте, начал рисовать карту. Минхо все время сидел рядом и давал подсказки, вроде: «Думаю, проход заканчивался не там, а здесь», «Соблюдай пропорции» и «Да рисуй ты линии ровнее, шанк». Куратор раздражал своей дотошностью, однако здорово помог, поэтому уже спустя минут пятнадцать Томас смог оценить конечный результат работы – свою первую карту. Он страшно гордился собой – она ничем не отличалась от всех остальных виденных им карт.

– Недурно, – похвалил его Минхо. – Во всяком случае, для новичка.

Минхо встал, подошел к ящику с картами первого сектора и откинул крышку. Опустившись на колени перед ящиком, Томас извлек из нее вчерашнюю карту и положил рядом со своим творением.

– Что теперь делать? – спросил он.

– Надо сравнить конфигурации сектора. Правда, сравнивать изменения за два дня толку мало. Чтобы найти какие-то закономерности, нужны результаты за несколько недель. Неблагодарный труд, но я уверен: что-то тут спрятано. Что-то, что нам поможет. Просто пока мы этого не видим. Как я сказал, мы в дерьме.

Томас почувствовал, что глубоко в мозгу что-то зашевелилось; то же самое он испытал, когда попал в Картохранилище в первый раз. Перемещающиеся стены Лабиринта… Конфигурация… Все эти прямые линии… Может, за ними скрываются вовсе и не карты как таковые, а нечто совсем иное? Может, они на что-то указывают? Томас не мог отделаться от чувства, что он не замечает очевидного, а ключ к разгадке лежит на поверхности.

Минхо хлопнул его по плечу.

– После ужина и разговора с Ньютом и Алби сможешь вернуться сюда и дальше сравнивать карты сколько влезет. Пойдем.

Томас сложил листы в ящик и захлопнул крышку, злясь на себя за собственную беспомощность. Мысль, что стоит лишь протянуть руку – и он получит ответ, не давала покоя, словно заноза, засевшая глубоко в мозгу. Двигающиеся стены, прямые линии, конфигурации…

Ответ где-то рядом…

– Хорошо. Как скажешь.

Едва они вышли из Картохранилища, с лязгом захлопнув за собой массивную дверь, как к ним подошли Ньют и Алби, оба явно чем-то обеспокоенные. Возбуждение Томаса вмиг сменилось тревогой.

– Привет, – сказал Минхо. – Мы как раз…

– Давай без лишней болтовни, – оборвал его Алби на полуслове. – Нет времени. Что-нибудь нашли?

Минхо нахмурился.

– И я рад тебя видеть. Да, нашли кое-что интересное.

Вопреки ожиданиям Томаса, Алби, видимо, расстроился еще сильнее.

– Чертово место начинает рассыпаться, как карточный домик. – Он бросил на Томаса неприязненный взгляд, словно винил в происходящем именно новичка.

Какая муха его укусила? – подумал Томас, чувствуя, как в нем закипает злость. Они весь день мотались по Лабиринту, как проклятые, и что получают в качестве благодарности?

– О чем ты? – спросил Минхо. – Еще что-нибудь стряслось?

Ответил Ньют, сопроводив слова кивком в сторону Ящика:

– Сегодня долбаный Ящик не пришел. Приходил каждую неделю в течение двух лет в один и тот же день, в один и тот же час. И на тебе!

Все четверо посмотрели на металлические створки. Томасу даже показалось, будто над ними нависает тень – еще более мрачная, чем тусклый серый свет, окутавший Глэйд.

– М-да, блин. Вот теперь нам точно каюк, – пробормотал Минхо.

Томас понял, что их положение действительно становится бедственным.

– Солнца для растений нет, – произнес Ньют. – Снабжения – тоже. Я бы сказал, мы по уши в дерьме.

Алби стоял, скрестив руки на груди, и продолжал задумчиво смотреть на люк, словно пытаясь раскрыть его створки силой мысли.

– Так вот, – сказал Минхо, – как я уже говорил, мы обнаружили кое-что странное.

Ньют вопросительно поднял брови.

– Что?

Минхо подробно описал их с Томасом приключения, начав с гривера, за которым они проследили, и закончив результатами эксперимента с бросанием камней с Обрыва.

– Наверное, это ведет туда, где… ну, что ли… живут гриверы, – подытожил он.

– В Нору Гриверов, – ввернул Томас.

Все трое одарили его раздраженными взглядами, словно он вообще не имел права высказываться. Впервые такое обращение почти не покоробило Томаса.

– Блин, хочу поглядеть на нее собственными глазами, – пробормотал Ньют. И добавил: – С трудом верится.

Томас был полностью с ним согласен.

– Даже не знаю, что можно сделать, – сказал Минхо. – Может, получится как-то перегородить коридор?

– Дохлый номер, – ответил Ньют. – Проклятые твари умеют ползать по стенам, забыл, что ли? Что бы мы там ни построили, это их не остановит.

Разговор внезапно прервался: возле Хомстеда возник какой-то переполох. Несколько глэйдеров у входа в дом что-то бурно обсуждали, пытаясь перекричать друг друга. Среди них находился и Чак; как только он заметил Томаса, немедленно бросился к нему. Мальчишка пребывал в состоянии сильнейшего возбуждения, и Томас мысленно приготовился к очередным неприятным неожиданностям.

– Что происходит? – спросил Ньют.

– Она очнулась! – крикнул Чак. – Девчонка очнулась!..

Внутри у Томаса все оборвалось; он прислонился к бетонной стене Картохранилища. Девушка пришла в себя. Та самая девушка, чей голос он слышал в своем мозгу. Ему захотелось убежать, прежде чем это снова произойдет, прежде чем она с ним мысленно заговорит…

Слишком поздно.

– Том, я здесь никого не знаю. Забери меня! Все меркнет… Я начинаю забывать все, кроме тебя… Я должна рассказать тебе правду! Но память уходит…

Он не мог понять, как это у нее получается. Как она может телепатически говорить с ним?..

Тереза замолчала, затем добавила что-то совсем странное.

– Лабиринт – это код. Том, Лабиринт – это код.

Глава тридцать шестая

Томас не хотел ее видеть. Не хотел видеть вообще никого.

Как только Ньют отправился поговорить с девушкой, Томас незаметно ускользнул, чтобы никто не заметил, как он нервничает. Принимая во внимание, что все в Глэйде только и думали о новенькой, внезапно пришедшей в себя после комы, скрыться оказалось несложно. Он убрался с площади на окраину Глэйда, а затем, перейдя на бег, направился к полюбившемуся месту в лесу позади Могильника.

Юноша улегся в углу, удобно устроившись в зарослях плюща, и с головой укрылся одеялом. Почему-то казалось, что таким способом он сможет отгородиться от вторжения Терезы в мозг. Через несколько минут Томас немного успокоился, сердце стало биться равномерно.

– Забывать тебя было мучительнее всего.

Поначалу Томас подумал, что слышит в мозгу очередное телепатическое сообщение, и зажал уши руками. Но звучание голоса было… другим. Девичий голос… Он слышал его ушами. По спине пробежали мурашки, и Томас медленно стащил одеяло с головы.

Справа от него, опершись на массивную каменную стену, стояла Тереза. Теперь она выглядела совершенно иначе – полная жизни и энергии, но главное, на ногах. В синих джинсах, коричневых туфлях и белой блузке с длинными рукавами Тереза показалась ему даже более привлекательной, чем в тот день, когда он увидел ее без сознания. Черные волосы обрамляли белую кожу лица, на котором сияли темно-синие глаза.

– Том, ты правда меня не помнишь?

Ее мягкий голос разительно отличался от того глухого полубезумного бормотания, каким она сообщила, что «скоро все изменится».

– Хочешь сказать, что… помнишь меня? – спросил Томас и смутился – от волнения у него сорвался голос, и последнее слово превратилось в истеричное взвизгивание.

– Да. Нет. Наверное… – Она всплеснула руками. – Не могу объяснить.

Томас открыл было рот, чтобы что-то сказать, и тут же его захлопнул.

– Я только помню, что помнила тебя, – ответила девушка, тяжело вздохнув и усаживаясь на землю; подняв к груди колени, она обхватила их руками. – Чувства. Эмоции. У меня в голове как будто расставлены стеллажи для разных лиц и воспоминаний, но они пусты. Все, что происходило в прошлом, будто отгорожено белой ширмой. В том числе и ты.

– Откуда ты меня знаешь?

Томасу показалось, что стены вокруг завертелись.

Тереза посмотрела на него.

– Кажется, мы были знакомы до того, как попали в Лабиринт. Как я сказала, в голове почти полная пустота.

– Ты знаешь про Лабиринт? Кто тебе сказал? Ты ведь только проснулась!

– Я… я и сама ничего не понимаю. – Она протянула к нему руку. – Но уверена, что ты – мой друг.

Томас сбросил с себя одеяло и, как загипнотизированный, подался вперед.

– Мне нравится, что ты называешь меня «Том»…

Едва он произнес это, как тут же пожалел – реплики глупее и придумать невозможно.

Тереза посмотрела на него.

– А тебя разве не так зовут?

– Да, но большинство здесь называют меня Томасом. Кроме Ньюта, пожалуй, – он зовет меня Томми. А «Том» звучит… как-то по-домашнему, что ли. Хотя и не знаю, что такое «настоящий дом». – Он горько усмехнулся. – Мы, кажется, вконец запутались.

Ее лицо впервые озарилось улыбкой. Томас чуть не отвернулся, потому что нечто столь прекрасное никак не вязалось с этим мрачным и серым местом. Казалось, он просто не имел права любоваться ее лицом.

– Точно. Запутались вконец, – сказала она. – И мне страшно.

– Как и мне, можешь поверить.

Некоторое время они молча сидели, уставившись в землю.

– Что… – начал он, не зная, как задать вопрос. – Как… у тебя получается говорить внутри моей головы?

Тереза покачала головой.

– Без понятия. Просто могу это делать, а как – не знаю, – ответила она телепатически, затем продолжила вслух: – Это как если бы ты попытался прокатиться здесь на велосипеде. Могу поспорить, что ты сел бы и поехал, не задумываясь. Но разве ты помнишь, как учился езде на нем?

– Нет. Вернее… Я помню, как катался, но не помню, как учился. – Он сделал паузу и уже с грустью добавил: – И кто меня учил, не помню…

– Ну… – произнесла она и часто захлопала ресницами, смутившись из-за того, что невольно испортила Томасу настроение. – В общем, у меня примерно так же.

– Исчерпывающее объяснение.

Тереза пожала плечами.

– Надеюсь, ты никому не говорил про голос в голове? А то они решат, что мы чокнутые.

– Ну… рассказал, когда это произошло самый первый раз. Но Ньют, наверное, думает, что в тот день я просто перенервничал.

Томасу страшно захотелось подвигаться. Казалось, если он продолжит сидеть на месте, то сойдет с ума. Юноша встал и принялся прохаживаться взад-вперед.

– Слишком много загадок ты задала – непонятная записка с сообщением, что ты «последняя», кома, способность говорить со мной телепатически… У тебя есть объяснение всему этому?

Тереза следила глазами за Томасом, который продолжал перед ней курсировать туда-сюда.

– Побереги силы и перестань задавать вопросы. Все, что у меня осталось, – смутное чувство, что мы где-то играли какую-то важную роль, что нас для чего-то использовали и мы оказались тут не случайно. Я знаю, что запустила какой-то процесс Окончания… хотя и не помню, что это, – вздохнула она. Ее лицо покраснело. – От моих воспоминаний не больше толку, чем от твоих.

– Ошибаешься. Ты знала, что мне стерли память, хотя я об этом не упоминал. Плюс то, о чем ты сказала только что. Думаю, ты не настолько безнадежна, как остальные.

Они долго смотрели друг другу прямо в глаза. Тереза о чем-то глубоко задумалась – очевидно, пыталась понять, что происходит.

– Я в тупике, – прозвучал голос в голове у Томаса.

– Ну вот, опять ты!.. – воскликнул он, хотя с удовлетворением отметил, что фокус с телепатией больше его не пугает. – Как у тебя это получается?

– Получается, и все. Уверена, что и у тебя получится.

– Как-то не горю желанием пробовать. – Юноша уселся на землю, подобрал ноги к груди и обхватил их руками, копируя позу Терезы. – Ты мне мысленно сказала кое-что прямо перед тем, как нашла меня тут. Сказала, что Лабиринт – это код. Что ты имела в виду?

Тереза слегка покачала головой.

– Когда я только очнулась, то поначалу подумала, что оказалась в сумасшедшем доме: какие-то странные мальчишки нависают над постелью, все вокруг мельтешит перед глазами, да еще и с памятью полная неразбериха. Попыталась ухватиться за какие-нибудь обрывки воспоминаний, но в голове почему-то сидело именно это. А для чего я сказала тебе о Лабиринте, совсем не помню.

– А еще что-нибудь вспомнила?

– Вроде да.

Она задрала левый рукав блузки, обнажая бицепс. На нем черными маленькими буквами были написаны какие-то слова.

– Что это? – Томас наклонился, пытаясь рассмотреть надпись.

– Сам прочитай.

Буквы были неровными, но он смог разобрать их, приблизив глаза почти вплотную.

ПОРОК – это хорошо

Сердце Томаса учащенно забилось.

– ПОРОК. Знакомое слово. – Он пытался понять, что может означать фраза на руке девушки. – Написано на маленьких существах, которые тут обитают. На жуках-стукачах.

– А что это такое?

– Механизмы, внешне напоминающие ящериц. Создатели – те, кто заслал нас сюда, – используют их, чтобы за нами наблюдать.

Тереза погрузилась в раздумья, уставившись куда-то в пустоту, затем посмотрела на надпись.

– Не могу вспомнить, зачем написала это, – сказала она и тут же, послюнив палец, стала стирать с кожи непонятные слова. – Если забуду, что тут написано, напомни. Наверняка я не просто так сделала надпись.

Три слова все еще стояли у Томаса перед глазами.

– А когда сделала, кстати?

– Когда очнулась. На тумбочке возле кровати лежали блокнот и ручка…

Томас запутывался все сильнее: сначала ощущение связи с девушкой, которое он испытал в первый день ее появления, затем голос в голове, а теперь еще и это.

– Ты сплошная загадка.

– Судя по тому, что ты прячешься в неприметном углу в зарослях, с тобой самим не все ладно. Или, может, тебе нравится жить в лесу?

Быстро она его раскусила. Томасу стало немного стыдно. Он было попытался напустить на себя сердитый вид, но сумел лишь жалко улыбнуться.

– Ты кажешься мне знакомой и утверждаешь, что мы друзья. Так что, думаю, я могу тебе доверять.

Он протянул руку, и они обменялись рукопожатием, которое было очень долгим. По телу Томаса пробежала мелкая, на удивление приятная дрожь.

– Все, чего мне хочется, – это вернуться домой, – сказала Тереза, убирая руку. – Как и всем вам.

Томас вздрогнул. Его как будто снова ткнули носом в реальность, напомнив, каким мрачным на самом деле был окружающий мир.

– Да. Особенно сейчас, когда все начало приходить в упадок. Солнце исчезло, небо стало серым, а тут еще и снабжение прекратилось. Кажется, здешней привычной жизни наступает конец.

Прежде чем Тереза успела ответить, из-за деревьев выскочил Ньют, а следом за ним Алби и еще несколько парней.

– Какого черта? – крикнул Ньют. – Медак сказал, что ты смылась через секунду после того, как очухалась!

Тереза встала.

– Кажется, он забыл упомянуть об одной маленькой детали: сначала я двинула ему по яйцам, а уже потом выскочила через окно.

Томас чуть не рассмеялся. Ньют повернулся к стоящему рядом медаку, лицо которого от смущения стало багровокрасным.

– Мои поздравления, Джеф, – бросил ему Ньют. – Теперь ты официально считаешься здесь первым, кому сумела надрать задницу какая-то баба.

– Продолжишь говорить в таком тоне – и станешь следующим, – холодно сказала Тереза.

Ньют опять повернулся к ней, но его лицо выражало все что угодно, только не страх. Он молча смотрел то на Томаса, то на девушку, а Томас изучающе глядел на Ньюта, пытаясь понять, что у того на уме.

Алби шагнул вперед.

– Все. Меня это достало. – Он ткнул пальцем в грудь Томасу. – Я хочу знать, кто ты такой, кто эта девица и откуда вы друг друга знаете!

Томас сразу же пал духом.

– Алби, я клянусь…

– Стоило ей очнуться, как она побежала прямо к тебе, придурок кланкоголовый!

– И что? Я знаю ее, она знает меня. Ну… по крайней мере, мы раньше знали друг друга. Я все равно ничего не помню. Как и она.

– Что ты сделала?! – рявкнул Алби, обращаясь к Терезе.

Томас удивленно посмотрел на девушку.

– Я спрашиваю, что ты сделала?! – заорал Алби. – Сначала небо, теперь еще это!

– Запустила какой-то процесс, – тихо ответила она. – Не нарочно, клянусь. Процесс Окончания. Но я не понимаю, что это значит.

– Ньют, в чем проблема? – спросил Томас, не желая обращаться к Алби. – Что произошло?

Алби схватил его за майку.

– Что случилось?! Я скажу тебе, что случилось, шанк! Вижу, ты, голубок, слишком занят, чтобы хоть раз оглянуться и посмотреть, что происходит вокруг! Ну, еще бы! Счастливые часов не наблюдают!

Томас быстро взглянул на часы, с ужасом понимая, что именно упустил. Он уже знал, что сейчас скажет Алби, прежде чем тот успел открыть рот.

– Стены, идиот! Ворота сегодня не закрылись!

Глава тридцать седьмая

Томас потерял дар речи. Отныне все изменилось. Ни солнца, ни снабжения, ни защиты от гриверов. Тереза права – все изменилось. От страха у него перехватило дыхание.

– Я хочу, чтобы тебя изолировали. Немедленно. Билли! Джексон! В Кутузку ее! – приказал Алби, кивнув на девушку. – И не обращать внимания ни на одно ее поганое слово! Что бы она там ни плела!

Тереза никак не отреагировала на это, и Томас поспешил вступиться за нее.

– Да о чем ты? Алби, ты не можешь…

Алби с такой злостью сверкнул на него глазами, что юноша почувствовал, как у него застопорилось сердце, и запнулся.

– Но… как можно обвинять ее в том, что Ворота не закрылись?

Ньют шагнул вперед, положил руку на грудь Алби и мягко оттеснил его назад.

– Черт возьми, а как нам быть, Томми? Она сама во всем призналась.

Томас взглянул на Терезу – в синих глазах девушки было столько грусти, что у него сжалось сердце.

– Радуйся, что не отправляешься вместе с ней, Томас, – произнес Алби и ушел.

Никогда еще юноше так сильно не хотелось съездить вожаку глэйдеров по физиономии.

Билли и Джексон взяли Терезу под руки и повели прочь, однако не успели они дойти до леса, как Ньют окликнул их:

– Оставайтесь с ней, что бы ни случилось. Никто и пальцем не должен притронуться к девчонке. Головой отвечаете.

Оба конвоира кивнули и повели девушку дальше. Томас испытал почти физическую боль, глядя, как покорно и безропотно она шла в тюрьму. И еще ему стало невыносимо тоскливо оттого, что он больше не сможет с нею говорить.

Но я только встретился с ней, – подумал он. – Я ее даже не знаю.

Впрочем, он понимал, что лукавит. Томас был уверен, что они действительно знали друг друга до того, как им стерли память и отправили в Глэйд.

– Навести меня, – произнесла она у него в мозгу.

Томас не знал, как ответить ей мысленно. Но он все-таки попытался.

– Обещаю. По крайней мере, там ты будешь в безопасности.

Ответа не последовало.

– Тереза?..

Тишина.

Следующие тридцать минут прошли в невообразимой суматохе.

Несмотря на то что освещенность оставалась такой же, как утром, когда не взошло солнце и исчезло голубое небо, казалось, будто Глэйд внезапно погрузился во мрак. Ньют и Алби собрали кураторов и обязали их в течение часа разместить своих подопечных в Хомстеде. Томас ощущал себя сторонним наблюдателем, не зная, чем помочь.

Строителям – их куратор, Галли, так и не вернулся, – отдали приказ возвести баррикады перед всеми четырьмя Воротами. Они принялись за работу, однако Томасу было очевидно, что на постройку чего-нибудь эффективного не хватит ни времени, ни материалов. Ему даже показалось, что кураторы просто решили занять людей, чтобы отсрочить неизбежную вспышку паники. Томас помогал строителям собирать по Глэйду весь бесхозный хлам и сваливать его в проходах, по возможности сколачивая предметы между собой. Но когда он увидел уродливый и жалкий результат, то перепугался до смерти: не было ни малейшей надежды, что импровизированные баррикады смогут задержать гриверов.

Поглядывая по сторонам, Томас заметил, что работа кипит во всех уголках Глэйда.

Все фонарики, какие нашлись в Глэйде, были распределены между подростками. Ньют объявил, что планирует на ночь разместить всех в Хомстеде; электрическое освещение будет использовано только в крайнем случае. Фрайпан получил задание собрать все продукты длительного хранения и перенести их из кухни в Хомстед на случай, если придется выдерживать долгую осаду. Томас боялся и представить, в каком ужасающем положении они тогда окажутся. Другие собирали предметы первой необходимости и инструменты; юноша заметил, что Минхо переносит в дом оружие из склада в подвале, – Алби четко дал понять, что они обязаны использовать все возможности: Хомстед будет превращен в крепость, и глэйдеры должны отстоять его, чего бы это ни стоило.

Покинув строителей, Томас присоединился к Минхо и помог перетащить в дом ящики с ножами и дубинками, обмотанными колючей проволокой. Затем куратор сказал, что у него есть особое поручение от Ньюта, и посоветовал Томасу исчезнуть, отказавшись дать какие-либо объяснения.

Это задело юношу, но он все-таки оставил Минхо одного, решив переговорить с Ньютом.

Томас перехватил его на пути к Живодерне.

– Ньют! – крикнул он. – Надо поговорить.

Ньют остановился так внезапно, что юноша чуть с ним не столкнулся.

– Только быстро.

Томас замялся, не зная, с чего начать.

– Ты должен освободить девушку… Терезу.

Он понимал, что Тереза, возможно, обладает какой-то ценной информацией.

– Рад слышать, что теперь вы друзья навеки. – Ньют пошел дальше. – Не трать мое время, Томми.

Томас схватил его за руку.

– Выслушай меня! Она тут не просто так – мне кажется, нас с ней послали сюда, чтобы закончить все это дело.

– Как закончить, интересно знать? Позволить поганым гриверам проникнуть в Глэйд и перебить нас всех? Знаешь, Шнурок, мне приходилось выслушивать много всяких идиотских идей, но твоя бредятина вне конкуренции.

Томас застонал.

– Я совсем не о том говорю! Незакрытые Ворота – лишь вершина айсберга!

– Слушай, Шнурок, что ты вообще несешь?! – раздраженно спросил Ньют, скрестив руки на груди.

С тех пор как Томас увидел надписи на стене Лабиринта, слова – эксперимент «Территория Обреченных», программа оперативного реагирования, общемировая катастрофа, – не выходили у него из головы. Если кто и поверит ему, то только Ньют, решил он.

– Я думаю, над нами проводят какой-то эксперимент, тест или что-то типа того. И эксперименту суждено когда-то закончиться. Мы не можем жить здесь вечно – кто бы нас сюда ни забросил, он тем или иным способом намерен положить всему конец.

У Томаса словно камень с души упал, когда он высказался.

Ньют потер глаза.

– И это должно убедить меня, что все чудненько, я должен выпустить девицу, и плевать, что после ее появления все стало шиворот-навыворот?

– Черт, ты меня не понимаешь! Я хочу сказать, что она вообще не виновата в том, что мы тут оказались! Они всего лишь пешка, и послали ее к нам в качестве инструмента – или подсказки, как выбраться отсюда.

Томас набрал в легкие воздуха и продолжал более решительно:

– Я думаю, поэтому и меня к вам заслали. И тот факт, что Тереза активировала процесс Окончания, вовсе не означает, что она желает нам зла.

Ньют посмотрел в сторону Кутузки.

– Знаешь, сейчас я не хочу забивать всем этим голову. Думаю, одну ночь она сможет потерпеть. Тем более, если начнется заваруха, она в Кутузке будет в большей безопасности, чем мы.

Томас кивнул, соглашаясь на компромисс.

– Хорошо. Как-нибудь продержимся эту ночь, а завтра, когда в нашем распоряжении будет целый день, решим, что с ней делать. Заодно и подумаем, чего от нас хотят Создатели.

Ньют фыркнул.

– Томми, а что изменится завтра? Если забыл, мы целых два года на месте топчемся.

Томаса не покидало ощущение, что все последние события играли роль катализатора и стали следствием лишь одного – намерения Создателей подстегнуть завершение эксперимента.

– Теперь у нас нет выбора – мы обязаны решить загадку. Нас силой заставляют это сделать. Больше не получится жить как раньше, беспокоясь лишь о том, как бы вернуться в Глэйд целым и невредимым до закрытия Ворот.

Они стояли в центре площади, а вокруг них суетились глэйдеры, занятые подготовкой к трудной ночи.

– Копай глубже… Будь там, когда стены начнут перемещаться… – задумчиво протянул Ньют после минутного раздумья.

– Точно, – сказал Томас. – Как раз об этом я и говорю. Возможно, нам удастся как-то заблокировать Нору Гриверов и выиграть время, чтобы тщательнее изучить Лабиринт.

– Алби не разрешит выпустить девушку, – сказал Ньют. – Парень не питает к вам большой симпатии. Да и вообще, сейчас не это главное. Тут хоть бы просто до утра дожить.

Томас кивнул.

– Мы сможем отразить атаку.

– Ну еще бы, Геркулес! Ты у нас опытный вояка, да? – угрюмо бросил Ньют.

Не дожидаясь ответа, он пошел прочь, на ходу приказывая глэйдерам сворачивать работы и идти в Хомстед.

Томас остался доволен – разговор с Ньютом прошел почти так, как ему и хотелось. Он решил поторопиться и, пока есть возможность, поговорить с Терезой. Юноша помчался к Кутузке, на бегу замечая, что глэйдеры потянулись к Хомстеду с охапками всякой всячины в руках.

Томас остановился возле маленькой тюрьмы и перевел дыхание.

– Тереза?.. – позвал он, всматриваясь сквозь зарешеченное окошко в темную камеру.

Когда по другую сторону решетки внезапно возникло ее лицо, Томас вздрогнул и даже вскрикнул от неожиданности. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

– Черт… Ты прямо как привидение.

– Очень мило, – отозвалась девушка. – Спасибо за комплимент.

Ее синие глаза светились в темноте совсем по-кошачьи.

– Пожалуйста. Я тут подумал…

Он замолчал, пытаясь собраться с мыслями.

– Приятно слышать. А вот болвану Алби думать, видимо, не дано, – съязвила Тереза.

Томас поспешил выложить свои соображения.

– Отсюда должен быть выход. Надо лишь проявить чуть больше настойчивости и остаться в Лабиринте подольше. То, что ты написала на руке, и что сказала про код – все это что-то значит, ведь так?

– Мне тоже так кажется. Но для начала ты не мог бы меня отсюда вызволить?

Тереза ухватилась за прутья решетки, и юноша почувствовал безотчетное желание взять ее за руки.

– Ну… Ньют сказал, что, возможно, тебя выпустят завтра. – Томас был страшно рад и такой уступке. – Так что придется тебе провести ночь здесь. С другой стороны, возможно, это самое безопасное место во всем Глэйде.

– Спасибо, что просил его за меня. Приятно, наверное, будет спать на холодном полу. – Девушка указала большим пальцем себе за спину. – Правда, гриверы не смогут протиснуться через такое окошко, так что я должна сиять от радости.

Упоминание о гриверах его удивило – в предыдущем разговоре с ней он ни разу о них не обмолвился.

– Слушай, Тереза. Ты уверена, что все начисто забыла?

Она на секунду задумалась.

– Странно… Кажется, я и правда что-то помню. Если только, лежа в коме, не слышала то, о чем говорили люди вокруг.

– В общем, сейчас это не столь важно. Я просто хотел повидаться с тобой, прежде чем скрыться в доме.

Уходить не хотелось, и Томас даже пожалел, что его не посадили в Кутузку вместе с девушкой. Юноша мысленно рассмеялся, представив реакцию Ньюта, попроси он о таком одолжении.

– Том?.. – окликнула его Тереза.

Томас стоял в задумчивости, словно отключившись от реальности.

– Извини. Что?..

Она убрала руки с решетки. Теперь он видел только ее глаза и смутное белое пятнышко лица.

– Не знаю, как смогу выдержать целую ночь в камере.

Томасу стало невероятно грустно. В голове возникла шальная мысль украсть у Ньюта ключи и устроить девушке побег, но он отбросил эту идею как нелепую. Выбора, кроме как стиснуть зубы и терпеть, у Терезы не было. Он заглянул ей прямо в глаза.

– По крайней мере, кромешной темноты не будет. Мы теперь, похоже, обречены двадцать четыре часа в сутки жить в сумерках.

– И то верно… – Тереза посмотрела на Хомстед, затем снова перевела взгляд на Томаса. – Я девушка сильная. Справлюсь.

Мысль о том, что придется оставить ее здесь, причиняла ужасную боль, но выбора не было.

– Я постараюсь уговорить их освободить тебя завтра.

Тереза улыбнулась, и от ее улыбки ему стало немного легче.

– Это обещание?

– Точно. Обещание. – Томас постучал себе пальцем по виску. – А если станет одиноко, сможешь с помощью своих… фокусов поговорить со мной. Я постараюсь ответить.

Он уже не противился ее вторжению в мозг и даже хотел этого, надеясь, что когда-нибудь сможет понять, как ей отвечать, чтобы они могли вести полноценный телепатический диалог.

– Скоро ты научишься, – сказала Тереза мысленно.

– Надеюсь.

Он продолжал стоять. Уходить очень не хотелось.

– Тебе пора, – сказала Тереза. – Не хочу, чтобы твоя страшная смерть была на моей совести.

Томас попытался улыбнуться.

– Хорошо. Увидимся завтра.

Он быстро развернулся, опасаясь, что снова передумает, и пошел прочь.

Свернув за угол, Томас направился к главному входу в Хомстед, куда как раз заходили два запоздавших глэйдера: Ньют стоял на пороге и подгонял их, как отбившихся от курицы цыплят. Как только Томас вошел внутрь, Ньют немедленно закрыл за ним дверь.

Юноше показалось, что за секунду до того, как раздалось щелканье замка, он услышал жуткий вой гриверов, донесшийся откуда-то из глубин Лабиринта.

Ночь началась.

Глава тридцать восьмая

В прежние времена большинство глэйдеров ночевали под открытым небом, поэтому, чтобы всем разместиться в Хомстеде, пришлось изрядно потесниться. Кураторы разделили глэйдеров на группы и распределили по комнатам, снабдив одеялами и подушками. Несмотря на тесноту и неразбериху, подготовка ко сну проходила в напряженной тишине, словно никто не хотел привлекать к себе внимание.

Когда глэйдеры разместились, Томас вместе с Ньютом, Алби и Минхо оказался на втором этаже, где они могли завершить разговор, начатый возле Картохранилища. Алби и Ньют сидели на единственной в комнате кровати, а Томас и Минхо – на стульях напротив. Помимо кровати, из мебели здесь были только старый платяной шкаф и маленький стол, на котором стояла лампа – единственный источник освещения в комнате. Серая мгла снаружи, казалось, давила на окно, предвещая недоброе.

– Никогда еще не был так близок к тому, чтобы послать все к чертям, – сказал Ньют. – Плюнуть на все и поцеловать гривера на ночь. Обеспечения нет, Ворота нараспашку, чертово небо – и то серое. Но сдаваться все равно нельзя; думаю, вы все это понимаете. Ублюдки, по чьей вине мы здесь оказались, либо хотят нас просто порешить, либо подстегнуть к действию. Как бы то ни было, придется пошевелить лапками, чтобы спасти собственные задницы. Или не спасти… Тут уж как получится.

Томас молча кивнул. Он был полностью согласен с Ньютом, хотя и не знал, чем помочь. Он надеялся, что, если доживет до утра, они вместе с Терезой что-нибудь придумают.

Юноша посмотрел на Алби, который молча сидел, уставившись в пол, очевидно, погруженный в мрачные раздумья. На его осунувшемся лице по-прежнему читалась депрессия, а в запавших глазах сквозило полнейшее отчаяние. Все-таки не просто так Метаморфоза получила свое название, учитывая то, какие перемены произошли с парнем.

– Алби, – окликнул его Ньют. – Ты с нами?

Алби удивленно поднял глаза, словно для него стало полной неожиданностью, что в комнате помимо него находился еще кто-то.

– Что? А-а, ну да. Лады… Но вы ведь в курсе, какая хрень творится по ночам. И не факт, что остальным удастся повторить то, что провернул наш Супермен-Шнурок.

Томас поглядел на Минхо и поморщился.

Если куратор и был в душе солидарен с Томасом, то мастерски скрывал свои чувства.

– Я поддерживаю Томаса и Ньюта. Пора нам перестать распускать сопли и жалеть себя. – Минхо потер ладони и выпрямился на стуле. – Завтра, прямо с утра, вы, парни, создадите группы, которые станут непрерывно анализировать карты, а бегуны тем временем продолжат исследование Лабиринта. Экипируемся по полной, чтобы можно было остаться там на несколько дней.

– Чего?.. – встрепенулся Алби. В его голосе наконец-то проявились эмоции. – В каком смысле – дней?

– Да в прямом. Теперь, когда Ворота не закрываются, ради чего каждый раз торопиться назад? Останемся там и поглядим, откроется ли проход, когда стены переместятся. Если, конечно, они еще перемещаются…

– Ни за что! – возразил Алби. – Тут, в Хомстеде, по крайней мере, можно укрыться, а если он падет, останется вариант с Картохранилищем и Кутузкой! Черт возьми, мы не можем отправить людей в ночной Лабиринт на верную смерть! Какой идиот на такое подпишется?!

– Я, – ответил Минхо. – А еще Томас.

Все взгляды обратились на юношу. Он молча кивнул в знак согласия, хотя и был напуган до смерти. В конце концов, исследование Лабиринта – действительно углубленное исследование – было именно тем, о чем он мечтал с момента, когда впервые о нем услышал.

– Я тоже пойду, – неожиданно отозвался Ньют.

Несмотря на то что Ньют ни разу не заговаривал об этом, его больная нога служила Томасу постоянным напоминанием о том, что с ним в Лабиринте произошло нечто ужасное.

– И я уверен, что все бегуны согласятся присоединиться к нам.

– Ты-то куда со своей ногой? – отозвался Алби, грустно усмехнувшись.

Ньют нахмурился и опустил глаза.

– Блин… Мне, знаешь ли, не очень-то хочется загребать жар чужими руками.

Алби резко откинулся на кровати.

– Короче, делай что хочешь.

– Что я хочу? – повторил Ньют, вставая. – Да что с тобой, чувак? Хочешь сказать, у нас есть выбор? Или ты предлагаешь нам просто торчать тут и дожидаться, пока гриверы всех не перещелкают?

Томасу хотелось встать и высказаться в поддержку Ньюта. Он был уверен, что Алби вот-вот встряхнется и согласится с товарищами, однако их вожак, кажется, абсолютно не устыдился и не собирался оправдываться.

– Все лучше, чем самому бежать к ним в объятия.

Ньют так и сел.

– Алби, пора бы тебе включить мозги и перестать молоть чепуху.

Как ни неприятно Томасу было это признавать, но если они хотят чего-то добиться, помощь Алби им просто необходима. Все глэйдеры беспрекословно слушались своего вожака.

Алби тяжело вздохнул и посмотрел поочередно в глаза каждому.

– Что-то я совсем расклеился, парни. Серьезно. Мне… жаль. Черт, я больше не имею права быть здесь главным.

У Томаса перехватило дыхание. Он не верил своим ушам.

– Какого хрена… – начал Ньют.

– Нет! – выкрикнул Алби. Судя по его обреченному выражению лица, он окончательно сдался. – Ты меня совсем не понял! Я не говорю, что мы должны поменяться местами и все такое. Я лишь имел в виду, что… Думаю, теперь вы должны принимать решения. Я просто сам себе не доверяю. В общем… я поступлю так, как вы скажете.

По-видимому, Минхо и Ньют были поражены не меньше Томаса.

– Гм… ну… ладно, – несколько неуверенно протянул Ньют. – Вот увидишь, у нас все получится. Обещаю.

– Ага, – буркнул Алби. Выдержав долгую паузу, он продолжил, но теперь в его голосе отчетливо слышалось странное возбуждение. – Слушайте. Давайте вот что сделаем: вы назначите меня главным по анализу карт, а я, в свою очередь, заставлю глэйдеров изучать эти вонючие карты до потери пульса.

– Недурная мыслишка, – ответил Минхо.

Томас хотел было поддакнуть, но усомнился, стоит ли сейчас влезать со своими комментариями.

Алби снова спустил ноги на пол и сел прямо.

– Знаете, ничего более идиотского, чем засесть тут на ночь, нельзя и придумать. Сидеть бы нам сейчас в Картохранилище да работать.

– Может, и так. – Минхо пожал плечами.

– Короче… Я пойду туда, – сказал Алби, сопроводив слова решительным кивком. – Прямо сейчас.

Ньют замотал головой:

– Лучше забудь, Алби. Уже слышно, как воют гриверы, будь они неладны. Подождем до утра.

Алби наклонился вперед, упершись руками в колени.

– Слушайте, народ, вы только что развели черт знает какую пропаганду, а теперь, когда я повелся на вашу болтовню, начали ныть. Я должен стать таким, как прежде, и если я решил что-то сделать, то сделаю это кровь из носу. Мне просто необходимо поскорее заняться чем-то полезным!

Томас почувствовал облегчение. Все эти препирательства действовали на него угнетающе.

Алби встал.

– Серьезно, мне это просто необходимо.

Он решительно двинулся к выходу.

– Ты что, совсем спятил?! – воскликнул Ньют. – Выходить сейчас наружу – чистой воды безумие!

– Я иду, и точка. – Алби вытащил из кармана связку ключей и потряс ими, словно дразнил. Томас никак не мог понять, с чего это вдруг вожак глэйдеров так расхрабрился. – Увидимся утром, шанки!

С этим он и вышел.

Непривычно было сознавать, что ночь давно наступила, так как темнота, которая в былые времена поглотила бы мир вокруг, упорно не опускалась на землю. Вместо нее за окном царили серые безликие сумерки. Перемена в освещенности действовала Томасу на нервы, ажелание поспать, которое с каждой минутой заявляло о себе все настойчивее, воспринималось как нечто противоестественное. Время тянулось мучительно долго, и юноша уже начал сомневаться, что утро вообще когда-нибудь наступит.

Глэйдеры давно улеглись и, закутавшись в одеяла, пытались уснуть, что, впрочем, представлялось совершенно немыслимым. В комнате царила напряженная атмосфера ожидания чего-то ужасного. Никто почти не разговаривал – слышались лишь шорохи да тихие перешептывания.

Томас изо всех сил старался заснуть, понимая, что так время пройдет гораздо быстрее, но два часа подобных попыток так ни к чему и не привели. Он лежал на расстеленном на полу одеяле в одной из комнат на верхнем этаже рядом с еще несколькими глэйдерами. Единственная кровать досталась Ньюту.

Чак оказался в другом помещении. Томас почему-то представил, что мальчик лежит, скорчившись в темном углу, и сжимает одеяло, как какого-нибудь плюшевого медвежонка. Картина действовала на него удручающе, но как он ни пытался ее отогнать, ничего не получалось.

На случай чрезвычайной ситуации почти возле каждого глэйдера находился фонарь. Но до того момента, несмотря на тусклый мертвенный свет, исходивший извне, Ньют в целях светомаскировки запретил ими пользоваться. Они сделали все, что можно было сделать за такое короткое время для отражения атак гриверов: заколотили досками окна, перегородили мебелью дверные проходы, раздали всем ножи в качестве оружия самообороны…

Томас лежал как на иголках. Не давало покоя предчувствие, что вскоре должно произойти что-то страшное; ощущение обреченности и паники сдавило грудь тяжелым гнетом. В какой-то момент ему даже захотелось, чтобы монстры наконец-то нагрянули и положили конец всем мучениям. Ожидание было невыносимым.

Ночь тянулась бесконечно; каждая последующая минута казалась длиннее предыдущей. Тем временем отдаленные завывания гриверов сделались громче.

Прошел еще час. Затем еще один. Наконец Томаса одолел сон, но спал он урывками.

Юноша проснулся, как ему показалось, часа в два ночи. Перевернувшись со спины на живот – вероятно, в миллионный раз за ночь, – он подложил ладони под щеку и уставился на ножку кровати, еле различимую в призрачном свете сумерек.

И внезапно все изменилось.

Снаружи раздался громкий гул моторов, после которого послышалось уже знакомое клацанье перекатывающегося по каменным плитам гривера, словно кто-то пригоршнями рассыпал по Глэйду гвозди. Томас моментально вскочил на ноги, как и большинство остальных глэйдеров.

Всех опередил Ньют. Он жестами приказал всем успокоиться, а затем, приложив палец к губам, дал знак сохранять тишину. Старясь не наступать на поврежденную ногу, он на цыпочках, прихрамывая, пробрался к единственному в комнате окну, наспех заколоченному тремя досками. Широкие щели между ними позволяли видеть, что творится снаружи. Ньют осторожно посмотрел во двор.

Томас бесшумно подошел к Ньюту. Пригнулся к самой нижней доске и, прижавшись к ней щекой, заглянул в щель; находиться так близко от стены было очень страшно. Однако, кроме пустынной площади Глэйда, он ничего не увидел – угол обзора не позволял посмотреть ни вверх, ни вниз, ни по сторонам, а только прямо перед собой. Спустя примерно минуту юноша оставил попытки что-либо рассмотреть и, усевшись на пол около окна, прислонился спиной к стене. Ньют тоже отошел от окна и сел на кровать.

Прошло несколько томительных минут. Каждые десять – двадцать секунд из-за стен доносилась очередная серия издаваемых гриверами звуков: жужжание небольших моторов, сопровождаемое скрежетанием металла, клацанье металлических шипов о камень, периодические щелчки и лязг клешней. При каждом новом звуке Томас невольно вздрагивал.

Кажется, к Хомстеду приближались по меньшей мере три или четыре гривера.

Томас отчетливо слышал, как уродливые полумашины-полуживотные подбираются ближе и ближе: шум двигателей и металлический грохот делались все громче.

У него пересохло во рту – он уже сталкивался с гриверами нос к носу и слишком хорошо помнил встречу с ними. Ему пришлось заставить себя дышать. Другие подростки также затаились. Никто не издавал ни звука. Страх, казалось, повис в комнате тяжелой черной тучей.

Судя по нарастающему шуму, один из гриверов направился прямо к Хомстеду. Внезапно лязганье шипов по камню сменилось более низкими и глухими звуками. Томас прекрасно понимал, что произошло: существо начало взбираться по стене и теперь приближалось прямо к их комнате. Он представлял картину во всех деталях: металлические шипы чудовища врезаются в деревянную обшивку Хомстеда, после чего, пренебрегая законами тяготения, жуткое существо мощным рывком перекатывает грузное тело вперед. Томас отчетливо слышал, как крошится в щепки древесина каждый раз, когда тварь выдирает из стены один ряд шипов, чтобы, провернувшись, вцепиться в нее следующим и подняться выше. Вся постройка содрогалась.

Ужасающий хруст, скрип и треск ломающихся досок стали для Томаса единственными звуками в мире. Они становились все громче и ближе. Находящиеся в комнате подростки отскочили от окна как можно дальше. Томас последовал их примеру, а сразу за ним отбежал и Ньют. Все вжались в противоположную стену.

Когда звук стал совсем оглушающим, Томас понял, что гривер находится прямо за окном. И тут внезапно все стихло. В наступившей тишине юноша слышал удары собственного сердца.

Снаружи включились фонари, отбрасывая причудливые отблески через щели между деревянными досками. Затем свет пересекла тонкая полоска тени, замаячившая из стороны в сторону, – гривер выставил щупальца, выискивая жертву. Томас живо представил, как жуки-стукачи снаружи помогают монстрам найти дорогу к глэйдерам. Через несколько секунд тень замерла, а свет прожектора застыл, проникая в комнату тремя яркими неподвижными лучами.

Напряжение стало почти осязаемым. Томас даже не слышал, как дышали другие глэйдеры. И не сомневался, что в остальных комнатах происходит то же самое.

Он вдруг вспомнил сидевшую в Кутузке Терезу.

И едва юноша подумал, как было бы здорово сейчас услышать ее голос в мозгу, как дверь комнаты резко распахнулась. От неожиданности все вскрикнули. Они ожидали сюрпризов со стороны окна, но никак не двери. Томас обернулся посмотреть, кто там появился, ожидая увидеть перепуганного Чака или решившего вернуться Алби. Но когда он увидел вошедшего, от ужаса его череп, казалось, уменьшился в размерах и сдавил мозг.

В дверях стоял Галли.

Глава тридцать девятая

Глаза Галли горели злобой и безумием, а его грязная одежда была изодрана в клочья. Он упал на колени, тяжело дыша и хватая ртом воздух, и обвел комнату глазами, словно бешеная собака, выбирающая, кого бы укусить. Никто не издал ни звука, как будто все находящиеся в комнате решили, что Галли – лишь плод их воображения.

– Они убьют вас! – выкрикнул Галли, брызжа слюной. – Гриверы убьют вас всех – по одному каждую ночь, пока все не будет кончено!

Томас оторопело смотрел, как Галли с трудом поднялся и двинулся вперед, сильно хромая и подволакивая правую ногу. Никто в комнате не шелохнулся – всех присутствующих, судя по всему, парализовал страх. Ньют – и тот стоял, как каменное изваяние, разинув рот. Неожиданное появление Галли испугало Томаса, пожалуй, даже больше, чем гривер прямо за окном.

Галли остановился всего в нескольких футах перед Томасом и Ньютом и указал на бегуна окровавленным пальцем.

– Ты, – крикнул он. – Это все из-за тебя!..

Неожиданно он изо всей силы ударил Томаса кулаком в ухо. Вскрикнув – больше от неожиданности, чем от боли, – Томас упал, но, едва коснувшись пола, тут же вскочил на ноги.

Ньют наконец-то вышел из оцепенения и с силой оттолкнул Галли в сторону. Тот отлетел назад и повалился на стол возле окна. Стоявшая на нем лампа грохнулась на пол, рассыпавшись на множество осколков. Томас ожидал, что Галли снова бросится в драку, но тот просто встал и замер, блуждая по комнате безумным взглядом.

– У него нет разгадки, – произнес он тихим зловещим голосом. – Треклятый Лабиринт убьет вас всех, шанки… Гриверы перебьют вас… по одному каждую ночь, пока все не будет кончено… Лу… лучше уж так… – Он опустил глаза. – Они будут убивать вас по одному за ночь… Это все их дебильные Переменные…

Томас изо всех сил пытался задавить в себе страх, чтобы запомнить каждое слово, сказанное этим безумцем.

Ньют шагнул вперед.

– Галли, заткни свой поганый рот! Там, прямо за окном, гривер. Так что лучше сядь и не рыпайся. Будем надеяться, он свалит.

Галли вскинул голову, глаза его сузились.

– Ньют, ты не врубаешься! Ты слишком тупой и всегда был тупым! Выхода нет, и способа победить нет! Они вас перебьют – всех вас – одного за другим!..

Выкрикнув последнюю фразу, Галли бросился к окну и с яростью дикого зверя, который пытается вырваться из клетки, принялся отдирать деревянные доски, закрывающие проем. Прежде чем Томас или кто-либо другой успели среагировать, Галли оторвал одну из досок и швырнул на пол.

– Нет!.. – заорал Ньют, ринувшись вперед.

Не веря в реальность происходящего, Томас бросился на помощь.

Галли отодрал вторую доску как раз в тот момент, когда Ньют оказался прямо возле него. Сумасшедший визитер обеими руками выбросил доску перед собой и ударом по голове отбросил куратора на кровать. Простыня мгновенно окрасилась кровью, брызнувшей из раны на голове Ньюта. Томас резко остановился, готовясь к схватке.

– Галли! – закричал он. – Ты что творишь?!

Безумец сплюнул на пол, тяжело дыша, как загнанная лошадь.

– Заткнись, ублюдок кланкорожий! Заткнись, Томас! Я знаю, кто ты, но теперь мне плевать. Я просто сделаю то, что надо.

Томас будто прирос к полу. Слова Галли его совершенно ошеломили. Он с ужасом увидел, что Галли вернулся к окну и оторвал последнюю доску. И в тот момент, когда доска грохнулась на пол, оконное стекло взорвалось – превратилось в сотни осколков, влетевших в комнату, словно рой хрустальных ос. Томас закрыл лицо и упал на пол, изо всей силы отталкиваясь ногами, чтобы отползти от стены как можно дальше. Уткнувшись спиной в кровать, он открыл глаза, мысленно уже прощаясь с жизнью.

Гривер успел наполовину протиснуть пульсирующее туловище в разбитое окно и теперь вытягивал во все стороны механические конечности, щелкая клешнями. От испуга Томас и не заметил, что все, кто до этого находился в комнате, выбежали в коридор – все, кроме Ньюта, который лежал на кровати без сознания.

Остолбенев, юноша увидел, как длинное стальное щупальце потянулась к бездыханному телу. Только это и вывело его из состояния ступора. Он с трудом поднялся на ноги, огляделся в поисках какого-нибудь оружия, но увидел только нож – сейчас совершенно бесполезный. Его охватило отчаяние.

И тут Галли снова заговорил; гривер немедленно отвел назад одну механическую руку, словно существо использовало ее, чтобы видеть и слышать. При этом он продолжал протискиваться внутрь, дергаясь и извиваясь всем телом.

– Никто так ничего и не понял!.. – заорал Галли, пытаясь перекричать ужасающий грохот, который издавало существо. Круша оконный проем в щепки, монстр все глубже проникал в комнату. – Никто не понял, что я видел во время Метаморфозы, и что она со мной сделала! Не возвращайся в настоящий мир, Томас! Воспоминания тебе не понравятся!

Галли бросил на юношу затравленный взгляд, затем повернулся и вскочил на извивающееся тело гривера. Томас испуганно вскрикнул, увидев, как все орудия чудовища немедленно втянулись в туловище, после чего на руках и ногах Галли защелкнулись клешни, делая спасение невозможными. Галли с отвратительным хлюпающим звуком погрузился на несколько дюймов в скользкое тело гривера. А затем с удивительной быстротой гривер подался назад, высвободился из развороченного оконного проема и начал сползать вниз.

Томас подскочил к зияющей дыре на месте окна, края которой обрамляли острые щепки, и посмотрел вниз: гривер плюхнулся на землю и на большой скорости покатился по Глэйду; Галли то появлялся, то снова пропадал из виду с каждым переворотом туловища чудовища. Прожектора монстра ярко светили, шаря желтоватыми лучами по камню Западных Ворот, за которыми гривер мгновенно скрылся в глубинах Лабиринта. Спустя несколько секунд к нему присоединились и другие твари, жужжа и клацая стальными шипами по камням, словно торжествуя победу.

Томасу сделалось так плохо, что его чуть не вырвало. Только он начал пятиться от окна, как что-то вдали привлекло его внимание. Юноша быстро высунулся из пролома и присмотрелся повнимательнее: площадь Глэйда быстро пересекала одинокая тень, направляясь к Воротам, в которые только что утащили Галли.

Несмотря на скудное освещение, Томас мгновенно понял, кого он видит. Юноша ахнул и заорал бегущему, чтобы тот остановился, но было уже слишком поздно.

Минхо, мчась на полной скорости, скрылся в Лабиринте.

Глава сороковая

Хомстед осветился многочисленными огнями фонарей. Глэйдеры забегали и загалдели все разом. Два мальчика забились в угол и плакали. Кругом царила полнейшая неразбериха.

Томас ничего этого не замечал.

Он выбежал в коридор и скатился вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через три ступеньки. Потом, протиснувшись через толпу в вестибюле, выскочил из Хомстеда и понесся к Западным Воротам, но на самой границе Лабиринта резко остановился – инстинкт предостерег его от опрометчивого поступка. Впрочем, принятие решения пришлось отложить – его окликнул Ньют.

– Минхо побежал туда! – воскликнул Томас, когда куратор подошел к нему.

Ньют прижимал к ране на голове белое полотенце, на котором ярко выделялось кровавое пятно.

– Я видел. – Ньют убрал полотенце, посмотрел на него, поморщился и снова приложил к ране. – Блин, башка трещит. У Минхо, видать, совсем башню сорвало. Не говоря уже о Галли. Всегда знал, что он псих.

Однако сейчас Томас беспокоился только о Минхо.

– Я пойду за ним.

– Что, пришло время снова надеть костюмчик супермена?

Юноша бросил на Ньюта обиженный взгляд.

– Думаешь, я сплю и вижу, как бы произвести на вас, шанков, впечатление? Я тебя умоляю! Все, чего я хочу, – это выбраться отсюда!

– Ну еще бы! Ты обычный бедолага, как и все мы… Как бы там ни было, сейчас у нас есть проблема посерьезнее.

– В смысле?

Томас понимал, что если он хочет догнать Минхо, нельзя тратить времени на разговоры.

– Кто-то… – начал Ньют.

– Вон он! – воскликнул Томас. Минхо только что выскочил из-за поворота в конце коридора и направлялся прямо к ним.

Томас сложил ладони рупором и крикнул:

– Ты куда бегал, идиот?!

Минхо ответил не сразу: он пробежал через Ворота, остановился и, упершись руками в колени, согнулся.

– Я просто… хотел… убедиться, – сказал он, жадно хватая ртом воздух.

– Толку нам от этого, если бы тебя вместе с Галли сцапали, – проворчал Ньют. – Так в чем убедиться?

Минхо выпрямился, все еще тяжело дыша, и подбоченился.

– Расслабьтесь, парни. Я лишь хотел посмотреть, прыгнут ли они с Обрыва. В Нору Гриверов.

– И?.. – спросил Томас.

– Бинго. – Минхо смахнул пот со лба.

– Поверить не могу, – произнес Ньют почти шепотом. – Ну и ночка.

Мысли Томаса невольно устремились к Норе Гриверов, однако он еще не забыл, что перед самым возвращением Минхо Ньют собирался ему что-то сообщить.

– Так о чем ты говорил? – обратился он к Ньюту. – Ты сказал, у нас проблемы…

– А-а, да. – Ньют ткнул пальцем себе за спину. – Еще можешь полюбоваться на дым.

Томас посмотрел в ту сторону. Тяжелая стальная дверь Картохранилища была приоткрыта, и из нее тянулась и растекалась в сером небе тонкая струйка черного дыма.

– Кто-то спалил ящики с картами, – пояснил Ньют. – Все, до последнего.

Томас стоял перед окошком Кутузки. Почему-то утрата карт его не слишком беспокоила – сейчас они ему казались ненужными. Расставаясь с Ньютом и Минхо, которые отправились в Картохранилище расследовать происшествие, юноша заметил, как они загадочно переглянулись, словно обменялись с помощью глаз какой-то секретной информацией. Впрочем, сейчас его волновало совсем другое.

– Тереза, – позвал он.

Протирая глаза, девушка появилась в окошке.

– Никто не погиб? – спросила она очень сонным голосом.

– Ты что, спала?! – удивился Томас.

Увидев, что Тереза в порядке, он успокоился.

– Спала, – ответила она. – Пока не услышала, как что-то начало крушить Хомстед. Что произошло?

Томас покачал головой, не веря своим ушам.

– Ума не приложу, как можно спать под скрежет тварей, разгуливающих по Глэйду.

– Тебе бы хоть разок из комы выйти. Посмотрела бы я тогда на тебя, – съехидничала девушка и мысленно добавила: – На вопрос все-таки ответь.

Томас, уже успевший отвыкнуть от звучания ее голоса в своей голове, на мгновение оторопел.

– Брось эти шуточки.

– Тогда расскажи, что у вас там произошло.

Юноша вздохнул, не зная, с чего начать. История была такой длинной, а ему совсем не хотелось пересказывать все от начала до конца.

– Ты не знаешь Галли, но это один здешний псих, который сбежал несколько дней назад. Так вот, сегодня он вдруг объявился, а потом вскочил на гривера и снова скрылся в Лабиринте. Чертовщина какая-то.

Томасу до сих пор не верилось, что все это произошло наяву.

– Весьма исчерпывающе, – съязвила Тереза.

– Ну да.

Юноша обернулся, высматривая Алби. Сейчас он наверняка выпустил бы Терезу. Глэйдеры разбрелись по всей территории, но их вожака нигде не было видно.

Томас снова повернулся к девушке.

– Не могу взять в толк, почему гриверы убрались сразу после того, как забрали Галли. Он что-то говорил про то, что гриверы будут убивать нас по одному каждую ночь, пока не перебьют всех. Псих повторил это два раза.

Тереза просунула руки сквозь прутья решетки и положила на бетонный подоконник.

– По одному каждую ночь? Зачем?

– Понятия не имею. Он еще сказал, это как-то связано с… испытаниями или… Переменными. Что-то вроде этого.

У Томаса вновь возникло необъяснимое желание – такое же, как и в прошлую ночь, – прикоснуться к ее руке. Впрочем, он себя быстро осадил.

– Том, я все думала о том, что тебе сказала. Ну, Лабиринт – это код… Знаешь, ночь в одиночестве в камере способна творить чудеса: мозги начинают делать то, ради чего они и предназначены.

– И что эти слова значат?

Сгорая от любопытства, Томас постарался абстрагироваться от криков и споров, доносившихся отовсюду: весть о пожаре в Картохранилище разнеслась по всему Глэйду.

– Смотри. Стены перемещаются каждый день, так?

– Так.

Юноша чувствовал, что Тереза на пути к разгадке.

– И Минхо утверждает, что их конфигурации что-то обозначают, так?

– Ну да.

Мозг Томаса начал лихорадочно работать; показалось даже, что воспоминания из прошлого вдруг начали высвобождаться из плена замутненного разума.

– Я не помню, почему сказала про код. Знаю, что, когда вышла из комы, у меня в голове была настоящая мешанина из мыслей и обрывков воспоминаний. Безумное ощущение, будто мне в буквальном смысле высасывают память или… выскребают мозг. И вот тогда я подумала, что обязана сообщить о коде, прежде чем мне совсем опустошат сознание. Так что все это, наверное, очень важно.

Томас почти не слушал ее – он усиленно размышлял над загадкой.

– Они всегда сравнивали конфигурации стен в секторах по дням – карту сегодняшнего дня сличали со вчерашней, вчерашнюю с позавчерашней и так далее. Причем каждый бегун анализировал только свой сектор. Вот я и думаю: может, надо сравнивать конфигурации разных секторов…

Он умолк, чувствуя, что ухватился за что-то важное.

Тереза, видимо, в свою очередь его тоже игнорировала, потому что продолжала размышлять вслух:

– Первое, что мне приходит на ум при слове «код» – буквы. Буквы алфавита. Возможно, в конфигурациях Лабиринта заключено какое-то буквенное сообщение…

И тут Томас все понял: ему даже показалось, что он услышал в мозгу щелчок, с которым отдельные части головоломки сложились в единое целое.

– Ты права! Ты совершенно права! Бегуны все время искали совсем не то, что нужно! Они вообще неправильно анализировали карты!

Тереза приблизила лицо вплотную к решетке и сжала прутья руками с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

– О чем ты говоришь?..

Томас схватился за прутья, за которые держалась Тереза, и приблизился к ней так близко, что смог уловить исходящий от нее запах, – на удивление приятная смесь пота и цветочного аромата.

– Минхо говорил, что конфигурации регулярно повторяются, но почему – они так и не поняли. Сектора всегда сравнивали по отдельности, анализируя изменения хронологически. А что, если один день – отдельный элемент кода, и требовалось проанализировать изменения во всех восьми секторах, а потом собрать воедино?

– Думаешь, в суточных изменениях конфигураций зашифрованы какие-то слова? – спросила Тереза. – Лабиринт говорит с помощью движения стен?

Томас кивнул.

– Возможно, в картах зашифрованы не слова, а буквы. Кто его знает. Так или иначе, бегуны всегда считали, что изменения в конфигурации стен позволят вычислить прямой выход из Лабиринта. Они рассматривали карты как собственно карты, а не как замаскированные письменные сообщения. То есть мы должны… – Он запнулся, вспомнив, что ему сообщил Ньют. – О нет!..

Глаза Терезы вспыхнули тревогой.

– В чем дело?

– О нет, о нет… Только не это…

Томас выпустил из рук прутья решетки и отшатнулся назад, осознав, что произошло. Он обернулся в сторону Картохранилища. Дым стал не таким густым, хотя все еще струился из двери, скапливаясь в небе темным бесформенным облаком.

– Да в чем дело?! – повторила Тереза.

Из камеры она не могла видеть Картохранилища.

Томас снова повернулся к ней.

– Я не думал, что это имеет такое значение…

– Да говори толком! – требовательно воскликнула девушка.

– Кто-то сжег все карты. Если код и был, теперь он уничтожен.

Глава сорок первая

– Я еще вернусь, – сказал Томас. От волнения его начало мутить. – Может, какие-нибудь карты уцелели. Я должен поговорить с Ньютом.

– Стой! – закричала Тереза. – Выпусти меня отсюда!

Томас чувствовал себя ужасно, но помочь девушке сейчас не мог – не было времени.

– Не могу. Но я скоро вернусь, обещаю.

Он свернул за угол, прежде чем она успела начать протестовать, и помчался к окутанному черной дымкой Картохранилищу. Внутри у Томаса все горело. Если Тереза права и они действительно находились в шаге от разгадки, которая в буквальном смысле превратилась в пепел… От подобной мысли на голове зашевелились волосы.

Подбежав к Картохранилищу, Томас увидел глэйдеров, толпившихся возле приоткрытой черной от копоти двери бункера. Подойдя ближе, он понял, что взгляды всех прикованы к чему-то лежащему на земле. В центре толпы Томас заметил Ньюта; тот стоял на коленях, склонившись над распростертым телом.

За спиной Ньюта с убитым видом стоял Минхо.

– Где тебя носило? – спросил он, первым заметив Томаса.

– Ходил поговорить с Терезой. Что тут стряслось?

Томас приготовился к очередной порции дурных новостей.

Минхо недовольно наморщил лоб.

– Кто-то поджег Картохранилище, а ты побежал щебетать со своей чокнутой подружкой? Ты в своем уме?

В иной ситуации упрек задел бы Томаса за живое, однако сейчас его мозг был слишком занят.

– Я решил, что это уже не суть важно. Если за все время вы так и не смогли разгадать карты…

Лицо Минхо перекосило от негодования, а бледный свет неба и пелена дыма придали его выражению и вовсе зловещий вид.

– И ты решил, что самое время все бросить. Какого хрена…

– Ладно, извини. Так что тут произошло?

Томас заглянул через плечо стоящего перед ним худощавого парня и увидел, вокруг кого все столпились.

Это был Алби. Он лежал навзничь, с огромной раной на лбу. Кровь стекала по вискам, попадала в глазницы, сворачиваясь и засыхая в них. Ньют осторожно промокал лицо товарища мокрой тряпкой, одновременно задавая кому-то вопросы, но слишком тихо, чтобы можно было расслышать. Несмотря на недавние вспышки гнева Алби, Томасу стало его жалко. Повернувшись к Минхо, он повторил вопрос.

– Уинстон обнаружил его первым. Он лежал здесь, полуживой, а комната вовсю полыхала. Некоторые шанки бросились тушить огонь, но было слишком поздно. Чертовы ящики к тому времени превратились в пепел. Я поначалу заподозрил самого Алби, но, судя по ране, кто-то хорошенько приложил его лбом об стол. Можешь убедиться сам. Двинули что надо.

– И чьих, по-твоему, рук это дело?

Томасу не терпелось рассказать Минхо о возможном открытии, которое они сделали с Терезой, но теперь, когда карты сгорели, подтвердить их догадку стало невозможно.

– Может, Галли – перед тем как приперся в Хомстед и начал чудить. Или гриверы. Кто знает. Мне вообще наплевать. Это не имеет значения.

Пессимистичный настрой куратора озадачил Томаса.

– Ну и кто из нас решил все бросить?

Минхо так резко вскинул голову, что юноша невольно отступил назад. Глаза куратора вспыхнули гневом, который, впрочем, мгновенно сменился удивлением и даже смущением.

– Я не это имел в виду, шанк.

Томас прищурился.

– А что…

– Сейчас тебе лучше заткнуться. – Минхо прижал к губам палец, стреляя глазами по сторонам, словно боялся, что их кто-нибудь подслушает. – Просто закрой пока рот. Скоро сам все узнаешь.

Томас глубоко вздохнул и задумался. Если он ожидает откровенности от других, то для начала сам должен стать с ними откровенным. Поэтому, несмотря на утрату карт, он решил поделиться догадками по поводу скрытого в Лабиринте кода.

– Послушай, Минхо. Мне надо кое-что рассказать тебе и Ньюту. И еще нужно выпустить Терезу – думаю, она может нам помочь. К тому же она наверняка умирает с голоду.

– Эта дура меня сейчас меньше всего беспокоит.

Томас пропустил оскорбительную реплику мимо ушей.

– У нас возникла идея. Возможно, она сработает, если бегуны смогут воспроизвести карты по памяти. Дай нам хотя бы несколько минут.

Кажется, в Минхо проснулся интерес, однако во взгляде куратора вновь проскользнула какая-то таинственность, словно произошло еще что-то, о чем Томас пока не знает.

– Идея? Какая?

– Тебе и Ньюту придется пойти со мной к Кутузке.

Минхо подумал пару секунд.

– Ньют! – позвал он.

– Чего?

Ньют встал, разворачивая пропитавшуюся кровью тряпку, чтобы найти чистый участок ткани. Томас про себя отметил, что тряпка уже насквозь промокла.

– Дело есть. О нем медаки позаботятся. – Минхо указал на Алби.

Ньют вопросительно посмотрел на него, затем передал тряпку ближайшему глэйдеру.

– Найди Клинта. Скажешь, что у нас тут более серьезная проблема, чем ссадины и синяки.

Когда парнишка убежал выполнять указание, Ньют подошел к бегунам.

– Какое дело?

Минхо без каких-либо объяснений кивнул в сторону Томаса.

– Просто пойдем со мной, – сказал Томас и, не дожидаясь ответа, развернулся и зашагал в сторону Кутузки.

– Освободи ее. – Томас стоял перед дверью тюремной камеры, скрестив руки на груди. – Когда выпустишь Терезу, мы поговорим. Поверь мне, тебе понравится то, что я скажу.

Ньют с ног до головы был покрыт сажей и грязью, а волосы на голове свалялись от пота, так что он явно находился не в самом лучшем настроении.

– Томми, тебе лучше…

– Прошу тебя! Просто открой дверь и выпусти ее. Пожалуйста.

Он решил, что на этот раз так легко не сдастся.

Минхо, подбоченившись, стоял спиной к двери.

– Как мы можем ей доверять? – сказал он. – Стоило девице очнуться, как все начало разваливаться. Тем более она сама призналась, что запустила какой-то там процесс.

– Он дело говорит, – поддержал Ньют.

Томас махнул рукой.

– Мы можем ей доверять. Каждый раз, когда мы с ней встречались, то только и обсуждали, как отсюда выбраться. Ее послали сюда, как всех нас! Глупо думать, что Тереза виновата в наших бедах!

Ньют недовольно поморщился.

– Черт! Тогда что, по-твоему, она имела в виду, когда заявила, что активировала какое-то окончание?!

Томас пожал плечами, не желая признавать, что в словах Ньюта действительно есть здравый смысл. Всему должно быть какое-то объяснение.

– Не знаю. Когда она только очнулась, у нее в голове была полнейшая неразбериха. Думаю, все мы прошли через то же самое в Ящике, и все мололи всякую чушь, перед тем как окончательно очухаться. Отпусти ее, Ньют.

Ньют и Минхо обменялись долгими взглядами.

– Да ладно вам, – гнул свое Томас. – Или вы считаете, что она начнет носиться по Глэйду с ножом и направо-налево кромсать людей? Выпустите ее.

– Ладно. Выпусти эту дуру, – сдался Минхо.

– Сам ты дурак! – закричала Тереза. Толстые стены заглушали ее голос. – Я слышу каждое слово, вы, слабоумные идиоты!

Ньют посмотрел на Томаса.

– Славную подружку ты себе нашел, Томми.

– Открывай скорей, – поторопил юноша. – До возвращения гриверов ночью нам придется очень многое успеть. Надеюсь, днем они не заявятся.

Ньют что-то проворчал и шагнул вперед к двери, вытаскивая из кармана ключи. Замок несколько раз щелкнул, дверь распахнулась.

– Выходи.

Тереза вышла из тесной тюремной камеры, по пути одарив Ньюта и Минхо презрительным взглядом, стала рядом с Томасом и взяла его за руку. По спине у юноши пробежали мурашки; он был страшно смущен.

– Ладно. Говорите, – сказал Минхо. – Чего вы там надумали?

Томас посмотрел на Терезу.

– Что?.. – воскликнула она. – Вот сам с ними и говори! Они думают, что я серийный убийца.

– Ну да. Выглядишь ты и впрямь угрожающе, – пробормотал Томас, затем повернулся к Ньюту и Минхо. – Короче. Когда Тереза только начала выходить из комы, у нее в голове вертелись какие-то обрывочные воспоминания. И она… гм… – тут он чуть было не сболтнул про голос в мозгу, – она потом сказала мне, что запомнила некую мысль по поводу того, будто Лабиринт – это код. И что, возможно, в картах зашифрован не физический выход наружу, а какое-то послание.

– Код? – переспросил Минхо. – Какой еще код?

Томас покачал головой, давая понять, что у него нет ответа.

– Точно сказать не могу. Вы лучше знакомы с картами. Но у меня возникла одна теория. Вот поэтому я и сказал, что рассчитываю на то, что бегуны вспомнят хотя бы некоторые из карт.

Минхо поглядел на Ньюта, вопросительно подняв брови. Тот кивнул.

– В чем дело? – спросил Томас. Ему уже до чертиков надоело, что от него постоянно что-то скрывают. – Вы себя так ведете, парни, будто владеете какой-то жуткой тайной.

Минхо потер глаза руками и глубоко вздохнул.

– Мы перепрятали карты, Томас.

В первое мгновение юноша решил, что ослышался.

– Что?..

Минхо кивнул в сторону Хомстеда.

– Мы спрятали чертовы карты в оружейной, а вместо них набили ящики всякой липой. Из-за предупреждения Алби. И еще из-за так называемого Окончания, которое запустила твоя подружка.

Томас так обрадовался хорошей новости, что на время позабыл, в каком тяжелом положении они находились. Теперь он понял, почему накануне Минхо вел себя как заговорщик и какое особое поручение дал ему Ньют. Юноша посмотрел на Ньюта – тот кивнул.

– Они целы и невредимы, – сказал Минхо. – Все до последнего вонючего листика. Так что, если у тебя и правда возникла теория, выкладывай.

– Покажите мне их, – попросил Томас, сгорая от желания поскорее взглянуть на карты.

– Хорошо, пойдем.

Глава сорок вторая

Минхо зажег лампу. На несколько секунд Томас прищурился, давая глазам привыкнуть к яркому свету.

По ящикам с оружием, расставленным на полу и столе, поползли призрачные тени; ножи, дубины и прочие устрашающие орудия, казалось, только и ждали случая, чтобы ожить и убить любого, у кого хватит глупости к ним приблизиться. Запах плесени и сырости лишь усиливал гнетущее впечатление, которое производила комната.

– Тут есть секретный чулан, – объяснил Минхо, проходя мимо стеллажей в неосвещенный угол. – О нем знают только два человека.

Томас услышал скрип старой деревянной дверцы: Минхо выволок из чулана большую картонную коробку. Скользя по полу, она издавала противный звук, похожий на царапание ножа по кости.

– Я сложил карты из всех восьми ящиков в отдельные коробки. Остальные там.

– А здесь какие? – спросил Томас.

– Открой и сам увидишь. Каждая страница помечена. Забыл?

Томас открыл коробку. Внутри он увидел беспорядочно сваленные карты второго сектора. Юноша извлек одну стопку.

– Итак, – начал он. – Бегуны всегда сравнивали карты по дням, стараясь отыскать какую-то закономерность, которая позволила бы вычислить непосредственный выход из Лабиринта. Ты как-то сказал, что вы сами не знаете, чего искать, но все-таки упорно продолжали изучать карты. Правильно?

Минхо сложил на груди руки и кивнул. Сейчас вид у него был такой, словно ему пообещали раскрыть секрет бессмертия.

– Так вот, – продолжал Томас. – Что, если перемещения стен в секторах вообще не имеют никакого отношения к картам как таковым? Что, если в конфигурациях стен скрываются обычные слова? Что-то вроде ключа, который поможет нам выбраться?

Минхо посмотрел на стопку карт, зажатых у Томаса в руке, и обреченно вздохнул.

– Чувак, ты вообще понимаешь, что мы эти проклятые карты изучили вдоль и поперек? Или ты думаешь, что если бы там были какие-то дурацкие буквы или слова, мы бы их не заметили?

– А может, их невозможно заметить, сравнивая несколько карт за последние дни. Вдруг их вообще не надо сравнивать хронологически, а нужно смотреть одновременно все карты за один день.

Ньют ухмыльнулся.

– Знаешь, Томми, я, возможно, и не самый умный в Глэйде, но сдается мне, ты вообще не врубаешься в то, о чем толкуешь.

Томас почти не слушал Ньюта – шестеренки у него в голове крутились с бешеной скоростью. Он не сомневался, что стоит лишь протянуть руку, и он получит ответ, только вот оформить мысль в слова никак не получалось.

– Ну хорошо, тогда так, – сказал юноша, возвращаясь к исходной точке. – У вас всегда было приписано по одному бегуну к каждому сектору, правильно?

– Правильно, – подтвердил Минхо. Казалось, он начинал понимать, к чему клонит Томас.

– И каждый бегун создавал вечером карту своего сектора, а затем сравнивал ее с картами за предыдущие дни. А что, если надо было сравнивать между собой карты всех восьми секторов, относящихся к одному и тому же дню? Один день – отдельная часть кода или ключа. Вы когда-нибудь сравнивали карты разных секторов?

Минхо почесал подбородок и кивнул.

– Ну, вроде того. Клали карты рядом и смотрели. Думали, может, так что-то обнаружится. Так что – да. Сравнивали. Испробовали все, что только можно.

Томас подобрал под себя ноги и, разложив на коленях стопку карт, задумчиво уставился в нее. Он заметил, что сквозь самый верхний лист смутно проглядывала схема, начерченная на карте, лежащей под ним. И тут его осенило. Он вскинул голову и обвел взглядом окружающих.

– Вощеную бумагу!

– Чего? – удивился Минхо. – Ты…

– Доверьтесь мне. Тащите сюда вощеную бумагу и ножницы. И еще все черные маркеры и карандаши, какие сможете найти.

Фрайпан был, мягко говоря, не в восторге от того, что у него конфискуют целую коробку с рулонами вощеной бумаги, особенно теперь, когда поставки на Ящике прекратились. Он долго спорил, напирая на то, что бумага – одна из немногих вещей, которые он заказывал Создателям, и она нужна ему для выпечки. В конце концов Фрайпан все-таки согласился расстаться с бумагой, узнав, для какой цели она потребовалась.

Через десять минут, занятых поисками карандашей и маркеров – большая их часть хранилась в Картохранилище и сгорела при пожаре, – Томас вместе с Минхо, Терезой и Ньютом сидел за столом в оружейном подвале. Им так и не удалось раздобыть ножницы, поэтому Томас вооружился самым острым ножом, какой смог найти.

– Очень надеюсь, это сработает, – сказал Минхо. В его голосе слышалась угроза, в то же время глаза горели любопытством.

Облокотившись на стол, Ньют подался вперед, словно присутствовал на сеансе магии и ожидал какого-то чуда.

– Излагай, Шнурок.

– Итак. – Томасу не терпелось начать, однако он до смерти боялся, что задумка обернется полнейшим крахом. Юноша протянул Минхо нож и ткнул пальцем в лист вощеной бумаги. – Начинай вырезать квадраты размером с карту. Ньют, Тереза, мы достанем из каждой коробки карты за последние десять дней.

– Хочешь провести урок детского творчества? – Минхо взял нож и с отвращением посмотрел на него. – Почему бы тебе сразу не объяснить, на кой черт нам всем этим заниматься?

– Хватит с меня объяснений, – ответил Томас, понимая, что они смогут быстрее понять замысел, увидев все собственными глазами.

Он встал и направился к потайному чулану.

– Проще показать. Если я ошибся, значит – ошибся, в таком случае мы снова сможем продолжать бегать по Лабиринту, как лабораторные мыши.

Минхо раздраженно вздохнул и пробормотал что-то себе под нос. Тереза сидела молча, но заговорила с Томасом мысленно.

– По-моему, я поняла, что ты задумал. Отличная идея. Правда.

Томас от неожиданности вздрогнул, однако постарался вести себя непринужденно, понимая, что если он расскажет о голосах в голове, его просто-напросто сочтут чокнутым.

– Просто… подойди… и помоги… – попытался он ответить, произнося каждое слово по отдельности. Затем постарался представить сообщение визуально и мысленно отправил его Терезе. Она не ответила.

– Тереза, – произнес юноша вслух. – Можешь мне помочь?

Он кивнул на чулан.

Они зашли в крохотное пыльное помещение и, распаковав все коробки, извлекли из каждой по небольшой стопке карт за последние числа. Вернувшись к столу, Томас увидел, что Минхо успел нарезать пару десятков квадратов, небрежно свалив их справа от себя в растрепанную стопку.

Томас сел, взял несколько вырезанных квадратов из вощеной бумаги и, подняв их над головой, посмотрел на лампу – свет проникал сквозь листы, как сквозь молоко, расплываясь мутным пятном.

Как раз то, что требовалось.

Он схватил маркер.

– Итак. Теперь каждый копирует изображения карт за последние десять дней на вырезанные квадраты. Сверху обязательно делайте пометку о дате, чтобы мы потом могли разобраться, что к чему относится. Когда закончим, надеюсь, у нас появится первый результат.

– Что… – открыл было рот Минхо.

– Продолжай нарезать чертову бумагу! – приказал Ньют. – Кажется, я начинаю врубаться, куда он клонит.

Томас обрадовался, что кто-то наконец понял его задумку.

Работа закипела. Одну за другой они копировали схемы секторов на листы вощеной бумаги, стараясь выводить линии как можно более точно и аккуратно и в то же время не слишком затягивать процесс. Чтобы прямые линии выходили действительно прямыми, Томас использовал небольшую деревянную дощечку в качестве импровизированной линейки. Таким способом он довольно быстро скопировал пять карт, затем еще пять. Остальные не отставали, работая столь же усердно.

Томас продолжал рисовать не покладая рук, однако в душу начало закрадываться сомнение: а вдруг все, чем они сейчас занимаются, окажется пустой тратой времени. Впрочем, Тереза, с сосредоточенным лицом сидевшая рядом, видимо, была полна уверенности в успехе – она выводила вертикальные и горизонтальные линии так кропотливо и самозабвенно, что даже высунула изо рта кончик языка.

Коробка за коробкой, сектор за сектором они продвигались вперед.

– Давайте сделаем перерыв, – наконец предложил Ньют. – У меня пальцы, черт бы их побрал, совсем задеревенели. Надо поглядеть, получается или нет.

Томас отложил маркер и немного размял пальцы, мысленно молясь, чтобы все получилось.

– Хорошо. Мне нужны последние несколько дней каждого сектора. Сложите их стопками по порядку, с первого по восьмой сектор.

Они молча сделали то, что он попросил, – рассортировали свои скопированные на вощеную бумагу схемы и разложили их на столе восемью тонкими пачками.

Томас дрожал от волнения. Стараясь не перепутать пачки местами, он взял по одному верхнему листу из каждой и удостоверился, что карты на них датированы одним и тем же числом. Затем положил их друг поверх друга так, чтобы карты всех секторов, относящихся к одному и тому же дню, совместились. Теперь он мог смотреть на восемь секторов одновременно. Увидев результат, Томас обомлел. Словно из ниоткуда, почти как по волшебству, проявилось изображение. Тереза тихо ахнула от удивления.

Линии, пересекавшие друг друга по вертикали и горизонтали, слились в единую сетку и выглядели так, словно Томас держал в руках полупрозрачную шахматную доску. Однако линии в центре схемы располагались гораздо плотнее, чем по краям, создавая на общем фоне более темный узор. Рисунок, без сомнения, присутствовал, хоть и был еле различим.

Прямо в центре листа красовалась буква «П».

Глава сорок третья

Томаса охватил целый ураган самых разных чувств – облегчение оттого, что задумка сработала, удивление, восторг и жгучее желание узнать, какие открытия их ждут дальше.

– Ни фига себе! – воскликнул Минхо, одной фразой выразив все эмоции, бушевавшие у Томаса в душе.

– Возможно, совпадение, – отозвалась Тереза. – Ну-ка, возьми карты за другой день.

Томас так и сделал. Он накладывал друг на друга карты всех восьми секторов, датированные одними и теми же, но более поздними числами, и смотрел на просвет. Каждый раз прямо в центре густой паутины горизонтальных и вертикальных черточек безошибочно угадывалась буква. После «П» следовала «Л», после «Л» – «Ы», затем «В» и «И». А потом П… О… Й…

– Смотрите, – сказал Томас, указывая на ряд стопок на столе. Он ликовал оттого, что буквы действительно существовали, хотя и не понимал, в чем их смысл. – Получается ПЛЫВИ и ПОЙ.

– Плыви и пой? – переспросил Ньют. – По мне, так эта галиматья с трудом тянет на спасительный код.

– Просто надо продолжать работу, – ответил Томас.

Совместив схемы секторов еще за двадня, они получили второе слово – ПОЙМАЙ. Теперь у них были слова ПЛЫВИ и ПОЙМАЙ.

– Это точно не совпадение, – сказал Минхо.

– Однозначно, – согласился Томас. Ему не терпелось узнать, какие слова проявятся дальше.

– Нам надо изучить все карты. – Тереза махнула рукой в сторону чулана. – Перелопатим все до последней коробки.

– Ага, – кивнул Томас. – Давайте продолжать.

– Думаю, нам тут делать нечего, – вдруг заявил Минхо.

Все трое изумленно уставились на него.

– По крайней мере, мне и Томасу, – добавил он. – Мы должны снарядить бегунов перед походом в Лабиринт.

– Что?! – воскликнул Томас. – Эта работа гораздо важнее!

– Возможно, – спокойно ответил Минхо, – но мы не имеем права терять ни одного дня. Особенно сейчас.

Огорчению Томаса не было предела – носиться по Лабиринту, вместо того чтобы разгадывать код, казалось чистой воды глупостью и пустой тратой времени.

– Послушай, Минхо. Ты сам говорил, что конфигурации повторяются с периодичностью примерно в месяц. Один пропущенный день ничего не изменит!

Куратор хлопнул ладонью по столу.

– Томас, хватит пороть чушь! Возможно, из всех дней именно этот окажется ключевым! А вдруг что-то опять пошло не так – где-то что-то изменилось или открылось? Я думаю, теперь, когда чертовы стены больше не двигаются, пришло время проверить твою теорию в деле – то есть остаться в Лабиринте на ночь и изучить его внимательнее.

В Томасе проснулся живейший интерес – ему действительно было страшно любопытно узнать, что происходит со стенами в Лабиринте по ночам.

– А как быть с кодом? – спросил он, раздираемый противоречивыми желаниями. – Что, если…

– Томми, – поспешил успокоить его Ньют. – Минхо прав. Вы, шанки, дуйте в Лабиринт, а я тут найду парочку неболтливых глэйдеров, и мы продолжим работать над картами.

Сейчас Ньют говорил как настоящий вожак.

– Я останусь и помогу Ньюту, – сказала Тереза.

Томас посмотрел ей в глаза.

– Уверена?

Юноше очень хотелось самому разгадать код, однако пришлось признать, что Ньют и Минхо правы.

Тереза улыбнулась.

– Я думаю, когда надо расшифровать секретный код, спрятанный в нескольких независимых лабиринтах, без женского ума никак не обойтись.

Ее улыбка трансформировалась в ехидную ухмылку.

– Ну, раз ты так считаешь…

Томас тоже улыбнулся. Внезапно он снова ощутил непреодолимое желание остаться с ней.

– Лады. – Минхо кивнул и повернулся, собираясь уйти. – Будем считать, что все в ажуре. Пойдем.

Куратор направился к двери, но остановился, увидев, что Томас не двинулся с места.

– Не волнуйся, Томми, – сказал Ньют. – С твоей девушкой все будет в порядке.

Миллионы мыслей разом пронеслись в голове у Томаса – желание узнать код, смущение от того, что о них с Терезой подумал Ньют, и предвкушение новых открытий в Лабиринте.

А еще он почувствовал страх.

Впрочем, юноша отмахнулся от всего этого. Даже не попрощавшись, он последовал за Минхо, и они вдвоем поднялись по лесенке.

Томас и Минхо рассказали бегунам о коде и помогли им собраться в длительный поход в Лабиринт. На удивление, все без исключения согласились, что настало время заняться более углубленным изучением Лабиринта и остаться в нем на ночь. Несмотря на страх и волнение, Томас вызвался исследовать один из секторов в одиночку, но куратор отказал в просьбе, пояснив, что уже отобрал самых опытных бегунов, а Томас пойдет вместе с ним. Получив отказ, юноша так обрадовался, что даже устыдился собственного малодушия.

В этот раз они с Минхо набили рюкзаки провиантом под завязку – невозможно было предсказать, сколько времени предстоит провести в Лабиринте. Томас испытывал и страх, и восторг – как знать, может быть, этот день ознаменуется тем, что они отыщут выход?

Они стояли возле Западных Ворот и разминали ноги, когда к ним подбежал Чак, чтобы попрощаться.

– Я бы пошел вместе с вами, – сказал мальчик каким-то слишком уж веселым голосом, – но не горю желанием умереть мучительной смертью.

Неожиданно для самого себя Томас расхохотался.

– Спасибо за слова поддержки.

– Будьте осторожны, – напутствовал их Чак. Он вдруг стал серьезен, а в голосе послышалась тревога. – Жаль, что не могу вам помочь, ребята.

Томас был тронут. Он не сомневался, что если бы дело приняло совсем дурной оборот и Чака попросили выйти в Лабиринт, мальчик согласился бы без колебаний.

– Спасибо, Чак. Мы будем предельно осторожны.

Минхо фыркнул.

– Мы все время были предельно осторожными, а толку? Теперь все или ничего, малыш.

– Нам пора, – сказал Томас.

От волнения у него в животе все переворачивалось, поэтому захотелось поскорее начать двигаться и больше не думать ни о чем постороннем. В конце концов, теперь, когда Ворота постоянно открыты, в Глэйде ничуть не безопаснее, чем в Лабиринте.

Впрочем, и эта мысль не принесла Томасу утешения.

– Верно, – спокойно отозвался Минхо. – В путь.

– Тогда… удачи, – сказал Чак, глядя себе под ноги. Затем он снова поднял глаза на Томаса. – Если твоей девушке станет одиноко, обещаю ее немного развлечь.

У Томаса глаза на лоб полезли.

– Она не моя девушка, балда ты!

– Ого! – воскликнул Чак. – Ты начал ругаться!

Мальчик изо всех сил пытался сделать вид, будто последние события его нисколько не испугали, но глаза его выдавали.

– А если серьезно, удачи вам.

– Спасибо, куда бы мы без твоего напутствия, – хмыкнул Минхо. – Еще увидимся, шанк.

– Ага, увидимся, – пробормотал Чак и пошел прочь.

Томасу вдруг стало невыносимо тоскливо – подумалось, что он, возможно, больше никогда не увидит ни Чака, ни Терезу, ни всех остальных.

– Помни, что я тебе обещал! – крикнул он, поддавшись внезапному порыву. – Я верну тебя домой!

Чак обернулся и одобрительно поднял большой палец вверх. На глазах мальчика заблестели слезы.

В ответ Томас поднял вверх сразу два больших пальца, после чего они с Минхо взвалили рюкзаки на спины и вошли в Лабиринт.

Глава сорок четвертая

Первую остановку на отдых они сделали, лишь когда преодолели половину расстояния до конечного пункта маршрута – последнего тупика в восьмом секторе. Ребята довольно быстро поняли, что расположение стен с предыдущего дня нисколько не изменилось, поэтому продвигались сегодня значительно быстрее – только теперь, когда солнце исчезло, Томас в полной мере оценил полезность наручных часов. Так как необходимость делать пометки в блокноте отпала, единственное, что от них требовалось, – просто обежать все коридоры и возвратиться назад, по пути высматривая что-нибудь необычное. Любые мелочи. Привал длился двадцать минут, после чего ребята продолжили путь.

Бежали они в полном молчании. Минхо учил, что разговоры во время бега – лишь пустая трата энергии, поэтому Томас сосредоточился на том, чтобы держать темп и дышать равномерно и спокойно. Вдох, выдох, вдох, выдох. Наедине со своими мыслями они проникали в Лабиринт все глубже и глубже, сопровождаемые топотом собственных ботинок, барабанящих по каменному полу.

На третьем часу Томас с удивлением услышал в мозгу голос Терезы, а ведь она находилась далеко в Глэйде.

– У нас наметился явный прогресс – расшифровали еще два слова. Правда, все они кажутся полной бессмыслицей.

Первым порывом Томаса было игнорировать голос – очень не хотелось признавать, что кто-то может так запросто вторгаться ему в сознание и нарушать личное пространство. Однако желание поболтать с девушкой пересилило.

– Ты меня слышишь? – спросил он, мысленно рисуя в сознании слова и пытаясь отправить их ей каким-то неведомым даже ему самому способом. Томас сконцентрировался и повторил вопрос: – Ты меня слышишь?..

– Да! – ответила она. – Второй раз прозвучало очень отчетливо!!

Юноша поразился. Поразился настолько, что чуть не застыл на месте. Сработало!

– Как думаешь, откуда у нас такие способности? – обратился он к Терезе.

Умственное напряжение от мысленного общения с ней начало вызывать физический дискомфорт – он почувствовал, как в мозгу начал формироваться очаг боли.

– Может, мы любили друг друга, – послала ответ Тереза.

Томас споткнулся и с размаху шлепнулся на землю. Смущенно улыбнувшись Минхо, который, не сбавляя темпа, обернулся посмотреть, что произошло, Томас вскочил на ноги и принялся догонять товарища.

– Что?.. – спросил он наконец.

Томас почувствовал, как девушка развеселилась, – в мозгу словно возникла картинка, написанная яркими размытыми красками.

– Все это так странно. Ты как будто мне незнаком, и в то же время я знаю, что это не так.

Юношу вдруг словно обдало приятной прохладой, хотя он изрядно потел.

– Жаль тебя разочаровывать, но мы действительно незнакомы. Я совсем недавно тебя встретил, забыла?

– Не глупи, Том. Я думаю, нам изменили мозги и наделили способностью общаться телепатически. Еще до того, как сюда отправили. Из этого я делаю вывод, что раньше мы знали друг друга.

Томасу и самому как-то приходила в голову подобная мысль. Поразмыслив, он решил, что она, вероятно, права. По крайней мере, юноша надеялся на это – Тереза начинала ему нравиться.

– Изменили мозги? – переспросил он. – Как?

– Не знаю. Это одна из тех мыслей, за которые я никак не могу уцепиться. Но мне кажется, что мы выполняли какое-то важное задание.

Томас снова задумался о подсознательном ощущении близости с Терезой, стоило ей только появиться в Глэйде. Он решил копнуть глубже и посмотреть, что она ответит.

– О чем это ты?

– Если бы я знала… Я просто высказываю тебе мысли в надежде, что у тебя самого что-то всколыхнется в памяти.

Томас вспомнил, что Галли, Бен и Алби говорили о нем – их подозрения по поводу того, что он каким-то образом находился по другую сторону и ему нельзя доверять… Да еще и Тереза заявила в самом начале, что именно он и она каким-то образом поставили глэйдеров в нынешние условия.

– Код запрятали в Лабиринт не просто так, – добавила девушка. – И не просто так я написала у себя на руке – «ПОРОК – это хорошо».

– А может, это и не значит ничего, – ответил он. – Может быть, мы найдем выход. Кто знает?

Томас на несколько секунд зажмурился, не переставая бежать, и постарался сконцентрироваться. Каждый раз, когда они мысленно разговаривали, в груди словно раздувался воздушный шарик или какая-то опухоль, которая приводила в трепет и раздражала одновременно. Юноша резко открыл глаза, когда внезапно осознал, что Тереза может прочитать его мысли, даже если он и не пытается сосредоточиться на телепатии.

Томас подождал ее реакции, но Тереза молчала.

– Ты все еще на связи? – позвал он.

– Да, но от мысленного общения у меня начинает болеть голова.

Услышав, что телепатические разговоры причиняют дискомфорт не только ему, Томас успокоился.

– И у меня голова разболелась.

– Ладно, – ответила она. – До скорого тогда.

– Нет, подожди! – Томасу не хотелось прерывать разговор, ведь он так здорово помогал скоротать время. Ему даже бежалось как-то легче.

– Пока, Том. Я дам знать, когда мы еще что-нибудь расшифруем.

– Тереза, а что ты думаешь о том, что написала у себя на руке?

Прошло несколько секунд. Ответа не последовало.

– Тереза.

Она отключилась. Томас почувствовал, что воздушный шарик в груди как будто лопнул и выпустил в тело ядовитый газ. Его внезапно затошнило, а мысль о том, что придется пробегать весь остаток дня, и вовсе привела в полнейшее уныние.

Юношу так и подмывало рассказать Минхо о том, как они с Терезой общаются, поделиться тайной, пока от этого не взорвался мозг. Но он не решился. В их жизни и так хватало странностей, и признаваться в телепатических способностях в нынешней ситуации казалось не самой разумной идеей.

Томас опустил голову и сделал глубокий медленный вдох. Он решил помалкивать и просто бежать.

После двух привалов, когда они оказались в длинном коридоре, заканчивающемся тупиком, Минхо перешел на шаг. Дойдя до конца коридора, он остановился и сел у подножия высоченной неприступной стены; плющ покрывал ее здесь такими густыми зарослями, что сквозь них не проглядывал ни единый каменный блок, и складывалось впечатление, будто бегуны очутились у живой изгороди.

Томас уселся рядом, и оба с жадностью набросились на скромный обед из сэндвичей и нарезанных ломтиками фруктов.

– Вот и все, – сказал Минхо, отправив в рот кусок сэндвича. – Обежали весь сектор. У нас для вас сюрприз – никаких выходов!

Томас и так все понимал, но когда услышал это от своего товарища, у него оборвалось сердце. Он молча закончил обед – Минхо тоже не проронил больше ни слова – и приготовился тщательно обследовать тупик. Попытаться найти неизвестно что…

В течение нескольких часов они с Минхо ползали по земле, ощупывали стены и взбирались на них по плетям из плюща. Они не нашли ничего, и Томас все больше и больше впадал в отчаяние. Единственной примечательной вещью здесь оказалась одна из тех странных табличек с надписью «ЭКСПЕРИМЕНТ «ТЕРРИТОРИЯ ОБРЕЧЕННЫХ». ПРОГРАММА ОПЕРАТИВНОГО РЕАГИРОВАНИЯ. ОБЩЕМИРОВАЯ КАТАСТРОФА». Но Минхо даже внимания на нее не обратил.

Они снова перекусили, затем продолжили поиски, снова ничего не обнаружили, и Томас был готов признать очевидное – искать тут было просто-напросто нечего. Когда миновало время закрытия Ворот, он начал прислушиваться, не приближаются ли гриверы. Они чудились ему в каждом углу. И он, и Минхо все время сжимали в руках ножи. Но им ничего не встретилось почти до полуночи.

Первого гривера заметил Минхо; чудовище скрылось за углом впереди них и больше не показалось. Спустя полчаса Томас заметил еще одного, который повел себя аналогичным образом. Еще через час третий гривер прополз мимо них, лязгая железом по камням, но даже не замедлился. От ужаса Томас чуть не упал в обморок.

Они продолжали идти.

– Да над нами просто издеваются, – сказал Минхо через некоторое время.

Томас вдруг поймал себя на мысли, что давно перестал обращать внимание на стены и просто понуро брел в направлении Глэйда. Судя по внешнему виду Минхо, тот, кажется, был не менее подавлен.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Томас.

Куратор вздохнул.

– По-моему, Создатели дают нам понять, что выхода нет. Стены – и те перестали двигаться. Нас как будто засунули в какую-то дурацкую игру, и теперь настало время ее завершить. Наверное, они хотят, чтобы мы вернулись и рассказали об этом остальным. Могу спорить, что к тому времени, как мы вернемся в Глэйд, гривер сцапает еще одного, как и в прошлую ночь. Думаю, Галли был прав, когда говорил, что они будут убивать нас по одному.

Томас не ответил. Он чувствовал, что Минхо прав. Последние остатки надежды, которую он лелеял, когда они отправлялись в поход, давно улетучились.

– Давай просто вернемся, – сказал куратор поникшим голосом.

Томасу страшно не хотелось признавать поражение, но он согласно кивнул. Теперь оставалось уповать лишь на код, и он решил сосредоточиться исключительно на нем.

Оставшийся путь до Глэйда бегуны проделали в полном молчании.

Ни один гривер им больше не встретился.

Глава сорок пятая

Когда они пересекли границу Глэйда через Западные Ворота, часы Томаса показывали, что утро давно наступило. Юноша так сильно устал, что готов был упасть прямо на месте и хоть немного поспать. Они пробыли в Лабиринте около двадцати четырех часов.

Несмотря на мертвенный свет неба и тот факт, что все начало разваливаться на части, глэйдеры, казалось, жили привычной жизнью: работали на Плантации и Живодерне, занимались уборкой территории. Довольно скоро бегунов заметили. Ньюта проинформировали об их прибытии, и он немедленно побежал к ним навстречу.

– Вы первые вернулись. Что-нибудь нашли? – спросил он с каким-то детским выражением надежды в глазах. У Томаса защемило сердце. Ньют, видимо, был уверен, что бегуны обнаружат нечто значимое. – Скажите, что у вас для меня хорошие новости.

Минхо с потухшим взглядом уставился куда-то в пустоту.

– Ничего, – ответил он. – Лабиринт оказался большой неудачной шуткой.

Ньют растерянно посмотрел на Томаса.

– Что он несет?

– Он просто расстроен, – сказал юноша, вяло пожав плечами. – Мы не нашли никаких изменений. Стены не двигались, так что никаких выходов не открылось. Вообще ничего. Гриверы приходили ночью?

Ньют помрачнел. Немного помолчав, он кивнул.

– Да. Забрали Адама.

Имя Томасу ни о чем не говорило, и ему стало стыдно, что он не почувствовал жалости к парню.

И снова только один человек, подумал он. Все-таки Галли не ошибался.

Ньют собирался добавить еще что-то, как Минхо внезапно взорвался. От неожиданности Томас даже вздрогнул.

– Меня уже тошнит от всего этого!.. – куратор плюнул на стену, на шее у него вздулись вены. – Достало! Все кончено! Теперь все кончено! – Он сорвал со спины рюкзак и швырнул на землю. – Выходов нет, не было и никогда не будет! Нас всех жестоко поимели!..

Еще раз плюнув, Минхо побрел к Хомстеду.

У Томаса от волнения пересохло во рту: если уж сам Минхо сдался, то положение действительно безнадежное.

Ньют выглядел не менее подавленным. Не произнеся больше ни слова, он зашагал прочь. А Томас продолжал стоять на месте, буквально кожей ощущая витающее над ними отчаяние, такое же едкое и плотное, как дым, недавно валивший из Картохранилища.

Остальные бегуны вернулись в течение часа и, насколько Томас мог судить из их разговоров, также не обнаружили в Лабиринте ничего примечательного. Куда бы Томас ни посмотрел, он везде видел мрачные лица глэйдеров, большинство из них даже забросили выполнение повседневных обязанностей.

Томас понимал, что теперь они могут надеяться только на зашифрованный в Лабиринте код. Все-таки за ним что-то скрывалось. Иначе просто быть не могло. Некоторое время он бесцельно слонялся по Глэйду, подслушивая разговоры других бегунов, затем встряхнулся и решил действовать.

– Тереза, – мысленно позвал он девушку, закрыв глаза, как будто это могло помочь. – Ты где? Вы что-нибудь еще расшифровали?

Прежде чем она ответила, прошло довольно много времени, и Томас уже отчаялся, решив, что телепатический трюк не сработал.

– Эй! Том, ты что-нибудь говорил?

– Да, – ответил юноша, в восторге от того, что снова удалось наладить связь. – Как меня слышишь? Я правильно все делаю?

– Временами слышно неразборчиво, но в целом все работает. Непривычно, правда?

Немного подумав, Томас пришел к выводу, что уже начал привыкать к мысленному общению.

– На самом деле все не так уж и плохо. А вы еще в подвале? Я видел Ньюта, но он быстро исчез.

– Да, мы все тут. Ньют подключил к работе еще трех глэйдеров. Кажется, мы полностью расшифровали код.

Сердце у Томаса подпрыгнуло к самому горлу.

– Серьезно?

– Давай сюда.

– Уже бегу, – ответил он, направляясь к Хомстеду. Удивительно, но усталость Томаса как рукой сняло.

Его впустил Ньют.

– Минхо так и не появился, – пояснил он, когда они спускались по лесенке в подвал. – Иногда он совсем голову теряет.

Томаса удивило, что Минхо предается отчаянию в то время, когда в запасе остается код. Решив не думать об этом, он вошел в комнату. Несколько незнакомых ему глэйдеров с запавшими от усталости глазами стояли вокруг стола. По всему подвалу были разбросаны кучи карт, они лежали даже на полу. Комната выглядела так, словно по ней пронесся смерч.

Тереза стояла у стены с листом бумаги, прислонившись к стеллажу. Когда Томас вошел, она быстро посмотрела на него и снова уткнулась в листок. В первое мгновение юноша немного огорчился – он надеялся, что она будет рада его увидеть, – но тут же почувствовал себя глупцом. Тереза наверняка была поглощена расшифровкой кода.

Ньют отпустил помощников, и они громко затопали по деревянным ступенькам: двое по пути проворчали нечто в том смысле, что вся работа проделана впустую.

– Тебе стоит посмотреть на это, – мысленно сказала Тереза.

Томас вздрогнул. На короткий миг он испугался, что Ньют заподозрит что-то неладное.

– Не говори со мной мысленно, когда рядом Ньют. Не хочу, чтобы он догадался о нашем… даре.

– Глянь, что у нас получилось, – произнесла она вслух с еле уловимой усмешкой на лице.

– Я встану на колени и расцелую тебе пятки, если ты поймешь, что за хрень тут написана, – сказал Ньют.

Томас подошел к Терезе, сгорая от желания увидеть результат. Девушка протянула ему листок.

– Вот что зашифровано в картах. Ошибки быть не может, – сказала она. – Правда, мы не знаем, что все это значит.

Томас взял лист бумаги и быстро скользнул по нему взглядом. В левой части листка было нарисовано шесть пронумерованных кружков, напротив каждого из которых большими жирными буквами выведено по одному слову.

ПЛЫВИ

ПОЙМАЙ

КРОВЬ

СМЕРТЬ

ТУГОЙ

НАЖМИ

И все. Шесть слов.

На Томаса нахлынула волна разочарования: он почему-то думал, что смысл кода станет очевидным сразу после того, как они расшифруют последнее слово. Юноша с отчаянием посмотрел на Терезу.

– И это все? Вы уверены, что они шли в таком порядке?

Она забрала у него лист.

– Лабиринт повторял эти слова на протяжении многих месяцев. Когда мы это поняли, то остановились. Каждый раз после слова НАЖМИ проходила неделя, в течение которой Лабиринт не выдавал вообще никаких букв, а потом снова появлялось слово ПЛЫВИ. Так что мы решили, что код начинается именно с него.

Томас сложил руки на груди и оперся на стеллаж рядом с Терезой. Без малейших усилий он запомнил шесть слов, намертво впечатав их себе в память. Плыви. Поймай. Кровь. Смерть. Тугой. Нажми. Бессмыслица какая-то.

– Очень обнадеживающе, верно? – бросил Ньют, словно угадав мысли Томаса.

– Да уж, – ответил тот со вздохом разочарования. – Надо к этому Минхо привлечь. Может, он знает что-то, чего не знаем мы. Если бы у нас появились еще зацепки…

Внезапно Томас застыл, будто пораженный громом; если бы не стеллаж, к которому он прислонился, юноша наверняка бы свалился на пол. Ему в голову пришла идея. Ужасная, чудовищная, омерзительная идея. Самая худшая из всех ужасных, чудовищных и омерзительных идей.

Однако инстинкт подсказывал, что он прав. Что именно это он и должен сделать.

– Томми?.. – произнес Ньют, подходя к Томасу. Он обеспокоенно наморщил лоб. – Что с тобой? Ты бледный, как привидение.

Юноша помотал головой и постарался взять себя в руки.

– Да… нет, ничего. Глаза что-то разболелись. Думаю, мне надо выспаться.

Он помассировал виски, притворяясь, что очень устал.

– Все в порядке? – спросила Тереза мысленно.

Поглядев на нее, он понял, что девушка обеспокоена его состоянием не меньше Ньюта, и от этого на душе стало тепло.

– Да. Серьезно. Просто устал. Надо немного поспать.

– Не приходится удивляться, – сказал Ньют, положив руку Томасу на плечо. – Всю ночь проторчал в этом вонючем Лабиринте. Иди поспи.

Томас посмотрел на Терезу, затем перевел взгляд на Ньюта. Его так и подмывало поделиться с ними своим планом, но он сдержался. Вместо этого лишь кивнул и пошел к лесенке.

У него действительно созрел четкий план. Какой-никакой, но все-таки план.

Для понимания смысла кода им требовалось больше информации. Им были нужны воспоминания.

Поэтому он решил позволить гриверу ужалить себя, чтобы пройти через Метаморфозу. По доброй воле.

Глава сорок шестая

Остаток дня Томас провел, стараясь избегать какого бы то ни было общения с окружающими.

Тереза несколько раз пыталась завязать с ним разговор, однако юноша неизменно говорил, что чувствует себя плохо, хочет побыть в одиночестве в своем излюбленном углу за кладбищем, хорошенько выспаться и, быть может, немного подумать. Попытаться отыскать спрятанный глубоко в мозгу секрет, который бы позволил решить, что делать дальше…

По правде говоря, Томас просто хотел психологически подготовиться к тому, что задумал совершить этой ночью, убеждая себя в правильности отчаянного поступка – по сути, единственного, который ему оставался. К тому же он страшно нервничал и не хотел, чтобы остальные это заметили.

Наконец, когда часы возвестили о наступлении вечера, Томас вместе со всеми отправился в Хомстед. Он понял, как сильно проголодался, только когда приступил к ужину из томатного супа и бисквитов, который на скорую руку приготовил Фрайпан.

А затем наступило время очередной бессонной ночи.

Строители уже заделали зияющие дыры в стене, оставленные монстрами в те ночи, когда забрали Галли и Адама. Конечный результат выглядел безобразно, словно работу выполнила бригада горьких пьяниц; хотя в прочности конструкции сомневаться не приходилось. Ньют и Алби – достаточно окрепший, чтобы передвигаться самостоятельно, хоть и с толстой повязкой на голове, – настояли на плане, согласно которому каждую ночь глэйдеры должны меняться комнатами.

В этот раз Томас оказался в большой гостиной на первом этаже вместе с теми же подростками, с которыми ночевал наверху двумя днями ранее. Тишина в комнате воцарилась довольно быстро, хотя он и не знал, было ли это вызвано тем, что глэйдеров действительно сморил сон, или они просто затаились, лелея зыбкую надежду, что гриверы больше не объявятся. В отличие от позапрошлой ночи Терезе позволили остаться в Хомстеде вместе с остальными глэйдерами. Девушка лежала рядом с Томасом, свернувшись на двух одеялах. Каким-то непостижимым образом он ощущал, что она спит. Спит по-настоящему.

Разумеется, он не мог сомкнуть глаз, хоть и чувствовал, что тело отчаянно требует отдыха. Юноша старался заснуть – изо всех сил пытался держать глаза закрытыми и заставить себя расслабиться. Безрезультатно. Ночь тянулась медленно, а предчувствие чего-то недоброго тяжким грузом сдавливало грудь.

А затем, как все они и ожидали, издалека донеслись страшные лязгающие звуки, издаваемые ползущими гриверами. Время монстров настало.

Все разом сгрудились у дальней стены, стараясь не издавать ни малейшего шума. Томас уселся в углу рядом с Терезой, обхватив колени руками, и напряженно глядел на окно. От осознания того, что вот-вот придется претворить в жизнь свое отчаянное намерение, юноша оцепенел – его сердце стиснула ледяная рука страха. Но он понимал, что от его поступка может зависеть многое, если не все.

Напряжение в комнате нарастало все сильнее. Глэйдеры сидели совершенно беззвучно, словно каменные изваяния. Вдруг по Хомстеду откуда-то издали эхом прокатился скрежет металла, после которого раздался треск дерева; Томас решил, что гривер решил взобраться по задней стене дома – противоположной той, которую монстры крушили в прошлые разы. Через несколько секунд шум повторился, но уже гораздо громче, и доносился он сразу со всех сторон – ближайший к ним гривер находился прямо за окном. Воздух в комнате, казалось, застыл, превратившись в твердый колкий лед. Томас прижал кулаки к глазам; томительное ожидание буквально убивало его.

Вдруг где-то наверху раздался оглушительный хруст ломающихся досок и звон битого стекла; весь дом затрясся. Услышав чьи-то истошные вопли, за которыми послышался топот спасающихся бегством, Томас помертвел от ужаса. Грохот и хор испуганных голосов свидетельствовали о том, что все, кто находился наверху, разом ринулись на первый этаж.

– Он схватил Дэйва!.. – заорал кто-то срывающимся от страха голосом.

Никто рядом с Томасом не шелохнулся. Он не сомневался, что все без исключения в комнате почувствовали облегчение и в то же время угрызения совести от радости, что хотя бы в эту ночь им больше ничто не угрожает. Две ночи подряд гриверы забирали только одного человека, поэтому глэйдеры уверовали в то, что сказал Галли.

Томас подскочил как ошпаренный, когда прямо за дверью раздался чудовищный грохот, сопровождаемый воплями и треском дерева, словно монстр начал пожирать целиком всю главную лестницу. Секунду спустя грохот ломающегося дерева повторился – на этот раз гривер разнес в щепки главный вход, – тварь проползла через весь дом и теперь вылезла наружу.

Томаса охватил приступ паники. Сейчас или никогда.

Юноша вскочил на ноги и бросился к двери комнаты, рывком распахнув ее. За спиной услышал крик Ньюта, но проигнорировал его и пулей вылетел в холл, перепрыгивая и лавируя между сотен щепок и обломков, разбросанных по полу. Прямо перед собой – там, где должна была находиться входная дверь, – он увидел огромную дыру, по краям которой безобразной бахромой торчали обломки досок. Пробежав прямо через нее, Томас выскочил в серую ночь во дворе.

– Том! – раздался крик Терезы у него в мозгу. – Что ты делаешь!

Не обращая на нее внимания, он продолжал бежать.

Гривер, схвативший Дэйва – парня, с которым Томасу ни разу не довелось поговорить, – жужжа и лязгая железными шипами по камню, катился к Западным Воротам. Остальные гриверы поджидали его в центре площади и немедленно устремились следом за своим компаньоном в Лабиринт. Томас понимал, что глэйдеры решат, будто он собрался покончить жизнь самоубийством, но, не колеблясь ни секунды, ринулся в самую гущу монстров. Те, видимо, такого поворота событий не ожидали и на мгновение замерли.

Томас быстро вскочил на того, который удерживал Дэйва, и попытался высвободить парня, надеясь, что тварь ослабит хватку и переключится на него. От пронзительных воплей Терезы череп буквально раскалывался на части.

Три гривера бросились на него как по команде, разом ощетинившись клешнями, иглами и крюками. Томас отчаянно бил ногами и руками, отпихивая ужасные металлические приспособления, заодно умудряясь наносить удары и пинать пульсирующие скользкие туши монстров – разделить судьбу Дэйва в его планы совсем не входило; он хотел, чтобы его только ужалили. Яростный натиск все усиливался, и Томас почувствовал, как буквально на каждом дюйме его тела стали возникать очаги боли – многочисленные уколы игл свидетельствовали о том, что Томас добился своей цели. Крича и продолжая неистово молотить руками и ногами, отбивая атаки, он покатился по земле прочь от чудовищ. В крови бурлил адреналин. Ни на секунду не прекращая борьбы, он, наконец, откатился на относительно свободный пятачок земли, затем вскочил на ноги и что есть мочи бросился наутек.

Как только он оказался вне досягаемости рук гриверов, те сразу отступили и немедленно скрылись в Лабиринте. Завывая от боли, Томас рухнул на землю.

Уже через секунду к нему подбежал Ньют, а за ним Чак, Тереза и еще несколько человек. Ньют схватил Томаса под мышки и приподнял.

– Хватайте за ноги! – скомандовал он.

Юноша почувствовал, будто мир вокруг него завертелся; помутилось в голове и затошнило. Кто-то – он не смог разобрать кто, – бросился выполнять приказ Ньюта. Томаса пронесли через площадь, втащили в Хомстед, затем через изуродованный холл отнесли в какую-то комнату и уложили на кровать. Мир вокруг уже не просто крутился, а начал распадаться на куски.

– Ты что натворил, твою мать!.. – заорал Ньют ему в лицо. – Как можно быть таким идиотом?!

– Нет… Ньют… ты не понимаешь… – Томас должен был сказать это раньше, чем провалится в небытие.

– Молчи! – приказал Ньют. – Не трать силы!

Томас почувствовал, как кто-то ощупывает ему руки и ноги, сдирает с него одежду, пытаясь понять, насколько серьезно он пострадал. Услышал голос Чака, с облегчением отметив, что с его другом все в порядке. Затем медак сказал что-то про несколько десятков уколов на теле.

Тереза стояла у его ног, рукой сжимая его правую лодыжку.

– Зачем, Том? Зачем ты это сделал?

– Потому что… – У него не осталось сил, чтобы сконцентрироваться.

Ньют крикнул, чтобы принесли противогриверную сыворотку, и через минуту Томас почувствовал укол в руку. Из места инъекции по всему телу распространилось тепло – успокаивающее, уменьшающее боль. Но Томасу по-прежнему казалось, будто мир разваливается, и он понял, что через какие-то несколько секунд потеряет сознание.

Комната вертелась все быстрее и быстрее, цвета слились в одно размазанное пятно. Прежде чем темнота окончательно поглотила Томаса, он собрал последние силы и прошептал, в надежде, что окружающие его услышат:

– Не волнуйтесь… Я сделал это специально…

Глава сорок седьмая

Когда началась Метаморфоза, Томас полностью потерял чувство времени.

Как и в Ящике в день прибытия в Глэйд, он ощутил темноту и холод. Но на этот раз не чувствовал ни ног, ни тела. Он как будто плыл в пустоте, глядя в черную бездну. Томас ничего не видел, ничего не слышал, не улавливал никаких запахов. Его как будто лишили пяти основных чувств и отправили парить в вакууме.

Время тянулось бесконечно. Оно казалось вечностью. Постепенно страх сменился любопытством, а оно, в свою очередь, – скукой.

Наконец, после периода томительного ожидания, что-то начало меняться.

Будто подул легкий ветерок, неосязаемый, но слышимый. Затем где-то далеко вдали Томас увидел белесый туман, плавно извивающиеся клубы которого постепенно превратились в настоящий торнадо, который протянулся так далеко, что юноша уже не видел ни начала, ни конца его бешено вращающейся воронки. И тут он почувствовал, как чудовищный порыв ветра, словно шторм, застигший утлое суденышко, ударил его в спину, разорвал одежду, растрепал волосы и стал затягивать в бушующую воронку смерча.

Башня из клубящегося тумана начала надвигаться на него – или, может быть, сам Томас плыл в ее направлении, – сначала медленно, а затем со все более угрожающей скоростью. Там, где всего несколько секунд назад Томас видел отчетливые очертания туннеля, теперь простиралась бескрайняя белая гладь. И вот она его поглотила.

Томас почувствовал, как белесая мгла окутала мозг, и сразу же в сознание бурным потоком ворвались воспоминания из прошлого.

Все остальное обратилось в боль.

Глава сорок восьмая

– Томас.

Голос – далекий раскатистый голос – прозвучал словно эхо в длинном туннеле.

– Томас, ты меня слышишь?

Он не хотел отвечать. Однажды его разум отключился, не в силах вынести боль, и теперь Томас боялся, что если позволит себе прийти в сознание, все повторится. Сквозь веки он увидел свет, но открыть глаза не мог, продолжая лежать неподвижно.

– Это Чак. Как ты, Томас? Пожалуйста, только не умирай, чувак.

И тут он все вспомнил: Глэйд, гриверов, их жалящие иглы, Метаморфозу. Воспоминания… Лабиринт не имеет разгадки! У них только один путь к свободе – путь ужасный, о котором они даже не предполагали. Томас был раздавлен отчаянием.

Застонав, он усилием воли заставил себя приоткрыть веки и увидел над собой пухлое лицо Чака, испуганно наблюдающего за ним. Впрочем, очень скоро глаза мальчика засветились радостью, и он расплылся в улыбке. Несмотря ни на что, несмотря на весь ужас, который ему пришлось пережить, Чак улыбался.

– Он очнулся! – закричал мальчик, ни к кому конкретно не обращаясь. – Томас очнулся!..

Звонкий крик мальчика заставил Томаса вздрогнуть; он снова закрыл глаза.

– Чак, тебе обязательно орать? Мне так погано.

– Извини. Я правда очень рад, что ты выжил. Скажи спасибо, что я тебя не расцеловал от счастья.

– Лучше не надо, Чак. – Томас снова открыл глаза и попытался принять сидячее положение, вытянув ноги на кровати и откинувшись на стену у изголовья. Все суставы и мышцы страшно ныли. – Как долго я провалялся? – спросил он.

– Три дня, – ответил Чак. – В целях безопасности тебя на ночь прятали в Кутузке, а днем опять переносили сюда. За все время нам раз тридцать казалось, что все – не выкарабкаешься. Но сейчас ты как огурчик!

Томас прекрасно представлял себя со стороны и знал, что выглядит отвратительно.

– Гриверы возвращались?

Восторг Чака угас в мгновение ока; он потупил взор и уставился в пол.

– Да. Схватили Зарта и еще двоих. По одному за ночь. Минхо с остальными бегунами снова прочесывали Лабиринт, пытаясь найти выход или что-то, к чему можно было бы применить тот дурацкий код, который вы обнаружили. Тухлый номер… Как думаешь, почему гриверы каждый раз забирают только одного шанка?

Томас почувствовал приступ дурноты – теперь он знал точный ответ и на этот вопрос, и на некоторые другие. Знал достаточно, чтобы понять, что иногда лучше чего-то и не знать.

– Найди Ньюта и Алби, – наконец сказал он. – Скажи, что надо созвать Совет. Как можно скорее.

– Ты не шутишь?

Томас вздохнул.

– Чак, я только что пережил Метаморфозу. Ты правда думаешь, что мне сейчас охота шутить?

Не говоря ни слова, Чак вскочил, пулей вылетел из комнаты и принялся звать Ньюта. По мере того как мальчик удалялся, его оклики делались все тише и тише.

Томас закрыл глаза и откинул голову назад, на стену. Затем мысленно позвал ее:

– Тереза.

Некоторое время она не отвечала, но внезапно у него в мозгу зазвучал ее голос, да так отчетливо, словно девушка сидела рядом.

– Это было действительно глупо, Том. Очень и очень глупо.

– Пришлось на это пойти, – ответил он.

– Я страшно злилась на тебя предыдущие два дня. Видел бы ты себя. Кожа, вены…

– Ты на меня злилась? – Томас затрепетал от мысли, что небезразличен девушке.

Она помолчала.

– Ну, я просто хотела сказать, что убила бы тебя собственными руками, если бы ты умер.

В груди у Томаса разлилось приятное, почти осязаемое тепло, и неожиданно для себя самого он даже приложил к сердцу руку.

– Ну… Тогда, наверное, спасибо.

– Так что с твоей памятью? Много вспомнил?

Он помедлил.

– Достаточно. Помнишь, ты сказала, что это мы поставили их в такие условия…

– Я была права?

– Знаешь, мы совершали плохие поступки, Тереза…

Он уловил исходящее от девушки чувство досады, как будто у нее назрел целый миллион вопросов, но она не знала, с какого начать.

– Назначение кода вспомнил? – спросила Тереза, словно не хотела узнать, какую роль играла во всем происходящем. – Ты хоть что-нибудь вспомнил такое, что поможет нам отсюда выбраться?

Томас молчал. Ему сейчас не хотелось с ней обсуждать этот вопрос. По крайней мере, до того момента, как он все хорошенько обдумает. Их единственный шанс выбраться из Лабиринта был сопряжен со смертельным риском.

– Возможно, – отозвался он. – Но это не будет легкой прогулкой. Надо созвать Совет. Я попрошу, чтобы тебе разрешили на нем присутствовать. Утомительно рассказывать все по нескольку раз.

Какое-то время оба молчали, явственно ощущая безрадостное настроение, исходящее друг от друга.

– Тереза.

– Да.

– Лабиринт не имеет разгадки.

Прежде чем ответить, она долго молчала.

– Думаю, теперь это всем очевидно.

Слышать боль в голосе Терезы – а он отчетливо ощущал ее у себя в мозгу – было почти невыносимо.

– Не волнуйся. Как бы то ни было, Создатели рассчитывают, что мы найдем выход. У меня уже созрел план.

Он хотел вселить в нее надежду, пусть и призрачную.

– Да неужели?

– Я серьезно. Правда, задумка ужасная, и часть из нас может погибнуть. Что скажешь? Звучит обнадеживающе?

– Не то слово. Что за план?

– Нам придется…

В комнату вошел Ньют, помешав закончить мысль.

– Потом расскажу, – моментально свернул разговор Томас.

– Только поскорей! – попросила она и отключилась.

Ньют подошел к кровати и уселся рядом.

– По тебе и не скажешь, что ты болен, Томми.

Томас кивнул.

– Слабость еще есть, но в целом чувствую себя нормально. Думал, будет гораздо хуже.

Ньют покачал головой, лицо его выражало смесь гнева и восхищения.

– Блин, то, что ты сделал, с одной стороны – смело, с другой – глупо. Кажется, ты здорово преуспел и в том, и в другом. – Он сделал паузу и покачал головой. – Но я понимаю, зачем ты на это пошел. Вспомнил что-нибудь? Что-нибудь полезное для нас?

– Надо созвать Совет, – сказал Томас, принимая более удобное положение на кровати. На удивление, боли он почти не ощущал, лишь головокружение. – Пока все хорошо помню.

– Да. Чак мне сказал. Созовем. Только зачем? Что ты узнал?

– Это тест, Ньют. Один большой тест.

Ньют понимающе кивнул:

– Типа эксперимента?

Томас замотал головой.

– Ты не понял. Создатели занимаются селекцией – отбирают лучших из нас. Подбрасывают нам свои Переменные и ждут, когда мы сдадимся. Тестируют наш запас терпения, волю к победе и способности к борьбе. Отправка сюда Терезы и последующие резкие изменения – всего лишь очередная Переменная. Так сказать, окончательный анализ. И теперь настало время последнего испытания – непосредственно побега.

Ньют удивленно поднял бровь.

– Что ты хочешь сказать? Ты знаешь путь на свободу?

– Да. Созывай Совет. Немедленно.

Глава сорок девятая

Через час Томас, как и пару недель назад, предстал перед Советом кураторов. Терезу на заседание не пустили, чем вызвали у них обоих серьезное недовольство. В отличие от Ньюта и Минхо, остальные члены Совета все еще относились к девушке с недоверием.

– Начинай, Шнурок, – сказал Алби со своего места в центре полукруга из стульев, два из которых оставались незанятыми – горькое напоминание о том, что Зарта и Галли схватили гриверы. Вожак глэйдеров сидел рядом с Ньютом и, кажется, полностью восстановился после недавнего нападения. – И постарайся не ходить вокруг да около.

Томас, который после Метаморфозы все еще ощущал себя неважно, немного помолчал, собираясь с мыслями. Ему предстояло рассказать многое, и он хотел быть уверенным, что его история не прозвучит как бред сумасшедшего.

– Это долгая история, – начал он. – На пересказ всего времени нет, поэтому я постараюсь передать самую суть. Когда я проходил через Метаморфозу, в памяти возникали картинки – сотни картинок, – как будто мне один за другим показывалислайды. Я многие из них запомнил, но обо всех рассказывать нет никакого смысла. Часть образов я забыл почти сразу, некоторые начинают стираться из памяти только сейчас. – Он сделал паузу, снова подбирая слова. – Но вспомнил я достаточно. Создатели нас испытывают, а Лабиринт вообще не имеет разгадки. Все это лишь тест. И для последующих ключевых экспериментов им нужны победители, то есть выжившие здесь.

Он умолк, начиная сомневаться, что выстроил цепочку мыслей правильно.

– Что?.. – воскликнул Ньют.

– Давайте я начну заново, – сказал Томас, потирая глаза. – Всех нас отобрали для испытаний еще в раннем детстве, хотя и не знаю, почему и с какой целью. В памяти остались бессвязные обрывки воспоминаний и ощущение, будто произошло что-то плохое и мир изменился. Что именно произошло – не знаю. Создатели нас похитили, и что-то мне подсказывает, что угрызения совести по этому поводу их не мучают. Они каким-то образом высчитали, что мы обладаем коэффициентом интеллекта выше среднего, и поэтому выбор пал на нас. Все сведения очень обрывочны, так что подробностей не знаю, да они и не имеют значения, по большому счету. Свою семью я не помню, как и ее дальнейшую судьбу. Знаю, после того, как нас украли, следующие несколько лет мы проходили обучение в специальных школах и, в общем, жили нормальной жизнью до того момента, как Создатели смогли наконец профинансировать строительство Лабиринта. Все наши имена – всего лишь дурацкие клички – производные от известных имен. Алби от Альберта Эйнштейна, Ньют от Исаака Ньютона. А меня назвали Томасом в честь Эдисона.

Алби выглядел так, словно ему дали хорошую пощечину.

– Выходит, даже наши имена… ненастоящие?

Томас покачал головой.

– Из того, что я вспомнил, рискну сделать вывод, что мы можем вообще никогда не узнать своих настоящих имен.

– Хочешь сказать, мы все паршивые сироты, воспитанные учеными? – удивился Фрайпан.

– Да, – ответил Томас, надеясь, что выражение его лица не выдает обреченность, которую он сейчас испытывает. – Предположительно, мы очень сообразительные, поэтому они следят за каждым нашим шагом и анализируют поведение. Смотрят, кто сдастся, а кто нет. И вообще, кто выживет. Неудивительно, что весь Лабиринт напичкан жуками-стукачами. Более того, некоторым из нас немного… подкорректировали мозги.

– Я не верю ни единому слову. Все это кланк собачий, – проворчал Уинстон. Выглядел он усталым и равнодушным.

– С какой стати мне врать? – спросил Томас, повышая голос. Он ведь нарочно полез под иглы гриверов, чтобы все это вспомнить! – Думаешь, твое предположение о том, что пришельцы забрали нас на другую планету, лучше?

– Давай дальше, – сказал Алби. – Хотя я и не понимаю, почему другие укушенные не вспоминали ничего подобного. Я вот пережил Метаморфозу, но все, что вспомнил… – Он быстро обернулся на кураторов, как будто сказал то, чего говорить не следовало. – В общем, не вспомнил ничего интересного.

– Через минуту я объясню, почему вспомнил гораздо больше остальных, – ответил Томас, с ужасом думая, что начнется, когда он перейдет к этой части повествования. – Могу я продолжать или нет?

– Говори, – бросил Ньют.

Томас набрал в легкие побольше воздуха, прямо как перед спринтерским забегом.

– Итак. Каким-то образом они стерли нам память – не только детские воспоминания, но вообще любые, которые хоть как-то связаны с Лабиринтом. Потом засунули в Ящик и послали сюда. Первый раз они отправили большую группу детей, а затем в течение двух лет подсылали по одному новичку каждый месяц.

– Черт, но зачем? – спросил Ньют. – Какой в этом смысл?

Томас поднял руку, призывая к тишине.

– Сейчас поймете. Потом прислали меня. Как я сказал, они испытывают нас, смотрят, как мы реагируем на то, что они называют «Переменными», и как пытаемся решить проблему, которая не имеет решения. Они смотрят, можем ли мы сотрудничать, создать единое общество. Нам предоставлялось все необходимое, а в качестве неразрешимой проблемы выступил Лабиринт – самая известная головоломка в истории человеческой цивилизации. Все это обставили таким образом, чтобы мы думали, будто разгадка действительно существует, и продолжали упорно над ней биться, при этом испытывая все более сильную обреченность оттого, что не можем ее найти. – Он помедлил и обвел кураторов взглядом, желая убедиться, что они внимательно слушают. – Я хочу сказать, что у Лабиринта нет разгадки.

Комнату наполнил гомон, и один за другим посыпались вопросы.

Томас поморщился. Он бы многое отдал, чтоб просто переслать свои мысли в головы кураторов единым блоком и не мучиться с объяснениями.

– Видите? Ваша реакция доказывает правдивость моих слов! Многие люди давным-давно сдались бы. Но, судя по всему, мы особенные. Мы просто не можем принять постулат, что у проблемы нет решения – особенно когда имеем дело с таким пустяком, как Лабиринт. Вот поэтому мы продолжали биться над загадкой, не останавливаясь перед постоянными неудачами.

Томас внезапно понял, что с каждой минутой его голос звучит все тверже, да и вообще говорит он все более и более эмоционально.

– Как бы то ни было, я уже сыт по горло всем этим дерьмом – гриверами, двигающимися стенами, Обрывом! Это всего лишь элементы проклятого эксперимента. Нас используют, вертят нами, как марионетками! Создатели с самого начала планировали, что мы будем ломать голову над решением, которого в действительности не существует! То же самое и с Терезой. Ее направили к нам якобы для того, чтобы она запустила какое-то Окончание. После этого стены застыли, солнце потухло, небо посерело, и так далее, и тому подобное. На самом деле Создатели просто подкидывают нам все новые и новые нестандартные ситуации, чтобы изучать реакции и испытывать наш запас прочности! Ждут, когда мы начнем грызть друг другу глотки. А выжившие примут участие в какой-то важной миссии.

Фрайпан встал.

– А убийства? Это тоже часть их замечательного плана?

Секунду-другую Томас боролся с охватившим его страхом, опасаясь, как бы кураторы не обратили свой гнев на него из-за того, что он знает так много. А ведь он еще не рассказал им самого главного…

– Да, Фрайпан. Убийства – часть плана. Единственная причина, по которой гриверы начали выбивать нас по одному, заключается в том, что нам предоставляют время отыскать выход. Предполагается, что свободу получат только наиболее жизнеспособные из нас, то есть – лучшие.

Фрайпан в сердцах пнул ногой стул.

– Тогда самое время поведать нам свой волшебный план побега!

– Поведает, – тихо сказал Ньют. – Заткнись и слушай.

Минхо, которого все это время почти не было слышно, кашлянул:

– Что-то мне подсказывает, что я не обрадуюсь тому, что сейчас услышу.

– Не исключено, – ответил Томас. Он на пару секунд закрыл глаза и скрестил руки на груди. Следующие несколько минут станут решающими. – Что бы там ни планировали Создатели, им требуется отобрать лучших. Но это звание мы должны заслужить. – В комнате воцарилась полнейшая тишина. Все глаза были устремлены на Томаса. – Последний этап испытаний связан с кодом.

– С кодом? – переспросил Фрайпан с надеждой в голосе. – А что с ним?

Томас посмотрел ему в лицо, выдерживая театральную паузу.

– Его запрятали в карты секторов с умыслом. Мне это точно известно, потому что код в Лабиринт вместе с Создателями закладывал я.

Глава пятидесятая

Довольно долго все сидели молча, непонимающе уставившись на Томаса. Он чувствовал, что его ладони и лоб покрываются потом. Продолжать разговор становилось все страшнее.

Ньюта, видимо, признание Томаса просто нокаутировало, однако он нарушил тишину первым:

– О чем ты толкуешь?

– Сначала я хотел бы кое-что рассказать. О себе и Терезе. Есть причина, почему Галли обвинял меня во всех смертных грехах и почему меня узнали все пережившие Метаморфозу.

Томас ожидал, что поднимется гвалт и на него градом посыплются вопросы, однако в комнате продолжала висеть гробовая тишина.

– Тереза и я… мы отличаемся, – продолжал он. – Мы с самого начала были частью испытаний Лабиринтом, хотя и не по нашей воле, клянусь.

Теперь настала очередь Минхо задать свой вопрос:

– Томас, о чем ты говоришь?

– Создатели использовали нас с Терезой. Думаю, если бы вы вспомнили прошлое, то наверняка захотели бы нас убить. Но я должен был признаться вам в этом лично, чтобы вы знали, что теперь нам можно доверять. Чтобы поверили, что выход из Лабиринта, о котором я сейчас расскажу, – единственный.

Томас скользнул глазами по лицам кураторов, пытаясь предугадать, правильно ли они воспримут то, о чем он сейчас сообщит. Впрочем, выбора у него не оставалось. Он обязан во всем признаться.

Томас глубоко вздохнул, затем произнес:

– Мы с Терезой помогали проектировать Лабиринт. И вообще – участвовали в подготовке эксперимента.

– И как прикажешь это понимать? – выдавил Ньют. – Черт возьми, тебе лет шестнадцать! Как ты мог создать Лабиринт?

Томас и сам бы в такое не поверил, однако не сомневался, что воспоминания его не подводили, какими бы безумными ни казались. Он знал это точно.

– Просто мы… особо одаренные. И я подозреваю, что это одна из Переменных. Но гораздо важнее то, что мы с Терезой обладаем… даром, который очень пригодился Создателям в процессе проектирования и строительства этого места.

Он умолк, думая, как нелепо, наверное, звучит его речь.

– Говори! – выкрикнул Ньют. – Выкладывай все!

– Мы – телепаты! Можем общаться между собой мысленно!

Как только Томас выложил все начистоту, ему стало почти стыдно, словно он сознался в воровстве.

Потрясенный, Ньют непонимающе заморгал глазами; кто-то кашлянул.

– Послушайте меня, – продолжил Томас, поспешив внести ясность. – Они заставили нас помогать им! Не знаю, как и почему, но это чистая правда. – Юноша помолчал. – Возможно, Создатели хотели проверить, способны ли мы заслужить ваше доверие, несмотря на то, что являемся частью проекта. А может, они изначально планировали, что именно мы подскажем путь выхода. Так или иначе, в ваших картах мы обнаружили код, и теперь настала пора его использовать.

Томас посмотрел на кураторов, но те, как ни странно, вовсе не выглядели разгневанными. Одни сидели с непроницаемыми лицами, другие – покачивали головами, то ли от недоверия, то ли от удивления. Лишь Минхо по непонятной причине улыбался.

– Это правда. Мне очень жаль, – снова заговорил Томас. – Но могу сказать следующее: мы все в одной лодке. Нас с Терезой забросили сюда наравне с остальными, поэтому и мы не застрахованы от гибели. Создатели насмотрелись вволю, и теперь настало время финального испытания. Мне требовалось пройти через Метаморфозу, чтобы найти недостающий элемент разгадки. Как бы там ни было, я хотел, чтобы вы знали правду, знали, что у нас есть шанс выбраться отсюда.

Ньют, глядя в пол, закивал, затем вскинул голову и обвел взглядом остальных кураторов.

– Создатели… Не Тереза и не Томми, а Создатели во всем виноваты. И ублюдки еще очень об этом пожалеют.

– Плевать, – отозвался Минхо. – Какая теперь разница, чьих это рук дело? Говори лучше, как смыться.

У Томаса будто ком застрял в горле. Неожиданно он испытал такое облегчение, что не мог выдавить из себя ни слова. Юноша был уверен, что на нем по полной выместят злобу, а то и вовсе сбросят с Обрыва. В общем, сообщить им остальное казалось простым делом.

– Существует компьютер. Он находится там, где мы никогда не искали. На нем нужно набрать код, который откроет выход из Лабиринта и одновременно отключит гриверов, чтобы они не последовали за нами. Правда, до того момента еще нужно дожить…

– Там, где мы никогда не искали? – воскликнул Алби. – А что, по-твоему, мы делали целых два года?!

– Можете мне поверить, в этом месте вы точно не искали.

Минхо встал.

– Ну, и где оно?

– Это почти равносильно самоубийству, – уклончиво ответил Томас, не желая ошеломить их так сразу. – Как только мы выдвинемся, на нас немедленно спустят гриверов. Сразу всех. Таково финальное испытание.

Он хотел убедиться, что они понимают, насколько высоки ставки и призрачны шансы на то, что уцелеют все.

– Так где же это место? – спросил Ньют, весь подавшись вперед.

– За Обрывом, – ответил Томас. – Мы должны прыгнуть в Нору Гриверов.

Глава пятьдесят первая

Алби подскочил так резко, что опрокинул стул. На фоне белой повязки на лбу налитые кровью глаза выделялись ярко-красными пятнами. Он сделал пару шагов в направлении Томаса, как будто намеревался обрушиться на него с обвинениями, если не с кулаками, но остановился.

– Ты просто долбанутый идиот, – сказал он, испепеляя Томаса взглядом. – Или предатель! Как мы можем тебе доверять, если ты помогал проектировать Лабиринт и сотрудничал с теми, по чьей милости нас сюда бросили?! Мы и с одним-то гривером справиться не можем на своей территории, а ты предлагаешь сунуться к ним в самое логово? Я никак не пойму, что ты на самом деле замыслил?

Томас начал закипать.

– Что я замыслил? Ничего! Какой мне смысл выдумывать?

Было видно, как у Алби напряглись руки; он сжал кулаки.

– А такой, что с твоим появлением нас начали убивать! С какой стати нам тебе доверять?

Томас недоуменно уставился на него.

– У тебя что, проблемы с кратковременной памятью? Я рисковал собственной жизнью, чтобы спасти тебя в Лабиринте – если бы не я, ты давно был бы мертв!

– А может, это только уловка, чтобы втереться в доверие! Раз ты сотрудничаешь с ублюдками, которые нас сюда послали, то мог и не волноваться по поводу гриверов. Может, все это было подстроено.

Злость в Томасе потихоньку угасла, уступив место жалости. В поведении Алби было нечто странное. Подозрительное.

– Алби. – К облегчению Томаса, в перепалку решил вмешаться Минхо. – Твоя теория – самая дурацкая из всех, какие мне доводилось слышать. Томас в течение трех дней бился в конвульсиях и чуть не умер. Он что, по-твоему, и тут притворялся?

– Очень может быть! – с вызовом сказал Алби.

– Я сделал это, – сказал Томас, вкладывая в голос все раздражение, которое в нем накипело, – с расчетом на то, что ко мне вернутся воспоминания, которые помогут нам выбраться отсюда! Или, может, мне продемонстрировать синяки и ссадины у себя на теле?

Алби ничего не ответил, продолжая стоять с перекошенным гневом лицом. В глазах у него появились слезы, а вены на шее вздулись.

– Мы не можем вернуться! – выкрикнул он, обводя взглядом всех, кто находился в комнате. – Я видел, как мы жили в прошлом. Мы не должны возвращаться!

– Так, значит, все дело в этом?! – воскликнул Ньют. – Ты что, издеваешься?

Алби резко повернулся к нему и замахнулся, но вовремя сдержался и опустил руку. Он побрел к своему месту, сел и, закрыв лицо руками, зарыдал. Томас мог ожидать чего угодно, только не этого – бесстрашный вожак глэйдеров плакал!..

– Алби, поговори с нами, – настойчиво сказал Ньют, желая разобраться в происходящем. – В чем дело?

– Это я сделал, – вздрагивая от рыданий, выдавил из себя Алби. – Я!..

– Сделал что? – спросил Ньют. Как и Томас, он выглядел полностью сбитым с толку.

Алби поднял голову, из глаз у него ручьем текли слезы.

– Я сжег карты. Это я сделал… Я сам стукнулся лбом о стол, чтобы вы подумали на кого-то другого. Я соврал вам. Я сжег все карты! Это моя вина!..

Кураторы переглянулись; в их округлившихся глазах и на изрезанных морщинами лбах читалось потрясение. Впрочем, Томасу теперь все стало ясно. Алби вспомнил, какой ужасной была жизнь до попадания сюда, и теперь всячески противился возвращению.

– Хорошо, что мы сохранили карты. Благодаря твоей же подсказке, которую ты нам дал после Метаморфозы. Большое спасибо, – почти издевательски невозмутимо бросил Минхо.

Томас посмотрел на Алби, ожидая, как тот ответит на саркастическую и отчасти жестокую реплику Минхо, но тот пропустил ее мимо ушей.

Ньют, вместо того чтобы разозлиться, лишь попросил у Алби объяснений. Томас понимал, почему Ньют сохранял спокойствие: карты перепрятали, а код расшифровали. Так что теперь все это, по большому счету, не имело значения.

– Говорю вам! – Голос Алби зазвучал истерично, почти умоляюще. – Мы не можем вернуться назад! Я видел реальный мир, вспомнил страшные – чудовищные! – вещи. Выжженные земли, болезнь – какая-то зараза, называемая Вспышкой. Все просто ужасно – гораздо хуже того, что мы имеем здесь.

– Если мы останемся здесь, то гарантированно умрем! – выкрикнул Минхо. – Это лучше, что ли?!

Прежде чем ответить, Алби долго смотрел на куратора бегунов. Томас тем временем гадал о значении слов, которые только что вырвались из уст вожака глэйдеров. Вспышка. Название казалось очень знакомым, словно еще чуть-чуть – и он ухватится за воспоминание. С другой стороны, Томас был уверен, что во время Метаморфозы ничего не вспоминал ни о каких болезнях.

– Да, лучше, – ответил Алби. – Лучше сразу умереть, чем возвратиться домой.

Минхо хмыкнул и откинулся на спинку стула.

– Ты прямо пышешь оптимизмом, чувак! Если что, я с Томасом. С Томасом на все сто процентов. Если нам и суждено погибнуть, так давайте сделаем это в сражении, черт возьми!

– Внутри Лабиринта или за его пределами, – добавил Томас, обрадовавшись, что Минхо принял его сторону.

Он повернулся к Алби:

– Но мы все-таки живем в том самом мире, который ты вспомнил.

Алби снова встал; выражение его лица красноречиво говорило о том, что он смирился с поражением.

– Поступайте как знаете. – Он вздохнул. – Мы все равно умрем, так или иначе.

Сказав это, Алби направился к двери и вышел из комнаты.

Ньют с шумом выдохнул и покачал головой.

– Он сам не свой после Метаморфозы. Знать бы, какое дерьмо он там навспоминал… И что это за Вспышка такая, черт возьми?!

– А мне до лампочки, – отозвался Минхо. – Все лучше, чем подыхать тут. К тому же, когда выберемся, у нас появится шанс поквитаться с Создателями. Думаю, сейчас мы должны сделать то, что они от нас ожидают, – пройти через Нору Гриверов и выбраться. А если кто-то и погибнет, так тому и быть.

Фрайпан фыркнул.

– Слушайте, шанки, я просто фигею! Вы предлагаете отправиться прямо в логово гриверов?! Более идиотских предложений я в жизни не слыхивал! Проще сразу себе вены перерезать!

Кураторы разом заспорили, стараясь перекричать друг друга. В конце концов, чтобы они утихомирились, Ньюту пришлось на них прикрикнуть.

Как только все успокоились, Томас снова взял слово:

– Вы как хотите, а я прыгну в Нору или погибну по пути к ней. Кажется, Минхо тоже готов пойти на риск. Уверен, что и Тереза присоединится. Если нам удастся сдерживать атаки гриверов до того момента, как кто-то успеет набрать код и отключит их, мы сможем пройти через дверь, которой пользуются они. На этом тесты закончатся, и у нас появится возможность встретиться с Создателями лицом к лицу.

Ньют недобро осклабился.

– И ты думаешь, мы сможем отбиваться от гриверов? Даже если не погибнем, нас искусают с ног до головы. Возможно, твари заранее будут поджидать нас, как только мы приблизимся к Обрыву. В Лабиринте полным-полно жуков-стукачей, поэтому Создатели сразу просекут, куда мы направляемся.

Томас понимал, что настало время рассказать им ключевую часть плана, хоть и страшно этого боялся.

– Думаю, жалить они нас больше не станут. Метаморфоза – одна из Переменных, которая действует, только пока мы живем здесь. Там все изменится. Правда, есть один момент, который может сыграть нам на руку.

– Да неужели?! – насмешливо воскликнул Ньют. – Жду не дождусь, когда услышу!

– Если мы все погибнем, Создателям не будет от нас никакой пользы. Предполагается, что выжить можно, хоть и трудно. Думаю, теперь мы знаем наверняка, что гриверы запрограммированы убивать только одного из нас в сутки. Поэтому один человек заранее может пожертвовать собой, чтобы спасти тех, кто отправится к Норе. Мне кажется, Создатели как раз на такой сценарий и рассчитывают.

Комната погрузилась в совершенное безмолвие, пока, наконец, куратор Живодерни не издал громкий смешок.

– Прошу прощения! – воскликнул он. – Значит, ты предлагаешь бросить несчастного младенца волкам, чтобы стая отвязалась? Это и есть твое гениальное предложение?

Идея, конечно, хуже не придумаешь, но тут Томасу в голову пришла свежая идея.

– Да, Уинстон. Рад, что ты внимательно следишь за ходом моих мыслей. – Томас проигнорировал неприязненный взгляд куратора. – И, по-моему, очевидно, кому суждено стать несчастным младенцем.

– Правда?! – ответил Уинстон. – Интересно, кому же?

Томас скрестил на груди руки.

– Мне.

Глава пятьдесят вторая

В комнате снова поднялся невообразимый гвалт. Ньют очень тихо встал, подошел к Томасу и, схватив за руку, потащил к выходу.

– Дальше мы без тебя. Свободен.

Такого Томас совсем не ожидал.

– Без меня? Почему?

– Думаю, для одного собрания ты уже достаточно наговорил. Теперь мы все обсудим и решим, что делать. Без твоего присутствия. – Они подошли к двери, и Ньют мягко вытолкнул Томаса в коридор. – Жди меня у Ящика. Когда я освобожусь, поговорим с глазу на глаз.

Не успел он повернуться, как Томас его задержал:

– Ты должен мне верить, Ньют. Это единственный путь к свободе. Клянусь, у нас все получится! Создатели хотят от нас именно этого.

Ньют наклонился и негодующе прошипел Томасу прямо в лицо:

– Ага. Мне особенно понравилась та часть плана, где ты добровольно вызвался покончить жизнь самоубийством!

– Я пойду на это без колебаний.

Томас знал, что говорит. Он чувствовал себя виноватым. Виноватым за то, что каким-то образом помогал проектировать Лабиринт. Впрочем, глубоко в душе он надеялся, что сможет отбивать атаки гриверов до того, как кто-нибудь успеет набрать код и отключить чудовищ, и его убить не успеют. Надеялся увидеть заветный выход.

– Да неужели?! – раздраженно воскликнул Ньют. – Прямо Мистер Благородство собственной персоной!

– У меня и личных мотивов хватает. Как ни крути, а часть ответственности за то, что нас тут заточили, лежит на мне. – Томас замолчал и вздохнул, собираясь с мыслями. – В общем, я принял окончательное решение, так что лучше не упустите свой шанс.

Ньют насупился, в его глазах неожиданно проступило сочувствие.

– Если ты на самом деле помогал проектировать Лабиринт, Томми, то твоей вины в этом нет. Ты всего лишь мальчишка, которого заставили плясать под их дудку.

Но Томас для себя все решил, и ни Ньют, ни кто-либо другой не мог на него повлиять. Юноша действительно нес долю ответственности за происходящее, и чем дольше он об этом думал, тем сильнее его терзали угрызения совести.

– Я просто… чувствую, что должен спасти остальных. Искупить вину.

Ньют отступил, медленно покачав головой.

– Знаешь, что самое смешное, Томми?

– Что? – насторожился Томас.

– Я тебе верю. По глазам вижу, что ты ни капли не врешь. А сейчас скажу такое, во что сам бы ни в жизнь не поверил. – Он помолчал. – Я сейчас вернусь на заседание и попытаюсь убедить шанков сделать так, как ты сказал: прыгнуть в Нору Гриверов. Лучше уж открыто принять бой, чем сидеть тут и дожидаться, пока нас всех не перебьют поодиночке. – Он поднял вверх палец. – И еще: я больше не хочу от тебя слышать весь этот геройский кланк и прочую хрень о самопожертвовании. Если мы будем прорываться, то все вместе. Слышишь меня?!

Томас покорно поднял руки. У него словно гора с плеч свалилась.

– Отчетливо. Я лишь хочу сказать, что игра стоит свеч. Раз уж нам и так суждено гибнуть поодиночке каждую ночь, мы могли бы извлечь из ситуации максимальную выгоду.

Ньют нахмурился.

– М-да, умеешь ты подбодрить…

Томас повернулся и зашагал прочь, но Ньют его окликнул:

– Томми!

– Чего? – Томас остановился, но не обернулся.

– Если мне удастся убедить шанков – а это под большим вопросом, – то самое подходящее время для побега – ночью. Вероятно, большинство гриверов в это время будут находиться в Лабиринте, а не в этой своей Норе.

– Лады.

Томас был согласен с Ньютом. Теперь оставалось лишь уповать на то, что тот сможет повлиять на кураторов.

По обеспокоенному лицу Ньюта скользнула тень улыбки.

– Лучше всего прорываться сегодня ночью – пока еще кого-нибудь не убили.

И прежде чем Томас успел произнести хоть слово, Ньют скрылся за дверью.

Томас вышел из Хомстеда и направился к старой скамейке неподалеку от Ящика. В голове вертелся целый круговорот мыслей. Он не переставал думать о том, что сказал Алби про Вспышку, гадая, что скрывается за этим названием. Вожак глэйдеров еще говорил про выжженную землю и болезнь. Томас ничего такого не помнил, однако если все это было правдой – с миром, в который они так стремятся вернуться, действительно что-то не в порядке. С другой стороны, что им еще остается? Не говоря уже о том, что на них каждую ночь нападают гриверы, Глэйд сам по себе становился непригодным для жизни.

Раздосадованный, нервный и уставший от раздумий, он позвал Терезу.

– Ты меня слышишь?

– Да, – ответила она. – Где ты?

– Около Ящика.

– Подойду через минуту.

– Хорошо. Хочу рассказать тебе свой план. Кажется, сейчас самое время.

– Начинай.

Томас откинулся на скамье и забросил ногу на ногу, размышляя над тем, как Тереза отреагирует на то, что он сейчас сообщит.

– Нам придется проникнуть в Нору Гриверов, а затем использовать код, который отключит этих чудищ и откроет выход наружу.

Пауза.

– Я почему-то предполагала нечто подобное.

Томас секунду-другую подумал, затем сказал:

– Если только у тебя нет идей лучше.

– Увы… Но твой план просто ужасен.

– У нас получится.

В подтверждение своих слов он стукнул кулаком правой руки по левой ладони, хотя и знал, что Тереза его не видит.

– Очень сомневаюсь.

– Ничего другого просто не остается.

Еще одна пауза, на этот раз более продолжительная. Томас уловил исходящую от Терезы решимость.

– Ты прав.

– Скорее всего, мы отправимся сегодня ночью. Когда подойдешь сюда, обсудим все более подробно.

– Буду через несколько минут.

У Томаса засосало под ложечкой. Неотвратимость задуманного им дерзкого плана, который Ньют сейчас отстаивал перед Советом кураторов, постепенно начала доходить до сознания. Томас отлично понимал всю степень риска, и мысль о том, что придется воевать с гриверами, вместо того чтобы убегать от них, повергала в ужас. При самом оптимистичном сценарии минимум один глэйдер все равно погибнет, но и на такой расклад рассчитывать не приходилось. Может быть, Создатели вообще перепрограммируют монстров, и тогда шансы выжить резко уменьшатся.

Томас решил не думать об этом.

Тереза нашла его раньше, чем он ожидал. Несмотря на то что места на скамье хватало, девушка села к Томасу вплотную, тесно прижавшись плечом, и взяла за руку. В ответ он с силой сжал ее ладонь.

– Рассказывай, – попросила она.

Томас так и сделал – слово в слово пересказал ей все, что сообщил кураторам. По мере того как Тереза слушала, в глазах у нее все сильнее проявлялось беспокойство, а под конец и ужас.

– Конечно, легко было рассуждать о плане абстрактно, – добавил Томас, после того как завершил рассказ. – Но Ньют считает, что надо действовать сегодня же. Так что теперь мне задумка кажется не такой и хорошей.

Во всем этом деле Томаса особенно беспокоила судьба Чака и Терезы. Он уже имел дело с гриверами и прекрасно осознавал ничтожность шансов на благополучный исход стычки с ними. Ему хотелось бы защитить друзей от риска, однако он понимал, что это невозможно.

– У нас получится, – тихо ответила Тереза.

От этих слов он разволновался еще сильнее.

– Черт возьми, ну и страшно же мне.

– Черт возьми, ты – человек. Тебе должно быть страшно.

Томас ничего не ответил. Они еще долго сидели, держась за руки, не говоря друг другу ни слова – ни вслух, ни мысленно. Томас вдруг почувствовал умиротворение, и каким бы зыбким и скоротечным оно ни было, постарался насладиться каждым его мгновением.

Глава пятьдесят третья

Когда заседание подошло к концу и Ньют вышел из Хомстеда, Томас даже немного расстроился. Стало ясно, что время отдыха закончилось.

Увидев их, куратор, прихрамывая, побежал к ним. Томас поймал себя на мысли, что непроизвольно выпустил руку Терезы.

Ньют остановился перед скамьей и скрестил руки на груди, глядя на Терезу и Томаса сверху вниз.

– Дурдом какой-то.

Выражение его лица понять было невозможно, но, кажется, в глазах сверкал победный блеск.

Томас встал, чувствуя, как все тело начинает дрожать от волнения.

– Так они согласились?

Ньют кивнул.

– Все до одного. Оказалось куда проще, чем я предполагал. Решили, что раз долбаный Лабиринт не имеет разгадки, пора действовать иначе. Наверное, до шанков начало доходить, что их ждет в Глэйде при открытых Воротах. – Он повернулся и посмотрел на кураторов, начавших собирать вокруг себя группы подчиненных им рабочих. – Теперь осталось убедить простых глэйдеров.

Томас был уверен, что эта задача окажется даже более сложной, чем попытка переманить кураторов на свою сторону.

– Думаешь, они согласятся? – спросила Тереза, вставая со скамейки.

– Не все, – ответил Ньют с явной досадой. – Кто-то наверняка останется здесь попытать счастья. Гарантирую.

Томас не сомневался, что от одной только мысли о том, что придется бежать по Лабиринту, у глэйдеров затрясутся поджилки. Предлагать им в открытую сражаться с гриверами – значит просить слишком многого.

– А что с Алби?

– Кто его знает, – ответил Ньют, обводя глазами Глэйд, кураторов и группы их подопечных. – Бедолага боится возвращения домой сильнее, чем встречи с гриверами. Но я уговорю его пойти с нами. Не беспокойся.

Томасу страшно захотелось вспомнить хоть что-нибудь из того, что так сильно напугало Алби, но в памяти зиял провал.

– И как ты собираешься это сделать?

Ньют засмеялся.

– Навешаю какой-нибудь лапши на уши. Скажу, что где-нибудь в другой части света у нас начнется новая жизнь, и проживем мы долго и счастливо.

Томас пожал плечами.

– Возможно, так и будет. Кто знает? Знаете, я пообещал Чаку, что верну его домой. Или как минимум найду ему новый дом.

– Да уж… После этого места что угодно раем покажется, – пробормотала Тереза.

Томас посмотрел на группы горячо спорящих глэйдеров, разбросанные по всему Глэйду, – кураторы изо всех сил пытались убедить людей, что те должны рискнуть и с боем прорываться к Норе Гриверов. Некоторые не вняли уговорам и ушли, но большинство слушали внимательно и, кажется, всерьез задумались.

– И что дальше? – спросила Тереза.

Ньют глубоко вздохнул.

– Выясним, кто идет, а кто остается, и начнем готовиться. Надо подумать о еде, оружии и прочих вещах. Затем двинемся в путь. Томас, я бы назначил тебя главным, раз уж идея принадлежит тебе, но нам и без того будет трудно уломать глэйдеров отправиться к Норе, а уж если они узнают, что лидером станет Шнурок… Без обид. Так что не высовывайся, хорошо? Вы вместе с Терезой займетесь кодом. Будете действовать без лишней огласки.

Томас был вовсе не против не высовываться. Найти компьютер и набрать на нем код казалось более чем ответственным заданием. И все-таки ему пришлось бороться с нарастающей в душе паникой.

– В твоих устах все и правда кажется легким и простым, – проговорил он наконец, стараясь хоть чуточку разрядить напряженную обстановку. А заодно и себя успокоить.

Ньют снова скрестил руки и пристально посмотрел на Томаса.

– Как ты сказал, останемся здесь – и один шанк погибнет. Отправимся к Норе, и кто-то все равно погибнет. Тогда какая разница? – Он ткнул Томаса в грудь. – Если только ты не ошибся.

– Не ошибся.

Томас знал, что прав насчет Норы, кода, секретного выхода и неизбежности стычки с гриверами. Но вот один человек погибнет или несколько, он предугадать не мог. Как бы то ни было, признаваться в сомнениях он не собирался.

– Лады. – Ньют похлопал его по плечу. – А теперь за работу.

Следующие несколько часов в Глэйде кипела бурная деятельность.

Большинство глэйдеров – даже больше, чем предполагал Томас, – все-таки решили присоединиться к беглецам. В том числе и Алби. Хотя никто в этом не признавался, Томас мог биться об заклад: в душе все надеялись на то, что гриверы убьют только одного, и рассматривали свои шансы стать этим несчастным как мизерные. Лишь немногие особенно упрямые приняли решение остаться в Глэйде; впрочем, шума и проблем больше всего доставляли именно они, с мрачным видом слоняясь по площади и всячески пытаясь втолковать остальным, какие те болваны. В конце концов упрямцы осознали тщетность своих попыток и оставили уходящих в покое.

Что до Томаса и остальных, решившихся на побег, то им предстояло успеть сделать массу работы.

Всем раздали рюкзаки, доверху набитые самым необходимым. Фрайпана – по словам Ньюта, из всех кураторов переманить повара на свою сторону оказалось труднее всего – назначили ответственным за обеспечение провизией и распределение ее в равных долях между участниками похода. Не забыли и о шприцах с противогриверной сывороткой, несмотря на сомнения Томаса в том, что монстры станут их жалить. Чаку поручили наполнить и раздать бутылки с питьевой водой. Так как мальчику помогала Тереза, Томас попросил ее по возможности приуменьшить опасность предприятия, пусть даже за счет откровенной лжи. Чак храбрился изо всех сил, однако капельки пота на коже и перепуганный взгляд с головой выдавали истинное состояние мальчика.

Минхо с группой бегунов, вооружившись камнями и сплетенными из плюща веревками, отправился к Обрыву, чтобы в последний раз проверить невидимую Нору Гриверов. Оставалось только надеяться, что твари не нарушат свой привычный распорядок и не вылезут средь бела дня. Томаса посетила шальная мысль сбегать к Обрыву в одиночку, прыгнуть в Нору и быстро набрать код, но он страшился неведомой опасности, которая ждала его по ту сторону. Ньют прав – лучше всего подождать до ночи и надеяться, что большинство гриверов расползутся по Лабиринту и в Норе их не останется.

Минхо вернулся целым и невредимым, и, как показалось Томасу, полным уверенности, что они действительно имеют дело с выходом. Или входом. Смотря с какой стороны на него посмотреть.

Томас помог Минхо раздать глэйдерам оружие, отдельные виды которого специально модифицировали на случай схватки с гриверами. Некоторые деревянные колья остро затесали на концах и превратили в копья, другие – обмотали колючей проволокой; ножи хорошенько заточили и прикрутили к толстым палкам, выструганным из напиленных в лесу веток; а с помощью липкой ленты и осколков битого стекла наделали заточек. Глэйдеры превратились прямо-таки в небольшую армию. На взгляд Томаса, довольно жалкую и плохо подготовленную, но все-таки армию.

Закончив помогать остальным, они с Терезой уединились в секретном месте в Могильнике, чтобы окончательно определиться, что делать по ту сторону Норы Гриверов и как ввести код в компьютер.

– Придется это сделать нам, – сказал Томас. Они стояли, прислонившись спинами к шершавым стволам деревьев; зеленые листья уже начали сереть от недостатка искусственного солнечного освещения. – Если мы разделимся, то все равно сможем поддерживать связь и помогать друг другу.

Тереза обдирала кору с подобранной ветки.

– И все-таки кому-то придется нас подстраховать – на всякий случай.

– Разумеется. Минхо и Ньют знают код, поэтому скажем им, чтобы они были готовы его набрать, если мы… ну, ты понимаешь…

Томасу не хотелось думать о плохом.

– Получается, что запасного плана как такового и нет.

Тереза зевнула, словно жизнь протекала в совершенно нормальном русле.

– Все довольно просто: отбиваемся от гриверов, вводим код и выходим через открывшуюся дверь. А затем поквитаемся с Создателями. Чего бы это ни стоило.

– Шесть слов в коде и черт знает сколько гриверов. – Тереза переломила ветку пополам. – Как думаешь, как расшифровывается ПОРОК?

Томаса словно огрели дубиной по голове. Почему-то только теперь, когда он услышал слово от постороннего, в мозгу словно что-то щелкнуло. Он вдруг понял смысл, искренне удивляясь, почему не разглядел очевидного раньше.

– Помнишь, я говорил тебе про табличку в Лабиринте? Металлическая, с выбитыми словами!

От волнения у юноши бешено заколотилось сердце.

Тереза озадаченно наморщила лоб, но через секунду в ее глазах сверкнуло понимание.

– Точно! Эксперимент «Территория Обреченных». Программа оперативного реагирования. Общемировая катастрофа. Это ПОРОК. ПОРОК – это хорошо. Это я написала у себя на руке! Интересно, что это все-таки значит?

– Ума не приложу. А потому до чертиков боюсь, что все, что мы собираемся сделать, в итоге окажется грандиозной глупостью. Как бы они нам не устроили кровавую баню.

– Все прекрасно понимают, на что идут. – Тереза взяла его за руку. – Нам нечего терять. Помнишь об этом?

Томас помнил отлично, но почему-то слова девушки не возымели должного эффекта – очень уж мало в них было надежды.

– Нечего терять, – медленно повторил он.

Глава пятьдесят четвертая

Примерно в тот час, когда в былые времена закрывались Ворота, Фрайпан подал ужин – последний перед ночным походом. Напряженная атмосфера, царившая за столами, казалось, была насквозь пронизана ощущением обреченности и тревоги. Томас сидел рядом с Чаком, который с отрешенным видом ковырялся в тарелке.

– Послушай, Томас… – произнес мальчик со ртом, набитым картофельным пюре. – А в честь кого меня назвали?

Оторопев, Томас лишь покачал головой – они в шаге от того, чтобы совершить, вероятно, самое опасное предприятие в жизни, а Чак задается вопросом, откуда взялось его прозвище.

– Не знаю. Может, в честь Дарвина? Это тот чувак, который додумался до теории эволюции.

– Могу поспорить, что чуваком его еще никто не называл. – Чак снова отправил в рот большую порцию пюре. Кажется, он действительно считал, что сейчас самое подходящее время для разговоров. И даже полный рот не был ему помехой. – А знаешь, мне почти не страшно. Я хочу сказать, последние несколько дней мы просто отсиживались в Хомстеде и ждали, когда придут гриверы и сцапают одного из нас. Хуже и не придумаешь. А теперь, по крайней мере, сами идем на них, пытаемся что-то сделать. Во всяком случае…

– Что «во всяком случае»? – спросил Томас. Он ни секунды не сомневался, что Чак напуган до смерти.

– Ну… Все только и говорят о том, что гриверы могут убить лишь одного человека. Наверное, я говорю как распоследний ушмарок, но это вселяет в меня надежду. Во всяком случае, большинство из нас прорвется благодаря какому-то несчастному. Лучше уж один, чем все.

От мысли, что глэйдеры цепляются за надежду, что умрет кто-то один из них, но только не они сами, стало противно. И чем больше Томас об этом думал, тем сильнее сомневался, что все произойдет именно так. Создатели наверняка были в курсе их плана, поэтому запросто могли перепрограммировать гриверов. А впрочем, даже ложная надежда лучше, чем ничего.

– Как знать. Если окажем организованное сопротивление, может, вообще все выживем.

Чак застыл с поднесенной ко рту ложкой и пристально посмотрел на Томаса.

– Ты правда так считаешь или просто пытаешься меня подбодрить?

– Думаю, такой вариант возможен.

Томас проглотил последний кусок и запил большим глотком воды. Так врать ему еще никогда не приходилось. Очевидно, что погибнут многие. Но он твердо решил сделать все от него зависящее, чтобы Чак избежал страшной участи.

Как и Тереза.

– Не забывай, что я пообещал. План вернуть тебя домой все еще в силе.

Чак нахмурился.

– Да толку-то. Вокруг только и слышно, что мир превратился в одну большую кучу кланка.

– Ну… может, и так, но мы найдем людей, которые о нас позаботятся. Вот увидишь.

Чак встал из-за стола.

– Ладно, не хочется забивать этим голову, – произнес он. – Ты, главное, выведи меня из Лабиринта – и я стану самым счастливым шанком на свете.

– Лады, – согласился Томас.

Его внимание привлек шум за соседними столами – Ньют и Алби поднимали глэйдеров. Настало время выдвигаться. Внешне Алби выглядел вполне нормально, но Томаса все-таки беспокоило его моральное состояние. Истинным вожаком, по наблюдениям Томаса, сейчас стал Ньют; впрочем, заскоки временами случались и у него.

Ледяной страх и всепоглощающая паника, которые Томасу так часто приходилось испытывать в последние дни, накрыли его с головой. Вот и все. Они отправляются в путь. Старясь не думать о плохом и просто делать то, что должен, он схватил рюкзак. Чак последовал его примеру, и они направились к Западным Воротам – единственным, из которых можно было попасть к Обрыву.

Томас нашел Терезу и Минхо у самых Ворот; те стояли у левой стены прохода и обсуждали наспех составленный план, как ввести код в компьютер после проникновения в Нору Гриверов.

– Ну что, шанки, готовы? – спросил Минхо, когда они с Чаком подошли поближе. – Томас, идея была твоя, так что молись, чтоб все получилось. Если обломаемся, я самолично тебя прикончу еще раньше гриверов.

– Благодарствую, – бросил Томас.

И все равно он никак не мог отделаться от мандража. Что, если он действительно ошибается? Что, если все его воспоминания – фальшивка, каким-то образом внедренная ему в мозг? От такого предположения юношу передернуло, и он поспешил отбросить пугающую мысль. Так или иначе, пути назад нет.

Томас глянул на Терезу – та переминалась с ноги на ногу и нервно теребила пальцы.

– Ты как? – спросил он.

– Нормально, – ответила девушка, слегка улыбнувшись, хотя было очевидно, что до нормального состояния ей далеко. – Просто хочется, чтобы все поскорее закончилось.

– Аминь, сестра, – отозвался Минхо.

Он выглядел абсолютно спокойным, уверенным в себе и, кажется, нисколько не испуганным. Томас ему даже позавидовал.

Когда все наконец собрались, Ньют призвал к тишине. Томас повернулсяпослушать, что он скажет.

– Нас сорок один человек. – Ньют взвалил рюкзак, который держал в руке, на плечи и поднял вверх толстую дубину, конец которой был обмотан колючей проволокой. Штуковина выглядела поистине устрашающе. – Убедитесь, что никто из вас не забыл оружие. Кроме этого, мне почти нечего вам сказать. План вы все знаете. Будем с боем прорываться к Норе Гриверов, после чего Томми в нее проникнет и введет волшебный код. Затем мы сможем поквитаться с Создателями. Проще пареной репы.

Томас почти не слушал Ньюта. Его внимание было приковано к Алби – тот откололся от основной группы глэйдеров и теперь с понурым видом стоял в сторонке и теребил тетиву лука, уставившись в землю. На плече у него висел колчан со стрелами. Томас очень боялся, что Алби, в его теперешнем состоянии, в критической ситуации может всех подвести. Он решил отныне не спускать глаз с вожака глэйдеров.

– Никто не хочет толкнуть какую-нибудь напутственную речь или типа того? – спросил Минхо, отвлекая внимание Томаса от Алби.

– Может, ты? – спросил Ньют.

Минхо кивнул и обратился к толпе.

– Будьте осторожны, – сухо произнес он. – Постарайтесь не умереть.

В другое время Томас бы расхохотался, но сейчас было совсем не до смеха.

– Шикарно. Ободрил так ободрил, блин! – съязвил Ньют и ткнул пальцем себе за спину, в направлении Лабиринта. – План вам всем известен. С нами два года обходились как с лабораторными крысами, но сегодня мы дадим достойный ответ! Сегодня мы отплатим Создателям той же монетой – перенесем войну на их территорию! Чего бы нам это ни стоило! И пусть гриверы трепещут от страха!

Кто-то одобрительно заулюлюкал, затем раздался чей-то боевой клич, к нему присоединились еще несколько голосов, и вскоре воздух уже сотрясал громоподобный воинственный рев глэйдеров. Томас почувствовал прилив храбрости, ухватился за это чувство, вцепился в него изо всех сил и заставил разрастись в душе. Ньют прав. Сегодня они примут бой. Сегодня они восстанут, и сегодня все решится. Раз и навсегда.

Томас был готов. Юноша отлично понимал, что следует соблюдать тишину и постараться не привлекать к себе внимания, но сейчас ему было наплевать, и он заорал со всеми остальными. Игра началась.

Ньют яростно потряс дубиной над головой и завопил:

– Вы это слышите, Создатели?! Мы уже идем!

Он развернулся и побежал, почти не хромая, в Лабиринт – в полный теней и мглы серый сумрак коридоров. Глэйдеры, воинственно крича и потрясая оружием, бросились следом. В их числе был и Алби. Томас бежал между Терезой и Чаком, с длинным копьем наперевес, к концу которого был примотан нож. Внезапно нахлынувшее чувство ответственности за друзей ошеломило его настолько, что ноги едва не подкосились. Но он упорно мчался вперед, исполненный решимости выиграть сражение.

У тебя все получится, – думал он. – Главное – добраться до Норы…

Глава пятьдесят пятая

Томас двигался по каменному коридору к Обрыву вместе с остальными глэйдерами, сохраняя ровный, размеренный темп бега. Он уже успел привыкнуть к Лабиринту, но сейчас ситуация была в корне другой. Топот ног отражался от стен громким эхом, а красные огоньки глаз жуков-стукачей, казалось, сверкали в зарослях плюща еще более угрожающе – Создатели, без сомнения, наблюдали за беглецами и подслушивали их. Так или иначе, без стычки дело не обойдется.

– Боишься? – на бегу мысленно обратилась к нему Тереза.

– Что ты! Всегда обожал сочетание слизи и стали. Жду не дождусь встречи с гриверами.

Ему было совсем не до веселья; Томас невольно подумал, наступит ли вообще когда-нибудь такое время, когда он действительно сможет испытать радость.

– Забавно, – отозвалась девушка.

Она бежала рядом, но глаза Томаса были устремлены только вперед.

– С нами все будет в порядке. Ты, главное, держись поближе ко мне и Минхо.

– О, мой рыцарь в сияющих доспехах! Неужели ты думаешь, что я не смогу постоять за себя?

Томас как раз придерживался прямо противоположного мнения – Тереза была далеко не робкого десятка.

– Нет. Просто стараюсь быть милым.

Группа растянулась на всю ширину коридора, продолжая бежать в ровном и в то же время быстром темпе. Томас гадал, насколько еще хватит сил у не-бегунов. И тут, словно отвечая на его мысленный вопрос, Ньют замедлился и, поравнявшись с Минхо, хлопнул того по плечу.

– Твоя очередь вести, – донеслось до слуха Томаса.

Минхо кивнул, встал во главе отряда и продолжил направлять глэйдеров по бесконечной путанице проходов, коридоров и поворотов. Теперь каждый шаг отдавался у Томаса болью в теле. Отвага, переполнявшая его совсем недавно, вновь уступила место страху. Сейчас он думал лишь об одном: когда гриверы устроят за ними погоню и в какой момент начнется бой.

Они продолжали бежать, но Томас заметил, что глэйдеры, непривычные к забегам на такие длинные дистанции, стали выбиваться из сил и жадно хватали ртом воздух. Однако никто не сдавался. Они все бежали и бежали, а гриверов не было и в помине. В душе у юноши появился слабый проблеск надежды на то, что они смогут-таки проникнуть в компьютерный центр без приключений.

Наконец, после еще одного часа бега, показавшегося Томасу вечностью, ребята очутились в каменной аллее – коротком ответвлении Т-образного пересечения коридоров. Оставалось сделать один последний поворот направо, после которого они окажутся в том самом длинном коридоре, который оканчивался Обрывом.

Обливаясь потом, с сердцем, колотившимся в груди, словно молот, Томас поравнялся с Минхо. Тереза пристроилась рядом. Перед поворотом куратор сбавил ход, а затем и вовсе остановился, подав сигнал, чтобы все сделали то же самое.

Внезапно он обернулся с лицом, перекошенным от ужаса.

– Вы слышите? – прошептал Минхо.

Томас замотал головой, пытаясь побороть страх, который вселяла испуганная физиономия товарища.

Куратор бегунов на цыпочках прокрался вперед и, заглянув за угол стены, посмотрел в направлении Обрыва – точь-в-точь как в тот раз, когда они преследовали гривера этой дорогой. И, как и тогда, Минхо резко отдернул голову и поглядел Томасу прямо в глаза.

– О нет, – простонал он. – Только не это.

А потом Томас и сам все услышал. Звуки шевелящихся гриверов. Чудовища как будто прятались и поджидали глэйдеров, а теперь начали пробуждаться. Не нужно было даже смотреть за угол, чтобы понять, что сейчас скажет Минхо.

– Их по меньшей мере дюжина. А может, и все пятнадцать. – Он стиснул зубы. – Просто сидят там и дожидаются нас!

Ледяная волна ужаса окатила Томаса. Он повернулся к Терезе, намереваясь что-то сказать, но осекся, увидев выражение ее побелевшего лица – столь сильное проявление страха он еще не видел никогда и ни у кого.

Ньют и Алби устремились к началу колонны, к застывшим у поворота бегунам. Очевидно, слова Минхо донеслись до слуха глэйдеров и пошли дальше по рядам, так как, подойдя, Ньют первым делом сказал:

– Ну… мы предполагали, что придется драться.

Но дрожь в голосе выдавала бушующие в нем эмоции – он старался говорить лишь то, что следовало в сложившейся ситуации.

Томаса обуревали схожие чувства. Одно дело – абстрактно рассуждать о том, что «терять нечего, будем сражаться, скорее всего, один умрет, а остальные благополучно выберутся», и совсем другое, когда – вот оно, буквально за углом. Сердце пронзили сомнения в том, что он сможет выбраться из переделки живым. Томас не понимал только одного: почему гриверы просто сидят и ждут? Ведь наверняка жуки-стукачи предупредили их о приближении глэйдеров. Может быть, Создатели просто решили поиграть с ними в кошки-мышки?

Его вдруг осенило:

– А если они успели побывать в Глэйде и кого-нибудь схватили? В таком случае мы можем спокойно прошмыгнуть мимо них. А иначе зачем им тут торчать…

Его прервал громкий шум за спиной. Обернувшись, Томас увидел гриверов. Поблескивая шипами и выставив во все стороны механические клешни, те ползли по коридору со стороны Глэйда. Томас и пикнуть не успел, как услышал лязганье уже с противоположной стороны длинной каменной аллеи – и оттуда на них надвигалось несколько монстров.

Враг наступал со всех сторон, брал в клещи.

Глэйдеры разом бросились вперед и, сгрудившись тесной группой, вытолкнули Томаса прямо на пересечение коридоров, один из которых вел к Обрыву. Стая гриверов, перегородившая путь к Норе, теперь оказалась у него как на ладони – шипы выпущены, скользкие желеобразные тела пульсируют. Ждут, наблюдают… Две другие группы чудовищ подобрались поближе и остановились всего в дюжине футов от отряда, видимо, также наблюдая и ожидая чего-то.

Томас медленно повернулся на месте, пытаясь побороть леденящий душу страх. Их окружили. Вариантов не осталось – бежать некуда. Он вдруг ощутил острую пульсирующую резь в глазах.

Глэйдеры переместились в самый центр Т-образного перекрестка, сбившись вокруг Томаса в еще более тесную группу; все лица были обращены на окружившего их врага. Томас, оказавшийся зажатым между Ньютом и Терезой, почувствовал, что куратор дрожит. Никто не произнес ни слова. Слышны были только жужжание моторов и заунывный вой гриверов, которые продолжали сидеть на месте, словно наслаждались видом загнанных в ловушку людей. Их отвратительные тела то раздувались, то сжимались в такт механическому свистящему дыханию.

– Что они делают? – мысленно спросил он у Терезы. – Чего ждут?

Девушка не ответила, чем очень его взволновала. Томас взял ее за руку. Глэйдеры вокруг продолжали стоять, не шелохнувшись, сжимая свое никчемное оружие.

Томас повернулся к Ньюту.

– Есть идеи?

– Нет, – ответил тот чуть дрожащим голосом. – Не пойму, блин, какого хрена они ждут.

– Не стоило нам сюда идти, – сказал вдруг Алби очень-очень тихо со странной интонацией в голосе, которая лишь усилилась гулким эхом, отраженным от стен коридоров.

Но Томас был не намерен предаваться отчаянию – им срочно надо было что-то предпринять.

– В Хомстеде мы были бы в неменьшей опасности. Очень не хочется это говорить, но если один из нас умрет, все остальные спасутся.

Оставалось лишь надеяться, что теория относительно гибели только одного человека в сутки верна. Лишь теперь, когда Томас воочию увидел целую стаю гриверов в нескольких шагах от себя, суровая реальность положения начала доходить до сознания. Да разве они могут одолеть всех тварей?!

После долгой паузы Алби произнес:

– Может, я…

Он умолк и двинулся вперед, к Обрыву. Медленно, как будто в трансе. Томас с ужасом наблюдал за ним, не веря своим глазам.

– Алби! – окликнул Ньют. – Вернись немедленно!..

Алби не ответил; вместо этого он перешел на бег и помчался прямо к стае гриверов, которая перегораживала путь к Обрыву.

– Алби!.. – заорал Ньют.

Вожак глэйдеров уже оказался в самой гуще стаи и вскочил одному из монстров на спину. Ньют выбрался из толпы и хотел было броситься на выручку товарищу, но пять или шесть чудовищ уже пришли в движение и, размахивая стальными конечностями, обрушились на Алби всей тяжестью своих рыхлых тел. Томас схватил Ньюта за плечи, остановив на ходу, и рванул назад.

– Пусти! – взревел Ньют, пытаясь высвободиться.

– Ты что, спятил?! – закричал Томас. – Ему уже ничем не поможешь!

Еще два гривера очнулись от спячки и, громоздясь друг поверх друга, навалились на Алби. Чудовища принялись резать и рвать тело парня так яростно, словно хотели продемонстрировать глэйдерам свою изощренную жестокость, чтобы у тех не осталось больше никаких иллюзий. Удивительно, но Алби совсем не кричал. Все еще борясь с Ньютом, Томас, к счастью, на время потерял тело несчастного из виду. В конце концов Ньют бросил сопротивляться, и, повалившись назад, едва не упал. Томас помог ему сохранить равновесие.

У Алби окончательно помутился рассудок, решил Томас, борясь с позывом вывернуть содержимое желудка наружу. Их вожак так боялся возвращаться в мир, который вспомнил, что предпочел принести себя в жертву. И погиб. Исчез окончательно и бесповоротно.

Ньют, как завороженный, глядел на то место, где только что убили его друга.

– Невероятно, – прошептал он. – Не могу поверить, что он пошел на такое.

Томас лишь покачал головой, не в силах что-либо ответить. Видя, какой жуткой смертью погиб Алби, он вдруг испытал совершенно новую, невиданную доселе душевную боль – безумную, чудовищную боль, которая пронзила все его существо. Страшнее любого физического страдания. Вряд ли именно смерть Алби произвела на Томаса такое впечатление – он не питал особых симпатий к нему. Но ведь то, чему он сейчас стал свидетелем, может произойти и с Чаком… Или Терезой…

К ним протиснулся Минхо и, положив руку на плечо Ньюту, слегка его сжал.

– Мы не имеем права не воспользоваться его жертвой. – Он повернулся к Томасу. – Если потребуется, с боями проложим вам с Терезой путь к Обрыву. Проникните в Нору и сделайте, что должны, а мы тем временем будем удерживать гриверов, пока вы не крикнете, чтобы мы следовали за вами.

Томас посмотрел на три стаи гриверов – пока еще ни один из монстров не двинулся в направлении глэйдеров – и кивнул.

– Надеюсь, некоторое время они не будут рыпаться. Нам потребуется примерно минута, чтобы набрать код.

– Как можно быть такими бессердечными, парни? – пробормотал Ньют с отвращением в голосе, удивившим Томаса.

– А ты чего хочешь, Ньют? – воскликнул Минхо. – Чтобы мы вырядились во все черное и устроили поминки?!

Ньют не ответил, продолжая смотреть туда, где гриверы, по-видимому, пожирали тело Алби. Томас не смог себя пересилить и мельком глянул на стаю – на туловище одного из чудовищ ярко выделялось кровавое пятно. Томаса чуть не вывернуло наизнанку, и он поспешил отвести взгляд.

– Алби не хотел возвращаться к прошлой жизни, – продолжал Минхо. – Он пожертвовал собой ради всех нас, черт возьми! Как видишь, они не нападают, так что, возможно, план сработал. Мы будем по-настоящему бессердечными, если не воспользуемся его жертвой.

Ньют лишь пожал плечами и закрыл глаза.

Минхо повернулся к отряду глэйдеров.

– Слушайте! Первостепенная задача – защитить Томаса и Терезу. Обеспечить им проход к Обрыву и Норе, поэтому…

Звуки, издаваемые ожившими гриверами, оборвали его на полуслове. Томас в ужасе обернулся. Мерзкие создания по обе стороны отряда, кажется, снова обратили на глэйдеров внимание. Их тела задрожали, начали пульсировать, из скользкой кожи вылезли металлические шипы. А затем, как по команде, наведя на глэйдеров стальные конечности и щелкая закрепленными на концах клешнями, монстры медленно двинулись вперед. С явным намерением убивать. Гриверы приближались неумолимо, сжимая кольцо окружения все туже, словно удавку.

Жертва Алби оказалась напрасной.

Глава пятьдесят шестая

Томас схватил Минхо за руку.

– Я во что бы то ни стало должен прорваться!..

Он кивком указал на накатывающуюся со стороны Обрыва свору гриверов – огромную грохочущую массу тел, ощетинившихся шипами, блестящих от слизи и металла. В приглушенном сером сумраке монстры выглядели еще более устрашающе.

Минхо и Ньют обменялись долгим взглядом. Томас нетерпеливо ждал ответа – предвкушение неизбежной схватки казалось ему даже более мучительным, чем страх перед ней как таковой.

– Они уже рядом! – завизжала Тереза. – Надо что-то делать!..

– Проведи их, – скомандовал Ньют Минхо почти шепотом. – Проложи долбаную дорогу Томми и девчонке! Давай!

Минхо ответил одним коротким кивком – лицо его приняло выражение непреклонной решимости, – и повернулся к глэйдерам.

– Направляемся прямо к Обрыву! Вклиниваемся в самый центр стаи и оттесняем гребаных тварей к стенам! Самое главное – обеспечить Томасу и Терезе проход к Норе Гриверов!

Томас посмотрел в сторону приближающихся чудовищ – теперь их разделяло всего несколько футов – и крепко сжал свое жалкое подобие копья.

– Мы должны держаться вплотную друг к другу, – послал он мысль Терезе. – Пусть они дерутся, а наша задача – проникнуть в Нору.

Он ощущал себя трусом, но в то же время понимал, что гибель товарищей окажется напрасной, если они не введут код, который откроет дорогу к Создателям.

– Поняла! – отозвалась девушка. – Держимся вместе!

– Приготовиться! – прокричал прямо над ухом у Томаса Минхо, одной рукой поднимая вверх обмотанную колючей проволокой дубину, другой – длинный серебристый нож.

Затем, нацелив нож на стаю гриверов – на блестящем клинке сверкнуло отражение их тел, – он скомандовал:

– Вперед!

Не дожидаясь ответа, куратор бросился в атаку. За ним, не отставая ни на шаг, – Ньют, а следом в кровавый бой ринулись и остальные глэйдеры – сплоченной группой, с оружием наперевес, сотрясая воздух воинственными криками. Томас вцепился Терезе в руку. Они продолжали стоять на месте, пропуская отряд вперед и поджидая идеальной возможности для собственного молниеносного броска к Норе. Глэйдеры пронеслись мимо них таким плотным потоком, что едва не сбили с ног. Томас отчетливо уловил исходящий от них запах пота, почувствовал страх подростков.

Как раз в тот момент, когда в воздухе раздался грохот, свидетельствующий о том, что первые подростки врезались в стаю гриверов – душераздирающая какофония из человеческих криков, рева моторов чудовищ и ударов деревянных орудий по стальным клешням, – мимо Томаса пробежал Чак. Томас резко выбросил руку и схватил того за плечо.

Чак дернулся назад и глянул на Томаса. В глазах мальчишки плескался такой дикий страх, что у Томаса чуть не разорвалось сердце. И в этот момент он принял решение.

– Чак, ты пойдешь со мной и Терезой, – произнес юноша безапелляционным, не терпящим возражений тоном.

Чак быстро посмотрел на разразившуюся впереди битву.

– Но… – Он запнулся.

Томас понимал, что Чак испытал безумное облегчение, хотя и стыдился в этом признаться.

Он попытался сохранить достоинство мальчика, поэтому немедленно добавил:

– В Норе Гриверов нам потребуется твоя помощь на случай, если там окажется одна из этих тварей.

Чак быстро кивнул. У Томаса снова сжалось сердце. Желание вернуть Чака домой целым и невредимым охватило его еще сильнее, чем прежде.

– Отлично, – сказал он. – Хватай Терезу за другую руку – и вперед.

Чак, изо всех сил пытаясь сохранить внешнее спокойствие, сделал, что было сказано. Томас отметил, что мальчик при этом не произнес ни слова – вероятно, впервые в жизни.

– Им удалось создать проход! – закричала Тереза у него в мозгу так пронзительно, что юноше показалось, будто ему в голову вбивают клин.

Рука девушки указывала вперед, на образовавшуюся в центре коридора узкую брешь. Глэйдеры сражались отчаянно, стараясь оттеснить гриверов к стенам.

– Быстро! – крикнул Томас.

Он рванулся вперед, увлекая за собой Терезу и Чака. Выставив перед собой ножи и копья, они со всех ног помчались по наполненному криками коридору в самую гущу кровавой битвы.

К Обрыву.

Вокруг разыгралось настоящее побоище. Подстегиваемые адреналином, глэйдеры бились как львы. Человеческие вопли, лязг металла, рев моторов, протяжные подвывания гриверов, жужжание пил, щелканье клешней и мольбы о помощи – все эти звуки отражались от стен оглушительным эхом, сливаясь в жуткую какофонию. Все смешалось – окровавленные тела людей, серые туши чудовищ, блеск стали. Томас старался не смотреть по сторонам, а лишь вперед – в узкий проход, пробитый глэйдерами.

И даже теперь, пока они бежали, Томас вновь и вновь повторял про себя слова кода – ПЛЫВИ, ПОЙМАЙ, КРОВЬ, СМЕРТЬ, ТУГОЙ, НАЖМИ. Им оставалось преодолеть всего каких-то несколько десятков футов.

– Меня что-то полоснуло по руке! – вскрикнула Тереза.

Едва Томас это услышал, как тут же почувствовал, что ему в ногу вонзилось нечто острое. Он даже не оглянулся, чтобы дать отпор. Его охватили сомнения в удачном исходе предприятия; словно бурлящий мутный водоворот, они затапливали сознание, подтачивали волю, тащили на дно, заставляя отказаться от борьбы. Но он переборол себя и продолжил двигаться к цели.

Впереди, футах в двадцати от них, показался Обрыв, за которым зияло пустотой темно-серое небо. Увлекая за собой друзей, юноша бросился вперед.

По обеим сторонам от них кипело сражение, но Томас заставил себя не оглядываться и не обращать внимание на призывы о помощи. Внезапно прямо у них на пути вырос гривер. В клешнях он удерживал какого-то парня – Томас не разглядел его лица, – который, пытаясь высвободиться, яростно колол ножом толстую, похожую на китовую, шкуру чудовища. Томас, не останавливаясь, отпрыгнул влево и снова помчался вперед. Едва миновав гривера, он услышал у себя за спиной истошный душераздирающий вопль, который мог означать лишь одно: глэйдер потерпел поражение и встретил мучительную смерть. Некоторое время крик не утихал, разрывая воздух и заглушая все остальные звуки битвы, потом ослабел и смолк. У Томаса сжалось сердце при мысли, что несчастный мог быть кем-то, кого он хорошо знал.

– Беги, не останавливайся! – крикнула Тереза.

– Да знаю! – проорал Томас, на этот раз вслух.

Кто-то промчался мимо него, пихнув в сторону. Справа, вращая дисками пил, приближался гривер, но оттолкнувший Томаса глэйдер атаковал монстра двумя длинными пиками, отвлекая на себя. Раздался звон и лязг металла, и между человеком и монстром завязалась жестокая драка. Удаляясь, Томас слышал, как глэйдер кричит ему вслед одни и те же слова. Что-то о том, что Томас обязан защитить себя. Это кричал Минхо. В его голосе слышалось отчаяние и нечеловеческое напряжение.

Томас несся во весь опор.

– Один чуть Чака не зацепил! – завопила Тереза. Ее голос прокатился в голове оглушительным эхом.

За ними устремлялись все новые и новые гриверы, но глэйдеры неизменно спешили на помощь. Уинстон, который подобрал лук и колчан Алби, яростно пускал рои серебристых стрел во все движущееся, что не было человеком, правда, больше промахивался, чем попадал в цель. С Томасом поравнялись несколько не знакомых ему глэйдеров. Они на ходу отбивали тянущиеся металлические конечности своими жалкими деревяшками, запрыгивали на чудовищ и атаковали. Шум битвы – удары, лязганье, крики, предсмертные стоны, жужжание моторов, звон пил, свист клинков, скрежетание шипов по каменному полу, мольбы о помощи – достиг крещендо и стал почти невыносимым.

Вопя от ужаса, Томас продолжал бежать, пока они не оказались у Обрыва. Он остановился у самого края так резко, что Тереза с Чаком налетели на него со спины, и все трое едва не полетели в бездонную пропасть. В долю секунды Томас окинул взглядом Нору. О ее местоположении можно было догадаться только по стеблям плюща, которые тянулись к ней по воздуху и внезапно исчезали в пространстве – Минхо с парой бегунов заранее перебросили туда сплетенные веревки, привязав их концы к лозам плюща, которые оплетали стены. Теперь шесть или семь плетей уходили от каменного края стен к квадратному проходу, невидимо парящему в воздухе, и резко обрывались в пустоте бездны.

Надо было прыгать. Однако Томас колебался. Слыша за спиной жуткие звуки сражения и глядя на иллюзорную дыру внизу, он испытал очередной приступ животного страха, но мгновенно взял себя в руки.

– Тереза, ты первая.

Он решил прыгать последним, чтобы убедиться, что ни ее, ни Чака не схватят гриверы.

Как ни странно, Тереза не медлила ни секунды. Она быстро стиснула руку Томаса и плечо Чака и «солдатиком» прыгнула с Обрыва, в полете выпрямив ноги и прижав руки к телу. Томас, затаив дыхание, наблюдал, как девушка пролетела прямо в участок неба, обозначенный веревками, и мгновенно исчезла. Как по волшебству, словно ее и не существовало.

– Охренеть!.. – воскликнул Чак. Прежняя сущность мальчика, кажется, начала прорываться наружу.

– Лучше и не скажешь, – бросил Томас. – Ты – следующий.

Чак и пикнуть не успел, как Томас крепко схватил его под руки за туловище.

– Оттолкнись ногами, а я тебя подброшу. Готов? Раз, два, три! – Он крякнул от усилия и подбросил мальчика в воздух.

Чак с визгом полетел в пропасть, но немного промахнулся мимо цели и ударился животом и руками о невидимые края Норы. Однако его ноги все-таки попали в портал, и он скрылся внутри. Храбрость Чака растрогала Томаса; в его сердце что-то шевельнулось. Он понял, что привязался к мальчишке. Полюбил, как родного брата.

Юноша подтянул лямки рюкзака и покрепче зажал в правой руке самодельное копье. От ужасных звуков позади кровь стыла в жилах. Стало мучительно досадно от невозможности помочь глэйдерам. Просто сделай, что должен! – приказал он себе.

Собравшись с духом, Томас уперся копьем в пол, оттолкнулся левой ногой от самого края Обрыва и прыгнул, полетев сначала вперед, а затем вниз, в сумрачную пропасть. Он прижал к себе копье, выставил ноги вперед, целясь носками в невидимое отверстие, напряг тело.

И нырнул в Нору.

Глава пятьдесят седьмая

Едва Томас пересек невидимую границу, как кожу ему обожгло волной ледяного холода. Сначала он почувствовал ее пальцами ног, а затем, скрывшись в Норе полностью, – всем телом, словно провалился сквозь тонкую корку льда в замерзающую воду. Мир вокруг потемнел. Томас ударился подошвами об идеально гладкий пол, но, поскользнувшись, не удержался на ногах и повалился назад, прямо в объятия Терезы. Они с Чаком помогли ему удержать равновесие. Только каким-то чудом Томас не выколол никому из них глаз своим копьем.

Если бы не фонарик Терезы, вспарывающий окружающий мрак узким лучом, в Норе Гриверов царила бы кромешная тьма. Томас быстро пришел в себя, осмотрелся и увидел, что они находятся в каменном цилиндре высотой примерно десять футов. Здесь было сыро, стены помещения покрывал слой темной маслянистой жидкости. Помещение уходило как минимум на дюжину ярдов вперед, а дальше все тонуло в темноте. Томас посмотрел вверх, на отверстие, через которое они пролетели – оно казалось квадратным люком, ведущим в глубокое беззвездное пространство.

– Компьютер там, – сказала Тереза, привлекая его внимание.

В нескольких футах дальше по туннелю, куда она направила фонарь, тусклым зеленым светом, пробивающимся через грязное стекло, горел маленький квадратный экран. Прямо под ним из стены выступала клавиатура; установленная под углом, чтобы удобно было печатать стоя, она, казалось, только и ждала момента, когда на ней наберут код. Но Томас не мог отделаться от ощущения, что все прошло слишком уж гладко.

Слишком легко, чтобы быть правдой.

– Введи слова! – закричал Чак, хлопнув Томаса по плечу. – Скорее!

Томас жестом велел Терезе ввести код.

– Мы с Чаком останемся здесь на случай, если гриверы ломанутся за нами в Нору.

Томас очень надеялся, что глэйдеры обратили внимание на то, что обеспечивать проход по коридору больше не требуется и сосредоточились на удержании тварей подальше от Обрыва.

– Хорошо, – ответила Тереза. Томас был уверен, что у девушки хватит ума не тратить времени на споры.

Она подскочила к компьютеру и начала набирать код.

– Погоди! – мысленно выкрикнул Томас. – Ты хорошо помнишь слова?

Тереза обернулась:

– Я не совсем еще идиотка, Том. И вполне способна запомнить…

Ее прервал громкий шум, раздавшийся где-то наверху и позади них. Томас аж подпрыгнул. Обернувшись, он увидел, что сквозь отверстие Норы протискивается гривер. Чудовище возникло в темном просвете окна, словно по волшебству. Прежде чем влезть в Нору, гривер втянул шипы и вобрал механические руки, но как только он с глухим топким звуком плюхнулся на пол, вновь ощетинился дюжиной острых устрашающего вида приспособлений. Здесь, во мраке, они казались еще более смертоносными.

Томас оттеснил Чака себе за спину и повернулся лицом к монстру, выставив пику. Как будто она могла чем-то помочь…

– Тереза, скорее вводи код! – завопил он.

Из мокрой кожи гривера выскочила тонкая металлическая трубка. Из нее вышли три лезвия, развернулись, как лепестки цветка, и, начав вращаться, стали приближаться прямо к лицу юноши.

Томас крепко сжал обеими руками копье, а его край с примотанным ножом опустил перед собой к самому полу. Когда расстояние до убийственных ножей, готовых изрубить его в лапшу, сократилось до минимума, Томас напряг мускулы и со всей силы рванул копье вверх и вбок. Описав дугу в воздухе, оно нанесло удар по сочлененному орудию гривера, которое, подлетев вверх к потолку, врезалось в туловище самого чудовища. Монстр издал недовольный рев и, вбирая в себя шипы, подался назад на несколько футов.

Томас стоял, тяжело дыша.

– Возможно, я смогу его задержать, – крикнул он Терезе. – Поторопись!

– Почти закончила, – ответила девушка.

Гривер снова выпустил шипы, двинулся вперед и, выбросив другую конечность, вооруженную огромными клацающими когтями, попытался выхватить у юноши копье. Томас размахнулся и, вложив в движение всю силу, обрушился копьем на клешню – на этот раз сверху. Удар пришелся в самое основание орудия. С громким треском и последовавшим за ним хлюпающим звуком механическая «рука» вырвалась из крепления и грохнулась на пол. Почти сразу изо рта существа, которого Томас не увидел, вырвался пронзительный вой. Оно опять подалось назад, как и прежде, моментально втянув шипы.

– Этих тварей можно победить! – торжествующе крикнул Томас.

– Компьютер не дает ввести последнее слово! – прозвучал у него в голове голос Терезы.

Томас ее едва расслышал, поэтому не понял, о чем она говорит. Ему было не до этого: торопясь воспользоваться кратковременной беспомощностью гривера, он издал воинственный рев и ринулся вперед. Яростно размахивая копьем, юноша вскочил на рыхлую спину существа и с громким хрустом отбил еще две потянувшиеся к нему механические «руки». Затем напряг ноги, чувствуя, как они с тошнотворным бульканьем погружаются в скользкую кожу твари, занес копье над головой и всадил его в монстра. Из раны брызнул фонтан липкой желтой жижи, заливая Томасу ноги, но он и не думал отступать и старался вонзить оружие в мерзкую тушу как можно глубже. Наконец он выпустил древко из рук и спрыгнул вниз, чтобы снова присоединиться к Терезе и Чаку.

Томас с каким-то извращенным наслаждением наблюдал, как гривер конвульсивно дергался, разбрызгивая по сторонам желтую масляную жидкость. Он то втягивал, то выпускал шипы из кожи, а оставшиеся инструменты беспорядочно молотили во все стороны, то и дело врезаясь в тело хозяина. Вскоре гривер начал затихать, теряя силы с каждой каплей крови – или топлива, – а спустя несколько секунд вообще перестал шевелиться.

Томас глазам своим не верил. У него это просто в голове не укладывалось: он только что одолел гривера – одну из тварей, которая терроризировала глэйдеров на протяжении почти двух лет.

Юноша оглянулся через плечо на Чака. Мальчишка стоял неподалеку с отвисшей челюстью.

– Ты его прикончил, – прошептал Чак и засмеялся, словно теперь все проблемы были позади.

– Не так уж это оказалось и трудно, – пробормотал Томас и посмотрел на Терезу.

Девушка отчаянно молотила пальцами по клавиатуре. Он мгновенно понял: что-то пошло не так.

– В чем проблема?! – бросил он, едва не срываясь на крик.

Подскочив к Терезе, Томас посмотрел ей через плечо и увидел, что она вновь и вновь пытается набрать слово «НАЖМИ», но безуспешно – буквы никак не хотели отображаться на экране.

Девушка ткнула пальцем в замызганное стекло монитора, единственным признаком жизни которого было тусклое зеленоватое свечение. Экран был пуст.

– Я ввела все слова, одно за другим. Каждое отображалось на экране, после чего что-то пикало, и оно исчезало. Но последнее слово набрать не получается. Вообще ничего не происходит!

Услышав это, Томас похолодел от ужаса.

– И… почему?

– Я не знаю!

Она повторила попытку, потом еще раз.

Слово не появлялось.

– Томас!.. – завизжал Чак у них за спиной.

Томас обернулся и увидел, что мальчик показывает на вход в Нору, через которую протискивался еще один гривер. Прямо у них на глазах монстр плюхнулся на труп своего сородича, и сразу вслед за этим в отверстии показалась еще одна тварь.

– Чего вы там тянете?! – истерично завопил Чак. – Вы говорили, они отключатся, как только введете код!

Оба гривера встряхнулись и, ощетинившись шипами, направились к глэйдерам.

– Не получается ввести слово «НАЖМИ», – задумчиво произнес Томас, не столько отвечая мальчику, сколько пытаясь найти решение…

– Ничего не понимаю, – раздался голос Терезы.

Гриверы неумолимо приближались и теперь находились почти рядом с ними. Чувствуя, как страх начинает парализовать волю, Томас напрягся и в гневе вскинул вверх кулаки. Это должно было сработать! Код должен был…

– Может, надо просто нажать ту кнопку? – сказал Чак.

Томаса так поразила неожиданная реплика, что он даже отвернулся от гриверов и уставился на мальчика. Тот указывал в какую-то точку почти возле самого пола, прямо под экраном и клавиатурой.

Прежде чем Томас успел шевельнуть хоть пальцем, Тереза уже сидела на корточках. Пожираемый любопытством и исполненный надежды, Томас молниеносно бросился на пол рядом с ней, чтобы рассмотреть кнопку. Вой и рычание гриверов раздались уже непосредственно у него за спиной, и юноша почувствовал, как острый коготь поддел майку и вонзился в плоть. Он не отреагировал – все его внимание было приковано к небольшой красной кнопке, вмонтированной в стену на высоте нескольких дюймов от пола. На ней черным были написаны два слова – настолько броские, что Томасу оставалось только удивляться, почему он не заметил их раньше.

УНИЧТОЖИТЬ ЛАБИРИНТ

Из состояния ступора юношу вывела резкая боль – один из гриверов схватил его двумя клешнями и принялся тащить к себе. Другой успел подползти к Чаку и занес над мальчиком длинный клинок.

Кнопка…

– Жми!!! – закричал Томас так громко, как, наверное, еще не кричал ни один человек.

И Тереза нажала кнопку.

Как только она сделала это, все вдруг смолкло. Наступила зловещая тишина. А затем откуда-то из глубины темного туннеля донесся звук отодвигающейся двери.

Глава пятьдесят восьмая

Гриверы отключились почти мгновенно – металлические конечности втянулись в рыхлые тела, прожектора погасли, урчащие механические внутренности заглохли. И эта дверь…

Клешни схватившего его чудовища разжались, и Томас шлепнулся на пол. Несмотря на боль от нескольких глубоких порезов на спине и плечах, юношу охватила такая эйфория, что ее даже выразить толком не получалось. Он начал хватать ртом воздух, потом рассмеялся, затем начал всхлипывать, снова засмеялся…

Чак мигом отскочил от гриверов и налетел прямо на Терезу. Она обняла мальчика и крепко прижала к себе.

– Это твоя заслуга, Чак, – сказала девушка. – Мы так зациклились на дурацком коде, что нам и в голову не пришло осмотреться и поискать что-нибудь, что можно нажать. НАЖМИ – последнее слово. Последний элемент головоломки.

Томас снова рассмеялся, удивляясь, что способен на смех после всего пережитого.

– Она права, дружище! Ты спас нас, чувак! Говорил же я, что потребуется твоя помощь! – Томас встал и, почти не помня себя от счастья, обнял их обоих. – Чак у нас теперь герой!

– А с остальными что? – спросила Тереза, сопроводив слова кивком в сторону входа в Нору. Ликование Томаса поутихло. Он отшагнул и обернулся к отверстию Норы.

Словно отвечая на ее вопрос, сквозь черный квадрат в потолке кто-то пролетел.

Минхо. Ссадины, порезы и уколы покрывали, кажется, процентов девяносто поверхности тела куратора бегунов.

– Минхо! – воскликнул Томас, испытав чудовищное облегчение. – Как ты? И что с остальными?

Минхо, пошатываясь, подошел к изгибающейся стене туннеля и обессиленно прислонился к ней, жадно хватая ртом воздух.

– Мы потеряли целую кучу людей… Там, наверху, сплошное кровавое месиво… А потом они вдруг все разом вырубились. – Он замолк, сделал очень глубокий вдох и с шумом выдохнул. – Все-таки вы это сделали. Поверить не могу, что план сработал.

Вскоре один за другим в отверстие проскочили Ньют, Фрайпан, Уинстон и остальные. В конечном счете к Томасу и его двум друзьям присоединились восемнадцать уцелевших в бою – все как один в изодранной в клочья одежде, с ног до головы перемазанные человеческой кровью и слизью гриверов. Общее число глэйдеров в туннеле достигло двадцати одного человека.

– А остальные? – спросил Томас, страшась услышать ответ.

– Половина полегла, – ответил Ньют упавшим голосом.

Больше никто не произнес ни слова. Воцарилось долгое молчание.

– А знаете что? – произнес Минхо, выпрямляясь. – Да, половина погибла, но другая-то половина выжила, черт возьми. И никого не ужалили. Как Томас и предполагал. Думаю, пора отсюда сваливать.

Слишком много, думал Томас. Слишком много погибло. Прежний восторг угас окончательно и превратился в глубокую скорбь по двум десяткам глэйдеров, сложивших свои головы в неравной схватке. Несмотря на отсутствие выбора, несмотря на уверенность, что если бы они не пошли на прорыв, погибли бы все, Томас испытывал горечь утраты. Пусть и не знал погибших очень хорошо. Неужели такое пиршество смерти можно считать победой?

– Верно, давайте убираться, – согласился Ньют. – Немедленно.

– И куда убираться? – спросил Минхо.

Томас махнул рукой в сторону длинного черного туннеля.

– Я слышал, как там, в глубине, открылась дверь.

Он постарался не думать обо всех ужасах сражения, которое они только что выиграли. Обо всех жертвах. Отбросил лишние мысли в сторону, понимая, что до полной безопасности им еще далеко.

– Ну, тогда вперед, – сказал Минхо.

Он повернулся и, не дожидаясь реакции окружающих, побрел в туннель.

Ньют кивнул, приглашая остальных глэйдеров последовать за куратором, и они один за другим скрылись в темном жерле туннеля.

– Я пойду последним, – сказал Томас.

Никто не возражал. Ньют, затем Чак, а за мальчиком Тереза зашагали в черный туннель, непроглядная тьма которого, кажется, поглощала даже свет фонарей. Томас пошел следом, даже не обернувшись напоследок на мертвых гриверов.

Пройдя минуту или около того, он вдруг услышал впереди резкий крик, затем еще один и еще. Все крики постепенно стихали, словно издающие их куда-то проваливались…

По цепочке глэйдеров прокатился шепоток. Тереза обернулась к Томасу:

– Похоже, в конце туннеля спускной желоб, наподобие детской горки.

У Томаса екнуло внутри. Все действительно выглядело как игра – по крайней мере, с точки зрения тех, кто создал это место.

Впереди колонны продолжали раздаваться оханье и все новые и новые крики, плавно стихающие где-то внизу. Наконец, настала очередь Ньюта, а за ним последовал и Чак. Тереза направила под ноги луч фонаря, в свете которого блеснул черным скользкий металлический желоб, круто уходящий вниз.

– Кажется, выбора у нас нет, – прозвучал ее голос в голове у Томаса.

– Пожалуй, верно.

Томас нутром чуял: на этом кошмар не закончится. Оставалось только надеяться, что в конце спуска их не поджидает очередная свора гриверов.

Тереза скользнула вниз с каким-то восторженным визгом, и Томас, не оставляя себе времени на сомнения, поспешил прыгнуть за ней – все что угодно, только не Лабиринт.

Его тело устремилось вниз по крутому желобу, смазанному какой-то скользкой, отвратительно пахнущей субстанцией – воняло не то паленой пластмассой, не то давно отработанным моторным маслом. Он извернулся в движении, чтобы скользить ногами вперед, затем попытался замедлить падение, выставив в стороны руки. Бесполезно – маслянистая гадость покрывала не только каждый дюйм желоба, но и каменный свод. Ухватиться было невозможно.

Крики скользивших далеко внизу глэйдеров доносились до Томаса гулким эхом. Им овладела паника. Он представил, что всех их проглотило какое-то гигантское существо, и теперь они скользят по его длинному пищеводу и вот-вот окажутся в огромном желудке. И тут, словно мысль юноши материализовалась, он почувствовал, что окружающие запахи изменились; потянуло сыростью и гнилью. Томас зажал нос руками, и ему стоило невероятных усилий сдержать рвоту.

Туннель начал плавно загибаться, затем превратился в спираль, как раз достаточную, чтобы замедлить движение, и вскоре Томас врезался в Терезу, угодив ей прямо в голову. Он моментально подобрал ноги. Они все падали и падали, а время, казалось, растянулось, превратившись в вечность. Юноша был в полном отчаянии.

Они продолжали делать виток за витком по спиралевидному желобу. Томаса едва не выворачивало от вони, нескончаемого вращения и скользкой дряни, которой он перемазался с ног до головы. Он уже собрался-таки расстаться с содержимым желудка, когда Тереза пронзительно взвизгнула – на этот раз эха на последовало, – и спустя секунду Томас вылетел из туннеля, приземлившись прямо на девушку.

Повсюду, громоздясь друг поверх друга, валялись глэйдеры. Кряхтя, они барахтались и извивались на полу, стараясь выбраться из мешанины тел. Перебирая руками и ногами, Томас быстро откатился от Терезы, затем прополз еще несколько футов в сторону и все-таки вывернул содержимое желудка наружу.

Все еще пытаясь очухаться от пережитого, он непроизвольно вытер рот рукой, но лишь сильнее перемазал лицо скользкой гадостью. Томас сел, потер обеими ладонями об пол, и только после этого оглядел место, в котором оказался, попутно отметив, что остальные глэйдеры сбились в кучу и тоже с разинутыми ртами осматривают новую обстановку. Во время Метаморфозы Томас видел это помещение, но тогда воспоминание было очень расплывчатым и быстро стерлось.

Они находились в большом подземном зале, таком просторном, что в нем могли бы уместиться добрых девять-десять Хомстедов. От пола и до потолка все стены зала были уставлены самой разнообразной электроникой и всякими там компьютерами, опутаны проводами и трубами. Вдоль одной из стен, по правую сторону от Томаса, стояло примерно сорок здоровенных белых контейнеров, похожих на огромные гробы. На противоположной стороне располагались большие стеклянные двери, но из-занедостаточного света разглядеть, что скрывалось за ними, было невозможно.

– Глядите!.. – вскрикнул кто-то как раз в тот момент, когда Томас и сам все увидел.

У него перехватило дыхание, по всему телу поползли мурашки, а по позвоночнику, словно мерзкий паук, пробежал холодок страха.

Прямо перед ними тянулся горизонтальный ряд примерно из двадцати сильно затемненных окон. За каждым из них сидели люди – здесь были как мужчины, так и женщины, все бледные и худые, – которые, прищурившись, внимательно наблюдали за глэйдерами. Томас затрясся от ужаса – наблюдающие казались привидениями. Злобными, изголодавшимися мрачными призраками, которые, вероятно, и при жизни были глубоко несчастны, а уж после смерти…

Впрочем, юноша понимал, что перед ними далеко не призраки, а самые настоящие люди. Люди, которые бросили их в Глэйд и лишили прежней жизни.

Создатели.

Глава пятьдесят девятая

Томас отступил на шаг, попутно отметив, что и другие сделали то же самое. В воздухе повисло гробовое молчание. Внимание глэйдеров было приковано к людям за стеклом. Один из наблюдавших склонился и что-то записал, другой потянулся за очками и нацепил их себе на нос. Создатели были одеты в черные пиджаки поверх белых рубашек, а на правой стороне груди было вышито какое-то слово – Томас не мог рассмотреть надпись. Лица сидящих по ту сторону окон нагоняли тоску – все как один истощенные, болезненные, почти нечеловеческие.

Они продолжали наблюдать за глэйдерами: какой-то мужчина покачал головой, другой – почесал нос, а женщина кивнула; только эти обычные человеческие действия и говорили, что они – живые.

– Кто эти люди? – прошептал Чак, и его голос разнесся по залу скрипучим эхом.

– Создатели, – ответил Минхо и сплюнул на пол. – Я вам всем шеи переломаю, уроды! – прокричал он так громко, что Томасу захотелось зажать уши.

– И что будем делать? – спросил Томас. – Чего они ждут?

– Небось снова активировали гриверов, – отозвался Ньют, – и ждут, когда твари…

Его оборвал громкий прерывистый сигнал, наподобие предупредительного гудка огромного грузовика, сдающего назад, только гораздо более мощный. Звук, казалось, исходил отовсюду, сотрясая зал оглушительным резонирующим эхом.

– Ну что еще? – спросил Чак с нескрываемым волнением.

Все почему-то уставились на Томаса, но тот в ответ лишь пожал плечами – его воспоминания были скудны, и теперь он не больше остальных понимал, что происходит. И, как и остальные, был напуган. Юноша стал оглядываться, пытаясь обнаружить источник сирены, но как ни старался, ничего не нашел. Затем краем глаза он заметил, что глэйдеры вдруг повернулись к дверям. Юноша проследил за их взглядами и увидел, что одна из дверей открывается. У Томаса учащенно заколотилось сердце.

Надсадный «бип» прекратился, и в зале стало тихо, как в межзвездном пространстве. Томас ждал, затаив дыхание и мысленно готовясь к тому, что в дверь вот-вот ворвется какая-нибудь ужасная тварь.

Но вместо этого в зал вошли два человека.

Одна из них – женщина. Выглядела она довольно заурядно – среднего возраста, одетая в черные брюки и белую сорочку на пуговицах. На груди, написанный синими заглавными буквами, значился логотип «ПОРОК». Каштановые волосы женщины доходили до плеч, а на худом лице блестели темные глаза. Без тени улыбки – или, напротив, суровости – на лице она пошла по залу, словно вообще не заметила глэйдеров или ей было просто наплевать на их присутствие.

Я ее знаю, – пронеслось у Томаса в голове. Но воспоминание расплывалось, словно в тумане; он не мог припомнить ни имени женщины, ни того, какое отношение она имела к Лабиринту. Она просто казалась знакомой. И дело тут было не только во внешнем облике, а еще и в походке, и в манерах – женщина держала себя исключительно прямо и, кажется, совсем не умела улыбаться. Она остановилась в нескольких футах от группы глэйдеров и медленно, слева направо, обвела глазами каждого, пристально всматриваясь в лица.

Второй человек рядом с ней оказался подростком. Одет он был в просторную, не по размеру, спортивную куртку с капюшоном, целиком скрывающим лицо.

– С возвращением, – бесстрастно произнесла женщина. – Больше двух лет, а так мало погибло. Поразительно.

Томас разинул рот, чувствуя, что к лицу приливает кровь.

– Я извиняюсь, что?.. – протянул Ньют.

Дама снова внимательно просканировала глазами толпу глэйдеров, после чего уставилась на Ньюта.

– Все прошло согласно плану, мистер Ньютон. Правда, мы ожидали, что людей по пути погибнет несколько больше.

Женщина повернулась к своему компаньону и стянула с его головы капюшон. Тот поднял голову и посмотрел на них влажными от слез глазами. Глэйдеры как один ахнули от изумления, а у Томаса чуть ноги не подкосились.

Это был Галли.

Томас непонимающе захлопал ресницами и потер глаза, точь-в-точь как какой-нибудь персонаж из мультфильма. В душе у него боролись потрясение и злость.

Перед ними стоял Галли!

– А он-то что здесь делает?! – воскликнул Минхо.

– Теперь вы в безопасности, – отчеканила женщина, как будто совсем не обратила внимания на возглас куратора. – Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.

– Как дома?! – рявкнул Минхо. – Кто ты такая, чтобы говорить нам «чувствовать себя как дома»?! Мы требуем вызвать полицию, мэра, президента – кого угодно!

Томас забеспокоился, что куратор может совсем с цепи сорваться. И в то же время он был бы совсем не против, если бы Минхо от души съездил ей по физиономии.

Прищурившись, женщина посмотрела на куратора бегунов.

– Вы понятия не имеете, о чем говорите, юноша. Я ожидала большей зрелости от человека, который смог пройти испытания Лабиринтом.

Ее снисходительный тон начал бесить Томаса.

Минхо хотел было ответить, но Ньют вовремя ткнул его локтем в бок.

– Галли, – произнес Ньют. – Что здесь происходит?

Черноволосый парень сверкнул глазами на Ньюта и слегка затряс головой, но ничего не ответил. Что-то с ним не так, – подумал Томас. Таким Галли не был еще никогда.

Женщина кивнула.

– Однажды вы все скажете нам спасибо за то, что мы для вас сделали. Я могу лишь обещать это и надеюсь, вы окажетесь достаточно умными, чтобы признать нашу правоту. А если нет, тогда вся затея оказалась ошибкой. Мрачные времена, мистер Ньютон. Мрачные времена. – Она помолчала. – Ну и напоследок, разумеется, еще одна Переменная.

Она отступила назад.

Томас перевел внимание на Галли. Все тело юноши затряслось, лицо побледнело, а на нем, словно на белом листе бумаги, кроваво-красными кляксами выделялись мокрые заплаканные глаза. Парень сжал губы, и кожа вокруг рта начала подрагивать, как если бы он пытался что-то сказать, но не мог.

– Галли!.. – окликнул его Томас, стараясь превозмочь ненависть, которую испытывал к парню.

Слова вырвались изо рта Галли, словно кашель.

– Они… контролируют… меня… Я не… – Глаза у него выпучились, а одна из рук вцепилась в горло, как будто Галли что-то душило. – Я… должен… – прохрипел он и умолк. Лицо его разгладилось, тело расслабилось.

Ситуация точь-в-точь напоминала ту, в которой оказался Алби, решивший заговорить сразу после Метаморфозы. Тогда он вел себя так же. Что все это…

Томас не успел закончить мысль. Галли сунул руку за спину и вытащил из заднего кармана что-то длинное и блестящее; на серебристой поверхности предмета сверкнул отсвет висящих под потолком ламп – Галли стискивал в руке грозного вида кинжал. С неожиданной быстротой он отклонился назад и метнул оружие в Томаса. И в этот самый момент юноша услышал справа от себя чей-то крик и уловил какое-то движение.

Клинок завертелся в воздухе, словно крылья мельницы. Томас отчетливо видел каждый его оборот, как если бы время издевательски замедлило ход, давая возможность в полной мере прочувствовать весь ужас события. Нож, плавно переворачиваясь, продолжал лететь прямо в Томаса. До его сознания донесся звук собственного сдавленного крика; он хотел отклониться, но не смог сдвинуться с места.

А затем, непонятно откуда, прямо перед ним вдруг вырос Чак. Томас чувствовал, что ноги у него словно приросли к полу. Абсолютно беспомощный, он мог лишь наблюдать за ужасной сценой, разыгрывающейся у него на глазах, будучи не в силах что-либо изменить.

С тошнотворным хлюпающим звуком кинжал вонзился Чаку прямо в грудь по самую рукоятку. Мальчик взвизгнул, упал на пол и забился в конвульсиях. Из раны темно-красным ручьем хлынула кровь. В предсмертной агонии он беспорядочно забил ногами по полу, на губах выступила кровавая пена. Томас почувствовал себя так, словно мир вокруг начал рушиться, сминая его своими обломками.

Он бросился на пол и обхватил содрогающееся тело мальчика.

– Чак! – закричал он. Отчаянный вопль обжег горло, словно кислотой. – Чак!..

Мальчик конвульсивно дергался, а кровь, продолжавшая струиться из раны, рта и носа мальчика, заливала Томасу руки. Глаза Чака закатились, превратившись в две пустые белые сферы.

– Чак… – позвал Томас, на этот раз шепотом.

Ведь можно что-то сделать! Его можно спасти! Они должны…

Внезапно конвульсии прекратились, и мальчик затих. Глаза вернулись в нормальное положение и сфокусировались на Томасе, словно все еще цеплялись за жизнь.

– То… мас… – едва слышно произнес он одно-единственное слово.

– Держись, Чак, – ответил Томас. – Не умирай! Борись! Кто-нибудь, помогите!..

Никто не шелохнулся, и в глубине души Томас понимал, почему: теперь ничем помочь было уже нельзя. Все кончено. Перед глазами у Томаса поплыли темные круги, зал покачнулся и закружился.

Нет, – думал он. – Не Чак! Только не Чак! Кто угодно, только не он!

– Томас, – прошептал Чак. – Найди… мою… маму… – Он хрипло закашлялся. Изо рта во все стороны полетели кровавые брызги. – Скажи ей…

Он не договорил. Глаза его закрылись, тело обмякло, и Чак испустил последний вздох.

Томас все смотрел и смотрел на него. На безжизненное тело друга.

И тут с ним что-то произошло. Он чувствовал, как глубоко в груди, словно из маленького зернышка, зарождается ярость, жажда мести, ненависть. Внутри разрасталось что-то мрачное и жуткое, прорастая сквозь легкие, шею, руки и ноги, сквозь мозг, а потом будто взорвалось и вырвалось наружу.

Он выпустил тело Чака из рук, встал, трясясь всем телом, и повернулся лицом к двум визитерам.

А затем в его мозгу будто что-то перемкнуло. Он абсолютно и окончательно обезумел.

Томас ринулся вперед и, вцепившись в глотку Галли пальцами, словно клешнями, повалил его на пол. Затем уселся на него сверху, зажал туловище противника ногами, чтобы тот не смог увернуться, и начал избивать.

Удерживая врага за горло левой рукой, он прижимал Галли к полу, а правым кулаком всаживал удары в лицо. Один за другим. Бил по скулам, по носу. Обрушивал удар за ударом. Слышался хруст костей, текла кровь, зал оглашали дикие вопли, и было не разобрать, чьи громче – Томаса или Галли. Он все бил и бил его, вкладывая в удары всю ярость, которая в нем накипела, страшнее которой он еще не испытывал никогда в жизни.

Когда Минхо и Ньют стали оттаскивать его в сторону, он все еще продолжал неистово молотить руками в воздухе. Кураторы волокли его по полу, а юноша извивался всем телом, яростно сопротивляясь, и орал, требуя, чтобы его отпустили. Томас испепелял Галли взглядом, буквально осязая, как из глаз у него вырывается огненный поток ненависти и устремляется к лежащему навзничь врагу.

Но вдруг – так же быстро, как и возникли – гнев и жажда мести иссякли. Остались только мысли о Чаке.

Томас высвободился из рук Минхо и Ньюта, подбежал к обмякшему безжизненному телу друга и подхватил его на руки, не обращая внимания на кровь и маску смерти, застывшую на лице мальчика.

– Нет! – закричал Томас, пожираемый горем. – Нет!

К нему подошла Тереза и положила на плечо руку, но он стряхнул ее.

– Я пообещал ему! – взревел он и сам понял, что в голосе появились доселе незнакомые нотки. Томас визжал почти как сумасшедший. – Я пообещал ему, что спасу и верну домой! Я пообещал!

Тереза молчала и лишь кивала, опустив голову.

Томас крепко, изо всех сил прижал Чака к груди, словно это могло помочь вернуть его к жизни или хотя бы показать, как сильно благодарен он ему за спасение и дружбу, которую мальчишка, в отличие от других, предложил в Глэйде.

Томас плакал навзрыд, рыдал, как никогда раньше, и его громкие всхлипывания разносились по залу, словно стенания несчастного, подвергнутого изуверским пыткам.

Глава шестидесятая

Наконец Томас взял себя в руки и постарался спрятать боль глубоко в сердце. В Глэйде Чак стал для него некой путеводной звездой, символом того, что рано или поздно они вернутся к нормальной жизни. Будут спать в кроватях, есть яичницу с беконом на завтрак, ходить в школу, а родители будут целовать их перед сном. В общем, будут счастливы.

А теперь Чака не стало. И его обмякшее тело, которое Томас продолжал сжимать, казалось зловещим предзнаменованием того, что всем надеждам на благополучное будущее не только не суждено сбыться, но и сам мир далеко не таков, каким Томас его представлял. Даже после побега из Лабиринта впереди их ожидали суровые дни. Жизнь, полная горя.

В тех обрывочных воспоминаниях, которые и обрывочными-то можно было назвать с натяжкой, Томас не видел ничего, вселяющего надежду.

Он постарался перебороть боль, заточить ее глубоко в душе. Ради Терезы. Ради Ньюта и Минхо. Какие бы невзгоды их ни ожидали, они будут преодолевать их вместе, и сейчас это было самым главным.

Томас отпустил Чака и резко отвернулся, стараясь не смотреть на почерневшую от крови рубашку мальчика. Смахнул со щек слезы, вытер глаза, попутно думая о том, что ему следовало бы стыдиться истерики, а он ее нисколько не стыдится. Наконец он поднял голову и посмотрел на Терезу. Заглянул в большие синие глаза, исполненные грусти – как за Чака, так и за него самого. Томас был в этом уверен.

Она наклонилась и, взяв за руку, помогла встать. И после того как Томас поднялся, они уже не отпускали друг друга, продолжая держаться за руки. Юноша стиснул ладонь Терезы, пытаясь передать, что сейчас испытывает. Никто не промолвил ни слова; большинство глэйдеров просто стояли и смотрели на тело Чака с непроницаемыми лицами, словно они давно перешагнули ту грань, за которой еще могли что-то чувствовать. На Галли, который неподвижно лежал на полу, хотя и дышал, не смотрел никто.

Тишину нарушила женщина из ПОРОКа.

– Все, что происходит, происходит с определенной целью, – сказала она. Теперь в ее голосе не сквозили жесткие нотки. – Вы должны это понять.

Томас посмотрел на нее, вкладывая во взгляд всю заключенную в душе ненависть, но не двинулся с места.

Тереза положила руку ему на плечо и легонько его сжала.

– И что теперь? – спросила она мысленно.

– Не знаю, – ответил он. – Я не могу…

Внезапно раздавшиеся крики и гвалт со стороны входа, которым воспользовалась женщина, оборвали Томаса на полуслове. Очевидно, дама здорово перепугалась, так как от ее лица разом отхлынула вся кровь. Томас проследил за взглядом суровой дамы.

В зал ворвались несколько мужчин и женщин, одетых в грязные джинсы и насквозь промокшие куртки. Они что-то кричали, отдавали друг другу команды и размахивали оружием. Томас не мог разобрать смысл их слов, но заметил, что оружие – винтовки и пистолеты – выглядело как-то… архаично и убого, словно игрушки, оставленные в лесу на несколько лет и найденные следующим поколением детей, которые решили поиграть в войну.

Прямо на глазах Томаса двое ворвавшихся в зал в мгновение ока сбили женщину с ног, после чего один из них чуть отступил назад, вскинул пистолет и прицелился.

Не может этого быть! – пронеслось у него в голове. – Не…

Сверкнули вспышки, грянули выстрелы, и тело женщины, превратив его в кровавое месиво, прошило несколько пуль. Томас попятился назад и чуть не упал, обо что-то споткнувшись.

Один из мужчин направился прямо к группе глэйдеров, тогда как остальные нападавшие рассредоточились по всему залу и принялись палить по ряду окон, за которыми сидели наблюдатели. Томас услышал звон бьющегося стекла, вопли людей, увидел кровь и отвернулся, сосредоточив внимание на подошедшем к ним человеке. Тот был темноволос, с довольно молодым лицом, но глубокими морщинами вокруг глаз, словно каждый день своей жизни проводил, думая только о том, как дожить до следующего.

– На объяснения нет времени, – быстро проговорил он. – Просто следуйте за нами, и бегите так быстро, как если бы от этого зависела ваша жизнь. Потому что, по сути, так оно и есть.

Сказав это, незнакомец махнул рукой своим компаньонам, выставил перед собой пистолет и помчался к большим стеклянным дверям. Грохот выстрелов и предсмертные крики Создателей продолжали оглашать зал, но Томас, стараясь не слышать их, бросился делать то, что ему приказали.

– Вперед! – рявкнул за спиной у него один из спасателей – сейчас Томас воспринимал этих людей именно в таком качестве.

После секундного замешательства глэйдеры повиновались и, чуть ли не оттаптывая друг другу ноги, ринулись вон из зала, чтобы убраться от гриверов и Лабиринта как можно дальше и скорее. Томас, все еще рука об руку с Терезой, бежал вместе со всеми, оказавшись где-то в конце группы.

Тело Чака пришлось оставить.

Томас окончательно исчерпал запас эмоций – чувства его словно атрофировались. Сначала он несся по длинному коридору, затем по тускло освещенному туннелю. Взлетел вверх по винтовой лестнице. Вокруг царила непроглядная тьма, пахло электронным оборудованием. Еще один коридор. Снова вверх по ступенькам. Опять коридоры. Томасу хотелось испытывать боль утраты Чака, хотелось радоваться побегу, наслаждаться тем, что с ним находилась Тереза, но слишком уж много выпало на его долю за последнее время. В душе осталась лишь пустота.

Он продолжал бежать.

Половина мужчин и женщин возглавила колонну и вела ее за собой, другая часть – замыкала, крича сзади что-то подбадривающее.

Не останавливаясь, они неслись вперед и вскоре оказались у еще одного ряда стеклянных дверей. Проскочили через них и выбежали на улицу под сильнейший ливень, буквально рушившийся с черного неба. Кроме тускло поблескивающих струек воды, ничего не было видно.

Командир спасателей остановился лишь тогда, когда они подбежали к большому автобусу – его металлические бока были сплошь изуродованы вмятинами и глубокими царапинами, а чуть ли не все окна покрывала густая паутина трещин. Из-за потоков воды, которые омывали автобус, он казался Томасу каким-то невиданным чудищем из глубин океана, показавшим над волнами покатую спину.

– Залезайте! – крикнул мужчина. – Быстрее!

Они стали один за другим энергично протискиваться внутрь. Толкаясь и спотыкаясь, глэйдеры спешили вскарабкаться по трем ступенькам и занять места в салоне. Казалось, конца этой живой цепочке не будет никогда.

Томас оказался в самом хвосте очереди, а Тереза – прямо перед ним. Он задрал голову к небу, чувствуя, как по лицу барабанят капли дождя – теплого, почти горячего и обладающего странной плотностью, которая моментально привлекла его внимание и, как ни удивительно, помогла немного развеять депрессию. А может быть, обманчивое впечатление плотности возникло из-за интенсивности водяного потока. Он постарался сосредоточиться на автобусе, на Терезе и на побеге.

Они уже находились почти у самой двери автобуса, когда кто-то хлопнул Томаса по плечу, схватил за футболку и дернул назад. Он вскрикнул, выпустив руку Терезы, и шлепнулся на землю, разбрызгивая вокруг воду из лужи. Позвоночник пронзила резкая боль, а уже в следующее мгновение, всего в паре дюймов над его лицом, загородив Терезу, возникла женская голова.

Грязные засаленные волосы, обрамляющие скрытое тенью лицо незнакомки, свесились вниз и коснулись кожи Томаса. В нос ударила страшная вонь, что-то среднее между запахом тухлых яиц и перекисшего молока. Женщина чуть отстранилась и в свете чьего-то фонаря Томас смог разглядеть ее черты: бледная, сморщенная кожа, покрытая омерзительными гнойными язвами. Томаса словно льдом сковал животный страх.

– Вы всех нас спасете! – прокаркала страшная женщина, обдав Томаса брызгами вонючей слюны. – Спасете нас от Вспышки!

Она засмеялась, но ее зловещий смех больше напоминал приступ сухого кашля.

Женщина взвизгнула, когда один из спасателей схватил ее обеими руками и отшвырнул в сторону. Быстро придя в себя, Томас поднялся и вернулся к Терезе. Теперь внимание девушки было приковано к мужчине, который отволакивал полусумасшедшую в сторону. Та почти не сопротивлялась, лишь слегка подергивала ногами и неотрывно глядела на Томаса. Вдруг она ткнула в него пальцем и заорала:

– Не верь тому, что они тебе скажут! Вы спасете нас от Вспышки! Вы!..

Оттащив женщину от автобуса на несколько ярдов, мужчина толкнул ее на землю.

– Лежи и не рыпайся, а не то пристрелю! – рявкнул он, затем обернулся к Томасу. – Быстро внутрь!

Перепуганный юноша повернулся и следом за Терезой поднялся по ступенькам в автобус. Они прошли между рядами сидений в конец салона – глэйдеры смотрели на Томаса во все глаза – и плюхнулись на последние места, прижавшись друг к другу. По наружной поверхности стекол черными струйками стекала вода, а по крыше громко барабанили тяжелые капли дождя. Небо над ними сотряс раскат грома.

– Что это? – мысленно спросила Тереза.

Томас не знал ответа, поэтому лишь покачал головой – он снова подумал о Чаке, позабыв об обезумевшей женщине, и в сердце кольнуло. Ему было наплевать на гром и все остальное. Мысль о том, что они все-таки выбрались из Лабиринта, совсем не грела. Чак…

Через проход от них сидела женщина – одна из команды спасателей. Их главный, тот самый мужчина, который обратился к ним в зале, вскочил в автобус, сел за руль и завел мотор. Автобус покатился вперед.

В этот миг Томас заметил за окном какое-то смутное движение. Покрытая язвами женщина, очевидно, поднялась с земли и теперь бежала к кабине автобуса, неистово размахивая руками и выкрикивая какие-то слова, которые тонули в грохоте бури. Глаза ее сверкали не то ужасом, не то безумием – Томас не мог понять.

Женщина скрылась из поля зрения, и Томас прильнул к стеклу.

– Стойте! – вскрикнул он, но его не услышали. А может быть, услышали, но не обратили внимания.

Водитель вдавил педаль газа в пол, автобус рванулся вперед и сбил женщину. Когда переднее колесо переехало через ее тело, Томаса едва не сбросило с сиденья резким толчком. Еще толчок – и подпрыгнула уже задняя часть автобуса. Томасу чуть не сделалось дурно; он поглядел на Терезу – судя по страдальческому выражению ее лица, девушка чувствовала себя не лучше.

Водитель молча продолжил жать на газ, и автобус, рассекая бурю, помчался дальше в ночную темноту.

Глава шестьдесят первая

Следующий час пути превратился для Томаса в бесконечную череду неясных картин и звуков.

Водитель гнал автобус на огромной скорости через города и поселки, но из-за сильного ливня разглядеть их было почти невозможно. Все было искажено и размыто струящимися по стеклу потоками воды и напоминало галлюцинации наркомана. В одном из населенных пунктов к автобусу бросилась целая толпа людей – все в изорванном тряпье, с волосами, прилипшими ко лбу, и лицами, изуродованными точно такими ужасающими язвами, как и у той женщины. Несчастные неистово колотили по бортам автобуса, словно хотели, чтобы их забрали с собой и избавили от жалкого существования, которое они вынуждены здесь влачить.

Автобус даже не сбавил скорости.

Тереза все время молчала, а Томас наконец набрался смелости и обратился к женщине, сидящей через проход.

– Что происходит? – просто спросил он, не зная, как сформулировать вопрос.

Женщина повернулась к нему. Мокрые черные волосы обрамляли ее лицо спутанными прядями, а в глазах была целая бездна печали.

– Это очень долгая история.

На удивление, голос женщины звучал гораздо мягче, чем Томас ожидал, и вселял надежду на то, что она действительно друг, как и все остальные люди из группы спасателей.

Несмотря на тот факт, что они, не моргнув глазом, задавили ту полубезумную.

– Пожалуйста, – взмолилась Тереза. – Ну пожалуйста, расскажите нам хоть что-нибудь!

Женщина несколько секунд переводила взгляд то на Томаса, то на Терезу, затем вздохнула:

– Пройдет какое-то время, прежде чем к вам вернется память, если вообще вернется – мы не ученые, так что понятия не имеем, что и как они там с вами сделали.

У Томаса оборвалось сердце при мысли, что память, возможно, утрачена навсегда, но он все-таки продолжил расспросы.

– Кто те люди?

– Все началось со вспышек на Солнце, – ответила женщина, и взгляд ее потемнел.

– Что… – начала было Тереза, но Томас цыкнул на нее.

– Пусть сама скажет, – мысленно сказал он девушке. – Кажется, она не прочь высказаться.

– Ладно.

Женщина говорила, словно находясь в трансе, глаза ее все время были прикованы к какой-то невидимой точке.

– Солнечные вспышки невозможно было предсказать. Вспышки – явление нормальное, но эти выбросы оказались небывалой силы. Они поднимались все выше и выше, а когда, в конце концов, их заметили, было уже поздно – до того момента, как они обожгли Землю, оставались считаные минуты. Сначала сгорели все спутники и погибли тысячи людей, а в течение последующих нескольких дней жертвами выбросов стали многие миллионы. Гигантские территории превратились в выжженные пустыни. А потом разразилась эпидемия.

Она помолчала.

– Так как вся экосистема рухнула, сдерживать болезнь стало невозможно – даже локализовать ее в Южной Америке. Джунгли исчезли, но насекомые-то остались. Сейчас люди называют болезнь Вспышкой. Страшная зараза… Очень и очень страшная. Лечение доступно только самым богатым, но полностью излечиться все равно нельзя. Если только слухи, приходящие из Анд, достоверны.

Томас чуть было не нарушил собственный приказ, данный Терезе. В мозгу роился миллион вопросов, но он молча продолжал слушать рассказ, чувствуя, как в груди разрастается страх.

– Что касается вас – всех вас, – то вы всего лишь немногие из миллионов сирот. Через их тесты прошли тысячи, и в итоге для самого серьезного испытания они выбрали вас. Для финального теста. Все, что с вами происходило, было тщательно спланировано и просчитано. Тесты – это вроде катализатора, который позволяет изучить реакции, мозговые волны и мысли с целью найти людей, способных помочь в борьбе со Вспышкой.

Она снова помолчала, заправила за ухо прядь волос, и продолжила:

– Большинство физических проявлений вызывается какими-то другими причинами. Сначала появляются галлюцинации, потом животные инстинкты начинают доминировать над человеческими, и в конце концов происходит полный распад личности. Все идет от мозга. Вспышка живет в мозгу жертвы. Страшная зараза. Лучше просто умереть, чем ее подхватить. – Женщина посмотрела на Томаса, на Терезу, потом снова на Томаса. – Мы не имеем права позволять им проводить подобные эксперименты на детях. Мы положили собственные жизни на алтарь борьбы с ПОРОКом, так как верим, что человек обязан оставаться человеком независимо от целей и конечного результата.

Она сцепила руки на коленях и опустила глаза.

– Со временем вы узнаете больше. Мы живем далеко на севере. Между нами и Андами простирается огромная территория протяженностью несколько тысяч миль. Люди называют ее Жаровня. Она находится в районе, который раньше именовали экватором. Теперь там только пекло, пыль и толпы обреченных на гибель дикарей, пораженных Вспышкой. Мы планируем пересечь эти земли и попытаться отыскать лекарство. Но сначала мы уничтожим ПОРОК и положим конец бесчеловечным экспериментам. – Женщина пристально поглядела на Томаса, затем перевела взгляд на Терезу. – Мы очень надеемся, что вы к нам присоединитесь.

Она отвернулась и уставилась в окно.

Томас повернулся к Терезе и вопросительно поднял брови. Девушка только покачала головой, затем склонила ее Томасу на плечо и закрыла глаза.

– Я слишком устала, чтобы думать сейчас об этом, – телепатически сказала она. – Пока мы в безопасности, а остальное не важно.

– Может, и в безопасности, – ответил он. – Может быть…

Томас услышал посапывание. Тереза заснула. А он знал, что спать не сможет еще очень долго. В душе бушевали настолько противоречивые эмоции, что юноша даже не мог понять, какие именно. И все-таки лучше такие метания, чем тупой вакуум, в котором он пребывал совсем недавно. Томас сидел и всматривался в темноту, в дождь за окном, не переставая прокручивать в голове слова «Вспышка», «эпидемия», «эксперимент», «Жаровня», «ПОРОК»… Оставалось лишь надеяться, что дальше события будут развиваться по более благоприятному сценарию, нежели в Лабиринте.

Томас подпрыгивал и покачивался на сиденье, чувствуя, как голова Терезы подскакивает у него на плече каждый раз, когда колеса попадают в особенно глубокую выбоину, ощущал, как девушка беспокойно ерзала и снова проваливалась в сон, слушал приглушенные перешептывания других глэйдеров, но его мысли невольно возвращались к одному и тому же.

К Чаку.

Часа через два автобус остановился.

Они оказались на скользкой от грязи парковочной площадке, возле неприглядного вида здания с несколькими рядами окон. Женщина с остальными спасателями проводила девушку и девятнадцать парней через главный вход в дом, затем вверх по лестнице и ввела в просторное помещение наподобие казарменного. Вдоль одной из стен комнаты тянулся ряд двухъярусных коек, а на противоположной стороне стояло несколько шкафов и столов. Все окна были завешены шторами.

Томас оглядел помещение с любопытством, но без излишней восторженности – теперь его трудно было хоть чем-нибудь заинтриговать или удивить.

Комната пестрела всеми цветами: выкрашенные яркожелтой краской стены, красные одеяла, зеленые шторы. После унылой серости Глэйда показалось, будто их отправили прямиком на ожившую радугу. Ощущение «нормальности» при виде всех этих заправленных кроватей, необшарпанных платяных шкафов и прочих вещей было настолько непривычным, что даже угнетало. Все слишком уж хорошо, чтобы быть правдой. Входя в новое пристанище, Минхо выразился, пожалуй, точнее всего: «Я что, на хрен, оказался в раю?»

Томас не испытывал большого желания радоваться: ему казалось, что этим он предаст память Чака. И все-таки глубоко в душе у него что-то зашевелилось. Хоть и очень глубоко.

Водитель автобуса – и по совместительству предводитель спасательного отряда – оставил глэйдеров на попечение нескольких человек – девяти или десяти мужчин и женщин в выглаженных черных брюках и белых рубашках, безукоризненно подстриженных, с чистыми руками и сияющими улыбками на лицах.

Буйство красок. Кровати. Обслуживающий персонал. Томас чувствовал, как в душу проникает ощущение, казалось бы, невозможного счастья. И все-таки в самом центре этого чувства зияла огромная черная дыра, тяжкая скорбь, которая не оставит его никогда, – воспоминания о Чаке и его хладнокровном убийстве. О жертве, которую он принес. И все-таки, несмотря на гибель мальчика, несмотря на то что женщина в автобусе рассказала ему о мире, в который они вернулись, несмотря ни на что Томас впервые с тех пор как очнулся в Ящике, ощутил себя в безопасности.

Когда распределили спальные места, выдали чистую одежду и банные принадлежности, глэйдерам подали ужин. Пиццу. Настоящую, испеченную с душой пиццу – пальчики оближешь. Томас смаковал каждый кусочек. Голод заглушил все остальные чувства, и настроение довольства и умиротворения, царящее за столами, казалось, было осязаемо. Большинство глэйдеров в течение всей трапезы старались не шуметь, как будто опасались разговорами спугнуть свалившееся на их головы счастье. Но сияли от радости все. Томас так привык к выражению обреченности и отчаяния на физиономиях подростков, что видеть их открытые улыбки казалось чем-то невероятным. Особенно когда он сам был совсем не расположен к веселью.

Когда вскоре после ужина им сообщили, что настало время ложиться спать, никто не возражал.

Томас тем более. Ему казалось, что он способен проспать целый месяц.

Глава шестьдесят вторая

Он разделил спальное место с Минхо, который изъявил желание спать наверху, а Ньют с Фрайпаном улеглись на соседней койке. Персонал отправил Терезу в другое помещение, причем увел настолько быстро, что она даже попрощаться не успела. Не прошло и трех секунд, как Томас начал отчаянно по ней тосковать.

Он как раз устраивался на мягком матрасе на ночь, когда с верхнего яруса его окликнул Минхо.

– Послушай-ка, Томас.

– Чего? – Юноша устал настолько, что едва ворочал языком.

– Как ты думаешь, что случилось с оставшимися в Глэйде?

До сих пор у Томаса не было времени задумываться над этим. Сначала все его мысли вертелись вокруг Чака, а теперь – Терезы.

– Не знаю, но, судя по тому, сколько полегло по пути сюда, думаю, оставшимся пришлось несладко. Там, наверное, все так и кишит гриверами, – ответил Томас и поразился тому, насколько бесстрастно прозвучал его голос.

– А как считаешь, с этими людьми мы в безопасности? – спросил Минхо.

Какое-то время Томас обдумывал, что сказать.

– Да. Думаю, в безопасности.

Ничего другого он ответить просто не мог.

Затем Минхо сказал еще что-то, но Томас его уже не слышал – усталость взяла свое. Он лежал и думал о том коротком периоде, когда исследовал Лабиринт в качестве бегуна, о том, как сильно мечтал им стать – мечтал с самой первой ночи в Глэйде. Теперь все казалось нереальным и таким далеким, словно произошло целую сотню лет назад.

По комнате разносились приглушенные перешептывания, но Томасу они представлялись доносящимися будто из параллельного мира. Он уставился в перекрещенные деревянные планки койки над ним, чувствуя, что погружается в сон. Но ему очень хотелось поговорить с Терезой, и он к ней обратился мысленно.

– Как там у тебя? – спросил он. – Жаль, что ты не с нами.

– Вот еще! – отозвалась она. – Спать с этими вонючками?! Ну уж нет.

– Да. Ты права. Минхо пукнул раза три за последнюю минуту.

Томас понимал, что попытка пошутить была неуклюжей, но ничего остроумнее в голову не пришло.

Наступила томительная пауза.

– Мне очень жаль Чака, правда, – наконец мысленно проговорила Тереза.

У Томаса кольнуло в груди, и он закрыл глаза, прокручивая в памяти события невероятной ночи.

– Он бывал таким надоедливым, – сказал Томас и замолчал. Он вдруг вспомнил вечер, когда Чак напугал Галли до полусмерти в уборной. – Но мне так больно. Как будто родного брата потерял.

– Понимаю.

– Я пообещал ему…

– Перестань, Том.

– Что? – Он хотел, чтобы Тереза его успокоила, сказала какие-то волшебные слова, которые помогли бы унять душевную боль.

– Перестань корить себя. Половина из нас выжила. Если бы мы остались в Лабиринте, то все были бы мертвы.

– Но Чак все равно погиб, – сказал Томас.

Его терзали муки совести. Он знал наверняка, что без колебания обменял бы на Чака любого из присутствующих здесь глэйдеров.

– Он погиб, спасая тебя, – ответила Тереза. – Это был его выбор. Теперь постарайся сделать так, чтобы его смерть не была напрасной.

Глаза Томаса наполнились слезами; одна из них, выкатившись из-под век, скользнула по виску и утонула в волосах. Целая минута прошла в молчании, затем юноша сказал:

– Тереза.

– Что?

Делиться самыми сокровенными мыслями было тяжело, но Томас все-таки решил признаться:

– Я хочу вспомнить тебя. Вспомнить нас. Ну, ты понимаешь, до всего этого…

– Я тоже хочу.

– Кажется, мы… – Он никак не решался высказать свою мысль.

– Да, наверное…

– Интересно, что будет завтра.

– Через несколько часов узнаем.

– Точно. Ну, тогда спокойной ночи. – Он хотел добавить еще кое-что… много чего – но не пересилил себя.

– Спокойной ночи, – ответила она как раз в тот момент, как погасили свет.

Томас повернулся на бок. К счастью, было темно, и никто не мог увидеть его лица – на нем застыла не совсем улыбка, не откровенное проявление счастья. Но почти…

Впрочем, и этого «почти» было сейчас вполне достаточно.

Эпилог

ПОРОК, Служебная записка, Дата 232.1.27, Время 22:45

Кому: Моим коллегам

От: Ава Пэйдж, Советник

Тема: Размышления об эксперименте «Лабиринт» (группа «А»).

Принимая во внимание полученные результаты, думаю, мы все можем согласиться с тем, что испытания оказались успешными. Двадцать выживших благополучно прошли предварительный отбор для следующего запланированного эксперимента, продемонстрировав удовлетворительные и обнадеживающие реакции на Переменные. Считаю, что убийство мальчика и «спасение» доказали свою полезность на завершающем этапе испытания. Нам необходимо было подвергнуть их дополнительному стрессу и пронаблюдать за реакциями. Честно говоря, я удивлен тем, что в конце эксперимента в нашем распоряжении осталось такое большое количество испытуемых, готовых бороться до конца, несмотря ни на что.

Как ни странно, иногда меня посещали сомнения в обоснованности эксперимента, а наблюдения за испытуемыми причиняли душевную боль. Впрочем, времени на раскаяние нет. Мы обязаны двигаться вперед ради блага всего человечества.

Должен заметить, у меня сложилось четкое мнение о том, кто должен стать лидером группы, но дабы исключить любое влияние на принимаемые вами решения, я воздержусь от его высказывания. Впрочем, для меня выбор очевиден.

Мы все прекрасно понимаем, что стоит на кону, и лично я полон оптимизма. Вы помните, что написала девушка у себя на руке, прежде чем потеряла память? Одну единственную фразу: ПОРОК – это хорошо.

Рано или поздно к подопытным вернется память, и тогда они поймут, ради какой великой цели мы подвергли их столь суровым испытаниям и планируем подвергнуть в будущем. Назначение миссии «ПОРОК» – спасение человечества и помощь людям, каких бы жертв это ни стоило. Мы действительно «хорошие».

Буду рад выслушать ваше мнение на этот счет. Подопытным будет предоставлена полная ночь для отдыха перед началом второго этапа испытаний. Давайте надеяться, что и он пройдет успешно.

Результаты эксперимента над группой «Б» оказались не менее впечатляющими, но для обобщения полученных сведений мне потребуется некоторое время. Думаю, мы сможем их обсудить уже утром.

Итак, до встречи завтра.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Благодарности

Редактору и другу Стэйси Уитман, которая помогала мне видеть то, чего я не замечал.

Преданному поклоннику Джейкоби Нильсену за отзывы и постоянную поддержку.

Авторам-единомышленникам за оказанную помощь. Это Брэндон Сандерсон, Априлинн Пайк, Джулия Райт, Джей Скотт Сэвидж, Сара Зарр, Эмили Уинг Смит и Анна Боуэн.

Агенту Майклу Буррету за воплощение моей мечты в реальность.

Также выражаю искреннюю признательность Лорену Абрамо и всем сотрудникам агентства «Dystel & Goderich».

И конечно, Кристе Марино за проделанную редакционную работу, которая не поддается описанию. Ты гений, и твое имя должно значиться на обложке книги рядом с моим.

Об авторе

Джеймс Дэшнер родился и воспитывался в Джорджии, но сейчас живет и работает в Скалистых горах.

Получил известность благодаря серии книг под названием «Тринадцатая реальность». Если вы хотите узнать больше о жизни и творчестве автора, посетите сайт

Испытание огнем

Посвящается Уэсли, Брайсону, Кайле и Даллину, самым лучшим детям на свете

Глава первая

Зазвучал голос Терезы, и мир распался на части.

«Эй, спишь?»

Томас поерзал в постели. Тьма вокруг царила густая и плотная. Он чуть не поддался панике, решив, будто снова в Ящике – страшном кубе из холодного металла, в котором его доставили в Глэйд. Потом, широко раскрыв глаза, Томас различил тусклый свет и смутные тени в большой комнате: грубые кровати, комоды… Тихо дышали во сне ребята; кто-то смачно храпел.

Слава Богу… Он в безопасности, в бараке. Не надо бояться, здесь нет гриверов. Нет смерти.

«Том?»

Голос девушки звучал прямо в голове, Томас отчетливо его слышал. Хоть и не смог бы никому объяснить, как и почему.

Глубоко выдохнув, он лег. Натянутые нервы успокоились, и Томас ответил: «Тереза? Который час?»

«Без понятия. Мне что-то не спится. Удалось подремать с часок-другой, и все… Подумала, вдруг ты не спишь, поболтали бы…»

Томас сдержал улыбку. Хоть Тереза и не видит его, все равно как-то неловко.

«Ну куда я теперь денусь? Трудно спать, когда в черепушке у тебя чей-то голос».

«Ой, ой… ну и спи себе дальше».

«Да не, все путем».

Томас посмотрел на дно верхней койки над собой (бесформенной в темноте). Там влажно похрипывал Минхо, словно в горле у него скопилось безбожное количество мокроты.

«О чем ты думала?»

«Угадай».

И как ей удается мысленно передавать цинизм?

«Том, мне постоянно снятся гриверы. Скользкие, раздутые, утыканные металлом, шипастые… Из головы такое не выкинешь. Как тут расслабиться!»

Томаса мучили те же образы. Ужас Лабиринта никогда не оставит глэйдеров. Душевные расстройства – если не полное безумие – до конца жизни им обеспечены.

Сильнее других, будто тавро, врезался в память один образ: раненный в грудь Чак умирает у Томаса на руках.

Томас никогда не забудет смерти друга. Терезе он сказал: «Еще чуть-чуть, и убили бы меня».

«Ты это уже сто раз говорил», – ответила Тереза. Глупо, однако Томасу нравилось слышать от нее подобное. Как будто сарказм в ее голосе означал: все будет в порядке.

«Ну и дурень же ты», – ругнул себя Томас, надеясь, что Тереза не слышит его.

«Фигово, что меня от вас отгородили», – послала она Томасу мысль.

Томас, впрочем, понимал, что Терезуубрали от глэйдеров не без причины. Большая часть из них – подростки, шанки, доверять которым нельзя, а Тереза – девушка.

«Тебя защищают».

«Ага, наверное. Просто… – Тоска, смолистыми каплями приставшая к ее словам, проникла в разум Томаса. – Мы столько пережили вместе, и я теперь одна. Фигово…»

«Так куда тебя забрали?»

В голосе Терезы слышалась такая печаль, что Томас чуть не вскочил и не бросился на поиски девушки.

«На другой конец общей столовой. Я в маленькой комнатушке, здесь всего несколько коек. Дверь наверняка заперли».

«Ну вот, говорю же: тебя хотят защитить. – К сказанному Томас поспешил добавить: – Хотя от кого? Я бы поставил на тебя против половины местных шанков».

«Только половины?»

«Ладно, половины и еще четвертинки. Включая меня».

Повисла долгая пауза. Впрочем, Томас чувствовал присутствие Терезы. Словно подруга лежала всего в нескольких футах над ним, как Минхо (пусть Томас его и не видел). И дело отнюдь не в храпе и хрипе. Когда кто-то рядом, ты его чувствуешь.

Томас сам удивился, какое спокойствие наступило, едва пришел сон, несмотря на пережитые за последние несколько недель страхи. Тьма окутала мир, однако ощущение близости Терезы осталось. Она рядом… будто держит его за руку.

Время текло незаметно, подчиняясь каким-то особым законам. В полудреме Томас наслаждался мыслью, что их спасли из ужасного места. Теперь они с Терезой в безопасности и могут заново узнать друг друга. Здорово!

Туманный сумрак. Тепло. Сияние…

Мир растворялся. Все замерло, и в уютной, убаюкивающей темноте Томас погрузился в сон.

Ему годика четыре, может, и пять. Он лежит в постельке, подтянув одеяло к самому подбородку. Рядом, положив руки на колени, сидит женщина: длинные каштановые волосы, на лице только-только обозначились морщинки; в глазах видна грусть. Свои чувства она изо всех сил безуспешно пытается скрыть за улыбкой.

Томас хочет заговорить и не может – он не здесь, не в кровати. Он далеко, в ином месте. Женщина открывает рот, и голос ее одновременно сладок и зол. Томасу становится тревожно.

– Не знаю, почему выбрали тебя, но точно знаю другое: ты особенный. Никогда об этом не забывай. И не забывай, как сильно… – Голос ее надламывается, по щекам катятся слезы. – Не забывай, как сильно я тебя люблю.

Мальчик – одновременно и Томас, и не он – отвечает, произносит нечто бессмысленное:

– Ты сойдешь с ума, мамочка? Как говорят по телевизору? Как… как папа?

Женщина запускает пальцы ему в шевелюру. Женщина ли? Нет, его мать. Мамочка.

– Не бойся, родной, – отвечает она. – Ты этого не увидишь.

Улыбка на ее губах тает.

Томас опомниться не успел, как сон растворился в темноте, оставив его в водовороте мыслей: правда ли новое воспоминание выплыло из бездны амнезии? Правда ли Томас увидел мать? Он что-то говорил о безумии отца… Глубоко в душе проснулась острая боль, и Томас поспешил нырнуть обратно в забвение.

Сколько еще прошло времени, он сказать не мог. Позднее Тереза опять связалась с ним: «Том, что-то не так…»

Глава вторая

С этих слов Терезы все и началось.

Голос девушки прозвучал будто с противоположного конца гулкого туннеля. Томас попробовал пробудиться, но сон – это коварное, густое и вязкое состояние-ловушка – не отпустил. Томас уже осознал себя в мире яви, однако усталость не давала выбраться из него полностью.

«Томас!»

В голове будто скребли острыми когтями. Ощутив крохотный укол страха, Томас решил: все это сон. Да, сон. Они в безопасности, бояться не надо. Терезе ничто не угрожает, и можно спать дальше. Расслабившись, он поддался дремоте.

Послышались иные звуки: удары, металлический звон, грохот, крики друзей… В сознание Томаса они проникали эхом, далеким и приглушенным. Крики стали пронзительней, возвещая о запредельной боли. Томас лежал, словно укутанный в кокон из темного бархата.

Погодите… Так быть не должно. Что говорила Тереза?

Борясь со сном, который мертвым грузом тянул вниз, Томас мысленно прокричал: «Подъем! Просыпайся!»

Чего-то не хватает, как будто из тела похитили важный орган. Тереза! Тереза пропала. Томас ее больше не чувствовал!

«Тереза! Тереза, отзовись!»

Ушло теплое чувство ее присутствия. Подруга не отвечала, и Томас, продолжая бороться со сном, вновь и вновь выкрикивал ее имя.

Тьма рассеялась, уступив место реальности. Объятый ужасом, Томас резко сел на кровати, потом спрыгнул на пол и огляделся.

Вокруг царил хаос.

Глэйдеры с воплями метались по бараку. Звучали дикие, страшные, какие-то нереальные крики, словно на бойне. Фрайпан, бледный, указывал на окно; Ньют и Минхо неслись к двери. Уинстон обхватил прыщавое лицо руками, как будто увидел жрущего живую плоть зомби. Другие глэйдеры, пихаясь и толкаясь, лезли к окнам, держась от них, впрочем, на почтительном расстоянии. А Томас внезапно понял, что не знает по имени практически никого из двадцати выживших в Лабиринте парней. Не самая уместная мысль в разгар хаоса…

Уловив краем глаза движение, Томас обернулся посмотреть – и всякое ощущение покоя и безопасности испарилось. Как вообще оно могло родиться? В таком-то мире!

В трех футах от кровати Томас увидел окно. Разбитое, занавешенное пестрой шторкой. За ним горел ослепительно яркий свет, и за прутья решетки окровавленными руками цеплялся человек: выпученные, налитые кровью глаза, на смуглом лице струпья и язвы; волос нет – только пучки, похожие на зеленоватый мох. На правой щеке отвратительная живая рана, сквозь которую видны зубы. С подбородка свисают нити розоватой слюны.

– Я шиз! – орал ходячий ужас. – Черт, я шиз!

Брызгая слюной, он принялся выкрикивать снова и снова:

– Убейте меня! Убейте! Убейте…

Глава третья

Томаса хлопнули по плечу. Вскрикнув, он обернулся. Рядом Минхо тоже смотрел на сумасшедшего.

– Зомби повсюду, – мрачно произнес куратор бегунов. Давешние надежды растаяли. – Наших «спасителей» и след простыл.

Томас привык жить в страхе и напряжении, но это уже слишком. Ощутить надежду – и сразу лишиться ее? Томас поскорее прогнал мимолетное желание уткнуться в подушку и расплакаться. Отрешившись от непроходящей боли и тоски по дому, от мыслей о безумии отца, он понял: нужен лидер и план. Иначе кошмар этой ночи не пережить.

– Внутрь еще не проникли? – ощутив странное спокойствие, спросил Томас. – Решетки есть на всех окнах?

Минхо кивнул на длинную стену.

– Ага. Прошлой ночью мы решеток и не заметили, было слишком темно. Да еще эти занавески с рюшечками… Никогда бы не подумал, что обрадуюсь решеткам на окнах.

Одни глэйдеры перебегали от окна к окну, прочие сбивались в кучки. На лицах у всех читалось смешанное выражение неверия и страха.

– Где Ньют?

– Здесь я.

Томас обернулся и увидел старшего. И как сразу не заметил?

– В чем дело?

– Типа я знаю! Пришли какие-то психи и решили слопать нас на завтрак. Надо перебраться в другую комнату и созвать Совет. Ну и шум, будто гвозди в башку вколачивают.

С отсутствующим видом Томас кивнул. Он-то надеялся, что Ньют и Минхо обо всем позаботятся, а сам он тем временем попытается связаться с Терезой. Хоть бы ее предупреждение оказалось частью сна, бредом уставшего разума. Да еще образ матери не дает покоя.

Двое его друзей отправились собирать глэйдеров. Томас робко глянул на окно, в котором видел обезумевшего человека, и тут же отвернулся. Хватит на сегодня крови, растерзанной плоти и безумия в налитых краснотой глазах, истерических призывов: «Убейте меня! Убейте! Убейте!..»

Отойдя к противоположной стене, Томас привалился к ней и мысленно позвал: «Тереза! Тереза, где ты?»

Закрыв глаза, он сосредоточился. Мысленно протянул невидимые руки, желая нащупать хоть какой-нибудь след. Ничего, тщетно. Ни малейшего ощущения, что Тереза по-прежнему рядом. Ни намека на ответ с ее стороны.

«Тереза, – настойчивей позвал Томас, стиснув зубы, – где ты? Что с тобой?»

Опять ничего. Сердце замедлило ход и, казалось, вот-вот остановится. Томас будто проглотил большой комок ваты. Тереза в беде.

Глэйдеры тем временем успели собраться у зеленой двери, ведущей в столовую, где накануне они уплетали пиццу. Минхо без толку дергал за медную ручку.

Остальные двери вели в душевую и кладовку – тупиковые комнаты, куда можно было попасть только из спальни. На окнах стояли решетки, и слава Богу, потому что в каждое ломились вопящие безумцы.

Тревога растекалась по венам словно кислота. Томас бросил попытки связаться с Терезой и присоединился к товарищам. Ньют решил сам открыть дверь. Безуспешно.

– Заперто, – сообщил он, безвольно опустив руки.

– Спасибо, кэп, – заметил Минхо, сложив на груди могучие клешни. (На мгновение Томас увидел, как кровь пульсирует во вздувшихся венах.) – Ты просто гений, не зря тебя назвали в честь Исаака Ньютона. Поражаюсь твоей проницательности.

Ньют был не в настроении шутить или же давно привык игнорировать ядовитые колкости Минхо.

– Ломаем ручку на хрен. – Он огляделся, будто ожидал, что ему подадут кувалду.

– Когда эти шизы стебанутые умолкнут?! – проорал Минхо, глядя на ближайшего из сумасшедших, женщину: через все лицо, до самого виска, у нее тянулась жуткая рана.

– Шизы? – переспросил Фрайпан.

До сего момента волосатого повара Томас не замечал. Тот словно таился, напуганный еще больше, чем перед схваткой с гриверами. Неизвестно, что хуже. Засыпая прошлой ночью, ребята надеялись: все, конец, беды завершились. Да-а… страшно вот так резко лишиться покоя.

Минхо указал на окровавленную женщину.

– Они сами себя так зовут.

– Шизы-мызы… – отрезал Ньют. – Найди что-нибудь сломать эту чертову дверь!

– Держи, – произнес невысокий паренек, протягивая Ньюту узкий баллон огнетушителя. Похоже, снял со стены. И вновь Томас пожалел, что не знает по имени практически никого, даже вот этого паренька.

Ньют замахнулся, готовый сбить ручку вместе с замком, и Томас подобрался как можно ближе к нему. Не терпелось увидеть, что за дверью. Скорее всего хорошего там мало.

Ньют ударил. Раздался громкий треск, что-то хрустнуло внутри двери. Ньют саданул по ручке еще раза три и выломал ее вместе с креплением. Зазвенели, падая на пол, металлические детали. Дверь тихонько приоткрылась.

Ньют смотрел на длинную узкую полосу тьмы так, словно из нее вот-вот вылетят демоны. Затем, не глядя, вернул огнетушитель безымянному пареньку.

– Пошли, – скомандовал Ньют слегка дрогнувшим голосом.

– Погодите, – остановил глэйдеров Фрайпан. – Нам точно надо выходить? Может, дверь не зря была заперта?

Логично. Томаса тоже терзали дурные предчувствия.

Минхо встал подле Ньюта и посмотрел на Фрайпана, затем – прямо в глаза Томасу.

– А что еще делать прикажешь? Сидеть и ждать, пока вломятся шизы? Айда.

– Решетки крепкие, – резко ответил Фрайпан. – Есть время подумать.

– Нет, время вышло. – Минхо ногой распахнул дверь, и тьма за ней, казалось, стала гуще. – И вообще, чего ты молчал, пока мы ломали замок? Башка твоя дурья! Теперь уже поздно.

– Лучше б ты ошибался, – вполголоса пробурчал Фрайпан.

Томас едва мог оторвать взгляд от чернильной тьмы в соседнем помещении. Что-то не так, говорило до боли знакомое предчувствие. Иначе «спасители» давно бы пришли. Но Минхо и Ньют правы: нельзя отсиживаться в спальне, надо искать объяснение случившемуся.

– К черту, – сказал Минхо. – Я первым пойду.

Не дожидаясь ответа, он шагнул в темноту и сию же секунду в ней растворился. За ним пошел Ньют – напоследок он нерешительно глянул на Томаса, и тот понял: ему идти третьим.

Шаг за шагом Томас, вытянув перед собой руки, углублялся во тьму общей столовой.

Бьющий в спину свет нисколько не освещал комнату. С тем же успехом можно было идти, крепко зажмурившись.

Как же воняет, просто ужас!

Где-то впереди вскрикнул Минхо.

– Аккуратней! – предупредил он идущих сзади. – С потолка свисает какая-то… фигня.

Раздался звук, похожий на стон – будто Минхо головой задел люстру. Где-то справа захрипел Ньют, и послышался скрежет металла по полу.

– Столы, – подал голос Ньют. – На столы не наткнитесь.

Сразу за Томасом шел Фрайпан.

– Вы помните, где выключатель?

– Как раз к нему иду, – ответил Ньют. – Видел его где-то здесь.

Томас слепо шагал вперед. Глаза чуть привыкли к темноте, и там, где прежде стояла сплошная черная стена, обозначились тени на фоне других теней. И все-таки что-то было не так… Вещи вроде стояли на местах.

– Фу-ху-ху-у! – Минхо впереди плевался, словно наступил в кучу кланка.

Снова что-то скрипнуло.

Не успел Томас спросить, в чем дело, как сам врезался лбом во что-то твердое, бесформенное и обернутое тканью.

– Нашел! – крикнул Ньют.

Несколько раз щелкнуло, и комнату затопил свет флуоресцентных ламп. Ослепнув и протирая глаза, Томас поспешил отойти от одного бесформенного предмета и тут же ударился о другой.

– Ни хрена себе! – проорал Минхо.

Томас через силу открыл глаза и, когда зрение вернулось, увидел ужасную сцену.

По всей комнате висели трупы. В раздутые, побагровевшие шеи впивались скрученные веревки; бледно-розовые языки вывалились из посиневших ртов. Висельники смотрели на глэйдеров невидящими глазами, в которых читалась обреченность. Они провисели здесь самое большее несколько часов.

Узнав кого по лицам, кого по одежде, Томас упал на колени.

Совсем недавно, прошлым вечером эти люди спасли глэйдеров из Лабиринта.

Глава четвертая

Стараясь не смотреть на трупы, Томас на подгибающихся ногах отошел к Ньюту. Тот все еще стоял у ряда выключателей, его полный ужаса взгляд метался от одного висельника к другому.

Ругаясь вполголоса, подошел Минхо.

В столовой собрались остальные глэйдеры. При виде покойников кто-то вскрикнул, кто-то проблевался. Томас и сам ощутил, как подступает к горлу тошнота.

Что случилось? Как быстро все встало с ног на голову! От отчаяния желудок сжался в тугой комок.

Тереза, вспомнил Томас.

«Тереза! Тереза! – звал он, закрыв глаза и стиснув зубы. – Отзовись!»

– Томми, – позвал Ньют, хватая Томаса за плечо. – Какого хрена, что с тобой?

Оказывается, Томас, согнувшись пополам, обхватил себя руками поперек живота. Медленно выпрямившись, он попытался прогнать грызущее изнутри чувство тревоги.

– Сам… как думаешь? Оглядись.

– Ясен пень. Просто я решил, что у тебя приступ какой-нибудь…

– Нет-нет, я в порядке хотел только поговорить с Терезой. – На самом деле Томас чувствовал себя отвратительно, и у него не было желания напоминать всем о телепатической связи с Терезой. Раз спасители мертвы… – Надо срочно выяснить, куда ее дели, – буркнул он, радуясь, что есть чем занять мозг и отвлечься.

Стараясь не присматриваться к висельникам, Томас оглядел столовую в поисках еще одной двери. Где же комната Терезы? Она говорила, что ее заперли напротив общей спальни.

Ага, есть – желтая дверь с медной ручкой.

– Он прав, – согласился Минхо. – Разойтись! Ищите ее!

– Кажется, нашел. – Томас, поражаясь, как быстро удалось вернуть присутствие духа, побежал к желтой двери, лавируя между повешенными и столами. Тереза должна быть в той комнате цела и невредима, как и глэйдеры. Дверь закрыта – добрый знак. Возможно, даже заперта. Сама Тереза скорее всего провалилась в глубокий сон, как и Томас, и потому не отвечала на мысленные призывы.

У самой двери он вдруг вспомнил, что понадобится инструмент – сломать замок и ручку.

– Принесите огнетушитель! – попросил он и чуть не сблевал: от запаха в столовой желудок выворачивало наизнанку.

– Уинстон, сбегай! – скомандовал Минхо за спиной Томаса.

До двери Томас добежал первым. Дернул за ручку – та не шелохнулась, дверь была заперта накрепко. Справа от нее Томас заметил квадратную табличку из прозрачного пластика со стороной дюймов в пять; под ней имелся листок бумаги с печатной надписью: «Тереза Агнес. Группа «А», субъект А-1. Предатель».

Как ни странно, больше всего остального вниманием Томаса завладела фамилия Терезы. То есть фамилия, которую ей присвоили. Агнес. Хотя чего удивляться? Тереза Агнес. Обрывочные познания в истории, амнезия не позволяли вспомнить никого известного с такой же фамилией. Сам Томас получил имя в честь великого изобретателя Томаса Эдисона. А Тереза Агнес?.. Нет, имя совсем незнакомое.

Конечно, имена глэйдеров скорее шутка Создателей, призванная еще больше отдалить подростков от их личностей, от родителей. Томас не мог дождаться дня, когда узнает свое настоящее имя. Имя, навсегда запечатленное в умах его отца и матери, – не важно, кто они и где сейчас.

Обретя во время Метаморфозы клочья памяти, Томас уверился, что у него нет любящих родителей. И кто бы они ни были, ребенок он нежеланный. Его будто спасли из жуткой передряги. Теперь он отказывался верить в подобное, особенно после сна о матери.

– Але! – Минхо пощелкал пальцами перед носом у Томаса. – Кому спишь? Здесь тебе не тут! Кругом мертвецы и воняет, как у Фрайпана под мышками. Проснись!

– Извини, – посмотрел на него Томас. – Я задумался. Странная фамилия у Терезы – Агнес.

Минхо цокнул языком.

– Кого колышет? Странно, что ее назвали Предателем.

– И что за Группа «А» и субъект А-1? – спросил Ньют, передавая Томасу огнетушитель. – Ладно, забудем пока. Ломай эту стебанутую дверь.

Приняв огнетушитель, Томас внезапно разозлился сам на себя. Тереза за дверью, ей нужна помощь, а он теряет бесценные секунды, размышляя над дурацкой надписью! Перехватив красный цилиндр покрепче, Томас саданул по дверной ручке. Лязгнуло, по рукам прошлась волна отдачи, но замок уже готов был сдаться. Томас добил его двумя ударами – ручка выпала на пол, и дверь приоткрылась на пару дюймов.

Отбросив огнетушитель, Томас распахнул ее и – со смесью страха и дурного предчувствия в сердце – первым шагнул в освещенную комнату.

Это была уменьшенная копия барака для мальчиков: всего четыре двухъярусные кровати, два комода и дверь в уборную. Все кровати в образцовом порядке за исключением одной: одеяло отброшено, подушка свисает через край, простыня смята. И ни следа Терезы.

– Тереза! – закричал Томас, и горло перехватило от паники.

За дверью кто-то смыл воду в унитазе, и Томас, ощутив громадное облегчение, чуть не упал. Тереза здесь, цела! Томас бросился было к ней, однако Ньют вовремя схватил его за руку.

– Это тебе не комната для мальчиков, – напомнил он. – В дамскую уборную не принято ломиться. Погоди, подружка сама выйдет.

– И еще неплохо бы созвать сюда всех на Совет, – добавил Минхо. – Не воняет, и шизов не слышно.

Томас только сейчас заметил, что окон в спальне для девочек нет. Хотя должен был сразу уловить разницу между этой комнатой и бараком, пребывающем в хаосе. Шизы… Томас и думать о них забыл.

– Что-то она долго, – пробормотал он.

– Пойду приведу остальных, – сказал Минхо, развернулся и вышел в столовую.

Ньют, Фрайпан и еще несколько глэйдеров прошли в глубь комнаты и расселись кто где. Язык тела каждого выдавал сильную тревогу и напряжение: локти на коленях, ладони трутся друг о друга, взгляд устремлен в пустоту.

«Тереза? – неотрывно глядя на дверь уборной, позвал Томас. – Слышишь меня? Мы тут, ждем тебя».

Томас ощутил, как растет внутри его пузырь пустоты, словно Терезы нет и не было.

Замок щелкнул, и дверь начала открываться. Томас, позабыв о присутствующих, пошел навстречу Терезе, готовый обнять ее… но вышла к нему не Тереза. Застыв на полушаге, Томас чуть не упал. Внутри все оборвалось.

Из уборной вышел парень: чистая пижама (рубашка и синие фланелевые штаны), смуглая кожа, странная короткая стрижка и такой невинный взгляд, что Томас сразу передумал хватать шанка за грудки и трясти, добиваясь ответов.

– Ты кто такой? – спросил Томас, не потрудившись смягчить тон.

– Кто я такой? – немного саркастично переспросил парень. – Это ты кто такой?!

Вскочив на ноги, Ньют подошел к нему и встал даже ближе, чем Томас.

– Ты давай не путай зеленое с кислым, – пригрозил он. – Нас больше. Говори: кто таков?

Сложив руки на груди, парень с вызовом посмотрел на Ньюта.

– Ладно, меня зовут Эрис. Что еще?

Ух, врезать бы ему. Строит из себя крутого, а им надо Терезу искать.

– Как ты здесь оказался? В этой комнате ночевала девушка. Где она?

– Девушка? Какая еще девушка? Меня сюда вчера устроили, и я спал один.

Указав на выход в столовую, Томас произнес:

– У двери есть табличка, на ней написано: комната принадлежит Терезе… Агнес. И ни слова про шанка по имени Эрис.

Должно быть, сейчас парень понял, что с ним не в игры играют. Примирительно выставив перед собой руки, он ответил:

– Чувак, я без понятия, о чем ты. Меня заперли, я спал вон на той кровати, – он ткнул пальцем на мятую постель, – а минут пять назад проснулся и пошел отлить. Про Терезу Агнес никогда не слышал. Ты уж извини.

Радости как не бывало. Теперь можно окончательно впадать в отчаяние. Растерянный, Томас обернулся к Ньюту.

Пожав плечами, тот спросил у Эриса:

– Кто тебя здесь устроил?

Парень всплеснул руками.

– Если б я знал, чувак! Какие-то люди с пушками спасли нас и сказали, типа все будет хорошо.

– Спасли откуда? – спросил Томас. Как же это все странно. Очень, очень странно.

Эрис потупил взгляд и опустил плечи. Казалось, он вспоминает о чем-то ужасном. Вздохнув, парень посмотрел на Томаса и ответил:

– Из Лабиринта, чувак. Из Лабиринта.

Глава пятая

Томас успокоился. Эрис не врет, это видно по тому, с каким ужасом он говорит о Лабиринте. Пережив подобный страх, Томас замечал его во взгляде друзей. И еще, Эрис и правда понятия не имеет, где Тереза.

– Присядь-ка, – сказал Томас. – Есть серьезный разговор.

– О чем? Вы вообще кто такие, парни? Откуда пришли?

– Лабиринт, – усмехнулся Томас. – Гриверы, ПОРОК. Все в ассортименте.

Столько всего произошло, столько забот навалилось. С чего начать? Из-за пропажи Терезы голова идет кругом… Томасу хотелось выбежать на улицу, искать ее.

– Вы врете, – шепотом сказал побледневший Эрис.

– Вовсе нет, – ответил Ньют. – И Томми прав: разговор будет серьезный. По ходу дела, мы из отдельных, но похожих мест.

– А он – кто?

Обернувшись, Томас увидел в дверном проеме Минхо – тот привел остальных глэйдеров. Парни стояли, наморщив носы, явно пораженные и напуганные зрелищем в столовой.

– Минхо, это Эрис, – чуть отступив в сторону, представил новичка Томас. – Эрис, это Минхо.

Минхо буркнул в ответ что-то невнятное.

– Так, – произнес Ньют. – Давайте снимем верхние койки и расставим их вдоль стен, чтобы каждому досталось место, и поговорим. Надо же разобраться, что за хрень такая творится.

– Нет, – покачал головой Томас. – Сначала надо отыскать Терезу. Она должна быть в одной из соседних комнат.

– Фигня, не катит, – возразил Минхо.

– В смысле?

– Я тут все обегал. Есть большая столовка, наша спальня, эта комната и двери наружу – через них мы вчера вошли. Двери заперты на замки и цепи, так что смысла искать Терезу в бараке нет. Больше выходов отсюда ты не найдешь.

Сбитый с толку, Томас тряхнул головой. В мозгу словно сплели паутину миллион пауков.

– Но… как же вчерашний вечер? Откуда еда? Никто не видел других комнат, кухню?

Он огляделся в поисках поддержки – никто не ответил.

– Наверное, здесь есть потайной ход, – предположил Ньют. – В конце концов одновременно мы можем заниматься только одним делом. И прямо сейчас…

– Нет! – вскричал Томас. – С Эрисом после поговорим, никуда он не денется. Табличка у двери сообщает, что в комнате держали Терезу, – и надо ее найти!

Не дожидаясь ответа, он протолкался через толпу глэйдеров и вышел в столовую. Трупный смрад окружил его словно поток канализационных нечистот. Раздувшиеся тела висели под потолком, как туши добытых охотником диких животных. Мертвые глаза слепо смотрели на Томаса.

В животе проснулось знакомое чувство тошноты. Закрыв глаза, Томас усилием воли заставил желудок успокоиться, а после, стараясь не смотреть на висельников, принялся искать следы Терезы.

В голову пришла ужасная мысль: что, если ее…

Томас взглядом пробежался по лицам повешенных – и нигде не нашел Терезы. Волна облегчения смыла родившуюся было панику, и Томас вновь сосредоточился на комнате. Стены покрыты обычной белой штукатуркой: гладкие, никаких украшений, ни единого окна.

Скользя ладонью по стене слева, Томас двинулся по периметру. Миновал дверь в спальню для мальчиков, большой парадный вход. Накануне прошел сильный ливень, но теперь погода стояла сухая – если учесть солнце, светившее в спину тому шизу в окне.

Вход – или выход? – состоял из двух огромных металлических дверей с гладкой поверхностью. Они и впрямь запирались на цепь толщиной в дюйм, продетую через ручки, туго натянутую и закрытую на два больших замка. Томас потрогал холодный металл цепи – та сидела крепко, не поддалась ни на йоту.

Томас ожидал, что в двери ломятся шизы – точно как в окна спальни, – но снаружи стояла тишина. Единственное – долетали приглушенные вопли психов через спальню, да бормотание глэйдеров из комнаты Терезы.

Расстроенный Томас пошел дальше. Стены, оказалось, имели даже не прямоугольную, а овальную форму. В столовой совсем не было углов.

Окончательно сбитый с толку, Томас завершил обход. Он попытался вспомнить, как предыдущим вечером глэйдеры, умирая с голоду, ели здесь пиццу. Где другие двери? Например, в кухню? Чем сильнее Томас старался воссоздать в уме детали, тем более размытыми, туманными они становились. В голову пришла тревожная мысль: если прежде глэйдерам промывали мозги, то и на сей раз воспоминания могли подбросить фальшивые.

И что стало с Терезой?

В отчаянии Томас уже хотел проползти по столовой на брюхе, отыскать потайной люк в полу, однако больше ни минуты не мог находиться в одном помещении с гниющими трупами. Оставалась единственная зацепка – новичок. Томас развернулся в сторону спаленки, где Эрис и обнаружился. Новенький должен знать что-то, что поможет прояснить ситуацию.

По приказу Ньюта глэйдеры разобрали двухъярусные кровати и расставили койки вдоль стен – теперь места хватало на всех. Девятнадцать парней расселись лицом друг к другу.

Увидев Томаса, Минхо указал на свободное место подле себя.

– Говорил же, чувак, сядь, перетрем. Без тебя не начинаем. Только сначала закрой на фиг эту дверь! Воняет хуже, чем ноги Галли.

Молча Томас закрыл за собой дверь и присел на отведенное ему место. Хотелось уронить голову на руки. Томас не знал, в опасности ли Тереза. Объяснений ее исчезновению можно подобрать миллион.

Ньют сидел на кровати справа, на самом краешке, чуть не падая.

– Короче, обсуждаем ситуацию и переходим к настоящей проблеме: где раздобыть хавчик.

При слове «хавчик» желудок Томаса заурчал. О еде-то он и не подумал. Если с водой порядок – в уборной ее предостаточно, – то пищи нет и в помине.

– Точно, – сказал Минхо. – Эрис, говори. Все выкладывай.

Новичок сидел как раз напротив Томаса. Двое глэйдеров по обе стороны от него отодвинулись к краям койки.

– Ну уж нет, – покачал головой Эрис. – Вы первые.

– Серьезно? – ответил Минхо. – Вот как наваляем тебе сейчас. Все, по очереди. А после снова попросим говорить.

– Минхо, – строгим голосом одернул его Ньют, – незачем…

– Да ладно, чувак! – Минхо указал на Эриса: – Он сто пудов один из Создателей. Его ПОРОК прислал следить за нами. Вдруг это он прикончил наших спасителей? Двери заперты, никто посторонний войти не мог! Новенький достал уже понтоваться. Нас двадцать, он один. Пусть первым говорит.

Томас застонал про себя. Эрис ни за что не расколется под угрозами Минхо. Ньют, вздохнув, обратился к новичку:

– Минхо прав. Расскажи, как ты выбрался из чертова Лабиринта. Мы сами через него прошли, но тебя не видели.

Потерев глаза, Эрис посмотрел на Ньюта.

– Ладно, слушайте. Меня закинули в гигантский Лабиринт из каменных стен, а до того я ничего не помню. Память стерли, оставили одно имя. Я жил там с девчонками: их где-то полсотни было – единственный парень. Пару дней назад мы сбежали оттуда, и люди, которые помогли нам, устроили нас в спортзале. Прошлой ночью меня перевели сюда и ничего не объяснили. Вы сами-то как в Лабиринте оказались?

Последние слова Эриса потонули в удивленных возгласах. Эрис рассказал о быте, схожем с их собственным, так легко, словно описал прогулку на пляж. Не может быть, безумие! Но… если это правда, то вещи куда сложнее, чем кажутся, масштабнее. К счастью, Ньют высказал вслух то, что Томас пытался сформулировать:

– Погоди. Вы жили в огромном Лабиринте, на ферме, за стенами, которые каждую ночь закрывались? Ты и несколько десятков девчонок? Ты знаешь о тварях, гриверах? Тебя прислали на ферму последним? И все с ума посходили, так? При тебе была записка с предупреждением, и ты несколько дней провалялся в коме?

– Э-э-э! – произнес Эрис еще до того, как Ньют закончил перечислять предполагаемые события. – Откуда ты знаешь? Как…

– Все это один, бодать его, эксперимент, – заключил Минхо, утратив всякую агрессивность. – Или еще что… У них были девки и один пацан, а у нас пацаны и одна девка. ПОРОК затеял два параллельных теста!

Такого расклада Томас не исключал. Наконец он успокоился и спросил у Эриса:

– Тебя называли провокатором?

Расстроенный не меньше остальных глэйдеров, Эрис кивнул.

– Ты умеешь… – Томас не договорил. Казалось, произнося эти слова, он признается миру в своем безумии. – Ты умеешь мысленно общаться с кем-нибудь из девчонок? Ну, как телепаты?

Эрис впился в Томаса таким взглядом, будто глэйдер только что раскрыл темнейший из секретов, известный лишь двоим.

«Слышишь меня?»

Томас решил, что Эрис говорит вслух, но губы новичка не двигались.

«Слышишь?» – повторил Эрис.

Чуть помедлив, Томас сглотнул и ответил: «Да».

«Ее убили, – продолжил Эрис. – Убили мою подругу».

Глава шестая

– В чем дело? – спросил Ньют, переводя взгляд с Томаса на Эриса. – Сидите смотрите друг на друга, как голубки влюбленные.

– Он как я, – ответил Томас, по-прежнему глядя на Эриса. Его последние слова о смерти телепатического партнера ужаснули Томаса.

– В каком смысле? – спросил Фрайпан.

– Сам не видишь? – подал голос Минхо. – Новенький тоже уродец типа Томаса и Терезы. Они без слов общаются.

– Серьезно? – Ньют уставился на Томаса.

Кивнув, тот уже хотел мысленно задать вопрос Эрису, однако в последний момент передумал и произнес вслух:

– Кто ее убил? Как это произошло?

– Кто кого убил? – растерялся Минхо. – При нас давайте без кланка в духе вуду.

Томас, ощутив, как наворачиваются слезы, отвел взгляд от Эриса и посмотрел на Минхо.

– У него, как и у меня, был партнер. В смысле… у меня он еще есть. Эрис говорит, его партнера убили, и я хочу выяснить кто.

Эрис уронил голову и как будто закрыл глаза.

– Я точно не знаю, кто они. Все перепуталось… Я плохих от хороших не отличал. Кто-то заставил Бет… зарезать… мою подругу. Ее звали Рейчел, и она мертва. Мертва!

Эрис спрятал лицо в ладони.

Непонимание сделалось просто невыносимым. Все говорило за то, что Эрис прибыл из иной версии Лабиринта, устроенного примерно как Лабиринт Томаса, только предназначенного для девчонок и одного парня. Эрис у них – как Тереза у глэйдеров, а Бет – за Галли, убившего Чака. Так может, Галли должен был метнуть нож в Терезу?

Тереза… Где она сейчас? Чего ради сюда запихнули Эриса? Головоломка, чуть было не сложившаяся в четкий рисунок, вновь распалась на кусочки.

– Как ты здесь очутился? – спросил Ньют. – Где девчонки, о которых постоянно говоришь? Сколько их сбежало? Тебя к нам одного отправили или вместе с общиной?

Томас невольно пожалел Эриса: такой допрос после всего пережитого. А если бы Тереза и Чак поменялись ролями… Смерть Чака и без того больно ранила.

«Больно ранила? – сам себя спросил Томас. – Или едва не убила?»

Томас чуть не заорал в голос. Так хреново сделалось в этом мире.

Эрис наконец оторвал взгляд от пола и без малейшего стыда утер слезы. Томас проникся к пареньку внезапной симпатией.

– Послушайте, – обратился к глэйдерам Эрис. – Я не меньше вашего запутался. Со мной девчонок спаслось человек тридцать. Потом нас спрятали в спортзале, накормили, отмыли. Меня на ночь заперли в этой комнате. Типа я парень и спать должен отдельно от девочек. А тут вы, шпеньки, нарисовались, вот и все.

– Шпеньки? – переспросил Минхо.

Эрис покачал головой.

– Забей. Я сам не успел понять, что это значит. Просто меня так обозвали девчонки.

Чуть улыбнувшись, Минхо взглянул на Томаса. Видать, оба лагеря изобрели собственный сленг.

– Ну-ка, ну-ка, – произнес один из глэйдеров за спиной у Эриса, – что это у тебя черное на шее? Прямо под воротником?

Эрис попытался заглянуть себе под пижаму, но, ясное дело, не смог.

– А что там?

Когда он завертел головой, стала видна черная линия: жирная надпись, тянущаяся от впадины над ключицей.

– Дайте-ка посмотреть, – сказал Ньют, вставая с места и подходя к Эрису. При этом его хромота (о происхождении которой Томас так и не узнал) проявилась сильнее обычного. Отдернув воротник Эрисовой пижамы, он прищурился, будто не веря собственным глазам. – Татуировка.

– Что она значит? – спросил Минхо, вставая с кровати и подходя ближе.

Ньют не ответил, и Томас, сгорая от любопытства, сам вскочил с места и встал рядом с Минхо. Наклонившись, он разглядел неаккуратные буквы: «Собственность ПОРОКа. Группа «В», субъект В-1. Партнер». Сердце пропустило один удар.

– Как это понимать? – спросил Минхо.

– Что написано-то? – заговорил Эрис, щупая рукой кожу на шее и оттягивая воротник. – Зуб даю, вчера татухи не было!

Ньют прочитал для него надпись.

– Собственность ПОРОКа? Я думал, мы сбежали от них. И вы – тоже. А, ладно…

Явно разочарованный, Ньют вернулся на свое место.

– И почему ты Партнер? – поинтересовался Минхо, все еще глядя на татуировку.

Эрис покачал головой.

– Без понятия. Честно. Вчера татухи не было. Я ведь душ принимал и в зеркало смотрелся. И потом, в Лабиринте все равно бы ее обнаружили.

– Хочешь сказать, татуху тебе набили во сне? – спросил Минхо. – И ты не заметил? Гонишь, чувак!

– Клянусь, ее не было! – вскричал Эрис и отправился в ванную, желая, наверное, собственными глазами увидеть надпись.

– Ни хрена ему не верю, – прошептал Минхо, когда они с Томасом возвращались на место. Опускаясь на кровать, куратор наклонился, и Томас заметил у него на шее черную полосу.

– Ого!

– Что такое? – Минхо посмотрел на Томаса так, словно у того на лбу выросло третье ухо.

– У… у тебя на шее, – совладав с собой, заговорил Томас. – У тебя на шее та же фигня!

– Какого кланка? Что ты несешь? – Минхо отдернул воротник пониже и скривился, пытаясь заглянуть под него.

Томас шлепнул его по руке и сам оттянул ворот пижамы.

– Сра… На том же месте! Все точно так же, только…

Томас про себя прочел надпись: «Собственность ПОРОКа. Группа «А», субъект А-7. Лидер».

– Чувак, да что там?! – не выдержал Минхо.

Большая часть глэйдеров скучковалась за спиной у Томаса, нетерпеливо толкаясь в попытках разглядеть таинственную татуировку. Томас быстро прочитал для них надпись вслух. Как ни странно, получилось без единой запинки.

– Хватит мне мозги крутить! – Минхо вскочил и, протолкавшись через толпу, направился к Эрису в ванную.

В следующий миг началось настоящее безумие. Ребята принялись оттягивать друг у друга воротники пижам.

– Мы все из группы «А».

– Мы тоже собственность ПОРОКа.

– Ты субъект А-13.

– Субъект А-19.

– А-3.

– А-10.

Томас медленно поворачивался на месте, глядя, как ребята читают татуировки друг у друга на шеях. У многих в тексте было только обозначение собственности ПОРОКа, без дополнительного ярлыка, как у Минхо и Эриса.

Ньют переходил от одного глэйдера к другому. От напряжения лицо у него сделалось каменным, будто парень силился запомнить текст каждой татуировки. Неожиданно Ньют и Томас оказались лицом к лицу.

– Что выбито у меня на шее? – спросил Ньют.

Отдернув воротник его пижамы, Томас прочитал:

– Ты субъект А-5 и зовешься ты Клеем.

– Клеем?!

Отпустив Ньюта, Томас отступил на шаг.

– Ага. Может, ты типа как клей, объединяешь нас? Не знаю… А что у меня? Прочти-ка.

– Уже прочел…

На лице у Ньюта появилось странное выражение. Он как будто хотел утаить страшную новость.

– Ну же, говори.

– Ты субъект А-2. – Ньют потупил взгляд.

– И?.. – надавил Томас.

Помявшись, Ньют закончил, не поднимая глаз:

– Тебя никак не назвали. Только… тебя должна убить Группа «В».

Глава седьмая

Томас еще пытался определиться, что испытывать, страх или смущение, как вдруг зазвучала сирена. Инстинктивно зажав уши руками, он огляделся.

Увидев недоумение на лицах товарищей, он вспомнил: тот же сигнал раздался в Глэйде с прибытием Терезы. Здесь, в замкнутом пространстве, он звучал громче, многократно усиленный эхом. Томас уже чувствовал, как голова позади глазных яблок наливается болью.

В поисках источника звука глэйдеры метались по комнате. Кто-то, зажимая уши ладонями, валялся на кровати. Томас не заметил ни динамиков, ни решеток обогревателя или вентилятора – ничего. Звук шел одновременно отовсюду.

Схватив Томаса за плечо, Ньют проорал ему на ухо:

– Стебанутый сигнал! Как будто салагу прислали!

– Догадался уже!

– Зачем его врубили?

Томас пожал плечами, стараясь не выдать раздражения. Откуда ему знать, почему звучит сирена?!

Тем временем Минхо и Эрис возвратились из ванной. Оба рассеянно потирали татуировки на шеях. Вскоре до них дошло: и у остальных имеются те же отметки. Фрайпан отошел к двери и уже протянул пальцы к отсутствующей ручке…

– Стой! – окликнул его Томас и бросился к двери.

Ньют – следом за ним.

– Че такое? – спросил Фрайпан. Его пальцы застыли всего в нескольких дюймах от дыры на месте замка.

– Пока не знаю, – ответил Томас, неуверенный, слышно ли его за звуками сирены. – Все этот сигнал… По ходу дела, беда случилась.

– Ага! – проорал Фрайпан. – И надо выметаться отсюда!

Не дожидаясь ответа, он толкнул дверь – та не поддалась ни на дюйм. Фрайпан снова толкнул – безрезультатно. Тогда повар навалился на дверь всем весом.

Тщетно. Проход будто заложили кирпичами с той стороны.

– Это ты, на хрен, ручку сломал! – взвизгнул Фрайпан и хватил по двери ладонью.

Кричать в ответ не хотелось. Усталость брала свое, и горло саднило. Сложив руки на груди, Томас привалился к стене и посмотрел на глэйдеров. Казалось, парни не меньше его устали от бесплодных поисков ответа и выхода. Опустошенные, они либо сидели на кроватях, либо просто стояли.

Из чистого отчаяния Томас опять позвал Терезу – та не ответила. Он позвал ее снова, еще несколько раз. Может, все дело в ревущей сирене? И из-за нее Томас не способен как следует сосредоточиться? Присутствия подруги он по-прежнему не ощущал. Это было все равно что проснуться однажды утром и не обнаружить во рту ни одного зуба. К зеркалу бежать не надо, и без того ясно: их нет, пропали.

И вдруг сирена умолкла. Тишина повисла гудящим пчелиным роем, и от нестерпимого звона Томас даже прочистил пальцем ухо. Каждый вздох звучал подобно взрыву.

Первым заговорил Ньют:

– Не дай бог нам подкинут нового шнурка.

– Ты Ящик видишь? – с легким сарказмом в голосе спросил Минхо.

Что-то тихонько скрипнуло, и Томас подскочил, обернулся к двери. Та приоткрылась на пару дюймов, в щели виднелась темнота. Кто-то выключил свет в столовой.

– Теперь они хотят, чтобы мы вышли, – заметил Минхо.

– Тогда ты первый, – предложил Фрайпан, пятясь от двери.

– Не вопрос, – сказал Минхо. – Может, там нас ждет еще шанк. Будем его драконить от не фиг делать. – У самой двери он остановился и краем глаза посмотрел на Томаса. – Нам бы пригодился новый Чак, – произнес он неожиданно мягким тоном.

Минхо и не думал поддеть Томаса. Это он так в своей странной манере пытался сказать, что не меньше других тоскует по Чаку. Но как не ко времени Минхо помянул его! Томас разозлился. Чутье предупреждало: остынь, дела и так паршивые. От эмоций пока лучше отстраниться и двигаться вперед. Шаг за шагом. Выяснить, что к чему.

– Ну да, – ответил наконец Томас. – Сам пойдешь или мне вперед выйти?

– Что выбито у тебя на шее? – спросил Минхо, будто не слышал вопроса.

– Да хрень какая-то. Идем.

По-прежнему не глядя на Томаса, Минхо кивнул. Потом вдруг улыбнулся. Проблемы словно исчезли, и к Минхо вернулся привычный пофигистский настрой.

– Отлично. Если мне в ногу вопьется зомби, спаси меня.

– Заметано. – Томасу не терпелось выйти за дверь. Глэйдеры на пороге нового открытия в их бессмысленном путешествии, и ждать больше нет сил.

Минхо толкнул дверь, и ленточка тьмы превратилась в широкую полосу. В столовой царил мрак, как в тот момент, когда глэйдеры только вошли в нее из барака. Минхо шагнул за порог, и Томас двинулся за ним след в след.

– Погоди, децл, – прошептал Минхо. – Беспонтово опять с мертвецами целоваться. Я найду выключатели.

– Зачем было свет вырубать? – вслух подумал Томас. – В смысле кому это надо?

Минхо обернулся. Свет из спаленки выхватил кривую усмешку у него на лице.

– Чувак, тебе не лень вопросы задавать? Все бессмысленно, и вряд ли смысл появится. Лучше не рыпайся.

Практически моментально Минхо растворился во тьме. Слышно было, как он мягко ступает по ковру и ведет пальцами по беленой стене.

– Нашел! – крикнул куратор откуда-то справа.

Несколько раз щелкнуло, и столовую затопил яркий свет.

На короткий миг Томас даже не понял, что в обстановке переменилось, но заметив отличия, вздрогнул всем телом. Смрад от гниющих трупов исчез.

Висельников словно и не было никогда.

Глава восьмая

На несколькосекунд Томас перестал дышать. Потом он судорожно и глубоко вдохнул и пораженно огляделся: ни раздувшихся, посиневших мертвецов, ни вони…

Прохромав мимо, Ньют остановился на середине застеленной ковром комнаты.

– Невероятно, – произнес он, медленно поворачиваясь вокруг себя и глядя на потолок, с которого всего несколько минут назад свисали на веревках трупы. – Никто бы не успел снять тела так быстро. В столовую никто не входил. Мы бы услышали!

Томас отступил к стене, давая дорогу Эрису и глэйдерам. Покидая по очереди спаленку, они с тихим благоговением взирали на опустевшую столовую, еще недавно полную мертвецов. Томас же чувствовал пустоту внутри себя, как будто устал удивляться чему-либо.

– Ты прав, – согласился Минхо с Ньютом. – Сколько мы просидели в спальне? Минут двадцать от силы? Никто не успеет снять так быстро столько покойников. К тому же столовка заперта изнутри.

– И от вони так легко не избавишься, – добавил Томас, и Минхо кивнул в подтверждение.

– Вы, шанки, стопудово правы, – отдуваясь, произнес Фрайпан. – Но оглянитесь: трупов нет. По-любому от них как-то да избавились.

Спорить – и просто говорить – о странном исчезновении мертвецов Томас не хотел. И не такое видали.

– Послушайте, – произнес Уинстон. – Психопаты больше не орут.

Томас отлип от стены и прислушался. Тишина.

– Я думал, мы их из комнаты Эриса не слышим, но… шизы реально заткнулись.

Глэйдеры сорвались и побежали в сторону большой спальни. Всем не терпелось выглянуть в окна. Когда к тебе ломятся вопящие сумасшедшие, не больно-то полюбуешься на внешний мир.

– Ни фига себе! – прокричал Минхо и, не говоря больше ни слова, исчез внутри спальни.

У порога глэйдеры останавливались, широко раскрыв глаза. Ждали немного и только потом заходили. Пропустив вперед всех (и Эриса), Томас сам прошел внутрь.

Потрясенный, как и остальные, он заметил один принципиальный момент: комната мало чем отличалась от той, которую парни недавно покинули, лишь окна здесь были заложены кирпичами. Свет исходил от потолочных панелей.

– Допустим, трупы они убрать успели бы, – сказал Ньют. – Зато на кирпичную кладку времени точно не хватило бы. Ни за что! Ни хрена не понимаю…

Просунув руку через решетку, Минхо дотронулся до одной из кладок.

– Прочная, – сказал он.

– Давно сложили, – заметил Томас, проверив швы. – Раствор сухой и холодный. Нас дурят, вот и все.

– Дурят? – переспросил Фрайпан. – Как?

Томас пожал плечами; оцепенение вернулось. Сейчас бы связаться с Терезой.

– Без понятия. Помните Обрыв? Мы спрыгнули в пустоту и прошли сквозь невидимое отверстие. Кто знает, на какие еще хитрости способны Создатели?

Следующие полчаса прошли как в тумане. Томас вместе с глэйдерами бродил по комнате, обследуя кирпичи, выискивая признаки иных изменений – и находя их одно чуднее другого. Постели убраны, не осталось ни предмета грязной одежды, которую глэйдеры накануне сменили на чистые пижамы. Комоды стоят чуток иначе; кое-кто взялся утверждать, будто их и не двигали вовсе, хотя в ящиках обнаружились комплекты одежды, обуви и электронные часы для всех.

Однако самую потрясающую находку совершил Минхо. На стене у спаленки висела табличка, сообщавшая, что комната принадлежит не Терезе Агнес («Группа «А», субъект А-1. Предатель»), а Эрису Джонсу («Группа «В», субъект В-1. Партнер»).

Глэйдеры один за другим ознакомились с новой табличкой и отошли. Томас же стоял перед ней, не в силах оторвать взгляда. Он официально получил подтверждение странной и бессмысленной рокировки: Терезу заменили Эрисом. Плюнув, Томас вернулся в спальню, лег на свою – как он думал – койку и положил под голову подушку, будто надеясь, что его теперь оставят в покое.

Что с Терезой? Что будет с глэйдерами? Где они? И чего от них ждут? Еще эти татуировки…

Повернувшись на бок (сначала головой, а потом и всем телом), Томас принял позу эмбриона. Он решил звать Терезу, пока та наконец не ответит.

«Тереза? – Пауза. – Тереза?»

Еще пауза, уже длиннее.

«Тереза! – мысленно кричал Томас, напрягаясь всем телом. – Тереза! Где ты? Прошу, отзовись! Почему не говоришь со мной? Тер…»

«Вон из моей башки!»

Слова буквально взорвались в мозгу – такие отчетливые и громкие, что позади глаз и в ушах сильно кольнуло. Томас сел, затем встал. Это она, точно она.

«Тереза? – Томас прижал к вискам по два пальца. – Тереза?»

«Ты, кланкоед! Не лезь ко мне в голову!»

Томас аж присел. Он закрыл глаза и снова попробовал сосредоточиться.

«Тереза, что с тобой? Это же я, Томас».

«Кто-о?! Заткнись!»

Это она, Тереза, только ее ментальный голос полон страха и гнева.

«Заткнись, понял! Я тебя не знаю, оставь меня!»

«Но… – совершенно растерялся Томас. – В чем дело, Тереза?»

На некоторое время она замолчала, словно собираясь с мыслями, а когда вновь заговорила, Томас поразился ледяному спокойствию в ее голосе.

«Не доставай меня. Или я найду тебя и перережу глотку. Клянусь».

Собеседница пропала. Забыв об угрозах, Томас снова и снова звал ее. Ответом ему была все та же тишина и ощущение утраты.

Упав на кровать, Томас почувствовал, как по телу разливается отвратительное жжение. Спрятав лицо в подушку, он заплакал – впервые с момента гибели Чака. В памяти против воли всплывала надпись с таблички у спаленки и ярлык «Предатель», но Томас каждый раз гнал их прочь.

Странно, никто не подошел, не спросил, в чем дело. Плач постепенно перешел в сдавленные всхлипы и неровное дыхание. Понемногу Томас затих и заснул.

Ему приснился сон.

На сей раз Томас чуть старше, лет семи-восьми. Над головой у него горит яркий и будто волшебный свет.

Время от времени к нему, загораживая огни, наклоняются люди в нелепых зеленых костюмах и странных очках. Он видит лишь глаза – рты и носы закрыты масками. Томас одновременно и этот мальчик, и сторонний наблюдатель; он чувствует страх малыша.

Люди переговариваются между собой приглушенными, невнятными голосами. Здесь и мужчины, и женщины. Кто из них кто – Томас не разбирает.

Он вообще не может понять, что происходит.

Только взгляды. Обрывки беседы. И все страшно пугает.

– Придется углубиться в его мозг и мозг девочки.

– Они выдержат?

– Вы понимаете, насколько это потрясающее открытие! Вспышка – внутри его.

– Он может умереть.

– Хуже будет, если выживет.

Наконец Томас слышит последнюю фразу, хоть что-то, от чего не бросает в дрожь:

– Или же он и другие спасут нас. Спасут всех.

Глава девятая

Томас проснулся.

В мозг через уши словно забили сосульки.

Он попробовал встать, и комната завертелась перед глазами; его замутило. Затем пришли мучительные воспоминания: об угрозах Терезы и о сне. Кто были те люди в зеленом? Настоящие ли они? И правду ли говорили о его мозге?

– Рад, что ты еще спать не разучился.

Сквозь полуопущенные веки он увидел Ньюта. Друг стоял у кровати.

– Надолго я вырубился? – спросил Томас, стараясь загнать мысли о Терезе и сне – или же воспоминании? – в самый дальний и темный уголок мозга. Погоревать можно и после.

Глянув на часы, Ньют сказал:

– На пару часов. Народ как увидел, что ты спишь, сразу расслабился. И правильно, делать все равно больше нечего. Остается сидеть и ждать. Выхода мы не нашли.

Сдерживая стон, Томас сел на кровати и прислонился спиной к стенке за изголовьем.

– Пожрать есть чего?

– Нет. Хотя какой смысл проделывать такие махинации? Дурить нас, перетаскивать с места на место, чтобы затем уморить голодом? Скоро что-то переменится. Помню, как первая партия наших прибыла в Глэйд. Я, Алби, Минхо, еще ребята… Изначальные глэйдеры.

Последнюю фразу Ньют произнес далеко не без сарказма.

Заинтригованный Томас удивился себе: ведь он и не задумывался, какой была жизнь в Глэйде вначале.

– И чем мы напоминаем первую группу?

Ньют сосредоточенно уставился на кирпичную кладку за окном.

– Мы проснулись посреди дня, лежа на земле у дверей Ящика. Память стерта. Правда, мы как-то быстро сошлись и перестали паниковать. Тридцать человек, напуганы, растеряны, и все без понятия, как очутились на ферме и что надо делать. Потом решили: раз мы в одной яме, то хорошо бы осмотреться. Вскоре мы обзавелись хозяйством, каждому нашлась работа.

Головная боль постепенно уменьшилась, и Томас с интересом слушал, с чего начиналась община. Кусков головоломки, возвращенных Метаморфозой, было слишком мало, чтобы составить полную картину, сформировать устойчивые воспоминания.

– Создатели все подготовили к вашему прибытию? Ну посевы там, стада?

Не отрывая взгляда от кирпичей, Ньют кивнул.

– Мы вкалывали, чтобы поддерживать хозяйство в порядке. День за днем, метод научного тыка себя оправдал.

– Ну а… почему сейчас ты вспомнил первые дни?

Наконец Ньют посмотрел на Томаса.

– Тогда мы думали, что в происходящем есть смысл. Если нас хотели просто убить, зачем тогда заслали на поляну с домом, амбаром и скотиной? Выбора не оставалось, вот мы и принялись обживаться, исследовать местность.

– Мы осмотрелись. Скотины нет, жратвы нет, и Лабиринта тоже.

– Какая разница! Принцип один – мы здесь зачем-то. И нам предстоит выяснить зачем.

– Если с голоду не передохнем.

Ньют указал на уборную.

– Вода есть, так что несколько дней протянем. Ждем перемен.

В глубине души Томас был согласен с Ньютом, а спорил лишь затем, чтобы избавиться от сомнений.

– Как насчет висельников? Вдруг те люди спасали нас по-настоящему? Их казнили, и мы теперь в жопе? Вдруг мы не оправдали оказанного доверия и остается подохнуть?

Ньют громко рассмеялся.

– Ты депрессующий кусок кланка! Если учесть магическим образом исчезнувшие трупы и кирпичные стены за окнами, это скорее похоже на Лабиринт. Вещи странные, необъяснимые… короче, тайна, покрытая мраком. Может, нам дали очередное задание, проверяют? Фиг проссышь. Однако шанс есть, как и в Лабиринте. Зуб даю.

– Ну да, – согласился Томас, гадая, не рассказать ли о своем сне. В конце концов он решил приберечь исповедь на потом. – Надеюсь, ты прав. Пока не появятся гриверы, с нами ничего не случится.

Не успел Томас договорить, как Ньют покачал головой.

– Чувак, поаккуратней с желаниями. Вдруг чего пришлют?

Перед мысленным взором Томаса встала Тереза, и всякое желание говорить улетучилось.

– Кто теперь за шута? – через силу спросил он.

– Хотя бы я, – ответил Ньют, поднимаясь на ноги. – Пойду прикольну кого-нибудь, пока не начался кипеж. Да и голоден я что-то.

– Аккуратней с желаниями.

– Заметано.

Ньют ушел, и Томас принял лежачее положение, вгляделся в дно верхней койки. Стоило опустить веки, как в темноте разума всплыл образ Терезы. Томас резко открыл глаза. Если он хочет пройти Испытание, то лучше на время позабыть подругу.

Голод. В желудке словно заперли зверя. Спустя три дня без еды зверюга уже рычал и скалил зубы, намереваясь тупыми когтями пробить себе дорогу наружу. Томас чувствовал его каждую секунду каждой минуты каждого часа. Он постоянно пил воду из-под крана в тщетных попытках унять животное. Казалось, питье, напротив, прибавляет врагу сил, делая Томаса все слабее.

Другие, хоть и не жаловались, чувствовали то же. Они ходили кругами по комнате, опустив головы и приоткрыв рты, словно каждый шаг уничтожал тысячу калорий. Бесконечно облизывая губы, ребята держались за животы, как будто пытаясь унять рычащего зверя. Глэйдеры старались как можно меньше двигаться: ходили только в туалет да попить воды. Как и Томас, они лежали на кроватях, бледные, обессиленные; глаза у всех запали.

Глэйдеров будто свалила гнойная болезнь, и, глядя на товарищей, Томас лишний раз убеждался в неотвратимости смерти. Голод служил лишним напоминанием, что нельзя о ней забывать.

Вялый сон. Ванная. Вода. Доплестись до кровати. Вялый сон – уже без снов-воспоминаний.

Порочный круг действий нарушался редкими мыслями о Терезе. Ее последние – грубые – речи пусть и немного, но смягчали перспективу смерти. После Лабиринта и гибели Чака Тереза была единственной соломинкой надежды, за которую хватался Томас. И вот ее не стало. Нет еды, и прошло три долгих дня…

Остались голод, страдание.

Томас перестал смотреть на часы – от этого время тянулось мучительней, а тело лишний раз вспоминало, как давно его не снабжали едой.

В середине третьего дня из столовой донеслось гудение. Томас посмотрел на дверь.

Надо встать, пойти и проверить… Разум погрузился в очередную туманную полудрему. Может, гудение послышалось? Нет, вот оно, раздалось вновь.

Томас приказал себе встать, но сил не хватило и он вновь уснул.

– Томас.

Минхо. Его голос окреп, стал звонче.

– Томас. Проснись, чувак.

Очнувшись, Томас порадовался, что пережил еще одно погружение в сон. Перед глазами все плыло, и поначалу он не поверил в реальность увиденного: красное, круглое, в зеленых прожилках, блестит. Когда зрение окончательно прояснилось, Томас почувствовал, будто заглянул в рай.

Яблоко. Всего в нескольких дюймах от носа.

– Откуда… – Единственное слово забрало силы, и фразу Томас не закончил.

– Просто ешь, – сказал Минхо и смачно захрустел фруктом.

Собрав остатки сил, Томас приподнялся на локте, схватил яблоко и повалился обратно. Поднеся плод ко рту, слегка надкусил.

О, этот сок, его вкус – само блаженство, великолепие!

Мыча от удовольствия, Томас догрыз яблоко до сердцевины быстрее, чем Минхо.

– Полегче, хомяк, – посоветовал куратор. – Будешь так шамать с голодухи – проблюешься, верняк. Вот, держи еще тыблоко. На этот раз ешь медленней.

Даже не сказав спасибо, Томас впился в яблоко зубами. Давиться не стал, отдавая должное каждому кусочку. Мало-помалу силы возвращались.

– Хорошо, – пробормотал Томас. – Кланк мне в глотку, как хорошо!

– Ты по-прежнему коряво говоришь на нашем сленге, – заметил Минхо и надкусил яблоко.

– Откуда фрукты? – спросил Томас, не обратив внимания на придирку.

Минхо чуть помолчал с набитым ртом, затем проглотил кусок и ответил.

– Нашли в столовке. А вместе с едой и… кое-что еще. Шанки, которые обнаружили хавчик, говорят, типа заглядывали в столовку парой минут раньше и ничего не видели. Ну мне-то что? По фигу.

Томас сел на кровати, свесив ноги.

– Так что еще нашлось?

Откусив от яблока, Минхо кивнул в сторону столовой.

– Иди сам посмотри.

Закатив глаза, Томас медленно поднялся. Проклятая слабость еще не покинула тело, и он чувствовал себя так, словно его выпотрошили, оставив кости да сухожилия. Впрочем, на ногах Томас стоял крепче, нежели в последний раз, когда, подобно ожившему трупу, брел до ванной и обратно.

Убедившись наконец, что равновесие не покинет его, Томас отправился в столовую. Всего три дня назад она была полна трупов, а сегодня глэйдеры столпились в ней у горы пищи: фрукты, овощи, какие-то пакетики появились из ниоткуда, словно сами по себе.

Томас их как будто и не заметил. Его внимание приковало нечто на другом конце зала. Чтобы не упасть, Томас оперся рукой о стену.

Напротив двери в спаленку стоял большой деревянный стол. За ним, закинув ноги на крышку, сидел худой мужчина в белом костюме.

Незнакомец читал книгу.

Глава десятая

Целую минуту Томас пялился на мужчину – тот преспокойно читал. Казалось, для него это привычный ритуал, отработанный в течение жизни. Томас присмотрелся к незнакомцу: редкие черные волосенки, зачесанные поперек лысины, длинный нос, сбитый чуть вправо, резвые глазки бегают туда-сюда по строкам. Неизвестный одновременно выглядел и расслабленным, и нервным.

И этот белый костюм: брюки, сорочка, пиджак. Носки, туфли. Все – белое.

Какого черта?!

Томас посмотрел на глэйдеров, жующих фрукты и мюсли. Сейчас им было не до человека в белом.

– Кто этот тип? – спросил Томас, ни к кому конкретно не обращаясь.

Оторвавшись от еды, один из парней ответил:

– Молчит, не колется. Велел ждать, пока он не будет готов. – Парень пожал плечами, мол, подумаешь, эка невидаль, и принялся доедать надкусанную дольку апельсина.

Томас перевел взгляд на незнакомца в белом – тот никуда не делся. Лишь перевернул с тихим шелестом страницу и продолжил впитывать слова.

Ошеломленный, чувствуя, как желудок урчит, требует еще еды, Томас направился к столу. Надо же, проснуться и застать такое…

– Осторожно, – предупредил его товарищ, но было поздно.

Томас врезался в невидимую стену – чуть не разбив носа о холодное стекло. Отшатнувшись и потирая ушибленное место, он прищурился. И как не заметил барьера?!

Сколько Томас ни вглядывался, он не увидел ни отражений, ни пятнышка. Впереди – чистый воздух. И мужчина в белом даже не шевельнется, будто не замечает никого, ничего.

Вытянув руку, Томас, на этот раз медленнее, пошел вперед, пока наконец не наткнулся на стену невидимого… чего? Вроде бы стекло: гладкое, твердое и холодное. И абсолютно невидимое.

Расстроенный Томас двинулся сначала влево, затем вправо, ощупывая на ходу это невидимое и плотное нечто. Оно тянулось от стены до стены, не давая подступиться к незнакомцу. Постучав по барьеру, Томас услышал глухие отзвуки ударов. Некоторые из глэйдеров – и Эрис в их числе – сказали, что так уже делали.

Тем временем мужчина в белом театрально вздохнул, убрал ноги со стола и, положив палец на строчку, где остановился, раздраженно посмотрел на Томаса.

– Сколько можно повторять? – произнес он гнусавым тоном, отлично подходящим его бледной морде, редким волосам и костлявой фигуре. А еще костюму, идиотскому белому костюму. Как ни странно, барьер ничуть не приглушал слов. – У нас еще сорок семь минут, прежде чем я инициирую вторую фазу испытаний. Прошу проявить терпение и оставить меня в покое. Вам дано время, чтобы подкрепиться. Настоятельно рекомендую воспользоваться им по назначению, юноша. Теперь, если не возражаете…

Не дожидаясь ответа, незнакомец закинул ноги на столешницу и вернулся к чтению.

Томас будто язык проглотил. Отвернувшись, он прижался спиной к невидимой стене. Что происходит? Наверное, Томас еще спит, ему все снится. Почему-то от одной этой мысли голод усилился, и Томас жадно посмотрел на гору продуктов. Обернулся и увидел в дверном проеме Минхо. Опершись на косяк, друг скрестил на груди руки.

Томас ткнул большим пальцем себе за спину.

– Уже познакомился с нашим новым другом? – ухмыльнулся Минхо. – Тот еще типок. Надо бы и мне раздобыть такой же костюм. Прикольный.

– Я что, сплю? – спросил Томас.

– Нет, не спишь. И лучше пошамкай, смотреть на тебя страшно. Ты на Крысуна похож, этого, который читает.

Томас сам поразился, как быстро он перестал удивляться странности происходящего. Вновь пришло знакомое отупение. Первый шок миновал, ничто не казалось необычным. Теперь все было в пределах нормы.

Отбросив лишние мысли, Томас направился к еде. Скушал яблоко, апельсин, пакетик ореховой смеси, батончик мюслей. Тело просило воды, но Томас еще недостаточно восстановил силы.

– Притормози, – посоветовал Минхо. – У нас тут шанки блюют вовсю, слишком много съели. С тебя хватит, чувак.

Томас чувствовал приятную полноту в желудке. Рычащего зверя ни капли не жалко. Минхо прав, еды пока хватит. Кивнув другу, Томас отправился в ванную попить.

Что же приготовил для них человек в белом? «Вторая фаза испытаний…» Что бы это значило?

Через полчаса Томас сел на пол вместе с остальными глэйдерами. Справа от него расположился Минхо, слева – Ньют. Все они смотрели на прозрачный барьер и похожего на ласку мужчину. Тот по-прежнему читал книгу, закинув ноги на столешницу.

Томас радовался, чувствуя, как возвращаются силы.

Когда он зашел в ванную, новичок, Эрис, как-то странно взглянул на него. Словно хотел телепатически передать некую мысль, но побоялся. Не обратив на него внимания, Томас принялся жадно глотать воду из-под крана. Закончив и утерев рот рукавом, он заметил, что Эрис вышел из уборной. Теперь новичок сидел у стены, глядя в пол. Томасу стало жалко Эриса. Если глэйдерам нелегко, то ему в разы хуже. Особенно если они с убитой девочкой были столь же близки, как и Томас с Терезой.

Первым заговорил Минхо:

– По-моему, мы сбрендили, как и те… забыл… шизы? Психи, что ломились к нам в окна. Сидим и ждем, пока Крысун прочтет нам лекцию. Будто это нормально. Будто мы в школе какой. Я че подумал: если бы он хотел сообщить приятные новости, то не стал бы прятаться за невидимой стеной.

– Заткнись и слушай, – попросил его Ньют. – Может, сейчас все закончится.

– А, ну да, – сказал Минхо. – Фрайпан пойдет стругать себе детишек, Уинстон избавится от прыщей, а Томас в кои-то веки улыбнется.

Томас растянул губы в притворной улыбке.

– Ну, вы счастливы?

– Чувак, да ты само уродство!

– Как скажешь.

– Захлопнитесь уже, – прошипел Ньют. – Время пришло.

Крысун – как любезно окрестил незнакомца Минхо – опустил ноги и убрал книгу. Чуть отъехав от стола, он выдвинул один из ящиков, порылся в нем и извлек на свет большую желтую папку, плотно и беспорядочно набитую бумагами.

– Ага, вот оно, – прогнусавил Крысун и положил папку на стол. Открыв ее, оглядел парней. – Благодарю, что так организованно явились на встречу. Теперь я могу выполнить поручение и… сообщить вам новость. Прошу внимания.

– Зачем стена? – прокричал Минхо.

Потянувшись через Томаса, Ньют ударил его в плечо.

– Рот закрой!

Крысун будто не заметил взрыва эмоций.

– Вы здесь благодаря сверхъестественной жажде уцелеть и способности выживать несмотря на мизерные шансы и… прочие трудности. В Глэйд – ваш по крайней мере – было заброшено шестьдесят человек. Еще шестьдесят составили Группу «В».

Стрельнув глазами в сторону Эриса, мужчина медленно обвел взглядом остальных. Может, никто больше и не заметил, но Томасу показалось, будто на новичка Крысун смотрел как на знакомого. К чему бы это?..

– Из начального состава выжила очень небольшая часть. Полагаю, вы уже в курсе: почти все трудности, препятствия нужны лишь для того, чтобы проанализировать ваши реакции. Это даже не эксперимент, это скорее составление… матрицы. Стимуляция инстинктов на территории обреченных и сбор данных. Сложив их вместе, мы совершим величайший прорыв в истории науки и медицины.

Ситуации, в которые мы вас помещали, называются Переменными, и каждая из них тщательно продумана. Скоро я все объясню. В принципе рассказать можно и сейчас, но жизненно необходимо, чтобы вы понимали только одно: все эти проверки служат важной цели. Продолжайте отвечать на Переменные, берегите себя, и наградой вам будет знание, что вы сыграли роль в спасении человеческой расы. Ну и самих себя, разумеется.

Крысун выдержал эффектную паузу, и Томас, вздернув брови, посмотрел на Минхо.

– Чувачок головой стебанулся, – прошептал тот. – Как побег из Лабиринта спасет человечество?

– Я представляю группу под названием «ЭТО ПОРОК», – продолжал Крысун. – Звучит грозно, однако расшифровывается вот как: «Эксперимент «Территория обреченных». Программа оперативного реагирования. Общемировая катастрофа». Никаких угроз, они надуманны. Мы служим одной цели: спасти цивилизацию от катастрофы. Собравшиеся в этой комнате играют ключевую роль в нашем плане. Мы располагаем ресурсами, о которых ни одно правительство в истории общества и помыслить не могло: практически неограниченные денежные запасы, нескончаемый людской капитал и технологии, опережающие самые смелые и хитрые задумки. Доказательства тому вы встретите не единожды, постепенно проходя испытания.

Единственное, что могу сказать: не верьте глазам своим. Или, если на то пошло, разуму. Не зря мы устроили демонстрацию с повешенными и кирпичной кладкой за окнами. Иногда видимое нереально, а невидимое, наоборот, существует. Мы в состоянии манипулировать вашим мозгом и нервными рецепторами. Понимаю, звучит пугающе.

Слабо, очень и очень слабо сказано. «Территория обреченных», вертелось в голове у Томаса, но из-за амнезии он никак не мог припомнить, что значат эти слова. Первый раз Томас увидел надпись «ЭТО ПОРОК» в Лабиринте, на металлической табличке.

Мужчина в белом медленно обвел взглядом глэйдеров. Верхняя губа у него блестела от пота.

– Лабиринт – часть испытаний. Ни одна проверка не проводилась просто так, все Переменные позволяют составлять матрицу ответов на территории обреченных. Побег – часть плана. Битва с гриверами, убийство мальчика по имени Чак, предполагаемое спасение на автобусе… Все – части плана.

Услышав имя Чака, Томас ощутил, как в груди поднимается волна гнева. Ньют успел схватить Томаса и потянуть обратно на пол, не дал вскочить.

Реакция Томаса подстегнула Крысуна. Он вскочил и, упершись руками в стол, подался вперед.

– Вы не покидали пределов Испытаний, а точнее – Первой их фазы. Однако нам по-прежнему не хватает материалов. Приходится повышать ставки. Пришло время Второй фазы, и теперь все усложняется.

Глава одиннадцатая

Комната погрузилась в тишину.

Умом Томас понимал: ему стоит переживать по поводу абсурдного замечания, будто теперь все усложняется. (Типа прежде было легко!) Стоит бояться. Ведь их мозгами манипулируют. И в то же время стало любопытно: что дальше, что скажет человек в белом? Предупреждение Крысуна в одно ухо влетело и в другое вылетело.

Выждав, казалось, целую вечность, мужчина сел.

– Вы можете подумать, будто Испытания всего лишь проверка способности к выживанию. Внешне Лабиринт таковым и представляется, хотя смею заверить: мы тестируем отнюдь не волю к жизни. Тест на живучесть – только часть эксперимента. Картины в целом вам не понять до самого завершения опытов.

Солнечные вспышки уничтожили большую часть Земли. На планете свирепствует эпидемия доселе неизвестной болезни, которую мы называем Вспышка. Впервые за историю общества правительства всех стран – уцелевших держав – объединились. Совместными усилиями они создали ПОРОК, группу по борьбе с новыми напастями. Вы – основная часть нашего эксперимента, и работать придется изо всех сил. Вынужден огорчить: каждый из вас инфицирован.

Крысун поднял руки, предупреждая волнения и шум среди глэйдеров.

– Тихо, тихо! Не надо волноваться. Вирус проявляет себя не сразу, ему требуется время, чтобы обосноваться в организме носителя. Про симптомы я расскажу. Однако в конце Испытаний наградой станет лекарство, и вы не познаете… разрушительного воздействия Вспышки. Прошу учесть: лишь немногие могут позволить себе лечение.

Рука Томаса взметнулась к горлу, словно боль в нем была первым симптомом. Он вспомнил, как женщина в автобусе рассказывала про болезнь: вирус постепенно разрушает твой мозг, сводит с ума, лишает способности испытывать основные человеческие чувства: сострадание, сопереживание. Вспышка превращала людей в животных.

Вспомнив о шизах, которые ломились в окна спальни, Томас чуть не бросился в ванную – начисто вымыть руки и рот. Человек в белом прав: во второй фазе работать придется изо всех сил.

– Довольно уроков истории и пустой траты времени, – продолжил Крысун. – Мы вас знаем как облупленных. Не важно, что я говорю или что стоит за миссией ПОРОКа. Вы будете стараться любой ценой выполнить свою задачу. В этом мы убедились. Подчиняясь нам, вы спасете себя – добудете лекарство, в котором отчаянно нуждаются многие люди.

Минхо застонал, и Томас, испугавшись, как бы друг не выдал очередной остроты, шикнул, прежде чем тот успел открыть рот.

Крысун посмотрел на кучу бумаг в раскрытой папке, взял один листочек и, не читая, перевернул.

– Вторая фаза, – сказал он, откашлявшись, – «Жаровня». Формально начинается завтра утром, в шесть часов. Вы войдете в эту комнату, и в стене позади меня вас будет ждать плоспер. На первый взгляд он представляет собой серую сверкающую стену. Вы все до единого должны пройти через него в течение пяти минут. Подытожу: проход открывается в шесть утра, ровно на пять минут. Всем все ясно?

Томас, словно пригвожденный к месту, наблюдал за Крысуном. Казалось, это не живой человек, а проекция видеозаписи. То же, наверное, чувствовали и прочие глэйдеры – никто не счел нужным отвечать на вопрос мужчины в белом.

А что такое, собственно, этот плоспер?

– Уверен, слуха вы не лишились, – произнес Крысун. – Так. Всем. Все. Ясно?

Томас кивнул; товарищи, сидевшие рядом, пробормотали что-то утвердительное.

– Вот и славно. – Крысун поднял еще листочек и перевернул. – Можем считать, что Испытание «Жаровня» начинается. Правила очень просты: найдите выход наружу и после двигайтесь строго на север, сто миль. Если в течение двух недель достигнете убежища, можете считать Испытание завершенным. Тогда, и только тогда, вы получите лекарство. Времени на Вторую фазу отводится ровно две недели, с момента как вы пройдете через плоспер. Останетесь здесь – в конце концов умрете.

Томас ожидал, что комната взорвется шумом, протестами, но нет, никто не проронил ни слова. У самого Томаса язык как будто высох и превратился в покрытый коростой пенек.

Крысун резко захлопнул папку, еще больше смяв бумаги, убрал ее в стол, поднялся и, задвинув за собой стул, скрестил руки на груди.

– На самом деле все просто, – произнес он обыденным тоном, словно учил ребят пользоваться душем. – Правил нет, никаких инструкций. Дается минимум припасов и никакой сторонней помощи. Минуете плоспер в указанное время, ищете выход на воздух и преодолеваете дорогу длиной в сотню миль. Найдете убежище или умрете.

Последнее слово вывело наконец ребят из ступора, и на Крысуна обрушился град вопросов:

– Что за плоспер?

– Откуда у нас Вспышка?

– Какие симптомы?

– Что искать в конце сотни миль?

– Что стало с повешенными?

Отвечать Крысун и не думал. Он быстро переводил взгляд темных глаз с одного глэйдера на другого. Наконец остановился на Томасе – тот посмотрел на незнакомца в ответ с ненавистью. С ненавистью к нему, к ПОРОКу, ко всему миру.

– Заткнитесь, шанки! – прикрикнул на парней Минхо, и поток вопросов моментально прекратился. – Только время теряете: эта морда все равно не ответит.

Крысун сдержанно кивнул Минхо, то ли благодаря, то ли признавая мудрость парнишки.

– Сотня миль. Строго на север. Надеюсь, вы справитесь. Помните: вы все инфицированы. Мы вас заразили, чтобы дать стимул работать. В убежище вы гарантированно получите лекарство.

Он развернулся и пошел к стене, словно намереваясь пройти сквозь нее, но в последний миг остановился и, обернувшись, произнес:

– Чуть не забыл. «Жаровни» избежать не получится. Те, кто не пройдет плоспер с шести до пяти минут седьмого, будут казнены… не самым приятным способом. Советую попытать счастья во внешнем мире. Удачи всем.

Сказав так, незнакомец пошел прямо на стену. Невидимый барьер заволокло туманом, а когда дымка рассеялась, Томас не увидел ничего – ни мужчины, ни стола, ни стула.

– Стеб твою налево, – прошептал Минхо.

Глава двенадцатая

И вновь глэйдеры принялись беспорядочно сыпать вопросами. Томас решил поискать уединения в ванной. Правда, пошел он не в большую спальню, а в маленькую. Там сел и, прислонившись спиной к ванне, уставился в пол. Благо никто за ним следом не отправился.

Желая обдумать ситуацию, Томас не знал, как и с чего начать. Висельники, вонь смерти и разложения – все исчезло в считанные минуты. Потом незнакомец в белом (и мебель!), закрытые непонятным барьером, пропали без следа.

Но это не самое страшное. Побег из Лабиринта подстроили, однако неясно: кто стал марионетками ПОРОКа и, вытащив глэйдеров из комнаты Создателей, посадил в автобус и привез сюда? Сознательно ли отправились на смерть «спасители»? И взаправду ли умерли? Крысун предупредил: нельзя верить своим глазам и разуму. Чему тогда вообще можно верить?

И хуже всего новость об инфекции, Вспышке. О том, что за лекарство предстоит побороться.

Плотно зажмурившись, Томас потер лоб. У него забрали Терезу; оба они лишились семьи. Завтра начинается маразм под названием «Жаровня». Лабиринт по сравнению с ней – цветочки. А снаружи – шизы, психи. Как с ними-то справиться? Что сказал бы Чак, будь он жив?

Что-нибудь банальное типа: «Ну мы попали!»

И не ошибся бы. Глэйдеры и правда попали.

Чака зарезали буквально пару дней назад, умер он на руках у Томаса. И еще легко отделался, как бы ужасно это ни звучало. Впереди, похоже, нечто пострашней смерти от ножа.

Мысли Томаса вернулись к татуировке на шее…

– Чувак, ты посрать пошел и провалился?

Это сказал Минхо от дверного проема уборной.

– Оставаться в столовке нет сил. Все орут, гундят, как дети малые: «Мы хотим то, мы хотим это…»

Минхо подошел к Томасу и прислонился плечом к стене.

– Ты че, типа мистер Удача? Слушай, все эти шанки не ссыкливей тебя. Завтра утром мы пройдем через… через что бы там ни было. И кто угодно, хоть до посинения, может орать, что типа он круче нас.

Томас закатил глаза.

– Я разве называл кого-то ссыклом? Просто тишины хочется. И твой голос ее нарушает.

Минхо хихикнул:

– Кланкорожий ты. Вредничать не умеешь.

– Спасибо. – Томас чуть помолчал. – Плоспер.

– А?

– Та хрень, про которую белый рассказывал и через которую надо пройти завтра утром. Она называется плоспер.

– О да. Сто пудов, какая-нибудь дверь навороченная.

Томас поднял взгляд на Минхо.

– И я так думаю. Это нечто вроде Обрыва. Плоское и переносит куда-нибудь. Плоский переход?

– Гений ты наш стебанутый.

Вошел Ньют.

– Вы чего тут мышитесь?

Минхо хлопнул Томаса по плечу.

– Не мышимся мы. Просто Томас ноет, как все плохо и как он хочет к мамочке.

– Томми, – без намека на веселье спросил Ньют, – ты прошел через Метаморфозу, и к тебе вернулись обрывки памяти. В голове что-нибудь сохранилось?

Большая часть воспоминаний, пришедших после укуса гривера, подернулась туманной пеленой.

– Не знаю. Не могу представить внешний мир или как я помогал проектировать Лабиринт. Что-то стало неясным, что-то снова забылось. Я видел пару странных снов, но от них ни тепло, ни холодно.

Сменив тему, друзья заговорили о новостях, принесенных загадочным гостем, о солнечных вспышках и страшной болезни, о том, как ситуация переменилась теперь, когда стало известно, что глэйдеров проверяют, проводят над ними эксперимент. Говорили о многом, не находя ответов, и голоса ребят полнились страхом перед вирусом, которым их якобы заразили. Наконец парни замолчали.

– Н-да, подумать есть над чем, – произнес Ньют. – Мне понадобится помощь. Проследим, чтобы припасы до завтра никуда не делись. Что-то мне подсказывает: еда ой как пригодится.

Томас об этом даже не подумал.

– Ты прав. Народ еще обжирается?

Ньют покачал головой.

– Нет, я оставил Фрайпана за старшего. Этот шанк поклоняется пище и, похоже, рад найти себе вотчину. Я другого боюсь: парни запаникуют и все равно попытаются сожрать припасы.

– Да ну, забей, – сказал Минхо. – До этого момента дожили достойные. Дураки умерли.

Краем глаза Минхо посмотрел на Томаса, как бы давая понять: Чака с Терезой он в дураки не записывал.

– Может, и так, – согласился Ньют. – Надеюсь, ты прав. Только порядок все равно нужен. Как прежде. Как в сраном Лабиринте. Последние несколько дней группа расклеилась, все стонут, ноют… Никакой собранности, никакого плана. Бесит.

– Чего ты ждал? – спросил Минхо. – Чтобы мы выстроились в шеренги? Ать-два, упал-отжался? Мы заперты в трехкомнатной тюрьме.

Ньют захлопал в ладоши, будто слова Минхо обернулись комарами.

– Хрен с ним. Я лишь говорю, что завтра все переменится и к новому надо быть готовыми.

Сколько болтовни, а Ньют так и не сумел четко высказать мнение.

– К чему ты ведешь? – спросил Томас.

Ньют молча посмотрел на него, затем на Минхо.

– Завтра понадобится бесспорный лидер. Чтобы никаких сомнений, кто командует.

– Стебануться! Такого кланка ты еще не изрекал, – ответил Минхо. – Ты наш лидер, и мы это знаем. Все это знают.

Ньют твердо покачал головой.

– Ты от голода про татухи забыл? Думаешь, они для красоты набиты?

– Ну тебя. Еще скажи, они что-то значат. Нам просто мозги крутят!

Не отвечая, Ньют отогнул ворот пижамы Минхо. Томас не смотрел, поскольку и так знал, что татуировка Минхо назначала куратора бегунов Лидером.

Дернув плечами, Минхо сбросил с себя руку Ньюта и выдал порцию ядовитых замечаний. Томас, впрочем, его не слышал. Он отрешился, чувствуя, как быстро и болезненно колотится в груди сердце. Из головы не шел текст собственной татуировки.

Томаса должны убить.

Глава тринадцатая

Приближалась ночь. Перед отправлением нужно было выспаться, и остаток вечера группа посвятила сбору: из простыней сделали подобия мешков для припасов и одежды. В пустые пакетики из-под ореховой смеси налили воды и завязали их лоскутами из штор. Никто и не рассчитывал, что такие «бурдюки» продержатся долго, однако ничего лучше глэйдеры не придумали.

Ньют наконец убедил Минхо вести группу. Томас, как и все остальные, прекрасно знал, что без лидера не обойтись, и лишь обрадовался, когда Минхо, не без ворчания, согласился.

Часов в девять Томас лег в постель. Барак погрузился в странную тишину (хотя никто еще не заснул). Понятное дело, ребята боятся. Они прошли Лабиринт, видели его ужасы. Воочию убедились, на что способен ПОРОК. Если Крысун не врал и все испытания – часть большего плана, значит, эти люди заставили Галли убить Чака, почти в упор застрелили женщину из комнаты за норой гриверов, послали несколько человек вывезти глэйдеров, а после казнили «спасителей»… Список грехов ПОРОКа можно было продолжать и продолжать.

Под конец ПОРОК заразил глэйдеров страшной болезнью, оставив лекарство в качестве приманки, чтобы ребята не сдавались и продолжали участвовать в эксперименте. Кто знает, где правда и где ложь? Да еще Томаса, судя по всему, стараются держать одиночкой. Тяжко, как тяжко… Чак погиб. Тереза пропала.

Собственная жизнь казалась Томасу черной дырой. Как завтра взять себя в руки и заставить идти дальше? Навстречу тому, что приготовил ПОРОК? Ничего, Томас справится – и не только ради лекарства. Он не остановится, особенно после того как обошлись с его друзьями. И если единственный способ отомстить – это пройти Испытания, так тому и быть.

Так тому и быть.

Лелея мысли о возмездии, Томас заснул.

Глэйдеры завели будильники на часах ровно на пять утра. Томас пробудился задолго до нужного времени и, сколько ни пытался, уснуть больше не смог. Когда наконец спальню заполнил писк электронных часов, Томас сел на кровати, свесив ноги через край, и потер глаза.

Включили свет, и комнату залило желтым. Щурясь, Томас отправился в душ. Кто знает, скоро ли представится шанс снова помыться.

За десять минут до назначенного срока глэйдеры собрались в столовой; в мучительном ожидании некоторые теребили в руках пакеты с водой. Сбоку каждый поставил по мешку с пищей. Томас тоже решил нести пакет с водой в руках, чтобы быть уверенным, что в нем нет течи.

За ночь невидимый барьер вновь появился, и парни, сидя к нему лицом, покорно ждали, когда откроется плоспер.

Опустившийся рядом с Томасом Эрис заговорил впервые с момента… да черт его знает, когда Эрис говорил в последний раз.

– Ты не посчитал себя шизиком? – спросил новичок. – Когда услышал в голове ее голос?

Томас молча посмотрел на Эриса. До сей минуты он не желал разговаривать с новичком вообще, но неприязнь вдруг пропала. В конце концов Эрис не виноват, что Терезу похитили.

– Было дело. Потом привык и стал беспокоиться о другом: как бы окружающие за психа не приняли. Мы с Терезой долгое время шифровались.

– Я не считал телепатию странной, – признался Эрис. Глядя в пол, он на некоторое время задумался. – Я несколько дней провалялся в коме. Общаться с Рейчел было для меня совершенно естественно, и если бы она не отозвалась, я стопудово утратил бы дар. Остальные девчонки меня ненавидели, кто-то даже убить хотел. Рейчел одна…

Тут Минхо, поднявшись на ноги, приготовился говорить. Эрис не успел закончить рассказ, чему Томас только порадовался. Слушать вывернутую наизнанку версию того, через что прошел он сам… лишний раз вспомнится Тереза, а это больно и ни к чему. Томас предпочел сосредоточиться на выживании.

– У нас еще три минуты, – несвойственным для себя серьезным тоном заговорил Минхо. – Никто не передумал идти?

Томас мотнул головой – то же сделали остальные.

– Точно? – спросил Минхо. – Отказаться не поздно. Если по ту сторону перехода какой-нибудь шанк вдруг зассыт и захочет вернуться, я сам его спроважу в обратный путь. Только сначала сломаю нос и напинаю по яйцам.

Ньют, обхватив голову руками, громко застонал.

– Проблемы? – необычно строгим голосом спросил его Минхо. Томас, пораженный, ждал, что Ньют ответит.

Тот, не менее ошалевший, произнес:

– А… это… у тебя поразительный талант лидера.

Отдернув воротник, Минхо показал всем татуировку на шее.

– Что здесь сказано, кланкорожий?

Зардевшись, Ньют глянул по сторонам.

– Мы в курсе, что ты босс, Минхо. Давай полегче.

– От полегче слышу. – Минхо ткнул в Ньюта пальцем. – Некогда кланк месить. Заткни фонтан.

Оставалось надеяться, что Минхо лишь играет, дабы утвердиться в роли вожака. И если так, то играет хорошо.

– Ровно шесть! – прокричал кто-то.

Словно по команде невидимый барьер заволокло туманом, он сделался грязно-белым и непрозрачным. Прошла секунда, дымка рассеялась, пропала вместе с барьером. Изменения Томас заметил мгновенно: в стене напротив образовался широкий мерцающий участок тускло-серого цвета.

– Вперед! – заорал Минхо, закидывая на плечо мешок. В другой руке он сжимал пакетик с водой. – Не толпитесь, не толкайтесь. У нас пять минут. Я первый. – Он указал на Томаса. – Ты замыкаешь колонну. Убедишься, что никто не остался.

Томас кивнул, стараясь унять гудящие нервы, и утер со лба пот.

У самого плоспера Минхо остановился. Томас никак не мог сосредоточить взгляда на мерцающей, неустойчивой фиговине: по ееповерхности плясали тени различных форм, она пульсировала и, казалось, могла исчезнуть в любую секунду.

Обернувшись к группе, Минхо произнес:

– Жду на той стороне, шанки.

Он шагнул вперед, и серая мгла поглотила его целиком.

Глава четырнадцатая

Никто не жаловался. Никто вообще не проронил ни слова. По пути к плосперу парни обменивались взглядами, в которых Томас читал неуверенность, страх. Каждый без исключения глэйдер задерживался перед мерцающим прямоугольником, прежде чем сделать последний шаг и раствориться в сером мраке. Томас провожал товарищей, хлопая их по спине.

Спустя две минуты по эту сторону перехода остались Томас, Ньют да Эрис.

«Сомневаешься?» – мысленно спросил новенький.

Томас чуть не закашлялся, удивленный легкостью, с которой пронеслись в мозгу неслышные и в то же время отчетливые слова. Он рассчитывал, надеялся, что Эрис понял намек и не станет прибегать к телепатии. Мысленный канал – для Терезы и ни для кого другого.

– Торопись, – ответил Томас. – Нельзя медлить.

Обиженный Эрис ступил в серую мглу, за ним – Ньют.

Оставшись один, Томас напоследок оглянулся. Вспомнил распухших висельников, Лабиринт и прочий кланк. Вздохнул как можно громче, надеясь, что кто-нибудь где-нибудь услышит его, подхватил мешок с припасами и вошел в плоспер.

Томас ощутил, будто проходит сквозь вертикальную стену ледяной воды. В последнюю секунду закрыл глаза, а открыв, увидел лишь непроглядную тьму. Раздались голоса.

– Эй! – позвал Томас, даже не пытаясь подавить панику. – Ребята!..

Не успел он закончить, как споткнулся и упал. Прямо на кого-то.

– Ай! – вскрикнуло извивающееся в темноте тело и отпихнуло Томаса.

– Сохраняйте тишину и не рыпайтесь! – Минхо. Услышав его голос, Томас от облегчения чуть не закричал. – Это ты, Томас? С прибытием!

– Да! – Томас повел в темноте рукой, стараясь никого не сбить, однако всюду натыкался на пустоту. – Я прошел последним. Все уже тут?

– Мы построились и начали перекличку, когда ты ввалился сюда, как бычара обдолбанный, и сбил кого-то с ног. Давайте-ка заново! Первый!

Никто не ответил, и Томас крикнул:

– Второй!

За ним рассчитались и остальные, пока Эрис не назвал свой номер:

– Двадцатый!

– Порядок, – подытожил Минхо. – Мы все здесь. И ни хрена не видно.

Томас стоял смирно, слыша рядом дыхание парней и боясь сделать шаг в сторону.

– Жаль, нет фонарика.

– Спасибо, кэп, – ответил Минхо. – Слушаем сюда. Мы типа в каком-то коридоре, я с обеих сторон нащупал стены. Вы почти все от меня справа. Там, откуда пришел Томас, эта плоспердь. Постарайтесь не загреметь через нее обратно. Выход один: идите на мой голос. Будем шагать, пока не найдем хоть что-нибудь.

Договорив, Минхо повел колонну вперед: зашелестели подошвы, зашуршали мешки об одежду. Когда последний глэйдер отдалился на безопасное расстояние, Томас шагнул влево. Рука уперлась в холодную стену, и он пошел вслед за товарищами.

Никто не говорил, а Томас злился, что глаза никак не привыкнут к темноте – в загадочном коридоре было темно, хоть глаз выколи. Пахло старой кожей и пылью. Раз или два Томас натыкался на товарища спереди – на кого именно, он так и не узнал, потому как паренек даже не соизволил пожаловаться.

Ребята шли и шли. Туннель все тянулся, ни разу не свернув ни вправо, ни влево. Только чувствуя камень под пальцами и пол под ногами, Томас не утратил ощущения реальности и движения. Иначе казалось бы, что он плывет в темноте космоса, ни на йоту не продвигаясь вперед.

Шаркали подошвы о бетонный пол, да изредка перешептывались глэйдеры. Ступая по бесконечному коридору, Томас чувствовал каждый удар своего сердца. Атмосфера жутко напоминала Ящик, полный спертого воздуха куб. Зато сейчас у Томаса были хоть какие-то знания и проверенные друзья. Он понимал расклад: нужно лекарство, и ради него придется пройти через многие ужасы.

Внезапно откуда-то сверху раздался шепот. Томас замер: шептались явно не глэйдеры.

Минхо в голове колонны скомандовал стоять, потом спросил:

– Все слышали?

Глэйдеры забубнили в ответ: да, мол, слышали. Последовали вопросы, а Томас тем временем обратил слух к потолку. Прозвучало всего несколько слов, и говорил как будто старый больной человек. Смысла фразы, впрочем, никто не понял.

Минхо наконец велел парням замолчать и слушать.

Вокруг царила кромешная тьма, однако Томас все равно зажмурился и напряг слух. Если шепот раздастся вновь, надо непременно уловить слова.

Не прошло и минуты, как старческий голос вновь заговорил. Эхо пронеслось по туннелю будто из развешанных повсюду крупных динамиков. Впереди ахнули. По-прежнему не в силах разобрать ни слова, Томас зажмурился. Ничего не изменилось: вокруг была все та же темень. Плотная и непроглядная.

– Никто ничего не расслышал? – спросил Ньют.

– Всего пару слов, – отозвался Уинстон. – Типа: «Возвращайтесь назад», – в середине.

– Ага, точно, – подтвердил кто-то.

Томас напряг память. В середине фразы и правда прозвучало: «Возвращайтесь назад».

– Так, всем заткнуться и слушать внимательней, – приказал Минхо, и туннель погрузился в тишину.

Когда голос зашептал в третий раз, Томас разобрал все до единого слога: «Последний шанс. Возвращайтесь назад, и вас не порежут». Судя по реакции впереди идущих, глэйдеры тоже все слышали.

– Не порежут?

– Как это понимать?

– Мы типа можем вернуться!

– Нельзя верить шанку, которого в темноте даже не видишь.

Томас старался не зацикливаться на угрозе. «И вас не порежут…» Дело плохо. Говорящего не видно. Так и с ума сойти недолго.

– Продолжай идти! – крикнул Томас Минхо. – Нельзя тут ждать. Идем!

– Погодите, – раздался голос Фрайпана. – Было сказано, что нам дается последний шанс. Давайте хотя бы обдумаем предложение.

– Точно, – согласился кто-то. – Может, реально стоит вернуться?

Томас, хоть его и не видел никто, покачал головой.

– Ни за что. Забыли, что сказал белый? Если вернемся, то умрем страшной смертью.

Фрайпан не сдавался.

– Он че теперь, главнее этого шептуна? Откуда мы знаем, кого слушать, а кого нет?

Правильный вопрос, однако Томас чувствовал: назад нельзя.

– Голос – это проверка, зуб даю. Надо идти дальше.

– Он дело говорит, – сказал наконец Минхо. – Давайте, идем.

Едва он договорил, как в воздухе пронесся шепот, исполненный какой-то детской ненависти: «Вы покойники. Вас порежут. Убьют и порежут».

Волосы на загривке встали дыбом, и по спине побежали мурашки. Томас боялся, что последуют новые призывы вернуться, однако глэйдеры опять удивили его. Никто и слова не сказал; ребята двинулись вперед.

Минхо прав: ссыкуны давно отсеялись.

Парни все дальше углублялись во тьму. Воздух понемногу теплел и словно сгущался от пыли. Томас несколько раз закашлялся. Смертельно хотелось пить, но он не желал рисковать и развязывать импровизированный бурдюк вслепую. Прольешь воду на пол и не заметишь.

Вперед.

Все теплее.

Хочется пить.

Вокруг тьма.

Идти вперед.

Время еще никогда не тянулось так медленно.

Туннель казался просто невероятным. С момента, когда голос во тьме прошептал последние угрозы, глэйдеры протопали пару миль как минимум. Где они теперь? Под землей? В утробе какого-нибудь массивного здания? Крысун говорил: надо искать выход на воздух. Как…

Где-то впереди, в нескольких десятках шагов, закричал паренек.

Удивленный поначалу крик перешел в полный ужаса визг. Несчастный вопил, срывая горло, захлебываясь, словно поросенок на живодерне. Слышно было, как он извивается на полу.

Томас инстинктивно рванулся мимо товарищей на жуткие, нечеловеческие крики. Он сам не знал, чем сумеет помочь, однако несся вперед, не заботясь о том, куда в темноте ставить ногу. После долгого и безумного перехода тело требовало действия.

Вот, добежал наконец. Парень извивался, борясь непонятно с кем.

Томас опустился на колени, аккуратно отставил пакетик с водой и мешок с припасами в сторону и робко потянулся вперед, намереваясь взять бедолагу за руку или за ногу. За спиной у Томаса столпились и другие глэйдеры. Он попытался отгородиться от их криков и вопросов.

– Эй! – громко обратился Томас к кричащему парню. – Что с тобой?

Он нащупал джинсы, рубашку. Их обладатель дико вертелся и крутился, и крики пронзали тьму с прежней силой.

Томасу надоело ждать, он рывком бросился на вопящего. От падения на извивающееся тело из него чуть не вышибло дух; в ребра врезался локоть, по лицу ударила рука, и в пах чуть не вонзилось колено.

– Прекрати! – прокричал Томас. – В чем дело?!

Крики перешли в бульканье, словно парня окунули в воду.

Корчи, правда, ничуть не ослабли.

Упершись локтем и предплечьем в грудь товарищу, Томас потянулся к его голове. Но коснувшись того места, где по идее должны быть лицо или волосы, Томас пришел в недоумение.

Головы не было в принципе: ни волос, ни лица, ни даже шеи.

Вместо черепа Томас нащупал большой, идеально гладкий металлический шар.

Глава пятнадцатая

Следующие секунды выдались, мягко говоря, странными.

Едва Томас дотронулся до шара, как товарищ моментально притих. Руки и ноги безвольно упали на пол, тело расслабилось. В том месте, где полагалось быть шее, сфера покрылась густой липкой жидкостью. Это вытекала кровь, Томас чувствовал ее медный запах.

Шар выскользнул из-под пальцев и с глухим звуком откатился к стене. Глэйдер под Томасом лежал не шевелясь и абсолютно тихо. Прочие что-то кричали, спрашивали, но Томас их не слушал.

В груди поднялась волна страха, стоило представить, что произошло. Бессмыслица какая-то, хотя парень совершенно точно мертв. Ему отрезало башку или… превратило в металлический шар? Какого черта?! Разве такое возможно?

Голова закружилась, и Томас не сразу понял, что на руку ему вытекает кровь. Его передернуло.

Резко подавшись назад и вытирая руки о штанину, он закричал что-то нечленораздельное, оттолкнул руки товарищей и прижался к стене. Кто-то схватил его за рукав и потянул в сторону.

– Томас! – Минхо. – Томас, в чем дело?

Томас попытался успокоиться и мыслить здраво. В груди сдавило, подступила тошнота.

– Я… не знаю. Кто это был? Кто орал-то?

– Фрэнки, – дрожащим голосом ответил Фрайпан. – Кажется. Он шел совсем рядом со мной. Хотел рассказать анекдот, и его дернуло в сторону. Да, точно, это был Фрэнки.

– Так что случилось? – повторил Минхо.

Томас все вытирал и вытирал ладони о штаны.

– Я… – Он глубоко вздохнул. Темнота сводила с ума. – Я услышал, как Фрэнки орет, и бросился на помощь. Пытался успокоить его, потянулся к голове. Хотел ухватить за щеки, сам не знаю почему, но когда прикоснулся… в общем, вместо головы у Фрэнки был…

Договорить Томас не смог. Правда сейчас казалась абсурднее любой выдумки.

– Что? – прокричал Минхо.

Застонав, Томас выдавил:

– Большой… железный шар. Я сам не врубился, чувак, просто мне так показалось. Будто голову Фрэнки откусил… большой железный шар!

– Ты че несешь?! Какой шар?

Как же убедить Минхо и всех остальных, что он, Томас, не лжет?

– Когда Фрэнки перестал орать, ты не слышал? Не слышал, шар откатился в сторону? Понимаю, это…

– Оно здесь! – прокричал Ньют, и Томас вновь услышал глухой звук, с каким металл трется о камень. Кряхтя от натуги, Ньют подкатил шар поближе к толпе. – Я слышал, как оно катилось. Черт, влажное, липкое. В крови, по ходу…

– Какого кланка… – прошептал Минхо.

– Оно большое? – Подошли остальные глэйдеры и наперебой стали задавать вопросы.

– Молчать! – гаркнул Ньют, и когда наступила тишина, ответил: – Не знаю, не видно.

Слышно было, как он на ощупь пытается определить размеры шара.

– Эта хрень стебанутая гораздо больше головы. Идеальная сфера, гладкая.

Томас никак не мог прийти в себя. Его мутило, хотелось одного: скорее покинуть коридор, выбраться на свет.

– Надо бежать, – сказал он. – Уходить отсюда. Скорее.

– А может, все-таки вернемся? – Кто говорил, Томас не понял. – Хрен с ним, с шаром. Старик предупреждал нас, и вот – Фрэнки отсекло башку.

– Хренушки! – злобно возразил Минхо. – Ни за что. Томас прав, хватит фигней страдать. Бежим, дистанция – два шага. Пригнитесь, и если что-то пронесется мимо головы – бейте по нему со всей дури.

Спорить никто не стал.

Быстро отыскав свои припасы, Томас занял место в колонне, уже не в хвосте. Ребята, не сговариваясь, будто единый организм, построились и помчались вперед. Томас предпочел не тратить времени на раздумья, на то, чтобы прийти в себя. Он бежал со всех ног, как не бегал даже в Лабиринте.

Пахло потом и пылью. От крови руки сделались липкими. Вокруг по-прежнему было темно.

Томас продолжал двигаться вперед.

Смертоносный шар убил еще одного, незнакомого Томасу паренька, бежавшего совсем рядом. Чиркнул металл о металл, несколько раз громко щелкнуло, и раздались вопли.

Никто не остановился. Наверняка произошло нечто ужасное, но колонна продолжала бег.

Когда наконец вопли перешли в бульканье, на бетонный пол с громким стуком упала металлическая сфера – и откатилась к стене.

Не замедляясь ни на секунду, Томас бежал дальше.

Он рывками глотал пыльный воздух, сердце ухало в груди, и легкие уже начали болеть. Сколько времени прошло, как далеко глэйдеры от места первой трагедии? Когда Минхо велел остановиться, облегчение Томас испытал неописуемое. Усталость вытеснила страх перед шарами-убийцами.

Слышалось тяжелое, несвежее дыхание. Фрайпан оклемался первым.

– Почему остановились?

– Я чуть костыли не сломал! – ответил Минхо. – Здесь типа ступеньки.

Томас задавил родившуюся было надежду. Он поклялся ни на что не надеяться до конца Испытаний.

– Так давай подниматься! – слишком уж радостно крикнул Фрайпан.

– Думаешь? – отозвался Минхо. – Что бы мы без тебя делали, Фрайпан? Серьезно.

Послышались тяжелые шаги, металлический звук. Вожак поднимался по железной лестнице. Не прошло и нескольких секунд, как топот умножился – на ступени взошли остальные.

Когда дошла очередь до Томаса, он споткнулся и чуть не разбил колено. Машинально выставив перед собой руку, едва не лишился пакетика с водой. Затем, вернув себе равновесие, начал взбираться по лестнице, то и дело перемахивая через две ступеньки за раз. Кто знает, когда нападет очередной шар-убийца. Безнадега безнадегой, а выбраться из кромешной тьмы не терпелось.

Сверху донесся непонятный шум и все тот же металлический звук.

– Ай! – вскрикнул Минхо.

Столкнувшись друг с другом, охая и ахая, глэйдеры встали.

– Ты как? – спросил Ньют.

– Ты… во что врезался? – тяжело дыша, позвал Томас.

– В потолок, черт его задери, – раздраженно ответил Минхо. – Все, приехали, крыша. Дальше некуда… – Не договорив, он провел руками по потолку и стенам. – Стойте! По ходу, я нашел…

Громкий, отчетливый щелчок заглушил последние слова лидера, и мир потонул в чистом пламени. Сверху лился обжигающий, слепящий свет. Вскрикнув, Томас зажал глаза руками. Выронил пакет с водой. Ах, черт!.. После такой плотной тьмы свет бил по глазам даже через ладони. Сопровождаемый волной жара, он – сквозь пальцы и веки – казался оранжевым.

Тяжело скрипнуло, затем щелкнуло, и вернулась тьма. Томас осторожно опустил руки; перед глазами плясали ярчайшие солнечные зайчики.

– Чтоб меня, – ругнулся Минхо. – Мы нашли выход, но это выход на самое пекло! Снаружи чертовски светло и жарко.

– Давай-ка приоткроем люк самую малость, чтобы глаза привыкли к свету, – предложил Ньют и поднялся ближе к Минхо. – Вот рубашка, просунь ее в щель. Всем закрыть глаза!

Томас послушно зажмурился и прижал руки к лицу. Снова сверху полился поток оранжевого света. Процесс пошел. Спустя минуту Томас, щурясь, приподнял веки – в глазах по-прежнему плясали миллионы «зайчиков», однако выносить их стало легче. Спустя еще пару минут зрение наконец адаптировалось.

Томас стоял примерно на двадцать ступенек ниже Минхо и Ньюта – те сгорбились прямо под дверцей люка в потолке. Три линии света, разорванные лишь тенью рубашки, заткнутой в правый угол, обозначали границы выхода. Все вокруг: стены, ступени и сама крышка люка – было сделано из тускло-серого металла. Внизу лестница уходила в чернильную темень. Глэйдеры поднялись много выше, чем думал Томас.

– Никто не ослеп? – спросил Минхо. – У меня зенки как жареный зефир.

Томас испытывал примерно то же: глаза жгло, они зудели и слезились. Товарищи вокруг терли веки.

– Что снаружи? – спросил кто-то.

Прикрывшись ладонью и выглянув в щель под люком, Минхо пожал плечами.

– Толком не видно. Свет слишком яркий. Мы, по ходу, реально на солнце. Людей поблизости нет. – Он чуть помолчал. – И шизов тоже.

– Так давайте выбираться отсюда, – предложил Уинстон, стоявший на две ступени ниже Томаса. – Я лучше на солнце поджарюсь, чем позволю откусить себе башку какому-то металлическому шару. Айда!

– Ладно, Уинстон, – согласился Минхо. – Только не снимай с башки трусики. Я ждал, пока наши глаза привыкнут к свету. Сейчас распахну люк, приготовьтесь. – Он поднялся к самой крышке и надавил на нее правым плечом. – Раз. Два. Три!

Кряхтя, Минхо выпрямился. Вниз опять полилась волна света и жара. Резко опустив взгляд, Томас прищурился. Всего несколько часов под землей, а свет уже кажется нестерпимым. Вот это яркость!

Услышав сверху звуки возни, Томас поднял голову: Минхо и Ньют уходили через квадрат слепящего солнечного света. Лестничный колодец за это время успел прогреться как печка.

– Ай, черт! – поморщился Минхо. – Тут какая-то подстава, чувак. Кожу жжет!

– И правда, – подтвердил Ньют, потирая шею. – Стоит ли сейчас вылезать? Может, подождем, пока солнце сядет?

Глэйдеры принялись ныть и жаловаться, но их стоны оборвал крик Уинстона:

– Ого! Берегись! Осторожней!

Томас обернулся.

Пятясь, Уинстон указывал на потолок – там, подобно крупной слезе, набухал шарик жидкого серебра. На глазах у глэйдеров он разрастался, сотрясаемый легкой дрожью, потом – никто и пискнуть не успел – сорвался вниз.

Но вместо того чтобы расплескаться о ступени, шар вопреки законам физики поплыл по воздуху. Прямо на Уинстона. Парень дернулся и, оступившись, полетел на дно колодца, кувыркаясь и оглашая туннель отчаянным криком.

Глава шестнадцатая

Сдерживая тошноту, Томас бросился вслед за Уинстоном. Зачем? Помочь? Или просто из любопытства? Томас и сам не ответил бы.

Уинстон наконец остановился. Он лежал на одной из ступеней, посреди темной бездны, прижимая руки к лицу. Яркий свет выделил все до последней детали. Капля жидкого серебра уже покрыла Уинстону макушку и, словно очень густой сироп, опускалась все ниже и ниже, к ушам и линии бровей.

Томас перепрыгнул через Уинстона на ступень ниже. Куратор Живодерни пытался оттянуть растекающийся по голове металл. Как ни странно, получалось. Правда, вопил Уинстон на пределе сил и не глядя лягал стену.

– Снимите его с меня! – задушенно проорал Уинстон, и Томас чуть не сдался и не попятился. Если жидкое серебро причиняет такую нестерпимую боль…

Оно походило на очень плотный гель, упрямо и настойчиво стекающий вниз по лицу Уинстона. Стоило парню оттянуть металл от глаз, как он просачивался между пальцами и продолжал течь вниз. Освобожденные участки кожи покрывались краснотой и волдырями.

Выкрикивая нечленораздельные фразы, Уинстон будто матерился на неизвестном языке. Надо было что-то делать. Времени почти не осталось.

Скинув с плеч мешок и высыпав из него содержимое, Томас обмотал простыней руки. Потом, когда Уинстон в очередной раз оттянул серебро от бровей, Томас ухватился за жидкий металл по бокам, там, где уши. Сквозь простыню почувствовался жар, будто руки вот-вот загорятся. Томас уперся ногами в ступени и дернул.

С неприятным сосущим звуком края будущего металлического шара приподнялись на пару дюймов, а после вновь потекли Уинстону на уши. Уинстон – просто невероятно – заорал еще громче. На помощь спустились несколько парней, но Томас велел не подходить, опасаясь, как бы ему не оказали медвежью услугу.

– Давай вместе! – прокричал он Уинстону, хватаясь за края шара, на этот раз крепче. – Уинстон! Давай вместе! Схвати его и оторви от черепа!

Уинстон будто не слышал. Извивался всем телом, и если бы не Томас, давно скатился бы на дно колодца.

– На счет «три», Уинстон! На счет «три»!

Уинстон визжал, брыкался, бил себя по голове.

На глаза навернулись слезы. Или просто пот со лба? Глаза жгло от соленой влаги. Воздух прогрелся градусов, наверное, на миллион. Мышцы болели, и ноги начало сводить судорогой.

– Давай! – прокричал Томас, позабыв о себе. – Раз. Два. Пошел!

Схватившись за края массы, он ощутил ее твердость и податливость, рванул что было мочи. То ли Уинстон все-таки услышал его, то ли им повезло – но парни налегли одновременно. Уинстон уперся в шар основаниями ладоней, словно хотел оторвать себе лоб, и серебристая капля отошла от головы целиком.

Не теряя ни секунды, Томас перебросил ее через себя и обернулся посмотреть.

На лету капля серебра вновь приобрела сферическую форму, ее поверхность коротко вздрогнула и затвердела. Шар повис в воздухе на несколько ступеней ниже глэйдеров, словно глядя на прощание на свою жертву и пытаясь сообразить, что пошло не так, затем пулей унесся вниз, в темноту колодца.

Шар исчез, решив не атаковать повторно.

Судорожно глотая воздух и чувствуя, как из каждой поры обильно сочится пот, Томас привалился к стене. Он боялся взглянуть на Уинстона: тот ныл позади. Ну хотя бы кричать перестал.

Наконец Томас собрался с силами и посмотрел на товарища.

Уинстон лежал, свернувшись калачиком. Его голова превратилась в месиво: волос как не бывало, только одна большая кровоточащая плешь; уши порваны, изрезаны, однако на месте. Уинстон продолжал всхлипывать от боли, а возможно, и от пережитого шока. Прыщавые участки кожи выглядели куда свежее и чище по сравнению с теми, которые зацепила серебряная капля.

– Ты цел? – спросил Томас. Ничего умнее он сейчас придумать не мог.

Дрожа, Уинстон коротко мотнул головой.

Чуть выше на лестнице стояли Минхо, Ньют, Эрис и прочие глэйдеры. Томас не видел оттененных ярким солнцем лиц, но различал выпученные глаза – как у кошек, пораженных внезапной вспышкой света.

– Это че за хренотень была? – спросил Минхо.

Не в силах говорить, Томас лишь устало покачал головой. За него ответил Ньют:

– Магическая капля, которая к чертям откусывает головы.

– Высокотехнологичная фигня, – произнес Эрис. Ну наконец-то, вынес первое суждение в общем разговоре. Новичок оглядел удивленные лица и смущенно пожал плечами. – В голове вертятся обрывки памяти, я знаю, что есть нечто навороченное, крутое. Только про шары из жидкого металла, отъедающие части тела, не помню.

Томас тоже ничего подобного припомнить не мог.

Минхо неопределенно указал куда-то за спину Томасу.

– Такая хреновина капает тебе на голову, обтекает лицо и вгрызается в шею. Перекусывает начисто. Красота-то какая. Просто слов нет.

– А вы заметили? Оно капнуло с потолка! – напомнил Фрайпан. – Лучше убраться отсюда, и поживее.

– Как никогда с тобой согласен, – ответил Ньют.

Минхо с отвращением посмотрел на Уинстона. Парень больше не дрожал и не плакал, только приглушенно всхлипывал. Выглядел он чудовищно и страху натерпелся до конца жизни.

Вряд ли он когда-либо снова обзаведется шевелюрой.

– Фрайпан, Джек! – крикнул Минхо. – Поднимите Уинстона на ноги и помогите идти. Эрис, подбери весь кланк, что он обронил. Пусть еще пара шанков тебе помогут нести припасы. Уходим. Плевать, как жарко наверху. Больше ни одна голова не превратится в шар для боулинга.

Договорив, Минхо развернулся и пошел наверх. Он не стал смотреть, как парни выполняют его распоряжения, и по этому жесту Томас понял: в конце концов из Минхо выйдет отличный предводитель.

– Томас, Ньют! – позвал он через плечо. – Идемте! Мы втроем вылезем первыми.

Глянув в глаза Ньюту, Томас прочел в них слабый страх и любопытство, страстное желание идти дальше. Те же чувства испытывал и он сам. Противно было признаваться, но сейчас ничто не могло напугать сильнее, чем последствия атаки на Уинстона.

– Погнали, – произнес Ньют таким тоном, будто выбора не оставалось. Однако по лицу было видно: он, как и Томас, спешит скорее покинуть беднягу Уинстона.

Кивнув, Томас перешагнул через раненого. Вид ободранной кожи вызывал тошноту, и Томас постарался не смотреть на череп Уинстона. Он подвинулся чуть в сторону, давая пройти Джеку, Фрайпану и Эрису, а после стал подниматься, пропуская по две ступени за раз, вслед за Ньютом и Минхо к солнцу прямо за открытым люком.

Глава семнадцатая

Глэйдеры уступали дорогу, явно радуясь, что эти трое первыми высунутся наружу. Томас сначала прищурился, а потом и вовсе прикрыл глаза ладонью. С каждой секундой в то, что получится выйти из туннеля и уцелеть на чудовищной жаре, верилось все слабее.

Минхо остановился на последней ступеньке, всего в шаге от прямой линии света. Медленно, подставляясь под нее, вытянул руку. Кожа у Минхо имела смуглый оттенок, но под солнцем засияла белым огнем.

Выдержав несколько секунд, Минхо отдернул руку и потряс ею в воздухе, будто по пальцу ему стукнули молотком.

– Горячо, однако. Очень горячо. – Он обернулся к Томасу и Ньюту. – Надо обернуться во что-нибудь, иначе за пару минут получим солнечные ожоги второй степени.

– Освобождаем мешки, – предложил Ньют, снимая с плеча поклажу. – Сделаем себе мантии, проверим – защитят ли. Если сработает, из половины простыней справим накидки, вторая останется мешками.

Томас успел сбросить еду, пока спасал Уинстона.

– Мы теперь похожи на призраки. Враги, увидев нас, разбегутся в страхе.

Минхо, который не отличался бережливостью, как Ньют, просто перевернул мешок и вытряхнул из него содержимое. Глэйдеры, что стояли ближе всего к вожаку, принялись ловить продукты, пока те не попадали между ступенями.

– Шутник ты, Томас. Будем надеяться, что шизы нам вообще не попадутся, – сказал он, развязывая узлы на простыне. – На таком солнце вряд ли кто-то выживет. Если повезет, отыщем лесок или какое-нибудь другое укрытие.

– Не уверен, – ответил Ньют. – В укрытии нас могут поджидать те же психи.

Томасу болтать надоело. Он больше не мог строить догадок, ему хотелось выйти наружу и самому разведать местность.

– Хватит гадать, идемте. Пора осмотреться. – Растянув простыню, Томас плотно завернулся в нее, словно старуха – в шаль. – Ну как?

– Как дурак, – ответил Минхо. – То есть как шанкетка, страшней которой я в жизни не видел. Скажи спасибо богам за то, что сотворили тебя парнем.

– Спасибо.

Минхо и Ньют, как и Томас, укутались в простыни и при этом еще спрятали под них руки и сделали нечто вроде козырьков над глазами. Томас решил последовать их примеру.

– Готовы, шанки? – спросил Минхо, глядя по очереди на Ньюта и на Томаса.

– Если честно, – признался Ньют, – я децл на взводе.

Не сказать чтобы Томас рвался наружу, просто ему не терпелось действовать.

– Я тоже. Идемте.

Ступеньки вели к самому краю люка, как в старинном погребе. Последние из них сияли отраженным светом. Перед самым выходом Минхо на секунду замер, а после вышел, исчезнув в ослепительном потоке.

– Пошел, пошел! – Ньют похлопал Томаса по спине.

Адреналин ударил в голову, и Томас, глубоко и резко выдохнув, последовал за Минхо. Ньют не отставал ни на шаг.

Едва Томас оказался на открытом воздухе, то понял, что с равным успехом они могли бы обернуться в прозрачный полиэтилен. Простыни не смягчали ни жара, ни яркости света. Томас хотел было заговорить, но горло ему обожгло сухим, колючим воздухом. Во рту моментально пересохло. Казалось, при дыхании в легких разгорается огонь.

Томас, хоть и не помнил прошлого, и то усомнился в действительности окружающего мира.

Жмурясь, он наткнулся на Минхо и чуть не упал. Восстановив равновесие, опустился на корточки и, полностью накрывшись простыней, попробовал дышать. Наконец удалось вдохнуть чуть-чуть воздуха, который тут же пришлось выпустить обратно. Томас дышал, пытаясь успокоиться, – только вышли из колодца, а он уже ударился в панику. Рядом пыхтели товарищи.

– Вы, парни, как? – спросил наконец Минхо.

Томас промычал в ответ – дескать, живой.

– Черт, – ответил Ньют, – мы точно в аду. Всегда знал, Минхо, что ты сюда отправишься, но чтобы я с тобой за компанию…

– Вот и славно, – сказал Минхо. – Глаза болят, а так вроде начинают привыкать к свету.

Томас самую малость приоткрыл глаза и посмотрел себе под ноги: земля и пыль, несколько серо-бурых камней. Полностью скрывающая его простыня сияла ослепительно белым, как образец некой футуристической световой технологии.

– Ты от кого прячешься? – спросил Минхо. – Вставай, шанк, я никого не вижу.

Томас и не думал ныкаться под простыней, словно малый ребенок под одеялом! Встав, он очень медленно приподнял простыню и огляделся. Вокруг была пустыня.

Сухая и безжизненная поверхность тянулась до самого горизонта: ни деревца, ни кустика, ни холма или впадинки… Сплошное желто-оранжевое море пыли и камня, марево из потоков дрожащего воздуха – будто сама жизнь испарялась, уходя в бледно-голубое небо, пустое и безоблачное.

Томас посмотрел по сторонам и не увидел никакого разнообразия в пейзаже. Лишь за спиной высилась неровная горная гряда. Между ней и глэйдерами – буквально на полпути – грудой пустых ящиков стояло нагромождение домов. Город? Похоже на то. Однако большой ли он, сказать было трудно – горячий воздух мешал рассмотреть все, что находилось у самой земли.

Раскаленное добела солнце клонилось к горизонту по левую руку от Томаса. Значит, слева – запад, и цепочка чернокрасных скал – на севере. Туда и надо идти. Томас сам поразился своим способностям быстро ориентироваться на местности, словно они часть восставшего из пепла прошлого.

– Как думаете, далеко до тех построек? – спросил Ньют. После гулких туннелей и лестничного колодца его голос прозвучал глухим шепотом.

– Может, сто миль и есть? – вслух подумал Томас. – Север точно в той стороне. Идем в город?

Минхо покачал головой, не снимая накидки.

– Не, чувак, ты не прав. В смысле направление ты выбрал верно, а вот с расстоянием дал маху. До построек максимум миль тридцать. До гор – где-то шестьдесят – семьдесят.

– Я фигею! – воскликнул Ньют. – Ты на глаз умеешь расстояние определять?

– Я бегун, утырок. В Лабиринте быстро учишься таким вещам, пусть и масштабы в Глэйде были другие.

– Про солнечные вспышки Крысун не врал, – произнес Томас, стараясь не утратить присутствия духа. – Как будто ядерную бомбу взорвали. Интересно, так везде на планете?

– Надеюсь, что нет, – ответил Минхо. – Сейчас бы деревце отыскать на пути. Или даже ручей.

– Я бы на травке повалялся, – вздохнул Ньют.

Чем дольше Томас вглядывался в город, тем ближе он казался. Похоже, до него и тридцати миль не будет. Посмотрев на товарищей, он спросил:

– Интересно, чем это испытание отличается от Лабиринта? В Глэйде нас заперли внутри стен и снабдили всем необходимым для выживания, здесь же ничто не сдерживает, но и припасов почти нет. По-моему, это называется ирония.

– Типа того, – согласился Минхо. – А ты философ.

Он кивнул в сторону люка.

– Айда, выведем этих шанков наружу и двинемся в путь. Не фиг время тратить, не то высохнем на таком-то солнце.

– Или подождем, пока оно сядет? – предложил Ньют.

– Или пока нас шары не захавают? Хренушки!

Томас высказался за то, чтобы уйти.

– Все пучком. До заката осталось всего несколько часов. Пожаримся чуток, отдохнем, а ночью совершим марш-бросок. Под землей я больше не выдержу.

Минхо твердо кивнул.

– Вполне себе план, – признал Ньют. – Для начала ориентир – город. Будем надеяться, что в нем не шастают психи.

При мысли о шизах у Томаса екнуло сердце.

Отойдя к люку, Минхо наклонился и прокричал в дыру:

– Эй, девчонки, шанки никудышные! Хватайте жратву – и наверх!

В ответ не послышалось ни единой жалобы.

На глазах у Томаса глэйдеры проходили те же стадии привыкания: пытались продышаться, щурились, потом взглядами, полными безнадеги, окидывали пустыню. Они до последнего надеялись, что Крысун врет. Что худшее осталось позади, в Лабиринте. Однако после шаров-убийц в пустыне всякая надежда покинет парней.

Перед отправлением пришлось кое-что доработать: еду рассовали по оставшимся мешкам, освободившиеся простыни распределили по парам. Как ни странно, получилось недурно, даже у Джека и бедняги Уинстона. И вскоре группа шагала по каменистой земле. Томас делил накидку с Эрисом. Он сам не понял, как так вышло, хотя скорее всего просто отказывался признаться себе, что парень нужен ему, ведь он единственный шанс выяснить, где Тереза.

Простыню Томас держал левой рукой, а правой подхватил перекинутый через плечо мешок с припасами. Они условились с Эрисом нести мешок по очереди, сменяясь раз в полчаса. Шаг за шагом колонна приближалась к заброшенному городу, отдавая, наверное, коварному солнцу по дню жизни за каждые сто ярдов.

Какое-то время шли молча. Наконец Томас решил заговорить:

– Значит, ты прежде не слышал о Терезе?

Эрис в ответ наградил его резким взглядом. Ну да, спросил-то Томас не особенно вежливо, с ноткой обвинения в голосе. Впрочем, не дело сдаваться.

– Так слышал или нет?

Эрис устремил взгляд вперед. Было в нем что-то такое подозрительное.

– Нет. Не слышал. Не знаю, кто такая Тереза и куда делась. Но она хотя бы не умерла у тебя на глазах.

Словно под дых ударили. Парнишка все больше и больше нравился Томасу.

– Понимаю, извини. – Чуть помедлив, он задал следующий вопрос: – Вы были очень близки? Как, говоришь, звали твою подругу?

– Рейчел. – Эрис умолк, и Томас даже решил, что разговор окончен, однако Эрис продолжил: – Мы с ней были не просто близки. Кое-что случилось: к нам начала возвращаться память. Да мы и сами добавили памятных моментов.

Услышав последнюю фразу, Минхо надорвался бы от смеха. Для Томаса она прозвучала печальнее некуда. Сейчас надо было сказать что-нибудь, предложить…

– Понимаю. И у меня на глазах умер близкий друг. Как вспомню про Чака, так сразу ярость накатывает. Если то же сотворили с Терезой, они меня не остановят. Ничто не остановит. Всех убью.

Томас резко встал, и Эрис – вместе с ним. Неужели это он произнес страшные слова: «Всех убью»?! Томасом словно овладел кто-то другой и заставил их выговорить. Впрочем, озвучил он угрозу осознанно. С чувством. И очень сильным чувством.

– Ты как думаешь…

Договорить Томас не успел – раздались крики Фрайпана. Повар на что-то указывал.

Томас практически сразу заметил то, что так взбудоражило Фрайпана. Далеко впереди, по дороге от города, навстречу глэйдерам неслись две фигуры. В жарком мареве их темные силуэты напоминали призраков, поднимающих за собой пыльный след.

Глава восемнадцатая

Томас встал как вкопанный. То же самое – словно по команде – сделали и остальные. Несмотря на изнуряющий жар, Томас вздрогнул. Он сам не понял, чего испугался. В конце концов глэйдеров раз в десять больше, чем незнакомцев.

– Встать плотнее, – приказал Минхо. – И будьте готовы: чуть что – отмахиваемся от этих шанков.

Марево не давало разглядеть незнакомцев, пока те не приблизились на сотню футов. Рассмотрев их подробнее, Томас напрягся. Он хорошо помнил шизов, которые лезли в зарешеченные окна, однако эти люди напугали Томаса иначе.

Чужаки остановились примерно в дюжине футов от группы. Один – мужчина, второй – судя по изгибам фигуры – женщина, хотя сложение у них было примерно одинаковое: оба высокие и сухопарые. Головы они замотали в бежевые тряпки, оставив небольшие и неровные щелочки для глаз и дыхания. Одежда представляла собой мешанину из заскорузлых тряпок, сшитых вместе и кое-где перемотанных грязной драной джинсой. Ни кусочка плоти не осталось открытым для солнца, кроме кистей рук – покрасневших, покрытых трещинками и струпьями.

Незнакомцы смотрели на глэйдеров, дыша тяжело, как больные псы после пробежки.

– Кто вы такие? – спросил Минхо.

Двое молча стояли перед глэйдерами. Как вообще кто-то может бегать по такой жаре, не опасаясь смертельного теплового удара?

– Кто вы такие? – повторил Минхо.

По-прежнему не отвечая, странные мумии пошли в обход группы. Их глаза неотрывно следили за ребятами сквозь прорези в масках. Чужаки словно примерялись, готовясь к атаке.

Томас напрягся еще сильнее от того, что не мог больше держать обоих в поле зрения. Наконец они замкнули широкий круг позади группы и замерли.

– Нас куда больше, – предупредил Минхо, однако его голос выдал отчаяние. Запугать противника числом не вышло. – Говорите, кто вы такие!

– Шизы, – гортанно и злобно прозвучало из уст женщины. Без видимой на то причины она указала рукой в сторону города.

– Шизы? – переспросил Минхо, проталкиваясь к чужакам. – Как те, что ломились к нам в спальню пару дней назад?

Глупый вопрос. Эти двое вряд ли понимают, о чем толкует Минхо. В конце концов глэйдеры прошли большое расстояние, да еще миновали плоспер.

– Мы шизы. – На сей раз заговорил мужчина. Как ни странно, его голос прозвучал мягче и не так грубо, как у его спутницы. Впрочем, теплоты и в нем не слышалось.

Подобно женщине он указал на город и произнес:

– Пришли проверить, вдруг вы шизы. Вдруг и у вас Вспышка.

Вздернув брови, Минхо посмотрел на Томаса, потом на других глэйдеров. Никто не ответил, и Минхо снова развернулся к психам.

– Один чел сказал, типа мы заразились. Знаете что-нибудь о болезни?

– Поздно рассказывать, – ответил мужчина. (При каждом слове лохмотья у рта вздувались и опадали.) – Если ты болен, скоро сам узнаешь.

– Так какого хрена вам надо? – спросил Ньют, становясь рядом с Минхо. – Какая разница, шизы мы или нет?

– Как вы попали на Жаровню? – задала встречный вопрос женщина. – Откуда вы? Как проникли сюда?

Ее слова прозвучали слишком осмысленно и разумно. Эти психи сильно отличались от тех, которые пытались добраться до глэйдеров пару дней назад. Давешние шизы напоминали животных, а эти – людей. Они понимают, что группа глэйдеров появилась ниоткуда, ведь за городом нет ничего.

Пошептавшись о чем-то с Ньютом, Минхо подошел к Томасу.

– Что ответим?

– Не знаю. – Томас и правда понятия не имел. – Правду? Хуже не станет.

– Правду? – саркастично повторил Минхо. – Классная идея, Томас. Ты, как всегда, сама гениальность. – Он развернулся к шизам: – Нас прислал ПОРОК. Мы вышли в пустыню через туннель, вылезли из люка всего в нескольких милях к югу отсюда. У нас задание пройти сотню миль по Жаровне. Вам это о чем-нибудь говорит?

Шизы и на сей раз как будто не услышали ни слова.

– Не все шизы конченые, – произнес мужчина. – Не все переступили Черту.

Последнее слово он произнес так, будто Черта – реальная, плотная граница чего-то.

– На разных уровнях мы все разные. Лучше разбирайтесь, с кем дружить, от кого прятаться и кого убивать. И лучше вам научиться разбираться быстрее, если идете нашим путем.

– Каким это вашим? – спросил Минхо. – Вы ведь из того города? Там все шизы? Еда и вода у вас есть?

Томасу, как и Минхо, захотелось расспросить чужаков – на языке вертелось, наверное, миллион вопросов. Может, вообще повязать шизов и выпытать нужные ответы? Они, судя по виду, вовсе не настроены помогать.

Шизы вновь пошли в обход скучковавшихся парней, только в обратную сторону.

Завершив круг, они встали так, что далекий город оказался между ними. Женщина произнесла напоследок:

– Если вы не больны, то скоро заразитесь. Как другие. Пришедшие убить вас.

Развернувшись, незнакомцы побежали обратно к скоплению домов. Томас и прочие глэйдеры пораженно смотрели им вслед. Вскоре шизы скрылись за маревом.

– Другая группа? – произнес кто-то. Минхо? Фрайпан? Томас не расслышал, пока смотрел в спины убегающим психам, беспокоясь из-за их предупреждения насчет Вспышки.

– Наверное, мои. – Эрис. Томас наконец заставил себя оторваться от горизонта.

– Группа «В»? – спросил он у новичка. – Они уже в городе?

– Эгей! – резко произнес Минхо. – Кого колышет? Сейчас не о них думать надо. Лекарство важнее.

Томас вспомнил про выбитую у него на шее татуировку и вздрогнул.

– А вдруг убить должны не всех нас? – Он указал себе на шею, где темнела зловещая метка. – Может, она меня одного имела в виду? Ты же не видел, на кого та психичка смотрела.

– Откуда ей знать, кто ты? – ответил Минхо. – И потом, это не важно. Если кто-то попытается убить тебя, меня или еще кого из наших – ему придется иметь дело со всей нашей компанией. Верно я говорю?

– Ты такой милый, – фыркнул Фрайпан. – Иди вперед и прими смерть вместе с Томасом. А я, пожалуй, смоюсь под шумок. Чувство вины как-нибудь переживу.

По взгляду Фрайпана сразу стало видно: это шутка. Хотя… какова в ней доля именно шутки?

– Что делать-то будем? – спросил Джек. Уинстон все еще цеплялся за него, силы к бывшему куратору Живодерни возвращались медленно. Слава Богу, накидка скрывала пострадавшую часть его головы.

– Соображения? – спросил Ньют и кивнул в сторону Минхо.

Тот закатил глаза.

– Соображения… Вперед идем, в город, выбора нет. Останемся здесь – умрем либо от солнечного удара, либо с голоду. В городе нас ждет какое-никакое укрытие и, может, еда. Шизы шизами, но в той стороне – север.

– Как насчет Группы «В»? – спросил Томас и глянул на Эриса. – Или кого имели в виду те двое? Что, если нас и правда ждет засада? Драться придется голыми руками.

Минхо поиграл правым бицепсом.

– Если Группа «В» – это девчонки Эриса, я покажу им свои пушки: испугаются и убегут.

Томас не уступал.

– Что, если девчонки вооружены или сами драться умеют? Что, если ждут вовсе не они, а бегуны семи футов росту, которым в радость пожрать человечины? Или вдруг там окопалась целая тысячашизов?

– Томас… нет. Хватит. – Минхо устало вздохнул. – Все, заткнитесь, пожалуйста. Молчите и не нойте про стопудовую смерть. Разрешаю открывать рот, если у вас родилась дельная мысль. Воспользуемся единственным имеющимся шансом. Усекли?

Томас невольно улыбнулся. Короткой речью Минхо поднял ему настроение и подарил крохотную надежду. Надо идти, продвигаться вперед.

– Так-то лучше, – удовлетворенно кивнул Минхо. – Еще кто-нибудь хочет обмочить штанишки и позвать мамочку?

Раздались редкие смешки, но ропот прекратился окончательно.

– Лады. Ньют, ты в авангарде – хромай, и все. Томас – замыкаешь строй. Джек, передай кому-нибудь Уинстона, пора тебе отдохнуть. Все, двинулись.

Так и поступили. Томас передал мешок с едой Эрису, и от внезапной легкости будто выросли крылья. Приземляло только чувство усталости в руке, которой приходилось держать над головой простыню. Однако ходу никто не сбавлял; временами глэйдеры шли, временами бежали трусцой.

К счастью, солнце словно отяжелело и теперь клонилось к горизонту гораздо быстрее. Шизы, судя по наручным часам, ушли где-то с час назад. И вот небо окрасилось в оранжевое и пурпурное, нестерпимое сияние стало мягче. Прошло немного времени, и солнце село, ночное небо укрылось звездным покрывалом.

Глэйдеры продолжали идти, ориентируясь на редкие огоньки со стороны города. Томасу почти даже нравилось, что сейчас не его очередь нести мешок с припасами и не надо больше прятаться под накидкой.

Когда же последние отблески заката угасли, на землю черным туманом опустилась тьма.

Глава девятнадцатая

Вскоре раздался женский плач.

Поначалу Томас даже не понял, что именно слышит. Когда шуршат ноги по каменистой земле, шелестят мешки из простыней, шепчутся и тяжело дышат глэйдеры, трудно сказать – может, плач и вовсе примерещился? Однако вскоре простой звон в ушах перешел в отчетливые крики – где-то в городе или на его окраине.

Когда встревоженные глэйдеры остановились и перевели дух, разобрать крики стало гораздо легче.

Как будто мучили кошку. От неестественных звуков по коже побежали мурашки, захотелось зажать уши ладонями. По внутренностям растекся неприятный холодок. Темнота лишь все усугубляла. Плакали явно где-то неблизко. Эхо криков разносилось по округе множеством призраков, торопящихся врезаться в землю, перед тем как навсегда исчезнуть из этого мира.

– Знаете, кто вспоминается? – с ноткой страха в голосе прошептал Минхо.

Томас сразу понял, о чем он.

– Бен. Алби. И я небось? Так кричат после укуса гривера?

– В яблочко.

– Нет, нет, нет, – простонал Фрайпан. – Только не говорите, что и здесь эти подлюги. Я не выдержу!

Где-то слева от Томаса и Эриса заговорил Ньют:

– Сильно сомневаюсь. Помните, какая у гриверов влажная, слизистая кожа? В такой пустыне они превратились бы в шарики пыли.

– Ну, – произнес Томас, – если ПОРОК сотворил гриверов, кто знает, каких уродов он еще наплодил. Противно вспоминать, но Крысун предупреждал: Испытания усложняются.

– Томас умеет взбодрить народ! – Фрайпан пытался шутить, однако голос его прозвучал злобно и скрипуче.

– Я просто факты констатирую.

– И без тебя, – пропыхтел повар, – знаю, как все хреново.

– Что дальше? – спросил Томас.

– Привал, – ответил Минхо. – Заморим червячка и попьем. Идти будем всю ночь. Перед рассветом, может, вздремнем часок-другой.

– А что крикунья стебанутая? – напомнил Фрайпан.

– Ей, по ходу, не до нас.

Последнее утверждение вожака почему-то напугало Томаса. Остальных, наверное, тоже – никто и слова не обронил, когда группа поскидывала на землю мешки и, присев, начала есть.

– Че она не заткнется? – пятый раз задал риторический вопрос Эрис, пока группа бежала сквозь непроглядную тьму. Девушка орала все ближе и ближе, высоким капризным голосом.

Ужин получился тихим и скромным; все разговоры сводились в конце концов к рассказу Крысуна о Переменных и о том, как важна любая реакция на них. О матрице и территории обреченных. Никаких ответов, лишь пустые догадки, предположения. Странно все это. Глэйдеры вроде знают, что их испытывает ПОРОК, и реагировать на препятствия должны как-то особенно, необычно. Тем не менее парни просто идут вперед, сражаются, выживают – и все ради обещанного лекарства. И ведь они не остановятся.

Когда Минхо снова поднял группу, суставы и мышцы ног Томаса поначалу воспротивились бегу и лишь через некоторое время пришли в норму. Луна висела в небе серебряным диском, давая света не больше, чем звезды. Да и зачем нужен свет, когда бежишь по голой земле? К тому же – если Томасу не почудилось – глэйдеры приближались к огням города. Свет мерцал, а значит, это и правда огни костров или факелов. Логично. Вряд ли в пустыне сохранилось электроснабжение.

Томас не заметил, как город стал вдруг намного ближе. Зданий словно прибавилось, они выросли, обрели порядок. Похоже, когда-то здесь была столица, разрушенная некой катастрофой. Неужели вспышками на солнце? Или тем, что воспоследовало?

Окраины глэйдеры достигли уже за полночь.

Нужда в накидках отпала, однако Эрис держался ближе к Томасу, и тот решил расспросить новичка.

– Расскажи подробнее, как был устроен ваш Лабиринт.

Эрис дышал ровно: похоже, марш-бросок дался ему без проблем, как и Томасу.

– Как был устроен наш Лабиринт? В каком смысле?

– Ты не рассказал нам деталей. Какое у тебя сложилось впечатление о Лабиринте? Сколько ты в нем пробыл? Как выбрался?

Эрис заговорил, и голос его перекрывал мягкое шарканье ног по сухой земле.

– Я успел поболтать с твоими приятелями, и мне кажется, что наши Лабиринты почти ничем не отличались. Просто у нас… жили девушки вместо парней. Кто-то из девчонок провел в Лабиринте два года, прочие прибывали позже, по одной, раз в месяц. Предпоследней прислали Рейчел, после нее – меня, коматозного. Я практически ничего не помню, только несколько сумасшедших деньков, которые застал, придя в себя.

Поразительно, насколько сценарии тестов совпадали. Невероятно. Эрис пришел в себя, сообщил о Конце, потом стены Лабиринта перестали закрываться на ночь, лифт больше не приезжал, девчонки раскрыли код Лабиринта… и так далее, вплоть до побега, который не слишком-то отличался от ужасающего опыта глэйдеров. Разве что девчонок погибло меньше. Ну если они столь же круты, как и Тереза, то ничего удивительного.

В конце концов Эрис и его группа достигли последней камеры, и девушка по имени Бет – несколькими днями ранее, как и Галли, пропавшая – убила Рейчел. Незадолго до того, как «спасители» укрыли беглецов в спортивном зале. После неизвестные благодетели поселили Эриса в комнате, где его и нашли глэйдеры и где накануне спала Тереза. Если, конечно, так все и происходило… Сейчас не разберешься, как устроен механизм Испытаний. Взять те же Обрыв и плоспер. Не говоря уже о заложенных кирпичами стенах и внезапно возникшей табличке с именем Эриса у двери спаленки.

Так и свихнуться недолго.

От раздумий о Группе «В», о том, как Эриса прислали на замену Терезе, мозги выворачивались наизнанку. Единственное, что различалось в параллелях двух историй, – это смерть Чака. Может, подставы должны спровоцировать определенные конфликты в группах для изучения ПОРОКом?

– Ненормальная история, да? – спросил Эрис, дав Томасу немного переварить сказанное ранее.

– Ненормальная? Может быть… То, что две группы прошли параллельные эксперименты, тесты… мне просто выносит мозг. В происходящем есть смысл. Только странный какой-то смысл.

Стоило закрыть рот, как неизвестная девушка закричала громче обычного, и Томас вздрогнул.

– Кажется, я понял, – произнес Эрис очень тихо, так что Томас не сразу разобрал слова.

– А?

– Я понял, для чего нужны две группы.

Томас взглянул на новичка – в темноте едва угадывалось странно спокойное выражение на его лице – и спросил:

– Понял? Ну говори.

Эрис все так же выглядел бодрячком.

– Вообще-то у меня две идеи. Первая: этот самый ПОРОК – или еще кто – из двух групп хочет выбрать лучших, а потом как-нибудь их использовать – например разводить начать.

– Чего?! – Томас поразился настолько, что даже позабыл про крики. Разве есть на свете такие извращенцы? – Разводить нас? Иди ты…

– Сам иди. Ты прошел через Лабиринт и туннель под пустыней и теперь говоришь, что мысль о размножении выживших притянута за уши?

– Лады. – Томас был вынужден признать: идея Эриса не лишена смысла. – Что за вторая догадка?

Давала знать о себе усталость. В горле пересохло, будто в него засыпали стакан песка.

– Идем от обратного, – ответил Эрис. – Они хотят не сохранить выживших из обеих групп, а посмотреть, какая группа окажется более живучей. Так что либо выживших смешают, либо заставят соревноваться. Больше я ни до чего не допетрил.

На какое-то время слова Эриса заставили Томаса призадуматься.

– Тогда как насчет Крысуна? ПОРОК считывает наши реакции, создавая матрицу. Может, эксперимент не подразумевает нашего спасения? Вдруг ему нужны наши мозги, рефлексы, гены и так далее? В конце мы все погибнем, а ученым останется читать длиннющие отчеты.

– Хм-м, – задумчиво протянул Эрис. – Возможно. Правда, мне не дает покоя один вопрос: зачем к пацанам отправили девку, а к девкам – пацана?

– Посмотреть, как мы перегрыземся? Как отреагируем? Ситуация типа уникальная. – Томас чуть не рассмеялся. – Нравится мне, как мы разговариваем на эти темы – словно обсуждаем, когда встать и сбросить кланк.

Эрис рассмеялся – сухо и коротко, – отчего Томасу стало немного легче. Новичок нравился ему все сильней.

– Больше так не говори. Мне уже час как хочется… того самого.

Пришла очередь Томаса хихикать. Потом, словно услышав жалобу Эриса, Минхо скомандовал остановиться.

– Перерыв. Всем сходить до ветру, – сказал он, упершись руками в бедра и восстанавливая дыхание. – Отойдите как можно дальше друг от друга и кланк за собой обязательно заройте. Передохнем минут пятнадцать, затем двинем. Я знаю, шанки, вам нелегко тягаться с бегунами вроде меня и Томаса.

Как пользоваться отхожим местом, Томас знал и без Минхо. Стоило расслабиться и вдохнуть полной грудью, как глаза уловили впереди какую-то тень, примерно в сотне ярдов от стоянки: прямоугольник тьмы, отчетливо выделяющийся на фоне слабых огней города. И как Томас сразу не заметил его!

– Эй! – крикнул он, указывая на темный прямоугольник. – Там вроде здание какое-то, в нескольких минутах ходьбы, чуть вправо. Видите?

– Ага, вижу, – сказал подошедший Минхо. – Интересно, что там?

Не успел Томас ответить, как произошли одновременно два события. Вопли оборвались, будто кто-то закрыл дверь в комнату, из которой они долетали, и из-за темного строения выглянула девушка. Волосы ниспадали с ее укрытой в тени головы черным шелковым платком.

Глава двадцатая

Томас ничего не смог с собой поделать: инстинктивно в нем родилась надежда, что это Тереза, что это она стоит перед ним всего в нескольких сотнях ярдов.

«Тереза?»

Ноль реакции.

«Тереза? Тереза!»

Нет ответа. Пустота, возникшая с исчезновением Терезы, никуда не делась, но… это вполне могла быть она. Наверняка она. Может, Тереза утратила дар телепатии?

Выйдя из дома, девушка продолжала стоять неподвижно. И хотя ее фигуру скрадывала тень, было видно, что она смотрит прямо на глэйдеров, скрестив руки на груди.

– Это не Тереза, случайно? – спросил Ньют. Будто мысли прочел.

Томас машинально кивнул и быстро огляделся. Вроде никто не заметил.

– Без понятия, – сказал он наконец.

– Может, это она орала? – предположил Фрайпан. – Как только она вышла, вопли прекратились.

Минхо фыркнул.

– Скорее всего она кого-то мучает. Увидела, что мы идем, и кокнула бедняжку. – Он зачем-то хлопнул в ладоши. – Ладно, кто хочет выйти навстречу милой барышне?

Томас поражался, каким легкомысленным иногда бывает вожак.

– Я пойду, – вызвался он немного громче, чем хотел. Не хватало еще выдать надежду на то, что незнакомка в тени – Тереза.

– Я же пошутил, утырок, – отрезал Минхо. – Идем всей гурьбой. Вдруг ее прикрывает банда маньячек-ниндзячек.

– Маньячек-ниндзячек? – переспросил Ньют, то ли удивленный, то ли раздраженный шуточками Минхо.

– Ну да. Пошли, – сказал Минхо и зашагал вперед.

Поддавшись внезапному импульсу, Томас крикнул:

– Нет! – Понизив голос, добавил: – Нет, парни, вы оставайтесь тут. Я один пойду. Вдруг нам ловушку приготовили. Как идиоты возьмем и провалимся в нее все разом.

– А ты, значит, не идиот, раз один идешь? – спросил Минхо.

– Надо же кого-нибудь на разведку выслать. Вот я и пойду. Если что – сразу крикну.

Задумавшись на долгое время, Минхо наконец ответил:

– Лады. Ступай, наш бравый шанк. – Он больно хлопнул Томаса по спине.

– На хрен твои глупости, – возразил Ньют и выступил вперед. – Я иду с Томасом.

– Нет! – крикнул тот. – Просто… отпустите меня. Чую, надо быть осторожней. Если заору благим матом – приходите спасать.

Не дожидаясь от товарищей ответа, Томас быстрым шагом направился к девушке.

Дистанция стремительно сокращалась. Тишину нарушало только шарканье подошв Томаса о песчаную землю и камни. Запах пустыни смешивался со слабой вонью чего-то горящего. Томас сам не успел понять, в чем дело: может, в очертаниях головы и фигуры девушки или в позе – в том, как она сдвинула чуть вбок скрещенные руки, выставив для равновесия в другую сторону бедро… Он понял – это она.

Тереза.

Когда до нее оставалось всего несколько футов и Томас приготовился увидеть ее лицо в мерцающем свете огней, девушка развернулась и вошла в открытую дверь небольшого здания – вытянутой прямоугольной постройки, слегка накрененной, под косым навесом: окон вроде бы нет, по углам висят крупные черные кубы – наверное, матюгальники. Вопли – скорее всего искусственные – транслировались через них. Потому их и было слышно так далеко.

Дверь – крупная деревянная пластина – была нараспашку. Внутри оказалось еще темней, чем снаружи.

Томас, впрочем, вошел, сознавая, насколько глупый и необдуманный шаг совершает. Тереза нашлась! И плевать, что случилось и почему пропала. Она ведь не причинит Томасу вреда. Ни за что.

Воздух внутри оказался прохладным и почти влажным. До чего же приятно… Сделав три шага, Томас остановился и прислушался в полной темноте к дыханию девушки.

– Тереза? – спросил он вслух, поборов искушение обратиться к ней мысленно. – Тереза, в чем дело?

Девушка сдавленно всхлипнула, будто не хотела, чтобы Томас заметил, что она плачет.

– Тереза, послушай. Я не знаю, что произошло или что с тобой сотворили, но я пришел за тобой. Безумие какое-то. Просто поговори со…

Вспышка света заставила его умолкнуть. Девушка зажгла свечу на низком столе и тряхнула рукой, гася спичку. Посмотрев наконец на Терезу, Томас убедился: он прав на все сто. Это она. Живая. Впрочем, всепоглощающая радость длилась недолго, сменившись болью и смущением.

Томас ожидал застать Терезу грязной, как и он сам, после марша по пыльной пустыне, однако каждый дюйм ее кожи был чист – ничто не пятнало рук и лица. Тереза показалась Томасу еще прекраснее, чем он запомнил ее, чем видел в туманном киселе воспоминаний, принесенных укусом гривера.

На глазах у Терезы блестели слезы, нижняя губа подрагивала, и руки тряслись. По лицу Томас понял: Тереза его узнала. Она не забыла его, однако взгляд подруги полнился абсолютным ужасом.

– Тереза, – прошептал Томас, еще больше сбитый с толку. – В чем дело?

Она не ответила, только стрельнула глазами в сторону. Слезы скатились по щекам и упали на пол. Нижняя губа задрожала сильнее, а из груди чуть не вырвался сдавленный стон.

Томас сделал шаг навстречу, протягивая к ней руки.

– Нет! – закричала Тереза. – Уйди, прочь от меня!

Томас остановился. Его словно ударили под дых чем-то тяжелым.

– Ладно, ладно, – произнес он, поднимая руки. – Тереза, да что…

Он не знал, что сказать или о чем спросить. Не знал, что делать. Томасу казалось, будто внутри у него что-то рушится, – это страшное чувство набухало, рискуя задушить.

Юноша замер, не в силах отвести взгляда от Терезы, боясь снова ее упустить. Оставалось ждать, когда она поймет и заговорит, скажет хоть что-то. Что угодно.

В молчании прошло много времени. По тому, как дрожит Тереза, словно борется с чем-то внутри себя, Томас понял, вспомнил…

Точно так же вел себя Галли – перед побегом из Глэйда и когда его привела женщина в белой блузке. Перед тем как все встало с ног на голову. Перед тем как погиб Чак.

Томас чувствовал, что молчания больше не выдержит – иначе взорвется.

– Тереза, я думал о тебе каждую секунду с тех пор, как тебя забрали. Ты…

Она не дала договорить. В два широких шага преодолела разделявшее их расстояние и притянула Томаса к себе за плечи. Пораженный, он обнял ее в ответ – так крепко, что испугался: не задушить бы. Руки Терезы нашли его затылок, потом щеки. Тереза развернула Томаса лицом к себе.

В следующий миг они целовались. В груди Томаса что-то взорвалось, выжигая стресс, непонимание, страх. Выжигая боль недавних секунд. На какое-то мгновение Томасу представилось, будто ничто больше в мире его не заботит. И ничто в мире его не побеспокоит уже никогда.

Отстранившись от Тома, Тереза попятилась, пока не уперлась спиной в стену. Во взгляде ее вновь читался ужас, который, будто демон, завладел девушкой.

– Уходи, Том, покинь меня, – тревожным шепотом заговорила Тереза. – Все вы должны… бежать… от меня. И подальше. Не спорь. Просто уходи. Убегай.

Видно было, как она заставляет себя произносить последние слова.

Еще никогда Томас не переживал такой боли. Однако в следующий миг он поразился себе.

Теперь он узнал Терезу, вспомнил. Она говорит правду, и что-то здесь не так. Готовится нечто ужасное. Намного ужаснее, чем можно вообразить. Нельзя оставаться и продолжать спор, иначе нечеловеческое усилие воли, которое потребовалось Терезе, чтобы прогнать Томаса, пропадет втуне. Придется смириться…

– Тереза, – произнес Томас, – я найду тебя.

По щекам потекли слезы; он развернулся и выбежал на улицу.

Глава двадцать первая

Щурясь и смахивая слезы, Томас вернулся к глэйдерам. Он не стал отвечать на расспросы. Сказал только, что надо убегать как можно дальше и поскорее. Что позже он все объяснит, а пока надо спасать свои жизни.

Дожидаться он никого не стал, не предложил Эрису понести мешок с едой, просто сорвался и помчался к городу. Потом перешел на умеренный шаг. Томас не хотел никого видеть, не хотел ничего знать. Побег от Терезы стал для него самым тяжелым испытанием. Потеря памяти, Глэйд, Лабиринт, сражения с гриверами, гибель Чака – все это не шло ни в какое сравнение с муками от того, что он добровольно оставил ее.

Тереза здесь. Томас обнимал ее. Они снова встретились и были вместе. Они целовались, и Томас чувствовал нечто такое, что считал невозможным.

А теперь он убегает.

Из груди рвались сдавленные всхлипы. Томас застонал, и голос его надломился. В сердце пылала боль, хотелось упасть на колени и сдаться. Объятый жалостью к себе, Томас чуть не бросился обратно. Удержала вера в Терезу и желание исполнить данное обещание.

Тереза хотя бы жива. Главное – она жива.

Так твердил себе Томас и только так заставлял себя бежать дальше.

Тереза жива.

Часа через два-три Томас остановился. Тело больше не могло выдерживать бешеной гонки. Казалось, сделай он еще шаг – и сердце выпрыгнет из груди. Обернувшись, Томас увидел вдалеке смутные тени: остальные глэйдеры порядком отстали. Бухнувшись на колени, он уперся в них ладонями и стал жадно глотать сухой воздух.

Первым его нагнал Минхо. Рассвет лишь зарождался на востоке, но и при скудном освещении было видно, что вожак недоволен. Минхо трижды обошел вокруг Томаса и выдал:

– Что… какого… какого хрена ты творишь, Томас?

Отвечать не хотелось. Томас вообще не желал ни о чем разговаривать.

Не дождавшись ответа, Минхо опустился рядом на колени.

– Зачем? Вышел из дома и ломанулся как ошпаренный. Ничего не сказал… Мы так не поступаем. Ты, кланкорожий.

Тяжело дыша, Минхо сел на песок и покачал головой.

– Прости, – пробормотал Томас. – Мне больно.

К тому времени подоспели остальные. Кто-то согнулся пополам, пытаясь отдышаться, прочие подошли ближе, чтобы расслышать разговор Томаса и Минхо. Ньют тоже встал рядом, но при этом предпочел не вмешиваться – предоставил Минхо свободу докапываться до причины странного поведения Томаса.

– Больно? – переспросил Минхо. – Кого ты встретил в доме? Что тебе сказали?

Выбора нет, сейчас нельзя скрывать от товарищей правду.

– Там была… Тереза.

Томас ожидал охов и ахов, удивленных выкриков или обвинений во лжи, однако в ответ наступила тишина и можно было даже расслышать, как свистят в пустыне предрассветные ветры.

– Чего?! – спросил наконец Минхо. – Ты серьезно?

Томас в ответ кивнул, тупо глядя на треугольный камешек в песке. За последние несколько минут заметно посветлело.

– И ты бросил ее? Убежал?! – потрясенно спросил Минхо. Что ж, его можно понять. – Слышь, чувак, колись давай. Все расскажи как есть!

Превозмогая боль в душе и сердце, Томас поведал, что случилось в домике на отшибе пустынного города: как он узнал Терезу, как она задрожала и начала вести себя точь-в-точь как Галли перед убийством Чака, о предупреждении держаться от нее подальше. И только о поцелуе Томас умолчал.

– Фига… – устало выдохнул Минхо, подытожив рассказ одним метким словом.

Прошло несколько минут. Ветер шелестел по земле, а на горизонте, обозначая рассвет, подымался оранжевый купол солнца. Все молчали. Кто-то сопел, кто-то покашливал или шумно дышал. Кто-то пил воду из пакетика. За ночь город как будто вырос: ряды домов протянулись к безоблачному синепурпурному небу. Еще день или два, и глэйдеры достигнут его пределов.

– Нам приготовили ловушку, – произнес наконец Томас. – Не знаю, что случилось бы и сколько бы наших погибло… Наверное, все. Тереза нарушила план и спасла нас. Ее словно запрограммировали… – Томас судорожно сглотнул. – И она поплатится за проявление воли.

Минхо положил руку ему на плечо.

– Чувак, если бы этот стебанутый ПОРОК хотел прикончить Терезу, она уже гнила бы под грудой камней. Она крутая. Может быть, круче любого из нас. Выживет.

Набрав полную грудь воздуха, Томас выдохнул и почувствовал себя лучше. Невероятно, но ему полегчало. Минхо прав.

– Я знаю. Знаю, и все тут.

Минхо поднялся на ноги.

– Пару часов назад мы должны были сделать привал и поспать. Однако благодаря мистеру Тушканчику, – он слегка хлопнул Томаса по голове, – пробегали, как тузики, до самого рассвета, чтоб его. Тем не менее отдохнуть надо. Под простынями, но поваляемся.

Для Томаса все закончилось благополучно. Восходящее солнце превратило внутреннюю поверхность век в малиновые шторки, испещренные черными крапинками. Заснул он моментально – натянув на голову простыню, чтобы не напекло. И чтобы отгородиться от собственных бед.

Глава двадцать вторая

Минхо позволил им проспать целых четыре часа. Будить никого не пришлось: солнце прожарило землю и лежать на ней стало невыносимо. К тому времени Томас проснулся, позавтракал и уже заново укладывал снедь в мешок. Одежда насквозь пропиталась потом; запах немытых тел висел над бивуаком будто зловонная дымка, и Томас надеялся, что его лепта в «ароматизацию» лагеря не самая большая. Душ в бараке вспоминался как чистая роскошь.

Собираясь в дорогу, глэйдеры хранили мрачное молчание. Радоваться было нечему, однако два обстоятельства не позволяли Томасу сдаваться. (Хорошо, если и другим не позволят.) Во-первых, его переполняло жгучее любопытство – узнать, что же такое в этом треклятом городе, который буквально растет на глазах. И во-вторых, надежда, что Тереза жива и здорова. Вдруг она прошла через какой-нибудь плоспер и давно опередила глэйдеров? Вдруг она в городе!

В душе Томаса расцвела надежда.

– Шагом марш, – скомандовал Минхо, и глэйдеры снялись с места.

Шли по сухой, пыльной земле. Томас без разговоров понимал: ни у кого нет сил бежать под палящим солнцем. А если бы и были – не хватит воды, чтобы напиться после основательной пробежки.

Группа двигалась, прикрываясь простынями. По мере того как таяли запасы еды и питья, их освобождалось больше, и все меньше глэйдеров шли парами. Томас первым оказался один. Наверное, потому, что никто не хотел идти подле него – после истории-то с Терезой. Впрочем, жаловаться Томас и не думал, одиночество он воспринял как подарок.

Ходьба сменялась перерывами на поесть и попить. Жар окутывал плотно, как вода в океане, по которому приходилось плыть. Ветер дул, но не приносил облегчения – хлестал пылью и песком, чуть не рвал из рук простыни. Мучил кашель и зуд в глазах от набившейся в уголки пыли. После каждого глотка пить хотелось еще сильнее, а запасы были так скудны. Если в городе не сыщется источника…

Нет, гнать такие мысли. Гнать прочь.

Каждый шаг был мучительней предыдущего. Никто не разговаривал. Казалось, произнеси пару слов – и сил на них потратишь ого-го. Можно лишь перебирать ногами, медленно, упорно, и смотреть безжизненным взглядом на цель – приближающийся город.

Дома росли как живые. Вскоре Томас уже различал каменные их части, сверкание стекол на солнце – чуть меньше половины их было разбито. Издалека улицы казались пустыми; огни нигде не горели. Деревьев тоже никто не заметил. Да и откуда им взяться, при таком-то климате! И могут ли в подобном месте жить люди? Где им пищу выращивать? Что ждет глэйдеров?

Завтра. Дорога отняла времени больше, чем рассчитывал Томас. Впрочем, завтра группа уж точно достигнет города. Может, его лучше вообще обойти стороной, однако припасы необходимо пополнить. Выбора нет.

Вперед, вперед… Жара не ослабевала.

Когда наконец наступил вечер и солнце безумно медленно стало исчезать за далеким западным горизонтом, ветер усилился и принес слабенькую прохладу. Слава Богу, хоть какое-то облегчение.

К полуночи, когда Минхо велел остановиться, чтобы поспать, ветер набрал больше силы – задувал порывами, хлеща и поднимая пыльные вихри.

Позднее, лежа на спине и завернувшись в подтянутую до самого подбородка простыню, Томас вглядывался в звездное небо. Ветер успокаивал, баюкал. От усталости разум постепенно утратил ясность, сияние звезд поугасло, и пришел сон.

Томас сидит на стуле. Ему десять или двенадцать лет. Тереза – намного моложе, но все та же, знакомая, – сидит напротив. Между ними – стол. Ей примерно столько же лет, сколько и Томасу. Кроме детей, в комнате никого. Свет – бледный и желтый – проникает через квадратное отверстие в потолке, прямо над столом.

– Старайся лучше, – говорит Тереза, скрестив руки на груди. Даже в столь юном возрасте он не удивлен ее жестом, таким знакомым, привычным. Как будто Терезу Том знает очень давно.

– Я стараюсь, – говорит Томас не своим голосом. Бессмыслица какая-то.

– Нас убьют, если не справимся.

– Знаю.

– Ну так старайся!

– Стараюсь!

– Отлично, – сообщает Тереза. – И знаешь что? Я больше с тобой не разговариваю, пока у тебя все не получится.

– Но…

«Имысленно тоже». Ее голос звучит у Томаса в голове. Ему от этого по-прежнему страшно, и он никак не может повторить за Терезой. Ну вот…

– Тереза, дай еще пару дней, я справлюсь.

Она не отвечает.

– Хоть один день.

Тереза молча взирает на Тома. Ее не уговорить. Она смотрит на стол и ноготком скребет пятнышко на деревянной поверхности.

– Нельзя же просто так со мной не разговаривать. – Нет ответа. Бесполезно, Томас слишком хорошо знает Терезу: она та еще упрямица.

– Ладно, – сдается Томас и, закрыв глаза, вспоминает наставления инструктора: представить море чистой черноты и прямо перед собой – лицо Терезы. Последним усилием воли он формирует слова и посылает их ей: «Воняешь, как мешок какашек».

Улыбнувшись, Тереза отвечает: «И ты тоже».

Глава двадцать третья

Томас проснулся. Ветер бил по лицу, словно желая невидимыми руками сорвать с головы скальп, унести прочь одежду. Еще не рассвело; было холодно, и Томас дрожал всем телом. Приподнявшись на локтях, он огляделся и едва рассмотрел скрюченные фигуры товарищей – на ветру простыни туго облепили их тела. Их простыни…

Разочарованно застонав, Томас вскочил на ноги – в какой-то момент ночью с него сорвало накидку, и она улетела. При таком ветре унести ее могло миль на десять.

– Чтоб меня… – шепотом ругнулся Томас и сам себя не услышал из-за воя ветра. Вспомнился сон… да сон ли это? Может, именно воспоминания? Да, скорее всего. Беглый взгляд в прошлое, когда Томас с Терезой совсем еще детьми учились телепатическому общению. От тоски стиснуло сердце, усилилось чувство вины из-за того, что Томас – часть проекта «ЭТО ПОРОК». Он погнал тяжелые мысли прочь, усилием воли запер в дальнем углу подсознания.

Томас посмотрел на черное небо и судорожно вздохнул, вспомнив, как исчезло солнце Глэйда, как начался конец. И кошмар.

Вскоре здравый смысл возобладал над эмоциями. Ветер. Прохлада. Буря. Приближается буря! Облака…

Смущенный Томас лег и свернулся калачиком. Холод не причинял неудобств, просто такая погода сильно отличалась от жары, к которой глэйдеры успели привыкнуть. Томас еще порылся в новообретенных воспоминаниях. Может, они затянувшийся эффект Метаморфозы? Может, память понемногу возвращается?

Томас одновременно и хотел вспомнить все – узнать, кто он и откуда, – и не хотел: боялся сокрытой правды о себе, о своей роли в событиях, из-за которых они все оказались здесь.

Отчаянно хотелось спать. Под непрерывный рев ветра Томас наконец скользнул в забытье. На сей раз без снов.

При сером, унылом свете утренней зари проявился толстый слой туч, а бесконечный пустынный пейзаж приобрел еще более мрачный вид. До города оставалось всего несколько часов ходу. Здания и правда были огромны: верхушка одного из них терялась в низко нависшем тумане. Разбитые окна, словно голодные рты, ощерились зубами – осколками стекол, готовые схватить пищу, носимую по воздуху ветром.

Порывистый ветер не ослабевал; на лице от пыли образовалась корка. Томас провел рукой по голове – волосы слиплись.

Большинство глэйдеров уже поднялись и обсуждали внезапную перемену погоды. Однако голосов Томас не слышал – их перекрывал вой ветра.

Подошел Минхо. На ходу он сильно подался вперед; трепещущая одежда липла к телу.

– Наконец ты проснулся! – проорал вожак в полный голос.

Продрав глаза, Томас поднялся.

– Откуда тучи?! – прокричал он в ответ. – Мы же в центре пустыни!

Глянув на кучевые облака, Минхо снова посмотрел на Томаса и, присев рядом, произнес в сонное ухо:

– Ну надо же и пустыню поливать. Давай перекуси по-быстрому. Пора топать. Если повезет, успеем укрыться в городе и не промокнем.

– А если на нас нападет куча шизов?

– Будем сражаться! – нахмурился Минхо, словно раздосадованный глупым вопросом. – Что еще делать прикажешь? Еда и питье почти закончились.

Минхо прав. К тому же если глэйдеры сумели отбиться от десятков гриверов, то кучка полусбрендивших голодных утырков совсем не помеха.

– Ладно, заметано. Выдвигаемся. На ходу погрызу мюсли.

Через несколько минут глэйдеры вновь шагали в сторону города, а небо над ними темнело, готовое в любой момент лопнуть и истечь водой.

Всего в паре миль от ближайших зданий глэйдеры наткнулись на старика: завернутый в несколько полотен ткани, он лежал на спине. Первым его заметил Джек; вскоре – и остальные, включая Томаса.

Старику на вид было лет сто: темная-претемная морщинистая продубленная кожа, язвы и струпья на черепе, волос совсем нет… Должно быть, все из-за солнца. От одного его вида мутило, но Томас не мог отвести взгляда.

Старик еще не умер. Он дышал глубоко, однако его глаза взирали на небо безо всякого выражения. Этот человек словно ждал, что спустится некий бог и заберет его, лишив ничтожной жизненки. Глэйдеров он как будто не заметил.

– Эй! Старче! – прокричал Минхо, сама тактичность. – Ты что здесь делаешь?

При таком сильном ветре трудно было расслышать и здорового юношу. Вряд ли старик выдаст что-либо внятное. А может, он еще и слепой? Вполне вероятно.

Потеснив Минхо, Томас опустился на колени. От тоски в глазах старика разрывалось сердце. Томас помахал рукой у него перед носом: ноль реакции – ни моргнул, ни шевельнулся. Лишь когда Томас убрал руку, веки старика медленно опустились и снова приподнялись. Всего один раз.

– Сэр? – позвал Томас. – Мистер?

Собственные слова прозвучали очень странно, словно выдернутые из туманного прошлого. Едва попав в Глэйд и Лабиринт, Томас ни разу их не использовал.

– Вы меня слышите? Говорить можете?

Старик снова медленно моргнул.

Рядом с Томасом опустился на колени Ньют и, стараясь перекричать шум ветра, он произнес:

– Старик – настоящая золотая жила. Надо разговорить его. Пусть расскажет о городе. С виду он безвредный и должен знать, чего нам ожидать.

Томас вздохнул.

– Ага, только он, по ходу, нас даже не слышит. Какое уж там разговаривать!

– Не сдавайся, – произнес из-за спины Минхо. – Назначаю тебя нашим послом, Томас. Коли чувака, пусть расскажет все, что знает.

Почему-то захотелось отшутиться, однако Томас не сумел придумать ничего смешного. Если и был он хохмачом в прежней жизни, то чувство юмора пропало вместе с памятью.

– Лады, – сухо ответил Томас.

Перебравшись поближе к голове старика, он наклонился и посмотрел прямо в пустые глаза.

– Сэр! Нам очень нужна ваша помощь! – Кричать, конечно, не дело, и старик мог не так понять Томаса, но выбора не оставалось. Ветер крепчал с каждой секундой. – Скажите, в городе безопасно? Мы можем отнести вас туда, если вы не в силах идти. Сэр? Сэр!

Глаза, смотревшие до того мимо Томаса, в небо, медленно обратились на юношу. Неспешно, будто растекающаяся по стеклу черная жидкость, проявилась во взгляде осознанность. Старик разлепил губы и тихо кашлянул.

Томас оживился.

– Меня зовут Томас, это мои друзья. Мы шли через пустыню несколько дней, и нам нужна еда, вода. Что вы…

Он умолк, заметив, как беспокойно мечется взгляд старика.

– Все хорошо, мы вас не обидим, – поспешил заверить его Томас. – Мы… мы добрые. Просто нам очень нужна ваша…

Левая рука старика вдруг метнулась из-под покрывала и схватила Томаса за запястье с нечеловеческой силой. Томас вскрикнул и машинально подался назад. Железная хватка старика не давала даже чуточку пошевелить рукой.

– Эй! – закричал Томас, пораженный силой незнакомца. – Отпустите!

Старик покачал головой. В глазах его было больше страха, нежели угрозы. Он вновь разлепил губы и прошептал нечто совсем неразборчивое. Хватка его ничуть не ослабла.

Перестав бороться, Томас наклонился и, приникнув ухом к самому рту незнакомца, прокричал:

– Что вы сказали?

Старик опять заговорил сухим, зловещим, скрипучим голосом. Томас разобрал слова: «ветер», «буря», «кошмар» и «дурные люди». Н-да, настроения не прибавилось.

– Еще раз! – попросил Томас, не поднимая головы.

Теперь он разобрал почти все, пропустив всего несколько слов:

– Надвигается буря… несет кошмар… уходите… дурные люди.

Старик резко сел и, широко раскрыв глаза, принялся повторять:

– Буря! Буря! Буря!

Он повторял и повторял одно-единственное слово; с нижней губы протянулась и стала раскачиваться, словно маятник гипнотизера, тягучая струнка слюны.

Старик наконец отпустил Томаса, и тот, бухнувшись на ягодицы, отполз назад. За это время ветер успел набрать ураганную силу, готовый обрушить на головы глэйдеров кошмар, точно как твердил незнакомец. Мир потонул в рычании бури – казалось, вот-вот сорвет волосы и одежду. Почти все глэйдеры лишились накидок: хлопая на лету, простыни уносились прочь над землей, словно армия призраков. Их припасы разметало во всех направлениях.

Преодолев сопротивление ветра, Томас кое-как поднялся на ноги, прошел несколько шагов и откинулся на спину, как будто ложась на невидимые ладони.

Рядом Минхо размахивал руками, отчаянно пытаясь привлечь внимание группы. Почти все заметили вожака и подошли к нему, включая Томаса, который наконец поборол растущую внутри панику. Это просто буря. Куда лучше, чем гриверы или психи с ножами. Или веревками.

Лишившись лохмотьев, старик скрючился на земле в позе эмбриона, подтянув к груди костлявые ноги, и зажмурился. Мимоходом Томас подумал: надо отнести его в какое-нибудь укрытие, отблагодарив за попытку предупредить о буре. Хотя чутье подсказало: старик станет кусаться, брыкаться и царапаться, но не даст унести себя прочь с этого места.

Наконец глэйдеры собрались, и Минхо указал на ближайшее здание. Бежать до него оставалось примерно с полчаса. При том, с какой силой дул ветер, как клубились тучи, густея и приобретая насыщенный, близкий к черному, фиолетовый оттенок, как носило по воздуху пыль с мусором, укрыться в здании казалось единственным разумным решением.

Минхо стартовал, и группа потянулась за ним. Томас сорвался на бег последним (как велел бы Минхо), радуясь, что не приходится идти против ветра. И только сейчас в памяти всплыли слова старика: «…уходите… дурные люди…» Томаса бросило в пот, но испарина быстро высохла, оставив на коже сухие соленые следы.

Глава двадцать четвертая

Чем ближе становился город, тем труднее было его разглядеть – такая густая висела в воздухе пыльная завеса, похожая теперь на бурый туман. Песчинки набивались в нос и в рот, в глаза, которые постоянно слезились. Приходилось смахивать с век и ресниц загустевшую слизь. Здания за пеленой песка нависали над парнями как зловещие тени, растущие с каждой секундой подобно гигантам.

Песчинки больно секли кожу. Время от времени, до смерти пугая Томаса, мимо пролетало что-то еще, покрупнее: ветка, нечто похожее на мышонка, кусок черепицы, бесчисленные обрывки бумаги, – и все это кружилось, вертелось в воздухе словно снежинки.

Глэйдеры покрыли половину – если не больше – расстояния до самого крайнего из домов, когда сверкнула молния и мир взорвался светом и громовыми раскатами.

Молнии зазубренными линиями били в землю, вырывая из нее фонтаны опаленных комьев. От грохота поначалу закладывало уши, потом Томас просто-напросто оглох и шум стал казаться отдаленным гулом.

Томас продолжал бег, почти слепой, ничего не слыша и не видя зданий впереди. Ребята вокруг падали и снова поднимались. Вот и сам Томас споткнулся, но ему удалось не потерять равновесия. Он помог встать с земли Ньюту, затем Фрайпану. Подтолкнул их, приободрил.

Томас боялся, что молния ударит в живую плоть, и вот искривленный кинжал света спалил кого-то из глэйдеров, обратив несчастного в пепел. Несмотря на ветер, волосы у всех стояли дыбом; скопившееся в воздухе статическое электричество нещадно жалило будто миллионы летающих игл.

Хотелось закричать – просто чтобы услышать собственный голос, слабые вибрации внутри черепа. Но Томас знал: стоит раскрыть рот, и пыль набьется в гортань. Даже отрывистое дыхание через нос давалось с трудом. Еще бы, чуть ли не ежесекундно в землю бьют молнии, опаляя сам воздух, вокруг пахнет медью и пеплом.

Небо продолжало темнеть, пыльный туман все густел. Томас уже не видел всех товарищей – только тех, кто бежал перед ним. На короткие мгновения во время проблесков молний становились видны их спины в сиянии белого, от которого Томас слеп еще больше. Если вовремя не добраться до города, долго глэйдеры не протянут…

Где же дождь? Почему не прольется вода с небес? Что это за буря такая?

Изогнутый столб ослепительно белого света ударил в песчаную землю прямо перед Томасом. Он закричал и не услышал себя, а в следующий миг то ли выброс энергии, то ли поток воздуха сбил его с ног. Томас повалился на спину; из него вышибло дух, сверху посыпался град камней и комьев земли. Отплевываясь и размазывая по лицу грязь, Томас кое-как поднялся на четвереньки, потом встал на ноги и вздохнул наконец полной грудью.

В ушах звенело, и звон этот буравил барабанные перепонки. Ветер срывал одежду, грязь секла кожу, тьма окутывала все вокруг словно ночь, освещаемая лишь вспышками молний. Томас застал страшное зрелище – страшнее, чем постоянное мелькание смертоносного источника света.

Джек. Он лежал на дне неглубокого кратера, схватившись за колено, ниже которого ничего не осталось. Голень, лодыжку, ступню – все отхватило взрывом чистого небесного электричества. Из ужасной раны темной смолой вытекала кровь, образуя тошнотворную смесь с грязью. Одежду сожгло, и Джек остался совершенно нагим; все тело изранено, волосы сгорели. Глазные яблоки как будто…

Развернувшись, Томас упал, его стошнило. Джеку не помочь. Никак. Для него все кончено. Пусть он и жив еще… Устыдившись, Томас порадовался, что не слышит его воплей. Даже взглянуть на него еще раз не было сил.

Кто-то вздернул Томаса на ноги. Минхо. Он что-то сказал, и Томас прочел по губам: «Надо идти, Джеку не помочь».

Господи, Джек, бедолага…

Мышцы живота болели, в ушах стоял нестерпимый звон. Томас, спотыкаясь и превозмогая дурноту, побежал вслед за Минхо. Справа и слева мелькали смутные тени – оставшиеся глэйдеры, как же их мало осталось. В темноте много не увидишь, молнии сверкают и гаснут чересчур быстро. Вокруг только пыль, мусор да тень здания впереди. Глэйдеры утратили всякую организованность и сплоченность, каждый был сам за себя. Оставалось надеяться, что все доберутся до укрытия.

Ветер. Взрывы света. Ветер. Удушающая пыль. Ветер. Звон в ушах, боль. Ветер.

Томас продолжал двигаться, не отрывая взгляда от Минхо – тот бежал всего в нескольких шагах впереди. Томас перестал что-либо чувствовать: он больше не жалел Джека и не боялся, что навсегда может оглохнуть. Его не волновала судьба друзей. Царящий вокруг хаос словно вымыл из него все человеческое, оставивзвериные инстинкты. Уцелеть – вот единственная задача. Добраться до здания, войти внутрь. Пережить этот день и дождаться следующего.

Прямо перед лицом взорвалась вспышка белого света, и Томаса вновь отбросило назад. На лету он кричал, пытаясь сгруппироваться. Молния ударила в то место, где находился Минхо. Минхо! От удара о землю будто разошлось и снова встало на место каждое сочленение в теле. Невзирая на боль, Томас вскочил на ноги и побежал; в глазах тьма мешалась с отпечатавшимися на сетчатке кляксами пурпурного света. И тут он увидел огни.

Томас не сразу понял, что перед ним: в воздухе, словно волшебные, плясали против ветра объятые пламенем прутья. Потом они обрушились на землю огненной кучкой, и Томас метнулся к ним.

Это был Минхо. Одежда на нем горела.

С криком, отдавшимся в черепе острой болью, Томас упал на землю рядом с другом. Благо, удар молнии сделал почву рыхлой, и Томас, зачерпнув полные пригоршни, принялся засыпать Минхо, стараясь попасть в самые яркие очажки пламени. Получилось! Минхо и сам помогал, катаясь по земле и гася пламя на торсе хлопками ладоней.

Несколько секунд – и огонь погас, оставив лишь обугленную местами одежду и сильные ожоги. Томас лишний раз порадовался глухоте: иначе не стерпеть бы ему криков боли вожака – и рывком поднял Минхо на ноги.

Нельзя терять времени.

– Идем! – проорал Томас, и слово отдалось в мозгу беззвучным ударом.

Закашлявшись, Минхо поморщился, но все же кивнул и обхватил одной рукой плечо Томаса. Дальше они пошли вместе; правда, Томас почти тащил вожака на себе.

Вокруг продолжали вспарывать воздух и землю белые стрелы молний. Томас не слышал взрывов, но чувствовал вибрации телом, каждой косточкой. Сверкали вспышки, совсем рядом со зданием, к которому, спотыкаясь, плелись глэйдеры. Загорелось еще больше огней; два-три раза Томас видел, как молнии бьют в верхушку строения, высекают осколки кирпичей и стекол.

Тьма приобрела новый оттенок: больше серых тонов, нежели бурых. Значит, тучи сгустились, опускаясь ниже к земле и разгоняя пыльную бурю. Ветер чуть ослаб, однако молнии били с удвоенной силой.

Справа и слева – все в одну сторону – двигались глэйдеры. Их как будто стало меньше, хотя Томас не мог сказать наверняка, ибо толком ничего не видел. Он лишь заметил Ньюта, Фрайпана и Эриса – все, как и сам Томас, были напуганы и бежали, обратив взоры к цели, к близкому финишу.

Минхо споткнулся. И рука его соскользнула с плеча Томаса. Пришлось подбирать лидера. Обхватив его за пояс обеими руками, Томас полунес-полуволок Минхо. Прямо над головой прошла дуга молнии, подняв фонтан земли. Томас даже не обернулся. Слева упал один паренек – Томас не видел, кто это, и не слышал его криков. Справа упал еще один глэйдер и снова поднялся. Вспышка молнии спереди и справа. Еще одна – слева. Третья – опять впереди. Томас ненадолго остановился, чтобы проморгаться, затем поволок Минхо дальше.

И вот они достигли крайнего здания в городе.

В непроглядной тьме бури оно казалось серым: массивные каменные блоки, кирпичная арка, полуразбитые окна. Подойдя к двери, Эрис даже не подумал открыть ее – стеклянная, она была практически полностью разворочена. Ударами локтя Эрис снес последние осколки и жестом показал глэйдерам: проходите, мол, – затем проследовал внутрь сам, растворившись в царящей за порогом темноте.

Когда Ньют оказался в вестибюле, Томас жестом попросил помощи. Ньют и несколько парней приняли Минхо и головой вперед втащили в здание.

Только потом Томас, все еще не оправившийся от яростного проявления чистой природной стихии, переступил порог, вошел во мрак дома.

В последний момент обернулся и увидел, как начался дождь, словно буря наконец решила восплакать от стыда за совершенные злодеяния.

Глава двадцать пятая

С неба лились потоки воды, будто Господь выпил целый океан и в ярости сплюнул его на головы глэйдерам.

Глядя на ливень, Томас просидел на одном месте как минимум два часа: съежившись у стены, усталый и весь больной, желая скорее обрести утерянный слух. Он понемногу восстанавливался: давление тишины на перепонки ослабло, ушел звон. Собственный кашель уже не казался просто вибрацией воздуха. Пробилась далекая, словно с той стороны сна, дробь дождевых капель. Похоже, глухим Томас навсегда не останется.

Блеклый серый свет, проникающий в окна, ничуть не справлялся с холодной тьмой внутри стен. Глэйдеры разбрелись по всей комнате: кто сидел сгорбившись, кто лежал на боку. Минхо лежал, свернувшись калачиком у ног Томаса, и не шевелился. Казалось, от малейшего движения по всему телу вожака пробегают волны обжигающей боли. Рядом были и Ньют, и Фрайпан. Никто не говорил, не пытался организовать группу. Никто не считал пропавших и уцелевших. Парни либо сидели, либо валялись на полу без сил, гадая, наверное, как и Томас: что за мир мог породить такую бурю?

Мягкий стук дождевых капель постепенно становился отчетливей, пока Томас окончательно не уверился, что слышит шум ливня. И шум этот, несмотря ни на что, успокаивал. Вскоре Томас заснул.

Проснувшись, он ощутил в теле такую скованность, словно в жилах застыл суперклей. Зато полностью вернулся слух. Тяжело дышали спящие глэйдеры, стонал Минхо и шумела, изливаясь на мостовую, дождевая вода.

Вокруг было темно, хоть глаз коли. Заснув, ребята пропустили наступление ночи.

Успокоив себя и позволив усталости овладеть телом, Томас лег поудобнее на спину – при этом голову устроил на чьей-то ноге – и снова погрузился в сон.

Окончательно его разбудили свет утренней зари и внезапно наступившая тишина. Буря миновала, и вместе с ней ночь. Однако еще прежде, чем ощутить скованность в теле и боль в перетруженных мышцах, Томас почувствовал иное – гораздо более сильное. Голод.

Солнце заглядывало в окна, отбрасывая на пол пятна света. Томас поднял голову. Полуразрушенное здание просматривалось насквозь: каждый из многих десятков этажей, до самой крыши, – и только металлический каркас удерживал дом от падения. Томас ясно видел вверху клочки синего неба (картина, казалось бы, невозможная, если вспомнить вчерашнее). Сколь ни ужасная выдалась буря и какие бы причуды климата ни породили ее, сейчас она успокоилась.

Желудок ревел, требуя пищи, изнутри его словно кололо острыми иглами. Осмотревшись, Томас увидел, что большинство глэйдеров спят. Один лишь Ньют, привалившись спиной к стене, глядел на темное пятно в центре комнаты.

– Ты как там, живой? – спросил Томас, едва шевеля челюстью.

Ньют медленно повернул голову в его сторону. Судя по взгляду, он пребывал где-то в своих мыслях, пока не вынырнул из них и не сосредоточился на Томасе.

– Живой? Да вроде цел. Группа цела – вот что, черт подери, главное.

Слова Ньюта звучали горше некуда.

– Иногда я начинаю сомневаться, – пробормотал Томас.

– В чем?

– Типа главное – это выжить. Порой кажется, что умереть гораздо проще.

– Да ну тебя. Ни на секунду не поверю, что ты и правда так думаешь.

Высказывая грустную мысль, Томас опустил было взгляд, но получив резкий ответ Ньюта, улыбнулся и почувствовал себя лучше.

– Ты прав. Я лишь хотел проникнуться твоим отчаянием. – Томас почти убедил себя в правоте Ньюта: смерть не самый легкий выход.

Ньют вяло указал в сторону Минхо.

– Какого хрена с ним случилось?

– Ударила молния, и одежда на нем загорелась. Удивительно, как еще мозги не поджарились. Мы успели потушить огонь. И вроде вовремя.

– Вовремя? Не хотелось бы увидеть то, что ты называешь «не вовремя».

Закрыв глаза ненадолго, Томас прислонился головой к стене.

– Минхо жив – и ладно, сам же говоришь. Одежда не вся сгорела, – значит, ожогов не так уж и много. Поправится.

– Да, поправится, – ответил Ньют, саркастично хихикнув. – В ближайшее время не предлагай мне свои медицинские услуги, лады?

– О-о-ох, – простонал Минхо. Затем открыл глаза и прищурился, поймав на себе взгляд Томаса. – Ну дела… стебанулся я по полной.

– Как себя чувствуешь? – спросил Ньют.

Не отвечая, Минхо очень медленно, кряхтя и морщась, приподнялся и сел по-турецки. Одежда на нем почернела. В прорехи виднелись волдыри, словно выпученные глаза инопланетных тварей. И хотя Томас не был врачом и в ожогах не разбирался, чутье подсказывало: довольно скоро Минхо придет в норму, поправится. Лицо его почти не пострадало, и даже волосы – грязные, спекшиеся – сохранились.

– Сам сел – значит, порядок, – заметил Томас, хитро улыбаясь.

– Утырок ты стебанутый, – ответил Минхо. – Я кремень. Хоть два раза меня так сожги, все равно еще напинаю тебе по булкам.

Томас пожал плечами.

– М-м, булки… Сейчас бы съел их целую гору. – В желудке рычало и бурлило.

– Ты шутишь? – произнес Минхо. – Вечный зануда Томас шутит!

– Похоже на то, – ответил Ньют.

– Да я вообще хохмач, – снова пожал плечами Томас.

– Заметно. – Минхо, утратив интерес к болтовне, оглядел глэйдеров – спящих или просто лежащих, – уперев пустой взгляд в никуда. – Сколько?

Томас подсчитал парней: одиннадцать. После всех злоключений осталось всего одиннадцать глэйдеров (включая Эриса, новичка). Когда Томас появился в Глэйде, там обитало человек сорок или пятьдесят. Прошло всего несколько недель, и ребят осталось одиннадцать. Одиннадцать.

Осознав масштаб потери, Томас не нашел подходящих слов… Недавний момент веселья показался кощунством. С омерзением Томас подумал: как может он быть частью ПОРОКа? Как может он быть деталью их замысла? Надо поведать Ньюту и Минхо о своих снах-воспоминаниях, но… Томас не мог заставить себя открыться.

– Нас теперь одиннадцать, – сказал наконец Ньют. Вот так. Подвел итог.

– Ага, значит в бурю погибло… Шестеро? Семеро? – Говорил Минхо свершено отстраненно, словно подсчитывая, сколько яблок они потеряли из-за урагана.

– Семь, – резко ответил Ньют. Пренебрежительное отношение Минхо к потерям его явно задело. Потом, правда, он уже мягче добавил: – Семеро погибло. Если только никто не укрылся в соседнем здании.

– Чувак, – сказал Минхо, – мы ж не пройдем город! Против нас могут выйти сотни шизов. Если не тысячи. Мы даже не знаем, чего от них ожидать!

Ньют медленно выдохнул.

– Ты только об этой фигне и можешь думать? Как насчет павших, Минхо? Джек исчез. И Уинстон тоже, он один не добежал бы сюда. И, – он огляделся, – Стэна с Тимом я не вижу. Что с ними делать будем?

– Э, э, э! – Минхо вскинул руки ладонями вперед. – Братан, угомонись. Я не просился на пост лидера. Если хочешь проныть остаток дня, милости прошу, но это не занятие для главного. Главный просчитывает, что делать и куда идти.

– Ну тогда мы правильно выбрали босса, – сказал Ньют и виновато добавил: – Проехали. Извини, правда. Мне…

– Да, да, мне тоже очень жаль, – ответил Минхо, закатив глаза, чего Ньют не заметил, потому что опустил взгляд в пол.

К счастью, подошел Эрис. Томасу не терпелось сменить тему.

– Вы когда-нибудь такую грозу видели? – спросил новенький.

Томас покачал головой – просто потому, что Эрис в этот момент смотрел на него.

– Неестественная какая-то гроза. Память у меня, конечно, в кланк подтерта, но ничего подобного я не припомню. Необычное явление.

– Вспомни, что говорил Крысун и та тетка в автобусе, – посоветовал Минхо. – Про солнечные вспышки и то, как мир горит, словно преисподняя. Цивилизация загадила планету – вот тебе и грозы вроде вчерашней. Нам еще повезло, могло быть хуже.

– «Повезло» не самое правильное слово, – заметил Эрис.

– А, ну ладно…

Ньют указал на разбитую стеклянную дверь: за ней разливалось ослепительно белое сияние, к которому глэйдеры привыкли с первого дня на Жаровне.

– Хотя бы буря закончилась. Надо подумать, что дальше делать.

– Вот видишь, – подловил Ньюта Минхо, – ты такой же бессердечный, как и я. И ты прав.

Томас вспомнил шизов: они ломились в окна спальни как живые кошмары, которым до официального статуса зомби не хватает свидетельства о смерти.

– Ага, план продумать надо раньше, чем припрутся шизы. Но прежде всего – еда. И ее нет.

От упоминания о еде голод стал еще сильнее.

– Еда? – раздалось откуда-то сверху.

От удивления Томас ахнул. Глэйдеры подняли головы: в прореху пола третьего этажа на них слегка безумным взглядом смотрел незнакомый латинос. У Томаса внутри от напряжения словно затянулась петля.

– Ты кто? – крикнул Минхо.

Томас глазам не поверил, когда латинос спрыгнул прямо в дырку. Пролетев все три этажа и смягчив падение кувырком, он вскочил на ноги.

– Меня зовут Хорхе, – представился он, раскинув руки и словно ожидая аплодисментов в награду за эффектный трюк. – Я тут главный шиз.

Глава двадцать шестая

Секунду Томас не мог прийти в себя. Хорхе в буквальном смысле свалился им на головы и так нелепо представился, что в его появление просто не верилось. Но вот он, стоит перед глэйдерами. И хотя на вид Хорхе куда разумнее встреченных ранее шизов, он сам признался в своем безумии.

– Вы, народ, ходить разучились? – с совершенно неуместной улыбкой спросил Хорхе. – Или шизов боитесь? Думаете, они валят людей на землю и выедают у них глаза? М-м, глаза… Обожаю их, когда хавчик кончается. На вкус – как яйца всмятку.

Минхо взял на себя труд ответить Хорхе и заговорил, старательно – и с огромными усилиями – скрывая боль.

– Ты признался, что шиз. Значит, башни у тебя нет?

– Ему нравятся глазные яблоки, – подал голос Фрайпан. – Точно башни нет.

Хорхе рассмеялся с отчетливой ноткой угрозы в голосе.

– Да будет вам, мои новые друзья. Я бы съел ваши зенки, только будь вы трупаками. Нет, если придется, я помогу вам перейти в такое состояние. Сечете?

Веселого Хорхе как не бывало, и смотрел он на глэйдеров предупреждающе, строго, словно бросая вызов.

Повисла долгая пауза, после которой Ньют спросил:

– Сколько вас здесь?

Хорхе резко перевел на него взгляд.

– Сколько нас? Шизов-то? Тут все шизы, hermano^[188].

– Я не то имел в виду, и ты меня понимаешь, – невыразительно ответил Ньют.

Хорхе принялся расхаживать по комнате, то обходя глэйдеров, то переступая через них. Приглядываясь к каждому.

– Вам, народ, еще многое предстоит узнать и понять об устройстве города. О шизах, о ПОРОКе, о правительстве и о том, зачем нас бросили здесь и гноят в безумии, чтобы мы резали друг друга, лишаясь остатков разума. О том, что бывают разные уровни Вспышки. О том, что для вас уже все кончено… Если вы еще не заразились, то скоро подцепите инфекцию.

Говоря о столь ужасных вещах, загадочный латинос медленно кружил по комнате. Томас думал, что свыкся со страхом инфекции, но этот псих заставил испугаться еще сильнее. Почувствовать себя беспомощным.

Остановившись перед Томасом, почти наступая на ноги Минхо, Хорхе продолжил:

– Однако все по порядку, comprende^[189]? Те, кто в менее выгодной позиции, рассказывают первыми. Я хочу знать о вас все: откуда вы, зачем сюда пришли и за каким дьяволом вообще сюда сунулись? Говорите.

Минхо рассмеялся низким и угрожающим смехом.

– Это мы-то в менее выгодной позиции? – Он насмешливо покачал головой. – Если только молния не выжгла мне сетчатку, я вижу, что нас одиннадцать, а ты один. Ты первый, говори.

Зря он так: глупо, заносчиво и легко может спровоцировать местных на убийство. Хорхе явно пришел не один. Где-нибудь среди останков этого же здания, на других этажах сидят, наверное, сотни шизов и ждут, чтобы накинуться на глэйдеров с оружием, какое и представить-то страшно… Или хуже – пустят в ход собственные руки, зубы, безумие.

Хорхе долго и невыразительно смотрел на Минхо, затем спросил:

– Ты ведь это не мне? Умоляю, скажи, что ты не ко мне обратился словно к дворняге. У тебя десять секунд, чтобы извиниться.

Ухмыляясь, Минхо посмотрел на Томаса.

– Раз, – начал отсчет Хорхе. – Два. Три. Четыре.

Томас взглядом попытался предупредить Минхо. Кивнул ему: извинись, мол.

– Пять. Шесть.

– Извинись, – вслух произнес Томас.

– Семь. Восемь.

Голос Хорхе с каждым словом повышался. Где-то наверху промелькнула размытая тень. Заметил ее, похоже, и Минхо – выражение заносчивости полностью сошло с его лица.

– Девять.

– Мне жаль, – безразлично буркнул Минхо.

– Нет, не жаль, – возразил Хорхе и пнул Минхо по ноге.

Куратор бегунов вскрикнул от боли, и руки Томаса непроизвольно сжались в кулаки. Должно быть, шиз ударил Минхо по обожженному месту.

– Извинись с чувством, hermano.

Томас с ненавистью посмотрел на психа. В мозгу одна за другой стали рождаться безумные мысли. Хотелось вскочить и напасть на Хорхе, забить его, как и Галли после побега из Лабиринта.

Хорхе снова пнул Минхо – по тому же месту, в два раза сильнее.

– Извинись с чувством! – Последнее слово он прокричал с поистине безумной грубостью.

Взвыв, Минхо обнял руками больную ногу.

– Мне… жаль, – простонал он, судорожно хватая ртом воздух. Но как только Хорхе, довольный унижением обидчика, чуть отошел, Минхо врезал ему кулаком по голени. Отскочив на одной ноге, Хорхе грохнулся на пол и вскрикнул – отчасти от удивления, отчасти от боли.

Изрыгая поток матерщины, какой Томас прежде от своего друга не слышал, Минхо обрушился на Хорхе, прижал к полу бедрами и принялся молотить кулаками.

– Минхо! – заорал Томас. – Остановись!

Невзирая на скованность в суставах и мышцах, Томас поднялся и, быстро глянув наверх, поспешил к Минхо – утихомирить друга. При этом в нескольких местах он заметил резкое движение, а после – людей, которые заглядывали вниз, готовые спрыгнуть. Через прорехи в потолке свесились веревки.

Томас врезался в Минхо, и когда они упали, извернулся и крепко ухватил того поперек груди.

– Их целая толпа наверху! – заорал Томас в самое ухо Минхо. – Остановись! Тебя убьют! И нас тоже! Всех!

Шатаясь, Хорхе поднялся, медленно вытер кровь из разбитой губы и посмотрел на Минхо так, что в сердце Томаса вонзилось копье страха. Что же он задумал?

– Подожди! – закричал Томас. – Прошу, подожди!

Хорхе посмотрел на Томаса, и в ту же секунду у него за спиной приземлилось человек пятнадцать шизов: кто-то спрыгнул, как и вожак, кто-то соскользнул по веревке. Никто не посмел выйти вперед Хорхе: мужчины, женщины, даже дети, все в грязных лохмотьях, костлявые, хилые на вид.

Минхо наконец перестал бороться, и Томас ослабил хватку. Еще несколько секунд – и начнется бойня. Прижав Минхо к полу одной рукой, вторую Томас вытянул в сторону Хорхе.

– Прошу, дай минуту, – сказал Томас, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровнее. – Твоим людям не будет пользы, если они… навредят нам.

– Не будет пользы? – переспросил шиз и сплюнул на пол густую красную слюну. – Мне польза точно будет, и немалая. Не сомневайся, hermano.

Хорхе сжал кулаки и едва заметно кивнул. Шизы тут же достали из складок заскорузлой одежды оружие: ножи, ржавые мачете, черные шпальные гвозди, треугольные осколки стекла, покрытые запекшейся кровью. Одна девочка – не старше тринадцати – сжимала в руках лопатку, зазубренный штык которой напоминал ножовочное полотно.

Внезапно и очень ясно Томас осознал: предстоит торговаться за каждого члена группы. Схватки глэйдеры не выдержат, проиграют. Шизы не гриверы, их не отключить никаким кодом.

– Послушай, – обратился Томас к Хорхе, медленно поднимаясь на ноги и от души надеясь, что Минхо не станет больше совершать глупостей, – мы не обычные. Не просто шанки и к вам на порог зашли не случайно. Живые, мы очень ценны.

Гнев Хорхе самую малость смягчился. И во взгляде шиза мелькнул проблеск любопытства, однако спросил он о другом:

– Кто такие шанки?

Очень правильный вопрос. Томас едва не рассмеялся.

– Мы с тобой. Десять минут. Один на один. Большего я не прошу. Бери с собой любое оружие, какое сочтешь подходящим.

Хорхе издал смешок, больше напоминающий влажный хрип.

– Прости, что оскорбляю твою гордость, но оружие мне не понадобится.

Он умолк, и следующие несколько секунд растянулись, казалось, на целый час.

– Десять минут, – произнес наконец шиз. – Остальные будьте здесь, присматривайте за этими отморозками. Если дам знак – начинайте смертельные игры.

Он указал на темный коридор в стене напротив разбитых дверей.

– Десять минут, – повторил Хорхе.

Томас кивнул. Латинос не сдвинулся с места, и пришлось ему первым идти к месту переговоров – наверное, самых важных в его жизни.

Если не самых последних.

Глава двадцать седьмая

Томас затылком чувствовал взгляд Хорхе. В коридоре пахло плесенью и гниением; вода текла с потолка, и звук капели отдавался жутким эхом, напоминая почему-то о крови.

– Иди, не останавливайся, – произнес Хорхе. – В конце коридора есть комната со стульями. Рыпнись только – все умрут.

Хотелось развернуться и заорать на шиза, но Томас спокойно ответил:

– Я не кретин. Можешь не разыгрывать из себя крутого мачо.

Шиз в ответ хихикнул.

В молчании прошло несколько минут. Наконец Томас уперся в деревянную дверь и без колебаний повернул круглую серебряную ручку, желая показать Хорхе, что достоинства не утратил. Войдя же в комнату, он растерялся – внутри царила совершенная темень.

Судя по звукам, Хорхе прошел вперед. Потом в воздухе заколыхалась ткань и в глаза ударил горячий, слепящий свет. Томас сощурился, прикрыв лицо руками, а когда зрение адаптировалось, опустил ладони. Оказывается, псих сдернул брезент с окна. Целого, неразбитого окна, за которым не было видно ничего, кроме солнца и голого бетона.

– Присаживайся, – предложил Хорхе, причем гораздо приветливее, чем Томас мог ожидать.

Наверное, шиз понял, что пришелец собирается вести себя разумно и спокойно. И что в переговорах есть смысл, так как обитателям полуразрушенного здания может кое-что обломиться. Впрочем, Хорхе – шиз, и потому Томас терялся, не знал, как местный князек будет реагировать.

Из мебели в комнате имелось всего два низких деревянных стула да столик между ними. Томас притянул ближайший к себе стул и сел. Хорхе, устроившись напротив, опустил локти на столешницу, сложил ладони и, скорчив совершенно непроницаемую мину, вперил в Томаса пристальный взгляд.

– Начинай.

Вот бы секунду на размышление: перебрать пришедшие в голову еще там, в вестибюле, мысли, но секунды не было.

– Ладно, – нерешительно произнес Томас. Всего одно слово, да и то не по делу. – В большой комнате ты упомянул ПОРОК. Мы про них знаем почти все, и мне крайне интересно услышать, что известно тебе.

Хорхе не шевельнулся, ни один мускул не дрогнул у него на лице.

– Сейчас не моя очередь говорить.

– Да, точно. – Томас придвинул стул ближе к столу и закинул ногу на ногу. Надо расслабиться, и слова потекут сами собой. – Трудно начать: я не знаю, что известно тебе. Давай так: я притворюсь, будто ты совсем тупой и вообще не в курсе происходящего.

– Настоятельно рекомендую не называть меня тупым.

Томас через силу заставил себя сглотнуть слюну – горло перехватило от волнения.

– Это я образно.

– Продолжай.

Глубоко вдохнув, Томас начал:

– Вначале нас было пятьдесят парней… и одна девушка. – На последнем слове Томас ощутил укол боли. – Теперь нас всего одиннадцать. Детали мне неизвестны, однако ПОРОК – это такая организация, которая творит с нами совершенный беспредел. Причина мне тоже неизвестна. Началось все с места под названием Глэйд, которое находилось посреди каменного Лабиринта, где обитали гриверы.

Томас подождал, как отреагирует Хорхе на поток странной информации. Псих остался непоколебим: на его лице не отразилось ни смущения, ни узнавания.

Тогда Томас выложил все: о том, на что похож Лабиринт, как глэйдеры бежали из него и как побег обернулся новым этапом эксперимента. Томас рассказал о Крысуне и возложенной на глэйдеров задаче: преодолеть сотню миль по пути на север и целыми достичь места, которое Крысун обозначил как «убежище». Не забыл Томас и про подземный туннель, летающие капли живого серебра и первый отрезок дистанции в пустыне.

Чем дальше Томас рассказывал, тем безумнее представлялась ситуация: он сидит здесь и откровенничает с шизом, – но замолчать не мог, поскольку не знал, что еще делать. И кроме того, надеялся, что ПОРОК такой же враг шизам, как и глэйдерам.

Единственное, о чем Томас говорить не стал, – это о Терезе.

– Получается, есть в нас нечто особенное, – подытожил рассказ Томас. – ПОРОК не может издеваться над нами просто забавы ради. Смысла нет.

– Кстати, о смысле, – произнес первые за десять минут слова Хорхе. Отведенное для переговоров время истекло. – Что ты можешь предложить?

Томас не ответил. Вот он, момент истины. Единственный шанс.

– Ну? – поторопил Хорхе.

– Если ты, – решился Томас, – поможешь нам… ну, ты или кое-кто из твоего племени поможете нам добраться до убежища…

– Ага?..

– То вы и сами спасетесь… – К этому Томас и вел: поставил все на протянутую Крысуном соломинку надежды. – Крысун говорил, что у нас Вспышка и что в убежище дадут лекарство. Нас обещали вылечить. Помоги нам – и может быть, тоже получишь лекарство.

Томас с нетерпением посмотрел на Хорхе, ожидая ответа.

Что-то едва уловимо изменилось во взгляде шиза. Томас понял: переговоры удались. На долю секунды в глазах Хорхе промелькнула надежда. На долю секунду, но Томас ее заметил.

– Лекарство, – повторил шиз.

– Лекарство, – подтвердил Томас, с этого момента вознамерившись говорить как можно меньше. Самое главное он уже сделал.

Хорхе откинулся на спинку стула – дерево угрожающе заскрипело – и нахмурился, размышляя.

– Тебя как звать?

Странный вопрос… Томас вроде называл свое имя Хорхе. Должен был по крайней мере представиться. Однако если вспомнить обстоятельства встречи… не трудно и забыть про учтивость.

– Как твое имя? – повторил Хорхе. – Уверен, hermano, оно у тебя есть.

– А, да, прости. Меня зовут Томас.

И вновь выражение на лице Хорхе переменилось. На миг Томас уловил в нем… узнавание, смешанное с удивлением.

– Томас, значит? Погоняют тебя Томми? Или Том?

«Том…» С болью Томас вспомнил последний сон о Терезе.

– Нет, – поспешил он возразить. – Просто… Томас.

– Ладно, просто Томас. Позволь спросить: ты своим размягченным мозгом способен хотя бы отдаленно представить, что Вспышка творит с человеком? По-твоему, я болен чем-то страшным?

На подобный вопрос невозможно ответить, не получив по морде. Однако Томас выбрал, как ему казалось, безопасный вариант.

– Нет.

– Нет? Ты ответил на оба вопроса?

– Да. То есть нет. В смысле я… да, на оба вопроса я отвечаю: нет.

Хорхе улыбнулся, всего лишь дернув правым уголком рта, и Томас понял: шиз упивается каждым мгновением игры.

– Вспышка действует поэтапно, muchacho^[190]. У всех в городе она есть, и я нисколько не удивлен, что Вспышкой больны и твои ссыкливые дружки. У меня вот болячка в начальной стадии, и шиз я только на словах. Заразился пару недель назад. Анализы на карантинном блокпосту дали положительный результат. Правительство из кожи вон лезет, стараясь держать больных и здоровых порознь. И все зря. Мой мир у меня на глазах скатился в выгребную яму. Меня отправили сюда. Здание я отбил у кучки других новичков.

При упоминании новичков у Томаса сперло дыхание, словно в горле встал здоровенный ком пыли. Слишком многое сразу вспомнилось о Глэйде.

– Мои вооруженные кореша со мной в одной лодке. Прогуляйтесь по городу, и увидите, что происходит со временем. Вам откроются стадии болезни, вы узнаете, каково это – перешагнуть Черту. Впрочем, вы, наверное, и не успеете насладиться новообретенным знанием. Анальгетиков, кстати, у нас нет. Нет кайфа.

– Кто тебя сюда отправил? – спросил Томас, смирив любопытство и решив поинтересоваться об анальгетиках позже.

– Как и вас – ПОРОК. Правда, мы не особенные, каким ты считаешь себя. ПОРОК составили выжившие члены мирового правительства, чтобы бороться с заразой. Они говорят, этот город – часть их плана. Больше я ничего толком не знаю.

Удивленный и растерянный Томас углядел шанс выпытать новую информацию.

– Что такое ПОРОК?

Хорхе удивился не меньше Томаса.

– Я рассказал все, что знаю. И почему, кстати, ты спрашиваешь? Сам же уболтал меня на переговоры, типа вы такие особенные и ценные для ПОРОКа. Мол, они только вами и занимаются.

– Я рассказал чистую правду. Нам многое обещали, и при этом мы о ПОРОКе мало что знаем. Детали они держат в секрете. Сказали, мол, проверяют, сумеем ли мы преодолеть этот кланк, и не объяснили сути происходящего.

– С чего ты взял, что у них есть лекарство?

Вспомнив обещания Крысуна и стараясь, чтобы голос звучал ровно, Томас ответил:

– Был тип в белом костюме, я говорил тебе о нем. Он и обещал лекарство, если мы доберемся до убежища.

– Угу, – промычал Хорхе. Ответ вроде и утвердительный, а подразумевает совершенно противоположное. – И нам позволят въехать на коне в это самое убежище с вами и получить лекарство?

Томасу с трудом удавалось сохранять хладнокровие.

– Я ни в чем не уверен. Но почему не попробовать? Поможете нам – и у вас будет маленький шанс на спасение. Убьете нас – и никакого шанса не получите. Только шиз в последней стадии болезни выберет второй вариант.

Хорхе вновь улыбнулся краешком рта и издал лающий смех.

– В тебе что-то есть, Томас. Совсем недавно я хотел выколоть глаза твоему дружку, да и всей вашей компашке… Провалиться мне на этом месте, если ты меня наполовину не задобрил!

Пытаясь не выдать эмоций, Томас пожал плечами.

– Я забочусь о том, чтобы дожить до следующего дня. И хочу лишь пройти через город. После буду волноваться о другом. И знаешь, что еще?

Томас изо всех сил постарался придать себе крутизны.

– Что? – выгнул брови Хорхе.

– Если б, выколов тебе глаза, я гарантированно дожил до завтра, то я лишил бы тебя зрения прямо сейчас. Однако ты мне нужен. Нужен всем нам.

Даже обещая лишить человека зрения, Томас усомнился в собственных силах. Впрочем, уловка сработала.

Пристально посмотрев на Томаса, шиз протянул ему через стол руку.

– Считаю, мы с тобой договорились, hermano. По многим причинам.

Томас ответил рукопожатием. И хотя его переполняло облегчение, он постарался не показать этого.

В следующий миг Хорхе похоронил все его надежды.

– Одно условие. Тот крысеныш, что повалил меня… ты вроде назвал его Минхо?

– Да… – слабым голосом ответил Томас, чувствуя, как начинает бешено колотиться сердце.

– Он умрет.

Глава двадцать восьмая

– Нет, – ответил Томас, постаравшись вложить в одно слово всю решимость и твердость, на какие был способен.

– Нет? – удивленно повторил Хорхе. – Я даю шанс спокойно пройти через город, кишащий психами. Они жаждут слопать вас живьем, а ты говоришь «нет»? Так ты отвечаешь на мою малюсенькую просьбу? Расклад мне не по душе.

– Неумно получится, – сказал Томас. Откуда в нем эти смелость и хладнокровие? Впрочем, по-другому с шизом разговаривать и нельзя.

Хорхе подался вперед, снова положив локти на столешницу, но на сей раз не сложил ладони домиком, а сжал в кулаки, хрустнув костяшками.

– Ты что, задался целью выбесить меня? Я перережу тебе артерии, одну за другой.

– Помнишь, как Минхо дрался? И ты в курсе, каким смельчаком надо быть, чтобы напасть на тебя. Убьешь Минхо – потеряем его способности. Он наш лучший боец, ничего не боится. Сумасшедший чуток, но он нам нужен.

Томас старался говорить как можно практичнее, чтобы показаться прагматиком. Если и есть у него во всем мире иной друг, кроме Терезы, – это Минхо. Если и он уйдет, Томас сломается.

– Он разозлил меня, – не разжимая кулаков, жестко произнес Хорхе. – Выставил меня девчонкой перед моими людьми. Так… так нельзя.

Томас безразлично пожал плечами: мол, кого стебет чужое горе?

– Накажи его. Выстави девчонкой, только не убивай. Чем больше на нашей стороне здоровых рук и ног, тем больше шансы. Да кому я это говорю, ты же местный!

И тогда – лишь тогда – Хорхе расслабил кулаки, на которых побелели костяшки, и выдохнул. Оказывается, шиз от напряжения забыл дышать.

– Ладно, ладно. Я пощажу Минхо, но не обольщайся. Это не ты меня уболтал, это я сам передумал. Нашел две причины сохранить Минхо жизнь. И одну причину ты открыл мне сам.

– Какую? – Томас больше не скрывал облегчения. Он до жути запарился прятать эмоции. К тому же Хорхе заинтриговал его.

– Во-первых, ты не знаешь всех деталей теста, эксперимента или через что еще там прогоняет вас ПОРОК. Может, чем больше вас доберется до конца, до убежища, тем больше шансов получить лекарство? Вдруг Группа «В» конкурирует с вами? Я теперь кровно заинтересован в том, чтобы до финиша вы дошли в полном составе.

Томас молча кивнул. Он не хотел испытывать судьбу и ненароком лишиться с трудом добытой победы: Хорхе поверил в историю о Крысуне и лекарстве.

– Далее, причина номер два, – продолжал псих. – Еще повод сохранить Минхо жизнь.

– Какой же?

– Я ничего не скажу шизам, которые дожидаются меня снаружи. То есть нас.

– А… почему? Разве твоя банда не станет помогать нам пройти через город?

Твердо покачав головой, Хорхе откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. Так он выглядел намного менее устрашающим.

– Нет. Нам помогут не мускулы, а скрытность. Мы с самых первых дней излазили эту дырень вдоль и поперек, так что шансы выбраться отсюда и получить припасы намного больше, если мы пойдем привычной тропой. Двинемся на цыпочках мимо съехавших с катушек шизов, вместо того чтобы прорубаться через их ряды как типа воины.

– Темная же ты лошадка, – заметил Томас. – Не в обиду будь сказано, но твои ребята именно что типа воины. Ну разодеты в рванье, да при оружии.

Повисла долгая пауза, и Томас успел подумать, что совершил ошибку, однако Хорхе вдруг разразился хохотом.

– О, muchacho! Нравишься ты мне, сопляк везучий. Не знаю почему, но нравишься. Иначе кокнул бы тебя раза три.

– Ты так можешь?

– А?

– Убить кого-нибудь три раза.

– Могу придумать как.

– Тогда напомни мне тебя не злить.

Хлопнув по столу ладонью, Хорхе встал.

– Лады. Значит, по рукам. Мы постараемся провести вас, доходяг, в полном составе до убежища. С собой беру одного помощника – Бренду, она гений. Ее мозги пригодятся. Пожалуй, не стану говорить, какие последствия ожидают вашу компашку, если в итоге лекарство нам не светит.

– Да ладно тебе, – саркастично произнес Томас. – Мы же вроде корефаны?

– Ну-ка! Мы не кореша, hermano. Мы партнеры. Я провожу тебя до ПОРОКа, ты обеспечишь мне лекарство. Вот и вся сделка. Не выгорит – прольется кровь.

Томас поднялся, отодвинув скрипнувший ножками по полу стул.

– Мы договорились?

– Ага. Договорились. Теперь слушай: когда выйдем к остальным, ты молчишь. От лишних надо отделаться, а это… будет трудно.

– Есть план?

С минуту, не отрывая глаз от Томаса, Хорхе думал, затем произнес:

– Ты, главное, помалкивай, пока я свое дело делаю. – Он пошел к выходу и у самой двери остановился. – О, кстати, нашему compadre^[191] Минхо мой план вряд ли понравится.

Уже в коридоре Томас осознал, насколько голоден. Корчи из желудка перекинулись на все тело, как будто органы принялись пожирать друг друга.

– Так, все, слушаем меня, – объявил Хорхе, когда они с Томасом вернулись в большую комнату. – Мы с этим соловьем пришли к соглашению.

– Соловьем? – переспросил Томас.

Психи, крепко сжимая оружие в руках, внимательно слушали вожака и при этом поглядывали на глэйдеров: ребята рассредоточились по периметру комнаты и сидели, привалившись спинами к стенам. Сквозь разбитые окна и провалы в потолке сверху лился солнечный свет.

Встав в центре, Хорхе заговорил, обращаясь одновременно ко всем и поворачиваясь вокруг. Выглядел он слишком помпезно и глупо.

– Во-первых, надо накормить этих незнакомцев. Знаю, звучит безумно: делиться с чужаками едой, которую мы для себя добыли с таким великим трудом. Однако нам может пригодиться их помощь. Выдайте им свинину с бобами – мне так и так это хрючило поперек горла. – Один их шизов, костлявый низкорослый мальчишка с юркими глазками, хихикнул. – Во-вторых, будучи благородным господином и просто святым, я решил не убивать отморозка, который на меня напал.

Кое-кто недовольно замычал – наверное, те, кому Вспышка основательно подъела мозг. Из толпы, однако, выделилась девушка-подросток: симпатичная, с удивительно чистыми длинными волосами. Возведя очи горе, она устало покачала головой. Скорее всего это та самая Бренда.

Хорхе тем временем указал на Минхо. Тот – как всегда в своем репертуаре – улыбнулся и помахал толпе рукой.

– Смотрю, ты счастлив? – фыркнул Хорхе. – Отрадно. Значит, новости воспримешь достойно.

– Какие новости? – резко спросил Минхо.

Томас посмотрел на Хорхе, ожидая решения. Латинос заговорил обыденным тоном:

– Как только мы вас, доходяг, накормим, чтобы вы не умерли с голодухи у нас на руках, ты понесешь заслуженную кару – за покушение на меня.

– Да ты что! – Если Минхо и испугался, то никак не проявил страха. – И какое наказание ты мне приготовил?

Хорхе посмотрел на Минхо с жутким безразличием на лице.

– Ты бил меня обеими руками, и посему отрежем тебе по пальцу с каждой.

Глава двадцать девятая

Интересно, как Хорхе собирался отвлечь толпу отрезанием пальцев у Минхо?

Томас был достаточно умен, чтобы не доверять шизу после одной короткой беседы, и потому запаниковал: вдруг ситуация примет иной, ужасающий оборот. Но когда толпа загигикала и заулюлюкала, Хорхе посмотрел на Томаса, и что-то в его взгляде успокоило глэйдера.

Минхо, напротив, завелся. Едва Хорхе огласил приговор, вожак глэйдеров встал на ноги и, наверное, снова бросился бы в атаку, если бы симпатичная девушка не преградила ему путь, поднеся к горлу клинок. В ярком свете, бьющем через развороченные двери, блеснула алая капля крови. Теперь Минхо даже заговорить не мог без того, чтобы не причинить себе вреда.

– Вот мой план, – спокойно произнес Хорхе. – Мы с Брендой отведем этих дармоедов к кладовой и накормим. Потом встречаемся в Башне, скажем, через час. – Он посмотрел на часы. – Ровно в полдень. Принесем еды для остальных.

– Почему ты и Бренда? – спросил кто-то. Томас не сразу разглядел мужчину – пожалуй, самого старшего из шизов. – Вдруг они убегут? Их одиннадцать, вас двое.

Латинос ехидно прищурился, глядя на вопрошавшего.

– Спасибо за урок арифметики, Беркли. Когда забуду, сколько у меня больших пальцев, непременно позову тебя – вместе посчитаем. А пока завали хлебало и веди всех к Башне. Если эти дурни начнут рыпаться, Бренда порежет мистера Минхо на мелкие кусочки, пока я фигачу остальных. Они же на ногах еле держатся. Идите, ну!

Слава Богу… Томас понял: расставшись с бандой, Хорхе побежит. И уж конечно, не станет резать пальцы Минхо.

Старый с виду, Беркли был плечист и силен. В одной руке он сжимал грозный нож, в другой – большой молоток.

– Отлично, – сказал Беркли, выдержав долгий буравящий взгляд вожака. – Но если они смоются, перерезав тебе горло, знай: мы и без тебя прекрасно управимся.

– Спасибо на добром слове, hermano. Идите, или в Башне нас будет ждать двойное веселье.

Желая сохранить достоинство, Беркли хохотнул и, жестом подозвав дружков, выбежал в коридор – тот самый, по которому Хорхе недавно водил Томаса. Наконец последний шиз покинул большую комнату, и в ней остались глэйдеры, Хорхе и девушка с длинными каштановыми волосами. Бренда все еще не убрала ножа от горла Минхо, однако по поводу ее Томас не переживал.

Едва основная группа пораженных Вспышкой покинула вестибюль, Хорхе посмотрел на Томаса почти что с облегчением и тут же едва заметно покачал головой, будто опасался, что ушедшие все еще могут услышать их.

Внимание Томаса привлекло движение со стороны Бренды: убрав нож, девушка отошла от Минхо и не глядя стала оттирать со штанов пятнышко крови.

– Знаешь, я б тебя реально пришила, – сказала она грубоватым, хриплым голосом. – Тронь еще раз Хорхе – артерию перебью.

Коснувшись раны на шее большим пальцем, Минхо посмотрел на ярко-красный след.

– Острый у тебя ножик. С ним ты мне еще сильней нравишься.

Ньют и Фрайпан одновременно застонали.

– Да у нас тут новые шизы! – ответила Бренда. – Ты еще больше двинутый, чем я.

– Мы пока не сбрендили, – сказал Хорхе, становясь рядом с ней. – Но это ненадолго. Идемте. Надо быстрее добраться до склада и накормить вас, парни. Выглядите как стая голодных зомби.

Минхо идея не понравилась.

– Так я и побежал за стол с вами, шизами, чтобы вы потом отхерачили мне пальцы!

– Хоть раз помолчи, а? – отрезал Томас, взглядом пытаясь передать Минхо информацию иного толка. – Пошли пожрем. Что случится после с твоими белыми ручками, мне плевать.

Минхо прищурился, не понимая, однако в следующий миг до него дошло.

– Ладно, забей. Идемте.

Бренда неожиданно встала перед Томасом – почти вплотную. Глаза у нее были такие темные, что белки, казалось, сияли.

– Ты вожак?

Томас покачал головой:

– Нет. Главный – парень, которого ты чуть не проткнула ножом.

Бренда глянула на Минхо, затем снова на Томаса. И ухмыльнулась.

– Плохой выбор. Я, конечно, скоро съеду с катушек, но вожаком выбрала бы тебя. Ты и ведешь себя как главный.

– М-да, спасибо. – Томас жутко смутился, а потом вспомнил татуировку Минхо. Вспомнил свою, которая приговорила его к смерти. Чтобы скрыть внезапную перемену настроения, он наскоро придумал ответ. – Я… э… тоже поставил бы тебя главной вместо Хорхе.

Девушка поцеловала Томаса в щеку.

– Ты милый. Я и правда надеюсь, что убивать вас не придется.

– Пошли. – Хорхе жестом велел всем идти к разбитым дверям. – Бренда, хорош сюсюкаться. После склада нам предстоит долгий путь. Давайте, давайте, шевелитесь.

Бренда не сводила с Томаса глаз. От поцелуя по телу словно пробежал электрический разряд.

– Ты мне нравишься, – призналась девушка.

Томас судорожно сглотнул, не в силах подобратьответ. Бренда тем временем облизнула уголок рта и, ухмыльнувшись, пошла к дверям. На ходу она засунула нож в карман штанов и крикнула, не оборачиваясь:

– Идем!

В этот момент на Томаса, наверное, пялились все до единого глэйдеры. Он натянул на голову рубашку и, не сдерживая легкой улыбки, вышел на разбитый тротуар улицы. Вскоре и остальные глэйдеры двинулись за ним навстречу испепеляющему жару солнца.

Бренда вела группу, а Хорхе замыкал строй. Шли, держась скудной тени под стеной дома, однако глаза с трудом привыкали к слепящему свету. Казалось, здания вокруг построены из магического камня и сами излучают неестественное сияние.

Бренда вывела глэйдеров к подобию заднего двора, и Томас увидел нечто напомнившее ему о прошлой жизни: ступени, уводящие под землю – наверное, к системе железнодорожного сообщения.

Не мешкая ни секунды и не дожидаясь идущих позади, Бренда спустилась по ступеням. Нож из кармана девушка вытащила и крепко сжала в руке, у бедра: приготовилась к атаке или к обороне – в любой момент.

Томас последовал за Брендой, торопясь уйти с солнца и, что важнее, добраться до пищи. Желудок просил еды, отзываясь болью на каждый шаг. И как еще Томас ноги передвигает?! Слабость разрасталась в теле подобно опухоли, заменяя органы ядовитыми метастазами.

В кромешной – и оттого не менее прохладной и приветливой – темноте Томас ориентировался на звук шагов провожатой. Наконец они достигли дверного проема, из которого шло оранжевое сияние. Бренда спокойно шагнула в него, а Томас задержался на пороге небольшой комнаты: сырой воздух, ящики, консервные банки, с потолка свисает одна-единственная лампочка. И слишком мало пространства, чтобы вместить всю группу.

Бренда словно прочла мысли Томаса.

– Ты с приятелями подожди снаружи. Найдите где присесть, а я через секунду вынесу вкусняшек.

Томас кивнул, хотя Бренда и стояла к нему спиной. Вернувшись в коридор, он рухнул на пол подальше от товарищей, в глубине туннеля, твердо решив: не поев, наружу не выйдет.

«Вкусняшками» оказались консервированные бобы и нечто вроде сосисок (этикетки были на испанском, но Бренда перевела). Даже холодную пищу Томас умял до крошки, как вкуснейший деликатес. Пусть и наученный опытом не есть много после голодовки, Томас не смог обуздать себя. Если желудок отвергнет проглоченное, можно съесть еще. Желательно свежую порцию.

Раздав паек оголодавшим глэйдерам, Бренда отошла к Томасу и присела рядом. На тонких кончиках ее длинных прядей отражалось оранжевое сияние лампочки. Подле себя девушка поставила на пол пару рюкзаков, набитых припасами.

– Один для тебя.

– Спасибо. – Поглощая ложку за ложкой, Томас добрался до дна банки. Никто в туннеле не разговаривал; слышалось только мерное чавканье и глотание.

– Вкусно? – спросила Бренда, принимаясь за свою порцию.

– Я тебя умоляю! Мать родную столкнул бы с лестницы за эту жрачку. Если у меня еще есть мать.

Томас изо всех сил старался не вспоминать сон, в котором мельком видел маму. Мысли о ней причиняли боль, вызывая тоску.

– Быстро приедается. – Замечание Бренды выдернуло Томаса из раздумий. Правым коленом девушка касалось его голени. И скорее всего не случайно. – Выбор у нас из четырехпяти блюд.

Томас постарался очистить разум, сосредоточившись на настоящем:

– Откуда еда? И сколько еще осталось?

– До того как этот город спалило солнце, в нем работало несколько пищевых заводов, а готовая продукция хранилась на больших складах. Иногда кажется, что из-за них-то ПОРОК и скидывает шизов сюда. И пока правительство твердит себе, дескать, больные хотя бы не умрут с голоду, мы медленно сходим с ума и режем друг друга.

Зачерпнув остатки соуса со дна банки, Томас облизнул ложку.

– Если еды запасено навалом, то почему выбор состоит всего из пяти продуктов? – Он вдруг испугался, что поспешил довериться Бренде и что она могла запросто накормить глэйдеров ядом. Впрочем, она ест те же консервы и подозрения скорее всего безосновательны.

Бренда ткнула в потолок туннеля большим пальцем.

– Мы обчистили ближайшие склады какой-то продуктовой компании. Разнообразием хранимое добро не отличалось. Я бы убила твою мать за свежие овощи с грядки. Салату бы…

– Если бы моя мама защищала овощную лавку от тебя, шансов у нее было бы не много.

– Я тоже так думаю.

Бренда улыбнулась, и даже в темноте Томас сумел различить ее улыбку. Девушка нравилась ему, хотя и пустила кровь его другу. А может, именно поэтому – в небольшой степени – Бренда Томасу и глянулась.

– В мире еще сохранились овощные лавки? – спросил он. – В смысле на что похож мир теперь, когда свирепствует Вспышка? Везде такая жарень и шастают спятившие?

– Нет. То есть я не знаю. Некоторые сумели вовремя бежать на Крайний Север или Юг. Большая часть людей погибла от солнечных вспышек. Я с севера Канады, и мои родители одними из первых добрались до поселений, организованных коалицией правительств – людьми, которые в конце концов сформировали «ЭТО ПОРОК».

У Томаса отвисла челюсть. В нескольких фразах Бренда описала мир куда подробнее любого, кого Томас, утративший память, встречал до сих пор.

– Попогоди, – пролепетал он. – Я должен все знать, расскажи про катастрофу. С самого начала.

Бренда пожала плечами.

– Что рассказывать-то? Трагедия случилась много лет назад. Вспышки на солнце начались неожиданно и протекали непредсказуемо, ученые не сообразили вовремя предупредить людей. Половина планеты сгорела, и в районе экватора умерло все живое. Климат теперь иной. Выжившие объединились, остатки правительства образовали новый союз. Вскоре обнаружилась утечка страшного вируса из одной лаборатории. Болезнь назвали Вспышкой, в честь причины наших бедствий.

– Ни фига себе… – выдохнул Томас и посмотрел на товарищей – может, кто слышал рассказ Бренды. Нет, глэйдеры, похоже, слишком увлеклись едой. Да и сидели Томас с девушкой далековато от основной группы. – Что же…

Бренда подняла руку, велев ему замолчать.

– Постой. Что-то не так. У нас, похоже, гости…

Ни Томас, ни глэйдеры ничего не заметили, однако Хорхе, вскочив на ноги, что-то прошептал Бренде на ухо. Вдруг со стороны лестницы раздался жуткий грохот, с каким крошится бетон и гнется металл. По туннелю туманом расползлось облако пыли, заглушившее скудный свет из комнаты с припасами.

Томас сидел, парализованный страхом, и смотрел, как бегут к разрушенным ступеням и сворачивают в боковой проход Ньют, Минхо и остальные глэйдеры. Тут его схватила за рубашку и вздернула на ноги Бренда.

– Бежим! – прокричала она, увлекая Томаса за собой дальше в глубь земли.

Очнувшись, Томас попытался вырваться, но девушка не пускала.

– Нет! Нам надо за остальными…

Не успел он договорить, как прямо перед ним обрушилась часть потолка – бетонные блоки с грохотом посыпались на пол, образуя завал. Путь к друзьям был отрезан; сверху послышался треск камня, и Томас понял: ни выбора, ни времени не осталось.

Он неохотно развернулся и последовал за Брендой, которая так и не выпустила его рубашки. Вместе парень и девушка помчались во тьму.

Глава тридцатая

Томас бежал. Бешено колотилось в груди сердце; некогда было даже мельком задуматься, из-за чего случился взрыв. Ничего не видя в темноте, Томас сдался, всецело доверившись бегущей впереди Бренде.

– Сюда! – крикнула девушка и так резко свернула направо, что Томас чуть не упал – Бренда помогла устоять. Как только он восстановил темп, она отпустила его. – Держись поближе ко мне.

Чем глубже они уходили в туннель, тем глуше становились звуки разрушения. Томас начал паниковать.

– А как же мои друзья? Что, если…

– Просто беги! Даже лучше, что мы разделились.

Воздух постепенно становился холоднее, тьма сгущалась.

Силы вернулись к Томасу, и дыхание выровнялось. За спиной грохот практически смолк. Томас забеспокоился о товарищах, но чутье подсказало: с Брендой он в безопасности, глэйдеры сами о себе позаботятся, когда найдут выход. Однако что, если их пленили те, кто взорвал туннель? Вдруг глэйдеры мертвы? Кто тогда покушался на них? От тревоги сердце обливалось кровью…

Бренда сделала еще три поворота. Томас только диву давался, как девушка угадывает направление. Он уже хотел спросить, но тут она остановилась, оттолкнув Томаса чуть назад.

– Ничего не слышишь? – тяжело дыша, спросила Бренда.

Ничего, кроме их дыхания, Томас не расслышал. Вокруг – одна тишина, темнота.

– Нет. Мы где?

– Дома на окраине связаны сеткой туннелей. Они, может, и в город ведут, мы так далеко не заходили… Эти коридоры называются Подвалами.

Лица Бренды Томас не видел, зато слышал ее дыхание. Удивительно – если учесть местные условия жизни, – однако изо рта у девушки не пахло. Ее дыхание вообще не имело запаха и казалось даже приятным.

– Подвалы? – переспросил Томас. – Банальное название.

– Ну не я придумала.

– Насколько вы их исследовали? – Бегать вслепую по неизведанным коридорам? Нет уж, увольте.

– Не особенно хорошо. Постоянно натыкаемся на шизов, совсем плохих. Конченых.

Томас обернулся вокруг себя, пытаясь высмотреть в темноте сам не зная что. От страха тело напряглось, будто он нырнул в ледяную воду.

– Ну а… нам ничто не угрожает? Из-за чего взрыв-то случился? Надо вернуться и поискать моих друзей.

– Как насчет Хорхе?

– А?

– Его искать не надо?

Томас не хотел обидеть Бренду.

– Ну да, конечно, Хорхе, моих друзей, этих шанков… Нельзя их бросать.

– Что значит «шанк»?

– Забей. Просто… не пойму, из-за чего взорвалась лестница.

Вздохнув, Бренда подступила еще ближе к Томасу, прижалась грудью и зашептала, касаясь губами его уха:

– Пообещай мне кое-что.

Говорила она очень тихо, едва слышно. По всему телу пробежали мурашки.

– А… что же?

Бренда не отодвинулась.

– Несмотря ни на что, даже если весь путь нам придется проделать вдвоем, возьми меня с собой. До самого ПОРОКа, к лекарству, которое ты обещал Хорхе. Он все рассказал мне в кладовке. Я не останусь здесь, не хочу сойти с ума… лучше погибнуть.

Ухватив Томаса за обе руки и сжав их, Бренда положила голову ему на плечо. Девушка, должно быть, встала на цыпочки; кончиком носа она уткнулась Томасу в шею, и от каждого выдоха по телу вновь пробегали мурашки.

Приятно было чувствовать близость Бренды, и в то же время ситуация показалась Томасу странной и неуместной. Он вспомнил Терезу и моментально ощутил приступ вины. Умно, ничего не скажешь. Борьба за жизнь в самом разгаре: их группа посреди пустыни, собственная жизнь под ударом, товарищи, вполне возможно, мертвы, вместе с ними Тереза, а Томас обжимается с малознакомой девицей. Абсурднее не придумаешь.

– Эй… – Томас перехватил Бренду за плечи и слегка оттолкнул ее. Он не видел лица девушки, зато мог вообразить, как она на него смотрит. – Давай обдумаем дальнейшие действия?

– Сначала пообещай, – напомнила Бренда.

Ну и замашки! Томасу аж кричать захотелось.

– Ладно, обещаю. Хорхе тебе все рассказал?

– Наверное, почти все. Хотя, как только Хорхе велел группе идти без нас к Башне, я обо всем догадалась.

– О чем это – обо всем?

– Мы поможем вам пройти через город, а вы вернете нас к цивилизации.

Томасу стало не по себе.

– Если ты догадалась о сделке так быстро, то, может, и ваши друзья прочухали об измене?

– Точно.

– Что значит – точно? У тебя есть догадка?

Бренда положила руки Томасу на грудь.

– Скорее всего взрыв устроил Беркли. Я сначала подумала на конченых психов, но за нами никто не погнался. Выходит, наши собственные приятели попытались убить Хорхе. Они знают о других складах с едой и спусках в Подвалы.

«Странно: чего она так льнет-то?..»

– Зачем нас убивать? Какой смысл? Разумнее пойти с нами.

– Нет, нет, нет. Беркли и остальные здесь счастливы. Они чуть более сумасшедшие, чем я и Хорхе. Теряют рассудок. Вряд ли идея вернуться к людям пришла им в голову. Испугались, наверное, что Хорхе наберет банду из твоих дружков и… порешит старых подельников. Беркли думал, будто мы ушли в Подвалы составлять план убийства.

Отстранившись, Томас отошел к стене. Бренда не отставала – приблизилась и обхватила Томаса за талию.

– А… Бренда? – Что-то с этой девчонкой не так.

– Да? – отозвалась она, прижимаясь лицом к его груди.

– Что ты делаешь?

– В каком смысле?

– Ты как-то странно себя ведешь. Тебе самой не кажется?

Бренда рассмеялась – до того неожиданно, будто мозг ее окончательно сдался перед натиском Вспышки. Не переставая хохотать, девушка отошла.

– В чем дело? – спросил Томас.

– Ни в чем, – ответила Бренда, хихикая словно школьница. – Просто мы с тобой из разных мест. Извини.

– Как это – из разных? – Томасу вдруг снова захотелось объятий.

– Не переживай. – Веселье девушки постепенно утихло. – Прости, что я такая быстрая. Там, откуда я родом, это в порядке вещей.

– Нет… я не обижаюсь. Просто… забей, – пробормотал Томас, довольный, что Бренда не видит его лица. Оно сейчас, наверное, такое красное… Бренда умерла бы со смеху.

Вспомнилась Тереза. Вспомнился Минхо и все остальные. Надо взять себя в руки. Немедленно.

– Слушай, ты говорила, что за нами никто не гонится, – напомнил Томас, стараясь придать голосу как можно больше уверенности. – Идем назад?

– Уверен? – подозрительным тоном спросила Бренда.

– В каком смысле?

– Я могла бы провести тебя через город. Запасемся едой и бросим отставших. Сами достигнем убежища?

Нет, такой вариант Томас даже обсуждать не станет.

– Не хочешь возвращаться со мной – ладно, твое дело. Я пошел.

Положив ладонь на стену, Томас направился в обратную сторону.

– Подожди!

Догнав Томаса, Бренда взяла его за руку. Их пальцы переплелись, и парень с девушкой пошли рядом, как давние любовники.

– Прости. Мне правда жаль. Просто… я решила: малой группой легче пройти через город. Я ведь не особенно дружила с Беркли и другими. Не то что ты с… глэйдерами.

Томас не упоминал, как себя называют парни. Или кто-то другой ненароком обронил диковинное слово?

– По-моему, чем больше наших дойдет до убежища, тем лучше. Ну минуем мы город, а дальше? Количество может сыграть нам на руку.

Томас задумался над сказанным. Он и правда заботится о количестве только как о тактическом преимуществе? Когда он стал таким расчетливым?

– Понятно, – произнесла Бренда. Что-то в ней изменилось. Она уже не была такой уверенной. Пропал задор.

Освободив руку, Томас покашлял в кулак для отмазки. Искать руку Бренды он после не стал.

Следующие несколько минут они не разговаривали. Томас по-прежнему не видел Бренду, но чувствовал ее присутствие, а спустя энное количество поворотов впереди забрезжил свет и они быстро пошли ему навстречу.

Оказалось, это солнечные лучи проходят сквозь дыры в потолке на месте взрыва. Там, где прежде стояла лестница, теперь громоздилась гора бетонных осколков, гнутой арматуры и обломков труб. Взбираться по ней наверх нечего было и думать – слишком опасно. Из-за танцующих в воздухе, словно гигантские комары, пылинок свет принял форму плотных, почти осязаемых столбов. Пахло штукатуркой и чем-то горелым.

Обвал загородил дорогу и в кладовку, однако Бренда быстро отыскала заготовленные недавно рюкзаки.

– Вроде никого, – сказала она. – Сюда никто не возвращался. Хорхе, наверное, уже вывел твоих друзей через другой выход.

Томас понятия не имел, что ищет Бренда. Впрочем, один положительный момент заметил сам.

– Тел не видно. Взрывом никого не убило.

Бренда пожала плечами.

– Тела могли достаться шизам. Хотя сомневаюсь… Забей.

Томас кивнул, цепляясь за слова Бренды. Но что делать дальше? Идти по туннелям – Подвалам – и искать глэйдеров? Выйти на улицу? Вернуться к зданию, где Хорхе кинул Беркли и бывших союзников? Каждый вариант по-своему ужасен.

Томас огляделся, словно ответ мог чудесным образом появиться из воздуха.

– Идем через Подвалы, – прервала долгое молчание Бренда. Похоже, все это время она, как и Томас, обдумывала варианты действий. – Если наши наверху, они покойники. К тому же отвлекли внимание от нас на себя.

– А если они все еще под землей, мы их встретим? Туннели в конце концов сходятся?

– Да, верно. Хорхе поведет твоих друзей к горам. Пересечемся с ним и продолжим путь.

Томас посмотрел на Бренду и задумался. Точнее, сделал вид, что думает. Иного выхода, кроме как держаться новой знакомой, не оставалось. Бренда пока лучшая (если не единственная) возможность выполнить задание, избежав скорой и мучительной смерти от рук конченых шизов.

– Ладно, – согласился Томас. – Пошли.

Под слоем грязи на лице Бренды сверкнула улыбка. Вернуть бы момент близости в темноте…

Мысль исчезла так же быстро, как и родилась. Бренда, передав Томасу один рюкзак, порылась во втором и достала фонарик. Щелкнула выключателем, и пыльную завесу пронзил яркий луч. Бренда поводила им из стороны в сторону, выбирая направление, и наконец остановилась на длинном туннеле, где они успели побывать дважды.

– Погнали?

– Погнали, – пробормотал в ответ Томас. Идти ли за Брендой? Он все еще переживал за пропавших друзей. Однако стоило девушке стартануть, как он последовал за ней без вопросов.

Глава тридцать первая

Глядя на сырость и убогость, Томас пожалел, что вокруг не кромешная темень. Пол и стены – бетон, крашенный в тусклосерый цвет; тут и там подтеки воды. Через каждые несколько десятков шагов в стенах попадались двери, большей частью запертые. Светильники на потолке – почти все разбитые – покрывал толстый слой пыли.

В целом местечко производило впечатление населенного призраками склепа, и название «Подвалы» казалось очень даже подходящим. Для чего же построили их изначально? В качестве подземных переходов между зданиями на случай дождя? Или аварийных выходов? Или путей отступления при катастрофической солнечной активности и нападении сумасшедших?

Коридор сменялся коридором. Томас и Бренда почти не разговаривали, на развилках или перекрестках сворачивая то налево, то направо. Энергию, полученную от недавнего завтрака, организм Томаса истратил быстро. Через несколько часов удалось уговорить девушку остановиться и перекусить.

– Я так понимаю, дорога тебе известна, – сказал Томас, когда они вновь отправились в путь. Для него все коридоры выглядели одинаково: грязные, темные и если не сырые, то пыльные. В них царила тишина, нарушаемая только отдаленной капелью и шелестом одежды при ходьбе. Подошвы ботинок глухо ударялись о голый бетон.

Бренда вдруг резко обернулась и, посветив Томасу в лицо фонарем, прошептала:

– Страшно?

Подскочив на месте, Томас оттолкнул девушку.

– Хорош придуриваться, – прикрикнул он. Себя же Томас почувствовал донельзя глупо. Сердце от страха чуть не разорвалось. – Ты выглядишь как…

Бренда опустила фонарик, но взгляд ее был устремлен Томасу прямо в глаза.

– Как кто?

– Забей.

– Как шиз?

Томаса будто полоснули ножом по сердцу. Он и не думал о Бренде подобного.

– В общем… да, – буркнул он. – Прости.

Развернувшись, Бренда пошла дальше.

– Я и есть шиз, Томас. У меня Вспышка – значит, я шиз. И ты тоже.

Томас нагнал ее.

– Ты еще не конченый шиз. И… я пока не перешел Черту. Сбрендить мы не успеем, нас вылечат.

Лучше бы Крысуну не врать.

– Жду не дождусь. И кстати, я точно знаю, куда идти. Спасибо, что веришь мне.

Они продолжили путь, минуя поворот за поворотом, один длинный коридор за другим. Неспешное упражнение, мерная работа ног помогла Томасу не думать о Бренде, и он чувствовал себя намного лучше, чем в последние несколько дней. Разум словно погрузился в полудрему, подкидывая воспоминания о Лабиринте и Терезе. (В основном о ней.)

Наконец Бренда привела его в просторную комнату, из которой в разные стороны тянулось множество коридоров. Здесь, наверное, сходились туннели от разных зданий.

– Центр города? – спросил Томас.

Бренда присела возле стены, и он к ней присоединился.

– Типа того, – ответила девушка. – Видишь, полпути к границе проделали.

Хорошая новость. Правда, Томас не мог избавиться от ощущения, что подвел остальных. Где сейчас Минхо, Ньют да и все глэйдеры? Надо было поискать их, проверить, не в беде ли… Вот же он гад. А может, они давно покинули город?

От резкого звука – будто лопнула лампочка – Томас очнулся.

Бренда стрельнула лучом фонарика назад. Туннель, из которого они с Томасом вышли, полнился тьмой – разве что чернели на сером фоне потеки воды.

– Что это за звук? – прошептал Томас.

– Старая лампочка, – совершенно равнодушно ответила Бренда и отложила фонарик на пол, лучом в сторону стены напротив.

– С чего это старой лампочке лопаться? Вот так, на ровном месте?

– Понятия не имею. Крыса раздавила?

– Ни одной крысы тут не видел. Тем более они по потолку не бегают.

Бренда насмешливо глянула на Томаса.

– Да, ты прав, это была летучая крыса. Рвем когти.

Томас нервно хихикнул.

– Оборжаться.

Раздался еще хлопок, а за ним иной звук – как будто стекло рассыпалось по полу. Последние сомнения пропали: кто-то точно идет за Брендой и Томасом. И вряд ли это глэйдеры. Больше похоже на людей, стремящихся напугать беглецов. До дрожи в коленях.

Даже Бренда не смогла скрыть эмоций. Когда их с Томасом взгляды пересеклись, юноша прочел в ее глазах беспокойство.

– Вставай, – шепотом велела она.

Они поднялись на ноги одновременно. Тихо и быстро застегнув рюкзаки, Бренда еще раз стрельнула фонариком назад, в коридор. Ничего, пусто.

– Проверим, что там? – В тишине туннелей ее голос прозвучал очень громко. Любой, кто притаился в коридоре, мог расслышать их разговор.

– Проверим? – Давно такой дурацкой идеи Томасу не предлагали. – Нет, сама сказала: рвем когти.

– Чего-о? И позволить вот так нас преследовать?! Или дать им дружков собрать, чтобы засаду нам устроили?! Лучше сразу обо всем позаботиться.

Схватив Бренду за руку, Томас заставил ее направить луч фонарика в пол и, наклонившись, зашептал на ухо:

– Вдруг нас заманивают в тот коридор? На полу в нем нет ни единой стекляшки. Значит, кто-то бьет лампочки на потолке.

– Если у них достаточно людей для атаки, – возразила Бренда, – чего ради заманивать нас в коридор? Глупо. Проще выйти сюда и убить нас.

А что, логично.

– Тогда еще глупее сидеть здесь и лясы точить. Что будем делать?

– Давай просто… – Начав говорить, Бренда нацелила фонарик на проход в коридор и тут же умолкла. Глаза ее расширились от ужаса.

На самой границе светового пятачка Томас увидел мужчину, похожего на призрак. Слегка подавшись вправо, чужак судорожно подергивал левой ногой. Пальцы левой руки то и дело нервно сжимались. Мужчина был одет в темный костюм – некогда опрятный и элегантный, но теперь грязный и в потеках воды или иной, мерзкой, жидкости на коленях брюк.

Детали Томас заметил мельком. Больше всего внимания приковала к себе голова. Томас смотрел на нее словно зачарованный: лысый череп, как будто волосы выдрали, оставив на их месте кровоточащие струпья; влажное, мертвенно-бледное лицо в язвах; кровавое месиво на месте одного глаза; носа нет – лишь две щелочки под лохмотьями кожи.

Губы разошлись в стороны, обнажив стиснутые, по-звериному оскаленные зубы. Переводя взгляд с Бренды на Томаса, мужчина злобно посверкивал уцелевшим глазом.

Потом он, булькая – от чего Томас вздрогнул, – произнес всего несколько слов, настолько неуместных, что от этого стало только страшнее:

– Сунул нос в чужой вопрос. Отхватили – как не рос.

Глава тридцать вторая

Из груди Томаса вырвался тихий крик. Он даже не слышал его, просто почувствовал. Бренда стояла рядом, пригвожденная к месту, не сводя луча фонарика со страшного незнакомца.

Тот тяжело шагнул им навстречу, размахивая для равновесия правой рукой.

– Сунул нос в чужой вопрос. – В горле у него с отвратительным звуком лопнул пузырь слизи. – Отхватили – как не рос.

Затаив дыхание, Томас ждал, что предпримет Бренда.

– Ясно вам? – спросило страшилище, пытаясь вылепить из оскала широкую ухмылку. Сейчас оно напоминало животное, готовое броситься на добычу. – Как не рос. Отхватили. Сунул нос в чужой вопрос.

Он разразился влажным смехом, и Томас испугался, что больше никогда не сможет спать спокойно.

– Да, все ясно, – ответила Бренда. – Смешно.

Она ловко вытащила из рюкзака консервную банку и, прежде чем Томас успел подумать, хорошо это или надо остановить Бренду, запустила ею шизу в морду.

Шиз завопил, и у Томаса кровь застыла в жилах.

В комнату потянулись другие – сначала двое, потом трое, четверо. Мужчины и женщины, они выползали из тьмы и становились позади первого шиза. Все как один, давно перешедшие Черту. Отвратительные, пожранные Вспышкой, в язвах с ног до головы, жаждущие крови. И безносые.

– Не так уж и больно, – похвалился главный шиз. – У тебя милый носик. Мне ой как хочется новый нос.

Облизнув губы, псих снова оскалился. Язык его представлял собой омерзительную, покрытую шрамами пурпурную мочалку, словно шиз от нечего делать жевал его.

– И моим друзьям – тоже.

В груди, будто исторгнутый желудком ядовитый газ, растекся страх. Теперь понятно, во что под конец превращается инфицированный Вспышкой. Томас видел больных в финальной стадии из окна спальни, но там ребят защищали решетки; здесь – ничего. Ужас подобрался вплотную. Лица шизов казались примитивными, лишенными последней капли человеческого. Главный псих сделал шаг навстречу Томасу и Бренде, потом еще.

Пора бежать.

Бренда не сказала ни слова – да и не надо было. Едва она зашвырнула в морду шизу второй банкой, Томас развернулся и побежал вместе с девушкой. Позади раздались вопли, словно боевой клич армии демонов.

Луч фонаря скакал по полу и стенам, высвечивая тут и там повороты. У Томаса и Бренды имелось преимущество: шизы медлительны, их тела изъедены болячкой. Однако вдруг где-нибудь в глубине туннелей беглецов поджидают другие психи?

Бренда остановилась, потом резко свернула направо, потянув за собой Томаса. Тот слегка пошатнулся, но быстро восстановил равновесие и набрал нужный темп. Злобные крики и свист поутихли.

Бренда взяла влево, затем вправо и погасила фонарик. Ходу, впрочем, не убавила.

– Ты что задумала? – спросил Томас; боясь врезаться в стену, он вытянул перед собой руку.

Бренда в ответ шикнула. Надежна ли она? Томас доверил ей свою жизнь, но тогда просто выбора не оставалось. Да и сейчас его нет.

Бренда вновь остановилась, на сей раз надолго. В темноте они с Томасом тяжело дышали, восстанавливая пульс. Шизы вопили где-то позади, сокращая разрыв.

– Так, – прошептала Бренда. – Где-то… здесь…

– Что?

– Надежная комната. Убежище. Нашла его, когда лазила по Подвалам. Шизы о нем не допетрят. Идем.

Бренда за руку протащила его через узкую дверь, затем потянула на пол:

– Тут старый стол. Нащупал?

Она положила ладонь Томаса на гладкую деревянную поверхность.

– Ага, есть.

– Береги голову. Проползем под столом и через небольшой желоб в стене – в убежище. Для чего оно здесь – не знаю. Шизы его не отыщут, даже с фонариком… хотя вряд ли он у них есть.

Томас уже хотел спросить: как же они сами обойдутся без фонарика, – однако решил не терять времени. Бренда уже ползла вперед. Опустившись на четвереньки, Томас стал пробираться следом; пальцы его при этом то и дело задевали подошвы ботинок Бренды.

Через квадратный желоб вползли в узкую вытянутую комнату. Томас на ощупь попытался определить ее размеры; потолок был всего два фута высотой, и дальше пришлось тоже ползти.

К тому времени как Томас добрался до Бренды, девушка устроилась на боку, спиной к торцу. Он кое-как улегся в той же позиции: лицом к выходу, спиной к Бренде, чувствуя затылком дыхание девушки.

– Очень удобно, скажу я тебе.

– Молчи.

Томас прополз чуть в сторону, пока не уперся головой в стену. Притих и стал дышать глубоко и медленно, прислушиваясь: не идут ли шизы.

Поначалу от тишины, такой глубокой, звенело в ушах. Потом раздались первые звуки: кашель, случайные выкрики, дурашливые смешки – это психи с каждой секундой подходили все ближе и ближе. Томас чуть не запаниковал: как они могли загнать себя в ловушку?! – но потом, успокоившись, прикинул: шансов, что шизы отыщут комнатку в темноте, практически нет. Они пойдут дальше. Может, даже забудут о Томасе и Бренде. Лучше бы так: исчезнуть для шизов совсем, чем постоянно бегать от них.

В худшем случае Томас и Бренда отобьются, в уз ком-то проходе. Наверное…

Шизы подошли совсем близко. Томас старался сдерживать дыхание. Не дай Бог, выдать себя внезапным жадным вдохом. Несмотря на кромешную тьму, он закрыл глаза и напряг слух.

Шелест подошв по бетону. Хрипы, тяжелое дыхание. Кто-то постучал по стене – глухо и безжизненно. Послышались споры, безумные и невнятные. Томас разобрал только: «Сюда!» и «Нет, туда!» Потом еще кашель. Один шиз сплюнул на пол с такой силой, будто хотел избавиться от органа или двух. Разразилась полным безумия смехом женщина, и Томас вздрогнул.

Бренда стиснула его руку, и юноша в который раз ощутил укол вины, будто изменяет Терезе. Бренда такая чувственная и раскрепощенная. И как же глупо думать, когда есть…

В комнату вошел и остановился прямо перед лазом шиз. За ним – второй. Послышалось свистящее дыхание, шорох ног. Появился, подволакивая больную ногу и топая здоровой, третий урод. Не тот ли, что заговорил с Брендой и Томасом? Псих, чьи дрожащие рука и нога отягощают тело мертвым, бесполезным грузом?

– Ма-альчи-ииик, – ядовито позвал шиз. Точно, тот самый, его голос не забудешь. – Де-воч-ка-аааа. Покажитесь-покажитесь, хоть немного поскребитесь. Хочу ваши носики.

– Пусто, – сплюнула женщина. – Один только старый стол.

Скрип дерева по полу пронзил воздух и резко оборвался.

– Может, они под ним и прячут свои носики? – ответил главный шиз. – Носики, которые еще не расстались с милыми мордашками?

Томас прижался к Терезе, когда у самого лаза шаркнула нога или рука. В каком-то футе от прохода.

– Нет здесь ничего! – снова сказала женщина. Затем встала и пошла прочь.

Тело Томаса подобралось, напряглось, как пучок туго натянутых проводов. Не забывая контролировать дыхание, он постарался отпустить напряжение.

Шорох, перешептывание. Шизы словно собрались обговорить стратегию погони. Неужто их мозги на такое способны? Томас напряг слух, однако толком расслышать ничего не смог.

– Нет! – закричал один шиз. Вожак? – Нет! Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет.

Слова слились в тихое неразборчивое бормотание, прерванное женским:

– Да-да-да-да-да-да-да-да.

– Заткнись! – приказал вожак. Определенно вожак. – Заткнись-заткнись-заткнись!

Внутри у Томаса все похолодело, но кожа покрылась обильной испариной. Непонятно было, имеет ли спор шизов хоть какой-то смысл или это такое проявление безумия.

– Я ухожу! – заявила женщина, всхлипнув словно ребенок, которого оставили вне игры.

– И я, и я, – вторил ей другой шиз.

– Заткнись-заткнись-заткнись-заткнись! – на сей раз громче проорал вожак. – Пошли прочь, пошли прочь, пошли прочь!

Бесконечное повторение слов и фраз перепугало Томаса. Как будто в мозгу у шизов отключилась функция контроля над речью.

Бренда еще крепче стиснула его руку, и от ее дыхания на вспотевшей коже ощущался легкий холодок.

Зашаркали по бетонке ноги, зашелестела одежда.

Ушли?

Звуки резко стихли. Психи удалились в коридор (туннель или как оно там называется?) вслед за дружками. Вновь воцарилась тишина, и Томас слышал только дыхание – свое и Бренды.

Лежа на твердом полу, прижимаясь друг к другу, лицом к маленькому проходу, истекая потом, парень и девушка ждали. Тишина затянулась, в ушах опять зазвенело, но Томас продолжал вслушиваться. Как бы ни хотелось покинуть тесную комнатушку, он должен был убедиться, что опасность окончательно миновала.

Прошло несколько минут. Потом еще немного. Ничто не тревожило тишины Подвалов.

– Ушли, – прошептала Бренда и включила фонарик.

– Привет, носики! – завопил отвратительный голос. В лаз метнулась окровавленная рука и схватила Томаса за рубашку.

Глава тридцать третья

Томас заорал, отбиваясь от покрытой струпьями и язвами руки. Глаза еще не привыкли к яркому свету фонарика. Прищурившись, он посмотрел на пальцы шиза. Тот рванул Томаса на себя, и парень ударился лицом о бетон. Вокруг носа полыхнула жуткая боль. Потекла кровь.

Шиз чуть ослабил хватку и снова рванул Томаса на себя. Ослабил – рванул, ослабил – рванул. И так снова и снова. Томас бился лицом о бетонную стенку. Невероятно, откуда у шиза столько силы?! В его-то прогнившем теле!

Бренда, достав нож, пыталась переползти через Томаса и выбрать позицию для удара.

– Аккуратней! – крикнул парень, увидев нож в опасной близости от себя, поймал шиза за запястье и попробовал выкрутить его, ослабить железную хватку. Куда там! Сумасшедший продолжал дергать парня на себя.

Закричав, Бренда наконец перебралась через Томаса и вонзила сверкнувшее лезвие шизу в предплечье. Тот издал демонический вопль и отдернул руку, оставляя на полу дорожку из капель крови. Выбежал в коридор, по которому разнеслось эхо криков боли.

– Нельзя его отпускать! – сказала Бренда. – Быстрей, вылезаем!

Все тело ныло, но Томас понимал: шиза точно нельзя упустить. Он извернулся, готовясь выскользнуть из лаза. Если вожак доберется до своих, Томасу и Бренде несдобровать. Психи наверняка услышали звуки возни и крики главного.

Самое трудное было просунуть плечи и голову, дальше легче – Томас использовал стену для рывка. Он вылез, не отрывая взгляда от психа, ожидая атаки. Шиз валялся всего в нескольких шагах от лаза, прижимая раненую руку к груди. Как только взгляды Томаса и шиза пересеклись, последний оскалился и, совсем как дикий зверь, зарычал.

Томас хотел было встать, но ударился головой о днище стола.

– Флять! – ругнулся он, выбираясь из-под старой деревянной конструкции.

Через мгновение и Бренда присоединилась к нему. Вместе они встали над шизом, который скрючился в позе эмбриона и подвывал. Из раны натекла порядочная лужица крови.

Держа в одной руке фонарик, Бренда нацелила на психа острие ножа.

– Лучше б ты смылся со своими дружками-уродами, старик. Зря с нами связался.

Извернувшись, мужчина с невероятной силой ударил Бренду ногой. Девушка врезалась в Томаса, и вместе они повалились на пол. Чиркнули по бетонке нож и фонарик; на стенах заплясали тени.

Поднявшись на ноги, шиз похромал к ножу. Томас нырнул вперед, перехватывая урода поперек колен. Падая, тот заехал Томасу локтем в челюсть.

Подскочила Бренда и дважды ударила шиза в лицо. Оглушенный, он не сопротивлялся, когда девушка рывком уложила его на живот и стала выкручивать руки. Псих дернулся было, но Бренда крепко прижала его коленями к полу. Противник издал пронзительный, полный чистого ужаса крик.

– Надо убить его! – сказала Бренда.

Стоя на коленях, Томас обреченно взирал на происходящее.

– Что? – В полнейшем ступоре, истощенный, парень не понимал, чего от него требуют.

– Бери нож! Психа надо убить!

Шиз орал неестественным, нечеловеческим голосом. Хотелось бежать отсюда, зажав уши.

– Ну же, Томас!

Томас подполз к ножу, взял его и, посмотрев на лезвие в карминовой смоле, обернулся к Бренде.

– Быстрей! – поторопила она, взбешенная его медлительностью.

Хватит ли духу? Сумеет ли он убить? Пусть и сумасшедшего, который желал ему смерти? Который хотел оторвать ему нос?

Еле передвигая ногами, Томас приблизился к Бренде. Нож он держал так, будто лезвие было смазано ядом. Или будто коснуться его значило подхватить сотню болезней, гарантирующих долгую смерть в агонии.

Прижатый к полу, шиз продолжал вопить.

Заметив, каким взглядом Томас смотрит на психа, Бренда решительно произнесла:

– Я переверну его. Коли прямо в сердце!

Томас чуть было не замотал головой, но сдержался. Выбора нет. Убить шиза надо.

Вскрикнув от натуги, Бренда повалилась на правый бок. Невероятно, но, перекатываясь вслед за ней, псих заорал еще громче. Он выгнулся, буквально подставляя грудь под удар.

– Бей! – скомандовала Бренда.

Томас перехватил нож покрепче. Затем для надежности взялся за рукоятку второй рукой. Надо, надо…

– Бей же!

Шиз вопил.

Пот в три ручья стекал по лицу Томаса.

Сердце колотилось, громыхало в груди.

Глаза жгло от соли. Тело ныло. Нечеловеческие крики разносились по подземелью.

– Бе-ей!

Вложив в удар всю силу, Томас вогнал нож психу в грудь.

Глава тридцать четвертая

Следующие полминуты стали поистине ужасными.

Шиз бился в конвульсиях, задыхаясь и плюясь. Бренда держала его, пока Томас вворачивал нож, вгонял лезвие глубже и глубже. Псих не спешил умирать: свет безумия долго горел в его здоровом глазу, – силы, желание жить покинули его далеко не сразу.

Наконец пораженный Вспышкой человек умер, и Томас подался назад. Все его тело напряглось, будто моток ржавой проволоки. Парень судорожно хватал ртом воздух и боролся с приступом дурноты.

Ведь он убил человека. Забрал чужую жизнь.

Внутренности словно переполнились ядом.

– Пора уходить, – сказала Бренда, вскочив на ноги. – Остальные стопудово слышали шум. Пошли.

Как же быстро она забыла о содеянном, как скоро оправилась! С другой стороны, выбора не было. Первые крики, звуки погони разнеслись по коридору, словно смех гиен по каньону.

Томас заставил себя подняться на ноги, задавить чувство вины, которое грозило пожрать его.

– Ладно. Только не надо больше…

Сначала серебряные шары-головоеды. Теперь бой с шизами во тьме.

– Ты о чем?

Томас набегался по темным туннелям. На целую жизнь вперед.

– Хочу на свет. Плевать, что снаружи. Хочу на свет. Немедленно.

Спорить Бренда не стала. Просто повела Томаса дальше.

Миновав несколько поворотов, они вышли к длинной металлической лестнице – та уводила прямо на поверхность, к чистому небу. За спиной раздались крики шизов: смех, вопли, гогот, редкие взвизги.

Пришлось попотеть, чтобы открыть люк, но вот он сдвинулся с места и беглецы вылезли наружу, в серые сумерки, оказавшись в окружении невероятно высоких зданий: дома тянулись во всех направлениях. Кругом лежал мусор, кое-где – трупы. В воздухе витал запах разложения, пыли. Стояла жара.

И нигде ни души. Ни одного живого человека. На мгновение Томас испугался, что трупы – это глэйдеры, однако порченные тленом тела принадлежали взрослым мужчинам и женщинам.

Бренда медленно обернулась вокруг, пытаясь сориентироваться.

– Так, горы, похоже, в той стороне, – указала она в направлении одной из улиц.

– Уверена? – спросил Томас. Сам он среди огромных, скрывающих солнце зданий затруднялся определить, где север.

– Уверена. Пошли.

Шагая по пустой длинной улице, Томас оглядывался на каждое разбитое окно, на каждый дверной проем в надежде увидеть Минхо и глэйдеров. И в надежде не повстречать шизов.

Шли до наступления темноты, стараясь не попадаться никому на глаза. Томас услышал чей-то крик, из домов то и дело раздавался грохот. Однажды дорогу перебежала группа людей, но они были так далеко, что вряд ли заметили Томаса и Бренду.

Перед самым закатом молодые люди свернули за угол и увидели примерно в миле от себя край города. Здания резко заканчивались, и дальше во всем своем величии высились горы. Отсюда они смотрелись заметно крупнее. Голые каменистые склоны, и никаких снежных шапок на пиках, которые Томас вдруг смутно припомнил.

– Идем до конца? – спросил он.

Бренда в это время искала убежище.

– Хотелось бы… Во-первых, ночью по городу шататься опасно. Во-вторых, если идти, то до самых гор, что нам вряд ли удастся. Только в горах можно будет отыскать укромное местечко.

Как ни боялся Томас ночевать в городе, но вынужден был согласиться. Тревога за Минхо и остальных выедала его изнутри.

– Ладно, – произнес он вяло. – Куда идем?

– Не отставай.

Бренда завела его в тупик, к высокой кирпичной стене. Томасу показалось сумасшествием спать в месте с одним-единственным выходом. Бренда же убедила его в обратном: шизы не станут искать жертву в тупиковом переулке. К тому же здесь стояло несколько больших ржавых грузовиков, и в них можно было спрятаться.

Для ночлега выбрали машину, с которой сняли все, что могло пригодиться в хозяйстве. Томас забрался в просторную кабину и сел со стороны водителя на порванное мягкое кресло, отодвинув его как можно дальше от приборной панели, – оказалось неожиданно удобно. Бренда устроилась справа, на пассажирском сиденье.

Как только стемнело, снаружи через выбитые окна донеслись крики выходящих на охоту шизов.

Изможденный, Томас чувствовал боль во всем теле. Чуть ранее он попытался смыть с рук кровь убитого, но Бренда, взбесившись, заорала, что нечего попусту расходовать воду. Томасу невыносимо было видеть кровь у себя на ладонях. Сердце опускалось каждый раз, как он вспоминал об убийстве. И теперь нельзя отрицать страшной правды: если прежде у Томаса не было Вспышки – на что он в глубине души надеялся, – то сейчас он абсолютно точно заразился.

Сидя в темноте, прислонившись головой к дверце кабины, Томас целиком, с неотвратимой ясностью осознал содеянное.

– Я убил человека, – прошептал он.

– Ну да, убил, – тихо ответила Бренда. – Либо ты его, либо он тебя. Ты правильно поступил, не сомневайся.

Хотелось верить ее словам. Тот шиз окончательно спятил и вскоре умер бы от болезни. К тому же он всеми силами пытался навредить Томасу и Бренде. Убить их. Томас оборонялся, хотя понимание собственной правоты не притупило чувства вины. Убить человека… с таким нелегко смириться.

– Знаю, – сказал наконец Томас. – Просто это… так жестоко. Бесчеловечно. Было бы проще застрелить его.

– Ага. Жаль, что вышло так, как вышло.

– А вдруг я буду видеть его харю во сне? Постоянно? – Он разозлился на Бренду.Пока Томас решал, так ли убийство необходимо, она заставила его пырнуть шиза.

Бренда повернулась к нему, и в лунном свете стали видны ее темные глаза и чумазое личико.

Странно: однако, глядя на Бренду, Томас захотел вернуть Терезу.

Бренда сжала его руку. Томас не сопротивлялся, но и не ответил на ее пожатие.

– Томас? – позвала девушка, заметив его отсутствующий вид.

– А?

– Ты спас не только свою шкуру. Ты и меня спас. Вряд ли я справилась бы в одиночку.

Томас кивнул. Сердце разрывалось от боли: все друзья пропали. Скорее всего мертвы. Чак точно мертв. Тереза потеряна. Сам Томас на полпути к убежищу, спит в кабине грузовика с девушкой, которая в конце концов спятит, а грузовик – посреди города, наводненного кровожадными психами.

– Ты с открытыми глазами спишь? – спросила Бренда.

Томас попробовал выдавить улыбку.

– Нет. Задумался, как все хреново.

– Не у тебя одного все хреново. И у меня хреновее некуда. Но я рада, что встретила тебя.

Такое простое и милое предложение… Томас зажмурился, и боль преобразилась в некое чувство к Бренде. Почти такое же, какое он испытывал по отношению к Чаку. Томас возненавидел людей, из-за которых Бренда здесь, в этом городе. Возненавидел болезнь, Вспышку. Захотел все исправить.

Открыв глаза, он тоже посмотрел на Бренду.

– И я рад. В одиночку было бы еще хуже.

– Они убили моего папу.

Ошарашенный внезапной сменой темы, Томас поднял голову.

– Что?

Бренда медленно кивнула.

– ПОРОК. Папа не хотел отдавать им меня. Кричал как сумасшедший, набросился на них… вроде со скалкой. – Бренда тихонько хихикнула. – Ему прострелили голову.

В бледном свете луны у нее на глазах блеснули слезы.

– Ты серьезно?

– Ага. Я все видела. Папа умер еще в падении.

– Господи… – Томас не знал, что сказать. – Мне очень… жаль. У меня самого убили лучшего друга. Он у меня на руках умер. – Помолчав, он спросил: – А твоя мама?

– Пропала и долго не появлялась. – Бренда умолкла, и Томас решил не давить. Да ему и знать-то больше ничего не хотелось.

– Я так боюсь сойти с ума, – после долгой паузы произнесла Бренда. – Уже схожу. Многое кажется странным, непонятным. Ни с того ни с сего я начинаю думать о какой-то ерунде. Воздух иногда такой… жесткий. Не знаю, к чему это, и боюсь. Вспышка забирает меня. В самый ад.

Не выдержав взгляда Бренды, Томас опустил глаза.

– Не сдавайся. Доберемся до убежища, и нас вылечат.

– Пустая надежда. Но лучше такая, чем никакой.

Она сильнее сжала руку Томаса, и на этот раз он ответил ей тем же. А потом – невероятно! – они заснули.

Глава тридцать пятая

Томас пробудился от кошмара. Снилось, будто Минхо и Ньюта зажали в угол конченые шизы. Психи с ножами. Злые психи. Пролилась кровь…

Открыв глаза, он огляделся.

Кабину по-прежнему окутывала тьма, парень едва смог разглядеть Бренду. Он даже подумал, что все еще спит.

– Кошмары мучают? – спросила вдруг девушка.

Опустившись на спинку сиденья, Томас закрыл глаза.

– Да. Никак не забуду друзей. Фигово мне от того, что мы разделились.

– Мне жаль, правда. Очень жаль. – Она поерзала в кресле. – Не беспокойся. Твои приятели глэйдеры с виду крепкие, умные. А если не так, то Хорхе поможет, он воробей стреляный. Проведет через город на раз. Не переживай зря, лучше о нас волнуйся.

– Ну спасибо, успокоила.

Бренда рассмеялась:

– Прости… Я шутила. Ты моей улыбки не видел.

Включив подсветку на часах, Томас проверил время.

– До рассвета еще несколько часов.

Помолчав немного, он снова заговорил:

– Расскажи еще о мире. Нам здорово подтерли память. Кое-что вспомнилось, но это так, обрывки. Не знаю, настоящие ли они. К тому же в них о внешнем мире почти ничего нет.

– Внешний мир, говоришь? – глубоко вздохнула Бренда. – Ну, хреново сейчас во внешнем мире. Температура начала понижаться, однако уровень морей восстановится ой как не скоро. Со времени последней вспышки утекло много воды, Томас, и людей умерло предостаточно. Просто невероятно, как мы быстро оправились и приспособились. Если бы не уродская Вспышка, цивилизация выдержала бы марафон на выживание… Эх, если бы да кабы… дальше не помню. Эту фразу любил повторять папа.

Томас едва мог сдержать любопытство.

– Что произошло? Образовались новые страны или просто объединенное правительство? Как с ним связан ПОРОК? Может, он и есть правительство?

– Прежние страны сохранились, но… границы стираются. Как только начала свирепствовать Вспышка, главы государств объединили силы, ресурсы, технологии – все ради создания ПОРОКа. Он учредил зверскую программу тестов, карантин. Распространение болезни замедлилось, но не остановилось. По-моему, единственный шанс побороть Вспышку – найти лекарство. Надеюсь, тебе не солгали и оно существует. Правда, его почему-то не дают нуждающимся.

– Ну а мы где? – спросил Томас. – Географически?

– В машине. – Томас не засмеялся, и Бренда продолжила: – Прости, не время для шуток. Судя по этикеткам на консервах, мы в Мексике. Или, точнее, на ее месте. Теперь здесь Жаровня. В основном территории между двумя тропиками – Раком и Козерогом – полностью превратились в пустыню. Центральная и Южная Америка, почти вся Африка, Ближний Восток, юг Азии. Повсюду мертвые земли, трупы… Милости прошу на Жаровню. По-моему, со стороны правительства мило ссылать сюда нас, шибздиков.

– Господи… – В голове у Томаса бушевал ураган мыслей. Откуда он знает о своей принадлежности – самой прямой – к ПОРОКу? О принадлежности к нему Групп «А» и «В», Лабиринта и всякой прочей ерундени, через которую надо пройти? Томас еще не мог составить осмысленной картины происходящего.

– Господи? – переспросила Бренда. – И все? Лучше ничего сказать не можешь?

– Слишком много вопросов. Не знаю, с какого начать.

– Знаешь что-нибудь об анальгетиках?

Томас посмотрел на девушку, жалея, что не видит ее лица.

– Кажется, Хорхе говорил о них. Что это такое?

– Сам знаешь, как устроен мир. Новые болезни – новые лекарства. Если нельзя убить саму болезнь, борются против симптомов.

– А что делает это лекарство? У тебя оно есть?

– Ха! – презрительно вскрикнула Бренда. – Как будто нам выдают его! Такую круть могут себе позволить только шишки. Они называют лекарство кайфом. Оно притупляет эмоции, процессы в мозгу, вводит в ступор. Ты словно пьяный, практически не чувствуешь ничего. Лекарство сдерживает Вспышку, потому что болезнь гнездится в голове. Пожирает мозг, губит его. Если он не работает, то и вирус слабеет.

Томас скрестил руки на груди. Он упускал нечто важное, не мог ухватить сути.

– Выходит… это не лекарство? Пусть оно и замедляет действие вируса?

– Даже близко не лекарство. Анальгетик отсрочивает неизбежное. Вспышка все равно побеждает, и ты теряешь способность размышлять здраво, рационально, перестаешь сострадать… и ты уже не человек.

Томас молчал. Сейчас он еще сильнее, чем прежде, чувствовал, как некая – очень важная – часть памяти пытается просочиться сквозь щель в стене, ограждающей его от прошлого. Вспышка. Мозг. Сумасшествие. Анальгетик, кайф. «ЭТО ПОРОК». Испытания. Речи Крысуна о том, что весь сыр-бор – из-за реакций глэйдеров на Переменные.

– Спишь? – спросила Бренда спустя несколько минут.

– Нет. Просто информации слишком много. – Рассказ Бренды вызвал смутную тревогу, однако Томас все никак не мог сложить части головоломки. – Надо все обмозговать…

– Тогда молчу. – Девушка отвернулась и положила голову на дверцу. – И ты перестань думать. Все равно пользы не будет. Лучше отдыхай.

– Ага, – промямлил Томас, расстроенный, что, получив столько намеков, не может решить загадки. Впрочем, Бренда права: ночь больше годится для отдыха. Устроившись поудобнее, Томас постарался заснуть, однако скоро забыться не вышло.

Наконец приснился сон.

Томас опять старше. Ему около четырнадцати. Они с Терезой стоят на коленках у двери, подслушивают. Через щель отчетливо доносятся голоса мужчины и женщины.

Мужчина говорит первым:

– Ты получила дополнения к списку Переменных?

– Еще вчера вечером. Мне понравилось окончание Лабиринта, предложенное Трентом. Жестоко, но необходимо. Можем получить в итоге интересную матрицу.

– Абсолютно согласен. То же думаю и о сценарии предательства. Надеюсь, его отработают.

Женщина издает звук, похожий на смех, только напряженный и безрадостный.

– Да, у меня те же мысли. То есть, Боже правый, сколько ребята смогут выдержать, пока сами не свихнутся?

– Не в том дело. Опыт рискованный. Вдруг он погибнет? Мы все согласны, что к нужному моменту он достигнет уровня первейшего Кандидата.

– Не погибнет. Мы не допустим.

– И все же… мы не Господь Бог. Всякое может случиться.

Повисает долгая пауза, затем мужчина говорит:

– Надеюсь, до крайности не дойдет. Мозгачи считают, что в итоге мы получим множество необходимых реакций.

– Ну, подобное стимулирует сильные эмоции и сложнейшие реакции, если верить Тренту. Переменные – это, по-моему, единственный способ добиться желаемого.

– Ты действительно считаешь, что Испытания оправдают себя? – спрашивает мужчина. – Логически шансы оставляют желать лучшего. Подумай, сколько всего может выйти из-под контроля.

– Ты прав, многое непредсказуемо. Но какова альтернатива? Надо попробовать, и если ничего не получится, мы окажемся в точке отсчета. Как будто и не начинали опытов.

– Может быть.

Тереза дергает Томаса за рубашку и тычет пальцем в сторону коридора. Пора уходить. Кивнув, Томас приникает к двери – вдруг да удастся услышать напоследок что-нибудь эдакое. И – есть!

– Жаль, что окончания тестов мы не застанем, – говорит женщина.

– Да. Зато потомки будут нам благодарны.

Томаса разбудил жемчужный свет утренней зари. После полуночного разговора с Брендой и даже после сна он вроде бы ни разу не пошевелился за ночь.

Кстати, сон… Самый странный за последнее время. Столько всего было сказано, и слова уже начинают ускользать из памяти – никак не ухватиться за них, не втиснуть эти отрывки в картину прошлого, которая, казалось бы, только-только начала проясняться. Томас позволил себе немного надежды, что он не так уж и сильно связан с проектированием Испытаний. И хотя сон оставался малопонятным, Томас заключил: то, что они с Терезой подслушивали под дверью за взрослыми, означало их неполную причастность к разработке тестов.

Но какова цель Создателей? И почему потомки должны быть им благодарны?

Томас протер глаза и, потянувшись, посмотрел на Бренду. Девушка спала, чуть приоткрыв рот; грудь ее мерно вздымалась и опадала. Тело словно еще больше занемело со вчерашнего дня, однако здоровый сон принес отдохновение разуму. Томас ощутил свежесть, силы. Пусть подавленный и сбитый с толку из-за непонятного сна и прочего рассказанного Брендой, Томас был готов продолжать путь.

Он еще раз потянулся и хотел от души зевнуть, как вдруг заметил на стене нечто знакомое – металлическую пластинку, прибитую прямо к кирпичной поверхности.

Выбравшись из кабины, Томас на негнущихся ногах приблизился к ней. Практически один в один как та в Лабиринте со словами: «ЭКСПЕРИМЕНТ «ТЕРРИТОРИЯ ОБРЕЧЕННЫХ». ПРОГРАММА ОПЕРАТИВНОГО РЕАГИРОВАНИЯ. ОБЩЕМИРОВАЯ КАТАСТРОФА».

Та же тусклая поверхность, тот же шрифт. Только слова иные; Томас пялился на них минут пять, пока наконец не сообразил, о чем они сообщают:

«ТОМАС, ИСТИННЫЙ ЛИДЕР – ТЫ».

Глава тридцать шестая

Если бы не Бренда, Томас так и проторчал бы перед табличкой остаток дня.

– Я все ждала подходящего момента, чтобы рассказать о ней, – заговорила девушка, окончательно выдергивая Томаса из задумчивости.

Вздрогнув, он повернулся к ней.

– Что? Ты о чем?

Бренда смотрела на табличку, не на Томаса.

– Как только узнала твое имя… Хорхе тоже. Услышав, как тебя зовут, он, наверное, сразу решил испытать удачу и проводить тебя через город до этого твоего убежища.

– Бренда, о чем ты?

Наконец она оторвалась от созерцания таблички и посмотрела Томасу в глаза.

– Такие знаки – по всему городу, и надпись на них одна и та же.

Колени у Томаса подогнулись, и он, опустившись на землю, привалился спиной к стене.

– Как… как такое вообще возможно? Табличка-то уже давно висит…

Он не знал, что еще сказать.

– Без понятия, – ответила Бренда, присаживаясь рядом. – Нам эти знаки ни о чем не говорили. Зато когда прибыла твоя компания и ты назвался… В общем, мы сразу поняли: совпадения быть не может.

Томас одарил ее тяжелым взглядом, чувствуя, как внутри закипает гнев.

– Почему сразу не сказала? Хватаешь меня за руки, рассказываешь, как убили твоего отца, а про это – молчок?!

– Я боялась твоей реакции. Думала, сорвешься и побежишь искать эти таблички по всему городу. И меня позабудешь.

Томас вздохнул. Как же ему это все надоело… Он с силой выдохнул, отпуская гнев.

– Еще одна часть бессмысленного кошмара.

Выгнув шею, Бренда посмотрела на табличку.

– Как ты мог не знать, о чем здесь говорится? Проще ведь не бывает. Быть тебе лидером, захватить власть. Я помогу и заслужу свое место. Место в убежище.

Томас рассмеялся:

– Я посреди города, заполненного шизами, у которых мозги давно прогнили. Меня хочет убить команда девчонок, и мне, значит, стоит беспокоиться о том, кто настоящий лидер моей группы? Бред.

Бренда поморщилась.

– Девчонки хотят убить тебя? О чем ты?

Томас не ответил. Стоит ли рассказывать всю историю от начала и до конца? Стоит ли вообще рассказывать что-либо Бренде?

– Ну? – надавила девушка.

Наконец решив, что неплохо бы излить душу и что Бренда заслужила доверие, Томас сдался и начал рассказ. Если до того он кормил Бренду намеками и недомолвками, то теперь со смаком излагал детали. О Лабиринте, о спасении, о том, как глэйдеры проснулись и поняли: никто их не спас. Об Эрисе и Группе «В». Про Терезу Томас особенно не распространялся, однако Бренда явно о чем-то догадалась. Наверное, поняла по глазам.

– У вас с этой Терезой что-то есть? – спросила Бренда, когда Томас закончил.

Он не знал, как ответить. Есть ли у них с Терезой «что-то»? Они близки, они друзья… и всё? Томас еще не вспомнил прошлого и потому не мог судить, насколько близки они были с Терезой до Лабиринта, когда помогали создавать эту чудовищную махину.

А совсем недавно они целовались…

– Том? – позвала Бренда.

Томас резко обернулся к ней.

– Не называй меня так.

– Гм? – удивилась (и, похоже, обиделась) Бренда. – Почему?

– Просто… не называй, и все. – Как ни погано чувствовал себя Томас, сказанного вернуть он не мог. Томом звала его Тереза.

– Ясно. И как мне тебя звать? «Мистер Томас»? Или «царь Томас»? Или еще проще, «ваше величество»?

– Прости, – вздохнул он. – Называй как хочешь.

Бренда издала саркастичный смешок, и оба погрузились в молчание.

Несколько минут они просидели в мирной тишине, которую вдруг прервали приглушенные удары. Томас насторожился.

– Слышишь? – спросил он, обратив все внимание на странный звук.

Чуть склонив голову набок, Бренда застыла, прислушалась.

– Ага. Будто кто-то в барабан бьет.

– Похоже, игры закончились. – Томас поднялся и помог встать Бренде. – Как по-твоему, что это?

– Что-то очень плохое.

– А может, друзья наши?

Низкое бум-бум-бум доносилось отовсюду, его эхо витало в переулке, отражаясь от стен. Однако через несколько секунд Томас понял: исходит оно из угла. И невзирая на риск, парень кинулся в конец тупика.

– Что ты делаешь? – попыталась остановить его Бренда.

Томас остановился у стены из колотых кирпичей. Тут же спускались под землю, к старой деревянной двери, четыре ступеньки. Над дверью имелось крохотное прямоугольное окошко: сверху, словно последний зуб, торчал единственный осколок стекла.

Изнутри доносилась музыка – жесткая, быстрая, с мощными басами и визжащими гитарами. К общей какофонии примешивались смех и нестройное пение. Томасу стало очень не по себе.

Подобное веселье отнюдь не в духе друзей Томаса. Видно, шизы не только за чужими носами охотятся.

– Уходим отсюда, – сказал Томас.

– Думаешь? – ответила Бренда из-за плеча.

– Да пошли же.

Они развернулись, готовые подняться, и застыли на месте. Всего в нескольких футах от них стояли трое: мужчины и женщина. Они подошли незаметно, когда Томас и Бренда отвлеклись.

При взгляде на этих троих сердце Томаса ушло в пятки: грязные лохмотья, спутанные волосы, чумазые лица… правда, на теле нет ран и в глазах еще теплится искра разума. Это психи, только не конченые.

– Эй вы, – позвала женщина: длинные рыжие волосы собраны в хвост, рубашка расстегнута так сильно, что Томас с трудом заставил себя смотреть женщине в лицо. – Идемте с нами, потусим. Танцы-шманцы-обниманцы. Бухла – залейся.

Уловив в ее голосе подозрительный оттенок, Томас забеспокоился. Дамочка не пыталась быть милой, она глумилась.

– Э нет, спасибо, – ответил Томас. – Мы… это… просто…

– Друзей ищем, – вмешалась Бренда. – Мы новенькие, осваиваемся.

– Добро пожаловать в Шизоленд а-ля ПОРОК, – произнес один из мужчин, страшный дылда с сальными волосами. – Не бойтесь: там, внизу, – он кивнул в сторону двери с окошком, – спятили максимум наполовину. Подумаешь, локтем в рожу съездят или пнут по кукаям. Зато не слопают.

– По кукаям? – переспросила Бренда. – Это как?

Мужчина указал на Томаса.

– Я к парню обращался. Тебе трудней придется, если ты не с нами. Ты девчонка, все такое…

Томаса начало мутить.

– Заманчивое предложение, но нам пора. Друзей надо искать. Может, вернемся еще.

Вперед выступил второй мужчина. Низкорослый, приятной наружности, блондин, стриженный под «ежик».

– Вы дети. Пора вам научиться жизни. Познать радость. Официально приглашаем вас на праздник.

Каждое слово последней фразы он чеканил без намека на вежливость.

– Еще раз спасибо, но мы вынуждены отказаться, – ответила Бренда.

Из кармана длиннополой куртки Блондин достал пистолет. Серебристый корпус оружия потускнел и порядком засалился, однако ужаса наводил ничуть не меньше.

– Вы не поняли. От нашего приглашения не отказываются.

Страшный Дылда вынул нож, Хвост достала отвертку, кончик которой покрывали черные пятна (скорее всего крови).

– Ну, что скажете? – спросил Блондин. – Идете с нами на праздник?

Томас глянул на Бренду. Девушка смотрела на Блондина так, будто готовилась совершить какую-нибудь глупость.

– Понял, – быстро ответил Томас. – Мы идем. Ведите.

– Что?! – резко обернулась к нему Бренда.

– У них пистолет, нож и отвертка. Еще глаза нам на уши натянут.

– Умный у тебя парень, – заметил Блондин. – Ну идемте же, повеселимся. – Он стволом пистолета указал на дверь. – Гости – вперед.

Бренда явно злилась, однако в глазах ее читалось смирение. Девушка поняла: выбора нет.

– Отлично.

Блондин улыбнулся и в этот момент здорово напомнил змею.

– Вот это дух. Все тип-топ, не бойтесь.

– Никто вас пальцем не тронет, – пообещал Страшный Дылда. – Если, конечно, будете вести себя как следует. Не как тряпки. К концу праздника сами к нам попроситесь. Гарантирую.

Томас изо всех сил старался не поддаться панике.

– Идемте уже, – сказал он Блондину.

Тот указал пистолетом на ступени.

– Тебя ждем.

Схватив за руку, Томас притянул девушку поближе к себе.

– Идем повеселимся, дорогая, – произнес он как можно саркастичнее. – Праздник ждет!

– Милашки, – сказала Хвост. – Как увижу влюбленную парочку, так плакать хочется.

Она смахнула со щек воображаемые слезы.

Ни на секунду не забывая о нацеленном в спину пистолете, Томас повел Бренду вниз, к старой двери. Места в узком коридорчике хватало как раз на двоих, пройти плечом к плечу. Не заметив ручки, Томас вопросительно посмотрел на Блондина, стоявшего на две ступеньки выше, и тот сказал:

– Нужен условный стук. Три раза медленно и три раза быстро кулаком и два раза – костяшками.

Томас возненавидел этих людей. Возненавидел за то, как спокойно, издевательски-вежливо они разговаривают. В каком-то смысле эти шизы намного хуже безносого пугала, зарезанного Томасом накануне в Подвалах. Там хотя бы понятно было, чего ждать.

– Стучись, – прошептала Бренда.

Сжав пальцы в кулак, Томас три раза медленно ударил по двери, затем три раза быстро и, наконец, дважды постучал костяшками пальцев. Дверь открылась тотчас же, выпустив на улицу шквал оглушительной музыки.

Привратником служил здоровый детина: пирсинг в ушах и в носу, татуировки по всему телу, длинные, намного ниже плеч, белые волосы. Томас не успел толком разглядеть амбала, как тот поприветствовал его:

– Здорово, Томас. Заждались мы тебя.

Глава тридцать седьмая

В следующую минуту Томас решил, что сходит с ума, – настолько перегружены были все пять чувств.

Приветствие ошеломило, но не успел Томас ответить, как здоровяк втянул их с Брендой в плотно набитый людьми зал и принялся проталкиваться через толпу танцующих, крутящихся, скачущих и обжимающихся тел. Музыка оглушала, от грохота барабанов, казалось, череп трещит по швам. С потолка свисало несколько фонариков; люди задевали их, и фонари, качаясь из стороны в сторону, пронзали толпу лучами света.

Длинноволосый наклонился и заговорил с Томасом. Детину едва было слышно, хотя он практически орал Томасу в ухо.

– Слава Богу, пока есть батареи! Хреново, когда они разряжаются!

– Откуда ты знаешь мое имя? – проорал в ответ Томас. – Зачем меня ждали?

Детина рассмеялся.

– Всю ночь за тобой следили! Утром через окошко увидели, как ты отреагировал на табличку! Тогда и поняли, что ты тот самый знаменитый Томас!

Бренда обеими руками обхватила Томаса за талию. Так, наверное, надеялась не отстать от него в тесной толпе. Услышав о слежке, обняла еще крепче.

Обернувшись, он заметил, что Блондин и его приятели следуют за ними по пятам. Пистолет шиз убрал, однако, понятное дело, достать мог в любой момент.

Музыка ревела, басы сотрясали стены. Люди вокруг дергались в танце; клинки света пронзали воздух. Тела шизов влажно блестели от пота, и жар, исходивший от них, неприятно разогревал комнату.

Где-то посередине зала Длинноволосый развернулся к Томасу и Бренде, хлестнув их по щекам странной белой гривой.

– Ты нам очень нужен! Ты особенный! Мы защитим тебя от злых шизов!

Хорошо, что они не знают всего. Может, дела не так уж и плохи? Стоит подыграть этим тусовщикам: притвориться особенным шизом, – а после улучить момент и ускользнуть вместе с Брендой.

– Пойду принесу вам попить! – предложил Длинноволосый. – Веселитесь!

Он растворился в плотной массе извивающихся тел, но Блондин с приятелями никуда не исчез. Втроем они стояли, неотрывно глядя на Томаса. Хвост махнула ему рукой.

– Потанцуем? – крикнула она, хотя сама пускаться в пляс не спешила.

Томас не без труда развернулся лицом к Бренде. Надо было поговорить.

Бренда словно прочла его мысли и, обхватив руками за шею, приникла губами к уху. От горячего дыхания девушки покалывало покрытую испариной кожу.

– Как же мы вляпались в это дерьмо? – спросила Бренда.

Не зная, что делать, Томас обнял ее за талию, ощутил тепло тела сквозь пропитанную потом одежду. И в то же время его мучило чувство вины и тоска по Терезе.

– Еще час назад я о таком и помыслить не мог, – произнес он на ухо Бренде, зарывшись лицом в волосы. Ничего умнее придумать не сумел.

Зазвучала новая мелодия – нечто пронзительное и тоскливое. Ритм замедлился, бой барабана как будто стал глубже. Слов разобрать не получалось, однако солист пел о чем-то ужасно трагичном, печально завывая и беря высокие ноты.

– Может, останемся на какое-то время? – предложила Бренда.

Томас сам не заметил, как они начали танцевать. Плотно прижавшись друг к другу, парень и девушка медленно двигались в такт музыке.

– Зачем? – удивился Томас. – Ты что, сдаешься?

– Нет. Но я устала, а здесь может быть безопаснее, чем снаружи.

Хотелось верить ей. Вроде не было причин подозревать Бренду в обмане, однако Томас чувствовал смутное беспокойство. Может, она заманила его сюда? Нет, не надо придумывать.

– Бренда, не подводи меня. У нас один шанс спастись – дойти до убежища. Там ждет лекарство.

Бренда слегка покачала головой.

– В спасение так трудно поверить. Трудно надеяться на что-то.

– Не говори так. – Томас не хотел думать, как она. Не хотел слышать подобных речей.

– Если есть лекарство, зачем ссылать шизов сюда? Бессмыслица получается.

Испугавшись внезапной перемены в ее настроении, Томас чуть отстранился и посмотрел ей в лицо. Глаза Бренды блестели от слез.

– Это ты говоришь бессмысленные вещи, – ответил Томас и замолчал. Он не хотел, чтобы его сомнения передались Бренде. – Лекарство есть. Надо…

Он не договорил. Обернулся и посмотрел на Блондина. Вряд ли псих слышит их, но береженого Бог бережет.

Томас снова зашептал Бренде на ухо:

– Говорю тебе, надо уходить. Или хочешь остаться с людьми, которые угрожают тебе пистолетами и отвертками?

Не успела Бренда ответить, как вернулся Длинноволосый. В каждой руке он нес по кружке, из которых выплескивалась буроватая жидкость, когда амбала задевали танцующие.

– Пейте! До дна!

Томас словно пробудился. Принять напиток от этого детины? Нет, ни за что. Притон вдруг показался парню еще мрачнее и гаже.

Бренда, напротив, уже потянулась за кружкой.

– Нет! – выкрикнул Томас и, осознав промах, поспешил исправиться. – В смысле, нельзя это пить сейчас. Мы так долго мотались без воды, лучше начать с нее. И… потанцуем пока.

Говорить Томас старался как ни в чем не бывало, однако внутренне сжался, осознав, что выглядит по-идиотски. Особенно когда Бренда как-то странно на него посмотрела.

В спину уперлось нечто маленькое и твердое. Не оборачиваясь, Томас понял: это пистолет Блондина.

– Я предложил выпить, – напомнил Длинноволосый. Всякое выражение любезности исчезло с его татуированного лица. – Довольно грубо отказываться от угощения.

И он снова протянул кружки.

Томас начал паниковать. С напитками явно что-то не так.

Блондин еще сильнее вжал дуло пистолета Томасу в спину.

– Считаю до одного, – произнес он парню на ухо. – До одного.

Отбросив все мысли, Томас схватил кружку и залпом осушил. Коричневая бурда огненным потоком полилась по пищеводу, и Томаса скрутило от кашля.

– Твоя очередь, – сказал Длинноволосый, протягивая пойло Бренде.

Глянув на Томаса, девушка приняла напиток и влила в себя, даже не поморщившись, только слегка прищурившись.

Забрав кружки, Длинноволосый осклабился.

– Вот это я понимаю! Теперь идите плясать!

Что-то странное начало твориться в животе у Томаса. По телу разлилось приятное, успокаивающее тепло. Крепко обняв Бренду, он вернулся с ней в толпу. Каждый раз, когда губы девушки касались его шеи, Томас ощущал прилив удовольствия.

– Что нам дали? – спросил он заплетающимся языком.

– Какую-то гадость, – ответила Бренда. Томас почти не услышал ее. – Да еще подмешали что-то. Я себя странно чувствую…

Да, странно… Комната вдруг начала вертеться, гораздо быстрее, чем кружились в танце Томас и Бренда. Лица смеющихся людей вытягивались, рты превращались в черные дыры. Музыка замедлилась, звук и голос певца стали глубже и гуще.

Отстранившись от Томаса, Бренда обхватила его лицо ладонями и окосевшим взглядом посмотрела ему в глаза. Как она прекрасна. Прекраснее Томас никого и ничего на свете не видел. Вокруг начала смыкаться тьма, разум гас.

– Может, так даже лучше? – произнесла Бренда, и слова противоречили мимике. Голова девушки двигалась по кругу словно отделенная от шеи. – Может, получится прибиться к ним? Будем счастливы, пока не перейдем Черту. – Она улыбнулась неестественной, отвратительной улыбкой. – И тогда убей меня.

– Нет, Бренда, – ответил Томас и услышал собственные слова как будто со стороны, словно они звучали из недр бесконечного туннеля. – Не говори…

– Поцелуй меня. Том, поцелуй меня. – Плотнее обхватив щеки Томаса, она потянула его к себе.

– Нет, – воспротивился Томас.

Бренда, лицо которой начало расплываться, обиженно посмотрела на него.

– Почему?

Мир уже почти полностью потонул во тьме.

– Ты не… ты не она. – Собственный голос – такой далекий, слышно лишь эхо. – И никогда ею не станешь.

Отпустив Томаса, Бренда покинула его – покинуло парня и сознание.

Глава тридцать восьмая

Очнувшись в темноте, Томас почувствовал, будто его запихнули в средневековую пыточную машину и в череп со всех сторон впиваются острые шипы.

От собственного хриплого, страшного стона боль усилилась. Томас заставил себя умолкнуть. Хотел помассировать голову… и не смог пошевелить руками. Что-то липкое держало запястья. Клейкая лента. Томас попробовал пошевелить ногами – бесполезно. Их тоже связали. Движение лишь добавило боли, и Томас обмяк, застонал тихо-тихо. Сколько же он провалялся в отключке?

– Бренда? – прошептал он.

Нет ответа.

Зажегся свет.

Слишком яркий, он причинял боль. Зажмурившись, Томас приоткрыл один глаз – перед ним стояли трое. Свет бил им в спину, и потому лиц Томас не видел.

– Подъем, подъем, – произнес сиплый голос, и кто-то хихикнул.

– Налить еще огнесоку? – предложила женщина, и вновь раздался тот же смешок.

Глаза наконец привыкли к свету, и Томас огляделся. Его посадили в деревянное кресло, привязав широким скотчем руки к подлокотникам, а голени – к ножкам. Прямо перед Томасом стояли двое мужчин и женщина: Блондин, Страшный Дылда и Хвост.

– Почему просто не мочканули меня в переулке?

– Мочкануть тебя? – переспросил Блондин. Прежде его голос звучал не так сипло. Наверное, последние несколько часов он проорал на танцполе. – Мы кто, по-твоему, мафиози из двадцатого века? Если б мы тебя хотели прибить, ты бы давно валялся в луже крови.

– Мертвый ты нам не нужен, – вмешалась Хвост. – Мертвое мясо невкусное. Нам нравится поедать наших жертв, пока они дышат. И пока они не истекли кровью, мы спешим оторвать мясца побольше. Ты не поверишь, какое оно сочное и… сладкое.

Страшный Дылда и Блондин засмеялись. Правду говорит Хвост или издевается? Не важно, главное – Томас перепугался.

– Она прикалывается, – заверил его Блондин. – Людей мы едим только от безнадеги. Человечина на вкус как поросячье говно.

Страшный Дылда заржал. Не засмеялся, не захихикал – заржал. Нет, эти трое говорят неправду. Гораздо больше Томаса беспокоило, насколько они… съехали с катушек.

Блондин улыбнулся – первый раз с момента встречи.

– Снова шутим. Мы не настолько конченые шизы. Однако готов поспорить, что человечина на вкус омерзительна.

Страшный Дылда и Хвост кивнули. Господи, да они уже начали скатываться в безумие… Слева кто-то застонал, и Томас обернулся. В углу, точно так же связанная скотчем, сидела Бренда. Правда, ей и рот залепили. Наверное, пыталась отбиться, перед тем как потерять сознание. Очнувшись и увидев троих шизов, девушка замычала и принялась яростно извиваться в кресле. В глазах ее горел огонь.

Блондин ткнул в ее сторону стволом пистолета, который возник в руке шиза словно по волшебству.

– Молчать! Молчать, или твои мозги украсят стенку!

Бренда притихла. Томас думал, что она разноется или захнычет, но нет. Вообще глупо было ожидать от нее подобного поведения. Она доказала, насколько крута.

Опустив пистолет, Блондин произнес:

– Отлично. Боже, надо было эту девку пристрелить еще там, наверху, как только она заорала и начала кусаться. – Он глянул на красный дугообразный шрам у себя на предплечье.

– Она с парнем, – напомнила Хвост. – Ее тоже пока нельзя убивать.

Притащив от дальней стены стул, Блондин сел. Его примеру последовали остальные шизы – с явным облегчением, словно дожидались разрешения много часов. Руку с пистолетом Блондин положил на бедро, дулом в сторону Томаса.

– Так-с, – произнес он. – Нам с тобой предстоит о многом поговорить. Не жди обычной трепотни. Напортачишь или откажешься отвечать – прострелю тебе ногу. Затем вторую. После третьего косяка выстрелю в лицо твоей подружке. Постараюсь попасть между бровок. Что будет, если выбесишь меня в четвертый раз, ты, наверное, понял?

Томас кивнул. Он-то считал себя крутым, надеялся, что психам не сломить его, но… здравый смысл утверждал обратное. Томас один, без оружия, без союзников, привязан к креслу. Хотя, если по правде, ему скрывать нечего. Он ответит на все вопросы. Чем бы ни грозила откровенность, пулю в ногу не хочется. Блондин вряд ли блефует.

– Первый вопрос. Кто ты и почему твое имя на табличках, развешанных по всему сраному городу?

– Меня зовут Томас. – Едва услышав его имя, Блондин скривился от злости, и Томас тут же осознал ошибку. – Ладно, ладно, как меня зовут, вы и так знаете. А как я сюда попал – история жуткая, и вряд ли вы в нее поверите. Хотя, клянусь, это чистая правда.

– Разве ты прибыл сюда не на берге, как и все мы? – спросила Хвост.

– На берге? – Что это, Томас не знал, поэтому просто мотнул головой. – Нет. Мы пришли через подземный туннель где-то в тридцати милях к югу. В него мы попали через плоспер, а до того…

– Стоп, стоп, стоп, – поднял руку Блондин. – Плоспер? Я б тебя грохнул прямо сейчас, но вижу, что ты не придумываешь.

Томас выгнул бровь, как бы говоря: «Откуда знаешь?»

– Глупо лгать столь очевидно. Вы, значит, прошли через плоспер?

Блондин не пытался скрыть удивления. Двое его приятелей смотрели на Томаса точно так же, пораженно.

– Ну да. В это так трудно поверить?

– Ты хоть представляешь, как дорого обходится плоспер! До вспышек такую роскошь могли позволить себе лишь члены правительства да богатеи.

Томас пожал плечами.

– У них куча бабок, они могут позволить себе плоспер. Это такая серая стена, и когда сквозь нее проходишь, тебя словно льдом растирают.

– У кого это – у них? – спросила Хвост.

Томас только-только начал, а мозги уже закипели. Как можно запросто рассказать подобную историю?

– У ПОРОКа. Мы материал для их опытов или экспериментов. Я сам толком ничего не знаю. Всем нам… стерли память, и ко мне она вернулась лишь частично.

Секунду Блондин смотрел будто сквозь Томаса на стену.

– Я работал юристом еще до вспышек и пандемии и вижу врунов, потому что в своем деле был очень, очень хорош.

Как ни странно, Томас расслабился.

– Значит, понимаешь, что я не…

– Да-да, понимаю. И теперь жду всей истории. Выкладывай.

И Томас заговорил. Чутье подсказывало, что этим шизам открыться можно, – они точно, как и все в пустынном городе, сосланы сюда доживать последние годы, отмеренные страшной болезнью. Как и другие, они лишь пытаются добиться преимущества, отыскать выход. А поимка человека, о котором говорят знаки по городу, – неплохой первый шаг. На их месте Томас поступил бы точно так же. Только обошелся бы по возможности без пистолетов и пут.

Большую часть истории Томас рассказал накануне Бренде – то же решил поведать и шизам. О Лабиринте, побеге, бараке и задании преодолеть Жаровню. Особенно он выделил часть про лекарство в конце пути. Раз не вышло пересечь город с помощью Хорхе, так может, подсобят эти шизы? Стоило же спросить о других глэйдерах – и о группе девушек, – как психи ответили: нет, таких не встречали.

И снова Томас постарался не распространяться о Терезе. Не хотел подвергать ее опасности. Хотя как рассказ о ней мог навредить? Еще он соврал о Бренде, то есть не соврал даже, а слукавил: вышло так, будто она была спутницей Томаса с самого начала.

Закончив и остановившись на встрече в переулке, Томас глубоко выдохнул и поерзал.

– Развяжете меня?

В руке у Страшного Дылды что-то сверкнуло. Оказалось, это очень острый с виду нож.

– Что скажешь? – спросил Страшный Дылда у Блондина.

– Почему бы и не развязать? – Все время, пока Томас говорил, Блондин сохранял невыразительное лицо. Невозможно было определить, верит он рассказу или нет.

Страшный Дылда уже встал и наклонился над Томасом, выставив перед собой нож, как вдруг сверху раздался шум: удары, крики, топот сотен пар ног, безумная беготня, прыжки, опять удары и крики.

– Нас нашли, – внезапно побледнев, сказал Блондин и, вскочив со стула и знаком велев дружкам следовать за ним, бросился к лестнице в тени. Хлопнула дверь, и Томас с Брендой остались одни. Хаос наверху продолжался.

До смерти перепуганный, Томас посмотрел на Бренду. Та сидела смирно и прислушивалась к звукам с первого этажа. Кляп у нее изо рта не вынули, и, встретившись взглядом с Томасом, девушка смогла только выгнуть брови.

Томас прикинул шансы, и расклад ему не понравился: они с Брендой одни, привязаны к креслам, а шизы с дискотеки не чета конченым психам вроде мистера Носа.

– Что, если это конченые шизы? – проговорил Томас.

Бренда пробормотала что-то сквозь ленту скотча.

Напрягая все мускулы, Томас начал маленькими рывками передвигать свое кресло поближе к Бренде. Он преодолел фута три, когда возня наверху внезапно утихла. Томас замер и посмотрел на потолок.

Тишина длилась несколько секунд. Потом наверху зашаркали шаги. Раздался громкий удар, еще один, третий, как будто кто-то швырял тела на землю.

Открылась дверь у верха лестницы, и по ступенькам громко и тяжело затопали. Томас с замиранием сердца ждал, кто появится из темноты.

Наконец фигура вышла на свет.

Минхо. Грязный, весь в крови, с обожженным лицом. В обеих руках по ножу.

– А вы недурно устроились!

Глава тридцать девятая

Томас не мог вспомнить, когда последний раз лишался дара речи.

– Что… как…

Минхо улыбнулся. Добрый знак, особенно если учесть, как ужасно друг выглядит.

– Мы только что нашли вас. Или вы думали, мы позволим этим кланкорожим навредить вам? За тобой должок. Большо-ой должок.

Подойдя, он принялся перерезать путы.

– Что значит – вы только что нашли нас? – От счастья хотелось смеяться как последнему дураку. Томас не просто уцелел, еще и друзья оказались живы-здоровы. Они живы!

Не переставая резать полоски скотча, Минхо ответил:

– Хорхе вел нас по городу, избегая шизов и находя тайники с едой. – Освободив Томаса, он перешел к Бренде и продолжил говорить уже через плечо: – Вчера утром мы распределились и стали искать вас. Фрайпан забрел в этот переулок и увидел, как шизы угрожают тебе пистолетом. Потом вернулся, доложил обо всем, и мы взбеленились. Составили план. Когда мы напали, тусовщики дрыхли или просто не могли двигаться от усталости.

Сорвав с себя остатки пут, Бренда вскочила на ноги и, не обращая на Минхо внимания, направилась прямиком к Томасу. Что с ней? Взбесилась или здорово беспокоится за него? На полпути она замерла в нерешительности, а после, избавившись от кляпа, подошла вплотную.

Томас встал, но тут же вновь закружилась голова, перед глазами поплыло, накатила дурнота, и он шлепнулся обратно в кресло.

– Боже… у кого-нибудь есть аспирин?

Минхо в ответ рассмеялся. Бренда удалилась к подножию лестницы и встала там, скрестив на груди руки. Сразу видно: злится. И Томас вспомнил последние адресованные ей слова. Ч-черт! Он сказал, что Бренда не Тереза и никогда ею не станет.

– Бренда? – робко позвал Томас. – Все хорошо?

Про жуткий танец и откровенные разговоры при Минхо – ни слова.

Бренда кивнула не оборачиваясь.

– Ладно. Идем, хочу увидеть Хорхе. – Говорила девушка рублеными фразами, без эмоций.

Томас застонал, довольный, что, если спросят, сослаться можно на головную боль. Бренда бесится, еще как. Хотя «бесится» не совсем верное слово: ей больно.

Или Томас придумывает и Бренде на самом деле плевать?

Минхо предложил ему руку.

– Давай, чувак. Головка бо-бо, ага, но я не знаю, сколько еще получится сдерживать пленников.

– Пленников?

– Как ни зови их, а рисковать нельзя. Мы не отпустим шизов, пока сами не скроемся. Наверху десяток наших держат двадцать человек. И психи, скажу я тебе, ни разу не счастливы. Скоро им в голову взбредет, что можно подняться с пола. Как только с бодуна оправятся.

Томас встал, на этот раз чуть медленнее. Боль в голове пульсировала барабанным боем, с каждым ударом так и норовя выдавить глазные яблоки. Смежив веки, Томас подождал, пока комната перестанет кружиться, потом втянул полные легкие воздуха и произнес:

– Сейчас пройдет.

Улыбнувшись, Минхо заметил:

– Вот это мужик! Пошли.

Вслед за другом Томас подошел к лестнице и посмотрел на Бренду. Оглянувшись, Минхо глазами как бы спросил: «Что это с ней?» В ответ Томас мотнул головой.

Пожав плечами, Минхо стал подниматься, а Томас чуть задержался с Брендой. Снова посмотрел на нее. Девушка молчала и не спешила покидать помещение.

– Прости, – извинился Томас, сожалея о грубых словах. – Резковато вышло…

Она подняла на него взгляд.

– Да мне плевать на тебя и твою подружку. Я просто танцевала, ловила кайф, пока не началась заваруха. Ты что, решил, будто я втюрилась в тебя? Смерть как хочу получить предложение руки и сердца? Очнись!

Слова ее, полные чистого гнева, ранили так сильно, что Томас попятился, будто его ударили по лицу. Не успел он ответить, а Бренда уже заспешила по лестнице наверх, тяжело вздыхая и гремя подошвами ботинок о ступени. Никогда еще тоска по Терезе не казалась столь невыносимой. Томас мысленно позвал подругу, но ответа не получил.

Запах ударил в ноздри еще на подходе к танцполу.

Воняло потом и блевотой.

Всюду лежали тела: шизы спящие, шизы, свернувшиеся калачиком и дрожащие, и даже, похоже, мертвые. Хорхе, Ньют и Эрис ходили вокруг них с ножами на изготовку.

Тут же были Фрайпан и прочие глэйдеры. Позабыв о пульсирующей головной боли, Томас ощутил облегчение и радостный подъем.

– Ребята, вы куда пропали? Что с вами было?

– Эй, Томас нашелся! – проревел Фрайпан. – Живой и все такой же страшный!

Ньют подошел и искренне улыбнулся.

– Рад, что тебя не уконтрапупили. Серьезно, очень рад.

– И ты цел. – С какой-то неожиданной отстраненностью Томас понял, что такова теперь его жизнь, так люди приветствуют друг друга после одного-двух дней разлуки. – Вы тут все? Куда направляетесь? Как сюда попали?

Ньют кивнул.

– Все, все одиннадцать. Плюс Хорхе.

Томас задавал вопросы быстрее, чем на них успевали отвечать.

– Есть следы Беркли и его подельников? Это они взорвали спуск в подземелье?

Ответил Хорхе. Он стоял ближе всех к двери, поднеся грозный с виду меч к шее Страшного Дылды. Высокий шиз скорчился на полу, и рядом с ним – в той же позе – валялась Хвост.

– Беркли не видели. Мы бежали подальше от кладовой, а он боится ходить в глубь города.

При виде Страшного Дылды Томас обеспокоился. Блондин. Где он? Как не подстрелил никого из глэйдеров? Осмотревшись, он нигде не увидел светловолосого шиза.

– Минхо, – шепотом окликнул Томас друга и подозвал его жестом. Когда Минхо подошел вместе с Ньютом, Томас наклонился к ним и спросил: – Не видали типа с короткими светлыми волосами? Он тут главный.

Минхо пожал плечами и взглядом попросил Ньюта ответить.

– Скорее всего ушел. Если честно, горстка шизов сбежала, всех поймать не удалось.

– Почему спрашиваешь? – поинтересовался Минхо. – Он опасен?

Оглядевшись, Томас совсем понизил голос:

– У него пушка. Блондин единственный, кто вооружен штуковиной поопасней ножа. И характер у него далеко не из приятных.

– Кланк с ним, – отмахнулся Минхо. – Пройдет час, и мы покинем этот вшивый городишко. Кстати, пора бы делать ноги. Идемте.

Лучшего предложения Томас не слышал уже несколько дней.

– Правильно. Хочу смыться отсюда, пока Блондин не вернулся.

– Все слушаем сюда! – позвал Минхо, покидая круг и пробираясь через толпу. – Уходим прямо сейчас. Кто не с нами – лучше оставайтесь и не вздумайте преследовать нас. Целее будете. Если увяжетесь за нашей компанией – умрете. Выбор, как по мне, довольно простой.

Когда, интересно, Минхо перехватил руководство у Хорхе? Поискав взглядом последнего, Томас заметил Бренду. Девушка стояла у стены, потупив взгляд. Томас вновь ощутил укол вины за свои слова. Ведь он и правда хотел поцеловать Бренду, и в то же время его накрыла сильная дурнота. Кто знает: может, из-за наркотика? Может, из-за его чувств к Терезе? А может…

– Эй, Томас! – проорал Минхо. – Чувак, проснись! Уходим!

Некоторые глэйдеры уже вышли наружу, на солнечный свет. Сколько Томас провалялся в отрубе? Сутки? Пару часов? Он пошел на выход, остановившись подле Бренды и слегка подтолкнув ее в сторону лестницы. Томас уже сомневался, что девушка пойдет с глэйдерами и дальше, однако та колебалась недолго.

Минхо, Ньют и Хорхе прикрывали отступление. Дождавшись, пока все – кроме Бренды и Томаса – выйдут на улицу, они сами попятились к лестнице, поводя из стороны в сторону клинками. Драки, правда, никто затевать не собирался. Ребята радовались уже тому, что уходят без потерь.

Собрались в переулке подальше от спуска. Томас, однако, не спешил отходить от него, тогда как Бренда подалась в голову группы. Томас поклялся себе: добравшись до убежища, обязательно поговорит с девушкой. Она ему нравится, и он будет ей по крайней мере другом. Бренда ему теперь так же близка, как когда-то был Чак. Томас внезапно понял, что всецело отвечает за Бренду.

– …бежать.

Томас тряхнул головой. Оказывается, Минхо говорил о чем-то. Череп пронзили кинжалы боли, но парень постарался сосредоточиться.

– Осталась где-то миля. С шизами драться не больно трудно. Так что…

– Эй!

Голос раздался сзади. Громкий, скрипучий и полный безумия. Обернувшись, Томас увидел на нижней ступеньке Блондина. В вытянутой руке он с удивительной твердостью сжимал пистолет, даже костяшки пальцев побелели от напряжения. Целился Блондин прямо в Томаса.

Никто и дернуться не успел, как переулок огласился громоподобным взрывом. Пистолет выстрелил, и сквозь плечо Томаса прокатилась волна чистой боли.

Глава сороковая

Томаса отбросило назад, развернуло, и швырнуло лицом вниз. Сквозь боль и приглушенный звон в ушах он расслышал второй выстрел, потом кто-то хрюкнул, кого-то ударили, скрежетнул металл об асфальт.

Перекатившись на спину, Томас зажал рукой рану и набрался мужества взглянуть на нее. Звон в ушах только усилился. Блондина тем временем повалили на землю – Минхо мутузил его со всей дури.

От вида раны пульс участился вдвое.

Сквозь маленькую дырочку в рубашке, чуть выше подмышки, выступил красный пузырь. Потекла кровь. И если головная боль казалась Томасу жестокой, то эту боль словно спрессовали из трех-четырех точно таких же, вонзили в плечо, и она теперь растекалась по всему телу.

Ньют, опустившись рядом на колени, принялся оглядывать Томаса.

– Подстрелил. – Фраза родилась сама собой, дополнив список глупейших высказываний Томаса. Боль живыми металлическими скобами расползалась по внутренностям. Второй раз за день он готов был потерять сознание.

Кто-то передал Ньюту рубашку, и он, сложив ее, крепко прижал к ране. Новая волна боли захлестнула Томаса, и он вскрикнул, совершенно не стесняясь, что ведет себя по-девчачьи. Боль он испытывал небывалую. Мир опять начал меркнуть, и Томас взмолился, скорей бы потерять сознание, скорей бы…

Послышались голоса – такие же далекие, как его собственный тогда, на танцполе.

– Могу вынуть пулю. – Хорхе, его ни с кем не спутаешь. – Только огонь разведите.

– Здесь не место для операции. – Ньют?

– Уходим из этой дыры стебанутой. – Определенно Минхо.

– Так, ладно. Помогите нести его. – Это еще кто?

Томаса подхватили за руки и за ноги.

Как больно. Кто-то говорит: «На счет «три».

– Боль, боль… жуткая боль. Раз. Больно же. Два. А-ай! Три!

Томас воспарил навстречу небу, ощутив новый взрыв ничем не сдерживаемой боли.

Потом – ну наконец! – тьма сомкнулась вокруг, унося прочь заботы и неприятности.

Когда Томас очнулся, разум словно застлало туманом. В глаза бил слепящий свет. Парня трясло и кидало из стороны в сторону; снизу по-прежнему держали руки товарищей. Слышалось быстрое, тяжелое дыхание; топот ног по мостовой; крики (слов не разобрать); чуть в отдалении – безумные визги шизов. (Похоже, преследуют, ненормальные.)

Жарко. Воздух горячий, аж обжигает. Плечо в огне.

Боль отозвалась чередой химических взрывов, и яд, растекшись по телу, вновь погрузил Томаса в забытье.

Он самую малость приоткрыл глаза.

Свет уже не такой резкий. Видны золотистые отблески вечерней зари.

Томас лежал на твердой поверхности, в поясницу упирался камень. Впрочем, эта боль ни в какое сравнение не шла с той, что угнездилась в плече. Вокруг, коротко перешептываясь, столпились глэйдеры.

Гоготанье психов звучало теперь совсем далеко. Над собой Томас видел лишь чистое небо и никаких зданий.

Плечо болело непередаваемо.

Рядом танцевали, плюясь искрами, языки пламени. Сквозь горячий воздух плыли, обдавая тело жаром, волны тепла.

Кто-то произнес:

– Держите его крепче. За руки и за ноги.

И хотя разум пребывал в тумане, Томас понял: за этой фразой ничего хорошего не последует.

Свет гаснущего солнца отразился вспышкой на серебристой поверхности… ножа? Раскаленного докрасна ножа?

– Больно будет просто пипец.

Томас так и не понял, кто это сказал. Зашипело, и в следующий миг в плече разорвался мегатонный заряд динамита.

Разум в третий раз помахал ручкой телу.

Времени, похоже, прошло много. Открыв глаза, Томас увидел над собой темное небо в крапинках света. Кто-то держал его за руку. Он попробовал обернуться и посмотреть, но в позвоночнике стрельнуло так сильно, что парень счел за благо не двигаться. Да он и так понял, кто рядом. Бренда.

Кто же еще? Плюс рука – маленькая и мягкая. Точно, Бренда.

Сильная боль ушла, сменившись чем-то похуже. В теле как будто зарождалась болезнь. Она прокладывала себе дорогу через плоть зубами, словно ползущие по венам и полостям костей могильные черви, пожирающие все на своем пути.

Боль стала тупой, тянущей. В желудке нехорошо бурлило, по венам тек жидкий огонь.

Томас не догадывался, откуда пришло знание, однако дела явно были плохи.

В мозгу всплыло и заколыхалось на поверхности слово «инфекция». Томас вновь потерял сознание.

Он проснулся с рассветом и первым делом заметил, что Бренда больше не держит его за руку. Кожу обдувал прохладный ветерок, даруя краткие секунды наслаждения.

Проснулась и боль. Пульсируя, она отдавалась в каждой молекуле тела. И причиной было вовсе не плечо, не пулевая рана. С организмом случилось нечто иное, более страшное. Инфекция… Опять это слово.

Как выдержать следующие пять минут? Следующий час? Весь день? И как заснуть, чтобы пробудиться и начать все заново? Томас не знал. Он погружался в бездну отчаяния. К панике примешалось безумие, и поверх всего наложилась боль.

А в следующий миг начали твориться странные вещи.

Томас ничего не слышал, но глэйдеры вместе с Минхо засуетились, потом стали высматривать что-то в небе. В небе? При чем здесь оно?

Вдруг кто-то – наверное, Хорхе – прокричал: «Берг!»

И вот Томас расслышал мерную дробь, состоящую из тяжелых ударов. Не успел он ничего сообразить, как дробь усилилась, проникая в череп, просачиваясь в позвоночник; зубы и барабанные перепонки немилосердно вибрировали. Как будто били в самый большой барабан и гудел некий тяжелый механизм. Поднялся ветер, и Томас испугался нового шторма. Хотя нет, небо над головой было чистое, голубое, ни единого облачка.

От вибрации самочувствие ухудшилось, и Томас чуть не потерял сознания. Он боролся – хотелось застать источник странного звука. Прокричав что-то, Минхо указал на север. Обернуться и посмотреть не дала боль.

Ветер крепчал, грозя сорвать с тела одежду, поднимая тучи пыли. Рядом вдруг возникла Бренда и снова взяла Томаса за руку.

Девушка низко наклонилась к нему; ветер беспорядочно играл с ее волосами.

– Мне жаль, – сказала Бренда. Томас не расслышал ее. – Я не хотела… то есть я знаю, что ты…

Пытаясь подобрать нужное слово, она отвернулась.

О чем она вообще? Пусть скажет, откуда эта невыносимая дробь! Как же больно…

На лице девушки отразилась смесь любопытства и ужаса. Открыв рот, она широко распахнула глаза, и в следующий миг ее схватили двое…

Томаса обуяла паника. Появились люди в невиданной форме: мешковатая и словно пошитая из единого куска темнозеленой ткани; на груди какая-то надпись, на глазах – большие очки. Нет, не очки даже, противогазы. В них люди походили на страшных пришельцев. Гигантских, злых и безумных муравьев-людоедов, завернутых в полиэтилен.

Один из них схватил Томаса за лодыжки, второй – под руки, и вместе они рывком его подняли. Он заорал от боли. Он почти привык к ней, но сейчас не было сил бороться, и Томас обмяк.

Его понесли, и тогда он сумел разобрать надпись на груди у державшего его за ноги человека:

«ЭТО ПОРОК».

Томас поддался накрывающей его тьме, и вместе с сознанием ушла боль.

Глава сорок первая

Когда Томас очнулся вновь, то увидел яркий свет. Не солнечный. Этот свет бил прямо в глаза, с короткого расстояния. Томас зажмурился, но это не помогло: на фоне закрытых век все еще видел отпечатавшийся на сетчатке след ламп.

Рядом – впрочем, недостаточно близко – шептались. Очень тихо, он не понял ни слова.

Тонко позвякивал металл о металл. Томас первым делом подумал о хирургических инструментах: скальпелях и таких тонких стерженьках с зеркальцами на кончиках. Образы этих вещей всплыли из тумана стертой памяти, и Томас, связав их с ярким светом, понял: он в больнице.

В больнице. Последнее, что он ожидал увидеть в пустыне. Или его забрали с Жаровни? Унесли далеко, через плоспер?

Свет загородила смутная тень, и Томас открыл глаза. Сверху на него смотрела фигура все в том же идиотском прикиде: противогаз (или что это?), очки, а за ними – темные глаза.

«Женщина», – определил Томас, сам не понимая как.

– Слышишь меня? – спросила она. Точно, женщина, пусть голос и приглушен защитной маской.

Томас кивнул. Точнее, попробовал, а получилось ли, он не знал.

– Ситуация непредвиденная. – Женщина посмотрела в сторону. Обращается к кому-то другому. – Откуда в городе пистолет? Вы понимаете, сколько на пуле ржавчины и грязи! Не говоря уже о бактериях!

На ее гневный вопрос ответил мужской голос:

– Продолжайте работать. Надо отослать его обратно. И как можно быстрее.

Томас едва понимал, о чем они говорят. В плече расцвел новый бутон непереносимой боли, и парень в который раз потерял сознание.

Очнувшись, он заметил едва уловимые перемены. Сверху лился тот же свет; на сей раз Томас не стал закрывать глаза и повернул голову вбок. Видел он лучше, и взгляд удалось сфокусировать: серебристая потолочная плитка, стальная конструкция со всевозможными реле, переключателями и мониторами. Бессмыслица какая-то…

Потом до него дошло. Озарение ошеломило Томаса настолько, что он едва мог поверить…

Боль ушла. Ее не осталось. Ни капли.

Вокруг никого, ни души. Ни темно-зеленых костюмов чужаков, ни здоровенных очков, ни скальпелей в плече… Оставшись наедине с собой, Томас переживал отсутствие боли как чистейший экстаз. Неужели человеку бывает так хорошо?

Нет. Скорее всего Томасу вкололи лекарство.

Он задремал.

Сквозь пелену забытья Томас расслышал тихие голоса и пошевелился. Глаза открывать не стал.

Он надеялся узнать, о чем говорят захватившие его люди. Люди, которые заодно подлечили его, избавив от заражения.

– Вы уверены, что ход опыта не сорвется? – спросил мужской голос.

– Уверена. – Женский голос. – Абсолютно. В любом случае нам достанется новый образец реакции с территории обреченных. Этакий бонус. Вряд ли Томас со товарищи отклонятся от курса и не дадут ожидаемых реакций.

– Боже, надеюсь, вы правы.

Заговорила другая женщина – высоким, звенящим голосом:

– Скольких из оставшихся можно считать жизнеспособными Кандидатами? – Последнее слово она произнесла будто с большой буквы.

Сбитый с толку, Томас постарался не выдать, что он в сознании.

– Четверых-пятерых, – ответила первая женщина. – Томас по-прежнему наша основная надежда. Он по-настоящему живо реагирует на Переменные. Постойте, у него глаза дернулись…

Замерев, Томас постарался смотреть прямо перед собой, в темноту опущенных век. Непростое занятие. Заставил себя дышать ровно, как будто во сне. Он понятия не имел, о чем толкуют эти люди; отчаянно хотелось услышать продолжение разговора. Он просто обязан был разузнать побольше.

– Если он и слышит нас, – произнес мужчина, – это никак не изменит его реакций на Переменные. Пусть знает, что мы ради него сделали огромное исключение, избавили от инфекции. Что ПОРОК своих не бросает.

Женщина с высоким голосом рассмеялась. Противнее звука Томас в жизни не слышал.

– Если подслушиваешь, Томас, не обольщайся. Мы скоро вернем тебя туда, откуда забрали.

Лекарство, текущее по венам, наконец подействовало, и Томас начал засыпать. Он попытался открыть глаза и не смог; напоследок первая женщина произнесла очень странную фразу:

– Мы только выполняем твою просьбу.

Глава сорок вторая

Загадочные люди сдержали слово.

Открыв глаза, Томас обнаружил себя на матерчатых носилках. Те, словно люлька, опускались, подвешенные на толстой веревке за кольцо из синего металла. Трос уходил в недра чего-то гигантского, издающего знакомый гул и дробный звук. В страхе Томас ухватился за края носилок.

Наконец он спиной ощутил мягкий толчок, и вокруг тут же возникло множество лиц: Минхо, Ньют, Хорхе, Бренда, Фрайпан, Эрис, прочие глэйдеры. Веревка отцепилась от кольца, и почти в ту же секунду транспортное средство пошло круто вверх, навстречу висящему над головой ослепительному солнцу. Шум двигателей постепенно затих и наконец пропал вовсе.

Все заговорили разом.

– Что это такое?

– Ты как?

– Что они с тобой сделали?

– Кто они?

– Прокатился на берге?

– Как плечо?

Не обращая внимания на расспросы, Томас попытался встать, но крепление носилок не пустило. Поискав взглядом Минхо, Томас позвал:

– Подсоби, что ли.

Пока Минхо с двумя парнями освобождал Томаса, он вдруг подумал: если ПОРОК появился так быстро и неожиданно, значит, они следят за группой. Следят и готовы помочь при необходимости, раз уж взялись вне плана лечить Томаса от инфекции.

Тогда почему последние несколько дней ПОРОК оставался в стороне и спокойно наблюдал за гибелью стольких глэйдеров? Почему сделал исключение для Томаса? Из-за ранения какой-то там ржавой пулей?

Слишком много нестыковок.

Освобожденный, Томас поднялся и, не обращая внимания на шквал вопросов, согнул и разогнул руку. Никакой боли, лишь слабое покалывание в плече. День выдался жаркий. Осмотрев себя, Томас заметил, что его переодели в свежее, наложили повязку.

– Чего стоим на открытом месте, парни? – Мысли резко приняли иное направление. – Кожа сгорит!

Минхо ткнул пальцем Томасу за спину, в сторону ветхой лачуги. Казалось, она того и гляди рассыплется в труху. Однако места в ней должно было хватить на всю компанию глэйдеров.

– Давайте-ка вернемся под крышу, – предложил Минхо. Значит, они выбежали посмотреть, как Томаса привезли на… Как Хорхе назвал ту штуковину? Берг?

Ребята направились к деревянной развалине, и Томасу пришлось раз десять успокаивать их: дескать, успеет он им поведать все – от начала и до конца, – только пусть они устроятся под навесом. Бренда шла рядом, не предлагая, впрочем, руки. Она не сказала ни слова – молчал и Томас, чувствуя одновременно неловкость и облегчение.

Вдали, в нескольких милях к югу, виднелся город: нагромождение зданий, от которых веяло грязью и безумием. Психов поблизости Томас не заметил. На севере, всего в дне пути, высились горы. Скалистые, безжизненные, они вздымались к небу, оканчиваясь острыми бурыми вершинами. При взгляде на изрезанную линию пиков Томасу представился великан с топором, несколько дней подряд вымещавший на горах свою великанскую злобу.

Наконец дошли до навеса, сухого, как гнилая кость. Его будто построили сотню лет назад, до катастрофы. (Какой-нибудь фермер, во дни благоденствия мира.) Просто чудо, что навес сохранился, но чиркни спичкой – и он сгорит в три секунды.

– Ладно, – сказал Минхо, указывая в дальний угол. – Садись там, устраивайся поудобнее и начинай лекцию.

Томас все еще не мог привыкнуть к хорошему самочувствию; осталась слабая тупая боль в плече. Действие лекарства полностью прекратилось. Что бы ни сотворили с пациентом врачи ПОРОКа, сработали они блестяще.

Присев, Томас подождал, пока напротив него рассядутся остальные – по-турецки, прямо на сухой горячей земле. Себя Томас ощутил учителем, который готовится преподать ученикам новый урок. (Возникло такое смутное воспоминание из прошлого…)

Последним присел рядом с Брендой Минхо.

– Ну что, рассказывай, как зеленые человечки катали тебя на большой и страшной тарелке.

– Точно хочешь знать? – спросил Томас. – Сколько нам осталось дней, чтобы перевалить через горы и добраться до убежища?

– Пять дней, чувак. Но ты же понимаешь, под солнцем мы не станем шататься без защиты. Рассказывай, потом соснем и вперед – ночь будем шагать, надрываться. Начинай.

– Лады, – ответил Томас. Интересно, чем глэйдеры занимались в его отсутствие? Впрочем, не важно. – Погодите с вопросами, дети мои, дайте сначала все рассказать. – Никто не засмеялся, не улыбнулся, и он, прочистив горло, торопливо начал: – Меня забрал ПОРОК. Очнулся я у врачей, они меня полностью вылечили. Я слышал разговоры, типа ранения не должно было случиться, типа пистолет – непредвиденный фактор. Пуля занесла нехилую инфекцию, и ПОРОК, видно, испугался. Рановато мне помирать.

Глэйдеры смотрели на него без выражения.

Да, им тяжело принимать такое. Пусть Томас и поведал все без утайки.

– За что купил, за то и продаю.

Томас продолжил, упоминая все до последней детали, даже разговор врачей у его койки. Дословно передал беседу о сборе реакций с территории обреченных, о Кандидатах. Поделился новой информацией о Переменных. Им это ни о чем не говорило прежде, не сказало и теперь. Глэйдеры, включая Хорхе и Бренду, были разочарованы не меньше Томаса.

– М-да, теперь все ясно, – подытожил его речь Минхо. – Знаки с твоим именем в городе из той же оперы.

Томас пожал плечами.

– Я так счастлив, что ты радуешься моему спасению.

– Эй, если хочешь командовать – на здоровье. Я и правда рад, что ты жив.

– Нет уж, спасибо. Оставайся ты главным.

Минхо не ответил.

Знаки давили. Что хотел ими сказать ПОРОК? Что лучше и правда Томасу командовать глэйдерами?

Хмурый и сосредоточенный, Ньют поднялся на ноги.

– Значит, мы все потенциальные кандидаты на что-то. И кланк, через который нас прогоняют, призван отсеять негодных. Случай с пистолетом и ржавой пулей нарушил… нормальное течение опыта. Или как ее там… Переменной? Если Томасу и суждено склеить ласты, то не от пули, не от инфекции.

Поджав губы, Томас кивнул. Он и сам бы лучше не резюмировал свой рассказ.

– Выходит, ПОРОК за нами следит, – сказал Минхо. – Как и в Лабиринте. Помните жуков-стукачей? Они повсюду носились.

Несколько глэйдеров кивнули.

– Что еще за жуки такие? – спросил Хорхе.

Ответил Томас:

– Мелкие твари наподобие ящериц. Они следили за нами в Лабиринте, при помощи камер.

Хорхе закатил глаза.

– А, ну конечно. Прости, что спрашиваю.

– Лабиринт они построили в каком-нибудь ангаре, – сказал Эрис. – Но вот пустыню и горы в ангар не впихнешь. Может, у ПОРОКа есть спутники и камеры с антеннами дальнего действия.

– Что такого особенного в Томасе? – откашлявшись, спросил Хорхе. – По городу развешаны знаки, с неба падают врачи и спасают его, когда он вдруг, весь такой больной, свалился. – Латинос глянул на Томаса. – Я не стебусь, muchacho, просто мне любопытно. Чем ты лучше остальных?

– Я не особенный, – возразил Томас, отлично понимая, что лукавит. Он только не знал, в чем именно. – Я слово в слово передаю разговоры врачей: умереть мы можем любым способом, просто пистолет в городе не был предусмотрен. Ранило бы кого другого – и его бы спасли. Дело не во мне, дело в пуле. Она чуть карты не спутала.

– И все же, – усмехнулся Хорхе, – стоит держаться поближе к тебе.

Минхо погасил разгоревшийся было спор, велев всем ложиться спать (если глэйдеры хотят без устали идти всю ночь). Томас спорить не стал. Каждая секунда сидения на горячем воздухе, на горячей земле отбирала все больше сил. Может, это и правда от жары, а может, процесс выздоровления требовал энергии. Как бы там ни было, спать хотелось.

Без подушки, без простыни Томас свернулся калачиком, не сходя с места и подложив под голову руки. Рядом, не сказав ни слова и даже не коснувшись его, улеглась Бренда. Похоже, ему никогда ее не понять.

Глубоко вздохнув и прикрыв глаза, Томас отдался дремоте, которая потащила его за собой в темные глубины. Звуки вокруг стали тише, воздух словно сгустился. Покой снизошел на него, и навалился сон.

Солнце еще висело над горизонтом, когда в голове раздался голос. И этот голос велел просыпаться.

Звала девушка.

Тереза.

После стольких дней молчания она обрушила на Томаса целый поток телепатических слов.

«Том, не вздумай заговаривать со мной, молчи. Завтра тебя ждет нечто ужасное. Будет больно и жутко. Верь мне. Что бы ни случилось, что бы ты ни увидел, ни услышал и ни подумал – верь мне. Общаться с тобой у меня не получится».

Ошеломленный, Томас пытался понять, о чем толкует Тереза, и запомнить ее речь, однако не успел и слова вставить, как она заговорила вновь.

«Мне пора. Исчезаю».

Еще пауза.

«До тех пор пока не встретимся».

Не успел Томас подобрать слова для ответа, как телепатическая связь прервалась.

Глава сорок третья

Томас еще долго не мог заснуть.

С ним точно говорила Тереза. Без малейших сомнений. Как и прежде, он ощутил ее присутствие, эмоции. Пусть и на короткое время, но Тереза пришла, а после внутри у Томаса вновь образовался вакуум. Пока она была с ним, он словно медленно заполнялся тягучей смолой лишь затем, чтобы уход Терезы заново очистил колодец.

Так о чем же она говорила? Завтра Томаса ждет нечто ужасное, и он должен верить Терезе. Смысл сказанного не желал проясняться. И как бы грозно ни звучало предупреждение, мысли постоянно возвращались к последней фразе о том, что они с Терезой встретятся. Ниточка ложной надежды? Или она хочет, чтобы Томас прошел завтрашний тест и все закончилось благополучно? Чтобы Томас нашел ее? Варианты ответов проносились в мозгу один за другим и натыкались на стену уныния в конце тупика.

Воздух разогрелся. Томас ворочался, не в силах отделаться от мыслей и заснуть. Он ведь почти свыкся с разлукой, от которой было так тошно. И что хуже, теперь он будто предал Терезу, подпустив к себе Бренду и позволив ей стать другом.

По иронии судьбы он чуть не разбудил Бренду, чтобы излить ей душу. Потом задумался: стоит ли? От расстройства и смятения хотелось кричать.

Ну прямо рай для того, кто любит поспать на адской жаре. Лишь когда солнце преодолело полпути к горизонту, Томасу наконец удалось заснуть.

Минхо разбудил его ранним вечером. Томас чувствовал себя немного получше. Визит Терезы он вспоминал как сон, будто и не было никакого разговора.

– Выспался, Томми? – спросил Ньют. – Как плечо?

Сев, Томас потер глаза. Он проспал каких-то три-четыре часа, но сон был глубокий и спокойный. Помассировав плечо, парень вновь удивился отсутствию боли.

– Здорово, просто здорово. Болит, правда, немного, а так – полный порядок. Поверить не могу. Чуть не умер…

Ньют оглядел глэйдеров, собирающихся в дорогу.

– С тех пор как нас вытурили из барака, поговорить толком не удавалось. Что-то не выдается свободной минутки присесть и чайку попить.

– Базаришь! – Вспомнился Чак, и боль утраты вернулась с новой силой. И с удвоенной силой возвратилась ненависть к авторам эксперимента. На ум пришла надпись на руке у Терезы. – Разве ПОРОК – это хорошо?

– А?

– Помнишь слова у Терезы на плече? Она сама написала их, когда вышла из комы. Или ты не видел? Надпись гласила: «ПОРОК – это хорошо». Вот я и спрашиваю себя: разве ПОРОК – это хорошо?

Томас и не думал скрыть сарказма в голосе.

Ньют как-то странно улыбнулся.

– Так они же спасли тебя, стебанутого.

– Да, святые, ничего не скажешь. – Томас признался себе: он сбит с толку. Они спасли его, а он когда-то работал на них… В чем смысл?!

Поворочавшись, Бренда открыла глаза, села и громко зевнула.

– Доброе утро. Или вечер.

– Еще день прожит, – ответил Томас и только сейчас понял: Ньют, наверное, не знает, кто такая Бренда. – Вы, ребята, полагаю, успели познакомиться, пока меня не было? Если нет, то, Бренда, это Ньют. Ньют, это Бренда.

– Да мы вообще-то перезнакомились, – сказал Ньют и шутливо пожал Бренде руку. – Еще раз спасибо, что не дала этому слюнтяю пропасть. А то бросили нас, понимаешь, и загуляли.

На губах Бренды мелькнула бледнейшая тень улыбки.

– Загуляли, ага. Особенно понравилась та часть, где нам едва не оторвали носы. – На лице ее мельком отразилась смесь отчаяния и смущения. – Мне самой уже недолго, скоро окончательно поеду крышей.

И что на это ответить?!

– Ты не дольше нас больна. Помни…

Бренда не дала закончить.

– Знаю-знаю. Вы достанете лекарство. Помню.

Она поднялась на ноги, давая понять: разговор окончен.

Томас глянул на Ньюта – тот пожал плечами. Опустившись на колени, он наклонился к Томасу и прошептал:

– Твоя новая подружка? Все Терезе расскажу.

Хихикнув, Ньют встал и отошел в сторонку.

Переполняемый эмоциями, Томас посидел еще с минуту.

Тереза, Бренда, друзья… Предупреждение. Вспышка. Всего несколько дней на переход через горы. ПОРОК. И что бы ни ждало глэйдеров в убежище и в будущем…

Сколько всего навалилось! Выдержать бы.

Надо перестать думать.

Голод. Вот с ним можно справиться. Поднявшись, Томас отправился за едой, и Фрайпан не подкачал.

В путь отправились сразу, как солнце село и грязно-рыжая земля окрасилась в пурпурное. Томас устал без движения, кровь закисла в жилах, и ему не терпелось спустить в ходьбе пар, размять мускулы.

Горы медленно росли, превращаясь в зазубренные теневые пики. И никаких тебе предгорий, только плоская долина, простирающаяся до того места, где земля вздымается к небу в виде голого камня и крутых склонов. Бурых, некрасивых, безжизненных. Томас надеялся вблизи них отыскать тропу.

Никто почти не разговаривал. Бренда держалась близко к Томасу, но шла молча. Даже с Хорхе не говорила. Как-то неожиданно возникла связь между нею и Томасом. Он теперь считал Бренду близким себе человеком. Правда, не ближе Ньюта, Минхо и, конечно, Терезы.

Когда наступила темнота и в небе появились единственные проводники – луна и звезды, – Ньют подошел к Томасу.

Света хватало, да его и требуется-то не много, если идешь по плоской равнине к стене гор. Мерно хрустел под ногами песок.

– Я тут подумал, – начал Ньют.

– О чем? – Собственно, мысли Ньюта были Томасу неинтересны. Он лишь обрадовался, что есть с кем поболтать и отвлечься.

– ПОРОК ради тебя нарушил собственные хреновы правила.

– Как так?

– Они говорили: правил нет. Дали кучу времени, чтобы доплестись до чертова убежища, и все. Никаких правил. Люди мрут направо и налево, а они вдруг спускаются с небес на летучем кошмарище и спасают твою задницу. Бред какой-то. – Ньют помолчал. – Я не жалуюсь. Хорошо, что ты жив и все такое.

– Н-да, спасибки тебе. – Ньют рассуждал правильно, но Томас слишком утомился и не хотел думать о странностях в ходе эксперимента.

– Еще эти знаки по городу. Есть над чем покумекать.

Томас посмотрел на Ньюта – в темноте его лица было почти не разглядеть.

– Ревнуешь, что ли? – попытался он отшутиться. Забыть бы и не думать о знаках, да куда там…

Ньют рассмеялся.

– Нет, шанк. Просто страсть как знать хотца, в чем дело. Что с нами происходит?

– Ты прав. – Томас кивнул, на все сто согласный с другом. – Врачиха говорила, типа только немногие из нас – достойные Кандидаты. Типа я лучший, и мне нельзя погибать от чего-то, чего они не предвидели. Сам в непонятках. Стопудово, дело в реакциях, получаемых с территории обреченных.

С минуту они прошагали молча.

– А, хватит мозги сушить, – сдался Ньют. – Чему быть, того не миновать.

Томас чуть не рассказал о предупреждении Терезы, но почему-то решил не раскрываться. Подумал: так правильней.

Он продолжал молчать, и Ньют наконец ушел в сторону, оставив Томаса одного.

Через пару часов состоялся иной разговор – с Минхо. Слова текли потоком с обеих сторон, однако в итоге ничего важного сказано не было. Друзья убивали время, мусоля вопросы, что вертелись у них в головах.

Ноги побаливали; Томас терпел. Горы становились все ближе. Воздух заметно похолодал, даруя долгожданный отдых от дневного зноя. Бренда так и не заговорила.

Глэйдеры продолжали идти.

Когда на востоке забрезжили первые лучики рассвета, окрасив небо в темно-синее, и звезды начали понемногу гаснуть, Томас наконец набрался храбрости подойти к Бренде и заговорить с ней. На склонах гор уже виднелись сухие деревца и россыпь битого камня. У подножия гряды глэйдеры окажутся, когда солнце взойдет над горизонтом.

– Эй, – сказал Томас. – Как ноги? Не устали?

– Нет, – сдержанно произнесла Бренда, после чего поспешила добавить, компенсируя сухость предыдущего ответа: – Сам как? Плечо зажило?

– Сам не верю, почти не болит.

– Это хорошо.

– Ага. – Томас подумал, что бы еще такого сказать. – Ну, я, это… мне жаль, столько всего произошло непонятного. И… прости за то, что я наговорил. В голове каша, бардак полный.

Взгляд Бренды смягчился.

– Ладно тебе, Томас. Уж извиняться ты совсем не обязан. – Она посмотрела вперед. – Просто мы разные, и у тебя есть девушка. А я к тебе с поцелуями, дура, полезла.

– Ну не то чтобы у меня есть девушка… – Томас моментально пожалел о сказанном. Он сам не понял, откуда взялись эти слова.

Бренда раздраженно фыркнула.

– Не тупи. И не оскорбляй меня. Если отказываешься от этого, – с издевательской улыбкой она окинула себя жестом с головы до пят, – то придумай уважительную причину.

Томас рассмеялся. Напряжение и неловкость как рукой сняло.

– Понял. Да ты все равно, поди, фигово целуешься.

Бренда ударила его кулачком по здоровой руке.

– Вот тут ты ошибаешься. Ой как ошибаешься, уж поверь.

Томас собрался ответить какой-нибудь безобидной глупостью и не успел – встал как вкопанный. Сзади на него налетел один из глэйдеров и чуть не сбил, однако Томас не шевельнулся. Он смотрел прямо перед собой, и сердце почти перестало биться.

Небо посветлело; до передней кромки гор оставалось всего несколько сот футов, а на полпути к ним, словно из ниоткуда, возникла девушка. Поднявшись с земли, она быстрым шагом направилась к глэйдерам.

В руках она несла нечто вроде копья: жуткий клинок на длинном древке.

Тереза.

Глава сорок четвертая

Томас не испытывал ни радости, ни удивления. Просто не знал, как реагировать. Да, он говорил с Терезой вчера и, увидев ее, слегка воспрял духом. Потом вспомнил предупреждение и обратил внимание на копье.

Вот глэйдеры заметили девушку и остановились поглазеть. Тереза шла с каменным лицом, готовая колоть и рубить всякого – пусть только дернется.

Томас шагнул ей навстречу, не совсем понимая, что собирается предпринять. Вдруг по обеим сторонам от Терезы возникли другие девушки. Еще двадцать их товарок зашли парням за спины.

У всех было оружие: ножи, ржавые мечи и зазубренные мачете. Кое у кого даже имелись луки, и в сторону глэйдеров уже смотрели наконечники стрел. Томас ощутил неприятный укол страха. Что бы там Тереза ни говорила об опасности, она ведь не даст причинить ему вреда?

Группа «В». Та, что должна убить Томаса, если верить татуировке. Вот и встретились.

Ход мыслей прервался, когда Тереза резко остановилась футах в тридцати от глэйдеров. Остановились, взяв юношей в кольцо, и ее компаньонки. Томас еще раз огляделся. Девушки были настроены решительно: смотрели на глэйдеров прищурившись, выставив оружие перед собой. Больше всего пугали луки – стоит лишь пикнуть, и одна из стрел вонзится самому дерзкому в грудь.

Тереза смотрела прямо на Томаса.

– Что за фигня, Тереза? – заговорил первым Минхо. – Тепло же ты встречаешь пропавших товарищей.

Услышав это имя, Бренда резко обернулась и посмотрела на Томаса – тот лишь коротко кивнул в ответ. При виде ее удивленного лица ему отчего-то стало грустно.

Над обеими группами сгустилась зловещая тишина. Солнце дюйм за дюймом ползло по небосводу к точке, откуда вскоре обрушит на их головы поток невыносимого жара.

Тереза приблизилась к Минхо и Ньюту на расстояние в десять футов.

– Тереза? – позвал Ньют. – Какого хрена…

– Тихо, – отрезала она. Не резко и не окриком. Спокойно и уверенно, отчего Томас испугался еще больше. – Это всех касается: начнете шуметь – полетят стрелы.

Перехватив поудобнее копье и поведя им из стороны в сторону, Тереза прошла мимо Ньюта и Минхо. Углубилась в толпу глэйдеров, будто разыскивая что-то. Встала перед Брендой. Ни одна из двух девушек не проронила ни слова, хотя воздух между ними словно наэлектризовался. Потом, все такая же грозная и холодная, Тереза пошла дальше.

Остановилась перед Томасом. Парень изо всех сил пытался убедить себя, что его Тереза никогда не ударит, однако верилось в это – при виде копья-то – с огромным трудом.

– Тереза, – не в силах сдержаться, прошептал Томас. Позабыв о копье, о жестком взгляде, он захотел прикоснуться к ней. Тут же вспомнился их поцелуй. И чувства, которые он разжег.

Тереза не шевельнулась, уставив на Томаса непроницаемый взгляд, в котором читался лишь гнев.

– Тереза, что…

– Тихо. – Тот же спокойный приказной тон. Совсем на нее не похоже.

– Но что…

Чуть отступив, Тереза врезала ему по щеке тупым концом копья. В черепе и в шее полыхнула боль; схватившись за лицо, Томас бухнулся на колени.

– Сказано тебе: тихо. – Взяв Томаса за грудки, Тереза вздернула его на ноги и вновь нацелила на него копье. – Твое имя Томас?

Томас уставился на Терезу широко раскрытыми глазами. Мир рушился. Пусть Тереза и предупреждала, пусть убедила, что ей можно верить.

– Сама знаешь, кто я…

На этот раз она вмазала еще круче, по уху. Схватившись за голову, Томас вскрикнул, но не упал.

– Сама знаешь, кто я! – завопил он.

– Знала, – одновременно мягким и полным отвращения голосом поправила его Тереза. – Спрашиваю последний раз: твое имя Томас?

– Да! Томас!

Кивнув и не опуская копья, метя Томасу в грудь, Тереза попятилась. Глэйдеры расступались, давая дорогу. Наконец девушка присоединилась к товаркам.

– Пойдешь с нами, – велела она. – Томас. Двигай. Остальные запомните: только шевельнитесь – и полетят стрелы.

– Разбежалась! – выступил Минхо. – Никуда он не пойдет!

Тереза, будто не слыша его, продолжала смотреть на Томаса.

– Я не шучу. Начинаю отсчет. Каждый раз, как буду доходить до числа, кратного пяти, мы стреляем в одного из ваших. До тех пор пока не останется один Томас, и тогда мы его заберем. Решать вам.

Только сейчас Томас заметил, как странно ведет себя Эрис: новенький медленно поворачивался вокруг, глядя на девушек как на старых приятельниц. Ну конечно, если это Группа «В», то Эрис – из их числа. Потому и знает девчонок.

– Один! – выкрикнула Тереза.

Искушать судьбу Томас не стал. Протолкавшись через своих, он вышел на открытое место и направился прямиком к Терезе – не слушая Минхо, не обращая внимания ни на что. Глядя только на Терезу и стараясь не выдать эмоций, он подошел к ней почти вплотную.

В конце концов этого он и добивался – хотел быть с Терезой. Не важно, что ее восстановили против него. Пусть даже ею, как Алби и Галли, манипулирует ПОРОК. Терезе, похоже, вновь стерли память. Плевать. Настроена она была серьезно, и рисковать жизнями глэйдеров Томас не желал.

– Вот он я. Забирайте.

– Я только до одного досчитала.

– Ну да, такой я храбрый.

Она ударила его древком копья, да так сильно, что Томас упал. Боль в челюсти и голове вспыхнула словно огонь в тлеющих углях. Он сплюнул кровь.

– Мешок сюда, – приказала Тереза.

Краем глаза Томас заметил приближение двух невооруженных девчонок. (Оружие, наверное, спрятали.) Одна из них – темнокожая, стриженная почти наголо – несла потертый джутовый мешок. Обе девушки остановились футах в двух от Томаса, а он тем временем поднялся на четвереньки, боясь сделать лишнее движение.

– Мы забираем его! – громко объявила Тереза. – Будете нас преследовать – ударю его еще раз, а остальных расстреляем из луков. Целиться не будем, пустим стрелы – полетят как придется.

– Тереза! – Минхо. – Тебя так быстро одолела Вспышка? Мозги спеклись?

Тупой конец копья ударил в затылок, и Томас упал на живот. В пыли перед лицом поплыли черные звезды. За что она так с ним?!

– Хочешь еще что-то сказать? – спросила Тереза и после паузы произнесла: – Я так и думала. Наденьте на него мешок.

Томаса грубым рывком перевернули на спину. Пальцы девчонки сдавили раненое плечо, и впервые, с тех пор как парня залатали, его пронзила жгучая боль.

Томас застонал. Он увидел над собой лица – совсем не злые – девушек с мешком.

– Не дергайся, – посоветовала темнокожая, чье лицо блестело от пота. – Хуже будет.

Томас опешил. Глаза и голос ее выдавали искреннее сочувствие, однако с ним никак не вязалось сказанное в следующий момент:

– Просто иди с нами и дай себя убить. Нет смысла терпеть боль и мучиться.

На голову надели мешок, и дальше Томас видел только мутно-бурый свет.

Глава сорок пятая

Томаса целиком спрятали в мешок и обмотали веревкой – начав с лодыжек (вместе с горловиной) и завязав последний узел над макушкой.

Путы натянулись – девчонки приподняли его со стороны головы. Значит, взялись за один конец невозможно длинной веревки и сейчас потащат пленника по земле. Больше Томас терпеть не собирался, хотя и понимал, что его ждет.

– Тереза! Не поступай со мной так!

На сей раз ударили кулаком в живот, и Томас взвыл. Он машинально чуть не согнулся пополам – хотелось скорчиться и отползти прочь. К горлу подступил комок тошноты, и лишь усилием воли он удержал обед в желудке.

– Раз уж тебе на себя плевать, – сказала Тереза, – то заговори еще раз – и мы начнем расстреливать твоих друзей. Такой вариант тебя устраивает?

В ответ Томас всхлипнул от боли. А ведь вчера он видел мир в радужной перспективе: инфекции нет, рана залечена, город, кишащий шизами, остался далеко позади, и надо лишь перевалить через горы, чтобы достичь убежища. Жизнь его так ничему и не научила.

– Я не шучу! – прикрикнула Тереза на глэйдеров. – Стреляем без предупреждения. Не ходите за нами!

Девушка присела рядом с Томасом: мелькнул ее силуэт, зашуршал песок у нее под коленями. Тереза схватила Томаса за голову прямо через мешок и приникла губами почти к самому уху. Томас изо всех сил напряг слух, чтобы уловить сквозь шелест ветра едва слышный шепот.

– Мне не дают говорить с тобой мысленно. Но ты должен мне доверять.

Пораженный, Томас едва удержался от вскрика.

– Что ты ему сказала? – спросила одна из девушек, тащивших мешок за веревку.

– Сказала, как меня забавляет его положение. И моя месть. Ты не против, надеюсь?

Так заносчиво Тереза никогда не разговаривала. Она либо очень хорошая актриса, либо мозг ее поражен безумием и у Терезы раздвоение личности. Если не растроение.

– Рада за тебя, – ответила девушка. – Только не увлекайся. Надо спешить.

– Помню, – сказала Тереза, затем еще сильнее стиснула голову Томаса и прижалась губами к его уху. Когда она заговорила, онощутил жар ее дыхания даже сквозь волокна джута. – Держись. Недолго осталось.

Томас впал в ступор. Что тут можно подумать? Над ним издеваются?

Отпустив его, Тереза встала.

– Ладно, идемте. И хорошенько протащите его по камням.

Плененного Томаса поволокли по земле, и джутовый мешок нисколько не смягчал трения и ударов о колотый камень. Чтобы избавиться от боли, Томас выгнул спину, перенеся вес на ноги. Впрочем, надолго его так не хватит.

Сквозь просветы в мешке он видел силуэт шагающей рядом Терезы.

Потом заорал Минхо, но Томас почти ничего не расслышал. Только нелестные эпитеты и обрывки фраз типа «мы вас найдем», «время пришло» и «оружие».

Желая заткнуть Минхо, Тереза ударила Томаса в живот.

И девчонки пошли дальше по пустыне, волоча его будто мешок с ветошью.

Его посещали мысли одна ужаснее другой. Ноги слабели с каждой секундой. Понимая, что скоро придется расслабить спину, Томас представил себе кровоточащие раны и несходящие рубцы.

Хотя какая разница? Все равно его убьют.

Тереза сказала, что он должен довериться ей. Трудно, конечно, однако Томас попытался выполнить просьбу. Вдруг Тереза притворяется перед Группой «В»? А если нет, зачем шептать о доверии?

Томас вертел в голове эту мысль, пока она не утратила смысла. И тогда он предпочел сосредоточиться на другом: придумать, как уберечь спину. Не то с нее слезет кожа, до самого мяса.

Спасли горы.

Втаскивать Томаса на крутой склон оказалось не такой уж простой задачей, не то что волочить по земле. Девчонки пробовали поднимать его короткими рывками – лишь затем, чтобы позволить соскользнуть вниз на несколько футов. Наконец Тереза предложила взять Томаса за руки и за ноги и нести по очереди.

Почти сразу в голову пришла идея, предельно простая. И как они сами не догадались!

– Может, я своими ногами пойду? – спросил Томас сухим и надломившимся от жажды голосом. – У вас оружие, я не сбегу.

Тереза пнула его в бок.

– Молчи, Томас. Мы не дуры. Погоди, пока скроемся с глаз твоих приятелей.

Томас едва сдержал стон, как вдруг нога Терезы вновь ударила его по ребрам.

– Ай! Зачем?

– Так нам велено. А теперь – умолкни!

– Зачем ему говорить об этом? – резко прошептала одна из девчонок.

– Какая разница? – ответила Тереза, не пытаясь скрыть раздражения. – Скажем, не скажем… все равно ему хана.

«Велено», – подумал Томас. ПОРОК приказал убить его.

– Я их уже почти не вижу, – сказала одна из девчонок. – От той расселины нас точно видно не будет. Парни нас не догонят, даже если попытаются.

– Отлично, – ответила Тереза. – Несем его к расселине.

Томаса подхватили еще несколько пар рук и подняли над землей. Тереза и три ее новые подружки несли его через валуны, мимо высохших деревьев, выше и выше. Он слышал тяжелое дыхание, чувствовал запах пота и ненавидел своих пленительниц все сильнее с каждым толчком при подъеме. Даже Терезу. Томас последний раз попытался дотянуться до ее разума и тем спасти остатки доверия к ней, но подруга не отвечала.

Трудное восхождение длилось около часа – с остановками, во время которых девушки сменялись, – и вдвое больше прошло с момента, когда Томаса забрали от глэйдеров. Солнце почти достигло опасной точки зенита, жара сделалась невыносимой. Но тут девушки обогнули массивную стену; поверхность немного выровнялась, и они вошли в тень. Как хорошо было вновь скрыться от солнца.

– Ну все, – объявила Тереза. – Бросайте его.

Девчонки не церемонясь отпустили Томаса, и он, громко ахнув, упал на твердый камень. И пока его развязывали, парень судорожно хватал ртом воздух. Не успел он отдышаться, как мешок уже сняли.

Моргая, Томас посмотрел на Терезу и ее товарок – те окружили его, с оружием наготове. Нет, как глупо-то…

Собрав остатки мужества, Томас произнес:

– Вам не мешало бы крепко подумать. Вас двадцать – с ножами, мечами и мачете – против меня одного, безоружного. Я, наверное, точно особенный.

Перехватив копье поудобнее, Тереза начала пятиться.

– Постой! – вскрикнул Томас, и Тереза остановилась. Прикрываясь руками, Томас встал на ноги. – Я спокоен, не рыпаюсь. Просто ведите меня куда надо, и я покорно дам себя хлопнуть. Все равно жить больше незачем.

Говоря так и стараясь вложить в слова как можно больше злобы, он смотрел прямо на Терезу. Томас все еще надеялся воззвать к их разуму, однако после побоев утратил настоящий запал.

– Хватит уже, – сказала Тереза. – Надоел. Идем к перевалу, отоспимся и после заката начнем переход.

Следующей заговорила темнокожая девушка:

– А с этим что? Столько часов его протаскали. Зря надрывались?

– Убьем его, не бойся, – ответила Тереза. – Убьем именно так, как нам сказали. Это будет карой за то, как он обошелся со мной.

Глава сорок шестая

О чем она? Что такого сделал ей Томас?!

Он не мог понять, да мозг и не желал работать, пока девчонки волокли его к лагерю. Дорога постоянно шла в гору, и ноги уже начали гореть. Голая скала по левую руку надежно укрывала от жары, но и в тени все оставалось сухим и горячим. Кругом была одна бурая пыль. Девчонки дали ему немного воды – она до капли испарилась, еще не достигнув желудка.

Они дошли до большого углубления в восточной стене как раз тогда, когда солнце – этот испепеляющий шар золотого огня – повисло в зените. Сразу видно, девушки разбили лагерь и просидели день или два в пещере, уходящей в недра скалы футов на сорок. Среди палаток Томас заметил кострища и кучку мусора возле выхода. Отряд дожидались всего три девчонки – значит, ловить Томаса Группа «В» отправилась почти целиком.

С мечами, ножами и мачете? И правда глупо. Хватило бы нескольких человек.

По пути Томас узнал кое-что: темнокожую звали Гарриет, а ту, что постоянно терлась рядом с ней, светло-русую, с белоснежной кожей, – Соня. И судя по всему, до прибытия Терезы они были за главных. Вели себя по-командирски, однако решение принимали с оглядкой на Терезу.

– Так, давайте привяжем его вон к тому страшному дереву, – указала Тереза на белый, как кость, дуб, давно уже мертвый, но все еще цепляющийся корнями за каменистую почву. – И надо бы его покормить, не то будет ныть и не даст нам поспать.

Ну это она маху дала… Не важно, что Тереза задумала, – приказы ее становятся все глупее. И плевать, что она говорила вначале. Томас ее ненавидел.

Он не сопротивлялся, когда его привязывали к дереву поперек торса, оставив руки свободными. Потом вручили несколько батончиков мюслей и бутылку воды. Никто не разговаривал с ним, не смотрел ему в глаза. Девчонок вроде даже одолевало чувство вины. Уминая мюсли, Томас внимательно оглядывал лагерь: его обитатели укладывались спать. Что-то здесь было не так.

Тереза, похоже, совсем не притворяется. И не притворялась. Заставила верить ей, а сама… хочет в точности исполнить приказ от…

Внезапно Томас вспомнил надпись на табличке у спальни Терезы: «Предатель». До сего момента Томас о ней и не думал. Теперь-то почти все ясно!

ПОРОК – вот кто главный. Он последняя надежда обеих групп на выживание. Согласилась ли Тереза на условия Создателей? Готова ли спастись вот таким способом? И что Томас сделал ей дурного? Может, ПОРОК промыл ей мозги? Заставил возненавидеть друга?

Да еще татуировка на шее и знаки в городе. Татуировка предупреждала о смерти, знаки говорили, что Томас – истинный лидер. Табличка у спаленки возвещала об иной опасности.

И вот Томас беспомощен, привязан к дереву, а девчонки вооружены до зубов. Хорошенькое дельце.

Вздохнув, Томас закончил есть и почувствовал себя немного лучше. И хотя он не видел картины в целом, но знал, что близок к разгадке и что бежать из лагеря не получится.

Гарриет и Соня, не спуская с Томаса глаз, устроили себе постели неподалеку. И вновь в их взглядах Томас заметил то же самое виноватое выражение. Значит, можно побороться за жизнь…

– Вы ведь не хотите убивать меня? – спросил он таким тоном, будто поймал девчонок на горячем. – Вы прежде кого-нибудь убивали?

Гарриет как раз готовилась положить голову на валик из скатанных простыней. Услышав его вопрос, она приподнялась на локте.

– Если верить Терезе, то мы из своего Лабиринта смотались на три дня раньше, потеряли меньше людей и прикончили куда больше гриверов. Думаю, убить одного никудышного пацана не намного сложнее.

– А как же совесть? – Ну хоть это-то должно на них подействовать.

– Переживем. – Гарриет показала Томасу язык – реально показала язык! – и, опустившись на убогое ложе, закрыла глаза.

Соня села по-турецки. Кажется, спать ей совсем не хотелось.

– Выбора нам не дали. ПОРОК сказал, что это наше единственное задание. И если его не выполнить, в убежище нас не пропустят. Мы умрем в пустыне.

Томас пожал плечами.

– А, понятно. Жертвуете мною ради собственного спасения. О-очень благородно.

Соня вперила в Томаса долгий взгляд, и парню стоило огромного труда не отвести глаз. Наконец девушка легла и повернулась к нему спиной.

Подошла Тереза – с перекошенным от злости лицом.

– Вы о чем треплетесь?

– Ни о чем, – буркнула Гарриет. – Скажи ему: пусть заткнется.

– Молчать, – велела Томасу Тереза.

Томас саркастично фыркнул.

– А если не замолчу – тогда что? Прикончишь меня?

Не отвечая, Тереза невыразительно посмотрела на него.

– Откуда такая ненависть? – спросил Томас. – Что я тебе сделал?

Соня и Гарриет разом обернулись, глядя поочередно на Терезу и на Томаса.

– Сам знаешь, – ответила наконец Тереза. – И девочки знают, я им рассказала. Будь дело только в тебе, я не опустилась бы так низко, чтобы убивать. Мы выполним приказ, иначе нельзя. Прости. Жизнь – коварная штука. – В глазах ее как будто что-то мелькнуло. На что она намекает?

– В каком смысле – не опустилась бы так низко? Мне и в голову бы не пришло убивать друга, спасая свою шкуру. Ни за что.

– И мне. Потому и рада, что мы не друзья. – Она отвернулась.

– Нет, что я сделал-то? – быстро спросил Томас. – Прости, амнезия замучила… сама понимаешь, у нас она часто случается.

Тереза окинула его пылающим взглядом.

– Не зли меня. Не смей прикидываться, будто ничего не случилось. Молчи, или твою симпатичную мордашку украсит еще один синяк.

Она зашагала прочь, а Томас поерзал, устраиваясь поудобнее. Наконец он откинул голову, прислонившись затылком к мертвому дереву. В паршивую ситуацию он вляпался, однако надо обязательно выяснить, в чем дело. Иначе не выжить.

Томас заснул.

Глава сорок седьмая

Несколько часов он ерзал, то и дело просыпался, чтобы сменить положение и устроиться на твердом камне, потом пришла дремота, а за ней сон.

Томасу пятнадцать. Как он угадал возраст, не знает и сам. Сработал некий механизм в памяти. Но память ли это?

Томас и Тереза стоят перед массивной стеной из экранов, на каждом – изображение из разных точек Глэйда и Лабиринта. Кое-где картинка движется, и ясно почему: это передача с камеры жука-стукача, который через определенное время меняет позицию. И тогда кажется, будто Томас смотрит на мир глазами крысы.

– Не может быть, – говорит Тереза, – все мертвы.

Томас теряется, не знает, что происходит. Он перенесся в тело мальчика, который вроде бы и есть он. Однако он не понимает, о чем говорит Тереза. Впрочем, говорит она отнюдь не о глэйдерах. Томас видит на экранах: Минхо и Ньют идут в сторону леса; Галли сидит на лавке; Алби орет на незнакомого Томасу парня.

– Мы знали, что так и будет, – отвечает Томас. Зачем?

– И все равно тяжело. – Они не смотрят друг на друга. Взгляды их устремлены на экраны. – Наш черед. И людей в бараках.

– Это хорошо, – говорит Томас.

– Мне их почти так же жаль, как и глэйдеров. Почти.

Пока Томас обдумывает ее слова, его помолодевшее воплощение откашливается.

– Думаешь, мы достаточно подготовились? Думаешь, победим, даже если истинные Создатели мертвы?

– Должны победить, Том. – Тереза берет его за руку. Он смотрит на подругу и не может прочесть выражения у нее на лице. – Все готово. У нас год, чтобы обучить замену и самим подготовиться.

– Неправильно. Как можно просить их…

Закатив глаза, Тереза до боли стискивает его руку.

– Хватит. Они знают, на что идут.

– Да. – Откуда-то Томасу известно, что эта его версия из сна ничего не чувствует и слова ничего не значат. – Сейчас главное – образцы реакций, территория обреченных. Остальное – не важно.

Тереза кивает.

– Не важно, сколько человек пострадает. Если Переменные не сработают, всех ждет один конец.

– Реакции, – говорит Томас.

Тереза вновь стискивает ему руку.

– Реакции.

Когда Томас пробудился, солнце уже тонуло за горизонтом в тускло-серых сумерках. Гарриет и Соня сидели напротив и как-то странно смотрели на него.

– Добрый вечер, – с наигранной бодростью поздоровался он: тревожный сон был еще свеж в памяти. – Чем могу служить, дамы?

– Расскажи все, что знаешь, – быстро потребовала Гарриет.

Сонную муть как рукой сняло.

– Прямо так и рассказал. – Томас хотел посидеть и обдумать свой сон, однако заметив во взгляде Гарриет какие-то перемены, смекнул: вот шанс спастись.

– Выбора у тебя нет, – напомнила темнокожая. – Поделись знаниями, и мы попробуем тебе помочь.

Оглядевшись, Томас не увидел Терезы.

– А где…

– Пошла проверить, не гонятся ли за нами твои дружки, – не дала закончить вопрос Соня. – Час назад.

Томас вызвал в уме образ Терезы из сна: как она смотрит на экраны и рассуждает о мертвых Создателях, территории обреченных и реакциях. Как бы это все сопоставить?

– Говорить разучился?

Томас перевел взгляд на Соню.

– Нет, я… хочу спросить: вы передумали убивать меня? – Вот идиот! Интересно, сколько людей за всю историю задавало такой глупый вопрос?

Гарриет усмехнулась:

– Не спеши с выводами, святости у нас не прибавилось. Просто возникли сомнения и надо поговорить. Шансы, впрочем, у тебя все еще мизерные.

В разговор вступила Соня:

– Самое разумное сейчас – выполнить приказ ПОРОКа. Нас больше, да и как бы ты поступил на нашем месте?

– Ну себя я точно убивать не стал бы.

– Хватит кривляться, смешного мало. Между нами: будь у тебя выбор, чью смерть ты предпочел бы? Нашу или свою?

Томаса словно ударили под дых. Говорила Соня очень серьезно. В чем-то она права: если, оставив Томаса в живых, девушки сами погибнут, то как им не избавиться от него?

– Готов ответить? – спросила Соня.

– Еще думаю. – Помолчав, он смахнул со лба пот. Сон, настоящее наваждение, не шел из головы, как Томас ни старался на время позабыть о нем. – Ладно, буду честен. Обещаю. Будь я на вашем месте, не стал бы меня убивать.

Гарриет закатила глаза.

– Тебе легко говорить. Твоя жизнь на кону.

– Дело не в этом. По-моему, вас проверяют, и убийство не вариант. – Сердце Томаса забилось быстрее. Он не юлил, говоря то, что думает, но вряд ли девчонки станут дожидаться объяснений. – Может, поделимся информацией? Найдем выход вместе?

Гарриет и Соня переглянулись.

Потом Соня кивнула, и Гарриет произнесла:

– Мы сразу засомневались, не хотели принимать условия на веру. Так что да, лучше тебе высказаться. Только погоди, мы всех соберем.

– Поторопись, – посоветовал Томас, не веря своему счастью. Неужели появился шанс выйти из этой передряги живым? – Надо успеть, пока Тереза не вернулась.

Глава сорок восьмая

Долго уговаривать девчонок не пришлось. Заинтригованные, они спешили послушать ходячего мертвеца. Впрочем, встав перед Томасом плотной стенкой, они и не подумали отвязать его от дерева.

– Ну вот, – объявила Гарриет. – Ты начинай, а мы продолжим.

Кивнув, Томас откашлялся и заговорил, хотя не имел даже смутного представления, с чего начинать.

– О вашей группе я знаю исключительно по рассказам Эриса. Похоже, на старте наши условия совпадали, однако после побега из Лабиринта мы пошли разными дорогами. Я не в курсе, сколько всего вы успели выведать о Создателях.

– Не особенно много, – вклинилась Соня.

Значит, у Томаса преимущество. Это хорошо, а вот Соня сглупила, признавшись.

– Тогда слушайте. Я успел довольно много узнать о них. Все мы в некотором смысле особенные, и на нас имеются планы.

Томас остановился и оглядел девчонок – те никак не отреагировали на его слова.

– Большая часть того, что с нами делают, имеет смысл. Препятствия – это элементы Испытаний, или Переменных. ПОРОК наблюдает за нашей реакцией на различные ситуации. Я, конечно, понимаю не все, но, кажется, мое убийство – еще один тест. Или обманка. От вас требуют реакции на очередную Переменную.

– То есть, – заключила Гарриет, – ты хочешь пожертвовать нами, чтобы проверить свои блестящие выводы?

– Пойми же, моя смерть бессмысленна. Может быть, вас проверяют… только может быть. Зато живой я точно смогу помочь вам.

– Или, – ответила Гарриет, – ПОРОК смотрит, хватит ли у нас смелости убить лидера конкурирующей группы. Есть смысл проверить, кто преуспеет. Отсеять слабых и оставить в живых сильных.

– Я-то не лидер. Главный – Минхо. – Томас решительно покачал головой. – Нет, сами подумайте. Какой смысл в том, что вы меня убьете? Я один, вас вон сколько, да еще при оружии. Каким образом вы докажете свою силу?

– Тогда в чем замут? – спросила девчонка из задних рядов.

Томас помолчал, тщательно подбирая слова.

– ПОРОК ждет, что вы начнете думать за себя, меняя планы и принимая рациональные решения. Чем больше нас выживет, тем выше шансы вместе добраться до убежища. Убивать меня бессмысленно и бесполезно. Захватив меня, вы уже проявили силу. Теперь докажите, что умеете думать, а не слепо следовать приказам.

Расслабившись, Томас откинулся на ствол дерева. Больше он ничего придумать не мог. Слово за девчонками, Томас выложил карты на стол.

– Интересно рассуждаешь, – сказала Соня. – Совсем как человек, отчаянно спасающий свою жизнь.

Томас пожал плечами.

– Так я и спасаю. Я и правда думаю, что, убив меня, вы завалите настоящий тест.

– Думать-то думаешь, – ответила Гарриет поднимаясь. – Если честно, мы и сами пришли к таким выводам. Потом решили подождать и послушать, что ты скажешь. Солнце скоро сядет, и Тереза вернется в любую минуту. Вот с ней все и обговорим.

Отнюдь не уверенный, что Терезу удастся переубедить, Томас быстро произнес:

– Нет! Она хочет меня убить, по-настоящему. – В собственном голосе Томас услышал убежденность, которой не чувствовал. В глубине души он до сих пор надеялся, что Тереза не желает ему смерти, как бы дурно с ним ни обращалась. – Лучше сами примите решение.

– Не боись, – с полуулыбкой ответила Гарриет. – Если захотим оставить тебя в живых, Тереза никак на нас не повлияет. Однако если… – Темнокожая как-то странно посмотрела на Томаса. Осеклась? Сболтнула лишнего? – Короче, разберемся.

Томас постарался не показать облегчения. Можно, конечно, воззвать к гордости девчонок… нет, раскатал губу.

Девушки тем временем принялись упаковывать вещи в рюкзаки. Кстати, откуда у них рюкзаки?

Томас приготовился к ночному переходу, куда бы его ни повели. Поглядывая на парня, девушки перешептывались. Сто пудов, обсуждают его слова.

Темнота сгущалась, и наконец вернулась Тереза, по той же тропе, по которой в лагерь привели Томаса. Она поняла: что-то переменилось в настроении группы – по тому, как девчонки переводили взгляд с нее на Томаса и обратно.

– В чем дело? – спросила Тереза уже знакомым жестким голосом.

Ответила Гарриет:

– Надо поговорить.

Сбитая с толку, Тереза тем не менее прошла в дальний конец пещеры, к остальным девушкам. Воздух наполнился яростными шепотками, но Томас не разобрал ни слова. Желудок свело в ожидании приговора.

Температура в лагере накалялась, разговор становился все более напряженным. Тереза завелась не меньше остальных девушек. Доказывая что-то, она целиком настроила их против себя. Нехорошо, ой нехорошо…

Наконец, с наступлением ночи, Тереза ушла на север. На одно плечо она накинула лямку рюкзака, на второе положила копье. Томас смотрел ей вслед, пока она не скрылась меж узких стен Перевала.

Девушки словно вздохнули с облегчением. Подошла Гарриет и, не говоря ни слова, перерезала веревку.

– Ну и как? – спросил Томас. – Решили что-нибудь?

Гарриет молча освободила Томаса от остатков пут и, сев на корточки, внимательно посмотрела на него. В ее темных глазах отражался слабый свет звезд и луны.

– Сегодня твой счастливый день. Живи, красавчик. Так уж вышло, что коренной мотив у нас один, а в совпадения я не верю.

Как ни странно, волны облегчения не нахлынуло. Томас знал, что девчонки так и решат.

– И вот еще что, – добавила Гарриет, поднимаясь и протягивая Томасу руку. – Терезе ты сильно не нравишься. Я бы на твоем месте следила за тылом.

Томас принял ее руку, чувствуя, как его переполняют смятение и боль.

Тереза и правда хотела его смерти.

Глава сорок девятая

Молча поев, Томас отправился в составе Группы «В» на север, через перевал – к убежищу. Странно было присоединиться к девушкам, после такого «теплого» приема. Зато теперь они вели себя совершенно спокойно и Томаса воспринимали как… как одну из своих.

Впрочем, он еще не до конца доверял им и шел, слегка отстав, ближе к хвосту группы. Что делать? Искать Минхо, Нью-та и остальных, если Гарриет позволит уйти? Отчаянно хотелось вернуться к друзьям, к Бренде. Однако время на исходе, еды и воды нет, и в одиночку ему не справиться. Остается надеяться, что ребята сами найдут убежище.

Так и шел Томас: с Группой «В» – но чуть на расстоянии.

Минула пара часов. Томас ничего не замечал, кроме голых гор и хруста песка с камнем под ногами, довольный, что снова может идти. Скоро время истечет, и кто знает, какое препятствие еще впереди, или что девушки приготовили для него. Он все думал о снах, но никак не мог сопоставить отдельные кусочки головоломки.

Гарриет чуть пропустила колонну вперед, пока не поравнялась с Томасом.

– Прости за мешок и за то, что волокли тебя по земле, – извинилась она. Лица девушки Томас в темноте не видел, зато представил усмешку на губах.

– А, какие проблемы. Приятно расслабиться хоть ненадолго. – Надо подыграть, проявить чувство юмора. Ничего другого пока не остается, даже если нельзя доверять девушкам полностью.

Гарриет рассмеялась, и Томас позволил себе немного расслабиться.

– Ну в общем, убить тебя велел чувак из ПОРОКа. Тереза помешалась на этой идее, будто сама придумала лишить тебя жизни.

Как ни тошно было, Томас не собирался упускать шанс узнать побольше о происходящем.

– Чувак типа крысы в белом костюме?

– Точно, – без колебаний ответила Гарриет. – Он и к вам заявился?

Томас кивнул.

– А что… что конкретно он велел делать?

– Мы шли по туннелям, потому в пустыне вы нас и не видели. Первый приказ был странный: устроить вам с Терезой встречу. Ну, там, на южной окраине города. Помнишь?

Сердце Томаса ушло в пятки. Тереза и тогда работала с Группой «В»?

– Да, помню…

– Ты, поди, и сам обо всем догадался? Встреча – подставная. Чтобы дать тебе ложную гарантию. Тереза рассказала: типа ее… зомбировали и заставили поцеловать тебя. Это правда?

Остановившись, Томас упер руки в колени. Стало трудно дышать. Вот оно, больше нет сомнений. Тереза обернулась против него… если вообще когда-нибудь была за него.

– Понимаю, фигово тебе, – тихо произнесла Гарриет. – Вы были близки.

Разогнувшись, Томас медленно и глубоко вздохнул.

– Я… просто… думал, все иначе. Думал, Терезу заставляют идти против нас, но что она сумела вырваться из-под контроля ПОРОКа… поцеловать меня.

Гарриет положила руку ему на плечо.

– Тереза вернулась и давай трещать, какое ты чудовище и как дурно с ней обошелся. Правда, как именно – молчала. Если честно, ее описаниям ты нисколько не соответствуешь. Ты другой, потому, наверное, мы и сохранили тебе жизнь.

Закрыв глаза, Томас попробовал унять сердцебиение. Затем отмахнулся от печальных мыслей и пошел дальше.

– Давай расскажи остальное.

Гарриет снова поравнялась с Томасом.

– Было велено перехватить тебя в пустыне и унести от Группы «А» в мешке. Так мы и поступили. Потом… короче, большой день, когда тебя надлежало убить, назначен на послезавтра. На северном склоне есть комната, прямо в скале. Она особая, там тебя и велено казнить.

Томас чуть вновь не остановился.

– Особая комната? Как она выглядит?

– Понятия не имею. Чувак в белом сказал: увидите – сразу узнаете. – Помолчав, Гарриет щелкнула пальцами. Догадалась о чем-то. – Туда и ходила Тереза.

– Зачем? Далеко еще идти?

– Если честно, не знаю.

Оба замолчали и продолжили путь в тишине.

Времени миновало больше, чем Томас рассчитывал. В середине второй ночи в голове колонны раздались крики, возвещающие о конце Перевала, и Томас подбежал к краю скальной гряды. Нестерпимо хотелось увидеть, что лежит по ту сторону. Так или иначе там решится его судьба.

Девушки сгрудились на широкой косе битого камня, веером отходящей от узкого Перевала и круто сбегающей вниз. Луна в третьей четверти висела над плоской долиной, зловещей в темно-пурпурном свете. На многие мили вперед простиралась мертвая земля.

На ней не росло ничего.

Ну и где убежище, до которого, по всем прикидкам, осталось несколько миль?

– Может, его просто незаметно отсюда? – Томас не видел, кто это сказал, но чувствовал, как и вся группа, то же самое. Они цеплялись за надежду.

– Может быть, – оптимистично ответила Гарриет. – Поищем вход в туннель?

– Сколько еще топать, как думаешь? – спросила Соня.

– Не больше десяти миль. Если учесть, откуда мы начали и сколько сказал пройти тот чувак… миль семь-восемь. Хотя я думала: придем сюда и упремся в большой красивый дом со смайликом на стене.

Томас без устали вглядывался в темноту, но видел лишь черное поле, простирающееся до самого горизонта под звездным пологом. И нигде ни следа Терезы.

– Короче, – объявила Соня, – выбор не ахти. Идем дальше на север. Могли бы и догадаться, что легкого пути не будет. К рассвету, наверное, спустимся с гор и отоспимся у подножия.

Остальные, согласные с ней, уже направились к едва заметной козьей тропке, когда Томас спросил:

– Где Тереза?

Гарриет посмотрела на него, омываемая бледным светом луны.

– Сейчас меня это мало волнует. Раз она такая взрослая девочка, что убегает, не получив желаемого, то значит, перебесится и нас догонит. Пошли.

И они начали спуск по крутому, усыпанному каменным крошевом склону. Томас то и дело невольно озирался. Даже будучи в сильном смятении, он все еще хотел увидеть Терезу.

Не заметив ничего, кроме смутных теней да отблесков лунного света, Томас – чуть ли не с облегчением – шел вниз.

Группа смещалась то вправо, то влево по тропке, а Томас вновь подивился, как пуст и спокоен его разум. Парень не думал, где его друзья и какие опасности ждут впереди.

Час спустя, когда ноги уже начали гореть от непривычного способа ходьбы, группа наткнулась на рощу мертвых древесных стволов, торчащих из камня. Похоже, некогда на них извергался сильный водопад, последняя капля которого давно высохла.

Томас, шедший последним, как раз достиг края рощицы, когда кто-то позвал его по имени. От испуга он чуть не споткнулся. Из-за туго переплетенных белых стволов вышла Тереза: в правой руке копье, лицо скрыто тенью. Другие девушки, должно быть, ничего не услышали, поскольку продолжали спускаться не оборачиваясь.

– Тереза, – прошептал Томас. – Как…

Он запнулся, не находя слов.

– Том, надо поговорить, – произнесла она тоном той девушки, которую, как казалось, он знал. – О них не беспокойся. Просто иди за мной.

Она кивнула на рощу.

Обернувшись в сторону Группы «В», Томас снова посмотрел на Терезу.

– Может, стоит…

– Иди за мной. Притворство окончено.

Не говоря больше ни слова, она развернулась и вошла в безжизненный лесок.

Целых две секунды Томас не мог решиться, разум его выворачивался наизнанку, а чутье предупреждало об опасности. И все же он последовал за ней.

Глава пятидесятая

Деревья, может, и умерли, но их ветви довольно живо цеплялись за одежду и царапали кожу. Стволы светились белым, лужицы и ручейки теней на земле придавали им особенно зловещий вид. Тереза молча шла вперед, поднимаясь вверх по склону будто привидение.

– Куда мы? – спросил Томас. – Думаешь, я поверю, будто ты притворялась? Почему не оставила игру, когда меня решили не убивать?

Ответ показался очень странным. Едва обернувшись и не сбавляя темпа, она произнесла:

– Вы прихватили с собой Эриса?

Томас, ошеломленный, остановился.

– Эрис? Как ты про него узнала? Он здесь при чем? – Снедаемый любопытством и в то же время охваченный страхом услышать ответ, Томас поспешил нагнать Терезу.

Ответила девушка не сразу. Продираясь сквозь особенно густые заросли, она отпустила тугую ветку, так что та пружинисто врезала ему по физиономии, и только потом остановилась точно под столбиком лунного света. Грустно посмотрев на Томаса, с напряжением в голосе Тереза проговорила:

– Я, представь себе, очень хорошо знаю Эриса. Куда лучше, чем тебе хотелось бы. Он не только занимал важное место в моей жизни до Лабиринта. У нас с ним – как и с тобой – телепатическая связь. Даже из Глэйда я постоянно общалась с ним. Рано или поздно нас с Эрисом опять свели бы.

Томас не знал, что и сказать. Тереза, наверное, шутит. Так неожиданно ее заявление… ПОРОК сделал еще один финт.

Сложив руки на груди, Тереза смотрела на Томаса, казалось, очень довольная произведенным впечатлением.

– Ты лжешь, – произнес он наконец. – Постоянно лжешь. Я не понимаю зачем и что должно произойти, но…

– О, брось, Том. Как можно быть таким глупым? Ты столько всего пережил, но продолжаешь удивляться. Наши с тобой отношения – часть теста, и вот он завершен. Мы с Эрисом выполним возложенную на нас задачу, и жизнь пойдет своим чередом. Главное – ПОРОК. Пойми.

– О чем ты? – У Томаса внутри образовалась жуткая пустота.

Позади треснула ветка, и Тереза глянула Томасу за спину. Собрав волю в кулак, он заставил себя не оборачиваться и не смотреть, кто крадется сквозь рощу.

– Том, у тебя за спиной Эрис, с очень большим ножом. Дернешься – перережет глотку. Ты отправишься с нами и сделаешь все, что скажем. Усек?

Томас посмотрел на Терезу в надежде, что по выражению лица она поймет, насколько он зол. Еще никогда в жизни – сколько себя помнил – Томас не испытывал столь праведного гнева.

– Эрис, поздоровайся, – сказала Тереза и – о ужас! – улыбнулась.

– Привет, Томми, – произнес новенький. Точно, Эрис, только голос стал жестче. – Так волнительно снова встретить тебя.

Острие ножа уперлось в спину.

Томас молчал.

– Ну, – заметила Тереза, – хотя бы сейчас ты ведешь себя по-взрослому. Иди за мной, мы почти на месте.

– Куда? – с ноткой стали в голосе спросил Томас.

– Скоро узнаешь. – Развернувшись и опираясь на копье, как на посох, Тереза пошла через заросли.

Томас поспешил следом, не дожидаясь удара в спину. Лунный свет едва проникал сквозь густеющие кроны, тьма давила, высасывая жизнь из души.

Вот и дошли до пещеры. Мертвая роща, этот своеобразный барьер, закончилась неожиданно. Раз – и Томас уже в окружении высоких стен узкого прохода. В конце сиял тусклозеленым прямоугольный проем. Тереза, похожая на зомби, отступила чуть в сторону, давая пройти им с Эрисом.

Эрис вышел вперед, направив, словно пистолет, нож Томасу в грудь, и встал напротив Терезы, спиной к стене. Таким образом, Томас оказался между ними – людьми, которым он, полагаясь на чутье, всегда верил. До сего момента.

– Ну вот мы и пришли, – объявила Тереза, глядя на Эриса, но тот не сводил глаз с Томаса.

– Да, пришли. А он и правда уболтал остальных пощадить его? Типа суперпсихолог?

– Угу, договорился с девками. Нам же проще. – Снисходительно посмотрев на Томаса, Тереза приблизилась к Эрису, привстав на носочки, чмокнула в щеку и улыбнулась. – Наконец-то мы снова вместе. Я так рада.

Эрис улыбнулся и, взглядом предупредив Томаса, чтобы не рыпался, поцеловал Терезу в губы.

Отвернувшись, Томас закрыл глаза. Мольбы о доверии, горячий шепот с просьбой держаться – и все ради того, чтобы заманить в эту пещеру, без лишних трудов подвести к решающему моменту.

Исполнить зловещий план ПОРОКа.

– Кончайте уже, – сказал наконец Томас, не поднимая век. Он не хотел видеть, чем занимаются Тереза и Эрис, не хотел знать, почему стало так тихо. Лишь бы они поскорее закончили. – Хватит.

Не услышав ответа, Томас открыл глаза: парочка шепталась, перемежая слова поцелуями – и в желудке будто разлилась горящая нефть.

Он снова отвернулся и посмотрел на источник странного свечения: в стене пещеры пульсировал прямоугольник бледно-зеленого света, высотой в рост человека, фута четыре в ширину. По матовой поверхности этой мрачной двери в бездну, полную чего-то светящегося, опасного – может, даже радиоактивного, – скользили тени.

Заметив краем глаза, что парочка закончила миловаться и Тереза отошла от Эриса, Томас обернулся, понадеявшись, что она видит по глазам, какую боль причинила.

– Том, если тебе станет легче, мне и правда очень жаль, что я сделала тебе больно. В Лабиринте я действовала по необходимости. Дружба с вами казалась лучшим способом добыть воспоминания и код для побега. В пустыне выбора тоже не много. От нас требовалось привести тебя в эту пещеру, и все – тест пройден! Либо ты, либо мы!

Когда Тереза замолчала, Томас уловил странный блеск в ее глазах.

– Эрис – мой лучший друг, Том, – спокойно, обыденно сообщила Тереза.

И тут Томас не выдержал.

– Мне! Все! Равно! – прокричал он, прекрасно сознавая, что лжет.

– Кстати, если тебе не плевать на меня, то поймешь, почему я делаю все возможное, чтобы спасти Эриса. Ты бы сделал для меня то же самое?

Невероятно, какой далекой стала девушка, которую он считал некогда ближайшим другом. Ведь в воспоминаниях Томас всегда видел себя и ее вдвоем, вместе.

– В чем дело? Ты пробуешь все доступные способы, чтобы причинить мне боль? Лучше захлопни свою пасть и делай то, зачем пришла сюда!

Выплеснув ярость, Томас с трудом отдышался. Сердце так бухало в груди, что, казалось, вот-вот остановится.

– Отлично, Эрис, открываем дверь: Томасу пора.

Глава пятьдесят первая

Томас больше не хотел говорить ни с Терезой, ни с Эрисом, однако без боя сдаваться не собирался. Решил подождать удобного момента.

Пока Эрис присматривал за пленником, Тереза направилась к светящемуся прямоугольнику, на который Томас невольно засмотрелся.

На фоне двери ее фигура казалась размытым силуэтом, словно того и гляди растворится в воздухе. Наконец она покинула освещенную зону и в тени стала нажимать на какие-то кнопки. Похоже, прямо в стене у двери имелась консоль.

Закончив, Тереза обернулась.

– Посмотрим, работает ли, – сказал Эрис.

– Работает, работает.

Раздался громкий хлопок, зашипело. Правый край стеклянной двери пришел в движение. Из постепенно растущего проема вырвались клочья белесой дымки, почти сразу же растворившись в горячем воздухе ночи, словно кто-то приоткрыл дверцу давно забытого холодильника. Стеклянный прямоугольник по-прежнему излучал бледное сияние, однако тьму внутри колодца за ним разогнать был не в силах.

Светилась сама дверь, за ней не было никаких радиоактивных отходов. (По крайней мере Томас надеялся на это.) Наконец она с льдистым скрежетом стукнулась о стену неровного камня и остановилась. Дымка растаяла, и Томас ощутил, как под ним разверзлась бездна страха.

– Фонарик есть? – спросил Эрис у Терезы.

Положив копье, девушка сняла со спины рюкзак и порылась в его недрах. Достала фонарик и включила его.

Эрис кивнул в сторону темной комнаты.

– Глянь, что там. Я пока за этим присмотрю. А ты не рыпайся, понял? Почти уверен, внутри тебя ждет смерть полегче, чем от удара ножом.

Дав себе зарок хранить молчание в присутствии этих двоих, Томас не ответил, подумав удастся ли обезоружить противника.

Подойдя к самому порогу зияющей черноты, Тереза направила лучик фонаря внутрь и повела им вверх-вниз, вправо-влево. Сквозь тонкую пелену дымки удалось разглядеть интерьер: маленькая комнатка, всего несколько футов в глубину, стены из серебристого металла, покрытые выступами в пару дюймов с темными отверстиями на концах; эти выступы отстояли друг от друга на пять дюймов, образуя квадратную решетку.

Выключив фонарик, Тереза обернулась к Эрису.

– Кажется, она.

Эрис быстро глянул на Томаса, который так увлекся созерцанием странной комнаты, что пропустил второй шанс обезоружить его.

– Точно такая, какой ее описывали.

– Значит… все? – спросила Тереза.

Кивнув, Эрис перехватил нож другой рукой.

– Да, все. Томас, будь паинькой, заходи в комнату. Кто знает, вдруг это проверка, и только ты войдешь, как тебя отпустят. И мы снова будем счастливы вместе.

– Заткнись, Эрис. – Первый раз за последнее время Тереза произнесла фразу, за которую не хотелось ее ударить. Девушка обернулась к Томасу, стараясь не смотреть в глаза. – Пора, хватит тянуть.

Эрис повел ножом, как бы говоря Томасу: двигай в комнату.

– Пошел. Не заставляй тащить тебя.

Томас, пытаясь придать лицу выражение безразличия, посмотрел на него. Разум тем временем лихорадочно просчитывал варианты. Сейчас или никогда. Сражаться или подохнуть.

Посмотрев на дверь, Томас двинулся к ней. Три шага – и половина расстояния пройдена. Тереза подтянулась, выпрямилась, сжала кулаки – на случай если Томас выкинет напоследок номер. Эрис целился ножом ему в шею.

Еще шажок. Второй. Вот Эрис стоит слева, всего в нескольких футах; Тереза за спиной, вне поля зрения; комната с серебристыми стенами и отверстиями в них – прямо впереди.

Остановившись, Томас посмотрел на Эриса.

– Ты помнишь, как умирала Рейчел? – Он сделал свой ход, рискнул.

Ошеломленный, Эрис на секунду расслабился. Томас только того и ждал: кинулся на парня и левой рукой выбил нож, а правой врезал под дых, так что Эрис свалился на пол, отчаянно хватая ртом воздух.

Скрежетнул металл о камень, Томас не стал оборачиваться и не успел добить Эриса ногами. Тереза подобрала копье.

Мгновение Томас и Тереза смотрели друг другу в глаза, и девушка бросилась в атаку. Томас не успел прикрыться, и древко копья врезалось ему в висок, так что из глаз посыпались искры. Томас повалился на пол и, стараясь не потерять сознания, отполз на четвереньках в сторону.

С воплем Тереза обрушила копье ему на макушку. Парень снова упал; по волосам на виски потекло что-то теплое. Голова разрывалась от боли, словно прямо в мозг вогнали лезвие топора. Боль разошлась по всему телу, вызывая тошноту. Томас кое-как перевернулся на спину и увидел, что Тереза вновь замахнулась копьем.

– Иди в комнату, – тяжело дыша, велела она. – Иди, или я снова огрею тебя и буду бить, пока не вырубишься и не истечешь кровью.

Эрис к тому времени оправился и, встав на ноги, подошел к Терезе.

Томас лягнул их по коленям, и они, закричав, повалились друг на друга. От усилий по всему телу прошла волна жуткой боли, в глазах полыхнули белые вспышки, мир закружился. Перевернувшись на живот, Томас подсунул под себя руки, но не успел приподняться и на несколько дюймов, как на него упал Эрис и начал душить.

– Ты войдешь в эту комнату, Томас, – прохрипел новичок ему в ухо. – Тереза, помоги!

Сил сопротивляться не было. Из-за ударов по голове мышцы как будто обмякли, у мозга не осталось энергии приказывать им. Тереза подхватила его под мышки и потащила к открытой двери, а Эрис подталкивал, не давая возможности лягаться. В кожу впивались острые камни.

– Не надо, – прошептал Томас, впадая в отчаяние. От каждого слова нервы вспыхивали болью. – Прошу…

Он видел лишь вспышки белого на черном фоне. Сотрясение. Томас заработал чудовищное сотрясение мозга.

Он почти не чувствовал, как его перенесли через порог. Как Тереза сложила ему руки, перешагнула через него и помогла Эрису устроить ноги так, чтобы Томас лежал лицом к стене. У него не было сил даже взглянуть на противников.

– Нет, – выдавил он еле слышно. Перед мысленным взором возникла картина Изгнания – когда больного Бена вытолкнули в Лабиринт. Казалось бы, неподходящее время вспоминать о казни, зато теперь Томас на собственной шкуре ощутил, каково было Бену в те последние секунды перед закрытием Врат.

– Нет, – повторил Томас так тихо, что его никто не услышал. Все тело – от макушки до кончиков пальцев на ногах – болело.

– Упрямец! – воскликнула Тереза. – Сам себе жизнь усложняешь и заодно всем нам!

– Тереза, – прошептал Томас и, переборов боль, попытался связаться с ней телепатически, хотя уже долгое время ему это не удавалось.

«Тереза».

«Прости, Том, – раздался в голове ее голос. – Спасибо, что ради нас пожертвовал собой».

Томас не заметил, как закрывается дверь. Она захлопнулась в тот момент, когда в темноте гаснущего разума пронеслось последнее – страшное – слово Терезы.

Глава пятьдесят вторая

Внутренняя сторона двери так же светилась зеленым, превращая маленькую комнату в мрачную тюрьму. Томас закричал бы, заныл, пуская сопли и ревя как ребенок, если бы не боль. Она сверлила череп, а глаза будто плавали в кипящей лаве.

Затем пришла по-настоящему сильная боль – в сердце, от окончательной утраты Терезы. Томас просто не мог позволить себе плакать.

Он совершенно потерял счет времени, словно Создатели так и хотели, чтобы Томас в ожидании конца подумал о произошедшем. О том, как просьба Терезы доверять ей во что бы то ни стало обернулась очередным грязным трюком. Лишним доказательством двуличности.

Прошел час. Или два, а может, и три. Или всего тридцать минут. Кто знает…

Зашипело.

В слабом свете было видно, как отверстия в стене напротив испускаюттонкие струйки дыма. Повернувшись и пробудив в голове боль, Томас оглядел другие стены. Из всех отверстий струился непонятный туман.

Шипение стояло как в разворошенном гадючьем гнезде.

Значит, это конец? После всех пройденных тестов, разгаданных тайн и сражений, наполненных мимолетным чувством надежды, Томаса убьют каким-то там ядовитым газом? Банально. И глупо. Он дрался с гриверами и шизами, пережил огнестрельное ранение и инфекцию. ПОРОК… Они спасли его, а теперь они же его и отравят?

Томас сел, вскрикнув от боли, и огляделся в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы…

Устал. Как же он устал.

Какое странное ощущение в груди. Газ.

Томас устал. Он искалечен. Лишен сил. Газ наполнял легкие, ему уже не помочь. Он… так… устал. Противно. В груди.

Тереза… Почему странствие должно так закончиться? Устал…

Сознание гасло. Томас почувствовал, как голова стукнулась об пол. Предали. А он… так… устал…

Глава пятьдесят третья

Томас не понял, жив или мертв.

Он ощущал себя как будто в полудреме: вроде и в сознании, но взираешь на мир словно сквозь дымку. И вот Томас скользнул в очередной сон-воспоминание.

Ему шестнадцать. Перед ним Тереза и какая-то незнакомая девушка.

И еще Эрис.

Эрис?

Все трое мрачно смотрят на Томаса. Тереза в слезах.

– Пора идти, – говорит Томас.

Эрис кивает.

– Сперва на Стерку, потом в Лабиринт.

Тереза молча смахивает слезы.

Томас пожимает руку Эрису, затем неизвестной девушке.

Тереза, не переставая всхлипывать, кидается ему на шею. Томас тоже плачет – от его слез волосы Терезы становятся мокрыми – и крепче прижимает ее к себе.

– Ну все, пора, идем, – торопит Эрис.

Томас смотрит на него в ответ и медлит: хочет насладиться последним мигом объятий с Терезой, последним мигом обладания памятью. Прежним юноша станет еще очень не скоро.

Тереза смотрит на Томаса снизу вверх.

– У нас все получится. Обязательно.

– Знаю, – говорит Томас. От тоски каждая частичка души наполняется болью.

Открыв дверь, Эрис жестом приглашает Томаса следовать за ним. Томас идет и напоследок оборачивается, смотрит на Терезу. Смотрит с надеждой.

– До завтра, – говорит он.

Говорит правду, и от этого чувствует боль.

Видение ушло, и Томас провалился в темнейшее забытье своей жизни.

Глава пятьдесят четвертая

Тьма, шепот.

Приходя в сознание, Томас слышал шепот: низкий, но резкий, словно наждачкой по барабанным перепонкам, – и ни единого слова не понял. Было очень темно, и он не сразу заметил, что глаза его открыты.

Щека упиралась во что-то твердое и холодное. Пол комнаты. Томас не шевельнулся, не сдвинулся ни на дюйм, с тех пор как газ его вырубил. Как ни странно, голова не болела. Напротив, Томас чувствовал себя свежим и отдохнувшим. Эйфория разлилась по всему телу, голова закружилась. Или Томас просто обрадовался, что еще жив?

Он принял сидячее положение и огляделся: тщетно, в кромешной тьме не мелькнет даже слабый лучик света. Что же стало с зеленоватым сиянием от двери?

Тереза.

Восторга как не бывало, стоило вспомнить, что она сотворила. Хотя… Он ведь не умер. Если только загробная жизнь не начинается с дурацкой темной комнаты.

Подождав, пока разум окончательно проснется и заработает, Томас поднялся на ноги и принялся ощупывать стены: металлические, покрытые направленными вверх отверстиями. Еще стена, четвертая, гладкая как пластик. Томас никуда не перенесся, по-прежнему оставаясь в той же самой небольшой комнате.

– Эй! – забарабанил он в дверь. – Есть там кто-нибудь?

Мысли закружились в бешеном хороводе. Воспоминания-сны… Теперь их несколько, их много, сразу все не обдумаешь. И столько вопросов…

Разум постепенно сосредоточился на том, что первым вспомнилось во время Метаморфозы. Томас – часть ПОРОКа, часть проекта. Они с Терезой были близки, были лучшими друзьями. И проект считали благом. Благом для всех, для будущего.

Правда, теперь Томас видел его не в таком уж и радужном свете. В душе бушевали гнев и стыд. ПОРОКу нет оправдания. Что они делают?! Себя он считал взрослым, но остальные… остальные-то дети. Всего лишь дети! Томас сам себе стал противен. Он незаметно достиг переломного момента, и что-то в нем умерло.

И потом, Тереза… Как мог он питать к ней какие-то чувства?!

Что-то щелкнуло, зашипело, обрывая нить размышлений.

Дверь начала медленно открываться. За ней, в бледных лучах рассветного солнца, стояла Тереза. Заплаканная, она кинулась на шею Томасу, прижалась лицом.

– Мне так жаль, Том, – произнесла она, размазывая слезы. – Прости, прости, прости. Они пригрозили убить тебя, если мы не выполним указаний. Даже самых страшных. Прости, Том!

Томас не отвечал, не мог заставить себя обнять Терезу в ответ. Предатель. Табличка у спальни, разговоры людей из снов… Кусочки головоломки постепенно вставали на место. Похоже, Тереза снова пытается обмануть его. Табличка предупреждала: Терезе нельзя верить ни в чем. То же говорило и сердце, говорило: нет ей прощения.

Некой частью разума Томас понимал, что в конце концов Тереза сдержала изначальное обещание. И зло против Томаса творила против собственной воли. И в хижине на окраине города она не солгала, однако Томас уже никогда, никогда не сможет относиться к ней по-прежнему.

Оттолкнув ее наконец, он посмотрел девушке в лицо. Искренность в ее синих глазах нисколько не притупила сомнений.

– Ты… расскажи хоть, что случилось.

– Я же просила довериться мне. Предупреждала об опасности. Эта опасность – просто спектакль. – Тереза улыбнулась, да так мило, что Томас чуть не простил ей все.

– Ага… Ты что-то не особенно притворялась, выбивая из меня кланк. Пришибла копьем и кинула в газовую камеру.

Томаса так и распирало, голос звенел. Он глянул на Эриса: новичок смутился, будто подслушал чужой, очень личный разговор.

– Прости, – произнес Эрис.

– Почему ты не сказал, что мы с тобой знакомы? Как… – Томас не нашел слов.

– Том, это все игра, – сказала Тереза. – Поверь. Нам с самого начала пообещали, что ты не умрешь. Что эта комната обработает тебя, и все.

Томас обернулся к раскрытой двери.

– Мне нужно подумать.

Тереза умоляла простить – за все и сразу, – инстинкт подсказывал унять горькие чувства. Но как это тяжело!

– Так что с тобой было? – поинтересовалась Тереза.

Томас посмотрел ей в глаза.

– Сначала говори ты. Окажи честь, я это заслужил.

Тереза хотела взять его за руку, но Томас не дал – притворился, будто хочет почесать шею. Заметив боль на ее лице, он испытал легкую радость отмщения.

– Ты прав, мы должны объясниться. Теперь можно рассказать. Не то чтобы мы знали абсолютно все до мелочей…

Эрис откашлялся.

– Лучше поговорить на ходу. Или на бегу. Осталось всего несколько часов. Сегодня решающий день.

Последняя фраза выдернула Томаса из ступора. Глянув на часы, он увидел: осталось всего пять с половиной часов. Если Эрис прав, они достигли конца двухнедельного Испытания. (Томас утратил счет времени и не знал, сколько провалялся в газовой камере.) И если не поспеть к убежищу, остальное уже не будет иметь никакого значения. Оставалось надеяться, что Минхо и глэйдеры добрались до финиша.

– Ладно, оставим разборки, – согласился Томас. – Снаружи что-нибудь изменилось? В смысле ночью я ничего не заметил…

– Мы поняли, – перебила его Тереза. – Никакого здания нет. Ни следа. Днем вид даже хуже: кругом пустошь, которой конца и края нет. Ни деревца, ни холма – какое там убежище!

Томас перевел взгляд на Эриса, потом снова на Терезу.

– Тогда что нам делать? Куда идти? – Он подумал о Минхо, Ньюте, глэйдерах, Бренде и Хорхе. – Вы остальных видели?

Ответил Эрис:

– Девчонки из Группы «В» внизу, следуют на север, как и положено. Мы отстаем от них на пару миль. Твоих приятелей мы заметили к западу отсюда, где-то в миле-двух. Точно не скажу, но никто вроде не пропал. Они идут тем же курсом, что и девчонки.

Слава Богу, друзья целы и движутся в верном направлении.

– Нам тоже пора, – напомнила Тереза. – То, что на горизонте ничего не видно, дела не меняет. Может, ПОРОК приготовил сюрприз? Надо выполнять условия. Идемте.

Томас чуть было не плюнул на все и не поддался желанию сесть и забыть о цели: пусть все течет само по себе, – однако момент слабости тут же прошел.

– Хорошо, идемте. И лучше вам рассказать все, что знаете.

– Расскажу, – пообещала Тереза. – Вы, парни, как, готовы бежать? Сразу, как выйдем из рощи?

Эрис кивнул, а Томас закатил глаза.

– Я тебя умоляю. Ты бегуна спрашиваешь?

Тереза выгнула брови.

– Ну вот и посмотрим, кто первый выдохнется.

Томас вышел из пещерки в заросли мертвых деревьев, приказав себе не поддаваться буре чувств и воспоминаний, от которых так и гнуло к земле.

Небо нисколько не прояснилось: густые жирные тучи по-прежнему не позволяли определить время. Хорошо еще, остались часы.

Тучи. В прошлый раз, когда Томас их видел…

Даст Бог, нынешняя буря окажется полегче предыдущей. Даст Бог…

Выйдя из рощи, трое как припустили бегом, так больше уже не останавливались. Четкий след вел вниз, в плоскую долину, извиваясь словно уродливый шрам на лице скалы. Томас прикинул, что на спуск по крутому сыпучему склону уйдет часа два. Запросто можно подвернуть лодыжку, а то и ногу сломать – и тогда прости-прощай убежище.

Договорились спускаться не спеша, аккуратно, упущенное время наверстать на ровной поверхности. Первым побежал Эрис, за ним Томас, и последней Тереза. В небе над ними клубились черные облака, ветер дул, казалось, одновременно во всех направлениях. С высоты Томас и правда заметил две группы: глэйдеров недалеко от подножия горы и девушек, обогнавших парней мили на две.

Слава Богу, слава Богу. Даже бежать стало легче.

После третьего поворота Тереза прокричала:

– Думаю, теперь можно продолжить историю.

Томас молча кивнул. Физически он чувствовал себя превосходно: в желудке не урчит, боль от побоев ушла, а свежий воздух и ветер чудесным образом оживляют. Непонятно, как именно воздействовал на него газ, но уж точно не отравил. Терезе Томас по-прежнему не особенно верил, так что не хотелось рассыпаться в любезностях.

– Все началось после побега из Лабиринта. Я почти уснула, как вдруг пришли неизвестные люди в идиотских костюмах, будто страшилки какие: в комбинезонах и огромных очках.

– Правда? – спросил Томас обернувшись. По описанию он узнал людей, спасших его от инфекции.

– Я до смерти перепугалась. Звала тебя, хоть связь и пропала. Телепатическая связь. С того момента она возвращалась ненадолго, урывками.

Дальше Тереза заговорила мысленно: «Теперь ты меня слышишь?»

«Слышу. Вы с Эрисом и правда разговаривали, пока нас держали в Лабиринте?»

«Как тебе сказать…»

Томас обернулся: вид у девушки был встревоженный.

«В чем дело?» – спросил он и быстро взглянул себе под ноги. Иначе лететь бы ему, кувыркаясь, вниз по склону горы.

«Я пока не готова говорить об этом».

– О чем… – Томас чуть не задал вопрос вслух и продолжил мысленно: «О чем ты не хочешь говорить?»

Тереза не ответила.

Томас повторил как можно настойчивей: «О чем?!»

Какое-то время Тереза еще помолчала.

«Да, да, мы с Эрисом переговаривались. Большей частью пока я лежала в коме».

Глава пятьдесят пятая

Только нечеловеческим усилием воли Томас заставил себя продолжать спуск.

«Что?! Почему ты сразу не рассказала об Эрисе?»

Ну вот, мало ему причин ненавидеть этих двоих!

– Вы чего замолчали? – спросил вдруг Эрис. – Про меня судачите? Мысленно?

Поразительно: куда только делась его кровожадность. Будто кошмарная ночь в мертвой роще Томасу привиделась.

Томас выдохнул со злобой:

– Не могу поверить. Вы двое… – Он не договорил, поняв, что не особенно удивлен. В конце концов он видел этого паренька в недавнем сне-воспоминании. Эрис тоже участвует в проекте, они на одной стороне. По крайней мере были в прошлом. – Забейте, – произнес наконец Томас. – Тереза, продолжай.

– Ладно. Объяснить предстоит многое, так что молчи и слушай, понял?

От долгого спуска ноги начали побаливать.

– Понял. Только… как ты определяешь, когда говоришь со мной и когда – с ним? Как связь работает?

– Просто работает, и все. Представь, я спрошу, как тебе удается шагать то левой, то правой ногой. Это… естественно. Мозг действует автоматически.

– Мы с тобой тоже общались, чувак, забыл? – напомнил Эрис.

– Нет, не забыл, – пробормотал Томас, донельзя раздраженный и расстроенный. Если бы сейчас он вернулся в прошлое, в самое начало Испытаний, то каждый участник смотрелся бы на своем месте просто идеально. Вот только зачем ПОРОК стирает память? И чего ради допускать случайные (случайные ли?) воспоминания? Может, они продолжающийся эффект Метаморфозы?

Столько вопросов. Столько сраных вопросов – и ни единого ответа!

– Хорошо, – сказал Томас, – молчу. Мысленно тоже. Продолжай.

– Обо мне и Эрисе поговорим после. Я практически ничего не помню, все забыла проснувшись. Кома – часть Переменных, и телепатическое общение сохранилось, чтобы мы не сбрендили. Я так думаю. Ведь мы помогали Создателям.

– Помогали Создателям? – переспросил Томас. – Я не…

Догнав Томаса, Тереза стукнула его по спине.

– Ты обещал молчать.

– Обещал, – буркнул Томас.

– В общем, пришли люди в скафандрах, и связь с тобой исчезла. Я испугалась, решила, что мне снится кошмар. К лицу прижали вонючую тряпку, и я потеряла сознание. Очнулась в незнакомой комнате, на кровати. Напротив сидели несколько человек, за какой-то стеклянной стеной… я и не заметила ее, пока не дотронулась. Это даже не стекло было, а… что-то типа силового поля.

– Да-да, – ответил Томас. – Видали такое.

– Неизвестные изложили план, по которому мы с Эрисом должны тебя убить. Велели передать замысел Эрису телепатически, ведь он уже присоединился к твоей группе. То есть к нашей, Группе «А». Я отправилась в Группу «В», и нам всем рассказали о миссии: добраться до убежища – и о болезни, Вспышке. Мы испугались, смутились, потом поняли: выбора нет. Пустыню пересекли через подземные туннели, город получилось миновать. Наша встреча в лачуге на его окраине и все, что было после: засада в долине, оружие, избиение, – спланировано ПОРОКом.

Что-то подсказывало Томасу: до отправки в Глэйд он знал о подобном сценарии. Тут же возникла сотня вопросов, однако Томас решил пока их попридержать.

После очередного поворота Тереза продолжила:

– Наверняка я знала только две вещи. Во-первых, меня предупредили: если отойду от плана, тебя убьют. У ПОРОКа типа есть «иные варианты». Во-вторых, тебе нужно было ощутить абсолютную, стопроцентную горечь предательства. Именно поэтому мы и поступали с тобой так, а не иначе.

Во сне и Тереза, и Томас говорили о каких-то реакциях. Что бы это значило?

– Ну? – спросила Тереза после некоторой паузы.

– Что – ну? – ответил Томас.

– Что думаешь?

– И все? Объяснения закончились? По-твоему, я должен прыгать от радости?

– Том, я не могла рисковать. Я же верила, что тебя убьют. Тебя любым способом надо было заставить пережить предательство. Я старалась ради нас. Но в чем цель и важность спектакля – не знаю.

У Томаса вдруг разболелась голова.

– Надо сказать, играешь ты замечательно. Как насчет поцелуя на окраине города? И… зачем привлекли Эриса?

Схватив Томаса за руку, Тереза развернула его к себе.

– Создатели все рассчитали. Все – ради Переменных. Я не знаю, что получится в итоге.

Томас медленно покачал головой.

– Я тем более смысла не вижу. Прости, что я чуток с катушек слетел.

– Но ведь план сработал!

– В каком смысле?

– Тебе нужно было пережить предательство, и ты пережил. Верно?

Томас пристально вгляделся в ее синие глаза.

– Да, пережил.

– Мне жаль, что пришлось так с тобой обойтись. Зато ты жив. И Эрис тоже.

– Да, – повторил Томас. Больше с Терезой говорить не хотелось.

– ПОРОК получил желаемое, и я тоже. – Тереза посмотрела на Эриса. Тот ненамного обогнал их, и теперь стоял, дожидаясь, на следующем участке пути. – Эрис, отвернись. Лицом к долине.

– Чего? – смутился тот. – Зачем?

– Отвернись, и все. – Из голоса ее совершенно пропали коварные нотки. Пропали с того момента, как Томас вышел из газовой камеры. Правда, сейчас он сделался подозрительней. Что еще задумала Тереза?

Вздохнув и закатив глаза, Эрис все же отвернулся.

Тереза без малейших колебаний обхватила руками Томаса за шею и притянула к себе. У Томаса не было сил сопротивляться.

Они целовались, однако в душе у него ничто не шевельнулось. Он совсем ничего не почувствовал.

Глава пятьдесят шестая

Ветер крепчал, хлеща и закручиваясь в спирали.

В небе прогремел гром, давая повод отстраниться от Терезы. Томас вновь смирил свои чувства. Времени почти не осталось, путь впереди лежал неблизкий.

Улыбнувшись как можно искреннее, Томас произнес:

– Я понимаю. Ты не по своей воле творила зло. И главное – я живой. Верно?

– Да, верно.

– Тогда хватит разговоров. Надо догнать остальных.

Если единственный способ добраться до убежища – работать с Терезой и Эрисом, то так тому и быть. А о предательстве можно и после подумать.

– Как скажешь, – ответила Тереза, выдавив улыбку. Она как будто заподозрила неладное. Или представила, какую встречу ей устроят глэйдеры, после ее-то «спектакля».

– Ну вы все, нет? – не оборачиваясь, прокричал Эрис.

– Все! – крикнула в ответ Тереза. – И не жди новых поцелуев в щечку. У меня, похоже, грибок на губах завелся.

Томас чуть не поперхнулся. Не успела Тереза взять его за руку, как он стартанул вниз.

На спуск ушел час. Ближе к подножию склон стал более пологим, и ребята прибавили ходу. Наконец повороты закончились, и остаток пути до бесконечной ровной пустыни они проделали бегом. Воздух был горячий, однако тучи и ветер позволяли дышать свободно.

Теперь, когда Томас лишился преимущества высоты, да и пыль затуманивала обзор, Групп «А» и «В» было не видно. Впрочем, Томас знал: и парни, и девушки упорно бегут тесными кучками на север, пригибаясь под порывами ветра.

От пыли щипало и резало глаза, и Томас тер их, чем делал только хуже: веки опухли и покраснели. Тучи продолжали сгущаться, и над равниной становилось темнее.

После быстрого перекуса – припасы, кстати, таяли на глазах – трое спешно осмотрелись.

– Они перешли на шаг, – прикрывая глаза ладонью, указала вперед Тереза. – Почему не бегут?

– До конца срока еще три часа, – глянув на часы, ответил Эрис. – Если мы правильно рассчитали, убежище всего в нескольких милях отсюда. Вот только впереди нет ничего.

А Томас так надеялся, что не заметил убежища из-за большого расстояния.

– Они еле тащатся. Да и куда бежать, кругом пустыня. Может, убежище совсем не здесь?

Эрис посмотрел на черно-серое небо.

– Кошмар. Не дай Бог, застанем вторую бурю. То-то весело будет.

– Тогда нужно отойти подальше от гор, – сказал Томас. И правда, не лучше ли окончить свои мучения, обратившись в горстку пепла во время поисков несуществующего убежища?

– Давайте нагоним наших, – предложила Тереза. – Там и определимся, что делать. – Повернувшись к парням и прикрыв губы ладонью, она спросила: – Готовы?

– Готов, – ответил Томас, стараясь не дать бездне страха и паники утянуть его вниз. Выход есть. Его не может не быть.

Эрис в ответ пожал плечами.

– Тогда бежим, – сказала Тереза, и не успел Томас ответить, как она сорвалась с места.

Эрис не отставал от нее.

Томас сделал глубокий вдох. Предстоящий забег странным образом напомнил первую вылазку в Лабиринт вместе с Минхо. И от этого стало не по себе. Выдохнув, Томас припустил следом за Терезой и Эрисом.

Минут двадцать спустя ветер набрал такую силу, что выкладываться приходилось вдвое усердней, чем когда-либо в Лабиринте.

«Ко мне возвращается память, – мысленно обратился Томас к Терезе. – Во сне, по чуть-чуть».

Томас хотел поговорить, но не в присутствии Эриса. Проверить, как Тереза отреагирует на воспоминания Томаса. Может, выдаст истинные намерения?

«Правда?» – поразилась Тереза.

«Да. Непонятные сцены. Из детства. И… там была… ты. Я видел, как ПОРОК нас учит перед отправкой в Глэйд».

Тереза ответила не сразу – видимо, побоялась задавать вопросы, которыми мучился и сам Томас.

«От воспоминаний есть польза? Ты много видел из обучения?»

«Большую часть. Но и она не дает полной картины».

«Что именно ты вспомнил?»

Томас в подробностях пересказал воспоминания или сны, виденные за последнюю пару недель. О матери, о подслушанном разговоре хирургов, о том, как сам шпионил за членами ПОРОКа… О том, как они с Терезой упражнялись в телепатическом общении. И наконец, о прощании перед отправкой в Глэйд.

«Значит, Эрис был с нами? – спросила Тереза. Не успел Томас ответить, как она продолжила: – Нет, я знаю: мы трое – часть проекта. Странно слышать, будто все умерли, и о замене. Что это значит?»

«Без понятия. Правда, если сесть, спокойно подумать и поговорить, то, наверное, мы сможем вспомнить больше».

«Я тоже так считаю. Том, мне и правда жаль. Понимаю, тебе тяжело простить меня».

«Ты могла ослушаться или повести себя иначе?»

«Нет, спасти тебя было важнее. Пусть даже мы с тобой навсегда изменились».

Томас не нашелся с ответом.

Да и условия к разговорам не располагали: ветер выл и сбивал с ног, кругом метались песчинки и мусор, тучи в небе клубились, становясь все черней и черней. К тому же дистанция…

Говорить было попросту некогда.

Оставалось лишь бежать.

Две группы в конце концов пересеклись. Причем, как видел издалека Томас, встреча состоялась не случайно. Достигнув определенной точки, девушки остановились. Минхо – Томас моментально узнал его и порадовался, что друг жив и здоров, – с глэйдерами свернул на восток, в их сторону.

И вот примерно в полумиле от Томаса и его компании, Группы «А» и «В» тесным кругом обступили некий предмет.

«Что у них там?» – мысленно спросила Тереза.

«Не вижу».

Все трое прибавили ходу и через несколько минут бега по пыльной и ветреной пустыне догнали обе группы.

Минхо отделился от общей толпы и вышел им навстречу: руки скрещены на груди, одежда грязная, волосы сальные, лицо по-прежнему в ожогах, зато на губах, к несказанному облегчению Томаса, как будто играет ухмылка.

– Вовремя вы, тормоза, догнали нас! – прокричал вожак глэйдеров.

Подбежав к нему, Томас согнулся пополам и, восстановив дыхание, выпрямился.

– А вы чего не деретесь и глотки не грызете друг другу? После того что с нами сделали? Ну со мной по крайней мере?

Глянув на перемешавшуюся теперь группу парней и девушек, Минхо снова посмотрел на Томаса.

– Вообще-то у девок страшное оружие, про луки и стрелы я молчу. И потом, одна цыпочка по имени Гарриет все объяснила. Наша очередь удивляться: почему ты до сих пор с ними?! – Он недобро посмотрел на Терезу с Эрисом. – Никогда им не верил. Пр-редатели стебанутые.

Стараясь не выдать смешанных чувств, Томас успокоил друга:

– Они за нас, не сомневайся. – Он вдруг и сам поверил собственным словам, отчего ему сделалось тошно.

Минхо горько рассмеялся.

– Так и думал, что ты ляпнешь нечто подобное. Еще скажи, долго объяснять, да?

– Просто пипец как долго, – ответил Томас и сменил тему. – Почему встали? На что смотрите?

Отступив в сторону, Минхо сделал приглашающий жест рукой.

– Ну иди, полюбуйся. – И прокричал обеим группам: – Расступись!

Парни и девушки медленно разошлись в стороны, образуя узкий проход, и Томас сразу же увидел: из безводной земли торчала простая палка с трепещущей на ветру оранжевой лентой.

Переглянувшись с Терезой, Томас пошел по живому коридору и, не доходя до шеста, прочел надпись на полоске ткани:

«УБЕЖИЩЕ».

Глава пятьдесят седьмая

Несмотря на вой ветра и гомон голосов, мир вокруг словно притих, как будто уши Томасу заложило ватой. Упав на колени, он тупо потянулся к оранжевой ленте с черными буквами.

Так вот оно, убежище? Не здание, не укрытие, не что-то еще?..

Звук вернулся столь же неожиданно, как и исчез, выдернув Томаса в реальность. Снова зашумел ветер, загомонили ребята.

Тереза с Минхо стояли бок о бок. Из-за их спин выглядывал Эрис.

Посмотрев на часы, Томас произнес:

– Еще час. Так что, убежище всего лишь палка в земле?

Смущенный и сбитый с толку, он не знал, что думать, что сказать.

– Все не так уж и плохо, – ответил Минхо. – Нас выжило больше половины. Девчонок и того больше.

– Ты что, от Вспышки вообще крышей поехал? – еле сдерживая гнев, сказал Томас. – Ну да, вот они мы, живые-здоровые, добрались до палки.

Минхо нахмурился:

– Чувак, нас сюда не стали бы засылать без причины. Мы управились вовремя. Ждем, пока срок не истечет, и смотрим, что будет дальше.

– Это-то меня и беспокоит.

– Как ни обидно признавать, но я с Томасом согласна, – высказалась Тереза. – После всех злоключений не верится, что можно просто прийти и встать у финишной отметки, дождаться спасательного вертолета… Нужно быть готовыми ко всему.

– Кто заговорил! Предатель! – произнес Минхо, даже не пытаясь скрыть презрения. – Чтоб больше я тебя не слышал.

И, злой как черт, он отошел в сторону.

Томас взглянул на ошеломленную Терезу.

– Чему ты удивляешься?

Тереза пожала плечами.

– Заколебалась уже извиняться. Долг есть долг.

Она что, серьезно?!

– Ладно, фиг с ним. Мне нужен Ньют. Хочу…

Не успел Томас договорить, как из толпы появилась Бренда. Глядя попеременно то на Томаса, то на Терезу, она убирала за уши длинные пряди, которые ветер тут же спешил вновь разметать.

– Бренда, – отчего-то виноватым голосом произнес Томас.

– Привет, привет, – ответила девушка, становясь перед Томасом и Терезой. – Это про нее ты рассказывал, пока мы ютились в грузовике?

– Да. – Томас не сразу понял, что ляпнул. – Нет. То есть… да, про нее.

Тереза протянула Бренде руку – и та ответила пожатием.

– Меня зовут Тереза.

– Приятно познакомиться. Я шиз. Медленно схожу с ума. Бывает, грызу себе пальцы или убиваю людей. Томас пообещал спасти меня.

Шутила Бренда с каменным лицом. Томас чуть не вздрогнул.

– Очень смешно, Бренда.

– Здорово, что у тебя еще сохранилось чувство юмора. – Говоря это, Тереза взглядом могла бы обратить воду в лед.

Томас посмотрел на часы. Оставалось пятьдесят пять минут.

– Мне… это, надо поговорить с Ньютом.

Развернувшись, он зашагал прочь так быстро, что девушки не успели среагировать. Ни одну из них видеть пока не хотелось.

Ньют с таким видом, будто вот-вот начнется светопреставление, сидел на земле подле Фрайпана и Минхо.

Воздух стал влажным, клубящиеся в небе тучи снижались как черный туман, стремящийся поглотить землю. То и дело сверкали вспышки, расцвечивая серость оранжевым и пурпурным. Самих молний не было видно, но к их появлению Томас уже приготовился. Слишком хорошо он помнил предыдущую бурю.

– Привет, Томми, – сказал Ньют, когда Томас присел рядом и обнял колени. Всего два слова, таких простых и ничего не значащих. Как будто Томас с прогулки вернулся, а не из плена, где его чуть не убили.

– Рад, что вы добрались, – сказал Томас.

Фрайпан разразился обычным для него лающим смехом.

– И тебе тем же концом по тому же месту. Ты, смотрю, погулять успел со своей богиней любви. Целовашки, обнимашки – было дело?

– Не совсем, – ответил Томас. – Веселого мало.

– Так что случилось-то? – спросил Минхо. – Как ты можешь ей доверять? Теперь-то?

Помявшись немного, Томас решил открыться. Сейчас – самое походящее время. Набрав полные легкие воздуху, он начал рассказывать: о плане ПОРОКа насчет него, о «прогулках» с Группой «В», о газовой камере… Бессмыслица получалась исключительная, однако, излив душу, Томас почувствовал себя лучше.

– Значит, ты эту ведьму прощаешь? – спросил Минхо, когда Томас закончил рассказ. – Я бы не смог. Что бы ни удумали сволочи из ПОРОКа – хрен с ними. Что бы ты ни придумал – и с тобой хрен. Но Терезе я не доверяю, не верю и Эрису. Они мне оба не нравятся.

Ньют, похоже, пытался понять происходящее.

– Обман и спектакль устроили затем, чтобы ты пережил предательство? Ни хрена смысла не вижу.

– Кому ты это говоришь, – пробормотал Томас. – И кстати, Терезу я не прощал. Просто пока мы с ней в одной лодке. – Томас оглянулся на обе группы. Парни и девушки сидели, глядя в пустоту, не больно-то настроенные на разговоры и объединение. – А вы как сюда добрались?

– Отыскали расселину между скалами, – ответил Минхо. – Отмахались от банды пещерных шизов. Еда-вода почти закончились, да и ноги болят. Уверен, скоро еще одна молния саданет, и буду выглядеть как бекон со сковородки Фрайпана.

– Ну-ну, – произнес Томас, оборачиваясь и глядя на горы. По его прикидке, от подножия пробежать пришлось мили четыре. – Может, забить пока на убежище и поискать реальное укрытие?

Сказав это, Томас и сам сразу понял, что сморозил чушь. От отметки лучше не отходить, во всяком случае, пока время не истечет.

– Ну нет, – сказал Ньют. – Не для того мы сюда топали, чтобы снова пятиться. Давайте просто надеяться, что буря немного обождет.

Глянув на практически черные облака, он поморщился.

Остальные замолчали: все равно при усилившемся ветре было трудно докричаться до соседа. Томас посмотрел на часы.

Еще двадцать пять минут. Нет, буря ждать не станет…

– Что это там?! – прокричал Минхо, вскочив и ткнув пальцем куда-то за спину Томасу.

Прочтя откровенный ужас в глазах друга, Томас обернулся и посмотрел в указанном направлении. В сердце вспыхнула искра тревоги.

Футах в тридцати от группы добрый кусок пустынной земли… открывался, образуя идеально квадратное отверстие. Присыпанная песком пластина отходила прочь по диагонали, а снизу ей на замену поднималось что-то другое. Даже вой ветра был не в силах перекрыть скрежет и стон пришедшей в движение стали. Вскоре квадратная панель полностью скрылась; на ее месте теперь стояла плита из черного материала и поверх нее – странный предмет: белый, овальный, со скругленными концами.

Нечто подобное Томас видел и прежде. Бежав из Лабиринта и оказавшись в норе гриверов, глэйдеры нашли несколько таких гробоподобных контейнеров. Тогда Томас не догадался об их назначении, однако сейчас возникла мысль: в «гробах» прятались – спали? – гриверы в свободное от охоты на людей время.

Томас не успел и глазом моргнуть, как вокруг обеих групп стали, подобно ртам, открываться участки, являя новые черные квадраты. Десятки квадратов, несущих белые «гробы».

Глава пятьдесят восьмая

Металлический скрежет оглушал, и Томас невольно прикрыл уши ладонями. Так же поступили и остальные. Участки песчаной земли продолжали исчезать, образуя ровную окружность из больших черных квадратов. И каждый раз громкий щелчок возвещал о том, что очередной квадрат вынес на поверхность белый контейнер и остановился.

Всего Томас насчитал их около тридцати.

Наконец скрежет стих. Ребята молчали. Ветер дул над землей, осыпая «гробы» потоками пыли, от чего вокруг разносилось шуршание. По спине побежали мурашки. Томас щурился, чтобы пыль не попадала в глаза. Контейнеры, похожие на образчики внеземной технологии, прибыли, и больше ничего не происходило. Только задувал холодный ветер, несущий песчинки.

«Том?» – позвала Тереза.

«Что?»

«Узнаешь эти штуки?»

«Да».

«Думаешь, внутри – гриверы?»

Да, именно так Томас и думал, однако привык к тому, что ожидания не оправдываются. К тому, что ничего нельзя ждать.

«Не знаю. В смысле тела гриверов покрыты слизью, в пустыне им тяжко придется».

Глупо, конечно, на такое надеяться, но утопающий за соломинку хватается.

«А может, нам надо… надо залезть в эти «гробы»? – высказала мысль Тереза. – Вдруг это и есть наше убежище – в них нас отвезут куда-нибудь?»

Томасу идея показалась дурацкой, хотя чем черт не шутит. Оторвавшись от созерцания белых контейнеров, он посмотрел на Терезу – девушка направилась в сторону одного из черных квадратов. Слава Богу, без компании. С Терезой и Брендой одновременно Томас не совладал бы.

– Эй! – окликнул он Терезу, но ветер унес его окрик прочь, едва он сорвался с губ. Томас протянул было руку ей вслед, но одернул себя, вспомнив о положении вещей.

Тереза даже не заметила этого мертворожденного жеста. Подойдя к Минхо и Ньюту, она в знак приветствия слегка ткнула их локтем в бок. Парни посмотрели на девушку, и Томас поспешил к ним на совет.

– Ну, что делать будем? – поинтересовался Минхо. На Терезу он посмотрел раздраженно, давая понять, что не желает ничего с ней обсуждать.

Ньют ответил:

– Если в этих «гробах» гриверы, то следует приготовиться к махачу.

– О чем толкуете?

Обернувшись, Томас увидел Гарриет и Соню. Вопрос задала темнокожая. За спиной у девчонок стояли Бренда и Хорхе.

– Зашибись, – пробурчал Минхо. – Королевы славной Группы «В».

Гарриет пропустила колкость мимо ушей.

– Вы тоже видели эти фиговины в норе гриверов? Внутри, я так понимаю, сидят монстры. Заряжаются или типа того.

– Угу, – промычал Ньют. – Типа того.

В небе над головами ребят прогремел гром; вспышки молний сделались ярче. Ветер выл и трепал волосы, одежду и все, что только мог сорвать. В воздухе странно пахло: одновременно сыростью и пылью. Томас снова взглянул на часы.

– У нас двадцать пять минут. Предстоит либо драться с гриверами, либо прятаться в «гробах», когда время придет. Это, наверное…

Со всех сторон вдруг раздался свист, и Томас невольно зажал уши. Уловив краем глаза движение по периметру круга, он присмотрелся к большим белым капсулам.

На боку у каждого контейнера появилась полоса синего света, которая стала шириться, по мере того как открывалась крышка – поднималась на петлях, совсем как у настоящего гроба, – причем не издавая ни звука, по крайней мере при оглушительном громе и воющем ветре. Девушки и парни начали сходиться, образуя более плотную группу: всем хотелось отойти подальше от белых капсул, – и вскоре группы напоминали туго свитый моток ленты.

Наконец, когда крышки открылись окончательно и упали на землю, внутри каждой капсулы показалось нечто объемное. Со своего места Томас почти ничего разглядеть не мог, однако и жутких конечностей гриверов не заметил. Впрочем, он не спешил радоваться.

«Тереза?» – мысленно позвал Томас. Вслух говорить он не решался, но и молчать не мог. Иначе с ума сойти недолго.

«Что?»

«Надо посмотреть на «гробы» поближе. Заглянуть внутрь».

Внеся предложение, Томас, однако, не торопился вызываться добровольцем.

«Айда вместе», – запросто предложила Тереза, поразив Томаса храбростью.

«Как ляпнешь иногда что-нибудь». Томас хотел преподнести ответ как шутку, хотя и знал, что говорит чистую правду: ему страшно.

– Томас! – позвал Минхо. Шум притихшего ветра заглушили раскаты грома, ослепительно сверкнули молнии над головой и на горизонте, – буря готова была вот-вот разразиться в полную силу.

– Что? – прокричал в ответ Томас.

– Ты, я и Ньют! Идем проверим, что внутри капсул!

Томас уже сделал первый шаг по направлению к капсулам, когда из одной вдруг что-то выпало. Друзья рядом ахнули, и он обернулся посмотреть: масса во всех «гробах» пришла в движение. Что бы это ни было, оно собиралось выбраться наружу. Томас напряг зрение и присмотрелся к ближайшей капсуле.

Из контейнера свешивалась бесформенная рука; ее пальцы – все разной длины – болтались в нескольких дюймах над землей, слепо шаря в поисках чего-то, за что создание могло бы ухватиться и вылезти наружу. Плоть болезненно-бежевого цвета покрывали морщинки и наросты. Там, где надлежало быть локтю, торчала идеально круглая шишка дюйма четыре в диаметре, излучающая ярко-оранжевый свет. В руку созданию словно вкрутили лампочку.

Оно продолжало вылезать. Перебросило через край контейнера ногу. Из стопы – мясистой массы – торчали все те же обрубки вместо пальцев и, как на руке, шевелились. В колене, словно выросшая прямо из кожи, горела вторая оранжевая лампа.

– Это что за хрень?! – спросил Минхо, силясь перекричать шум надвигающейся бури.

Никто ему не ответил. Томас взирал на существо, не в силах оторваться – одновременно завороженный и напуганный. Вот он наконец перевел взгляд на другие «гробы»: из них с той же скоростью лезли точно такие же твари, – а после снова посмотрел на ближайшего монстра.

Тот нашарил опору и теперь рукой и ногой медленно, но верно, вытаскивал себя из контейнера. Отвратительная тварь дрожала, как желе. Лишь отдаленно напоминающая формами человека, она наконец выпала на землю, плотная и на пару футов выше самого высокого из членов обеих групп. Кожу монстра покрывали морщины и ямочки. Страшнее всего смотрелись лампообразные наросты. Общим числом с дюжину и рассеянные по всему телу: на спине, на груди, по одной на локтях и коленях, – они испускали яркий оранжевый свет. Лампа на правом колене взорвалась облаком искр, стоило чудищу выпасть из ящика. Несколько пузырей торчало на огромном куске плоти, служившем… головой. Головой без глаз, носа, рта, ушных раковин, волос.

Чудище встало на ноги, слегка покачнулось и, обретя равновесие, посмотрело в сторону людей. Быстро оглядевшись, Томас заметил, что из каждого «гроба» вылезло по такой твари и они обступили глэйдеров и девчонок.

Монстры одновременно воздели руки к небу, и из пальцев у них вылезли тонкие лезвия. Еще лезвия, отражающие серебристые вспышки молний, показались из пальцев ног и из плеч. И хотя существа не имели ртов, Томас скорее почувствовал, нежели услышал, их замогильный стон, довольно громкий, раз перекрыл грохот бури.

«Лучше бы прислали гриверов», – мысленно сказала Тереза.

«Эти твари из того же теста леплены», – ответил Томас, стараясь сохранять хладнокровие.

Минхо посмотрел на ребят вокруг. Те все еще глазели на чудовищ.

– По одному на нос! Хватайте что есть из оружия!

Твари будто услышали в его словах вызов и пошли в атаку. Поначалу неуклюже, но с каждым шагом их поступь обретала твердость и живость, упругость.

Глава пятьдесят девятая

Тереза вручила Томасу здоровенный длинный нож, практически меч (где только прятала до этого?), а сама в дополнение к копью вооружилась коротким кинжалом.

Светящиеся гиганты приближались; Минхо и Гарриет обходили свои группы, раздавая приказы. Ветер уносил слова прочь, и Томас не успевал ничего расслышать. Наконец он осмелился оторвать взгляд от наступающих монстров и посмотреть в небо на низкие, висящие, казалось, в нескольких десятках футах над землей тучи, пронзаемые зигзагами и дугами молний. Воздух полнился резким запахом электричества.

Томас вновь сосредоточил взгляд на ближайшем чудовище. Минхо и Гарриет тем временем сумели построить группы практически идеальным кругом. Тереза стояла рядом с Томасом. Он и сказал бы ей что-нибудь перед боем, но дар речи покинул его.

Новые твари ПОРОКа подошли на тридцать футов.

Вот Тереза ткнула Томаса локтем в ребра и, указав на одного из великанов, дала понять, что выбрала себе противника. Кивнув, он обозначил того, с кем собирался биться сам.

Осталось двадцать пять футов.

Внезапно в голову пришла мысль: нельзя стоять и дожидаться монстров. Надо расширить круг. Похоже, Минхо додумался до того же.

– А теперь, – заорал он едва слышно из-за грома и ветра, – в атаку!

В голове пронесся вихрь мыслей: тревога за Терезу (несмотря на их размолвку), беспокойство за Бренду, мужественно стоящую через несколько человек от Томаса (и прошедшую такое расстояние только затем, чтобы погибнуть в схватке с рукотворным чудовищем). Томас вспомнил о гриверах, о том, как он с Терезой и Чаком прорывался к Обрыву, к норе, как остальные глэйдеры сражались и гибли, давая им троим шанс ввести код и остановить бойню.

Чего стоило дойти до этой точки и встретить очередную биотехническую армию ПОРОКа! Так надо ли воевать, пытаясь выжить?

Перед мысленным взором возник образ Чака, принявшего на себя удар Галли. И Томас моментально вынырнул из омута страха и сомнений: подняв нож на самурайский манер, помчался на противника.

Ребята справа и слева тоже побежали в атаку, но Томас заставил себя забыть о них. Если не выполнить своей задачи, тревога за близких ничем не поможет.

Томас и великан сближались. Пятнадцать футов. Десять. Пять. Тварь остановилась, заняв боевую позицию – выставив руки вперед. Лампы на ее теле начали мерцать, пульсируя, словно где-то в студенистом нутре существа билось сердце. Отсутствие лица немного пугало, и в то же время о безликом гиганте легче было думать как о машине, ходячем оружии, жаждущем твоей смерти.

Перед самым столкновением Томас выкинул финт: упав на колени, полоснул чудище наотмашь по левой ноге. Врубившись на дюйм в кожу твари, сталь уперлась в нечто твердое. По рукам прошла дрожь отдачи.

Тварь даже не вздрогнула, не издала ни звука – человеческого или нечеловеческого, – лишь резко подалась вперед, метя клинками в Томаса. Тот, выдернув нож из ноги монстра, упал назад, и лезвия чудища скрежетнули, едва не пронзив ему голову. Монстр сделал два шага вперед, норовя проткнуть Томаса ножными клинками, и парень едва успел уйти от удара.

Чудовище взревело, почти так же как гриверы, и упало, намереваясь пригвоздить Томаса к земле. Он откатился в сторону. Сталь чиркнула о песок и камни. Рискнув, Томас отскочил в подъеме на несколько футов, встал на ноги и обернулся, не опуская ножа. Чудовище только поднималось.

Судорожно втягивая воздух, Томас краем глаза оглядел поле боя. Минхо колол монстра ножами, и тот, как ни странно, пятился. Ньют отползал от противника, который шел за ним, хромая (видимо, раненый) и постепенно замедляясь. Тереза, ближе всех находившаяся к Томасу, скакала,уворачивалась и тыкала в великана тупым концом копья. Но зачем? Ее монстр тоже был сильно ранен.

Томас заставил себя сосредоточиться на своем противнике. Заметив серебристый блеск, пригнулся – рука монстра прошла над самой макушкой. Припав к земле, Томас с разворота ударил наугад.

Монстр промахивался на какие-то дюймы. Вот клинок Томаса задел мерцающую сферу, и та рассыпалась искрами. Оранжевый свет моментально погас. Решив больше не испытывать удачи, Томас нырнул рыбкой и, откатившись на несколько ярдов, встал на ноги.

Тварь замедлилась, правда, ненадолго. Томас едва успел отступить – и вот уже снова пошла в атаку. В мозгу тут же возникла мысль, которая стала яснее, стоило посмотреть на бой Терезы с монстром. Тупым концом копья девушка успела разбить около трех четвертей оранжевых лампочек на теле противника, и тот двигался рывками, неровно.

Лампы. Надо перебить лампы. Они каким-то образом связаны с запасом жизненной силы чудовища. Неужели так просто?

До той же тактики боя додумались еще не все: ребята остервенело продолжали рубить и колоть студенистую плоть, совершенно не обращая внимания на лампы. Двое – парень и девушка – валялись на песке, покрытые ранами, бездыханные.

Изменив стратегию, Томас прыгнул на противника и ударил, целясь в горящую сферу на груди монстра. Промазал – нож полоснул по сморщенной желтоватой коже – и отскочил. Вовремя. Чудовище отмахнулось, распоров на груди Томаса рубашку. Парень ударил еще, метя в ту же шишку, и на сей раз попал. Мерцающий нарост взорвался фонтанчиком искр. Чудовище на целую секунду застыло, но сразу же перешло в боевой режим.

Томас стал ходить кругами, нападая и отскакивая, ударяя по шишкам, коля. Хлоп, хлоп, хлоп – взрывались наросты.

Одно из лезвий прошлось по предплечью, оставив за собой длинную полосу красного. Томас атаковал. И еще, и еще. Хлоп, хлоп, хлоп. Летели искры, чудовище содрогалось и дергалось.

С каждым попаданием паузы удлинялись. Противник нанес Томасу еще несколько легких ран, но тот, будто не чувствуя их, колол, метя в оранжевые наросты. Хлоп, хлоп, хлоп.

Каждая маленькая победа Томаса делала монстра слабее, не лишая, впрочем, стремления искромсать человека. А юноша продолжал нападать, коля безостановочно – лампа гасла за лампой, и каждая сфера давалась легче предыдущей. Вот бы покончить с противником побыстрее, убить его и помочь остальным. Уничтожить эту тварь раз и…

Позади вдруг полыхнула ослепительная вспышка, раздался грохот, словно взорвалась Вселенная, и краткий миг надежды, воодушевления миновал. Томаса сбила с ног и повалила на землю волна чудовищной силы. Нож отлетел в сторону. Монстра тоже опрокинуло навзничь. В воздухе запахло паленым, и Томас перекатился на бок, желая оглядеться. В земле дымилась черная воронка, на краю которой лежала оснащенная лезвиями рука монстра и стопа. Остальных частей тела Томас нигде не заметил.

Молния ударила в землю прямо за спиной Томаса. Буря началась.

С черного неба падали изломанные линии белого жара.

Глава шестидесятая

Молнии взрывались повсюду, оглушительно грянул гром; в воздух полетели комья земли. Несколько человек закричали, и один вопль (девушки) резко затих. Снова – и на сей раз сильнее – запахло горелым. Треск электричества прервался неожиданно, однако в тучах молнии сверкали безостановочно. Полил дождь: вода падала с небес сплошной стеной.

Томас лежал не шевелясь. Сейчас безопаснее было оставаться на месте. Но когда шквал молний утих, он встал и осмотрелся: кому помочь? куда бежать, пока молнии не ударили снова?

Противник Томаса погиб: половина его тела обуглилась, вторая напрочь отсутствовала. Тереза тем временем добивала своего монстра: взорвалась последняя лампа, и с шипением, в фонтане искр, ее свет погас.

Минхо с трудом поднимался с земли. Ньют стоял рядом, тяжело дыша. Фрайпан блевал, согнувшись пополам. Остальные кто валялся на земле, кто – например Бренда и Хорхе – до сих пор сражались. Повсюду гремел гром, сверкали молнии, лил дождь.

Надо было что-то делать. Тереза стояла всего в паре шагов от Томаса, упершись руками в колени, над трупом врага.

«Надо найти укрытие», – мысленно сказал ей Томас.

«Сколько осталось?»

Томас, прищурившись, поднес часы чуть ли не к самому носу.

«Десять минут».

«Надо спрятаться в «гробы». Тереза указала на ближайшую белую капсулу. Ее дно и крышка, похожие на половинки идеально вскрытой яичной скорлупы, наполнялись водой.

Ничего так идея.

«А что, если закрыться в них не получится?» – спросил Томас.

«Есть мысли получше?»

«Нет», – признался Томас и, схватив Терезу за руку, побежал к капсуле.

«Надо другим подсказать!» – опомнилась Тереза, едва оказавшись возле «гроба».

«Сами додумаются», – ответил Томас. Нельзя было ждать. Молния могла ударить по ним в любую секунду. Друзья поджарятся еще прежде, чем Томас и Тереза донесут до них светлую идею. Так что надо им сейчас довериться, пусть сами найдут путь к спасению, и Томас знал: они смогут.

Когда они с Терезой подбежали к капсуле, с неба на землю обрушилось несколько белых зигзагов; полетели комья земли вперемешку с дождевой водой. В ушах зазвенело. Заглянув в левую половинку контейнера, Томас увидел в ней лужицу грязной воды. Ну и воняло же оттуда!

– Быстрее! – поторопил он Терезу.

Они забрались в днище капсулы и, не сговариваясь, ухватились за вторую ее половину. Крышка имела резиновую подкладку, и держаться за нее было легко. Томас лег животом на кромку «гроба», напряг пресс и потянул, вкладывая в рывок всю силу.

Он уже приготовился закрыть крышку, и тут подбежали Бренда и Хорхе. Слава Богу, живые.

– Для нас место есть? – спросил Хорхе, пытаясь перекричать шум бури.

– Залезайте! – ответила Тереза.

Двое шизов упали внутрь, расплескав лужу мутной воды. Для четверых места оказалось маловато. Ничего, в тесноте да не в обиде. Томас, держа крышку слегка приоткрытой, отодвинулся к торцу капсулы. Как только все устроились с максимально возможным комфортом, Томас и Тереза пригнули головы и опустили крышку. Звуки практически полностью пропали; слышно было только, как гулко ударяют по «гробу» капли дождя, гремит гром, взрываются молнии и дышат друзья под боком. Да еще этот звон в ушах…

Оставалось надеяться, что и другие догадались, где искать укрытия.

– Спасибо, что впустил, muchacho, – сказал Хорхе, отдышавшись.

– Не за что, – ответил Томас. Тьма внутри была хоть глаз коли, но он запомнил, что Бренда рядом, за ней Хорхе, а Тереза в противоположном конце капсулы.

– Я уж боялась, ты передумаешь, – подала голос Бренда. – Расхочешь спасать нас. Воспользуешься шансом и избавишься от груза.

– Да ну тебя, – отмахнулся Томас, слишком уставший, чтобы беспокоиться о тактичности. Все были вымотаны, и беды вряд ли закончились.

– Так это наше убежище? – спросила Тереза.

Включив подсветку на часах, Томас проверил время: еще семь минут.

– Очень надеюсь. Может, сейчас эти черные квадраты снова придут в движение и спустят нас в уютное, безопасное местечко, и мы все будем жить долго и счастливо. Или нет.

ТР-РАХ!!!

Томас вскрикнул. В крышку «гроба» что-то ударило с оглушительным треском, какого он ни разу не слышал. В потолке образовалась маленькая щелочка – совсем узкая и короткая, едва пропускающая серый свет и крохотные бусины воды.

– По ходу, молния, – сказала Тереза.

Томас потер уши; звон стал просто невыносимым.

– Еще пару раз жахнет, и придется искать новое укрытие, – глухим голосом заметил он.

Снова взглянул на часы. Пять минут. Вода продолжала затекать в «гроб», вонь никуда не делась, зато колокола в ушах звенели уже не так громко.

– Не такого я ожидал, hermano, – признался Хорхе. – Думал, ты приведешь нас в это место и уговоришь больших боссов принять нас. Вылечить. А тут вона как: запертые в вонючем корыте, ждем, когда нас поджарит молния.

– Сколько еще ждать? – спросила Тереза.

Томас взглянул на часы.

– Три минуты.

Снаружи бушевал шторм, воздух взрезали молнии, бьющие в землю, барабанил по крышке дождь.

В капсулу снова ударило, и трещина в потолке увеличилась настолько, что вода полилась сплошным потоком прямо на головы Бренде и Хорхе. Зашипело, и вслед за водой в капсулу повалил пар – так сильно разогрелась обшивка контейнера.

– Мы больше не протянем! – прокричала Бренда. – Сидеть и ждать – еще хуже!

– Две минуты! – ответил Томас. – Крепись!

Снаружи донесся новый звук. Сперва еле слышный, почти неуловимый за шумом бури. Постепенно набирая силу, он стал походить на гул – низкий и глубокий. Тело Томаса завибрировало.

– Что это? – спросила Тереза.

– Понятия не имею, – ответил Томас. – Вряд ли что-то хорошее, если вспомнить приключения за день. Осталось продержаться минуту.

Звук стал еще громче и глубже, перекрыв собой гром и шум дождя. Стенки капсулы задрожали. Снаружи донесся гул ветра – не естественного, не того, что дул сегодня весь день.

– Полминуты, – объявил Томас и вдруг передумал. – А может, вы и правы. Что, если мы упустили важную деталь? Надо… надо осмотреться.

– Чего?! – переспросил Хорхе.

– Надо вылезти и поглядеть, откуда этот звук. Помогите поднять крышку.

– Ага, сейчас откроем, и мне в зад шарахнет здоровенная молния!

Томас нажал на крышку.

– Рискнем. Толкайте!

– Он прав, – согласилась Тереза и потянулась помочь Томасу. К ней присоединилась Бренда, затем и Хорхе.

– Еще чуть-чуть, – сказал Томас. – Готовы?

Друзья положительно хмыкнули, и он отсчитал:

– Раз… два… три!

Толкнули с такой силой, что крышка отлетела и упала на землю. Дождь теперь хлестал горизонтально, подхваченный искусственным потоком воздуха.

Перегнувшись через край капсулы, Томас уставился на предмет, парящий в тридцати футах над землей и быстро снижающийся. Большой, круглый, окруженный огнями, извергающий снопы голубого пламени. Томас узнал берг, на котором его увезли после ранения и доставили обратно в пустыню.

Взглянув на часы, Томас застал момент, когда истекли последние секунды отведенного ПОРОКом времени. Посмотрел вверх.

Берг приземлился на когтеподобные опоры, и в металлическом днище его начал открываться грузовой люк.

Глава шестьдесят первая

Все, времени больше тратить нельзя. Никаких вопросов, боязни, споров. Пришла пора действовать.

– Идем! – заорал Томас и, схватив Бренду за руку, выпрыгнул из «гроба», но поскользнулся и упал в лужу. Сплевывая слизистую влагу и утирая лицо, поднялся на ноги. Дождь не переставал, гром гремел отовсюду, молнии зловеще сверкали.

Бренда помогла вылезти из ящика Хорхе и Терезе. Томас же неотрывно смотрел на берг футах в пятидесяти от них. Грузовой люк полностью открылся, словно рот, и будто приглашал войти в теплый и уютный свет. Внутри виднелись силуэты вооруженных людей. Сразу стало понятно: они не собираются выходить наружу и помогать выжившим пройти в убежище. В настоящее убежище.

– Скорей! – закричал Томас и помчался вперед, выставив перед собой нож – на случай если кто-то из монстров уцелел и жаждет продолжения боя.

Тереза и остальные не отставали.

Томас раза два поскользнулся на размякшей земле и упал, но Тереза помогла встать, потянув за рубашку. Бежали к летающему кораблю и другие ребята. В темноте бури, за завесой дождя и в ослепительных вспышках молний нельзя было разглядеть где кто. Ладно, не время тревожиться о том, кто спасся, кто – нет.

Справа, огибая летательный аппарат и отрезая путь к открытому люку, выбежало с десяток големов. Их клинки блестели от влаги, перемазанные кровью. Монстры утратили половину оранжевых сфер и двигались неровно, однако при этом оставались все такими же опасными. Экипаж берга даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь детям.

– Пробиваемся! – закричал Томас. Тут же рядом возникли Минхо и Ньют и еще несколько глэйдеров. Вместе с ними Гарриет и другие девушки. Нехитрый план добить великанов и убраться из пустыни поняли все.

Впервые за последние недели, с тех пор как оказался в Глэйде, Томас позабыл страх. (И вряд ли когда-нибудь вновь его ощутит.) Томас сам не понимал, в чем дело, однако что-то переменилось. Сверкнула молния, раздался чей-то крик; дождь усилился. Ветер швырял в лицо мелкие камушки и капли воды, бившие с одинаковой силой. Монстры с ревом пронзали воздух клинками. Томас бежал на них, подняв нож над головой.

Без страха.

За три фута от центрального монстра Томас прыгнул ногами вперед и ударил в лампу у него на груди. Лопнув, сфера зашипела, и чудовище, взвыв, повалилось на спину.

Откатившись, Томас вскочил на ноги и принялся танцевать вокруг врага, коля и рубя, уничтожая наросты. Хлоп, хлоп, хлоп.

Подныривая и отпрыгивая, уворачиваясь от вялых ударов, Томас рубил и колол. Хлоп, хлоп, хлоп. Осталось всего три сферы, тварь едва шевелилась. Не испытывая никаких сомнений, Томас встал над ней, широко расставив ноги, и быстрыми движениями разбил светящиеся наросты. Зашипев, шишки погасли, и чудовище умерло.

Томас огляделся: вдруг кому нужна помощь. Тереза своего прикончила, Минхо и Хорхе – тоже. Ньют схватился за больную ногу, и Бренда помогала добить голема.

Прошла еще пара секунд, и все монстры погибли. Ни одна тварь не шевельнулась, не горели больше оранжевые сферы.

Тяжело дыша, Томас посмотрел на берг футах в двадцати от себя. В этот момент из сопл вырвалось голубое пламя, и корабль начал подъем.

– Улетает! – крикнул Томас как можно громче, указывая на единственное средство спасения. – Быстрее!

И только последнее слово сорвалось с его губ, как Тереза схватила его за руку и потащила за собой к кораблю. Поскользнувшись в луже, Томас быстро восстановил равновесие и помчался. Позади грянул гром, сверкнула молния, озаряя все небо. Раздался еще крик. Другие ребята бежали рядом слева и справа, впереди, сзади. Минхо страховал Ньюта, который хромал.

Берг уже оторвался от земли на три фута. Поднимаясь, он одновременно кренился на бок, готовый в любой момент развернуть сопла и устремиться вперед. Пара глэйдеров и три девушки забрались на платформу люка; берг продолжал взлет. Подоспели другие ребята и стали взбираться на пандус.

Когда к нему подбежали Томас и Тереза, кромка пандуса поднялась на высоту груди. Упершись в гладкую поверхность ладонями, Томас подскочил и, закинув на борт правую ногу, затем левую, перебросил тело на изнанку люка.

Корабль взлетал. Ребята все еще забирались на борт, помогая залезть в берг отставшим. Тереза никак не могла уцепиться за край платформы, и Томас нагнулся, ухватил ее за руки и втянул на пандус.

Девушка посмотрела на Томаса: во взгляде ее читались торжество и облегчение, – встала и вместе с Томасом перегнулась через край пандуса проверить, не отстал ли еще кто-нибудь.

Берг, поднявшись на шесть футов, увеличил крен. С края пандуса свисали трое; Гарриет и Ньют втаскивали незнакомую девушку, Минхо помогал Эрису, и только Бренда беспомощно раскачивалась, пытаясь подтянуться.

Упав на живот, Томас подполз к ней и вцепился в ее правую руку, Тереза – в левую. Из-за дождя платформа сделалась скользкой, и Томас под весом Бренды начал было съезжать вниз, к краю, но вдруг остановился. Глянув назад, он увидел, что их с Терезой держит за ноги Хорхе, усевшись за задницу и упершись в пол пятками.

Томас потянул Бренду за руку, и с помощью Терезы ее удалось втащить наполовину. Дальше – легче. Бренда получила опору, и, пока забиралась на борт, Томас еще раз посмотрел на землю под кораблем. Та уходила вниз, унося с собой трупы ужасных големов, безжизненных и мокрых, покрытых кожистыми карманами, в которых некогда сияли яркие полусферы. А рядом с ними остались тела ребят: полегло их немного, и все незнакомые Томасу.

Он отодвинулся подальше от края. Слава Богу. Слава Богу, прорвались. Прошли шизов, бурю и големов. Справились. Столкнувшись с Терезой, Томас обнял ее – крепко и позабыв на секунду о предательстве. Они победили.

– Кто эти люди?

Томас обернулся на окрик. Короткостриженый рыжий мужчина направил черный пистолет на Бренду и Хорхе. Эти двое сидели рядышком, все в синяках, насквозь промокшие и дрожащие.

– Отвечайте! Кто-нибудь! – прокричал рыжий.

Томас, будто на автомате, произнес:

– Они помогли нам пройти через город. Без них мы бы не добрались до убежища.

Мужчина резко обернулся к Томасу.

– Вы… подобрали их по пути?

Не понимая, к чему клонит рыжий, Томас кивнул.

– Мы заключили сделку. Обещали, что они тоже получат лекарство. Все равно наших убавилось.

– Не имеет значения. Вам не было велено подбирать ссыльных.

Берг набирал высоту, однако крышка люка не спешила закрываться, так что ветер свободно влетал в грузовой отсек. Если судно угодит в зону турбулентности, кто угодно может выпасть, полететь на землю и разбиться.

Томас поднялся на ноги, намеренный отстоять договор.

– Вы сказали прийти сюда, и вот мы здесь!

Рыжий на некоторое время задумался.

– Я порой забываю, как мало вы понимаете суть происходящего. Так и быть, оставим одного, второй уйдет.

– В каком смысле? – Томас был потрясен, но старался не показать этого. – Как это – второй уйдет?

Щелкнув предохранителем, мужчина прицелился Бренде в голову.

– Времени нет! Даю пять секунд: выбирай, кто останется. Если не выберешь, умрут оба. Раз.

– Постойте! – Томас глянул на Хорхе и Бренду, но те смотрели в пол, бледные от страха.

– Два!

Чувствуя, как растет паника, Томас закрыл глаза. Ничего нового, все повторяется. И Томас знает, что делать.

– Три.

Страху больше не место в его сердце. Не будет удивления, вопросов. Томас примет игру, ее правила. Станет проходить тесты. Проходить Испытания.

– Четыре! – Рыжий покраснел. – Выбирай быстрее, или оба умрут!

Открыв глаза, Томас шагнул вперед и, указав на Бренду, произнес два самых отвратительных в своей жизни слова:

– Кончайте ее.

Поставленное условие, думал Томас, не собьет его с толку. Он понял принцип игры. Принцип очередной Переменной: кого бы он ни выбрал, избавятся все равно от другого. И ошибся.

Спрятав пистолет в кобуру, мужчина схватил Бренду и поволок к раскрытому люку.

Глава шестьдесят вторая

Бренда посмотрела на Томаса глазами, полными паники. Рыжий молча волок ее к краю бездны.

На полпути Томас перехватил его: прыгнул, ударил в подколенный сгиб; черный пистолет отлетел в сторону. Бренда упала и покатилась к краю платформы. Тереза была тут как тут – поймала девушку и оттащила в сторону. Схватив противника за горло левой рукой, Томас правой нашарил пистолет, вскочил и прицелился.

– Больше никто не умрет, – тяжело дыша и поражаясь себе самому, заявил Томас. – Если бы мы не постарались и не прошли ваши дебильные тесты, вот тогда и считали бы нас проигравшими. Но мы прошли их, Испытания закончились.

«Ой ли?» – спросил себя Томас. Впрочем, обращаясь к рыжему, он не шутил. Хватит бессмысленных убийств и смертей.

Лицо того немного смягчилось, и на нем даже обозначилось подобие улыбки. Незнакомец отполз к стене, а крышка люка пошла вверх, закрываясь. При этом петли визжали, как свинья под ножом. Никто не проронил ни слова, пока не раздался финальный щелчок, с которым крышка встала на место, и не утих последний порыв ветра.

– Меня зовут Дэвид, – представился рыжий. В тишине, нарушаемой только гудением двигателей и ревом сопл, его голос прозвучал неожиданно громко. – Не волнуйтесь вы так. Вы правы, Испытания закончились. Все закончилось.

Томас насмешливо кивнул.

– Где-то я это уже слышал. Мы опытные, и больше не позволим обходиться с нами как с лабораторными крысами. Хватит.

Дэвид обвел грузовой отсек взглядом, словно проверяя, согласны ли остальные с тем, что говорит Томас. Сам же Томас не рискнул выпустить его из поля зрения. Пришлось поверить, будто за спиной у него стоят люди.

Наконец Дэвид снова посмотрел на Томаса и, примирительно подняв ладонь, начал медленно подниматься, а встав, спрятал руки в карманы.

– Ты никак не поймешь, что все шло и будет идти по сценарию. Однако да, Испытания завершились. Мы везем вас в безопасное место. По-настоящему безопасное. Больше никаких тестов, никакой лжи, никаких подстав. Никакого притворства. – Помолчав, он продолжил: – Когда узнаете, чего ради проходили Испытания и почему так важно число выживших, то все поймете. Обещаю.

Минхо фыркнул:

– Такой откровенный кланк мне еще никто впарить не пробовал.

Как же здорово, что Минхо не утратил запала.

– А что лекарство? Нам его обещали. Дайте лекарство нам и нашим проводникам, иначе о доверии и речи быть не может.

– Подумайте, чего хотите прямо сейчас, – посоветовал Дэвид. – Отныне все будет по-другому. Лекарство получите, как и было обещано. Вот только вернемся в штаб. Пистолет можешь оставить себе. Кстати, если хотите, выдадим вам оружие. Сражаться, правда, не с кем и не с чем. Не осталось больше тестов. Берг приземлится в заданной точке, вы – здоровые – окажетесь на свободе и в безопасности. Единственное, мы попросим выслушать нас. Просто выслушать. Уверен, вы сгораете от любопытства, жаждете узнать, что стоит за Испытаниями.

Хотелось закричать на рыжего, но Томас знал: пользы это не принесет, а поэтому лишь ответил как можно спокойнее:

– Больше никаких игр.

– Чуть что, – добавил Минхо, – и мы поднимем кипеж. Если умрем, так тому и быть.

Дэвид улыбнулся во весь рот:

– Именно такого поведения мы от вас и ожидали. – Указав на дверцу в противоположном конце отсека, он предложил: – Пройдемте?

На сей раз заговорил Ньют:

– Что еще вы нам приготовили?

– Вам же, наверное, хочется поесть, помыться? Поспать? – Дэвид двинулся в обход глэйдеров и девушек. – Полет предстоит долгий.

Томас и остальные некоторое время переглядывались, но в конце концов молча согласились: выбора нет – и последовали за Дэвидом.

Глава шестьдесят третья

Следующие пару часов Томас старался ни о чем не думать.

Он выдержал Испытание, однако напряжение, адреналин и чувство триумфа ушли. Группа принялась за обычные дела: все наелись горячего, напились холодного, прошли осмотр у медиков и, вдоволь наплескавшись в душе, переоделись в свежее.

Томаса не оставляло ощущение, что ситуация повторяется. Ребят успокаивают, перед тем как устроить им новое потрясение. Как тогда, в бараках, после спасения из Лабиринта. Но делать нечего. Ни Дэвид, ни его подчиненные не угрожали, не пытались поднять тревогу.

Сытый и чистый, Томас присел на диван в узком переходном отсеке берга (перед просторной комнатой, полной разномастной мебели грязноватого цвета). Как он ни старался избегать Терезы, она все же нашла его. Все еще трудно было находиться рядом, говорить с ней или с кем-то еще. Томас пребывал в смятении.

Пришлось смирить себя, потому что ничего изменить Томас не мог. Берг не захватить, а если и взять экипаж в заложники, то как управиться с этой махиной? Куда лететь? Томас и остальные подчинятся ПОРОКу и выслушают их вердикт.

– О чем думаешь? – спросила Тереза. Хорошо, что вслух. Томасу как-то не хотелось общаться с ней телепатически.

– О чем думаю? Да я вообще стараюсь не думать.

– Ага, наверное, стоит насладиться миром и покоем, пока есть возможность.

Томас посмотрел на Терезу. Девушка сидела подле него как ни в чем не бывало. Как будто они все еще лучшие друзья. Нет, всякому терпению есть предел.

– Ведешь себя, будто ничего не случилось. Бесит.

Тереза опустила взгляд.

– Я многое стараюсь забыть, как и ты. Не думай, я вовсе не глупая. Прекрасно понимаю, что прежними мы уже не будем. Если бы был шанс поступить иначе, я не воспользовалась бы им. План сработал. Ты жив, и это главное. Может, однажды ты меня и простишь.

Как рационально она рассуждает… прямо тошно становится.

– Меня волнует одно: как остановить ПОРОК. То, что они делают с нами, неправильно. И не важно, насколько крепко я с ними связан. Так нельзя.

Тереза вытянулась, положив голову на подлокотник.

– Забей, Том. Нам стерли память, но мозги-то оставили. И когда ПОРОК напомнит, чего ради мы участвуем в эксперименте, расскажет все, то с ними придется сотрудничать дальше. Выполнять все их требования.

Томас подумал секунду. Нет, он не согласен с Терезой. Никак не согласен. Может, когда-нибудь он и проникнется идеями ПОРОКа, только не сейчас. И с Терезой этого обсуждать не станет.

– Наверное, ты права, – пробормотал он.

– Когда мы последний раз спали? – подумала вслух девушка. – Уже и не вспомню, хоть тресни.

И снова она ведет себя как ни в чем не бывало.

– Зато я помню. Последний раз я спал в газовой камере, куда ты меня запихнула, оглушив перед этим здоровенным копьем.

Тереза потянулась.

– Тут я могу лишь извиниться в очередной раз. Ты хотя бы отоспался – я же глаз не сомкнула, пока ты не вышел. Два дня на ногах.

– Бедняжечка, – зевнул Томас, не удержавшись – усталость брала свое.

– М-ммм?

Тереза лежала с закрытыми глазами и дышала мерно и глубоко. Заснула. Томас огляделся: глэйдеры и девчонки из Группы «В» тоже спали. Бодрствовал один Минхо: пытался завязать разговор с симпатичной девушкой, но глаза у той были закрыты. Бренды и Хорхе Томас нигде не заметил. Странно, если не сказать тревожно.

Томас вдруг ощутил острую тоску по Бренде. Правда, веки уже налились свинцом, усталость сковала члены, и Томас, съезжая по спинке дивана, решил поискать девушку позже, а сейчас отдался во власть сладкой дремоты.

Глава шестьдесят четвертая

Проснувшись, Томас поморгал, протер глаза. Вокруг царила сплошная белизна: ни силуэтов, ни теней, ни оттенков прочих цветов. Лишь белый.

Ощутив укол страха, Томас сказал себе: это сон. Такой вот странный сон. Он чувствовал тело, чувствовал кожей прикосновение пальцев, а слышал в полной пустоте только собственное дыхание.

«Том».

Голос. Голос Терезы. Проник в его сон? Прежде такое случалось? Да.

«Привет», – ответил Томас.

«Ты… ты как?» – встревоженно спросила Тереза.

«Порядок, а что?»

«Ты не удивлен?»

«В каком смысле?» – смутился Томас.

«Скоро ты многое узнаешь. Очень скоро».

Только сейчас Томас заметил, что с голосом у Терезы что-то не так.

«Том?»

Он не ответил, чувствуя, как в кишках зашевелился червь страха – ужасного, тошнотворного, ядовитого страха.

«Том?»

«К-кто ты?» – спросил наконец Томас, боясь услышать ответ. И после паузы получил его:

«Это я, Том. Бренда. Тебя ждут неприятности».

Рефлекторно Томас закричал, и все кричал и кричал, пока не проснулся.

Глава шестьдесят пятая

Покрытый испариной, он сел. Еще не успев ничего осознать, прежде чем информация об окружающем мире прошла по проводам нервной системы в соответствующую зону мозга, Томас понял: все изменилось, и все не так. У него снова все отняли.

Он лежал на полу комнаты: стены, потолок – все вокруг белого цвета; пол пружинит, плотный, гладкий, и в то же время не причиняет неудобств; стены обиты подушками, через каждые четыре фута шляпки гвоздей; свет идет от прямоугольника в потолке – слишком высоко, не достать; пахнет чистотой: нашатырем и мылом. Даже одежда на Томасе: футболка, хэбэшные штаны и носки – не имела цвета.

Единственной темной вещью в этой комнате был стол. Коричневый стол примерно в дюжине футов от Томаса, в центре помещения, старый, потрепанный и поцарапанный, а рядом с ним – деревянный стул. За столом – такая же, как и стены, обитая подушками дверь.

Томас ощущал странное спокойствие. Казалось бы, надо вскочить и с криками о помощи броситься на дверь, но он знал: не откроется, и никто его не услышит.

Томас вновь в Ящике. Ничему его жизнь не научила… Рано, дурак, радовался.

«Паники от меня не дождетесь», – сказал себе Томас. Наступил очередной этап Испытаний, и на сей раз он с боем потребует изменить условия, прекратить тесты. И вот, решившись во что бы то ни стало завоевать свободу, Томас не испытывал ни малейшей тревоги.

«Тереза? – позвал он. Тереза и Эрис – единственные, с кем он связан извне. – Ты меня слышишь? Эрис, а ты?»

Никто не ответил: ни Тереза, ни Эрис, ни… Бренда.

Бренда… Нет, то был сон. Определенно лишь сон. Бренда не работает на ПОРОК, не умеет общаться телепатически.

«Тереза? – напрягая все силы, позвал Томас. – Эрис?»

Нет ответа.

Встав, Томас пошел к столу, однако в двух шагах от него наткнулся на невидимую стену. Прямо как в бараках.

Томас не позволил панике овладеть им, не дал страху набрать силу, а лишь отошел в угол, сел там и, закрыв глаза, расслабился.

Пока ждал, заснул.

«Том? Том!»

Она, должно быть, зовет его целую вечность.

«Тереза? – Томас очнулся словно от толчка и, осмотрев белую комнату, тут же вспомнил, где находится. – Ты где?»

«Нас отправили в другой барак. Как только берг приземлился. Мы здесь уже несколько дней кукуем. Том, с тобой-то что случилось?»

Спрашивала Тереза обеспокоенно, испуганно. Уж это Томас угадал точно. Сам же он смутился.

«Несколько дней? Что…»

«Нас забрали, едва мы сели. Они постоянно говорили: типа уже поздно и Вспышка слишком глубоко проникла в твой мозг. Типа ты съехал с катушек».

Томас постарался собраться с мыслями и не думать, как ПОРОК сумел стереть ему память.

«Тереза… это еще одно Испытание. Меня заперли в белой комнате. А вы… сколько дней вы просидели в бараке?»

«Почти неделю».

Томас не ответил, притворившись, будто не услышал последней фразы. Страх понемногу начал просачиваться в грудь. Можно ли верить Терезе? Она уже столько врала. И вдруг это говорит совсем не она? Пора порвать с ней.

«Том? Что происходит? Я растеряна…»

В груди у Томаса жгло, так что слезы наворачивались на глаза. Однажды он принял Терезу как лучшего друга. Больше такого не повторится. Теперь, думая о Терезе, Томас ощущал исключительно гнев.

«Том! Ты чего…»

«Тереза, слушай меня».

«Але! А я что, по-твоему, делаю?»

«Ты просто… слушай. Молчи и слушай, не перебивай».

Помолчав, Тереза ответила, тихо и напуганно:

«Хорошо».

Гнев кипел и пульсировал, Томас больше не мог его сдерживать. К счастью, слова не приходилось высказывать, достаточно было «думать».

«Тереза, уходи».

«Том…»

«Молчи. Не говори больше. Оставь… оставь меня. Передай ПОРОКу, что я устал от игр. Передай: с меня хватит!»

Несколько секунд Тереза молчала.

«Ясно, – ответила она наконец. – Ясно. Скажу тебе одну вещь напоследок».

Томас вздохнул: «Жду не дождусь».

Заговорила Тереза не сразу. И если бы не ощущение ее присутствия, Томас решил бы, что она прервала связь.

«Том?» – позвала наконец девушка.

«Чего?»

«ПОРОК – это хорошо».

И вот тогда она действительно ушла.

Эпилог

Меморандум «ЭТО ПОРОК». Дата: 232.2.13. Время: 21:13.

Кому: Моим коллегам.

От: Ава Пейдж, Советник.

Тема: «ЖАРОВНЯ», Группы «А» и «В».

Не время давать волю эмоциям, нам предстоит новое задание. Да, определенные события приняли неожиданный оборот. Не все идеально – были промахи, – однако наметился грандиозный прогресс. Мы получили огромное количество необходимых реакций. Надежда есть, и очень серьезная.

Ожидаю от вас и впредь профессионального поведения, помните о нашей цели. Жизни очень многих сейчас в руках столь малой группы людей. Наступил момент, когда необходимо проявить особую бдительность и сосредоточенность.

Предстоящие дни фундаментальны для нашего исследования, и я абсолютно уверена: когда мы вернем субъектам память, они с готовностью примутся выполнять поручения. Нужные Кандидаты все еще живы. Скоро мы получим оставшиеся куски головоломки.

Будущее человеческой расы превыше всего. Каждая смерть и каждая жертва стоит конечного итога. Приближается финал нашей титанической работы, которая, я уверена, принесет плоды. Мы создадим матрицу. Изготовим лекарство.

Мозгачи пока размышляют, готовятся, и когда дадут добро, мы снимем Блокаду и сообщим оставшимся субъектам, есть ли у них иммунитет ко Вспышке.

На этом все.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Лекарство от смерти

Посвящается моей маме, самому лучшему человеку на Земле

Глава первая

Сводить с ума начал запах.

Не одиночество, длившееся неделями, не белые стены вокруг, не отсутствие окон и постоянно горящие лампы. Ничто из этого больше не волновало. У Томаса забрали часы и кормили каждый раз одним и тем же блюдом: ломтик ветчины, картофельное пюре, свежая морковь и кусок хлеба. С Томасом не разговаривали, в комнату никто не входил. Ему не оставили ни книг, ни телевизора, ни видеоигр.

Изоляция длилась уже недели три – если, конечно, Томас правильно рассчитал время. Полагаться приходилось исключительно на инстинкт, чтобы верно определять, когда наступает ночь, и высыпаться по-человечески. Томас ориентировался по часам кормежки, хотя ему казалось, что паек приносят нерегулярно. Словно пленника намеренно стараются сбить с ритма.

В комнате с мягкими стенами, полностью лишенной красок, единственным исключением был почти неприметный унитаз из нержавейки (в углу) да старинный деревянный стол. На кой он Томасу? Непонятно. Сиди один в невыносимой тишине, времени – вагон, размышляй, как развивается у тебя в организме зараза. Вспышка, вирус, постепенно уничтожающий все человеческое.

И ничто из этого не изводило Томаса так, как вонь от собственного немытого тела. Из-за нее нервы звенели перетянутыми струнами, крошились кирпичики здравомыслия. С момента, как Томас очнулся, ему не позволяли мыться, не давали смены белья, вообще ничего для соблюдения гигиены. Хватило бы тряпки – обмакнуть в стакан с водой и обтереть хотя бы лицо. Но у Томаса была только пижама. Даже спальное место не обустроили: он дремал, пристроив зад в углу и спрятав руки под мышки, пытаясь сохранить хоть немного тепла – что удавалось лишь изредка.

Томас и сам не мог понять, отчего его так пугает вонь собственного тела. Возможно, запах – первый признак того, что тело он уже начал терять? Вопреки рассудку разум подкидывал картины – одна ужасней другой – о том, как гниют члены и внутренние органы превращаются в тухлое месиво.

Глупо, и тем не менее Томас боялся. Его досыта кормили, он не испытывал жажды, спал вволю и частенько упражнялся до изнурения, часами бегал на месте. Логика подсказывала, что если он и гниет заживо, то дело вовсе не в вялом сердце и легких, однако он почти убедил себя: в организме поселилась смерть, и вскоре она поглотит его целиком.

И когда эти темные мысли завладевали Томасом, он размышлял: не соврала ли Тереза, сказав, что он внезапно слетел с катушек, взбесился, а значит, поражен Вспышкой? Что, попав в эту страшную комнату, он уже был болен? Бренда и та предупредила о грозящих переменах к худшему. Так, может, они обе правы?

И еще мучил страх за друзей. Что с ними? Где они?

Что с их разумом творит сейчас Вспышка? Неужели после всего пройденного им уготован такой вот бесславный конец?

В сердце закрался гнев. Как крыса, трясущаяся на холоде, в поисках тепла и крохи хлеба. С каждым днем это чувство крепло и постепенно набрало такую мощь, что Томас порой дрожал от ярости. Лишь усилием воли получалось загнать ее обратно, в глубь себя, успокоиться. Томас не хотел совсем избавляться от гнева, отнюдь – он его пестовал и берег, чтобы в нужный момент, в нужном месте отпустить на волю. ПОРОК – они во всем виноваты, они забрали у Томаса жизнь и друзей. Теперь используют бедных подростков ради якобы благих целей и плюют на последствия.

Они за все заплатят. Томас клялся в этом себе по тысяче раз на дню.

В свой двадцать шестой – наверное – день, проведенный в плену, ближе к обеду, Томас сидел, привалившись спиной к стене и глядя на дверь, на убогий стол. Он каждый раз принимал эту позу, позавтракав и поупражнявшись. Глядел и невольно надеялся, что вот сейчас дверь откроется – полностью, а не только щель в ней, через которую просовывают тарелку с едой.

Томас бесчисленное количество раз пытался отпереть дверь и постоянно обыскивал ящики стола. Неизменно пустые, они пахли кедром и плесенью, но Томас раз за разом – по утрам – проверял их. Оставить какой-нибудь сюрприз спящему – вполне в духе ПОРОКа.

Так и сидел Томас, глядя перед собой. Наедине с белыми стенами, тишиной, запахом немытого тела и мыслями о друзьях: Минхо, Ньюте, Фрайпане, прочих глэйдерах, переживших Жаровню. О Бренде и Хорхе, пропавших сразу после спасения на летающем берге. О Гарриет и Соне, об остальных девчонках из Группы «В». Об Эрисе. О том, как Бренда предупредила Томаса, едва он проснулся в белой комнате. Откуда у нее дар телепатии? И за кого эта девушка – за Томаса или же за ПОРОК?

Но чаще всего он вспоминал о Терезе. От мыслей о ней он не мог отделаться никак, пусть даже с каждым проведенным взаперти моментом ненавидел ее все сильнее. Напоследок она успела сказать, что ПОРОК – это хорошо. К добру ли, к худу ли, однако, думая о Терезе, Томас представлял все самое дурное из произошедшего за последнее время. Внутри его закипал гнев.

Если бы не злость, не ярость, он свихнулся бы от бесконечного ожидания.

Он ел, спал, упражнялся, лелеял мечту об отмщении. Так прошло еще три дня в одиночестве.

А на двадцать шестой день дверь открылась.

Глава вторая

Томас сотни раз представлял себе этот момент: что сделает, что скажет, как бросится к выходу, свалит первого, кто войдет, и вырвется на свободу. Впрочем, подобными мыслями он скорее тешил себя, ибо ПОРОК не так прост и не даст убежать. Нет, каждый шаг надо продумывать очень тщательно.

Когда же наступил долгожданный день, дверь с легким хлопком воздуха отворилась. Томаса поразила собственная реакция на происходящее: он даже не шевельнулся. Внутренний голос подсказал: между ним и столом сейчас воздвигли невидимый барьер, как тогда, в столовой барака. Время действовать не пришло. Пока не пришло.

Вошедшему Томас удивился самую малость – это был Крысун. Посланник, сообщивший глэйдерам о «последнем» испытании, переходе через Жаровню. Крысун не изменился: все тот же длинный нос, юркие зенки, сальные патлы, зачесанные поперек крупной залысины. Тот же нелепый белый костюм… Только лицо его стало чуть бледнее. На сгибе локтя Крысун нес неизменную папку, беспорядочно набитую мятыми бумажками, и тащил за собой стул с прямой спинкой.

– Доброе утро, Томас, – сдержанно кивнул он.

Не дожидаясь ответа, запер за собой дверь и сел перед столом. Затем раскрыл папку и принялся рыться в содержимом, а когда отыскал нужную страницу, сложил поверх нее руки, вылепил на лице жалкое подобие улыбки и вперил в Томаса пристальный взгляд.

– Добрым это утро станет, когда меня выпустят, – ответил Томас. Он не говорил так долго, что с непривычки голос прозвучал хрипло, надтреснуто.

На лице Крысуна не дрогнул ни единый мускул.

– Да-да, понимаю. Ты не волнуйся, я принес целую кучу хороших вестей. Уж поверь.

Томас на секунду испытал радостный подъем и тут же устыдился собственной невольной реакции. Ничему-то его жизнь не учит.

– Хороших вестей, как же… Забываешь, что не дураков набирали.

Выдержав небольшую паузу, Крысун ответил:

– Не дураков – правда, однако интеллект не единственный критерий, по которому составлялись группы. – Он помолчал, глядя на Томаса. – Думаешь, нам это нравится? Думаешь, нравится мучить вас? Все наши действия подчинены одной-единственной цели, и вскоре эта цель тебе откроется.

Последние слова покрасневший Крысун практически выкрикнул.

– Ну-ну, притормози, – сказал Томас, осмелев на мгновение. – Остынь и расслабься, приятель. Сердце-то не железное.

Какой кайф сказать подобное в лицо этому уроду.

Крысун аж привстал, подавшись вперед. Вены у него на шее взбухли и пульсировали. Потом он присел и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов.

– Продержи обычного мальчишку в белом ящике с месяц – и он присмиреет. Но не ты, Томас. Ты еще больше обнаглел.

– И сейчас ты объявишь, что я не шиз? Что у меня нет Вспышки? Нет и не было? – Томас не удержался. Гнев кипел в нем; Томас чуть не лопался и едва мог говорить спокойно. – Только так я не утратил рассудок. В глубине души знал, что вы обманули Терезу, прогнали меня через новый тест. Ну и куда мне дальше? Пошлете на Луну? Или в одних трусах заставите переплыть океан?

Для пущего эффекта Томас улыбнулся.

Крысун все это время следил за ним невыразительным взглядом.

– Ты закончил? – спросил вестник.

– Нет, не закончил. – Томас долго ждал возможности выговориться, однако момент пришел… а в мозгу пустота. Вылетели из головы заготовленные и отрепетированные речи. – Я… хочу знать. Все. Прямо сейчас.

– О, Томас, – тихо произнес Крысун, словно собираясь сообщить печальные известия маленькому ребенку. – Мы тебе не лгали. Вспышка есть, и ты носишь ее в себе.

Сквозь накал гнева Томас ощутил, как по сердцу резануло холодным лезвием. Ошеломленный, он не мог понять, врет ли Крысун сейчас. Не желая подавать виду, Томас пожал плечами, как будто страшной новости он ждал давно.

– Ну, крыша у меня пока не едет.

В какой-то момент – пройдя Жаровню, побыв рядом с Брендой и среди шизов, – Томас смирился с мыслью о заражении. И при этом не уставал напоминать себе: разум еще цел, безумие не пришло. Пока здравый ум – самое главное.

Крысун тяжело вздохнул.

– Ты не понял. Ты не понимаешь, чего ради я пришел к тебе.

– С какой стати я должен тебе верить? Чего ты ждешь? Я не стану больше сидеть развесив уши.

Томас сам не заметил, как вскочил на ноги. В груди глухо колотилось сердце. Надо взять себя в руки.

Крысун взирал на юношу холодными черными глазами. Какую бы ложь ни заготовил посланник, выслушать его придется. Иначе из белой комнаты не выйти. Томас ждал, стараясь дышать как можно ровнее.

Выдержав короткую паузу, гость в белом заговорил:

– Да, мы лгали вам. Очень часто. Мы поступали несправедливо по отношению к тебе и твоим друзьям, Томас, однако работали в соответствии с планом, на который ты не просто согласился, а помог нам привести этотмеханизм в действие. Вынужден признать, мы не рассчитывали зайти так далеко… Впрочем, все идет по схеме Создателей. Ты довел ее до ума, после того как сами Создатели подверглись… Чистке.

Томас медленно покачал головой. Он знал, что неким образом связан с Создателями. Но неужели он сам отправил людей на подобные испытания? Быть этого не может!

– Ты не ответил. Почему я должен тебе верить?

Томас и не думал признаваться, что к нему возвращается память. Сквозь покрытое густым слоем копоти окно в прошлое он частенько видел сполохи, отражения забытой жизни. Он знал, что прежде работал на ПОРОК, и Тереза – тоже, вместе они помогали создавать Лабиринт.

– Нам невыгодно держать тебя в неведении, Томас, – ответил наконец Крысун. – Больше невыгодно.

Внезапно накатила усталость, как будто силы покинули Томаса. Он осел на пол и, тяжело вздохнув, покачал головой.

– Я даже не знаю, о чем ты…

Какой смысл в разговоре, когда не веришь словам собеседника?

Крысун продолжил, и его голос звучал уже не столь отстраненно и холодно – скорее профессионально:

– Я так понимаю, ты в курсе, что по планете бродит зараза. Вирус, пожирающий рассудок. Испытания, которым мы вас подвергли, придуманы только для того, чтобы проанализировать работу мозга и составить матрицу. Окончательная цель – использовать полученную матрицу для создания лекарства. Смерть, боль и страдания… ты знал, каковы ставки, еще в самом начале. Все мы знали. Главное – спасти человечество, и мы близки к желаемому результату. Очень, очень близки.

Память возвращалась частями. Во время Метаморфозы, в снах обрывки ее мелькали в голове словно сполохи, как удары молнии. И прямо сейчас, пока Томас слушал человека в белом костюме, возникло ощущение, будто он стоит у края пропасти, а внизу, готовые воспарить и открыться во всей полноте, кружат ответы на вопросы. Томас едва мог устоять перед искушением броситься им навстречу.

Нельзя терять бдительность. Томас – часть игры, он помогал проектировать Лабиринт, не позволил программе заглохнуть после гибели изначальных Создателей.

– Я помню достаточно, и мне за себя стыдно, – признал он. – Но пережить этот садизм не то же, что его спланировать. Это совсем другое дело. Это несправедливо.

Крысун почесал кончик носа и поерзал на стуле. Должно быть, что-то сказанное Томасом задело его.

– Вечером посмотрим, как ты запоешь, Томас. Подожди. А пока позволь спросить: ты считаешь, что несколько жизней – не оправданная жертва ради спасения всего мира? – Страсть вернулась в голос Крысуна, и он подался вперед. – Это древняя аксиома, однако веришь ли ты, что цель оправдывает средства? Когда выбора не осталось?

Томас тупо уставился на Крысуна. Подходящего ответа найти он не мог.

Крысун изобразил улыбку, больше похожую на злобную усмешку.

– Напомню: когда-то ты верил. – Он принялся собирать бумажки, словно намереваясь покинуть белую комнату. С места, впрочем, не встал. – Я пришел сообщить, что приготовления закончены и данные практически полностью собраны. Мы на грани великого открытия. Вот получим матрицу – и все, можешь ныть сколько душе угодно. Хоть обревитесь с дружками, хоть прокляните ПОРОК.

Заткнуть бы его, урезонить… Томас сдержал рвущиеся с языка оскорбления.

– Какую матрицу можно получить, пытая подростков? Вы посылали нас в ужасные места, многие гибли… Какая тут связь с лекарством от смертельной болезни?

– Самая прямая и непосредственная, – тяжело вздохнув, ответил Крысун. – Скоро ты все вспомнишь, парень, и, чувствую, о многом пожалеешь. А пока тебе следует кое-что знать, и это кое-что, возможно, тебя отрезвит.

– Что же? – Действительно, что?

Посетитель встал из-за стола, разгладил складки на брюках, оправил пиджак, заложил руки за спину и произнес:

– Вирус живет в каждой клеточке твоего тела и тем не менее не причиняет тебе вреда. И не причинит. Ты представитель группы чрезвычайно редких людей, у которых есть к ней иммунитет.

Утратив дар речи, Томас тяжело сглотнул.

– Снаружи, по улицам бродят инфицированные. Подобных тебе они зовут иммуняками, – продолжил Крысун. – Они вас ненавидят. Ненавидят до мозга костей.

Глава третья

Слова не шли на язык. Сколько лжи было сказано прежде, однако сейчас Томас чувствовал: ему говорят правду. Эксперименты обретают смысл. У него, Томаса, и, наверное, у остальных глэйдеров и девчонок из Группы «В» иммунитет к Вспышке. Потому-то их и выбрали для испытаний. Каждая Переменная, каждый обман, каждая ловушка и монстр на их пути – все это части одного большого и сложного эксперимента. Эксперимента, который даст ПОРОКу лекарство.

Все встало на свои места. Даже больше: откровение пробудило память. Томас знал, о чем говорит Крысун.

– Вижу, ты мне веришь, – произнес вестник, решив нарушить молчание. – Когда мы обнаружили людей, в мозгу которых угнездился вирус, но никак себя не проявляет, из вас отобрали самых лучших. Так и родился ПОРОК. Разумеется, не все в ваших группах имеют иммунитет, и эти по-настоящему больные – контрольные испытуемые. Всякий эксперимент, Томас, требует наличия контрольной группы, для чистоты эксперимента.

У Томаса упало сердце.

– А кто не… – Договорить он не решился: побоялся услышать ответ.

– Кто не обладает защитой? – выгнул брови Крысун. – О, думаю, они и без тебя успеют выяснить. Впрочем, по порядку: ты пахнешь как труп недельной давности. Сейчас отведем тебя в душ и выдадим свежую одежду.

С этими словами Крысун подхватил со стола папку и направился к двери. Он уже собирался переступить порог, когда Томас вспомнил:

– Постой!

Посетитель обернулся.

– Слушаю!

– Тогда, перед Жаровней… почему ты соврал о лекарстве? Ты говорил, что в убежище нас будет ждать вакцина.

Крысун пожал плечами.

– Я вовсе не считаю это ложью. Пройдя испытание и прибыв в убежище, вы помогли нам собрать нужные данные. Они-то и позволят приготовить лекарство. В конечном итоге. Лекарство для всех.

– Зачем ты мне все рассказал? Почему только сейчас? Чего ради было пихать меня в комнату на месяц? – Томас обвел рукой мягкие стены и потолок, убогий туалет в углу. Обрывочных воспоминаний не хватало, чтобы вычленить смысл из происходящих странностей. – Зачем ты соврал Терезе, будто я слетел с катушек? Зачем держал меня здесь? В чем подвох?

– Переменные, – ответил Крысун. – Что бы мы с тобой ни делали, все тщательно спланировано и просчитано нашими врачами и мозгоправами. Испытания стимулируют зону поражения, в которой гнездится Вспышка. Мы исследовали паттерны эмоций и реакций, мыслей. Смотрели, как они развиваются у пораженной вирусом личности. Пытались выяснить, почему в вас они не ослабевают. Все дело в паттернах зоны поражения, Томас. Нам нужна матрица когнитивных и психологических ответов, нужна для создания лекарства. Оно – конечная цель.

– Что такое «зона поражения»? – Сам Томас этого вспомнить не мог. – Скажи, что это, и я пойду с тобой.

– Эх, Томас, Томас, – произнес Крысун. – Странно, что ты сам не вспомнил после укуса гривера. Зона поражения – это твой мозг. Его поражает вирус Вспышки, и чем сильнее отравлена зона поражения, тем более паранойяльным и жестоким становится поведение человека. ПОРОК использует твой мозг и мозг тех немногих, кто не одарен иммунитетом, дабы решить задачу. – Довольный, если не сказать счастливый, Крысун позвал: – Идем же, отмоем тебя. И кстати, на всякий случай предупреждаю: за нами следят. Попытаешься выкинуть фокус – не оберешься неприятностей.

Томас присел, пытаясь осмыслить услышанное. Ему точно говорят правду, новости совпадают с тем, что приходило в кратких воспоминаниях. До конца поверить словам Крысуна мешала укоренившаяся в сердце ненависть к ПОРОКу. Сколько они уже обманывали…

Наконец Томас поднялся, позволяя разуму самостоятельно рассортировать поступившую информацию. Сознательным анализом можно заняться и позже. Не говоря ни слова, Томас последовал за Крысуном, покинул наконец свое белое узилище.

Они шли по коридору. Коридор как коридор – длинный, пол выложен плиткой, стены бежевые и увешаны картинами в рамках: волны бьются о берег, колибри зависла у красного цветка, дождь над утопающим в тумане лесом. Над головой гудели флуоресцентные лампы.

Миновали несколько поворотов, и наконец Крысун остановился у двери. За ней обнаружилась большая уборная с рядами душевых кабинок и шкафчиков. Один из них был открыт, внутри лежали свежая одежда и обувка. Даже про часы не забыли.

– У тебя ровно тридцать минут, – предупредил Крысун. – Как помоешься и переоденешься, просто сядь и жди – я приду за тобой, и ты вновь увидишь своих друзей.

Непонятно почему, но при слове «друзья» Томас сразу вспомнил о Терезе. Попытался вызвать ее мысленно и в ответ услышал только тишину. И хоть с каждым днем Томас ненавидел ее все сильнее, пустота раздражала – как полый пузырь внутри. Тереза – ниточка, связь с прошлым. Когда-то она была ему лучшим другом, и с этим твердым знанием Томас не спешил расставаться.

Крысун кивнул:

– Увидимся через полчаса. – Он вышел и закрыл дверь, вновь оставив Томаса наедине с собой.

Томас так и не решил, что делать. Найти друзей – вот пока самое главное. И на шажок к цели он приблизился. Он не знал, чего ожидать, зато хотя бы выбрался из белой комнаты. Наконец! Заодно и помоется в горячей воде, отскоблит себя. Что может быть лучше!

Решив оставить на время заботы, Томас скинул засаленную одежду и стал приводить себя в божеский вид.

Глава четвертая

Футболка и джинсы. Кроссовки – точно такие, в каких Томас рассекал по Лабиринту. Чистые мягкие носки. Помывшись раз пять как минимум, Томас будто заново родился. Волей-неволей захотелось верить в лучшее. В то, что отныне он сам себе хозяин. Если б только зеркало не отражало татуировку на шее, набитую перед Жаровней. Эта метка пожизненно будет напоминать ему, через что он прошел. О чем хотел бы забыть.

Выйдя из уборной, Томас привалился спиной к стене и, скрестив на груди руки, принялся ждать: придет ли Крысун? Или оставил побродить по зданию, осмотреться? Может, началось новое испытание? И только он об этом подумал, как из-за угла раздались шаги – вернулся Крысун, как всегда, в белом, заметив:

– Ну вот, на человека стал похож.

Края губ Крысуна поползли вверх, образуя неприятную улыбочку.

В уме родилось с сотню ядовитых реплик, но Томас решил не паясничать. Надо собрать как можно больше информации и встретиться с друзьями.

– В принципе чувствую себя хорошо. Так что… спасибо. – Он вылепил небрежную улыбку. – Когда я увижу остальных глэйдеров?

– Прямо сейчас. – Крысун – сама деловитость – кивнул в сторону, откуда явился, и жестом велел Томасу следовать за ним. – Каждый из вас прошел разные тесты перед началом Третьей фазы испытаний. Мы планировали собрать матрицу уже в конце Второй фазы, однако надо двигаться дальше. Импровизируем. И тем не менее к цели мы подобрались очень близко. Теперь все вы партнеры и поможете нам в более глубоких исследованиях и тонких настройках. Надо решить задачу.

Томас прищурился. Он-то думал, что Третья фаза – это его белая комната. Как тогда поступили с прочими ребятами? Свое испытание Томас успел возненавидеть, однако мог лишь догадываться, какие кошмары выпали на долю товарищей. Лучше, пожалуй, не знать о них.

Наконец Крысун подвел Томаса к двери. Открыл ее и, не теряя времени, ступил внутрь комнаты.

Оказавшись в небольшом зале, Томас ощутил огромное облегчение: разбросанные по рядам, сидели друзья, живые, здоровые и довольные. Глэйдеры, девчонки из Группы «В», Минхо, Фрайпан, Ньют, Эрис, Соня, Гарриет… Казалось, все они счастливы – болтают, улыбаются, смеются… хотя, может, и неискренне. Им, должно быть, тоже сказали, будто дело идет к концу. И вряд ли кто-то из ребят поверил. Он, Томас, точно не поверил. До конца еще далеко.

Томас поискал взглядом Хорхе и Бренду. Он хотел видеть ее, очень, и боялся, что ПОРОК исполнит угрозу и отошлет ее назад, в пустыню. Однако здесь, в зале, ни Хорхе, ни Бренды Томас не заметил. Он хотел уже спросить о них у Крысуна, и тут сквозь общий гам раздался голос – и Томас, заслышав его, не смог сдержать улыбку.

– Стеб меня задери. Это же Томас! – провозгласил Минхо.

Зазвучали радостные крики, аплодисменты и свист. Все возрастающее облегчение смешалось с тревогой, и Томас продолжал рассматривать лица в зале. Не желая говорить и отвечать, он просто улыбался… пока не заметил Терезу.

Развернувшись на стуле в дальнем конце ряда, она встала. Все те же черные волосы – чистые, ухоженные, блестящие – обрамляют бледное лицо. Алые губы разошлись в широкой улыбке, синие глаза озарились светом. Томас шагнул было ей навстречу и сразу одернул себя. Слишком свежи в памяти образы того, как она с ним поступила. Слишком ясно помнит Томас, как Тереза твердила: «ПОРОК – это хорошо». После всего того, что ПОРОК с ними сделал!

«Слышишь меня?» – мысленно позвал Томас, просто желая проверить, не вернули ли им телепатический дар.

Ответ не пришел, не возвратилось и внутреннее ощущение присутствия телепатического партнера. Томас и Тереза стояли, глядя друг другу в глаза, наверное, с минуту. А может, всего несколько секунд. Потом к Томасу подбежали Минхо и Ньют и принялись пожимать ему руку, хлопать по спине. Друзья отвели его в глубь зала.

– Ты хоть не лежишь лапками кверху, Томми, – сказал Ньют, крепко стискивая ему руку.

Ну вот, разворчался. Сколько Ньют не видел Томаса? Радоваться надо, а он… У Минхо на губах играла все та же ухмылочка, однако в глазах читалась жесткость. Немудрено, ему тоже досталось. Еще не до конца оправившись, Минхо, впрочем, старался вести себя по-обычному.

– Могучие глэйдеры снова в сборе. Рад видеть тебя, кланкорожий… Я уж напредставлял ужасов, как тебя убивают сотней различных способов. Да и ты, поди, ревел без меня по ночам? Соскучился?

– Есть немного, – пробормотал Томас. Все еще возбужденный от радостной встречи, он не знал, что сказать.

Отделившись от основной группы, он пошел в сторону Терезы. Не терпелось поближе взглянуть на нее и спокойно подумать, как быть дальше.

– Привет, – сказал Томас.

– Привет, – ответила Тереза. – Как ты?

– Вроде неплохо. Выдалась парочка тяжелых недель. Не мог… – Тут он одернул себя. Чуть не спросил, дошли ли до нее мысленные призывы. Ну уж нет, такого удовольствия он ей не доставит.

– Я пыталась, Том. Каждый день пыталась связаться с тобой. Нас отрезали друг от друга. Думаю, на то есть своя причина. – Она взяла его за руку, и глэйдеры тут же разразились хором насмешек.

Томас отдернул руку и густо покраснел – не от стыда, от гнева. Слова Терезы разозлили его, а глэйдеры приняли румянец за признак смущения.

– Ой-о-ой, – произнес Минхо. – Милее была только сцена, когда тебя стебанули копьем по роже.

– Вот она, истинная любовь. – Сказав так, Фрайпан заржал густым басом. – Не хотелось бы увидеть, как эти двое дерутся по-настоящему.

Плевать, что друзья думают, надо показать Терезе, что ничего ей так просто с рук не сойдет. Как бы ни доверял ей Томас до испытаний, кем бы они друг другу ни приходились – все это в прошлом. И если можно как-то помириться с Терезой, работать с ней, то доверять – полностью и безоговорочно – стоит лишь Минхо и Ньюту. Никому больше.

Томас как раз открыл рот и собрался сообщить об этом Терезе, но тут Крысун прошел между рядами, на ходу громко хлопая в ладоши.

– Так, все расселись по местам. Нам надо уладить несколько дел, а после мы деактивируем Стерку.

Произнес он это как ни в чем не бывало, и Томас почти не услышал слов, однако «деактивируем Стерку» отозвалось в памяти. Томас замер.

Ребята притихли, и Крысун взошел на подиум, встал за кафедру. Вцепившись в ее края, вестник в белом натянул привычную искусственную улыбку и произнес:

– Все верно, дамы и господа. Мы возвращаем вам память. Всю, до последней мелочи.

Глава пятая

Голова закружилась, и Томас поспешил сесть подле Минхо.

Он так хотел этого, так боролся за то, чтобы вспомнить прошлую жизнь, семью, детство – даже день перед тем, как попал в Лабиринт, – но сейчас сама мысль о возвращении памяти показалась невероятной. Осознав же новость, Томас понял: что-то переменилось. Он уже не так сильно желает возвращения памяти.

Он нутром – с того момента, как Крысун объявил о конце испытаний, – чуял, что слишком все просто.

Крысун тем временем откашлялся и продолжил:

– Всем вам в личных беседах сообщили, что испытания завершились. Надеюсь, обретя память, вы мне поверите и станете помогать в работе. Вам уже кратко рассказали о Вспышке и о назначении Переменных. Мы чрезвычайно близки к созданию матрицы. Теперь для усовершенствования наработанного материала требуются ваша поддержка и твердая уверенность. Итак, поздравляю.

– Подняться бы к тебе и дать в грызло, – пугающе спокойно произнес Минхо. – Говоришь, будто все на мази… достал уже. Половина наших погибли.

– Крысе – в грызло! – выкрикнул Ньют.

Поразительно, какой гнев! Через что такое прошел Ньют в течение Третьей фазы?

Крысун закатил глаза и театрально вздохнул.

– Во-первых, каждого из вас предупредили: нападете на меня – вам же хуже. Будьте уверены, за нами все еще следят. Во-вторых, мне искренне жаль тех, кого вы потеряли… однако все до единой жертвы оправданны. И меня сильно, очень сильно беспокоит вот что: никакие мои слова, похоже, не заставят вас понять истинную значимость происходящего. Ведь мы говорим о спасении человеческой расы.

Минхо резко втянул воздух через зубы. Того и гляди бросится на Крысуна, но нет, сдержался. Закрыл рот.

Плевать на то, искренне или нет говорит Крысун. Это очередной трюк. Наверняка. Кругом сплошная ложь, и тем не менее бесполезно сейчас бороться с Крысуном – что на словах, что врукопашную. Сейчас важнее терпение.

– Присохнем на время, – спокойно произнес Томас. – Послушаем, что он еще скажет.

Не успел Крысун и рта раскрыть, как Фрайпан заговорил:

– С какой стати нам верить тебе? Типа вы… это, как его… деактивируете Стерку? Вы так обошлись с нами, с нашими друзьями, а теперь хотите эту Стерку деактивировать? Подозрительно. Благодарю покорно, я лучше тупым останусь и не буду вспоминать ничего.

– ПОРОК – это хорошо, – неожиданно и едва слышно пробормотала Тереза.

– Чего? – не понял Фрайпан.

Все обернулись к Терезе.

– ПОРОК – это хорошо, – уже громче повторила она и обратилась к остальным: – Выйдя из комы, я могла написать у себя на руке что угодно, а выбрала эти три слова. Я постоянно вспоминаю их, не зря же они пришли мне на ум. Поэтому сейчас все заткнулись и слушаем. Понять происходящее можно, только если вновь обретем память.

– Согласен! – проорал Эрис, хотя его и так прекрасно было слышно.

Аудитория моментально погрузилась в хаос. Мнения разделились: глэйдеры встали на сторону Фрайпана, Группа «В» – на сторону Терезы, и все они спорили, стараясь перекричать друг друга.

– Молча-ать! – Крысун хватил кулаком по кафедре. Дождавшись, когда воцарится тишина, он продолжил: – Послушайте, никто не винит вас за недоверие. Вы работали на пределе сил, у вас на глазах гибли близкие люди, и вы познали страх в чистейшем виде. Но я обещаю: когда разговоры и дела закончатся, никто из вас и не взглянет назад…

– Что, если мы не хотим? – спросил Фрайпан. – Не хотим возвращать память?

Томас с облегчением обернулся и посмотрел на друга. Фрайпан выразил его собственные мысли и чувства.

Крысун тяжело вздохнул.

– Вы правда не хотите вспоминать свое прошлое или просто не доверяете нам?

– С какой стати нам тебе верить?!

– Да будь у нас желание навредить вам, мы бы давно его осуществили. Это ты понимаешь? – Крысун на мгновение опустил взгляд. – Не хочешь вспоминать – не надо. Уйди и не мешай другим.

Блеф? Или выбор предоставили на самом деле? По тону голоса не поймешь, однако предложение удивительно.

Аудитория вновь погрузилась в молчание. Крысун, не дожидаясь вопросов, сошел со сцены и направился к двери в дальнем конце зала. Перед самым выходом обернулся и произнес:

– Вы и правда до конца жизни хотите остаться без памяти? О родителях? Семьях? Друзьях? Неужто вы не желаете обрести хотя бы крохи света из прошлого? Ладно, нам же меньше мороки. Второго шанса вам не представится.

Томас еще раз обдумал свое решение. Да, он хочет вспомнить семью – так часто он мечтал об этом. Только… ПОРОК, его хитрости со счетов так просто не сбросишь. В новую ловушку Томас себя заманить не позволит. Он станет биться, умрет, но не впустит инженеров ПОРОКа в свой мозг. Еще неизвестно, какие такие воспоминания они ему возвратят.

Есть и еще кое-что: стоило Крысуну упомянуть Стерку, как в голове у Томаса мелькнула вспышка. ПОРОКу нельзя верить, нельзя так запросто принимать у них «воспоминания». Томас это знал, однако боялся иного. Если они говорят правду – действительно правду, – он не хотел встречаться лицом к лицу со своим прошлым. Ему не понять того человека, каким, по словам Крысуна, он был раньше. Прежний Томас ему просто не нравился.

Вот наконец Крысун покинул комнату, и Томас наклонился к Минхо и Ньюту, чтобы никто больше не услышал их разговора:

– Нам нельзя соглашаться. Ни за что.

Минхо стиснул плечо Томаса.

– Аминь. Если довериться этим шанкам я могу, то вспоминать ничего не желаю. Вон что память сделала с Беном и Алби.

Ньют кивнул:

– Надо решаться. А когда решимся, я, черт возьми, настучу кое-кому по головам. Отведу душу.

Томас хотел поддержать друга, но горячиться – пока не выход.

– Не так скоро, – сказал он. – Нельзя облажаться. Поторопимся – упустим шанс.

Томас так давно не чувствовал близость друзей, что и забыл, какая они вместе сила. Пришел конец пыткам, теперь-то уж точно. Так или иначе, они перестанут выполнять указания ПОРОКа.

Вместе они встали и пошли к двери. Томас взялся за ручку и замер – за спиной он все еще слышал голоса. Остальные ребята продолжали обсуждать предложение Крысуна, и большая часть хотела вернуть себе память.

Дожидавшийся снаружи Крысун проводил ребят по длинному коридору без окон. Остановился у тяжелой и, казалось, герметично запечатанной стальной двери.

Одетый в белоснежное, провожатый приставил пластиковую карту к квадратной консоли. Раздалось несколько щелчков, и массивный металлический прямоугольник отъехал в сторону, да с таким скрежетом, что Томас сразу вспомнил о Вратах Лабиринта.

Дальше группу ждала небольшая приемная, и за ней – вторая дверь. Крысун открыл ее той же карточкой, предварительно заперев первую. Ребята оказались в просторной и ничем не примечательной комнате: те же плиточные полы, бежевые стены. Кругом шкафчики и стойки; у дальней стены – ряд коек, над изголовьем которых висят непонятные и даже пугающие с виду устройства в виде масок из блестящего металла с пластиковыми трубками. Ну нет, Томас на себя такое надеть не позволит.

Крысун жестом указал на койки:

– Вот здесь мы и выключим Стерки у вас в мозгах. Не переживайте, деактиваторы хоть и выглядят устрашающе, процедура не так болезненна.

– Не так болезненна? – переспросил Фрайпан. – Не нравится мне это. Значит, боль мы все же почувствуем?

– Совсем чуть-чуть. В конце-то концов, на операционном столе лежать – не на солнышке греться. – Крысун прошел к большому аппарату слева от коек, оснащенному экранами, кнопками и светящимися лампами. – Мы удалим крохотное устройство из той части вашего мозга, которая отвечает за долговременную память. Не волнуйтесь, все не так плохо, честное слово.

Он нажал несколько кнопок, и комнату наполнило гудение.

– Секундочку, – сказала Тереза. – Получается, вы удалите из мозга некий прибор, который также позволяет вам управлять нашим поведением?

Сразу вспомнилось, как Тереза целовала Томаса в развалюхе посреди пустыни, как Алби извивался на кровати в Хомстеде, Галли убил Чака… Их поступками управлял ПОРОК. На мгновение Томас усомнился в правильности принятого решения. Может, пустить этих людей в свою голову? Отдаться им в руки? Но сомнение тут же исчезло, верить ПОРОКу нельзя. Томас не уступит.

– И как насчет… – продолжила было Тереза, но умолкла и взглянула на Томаса.

Он понял, о чем она не решилась спросить: о способности общаться телепатически. Не говоря уже о странном чувстве – будто Томас и Тереза обладают одним на двоих разумом.

А и хорошо бы утратить их: и телепатию, и чувство присутствия Терезы у себя в голове.

Тереза тем временем продолжила:

– Вы все удалите? Без остатка?

Крысун кивнул:

– Абсолютно все, кроме крохотных датчиков, фиксирующих паттерны ваших реакций. И кстати, нет нужды озвучивать свои мысли. Я по глазам вижу, о чем ты хотела спросить. Отвечаю: да, вы с Томасом и Эрисом больше не сможете проделывать свои маленькие фокусы. Мы отключили вашу способность на время, а теперь забираем ее насовсем – в обмен на память. Плюс не сможем больше контролировать ваш разум. Боюсь, одно без другого невозможно. Не нравится – не соглашайтесь.

Группа зашушукалась. В головах ребят роился миллион мыслей: столько всего свалилось, столько надо решить, – и все вопросы сложные. У группы есть полное право ненавидеть ПОРОК, однако злоба оставила ребят. Сейчас они стремились как можно скорее пройти процедуру.

– Бред! – заявил Фрайпан. – Понимаете? Полный бред.

Кто-то тихо застонал.

– Хорошо. Значит, мы готовы приступить к операции, – сказал Крысун. – Осталась последняя деталь. Перед тем как отключить Стерку, я должен кое-что сообщить. Лучше вам самим услышать, чем… вспомнить анализы.

– О чем это ты? – спросила Гарриет.

Внезапно помрачнев, Крысун убрал руки за спину.

– Почти все вы обладаете иммунитетом к Вспышке. Однако есть среди вас и те… кто перед ней беззащитен. Сейчас я перечислю последних, и, пожалуйста, постарайтесь принять известия мужественно.

Глава шестая

Комната погрузилась в тишину, нарушаемую механическим гулом и приглушенным попискиванием. У Томаса иммунитет, и он знает об этом (Крысун сам сказал), зато о других – о других он попросту забыл. Вернулось ощущение отвратительного страха, испытанного первый раз, когда Томас еще только узнал, что иммунитет против Вспышки есть не у всех.

– Для чистоты эксперимента и получения максимально точных данных, – вновь заговорил Крысун, – всегда нужна контрольная группа. Мы как можно дольше старались оградить вас от вируса, однако он передается по воздуху и крайне заразен.

Он помолчал, заглядывая ребятам в лица.

– Давай не тяни, – сказал Ньют. – Сильно ты нас не расстроишь, болячка так и так есть у всех.

– Точно, – поддакнула Соня. – Хватит сопли разводить, оглашай список.

Рядом беспокойно переминалась с ноги на ногу Тереза. Интересно, обладает ли она иммунитетом? Известно ли ей об этом? Наверняка. Да не будь у нее иммунитета, вряд ли ПОРОК отвел бы ей особую роль наряду с Томасом.

Крысун тем временем откашлялся.

– Что ж, хорошо. Большая часть из вас наделена иммунитетом, вы помогли нам собрать бесценные данные. Двое из вас рассматриваются как Кандидаты, но об этом позже. Итак, список. Следующие ребята беззащитны перед заразой: Ньют…

Томаса словно ударили в грудь. Он согнулся пополам и уставился в пол. Крысун назвал еще несколько незнакомых имен. Томас почти не слышал его – из-за шума в голове. Просто поразительно: Томас прежде и не думал, как много для него значит Ньют. Ну конечно же, чуть ранее Крысун объяснял, что обделенные иммунитетом люди дают необходимые паттерны, помогающие понять реакцию избранных, составить данные в логически верный рисунок. Склеить их, надежно скрепить.

Склеить… Клей! Татуировка на шее Ньюта! Слово «Клей» чернеет у него на коже подобно шраму.

– Томми, давай полегче, ага?

Рядом стоял Ньют – скрестив руки на груди и вылепив на лице улыбку. Томас выпрямился.

– Полегче, значит? Этот шанк говорит, что у тебя нет защиты от Вспышки, а ты…

– Клал я на эту Вспышку, чувак. Я ведь даже не думал, что доживу до этого момента. Впрочем, времечко выдалось так себе.

Это он серьезно говорит или строит из себя крутого, храбрится? Улыбочка с лица Ньюта сходить не желала, и Томас тоже заставил себя ухмыльнуться. Пустым голосом он произнес:

– Если тебе в кайф медленно сходить с ума, а потом бросаться на младенцев с криком: «Мозги!», то горевать мы по тебе не будем.

– Вот и ладушки, – ответил Ньют. Уже без улыбки.

Томас наконец обратил внимание на остальных. Голова от обилия мыслей попросту лопалась.

Один из глэйдеров – паренек по имени Джексон, с которым Томас так толком и не познакомился, – тупо таращился в пустоту. Еще один изо всех сил сдерживал слезы. Девчонки из Группы «В» окружили свою товарку – девушку с опухшими зареванными глазами, – пытаясь утешить.

– Я огласил список для ясности, – произнес Крысун. – Главным образом для того, чтобы вы помнили: суть операции – в поисках лекарства. Те, кто не обладает иммунитетом, еще на ранней стадии болезни, и пока процесс не зашел далеко, их можно спасти. Просто испытания требовали их участия.

– Что, если вы не решите задачу? – спросил Минхо.

Крысун будто не слышал его. Он подошел к ближайшей койке и потянулся к странному металлическому прибору, свисающему с потолка.

– Мы гордимся этим устройством, шедевром медицинских технологий. Оно называется Извлекатель, с его помощью мы отключим Стерку. Извлекатель накладывается вам на лицо – не бойтесь, уродами от этого не становятся – и запускает в ушные каналы тонкие проводки. Ими он, собственно, извлекает имплантаты из мозга. Наши врачи и сестры дадут вам успокоительное, чтобы приглушить неприятные ощущения. – Помолчав, он оглядел ребят. – Вы погрузитесь в подобие транса, через который прошли некоторые из вас еще в Лабиринте. Тогда это называлось Метаморфоза, на сей раз вы испытаете абсолютно другие ощущения. Боль во время Метаморфозы вызывало особое вещество, стимулятор мозговой активности. Здесь несколько таких палат, где вас всех ожидает целая команда специалистов. – Крысун снова сделал паузу. – Погодите минутку, я только предупрежу их. За оставшееся время предлагаю окончательно определиться с решением.

Он развернулся и, шелестя штанинами в полной тишине, направился к первой металлической двери. Когда же Крысун покинул комнату, ребята загомонили хором.

К Томасу подошла Тереза, прямо за ней – Минхо. Он наклонился, чтобы перекричать поднявшийся безумный гул:

– Вы, два шанка, знаете и помните больше остальных. Тереза, ты мне не нравишься и никогда не нравилась, это не секрет, однако я хочу знать, что ты думаешь.

Томасу тоже стало любопытно выслушать ее соображения. Он кивнул бывшей подруге, призывая поделиться мыслями. Какая-то малая часть его все еще надеялась, что Тереза выскажется против ПОРОКа.

– Мы должны согласиться, – произнесла Тереза, и Томас нисколько не удивился. Надежда в сердце умерла окончательно. – Чутье подсказывает, что надо вернуть себе память, иначе так и останемся в неведении. Нужно действовать как можно быстрее и решительнее. Вернув память, определимся, как быть дальше.

Голова закружилась.

– Тереза, – произнес Томас, пытаясь соображать на ходу. – Я знаю: ты не дура, – но без ума от ПОРОКа. Поступай как знаешь, а я на их уловки больше не куплюсь.

– Я тоже, – вставил Минхо. – Чуваки, они манипулируют нами, играют нашим мозгом. Разве можно верить им и надеяться, что нам вернут память? Нашу, а не поддельную?

Тереза тяжело вздохнула.

– Парни, вы сами себе противоречите! Если ПОРОК манипулирует нами, играет, как ему заблагорассудится, то какого черта они тогда устроили этот спектакль? Зачем дают выбор? Тем более что они собираются вынуть имплантат контроля. По мне, так все в ажуре.

– Все ясно. Правильно я тебе не доверял, – ответил Минхо и медленно покачал головой. – И ПОРОКу никогда не верил. Я с Томасом.

– Как насчет Эриса? – Все это время Ньют молчал и слушал их спор. Томас не заметил, как он и Фрайпан тихонько подошли и встали сзади. – Вы вроде говорили, что он был с вами заодно, еще до Лабиринта? Что он думает об этом?

Томас взглядом поискал Эриса – тот переговаривался с товарками из Группы «В». С тех пор как Томас вернулся, Эрис от девчонок не отходит. Правильно, они же вместе прошли собственный Лабиринт. Однако Томас все равно его не простит – за пещеру в горах, за то, как Эрис силой затащил его в газовую камеру.

– Пойду спрошу, – вызвалась Тереза.

Она отошла к девчонкам и Эрису и о чем-то с ними яростно зашепталась.

– Терпеть не могу эту девку, – сказал наконец Минхо.

– Да брось, не так уж она и плоха, – ответил Фрайпан.

Минхо закатил глаза.

– Если она согласится на возврат памяти, я точно пас.

– И я, – присоединился к нему Ньют. – Я болен и скоро надую кеды. Мне есть что терять, но все равно за ПОРОКом больше не пойду.

Томас тем временем произнес:

– Давайте сначала выслушаем, что сама Тереза скажет. Вон идет уже.

С Эрисом Тереза говорила недолго.

– Он настроен даже решительнее нас. Вся Группа «В» за возврат памяти.

– Значит, и для меня выбор ясен, – ответил Минхо. – Если Тереза и Эрис – за, то я – против.

Томас и сам не сказал бы лучше. Все инстинкты твердили: Минхо прав. Томас не стал высказываться вслух – следил за реакцией Терезы. Девушка вдруг обернулась к нему и посмотрела таким знакомым взглядом – полным надежды, что Томас ее поддержит. Однако Томас изменился, теперь его обуревали сомнения. Подозрительно, зачем Тереза так хочет переманить его на свою сторону?

Он посмотрел на нее, стараясь не выдать своих мыслей. Разочарованная, Тереза покачала головой.

– Как хотите, – сказала она, развернулась и пошла прочь.

Гнев гневом, а сердце в груди у Томаса сжалось.

– Эх, чувак, чувак… – Голос Фрайпана выдернул Томаса из задумчивости. – Мы же не дадим надеть на себя эти железяки, верно? Вернуться бы сейчас на свою кухоньку в Хомстеде.

– По гриверам соскучился? – напомнил Ньют.

Чуть подумав, Фрайпан выдал:

– Они хотя бы на кухне мне не мешали.

– Ладно, ладно, пристроим тебя куда-нибудь поваром. – Схватив Томаса и Минхо за руки, Ньют отвел их в сторону от основной группы. – С меня довольно лапши, которую вешали нам на уши. На койку не лягу.

Минхо сжал его плечо.

– Я тоже.

– Поддерживаю, – сказал Томас и поделился накипевшим за последние недели: – Побудем здесь, притворимся послушными, а когда представится удобный случай – дадим бой и вырвемся на волю.

Глава седьмая

Не успели друзья ответить, как вернулся Крысун, однако по выражению на лицах Минхо и Ньюта Томас понял: он не один.

Вслед за Крысуном в палату вошли еще несколько человек: в просторных комбинезонах зеленого цвета, с надписью «ЭТО ПОРОК» на груди. Все же как тщательно продумана игра, каждая деталь испытаний. Так, может, и название – грозное имя, за которым якобы стоит организация с благими намерениями, – очередная шарада, с самого начала призванная стимулировать мозговые реакции, чувства, эмоции?

Переменные – сплошные загадки и никогда ими быть не перестанут.

Каждый врач – если и правда врач, – занял место у отдельной койки и принялся настраивать свисающую с потолка маску, регулируя положение трубок и невидимых Томасу рычажков.

– За каждым из вас закреплена отдельная койка, – сказал Крысун, глядя на планшет со списками. – В первой палате остаются… – Он перечислил несколько имен, среди них – Соню, Эриса, но никого из глэйдеров. – Если вас не назвали, прошу следовать за мной.

События приняли странный оборот, непринужденный, обыденный – для такого-то серьезного дела. Казалось, не судьба мира решается, а гангстеры проводят перекличку, перед тем как утопить стукачей.

Томасу ничего не оставалось, кроме как следовать за Крысуном и ждать подходящего момента.

Крысун вывел оставшуюся группу из палаты и по длинному коридору без окон проводил до второй двери. Зачитал список – на сей раз в шестерку попали Фрайпан и Ньют.

– Я отказываюсь, – произнес Ньют. – Ты говорил, что можно выбирать, – так подавись моим решением.

Он злобно посмотрел на Томаса, как бы говоря взглядом: пора что-то делать, иначе и свихнуться недолго.

– Отлично, – ответил Крысун. – Довольно скоро ты передумаешь. Пока распределение не окончено, держись рядом.

– Что скажешь, Фрайпан? – спросил Томас, стараясь не выдать удивления – уж больно легко Крысун принял ответ Ньюта.

Бывший повар внезапно сдулся. Затравленно оглядев друзей, он произнес:

– Я… пожалуй, соглашусь.

Томас ушам своим не поверил.

– Фрайпан, ты спятил?! – воскликнул Минхо.

Фрайпан покачал головой и, оправдываясь, пояснил:

– Я хочу вспомнить прошлое. Вы как знаете, а я свой выбор сделал.

– Идем дальше, – позвал Крысун.

Фрайпан поспешил скрыться в палате – видимо, не хотел больше споров. Томас принял его выбор. Сейчас надо позаботиться о себе и отыскать выход, а после и других спасти можно будет.

Имен Минхо, Терезы и Томаса Крысун не называл до самой последней палаты. Вместе с ними остались Гарриет и еще несколько девчонок из Группы «В». До сих пор от операции отказался один только Ньют.

– Нет уж, увольте, – сказал Минхо, когда Крысун жестом пригласил в палату. – Спасибо за предложение, всем остальным – хорошо повеселиться.

Он издевательски помахал ручкой.

– Я тоже не согласен, – присоединился к нему Томас. Чутье подсказывало: вот-вот представится возможность действовать.

Крысун, сделав непроницаемое лицо, долго смотрел на Томаса.

– Поплохело, мистер Крыс? – позвал Минхо.

– Я заместитель директора Дженсон, – низким натянутым голосом ответил Крысун, словно ему стоило огромных усилий не сорваться на крик. Взгляд его по-прежнему был прикован к Томасу. – Учитесь уважать старших.

– Сначала перестаньте обращаться с людьми как с животными, тогда и подумаем, – парировал Минхо. – И чего это ты вылупился на Томаса?

Наконец Крысун – Дженсон – обернулся к Минхо.

– Есть над чем поразмыслить. – Он выпрямился. – Но будет. Мы обещали выбор – получайте. Сейчас все заходят в палату, и мы проведем через процедуру тех, кто все же на нее отважился.

И вновь Томас ощутил дрожь во всем теле. Момент близок. Минхо – судя по его лицу – тоже готовится действовать. Друзья мельком кивнули друг другу и проследовали за Крысуном в палату.

Выглядело последнее помещение в точности как и первое: шесть коек, маски над ними; гудит и пощелкивает механизм, приводящий Извлекатель в действие. У каждой койки – по человеку в зеленом комбинезоне.

Томас огляделся и судорожно вздохнул: у дальней койки, одетая в зеленый комбинезон, стояла Бренда. (Самая молодая из присутствующих; каштановые волосы чистые, пышные, личико не чумазое.)

Коротко кивнув Томасу, Бренда посмотрела на Крысуна. Томас понять ничего не успел, как девушка метнулась через всю палату к нему. Обняла крепко-крепко. Томас невольно отстранился, однако Бренду из объятий не выпустил.

– Бренда, что ты делаешь?! – заорал Дженсон. – Вернись на место!

Бренда прижалась губами к уху Томаса и едва слышно прошептала:

– Не доверяй им. Верь только мне и Советнику Пейдж, Томас. Только нам, больше никому.

– Бренда! – не унимался Крысун.

Девушка наконец отпустила Томаса и отошла от него.

– Простите, – пробормотала она. – Я так обрадовалась, что он прошел Третью фазу. Вот и забылась…

Вернувшись на место, Бренда – уже невыразительно – посмотрела на остальных ребят.

– У нас нет времени на телячьи нежности! – прорычал Дженсон.

Томас не мог оторвать от нее взгляд. Он не знал, что думать, что чувствовать. ПОРОКу Томас не верит, значит, он и Бренда – на одной стороне. Тогда почему она здесь? Почему работает на ПОРОК? Разве она не больна? И кто это – Советник Пейдж?

Что, новый тест? Новая Переменная?

Когда Бренда обнимала Томаса, по его телу прошла мощная волна непонятного чувства. Томас вспомнил, как Бренда говорила с ним, мысленно предупреждая о грозящей беде. Откуда у нее дар телепатии? Правда ли Бренда и Томас заодно?

Тут подошла молчавшая до сих пор Тереза и нарушила ход его мыслей.

– Что Бренда здесь делает? – недобро прошептала она. Впрочем, что бы она ни говорила, ни делала, Томасу все покажется недобрым. – Она вроде шиз?

– Сам не знаю, – пробормотал Томас. В голове закружились воспоминания о времени, проведенном с Брендой в сердце разрушенного города. Он вдруг соскучился по зачумленной дыре. По минутам наедине с Брендой. – Может, она… просто часть очередной Переменной?

– Думаешь, ее специально послали в Жаровню? Помочь нам пройти испытание?

– Не исключено. – Томасу стало больно. Бренда и впрямь может быть частью ПОРОКа, но тогда выходит, что она врала ему всю дорогу. Вот и с ее стороны ложь, а так не хочется видеть предателя в Бренде.

– Она мне не нравится, – призналась Тереза. – Какая-то она… скользкая.

Томас едва сдержался, чтобы не заорать на Терезу, не рассмеяться ей в лицо. Вместо этого он спокойно ответил:

– Иди уже, пусть поиграют с твоим мозгом. – Тереза Бренде не доверяет. Это ли не явный признак, что Бренда заодно с Томасом?

Резко взглянув на Томаса, Тереза сказала:

– Думай обо мне что хочешь. Я просто действую, как велит сердце. – С этим она отошла в сторону дожидаться указаний от Крысуна.

Томас, Ньют и Минхо смотрели, как Дженсон распределяет остальных по койкам.

Обернувшись к двери, Томас подумал: не воспользоваться ли моментом? Он как раз хотел толкнуть Минхо локтем, как вдруг Крысун – словно прочтя его мысли – произнес:

– Вы, трое бунтарей, даже не думайте дергаться. Мы все еще под наблюдением, и пока болтаем, сюда спешит вооруженная охрана.

Уж не читают ли мысли Томаса? Может, ПОРОК умеет расшифровывать паттерны мозговых волн, за которыми так жадно охотится?

– Он нас кланком кормит, – прошептал Минхо, стоило Дженсону отвернуться. – По-моему, надо использовать шанс, а дальше будь что будет.

Томас не ответил, внимательно наблюдая за Брендой, – та стояла молча, глядя в пол, как будто задумалась. Томас к ней привязался и оченьсильно. Его влекло к Бренде. Хотелось поговорить с ней один на один. И не только о страшных предупреждениях.

В коридоре послышались торопливые шаги, и в следующий миг в палату ворвались трое мужчин и две женщины, все в черном, на спинах – какое-то снаряжение: веревки, инструменты и боеприпасы. Каждый сжимал в руках увесистое оружие. Томас вроде и видел-то такое впервые, но оно вызывало смутные, едва уловимые воспоминания. Оружие светилось голубоватым огнем: прозрачную трубку в середине корпуса наполняли потрескивающие током металлические шары. И целились охранники в Томаса и двоих его друзей.

– Вот так вот резину тянуть, – низким, хриплым шепотом произнес Ньют.

Нет, шанс еще представится.

– Нас бы все равно в коридоре перехватили, – едва шевеля губами, ответил Томас. – Терпение, терпение.

Подойдя к наемникам, Дженсон указал на необычное оружие.

– Эти устройства мы называем просто и незатейливо: пушки. Охрана не задумываясь откроет по вам огонь – только дайте повод. Выстрел не смертелен, зато, поверьте, если в вас попадут, вы переживете самые болезненные пять минут в своей жизни.

– В чем дело-то? – спросил Томас, поражаясь собственной наглости. – Ты же сам позволил выбирать. Так зачем сюда армию пригнали?

– Так спокойнее. – Дженсон помолчал, видимо, тщательно подбирая слова. – Мы надеялись, что, вернув себе память, вы станете сотрудничать с нами добровольно. Так проще, да. Однако я не говорил, что вы нам больше не пригодитесь.

– Надо же, – проворчал Минхо. – Ты опять соврал!

– Я не произнес ни слова лжи. Вы сделали выбор, теперь извольте принять последствия. – Дженсон указал на дверь. – Охрана, проводите Томаса и остальных в камеру. Пусть поразмыслят до испытаний, которые начнутся завтра утром. Если понадобится, примените силу.

Глава восьмая

Наемницы подняли оружие, нацелив широкие жерла стволов на троих парней.

– Не заставляйте нас стрелять, – предупредила одна. – Право на ошибку у вас нулевое. Малейшее неверное движение – и спускаем курок.

Мужчины, забросив пушки за плечо, взялись за непослушных глэйдеров. Томас и сейчас ощущал странное спокойствие: отчасти из-за намерения сражаться до последнего и отчасти – из удовольствия. За тремя подростками прислали аж пятерых солдат!

Охранник, что схватил и вытащил Томаса в коридор, был вдвое больше своего пленника. Минхо буквально волокли по полу, а Ньют пытался вырваться (впрочем, безуспешно).

Миновали несколько коридоров. Слышно было только, как пыхтит и кроет охрану последними словами Минхо. Томас хотел успокоить его, говорил, что Минхо вредит всем троим, но тот не слушал: продолжал брыкаться, пока группа не остановилась у двери.

Одна из наемниц пластиковой карточкой открыла замок и толкнула дверь – за ней оказалась небольшая комната с кухонькой в дальнем углу и двумя комплектами двухъярусных кроватей. Томас определенно не этого ожидал – думал, их бросят в некое подобие Кутузки с грязными полами и колченогим табуретом.

– Входите, – велела женщина. – Скоро принесут поесть. Скажите спасибо, что за такое поведение вас не морят голодом. Завтра предстоят тесты, поэтому советую отоспаться.

Трое мужчин втолкнули глэйдеров внутрь и закрыли дверь. Щелкнул замок. Значит, ребят заперли.

Сию же секунду Томаса переполнило чувство безысходности, пережитое в белой комнате. Он снова в плену. Томас подергал за ручку, навалился на дверь всем весом, а после заколотил в нее кулаками – крича и требуя выпустить.

– Спокуха, – произнес за спиной Ньют. – Никто не придет подоткнуть тебе одеялку.

Томас вихрем развернулся, но при виде друга успокоился. Хотел уже что-то сказать, однако Минхо опередил его:

– Шанс, надо думать, мы упустили. – Он плюхнулся на нижний ярус одной из кроватей. – Мы от старости помрем, пока случится чудо и возможность бежать возникнет сама по себе, Томас. Никто из местных не придет и не объявит в матюгальник: «Мы сейчас отвернемся минут на десять, а вы пока уходите, мальчики!» Надо было сразу рвать когти.

Друзья правы, как ни противно это признавать. Надо было сразу пробиваться, пока не вызвали наемников.

– Простите, – извинился Томас. – Мне показалось, что момент неудачный. А уж когда нам в морды ткнули оружием, то и вовсе стало бессмысленно трепыхаться.

– Да уж, что и говорить, – произнес Минхо и добавил: – Зато вы с Брендой свиделись.

Томас глубоко вдохнул.

– Она мне кое-что передала.

Минхо резко сел на кровати.

– Что значит – она тебе передала кое-что?

– Просила не доверять здесь никому. Только ей самой и какому-то Советнику Пейдж.

– Правильно, что еще ей делать? – сказал Ньют. – Она же пашет на ПОРОК. Актриска, так ее перетак. Устроила спектакль в Жаровне.

– Во-во, – поддакнул Минхо. – Чем она лучше хозяев?

Соглашаться Томас отказывался. Почему – он и себе объяснить не мог, не то что друзьям.

– Слушайте, я ведь тоже работал на ПОРОК, но вы мне доверяете, да? Вот и Бренда на них работает – может, не по доброй воле? Может, она изменилась? Не угадаешь.

Минхо задумчиво прищурился. Ньют просто сидел на полу – скрестив на груди руки и надувшись, как малое дитя.

Томас покачал головой. Смертельно устав от загадок, он открыл холодильник – желудок вовсю рычал от голода. Найденные сырные палочки и виноград они разделили поровну на троих. Томас свою долю буквально проглотил, запив бутылкой сока. Друзья тоже махом съели свои порции и не сказали ни слова.

Вскоре наемница принесла обед: ветчину с картошкой, – который парни тут же умяли. Судя по часам, был ранний вечер, однако спать совсем не хотелось. Томас присел на стул лицом к друзьям. Что делать? Как быть? Он все еще злился на себя: есть воля действовать, зато нет плана.

Первым после обеда заговорил Минхо.

– Может, сдадимся этим кланкорожим? Выполним требования? Потом как-нибудь в один прекрасный день, сытые и толстые, сядем вместе и посмеемся?

Прикалывается, чертяка.

– Ага, и ты найдешь себе клевую телку, остепенишься, заведешь детей. И вместе вы станете смотреть, как мир утонет в море шизов.

Минхо подхватил:

– Потом ПОРОК найдет-таки лекарство, создаст матрицу, и все мы будем жить долго и счастливо.

– Ни фига не смешно, – пробурчал Ньют. – Даже если матрицу найдут… Вы сами видели, что творится в Жаровне. Заколебемся ждать, пока мир станет прежним.

Томас, ни о чем не думая, тупо пялился в пол.

– После всего, что с нами сделали, я ПОРОКу не верю. – Он все еще не мог оправиться от известия, что Ньют болен Вспышкой. Ньют – человек, который на все пойдет ради друзей. А ему вынесли смертный приговор, обрекли на медленную и мучительную гибель от неизлечимой болезни. – Этот Дженсон считает, что у него все схвачено, что все жертвы – во имя общего блага. Неужели так необходимо выбирать меньшее зло для спасения планеты? Даже те, у кого есть иммунитет, долго не продержатся. Девяносто девять целых и девять десятых процента населения постепенно превращаются в безумных чудовищ.

– Это ты к чему? – спросил Минхо.

– Это я к тому, что до того, как мне стерли память, я еще верил в бредни ПОРОКа. С меня хватит.

Сейчас Томас боялся лишь одного: если он вернет память, то откажется от своих слов.

– Значит, постараемся не прощелкать еще один шанс, Томми, – сказал Ньют.

– Завтра, – добавил Минхо. – Завтра мы как-нибудь да выкрутимся.

Пристально посмотрев на каждого из друзей, Томас согласился:

– Да, завтра. Как-нибудь да выкрутимся.

Ньют зевнул, и тут же – как это водится – зевнули остальные.

– Заканчиваем терки и спим.

Глава девятая

Целый час Томас таращился в темноту и только потом сумел заснуть. И тогда же пришли сновидения – много обрывочных картинок из прошлого.

Перед ним за столом сидит женщина. Улыбаясь, она смотрит Томасу прямо в глаза. Осторожно отпивает из горячей кружки, вновь улыбается.

– Давай ешь свои хлопья, – говорит она. Это мама; доброта и любовь видны в каждой черточке ее лица, когда она улыбается. Она ждет, пока Томас доест завтрак, и только потом, потрепав сына по голове, уносит пиалку в мойку.

Томас сидит на ковре посреди комнаты, строит замок из серебристых кирпичиков, которые тут же срастаются. Мама – в кресле в углу, плачет. Почему – Томас понимает мгновенно: папа болен, уже проявились симптомы. Значит, и мама тоже скоро заболеет. Вирус найдут и у маленького Томаса; врачи узнают, что у него иммунитет – уже есть тест, выявляющий редких счастливчиков.

Стоит жара, Томас катит на велосипеде. От мостовой поднимается марево, по обеим сторонам – где прежде был газон, – торчат лишь стойкие сорняки. Томасу душно, он потеет и в то же время счастлив. Мама ждет неподалеку и наслаждается каждым мгновением. Потом они вместе отправляются на пруд – вода в нем стоячая, дурно пахнет. Мама находит для Томаса камешки, и он бросает их: сначала просто вдаль, затем «лягушкой», как учил отец прошлым летом. Не получается… Усталые, они наконец возвращаются домой.

События во сне – воспоминания – становятся все мрачнее.

Томас опять дома. В гостиной на диване сидит угрюмый мужчина в темном костюме. Он сжимает в руках какие-то документы. Томас держит за руку маму. Создан ПОРОК, новое мировое правительство, состоящее из переживших катастрофу чиновников, уцелевших во время небывалых солнечных вспышек, когда Томас еще даже не родился. Цель ПОРОКа – изучить зону поражения, место, в которое Вспышка наносит удар.

Мозг.

Гость в черном сообщает: у Томаса иммунитет, как и у некоторых других счастливчиков. Таких на планете меньше одного процента, и почти всем нет еще двадцати. Мир для них очень опасен, их ненавидят, называют из зависти иммуняками. Инфицированные к ним беспощадны, а ПОРОК защитит Томаса, Томас поможет им разработать лекарство. Он умен, один из умнейших среди протестированных. Маме ничего не остается, только отпустить сына. Мама не позволит ему смотреть, как она медленно теряет рассудок.

Позже мама говорит Томасу, что любит его. Она счастлива, что сын избежит того, что произошло с его отцом: у них на глазах он утратил последние капли рассудка, перестал быть человеком.

Досмотрев этот сон, Томас провалился в темную бездну.

Утром его разбудил громкий стук. Томас едва успел приподняться на локтях, как в комнату ступили все те же пятеро наемников с пушками на изготовку. Последним вошел Дженсон.

– Проснись и пой, – сказал Крысун. – Мы посовещались, и я решил вернуть вам память. Нравится вам это или нет.

Глава десятая

Спросонья Томас соображал туго. Дрема, воспоминания о детстве по-прежнему застили разум. Юноша даже не понял, что сказал Дженсон.

– Хрен тебе, – ответил Ньют. Он уже вскочил с кровати и яростно смотрел на Дженсона, сжав кулаки.

Томас прежде не замечал за другом такой ярости. До него вдруг дошел смысл сказанного Крысуном – и сна как не бывало.

Сев на кровати, Томас произнес:

– Ты же говорил, что это необязательно.

– Боюсь, выбора не осталось, – ответил Дженсон. – Время лжи прошло. Если вы и дальше будете тыркаться в потемках, ничего не выйдет. Извините, вернуть вам память придется. А ты, Ньют, выиграешь больше остальных. Ты, как никто другой, должен быть заинтересован в успехе эксперимента.

– Мне плевать на себя! – глухо прорычал Ньют.

Заработали инстинкты, чутье, и Томас понял – вот он, шанс. Соломинка, за которую надо хвататься без лишних раздумий.

Томас пристально следил за Дженсоном. Выражение лица у того смягчилось; Крысун глубоко вдохнул, словно предчувствуя опасность и желая пресечь ее в зародыше.

– Ньют, Минхо, Томас, послушайте. Я представляю, через что вы прошли, каких ужасов навидались, но самое худшее позади. Минувшего не изменить, не исправить, друзей не вернуть. Однако все будет напрасно, если мы не завершим матрицу.

– Минувшего не изменить? – переспросил Ньют. – Это все, что ты можешь сказать?

– Аккуратней, – предупредил один из наемников, целясь Ньюту прямо в грудь.

В комнате повисла тишина. Томас прежде не видел Ньюта таким озлобленным. Друг всегда был спокойным и рассудительным.

Дженсон продолжил:

– Времени мало. Идемте уже, или вам предстоит повторение вчерашнего опыта. Охранников только попроси.

Минхо спрыгнул с койки над Ньютом и беззаботно сказал:

– Чувак прав: если можно спасти тебя, Ньют, и бог еще знает сколько жизней – дураком надо быть, чтобы терять время попусту.

Метнув взгляд в сторону Томаса и кивнув на дверь, он позвал:

– Айда. – И вышел в коридор, миновав Дженсона и охранников.

Крысун посмотрел на Томаса и выжидающе вскинул брови.

Томас изо всех сил постарался скрыть удивление. Минхо либо сбрендил, либо у него есть план: сдавшись на волю хозяев, непокорные глэйдеры могут выиграть время. Томас отвернулся от охранников и Дженсона и незаметно подмигнул Ньюту.

– Ладно, сдаемся. Пусть делают с нами что хотят. – Говорить буднично и искренне оказалось на удивление трудно. – Я же на них раньше работал, перед тем как загреметь в Лабиринт. Вдруг я ошибаюсь и нам желают добра?

– А-а, чтоб вас… – Ньют закатил глаза и потопал в сторону двери. Томас про себя улыбнулся, празднуя микроскопическую победу.

– Когда все закончится, вы станете героями, – пообещал Дженсон.

– Заткнись, а? – ответил Томас.

Вновь Томас с друзьями отправился по лабиринту коридоров вслед за Крысуном, который – словно заправский гид – пояснял на ходу: окон в здании нет по той причине, что снаружи климат не слишком благоприятный да и банды инфицированных совершают набеги. Еще он рассказал о мощной буре в ту ночь, когда глэйдеров забрали из Лабиринта, и о том, как кучка шизов, прорвав внешний периметр, гналась за автобусом.

Томас, конечно, и без рассказов помнил ту роковую ночь. До сих пор не мог забыть, как под колеса угодила женщина – с ней он пересекся у самых подножек автобуса. Водитель даже не замедлил хода. Неужели это случилось всего несколько недель назад? А кажется, будто прошли годы.

– Слушай, и без тебя тошно, – оборвал Крысуна Ньют.

Крысун замолчал, однако улыбочка с его губ не сошла.

Уже в палате Дженсон встал и обратился к глэйдерам:

– Надеюсь на ваше добровольное сотрудничество, меньшего не жду.

– Где остальные? – спросил Томас.

– Все субъекты проходили реабилитацию…

Не успел он договорить, как Ньют схватил его за лацканы пиджака и швырнул на ближайшую дверь.

– Еще раз назовешь их субъектами, и я те башку отверну, понял?!

Наемники ждать себя не заставили – оттащили Ньюта от Дженсона и бросили на пол, прицелившись в него из пушек.

– Стоять! – заорал Дженсон. – Стоять… – Оправив пиджак и сорочку, он велел охранникам: – Он пока нужен в рабочем состоянии, не стреляйте.

Медленно встав на ноги, Ньют поднял руки над головой.

– Не называй нас субъектами. Мы тебе не мышки в лабиринте. И вели своим шестеркам убрать оружие. Я бы все равно тебя не побил. До смерти.

Тут он вопросительно посмотрел на Томаса.

«ПОРОК – это хорошо».

Постулат сам собой всплыл в памяти, словно прежняя сущность Томаса – та, что верила в непогрешимость и оправданность ужасных методов, – пыталась убедить его в справедливости этого утверждения, в необходимости любой ценой отыскать лекарство от Вспышки.

Теперь же нечто изменилось, перестало быть прежним. Как вообще можно верить ПОРОКу, их методам? Доверчивому и легковерному Томасу предстоит уйти, однако надо напоследок себя проявить.

– Ньют, Минхо, – тихо проговорил Томас, предупреждая следующие слова Крысуна. – Похоже, он прав. Пришло время подчиниться. Как мы вчера и договаривались.

Минхо нервно улыбнулся. Ньют сжал кулаки.

Сейчас или никогда.

Глава одиннадцатая

Не колеблясь ни мгновения, Томас ударил: локтем по носу стоявшему сзади наемнику, ногой – по колену стоявшему спереди. Оба упали, но быстро оправились. Краем глаза Томас заметил, как Ньют валит на пол третьего охранника, а Минхо бьет четвертого. Оставалась еще пятая – женщина. И сейчас она невозмутимо поднимала пушку.

Томас бросился к ней, поднырнув под ствол и подбив его снизу. Однако женщина не растерялась и с разворота ударила прикладом Томаса по щеке. Челюсть взорвалась болью, Томас рухнул на твердые плитки пола. Попытался встать, и его тут же – выбив дух – придавили коленом. В затылок уперлось дуло.

– Я жду! – прокричала наемница. – Заместитель Дженсон, я жду приказа. Только скажите, и я поджарю ему мозги!

Друзей Томас не видел, не слышал и звуков борьбы. Значит, короткий мятеж подавлен. И минуты не продержались. Сердце стиснуло болью и отчаянием.

– О чем вы думали?! – проорал над Томасом Дженсон. Ох и перекосило, наверное, его крысиную морду. – Вы, трое мальчишек, думали перебороть пятерых вооруженных солдат? Вам, ребята, полагается проявлять гениальность, а не тупое… и безумное бунтарство. Похоже, Вспышка все же разъела ваши мозги.

– Заткнись! – крикнул Ньют. – Завали хле…

Остальное прозвучало сдавленно, неразборчиво, и Томас задрожал от ярости. Его друга скрутили и мучают… Наемница еще плотнее прижала ствол к затылку Томаса.

– Даже… думать об этом… не смей, – прошептала она Томасу на ухо.

– Поднять их! – пролаял Дженсон. – На ноги всех!

Не убирая пушки, женщина подняла Томаса за шкирку. Минхо и Ньюта тоже держали под прицелом. Не опускали стволов и двое свободных охранников.

Дженсон покраснел как помидор.

– Идиоты! Подобного впредь не случится, это я вам гарантирую. – Он развернулся к Томасу.

– Я был совсем ребенок, – неожиданно для себя произнес тот.

– Что-что? – не понял Крысун.

Томас пристально взглянул на него и пояснил:

– Я был совсем ребенок, мне промыли мозги. Заставили помогать.

Вот оно! Подспудное чувство, что не давало покоя с тех самых пор, как начали возвращаться воспоминания. С тех пор, как Томас принялся сводить воедино кусочки головоломки.

– Я не стоял у истоков нашей организации, – спокойно проговорил Дженсон, – но когда Создатели подверглись Чистке, именно ты пригласил меня на работу. Да будет тебе известно: прежде я не встречал никого – будь то ребенок или же взрослый – столь одержимого целью.

Он улыбнулся. Порвать бы ему физиономию.

– Плевать, что ты там…

– Хватит! – рявкнул Дженсон. – Пойдешь первым.

Он ткнул пальцем в сторону одного из охранников и приказал:

– Приведите сестру. Бренда уже пришла, напросилась в ассистенты. Может, в ее присутствии ты наконец угомонишься? Остальных – в зал ожидания, разберемся с каждым по отдельности, по одному за раз. Мне надо отлучиться по важному делу, встретимся на месте.

Весь в расстройстве, Томас даже не услышал имени Бренды. Двое охранников тем временем подхватили его под руки и повели.

– Я не сдамся! – бился в истерике Томас. Снова стать прежним? Ни за что! – Не дам надеть себе на голову эту хрень!

Дженсон, не слушая его, обратился к наемникам:

– Проследите, чтобы его усыпили.

Крысун вышел, а солдаты потащили Томаса к Извлекателю. Какое-то время он еще сопротивлялся, но потом решил поберечь силы, осознав, что бой проигран, и тут наконец заметил Бренду. Последняя надежда – на нее. Тем более что пальцы охранников сжимают руки подобно стальным тискам.

Бренда с каменным лицом стояла у койки. В глазах ее Томас не сумел прочесть ничего. Зачем, зачем она помогает ПОРОКу?

– Как ты здесь оказалась? Почему работаешь на них? – слабым голосом спросил Томас.

Охранники развернули его.

– Лучше помалкивай, – ответила Бренда. – Доверься мне, как доверился тогда, в пустыне. Для твоего же блага.

Саму девушку Томас не видел, но слышал, и голос – несмотря на слова – прозвучал довольно тепло.

Так, может, Бренда все еще на его стороне?

Охранники подтащили Томаса к последней в ряду койке. Мужчина прижал его к краю матраса, а женщина, прицелившись из пушки, приказала:

– Ложись!

– Не лягу! – прорычал в ответ Томас.

Женщина с размаху ударила его по лицу.

– А ну лег! Живо!

– Нет.

Охранник-мужчина силой уложил Томаса на койку и сказал:

– Дерись, не дерись, все равно мы свое дело сделаем.

Металлическая маска – вся в проводах и трубках – нависла над Томасом словно гигантский паук, готовый наброситься на него и задушить.

– Я не дам надеть на себя эту хрень, – проговорил Томас. Сердце заколотилось с угрожающей скоростью, и страх, который прежде еще как-то получалось сдерживать, вырвался на свободу, смыв остатки хладнокровия, способности соображать.

Охранник прижал руки Томаса к койке, навалился всем весом – чтобы уж наверняка.

– Давайте снотворное, – велел он.

Томас заставил себя успокоиться, приберечь силы для последнего рывка. Как же больно видеть Бренду здесь – все же Томас успел к ней прикипеть. Если сейчас девушка усыпит его, значит, и она враг. Предатель. Невыносимо думать об этом…

– Бренда, не надо, – произнес Томас. – Не отдавай меня им, умоляю.

Бренда нежно погладила его по плечу.

– Все будет хорошо. Есть те, кто хочет помочь тебе и не желает зла. Ты мне еще спасибо скажешь. А теперь хватит ныть и расслабься.

Томас так и не смог прочесть ничего по ее лицу.

– Вот так, да? После всего, что мы пережили в Жаровне? Мы столько раз были на волосок от гибели, такое прошли вместе, и ты меня предаешь?

– Томас, – не скрывая раздражения, произнесла Бренда, – я просто выполняю свою работу.

– Я слышал твой голос у себя в голове. Ты предупреждала меня, предупреждала о грядущей опасности. Умоляю, скажи, что ты не за них.

– Когда мы добрались до штаба ПОРОКа, я нашла пульт контроля телепатической связи, хотела предупредить. Подготовить тебя. В пустынном аду я и не думала заводить с тобой дружбу, просто так получилось.

Выслушав признание, Томас ощутил легкость. Теперь будет проще. Уже не в силах молчать, он спросил:

– Так ты больна или нет?

– Я притворялась, – резко сказала Бренда. – И Хорхе тоже. У нас иммунитет, и мы давно это знаем. Именно поэтому нас решено было послать в Жаровню. Все, молчи.

Она стрельнула глазами в сторону наемников.

– Коли снотворное! – неожиданно гаркнул охранник.

Бренда ответила ему упрямым взглядом. Потом посмотрела на Томаса и – не может быть! – слегка подмигнула.

– Сейчас я вколю тебе снотворное, и через пару секунд ты уснешь. Понял? – Она сделала ударение на последнем слове и вновь подмигнула. К счастью, охранники во все глаза смотрели на Томаса и потому жестов Бренды просто не замечали.

Сбитый с толку Томас тем не менее почувствовал, как возвращается надежда. Бренда явно что-то задумала.

Она отошла к стойке и занялась приготовлениями. Наемник так и прижимал Томаса к койке; руки начали затекать и неметь. От натуги наемник аж вспотел, но было ясно: пока Томас не вырубится, с него не слезут. Наемница стояла рядом, целясь Томасу в голову.

Бренда обернулась. В левой руке она сжимала пистолетинжектор: игла смотрит вверх, в маленьком окошке на корпусе видна ампула с желтоватой жидкостью.

– Итак, Томас, колоть буду очень быстро. Готов?

Неуверенный – и тем не менее полный решимости – Томас кивнул.

– Хорошо, – ответила Бренда. – Молодец.

Глава двенадцатая

Улыбнувшись, она пошла к Томасу, но у самой койки «вдруг» споткнулась и упала вперед, так что игла инжектора вонзилась в руку охраннику. Пшикнул поршень, и наемник запоздало отдернул руку.

– Какого черта? – только и успел выговорить он. Через секунду, закатив глаза, наемник рухнул на пол.

Томас среагировал моментально: упершись руками в матрас, ногами ударил наемницу. (Та еще не успела отойти от шока.) Одной ногой угодил в пушку, второй – в плечо женщине; вскрикнув, она упала и ударилась головой об пол.

Томас поспешил поднять оружие. Наемница сидела, обхватив голову руками. Бренда подобрала оружие ее напарника.

Томас часто судорожно хватал ртом воздух. В крови гудел адреналин. Как же здорово, как хорошо – давно такого кайфа не было.

– Я знал, что ты…

Не успел он договорить, как Бренда выстрелила.

По ушам резануло тонким писком, когда из дула вырвался заряд. Отдачей Бренду чуть не швырнуло на пол, а в грудь наемнице ударил и взорвался серебристый шарик. Окутанная молниями, она безудержно забилась в конвульсиях.

Томас пораженно взирал на то, что сотворил с человеком выстрел из пушки. Хотел доказательств, что Бренда отнюдь не работает на ПОРОК? Ну вот, получай.

Томас посмотрел на девушку.

Она взглянула на него в ответ и очень слабо улыбнулась:

– Давно хотела пострелять. Хорошо, что Дженсон согласился сделать меня ассистентом врача на время процедуры. – Забрав у неподвижного охранника ключ-карту, она сунула ее в карман. – Без этого нам не уйти.

Томас едва удержался, чтобы не обнять Бренду.

– Идем, – сказал он. – Поможем Минхо и Ньюту. Потом остальным.

И они понеслись по коридорам. Бренда вела – как и прежде, в туннелях под городом в Жаровне. Томас поторапливал ее – в любую секунду могли появиться еще наемники.

У одной из дверей остановились. Бренда ключом открыла ее – раздалось шипение, и металлическая пластина отошла в сторону. Томас ворвался внутрь комнаты – Бренда сразу за ним.

Сидевший в кресле Крысун моментально вскочил на ноги. Его перекосило от ужаса.

– Бога ради, что вы творите?!

Бренда тем временем пальнула в двоих наемников – те свалились, объятые дымком и зигзагами молний. Третьего наемника обезоружили Минхо и Ньют, и Минхо забрал пушку себе.

Томас прицелился в Дженсона и положил палец на спусковой крючок.

– Гони сюда ключ-карту, потом ляг на пол, руки за голову. – Сердце грохотало в груди, но говорил Томас ровным тоном.

– Вы совсем обезумели, – поразительно спокойно сказал Дженсон, отдавая карту. – Шансов выбраться из комплекса – ноль. Вас перехватят, наемники уже бегут за вами.

Да, шансы минимальные, но иных попросту нет.

– Мы и не через такое прошли. Нашел чем пугать. – А ведь и правда. Томас даже улыбнулся. – Спасибо за уроки выживания. Теперь оброни еще хоть полслова – и лично переживешь… как ты сказал? «Самые болезненные пять минут в своей жизни»?

– Да как ты…

Томас спустил курок. Запищало, и в грудь Дженсону ударил серебристый снаряд. Заверещав, замдиректора повалился на пол. От его волос и костюма пошел дым. Пахло как в пустыне – когда в Минхо угодила молния.

– Фигово ему, наверное, – сказал Томас, обращаясь к друзьям. Как он может говорить так спокойно?! На полу извивается и корчится их мучитель… Томас почти устыдился, что не чувствует вины. Почти.

– Не бойся, жить будет, – сказала Бренда.

– Какая жалость, – ответил Минхо. Связав охранника ремнем, парень выпрямился. – Без него мир стал бы лучше.

Томас оторвался от созерцания бьющегося в конвульсиях Крысуна.

– Уходим. Немедленно.

– Я бы выпил за это, – заметил Ньют.

– И я о том же подумал, – добавил Минхо.

Все посмотрели на Бренду – та, взяв пушку наперевес, кивнула: мол, к бою готова.

– Я в игре. Этих уродов не меньше вашего ненавижу.

Второй раз за последние несколько дней Томас почувствовал себя счастливым. Бренда снова с ними. Дженсон тем временем перестал дергаться, его больше не било током; закрыв глаза, он лежал без сознания.

– Скоро он очнется, – заметила Бренда, – и явно в дурном настроении. Пора двигать отсюда.

– План есть? – спросил Ньют.

Вот об этом Томас и не подумал.

– По пути составим, – сказал он.

– Хорхе – пилот, – сообщила Бренда. – Если удастся пробиться к ангару и захватить берг…

В эту секунду из коридора донеслись крики и топот множества ног.

– Дождались, – сказал Томас.

На что он надеялся? Никто ведь не даст мятежным глэйдерам просто так, за здорово живешь, покинуть здание. Сколько вооруженных наемников ждет их на пути?

Минхо метнулся к двери и занял позицию возле нее.

– Вход один, и он здесь. Иначе в комнату никому не попасть.

Шаги в коридоре сделались громче. Охрана приближалась.

– Ньют, – начал командовать Томас, – встаешь с другой стороны от двери. Бренда, я подстрелю одного-двух, кто первым войдет в комнату. Вы, парни, снимаете остальных и сразу выходите в коридор. Мы за вами.

И они приготовились.

Глава тринадцатая

Рядом – с выражением злобного азарта на лице – застыла Бренда. Томас сжимал в руках пушку, гадая: можно ли доверять Бренде? Игра против ПОРОКа – это как лотерея, до сих пор из его сотрудников Томаса не обманул только ленивый. Нельзя расслабляться, однако именно благодаря Бренде удалось зайти так далеко. Если действовать с ней в команде, о сомнениях придется забыть.

Вот в дверях появился первый наемник – в неизменной черной форме, – только в руках сжимал не пушку, иное оружие: корпус поменьше и поизящнее. Томас выстрелил, заряд ударил наемника в грудь, и тот, окутанный сеточкой змеящихся молний, отлетел назад в коридор.

Показались еще двое – мужчина и женщина, – вооруженные пушками. Минхо среагировал первым: схватил женщину за грудки и перекинул через себя. Ударившись о стену, наемница выстрелила, однако искрящийся заряд угодил в плитку пола, не причинив никому вреда.

Второго – мужчину – обезвредила Бренда: выстрелила по ногам, и молнии тут же окутали все тело. Закричав, наемник рухнул в коридор, а его оружие упало на пол.

Разоружив женщину, Минхо заставил ее встать на колени и прицелился.

Вбежал четвертый. Ньют выбил у него оружие из рук, затем врезал по лицу. Упав на колени и зажав ладонью окровавленный рот, наемник взглянул на юношу. Хотел сказать что-то, но Ньют успел выстрелить ему в грудь. С такого близкого расстояния удар получился неслабый: с громким хлопком серебристый шарик взорвался, и наемник, извиваясь в пучках молний, повалился на бок.

– Здесь жук-стукач, он следит за каждым нашим шагом! – Ньют кивнул на заднюю стенку комнаты. – Надо уходить, охрана все прибывает.

Томас обернулся и увидел на стене ящероподобного робота, глаза которого светились красными огоньками. Проход в коридор оставался спокойным, единственная неоглушенная охранница по-прежнему стояла на коленях, под прицелом у Минхо.

– Сколько вас? – спросил у нее Томас. – Еще кто-то придет?

Женщина не ответила, и тогда Минхо прижал ствол к ее щеке.

– На дежурстве как минимум пятьдесят человек, – быстро проговорила наемница.

– И где же они? – спросил Минхо.

– Не знаю.

– Не смей лгать!

– Нас… отправили по другому делу. В здании что-то происходит. Что – не знаю, честно.

Присмотревшись к женщине, Томас прочел у нее на лице не только страх. Было еще… разочарование? Наемница, похоже, не врет.

– Что за другое дело? – спросил Томас.

Она покачала головой.

– Часть отделения просто отправили в другую секцию комплекса. Вот и все, больше я ничего не знаю.

– В смысле – не знаешь? – как можно недоверчивее переспросил Томас. – Сдается мне, ты чего-то недоговариваешь.

– Клянусь, я не лгу.

Минхо за шкирку поднял ее на ноги и сказал:

– Ну, значит, сударыня пойдет с нами в качестве заложницы. Двигай!

Томас загородил ему путь.

– Поведет Бренда. Ей известно, что где находится в этом здании. Потом я, дальше ты со своей новой подружкой. Замыкает Ньют.

Подошла Бренда.

– В коридоре никого не слышно. Идемте, времени мало.

Выглянув в коридор, она осмотрелась и юркнула за дверь.

Томас вытер вспотевшие ладони о штанины, сжал покрепче пушку и вышел следом. Поворачивая за Брендой направо, оглянулся: остальные бежали за ним; заложница отнюдь не выглядела довольной. Ну еще бы, трудно радоваться, когда тебе угрожает удар током немалой мощности!

За поворотом тянулись все те же светлые стены. Футов через пятьдесят было несколько двойных дверей, и Томасу отчего-то вспомнился последний отрезок пути в Лабиринте: когда глэйдеры сражались с гриверами, прикрывая Томаса, Чака и Терезу на краю Обрыва.

У самых дверей Томас вынул из кармана ключ-карту Крысуна.

В этот момент заложница громко предупредила:

– На вашем месте я бы туда не совалась! По ту сторону ждет стволов двадцать. Выйдете – и вас живьем зажарят.

В ее голосе послышались нотки отчаяния. Неужели ПОРОК настолько убежден в собственной безопасности, что расслабился и оставил в гарнизоне всего двадцать – тридцать (если верить заложнице) наемников – по одному на каждого из уцелевших подростков?

Томасу предстояло отыскать Хорхе и захватить берг, а еще спасти товарищей. Фрайпана и Терезу – лишь потому, что они предпочли вспомнить все, – Томас здесь не оставит.

Притормозив у двери, он обернулся к Минхо и Ньюту.

– Имеем всего четыре ствола, и по ту сторону нас вполне могут ждать. Ну что, рискнем?

Минхо подвел наемницу к консоли электронного замка.

– Сейчас ты откроешь двери, а мы сосредоточимся на твоих дружках. Стой на месте и не рыпайся. Без нашей команды даже не шевелись. Вздумаешь хитрить – пожалеешь. – Он обернулся к Томасу: – Как только двери начнут открываться – пали.

Томас кивнул.

– Я припаду на колено, ты встанешь за мной. Бренда – слева, Ньют – справа.

Они заняли позиции, и Томас навел прицел точно на линию соединения дверей.

– Открывай на счет «три», – велел Минхо. – Повторяю, о наемница: вздумаешь хитрить – пожалеешь. Если побежишь – мы тебя все равно подстрелим. Томас, начинай отсчет.

Женщина молча приготовила ключ-карту.

– Раз, – начал Томас. – Два.

Он сделал глубокий вдох… и не успел сказать «три», как зазвучала сирена. Огни в коридоре погасли.

Глава четырнадцатая

Томас часто-часто заморгал, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть во тьме. Вой сирены бил по ушам. Минхо метнулся куда-то в сторону и тут же выкрикнул:

– Наемница сбежала! Ее тут нет!

Едва он произнес последнюю фразу, как раздались хлопки – это, заполняя треском статики промежутки между завываниями сирены, летели заряды из пушек. Синеватые сполохи освещали коридор, и Томас успел заметить, как мимо проносится смутная фигура, постепенно растворяясь в темноте.

– Ну я и лох, – едва слышно пробормотал Минхо.

– Возвращайся на место, – велел Томас. Страшно подумать, что последует за сиреной. – Дождись, пока двери начнут открываться, проверь их на ощупь. Я воспользуюсь картой Крысуна. Приготовиться!

Томас отыскал консоль на стене, и, когда провел по ней картой, раздался щелчок. Одна из дверей стала открываться внутрь.

– Огонь! – крикнул Минхо.

Ньют, Бренда и Минхо одновременно открыли пальбу. Томас присоединился к друзьям, и в дверь полетело четыре рваных потока искрящихся шариков. Между взрывами проходило по нескольку секунд, однако в озаряющих комнату ослепительных вспышках стало видно: никого в ней нет. Никто не отстреливается.

Опустив пушку, Томас скомандовал:

– Прекратить огонь! Не тратьте заряды!

Минхо выстрелил в последний раз. Ребята подождали, пока затихнут сполохи, чтобы можно было безопасно войти в комнату.

Стараясь перекричать вой сирены, Томас спросил у Бренды:

– У нас беда с памятью. Может, ты знаешь что-нибудь полезное? Где все? Откуда тревога?

Девушка покачала головой.

– Прости. Если честно, я сама не понимаю. Что-то не так.

– Спорим, эти падлы опять нас тестируют! – крикнул Ньют. – Все заранее продумано и предсказано. От нас хотят действий, реакций.

Сирена мешала думать, да и Ньют не предложил ничего дельного.

Выставив перед собой пушку, Томас вошел в комнату. Он торопился занять более надежную позицию, пока свет от выпущенных впустую зарядов не угас окончательно. Скромные обрывки воспоминаний подсказывали, что Томас вырос в этом комплексе, – сейчас бы вспомнить его схему, расположение секций. Бренда оказалась незаменимым помощником при побеге. Только бы Хорхе согласился вывезти глэйдеров из штаба ПОРОКа.

Внезапно вой сирены затих.

– И что… – по привычке выкрикнул Томас и тут же, тоном ниже, повторил попытку: – Что дальше?

– У них самих, поди, уши полопались, – предположил Минхо. – То, что сирену вырубили, ничего не значит.

Наконец мерцание разрядов погасло, и комната погрузилась в красноватое свечение аварийных огней. Бренда и глэйдеры заняли нечто вроде просторной приемной: пара стоек, диванчики, кресла. И ни одной живой души.

Внезапно помещение показалось Томасу знакомым.

– Я здесь никогда людей не видел. Всюду пусто, аж жуть.

– Уверена, в эту приемную уже давно никто не заходит, – подсказала Бренда.

– Что дальше, Томми? – спросил Ньют. – Не стоять же здесь целый день?

Томас ненадолго задумался. Надо отыскать друзей, но прежде – убедиться, что есть пути к отступлению.

– Так, – сказал он. – Бренда, без тебя нам не обойтись. Нужно пробиться к ангару и найти Хорхе. Он должен будет подготовить берг к отлету. Ньют, Минхо, вы, наверное, останетесь его прикрывать, а мы с Брендой поищем остальных. Бренда, не знаешь, где тут можно разжиться оружием?

– По пути к ангару есть арсенал, – ответила девушка. – Только он наверняка охраняется.

– Подумаешь, – сказал Минхо. – Будем стрелять, и – кто первый свалится.

– Всех положим! – чуть не рыча, добавил Ньют. – Всех ушлепков до единого.

Бренда указала на один из двух коридоров, ведущих из приемной.

– Нам туда.

И при свете красных аварийных ламп она повела Томаса и его друзей, сворачивая то направо, то налево. По пути им никто не встретился; правда, довольно часто под ногами, клацая механическими конечностями, шмыгали жуки-стукачи. Раз Минхо даже попытался выстрелить в одного, но промазал и при этом едва не угодил в Ньюта. Вскрикнув, тот чуть не пальнул со злости в ответ.

Минут пятнадцать бега – и они достигли арсенала. Странно: двери открыты, никто не охраняет полные оружия стеллажи.

– Ну это уж слишком, – произнес Минхо. – Я больше не поведусь.

Томас понял его безошибочно – слишком много успел повидать.

– Западня, – пробормотал он. – Подстава.

– Сто пудов, – согласился Минхо. – Все куда-то разом запропастились, двери оставили открытыми, и оружие прямо-таки нас дожидается. За нами точно следят через этих стебанутых жуков.

– Висит груша – нельзя скушать, – сказала Бренда, глядя на арсенал.

Услышав ее, Минхо обернулся.

– Откуда нам знать: может, и ты с ними заодно?

– Клянусь, я на вашей стороне. Больше мне сказать нечего, – устало ответила Бренда. – Понятия не имею, что происходит.

Жаль признавать, но, похоже, Ньют прав: очередной побег – всего лишь Переменная, спланированная, подготовленная и управляемая. Глэйдеров опять низвели до роли мышей, правда, уже в другом лабиринте. А так все хорошо начиналось…

Ньют тем временем вошел в арсенал.

– Взгляните-ка на это.

Когда Томас и остальные вошли, Ньют указал на пустую секцию стеллажа.

– Видите свежие следы в пыли? Тут похозяйничали совсем недавно. Примерно с час назад.

Томас огляделся. Пыли в арсенале скопилось столько, что, если начать бегать-прыгать, обчихаешься вусмерть. Однако Ньют указывал на чистые полки. Да у него глаз – алмаз!

– Ну и что с того? – спросил из-за спины Минхо.

Ньют обернулся.

– Хоть раз мозгами пораскинь, башка твоя кланковая!

Минхо поморщился – скорее ошеломленно, нежели злобно.

– Эй-эй, Ньют, – произнес Томас. – Дела у нас хреновые, никто не спорит, но нельзя же так срываться. Что с тобой?

– Я тебе объясню что. Ты типа такой крутой, водишь нас по Лабиринту вслепую, без плана. Мы бегаем, как цыплята в поисках кормушки, а Минхо, мать его так, постоянно задает тупые вопросы.

Минхо тем временем оправился и буквально вскипел от негодования:

– Слышь, ты, кланкорожий! Думаешь, нашел следы пыли – так все, ты гений? И без тебя понятно: кто-то притырил оружие – ну и?.. Вижу я твою драную пыль. Подумаешь, открытие! Скоро начну загибать пальцы всякий раз, как ты врубаешь Капитана Очевидность.

Ньют переменился в лице; пораженный и вместе с тем усталый, он пробормотал:

– Извините. – Затем развернулся и вышел.

– Какого хрена? – прошептал Минхо.

Видно, Ньют начинает терять рассудок. Говорить об этом вслух Томас не хотел, да и не пришлось. К счастью, Бренда кое-что заметила:

– Он, кстати, не зря на вас наорал.

– Почему это? – не понял Минхо.

– Опустела только одна секция стеллажа, не хватает двухтрех стволов. Ньют верно заметил: взяли их с час назад.

– И?.. – потребовал продолжения Минхо.

Томасу тоже не терпелось услышать объяснения.

Девушка заговорила, жестикулируя так, словно ответ очевиден:

– Охранники приходят сюда, когда им нужна замена оружия или что-нибудь еще, кроме пушек. С какой стати приходить всем гарнизоном? Именно сегодня? К тому же пушка – штука тяжелая, из нее не постреляешь, если в руках у тебя другой ствол. Так где оружие, которое пришли заменить?

Глава пятнадцатая

Первым мнение высказал Минхо:

– Думаю, они были готовы к нашему побегу и просто не хотели нас кокать. Если в голову не стрелять, то из пушки человека можно только оглушить на время. Вот наемники прибежали и в дополнение к обычным пистолетам затарились пушками.

Еще до того как он произнес последнее слово, Бренда замотала головой:

– Нет. Охрана по уставу носит пушки, поэтому нет смысла всем сразу заваливаться в арсенал и хватать дополнительное оружие. Что бы вы там ни думали, ПОРОК не ставит себе целью убить как можно больше народу. Даже шизов, которые сюда прорываются.

– Так шизы прорывались сюда прежде? – спросил Томас.

Бренда кивнула:

– Чем дольше они болеют, тем отчаяннее становятся. Сомневаюсь, что охрана…

– Вдруг именно это и случилось? – перебил ее Минхо. – Звучала тревога – так, может, в здание ворвались шизы, похватали пушки, оглушили охрану и схавали всех? Может, наемников потому так мало, что почти все они мертвы?

Томаса по-прежнему не отпускали воспоминания о конченых шизах: те, кто сумел прожить со Вспышкой достаточно долго, становятся зверями в человеческом теле.

Вздохнув, Бренда сказала:

– Черт, а вдруг ты прав… – Онаподумала немного. – Нет, серьезно: что, если кто-то проник в здание и захватил часть арсенала?

По спине побежали мурашки.

– Коли так, то влипли мы куда сильнее, чем думали.

– Значит, иммунитет не лишил вас способности думать. Вот и славненько.

Это произнес Ньют, стоявший в дверях.

– Ты бы лучше нормально все объяснил, а не психовал почем зря, – без капли сострадания ответил Минхо. – Не думал, что сорвешься так быстро. Но ты снова с нами, и это хорошо. Нам пригодится шиз – выслеживать других больных, если они и правда проникли в штаб.

Томаса такая прямота покоробила, и он перевел взгляд на Ньюта – что тот ответит.

Старший глэйдер явно расстроился.

– Ты, Минхо, не умеешь вовремя захлопнуть варежку. Оставляешь за собой последнее слово, да?

– Завали хлебало, – очень спокойно ответил Минхо. Того и гляди сам сорвется. Воздух в комнате чуть не гудел от напряжения.

Ньют медленно подошел к Минхо, постоял немного и резко – как атакующая кобра – ударил друга по лицу. Минхо приложился о пустую оружейную стойку, но вернул равновесие и, бросившись на Ньюта, повалил его на пол.

Томас не успел ничего сообразить – так быстро все произошло. Очнувшись наконец, ринулся разнимать дерущихся.

– Хватит! Стойте! – кричал он, оттаскивая Минхо за шкирку – впрочем, безуспешно. Двое глэйдеров сцепились всерьез, мутузя друг друга; руки и ноги мелькали размытыми пятнами.

Наконец вмешалась Бренда, и вместе с Томасом они сумели оттащить Минхо. Тот продолжал размахивать кулаками и случайно заехал Томасу локтем в челюсть. Томас рассвирепел.

– Да сколько можно тупить?! – закричал он, заламывая Минхо руки за спину. – У нас общий враг, если не два! А вы драться вздумали!

– Он первый начал! – воскликнул Минхо, брызжа слюной прямо на Бренду.

Утершись, та сказала:

– Как дети малые, ей-богу.

Минхо, оставив тщетные попытки вырваться, не ответил. До чего же противно. Неизвестно, что хуже: то, что Ньют начинает сходить с ума, или что Минхо – тот, кому полагается сохранять здравый рассудок, – ведет себя не лучше безмозглого зверя.

Ньют встал с пола и осторожно коснулся ссадины на щеке.

– Я сам виноват. Меня все начинает вымораживать. Давайте, ребята, думайте, как нам быть. Мне надо передохнуть.

Сказав это, он снова вышел из арсенала.

Томас разочарованно выдохнул и отпустил Минхо. Оправил футболку. Нет времени ссориться по пустякам. Если уж решили выбираться из штаба ПОРОКа, то надо действовать сообща.

– Минхо, прихвати для нас еще несколько пушек и заодно парочку пистолетов. Бренда, ты пока затарься боеприпасами, а я пойду приведу Ньюта.

– Неплохо придумано, – ответила девушка и огляделась.

Минхо не сказал ни слова, просто пошел рыться на полках.

Ньют, привалившись к стене, сидел в коридоре, футах в двадцати от арсенала.

– Только молчи, – предупредил он, когда Томас присел рядом.

Н-да, отличное начало.

– Послушай, – все-таки заговорил Томас, – творится нечто странное. Либо ПОРОК снова проверяет нас, либо в здание и правда ворвались шизы. И тогда они носятся по всем этажам, убивая людей направо и налево. Нам же надо отсюда выбираться всем составом.

– Без сопливых солнце светит. – Вот и все, ни слова больше.

– Ну так оторви зад от пола и пошли с нами. Ты же говорил, что нет времени на ссоры. Сам учил держаться вместе. Нельзя сейчас распускать нюни.

– Без сопливых. – Ну вот опять.

Томас никогда прежде не видел друга в столь глубоком отчаянии. Глядя на Ньюта, такого беспомощного, он чувствовал дикую боль.

– Мы все потихоньку шизе… – Томас осекся. Хуже слов не придумаешь. – В смысле…

– Да замолчи ты, – оборвал его Ньют. – У меня в башке начинается бардак, я чувствую. Только ты не ссы в компот. Вот сейчас оклемаюсь и пойдем спасать вас. Потом как-нибудь займусь собой.

– Что значит – пойдем спасать вас?

– Ну… нас. Да какая разница? Просто дай отдышаться.

Мир Лабиринта остался в невообразимо далеком прошлом. Тогда Ньют был хладнокровен и собран, теперь же он разваливает группу, разобщает. Похоже, ему наплевать на друзей, а на себя – и подавно.

– Вот и отлично, – сказал Томас. Пока главное – относиться к Ньюту как прежде. – Однако времени у нас в обрез. Бренда как раз собирает боеприпасы, ты должен ей помочь – надо оружие дотащить до ангара.

– Прорвемся. – Ньют поднялся на ноги. – Правда, мне надо закончить одно дельце. Я быстро.

И он отправился назад, в комнату рецепции.

– Ньют! – окликнул Томас друга. Что он задумал? – Не глупи! Нам пора двигаться дальше. Надо держаться вместе.

Ньют, не оборачиваясь, ответил:

– Мародерствуйте пока! Я всего на пару минут!

Томас покачал головой. Того рационального и вдумчивого Ньюта, каким он был когда-то, уже не вернуть. Парень вздохнул и направился в арсенал.

Они с Брендой и Минхо взяли сколько могли унести и разделили награбленное на троих: Томас и Минхо в передние карманы джинсов сунули по заряженному пистолету, в задние – по несколько обойм. Бренда держала в руках картонную коробку с синеватыми шоковыми снарядами и патронами для пистолетов, положив поверх крышки свою пушку.

– Тяжело, наверное? – указал на коробку Томас. – Давай я…

– Переживу, пока Ньют не вернется, – отрезала Бренда.

– Мало ли что ему в башку втемяшилось, – заметил Минхо. – Ньют себя так прежде не вел. Вспышка разъедает ему мозг.

– Он обещал скоро вернуться. – Минхо достал уже все портить. – И давай следи за базаром при Ньюте. Не хватало, чтобы ты опять его выбесил.

– Помнишь, что я говорила, когда мы ночевали в грузовике посреди города? – сказала Бренда.

Ничего себе смена темы! Чего это Бренда о пустыне толкует? Томас только-только забыл о ее притворстве.

– Что? – переспросил он. – Хочешь сказать, ты не во всем меня обманывала?

Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть она скажет «да».

– Прости, Томас, я наврала о том, почему меня забросили в Жаровню. И я не ощущала, как Вспышка пожирает мой разум. Остальное же – правда. Клянусь. – Она умоляюще посмотрела ему в глаза. – В общем, я рассказывала, что мозговая активность только усиливает поражение, когнитивную деструкцию. Поэтому анальгетики так популярны среди тех, кто может их себе позволить. Они замедляют мозговую деятельность и тем самым оттягивают конец. Лекарство очень, очень дорогое.

Не может быть. И здесь есть люди, не причастные к опытам, живущие в заброшенных домах – как там, в Жаровне.

– Эти… кто принимает лекарство, они еще способны вести нормальную жизнь? Работать?

– Они делают все, что от них требуется, но… уже безразлично: например, пожарный по-прежнему может вынести из горящего здания десятка три детей, зато, если уронит кого-нибудь в огонь – плакать не станет.

Ужас какой-то…

– Это… дурдом настоящий.

– Я бы закинулся такой пилюлькой, – пробормотал Минхо.

– Ты не понял, – сказала Бренда. – Вспомни, через какой ад прошел Ньют, сколько нелегких решений принимал. Неудивительно, что Вспышка прогрессирует у него в мозгу так быстро. Ньют слишком много думает и переживает – куда больше среднего человека.

Томас тяжело вздохнул. Вновь накатившая тоска сдавила сердце.

– Ладно, сначала выберемся в безопасное место, потом решим, как быть…

– Как быть с чем? – Это сказал Ньют, который вернулся и теперь стоял в дверях арсенала.

Томас зажмурился на мгновение, взял себя в руки и ответил:

– Забей, это мы так просто… Куда ты ходил?

– Надо поговорить, Томми. С глазу на глаз. Недолго.

Ну что еще такое? Томас внутренне застонал.

– Какого банана? – спросил Минхо.

– Потерпи чутка. Мне с Томми надо кое-чем поделиться. Только с ним и ни с кем больше.

– Да ладно, мне-то что. Не жалко. – Минхо поправил ремни пушек на плече. – Только нам пора уходить.

Томас вышел вслед за Ньютом в коридор, заранее напуганный тем, что может сообщить ему друг. Время шло, секунды утекали. Ньют, отойдя от двери на несколько шагов, обернулся и протянул Томасу небольшой запечатанный конверт.

– Спрячь в карман.

– Что в нем? – Томас повертел в руках конверт без пометок.

– Суй в карман и слушай.

Томас выполнил просьбу.

– На меня смотри. – Ньют щелкнул пальцами.

Сердце Томаса ухнуло в желудок при виде боли в глазах друга.

– В чем дело?

– Пока тебе знать незачем. Да и просто нельзя. Пообещай, что не вскроешь конверт до срока. Я не шучу, Томми.

– Чего?

– Поклянись, что не вскроешь этот стебанутый конверт раньше срока!

Ждать? Как долго?! Ну нет, терпения не хватит… Томас уже потянулся за конвертом, однако Ньют поймал его за руку.

– И когда же срок придет? – спросил Томас. – Как мне…

– Черт, да ты сразу поймешь! – перебил его Ньют. – Теперь клянись. Клянись, говорю!

При каждом слове Ньют вздрагивал всем телом.

– Ладно, ладно! – Томас не на шутку встревожился. – Клянусь не вскрывать конверт, пока срок не придет. Клянусь. Но зачем…

– Вот и ладно, – снова перебил его Ньют. – Нарушишь клятву, и я тебя ни за что не прощу.

Встряхнуть бы Ньюта как следует. Ударить бы по стене в отчаянии… Однако Томас стоял неподвижно и смотрел на друга. Тот развернулся и пошел назад в оружейную.

Глава шестнадцатая

Выбора нет, другу надо поверить, уважить его, но любопытство жгло огнем.

Впрочем, время уходит. Надо поскорее выбираться из лаборатории, а с Ньютом можно поговорить и в пути. На борту берга… если, конечно, получится переманить на свою сторону Хорхе.

Ньют вынес из арсенала коробку с боеприпасами, следом вышли Минхо и Бренда. Девушка несла еще пару пушек и пистолеты в карманах.

– Пошли искать наших, – сказал Томас и двинулся в обратную сторону, к рецепции. Остальные – следом за ним.

В поисках прошло около часа. Друзей и след простыл. Крысуна и оглушенных наемников также не оказалось на месте; в опустевших коридорах, столовой и спальнях ребятам не встретилось ни души. Шизы, впрочем, тоже не попадались. Томас боялся, что случилось что-то страшное и им еще предстоит расхлебывать последствия…

И вот когда вроде обыскали каждый закоулок, Томас кое-что вспомнил.

– Ребята, послушайте: пока я сидел в белой комнате, вас держали на месте? Гулять по штабу не позволяли? Мы ничего не упускаем?

– Не то чтобы я стопудово уверен, – ответил Минхо, – но в здании наверняка есть потайные комнаты.

В принципе верно, да только на новые поиски времени почти не осталось. Надо двигаться дальше. Кивнув, Томас сказал:

– Ладно, ищем ангар. Высматривать секреты будем по пути.

Прошло некоторое время, и Минхо вдруг замер на месте, указав на ухо, – Томас едва-едва разглядел этот жест при тусклом свете красных ламп.

Ребята остановились и прислушались. Задержав дыхание, Томас почти сразу расслышал утробный стон и вздрогнул. Чуть дальше по коридору в стене имелось окошко – оно смотрело в комнату, где царил кромешный мрак. Стекло в окошке было выбито изнутри, на полу под ним валялись осколки.

Стон повторился.

Прижав палец к губам, Минхо опустил на пол запасные пушки, Томас и Бренда последовали его примеру, а Ньют отложил коробку с боеприпасами. Потом все четверо взялись за оружие и гуськом приблизились к окошку. Внутри стонали так, будто кто-то пытался пробудиться от жуткого кошмара, и Томас чувствовал, что их ждет кошмар наяву.

Минхо вжался в стену слева от окошка; дверь в комнату – запертая – была справа.

– На старт, внимание… – прошептал Минхо. – Марш.

Сам он развернулся и направил ствол пушки в зияющий провал окна. Томас встал слева, Бренда справа, а Ньют прикрывал тылы.

Готовый стрелять в любую секунду, Томас положил указательный палец на спусковой крючок. Что же там такое в комнате? Красноватого свечения аварийных огней едва хватало, чтобы разглядеть шевелящиеся темные пятна на полу. Постепенно глаза привыкли и различили силуэты человеческих тел в темных одеждах. И мотки веревок.

– Наемники! – в полной тишине вскрикнула Бренда.

Снова раздалось приглушенное оханье, и вот Томас разглядел лица: рты заткнуты кляпами, в глазах – паника. Наемники лежали, связанные по рукам и ногам собственными же веревками, бок о бок. Кто-то не шевелился, прочие извивались в путах.

Разум силился найти объяснение увиденному.

– Вот и нашлись братцы-кролики, – заметил Минхо.

Ньют заглянул внутрь.

– Этих хотя бы к потолку за шею не подвесили. Как в прошлый раз…

Нельзя не согласиться. Томас все еще живо помнил висельников в столовой. Не важно, были ли они настоящие, или их образ глэйдерам только внушили.

– Надо их допросить, узнать, что творится, – сказала Бренда и направилась к двери.

Томас перехватил ее.

– Нет.

– Почему это – нет? С какой стати? Тебе что, информация не нужна?! – Она высвободила руку и осталась на месте ждать объяснений.

– Вдруг это ловушка? Или тот, кто повязал наемников, скоро вернется? Нам надо бежать отсюда.

– Точно, – согласился Минхо. – Спорить тут не о чем. Мне по фигу, кто носится по зданию: шизы, повстанцы или гориллы. Охранники – не наша забота.

Бренда пожала плечами:

– Как хотите. Просто неплохо бы узнать, что происходит. – Указав направление, она добавила: – Ангар в той стороне.

Подобрав оружие и боеприпасы, ребята побежали дальше. По пути в коридорах они постоянно оглядывались: вдруг да попадется тот, кто сумел обезвредить охрану? Наконец Бренда остановилась у двойных дверей. Одна створка была приоткрыта, и в коридор задувал ветерок, шевеля края медицинской формы на девушке.

Уже по привычке Минхо и Ньют с оружием на изготовку встали слева и справа от двери. Бренда – с пистолетом – взялась за ручку и прицелилась в щель. Изнутри не доносилось ни звука.

Томас покрепче сжал в руках пушку, вдавив приклад в плечо и нацелив ствол прямо перед собой.

– Открывай, – сказал он. Сердце бешено колотилось.

Бренда распахнула дверь, и Томас устремился вперед – повел оружием влево, вправо, обернулся кругом и побежал дальше.

В гигантский ангар влезли бы все три берга, однако на месте было только два корабля. Словно лягушки-великаны, готовые к прыжку, они возвышались над глэйдерами, опаленные и потрепанные, побывавшие не в одном бою. Кроме них, нескольких деревянных ящиков да верстаков, здесь больше не было ничего.

В полной тишине четверо ребят рассредоточились и принялись обыскивать ангар.

– Эй! – воскликнул вдруг Минхо. – Все сюда. Тут кое-кто есть…

Фразу он не закончил, только зашел за большой ящик и прицелился в кого-то на полу.

Первым подбежал Томас… и с удивлением обнаружил мужчину. Постанывая и потирая голову, тот пытался подняться. Крови на темных волосах видно не было, однако, судя по всему, досталось ему крепко.

– Не спеши, приятель, помедленней, – предупредил Минхо. – Сейчас спокойно поднимись и сядь. Дернешься – и даже глазом моргнуть не успеешь, как я сделаю из тебя шашлык.

Приподнявшись на локте, мужчина убрал руку от лица, и тут же Бренда – коротко вскрикнув – кинулась к нему обниматься.

Хорхе. Ну слава Богу, нашелся пилот. Цел и невредим… относительно.

Бренда же, не удовлетворившись увиденным, уже осматривала Хорхе на предмет наличия ран и засыпала друга вопросами:

– Что стряслось? Кто тебя так? Где третий берг? Куда все подевались?

Застонав, Хорхе осторожно отстранился.

– Тише, тише, hermana^[192]. У меня на башке как будто шизы плясали. Дай секунду, очухаться надо.

Бренда, раскрасневшаяся, встревоженная, чуть отодвинулась от него. У Томаса у самого на языке вертелся миллион вопросов, которые, впрочем, могут и подождать. Томас прекрасно знал, каково это – когда тебя вырубают ударом по голове.

Хорхе постепенно приходил в себя. А ведь не так уж и давно этот латинос напугал Томаса до дрожи в коленках. Век не забыть, как Хорхе дрался с Минхо в развалинах посреди пустыни. Хорошо хоть позже латинос понял: он и глэйдеры на одной стороне.

Хорхе несколько раз крепко зажмурился и начал говорить:

– Не знаю, как у них получилось, но они захватили здание, избавились от охраны и вместе с другим пилотом улетели на берге. Я, как дурак, попытался их задержать, выяснить, что происходит… И чуть башкой не поплатился.

– Кто это – они? – спросила Бренда. – Кто захватил берг?

Хорхе посмотрел на Томаса и ответил:

– Тереза. Эта девка и остальные субъекты. Ну, кроме вас, muchachos^[193].

Глава семнадцатая

Томас пошатнулся и чуть не упал – хорошо, успел схватиться за крупный контейнер. Он-то думал, что в здание ворвались шизы или другая, враждебная, организация, которая пленила Терезу и остальных, может быть, даже спасла…

И вот, пожалуйста, Тереза бежала. С боем вывела группу, повязала охранников и улетела на берге.

Бросила Томаса и еще двоих… Да-а, многого он мог ожидать, но только не такого.

– Эй, захлопни пасть! – взмолился Хорхе, перебивая Минхо и Ньюта и выдергивая Томаса из задумчивости. – Когда вы говорите, мне в черепушку словно гвозди заколачивают. Просто… помолчите немного. И помогите встать.

Ньют протянул латиносу руку, помогая подняться на ноги.

– Лучше уж объясни, что за хрень тут творится. Давай рассказывай с самого начала.

– И поскорее, – добавил Минхо.

По-прежнему морщась от боли, Хорхе сложил руки на груди и оперся о ящик.

– Ты чем слушал, hermano^[194]? Говорю же: я сам толком ничего не понимаю, а что понимаю – о том уже рассказал. Башка у меня…

– Знаем, знаем! – отрезал Минхо. – Бо-бо твоя головка. Говори дальше. Как закончишь – найду тебе, кланкорожему, аспирин.

– Какой смелый мальчик, – усмехнулся Хорхе. – Не забывай, в Жаровне это ты просил у меня пощады, умолял сохранить тебе жизнь.

Минхо поморщился и залился краской.

– Ха, легко быть крутым, когда тебя защищает толпа с ножиками. Ситуация изменилась, знаешь ли.

– А ну хватит! – прикрикнула на них Бренда. – Мы все в одной лодке.

– Продолжай, Хорхе, – сказал Ньют. – Говори, и, может, мы поймем, что делать дальше.

Томас все еще не оправился от потрясения. Он слушал Минхо и Ньюта, наблюдая за происходящим как бы со стороны, на экране. Словно его самого здесь не было. Казалось бы, сюрпризов у Терезы больше не осталось, и вот нате вам…

– Так, – продолжил Хорхе, – я почти все время торчал здесь, в ангаре. Потом услышал крики, по рации пришло предупреждение. Включилась тихая тревога, замигали лампы. Я пошел выяснить, в чем дело, и тут уж получил по репе.

– Ну, больней уже не будет, – пробормотал Минхо.

Хорхе его либо не слышал, либо просто внимания не обратил.

– Когда огни погасли, я вернулся сюда за пистолетом, и в этот момент в ангар ворвалась Тереза. За ней бежала банда ваших отморозков, да так, словно за ними черти гнались. Схватили старика Тони и заставили вести берг. В меня уперли семь – если не восемь – пушек, и я свою пукалку отбросил. Стоило попросить объяснений, как одна блондинка врезала мне по лбу прикладом. Я упал, а когда очнулся, то увидел ваши рожи. Один берг угнали. Вот, собственно, и весь сказ.

Томас слушал, но не слышал. Лишь один момент полностью занимал мысли, вызывая не то чтобы замешательство – боль.

– Нас кинули, – прошептал он. – Поверить не могу.

– Э? – не понял Минхо.

– Говори громче, Томми, – попросил Ньют.

Томас пристально посмотрел на каждого из них.

– Они бросили нас. Мы хотя бы пытались их найти, а они оставили нас тут на милость ПОРОКа.

Судя по взглядам, друзья подумали о том же.

– Может, они все же искали вас? – предположила Бренда. – Просто не нашли. Или их вынудили отступить и покинуть комплекс?

Минхо только усмехнулся:

– Охрана лежит связанная в караулке! Времени у Терезы было до фига и больше! Так что бросила она нас, и точка.

– Намеренно, – очень тихо добавил Ньют.

Нет, что-то здесь не так, что-то не клеится.

– Нелогично, – сказал Томас. – Тереза просто фанатела от ПОРОКа, так зачем ей бежать? Это какая-то уловка. Бренда, ты предупреждала, что никому нельзя верить. Что еще ты знаешь?

Бренда покачала головой:

– О побеге мне ничего не известно. И ты ошибаешься: очень даже логично, что, кроме нас, бежали и остальные субъекты. Просто у них получилось лучше и быстрее.

Минхо чуть не зарычал по-волчьи.

– Не советую нас оскорблять. Еще раз скажешь «субъект», и я тебя по стенке размажу – не посмотрю, что девка.

– Рискни здоровьем, – предупредил Хорхе. – Пальцем ее тронешь – без башки останешься.

– Да хватит уже письками мериться! – Бренда закатила глаза. – Нам надо план действий составить.

Вот так взять и отмахнуться от предательства? Как же! Тереза и прочие – даже Фрайпан! – бросили их – Томаса, Минхо и Ньюта. Сумели же повязать наемников, так почему друзей не нашли?! И с какой стати Терезе бежать от ПОРОКа? Неужели во время процедуры она вспомнила нечто, о чем и не подозревала?

– Чего составлять-то? – сказал Ньют. – Уходим, и все тут.

Он указал на берг.

Верно, чего рассусоливать? Томас обратился к Хорхе:

– Ты и правда пилот?

Латинос широко улыбнулся:

– В яблочко, muchacho. Один из лучших.

– Тогда зачем тебя в Жаровню заслали? Разве ты не ценный сотрудник?

Хорхе взглянул на Бренду.

– Куда Бренда – туда и я. Жаль признавать, но перспектива отправиться к шизам показалась мне лучше, чем торчать здесь. Я воспринял эту миссию как отпуск. Вышло немного жестче, чем я…

Завопила сирена, и Томас аж подпрыгнул от неожиданности. В просторном ангаре, эхом отражаясь от высокого потолка и стен, она ревела даже громче, чем в тесном коридоре.

Бренда посмотрела на входные двери, и Томас обернулся в том же направлении: в ангар вбежали по меньшей мере десять наемников. Черные тут же принялись палить из оружия.

Глава восемнадцатая

Томаса дернули за шкирку влево, и он, не устояв на ногах, упал за ящик. В то же мгновение ангар наполнился звоном битого стекла и треском статики. В контейнер, опаляя воздух, ударило несколько молний. Не успели они погаснуть, как дерево затрещало под градом пуль.

– Кто их освободил? – прокричал Минхо.

– Сейчас какая, на хрен, разница! – ответил Ньют.

Группа мятежников сгрудилась в укрытии. Позиция им досталась явно не лучшая, из такой отбиваться неудобно.

– Нас вот-вот окружат! – сказал Хорхе. – Надо отстреливаться!

Позабыв на мгновение про атаку наемников, Томас воззрился на Хорхе.

– Так ты с нами?

Пилот взглянул на Бренду и пожал плечами:

– Раз уж она вам помогает, то и я в деле. И если ты не заметил, меня тоже хотят убить!

Страх сменился облегчением. Теперь осталось добраться до одного из двух бергов.

Стрельба вдруг прекратилась. Наемники, перебрасываясь рублеными фразами, стали окружать бунтовщиков. Медлить нельзя, передышка будет короткой.

– Как поступим? – спросил Томас у Минхо. – Назначаю тебя главным – решай.

Одарив друга пронзительным взглядом, Минхо все же коротко кивнул и ответил:

– Значит, так: я беру на себя правый фланг, Ньют – левый, Томас и Бренда стреляют поверх контейнера. Хорхе, ты – к бергу. Жди нас и гаси все, что движется или носит черное.

Томас привстал на колено, лицом к ящику, готовый вскочить на ноги по команде. Бренда – справа от него – отложила пушки и взяла пистолеты. В глазах ее пылал яростный огонь.

– Хочешь замочить кого-нибудь? – спросил Томас.

– Не-а, буду стрелять по ногам. Хотя кто знает – может, и завалю одного-двух. Чисто случайно.

Бренда улыбнулась. Вот это девушка!

– Приготовились! – сказал Минхо. – Айда!

И понеслось. Томас выстрелил наугад. Хлопнула первая электрограната, и Томас рискнул прицелиться. Заметил, как осторожно пробирается в их сторону наемник, и пальнул ему в грудь. Объятый зигзагами молний, извиваясь, мужчина в черном отлетел назад.

Ангар огласили крики; грохотали выстрелы, трещали разряды. Один за другим наемники падали, хватаясь за простреленные ноги – Бренда не подвела, справилась. Уцелевшие охранники бросились врассыпную.

– Они убегают! – крикнул Минхо. – Не ожидали, что мы вооружены. Скоро опомнятся… Хорхе, который берг – твой?

– Вон тот. – Латинос указал в дальний левый угол ангара. – Там моя крошка. Приготовить ее к полету – минутное дело.

Томас взглянул в указанном направлении: гигантский пандус корабля – запомнившийся по побегу из Жаровни – был опущен, словно в ожидании пассажиров. Еще никуда Томас не хотел попасть так сильно, как на борт этого берга.

Минхо сделал выстрел.

– Так, всем перезарядиться. Сейчас вы бегите к бергу, мы с Ньютом сидим здесь и отстреливаемся. Хорхе, ты прогреваешь машину, а Томас и Бренда прикроют уже наше с Ньютом отступление. Ну как план?

– Электрограната может повредить бергу? – спросил Томас, пока все заряжали оружие и рассовывали запасные обоймы по карманам.

Хорхе покачал головой.

– Шкура у них грубее, чем у верблюда из Жаровни. Лучше пусть стреляют в берг, чем в нас. Погнали, muchachos!

– Пошел-пошел-пошел! – без предупреждения скомандовал Минхо. Сам он на пару с Ньютом принялся поливать огнем из пушки всю открытую зону перед бергами.

Адреналин ударил в голову. Томас и Бренда встали по обеим сторонам от Хорхе и вылетели из-за ящика. Они стреляли на бегу, хотя из-за дыма и постоянных вспышек целиться почти не удавалось. Но Томас старался, и Бренда – тоже. Мимо, в каких-то дюймах, свистели пули.

Вокруг сыпалось стекло, рвались электрогранаты.

– Ходу, ходу! – кричал Хорхе.

Томас побежал быстрее. Мышцы горели. Под ногами мелькали изломанные клинки молний; в металлические стены ангара бились и рикошетили пули; дым клубился и извивался подобно туману. Однако Томас почти ничего не видел, не замечал – перед ним, всего в нескольких десятках футов, маячил пандус берга.

Они уже почти добежали, когда в спину Бренде ударил серебристый шарик. Девушка вскрикнула и, окутанная паутинками молний, рухнула на пол лицом вниз.

Окликнув ее, Томас остановился и лег на пол – чтобы не подстрелили. Змейки разрядов, оставив дымные струйки, ушли с тела Бренды в пол. Томасу пришлось ползти до нее осторожно – дабы и самому не схлопотать удар током.

Увидев, что обстоятельства изменились, Минхо и Ньют нарушили план и побежали. Хорхе тем временем смотался внутрь корабля за другой пушкой – ее снаряды от удара о тело взрывались языками бушующего пламени. Подожженные наемники с криками падали на пол, прочие при виде новой угрозы отступили.

Томас так и лежал неподалеку от Бренды, взбешенный собственным бессилием. Пока разряды не погаснут, он и притронуться-то к ней не сможет. Надо ждать, а времени, похоже, не осталось. Бренда жутко побледнела, из носа текла кровь, изо рта – струйка слюны. Тело дергалось и извивалось в страшных конвульсиях, в широко раскрытых глазах застыли удивление и ужас.

Подбежали Минхо и Ньют, легли рядом.

– Нет! – вскрикнул Томас. – Бегите к бергу, укройтесь за пандусом. Ждите, пока я не смогу забрать Бренду, – и тогда палите во всю мощь. Прикроете меня.

– Да пошли, чего телишься! – ответил Минхо и взял Бренду за плечи. Дыхание у Томаса перехватило, когда Минхо скривился от боли. Вверх по его рукам стрельнуло несколько разрядов, но, лишенные первичной силы, они не причинили вреда. Минхо остался стоять на ногах – значит, можно отнести Бренду на борт.

Томас подхватил ее под руки, Ньют взял за ноги, и вместе они начали отступать к бергу. Ангар превратился в царство грохота, дыма и молний. По ноге Томаса чиркнула пуля – вскользь, ободрав кожу и причинив жгучую боль; один дюйм в сторону – и Томас если бы и не истек кровью, то остался бы хромым до конца жизни. Он завопил от ярости, в эту минуту ненавидя наемников, всех до единого.

Минхо морщился от натуги – ему пришлось одному волочить Бренду по полу.

Гнев придал Томасу сил. Одной рукой он поднял пушку и, не останавливаясь, снова подхватив подстреленную девушку, принялся палить наугад.

Когда они достигли края пандуса, Хорхе отбросил огнемет и кинулся на помощь, подхватил Бренду под руку. Томас, отойдя в сторону, позволил ему и Минхо перетащить Бренду через невысокий бортик.

Ньют открыл огонь, выпуская снаряды направо и налево, пока те не закончились.

У Томаса обоймы хватило еще на один выстрел.

Наемники поняли: пришло их время – и всем скопом покинули укрытие. Побежали, паля на ходу, к бергу.

– Не перезаряжай! – крикнул Томас Ньюту. – Уходим!

Ньют развернулся и похромал вверх по пандусу. Томас шел следом за ним, и, как только переступил бортик, в спину что-то ударило. Затрещало, и в тело будто вонзилась одномоментно тысяча молний. Томас упал и покатился вниз, дергаясь в конвульсиях, а остановился лишь на полу самого ангара, за пределами пандуса.

Все вокруг потемнело.

Глава девятнадцатая

Глаза оставались открытыми, но Томас ничего не видел. Впрочем, нет, он видел дуги слепящего света. Ни моргнуть, ни зажмуриться. Все болит; кожа как будто плавится и стекает с мускулов и костей. Даже крикнуть не получается – тело словно живет само по себе. Руки-ноги дергаются – не остановишь.

В ушах трещало и щелкало от разрядов, однако постепенно Томас сумел расслышать другой звук: низкий, дробный гул, от которого чуть не раскалывался череп. Томас, балансируя на краю обморока, догадался: это разогревается берг. Из сопл уже, наверное, бьют снопы голубоватого пламени.

И эти кинули. Сначала Тереза и Фрайпан, теперь – ближайшие друзья и Хорхе. Очередного предательства Томас не переживет. Он хотел закричать – несмотря на пронзающие тело иглы боли, на запах паленого. Нет, не бросят его, он уверен…

Постепенно зрение стало проясняться. Белые сполохи перед глазами стали слабее, уменьшились.

Томас моргнул. Над ним стояли двое или трое людей в черном и целились ему прямо в голову. Наемники.

Убьют? Или доставят обратно к Крысуну для опытов? Один из черных заговорил, но разобрать слова – из-за треска статики в ушах – Томас не смог.

И вдруг наемников смели пронесшиеся мимо две размытые фигуры. Друзья, это точно его друзья. Сквозь дым Томас видел лишь высокий потолок. Боль почти прошла, осталось онемение. Может, попробовать пошевелиться? Томас качнулся вправо, перекатился влево и – перебарывая слабость и головокружение – приподнялся на локте. Последние крохотные змейки молний скользнули с него в цементный пол. Видимо, худшее позади.

Сместившись еще немного в сторону, Томас оглянулся: Минхо и Ньют повалили двух наемников и пинают их, бьют почем зря, вышибая кланк. Хорхе – между ними, палит во все стороны из огнемета.

Остальные наемники или спрятались, или повержены, иначе не добиться бы глэйдерам такого успеха. Или же наемники притворились, что отступают, – перешли в иную фазу игры, каких ПОРОК припас, наверное, немало.

Черт с ними. Сейчас Томасу хотелось одного – бежать из лаборатории как можно скорее. А средство побега совсем рядом, ждет.

Застонав, Томас перекатился на живот, приподнялся на четвереньки. Звенело стекло, трещали разряды, грохотало оружие, и визжали, рикошетя, пули. Томас был совершенно беззащитен, беспомощен – его могли вновь подстрелить. Ну ладно! Отстранившись от всего, он пополз к пандусу берга.

Сопла корабля извергали ревущее пламя, само судно вибрировало, заставляя дрожать пол. Вот он, край пандуса, еще несколько футов…

Надо всем отступать. Томас хотел окликнуть друзей, но из горла вырвался слабенький хрип. Раненым псом, превозмогая себя, Томас переполз через порог и стал подниматься по наклонной. Мышцы болели, накатывала тошнота. В ушах стоял грохот перестрелки, звенели натянутые нервы – в любой момент в Томаса мог угодить электрозаряд или пуля.

На полпути вверх Томас обернулся: все трое друзей отступали за ним.

Минхо остановился перезарядиться. Нет, нельзя стоять – подстрелят! Однако вот Минхо закончил, вогнал обойму в пушку и снова открыл огонь. Друзья достигли края пандуса.

Томас заскулил по-собачьи, пытаясь заговорить.

– Все! – выкрикнул Хорхе. – Хватайте его и тащите на палубу!

Латинос пронесся мимо в глубь корабля. Что-то громко щелкнуло, и привод, зарыдав, стал поднимать пандус. Томас сам не заметил, как упал лицом прямо на рубчатую поверхность. Кто-то подхватил его, перенес на палубу. Наконец люк закрылся и замки заперли его наглухо.

– Прости, Томми, – пробормотал на ухо Ньют. – Можно было и понежнее, да, но…

Теряя сознание, Томас тем не менее испытывал дикую радость – наконец, наконец они покидают ПОРОК. В попытке издать счастливый вопль Томас едва слышно хрюкнул, закрыл глаза и провалился во тьму.

Глава двадцатая

Очнувшись, Томас увидел над собой Бренду: встревоженную, бледную, со следами запекшейся крови; на лбу – сажа, на щеке – синяк. И только при виде чужих ран Томас вспомнил, что и его подстрелили. Тело налилось болью. Интересно, как эти электрогранаты сказываются на здоровье? Хорошо еще, всего одну схлопотал.

– Я сама только что очнулась, – сказала Бренда. – Как себя чувствуешь?

Томас попытался приподняться на локте, и тут же в раненой ноге стрельнула острая боль.

– Как мешок с кланком.

Кто-то уложил его на низкую койку в грузовом отсеке, среди разномастной мебели. Минхо и Ньют наслаждались заслуженным отдыхом, прикорнув на уродливых диванах и закутавшись в пледы до подбородка. Как дети, которые прячутся под одеялками. Скорее всего это Бренда их укрыла.

Бренда поднялась с колен и присела в ветхое кресло неподалеку.

– Мы часов десять проспали.

– Серьезно? – Не может быть, Томас ведь только что заснул… то есть вырубился. Однако Бренда утвердительно кивнула, и он спросил: – Мы летим так долго? И куда же? На Луну?

Томас сел на койке.

– Нет, – ответила девушка. – Просто Хорхе отлетел миль на сто и приземлился где-то в поле. Он и сам сейчас спит. Пилотам отдых нужнее, чем остальным.

– Черт, ну мы с тобой и подставились… Признаться, мне больше по нраву самому спускать курок.

Томас потер лицо и от души зевнул, а заметив на руках ожоги, спросил:

– Шрамы останутся?

– Нашел о чем беспокоиться! – рассмеялась Бренда.

Томас невольно улыбнулся. А ведь она права.

– Итак, – сказал Томас и продолжил чуть медленнее: – Там, в штабе ПОРОКа, мне не терпелось бежать. Зато теперь не знаю, что делать. Каков внешний мир? Ведь не вся же планета превратилась в Жаровню?

– Нет, – ответила Бренда. – Только тропические страны. Правда, в остальных регионах климат тоже не подарок. Выжить удалось лишь нескольким городам. Выбор у нас небольшой, но благодаря иммунитету, может, и работу сумеем найти.

– Работу, – эхом повторил Томас, будто прежде не слышал такого слова. – Ты уже об устройстве жизни подумываешь?

– Еду-то покупать надо.

Томас не ответил. Осознание реальности обрушилось на него всей тяжестью: если уж бежать и прятаться в реальном мире, то и вести себя надо соответственно. Но разве возможен нормальный жизненный уклад в мире, где свирепствует Вспышка? Вспомнились друзья.

– Тереза, – сказал он.

Бренда от неожиданности слегка вздрогнула.

– Она-то здесь при чем?

– Можно узнать, куда она увела остальных?

– Хорхе уже выяснил – пробил через следящую систему берга. Они рванули в город под названием Денвер.

Томас насторожился.

– Значит, и ПОРОК сумеет нас отыскать?

– Ты не знаешь Хорхе. – Бренда проказливо улыбнулась. – Он так управляется с системой слежения – залюбуешься. По крайней мере какое-то время будем опережать ПОРОК на шаг или два.

– Денвер, – немного погодя произнес Томас, будто пробуя странное слово на вкус. – Где это?

– Высоко в Скалистых горах. Хорошее место для убежища, ничем не хуже других. Климат после солнечных вспышек восстановился там довольно быстро.

Да плевать на местность, главное – отыскать Терезу, восстановить группу целиком. Зачем – Томас пока и сам не знал и не был готов обсуждать это с Брендой.

– На что похож Денвер?

– Да на любой другой крупный город. Вход зараженным туда заказан, а население наугад и очень часто проверяют на вирус. Для зараженных даже построили отдельный городок по другую сторону долины. Тем, у кого иммунитет, платят огромные деньжищи, если они соглашаются присматривать за шизами. Работка опасная. И город, и приют хорошо охраняются.

Несмотря на постепенно возвращающуюся память, Томас почти ничего не знал о тех, кто наделен иммунитетом. Помнил только, что Крысун говорил о них.

– Дженсон сказал, что люди ненавидят иммунных. Будто их называют иммуняками. Что он имел в виду?

– Подцепив болячку, ты понимаешь, что умрешь – рано или поздно, это лишь вопрос времени. Как бы мы ни старались, какие карантины ни устанавливали, вирус все равно проникает в общество. Вообрази себя на месте больного и представь ситуацию… представь, что иммунным ничего не сделается. Вспышка на них никак не влияет, они даже не переносят вирус. Как можно относиться к таким людям спокойно? Не испытывая ненависти?

– Наверное, ты права, – ответил Томас, радуясь про себя, что наделен иммунитетом. Лучше быть ненавидимым, чем больным. – Разве нельзя сделать нас привилегированными членами общества? Нам ведь болезнь не страшна? Это ценное свойство, его можно использовать.

Бренда пожала плечами.

– Так нас и используют, особенно в правительстве и в охране. И все равно большая часть людей нас ненавидит. Потому-то иммунным и платят так много за работу, иначе они не согласились бы на службу. Многие даже пытаются скрыть свой иммунитет или поступают на работу в ПОРОК, как мы с Хорхе.

– Когда вы с ним познакомились? На работе или до нее?

– Встретились мы на Аляске, в тайном лагере, где собирались иммунные. Хорхе стал мне как дядя и поклялся всегда и везде оберегать. Папу моего тогда уже убили, а мама выгнала меня из дому, едва узнав, что сама подцепила вирус.

Томас уперся локтями в колени.

– Ты же говорила, что твоего папу застрелили наемники ПОРОКа. И ты все равно пошла работать на них? Добровольно?

– Вопрос выживания, Томас. – Взгляд ее потемнел. – Ты даже не представляешь, как хорошо устроился под опекой ПОРОКа. Снаружи, в реальном мире, люди на все готовы, лишь бы протянуть еще денек. У шизов и иммунных проблемы разные, да, но жить хотят все. И те и другие.

Растерянный Томас ничего не ответил. Он и знал-то о жизни лишь по опыту в Лабиринте и Жаровне да из обрывочных воспоминаний о детстве. Внутри сейчас образовалась пустота, Томас чувствовал себя лишним в этом мире, никому не нужным.

Сердце вдруг сдавила боль.

– Интересно, что стало с моей мамой? – произнес он и сам поразился вопросу.

– С твоей мамой? Ты ее помнишь?

– Мне иногда снятся сны про нее. Кажется, это возвращается память.

– И что ты вспомнил? Какой была твоя мама?

– Ну… мама как мама. Любила меня, заботилась, волновалась. – Голос надломился. – Ко мне так никто не относится. Больно даже представить, как она сходит с ума, думать о том, чем для нее все закончилось. В какого кровожадного шиза…

– Хватит, Томас. Не надо. – Бренда взяла его за руку. Помогло. – Лучше подумай, как она обрадовалась бы, что ты все еще жив и борешься. Она умерла, зная, что у тебя есть иммунитет, есть шанс вырасти, повзрослеть. Не важно, насколько ужасен мир вокруг. И потом, ты очень и очень не прав.

Все это время Томас смотрел в пол, но на последних словах Бренды поднял голову и произнес:

– Ч-что?

– Минхо, Ньют, Фрайпан – они твои друзья и заботятся о тебе. Даже Тереза. Она совершала тогда в Жаровне ужасные вещи лишь потому, что верила: иного пути нет. – Помолчав немного, Бренда тихим голосом добавила: – И Чак тоже.

Боль в сердце только усилилась.

– Чак. Он… он же… – Томас замолчал, собираясь с духом. Убийство Чака – вот за что поистине стоит ненавидеть ПОРОК. Какое же благо в смерти безобидного паренька?!

Наконец Томас успокоился и продолжил:

– Чак умер у меня на руках. У него на лице застыл дикий ужас… Нельзя так. Нельзя так с людьми поступать. Мне все равно, кто что говорит. Плевать, сколько людей спятит и подохнет. Пусть даже вся наша раса вымрет. Если бы смерть Чака стала единственной ценой за вакцину, я бы и тогда отказался ее уплатить.

– Успокойся, Томас. Ты себе сейчас пальцы переломаешь.

Парень и сам не заметил, как выпустил руку Бренды. Взглянул на занемевшие сцепленные пальцы и разжал.

Бренда печально кивнула:

– В городе посреди Жаровни я изменилась бесповоротно. Прости, за все прости.

Томас покачал головой:

– У тебя причин извиняться не больше, чем у меня. Все мы по уши вляпались. – Застонав, он улегся назад на койку и стал смотреть в решетчатый потолок.

После долгой паузы Бренда заговорила вновь:

– Знаешь, может, нам и стоит поискать Терезу. Присоединиться к основной группе. Они бежали – значит, на нашей стороне. Не стоит их судить слишком строго. Вдруг им пришлось бросить нас? Я нисколько не удивляюсь ни тому, как они поступили, ни тому, куда отправились.

Томас посмотрел на Бренду. Кто знает, вдруг она права?

– Значит, и нам стоит рвануть в этот…

– Денвер.

Томас кивнул. Откуда-то пришла уверенность, и мысль стала казаться ему вполне удачной.

– Ага, в Денвер.

– Учти, мы летим туда не только из-за твоих друзей, – улыбнулась Бренда. – В Денвере нас ждет кое-что поважнее.

Глава двадцать первая

Что может быть важнее? Томас в нетерпении уставился на Бренду.

– Ты ведь знаешь, что у тебя в голове, – продолжила девушка. – Поэтому… что нас должно заботить больше всего?

Томас подумал немного.

– ПОРОК следит за нами и может манипулировать нашим мозгом.

– В точку.

– И поэтому?.. – От нетерпения Томас чуть локти не кусал.

Бренда снова села на стул и подалась вперед, возбужденно потирая ладони.

– В Девере живет один человек по имени Ганс. Как и мы, он иммунен. По профессии врач. Когда-то он работал на ПОРОК, но потом начались терки с начальством из-за протоколов, связанных с мозговыми имплантатами. Ганс считал, что вживлять в мозг подобные устройства бесчеловечно, что руководство переходит границы дозволенного и очень рискует. ПОРОК не отпускал Ганса,однако бежать ему все же удалось.

– Охрана у них фиговая, – пробормотал Томас.

– Нам же лучше, – ухмыльнулась Бренда. – В общем, Ганс – гений. Он знает все об имплантатах, до последней мелочи, и сейчас находится в Денвере. Успел прислать весточку оттуда по Сети, как раз перед тем как меня отправили в Жаровню. Доберемся до Ганса, и он вытащит эти штуковины из ваших голов. Ну или хотя бы обезвредит их. Не знаю, как они устроены, но если кто и может справиться с имплантатами, так это Ганс. ПОРОК он ненавидит не меньше нашего и помочь согласится с радостью.

Подумав немного, Томас произнес:

– Если нашими мозгами манипулируют, то мы в заднице. Я раза три видел, что имплантаты делают с людьми.

Алби в Хомстеде, борющийся с невидимой силой; Галли, мечущий нож в Чака; Тереза в лачуге посреди пустыни, пытающаяся заговорить с Томасом. Одни из самых горьких воспоминаний.

– Точно, ПОРОК умеет манипулировать людьми, принуждать к действиям. Они не видят твоими глазами и не слышат то, что слышишь ты, но обезвредить имплантат необходимо. Если ПОРОК подберется достаточно близко и решит, что игра стоит свеч, они возьмут тебя в оборот. Нам этого совсем не нужно.

Да, подумать есть над чем.

– Причин лететь в Денвер достаточно. Посмотрим, что скажут Минхо и Ньют, когда проснутся.

Бренда кивнула:

– Хорошо, ждем. – Она подошла к Томасу и поцеловала в щеку. Кожа тут же покрылась мурашками. – Знаешь, в туннелях под городом я не всегда притворялась. – Бренда помолчала, глядя на Томаса, затем добавила: – Пойду разбужу Хорхе. Он устроился на мостике.

Она вышла из кладовой, а Томас остался сидеть, надеясь, что не залился краской. Он вспомнил, как прижималась к нему Бренда тогда, в Подвалах. Заложив руки за голову, Томас лег на койку и попытался переварить все услышанное. Наконец появилась цель, есть куда двигаться. На губах заиграла легкая улыбочка – и не от одного только поцелуя.

* * *

Совещание Минхо назвал по старинке советом. Под конец голова у Томаса раскалывалась от пульсирующей боли, глаза лезли из орбит. Минхо выступил за адвоката дьявола: меча в Бренду злобные взгляды, критиковал ее план по каждому пункту. Понятное дело, надо учесть все недостатки и слабые стороны задумки, но ведь можно было дать девушке передышку.

В ожесточенных спорах и бесконечных прогонах плана по кругу прошел час. В конце концов единогласно решили: в Денвер лететь надо. Берг предстояло посадить на частном аэродроме и там представиться группой иммунных, которые ищут работу в правительственном транспортном управлении. Повезло, что ПОРОК не больно-то афиширует свои действия и корабль беглецам достался немаркированный. Ребята сдадут анализы на вирус, и после их впустят в город. Ньюту предстояло остаться на борту и ждать, чего остальные добьются в Денвере.

После нехитрой трапезы Хорхе отправился в кабину пилота. Сказал, что отлично выспался, зато остальным велел спать дальше – до города еще несколько часов лету, да и кто знает, когда в следующий раз получится найти место для отдыха.

Под предлогом, что болит голова, Томас отошел в дальний угол и устроился в кресле с откидной спинкой. Хотелось побыть в одиночестве. Свернувшись калачиком, спиной к остальным, укрылся пледом. Так уютно он себя давно не чувствовал. Томас боялся будущего и в то же время испытывал умиротворение, ведь скоро ему помогут развязаться с ПОРОКом. Навсегда.

Он вспоминал побег, раз за разом прокручивая события в голове и все больше убеждаясь, что бежать удалось без «помощи» ПОРОКа. Слишком уж много решений принимали ребята в последнюю долю секунды, слишком много было импровизации. И наемники бились яростно, всерьез намереваясь удержать подопытных и их сообщников.

Наконец сон освободил Томаса от мыслей.

Ему всего двенадцать, он сидит в кресле напротив грустного мужчины. В комнате одно-единственное смотровое окошко.

– Томас, – заговаривает мужчина. – В последнее время ты часто отвлекаешься. Давай сосредоточимся на важном. Телепатическое общение вам с Терезой дается отлично, и в остальном прогресс налицо, по всем статьям. Нельзя раскисать, соберись.

Томасу становится стыдно, а после – стыдно за этот самый стыд. Сейчас бы убежать и запереться в спальне. Мужчина все видит и понимает.

– Мы не выйдем из этой комнаты, пока ты не докажешь готовность и решимость. – Слова звучат словно смертный приговор из уст бессердечного судьи. – Отвечай на мои вопросы как можно искренне. Прочувствуй ответ всем сердцем, понял?

Томас кивает.

– Зачем мы здесь? – спрашивает мужчина.

– Из-за Вспышки.

– Этого мало. Поясни.

Томас не торопится. Недавно он проявил характер, недоверие к руководству, но если сейчас ответить так, как того хочет печальный мужчина, Томасу все простят и он вернется к работе.

– Не молчи, – торопит мужчина.

И Томас выдает на автомате давно заученный текст:

– Солнечные вспышки испепелили большую часть нашей планеты. В результате ослабла защита многих правительственных учреждений. В одной из лабораторий военного Центра контроля заболеваний произошла утечка: на волю вырвался искусственно выведенный боевой вирус. Началась пандемия, пострадали все густонаселенные районы Земли. Болезнь стала известна как Вспышка. Члены правительств, пережившие катастрофу, объединили силы и ресурсы, создав ПОРОК. Они собрали самых одаренных из обладающих иммунитетом людей. Затем началась разработка особой матрицы: схемы функционирования мозга, пораженного вирусом, но не поддающегося болезни. Результаты работы приведут…

Томас говорит и говорит, без остановки и с ненавистью к каждому слову.

Томас – тот, что спит, – разворачивается и бежит прочь, в темноту.

Глава двадцать вторая

Томас решил рассказать друзьям о своих снах. Поделиться подозрениями, что это частички памяти, которая понемногу просачивается через барьер.

Когда все расселись по стульям и креслам на второй за день совет – поближе к кабине пилота, чтобы Хорхе слышал, – Томас заставил друзей пообещать хранить молчание, пока он не закончит. И только потом поведал о снах: начав с детства, как его забрал у матери ПОРОК, как выяснилось, что у Томаса иммунитет, рассказал об уроках телепатии с Терезой. Рассказал все, что вспомнил.

– Ну и как нам это поможет? – спросил Минхо. – Я только возненавидел ПОРОК еще сильнее. Хорошо, что мы сбежали. Надеюсь, Терезу больше никогда не увижу, не то… ух!

Заговорил Ньют, ставший в последнее время раздражительным и отстраненным:

– Бренда просто принцесса по сравнению с этой всезнайкой, так ее разэтак.

– Хм… и что я должна сказать? Спасибо? – закатила глаза Бренда.

– А у тебя когда настроение переменилось? – сказал что сплюнул Минхо.

– Чего? – не поняла Бренда.

– Когда это ты так люто возненавидела ПОРОК? Ты же работала на них и помогала дурить нас в Жаровне. Потом даже хотела надеть на нас маску-вспоминалку… и вот ты снова с нами. С какой стати перебежала на нашу сторону?

Устало вздохнув, Бренда заговорила, и голос ее дрожал от гнева:

– Я не перебегала на вашу сторону просто потому, что никогда не была на их стороне. Никогда. Мне не нравились их методы, да только я в одиночку – или даже с Хорхе – ничего не смогла бы поделать. Затем я повстречала вас, мы вместе прошли через Жаровню, и… стало ясно: смысл бороться есть.

Так, пора менять тему.

– Бренда, как думаешь: ПОРОК попробует нами манипулировать? – спросил Томас. – Они вмешаются в наши дела?

– Вот потому я и предлагаю идти к Гансу. – Она пожала плечами. – Сама могу лишь гадать, на что пойдет ПОРОК. До сих пор они решались манипулировать людьми в поле зрения операторов. Вы, парни, в бегах, вас не видно, неизвестно, где вы, что вы делаете. Управлять вами на таком расстоянии, вслепую – большой риск.

– Почему же? – сказал Ньют. – Можно заставить нас подрезать себе ноги или приковать себя к стулу, пока нас не найдут наемники.

– Говорю же, вы слишком далеко. И вы нужны ПОРОКу целыми и невредимыми. Спорю, что за вами выслали в погоню кого только можно. Вот попадемся на глаза агентам, и ПОРОК начнет вами манипулировать. Сто процентов. Потому-то нам и надо в Денвер.

Томас для себя все давно решил.

– Летим в Денвер, и точка, – сказал он. – Это больше не обсуждается. Разве что в другой жизни.

– Отлично, – сказал Минхо. – Я с тобой.

Двое из трех. Все посмотрели на Ньюта.

– Я шиз, – ответил тот. – На мое мнение можно смело забить.

– В город мы тебя не возьмем, – игнорируя его слова, предупредила Бренда. – Подождешь хотя бы, пока Ганс не прооперирует Томаса и Минхо. Уж мы позаботимся, чтобы ты не по…

Договорить она не успела. Ньют резко встал и врезал кулаком по стене.

– Да мне плевать на эту хрень в башке. Я все равно скоро слечу с катушек. Но нельзя же перед смертью носиться по городу, распространяя заразу.

Томас внезапно вспомнил о конверте в кармане. Пальцы сами собой дернулись к заветному посланию.

Все молчали.

Ньют сильно помрачнел.

– В общем, не надорвитесь, уговаривая меня! – прорычал он наконец. – И так понятно, что чудесное лекарство ПОРОКа не сработает. Да и на фиг надо, все равно жить больше незачем. Планета превратилась в одну здоровенную кучу кланка. Вы идите в город, а я отсижусь на берге.

И он удалился в другую часть судна.

– Гладко прошло, ничего не скажешь, – заметил Минхо. – Совет, надо думать, закончен?

Встав со стула, он последовал за старшим другом.

Бренда хмуро посмотрела на Томаса.

– Ты… то есть мы правильно поступаем.

– Правильно, неправильно – таких понятий уже нет, – пустым голосом ответил Томас. Отчаянно хотелось спать. – Выбираем между большим и меньшим злом.

Он встал и отправился к друзьям-глэйдерам, теребя на ходу уголок конверта. Что такого написал Ньют? И когда придет нужный момент?

Глава двадцать третья

Томас никогда особенно не задумывался, как выглядит мир за пределами ПОРОКа. Прежде не было времени, зато сейчас нервы гудели от возбуждения, в животе порхали бабочки. Вот-вот предстояло ступить на неизведанную, свободную территорию.

– Ну что, парни, готовы? – спросила Бренда, когда они покинули берг, всего в сотне футов от бетонной стены с большими металлическими дверьми.

Хорхе громко фыркнул.

– Я уж и забыл, как у них тут мило и приветливо.

– Ты точно все рассчитал? – спросил Томас.

– Помалкивай, hermano, и делай как я. Имена берем себе настоящие, фамилии сообщаем вымышленные. В конце концов, главное, что мы обладаем иммунитетом. Нам в городе будут рады: пройдет день или два, и на нас объявят охоту. Очень уж мы для правительства ценные. Кстати, Томас, просто архиважно лишний раз не раскрывать варежку.

– Тебя это тоже касается, Минхо, – добавила Бренда. – Усек? Хорхе состряпал для нас документы, а уж врет он как король воров.

– Без балды, – ответил Минхо.

Хорхе и Бренда первыми направились к дверям, Минхо – за ними. Томас же, увидев высокую бетонную стену, сразу вспомнил Лабиринт и все ужасы, связанные с ним. Особенно ту ночь, когда он прятал Алби от гриверов в плотных зарослях плюща. Хорошо хоть эти стены – голые.

Несчастные сто футов тянулись неимоверно долго, стена и двери росли, по мере того как беглецы приближались к ним. Когда же наконец они остановились у входа, зажужжал электронный зуммер и женский голос произнес:

– Назовите имена и цель визита.

Хорхе очень громко ответил:

– Я Хорхе Галларага. Это мои помощники: Бренда Деспейн, Томас Мерфи и Минхо Парк. Наша цель – сбор информации и полевые испытания. Я лицензированный пилот берга, все документы у меня при себе, можете проверить.

Из заднего кармана штанов он вытащил несколько карточек и поднес их к объективу камеры в стене.

– Держите, пожалуйста, не убирайте, – попросил женский голос.

Томас вспотел: он был уверен, что дамочка по ту сторону стены вот-вот включит сигнал тревоги, наружу вырвется отряд наемников, которые скрутят всех и отправят назад, в штаб ПОРОКа. И Томаса, разумеется, вновь запрут в белой комнате (в лучшем случае).

Прошло, как ему показалось, несколько минут, и внутри стены защелкало, потом громко стукнуло. Одна из металлических створок открылась, скрипя петлями, наружу. Томас заглянул в щель и увидел пустой коридор, на другом конце которого располагались еще двери – гораздо новее, чем внешние; справа от них, прямо в бетонной стене, размещались непонятные экраны и панели.

– Идем, – позвал Хорхе и уверенно вошел в дверь, словно каждый день прилетал в Денвер как на работу.

Томас, Минхо и Бренда последовали за ним по узкому проходу и остановились у мудреного набора экранов и панелей. Хорхе на самой большой из консолей ввел псевдонимы и идентификационные номера, а закончив, вставил в широкий паз карточки с личными данными.

Ждать пришлось несколько минут. Страх усиливался с каждой секундой, и Томас уже начал жалеть, что они прилетели сюда. Надо было отправиться в другое, не столь защищенное место. Или проникнуть в город иным способом. Охрана видит их насквозь…

ПОРОК наверняка уже разослал по дежурным постам ориентировку на беглецов.

«Спокойно, остынь!» – велел себе Томас и тут же испугался: не сказал ли это вслух.

Женский голос тем временем известил их:

– Документы в порядке. Проследуйте, пожалуйста, к аппарату для проверки на вирус.

Хорхе подошел к стене, и перед ним открылась новая панель – наружу вылез металлический кронштейн с окулярами. Стоило Хорхе заглянуть в них, как сбоку из манипулятора вытянулся проводок и кольнул его в шею. Аппарат зашипел, защелкал; проводок втянулся обратно, и Хорхе отошел в сторону.

Панель целиком развернулась и исчезла в стене, уступив место новой, точно такой же.

– Следующий, – произнес голос.

Бренда тревожно посмотрела на Томаса, затем приблизилась к прибору и заглянула в окуляры. Ее тоже кольнуло в шею; аппарат снова защелкал, зашипел, и Бренда, облегченно вздохнув, отошла.

– Давненько я не проверялась, – шепотом объяснила она Томасу. – Каждый раз нервничаю, как будто иммунитет может исчезнуть.

Голос опять произнес:

– Следующий.

Сначала через процедуру прошел Минхо, затем наступила очередь Томаса.

Как только появился новый проверочный аппарат, Томас приник к окулярам. Приготовился к боли, однако проводок кольнул в шею едва заметно. В окулярах же полыхнули белые и цветные вспышки. В лицо ударил поток воздуха, и Томас зажмурился; когда открыл глаза, увидел сплошную черноту.

Спустя несколько секунд беглецы вновь стояли тесной группкой в ожидании результатов.

Наконец раздался женский голос:

– Вы успешно прошли тест и исключены из группы ОВЗ. В городе вас ждут большие возможности. Впрочем, не торопитесь заявлять кому попало о том, что у вас иммунитет. Население Денвера здорово, однако многие по-прежнему не слишком хорошо относятся к иммунным.

– У нас простенькое дельце, – сообщил Хорхе. – Задержимся на пару недель, не больше. Надеемся, что удастся сохранить наш маленький секрет… в секрете.

– Что еще за ОВЗ? – шепотом спросил Томас у Минхо.

– Типа я знаю, – ответил тот.

Томас хотел уже спросить у Бренды, но она опередила его:

– Опасность вирусного заражения. Хватит глупых вопросов: любой, кто не знает подобной мелочи, выглядит подозрительно.

Томас открыл было рот, намереваясь парировать, однако тут раздался громкий гудок. Двери отворились, и за ними Томас увидел следующий коридор: стены металлические, а в конце – еще одни двойные двери. Да сколько ж можно-то?

– Сейчас, пожалуйста, по одному войдите в проверочную зону, – попросила невидимая женщина. Ее голос как будто сопровождал их по всем шлюзам. – Первый – мистер Галларага.

Хорхе вошел в небольшую комнатку, и двери позади него закрылись.

– Для чего эта проверочная зона? – спросил Томас.

– Для проверки, – просто ответила Бренда.

Томас скорчил рожицу. Тут раздался сигнал, и снова открылись двери. Хорхе за ними уже не было.

– Далее – мисс Деспейн, – усталым голосом попросила женщина-оператор.

Бренда кивнула Томасу и вошла в проверочную зону. Спустя минуту наступила очередь Минхо – тот взглянул на Томаса и очень серьезным тоном произнес:

– Если по ту сторону не увидимся, помни: я тебя люблю.

Томас закатил глаза, а Минхо исчез за дверьми.

Вскоре дама пригласила Томаса. Он шагнул вперед, двери затворились, и его омыло сильным потоком воздуха; несколько раз громко бибикнуло. Потом открылись последние двери, и Томас вышел наружу.

Сердце принялось бешено колотиться. Мимо шли люди, целыми толпами.

Успокоился Томас лишь тогда, когда заметил товарищей. Суета вокруг поражала: мужчины и женщины спешили куда-то, прижимая к лицам тряпки. Томас с друзьями оказался в обширном атриуме, прозрачный купол которого пропускал много света. За углом высились небоскребы – не чета тем, что стоят в Жаровне, – и в лучах солнца сверкали подобно бриллиантам. Пораженный Томас даже забыл о страхе.

– Не так уж все и плохо, а, muchacho? – спросил Хорхе.

– Мне даже понравилось, – сказал Минхо.

Томас невольно продолжал озираться по сторонам, восхищенно оглядывать здание, в которое они вошли.

– Где мы? – наконец спросил он. – Кто все эти люди?

Он посмотрел на троих друзей – те глядели на него, явно стыдясь такого попутчика. Наконец Бренда сменила гнев на милость и грустно пробормотала:

– Да-да, ты же у нас потерял память. – Широко раскинув руки, она произнесла: – Это место называется «молл»; он тянется вдоль всей защитной стены. Здесь в основном магазины и деловые офисы.

– Я еще никогда не видел столько… – Он умолк, заметив мужчину в темно-синей куртке. Незнакомец приближался, неотрывно глядя на Томаса. Глядя не особенно весело.

– Осторожно, – предупредил Томас друзей и кивнул в сторону незнакомца.

Мужчина подошел раньше, чем они успели среагировать. Коротко кивнув в знак приветствия, он сказал:

– Прошел слух о беглецах из штаба ПОРОКа. Речь скорее всего о вас, если судить по бергу, на котором вы прилетели. Настоятельно рекомендую принять совет, а именно: ничего не бойтесь, нам нужна только ваша помощь. Приходите, безопасность гарантируем.

Он вручил Томасу записку и ушел, не дожидаясь ответа.

– Я не понял: это что было? – произнес Минхо. – О чем он?

Томас прочел послание:

– Тут сказано: «Срочно приходите на встречу, я работаю на организацию «Правая рука». Жду вас в доме на углу Кенвуд и Брукшир, квартира 2792».

А когда Томас увидел, чьей рукой подписано письмо, у него в горле встал ком. Побледнев, Томас взглянул на Минхо и произнес:

– Это от Галли.

Глава двадцать четвертая

Оказалось, Бренде и Хорхе даже не надо объяснять, кто такой Галли. Они работали на ПОРОК довольно давно и были в курсе, как Галли стал в Глэйде отщепенцем, как, обретя память во время Метаморфозы, сделался врагом Томаса. Сам же Томас помнил лишь злобного паренька, метнувшего нож в Чака. Когда Чак истек кровью, Томас набросился на Галли с кулаками и чуть не забил того насмерть. Слава Богу, он жив – если, конечно, записка действительно от него. Томас и правда ненавидит Галли, однако убийцей из-за него становиться не хочется.

– Не мог он тебе записку прислать, – убежденно заявила Бренда.

– Почему это? – спросил Томас. Волна облегчения постепенно сходила на нет. – Что стало с Галли, после того как мы ушли? Он…

– Умер? Нет. Ему неделю в лазарете сломанную скулу восстанавливали. Только это еще пустяки – куда сильнее он пострадал душевно. Его же использовали как инструмент для убийства. Мозгоправы решили, что эмоциональный опыт Галли-убийцы очень полезен. Они все заранее спланировали, даже то, что Чак загородит тебя собой.

Злость на Галли утихла, но до конца не исчезла. Распалив огонь ярости, Томас направил его на ПОРОК, возненавидев эту организацию еще больше. Галли – ушлепок, да, но если Бренда говорит правду, он стал бессознательным инструментом. И еще выходит, что Чак погиб не случайно. Совсем не случайно…

Бренда продолжила рассказ:

– Говорят, мозгоправ, который придумал ситуацию с ножом, сделал из нее очередную Переменную. Считывались не только твои мозговые волны, но и волны свидетелей убийства. Чак тоже внес свою лепту: его мозг сканировали до последнего.

Томаса охватил такой гнев, что юноша испугался, как бы не выместить его на первом попавшемся прохожем. Вдохнув через сжатые зубы, Томас дрожащей рукой провел по волосам.

– Я уже ничему не удивляюсь, – процедил он, не разжимая челюстей.

– Разум Галли не справился с перегрузкой, – сказала Бренда. – Парня отослали подальше, решив, наверное, что никто не поверит свихнувшемуся ребенку.

– Так почему он не мог прислать мне записку? – переспросил Томас. – Вдруг он выздоровел? Нашел дорогу сюда?

Бренда покачала головой.

– Слушай, возможно все, но я видела Галли перед ссылкой. Он вел себя как больной Вспышкой: грыз стулья, плевался, кричал во всю глотку и рвал на себе волосы.

– И я его таким видел, – добавил Хорхе. – Как-то Галли проскользнул мимо охраны и побежал нагишом по коридорам. Все вопил, будто у него по венам жуки ползают.

Томас попробовал рассуждать логически.

– Что за «Правая рука», о которой он написал?

Ответил Хорхе:

– Ходят слухи о некой тайной организации, которая вознамерилась свергнуть ПОРОК.

– Тем более надо следовать указаниям в записке.

– Сначала отыщем Ганса, – возразила Бренда.

Томас потряс у нее перед носом клочком бумаги.

– Мы идем к Галли. Нам нужен проводник по городу.

Чутье подсказывало, что направление выбрано правильное.

– Что, если нас заманивают в ловушку? – предположила Бренда.

– Во-во, – откликнулся Минхо. – Об этом ты и не подумал.

– Нет. – Томас покачал головой. – Не надо больше пытаться их перехитрить. ПОРОК иногда вынуждает меня действовать обратно тому, как я хотел бы поступить, по их мнению.

– Чего-о? – хором переспросили все трое и в непонятках уставились на Томаса.

– Отныне я поступаю так, как мне подсказывает интуиция, – растолковал свою речь Томас. – И сейчас она говорит мне пойти на встречу с Галли… или хотя бы выяснить, от него ли записка. Он глэйдер, и у него есть все основания быть на нашей стороне.

Друзья не нашлись что возразить.

– Вот и отлично, – подытожил Томас. – Молчание – знак согласия. Рад, что вы со мной. А теперь – как нам побыстрее добраться по адресу?

Бренда картинно вздохнула.

– Ты про такси не слышал?

Наскоро пообедав в кафе, беглецы поймали такси. Когда Хорхе протянул водителю карточку для оплаты, Томас вновь испугался: ПОРОК может отследить перевод денег. Шепотом – чтобы водитель не услышал – он спросил об этом у Хорхе. Латинос ответил обеспокоенным взглядом.

– Тебя страшит осведомленность Галли? – догадался Томас. – То, как он узнал о нашем прилете?

Хорхе кивнул:

– Есть такое. Впрочем, если верить тому парню в синем, была утечка информации. Новость о нашем побеге дошла до «Правой руки», вот они нас и ждут. Я слышал, у них база в Денвере.

– Или все из-за Терезы, группа которой прибыла в Денвер раньше нас, – добавила Бренда.

– Твоей карточкой точно можно расплачиваться? – все еще неуверенно спросил Томас.

– Не бойся, muchacho, прорвемся. Здесь ПОРОКу за нами придется побегать. В городе довольно просто смешаться с толпой. Расслабься.

Расслабиться, говорите? Томас откинулся на спинку сиденья и стал глядеть в окно.

От потрясающего вида перехватило дыхание. Из воспоминаний о детстве Томас знал о летающих коп-машинах – автоматических вооруженных беспилотниках. Однако подобное великолепие он видел впервые: небоскребы, светящиеся рекламные голограммы, бесконечный поток людей… как можно было такое забыть?! Или же ПОРОК неким образом манипулирует сейчас зрительным нервом Томаса, заставляя видеть несуществующее?

Так, может, мир вовсе не так плох? Вон сколько народу спешит по делам, поддерживая привычный быт и жизнь в обществе. Однако чем дальше они ехали, тем больше Томас подмечал деталей. И тем больше усиливалась тревога: люди насторожены, старательно избегают друг друга – и не просто из вежливости. Почти каждый прижимает к лицу тряпку.

Стены зданий были обклеены плакатами: где-то порванными, где-то закрашенными из баллончиков, – которые предупреждали о Вспышке, сообщали меры предосторожности, напоминая о том, как опасно покидать город. Разъясняли, как вести себя при встрече с инфицированным. На некоторых изображались портреты конченых шизов, на других – некой женщины: лицо напряженное, волосы убраны назад, – а внизу девиз: «СОВЕТНИК ПЕЙДЖ ЛЮБИТ ВАС».

Советник Пейдж… Имя Томас вспомнил моментально. Бренда говорила: ей можно доверять. Томас уже повернулся к Бренде и хотел спросить, но промолчал. Лучше подождать, когда рядом не будет лишних ушей. Дальше шли те же плакаты с изображением Советника, только покрытые слоем граффити: с рогами и усиками ее было совсем не узнать.

По тротуарам чуть ли не толпами ходили патрульные: красные рубашки, на лицах металлические респираторы, в руках – пистолеты и миниатюрные приборы для проверки на вирус. Чем дальше такси уезжало от внешней стены, тем грязнее становились улицы: всюду мусор, почти на каждой стене граффити, окна выбиты, – и хотя солнце отражалось от стекол на верхних этажах, место все равно выглядело до жути темным.

Машина свернула в переулок, и Томас поразился царившей здесь пустоте. Наконец таксист притормозил у панельной двадцатиэтажки и возвратил Хорхе карточку. Приехали, пора выходить.

Едва вся компания выбралась наружу, такси умчалось прочь. Хорхе указал на ближайшее крыльцо.

– Нам туда, квартира 2792 на втором этаже.

Минхо, присвистнув, заметил:

– Тут мило.

И правда: глядя на сложенные из тускло-серого кирпича, покрытые граффити дома, Томас начал нервничать. Подниматься по лестнице совсем не хотелось. И уж тем более не хотелось заглядывать внутрь.

Бренда подтолкнула его в спину.

– Ты привел нас сюда, шагай.

Тяжело сглотнув, Томас зашел в подъезд, поднялся на второй этаж и замер перед дверью квартиры номер 2792: исцарапанная, покореженная, она словно провисела здесь на петлях тысячу лет. От выцветшей зеленой краски осталось лишь несколько хлопьев.

– Безумие, – прошептал Хорхе. – Мы спятили.

– Томас однажды выбил из Галли кланк, – фыркнул Минхо. – Выбьет и на сей раз.

– Если только Галли не притаился там с пушками.

– Может, заткнетесь? – одернул их Томас. Нервы начинали пошаливать. Не говоря больше ни слова, он постучался, и через несколько мучительно долгих секунд дверь открыли.

Перед ними стоял Галли собственной персоной. Однако перемены с его лицом произошли поразительные: жуткие шрамы, похожие на тонких белых слизней, правый глаз почти не открывается, нос – и без того крупный и неровный – заметно смещен в сторону.

– Рад видеть, – дребезжащим голосом произнес Галли. – Вы как раз к концу света.

Глава двадцать пятая

Отступив назад, Галли приоткрыл дверь пошире.

– Проходите.

При виде его изувеченного лица Томас ощутил вину. Он не знал, что сказать или сделать, и потому заставил себя просто кивнуть и войти.

В темной комнате было чисто и пахло беконом. Мебели Томас не заметил; на широком окне висела желтая простыня, отчего создавался причудливый и страшноватый световой эффект.

– Присаживайтесь, – сказал Галли.

Томасу не терпелось узнать, как «Правая рука» проведала об их побеге и что им нужно, однако чутье подсказывало, что лучше проявить выдержку: пока придется играть по правилам хозяев.

Беглецы уселись в ряд на голом полу, и Галли – перед ними, словно судья; страшный в приглушенном свете, он смотрел на них налитым кровью, опухшим глазом.

– Минхо ты помнишь, – неловко начал Томас. Минхо и Галли коротко кивнули друг другу. – А это Бренда и Хорхе. Они работали на ПОРОК, но сейчас…

– Я знаю, кто они такие, – перебил его Галли. Голос его звучал отнюдь не безумно – скорее безжизненно. – Утырки из ПОРОКа вернули мне прошлое. Без спросу, смею добавить. – Он вперил взгляд в Минхо и полным сарказма тоном напомнил: – Ты был очень мил со мной во время последнего совета. Спасибо за все.

Томас поморщился, сжался, когда перед мысленным взором всплыла картина: Минхо хватает Галли и, швырнув на пол, сыплет угрозами.

– Тяжелый день выдался, – ответил Минхо.

Он серьезно?! По лицу не скажешь. И Минхо, похоже, вовсе не жалеет о содеянном.

– А, ну да, – произнес Галли. – Кто прошлое помянет – тому глаз вон, так?

Затем хихикнул, как бы подсказывая, что забывшему прошлое – так и оба глаза положено выколоть. Минхо, впрочем, вины явно не ощущал. В отличие от Томаса.

– Прости, Галли, за то, что я с тобой так, – глядя пареньку в глаза, произнес Томас. Лишь бы тот поверил, понял, что ПОРОК – их общий враг.

– Ах, простить тебя? Я убил Чака. Он мертв. По моей вине.

Никакого облегчения Томас не испытал, лишь грусть.

– Это не твоя вина, – успокаивающе произнесла Бренда.

– Кланк собачий, – отозвался Галли. – Будь у меня воля, я бы сумел воспротивиться контролю. Мне казалось, что цель – Томас, не Чак. Того бедолагу я бы в жизни не тронул.

– Как великодушно, – заметил Минхо.

– То есть моей смерти ты хотел? – уточнил Томас, удивленный искренностью Галли.

Тот поморщился.

– Вот только не надо ныть. Тебя я ненавидел больше, чем кого бы то ни было. Хотя прошлое пусть останется в прошлом. Пора поговорить о будущем, потому что конец света на носу.

– Э, э, секунду, muchacho, – остановил его Хорхе. – Сначала ты расскажешь все, что приключилось с тобой с момента ссылки и до сих пор, до этой самой минуты.

– Как вы узнали о нашем приезде? – добавил Минхо. – И когда? Что за странный чувак доставил нам записку?

Галли снова хихикнул, и его лицо сделалось еще страшнее.

– Вот так поработаешь на ПОРОК и совсем перестанешь людям верить. Точно я говорю?

– Они правы, – произнес Томас. – Рассказывай, что с тобой случилось. Тебе ведь нужна наша помощь?

– Ваша помощь? – переспросил Галли. – Я бы не сказал. Просто у нас общие цели.

– Послушай, мы не можем просто так взять и поверить тебе. Так что давай колись.

Выдержав порядочную паузу, Галли начал:

– Того, кто доставил вам записку, зовут Ричард, он член группы под названием «Правая рука». У них агенты в каждом городе, что остался на нашей обожженной планетенке. Главная цель «Правых» – уничтожить наших старых друзей, «ЭТО ПОРОК», пустить деньги и влияние ПОРОКа на действительно важные дела. Но борьба с такой огромной и могущественной организацией требует больших ресурсов. «Правые» жаждут действия, однако им не хватает кое-какой информации.

– О «Правых» мы слышали, – призналась Бренда. – Как ты к ним попал?

– У них в штабе ПОРОКа есть свои люди. Они добрались до меня и намекнули: дескать, если притвориться психом, меня отошлют. Я бы на все пошел, лишь бы смотаться из лаборатории. Так случилось, что «Правым» нужен был информатор, которому известно строение лабораторного комплекса, охранные системы и тому подобное. В общем, они напали на конвой и освободили меня. Привезли в Денвер. О вашем побеге мы узнали из анонимного сообщения в Сети. Я-то думал, оно от вас, ребята.

Томас взглянул на Бренду, ожидая от нее объяснений. Девушка в ответ лишь пожала плечами.

– Значит, письмо не от вас, – заключил Галли. – Тогда, может быть, ПОРОК разослал ориентировку? Для охотников за головами или еще кого? Короче, как только мы узнали о побеге, то сразу хакнули базы данных аэродромов. Так и стало ясно, где приземлится ваш берг.

– Ты пригласил нас поговорить о свержении ПОРОКа? – спросил Томас. Даже слабая перспектива войны и победы вселяла надежду.

Галли очень медленно кивнул.

– Тебя послушать, так все легко и просто, но в общем-то да, поговорить надо о войне с ПОРОКом. Насущных проблем у нас, впрочем, целых две.

– Какие же? – в нетерпении спросила Бренда. – Излагай.

– Полегче, барышня.

– Что за проблемы? – вмешался Томас.

Метнув на Бренду злобный взгляд, Галли посмотрел на Томаса.

– Во-первых, поговаривают, будто в городе, несмотря на все меры предосторожности, свирепствует Вспышка. Правительство всячески замалчивает этот факт, потому что в верхах администрации как раз и засели инфицированные. Шишки жрут анальгетики. Они запросто общаются со здоровыми и тем самым распространяют вирус дальше. Думаю, то же творится во всем мире. Такого зверя взаперти не удержишь.

Желудок свело от страха, едва Томас вообразил, как шизы заполоняют планету. Он и представить не мог, насколько все запущенно. Если Вспышка окончательно вырвется из-под контроля, иммунитет не спасет.

– Так есть еще и вторая проблема? – спросил Минхо. – Первой мало, что ли?

– Вторая беда – люди вроде нас.

– Люди вроде нас? – смущенно переспросила Бренда. – Иммунные?

– Ну да, – подался вперед Галли. – Их крадут, они исчезают. Куда – неизвестно. Сорока на хвосте принесла новость, будто иммунных продают в лабораторию ПОРОКа как материал для Переменных, на случай если придется начать эксперимент заново. Правда это или нет, но за последние полгода число иммунных сократилось вдвое во всех городах. И по большей части люди пропали без следа. Народу они нужны и даже очень, просто никто этого не осознает. Недостаток иммунных уже начинает отрицательно сказываться.

Страх усилился.

– Нас ненавидят. Люди терпеть не могут иммунных, разве нет? Вдруг нас убивают поодиночке? – Альтернатива показалась Томасу еще страшнее: ПОРОК крадет иммунных и заставляет проходить те же испытания, что и глэйдеров.

– Вряд ли, – ответил Галли. – Моя сорока – источник надежный, и от похищений за версту несет ПОРОКом. Обе проблемы создают опасное сочетание: по городу гуляет зараза, хотя правительство вовсю отрицает этот факт. И нас становится все меньше и меньше. Что бы на самом деле ни творилось, в конце концов Денвер вымрет. Что станет с другими городами – я не знаю.

– Ну а мы здесь при чем? – спросил Хорхе.

– Тебе что, плевать на гибель цивилизации?! – поразился Галли. – Города разваливаются. Скоро кругом станут бродить одни психопаты, мечтающие сожрать тебя на ужин.

– Конечно, нам не плевать, – ответил за Хорхе Томас. – Но что от нас требуется?

– Эй, я знаю только то, что у ПОРОКа одна цель – найти лекарство. Опыты обречены на провал, это и так ясно. Будь у нас деньги и власть ПОРОКа, мы обратили бы ресурсы на действительно благое дело: уберегли здоровых от заразы. Я думал, ты в этом тоже заинтересован.

Конечно. Конечно, Томас хочет спасти выживших. Отчаянно хочет.

Не дождавшись ответа, Галли пожал плечами.

– Терять нам особенно нечего. Можем и попытаться.

– Галли, – заговорил Томас, – ты знаешь что-нибудь о Терезе и тех, кто бежал с ней?

Галли кивнул:

– Да, их мы тоже отыскали. Проинформировали, как и вас. Кто, по-твоему, моя сорока?

– Тереза, – прошептал Томас. В душе зажглась искорка надежды: вдруг Тереза, обретя память, вспомнила о мерзких делишках ПОРОКа? Вдруг после операции она приняла сторону Томаса? И заявления вроде «ПОРОК – это хорошо» останутся наконец в прошлом?

– Верно. Она призналась, что не желает повторения экспериментов. И вроде как надеется отыскать тебя. Кстати, есть еще кое-что…

– Новые проблемы? – простонал Томас.

Галли пожал плечами:

– Куда без них сегодня? Один из наших, пока искал вас, подслушал тревожные сплетни – о беглецах из лаборатории. Вряд ли тебя отследили, но о том, что ты направился в Денвер, ПОРОК, похоже, догадался.

– И что? – спросил Томас. – О чем сплетни?

– За голову некоего Ганса дают крупную награду. Он работал на ПОРОК, и теперь его хотят убить. Ты же к нему прилетел?

Глава двадцать шестая

Бренда поднялась с места.

– Мы уходим. Прямо сейчас. Пошли.

Хорхе и Минхо вскочили первыми. Надо было сразу послушаться Бренду. Главное все же отыскать Ганса и обезвредить маячок в голове. Если нейрохирурга и правда ищут, то следует поторопиться.

– Галли, поклянись, что ты рассказал нам правду.

– Клянусь, все до последнего слова – правда. – Изувеченный глэйдер даже не шевельнулся, не встал. – «Правая рука» жаждет действия, они прямо сейчас – пока мы лясы точим – планируют одну операцию. Но им не хватает сведений о внутреннем устройстве ПОРОКа. Кто лучше тебя может рассказать о нем? Если удастся привлечь на нашу сторону Терезу – так вообще здорово будет. У нас теперь каждый живой глэйдер на счету.

Ладно, Галли верить можно. Они с Томасом раньше ненавидели друг друга, зато сейчас у них общий враг. Пора объединяться в команду.

– Если захотим примкнуть к «Правым», что от нас потребуется? – спросил Томас. – Нам вернуться сюда? Или искать другую точку?

Галли улыбнулся:

– Возвращайтесь сюда. Принимаю гостей всю следующую неделю. Каждый день, до девяти утра. Буду ждать. Вряд ли за эти семь дней мы что-либо предпримем.

– А потом? – нетерпеливо спросил Томас.

– То, что вам нужно знать, я уже рассказал. Хотите большего – возвращайтесь, жду.

Томас и Галли пожали друг другу руки.

– Я тебя ни в чем не виню, – признался Томас. – Во время Метаморфозы ты видел, чем меня заставлял заниматься ПОРОК. Так что я бы и сам себе не доверился. Знаю, Чака ты убивать не хотел, но на дружеские объятия не рассчитывай.

– Взаимно.

Бренда ждала у двери, однако у самого порога Галли перехватил Томаса за локоть.

– Мир еще можно попытаться спасти.

– Дождись нас, – ответил Томас и вышел вслед за друзьями. Вернулась надежда, и больше он не страшился неизвестности.

Ганса нашли только на следующий день.

Хорхе подыскал дешевый мотель, где ребята и устроились на ночь, предварительно купив новую одежду и продукты. Пока Томас с Минхо ковырялись в Сети, Бренда и Хорхе обзванивали каких-то знакомых. Наконец, спустя несколько часов напряженных поисков, через десятые руки удалось добыть адрес Ганса. Было уже поздно, и беглецы завалились спать: Минхо с Томасом на полу, остальные двое – на кроватях.

Наутро они умылись, позавтракали и, переодевшись в новое, пошли ловить такси. Водитель отвез их по адресу – к многоквартирному дому чуть лучше того, в котором обитал Галли.

Поднявшись на четвертый этаж, они постучали в серую металлическую дверь. Женщина, открывшая им, упорно твердила, что никаких Гансов не знает. Хорхе не сдавался, и наконец из-за плеча женщины выглянул седой мужчина с массивной челюстью.

– Впусти их, – мрачным голосом велел он хозяйке.

Минуту спустя Томас и трое его компаньонов уже сидели за шатким кухонным столиком. Ганс не слишком-то гостеприимно присел в сторонке.

– Рад видеть тебя живой и здоровой, Бренда, – сказал он наконец. – И тебя, Хорхе. Правда, я не в настроении беседовать за жизнь. Выкладывайте, зачем пришли.

– Полагаю, основная причина тебе и так ясна, – ответила Бренда, кивая в сторону Томаса и Минхо. – Еще мы узнали, что ПОРОК назначил награду за твою голову. Надо спешить: проведи операцию и сразу беги отсюда.

Последний пункт, казалось, никак не взволновал Ганса. Пожав плечами, седой взглянул на двух потенциальных клиентов.

– Хотите избавиться от имплантатов, так?

Томас кивнул. Он нервничал и притом торопился покончить с делом.

– Я только хочу вырубить управляющее устройство, воспоминания не нужны. И еще: как именно ты проводишь операции?

Ганс брезгливо поморщился.

– Нет, вы только послушайте! Бренда, что за труса ты привела? У него коленки трясутся.

– Я не трус, – не давая ответить Бренде, заявил Томас. – Просто ко мне в голову кто только не залезал.

Ганс хватил ладонями по столешнице.

– Кто сказал, что я полезу к тебе в голову? Ты не так сильно мне нравишься.

– Вежливых людей в Денвере не осталось? – пробормотал Минхо.

– Даю три секунды, народ. Потом вышвырну вас из моей квартиры.

– Так, все заткнулись, быстро! – крикнула Бренда и зашептала Гансу почти в самое ухо: – Дело важное. Томас сам очень важен, и ПОРОК пойдет на все, чтобы вернуть его. Этих гадов нельзя подпускать к Томасу и Минхо слишком близко, иначе их мозгами начнут манипулировать.

Ганс окинул Томаса пристальным взглядом ученого, рассматривающего образчик некой субстанции.

– По мне, так обычный мальчик. – Покачав головой, он встал. – Мне нужно пять минут, чтобы приготовиться.

Сказав это, он вышел через боковую дверь в соседнюю комнату. Оставалось гадать, узнал ли он Томаса, вспомнил ли, чем тот занимался для ПОРОКа до отправки в Лабиринт.

Вернувшись в кресло, Бренда вздохнула:

– Могло быть и хуже.

Ну да, все самое худшее еще впереди. Хорошо, что Ганс согласен помочь. Правда, чем больше Томас поглядывал в сторону соседней комнаты, тем сильнее нервничал. Сейчас совершенно незнакомый человек в антисанитарной обстановке вскроет ему череп.

– Зассал, Томми? – хихикнул Минхо.

– Забываешь, muchacho, – напомнил Хорхе, – что тебе предстоит та же операция. Пять минут – и седовласый дедуля будет готов. Мужайся.

– А, чем скорее – тем лучше, – ответил Минхо.

В висках появилась пульсирующая боль, и Томас, придвинувшись к столу, обхватил ладонями голову.

– Томас? – прошептала Бренда. – Тебе плохо?

Томас ответил было:

– Да просто…

Но слова застряли в горле; позвоночник пронзила острая боль. Через мгновение ее и след простыл, однако потом резко вытянулись как по струнке руки и ноги – и Томас, дрожа, съехал на пол. Ударившись спиной о твердую плитку, он вскрикнул и попытался восстановить контроль над телом. Не смог. Стопы сами собой сучили по полу, лодыжки бились о ножки стола.

– Томас! – завопила Бренда. – Что с тобой?

Томас соображал отчетливо, но не в силах был управлять собственным телом. Рядом возник Минхо и попытался его успокоить. Хорхе, выпучив глаза, застыл как громом пораженный.

Вместо слов с губ срывались только брызги слюны.

– Ты меня слышишь? – громко спросила Бренда. – Томас, ответь: в чем дело?

Внезапно страшная судорога прошла, конечности обмякли. Двигать ими сознательно, впрочем, тоже не выходило – как Томас ни тужился. Он вновь попробовал заговорить – тщетно.

– Томас? – в ужасе позвала Бренда.

Неким образом руки и ноги снова пришли в движение. Тело вопреки воле начало поднимать себя с пола. Томас хотел закричать и не смог.

– Прошло? – спросил Минхо.

Томас действовал, бездействуя, и оттого запаниковал. Голова развернулась в сторону двери, через которую вышел хозяин квартиры. Ни с того ни с сего Томас произнес:

– Я… вам… не позволю.

Глава двадцать седьмая

Нечто чуждое – несмотря на отчаянное сопротивление – овладело мышцами.

– Они захватили тебя, Томас! – кричала Бренда. – Борись!

Томас толкнул Бренду – и девушка упала. Хорхе метнулся было защитить ее, но Томас опередил его – ударил, в кровь разбив ему губу.

– Я… вам… не позволю! – На сей раз это был крик. Такой сильный, что от натуги заболело горло. Мозг словно превратился в машину, запрограммированную выдавать одну-единственную фразу-предупреждение.

Бренда тем временем поднялась на ноги, Минхо недоуменно взирал на друга, а Хорхе – глядя на Томаса полными гнева глазами – утирал кровь с подбородка.

Предохранитель! Конечно же, он не позволит отключить имплантат. Томас хотел крикнуть друзьям, чтобы его усыпили, и не смог. Оттолкнув Минхо, он шаткой походкой направился в соседнюю комнату. На полпути схватил нож возле мойки. Томас пытался бросить его, но пальцы только крепче сжимались на рукоятке.

– Томас! – прокричал Минхо, выйдя к тому времени из ступора. – Борись, чувак! Гони этих уродов из головы!

Томас – ненавидя себя за слабость, за невозможность сопротивляться, – обернулся и поднял свое оружие. Говорить не получалось. Тело полностью превратилось в живой предохранитель, не дающий отключить имплантат.

– Чего, убьешь меня, кланкорожий? – спросил Минхо. – Зарежешь, как Чака? Ну давай, давай тогда! Кинь в меня нож!

Томас успел испугаться, что именно это и произойдет, однако в следующую секунду тело развернулось в противоположную сторону. И тут вышел Ганс. Похоже, он – главная цель. Тело Томаса убьет любого, кто способен извлечь имплантат.

– Какого черта? – произнес Ганс, изумленно воззрившись на Томаса.

– Я… тебе… не позволю.

– Этого я и боялся, – пробормотал Ганс и крикнул остальным: – Сюда, ребята, помогите мне!

Томас представил, как у него в голове крохотные паучки крутят лапками крошечные колесики механизма – того, что управляет им сейчас. Он стиснул зубы, напрягая волю, однако рука еще выше подняла нож, пальцы крепче сжали рукоять.

– Я те… – Договорить он не успел. Кто-то накинулся на него, выбив из руки нож.

Томас упал, кое-как выгнул шею – и увидел над собой Минхо.

– Никого ты здесь не убьешь, – предупредил друг.

– Слезь! С меня! – завопил Томас, а по чьей воле: ПОРОКа или по своей, – было уже не понять.

Минхо, пыхтя и отдуваясь, надежно прижал Томаса к полу.

– Не слезу! Пока мозги тебе не прочистят!

Томас хотел улыбнуться, но напряженные – все до последнего – мускулы не исполнили даже этой простейшей команды.

– Томас не вернется, пока Ганс не выключит имплантат, – сказала Бренда. – Ганс?

Седой опустился на колени рядом с Томасом и Минхо.

– Поверить не могу, что работал на этих людей. Работал на тебя. – Последнее слово, глядя Томасу в глаза, Ганс практически выплюнул.

А Томас беспомощно наблюдал за происходящим. Все нутро кипело от бесплодных усилий, попыток расслабиться и не мешать Гансу. В следующую секунду живот налился жаром, волна которого устремилась вверх. Томас взбрыкнул и начал высвобождать руки. Тогда Минхо, подобрав ноги, сел ему прямо на спину.

Предохранитель спровоцировал выброс адреналина, и Томас сумел-таки скинуть друга, вскочил на ноги и, подобрав нож, прыгнул на Ганса, ударил, но тот предплечьем отвел лезвие. Полилась кровь. И вот уже седой и юноша сцепились на полу. Как ни противился Томас, его рука продолжала колоть и рубить.

– Держите его! – крикнула где-то рядом Бренда.

Томаса схватили за руки. Кто-то дернул его сзади за волосы, и Томас, завопив от боли, махнул не глядя ножом. Слава Богу, Минхо и Ньют его пересилили, начали потихоньку стаскивать с Ганса. Спина ударилась об пол, нож вылетел из руки. Кто-то ногой оттолкнул его в дальний угол кухни.

– Я вам не позволю! – вопил Томас. Он ненавидел себя, хоть и знал, что не управляет собой.

– Заткнись! – прямо ему в лицо прокричал Минхо. Хорхе тем временем ухватил Томаса за руки. – Ты спятил, чувак! Они тебя с ума сводят!

Отчаянно хотелось сказать: да, мол, ты прав, я сам себе не верю. Минхо же обернулся к Гансу и крикнул:

– Давай уже прочистим ему череп!

– Нет! – закричал Томас. – Не-ет!

Он отбивался со звериной яростью, но четверо оказались ему не по зубам, тем более что каждый схватил его кто за руку, кто за ногу.

Они оторвали его от пола и вынесли в короткий коридор, где Томас умудрился сбить со стен несколько картин в рамках. Зазвенело стекло.

Томас кричал. Сил сопротивляться не осталось – всю энергию забирало восставшее тело. Бросив попытки пересилить предохранитель, Томас боролся с друзьями и Гансом, произносил запрограммированные слова.

– Сюда его! – прокричал Ганс.

Они вошли в тесную лабораторию: два стола с инструментами и койка; над матрасом висела грубая копия маски-вспоминалки.

– Уложите его! – скомандовал Ганс, и Томаса швырнули на койку. Но и тогда он не затих. – Кто-нибудь, перехватите эту ногу. Надо вырубить нашего драчуна.

Минхо, державший до того Томаса за одну ногу, всем весом налег на обе. Томас сразу же вспомнил, как они с Ньютом точно так же удерживали Алби во время Метаморфозы.

Ганс гремел инструментами на столиках. Потом порылся в ящиках стола и, вернувшись, приказал:

– Держите его как можно крепче!

Взревев на пределе возможностей глотки, Томас совершил последний рывок. Одну руку – ту, которую держала Бренда, – удалось освободить, и Томас врезал Хорхе.

– Хватит! – крикнула Бренда, пытаясь вновь удержать Томаса.

Тот выгнулся дугой.

– Я… вам… не позволю! – Еще никогда он не чувствовал такого отчаяния.

– Проклятие, да держите же его! – воскликнул Ганс.

Бренде все же удалось вновь схватить Томаса за руку и придавить ее собственным весом.

Внезапно что-то кольнуло в правую ногу. Странно было сопротивляться чему-то и одновременно желать этого всем сердцем.

Когда наконец в глазах начало темнеть и конечности ослабли, Томас вновь обрел контроль над телом.

– Ненавижу этих утырков, – сказал он и отключился.

Глава двадцать восьмая

Одурманенный снотворным и обезболивающим, Томас видел сон.

Ему пятнадцать, и он сидит на кровати. В комнате темно, и только одинокая лампа на столе испускает желтоватое свечение.

Тереза, отодвинувшись от стола, сидит на стуле прямо перед Томасом. Лицо ее донельзя скорбное.

– У нас не было выбора, – тихо произносит она.

Томас одновременно и с ней, и не с ней. Он не понимает, о чем говорит Тереза, однако чувствует, что запятнал себя неким ужасным деянием. Они совершили нечто бесчеловечное.

Спящий Томас не помнит этого, но знает: хоть жертвы страшного поступка сами вынесли себе приговор, вина Томаса оттого не становится меньше.

– Выбора не осталось, – повторяет Тереза.

– Знаю, – безжизненным и сухим голосом произносит он.

Барьер, закрывающий доступ к памяти, на мгновение становится тоньше, и в уме проскальзывает страшное слово: «Чистка».

– Том, они сами хотели для себя такого конца, – продолжает Тереза. – Лучше сразу погибнуть, чем годами гнить, сходя с ума. Их больше нет. Способ они выбрали самый быстрый, а нам выбора не оставили. Что сделано, то сделано. Пора создавать новую команду. Мы зашли слишком далеко и не можем остановить эксперимент на полпути.

На мгновение в сердце вспыхивает ненависть к Терезе и тут же гаснет. Тереза просто пытается быть сильной.

– Не жди, что я приму это с радостью. – Так сильно Томас еще ни разу на себя не злился.

Тереза молча кивает.

Спящий Томас тянется к разуму Томаса юного, хочет прочесть его мысли, заглянуть в пока еще незапертую память. Создатели, чей мозг поразила Вспышка, теперь мертвы, прошли Чистку. Их место заняли бесчисленные добровольцы. Уже запущены в работу два параллельных Лабиринта, с каждым годом эксперимент набирает обороты, с каждым днем приносит все больше результатов. Медленно, но верно копятся образцы реакций для спасительной матрицы. Идет подготовка запасных участников.

Вот она, память юного Томаса, – бери не хочу. Однако Томас спящий меняет решение и, развернувшись, уходит.

Прошлое пусть остается в прошлом. Сейчас важно только будущее.

Томас погружается в темную бездну забвения.

Проснулся он без сил, с тупой болью в глазницах. Сон еще теплился в сознании, однако детали уже размывались: после Чистки и смерти Создателей их место заняли другие. Произошла утечка вируса, и Томас с Терезой вынуждены были уничтожить персонал лаборатории. Они двое – обладатели иммунитета, единственные, кто выжил. Томас поклялся себе больше никогда об этом не думать.

Рядом в кресле, уронив голову на грудь, дрых Минхо.

– Минхо, – шепотом позвал Томас. – Эй, Минхо. Проснись.

– А? Чего? – Друг медленно приподнял веки и закашлялся. – Что такое? В чем дело?

– Успокойся, я только хочу знать, как все прошло. Ганс отключил маячки? Мы свободны?

Минхо кивнул, зевая во весь рот.

– Ага, нас обоих отключили. По крайней мере Ганс говорит, что вырубил имплантаты. Чувак, ну ты нам устроил! Все помнишь?

– Еще бы. – Томас даже покраснел от стыда. – Меня словно парализовало, я не мог управлять собой.

– Настоящий ты не пытался бы отфигачить мне наследство!

Томас впервые за долгое время – и к собственной радости – рассмеялся.

– Это почему? Надо же сокращать популяцию будущих Минхонят.

– В общем, за тобой должок.

– Не спорю. – У Томаса теперь перед всей компанией должок.

В лабораторию вошли Бренда, Хорхе и Ганс. Взглянув на их серьезные лица, Томас тут же перестал улыбаться.

– Давайте еще раз заглянем к Галли, чтобы он вас взбодрил речами, – как можно непринужденнее предложил Томас. – Видок у вас, ребята, слишком подавленный.

– Есть повод радоваться, muchacho? – спросил Хорхе. – Пару часов назад ты нас чуть ножиком не покоцал.

Томас открыл было рот, собираясь попросить прощения, но Ганс велел замолчать. Посветил ему в глаза фонариком и сказал:

– Ты быстро идешь на поправку. Боль скоро уймется. С тобой пришлось повозиться, все из-за предохранителя.

Томас обернулся к Бренде.

– Так я здоров? Свободен?

– Операция удалась, – ответила девушка. – Убить нас ты больше не пытаешься – значит, имплантат обезврежен. И…

– И – что?

– Ну, ни от Терезы, ни от Эриса сигналов ты теперь принимать не сможешь.

Еще вчера Томас пожалел бы об утраченном «даре», однако сейчас вздохнул с облегчением.

– Ну и фиг с ней, с телепатией. Плохие новости есть?

Бренда покачала головой:

– Нет, но Ганс и его жена пакуют вещи. Рисковать им нельзя, они покинут этот дом. Правда, сначала Ганс даст тебе напутствие.

Ганс, чтобы не мешать, отошел до поры к дальней стене, а сейчас, опустив глаза, вновь приблизился к Томасу.

– Я бы пошел с вами и помог, однако у меня жена, единственный близкий человек. О ней я забочусь в первую очередь. Желаю удачи, пусть у тебя получится то, на что у меня мужества не хватает.

Томас кивнул. Отношение Ганса к нему заметно переменилось. Видно, старый доктор вспомнил, на что способен ПОРОК.

– Спасибо, – сказал Томас. – Если получится остановить ПОРОК, мы за тобой вернемся.

– Там видно будет, – пробормотал Ганс. – Многое решится.

Он отошел обратно к дальней стене. Видно было, что с собой по жизни седой хирург носит тяжкий груз мрачных воспоминаний.

– Что дальше? – спросила Бренда.

Времени на отдых нет, пора действовать.

– Найдем наших друзей и убедим вступить в войну. Потом вернемся к Галли. Единственное, что мне удалось в жизни, так это запустить эксперимент – пыточную для кучки подростков. Пора открывать список добрых свершений. Остановим ПОРОК, пока они не начали Переменные по новой, уже с другими людьми.

– Остановим? – впервые подал голос Хорхе. – Ты о чем это, hermano?

Чувствуя, как крепнет уверенность, Томас взглянул на латиноса.

– Примкнем к «Правой руке».

Никто не ответил.

– Лады, – нарушил молчание Минхо. – Только сначала давайте, что ли, поедим.

Глава двадцать девятая

Ганс и его супруга посоветовали одну кофейню неподалеку от дома. Томас прежде не бывал в подобных местах. (По крайней мере не помнил, чтобы бывал.) У стойки выстроилась очередь: купив кофе с выпечкой, посетители шли к столику или покидали заведение. Томас беспокойно озирался на пожилую даму, которая то и дело ненадолго отнимала от лица марлевую повязку – чтобы отхлебнуть горячего напитка. В дверях стоял патрульный в красной рубашке и металлическом респираторе: каждые несколько минут он на выбор проверял посетителей на вирус при помощи портативного тестера.

Хорхе отправился за едой и напитками; Бренда, Томас и Минхо заняли столик. Рядом на скамейке у широкой витрины пристроился мужчина среднего возраста. К кофе он так и не притронулся: напиток давно остыл, даже пар из стаканчика не шел. Странный посетитель сидел, уперев локти в колени и глядя в стенку напротив.

Пустое выражение у него на лице сразу не понравилось Томасу. Глаза незнакомца словно плавали в глазницах, отражая слабые проблески блаженства. Указав на странного мужчину, Томас пошептался с Брендой. Та ответила: дескать, мужик скорее всего принимает анальгетики. Если его сцапают патрульные – наказания ему не миновать. Томас заерзал на месте.

Скорее бы этот чудак ушел.

Вернулся Хорхе с подносом: купил по сандвичу для каждого. Беглецы ели молча, запивая бутерброды дымящимся кофе. Да, им надо спешить, но Томас радовался, что можно хоть немного посидеть, восстановить силы.

Когда с обедом было покончено и все засобирались, Бренда осталась на месте.

– Ребята, – обратилась она к Хорхе и Минхо, – подождете нас на улице?

– Не понял, – устало возмутился Минхо. – Опять секреты?

– Нет, больше никаких тайн, обещаю. Просто надо кое-что сказать Томасу.

Удивленный Томас вернулся на место.

– Иди, – сказал он Минхо. – Сам знаешь: у меня от тебя секретов нет. Бренда тоже в курсе.

Поворчав немного, Минхо все же вышел вслед за Хорхе. Вдвоем они встали на тротуаре у ближайшей витрины. Глядя на Томаса через стекло, Минхо изобразил на лице тупую улыбку и помахал ручкой. Издевается… Томас махнул рукой в ответ и обернулся к Бренде.

– Ну выкладывай, в чем дело.

– Понимаю, надо спешить, но у нас с тобой не так часто получается уединиться. Просто знай: в Жаровне я не всегда притворялась. Я полетела в пустыню по заданию и должна была проследить за ходом тестов, однако… благодаря твоей команде по-новому взглянула на вещи. Я теперь другая. Ты заслужил право узнать еще кое-что – обо мне, о Советнике Пейдж, о…

Томас жестом прервал ее.

– Пожалуйста, хватит.

Бренда удивленно отпрянула.

– К-как? Почему?

– Не желаю ничего знать. Ни-че-го. Меня интересует лишь то, что мы станем делать дальше. Прошлое – твое и ПОРОКа – меня не заботит. Проехали. Пора двигаться.

– Погоди…

– Хватит, Бренда, серьезно. Мы здесь, у нас есть цель. Разговоры только отвлекают.

Выдержав взгляд Томаса, она опустила глаза, посмотрела себе на руки.

– Тогда так: я просто верю в тебя. Ты идешь в правильном направлении. Можешь рассчитывать на мою помощь.

Обиды обидами, но двигаться дальше и правда пора, Томас говорил со всей серьезностью. Бренде не терпится рассказать некую тайну, и Томас, соображая, как бы ответить, посмотрел в сторону. Взгляд его вновь уперся в странного мужчину на лавке. Незнакомец достал из кармана какой-то предмет и прижал к сгибу локтя. Зажмурился на пару секунд, а после посмотрел перед собой затуманенным взором и запрокинул голову, коснувшись затылком витрины.

В этот момент вошел патрульный и направился прямиком к одурманенному наркотиком мужчине. Тот, ни о чем не подозревая, продолжал сидеть на месте. Подле патрульного суетилась болтливая женщина невысокого роста.

Томас, желая получше разглядеть происходящее, подался вперед.

– Томас? – позвала Бренда.

Прижав к губам палец, Томас кивнул в сторону наркомана и патрульного. Дело пахло керосином.

Красный тем временем пнул сидящего на скамейке в ногу, и тот очнулся. Двое мужчин о чем-то заговорили, однако из-за шума и суеты в кофейне Томас их не слышал. Недавно расслабленный и умиротворенный, незнакомец внезапно со страхом взглянул на патрульного.

– Пора выметаться отсюда, – сказала Бренда. – Немедленно.

– Зачем? – Воздух в помещении как будто сгустился. Томасу не терпелось увидеть развязку.

– Идем! – Бренда встала из-за стола и быстро зашагала к выходу. Томас собирался последовать за ней, как вдруг патрульный достал пистолет и прицелился в наркомана. Хотел протестировать его, но наркоман кинулся на Красного. Выбил и прибор, и пистолет – оружие скользнуло куда-то под стойку. Двое сцепились и, опрокинув стол, упали на пол.

Красный заорал. Его голос, проходя сквозь металлический респиратор, казался механическим, как у робота.

– У нас зараженный! Всем покинуть помещение!

В зале воцарилась паника, и люди скопом побежали к единственному выходу.

Глава тридцатая

Зря Томас медлил: надо было бежать следом за Брендой сразу. Несколько человек загородили проход, пытаясь протиснуться в него одновременно. Теперь и Бренде не вернуться обратно в кофейню. Томас, застыв у стола в нерешительности, следил за борьбой Красного и его жертвы.

Впрочем, бежать смысла нет – Томас иммунный; единственное – ему стоит опасаться испуганной толпы. В непосредственной близости от шиза народ обезумел. Неудивительно – есть риск, что хотя бы один да заразился. Надо лишь держаться от людей подальше, следить, как бы не затоптали.

Томас обернулся на стук в витрину: Бренда, стоявшая вместе с Минхо и Хорхе на тротуаре, отчаянно махала ему рукой, звала наружу. Но Томас хотел досмотреть, чем все закончится.

Красный тем временем поборол шиза и прижал к полу.

– Все кончено! Я вызвал подкрепление, – предупредил он жутким металлическим голосом.

Обмякнув, зараженный ударился в слезы. Только сейчас Томас сообразил, что, кроме него и Красного с шизом, в кофейне больше никого не осталось. Повисла зловещая тишина.

Красный взглянул на Томаса.

– Чего встал, парень? Смерти хочешь? – Не давая Томасу ответить, патрульный велел: – Раз уж ты здесь, окажи услугу: подай пистолет.

Он снова обратил все внимание на плененного шиза.

Происходящее казалось Томасу сном. Много он повидал насилия, но чтобы с людьми обращались вот так… Томас побрел к стойке, под которую скользнул пистолет.

– Я… иммунен, – запинаясь, произнес он, опустился на колени и кое-как вытащил из-под нее пистолет. Вернулся с оружием к патрульному.

Красный, даже не поблагодарив Томаса, забрал пистолет и, вскочив на ноги, прицелился шизу прямо в лоб.

– Паршиво, ой как паршиво. Все чаще и чаще случается. Сразу вижу тех, кто кайфом закидывается.

– Так он принимал кайф, – пробормотал Томас.

– Ты видел? – спросил Красный.

– Когда я вошел в кофейню, он уже сидел тут такой… странный.

– И ты никого не предупредил? – Лицо, не прикрытое респиратором, приобрело тот же оттенок, что и рубашка. – С ума сошел?

Чего это Красный так взъелся?

– П-простите… я не понял, в чем дело. Честно.

Зараженный лежал, скорчившись на полу, и всхлипывал.

Красный наконец отошел от него и пристально посмотрел на Томаса.

– Как это не понял? Что за… Откуда ты?

Черт, ну и влип.

– Я… просто Томас. Я никто, так… – Что сказать? Какое оправдание придумать? – Я не местный, сэр.

Красный прицелился уже в Томаса.

– А ну сел, быстро! – Он мотнул пистолетом в сторону ближайшего стула.

– Стойте! Клянусь, у меня иммунитет! – Сердце колотилось в груди. – Я только поэтому…

– Опусти зад на стул! Живо!

Колени подогнулись, и Томас плюхнулся на указанное место. Сердце вдруг пропустило удар, когда Томас увидел в дверях Минхо, а за ним – Хорхе и Бренду. Их нельзя втягивать, нельзя подвергать риску. Томас замотал головой, давая друзьям понять, чтобы держались от него подальше.

Стоящих в проходе Красный проигнорировал, все внимание сосредоточив на Томасе.

– Если ты так уверен, что у тебя иммунитет, значит, против теста не возражаешь?

– Нет, – облегченно ответил Томас. Может, патрульный проверит его и сразу отвяжется? – Валяйте тестируйте.

Убрав оружие в кобуру, Красный достал тестер и поднес прибор к лицу Томаса.

– Глаза не закрывать, смотреть в окуляры, – велел он. – Пара секунд – и готово.

Желая поскорее разобраться с недоразумением, Томас выполнил приказ. Вновь он увидел цветные вспышки, вновь по лицу слегка ударило сжатым воздухом и кольнуло в шею – все как тогда, у городских ворот.

Убрав прибор и прочтя показания на небольшом экране, патрульный произнес:

– Нет, вы только посмотрите! Ты, черт возьми, иммунен. Теперь потрудись объяснить, как ты попал в Денвер и почему не знаешь закона о нелегальном употреблении кайфа. Как это ты не распознал наркомана?

– Я работаю на ПОРОК. – Слова вырвались сами собой, Томас даже сообразить не успел. Ему не терпелось поскорее отделаться от назойливого патрульного.

– Я верю тебе не больше, чем этому шизу. Он врет, будто Вспышки у него нет. Будто он принимает кайф просто так. Пока сиди смирно и не рыпайся, не то палить начну.

Томас сглотнул: он не столько испугался, сколько разозлился на себя – за глупость. Повезло же вляпаться в такую нелепую историю!

– Понял, – ответил он.

Патрульный его уже не слышал – прибыла «кавалерия»: четверо в защитных комбинезонах зеленого цвета, больших очках и пресловутых металлических респираторах. Перед мысленным взором замелькали образы: точно такую защиту носили те, кто спас Томаса от инфекции, занесенной ржавой пулей.

– Что стряслось? – механическим голосом спросил один из карантинщиков. – У тебя двое задержанных?

– Не совсем, – ответил патрульный. – Вон тот на стуле – иммуняк. Хотел, как в цирке, на задержание поглазеть.

– Иммуняк? – недоверчиво переспросил второй карантинщик.

– Правильно, иммуняк. Все ломанулись на выход, а он остался. Говорит: хотел посмотреть, что дальше. И это еще полбеды. Он сознательно не выдал шиза, который прямо здесь закидывался кайфом. Видел зараженного и пил себе спокойно кофе.

Все разом посмотрели на Томаса. Тот – не зная, что сказать, – просто пожал плечами.

Шиз тихонько всхлипывал, свернувшись калачиком. Патрульный отступил в сторону, давая дорогу четырем карантинщикам. Один из них сжимал в руках плотный синий предмет. У этой штуковины имелась трубка наподобие ствола, и карантинщик направил ее на больного словно оружие. Томас попытался вспомнить, для чего нужен этот угрожающего вида предмет, – не получилось.

– Вытяните, пожалуйста, ноги, сэр, – попросил карантинщик. – Лежите смирно, не шевелитесь. Постарайтесь расслабиться.

– Я не знал! – взвыл шиз. – Откуда мне было знать!

– Все ты отлично знал! – прикрикнул на него Красный. – Просто так для удовольствия кайф не принимают.

– Мне нравится, как он действует! – жалобным голосом оправдывался задержанный.

– В городе полно дешевых наркотиков. Хватит орать, замолчи. – Красный махнул рукой, словно прогоняя назойливую муху. – Всем плевать на тебя. Пакуйте этого слизня, ребята.

Зараженный свернулся на полу, руками подтянув колени к груди.

– Так нельзя. Я не знал! Просто выгоните меня из города. Обещаю, я не вернусь. Честное слово! – Он разразился новой порцией всхлипов.

– О, не волнуйся, из города тебя выпнут, – пообещал Красный и зачем-то глянул на Томаса. Он словно улыбался под маской. Глаза патрульного блестели азартом. – Смотри, смотри, иммуняк. Тебе понравится.

Ну и сволочь этот патрульный! Томас отвел взгляд и проследил, как четверо в зеленом осторожно приближаются к шизу.

– Вытяните ноги! – повторил один из карантинщиков. – Или вам будет очень больно. Вытяните ноги. Быстро!

– Не хочу! Дайте мне просто уйти!

Оттолкнув карантинщика, патрульный встал над больным и поднес к его голове пистолет.

– Вытяни ноги, или я пущу тебе пулю в мозг. Так всем будет проще. Ну, вытягивай, быстро!

Томас смотрел на патрульного и не верил глазам. Разве может человек совершенно не испытывать сострадания?!

Хныча и дрожа от страха, мужчина все-таки вытянул ноги. Красный, вверив его заботам карантинщиков, отошел в сторону и убрал пистолет в кобуру.

Карантинщик с синим предметом тут же встал над шизом и приставил ему к затылку трубку.

– Постарайтесь не двигаться, – посоветовал он… то есть она. Это была женщина, и ее голос, искаженный респиратором, прозвучал даже неприятнее, чем у ее коллег-мужчин. – Не то лишитесь какой-нибудь части тела.

Что бы это значило? – успел подумать Томас, и тут женщина нажала на кнопку. Из трубки потек синий гель. Вязкий, он окутал сначала голову зараженного, лицо, не дав закричать, затем шею и плечи. Двигаясь вниз по телу, гель застывал, и образовывалась полупрозрачная скорлупа. Всего за несколько секунд она покрыла половину туловища, заполнив каждую складку на коже и одежде, сковав движения больного.

Красный все это время смотрел на Томаса.

– Чего? – произнес тот в ответ на взгляд патрульного.

– Впечатляет, правда? – сказал Красный. – Смотри и наслаждайся. Когда шоу закончится – пойдешь со мной.

Глава тридцать первая

Сердце оборвалось.

Патрульный перевел полный садистского блеска взгляд на задержанного – гель к тому времени схватился уже на ногах, заковав несчастного в пластиковый панцирь. Карантинщица выпрямилась. Пустой пакет из-под геля, который Томас поначалу принял за некую разновидность оружия, она сложила и спрятала в карман комбинезона.

– Забираем его, – сказала женщина.

Когда задержанного подняли с пола, Томас вновь посмотрел на патрульного. Тот следил за выносом живого груза. Что, черт возьми, он имел в виду? Куда он поведет Томаса? Зачем? Если бы не пистолет, Томас давно бы сбежал.

Когда карантинщики наконец удалились, пришел Минхо. Он уже почти перешагнул порог кофейни, но тут Красный выхватил пистолет.

– Стой где стоишь! Не входи!

– Так он с нами, – указал Минхо на Томаса. – Нам пора идти.

– Никуда он не пойдет. – Патрульный вдруг замолчал, взглянул на Томаса, потом снова на Минхо и спросил: – Погоди-ка. Так ты тоже иммуняк?

Томас едва-едва успел испугаться за друзей. Минхо, моментально сообразив, что к чему, бросился бежать.

– Стой! – приказал Красный и ринулся к двери.

Вскочив с места, Томас приник к витрине: Минхо, Бренда и Хорхе, перебежав улицу, скрылись за углом. Красный сдался, не захотел преследовать их, а вернулся обратно в кофейню и навел пистолет на Томаса.

– За поведение твоего дружка мне следовало продырявить тебе глотку, и ты бы медленно истек кровью. Благодари Бога за то, что вы, иммуняки, такие ценные. Паршивый сегодня денек; я мог бы пристрелить тебя забавы ради.

Подумать только: Томас прошел невероятные испытания, а в конце совершил такой досадный прокол. Он даже не боялся – скорее был зол на себя самого.

– У меня день тоже прошел не лучшим образом, – пробормотал Томас.

– За тебя мне отвалят кучу бабок. Ничего личного, хотя ты мне с первого взгляда не понравился. Это я так говорю, чтоб ты знал.

Томас улыбнулся:

– Взаимно.

– Смешной ты парень. Поржать любишь, как я погляжу. Посмотрим, как после заката запоешь. Двигай. – Патрульный мотнул стволом пистолета в сторону двери. – Запомни, терпелка у меня слабая, не шучу. Только дернись, и я выстрелю тебе в затылок, а в полиции доложу, что ты был болен и вел себя агрессивно. У нас политика нулевого допуска, знаешь ли. Это значит: даже косо на меня смотреть не смей. Я за такое убиваю и имени не спрашиваю.

Томас прикинул шансы. Вот ведь ирония судьбы: он сбежал от наемников ПОРОКа лишь затем, чтобы попасться в руки обыкновенному муниципальному работнику.

– Не люблю повторять дважды, – предупредил Красный.

– Куда вы меня поведете?

– Придет время – узнаешь. А я слегка разбогатею. Топай давай.

В Томаса уже дважды стреляли, и он помнил: пуля причиняет адскую боль. Пойти с патрульным – единственный способ не нарваться на третье ранение. Глянув на Красного исподлобья, он наконец вышел за порог и остановился. Спросил:

– В какую сторону?

– Налево. Тихо-спокойно пройдем три квартала и снова повернем налево. Там меня ждет машина. Надеюсь, не надо напоминать, что будет, если ты вздумаешь хитрить?

– Вы пристрелите безоружного подростка. Чего тут неясного?

– Знал бы ты, как я ненавижу вас, иммуняков. Пошел, пошел. – Он ткнул Томаса в спину стволом.

Они прошли три квартала в полном молчании. Свернули налево. Было душно, Томас весь покрылся потом, а стоило утереть со лба испарину, как патрульный стукнул его по затылку рукояткой пистолета.

– Хватит дергаться. Не ровен час, я занервничаю и сделаю тебе дырку в голове.

Только невероятным усилием воли Томас заставил себя молчать. Всюду валялся мусор, стены домов на уровне человеческого роста были обклеены постерами: предупреждения о Вспышке, портреты Советника Пейдж, закрытые многослойными граффити. На перекрестке – пока не загорелся зеленый свет – Томас успел прочесть надпись на еще свежем, незакрашенном плакате:

Обращение муниципальных властей

!!!Остановим пандемию Вспышки!!!

Узнай о симптомах болезни, чтобы не заразить своих близких и соседей.

Вирус Вспышки (VC321xb47) – искусственно выведенный – вырвался из военной лаборатории во время глобальной катастрофы. Он вызывает прогрессирующую деградацию мозга, которая проявляется в спонтанных движениях, эмоциональных и умственных расстройствах.

Наши ученые, используя наисовременнейшее оборудование и технологии, проводят клинические испытания, однако стандартные методы лечения не помогают. Болезнь смертельна и передается воздушно-капельным путем.

Гражданам надлежит всеми силами бороться с распространением заразы. Помните о симптомах болезни, следите за собой, не становитесь источником опасности вирусного заражения. Наблюдайте за окружающими. Это первый шаг на пути к победе над вирусом.

О людях с подозрениями на Вспышку следует немедленно сообщить представителю власти.

Дальше говорилось об инкубационном периоде в пять – семь дней; среди ранних симптомов назывались: раздражительность и неуравновешенность, за которыми следуют слабоумие, паранойя и крайняя агрессивность. Все эти проявления болезни Томас неоднократно видел воочию, когда пересекался с шизами.

Красный подтолкнул Томаса в спину, и они пошли дальше. Томас все никак не мог забыть страшного содержания плаката. Та часть, в которой сообщалось о рукотворной природе Вспышки, вызвала смутное чувство, будто Томас знает, о чем речь. Прямым текстом ничего сказано не было, однако между строк он нечто увидел, и на мгновение захотелось вернуть себе память.

– Почти пришли.

Голос патрульного вернул Томаса на землю. Увидев совсем недалеко, в конце квартала, белую машину, Томас принялся отчаянно соображать – как выкрутиться? Вряд ли поездка с патрульным закончится добром. Но и на пулю нарываться не хочется.

– Сейчас ты тихо сядешь на заднее сиденье, – произнес Красный. – У меня там наручники припасены. Ты их сам на себя наденешь. Справишься? Обойдемся без глупостей?

Томас не ответил, цепляясь за надежду: вдруг Минхо и остальные где-то поблизости и думают, как его спасти? Надо отвлечь внимание патрульного, потянуть время.

Наконец они подошли к белой машине. Патрульный – постоянно держа Томаса на мушке – приложил к окну с водительской стороны ключ-карту. Щелкнули замки, и он открыл заднюю дверь.

– Полезай внутрь. Без геройства.

Томас медлил, украдкой оглядывая улицу – никого и ничего, только… что это? Краем глаза он уловил какое-то движение. Невдалеке по воздуху пролетел гудящий аппарат размером с легковушку, развернулся и направился в сторону Томаса.

Коп-машина.

– Я сказал, полезай внутрь, – повторил патрульный. – Браслеты в бардачке посередине.

– Вообще-то к нам летит коп-машина.

– Да, и что? Она просто совершает облет, следит за порядком. Оператор на моей стороне, то есть сегодня не твой день, здоровяк.

Томас тяжело вздохнул. Попытка отвлечь патрульного не удалась.

Где же друзья? Оглядевшись в последний раз, Томас полез в салон машины. В следующий миг раздался грохот пулеметной очереди. Патрульный, дергаясь и корчась, пятился. Пули рвали его в клочья и высекали искры из металлического респиратора. Красного прижало к стене ближайшего дома; пистолет выпал из руки, маска слетела.

Патрульный осел и завалился на бок. В глазах его застыли удивление и ужас.

Грохот стих. Томас замер, ожидая, что его расстреляют следующим. Коп-машина тем временем опустилась у самой раскрытой двери. Эти штуковины автоматические, но огневая мощь у них будь здоров. Из динамика на крыше беспилотника раздался голос:

– Вылезай, Томас.

Юноша задрожал. Этот голос он узнал бы где угодно.

К нему обращался Дженсон. Крысун.

Глава тридцать вторая

Удивлению Томаса не было предела. Оправившись немного, он вылез наружу. Коп-машина зависла в воздухе совсем рядом. Открылась боковая панель, и с экрана монитора на Томаса взглянул Дженсон.

Какое облегчение… Самого Крысуна на борту нет. Зато он через глазок камеры скорее всего видит Томаса.

– В чем дело? – спросил наконец Томас, все еще под впечатлением. На мертвеца он старался не смотреть. – Как вы меня нашли?

– Поверь, поиски потребовали немалых усилий и вдохновения, – как всегда пафосно, сказал Дженсон. – Кстати, я только что спас тебя от охотника за головами. Не стоит благодарностей.

Томас хохотнул.

– Он от вас и ждал награды! Чего вы хотите?

– Буду откровенен, Томас. Единственная причина, по которой мы не явились за тобой в Денвер, – это астрономически возросший риск заражения. Я вынужден соблюдать осторожность. Настоятельно советую тебе вернуться в лабораторию и завершить тесты.

С какой стати?! Нашел дурака! Впрочем, кричать и спорить не следует. Труп патрульного – довольно красноречивая демонстрация силы, вести себя надо как минимум не вызывающе.

– Зачем мне возвращаться?

Сохраняя бесстрастное выражение, Дженсон ответил:

– Обработав данные, мы наконец выбрали Последнего Кандидата. Это ты, Томас. Ты нужен нам, от тебя зависит будущее.

«Черта с два!» Но этими словами от Дженсона не отделаешься, поэтому Томас запрокинул голову, притворившись, будто думает.

– Покумекать надо, – сказал он.

– Рассчитываю на тебя. – Выдержав паузу, Крысун добавил: – Не могу не сообщить одной детали. Главным образом потому, что она повлияет на твое решение. Заставит осознать важность нашей просьбы.

Томас облокотился на крышу белой машины. Он вымотался – и физически, и душевно.

– Ну что там у тебя?

Дженсон поморщился, отчего еще больше напомнил крысу. Таким людям в радость сообщать дурные известия.

– Дело касается твоего друга Ньюта. Боюсь, ему грозит чудовищная опасность.

– Опасность? – Предчувствуя недоброе, Томас ощутил, как сводит желудок.

– Ты ведь в курсе, что он болен Вспышкой, и даже видел первые ее проявления?

Томас кивнул и вспомнил вдруг о записке в конверте.

– Да.

– Что ж, организм Ньюта довольно вяло сопротивляется вирусу. Еще до побега у него случались приступы ярости и расстройство внимания. Очень скоро Ньют начнет терять рассудок.

Сердце будто стиснула невидимая рука. Ньют лишен иммунитета, и Томас принял этот факт, но думал, что пройдут недели – если не месяцы, – прежде чем болезнь проявится в полную силу. Впрочем, Дженсон дело говорит: стресс и нагрузки спровоцировали ухудшение. А ведь Ньют совсем один, за чертой города…

– Ты бы мог спасти его, – тихо произнес Дженсон.

– Балдеешь, да? Тебе нравится издеваться над нами.

Дженсон покачал головой.

– Я всего лишь выполняю свои обязанности, Томас. И найти лекарство мечтаю больше остальных. Ну разве что за исключением тебя. Ты просто не помнишь этого.

– Сгинь.

– Надеюсь, приглашение ты примешь. У тебя есть шанс совершить великий подвиг, Томас. Жаль, что мы с тобой такие разные. Не забывай: надо спешить. Время уходит.

– Покумекаю на досуге. – Томас заставил себя повторить эту фразу.

Соглашаться с Крысуном неохота, однако иным способом время не протянуть. Если выбесить Дженсона, участь Томаса ожидает незавидная. Достаточно вспомнить патрульного – расстреляют из пулемета, и вся недолга.

Крысун улыбнулся:

– О большем просить не смею. Надеюсь, вернешься.

Экран почернел, панель закрылась, и коп-машина улетела прочь. Томас смотрел, как она исчезает за углом. Когда же гул ее двигателей стих, Томас наконец взглянул на патрульного – и тут же отвернулся. Не хватало еще мертвецов рассматривать.

– Вон он!

Томас резко обернулся – к нему по тротуару бежал Минхо. Следом за ним Бренда и Хорхе. Еще никогда Томас так не радовался друзьям.

При виде мертвеца Минхо резко встал.

– Сра… кто его так? – Он обернулся к Томасу. – С тобой-то что было? Не задело? Это ты стрелял?

Томас ни с того ни с сего чуть не рассмеялся.

– Ага, я вынул из кармана автомат и изрешетил чувака.

Минхо явно не оценил сарказма. Он хотел уже что-то сказать, но Бренда его опередила:

– Кто стрелял?

Томас ткнул пальцем в небо.

– Прилетела коп-машина и принялась палить. Потом у нее в боку открылась панель с экраном, а на экране – Крысун. Пытался убедить меня вернуться к ПОРОКу.

– Чувак, – произнес Минхо, – ты же не…

– Да выслушай меня! – вскричал Томас. – Я бы и не подумал к ним возвращаться, но они так сильно нуждаются во мне. Это можно использовать. Беспокоиться надо о Ньюте. Идем к бергу, проведаем его. Дженсон сказал, что Ньют слишком быстро поддается Вспышке.

– Вот прямо так и сказал?

– Ну да. – Томас уже жалел, что наорал на Минхо. – Я ему верю. Ты же видел, как Ньют ведет себя в последнее время.

Минхо взглянул на друга глазами, полными боли. Верно, он ведь знает Ньюта на два года дольше, чем Томас, и привязался к нему сильнее.

– В общем, надо его проведать, – повторил Томас. – Помочь как-нибудь.

Минхо, кивнув, отвернулся, а Томас вдруг испытал сильное искушение прочесть записку Ньюта. Нет-нет, не время, момент не пришел.

– Уже поздно, – сказала Бренда. – Если днем власти кое-как справляются с ситуацией, то на ночь просто отгораживаются от внешнего мира. Ворота города запирают.

Только сейчас Томас заметил, что на улице темнеет. Небо приобрело оранжевый оттенок.

Хорхе, хранивший до того молчание, произнес:

– Следует приготовиться к проблемам посерьезнее. Что-то странное творится, muchachos.

– В каком смысле? – спросил Томас.

– Люди словно испарились с улиц. Попадаются одни подозрительные типы.

– Просто народ перепугался из-за инцидента в кофейне, – напомнила Бренда.

Хорхе пожал плечами:

– Не знаю, не знаю… У меня от этого города мороз по коже, hermana. Он словно живой и готовит нам мерзкий сюрприз.

По спине у Томаса пробежали мурашки. Мыслями он вернулся к Ньюту.

– Если поторопимся, успеем к закрытию ворот? Можно выбраться иным путем?

– Попытка не пытка, – ответила Бренда. – Хорошо бы такси поймать. Ворота на другом конце города.

– Тогда вперед.

Они побежали вниз по улице. Заметив мрачное выражение на лице Минхо, Томас от души понадеялся, что друг не психанет в самый неподходящий момент.

Глава тридцать третья

За целый час им не встретилось ни одной машины, не говоря уже о такси. Попадались редкие прохожие, да оглашали вечерние улицы жутковатым гулом коп-машины. Время от времени издалека доносились звуки, которые напоминали Томасу о Жаровне: чересчур громкие голоса, крики, нездоровый смех. И чем больше сгущалась над городом тьма, тем менее храбрым чувствовал себя Томас.

Наконец Бренда остановилась.

– Надо переждать до утра. Транспорт не достать, а идти слишком далеко. Завтра продолжим путь с новыми силами.

Не хотелось признавать, однако Бренда высказала здравую мысль.

– Должен быть способ выбраться из города, – возразил Минхо.

Хорхе положил руку ему на плечо.

– Бесполезно, hermano. До аэродрома миль десять, нас по дороге могут ограбить, подстрелить или просто до смерти отдубасить. Бренда права: сейчас лучше отдохнуть. Ньюту поможем завтра.

Казалось, Минхо готов врубить упрямца, но нет: согласился. Хорхе его убедил. Беглецы в огромном городе и совершенно в нем не ориентируются.

– Далеко до нашего мотеля? – спросил Томас. Хоть бы Ньют протянул еще ночь один.

– Несколько кварталов, – ответил Хорхе, указав налево, и повел остальных за собой.

До мотеля оставалось пройти всего ничего, когда Хорхе вдруг остановился. Прижав палец к губам, другую руку он поднял в предупреждающем жесте. От чувства опасности защекотало нервы.

– В чем дело? – шепнул Минхо.

Хорхе медленно огляделся по сторонам. Томас тоже обвел глазами окрестности, гадая, что встревожило старшего товарища. Темноту нарушал свет редких фонарей, и Томас видел вокруг мир, сотканный из жутких теней. И за каждой из них притаилось нечто ужасное.

– Дело-то в чем? – переспросил Минхо.

– Позади нас как будто кто-то шепчется. Больше никто…

– Вон там! – Вскрик Бренды громом разорвал тишину. –Видели?

Она указывала влево. Томас напряг зрение, но ничего не заметил. Лишь пустую улицу.

– Из-за того дома кто-то вышел и сразу шмыгнул обратно. Клянусь, я видела.

– Эй! – позвал Минхо. – Покажись!

– С ума сошел? – прошептал Томас. – Айда в мотель!

– Не ссы, чувак. Если нас хотят пристрелить, тогда чего тянут?

Томас устало вздохнул. Добром это не кончится.

– Надо было сразу вас предупредить, – сказал Хорхе. – Как только я услышал этот шепот.

– Может, ничего страшного? – ответила Бренда. – Если нам грозит опасность, то нельзя стоять посреди улицы. Идемте.

– Эй! – вновь крикнул Минхо, и Томас аж подпрыгнул на месте. – Эй, ты! Покажись!

Томас ударил его в плечо.

– Хватит уже, я не шучу.

Друг не обратил на него внимания.

– Мы ждем, выходи давай!

Кто бы ни прятался в тени, на призыв он не ответил. Минхо собрался пересечь улицу, однако Томас схватил его за руку.

– Ну уж нет. Даже думать не смей. Вокруг темно, вдруг это ловушка или еще что похуже? Идем, выспимся и завтра будем вести себя бдительней.

Минхо даже спорить не стал.

– Ладно, девчонка. Только я, чур, сплю на кровати.

В номере Томас долго ворочался, не в силах заснуть. Разум то и дело возвращался к мысли о том, кто бы мог их преследовать. И всякий раз Томас вспоминал о Терезе и остальных. Где они? Может, это Тереза шпионила за отделившейся от основной группы четверкой? Или же Галли и «Правые»?

Жаль терять столько времени – целую ночь. Ньют там один – вдруг с ним что-то случилось?

Наконец ход мыслей замедлился, гул вопросов утих, и Томас погрузился в сон.

Глава тридцать четвертая

Утром он встал на удивление бодрым и отдохнувшим. Томас ворочался полночи, однако потом провалился в глубокий, восстанавливающий силы сон. Основательно помывшись в душе и позавтракав купленной в автомате едой, он приготовился встретить день.

Мотель покинули часов в восемь. Беглецы гадали, что ждет их по пути обратно к бергу. Они видели редких – очень редких – прохожих, гораздо меньше, чем накануне днем. Никаких подозрительных звуков и криков Томас не слышал.

– Что-то назревает, шкурой чую, – предупредил Хорхе, когда всей группой беглецы искали такси. – Народу на улицах маловато.

Томас всматривался в лица прохожих: все они глядели себе под ноги, придерживая рукой марлевую повязку, словно ее могло сорвать внезапным порывом ветра. Люди тщательно обходили друг друга стороной, а если кому-то случалось подойти слишком близко – тут же отскакивали. Одна женщина изучала плакат, копию того, что Томас разглядывал вчера вечером по пути к патрульной машине. И вновь он чуть не вспомнил нечто очень важное… но что? Что?! Так и с ума сойти недолго.

– Идем быстрей, – пробормотал Минхо. – У меня от этого стебанутого города мурашки по коже.

– Нам, кажется, туда, – указала направление Бренда. – Возле тех офисов обычно стоят такси.

Перейдя улицу, беглецы вышли на другую, поуже. С одной стороны тянулся пустырь, на противоположной стояло полуразрушенное здание. Минхо наклонился к Томасу и прошептал:

– Чувак, у меня в голове такой бардак творится. Все ужасы представляю – что мы застанем, когда найдем Ньюта.

Томас в собственных страхах признаваться не желал.

– Не волнуйся. Вот увидишь, Ньют никуда не делся, ждет нас.

– Верю. Как и в то, что ты вот-вот начнешь пердеть лекарством от Вспышки.

– Кто знает – может, и начну. Надеюсь, запашок нам понравится.

Минхо юмора не понял.

– Послушай, пока мы до Ньюта не доберемся, ничем ему помочь не сможем. Хватит заранее волноваться.

Прозвучало до боли логично и бесчеловечно, однако положение и без того дурное. Нельзя позволять эмоциям брать верх над разумом.

– Спасибо, подбодрил, – буркнул Минхо.

На пустыре стояли развалины кирпичного здания, поросшие плющом. В самой середине возвышалась секция стены – за ней Томас вдруг уловил какое-то движение, машинально встал и жестом велел остановиться Минхо. Тот уже собрался спросить, в чем дело, но Томас на него шикнул.

Бренда и Хорхе тоже остановились. Томас указал на развалины и сам постарался разглядеть получше то, что заметил: спиной к дороге сидел человек. Голый по пояс, он копался в земле, словно пытаясь найти нечто потерянное. Плечи незнакомца покрывали необычной формы шрамы, а середину спины уродовал длинный струп. Двигался он дерганно и… отчаянно, как показалось Томасу. Высокая трава мешала рассмотреть, что он делает.

Бренда шепнула:

– Пойдем дальше.

– Этот тип болен, – так же шепотом ответил Минхо. – Здоровый до такого не опустится.

Томас не сразу нашелся, что ответить.

– Идемте, – наконец сказал он.

Группа двинулась дальше, но Томас не мог оторваться от странного зрелища. Чем же все-таки занят тот человек?

Миновав квартал, Томас обернулся – обернулись и его спутники. Увиденное никого не оставило равнодушным. Всем хотелось взглянуть напоследок на странного человека. Внезапно тот подскочил на месте и посмотрел на них. Нижнюю половину его лица покрывала кровь. Вздрогнув, Томас попятился и наскочил на Минхо. Человек обнажил зубы в отвратительном оскале и вскинул окровавленные руки – словно прогоняя незваных гостей. Томас чуть не закричал, однако в следующий миг страшный незнакомец возвратился к прежнему занятию. Слава Богу, высокая трава скрыла его.

– Самое время уйти, – заметила Бренда.

По спине и плечам царапнули невидимые ледяные когти. Да, самое время. Точнее не скажешь. Группа остановилась, только пробежав два квартала.

Такси нашли примерно через полчаса. Уже в салоне Томас хотел обсудить увиденное на пустыре. Слова не шли на язык, при одной мысли о том незнакомце тянуло блевать. Слава Богу, первым заговорил Минхо:

– Тот ненормальный ел человека. Сто пудов.

– Может быть… – начала Бренда и запнулась. – Может, он только бродячего пса поймал? – Судя по тону, она сама себе не верила. – Впрочем, и собак-то есть – последнее дело.

Минхо фыркнул.

– Мы увидели то, что не положено видеть средь бела дня, во время прогулки по закрытому на карантин городу. Я верю Галли. Денвер кишит шизами, и скоро люди здесь начнут жрать друг друга.

Никто не ответил. Всю дорогу до аэродрома хранили молчание.

Пройти охрану труда не составило. Дежурившие на воротах, казалось, только рады были избавиться от гостей.

Берг стоял там, где его и оставили, – огромный, похожий на пустой хитин насекомого за пеленой марева от нагретого бетона. Вокруг царила полная тишина.

– Открывай скорее, – поторопил Минхо латиноса.

Командный тон нисколько не возмутил Хорхе. Тот вынул из кармана пульт управления и нажал кнопку – крышка грузового люка медленно стала опускаться, скрежеща петлями. Наконец нижний край пандуса ударился о бетон. Томас уже мысленно видел, как Ньют выбегает к ним, и на лице его светится радостная улыбка…

Однако навстречу не вышел никто, и сердце Томаса оборвалось.

Минхо тоже все понял.

– Что-то не так.

Томас еще стоял, а он рванул вверх по пандусу.

– Нам лучше прикрыть его, – сказала Бренда. – Вдруг Ньют совсем обезумел?

Тяжело признавать, но Бренда права. Не говоря ни слова, Томас побежал вслед за Минхо. Внутри было темно и душно – кто-то вырубил все системы: вентиляцию, свет.

Следом за Томасом поднялся Хорхе:

– Я включу питание. Иначе запреем тут и превратимся в высушенные мумии.

Латинос свернул в сторону кабины пилота.

Бренда осталась с Томасом в темноте, при свете редких иллюминаторов. Где-то в недрах судна Минхо звал Ньюта – друг не отвечал. У Томаса в груди словно образовалась небольшая черная дыра, и вот она начала всасывать в себя всю надежду.

– Я налево, – сказал Томас, показывая на узкий проход в общую комнату. – Ты иди к Хорхе, и вместе поищите вон там. Так эффективнее, пожалуй. Что-то явно случилось. Будь все хорошо, Ньют встретил бы нас.

– Я уж молчу про свет и вентиляцию, – добавила Бренда и, бросив на Томаса тревожный взгляд, пошла искать Хорхе.

Томас отправился в главное помещение. Минхо сидел на диванчике, глядя на листок бумаги. Увидев каменное лицо друга, Томас ощутил, как ширится в груди черная дыра, как утекает в нее последняя капля надежды.

– Эй, – позвал Томас. – Что нашел?

Минхо молча продолжал пялиться на листок.

– В чем дело?

Минхо поднял голову и произнес, протянув Томасу записку:

– На вот, сам прочитай. – Ссутулившийся Минхо, казалось, готов разреветься. – Ньюта нет.

Приняв бумажку, Томас прочитал написанное черным маркером послание:

«Они как-то сумели проникнуть на борт. Забирают меня, хотят отправить к другим шизам. Так лучше, спасибо за дружбу.

Прощайте».

– Ньют, – шепотом произнес Томас, и имя друга повисло в воздухе как оглашенный смертный приговор.

Глава тридцать пятая

Друзья собрались в одной комнате. Хотели обсудить дальнейшие действия, но никто не находил слов. Четверо беглецов тупо смотрели в пол. Томас никак не мог выкинуть из головы предложение Дженсона. Правда ли, что, вернувшись в лабораторию, Томас спасет Ньюта? Он и мысли не допускал о возвращении в ПОРОК, хотя… ради друга можно и свободой поступиться.

Траурную тишину нарушил Минхо:

– Так, вы трое, слушайте меня. – Взглянув на каждого по очереди, он продолжил: – С тех пор как мы сбежали, я только и делаю, что мирюсь с вашими тупыми решениями. И даже не жалуюсь. Особенно-то. – Глянув на Томаса, он криво усмехнулся. – Прямо сейчас я оглашу свое решение, и вам остается только принять его. Не хотите – хрен с вами.

К чему клонит друг, Томас понял. И обрадовался.

– Да, нам предстоит большое дело, – говорил Минхо. – Примкнуть к «Правым» и вместе с ними спасти планету… ля-ля-тополя. Только сначала найдем Ньюта. Это даже не обсуждается. Все вчетвером полетим, куда бы ни пришлось, и спасем его.

– Его отправили в Дом шизов, – сказала Бренда, глядя в пустоту. – Скорее всего. На борт, наверное, проник один из красных патрульных, проверил Ньюта и, позволив ему оставить записку, забрал в Дом. Почти не сомневаюсь, что так и было.

– Занятно, – ответил Минхо. – Ты была в Доме?

– Нет, но такое учреждение предусмотрено для каждого большого города. В Домах за шизами присматривают до тех пор, пока они не переходят черту. Пока не становятся кончеными. Не важно, кто ты, в Домах всем несладко. Боюсь представить, какие ужасы там творятся. Работают в Домах иммунные и получают за службу огромные деньги. Те, кто иммунитета лишен, не хотят рисковать здоровьем. Если собираемся в Дом шизов, то надо сначала хорошенько продумать план действий. Боеприпасы у нас закончились, пойдем безоружными.

Несмотря на жуткое описание, в глазах у Минхо зажегся огонек надежды.

– Хватит рассусоливать и перетирать. Знаете, где ближайший Дом?

– Ну да, – ответил Хорхе. – Мы пролетали над ним. Он на другом конце долины, у самых гор на западе.

Минхо хлопнул в ладоши.

– Туда и летим. Хорхе, поднимай свое корыто с кланком в воздух.

Томас ожидал споров, хотя бы чисто символических, однако никто не стал возражать.

– С радостью отправлюсь в маленькое приключение, muchacho, – ответил, вставая, пилот. – На месте будем минут через двадцать.

Хорхе не обманул и в обещанный срок приземлился на опушке леса у необычно зеленого склона холма. Половина деревьев стояли высохшими, мертвыми, но другие словно ожили после продолжительной засухи. Сердце Томаса наполнилось грустью, стоило представить, как мир вскоре воскреснет и оправится от катастрофы… лишь затем, чтобы стать совершенно необитаемым.

Группа спустилась по пандусу. Всего в нескольких сотнях футов от берга проходил дощатый забор. Открылись ближайшие ворота, и наружу вышли двое с большими пушками на изготовку. Изможденные, они тем не менее держались настороженно и с оружием, судя по всему, обращаться давно привыкли. Понятное дело, услышали и увидели, как прилетел берг, – засуетились.

– Не самое хорошее начало, – заметил Хорхе.

Один из охранников что-то прокричал, но Томас не расслышал слов.

– Идемте поговорим с ними, – предложил своим Томас. – Это иммунные, иначе откуда у них пушки?

– Если только шизы не устроили бунт и не захватили Дом, – сказал Минхо и, загадочно улыбнувшись, взглянул на Томаса. – В любом случае нам – внутрь. Без Ньюта мы никуда.

Высоко подняв руки и стараясь не делать резких движений, беглецы медленно пошли навстречу надзирателям. Меньше всего сейчас хотелось получить еще один разряд из пушки.

Оказалось, выглядят охранники не лучшим образом: грязные, потные, все в синяках и царапинах. Когда четверо гостей остановились у ворот, один выступил им навстречу.

– Вы откуда приперлись? – спросил брюнет и обладатель усов, он был на добрых несколько дюймов выше напарника. – Вы не больно-то похожи на убийц в белых халатах, которые сюда порой наведываются.

Ответил за всех Хорхе – как и тогда, у ворот Денвера.

– А мы никого и не предупреждаем о своих визитах, muchacho. Работаем на ПОРОК. Одного из наших взяли по ошибке и отправили к вам. Вот прилетели забрать его.

Просто удивительно, как Хорхе извратил правду, практически не солгав.

Охранника его слова, впрочем, не особенно впечатлили.

– Да чхать я хотел на вас, ваши дела и ПОРОК. Приезжали тут шишки, тоже вот так вот выпендривались: мол, я не я… Надо тебе с шизами пообщаться – милости прошу. В последнее время у нас тут особенно весело. – Отойдя в сторону, охранник изобразил пародию на приглашающий жест. – Приятно вам провести досуг в нашем Доме шизов. Если вас лишат глаза или руки, претензии не принимаются.

От напряжения воздух словно сгустился, хоть ножом режь. Только бы Минхо не вздумал острить, а то еще разозлит охранников… Томас, от греха подальше, решил сменить тему:

– Что, кстати, у вас тут творится в последнее время?

Усатый пожал плечами:

– Дом шизов – не парк развлечений – вот все, что вам нужно знать. – Больше он ничего не добавил.

Дело начинало попахивать керосином.

– Что ж, – произнес Томас. – Не подскажете, новых… – Он чуть не сказал «шизов». – Новых людей не подвозили? Вчера или позавчера? Учет ведете?

Второй охранник – бритый под «ноль», низкорослый и жилистый – откашлялся и сплюнул.

– Ты кого ищешь-то? Парня? Девку?

– Парня, – ответил Томас. – Имя – Ньют. Ростом чуть выше меня, длинные светлые волосы. Прихрамывает.

Охранник снова сплюнул.

– Да вроде видел. Но между «видел» и «расскажу» есть разница. У вас, народ, похоже, водятся большие деньжата. Поделитесь?

Томас полными надежды глазами посмотрел на Хорхе – от гнева лицо пилота сделалось каменным, – однако не успел тот ответить, как заговорил Минхо:

– Есть у нас деньги, кланкорожий. Говори, где наш друг.

Разозлившись, охранник ткнул в его сторону пушкой.

– Засвети карту, или разговор окончен. Мой ответ стоит самое меньшее тысячу.

– Он у нас кассир. – Взглядом прожигая в охраннике дырку, Минхо большим пальцем ткнул себе за спину, в Хорхе. – Жадный утырок.

Достав карточку, Хорхе помахал ею в воздухе.

– Живой я тебе деньги не отдам, а без моих отпечатков пальцев их с карты не снимешь. Получишь ты свою долю, hermano, только сначала проводи к нашему другу.

– Ладно, ладно, – ответил охранник. – Идите за мной. Запомните: если вдруг пересечетесь с шизом и потеряете какую-нибудь часть тела, советую бросить ее и бежать со всех ног… если, конечно, вам не ноги оторвали.

Развернувшись, он прошел в открытые ворота.

Глава тридцать шестая

Внутри их ждали ужас и грязь. Низкорослый охранник оказался болтлив и по пути рассказал о здешнем кошмаре больше, чем хотелось бы знать.

Деревню для зараженных он описал как большую систему колец: в центре – столовая, лазарет, рекреация, а вокруг них – концентрические кольца убогих жилищ. Получается, Дома шизов – нечто вроде прощального подарка инфицированным, акт милосердия. Приюты для шизов, где они ждут конца, смерти рассудка. После их переправляют в отдаленные уголки страны, наиболее пострадавшие от солнечных вспышек. Авторы проекта Домов хотели предоставить больным шанс по-человечески провести остаток разумной жизни, и вскоре почти каждый город обзавелся собственным приютом.

Однако благая затея обернулась провалом. Места, переполненные людьми без надежды, сознающими, что скоро им суждено превратиться в обезумевший ходячий труп, вскоре стали рассадниками анархии и беспредела. Обреченные творили ужасные вещи, не боясь наказания даже за самые тяжкие преступления.

Группа шла мимо развалившихся деревянных домов – никто здесь не следил за порядком. Жизнь в приюте для шизов и правда ужасна. Один из охранников указал на разбитые окна и посетовал, дескать, не следовало их вообще стеклить. Битое стекло в Домах – первейшее орудие смертоубийства. Всюду валялся мусор. И хотя никого видно не было, Томас чувствовал: из тени за ними наблюдают. Вдалеке кто-то смачно выругался, потом с другой стороны донеслись крики. Томас еще сильнее насторожился.

– Почему бы не закрыть это место? – спросил он. – Тут ведь так плохо…

– Плохо? – переспросил охранник. – Это понятие относительное. Жизнь идет своим чередом. Что поделаешь? Нельзя же оставить шизов в городах за укрепленными стенами – вместе со здоровыми людьми. И нельзя забросить недавно заразившегося к конченым шизам – сожрут заживо. Правительства пока еще не настолько отчаялись, не велят расстреливать свежачков на месте. Такие дела. И потом, раз никто не хочет возиться с приютами, у нас, иммунных, есть шанс неплохо подзаработать.

На душе у Томаса было тяжело. Мир катится к чертям. Может, пора перестать думать только о себе и помочь ПОРОКу завершить тесты?

Бренда – у которой с самого начала с лица не сходила гримаса отвращения – наконец заговорила:

– Скажите уж прямо, как есть: вы здесь позволяете инфицированным вольности до тех пор, пока люди не съезжают с катушек окончательно, а потом с чистой совестью избавляетесь от несчастных.

– Можно и так сказать, – буднично ответил охранник.

Трудно его ненавидеть. Томас почти сочувствовал надзирателям.

Группа двигалась вперед, проходя дом за домом (сплошь грязные развалины).

– Где все? – спросил Томас. – Я-то думал, от больных прохода не будет. И что вы там говорили о недавних событиях?

В беседу вступил усатый. Слава Богу, хоть какое-то разнообразие.

– Кто повезучее, те спрятались по домам и торчат на кайфе. Остальные – которых побольше будет, – сидят в Центральной зоне. Жрут, развлекаются или готовят какую-нибудь пакость. Больных присылают слишком уж много и слишком уж часто. Не успевают увезти старых, как прибывают новые. Хуже того, в последнее время иммунные стали пропадать. День за днем наше число сокращается. Понятное дело, дальше так продолжаться не может. В общем, кипел наш котел, кипел… а сегодня взял да и лопнул.

– Нас становится все меньше и меньше? – переспросил Томас. Похоже, ПОРОК в срочном темпе наращивает ресурсы для Переменных, не заботясь о последствиях.

– Ага. За последние несколько месяцев пропало больше половины местных надзеров. Бесследно. Пшик – и нет их. А работу-то делать надо.

Томас застонал.

– Тогда давайте не приближаться к толпам. Или, еще лучше, оставьте нас где-нибудь в безопасном месте, пока ищете Ньюта.

– Согласен, – заявил Минхо.

Охранник пожал плечами:

– Любой каприз за ваши деньги.

Наконец надзиратели подвели группу ко второму от Центра кольцу и велели ждать. Томас с друзьями укрылся в тени ближайшей хижины. С каждым пройденным кругом шум становился громче и громче, и вот теперь, вблизи Центральной зоны, казалось, что прямо за углом творится нечто невообразимое. Томасу противно было сидеть и ждать, слушая безумный гвалт больных и гадая, вернутся ли надзиратели, приведут ли Ньюта.

Минут десять спустя из небольшой хижины на другой стороне тропинки вышли двое, мужчина и женщина. Томас готов был вскочить и броситься наутек, но тут заметил, что пара держится за руки и выглядит совсем не агрессивно.

Подойдя, женщина спросила:

– Вы когда приехали?

Пока Томас думал, что бы ответить, заговорила Бренда:

– С последней группой. Мы, кстати, друга ищем, он с нами приехал: блондин, хромает. Зовут Ньют. Не встречали такого?

Мужчина ответил так, словно ему задали самый идиотский вопрос:

– Здесь полным-полно блондинов. Как их отличишь? И что за имечко такое – Ньют?

Минхо раскрыл было рот, но тут шум из Центра усилился. Пара встревоженно переглянулась и умчалась обратно к себе в хижину. Они заперлись – Томас слышал, как щелкнул замок. Закрыв окно деревянным щитком, они выбили последние осколки стекла.

– Этой парочке, похоже, так же весело, как и нам, – заметил Томас.

Хорхе хмыкнул.

– Здесь и правда мило. Надо будет еще раз в гости заехать.

– Те двое здесь недавно, – сказала Бренда. – Не представляю, каково это – узнать свой диагноз, отправиться к шизам и каждый день видеть тех, кем тебе предстоит стать.

Томас медленно покачал головой. Какое же убогое место этот Дом шизов.

– Где же надзиратели? – нетерпеливо произнес Минхо. – Неужели требуется так много времени, чтобы найти человека и сказать ему: мол, за тобой друзья приехали?!

Еще минут десять спустя надзиратели наконец вернулись. Томас и компания прямо подскочили на месте.

– Что узнали? – не давая охранникам отдышаться, спросил Минхо.

Низкорослый беспокойно стрелял глазами по сторонам. Наглости как не бывало. Должно быть, так подействовал на него поход в Центральную зону.

Заговорил усатый:

– Мы там поспрашивали и, кажется, нашли вашего приятеля. По описанию похож и даже на имя откликнулся. Вот только…

Охранники недобро и как-то смущенно переглянулись.

– Что – только? – не выдержал Минхо.

– Ваш друг – очень ясно, смею заметить, – дал понять, что не желает вас видеть.

Глава тридцать седьмая

Томаса будто ножом в сердце ударили. А каково сейчас Минхо!

– Отведите нас к нему, – коротко велел друг.

Охранник поднял руки.

– Вы что, не слышали?

– Вы свою часть сделки еще не выполнили, – напомнил Томас, на все сто согласный с Минхо. Раз уж они так близко подобрались к Ньюту, то ни за что не бросят его, не поговорив.

Низкорослый решительно покачал головой:

– Ну уж нет. Вы просили отыскать вашего дружка – мы нашли. Гоните бабки.

– Разве он сейчас с нами? – спросил Хорхе. – Пока мы его не увидим, никто из вас и доллара не получит.

Бренда же, молча встав рядом с Хорхе, кивнула в знак согласия. Вот и славно: все решили идти до конца, несмотря на просьбу Ньюта.

Надзиратели, явно недовольные, принялись злобно перешептываться.

– Эй! – прикрикнул на них Минхо. – Нужны деньги – ведите.

– Ладно, – ответил наконец усатый, и напарник бросил на него усталый, раздраженный взгляд. – Идемте.

Развернувшись, надзиратели пошли в обратную сторону. Минхо и остальные – за ними.

Томас думал, что навидался ужасов и грязи, однако ближе к Центральной зоне Дом нашел чем его поразить: совсем обветшалые дома, совсем грязные, запущенные улицы; на тротуарах лежат люди, сунув под голову сложенную одежду, смотрят в небо пустыми глазами. Балдеют под кайфом.

Надзиратели переводили стволы пушек на всякого, кто подходил хотя бы на десять шагов. В один момент мужчина совсем уже дикого вида: рваная одежда, волосы изгвазданы в какой-то черной слизи, кожа покрыта сыпью – накинулся на одурманенного наркотиком подростка и принялся его избивать.

Надо было вмешаться, и Томас остановился.

– Даже не думай, – предупредил охранник, не давая и рта раскрыть. – Топай дальше.

– Так ведь ваши обязанности…

– Заткнись, не тебе нам про нашу работу рассказывать, – оборвал его второй надзиратель. – Вмешиваться в каждую ссору или драку – это ни времени, ни сил не хватит. А то и жизни стоить будет. Те двое сами разберутся.

– Ведите нас к Ньюту, – спокойно напомнил Минхо.

Они пошли дальше, и Томас постарался не оборачиваться на булькающий крик. Наконец приблизились к высокой стене с проходом-аркой на открытую, полную людей площадку. Надпись крупными яркими буквами над аркой сообщала, что впереди – Центральная зона. За стеной царило бурное оживление, однако в чем его причина – оставалось лишь гадать.

Усатый остановился и сказал:

– Последний раз спрашиваю: вы точно хотите войти?

– Точно, – быстро и за всех сразу ответил Минхо.

– Ладно. Ваш приятель в зале для боулинга. Как только укажем на него – отдаете нам деньги.

– Веди уже, – сказал Хорхе.

Вслед за надзирателями группа миновала арку и вошла в Центральную зону. Остановилась, чтобы оглядеться.

На ум сразу пришло слово «психушка». Меткое определение, почти что буквальное.

Всюду были шизы. Переполненная ими площадка имела несколько сотен футов в диаметре, по периметру тянулись заброшенные магазины, рестораны и развлекательные салоны. Почти ни одно из заведений не работало. В принципе никто из собравшихся здесь не выглядел по-настоящему сумасшедшим – не то что напавший на подростка мужик, – однако в воздухе витал дух безумия. Общаясь, люди выражали свои чувства, эмоции как-то… чересчур открыто, преувеличенно. Кто-то истерично смеялся, дико сверкая глазами и сильно хлопая соседа по плечу. Кто-то безостановочно рыдал, сидя в одиночестве на земле или ходя кругами, пряча лицо в ладонях. То тут, то там начинались драки; нет-нет да остановится кто-нибудь и заорет во всю глотку – до покраснения, до взбухших жил на шее.

Местами шизы сбивались в настороженные, суетливые группы. Как и за пределами Центральной зоны, здесь нашлись те, кто принимал кайф, – наркоманы сидели или лежали, блаженно улыбаясь и не обращая внимания на царящий вокруг хаос. С оружием на изготовку прохаживались по площадке еще несколько охранников. Случись что – их сил явно не хватит на подавление бунта.

– Напомните, чтобы я не покупал здесь недвижимость, – попросил Минхо.

Томас не засмеялся – его переполнял страх. Не терпелось поскорее убраться отсюда.

– Где тут в кегли играют? – спросил он.

– Вон там, – ответил низкорослый охранник.

Он свернул налево, стараясь держаться ближе к стене. Бренда шла рядом с Томасом и при каждом шаге задевала его пальцами. Хотелось взять ее за руку, но Томас решил не привлекать к себе внимания. Там, где все непредсказуемо, лишних жестов лучше не делать.

Почти все шизы отрывались от своих занятий, когда группа проходила мимо. Больные провожали нежданных гостей взглядами. Томас старался смотреть себе под ноги, резонно опасаясь, что если встретится с кем-нибудь из шизов глазами, тот нападет или пристанет, вызовет на разговор. А люди свистели, откалывали грубые шуточки и кидали оскорбления в сторону незнакомцев. Проходя мимо заброшенного ночного магазина, Томас заглянул в разбитые, лишенные стекла окна: все полки были пусты.

Имелись тут и врачебный кабинет, и закусочная – темные, без света.

Кто-то схватил Томаса за рукав и дернул в сторону – женщина, всклокоченная брюнетка с царапиной на подбородке. Выглядела она вполне здоровой. Внезапно она нахмурилась и раззявила до упора рот, явив Томасу ровные белые зубы (которые, однако, не мешало бы почистить) и распухший бесцветный язык.

– Хочу поцеловать тебя, – сказала женщина. – Что скажешь, иммуняк?

Она рассмеялась, кудахча и хрюкая. Провела легонько рукой по груди Томаса.

Он отпрянул и пошел дальше. Надзиратели даже не остановились проверить, в чем дело.

Наклонившись к Томасу, Бренда прошептала:

– Ты чуть не пережил самый страшный момент в своей жизни.

Томас в ответ молча кивнул.

Глава тридцать восьмая

От двери зала для боулинга остались только покрытые толстым слоем ржавчины петли. Над входом висела крупная деревянная табличка, настолько старая, что написанные краской слова совсем выцвели.

– Он там, – указал усатый. – Где наша плата?

Минхо подошел к дверному проему и, вытянув шею, заглянул внутрь. Потом обернулся к Томасу и встревоженно произнес:

– Вижу его в самом конце. Внутри темно, но я уверен – это Ньют.

Томас так торопился отыскать друга, что и не подумал о предстоящем разговоре. И зачем Ньют велел им убираться?

– Гоните бабки, – потребовал охранник.

Хорхе невозмутимо ответил:

– Получите вдвое больше, если поможете нам вернуться к бергу.

Надзиратели посовещались, и низкорослый ответил:

– Награду придется утроить. Половину давай вперед – хотим убедиться, что не бздишь.

– По рукам, muchacho.

Вынув карту из кармана, Хорхе приложил ее к карте охранника – деньги ушли со счета на счет. Внутренне Томас даже ликовал: хорошо опустошить закрома ПОРОКа во имя благого дела.

– Ждем вас тут, – предупредил охранник.

– Пошли, – позвал Минхо и первым шагнул в темноту.

Бренда нахмурилась.

– Что-то не так? – спросил Томас. Как будто в приюте что-то вообще «так»!

– Не знаю, – ответила Бренда. – Предчувствие дурное.

– Да, у меня тоже.

Она слегка улыбнулась и взяла Томаса за руку; вместе они вошли в игровой зал. Хорхе – следом за ними.

Томас – даже со стертой памятью – помнил о многих вещах из привычной жизни. Например, о том, что такое «боулинг» и как в него играют. Не помнил он только себя играющим в кегли. Местный зал для боулинга обманул ожидания: дорожки разломаны, обшивка с них содрана; всюду спальные мешки и одеяла; люди дремлют или пялятся в потолок. Бренда говорила, что только богатые могут позволить себе анальгетики. Насколько же здешние наркоманы утратили бдительность, раз открыто закидываются в таком месте?! Впрочем, беспечные долго не живут. Рано или поздно кто-нибудь да попытается отобрать у них наркотик любым способом.

Там, где прежде стояли кегли, теперь полыхали костры. Опасно разводить огонь в закрытом помещении… хотя у каждого из очагов сидел кто-нибудь, подбрасывая в пламя дрова. Пахло горелым деревом, в воздухе висел дым.

Минхо указал на крайнюю левую дорожку. Людей там скопилось не много – все в основном жались к середине. Несмотря на скупое освещение, Ньюта Томас заметил сразу: узнал по длинным светлым волосам, сутулой фигуре, – тот сидел спиной ко входу.

– Боюсь, снова облажаюсь, – признался он Бренде.

До Ньюта дошли без приключений, старательно обходя завернувшихся в простыни дремлющих шизов. Томас смотрел, как бы не наступить на кого-нибудь, – не хватало еще, чтобы за ногу укусили.

Когда до Ньюта оставалось шагов десять, он внезапно заговорил громким голосом, так что от стен отразилось звонкое эхо:

– Я вам, шанки стебанутые, что сказал? Убирайтесь!

Минхо остановился, и Томас чуть не налетел на него. Бренда стиснула Томасу руку, а он только сейчас понял, как сильно вспотел. Все решено, все кончено. Их друг никогда не станет прежним. Впереди у него лишь тьма и горе.

– Надо потолковать. – Минхо приблизился к Ньюту еще на пару шагов, переступив по пути через костлявую женщину.

– Не приближайся, – ответил Ньют тихим, угрожающим тоном. – Меня сюда не зря засунули. Поначалу уроды патрульные решили, будто я иммунный и от нефиг делать просто прячусь в берге, а когда узнали, что Вспышка разъедает мне мозг, у них глаза на лоб полезли. Патрульные талдычили потом, дескать, выполняют гражданский долг – и запихнули меня в эту крысиную нору.

Минхо не ответил, и тогда заговорил Томас – изо всех сил сдерживая эмоции:

– Зачем, по-твоему, мы прилетели, Ньют? Мне жаль, что тебя сцапали, жаль, что отправили сюда. Но мы можем тебя вызволить. Охране плевать, кто приходит и кто уходит.

Ньют медленно обернулся, и сердце Томаса ухнуло в желудок. В руках друг сжимал пушку и выглядел так, будто дня три кряду носился по горам и отстреливался от врагов. В его глазах пылал гнев (не чета, впрочем, истинному безумию).

– Э, э, полегче! – Минхо попятился, едва не наступив на костлявую женщину. – Мы же просто болтаем, и незачем в меня целиться из пушки. Ты где ее достал, кстати?

– Стырил, – произнес Ньют. – Забрал у охранника. Он меня… огорчил немного.

Руки у него слегка тряслись. Заметив, что указательный палец Ньют держит на спусковом крючке, Томас занервничал.

– Мне… фигово, – признался Ньют. – Вы молодцы, шанки, что прилетели, спасибо, но… здесь я и останусь. Для меня все кончено. Вы сейчас развернетесь, сядете в берг и улетите к чертям отсюда. Ясно?

– Нет, ни фига не ясно, Ньют, – возразил Минхо, повысив голос. – Мы сюда шли, головами рискуя, ты наш друг, и мы тебя забираем. Хочешь рыдать, пуская сопли? Ради бога, но только в кругу друзей. Не этих вот шизов…

Ньют вскочил на ноги, да так резко, что Томас попятился.

– Я сам шиз! – крикнул он, целясь в Минхо. – Я сам шиз! Как ты не поймешь, башка баранья?! Ты бы на моем месте захотел, чтобы друзья видели, в кого ты превращаешься? А? Захотел бы?

Ньют уже кричал во весь голос, его трясло.

Минхо молчал. Понятное дело. Томас и сам не мог подобрать слов для ответа.

– А ты, Томми, – понизив голос, произнес Ньют, – смел, по-настоящему смел, раз пришел сюда и просишь вернуться. Смотреть на тебя тошно.

Томас застыл как громом пораженный. Никто еще не говорил ему столь обидных слов. Никто и никогда.

Глава тридцать девятая

Зачем Ньют порет такую чушь?

– О чем ты? – спросил Томас.

Ньют не ответил. Целясь в Томаса, он буравил друга жестоким взглядом, дрожал. Потом вдруг успокоился и, опустив оружие, посмотрел в пол.

– Я ничего не понимаю, Ньют, – тихо и настойчиво произнес Томас. – Зачем ты так с нами?

Ньют вновь обратил взор на Томаса – уже без прежней горечи во взгляде.

– Простите, ребята. Вам и правда лучше меня бросить. Мне с каждым часом все хуже и хуже. Вот-вот башню сорвет. Прошу вас, уходите.

Томас раскрыл было рот, желая возразить, но Ньют жестом заставил его молчать.

– Нет! Хватит болтовни. Просто… уйдите, прошу. Умоляю. Как никогда и никого прошу: выполните последнюю просьбу. Я встретил здесь компанию: парни, похожие на меня, хотят сегодня нагрянуть в Денвер. Я с ними.

Томас едва не выкрикнул: для чего шизам в Денвер?!

– Я и не жду, что вы поймете, но с вами мне больше не по пути. И так хреново, а будет еще хуже, если вы станете смотреть на меня умирающего. Или, не дай бог, пораню кого-то. Так что давайте прощаться. Валите отсюда и не поминайте лихом.

– Так нельзя, – ответил Минхо.

– Да чтоб тебя! – вскричал Ньют. – Ты не представляешь, чего мне стоит держать себя в руках! Я все сказал, проваливайте! Чего вам не ясно? Валите!!!

Томаса ткнули в плечо, и он развернулся – позади стояли несколько шизов. Тот, который ткнул его – патлатый, – был высок, широк в плечах. Вот он упер Томасу палец в грудь и произнес:

– Наш новый друг просил вас уйти. – Шиз облизнул губы.

– Не лезь не в свое дело, – огрызнулся Томас. Плевать на опасность. Сердце полнилось горем. – Прежде всего он НАШ друг.

Шиз пригладил сальные патлы.

– Он теперь один из нас. Значит, дело и наше тоже. Давайте оставьте его… в покое.

Минхо заговорил, опередив Томаса:

– Ты, шизоид, от болезни слухом повредился? Дело касается только нас и Ньюта. Сам вали давай.

Патлатый нахмурился и показал Минхо длинный осколок стекла. Из-под пальцев у шиза капала кровь.

– Наконец-то ты разозлился. А то мне скучно было.

Он полоснул осколком по воздуху, метя Томасу в лицо: тот присел и руками попытался отвести удар, – и в этот момент Бренда выбила осколок у шиза из руки. Минхо кинулся на обидчика и повалил его. Вместе они рухнули на костлявую женщину, и та завопила: «Убийцы! Убийцы!» Миг спустя по полу каталось уже три тела.

– Хватит! – крикнул Ньют. – Хватит!

Томас сидел, выжидая удобного момента, чтобы броситься на помощь Минхо. Ньют прицелился в кучу-малу. Глаза его горели яростью.

– Прекратите, или я стреляю! Насрать, в кого попаду!

Патлатый первым поднялся на ноги: для порядка пнул костлявую по ребрам, и та завопила, вторым встал исцарапанный Минхо.

В воздухе загудело, запахло озоном – Ньют пальнул в патлатого. Тот закричал и рухнул на пол, корчась и обливаясь слюной.

Вот как все обернулось. Ну и слава Богу. Хорошо еще, что Ньют не выстрелил в друзей.

– Я же говорил ему «хватит», – прошептал Ньют, а затем развернул оружие в сторону Минхо. Ствол дрожал. – Ребята, извините, пора вам сваливать.

Минхо поднял руки.

– Выстрелишь в меня? Пальнешь, дружище?

– Уходи, – сказал Ньют. – Я просил по-хорошему, теперь приказываю. Мне тяжело сдерживаться. Уходите.

– Ньют, пошли с нами…

– Уходите! – Ньют приблизился и поудобнее перехватил пушку. – Убирайтесь!

Ньюта нещадно трясло, глаза пылали безумием и злобой. Ньют потерян. Как жаль, невыносимо жаль…

– Идемте, – позвал Томас. Еще никогда он в собственном голосе не слышал столько печали. – Уходим.

Минхо с болью посмотрел в глаза Томасу.

– Ты шутишь…

Томас лишь мотнул головой.

Минхо ссутулился и опустил глаза.

– И куда катится мир?! – едва сумел он выговорить. Преисполненный горя, его голос прозвучал тихо-тихо.

– Мне жаль, – сказал Ньют и заплакал. – Я… буду стрелять, если вы сейчас же не уйдете. Быстрее!

Дольше Томас ждать не мог. Схватив Бренду за руку, а Минхо – за плечо, он быстрым шагом направился к выходу. Только бы Хорхе все понял и не отстал. Минхо не сопротивлялся, и Томас не смел взглянуть на него. Просто шел, переступая через шизов, к дверному проему, к Центральной зоне и толпам обезумевших больных.

Томас уходил, оставляя позади Ньюта. Друга, разум которого почти угас.

Глава сороковая

Надзирателей и след простыл, зато шизов прибавилось. Почти все они ждали гостей-незнакомцев. То ли услышали пальбу и вопли подстреленного, то ли кто-то вышел и рассказал им о навестивших Ньюта иммуняках. Как бы то ни было, Томасу шизы показались все как один кончеными и голодными до человеческой плоти.

– Нет, вы гляньте на этих клоунов! – прокричал кто-то.

– Ну не милашки ли? – ответили ему. – Идите поиграйте с шизами. Или вы одни из нас?

Томас не останавливался и шел дальше к арке. Он отпустил Минхо, но продолжал держать за руку Бренду. Пробираясь сквозь толпу, Томас в конце концов остановился и посмотрел людям в глаза, но увидел в них лишь жажду крови, зависть, безумие… Бежать? Нет, иначе они все разом накинутся, как стая волков.

Так, шагом, друзья достигли арки и вышли через нее. Ну наконец! Теперь – по главной улице, пронзающей кольца обветшалых домишек. Центральная зона вновь ожила, зашумела: послышались крики и смех. Чем дальше от сердца приюта уходил Томас, тем спокойнее становился. Спрашивать, как чувствует себя Минхо, он не осмелился. К тому же ответ известен заранее.

Внезапно раздались чьи-то вопли. Послышались шаги. Кто-то крикнул:

– Бегите! Бегите!

Томас остановился. И тут же из-за угла показались двое охранников, коротышка и усатый. Невооруженные, они устремились к крайнему кольцу домов, к выходу – к бергу.

– Эй! – окликнул их Минхо. – Вернитесь!

Усатый обернулся и крикнул в ответ:

– Бегите же, идиоты! Быстрее, за нами!

Не раздумывая и не теряя ни секунды, Томас пулей устремился вперед. Минхо, Бренда и Хорхе не отставали. За ними гналась целая толпа шизов – и все будто сорвались с цепи. Словно кто-то щелкнул переключателем, и они разом перешли черту, превратились в конченых.

– В чем дело? – задыхаясь, спросил Минхо.

– Психи выгнали нас из Центральной зоны! – ответил низкорослый надзиратель. – Богом клянусь, они готовы сожрать нас!

– Не останавливайтесь! – крикнул усатый.

Оба надзирателя резко повернули в едва заметный проулок.

Томас и его друзья продолжали бежать к выходу, где их ждал берг. Из-за спины слышались окрики, свист, и Томас рискнул обернуться: драная одежда, грязные лица и спутанные волосы… Толпа рвалась вперед, но догнать беглецов шанса не было.

– Им не поймать нас! – прокричал Томас, завидев внешние ворота. – Быстрей, быстрей, мы почти на месте!

И Томас сам прибавил ходу – так быстро он даже по Лабиринту не бегал. Страх попасть в лапы к шизам придавал сил. Вот наконец миновали ворота – ребята, не сбавляя темпа и не закрыв створок, побежали дальше. Хорхе на ходу достал пульт и нажал кнопку открытия люка.

Первым по пандусу взлетел Томас, за ним друзья – сползая по стенкам на пол, они оглянулись. Люк уже закрывался, а шизам оставалось еще бежать и бежать. Больные не сдались, продолжили погоню, крича и плюясь; один даже бросил камень, но тот не долетел до цели футов двадцать.

Едва люк захлопнулся, Хорхе поднял берг в воздух и завис в нескольких десятках футов над землей, дал себе и спутникам время отдышаться. Шизы не представляли угрозы – те, кто вырвался за ворота, серьезного оружия при себе не имели.

Томас вместе с Минхо и Брендой выглянули в иллюминатор. Внизу творилось нечто нереальное: беснующаяся толпа походила скорее на плод больного воображения.

– Вы только посмотрите на них, – сказал Томас. – Кто знает, чем эти несчастные занимались с полгода назад. Может, работали в престижной фирме, в офисе, а теперь вот гоняются за людьми словно дикие звери.

– Я тебе скажу, чем они занимались с полгода назад, – ответила Бренда. – Они сходили с ума от страха подхватить Вспышку. Понимая, что рано или поздно все равно заболеют.

Минхо вскинул руки.

– Да чего о них беспокоиться? Я что, один в приют заходил? Один навещал своего друга? Его, кстати, Ньютом зовут.

– Мы бы ему ничем не помогли! – прокричал из кабины Хорхе.

Томас поморщился. Ну никакого сострадания.

– Заткнись и крути баранку, кланкорожий! – ответил Минхо.

– Уж я постараюсь, – вздохнул Хорхе и защелкал рычажками на пульте. Берг снялся с места.

Минхо осел на пол словно тающий снеговик.

– Что будет, когда у Ньюта закончатся заряды в пушке? – пробормотал он в пустоту, глядя в точку на стене.

Что тут ответить? У Томаса в груди разлилась такая едкая горечь, что стоять он больше не мог и опустился рядом с Минхо. Берг тем временем набрал высоту и полетел прочь от Дома шизов.

Прочь, навсегда оставивпозади Ньюта.

Глава сорок первая

Томас и Минхо наконец поднялись с пола и присели на диван. Бренда отправилась помогать Хорхе в кабине.

Времени подумать было предостаточно. Горе тяжким камнем легло на душу. С самого начала, с Лабиринта, Ньют постоянно находился рядом, помогая Томасу. И лишь теперь Томас понял, какого близкого друга потерял.

Ньют вроде бы еще жив, не мертв, но лучше бы, наверное, умер. Ему предстоит опуститься в глубины безумия, окончить дни свои в окружении кровожадных шизов. Стать одним из них. Думать о таком попросту невыносимо.

Наконец Минхо заговорил безжизненным голосом:

– Зачем он так? Почему не вернулся с нами? Еще и целился мне прямо в лоб…

– Все равно бы не выстрелил. Ни за что, – ответил Томас и тут же усомнился в собственном утверждении.

Минхо покачал головой.

– Ты его глаза видел? В них же ни капли разума не было. Не уступи я – Ньют спустил бы курок. Чувак, он совсем спятил. Ошизел до мозга костей.

– Может, оно и к лучшему…

– Чего-чего? – Минхо обернулся к Томасу.

– Может, вместе с разумом гибнет и личность? Вдруг конченый шиз не понимает, что с ним творится? И Ньют, которого мы помним, даже не мучается?

– Неплохая попытка утешить себя, ушлепок, – обиженно произнес Минхо. – Я с тобой не согласен. Ньют еще там, заперт в голове сумасшедшего, вытеснен. Кричит, не в силах вернуться. Это как если бы его заживо похоронили.

Представив себе картинку, Томас внезапно расхотел развивать тему, – уставился в пол и просидел так до самой посадки на аэродроме возле Денвера.

Томас растер лицо ладонями.

– Приехали.

– Кажись, я немного проникся идеями ПОРОКа, – глухо произнес Минхо. – Заглянул в эти глаза, увидел безумие в них. Я многих друзей потерял, но они погибли, а не сошли с ума. Когда видишь в таком состоянии кого-то очень близкого… почти родного… и у него Вспышка… Если бы у нас получилось найти лекарство…

Минхо не договорил, однако Томас прекрасно понимал, о чем друг думает. Он на секунду зажмурился. Жизнь перестала быть простой и понятной, черного и белого больше нет.

Наконец из кабины вышли Бренда и Хорхе.

– Мне жаль, – пробормотала девушка.

Минхо буркнул в ответ что-то нечленораздельное. Томас же кивнул и посмотрел Бренде в глаза, стараясь взглядом передать всю боль, жгущую изнутри. Хорхе присел рядом и уставился в пол.

Откашлявшись, Бренда напомнила:

– Понимаю, вам тяжело, но надо о будущем позаботиться. Как нам быть, что делать?

Вскочив на ноги, Минхо ткнул в ее сторону пальцем.

– Заботиться можете о чем угодно, мисс Бренда. А мы только что бросили друга посреди толпы стебанутых психопатов.

Он ушел прочь из общей комнаты, и Бренда взглянула на Томаса.

– Мне правда жаль.

Томас пожал плечами:

– Ничего. Когда я появился в Лабиринте, Минхо уже знал Ньюта два года. Дай ему время – оправится.

– Нам всем хреново, muchachos, – произнес Хорхе. – Надо пару деньков отлежаться. Обмозговать, что да как.

– Ну да, – пробормотал Томас.

Бренда взяла его за руку.

– Что-нибудь придумаем.

– Первый шаг сам собой напрашивается, – ответил Томас. – Начинать надо с Галли, идем к нему.

– Думаю, ты прав, – сказала Бренда и сжала его руку чуть сильнее. – Идем, Хорхе, – позвала она оборачиваясь. – Сообразим что-нибудь на обед.

Девушка и латинос вышли, оставив Томаса наедине с собой.

После ужасного обеда, во время которого ребята лишь изредка перебрасывались ничего не значащими фразами, все разбрелись по бергу. Томас шел коридорами и постоянно думал о Ньюте. Во что превратится брошенный друг? Как мало от него осталось… Осталось? Осталось!

Записка!

Очнувшись от потрясения, Томас побежал в уборную. В хаосе и неразберихе Дома шизов он совершенно позабыл о записке. Прочесть ее следовало еще там, в этом гнилом приюте. Похоже, момент, о котором говорил Ньют, уже упущен.

Запершись, Томас достал конверт из кармана и вскрыл. Лампы по краям зеркала роняли на лист бумаги мягкий теплый свет. В записке было всего два коротких предложения:

«Убей меня. Если ты и правда мой друг – прикончи меня».

Томас снова и снова перечитывал письмо в наивной надежде, что суть его переменится. От мысли, что друг настолько испугался Вспышки и заранее попросил об ужасной услуге, его затошнило. Не зря Ньют злился, особенно когда его нашли в зале для боулинга. Он просто не хотел становиться конченым шизом, а Томас… Томас его подвел.

Глава сорок вторая

О записке лучше никому не говорить. Да и зачем? Пора было двигаться дальше, и Томас приступил к действиям с неожиданным для себя хладнокровием.

Два дня команда провела на борту берга, отдыхая и составляя планы. Никто толком не знал Денвера, и потому разговоры рано или поздно сводились к Галли и «Правой руке». Последние желают остановить ПОРОК, и если корпорация собирается перезапустить тесты – с новым составом иммунных, – то работать придется заодно с «Правыми».

Галли. Надо к нему.

Утром третьего дня Томас принял душ и присоединился к остальным за завтраком. Было видно: после двухдневного простоя все хотят действовать. План составили такой: найти Галли и договориться о сотрудничестве. Все еще беспокоило предупреждение Ньюта: якобы группа шизов собирается напасть на Денвер, – однако с воздуха на подступах к городу никого заметить не удалось.

Наконец, приготовившись, все собрались у грузового люка.

– Говорить снова буду я, – предупредил Хорхе.

Бренда кивнула.

– Как только окажемся в городе, сразу ловим такси.

– Ну и ладно, – пробормотал Минхо. – Хватит уже языками чесать, идемте.

Томас и сам не сказал бы лучше. Ходьба, движение – вот что поможет забыть горечь от потери друга, забыть об ужасной записке.

Хорхе нажал кнопку, и крышка люка поползла вниз. Едва она успела открыться наполовину, как в образовавшуюся щель Томас увидел троих неизвестных. Когда же пандус опустился полностью, стало понятно: это не встречающая делегация.

Двое мужчин и одна женщина, в металлических респираторах. У мужчин в руках пистолеты, у женщины – пушка. Потные лица покрыты пылью и грязью, одежда местами изодрана, словно этим троим пришлось прорываться сюда с боями. Оставалось только надеяться, что они – дополнительные силы охраны на воротах.

– Это что еще такое? – произнес Хорхе.

– Пасть захлопни, иммуняк, – ответил один из мужчин в респираторе. Искаженные маской слова прозвучали еще более угрожающе. – Все четверо спускайтесь на землю, только спокойно. Будете сопротивляться, сами не обрадуетесь. Не пытайтесь хитрить.

Глянув им за спины, Томас с ужасом заметил, что ворота открыты настежь и в узком проходе валяются два мертвых тела.

Первым ответил Хорхе:

– Начнешь палить, hermano, и мы тебя задавим, как бульдозер. Одного ты, может, и снимешь, но остальные и тебя, и твоих дружков-отморозков уложат.

Блефует, видно же.

– Нам терять нечего, – ответил мужчина в респираторе. – Давай, если смелый, иди сюда. Двоих-то я точно кокну, даже моргнуть не успеете.

Он прицелился Хорхе в голову.

– Понятно, – ответил латинос и поднял руки. – Один – ноль в твою пользу.

Минхо застонал.

– Ах ты, ушлепок стебанутый, – произнес он и тоже поднял руки. – Вам тут лучше бдительность не ослаблять. Попомните мое слово.

Выбора не оставалось, и Томас, подняв руки, первым спустился по пандусу. Трое отвели группу к тарахтящему на холостых оборотах старенькому микроавтобусу. За рулем сидела женщина, на заднем сиденье – еще двое мужчин с пушками.

Один из конвоиров открыл боковую дверь и кивком велел пленникам проходить внутрь.

– Залезайте. Одно лишнее движение – и я стреляю. Говорю же, нам терять нечего. Невелика беда завалить одного-двух иммуняк, мир от этого не рухнет.

Томас забрался в пассажирскую часть салона, прикидывая на ходу шансы. Четверо против шестерых. Против шестерых с оружием.

– Кто платит за похищение иммунных? – спросил Томас, пока в салон садились его друзья. Он думал, хоть кто-то да подтвердит догадку Терезы, что иммунными торгуют как рабами.

Ему не ответили.

Наконец трое поджидавших беглецов у берга сели в машину и закрыли за собой двери. Взяли пленных на мушку.

– В углу лежат черные мешки на голову, – сказал главный из похитителей. – Надевайте. Предупреждаю: мне очень сильно не понравится, если кто-то станет подглядывать по дороге. Свои секреты мы предпочитаем хранить надежно.

Томас вздохнул. Невежливо спорить с хозяином положения. Он надел мешок на голову, и его окружила тьма.

Взревев мотором, микроавтобус тронулся в путь.

Глава сорок третья

Дорога была ровной, однако длилась бесконечно. Ехать вслепую и думать о неприятных вещах – далеко не то, чего хотел бы Томас. И к тому времени как машина остановилась, его изрядно подташнивало.

Когда открыли боковую дверь, Томас машинально потянулся снять мешок с головы.

– Не снимай, пока не скажем, – предупредили его. – Медленно, без резких движений выходим из салона. Сделайте одолжение – не заставляйте вас убивать.

– А ты и впрямь ушлепок стебанутый, – прозвучал рядом голос Минхо. – Легко из себя крутого строить, когда вас шестеро и у всех пушки. Может, вы…

Минхо не договорил: послышались звук удара и громкий вскрик.

Томаса схватили чьи-то руки и с силой выдернули из салона. Он чуть не упал, а стоило восстановить равновесие, как его потянули дальше. Он едва-едва успевал перебирать ногами.

Он не смел жаловаться, когда его вели вниз по ступеням, затем – по длинному коридору. Наконец остановились; кто-то провел ключ-картой по панели электронного замка, щелкнуло – и открылась со скрипом дверь. Их ввели в какое-то помещение, и тут же раздалось многоголосое бормотание. Их ждали.

Женщина толкнула Томаса в спину, и он, чуть не упав, сделал несколько шагов вперед. Едва успел сдернуть мешок с головы, как дверь за спиной затворилась.

Их заперли в большой комнате. Бледный свет выхватывал из темноты лица десятков сидящих на полу или стоящих людей: грязных, исцарапанных, покрытых синяками.

Вперед выступила женщина.

– Что там снаружи? Мы тут всего несколько часов. Когда нас похитили, в городе творился настоящий кошмар. Как там теперь? Хуже?

Другие люди поднялись с пола и окружили Томаса.

– Мы улетали из Денвера, – ответил он. – Сегодня вернулись. Нас схватили у ворот. Что за кошмар в городе? В чем дело?

Женщина опустила взгляд.

– Правительство ввело чрезвычайное положение. Полиция, коп-машины, проверяющие – их вдруг не стало. Они будто разом исчезли. Мы пытались получить работу на стройке, и тут нас поймали. Мы даже сообразить ничего не успели.

– А мы работали охранниками в Доме шизов, – сказал один мужчина. – То и дело пропадали наши, ну мы и смылись в город. Нас прямо на аэродроме сцапали.

– Как же все рухнуло, да еще в один момент? – спросила Бренда. – Мы тут дня три назад были…

Мужчина резко и горько рассмеялся.

– В Денвере жило слишком много дебилов, веривших, будто вирус под контролем. Нарыв зрел долго и вот лопнул, окатив город гноем. Мир обречен, шансов нет. Вирус его погубит, это уже давно было ясно.

Томас оглядел собранных в подвале людей… и замер, увидев Эриса.

– Минхо, ты глянь, – сказал он, ткнув друга локтем в бок.

Паренек из Группы «В» уже заметил новоприбывших и узнал. Широко улыбаясь, он устремился им навстречу, а следом за ним – еще несколько девчонок из параллельного Лабиринта. Кто бы ни свозил сюда иммунных, свое дело он знает.

Эрис вроде даже хотел обнять Томаса, но сдержался и просто протянул руку.

– Рад видеть вас живыми.

– Мы тебя тоже. – Обида за все совершенное Эрисом в Жаровне куда-то ушла, испарилась. – Где остальные?

Эрис тут же помрачнел.

– Почти все пропали. Их взял другой отряд охотников.

Не успел Томас обмозговать услышанное, как подошла Тереза. Парень откашлялся, пытаясь убрать возникший в горле комок.

– Тереза? – кое-как проговорил он, застигнутый настоящей бурей самых разных, противоречивых эмоций.

– Привет, Том. – Печально глядя на него, она приблизилась еще на шаг. – Хорошо, что ты жив.

На глазах у нее выступили слезы.

– Рад, что и ты не пострадала. – Томас и ненавидел ее, и скучал. Хотелось наорать на нее за то, что бросила его в лаборатории.

– Вы куда запропастились? – спросила наконец Тереза. – Как в Денвер попали?

– Что значит – куда мы запропастились? – не понял Томас.

Несколько секунд Тереза молча смотрела на него, потом сказала:

– Нам о многом надо поговорить.

Томас прищурился.

– Что у тебя сейчас на уме?

– Я не… – У нее перехватило горло. – Мы друг друга недопоняли. Послушай, большую часть нашей группы вчера схватили охотники за головами и уже, наверное, продали в лабораторию ПОРОКа. Мне жаль, Фрайпана тоже увезли.

Перед мысленным взором тут же возник образ несчастного повара. Еще один друг потерян…

В разговор вмешался Минхо:

– Смотрю, ты не унываешь. Впрочем, как всегда. Я так счастлив вновь оказаться в лучах твоей благословенной ауры.

Тереза не обратила на подколку внимания.

– Том, скоро и нас отправят в лабораторию. Надо поговорить с глазу на глаз. Срочно.

Томас не желал признавать и показывать, что и сам хочет побеседовать с ней.

– Крысун уже со мной разговаривал. Скажи, что ты с ним не согласна. Не станешь умолять меня вернуться к ПОРОКу?

– Понятия не имею, о чем ты. – Тереза помолчала. Казалось, она усмиряет гордыню и гнев. – Прошу тебя.

Томас глядел на Терезу, пытаясь разобраться в своих чувствах к ней. Тем временем подошла Бренда. Присутствие Терезы ее явно нервировало.

– Ну, что скажешь? – поторопила Тереза и обвела рукой окружающих. – Здесь много не навоюешь, остается ждать. Ты не слишком занят, надеюсь? Уделишь мне минутку?

Томас чуть не закатил глаза. Указав на пару стульев в углу, он пригласил Терезу жестом.

– Поговорим. Только быстро.

Глава сорок четвертая

Минхо сразу предупредил: дескать, не слушай Терезу, однако Томас все равно присел на стул, сложил руки на груди и уперся затылком в стену. Тереза опустилась напротив, подтянув под себя ноги.

– Итак, – начала девушка.

– Итак, – словно передразнивая ее, повторил Томас.

– С чего начнем?

– Поговорить – твоя идея, вот ты и начинай. Если сказать нечего, сразу и разойдемся.

Тяжело вздохнув, Тереза парировала:

– Может, оставишь ненадолго сомнения и перестанешь паясничать? Да, в Жаровне я творила ужасные вещи, но в конечном-то итоге все было во благо. Я спасала тебя и понятия не имела, что жестокость – часть Переменных. Поверь мне хоть ненадолго и поговори как с обычным человеком.

Выдержав небольшую паузу, Томас наконец ответил:

– Ладно, поговорим. Но ты бросила меня в лаборатории ПОРОКа, а значит…

– Том! – вскричала Тереза так, словно ей залепили пощечину. – Мы не бросали тебя! О чем ты вообще говоришь?!

– Нет, это ты о чем говоришь? – искренне возмутился Томас.

– Не мы бросили тебя! Ты бросил нас! Мы улетали последними. Только и разговоров было о том, как вы с Ньютом и Минхо вырвались на волю и засели где-то в окрестном лесу. Мы искали вас, но не нашли. Я даже начала верить, что вы каким-то образом добрались до цивилизации. Почему, думаешь, я так обрадовалась встрече?

В груди у Томаса вновь закипел гнев.

– По-твоему, я поверю в этот бред? Ты стопудово знаешь, что Крысун наплел: типа ПОРОК во мне нуждается. Типа я Последний Кандидат…

Тереза ссутулилась.

– По-твоему, я – средоточие вселенского зла? – Не дожидаясь ответа, она продолжила: – Если бы ты вернул себе память, как того требовала процедура, то убедился бы: я все та же Тереза, какую ты знал. Да, я жестоко обращалась с тобой в Жаровне и с тех пор всячески пытаюсь загладить вину.

Томас вдруг понял, что больше не может на нее злиться. Тереза ведет себя вполне искренне.

– Я не могу верить тебе, Тереза. Не могу.

Она взглянула на него глазами, полными слез.

– Клянусь, я ничего не знаю о Последнем Кандидате. Эту часть разработали уже после того, как мы отправились в Лабиринт. Точно скажу одно: ПОРОК не остановится, пока не получит матрицу. Готовится второй круг Переменных, ПОРОК собирает иммунных для испытаний. Я больше не могу заниматься этими зверствами, вот и сбежала. Хотела найти тебя.

Томас не отвечал. Какая-то часть его отчаянно желала поверить Терезе.

– Прости, – тяжело вздохнув, сказала она, отвернувшись и приглаживая волосы. Выждала несколько секунд и снова посмотрела на Томаса. – Я разрываюсь, понимаешь? Меня будто рвет на две части. Вначале я и правда верила, что найти лекарство реально и что ты позарез нужен ПОРОКу для опытов. Теперь все иначе. Даже вернув себе память, я больше не могу участвовать в эксперименте. Он никогда не закончится.

Томас всмотрелся в лицо Терезы. Боль в глазах говорила лишь об одном – она не лжет.

Не дождавшись ответа, Тереза заговорила вновь:

– Пришлось заключить сделку с собой. Я на все была готова, лишь бы исправить ошибку. Сначала думала спасти друзей, потом, если получится, помочь другим иммунным… Результат сам видишь.

Подумав, Томас ответил:

– Ну, мы преуспели не больше вашего.

Вскинув брови, Тереза спросила:

– Ты хотел остановить ПОРОК?

– Нас вот-вот продадут в лабораторию, так какая теперь разница?

Тереза ответила не сразу. Томас многое бы отдал, лишь бы оказаться у нее в голове – и не старым, телепатическим, способом. На какой-то миг ему сделалось грустно: в прошлом они с Терезой проводили уйму времени, были лучшими друзьями. А Томас ничего этого не помнит.

– Думаю, ты снова начнешь мне верить, Томас, если получится сделать что-нибудь вместе. Эриса и прочих убедить труда не составит, они со мной согласны.

Надо быть осторожным. Странно, как Тереза, едва обретя память, сразу ополчилась на ПОРОК.

– Там видно будет, – сказал наконец Томас.

Тереза нахмурилась.

– Ты все равно мне не доверяешь, да?

– Там видно будет, – повторил Томас.

Он встал и пошел прочь, стараясь забыть выражение боли у нее на лице. Хотя с чего ему волноваться о чувствах Терезы? После того-то, как она с ним поступала.

Глава сорок пятая

Минхо, Бренда и Хорхе вместе сидели в сторонке. Когда Томас вернулся к ним, Минхо как-то недобро взглянул на друга.

– Ну и что наплела эта ушлятина?

Томас опустился на пол рядом. К тому времени к их группке начали стягиваться люди, явно прислушиваясь, о чем идет речь.

– Ну? – поторопил Минхо.

– Тереза бежала из лаборатории, едва выяснив, что ПОРОК готовится заново провести Переменные и отлавливает для этого иммунных. Все как рассказывал Галли. А еще Терезе внушили, будто мы бежали первыми, – вот они и ломанулись якобы за нами. – Томас сделал паузу. То, что он скажет сейчас, Минхо точно придется не по вкусу: – Она готова помочь нам, если сумеет.

Минхо покачал головой.

– Утырок ты, утырок. Нечего было с ней вообще разговаривать.

– Ну спасибо. – Томас потер лицо ладонями. Минхо прав.

– Жаль вмешиваться в разговор, muchachos, – произнес Хорхе. – Вы одно поймите: можно целый день лясы точить, а выбираться-то из этой дыры надо. Уже не важно, кто на чьей стороне.

В этот момент открылась дверь и в комнату вошли трое охотников за головами. В руках они несли большие мешки. Следом шел четвертый – вооруженный пушкой, он предупреждающе водил стволом из стороны в сторону. Первые трое тем временем начали раздавать из мешков… хлеб и бутылки воды.

– Везет нам как утопленникам, – пробормотал Минхо. – Раньше-то хоть можно было во всем ПОРОК обвинить, а сейчас – сами виноваты.

– Ну почему же? – ответил Томас. – Сейчас тоже на них можно свалить вину.

Минхо ухмыльнулся:

– Отлично. Приглядись к этим утыркам.

В комнате повисла тягостная тишина: получив порцию воды и несколько булок, пленники тут же принимались за еду. Дабы не привлекать внимания охранников, говорить придется шепотом.

Минхо ткнул Томаса локтем в бок.

– Оружие только у одного. Хлюпик какой-то, повалю его на раз.

– Может, и повалишь, – так же шепотом ответил Томас. – Только не глупи: у этого хлюпика, кроме пушки, еще и пистолет. Поверь, словить пулю – не самый приятный жизненный опыт.

– Ага, ясно, но сейчас ты поверь мне. То есть в меня.

Минхо подмигнул Томасу, но тот лишь тяжело вздохнул: шансы, что бунт пройдет незамеченным, практически равны нулю.

Вот похитители приблизились к группке Минхо, Томаса, Бренды и Хорхе. Томас спокойно принял булочку и бутылку воды, тогда как Минхо свою порцию отверг – и очень резко ударил охранника по руке.

– Не надо мне твоих подачек. Отравишь еще…

– Хочешь голодным сидеть – фиг с тобой.

Только охранник отвернулся, как Минхо кошкой взвился вверх и повалил его вооруженного приятеля. Тот выронил пушку, и оружие стрельнуло само по себе – заряд ударил в потолок. Сверкнула молния. Похититель не успел опомниться, а Минхо уже дубасил его, свободной рукой пытаясь отнять пистолет.

Миг – и в комнате словно взорвалась бомба. Трое охранников, побросав мешки с продуктами, кинулись к Минхо, но не успели сделать и шага, как на них тут же повисли шестеро пленников. Хорхе помогал Минхо: схватил охранника за руку с пистолетом и бил ею об пол до тех пор, пока пальцы не разжались. Минхо ногой оттолкнул пистолет в сторону, и его подобрала какая-то женщина. Бренда тем временем схватила пушку и крикнула, прицелившись в похитителей:

– Сдавайтесь!

Минхо поднялся, оставив окровавленного противника. Остальных охотников за головами люди уложили рядом, чтобы были на виду.

События развивались так стремительно, что Томас дернуться не успел. Когда все закончилось, он словно ожил и принялся действовать.

– Надо их допросить, – сказал он. – И лучше до прихода подкрепления.

– Да пулю им в голову, и дело с концом! – воскликнул кто-то. – Пристрелим гадов – и мотаем.

Нашлись и сторонники такого решения – согласными криками они выразили готовность. Пока толпа не превратилась в банду хладнокровных убийц, надо допросить похитителей. Томас убедил женщину, схватившую пистолет, отдать оружие и после присел рядом с охранником, который до этого раздавал хлеб.

Приставив ствол к его виску, Томас предупредил:

– Считаю до трех. Говори, что с нами хотел сделать ПОРОК и где должен был произойти обмен. Раз.

Охотник за головами ответил без раздумий:

– ПОРОК? Они тут вообще ни при чем!

– Лжешь. Два.

– Нет-нет, клянусь! Мы с ПОРОКом не связаны. Я точно про них ничего не знаю.

– Правда, что ли? Тогда зачем ты ловишь иммунных и сажаешь под замок?

Стрельнув глазами в сторону подельников, охранник ответил:

– Мы работаем на «Правую руку».

Глава сорок шестая

– То есть как это – на «Правую руку»? – переспросил Томас. Бред какой-то.

– Чего тут непонятного? – словно позабыв о пистолете у виска, произнес мужчина. – Я работаю на «Правую руку», будь они неладны. Не вдуплил?

Убрав пистолет, Томас присел на пол.

– Тогда зачем ловите иммунных? – ничего не понимая, повторил он вопрос.

– Мы так хотим, – ответил охранник, поглядывая на пистолет. – Остального ты все равно не узнаешь.

– Кончай его и переходи к следующему! – крикнули из толпы.

Томас снова приставил пистолет к виску охранника.

– Учитывая, что оружие у меня, ты ведешь себя чересчур храбро. Итак, еще раз считаю до трех, и ты говоришь, зачем похищаете иммунных. Иначе я сочту твои слова ложью. Поехали: раз.

– Ты ведь знаешь, что я не лгу, парень.

– Два.

– Ты меня не убьешь, по глазам вижу.

Попал в точку: Томас просто так не пустит пулю в голову незнакомцу. Убрав пистолет, он сказал:

– Если ты и впрямь работаешь на «Правых», то мы с тобой заодно. Выкладывай: в чем дело? Что происходит?

Охранник медленно принял сидячее положение, а вслед за ним – и его подельники. Окровавленный охотник за головами застонал от усилия.

– Хотите знать все – обращайтесь к боссу. Нам подробности неизвестны, без балды.

– Точно, – добавил другой охранник. – Мы сошка мелкая.

Подошла Бренда.

– Как нам добраться до этого вашего босса?

Охранник пожал плечами:

– Понятия не имею.

Минхо, застонав, выхватил из рук Томаса пистолет.

– Довольно с меня этого кланка. – Прицелился в ногу охраннику. – Убить мы тебя не убьем, но через три секунды прощайся с пальцами. Говори, или я точно стреляю. Раз.

– Сказал уже: нам ничего не известно, – разозлился допрашиваемый.

– Ясно. – Минхо спустил курок.

На глазах у пораженного Томаса охранник схватился за ногу и взвыл от боли. Минхо попал точно в мизинец – сквозь дырку в ботинке хлестала кровь.

– Да разве можно так? – вскричала женщина. Она вынула из кармана пачку салфеток и принялась зажимать рану на ноге у приятеля.

Невероятно: Минхо способен выстрелить в человека. В то же время Томас проникся к нему уважением: сам бы он ни за что не спустил курок, а ответы-то получить надо, сейчас или никогда. Томас оглянулся на Бренду – та пожала плечами. Значит, согласна с Минхо. Тереза взирала на происходящее издалека, и по лицу девушки Томас не мог понять, о чем она думает.

– Отлично, – произнес Минхо. – Пока сударыня благородно занимается ногой этого бедолаги, советую другим начать говорить. Если не скажете, что происходит, отстрелю еще палец.

Он помахал пистолетом перед носом у женщины и двух других охранников.

– Зачем «Правая рука» похищает людей?

– Сказано вам: мы не знаем, – ответила женщина. – Нам платят, и мы не задаем вопросов. Просто выполняем работу.

– Ты что скажешь? – Минхо навел пистолет на одного из охотников. – Сбереги пальчик-другой.

Охранник поднял руки.

– Мамой клянусь, ничего не знаю. Но…

Последнее слово он произнес неосознанно и уже пожалел об этом. Глянув на приятелей, он побледнел.

– Что – но? Говори, не стесняйся. Я же вижу, тебе есть чем поделиться.

– Нет, ничего.

– Устал я в партизан играть. – Минхо направил пистолет охраннику в ногу. – И считать задолбался.

– Стой! – вскричал охранник. – Я скажу, скажу… слушай. Можем отвести кого-нибудь из вас к боссу, сами с ним поговорите. Если только босс пожелает беседовать. Палец я просто так терять не хочу.

– Другое дело, – сказал Минхо и, отступив на шаг, жестом велел охраннику встать. – А ты боялся. Сейчас ты, я и мои друзья поедем к этому вашему боссу.

Толпа разразилась недовольными криками: никто не хотел оставаться.

Охранница вскочила на ноги и заорала на пленных:

– Вы здесь в безопасности! – Народ сразу притих. – Уж поверьте. Если поедем все, половина просто не доберется до места назначения. Эти ребята хотят рискнуть, так пусть рискуют головами. Снаружи пистолет и пушка мало чем помогут, а здесь – крепкие стены и ни одного окна.

Стоило ей договорить, раздался новый хор жалоб. Женщина обернулась к Томасу и Минхо и, стараясь перекричать гвалт, предупредила:

– Снаружи и правда очень опасно. Мой вам совет: возьмите пару человек. Чем вас больше, тем проще угодить в неприятности. Вас заметят. – Она оглядела комнату. – На вашем месте я бы выдвигалась как можно быстрее. Народ скоро совсем обозлится. Сдерживать их станет невозможно, тогда как снаружи…

Плотно сжав губы, она помолчала и закончила:

– Снаружи повсюду шизы. Убивают все, что движется.

Глава сорок седьмая

Томас аж подпрыгнул, когда Минхо пальнул из пистолета в потолок. Люди замолкли. Минхо жестом велел говорить охраннице.

– Снаружи творится настоящий кошмар, – сказала она. – Беспорядки начались очень быстро, никто даже сообразить не успел. Толпы шизов появились на улицах из ниоткуда, словно прятались где-то, ожидая сигнала к атаке. Полиция была бессильна перед ними, ворота теперь открыты. К городским шизам присоединились больные из приюта. Город захвачен.

Она молча обвела взглядом собравшихся.

– Поверьте, снаружи ловить нечего. Мы не желаем вам зла. Точно я не знаю, что задумали «Правые», но по плану нас вместе с вами должны эвакуировать из Денвера.

– Тогда зачем с нами обращаются как с заключенными? – прокричал кто-то из толпы.

– Лично я просто отрабатываю деньги. – Обернувшись к Томасу, женщина продолжила: – Повторю еще раз: уходить отсюда глупо, но если уж решили, то идите вдвоем плюс провожатый. Шизы сразу замечают большую группу людей. Вооружен ты или нет – психи видят в тебе лишь ходячее мясо. Босс не обрадуется визиту толпы, его телохранители при виде фургона, полного незнакомцев, тут же откроют огонь.

– Пойдем мы с Брендой, – совершенно не думая, на автомате ответил Томас.

– Ни за что, – возразил Минхо. – Идем мы с тобой.

Тащить с собой Минхо – большой риск, он несдержан и скор на расправу. Бренда, напротив, обдумывает каждый шаг. И вообще Томас не хотел терять ее из виду. Так что все просто.

– Идем я и Бренда, – повторил он. – В Жаровне мы на пару неплохо справлялись. Сдюжим и на сей раз.

– Еще чего! – обиженно произнес Минхо. – Нельзя разделяться. Идти надо вместе, вчетвером.

– Минхо, кто-то должен остаться и следить за порядком, – совершенно искренне проговорил Томас. Правильно, грех упускать целую толпу иммунных, которых можно натравить на ПОРОК. – И… боюсь накаркать, но что, если с нами случится несчастье? Тогда ты, Минхо, доведешь наше дело до конца. ПОРОК схватил Фрайпана и бог знает кого еще. Однажды ты выдвинул мою кандидатуру на пост Куратора бегунов. Так вот, сегодня я твой Куратор, слушайся меня. Возможно, дамочка права: чем меньше нас будет, тем больше шансов не нарваться на шизов.

Томас, дожидаясь ответа, смотрел другу в глаза. Минхо тянул, медлил.

– Согласен, – сказал он наконец. – Хотя… если погибнешь, я не обрадуюсь.

Томас кивнул:

– Вот и славно.

Все же как важно, что Минхо еще верит в Томаса. Главное – вовремя пробудить в друге мужество.

Охотник по имени Лоренс – тот, что предлагал отвести их к боссу, – вызвался проводником. Он торопился покинуть полную разъяренных людей комнату. И не важно, что за опасности поджидают снаружи. Отперев большую дверь, Лоренс жестом подозвал Томаса и Бренду – те, вооруженные пистолетом и пушкой, пошли следом.

Втроем миновали длинный коридор и остановились у входной двери дома. В бледном свете потолочных ламп было видно, как встревожен Лоренс.

– Так, давайте определимся, – сказал он. – Если пойдем пешком, то на месте будем часа через два. Пешим легче ходить незамеченными по улицам города и прятаться. На фургоне доедем гораздо быстрее, но нас наверняка обнаружат.

– Скорость против скрытности, – произнес Томас и взглянул на Бренду. – Что скажешь?

– Едем на фургоне.

– Точно, – согласился Томас. Его до сих пор преследовал образ шиза с окровавленной мордой. – Меня пугает сама мысль, что придется идти пешими да среди бешеных людоедов. Так что фургон – самое то. Едем.

Лоренс кивнул:

– Понял, фургон так фургон. Теперь заткнулись и приготовили оружие. Перво-наперво надо попасть в машину и запереться в ней. Машина – прямо у выхода. Пошли?

Томас вопросительно глянул на Бренду, и вместе они кивнули – мол, веди.

Лоренс вынул из кармана стопочку ключ-карт и, один за другим отперев многочисленные электронные замки, медленно приоткрыл дверь, надавив на нее плечом.

Снаружи, в полной темноте, одиноко светил уличный фонарь. Интересно, на сколько еще хватит электричества, прежде чем город погрузится во тьму и умрет? Максимум – на несколько дней.

Шагах в двадцати от подъезда, в узком проулке стоял припаркованный фургон. Лоренс, быстренько выглянув наружу, посмотрел вправо-влево и снова спрятался за дверью.

– Вроде никого. Идемте.

Все трое выскользнули наружу. Томас и Бренда рванули к машине, а Лоренс наскоро запер дверь. От страха нервы Томаса гудели словно оголенные провода. Он постоянно оглядывался, ожидая, что вот-вот на него кинется шиз, но не видел никого. Слышался только безумный хохот вдали.

Лоренс отпер замки на дверях и юркнул в салон. Бренда – сразу за ним, третьим на переднее сиденье влез Томас. Лоренс, как только двери захлопнулись, запер их. Завел двигатель и хотел уже стартовать, как вдруг сверху раздался глухой удар, машину резко качнуло. Повисла тишина, затем кто-то кашлянул.

На крышу спрыгнул «заяц».

Глава сорок восьмая

Лоренс вцепился в руль и дал по газам. В задние окна Томас никого не увидел. Выходит, спрыгнувший на крышу безумец каким-то образом удержался.

Тем временем на лобовое стекло свесилась женщина, пытающаяся на полной скорости спуститься с крыши. Взглянув на Томаса, она улыбнулась, обнажив два ряда идеально ровных белых зубов.

– За что она там держится? – прокричал Томас.

– Понятия не имею, – напряженно ответил Лоренс. – Долго все равно не протянет.

По-прежнему глядя в глаза Томасу, женщина принялась молотить кулаком по ветровому стеклу. Бум-бум-бум! Оскаленные зубы поблескивали в свете фар.

– Нельзя ли ее скинуть? – громко попросила Бренда.

– Будь по-твоему. – Лоренс резко нажал на тормоза.

Женщину бросило вперед, как заряд – из ствола пушки.

Размахивая руками, она ударилась о землю, и Томас зажмурился. Когда наконец хватило смелости открыть глаза, он увидел, что женщина медленно встает на дрожащие ноги. Вот она вернула равновесие и посмотрела на машину. В свете фар женщину было видно отчетливо.

Сумасшедшая больше не улыбалась: отнюдь, губы ее скривились в отвратительной гримасе, – и половину лица ее ободрало при падении. Взглянув Томасу в глаза, она задрожала.

Лоренс утопил педаль газа, машина понеслась на больную. Женщина подобралась, словно изготовившись прыгнуть на фургон и остановить его, однако в последнюю секунду отскочила в сторону. Фургон промчался мимо.

Томас до последнего смотрел ей в глаза. И в решающий миг, когда столкновение казалось неизбежным, женщина нахмурилась, на лице отразилось сомнение. Она словно подумала: «Что же я творю?!»

Страшно-то как…

– В ней как будто борются безумие и рассудок.

– Скажи спасибо, что нам она одна попалась, – пробормотал Лоренс.

Бренда крепко сжала руку Томаса.

– Тяжело на такое смотреть. Я понимаю, каково тебе и Минхо потерять Ньюта. Каково было видеть его в Доме шизов…

Томас молча накрыл ее ладонь своей.

В конце проулка Лоренс свернул вправо – на широкую улицу. Впереди Томас заметил группу людей: кто-то дрался, кто-то рылся в мусорных баках, кто-то просто ел… кто-то, словно призрак, стоял в стороне, провожая пустым взглядом машину.

В салоне все молчали, как будто опасаясь, что речь привлечет внимание шизов снаружи.

– Невероятно, как быстро все случилось, – наконец сказала Бренда. – Думаете, шизы спланировали захват города? Они вообще способны спланировать нечто подобное?

– Трудно сказать, – ответил Лоренс. – Признаки краха мы подметили давно: стали пропадать горожане, члены администрации, больше становилось зараженных… хотя, по-моему, эти уроды прятались до поры до времени. Выжидали удобного случая, чтобы напасть.

– И правда, – сказала Бренда. – Похоже, больных стало больше, чем здоровых. Если баланс нарушен, то это всерьез и надолго.

– Да и нет разницы, как все случилось, – произнес Лоренс. – Главное – как быть нам. Оглянитесь вокруг: Денвер превратился в сущий ад.

Он притормозил и круто повернул направо, заехал в длинный проулок.

– Почти на месте. Теперь надо быть еще бдительней. – Погасив фары, Лоренс прибавил газу.

Постепенно Томас перестал различать что-либо во тьме. Он видел лишь смутные шевелящиеся тени – того и гляди прыгнут на машину.

– Может, сбавишь обороты? – предложил он.

– Не боись. Я тут сто раз ездил, дорогу знаю как свои…

Инерцией Томаса кинуло вперед и тут же дернуло назад ремнем безопасности. Под колеса угодило что-то большое и металлическое. Машина подпрыгнула раза два и встала.

– В чем дело? – прошептала Бренда.

– Не знаю, – еще тише ответил Лоренс. – Наверное, мусорный контейнер или еще что… Черт, испугался я.

Он тронулся с места. Вновь заскрежетало, стукнуло, громыхнуло. Наступила тишина.

– Прорвались, – не скрывая облегчения, пробормотал Лоренс и поехал дальше. Скорость он сбавил лишь самую малость.

– Включи хотя бы фары, – посоветовал Томас. Сердце все еще громыхало в груди. – Я вообще ничего не вижу.

– Вот именно, – поддакнула Бренда. – Этот грохот только глухой не услышал.

– Может, вы и правы, – ответил Лоренс, зажигая передние огни.

Голубовато-белый свет, ярче солнца, залил дорогу. Томас зажмурился, а открыв глаза, обомлел от ужаса: дорогу перегородила толпа человек из тридцати, стоявшая плотной стеной. Лица у всех были бледные, изможденные, покрытые царапинами и синяками. Одежда давно превратилась в грязную рвань. Шизы бесстрашно, словно восставшие из могил трупы, смотрели прямо на яркие огни летящего вперед фургона.

Томас задрожал от сковавшего тело холода.

И тут толпа расступилась, образуя проход. Пока остальные синхронно пятились к обочинам, один из шизов – видимо, главный – жестом велел пропустить фургон дальше.

– Нет, ты посмотри, какие вежливые, – прошептал Лоренс.

Глава сорок девятая

– Может, они еще не конченые? – предположил Томас. Да нет, глупость сморозил. – Или просто не в настроении бросаться нам под колеса?

– Какая разница? – сказала Бренда. – Гони, Лоренс, пока шизы не передумали.

К счастью, Лоренса не пришлось просить дважды. Он надавил на педаль газа и рванул в образовавшийся живой коридор. Шизы, лепясь к стенам домов по сторонам проулка, заглядывали в лица пассажиров. Томас, видя царапины, кровь, синяки, безумные глаза, вновь содрогнулся.

Машина почти миновала живой коридор, как вдруг раздалась серия громких хлопков. Фургон занесло вправо, прямо на стену дома, и нескольких шизов буквально размазало. Вопя от боли, они стучали окровавленными кулаками по капоту машины.

– Какого дьявола? – взревел Лоренс, сдавая назад.

Машину стало опасно раскачивать. Двое раздавленных шизов упали, и на них мигом накинулись свои же. Томас поспешил отвернуться, его затошнило от страха. Корпус гудел от ударов со всех сторон, покрышки визжали, машина еле-еле ползла. Вокруг творился натуральный кошмар.

– В чем дело? – прокричала Бренда.

– Они нам шины прокололи! Или оси повредили. Не знаю…

Лоренс безостановочно дергал ручку переключения скоростей, и всякий раз удавалось сдвинуться лишь на несколько футов. Справа к машине подошла растрепанная женщина с лопатой. Перехватив черенок обеими руками, женщина со всей дури обрушила штык на боковое окно – стекло выдержало.

– Выбираемся отсюда, быстро! – прокричал Томас. Ничего умнее в такой ситуации предложить он не смог. Надо же было угодить в столь простую ловушку.

Лоренс не сдавался, переключая скорости, нажимая на педаль газа, но фургон лишь дергало взад-вперед. Кто-то прыгнул на крышу; шизы колотили в борта и стекла палками, руками, а то и собственной головой. Женщина с лопатой сдаваться не думала, и после пятого или шестого удара в стекле таки появилась трещина толщиной с волос.

От растущей паники перехватило горло. Стало трудно дышать.

– Сейчас лопнет! – крикнул Томас.

Одновременно с ним закричала Бренда:

– Вывози нас отсюда!

Машина сдвинулась на несколько дюймов, и женщина с лопатой промахнулась, зато сверху кто-то обрушил на лобовое стекло удар кувалдой – и в этом месте белым бутоном распустилась паутина трещин.

Фургон дернуло назад, и шиз с кувалдой слетел сначала на капот, потом на землю. К нему тут же подскочил собрат с длинной рваной раной на лбу и, отобрав кувалду, успел раза два садануть по ветровому стеклу, но распаленные шизы кинулись на него, намереваясь отнять столь эффективную игрушку. В этот момент зазвенело стекло в задней части салона. Томас, обернувшись, увидел, как сквозь дыру в окне лезет окровавленная, исполосованная осколками рука.

Расстегнув ремень безопасности, он перелез назад и схватил инструмент для уборки снега: с одного конца щетка, с другого – лезвие, – и преодолев второй ряд сидений, обрушил импровизированное оружие на руку. Еще раз, еще… Невидимый шиз взвизгнул и отдернул руку, вырвав заодно осколки стекла.

– Дать пушку? – крикнула Бренда.

– Нет! С ней в салоне не развернуться. Лучше пистолет!

Фургон опять дернуло, и Томас больно ударился челюстью о спинку сиденья. Мотнул головой и увидел, как снаружи мужчина и женщина вырывают остатки стекла в разбитом окне. Дыра становилась все больше, кровь лилась ручьями по обеим сторонам задней дверцы.

– Держи! – крикнула за спиной Бренда.

Схватив пистолет, Томас дважды пальнул в разбитое окно. Сраженные пулями психи упали, и крики агонии потонули в общем шуме: визжали покрышки, ревел перегруженный мотор, гудели борта под ударами.

– Почти вырвались! – прокричал Лоренс. – Черт, да что они с машиной сотворили?!

Водитель обливался потом. В середине паутины трещинок уже зияло небольшое отверстие. Шизы мало не легли на окна, из-за них больше ничего не было видно. Бренда схватилась за пушку.

Фургон подался назад, вперед, снова назад. Трясло не так сильно, и казалось, Лоренс вот-вот вернет управление. Сквозь дыру в заднем окне просунулись две пары рук, и Томас дважды пальнул. Услышал крики. В окно заглянула женщина: дикий оскал, зубы перемазаны сажей.

– Просто впусти нас, парень, – едва слышно из-за криков попросила она. – Нам бы еды. Есть охота. Впусти нас!

Последние слова она прокричала. Затем попыталась просунуть голову в отверстие. Томас поднял пистолет. Стрелять он не хотел, однако на всякий случай приготовился обороняться. Фургон снова рвануло вперед, и женщину будто выдернуло наружу, сорвало с окровавленных осколков стекла.

Томас ожидал, что Лоренс сдаст назад, но нет – подергавшись немного, фургон снова двинулся вперед. Проехал несколько футов, развернулся в нужную сторону. Проехал еще немного.

– Получается! – прокричал Лоренс.

На сей раз одолеть удалось футов десять. Шизы не отставали, бежали следом. Краткий миг тишины сменялся воплями и грохотом. В разбитое заднее окно просунулась рука с ножом – шиз рубил и резал воздух. Томас выстрелил.

Скольких он уже убил? Троих? Четверых? Убил ли он вообще хоть кого-то?

Оглушительно взвизгнув покрышками, фургон рванул вперед. Подпрыгнул раза два, переехав угодивших под колеса, набрал скорость и помчался дальше. Те, кто успел забраться на крышу, попадали на дорогу. Погоня отстала.

Томас рухнул на сиденье и посмотрел на промятую крышу. Глубоко и бурно дыша, он пытался успокоиться и поэтому не заметил, как Лоренс выключил уцелевшую фару, сделал еще два поворота и въехал в гараж. Дверь за ними тут же закрылась.

Глава пятидесятая

Когда Лоренс заглушил мотор, тишина окутала Томаса. Слышно было только гудение крови в ушах. Томас закрыл глаза и постарался дышать медленно, расслабленно. Ни Бренда, ни Лоренс не проронили ни слова. Наконец водитель решился нарушить молчание:

– Они снаружи, окружили фургон. Ждут, пока мы выйдем.

Томас усилием воли заставил себя сесть и взглянуть вперед, сквозь лобовое стекло – в полнейшую тьму.

– Кто ждет? – спросила Бренда.

– Телохранители босса. Фургон они узнали, машина принадлежит им. Теперь надо выйти наружу и показаться. Для опознания… Думаю, в нашу сторону стволов двадцать смотрят.

– И что нам делать? – спросил Томас, совсем не готовый к еще одной схватке.

– Тихо и спокойно вылезаем из машины. Меня узнают сразу.

Томас перебрался на переднее сиденье.

– Выходим все разом или сначала пропускаем тебя?

– Да, я пойду первым, скажу, что опасности нет. Ждите моего сигнала: я постучу по борту. Готовы?

– Вроде да, – ответил Томас.

– Будет очень жаль, если нас пристрелят, – заметила Бренда. – Прорывались, прорывались… Я сейчас стопудово на шиза похожа.

Открыв дверь со своей стороны, Лоренс выбрался наружу. Томас, затаив дыхание, ждал сигнала, а потому, услышав громкий стук по борту, испугался не так сильно.

Бренда открыла дверь уже со своей стороны и покинула салон, Томас – за ней, вовсю напрягая глаза, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной темноте.

Громко щелкнуло, и в лицо ударил луч ослепительно белого света. Томас машинально вскинул руки, прикрывая глаза. Потом по чуть-чуть приподнял веки и увидел направленный в его сторону прожектор на штативе-треноге, по обеим сторонам которого стояли темные силуэты. Оглядевшись, Томас насчитал еще человек десять, и все с оружием. Как, собственно, Лоренс и предупредил.

– Лоренс, ты? – позвал мужской голос, эхом отразившийся от бетонных стен. Кто же из них это сказал? Черт его знает.

– Я, я.

– Ты что с нашим фургоном сделал? И кого привез? Только не говори, что больных.

– Мы угодили в ловушку шизов в одном из проулков, а это иммуняки – им надо к боссу.

– Для чего?

– Им…

Не дав ему договорить, невидимый собеседник потребовал:

– Нет, пусть сами скажут. Назовитесь и отвечайте: зачем взяли в заложники нашего человека и разбили фургон? Их и без того мало осталось. Причина, надеюсь, убедительная?

Томас и Бренда переглянулись, как бы спрашивая друг друга, кому говорить. Бренда кивнула Томасу.

Похоже, спрашивал тот, кто стоял справа от прожектора. К нему Томас и обернулся.

– Меня зовут Томас, а это Бренда. Галли наш друг, мы вместе выживали в Лабиринте. Пару дней назад он рассказал нам о «Правой руке». Хотим помочь вам, но не так. Скажите, что у вас в планах и зачем вы крадете иммунных. Я думал, что ПОРОК похищает наших.

Мужчина внезапно рассмеялся.

– Надо проводить тебя к боссу. Хотя бы затем, чтобы ты избавился от глупой мысли, будто мы – второй ПОРОК.

Томас пожал плечами:

– Отлично, ведите.

Презрение к ПОРОКу охранник высказал вполне искренне. Правда, все равно непонятно, для чего «Правая рука» похищает иммунных.

– Не вздумай юлить, парень, – предупредил охранник. – Тебе же хуже будет. Лоренс, отведи их. Кто-нибудь, проверьте фургон – нет ли оружия.

Томас и Бренда молча проследовали за Лоренсом вниз по двум пролетам выцветшей металлической лестницы, затем через потрепанную деревянную дверь и дальше – по грязному коридору с облезлыми обоями на стенах и единственной лампочкой на потолке. Наконец Лоренс привел их в большое помещение. Лет пятьдесят назад, наверное, оно служило отличной переговорной, от которой остались обшарпанный стол да бессистемно расставленные по комнате пластиковые стулья.

По ту сторону стола сидели двое. Справа – Галли. При виде Томаса он, усталый и растрепанный, все же кивнул и слегка улыбнулся. (Если можно назвать улыбкой чуть заметный на изувеченном лице изгиб губ.) Слева сидел тучный мужчина, едва умещавшийся в тесном для него креслице.

– Так это и есть штаб «Правой руки»? – спросила Бренда. – Я разочарована.

Улыбка сошла с лица Галли.

– Мы переезжали столько раз, что уже со счета сбились. Но все равно спасибо за комплимент.

– Ну и кто из вас двоих босс? – спросил Томас.

Галли кивнул в сторону тучного.

– Не тупи, Томас. Главный тут – Винс. Прояви уважение, Винс рискует жизнью ради идеи порядка.

Томас примирительно поднял руки.

– Я никого не хотел обидеть. В прошлый раз ты вел себя так, что я принял тебя за главного.

– Ну вот, босс не я. Винс.

– А Винс что, говорить не умеет? – поинтересовалась Бренда.

– Довольно! – сильным раскатистым басом взревел тучный. – Наш город захвачен шизами, и у меня нет времени смотреть, как вы ребячитесь. Чего надо?

Томас подавил вспыхнувший было гнев.

– У меня один вопрос: зачем вы нас похитили? Зачем крадете людей? Галли нас обнадежил: мы решили, что обрели союзника, – а оказалось, все наоборот и даже хуже: те, на кого мы понадеялись, действуют ничуть не гуманнее врагов. Сколько вы хотели выручить с продажи иммунных?

– Галли, – только и сказал тучный, будто не слышал ни слова из произнесенной Томасом речи.

– Что?

– Ты доверяешь этим двоим?

– Да, – произнес тот, старательно избегая взгляда Томаса, и кивнул. – Им верить можно.

Упершись руками-бревнами в столешницу, Винс подался вперед.

– Тогда не будем тратить время, парень. Мы просто имитируем действия ПОРОКа, так задумано. Никто не продаст похищенных в лабораторию. Мы собираем иммунных и прячем.

– За-зачем? – спросил Томас. – Чего ради нас собирать?

– Планируем с вашей помощью пробраться в штаб ПОРОКа.

Глава пятьдесят первая

Какое-то время Томас молча взирал на тучного. Если остальных иммунных похитил именно ПОРОК, то план «Правой руки» до смешного прост.

– Что ж, может выгореть.

– Рад, что тебе нравится. – По лицу тучного Томас не мог сказать, язвит собеседник или отвечает серьезно. – Контакт с ПОРОКом есть, встреча назначена. Продать «пленных» – наш единственный способ проникнуть на территорию врага и остановить его, помешать растратить столь ценные ресурсы на заведомо провальный эксперимент. Лучше направить все силы на сохранение выживших и здоровых, найти истинный путь к спасению рода человеческого.

– Как думаете, ПОРОК сумеет найти лекарство от Вспышки? – спросил Томас.

Винс рокочуще рассмеялся.

– Ты бы здесь не стоял, если бы сам хоть немного верил в успех ПОРОКа. Иначе зачем бежать из лаборатории в поисках мести? Ведь именно мести ты ищешь, да? Галли рассказал, через что тебе довелось пройти. – Винс сделал паузу. – Мы перестали верить… в лекарство. Уже очень давно.

– Нет, не мести мы ищем, – сказал Томас. – Дело вовсе не в нас самих. Вы хотите использовать ресурсы ПОРОКа более осмысленно, и мне это по душе. Что вы знаете о лаборатории? Что там творится?

Тучный откинулся на спинку, и стул под ним застонал.

– Я только что раскрыл тебе страшную тайну. Ради ее сохранности кое-кто из наших пожертвовал жизнью. Теперь твоя очередь отплатить доверием. Если бы Лоренс и его люди знали, кто ты такой, то немедленно привезли бы тебя к нам. Прости за холодный прием.

– На что мне ваши извинения? – ответил Томас, хотя извинения его и правда тронули. Впервые с ним обращаются по-человечески. – Скажите только, что вы задумали.

– Я молчу, пока ты сам не поделишься информацией. Есть что предложить взамен?

– Скажи, – шепнула Бренда, ткнув Томаса локтем в бок. – Мы ведь за этим сюда приехали.

Бренда права. С самого начала – едва Томас получил записку от Галли – чутье подсказывало, что верить «Правым» можно. Пришло время послушаться интуиции. К тому же без помощи обратно до берга не добраться.

– Ладно, – произнес Томас. – ПОРОК считает, что лекарство уже почти готово. Остался последний элемент – я. Они клянутся, будто говорят правду, но до этого лгали так часто и так изощренно, что я уже не могу определить, когда они искренни, а когда обманывают. Их истинные мотивы мне непонятны. Не знаю, в каком они сейчас положении.

– Сколько вас осталось на воле? – спросил Винс.

Томас прикинул и ответил:

– Еще четверо в укрытии, куда свозил иммунных Лоренс. Нас мало, зато мы обладаем знанием. Кстати, у вас-то большая группа?

– Трудный вопрос. Если считать тех, кто примкнул к нам за несколько лет, что мы тайно встречаемся и объединяем силы, тогда нас больше тысячи. Если же брать в расчет только наличных людей, здоровых и желающих идти до конца, то… боюсь, всего несколько сотен.

– Среди вас иммунные есть? – спросила Бренда.

– Почти нет. Мне самому не повезло. После денверского… апокалипсиса я почти уверен: у меня самого Вспышка. К счастью, большая часть наших людей пока не заразилась, однако в этом гибнущем мире здоровье – очень хрупкое преимущество. Мы лишь хотим обеспечить спасение остатков чудесной расы под названием «человечество».

Томас указал на пару свободных стульев.

– Мы присядем?

– Ну разумеется.

Едва сев, Томас начал засыпать Винса вопросами.

– Так что конкретно вы запланировали?

Тучный вновь разразился рокочущим смехом.

– Остынь, сынок. Сначала докажи, что у тебя есть информация для обмена.

Томас аж привстал от нетерпения. Вернувшись на место, он произнес:

– Мы много знаем о внутреннем устройстве лаборатории. Среди нас есть и те, кто вернул себе память. Главное, что ПОРОК ждет моего возвращения. Это наше преимущество, его надо использовать.

– И все? – спросил Винс. – Больше тебе нечего сказать?

– Я не говорил, что мы без помощи много навоюем. Или хотя бы без оружия.

Галли и Винс многозначительно переглянулись. Томас задел их за живое.

– Ну что?

Винс взглянул на Бренду, затем на Томаса и сказал:

– У нас имеется нечто получше оружия. Гораздо лучше.

Томас снова подался вперед.

– Что же это?

– Мы можем сделать всякое оружие бесполезным.

Глава пятьдесят вторая

Томас не успел и рта раскрыть, Бренда его опередила:

– Как?

– Пусть Галли объяснит. – Винс жестом указал на изувеченного паренька.

– Хорошо. Представьте себе состав «Правой руки», – начал Галли, поднимаясь из-за стола. – Эти люди не солдаты. Они бухгалтеры, уборщики, сантехники, учителя… У ПОРОКа своя небольшая армия наемников, вооруженных по последнему слову военной техники. И к тому же отлично обученных. Даже если бы нам удалось захватить самый большой в мире схрон оружия и боеприпасов, армия ПОРОКа нас все равно задавила бы. Умением, опытом.

– Каков же план? – спросил Томас, не понимая, к чему ведет Галли.

– Единственный способ сразиться с наемниками на равных – это обезоружить их. Тогда есть шанс на победу.

– Хотите обокрасть арсенал? – спросила Бренда. – Сорвать поставку оружия? Или что?

– Нет-нет, ничего подобного, – мотнул головой Галли, и тут же его лицо озарилось шаловливой улыбкой. – Не важно, сколько людей у тебя в армии, главное – кто они. «Правой руке» удалось заполучить в свои ряды уникальный кадр.

– Кого же? – спросил Томас.

– Ее зовут Шарлотта Чизуэл. Она работала ведущим инженером в крупнейшей компании по производству оружия – оружия второго поколения, такого, на которое полагаются наемники. Им подавай пушки, пистолеты, гранаты – в общем, все с хитроумной электронной начинкой и передовой компьютерной технологией управления. Шарлотта выяснила, как можно обезвредить всю эту мощь.

– Серьезно? – с сомнением спросила Бренда.

Томасу рассказ Галли тоже показался неправдоподобным, однако он предпочел дослушать.

– Все виды оружия снабжены одним чипом, и последние несколько месяцев Шарлотта искала способ перепрограммировать его на расстоянии. Способ нашелся. Ей понадобится несколько часов на замену кода, а нам предстоит подкинуть в штаб ПОРОКа ретранслятор. Его подбросят во время передачи в лабораторию иммунных. Если план сработает, мы тоже останемся безоружными, но зато уравняем шансы.

– Может, даже получим преимущество, – добавил Винс. – Для наемника современное оружие как продолжение тела – такова плата за прогресс, – однако в реальном рукопашном бою эти солдафоны угрозы не представляют. На ножах, дубинках, лопатах и кулаках или с камнем в руке они драться не смогут.

Винс позволил себе коварную усмешку.

– В старой доброй драке мы их положим. Если не удастся отрубить их оружие, то мы погибнем, так и не успев начать штурм.

Томас вздрогнул, вспомнив, как они сражались в Лабиринте с гриверами. Примерно такого боя ждет Винс. Что ж, это лучше, чем лезть с голыми руками на пушки. А уж если и впрямь получится выключить оружие… Томас ощутил прилив адреналина.

– Каков план диверсии?

Винс помолчал.

– У нас три берга. На встречу полетит отряд в восемьдесят человек, самых сильных в группе. Передадим иммунных нашему контакту в лаборатории, установим «глушилку» – это самая трудная часть операции – и когда оружие станет бесполезным, взорвем одну из стен комплекса. Сквозь отверстие войдут остальные члены отряда, и как только захватят лабораторию, Шарлотта обеспечит нас работающим оружием – чтобы можно было удержать захваченное здание. Пан или пропал: мы либо возьмем штаб врага, либо все поляжем в бою. Если придется, мы все к чертям разнесем.

Томас и его группа в такой операции просто бесценны, особенно те из глэйдеров, что вернули себе память, – им же известен план здания.

Винс как будто прочел мысли Томаса.

– Если верить Галли, ты и твои друзья можете оказать неоценимую помощь: вам известен план лаборатории. К тому же на счету каждый боец – не важно, старый или молодой.

– У нас есть свой берг, – добавила Бренда. – Если только шизы не разобрали его на винтики. Корабль стоит у северных ворот Денвера. Пилот остался в укрытии с другими нашими друзьями.

– Где ваши берги? – спросил Томас у Винса.

Тот махнул рукой в дальний конец комнаты.

– Там. В целости и сохранности, под замком. Нам бы еще недельку-другую на подготовку, но выбора нет – Шарлотта уже закончила ретранслятор. Восемьдесят бойцов тоже готовы. Даем денек-два – поделитесь с нами знанием, – потом собираемся и вперед. Хватит лоск наводить, пора брать быка за рога.

Уверенности у Томаса прибавилось.

– Каковы шансы на успех?

– Эх, парень, парень, – мрачно произнес Винс. – Годами мы только и слышали, что о миссии ПОРОКа: дескать, все до последнего цента, все живые и материальные ресурсы надлежит посвятить делу, найти лекарство от Вспышки. ПОРОК утверждал, что иммунные найдены, осталось лишь выяснить, почему их мозг не поддается болезни, и тогда весь мир будет спасен! А в это время города рушатся: образование, безопасность, медицина, борьба с другими известными болезнями, благотворительность, гуманитарная помощь – все это умирает. Цивилизация летит в тартарары, вот ПОРОК и хозяйничает на планете.

– Я знаю, – ответил Томас. – Прекрасно знаю.

Но Винс уже не мог остановиться, изливая накипевшее за многие годы.

– Гораздо эффективнее было бы не искать лекарство, а остановить распространение болезни. ПОРОК захапал все деньги и самые блестящие умы человечества и, более того, дал нам ложную надежду. Люди уши развесили, поверили, что в конце концов отыщется волшебное средство, спасет нас от Вспышки. Если протянем чуть дольше, спасать уже будет некого.

Винс замолчал и устало посмотрел на Томаса в ожидании ответа. Комната погрузилась в тишину. С тучным не поспоришь – все, что он говорил, чистая правда.

Винс продолжил:

– Наши диверсанты вполне могут установить «глушилку», хотя лучше, если она уже будет работать к нашему прилету. Иммунные на борту бергов – пропуск в воздушное пространство ПОРОКа и на посадку, однако…

Выгнув брови, тучный взглянул на Томаса так, будто идея проста и очевидна.

Тот кивнул:

– Тут в дело предстоит вступить мне.

– Да, – улыбнулся Винс. – Здесь ты и вступишь в дело.

Глава пятьдесят третья

Томас ощутил странное умиротворение.

– Высадите меня в нескольких милях от лаборатории. Остаток пути проделаю самостоятельно. Если верить ПОРОКу, меня примут с распростертыми объятиями. Только объясните, как включить волшебный приборчик.

Лицо Винса озарилось неподдельной улыбкой.

– Шарлотта и объяснит.

– Можете рассчитывать на помощь моих друзей: Терезы, Эриса и других. Бренда тоже много знает об устройстве лаборатории.

Решение Томас принял быстро и окончательно. Рискованное предстоит дельце, но другого шанса на победу может и не подвернуться.

– Галли, – спросил Винс, – что дальше? Как мы провернем операцию?

Старый враг встал и посмотрел на Томаса.

– Шарлотта научит пользоваться «глушилкой», потом тебя отведут в ангар и на берге доставят как можно ближе к лаборатории. Пока штурмовая бригада готовится, ты проникнешь в штаб и включишь ретранслятор. И поторопись – чтобы все выглядело естественно, мы выждем несколько часов, затем привезем иммунных на продажу.

– Справлюсь, – пообещал Томас, пытаясь заставить себя успокоиться и дышать глубоко.

– Вот и отлично. Когда уйдешь, мы подтянем сюда Терезу и остальных. Надеюсь, ты не против еще раз прокатиться по городу?

Шарлотта – миниатюрная и невероятно деловая серая мышка – коротко и доступно объяснила принцип действия «глушилки». Прибор легко умещался в рюкзаке вместе с едой и теплой одеждой. Включенный, он сразу уловит сигналы от чипов и, внедрившись по ним в систему управления оружием, выведет ее из строя всего за час – и весь арсенал наемников окажется бесполезным.

Проще простого… Осталось незаметно внедрить прибор и активировать.

Галли решил, что Лоренс и отвезет Томаса с пилотом в ангар, откуда они полетят в сторону лаборатории. Значит, впереди – еще одна поездка по захваченному шизами городу. Правда, маршрут на сей раз выбрали наипрямейший. К тому же на горизонте забрезжил рассвет, и Томас почувствовал себя не в пример лучше.

Он добирал в дорогу припасы, которые чуть не забыл уложить в рюкзак поначалу, когда подошла Бренда. Он кивнул ей и слегка улыбнулся:

– Скучать по мне будешь?

Пусть это была и шутка, но услышать утвердительный ответ все же хотелось.

Бренда закатила глаза.

– Ишь чего удумал. Уже сдаешься? Глазом моргнуть не успеешь, как мы вернемся на базу, а потом долго будем вспоминать боевое прошлое и посмеиваться.

– Я тебя всего месяц знаю, – снова улыбнулся Томас.

– И что с того? – Обняв его, Бренда прошептала на ухо: – Меня и правда заслали в Жаровню, чтобы я втерлась к тебе в доверие, но ты стал мне настоящим другом. Главное…

Томас отстранился и заглянул Бренде в глаза, но так и не сумев ничего прочесть, спросил:

– Что такое?

– Просто… не дай себя убить.

Томас сглотнул, не находя что ответить.

– Ну?

– Ты тоже берегись, – только и сумел выговорить Томас.

Бренда поцеловала его в щеку.

– Ничего милее от тебя не слышала. – Снова закатив глаза, она улыбнулась.

Ну вот и славно, еще больше полегчало.

– Смотри, чтобы эти сопротивленцы не напортачили, – сказал Томас. – И чтобы план их не провалился.

– Прослежу, не бойся. Увидимся завтра.

– До встречи.

– Обещаю: если тебя не убьют, я тоже уцелею.

Томас обнял ее напоследок.

– Договорились.

Глава пятьдесят четвертая

«Правая рука» предоставила новый фургон. Лоренс сел за руль, пилот – молчаливая угрюмая женщина – рядом на пассажирское кресло. Впрочем, и Лоренс пребывал далеко не в лучшем настроении: его, во-первых, выдернули из защищенного здания, где он просто раздавал еду пленным, а во-вторых, заставили вести машину по кишащим людоедами улицам. Дважды.

Солнце отражалось от зданий. Город словно преобразился, если вспомнить предыдущую ночь. При свете дня Денвер выглядел как будто безопаснее.

Томасу вернули пистолет – заряженный, – и юноша заткнул оружие за пояс. Да, двенадцати патронов в обойме не хватит, если машина вновь угодит в засаду, но для спокойствия их оказалось более чем достаточно.

– Значит, план таков, – произнес Лоренс, нарушив тишину.

– Кстати, да, напомни, какой у нас план?

– Живыми добраться до ангара.

Звучит неплохо.

Больше никто не произнес ни слова. Ревел мотор, машина подскакивала на кочках и выбоинах. Томас невольно стал представлять все, что только может случиться страшного в ближайшие дни. Пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, он сосредоточился на пейзаже с руинами города вдоль дороги.

До сих пор он заметил лишь несколько человек вдалеке. Горожане, поди, всю ночь не спали, боясь того, что может выскочить на них из темноты… или же сами кидались на прохожих.

Верхушки небоскребов, устремленные в бесконечность, сверкали под солнцем. Фургон ехал как раз через самое сердце города, по магистрали, заполненной брошенными машинами. Тут и там из салонов выглядывали шизы – будто готовили проезжающим ловушку.

Через несколько миль Лоренс свернул на длинное шоссе, ведущее к воротам в защитной стене. По обочинам тянулись звукоизоляционные барьеры, установленные еще в дни, когда на дороге царило оживление. Просто не верилось, что некогда существовал такой мир – мир, где не надо постоянно бояться за собственную жизнь.

– Дальше нам все время прямо, – пояснил Лоренс. – Ангар – самое надежное и защищенное место, так что осталось только доехать до него. Еще примерно часик, и мы поднимемся в небо. Будем лететь и радоваться.

– Вот и хорошо, – ответил Томас, думая, что после вчерашней поездки слова Лоренса прозвучали слишком уж оптимистично. Пилот промолчала.

Мили через три Лоренс вдруг сбавил скорость и пробормотал:

– Какого дьявола?

Снова обратив внимание на дорогу, Томас понял, в чем причина беспокойства водителя: впереди несколько машин ездили по замкнутому кругу.

– Надо их просто объехать, – сам себе сказал Лоренс.

Томас не ответил. И так понятно, что впереди – большие неприятности.

Лоренс поддал газку.

– Объезд мы будем искать до самой смерти. Сейчас попробую прорваться.

– Только машину не угробь, – резко предупредила пилот. – Если придется топать пешком, до ангара точно не доберемся.

Томас подался вперед и напряг зрение. Постепенно удалось разглядеть толпу из двадцати человек, которые дрались из-за большой кучи чего-то непонятного. В ход пошло все: арматура, кулаки, ногти, зубы… В сотне шагов от дерущихся ездили по кругу и врезались друг в друга машины. Просто чудом никто до сих пор не пострадал.

– Ты что задумал? – спросил Томас.

Лоренс даже не собирался сбрасывать скорость. Фургон был уже у места разборок.

– Тормози! – крикнула пилот.

Лоренс команду проигнорировал.

– Нет, будем прорываться.

– Ты нас всех убьешь!

– Нет, пронесет. Только заткнись и не мешай!

Вот они поравнялись с дерущейся толпой. Томас приник к боковому окну и заметил, что шизы рвут на части большие мусорные мешки: вытаскивают из них пакеты с продовольствием, шматы полусгнившего мяса, объедки… Удержать добычу в руках долго никто не мог, ее тут же отбирали. Кровь лилась из-под рассеченной ударами кожи; один шиз даже будто плакал кровью – так ему подбили глаз.

В этот момент Лоренс кинул фургон в сторону, и Томас посмотрел вперед. Машины – все старых моделей, облезлые, помятые – остановились, а три из них даже выехали на дорогу и перегородили путь. Лоренс не сбавил обороты, напротив – ускорился и помчался прямо в зазор между крайней правой и средней машинами. Внезапно крайняя левая рванула вперед, наперерез.

– Держитесь! – завопил Лоренс и прибавил скорости.

Томас вцепился в сиденье. Машины, между которыми они собирались проскочить, даже не сдвинулись с места, зато шедшая наперерез уже почти настигла фургон. Томас видел: им не успеть, – даже хотел крикнуть об этом, но было поздно.

Нос фургона вошел в спасительный промежуток, и в тот же миг их ударили в левый борт. Томаса швырнуло на перегородку между боковыми окнами – со страшным треском стекло вылетело из рамы и рассыпалось по всему салону. Фургон закрутило, Томаса нещадно кидало из стороны в сторону.

И только когда они врезались в бетонный барьер, ужасный скрип покрышек и металлический скрежет стихли.

Весь в ссадинах, Томас поднялся на колени, затем выпрямился. Все три машины, преграждавшие путь, теперь уносились прочь по шоссе в сторону города. Ни пилот, ни Лоренс не пострадали.

Потом случилось странное: в окно Томас увидел потрепанного шиза. Тот стоял шагах в двадцати от фургона. Лишь спустя секунду Томас признал в нем своего друга.

Это был Ньют.

Глава пятьдесят пятая

Выглядел он ужасно: волосы выдраны клочьями, лицо в порезах, подбитое; рубашка разорвана и едва держится на костлявых плечах; штаны покрыты грязью и запекшейся кровью. Ньют, похоже, окончательно утратил рассудок, ушел за черту.

Впрочем, в Томасе бывшего друга он признал.

Лоренс что-то говорил, но Томас не сразу понял, что именно.

– Мы живы, машина цела. Стукнуло нас неслабо, но последние пару миль одолеем.

Лоренс сдал назад. Скрежет пластмассы и металла, визг покрышек разорвали тишину, и Томас словно вернулся на землю. В голове что-то щелкнуло, и он закричал:

– Стой! Останови фургон! Немедленно!

– Зачем? – удивился Лоренс. – С какой стати?!

– Тормози, тебе говорят!

Лоренс ударил по тормозам, и Томас, поднявшись с колен, хотел уже открыть дверь, однако водитель схватил его за шкирку:

– Ты чего творишь?!

Ну нет, его сейчас ничто не остановит! Достав пистолет, Томас прицелился в Лоренса.

– А ну отпустил. Отпустил, живо!

Лоренс вскинул руки.

– Э, полегче, парень. Что с тобой? Успокойся!

Томас подался назад.

– Там, снаружи, мой друг. Надо поговорить с ним. Если что-то пойдет не так – я побегу обратно к машине. Будь готов вывозить нас отсюда.

– Думаешь, тот урод на улице помнит, что он тебе друг? – холодно произнесла пилот. – Эти шизы все как один конченые. Сам не видишь? Дружок твой теперь просто животное. Если не хуже…

– Значит, я ненадолго, только попрощаюсь. – Томас открыл дверь и вышел спиной вперед. – Прикройте, если что. Мне обязательно надо попрощаться с ним.

– Я тебе потом люлей навешаю, вот увидишь! – прорычал Лоренс. – Быстро давай! Если вон те, что копаются в дерьме, пойдут в нашу сторону, – мы откроем огонь. И мне по фигу, даже если среди них твоя мамаша или какой-нибудь дядя Фрэнк.

– Договорились.

Сунув пистолет обратно за пояс, Томас направился к другу. Остальные шизы увлеченно дербанили кучу мусора, не замечая ни Томаса, ни фургона.

На полпути к Ньюту Томас остановился. Страшнее всего было смотреть ему в глаза, в эти колодцы безумия, полные дурного пламени. Как же Ньют поддался Вспышке столь быстро?

– Привет, Ньют. Это я, Томас. Узнаешь?

Внезапно взгляд Ньюта прояснился, и Томас от удивления даже попятился.

– Еще бы не узнать, Томми. Так быстро конченым не становятся. Ты всего пару дней назад приходил ко мне в приют. Приходил, забив на мою просьбу.

Слышать такое от друга было даже больнее, чем видеть, насколько он опустился.

– Тогда зачем ты здесь? Почему пришел… с этими?

Ньют обернулся и посмотрел на шизов, потом снова взглянул на Томаса.

– На меня порой накатывает полное безумие. Я даже не понимаю, что творю, я больше не я. В мозгу зудит и чешется, все бесит и раздражает. Я постоянно злюсь.

– Сейчас ты вроде нормальный.

– Ну да, типа того. Мне больше некуда податься, вот и мотаюсь с этими психами из приюта. Они грызутся что твои собаки, но их много, они в стае. Стая – это сила. Одному не выжить.

– Ньют, может, сейчас ты передумаешь? Едем с нами? Мы укроем тебя где-нибудь в безопасном месте. Тебе будет легче…

Ньют расхохотался, при этом странно подергивая головой.

– Уходи, Томми. Убирайся.

– Идем со мной, – умоляющим тоном попросил Томас. – Я тебя и связать могу, если так тебе спокойней.

– Заткнись, предатель ты стебанутый! – гневно проорал Ньют. – Я тебе записку оставил! А ты мою последнюю просьбу не выполнил! Снова в герои лезешь? Ненавижу тебя! И всегда ненавидел!!!

Нет-нет-нет, он врет, он сам не соображает, что говорит. Но разве не врет себе Томас?..

– Ньют…

– Все ты виноват! Ты мог остановить программу сразу после смерти Создателей! Ты ведь знал все заранее. Так нет же, захотелось стать героем и спасти мир. Ты пришел в Лабиринт. Только о себе и заботился. Признай! Хотел себе захапать всю славу? Надо было тебя сразу бросить в шахту лифта!

Ньют вопил, густо побагровев и брызжа слюной. Сжав кулаки, он похромал вперед.

– Я сниму его! – крикнул Лоренс из кабины. – Томас, отойди!

– Нет! – обернулся Томас. – Только он и я. Погодите! Ньют, остановись. Я знаю, ты еще меня слышишь и понимаешь.

– Я тебя ненавижу, Томми! – Ньюту оставалось пройти всего несколько шагов. Жалость и боль в сердце Томаса превратились в страх. – Ненавижу, ненавижу, ненавижу! После всего, что я для тебя сделал, ты отказываешься выполнить мою последнюю, единственную просьбу. Я прошел через такой кланк, а ты… Смотреть на тебя противно!

Томас отступил еще на два шага.

– Ньют, остановись. Тебя пристрелят. Стой и слушай меня! Лезь в фургон и дай себя связать. Нам нужен шанс!

Друга Томас не убьет. Просто не сможет.

С диким воплем Ньют бросился на него. Из кабины фургона вылетел искрящийся заряд, но в цель не попал – ударил в мостовую. Томас не мог пошевелиться, словно врос в асфальт, и тогда Ньют сбил его с ног. Из Томаса вышибло дух.

– Я тебе сейчас моргалы выдавлю, – оседлав Томаса и брызжа слюной, проговорил Ньют. – Научу уму-разуму. Какого хрена ты сюда приперся? Чего хотел? Думал, я обниму тебя, мы присядем у дорожки и перетрем за жизнь, за старые денечки в Глэйде?

Объятый ужасом, Томас мотнул головой. Свободная рука потянулась к пистолету.

– Знаешь, откуда у меня хромота, Томми? Я тебе не говорил? Нет, не рассказывал.

– Так откуда она? – спросил Томас, пытаясь протянуть время. Пальцы сомкнулись на рукоятке.

– В Лабиринте я хотел покончить с собой. Влез на чертову стену и спрыгнул. Алби нашел меня и дотащил до Глэйда, пока Врата не закрылись. Каждый день, каждую секунду, проведенную в Глэйде, я ненавидел, Томми. И виноват… во всем… только ты!

Ньют резко ухватил Томаса за руку с пистолетом и приставил дуло себе ко лбу.

– Пора искупить грех! Стреляй, пока я не стал одним из этих чудовищ-людоедов. Убей меня! Я попросил тебя о последней услуге. Тебя и никого другого!

Томас попытался отдернуть руку, однако Ньют держал крепко.

– Я не могу, я не посмею!

– Искупи свой грех! Искупи моей кровью! – завопил, содрогаясь всем телом, Ньют, а потом горячим шепотом добавил: – Убей меня, трус. Докажи, что ты не тряпка и способен на верный поступок. Подари мне достойную смерть.

Ужаснувшись, Томас произнес:

– Ньют, может, еще получится…

– Молчи! Заткнись! Я верил тебе! Не подведи хотя бы сейчас!

– Я не смогу.

– Сможешь!

– Нет! – Разве можно просить о подобном? Убить близкого друга…

– Либо ты меня, либо я тебя. Ну!

– Ньют…

– Не дай мне стать одним из них!

– Я…

– УБЕЙ МЕНЯ! – В этот миг взгляд Ньюта прояснился. Друг словно последний раз вынырнул из омута безумия и чуть спокойнее произнес: – Прошу, Томми, пожалуйста.

Чувствуя, как душа летит в черную бездну, Томас спустил курок.

Глава пятьдесят шестая

Томас закрыл глаза. Он слышал, как пуля пробила череп, ощутил, как дернулся и упал на асфальт Ньют. Потом Томас перевернулся на живот, вскочил и, не открывая глаз, побежал. Он не мог смотреть на дело рук своих.

Он тонул в чувстве вины и раскаяния, слезы текли по щекам.

– Залезай! – крикнул Лоренс.

Дверь фургона все еще была открыта – Томас прыгнул в машину, щелкнул замком, и фургон тронулся с места.

Все молчали. Томас смотрел перед собой и ничего не видел. Он выстрелил другу в голову, убил его. И не важно, что Ньют сам просил об этом, умолял… Он спустил курок. Руки и ноги дрожали; Томаса охватил озноб.

– Что я наделал? – пробормотал парень. Никто ему не ответил.

Остаток пути Томас помнил смутно. Пару раз пришлось отбиваться от шизов – в них стреляли зарядами из пушки. Затем фургон проехал в ворота защитной стены, за ограду небольшого аэродрома и дальше – в ангар за огромными дверьми, под мощной охраной.

Говорили мало. Томас так и вовсе молча исполнял указания. Наконец все трое погрузились на берг. Пилот проверила системы и включила зажигание; Лоренс куда-то запропастился. Томас лег на диван в общей комнате и уставился в решетку потолка.

Убив Ньюта, он только сейчас вспомнил, на что идет: свободный от власти и слежки ПОРОКа, Томас готовился добровольно отдаться им в руки.

И ладно. Что было, то было. Но до конца жизни его будут преследовать образы: Чак, истекая кровью, судорожно хватает ртом воздух; Ньют бешено орет на Томаса, а потом в глазах у него появляются проблеск рассудка и мольба – мольба о пощаде.

Томас смежил веки. Образы еще долго стояли перед мысленным взором, и заснул он не скоро.

Разбудил его Лоренс.

– Эй, проснись и пой, парень. Через несколько минут мы тебя сбрасываем и мотаем. Без обид.

– Прощаю. – Томас со стоном сел на диване. – Сколько мне топать до лаборатории?

– Несколько миль. Не бойся, шизы тебе вряд ли встретятся. Местность дикая, мороз… Может, наткнешься на злого лося или волки попытаются откусить тебе ноги. В общем, ничего страшного.

Томас ожидал, что Лоренс издевательски ухмыльнется, но нет. Водитель прибирался в углу.

– Возле грузового люка найдешь рюкзак и куртку, – произнес он, положив на место некий инструмент. – В ранце – вода и еда. Наслаждайся, так сказать, прогулкой по дикой природе.

Лоренс так и не улыбнулся.

– Спасибо, – пробормотал Томас, изо всех сил стараясь не провалиться обратно в темный колодец тоски. Никак не удавалось выкинуть из головы Чака и Ньюта.

Прекратив возиться с инструментами, Лоренс обернулся.

– Спрашиваю первый и последний раз.

– О чем?

– Ты уверен, что справишься? Про ПОРОК я слышал только плохое: они крадут людей, пытают, казнят… в общем, жонглируют жизнями. Только псих отправится к ним по собственной воле.

Томас, однако, бояться уже перестал.

– Я-то справлюсь. Это вы прилетайте.

Лоренс покачал головой.

– Ты либо самый отважный паренек, какого я знаю, либо отчаянный псих. Ладно, иди в душ и переоденься. В шкафу должна быть чистая одежда.

В этот момент Томас, наверное, выглядел как зомби – бледный ходячий труп.

– Хорошо, – ответил он и отправился в ванную, надеясь освежиться душой и телом.

Берг завис на месте и начал снижаться. Томас, ухватившись за поручень в стене, смотрел, как открывается грузовой люк. Петли скрипели, рев двигателей сделался громче. В грузовой отсек ворвался холодный ветер. Оказалось, что берг висит над небольшой опушкой посреди заснеженных сосен. В таком густом лесу пилот просто не сумел бы посадить судно.

Придется прыгать.

Корабль опустился еще ниже, и Томас приготовился.

– Удачи, парень, – пожелал Лоренс и кивнул в сторону опушки. – Я бы попросил тебя быть осторожным, но ты мальчик взрослый, о себе позаботиться сумеешь.

Томас улыбнулся, ожидая ответной улыбки, однако Лоренс сохранял серьезное выражение лица.

– Ладно, – сказал тогда Томас. – Установлю «глушилку», как только проникну в лабораторию. Уверен, все пройдет как по маслу.

– Если так, то я стану сморкаться маленькими ящерками, – неожиданно тепло проговорил Лоренс. – Совсем уж без проблем не бывает. Ну хорош уже, прыгай. Приземлишься – сразу топай вон туда.

Он указал налево, в сторону кромки леса.

Натянув куртку, Томас влез в лямки рюкзака и осторожно подошел к краю пандуса. До земли было фута четыре, и все-таки он побаивался. Спрыгнув наконец, Томас приземлился прямо в неглубокий свежий сугроб. Мягкая вышла посадка, однако Томас не радовался.

Он убил Ньюта.

Пустил пулю в лоб близкому другу.

Глава пятьдесят седьмая

Вокруг заваленной давно упавшими стволами опушки высились похожие на величественные башни сосны. Взревев соплами, берг улетел, и Томас, прикрывшись от ветра, взглядом проводил уходивший на юго-запад корабль.

Томас вдыхал свежий, морозный и напоенный ароматом хвои воздух. Это заповедная часть мира, куда не проникла зараза. Не многие сегодня имеют счастье лицезреть подобную красоту.

Подтянув лямки рюкзака, Томас пошел в направлении, указанном Лоренсом. Чем быстрее он доберется до места, тем лучше. Не останется времени вспоминать о Ньюте, хотя времени-то у него – одного посреди заснеженного леса – будет предостаточно. Под сенью древесных гигантов его окутал плотный запах смолы; Томас снова попробовал отключить разум, не думать вообще ни о чем.

Получалось неплохо – парень полностью сосредоточился на дороге. Кругом пели птицы, скакали с ветки на ветку белки, ползали по деревьям потревоженные и вырванные из спячки насекомые; воздух полнился чудесными ароматами. Чувства Томаса, непривычные к подобному разнообразию, пребывали в смятении. Большую часть жизни – сколько себя помнил – он провел в четырех стенах. Не говоря уже о Лабиринте и Жаровне. (Просто невероятно, что эта раскаленная пустыня существует на одной планете с заснеженным лесом!) Интересно, вот если бы человечество совсем исчезло с лица Земли, как дальше жила бы природа?

Спустя час Томас достиг границы леса и вышел на голую каменистую равнину. Тут и там виднелись проплешины черной земли, с которой ветер сдул снежный покров, острые камни всех размеров; равнина резко обрывалась, и дальше синел океан – широкий, бездонный, лишь у самого горизонта переходящий в ослепительную голубизну неба. А на краю равнины, примерно в миле от Томаса, возвышался штаб ПОРОКа.

Огромный комплекс состоял из сообщающихся зданий; белые бетонные стены почти не имели окон – лишь редкие узкие щелки-бойницы. В самом центре высилось, подобно башне, цилиндрическое строение. Из-за холода и близости океана стены пошли трещинами, однако было видно: простоят они здесь вечно, ни человек, ни погода им не страшны. В памяти сразу возник образ населенной духами крепости-дурдома. Идеальное место для организации, которая всему миру не дает превратиться в этот самый дурдом.

От леса к комплексу вела длинная узкая тропинка.

В пугающей тишине Томас ступил на нее и зашагал по каменистой равнине.

Далеко, у подножия утеса, волны бились о скалы, но даже собственные шаги и дыхание Томаса звучали громче. К этому времени охрана наверняка засекла его и ждет в полной готовности.

Стоило подумать о страже, как справа раздалось клацанье металла по камню. Жук-стукач забрался на валун и светил в сторону Томаса красными глазками.

Томас вспомнил, как в первый раз натолкнулся на одно из этих устройств – еще в Глэйде. Как давно это было… кажется, в прошлой жизни.

Махнув рукой жуку-стукачу, Томас пошел дальше. Минут через десять он постучится в двери ПОРОКа и впервые попросит впустить, а не выпустить.

Преодолев склон, Томас ступил на обледенелый тротуар и пошел вокруг кампуса. Когда-то его, похоже, пытались благоустроить, однако цветочные клумбы, кустики и деревья давно погибли на холоде. Выжила только сорная трава. Томас шагал по мощеной тропинке и думал: почему еще никто не выбежал встретить его? Крысун, наверное, засел внутри и радуется, что Томас наконец вернулся в лоно ПОРОКа.

По мертвым клумбам прошуршало еще два жука-стукача, стрелявших по сторонам красными лучами сканеров. Томас заглянул мимоходом в одно из тонированных окон и, разумеется, ничего не увидел. Внезапно позади раздался грохот – близилась буря. От комплекса это массивное скопление туч отделяло еще добрых несколько миль, но Томас уже заметил сверкающие зигзаги молний. Он сразу вспомнил бурю на подходе к городу-призраку посреди Жаровни. Оставалось только надеяться, что на севере грозы бушуют не столь смертоносные.

Наконец тротуар вывел к главному входу – большим прозрачным дверям. Разум пронзила острая вспышка воспоминаний: побег из Лабиринта, коридоры лаборатории, выход через эти вот двери, ливень… Справа, на стоянке, среди легковых машин стоял видавший виды автобус. Наверное, тот самый, что переехал несчастную пораженную Вспышкой женщину, а после увез глэйдеров в убежище. (Там ПОРОК безжалостно играл с их сознанием, а потом через плоспер отправил в пекло Жаровни.)

И вот после всех мучений Томас вновь стоит у проклятого порога, вернувшись по собственной воле, и стучится в тонированное стекло, за которым ничего не видно.

Почти сразу же раздался лязг – это по очереди открылись замки, и одна из створок приглашающе распахнулась.

Внутри ждал Дженсон, который для Томаса навсегда останется Крысуном. Он протянул руку и поприветствовал:

– С возвращением, Томас. Никто не верил, но я не уставал твердить: ты придешь. Я очень рад, ты сделал правильный выбор.

– Давай уж сразу к делу! – отрезал Томас. Он выполнит условия Крысуна, пойдет с ним, однако паинькой быть не собирается.

– Отличная мысль, – заметил Дженсон, отступая в сторону и слегка кланяясь. – После тебя.

Томас вошел в штаб-квартируПОРОКа. Изнутри его пробрал холод, по силе не уступающий северному морозу.

Глава пятьдесят восьмая

Томас вошел в широкий, уставленный редкими креслами и диванчиками вестибюль и уперся в пустую стойку рецепции. В прошлый раз он видел совершенно иную картину, а сейчас здесь стояла яркая, красочная мебель, однако даже обновленный интерьер не мог рассеять мрачную атмосферу.

– Давай ненадолго заглянем ко мне в кабинет, – пригласил Дженсон, указывая на уводящий вправо коридор. – Мы скорбим о гибели Денвера. Такой город, такой потенциал… В то же время это знак, что нам надо непременно заканчивать работу. Как можно скорее.

– Что вы намерены делать?

– Мы все обсудим в кабинете. Наши ведущие специалисты заждались.

Мысли о «глушилке» в рюкзаке тяготили Томаса. Надо как можно скорее установить ее.

– Хорошо. Только мне бы для начала в туалет.

Идея – проще некуда, и самый верный способ остаться наедине с собой.

– Уборная как раз по пути, – сказал Крысун.

Обогнув угол, они пошли по темному коридору к мужскому туалету.

Кивнув на дверь, Дженсон предупредил:

– Подожду снаружи.

Не говоря ни слова, Томас заперся в уборной, вытащил из рюкзака «глушилку» и осмотрелся. Над раковиной висел шкафчик с туалетными принадлежностями, достаточно высокий, чтобы можно было спокойно оставить на его крышке ретранслятор. Смыв воду в унитазе, Томас открыл кран над мойкой и включил «глушилку». Поморщился, когда она пискнула, и спрятал прибор на крышке шкафчика. Подставил руки под струю горячего воздуха из сушилки и попробовал успокоиться.

– Закончил? – до омерзения вежливо спросил Дженсон, когда Томас вышел в коридор.

– Закончил.

По пути они миновали несколько криво висящих на стене портретов Советника Пейдж – точной копии плакатов, украшавших улицы Денвера.

– Меня представят Советнику? – спросил Томас, заинтересовавшись этой персоной.

– Советник Пейдж очень занята. Помни, Томас: завершить матрицу и создать лекарство – только полдела. Нам еще предстоит наладить поставки, чтобы лекарство могли получить все. Пока мы с тобой разговариваем, большая часть нашей команды трудится над этим не покладая рук.

– Ты так уверен в успехе? Почему меня считают ключом?

Глянув на него, Дженсон по-крысиному улыбнулся:

– Я не уверен, Томас, я просто знаю. Верю в победу всей душой. Не сомневайся, прием тебе окажут достойный.

Томасу вдруг вспомнился Ньют.

– Да что мне ваши приемы…

– Вот мы и на месте, – не обращая на него внимания, сказал Дженсон.

За дверью без таблички их ждали двое – мужчина и женщина, сидевшие у стола спиной ко входу.

Женщина была одета в черный брючный костюм; яркорыжая, она посмотрела на Томаса сквозь стекла очков в тонкой оправе. Мужчина же – худой, лысый и угловатый – носил зеленую больничную форму.

– Это мои помощники, – представил их Дженсон, присаживаясь за стол и жестом приглашая Томаса занять место между мужчиной и женщиной. – Доктор Райт, – указал он на женщину, – наш главный психолог. И доктор Кристенсен – наш главный хирург. Обсудить предстоит многое, так что извините за столь короткое представление.

– Почему я Последний Кандидат? – прервал его Томас.

Дженсон – дабы успокоиться и собраться с мыслями – начал беспорядочно передвигать вещи на столе. Потом сложил руки на коленях и произнес:

– Отличный вопрос. Изначально было несколько – прости – субъектов, которым предстояло… побороться за честь быть Последним Кандидатом. Под конец мы сократили список, остались вы с Терезой. Однако Тереза склонна подчиняться приказам. Все решила твоя строптивость, она помогла нам выбрать нужного Кандидата.

Вновь Томас сыграл им на руку. Непокорность и была нужна ПОРОКу. Всю свою ненависть Томас сосредоточил на этом человеке – Крысуне. Дженсон стал для него живым воплощением дьявольской организации и бесчеловечных опытов.

– Давайте уж к делу. – Как ни старался Томас выглядеть спокойным, нотки ярости все же проскользнули в голосе.

– Попрошу терпения, – невозмутимо ответил Дженсон. – Недолго осталось. И не забывай: сбор данных для матрицы – работа деликатная, тонкая. Мы имеем дело с твоим разумом, и малейшая ошибка обесценит результаты.

– Все верно, – добавила доктор Райт, убирая за ухо рыжую прядку. – Замдиректора Дженсон говорил, как нам важно твое участие, Томас, и мы рады, что ты принял верное решение.

Ее мягкий приятный голос звучал очень убедительно, профессионально.

Доктор Кристенсен откашлялся и заговорил ломким голосочком, который Томасу сразу же не понравился.

– Да и как иначе! Ты не мог не прийти, Томас. Целый мир стоит на краю гибели, и ты можешь помочь его спасти.

– Это вы так считаете.

– Вот именно, – сказал Дженсон. – Мы так считаем. У нас почти все готово, осталось сообщить тебе одну детальку, дабы ты осознал всю важность принятого решения.

– Одну детальку? – переспросил Томас. – Разве цель Переменных не в том, чтобы держать меня в неведении? Может, вы сейчас меня в клетку с гориллами бросите? Или заставите пройтись по минному полю? А то и вовсе в океан зашвырнете – плыви, мол, к берегу?

– Просто расскажите ему остальное, – попросил Дженсона доктор Кристенсен.

– Остальное? – не понял Томас.

– Да, Томас, – вздохнул Крысун. – Остальное. После всех Переменных, анализов и сборов данных, после испытаний, через которые пришлось пройти тебе и твоим друзьям, мы подошли к логическому завершению.

Томас молчал. Он едва мог дышать, горло сдавило от дурного предчувствия: он и хотел, и не хотел знать, что его ждет.

Упершись локтями в столешницу, Дженсон подался вперед и мрачно взглянул на него.

– Последний пункт эксперимента.

– Что за пункт?

– Томас, нам нужен твой мозг.

Глава пятьдесят девятая

Сердце часто-часто колотилось в груди. Нет, Крысун больше не проверял его, не испытывал: время проверок и тестов прошло, – и теперь тот, кого изучали подробнее и тщательнее, чем других подопытных, должен… совершить последний рывок. И лекарство якобы будет готово.

Что, если «Правая рука» не успеет на помощь?

– Мой мозг? – через силу выговорил Томас.

– Да, – проскрипел доктор Кристенсен. – Завершающий элемент матрицы станет доступен только благодаря Последнему Кандидату. До окончания Переменных мы не могли сообщить эту новость без риска для чистоты эксперимента. Вивисекция предоставит заключительные данные по реакциям. Ты не почувствуешь боли. Мы накачаем тебя сильнодействующими лекарствами и…

Доктор Кристенсен не договорил. Все трое ученых смотрели на Томаса, ожидая ответа, но он молчал. Сколько себя помнил, его неотступно преследовала смерть. Томас упорно цеплялся за жизнь, стараясь протянуть хотя бы еще один день, и вот пришел конец. Точно конец, потому как впереди – ни испытаний, ни борьбы, ни чудесного спасения. Предстоит сдаться. И надеяться на «Правых».

Томас ужаснулся внезапной догадке: а Тереза знала об этом? И если знала?.. Н-нет… Как же больно.

– Томас? – позвал Дженсон, прерывая ход его мыслей. – Понимаю, новость тебя шокирует, но ты должен усвоить: это не тест, я не лгу тебе. Это не очередная Переменная. Изучив ткань твоего мозга и сопоставив результат анализа с результатами изучения реакций, мы наконец завершим матрицу. Выясним, как именно твой мозг сопротивляется действию вируса. Испытания для того и нужны, чтобы не резать всех подряд. Мы не ради убийства их проводили, а ради спасения жизней.

– Мы годами собираем и анализируем реакции. Твои – сильнейшие, ярчайшие, – продолжила доктор Райт. – Мы с самого начала знали – и хранили это в тайне от субъектов, – что в конце концов нам предстоит выбрать одного-единственного, наиболее подходящего кандидата. Он и пройдет последнюю процедуру.

Онемев, Томас слушал дальнейшие разъяснения:

– Перед операцией мы погрузим тебя в глубокий сон. В месте надреза сделаем обезболивающий укол, в самом же мозгу нервов нет, вмешательства ты не почувствуешь. Впрочем, оно же тебя и убьет. После операции ты уже не проснешься, зато подаришь миру бесценные сведения.

– А если не сработает? – спросил Томас. Перед ним как живой стоял Ньют. Что, если бы он не погиб столь ужасной смертью? Кто бы еще пострадал?

Томас заметил беспокойство в глазах мозгоправа.

– Мы… продолжим работы. У нас есть все основания полагать…

Томас не удержался и перебил ее:

– Полагать?! Вы скупаете иммунных! Шлете за ними охотников! Запасаетесь… субъектами, – чуть не сплюнул он на последнем слове. – Планируете, если что, начать эксперимент заново.

Повисла тишина, которую нарушил Дженсон:

– Мы пойдем на все, чтобы найти лекарство. С минимальными потерями, если это возможно. Больше по теме сказать нечего.

– Зачем мы вообще разговариваем? Почему просто не привяжете меня к койке и не вырвете мне мозг?

Ответил доктор Кристенсен:

– Ты Последний Кандидат, мост между Создателями и нынешним составом группы, и потому мы выказываем тебе все возможное уважение. Надеемся на твою добрую волю.

– Дать минутку, Томас? – спросила доктор Райт. – Тебе тяжело, но и нам непросто. Ты идешь на великую жертву. Отдашь ли ты свой мозг во имя благой цели? Подаришь ли нам последний кусок головоломки, дабы мы сделали еще шаг на пути к спасению человечества?

Томас не знал, что ответить. Такой поворот… Столько всего случилось, и теперь требуется последняя жертва.

«Правая рука», наверное, на подходе. Образ Ньюта не покидает его.

– Мне надо побыть одному, – произнес наконец Томас. – Пожалуйста, оставьте меня.

Впервые Томас ощутил готовность отдаться в руки ПОРОКа, позволить врачам провести операцию. Даже если ничего в итоге не выйдет.

– Ты совершаешь подвиг, – заверил его доктор Кристенсен. – Не беспокойся, ты не почувствуешь ни капли боли.

Больше Томас слышать ничего не желал.

– Мне просто надо побыть одному перед операцией.

– Будь по-твоему, – согласился Дженсон. – Мы проводим тебя в палату, где ты и сможешь уединиться. Однако время не ждет.

Уронив голову на руки, Томас уставился в пол. План, составленный совместно с «Правой рукой», внезапно показался идиотским. Даже если удастся бежать с операции, как выжить до прибытия друзей?

– Томас? – Доктор Райт погладила его по спине. – Ты как? Есть еще вопросы?

Томас выпрямился и убрал ее руку.

– Идемте уже… куда там вы хотели меня отвести.

На плечи Томасу свалилась непосильная ноша. Воздух словно исчез из кабинета Дженсона, грудь сдавило.

Томас встал и вышел в коридор.

Глава шестидесятая

Следуя за докторами, он лихорадочно соображал. С «Правой рукой» никак не связаться, даже Терезе – и Эрису – не отправить мысленный сигнал.

Изгибы коридоров напомнили Лабиринт. Вот бы сейчас снова там оказаться. Жизнь в Глэйде была куда проще, понятнее.

– Чуть дальше по коридору и налево тебя ждет комната, – сказал Дженсон. – Там я приготовил пишущее устройство – на случай если захочешь оставить послание для друзей. Как-нибудь передам его.

– Я распоряжусь, чтобы тебе принесли поесть, – пообещала шедшая сзади доктор Райт.

Приторная вежливость и забота раздражали. Вспомнились истории из былых дней, когда убийцам, приговоренным к смерти, тоже подавали последнее угощение. Любое на выбор, стоило только попросить.

Остановившись, Томас взглянул на доктора Райт и произнес:

– Хочу стейк. И креветок, а еще лобстера, оладий и шоколадный батончик.

– Мне жаль, но… придется удовлетвориться парочкой бутербродов.

Томас тяжело вздохнул:

– Чистота эксперимента…

Войдя в комнату, он уселся в мягкое кресло. Перед ним на столике лежало пишущее устройство. Оставлять кому-либо прощальное послание Томас не хотел, однако чем еще было заняться? Он и не рассчитывал, что вот так все обернется. Надо же, ему – живому – вскроют череп и убьют, лишив мозга! Кто бы мог подумать… Оставалось только подыгрывать ПОРОКу и ждать прибытия кавалерии.

Главное – не увлечься, обратной дороги не будет.

Набив на планшете письмо для Минхо и Бренды – на случай если спастись не удастся, – Томас опустил голову на руки и стал ждать еду. Не спеша перекусил. Куда торопиться? Вдруг друзья не успеют? Пока совсем не припрет, Томас комнату отдыха не покинет.

Потянулись минуты тягостного ожидания. Он слегка задремал, а проснулся от стука в дверь.

– Томас? – позвал приглушенный голос Дженсона. – Нам уже давно пора начинать.

– Я… еще не готов. – Глупые слова, но в панике соображается туго.

Чуть помолчав, Дженсон произнес:

– Боюсь, выбирать не приходится.

– Но… – Не успел Томас собраться с мыслями, как дверь открылась и Дженсон вошел.

– Томас, тянуть больше нельзя. Хуже станет всем. Пошли.

Что делать? Как еще ПОРОК терпит? Как Томаса не схватили и не поволокли на операцию силой? Все, тянуть и правда больше нельзя. Вздохнув, он ответил:

– Веди.

– Следуй за мной, – улыбнулся Крысун.

Дженсон привел Томаса в палату, где ждала каталка с прикрепленными к ней многочисленными мониторами. Тут же был доктор Кристенсен: в хирургической форме и маске. Томас видел лишь его глаза, горящие огнем. Доктору не терпелось приступить к операции.

– Вот так, да? – спросил Томас. Желудок свело от страха, а в груди словно завелся червь и точил сердце. – Время вскрыть меня, как консерву?

– Мне жаль, – ответил доктор. – Пора начинать.

Крысун раскрыл было рот, собираясь что-то сказать, как вдруг завыла сирена. Ну наконец-то, «Правые» подоспели!

В палату ворвалась какая-то женщина и безумным голосом прокричала:

– Прилетел берг! Мы думали, что доставили иммунных… Диверсия! Мятежники штурмуют главное здание.

– Похоже, придется поторопиться, – произнес Дженсон, и сердце Томаса чуть не остановилось. – Кристенсен, приступайте.

Глава шестьдесят первая

Грудь сдавило, горло будто распухло. Все вроде бы ясно, а что делать – Томас не знает.

– Доктор Кристенсен, живее! – пролаял Дженсон. – Кто знает, чего ради здесь эти дикари. Нам надо торопиться. Я дам наемникам команду стоять насмерть.

– Погодите, – хрипло произнес Томас. – Я, кажется, передумал.

Бесполезно: теперь-то хирурги не остановятся.

Дженсон побагровел и, не обращая внимания на Томаса, приказал доктору:

– Любой ценой вскройте ему череп.

Только Томас хотел было возразить, как руку что-то кольнуло. По всему телу пронеслись волны жара, и он обмяк, рухнув прямо на каталку. Все, что ниже головы, онемело, и Томас с ужасом увидел, как Кристенсен отдает медсестре использованный шприц.

– Мне и правда жаль, – проскрипел доктор, склонившись над Томасом. – Выбора нет.

Они с медсестрой уложили Томаса на спину. Он только и мог, что слабо вертеть по сторонам головой. Резко, слишком резко жизнь сделала очередной поворот. Томасу уготована смерть. Если «Правые» не поспешат, если им не повезет, он точно погибнет.

В поле зрения появился Дженсон. Совершенно не глядя на Томаса – и уж конечно, не сказав ни слова утешения, – Крысун похлопал по плечу хирурга.

– Не подведите нас.

Он вышел из палаты, и в открытую дверь из коридора донеслись его крики.

– Сейчас мы быстренько кое-что проверим… – Голос доктора Кристенсена доносился будто с расстояния в сотню миль. – Затем перевезем тебя в операционную.

Он обернулся к подносу с инструментами. Томас лежал беспомощный, мысли вращались в голове с бешеной скоростью, в то время как доктор брал на анализ кровь и замерял череп. Он работал молча, почти не мигая, однако на лбу у него выступил пот. Значит, врач торопится. Сколько у него в запасе? Час? Два?

Томас смежил веки. Интересно, «глушилка» сработала? Найдут ли Томаса «Правые»? Да и так ли он этого хочет? Может, у ПОРОКа действительно есть шанс получить лекарство? Заставив себя дышать ровно, Томас попробовал пошевелить рукой или ногой. Не вышло.

Доктор резко выпрямился и, улыбнувшись под маской, объявил:

– Все готово! Прямо сейчас поедем в операционную.

Кристенсен вышел за дверь, и тележку с Томасом покатили следом в коридор. Над головой мелькали потолочные огни, и Томас в конце концов смежил веки.

Сейчас его усыпят, мир померкнет, и Томас умрет.

Он крепко зажмурился. Руки вспотели. Оказалось, Томас мнет в кулаках края простыни. Мало-помалу подвижность возвращалась.

Томас огляделся. Мимо проносились огни. Поворот, еще поворот. Да Томас окочурится со страху скорее, чем за него примутся доктора.

– Мне… – прохрипел он и больше не смог выдавить ни слова.

– В чем дело? – спросил Кристенсен.

Томас напрягся, пытаясь заговорить, но в этот момент коридор содрогнулся от взрыва. Доктора бросило вперед, и он, стараясь не упасть, случайно толкнул тележку. Томаса покатило дальше, он стукнулся о стену, потом о другую.

Подвижность все еще не восстановилась полностью. Томас так и лежал на каталке. Вспомнились Ньют, Чак, и нахлынула черная тоска.

Кто-то заорал со стороны, где прогремел взрыв. Ему вторили другие голоса, потом снова сделалось тихо. Доктор кое-как поднялся на ноги и побежал, толкая тележку дальше к операционной. Ворвался наконец в белую комнату, где его ждали коллеги.

– Нужно спешить! – пролаял Кристенсен. – Все по местам! Лиза, общий наркоз, живо!

Главному хирургу ответила низкорослая женщина:

– Мы еще не совсем гото…

– Не важно! Скоро все здание сгорит дотла.

Тележку подкатили к операционному столу. Колеса еще не перестали вращаться, а несколько пар рук уже перебросили Томаса на стол. Лежа на спине, Томас попытался охватить взглядом гудящую словно улей операционную. Вокруг суетились человек девять, если не десять. В предплечье что-то кольнуло – это низкорослая сестра ввела иглу капельницы. Только к рукам-то чувствительность и вернулась.

Зажгли свет, подкатили пищащие мониторы, загудела еще какая-то махина; врачи и сестры переговаривались, бегали, двигались словно в отрепетированном групповом танце.

Свет слепил глаза, комната начала вращаться, хотя Томас и лежал неподвижно. Страх становился сильнее.

Конец. Пришел неизбежный конец.

– Надеюсь, это не зря, – сумел наконец выдавить Томас.

Прошла еще пара секунд, и он погрузился в сон.

Глава шестьдесят вторая

Долгое время Томас не сознавал даже тьмы вокруг. Он понял, что спит, лишь на короткий миг, когда во тьме мыслей забрезжил слабенький лучик. Томас еще не умер, его мозг пока что исследуют, но вскоре, наверное, вынут и порежут на ломтики.

А пока что он жив.

В какой-то момент, продолжая парить в безбрежном океане тьмы, он услышал голос. Голос звал его по имени:

– Томас, Томас…

Он откликнулся на зов и полетел вперед.

Глава шестьдесят третья

– Я верю в тебя, – услышал он женский голос, когда пытался прийти в сознание.

Невидимая женщина говорила одновременно и мягко, и властно. Кто же она? Томас застонал, силясь проснуться, заворочался на кровати.

Вот он наконец распахнул глаза. Заморгал от яркого света. Кто бы ни приходил будить его, он уже ушел – двери только-только закрылись.

– Погоди, – полумертвым шепотом позвал Томас.

Усилием воли он приподнялся на локтях и осмотрелся.

В комнате никого. Слышны невнятные крики и отзвуки взрывов. В голове немного прояснилось; если не считать легкой слабости, чувствовал себя Томас отлично. Либо медицина за час шагнула далеко вперед, либо мозг все же остался при нем.

Рядом на тумбочке лежал желтый конверт, на лицевой стороне краснела надпись крупными буквами: «Томасу». Сев на кровати, Томас схватил конверт.

Внутри лежало два листа бумаги: первый – карта комплекса с отмеченными путями отхода; второй – письмо, подписанное лично Советником Пейдж.

Дорогой Томас!

Испытания окончены. Данных для создания матрицы у нас более чем достаточно. Коллеги не согласны со мной, однако я остановила процедуру, дабы сохранить тебе жизнь. Наша задача теперь – работать с данными и попытаться создать лекарство от Вспышки. Твоя помощь и участие прочих субъектов более не требуются.

Тебе осталось последнее, очень ответственное задание. Став Советником, я пришла к выводу, что комплекс необходимо оборудовать черным ходом. Он расположен в заброшенной ремонтной мастерской. Прошу, Томас, спасайся сам, выводи друзей и как можно больше собранных нами иммунных. Уверена, ты понимаешь: время дорого.

На карте отмечено три маршрута. По первому, через туннель, ты доберешься до «Правых», они сейчас в другом здании у пролома. Вместе с повстанцами по второму маршруту отыщешь иммунных. Третий путь выведет к черному ходу. Это плоспер, который доставит вас в безопасное место. Там, надеюсь, вы начнете новую жизнь.

Забирай всех и беги.

Ава Пейдж, Советник.

Томас еще какое-то время сидел неподвижно. Мысли в голове вращались подобно бешеной карусели, и только далекий взрыв вернул Томаса к реальности. Он верит Бренде, Бренда верит Советнику – значит, пора действовать.

Сложив письмо и карту, Томас спрятал их в задние карманы джинсов. Потом встал и – удивившись, как быстро возвращаются силы, – бросился к двери. Выглянул в коридор – пусто. Стоило выйти из комнаты, как мимо промчались двое, но на Томаса даже не посмотрели. «Правые» учинили настоящий погром, вызвали хаос. Должно быть, это и спасло Томасу жизнь.

Достав карту, он изучил и запомнил путь к туннелю. Добираться до него недолго. Перейдя на легкий бег, Томас на ходу рассматривал второй и третий маршруты, а поняв, куда предстоит выйти, резко остановился, присмотрелся к карте внимательнее – вдруг неправильно прочел? Нет, ошибки быть не может.

ПОРОК упрятал иммунных в Лабиринт.

Глава шестьдесят четвертая

На карте было обозначено два лабиринта – для Группы «А» и Группы «В». Само собой, они вырыты глубоко в скальной породе, под фундаментом лаборатории. В какой бежать? Не важно, главное – предстоит вернуться в Лабиринт. Внутри все сжалось от ужаса…

Томас собрался с духом и направился к туннелю.

Коридор сменялся коридором, и вот наконец Томас вышел к длинной, уходившей вниз лестнице, мимо пустых комнат добрался до небольшой двери. За ней увидел туннель – практически полностью погруженный во тьму. Вдоль всего узкого прохода с потолка свисали редкие лампочки без плафонов. Футов через двести Томас увидел лестницу, отмеченную на карте: она вела вверх и заканчивалась люком с замком-вентилем (прямо как дверь в Картохранилище).

Открыв замок, Томас надавил на люк со всей силы. В лицо ударил поток морозного воздуха. Оказалось, туннель выводит на обледенелую пустошь, где-то на полпути из леса к штабу ПОРОКа. Выбравшись наружу, Томас закрыл за собой примостившуюся под большим камнем крышку, выглянул из-за валуна и осмотрелся. Вроде бы никого. Правда, кругом темень, ночь и наверняка не скажешь. На небе – те же самые густые тучи. Так сколько времени он провел в лаборатории? Пару часов или целые сутки?

Карта Советника Пейдж показывала, в какой точке «Правые» проникли в штаб, – должно быть, взорвали стену. Тогда понятно, отчего грохот доносился аж до операционной. Сейчас и правда мудрее всего воссоединиться с «Правыми» – численность даст преимущество. Судя по карте, двигаться предстояло к дальнему концу комплекса.

Пригнувшись, Томас выбежал из-за валуна и устремился к ближайшему строению. Сверкнула молния, озарив белые стены и снег, и сразу же грянул чудовищный гром, от которого заложило уши.

Вдоль стены тянулись мертвые кусты; ничего, кроме них, Томас не заметил – никакого отверстия. За углом тоже ничего, просто внутренний дворик. Миновав два таких, перебегая от здания к зданию, он вдруг услышал голоса и, мигом припав к земле, прополз до кустов и лишь оттуда выглянул, стараясь определить источник звуков.

Ага, вот и место проникновения – в стене пролом, а во дворе валяется гора обломков. Из дыры бьет слабый свет, и на землю падают кривые тени. На камнях сидят двое в гражданском. «Правые».

Томас уже хотел встать и выйти к ним, как вдруг чья-то холодная рука зажала ему рот и дернула назад. Другая рука перехватила Томаса поперек груди. Как он ни старался, вырваться не удалось: его оттащили за угол, швырнули на землю и, перевернув на спину, вновь зажали рот.

Рядом с нападавшим появился второй.

Дженсон.

– Я очень разочарован, – произнес Крысун. – Мне разлад в организации не нужен.

Томас снова попытался вырваться, но его держали крепко.

Тяжело вздохнув, Дженсон сказал:

– Что ж, придется действовать грубо.

Глава шестьдесят пятая

Крысун достал нож с длинным узким клинком и придирчиво осмотрел лезвие.

– Усвой кое-что, парень: я человек отнюдь не жестокий, но ты и твои дружки довели меня до ручки. Терпение тает на глазах, хотя капля сдержанности еще осталась. Я не ты и думаю не только о себе: меня заботит спасение человечества – и проект будет завершен.

Томас заставил себя успокоиться и лежать смирно. Борьба не поможет, лучше сберечь силы для рывка в более подходящий момент. А вот Дженсон, похоже, в отчаянии, раз хватается за нож. Он во что бы то ни стало постарается вернуть Томаса на операционный стол.

– Вот молодец. Зачем сопротивляться, да? Гордись! Ты, Томас, спасешь мир. Ценой своей жизни.

Подручный Крысуна – коренастый брюнет – предупредил:

– Я сейчас уберу руку. Пикни только – и замдиректора Дженсон пустит в ход ножичек. Ты нужен нам живой, но пырнуть тебя пару раз не помешает.

Томас кивнул, и коренастый отпустил его.

– Умница.

Этого момента Томас и ждал. Правой ногой он ударил Дженсона в голову, извернулся и, уходя от коренастого, вскочил на ноги. Пнул Дженсона по руке с ножом – клинок отлетел к стене.

Стоило отвлечься, и коренастый повалил Томаса – оба упали на Крысуна. Тот попытался спихнуть с себя дерущихся, а Томас – чувствуя прилив адреналина – закричал, оттолкнув наемника. Он отчаянно молотил противника руками и ногами, пока наконец не удалось вырваться. Едва поднявшись, Томас метнулся к ножу, подобрал его и приготовился к атаке. Крысун и его подручный, ошеломленные, даже не успели встать.

Выставив перед собой нож, Томас предупредил:

– Дайте мне пройти. Просто отойдите в сторону, или я за себя не отвечаю. Буду резать и колоть, пока вы не сдохнете.

– Нас двое, ты один, – напомнил Дженсон. – Нож тебя не спасет.

– Ты видел, на что я способен, – не сдавался Томас, вкладывая в голос как можно больше угрозы. – Видел, как я действую в Лабиринте, в Жаровне.

Он сам же чуть не рассмеялся над иронией судьбы: во имя спасения человечества из него сделали… убийцу.

Коренастый усмехнулся:

– Ты же не думаешь…

Чуть отступив, Томас – точно как Галли – перехватил нож за лезвие и метнул его. Клинок вошел коренастому в шею. Крови поначалу не было совсем. Лишь когда наемник – с перекошенным от потрясения лицом – схватился за рукоять, из раны в такт пульсу забили алые струи. Раскрыв рот, коренастый рухнул на колени.

– Ты, мелкий… – прошептал Дженсон, ошарашенно глядя на подручного.

Не менее потрясенный Томас застыл на месте, однако стоило Крысуну взглянуть на него, как Томас очнулся и побежал – через дворик и за угол, к пролому в стене.

– Томас! – Дженсон ринулся следом. – Вернись! Ты понятия не имеешь, что творишь!

Томас ни на секунду не замедлил бега. Миновав кусты, за которыми совсем недавно прятался, он сломя голову устремился к дыре. Двое – мужчина и женщина, – сидевшие спина к спине у обломков, увидели его и резко поднялись, но не успели даже окликнуть, Томас сам прокричал на бегу:

– Я Томас! Я за вас!

Переглянувшись, двое «Правых» воззрились на юношу. Он жадно хватал ртом воздух, переводил дыхание. Потом обернулся и увидел силуэт бегущего следом Дженсона.

– Тебя повсюду ищут, – сказал мужчина. – Ты разве не внутри?

Он ткнул пальцем в сторону пролома.

– Где остальные? – задыхаясь, спросил Томас. – Где Винс?

Крысун совсем рядом, он догоняет. Дженсона перекосило от неестественной ярости. Точно как Ньюта. Да он больше не человек, он шиз. Крысун болен Вспышкой!

Остановившись, Дженсон произнес:

– Этот мальчик… собственность… ПОРОКа. Немедленно… верните его.

Женщина, и глазом не моргнув, ответила:

– ПОРОК для нас значит не больше, чем клякса птичьего дерьма. Будь я на твоем месте, старик, давно бы умотала отсюда. Внутрь не возвращайся, там жарко. Твоим дружкам скоро не поздоровится.

Не отвечая и тяжело дыша, Крысун переводил взгляд с Томаса на «Правых» и обратно. Наконец он медленно попятился.

– Вы даже не представляете, что натворили. Ваша тупость и гордыня погубят всех. Надеюсь, вы это поймете, когда будете гнить в аду.

И он скрылся во тьме.

– Это ты его так выбесил? – спросила женщина у Томаса.

– Долгая история. Мне нужен Винс или кто-нибудь еще, кто командует. Надо отыскать друзей.

– Притормози, парень, – ответил мужчина. – Пока что у нас тихо, все разошлись по местам и занимаются раскладкой.

– Раскладкой? – переспросил Томас.

– Ну да, раскладкой.

– Какой раскладкой?!

– Минной, тупица! Взорвем штаб к чертовой матери. Пусть ПОРОК знает: мы не шутим.

Глава шестьдесят шестая

Томаса озарило. Винс чересчур фанатичен, его подручные взяли Томаса и его компанию в заложники, а сюда пришли не с обычным оружием – запаслись горой взрывчатки. Зачем? Они не захватить штаб хотят, им нужно все тут порушить. Томасу с ними не по пути. Они уже не отличают добра от зла.

Продвигаться надо аккуратно. Сейчас главное – отыскать друзей, потом пленных и всем вместе спастись.

– Эй, ты заснул? – спросила женщина, вырвав Томаса из задумчивости. – Смотри, крыша поедет.

– Да-да… отвлекся. Когда точно все тут взлетит на воздух?

– Уже скоро. Несколько часов бомбы закладывают. Минеры хотят, чтобы сдетонировали все заряды одновременно, хотя на такой трюк мастерства им не хватит.

– А как же пленные? Мы пришли спасать их.

Переглянувшись, двое пожали плечами.

– Винс надеется, что их успеют вывести.

– Надеется? В каком смысле?

– Надеется, и все тут.

– Мне надо с ним поговорить. – На самом же деле Томас рвался найти Минхо и Бренду. Вместе с ними он отыщет иммунных и уйдет через плоспер.

Женщина указала в сторону пролома.

– Иди туда, мы зачистили большую часть здания. Винс должен быть неподалеку. Осторожно, наемники еще прячутся по углам. Как злобные тараканы.

– Спасибо, что предупредили.

Томас нетерпеливо заглянул в дыру. В пыльной темноте больше не сверкали аварийные огни и сигналы тревоги.

Ступив внутрь, Томас поначалу ничего не увидел и не ощутил. Он двигался в полной тишине и за каждый угол сворачивал с большой осторожностью. Чем дальше он шел, тем ярче становились огни. Наконец впереди Томас заметил распахнутую дверь. Подбежал к ней и заглянул в проем: в просторной комнате разбросаны столы; некоторые опрокинуты на манер щитов, и за ними укрываются люди.

Все следили за широкими двойными дверьми в другом конце зала. Вжавшись в косяк, Томас получше присмотрелся к происходящему. За одним из столов укрылись Винс и Галли. Прочих Томас не узнал.

В дальнем левом углу, в небольшом кабинете, засели человек десять. Томас напряг зрение, однако лиц не разглядел.

– Эй! – как можно громче шепнул он. – Эй, Галли!

Галли немедленно обернулся. Томаса он заметил не сразу, а когда увидел, то даже прищурился недоверчиво.

Томас для верности помахал рукой, и Галли жестом велел ему подойти.

Оглядевшись еще раз и убедившись, что опасности нет, Томас пригнулся и побежал к своему старому врагу. Нырнул в укрытие и припал к полу. На языке вертелось миллион вопросов.

– Что случилось? – спросил Галли. – Что с тобой сделали?

Винс грозно глянул на него.

Что тут ответить?

– Так… сдал кровь из пальчика. Слушай, я знаю, где держат иммунных. Нельзя взрывать штаб, пока мы их не спасем.

– Ну так иди и спасай, – ответил Винс. – У нас одного подстрелили насмерть. Больше я людей терять не намерен.

– Вы же сами их сюда и привели! – Томас взглянул на Галли в поисках поддержки, однако тот лишь пожал плечами.

Придется отдуваться самому.

– Где Бренда и Минхо? Где все мои? – спросил Томас.

Галли мотнул головой в сторону боковой комнаты.

– Вон там заперлись. Говорят, без тебя с места не сдвинутся.

Томасу вдруг стало жаль изувеченного глэйдера.

– Идем со мной, Галли. «Правые» пусть занимаются своими делами, а ты поможешь нам. Разве ты не ждал помощи, пока был в Лабиринте?

– Даже не думай! – пролаял Винс. – Томас, отправляясь сюда, ты автоматически признал наши цели. Если сейчас ты не с нами, то против нас. Мы и тебя прикончим.

Томас не отрываясь глядел на Галли. В его глазах он увидел душераздирающую грусть и… доверие. Искреннее доверие.

– Идем с нами, – повторил Томас.

С улыбкой на лице старый враг ответил:

– Пошли.

На это Томас и надеяться не смел. Не дожидаясь, что скажет Винс, он схватил Галли за руку, и вместе они перебежали к двери в кабинет, юркнули внутрь.

Первым к Томасу бросился и заключил в медвежьи объятия Минхо. Галли смущенно наблюдал со стороны, как остальные – Бренда, Хорхе, Тереза и даже Эрис – приветствуют и обнимают друга.

От счастья закружилась голова. Дольше всех Томас задержал в объятиях Бренду. Но… хорошего понемножку. Пора действовать.

Отстранившись, он сказал:

– На разговоры времени нет. Скажу одно: мне помогли, поделились информацией. Надо найти иммунных, потом добежать до плоспера и покинуть здание, пока «Правые» тут все не взорвали.

– И где же иммунные? – спросила Бренда.

– Да, что ты выяснил? – добавил Минхо.

– Возвращаемся в Лабиринт. – Томас никогда бы не подумал, что скажет такое.

Глава шестьдесят седьмая

Стоило Томасу показать письмо от Советника Пейдж, как все – даже Галли и Тереза – согласились, что от «Правых» пора уходить. Надо идти в Лабиринт.

Бренда знала дорогу. На всякий случай она сверилась с картой и отдала Томасу нож. Стиснув рукоять, он взглянул на клинок: его жизнь зависела сейчас от этого тонкого лезвия.

Все вместе они выбежали из кабинета и направились к двойным дверям. Винс и остальные криками призывали их остановиться: дескать, вы психи, вас убьют… – но Томас не слушал их.

Он первым скользнул в открытую дверь и припал к полу, ожидая немедленной атаки. Впрочем, в коридоре никого не было. Когда же к Томасу присоединилась остальная часть группы, он сорвался на бег – предпочел скорость осторожности. В сумрачном свете длинный коридор представлялся обиталищем призраков: словно духи – отнюдь не враждебные – всех мертвых сотрудников ПОРОКа затаились в углах и нишах.

Вслед за Брендой Томас свернул за угол, спустился по лестнице, срезал путь через старую кладовую, вышел в следующий коридор. Потом была еще лестница, поворот направо, налево… Не сбавляя хода, Томас постоянно озирался по сторонам. Бренде он доверился полностью. Он будто заново стал бегуном Глэйда, и на сердце – несмотря ни на что – сделалось легче.

В конце коридора свернули направо. Не успел Томас и трех шагов пробежать, как его повалили на пол.

На остальных тоже напали, но в темноте Томас не видел, от кого приходится отбиваться. Он молотил по темной фигуре кулаками и коленями, пытался достать ножом… Прозвучал вскрик. Женский. В правую щеку воткнулся кулак, второй удар пришелся по бедру, ближе к паху.

Томас изо всех сил оттолкнул нападавшего. Противник ударился спиной об стену и снова атаковал. Они с Томасом перекатились, врезались в кого-то еще. Орудовать ножом было трудно, и Томас сначала вмазал противнику в челюсть, а потом вонзил клинок в живот. Снова вскрикнула женщина. Определенно с ней Томас и дрался.

Он встал. Кому нужна помощь? Минхо вырубил наемника и продолжал его дубасить. Бренда и Хорхе отделали другого охранника – тот на глазах у Томаса поднялся с пола и убежал. Тереза, Гарриет и Эрис, привалившись к стене, переводили дух. Все целы, пора идти дальше.

– Вперед! – крикнул Томас. – Минхо, брось его!

Врезав наемнику еще раза два (для верности), Минхо встал и пнул его напоследок.

– Вот теперь все. Бежим дальше.

После второй длинной лестницы группа ввалилась в подвальное помещение. Томас замер. Да это же хранилище гриверов! Здесь оказались глэйдеры, бежавшие из Лабиринта. С тех пор чудовищ как будто не выпускали на волю; даже осколки стекла по-прежнему усеивали пол. Некогда сияющие белые поверхности контейнеров покрывал толстый слой пыли.

Когда Лабиринт еще только строили, Томас дневал и ночевал тут, в смотровой комнате. Ему стало стыдно за деяние своих рук и ума.

Бренда указала на лестницу. Томас вздрогнул, вспомнив спуск по слизистому желобу для гриверов. А ведь можно было спуститься по-человечески, используя лестницу.

– Где все? – огляделся Минхо. – Если сюда снова отправили испытуемых, то где стража?

Подумав, Томас ответил:

– Зачем наемники, если Лабиринт делает за них всю работу? Помнишь, как долго мы не могли отыскать выход?

– Не уверен. Что-то здесь не так.

Томас пожал плечами:

– Сидя тут, проблему не решишь. Если у тебя нет конкретного плана, давай подниматься и спасать иммунных.

– Конкретного плана? – переспросил Минхо. – У меня вообще плана нет.

– Тогда тем более надо подниматься.

По лестнице Томас попал в еще одну знакомую комнату – помещение с консолью, с которой он вводил код для отключения гриверов. С ним тогда был Чак: перепуганный, он все равно держался и помогал. Впрочем, победой насладиться не успел… Как же больно, как больно терять близких.

– Дом, милый дом, – пробормотал Минхо и ткнул пальцем в круглый лаз.

Когда Лабиринт работал на полную мощь, проход скрывала голограмма: бескрайнее небо за границей каменного коридора. Сейчас Томас прекрасно видел наверху стены Лабиринта. К ним вела приставная лестница.

– Поверить не могу, что мы возвращаемся, – сказала Тереза, подойдя к Томасу.

От ее слов лишь усилилось ощущение, будто группа – в доме с привидениями. Зато теперь Томас и Тереза на равных – пришли спасать жизни. Пришли покончить с тем, что некогда начали.

Хоть бы все получилось.

Томас спросил:

– Ну не безумие ли?

Тереза в ответ улыбнулась, первый раз за… Томас уже и не помнил, когда она последний раз улыбалась.

– Абсолютное безумие, – согласилась девушка.

Томас еще многого не помнил – о себе, о Терезе, – однако вот она, рядом, помогает. Большего пока и не требуется.

– Может, начнем подниматься? – окликнула их Бренда.

– Точно, – кивнул Томас. – Начнем.

Он поднялся последним. Пролез в круглое отверстие и по двум доскам, перекинутым через Обрыв, вошел в Лабиринт. Оглянулся на рабочую площадку внизу – никакой тебе бездонной пропасти, одни только черные стены. Снова посмотрел на каменный коридор.

На месте ярко-голубого солнечного неба теперь висел серый потолок. Голограмм больше нет, не работают. Нет Обрыва, нет иллюзии парящего в пространстве каменного монстра. Остались увитые плющом и паутиной трещин серые стены, но и того было достаточно. Монолиты, словно простоявшие здесь тысячу лет – как надгробия у могилы столь многих, – по-прежнему завораживали своим видом.

Томас вернулся.

Глава шестьдесят восьмая

Дальше группу вел Минхо. Ссутулившись, он бежал впереди, и сразу становилось ясно: Минхо гордился, что два года был Куратором бегунов. Томас озирался на стены под серым потолком. Странно вот так возвратиться в это место после побега, после всего пережитого.

По пути к Глэйду почти не разговаривали. Бренда и Хорхе скорее всего поразились величине Лабиринта. Ни один жук-стукач, ни одна камера наблюдения не передаст истинных размеров этой каменной ловушки. А что сейчас творится в голове у бедного Галли! Даже представить страшно.

Наконец группа вышла на финишную прямую, к Западным Вратам. Томас на бегу взглянул на то место, где он когда-то прятал в плюще ужаленного гривером Алби. Увидел спутанные, примятые лозы… Столько стараний – и все пропало втуне. Алби так и не оправился после Метаморфозы, погиб несколько дней спустя.

В жилах горящим бензином полыхнул гнев.

У самых Врат Томас перешел на шаг и перевел дыхание. По Глэйду бродили сотни людей, и среди них – какой ужас! – дети. При виде новоприбывших по толпе моментально пронеслось бормотание, но так же быстро стихло. Все взгляды устремились в сторону Томаса и его группы.

– Ты знал, что их так много? – спросил Минхо.

Даже глэйдеры здесь никогда не жили в таком количестве, однако поражало не число упрятанных в Глэйд иммунных. Дара речи Томас лишился, вновь узрев поляну, покосившийся Хомстед, жалкую рощицу, Скотобойню, поросшие сорными травами грядки, опаленное Картохранилище (его прокопченная дверь так и стояла нараспашку). Со своего места Томас увидел даже Кутузку.

– Эй, очнись! – Минхо щелкнул пальцами перед носом у Томаса. – Я вопрос задал.

– А? Что? Их так много… И Глэйд кажется меньше.

Вскоре, заметив их, из толпы выбежали старые друзья: Фрайпан, медаки Клинт и Джеф, Соня и прочие девушки из Группы «В». Все радовались встрече, обнимались.

Фрайпан хлопнул Томаса по плечу.

– Нет, ты прикинь: меня снова запихнули в Глэйд! Готовить не получается, нам просто трижды в день присылают упакованную еду. Кухня не пашет, электричества нет. Вообще ничего не работает.

Томас рассмеялся, чувствуя, как гаснет в нем гнев.

– Пятьдесят парней ты худо-бедно мог прокормить, а тут целая армия. Пупок бы развязался.

– Хохмач ты наш, Томас. Хохмачушка. Рад тебя видеть. – И тут глаза у Фрайпана чуть не вылезли из орбит. – Галли?! Вы привели Галли! Он живой?

– Я тоже рад тебя видеть, – сухо ответил Галли.

– Долго рассказывать. – Томас похлопал Фрайпана по спине. – В общем, он теперь за нас.

Фыркнув, Галли решил промолчать.

– Так, ладно, хорош радоваться, – подошел Минхо. –Чувак, как теперь быть прикажешь?

– Задача не такая уж сложная, – ответил Томас. Н-да, не сложная: всего-то вывести перепуганную толпу через Лабиринт, потом еще и через комплекс ПОРОКа. Кошмар, однако ничего не поделаешь. Коли взялся за гуж…

– Ты мне кланк-то не впаривай, – ответил Минхо. – Глаза разуй.

Томас улыбнулся:

– Зато у нас теперь столько бойцов.

– Ты взгляни на этих доходяг! – с отвращением произнес Минхо. – Половина младше нас, другие в жизни на кулаках не дрались.

– Шапками врага закидаем.

Томас подозвал Терезу и Бренду.

– Что делать будем? – спросила Тереза.

Если она и правда с ними, то здорово пригодится: понадобятся ее воспоминания.

– Разделим пленных на колонны, – сообщил Томас своим. – Здесь всего человек четыреста – пятьсот. Так что в колонну берем… человек по пятьдесят. К каждой приставим глэйдера или кого-нибудь из Группы «В». Тереза, ты знаешь, как добраться до ремонтной мастерской?

Взглянув на карту, Тереза кивнула.

– Тогда ты с Брендой поведешь нас. Я со своей колонной иду за вами. Так, каждый возьмите на себя по пятьдесят человек. Все, кроме Минхо, Хорхе и Галли, – они прикрывают отступление.

– Согласен, – равнодушно пожал плечами Минхо. Ничего себе, ему скучно!

– Как скажешь, muchacho, – добавил Хорхе.

Галли просто кивнул.

Следующие минут двадцать иммунных выстраивали в колонны, так чтобы в каждой оказалось поровну людей всех возрастов, разной комплекции. Иммунные, едва осознав, что их спасают, принялись живо исполнять команды.

Разделив людей, Томас и его друзья выстроились у Восточных Врат. Томас помахал руками, привлекая внимание.

– Слушайте сюда! ПОРОК намерен ставить на вас эксперименты. Ему нужны ваши тела и мозги. Эта организация уже давно собирает данные для лекарства от Вспышки. Пришел ваш черед, но вы заслуживаете лучшей доли, нежели участи лабораторных крыс. Вы – и мы, вместе – будущее. Однако не то будущее, которое видит ПОРОК. Мы пришли спасти вас, забрать отсюда. Впереди несколько зданий. Миновав их, мы достигнем плоспера, за ним – безопасное место. Если по пути на нас нападут – сражайтесь. Сильные должны любой ценой защищать…

Последние слова его речи заглушил громоподобный треск, словно раскололся камень. Потом наступила тишина, и только эхо разносилось по Глэйду.

– Это что еще такое? – прокричал Минхо, глядя в небо.

С Глэйдом ничего не случилось, стены стояли как и прежде. Томас хотел ответить, но вдруг треск повторился, на этот раз еще громче. Земля под ногами задрожала, как будто мир раскололся на части.

Люди заозирались по сторонам. Того и гляди начнется паника, и Томас утратит контроль над толпой.

Дрожь под ногами усиливалась, а с ней и грохот, каменный скрежет. В толпе закричали.

Внезапно Томаса озарило.

– Взрывчатка.

– Что? – прокричал Минхо.

– «Правые»! – Томас взглянул на друга.

Глэйд затрясло. Слева от Восточных Врат из стены вывалился громадный кусок – осыпая землю камнями, он завис вопреки гравитации под углом и начал падать.

Томас даже крикнуть не успел, когда глыба рухнула на одну из колонн. Онемев, он взирал, как из-под обломков ручьями вытекает кровь.

Глава шестьдесят девятая

Крики раненых смешивались с грохотом и скрежетом, создавая ужасающий эффект. Лабиринт, дрожа, разваливался на куски.

– Уходите! – крикнул Томас Соне.

Повторять не пришлось: девушка скрылась в темных коридорах. Ее подопечные особого приглашения тоже не дожидались – колонна споро ушла следом.

Томас пошатнулся и, восстановив равновесие, подбежал к Минхо.

– Замыкай строй! Мы с Брендой и Терезой идем впереди!

Кивнув, Минхо подтолкнул его в спину. Томас обернулся на Хомстед – неуклюжее строение раскололось пополам будто желудь и рассыпалось. Бетонный бункер Картохранилища тоже разваливался.

Времени почти не осталось. Томас отыскал Терезу и вместе с ней побежал к Лабиринту. Бренда и Хорхе дожидались у входа, изо всех сил стараясь не допустить смертельно опасной давки.

Еще один кусок стены рухнул на грядки. По счастью, на этот раз никого не задело. Однако это не повод медлить – сам утес вот-вот обвалится!

– Иди! – прокричала Бренда – Я сразу за тобой!

Тереза схватила Томаса за руку и потащила вперед.

Втроем – она, Томас и Бренда – миновали штыри замков и понеслись дальше, лавируя между спешащими к выходу людьми.

Пришлось попотеть, чтобы нагнать Соню. Похоже, у себя в Лабиринте она была бегуньей. Или же просто хорошо помнила карту – если схемы обоих Лабиринтов совпадают.

Земля по-прежнему тряслась, терзаемая новыми взрывами. Людей швыряло в стороны, они падали и снова поднимались, продолжая бег. Томасу пришлось перепрыгнуть через кого-то. Одному человеку на голову свалился камень (такие дождем сыпались со стен). Его хотели поднять, но крови натекло столько, что стало ясно – бедняге не помочь.

Обогнав Соню, Томас сам повел беглецов дальше.

Поворот, еще поворот, выход близко… только бы Лабиринт не рухнул им на головы. Только бы его разрушили первым, не тронув пока остальную часть комплекса. Внезапно пол под ногами подпрыгнул, и Томас упал, а когда приподнялся, то увидел, как в сотне шагов впереди каменные плиты вздыбились и половина их взорвалась дождем осколков и пыли.

Томас не остановился – побежал дальше, заметив узкий проход между стеной и развороченной частью пола. Тереза и Бренда проскочили следом, зато колонна замедлила ход.

– Торопитесь! – крикнул Томас через плечо. Он увидел отчаяние в глазах иммунных.

Выйдя из прохода, Соня стала помогать остальным – хватая за руки, тянула к себе, к выходу. Дело пошло быстрее, чем рассчитывал Томас, и тогда он со всех ног устремился к Обрыву.

Он бежал сквозь Лабиринт, и мир содрогался, разваливаясь на части. Кричали и плакали люди, но Томасу оставалось только вести выживших. Он бежал, сворачивая то налево, то направо…

Еще один правый поворот, за ним – длинный коридор, в конце которого Обрыв. Серый потолок переходит в черные стены. Круглое отверстие выхода и… здоровенная трещина пересекает некогда фальшивое небо.

Обернувшись к Соне и остальным, Томас крикнул:

– Быстрее! Ходу, ходу!

Он увидел бледные, перекошенные от ужаса лица. Люди падали и поднимались, бежали дальше. Вот Томас заметил, как мальчик лет десяти тащит за руку женщину, как та еле-еле встает на ноги. А вот камень размером с машину рухнул на пожилого мужчину, и того отбросило в сторону. Упав, мужчина так и не поднялся. Объятый страхом Томас тем не менее продолжил бег, не забывая поторапливать иммунных.

Наконец достигли Обрыва. Соня жестом велела Терезе идти дальше по доскам, в нору гриверов. Следом Бренда провела колонну иммунных.

Томас на краю коридора махал людям рукой, подгоняя. Как же медленно, что же они не спешат?! Весь Лабиринт вот-вот сложится как карточный домик. Один за другим освобожденные пленники сигали в провал. Интересно, Тереза догадалась спускать их по склизкому желобу? Так ведь быстрее, чем по лестнице.

– Теперь ты! – крикнула Соня Томасу. – Покажешь людям, куда дальше.

Уходить Томас боялся, точно как в первый раз – когда оставил друзей биться с гриверами и прыгнул в нору, где вводил потом с консоли код. Вот он напоследок оглянулся, посмотрел на некогда гладкий – а теперь сыплющий каменными глыбами – потолок. Справятся ли Минхо, Фрайпан и другие?

Втиснувшись в живой поток, Томас пробрался к дыре, потом быстро спустился по лестнице. Слава Богу, подвал пока еще цел, и Тереза, принимая людей у спускного желоба, показывает, куда бежать.

– Я помогу здесь! – крикнул ей Томас. – Веди группу вперед!

Он указал на двойные двери.

Тереза хотела было ответить, но осеклась, глянув Томасу за спину, и в ужасе округлила глаза. Томас вихрем развернулся. Покрытые пылью контейнеры начали открываться.

Глава семидесятая

– Слушай! – Тереза развернула к себе Томаса. – В хвосте у гривера, – она указала на ближайшую гробоподобную капсулу, – есть отверстие, дышло. Просунь в него руку и нащупаешь выключатель, такой рычаг. Успеешь дернуть – тварь умрет.

Томас кивнул:

– Понял. Уводи людей!

«Гробы» продолжали открываться. Подбежав к одному из них, Томас заглянул внутрь: похожий на слизня гривер дрожал и корчился, всасывая через трубки питания жидкость и топливо.

Перегнувшись через край контейнера, Томас погрузил руку в слизистую плоть и принялся искать выключатель. Пыхтя от натуги, он шарил рукой в нутре гривера, пока наконец не нащупал твердую ручку, потянул за нее со всей силы и оторвал. Гривер тут же обмяк, словно пузырь желе.

Отбросив ручку выключения, Томас побежал к следующему контейнеру. За несколько секунд перегнулся через край, сунул руку в дышло и вырвал рычаг.

Подбегая к третьей капсуле, Томас оглянулся. Тереза помогала новоприбывшим подниматься на ноги. Люди спускались по желобу безостановочно, чуть не падая друг другу на голову. Вот из жерла вылетел Фрайпан, потом Галли и Минхо. Крышка третьего контейнера тем временем полностью раскрылась, трубки питания одна за другой отсоединялись от студенистого тела. Томас запустил руку в дышло и вырвал рычаг.

Когда он спрыгнул на пол, гривер из четвертого контейнера уже высунул нос. Помогая себе отростками, тварь выползала наружу.

Томас едва успел подбежать к ней и, запустив руку в дышло, зацепиться за выключатель. Голову ему чуть не срезала пара похожих на ножницы клинков. Увернувшись, Томас рванул-таки за рычаг, и тварь сдулась, утекла обратно в свой «гроб».

Последний гривер уже вылез. Шлепнувшись на пол, он осмотрел территорию через небольшой окуляр в передней части туши и – как его сородичи до того – свернулся в шипастый колобок. Взревел скрытым внутри мотором и, кроша бетон, помчался на группку людей.

Иммунные, только что покинувшие желоб, даже не успели ничего сообразить. Нескольких сразу посекло лезвиями.

Оглядевшись, Томас заметил упавший с потолка обломок трубы размером с руку и, подбежав, схватил его. Минхо тем временем набросился на гривера с пугающей, безумной яростью.

Громко крикнув, чтобы все уходили, Томас атаковал гривера. Тварь, словно поняв команду, развернулась и встала на дыбы. Из боков ее вылезло два новых механических отростка: один был снабжен циркулярной пилой, другой – четырьмя лезвиями.

Томас резко остановился и крикнул:

– Минхо, я отвлеку его! Выводи людей, пусть Бренда покажет им дорогу в мастерскую!

В этот момент один человек попытался отползти от гривера. Из студенистого тела выстрелил шип и пронзил тому грудь. Бедняга, харкая кровью, свалился на пол.

Томас бросился на тварь, готовый отбиваться от каких угодно смертоносных отростков, лишь бы вырвать заветный рычаг. Он уже почти добрался до цели, как вдруг справа вынырнула Тереза и кинулась на гривера. Монстр поймал ее и принялся вжимать в себя механическими конечностями.

– Тереза! – Томас растерялся.

Тереза кое-как обернулась к нему.

– Бегите! Спасайтесь!

С виду невредимая, она молотила по гриверу ногами, царапала его. Руки девушки тонули в студенистой плоти чудовища.

Перехватив покрепче обломок трубы, Томас примерился. Хотел врезать гриверу, но так, чтобы не задеть Терезу.

– Убира… – Договорить девушка не смогла: гривер почти утопил ее в собственном теле.

Томас замер. Слишком много народу погибло, слишком много. Больше он не станет смотреть, как кто-то жертвует ради него жизнью. Не допустит еще одной смерти.

Заорав, Томас разбежался, подпрыгнул и со всей дури хватил по гриверу обломком трубы.

Тварь выбросила ему навстречу руку с циркулярной пилой. Томас ушел от нее и ударил наотмашь – кронштейн пилы не выдержал и переломился. Само страшное оружие отлетело в сторону. Используя силу инерции, Томас погрузил обломок трубы в слизистую плоть, чуть не задев при этом голову Терезы, насилу выдернул – и вновь ударил, потом еще и еще…

Рука с клешней схватила Томаса за шкирку и отбросила на бетонный пол. Тереза тем временем сумела привстать на колени и теперь отбивалась от механических рук. Томас, поднявшись, ринулся в атаку и принялся колотить трубой по студенистой плоти и по всему, что из нее лезло. Чудовище тем временем отползло в сторону, крутанулось и отшвырнуло Терезу шагов на десять.

Томас перехватил одну клешню, другую отвел ногой. Встал на тело гривера и потянулся вниз. Запустил руку в дышло, принялся искать предохранитель. По спине резануло, все тело пронзила острая боль. Но Томас не останавливался, все глубже погружая руку в похожую на густую грязь плоть.

Вот пальцы коснулись твердого пластика, и Томас просунул руку еще дальше и схватился за рычаг, потянув со всей силы. Тереза в этот момент едва успела увернуться от пары лезвий. А потом в зале вдруг наступила тишина. Механическое ядро гривера умерло, и тварь рухнула на пол ровной овальной кучей жира. Смертоносные конечности вяло посыпались на бетон.

Томас, лежа на полу, втянул полные легкие воздуха. Тут к нему подбежала Тереза и помогла перекатиться на спину. Вся в порезах, вспотевшая, красная, она тем не менее улыбнулась:

– Спасибо, Том.

– Да не за что. – Хорошо вот так завалить противника и полежать немного, передохнуть.

– Уходим отсюда, – сказала Тереза, помогая Томасу встать.

Из желоба больше никто не появлялся, и Минхо, спровадив последних уцелевших через двойные двери, обернулся к Томасу и Терезе.

– Все, люди ушли. – Переводя дух, он уперся руками в колени. Потом со стоном выпрямился. – По крайней мере те, кого не раздавило и не порезало. Теперь понятно, почему нас впустили в Лабиринт так легко. Хозяева думали, что на обратном пути нас перехватят долбаные гриверы. Ладно, ребята, надо вам бежать вперед и помочь Бренде найти выход.

– Так она цела? – спросил Томас, чувствуя облегчение.

– Да. Ведет народ.

Не успел Томас пройти и двух шагов, как со всех сторон одновременно раздался грохот. Комплекс трясло несколько секунд, и снова стало тихо.

– Поспешим, – произнес Томас и побежал.

Глава семьдесят первая

Из Лабиринта выбрались как минимум человек двести, и все они по непонятной причине встали. Томас протолкался мимо них в голову колонны. Заметил Бренду. Та пробилась к нему и, заключив в объятия, поцеловала в щеку. Хоть бы все закончилось на этом, хоть бы никуда больше не надо было бежать…

– Минхо заставил меня уйти, – пожаловалась Бренда. – Сказал, что поможет тебе, что людей увести важнее, а с гривером вы сами справитесь. Надо было мне остаться.

– Это он по моей просьбе тебя отослал, – ответил Томас. – Ты правильно поступила, иначе было никак. Скоро мы все отсюда выберемся.

Она слегка его подтолкнула.

– Тогда поторопимся.

– Хорошо. – Взяв ее за руку, Томас побежал к Терезе во главе объединенной колонны.

В коридоре стало еще темнее, и без того редкие лампы мерцали. Люди молча томились в ожидании. Вот Томас заметил в толпе Фрайпана – бывший повар ничего не сказал, только ободряюще улыбнулся. Хотя улыбка вышла похожей на усмешку. Вдали раздался грохот взрыва, и здание содрогнулось. «Правые» пока уничтожают дальние корпуса, но это ненадолго, скоро и сюда доберутся.

Оказалось, колонна стоит у лестницы – люди не знают, вверх им идти или вниз.

– Нам наверх, – подсказала Бренда.

Томас, не теряя ни секунды, махнул рукой остальным и побежал по ступеням. Бренда – сразу за ним.

Невзирая на усталость, Томас преодолевал один пролет за другим. На очередной площадке остановился перевести дыхание, оглянулся – иммунные не отставали. Бренда вывела Томаса через дверь – в следующий длинный коридор. Они миновали поворот налево, направо.

Снова лестница, за ней еще коридор, потом спуск.

Томас не сбавлял темпа. Оставалось надеяться, что Советник не обманула и впереди их ждет плоспер.

Где-то наверху прогремел взрыв, сотрясший здание целиком. Томаса кинуло на пол.

В воздухе повисла пыль, с потолка посыпались осколки плитки. Несколько секунд кругом скрежетало, слышался треск.

Убедившись, что Бренда цела, Томас крикнул в коридор:

– Все живы?

– Живы! – ответили ему.

– Тогда вперед! Мы почти на месте! – Он помог Бренде встать и побежал дальше. Хоть бы здание продержалось еще немного.

Томас, Бренда и остальные наконец достигли участка, обведенного на карте кружком, то есть ремонтной площадки. Раздалась целая серия взрывов – один ближе другого, – однако вреда они не причинили. К тому же беглецы почти добрались до финиша.

Мастерская располагалась позади гигантского склада; вдоль правой стены тянулись металлические полки с ящиками. Подбежав к ним, Томас жестом позвал остальных. К плосперу все должны подойти вместе. В дальнем конце склада имелась дверь – скорее всего она-то и ведет к заветной цели.

– Собирай всех здесь, – сказал Томас Бренде и направился к двери. Если Советник Пейдж солгала или действия беглецов просчитал кто-нибудь из ПОРОКа или «Правых», то всей группе конец.

В мастерской стояли столы, заваленные инструментами, кусками металла и запчастями. Дальнюю стену закрывало брезентовое полотно. Томас подбежал к нему, сдернул и обнаружил тускло мерцающий прямоугольник, обрамленный сияющим серебром, а рядом – пульт управления.

Вот наконец и плоспер. Советник не обманула.

Томас расхохотался. Ему помог сотрудник… нет, руководитель ПОРОКа!

Последний момент – прежде чем посылать на ту сторону кого-то, надо самому убедиться в безопасности перехода.

Вдохнув полной грудью, Томас заставил себя шагнуть в ледяные объятия плоспера… и вышел в обычный деревянный сарай. А впереди увидел бескрайнее море зелени: трава, деревья, цветы, кусты. Что ж, неплохо.

Возбужденный Томас вернулся назад. Цель близка, люди, считай, спасены.

Томас выбежал на склад и крикнул:

– За мной! Все сюда, быстрее!

Очередной взрыв сотряс стены и опрокинул стеллажи. С потолка посыпались пыль, обломки.

– Торопитесь! – кричал Томас.

Тереза немедленно стала направлять всех в сторону подсобки. Томас схватил пробегавшую мимо женщину за руку и потащил к мерцающему серому экрану.

– Вы знаете, что это, верно?

Женщина кивнула, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не сигануть поскорее в плоспер.

– Видела такое устройство несколько раз.

– Можно вас оставить у пульта? Проследите, чтобы все прошли на ту сторону?

Побледнев, женщина все же согласно кивнула.

– Не волнуйтесь, – успокоил ее Томас. – Просто оставайтесь тут как можно дольше.

Уладив одно дело, Томас побежал к двери. Беглецы уже набились в подсобку, и пришлось попятиться.

– Ступайте в серый экран. По ту сторону не задерживайтесь, выходите наружу!

Протолкавшись через толпу, Томас выбежал на склад. Ко входу в мастерскую тянулась длинная очередь, в конце которой стояли Минхо, Бренда, Хорхе, Тереза, Эрис, Фрайпан и несколько девчонок из Группы «В». И еще Галли. Томас махнул друзьям рукой.

– Скажи, пусть там, в начале, поторопятся, – посоветовал Минхо. – Взрывы раздаются все ближе и ближе.

– Скоро весь комплекс рухнет нам на головы, – добавил Галли.

Томас глянул на потолок, словно крыша склада готова была обрушиться вот прямо сейчас.

– Знаю. Я уже передал, чтобы поспешили. Нам тут торчать не…

– Ну-ну, кого я вижу! – раздалось из задней части склада.

Люди заохали, заозирались. Оказывается, на склад вошел Крысун – через один из многочисленных коридоров, – и не один, а в сопровождении шести наемников. Но тем не менее преимущество все еще оставалось на стороне иммунных.

Прогремел очередной взрыв, и Дженсон – дабы перекричать грохот – сложил ладони рупором.

– Ну и место вы нашли, чтобы спрятаться! Тут скоро все обрушится!

С потолка падали, звеня об пол, металлические обломки.

– Ты знаешь, зачем мы сюда пришли! – прокричал в ответ Томас. – Поздно, Крысун! Мы уходим!

Дженсон приготовил неизменный нож с длинным клинком. Наемники последовали его примеру – вооружились кто чем.

– Кое-кого мы придержим, – сказал Дженсон. – Кто у нас тут? Умнейшие, сильнейшие и Последний Кандидат. Тот, кто нужен нам больше остальных и кто отказывается сотрудничать.

Друзья Томаса выстроились в линию, прикрывая отход иммунных, подобрали с пола трубы, длинные болты, зазубренные прутья от решеток. Томас нашел для себя гнутый обрывок толстого кабеля, с одного конца которого торчала оголенная жесткая проволока. Получилось почти что копье. В этот момент снова загрохотало, на пол обрушилась большая секция стеллажей.

– Еще ни разу в жизни я не видел такой жуткой банды! – прокричал Крысун. В глазах его полыхал огонь безумия, рот изогнулся в диком оскале. – Должен признать, мне страшно!

– Завали хавальник и давай приступим к делу! – крикнул в ответ Минхо.

Дженсон спокойно взглянул на подростков.

– С радостью.

Вспомнив всю боль, страдания, ужас, которыми наполнили его жизнь, Томас скомандовал:

– В атаку!!!

Подростки и наемники – стенка на стенку – побежали навстречу друг другу. Их вопли потонули в шуме сотрясшего комплекс взрыва.

Глава семьдесят вторая

Грохотнуло, как никогда, близко. Большинство полок обрушилось, но Томас кое-как умудрился устоять на ногах и, увернувшись от летевшей в него крупной щепки, перепрыгнул через какой-то круглый механизм.

Галли, бежавший рядом, упал, и Томас помог ему встать.

Бренда поскользнулась, но равновесие удержала.

Подростки и наемники сошлись как солдаты в рукопашной. Томасу достался Крысун – будучи на полфута выше, Дженсон попытался было ударить его в плечо ножом, однако Томас опередил врага – ткнул кабелем в подмышку.

Завопив, Дженсон выронил нож, зажал рану и попятился, глядя на Томаса полными ненависти глазами.

Вокруг кипел бой, лязг металла резал уши. Кто-то бился с двумя наемниками одновременно; на Минхо напала могучая баба; Бренда боролась на полу с костлявым мужчиной, вооруженным мачете.

– Мне плевать, пусть я кровью истеку, – морщась, произнес Дженсон. – Главное – сначала верну тебя в лабораторию.

Новый взрыв сотряс склад, и Томаса бросило на Дженсона. Выронив кабель, он повалился на врага, и вместе они упали на пол. Одной рукой Томас молотил Дженсона по лицу, второй пытался оттолкнуть от себя как можно дальше. От удара слева Дженсону рассекло губу. Томас хотел еще врезать, и тут противник выгнулся кошкой, сбросил его на пол.

Не успел Томас опомниться, как Дженсон оседлал его. Прижав его руки коленями, Крысун принялся наносить быстрые удары по незащищенному лицу. Боль захлестнула Томаса. Адреналин хлынул в кровь. Нет, он не умрет, не сдастся так запросто. Упершись ногами в пол, Томас изо всех сил рванулся вверх.

Приподняться удалось всего на несколько дюймов, но и того хватило. Томас высвободил руки и, отразив серию ударов, сам врезал Дженсону по лицу – одновременно двумя кулаками.

Спихнув его с себя, Томас начал лягаться. Дженсон извернулся и, отведя очередной удар, вновь навалился на Томаса.

Обезумев, Томас бил почти не глядя. Они с Дженсоном катались по полу, не в силах побороть один другого. Удары сыпались градом, вышибая дух; очажки боли рвали тело словно пули…

Наконец Томас уловил момент и врезал Дженсону локтем по лицу. Ошарашенный, тот схватился за нос, и Томас начал душить его. Дженсон брыкался, размахивал руками, но Томас все сдавливал ему горло с невероятной силой и жестокостью. Прижимая Дженсона к полу всем телом, он уже пальцами чувствовал, как ломается гортань. Крысун выпучил глаза и вывалил язык.

Томасу отвесили подзатыльник, позвали по имени. Слов он не различил: жажда крови полностью овладела им, оглушила… Вот перед собой он увидел лицо Минхо – друг кричал что-то. Тогда Томас утер лоб рукавом и снова взглянул на Крысуна: бледный, избитый, тот лежал неподвижно.

– …Мертв! – кричал Минхо. – Он ме-ортв!

Насилу заставив себя разжать пальцы, Томас слез с Дженсона, и Минхо помог ему встать.

– Мы всех в расход пустили! – прокричал он Томасу в самое ухо. – Пора уходить!

Взрывом разрушило стены с торцов, и гигантское помещение начало складываться внутрь. Полетел мусор, куски кирпичей, пыль повисла густым туманом, и Томас видел вокруг лишь смутные тени: кто-то падал, качался, вставал… Томас, обретя равновесие, устремился к мастерской.

Грохот оглушал. Бомбы словно рвались одновременно повсюду. Томас не удержался и рухнул, однако Минхо рывком поднял его на ноги. Потом он сам свалился, и тогда уже Томас поволок его дальше. Впереди вдруг появилась Бренда – глазами, полными ужаса, она взглянула на Томаса. У нее за спиной ждала Тереза.

Трудно было бежать, одновременно пытаясь сохранить равновесие.

Затрещало и загудело так, что Томас не выдержал и обернулся. Сверху падал изрядный кусок потолка. И падал прямо на Томаса, а он, не в силах пошевелиться, словно под гипнозом, смотрел на приближающуюся смерть. Вдруг его кто-то толкнул – это Тереза выпрыгнула буквально из ниоткуда, из тучи пыли справа. Томас ударился спиной об пол, сознание прояснилось, и в тот же миг кусок потолка придавил девушку, так что из-под обломков виднелись только ее голова и рука.

– Тереза! – не своим голосом закричал Томас и подполз к ней. Кровь заливала лицо девушки, руку ей раздробило.

Выкрикнув еще раз ее имя, Томас вспомнил, как падал, обливаясь кровью, Чак. Вспомнил Ньюта – как тот смотрел на него выпученными дикими глазами. Погибли три его ближайших друга, всех забрал ПОРОК.

– Прости, – прошептал Томас. – Мне жаль.

Тереза шевельнула губами, силясь что-то сказать, но смогла лишь едва слышно прошептать:

– Мне… тоже. Я… всегда… боялась за…

Томаса потащили в сторону, и он даже не смог воспротивиться. Болело и тело, и сердце. Терезы больше нет… Минхо и Бренда вздернули Томаса на ноги, и втроем они побежали к плосперу. В дыре, оставленной взрывом, уже занялся пожар. Дым вперемешку с пылью терзал легкие, Томас кашлял, но слышал только рев пламени.

Новый взрыв обрушил заднюю стену склада. Сквозь разломы и трещины рвались языки огня. Потолок без опоры просел окончательно. Падало и сыпалось то, что еще оставалось от комплекса.

А в мастерской Галли уже прыгнул в плоспер. Томас и остальные гуськом миновали проход между столами. Какие-то секунды – и спасения не видать. Грохот, скрежет, треск и гудение пламени за спиной сделались невозможно громкими, невыносимыми. Оглянуться Томас не смел, хоть и чувствовал, как смерть наступает на пятки. Он втолкнул в портал Бренду. Мир вокруг схлопнулся, и в самый последний миг Томас и Минхо сумели покинуть его.

Бок о бок они прыгнули в ледяное ничто.

Глава семьдесят третья

Томас кашлял и отплевывался. Сердце никак не могло унять бешеный ритм. Приземлившись на деревянный пол сарая, Томас хотел поскорее убраться подальше от плоспера – вдруг да вылетит из него осколок чего-нибудь, пришибет, – но тут краем глаза увидел, как Бренда нажимает кнопки на пульте и серая стена плоспера гаснет. Позади рамки теперь виднелись кедровые доски, из которых сарай и был сложен. Откуда Бренда знает, как управляться с порталом?!

– Томас, Минхо, на выход! – неожиданно скомандовала Бренда. С какой стати? Они же теперь в безопасности. – Осталось еще кое-что.

Подошел Минхо и помог Томасу встать.

– Мозги мои стебанутые дальше думать отказываются. Давай просто выполним просьбу барышни.

– Хорошо. – Томас посмотрел в глаза Минхо. Оба они часто дышали, переводя дух и словно бы заново переживая пройденные вместе испытания.

На какие-то секунды парни опять ощутили боль утраты от смерти близких и с ней же – облегчение. Похоже – только похоже! – что все позади.

Впрочем, для Томаса боль не ушла полностью. Невыносимо было видеть, как погибла ради него Тереза. И теперь, глядя в глаза лучшему другу, Томас едва сдерживал слезы.

В эту секунду он поклялся никогда не говорить Минхо о последней просьбе Ньюта.

– Хорошо – это ты верно подметил, кланкорожий, – сказал наконец Минхо без фирменной ухмылочки. По взгляду стало ясно: он все понял и разделяет боль Томаса. Вместе им вспоминать о потерях до самой смерти.

Минхо вышел, и Томас, выждав какое-то время, последовал за другом.

Едва ступив за порог, он встал как вкопанный. Перед ним раскинулась часть мира, которая, по слухам, давно перестала существовать. Зеленая, дышащая жизнью. С вершины холма Томас видел поле: высокую сочную траву, цветы, – по которому бродили спасенные им люди; кто-то радостно бегал и скакал. Справа склон холма переходил в долину, поросшую лесом, что тянулся на многие мили и упирался в скалистые горы. Острые пики пронзали безоблачное голубое небо. Слева же луговая трава постепенно сменялась короткой и колючей, начинался песчаный пляж. Океанские волны – темно-синие, увенчанные белыми шапками пены, – лизали берег.

На ум пришло одно слово: «рай». Томас надеялся, что однажды всем сердцем сумеет порадоваться этой красоте.

Позади хлопнула дверь; загудело пламя. Бренда вышла из сарая и плавно отвела Томаса подальше от горящего строения.

– Это ты для надежности? – спросил он.

– Для надежности, – ответила Бренда и улыбнулась так тепло и искренне, что от сердца даже отлегло немного. – Мне… жаль, что с Терезой так вышло.

– Да… – только и смог выдавить Томас.

Больше Бренда ничего не сказала, да и не надо было. Вместе с Томасом она спустилась с холма к остальным – израненным и усталым, победившим Дженсона и наемников в последнем бою. Томас встретился взглядом с Фрайпаном, как совсем недавно с Минхо. Потом все дружно обернулись и посмотрели на горящий сарай.

Спустя несколько часов Томас, болтая ногами, сидел на краю обрыва у самого океана. Закатный горизонт словно пылал огнем. Ничего прекраснее Томас в жизни не видел.

Минхо внизу командовал: жить решили в лесу, и он рассылал группы в поисках еды, назначал часовых и строителей. Вот и хорошо, больше ни капли ответственности Томас на себя не возьмет. Уставший душой и телом, он надеялся, что в этой части света их никто не потревожит. А остальной мир пускай разбирается со Вспышкой: лечить или не лечить? Поиски лекарства будут долгими, трудными и страшными. Томас участвовать в них не намерен.

С него хватит.

– Эгей! – окликнули его.

Бренда.

– Привет. Присаживайся, – пригласил ее Томас.

– Спасибо. – Девушка плюхнулась рядом. – Из окон лаборатории я тоже видела закаты. Правда, они казались не такими яркими.

– С ПОРОКом все кажется обманом. – Перед мысленным взором встали Чак, Ньют, Тереза, и Томас вздрогнул. Накатила тоска.

Несколько минут прошло в молчании. Томас и Бренда смотрели, как догорает день, как вода и небо из оранжевых становятся розовыми, потом пурпурными и темно-синими.

– Что сейчас творится у тебя в голове? – спросила Бренда.

– Ничего. Абсолютно. Устал я думать. – Томас сказал это совершенно серьезно, впервые почувствовав себя свободным и в безопасности. Дорого он заплатил за такое счастье.

Томас просто взял Бренду за руку. Больше он в ту секунду ничего не хотел.

– Нас около двух сотен, и у всех иммунитет, – заметила Бренда. – Неплохое начало.

Томас взглянул на нее. Откуда такая уверенность? Может, Бренда знает нечто такое, чего не знает он?

– Что ты имеешь в виду?

Бренда поцеловала его в щеку, затем в губы.

– Ничего. Совсем ничего.

Выбросив из головы лишние мысли, Томас притянул Бренду поближе к себе.

Сверкнув напоследок раскаленным краем, солнце спряталось за горизонтом.

Эпилог

Окончательный меморандум «ЭТО ПОРОК». Дата: 232.4.10. Время: 12.45

Кому: Моим коллегам

От кого: Ава Пейдж, Советник

Тема: Новое начало

Итак, мы потерпели крах, но вместе с тем и победили.

Первоначальный вариант действий не принес плодов. Матрицу мы так и не собрали. Не нашли вакцины. Однако я предвидела подобный исход и разработала альтернативное решение – спасти хотя бы малую часть нашей расы. Мои партнеры – двое агентов-иммунных, успешно внедренных в группу испытуемых, – довели план до конца, что даст наилучший результат в борьбе за выживание.

Большая часть сотрудников «ЭТО ПОРОК» настаивала на том, чтобы возобновить эксперимент и обращаться с подопытными более жестко, копать глубже. Однако при этом они упускали из виду очевидный факт: иммунные – единственная надежда этого мира.

Если все прошло согласно моему плану, то мы отправили умнейших, сильнейших и отважнейших представителей цивилизации в безопасное место, тогда как остальным предстоит погибнуть.

Надеюсь, через столько лет ПОРОК отдал долг, ответил за преступления наших предшественников в правительственных кругах. Да, в отчаянии после природной катастрофы они пошли на крайние меры: для контроля численности населения выпустили на свободу вирус Вспышки. Ужасных последствий никто не предвидел. «ЭТО ПОРОК» пытался исправить ошибку, работал, искал лекарство. И хотя эксперимент окончился провалом, мы все же заронили семя будущего для человечества.

Не знаю, каким ПОРОК войдет в историю, но его единственной целью всегда было спасение мира. В конце концов часть его мы спасли.

Не зря мы внушали каждому из наших субъектов, что ПОРОК – это хорошо.

КОНЕЦ

Пол Галлико «Посейдон»

Репетиция катастрофы

26 декабря, в семь часов утра, когда пароход «Посейдон» (водоизмещением в восемьдесят одну тысячу тонн) возвращался в Лиссабон после месячного рождественского круиза по странам Африки и Южной Америки, случилось нечто необычное. Судно находилось в четырехстах милях к юго-западу от Азорских островов, когда на море неожиданно началось весьма странное и ничем не объяснимое волнение. Корабль стало раскачивать, как праздного гуляку, вышедшего из бара после хорошей попойки.

Пароход «Посейдон» раньше имел другое название, «Атлант», и считался в свое время одним из лучших трансатлантических лайнеров. Однако годы шли, и «Атлант», почтовый пароход, принадлежавший некогда Королевской почтовой службе, износился. Тогда он был продан и переделан так, чтобы его можно было использовать и как грузовой, и как круизный корабль. В день описываемых событий резервуары с горючим оказались уже на две трети пусты, и на судне не было необходимого для его устойчивости количества трюмной воды. Старые стабилизаторы были бессильны против накатывающих на «Посейдон» волн, хотя и не слишком высоких, но при этом необыкновенно длинных. Итак, пароход лениво переваливался с боку на бок. Прибавьте к этому похмелье большинства из пятисот самых разнородных пассажиров, хорошо погулявших накануне вечером в честь Рождества и наплясавшихся до упада, и вы легко себе представите, как отвратительно они должны были чувствовать себя тем самым злополучным утром.

Лампочки на большом коммутаторе, обслуживающем телефоны в каютах пассажиров, начали загораться одна за другой, словно цветные огоньки гирлянд, украшавшие просторный обеденный зал главной столовой. Призывы о помощи наполнили небольшую приемную судового врача, доктора Каравелло. Семидесятипятилетнего итальянца-пенсионера попросили выйти в плавание устроители круиза, определив ему в помощники молоденького Марко, только что закончившего учебу в медицинской школе. Кроме него доктору помогали старшая сестра и две сиделки. Телефон в приемной Каравелло не переставал звонить. Доктор не мог лично явиться с визитом к каждому внезапно заболевшему пассажиру, и попросту посылал им в каюты пилюли и рекомендовал соблюдать некоторое время постельный режим. И все это под лучами яркого тропического солнца в море, которое, если не считать странного волнения именно в том месте, где сейчас плыл пароход, оставалось спокойным.

К плохому самочувствию пассажиров: головокружению, тошноте, слабости и общему недомоганию — добавилось еще одно: в каютах начали «оживать» предметы. Все, что не было прикрученным к полу, то есть чемоданы, ручной багаж и даже бутылки, соскальзывало со своих мест и свободно перемещалось по каютам. Одежда, висевшая на крючках, мерно покачивалась из стороны в сторону. Нервы пассажиров расшатывал и скрип узлов старенького суденышка, да еще далекий звон бьющейся посуды, доносящийся со стороны корабельного ресторана. Очень скоро таблетки от морской болезни и похмелья перестали помогать больным, потеряв при этом и свое психотерапевтическое действие. Наступал полдень, судно постепенно двигалось к порту назначения. Однако великолепное путешествие, прошедшее без каких-либо непредвиденных событий, в этот день было окончательно испорчено. Праздник стал походить на самый настоящий ад.

Правда, и в такой нелегкой ситуации на пароходе все же оставалось (как это всегда бывает на любом лайнере и при каждом круизе) несколько сильных личностей, тот небольшой процент закаленных мореходов, которые могут гордо заявить: «Я никогда не страдаю морской болезнью». И это действительно так.

Путешествующий в одиночку и совершенно не испытывавший на себе влияния качки Джеймс Мартин, владелец мужской галантереи в городе Ивэнстон, штат Иллинойс, ближе к полудню позвонил Вильме Льюис, вдове из Чикаго, в надежде на скорую встречу. К сожалению, миссис Льюис не принадлежала к числу счастливчиков, равнодушных к качке, а потому ответила незадачливому кавалеру достаточно резко:

— Ради Бога, оставьте меня в покое! Дайте хотя бы умереть в тишине.

Когда же он спросил ее:

— Может быть, я сам зайду навестить вас?

Она лишь простонала в ответ:

— Ни в коем случае!

После этого вдова безжалостно повесила трубку.

В это же время в другой каюте Линда Рого нападала на собственного мужа. В перерывах между приступами тошноты она успевала осыпать его нецензурной бранью, припоминая такие словечки, от которых покраснел бы и взрослый мужчина. Миссис Рого когда-то считалась восходящей звездой Голливуда, позже некоторое время выступала на Бродвее. Она была твердо уверена в том, что сильно опустилась, оставив свою блистательную карьеру и выйдя замуж за Майка Рого, сыщика из полицейского участка на Бродвее. Бранясь, она как-то незаметно села на своего любимого конька. Она искренне считала, что муж чуть ли не силой заставил ее отправиться в этот несчастный круиз. От морского путешествия она не получила ни малейшего удовольствия, и даже теперь ее лишают возможности всласть поболеть и спокойно отлежаться в каюте. Не на шутку разошедшуюся супругу угомонить трудновато, и Майк Рого, провожаемый изощренными проклятьями, в конце концов бежал, оставив ее в каюте одну.

Доктор Фрэнк Скотт (не имеющий, правда, к медицине никакого отношения, поскольку являлся доктором теологии), позвонив Ричарду Шелби из Детройта, бодро поздоровался с ним коротким «Привет, Дик!» и получил в ответ такое же жизнерадостное «Привет, Фрэнк!».

— Как дела у вашего семейства?

— Пока вроде бы все нормально.

— Сегодня сыграем партию в сквош? Она не откладывается?

— Надеюсь, нет!

— Как только качка прекратится, я к вашим услугам.

— Договорились.

— Увидимся за обедом.

— Конечно, мистер «Юркий».

Эти джентльмены успели подружиться во время круиза благодаря своему пристрастию к футболу и спорту вообще. Еще каких-то пять лет назад преподобного доктора Скотта знали как Фрэнка Скотта, по прозвищу «Юркий». Он был известным защитником футбольной команды Принстона, двукратным чемпионом Олимпийских игр в десятиборье и заядлым альпинистом.

Ричард Шелби был старше Скотта лет на двадцать и путешествовал со своей семьей. Вице-президент автомобильной компании «Крэнборн Моторс» в Детройте, он занимался дизайном легковых машин. В свое время он также немало преуспел в Мичигане.

Миссис Тимкер, режиссер танцевальной труппы «Девушки Грэшема», связалась с плавающим кабаре, где весь круиз пассажиров развлекали трижды в неделю. Хотя она и чувствовала себя преотвратительно, она все же нашла силы, чтобы сообщить членам своего ансамбля следующую новость: «Сегодня никакого выступления не будет». Одна из танцовщиц, худенькая девушка из Бристоля по имени Нонна Пэрри, рыжеволосая и очень бледная, почему-то не страдавшая морской болезнью, радостно воскликнула:

— Вот и отлично! По крайней мере, будет время привести в порядок голову.

В половине двенадцатого в курительной комнате парохода были только трое: англичанин Тони Бейтс, большой любитель выпить, его подружка Памела Рейд и Хьюби Мюллер, одинокий американец из Сан-Франциско.

Англичанин, получивший прозвище «Весельчак» за свой неиссякаемый оптимизм, и Памела сидели рядом друг с другом, обвив ногами высокие табуреты возле бара, надежно привинченные к полу. Бармен подал им мартини в низких пузатых стаканах, в какие обычно разливают виски. Он сделал так в надежде, что теперь-то жидкость ни за что не разольется, несмотря на качку. Эта парочка не страдала ни морской болезнью, ни похмельем, потому что уже успела напиться. Они просидели в баре всю ночь напролет не смыкая глаз, время от времени заправляя организм очередной дозой алкоголя.

Мюллер, богатый холостяк лет сорока с небольшим без определенного рода занятий, любил путешествовать по Европе. Все мамаши обоих континентов, имеющие взрослых дочерей на выданье, его обожали. Он устроился за угловым столиком курительной с книгой и полубутылкой шампанского. Он не страдал от недомогания нынешним утром, но книга оказалась довольно скучной, а шампанское то и дело проливалось из высокого бокала. Что же касалось круиза в целом, то Мюллер считал его неудавшимся. За все время путешествия ему так и не удалось познакомиться с более-менее привлекательной особой, а потому он не мог дождаться окончания этого унылого мероприятия. Сегодняшнюю качку он воспринял как личное оскорбление.

Мистер Роузен, отошедший от дел владелец гастрономического магазина, в это время еще пребывал в своей каюте.

— С тобой все в порядке, мамочка? — обратился он к жене. — Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, хорошо?

— Конечно, — удивленно ответила Белль Роузен. — С какой стати я должна плохо себя чувствовать?

Мистер Роузен, в полосатой пижаме и со спутанными волосами, сейчас больше всего напоминавший пухлогоребенка, пояснил:

— Просто я слышал, что сегодня многим нездоровится.

— А со мной все в порядке, — подчеркнула Белль. Она была довольно полной женщиной и занимала чуть ли не всю постель. И все же ей удалось устроить рядом с собой еще несколько подушек, а в оставшееся пространство впихнуть дорожный чемодан, прекратив таким образом его перемещения по каюте.

На одной из нижних палуб, а именно на палубе «Д», в парикмахерском салоне в это же время женский мастер изо всех сил заставляла себя работать. Некая миссис Глисон из каюты М. 119 прислала ей парик с длинными светлыми волосами, который нужно было вымыть, накрутить на бигуди и уложить. Миссис Глисон пожелала при этом, чтобы ее заказ был выполнен не позже девяти вечера. Мария, парикмахер, размышляла о том, куда отправится эта красотка сегодня вечером, если качка не прекратится. А пятью палубами выше, в каюте М. 119, миссис Глисон уже плохо соображала что-либо и, разумеется, вовсе забыла о своем парике.

Другая вдова, миссис Рейд, не столько страдала от морской болезни, сколько переживала личные неприятности. Сейчас более всего ее занимали те повороты жизненного пути, какие уготовила ей судьба во время путешествия. Миссис Рейд надеялась, что во время вояжа подыщет достойного мужа для своей не слишком привлекательной дочери. Памела лишний раз доказала, что совершенно не разбирается в мужчинах. Ее угораздило по уши влюбиться в самую неподходящую для брака особь на всем пароходе. И теперь она методично напивалась вместе с ним в одном из многочисленных баров «Посейдона».

В отличие от вдовы Рейд, головокружительная качка совершенно не подействовала на другую пассажирку парохода, старую деву мисс Мэри Кинсэйл. Она работала главным бухгалтером одного из филиалов банка «Браун» в Кемберли, пригороде Лондона. Мисс Кинсэйл была сдержанной и весьма немногословной миниатюрной дамочкой с длинными каштановыми волосами, которые она всегда аккуратно укладывала в громадный пучок на затылке, опускающийся сзади на шею. Она постоянно поджимала губы, но глаза ее казались всегда внимательными, словно проявляли живой интерес ко всему, что происходило вокруг.

Попытка позавтракать в кровати оказалась неудачной. Хотя ей в каюту и принесли еду на подносе, мисс Кинсэйл так и не смогла ею насладиться. Блюда свободно передвигались по подносу, жидкости проливались, и бедняжка так и осталась голодной. В отчаянии она подняла телефонную трубку и попросила соединить ее с обеденной.

— Скажите, обед сегодня не отменяется? — поинтересовалась она.

Помощник старшего стюарда с ужасом в голосе переспросил:

— Обед? Вы сказали — обед?!

— Милый мой, простите меня, — тут же извинилась мисс Кинсэйл, — я не хотела никому приносить неприятности!

Голос на другом конце провода также, в свою очередь, принялся извиняться:

— Нет-нет, мадам, ну что вы. Просто дело в том, что мы не ожидали сегодня большого наплыва посетителей. Разумеется, мы будем только рады, если кто-нибудь придет к нам. Только, боюсь, сегодня в меню останутся лишь холодные блюда, поскольку готовить что-либо на кухне не представляется возможным.

— Ничего страшного, меня это вполне устраивает, — ответила довольная мисс Кинсэйл. — Большое вам спасибо. Я буду счастлива съесть хоть что-нибудь.

Даже за двадцать семь дней морского путешествия она так и не смогла привыкнуть ни к роскошным блюдам, ни к постоянному обслуживанию. Природная скромность старой девы взяла свое и на этот раз.

В час дня мальчик-слуга из обеденной, в обязанности которого входило оповещать пассажиров об открытии зала, принялся совершать свой обход по коридорам «Посейдона» со своим неизменным маленьким гонгом. «Бим-бом!» — звенел ксилофон-гонг, и этот знакомый звук должен был пробудить всех голодных пассажиров. Однако на этот раз за мальчиком последовало лишь несколько страждущих, напоминающих вереницу из известной сказки, послушно бредущую за Крысоловом. Они выходили из кают верхней палубы и палубы «А», покачиваясь и пошатываясь. Пассажиры хватались за поручни и дополнительно расставленные гайдропы и осторожно передвигались по лестнице, одолевая ступеньку за ступенькой. Лифты в тот день не работали.

Это было довольно рискованное мероприятие, однако морская качка оставила этих пассажиров равнодушными, не повлияла ни на их желудки, ни на вестибулярные аппараты. А новые ощущения и опасность перехода в столовую только сплотили их, заставили их почувствовать себя неким особым товариществом.

Итак, они перемещались в обеденный зал главной столовой, и при этом им казалось, что они то восходят на крутую гору, то падают в глубокое ущелье, в зависимости от того, в какую сторону кренило судно. Постепенно вся эта отважная братия, состоящая примерно из полсотни пассажиров, собралась на палубе «Р», возле ресторана.

Здесь, разумеется, была и храбрая семья Шелби: сам Ричард, его супруга Джейн, их семнадцатилетняя дочь Сьюзен и сын Робин десяти лет. Все они торжественно спустились по центральной лестнице и оказались в обеденном зале.

И тогда, уже в пятый раз, коротконогий и пузатенький Мэнни Роузен, с трудом удерживая равновесие, поднялся со своего места, неуклюже поклонился и провозгласил:

— Добро пожаловать в Клуб крепких желудков!

— Перестань, Мэнни! — тут же одернула шутника его жена Белль. — И так нам тут всем невесело, а ты еще вздумал паясничать!

Роузены занимали столик на двоих по левую сторону зала, возле одного из больших окон в медных рамах, откуда можно было наблюдать за морем. Всего в нескольких ярдах от них плескалась вода. Рядом с ними за следующим столиком сидел в полном одиночестве Хьюби Мюллер. Кроме этого столика, у него всегда был зарезервирован и другой — на палубе, с которой открывался великолепный вид. Этот столик он держал «про запас». На тот случай, если бы ему во время вояжа представилась возможность поухаживать за симпатичной пассажиркой. Мюллер любил плаванья и несколько раз ходил по маршрутам «Нью-Йорк — Шербур», «Саутгемптон — Нью-Йорк» еще в те дни, когда «Посейдон» назывался «Атлантом», а потому успел изучить все закоулки на пароходе. Правда, романтическая встреча, которую ожидал Мюллер, так и не состоялась.

Все столики вдоль окон были рассчитаны на двоих, за всеми остальными умещалось человек по восемь. Это, по-видимому, должно было сплотить путешественников и развить у них чувство товарищества. Рядом с Роузенами и поблизости от входа в подсобные помещения, откуда время от времени возникали стюарды с подносами, полными еды, располагался большой стол, прозванный Сьюзен Шелби «разношерстным»: за ним завтракали, обедали и ужинали ни в чем не схожие друг с другом люди: преподобный доктор Скотт, мисс Кинсэйл, Джеймс Мартин, супруги Рого, а также третий судовой инженер-механик мистер Киренос.

Мисс Кинсэйл и Джеймс Мартин, владелец галантерейной лавки в Ивэнстоне, уже заняли свои места, когда в зал вошел Майк Рого, на этот раз он был один. После дежурного приветствия от Мэнни ему пришлось ответить и на его следующий вопрос:

— А где же Линда? Неужели она решила нас бросить?

— Линда со мной сегодня не разговаривает, — сердито буркнул Рого. — Она почему-то вообразила себе, будто это я нарочно сам раскачиваю пароход.

Когда к соседнему столу приближалось семейство Шелби, судно снова накренилось, да так сильно, что Робин Шелби, не успев ухватиться за что-нибудь прочно удерживаемое на полу, заскользил вперед и с криком «Ой-ой-ой!» врезался в сидящего неподалеку Майка Рого. Оба повалились на пол.

— Ух ты! — только и смог выговорить ошеломленный Робин.

Робин был крепким мальчиком и обещал в будущем стать таким же отчаянным спортсменом, как и его отец. Но Майк Рого, после того как помог ему подняться на ноги, принялся успокаивать его так, словно перед ним годовалый младенец:

— Ну, как же ты так неосторожно, сынок? Ты ведь мог и ушибиться. Нужно держаться за что-нибудь.

Сам же Рого, весивший более ста пятидесяти фунтов, казался со стороны этаким коренастым бычком.

В это время Мартин окликнул стюарда Питерса:

— Скажите-ка, любезный, что здесь вообще происходит? Похоже, море спокойное, а наше старое корыто вот-вот развалится на части!

— Я и сам толком ничего не понимаю, сэр, — осторожно начал Питерс. — Наверное, где-то впереди прошла буря. Ну, а потом на море образуются такие вот волнения. Как бы последствия шторма. Это иногда случается.

Как только семейство Шелби расселось, по центральной лестнице, не качаясь и не падая, совершенно спокойно прошествовали Тони Бейтс и Памела Рейд. Миновав лестницу, они так же решительно направились к столику Бейтса, расположенному у правого борта. Алкоголь подействовал на них непостижимым образом, сделав для этих двоих нечувствительной сумасшедшую качку судна.

— Мам, нет, ты только посмотри! — воскликнула Сьюзен. — У Весельчака все-таки получилось с этой девушкой! Правда, чудесная пара, да? Но как ей удается так здорово держаться? Я уже после глотка шерри чувствую, как кружится голова!

— Они сейчас ни на что не обращают внимания, — покачал головой Ричард Шелби. — Даже на то, что море превратилось свистопляску бугров и впадин. — Он и его жена сами были превосходной парой и не без оснований гордились своей жизнерадостной симпатичной дочерью. От отца она унаследовала волевой подбородок и темные блестящие волосы, от матери — утонченность натуры и изящество движений. Правда, она в свои семнадцать лет оставалась еще по-юношески угловатой. Что, впрочем, характерно для американской девушки-тинэйджера.

Вновь прибывшая чета уселась за столик, но слишком далеко, чтобы Мэнни Роузен стал кричать им. Хотя он все равно поднялся и приветливо помахал им рукой. Ему нравились эти молодые люди. Весельчак просиял и радостно улыбнулся в ответ.

В зале один за другим появлялись и другие пассажиры. Они осторожно спускались по лестнице и занимали свои места. Тут были греки, бельгийцы, семейство из восьми человек со странной фамилией Аугенблик, из Дюссельдорфа, и еще с дюжину других путешественников: британцы, американцы и закаленные отважные скандинавы. Но все они рассаживались слишком далеко, и Роузен также не стал включать их в свой новоявленный Клуб крепких желудков. Он решил оставить почетное звание членов этого призрачного клуба для тех, кто сидел если не рядом с ним, то за соседними столиками. Дело в том, что за время круиза все они успели перезнакомиться и почти что сдружились.

Обед, по крайней мере с точки зрения Робина Шелби, превращался в нечто восхитительное и необычное. На столиках были установлены специальные сетки и ограждающие планки, чтобы приборы и тарелки не соскальзывали и не падали на пол. Оба стюарда, Питерс и его помощник Эйкр, проявляли талант танцовщиков балета, искусно лавируя между столиками и сохраняя равновесие.

Высоченный господин, преподобный Фрэнк Скотт, прошагал к своему столику с таким видом, будто это он своими ножищами раскачивает пароход, а не качка заставляет его идти, пошатываясь из стороны в сторону.

— Добро пожаловать в… — начал было Мэнни свое обыкновенное приветствие, но в ту же секунду Белль положила ему на руку свою ладонь, и муж послушно исправился: — Привет, Фрэнк! А мы знали, что ты обязательно придешь пообедать, и ничто не сможет тебе помешать.

За время круиза новые товарищи Фрэнка так и не привыкли к тому, что перед ними «преподобный». Скотт не производил впечатления священника. Почти все называли его по имени или вспоминали его спортивное прозвище «Юркий». Разве что мисс Кинсэйл, истинная англичанка, из уважения ко всем американцам, неизменно обращалась к нему «доктор Скотт», да еще Рого звал его то «пастором», то «падре», что казалось несколько ироничным и не могло не вызывать улыбки окружающих.

Для его товарищей по плаванию Скотт оставался фигурой загадочной и непостижимой. Он был так молод, а его недавние спортивные достижения так свежи в памяти, что для американцев он по-прежнему оставался «Юрким» Скоттом, защитником Принстонской команды, двукратным Олимпийским чемпионом по десятиборью, отличным лыжником и превосходным альпинистом, покорителем вершин Анд. В перечнях наиболее популярных спортсменов Скотт всегда шел одним из первых.

Когда Скотт учился в колледже, его имя не сходило со страниц спортивных газет. Даже во время учебы в теологической семинарии Фрэнк продолжал удивлять своих поклонников, совершая восхождения на горные вершины, ранее считавшиеся недоступными. В свои двадцать девять лет Скотт все еще слыл «живчиком и непоседой», удивительно энергичным молодым человеком, к тому же он был потрясающе красив. Коротко стриженный, подтянутый, он неизменно привлекал всеобщее внимание. Разве что перебитый нос несколько портил его лицо. Собеседнику Фрэнк всегда смотрел прямо в глаза, и этот взгляд, с одной стороны, притягивал, а с другой, может быть, несколько смущал. Уж не скрывалась ли какая тайна за откровенностью и бесхитростностью этого красавчика?

А когда уж Фрэнк принимал участие в спортивных состязаниях, то в глазах его загорался такой огонь борьбы, какой чаще можно встретить у боксера-тяжеловеса, нежели у священника.

Во время круиза Скотт успел завоевать всеобщее признание. Особенно он отличился на поле для игры в сквош, поражая зрителей потрясающе меткими ударами. В сопровождении восхищенных юнцов он совершал ежедневные пятимильные прогулки по палубам, без промаха стрелял по глиняным мишеням и считался лучшим противником как на теннисном корте, так и в зале пинг-понга.

Когда он появлялся у бассейна, его бронзовое накачанное тело выглядело образцовым. Каждый день Скотт подолгу просиживал в гимнастическом зале, занимаясь на всевозможных тренажерах. Иногда он надевал боксерские перчатки и, забавы ряди, тренировался в спарринге с инструктором, экс-чемпионом Великобритании в среднем весе.

Джейн Шелби как-то заметила своему мужу, что, по ее мнению, Скотт развил слишком уж бурную спортивную деятельность. На его месте, дескать, вести себя следовало бы поскромней. Правда, она ничего не рассказала супругу о глазах Фрэнка. Ей не верилось, что такая спортивная знаменитость сумела бы полностью отдаться религии. Хотя, с другой стороны, он мог перенести свою страсть к спорту и в свое личное вероисповедание и вкладывать его, например, в проповедь Евангелия.

Во время воскресной проповеди, которую Скотт произнес по просьбе устроителей круиза, он всех очаровал, доказав присутствующим, что его влечение к спорту нисколько не противоречит его служению Господу.

Произнося речь, Фрэнк выдал буквально следующее:

— Господу нужны победители! Бог любит тех, кто выкладывается полностью, кто старается из всех своих сил. Он создал вас по образу и подобию Своему вовсе не для того, чтобы вы оказались вторыми в гонках. Ему не нужны слабые люди, те, кто только жалуется на жизнь, скулит и просит помощи у других. Каждое испытание, которое Он посылает вам, требует от вас всей вашей энергии и способностей. Цените себя, умейте постоять за себя, и тогда вы станете еще больше ценить Его и стоять за Него. Пусть Господь узнает о том, что если уж Он не сумеет помочь вам, то у вас найдется достаточно мужества помочь самому себе и вы справитесь с этим самостоятельно. Бейтесь за себя, и Он тоже станет сражаться за вас и явится к вам на подмогу без вашего зова. А когда вы победите, знайте, что вы победили потому, что поверили в Него, и Он будет всегда пребывать в вас самих. Если вы проигрываете, значит, вы отвергли Его.

Конечно, это была не совсем такая воскресная проповедь, какую привыкли слушать собравшиеся у себя дома, в местных храмах, но сейчас каждый чувствовал искренность проповедника. Подкупала и его страсть, тот пыл, с которым он рассказывал о своей вере. По окончании службы каждый честно признавался себе: во-первых, было интересно послушать такую знаменитость, во-вторых, теперь у них появилась тема для обсуждения.

Покидая помещение, где читалась проповедь, Джейн Шелби воскликнула:

— Вот это да! Меня теперь так и подмывает одолеть кого-нибудь в каком-нибудь виде спорта! — Потом она добавила: — А вы знаете, этот молодой человек разговаривает так, будто сам верит в то, что подписал контракт с Господом и теперь работает главным тренером Его сборной.

Хотя муж и отвечал ей несколько небрежно, в его голосе звучало невольное уважение к Скотту:

— Он считался самым лучшим игроком футбольной команды в Принстоне.

— Наверное, Господь доволен этим, — понимающе кивнула Джейн Шелби.

Мистер Шелби бросил на нее быстрый взгляд, чтобы определить, шутит она или нет, но лицо Джейн оставалось вполне серьезным. Иногда получалось так, что Ричард никак не мог понять, что же на самом деле думает его весьма непростая, а такая на вид прямодушная супруга.

Затем она неожиданно спросила:

— Как ты думаешь, что он вообще делает на этом пароходе?

— Ну, об этом он мне уже говорил, — успокоившись, выдохнул Шелби. — У него отпуск между двумя назначениями.

— Какими еще назначениями?

— Не знаю, — пожал плечами Шелби. — Я не спрашивал.

— А как ты считаешь, — не отставала супруга, — что заставило такого человека, как он, посвятить себя церкви? — И добавила: — Он ведь тебе очень нравится, если не ошибаюсь. Да?

Джейн Шелби было хорошо известно, что ее муж, в сущности, боготворит молодого Скотта, считая его чуть ли не героем. Она понимала мальчиков, которым уже не суждено вырасти, и относилась к ним с приличествующим снисхождением. Однако Скотта никак нельзя было назвать таким юношей. Вот это больше всего и тревожило Джейн. Она волновалась и за мужа, которого достоинства Фрэнка буквально зачаровали.

— Да, он приятный малый, — подтвердил Шелби.

На самом же деле такой странный выбор профессии Скотта Дика Шелби тоже тревожил. Непонятным оставалось, в частности, то, почему человек из богатой семьи сделал для себя столь странный выбор. В самом деле, удивительно успешный и популярный в спортивном мире юноша вдруг решает… стать священником. Почему?

Самого Шелби нельзя было назвать ни искренне верующим, ни отчаянным атеистом. Он просто умел адаптироваться к современной жизни. Дик искренне считал, что большинство людей ходят в церковь лишь потому, что ни на что более не годны. Но так как положение вице-президента солидной автомобильной компании обязывало его следовать традициям, каждое воскресенье он выбирал между спортивным клубом «Блумфилд Хиллз» и столь же престижной епископальной церковью «Гросс-Пойнт».

В последнем случае он сразу усаживался на скамью и вел себя вполне пристойно, то есть так, как и полагается главе почтенного американского семейства. Он смиренно опускал глаза, хотя при этом, разумеется, даже и не старался прислушиваться к тому, что вещает с трибуны преподобный доктор Гудолл.

Он считал скучными любые проповеди, но, понимая, что обязан посещать церковь, только старался, чтобы ее вмешательство в его жизнь оставалось минимальным. Разумеется, голос проповедника никогда не вызывал в нем никаких религиозных чувств или переживаний.

Внезапно Джейн перевела разговор на очень необычную тему. Она спросила:

— Вот такой человек никогда бы никого не бросил, верно? И не стал бы потакать ничьим прихотям. Равно как и пытаться, хотя бы и в последний раз, не отказать себе в удовольствии.

Шелби ответил так, как и приличествовало:

— У священников не бывает никаких прихотей. — И, как бы оправдывая Скотта, тут же добавил: — Я, конечно, не утверждаю, что Фрэнк скучен или консервативен, вовсе нет. Наверняка во время круиза к нему подходил кое-кто, чтобы познакомиться поближе. Но я уверен: он ни разу не ответил согласием.

— Откуда нам об этом знать? — удивилась Джейн. И тут же не упустила случая уязвить мужа. — К тому же ближе к ночи он, наверное, чувствует себя полностью измотанным и уставшим…

Однако Дик не успел оценить ее шутки. «Посейдон» снова сильно накренился, и Робин Шелби пронзительно закричал:

— Держите меня-а-а!

Скотт навис над столом, и его высокая фигура отклонилась ровно настолько, насколько качнуло судно. Когда «Посейдон» вернулся в нормальное положение, Фрэнк изящно опустился на свое место.

Мартин, миниатюрный мужчина с тонкими губами, похожий на маленького бойкого петушка и обычно немногословный, заметил:

— Вы пришли вовремя и теперь вправе присоединиться к немногочисленной организации Мэнни — Клубу крепких желудков.

Скотт самодовольно усмехнулся, показав всем белые ровные зубы, только от одного из них откололся кусочек во время последнего спортивного состязания. Однако улыбка его тут же исчезла с губ, когда он увидел, что Рого пришел на обед в одиночестве.

— Неужели миссис Рого приболела? — озабоченно спросил Фрэнк.

Хотя путешествие подходило к концу, новые знакомые так и не перешли на «ты» и по-прежнему называли друг друга по фамилиям. Уверенный и спокойный голос священника всегда был приятным на слух.

— Да… — отмахнулся Рого.

— Как жаль, — вздохнул Скотт.

— А мне-то как, — ответил Рого, даже и не стараясь скрыть сарказм. Он не любил Скотта. Всеобщий фаворит Фрэнк для Рого был не более чем беспечный весельчак, беззаботный студент. Впрочем, все выпускники колледжа, увлекающиеся футболом, казались Рого именно такими балбесами. Студенческий городок он считал язвой на теле своего любимого Бродвея. Рого недолюбливал студентов так, как будто лично испытывал ту неприязнь к ним, которую веками культивируют жители Оксфорда и Кембриджа.

От ближайшего столика раздался голос Мюллера:

— А где же мистер Киренос?

— Сегодня я вообще не вижу никого из членов команды, — отозвался Шелби. — Надеюсь, у них там все в порядке.

Мюллер нанизал на вилку маслину, затем перехватил ее большим и указательным пальцем и одолел в два укуса.

— Могу только сказать, — заметил он, — что все происходящее сегодня создает нам массу неудобств. Неужели капитан не в состоянии ничего с этим поделать? Какого черта он ждет?

Рого повернулся на своем стуле и несколько секунд пристально смотрел на Мюллера. Его лицо выражало нескрываемое отвращение. Он презирал Мюллера. Он недолюбливал его почти так же, как и Скотта. Но если Скотт для него был беззаботным прощелыгой, то Мюллера он мог бы назвать неженкой и слюнтяем. Этот выходец из Сан-Франциско был настоящим хлюпиком: всегда говорил очень тихо, был тщедушен, медленно реагировал на внешние раздражители, да и вообще, по мнению Рого, являл собой типичного представителя английской породы. А англичан Рого презирал буквально всех. И еще Рого раздражали модные костюмы Мюллера, сшитые на заказ.

При том что сам Рого гордился своими аккуратно подстриженными и идеально отполированными ногтями. Правда, руки у него были грубые, с выбитыми суставами: ему часто приходилось работать кулаками, круша черепа и челюсти тех его «подопечных», кто осмеливался «поспорить» с ним. «Спорить» на языке Рого означало «оказать сопротивление при аресте». Что касается одежды, тут Рого и сам слыл пижоном. Но, главное, он требовал одного — чтобы вся одежда обязательно была приобретена на Бродвее. Разговаривал Майк всегда очень громко, что обыкновенно для бывших полицейских, сделавших карьеру и теперь служащих сыщиками. В своей области Рого тоже был личностью заметной, даже известной. Особенно среди жителей Нью-Йорка. В свое время его наградили медалью «За честь и отвагу», когда он в одиночку подавил тюремный мятеж в Вестчестер Плейнз. Причем к тому времени, когда Рого бросился спасать положение, заключенные уже успели убить двух заложников.

На первый взгляд он казался человеком равнодушным и мало на что обращающим внимание. Но его крошечные поросячьи глазки с вечно полуопущенными веками говорили внимательному наблюдателю: этот тип подозревает всех и вся. Добавьте сюда сломанный нос (когда-то Рого увлекался боксом, и даже стал чемпионом во втором полусреднем весе в состязаниях «Золотая перчатка»), и вы сможете яснее представить себе этого господина. Рого был немногословен и говорил только в самых крайних случаях. Улыбался он еще реже. Его участок включал в себя прямоугольник театрального Бродвея, ограниченный улицами с 38 по 50 и авеню с 6 по 9. Здесь обитали и некоторые из наиболее отвратительных представителей криминального мира Нью-Йорка: богатые бандиты, наркоманы, налетчики и гомосексуалисты-растлители. Для Рого они были все на одно лицо, и сражался он с ними одинаково яростно.

— Бедняжка Линда! — сочувственно произнесла Белль. — Может быть, я сумею ей чем-нибудь помочь?

— Нет, Белль, спасибо, — отмахнулся детектив. — Мне кажется, ей просто захотелось немного побыть одной.

Супруги Роузен и чета Рого были знакомы еще до того, как встретились на борту «Посейдона», совершающего круиз в честь Рождества. Магазин гастрономических деликатесов, которым владел Мэнни Роузен, находился именно на опекаемом Рого участке, и Майк, если его дежурство выпадало на поздний вечер, всегда навещал этот магазин, чтобы проверить, все ли там в порядке и не обижает ли кто его уважаемых хозяев. Одно появление Рого гарантировало магазину полную безопасность в ближайшие дни.

Очутившись на судне, Рого сразу же навлек на себя подозрение со стороны всех остальных пассажиров. И зря он пытался объяснить, что просто решил взять отпуск (кстати, впервые за последние пять лет). Ему все равно никто не поверил. Все, не сговариваясь, почему-то предпочли сохранить вокруг этой личности ореол таинственности. Как приятно сознавать, что на борту рядом с вами находится самый настоящий сыщик. Можно было слышать, как пассажиры судачат о нем, стараясь угадать истинную причину его появления на «Посейдоне». В ход сейчас же пошли шутки, в которых фигурировал несчастный Рого. Например: «Ты сегодня выглядишь так, как будто этот полисмен застал тебя с утра в чужой каюте». Или вот еще: «Почему бы тебе сразу не сдаться и не прийти к нему с повинной?» Или так: «Я заметил, как наш полисмен вчера в баре весь вечер с тебя глаз не спускал. Что скажешь?»

И, разумеется, не прекращались слухи о том, что Рого на «Посейдоне» с какой-то секретной миссией, а не ради собственного удовольствия. Он явно «следил» за кем-то из пассажиров. Конечно, никто не мог смириться с тем, что Рого, крутой детектив с Бродвея, без всякого умысла переодевается к ужину, а во время стоянок, как и все остальные, наслаждается созерцанием местных достопримечательностей Сенегала, Либерии, Берега Слоновой Кости и других стран. Или же по собственной охоте принимает участие в судовом чемпионате по пинг-понгу. Кое-кто попытался выведать у Рого его тайну, но, разумеется, не преуспел.

Когда его спрашивали о том, какова же истинная цель его пребывания на «Посейдоне», Рого прищуривал глаза, как и подобает настоящему профессионалу, и, не без иронии, на которую только был способен, отвечал:

— Неужели простой полицейский не имеет права на самый обыкновенный отпуск? А, может быть, я хочу посмотреть, откуда берутся все те развратники и негодяи, с которыми мне приходится бороться у себя дома? Может быть, мне удастся прихватить парочку таких, чтобы сразу же доставить их в участок, как только мы прибудем в порт?

Теперь судно кренилось то в одну, то в другую сторону примерно через равные промежутки времени. Правда, угол наклона оставался разным. Каждый раз, поднимаясь на волне или опускаясь, старый пароход жалобно стонал, словно протестуя.

Ричард Шелби подался вперед, нависая над «разношерстным столом», и, вздохнув, посетовал:

— Похоже, сегодня никакой игры у нас не получится, Фрэнк.

Скотт только усмехнулся и ответил:

— Неужели вам не хочется даже попробовать свои силы? Могу поспорить, что состязание выйдет увлекательным. Могу дать вам фору в пять очков.

— Нет, Дик, что ты! — ужаснулась супруга Шелби.

Шелби стало не по себе. Он вопросительно взглянул на Фрэнка, пытаясь определить, шутит этот господин или нет. Неужели ему не страшно сломать себе руку или ногу при такой-то качке? Однако Джейн была уверена, что священник готов рискнуть. Когда дело доходило до спорта, этот тип становился просто сумасшедшим.

Впрочем, сам Шелби пришел к выводу, что Скотт все же подшучивает над ним, и потому только пожал плечами:

— Мамочка говорит «нет».

На другой половине обеденного зала главной столовой Весельчак, работавший в Лондонском Сити биржевым маклером, выкрикнул:

— Принесите мне двойной сухой мартини!

— И мне тоже! — поддержала его Памела. Это была заурядная молодая англичанка, ничем не привлекательная. Толстые ноги, какие обычно мы привыкли видеть у преподавательниц физкультуры, короткая стрижка, волосы серовато-коричневатого, мышиного, цвета и бледное лицо, краснеющее по любой причине и даже без нее. Правда, глаза у нее были замечательные, доверчивые и голубые. Казалось, она постоянно удивлялась окружающему миру, а когда смотрела на Весельчака, то восхищалась им. Она путешествовала с матерью, но очень скоро подружилась с этим мужчиной и привязалась к нему, безнадежно влюбившись в него всем сердцем.

— Как себя чувствует твоя старушка-мама? — поинтересовался Весельчак.

— Больна, — с грустью отозвалась девушка.

— Какая жалость, — отреагировал Весельчак и тут же весело улыбнулся своей спутнице. — Тогда, может быть, мы сможем поужинать вместе и сегодня тоже?

Она улыбнулась ему в ответ.

Бейтса никак нельзя было назвать красавцем. Ему уже исполнилось сорок. Круглолицый и румяный, он ловко распределял на макушке свои редеющие волосы, чтобы со стороны не была заметна его плешь. Днем Бейтс любил надевать цветастые жилетки, а напиваться начинал с утра. К десяти часам он уже пребывал в отличном настроении и, сидя в одном из баров «Посейдона», взирал сквозь туман на пассажиров и неизменно улыбался всем знакомым и незнакомым, проходящим мимо. В начале путешествия он накачивался алкоголем в одиночку, но вскоре ему открылось, что девушка может составить ему прекрасную компанию, ничуть не уступая в выпивке мужчине. С тех пор Бейтс и Памела стали неразлучны.

Стюард принес влюбленной парочке заказанные ими коктейли. Весельчак просиял и поднял свой бокал:

— За всех нас!

— За всех нас! — тут же поддержала его Памела.

— А потом еще по одной! — не унимался Весельчак.

Робин Шелби изобрел новую игру. Он клал на столик круглую булочку, придерживая ее пальцами, а когда судно начинало кренить на левый борт, отпускал и с восторгом наблюдал за ней: катясь, как колобок, она достигала края столика и останавливалась, удерживаемая специальной сеткой.

«Посейдон» начал крениться влево, и этому, казалось, не будет конца. Сейчас угол наклона судна был таким острым, что даже булочка Робина, перепрыгнув через сетку, слетела на пол. Все предметы в обеденном зале, не прикрученные к полу, пришли в движение. Перезванивались тарелки, ножи, вилки и стаканы, сталкиваясь один с другим и с деревянными бортиками по краям столиков. К этой диковинной музыке присоединялось побрякивание разноцветных игрушек, украшавших рождественскую елку.

Пятнадцатифутовая лесная красавица стояла в кадке с песком, надежно привинченным к полу зала, но на этот раз и она угрожающе накренилась вместе с «Посейдоном», который, казалось, уже никогда не выпрямится.

— Мэнни, ты только посмотри! — в ужасе воскликнула Белль Роузен.

За их окном, всегда такое голубое и беззаботное, золоченное солнцем море, подступило к самому стеклу, к которому наклонилась чета Роузен вместе со своими стульями. Белль вцепилась в край столика так, что кольца врезались в ее короткие и толстые пальцы.

Робин перестал веселиться. Мальчик понял, что это уже становится не игрой. Он не на шутку перепугался и не закричал ни «Ух ты!», ни «Вот здорово!», а только ухватился за свой стул, чтобы не свалиться, и выжидающе посмотрел на отца. За столом воцарилась тишина. Лицо Мюллера тут же покрылось красными пятнами, когда его придавило к стеклу окна. Он был уверен, что сейчас судно определенно ляжет на левый борт.

Столики в тот день обслуживали два стюарда. Петерс, более высокий и худощавый, проходя между столиками и стараясь удерживать равновесие, привычно воскликнул:

— Все в порядке, сэр!

Эйкру, его напарнику, пришлось ухватиться за спинку ближайшего стула. Однако он тоже успел при этом произнести:

— Наш пароход обязательно выпрямится. Так всегда бывает, поверьте! Мы уже привыкли.

Казалось, огромное судно никогда еще не стонало и не скрипело так натужно, как в этот раз, медленно, через силу, выпрямляясь. Море, так близко смотревшее в окна левого борта, опять отодвинулось, и его место заняло голубое небо с протянувшимися по нему перистыми облаками. Восстановивший равновесие пароход теперь чуть клонился вправо. Тарелки и приборы на столиках послушно заняли прежние места.

В зале появился стюард с совком и щеткой. Он быстро принялся убирать золотистые и серебряные осколки упавших с елки стеклянных шаров.

— Боже мой! — выдохнул Рого. — Вот ведь ужас какой!

Тучный мистер Роузен и его такая же пухлая супруга в тревоге смотрели на Питерса, ожидая от него объяснений.

— Послушайте, — не унимался Роузен, — скажите нам, не опасна ли вот такая качка? Нет?

— Нет, конечно, сэр, — невозмутимо отвечал стюард. — Ничуть не опасна. Мне приходилось переживать настоящие штормы в северной Атлантике, сэр, и все равно ничего страшного не происходило.

— Наш корабль не можете перевернуться, сэр, — поддержал товарища Эйкр. — Он специально построен так, чтобы не переворачиваться ни при каких обстоятельствах. — С этими словами он хотел было забрать со столика мистера Роузена блюдо с холодным языком, которое только что перед ним сам и поставил.

— Эй! Верните-ка мне язык! — возмутился Роузен. — Я даже попробовать его не успел!

Джеймс Мартин отметил про себя этот маленький инцидент. От его внимательных глаз, спрятанных за очками в золоченой оправе, не ускользало ничего. И когда пароход снова угрожающе накренился вбок, он увидел, как побледнели лица обоих стюардов. «Боже мой! — подумал он. — Они ведь сами насмерть перепуганы». Вслух же он сухо произнес, обращаясь к Скотту:

— Послушайте, Фрэнк, а вы сейчас молитесь за нас всех?

— Дело в том, видите ли, что я сейчас занят другим, — серьезно начал Скотт. — Я стараюсь удержать наш корабль на плаву при помощи мышц моего живота. Так сказать, использую свой брюшной пресс для всеобщего блага.

Смех за столиками на некоторое время снял напряжение. Шелби понимающе кивнул:

— Ну, если кому это под силу, так только вам!

И лишь мисс Кинсэйл осуждающе посмотрела на священника, недовольная его легкомысленным замечанием, которое показалось ей весьма неуместным.

— Кого вы пытаетесь обмануть? — раздраженно начал Мюллер, обращаясь к Питерсу. — Возможно, вам и приходилось переживать подобную качку, а вот мне почему-то нет. Что у нас сегодня тут вообще происходит? Неужели капитан не может сбавить ход, или изменить курс, или еще как-то отреагировать на этот кошмар?

Мюллер был человеком капризным. Он не хотел мириться ни с какими неудобствами и был достаточно богат, чтобы с ними бороться. Если его не устраивало обслуживание, он просто менял гостиницу или компанию, предлагавшую ему путевку. Однако теперь дело осложнялось тем, что покинуть «Посейдон» он не мог, а потому был вынужден терпеть все прихоти старого корабля.

— Мне кажется, что капитан просто старается наверстать упущенное, — предположил Мартин. — Мы ведь на сутки опаздываем, вот он и торопится.

В разговор вмешался маленький Робин, пропищав тонким голоском:

— Могу спорить, что капитан сам перепугался, да еще как!

— Капитаны никогда ничего не пугаются! — авторитетно заявил Скотт.

Однако мисс Кинсэйл чуть слышно пробормотала, ни к кому специально не обращаясь:

— Правильно говорят, что «устами младенца…»

Весельчак, казалось, не разделял волнения остальных. Он снова подозвал стюарда и радостно воскликнул:

— Плевать на все! Принесите-ка мне еще двойной сухой… Впрочем, погодите… Я передумал. Принесите мне виски!

— И мне тоже, — поддержала приятеля Памела.

Весельчак одарил ее влюбленным, почти обожающим взглядом:

— Вот умница!

Тем временем группа обедающих на левой стороне зала понемногу рассеивалась. Мэнни Роузен помог своей жене подняться из-за стола.

— Держись за меня покрепче, мамочка, — ласково произнес он. И добавил, обращаясь к Рого: — Вы сегодня выйдете к ужину, я надеюсь?

Рого уже раскрыл было рот, чтобы выдать очередную колкость, но не успел ничего сказать. Роузен опередил его:

— Надеюсь, мы снова увидим очаровательную Линду. Мы без нее очень скучаем.

— Да-да, — пробормотал Рого. — Я тоже рассчитываю на то, что она здесь появится.

Сидевшие за «разношерстым столом» поднялись, и тут «Посейдон» снова сильно накренился.

— Боже мой! — воскликнула мисс Кинсэйл.

— Возьмите меня под руку, — предложил Скотт.

— О, благодарю вас, — затрепетала мисс Кинсэйл, и в тот же миг Скотт сам взял ее под руку. Со стороны они являли собой весьма странную пару: высокий мужчина и крохотная, как куколка, старая дева. Когда они двинулись к лестнице, казалось, еще немного, и он поднимет ее над полом.

— Забавный парень, — задумчиво произнес Мюллер, глядя им вслед. Корабль медленно возвращался в нормальное положение. Мюллер добавил: — А что случилось бы, если бы наше судно на этот раз не выправилось?

Мартин вытер губы салфеткой и многозначительно кивнул:

— Полагаю, все бы мы погибли. Увидимся вечером.

Семейство Шелби, как по команде, поднялось и, цепляясь один за другого, направилось к центральной лестнице.

Катастрофа

Как бы то ни было, а маленький Робин Шелби оказался прав, усомнившись в храбрости капитана. Капитан-грек не просто испугался; когда во время обеда корабль накренился так, что казалось, уже и не вернется в вертикальное положение, грек был близок к самой настоящей истерике. Не слишком опытный мореход, такое большое судно он вел впервые. С самого начала путешествия, еще когда корабль только вышел из Лиссабона, он неправильно использовал стабилизаторы при шквальном ветре, так и не поняв их предназначения. Ему просто везло, что все путешествие погода им благоприятствовала и нужды в стабилизаторах не было. Теперь, когда они понадобились, капитану пришлось признаться самому себе, что он в общем-то не знает, для чего они нужны и как с ними справляться.

Пароход «Посейдон» со стороны был похож на многоэтажный жилой дом, а в ширину не уступал размерам футбольного поля. Если бы его поставили на землю, например, в Нью-Йорке, он бы занял территорию с 42 до 46 улицы — в целых четыре городских квартала, а если бы в Лондоне — то от вокзала «Черинг-Кросс» до театра «Савой».

Треть корабля водоизмещением в 81 тысячу тонн находилась ниже ватерлинии. Там располагались силовая установка и холодильное оборудование, паровые котлы, насосы, редукционная передача, динамо-машины, топливо, балластные корыта и грузовой трюм. Но сейчас «Посейдон» оказался недогруженным, а потому и неустойчивым на воде. Иначе говоря, ему не хватало веса, он не был загружен балластом, а потому и не годен к плаванию. К этому его привел ряд неудач, преследовавших капитана, и стремление владельцев получить от круиза максимальную коммерческую выгоду.

Международный консорциум, купивший лайнер, модернизировал его и превратил в грузовое и круизное судно. Корабль отправлялся из Лиссабона. По пути он заходил в порты пятнадцати стран Африки и Южной Америки за тридцать дней. Грузовой трюм был увеличен втрое за счет уничтоженных кают туристского, а также второго и третьего классов и жилых отсеков команды. Помещение для пассажиров ограничивалось каютами первого класса, но скорость судна осталась прежней — тридцать один узел. Количество перевозимого груза, таким образом, позволило владельцам парохода снизить стоимость билетов на круиз. Теперь совершить такое путешествие могли себе позволить даже те, кто раньше и не мечтал о подобном празднике.

Грузовой трюм уже был пуст, а топливные бункеры заполнены лишь на одну треть, когда «Посейдон» благополучно вошел в предпоследний на пути к дому порт в Венесуэле. Здесь он должен был забрать новый груз и дозаправиться горючим. К несчастью, в Венесуэльском порту неожиданно началась так называемая «дикая», то есть несанкционированная профсоюзом, забастовка рабочих. Напрасно прождав тридцать шесть часов, «Посейдон» отчалил ни с чем — без груза в трюмах и не получив дополнительного топлива. Пароход торопился в Лиссабон, поскольку тридцатого декабря должен был выйти уже в следующий — новогодний — круиз.

Конечно, топлива кораблю хватало для того, чтобы доплыть до Лиссабона. А недостаток веса мог бы компенсировать водный балласт, но капитан опрометчиво решил отказаться от него. Из-за этого судно стало весьма неустойчивым на воде.

Ему следовало бы заполнить балластные корыта соленой морской водой. Но тогда по прибытии в Лиссабон потребовалось бы дополнительное время на очистку и промывку корыт, а это бы привело, в свою очередь, к сбою в графике круизов. В то время как «Посейдон» и так уже опаздывал на целые сутки…

Консорциум официально послал капитану телеграмму: «Действуйте по своему усмотрению, учитывая все сложившиеся обстоятельства». Однако в частном порядке засыпал его кодированными сообщениями, где давал понять, что своими действиями капитан может привести консорциум к финансовой катастрофе. Представьте себе, что пятьсот очередных пассажиров приехали в Лиссабон, чтобы совершить новогодний круиз, и, ожидая корабль, живут в гостиницах за счет консорциума. К тому же можно себе вообразить их недовольство, жалобы и так далее. В телеграммах капитану постоянно напоминали, что на его пути находится зона высокого давления. Следовательно, хорошая погода благоприятствовала судну и, похоже, не собиралась меняться. Капитан решил рискнуть. Это было его первое серьезное самостоятельное решение. И он поставил на карту все.

В Куракао, последнем порту перед Лиссабоном, капитан еще раз собрал и пересмотрел все сообщения о погоде. Они подтверждали, что область высокого давления на пути следования «Посейдона» продержится еще несколько дней. Следовательно, пароходу ничто не угрожало, и капитан решил отплывать.

Оказавшись в открытом море и встретившись с волнением неизвестной природы, капитан понял, что оказался в ловушке, выбраться из которой уже не представлялось возможным. А наполнятьбалластные корыта морской водой во время качки было бы равносильно самоубийству.

Тогда капитан принял все меры, готовясь к предстоящим испытаниям. Он велел задраить люки, натянул, где нужно, спасательные тросы, слил воду из плавательных бассейнов, назначил усиленные дежурства среди членов команды. В радиорубке постоянно следили, не надвигается ли на судно откуда-нибудь шторм. И это несмотря на положительные прогнозы от всех метеостанций. Капитан по своему опыту (пусть и небольшому, ограниченному плаванием по Средиземному морю) знал, что волнение на море может означать лишь одно. Где-то рядом, а может, и на пути судна, сильно штормит. А поскольку пока что нигде в шторм пароход не входил, значит, опасность ждет впереди. И теперь капитан думал только об этой неведомой буре, которую нужно обойти, чего бы то ему ни стоило.

В два часа пополудни ему принесли сводки с сейсмической станции на Азорских островах, и капитан успокоился. Оказывается, недалеко от курса «Посейдона» произошло незначительное подводное землетрясение. Оно было зарегистрировано на Азорских и Канарских островах. Вот что, оказывается, стало причиной волнения на море. Значит, никакого шторма не было и в ближайшее время не будет.

В подтверждение добрых вестей с «Посейдоном» связалось испанское грузовое судно «Санто-Доминго», вышедшее из Барселоны. Оно находилось в ста двадцати милях к северо-востоку от «Посейдона» и сообщало, что на их широте никакого волнения на море уже не наблюдается. По расчетам капитана выходило, что даже при небольшой скорости, к шести вечера «Посейдон» выйдет из опасной зоны.

Поэтому капитан решил передать по радио несколько смягченную версию причин качки. В конце своего сообщения он успокоил пассажиров, пообещав им, что к вечеру все снова будет в полном порядке.

И действительно, после шести вечера «Посейдон» плыл уже по совершенно гладкой, как зеркало, морской поверхности. Капитан вздохнул с облегчением и отменил усиленную вахту. Он даже решил, что следовало бы младшему составу команды выйти к ужину в парадной бело-золотой форме. Правда, остальные члены команды пока что расслабляться не собирались. Да и сам капитан все еще чувствовал на сердце неясную тревогу. Но время шло, погода оставалась хорошей, и тогда капитан решил дать команду плыть полным ходом.

Каркас старого лайнера начал трястись и дребезжать, едва четыре его турбины, каждая из которых вращала винт в тридцать две тонны, заставили судно рвануться в сгущающуюся темноту со скоростью в тридцать один узел. Стаканы и бутылки с питьевой водой зазвенели на полках, все вещи на корабле снова пришли в движение.

Наступало время выходить к ужину, но многие из тех, кто страдал все утро и весь день, так и продолжали лежать в своих каютах. В половине девятого в зале главной столовой народу оказалось немногим больше, чем за обедом. Разумеется, члены Клуба крепких желудков Мэнни Роузена явились все. Не подвели и завсегдатаи «разношерстного» стола. Сейчас к ним присоединились и мистер Киренос с миссис Рого.

Линда Рого явилась, как всегда, наряженная, словно на важный светский прием. Сегодня она выбрала длинное белое шелковое платье, настолько плотно облегающее ее фигуру, что проступали даже очертания ее трусиков. По огромному вырезу можно было предположить, что в этом платье ей довелось выступать еще в те времена, когда она подавала надежды на киностудии. Мэнни Роузен, шокированный таким декольте, тихо шепнул на ухо своей супруге:

— Интересно, на чем они там держатся?

Линда была симпатичной женщиной, блондинкой-куколкой, с сильно накрашенным ротиком, отчего губы ее казались еще более пухлыми. Она даже чем-то напоминала Мэрилин Монро, но ей явно не хватало собственной яркости. Она постоянно хлопала длинными ресницами, чтобы привлечь внимание к своим по-детски голубым глазам. Вот только взгляд у нее оставался застывшим, ледяным и отталкивающим. Она в первый же вечер знакомства успела рассказать всем, что когда-то была восходящей и многообещающей звездой Голливуда, а затем выступала на Бродвее. Но ей пришлось бросить блестящую актерскую карьеру, так как она решила выйти замуж за мистера Рого.

— Мы очень рады, что вы все же смогли присоединиться к нам на ужине, миссис Рого, — встретил ее Фрэнк Скотт. — Без вас наш столик многое потерял.

Линда кокетливо склонила головку набок и проворковала:

— О, преподобный, вы и в самом деле так считаете? — Затем, повернувшись к мужу, она зашипела на него, но так, чтобы слова ее были слышны всем остальным за столиком: — Негодяй! А ты еще настаивал на том, чтобы я не ходила на ужин!

Рого поник, как это происходило всякий раз, когда жена начинала ругать его, и попытался оправдаться:

— Ну, что ты, крошка, я ведь только хотел, чтобы тебе было лучше!

Тряска корабля чувствовалась и в ресторане: стакан Мюллера, стоявший рядом с графином, начал гудеть, как камертон. Хьюби схватил его с такой поспешностью, что от неожиданности даже Роузен, сидевший за соседним столиком на двоих, невольно вздрогнул и тут же поинтересовался:

— Что случилось?

— Это старая примета всех мореходов, — тут же пояснил Мюллер. — Если стакан будет звенеть и вы это немедленно не прекратите, где-то погибнет моряк. — Он помолчал и добавил. — Я человек не религиозный, но в приметы верю. — В следующий момент все друзья стали хвататься за свои стаканы, чтобы те тоже больше не звенели.

Это был третий торжественный вечер за весь круиз, когда женщины имели возможность показать свои лучшие наряды. Мисс Кинсэйл пришла в коротком сером платье из тафты. С собой в путешествие она взяла их всего три: черное, торжественное, зеленое и серое. Два последние она меняла через день. Белль Роузен красовалась в черных кружевах. Ее платье дополнял норковый палантин, и неизменными атрибутами оставались, разумеется, бриллианты и туфли на высоких каблуках. Джейн Шелби и Сьюзен оделись так, как и полагалось матери и дочери: в шифоновые платья, только одна — в темно-лиловое, а другая — в бледно-сиреневое. Все мужчины, за исключением Скотта, пришли в смокингах. Священник же предпочел темно-синий костюм и яркий, оранжевый, с черными полосками галстук, поскольку именно эти цвета символизировали Принстон. Мартин выбрал клетчатый сине-зеленый смокинг из шотландки. Мистер Рого, хотя и безупречно одетый, с его крупной мускулистой фигурой больше походил на ресторанного вышибалу.

Двое стюардов, как всегда, работали в накрахмаленных сорочках и белых коротких жакетах. Невдалеке Весельчак и его девушка присели за столик у бара и принялись методично напиваться. Мать Памелы все еще неважно себя чувствовала и до сих пор не выходила из своей каюты.

— Сегодня я хочу омаров! — важно провозгласил Робин Шелби.

— Ничего подобного! — отрезала его мать. — Только не на ночь.

— На следующий вечер после Рождества обязательно нужно заказать паштет из индейки, уж поверьте мне, — авторитетно произнес ее муж.

Мисс Кинсэйл попросила принести ей семги, надеясь, что она будет подана в виде жареных рыбных палочек или котлет, к которым она привыкла у себя дома. Чета Роузен остановила выбор на цыплятах со специями, а супруги Рого никогда не заказывали ничего другого, кроме как отбивные или гамбургеры.

В основном ужин в полупустом зале проходил в тишине. Привыкшие к ровному шуму заполненного ресторанного зала, в тот вечер посетители притихли и старались не смеяться слишком громко.

Тем временем в машинном зале механики дивились капитану и обсуждали только один вопрос: сколько еще времени он заставит «Посейдон» мчаться вот так, на полной скорости. Те, кто трудился в котельной, то и дело проверяли температуру котлов и следили за расходом топлива. Одного из матросов срочно отправили на кухню, велев ему принести пару дюжин бутылочек с холодной «кока-колой».

Капитан стоял на мостике и благодарил небо, что сумел так легко избежать опасности. Правда, нехорошие предчувствия до сих пор не отпускали его. Он принял решение не восстанавливать балласт за счет морской воды, хотя на море сейчас стояла отличная погода. Если ему из радиорубки доставят штормовое предупреждение, у него все равно останется время, чтобы изменить ход корабля, и корабль сумеет обогнать непогоду. Пока что сообщения шли благоприятные. Зоны высокого давления оставались на своих местах, что гарантировало полный штиль на всем пути до самого дома. И снова капитан решил не рисковать и не пополнять емкости с балластной водой. А если корабль так и будет идти вперед полным ходом, то он успеет наверстать упущенное время, и тогда в Лиссабон «Посейдон» войдет всего с суточным опозданием, на что, собственно, капитан и рассчитывал.

Наступил вечер, небо нахмурилось, а поверхность моря словно покрылась масляной пленкой. Когда корабль вошел в зону полной темноты, капитан послал одного из своих помощников на марсовую площадку и отправил еще двух молодых выпускников мореходного училища постоянно дежурить у экрана радара, пусть даже он не обнаруживал никаких странных предметов в радиусе пятидесяти миль.

Капитан продолжал нервничать, удивляя всю команду. Сейчас он напоминал водителя автомобиля, который постоянно смотрит в зеркало заднего вида и не может поверить своим глазам, что там не видит никакой опасности.

Капитан время от времени выходил на крыло мостика слева, задумчиво смотрел на морскую воду и отражающиеся в ней огни парохода, мчащиеся вперед вместе с ним.

Узнав о небольшом подводном землетрясении, капитан решил более внимательно изучить карты местности, по которой сейчас двигался его корабль. Он знал, что где-то под ним проходит Среднеатлантический хребет, который протягивается в форме буквы «S» на десять тысяч миль от берегов Исландии до Антарктиды, и сейчас до него не более полутора миль под килем.

Однако карты, которые нашлись у капитана, не были составлены сейсмологами, а потому не указывали на то, что именно в этой зоне находятся три действующих подводных вулкана, постоянно вызывающие разломы и сдвиги в породе.

Ровно в девять часов восемь минут такой разлом в породе изменил свою конфигурацию из-за недавнего землетрясения. Совершенно неожиданно часть подводной горной вершины высотой примерно в сто футов обломилась и ушла вниз, втягивая вслед за собой, согласно законам физики, массу воды в несколько миллиардов тонн.

И когда пароход «Посейдон» встретил гигантскую вогнутую волну, порожденную соскальзыванием вниз куска подводной скалы, эта волна выросла уже в три четверти корабельного борта. Пароход не смог преодолеть ее, а потому попросту перевернулся вверх дном, также легко и быстро, как сделал бы это, скажем, восьмисоттонный траулер во время шторма в Северной Атлантике.

Первое мгновение разражающейся катастрофы посетители обеденного зала пережили особенно бурно: пол, покрытый толстым ковром, буквально ушел у них из-под ног. Стулья и столы накренились вперед и вбок, кидая пассажиров вниз, в головокружительную бездну, куда устремился их корабль.

В тот же миг «Посейдон» издал предсмертный крик.

В нем слились вопли перепуганных и искалеченных людей, звон разбитого стекла, дребезжание и скрежет металла…

Двери в подсобные помещения кухни распахнулись, и оттуда донеслись ужасающие звуки: со всех полок и столов падали котелки, пароварки, жаровни и прочая посуда. И на фоне всеобщего столпотворения высшей нотой прозвучал последний крик насмерть обваренного кипятком кока.

Весельчак и его девушка облетели вдвоем всю ширь обеденного зала. Это было долгое путешествие, длиной в сто восемнадцать футов. По пути они наталкивались на стулья и столики, которые неожиданно снова стали принимать вертикальное положение. Влюбленная пара сначала переместилась с правой стороны парохода в левую, а когда судно продолжило свой кувырок, пролетели еще расстояние в двадцать футов, от пола до потолка зала. Они получили несколько ушибов и ссадин, но в остальном остались целы, образовав под конец клубок тел вместе с Роузенами, Мюллером, Майком и Линдой Рого.

Именно во время этого переворота были искалечены или погибло большинство пассажиров и члены команды. Когда пароход стал заваливаться на левый борт, свою смерть встретили те стюарды, которым пришлось обслуживать в этот роковой вечер столики, расположенные в дальней части правого борта парохода.

Более счастливыми оказались занявшие места слева. Например, Мюллера, Белль и Мэнни Роузена просто выкинуло со стульев. Семейство Шелби и другие обитатели «разношерстного» стола сначала повалились на пол, еще некоторое время удерживались за свои стулья и только потом послушно заскользили вниз.

Пароход переворачивался кверху дном и стремительно, и удивительно долго одновременно, если такое вообще можно себе представить. Однако давление воды почему-то пощадило его иллюминаторы, и корабль, грохоча и постанывая, зарылся в воду, подставив небу темное брюхо. Левые иллюминаторы стали правыми и очень скоро прояснились. Вся компания ужинавших очутилась на стеклянном потолке, который теперь служил им полом и был сплошь покрыт разбитым фарфором, свалившимися на него подносами, приборами и остатками еды. Огромная елка грозно торчала с потолка, причудливо растопырив мощные ветви во все стороны. Через мгновение с ее макушки свалилась звезда, со звоном разлетевшись на блестящие осколки.

Наступившая затем мертвая тишина показалась куда более устрашающей, чем предсмертный крик корабля, вместе со всем звоном, скрежетом и грохотом. Впрочем, тишина эта длилась недолго. Очень скоро со всех углов большого обеденного зала послышались стоны, плач и бормотание раненых, ошеломленных и ничего не понимающих людей. Откуда-то до сих пор еще падали разные предметы, где-то капала жидкость, не успевшая вылиться из сосудов.

В этот момент могло показаться, что сейчас пароход расколется пополам и уйдет на дно. В тишине прозвучал недовольный голос Майка Рого:

— Боже мой! Сойдите же, наконец, с моей ноги!

Один за другим раздалось сразу несколько взрывов: это взлетели на воздух три судовых котла.

И если первый крик корабля прозвучал как его предсмертный, то теперешняя последовательность звуков напоминала выворачивание наизнанку его внутренностей.

Машинное отделение прощалось с жизнью несколько медленней. Тяжелые турбины, динамо-машины, генераторы и насосы надавили на новоявленные полы так, что те, естественно, не выдержали. Измученный металл со страшным скрежетом начал прорывать обшивку корабля и опускаться на морское дно.

Правда, не вся ходовая часть судна сдалась так легко. Некоторые ее части застревали на половине пути, оставаясь по-прежнему внутри корпуса «Посейдона».

Итак, фантасмагорические стоны корабля, включающие в себя теперь уже не только лязг металла, но и крушение деревянных деталей, шипение пара, бульканье воды и вой пострадавших создали такую какофонию, страшнее которой ничего нельзя было себе вообразить, наверное, во всей Вселенной.

Пассажиры продолжали лежать, потрясенные и оглушенные громом, скрипом и грохотом рушащихся деталей корабля. Добавьте сюда зловещий свист пара, выходящего из оставшихся на своих местах котлов, и вы представите себе спуск в преисподнюю.

Внезапно в обеденный зал хлынул поток грязной воды, словно выплеснувшийся откуда-то под действием большого давления. Правда, он так же внезапно и стих, образовав большую и глубокую мутную лужу у вершины центральной лестницы, которая теперь стала ее основанием.

И, в довершение всего, в столовой погас свет.

Передышка

И все же, благодаря тайнам плавучести, избытку воздуха в пустом трюме и тому, что тяжелые части машинного зала и котельной ушли в море, «Посейдон» не затонул, а продолжал держаться на воде. Его новая ватерлиния проходила чуть ниже потолка обеденного зала, который теперь, разумеется, стал полом. Тучи на небе рассеялись, и тусклый свет звезд лился в перевернутые бортовые иллюминаторы, напоминавшие пассажирам лайнера верхний ряд окон в часовне, освещающих хоры.

Корабль перестал содрогаться в предсмертных судорогах, только изредка откуда-то все еще доносились глухие удары, звон и лязг. Кое-где открывались люки, и в отсеки парохода с бульканьем стремительно заливалась вода. Затем снова становилось очень тихо, и в этой почти невыносимой тишине слышались стоны и призывы о помощи раненых и искалеченных людей.

Те, кто находился на верхней палубе и у капитанского мостика, погибли первыми. Среди них, конечно, сам капитан, его помощники, штурман, старшина-рулевой и все те матросы, которые несли вахтенное дежурство. Их либо сразу сбросило в море, либо изувечило при падении так, что выжить никто бы из них и не смог. Они не успели дотянуться до аварийного рубильника, чтобы поставить по всему кораблю автоматические водонепроницаемые двери-перегородки. Команда корабля даже не поняла, что же случилось с их судном. Дежурный в радиорубке был внезапно сброшен со своего места, а когда пришел в себя, то было уже поздно что-либо предпринимать. Двое его товарищей оказались зажатыми между своими койками, и, когда вся троица осознала, что произошло, вода уже врывалась к ним, унося с собой их жизни.

Смерть посетила все отсеки корабля. Члены команды в машинном зале и котельной погибли почти мгновенно, их безжалостно швырнуло в нефтяные озера, образовавшиеся на том месте, где когда-то стояли резервуары с топливом.

Несчастные пассажиры верхней палубы и палубы «А» умирали медленно.

Над первой палубой, где располагались каюты, находилось еще четыре: прогулочная палуба, шлюпочная, солнечная и спортивная. Их двери и окна, разумеется, не были рассчитаны на большое давление, их тут же вдавило внутрь, и море свирепо врывалось в помещения, топя всех тех, кто решил не выходить в тот вечер к ужину. Эти пассажиры погибли либо в своих собственных койках, либо были сбиты с ног и захлебнулись в залитых водой коридорах, пытаясь спастись бегством и не понимая, что по перевернутым лестницам никуда скрыться нельзя.

В обеденном салоне снова вспыхнул свет. Это включилось аварийное освещение низкого напряжения. При этом под ногами на полу-потолке тускло загорелась каждая шестая лампочка. В неясном свете обрисовывались странные фигуры спасшихся, понемногу приходивших в себя и один за другим поднимавшихся. Сейчас они больше напоминали бесплотных духов и прочих обитателей преисподней.

Лампочки с равными интервалами то вспыхивали ярче, то почти совсем угасали, и казалось, что освещение обладает собственным пульсом, вот-вот готовым замереть. Пассажиры изумленно оглядывались, кое-кто ползком перемещался по полу, то есть бывшему потолку, скользкому от воды, смешанной с кровью. Повсюду валялись битые стекла. Из разгромленной кухни разносился отвратительный запах перемешанной еды.

Столики и стулья, надежно прикрепленные к полу, теперь торчали с потолка, как фантастические гигантские грибы. Удерживаемые специальными решетками скатерти с бахромой свисали сверху лохмотьями.

В обеденном зале собралось примерно с полсотни пассажиров. Треть из них уже погибла или была серьезно ранена. Другие то вставали на ноги, то снова падали, тряся головами и стараясь понять, что же все-таки произошло с лайнером. Кое-кто предпочитал стоять на четвереньках, не уверенный в том, что кошмар закончился.

Хуже всего пришлось тем, кто прокатился по всей ширине зала, за исключением, пожалуй, только Весельчака и его подружки, легко отделавшихся. Столь же мало пострадала и группа Мэнни Роузена, известная как Клуб крепких желудков. Один за другим начали понемногу подниматься и их соседи по столикам: семейство Шелби, Мюллер, члены «разношерстного» стола, Рого и Роузены.

Майк Рого, отброшенный к макушке елки, только и смог выдавить:

— Боже мой! Что произошло?

Его жена Линда не переставала голосить:

— Господи Боже мой! Господи Боже мой! Господи Боже мой! Господи! Пресвятая Богородица, спаси нас!

Джейн Шелби первая начала перекличку своего семейства:

— Дик? Сьюзен? Робин? С вами все в порядке? Дик, что случилось?

— Не знаю, — честно отозвался Шелби. — Похоже, наше судно перевернулось вверх дном. Оставайтесь рядом со мной, никуда не отходите. Осторожней, смотрите под ноги, тут полно битого стекла!

Мэнни Роузен поднялся и сначала отряхнул с плеч мелкие осколки, затем обратился к жене:

— Ты не сильно ушиблась, мамочка?

— Мэнни, с тобой самим-то все в порядке? Ты не ранен, нет? — вместо ответа забеспокоилась Белль.

— Об этом же я хотел спросить тебя.

— Ну, если я способна задавать вопросы, значит, у меня все нормально, правда ведь?

— Ты можешь встать на ноги? — Мэнни помог супруге подняться, и так они застыли, не двигаясь, в неверном свете аварийных лампочек. Он — пузатенький и низенький, она — полнотелая и высокая, и оба дрожали, хотя почти не пострадали при падении.

Хьюби Мюллер помог подняться мисс Кинсэйл. Лацканы его смокинга были измазаны то ли соусом, то ли подливкой. У старой девы оказалась разбитой губа и текла кровь. Хьюби достал из кармана носовой платок и аккуратно промокнул женщине ранку:

— С вами все в порядке? — спросил он с нежной заботой. — Мне кажется, что у нас на корабле произошло что-то совершенно ужасное.

Но она не ответила, а стала медленно пробираться между подносов и осколков посуды, пока, наконец, не добрела до преподобного Скотта. Здесь она остановилась и склонила голову. Кровь из ее губы закапала на сложенные для молитвы ладони.

Никто из приятелей Скотта еще и не подозревал, что молодой священник первым пришел в себя после катастрофы. Он сумел выбраться из кучи тел, сваленных одно на другое, а потом отполз чуть подальше, распростер руки вверх, туда, откуда торчали самые неестественные для потолка предметы, и начал свою беседу с Господом. В глазах преподобного Скотта горел огонь. Было видно, что этот молодой человек полон решимости сражаться за свою жизнь и жизни своих товарищей.

— Господи, у нас случилась большая беда, — начал он. — Ты, видимо, решил послать нам серьезное испытание. Что ж, мы Тебя не подведем.

— Аминь! — вздохнула мисс Кинсэйл. — Помогите нам, святой отец!

Скотт даже не взглянул в ее сторону и продолжал:

— Господи, мы ничего у Тебя не просим, но сами проявим силу и выстоим. Мы пройдем то испытание, которое Ты уготовил нам. Мы будем отчаянно сражаться, чтобы продолжать жить. И жить для Тебя и во имя Тебя, Господи!

— Святой отец, — добавила мисс Кинсэйл, — мы будем подчиняться вам во всем.

На это преподобный Фрэнк Скотт по прозвищу «Юркий» снова никак не отозвался, а сказал следующее:

— Мы ничего не просим у Тебя, Господи, кроме того, что Ты уже даровал нам, то есть шанс проявить себя и доказать, что мы Тебя достойны. Мы оправдаем Твои надежды, о Господи! Уверуй в нас.

Семейство Шелби, супруги Роузен и Хьюби Мюллер собрались вокруг стоящего на коленях Скотта и дружно молчали, не понимая, что происходит.

«Какая необычная молитва! Даже не молитва, а не разбери что, — подумал Мюллер, после чего ему в голову пришла еще более дикая мысль. — Боже мой! Да он же одет в костюм своего колледжа и сообщает Господу, что собирается победить в большой и ответственной игре. Может, он уже с горя чокнулся?»

Но когда он перевел взгляд на молящуюся рядом со священником мисс Кинсэйл, то немного успокоился. Слова, произносимые этой женщиной, оказались простыми и привычными, какими и следует обращаться к Господу за помощью и поддержкой в минуту тревоги.

Ричард Шелби тоже был сбит с толку странной молитвой Скотта. Он не знал, куда направить взгляд, а потому посмотрел на жену. Она восхищенно уставилась на Фрэнка, и губы ее шевелились, словно она в этот миг повторяла за священником его нелепые слова. Джейн была из тех типичных стройных американок, которые сумели сохранить красоту и очарование, даже достигнув среднего возраста. Ее светлые волосы, конечно, с годами потемнели, но голубые глаза не потеряли ни своего блеска, ни нежности, которую Джейн изливала на мужа и детей.

Ричард заметил несколько осколков стекла, сверкавших в ее волосах, протянул руку вперед и осторожно вынул их один за другим. Она повернулась к супругу и робко улыбнулась:

— Я тоже помолилась.

Правда, для Джейн так и осталось неясным, к кому именно сейчас обращался Скотт: то ли к той бородатой фигуре, сидящей на пышном облаке, которую мы помним по Сикстинской Капелле, то ли к футбольному тренеру, нервно расхаживающему вдоль боковой линии игрового поля в своей традиционной шляпе с широкими опущенными полями.

Белль Роузен вцепилась в руку мужа:

— Мэнни, что же все-таки произошло? Может быть, нам тоже следовало бы помолиться? Ну, так, как это принято у нас?

— Ты же знаешь, что мы много лет уже не посещали храм. Так что теперь мы можем просить? — Он машинально сунул руку под рубашку, туда, где на цепочке на груди у него должна была бы висеть мезуза, но ее там не оказалось. Роузены принадлежали к тому поколению, которое уже давно отошло от традиций ортодоксальной церкви.

Положение корабля не менялось. Перевернувшись вверх дном, он, казалось бы, должен был давно утонуть. Но вместо этого колебания лайнера прекратились, и он устроился на морской поверхности, словно неведомая скала, напоминая темную спину кита, поблескивающую в свете звезд.

Весельчак и его подруга Памела, когда разразилась катастрофа, были сильно пьяны, что, собственно, и спасло их от травм. Падая, они инстинктивно расслабились, и испытали только моральное потрясение. Памела тут же поднялась на ноги и помогла встать своему другу. Хмель мгновенно испарился, и парочка протрезвела в несколько секунд. Тем не менее то, что творилось вокруг, Весельчаку больше всего напоминало галлюцинации белой горячки. Скотт и мисс Кинсэйл стояли на коленях, на полу то вспыхивали, то угасали лампочки, а вокруг разносился странный шум и не менее странный, очень неприятный запах, представлявший собой смесь самых разнородных ароматов.

— Пэм, посмотри-ка, со мной все в порядке?

Она прижалась к нему и прошептала:

— Не волнуйся, я с тобой. Я присмотрю за тобой и ни за что не дам в обиду.

Джеймс Мартин, владелец элитного магазина галантерейных товаров в Ивэнстоне, штат Иллинойс, самостоятельно поднялся на ноги и направился к тому месту, где когда-то находилась центральная лестница. Он тут же пожалел об этом.

Это был сухопарый джентльмен с гладкой ухоженной кожей и тонкими губами, как и полагается мужчине со Среднего Запада. Глаза за стеклами очков в золотой оправе внимательно следили за всем происходящим. Сам же он мог одинаково легко и затеряться в толпе, оставаясь при этом незамеченным, и выделиться в ней, подобно многим бизнесменам, способным по своему желанию обращать на себя внимание или сливаться с окружающими. Там, где была лестница, теперь разлилась глубокая, в несколько футов, лужа из воды и нефти. Одна из лампочек освещала и эту фантасмагорическую перевернутую лестницу, и переливающуюся всеми цветами радуги черную поверхность лужи-впадины.

Раздался громкий булькающий звук, и из глубины лужи поднялся огромный пузырь, внутри которого Мартин успел разглядеть голову и плечи человека. Он не смог определить, был ли это мужчина, женщина или ребенок, так как тело оказалось сплошь покрытым нефтью. В следующую секунду фигура вытянула вверх руку, словно хватаясь за воздух, и видение тут же исчезло. Мартин упал на колени, и его долго тошнило. Теперь он только молился о том, чтобы найти в себе силы и отползти подальше от этого страшного места, рождающего такие образы ужаса и безысходности.

Майк Рого помог подняться на ноги своей жене, едва не бившейся в истерике. Ее трясло, зубы стучали, глаза выпучены от ужаса, накладные кудри сорвало с головы, а белое платье было перепачкано подливкой.

Рого пожалел о том, что на судне не нашлось нормального священника, который сейчас смог бы помолиться за всех оставшихся в живых и хоть немного успокоить их. Вздохнув, Майк перекрестился, и на этом общение с Господом для него закончилось.

Пришел в себя и третий судовой механик, мистер Киренос — невысокий спокойный и ничем бы неприметный мужчина, когда б не его кустистые усы и темные печальные глаза настоящего грека. Во время ужина он ел омаров, и теперь его накрахмаленная белая рубашка была запачкана соусом, а кусочек клешни застрял у одной из пуговиц.

— Прошу меня извинить, но мне нужно спуститься в машинное отделение. Оставайтесь пока что на месте. Вы здесь будете в полной безопасности. Кто-нибудь обязательно придет за вами. А мне нужно срочно вниз, меня там ждут. Поймите, что мое присутствие там просто необходимо.

Он опрометью бросился туда, где раньше начиналась лестница, а теперь открывалась черная водная бездна и, не раздумывая, шагнул в нее. Его тут же с головой поглотила темная жижа. Отчаянно барахтаясь в ней, он издал крик о помощи, который больше походил на прощальный.

Майк Рого хотел было рвануться в сторону несчастного грека, пробормотав: «Куда его понесло?», но Линда ухватила его за рукав и завизжала:

— Нет! Нет! Не бросай меня!

Он попытался оторваться от нее, но женщина вне себя от ужаса сползла вдоль туловища супруга и, заливаясь слезами, обняла его за ноги.

Пока Рого высвобождался из крепких объятий, Киренос перестал кричать и звать на помощь. Перила, выступающие из лужи, оказались слишком скользкими, чтобы держаться за них. Видимо, он к тому же успел наглотаться не только воды, но и нефти, ускорившей его гибель. Он ушел с головой в страшный омут и больше оттуда не появлялся.

К этому времени Мартин, на четвереньках сумевший отползти от проклятого места, был уже недалеко от своих товарищей. Добравшись до них, он с облегчением выдохнул, и некоторое время лежал без движения среди осколков посуды, остатков еды и прочего хлама.

Мюллер, стоявший чуть поодаль от всех, все еще сжимал в кулаке платок с кровью из губы мисс Кинсэйл. Он пытался сосредоточиться и составить план действий. Собраться с мыслями ему мешало здесь все, в том числе совершенно сейчас неуместные смокинги мужчин и вечерние платья женщин. Тем не менее Мюллер сумел верно оценить обстановку. «Итак, мы все-таки перевернулись, — промелькнуло у него в голове. — Но что же, черт возьми, мне теперь делать?» И то, что он подумал именно «мне», а не «нам», было весьма характерно для Хьюби. Ведь сейчас перевернулся вверх ногами именно его мир, такой спокойный, безопасный и беззаботный, и это ему очень не понравилось.

Его мысли были прерваны громогласными заключительными словами странной молитвы Скотта:

— Не беспокойся, о Господи, у нас хватит смелости и отваги. Мы уж постараемся на славу.

После этого священник поднялся с пола и помог встать мисс Кинсэйл, поддержав ее за локоть.

И тогда откуда-то сверху послышался крик:

— Мистер Скотт! Миссис Шелби! Миссис Роузен, вы целы? У вас там все в порядке?

Все собравшиеся невольно разом задрали головы. А в голове протрезвевшего Весельчака промелькнула абсурдная мысль: «Неужели эта дикая молитва Скотта подействовала на небеса, и вот теперь ему ответили?!»

Но это оказался лишь Эйкр, взывавший к пассажирам из двери, ведущей на кухню и в другие служебные помещения. Правда, теперь эта дверь оказалась для бывших посетителей обеденного зала на уровне второго этажа. Похоже было на то, что Эйкр лежит на полу, а рядом с ним стоит на коленях его напарник Питерс.

— Эйкр! — закричал Роузен. — Что вы там, наверху, делаете? Объясните нам, что тут вообще происходит!

— Корабль перевернулся, сэр. Вверх тормашками, так сказать.

— Но ведь, помнится, вы сами говорили, что это невозможно!

Смысл слов стюарда еще не дошел до всех присутствующих.

— Как это «вверх тормашками»? Что вы имеете в виду? Как это произошло? — один за другим слетали вопросы с языка Шелби.

— Точнее будет сказать, сэр, кверху дном. Что касается причин, то они мне не известны. Видимо, что-то да заставило наше судно перевернуться.

В голосе Эйкра слышалась боль, и это встревожило Джейн Шелби.

— А с вами все в порядке, Эйкр? — поинтересовалась она.

— Я сломал ногу, мэм.

— Ой, бедный! — воскликнула Джейн. — Кто-нибудь там вам может помочь?

— Надеюсь, кто-нибудь очень скоро мною займется, мэм.

— А как вы, Питерс? — осведомился Скотт.

— Все в норме, сэр, — отозвался второй стюард и тут же заволновался: — А что случилось с Киреносом? Где он?

— Он погиб, — сообщил Рого. — Он сказал, что ему нужно срочно спуститься в машинное отделение, бросился вон туда и утонул. — С этими словами Рого кивнул в сторону центральной лестницы.

Словно в подтверждение его слов из центра огромной лужи-впадины, как из гейзера, снова вырвался огромный зловонный пузырь. Он лопнул на поверхности, и перед испуганными пассажирами промелькнули чьи-то конечности. Вскоре лужа опять успокоилась, будто ничего страшного и не происходило в ее глубинах. Однако все успели отметить, что за несколько минут она значительно разлилась и поднялась фута на два, постепенно отвоевывая у зала все новую территорию.

Эйкр печально покачал головой:

— Машинное отделение теперь не внизу. Оно уже наверху. Жаль, что Киренос так и не успел этого понять.

Скотт подошел к Шелби, как к старшему из присутствующих, и, положив ему ладонь на плечо, попросил:

— Не давайте никому разбредаться, Дик. Постарайтесь сделать так, чтобы все оставались на своих местах, а я пока отойду на минуту. Мне нужно проверить остальных выживших. Может быть, я смогу оказаться им полезен.

И пошел прочь, ногами разбрасывая осколки посуды, жалобно звеневшие ему в ответ, словно рождественские колокольчики на праздничных санях.

Неустрашимые искатели приключений

Потолок обеденного зала главной столовой на пароходе «Посейдон» был составлен из стеклянных квадратиков с узором «мороз», окантованных стальными и медными рамками. Лампочки находились как раз за этими квадратиками. Теперь, когда потолок превратился в пол, он напоминал поле сражения, на котором тут и там валялись неподвижные тела пассажиров. Одни уже умерли из-за переломов шеи или позвоночника, другие потеряли сознание из-за сотрясения мозга. Некоторые, постепенно приходя в себя, начинали шевелиться, постанывая от боли. Лишь несколько человек, которые, как и обедавшие у кормы, оказались близко к левому борту, остались почти невредимы и сейчас уверенно держались на ногах.

Судовой врач, доктор Каравелло, в свалке потерявший свои очки с толстыми линзами, ничего не видел уже в двух футах от своего лица. Несмотря на это, он без промедления, полагаясь на одну интуицию, начал действовать, хотя толку от него было немного. Доктор выискивал пострадавших, ощупывал их, обнаруживал увечья и пытался оказать хотя бы первую помощь. Сейчас он держал в руке салфетку, которой останавливал кровотечение из разбитой брови одного из пассажиров. При этом доктор без конца звал к себе своего помощника, выкрикивая:

— Марко! Марко! Куда же ты запропастился, черт тебя побери?! Неужели ты не видишь, что мне срочно нужна твоя помощь?

Возле Каравелло возникла чья-то высокая фигура.

— Это ты, Марко? — тут же осведомился доктор. — У меня кончился перевязочный материал.

— Нет, Марко здесь нет, — с сожалением признался Скотт. — Но я могу сделать все, что вы попросите. — И он принялся разрывать салфетки, превращая их в бинты. — Чем еще я могу быть вам полезен? У вас, наверное, очень много работы?

— Я почти ничего не вижу без своих очков, — вздохнул доктор. — Так что мне приходится обо всем догадываться. Но если корабль действительно перевернулся, мы все можем утонуть в любую минуту.

— Если Господь в курсе событий и мы сами не поведем себя, как последние трусы, Он поможет нам выпутаться.

— Но я ничего не вижу без очков! — второй раз пожаловался доктор Каравелло и принялся шарить среди осколков посуды и мусора.

— Вот они, — Скотт протянул доктору его очки.

Четвертый судовой механик, югослав, совсем еще юноша, только что окончивший мореходное училище, поднялся на ноги, отряхнулся, помотал головой, чтобы прийти в себя, и, как заведенный, начал повторять, выговаривая слова с сильным акцентом:

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Все будет хорошо. Пожалуйста, не волнуйтесь.

Из пяти стюардов, обслуживавших в тот вечер столики обеденного зала, один погиб, двое были без сознания, а еще двое, потрясенные случившимся, как роботы, перемещались по стеклянному потолку, ставшему полом. Они подбирали с него салфетки и куски разбитой посуды, одновременно ногами разгребая мусор, чтобы проделать что-то вроде дорожек, по которым могли бы передвигаться пассажиры.

Примерно два десятка пассажиров, чудом переживших катастрофу без единой царапины, жались маленькими группами друг к другу: греки, французы, бельгийцы, семейство немцев с фамилией Аугенблик и пожилая супружеская пара американцев, которым уже перевалило за семьдесят.

Неожиданно одна из женщин пронзительно закричала, да так звонко и заразительно, что вслед за ней принялись жалобно плакать и все дети немецкого семейства. Затем крик женщины так же внезапно прекратился, будто кто-то хорошенько стукнул ее по голове. Однако ребятишки с фамилией Аугенблик продолжали поскуливать.

Один из двух судовых экономов-британцев лежал без сознания. Пока доктор и Скотт осматривали его, второй эконом попытался успокоить пассажиров.

— Вы не должны паниковать. Прошу вас, соблюдайте спокойствие. Сейчас вам ничто не угрожает. К вам очень скоро обязательно придут члены команды и выведут в безопасное место. Прошу вас, пока что оставайтесь на своих местах.

Вид его формы, вера в его решительный голос и надежда на то, что все сказанное им исполнится, подействовали на пассажиров. В это время к доктору присоединились двое стюардов и принялись помогать раненым.

— Этот парень не знает, о чем говорит, — недовольно пробурчал Каравелло, обращаясь к Скотту. — Никто за нами сюда не придет. Через пару минут корабль потонет. И самое главное — мы ничем не можем этому воспрепятствовать.

— Перестаньте ныть, — резко одернул врача Скотт. — Лучше займитесь своим делом, а я займусь своим. — И отправился искать живых и нуждающихся в помощи среди лежавших на полу пассажиров. Обнаружив такого, он звал к нему стюардов, а сам отправлялся дальше. Покончив с ранеными, он перешел к оставшимся в целости счастливчикам.

— Каждый из вас, кто не ранен и способен передвигаться, должен попытаться выбраться отсюда.

Если вы согласитесь идти со мной и слушать меня, я постараюсь вам помочь, — сказал он им и оглядел всех своим решительным взглядом.

— Нет-нет, — заговорил после недолгого молчания немец Аугенблик, — лучше оставаться на месте, как нам велел член команды. Мы же не знаем, куда нужно перебираться. За нами обязательно придут и выведут нас. — Он неуверенно оглянулся на товарищей, и те согласно закивали.

Неожиданно Скотт почувствовал, как его начинает трясти от злости:

— Неужели придут? В самом деле, да? А если нет?!

— Произошел несчастный случай, — упорствовал Аугенблик, — и нам лучше подождать здесь, пока разберутся те, кто в этом хоть что-то понимает.

Скотт отвернулся.

— Папочка, что же нам теперь делать? — плаксиво спросил Робин Шелби.

— Да-да, — подхватил Весельчак. — Вот и мне интересно узнать, что же со всеми нами будет?

Шелби, издалека наблюдавший за удаляющимся Скоттом, вдруг почувствовал себя брошенным. Ему захотелось, чтобы священник поскорей вернулся.

— Не знаю, — пожал плечами он. — Надо подождать Скотта. Тогда все станет ясно. Он сейчас проверяет, не осталось ли в живых еще кого-нибудь, а потом снова присоединится к нам.

Джейн Шелби хотела было что-то сказать, но передумала. Ей бы хотелось, чтобы муж начал действовать самостоятельно, не дожидаясь священника.

Сверху донесся голос Питерса:

— Лучше поднимайтесь сюда, к нам, мистер Роузен. Здесь намного безопасней.

— Вы, кажется, шутить изволите?

Дверь, в которую высовывались головы обоих стюардов и виднелось еще чье-то любопытное лицо, находилась на высоте в десять футов от стеклянного пола-потолка. Последний пролет центральной лестницы, ведущей с палубы «С» вниз, в обеденный зал, теперь уходил куда-то наверх. При этом перила лестницы были слишком далеко от двери, а ступеньки, разумеется, как и все остальное на корабле, оказались перевернутыми.

— Да и зачем все это?

— Мы находимся выше ватерлинии, — резонно заметил Питерс.

— Это уж точно, — проворчал Рого.

Джейн Шелби подошла поближе:

— Эйкр, — окликнула она, — как вы себя чувствуете? Как ваша нога?

— Ничего страшного, мэм, благодарю вас за беспокойство. Можно сказать, что я еще счастливо отделался.

— Мы уже о нем позаботились, — заверил Питерс.

— Врач здесь, у нас, — добавил Рого. — Может быть, позвать его?

— Не стоит, сэр, — отозвался Эйкр. — Зачем его беспокоить понапрасну? У него и без меня работы хватает. Смотрите, сколько вокруг раненых!

Сьюзен, Джейн, мисс Кинсэйл и чета Роузен прекрасно понимали, насколько положение Эйкра хуже их собственного. Почти за тридцать дней круиза путешественники передружились не только между собой, но и со стюардами, обслуживающими их столики во время завтрака, обеда и ужина. Эти скромные труженики безукоризненно справлялись со своими обязанностями, помнили любимые блюда каждого пассажира, шутили с ними и искренне о них заботились. Одни пассажиры любили играть в бридж, другие проводили время в баре или курительной, третьи — в шезлонгах на палубе, мирно беседуя о жизни, но в обеденном зале все они подчинялись Питерсу и Эйкру. Шелби даже как-то заметил, что их маленькое сообщество представляет собой клуб, где руководят Питерс и Эйкр.

Издалека послышался хруст стекла. Это Скотт возвращался к своим товарищам. Приблизившись к ним, он ослабил узел галстука и расстегнул пуговицу на воротнике. Все притихли и внимательно следили за движениями священника.

Мартин напрягся и замер, надеясь услышать ободряющие новости. Мюллер подумал: «Кажется, этот американец что-то задумал». Джейн Шелби сказала себе: «И снова этот странный взгляд!..»

Действительно, Скотт уже не казался таким беспечным и дружелюбным, как раньше. Он был сосредоточен, решителен, даже агрессивен.

— Все, больше я им ничем помочь не в состоянии, — заявил он, кивая в сторону; никто так и не понял, имел ли он в виду погибших или раненых. — Теперь там трудится доктор. Впрочем, и от него уже толку мало. Итак, нашпароход опрокинулся. Теперь он лежит на море вверх дном, и все будет зависеть только от нас: сумеем ли мы выбраться из этой западни или нет.

— А как же тот судовой эконом? Он же обещал привести подмогу.

— Он сам ничего не понял, — ответил Скотт. — Он еще совсем мальчишка, только и делает, что твердит, будто все у нас хорошо.

— Что ж, это успокаивает, — заметил Весельчак.

— А как же остальные члены команды? Им что-нибудь известно?

— Трудно сказать, — неопределенно ответил Скотт. — Я таких не встретил.

— Может быть, они уже послали сигнал «СОС»? Они ведь обязаны это сделать, верно? — с надеждой в голосе поинтересовался Рого.

— Нет, не послали, — уверенно произнес Скотт, оставив Рого самому догадываться о причинах бездействия команды.

— Что вы хотите этим сказать? — заволновался сыщик. — Почему не послали? Так ведь всегда поступают в случае… — Он запнулся, не закончив фразу и оглядывая пассажиров одного за другим. Детектив казался одновременно и сердитым, и смущенным.

«Боже мой! — пронеслось в голове Мюллера. — Если мы плаваем вверх дном, значит, вся команда погибла. И капитан, и все его помощники, и матросы. Но, возможно, кто-то все-таки остался в живых? И, кстати, если корабль перевернулся вверх дном, почему он до сих пор плавает на поверхности?»

Тут заговорил мальчик Робин:

— Может быть, они не успели отослать сообщение о местоположении нашего судна. — Лампочки у него под ногами освещали его лицо, такое похожее на лицо его отца, Шелби-старшего. Те же серые глаза, тот же волевой подбородок. Правда, форму рта он все же унаследовал от матери. — Они пересылают его в компьютерный центр каждые четыре часа. Но если это сообщение не было отправлено вовремя…

— А почему это могло произойти, Робин? — заинтересовался его отец.

— А вот почему, — охотно принялся объяснять мальчик. — Они не всегда успевали вовремя отсылать эти сообщения. К тому же мне всегда было разрешено смотреть за их работой. Я изучаю азбуку Морзе. Каждый астронавт обязан знать ее. И вот как-то раз нужно было переслать одно очень длинное сообщение одного пассажира его… — он нервно хихикнул, — ну, в общем, подружке. Оператор сам долго хохотал. И он далее опоздал с сообщением о нашем местоположении на целых пять минут. Может быть, сегодня вечером тоже произошла какая-нибудь такая ерунда?

— Ну и что с того? — Роузен непонимающе пожал плечами. — Нам-то какая разница?

— Большая, — ухватил суть дела Весельчак. Как только он протрезвел, то начал соображать на удивление быстро. Мозг его больше не был затуманен алкоголем, и теперь Бейтс проявлял чудеса логического мышления. — Неужели не понятно? Если бы они успели переслать свое сообщение ровно в девять, то о нас бы не вспомнили ближайшие четыре часа. Но если им пришлось заниматься чьими-то любовными признаниями, а может быть, каким-нибудь срочным делом, например, покупкой или продажей акций, тогда… Короче говоря, если сообщение о нашем местоположении они так и не отправили, то очень скоро его отсутствие будет замечено, и кое-кто начнет задавать вопросы. Где мы? Что с нами произошло? Почему мы не отвечаем ни на какие запросы с берега?

— Ну, если команда погибла, мы об этом уже, скорее всего, никогда не узнаем, — вздохнул Мюллер. — А эти четыре часа для нас могут значить очень многое.

Он замолчал, но все поняли, что он хотел сказать. Пассажиры смущенно переглядывались.

Однако Скотт не позволил сомнениям захватить умы его товарищей. Внимательно осмотрев их всех, он решительно заявил:

— Вот именно! Поэтому нам нельзя терять ни минуты. Нужно действовать.

— Действовать? — удивился Роузен. — Но каким образом?

Скотт поднял голову, кивком указывая куда-то наверх:

— Нужно попасть вон туда. Наверх.

Вся компания автоматически вскинула головы туда, где с потолка свисала бахрома скатертей, накрытых на столики. Теперь все на корабле было неподвижно, и бахрома даже не шевелилась.

— Вы, наверное, хотели сказать в образном смысле, Фрэнк, да? Что вы имеете в виду? — нахмурился Мюллер. — В каком смысле «наверх»?

Рого недовольно поджал тонкие губы. Опять этот выскочка-хлюпик со своими дурацкими догадками!

— Да в самом прямом, конечно же! — возмутился Скотт. — Мы все должны попасть наверх, то есть пробраться к днищу парохода, туда, где располагается киль. К обшивке корабля, одним словом.

Роузен встряхнул головой:

— Подождите-ка, я тоже ничего не понял. Как это — вверх и ко днищу одновременно? И причем тут обшивка?

— А мне все ясно, — радостно воскликнул сообразительный Робин. — Это как в подводных лодках, да? Когда происходит авария, они начинают стучать по корпусу, и тогда те, кто их ищет, понимают, что внутри есть живые люди, и спасают пленников.

Весельчак просиял, услышав такое замечательное объяснение:

— Умница, ты попал в самую точку! Но есть ли у нас на это время? Мы же не знаем, сколько еще наше судно будет оставаться на плаву, верно ведь?

— Ну, и какая нам разница? — почти безразлично произнес Скотт и небрежно пожал плечами.

В эту минуту нервы Линды Рого не выдержали, и она принялась орать на мужа:

— Ах ты, скотина! Подонок! Значит, мы можем утонуть в любую секунду? Как ты посмел затащить меня на корабль, который может утонуть?! — И она обрушила на своего мужа отборнейшую ругань, которую с легкостью извергали ее милые пухлые губки.

Рого словно сжался и попытался урезонить разошедшуюся супругу:

— Ну, не надо так, дорогая! Зачем ты произносишь такие слова в компании всех этих чудесных людей?

Линда тут же высказалась, куда должны отправиться «все эти чудесные люди», с указанием точных адресов, и чем именно она посоветовала бы им там заняться.

— Ну, хватит, малышка моя! Никто же и предположить не мог, что такое случится! Наверное, мы налетели на подводный риф или еще что-нибудь в том же духе… — Он повернулся к товарищам: — Вы уж простите ее, она вся издергалась. Честно говоря, она действительно не хотела отправляться в это путешествие. Правда же, малышка моя?

— Интересно, сколько времени корабль может оставаться на плаву в таком положении? — задумчиво произнес Мюллер, ни к кому не обращаясь. — Час? Два? Двенадцать часов?

— Или пять минут, — грустно вставил Мэнни Роузен.

Но Мюллер пропустил мрачное замечание и продолжал как ни в чем не бывало:

— Может быть, у нас и в самом деле все получится? И хватит на это времени? Но как мы выберемся отсюда? Мы даже не сможем подняться туда, где сейчас Питерс и Эйкр. Сколько же палуб нам придется одолеть? Пять? Шесть? Нет, ничего не выйдет.

— Самое главное — постараться проникнуть туда. Нужно действовать, — подчеркнул Скотт по прозвищу «Юркий».

— Чушь собачья! — презрительно фыркнула Линда Рого.

Ее муж снова попытался вразумить супругу:

— Ну, не будь же ты такой упрямой, дорогуша! Пусть этот молодец попробует что-нибудь предпринять. Он, наверное, не понимает, что мы даже с этого этажа не сумеем никуда выбраться. Что же будет с нашими женщинами? — Он окинул быстрым взглядом Белль Роузен. — Мне кажется, что о нашем крушении уже стало известно. И если мы будем держаться вместе, то в конце концов кто-нибудь обязательно придет нам на помощь.

Скотт гневно сверкнул глазами, глядя на Рого:

— Мне кажется, вы вели себя совершенно по-другому, когда бросались выручать двоих тюремных надзирателей, взятых бунтовщиками в заложники в Вестчестер-Плэйнз.

Лицо Рого осталось невозмутимым:

— Возможно. Но тогда я знал, куда направляюсь и что я должен там сделать. Вам же ничего не известно.

Мюллер с интересом наблюдал за словесной схваткой двух мужчин и теперь ждал достойного ответа от Скотта. Хьюби прекрасно знал, как недолюбливает Рого священника. Однако, как ни странно, Фрэнк не стал возмущаться. Он лишь внимательно посмотрел на Рого и произнес:

— А, может, вы и правы.

— Но что именно вы предлагаете нам сделать, Фрэнк? — вступил в разговор Мэнни Роузен.

— Во-первых, вести себя так, как подобает людям, а не стаду баранов, — сухо ответил Скотт.

— А дальше?

Мюллер вдруг вспомнил ту странную молитву, обращенную Скоттом к Богу. И подумал, что, может быть, Скотт вознамерился войти с Господом в некую сделку. Интересно, неужели сейчас он тоже начнет разглагольствовать и пудрить всем мозги своей теологической путаницей?

Но вместо этого Скотт, помолчав, спросил, обращаясь ко всем разом:

— Кто-нибудь из вас когда-нибудь посещал курсы выживания в экстремальных ситуациях?

— Вы имеете в виду, где обучают астронавтов и все такое прочее? — тут же вмешался Робин. — Ну, там помещают людей в такие условия, где нет ни еды, ни питья, и помощи со стороны ждать не приходится, да? А потом их учат, как нужно себя вести и что делать в таких случаях.

— Совершенно верно, Робин.

Остальные лишь отрицательно покачали головами.

— Я посещал такие курсы, — продолжал Скотт. — Вы знаете, по какой причине умирает большинство людей, оказавшихся в экстремальных ситуациях, вроде, скажем, кораблекрушения?

— Они начинают паниковать, — высказал свое предположение Мюллер.

— Ничего подобного. Самая страшная беда — это апатия. Полное бездействие. Человек перестает бороться и поднимает руки, отдаваясь на волю судьбы. Так утверждает статистика. А если люди находят себе занятие, что-то изобретают, выдумывают, пробуют, то они поддерживают в себе жизненные силы и, как правило, выходят победителями.

Он подождал, пока его слова дойдут до собравшихся, и продолжил:

— Если мы будем бездействовать в ожидании какой-то призрачной помощи, то неизвестно, дождемся ли мы ее вообще или нет. И мы совершенно не знаем, сколько еще времени наше судно сможет вот так продержаться на плаву кверху дном. Но вот мы все собрались тут, живые и разумные люди. Нам Господь даровал жизнь, в то время как другие погибли. Так вот, я предлагаю теперь сделать все возможное, чтобы помочь самим себе и спастись.

Все молчали.

— Если помните, то животные в любом случае стараются выбраться из силков и капканов. Иногда для этого им даже приходится отгрызать себе лапу, но они идут даже на это, чтобы спастись.

— Честно говоря, Фрэнк, я до сих пор не могу понять, что вы от нас хотите, — признался Роузен. — Что мы, по-вашему, должны делать?

— Взбираться наверх, — просто объяснил Скотт. — Вверх и только вверх.

— А если во время нашего героического подъема корабль все же затонет? — поинтересовался Роузен.

В голову Мюллеру пришла интересная мысль, и он сам себе удивился: «Боже мой, а ведь этот тип прав! По крайней мере, гибель застанет нас не растерянными и смущенными. Мы сохраним присутствие духа. А это немаловажно!»

Скотт ответил несколько по-другому:

— Во всяком случае, мы попытаемся спастись. Правда, я почему-то не верю в то, что корабль потонет вот так неожиданно.

— А вы не слишком ли оптимистично настроены, ста… — начал было Весельчак, но вовремя осекся. К священнику еще никто не обращался с панибратским «старина». — Почему вы так уверены?

— Потому что я беседовал с Господом, — просто объяснил Скотт, — и кое о чем договорился. А мое обещание относительно всех нас не могло остаться без внимания.

Утверждение прозвучало двусмысленно и даже смехотворно, но было в голосе Скотта нечто завораживающее. Даже Мюллер, настоящий агностик, испытал к нему что-то вроде того непостижимого влечения, которое вызывают шаманы или знахари.

— Робин меня хорошо понял, — тем временем продолжал посвящать всех в свои планы Скотт. — Если мы останемся на плаву до утра, нас, скорее всего, заметят с воздуха. Нас ведь обязательно будут искать: и флот, и авиация. Но спасти нас можно будет одним-единственным путем — если прорезать корпус корабля и вытаскивать всех уцелевших по одиночке. И если к тому времени, как подоспеет помощь, мы уже подберемся к обшивке корабля, наши шансы уцелеть значительно возрастут.

— Однако, — заметил Скотт, — многое будет зависеть от вас самих. Только вы можете принять решение, стоит ли идти навстречу спасению или же лучше оставаться здесь и ждать в обеденном зале помощи извне.

Мюллера потрясла речь Скотта. Теперь уже и другим казалось, что священник прав, так о чем тут еще спорить, что обсуждать? Правда, о плавучести судна в положении «вверх дном» никто ничего не знал толком. Сколько времени оно еще продержится? Сколько воздуха осталось в трюме? Но люди вели себя так, словно не хотели верить в собственную смерть. Пока все рушилось вокруг, отовсюду доносились мольбы о помощи, вопли и стенания. Но лишь только все немного успокоилось, и люди уже начали обдумывать пути к спасению. Может быть, сыграло свою роль и доверие, которое умел вызывать к себе Скотт. К тому же многие считали, что, перевернувшись и став похожим на огромную морскую черепаху, «Посейдон» стал устойчивее. Правда, сам Мюллер сознавал и то, что это больше походило на иллюзию, которая могла развеяться в любую минуту.

— А что же будет со всеми остальными? — поинтересовался Шелби, взглянув туда, где лежали раненые и погибшие. Кое-кто из потерявших сознание начинал понемногу шевелиться и приходить в себя.

— Мертвые не в счет, — спокойно произнес Скотт, и Джейн Шелби даже вздрогнула от неожиданности. Слишком уж циничными показались ей слова священника. Впрочем, немного пораздумав, она справедливо решила, что погибшим и в самом деле уже ничем не помочь.

— Здесь, в обеденном зале, при падении погибло семь человек. Кроме того, серьезно раненые люди тоже не сумеют добраться до обшивки корабля. Мы не можем обременять себя калеками. Пока что наш старенький доктор делает все возможное, чтобы облегчить их страдания.

«Но это очень жестоко и эгоистично, — подумала Джейн, — бросить их всех здесь, а самим уйти. — Правда, здравый смысл тут же подсказал ей другое: — А что ты сама предлагаешь сделать для людей, которые, к сожалению, не в состоянии передвигаться?» Таким образом, слово «эгоизм» легко менялось на «самосохранение». Да, Скотт снова оказался прав, а она нет. И Джейн это очень не понравилось.

— Вот это да! — фыркнул Роузен. — Как можно рассчитывать на помощь старикана, который почти ничего не видит? Ну какая от него польза?

— А как, по-вашему, можно было рассчитывать на капитана, который допустил весь этот кошмар? — печально усмехнулся Весельчак.

— Так что будет с остальными? — упрямо повторил вопрос Шелби и тут же добавил: — Я имею в виду тех, которые отделались ушибами и царапинами, — пояснил он.

Скотт кивнул, показывая, что понял.

— Я разговаривал с ними, — сказал он. — Тот молоденький эконом велел им оставаться на месте и пообещал призрачную помощь неизвестно от кого. Но он был в форме члена команды, а потому они безоговорочно поверили ему.

— Значит, остается только наша группа, — подытожил Шелби.

Лампочки в полу начали медленно меркнуть, затем опять вспыхнули с новой силой.

— Кстати, вот еще что меня интересует! — воскликнул Весельчак. — Сколько времени еще у нас здесь будет светло? Мне кажется, включилось аварийное освещение.

— Да, я успел узнать об этом кое-что от четвертого механика, — подтвердил Скотт. — Правда, этот парнишка сам мало что знает. Он сказал мне, что свет еще продержится час или два. Плюс-минус несколько минут.

— Боже мой! — возмущенно вскрикнул Рого. — И за такое обслуживание мы платили столько денег! Но откуда ему известны такие подробности?

Линда закрыла глаза, как капризный ребенок, и сжала ладони в кулачки.

— Я не хочу умирать! — истошным голосом завопила она. — Мы все очень скоро умрем, а вы продолжаете свои глупые разговоры! О, Пресвятая дева Мария! Спаси нас, пресвятая Богородица!

Скотт не обратил на нее никакого внимания, а ответил ее супругу:

— Да он ничего и не знает. Тут вы совершенно правы. Он познакомился с такой громадиной, как «Посейдон», впервые, когда заступил на суточное дежурство. Это ведь его первое плавание. Если бы я был уверен в том, что ему что-то известно об этом судне, я ни за что не отпустил бы его просто так. Я бы обязательно заставил его прийти сюда и провести нас наверх. Но хватит об этом. Надеюсь, вы все понимаете, что чем раньше мы начнем что-то делать, тем больше у нас шансов на спасение.

Неожиданно заговорил Мартин. Он был таким маленьким и незаметным, даже в выходном вечернем смокинге, что его голос немало удивил всех.

— Не знаю, какие у вас дома дела, дорогие мои, но мне надо быть на работе до десятого. Мы ставим новую линию. Ну, для детей и подростков, вы же понимаете. У нас в Ивэнстоне полным-полно молодых людей, которые тоже хотят носить галстуки и рубашки по последней моде. — Он задумался на секунду и зачем-то добавил: — А дома у меня жена-инвалид. Артрит. — Он посмотрел на окружающих и пояснил: — Но она очень хотела, чтобы я отправился в этот круиз. Достойная женщина, моя Элен.

— Так вы пойдете с нами? — поинтересовался Скотт.

— Скорее всего.

— А вы, Дик? — повернулся Скотт к Шелби.

Ричард Шелби молчал, словно не зная, как ответить священнику. Ведь он не советовался со своей семьей, а теперь должен был принять решение за всех них.

— Да, если только вы подтвердите, что у нас остается шанс выжить, — наконец, проговорил он.

— Даже если не остается никаких шансов, мы все равно согласны, — поддержала супруга Джейн Шелби. Ей очень хотелось, чтобы ее муж не проявлял слабость. Он был старшим в их небольшой группе, а потому и сам мог бы взять в свои руки организацию спасения. Да, к сожалению, он оставался таким, каким Джейн знала его всю жизнь. Он был отличным семьянином, прекрасным мужем и отцом, но, увы, он не был лидером.

Казалось, Скотт прекрасно понимал чувства Джейн Шелби, а потому сразу перенес внимание остальных на детей Шелби:

— Значит, договорились? Сьюзен, ты тоже с нами? А ты, Робин?

— Разумеется! — бодро воскликнул мальчик. — Я уверен, что в компьютерном центре, том самом, что находится в Вашингтоне, уже все знают о нашей беде. Нужно обязательно идти вверх, мам.

Слова сына взбодрили миссис Шелби. Да, ее мальчик подавал большие надежды.

Скотт тем временем продолжал опрос:

— Мистер Бейтс?

— Стоит попробовать, — кивнул Весельчак. — Мне как-то не хочется тонуть здесь, как крыса, попавшая в ловушку.

— А вы что скажете, мисс Рейд?

За нее ответил Весельчак:

— Ну, она, разумеется, пойдет вместе со мной. Правда ведь, Пэм?

Англичанка кивнула:

— Если ты этого хочешь, Тони.

— А вы, мисс Кинсэйл?

Услышав свое имя, старая дева вздрогнула, словно священник прервал ее сладкие воспоминания, опуская бедняжку вновь на грешную землю.

— Конечно, доктор Скотт, — скромно улыбнулась она.

— Мистер и миссис Рого?

Маленькие глазки сыщика беспокойно забегали. Он смотрел то на священника, то на остальных членов небольшой группы. Он привык сам командовать в экстремальных ситуациях, но нынешнюю, по-видимому, следовало назвать исключением. Здесь не было видимого врага, не с кем было сражаться, некого усмирять и подавлять. Правда, одна мысль о том, что придется повиноваться священнику и беспечному спортсмену, выводила Рого из себя. Но, с другой стороны, умирать ему тоже не хотелось. Он вспомнил кредо Бродвея: «Всегда старайся уравнивать шансы, если это только возможно», и заявил:

— Я согласен, если, конечно, вы уверены в том, что путь к спасению реален, а не придумываете все это из головы прямо на ходу.

Линда повернулась к мужу и закричала:

— А я никуда не пойду! Мне и так страшно! И мне кажется, что он блефует. — Лицо ее опухло и раскраснелось. — И ты тоже никуда не пойдешь! Я запрещаю!

— Ну что ты, крошка, не надо горячиться, — снова принялся успокаивать ее Рого.

Но Линда снова вылила на несчастного Рого поток грязных ругательств. А тот лишь покорно стоял рядом, потупив глаза, и повторял одно и то же:

— Не надо, милая, ну не надо так…

Однако Линда не переставала сквернословить. При этом использовала такие изощренные выражения, что окружающие просто замерли в изумлении на своих местах. Впрочем, то, что случилось потом, поразило их еще больше.

Рого вдруг повернулся и тыльной стороной ладони врезал со всей силы любимой по лицу, женщина покачнулась и чуть не упала. Однако ловкий сыщик тут же поддержал ее, и Линда уже в следующую секунду стояла прямо как ни в чем не бывало.

Но едва пришла в себя, как сначала взвыла, а потом принялась стонать от боли. Из носа у нее потекла струйка крови.

Рого нежно обнял ее:

— Ну, милая моя, посмотри, что ты наделала! Я же не хотел, а вот ты вынудила меня ударить тебя в твой очаровательный носик, куколка моя! — Он вынул из кармана смокинга белоснежный шелковый платок и поднес его к лицу жены. — Дорогуша, ты же знаешь, как я не люблю бить тебя. Ну, успокойся, девочка моя. Вот так, вот так… — И звук рыданий уменьшился до негромких всхлипываний.

Джейн Шелби и Дик поняли, что такие сцены, очевидно, не были исключением в отношениях четы Рого. Видимо, она нередко доставала мужа так, что он больше не выдерживал и проявлял себя таким, каковым был на самом деле. А внезапные вспышки ярости совсем не были чужды ему.

Что касается Весельчака, то у него чуть глаза не вылезли из орбит от ужаса. Нет, никогда он не поймет этих американцев. Да он и не стремился к этому. А вот Мэнни Роузен и ухом не повел. Он знал Рого и видел, как тому приходилось действовать хотя бы в том же гастрономическом магазине деликатесов. Однажды Рого вырубил трех налетчиков, которые вздумали померяться с ним силой.

— Она тоже пойдет, — авторитетно заявил Рого, обращаясь к Скотту.

— А вы, мистер Мюллер?

— Я считаю, что это неплохая идея, — ответил Хьюби. Ему не нравилось в обеденном зале, и он был готов отправиться куда угодно.

— Что скажете вы, мистер и миссис Роузен? — спросил Скотт.

Белль Роузен повернулась к мужу:

— Я ничего не понимаю. Что он от нас хочет? Что мы должны делать?

— Я сам пока толком не разобрался, — отвечал тот. — Он считает, что нужно взбираться наверх. Одним словом, надо попасть в ту часть корабля, которая сейчас выше других. И при этом он готов показать нам путь.

— Мэнни, ну подумай сам. Женщина моей комплекции не может карабкаться вверх. У меня не та фигура, у меня ничего не получится. Ты иди один. А я останусь здесь и буду вас ждать.

— Мамочка, да ты с ума сошла! Как это: уйти и оставить тебя одну, что ли? Нет, ты должна хотя бы попытаться самостоятельно выбраться отсюда. Все равно другого выхода у нас не остается. Надеюсь, ты не хочешь дожидаться здесь, пока корабль погрузится в воду, чтобы утонуть вместе с ним?

— Ну, а какая разница, в каком месте корабля тонуть, если это все равно неизбежно произойдет рано или поздно?

Коренастый пузатый мужчина вдруг задумался, сраженный логикой супруги. Он до сих пор не мог полностью прийти в себя после катастрофы. Скотт подошел к миссис Роузен и взял ее пухлую маленькую ладонь в свои большие руки.

— Мы все будем помогать вам, миссис Роузен, — произнес священник как можно убедительнее. — Возможно, подъем получится не таким уж трудным, как вам это кажется.

Она взглянула ему в лицо. Он сам и все то, с чем он был связан и что здесь представлял, казалось для нее чужим и непонятным. Словно этот человек явился к ней с какой-то далекой и неведомой планеты. Однако было в этом лице нечто такое, что сумело разжечь огонек храбрости в сердце миссис Роузен, и она решительно высказалась:

— Я пойду с вами.

Правда, уже в следующую секунду Белль добавила:

— Но помните, что я старая и очень полная женщина. Я же буду вам постоянно мешать и только задержу вас.

— Ничего подобного, — улыбнулся Скотт. — Главное, чтобы вы сами пожелали добраться наверх, к спасению. Значит, решено.

В этот момент девушка Весельчака испуганно вскрикнула:

— Ой!

Затем она повернулась к собравшимся и твердо проговорила:

— Простите меня, но я ни в коем случае не смогу присоединиться к вам. Я никуда не пойду.

Эта новость озадачила всех. Впрочем, о Памеле никто из них толком ничего не знал, если не считать злых сплетен, которые ходили о ней на судне. И все же подобное заявление стало для всех полной неожиданностью.

— Из-за матери, разумеется, — тут же пояснила девушка. — Я не могу никуда отправиться без моей мамочки. Она сейчас, наверное, отдыхает в своей каюте. Мне нужно обязательно… — Тут она запнулась. Памела в страхе взглянула сначала на темный потолок, потом на масляную поверхность воды, затопившей центральную лестницу. — Тони! — в страхе закричала она. — Где она? Мы должны пойти к ней и разыскать ее! Куда идти? Как?

Весельчак впервые за долгое время ощутил полную беспомощность.

— Послушай, старушка, ты должна немедленно взять себя в руки. Понимаешь, дело в том, что… Боюсь, но… — Он с надеждой взглянул на Скотта, словно моля о помощи.

— Да не стой ты и не смотри так! — закричала девушка. — Почему ты не можешь сказать мне правду? Как мне добраться до нее?

Но она уже сама догадалась, что произошло с ее матерью, и уткнулась лицом в плечо Весельчака.

— Мне очень жаль, но вы, как мне кажется, уже и сами все поняли, — проговорил Скотт. — Все те, кто находился выше обеденного зала, оказались под водой. И никто из них не мог выжить.

Джеймс Мартин почувствовал, как к горлу подступает волна тошноты. Он едва успел отбежать от товарищей, упал на колени, и его опять мучительно тошнило. Впервые он вспомнил о миссис Льюис, которая предупредила его, что не выйдет к ужину.

— Боже мой! — вздохнул Весельчак. — Я бы сейчас не отказался от стаканчика чего-нибудь крепкого.

И тут Рого, опять неожиданно для всех, буквально взвился:

— Господи! — заорал он на Скотта. — Вы хотите сказать, что все, кроме нас, погибли? Но это же какое-то безумие! Вся эта чертовщина с переворачиванием вверх тормашками! Да вы сами, похоже, спятили! Да вы даже не знаете, как нам выйти из этой проклятой столовой!

— Вы ошибаетесь, — спокойно произнес преподобный доктор Фрэнк Скотт. — Как раз это я знаю.

Рождественская елка

— Посмотрите на нашу рождественскую елку! — воскликнул Скотт. — Сейчас мне понадобится ваша помощь. — И оглянулся на Питерса: — Мы хотим попасть к вам. Скажите, если мы закинем вам верхушку этого дерева, вы сможете ее удержать?

— Я и сам хотел предложить вам то же самое, сэр! — обрадовался Питерс. — С нами здесь палубный матрос и еще два младших повара. Если вы подтянете к нам верхушку елки, думаю, у нас все получится.

Все повернулись к необыкновенной елке, свисающей с потолка. Ее макушка находилась у ног Скотта, а ветви загораживали центральную лестницу.

— Что вы собираетесь делать? — заинтересовался Шелби.

— Использовать это дерево, чтобы попасть наверх, — пояснил Фрэнк. — А вы, ребята, готовьтесь. Работа предстоит нелегкая.

Мужчины принялись ослаблять узлы галстуков и расстегивать верхние пуговицы рубашек. Все, кроме Мартина. Он все еще стоял на коленях, и его по-прежнему рвало. Он представил себе, что где-то там, внизу, под зловонной смесью воды и нефти, лежала миссис Льюис. Он вспоминал ее пышную грудь и чудно пахнущие волосы, ароматом которых упивался все путешествие. И вот теперь она лежала мертвая в своей каюте, а возможно, и на койке, которую он еще недавно делил с ней.

— Сначала нужно развернуть ствол, — скомандовал Скотт, и шестеро мужчин с готовностью взялись за работу. Им помогали Сьюзен и Робин.

Джейн Шелби тоже заспешила к ним, но Ричард ее остановил, тихонько пробормотав:

— Побереги силы. Еще неизвестно, что ждет нас наверху. Если, конечно, мы туда доберемся.

Итак, общими усилиями елку удалось повернуть и приподнять тонкую часть ствола так, что ее макушка оказалась чуть ниже открытой двери, куда и стремились попасть путешественники.

Затем Скотт расположил свою команду по длине ствола. Сам священник, учитывая свой рост и силу мышц, встал посередине, за ним — Рого и Мюллер. Они должны были приподнимать ствол, а Роузен, Шелби и его дети — толкать макушку и направлять ее в руки Питерса и его помощников.

— Приготовились! — бодро воскликнул Скотт. — Я берусь первый, и вы взваливаете ее себе на плечи… Начали! — Он приподнял ствол толщиной около четырех дюймов в диаметре, закинул его себе на плечо и продолжал: — Вперед! Толкайте!

Верхушка елки начала подниматься, скользя по стене обеденного зала, у распахнутой двери ее уже ждал Питерс.

В дальнем углу зала стояла вторая группа выживших, молча наблюдавших за странным действом. Их словно лишило сил собственное бездействие, и они взирали на Скотта и его товарищей, как на сумасшедших.

— Я задыхаюсь! — пожаловался Роузен.

— Мэнни, осторожней! — испугалась за мужа Белль.

— Ребята, не унывать! — провозгласил Шелби, и сам удивился, как его нетренированные мышцы пятидесятилетнего мужчины могут справляться с такой работой.

Скотт обернулся на своих помощников и снова скомандовал:

— Поднимай! — и сам тут же вытянул руки со стволом вверх.

— Поймал! — выкрикнул Питерс, ухватив макушку елки.

— Молодец! — похвалил его Скотт. — Теперь тяни ее на себя, а мы будем подталкивать. — И работа пошла как по маслу. Те, кто находился наверху, затягивали дерево к себе, а команда внизу дружно помогала им.

— Хватит! Достаточно! — объявил Скотт, и мужчины, тяжело отдуваясь, вышли из-под пушистых ветвей. Только теперь Сьюзен обнаружила, что успела порвать на плече свое праздничное шифоновое платье.

Тонкую часть дерева крепко держали стюарды, палубный матрос и два повара. Елка зависла под углом в сорок пять градусов, и некоторое время мужчины внизу молча стояли, гордясь и любуясь своей работой.

В этот момент с пола поднялся Мартин и произнес:

— Простите, что не помогал вам. Мне было очень плохо. Но теперь я полностью к вашим услугам.

— Вы хотите, чтобы мы по этому дереву взобрались наверх? — удивленно спросила Белль, обращаясь к Скотту.

— Это не так сложно, как может показаться, — постарался успокоить ее священник. — Посмотрите, сколько здесь веток, за которые можно держаться. Впрочем, вы сами сейчас все увидите. — Он одним прыжком оказался на дереве, повисел на нем, как ловкая обезьяна, потряс его и так же легко спрыгнул вниз. — Здорово!

Дерево и в самом деле напоминало лестницу: можно было и наступать на его ветви и хвататься за них.

Скотт повернулся к Мартину:

— Вам уже лучше? Вы сможете залезть по ней?

— Да, — коротко ответил тот.

Мартин до сих пор никак не мог отделаться от тех страшных картин, которые рисовало ему воображение, когда он начинал вспоминать миссис Льюис. Зато теперь ему не придется встречаться с ней в Чикаго. А сколько раз обещал он ей эти ненадежные свидания. Но сейчас Мартина уже ничего не связывает с этой женщиной. Элен, разумеется, так ничего и не узнает. Значит, о Вильме нужно забыть. Раз и навсегда. Иначе он расплачется на глазах у всех.

— Тогда действуйте, — кивнул Скотт. — Когда доберетесь до Питерса, будете оттуда помогать нашим женщинам попасть в заветную дверь. Договорились?

Мартин ловко начал подниматься по елке, то и дело отмахиваясь от ветвей, лезших ему прямо в лицо, но на середине пути вдруг остановился.

— Не смотрите вниз! — подсказывал Скотт. — Залезайте дальше! Не задерживайтесь! У вас все идет хорошо!

Но Мартин и не думал смотреть вниз. Перед его мысленным взором снова возникла проклятая каюта миссис Льюис. Он опять представлял себе, как она должна выглядеть сейчас. Ну почему он не настоял на том, чтобы она вышла к ужину? Почему он сам не отправился за ней и не притащил ее силком?

Но уже через минуту Питерс втаскивал его в непривычно перевернутую дверь.

— Вот и отлично, сэр. Если так пойдет и дальше, скоро мы все будем там!

Скотт переводил взгляд с Линды Рого на Памелу Рейд и хмурился:

— Боюсь, что ваши длинные платья придется снять. Короткие сейчас сгодятся, но в длинных подолах вы можете запутаться. Да, и вот еще что. Дамы, снимите пока свои туфли. Мужчины, положите их себе в карманы: обувь нашим женщинам еще пригодится.

— Что он от меня хочет?! — возмутилась Линда.

— Он говорит про платье, — пояснил Рого. — Снимай его. Ты же не сможешь взобраться наверх в этой длиннющей оболочке для колбасы.

— А ты что еще задумал? — ощерилась Линда. — Чтобы я разделась? Перед этими вот?.. — И снова из ее милого ротика полился поток грязи.

— Ну, крошка моя, — запел было Рого свою песню, но она не желала слушать его.

Ее нос и губа распухли от его удара, а теперь красотку перекосило еще и от злости:

— Этот мерзавец просто хочет увидеть меня обнаженной. Знаю я таких типов! В воскресенье он читает проповеди, а потом всю неделю трахает своих же прихожанок во все дырки! Да я уже давно заметила, как он на меня смотрит! Он с самого начала решил меня оприходовать!

— Ну что ты, куколка моя, не надо так говорить. Ну, давай я сам помогу тебе с этой молнией, ладно?

— Убери от меня свои вонючие клешни! — завопила Линда и тут же расцарапала мужу руки в кровь.

Но Рого лишь печально покачал головой:

— Ну всегда она вот так напрашивается, — констатировал он, и одним молниеносным движением руки сорвал с жены ее белое шелковое платье. Линда только ресницами захлопала. На ней остались лишь бюстгальтер и трусики. А Рого уже «запел», как всегда: — Крошка моя, миленькая, ну вот, ты всегда заставляешь меня делать то, что мне совсем не нравится…

Линда расплакалась:

— Мне так стыдно… Ну что вы все на меня так пялитесь?

Оглядевшись и увидев, что никто не интересуется ее телом, она успокоилась.

— А вы, мисс Рейд? — вопросительно произнес Скотт.

Англичанка стояла рядом с Весельчаком в бледно-голубом сатиновом платье, не красившем ее. С тех пор как она узнала о судьбе матери, несчастная девушка не произнесла ни слова. Однако она все время размышляла о том, что произошло и как ей теперь себя вести. Мисс Рейд была разумной девушкой и прекрасно понимала, что матери уже помочь нельзя. Она повернулась к Весельчаку:

— Значит, то, что случилось с мамой, правда?

— Боюсь, что да, Пэм, — мрачно отозвался ее друг.

— Значит, она погибла?

Весельчак только вздохнул и посмотрел на зловещую жижу, разлившуюся у центральной лестницы. Что он еще мог сказать? Проследив за его взглядом и поняв, что судьба мамы решена, Памела стала действовать. Она что-то сделала с лямками на плечах, и уже в следующую секунду платье с шорохом соскользнуло и упало у ее ног. Она шагнула из него, оставшись в коротенькой нейлоновой белой комбинации. Скинув с себя сатиновое платье, Памела будто прощалась с прошлой жизнью. Она молча приблизилась к Весельчаку и взяла его за руку.

«Боже мой! — в ужасе подумал тот. — Что же мне теперь делать?» Ее жест нес в себе столько торжественности, что могло показаться, будто эти двое решили в столь трагический момент сочетаться браком. Фигура у Памелы оказалась не лучше лица, и в комбинации она выглядела не привлекательнее, чем в платье. Да, он был не прочь выпить с ней и провести несколько вечеров в баре. Она была отличной собеседницей, но Весельчак не любил эту девушку. Он не собирался влюбляться в нее, спать с ней и уж тем более связывать с ней свою будущую жизнь. Несколько лет назад у него умерла жена, и Весельчак словно с цепи сорвался. Он начал беспробудно пить, только пьяным он чувствовал себя в безопасности и покое. Что же ему теперь делать с этой девушкой, потерявшей мать? Плохо понимая, что делает, он успокаивающе похлопал ее по руке.

— Что ж, хорошо, — одобрил Скотт. — А теперь к делу. Сьюзен, может быть, ты станешь следующей и покажешь женщинам, как нужно карабкаться по елке?

— С удовольствием! — Девушка мгновенно сбросила туфли и передала их отцу. Она уже поняла, что имел в виду Скотт, когда говорил об апатии. Сама Сьюзен перестала думать о смерти и была довольна, что священник ее выбрал как пример для подражания.

Получилось все так, как и предсказывал Скотт. Взбираться по дереву оказалось проще, чем они ожидали. Когда высокий священник подсадил девушку на ствол, ей оставалось только преодолеть расстояние в две ветви. И вот она уже ухватилась за руки Мартина, который тут же втащил ее в кухонную кладовую.

Неожиданно для всех заговорила Белль Роузен:

— Наверное, я буду следующая, да?

— А ты этого хочешь, мамочка? — забеспокоился ее муж.

— Если я не сделаю этого сейчас, то не сделаю уже никогда. Я очень нервничаю.

— Вы просто молодец, миссис Роузен! — похвалил пожилую женщину Скотт. — Вы же только что сами видели, как легко с этим справилась Сьюзен.

— Но она не весит столько, сколько я. Вы уверены, что дерево меня выдержит?

— Оно же выдержало меня! Ну, давайте же мне руку.

— Мне тоже сначала нужно снять платье? — спросила Белль.

— Нет, оно у вас достаточно короткое, а потому не будет вам мешать.

— Мэнни, держи мои туфли, — попросила миссис Роузен.

— Не переживай, мамочка, у тебя все получится, — улыбнулся ее супруг.

Скотт помог ей взобраться на елку, и Белль проворно начала свой путь. Но когда поняла, что ее больше никто не поддерживает, остановилась. Шелби вдруг вспомнил, как видел однажды медвежонка, который вот так же застрял на дереве, не зная, карабкаться ему наверх или лучше вернуться назад.

— Белль, продолжай двигаться! — крикнул снизу Мэнни Роузен. — Осталось совсем немного!

Однако его слова на нее не подействовали. Выручил Скотт. Он негромко произнес:

— А теперь беритесь за руку Мартина, и вы у цели.

Более не размышляя, Белль преодолела последний участок пути, и ее благополучно втащили в дверь. Снизу одобрительно кричали. Белль была счастлива, как ребенок, послала мужу и товарищам воздушный поцелуй и весело помахала рукой.

— Я чувствую себя так, как должен, наверное, ощущать себя Питер Пэн.

Уже через несколько минут вся группа оказалась наверху.

Скотт выглянул из двери и крикнул в дальний конец зала:

— Кто-нибудь еще согласен присоединиться к нам? Мы собираемся пробраться к обшивке корабля, чтобы быть поближе к спасателям, когда те придут нам на выручку.

Среди пассажиров началось нерешительное движение, но потом один из мужчин прокричал:

— Нет, мы приняли решение оставаться здесь.

Но тут от них отделилась одна фигура. К елке, неловко переступая через горы битой посуды, подошел стюард. В кулаке он сжимал окровавленную салфетку. Одна рука у него неестественно болталась.

— Я хотел бы пойти с вами, сэр, чтобы оказаться среди своих товарищей. Это возможно? Здесь, внизу, я уже сделал все, что мог.

— Тогда вперед! — поддержал его Скотт. — Кстати, что у вас с рукой?

— Я сам не знаю, сэр. Похоже, я теперь даже не могу пошевелить ею.

— А другая рука у вас цела?

— Да, сэр, — ответил стюард и посмотрел на свою салфетку. — А на это не обращайте внимания. Я просто пытался помочь раненым.

В одно мгновение Скотт снова очутился внизу, крепко, но осторожно ухватил стюарда под здоровую руку и подсадил его на елку. Вскоре тот оказался со своими товарищами. Священник последовал за ним.

— Сэр, сколько времени нам еще удерживать это дерево? — спросил Питерс.

Скотт еще раз взглянул вниз на царящий в обеденном зале хаос — на мертвых, раненых и группу выживших, стоящих вдалеке и напоминающих небольшое стадо перепуганных баранов. Но на лице священника не отразилось и капли жалости к этим людям.

— Можете отпускать его, — кивнул он и сам ногой подтолкнул верхушку елки туда, где она висела не так давно.

— Зачем вы это сделали? — гневно воскликнула Джейн Шелби. — Может быть, они передумали бы…

— В таком случае они знают, как поступить, они наблюдали за нами, — хладнокровно ответил священник.

«Неужели все лидеры вот такие жестокие?» — с грустью подумала Джейн. Она уже сомневалась, хочет ли она, чтобы ее муж стал одним из них. Но она оценила и с какой решимостью действовал Скотт, и с какой осторожностью, даже нежностью, помог раненому стюарду. Джейн никак не могла определить свое отношение к священнику. Похоже, она умудрялась одновременно и восхищаться им, и презирать его.

Итак, группа во главе со Скоттом очутилась в коридоре, ведущем на кухню. По обе его стороны были устроены буфетные, кладовые для продуктов и подсобные помещения, откуда официанты выходили в зал.

— Будьте осторожны и постоянно смотрите себе под ноги, — предупредил Питерс. — Здесь повсюду трубы и провода. Помните, что теперь вы ходите по потолку.

Услышав это, все невольно взглянули вниз. Застланный коврами бывший пол теперь был над ними, превратившись в потолок. Под ногами пролегали металлические трубки, некоторые в асбестовых оболочках: электрические провода, телефонные, трубы водопроводной системы, парового снабжения и прочие. В некоторых местах их обнаруживалось такое количество, что некуда было и ногу поставить.

— Об этом вы, наверное, даже не подумали? — усмехнулся Рого, обращаясь к Фрэнку.

— Я уверен в том, что впереди нас ждет еще немало сюрпризов, — согласно кивнул тот. — Причем могу предположить, что чем ближе мы будем к днищу корабля, тем труднее будет наш путь. — Он с недоумением оглядел детектива и пожал плечами: — По-моему, никто и не утверждал, что будет легко.

Раненый стюард лежал на полу, куда его отбросило во время крушения. Рядом с ним валялся поднос с едой, которую Эйкр так и не успел принести своим клиентам. Когда корабль начал переворачиваться, Эйкр пытался удержать равновесие, но не смог и только сломал себе голень.

В помещениях стоял сильный смешанный запах вина и пива. На Весельчака он подействовал возбуждающе. Но, к его разочарованию, ни одной целой бутылки не сохранилось, и все их содержимое вылилось вниз, смешавшись там с супом и кровью. Повсюду между проводами и трубами валялись битые стекла, подносы, приборы, половники, соусницы, супницы…

Питерс стоял возле Эйкра. Он успел использовать куски трубы как шину, чтобы зафиксировать сломанную ногу товарища. Рядом с Эйкром, у стены, — бородатый палубный матрос в синих штанах и белой рубашке с надписью на груди «Посейдон». В глазах матроса застыл животный страх. Два молодых повара устроились у дверей в кухню. На их головах — высокие белые колпаки, которые, вероятно, слетели с них при падении, но потом они снова машинально надели их. Руки поваров тряслись, лица были бледными, как их колпаки.

Коридор вел на кухню, расположенную примерно в центре корабля. Здесь оказалось еще несколько стюардов. Некоторые из них были ранены, но им уже перевязали раны салфетками. Все они с удивлением глазели на пассажиров, вторгшихся в их владения.Пассажирам не положено было появляться в подсобных помещениях кухни. Только Питерс и Эйкр, казалось, чувствовали себя уютно в обществе своих бывших клиентов. Тут мисс Кинсэйл задала самый бессмысленный вопрос, который только можно придумать:

— Мы что же, все утонем, да?

— Надеюсь, что нет, мэм, — ответил ей Эйкр.

На лице мисс Кинсэйл не отражалось ни страха, ни волнения. Сьюзен подумала, что все они, в сущности, ничего толком и не знают об этой женщине. Впрочем, как и обо всех остальных, которых собрал вместе преподобный Скотт и вел теперь к спасению. И сам Фрэнк казался таинственной и непостижимой личностью.

В это время все женщины уже снова надели обувь и были готовы идти дальше. Оставалось выбрать направление.

Из винных комнат появился разочарованный Весельчак. Он напрасно пытался обнаружить хотя бы одну целую бутылку спиртного. Когда он подошел к Памеле, она увидела, что ее спутника сильно трясет.

— Что с тобой, Тони? — забеспокоилась она.

— Я видел бармена. Он умер от потери крови. Но я уже ничем не мог ему помочь, Пэм. Господи, как же мне хочется выпить!

Она обхватила его одной рукой за талию и прижала к себе, но это не облегчило страданий Весельчака, и он то и дело повторял одну фразу: «Мне надо выпить».

— Нам нужно попасть ко дну корабля, — заявил Скотт.

— То есть к килю, сэр? — уточнил Питерс.

— Совершенно верно. Если придет помощь, то лучше всего оказаться именно там.

— Вы туда не сможете добраться, сэр, — морщась от боли, вмешался Эйкр. — У этого корабля двойное Дно.

— Я знаю, — кивнул Робин Шелби, — там как раз помещены резервуары с топливом.

— Но капитан не стал дозаправляться на последней стоянке, — продолжал Питерс. — Уж не знаю почему. Но, в любом случае, вы не проберетесь туда из-за паров нефти.

— Скажите, эти резервуары расположены по всей длине корабля, да?

— В общем, да, сэр. Их нет только в носовой части и на корме.

— А туда попасть у нас остается шанс?

Питер внимательно осмотрел группу отчаянных путников: полную миссис Роузен в разорванном кружевном платье, испуганную насмерть Линду Рого, мисс Кинсэйл… Скорее всего, девушкам удастся совершить такой нелегкий поход. Вероятно, повезет и мистеру Шелби, и даже Робину. А вот что касается пожилой и тучной миссис Роузен… Да и кое-кто из мужчин, на взгляд Питерса, не походил на спортсменов. Кроме того, можно только догадываться о тех препятствиях, которые встанут у них на пути.

— Не знаю, что вам и сказать, сэр, — вздохнул стюард. — Но попытаться, конечно, можно.

— В какую сторону вы пошли бы на моем месте, Питерс? — продолжал допрос Скотт. — В носовую часть или к корме?

— Я бы выбрал корму, — не колеблясь, ответил Питерс. — Скорее всего, якоря выбросило, и они опустились на дно. Вот почему корабль сейчас так устойчив. А значит, в тех отсеках, где раньше были свернуты цепи, уже полно воды. В любом случае, вас ждет лишнее препятствие. Вот почему я бы рекомендовал вам отправиться на корму.

— Но почему наш корабль до сих пор держится на плаву, Питерс? — спросил Шелби. Это был как раз тот самый вопрос, которого каждый из команды Скотта боялся.

— Не знаю, сэр. Тут нужны точные расчеты, чтобы все объяснить. Возможно, имеет значение плавучесть парохода и пустые пространства в трюме, которые сейчас заполняет воздух. Мне говорили, что у нас почти нет груза с собой. Стало быть, вместо него воздух, так ведь? Но я не могу утверждать наверняка, я ведь всего лишь стюард.

— Но вы ведь плавали на этом корабле очень долго, если не ошибаюсь?

— Если быть точным, то целых двадцать пять лет, — подтвердил Питерс. — Но я хорошо разбираюсь только в своем деле. Знаю, как располагается кухня, что в ней есть и чего нет. Ну и, конечно, приходилось бывать на нижних палубах…

— Итак, выясняется, что в результате никто ничего не знает, — недовольно пробурчал Рого. — Ну, и к чему все это нас приведет?

Услышав такие слова, группа пассажиров приуныла. Выходило, что одно безнадежное положение они просто сменили на другое. Оказывается, эти коридоры вряд ли их приведут к спасению.

Но Скотт не дал смутить себя:

— Нельзя рассчитать всю игру заранее. К тому же, в каждом деле есть свои слабые стороны. Зато потом, победив, мы будем вдвойне гордиться собой. — Он снова повернулся к Питерсу. — Как вы считаете, каковы наши шансы?

Стюард понизил голос, обращаясь к Скотту и Шелби:

— Все возможно. И то, что корабль сейчас медленно погружается на дно, и то, что он вдруг утонет за какую-то минуту. — Он неопределенно пожал плечами. — И что «Посейдон» будет держаться на поверхности многие часы. Особенно если погода не изменится. Очень вероятно, что уже утром нас заметят с самолета.

— Утром, скорее всего, уже будет поздно, — мрачно констатировал Шелби.

Робин Шелби случайно подслушал этот разговор и авторитетно заявил:

— Нас запросто могут обнаружить и ночью тоже. Важно, чтобы они поняли, что с нами произошло несчастье. Существует специальный аэрокосмический спасательный и поисковый центр на Азорах. Там используются «Геркулесы». Если, например, астронавт опускается на воду, они будут летать по всему квадрату предполагаемой посадки и запускать сигнальные ракеты. А уж если днище нашего корабля торчит над водой, то его засекут и на экране радара, правда? Причем, даже в полной темноте.

— Вот видите, он все понимает куда лучше нас, — улыбнулся Питерс. — Умный малый. Я подолгу разговаривал с ним во время всего круиза.

От похвалы Робин вспыхнул и продолжал с воодушевлением:

— Значит, они сообщат о нас в вычислительный компьютерный центр в Майами, а уже оттуда данные немедленно передадут в навигационный центр в Вашингтоне. Вот для чего судна постоянно пересылают сообщения о своем местонахождении. И еще вот что. Если астронавт совершит посадку не там, где это было запланировано, то, зная, какие корабли находятся в округе, можно послать на его спасение ближайшие суда. Вот как здорово все продумано!

— Да, приятель, похоже, ты отлично разбираешься во всех этих делах, — восхитился Весельчак. — Значит, все опять сводится к фактору времени: успели ли наши специалисты послать сообщение о нашем местонахождении или нет.

— Откуда ты все это знаешь, братец? — с уважением прошептала Сьюзен Шелби.

— Ну, это обязан знать сегодня каждый культурный человек, сестрица, — важно ответил Робин. — А я об этом читал в журналах про астронавтов, которые мне папа подарил на Рождество.

— А кто-нибудь знает, сколько времени будет гореть аварийный свет? — поинтересовался Скотт.

— Около четырех часов, сэр, — отозвался Эйкр. — Дело в том, что один из судовых электриков — мой старинный приятель. Ну, конечно, если там все в полном порядке и ничего не повреждено.

Скотт посмотрел на часы. Половина одиннадцатого.

— Значит, у нас на все остается три часа, — констатировал он, проведя в голове несложные расчеты.

Одна мысль о том, что аварийное освещение отключится, оставив всех в полной темноте, взбесила Рого.

— Тогда почему мы до сих пор не отправляемся в путь? — сквозь зубы прошипел он. — Надо пошевеливать задницами, в конце концов! Или вы предпочитаете искать дорогу на ощупь? Мне кажется, вы постоянно забываете, что у нас в команде много женщин!

— Вот именно! — поддержал его Весельчак. — Я полностью согласен, давайте уже начнем куда-нибудь двигаться.

— Нет, не начнем! — отрезал Скотт. Когда же Весельчак испуганно взглянул на него, мягко пояснил: — Раз уж вы доверились мне, то терпите. Прежде чем мы тронемся в путь, я хочу узнать, где на нашем пути и какие нас ждут подвохи и как нам их миновать. Это, надеюсь, всем понятно?

— А ведь он прав, — кивнул Мюллер. — Нужно сначала выяснить все о том, с чем мы встретимся впереди. Максимум информации. — И он повернулся к Питерсу. — Кстати, что сейчас находится под нами? То есть, я хотел сказать, над нами? Над нашими головами?

— Большой бассейн, — спокойно ответил Питерс.

— Что? Он с водой? — испуганно воскликнул Роузен.

— Только не это! — простонал Мартин и машинально втянул голову в плечи.

— Не волнуйтесь, — тут же успокоил их Питерс. — Капитан всегда велит спустить из бассейнов воду, когда отдает команду «полный вперед». Да если бы там была вода, мы сейчас бы здесь не встретились. Понимаете?

— Какова же его длина? — поинтересовался Скотт.

— Примерно до конца буфетной. Вам лучше всего пройти вон по тому коридору, мимо кухни, а там вы уже сможете спуститься… То есть подняться к следующему коридору, он уже на один уровень ближе к цели.

— Это наш Бродвей, — вставил Эйкр и поморщился от боли.

— Да, мы называем это место «Бродвей». Это достаточно широкий коридор, который проходит вдоль кают первого класса. Оттуда у вас будет доступ в любую часть корабля. Именно оттуда и мы, стюарды, и электрики, и все остальные члены команды свободно добираются туда, где их ждут. При этом нам совершенно нет необходимости появляться на палубе или заходить в жилую секцию.

— Паппас проведет вас туда, — встрепенулся Питерс и звонко хлопнул в ладоши. — Эй, Паппас! Просыпайся-ка быстрей! Хватит спать и видеть сны про маму и родной дом. Как мне помнится, ты немного понимаешь по-английски. Так вот, проводи этих людей к нашему «Бродвею», ладно?

Матрос-грек повернул к собравшимся бородатое лицо и не двигался: оставалось непонятным, слышал ли он просьбу-приказ Питерса и понял ли ее.

— Ну а потом, — продолжал Питерс, — вам придется действовать на свое усмотрение. Главное, постоянно продвигайтесь вверх. Помните, что однажды вам придется пересечь и машинный зал, чтобы попасть в турбинную шахту. — Тут Питерс и Эйкр обменялись тревожными взглядами. — Но мы, к сожалению, не знаем, что там произошло, трудно даже представить, что сейчас представляет собой это помещение.

— Это пятью уровнями выше, — уточнил Эйкр.

Мюллер опять почувствовал, как храбрость и решимость покидают его. Он представил себе «пять уровней», то есть «пять палуб», и сразу для себя решил, что перед группой стоит невыполнимая задача.

Но Скотт и здесь не дрогнул. Он только поинтересовался:

— У вас тут нигде не найдется прочного каната?

— Найдется, — уверенно кивнул Питерс. — В конце буфетной есть шкафчик, там этого добра сколько угодно. В плохую погоду мы из канатов изготавливаем веревочные поручни, чтобы было удобней передвигаться по кораблю.

— Принесите мне один моток.

— Пусть сам берет, сколько ему нужно, — буркнул греческий матрос. — Мы ему больше не слуги. Все оказались в одном положении, так что нечего приказывать.

— Хорошо, я не возражаю, — согласился Скотт. — Только покажите, где находится ваш шкафчик.

— Пойдемте со мной, — кивнул стюард, и оба мужчины исчезли в коридоре.

— Ну, что вы на это скажете? — прошептал Мартин Мюллеру.

— Он всегда и везде выходил победителем, — ответил тот. — Может быть, ему известен секрет успеха. — Спокойствие Скотта вернуло Мюллеру мужество. Сейчас в нем побеждал, как во всех искателях приключений, интерес к неизвестному.

Вскоре священник и стюард вернулись. У Скотта на плече висел моток легкого нейлонового каната, а в руке он держал пожарный топорик.

— А это еще для чего? — удивился Мартин.

— Если нам все время придется карабкаться наверх, пригодится все то, что используется альпинистами, — пояснил Фрэнк.

Перед мысленным взором Мюллера возникла причудливая картинка: Скотт, в тирольской шляпе и кожаных штанах, путешествует по альпийским вершинам.

Рого снова начал ерепениться:

— Карабкаться?! Как это? Да вы точно чокнулись! А если свет погаснет? А вы подумали о женщинах? А как же лестницы? Вы, наверное, забыли о том, что на пароходе существуют еще и лестницы.

— Рого, вы, наверное, очень удивитесь, увидев теперь на своем пути самую обыкновенную лестницу, — покачал головой Скотт. И в его глазах снова загорелся странный и таинственный огонек. Казалось, Скотт смотрит внутрь себя и не замечает окружающего. — Что ж, помнится, вы рвались в путь. Тогда вперед, не будем терять ни минуты.

Он словно напоминал всем членам своего маленького отряда, что сейчас им предстоит героический поход — вверх по перевернутому гигантскому лайнеру водоизмещением в восемьдесят одну тысячу тонн, зависшему между небом и морским дном.

Мюллер почувствовал, что ему снова становится плохо. Ведь Скотт, не желая того, напомнил ему о том, что сам Мюллер пытался выбросить из головы: о центральной лестнице в обеденном зале. Он постарался отвлечь себя и думать только об одном: сколько еще времени ему вот так метаться между жизнью и смертью, трусостью и отвагой…

Скотт еще раз осмотрел свой отряд и поинтересовался:

— Итак, вы готовы довериться мне?

За всех уверенно ответил Шелби:

— Мы целиком и полностью с вами, Фрэнк.

Однако в тот же миг миссис Роузен вцепилась в рукав своего мужа и что-то прошептала ему на ухо. Было видно, что ее перепугало снаряжение, с которым к ним вернулся священник.

— Послушайте, мы вовсе не хотим служить для вас, если можно так выразиться, обузой. Белль не уверена в том, что из нее получится скалолазка. Скорее всего, мы вынуждены будем остаться здесь. Если вы, конечно, не возражаете… — проговорил Роузен.

— Нет-нет, мистер Роузен, — тут же вмешалась мисс Кинсэйл. — Даже и думать так не смейте! Я уверена в том, что доктор Скотт сумеет помочь и вашей супруге, и вам, и у нас всех обязательно все получится!

Роузен не знал, что ей возразить. Тогда заговорил Скотт:

— Пойдемте с нами. Очень важно идти вперед. Никогда не сдавайтесь и идите вперед, пока у вас остаются силы.

Эти слова снова вдохновили всех на подвиги. Никто не собирался поднимать руки и сдаваться без боя. Скотт обладал талантом высвобождать дух, избавлять его от страхов и заряжать людей энергией и стремлением к победе.

— Полагаю, нам нужно выработать план похода, — продолжал Скотт. — Двигаться будем в определенном порядке, чтобы знать, кто за кем следует. Помните: идти по трубам и проводам очень нелегко. Вперед пойдем парами, при этом мужчины пусть все время помогают женщинам. Я возглавлю нашу группу вместе с… — Он замешкался на мгновение. — С мисс Кинсэйл. За нами — мистер и миссис Шелби, потом супруги Роузен. Вслед за ними наша молодежь — мистер Бейтс и мисс Рейд, дальше — Мартин и мистер Мюллер. Ну, а чета Рого будет нашим арьергардом.

— А почему мы должны быть последними?! — возмутилась Линда.

— Вот именно, — поддержал жену Майк. — С какой стати я должен стать крайним в вашей экспедиции?

— Да потому, что у вас есть голова на плечах, которую вы очень умело используете, — пояснил Скотт. — А это нам в пути может пригодиться, и не раз.

Детектив понимающе кивнул, а когда его жена начала снова громко протестовать, сильно сжал пальцами ее руку чуть выше локтя, прикрикнув:

— Заткнись немедленно!

Джейн Шелби снова испытала чувство, похожее на гнев. Ну, если этот тип считает, что замыкать их шествие должен достойный человек, так почему он не выбрал ее мужа? С какой стати он предпочел этого жуткого психопата, который, кстати, почти открыто презирает самого священника?

Когда группа была уже готова отправиться в путь, Скотт углядел небольшой шкафчик, свисавший с потолка. В нем обнаружились запасы салфеток и скатертей. Он отобрал по восемь штук тех и других, чистых и прочных, и раздал их мужчинам:

— Скатерти перекиньте себе через плечо, а салфетки суньте в карман, — распорядился священник.

Первым на столь необычное наставление отозвался Весельчак.

— Ну, а на кой черт нам все это барахло, стари… — и снова осекся.

— Чистая ткань всегда пригодится в пути, — тут же пояснил Скотт. — А если нет, мы всегда можем избавиться от лишнего груза. Что касается салфеток, то они пойдут в дело, если кто-нибудь поранится. Но не забывайте: мы не можем себе позволить никаких порезов и прочих травм!

«Боже мой! — пронеслось в голове Джейн Шелби. — Да если кто из нас действительно пострадает, он же бросит несчастного. Просто перешагнет через него и отправится дальше! Господи, не допусти такой несправедливости!»

Скотт потряс за плечо грека-матроса, который по-прежнему был точно не в себе, и приказал:

— Ну, Паппас, веди нас! Показывай дорогу.

— Конечно! Идите! А как же мы? Что будет с нами? — вдруг опомнился тот самый стюард, которому Фрэнк помог добраться наверх по елке.

Священник оглянулся:

— Вы согласны пойти с нами? Я возьму с собой любого, кто готов идти. И способен передвигаться самостоятельно. Питерс и вы, ребята с кухни, я обращаюсь к вам. Вы пойдете с нами? Кто-нибудь из вас или, может быть, все вместе?..

— Я, право, даже не знаю, что вам на это ответить, сэр, — отозвался Питерс. — Я хорошо знаю правила, которым должен следовать. Во всех экстренных случаях мы обязаны оставаться на своих местах в ожидании дальнейших инструкций. Они могут быть отданы сигналом или произнесены голосом. Тогда мы перемещаемся на шлюпочную палубу, а потом…

— Погоди, приятель, — перебил его молодой стюард, раненый в руку, — но, как ты сам понимаешь, никаких инструкций нам теперь ждать не приходится. А какая польза сейчас от шлюпок, если они все тоже перевернулись вверх дном?

— Я тоже считаю, что в данной ситуации вы можете забыть о приказах, — согласился Скотт. — Значит, вы идете вместе с нами, — обратился он к молодому стюарду. — Кто еще?

Спокойные слова священника и его уверенность вызвали у юноши раздражение:

— Я?! — закричал он. — Да ни за что на свете! У вас все равно из этой затеи ничего не выйдет! Вы даже и отдаленно представить себе не можете, что находится между вами и днищем корабля! Вы и сами погибнете и всех остальных уведете в могилу!

Но Скотт и глазом не моргнул, выслушав эту пламенную речь. Вместо этого, он так же хладнокровно обратился к старшему стюарду:

— Питерс, а вы что скажете?

— Нет, я никуда не пойду. Я не брошу Эйкра одного. Слишком уж долго мы работали вместе. И если мы будем сохранять силу духа, возможно, нам тоже повезет, и мы еще выкарабкаемся. — Он немного помолчал и добавил: — Прошу вас только об одном: будете проходить мимо, не заглядывайте в кухню.

— Но почему? — не подумав, тут же спросил Роузен. — Там пострадали люди?

— Плиты, как и все остальное тяжелое оборудование, сорвались со своих мест, — ответил Питерс. — Вот этим двоим ребятам, — он кивнул на трясущихся от страха и воспоминаний поваров, — удалось вовремя смотаться. — Другим повезло гораздо меньше. — Он помолчал и добавил: — Почти все плиты были включены…

Живое воображение Хьюби Мюллера тут же принялось рисовать ему страшные картины. Значит, все раскаленные конфорки электроплит перевернулись во время катастрофы, и горячие котелки, кастрюли и сковородки посыпались на поваров и их помощников. Видимо, именно с кухни и донесся тогда душераздирающий крик людей, как раз когда судно переворачивалось вверх дном.

— Ну что ж, нам пора, — провозгласил Скотт и, прежде чем уйти, повернулся к Питерсу: — Спасибо вам за все. И вам тоже, Эйкр. Желаю вам удачи.

Шелби подумал, что сейчас он, как священник, должен был бы добавить что-то вроде: «Я буду молиться за вас», но Фрэнк не сказал этого.

— И вам тоже удачи, сэр, — отозвались стюарды.

Отряд пустился в путь. Послышался голос Линды:

— Мне не нужна твоя помощь. Кстати, это ведь ты виноват в том, что я попала в такую историю!

Ей отвечал такой же знакомый плаксивый голос Рого:

— Ну, крошка моя, не надо так сердиться. Давай-ка лучше я поддержу тебя, а то ты еще, чего доброго, сломаешь свою чудесную ножку…

— Мисс Кинсэйл! — позвал Скотт.

— Да-да, доктор Скотт, я здесь, спасибо вам, — с благодарностью произнесла старая дева и взяла священника под руку, оказавшись слева от него. Остальные мужчины последовали за ними. Все молчали, и отряд двигался в полной тишине. Только слышны были осторожные шаги людей, переступающих через трубы.

Проходя мимо кухни, путешественники отвернули головы в сторону. В нос им ударил странный и очень неприятный запах. Мюллер сразу догадался, что так могла пахнуть только обгоревшая человеческая плоть.

И все-таки он не сдержался. Любопытство пересилило, и он заглянул в один из залов, где когда-то готовилась еда. Одного взгляда ему хватило, чтобы пожалеть о своем опрометчивом поступке. Прямо у входа в помещение лежало что-то красное. Мюллер сначала подумал, что это просто кусок мяса, но это было не мясо…

— Боже мой! — с ужасом выдохнул Мюллер.

Мартин, даже не осмелившийся повернуть голову в сторону кухни, заметил:

— Пойдемте. Что вы там, собственно, ожидали увидеть? Я уже наблюдал кое-что еще там, внизу. И мне хватило с лишком. Если мне на пути еще раз встретится что-нибудь подобное, меня снова вывернет.

— Боже мой! — повторил Мюллер и сам себе удивился. Ну, что он за человек такой, что ему понадобилось посмотреть на подобный кошмар?!

Дрожа от волнения и ужаса, он последовал за Мартином. Уже в следующую секунду он поскользнулся о кусок стекла, распоровший ему брюки и поранивший кожу на ноге. Но Мюллер теперь не замечал такие мелочи.

Рого мельком заглянул в кухню, проходя мимо, и горько заметил:

— Не хотел бы я умереть такой смертью.

— Ничего большего ты и не заслуживаешь, — фыркнула его супруга.

Маленький отряд, возглавляемый Скоттом и матросом Паппасом, подошел к какой-то двери. Грек остановился и тупо уставился на нее. Отполированная стальная ручка находилась на непривычной высоте — выше их голов. Скотт тут же поднял руку и открыл. В первые дни всем пассажирам, новичкам в морском деле, приходилось привыкать к высоким порогам. Кое-кто постоянно спотыкался о них. Теперь же пороги еще «выросли» и «приподнялись» на высоту в два фута.

— Осторожней! — предупредил Скотт и помог мисс Кинсэйл перебраться через порог.

— Что это за дверь такая странная? — тут же поинтересовался Роузен.

— Самая обыкновенная, только перевернутая, — спокойно отозвался Шелби, помогавший своей жене попасть в дверь.

— Ничего не понимаю, — нахмурилась Белль Роузен. — Теперь у нас что, все будет вверх ногами и вверх дном, да?

— Боюсь, что так, миссис Роузен, — подтвердил Скотт. — Но ничего страшного, мы все равно справимся.

Они проникли в узкий коридор, по одну сторону которого шли двери кают.

— Куда мы попали? — спросил Мартин.

— По-моему, мы все еще находимся на палубе «Р», — предположил Скотт. — Давайте передвигаться чуть медленней. Мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь из нас вывихнул себе лодыжку или подвернул ногу. Договорились?

Джейн Шелби покрепче ухватилась за руку супруга, в страхе подумав: а что же будет, если и в самом деле кто-нибудь из них подвернет себе ногу и будет не в состоянии сам передвигаться? Ведь в таком случае Скотт, не колеблясь, оставит калеку одного. Конечно, нужно обязательно идти вперед, и время играло против них, но все же торопиться, действительно, не следовало.

Вдоль пола проходили лампы дежурного освещения, и это очень помогало путникам. Правда, не успели они пройти и десяти ярдов, как неожиданно лампы потухли, оставляя сбитых с толку людей в полной темноте.

Позади раздался возмущенный голос Рого:

— Господи!

И тут же последовал разъяренный крик его жены:

— Майк, держи меня! Майк, не отпускай меня! Я боюсь!

Затем послышались какие-то странные, торопливые шаги. Казалось, по коридору куда-то спешит грузный человек. Всех обдало сильными запахами пота и чеснока одновременно.

Но уже в следующий момент лампочки зажглись снова, так же внезапно, как и погасли. На этот раз они горели ярче и ровнее.

— Могу поспорить, что это подключился второй запас аккумуляторов, — прошептал Робин Шелби, обращаясь к своей сестре.

Как только путники пришли в себя, они обнаружили, что их проводник, грек Паппас, бесследно исчез.

— Эта грязная гадина все-таки смоталась! — выругался Рого и с досады сплюнул.

Команда пополняется

Даже когда свет загорелся снова, перепуганные путешественники еще некоторое время жались друг к другу, постепенно приходя в себя. В коридоре оказалось так душно и сыро, что мужчины дружно поснимали смокинги и обернули их себе вокруг поясов, связав спереди рукавами.

Рубашка у Хьюби Мюллера оказалась вся в рюшках, а подтяжки — черные в фиолетовый цветочек.

Рого так и подмывало высказаться на этот счет, заявив что-нибудь вроде: «Милый, ты сегодня выглядишь просто очаровательно!», но он сдержался. Тем временем фальшивые кудри его жены начали выпадать локон за локоном. Она с досады сорвала их все и швырнула на пол, где они и остались лежать между двумя трубами, напоминая неизвестного мохнатого зверька.

На взгляд Сьюзен Шелби, высокий и мускулистый Скотт, с канатом через плечо и топориком за поясом, напоминал киногероя из какого-то старинного фильма. Ее отец уже и не вспоминал о том, каким беспомощным показался ему священник, когда стоял на коленях на полу обеденного зала. Нет, это был сильный, смелый и решительный мужчина.

Отряд понемногу продвигался. То и дело кто-нибудь из мужчин интересовался состоянием своей «подопечной».

— С тобой все в порядке, мамочка? — заботливо произносил Мэнни Роузен.

— Ты только посмотри, я умудрилась изорвать все платье! — сокрушалась Белль.

— Надеюсь, что этим твои тревоги и волнения закончатся. Пусть это будет самое страшное, что с тобой произойдет во время нашего пути, — покачал головой Роузен.

Белль только вздохнула и еще раз внимательно осмотрела свое платье. Бриллиантовая брошь у левого плеча заставила ее разволноваться.

— Боже, Мэнни, возьми-ка вот это и положи себе в карман, — попросила она мужа. — Я бы никогда не простила себе потери такой дорогой вещицы.

— А что же все-таки произошло с лампочками? — удивлялся Мартин.

— Скорее всего, в системе аварийного освещения предусмотрены два набора аккумуляторов, — предположил Шелби. — Когда первый израсходовал свой запас энергии, в ход пошел следующий, только и всего. Похоже, все это происходило автоматически.

— Вот видишь! — радостно зашептал Робин, обращаясь к сестре. — Я же тебе говорил!

— Молодец, космонавт! — похвалила его Сьюзен. — Неизвестно еще, что бы мы вообще без тебя делали.

— А куда же подевался наш замечательный экскурсовод? — задал свой вопрос Мюллер, и ему тут же ответил Мартин:

— Его волной смыло. — И немного смутился неудачной шутке. — То есть, я хотел сказать, он попросту смылся, вот что я имел в виду.

— А он нам и не нужен, — успокоил своих товарищей Скотт. — Лестница должна быть где-то впереди, с левой стороны. Мимо мы все равно не пройдем.

Вдруг издали донеслись чьи-то робкие нерешительные шаги.

— Тише! — воскликнул Весельчак. — Кажется, наш матрос одумался.

Все замерли и с нетерпением ждали возвращения Паппаса. Но вместо него перед ними возникла девушка. Одета она была в легкомысленный розовый халатик с отделкой в виде лебединого пуха у воротника, манжет и подола. Должно быть, девушка пыталась бежать и постоянно хваталась за стены коридора. Ножки ее были обуты в черные аккуратные кожаные «лодочки», как у танцовщиц.

Девушка плакала, причем держала одну и ту же ноту, не повышая и не понижая голоса. Так рыдают маленькие наказанные дети. Ярко-рыжие волосы девушки были рассыпаны по плечам. Она еще не видела, что у нее на пути стоят люди, а потому, не разбирая дороги, просто торопливо шла, не останавливаясь, то и дело подбирая полы длинного халата-пеньюара.

Рого не стал дожидаться, пока она врежется в него, а лишь воскликнул:

— Эй, Нонни! Немедленно остановись! Ты что же, не видишь, куда идешь?

Вместо прежнего монотонного плача девушка издала жуткий вопль, в котором слились страх и отчаяние. В неверном свете лампочек экстренного освещения все увидели, что у нее огромные зеленые глаза, тонкие черты лица и пышная огненно-рыжая грива. Если бы нос, губы и подбородок девушки не казались слишком мелкими, ее можно было бы даже назвать красивой.

И хотя была она достаточно взрослой и уже самостоятельной, сейчас она больше всего напоминала ребенка. И, как положено испуганному ребенку, увидев первого же взрослого мужчину, сразу бросилась ему в объятия, как к родному отцу. Таким мужчиной и оказался Хьюби Мюллер.

Зарывшись лицом в его плечо, девушка без конца повторяла:

— Господи, как же мне страшно! Я так всего боюсь! Не бросайте меня, ради Бога, не бросайте меня! Пожалуйста, не бросайте меня! Возьмите меня с собой! Мне очень страшно!

Хьюби осторожно прижал к себе худое тельце, пытаясь согреть его, чтобы оно, по крайней мере, перестало дрожать. Он почувствовал запах пота, смешанный с дешевым одеколоном, и ее чистые и пушистые волосы на своем лице.

— Не бросайте меня! — не унималась девушка. — С кораблем случилось что-то ужасное! Правда, я никак не могу взять в толк что. Но мне очень страшно, и я, кажется, заблудилась. Я не могу попасть к себе в каюту.

— Конечно-конечно, — успокаивал ее Хьюби. — Теперь с вами все будет в порядке.

— Да это же мисс Пэрри! — воскликнула мисс Кинсэйл. — Бедняжка, она так напугана!

Только мисс Кинсэйл и Рого узнали девушку. Мисс Кинсэйл потому, что несколько раз беседовала с танцовщицей, а Рого потому, что, по старой привычке, будучи детективом с Бродвея, привык совать свой нос повсюду, где только речь шла о шоу-бизнесе. Вот и за время круиза он сумел выяснить кое-что не только о мисс Пэрри, но и о всей труппе, выступавшей на пароходе. Мисс Пэрри танцевала по вечерам вместе с другими одиннадцатью девушками три раза в неделю. Очевидно, и остальные из отряда Скотта тоже видели ее, но не выделяли среди других.

Рого очень не понравилось, что мисс Пэрри из всей команды выбрала этого слюнтяя и недотепу Мюллера, больше похожего на гомосексуалиста, нежели на мужчину.

— Ничего страшного, детка, — обратился детектив к девушке. — Ты попала к цивилизованным людям.

Мисс Пэрри продолжала жаться к Мюллеру и все еще дрожала.

Затем она вдруг выкрикнула:

— А где Сибил? Кто-нибудь видел Сибил? Я почему-то никого из своих не могу здесь отыскать. Мне очень страшно. Я не понимаю, что произошло.

Мюллер обнял ее за плечи, надеясь, что лихорадка скоро пройдет:

— Ну, не надо так переживать. Дело в том, что на судне произошла… э-э-э… авария. Но ты теперь с нами, и мы обязательно позаботимся о тебе… А кто такая Сибил? — поинтересовался он.

— Это девушка из нашей труппы. Мы с ней занимаем одну каюту. Она моя хорошая подруга. — Мисс Пэрри помолчала, видимо соображая, что же ей только что пытался внушить этот господин. Внезапно до нее дошел смысл его слов, и она чуть не задохнулась от ужаса: — Что вы говорите? Авария? Бог мой! — Затем, видимо, поняв, где она находится, мисс Пэрри резко отстранилась от Мюллера и заголосила: — О Господи, простите меня ради всего святого! Что же я натворила?! Я ведь с вами даже не знакома, да? Нам нельзя находиться вместе с пассажирами-мужчинами. Но ведь я не имела в виду ничего плохого, поверьте мне. Я ни на что не намекала. Тимми говорила, что если только застанет нас рядом с мужчиной-пассажиром, она немедленно…

— Ничего страшного не произошло, — оборвал ее поток Мюллер. — Все будет в полном порядке. Да к тому же мы теперь уже и не пассажиры в полном смысле этого слова. Мы теперь должны все держаться вместе.

Все окружили девушку и принялись разглядывать. Ее наряд казался особенно нелепым и неуместным: легкомысленный халатик с перышками, надетый, как видно, прямо на голое тело. Кусочек опушки оторвался от воротника и легкий, как пух одуванчика, опустился к ее ногам. Девушка пришла в себя, отпрянула от Мюллера и теперь обеими руками хваталась за свой халатик, словно чтобы поплотней укутаться в него.

— Боже мой! — причитала она. — У меня под ним ничего не надето!

— Забудьте об этом! — небрежно махнул рукой Весельчак. — Мы здесь не на показе мод, черт возьми! Кому какое дело?

— Мы пришли сюда из обеденного зала главной столовой, — пояснил Мюллер. — Меня зовут Хьюберт Мюллер, а вот это — познакомьтесь — доктор Скотт, который ведет всех нас туда, где бы…

Видимо, ровный голос Мюллера и его простые понятные слова помогли девушке успокоиться, и она перестала трястись. Увидев Фрэнка, она заморгала и объявила:

— Ой, а священника я знаю! У нас по нему все девчонки сохнут… То есть, простите! Я хотела сказать, что…

— Все в порядке, — тут же утешил ее Роузен, — он у нас к этому привыкший.

Девушка обвела всех теплым взглядом. Уж не подшучивают ли над ней эти такие не похожие друг на друга люди? Наконец, представилась сама:

— А я Нонна Пэрри, но все меня называют просто Нонни. Я девушка Грэшема.

Мюллер нахмурился. Он разглядывал ее бледную кожу, ярко-рыжие волосы и бледно-зеленые глаза, но никак не мог вспомнить, что такое «Грэшем». А если это географическое название, то где он находится. И вдруг его осенило. Ну конечно же! Так называлась танцевальная группа, выступавшая по вечерам на пароходе: «Девушки Грэшема». Но, как ни силился Мюллер, вспомнить Нонни он так и не смог.

Нонни взглянула на Скотта:

— Вы поможете мне? Вы, случайно, никого из нашей труппы не видели? — От Мюллера она не отходила, словно была готова, если понадобится, снова упасть в его объятия. — Или кого-нибудь из артистов? Там у нас есть такой Никки — он клоун. Потом еще Хитер и Мойра, они поют. И, конечно, Тимми. То есть, я хотела сказать, конечно, миссис Тимкер. Она у нас самая главная.

Члены команды Скотта беспокойно обменивались взглядами. Мисс Кинсэйл только всплеснула руками и покачала головой:

— Милочка, они же все с палубы «С». Мая каюта тоже была там. Я их всех неплохо знала. Такие милые люди…

— Но палуба «С» находится как раз над обеденным залом! — невольно вырвалось у Джейн Шелби.

Но Мэнни Роузен прервал ее:

— Не надо! Вы только посмотрите, в каком состоянии эта бедная девочка…

— Когда ты ушла из своей каюты, Нонни? — осведомился Скотт. — И куда направлялась? Ты можешь нам подробно рассказать, что делала, прежде чем заблудилась?

Нонни встряхнула головой, словно собираясь с мыслями, и ее волосы засверкали в неясном свете аварийных лампочек.

— Было почти девять часов, — начала девушка рассказ. — Да, кажется, именно так. Как раз незадолго до этого Тимми сказала, что никакого шоу сегодня не будет, а потому у нас свободное время. То есть мы могли заниматься своими делами. У меня в каюте есть кувшин, и я спокойно вымыла и подсушила волосы. А бедная Сибил все еще страдала от морской болезни и с утра не вставала с койки. Тогда я решила пойти в парикмахерскую, чтобы одолжить у мастера бигуди, а заодно приобрести лак для волос. Он у меня уже заканчивался.

«Ну, и как ей объяснять, что произошло с ее подружками? — мучился Мюллер. — Еще не известно, как она все это воспримет».

— А на какой палубе, напомни мне, находится парикмахерская?

Нонни принялась загибать и разгибать пальцы, что-то подсчитывая:

— Это на одну палубу ниже, чем мы. Ой, нет, на целых две, потому что сначала надо еще пройти палубу со столовой. Простите, у меня сейчас все в голове перепуталось.

Кое-кто невольно взглянул наверх. Нонни заметила их взгляды:

— Нет, вы не поняли, — попыталась она улыбнуться. — Это не наверху. Наоборот, внизу. Чтобы попасть с нашей палубы к парикмахеру, нужно спуститься на два уровня. Но идти нужно только вот этим путем, и все из-за столовой.

На это ей никто ничего не ответил.

И Нонни продолжала:

— Было уже довольно поздно, и я засомневалась, а застану ли я мастера. Может быть, в парикмахерской уже нет никого? Но, правда, случалось и так, что ей приходилось выполнять какие-то срочные заказы, и она засиживалась допоздна. Вот потому я все-таки решила пойти к ней, раз уж прошла часть пути. Но потом случайно поскользнулась, и… — Она помолчала. — И свалилась с лестницы. Но только я поднялась, как меня опять куда-то прямо отшвырнуло. Я ничего не могла понять. У меня даже возникло такое чувство, будто меня кто-то нарочно столкнул, а потом еще и придавил, так что мне было очень трудно встать. Я испугалась. Вдобавок ко всему у меня почему-то жутко закружилась голова. И тогда я снова повалилась на пол.

Она удивленно оглядела окружающих:

— Странно все это, да? Не могла же я упасть просто так, без всяких причин, верно? При этом я упала на спину, но голову не ушибла. Но мне показалось, что все вокруг будто заходило ходуном. А потом из недр корабля раздался ужасный звук. Вы случайно его не слышали? Что-то рушилось, ломалось, кто-то кричал, стонал, и потом еще что-то шипело и булькало… Но я уже плохо соображала, где нахожусь. Наверное, я просто лишилась чувств. Хотя раньше со мной это редко случалось. Но на этот раз я наверняка потеряла сознание. Когда очнулась, свет в коридоре горел тускло, а сами лампочки каким-то образом переместились на пол. Наверное, я при падении куда-то перекатилась и попала в тот отсек корабля, где мне еще не приходилось бывать. Да? Видимо, я сильно ударилась…

— Да мы все тут нехило рухнули, — сердито пробурчала Линда и огляделась по сторонам: — Послушайте, кто-нибудь, заткните пасть этой маленькой заднице, а?

Но девушка будто и не слышала этих обидных слов. Она завелась и теперь не могла остановиться:

— Я встала на ноги, но уже не понимала, в какую сторону мне идти. Больше всего мне хотелось подняться обратно по лестнице и поскорей очутиться у себя в каюте рядом с Сибил. Тогда я стала пробираться по памяти, так же, как я шла туда, только уже не спускалась, а стала подниматься. Но, наверное, из-за того, что в голове у меня все помутилось, я только больше заблудилась. Я никак не могла отыскать свою каюту, а вокруг стало совсем темно. Однажды я набрела на какое-то место, где, мне казалось, и должна быть лестница. Но вместо нее в полу зияла дыра, да еще наполненная водой. Ну, а когда я увидела воду, то от страха вообще перестала соображать. Я решила, что с нашим кораблем случилось что-то очень страшное. Я бросилась бежать, куда глаза глядят, а тут еще, как назло, лампочки потухли. Ну, нервы у меня не выдержали, и я стала рыдать, как маленькая. Я подумала, что на этом моя жизнь и закончится, и я обязательно погибну одна в темноте. Простите, наверное, со стороны я выглядела перед вами самой настоящей дурочкой, да? — Девушка замолчала, словно у механизма внутри нее внезапно кончился завод.

— Нет, все в порядке, — успокоил ее Хьюби. — На вашем месте любой бы перепугался.

— Она должна знать правду, — вмешался Скотт. — Хьюби, будет лучше, если вы сами ей расскажете. Расскажите ей все.

— Боже мой! — воскликнул Мюллер. — Я? Но почему я? И неужели это так необходимо?

Нонни переводила взгляд с одного лица на другое, все еще не понимая, но уже успокаиваясь. Она узнавала этих людей, вспоминала их среди зрителей, приходивших на ее выступления, и начинала доверять им.

— А что вы хотите мне рассказать? — наконец поинтересовалась она.

— Нет! Не надо! — испуганно выдохнула Джейн Шелби. Ей было жаль молоденькую девушку, потерявшую всех подружек. Хотя она понимала, что утаивать страшную правду тоже невозможно. Все, что предлагал священник, было и разумно, и жестоко.

— Да, она должна знать все, — уверенно повторил Скотт. — И, кстати, нам нужно двигаться вперед, пока еще горит свет.

Мюллер взял ладонь девушки в свои руки:

— Нонни, боюсь, тебя сейчас ждет серьезное потрясение. — И он очень просто и незатейливо, как мог, пересказал ей все, что случилось с судном, и какая судьба постигла тех, кто волею судьбы находился ниже обеденного зала. Остальные молча стояли рядом и с волнением ожидали реакции девушки. Обычно юные актрисы весьма бурно реагируют на подобные трагедии. Особенно когда дело касается их подружек.

Однако Нонни проявила удивительное мужество. Только ее лицо стало еще бледней и еще меньше. Девушка тихо пробормотала:

— Можно, я на минутку присяду? — И действительно тут же уселась прямо на пол. Все подумали, что сейчас она снова расплачется, но из глаз ее не появилось ни слезинки. Теперь она должна была оставаться сильной и способной к борьбе за свою жизнь. Лишь на мгновение закрыла лицо руками, но сразу же встала на ноги, уже готовая идти.

— Моя мама… — начала Памела Райд, — находилась в это время в своей каюте на палубе «В».

Нонни подошла к ней и нежно обняла девушку:

— Ох, милая… — прошептала она. — Бедненькая ты моя! Если бы это случилось с моими родителями, я, наверное, не смогла бы пережить… — Она взглянула на Скотта и, кивнув в сторону Мюллера, спросила:

— Можно я пойду с ним?

— Конечно, — разрешил священник, — он будет помогать вам в пути. — Что же касается ваших подруг, тут уж вы им ничем не поможете. Примите наши соболезнования.

— Ну вот, теперь нас уже пятнадцать, — с некоторым удовлетворением в голосе констатировала Белль Роузен.

— А почему тебя это так радует? — удивился ее муж. — Какая разница, сколько нас осталось?

— Ну во всяком случае, не тринадцать, — пояснила Белль.

— Ох уж эти твои предрассудки, — покачал головой Мэнни. — Нас раньше было четырнадцать.

— А пятнадцать — еще лучше, — не замедлила ответить его супруга.

— Вот только этой маленькой задницы нам и не хватало, — презрительно фыркнула Линда Рого.

— Ну, что ты, милая, не надо так уж строго, — взмолился Рого. — Она же еще совсем дитя и очень напугана всем случившимся.

Внезапно Нонни Пэрри сердито сжала губы:

— Это кто еще посмел назвать меня задницей? — огрызнулась она.

— Никто, — тут же принялся успокаивать спутницу Мюллер. — Не обращайте внимания, это же самая настоящая стерва. На нее все давно уже плюнули, кроме, разве что, вот этой половой тряпки, который в свое время совершил большую глупость, женившись на ней.

Майк Рого, не поворачивая головы, угрожающе произнес:

— Я не хотел бы слышать о себе подобных отзывов. Иначе кое-кто очень скоро будет со сломанной челюстью.

Отряд продолжал путь.

— Будьте осторожней, — послышалось предупреждение Мюллера. — Некоторые трубы очень скользкие, и можно запросто вывихнуть ноги или упасть. А поэтому держитесь за меня покрепче.

Нонни так и поступила, изо всех сил вцепившись в провожатого. Мюллер почувствовал, как сжалось у него горло. Его взволновала и сама эта девушка, и ее бесхитростный рассказ. А с другой стороны, она изумила Мюллера своей стойкостью и силой духа — единственная, оставшаяся в живых из всей труппы. Теперь же, хватаясь за руку и плечо Мюллера, она будто снова ощутила себя частью целого.

Майк Рого ошибсяв своей оценке Хьюби Мюллера. Он не был ни гомосексуалистом, ни слюнтяем и хлюпиком. Хьюби был любителем путешествий и развлечений. Он был богат и мог позволять себе иногда такие вот круизы. У него не было профессии, но он считался в свете завидным женихом. Его манеры были изысканны, он умел держаться в обществе и никогда не напивался. Он превосходно играл в бридж и осторожно вел себя с незамужними молодыми женщинами. Во всяком случае, до скандалов дело никогда не доходило, и от него еще не забеременела ни одна девица.

Он предпочитал заводить романы с замужними женщинами, принадлежащими к его кругу. Никогда не приходило ему в голову увлечься горничной или официанткой, как и обратить внимание на одну из тех юных, брачного возраста девиц, которые обычно стайками вьются возле состоятельных холостяков.

Хьюби получил образование в Гарварде, которое, правда, ему не пригодилось, и два года отслужил в армии, из них восемь месяцев отвоевал в Корее, так что был, в общем, парнем неробким (вопреки мнению о нем Рого).

Что до его семейного положения, то он не хотел жениться. Хьюби был уверен, что пока еще не встретил женщины, достойной стать ему спутницей. Таким образом, в свои сорок лет он все еще оставался привлекательным холостяком.

Перспектива встречать Рождество вместе с семейством кого-нибудь из своих друзей не радовала Мюллера, поэтому он, не колеблясь, приобрел билет на «Посейдон», который любил еще с тех времен, когда пароход носил название «Атлант». Ему помнились удачные круизы, во время которых ему удавалось кружить головы замужним дамам. Но на этот раз, к сожалению, вышло иначе. Все замужние женщины оказались для него староваты. Единственная кандидатура — привлекательная блондинка, вдова, миссис Вильма Льюис, тут же дала понять, что подобные интрижки ее не интересуют. Ухаживания Мюллера были отвергнуты в первый же вечер.

Хьюби украдкой взглянул на свою спутницу и подумал о том, как смехотворно, наверное, со стороны смотрится он сейчас рядом с этой крохотной фигуркой. Он в своей белой, в рюшках, рубашке и цветастых подтяжках, и она — в вульгарном халатике, больше похожем на ночную рубашку. Да если еще вспомнить, что одна штанина его брюк разорвана и болтается клочьями…

И все же Мюллер испытывал необъяснимые теплые чувства к этой девушке. Каким-то образом она теперь принадлежала ему (если, конечно, можно так выразиться). По крайней мере, весь этот их поход именно он нес за нее полную ответственность.

— Держись за меня, Нонни, — повторил он. — Теперь ты находишься в полной безопасности.

Мюллер улыбнулся. Ему самому стало смешно от неуместности сейчас этого слова: «безопасность».

Она взглянула на Хьюби и благодарно прошептала:

— Вы очень милый.

Отряд продвинулся еще на двадцать ярдов, и тут Скотт поднял руку:

— Всем остановиться! Мы дошли до лестницы, — скомандовал он.

Рого, как ему показалось, выразил отношение всех к великому событию.

— Чудесно! — заявил он. — Ну, и как мы будем брать это препятствие, дорогой наш тренер?

Приключения на первой лестнице

Никому из них раньше не случалось своими глазами видеть лестницу вниз ступенями. И уж тем более подниматься по ней.

В суете, царившей в обеденном зале, никто не присматривался к центральной лестнице, которую затопила вода и нефть. Это странное сооружение так не походило на лестницу, что все словно позабыли о ней. Она просто стала частью общего кошмара, подобно торчащим с потолка столикам и стульям или электрическим лампочкам, переместившимся на пол. Поэтому сейчас, когда им повстречалась лестница, для всех стало неожиданностью то, что предстало перед ними.

Перевернутые ступеньки ошеломляли не меньше самой катастрофы и казались полностью непригодными к использованию. В одно мгновение для всех членов отряда Скотта уничтожилось само понятие «лестница», такое с детства привычное и надежное. Лестница, на которую они смотрели сейчас, была не просто бесполезной, она угрожала.

Поручни из полированного красного дерева и ступени, покрытые ковровой дорожкой, шли наверх нелепыми уступами и нависали над головами путников.

Мэнни Роузен приблизился к лестнице и долго смотрел на этот странный, уходящий вверх и вдаль туннель.

— И как вы предполагаете забраться туда? Это же немыслимо! Безумие какое-то.

— Вот это да! — пожал плечами Мартин. — Выходит, теперь все лестницы стали такими?

Шелби прошептал что-то на ухо своей жене, посмотрел в сторону Белль Роузен и проговорил:

— Ума не приложу, как мы одолеем эту преграду, Фрэнк.

Шелби не решался себе признаться: он чувствовал некоторую радость оттого, что отряд так быстро столкнулся с непреодолимым препятствием. Вот что значит брать на себя ответственность за людей и вести их, не подумав о последствиях! Так и надо этому молодому выскочке. Нужно было более тщательно все взвесить.

— Ну ничего особенно трудного я тут не вижу, — пожал плечами Скотт.

— Вы что же, изволите шутить? — рассердился Роузен. — Разве вы не понимаете, что не все справятся с этим подъемом. Не забывайте о том, что вместе с нами идут и женщины? — И все отлично поняли, что он имел в виду себя и свою супругу.

— Вы уверены, что знаете способ подняться? — поинтересовался у священника Весельчак. — Лично мне кажется, что для всех нас настало время вернуться и присоединиться к Питерсу и Эйкру.

— Вот именно! — поддержал Бейтса Мартин. — По крайней мере, они лучше знают свой корабль и, может быть, посоветуют нам другой путь.

Его поддержали робкие голоса: мысль вернуться пришла не одному Весельчаку.

— О чем это он? — шепотом потребовала объяснение у Мюллера Нонни. — Куда он предлагает отправиться?

Хьюби тихонько рассказал ей о стюардах, оставшихся позади. Нонни еще раз посмотрела на лестницу и заявила:

— А вам не кажется, что все же стоило бы попробовать?

Мюллер бросил на девушку изумленный взгляд. Всего несколько минут назад ее трясло от страха и растерянности. Потом он вспомнил, как эта кроха чуть не бросилась на Линду, когда та посмела оскорбить ее, и подумал: «Да она настоящий боец! Вот умница!»

Самый высокий из всей группы, Скотт молча обозревал свою паству.

Джейн Шелби попыталась разглядеть на его лице выражение презрения, чтобы с новой силой возненавидеть священника. Однако ничего подобного во взгляде Фрэнка не обнаружила. Напротив, он смотрел на каждого, словно оценивая его физические возможности, чтобы знать, кому и как сейчас помогать. Джейн вдруг почувствовала себя маленькой и беспомощной. Ей захотелось то ли сжаться под его взглядом, то ли провалиться сквозь землю. Она воскликнула:

— Мне кажется, имеет смысл попытаться! Может быть, мы справимся.

Муж посмотрел на нее, как на ненормальную.

Однако Скотт взглянул с благодарностью. Джейн даже показалось, что он как раз ждал чего-то вроде вот такого воодушевляющего возгласа.

— Конечно, справимся, — как само собой разумеющееся признал Фрэнк. — Подумаешь, ерунда какая!

И его задорный и почти мальчишеский голос, и легкомысленная характеристика препятствия тут же всех ободрили, возвратили мужество и уверенность. Даже Мюллер, уже готовый повернуть, теперь хотел испытать себя и потягаться с проклятой лестницей.

Весельчак обратился к Памеле:

— А что, старушка, может, и мы рискнем, как считаешь?

— Спорим, что у меня все получится! — в запале выкрикнул Робин Шелби.

Только Линда Рого принялась жалобно скулить:

— А я хочу назад! Пойдемте назад!

Но Скотт как будто и не слышал ее. Он сказал:

— Поймите, что весь мир вокруг нас сейчас перевернулся вверх дном. И если мы забудем, какими вещи должны быть, а приготовимся увидеть их новыми, возможно, и справляться с трудностями нам станет гораздо проще.

— Всю жизнь я ходил ногами, а голову держал наверху, — вздохнул Роузен. — Неужели под старость мне придется переучиваться и пробовать ходить на голове?

— Но вы ведь сами не стоите на голове, верно? Просто вы ходите по потолку, а пол у вас теперь над головой. И, привыкнув, вы уже не считаете это таким страшным и необъяснимым.

— Вы, наверное, имеете в виду примерно то же, что испытывают астронавты, когда осваиваются в условиях невесомости, да? — не удержался Робин Шелби.

— Вроде того, Робин, — согласился с мальчиком священник. — Представь себе, что твой собственный дом перевернулся, как раз когда ты собирался спуститься за чем-то вкусненьким в погреб и уже стоял перед лестницей, готовый к первому шагу. Теперь тебе придется придумать способ, как все же попасть в злополучный погреб. Но, так как ты прекрасно знаешь свой дом и знаком с каждым его уголком, тебе обязательно что-то придет в голову, верно?

— Ой! — изумленно воскликнула Сьюзен. — Теперь я вспомнила, о чем подумала, еще когда мы все находились в обеденном зале. Только тогда мне показалось, что это ужасно глупо. Прошлым летом мы с подругами отправились в Парк развлечений Баннермана. Там был такой аттракцион «Сумасшедший домик». Когда мы заходили внутрь, в нем гас свет и он переворачивался полом вверх. То есть так только кажется, будто вы уже ходите по потолку. А если посмотреть наверх, то там видна вся мебель. Наверное, ее специально приклеивают, но, должна сказать, чувства там испытываешь о-о-очень неприятные!

— Говорите, говорите, говорите! — отмахнулась Белль Роузен. — Я могу стоять здесь и выслушивать любые россказни. Лишь бы никто не заставил меня в самом деле полезть вот на эту лестницу.

Роузен озабоченно взглянул на жену:

— Но, мамочка, может быть, нам хотя бы попробовать…

Ричард Шелби понял, что обязан сейчас приподнять дух отчаявшихся:

— Послушайте меня все. Итак, мы дошли вот до этой лестницы. Нам пришлось оставить позади кое-кого из товарищей, и тем самым мы уже оказались ответственными перед ними. Я, например, сейчас отвечаю и за себя, и за свою семью. Когда судно переворачивается, оно неизбежно тонет, но в нашем случае все вышло по-другому. «Посейдон» до сих пор плавает на поверхности…

Тут Шелби снова вспомнил, как преподобный Скотт стоял на коленях: «Или он впрямь возомнил, будто разговаривает с Господом, как по телефону, и при этом еще получает от него инструкции, как у тренера перед соревнованиями?»

Но он быстро отогнал от себя этот образ и продолжал:

— Итак, наш лайнер плавает кверху килем, и половина его торчит из воды…

Джейн посмотрела на Скотта, и ее снова охватил праведный гнев. Оказывается, этот тип даже не слушал ее мужа, а готовился к преодолению лестницы. Он снял обувь, потом носки, уложил их в карманы пиджака, а топорик пока что оставил на полу. После этого снял с плеча нейлоновый канат, один его конец привязал к поясу, а второй передал Рого со словами:

— Эй, приятель, подержи-ка пока эту штуку.

Детектив напрягся. Казалось, еще секунда — и он снова взорвется.

— Да вы точно чокнулись! — воскликнул он, обращаясь к Скотту, а затем повернулся и ко всем остальным: — Да что с вами всеми опять?! Еще минуту назад вы хотели отправиться назад к стюардам и оставаться с ними. А теперь вы снова готовы переться за этим психом. Ну, на меня прошу не рассчитывать.

Однако канат он продолжал держать в руке.

Между тем речь Шелби не останавливалась:

— Мой мальчик совершенно прав. Утром нас кто-нибудь обязательно заметит с воздуха, ведь мы напоминаем огромную рыбину, плавающую вверх брюхом на поверхности моря. Наш корабль — длиной в тысячу футов. Ну и куда же прежде всего рванут спасатели, чтобы проверить, нет ли на судне выживших? Конечно, будут пробиваться через обшивку. Итак, пока наш лайнер плавает, у нас остается надежда.

Теперь Джейн сердилась уже на собственного мужа. А что, собственно, нового он сейчас произнес? Да он, как попугай, только повторяет слова Скотта.

Весельчак обратил свой непривычно трезвый взгляд на Рого:

— А знаете что, старина, если уж корабль и начнет тонуть, то мне будет приятней погибнуть, сознавая, что я все-таки не бездействовал.

— Я с вами полностью согласна, — поддержала Мэри Кинсэйл. — Это была бы куда более достойная смерть, верно? — И все остальные с интересом посмотрели на нее.

— Да-да, мисс Кинсэйл, — кивнул преподобный доктор Скотт. — Человеческое достоинство всегда превыше всего. — С этими словами он подпрыгнул вверх и ухватился за нависшие у него над головой перила лестницы.

Впервые Мюллер осознал, почему лично он готов идти до конца. Если Господь и все святые казались ему далеким и туманным мифом, то вот этот священник рядом был вполне реальный и осязаемый. Именно он поднял знамя, под которым Мюллер согласился воевать до победного.

В восхищении наблюдал он, как ловко Скотт подтянулся на канате и уперся ногами в перевернутую ступеньку. Затем, перебирая руками по перилам, начал продвигаться вверх и вскоре достиг верха. Встав на лестничную площадку, бывшую когда-то потолком, он привязал к перилам свой канат и крикнул вниз:

— Все в порядке, Рого, отпускайте.

Детектив стоял сраженный. Этот студент-спортсмен с легкостью одолел столь сложное препятствие!

— Жду-не-дождусь, когда же Белль с таким же проворством окажется рядом с вами, — язвительно прошипел он.

— Будьте осторожней, не захлебнитесь собственным ядом! — насмешливо предупредил Скотт и добавил: — Следующий Мартин. — И Мартину: — Вы забирайтесь вверх уже не по перилам, а по канату, так проще. Оттолкнитесь от ската ногами и подтягивайтесь… Не спешите, работайте руками и ногами… Вот молодец, так держать!

Очень скоро Мартин уже гордо стоял рядом со священником.

— Робин, теперь ты.

Мальчик одолел половину пути, но тут силы вдруг разом оставили его, и он закричал:

— Все, я больше не могу!

— Хорошо, сынок, тогда просто так повиси немного, — велел ему Скотт, а сам схватился за канат, а за ним сделал то же и Мартин. Мужчины подтягивали канат, пока мальчик не оказался с ними на лестничной площадке.

— Простите меня, — тут же принялся извиняться он. — Я почему-то считал себя намного сильней.

— Ничего страшного, ты сделал все, что мог, — успокоил его Скотт. — И ты не только сохранил присутствие духа, но и помог другим не потерять голову.

— Я? — искренне удивился мальчик. — Как это?

— А вот так, — усмехнулся Скотт. — Это ты внушил нашим друзьям, что нас будут искать и на воде, и с воздуха, что для этого подключат радиостанции и вычислительные центры. Кое-кто сказал бы просто: ты дал надежду.

— Что до меня, то я не могу позволить себе утонуть, — проговорил Мартин. — Мне обязательно нужно вернуться… — Он хотел сказать «в свой магазин», но, когда речь шла о жизни и смерти, упоминать бизнес по продаже галстуков было бы неуместным, и он закончил так: —…вернуться к своей жене. — Едва он это произнес, как его снова начал преследовать образ погибшей миссис Льюис.

— Думайте о том, что вы обязательно вернетесь, — посоветовал Скотт.

Мартину пришло в голову, что тому следовало бы добавить: «и молитесь», как это сделал бы на его месте другой проповедник. Странные типы, эти молодые священники!

— Что ж, Рого, вы будете следующим, — объявил Скотт.

— Нет, ни за что на свете! — завизжала Линда. — Ты не посмеешь бросить меня здесь одну! Хватит, я уже оставалась в каюте, и что из этого вышло? Если бы я тебя послушалась во второй раз, то уже утонула бы, как все остальные, кто не вышел на ужин. Мы не будем ему повиноваться, подумаешь, какой командир! Пусть другие лезут.

— Вам не следует ничего бояться, миссис Рого, — попытался успокоить ее Скотт. — Лично вас мы поднимем сами.

Линда обругала его последними словами.

Побелев от ярости, Джейн Шелби тут же набросилась на нее:

— Почему вы не можете вести себя прилично, идиотка? Неужели вы не понимаете, что нервы на пределе у всех, но остальные почему-то сдерживаются. Неужели вам не ясно, что мы можем пойти ко дну в любую минуту? А он только старается изо всех сил, чтобы хоть чем-то помочь нам?!

— Не волнуйся, крошка, с тобой все будет в порядке, — вмешался Рого. — Вот видишь, миссис Шелби тоже говорит, что присмотрит за тобой. — Он обладал удивительной способностью видеть и слышать только то, что ему хотелось. — После этого Рого накинул себе на плечи скатерть, схватился за конец каната и на одном дыхании мощными рывками подтянул себя наверх.

Следующим наверх полез Весельчак. Подъем дался ему нелегко, но в конце концов с помощью священника справился и он.

— Можно, я тоже поднимусь по канату? — спросила снизу Памела. — Мы в школе делали такие упражнения, и у меня неплохо получалось.

— У меня тоже, — подхватила Сьюзен.

— Я тебя обгоню! — бросила вызов Памела.

— Спорим!

Пэм схватилась за канат и крикнула:

— Засекайте время! — После этого она с завидной ловкостью полезла вверх.

— Шестнадцать секунд! — восхищенно объявил Робин. — Сестренка, не подведи!

Сьюзен поднималась более грациозно, но чуть медленней, ей явно не хватало силы мышц. Добравшись до самого верха, она весело рассмеялась:

— Ты выиграла! Молодчина!

— Ура, Британия! — обрадовался Весельчак.

Это маленькое состязание взбодрило всю компанию.

Мюллер стоял внизу и разглядывал свои ладони. Рого пробормотал:

— Этот тип сам наверх ни за что не заберется. Придется тянуть его. Давайте начнем побыстрей, чтобы побыстрей и закончить.

— Но, может быть, пусть сначала попытается? — предложил Весельчак.

Рого презрительно покосился на Бейтса.

— Эй, приятель, вы по какому виду спорта специализируетесь? — Он не любил англичан и относился к ним с такой же брезгливостью, как к гомосексуалистам.

Мюллер резво принялся подниматься, но на трети пути остановился. Лицо его раскраснелось, на лбу выступили капли пота, ноги отказывались слушаться.

Скотт немного понаблюдал за отчаянно вцепившимся в канат Мюллером и посоветовал:

— Попробуйте работать не только ногами, но и тазом.

Мюллер послушался и сейчас же значительно продвинулся. Теперь Скотт мог дотянуться до него. Он схватил Хьюби за запястья и помог вползти на площадку. Тот сразу встал на колени, восстанавливая дыхание и с горечью глядя на свои руки: после такого трудного восхождения на них тут же образовались волдыри.

Рого бросил быстрый взгляд на ладони Мюллера и воскликнул:

— Надо же! Вот уже и первые волдыри. Вы уж будьте с ними поаккуратней. — Какую-либо жалость или сочувствие в его голосе услышать было трудно.

Роузен о чем-то тихо переговаривался с Шелби. Потом Ричард сказал:

— Фрэнк, мистер Роузен не уверен в том, что у него получится. И, кстати, что вы решили насчет наших девочек?

— Сделаем петлю, наподобие качелей, и просто поднимем их на ней.

— На канате?

— Нет, свяжем широкую петлю из скатертей, чтобы им не было больно сидеть на ней. А Роузена пока что оставьте внизу, мы его втянем наверх после женщин. Сейчас забирайтесь сами сюда и прихватите его скатерть. Роузен сможет помогать женщинам не хуже, чем вы.

Шелби сам не был уверен в том, сможет ли он одолеть этот канат. Он уже слышал, как Рого тихонько произнес слово «слабак», и боялся застрять на половине пути, как Мюллер. Ну мог ли он подумать, что ему придется в ближайшее время испытывать свою физическую силу!

Однако мышцы его не подвели.

— Ну, ты у меня молодец, папуля! — восхитился Робин. Отец его не разочаровал.

А все остальные уже изготавливали из скатертей что-то вроде скаток и привязывали их одну к другой. Потом Скотт с двух сторон закрепил канат и опустил приспособление вниз.

— Садитесь на петлю верхом, — приказал священник. — Просто перекидываете одну ногу и устраиваетесь поудобней. Миссис Рого, вы готовы стать первой?

Линда, уперши руки в бедра, презрительно поморщилась:

— Ни за что в жизни! Поищите себе другого подопытного кролика, а я пока что посмотрю, как действует ваше хитроумное изобретение.

— Я готова, — произнесла Нонни. Здесь, внизу, она снова почувствовала себя одинокой. Ей хотелось быстрей оказаться вместе с тем мужчиной, к которому она уже привыкла и который отнесся к ней с таким вниманием.

Она перекинула изящную ногу танцовщицы через петлю и подложила под себя полу халата.

— Вот это правильно, — похвалил Скотт. — Теперь повернитесь спиной к лестнице… Вот так, умница. Ребята, поднимаем! Только не спешите, тяните медленно! Нужно убедиться, что у нас все идет как надо.

Канаты тянули все, и Нонни вскоре очутилась наверху. Тут ее халатик все же распахнулся, обнажая маленькую, как у девушки-подростка, грудь. Рого, Весельчак и Мартин тут же отвернулись, а Скотт остался равнодушен.

Но Линда не могла пропустить этот крошечный эпизод.

— Ну, как вам это нравится? — заметила она мисс Кинсэйл. — Священник так и пялится на нее. Уж этот своего не упустит!

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — негромко ответила Мэри, готовясь занять место в уже опускающейся к ней петле.

Мисс Кинсэйл поднималась наверх, сохраняя по обыкновению спокойствие и чувство собственного достоинства. Очередь дошла до Линды. Собираясь наверх, она долго готовилась, решительно застегнула смокинг Рого, которым были накрыты ее плечи, на все пуговицы, проговорив:

— Ну, уж на мои сиськи он не посмотрит, вот так-то!

Но наверх была доставлена без всяких приключений.

Теперь внизу оставались только супруги Роузен.

— Мамочка, мне так стыдно, — признался Мэнни своей жене.

— Чего ты стыдишься? — заинтересовалась Белль.

— Того, что я не в состоянии так же резво вскарабкаться вверх по канату, как все остальные мужчины, — объяснил он.

— А ты кто, Мэнни Роузен? — пожала плечами Белль. — Разве ты циркач или акробат, разве не владелец магазина деликатесов, да еще вышедший на пенсию? От тебя и не требуется уметь лазить по веревкам. Пусть они сами тянут тебя наверх.

Роузен помог жене устроиться на свернутой скатерти. Усевшись верхом, она покачала головой:

— Вот уж не думала, что в таком возрасте все еще буду пользоваться пеленками!

— Мамочка, и у тебя еще есть силы для шуток! — вздохнул Мэнни.

— А что мне еще остается делать? — пожала плечами пожилая женщина, и Мэнни почувствовал, как его сердце забилось от восхищения и любви к ней. Сам он страшно боялся этого необычного подъема.

— Мамочка, ты великолепна, — вздохнул он и крикнул наверх: — Все готово!

— Мне кажется, я сломаю наш маленький лифт, — заметила Белль Роузен.

— Ничего подобного! — успокоил ее Скотт, но своим помощникам на всякий случай шепнул: — Теперь будьте особенно осторожны, все-таки она очень тяжелая.

Но и Белль так же благополучно въехала на верхнюю площадку, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Ее глаза за толстыми стеклами очков снова озорно засветились, будто она получила огромное удовольствие, прокатившись на столь экзотическом аттракционе. Все собравшиеся невольно зааплодировали.

— Благодарю вас, благодарю вас, — кивала Белль. — Вы знаете, если бы я сейчас тут не находилась, я бы ни за что сама во все это не поверила!

Снизу раздался жалобный голос Мэнни:

— Эй, вы, там! Вы случайно про меня не забыли, а?

Рого подошел к краю площадки и крикнул:

— Сейчас, Мэнни! Продержитесь еще самую малость!

В этот момент Линда наморщила свой очаровательный носик и громко фыркнула:

— Пусть сам поднимается сюда, как хочет. Терпеть не могу евреев! Фу!

Все замерли на своих местах, и только Белль Роузен ничуть не смутилась:

— Неужели? Это сейчас так не модно! Ну, если только, конечно, вы не арабка. Честно говоря, я и не знала, что вы арабка.

Сьюзен Шелби так и прыснула со смеху, а Линда повернулась к ней и чуть не расплакалась от обиды:

— Ненавижу! Я всех вас ненавижу! — заверещала она. — Я знаю, что вы все посмеиваетесь и глумитесь надо мной. Вам всем почему-то кажется, что вы лучше меня!

— Ну что ты, крошка моя, — начал Рого, но тут же обратился к остальным: — Не обращайте на нее внимания. У нее сдают нервы. Нужно просто быть немного более снисходительными к ней. Мы ведь оказались в весьма затруднительном положении, да?

В этот момент на площадку прибыл Роузен.

— А вот и я, — провозгласил он, но, заметив, что все вокруг почему-то напряжены, забеспокоился: — Что-нибудь случилось? Что тут у вас происходит?

— Миссис Рого как раз говорила, что очень рада видеть тебя снова с нами вместе, правда, дорогая? — улыбнулась Белль Роузен.

Линда уже собиралась раскрыть рот, чтобы достойно ответить, но ее опередила Джейн Шелби:

— Мы все рады вас видеть здесь, мистер Роузен. Мы все рады, что у нас это получилось. И все благодаря мистеру Скотту.

Скотт или не слушал ее слов, или же не придал им значения. Он думал о другом.

— Ну а теперь давайте посмотрим, куда нам предстоит идти на этот раз, — предложил он.

Возвращение парика его хозяйке

— А мне кажется, я знаю, куда мы попали! — воскликнул Робин Шелби. — Где-то рядом находится фотолаборатория.

Они были уже во втором длинном, узком и пустынном коридоре, очень похожем на тот, из которого они сейчас выбрались, только не так богато убранном. Он был занят под самые дешевые каюты, годившиеся для коротких морских путешествий и совершенно неуместные на лайнере такого класса.

Кроме фотолаборатории, здесь же находились маленькая типография, где печатались ежедневные меню для ресторана и местная малотиражна, мужская парикмахерская и женский салон.

Коридор проходил по всей длине корабля. Правда, в кормовой части свет не горел. Идти становилось все трудней, проводов и труб под ногами тут было значительно больше. Сверху, как показалось путешественникам, доносились шаги.

— Вот здорово! — обрадовался Весельчак. — Значит, там тоже есть уцелевшие.

— Наверное, над нами как раз тот коридор для команды и обслуживающего персонала, который они называют «Бродвей». Помните, Питерс нам про него рассказывал?

Рого оценивающе взглянул на Скотта и ядовито спросил:

— Ну что, тренер, в какую сторону направимся на этот раз?

— При чем тут «тренер»? — шепнул Мартин Роузену.

— Майк у нас очень крутой полисмен и терпеть не может студентов-спортсменов, которые потом становятся священниками, — ответил тот.

Мартин усмехнулся:

— Похоже, он вообще все человечество ненавидит. Он никого не любит, кроме вон той стервы, которая то и дело окунает его с головой в дерьмо. — Такие замечания Мартину были не свойственны, но он хотел немного отвлечься от постоянных тревог и дум.

Внезапно издалека донесся неясный шум, и вскоре в дальнем конце коридора появилась женщина. Она с трудом перебралась через высокий порог одной из перевернутых дверей и, увидев людей, быстро заморгала, пытаясь их узнать. На ней был белый рабочий халат, повязанный по талии пояском. В одной руке незнакомка несла женский парик, уложенный в модную прическу, а в другой — массажную щетку для волос.

— Простите, миссис Глисон, — начала она, приблизившись. — Простите, что я так задержалась. Сейчас я все исправлю. Я не знаю, что со мной произошло. Кажется, я споткнулась и упала. — Она с безумным видом переводила взгляд с одного члена команды Скотта на другого.

— Ах, так вы же не миссис Глисон! — вдруг заявила она, обращаясь к миссис Шелби. — А мне показалось, что это она рассердилась на меня из-за своего парика и пришла сюда за ним.

— Да это же наш парикмахер! — воскликнула Нонни. — Как раз к ней-то я сегодня вечером и направлялась. — Она повернулась к растерянной женщине. — Мари, милая моя! Куда же вы собрались? Вы, наверное, еще и не знаете, что с нами случилось. Поймите, сейчас уже никому нет дела до париков. Забудьте о нем.

Но Мари никак не могла забыть о том, что задержала выполнение заказа. Она машинально поправила на нем несколько выбившихся прядей своей щеткой:

— Вот теперь, кажется, все в порядке, вы не находите? — продолжала лепетать она. — Я прекрасно уложила этот парик, и он выглядел идеально, но со мной что-то случилось, и я упала. А потом и все в салоне тоже начало валиться на пол. Свалился и этот парик и немного растрепался. — Глаза ее расширились от удивления. — Да, все это как-то странно. Впрочем, у меня бывают, хотя и редко, приступы головокружения. Но ведь я с самого начала качки чувствовала себя неважно. — Она продолжала поправлять локоны на парике. — Я до сих пор вижу все вокруг словно во сне. Скажите, это у меня что-то со зрением или лампочки действительно горят вполнакала?

— Попробуйте как-нибудь объяснить ей, — шепнула Нонни Мюллеру. — Похоже, она еще не знает…

— Послушайте, — осторожно начал тот, — вам, пожалуй, лучше пока что оставаться с нами. Не надо никуда ходить.

Парикмахерша отпрянула прочь от него, словно боялась, что он сейчас силком станет удерживать ее:

— Оставаться с вами? — тревожно переспросила она. — Но зачем? — Она принялась в страхе разглядывать парик, вертя его на руке. Парик так напоминал отрубленную женскую голову, что Мюллер испугался, а уж не спятил ли он сам.

— Она велела мне исполнить заказ к девяти вечера. И если я не успею, она очень рассердится. Она постоянно недовольна мной. Никогда я ей не могу угодить. И если она заявится сюда, мне будет хуже. Нет уж, лучше я сама зайду к ней.

И она, спотыкаясь и оскользаясь, бросилась в сторону кормы и скоро скрылась со своим нелепым и таким неуместным сейчас париком.

Все были так поражены, что никто даже не остановил ее. И только когда она исчезла в темноте за поворотом, Нонни опомнилась и закричала вслед:

— Подождите, Мари! Вернитесь же! Вы знаете, корабль перевернулся и там все погибли! Прошу вас, Мари, одумайтесь! Вернитесь назад!

Она уже собиралась побежать за Мари, но Мюллер благоразумно удержал ее.

— Бесполезно, — тихо произнес он. — Вы ее уже не догоните. А вот сами пострадать можете. Она, скорее всего, сама разыщет нас и вернется, когда все поймет сама.

Сверху раздались еще чьи-то поспешные шаги. Джейн Шелби сжала локоть мужа:

— Дик! Мне кажется, я слышала чей-то жуткий крик. Он несся вон оттуда, куда только что убежала эта несчастная. Она, похоже, потеряла рассудок. Нужно было задержать ее.

— Ну почему вы меня остановили? — чуть не плача, воскликнула Нонни. — Я бегаю быстро и обязательно бы догнала ее. По-моему, с ней что-то случилось. Мари такая милая и добрая, она всегда старалась нам помочь.

— Хорошо, я пойду туда и посмотрю, что с ней, — согласился Мюллер. — А вы подождите меня здесь. Может быть, этот крик не имеет отношения к парикмахеру.

Он чувствовал себя обязанным пойти, раз помешал Нонни вернуть женщину. Значит, в какой-то мере он нес за нее ответственность.

— Только будьте предельно осторожны, Хьюби, — напомнил Скотт.

— Да смотрите не упадите и не покалечьтесь, — добавил Рого. И нельзя было понять, чего в его голосе больше: заботы или насмешки.

Но Мюллера слова детектива, кажется, ничуть не задели. Да и времени обдумывать их не было. Он быстрым шагом дошел до того места, где коридор погружался в темноту. Лампочки не горели. Хьюби почувствовал себя неуютно и уже жалел о том, что сам вызвался искать эту несчастную. Ну кто его тянул за язык? Может быть, он стал таким храбрым и безрассудным потому, что Нонни доверилась ему? Но с чего он должен опекать ее да еще заботиться о какой-то Мари, которую он впервые видит?

Мюллер встал на четвереньки и медленно пополз вперед, держась за трубу рукой и ощупывая ее. Пол в этом месте уходил вниз под углом, затем спуск стал еще круче, и Мюллер остановился.

Он достал из кармана зажигалку, чиркнул и поднял над головой. Стало ясно, почему так истошно кричала эта женщина. Он повернулся, пополз обратно и не выпрямлялся до тех пор, пока не достиг освещенного участка. Здесь он прибавил шагу. Его тошнило. Видимо, Рого как раз и презирал его за эту слабость. Мюллер отвык от жестокостей жизни и давно не сталкивался с такой нелепой смертью, которая настигла эту женщину.

Товарищи молча выжидающе смотрели на него.

— Ну теперь, по крайней мере, ясно, куда нам идти, — неопределенно начал он. — Бедная женщина узнала это раньше нас. — Его передернуло. — Если бы мы выбрали тот путь, нечто подобное могло случиться с кем-нибудь из нас. А, возможно, и со всеми сразу.

— Что могло бы случиться? Я ничего не понимаю, — нахмурился Шелби.

— Часть секции там разнесло взрывом, — объяснил Мюллер. — Но мы бы этого не знали, потому что там полная темнота, а обрыв сразу под ногами. Вот и Мари не ожидала, что пол внезапно пропадет и она полетит в пропасть. Короче, там глубокая дыра, глубиной, может быть, в два уровня. Заполнена водой и нефтью. Этот проклятый парик плавал посередине. Женщину, разумеется, я уже не увидел.

— Она уже не соображала, что делает, да? — спросила Нонни. — Ну почему я не задержала ее?! — Она еле сдерживалась, чтобы не расплакаться.

Печаль Нонни растрогала даже сурового Рого. Он повернулся и по-отечески положил ей руку на плечо:

— Не переживайте так уж сильно, мисс. Вы сделали все возможное. Никто из нас не сумел бы помочь ей.

— Ты лучше держись подальше от этой маленькой проститутки! — брезгливо поморщилась Линда.

Нонни, не вытирая слез, ощерила свои маленькие остренькие зубки и угрожающе шагнула в сторону миссис Рого.

— Кого это ты, сучка, тут проституткой назвала? А ну, повтори!

Как ни странно, но Мюллер, не выносивший брани, внезапно почувствовал, как на него тоже нахлынул гнев. Он полностью принял сторону Нонни.

— Ну-ну, остыньте-ка, обе! — вмешалась Белль Роузен, но Мэнни тут же остановил ее:

— Мамочка, не встревай, пожалуйста!

Майк Рого строго взглянул на Нонни и произнес:

— Расслабься, сестренка. Никто тут никого не обзывает. Ты просто ослышалась, ясно? У нас и без того забот хватает. — А Линде сквозь зубы процедил: — Попробуй только еще раз! Сейчас же прекращай все эти свои штучки!

Ловко используя свои полицейские навыки, Рого Встал между женой и Нонни, чтобы женщины уже не могли коснуться друг друга. Мюллер тоже на всякий случай встал рядом с танцовщицей. Но Нонни была слишком страстной натурой, чтобы прощать оскорбления. Глаза ее гневно сверкали, она поджала губы и не отступала.

— Она назвала меня проституткой!

Нонни бушевала. Легкий халатик грозил вот-вот распахнуться, рыжие волосы разметались по плечам. Мюллер почувствовал, что она нравится ему все больше. Правда, именно сейчас Нонни как раз больше всего и напоминала женщину той профессии, к которой ее отнесла Линда.

— Не обращайте внимания, — отмахнулся Мюллер, — видимо, она вспомнила себя в юности. Такое иногда случается.

Нонни тут же успокоилась.

— Правда? А я и не поняла. Может быть, я совсем дура, как вы считаете?

Рого внимательно смотрел на Мюллера. Он хотел бы знать, что тот имел в виду и ждал его объяснений. В зависимости от этого детектив и решил действовать.

Но Хьюби произнес только короткое:

— Нет, я так не считаю. — И замолчал.

Тогда снова заговорила Нонни:

— Я вовсе не проститутка. Мне приходится очень помногу работать, чтобы добыть денег себе на пропитание. Вы даже не представляете, какой это тяжкий труд.

И снова Мюллер почувствовал, как у него перехватило горло. Ему хотелось защищать ее, оберегать: схватить сейчас в объятия и прижать к себе, укрывая от опасностей. Вдруг он вспомнил, что под халатом у нее ничего не надето, и она показалась ему еще уязвимей. Он подвинулся к Нонни и зашептал:

— Конечно! Нет, я все понимаю. И я хорошо представляю себе! Вам столько приходится вкладывать сил в свою работу.

Она ответила на его заботу нежной улыбкой и тоже подвинулась к нему. Они словно заключали между собой негласный договор о дружбе.

— Если над нами проходит главный служебный коридор, — начал рассуждать Скотт, — значит, и лестницы — с обоих его концов. Но нам придется использовать переднюю. Больше ждать нечего, нужно двигаться.

— Вы только посмотрите на мои ноги! — пожаловалась Белль Роузен. — Я больше не в силах передвигаться по этим бесконечным трубам.

— Я предлагаю всем нашим девушкам снять обувь, — подхватил Скотт. — На каблуках здесь особенно тяжело и опасно.

Маленький отряд выступил в путь. Джейн Шелби пошла рядом с мисс Кинсэйл, которая несла свои туфли так бережно, словно музейную ценность.

— Правда, доктор Скотт — замечательный человек? Это удивительно харизматичная личность. — Она помолчала и добавила, словно извинилась: — Дело в том, что большинство современных священников, к сожалению, совсем не такие.

— Да, — коротко ответила ей Джейн, но сама подумала: с какой легкостью Скотт вычеркнул из памяти трагедию, происшедшую с несчастной Мари. Интересно, поразмышлял ли он хоть немного о ней и ее страшной судьбе, помолился ли мысленно?..

Джеймс Мартин догнал Скотта и пошел рядом с ним. Мужчины двигались медленно, постоянно глядя себе под ноги. Мартин задумался о том, стоит ли ему сейчас исповедоваться Скотту. Слишком уж тяжело было у него на сердце. Так, может быть, как раз и имело смысл высказаться, облегчить себе душу, так сказать, избавиться от мучений. Скотт был на целую голову выше его, и Мартин поглядывал на священника снизу вверх: тот, кажется, обдумывал сейчас что-то очень серьезное. Этот красивый, видный мужчина был столь непохож на проповедников, которых привык видеть Джеймс прежде.

Мартин продолжал мучиться. Если корабль удержится на воде, если им удастся достичь обшивки судна, если в мире скоро узнают об их катастрофе, если спасательные судна и вертолеты вовремя прибудут, он выживет. Но это будет нечестно. Слишком уж легко он отделается от ответственности за свои грехи.

А ведь Джемс согрешил, да еще как! Он прелюбодействовал. Он изменял жене со сладострастной, похотливой женщиной и за это должен понести наказание. Он мыслил сейчас не столько как христианин, сколько как коммерсант. Каждый счет должен быть оплачен. А от большинства мужчин Мартин еще отличался и тем, что всегда охотно платил по счетам и никогда при этом не жаловался.

Миссис Вильма Льюис была не той женщиной, от которой можно было бы отделаться по окончании круиза небольшим подарком да легким похлопыванием по попке. Сорокавосьмилетняя вдовушка купила билет на «Посейдон» ради сексуальных приключений. Она, конечно, решила выбрать себе самого достойного мужчину. А захватив его, не собиралась так просто отпускать. Шведка по национальности, Вильма была привлекательна: пышная грудь, бледная кожа и чуть выпуклые голубые глаза. Когда она распускала свои волнистые золотистые волосы, то казалась настоящей Венерой. На людях вдова вела себя скромно, но это было лишь показное. Она уже давно задумала пуститься в разгул и теперь только выбирала с кем.

Одним из первых на ее крючок попался Хьюби Мюллер и начал осторожно ухаживать за красавицей. Однако ничего путного из этого не получилось: вдове не нужен был джентльмен. Она тосковала отнюдь не по романтике.

Ей понравился Джеймс Мартин — маленький бойкий петушок с короткими, седоватыми волосами и живым внимательным взглядом из-под очков в золоченой оправе. Если одежда его и показалась ей слишком броской, то нельзя было не признать, что галантерейщик одевался по последней моде.

Долго уламывать его не пришлось. Имея больную жену дома, он как с цепи сорвался, оказавшись вдали от нее, на роскошном лайнере, в компании с Вильмой Льюис. Его любовь к уединению и сдержанность только подтверждали, что свою тайну он не раскроет никому. А непритязательная внешность обещала вулкан страстей в постели. Прошла первая неделя путешествия, и миссис Льюис отважилась на эксперимент. Она пригласила Мартина к себе в каюту «на вечерний коктейль». Сделав всего два глотка из своего бокала, миссис Льюис притворилась, что поправляет заколку. Вместо этого она попросту расстегнула ее, и водопад золотистых волос хлынул на ее оголенные плечи и спину. В одно мгновение строгая и недоступная дама превратилась в алчущую женщину с зовущим влажным взглядом. Больше никаких жестов и слов не понадобилось. Мартин изголодался по сексу. Он не был в постели с женщиной вот уже десять лет. Остаток круиза они провели в любовной горячке.

Но и сумели сохранить строжайшую тайну своих отношений. Днем они не встречались, а ночью Мартин незаметно пробирался к ней в каюту.

Однако вскоре стало ясно, что за рай Джеймсу придется расплачиваться. В постели Мартин оказался настоящим сексуальным чудом, и несчастный галантерейщик стал жертвой собственной удали. Вильма наотрез отказалась завершать с ним отношения по окончании круиза. А так как ни о какой любви речи не шло, она не понимала, почему бы им не продолжать свои встречи и на твердой земле. У Вильмы была своя квартира в Чикаго. Ну, а бизнес Мартина позволял ему уезжать из дома на выходные под предлогом очередной командировки. Вильма охотно обсуждала эту тему еще во время путешествия, рассчитывая на долгую связь с понравившимся ей любовником.

Расплачиваться Мартин должен был каждую неделю. А это предполагало постоянную ложь, изобретение бесконечных уловок и ухищрений, чтобы обмануть жену, и, в конечном счете, неизбежное разоблачение. А Мартин по-своему любил жену и не собирался приносить ей боль. С другой стороны, и он уже успел привыкнуть к забытым сексуальным ощущениям и не хотел прекращать любовные свидания. Однако больше всего ему не хотелось неприятностей.

Но сейчас судьба сама решила за него эту проблему. И перед мысленным взором Джеймса то и дело сама собой появлялась перевернутая каюта с мебелью, нелепо торчащей с потолка. И в этом чудовищном «аквариуме» плавало тело Вильмы Льюис. Мартин легко представлял себе и ее длинные, как у русалки, волосы, и удивленные выпученные мертвые глаза…

Ночной дежурный, который мог видеть, как Джеймс проникал в каюту Вильмы, скорее всего, тоже погиб. Так что никто теперь не узнает страшной тайны Мартина, а значит, и никаких неприятностей. Получалось, что ему выгодна смерть Вильмы. С этим он примириться не мог. Почему судьба так жестоко обошлась с ним? — спрашивал он себя. Где же справедливость? Он же должен был бы тоже сейчас плавать рядом с Вильмой. Но он выжил и радовался этому. Радовался? Итак, он согрешил. А это означало, что нужно платить за свои грехи. Но нет, он выкрутился. Ну, разумеется, об этом было пока рано говорить, оставалось еще дождаться спасателей, которые вытащили бы его из перевернувшегося кверху дном судна…

Но что он мог сейчас сказать Скотту? С чего ему начать? И еще ведь не ясно, как Скотт воспримет его признания. Да и что он скажет, кроме заученного «покайся, иди и больше не греши»? К тому же Мартин хотел вовсе не прощения. Онжаждал наказания за то, что остался целым и невредимым.

Вдруг Мартин подумал, что Скотту, по прозвищу «Юркий», вообще нет никакого дела до прелюбодеяний галантерейщика. Молодой священник думал сейчас совсем о другом. Он словно вернулся в большой спорт и теперь рассчитывал, как ему победить в этой игре. Он строил собственную стратегию. И Мартин лишь сильней сжал рот, чтобы, не приведи Господь, никаких глупых слов не вырвалось из него.

Прошло еще какое-то время, и Джеймс поинтересовался:

— Как вы считаете, нам удастся спастись?

— А то! — коротко и бодро отозвался священник.

«Черт! А, возможно, Господу как раз и требуются такие парни!» — невольно подумал про себя Джеймс.

В этот момент Весельчак поскользнулся о какую-то трубу, громко выругался и, не поддержи его вовремя Памела за руку, обязательно свалился бы на пол. Ее постоянная забота о нем и физическая сила начинали раздражать Бейтса. Особенно сейчас, когда он окончательно протрезвел. Он приобрел билет на «Посейдон» вовсе не для того, чтобы завязывать новые знакомства, и тем более с женщинами. Просто его прельщала мысль, что в течение целого месяца он сможет пить, сколько душе заблагорассудится, и никто не будет к нему приставать. Он, разумеется, пил и в Лондоне, но там ему еще приходилось посещать офис, где он работал. А это отвлекало. Корабль представлял собой идеальный подвижный бар.

Когда рядом возникла эта полненькая девушка, которую в круиз вывезла мать, чтобы найти жениха, Весельчак был не против. Пить в компании куда веселее, нежели в одиночку. А Памела оказалась идеальной собутыльницей. Не слишком привлекательная внешне и не большого ума, она ни на что не претендовала: только простой объем, в который, как в бочонок, выливалось содержимое бутылок.

Памела находилась рядом с Весельчаком, вместе с ним посещала бары, пила, слушала его и поддакивала, когда ему хотелось поговорить, или молчала, когда ему требовалась тишина. Она почти ничего не говорила, и он мало что о ней знал.

Весельчак снова поскользнулся, и снова Памела поддержала его своей мощной рукой. Он скрыл свое раздражение под негромким смехом:

— Вот что может стать с человеком, когда он протрезвеет. Это уже слишком опасно. Отпусти меня. Я уже в полном порядке. — Она обиженно поджала губы, и он тут же добавил: — Нет-нет, лучше продолжай меня держать, ты очень хорошая девочка. — Весельчак был горьким пьяницей, но сердце у него оставалось добрым.

Но «хорошая девочка» тоже протрезвела, иначе она никогда бы не задала ему давно мучивший ее вопрос. Пока они пили, она лишь бесконечно погружалась в тупое обожание, которое испытывала к своему товарищу. Теперь же гибель матери и окружающий ее ужас окончательно выветрили из нее алкоголь. Она собралась с духом и выпалила:

— Тони, а зачем ты так напиваешься? Что тебя заставляет делать это?

Весельчак с удивлением посмотрел на свою подружку и вздохнул про себя. Его жена постоянно спрашивала его о том же.

— Ничто не заставляет, — ответил он и добавил: — Просто мне нравится быть пьяным. Мне приятно испытывать это ощущение. Когда я пьяный, я люблю всех и каждого, и мне становится весело.

— А когда ты трезвый?

Он снова посмотрел на нее, потом весело улыбнулся и произнес:

— Уже не помню.

— Теперь мне все ясно! — воскликнула Памела. — Вот почему тебя называют Весельчаком. Потому что тебе все время весело!

— Да? Наверное, я выгляжу по-идиотски, когда целыми днями торчу в баре и глазею на проходящих мимо людей. Зато я начинаю всех их любить, и мне действительно становится весело и легко на душе.

— А меня ты тоже начинаешь любить, когда пьешь, Тони?

— Еще как! — просиял Весельчак. — Ты же свет моей жизни — настоящая мечта любого выпивохи. Мне позавидовал бы каждый пьянчужка. Я прав?

— А когда ты трезвый, что тогда?

— Ну, этого я не могу сказать, — рассмеялся Весельчак. — Я ведь впервые протрезвел. — Эти слова вылетели у него сами собой, прежде чем он успел задуматься над их смыслом. Он хотел только пошутить, но сразу же понял, что замечание вышло и глупым, и жестоким.

— Ничего не имею против, — пожала плечами Памела, и Весельчак с облегчением вздохнул. Но тут же почувствовал и болезненный укол: значит, и он ей тоже не слишком дорог?

В это время Памела крепче ухватила его за руку:

— Осторожней! Тут опять началась эта дурацкая узловатая труба.

Скоро группа остановилась, и спереди донесся голос Рого:

— Бог ты мой! Ну вот, кажется, мы и пришли.

Перед ними в конце коридора громоздилась еще одна перевернутая лестница.

Приключения на второй лестнице

Путники в оцепенении молча стояли у второй лестницы. То, как они преодолели первую, прибавило им уверенности в себе и в своем лидере. Его изобретательность вселила в них новые силы. Им стало казаться, что отныне перевернутые лестничные пролеты уже не будут для них серьезным препятствиям. Каждый раз, когда им удавалось справиться с очередной сложностью, они чувствовали, что страх рассеивается и что не такой уж кошмар вся эта катастрофа. Получалось, что безвыходных положений для них не существовало. Любая проблема решалась, стоило только немного над ней подумать и, может быть, проявить смекалку или прийти к необычному решению.

Но на этот раз смельчаки действительно оказались в затруднении. Здесь не было наклонного подъема, не было и верхней площадки, на которую можно поднять женщин на петле из скатертей. Эта лестница выглядела совсем по-другому. Она оказалась широкой и вела с палубы к каютам. До железных ступеней и стальных перил, высоко над головами путешественников, нельзя было дотянуться руками. А перед маленьким отрядом, возвышалась двенадцатифутовая переборка, от которой вниз к перевернувшемуся потолку параллельными прямыми шли трубы.

«Это тупик! — грустно подумал про себя Мюллер. — Дальше сражаться не имеет смысла». Он сразу как-то обмяк, и это почти невидимое глазу движение, очевидно, передалось Нонни. Она настороженно взглянула на своего товарища. Он попытался ободряюще улыбнуться ей, но у него ничего не получилось.

Джейн Шелби заволновалась и обратилась к мужу:

— Эту преграду нам уже не одолеть, да?

— Во всяком случае, я не вижу никакой возможности сделать это.

— Похоже, тут-то нам и придется объявить о конце нашего похода, да, старина? — спросил Весельчак у Скотта.

Рого повернулся к священнику и презрительно бросил:

— Может быть, в вашу светлую голову уже пришла очередная блистательная идея? Или нет?

Рого уже не сдерживал свою злобу. Судя по высокомерию и свирепости, с которыми был задан, в общем-то, невинный вопрос, детектив вот-вот набросится на Скотта с кулаками, чтобы доказать ему, кто тут прав, а кто — нет. Впрочем, Рого и не знал, как можно отстоять свою правоту по-другому.

Но Скотт сохранял хладнокровие. Он несколько секунд внимательно осматривал возникшее перед ним препятствие, после чего задумчиво произнес:

— Следующая преграда будет, как мне кажется, значительно сложней, чем эта.

Мюллер не сдержался и прыснул со смеху. Его развеселило то, с какой легкостью Скотт решал любые проблемы. Еще не одолев этой лестницы, он уже говорил о «следующей преграде». Тем не менее, его уверенность в себе прогнала зародившийся было в душе Мюллера страх. Нонни тревожно посмотрела на своего товарища и испуганно спросила:

— Он, случайно, не сошел с ума?

— Он очень хитрый и изобретательный, — многозначительно покачал головой Мюллер.

— Какого черта? Что вы имеете в виду под «следующей преградой»? — воинственно спросил Рого. — Нам и эта не под силу оказалась. При чем тут следующая?

— А вот при чем, — пояснил Скотт. — Мы пока еще видим лестницу. А вот когда аварийное освещение погаснет, нам придется туго.

Они и думать забыли о том, что лампочки, которые до сих пор помогали им в пути, не вечные и могут потухнуть в любую минуту. Мысль о том, что очень скоро они могут очутиться в кромешной тьме, испугала всех, кроме разве что мисс Кинсэйл. Она понимающе кивнула:

— Да, мы, конечно, должны быть благодарны Господу за то, что он делает для нас.

— И если вы, — продолжал Скотт, — подумаете о том, как тяжело было бы преодолевать преграды в темноте, при свете они уже не покажутся вам такими сложными, верно?

Вдруг сверху высунулась чья-то косматая голова. Бледно-голубые глаза некоторое время в ужасе взирали на путешественников.

— Эй, вы, как вас там зовут! — закричал Рого. — Позовите сюда кого-нибудь! Нам нужно попасть туда, к вам, наверх!

Голова исчезла. И тут же послышались удаляющиеся шаги неизвестного. Вскоре наступила тишина. Ничего больше не происходило. Никто не появлялся.

— Ах ты, грязная скотина! — выругался Рого.

— Вы обратили внимание на его глаза? — спросил Скотт. — Он напуган до смерти. Скорее всего, те, кто наверху, тоже не понимают, что произошло, а потому вряд ли смогут нам помочь. Придется, видимо, по-прежнему рассчитывать только на себя.

— Естественно! — ехидно подхватил Рого. — Начинаем прыгать наверх и взбираться по стенке, как макаки.

— Зачем? Мы будем взбираться туда, как люди. — Скотт подошел к лестнице и указал на то, чего из-за волнения и страха не заметил никто.

Переборка походила на навес и, если бы путешественники смогли до нее добраться, стала бы для них своего рода балконом. По ней так же, как и по тем коридорам, где наши путники уже прошли, пролегали трубы и провода. Некоторые из труб там, где они шли вертикально, были оборудованы вентилями, открывающими и запирающими клапаны. Такие сочленения были покрыты асбестовой изоляцией, а сами трубы крепились к стене хомутами, вделанными в углубления. Эти выступы были невелики, дюйма три в длину, не больше. Но и этого достаточно, чтобы уцепиться за них пальцами ног или рук. Ну, а дальше ступеньками станут и сами вентили.

Надежда вспыхнула в сердцах отважных путешественников. А когда Фрэнк повторил свое любимое «фигня какая!», то группа еще больше воспрянула духом, готовая залезть на любую трубу при минимуме выступов на ней. Джейн Шелби вздохнула с облегчением и уже в который раз подумала, что, возможно, была несправедлива к Скотту.

— Нет уж, это не для меня, — презрительно поморщилась Линда Рого.

Ее муж сразу погрустнел и печально покачал головой:

— Тебе здесь будет очень одиноко одной, крошка.

Она отправила его известно куда, добавив:

— Не волнуйся, у меня тут будет очень милая компания. Или ты решил, что эта старая толстуха одолеет вертикальную трубу?

Джейн Шелби уже подумала было, что сейчас начнется очередная ссора супругов Рого, но ошиблась. Майк ничего не ответил, а только повернулся к священнику и коротко доложил:

— Она полезет туда. Как и все остальные.

А ведь Линда была права! Все повернулись к полной миссис Роузен и выжидающе замерли.

— Послушайте, — начала Белль Роузен, — не силой же вы меня заставите проделывать подобную глупость. У меня все равно ничего не получилось бы. Мэнни должен залезть туда, я в этом не сомневаюсь, но что касается меня, то я и пытаться не стану. Мне стыдно даже думать о том, что вы могли представить меня в роли альпинистки.

— Может быть, скатерти… — начал было Мюллер, но Скотт отрицательно покачал головой.

— Тут нет точки опоры. Легче залезть туда по трубам.

— Неужели ты думаешь, что я сам заберусь наверх, а тебя оставлю здесь? Уж не рехнулась ли ты, мамочка? Да и кто сказал, что я смогу туда вскарабкаться? Нет-нет, пусть все остальные лезут, если смогут, а мы с тобой останемся здесь вдвоем. Мы не хотим причинять никому неудобств.

— Мы не оставим вас здесь, внизу, — заговорил Мюллер. — Об этом даже речи быть не может. Мы вместе начали этот поход, вместе же его и закончим.

— Почему это? — нахмурилась Линда Рого. — Пусть поступают, как хотят. Это, в конце концов, их личная проблема, а не наша. Пусть торчат здесь, сколько им угодно. Кстати, это же относится и ко всем остальным, — поспешила добавить она, почувствовав, как возненавидели ее все в эту минуту.

— Но ведь еще там, в столовой, вы и представить себе не могли, что сумеете добраться вот до этого самого места, верно? — начал издалека Скотт.

— Да, верно, — согласилась Белль. — Но одно дело, когда тебя затаскивают наверх, а другое — когда нужно залезать туда самостоятельно. — Она вздохнула и покачала головой. — Вы ужасный человек. Чувствую, что у меня нет другого выхода, кроме как согласиться с вами и попробовать.

Скотт удовлетворенно усмехнулся и произнес:

— Умница! Я даже думаю, что вы полезете наверх первая, а потом будете наблюдать за тем, как все остальные карабкаются к вам. — Он повернулся к переборке, еще раз оглядел ее и заметил: — Здесь нам очень понадобится топорик. Кстати, где он?

Мэнни Роузен тяжело застонал.

— Что случилось, Мэнни? — сразу же забеспокоилась Белль. — Тебе плохо?

Роузен снова застонал:

— Плохо ли мне? Ты еще спрашиваешь! Я же поднимался последним. Вот я и оставил топорик там, внизу.

— Вот тебе и евреи, — радостно вставила Линда, видно решившая оскорблять и унижать супругов при каждом удобном случае. — Ну, что я говорила?

— При чем тут евреи? — пожал плечами Роузен. — Забыть вещь может любой человек. Особенно, если он сильно взволнован.

— Конечно, Мэнни, — поддержала мужа Белль. — И кстати, ведь тебе никто не напомнил про него. — Затем с удивительной мягкостью добавила: — Если мы будем обижать друг друга, миссис Рого, ничего хорошего из этого не выйдет. Мы те, кто мы есть, точно так же, как и вы есть то, что вы есть. И винить в этом абсолютно некого.

Линда была довольно глупой женщиной и не смогла оценить тонкость высказывания миссис Роузен, но, на всякий случай, уже приготовилась произнести очередную гадость, как в разговор вмешался Майк Рого:

— Я сам схожу за топором, — заявил он.

— Нет, никуда ты не пойдешь! — взвилась Линда. — Это он забыл его, пусть он сам и возвращается.

— Ну, не надо так, крошка моя, — попытался успокоить жену Рого. — Перестань, пожалуйста. Он так быстро все равно не сумеет обернуться. К тому же не забывай, что мистер Роузен — мой старый друг.

Рого, частый гость в магазине Мэнни, всегда с удовольствием вспоминал его гостеприимство. Он повернулся к Скотту:

— Дайте мне веревку.

Скотт передал ему кольцо каната:

— Вы справитесь там один?

— Это из-за глупых анекдотов про тупиц-полицейских вы решили, что у меня нет головы на плечах? — вздохнул Рого и удалился.

— Что ж, а мы пока немного отдохнем, — предложил Скотт и растянулся на полу вдоль труб. — Устраивайтесь поудобней, у кого как получится.

— Мне понравилось, как ты сказал, что мы не оставим здесь Роузенов, — прошептала Нонни, обращаясь к Мюллеру. — Это очень милые люди. Они любят друг друга, это сразу видно. — Она опустилась на колени, и в этот момент полы ее халатика разошлись. Она судорожным движением запахнула его и, вздохнув, пожаловалась: — Мне очень стыдно за то, что я ничего не надела из нижнего белья.

Впервые Мюллер встретился с такой скромной девушкой, хоть и работающей профессиональной танцовщицей, он был растроган. Он чувствовал, что ее скромность истинная, не показная. Так или иначе он сумел по достоинству оценить поведение Нонни. Мюллер улыбнулся и заметил:

— Кажется, я кое-что придумал.

Он отстегнул от брюк подтяжки и передал их девушке со словами:

— Вот, сделайте из них поясок.

— Что вы! — ужаснулась Нонни. — А как же ваши брюки? Они не упадут?

Мюллер довольно похлопал себя по животу.

— Тут есть маленький бочонок, он не позволит, — заявил он. — Подтяжки я ношу не для этого.

— А для чего? — удивилась Нонни.

— Ну, для того, наверное, чтобы забыть о животе. Я тешу себя мыслью, что если бы не подтяжки, то брюки действительно могли бы свалиться. — Он улыбнулся. — Нет-нет, не бойтесь, со мной все будет в порядке.

— Вы такой забавный! — прошептала Нонни и в порыве благодарности обеими ладонями ухватила его руку чуть повыше локтя. И снова Мюллер поймал себя на мысли, что ему приятно ее прикосновение.

Белль, неловко расположившаяся на жестких трубах поодаль от всех остальных, негромко обратилась к мужу:

— Что ты скажешь об этой Линде? Что она такого о себе возомнила? И как он ее терпит? Мне всегда казалось, что полицейские — народ строгий.

— Она считает, что намного выше его, — отозвался Мэнни.

— Как это — выше?

— Она должна была стать кинозвездой. Выйдя за Рого, она отказалась от карьеры.

— Кто это тебе сказал?

— Сам Рого.

— И он в это верит?

— Я помню, как перед свадьбой он пришел ко мне в магазин, — начал Мэнни. — В руках он держал «Лайф мэгэзин». Майк подошел ко мне, даже, я бы сказал, подбежал, и показал мне фотографию своей невесты. Там было напечатано четыре или пять фотографий красоток под заголовком: «Восходящие звезды завтрашнего кинематографа». Все они снимались на разных студиях. Помнится, у Линды был контракт с компанией «Парамаунт». Она тогда была довольно миловидной, не успела еще испортиться. И Майк сказал мне: «Мэнни, я счастлив, я на вершине блаженства. Мы скоро поженимся. Представляешь: такой болван, как я, и вдруг женится на настоящей кинозвезде!» Вот видишь, она уже тогда была для него кинозвездой. Я тогда порадовался за товарища… Только позже я узнал, что она выступала в каком-то бродвейском мюзикле, который с треском провалился, а потом ее вообще перестали куда-либо приглашать. Правда, об этом Рого мне никогда не рассказывал.

— И эта женщина считает, что имеет право плевать на нас или, допустим, на такую очаровательную девушку, как Нонни?

— По-моему, как раз в этом ничего удивительного нет, — пожал плечами Мэнни.

— Все, что ей требуется, это получить еще пару хороших затрещин, — вздохнула Белль. — Может быть, после этого она немного поумнеет. — Она подумала и добавила: — Впрочем, кто я такая, чтобы говорить об этом? Да и не это сейчас самое главное. Ведь мы попали в очень серьезный переплет. Правда же, Мэнни? Как ты считаешь, наше положение действительно такое безвыходное?

— Я не собираюсь тебе лгать, Белль.

— Значит, мы можем утонуть?

— Да.

Она немного помолчала, потом заговорила снова:

— Мне всегда было хорошо с тобой, Мэнни.

— Я всем обязан только тебе, мамочка.

— Ну, и какой смысл во всем нашем походе?

— Если имеется хоть какой-то шанс спастись, мы должны, мы просто обязаны воспользоваться им, — ответил Мэнни.

Белль промолчала.

Мисс Кинсэйл не стала ложиться на трубы, как все остальные. Она присела на них и прикрыла колени подолом своего длинного некрасивого платья. Она смотрела вдаль невидящим взглядом.

Скотт открыл глаза и увидел странную фигуру старой девы у стены напротив. Он тотчас сел.

— С вами все в порядке, мисс Кинсэйл? — поинтересовался он.

— Да-да, конечно, — тихо отозвалась она, возвращаясь в действительность из своих воспоминаний.

— Какая вы тихая и спокойная, — с уважением произнес Скотт.

Именно так о ней отзывались и все остальные пассажиры на борту «Посейдона». Мисс Кинсэйл говорила мало. О ней знали только что, что она работала бухгалтером в банке где-то в пригороде Лондона. Деньги на билет она копила долго. По утрам мисс Кинсэйл прогуливалась по палубе, проделывая обязательные двадцать кругов, что составляло ровно милю. Днем она неизменно пила чай с другими дамами, но больше любила слушать, чем говорить. Она ходила в кино, когда на пароходе показывали интересные фильмы, а во время экскурсий на берегу постоянно брала с собой блокнот и ручку и записывала все, что рассказывал гид. Кроме того, она покупала невероятное количество открыток, чтобы потом вспоминать все те места, где ей удалось побывать. Правда, ее чувства и мысли оставались тайной для всех.

Над головами отдыхавших снова раздался шум, и сверху свесились уже две головы. Все путешественники посмотрели наверх с надеждой, что сейчас, может быть, кто-нибудь явится к ним на помощь. Вдруг первый косматый незнакомец прислал своих товарищей? Но эти лица были еще более дикими. Их рты перекосились, с губ стекала слюна, безумные глаза, похоже, ничего не видели, а если и видели, то мозг их вряд ли воспринимал увиденное. Через несколько секунд и эти лица исчезли.

Хьюби Мюллер крикнул им вслед:

— Эй! Вы говорите по-английски? По-французски? По-немецки? По-итальянски?

Но странные люди больше не возвращались.

— Если вы спросите мое мнение, — неожиданно произнес Мартин, — то я скажу наверняка: они все там в дымину.

— Что такое? — навострил уши Весельчак. — Вы имеете в виду, в дымину пьяные?

В это время вернулся Майк Рого. Он нес на плече топор. На другом его плече виднелся канат. Выглядел детектив озабоченно. Его ботинки и брюки выше щиколотки были мокрыми.

— Молодчина, старина! — похвалил сыщика Весельчак.

— А, ерунда! — отмахнулся Рого.

Но Скотт тут же обратил внимание на брюки Майка:

— Где вы так промочили ноги? Кстати, где лежал топор?

— Под водой, — доложил Рого и взглянул наверх. — Там уже воды набралось в фут глубиной. Нам нужно поторапливаться и скорей забраться повыше.

Шелби почувствовал, как все внутри него похолодело от дурных предчувствий:

— Бог мой, значит, наш корабль все-таки постепенно погружается на дно! А как же те, кто остался на палубе «С»? Я имею в виду и наших друзей тоже — Питерса и Эйкра. Ну и, конечно, всех остальных, тех, кого мы видели еще в обеденном зале.

Рого равнодушно посмотрел на него:

— Да, действительно, хороший вопрос. Как же они?

— Они уже все утонули! — выпалила Памела Рейд. — Утонули, как и другие пассажиры до них.

У Нонни застучали зубы: ее била нервная дрожь. Она тихо заскулила:

— Бог мой! Там же были все мои друзья и подружки! Ники, Мойра, Сибил, Хитэр, Джо, Тимми… Неужели все они уже погибли?

— Тише! — попытался успокоить ее Мюллер. — Постарайтесь об этом не думать. — Он осторожно обнял ее рукой, и она зарылась лицом ему в плечо.

— Скажите, вода продолжала подниматься, пока вы спасали наш топор? — осведомился Скотт, обращаясь к Рого.

— Нет, — решительно ответил тот. — Я специально немного выждал и проверил уровень воды. А веревку мне пришлось привязывать к перилам, чтобы вернуться сюда.

— Вероятно, корабль немного опустился, а теперь он вновь уверенно держится на плаву, — высказал предположение Шелби и добавил: — Ну, так сказать, сначала решил утонуть, а потом передумал. Случается же такое, наверное. — Он еще пытался шутить, но это был юмор висельника. Точнее, утопленника.

Более практичный Мартин заметил:

— Пароход может затонуть теперь в любую минуту.

Путешественники тревожно переглянулись. И чувство безопасности и уверенности в спасении сразу куда-то улетучились. Они поняли, что теперь каждая минута могла стать для них последней в жизни.

— Благодарю вас, Рого, — кивнул священник детективу и тут же скомандовал: — Вперед!

На этот раз никто не стал спорить. Скотт взял топор у Рого, осмотрел его, что-то прикинул в голове и объявил:

— Из него получится неплохая дополнительная ручка, за которую можно будет ухватиться при подъеме. — Он повернулся к Памеле. — Посмотрим, как вы справитесь с этим заданием.

Англичанка решительно подошла к переборке и оглядела ее, оценивая высоту.

Она скинула туфли, передала их Весельчаку и, не говоря ни слова, полезла вверх. Сильные пальцы рук и ног хватались за любой выступ. Вскоре она добралась до того места, куда Скотт с размаху всадил топор. Самая трудная часть пути была пройдена. Оставалось, схватившись за ручку топора, слегка подтянуться, чуть раскачаться и, зацепившись ногами за выступ, закинуть себя за переборку. И все дела.

— А здесь совсем неплохо, — объявила она, победно глядя вниз на своих товарищей.

— Боже мой! — воскликнул Весельчак. — А я и не знал, что все это время пил с Человеком-мухой!

Кто-то рассмеялся, кто-то только улыбнулся, но настроение всей компании заметно улучшилось. Мюллер подумал, что Скотт — отличный психолог: он хорошо представляет возможности каждого члена своей команды и неспроста послал эту девушку первой. Она без труда справилась, а значит, и остальным подъем покажется не таким уж сложным.

— Что там видно, Пэм? — поинтересовался Скотт. — Расскажите нам.

Девушка поднялась на ноги:

— Здесь мало света. Какие-то люди в конце коридора. Но отсюда мне не видно, сколько их и что они делают. Хотите, я схожу посмотрю?

— Нет-нет, не стоит, — остановил ее священник. — Если Мартин прав, и они все пьяные, потому что добрались до бесплатной и обильной выпивки, то ни к чему хорошему ваша встреча не приведет. Следующей будет миссис Роузен, а нам придется помочь ей забраться к вам наверх.

Весельчак поднял голову и словно затрепетал от предвкушения:

— Или мне послышалось, или кто-то произнес слово «выпивка»? И он пропел: «Дайте мне крылья, как у птицы…»

Скотт не обратил на него внимания и продолжал:

— Нет, подождите немного. План несколько меняется. Дик, сначала наверх отправитесь вы, чтобы потом вместе с Памелой помогать оттуда поднимать миссис Роузен.

Шелби молча повиновался. На этот раз он уже ни в чем не сомневался. Скотту удалось добиться от них быстрого выполнения своих приказов и распоряжений. Как будто он владел техникой гипноза и все под его взглядом впадали в состояние транса.

— Немного расслабьтесь… Теперь пошел! — крикнул Скотт, слегка шлепнув Шелби по спине, как это делает тренер по регби, отправляя очередного игрока на поле.

Шелби тут же ощутил какую-то странную легкость во всем теле, как в юности, когда его выпускали на поле заменяющим игрока.

Он ловко заработал руками и ногами и вскоре оказался рядом с Памелой.

— Встаньте на колени у края, так вам будет легче втаскивать миссис Роузен! — продолжал командовать снизу Скотт. Затем он повернулся к пожилой женщине. — Ну, теперь ваша очередь. Будем подниматься!

— Будем подниматься! — со вздохом повторила Белль и обратилась к мужу. — А надо ли, Мэнни?

— Попытайся, мамочка.

Она тяжело встала со своего места и направилась к переборке. С каждым шагом ей становилась яснее вся нелепость попытки забраться. Белль остановилась и повернулась к своим товарищам.

— Послушайте, — негромко начала она, — не при моей фигуре, извините. Нет, я даже первый шаг сделать боюсь. Не заставляйте меня делать это, прошу вас! Не надо.

Но Скотт уже жестом подал мужчинам знак. Мюллер, Весельчак, Мартин и Рого тут же подошли к нему.

— Вот видите, — начал Скотт, — мы все будем помогать вам и ни в коем случае не дадим вам упасть. Кстати, не такая уж вы и грузная, как вам кажется. Поставьте ноги вот сюда, а руки — сюда. Теперь хватайтесь за скобу… Так. Теперь оттолкнитесь ногами, и одновременно попробуйте руками подтянуться вверх.

Белль Роузен приподнялась над их головами на шесть дюймов, но тут же испуганно вскрикнула:

— О нет! Нет, нет и нет! Я не могу ничего сделать! Я падаю!

Она бы и упала, но четверо мужчин надежно прижали ее к трубам.

— Отличное начало, миссис Роузен! — похвалил женщину Скотт, а своим помощникам шепнул: — Все идет по плану, ребята, поднимаем ее!

Тучная фигура приподнялась еще на шесть дюймов, и снова Белль завопила:

— Нет! Нет! Опустите меня! Опустите меня! Я не хочу туда! У меня не получится!

Она судорожно пыталась вцепиться пальцами во что-нибудь более надежное, чем ручка топорика.

— Мамочка, мамочка! — кричал снизу Мэнни. — Ты только не волнуйся. У тебя все отлично выходит!

И снова Скотт велел мужчинам приподнять эту тушу. Она орала, а мужчины терпеливо поднимали ее все выше и выше.

Мэнни Роузен возбужденно бегал вокруг мужчин и теперь волновался за жену больше, чем переживала она сама:

— Может быть, не надо? — спохватился он. — Ей будет только хуже.

— Держитесь крепче за топорик! — велел Скотт.

Белль была настолько перепугана, что уже не могла кричать. Она изо всех сил вцепилась в ручку топорика, и тогда Скотт подставил свою спину, чтобы она смогла встать на нее, пока все остальные мужчины придерживали ее тучное тело руками.

— А теперь поднимайте руки, — велел Скотт, — а сверху вас подхватят.

И он стал осторожно выпрямляться. По лицу Белль лился пот, она так напряглась, что невольно шумно выпустила газы.

Линда Рого злобно расхохоталась.

— Что же ты за сволочь такая! — в сердцах выпалила Джейн Шелби.

Линда побледнела и осыпала Джейн отборной руганью. Джейн отвела руку назад, готовая влепить Линде хорошую оплеуху, но в тот же миг к женщинам подскочил мистер Рого и успокоил обеих.

— Прекратите немедленно, девочки! Хватит! Сейчас не время выяснять отношения.

Скотт собрался с силами и снова немного выпрямился.

— Я не могу больше держаться! — жалобно простонала Белль. — Я падаю!

Мужчины, не такие высокие, как Скотт, больше не могли поддерживать Белль, и она бы неминуемо упала, но тут на выручку пришел Дик Шелби. Он в отчаянии протянул руку к женщине и запустил пальцы в ее густые черные волосы.

— Нет! Только не это! Только не за волосы! — в ужасе завопил Мэнни. — Оставьте ее! Бросьте ее!

Почувствовав, как ее тянут за шикарную гриву, Белль машинально вскинула вверх руки, и ее тут же ухватила за запястья Памела. Англичанка крикнула Шелби:

— Я держу ее за руки, скорей перехватывайте!

Он тут же повиновался:

— Ну вот, вы уже почти добрались до цели, — шепнул он Белль.

Скотт ловко переставил ноги Белль себе на плечи и сам начал взбираться вверх по трубам. Несчастная Белль теперь только беспомощно раскрывала рот, из которого вырывались жалобные звуки, напоминавшие то ли блеяние овцы, то ли мяуканье кошки. Наконец Дик и Памела втащили ее в коридор. Здесь она еще некоторое время лежала на спине и только тихо плакала, приходя в себя и дергая ногами, словно грудной младенец, которого распеленали и бросили одного.

Скотт устало выдохнул и объявил:

— Ваша очередь, Роузен.

Как ни странно, низенький пузатенький Мэнни даже не стал перечить, хотя руки у него заметно тряслись.

— Да-да, — кивнул он. — Позвольте мне. Я хочу быть рядом с мамочкой. Я обязательно должен попасть туда. Вот только как мне лучше сделать это?

Скотт понял, что Мэнни растерян и плохо соображает, что от него требуют.

— Ничего не бойтесь и залезайте наверх, — посоветовал Скотт. — А мы вас снизу подстрахуем, если что. Не волнуйтесь, у вас все выйдет отлично.

И он не ошибся. Мэнни получил такую дозу адреналина, что очень быстро и ловко вскарабкался наверх даже без посторонней помощи и ни разу при этом не оглянувшись.

Скотт только усмехнулся, наблюдая, с какой скоростью замелькали ноги Мэнни.

— Могу поспорить, ребята, что вам будет за ним не угнаться, — сказал он мужчинам. — Ну, хорошо. Теперь наша маленькая обезьянка! Давай, Робин. Тебя немного подсадить или ты справишься сам?

— Не надо. — Мальчик очень быстро одолел нужное расстояние до верхнего коридора и оттуда звонко крикнул: — Мам, давай сюда! Сестренка, ничего не бойся, это очень просто!

— Да, конечно, очень просто, когда тебе всего десять лет, — печально улыбнулась Джейн. Тем не менее она довольно грациозно совершила этот подъем, и вслед за ней так же проворно поднялась ее дочь.

— Кто следующий? — коротко спросил Скотт.

— Я, — отозвалась Нонни.

— Представь себе, что ты исполняешь сказочную пантомиму, — нежно проговорил Мюллер. — Итак, моя волшебная фея, на выход и вверх!

Нонни подошла к стене и несколько секунд молча всматривалась в нее, словно прикидывая, как ей лучше взлететь наверх. Девушка была такая миниатюрная, что теперь стена показалась еще выше, чем прежде.

— Ох уж этот проклятый халат! — поморщилась Нонни.

— Так снимай его! — усмехнулась Линда.

Нонни промолчала. Она только на мгновение ощерила свои белые зубки, после чего, не говоря больше ни слова, начала подниматься наверх. И хотя она еще раз проверила, надежно ли держатся подтяжки Хьюби, ставшие пояском, халат все же сильно распахнулся у нее на груди.

— Ну, на этот раз повезло старикашке Шелби, — хихикнула Линда. — Прикиньте, какой у него оттуда вид получается. Правда, смотреть там не на что, но все-таки…

Нонни, очутившись наверху, помахала рукой Мюллеру:

— Фея добралась благополучно и ждет своего эльфа.

— Может быть, сначала вы, миссис Рого? — спросил Скотт, обращаясь к Линде.

— Я очень боюсь! — сразу заверещала та. — Мне нужна будет помощь. Вы могли бы поддержать меня?

Рого тут же выступил вперед, но Линда отмахнулась от него:

— Да нет же, не ты, а он!

И она попробовала встать на первую опору.

Оставшись в белом бюстгальтере и трусиках, она стала похожа на цирковую акробатку. Линда взялась одной рукой за вентиль трубы, Скотт схватил другую и толчком подсадил женщину чуть повыше.

— Вот это силища! — восхищенно прошептала Линда. Она скользнула на несколько футов вверх и застряла. Ее попка оказалась перед лицом Скотта. — Я боюсь забираться дальше, — заверещала Линда. — Подставьте же что-нибудь, на что можно опереться.

— Вот ведь сучка! — пробормотал себе под нос Весельчак. — Она же просто издевается над ним!

Но Скотт, ни секунды не раздумывая, положил свою громадную ладонь под ее ягодицы и одним движением руки приподнял Линду. Она чуть ли не подпрыгнула наверх, как кошка, которую перебрасывают через забор. — Ух, ты! А поосторожней нельзя было? — И через мгновение она была уже у цели.

— Можно, теперь я? — попросила мисс Кинсэйл.

Мужчины удивленно повернули головы, услышав женский голос. Про Мэри почему-то все забыли.

— Вы сами справитесь? — поинтересовался Скотт.

— Разумеется. Девочкой я очень любила лазить по деревьям, — пояснила мисс Кинсэйл. — А эти трубы и есть нечто вроде дерева, правда? К тому же, доктор Скотт был настолько предусмотрителен, что сделал нам еще дополнительную «ветку» из топорика. Нет-нет, помощь мне совершенно не нужна. Правда, я хотела бы на время отдать кому-нибудь из вас свои туфли. Если это не затруднит, конечно…

Она сияла обувь и ловко взобралась по трубам, идеально рассчитав каждое движение. Впрочем, ничего другого от нее и не ожидали.

Затем Скотт обратился к оставшимся внизу мужчинам:

— Ну, ребята, теперь действуйте вы. Мы и так потеряли на этой операции слишком много времени.

Сам он взбирался наверх последним. При этом священник не забыл вытащить топорик и прихватить его с собой.

Итак, путешественники благополучно совершили очередное восхождение и очутились в мрачном длинном и довольно широком коридоре.

Белль Роузен продолжала плакать. Рядом с ней сидел ее муж и тщетно пытался успокоить свою супругу.

— Ну хватит, мамочка! Все уже позади, и у тебя все отлично получилось.

— Мне очень стыдно, — стонала Белль. — Мне так стыдно!

— Стыдно? — удивился Мэнни. — Чего тебе стыдиться? Ты была великолепна. Чего же тут стыдиться?

— Я промочила трусы, — продолжала рыдать Белль. — Я ничего не смогла с собой поделать. Теперь мне стыдно смотреть в глаза своим друзьям. Я, как грудной младенец, не могла удержать в себе жидкость. Ну что они теперь обо мне подумают?

— Ничего, мамочка. Ерунда какая! Ну и что с того? Кому какое дело? Говорю тебе, ты была просто великолепна. — Он вызывающе посмотрел по сторонам, словно проверяя, не усомнился ли кто-нибудь в правоте его слов. — Она была великолепна, верно ведь? Просто великолепна!

Как ни странно, ему ответил всегда молчаливый сдержанный Мартин:

— Это правда, — кивнул он. — Вы были великолепны, миссис Роузен.

«Бродвей»

Как выяснилось, «Бродвей» представлял собой не только широкий внутренний проход вдоль всего корабля, о чем рассказывал Эйкр. От центрального коридора в разные стороны отходили многочисленные «переулки» и «тупики», где располагались складские помещения, холодильники и другие комнаты, где хранились запасы съестного.

В обычные дни здесь можно было встретить множество людей. Кладовщики, мясники, пекари, матросы, горничные, механики, официанты и многие другие по долгу службы сновали по «Бродвею». Все они прекрасно ориентировались в коридорах и закоулках «Бродвея». Но теперь случилось непредвиденное: страшная катастрофа многих погубила, те же, кто остался в живых, пытались найти путь к спасению.

Технический персонал и моряки в основном знали друг друга в лицо. В крайнем случае, по форме могли определить, кто перед ними. Пассажиров же здесь, на этой палубе судна, никогда не было и быть не могло. Поначалу их вторжение на закрытую для них территорию повергло в полное замешательство тех, для кого «переулки» «Бродвея» были родными. Странная это была группа, во главе которой шел гигант в белой рубашке. За ним следовали несколько усталых и измученных мужчин, женщины в разорванных платьях, девушка в розовом халатике и еще одна, в белых трусиках и лифчике.

Когда в этих людях узнали пассажиров, коренные обитатели «Бродвея» тут же как будто забыли о них. Вся работа технического персонала лайнера всегда проделывалась так, что сами работники оставались как бы невидимыми. Они обслуживали пассажиров, но их будто не было. Это они подавали еду и напитки, превращали мясо в бифштексы, а яйца — в омлеты, пекли хлеб, следили за исправной работой всех механизмов на корабле, но при этом их никто не знал в лицо. Преподобный Скотт и его команда оказались здесь как Гулливер в чужой стране, населенной странными существами.

После пустынной палубы «Д» и напряженного подъема, казалось, присутствие людей здесь должно было бы успокоить путников, придать им уверенности. Но получилось совсем не так. «Бродвей» показался им настоящим кошмаром. Все окружавшие их словно посходили с ума. Кто-то безуспешно пытался найти выход, кто-то старался понять, что же все-таки произошло, но большинство были пьяны и праздно шатались по коридорам, спотыкаясь о трубы и провода, занимавшие здесь почти весь пол.

Никто не мог ничего объяснить. Наконец Джейн Шелби удалось разыскать двух горничных-англичанок, которых она смогла разговорить.

— Ах, мадам, все это ужасно! — запричитала одна из них. — Мы, правда, не знаем, что произошло, и где мы сейчас находимся, и сколько людей вообще погибло. Мы знаем только, что очень многих ранило. А с вами все в порядке, мадам? Может быть, мы сумеем вам чем-нибудь помочь?

Джейн стало жаль этих бедняжек. Перепуганные англичанки сами нуждались в помощи, но, привыкшие всегда прислуживать, даже в этой страшной ситуации были готовы позаботиться о других.

— Нет-нет, благодарю вас, — отозвалась Джейн Шелби. — Вы лучше помогите друг другу и займитесь вашими товарищами.

Казалось, женщину вполне удовлетворил такой ответ:

— Да, мадам, этим мы и пытаемся заняться. Но здесь должен находиться и кто-то из команды. Я уверена, что очень скоро помощник капитана обязательно отыщет вас и подскажет, как пройти к спасательным шлюпкам. Скорее всего, их уже спускают на воду.

Не было смысла объяснять им, что шлюпки, установленные на шлюпбалках, уже давно находятся под водой, на глубине пятидесяти футов ниже ватерлинии. А если одна или две из них сорвались, то, возможно, на них сейчас пытаются спастись те из членов команды, которых смыло за борт уже в первые мгновения катастрофы.

— Да, я думаю, что все именно так и произойдет, — кивнула Джейн и привела хладнокровием в восхищение своего мужа, наблюдавшего за ней.

— Мы должны находиться на своем посту, — сообщила вторая горничная, — вот только мы никак не можем его найти. — И с этими словами они побрели дальше.

Шелби сделал усилие над собой, чтобы взять себя в руки. Ему стало казаться, будто он уже умер и попал в ад. Мимо него ходили люди с затуманенными взорами, иногда кто-нибудь из них натыкался на него, как будто Шелби для них оставался невидимым.

Мимо путешественников прошла группа палубных матросов. Хьюби Мюллер вновь попытался заговорить с ними на всех известных ему языках и наконец двое слесарей-итальянцев что-то ему ответили.

— Что они говорят? — поинтересовался Скотт.

— В сторону кормы нет смысла идти, поскольку дорога там «заблокирована», как они выразились. Один из котлов взорвался, два других сорвало со станин и выбросило в море. В машинном зале творится то же самое. Они говорят, что турбины и генераторы как будто выкорчеваны со своих мест. Они там были. Жуткое зрелище и горы трупов. Теперь они пытаются выбраться через носовую часть корабля.

Но на Скотта эти сообщения не произвели никакого впечатления.

— Скажите им, что мы все равно пойдем к корме, — попросил он Мюллера.

— Неужели? — сердито буркнул Рого. — А, может, нужно сперва узнать мнение всех остальных? По-моему, эти парни ясно дали понять, на что стала похожа корма. Мне кажется, они соображают, что делают.

— Если вы хотите присоединиться к ним, я возражать не стану, — холодно отозвался Скотт. — Но с каких пор вы стали верить посторонним на слово, даже не попытавшись выяснить, есть ли в их словах крупица правды?

— Не соглашайся с ним, Рого! — истерично закричала Линда. — Я хочу идти как раз в другую сторону.

— Заткнись хоть ты! — рявкнул Майк и тут же добавил: — Помолчи немного, пожалуйста.

Да, в Нью-Йорке он был известным человеком, авторитетным полицейским. Майк Рого… Здесь же он никто… Он ненавидел Скотта, но одновременно ненавидел и себя тоже. Рого понимал, что, в общем, священник был прав: раз уж ты согласился на какой-то план, нужно действовать по нему до конца, а не сбиваться на полпути только из-за того, что от кого-то услышал что-то такое, что заставило тебя усомниться…

— Хорошо, хорошо, я больше не буду с вами спорить, — смирился он, обращаясь к Скотту.

— Спросите их, не хотят ли они присоединиться к нам, — попросил Скотт Мюллера.

Среди матросов начался спор. Затем от их группы отделился один мужчина и подошел к Скотту. Он был крепкого телосложения: настоящий борец, с мощными рельефными мускулами, приземистый, наполовину лысый, с аккуратно подстриженными черными усиками. Взгляд его темных глаз отличался удивительной мягкостью и теплотой.

Матрос сказал:

— Моя идти с тобой.

Мюллер о чем-то еще переговорил с итальянцами и доложил Скотту:

— Это палубный матрос, он турок. Незадолго до катастрофы механики из машинного, кажется, послали его за кока-колой, поэтому-то он и выжил. Его зовут Кемаль. Он говорит, естественно, по-турецки, знает греческий и немного понимает по-английски.

Услышав свое имя, мужчина добродушно улыбнулся, обнажив ряд золотыхзубов.

Один из итальянцев обратился к Мюллеру:

— Да он же сумасшедший! Мне кажется, что вы тоже сошли с ума!! Да и какая разница, кто куда пойдет? Ведь мы так и так все утонем!

Матросы ушли. Линда направилась было за ними, но тотчас же Рого вытянул за ней руку и двумя пальцами ловко ухватил за резинку трусиков. Если бы женщина сделала еще хоть один шаг вперед, она оказалась бы обнаженной. Линда расплакалась, повернулась к Рого и принялась колотить его в грудь кулачками. Он не сопротивлялся. Постепенно ярость Линды утихла, и она успокоилась.

Робин Шелби подошел к своей матери и негромко произнес:

— Мам, мне нужно срочно отойти.

— Боже мой! — воскликнул Ричард. — Неужели тебе это так необходимо?

— А почему бы и нет? — рассердилась Джейн.

— Да, но куда именно «отойти»?!

— Здесь должны быть туалетные комнаты для членов команды, — заметил Мюллер. — Только не забывайте, что все вокруг нас теперь перевернуто вверх дном.

— Верно замечено, — поддержал его Скотт. — Кстати, если у кого-то еще возникли подобные проблемы, предлагаю решить их прямо сейчас. Сам же я прогуляюсь к корме, посмотрю, как там. Неизвестно еще, сколько времени будет гореть аварийный свет. Как только он выключится, среди местных обитателей начнется самая настоящая паника. Если лампочки погаснут, прижмитесь к стенкам коридора, лягте на пол и постарайтесь по возможности не двигаться. Прикройте голову руками и оставайтесь на месте. Я сам разыщу вас по голосам. — Он повернулся к новому члену своего маленького отряда и скомандовал: — За мной!

— О’кей, — безоговорочно согласился турок.

— Нам здорово повезло, — кивнул Скотт. — Он наверняка хорошо знаком с машинным залом.

«Повезло? — удивился про себя Мюллер. — Может быть. Интересно только, почему этот дикарь, этот палубный матрос вдруг решил покинуть своих товарищей и перейти к нашему священнику. Не удивлюсь, если он, в общем-то, человек примитивный, интуитивно почувствовал силу Скотта, лидера, который обязательно выведет своих людей на путь спасения».

— Ну, пойдем, Робин, попробуем найти то, что нам нужно, — обратилась к сыну Джейн Шелби.

Джейн была уверена в глупости всей этой затеи. Ну кому нужно искать туалет в той ситуации, в которой они оказались сейчас? Когда речь идет о жизни и смерти, когда каждая минута может стать последней… Было бы логичней просто отыскать укромный уголочек и велеть своему мальчику присесть на корточки. Все же Джейн понимала, что даже в данных обстоятельствах и она, и ее сын по-прежнему остаются цивилизованными людьми и будут делать именно так, как привыкли это делать каждый день.

Джейн вспомнила, что даже во время войны, чуть ли не на полях сражений, строились специальные отхожие места. И люди, жизнь которых во всем остальном напоминала звериную, имели возможность уединиться в нужный момент, чтобы не терять своего человеческого достоинства и оправиться так, чтобы этого никто не увидел.

Вскоре они нашли нужную комнату, но, войдя внутрь, Робин тут же в ужасе вскричал:

— Мам! Что это?! Ты только посмотри!

Ближе к потолку, прямо из стены уродливо торчало шесть писсуаров, напоминая экстравагантные скульптуры неведомого безумного авангардиста. С потолка свисали унитазы, без воды, разумеется, и совершенно утратившие свое предназначение. Жуткую картину довершали спускающиеся сверху ленты размотанных рулонов туалетной бумаги.

— Мамочка! — заскулил Робин. — Я здесь не могу!

— Ну, перестань, — нахмурилась Джейн. — Помни, что ты уже не маленький и должен постараться приспособиться. Кстати, в прошлом, до того, как изобрели вот такие штуковины, люди спокойно делали свои дела прямо на земле. Между прочим, на корточках это получается намного легче.

— Мамочка, но я не могу! — продолжал сопротивляться Робин. — Только не здесь. Ты только посмотри вокруг…

С этим нельзя было не согласиться. До Джейн и Робина здесь уже успели побывать многие. Причем те, кто уже ничего не стеснялся.

— Ну, тогда выйди в коридор и сделай все там, только побыстрей. Какая теперь разница, где ты это сделаешь! — вздохнула Джейн Шелби.

— Тогда ты отойди и не смотри, — попросил мальчик.

— Ну, Робин! — покачала головой мать. — Если бы ты знал, сколько раз я тебя видела за этим занятием…

— Ну, пожалуйста! — взмолился Робин. — Я так не могу! Ты сама только что сказала, что я уже не маленький.

Джейн мысленно отругала себя. Ну, разумеется, он уже не маленький. И, конечно же, она сама воспитала его таким.

— Хорошо, — кивнула она.

— И не ходи тут рядом, — снова попросил Робин. — Ты иди к нашим, а я потом тебя догоню. И посмотри, пожалуйста, сюда, случайно, никто не идет?

Джейн вгляделась в конец коридора, но повсюду было пустынно.

— Нет, никого тут нет. Но ты тоже не задерживайся, ладно?

Материнский инстинкт подсказывал ей, что достаточно лишь завернуть за угол и там подождать сына, но она решила вести честную игру до конца, а потому решительно направилась к своим товарищам.

К ней тут же подошла мисс Кинсэйл:

— Вы… нашли то, что искали? — негромко поинтересовалась она. — Доктор Скотт сказал, что, наверное…

Джейн едва сдержала улыбку:

— Да-да, все в порядке. Но только теперь этой комнатой не сможет пользоваться ни человек, ни животное. Все ведь теперь перевернулось.

— Ну конечно же! Боже мой, — забормотала мисс Кинсэйл. — Я как-то об этом не подумала.

— А у вас какие-то проблемы? — забеспокоилась Джейн.

— Нет-нет, ничего страшного, — тут же отозвалась мисс Кинсэйл. — Просто…

— Тогда я предлагаю вот что, — заговорщическим тоном произнесла Джейн. — Давайте с вами пройдем до конца вот этого переулочка, а там присядем, задерем юбки и, как говорят девочки, спокойно «пожурчим».

— Да вы читаете мои мысли! — обрадовалась мисс Кинсэйл, и женщины отправились в путь.

Скотт все не возвращался, и его команда, предоставленная себе, занялась самостоятельным исследованием местности.

— Лично я доверяю своим ушам и носу, — начал Весельчак. — Я чувствую запах спиртного и вдобавок слышу вдалеке чей-то радостный смех.

— Верно! — подтвердила Памела, хотя сейчас ей меньше всего хотелось пьянствовать. Перед ее мысленным взором то и дело представала страшная картина. Она снова и снова видела свою погибшую в затопленной каюте мать. Она понимала, что мама отправилась в этот круиз только для того, чтобы найти для дочери подходящего жениха. И вот как все печально для нее закончилось…

Памела не знала, как ей следует теперь себя вести и как оплакивать мать. Городские жители привыкли сталкиваться со смертью в больницах, где это обычное дело, где царит тишина и люди вокруг ходят чуть ли не на цыпочках, боясь ее нарушить. Здесь же несчастная девушка чувствовала себя явно не в своей тарелке. Она была растеряна и лишь повторяла все то, что делали другие.

Памела чувствовала и свою вину: ведь если бы в этот роковой вечер она не отправилась вслед за Весельчаком, она никогда бы не бросила мать одну. И если тогда ей хотелось немного повеселиться и развеяться, то теперь-то уж точно она не собиралась пить.

Но как ни странно, она была не против, чтобы Весельчак снова напился. Ведь тогда бы он опять принадлежал только ей одной целиком и полностью. Протрезвев, он стал относиться к ней сдержаннее, начал даже посмеиваться над ней. Он, видно, не воспринимал их отношения всерьез. Она хорошо помнила, как он сказал об их недавнем знакомстве и как сравнил ее с человеком-мухой. Ну, а если Бейтс напьется, он снова обнимет ее покрепче, возьмет ее руку в свою влажную ладонь и почти с нежностью в голосе произнесет что-то вроде: «Старушка, мне кажется, я начинаю понимать разговоры за соседними столиками. Не тяпнуть ли нам еще по одной?»

— По-моему, винные склады находятся вон в той стороне, — Памела решительно указала налево, где располагались кладовые и лестницы, ведущие к кухне.

— Тогда немедленно направляемся туда, моя верная старушка! — радостно воскликнул Весельчак, увлекая девушку за собой.

Памела почувствовала, как ее сердце забилось сильнее. При одной лишь мысли о возможности напиться Весельчак стал намного нежнее к ней. Итак, она вновь его верная подруга!

Они быстро шли по коридору туда, куда указала Памела, и очень скоро добрались до ряда комнат со стальными дверями, в верхней части которых были врезаны металлические решетки. Через эти своеобразные «окошки» можно было заглянуть внутрь и убедиться, что здесь действительно хранятся всевозможные вина. Правда, бочонки и ящики с бутылками опрокинулись и раскатились по полу. Но двери были надежно заперты. Весельчак и его подруга приникли к решеткам, словно дети, пришедшие в зоопарк поглазеть на животных в клетках.

— Вот это зрелище! — тяжело вздохнул Весельчак. — Как бы сейчас пригодился топорик нашего преподобного Скотта! Ну, это же какая-то китайская пытка! — в сердцах он сплюнул и с досадой стукнул кулаком по двери.

В комнате напротив располагался склад шампанских вин. Здесь все пространство от пола до потолка было забито ящиками настолько плотно, что крушение корабля не привело к крушению этих штабелей.

При виде этого изобилия Весельчак только поморщился:

— Фу, кислятина и газировка! Чисто женский напиток, который врачи рекомендуют дамам при легкой форме морской болезни и на ранних стадиях беременности. Ну, а что твое чутье подсказывает тебе сейчас?

— Надо пройти еще немного вперед.

И они бодро зашагали дальше. Дверь склада крепких напитков действительно оказалась открытой. Повсюду были разбросаны ящики и бутылки. У входа лежал совершенно пьяный кладовщик и рядом с ним — полуголый матрос. Каждый из них сжимал в руке по бутылке горячительного.

— Умница моя! — обрадовался Весельчак. — Ты моя прелесть, старушка! Вот это нос, я понимаю! Здесь же настоящий земной рай! Ты только погляди: виски, ром, джин, водка, бренди… Вот здесь отныне и будет наш дом. Так, что ты будешь пить?..

— Я проголодалась, — заявила Нонни. — Я уже давно ничего не ела.

— Мне кажется, здесь можно найти что-нибудь, чтобы перекусить, — понимающе кивнул Мюллер. — Итак, отправляемся на поиски съестного.

Главная артерия парохода, прозванная командой «Бродвей», служила не только центральным проходом для матросов и технического персонала. Здесь, кроме запасов спиртного, располагались и кладовые с продуктами. Тут были и холодильники, и герметичные камеры, надежно защищенные от грызунов.

Нонни и Мюллер довольно быстро обнаружили эти комнаты. Здесь царил самый настоящий хаос. Там, например, где готовились завтраки для пассажиров, все вокруг было покрыто слоем кофе, муки и сахара. Повсюду валялись колбасы, куски бекона и битые яйца. Нонни наморщила носик.

— Фу, какая гадость! — брезгливо бросила она. — Я вспомнила один юмористический номер, который исполняли наши клоуны. Они тоже сыпали муку на пол, зачем-то били яйца и поливали это все водой. Ерунда какая-то! Потом нам приходилось ждать по десять минут, пока сцену отмоют, чтобы мы могли нормально танцевать. Но если тут везде такой разгром, боюсь, что нам придется голодать и дальше.

Они переходили из комнаты в комнату, но ничего подходящего для себя не находили. То перед ними оказывались морозильные камеры, где хранилось мясо, то ящики с консервами, которые невозможно было открыть.

Наконец им повезло. Завернув за угол и открыв первую же дверь, Нонни замерла в восхищении.

— Десерт! — радостно воскликнула она. — Ой, сколько всего тут!

Это было то самое помещение, из которого стюарды разносили подносы для традиционного английского чаепития. Здесь, помимо пачек со всевозможными сортами чая, Мюллер и Нонни обнаружили нарезанные кусочками буханки хлеба для сэндвичей, несколько видов желе, повидла, варенья и джема. А еще плюшки, булочки, ватрушки… — в общем, все, что душе угодно. И хотя многие ящики перевернулись, а их содержимое рассыпалось по полу, все-таки это было приятное зрелище, напоминающее рождественский праздник с его изобилием сластей.

— Вот это да! — восхищалась Нонни. — С чего же мы начнем?

— Подожди-ка минуточку, — попросил Мюллер. — Сначала нужно как следует расположиться. Предлагаю сделать это по-римски.

Он, аккуратно раздвинув гору сластей, расчистил место для себя и Нонни. Теперь оставалось только улечься поудобней на полу и угощаться из любой кучки.

— Жаль, что тут нет собственно чая, — вздохнул Хьюби. — Хотя, может быть, где-нибудь стоит аппарат по продаже кока-колы…

— Ерунда, обойдемся, — отмахнулась Нонни. — А что такое «расположиться по-римски»? — поинтересовалась девушка.

Мюллер улыбнулся.

— В Риме во время таких вот пиршеств люди предпочитали не сидеть за столами, а возлежать за ними.

— Странно, — пожала плечами Нонни. — Я была в Риме, но там никто так не делает.

— Это было принято в Древнем Риме, — пояснил Мюллер. — Во времена Нерона.

— А, вот оно что! — кивнула Нонни. — Когда они там еще устраивали оргии, да? Я тоже однажды попала на оргию, только это было уже не в Риме, а в Лондоне. Но там было ужасно скучно. Сначала все напились до чертиков, а потом нам сказали, что нужно раздеваться.

— И вы разделись? — осведомился Мюллер.

— Ну, конечно, только не совсем. Не догола. И тут я увидела, какие жуткие ноги у мужчин! Причем, у всех.

— И что же было дальше?

— Мужчины стеснялись. Потом затеяли игру в чехарду. Это было зимой, мы с Сибил сразу же замерзли, поэтому оделись и пошли домой.

Вспомнив о погибшей подруге, Нонни отвернулась и тихонько всхлипнула.

— Нет ли тут у нас абрикосового джема? — перевела она разговор на другую тему.

— Сейчас найдем! — бодро отозвался Мюллер, нашел нужную банку и, отвинтив крышку, передал ее девушке.

Она обмакнула палец в липкий джем и с удовольствием облизала его.

Мюллер с улыбкой смотрел на нее. Маленькая танцовщица нравилась ему все больше и больше. Своей непосредственностью она совершенно очаровала этого убежденного холостяка.

Немного о преподобном докторе Скотте

Члены корабельной команды появлялись внезапно, словно из стен, хотя на самом деле они, конечно, выбирались из боковых проходов или из кладовых и мастерских, расположенных по обе стороны «Бродвея». В длинном коридоре не смолкало эхо от их голосов. Они перекликались, что-то кричали друг другу, кто-то безнадежно рыдал, не в силах остановиться. Перевернутые лестницы окончательно сломили их дух. Большинство членов команды, равно как и обслуживающего персонала, привыкло к кораблю настолько, что не могло себе представить другого расположения лестниц, подсобных помещений и всего остального. Они не могли себе и вообразить, что сейчас «Посейдон» торчит из воды килем вверх, а шестьдесят футов его верхней части уже затонуло.

Но этим людям никто и не помог понять совершившееся…

Скотту удалось только выяснить, что кормовая часть корабля серьезно повреждена: все переборки взорвались вместе с котлами, и на их месте теперь зияет огромная дыра — провал глубиной в несколько уровней.

— А ведь Скотт прав, — сказал вдруг Шелби. — Если свет погаснет, тут начнется черт знает что. Эти люди окончательно свихнутся. Нам вообще не стоит путаться у них под ногами.

Команда Скотта все еще была там, где ее оставил священник, отправившийся вместе с турком на разведку.

— Куда же нам от них спрятаться? — поинтересовался Рого.

— Мне кажется, нам действительно нужно лечь возле стены, — предложил Мартин. — А вот эта толстая труба послужит нам своего рода защитой. Кстати, я бы не отказался сейчас немного передохнуть.

— Что ж, неплохо придумано, — согласился Рого. — Ложись вот сюда, Линда, и на тебя тогда уж точно никто не наступит.

Линда, как всегда, разразилась потоком грязной ругани, но на нее уже никто не обращал внимания. Она ругалась, как старый пьяный грузчик: в ее словах не было никакого смысла, и они уже никого не задевали.

Толстая труба диаметром в десять дюймов тянулась вдоль всего коридора. По всей ее длине через равные промежутки торчали, как гигантские грибы, вентили. Возле них и разместились.

Вдруг возле супругов Роузен остановился полупьяный лысый мужчина. В руках он бережно держал квадратную бутылку виски «Джонни Уокер Ред Лейбл». Бутылка была без горлышка: его отбили, чтобы не возиться с пробкой. Увидев Мэнни, пьянчужка добродушно протянул ему бутылку.

— Нет-нет, благодарю вас, — вежливо отказался Мэнни. — Я не пью. — И, чтобы не обидеть незнакомца, поспешил добавить: — Доктор запретил.

Лысый не понял ни слова, но все же улыбнулся и сам отхлебнул из горлышка. Он хотел сделать шаг, но споткнулся и упал, разбив бутылку вдребезги. Теперь в руках у него оставалась только та ее часть, с которой задорно взирал сам Джонни в высоком цилиндре и с моноклем. Незнакомец внимательно осмотрел остатки бутылки, перевернулся на живот и горько расплакался.

— Бедняга! — посочувствовала ему Белль Роузен. — Вот так всегда и случается, когда весь мир переворачивается вверх дном. Кстати, с людьми происходит то же самое. Неожиданно узнаешь о них такое, что при других обстоятельствах и предположить бы не осмелился. — Она немного помолчала и добавила: — Знаешь, что еще мне бы очень хотелось выяснить? Хотя бы для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство…

— Что же?

— Что на этом корабле делает Рого? Кого он выслеживает? Тебе это так и не удалось узнать?

— Он на эту тему ни с кем говорить не желает. Мол, у него обычный отпуск, как и у всех нас.

— И ты ему веришь? — удивилась Белль. — Странно. Разве полицейский может взять отпуск на целый месяц и позволить себе совершить праздничный круиз?

— Тише, мамочка! — зашептал Мэнни. — Не кричи так, он может услышать. Как бы там ни было, а его жена тоже отправилась с ним отдыхать, верно?

— Мэнни, не будь таким дурачком. Это только для того, чтобы никто ничего не заподозрил. Ведь всякий раз, когда рядом видишь полицейского, начинаешь искать причину его появления.

— Я тоже сначала так думал, — кивнул Мэнни. — Но кого он может выслеживать? Здесь все пассажиры спокойные, если и играют, то ставки по четверть цента. Поэтому карточные шулера не могут его заинтересовать. Да и, в любом случае, это не его профиль.

— Послушай, Мэнни, а не может он следить за священником? — понизила голос Белль.

— Мамочка, это глупость какая-то! Все же прекрасно знают, кто такой наш доктор Скотт.

— А знаешь, что я заметила? — заговорщическим тоном начала Белль. — Каждый раз во время стоянки, когда Скотт отправлялся куда-нибудь на экскурсию, супруги Рого неизменно следовали за ним.

Ее муж не смог сдержать смешка:

— Так же, как и сотни других туристов. Да иногда и мы сами присоединялись к ним, раз уж на то пошло. Ну, Белль, ты меня удивляешь!

— Хорошо, — недовольно фыркнула пожилая женщина. — Ты ведь у нас, как всегда, самый умный. Ну, тогда, может быть, ты расскажешь мне что-нибудь о нем. Такое же интересное, как то, что знаю я.

— Но… — растерялся Мэнни.

— Его выгнали с работы.

— Да что ты? Откуда тебе это известно?

— Читала в «Ньюс». И хорошо помню ту статейку, потому что я искала одно объявление, а она было как раз с ней рядом. Там писали следующее: «Преподобный Фрэнк Скотт оставил церковь на Десятой авеню и Клуб мальчиков». Потом они распространялись о том, как в течение последних лет Скотт работал тренером в этом клубе и как он вывел мальчиков в чемпионы по баскетболу, бейсболу и в эстафете по бегу.

— «Оставил»? — хмыкнул Мэнни. — Значит, он сам решил оттуда уйти.

— Мэнни, ты такой наивный! Тебе еще учиться и учиться! В газетной статье это означает, что его выгнали, уволили, понимаешь? Может быть, он связался с девушкой из церковного хора, как обычно это бывает у молодых неблагонадежных священников. Ну, там, изнасилование или что-то в этом духе.

Тут уж Мэнни открыто расхохотался:

— Мамочка, ну у тебя и воображение, должен заметить! Вот кто нужен бульварным газетенкам! Кстати, Церковь на Десятой авеню и так имеет нехорошую репутацию. А если он тренировал мальчиков и сделал их чемпионами, вряд ли у него оставалось время и на девочек тоже. Скорее всего, кто-то просто позавидовал его успеху.

— Ну, в чем я уверена, так это в том, что Рого его явно недолюбливает.

Мэнни неопределенно пожал плечами:

— Рого — типичный выходец из бедных кварталов. Они всегда недолюбливают тех, у кого хорошее образование. Кстати, мистер Мюллер ему тоже не нравится. Может быть, он следит и за ним?

— Мистер Мюллер — настоящий джентльмен, — заметила Белль. — А супруга мистера Рого священника тоже терпеть не может.

— Ты так думаешь? А, по-моему, Линда сохнет по нашему священнику, да вот только он на нее никакого внимания не обращает. Так за это людей не арестовывают, насколько мне известно.

— Ну, тогда спроси самого Рого, — предложила Белль. — Может быть, теперь он тебе откроется.

— О чем вы хотите меня спросить? — тут же поинтересовался Рого. Они с Линдой устроились как раз недалеко от того места, где нашли себе убежище супруги Роузен.

— Давай, действуй, — приободрила мужа Белль.

Роузен подвинулся поближе к Майку и спросил:

— Кого вы выслеживаете на нашем корабле?

— Никого, — тут же, не колеблясь, ответил Рого.

Но Роузен не собирался отступать так быстро.

— Ну, Майк, перестаньте! — И он многозначительно покачал головой. — Как говорит моя Белль, с каких это пор сыщик с Бродвея может позволить себе месячный круиз вокруг Африки и Южной Америки? Ну, какая вам теперь разница? Тем более, вы скажете это мне, а не кому-нибудь. Кто бы ни был ваш таинственный объект, он уже утонул вместе с другими. Если только, конечно, он не один из нас.

Рого подозрительно посмотрел на Роузена и удивленно произнес:

— А вы-то на какого черта мне?

— Не знаю, не знаю, — признался Роузен. — Меня вы хорошо знаете, я — вас. Но мы почти ничего не знаем об остальных членах нашей маленькой группы. Кто такой, например, этот мистер Мюллер? Или мистер Мартин? Шелби, конечно, приятное семейство, но Белль почему-то считает, что это мог быть даже… — Он понизил голос, переходя чуть ли не на шепот, оставляя, правда, вопросительную интонацию: —…наш священник.

Взгляд Рого не изменился:

— Ваша Белль, как я понимаю, начиталась дешевых романов.

— Я сказал ей то же самое, — согласился Мэнни, — но она уперлась. Вы же знаете женщин. У нее удивительное воображение. А тут она еще рассказала мне, что читала в нашей местной газете, будто его уволили из Церкви на Десятой авеню.

Роузен не сводил глаз с детектива, пытаясь по выражению его лица понять, что тот думает. Но ни один мускул не дрогнул на лице Рого.

— Неужели?

— Да, об этом писали в «Ньюс», — подтвердил Роузен. — Правда, они не стали уточнять причины.

— Ничего не слышал об этом.

— Наверное, именно поэтому он и смог позволить себе совершить такое длительное путешествие.

— Не исключено.

— Ну вот, совсем как вы.

— Да, совершенно верно, — кивнул Рого. — Как я. — Он помолчал и добавил: — Мэнни, забудьте обо всем этом, ладно?

Роузен не стал продолжать разговор. Когда он вернулся к Белль, она тут же принялась допрашивать его:

— Ну, ты его спросил? Да? И что он тебе ответил?

— Ничего. Когда такой сыщик, как Рого, не хочет говорить, он может превратиться в сфинкса.

— Но ты намекнул ему насчет нашего священника?

— Да. И тогда он сказал мне, что ты читаешь совсем не то, что должна бы.

— Возможно, я и ошибаюсь. Все-таки мне раньше не приходилось видеть таких вот священников. Он может оказаться и известным бандитом, между прочим.

— Белль! — Мэнни бросил на нее осуждающий взгляд. — Ты рассуждаешь очень глупо. Всем известно, кто такой этот Скотт, по прозвищу «Юркий». Он отличный спортсмен, и его все знают.

— А разве спортсмен и знаменитость не могут встать на скользкий путь или просто попасть в беду? — не сдавалась Белль.

— Рого посоветовал мне забыть об этом.

— Значит, таков все же был его ответ?!

Немного дальше, укрывшись от шляющихся по коридору обезумевших членов команды, в тусклом свете аварийных лампочек, шел разговор на ту же тему. Шелби обратился к Мартину:

— Что вы думаете о нашем друге-священнике?

Похоже, Ричард впервые о чем-то спрашивал этого господина. Хотя и соседи за обеденным столиком, общих интересов у них не было, и мужчины почти не говорили друг с другом. К тому же мистер Мартин был таким тихим и необщительным джентльменом, что никто и не пытался завязать с ним беседу и узнать его мнение о чем-либо. Сейчас, однако, выяснялось, что Мартин вовсе не прочь при случае поболтать.

— Что я о нем думаю? А вот что: это парень что надо! В нем определенно что-то есть. Я уж никак не мог ожидать, что именно священник так ревностно возьмется за наше спасение, да еще и сумеет возглавить наш маленький отряд. А вы не задумывались над этим? Вот, например, священник той церкви, которую я иногда посещаю, так это кошмар какой-то! Куда ему до Скотта. Совершенно никчемное существо этот наш проповедник в Ивэнстоне. Мямля! Он, конечно, может распинаться на библейские темы или читать мораль, а вот когда дело дойдет до реальных поступков… Он даже свою Библию с кафедры не сам уносит. За него это делает церковный сторож. Короче говоря, наш приходской священник и мизинца не стоит преподобного доктора Скотта. Вот так-то! — Он немного подумал, словно что-то вспомнил и добавил: — Вы же помните, как все началось. Он будто передал нас всех в руки Господа, а дальше якобы все уже зависит только от нас. Мне это нравится.

— Ну, дело было не совсем так, — возразил Шелби. — У нас в Мичигане один тренер по футболу рассуждал совсем как наш доктор Скотт. Он говорил нам: «Вы, ребята, должны благодарить Всемогущего Господа нашего за то, что он дал вам возможность выйти на это поле и играть за свой колледж…»

Мартин усмехнулся. У него были тонкие губы, и он так растягивал их, что со стороны казалось, будто он чем-то поперхнулся и теперь давится.

— Ну, какая разница, кто что говорит, если эти слова срабатывают?

— А вы вообще о нем что-нибудь знаете? — поинтересовался Шелби. — Как вы полагаете, что заставило такого известного спортсмена, кумира стольких людей, вдруг все бросить и посвятить себя служению Господу? Не кажется ли вам это странным?

— Конечно, это трудно объяснить, — согласился Мартин и неопределенно пожал плечами. — Кто его знает? Наш-то проповедник вообще ни на что не годится, и то считается неплохим священником. А у этого парня есть свое мнение, какая-то своя теория относительно Господа и его самого.

— А я так и не решила, нравится он мне или нет, — неожиданно вступила в разговор Сьюзен.

— Странно слышать от тебя такие слова, — удивился ее отец. — Как же так? Я, например, открыто восхищаюсь им. Мне кажется, что с тобой он всегда учтив и вежлив. А Робин считает, что он классный священник.

— Меня не очень интересует мнение ребенка, — поморщилась Сьюзен. — Хотя, может, он и прав. Во всяком случае, доктор Скотт — привлекательный парень. Даже чересчур привлекательный.

Мартин сухо усмехнулся:

— Вот уж не думал, что кто-то может быть чересчур привлекательным. Особенно молодой человек для девушки. А какие мужчины вам нравятся, мисс Сьюзен?

Сьюзен задумалась:

— Ну уж, конечно, не американские секс-символы… Но больше всего в Скотте мне нравится совсем не внешность, а то… Как он смотрит на меня. Прямо в глаза.

— Ну, именно так и должен всегда смотреть честный человек, — добавил Шелби. — Ты ведь это имела в виду, да?

Мартин рассмеялся:

— Кстати, наш местный проповедник никогда никому в глаза не заглядывает. Он только и знает, что талдычить без умолку: «Покайтесь, грешники, поскольку близится судный день…»

Тут улыбка с его губ слетела, и Мартин замолчал. Вспомнив слова проповедника о грешниках, он снова вспомнил и о своих прегрешениях. И картинки одна хуже другой замелькали перед его мысленным взором. Больная жена, сексапильная вдова. Роскошное теплое тело. Супружеская измена. И труп, плавающий в затопленной водой каюте. Тайна, которая теперь не раскроется никогда…

Скотт и турок все еще не возвращались, и супруги Рого вновь стали ссориться.

Никому из них не приходило в голову, как нелепо сейчас устраивать семейные разбирательства. Ведь каждая минута могла стать последней. Впрочем, ссориться и оскорблять нравилось Линде. Майк предпочитал ее успокаивать. Видимо, никто из них еще до конца так и не осознал весь ужас их положения. И море, и корабль были для них чужими и непонятными. Линда «Посейдон» считала чем-то вроде гостиницы. Она возненавидела его, лишь только поднялась на его борт.

Они с Майком тоже жили в гостинице, причем довольно дешевой. Она называлась «Вестсайд Палас» и располагалась на Восьмой авеню между 48 и 49 улицами. В здании имелся один-единственный лифт, который грохотал и раскачивался при подъеме, а мальчик-негритенок, обслуживающий его, никогда не застегивал воротник своей рубашки. Он всегда ходил в грязной форме. Дозвониться до коридорных было почти невозможно.

Супруги Рого занимали номер из двух комнат и ванной, которую делили с хозяевами целые банды тараканов. Линда готовила завтрак на крохотной газовой плите с одной конфоркой, и на этом ведение домашнего хозяйства для нее заканчивалось. Комнаты за нее убирала горничная, белье относилось в прачечную и химчистку, а поесть они могли зайти в любой из сотен маленьких ресторанчиков на Бродвее.

Такая жизнь устраивала их обоих. Он доставал бесплатные билеты на лучшие шоу и самые интересные боксерские бои. Майка Рого очень ценили и часто писали о нем в местных газетах.

Что касается Линды, то на Бродвее было много девушек схожей с ней судьбы. Начинающая актриса, она так и не смогла проявить себя. И не была достаточно привлекательной, чтобы работать девушкой по вызову. Однажды Линду пригласили на Бродвей, но мюзикл, в котором она выступала, провалился с треском. Критики от души повеселились, разнося в хлам и пьесу, и всех ее исполнителей, а главной их мишенью стала именно Линда. Больше ее не приглашали даже на прослушивания.

Линда вышла замуж за Майка как раз в разгар его славы. Незадолго до свадьбы он участвовал в подавлении мятежа в тюрьме «Вестчестер Плейнз», где погибло двое надзирателей, захваченных в заложники. Майк отправился в тюрьму один, убил троих вооруженных преступников и подавил мятеж.

«Герой Вестчестера покорил голливудскую красавицу» — вот так писали о них местные газеты. Они создали вокруг пары романтический ореол и, не желая омрачать счастье молодоженов, дружно молчали о недавнем шумном провале мюзикла с участием Линды. Так продолжалось какое-то время, но очень скоро Линда поняла, что лишь купается в лучах славы своего крутого мужа, которому сам черт не брат. Организаторы кастингов помнили, что Линда не умеет ни петь, ни танцевать, ни декламировать. Да что там говорить! Она даже не могла изящно пройтись по сцене и всякий раз начинала так пошло вилять бедрами, что ни о каких контрактах на съемки и речи быть не могло.

Горечь своего поражения Линда перенесла на мужа. Она стала ссориться с ним по малейшим поводам, а потом и вовсе без них. Он же не переставал гордиться ею, считая это двуногое недоразумение кем-то вроде Дорис Дэй или Джулии Эндрюс. Его послушать, так выходило, что он до сих пор не может поверить в свое счастье. Еще бы! Сама Линда снизошла до него! Вот уже три года она только и делала, что унижала его, а он нежно заботился о ней и всем сердцем горячо любил ее.

Круиз на борту «Посейдона» стал для Линды последней каплей. Она ни с кем не смогла подружиться. Впрочем, сам Рого из-за своей профессии тоже тяжело сходился с людьми. Полицейский детектив часто человек одинокий и скрытный.

Несколько раз краем уха Линда слышала, как пассажиры обсуждают ее мужа. Поговаривали, что Рого прибыл на пароход не просто отдохнуть. Он якобы преследовал какого-то очень опасного преступника. Эти пересуды не на шутку взволновали Линду.

— Послушай, негодяй, так ты, значит, затащил меня сюда только потому, что одному тебе на твоей поганой работе скучно?! — возмущалась Линда. — Ну да, какого бы черта еще мы бы стали плавать на этой проклятой посудине?

На это Рого по привычке отвечал:

— Ну что ты, крошка, ты ошибаешься. Неужели я не могу позволить себе небольшой отдых? Мы ведь не так часто с тобой выезжаем вместе. Милая, поднимись-ка на палубу и попробуй подыскать себе компанию по вкусу.

На этом разговор и заканчивался. Рого никогда и прежде не обсуждал свою работу с женой. Когда же ему удавалось задержать опасного преступника или совершить другой знаменательный поступок по службе, Линда об этом узнавала из местных газет.

Сейчас же у Линды была другая причина для свары с мужем. Тот самый человек, который так волновал и других членов их маленького отряда, — преподобный доктор Скотт.

— Ты идиот, Рого, — начала Линда. — Тоже мне опытный полицейский! Ты же должен знать, как стать первым. Но нет! Ты позволил этому громиле захватить власть, да еще сам стал у него на побегушках. Тряпка!

— Чего ты от меня хочешь? — нахмурился Майк.

Она выпрямилась, села поудобней на полу и принялась приводить в порядок прическу, растрепавшуюся в пути:

— Я хочу, чтобы ты вел себя так, как полагается настоящему мужчине. Неужели ты ослеп и не видишь, что он давно уже положил на меня глаз?

— Линда, перестань, пожалуйста. Откуда в твою хорошенькую головку только забредают такие мысли? Он, может быть, и псих, но ведет себя и с мужчинами, и с женщинами уважительно.

Линда грубо рассмеялась:

— Ха-ха! А ты не заметил, как он пялился на сиськи той маленькой проститутки?

— Почему ты называешь эту девушку проституткой? — возмутился Рого. — Да, она в шоу-бизнесе, но она честно зарабатывает себе на кусок хлеба. Кстати, и что с того, если он и взглянул на нее мимоходом? Он все-таки мужчина, верно? И откуда эта дикая мысль, что он положил на тебя глаз?

— Истинная леди всегда распознает проститутку, — фыркнула Линда. — И то, что он ко мне не ровно дышит, я тоже чувствую. Конечно, тебе на это наплевать, тебе все по фигу…

— Если бы он стал приставать к тебе, я бы одним ударом сломал ему шею.

Линда встряхнула головой, и кудри, обрамлявшие ее белое, как фарфор, лицо, снова разметались в разные стороны.

— Ну, на твоем месте я не стала бы так хвастаться. Я видела, как он разминался на спортплощадке, и уверяю тебя: он не слабак.

— Чушь все это! — усмехнулся Рого. — Врезать ему один разок в пах, и сразу пополам согнется.

Тут Майк понял, что его занесло. Грубость и жестокость сейчас ни к чему хорошему не приведут. Он сменил тон и плаксиво заскулил:

— Линда, крошка моя, ну что ты прицепилась к нему? Оставь его в покое, прошу тебя. По крайней мере, этот парень хоть что-то пытается сделать, правда ведь?

— Ну хорошо, допустим, — улыбнулась Линда. — Ну, и где же он сейчас, мне интересно знать?

— Ты же видела, он отправился посмотреть, куда нам дальше идти.

— А ты знаешь, что мне кажется? Он просто свалил. Он понял, что эту жирную еврейку ему больше не поднять. Да и вообще, на кой черт мы ему сдались? От нас только одни хлопоты. Он слинял, чтобы спасти свою собственную шкуру.

Тут ей вспомнилось еще кое-что и она зло плюнула:

— Кстати, ты обратил внимание, как жена этого Шелби смотрит на меня? Как будто я грязь у нее под ногами. Она все время обзывает меня. А ты даже не можешь защитить свою собственную жену! И это после всего того, что я для тебя сделала!

— Ну, крошка, по крайней мере, насчет Скотта ты ошиблась. Никуда он от нас не сбежал. Вон он идет.

Священник был так высок, что его фигура издали бросалась в глаза среди других, бесцельно мотавшихся по коридору. Фрэнк шел к своим товарищам. Рядом с ним был все тот же турок. Он что-то показывал ему на пальцах, отчаянно жестикулируя, словно объяснял нечто важное на языке пантомимы.

Вдруг лампочки ярко вспыхнули и тут же погасли, погружая все вокруг в непроницаемую темноту.

«Бродвей» во тьме

Корабль все еще держался на плаву, хотя мог затонуть в любую минуту. У аккумуляторов кончился заряд, и аварийное освещение отключилось. Темнота, как саван, окутала все вокруг, породив настоящее безумие. Оставшаяся в живых часть команды корабля превратилась в стадо неистовых животных. Теперь, когда вокруг воцарилась тьма, люди потеряли контроль над собой. Они не видели, что творится рядом, и не знали, откуда можно ожидать опасности. Они шарахались из стороны в сторону, сбивая друг друга, затаптывая слабых и раненых. В этом кошмаре нельзя было разобрать, спасаются ли они от смерти или несут ее с собой.

Повсюду слышались удары, шум падающих тел, стон и крики умирающих. Кто-то отчаянно ругался, кто-то рыдал, кто-то издавал жуткие звуки, больше напоминающие рев подстреленных зверей. Многие падали в провалы и лестничные проемы. Кто-то оказывался в шахте, проходящей через центр корабля, и сразу тонул.

Только отряд доктора Скотта, послушный вожаку, сохранял выдержку. Скотт предугадал это безумие во тьме. Как только свет погас, он толкнул Кемаля в бок и крикнул:

— Ложись! Не двигайся!

Сам Фрэнк встал рядом с турком и каждого, кто натыкался на него в темноте, отбрасывал прочь. Он работал кулаками и локтями до тех пор, пока обезумевшая толпа людей не рассеялась. Он был подобен архангелу Михаилу, сражавшемуся в аду с демонами.

Рого также вел себя вполне достойно. Используя свой опыт полицейского, он одной рукой схватил жену за волосы, чтобы не потерять ее, а другой принялся отшвыривать от себя бегущих мимо людей. Вскоре ему удалось вместе с женой прижаться к стенке коридора, где они и залегли, укрывшись за трубой.

— Мне больно! Ты делаешь мне больно! — не переставала кричать Линда, но Майк не обращал на нее внимания, стараясь лишь не дать толпе растоптать ни себя, ни свою драгоценную супругу.

Джейн Шелби и мисс Кинсэйл избежали этого кошмара. Они как раз возвращались на «Бродвей» после своего уединения. Свет погас раньше, чем они успели дойти до центрального прохода «Посейдона». Женщины на всякий случай прижались к стенке, но толпа их миновала. Они только слышали ее топот, крики упавших и раздавленных и чувствовали смешанный запах пота и нефти, но никто их даже не задел.

Шелби заметил вернувшегося к ним Скотта, присутствие священника успокоило его. Только поэтому Ричард заставил себя остаться на месте. Правда, в какой-то момент он ощутил сильное желание бежать вместе со всеми. Шелби понимал, к чему бы привел этот безумный поступок. Рано или поздно он обязательно или упал бы на пол и был бы затоптан бегущими, или провалился бы в шахту и отправился бы на дно морское.

— Ложитесь! — успел он крикнуть Сьюзен и Мартину и сам рухнул на пол, прикрыв дочь своим телом. В следующую секунду кто-то наступил ему на ладонь подошвой сапога, но Дик почти не ощутил боли. Затем раздался отчаянный крик Мартина. Отовсюду слышались ругань и проклятья поверженных на пол людей.

В кладовой Нонни Пэрри испуганно вскрикнула, кода погас свет, и инстинктивно потянулась к Мюллеру:

— Вот теперь мы точно умрем, да? — без всякой надежды в голосе прошептала она. Хьюби Мюллер в этом уже не сомневался. Так или иначе, но все должно было закончиться в самом ближайшем будущем.

Он почувствовал, как она губами ищет его губы, и ощутил сладость и аромат абрикосового варенья. Однако та стремительность, с которой Нонни начала целовать его, подсказала Хьюби, что эта девушка жаждет чего-то большего, и уже через несколько мгновений они превращались на время в единое целое.

И Хьюби Мюллер, старый холостяк, ловелас и сердцеед, вдруг понял, что к этой девушке он испытывает весьма необычные для него чувства. Он впервые занимался любовью, в которой перемешались нежность и жалость. Никогда еще не приходилось ему прижимать к себе такое вот маленькое и запуганное существо, ставшее для него как бы прощальным даром жизни.

Волна наслаждения накрыла их и снова отступила. Теперь Мюллер испытывал переполняющие его чувства сострадания и желания охранять и защищать это хрупкое тельце, которое совсем недавно составляло с ним один организм.

Мюллеру вспомнилось это выражение: «заниматься любовью», и оно его позабавило. Он «занимался любовью» с девушкой, с которой был едва знаком. И все же слово «любовь» сейчас звучало для него в самом прямом, буквальном, смысле. Любовь, которую он никогда не знавал раньше, теперь обволакивала его, душила и даже вызывала слезы.

Они прильнули друг к другу, касались пальцами губ и щек и, дрожа и еще переживая случившееся с ними, радовались тому, что до сих пор живы.

Супруги Роузен тоже пытались на свой лад защитить друг друга.

— Ложись на пол, мамочка! — кричал Мэнни. — Ложись и не шевелись, он так нам велел! Ни о чем не волнуйся, я буду здесь, рядом с тобой!

Вспомнив, что Скотт предупреждал всех беречь голову, Роузен положил ладони на темя своей жены. Когда же на него кто-то наваливался, он грубо отталкивал непрошеного гостя со словами:

— Пошел вон! Прочь отсюда!

Тем временем Белль не переставала причитать:

— Мэнни! Мэнни! Не глупи и ложись на пол рядом. Тогда по тебе перестанут ходить пешком! Давай, иди же быстрей сюда! Прячься, здесь ты будешь в полной безопасности.

Постепенно топот, возмущенные крики и стоны раненых начали стихать, а вскоре и вовсе пропали. И вот над шарканьем удаляющихся ног возвысился голос Скотта:

— Всем оставаться на своих местах! Никому не шевелиться! Опасность почти миновала. Все у меня целы? Никто не ранен?

Ему ответил Мэнни:

— Я даже не знаю, что вам сказать. Темно ведь, ничего не видно. Нас тут чуть не растоптали.

Наконец все звуки стихли окончательно. Еще пару раз кто-то громко вскрикнул, и наступила полная тишина.

— У кого-нибудь есть при себе зажигалка? — снова раздался голос священника.

— У меня, — отозвался невидимый Шелби.

— Зажгите ее.

Раздался легкий щелчок, и темноту прорезал крошечный огонек.

Маленькое пламя, осветившее часть лица Ричарда, сразу же успокоило всю команду Скотта. Они словно опять почувствовали себя одним целым, членами одной группы, вместе идущими к цели. Один за другим стали загораться огоньки: от зажигалок Мартина, Рого и Роузена. Кое-кто принялся чиркать спичками, показывая, что тоже имеет при себе источник света.

— Берегите огонь! — крикнул Скотт. — Берегите его! Мы еще не знаем, сколько света нам понадобится, чтобыдостичь цели. Пусть пока что горит только зажигалка Шелби. Дик, поднимите ее чуть повыше. Теперь я попрошу всех остальных идти на этот свет. Мы должны собраться возле Дика, тогда проведем перекличку и подсчитаем потери.

Хьюби Мюллер и Нонни услышали этот призыв, поднялись со своего места и направились на голос Скотта.

Роузены тоже подошли к пламени зажигалки. Белль не переставала жаловаться:

— Боже мой, мои бедные ноги!

— Может быть, ты опять снимешь туфли? — предложил Мэнни.

— Нет, мне в них легче. Вот только эти проклятые каблуки…

— Погоди, дай-ка мне их сюда на минуточку, — потребовал ее муж.

Раздался характерный хруст: Мэнни сломал оба каблука. В обновленных туфлях Белль почувствовала себя намного удобней.

— Прости, что мне сразу не пришло это в голову, — смутился мистер Роузен.

— Хорошо, что хоть сейчас сообразил, — кивнула Белль. — Так гораздо лучше.

Джейн Шелби шла вместе с мисс Кинсэйл, женщины держались под руки. Неожиданно Джейн почувствовала, как мисс Кинсэйл покачнулась и негромко вскрикнула:

— Ой!

— Что с вами? — заволновалась Джейн.

— Я на что-то только что наступила.

— Бог мой!

Мисс Кинсэйл лишь плотней прижалась к Джейн и прошептала:

— Она уже не шевелилась.

— Она? — удивленно переспросила Джейн. — Как же вы догадались, что наступили на женщину?

— Сама не знаю, — пожала плечами старая дева. — Почувствовала, наверное. А, может, просто интуиция.

— Все равно нам сейчас нельзя останавливаться и выяснять, что же там попалось вам под ноги, — мотнула головой Джейн. — Скотт хочет, чтобы мы немедленно собрались все вместе. Идемте к нему, а потом, возможно…

Когда священник понял, что все его товарищи подошли к нему, он произнес:

— Теперь выключайте свою зажигалку, Дик. Берегите газ. Итак, начнем перекличку. Миссис Роузен?

— Я здесь, — подтвердила Белль.

— С вами все в порядке?

— Да-да, конечно, — торопливо ответила Белль и тут же добавила: — Мэнни только что отломал каблуки моих туфель, и мне теперь стало легче передвигаться по этому ужасному полу.

— Мистер Роузен?

— Все нормально. Кто-то, правда, умудрился наступить мне на руку, но боль уже прошла. — И в темноте все услышали, как он пытается массировать ушибленную кисть.

— А вы молодец, что сообразили отделаться от каблуков, — похвалил товарища священник. — Все те женщины, которые до сих пор мучаются с высокими каблуками, должны немедленно последовать вашему примеру, — решил он и продолжал перекличку. — Хьюби? Нонни?

— Мы здесь, — отозвался Хьюби, отчетливо сознавая, что отныне всегда будет называть себя и эту милую девушку «мы». Если, конечно, они выживут.

— Мистер Бейтс? Мисс Рейд?

Ответа не последовало. Из темноты послышался ворчливый голос Рого:

— Они, скорее всего, отыскали винные склады и теперь наверняка валяются там пьяные.

Священнику пришлось напрячь свой голос, чтобы он долетел до дальних закоулков «Бродвея»:

— Мистер Бейтс! Мисс Рейд! Вы меня слышите? Где вы?

Наступила тишина, и тут заговорила Джейн Шелби. Она обращалась к мужу:

— Дик, Робин с тобой? Робин, где ты? Ты возле папы, да?

— Робин? — испугался Шелби. — Нет, а почему ты о нем спрашиваешь? Вы же вдвоем ушли, когда он сказал, что ему нужно кое-куда…

Джейн чуть не задохнулась от ужаса. А Фрэнк уже снова кричал во весь голос:

— Мистер Бейтс! Мисс Рейд! Вы меня слышите? Где вы?

Откуда-то издалека донесся голос Памелы, который сейчас же все узнали, хоть и прозвучал он довольно невнятно:

— З-з-десь!

Рого горько рассмеялся:

— Вот видите. Они уже напились.

— Джейн! — На этот раз заволновался Шелби. — Робин должен быть где-то рядом с тобой. Ты же его сама увела от нас.

— Нет, здесь только мисс Кинсэйл, больше никого нет. Я оставила его одного и велела ему вернуться самостоятельно.

— А почему наши имена никто не выкрикивает? — послышался обиженный голосок Линды.

— Мистер и миссис Рого, — тут же исправил свою ошибку Скотт. — С вами, надеюсь, все в порядке?

— Да, — ответил Майк за них обоих.

— Как будто тебе было не наплевать на меня! — начала скандалить Линда. — Меня могли запросто растоптать эти бешеные кони!

— Я тоже здесь, цел и невредим, — замолвил за себя словечко Мартин.

— Мамочка, ты уверена, что Робина нет нигде поблизости?! — в страхе воскликнула Сьюзен. — Он же ушел с тобой. Здесь его с тех пор больше никто не видел.

Джейн Шелби держалась изо всех сил, чтобы не поддаться панике. Она еще несколько раз позвала сына, потом обратилась к Скотту:

— Фрэнк, Робин куда-то пропал!

Тотчас же все защелкали зажигалками или зачиркали спичками. Но в возникшем тусклом сиянии мальчика нигде поблизости видно не было.

— Робин! — не на шутку встревожился Шелби. — Робин? Где ты? Отвечай мне! Робин?!

Рого, профессиональный сыщик, первым начал действовать. Он спросил Джейн:

— Простите меня, мэм, но где и когда точно вы видели своего сына последний раз?

— По дороге в туалет, — не задумываясь, ответила женщина. — Ему очень нужен был туалет. Но он не хотел ничего делать в моем присутствии. Он стеснялся меня. Но в туалете оказалось очень грязно, да и пользоваться им так, как мы все привыкли, уже было невозможно. Потом мисс Кинсэйл и я… Но я была уверена, что он давно уже здесь. Боже мой! Я хочу немедленно вернуться туда, где я его оставила. Я иду искать своего ребенка. А вдруг с ним что-то случилось?

Она уже собиралась бежать в темноту, не разбирая дороги, но Скотт успел вовремя схватить ее за руку:

— Нет, Джейн. Так не пойдет. Мы не можем сейчас разделяться, даже если нам это очень нужно. Подождите немного.

— Пустите меня! — завизжала несчастная женщина. — Пустите меня! Пустите!

— Джейн, этого нельзя сейчас делать! — попытался успокоить жену Дик. — Соберись с мыслями и слушай, что говорит Фрэнк. Как ты станешь искать его в темноте? Это же бессмысленно.

— Совершенно верно, — подтвердил священник. — Пока что мы бессильны чем-либо помочь вашему сыну. Но тут неподалеку находится судовая пожарная станция. Кемаль показывал мне ее как раз когда выключился свет. Там обязательно должны быть и ручные фонари, и большие переносные лампы. Кто-нибудь дайте свои зажигалки мне и Кемалю, мы немедленно отправляемся за фонарями. Вам придется подождать всего несколько минут, Джейн, и тогда мы отправимся на поиски мальчика. Я прошу пока всех оставаться на своих местах и не делать никаких глупостей. Договорились?

— А ведь Фрэнк прав, — поддакнул Шелби.

— Фрэнк всегда прав, — горько констатировала Джейн, а потом изо всех сил закричала: — Верните мне моего мальчика! Неужели вы не можете меня понять? Я хочу снова видеть своего мальчика!

Сьюзен взяла мать за руки и расплакалась сама:

— Мамочка! Мамочка, не надо! Мы обязательно найдем его! С ним все будет в порядке. Он не мог далеко уйти. — Она была напугана не меньше матери, но старалась этого не показывать.

— А мы пока что будем экономить газ в зажигалках, — мрачно сообщил Шелби и выключил свою. Его примеру последовали остальные, и путешественники осталась в темноте. Только вдалеке виднелись два огонька: это Скотт и Кемаль шли за лампами и фонарями на судовую пожарную станцию.

Дверь на станцию оказалась открытой. Внутри Скотт быстро осмотрелся при свете зажигалки; ее крохотный огонек вырывал из темноты то огнетушители, то шланги и другое противопожарное оборудование. Вскоре он нашел то, что искал: и переносные лампы, и ручные фонари. Они были надежно закреплены у стен и потому не пострадали, что очень обрадовало священника.

Итак, у Фрэнка было теперь шесть мощных ламп и еще целая дюжина фонарей в резиновых футлярах, которые можно было использовать даже под водой.

Они прихватили с собой и моток веревки, которой для удобства связали свою добычу, поделив ее между собой, и пустились в обратный путь, освещая дорогу лампой. Когда ее свет достиг ожидавших, Шелби с облегчением выдохнул:

— Слава Богу, они нашли фонари, и теперь мы не останемся без света!

— Аминь! — с воодушевлением подхватила мисс Кинсэйл.

Сьюзен

Священник подошел к своим товарищам и торжествующе объявил:

— Ну, теперь мы легко доберемся до заветной цели. И если мы будем экономно использовать электричество, нам его хватит надолго.

— Повезло, — негромко буркнул себе под нос Рого.

Внезапно в голосе Скотта зазвучали серьезные нотки:

— Мы бы справились со своей задачей и без света. Мы бы победили в любом случае. Неужели кто-то из вас считает, что я так просто сдался бы? — Он немного помолчал и спросил, словно только что вспомнив о мальчике: — Робин еще не вернулся?

— Нет, — ответил ему Мартин.

Джейн воскликнула, дрожа от возбуждения:

— Скорей же! Скорей! Дайте-ка мне фонарь! Сейчас же!

— Да, конечно, — ответил священник. — Мы обязательно найдем его. Давайте разделимся. Одни пойдут на поиски, остальные будут ждать его здесь, если он вдруг объявится.

— Меня можете вычеркнуть, — фыркнула Линда Рого. — Лично я в этом не участвую. У меня и без того ноги болят.

— Дайте-ка мне фонарь, — попросил Рого. — Я пойду.

— Тоже мне, бойскаут!

— Возьмите лучше лампу, — посоветовал Скотт. — Думаю, что ваши глаза смогут увидеть то, что другие не заметят. Значит, так, — продолжал он. — Джейн, Дик, Сьюзен, Рого, Мартин, Кемаль и я идем на поиски. Хьюби, Нонни и мисс Кинсэйл останутся здесь вместе с супругами Роузен. Джейн, вы можете показать нам то место, где видели мальчика в последний раз?

— По-моему, где-то там, — она неопределенно махнула рукой в сторону носа корабля. — Но я уверена, что узнаю это место. Только не помню, сколько времени прошло, с тех пор как я встретила мисс Кинсэйл. Мы с ней были вместе, когда погас свет.

Шли они дольше, чем могла предположить Джейн. Внезапно Мартин воскликнул: «Ух, ты!», и сердце матери тревожно забилось.

— Что там? Что вы увидели?

Фонарь Хьюби высветил винный склад, где между перевернутых ящиков со спиртным расположилась Памела Рейд. Она сидела на полу, скрестив ноги, а на коленях у нее покоилась голова Весельчака. Она смотрела, не мигая, прямо перед собой. Бейтс даже не пошевельнулся. Воняло, как на винокурне.

— Готовы. Оба, — констатировал Рого.

— Это точно где-то здесь, — раздался голос Джейн. — Уверена.

Поисковая группа отправилась за ней, но и в том закоулке, куда она указала, никого не было.

Джейн попыталась взять себя в руки:

— Что же с ним могло случиться? Где же он?

— Не волнуйся, — успокоил ее муж. — В любом случае, далеко он уйти не мог. — Он повернулся к Кемалю и спросил: — А где тут еще есть лестницы? И куда, например, ведет вот эта? Что стало со всеми остальными? Куда мог деться наш мальчик?

Но турок не понимал ни слова.

— Может быть, мальчик звал на помощь? — поинтересовался Мартин. — Кто-нибудь что-нибудь слышал?

— В таком-то грохоте? — горько усмехнулся Шелби. — Если он и кричал, то все без толку…

Скотт повернулся к Рого:

— По-моему, это как раз по вашей части. Займитесь-ка.

Детектив отозвался не медля:

— Так. Разделимся. Нет смысла искать всем вместе, одной толпой.

Скотт поддержал его:

— Точно. И надо поторапливаться. Время работает против нас.

Джейн Шелби повернулась к священнику и спросила:

— Это вы серьезно? У нас нет времени даже на поиски моего сына?

Фрэнк промолчал, и тут в разговор вмешался Ричард Шелби:

— Он не это имел в виду, мамуля. Просто не надо терять головы.

— Да не волнуйтесь вы, — поддержал его Рого. — Может, он в суете просто перепугался, спрятался куда-то и заснул. С детьми ведь как… Начинаем искать отсюда и работаем в обе стороны. Осмотреть каждый закоулок. Если дверь закрыта, идем дальше. При своем росте открыть ее он не смог бы, да вряд ли бы и пытался. А если дверь открыта, может, туда он и заполз, в какой-нибудь угол.

— А вдруг его кто-то сначала сбил с ног, оглушил, а уже потом потащил за собой? — возразила Сьюзен. — Куда же все из той толпы с «Бродвея» подевались?

— Может быть, может быть, — согласился Рого. — Но лучше об этом пока что не думать.

— Я пойду гляну вон там, — рванулась Сьюзен.

— Одна? — встревожился ее отец. — А не взять ли тебе кого-нибудь в напарники?

— Никто мне не нужен. Я сама знаю, куда мне идти. Пусти меня, папа. — Ей так хотелось самой найти младшего брата.

Рого смерил ее строгим взглядом. Девушка была полна отваги, и перечить ей не имело смысла:

— Ладно, — согласился он. — Посмотреть все равно надо везде. Уверен, с ней ничего не случится. Когда будешь возвращаться, мы тебя встретим.

После этого он быстро отдал распоряжения остальным членам своей маленькой поисковой команды, и они разошлись в разные стороны.

Сьюзен шла осторожно, тщательно освещая дорогу фонарем так, чтобы не пропустить ничего, хоть отдаленно напоминающего очертания маленького человеческого тела, которое могло бы скрываться между трубами или за ними. Ее богатое воображение рисовало самые страшные картины. А вдруг Робина затоптали те самые люди, что метались по «Бродвею»? И теперь он лежит, истерзанный, несчастный и никому не нужный?..

Так прошло несколько минут. Сьюзен посветила фонарем чуть пониже. Никого. Шаг за шагом, как и велел ей Рого, девушка исследовала один закоулок за другим.

В одном из них обнаружились сразу три двери. Две из них оказались закрыты, а когда Сьюзен посветила фонарем в третью, открытую дверь, то чуть не умерла от страха.

Сверху свисало огромное белое чудище. Оно растопырило свои лапы, готовясь прыгнуть и задушить ее. Но это бы полбеды. Ей померещилось, что к ней тянулись и страшные щупальца, как будто бы растущие прямо из хохочущей пасти неведомого существа. Это было настолько неожиданно, что девушка застыла на месте и чуть не захлебнулась собственным криком.

В следующую секунду она почувствовала, как кто-то цепко схватил ее сзади. Фонарь выпал из ее рук, но за мгновение до того, как он погас, Сьюзен успела понять лишь одно: ею завладело вовсе не то белесое чудовище, грозившее ей с потолка расправой. Это был вполне земной человек.

При этом девушка не слышала ни приглушенных шагов, ни дыхания сзади. Она не упала в обморок только потому, что сразу поняла: объятие было человеческим. В следующий момент чья-то сильная рука крепко зажала ей рот.

Девушку грубо швырнули на спину. Рука по-прежнему оставалась на ее губах, не давая несчастной даже вскрикнуть, и чье-то тело, неимоверно тяжелое, обрушилось на Сьюзен так, что она не могла шевельнуться.

Тот, кто схватил ее и теперь налегал сверху, полностью парализовал ее волю, лишив Сьюзен даже желания сопротивляться. Незнакомая рука быстрыми движениями рвала нижнее белье Сьюзен, и вот уже острая боль пронзила все ее тело. Все произошло столь стремительно, что она не успела сообразить, что же произошло. Уже потом она поняла, как грубо, без стыда и по-звериному овладели ею.

Как ни странно, но ей и в голову не пришло, что ее попросту изнасиловали. Она лишь почувствовала, что с ней поступили крайне жестоко. Рука неизвестного мужчины продолжала зажимать ей рот, да так яростно, что губы девушки чуть не изрезались о ее же зубы. Темнота, боль и зло!.. И больше ничего.

Мучение продолжалось. Девушке захотелось расплакаться, как ребенку, которого избивают в наказание, но слезы почему-то не приходили. До ее слуха доходили какие-то звуки, но настолько странные, которые она вряд ли слышала раньше. На мгновение ей показалось, что сейчас на ней лежит не человек, а страшное животное. Время шло, и Сьюзен оставалось только ждать, когда ненасытная тварь закончит и отпустит ее.

Понемногу звуки стихли, движения тела прекратились, но само оно все еще лежало сверху. Физическая боль стала отступать, и ее место заняло другое чувство, захватившее все сознание девушки: смешанное с отчаянием горе. Рука с ее рта убралась, но у Сьюзен уже не осталось желания не то что кричать и звать, а вообще издавать какие-либо звуки. Она поняла, что погибла. Словно ее швырнули в черную бездну, из которой теперь уже ей не выбраться. Она не обратила внимания на то, что нападавший больше не держит ее руки и сам устало расслабился. Машинально она отвела ладонь куда-то в сторону, и тут же пальцы ее легли на фонарь. Не отдавая себе отчета в том, что делает, девушка включила фонарь и осветила лицо нападавшего.

На ней лежал молоденький белокурый юноша, почти мальчик. На вид ему было не больше восемнадцати. Это больше всего поразило несчастную Сьюзен. В темноте, пока он терзал ее тело, сознание девушки рисовало самые отвратительные образы. А теперь оказалось, что на нее напало вовсе не грязное чудовище, а голубоглазый курносый паренек с розовыми щечками и пухлыми, как у девчонки, губами.

«Но зачем он это сделал? — пронеслось в голове Сьюзен. — Он ведь сам еще ребенок!»

— Ой! Не надо! — вскрикнул паренек. — Не надо! Не надо на меня так смотреть. Я ничего не мог с собой поделать! Я просто не удержался!

Он вскочил, встал рядом с ней на колени и, осторожно взяв у нее из руки фонарь, направил луч света на Сьюзен.

— Боже мой! — в ужасе прошептал юноша. — Значит, вы пассажирка? Выходит, я сделал это с пассажиркой?! Я был уверен в том, что вы горничная. — Он помолчал и повторил: — Так, значит, вы пассажирка. Ну, все, теперь меня повесят.

Глаза его наполнились ужасом.

— Убейте меня на месте! Вы пассажирка! Да я же вас хорошо помню, я вас видел несколько раз, когда выходил на верхнюю палубу. Но я не хотел причинять вам зла. Я думал о том, что скоро умру. А потом увидел юбку и решил напоследок побаловаться. Понимаете, когда тебе кажется, что ты скоро умрешь, ты уже не соображаешь, что делаешь. Так бывает. Но я, конечно, и пальцем бы вас не тронул, если бы знал, кто вы такая.

Он отложил фонарь в сторону, обхватил голову руками и зарыдал. Но не как мужчина, а по-детски. Там, наверное, сейчас бы расплакалась и сама Сьюзен, если бы, конечно, смогла.

Он теперь казался ей таким маленьким, как будто и правда ребенок, и девушка принялась успокаивать своего обидчика:

— Тихо, тихо! Не надо так плакать! Все уже случилось. Но ты же сам не хотел этого. Я никому ничего не расскажу. Да и никому знать об этом не надо. Только, пожалуйста, не плачь ты так уж…

Но парня теперь переполняло отчаяние. Он плакал все сильней, не в силах остановиться.

— Ну, не надо, — услышала Сьюзен свой голос как бы со стороны, — не убивайся ты, не переживай. Иди-ка лучше сюда, ко мне. — И она притянула юношу к себе, уложив его голову себе на колени. — Это была уже совсем другая Сьюзен, не та, что была прежде. Она видела, как слезы наполняют эти голубые глаза, а потом катятся по розовым щечкам и попадают на пухлые губы. Парень казался ей таким молоденьким и таким старым одновременно. Она гладила его по голове и утешала, как могла, пока, наконец, он не прекратил рыдать и не затих в ее объятиях.

Новая, незнакомая, Сьюзен спросила:

— Как тебя зовут?

— Герберт.

— Сколько тебе лет, Герберт?

— Восемнадцать.

— А чем ты занимаешься?

— Я палубный матрос, мэм… То есть, мисс.

— Откуда ты родом? — Сьюзен сама удивилась своему вопросу.

— Из Галла.

— Из Галла? — переспросила девушка. — А где это?

— На северо-восточном побережье.

— Родители твои живы?

— Папа с мамой, что ли? Конечно, живы! У отца на берегу рыбная лавка, мать ему помогает. А я просто не смог выдержать этого жуткого запаха.

— Так ты от них сбежал и стал матросом?

— Нет, мисс, ну что вы! Мой отец совсем не такой, не подумайте! Он сам отдал меня в учение. А в отпуск я всегда возвращаюсь домой. Мы очень дружны — я, мой отец и моя мать.

Нелепость этого «допроса» и в особенности последняя фраза вернули Герберта к действительности. Он, видимо, опять вспомнил о том, что натворил, потому что вырвался из рук девушки и, еще раз воскликнув: «Боже мой! Вы пассажирка!» — бросился бежать и скрылся в темноте.

— Нет-нет, Герберт! Вернитесь! — крикнула ему вслед Сьюзен. — Не бойтесь! Я никому не расскажу!

Но она только услышала, как он, спотыкаясь и оступаясь, пробирается вдали по трубам. Затем раздался его вскрик, звук шлепающих по воде ног, затем еще вскрик и плеск воды. На этот раз, как догадалась девушка, Герберт попал в заполненный водой лестничный пролет. Она вспомнила эти жуткие колодцы, покрытые пленкой нефти, и заволновалась: а вдруг там глубоко и юноша утонул? Но она ошиблась, потому что вскоре снова послышались его шаги. Он продолжал убегать, и вскоре все звуки стихли.

Ощущая боль во всем теле, Сьюзен, заставила себя подняться. Она подняла с пола свой фонарь и быстро поправила на себе одежду. У нее не было времени осматривать себя. Впрочем, все это происходило с другой Сьюзен, которая родилась в темноте и боли и к которой теперь она должна была привыкать. Девушка вышла из комнаты и, пройдя закоулок, вернулась в главный коридор, где сразу увидела свет большой переносной лампы.

Откуда-то из конца коридора послышался голос ее отца:

— Сьюзен, это ты? С тобой все в порядке?

— Да, — отозвалась девушка.

— Ты кого-нибудь видела?

— Да.

— Кого же?

— Одного матроса.

— Он тебе что-нибудь сказал? Он сам не видел Робина?

— Нет. Он был так испуган, что убежал от меня.

Лампу потушили. Голос отца произнес:

— Продолжай искать. Мы идем к тебе, скоро встретимся.

Сьюзен присела на один из вентилей, выступающих из трубы, сложила ладони между колен и уставилась в темноту.

Она понимала, что она была довольно старомодной девушкой, воспитанной в семье с весьма консервативными взглядами. Но она заканчивала школу, в следующем году ей исполнялось восемнадцать, и она должна была отправиться в колледж, в Чикаго. Она часто думала о том, что она может влюбиться в какого-нибудь парня. Что произойдет дальше? Будет ли она спать с ним, жить в одной квартире? Поженятся ли они потом? Или же все будет, как в старину: она останется девственницей, а потом, в первую брачную ночь, ее соблазнит ее же собственный понимающий и чуткий муж.

Тот восхитительный день, когда она превратится из девушки в женщину, который обязательно же наступит когда-нибудь, она мечтала провести с любимым.

Сьюзен расплакалась. Все ее мечтания и надежды были разбиты болью, страхом и наглостью, которая почему-то вызывала в ней жалость. В одно мгновенье она была уничтожена и растоптана, но успела и понять, и даже простить своего обидчика. Больше всего ей запомнился взгляд перепуганного паренька, которого она держала в объятиях, как может держать только влюбленная девушка своего избранника после бурной ночи любви.

Она слышала, как подходят другие члены команды, как они освещают фонарями боковые проходы. Девушка вытерла слезы, поднялась и стала тоже искать брата.

Ей захотелось вернуться туда, где она недавно испытала самые страшные минуты в своей жизни. Теперь ей было уже не страшно появиться там: больше уж ничего подобного с ней произойти не может.

Дойдя до двери, она осветила комнату и только теперь поняла, что за «чудовище» свисало с ее потолка. Оно оказалось перевернутым вверх ножками стоматологическим креслом, а «щупальца» — шлангами бормашины. Ее догадку подтвердила и перевернутая табличка на двери: «Стоматология. Только для членов экипажа».

Сможет ли Сьюзен привыкнуть к этому перевернутому вверх ногами миру? Как сейчас она сумеет сориентироваться в собственном мире? Кто она такая? Кем стала теперь? Что осталось от прошлого? На кого будет похожа эта новая Сьюзен Шелби, от которой сбежал бедный перепуганный матрос, после того как воспользовался ее телом?

Поиски Робина так ни к чему и не привели, и очень скоро Сьюзен вновь встретилась в коридоре со своей матерью, отцом, Рого и Мартином. Она лишь обменялась с родителями печальными взглядами, а Рого и Мартин стояли в стороне, опустив глаза.

И затрещали кости…

Поисковая партия возвращалась, на обратном пути еще раз проверяя и перепроверяя все закоулки. Они во все глаза высматривали, не видна ли где хрупкая детская ручонка, страстно желая увидеть ее и боясь увидеть, и опять убеждаясь, что мальчика нигде нет.

Они вновь сошлись в центре «Бродвея», там, где их с нетерпением ждали остальные.

— Так вы наш… — начал было Мэнни Роузен, но Белль толкнула его в бок:

— Что спрашивать-то? Неужели они бы не сказали? Какой ужас!

— Прости, Джейн, его там нет, — выдавил из себя Скотт. — Не мог он проскочить мимо нас.

Он промолчал о том, что ему пришлось увидеть по пути. Он ничего не сказал ей о проеме во внутренней перегородке с дырой в самой середине, где в свете фонаря плавали трупы людей. Кемаль показал пальцем и произнес:

— Котел! Ба-бах!!

Второй котел не взорвался, но его силой удара сместило вниз и заклинило в воронке. Мальчику было через него не пробраться.

Всеобщее молчание нарушила Нонни:

— Не мог же он вот так исчезнуть! Он был такой!.. — Она захлебнулась рыданиями.

Мюллер пытался успокоить ее, взяв за руку, но тщетно.

— А что лестницы? — спросил Роузен.

— Там их много, и идут они в обе стороны, — ответил Рого.

— Так может, он по какой-то из них вскарабкался?

— Это как, в кромешной тьме? — полюбопытствовал Мартин.

— Я смотрела там, откуда мы пришли, — вступила в разговор Сьюзен. — Никого. Там уже воды футов на шесть.

Она вспомнила, как Герберт бежал по трубам и, судя по звуку, поднимал тучи брызг.

— Вот именно, — поддержал ее Скотт. — Коридор четвертой палубы полностью затоплен. Корабль погружается все глубже.

— Боже мой! — воскликнул Рого. — Он же может утонуть в любую минуту! Что же его на плаву-то держит?

Мюллер ответил:

— Быть может, груз, а быть может, и балластные емкости на носу и на корме. В середине-то он подтоплен, но…

— Тогда нам надо побыстрее мотать отсюда, — вмешалась Линда Рого. — Если мальчишка погиб, мы не виноваты. Лично я тонуть не желаю. Был бы он где-то рядом, орал бы как резаный.

— Да уж, — ответила Джейн Шелби сквозь зубы. — Вам и впрямь невтерпеж лыжи навострить. — Ее голос был на удивление ровным. — Прошу вас, ну, пожалуйста… Я останусь здесь, пока мой сын не найдется!

Сьюзен воскликнула:

— Но, мама, нам нельзя здесь оставаться! — Она вдруг поняла, что машинально произнесла «нам». В ней взял верх юношеский эгоизм. Она больше ни секунды не хотела находиться в этих темных жутких закоулках наедине со своими воспоминаниями. Она хотела вырваться отсюда, убежать, исчезнуть.

— И вправду, Джейн, — заметил Скотт. — Нельзя здесь больше оставаться. Мальчика найдут, даю вам слово…

— Слово!!! Даете! Как вы?.. Откуда вы знаете? Вы его видели, да? Или вы что-то знаете и молчите? Почему вы все так со мной разговариваете?!

— Потому, — ответил Скотт, — что нам обязательно надо найти его.

Из всех только Мюллер заметил, что голос Фрэнка взлетел ввысь, и подумал, что, выключи кто фонарь, над головой преподобного в наступившей темноте засиял бы нимб.

— Погасите все светильники, — произнес священник таким голосом, словно обращался к пастве с амвона. Все послушно защелкали выключателями, и теперь сгустившийся мрак рассеивали лишь лампы в руках Джейн и самого Скотта.

— Не транжирьте свет всуе. Его надо экономить изо всех сил, ибо во тьме нам придется туго.

— Боюсь, нам действительно пора двигаться дальше, — обратился он к Джейн. — Нам нужно использовать малейший шанс на спасение. Дорога каждая минута. Все видели, что вода прибывает… Но и это не все.

— А что еще? — спросил Мэнни Роузен.

— Сам воздух, — ответил Скотт. — Мы заперты здесь, как в колбе. Мы не знаем, сколько осталось кислорода и надолго ли его хватит. Вы не заметили, что стало жарче? Надо уходить как можно скорее.

Нонни прошептала Мюллеру на ухо:

— Как он может вот так? Неужели у него совсем нет сердца?

— Да тише ты! — шикнул на нее Мюллер.

Джейн Шелби спросила:

— А как же мой сын?

— Мы найдем его, — ответил Скотт.

— Брат мой, — заметил Рого, — вашими бы устами да мед пить.

И вот впервые за все время стало ясно, что это, казалось бы, невинное замечание задело преподобного за живое, голос его вновь взметнулся ввысь, и он пророкотал:

— Где же ваша вера? Я ведь говорил, что мы его найдем.

— Я остаюсь здесь и продолжаю поиски, — заявила Джейн.

Ричард Шелби добавил:

— Мы со Сьюзен тоже остаемся, мамуля. Мы тебя не бросим…

Но это были неискренние слова. Не хотел, совсем не хотел он оставаться в этом жутком туннеле, где уже веяло смертью. Скотт обещал, что мальчика найдут, и он поверил ему. Он хотел ему верить. Если бы была хоть малейшая вероятность того, что их сын жив или где-то рядом… Но они обыскали все под руководством профессионального полисмена. И его жена настаивала, что надо ждать, пока мальчик объявится, он оставался с ней, повинуясь чувству долга.

А в ее душе отчаянно боролись материнские чувства с пониманием интересов остальных. Она отдавала себе отчет в том, что ее безграничное горе, ее судьба и переживания не имели для них большого значения. Даже ее муж страстно желает помочь ей и в то же время не способен противиться воле Скотта.

Белль поддержала их:

— Куда ж мы пойдем без мальчика? По мне так все равно, идем мы дальше или нет. По мне, так бедлам какой-то — вверх, вниз, вверх, вниз… Если корабль потонет, то и мы пойдем на дно.

— Я вот никак в толк не возьму, что бы с парнишкой могло такого стрястись, — подхватил Мэнни. — Я в темноте ничего такого не слыхал, когда началась давка. Если его раздави… то есть сбили б с ног, он бы уж точно заорал…

Роузен стушевался, понимая, что каждое его слово приносит матери нестерпимую боль.

Нонни подошла к Джейн, взяла ее за руку и воскликнула:

— Ну, конечно же, миссис Шелби, мы ни за что вас не оставим!

Мюллер добавил:

— Мы искренне вам сочувствуем.

— Быть может, стоит поискать еще разок, — предложил Мартин.

Его тотчас поддержала мисс Кинсэйл:

— Да, да, непременно!

Рого заметил:

— Не представляю, где еще можно его искать. Разве что он был вместе с теми, что ринулись наверх.

— Сама она во всем виновата, — прошипела Линда. — Почему она отпустила его от себя?

Слова Линды были злы, но Джейн в глубине души считала их справедливыми. Она прекрасно знала цену всему этому сочувствию: все равно каждый сам за себя. И ее отчаяние и гнев, долго копившиеся, обратились на ее мужа.

Скотт выступил вперед и сказал прямо:

— Дик, решать тебе и только тебе. Я обещал самому себе вести этих людей. Они мне верят. Мы оставим вам фонари и одну большую лампу, но учти, что долго они не протянут. Если б я не чувствовал, что мальчик жив и мы в конце концов найдем его, я бы никогда…

— Само собой разумеется, — ответил Шелби, — я останусь со своей женой.

Внезапно повзрослевшая Сьюзен отстраненно смотрела на происходившее. Пропавший Робин, мать, помешавшаяся от горя, отец, приносящий себя в жертву! А хоть раз кто-нибудь спросил ее, Сьюзен Шелби, каково ей?! Жить она хочет или умереть?

И тут Джейн Шелби повернулась к мужу и закричала дрожащим от ненависти и отвращения голосом:

— Нет, не останешься!!!

У Сьюзен, в глубине души ждавшей чего-то подобного, словно гора с плеч свалилась. Старший же Шелби, обескураженный взрывом чувств своей всегда милой и нежной супруги, растерянно пробормотал:

— Но Джейн! Что ты такое… Но почему?..

— Потому что не желаю, не хочу тебя видеть. Потому что ненавижу и презираю тебя. Потому что ты — робот, марионетка, которую дергают за ниточки и которая ходит и говорит, как угодно ее хозяину.

Ричард весь затрясся. Он ушам своим не верил.

— Джейн, ты понимаешь, что ты говоришь?

— Я отдаю отчет своим словам! Ты слизняк бесхребетный, ты всю жизнь прогибался перед другими, а сам не сделал ни-че-го-шень-ки! Я ненавижу твой дом, и постель твою тоже!!! Ты хочешь заставить меня идти с вами дальше не ради меня, не ради Сьюзен, ради себя прежде всего ты остаешься со мной, потому что нельзя вот так бросить жену, хотя она эгоистка и дура. Когда потерялся твой сын, в твоей груди ничто не шевельнулось. Тебе плевать, что он, может быть, переломал себе все кости, задохнулся, утонул или где-то блуждает в темноте, мой милый, бедный, одинокий малыш!!!

Она упала на колени, закрыла лицо руками и разрыдалась:

— Никогда, никогда я ничего не узнаю!!!

И вновь Нонни первой оказалась рядом с ней, обняла ее и зашептала:

— Дорогая моя, успокойтесь, успокойтесь, прошу вас!

Мисс Кинсэйл присоединилась к ней, стала гладить руки Джейн, молчаливо утешая.

Сьюзен стояла как громом пораженная. Она молча глядела на этих двух самых близких ей людей, теперь ставших чужими. Как же лицемерила ее мать, долгие годы игравшая роль добродетельной супруги! Каким же слепцом был ее отец, не видевший ничего дальше собственного носа! Как она, столько лет прожив бок о бок с ними, не смогла разглядеть их подлинные лица! Она смотрела на свою мать, своего отца, а думала только об одном: «Ах, если б вы только знали, что случилось со мной!..»

Джейн Шелби довольно быстро пришла в себя, вздохнула и опустила руки. И тогда все увидели, что глаза ее оставались сухими.

— Ничего не нужно, — произнесла она слишком спокойным голосом. — Я пойду с вами. — Она кивком указала на Скотта. — Этот кошмарный человек по-своему прав. У него обязанности перед живыми, и у меня, очевидно, тоже. Я и так слишком задержала вас. Пойдемте дальше.

Кошмарный человек Скотт бесстрастно произнес в ответ:

— Я уверен в том, что вы приняли верное решение, Джейн. И притом мудрое.

Сьюзен подошла к матери и, обняв ее обеими руками, негромко сказала:

— Мам, я и не знаю, какие слова нужны сейчас.

Джейн еще продолжала дрожать. Она повернулась к дочери и так же тихо ответила ей:

— Я надеюсь, что ты никогда не узнаешь, что это такое — потерять собственного ребенка.

«Боже мой, а что, если внутри меня уже зачата новая жизнь?» — в ужасе подумала Сьюзен.

Доктор Скотт уже отдавал распоряжения:

— Я пойду первым с большой переносной лампой. Рого будет замыкать шествие с такой же лампой. Этого света на дорогу нам хватит. Сейчас мы пойдем через… — он запнулся, — …через то, что осталось от второй котельной. Потом попытаемся добраться до машинного зала.

Они уже двинулись, когда Рого остановил их:

— Но англичанин и его подружка все еще не с нами.

В волнениях из-за Робина все позабыли о Весельчаке и Памеле.

— Где же они? — нахмурился Скотт.

— Напились пьяные и вырубились, — хихикнула Линда.

— Они добрались до винного склада, — пояснил Мартин.

— Боже мой! — ахнул Шелби. — Но если наш приятель сильно пьян, то как же…

— Вы их видели сами? — поинтересовался Скотт.

— Да, — кивнул Рого.

Детектив, Мартин и священник отправились за парочкой. Они обнаружили их в том же месте и в том же положении, вот только теперь и Памела была без чувств.

Скотт принялся тормошить обоих за плечи, но пришла в себя лишь девушка. Она всегда сразу же просыпалась, при этом отлично помнила, где она и что с ней происходило.

— Ой, не обращайте внимания, я прикорнула лишь на одну минутку, — стала оправдываться она.

— А как же он? — кивнул Мартин в сторону Весельчака.

Девушка загадочно улыбнулась и заявила:

— Ну, его теперь и пушкой не разбудишь. Он проспит, как минимум, часов шесть. Он один уговорил целую бутылку виски.

Скотт бросил на парня сердитый взгляд и выругался. Затем обратился к Памеле:

— Ну почему вы позволили ему так напиться? Это же смерти подобно! Вы что, не понимаете, что нам придется оставить его здесь. Мы не сможем тащить его. И ждать, пока он, наконец, протрезвеет, мы тоже не собираемся. Мы и без него потеряли много времени.

Памела, похоже, и не слушала его. Она смотрела на Весельчака взглядом, полным нежности и заботы.

— Я не собираюсь бросать его, — проговорила она. — Я должна быть здесь, рядом с ним, когда он проснется. Я ему нужна.

— Но, мисс, подумайте, что вы такое говорите! — заволновался Мартин. — Поймите, своим отвратительным поведением он подводит всех нас. Неужели вы решитесь пожертвовать собой ради такого безответственного человека?

Памела уставилась на него как на ненормального. Она ведь только что, кажется, все объяснила. О чем еще может идти речь?

— Почему вы не повлияли на него? — продолжал Скотт. — Почему не остановили, когда он только начал пить?

— Ему это было очень нужно, вот почему, — спокойно ответила девушка. — Он снова стал счастливейшим человеком. — Правда, она не стала объяснять им, что это устраивало больше всего ее, но добавила про себя: «И он опять стал добр и ласков ко мне, и я ему опять необходима».

Но и детектив решил не отступать.

— Послушайте меня, мисс, — решительно заговорил он. — Этот парень — безнадежный пропойца. А вы еще так молоды! Конечно, не исключено, что мы вместе с этим корытом в ближайшее время пойдем на дно. Но если этого не случится, вы обязаны жить. Не дурите, поднимайтесь и пойдемте с нами. А он… Это его проблемы.

— А и сейчас живу, и живу так, как считаю нужным, — произнесла Памела, и с такой убежденностью в голосе, что сомневаться в ее искренности не приходилось. — А вы идите дальше. Когда он проснется, мы вас нагоним.

Мужчины переглянулись, и Мартин заметил:

— По-моему, ее не переубедишь. Я встречал таких и раньше. Для своего пьянчужки они готовы на все.

— Хорошо, — принял решение Скотт. — Мы оставляем вам вот этот фонарь. Это, к сожалению, все, чем мы можем вам помочь. Но ждать дольше мы не имеем права.

— Благодарю вас, доктор Скотт, — понимающе кивнула Памела. — Не беспокойтесь, с нами все будет в полном порядке. Я присмотрю за ним.

— Помните, что через час, самое большее, через два, эта палуба уже окажется под водой.

Девушка только кивнула в ответ. Затем взяла из его рук фонарь и щелкнула выключателем:

— Как я понимаю, электричество лучше экономить, да? И спасибо вам за то, что вы вспомнили про нас и пришли сюда.

Трое мужчин отправились в обратный путь.

— Вот дуреха! — покачал головой Рого. — Неужели ей невдомек, что она погибнет, если останется здесь?

— Она знает об этом, — заметил Скотт.

Когда они вернулись к остальным, Роузен сразу же поинтересовался:

— Ну, и где же наши друзья? Что происходит?

— Весельчак не в состоянии передвигаться, — объяснил Скотт. — Девушка решила быть с ним. Мы им оставили фонарь.

Больше никто никаких вопросов не задавал, боясь даже представить себе, что будет с этой парочкой. Только Джейн Шелби проговорила вполголоса:

— Как я ей завидую!..

Чемпионка по плаванию Белль Циммерман

Они подошли к котельной. Часть котлов сорвало со своих мест, где они были надежно, как казалось, закреплены, и выбросило в море через переднюю дымовую трубу. Другие, расположенные ближе к корме, лишь сдвинуло с оснований. Некоторые треснули. Изуродованные и остывшие, они были словно отлитые из железа детали фантастического инопланетного пейзажа.

Топку со слюдяными окошками, через которые когда-то наблюдали за оранжевым пламенем, словно вывернуло наизнанку. Зрелище было достойно декорации для аттракциона «Путешествие в страну ужасов», придуманной сумасшедшим художником.

В котельную вел небольшой пролом в стене. Кемаль, указывавший дорогу, вдруг остановился, вытянул руку ладонью вниз и сделал несколько движений, как бы зачерпывая пальцами воздух, и внимательно посмотрел на священника. Но моряка никто не понял.

— Что он хочет нам сказать? — нахмурился Мюллер. — Я никак не соображу. Помнится, другие моряки говорили нам, что здесь проход заблокирован. Котлы, мол, взорвались, и теперь через это помещение никуда не попасть. Может быть, именно это он и пытается нам объяснить?

Он повернулся к турку и спросил:

— О’кей? Тут все в порядке? Мы пройдем дальше?

Кемаль согласно кивнул, и Мюллер пожал плечами:

— Он хочет, чтобы мы шли с ним дальше.

Вход в котельную оказался довольно узким, и Белль Роузен заметила:

— Боюсь, я со своими габаритами здесь не пролезу.

Но Скотт успокоил ее:

— Все в порядке, дальше проход расширяется. Я прошу всех держаться вместе и ни в коем случае не разбредаться. Рого, осветите, пожалуйста, своим фонарем пол.

Пол был неровным, словно изуродованный землетрясением, в одном месте его пересекала трещина, которую пришлось обходить. Кое-где из разорванных труб еще сочились какие-то жидкости.

За поворотом они увидели еще одну лестницу, похожую на приставную. Она не была перевернута и не свисала с потолка. И это казалось странным.

— Почему она не перевернута, как все остальное? — пожал плечами Мюллер. — По-моему, пароход все еще плавает брюхом кверху. Так в чем же дело?

Все ненадолго включили фонари и лампы и внимательно изучили лестницу.

— Нет, с ней все в порядке, — сделал вывод Шелби. — Только ее вывернуло какой-то силой так, что она приняла в конце концов опять нормальное положение. Представляете, что здесь творилось!

Это были первые слова, сказанные им после тех обидных, которые бросила ему в лицо его жена. Вероятно, поэтому голос его показался ему самому чужим, и Шелби, словно извиняясь, опустил голову и замолчал.

— Что ж, нам повезло, — кивнул Мартин.

С этой лестницей, действительно, справились легко. Поднявшись по очереди, путешественники очутились на следующей палубе.

Здесь повсюду валялись трупы погибших моряков. Их смерть была мгновенной.

— Боже мой! — завизжала Линда. — Они же все мертвые! Я дальше не пойду…

— Что их бояться? — удивилась Белль. — Может быть, им сейчас куда лучше, чем, например, нам. Кстати, иногда бывает проще умереть, чем жить.

— Может быть, для вас так оно и есть, но я, между прочим, не собираюсь умирать. Мне еще пожить хочется.

— Они тебя не обидят, — успокоил Линду Майк Рого. Он вспомнил главное, что знает каждый полицейский: как только пуля отнимает у человека жизнь, он больше не сделает ни доброго, ни злого.

— Может быть, нам следовало бы помолиться за них? — певучим голосом произнесла мисс Кинсэйл.

— Позже, — отрезал Скотт и внимательно огляделся кругом: повсюду торчали части развороченного судового оборудования. — Мне кажется, Кемаль не раз бывал здесь прежде. Он найдет дорогу даже в темноте, а потому пусть и дальше ведет нас. — И он жестом пригласил турка возглавить шествие.

И каждый занял свое, ставшее уже привычным, место: сначала Скотт и мисс Кинсэйл, за ними Мартин, Шелби, Сьюзен и Джейн,потом супруги Роузен, Мюллер и Нонни. Линда и Майк Рого замыкали шествие.

Дорога постепенно уходила вверх. Это был опасный переход, отряд словно двигался по склону вулкана с застывшими тут и там кусками лавы. Кемаль решительно вышагивал впереди, держа в руке одну из переносных ламп. Шли осторожно и медленно.

Шелби хотел было предложить жене руку, но не осмелился. Он был уничтожен, втоптан в грязь и теперь немного побаивался ее. Ведь после долгих лет, прожитых в любви и согласии, она вдруг обнаружила столько ненависти, унизила перед новыми товарищами, выставила его неудачником-любовником и никчемным во всех отношениях человеком… Он повернулся к дочери и тихонько шепнул ей:

— Приглядывай за мамой, Сью, — немного посопел и виновато добавил: — Ума не приложу, что это на нее нашло.

Если Джейн и слышала его слова, то ничем этого не выдала. Но на следующем сложном участке, когда Сью взяла ее под руку, чтобы поддержать, она не отдернула руки.

Белль Роузен внезапно вскрикнула, поскользнулась и упала. Ее муж тут же оказался рядом и попытался поднять несчастную.

— Ты так хотел, чтобы я шла с вами, Мэнни, — простонала Белль. — Но как ты думаешь, сколько времени может пожилая женщина терпеть все это? Я стала обузой для этих людей. Ты только представь себе, насколько быстрей они могли бы идти без меня!

С помощью Рого Мэнни удалось поставить Белль на ноги. Нонни подошла к ней и обняла.

— Вы не должны так говорить, миссис Роузен. Мы все такие же неловкие.

— Нам осталось совсем немного, мамочка, — попытался успокоить жену Роузен. — Правда, уже недалеко, Фрэнк?

— Не знаю, — честно признался Скотт. — Ничего не могу сказать. Но все равно мы должны продолжать идти, пока у нас на это остаются силы.

— Вы абсолютно правы, — согласилась с ним Белль. — Вы пристыдили меня. Мне теперь совестно: ну почему я постоянно на все жалуюсь? Нужно взять себя в руки. Все, я уже в порядке и могу идти дальше.

Неожиданно дорога, освещаемая лампой Кемаля, пошла под уклон, сначала небольшой, затем все круче.

— Эй! — воскликнул Рого. — Вы уверены, что этот парень правильно ведет нас? Мы же движемся куда-то вниз. А должны попасть наверх. Что за чертовщина!?

Они спустились уже настолько, что теперь, скорее всего, снова очутились на уровне палубы «Е».

Скотт остановился сам и приказал остановиться другим.

— Мы обязательно придем к своей цели. Как вы думаете, зачем этот матрос оставил своих товарищей и присоединился к нам? — спросил он.

Никто ему не ответил. Подождав немного, Скотт продолжил путь. И другим ничего не оставалось, как послушно следовать за своим вожаком.

— Скотт! — вдруг раздался сзади недовольный крик Рого. — Вы законченный негодяй! В итоге мы снова окажемся там, откуда начали свое дурацкое путешествие! Ведь нам же ясно говорили, что путь на корму заблокирован. Туда нельзя пройти! Нам в любом случае придется возвращаться назад!

— Успокойтесь, Рого! — отозвался священник. — А вот Кемаль считает по-другому. Не забывайте, что палубный матрос должен отлично знать эту часть корабля.

Они прошли еще немного, и вдруг выяснилось, что дальше дороги нет. Пол исчез. Перед ними зияла дыра, наполненная грязной водой и покрытая разноцветной пленкой разлившейся нефти. Эта дыра, почти в восемь квадратных футов, заканчивалась у стальной переборки, поднимавшейся со дна ее у противоположного края.

Уставшие и измотанные люди опустились рядом с лужей на пол.

— Только не это! — пробормотала Джейн Шелби. — Только не это!

— Чем же мы так досадили тебе, о Господи? — запричитала мисс Кинсэйл.

Линда осыпала всех проклятиями. Рого грохотал:

— Ну и что же нам делать теперь, сукин ты сын?

Мартин только повторял: «Боже мой!», потому что при виде этой черной воды он вновь ясно представил себе утонувшую миссис Льюис. Видимо, здесь котельная соединялась с какой-то шахтой, и сюда уже успела подняться морская вода.

Только Скотт и Кемаль молчали. Священник смотрел перед собой, будто созерцая открывшуюся картину, и чего-то ждал.

Указывая на стальную переборку, Кемаль тронул священника за рукав и произнес:

— Машинный зал.

Затем, глядя на темный водоем, он снова сделал странное движение руками, как будто копал ими землю.

— Что он пытается нам сказать? — удивился Рого. — Какого черта он притащил нас сюда?

— Машинный зал, скорее всего, действительно находится по другую сторону вон той переборки, — подтвердил Мюллер. — Он повернулся к Кемалю. — Послушай-ка, а что находится там, под водой? Может быть, там есть какой-нибудь проход? Сколько здесь футов в глубину?

Турок ничего не понял, но так выразительно посмотрел на них, что всем стало ясно: он изо всех сил пытается что-то дать понять своим новым товарищам. Он снова перешел на язык жестов. Сначала он обрисовал руками прямоугольник, затем развел руки в стороны несколько раз, потом стал как бы взбираться по лестнице. В заключение он снова изобразил взрыв, сопровождая его громким «Бу-ум!», и пожал плечами.

— Там, под водой, что-то вроде прохода, — тут же догадался Мюллер. — Погодите-ка! Если бы корабль лег на правый борт, здесь открылся бы проход и к котельной, и к машинному залу. Тут раньше был вход для механиков. Теперь он, естественно, очутился под водой. — Он повернулся к Кемалю и тоже проделал руками плавательные движения. Матрос радостно улыбнулся и согласно закивал. — Он ничего не знает про этот водоем, но уверен, что его нужно переплыть.

— Что? — неожиданно встрепенулась миссис Роузен. — Я умею плавать под водой.

Но на ее слова никто не обратил внимания. Путешественники столпились возле темной лужи, которая привела всех в полное отчаяние.

Рого вновь затянул свою любимую песню:

— Ну, что, тренер? Показывайте, что делать дальше. Лично вы готовы нырнуть в эту дыру?

Скотт осветил своим фонарем мрачную полоску воды и ответил:

— Да.

У всех вырвался вздох облегчения. И снова Джейн Шелби была вынуждена признаться себе, что не может не восхищаться священником. Если он и был в чем-то не прав, то вождь он настоящий.

Все испортил Мюллер. Он заявил:

— Нет, Фрэнк, так не пойдет. Мы вас туда не пустим.

— Не пустите? — удивился священник. — Почему?

— А вот почему, — сухо пояснил Хьюби. — Вы, образно выражаясь, есть та корзина, куда мы сложили все свои яйца. Мы не можем пожертвовать именно вами.

Маленький пузатенький Роузен первым понял, что имел в виду Мюллер:

— Боже мой! Как же я сам первым об этом не подумал? Если, не приведи Господь, что-нибудь случится с Фрэнком…

Нонни зашептала на ухо Мюллеру:

— Только не ты! Не вздумай вызваться добровольцем!

— Не волнуйся, — тут же успокоил свою подружку Хьюби. — У меня на это смелости не хватит.

— Ничего со мной не случится, — стал уверять своих товарищей Скотт.

— А Мюллер прав, — вступил в разговор Шелби. — Мы не можем так рисковать. Нужно срочно поворачивать назад. Вероятно, надо было все же сначала проверить носовую часть корабля, а?

Старый Шелби, возможно, и вызвался бы сплавать на разведку, но не теперь. Теперь он был уничтожен, раздавлен. Его уже не существовало.

— Я даже представить себе не могу, что мне снова придется прогуляться по так называемому «Бродвею», — содрогнулась мисс Кинсэйл.

— Нет, мы не можем себе этого позволить, — нахмурился Мартин. — Мы шли сюда целых два часа. — Но себя в разведчики тоже не предложил.

— Что ж, как я вижу, — подытожил Скотт, — у нас не остается иного выбора. Значит, нырять придется мне.

— Такой переполох из-за какой-то лужи, — вздохнула Белль Роузен. — Если вы доверите это дело мне, я за пару минут все выясню. Я уже говорила вам, что умею плавать под водой.

Все повернулись к ней, и Мартин неуверенно предположил:

— Вы же говорите это так просто, миссис Роузен, да?

Ее слова не вязались с ее пухлой фигурой, порванным кружевным платьем, размазанной по щекам косметикой и темными кругами под глазами за толстыми стеклами очков. Зрелище душераздирающее. Какой уж тут спорт и тем более подводное плавание.

— И только потому, что с годами я располнела, вы и подумать не можете, что когда-то и я была спортсменкой? — укоризненно покачала головой миссис Роузен. — Надо было бы вам порасспросить Шарлотту Эпштейн, да упокоит Господь ее душу. Она, к сожалению, уже ушла в мир иной. А то она бы вам подтвердила, что я, лично, в течение трех лет была чемпионкой по подводному плаванию.

— Боже мой! — поморщилась Линда Рого. — О чем вещает эта старая кошелка?

Белль Роузен обладала прекрасным слухом и потому сразу повернулась к Линде:

— Скорее всего, вам этого не понять. Вы уж, разумеется, никогда не слышали о таких блистательных спортсменках, как Элеонора Холм, Хелен Мини, Эйлин Риггин, Этельда Блайбтри или, скажем, Гертруда Эдерли. Они все тоже в свое время были чемпионками по плаванию. Я могла задержать дыхание под водой на две минуты, а мой рекорд составил две минуты и тридцать семь секунд. И знаете, что это означало в те годы? Мировой рекорд, не более, и не менее. Гертруда однажды сказала мне, что я, при желании, могла бы одолеть Ла-Манш под водой.

Никто не перебивал Белль. Вспомнив о своих прежних достижениях и о тех людях, о которых никто здесь никогда и не слышал, она неожиданно подала им надежду.

— А я ведь в юности была жуткой особой, — неожиданно призналась миссис Роузен. — Мне нравилось пугать людей. Я оставалась под водой так долго, что все вокруг начинали беспокоиться: вынырну я или нет? Однажды я чуть не довела своего тренера до сердечного приступа, проплыв два с половиной круга в бассейне и ни разу не появившись над водой. Но тогда, конечно, я была в отличной спортивной форме.

— Подождите-ка, — вдруг оживился Мартин. — А не вас ли, случайно, звали тогда Белль Циммерман?

— Разумеется, — с гордостью произнес Мэнни Роузен, оглядывая своих товарищей. — Она и есть та самая знаменитая Белль Циммерман. У нас дома целая коллекция ее кубков и медалей, да еще я специально собрал два альбома газетных и журнальных вырезок о ее спортивных достижениях. Если кто не верит, то милости прошу к нам домой.

— Успокойся, Мэнни, — одернула мужа Белль. — Он еще слишком молод, откуда он может меня помнить?

— Между прочим, я старше, чем кажусь на первый взгляд, — поправил ее Мартин. — Но вас я помню, и сейчас вам это докажу. Был один такой забавный случай, который мне запомнился. Я был совсем маленьким, лет шести или семи, и папа повел меня на соревнования по плаванию в Спортивный клуб Чикаго. И там как раз выступала девушка, которую звали Белль Циммерман. Она так долго оставалась под водой, что трибуны стали волноваться. Я и сам перепугался, что она утонула, и разревелся. Да так, что все сидевшие рядом оглянулись на меня.

— Да, это точно была я, — самодовольно заявила Белль. — Тогда мы еще выиграли национальный кубок. Мне удалось побить рекорд по стране. Ну, а потом я вышла замуж, сразу набрала вес и бросила большой спорт.

— Я могу это подтвердить, — кивнул Рого. — Я помню все фотографии, которые висят в вашем магазине. Вы тогда имели очень соблазнительную фигуру, между прочим.

— Ну и что с того? — злобно выкрикнула Линда Рого. — Что, скажите мне на милость? Один только треп, и никакого толку. Лично я хочу выбраться отсюда как можно скорей и не намерена больше слушать ничьих сказок.

— Не надо так сердиться, миссис Рого, — успокоила ее Белль. — Неужели вы еще не поняли, для чего я вам это рассказывала? Да все очень просто: дайте мне лампу, и я с радостью нырну в этот водоем, чтобы осмотреть его. Тем более что никто из вас все равно не сможет задержать дыхание на две минуты, как я. И если можно будет поднырнуть так, чтобы оказаться по другую сторону вон той стальной переборки, тем лучше. Тогда мы будем знать, что делать дальше. Если же нет… — Она только вздохнула и неопределенно пожала плечами.

Все присутствующие мужчины тут же оживились.

— Нет, мы не можем вам позволить так рисковать, миссис Роузен, — засуетился Шелби. — Это слишком опасно. Мы же не знаем, что находится там внизу, на дне. Сначала нужно бы выяснить, какова глубина этого неведомого водоема…

— Да-да, конечно, — поддержал его Мюллер. — Сперва нужно попробовать нырнуть кому-нибудь из… — Никто не перебил его, потому что все решили, что он говорит о себе. Но тут Мюллер замялся. — Что касается лично меня, то я вообще не умею плавать. Никак.

Как ни странно, слово взял Мэнни Роузен. Он твердо произнес:

— Послушайте меня, друзья мои. Если моя супруга сказала, что сможет справиться, значит, она сможет. Белль всегда знает, что говорит.

— Между прочим, это не так-то и сложно для тех, кто привык плавать под водой, — поддержала его Белль. — Требуется всего-то пара хороших здоровых легких. А они, как я полагаю, остались пока что при мне.

Преподобный доктор Скотт внимательно посмотрел на Белль, потом произнес:

— Хорошо. Мы дадим шанс миссис Роузен.

Взгляды, полные удивления и негодования, устремились на него. Мужчины были уверены, что он настоит на том, чтобы нырять самому.

Священник продолжал:

— Вы все слышали, о чем рассказывала нам миссис Роузен. Она была чемпионкой, а это в корне меняет дело. Чемпионы — люди совсем иного толка, они отличаются от всех остальных. Они как будто бы слеплены из другого теста, что ли.

Белль Роузен просияла от гордости и как будто даже немного подросла.

— Да-да, именно так, — подтвердил Скотт и ободряюще кивнул бывшей спортсменке. — Некоторые из вас с самого начала считали ее обузой, замедляющей наш путь. Мало того, кое-кто даже высказал ей это вслух. И вот теперь эта женщина предлагает нам реальную помощь. Почему же мы не можем предоставить ей шанс, не можем дать ей снова почувствовать себя на вершине славы, как и прежде? — Он повернулся к Белль. — Если вы согласны попробовать, то мы примем все меры предосторожности.

— Эти меры я уж как-нибудь приму сама, — остановила Белль поток красноречия священника. — Я же еще кое-что соображаю. — И тут она внезапно приказала: — Выключите все лампы и фонари.

В темноте было слышно, как тяжело дышит Белль. И еще доносился легкий шорох ее одежды.

— Ну, пожалуй, вот и все. Теперь можно свет снова включить, — заявила Белль. Оказывается, она еще немного стеснялась раздеваться при посторонних. Теперь же, оставшись лишь в нижнем белье, миссис Роузен невозмутимо заметила: — Наверное, без одежды моя фигура выглядит уже не столь привлекательно, как в былые годы.

Она смотрелась нелепо и одновременно как-то особенно доблестно и величаво. Движения Белль стали четкими и рассчитанными. Ничего лишнего. Она сняла очки и передала их мужу:

— Только, Бога ради, не потеряй! — предупредила Белль. — Дайте мне фонарь.

Скотт вручил ей фонарь, Белль проверила его надежность, наклонившись к луже и сунув фонарь поглубже в воду.

— На всякий случай привяжите его к моей руке, — попросила она, и Мюллер салфеткой надежно прикрутил фонарь к ее кисти.

— А веревкой обмотайте меня за талию, — продолжала распоряжаться миссис Роузен. — Узел завяжите на спине.

Скотт взял у Кемаля моток нейлонового каната и привязал его к Белль так, как она просила.

— Теперь слушайте меня, — серьезно начала бывшая пловчиха. — Сегодня, разумеется, никаких рекордов мы ставить не будем. Может быть, я по-прежнему сумею задержать дыхание на две минуты. Если я успешно проплыву под водой и окажусь в безопасном месте, я дам вам об этом знать, дернув за веревку. Если через полторы минуты никаких сигналов от меня не поступит, тяните веревку сами. Ну, пожелайте себе успеха, что ли?..

— То есть, вы хотели сказать, чтобы мы пожелали успеха вам? — поправил ее Мюллер.

— Нет, мне удачи не нужно, но зато она очень понадобится вам. Я должна буду справиться за минуту. Потому что на две минуты задержать дыхание никто из вас не сможет.

Об этом никто из присутствующих не подумал.

— Доктор Скотт, и вы, Майк, возьмите в руки другой конец веревки. Вы самые сильные из нас. Но пока не пройдет полторы минуты, ни о чем не беспокойтесь. Мистер Мюллер, а вас я попрошу засечь время по вашим уникальным и очень дорогим часам.

Несколько секунд она сидела на краю водоема, болтая в воде ногами.

— Даже не холодная, — сообщила она.

Затем Белль Роузен начала глубоко дышать. Каждый следующий вдох оказывался более глубоким. Видимо, так она разрабатывала легкие. Потом легко соскользнула в воду. Еще несколько секунд был виден свет ее фонаря, затем он исчез где-то в глубине водоема.

— Десять секунд, — объявил Хьюби Мюллер.

Веревка потянулась из пальцев Рого и Скотта. Размотавшись на несколько ярдов, она остановилась.

— Боже мой! — невольно вскрикнул Рого.

— Не волнуйтесь! Не волнуйтесь! — успокаивал всех Мэнни Роузен. — Поверьте мне: под водой миссис Роузен себя чувствует как рыба. Вы полагаете, я отпустил бы ее туда, если бы сам хоть чуточку сомневался в ее способностях?

— Двадцать секунд, — доложил Хьюби. Веревка снова зашевелилась. Потом опять замерла, а спустя некоторое время сначала провисла, а затем натянулась.

— О Господи! — не выдержал Хьюби. — Сорок пять секунд.

— Не переживайте, — вставил Мэнни.

Веревка снова чуть скользнула дальше.

— Ну вот, видите? — победно произнес Роузен.

Рука у Мюллера тряслась от волнения, и он с трудом следил за секундной стрелкой.

— Одна минута! — громко проговорил он.

— Она говорила, что если плыть придется больше минуты, никто из нас с этим не справится, — напомнил Мартин.

— Боже мой, вытаскивайте ее немедленно, иначе она захлебнется! — запаниковал Шелби.

Сохраняя нечеловеческое спокойствие, Мэнни Роузен заявил:

— Я бы советовал поступить в точности так, как велела она. Чтобы потом не оказаться виноватыми.

— Следите за временем, Хьюби, — напрягся Скотт, не сводя глаз с веревки.

— Одна минута двадцать секунд, — раздался взволнованный голос Мюллера. Только сейчас он понял, что ему меньше всего хочется, чтобы отважная женщина утонула в этой черной зловонной жиже. И все лишь потому, что сам он струсил и не вызвался добровольцем.

— Начинаю обратный отсчет, — сообщил он, когда оставалось десять секунд до положенного срока. — Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, одна… Тяните!

Рого и Скотт разом рванули за канат и тут же чуть не упали на пол, потому что веревка не натянулась.

— Тяните же! Тяните! — во весь голос верещал Хьюби, и за канат ухватился еще и Мартин. — А вдруг веревка порвалась, и миссис Роузен потеряла дорогу назад?..

Они дружно взялись за канат, и он натянулся так, как будто они поймали крупную сопротивляющуюся рыбину. Потом в воде что-то блеснуло, и на поверхности возникло белое тело Белль. Она шумно и быстро глотала воздух и так же стремительно выпускала его. Мужчины подались вперед и вытащили миссис Роузен из воды. Она снова уселась на край водоема, стараясь быстрей прийти в себя.

Джейн Шелби, Сьюзен и Нонни устроились возле нее на коленях, с нетерпением заглядывая ей в глаза.

— Ну, как вы себя чувствуете, миссис Роузен?

— Ну, не волнуйтесь вы так уж сильно, прошу вас. Все со мной в порядке. Задерживать дыхание вам придется только на тридцать пять секунд, после этого вы уже окажетесь по ту сторону стальной переборки, во вполне безопасном месте. Возможно, там раньше была дверь, но сейчас ее нет. Под водой только одно опасное место, где торчит со дна что-то острое, а в остальном путь свободен.

— Но почему же, — тревожным голосом начал Хьюби Мюллер, — если туда плыть всего чуть больше полминуты, вы сами столько времени не давали о себе знать. Ведь вы чуть не довели нас всех до сердечного приступа?

— Ну, я же говорила, что я ужасная женщина. Я так и не смогла отделаться от привычки постоянно пугать людей, — улыбнулась Белль. — Нет, на этот раз я вовсе не собиралась тревожить вас. Мне просто хотелось получше осмотреться на той стороне.

— И что же вы там разглядели? — поинтересовался Скотт.

— Немного, — печально покачала головой Белль. — Света не хватило. Там есть платформа, похожая на ту, на какой мы сейчас, только она побольше и совершенно плоская. На ней я набрала в легкие новый запас воздуха, а уж потом отправилась в обратный путь. Так, а теперь давайте потренируемся задерживать дыхание здесь, на суше, прежде чем вы нырнете под воду. Итак, вам нужно будет потерпеть сорок пять секунд без воздуха, чтобы немного подстраховаться. Минута — это очень много, да вы к таким упражнениям и не привыкли. Но волноваться не о чем, и сорока пяти секунд хватит с лишком.

— Говорите, что мы должны делать, Белль, — попросил Скотт.

— Я привяжу веревку с той стороны, и вы сможете передвигаться вдоль нее, держась за нее руками. Кстати, я плыла довольно медленно. Итак, вы закрываете глаза, задерживаете дыхание. И через полминуты уже на той стороне и в полной безопасности.

— Ну, теперь вы верите, что у миссис Роузен множество кубков и медалей? — торжествовал Мэнни.

— Ну, надо же! Вот кого не ожидал здесь встретить, так это знаменитую Белль Циммерман! — восхищенно выдохнул Мартин.

— Вы неповторимы, миссис Роузен! — поддержал его Шелби.

— Ну, что вы! Ерунда какая! Просто я сделала то, что всегда умела, и не более того, — скромно сообщила она.

— А как нам поступить с одеждой? — поинтересовался Мюллер.

— Лучше ее снять, как это сделала я, — предложила Белль. — Кто же плавает в одежде?

— Ну, а как же мы пойдем там, на той стороне? — осведомилась мисс Кинсэйл.

— Поступайте, как хотите, — махнула рукой Белль. — Можете забрать одежду с собой, а можете и здесь оставить. Лично мне кажется, что она больше никому из нас не понадобится. На той стороне очень жарко. А, впрочем, решение пусть принимает доктор Скотт. — С этими словами она словно опять передала лидерство в его руки.

— Мне кажется, что обувь мы все же должны оставить себе, — рассудил священник. — Нам придется карабкаться наверх, и вот там надо будет поберечь ноги. А во всем остальном, полагаю, миссис Роузен совершенно права. Чем меньше у нас будет лишнего груза, тем лучше. Намокшие платья и костюмы вряд ли помогут нам в пути. Рого, Мюллер, Шелби, Кемаль, Мартин и я привяжем к себе большие переносные лампы. Кстати, к ним же можно прикрутить и нашу обувь. Кроме того, каждый привяжет к запястью фонарь, как это сделала Белль, и можно начинать заплыв.

— Вы не волнуетесь? — поинтересовалась бывшая чемпионка.

Скотт рассмеялся:

— С вами я согласился бы проплыть и под арктическими льдами.

— Что ж, это достойный комплимент, мамочка, — кивнул мистер Роузен.

— Значит, вы хотите, чтобы мы разделись полностью? — переспросила мисс Кинсэйл.

— Ну, нижнее белье, полагаю, можно оставить, как это сделала я, — предложила Белль. — Между прочим, согласитесь, что на пляже на нас бывает надето куда меньше.

— Но у меня под халатом ничего нет, — огорчилась Нонни.

— Ну, с такой фигуркой, как у вас, деточка, об этом и волноваться не следует, — улыбнулась Белль. — Но в халате под воду отправляться нельзя, вы можете зацепиться за что-нибудь, а это недопустимо.

— Тогда можно попросить снова выключить свет? — В темноте было слышно, как она рвет ткань. — Все, готово! — сообщила Нонни, и когда лампы загорелись снова, все увидели, что она ловко соорудила из своего пеньюара довольно сносное бикини. Теперь, в своей новой одежде, она стала еще больше походить на девочку-подростка.

Линда бросила на танцовщицу презрительный взгляд и заметила:

— Да уж, наш милый священник, действительно, ничего не потерял. — Она посмотрела на воду и забеспокоилась: — Боже мой, что же станет с моей прической?

— Может быть, там, на той стороне, найдется парикмахерская? — спокойным тоном произнес Рого, не меняя выражение лица и сохраняя хладнокровие.

Линда по обыкновению выругалась.

Вскоре все разделись до нижнего белья, и даже мисс Кинсэйл не стала просить снова выключать свет: одним движением сняла платье, оставшись во вполне сносных трусиках и лифчике.

— А теперь, Белль, вы должны подробно проинструктировать нас: что именно мы будем делать, очутившись в воде.

— Хорошо. Все готовы слушать меня? — Она окинула всех быстрым взглядом и продолжала: — Самое главное, не бойтесь. Там и пугаться-то нечего. Все вы более или менее умеете плавать. Так, а теперь насчет дыхания. Сначала наберите в легкие побольше воздуха, начиная с живота. То есть, конечно, воздух заполнит легкие, но со стороны будет казаться, что в живот он тоже попадает. Вот, как делаю это я. — И она продемонстрировала всем правильный способ набора воздуха в легкие. — Затем задержите дыхание. Ни о чем не думайте. И не пытайтесь считать, это только заставит вас нервничать. Мистер Мюллер сам скажет, когда кончатся сорок пять секунд.

Мюллер взглянул на свои часы и поднял руку. Когда необходимые секунды истекли, он снова подал знак рукой, и все начали шумно и быстро дышать.

— Надо же! — удивился Мартин. — Только и всего? Я бы мог продержаться и дольше.

— Я тоже, — подхватила Сьюзен.

— Вот видите! — обрадовалась Белль. — А тридцать секунд — вообще пустяк. Значит, я ныряю первая с веревкой и привязываю ее с той стороны переборки.

— Что нас может ждать под водой? — поинтересовался Мюллер.

— Посередине пути что-то торчит со дна. Вы можете поднырнуть под это препятствие или пройти над ним. Я ныряла, потому что внизу расстояние больше, и меня это вполне устраивало. Значит, как только я привяжу веревку с той стороны, я дерну за нее два раза. Вы поймете, что я выполнила свою задачу. Каждый раз, когда я буду дергать за веревку два раза, посылайте ко мне женщин одну за другой. Вы все убедились, что можете спокойно задерживать дыхание на нужное время, так что ни о чем больше не беспокойтесь. И не пытайтесь плыть, просто перемещайтесь вдоль веревки. Так будет быстрей, и к тому же вам не придется тратить много сил. Если вдруг что-то пойдет не так, я тут же отправлюсь к вам под воду и помогу переправиться.

Белль снова почувствовала себя профессионалом. Она проверила, надежно ли привязана к ней веревка и прочно ли держится фонарь на запястье. Затем повернулась к мужу:

— Ты, надеюсь, за меня не волнуешься, Мэнни?

— Я уже понял, что для тебя такое плавание — сущий пустяк, мамочка! Скоро увидимся.

Она опустила голову и через мгновение оказалась под водой.

Веревка заскользила в руках Скотта и Рого. Хьюби Мюллер отсчитал сорок пять секунд, веревка тут же провисла. А еще через полминуты они почувствовали, как Белль уверенно дернула за свой конец каната два раза.

— У нее все получилось, — сказал Мэнни Роузен.

Добро пожаловать в ад

Одна за другой женщины благополучно переправились на ту сторону водоема. Сначала мисс Кинсэйл, затем Сьюзен и Джейн Шелби. Нонни, пытаясь скрыть свой страх, шутила:

— Итак, начинаем наш балет под водой! — Она оглядела свое самодельное бикини с лебяжьими перьями и вздохнула: — Представляю себе, как ужасно я буду выглядеть, когда снова окажусь на суше.

Линда Рого, разумеется, суетилась больше всех. Она принялась ныть:

— Мне совсем не хочется нырять в эту масляную воду! Еще неизвестно, что нас ждет дальше? Может быть, мы зайдем в тупик. Мне кажется, вы все тут посходили с ума. Кто-нибудь подумал о моей прическе? Она же испортится!

Рого достал из кармана сброшенного на пол смокинга носовой платок и протянул его жене:

— На вот, возьми. Повяжи на голову, глядишь, и поможет.

Она быстро соорудила у себя на голове что-то вроде шапочки и заявила:

— Ты нырнешь сразу же после меня, Рого. Понял? Я сказала: сразу же!

— Не волнуйся, милая, все будет в порядке. Но я все-таки пока останусь здесь.

— Все еще играешь в бойскаутов, да? — съязвила Линда. — Как-нибудь потом я припомню тебе этот день, и ты горько пожалеешь, что заставил меня ввязаться во всю эту историю.

Она осторожно подошла к краю лужи и опустила ногу в воду, словно проверяя ее температуру.

— Боже мой! — поморщилась Линда. — Тут еще и воняет невесть как!

— Ну, перестань, малышка моя, — взмолился Рого. — И, прошу тебя, не забудь набрать в легкие побольше воздуха.

Линда одной рукой напоказ зажала себе ноздри, другой ухватилась за канат и наконец погрузилась в воду. Вскоре пришел сигнал о ее благополучной «высадке» на противоположном «берегу».

— Слава Богу! — обрадовался Шелби. — Ну, раз уж наши девочки смогли так быстро переправиться, мы, я думаю, справимся не хуже их.

Мужчины еще какое-то время молча стояли у края водоема, не решаясь заговорить об очередности погружения.

— Честь быть первому, безусловно, принадлежит вам, — обратился к Мэнни священник. — У вас такая чудесная жена. Думаю, ей уже не терпится снова увидеться с вами.

Мэнни выглядел довольно нелепо в своих розовых в клеточку трусах и с выпуклым брюшком. Густые, черные с сединой волосы покрывали его грудь. Колени мистера Роузена предательски тряслись.

— Не знаю, как у меня все это выйдет, если учесть, что у меня в руках еще фонарь и мамочкины очки. Кстати, что мне делать с моими собственными?

— Не волнуйтесь, Мэнни, — успокоил его Рого, — мы вас экипируем, как положено. У вас есть носовые платки? — Одним платком он прикрутил фонарь к предплечью мистера Роузена, во второй обернул очки Белль и сунул их Мэнни в трусы. — А свои очки не снимайте, — посоветовал он. — Белль сняла их только потому, что не знала, что может ожидать ее на той стороне. Ну, наш милый водолаз, не забудьте задержать дыхание.

Роузен робко огляделся вокруг:

— Если кто-то считает, что я рожден героем, тот глубоко ошибается и должен срочно обратиться к психиатру. — Потом он решительно схватился за канат и погрузился в воду.

Один за другим вслед за ним отправились Шелби, Кемаль и Скотт. Затем Мюллер обратился к Рого:

— Ну, вы и смельчак, раз согласны идти последним.

— Угу, — только и сказал Рого. Он тщательно прикручивал к руке лампу и выкладывал остаток веревки так, чтобы ее потом можно было легко вытянуть вслед за ним.

Когда Мюллер вынырнул на другой стороне водоема, ему показалось, что его встречает стая демонов из преисподней: белые, полуобнаженные тела и очень странные лица, которые он с трудом мог узнать. Чьи-то руки ловко подхватили его под мышки и выволокли на какую-то платформу. При этом маленький Мартин торжественно объявил:

— Добро пожаловать в ад!

Шелби протянул ему веревку, привязанную к балке:

— Путешествие прошло удачно. Теперь ваша очередь подавать сигнал. Дерните два раза.

Через тридцать секунд из воды появилась голова детектива, словно морда доисторического животного, выплывающего из неведомой пучины.

Мюллер бросился искать Нонни. Девушка отвернулась и жалобным голоском проскулила:

— Ой, не смотри на меня так! Пожалуйста, не надо!

— Что вы так волнуетесь, дорогая? — успокоила ее Белль. — Никто из нас тут не выглядит так, будто только что вышел из салона красоты. Нечего вам стесняться, все хороши!

Но Мюллеру Нонни и сейчас показалась прекрасной нимфой, может быть, только слегка запачкавшейся. Ее мокрые волосы прилипли к груди, а лицо с размазанной косметикой казалось совсем кукольным. Она вдруг стала угловатой и неловкой и рядом с другими женщинами казалась особенно несчастной. Мюллеру захотелось прижать ее к своей груди и утешить. Но он не осмелился проявить свои чувства в присутствии всех.

Рого, едва успев восстановить дыхание, поинтересовался:

— Где, черт побери, мы сейчас находимся?

— В машинном зале, — ответил ему Скотт.

— И куда мы отсюда направимся?

Скотт поднял с пола большую переносную лампу и рассек ее лучом густой мрак: блеснул гладкий металлический стержень, поднимаясь на пятьдесят футов.

— Да вы шутите.

— Нет, — вздохнул Скотт. — Корпус корабля там, наверху, не совсем над нашими головами, а чуть в сторону. Правда, у него двойное дно. Помните, Эйкр говорил нам об этом. И когда мы поднимемся, нам придется еще пройти к корме.

— Вы самого ужасного не видели, — покачал головой Шелби. — Мартин был прав, когда поприветствовал Мюллера словами «Добро пожаловать в ад!»

— …в ад! — повторило эхо.

Мартин и Рого принялись светить вокруг фонарями. Повсюду видны были куски искореженного металла, перекрученные и оборванные трубы, остатки искалеченных динамо-машин, обрывки проводов. Кое-где, как острые рифы, вздымались части турбинных роторов, в других местах зияли проломы в полу от упавших генераторов, сорванных со своих опор. Многие механизмы были словно вывернуты наизнанку и теперь выставляли на всеобщее обозрение металлическое нутро.

— Женщинам лучше всего этого не видеть, — сказал Шелби. — Мы их уже предупредили об этом.

— Да уж, удовольствия мало смотреть на этот кошмар, — поморщился Мартин. — Никакого здоровья не хватит. Похоже, еще немного, и меня снова стошнит.

Фонари высветили не только изуродованные машины. Здесь были и трупы тех, кого сжало, раздавило и сплющило развороченными машинами и лестницами. Из одной щели торчала чья-то оторванная рука. У зазубренного края электрогидравлической муфты валялась верхняя часть туловища мужчины, разорванного пополам. Лица его, правда, путешественники не видели, но из тела уже давно вытекла вся кровь… Сколько членов команды погибло в машинном зале! Тех, кто стоял здесь на обычной рабочей вахте.

В живых здесь никого не осталось. Воцарившуюся в машинном зале тишину нарушал лишь звук капающей жидкости. Пойдя на звук, путники обнаружили небольшое озерцо ярдов в двадцать. На его поверхности плавали какие-то странные предметы. Команда Скотта оказалась на своего рода полуострове, который раньше, скорее всего, был наблюдательной площадкой в верхней части машинного зала.

— Боже мой! — неожиданно ахнула мисс Кинсэйл.

— Что такое? — насторожился Шелби.

— Эти двое бедняжек… Ну, тот джентльмен, которого все называли Весельчаком, и его подруга, та, что была всегда рядом с ним…

— О Господи! — выдохнул Шелби.

— Ой, мамочки! — перепугалась Сьюзен. — Они же сказали, что обязательно…

— Пойдут вслед за нами, как только будут в состоянии это сделать, — закончил за нее Мюллер.

— Но им это не удастся, — печально подытожила мисс Кинсэйл. — Ну как они смогут преодолеть все то, что встретилось нам на пути?

— Ничего у них не получится, — мрачно добавил Рого. — Вот ведь упрямые болваны!

— Ну и что тебе-то до них? — презрительно фыркнула Линда. — Она сама не захотела никуда от него уходить. Мы же ясно сказали им, что согласны взять их с собой… Ну, то есть ее одну, разумеется.

— Она оказалась смелой женщиной и верной подругой, — с уважением произнесла Джейн Шелби. — Она предпочла остаться рядом с ним.

— Не стоит осуждать ее слишком строго, — повернулась к Линде мисс Кинсэйл.

— Так, значит, нам вернуться за ними? — забеспокоился Шелби.

— А если этот парень до сих пор спит пьяный? — нахмурилась Линда.

Ей никто не ответил, всем было стыдно. Никому не хотелось возвращаться. Как?! Тащить его на себе всю дорогу?! Да и нельзя заставить человека задержать дыхание под водой, если он пьяный и спит. Нет, сейчас им приходится думать только о самих себе.

«Добро пожаловать в ад!» Да, Мартин, встречая этими словами Мюллера, был совершенно прав. Жуть развороченного машинного зала, гулкое эхо, духота и чувство оторванности от всего человечества — чем не преисподняя.

Совершая путешествие вдоль корабельных коридоров по потолку, ставшему полом, сражаясь с перевернутыми лестницами, пережив ужас в темноте «Бродвея», команда Скотта понемногу привыкла к этому новому вывернувшемуся миру. Они научились узнавать вещи, которые только на первый взгляд были неведомыми, а потом оказывались все теми же привычными предметами. И перевернутые таблички на дверях комнат лишь подтверждали, что путешественники все еще находятся на самом обыкновенном пароходе, пусть даже и опрокинутом волной кверху дном. Но представший перед их взорами машинный зал слишком поражал воображение. Словно они попали на чужую планету. Это подействовало угнетающе на путников. Все, разумеется, за исключением доктора Скотта, чувствовали, что их смелость и решительность угасли.

А священник, светя себе лампой, внимательно изучал стальную гору, которую он вместе со своими товарищами намеревался покорить. Он хотел запомнить каждый выступ, каждую трещину на ней. Такого восхождения еще не приходилось совершать ни одному альпинисту в мире. Здесь нельзя было вырубить ступени, нельзя пойти в обход.

Все вокруг было скользким из-за разлитой повсюду нефти, остатки ее до сих пор вытекали из перевернутых топливных резервуаров. И это еще больше усложняло задачу. Насколько из нефти, а насколько из морской воды, проникшей через трубу парохода, состояло черное озеро, определить было невозможно. Ясно было одно: большие запасы воздуха, остававшиеся в пустых емкостях судна, по-прежнему удерживали его на плаву.

И все же ни для кого не оставалось секретом, что «Посейдон» постепенно погружается в море, а уровень воды в коридорах его нижних палуб постоянно повышается. И, конечно, никто не знал, сколько воздуха оставалось в грузовых отсеках трюма передней и кормовой части судна.

— Вы что же, хотите, чтобы мы забрались наверх по этой штуковине? — удивился Шелби.

— Да, — коротко ответил Скотт и лучом осветил покрытый тонкой пленкой нефти гигантский блестящий цилиндр. — Это, наверное, гребной вал пароходного винта. Посмотрите-ка вон туда, видите наверху такую плоскую штуковину? Мне кажется, это лестница, по которой спускаются механики, чтобы исправлять неполадки.

— Но она перевернута, — пожал плечами Шелби. — Мы не можем карабкаться по ней вверх ногами, словно мухи.

— Мы заберемся на нее с другой стороны, а потом пройдем по ней так, как привыкли ходить.

— Послушайте, что дает вам столько силы? — удивился Шелби. Он уже ожидал, что священник ему ответит: «Моя вера, конечно», но Фрэнк лишь улыбнулся и сказал:

— Мои знания, разумеется. — Он помолчал и добавил: — Кажется, я понял, каким должен быть наш маршрут. Мы все будем в одной связке, причем сделаем это так: мужчина — женщина, мужчина — женщина и так все. Перед каждой женщиной окажется мужчина, за которым она будет все повторять, и следом — тоже мужчина, который станет следить за ее движениями. Вас, Ричард, я поставлю в этой связке так, чтобы вы оказались между Джейн и Сьюзен. Рого, как всегда, будет замыкать наше шествие. На него можно положиться, в этом я уже успел убедиться.

— Но он вас почему-то недолюбливает, — заметил Шелби.

— Я его тоже, — спокойно ответил Скотт. — Но рассчитывать на него можно, — повторил он. Жизненная энергия в нем так и кипела.

«А вот у меня совсем опустились руки», — печально подумал Ричард.

Никто уже не вспоминал Робина и не говорил о нем. Если бы мальчику удалось подняться наверх каким-то другим, обходным путем, он давно услышал бы своих родных и их друзей и дал бы знать о себе криком.

— Давайте выключим свет, не возражаете? — предложил всем Скотт. — Надо беречь батарейки. Итак, нам пришлось преодолеть серьезные препятствия. Но нас еще ждет их немало. Я принял решение устроить очередной короткий привал. Удастся кому-то вздремнуть — будет просто здорово. Не включайте фонари. Потом они пригодятся. Я сам скажу, когда отправимся дальше. А теперь отдыхайте, постарайтесь заснуть, если сможете…

Никто из присутствующих, кроме Шелби и, возможно, Рого, не представлял себе, какое необыкновенное восхождение ожидает их впереди. Но все понимали, что на месте оставаться нельзя, нужно двигаться дальше, к конечной цели. А как и когда — в этом они положились на священника. Его голос всякий раз успокаивал их и вселял в их души надежду. Члены команды разбились на небольшие группы и легли на маслянистую сталь платформы. Темнота была им на руку. На все, что творилось вокруг, смотреть не стоило. А что, если темнота останется навсегда?.. Ну, об этом им даже думать не хотелось.

Невеселые мысли бродили в головах усталых путников. Смерть неминуема, ее приближение очевиднее с каждой минутой. Перевернутое судно не может оставаться на поверхности слишком долго. Рано или поздно оно погрузится на морское дно. Так, может быть, и не стоит карабкаться в полутьме, спасая свою жизнь? Это ведь так глупо. Словно мы безмозглые насекомые, муравьи, ведомые вперед инстинктом. И все же люди продолжали сопротивляться судьбе. Волна гордости за себя и своих товарищей, отчаянно борющихся за существование, захлестнула Мюллера. Но оптимизма хватило ненадолго, и им вновь завладели мысли о том, как жалки, тщетны и бессмысленны их попытки пробраться к обшивке парохода. Что же осталось в его жизни? Только Нонни. Жизнь по ту сторону корабля казалось такой далекой и нереальной, что о ней и думать было странно.

Нонни и Мюллер расположились чуть поодаль от остальных членов отряда, поближе к тому месту, откуда все они недавно вынырнули. Хьюби хотелось сейчас потесней прижаться к ее телу и полежать вот так рядом, тихо и спокойно, наслаждаясь ее близостью. Похоже, девушка догадалась о его желании, потому что сразу же пододвинулась к нему и прошептала:

— Давай потискаемся?

И хотя ее слова звучали слишком вульгарно, Мюллер не смог ей отказать.

Он обнял ее, и Нонни негромко произнесла:

— Знаешь, а я тебя люблю. А ты? Ты меня хоть чуточку любишь?

— Да.

— Я никогда раньше ничего подобного не испытывала. Сейчас все по-другому. Я ужасно тебя люблю.

Но то удивительное чувство, которое испытывал Мюллер к этой наивной девушке, нельзя было выразить так банально. Он не хотел, чтобы она говорила о любви словами, казавшимися сейчас избитыми, слишком знакомыми и произнесенными уже сотни раз. Бессмысленным набором звуков, которые запомнил попугай. Или компьютер, ответивший на поданную ему команду и не понявший смысла того, что делает.

Он почувствовал, что девушка, несмотря на жару и духоту машинного зала, дрожит, и зашептал:

— Тихо! Лежи спокойно, сейчас я тебя согрею.

Губы, ледяные, как лед, отыскали его губы и словно прилипли к ним. Вся беззащитность девушки, ее страх и простодушие обнаружились Мюллеру в этом ее порыве. Она была словно маленький обиженный зверек, отыскавший надежное убежище и не желавший с ним расставаться.

— Слушай, а давай сделаем это еще разок, по-быстрому, а?

Ее слова поразили Мюллера. Он-то никогда не занимался любовью, не уверившись прежде, что дверь заперта на замок.

— Здесь?! При всемнароде?

— А никто ничего и не узнает. Я буду вести себя тихо. Вот увидишь, я обещаю. Я очень тебя хочу, просто сил нет, как хочу!

— А вдруг кто-нибудь включит фонарь, что тогда?

— Тогда увидят, что ты меня обнимаешь, и только. Между прочим, не исключено, что не одни мы с тобой сейчас будем этим заниматься. Хьюби, ну, пожалуйста, я тебя очень прошу…

Ее губы снова впились в его, и он забыл обо всем на свете, кроме этой необыкновенной девушки и своих удивительных чувств к ней. Жажда ее тела и радость соединения с ним восторжествовали.

Наступил пик наслаждения, и Мюллер молился только о том, чтобы этот восхитительный момент стал последним в их жизни, чтобы корабль, наконец, сжалился над ними и затонул, унося их с собой в мир забвения и покоя.

Ее неровное дыхание и шепот вернули Хьюби на землю.

— Я была послушной девчушкой, правда ведь?

— Да-да, конечно.

— Я даже не извивалась и не взвизгнула ни разу, верно?

— Верно.

— А мне так хотелось! Ты на меня как-то удивительно действуешь. Я никого так раньше не любила, как тебя. Сама не могу понять, что такое со мной происходит.

Она замолчала, но Мюллер понимал, чего она ждет от него сейчас. Она хотела, чтобы он тоже сказал ей, как сильно любит ее. Нонни ждала тех глупостей и нежностей, какие обычно говорятся в постели после «главного». Их произносят из-за чувства вины перед партнером, или из-за нехватки опыта, эмоциональной ограниченности, а иногда и просто по привычке. Сможет ли Мюллер когда-нибудь объяснить ей, что он целиком растворяется в этой девушке, что все его чувства смешались и перепутались и что он не знает, какими словами все это можно передать. Нонни так же необходима ему, как воздух.

А ведь она ничего особенного собой и не представляет. Так, средненькая танцовщица…

— Я просто схожу от тебя с ума, Хьюби, — снова зашептала Нонни. — У меня с тобой все как-то по-новому, по-другому, не так, как раньше. Мы ведь с тобой почти ничего не знаем друг о друге. А ты меня любишь?

Ему хотелось кричать, но было нельзя, и он с яростью прошептал:

— Неужели ты ничего не почувствовала?

— А-а-а… Так ты это имеешь в виду, — разочарованно протянула девушка. И он догадался, чего она ждала от него — слов.

— Да, я люблю тебя.

— Сильно? Больше, чем других?

— Да. Намного больше.

— А у тебя еще кто-нибудь есть?

— Нет.

— А ты женат?

— Нет.

— Вот здорово!

Хьюби понимал, что ей и рассказывать-то особенно нечего, но ей хочется, чтобы он задавал ей вопросы, чтобы интересовался ее жизнью. И если он действительно любит ее, то должен соблюдать все правила.

— А ты? У тебя есть… — Хьюби замешкался на секунду, вместо слова «любовник» подыскивая другое: — бой-френд?

Она немного помолчала, надеясь еще и на то, что Хьюби правильно расценит эту паузу, и сообщила:

— Нет-нет. Сейчас нет.

— Но они у тебя были раньше.

Она прильнула губами к его уху и доверительно сообщила:

— Только два.

Мюллер понимал, что это явная ложь. Но, как ни странно, он испытал прилив нежности к этой девушке с ее детским и глупым страхом скомпрометировать себя. С ее инстинктивной попыткой защитить себя. Он прекрасно понимал, чем занимаются танцовщицы из труппы «Девушки Грэшема» после выступления. У Нонни, несомненно, был большой опыт отношений с женатыми мужчинами.

Теперь, удовлетворенная ответами Мюллера, Нонни заговорила о другом, но что ее тоже волновало.

— Бедняжка Мойра! — вздохнула девушка. — Теперь ей больше не придется волноваться. Она ведь в Рио умудрилась забеременеть!

— А ваши девушки часто беременеют? — поинтересовался Мюллер.

— Нам это не разрешается. В этом случае начальство не церемонится с нами, и наказание бывает очень строгим.

— А тебе никогда не приходилось оказываться в таком положении? — спросил Хьюби и тут же пожалел о своем любопытстве. Ему, в общем-то, было все равно.

Наступила долгая пауза, в течение которой Нонни Мучительно размышляла, соврать ли ей в очередной раз или не стоит. Потом все же решила сказать правду. Врать бесполезно: такие господа, как Мюллер, рано или поздно выяснят все до конца. Она понизила голос:

— Да. А что, это имеет какое-то значение?

Вот оно, начинается! Теперь Мюллер уже обязан был продолжить допрос:

— А что сейчас вообще имеет значение? Или имело раньше? Так как же ты поступила? — И он подумал о том, что где-то далеко растет еще и ребенок, оставленный на воспитание бабушке с дедушкой или каким-нибудь другим родственникам.

— Я пошла к врачу. Ну, к тому, кто помогает в подобных случаях. Это случилось в Риме. Эти итальянцы могут уговорить, кого хочешь. Вот меня и уломал один такой…

— Может, я тоже тебя уламывал?

— Нет. На этот раз все получилось совсем по-другому. Ты обнял и прижал меня к себе, когда я была сильно напугана, и во мне что-то как будто перевернулось. Его я не любила, а тебя очень люблю. — Но она не могла долго рассуждать на эту тему, а потому заявила: — А что произошло со всеми остальными? Они что же, теперь плавают в своих каютах, как дохлые рыбки в аквариуме, да?

— Не надо так говорить, Нонни, — нахмурился Мюллер. — Постарайся больше не думать об этом.

— Не могу. Мы очень долго работали вместе. Целых три года. Кажется, что всего минуту назад я разговаривала с Сибил. Я спросила ее, выйдет она к ужину или нет, и она ответила: «Пошла к черту! Поросенок ты этакий! Дай мне спокойно умереть». Понимаешь, ее сильно укачало. И вот она умерла. Наверное, и надзирательница тоже погибла. И все остальные вместе с ней.

— Что еще за надзирательница?

— Миссис Тимкер. Она отвечала за всю нашу группу, ну и, конечно, следила за нами и днем, и ночью. Чтобы мы хорошо отрепетировали свои номера, всегда были в чистых и отглаженных костюмах. Ну и, конечно, всякий раз записывала, когда мы возвращаемся в свои номера. Но мы ее по-своему любили и уважали. Она часто закрывала глаза на наши похождения, да и вообще нас понимала. Ведь она сама была такой же танцовщицей, прежде чем вышла замуж за Берта Тимкера, помощника нашего директора. Она любила одну поговорку: «все можно, если осторожно». — Нонни хихикнула. — Ну, это она как раз о том, о чем мы с тобой только что говорили, понимаешь?

Мюллер тоже рассмеялся и прижал девушку к себе покрепче.

— А почему ты меня так сжимаешь?

— И не спрашивай.

И вдруг из темноты и тишины, лишь изредка прерываемой чьим-то шепотом, раздался холодный безжалостный голос. Настолько неожиданно он прозвучал, что не сразу стало понятно, что это говорит Скотт.

— Убери от меня свои пальцы, а не то я тебе руку сломаю!

Тут же последовал испуганный вскрик, по всей вероятности, женский. Джеймс Мартин вздрогнул и подумал: «Вот это да! Интересно, кто к кому приставал?» И ему вспомнилась мягкая пухлая рука миссис Льюис.

Майк Рого мгновенно включил свой фонарь:

— Какого черта? Что тут происходит?

Скотт лежал на боку, облокотившись о пол, рядом с ним сидела Линда Рого, покрасневшая от ярости. Она указывала на Скотта:

— Этот негодяй хотел меня облапать!

— Что? — изумился Рого. — Кто-кто? Он?!

— Надеюсь, вы сделаете правильный вывод, Рого, — усмехнулся священник.

Все сразу же приняли сторону Скотта. Если бы он, воспользовавшись темнотой, стал приставать к Линде, то зачем ему кричать и привлекать к себе общее внимание? Рого же был хорошим психологом и уже давно заметил: его жена неравнодушна к священнику. Очевидно, она решила попробовать соблазнить его, но он отверг ее притязания.

— Надеюсь, никто больше не позволит себе ничего подобного! — пригрозил Рого. — Иначе мне придется принять крайние меры. Кстати, кажется, мы хотели пробраться к обшивке корабля и дать о себе знать спасателям.

— Совершенно верно, — поддержал его Скотт, поднимаясь на ноги. — Пора трогаться в путь. Если трое из вас зажгут свои фонари и посветят мне, я смогу показать маршрут, по которому нам придется идти.

Гора «Посейдон»

Машинный зал гигантского четырехвинтового лайнера представлял собой несколько платформ, расположенных в огромном, высотой примерно в пять палуб, помещении. Они соединялись между собой чем-то вроде приставных лестниц, ведущих к стальным настилам. Платформы окружали гигантские паровые турбины и блоки редуктора. Всевозможные компрессоры, конденсаторы, батареи насосов, с помощью которых поддерживали определенное давление пара, следили за расходом горючего, электричества и смазочных веществ, заполняли помещение. Их оплетали бесконечные трубы и провода.

Все это соединялось с топливными и балластными емкостями, имеющими двойное дно, составляло, так сказать, пол, то есть самую нижнюю часть, корабля, и было сконструировано так, чтобы переносить крен в сорок пять градусов. Платформы поддерживались балками и перекладинами с переброшенными между ними мостиками-лестницами.

Когда «Посейдон» перевернулся, почти все его механизмы были выворочены со своих мест. Что-то сразу же отправилось на морское дно, что-то, изуродованное до неузнаваемости, до сих пор валялось в машинном зале. И все покрывала тонкая пленка вылившейся из резервуаров нефти.

Блок гигантского редуктора, серьезно поврежденный, оказался зажат с обеих сторон другими механизмами, а его зубчатое колесо одна из искореженных платформ развернула под острым углом. Луч света, направленный Скоттом, выхватил из мрака квадратные зубцы этой гигантской шестерни, спереди зловеще нависавшей и дальше терявшейся в груде гнутого металла.

Эта гора металлолома громоздилась как раз возле той платформы, на которой сейчас отдыхали путники.

Скотт внимательно изучил эту гору, выбирая для подъема такой склон, по которому можно было бы без особого труда вскарабкаться наверх. Кусок металла, торчавший под углом в тридцать градусов в восьми футах от желанной цели, — единственное, что мешало беспрепятственному продвижению наверх.

— Чего вы там высматриваете? — поинтересовался Мюллер.

— Дорогу, — вздохнул Скотт, осветив уже знакомое черное озеро, разлившееся посреди машинного зала. — Что ж, выбора у нас не остается, — вынужден был признать он и снова принялся рассматривать металлический Эверест.

— Ну, и куда же, по-вашему, мы направимся теперь? — ехидно осведомился Рого.

— Вон туда. Наверх, — кивком указал Фрэнк.

— Фрэнк, да вы, похоже, с ума сошли! — всполошился Шелби. — Это же невозможно! Моя семья, во всяком случае, вряд ли…

Священник бросил на него горящий взгляд и закричал во весь голос:

— Да, нам выпало тяжелое испытание. Но вы же верите в Бога, так будьте Его любви достойными!

— Достойными! — повторило эхо и затихло.

Скотт заговорил спокойнее:

— Не думайте, что перед вами груда металла. Представьте себе, что это самая обыкновенная гора. И вот эту гору нам обязательно нужно покорить. Не волнуйтесь, мы, как настоящие альпинисты, встретим и трещины, и выступы, и опоры, и расселины, и многое другое. Непокоримых вершин не бывает — это давно доказано.

— Звучит-то как, — пробормотал Джеймс Мартин себе под нос, — «экспедиция на вершину горы Посейдон»!

— Совершенно верно! — подхватил Скотт. — Надеюсь, вы видели, как движется отряд альпинистов: все идут в одной связке. При этом нагрузки равномерно распределяются на всех. Это понятно? Наша задача попроще. Нам нужно преодолеть всего-то футов пятьдесят, не больше. Нас теперь… — Он быстро пересчитал членов своей команды, как будто забыл, сколько их, — тринадцать. Что ж, предлагаю установить расстояние между людьми в связке в три-четыре фута. Этого будет достаточно.

Он немного помолчал и продолжал:

— Группу поведу я, за мной — мисс Кинсэйл. Я вижу, она, как всегда, полна решимости. Я ценю ее за непоколебимую твердость духа. Затем, мне кажется, должны следовать Мартин, Сьюзен и вы, Дик. За вами пойдут Джейн и Кемаль. Потом миссис Роузен, Мэнни, Нонни и Хьюби. И, наконец, миссис и мистер Рого. Увы, Рого, вам снова придется быть в хвосте, потому что, случись что, вы не потеряете головы.

— Ну, спасибо! — хмуро буркнул Рого.

— Успех или провал любого восхождения зависит от двух факторов. Во-первых, от того, кто ведущий, кто лидер группы, и, во-вторых, от того, как вся группа продвигается вверх. Сейчас я все объясню. Итак, лидер намечает маршрут и идет в связке первым. Все остальные — за ним. Помните детскую игру «Повторяй за первым»? Нужно в точности повторять каждое движение ведущего. Иначе вы выбываете из игры. Вспомнили? Даже если ведущий начнет ковырять пальцем в ухе или сделает какой-нибудь другой, столь же дурацкий, жест, вы все равно обязаны его в точности повторить.

— Мэнни, ты что-нибудь понял из этих объяснений? — пожала плечами миссис Роузен. — Я услышала, что нас теперь стало тринадцать, а это мне очень не нравится. Я всегда говорила, что нас обязательно будет именно тринадцать.

— Он объясняет, как нужно вести себя во время подъема, — шепнул Мэнни.

— Как — меня мало интересует, — отмахнулась Белль. — Самое главное — куда. — После триумфального подводного плавания она должна была бы почувствовать себя увереннее и воспрянуть духом, но вместо этого миссис Роузен ощущала сейчас такой упадок сил, словно на черное озеро истратила всю свою жизненную энергию.

— Каждый мой шаг вы должны повторить. Кроме того, вы должны ставить свою ногу именно туда, где прежде стояла моя нога. Это будет выглядеть так: за мной пойдет мисс Кинсэйл и в точности повторит все мои движения, а за ней, в свою очередь, будет наблюдать следующий член нашей команды, Мартин, который повторит все, что сделает мисс Кинсэйл. И так далее. Движения Мартина предстоит повторить Сьюзен, за ней — мистеру Шелби. Понятно это?

— Неужели вы и в самом деле считаете, что у нас это может получиться?

— Да. Мы обязаны попытаться преодолеть это препятствие. Вам нужно только в точности копировать все движения того, кто в связке перед вами. И если каждый из вас будет следовать этому несложному правилу, мы обязательно доберемся до самого верха.

— До какого верха? — поинтересовалась Белль Роузен.

— А вон до того! Взгляни-ка туда, — показал Мэнни.

Белль Роузен, все еще лежавшая на полу, приподнялась и встала на колени. Она впервые взглянула в ту сторону, куда светили лучи фонарей, и увидела маслянистую поверхность дальнего вала винта и его шахты.

— Нет, мне этого никогда не одолеть, — объявила она. — Даже за тысячу лет и при условии, что за свой подвиг я получу миллион долларов.

— Белль, не торопись так. Послушай, что говорит Фрэнк. Мы все будем в одной связке, и поэтому…

— Когда упадет один из нас, мы посыплемся вниз все вместе. Нет, такие развлечения не для меня.

— Это не опаснее, чем подниматься по лестнице своего собственного дома, — пообещал ей священник.

— Когда мне нужно подняться к себе домой, я обычно использую лифт, — заявила Белль и снова посмотрела наверх. — Нет, даже за миллиард лет. Не старайтесь, вы меня все равно не уговорите.

— Но, мамочка, ты же не можешь оставаться здесь. А я пойду сразу же за тобой.

— Я останусь. А ты иди, Мэнни. И все остальные тоже. Вы идите себе. Оставьте только меня в покое. Неужели вы не понимаете, что я устала? У меня больше нет сил ни на какие ответственные переходы.

— Но как же так, мамочка! Ты же погибнешь, если останешься тут. Мы оба погибнем. Неужели ты думаешь, что я смогу оставить тебя одну?

— Или что мы вот так просто бросим вас, миссис Роузен?! — в неудержимом порыве воскликнула Нонни.

Белль усталыми глазами осмотрела всех присутствующих. В ее взгляде чувствовалось отчаяние.

— Вы считаете, что жизнь действительно так прекрасна?

— Я тебе просто удивляюсь, — пожал плечами ее муж. — Ты что же, и в самом деле собралась умирать?

— Я не хочу и не могу больше никуда карабкаться. Тем более наверх. Мои ноги гудят от этих нескончаемых труб. Я слишком стара для всего этого. И слишком тяжела, чтобы взлететь, как птичка, вон туда. — И она кивком указала на гору металла.

Сьюзен Шелби наклонилась и взяла руку мисс Роузен в свои ладони. Она проделала это с такой нежностью, о которой и не подозревала сама.

— Дорогая миссис Роузен, — начала девушка, умоляюще глядя на Белль, — пожалуйста, сделайте еще одну попытку. Мы все… — Она уже хотела добавить «очень любим вас», но почему-то смутилась. — Мы все считаем, что вы замечательный человек, уникальная личность. Вы только вспомните, как легко вы прошли этот подводный туннель! Никто из нас даже не осмелился бы нырнуть туда первым. И если бы не вы, мы сейчас так и стояли бы там, на той стороне этого жуткого озера.

— Ну, и куда, в конечном итоге, мы пришли? — пожала плечами Белль. — Я ценю ваше трогательное отношение ко мне, но только плавать — это одно, а вот карабкаться вверх по горам — совсем другое. Если хотите, я еще раз сплаваю для всех вас куда угодно. Но взбираться вверх… Нет, никогда и ни за что! Да и, кроме всего прочего, у меня разболелось сердце. — Она повернулась к мужу и добавила. — Я просто удивляюсь тебе, Мэнни. Ты прекрасно знаешь, что у меня больное сердце, и все же продолжаешь настаивать на том, чтобы я присоединялась к вашей экспедиции.

— Ах, Белль, Белль, опять ты за свое! Опять твои проблемы с сердцем, — покачал головой Мэнни, и всем стало понятно, что больное сердце миссис Роузен — их давняя семейная проблема. — Ты знаешь не хуже меня, что у тебя все в порядке со здоровьем. В последний раз, когда доктор тебя слушал, он ясно сказал, что с таким сердцем ты проживешь еще очень долго, так что можешь ни о чем не волноваться.

— Доктору не понять, что я испытываю сейчас, — поморщилась Белль. — Получается так: если я останусь здесь, я погибну. Но если я попытаюсь одолеть эту гору, я тоже погибну. Выходит, результат один. Но оставаться здесь мне почему-то спокойней.

— Ну и оставайтесь здесь Бога ради! — не выдержала Линда и повернулась к остальным. — Раз уж эта мадам решила сидеть здесь, раз уж она выбрала смерть, так и оставьте ее, в конце концов! Какого черта она задерживает всех нас?!

— Никто не может выбирать для себя смерть, миссис Рого, — мрачно произнесла Белль. — Она приходит сама, и тогда уже вам ничего не остается, как только покорно следовать за нею. Мне исполнилось шестьдесят четыре года. Вы же еще очень молоды. Я прекрасно понимаю ваши чувства. И не прошу никого из вас оставаться тут со мной. Я никогда не могла бы и предположить, что нечто подобное может случиться с нами. Но раз уж все это произошло, нужно смотреть на вещи трезво и так же трезво оценивать свои силы и возможности.

— Ну, мамочка, перестань, — взмолился Мэнни. — Как ты можешь о себе так говорить? Подумаешь — шестьдесят четыре! Ерунда какая. Ты только посмотри на себя: ты же все равно плаваешь как чемпионка, верно? Неужели тебе не хочется снова увидеть и своих детей, и внуков, а? Может быть, все же стоит хотя бы попробовать? Ты только посмотри, как мы задерживаем и мистера Скотта, и всех остальных.

Она с нежностью посмотрела на него, и всем стало понятно, что миссис Роузен уже приняла решение.

— Ну, что ж, Эммануил Роузен, я всегда говорила, что ты — ужасный человек. И что же, по-твоему, я должна сейчас сделать? Как поступить?

Она поднялась на ноги, и Мартин радостно захлопал в ладоши:

— Молодчина, Белль! Вы просто прелесть! Докажите всем, что вы еще на многое способны!

— Ну, тогда все решено, — улыбнулась Белль. — А теперь покажите мне, что надо делать, и я, пожалуй, попробую.

Скотт стал подробно объяснять всем, для чего нужна веревочная страховка, и чем страховка для крутого короткого подъема отличается от традиционной альпинистской. Для безопасности они будут использовать два каната. Один связывает путешественников между собой, другой, так называемый «направляющий» канат, — перемещается вверх, где его по мере их передвижения будет закреплять Скотт.

— Но как мы объясним все это турку? — заволновался Мюллер. — Мне как-то не светит перспектива оказаться под ним, если вдруг эта туша упадет на меня.

— Наш Кемаль — человек достаточно сообразительный. Вы сами увидите, что он все поймет. Итак, мисс Кинсэйл и Мартин, вы у меня первые. Кемаль, внимательно смотрите сюда.

Он выложил перед собой два кольца каната, которые прихватил еще на пожарной станции. Конец одного каната он обвязал себе вокруг пояса, затем отмерил на нем то расстояние, на каком двигаться мисс Кинсэйл, и так же, словно петлей, обхватил ее за талию, соорудив на канате сбоку причудливый узел, через который пропустил второй канат.

— Та веревка, которой будем связаны все мы, удержит и подстрахует вас от падения, а при помощи направляющего каната вы сможете помогать себе при подъеме, держась за него и подтягивая вес своего тела, — объяснил священник. — Понятно теперь? Кемаль, вы все поняли?

Турок ухмыльнулся и закивал головой:

— О’кей, о’кей!

— А почему вы поставили Роузенов посередине? — поинтересовался Мюллер. — Мне почему-то казалось, что было бы куда логичней, если бы…

— Что ж тут непонятного, — перебил его Скотт. — Самая трудная часть перехода как раз посередине. И когда Роузены доберутся до этого места, я уже окажусь на вершине нашей горы. Там я надежно закреплю направляющий канат и смогу понемножку подтягивать остальных за тот, что связывает всех нас.

Все выходило так легко и просто: священник действительно обдумал каждый шаг, предусмотрел все сложности и принял все меры предосторожности.

— А теперь вперед! — энергично воскликнул Скотт. — Давайте-ка, покажем Ему, из чего мы на самом деле слеплены!

И вновь Ричарду Шелби вспомнился сумасшедший помощник главного тренера, который, хлопнув Дика-спортсмена по заднице, напутствует его при выходе на поле: «Иди и покажи этим мерзавцам, из чего сделаны мичиганские ребятки!»

— У нас все обязательно получится, если только вы запомните самое главное, — со всей серьезностью еще раз предупредил Скотт. — Постарайтесь в точности копировать каждое движение того человека, который находится в связке перед вами. Помните: я сам лично буду проверять каждый выступ, каждую впадину. И то, куда я поставлю ногу и за что ухвачусь, будет, пожалуй, единственно надежным на нашем пути. И еще вот что: не смотрите вниз. Только наверх, на того человека, который идет перед вами. Следите за тем, что он делает или только что сделал. Не разговаривайте. Берегите силы, следите за дыханием. Время от времени я буду объявлять о короткой передышке. Тогда просто оставайтесь на месте, расслабьте пальцы и набирайтесь новых сил. Во время этих мини-привалов, если их можно таковыми называть, опирайтесь на направляющий канат, он поможет вам и отдохнуть, и быстрей восстановиться. Как только ваше дыхание придет в норму, мы двинемся дальше. Надеюсь, у всех на ногах надета обувь? Туфли там или шлепанцы? Рого, а вы наблюдайте за тем, чтобы направляющий канат скользил нормально. Договорились? Ну, вот, кажется, и все. Вперед!

Он медленно подошел к груде искореженного металла, сваленного у берега черного озерца и решительно поставил ногу на первый выступ.

Мисс Кинсэйл осторожно и с любопытством последовала за ним. Она опустила голову и жадным взглядом следила за каждым движением священника. При этом ее длинные черные волосы рассыпались, совершенно закрыв ее лицо.

— У вас все в порядке, мисс Кинсэйл?

— Да, доктор Скотт, все в полном порядке.

— Мы начали подъем. Внимательно смотрите на меня, повторяйте все то, что сейчас буду делать я.

Веревка, связывающая членов группы, натянулась между мисс Кинсэйл и шедшим за ней Мартином. Далее следовали Нонни и Мюллер.

Ручные фонари путешественники привязали себе к предплечьям, и потому руки у них оставались свободными, а лучи света падали как раз на те участки направляющего каната, за которые можно и нужно было держаться, помогая себе при подъеме. Большие переносные лампы давали основное освещение пути.

Хотя опытным глазом альпиниста уже наметив примерный маршрут, Скотт сразу же понял, что придется импровизировать. Начав подъем с этими уставшими людьми, которые целиком и полностью доверились ему, никаких разговоров и быть не может о том, чтобы повернуть.

— А что мне делать с этим направляющим канатом? — забеспокоилась мисс Кинсэйл.

— Ничего, он нужен лишь для того, чтобы вам было легче подниматься вверх. Я буду все время закреплять его чуть повыше, но так, чтобы вы могли уверенно сделать свой следующий шаг. Вам не страшно?

— Нет, что вы! Рядом с вами — ничего не страшно.

— Отлично. Следите за тем, чтобы нога уверенно опиралась на выступы. Тогда вы не поскользнетесь. Мартин, вы уже начали подъем?

— Ага!

— Нам повезло. Тут я вижу перед собой кусок приставной лестницы, так что футов пять пройдем по ступенькам, а там видна горизонтальная платформа, на которой и устроим наш первый привал.

Начали подъем и Шелби. Все железки под ногами были на удивление скользкими от разлившейся нефти. Правда, Скотт умышленно передвигался настолько медленно, что у каждого было достаточно времени для того, чтобы продумать, как лучше поставить ногу и покрепче удержаться.

Поглядев вниз, Шелби увидел Кемаля и Роузенов, преодолевающих первый участок пути. Он прокричал, обращаясь к Белль:

— Вот видите, миссис Роузен, не так все и страшно. Рядом идет Кемаль, а он в случае чего обязательно поможет. Скотт все здорово продумал!

Никто ему не ответил, и Шелби отвернулся, чтобы сделать свой следующий шаг. Он мысленно восхищался мудростью и прозорливостью Скотта. Как же умело он организовал их маленькую экспедицию! Кемаль сразу догадался, зачем его поставили рядом с Роузенами. Он все время оглядывался, проверяя, правильно ли поставила ноги миссис Роузен, и в нужную минуту действительно брал ее за руку, помогая преодолеть очередной фут и подняться.

Тем временем Скотт встретил первое серьезное препятствие — сплошную металлическую стенку футов в шесть высотой. Внешняя часть стенки напоминало копье — острый треугольник длиной в пять футов, направленный острием вверх. А прямо над головой Скотта высилось подобие столба, свитого из нескольких труб, к которым добавлялся еще странный кусок железа, неизвестно как очутившийся здесь и застрявший между труб. Если бы Фрэнк был один, он бы легко набросил петлю на одну из труб и в мгновение ока преодолел бы барьер.

Угрожающее «копье» отрезало проход с правой стороны. Пробовать переместить или подвинуть трубы, нависавшие сверху, было бы напрасной тратой сил и времени.

— Оставайтесь на своих местах, — крикнул Скотт и принялся исследовать путь слева: там виднелись два столкнувшихся смазочных насоса, из которых уже давно вытекло все масло.

— У вас возникли какие-то трудности, доктор Скотт? — осторожно поинтересовалась мисс Кинсэйл.

— Только на пару секунд.

— Конечно-конечно. А если вы попросите помощи у нашего Отца Небесного…

— Он-то здесь при чем? — отрезал Скотт. — Тут чисто альпинистская проблема. Выход сам обязательно найдется.

Фрэнк уже знал, что надо делать: поставить только ногу на узенькую, в фут шириной, полоску металла, к счастью, наклоненную чуть вверх, к препятствию. Тогда перевернутые насосы становились своего рода вертикальной винтовой лестницей, рядом — широкая платформа. От путешественников требовалось, преодолев узкий поворот у края стены, остановиться здесь и подать следующему руку.

Скотт не смог сдержать победной улыбки. Ему хотелось немедленно продолжать путь. Это отвратительное, угрожающее треугольное острие копья превратилось для него теперь всего лишь в стрелку-указатель, повернутую вперед и вверх, к заветной цели.

— Все ясно, я пошел, — коротко сообщил Скотт и сделал первый шаг. Он успешно обошел опасный участок и, накинув петлю направляющего каната на выступ вверху, произнес: — Дайте мне руку, мисс Кинсэйл, и начинайте обходить эту плиту. Велите Мартину сделать то же, что сделаете вы. Кстати, следующий участок пути будет очень легким.

— Я молилась, — кивнула мисс Кинсэйл.

Скотт ничего ей не ответил, а молча помог обойти поворот. Пока она ждала появления на безопасной стороне Мартина, он уже продолжил свой путь.

Внезапно он воскликнул:

— Стойте! Все остаются на своих местах! Пока что никуда никто не перемещается.

Все замерли в тревожном ожидании. Мисс Кинсэйл услышала, как Фрэнк возится с чем-то наверху, словно двигает какие-то предметы. Затем внизу, в черном озере раздался всплеск.

— Что это было? — заволновался Шелби.

— Ничего, — отозвался Скотт.

Но Рого успел повернуться, чтобы посмотреть: большая переносная лампа, привязанная к его спине, осветила на мгновение страшный предмет, прежде чем тот утонул — часть человеческой ноги в резиновом сапоге. Рого почувствовал тошноту: «Этот священник, похоже, не имеет ни нервов, ни сердца. Из чего он сделан-то, интересно?»

Поход продолжался. Теперь вверх пошли Белль и Мэнни Роузен под присмотром Кемаля. Нонни и Мюллер преодолевали первый участок пути. Только Линда и Рого пока что оставались внизу, ожидая своей очереди.

— Почему же ты снова позволил ему ставить нас последними? Ведь если кто-нибудь все-таки рухнет, то вся компания повалится именно на нас. Об этом ты не подумал?

— Это психологический расчет, — коротко ответил Рого.

— При чем тут твоя гребанная психология?! — возмутилась Линда. — Тебя опять обвели вокруг пальца, как настоящего придурка. Кстати, почему ты не вступился, когда этот негодяй решил трахнуть твою собственную жену прямо у тебя под носом, а?

— Ну да, ну да, — бесстрастно отозвался Рого, — все было именно так, как ты рассказываешь. Сначала он пытается, как ты выражаешься, облапать тебя, а потом возмущается и сам зовет на помощь. Вот только не надо вешать мне лапшу на уши! Интересно, что это у тебя там такое страшное, зубы, что ли, выросли, что он так завопил?..

— Ах ты, мерзавец!

— А я-то считал, что у тебя ума хватит не приставать к гомику. Он же голубой.

— Он?! — Линда застыла на месте, не в силах шевельнуться.

— Да-да, именно он. Он и священником стал потому, что боится дамочек, как огня. Не удивительно, что твое нападение довело его до истерики!

Тут канат у талии Линды натянулся.

— Пора в путь! — приказал Рого и добавил: — Только, ради всего святого, постарайся обойтись без своих вечных выкрутасов, ладно? Делай все так, как он велел, и мы обязательно выберемся из этого ада. Впереди тебя идет Мюллер. Это, конечно, не самая надежная поддержка, но все лучше, чем ничего.

И они начали восхождение.

— Белль, у тебя все отлично получается? — крикнул Мэнни жене. Его фонарь высвечивал ее полное тело, блестевшее от пота и нефти.

— Трудно дышать, — отозвалась миссис Роузен. — Каждый шаг — сплошная мука, и одышка, конечно же.

— Но ты уже ведь ничего не боишься, мамочка, да?

— Конечно. Я только разок глянула вниз, но все равно там ничего не увидела. А этот турецкий парень — очень милый человек, как оказалось. Он мне помогает. Кстати, нам еще долго вот так подниматься, ты не в курсе?

— Понятия не имею. Надеюсь, что не очень. Но тут уж ничего не поделаешь: надо идти, а когда дойдем, то сами все и увидим. А ты у меня молодец!

— Мэнни, если мы действительно выберемся отсюда когда-нибудь, я обещаю тебе, что никогда не уйду дальше угла Амстердам-авеню и 89-й улицы. Клянусь!

— И правильно сделаешь, мамочка. Да и зачем куда-то вообще уходить из нашего чудесного гнездышка, правда ведь?

Мюллер поджидал Линду на опасном участке, где нужно было обогнуть стальную стенку, выпирающую вбок. Он протянул ей руку. Она взялась за нее, пролепетав:

— Ой, мистер Мюллер, я так напугана! Держите меня покрепче, пожалуйста!

— Хорошо, — кивнул тот.

Она так недвусмысленно сжала его ладонь, что Мюллер, повидавший на своем веку немало женщин, безошибочно определил, к какой группе представительниц слабого пола относится Линда. «Вот ведь сучка! — подумал он. — Бедный Рого! Нелегко ему, наверное, с ней приходится!»

Группа продолжала восхождение, и тут Линда обратилась к мужу:

— А почему мы тащимся именно этой дорогой? Я уже вижу, как можно срезать часть пути. Посмотри-ка вон туда!

Но Рого только вздохнул и повторил:

— Крошка моя, я тебя очень прошу: не нужно больше твоих выкрутасов. Мы ведь, кажется, договорились. Скотт уже давно все просчитал. И у него пока что все неплохо получается. И, кстати, не забывай, что следующий после тебя в этой связке я.

— Ну, как всегда, — хмыкнула Линда. — Ты всегда крайний. Причем во всем.

Между тем отряд достиг платформы, еще раньше намеченной Скоттом для «привала». Она оказалась достаточно просторной, чтобы на ней уместились все путники.

— Кто хочет, может присесть, — объявил Скотт. — И выключите фонари. Здесь мы передохнем несколько минут.

И их осталась дюжина

— Ну, и что мы тут делаем? — раздался в темноте голос Белль Роузен.

Никто ей не ответил. Непонятно было, вернулось ли к женщине чувство юмора или же этот вопрос продиктовало отчаяние. Но она не успокоилась и повторила:

— Я спрашиваю совершенно серьезно. Что мы тут делаем? Как все это могло с нами случиться? Всего пару часов назад мы все мирно ужинали, а потом еще собирались посмотреть выступление артистов или, например, поиграть в карты. Но вместо этого теперь мы, измученные и почти голые, вынуждены, как мартышки, карабкаться вверх, спасая собственные жизни.

— А ведь вы совершенно правы, миссис Роузен, — вздохнул Шелби.

Было странно слышать, как они, столько пережив вместе, все еще называют друг друга по фамилиям. Опасное путешествие и общее горе не сблизило их. Шелби и Роузены раньше только раскланивались при встрече, и Шелби по-прежнему не мог заставить себя называть эту женщину Белль. Особенно теперь, когда она была почти нагая. Кроме того, он считал, что она достойна обращения «миссис Роузен».

— Только подумать, — добавил Ричард, — современное судно, оборудованное новейшими приборами, обеспечивающими его полную безопасность, вдруг переворачивается вверх дном, как какое-нибудь примитивное каноэ…

— Все мои друзья и подружки!.. — снова расплакалась Нонни.

Джейн Шелби, сидевшая рядом, нежно обняла ее за плечи:

— А я потеряла своего сына.

— Не надо так говорить, мэм, — постарался успокоить ее Рого. — Когда ищут пропавшего человека, он не считается погибшим, пока мы не найдем… — он не сразу продолжил, подыскивая нужное слово, — …доказательств, что шансов действительно не осталось никаких. Не исключено, что мы обнаружим его, когда дойдем до самого верху.

— Благодарю вас, мистер Рого, — понимающе кивнула Джейн. — Я знаю, что вы имеете в виду. Но только он давно бы услышал нас, если бы находился поблизости. И увидел бы свет наших фонарей.

— Не забывайте, что «Посейдон» — очень большой корабль, мэм. Мальчик мог выбрать другой путь и отправиться в противоположную сторону.

«Вот именно этого я и боюсь, — пронеслось в голове Джейн. — Что там находится, в противоположной стороне? И что это за путь среди грязи и вони? И зачем я его оставила? Подумаешь, мальчик начал стесняться своей матери. А он еще такой маленький! И теперь, скорее всего, я так никогда и не узнаю, где, когда и как он расстался с жизнью. И о чем думал в последнюю минуту?»

— Я бы сделал все, что в моих силах, чтобы найти его, мэм, — продолжал Рого. — Я бы наизнанку вывернулся, если бы только это помогло. Может быть, мне действительно следовало задержаться там одному и еще раз проверить все закоулки этого поганого «Бродвея»? — Как опытный полицейский, он прекрасно понимал чувства убитой горем матери и совершенно искренне сочувствовал ей.

— Спасибо, мистер Рого. Но только все бесполезно. Его там не было.

— Он найдется, — послышался голос Скотта. — Этот мальчишка очень смышленый, он не пропадет. — Священник говорил с такой уверенностью, что в душе Джейн Шелби снова зародилась надежда.

Правда, уже в следующее мгновение она подумала, что священник убеждал не ее, а себя самого.

— Вперед! — снова приказал Фрэнк и высветил стальной лист наверху, который путникам еще предстояло как-то обойти. — Не буду лукавить, — вздохнул он, — вторая половина пути будет труднее, утомительней и опасней первой.

Недалеко от вершины «горы» Скотт разглядел нечто, напоминающее винтовую лестницу, — зубцы колеса редуктора, зажатые между другими железками. Там было за что держаться, было и куда ставить ноги, но двигаться на этом участке пути пришлось бы, чуть отклонившись назад, и человек в эти секунды угрожающе зависал над пропастью.

И вновь путешественники встретились с перевернутой лестницей. Дважды они удачно справлялись. Сейчас же все было иначе: каждому придется сначала отклонить свое тело насколько возможно назад, потом выровнять его, снимая напряжение с рук и бедер.

— Кто-нибудь скажет, сколько сейчас времени? — поинтересовался Мартин. — Мои часы остановились в четверть третьего.

— Вот черт! — выругался Мюллер. — И мои тоже. Они встали, когда мы ныряли в то проклятое озеро-болото.

— С тех пор прошло не менее получаса, — подсчитал Шелби. — Сейчас где-то около трех.

— Значит, — подытожил Мартин, — мы находимся в пути примерно шесть часов. Господи, да что же до сих пор удерживает судно на плаву?

Мисс Кинсэйл поправила канат на талии:

— Вот вы сами же и ответили на свой вопрос, мистер Мартин, — заметила он. — Конечно, Господь!

— И, наверное, не без помощи преподобного доктора Скотта, — угрюмо пробурчал Мюллер себе под нос.

— Что ты сказал, дорогой? — насторожилась Нонни.

Слово «дорогой» неприятно резануло его слух, но взглянув на девушку, он вновь почувствовал, как сильно влюблен в нее.

— Недолго ему остается плавать на поверхности моря, — фыркнул Рого.

— Ну, а тогда имеет ли смысл продолжать карабкаться вверх вот так, выматываясь до последнего? — пожал плечами Мэнни.

Скотт уже шагнул было вперед, но тут обернулся на секунду и проговорил:

— Имеет. Хотя бы потому, что все мы — люди и ответственны за свою жизнь.

Скотт немного изменил порядок движения наверх. Он переставил Мэнни Роузена и Кемаля. Теперь сначала шел Мэнни, за ним Белль, а уже потом турок. Он отвел матроса в сторону и жестами попытался объяснить, что он него потребуется.

Кемаль понимающе закивал:

— О’кей, о’кей, — заулыбался он и показал свои могучие ладони, взглянув на полную миссис Роузен.

— Ну, теперь я уверен в том, что у нас получится все, — кивнул Скотт.

Последний участок восхождения действительно был опасен. К тому же мышцы путешественников, не привыкшие к подобным упражнениям, начали сдавать. Они ныли, нестерпимо болели, а кое у кого начались даже настоящие судороги. Скотту приходилось часто останавливаться и объявлять перерывы. В основном, конечно же, из-за толстушки Белль. Несчастная женщина стонала и жаловалась при каждом шаге, однако продолжала идти, как и все остальные. Скотт гипнотически действовал на людей, а сейчас еще сумел убедить всех, что для достижения цели следует беспрекословно соблюдать строжайшую дисциплину. И его слушались, повторяли каждое движение, передавая его по цепочке следующему. К тому же эта необходимость внимательно следить за предыдущим членом команды и в точности копировать его отвлекала от мрачных мыслей.

Вот и большое зубчатое колесо редуктора над головой священника. Хотя угол выступа был не слишком большим, преподобный Скотт с трудом представлял себе, как миссис Роузен одолеет это препятствие. Тут многое, если не почти все, зависело от Кемаля.

Скотт обратился к мисс Кинсэйл:

— Увеличьте расстояние между нами до десяти футов. Внимательно смотрите, как я пройду вот этот участок, а потом в точности повторите каждое мое движение. Я смогу помочь вам и буду вас подтягивать к себе. Понимаете? А теперь передайте мои слова Мартину и добавьте, чтобы он дословно передал все другим.

И священник двинулся вперед. На этот раз он использовал для подъема не только руки, но и колени и локти. Впрочем, он был в отличной спортивной форме. Не зря священник так часто тренировался и на теннисном корте, и на поле для сквоша. Но даже он почувствовал неимоверное напряжение всех мышц.

— Я молюсь за вас! — произнесла мисс Кинсэйл.

— Ну, это уже лишнее! — раздраженно воскликнул Фрэнк. — Лучше внимательно смотрите на меня и постарайтесь все хорошенько запомнить. Когда достигнете вот этого места, наклонитесь чуть влево, понятно?

— Да-да, доктор Скотт, конечно, — обиженно надула губы мисс Кинсэйл. — И об этом я тоже обязательно скажу мистеру Мартину.

Скотт ловко подтянулся на последнем футе сложного участка и успешно преодолел его. Дальше — подниматься, используя перевернутые ступеньки. Скотт остановился, выждал несколько секунд, переводя дыхание, и без труда забрался наверх. К своему удовольствию он увидел, что на последнем отрезке пути их опять ждала перевернутая лестница, по которой можно было пройти, как по трапу.

— А дальше будет совсем просто! — крикнул он мисс Кинсэйл. — Валяйте, поднимайтесь ко мне!

Она одолела участок пути на удивление быстро. То ли тут сыграли роль ее врожденные ловкость и гибкость, то ли вдохновил пример Скотта. Так или иначе, ей потребовалось в два раза меньше времени, чем самому священнику. Всего несколько секунд — и она уже рядом с ним, готовая помогать поднимавшемуся следом мистеру Мартину. Но она не слишком радовалась своему успеху. Срывающимся голосом она проговорила:

— Доктор Скотт, боюсь, что миссис Роузен ни за что не сможет пройти этот поворот.

— Сможет, — нахмурился Скотт. — А если нет, тогда нам придется оставить ее, а самим продолжать путь. Но я верю в нее, она отважная женщина.

Мисс Кинсэйл с ужасом смотрела на него, словно не веря своим ушам:

— Ведь вы это не серьезно говорите, да?

— Нам пришлось уже оставить и того англичанина с его подружкой, и десятки других людей, которые не хотели или не смогли пойти с нами. Почему, как вы полагаете, нам удалось добраться вот до этого места? Да потому что мы по своему духу — победители.

— Но мы потеряли мальчика, — напомнила мисс Кинсэйл и тут же отшатнулась. Лицо Скотта исказилось от ярости:

— Никогда больше так не говорите!

— Простите, доктор Скотт, — залепетала старая дева, потупив взор. — Я вовсе не хотела… — Потом она снова взглянула на него и решительно добавила: — Тогда позвольте мне остаться с ней. Я бы смогла хоть чем-нибудь помочь бедняжке.

— Нет. Нам нужно идти дальше. Я сделал для нее все, что мог. Наверху мы будем ей более полезными.

— Но вы не станетевозражать, если я помолюсь за нее? — негромко попросила мисс Кинсэйл.

— Как хотите, — отмахнулся священник.

Они продолжили путь, мисс Кинсэйл задержалась ненадолго только, чтобы помочь Мартину. Сьюзен, молодая и полная энергии, без труда прошла опасный участок, а вот Джейн и Ричард Шелби засомневались в своих силах. Шелби подумал, что не сможет удержать равновесия, отклонившись назад. И все же, поднатужившись, он тоже благополучно миновал поворот.

Скотт, мисс Кинсэйл и Мартин уже стояли на вершине горы, откуда они помогли несчастному Мэнни преодолеть опасный участок. Мистер Роузен тяжело пыхтел и последние футы полз на четвереньках, царапая колени и живот. Но он очень гордился собой, будто совершил подвиг.

— Вот видишь, мамочка! — обратился он к жене. — У меня получилось. Выходит, не так все это и страшно, как поначалу казалось.

Но он ошибется.

Белль Роузен не притворялась: силы ее на самом деле иссякали. И чем выше к обшивке корабля забирались путешественники, тем сложнее для Белль становилось дышать спертым горячим воздухом. Когда канат сверху натянулся, ее так сильно прижало к зубчатому колесу редуктора, что миссис Роузен наотрез отказалась двигаться дальше.

— Нет! Я не смогу! — заявила она. — Я ни за что не смогу одолеть это препятствие! Отпустите меня, дайте мне спокойно упасть в эту бездну! Я не смогу! Я все равно не смогу!

Кемалю, шедшему за ней, пришлось приложить все усилия, чтобы сдвинуть этакую тушу с места. Он уперся в ее зад одновременно и рукой, и коленом. Потом он переставил ее руки так, чтобы часть веса тела переместилась с каната, врезавшегося в ее пухлую талию. И вновь начал толкать ее вверх, как вдруг почувствовал, как силы и его оставляют.

— Нет! Стой! — испуганно закричал он. — Нельзя! Нельзя!

Мюллер рванулся мимо Нонни, невольно увлекая за собой Линду. Он во что бы то ни стало решил добраться до заветной цели, и для этого сейчас был готов буквально на все. И вот теперь дорогу ему преграждала тучная фигура миссис Роузен. Нет, чего-чего, а уж этого Хьюби никак не мог допустить.

— Остановитесь! Вы же делаете мне больно! — завизжала Линда. — Осторожней! Эта старая корова сейчас свалится вниз и придавит заодно всех нас!

— Заткнись, сучка! — огрызнулся Мюллер, устраиваясь рядом с турком.

Увидев столь неожиданную помощь, матрос воодушевился, словно у него открылось второе дыхание. Оба мужчины дружно взялись за дело. Пленка разлившейся нефти, раньше затруднявшая движение, вдруг оказалась им полезна: женщина легко заскользила по ступенькам этой ужасной лестницы, постанывая на ходу.

Скотт подхватил Белль, не давая ей времени на охи и ахи.

— Вы просто молодчина, Хьюби! — крикнул он вниз. — А теперь немедленно возвращайтесь на свое место, пока у вас не перепутались канаты. Сейчас поднимается Кемаль, потом Нонни. Не забывайте пользоваться направляющим канатом. Я его надежно закрепил наверху. Мы тоже поможем вам.

Грудь Кемаля тяжело вздымалась и опускалась: турок старался быстрей восстановить дыхание. Затем он набрал в легкие побольше воздуха и одним махом одолел препятствие. За ним с той же легкостью последовали Нонни и Мюллер.

Настала очередь Линды, и капризная женщина, как всегда, заупрямилась.

— Нет-нет, я не хочу идти туда! Я там ушибусь еще, чего доброго! Мюллер и так успел сделать мне очень больно. Я туда не полезу. Я решила забраться наверх другим путем.

— Ну, что ты, крошка моя, — в сотый раз принялся успокаивать свою жену Рого. — Осталось пройти самую малость. Помни, что я буду идти за тобой и, в случае чего, обязательно тебе помогу.

— Миссис Рого! — закричал Скотт. — Строго держитесь нашего маршрута! Никаких импровизаций. Другого пути тут нет и быть не может!

— Да заткнитесь вы! Осточертели мне ваши указки! Я теперь сама буду решать, как и куда мне идти. — Линда была на грани истерики. Она распутывала канат, пытаясь избавиться от ненавистной петли. — Прекратите, не тяните меня! Я все равно пойду туда, куда захочу! Я обойду эту чертову гору с другой стороны.

Справа виднелась металлическая пластина примерно в фут шириной, рядом с ней — моток переплетенных лестничных перил и оборванных электрических проводов. И Линда отправилась именно туда.

— Нет, Линда, не надо! — приказал Скотт. — Это до добра не доведет! Там небезопасно. Я уже проверял тот путь, туда нельзя ходить! Рого, задержите же ее!

Еще несколько секунд Линда брыкалась, как взбешенная лошадь на привязи, потом вдруг лицо ее озарила какая-то догадка. Она ослабила петлю на талии и ловко сняла веревку через голову. Освободившись от связки, она сразу же рванулась к тому месту, где начинался подъем по зубцам колеса редуктора.

— Увидимся позже, там, наверху. — Подпрыгнув вверх, Линда очутилась на металлической планке и принялась перебирать руками, цепляясь за перила лестниц и электропровода.

Но провода действительно оказались ненадежной опорой. Они вытянулись в ее ладонях, и упрямица снова оказалась на той же металлической планке, которая, не выдержав ее веса, угрожающе накренилась. Две женщины наверху вскрикнули от ужаса, а Линда заскользила вниз.

Рого, все это время светивший своей взбалмошной жене, рванулся вперед и каким-то сверхъестественным движением ухватил ее за руку выше локтя как раз в тот момент, когда она уже летела в пропасть.

Увы, и ее рука, и его пальцы были слишком скользкими.

Женщины наверху снова закричали. Линда мелькнула в воздухе и упала на то самое страшное острие копья: оно пронзило миссис Рого насквозь.

«А-а-а-а!» — только и вырвалось из ее груди. Этот крик был наполнен болью и отчаянием. Затем в полной тишине машинного зала прозвучал ее голос:

— Рого, ну ты и мерзавец!

Линда еще раз дернулась, словно потянулся только что пробудившийся от сна человек, и замерла. На этот раз уже навсегда. И снова все вокруг стихло.

Всегда побеждать невозможно

В тусклом свете фонарей было видно, как из груди Линды, словно сброшенной сверху чьей-то невидимой жестокой рукой, черной струей хлынула кровь. Надо признаться, кое-кто из путешественников, к стыду своему, вздохнул сейчас с облегчением.

— Так ей и надо! — сердито зашептала Нонни. — Вечно она всех доставала!

— Тише! — шикнул на нее Мюллер. — Не надо так говорить о бедняжке.

— И в самом деле, — тут же сокрушенно согласилась девушка. — Как это ужасно с моей стороны!

Правда, про себя Мюллер проговорил: «Лучшего выбора судьба сделать и не могла бы».

«Она была очень глупой и вздорной женщиной! — размышляла мисс Кинсэйл. — Она не послушалась доктора Скотта!»

«Не надо думать плохо о мертвых…» — повторял про себя Мартин.

— Что там случилось?! — воскликнула Белль.

— Она упала вниз. Линда Рого. Кажется, она погибла.

— Бедняжка! — сказала Белль вслух, а про себя: «Это кара Господня!»

Сьюзен думала, что, видно, ее сердце превратилось в камень, потому что смерть Линды, внезапная и такая ужасная, не слишком тронула его.

— Глупая девчонка! — покачал головой Шелби. — Она сама во всем виновата. — Он старался не смотреть на свою жену, мрачно уставившуюся вниз, на тело Линды. «Как было бы здорово, думала миссис Шелби, если бы смерть настигла ее, Джейн, а не Линду; миссис Рого все же не заслуживала такого покоя».

Рого, ошеломленный, застыл на месте. Казалось, он еще не понимал, какая нелепая трагедия разыгралась на глазах у всех. Он только думал: «Ну, и какого черта ее понесло туда? Вечно она хочет быть не как все!» Потом он неуверенно вскрикнул: «Линда! Боже ты мой! Линда!» и уже шагнул было в сторону предательски наклонившейся планки, но резкий голос Скотта остановил его:

— Направляющий канат, Рого! Спускайтесь с помощью каната! Я сейчас к вам присоединюсь.

Детектив пришел в себя. Он крепко ухватился за веревку и быстро заскользил вниз, ударясь и царапаясь о выступающие железки и стирая себе ладони в кровь.

Он уже достиг опасного выступа-поворота, когда рядом с ним возник Скотт.

Линда лежала, изогнувшись, как лук, неестественно раскинув руки и ноги. Кровь еще вытекала из сердца, но в широко раскрытых голубых глазах жизни уже не было. Рот женщины оставался чуть приоткрытым: на ее губах словно застыли те самые, обидные, слова, которые она бросила напоследок своему мужу.

Рого, полицейский, видевший смерть в самых разных ее видах, рыдал. Он не притронулся к телу Линды, словно боясь причинить ей боль.

— Почему, почему она, умирая, назвала меня мерзавцем? — сокрушался Майк. — Я ведь успел схватить ее за руку, только удержать не сумел. Руки стали слишком скользкие от нефти и масла. А вы уверены, что она умерла?

— Давайте проверим, — нахмурился Скотт и приблизился к мертвой женщине. Он посмотрел на нее, и его лицо исказилось от ярости, но Рого этого не заметил. — Мы уже ничем не сможем помочь ей, — произнес священник.

— Но ведь она назвала меня мерзавцем! — сокрушался Рого. — Она с самого начала была недовольна этой поездкой. Ей не нужен был этот круиз! Это я заставил ее, вынудил, понимаете? Может быть, она что-то предчувствовала, как вы считаете? Может быть, она поэтому все время ругалась? Не могла же она подумать, что я нарочно отпустил ее руку, правда ведь?

— Конечно, — согласился Скотт, — не могла.

— Пожалуйста, помолитесь за ее душу, падре, — попросил Рого, но тут же спохватился, вспомнив, что он, католик, обратился к некатолику, и поспешно добавил: — Ну, вспомните хоть какую-нибудь молитву, какую знаете.

Он ждал, что сейчас священник освятит ее тело знамением креста, но Скотт даже не шелохнулся. Он помрачнел и закричал куда-то в вышину:

— Зачем Тебе это понадобилось? Зачем?!

— Что там такое, Фрэнк? — крикнул ему сверху Шелби.

— Я не с вами разговариваю! — прогремел Скотт. — Уйдите в сторону, не мешайте моему голосу проникать туда, наверх! — Он выждал пару секунд и продолжал: — Послушай, Ты! Зачем Тебе понадобилось это бедное создание? Я бы всех их вывел наружу, если бы Ты только не вмешивался!

— Это что еще за молитва такая, черт бы вас побрал? — нахмурился Рого.

— А о чем я должен молиться? — закричал на него Скотт. — Господи, спаси душу, которую Ты же Сам так безжалостно отобрал?

— Да вы, кажется, самый настоящий псих, — покачал головой Рого. — Если вы не можете ничего сделать, хотя бы не мешайте мне.

— Простите, — поник головой Скотт. Казалось, он с трудом приходит в себя. — Давайте помолимся вместе. Господь, да упокой душу этой женщины и прими ее к Себе. Во имя Иисуса Христа. Аминь!

— Аминь, — повторил Рого и тут же добавил: — Мы должны взять ее с собой наверх.

— Куда? Зачем?

— Как это — куда? — начал раздражаться Рого. — А вы сами не догадываетесь, куда? Туда, наверх. Чтобы она была вместе с нами.

— И как вы собираетесь это сделать?

— Нести ее на руках, тащить за собой, волочить волоком, в конце концов. А вы что же, хотите, чтобы я оставил ее вот тут, нанизанную на эту железку, как какой-то кусок мяса? И как я вообще теперь смогу закрыть глаза, зная, что больше никогда ее не увижу?

— Не знаю, как насчет глаз, но ушам теперь уж точно полегчает.

— Вы негодяй! — возмутился Рого, и глаза его гневно засверкали. — Вы же священник, вы должны были хотя бы посочувствовать мне, а вы вместо этого…

— Хорошо, тогда я сам ее понесу, — согласился Скотт.

— Вы? — удивился Рого.

— Да. И хотя вы мужчина достаточно сильный, все же как альпинист я опытнее вас, так уж доверьте ее тело мне.

— И как же вы это сделаете?

— Мы привяжем ее к моей спине.

— Я не сомневаюсь, что у вас это получится.

— Да, раз уж вы так на этом настаиваете.

— Но сами вы при этом считаете, что ее трогать не следует.

— А вы со мной не согласны? Вспомните: во время всего нашего путешествия нам приходилось не раз и не два оставлять мертвых на пути. И не только их, но и слабых, и раненых, и покалеченных, если мы уже ничем не могли помочь им.

— Да-да, именно так вы предпочли поступить с нашим англичанином и его подружкой, — злобно зашипел Рого. — Но они не были ни мертвыми, ни ранеными.

— А вам хотелось погибнуть ради пьяницы, который не мог позаботиться ни о себе, ни о своей девушке? Не забывайте о том, что каждая минута промедления приближает нас самих к верной гибели.

— Но во имя чего она умерла?! — в отчаянии воскликнул Рого. — Зачем?

— Да ни зачем! — заорал священник. — Проклятье! Этого не должно было случиться!

— Значит, вы все же считаете, что ее лучше оставить здесь? — снова спросил детектив.

— Это вправе решать только вы сами, Рого.

— Господи! Да из чего вы-то слеплены, Скотт? У вас там внутри нет ни сердца, ни души, что ли?

Скотт молчал и только переводил взгляд с Рого на мертвую и обратно.

— Этот корабль не будет плавать по поверхности вечно, — внезапно выпалил он. — Я поклялся доставить вас всех наверх, к спасению, прежде чем «Посейдон» затонет. Господи, послушайте, да решайтесь вы на что-нибудь, в конце-то концов!

Детектив понял, что у него уже почти не осталось сил. Чутьем полицейского он всегда безошибочно определял лидера. Скотта можно было обвинять в жестокости и бессердечности, но искусством подчинять себе других этот парень владел в совершенстве.

— Хорошо, — кивнул Рого, указывая наверх. — Пойдемте туда.

Скотт повернулся и начал подъем уже знакомым путем. Рого смотрел на него, и ему вдруг показалось, что в священнике что-то изменилось. Он двигался слишком уж медленно и неуверенно, не так, как обычно. Будто ему на спину действительно привязали мертвую женщину и вместе с ней заставили карабкаться к вершине горы.

Он в последний раз взглянул на жену. Слезы, не переставая, лились из его глаз.

— Если б ты знала, крошка моя, что с тобой никогда я не был мерзавцем. Никогда, — прошептал он и, вздохнув, последовал за священником.

Оставшиеся в живых лежали ничком на покоренной ими высоте. Это была узкая перевернутая лестница, расположенная над валом винта. Внизу плескалось черное озеро из нефти и морской воды. Не только трудности подъема лишили их сил, все они — кто тайно, кто явно — ненавидели Линду, и теперь их мучило чувство вины перед ней.

Никто не решался посмотреть Рого в глаза. Но когда луч фонаря Скотта случайно упал на лицо детектива, все увидели, что глаза его опять спокойны и бесстрастны. И если он и догадывался о чувствах своих товарищей, то вида не подал.

— Ну, куда дальше? — поинтересовался Рого.

— Надо попасть вон туда, на противоположную сторону, — кивнул Скотт. — Там есть широкая надежная площадка, на которой мы сможем спокойно передохнуть.

— Но мы не в состоянии двигаться дальше! — закричал Шелби. — Вы что, разве не видите, что все мы уже на пределе? У нас не осталось сил. Вы потеряете и остальных. Мы все тут погибнем.

Скотт резко повернулся к Шелби:

— Немедленно прекратите себя жалеть и оплакивать, Дик! Мы одолели только часть пути, мы не достигли еще желанной цели. Мы не можем оставаться здесь, поймите же вы! Будете отдыхать и приходить в себя потом, когда окажемся в нужном месте. А пока что не время расслабляться. Хватит скулить, пора действовать!

То ли слова Шелби, то ли потеря сначала мальчика, потом Линды были тому причиной, но Скотт разозлился. Его спокойствие и хладнокровие, с какими он принимал решения и преодолевал сложнейшие преграды, вмиг исчезли.

Фрэнк понимал, что мысли всех членов его команды там, в этой бездонной пропасти, рядом с несчастной девчонкой, упавшей вниз на острие беспощадного стального копья. Что они с ужасом вспоминают и мрачную блестящую поверхность черного озера, лежащего где-то далеко внизу.

— Сейчас вам понадобится не физическая сила, не мощь ваших мускулов, а только лишь сила воли, — медленно заговорил он. — Если бы вы были уверены, что в шести дюймах под вами надежная опора, вы бы, без сомнения, оказались там за несколько секунд. Ну так вот. Я говорю вам, опора эта есть, она существует. Подумайте об этом. Поверьте в это. И я гарантирую вам, что проведу на другую сторону вас одного за другим.

Так и вышло. Священник двигался решительно и стремительно. Он походил на промышленного альпиниста, работающего на стальных конструкциях высотой в шестьдесят этажей над землей. Впрочем, в душе человека, которому доводилось проводить ночи под снегом и дождем, при порывистом ветре, покоряя вершины Анд, давно не осталось места страху. Тогда он мог сорваться с высоты в семь тысяч футов. Здесь таких не было.

Скотт поднимал на ноги одного путешественника за другим, клал руки ему на плечи и не спеша проводил по перевернутой горизонтальной лестнице. Привязанный к его поясу фонарь освещал путь. Чтобы никто больше не сорвался вниз, Фрэнк наставлял:

— Не пытайтесь идти обычным шагом. Пусть ваши ноги будто скользят по ступенькам. Смотрите только вперед. Как только вы окажетесь на противоположной стороне, знайте, что самая опасная часть пути уже позади.

Он успешно переправил на другую сторону лестницы всех членов своей отважной команды: и мужчин, и женщин.

Скотт словно сумел загипнотизировать их. Они шли с ним, как лунатики, и никто уже не думал о том, что там, внизу. Они помнили только слова «отдых», «безопасность», и еще эти: «Как только вы окажетесь на противоположной стороне, знайте, что самая опасная часть пути уже позади».

Скотт знал, что надо сказать каждому, чтобы подбодрить его. Мисс Кинсэйл он шепнул: «А вы, оказывается, отважная девушка!», Сьюзен услышала следующее: «Я верю, что вы станете такой же необыкновенной женщиной, как ваша мать». А она подумала: «Так ли это? Кем же я буду? И как повлияет на мою судьбу все, что со мной случилось и чего мне уже никогда не забыть?»

— За меня вы можете не беспокоиться, — уверенно произнесла Джейн Шелби. — Мне не нужно помогать, я пойду сама.

Но Скотт все равно положил ей на плечи свои руки, и Джейн было приятно чувствовать его поддержку. Душевной горечи его прикосновение все же не рассеяло, и, глядя вперед, она негромко произнесла:

— Вы обещали мне найти моего мальчика.

— Все еще впереди, — спокойно ответил священник. — Мы ведь не знаем, какая судьба уготована нам всем. В любом случае, мы примем ее достойно, как и следует настоящим мужчинам и женщинам.

Когда подошла очередь Белль Роузен, священник прошептал ей на ухо:

— Спортивный мир потерял бы многое без вас.

— Боже ты мой! — воскликнула Белль. — Не смешите меня! Вы ужасный человек, доктор Скотт, вы заставляете меня делать такие вещи, на которые бы я без вас ни за что не осмелилась. Я до сих пор не могу поверить в то, что мне уже удалось совершить.

Кемаль прошел по лестнице самостоятельно. Скотт помог перейти на другую сторону Мэнни, Нонни и Мюллеру, затем вернулся за Рого. Тот стоял в темноте, вдруг послышался щелчок включаемого фонаря, и луч света пронзил бездну. Он был направлен вертикально вниз.

— Не смотрите больше туда, — негромко посоветовал священник.

Но Рого не обратил внимания на его слова. Батарейки садились, и в бледно-желтом свете едва можно было различить далекую беспомощную фигуру, насаженную, как на кол, на блестящую стальную иглу.

— Осветите ее тело, — глухо потребовал Рого.

Скотт повиновался, и широкий луч его переносной лампы вырвал из мрака страшную картину во всех ее зловещих деталях. Оба разглядели и кровавую засыхающую струю, тянувшуюся от самого сердца женщины, и ее невероятно бледное лицо, и пустые глаза, смотрящие в никуда.

— Зачем это все? — спросил Рого. — Для чего? Зачем ей это понадобилось?

Скотт молчал, и Рого чувствовал, как гнев охватывает его всего. Ему требовался ответ. Любой. Он вынес бы любую чушь вроде «на все воля Божья». Он ждал утешительных слов, которые облегчили бы свалившееся на его плечи горе. Ведь этот парень, стоящий рядом, был священником! Не будет же он так и торчать тут, опустив голову!..

И Скотт заговорил. Его слова звучали так вяло, будто он вслух говорил совсем не то, что думал и чувствовал.

— Я сам не нахожу ответа, — проговорил он, и тут же добавил: — Наверное, это все же была не слишком жестокая смерть. Все произошло очень быстро. Она не страдала.

— Она страдала. Ей пришлось умереть. Жуткая смерть. Смерть — это всегда больно, — возразил Рого. — Если бы видели лица других людей, погибших примерно вот так же, вы бы меня поняли.

— Наверное, вы правы, — согласился Скотт. — Вам видней.

— Идите вперед, — вздохнул Рого. — Я пойду за вами. Я все хорошо вижу даже при таком освещении.

Священник осветил противоположную сторону лестницы. Рого вздохнул еще раз и произнес:

— Господи, да упокой ее душу.

Правда, он не знал, куда сейчас отправилась душа его супруги. Попала ли она в чистилище или же, взмыв вверх, к днищу корабля, и пробив его, присоединилась затем к ангелам. А может, ничего этого и не было. «Мертвый, значит, мертвый», — часто слышал он на службе. Может, в конечном итоге, и нет никакого воскрешения?.. Все это слишком сложно для него.

— Господи, да упокой ее душу, — повторил он.

Присоединившись к своей команде, священник коротко велел:

— А теперь всем отдыхать.

И уставшие путешественники послушно повалились на широкую металлическую платформу. Не легли только Шелби и сам Скотт.

Скотт посветил вокруг фонарем, задержавшись на предмете, напоминающим гигантскую чашу десяти футов диаметром и никак не менее пяти глубиной.

— Это вам ничего не напоминает? — спросил он у Ричарда.

— Если не ошибаюсь, это половина основы турбины, — задумчиво ответил Шелби. — Вон там, сверху, видны болты, которыми она крепилась.

— А вот это что? — Луч света выхватил из темноты блестящий длинный цилиндр двух футов в диаметре. Выше него виднелась еще одна перевернутая лестница.

— Скорее всего, вал винта, — предположил Шелби.

— Который уходит в шахту этого самого винта, — подхватил Скотт. — Значит, в конце вон той лестницы и будет находиться днище корабля. Вот туда-то мы все и направимся.

Шелби застонал.

— Но как мы туда попадем? — только и смог выговорить он.

И вслед за Ричардом начали вздыхать все остальные.

— Тут должны быть какие-нибудь лестницы или ступеньки. Ведь как-то же люди добирались туда, верно? Им приходилось спускаться в шахту, значит, сейчас оттуда можно найти путь вверх.

— А если такого пути нет?

— Будем карабкаться сами! — резко произнес Скотт. В его голосе было столько страсти, что Шелби в испуге оглянулся на товарища. Фрэнк пошел проверить свое предположение и вскоре вернулся: — Лестница там действительно есть. Правда, половину ее снесло, но у нас все получится. Я уверен.

Вдруг платформа, на которой стояли Шелби и Скотт, неожиданно дернулась, да так резко, что оба мужчины свалились с ног. До ушей путников из недр судна донесся странный скрежет. Затем где-то лопнули большие пузыри воздуха, что-то скрипнуло, и снова вокруг стало тихо.

Путешественники в страхе искали хоть что-нибудь, за что можно было бы держаться. Кто-то хватал за руки и плечи соседей, лишь бы не соскользнуть с измазанной нефтью и маслом платформы.

Вскоре площадка, на которой они лежали, выровнялась. Но странные утробные звуки послышались вновь. Казалось, кто-то стучит по куску металла, отбивая соло на большом барабане. «Посейдон» затрясся, будто снова включились все его моторы и он приготовился нестись на полной скорости. Женщины истошно завизжали.

— Боже мой! — закричал Рого. — Наше судно тонет!

— Нет, нет, нет! — загрохотал Скотт. Он бросился к наклонившейся лестнице, словно намереваясь удержать ее падение.

— Куда вы?! Да вы что, совсем спятили! — заорал Рого.

— Фрэнк! Немедленно вернитесь! — подхватил перепуганный Шелби. Он осветил священника фонарем. Тот стоял у самого края обрыва, широко расставив ноги и воздев руки вверх.

— Нет! — продолжал кричать Скотт. — Я сказал «нет»!

Каждый думал только одно: «Посейдон», наконец, начал тонуть, и пришла последняя минута жизни для всех них.

— Что же Ты хочешь от меня, Господи?! — продолжал вопрошать вожак этой небольшой группы отчаявшихся людей, потрясая в воздухе кулаками. Полуголый священник с переносной лампой и пожарным топориком, привязанными к поясу, сейчас больше походил на одержимого шамана, взывающего к разъярившимся духам.

— Чего же еще Ты от меня требуешь? Я поклялся Тебе. И мы сдержали клятву. Мы не сдались. Мы не отчаялись. Мы не перестали бороться, правда ведь? — Его голос грозно гремел, отражаясь эхом от далеких стен.

— Зачем же Ты позволил нам зайти так далеко, если все равно вознамерился отобрать у нас наши жизни? — бесновался Скотт. — Ведь это мы сами изобрели Тебя. Если бы не мы, Ты вообще бы не существовал! Мардук! Ваал! Молох! А Ты, оказывается, так и остался великим убийцей и продолжаешь жаждать крови!

— Он сошел с ума! — ужаснулся Мартин.

Шелби вцепился Мартину в руку:

— Надо каким-то образом оттащить его оттуда, — прошептал он, но едва он попробовал привстать на коленях, как тут же почувствовал, что у него закружилась голова. — Нет, я не могу даже пошевелиться, — сдался он.

А Скотт продолжал вопить во все горло, словно хотел, чтобы его голос действительно услышали на небесах:

— Пожиратель младенцев! Убийца женщин! Палач! Ты уже прибрал к себе и мальчика, и женщину! И чего теперь ты хочешь? Еще одну жертву? Еще крови? Ты вознамерился отобрать еще одну жизнь?

Перекрывая грохот и голос разошедшегося священника, мисс Кинсэйл закричала во всю мощь своих легких:

— Нет! Доктор Скотт! Нет, не надо!

— Пощади их! — грозно продолжал Фрэнк. — Возьми меня! — И с этими словами преподобный доктор Фрэнк Скотт, бывший спортсмен по прозвищу «Юркий», шагнул в пустоту.

Пока его тело летело на дно пещеры, бывшей когда-то машинным залом, луч его лампы прочертил длинную дугу. А затем и человек, и луч света исчезли в глубине черного озера, подняв фонтан брызг во все стороны.

Все члены его маленького отряда слышали только этот страшный всплеск и не сразу поняли, что все другие, пугавшие их звуки сейчас же разом стихли.

Судно перестало раскачиваться. Платформа, на которой сбились отчаявшиеся путешественники, застыла в прежнем положении, лишь чуть-чуть склонившись в сторону носа корабля.

Первым опомнился Шелби. Он осторожно приблизился к краю площадки и посветил фонарем вниз.

Вода в черном озере поднялась выше. Поверхность озера волновалась, но Скотт не всплывал. Рого, Мартин и Мюллер подошли к мистеру Шелби. На берег страшной черной лужи плеснула волна. Воцарилась полная тишина.

По кругам можно было догадаться, в какое место упал Фрэнк и где он скрылся под водой. Шелби тщетно водил лучом своего фонаря по волнующейся поверхности воды. Внезапно раздался горестный крик Майка:

— Боже мой! Линды там уже нет!

Он не ошибался. Тело его жены, нанизанное на стальное копье, уже погрузилось в воду. Равно как и зубчатое колесо редуктора, по которому они все недавно прошли.

Да и очертания горы Посейдона резко изменилась. Часть механизмов, составлявших ее, скатилась вниз. Мюллеру хватило одного взгляда на груду металла, чтобы понять: промедли они еще немного, и ни за что не успели бы добраться туда, где были сейчас.

— Она отправилась вслед за ним, — пробормотал себе под нос Рого.

Корабль понемногу выровнялся.

Шелби не переставал изумленно покачивать головой:

— Пощади их, возьми меня, — бубнил он без умолку слова Скотта.

Джеймс Мартин сказал, не скрывая своего удивления:

— А что? Может быть, его своеобразная молитва и сработала. Кто знает? Похоже, мы еще какое-то время остаемся на плаву. Корабль, видно, раздумал тонуть.

И тут мисс Кинсэйл издала долгий протяжный вой. Он напоминал отчаянный звериный крик. Это безутешно стонало ее раненое сердце.

Переход власти

Мисс Кинсэйл стояла на коленях, время от времени громко ударяя лбом о железную платформу.

— Мисс Кинсэйл, не надо! — попробовала успокоить Джейн несчастную женщину. — Бедняжка вы моя, мисс Кинсэйл. Поверьте, я вас хорошо понимаю, но вы все равно не должны так убиваться. Не надо, пожалуйста…

Она обхватила женщину руками и прижала к себе, заглушая ее вой:

— О! О! О!

Мистер Шелби смотрел на успокоившуюся поверхность черного озера и размышлял: «Почему же он не всплывает?» И тут же, вспомнив слова Мартина, он снова ужаснулся: «Выходит, бездна насытилась. Жертва была принята».

— Вот ведь глупец! — пожал плечами Мюллер. — Послушайте, может быть, стоит его оттуда каким-нибудь образом извлечь?

— Он, скорее всего, зацепился под водой за какую-нибудь железку, — предположил Мартин. — Но, как бы то ни было, нам нельзя ни спускаться вниз, ни возвращаться назад.

Шелби вдруг ощутил невероятную слабость, ему показалось, что он сейчас буквально распадется на части.

— Джейн! — закричал он. — Ради всего святого! Сделай хоть что-нибудь, только пусть эта женщина перестанет выть!

Джейн ничего ему не ответила, она снова обратилась к несчастной страдалице:

— Милая моя мисс Кинсэйл, постарайтесь успокоиться, хорошо? Я вас прекрасно понимаю. Но он сделал это для нас и искренне верил в то, что так нам поможет.

Мисс Кинсэйл зарылась лицом в плечо Джейн и простонала:

— Я любила его! Я любила его.

И она снова принялась громко рыдать.

В каком-то смысле, оплакивая Скотта, она оплакивала судьбу их всех. Сама того не подозревая, она сняла напряжение, охватившее ее товарищей. Они немного успокоились. Слепой страх, парализовавший было всю группу, постепенно отступал.

— Как он только ни называл Бога, — покачала головой Белль. — Получается, что он обругал Его, а сам потом бросился вниз.

— Он, наверное, попросту свихнулся, — сказала Сьюзен Шелби.

— В любом случае, не нужно ему было оскорблять Бога, — настаивала миссис Роузен. — Никому не понравится, если его станут так обзывать.

Мартин печально покачал головой:

— Зачем было ему поступать так решительно? Корабль еще какое-то время продержится.

— Правда? — удивился Роузен. — А я уже мысленно распрощался с жизнью.

— Похоже, он снова выровнялся, — подтвердил Мюллер. — Вот ведь наивный чудак! По-моему, он свято верил в то, что своей волей не позволяет судну затонуть.

— А разве он ошибался? — к всеобщему удивлению подала голос Нонни. — По-моему, только из-за него мы все и выжили.

— А что за имена он там называл напоследок? — поинтересовался Рого. — Я, честно говоря, ничего не понял.

— Это семитские имена Господа, или, вернее, разных божеств. Это пожиратели людей, губители человеческих душ — ассирийские, вавилонские. Они были известны до иудейского Иеговы. Им нравились человеческие жертвы, и они постоянно требовали их.

— Безумие какое-то, — пожал плечами Мартин.

Стоны мисс Кинсэйл понемногу стихли, Джейн крепко и надежно удерживала ее в своих объятиях.

— Наш Бог совсем не такой, — презрительно бросила миссис Роузен. — Когда иудеи ведут себя достойно, он потчует нас молоком и медом. Ну да, он любит нас только тогда, когда мы поступаем правильно. Кстати, в свое время по этой же причине египтяне хорошенько получили по шее.

— Но зачем он убил себя? — удивился Роузен. — И сделал-то это якобы ради нас! Что это за религия такая? — Он понял, что сказал глупость, спохватился и быстро затараторил: — Нет-нет, поймите меня правильно, я, конечно, имел в виду совсем другое. А, в общем, Скотт был человеком добрым. Я лично ничего против него не имел…

Некоторое время все молчали, и было слышно только, как всхлипывает безутешная мисс Кинсэйл, а Джейн Шелби пытается ее успокоить.

— Интересно, а что думает об этом наш приятель Кемаль? — поинтересовался Мартин. Все повернулись к турку. Тот стоял на коленях и был абсолютно спокоен. Матрос сразу понял, что у него хотят узнать, и только постучал пальцем по лбу, давая понять, что согласен, будто Скотт под конец лишился рассудка.

— Но что случилось с нашим кораблем? — не унимался Роузен. — Лично я так ничего и не понял.

— Скорее всего, внутри него стали отваливаться какие-нибудь тяжелые детали, вот «Посейдон» и накренился. Видимо, судно продолжает плавать на поверхности только потому, что огромного размера. Обычный пароходик уже давно затонул бы. Но, как мне кажется, и этот протянет недолго, — сказал Мартин и с грустью подумал: «А мы как раз потеряли того, кому, как дети, полностью доверили свои судьбы».

— Он не выдержал напряжения, — изрек Рого. — Когда он понял, что может на этот раз проиграть, он сразу же и сдался.

И снова наступила тишина.

— Мы можем потонуть в любой момент, — опять заговорил Шелби. — Может быть, уже через несколько минут.

— Что ж, меня это вполне устраивает, — мрачно произнес Рого.

— Меня тоже, — раздался глубокий вздох миссис Роузен. — Мне даже кажется, что чем быстрей это произойдет, тем лучше.

— Неужели мы понапрасну тратили столько сил и энергии?! — возмутилась Джейн Шелби.

— Но мы ведь уже здесь, — возразил ее муж. — Мы могли бы быть в каком-нибудь другом отсеке судна. А пришли вон куда!

— Да, но все равно же так и не достигли своей цели, — сухо заметил Мартин.

— Какой цели? — встрепенулся Шелби.

— Ну, той самой, куда Скотт вел нас все это время. Мы должны оказаться во-о-он там, наверху, — он показал вверх. — У самого днища корабля.

— Да он просто спятил, — усмехнулся Рого. — Я теперь даже жалею, что слушался его. Если бы мы не подчинились ему, может быть, Линда осталась бы жива.

— Тогда вы бы погибли оба, — нахмурился Мартин. — Может быть, этот парень и чудак, но он был смел, он соображал, что делает. Без него нас бы здесь не было.

— Только вот под конец почему-то решил нас бросить, — горько усмехнулся Мюллер. — И какой толк в том, что мы теперь находимся именно здесь? Тем более что корабль скоро все равно затонет.

— Ну, насчет вас я ничего не знаю, — задумчиво произнес Мартин, — а вот я, когда наше судно снова решит тонуть, уже буду там, куда вел нас этот замечательный человек. Я доберусь до обшивки судна. А там, глядишь, оно и не утонет вовсе…

— Это один шанс на миллион, — засмеялся Шелби. — Неужели вы не чувствуете приближение конца? Мне лично кажется, что наши жизни сейчас просто висят на волоске.

— Я принимаю решение рискнуть. Не этого ли от нас добивался все время сам Скотт? — проговорил Мартин. — Он ведь никогда не уверял нас в том, что мы обязательно спасемся. Он просто говорил, что уж если за нами действительно придут и помощь подоспеет вовремя, мы должны находиться у самой обшивки корабля.

Мартин невесело усмехнулся:

— У каждого из нас есть свои причины для того, чтобы выжить. Может быть, вы подумаете, что мои мотивы до безобразия смешны и наивны, но в январе в наши магазины поступают совершенно новые товары. Ну, а моя жена, как вам уже известно, не может работать. Она больна. Вот почему мне необходимо выжить. А иначе кто же будет, например, оформлять витрины?

Впервые за долгое время Мартин напомнил всем о своей необычной профессии.

— Да, братец, у тебя действительно очень серьезные причины для того, чтобы остаться в живых, — не скрывая сарказма в голосе, высказался Рого.

Но Мартин ничуть не обиделся:

— Я ничего не могу сказать про вас, а что касается меня, тут вся ясно. Я не собираюсь сдаваться и просто так вот сидеть сложа ручки и ждать конца. Я не хочу умирать и, пока не придет мое время, я так просто не смирюсь с судьбой.

— Значит, вы намерены идти дальше в одиночку?

— Я почему-то считал, что все остальные тоже присоединятся ко мне, — удивленно проговорил Мартин.

— Но вы ведь сами слышали, что сказала моя жена, — откликнулся Роузен. — Она выбилась из сил и больше шага ступить не может.

— Она говорила это уже не раз, — улыбнулся Мартин.

— У меня болит сердце, — простонала Белль.

— Мамочка, пожалуйста, не надо больше про сердце, — простонал ее супруг.

— Мы должны совершить еще одну попытку, — настаивал Мартин. — Идти осталось недалеко. Скотт, помнится, говорил, что там лестница, по которой мы сумеем добраться до нужного места… — Он помолчал и добавил: — Вам всем, наверное, забавно слышать, что какой-то галантерейщик вдруг взбунтовался, потому что ему не хочется, видите ли, тонуть, как крыса, пойманная в ловушку. Ну, что касается моей профессии, то могу напомнить вам, что Гарри Трумэн тоже сначала продавал носки, рубашки и галстуки.

«Папочка! — с досадой думала Сьюзен Шелби. — Ну почему ты опять не заявляешь о себе? Почему бы тебе на этот раз не взять власть в свои руки? Неужели вот этот тщедушный человечек поднимет наш дух и заставит идти? Хотя, конечно, ты, папочка, еще не пришел в себя после того, как мамуля утопила тебя в грязи на глазах у всех. Ну зачем люди, близкие друг другу, поступают так жестоко?»

Нонни наклонилась к Мюллеру и прижалась губами к его уху, чтобы ее шепот никто больше не слышал:

— Давай мы с тобой никуда не пойдем, ладно? Давай останемся здесь и достойно встретим смерть, когда наступит время тонуть вместе с кораблем. Тонуть, наверное, не очень больно, да? Впрочем, тогда мне уже будет все равно.

Но в сердце Мюллера уже загорелся огонек надежды:

— Нет. Мартин прав. Нельзя плюнуть на все то, чего мы уже достигли, и сидеть сложа руки, ожидая своей участи.

Мартин поднялся на ноги. Почти сразу же все остальные машинально последовали его примеру.

— А я-то что делаю? — удивилась Белль самой себе.

Шелби, испытывая стыд за минутное малодушие, тут же горячо возразил:

— То же, что делали все время, миссис Роузен. Вы снова проявляете непостижимую храбрость и силу Духа.

— Да ладно вам, будет уже… — смутилась Белль.

Мисс Кинсэйл к этому времени успокоилась.

— Мы многим обязаны доктору Скотту, — начала она. — А потому должны идти вперед. Он погиб только лишь для того, чтобы спасти всех нас.

— Чушь! — в сердцах сплюнул Рого. — Он погиб только потому, что его психика не выдержала такого испытания и он чокнулся. — Он чуть помолчал и неожиданно добавил: — Вот теперь они оба лежат там, внизу. Он ей всегда нравился… Господи, ну почему она умерла так глупо?

— Хорошо, я готова идти, — встрепенулась Джейн Шелби. — Вот только сможете ли вы убедить меня, что мы все же отыщем моего Робина? Фрэнку казалось, что он найдется. Нет, он был абсолютно уверен, что мой мальчик жив.

— Мэм, — заговорил Рого, опустив глаза; в нем снова проснулся полицейский, — я бы на вашем месте так не надеялся на чудо.

Мартин, внимательно следивший за всем происходящим, заметил, как свет фонарей и ламп изменил свой оттенок.

— Только не это, — нахмурился он и обратился ко всем остальным: — Внимание, в наших светильниках садятся батарейки, так что с этой минуты начинаем особенно бережно относиться к электричеству. Пусть горит только один фонарь, его света нам будет вполне достаточно. Договорились?

Путники насторожились. Дело принимало весьма серьезный оборот. Все боялись очутиться в кромешной тьме. Никому не хотелось идти во мраке, ощущая вокруг только этот тяжелый запах разлившегося горючего и машинного масла. Каждый на мгновение включил свой фонарь, чтобы проверить, надолго ли хватит его света.

— Ну, теперь каждому ясно, верно? — продолжал Мартин, выждав немного. — Если вы согласитесь пойти за мной, я постараюсь сделать все, что в моих силах, для каждого из вас. Скотт был на удивление сильным человеком. Мне будет сложно с ним тягаться, но я знаю, чего он хотел и куда стремился нас вывести. Туда-то мы и направимся.

— Тогда не будем терять времени, — подхватил Рого. — Вперед!

В свете самого сильного фонаря они увидели, что стальная лестница, на которую указывал Скотт, вела от предпоследней платформы к двойному днищу судна. Она была вывернута так, что представляла собой не слишком сложное препятствие. Затруднения могли возникнуть только в конце ее, где не хватало пяти ступеней и вместо них зияла дыра. Впрочем, взрослый человек средних физических возможностей мог бы подтянуться на руках и одолеть этот провал. Над головами путников виднелся блестящий цилиндр вала гребного винта, чуть дальше начинался туннель, а потом шла лесенка из труб, уходящая на корму судна.

Линда погибла, но осталась ее жестокость. Она продолжала жить в мыслях членов маленькой группы. Сейчас, глядя на предстоящий участок пути и прикидывая в голове, как лучше его преодолеть, каждый волей-неволей спрашивал себя: «И что же прикажете делать с этой толстушкой-еврейкой, а?»

Как будто прочитав эти невеселые мысли, Белль произнесла:

— Если бы кто-нибудь хорошенько подтолкнул меня сзади, я бы, наверное, смогла пройти здесь. Похоже, тут нет ничего страшного. Так себе, обыкновенные ступеньки.

— Конечно, мамочка, — поддержал супругу Мэнни. — А я никогда и не сомневался в тебе.

Мартин похлопал Кемаля по плечу, указал ему сначала наверх, потом на Белль. Турок все понял, подошел к лестнице и, пройдя четыре ступени, опустил вниз руку.

Мартин принялся командовать:

— Ребята, работаем! — Потом он повернулся к миссис Роузен: — Когда мы начнем вас поднимать, кладите руки нам на плечи, потом хватайтесь за Кемаля. Сейчас вы прокатитесь на нас, как на скоростном лифте.

Мартин, Роузен, Шелби и Мюллер надежно взялись на ноги Белль и одним рывком подняли вверх. Она взмыла жуткой карикатурой на балерину. Ей даже удалось самостоятельно подтянуться за какую-то железку, чтобы сразу же ухватить руку Кемаля. Оставалось только еще раз снизу подтолкнуть ее. План Мартина сработал.

Оказавшись наверху, Белль немного отдышалась и победно крикнула вниз:

— Вот видите! Я же говорила вам: помогите немного — и можно справиться с любой задачей. Беспокоиться больше не о чем. — И тут внезапно она испуганно вскрикнула.

Роузен тут же осветил фонарем ступени лестницы:

— Мамочка, что там с тобой приключилось? Ты не ушиблась? Все в порядке?

Прошло несколько напряженных секунд. Снова послышался голос Белль, но уже не такой восторженный, как прежде:

— Ничего страшного… Врач предупреждал, что мое больное сердце… Так что… не волнуйся.

Роузен понизил голос, чтобы Белль его не услышала и, как бы извиняясь перед остальными, объяснил:

— Мамочка… ну, то есть, моя жена, уже тридцать лет убеждена в том, что у нее больное сердце. Она думает так потому, что когда-то усиленно занималась спортом, а потом бросила его и здорово растолстела…

— Ей пришлось сейчас потрудиться, — перебил его Мюллер.

— Следующий! — послышался голос Мартина.

— Можно, я? — попросила Нонни. — Мне хочется поскорей очутиться наверху. К тому же, я, наверное, смогу ейчем-нибудь помочь. Ну, или, по крайней мере, немного успокою.

Нонни взлетела наверх в одну секунду, и сразу же послышался ее утешающий миссис Роузен шепот.

— С ней там все в порядке? — крикнула снизу Джейн Шелби.

— Да, дыхание понемногу восстанавливается, — доложила Нонни. — Я ей делаю легкий массаж. А в остальном она молодчина.

— Мисс Кинсэйл, — продолжал Мартин.

Старая дева мелкой рысью приблизилась к нужному месту и заранее подняла вверх руки, чтобы мужчинам было сподручней схватить ее.

Ее подкинули вверх, к Кемалю, как лесную фею. За мисс Кинсэйл один за другим наверх перебрались и остальные.

Теперь, когда поход продолжился, все будто забыли о том, что корабль может утонуть в любой момент. Грустные мысли оставили их: на них просто не было времени.

Джейн Шелби подошла к началу туннеля и крикнула:

— Робин! Робин, ты здесь?

Тут же Мюллер включил свой фонарь и оставил темный туннель гребного винта.

Но никто не отозвался. Вдалеке вновь застонали и затрещали изувеченные корабельные механизмы.

— Позвольте, я прежде сам взгляну, — заявил Мартин и прошел несколько ярдов по туннелю. Вернувшись, сообщил: — Теперь мне все понятно. Если мы пойдем по шахте гребного винта, то обязательно выйдем к обшивке корабля. Помните, стюарды говорили нам, что двойное дно идет не по всей длине судна, у кормы и у носа оно становится обычным. Значит, мы и пойдем в направлении кормы. Только будьте предельно осторожны и постоянно смотрите себе под ноги. Пол здесь ненадежный.

Они разделились на пары и двинулись вперед. Мартин шел впереди с мисс Кинсэйл, затем шли супруги Роузен, за ними Кемаль и Джейн, после — Шелби с дочерью, Мюллер и Нонни. Замыкал шествие, как всегда, Майк Рого.

У них оставались три большие переносные лампы. Мартин разрешил зажечь лишь одну, и ее луч освещал путь, указывая при этом пробоины и выступы на полу. Путешественники двигались молча. Они были слишком заняты собой, чтобы еще разговаривать. Очень многое произошло с тех пор, как за обедом мистер Роузен объявил о создании Клуба крепких желудков. Теперь это все каждому нужно было обдумать…

Вдруг Шелби воскликнул:

— Мартин! Подождите-ка! Остановитесь на секундочку.

Все застыли на месте, и в полумраке послышался голос возглавляющего шествие:

— Что случилось?

— Туннель сужается, — пояснил Шелби. — Проход становится уже и ниже.

Ричард первый заметил это, поскольку был на целую голову выше Мартина.

— Господи, этого еще не хватало! — чуть не задохнулся от ужаса Мюллер. — И что же нам теперь делать?

— Будем ползти на четвереньках, если понадобится, — резко ответил Мартин. Он взял на себя обязанности Скотта не потому, что так уж ему этого хотелось. Просто других кандидатур не было, а Джеймс не собирался погибать. Правда, сейчас ему на мгновение показалось, что он поторопился взвалить на себя столь ответственную миссию и ведет доверчивых людей на верную смерть.

Коридор действительно сужался, теперь это все заметили.

— Пусть женщины ждут здесь, — приказал Мартин. — Роузен, вы останетесь с ними. Остальные пойдут со мной. Нужно проверить, что нас ожидает впереди.

Они поползли дальше, но через десять ярдов пришлось остановиться. Дальше двигаться было нельзя: коридор обрывался гигантской металлической манжетой. Мужчины поняли, что находятся внутри упорного подшипника винта, в который и упирался гребной винт, давая ход кораблю.

— Я почему-то не подумал об этом. Все здесь должно было выглядеть по-другому, — по-детски обиделся неизвестно на кого Мартин.

— Снова мы в тупике, — огорчился Рого. — Господи, да вы, оказывается, ничем не лучше Скотта!

Мартин поджал губы:

— Спасибо вам, Рого! Можно подумать, что вы всегда ему здорово помогали! «Куда дальше, тренер?» «Что будем делать, тренер?» — только это и было от вас слышно. Да и вообще, чего ради я стараюсь спасти вас? Чтобы вы возвратились на свой участок и продолжили охоту на мелких негодяев?

— Послушай, ты, сосунок, не выводи меня из себя, — взвился детектив.

Но Мартин лишь расхохотался:

— Ну, хорошо, я с вами согласен. Скотт ошибался с самого начала, и мы пришли совсем не туда, куда бы нам хотелось. Кто-нибудь может предложить выход из создавшегося положения?

Они двинулись назад. Когда коридор снова стал широким, оказавшийся рядом Кемаль похлопал Мартина по плечу и принялся жестикулировать. Но Мартин лишь отрицательно помотал головой:

— Нет, Кемаль. Ничего не получится. Финиш!

Но турок не собирался отступать. Он сам помотал головой, да так яростно, что остальные замерли и попытались вникнуть в то, что матрос пытался объяснить им жестами.

Сначала турок вращал указательным пальцем. Затем поднял вверх четыре пальца и оглядел лица присутствующих, чтобы понять, догадались ли они, о чем идет речь, или еще нет. Потом отставил два пальца и обеими ладонями указал влево. Через секунду он повторил пантомиму, но теперь ладони повернул вправо.

— Четыре, которые разбиты на пары, по два, — забормотал Мюллер.

Кемаль продолжал. Глаза его загорелись. Видимо, то, что он пытался сказать, казалось ему чрезвычайно важным. Теперь он сдвинул одну ладонь относительно другой так, что его грязные черные ногти чуть ли не впились в запястье руки.

И тут Шелби радостно закричал:

— Я понял! Я все понял! Мы зашли не в тот туннель!

— Что вы имеете в виду? — нахмурился Мартин. — Объясните всем остальным. Какая разница, какой туннель? Не понимаю.

— Вот что он пытается нам объяснить, — возбужденно начал Ричард. Он сам принялся вращать пальцем, потом показал, что их четыре. — У парохода четыре винта, по два с каждой стороны, справа и слева от руля.

— Ну, и что с того? — фыркнул Рого. — Значит, с другой стороны нас будет поджидать точно такой же туннель с таким же тупиком в конце.

— Ничего подобного, — отмахнулся от детектива Шелби. — Тогда он не стал бы продолжать свои объяснения ладонями. Дело в том, что винты расположены не на одной линии. Один выходит впереди другого. И так на обеих половинах корпуса. Сейчас мы находимся в туннеле, который не выходит за пределы двойного днища.

— Тогда получается, что Питерс и Эйкр были правы! — подхватил Мюллер. — Второй туннель должен уходить дальше к корме!

— Вот именно! — обрадовался Шелби. — Именно так. Значит, нам нужен тот второй туннель, и тогда мы уж точно окажемся возле самой обшивки корабля.

— Ну что ж, — с облегчением выдохнул Мартин, — когда всю жизнь торгуешь носками, таких тонкостей знать не приходится. Рого, может быть, теперь поведете нас вы?

Но детектив лишь миролюбиво улыбнулся:

— Не сердитесь на меня. Я погорячился.

— Но как мы попадем в тот, другой туннель? — спросил Мюллер.

Шелби кивком указал на Кемаля:

— Он знает, как. — Он поднял два пальца вверх, и матрос счастливо заулыбался оттого, что его правильно поняли. Он поманил мужчин за собой.

— Но почему этот урод не сказал нам сразу, что мы идем не туда? — удивился Рого.

— Не забывайте, что корабль перевернут вверх дном, и у матроса в голове тоже все могло перемешаться, — пояснил Мюллер. Тут свет лампы изменился и стал темно-желтым.

— Бог мой! Заряд кончается! — ахнул Мартин. — Мы потеряли много времени.

Четверо мужчин поползли назад по туннелю, потом, когда позволил свод, поднялись на ноги. Вскоре они встретились со своими друзьями.

— Что там такое? — волновался Мэнни Роузен. — У нас снова неприятности? Мы не сможем продолжать путь? Я слышал, что, как будто…

— Простите, но тут я дал маху. Оказывается, существует два тоннеля, но я, к сожалению, выбрал не тот, что нам нужен. Теперь мы пойдем за Кемалем, он выведет нас в нужное место.

— Я устала искать своего сына, — застонала Джейн Шелби. — Теперь, когда выясняется, что существует еще и другой тоннель, я что, снова должна надеяться? — И она горько расплакалась.

Сьюзен обняла ее и прижала к себе:

— Мамочка, ну, не надо, прошу тебя…

— Вы хотите, чтобы моя жена проделала такой же путь еще раз? — возмутился Мэнни. — И еще не известно, что нас там ждет. — Он вздохнул. Во вздохе была безнадежность. — Не удивлюсь, если вдруг потребуется стать цирковыми акробатами. Что вы от нас хотите теперь?

— Ничего, — спокойно ответил ему Мартин. — Я просто объяснил вам, что произошло. Между нами и внешним миром до сих пор двойное днище. Хотите, Шелби объяснит вам все лучше меня. Если мы останемся здесь, толку от этого будет столько же, как если бы мы остались в столовой.

Белль Роузен устало опустилась на пол. Даже при тусклом свете угасающей лампы было видно, как посерела ее обычно белая кожа, как дрожали руки. Голос ее тоже изменился, и она прохрипела:

— Бога ради, скажите нам, что мы теперь должны делать? Только не говорите, что карабкаться наверх. Это у меня вряд ли уже получится.

— Вы только не забывайте о том, — подключился к беседе Рого, — что когда-то вас называли Белль Циммерман и вы никому и ни в чем не уступали, когда дело доходило до спортивных рекордов.

— К тому же взбираться наверх нам уже не придется, — успокоил ее Мартин. — Мы уже наверху, только не в том месте. Правда, у батареек кончается заряд, да и воздуха становится все меньше, так что нам всем сейчас трудно дышать. Может быть, у нас остался последний шанс, и мы должны обязательно воспользоваться им.

— Неужели вы заставите эту несчастную женщину снова куда-то идти? — удивилась Нонни. — Но это жестоко! Вы что же, не видите, что она не в состоянии двигаться? Да и мне тоже все это порядком надоело. Все эти ваши гребаные переходы туда-сюда… Я не хочу отсюда никуда уходить. Хьюби, не пускай меня никуда.

При слове «гребаные» Мюллера передернуло, но его нежность к Нонни от этого не убавилась. Он понимал, что в этой девушке бьется сердце настоящего бойца. Ему не хотелось, чтобы она так легко сдалась. Он вдруг испытал страстное желание вытащить ее отсюда на солнечный свет и никогда больше с ней не расставаться. Ему захотелось одевать ее, любить ее, дарить ей подарки, обожать ее. Он надеялся, что ему удастся хоть как-то отплатить ей за то, что она сумела посвятить его в великую тайну любви.

— Я вовсе никакая не несчастная женщина, — возмутилась Белль Роузен. — Мэнни, помоги-ка мне подняться.

Кемаль решительно направился вперед, за ним тут же последовал Мартин. Одна из ламп, взятых на пожарной станции, все еще давала яркий луч света. Когда мужчины вышли из туннеля, турок осветил все вокруг и радостно воскликнул:

— Хорошо! О’кей!

— Бог ты мой! — в восхищении произнес Мартин. — Вот это, наверное, и называется «манна небесная».

Два параллельных коридора разделяло расстояние футов в двадцать. Но теперь между ними лежала перевернутая лестница, свалившаяся сверху. Перила свисали вниз, а сама она могла бы легко стать мостиком.

— Нам опять везет! — удивился Рого.

— Фигня какая! — обрадовался Мюллер, вспомнив, как обзывал препятствия Скотт, и тут же повернулся к своей девушке. — Давай, Нонни!

— Подождите-ка, — становил его Мартин. — Дайте мне сначала проверить надежность этого перехода. Посветите вот сюда, Мюллер. Хорошо. Все остальные тоже могут подойти поближе.

Лестница застряла надежно и не раскачивалась. Нужно было только следить за тем, чтобы нога не угодила между ступенек. Однако Мартину захотелось еще и посмотреть, что находится там, на другом ее конце.

У второго туннеля Мартин чуть не расхохотался от отчаяния. Видимо, Господь не оставил своих путешественников без внимания и сыграл напоследок еще одну злую шутку. Теперь Мартину стало понятно, как можно так отчаяться, чтобы броситься в бездну и раз и навсегда покончить с бесконечными мучениями. Туннель начинался футах в двенадцати от того места, где стоял Мартин. Вот только мостика там не было, его вырвало и сбросило вниз. Вместо него оставался лишь голый цилиндр вала гребного винта.

Мартин молча и тупо смотрел в сторону туннеля. Он долго не звал своих товарищей к себе, так что Рого и Шелби сами отправились к нему.

— Боже мой! — только и смог процедить сквозь зубы детектив.

— Если вы скажете что-нибудь вроде: «Что нам делать, тренер?», я придушу вас.

— Я ничего и не собирался говорить, — пожал плечами Рого.

И тут внутри Мартина словно что-то повернулось. Может быть, сработала смекалка, ни разу в прежней жизни его не подводившая:

— Все очень просто, — сказал он как бы между прочим. — Ноги пошире — и сесть на этот цилиндр верхом.

Рого и Шелби в ужасе поглядели на него и почти одновременно шепотом произнесли:

— А как же Белль?

— А мы ей ничего и не скажем, — огрызнулся Мартин. — Мы зажмем ее между вами и Кемалем, и она окажется на другой стороне прежде, чем успеет сообразить, что происходит. — Он повысил голос, обращаясь ко всем остальным: — Попрошу всех перейти сюда!

Мартин, в полосатых семейных трусах, перемазанных машинным маслом, представлял собой довольно нелепую фигуру. Но он ощущал такой прилив сил, что, словно заправский балаганный зазывала, принялся энергично кричать, командуя и распоряжаясь:

— Быстрей! Быстрей! Торопитесь все! Только сегодня и только у нас! Безумное родео Мартина! Вам понравится! Все идем сюда и ведем с собой эту маленькую леди! Внимание! Отличный шанс хорошенько прижать к себе свою подружку! Все быстренько покупаем билеты на родео Мартина! Билеты достаются только самым смелым! Внимание, поехали!!!

И тут удивительным образом сработала задумка Джеймса. Ни у кого не было времени на раздумье. Абсолютная неуместность его речи сбила с толку всех. Измученные люди, оказавшиеся, как в склепе, в чреве перевернутого вверх дном лайнера, вдруг, как в детстве, словно очутились в парке развлечений возле веселой карусели.

Мартин шлепнул Кемаля по плечу, и тот в один миг «оседлал» цилиндр гребного винта. Затем Джеймс увлек за собой Белль, Шелби тут же перехватил ее и одним движением усадил на вал, усевшись позади нее.

— Что вы со мной делаете? — только и успела воскликнуть миссис Роузен, как ее уже увлекала вперед какая-то неведомая сила.

— Вот умница! — заверещал Мартин. — Итак, родео продолжается! Помните, что у вас остается последний круг! Тот, кто сорвет медное колечко, получит бесплатный билет еще на одну поездку! Ну, кто у нас следующий в очереди? Подходи, не стесняйся, но только по одному! Мисс Кинсэйл, вот молодчина! Сюда, пожалуйста. Джейн, Сьюзен, вас уже давно ждут. И вы тоже с нами, сэр? — обратился он к Мэнни. — Смелей, мистер, — добавил он, глядя на Мюллера. — И не забудьте прихватить свою подружку! Итак, поехали! Вперед, пошли, да порезвее!

Затем, уже потише, он добавил, поворачиваясь к Майку:

— Рого, вы будете освещать путь, но следите за тем, чтобы луч шел горизонтально, не дай Бог, кто-нибудь увидит, что у них там внизу…

— Ну вот, Рого, как всегда, последний, — вздохнул детектив.

— Ну вы хоть на что-то годитесь, на вас всегда можно положиться, — добродушно усмехнулся Мартин и сам лихо оседлал стержень. Затем он похлопал ладонью металл, словно поторапливая резкого коня, и весело затараторил: — Вперед, мои ковбои! Мои славные девочки и мальчики! Пришпорим лошадей и быстрей доберемся до места! Эх! Вот здорово! Ух, ты!

Думал ли кто-нибудь из путешественников: уж не сошел ли с ума Мартин так же, как Скотт — или нет, неизвестно. Известно лишь одно: все целыми и невредимыми уже «скакали» на другую сторону пропасти, так и не поняв, что же такое происходит. Забавные комментарии Мартина, общий ритм движения и постоянное ощущение того, что сзади тебя подталкивают, сделали свое дело, и опасный участок был пройден.

А Мартин все продолжал свое «увеселительное» шоу:

— Умница, Джейн! А как у нас скачет впереди красавица Белль? Всего за десять центов за поездку можно будет повторить для всех желающих! Продолжаем скакать, дорогие мои! Тот, кто прибудет к пункту назначения последним, тот слабак!

Кемаль уже добрался до противоположной стороны пропасти. Он слез с цилиндра и, ловко подхватив Белль, увлек ее за собой ко второму туннелю. Так же проворно он встречал остальных, препровождая каждого в начало темного коридора.

Рого задержался у края обрыва, светя лучом лампы вниз.

— Рого! — позвал его Мартин. — Давайте скорей к нам!

Детектив мрачно разглядывал обломки механизмов, валявшиеся внизу и словно манящие его принять смерть.

— Тот, кто прибудет к пункту назначения последним, тот слабак! — передразнил он Джеймса и грустно добавил. — А она лежит где-то там, и он рядом с ней…

Мартин снова позвал его, на этот раз голосом гомосексуалиста, чтобы отвлечь Рого от печальных мыслей:

— Мисс Рого, что ты там делаешь, дурашка?

Когда же и это не подействовало, он крикнул уже серьезно:

— Между прочим, Майка Рого все знают как крутого полицейского. Вы что же, хотите теперь прославить свое имя трусостью?

Майк еще пару секунд постоял у края пропасти, затем уверенно схватился за поручни перевернутой лестницы, стоявшей неподалеку, и, оседлав вал винта, быстро пролетел над бездной. Мартин ждал его на другой стороне и подал сыщику руку.

— Я вам теперь обязан, — мрачно сообщил Рого. — Еще чуть-чуть, и было бы поздно.

Джейн уже прошла несколько футов вглубь туннеля, крича при этом:

— Робин! Робин! Ты здесь?

Но ей отвечало только эхо.

— Ты ничего не заметила? — внезапно насторожился Мюллер.

— Нет, а что такое?

— Эхо здесь совсем не такое, какое было в том туннеле.

Под обшивкой корабля

Никто из путешественников не представлял себе, каким должно быть то место, куда они так стремились все это время. Теперь они были горько разочарованы. Видимо, каждый ожидал увидеть нечто более красочное. Крыша, бывшая когда-то полом, внезапно расступилась, и они очутились в просторном помещении. Сверху проходил вал гребного винта, а все свободное пространство вокруг оказалось занято стальными креплениями и деревянными перекладинами.

Верхняя часть помещения была обита стальными пластинами, но заклепки, удерживающие их на месте, были иными, нежели в тех местах, где у корабля имелось двойное днище. Да и расстояния между заклепками заметно отличались.

Итак, путешествие закончилось. Они прибыли к пункту своего назначения.

Кто-то присел на пол, кто-то опустился на колени, а некоторые повалились без сил на ряды труб, не ожидая, что их кто-то вознаградит за столь долгий и опасный путь.

И все же каждый из них лелеял надежду на то, что все было не напрасно и не зря столько выстрадано и перенесено. Почему-то все они рассчитывали, что к тому времени, когда они доберутся до обшивки корабля, в ней уже будет просверлено отверстие, а возле него будет поджидать спасательная команда, чтобы, поздравив с успешным завершением пути, торжественно препроводить их наружу.

И эта тишина, и эти балки и стальные крепления вызывали тоску.

Помещение, в котором они очутились, сплошь усеянное ржавыми решетками и беспорядочно расположенными деревянными перекладинами, имело в длину пять или шесть ярдов, не больше. Далее туннель сужался, начиналась манжета, так же, как и в предыдущем тоннеле. А уже за ней находился гигантский винт весом в тридцать две тонны и собственно руль корабля.

И вот теперь, когда они достигли своей цели, всем почему-то хотелось громко расплакаться от отчаяния.

Мартин ощутил, как все внутри него опустилось. Неужели и на этот раз произошла какая-то ошибка и они снова пришли не туда? Он осветил лампой Кемаля и спросил его:

— Ты уверен? Это именно здесь?

Матрос уверенно закивал, затем поднял вверх два больших пальца и провозгласил:

— Хорошо! О’кей! О’кей!

Потом он пантомимой объяснил им, что именно в этом месте двойного днища над ними больше не было.

— Да, — подтвердил Мюллер. — Он уверен в том, что привел нас туда, куда следует. Итак, мы пришли.

Никто ему не ответил.

Потом тишину нарушил голос Мэнни:

— А вдруг они уже были тут, никого не отыскали да и ушли ни с чем?

— Только не это! — застонал Мартин. — Больше так не говорите!

— Если сюда кто-то хотел пробиться, — высказал свое предположение Мюллер, — то мы бы услышали звуки еще тогда, когда шли по другому, параллельному тоннелю.

— Вот именно! — согласился с ним Мартин. — И не надо меня так пугать, Роузен. Может быть, нам еще придется долго ждать появления спасателей. Поэтому предлагаю пока что экономить свет.

— А какая теперь разница? — удивился Рого. — Свет нам в любом случае больше не понадобится. — Ему не хотелось сейчас оставаться в полной темноте.

— Кто его знает, как все еще получится, — неуверенно произнес Мартин. — На всякий случай побережем электричество. Кроме того, все устали. Может быть, кому-то захочется немного вздремнуть.

Вздремнуть! Сон… Это слово было почти забыто ими. Не раз в начале своего пути по перевернутому вверх дном кораблю они мечтали о сне. Ведь именно сон был связан с чем-то очень приятным, таким домашним и безопасным. Сон — это когда залезаешь в теплую постель с пухлой подушкой и берешь с собой книжку, чтобы быстрей заснуть.

— Ну, а вдруг за нами явятся как раз в тот момент, когда все заснут? — высказал сомнение Роузен.

— Тогда разделимся на группы и выставим часовых, — тут же предложил Мартин. — Я согласен дежурить первым, пока не упаду от усталости. Но если нам удастся хоть немного передохнуть, мы восстановим силы и будем лучше подготовлены к тому, с чем нам еще предстоит столкнуться.

И снова темнота окутала их с ног до головы. А к ней добавилась и страшная духота. Казалось, что этих несчастных уже похоронили заживо, и незачем им было теперь кричать и звать на помощь.

— Каковы, по-вашему, наши шансы на спасение? — шепнул Шелби Мюллеру.

— Практически никаких.

— Но почему?

— Скорее всего, мы либо утонем, либо задохнемся. И не забывайте о том, что судно уже несколько раз собиралось пойти ко дну. Скотт, например, в этом даже не сомневался. Вероятно, это произойдет в самом ближайшем будущем. Между прочим, мне сразу почему-то не понравилось, что этот корабль переименовали из «Атланта» в «Посейдон». Когда он был «Атлантом», я совершал на нем круизы семь раз. Кстати, вам известно, кто такой Посейдон?

— Какой-то греческий бог, что ли?

— Совершенно верно. Греческий бог землетрясений и воды. И уже только потом — бог морей. Одно из его прозвищ на греческом как раз и значит «сотрясающий землю». Между прочим, его-то и забыл проклясть Скотт, прежде чем уйти в небытие.

— Значит, вы считаете, что мы проделали весь этот кошмарный путь, чтобы так никуда, в итоге, и не прийти?!

— Я всегда это знал. А вы считали по-другому?

Шелби пожал плечами:

— Наверное… Тогда зачем вообще мы все это затеяли? Кому понадобилась эта страстная борьба за выживание? Бог ты мой!.. Ведь Робин мог бы сейчас по-прежнему быть среди нас, если бы только не вся это возня…

— Да все это было просто необходимо, как вы не поймете? — пожал плечами в свою очередь Мюллер. — Даже звери стараются выбраться из капкана, и ради этого некоторые животные отгрызают себе лапу. И неважно, выживем мы или погибнем, мы не сдались без отчаянной борьбы. — И подумал, что повторяет слова Скотта.

— Ну, а что же вы скажете о тех, кто остался в зале столовой? Я имею в виду тех, кто послушно ожидал появления членов команды, которые выведут их в безопасное место? Они-то просто так вот стояли и ждали, что с ними будет.

— Ну что ж, — ответил Мюллер, — эти чудаки не поверили Скотту. А мы поверили. Несмотря на то, что все мы люди, во многих из нас еще остается кое-что и от баранов. — А сам подумал: «И кто из нас бараны: те, кто пошли, или те, кто остались?»

— А что вы думаете о самом Скотте?

— Самый настоящий сумасшедший, — ответил Мюллер. — Законченный псих.

— Вы серьезно так считаете?

— А вы как думаете? Молодой человек, известный спортсмен, да еще из богатой семьи, вдруг бросает блистательную карьеру и превращается в посредственного проповедника. Но и этого мало. Он обзывает Бога последними словами, а потом и сам сигает в пропасть. И все потому, что ему, видите ли, не удалось победить в очередной раз. Кстати, как он вообще очутился один на этом лайнере? Что-то странно все это….

— По-моему, вы все неправильно поняли, Мюллер, — заметил Шелби. — Я ведь и сам бывший футболист и разбираюсь в некоторых тонкостях спорта. Между прочим, я сам был яростным поклонником Скотта. И во время этого круиза мы успели подружиться. Он совершенно искренне служил священником. Он чувствовал к этому истинное призвание.

— В наше-то время? — недоверчиво переспросил Мюллер. — Да перестаньте вы, Дик! Кстати, вы знали о том, что у него в Нью-Йорке были какие-то неприятности?

Вопрос застал Ричарда врасплох, и он даже порадовался тому, что сейчас темно.

— Что еще за неприятности?

— Не знаю, — отозвался Мюллер. — Я ведь не житель Нью-Йорка. Но только по судну ходили сплетни о том, что его будто бы выгнали с работы или вынудили самого уйти. Что-то вроде того.

— О чем это вы там шепчетесь? — раздался вдруг негромкий голосок Нонни. — Если не ошибаюсь, всем дали возможность хоть чуточку вздремнуть.

— Мы решаем вопросы жизни и смерти, а также вспоминаем преподобного Скотта. Я сейчас тебе все тихонечко перескажу. — Мюллер передвинулся поближе к Нонни, так, чтобы их больше никто не слышал. — А ты знаешь, о чем бы я сейчас попросил его, если бы он не погиб?

— Нет, о чем же?

— Чтобы он нас поженил.

Он слышал, как она задохнулась от неожиданности:

— Поженить? Тебя и меня?

— Если у тебя нет, конечно, на этот счет серьезных возражений.

— Хьюби! — Она тоже шептала, но он слышал, как разволновалась девушка: — Не надо так шутить со мной, а то у меня сердце разорвется.

— Но я не хочу причинять тебе боль, Нонни.

— Ты хотя бы сам понял, что сказал? Ты понимаешь, что такое пожениться? Это значит всегда быть вместе. Завести семью, осесть. А ты не такой. Тебе нужны постоянные приключения. — Она немного помолчала и добавила. — Ну и, конечно, настоящая семейная жизнь не для меня тоже. Кто я такая, чтобы об этом даже мечтать? Ведь у меня ничего нет, да никогда и не было… Ты бы стал меня стыдиться.

«А ведь ты, наверное, права, милая», — с грустью подумал про себя Мюллер, но вслух сказал совсем другое:

— Я открою тебе одну тайну, Нонни. Я сам тоже ничего особенного собой не представляю. Только при этом тебе приходится работать в поте лица, зарабатывая деньги на кусок хлеба. А я просто образованный повеса.

— Зато ты умеешь складно говорить, — вздохнула Нонни. — Но все равно, Скотта рядом с нами нет, в любом случае, хотим мы пожениться или нет. Кроме того, мне думается, что все мы очень скоро утонем. Я же слышала, о чем ты говорил с мистером Шелби. И не надо мне лгать, я ведь тоже хочу знать, что с нами будет, и имею на это право.

— Еще неизвестно, Нонни, погибнем мы или нет. Может быть, нам все же удастся спастись, несмотря на все мрачные предчувствия Скотта. Кстати, на свете очень много таких вот Скоттов в любой вере, какую ни возьми. В любой: в католической, протестантской, иудейской, мусульманской, индуистской, буддистской и так далее. А я готов пойти к дикому шаману и в его присутствии произнести тебе клятву верности. И я буду соблюдать ее до самого последнего своего вдоха.

И теперь, когда он высказался, когда совершил, наверное, самую большую ошибку в своей жизни, сделав заявление, от которого уже не вправе отказаться истый джентльмен, он немного успокоился и почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Если даже Нонни не до конца поняла, что именно он имел в виду, она почувствовала искренность его слов.

— Ты и в самом деле этого хочешь, Хьюби?

— Да, Нонни.

Она прильнула к нему, положив свою милую головку ему на грудь, и тихо проговорила:

— Позволь, я тихо поплачу вот прямо здесь. Можно?

Издали снова донеслись глухие ритмичные удары и металлический скрежет. Можно было подумать, что там трудится человек.

Как ни устали путешественники, они тут же воспрянули духом. Кое-кто привстал, другие приподнялись на локтях, и все напряженно вслушивались. Все равно здесь было так душно, а на полу жестко и неудобно, что спать оказалось попросту невозможным.

Из темноты раздался голос Мартина:

— Мне кажется, я ошибся, когда велел вам поспать. Здесь заснуть никому не удастся. Ну, и ладно. Зато мы сможем поговорить, правда?

Но никто не был расположен разговаривать. Во всяком случае, его никто не поддержал, не предложил темы, никто первым не заговорил. Но Мартин понимал, что этим людям сейчас, как никогда раньше, требовалось немного развеяться, пусть даже и за пустым, бессмысленным разговором. Поэтому он немного выждал и начал сам:

— А вы знаете, что будет самое смешное во всей нашей истории, если мы, в конце концов, выберемся отсюда?

— Да уж, смешней не бывает! — презрительно фыркнул Рого.

— То, что мы с вами — никто.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Мюллер. — Как это — никто?

— Кто это тут никто? — отозвался вопросом Мэнни Роузен.

— Ну, все мы. Никого такого особенно значительного среди нас и нет. Ну, подумайте сами. Кто мы такие? И какая кому разница, если мы отсюда не выберемся? Кто может от этого пострадать?

Мисс Кинсэйл с возмущением зашипела:

— Да как вы только можете даже произносить такие слова, мистер Мартин! Разве мы все не дети Божьи?

— Ну, у него очень много детей. Вспомните хотя бы тех, кто остался там, внизу, и уже не участвует в нашем соревновании, — напомнил Мюллер.

— А вы считаете, что торговать чехлами, в которые укладывают клюшки для гольфа, — дело несерьезное? Ха-ха!

Но никто не рассмеялся.

Мартин заговорил, и теперь никто бы его не остановил. Он говорил, чтобы отвлечь людей, которых взял под свою опеку, от грустных мыслей. Да и ему самому требовалось выговориться, а когда тебя никто не видит в темноте, это намного легче. Сейчас он, как и все остальные, представлял собой голос без тела, не более того.

— Я уверен, что вы не знаете, кем была большая половина людей на нашем лайнере. Ну, если не считать, разумеется, одного сенатора и еще одного профессора из Гарварда, который путешествовал со своей семьей. Ну, был еще один актер, имевший поклонников среди подростков. А вот я решил все это выяснить. Я пообещал своей жене, что буду вести дневник наблюдений, чтобы она смогла узнать все о моем круизе. Вот черт!

Он замолчал, но все уже ждали продолжения.

— Понимаете, я оставил дневник в своей каюте, там, внизу… Впрочем, это, собственно, уже ничего не меняет, бог с ним.

— И кто же были эти господа? — поторопил его Роузен. — Мы успели перезнакомиться с очень многими милыми людьми.

— Это были самые разные люди, — снова заговорил Мартин, — биржевые маклеры, руководитель рок-группы и одновременно бывший чемпион по роликовым конькам. Было там с полдюжины президентов и вице-президентов корпораций. Промышленники из Англии, Америки и Германии. Лондонский таксист со своей супругой, владелец большого отеля, председатель футбольного клуба, парочка писателей, иллюстратор, банковский кассир, владелец фабрики, изготавливающей сушилки для волос. Были профессиональные сиделки и медсестры, рекламщики, телепродюсеры, продавцы… Одним словом, назовите профессию, и я, скорее всего, укажу вам такого человека на борту «Посейдона».

Мартин вспомнил все, что, как казалось теперь, происходило миллионы лет назад. Обычный ход времени и спокойный отдых на борту лайнера, совершающего круиз по странам Африки и Южной Америки.

Они все уже позабыли о тех беспечных днях, о танцах и вечеринках, и еще о тех людях, которые так же, как и они, отдыхали на борту этого парохода.

Молчание нарушил Рого.

— Ну, и что вы хотите этим сказать? Ну, допустим, профессор совершил какое-то серьезное научное открытие. Могу предположить, что и сенатор являлся важной персоной. Ну, а все остальные как же?

— Вот в этом-то все и дело, — торжествовал Мартин. — С какой стати должны выжить именно мы, а все другие — погибнуть?

— Хотите знать, почему? — нервно рассмеялся Шелби. — Да потому что все мы незадолго до этого стали членами Клуба крепких желудков. Помните? Мы еще много говорили об этом в тот самый день. — При этом он произнес «тот день» так, будто все это случилось давным-давно, а не всего несколько часов назад. — На нас не подействовала качка, мы не страдали от приступов морской болезни и не намеревались пропускать ужин. Может быть, именно поэтому мы и спаслись?

— Никто еще не спасся, — мрачно буркнул Рого. — Не спешите делать выводы.

— А я считаю, что мы значим очень многое, — тихо возразила мисс Кинсэйл.

Мартин снова рассмеялся:

— Неужели мир остановится, если мы вдруг исчезнем? Вот почему мне так необходимо вернуться домой живым и невредимым? Я уже говорил вам, что мы осваиваем новую линию товаров и мне нужно ими заниматься… Впрочем, без меня там легко управится мой женатый сын. Он, кстати, потом и унаследует мой магазин. Сын позаботится и о моей жене, а своей матери. И никто, наверное, кроме них, больше не вспомнит несчастного галантерейщика. А что бы вы сказали по этому поводу, Шелби? Насколько незаменимы вы сами?

— Даже и не знаю, что вам на это ответить, — замялся Ричард. — Я разрабатывал новый дизайн пикапа. При этом мы хотели использовать довольно оригинальный сплав, недавно созданный нашими специалистами.

— И что же произойдет, если в назначенный день вы не появитесь на своем рабочем месте?

Шелби задумался и, наконец, хрипло произнес:

— Да, наверное, ничего страшного. У нас есть талантливые молодые люди, которые, без сомнения, справятся и без меня.

— Мюллер, а у вас как обстоят дела? — поинтересовался Мартин.

В темноте раздался смех, в котором никто не сумел уловить нотки жалости к самому себе.

— Никто из вас обо мне ничего не знает, — заговорил Хьюби. — И, могу вас уверить, что я — человек совершенно никчемный и важен только для себя самого. Я не работаю, я палец о палец не ударяю для того, чтобы поддерживать свое существование. Если не считать горстку мамочек, которые видят во мне богатого жениха для своих переспелых дочерей, никто на меня никогда не обращал внимания. Ни единая живая душа. Вот так-то. И если я погибну, всем будет глубоко наплевать.

— Неправда! — горячо воскликнула Нонни. — Мне не будет!

— Ну, а что вы сами о себе скажете, Нонни? — не отставал Мартин.

Она думала недолго:

— Наверное, я весьма посредственная танцовщица. Иначе я бы уже давно сделала карьеру и стала звездой. Но зато мои родители меня обожают. И если я не вернусь в отпуск домой, они будет очень сильно горевать.

— А вот я никак не могу себя оправдать, — неожиданно произнесла в темноте Джейн Шелби. — Я не смогла сохранить верность ни себе, ни другим. Мне кажется, будто все это время я жила не своей собственной жизнью, а жизнью постороннего человека. Теперь же я испытываю к себе только презрение. Более ничего.

— Джейн! — с горечью воскликнул Шелби.

— Перестань, Дик, — уже не так злобно, как в прошлый раз, выкрикнула Джейн. — Если уж нам суждено всем погибнуть, я не хочу, чтобы ты считал, будто я изменяла тебе в постели. Нет, я имела в виду совсем другое. То, что я изменила самой себе, предала себя.

— Простите. Я вовсе не хотел разбираться в чужих семейных отношениях, — пробормотал Мартин.

— Позвольте уж и мне сказать, — вмешалась в разговор Сьюзен. — Что касается меня, то я хотела учиться на художника-дизайнера. Впрочем, теперь, как мне кажется, все это уже не имеет никакого значения.

— Еще как имеет! — возразил ее отец. — Все это имеет громадное значение, потому что главней тебя для нас с матерью нет никого! Ты обязательно должна выучиться и стать отличным профессионалом.

«Ну, еще неизвестно, что бы ты сказал, если бы узнал сейчас мою тайну!» — с горечью подумала Сьюзен.

— Что касается меня, — сообщил Мэнни Роузен, — я мог бы позволить себе спокойно умереть сегодня, завтра, на следующей неделе или даже в следующем году. Я уже на пенсии. Мой сын ведет за меня мое дело. Но все при этом остается так же, как было при мне. Только самые свежие продукты, и притом самые вкусные. Поэтому не так уж и важно: жив я или нет. Мой магазин будет функционировать исправно, и моего отсутствия в округе никто даже не заметит. Правда, Белль? Мы прожили хорошую, достойную жизнь.

— Не надо заставлять меня еще что-то говорить, — поморщилась миссис Роузен. — Я неважно себя чувствую.

— Ну, а кто что-нибудь знает о Кемале? — поинтересовался Мартин. — Что заставило его бросить своих товарищей и пойти с нами?

— Да, он нам здорово помог, — одобрительно произнес Рого. — Пару раз мы оказывались в такой неприятной ситуации, что без него, похоже, вряд ли сумели бы вообще выкарабкаться.

— Я понятия не имею, что он чувствует, насколько незаменимым считает себя, — заговорил Мюллер, — но одно могу сказать точно: из всех нас он меньше всего боится смерти и реже всего о ней думает. Зато я могу описать вам деревни, в которых вырастают вот такие люди. Скорее всего, он родился где-то в Анатолии, а мне частенько приходилось там бывать. Это несколько белых каменных хижин с красными черепичными крышами да мечеть. Причем такая крошечная, что минарет у ней не выше обычной печной трубы. Ну, по крайней мере, так может показаться на первый взгляд… А муэдзин забирается наверх изнутри, по приставной лестнице… Там нет ни электричества, ни водопровода, нет телефона и радио, но зато есть школа и достойный учитель. Женщины, работающие на полях, носят широкие мешковатые штаны и желтые платки на головах. Скорее всего, он сейчас мечтает снова очутиться там. И он искренне считает при этом, что самый известный и значительный человек на всей земле — это Кемаль Ататюрк.

— Ататюрк о’кей, о’кей! — радостно воскликнул турок, услышав знакомое имя.

— Самое занятное заключается в том, — улыбнувшись, продолжал Мюллер, — что в этой глуши, в убогой хижине, действительно обязательно будет висеть парадный портрет Ататюрка. Ну, а что касается причины, по которой он решил пойти за нами… Может быть, по той же, по какой все мы, в свое время, последовали за Скоттом. Наверное, в личности Скотта имелось что-то и от Ататюрка.

— Я с удовольствием слушала бы дни и ночи напролет, как ты говоришь, — сказала Нонни.

— Возможно, этим тебе и придется заниматься в дальнейшем, — вздохнул Хьюби.

— Ну, что ж, Рого, — обратился к детективу Мартин. — Теперь ваша очередь. Мы вас слушаем.

Мы были близки

В темноте все ждали очередного рассказа. Детектив, похоже, не торопился начинать. Мюллер уже подумывал, что Рого отправит Мартина известно куда, как сыщик внезапно заговорил. При этом голос его зазвучал неожиданно мягко.

— Моя судьба могла бы сложиться по-другому. Я сын эмигранта из Италии, и в детстве сорвиголова. Отец держал маленький фруктовый магазинчик на углу Первой авеню и Шестой улицы. Драками и бесчисленными кражами из соседних лавок я доставлял ему столько хлопот! Но однажды наш священник, отец Таманьо, решил заняться мной: по его рекомендации меня приняли в боксерский клуб «Золотая перчатка». Я весьма преуспел там, даже стал чемпионом в своем весе. Потом наша команда ездила в Чикаго на соревнования. Мы выиграли со счетом девять-семь. Лично я победил нокаутом. Мне тогда еще подарили синий шелковый халат, где на спине золотом было вышито: «Майк Рого — чемпион „Золотой Перчатки“». Моя фотография появилась в местной газете. Понимаете, я как бы стал принадлежать уже не только себе, но и своей команде. Ну и с тех пор мне уже было неудобно красть или драться на улице. Я понял ответственность, которую налагало на меня звание чемпиона.

Может быть, я и стал бы спортсменом-профессионалом, потому что мне нравилось ездить на соревнования и бороться за свою команду, но только отец Таманьо этого не допустил. Он посоветовал мне поступить в школу полиции. Если бы не этот человек, я запросто мог бы стать панком, торгующим наркотиками, или обыкновенным мошенником, из тех, за кем сейчас я охочусь на своем участке.

Он замолчал, и все посчитали, что он закончил рассказ, но Рого вдруг снова заговорил:

— А ведь о Линде вы все неверно судили, мол, грубая и бездушная. Это жизнь сделала ее такой. Другая на ее месте давно бы сломалась…

— Да-да, — кивнула Джейн Шелби, — я почему-то сразу так и подумала.

— И не ошиблись, мэм, — продолжал Рого. — Ее сценическое имя было Линда Лэйн, а настоящее Косаско. Отец ее был пьяницей и тунеядцем, а мать зарабатывала на жизнь проституцией. Они жили в Огайо. В семье не было ни цента лишнего, и существовали они только на те деньги, которые удавалось заработать матери. В одиннадцать лет Линду изнасиловал ее собственный отец, а в четырнадцать местные хулиганы затащили ее на старую автостоянку и там по очереди воспользовались ею. В шестнадцать сама мать вывела Линду на улицу и стала торговать дочерью. — Рого помолчал и добавил: — С таким ужасом, надеюсь, никому из вас не приходилось сталкиваться.

Никто ему не ответил. Перед взором каждого вновь предстала эта несчастная женщина с кукольным лицом и сердцем, пронзенным страшным копьем.

— Но она не отчаивалась, не сдавалась. Она не собиралась быть такой же, как ее родители, — снова заговорил Рого. — Она сбежала в Лос-Анджелес, где пыталась устроиться хоть на какую-нибудь работу. На ее точеную фигурку клюнули местные мошенники, угонявшие автомобили. Она им помогала, на то и жила. Один негодяй обещал устроить девушку на киностудию, переспал с ней и бросил. Ей тогда повезло: у нее случился выкидыш.

В другой раз ей повезло меньше: ее засекли в машине вместе с угонщиком. Линда получила полтора года тюрьмы, но за хорошее поведение ее выпустили уже через четыре месяца. Потом ее заметил один помощник режиссера, тоже наобещал наивной девушке золотые горы.

Этот, правда, сдержал обещание, хотя и не до конца. Линда как будто пошла в гору, но однажды как-то ночью он далеко не трезвым возвращался от нее к жене, врезался на своей машине в столб и погиб.

Карьера Линды оборвалась. Тут бы ей и подумать о другой профессии, но она уже помешалась на сцене и ни о чем другом слышать не хотела. Ее снова заметили, худо-бедно обучили петь и танцевать и выпустили на Бродвее в мюзикле. Мюзикл провалился. Премьера стала настоящей катастрофой, критики порезвились на славу и в своих статьях живого места на Линде не оставили.

— Тогда-то вы у меня в магазине и восхищались этой девочкой, да? — вспомнил Мэнни Роузен.

— А вы знали о ее прошлом? — поинтересовалсяМюллер.

— Конечно. Когда в нашем районе появляется новый человек, особенно из шоу-бизнеса, положение обязывает меня покопаться в архивах и выяснить о его личности все, что можно. Мне нужны были все ее связи, чтобы хотя бы примерно представлять, чего ожидать от этой особы, если она захочет задержаться в наших местах, а то и вовсе осесть.

— Вот это да! — не удержался Мартин.

— А я хоть и возненавидела ее, — вступила в беседу Нонни, — но пожалела. А теперь мне хочется, чтобы она снова очутилась здесь, вместе с нами.

— Но вы, Майк, никогда не говорили ей о том, что знаете ее прошлое, да? — поинтересовалась Джейн Шелби.

— А зачем мне было раскрываться? — пожал плечами Рого. — Я ведь понимал ее страх. Она боялась, как бы на Бродвее не объявился кто-нибудь из Лос-Анджелеса, кто мог бы просветить меня насчет ее «звездной» карьеры.

Он замолчал, и все погрузились в свои мысли.

Становилось невыносимо жарко. Казалось, легким не хватает воздуха. В темноте было слышно, как тяжело дышат все путешественники, но кто-то из них уже почти хрипел. Это напугало Мартина, и он включил свою лампу. Хрипела Белль Роузен. Ее муж сидел, прижавшись к стенке тоннеля спиной и уложив голову супруги себе на колени. Но даже в тусклом свете лампы, еле работавшей на подсевших батарейках, Мартин успел разглядеть, что лицо несчастной женщины нездорового землистого цвета.

Джеймс подумал, а много ли воздуха осталось на корабле. Они дышат уже тем воздухом, который продолжает удерживать судно на плаву, или же у них еще оставался небольшой «карман» на корме, кислород в котором явно подходил к концу?

Казалось, больше никто разговаривать не хочет, и когда Рого смолк, беседа иссякла сама собой. Мартина это не устроило. Он обязан отвлекать своих товарищей от невеселых мыслей. И потому он начал:

— Мисс Кинсэйл, вот вы как-то тут сказали, что всем нам цены нет. А что можете вы рассказать нам о себе самой? Что в вас такого особенного?

Там, где рядом с Джейн Шелби устроилась мисс Кинсэйл, послышался шорох.

— Ну что вы! — воскликнула Мэри Кинсэйл. — Я говорила только о вас. Что касается меня, то я не слишком интересная особа. — Она помолчала и добавила: — Но, конечно, семья у меня замечательная и очень дружная. Мы сами родом из Норфолка. У нас было великолепное поместье. Я с детства помню его. Помню огромный сад, многочисленную прислугу, горничных и, конечно, старенькую няню, которой сейчас, наверное, уже давно перевалило за восемьдесят. Помню, как живший по соседству граф Уолдринхэм всегда просил разрешения поохотиться в наших угодьях. — И она принялась описывать дом — настоящий дворец. Выходило, что мисс Кинсэйл из старинного рода. Что же она делает в банке лондонского предместья?

— Но, конечно, все в нашей жизни меняется, — спохватилась Мэри. — Люди, отношения между ними… Во всяком случае, меня вполне устраивает теперешнее мое скромное жилище. Знаете, из моего окна открывается прекрасный вид. Он всегда напоминает мне о моем женихе, Джеральде. Он, к сожалению, погиб.

Мюллер сразу понял, к какому роду девиц принадлежит мисс Кинсэйл: в их фантазиях непременно присутствует погибший, например, на войне, влюбленный в них молодой человек. Обычно его «убивали» сразу же после объявления или окончания войны.

Мэри продолжала, подтвердив догадку Мюллера.

— Там виден дом, из которого и ушел на войну Джеральд, — вздохнула мисс Кинсэйл. — А мы так любили вместе гулять по нашему очаровательному парку…

— Ой, милая моя, как мне вас жалко! — воскликнула чувствительная Нонни.

— Сначала Джеральд, а теперь вот еще и Фрэнк, — пожаловалась старая дева. — Как я смогу все это вынести?

Только один Мюллер догадался, куда воображение завело бедную мисс Кинсэйл. Но если Джеральда он смог «проглотить», то Скотт — это уже слишком! И этот ее дворец с горничными… Надо же было столько насочинять! Возможно, она действительно какая-нибудь дальняя родственница владельцев большого поместья, где она гостила несколько дней, и это событие запомнилось ей на всю жизнь.

— Да что он был за священник? — неожиданно возмутился Роузен. — Сначала молится Богу, потом сам же проклинает его и…

— Вероятно, он верил в действие и ненавидел бездеятельность, — вставил Мартин.

— Да, но верил ли он при этом в Бога? — задал свой вопрос Мюллер и тут же добавил: — А кто-нибудь в Него верит? Нет, так, чтобы на самом деле, а не формально?

— Конечно! — с жаром воскликнула мисс Кинсэйл. — Я верю. Всем сердцем, всей душой. Господь постоянно наблюдает за нами. Это Он сделал так, чтобы доктор Скотт отдал свою жизнь ради спасения нас всех.

Вдруг Мюллер ощутил, как под ним угрожающе дрогнул корабль, и подумал: «А, может быть, Бог только развлекается? Так сказать, играет с нами в кошки-мышки, а потом и проглотит всех нас с большим удовольствием?»

— За что же все-таки отдала свою жизнь Линда? — с горечью произнес Рого. — Да и что за жизнь она получила? Впрочем, и смерть вышла ничуть не лучше!

— Не надо так говорить, — осуждающе заметила мисс Кинсэйл. — Как вы можете, мистер Рого! Разве вы не католик? Разве вы не ходите в церковь?

— Да, я воспитан как католик. Но только вера моя не сможет объяснить мне, что же случилось с Линдой и за что. А что, если Скотт был послан только для того, чтобы она поскользнулась и упала? Не пойди мы за ним — Линда была бы еще жива.

— Или все бы давно погибли, — подытожил Мюллер.

— Уж не знаю сама, во что именно верю я, — заговорила Нонни, — но молитвы на ночь я читаю регулярно.

— И я тоже. Обязательно! — подхватила Сьюзен.

— А я уж и забыла, когда молилась в последний раз, — призналась ее мать.

— Лично сам я — агностик, — сообщил Мюллер. — А вы, Мартин?

Мартин прокашлялся. Он был рад, что его «подопечные» разговорились на такую далекую от кораблекрушений тему и отвлеклись от невеселых мыслей. Сам он готов был поддержать любую беседу, лишь бы его товарищи не поддавались унынию. Он ответил:

— Я баптист, но только не примерный, а, скорее, запуганный. Все, чего добились совместными усилиями мой отец и наш священник, так это мысли, что Бога надо бояться. А мой сын, например, ни разу в жизни не был в церкви. Я его не заставлял, а сам он желания не выказывал. Но с ним все в порядке. Он, в отличие от меня, юноша ничем и никем не запуганный.

— Вот уж кто действительно регулярно посещает церковь, так это наш мистер Шелби, верно? — подсказала мисс Кинсэйл.

— Вы абсолютно правы, — поддержала ее Джейн. — Дома мы всегда ходим слушать проповеди. Но, боюсь, только потому, что этого требуют правила.

— Джейн, ну как ты можешь так говорить? — пристыдил жену Ричард.

— Ты прекрасно знаешь, что я говорю правду! — воскликнула Джейн. — И я, скорее, приму сторону мистера Рого. Почему? Почему все это произошло? Зачем и кому это было нужно?

— Папочка, — раздался вдруг голос Белль, — подержи меня за руку. Что-то я себя совсем неважно чувствую.

— Действительно, кому?! — перебил ее Рого. — Что такого Богу сделала Линда, что Он заставил ее умереть вот так нелепо, по-звериному?

«Почему люди теряют рассудок, когда начинают рассуждать о Боге? — подумал Мюллер. — Если бы Линда не ослушалась Скотта, она до сих пор была бы с нами и по-прежнему ругала бы его на чем свет стоит. Но если сказать это Рого, он тут же взовьется!»

Вслух же он произнес:

— А мне интересно вот что: какой именно образ Бога держал в своей голове Скотт? Бородатого дедушки на небесах? Или ему представлялось нечто вроде известного тренера, выпустившего его на поле с верой в непременную победу?

— Раз уж вас так беспокоит личность Скотта, — презрительно фыркнул Рого, — могу точно сказать вам, что он был гомосексуалистом.

— Что?! — одновременно воскликнули Шелби и Мартин.

— Голубым. Гомиком. Педиком. Линда зачем-то пыталась тешить себя мыслью, будто он положил на нее глаз, но когда сама в темноте протянула руку к его штанам, он чуть не покалечил ее. А сколько визгу-то было! Послушайте, перестаньте вы хоть сейчас морочить друг другу головы. Неужели, кроме меня, никто так и не понял, что произошло там, в машинном зале, когда он грозился сломать ей руку? Да он просто не выносил женщин. Жутко боялся их. Вот он и решил податься в церковь, чтобы таким образом застраховать себя от их притязаний. И никто ведь ни в чем его при этом не заподозрит, верно? Ловко придумано. Кстати, многие из священников и ваших славных футболистов такие же гомики, но только мало кто об этом знает. И чем больше они боятся женщин, тем яростней начинают накачивать мышцы и гордиться своей волосатой грудью. Так вот, Скотт как раз и был одним из этих типов.

— Нет! — воскликнула мисс Кинсэйл, да так страстно, что поначалу никто не узнал ее голоса. — Не смейте так говорить! Не надо, мистер Рого. Он не был таким. Никогда.

Наступила неловкая тишина. Первым в себя пришел Рого.

— Простите меня, мэм, — неуверенно начал он. — Я вовсе не собирался никого обижать. Я хотел только сказать, что…

— Так или иначе, он не мог быть тем, кем вы его назвали, — продолжала мисс Кинсэйл, словно не слыша слов Рого. — Понимаете, я это знаю точно. Я… то есть мы… мы собирались пожениться. Он хотел вызвать меня в Соединенные Штаты, и я бы обязательно к нему приехала. Навсегда.

Ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Мартин чуть было не расхохотался в полный голос, но вовремя спохватился и сдержал себя. Он вспомнил тот нечеловеческий вопль, то звериный вой, который вырвался у мисс Кинсэйл, этой серенькой мышки, когда Скотт покончил жизнь самоубийством.

«Боже мой! — подумал Шелби. — Выходит, что на этом корабле все с самого начала было шиворот-навыворот? А, может, так прошла и вся моя жизнь?»

Мисс Кинсэйл сидела рядом с семьей Шелби. Она наклонилась поближе к Джейн и доверительно сообщила:

— Так как мы все равно утонем, я могу открыться вам. Мы с ним были близки во время этого круиза.

Мюллер расслышал ее слова и про себя искренне пожалел бедняжку. Джейн испытывала смешанные чувства сожаления и гнева.

— Ах, вот оно что! Боже мой! — Других слов у нее не нашлось. Впрочем, мисс Кинсэйл и не требовалось ничье сочувствие или сострадание. А Джейн разобрало. Ну, как мог этот священник развлекаться во время круиза с этой несчастной и никому не нужной женщиной? Чего он хотел добиться, делая предложение даме, которая по возрасту годится ему в матери? Может быть, он был из тех «вечных мальчиков», что никогда не вырастают и которым обязательно и постоянно нужна мамочка?

— Хьюби, ты только послушай, что происходит! — зашептала Нонни. — Бедненькая, как мне ее жалко! Они собирались пожениться, и он покончил с собой прямо у нее на глазах! Вот ужас-то!

— Тише! — шикнул на нее Мюллер и прижал ее к себе с такой нежностью, словно Нонни была последним добрым, чистым и разумным человеком, оставшимся на земле. Мюллер по горло был сыт фантазиями мисс Кинсэйл с ее дворцами, слугами и погибшим на войне женихом. А теперь еще и Фрэнк Скотт! Что ж, эту сказку уже никто не проверит: Скотт погиб. Несомненным было лишь то, что несчастная женщина по уши была влюблена в священника. Стоило только вспомнить отчаяние, охватившее ее после его смерти. Но Скотт и мисс Кинсэйл в роли жениха и невесты? Чушь! Интересно, что она еще придумает? В чем признается? Может быть, она расскажет своим товарищам, что успела забеременеть от него?

Рого зажмурился и крепко сжал кулаки. Он скрипел зубами, его буквально трясло от ярости. Горло перехватило, он не мог ничего сказать. Но объект его гнева был для него уже недоступен. Неужели Рого все время ошибался? Неужели Скотт был самым обыкновенным бабником, спрятавшимся за маской священника? А что, если у него действительно был роман с Линдой и они прекрасно вместе проводили время за спиной Майка? Ну а спектакль в темноте машинного зала они устроили специально, чтобы отвести от себя всякое подозрение? Если он спал с мисс Кинсэйл, то мог запросто удовлетворить и желание Линды, ведь она была к нему явно неравнодушна. А потом она погибла, и он решил последовать за ней.

Рого понял, что сейчас был готов сам завыть от отчаяния: еще немного, и он выльет всю свою злобу на первого, кто попадется ему под горячую руку. Может быть, так бы случилось, но вдруг раздался протяжный стон — стонала от боли Белль Роузен:

— Боже! Боже мой!

— Мамочка! Мамочка, что с тобой? — в страхе засуетился Роузен. — Что случилось? Ради всего святого, включите свет, кто-нибудь!

— Свет! — коротко скомандовал Мартин.

Яркие лучи фонарей тут же осветили Белль Роузен. Ее губы посинели, а высокая грудь резко вздымалась и опадала. Было видно, что женщина задыхается. Время от времени она вскрикивала:

— О Боже мой!.. Боже… Эта боль…

«Господи, этого только не хватало! — подумал Мюллер. Он всполошился не на шутку. Он однажды видел нечто подобное. — У нее самый настоящий сердечный приступ!»

Откуда-то издалека раздался резкий металлический звук, затем грохот и тяжелый гул. «Вот мы и тонем!» — пронеслось в голове Мюллера, и он крепче прижал к себе Нонни.

— Что это такое? Что происходит? — испуганно выкрикнул Мартин.

Кемаль бросил тревожный взгляд куда-то вверх, в темное и недоступное пока для всех них пространство.

— Да при чем тут эти звуки? При чем тут корабль? — застонал Роузен. — Неужели вы не понимаете, что моей жене плохо? Что мне делать? Как ей помочь?

— Постарайтесь успокоить ее, — посоветовал Мюллер. — Это единственное, что можно сделать, пока мы…

— Я буду молиться, — перебила его мисс Кинсэйл.

— Боже мой! Боже! Боже мой! — продолжала охать Белль.

— Мамочка! Мамочка, я здесь, я рядом.

— Воздух! — закричал Шелби. — Тут кончается воздух! Вот почему она задыхается! Я сам уже еле дышу.

И опять до их слуха донеслись странные звуки: словно где-то вдали рвались стальные тросы, отваливались куски железа и с грохотом падали один на другой.

— За нами пришли! Помощь подоспела! — радостно встрепенулся Мюллер. — Этот звук идет оттуда, сверху! Быстрей же! Пока у нас еще остались силы, надо дать им знать, что мы здесь!

— Эй, Кемаль! — обратился к турку Мартин. — Поднимайся скорей туда. Возьми с собой топорик. Кстати, где наш топор?

В бледном свете фонарей все оглядывались вокруг. Люди начинали задыхаться и жадно раскрывали рты, как рыбы, выброшенные на берег. Но они нашли в себе силы подняться на поиски топора.

— В последний раз он был у вас, как мне помнится, — сказал Рого Ричарду.

— Нет-нет, вы ошибаетесь, топор был у Мартина.

— Нужно стучать по корпусу судна. Скорей же! — торопил товарищей Мюллер. — Куда же запропастился этот топор?

— Он у доктора Скотта, — спокойно сообщила мисс Кинсэйл.

— Что?! Но Скотт мертв.

— Он забрал его с собой. — Все молча уставились на старую деву, а она продолжала: — Он был привязан к его поясу. Я видела, как луч света блеснул на металле, когда Скотт покидал нас.

— Вот ведь подлец! — захрипел Рого. — Ведь теперь получается, что это именно он сгубил всех нас!

Бог любит троицу

Джеймс Мартин, самый тщедушный и субтильный из всех, вдруг ощутил внезапный прилив энергии. Взяв фонарь, он медленно подтянулся на поперечной перекладине, проходившей под самым килем, чуть откинулся назад, и, собрав последние силы, ударил фонарем по внутренней стороне обшивки. Раздался звон разбитого стекла, который вряд ли смогли бы услышать снаружи сквозь толщу переборок и корпуса.

Мартин спрыгнул, точнее, рухнул вниз и прохрипел:

— Ну вот… Кажется, все…

Мюллер пробормотал:

— Нонни… Как это глупо и страшно… Нам было так хорошо…

— Это уже не важно, Хьюби. Мы скоро умрем, да?

— Да, наверное.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже, Нонни. Не покидай меня.

Внезапно какой-то нечеловеческий металлический голос, от звуков которого кровь стыла в жилах, пророкотал сквозь липкую духоту:

— Есть там кто-нибудь живой?

— Боже праведный, — прошептал Мюллер. — Они говорят с нами. Но как им это удалось?

Голос был ровный, бесстрастный, без интонаций. Он продолжал:

— Есть там кто-нибудь? Говорит капитан первого ранга Торп, командир спасательного фрегата «Монро» ВМС США. С вами установлена двусторонняя громкая связь. Если вы откликнетесь, мы вас услышим.

Мюллер широко открытым ртом ловил вязкий, зловонный воздух:

— Да, да! Мы здесь!

— Хорошо! Мы слышим вас. Сколько вас там?

— Нас одиннадцать человек. Шестеро мужчин и пятеро женщин. Мы погибаем. Нам нечем дышать. Вы можете вызволить нас отсюда?

— Да. Потерпите еще немного. Мы не можем разрезать обшивку автогеном, у вас слишком мало кислорода.

Рого вдруг взорвался:

— Потерпите, мать вашу! Какого черта, вы думаете, мы карабкались сюда? Чтобы задохнуться? А ну-ка, живо вытаскивай нас, ублюдок!

Бездушный механический голос без тени сочувствия отвечал:

— Сначала мы должны подать вам кислород. Сейчас устанавливают турбобур, насосы и шланги. Сохраняйте спокойствие. Кислорода у вас больше, чем вам кажется. Не двигайтесь. Не разговаривайте без крайней необходимости. Дышите реже и ровнее.

Роузен поднял глаза к своду.

— Моя жена. Ей очень плохо.

Мюллер добавил:

— Похоже, у нее сердечный приступ.

Голос ответил.

— Здесь есть врач. Он поговорит с вами. — Пауза. — Говорит лейтенант Уорден, судовой врач. Каковы симптомы?

Как это ни странно, но все вдруг почувствовали, что им есть, чем дышать. Мюллер ответил, запинаясь:

— Однажды я был свидетелем сердечного приступа. Боль в груди. Губы все синие. Она задыхается.

— Успокойте ее. Ослабьте одежду. Мы спешим вам на помощь.

— Если успеете, — пробормотал Шелби. — Если мы все тут не утонем.

Чувствительные микрофоны уловили его слова.

— Мы считаем, что корабль еще какое-то время продержится на плаву.

— Он сказал, ослабьте одежду, — вступил Роузен. — Какую одежду?

— Расстегните бюстгальтер, — предложил Мюллер.

— На виду у всех? Да ни за что!

— Перестаньте вы, Мэнни! — раздраженно бросил Рого.

Джейн Шелби наклонилась к Белль, просунула руку ей под спину и отпустила застежку.

— Не время манерничать, — сказала она.

— Папа, папа, помоги мне! — стонала Белль.

— Успокойся, успокойся, мама. Они вот-вот будут здесь.

— Знаете, — прошептала мисс Кинсэйл, — а ведь не важно, был бы у нас топор или нет. Доктор Скотт всегда знал, что делал.

Потянулись тяжкие, нескончаемые минуты в липкой, вязкой духоте. Время от времени они включали тускло светившие фонари и смотрели друг на друга в ожидании то ли чудесного спасения, то ли неминуемой гибели. Вдруг снаружи послышались глухие удары и какой-то скрежет. Металлический голос произнес:

— Оборудование установлено. Мы будем подавать вам кислород и одновременно резать обшивку? Где вы точно находитесь? Вплотную к корпусу?

Мюллер ответил:

— Нет. Мы в тоннеле гребного вала. От нас до корпуса примерно десять футов.

Шелби отчего-то подумал, сколько же еще жизней могут унести эти несколько оставшихся минут. А если «Посейдон» даст крен и увлечет спасателей вместе с ними на дно? И тут его вдруг охватило равнодушие.

К чему, зачем, во имя чего жить, даже если их и вытащат из этой ловушки?

Сьюзен думала: «Нас спасут. Какой я стану в новой жизни? Должна ли я открыть свою тайну? И падет ли на меня тень позора и презрения?»

Наверху что-то застрекотало, как пулемет, затем стихло, снова загремело и переросло в нескончаемый воющий лязг.

Мюллер сказал:

— Нонни, они начали сверлить. — Затем добавил: — Если Господь Бог такой уж шутник, тут-то нам всем и конец.

Механический голос произнес:

— Мы прошли внешнюю обшивку. Вы держитесь?

Роузен в ответ прохрипел:

— Бога ради, скорее. У мамочки руки ледяные.

Все молчали. Бур вдруг пронзительно взревел и пропорол внутренний слой обшивки прямо у них над головами. На какой-то миг они увидели его жало, неистово бившееся о края высверленного им отверстия. Затем бур исчез, и вместо него зазмеился черный шланг, пропущенный примерно на фут ниже кромки корпуса. Сверху раздались ритмичные удары, и в тоннель хлынул освежающий, прохладный поток воздуха, от которого у всех тотчас закружилась голова. Раздались первые робкие возгласы радости, в мгновение ока переросшие в бессвязные крики, смех и хохот, словно они все разом дружно опьянели.

И тут, как будто этот прокол задел какой-то важный нерв, корабль вновь стал дрожать, стонать и скрипеть. В машинном отделении что-то рухнуло и покатилось со звоном и грохотом. «Посейдон» весь затрясся, снаружи послышались топот ног, лязганье металла и какие-то неясные команды.

— Боже мой! — произнес Мюллер. — Вот теперь-то Он пошутит по-крупному. Нам всем крышка.

Наверху крики и возня продолжались, но никто не мог разобрать слов. Свежий воздух поступал бесперебойно, и ритмичный рокот насоса не прекращался ни на секунду.

Затем к ним опять обратился капитан:

— Мы с вами и ни в коем случае вас не бросим. Полагаю, корабль продержится на плаву еще и мы успеем вызволить вас. Осталось совсем недолго.

Мюллер заметил:

— Нервы у них что надо. Если мы утонем, то и они вместе с нами.

Голос снаружи снова успокоил их:

— С вами хочет поговорить врач.

Через минуту они услышали:

— Говорит лейтенант Уорден. Как себя чувствует больная?

— Что вам сказать? — простонал Роузен. — Подали воздух, и ей стало легче.

Уорден продолжал:

— Хорошо. Сейчас я спущу по шлангу шприц. Кто-нибудь из вас сумеет сделать укол?

— Я сумею, — откликнулся Рого. Все вокруг изумленно посмотрели на него, а он добавил: — Полицейский должен уметь даже роды принять.

— Вот молодец какой, — восхитился Мюллер.

Раздалось звяканье, и из шланга показался шприц на тонкой нити. Рого протянул руку.

— Есть, — сказал он. — Куда колоть?

— В левую руку. Внутримышечно.

Рого подошел к Белль со шприцем в руке:

— Это совсем не больно, Белль. Все будет хорошо. Отличный парень этот врач.

— Вот видишь, мамочка, все в порядке, — подхватил Роузен. — В наше время сердечный приступ — это вовсе не смертельно. Это случается даже с президентами. Сегодня, если что-то неладно с сердцем, его тут же начинают лечить. Лежи спокойно. Тебе совершенно не о чем волноваться.

— Вот и хорошо, — произнесла Белль Роузен, открыв глаза, и тихо испустила дух. Ее немигающий взор был устремлен куда-то вверх.

— О Боже, только не это! — пробормотал про себя Рого, столько раз воочию видевший смерть. В отчаянии он вонзил иглу в ее левую руку чуть пониже плеча. Глаза Белль уже стали стекленеть, но Роузен этого не замечал.

— Мамочка, ты слышишь меня? Все будет прекрасно… — Он вдруг осекся и закричал: — Мамочка! Мамочка! Что с тобой такое, что?!

Мюллер и представить себе не мог, что Рого способен на сострадание: он не поверил своим глазам, увидев, как Рого обнял Роузена за плечи и тихо сказал:

— Простите меня, Мэнни, если можете. Мне очень жаль, но она вас не слышит. Все кончено. Она уже на небесах.

Роузен не понял и испуганно прокричал:

— Что?! Что?! Но ей же стало лучше! Она ведь только что говорила со мной! Вы сделали ей укол. Почему у нее такой вид? Ей стало хуже? Ради всего святого, врача, скорее!!!

Рого крикнул куда-то вверх:

— Эй, док! Вы там?

— Да, я здесь.

— Говорит инспектор полиции Рого. Я сделал ей укол, но боюсь, что было уже поздно. Она скончалась. Скоро вы к нам пробьетесь?

— Уже приступаем к резке обшивки.

Сверху раздался стук, и металлический голос приказал:

— Всем немедленно очистить этот участок. Начинаем автогенную резку.

Удары участились, сменившись оглушительным ревом, хрустом и скрежетом. На черной поверхности корпуса появилось свечение, а затем тонкая огненно-желтая линия. Запахло горелым металлом, сверху посыпалась окалина.

Шелби сказал:

— Спокойствие, мистер Роузен. Они пробиваются к нам. Еще чуть-чуть, и здесь будет врач.

Мартин с каким-то странным, необъяснимым негодованием следил, как огненная линия ползла по черной обшивке корпуса, образуя прямоугольник примерно три на три фута. Успей они на десять, даже пять минут раньше, быть может, Белль Роузен удалось бы спасти? Он услышал, как стальные крючья с лязгом зацепились за вырезанные края. Плита чуть подалась вверх, и вдруг одним рывком ее отшвырнуло в сторону. В проем тотчас хлынул ослепительно яркий свет утреннего солнца.

Наверху появились форменные холщовые брюки, затем кожаная куртка, и вниз спрыгнул голубоглазый молодой блондин с короткой флотской стрижкой.

— Я лейтенант Уорден, — представился он. — Где сердечница?

Мюллер и Рого расступились. Врач наклонился над Белль, осмотрел ее и сомкнул ей веки.

Затем он спросил:

— Кто здесь ее муж?

Они молча кивнули на почерневшего от горя, потрясенного Роузена, которого колотило словно в лихорадке.

Врач печально произнес:

— Очень сожалею, сэр, но вынужден сообщить вам, что она скончалась. Больше ничего нельзя сделать.

— Вы хотите сказать, что она умерла? Миссис Роузен умерла?

— К сожалению, это так.

Роузен рухнул на колени рядом с женой и начал раскачиваться из стороны в сторону, захлебываясь рыданиями:

— Мамочка, мамочка, мамочка! Ну, зачем, зачем ты покинула нас, когда помощь была так близка?!!

В проем спрыгнул еще один молодой офицер в кожаной куртке. Затем опустился приставной трап, который прочно закрепили на одной из крестовин.

Офицер сказал:

— Я лейтенант Джексон. Кто здесь за старшего?

Мартин ответил:

— Ну, вроде я за старшего, был за него. Командуй-ка ты, сынок, а то я уже на пределе.

— Капитан Торп приказывает всем вам как можно быстрее покинуть судно. Наверху есть одеяла. Кто может, поднимайтесь вверх по трапу. Тем, кто не сможет, помогут спасатели.

— По-моему, все смогут, кроме… — пробормотал Мартин, кивнув в сторону Белль Роузен.

— Она больна? — спросил лейтенант. Затем смущенно добавил: — О, простите, пожалуйста. Мы поднимем ее сразу после вас. Сначала женщины, пожалуйста.

Мартин вздохнул:

— Вот и все. Приказ на выход. Сначала женщины.

Теперь, когда до спасения было рукой подать, все вдруг застыли в каком-то странном оцепенении, боясь сдвинуться с места. Вдруг судьба продолжит испытывать их, и они, поднявшись наверх, вновь окажутся в перевернутом мире?

— Быстрее же! — торопил Джексон.

Мартин спросил:

— Мисс Кинсэйл, вы первая?

Мисс Кинсэйл всегда шла впереди всех, сразу за Скоттом. Сейчас она выглядела смущенной и сбитой с толку. Прежде она, казалось, и думать забыла о том, что полураздета. Но теперь, когда появились новые лица, она пришла в замешательство и пробормотала:

— Быть может, я потом?..

Матрос сказал:

— Дорогая моя, там наверху есть одеяла. Вам помочь?

Мисс Кинсэйл стушевалась еще больше:

— В этом нет никакой необходимости. Есть другие, которым…

— Позвольте вашу руку, — вежливо настаивал матрос.

— Нет-нет, благодарю вас. Я сама, — ответила она и с достоинством поднялась вверх по трапу.

Послышался раздраженный голос командира корабля:

— Теперь остальные, да побыстрее! Джексон, что вы там возитесь? Послать еще людей? Кому-то нужна помощь?

Мюллер подумал: «Он боится, что мы вот-вот пойдем ко дну». И повернулся к Нонни:

— Быстро поднимайся.

Она ответила:

— Я не хочу оставлять тебя.

— Делай, что говорят, — резко бросил он. Напуганная его тоном, она послушно поднялась по ступенькам.

— Сьюзен, Джейн, — приказал он. Женщины вскарабкались наверх и скрылись из виду.

Шелби смотрел им вслед. Он никак не мог решиться сделать один-единственный шаг.

Мартин продолжил:

— Так, теперь Роузен, Шелби, Мюллер, Рого и Кемаль. Я замыкающим.

— Черта с два! — взорвался Рого. — Я замыкающий. Всю дорогу плелся в хвосте, так что уж теперь-то! Если повезет, эта жестянка пойдет ко дну раньше, чем я выберусь наружу.

Роузен прошептал:

— Я никуда не пойду… без нее.

Шелби вдруг охватила паника пополам с яростью. А вдруг он не успеет? Вечно эти Роузены, всё из-за них, если бы не они, давно бы… Взгляд его упал на безжизненное тело Белль, и он устыдился своего гнева. О мертвых или хорошо, или ничего…

Мартин сказал:

— Ладно, Шелби, поднимайтесь. Мюллер, Кемаль…

Рого обратился к Роузену:

— Я побуду с вами, Мэнни, пока ее не поднимут. Да ступайте же, Мартин, хватит уже!

Рого и Роузен остались вдвоем. Матрос крикнул наверх:

— Сбросьте несколько одеял и подайте трос какой-нибудь!

Рого произнес:

— Не смотрите туда, Мэнни. Они все сделают, как надо. В любом случае, ей уже не больно.

Матросы завернули тело в одеяло и повязали строп.

Роузен спросил:

— Ну почему, почему именно она?! Она ведь так стойко, так храбро держалась, а я каждый раз смеялся, когда она жаловалась на сердце. До самой последней минуты я не верил этому!

Он чуть помедлил и повторил:

— Она ведь стойко держалась, да?

Рого ответил:

— Да, Мэнни. С самого начала она держалась молодцом.

Роузен вдруг посмотрел на него и воскликнул:

— Ах, Боже мой, Майк! Что я такое несу! У вас ведь тоже…

— Да, тоже… — задумчиво ответил тот.

— Вира! — крикнул матрос, и Белль Роузен начала свое последнее восхождение. Когда ее тело скрылось в проеме, Рого произнес:

— Теперь ступайте, Мэнни.

Роузена все еще трясло, так что матросам пришлось помогать ему. На полпути он вдруг замер, оглянулся и испытующе посмотрел на Рого, в одиночестве стоявшего среди уже ненужных фонарей и ламп.

— Майк, вы идете? — спросил он.

В последнюю минуту, еще раз окинув мысленным взором свое прошлое, Рого твердо понял, что не сможет сам свести счеты с жизнью. Он искал смерти, даже жаждал ее, втайне надеясь, что гибнущий в пучине океана корабль лишит его жизни, как многих и многих других. Но под ногами у него была твердь. И он ответил, устало опустив голову:

— Да-да, я иду.

Расставание

Вскоре к изящному серому американскому фрегату, дрейфовавшему всего в каких-то нескольких сотнях ярдов от «Посейдона», присоединился еще один корабль. Это был современный британский лайнер «Лондон Тауэр» водоизмещением порядка двадцати четырех тысяч тонн. Он находился в полумиле от тонувшего круизного судна. Его трубы, выкрашенные в красный и синий цвета, блестели на солнце, а на палубе яблоку негде было упасть от любопытных пассажиров.

Один спасательный моторный вельбот с «Лондон Тауэра» уже швартовался у кормы, другой же спешил к носовой части «Посейдона». Все вокруг было усеяно обломками, которые еще не унесло от китообразного корпуса. На волнах качались спасательные плоты, надувные шлюпки, сорванные с фишбалок, шезлонги и кресла, какие-то клочки одежды. В вышине кружили четыре американских спасательных гидросамолета.

Капитан прокричал сквозь брешь в корпусе:

— Есть еще кто-нибудь там внизу?

— Нет, сэр!

— Проверьте еще раз, да быстрее. Времени в обрез, он вот-вот уйдет под воду.

Он повернулся к группе спасенных:

— Здесь все? Никто не потерялся?

Джейн Шелби сказала:

— Пропал мой сын Робин. Ему десять лет.

— Ваш сын? — повторил капитан. — Где же он был? Рядом с вами?

— Нет, — ответила Джейн. — Это случилось намного раньше, там, внизу. Не помню уже, на какой палубе, мы давно сбились со счета. Он потерялся, когда погас свет и началась давка.

Капитан на мгновение задумался.

— Со спасательного плота мы сняли только троих матросов. — Затем добавил. — Но сейчас мы принимаем людей с носа. Возможно, что он там. Я обязательно все выясню. Как его полное имя?

— Робин Шелби.

Рядом с капитаном стоял связист с переносной рацией. Капитан приказал:

— Свяжитесь с носом и узнайте, есть ли там мальчик десяти лет по имени Робин Шелби.

Впервые за все время команда Скотта заметила, что на носу «Посейдона», всего, по городским меркам, в двух кварталах от них, тоже были какие-то люди.

Издали лиц было не разобрать, но в лучах яркого утреннего солнца Мюллер разглядел пассажиров и матросов; некоторые мужчины были одеты в черные смокинги, совершенно дико и неуместно смотревшиеся в подобной ситуации. Он почувствовал к ним неприязнь и ему показалось, что Шелби и Мартин, смотрящие в ту же сторону, испытывают нечто похожее.

На протяжении их долгого пути наверх, к свету, он считал, нет, был уверен, что если они все-таки спасутся, то это будет милостью Божией, дарованной им и только им. Они прошли через неописуемые страдания, страх, ужас, смерть и вот, наконец, выбрались наружу. Перед его мысленным взором даже возник газетный заголовок: «Единственными спасенными с затонувшего „Посейдона“ оказались…»

Они стояли на корме, десять человек, грязные с головы до ног, исцарапанные, полуголые, измученные до предела, едва сохранявшие рассудок. А на носу были люди, извлеченные из такой же мышеловки, но одетые в вечерние платья и смокинги.

Что же с ними случилось? Как они выбрались? Был ли какой-то выход, аварийный запасный проход или коридор, ведший в носовую часть? Быть может, они просто-напросто поднялись по лестницам и оказались наверху, где и ждали спасателей? Или же тоже продирались сквозь темные шахты и полузатопленные отсеки, теряя товарищей? И кто их вывел? По какому праву они стоят там, свеженькие и целехонькие?

Мюллер вдруг поймал себя на мысли, как бы все повернулось, если бы они вместе с остальными остались ждать в обеденном зале, а не пошли бы за Скоттом. Спаслись бы они, избежав стольких страданий и жертв? Тут он осекся: останься он в большой столовой, он никогда бы не встретил Нонни…

Все они напряженно следили за происходящим на носу. Шелби истово молился: «Боже Милостивый, сделай так, чтобы Робин оказался там!»

И, словно вторя ему, мисс Кинсэйл, поплотнее завернувшись в одеяло, преклонила колени у ярко-красной килевой линии и вознесла благодарственную молитву:

— Благодарю Тебя, Господи, что смилостивился и пощадил нас.

Мартин тоже помянул имя Господне в мыслях своих, поскольку ему было страшно и в то же время стыдно: «Боже мой, а если среди них окажется Вильма Льюис?» Он снова ощутил себя в смертельной опасности.

Связист, говоривший с кем-то по рации, обратился к капитану:

— Сэр!

— Да, Харпер, — отозвался тот.

— На носу нет десятилетнего мальчика по имени Робин Шелби, сэр.

— Теперь все в сборе?

— Так точно, сэр. Тридцать два пассажира, двенадцать членов экипажа.

Капитан сказал:

— Мне очень жаль, сударыня, но среди тех людей вашего сына нет.

Джейн поблагодарила его, спросив:

— А будут ли еще искать? Есть ли хоть какая-то надежда?

— Сударыня, там ярус защитных отсеков. Можно, конечно, попробовать автогеном, хотя…

Корпус под их ногами завибрировал, и снизу донесся грохот. С утробным бульканьем на поверхность вырвался и тотчас лопнул огромный водяной пузырь, с громким хлопком взметая вверх фонтан нефтяных брызг. На волнах закачался труп матроса в промасленном комбинезоне.

Капитан приказал:

— Шлюпку сюда, живо! Немедленно снять всех с борта!

— Быстрей, да быстрей же! — торопил он. — Сначала женщины, за ними мужчины. Сударыня, вы первая. Переоденетесь позже. Лодки и так перегружены.

Матрос с «Лондон Тауэра» принял конец веревочной лестницы, которую моряки с «Монро» приладили от киля до самой ватерлинии.

Капитан окинул Джейн взглядом и спросил:

— Вы сможете сама спуститься?

— Да, — ответила она, и с горькой иронией подумала, что последней рывок из ада будет не вверх, а вниз.

— Снимите-ка на время одеяло, — продолжил он. — В шлюпке есть еще одно. Вам помогут сойти на борт.

Затем он обратился к остальным.

— Когда всех снимем, проведем перекличку.

Джейн стала спускаться по лестнице. За ней быстро последовали Сьюзен, мисс Кинсэйл и Нонни, потом Шелби, Мюллер, Мартин и Кемаль.

Рого тем временем говорил Роузену:

— Не волнуйтесь вы так, Мэнни. Они же обещали, что возьмут ее. — Роузен, очевидно, отказывался разлучаться со своей женой.

Капитан прокричал вниз:

— Порядок! Спасибо, здесь всё!

Офицер отозвался:

— Есть, сэр! — и приказал: — Отдать швартовы!

Старшина шлюпки и рулевой отпустили тросы, и вельбот, стрекоча и тарахтя мотором, отвалил от борта. Спасенные сидели, плотно прижавшись друг к другу, своим тесным кружком как бы отстранившись от экипажа шлюпки.

Понемногу начинало спадать нечеловеческое напряжение последних часов. Эйфория от сознания того, что они спасены, вместе со всеми перенесенными страданиями, понемногу отодвигалась в прошлое, и каждый по-своему понимал, что жизнь просто продолжается.

А «Посейдон», словно безмолвный мираж, продолжал нависать над морем своей громадой, и солнце бросало красноватые отблики от его выкрашенного антикоррозийным суриком днища.

Сьюзен высунула руку из-под одеяла и спросила Джейн:

— Мама, ты как? — Затем прибавила. — Мне почему-то так весело.

Та ответила:

— Да, мне тоже.

Наперерез им шел второй вельбот с «Лондон Тауэра», снявший уцелевших с носа «Посейдона». Там все сидели вперемежку: экипаж шлюпки, спасшиеся пассажиры и члены команды, несколько официантов в своих белых фраках, женщины, по самые глаза закутанные в одеяла.

Мюллер вдруг воскликнул:

— Боже мой! — и Нонни тут же тревожно отозвалась: — Что, что такое?

Шлюпки разделяло не более дюжины ярдов.

— Это же Весельчак со своей подружкой! — прокричал Мюллер. — Эй, там, на шхуне! Бейтс! Памела!

Весельчак поднял глаза. Он был в смокинге и в расстегнутой рубашке. Девушка сидела рядом с ним, завернувшись в одеяло, одной рукой он обнимал ее за плечи. Когда он узнал своих знакомых, его красное лицо расплылось в широкой улыбке. Они с девушкой помахали им. В другой руке Весельчака была крепко зажата бутылка. Великий и могущественный бог Бахус в очередной раз спас своих почитателей.

Из глаз Нонни вдруг градом хлынули слезы.

— Как здорово, что они оба уцелели. Я все время думала, как они выберутся оттуда, из темноты.

Мисс Кинсэйл наконец-то выпростала руку из-под одеяла и тоже помахала. Потом заметила:

— От всей души надеюсь, что он не оставит бедную девочку после всего, что она для него сделала. — И вдруг добавила как бы между прочим: — Не думаю, однако, что он на это способен.

Сьюзен воскликнула:

— Но не бросит же он ее теперь! И потом, он так нежно ее обнимает…

— …и бутылку тоже, — сухо закончила мисс Кинсэйл. — Они же оба пьяны. Разумеется, он ее бросит. Все мужчины одинаковы.

— Знаете, — сказал Мюллер, — может случиться нечто и похуже. Он женится на ней, и на обратном пути из мэрии она начнет наставлять его на путь истинный.

Сьюзен с горечью подумала: «Да, ну и разговоры начались».

Вторая шлюпка удалялась в сторону лайнера.

У Джейн Шелби вдруг схватило сердце, и в голове ее пронеслись бессвязные мысли: «Что все мы здесь делаем? Кто эти люди? И что им до нас? За что, за что у меня отняли Робина? И как после этого мы еще смеем жить? Во имя чего? Как же все глупо и бессмысленно!» И тотчас вдогонку им последовала еще одна мысль, на сей раз здравая и рассудительная: «Надо любой ценой поправить то, что я натворила. Безумно и преступно разрушать то последнее, что у нас осталось. Этому надо положить конец».

Она произнесла:

— Ричард, дай мне свою руку. Она так мне нужна.

Тот изумленно посмотрел на нее, словно силясь понять, не ослышался ли он, и нежно взял ее за руку.

Джейн сказала:

— Мы нужны друг другу в нашей общей скорби. То, что я сказала тогда там, внизу… Я была не в себе.

Разум мой помутился от горечи и скорби. Я сама не ведала, что творила. Это все неправда, все, все неправда! Я чуть было тогда не помешалась. Дик… нашего мальчика, нашего сына больше нет!!!

Он смотрел на нее, до глубины души тронутый ее словами и ощущая необыкновенный прилив сил. Он вновь обрел душевное равновесие и уверенность в себе, которых, как ему казалось, он лишился уже навсегда. Он уже напрочь забыл, да и не хотел никогда больше вспоминать, сказанное ею тогда в гневе и ярости. То было пустое сотрясение воздуха. Главное же, что он снова стал самим собой.

Он обнял ее, привлек к себе и нежно прошептал:

— Мы выстоим, любовь моя, обязательно выстоим.

Сьюзен с восхищением посмотрела на них и поняла, что стала немного взрослее.

Несмотря на палящее тропическое солнце, Мюллера били нервная дрожь и озноб. Он уцелел. Почему, ради чего и ради кого? Ради Нонни, чья жизнь и судьба отныне были в его руках? И что она для него? Награда? Наказание? Услада или же камень на шее? Он мысленно обратился к своим друзьям и спросил их: «Что вы на все это скажете?»

Мартин высунул голову из-под одеяла, поправил съехавшие на нос очки в золоченой оправе и начал напряженно всматриваться в лица спасенных, плывших во второй шлюпке. Со страхом и в то же время с неясной надеждой он выискивал глазами копну пышных, блестящих волос и пытался поймать взгляд чарующе сияющих глаз, в омуте которых он так часто сладко тонул. Но Вильмы Льюис там не было.

Он думал про себя: «Значит, все обошлось, как я и хотел. Я спасся, и, может быть, даже мое имя попадет в газеты. А на самом-то деле я просто грязный, похотливый недомерок, коротышка, закрутивший этакий круизный романчик с разбитной вдовушкой. И никто никогда ничегошеньки не узнает — ни тебе порицания, ни тебе воздаяния. Адюльтер, так сказать, за счет заведения».

Не надо было даже ни в чем признаваться жене. Он испытывал и облегчение, и угрызения совести. Ведь где-то, когда-то и как-то должен же он будет получить по заслугам.

Мюллер повернулся к офицеру и спросил:

— Где мы сейчас? С какого вы корабля и куда шли?

— Лайнер «Лондон Тауэр», Антильские линии, сэр. Круизы из Веракруза в Гавану, на Бермуды и в Лондон. Сейчас идем в Англию. Скоро вас примут на борт, и все будет хорошо. Смею заметить, сэр, что вам очень крупно повезло.

— Да, ясное дело, — вставил Шелби. — А как вы думаете, что же все-таки произошло?

— Подводное землетрясение, сэр, — ответил молодой старшина.

Ричард вдруг встрепенулся, до конца осмыслив слова офицера.

— В Англию? В Лондон? — изумился он. — Но мы американцы, нам туда не надо.

К нему вернулось то странное ощущение, что он испытал в недрах «Посейдона»: если они выберутся на свет Божий, то окажутся прямо дома, в Детройте.

— Уверен, что все разрешится наилучшим образом, сэр.

Мартин сказал:

— Я хотел бы послать телеграмму жене в Чикаго.

— Непременно, сэр.

Роузен, завернутый в одеяло по самые глаза, дрожал, как влихорадке, и лишь твердил, словно заклинание:

— Мамочка, мамочка, мамочка!

Нонни попыталась успокоить его. Она шевельнулась, одеяло сползло вниз, открыв сбившуюся розовую набедренную повязку, тряпицу на груди и молочно-белую кожу, всю в масляных пятнах. Рулевой вытаращился на нее во все глаза и протянул:

— Вот так да-а-а! Ты откуда такая свалилась-то? С бала-маскарада, что ль?

Лицо Нонни тотчас же ощерилось, а губы сжались в тонкую, злобную нитку.

— Пасть захлопни! — рявкнула она, и в словах ее, как в капле воды, отразилось все то, что коробило Мюллера и что он так любил в ней: внешняя вульгарность и ершистость и внутренняя ранимость и незащищенность.

Он снова укрыл ее одеялом и с нежностью посмотрел ей в глаза.

Острым женским чутьем она поняла, какие чувства его раздирают, а практический ум подсказывал ей, что обещания, данные в минуты смертельной опасности, ровным счетом ничего не значат. Она прошептала:

— Вовсе не обязательно на мне жениться, Хьюби. Я и так никогда тебя не брошу. И буду с тобой, сколько ты захочешь.

Ему предоставлялась полная свобода выбора и действий, но вопреки всем доводам рассудка он не хотел с ней расставаться. Она была бы вполне удовлетворена ролью его любовницы до тех пор, пока он сам ее не бросит. Это устроило бы их обоих. Острота чувств притупится скоро, и станет ясно, как день, что они из разных миров и что им, по большому счету, не по пути. Но ему совсем не хотелось давать ей возможность однажды первой сказать: «Между нами все кончено». Да ни за что на свете!

Он нежно прижал ее к себе, как не раз прижимал в темном лабиринте бесконечных палуб лайнера:

— Не волнуйся, Нонни! Не трать напрасно силы.

Она успокоилась, и он был этому рад. А он, казалось бы, уже приняв решение, продолжал терзаться, разрываясь между голосом разума и зовом плоти, без конца задавая себе одни и те же вопросы: «Что же мне делать? Как с ней-то быть, а? И что обо всем этом скажут? И как же мне дальше жить?»

Внутри «Посейдона» раздался приглушенный взрыв, и возле его носа звонко лопнул еще один громадный водяной пузырь. На волнах закачалась офицерская фуражка с золотым галуном. Мюллер пробормотал:

— Когда тебя назвали «Посейдон», то, вероятно, чем-то оскорбили бога землетрясений.

Нонни спросила:

— Ты что-то сказал, дорогой?

Мюллер подавил в себе желание одернуть ее и отрезать: «Не называй меня дорогой» и проговорил:

— Да так, ничего, Нонни. Давай попрощаемся с кораблем.

Нонни снова заплакала. Слезы градом текли по ее перепачканному нефтью лицу.

— И со всеми, со всеми нашими, — всхлипывала она.

— Увы, ничего уж тут не поделаешь, — согласился он.

Сотрясаясь от рыданий, она уткнулась лицом в его плечо.

Финал

Катер с «Монро» поравнялся со шлюпкой и сбросил скорость, так что теперь они шли параллельными курсами в нескольких ярдах друг от друга. Командир фрегата выкрикнул:

— Пассажир, который… — Он запнулся и добавил. — Жена которого…

Рого осторожно тронул Роузена за плечо и произнес:

— Мэнни, по-моему, он к вам обращается.

Тот высунул голову из-под одеяла, поморгал заплаканными глазами, чтобы привыкнуть к яркому свету, и недоуменно огляделся.

Командир корабля продолжал:

— Простите, сэр, что обращаюсь к вам подобным образом. У меня еще не было возможности выверить список пассажиров. Ваша… Тело вашей жены — на втором нашем катере. Сейчас ее поднимают на борт.

Непостижимым образом этому маленькому человечку с осунувшимся лицом и со стоявшими дыбом слипшимися редеющими волосами, утратившему свою прежнюю веселость и жизнерадостность, удалось собрать все мужество и с достоинством произнести:

— Меня зовут Эммануил Роузен. Прошу вас, позвольте мне быть с ней. Я хотел бы быть с ней рядом. Возьмите меня тоже на борт, пожалуйста…

— Хорошо, — ответил капитан. — Скоро вас примут на борт.

Затем он спросил:

— Сколько среди вас американцев?

Мартин, утративший свои прежние полномочия, казалось, потерял и всякий интерес к происходящему. За него ответил Мюллер:

— Мистер и миссис Шелби с дочерью, мистер Мартин, мистер Рого и я.

— А англичан?

— Двое. Мисс Кинсэйл и… — помедлив самую малость, — мисс Пэрри. Мисс Кинсэйл — пассажирка, а мисс Пэрри из обслуживающего персонала.

— А еще один?

— Это палубный матрос, — объяснил Мюллер. — Он был в нашей группе, которую вел…

Он вдруг запнулся, пораженный тем, с какой быстротой и легкостью он вычеркнул преподобного Фрэнка Скотта из своей памяти. Но прошлое так не хотелось ворошить, и он тотчас продолжил:

— Он турок. Зовут его Кемаль. Он говорит только по-турецки и по-гречески, а по-английски знает всего лишь несколько слов.

Услышав свое имя, Кемаль расплылся в улыбке и помахал рукой.

Немного помедлив, капитан сказал:

— Тогда, полагаю, ему лучше отправиться в Лондон. Оттуда его репатриируют на родину. — Тут он заговорил громче, обращаясь ко всем уцелевшим.

— Я связывался по радио с капитаном «Лондон Тауэра». Он примет всех англичан и европейцев. Во второй шлюпке есть бельгийцы, греки, французская чета, а также несколько англичан из числа членов экипажа. У меня четкий приказ из Вашингтона: взять американцев на борт «Монро» и доставить их в Майами, откуда вы отправитесь домой.

— Ах, Боже мой! — встрепенулась мисс Кинсэйл. — Тогда нам, наверное, надо друг с другом попрощаться!

Сказано это было таким тоном, как будто бы теплоход причаливал, уже приняли швартовы, а пассажиры жали друг другу ручки и чмокались посреди расставленных на верхней палубе чемоданов. Остальные застыли, ошеломленные. Им и в головы не могло прийти, что они когда-нибудь расстанутся, что их несколько странноватая и разношерстная, но тесно спаянная команда, прошедшая через невероятные испытания и лишения, так вот вдруг распадется.

Никто не знал, что и как ей ответить. Дежурное «Приятно было познакомиться» ни в какие ворота не лезло. И уж совсем бестактно звучали бы утешения по поводу гибели Скотта.

Спасла положение Джейн Шелби.

— Как это все-таки ужасно! Мы непременно должны переписываться.

— Да, да, конечно, — отозвалась мисс Кинсэйл. Она странно развела руками и смущенно рассмеялась. — Действительно, как глупо все получилось с моей стороны! У меня и ридикюля с собой нет. Пишите в «Браунс Бэнк», Кемберли. Письмо дойдет, и запомнить очень легко.

Джейн сказала:

— А нам с мужем пишите в Детройт на адрес «Крэнборн Моторс Компани».

Они уже приближались к борту «Лондон Тауэра», выкрашенному в белый цвет от ватерлинии до самой верхней палубы.

Капитан приказал:

— Третий, примете двух англичанок и матроса, американцев доставьте на «Монро». Он вот-вот подойдет.

— Слушаюсь, сэр, — ответил третий помощник.

Они все больше отдалялись от «Посейдона», чей перевернутый киль остро торчал из воды, резко выделяясь на фоне волн. Шлюпка почти вплотную подошла к борту корабля. С грохотом открылись шлюзовые двери, и был подан трап. На спасенных смотрело множество людей, и под их любопытными взглядами Мюллер и Нонни невольно разжали сомкнутые руки и чуть отодвинулись друг от друга. Носовой гребец спрыгнул на небольшую ступеньку, и третий помощник пригласил:

— Англичан прошу на борт.

Затем он повернулся к мисс Кинсэйл.

— Дайте вашу руку. Сейчас вы переоденетесь и согреетесь.

— Позвольте вам помочь, дорогая, — произнесла медсестра и по-матерински обняла Нонни, которая машинально поднялась, когда выкликнули англичан. Она вполоборота посмотрела на Мюллера и беспомощно пролепетала:

— Я англичанка. Надо идти, да?..

Тот был настолько не готов к такому повороту событий, что лишь невнятно пробормотал:

— Ну да… Пожалуй… Может быть…

Сестра уже вела Нонни вверх по трапу.

— Бедняжка, как же вы настрадались! Сейчас вот выпьете чайку, отдохнете, и все как рукой снимет.

Мюллер медленно поднялся на ноги. Лицо его выражало крайнее недоумение и полное непонимание происходящего.

— Нонни! — наконец крикнул он. — Все будет хорошо, слышишь! — И, как бы спохватившись, добавил. — Я приеду за тобой, обязательно!

Джейн Шелби взмахнула руками.

— До свидания, мисс Кинсэйл! Счастливо! Мы непременно напишем!

Вельбот отдал швартовы. Рого, Мартин, семья Шелби и даже Роузен махали руками и кричали:

— До свидания, мисс Кинсэйл! Пока, Нонни! Счастливо, Кемаль! — Все это произошло настолько быстро и так буднично и обыденно, что Нонни даже не успела расплакаться.

До нее донесся голос Мюллера:

— Где мне тебя найти?

— В Фэрхэм Кросс, рядом с Бристолем! Улица Эйвон Террас! — Она кричала что было сил, голос ее летел ввысь, перекрывая шум волн и возгласы остальных. — Дом двадцать семь! Нас там все знают! — И наконец разрыдалась. — О, Хьюби мой, Хьюби!

Мюллер сложил руки рупором и прокричал сквозь рев ветра и волн:

— Я приеду за тобой, Нонни!

Еще не выйдя из тупого оцепенения, в каком он позволил ей оставить себя, Мюллер вдруг ясно понял, что никогда больше не увидит Нонни. Его охватило тихое, опустошающее отчаяние. Что же произошло? Почему он позволил ей уйти? Что же заставило его сделать это? Ах, если бы только она сказала не «Надо идти, да?», а «Можно я пойду?», он, нисколько не кривя душой, тотчас бы ответил: «Нет, никуда я тебя от себя не отпущу».

Он чувствовал, что отчаяние, боль и опустошенность переживает не он один, но и Рого, Роузен, все Шелби и, возможно, даже бедная мисс Кинсэйл. Как утопающий за соломинку, он ухватился за спасительную мысль: «У тебя еще есть последний шанс. Необязательно садиться на американское судно. Шлюпка ведь вернется на „Лондон Тауэр“. Надо остаться в ней, вновь оказаться рядом с Нонни, обнять ее и прижать к себе…» Эта воображаемая картина немного подбодрила его.

Мартин вдруг сказал:

— Послушайте, Рого! Теперь-то, когда все кончилось, можете вы сказать, за кем все-таки охотились? — И тут же добавил, словно его осенило: — Неужели это был Скотт?

Рого повернулся и смерил его холодным, пронзительным взглядом детектива, насквозь буравя его маленькими глазками. Едва шевеля губами, он произнес:

— Да оставьте же вы меня в покое, ради всего святого! Сейчас-то какая разница, охотился я за кем или нет? Все равно этот гад погиб. И моя жена тоже…

Тут он вдруг желчно и холодно добавил:

— Как и та белобрысая дамочка, с которой вы все время тискались. — И снова повернулся к Мартину спиной.

Как ни странно, тот даже не удивился. Напротив, он испытал странное облегчение.

— Так вы все знали?

Рого резко обернулся.

— Да, — ответил он. — Да, знал.

Лишь мгновение Мартин гадал, как это Рого до всего докопался, а потом подумал: ну и что из этого? Может, еще кто-то знал, а толку-то? Но у него сразу, вопреки всякой логике, почему-то отлегло от сердца.

Мюллер все слышал. «Ах ты, паскуда! — подумал он. — Так вот кто ее охмурил!» Хьюго никак не мог взять в толк, какими такими ухищрениями этому седому ссохшемуся коротышке удалось окрутить такую роскошную пышнотелую женщину.

И что там Рого и Скотт, продолжал ломать голову Мюллер. Сколько же еще неразрешенных загадок оставит после себя этот смертельный круиз?

Послышались крики, и о нос шлюпки глухо ударились концы швартовочных тросов. Над вельботом навис серый борт «Монро», палуба его была полна матросов в белых форменках и офицеров с золотыми галунами на белоснежных мундирах и фуражках. Командир корабля, руководивший спасательными работами, смотрел вниз, перегнувшись через поручни, а двое матросов стояли у шлюзового трапа.

Скотт и Рого, Рого и Скотт! «Сейчас-то какая разница, охотился я за кем или нет? Все равно этот тип погиб». Этот ответ детектива не умолкая звучал в голове Мюллера, и он снова и снова возвращался к тайне их соперничества. Рого ненавидел священника. Но Рого в той же мере ненавидел и всех остальных.

Шлюпка быстро пришвартовалась, и семья Шелби поднялась на борт. За ними шел Роузен, спотыкаясь на каждом шагу: взгляд его был прикован к тому, что лежало ближе к корме, обернутое брезентом. Затем Мюллер, Мартин. Рого, как всегда, замыкал шествие.

Что все же их, Линду, Скотта и Рого, связывало? Или же Рого до самых печенок достали бесконечные расспросы, что да как он делал на корабле, он не выдержал и ответил так, чтобы раз и навсегда положить конец всем недомолвкам? Мюллер спросил себя: а почему бы полицейскому и впрямь не отправиться в круиз, как всем нормальным людям? И потом: каким образом человек вроде Скотта мог оказаться втянутым в какие-то делишки, чтобы привлечь столь пристальное внимание крепкого орешка из Бродвейского управления? Слишком все это надуманно и неправдоподобно.

Раскаленная на солнце палуба фрегата жгла ноги. Командир заметил это и сказал:

— Потерпите еще немного, все будет в порядке. — А когда Мартина и Рого приняли на борт, то крикнул вниз: — Спасибо, старшина!

Затем он повернулся к спасенным:

— Прошу вас. Для вас приготовлены каюты и свежее белье.

В голове Мюллера навязчивой каруселью вертелись три имени: Рого, Линда, Скотт. Он подумал: «Линда погибла, Скотт тоже. О чем же они с Рого говорили, когда спустились к бедняжке, нанизанной, словно бабочка на иглу, на тот жуткий стальной стержень? Только ли гордыня или дерзость побудили Скотта броситься навстречу собственной гибели, ибо он помыслил, что Господь решил разрушить все им достигнутое и он не сможет вывести горстку людей из темной бездны перевернувшегося „ковчега“? Или же этот полисмен сквозь зубы процедил слова, заставившие Скотта принять роковое решение — лучше умереть, чем остаться жить? Нет, во всем этом нет ровным счетом никакого смысла, как и в том, что Скотт проклял своего Бога, прежде чем свести счеты с жизнью». Было ясно, как день, что гладкое, бесстрастное лицо Рого и его пронизывающий, холодный взгляд не скажут больше ничего.

Рого вдруг впился в него теми самыми своими холодными глазами, о которых вспомнил Мюллер, и сквозь зубы процедил:

— Так, значит, вы ее отпустили.

Мюллер не ответил. Ему нечего было ответить, ибо так оно и было.

Но Рого еще не все сказал. Ровным голосом, лишенным всяких эмоций, он произнес:

— Я всегда знал, что ты гнида.

Мюллеру и на это нечего было возразить. Словно заканчивая чтение приговора, Рого подытожил:

— Для нее это даже к лучшему. Такие, как ты, отравляют вокруг себя все живое. — И резко отвернулся от него.

К командиру фрегата подошел судовой врач и сказал:

— Сэр, думаю, надо разместить их по каютам, накормить и дать им отдохнуть. У них у всех нервное потрясение.

Вдруг среди стоявших на палубе пронесся какой-то неясный ропот, и вскоре раздались возгласы:

— Тонет, тонет! Он погружается!

Все ринулись к поручням. Капитан, врач и семеро американцев остались на месте, пристально наблюдая, как в полумиле от них нос исполинского китообразного чудовища заскользил вниз и скрылся в сверкавших и переливавшихся под лучами солнца волнах.

Корма «Посейдона» со счетверенными винтами, похожими на гигантские вентиляторы, задралась высоко вверх. Казалось, что лайнер отойдет в небытие в подобающей таким ситуациям тишине, как вдруг на обоих кораблях взревели сирены и гудки, провожая былого властелина морей в последний путь.

Всего лишь на мгновение корма повисла в воздухе, а затем величественно и скорбно навсегда скрылась в пучине океана. На притихших волнах остались лишь масляные пятна да мелкий мусор.

Джеймс Мартин подумал: «Так, значит, не выкрутиться мне. Не выгорит на этот раз. Скорей всего, у фараона этого что-то на меня есть». Он сразу понял, что этот макака Рого не робкого десятка. И к тому же не чужд шантажа. Так слышал все-таки Мюллер или нет? Мартин твердо решил, что когда доберется домой, расскажет все, как было.

Роузен незаметно отделился от группы и сел, обхватив голову руками, рядом с укрытой брезентом фигурой, лежавшей на раскаленной палубе. Когда раздались крики и взвыли сирены, он посмотрел вслед погружавшемуся в пучину «Посейдону» и произнес:

— Мамочка, как бы мне было там хорошо. Вдвоем с тобой…

Джейн и Ричард Шелби стояли плечом к плечу, Сьюзен же чуть поодаль от них. Ричард мысленно возвращался к самому началу этого кошмарного круиза: «А стоило ли вообще идти за Скоттом? Может, он и в самом деле был ненормальный?» Ведь те, на носу корабля, сидели себе спокойно в обеденном зале и ждали, пока появится старший офицер и скажет им, что и как делать. Если бы он поступил так же, быть может, его сын был бы жив. Теперь они никогда уже не узнают, что случилось с мальчиком. Он подумал: «Как бы то ни было, Джейн простила меня», обнял ее за талию и привлек к себе.

Она изо всех сил надеялась и молила Всевышнего, что ее сын мертв, что плоть от плоти ее не испытывает мучений и страданий, а мирно вознесся на небеса, и что виденное ею ужасное зрелище было его прощанием с грешной землей. Джейн никого ни в чем не винила, кроме себя самой. И сейчас она безмолвно сказала последнее «прощай» не только своему сыну, но и самой себе; точнее, тому своему «я», что на краткий миг проявилось из мрачных глубин подсознания, но теперь, как хотелось верить, навеки сгинуло в морской пучине вместе с останками затонувшего корабля.

Сьюзен Шелби стояла, вцепившись в поручни, и не сдерживала катившихся по щекам слез. Не много ли она вынесла утрат за одну «увеселительную» поездку: ее младший брат, ее наивная юность, вдребезги разбитый образ на первый взгляд благополучной семьи и домашнего очага… Но была еще одна причина для горьких слез.

Распухшими, заплаканными глазами она напряженно следила за проплывавшей мимо шлюпкой с «Лондон Тауэра» со спасенными членами экипажа. Она высматривала среди них юное личико со светло-голубыми глазами и розовыми щечками, обрамленное льняными волосами. Но, увы, его там не было. Этот милый мальчик, едва ли старше ее, мимолетная встреча с которым навсегда перевернула и изменила ее жизнь, сгинул в пучине, как и многие другие. Наперекор всему она не могла и не хотела верить, что он погиб.

И тут бок о бок с охватившими все ее существо безысходностью и отчаянием родилась слабая искорка надежды, а затем страстное желание и даже мольба, что вдруг она беременна от него, что он не умер, а оставил в ней частицу себя, которой будет суждено прожить то, что не успел прожить он. И она свято верила, что если так назначено судьбой, рождение ребенка станет самым главным и самым радостным событием всей ее жизни.

Он будет похож на него, как две капли воды: с таким же правильно очерченным ртом, вздернутым носиком и розовыми щечками. Когда он чуть подрастет, она непременно отвезет его с собой в… как, он говорил, называется этот город? Галл, конечно же, в Галл! Он сказал, что родом из Галла и что у его отца с матерью там рыбная лавка. Совсем нетрудно будет разыскать родителей молодого моряка, погибшего на «Посейдоне». Они возьмут малыша на руки, а она скажет:

— Герберт не погиб, нет, совсем нет! Он жив, вот же он.

Представив эту картину, она сквозь слезы улыбнулась самой себе и прошептала: «Господи Всемогущий, да будет так, молю тебя».

Кормак Маккарти Дорога

Посвящается Джону Френсису Маккарти

© Ю. Степаненко, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“»

2014 Издательство АЗБУКА®

Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью, он первым делом тянулся к спящему у него под боком ребенку – проверить, дышит ли. Ночи чернее преисподней, каждый новый день на толику мрачнее предыдущего. Словно безжалостная глаукома еще только-только зарождается, а мир вокруг уже начал тускнеть. Его рука мягко поднималась и опускалась в такт с драгоценным дыханием. Выбравшись из-под полиэтиленовой накидки, он сел в ворохе вонючей одежды и грязных одеял и поглядел на восток в поисках солнца, которого не было. Ночью ему снился сон. Во сне они бродили по пещере: ребенок вел его, держа за руку. Как пилигримы из сказки, проглоченные гранитным чудовищем и затерявшиеся в его чреве. Пламя их светильника отражалось в мокрых наростах на стенах. Вода негромко журчала в проточенных в камне отверстиях. Трудилась в тишине ежеминутно, час за часом, день за днем, год за годом. Без перерыва. Они ходили по пещере, пока не очутились в каменном зале с черным древним озером. На дальнем берегу сидело какое-то непонятное существо. Оно оторвало морду от воды, так что показалась его мокрая пасть, и уставилось на свет невидящими, белесыми, словно паучьи яйца, глазами. Потом повело головой, будто стараясь унюхать то, чего не могло увидеть. Бледное, голое, полупрозрачное, припало к земле – алебастровые ребра отбрасывали гигантскую тень на камни позади. Его кишки, его бьющееся сердце. Мозги, пульсирующие в стеклянной колоколообразной черепной коробке. Повертело головой, затем глухо завыло, повернулось к ним спиной и беззвучно и неуклюже ускакало в темноту.

С первым проблеском света он поднялся, и, оставив мальчика досыпать, вышел на дорогу, и сел на корточки, и стал изучать местность к югу от них. Ни души, ни звука, ни следа Божьего присутствия. Решил, что сейчас октябрь, но не был твердо уверен. Очень давно уже не вел календарь. Они двигались на юг. Еще одну зиму здесь не пережить.

Когда стало достаточно светло, он смог в бинокль рассмотреть долину внизу. Все меркло в тумане. Пепел закручивался спиралями на черной поверхности земли. Он внимательно изучал все, что попадало в поле зрения. Участки дороги посреди мертвого леса. Старался не пропустить хоть какое-нибудь цветовое пятно, какое-нибудь движение, малейший намек на дым. Опустил бинокль, стянул марлевую маску с лица, и вытер запястьем нос, и опять начал рассматривать окрестности. А потом просто сидел с биноклем в руке и наблюдал, как серый день разливается над землей. Он знал одно – ребенок был его спасением. Сказал себе: «Если он не творение Господне, значит Бога никогда не было».

Когда он вернулся, мальчик еще спал. Стащил с него полиэтиленовую накидку, сложил, и отнес в тележку, и возвратился с тарелками, кукурузными лепешками и сиропом в пластиковой бутылке. Потом расстелил на земле кусок брезента, который служил им столом, расставил еду и тарелки. Достал из-за пояса револьвер, положил его рядом на тряпки и долго сидел, наблюдая за спящим ребенком. Во сне мальчик стянул с лица маску, она затерялась среди одеял. Смотрел на сына и поглядывал на дорогу сквозь деревья. Место было далеко не безопасным. При дневном свете их можно легко увидеть с дороги. Мальчик заворочался в одеялах. Потом открыл глаза.

– Привет, пап.

– Я здесь.

– Я знаю.

Примерно час спустя они уже шагали по дороге. Он толкал тележку. У обоих за спиной рюкзаки с самыми необходимыми вещами. На тот случай, если придется бросить тележку и спасаться бегством. На ручку тележки прицепил хромированное зеркало от мотоцикла, чтобы видеть дорогу за спиной. Подтянул рюкзак повыше и осмотрел вымершую местность. Дорога пуста, в маленькой долине внизу только неподвижный серый серпантин реки. Сухое русло и четкие очертания берегов с зарослями сухого камыша.

– Ты как?

Мальчик кивнул: все в порядке. Пошли. По выжженной земле, взбивая ногами пепел, полагаясь только друг на друга.

Реку перешли по старому бетонному мосту и через несколько миль наткнулись на придорожную автозаправочную станцию. Стояли посреди дороги и внимательно изучали заправку.

– Думаю, надо ее проверить. Все осмотреть.

Трава под ногами рассыпалась в прах. Пересекли разбитую асфальтовую площадку и обнаружили в земле резервуар. Крышки не было; он согнулся, упершись локтями в землю, пытаясь по запаху определить, есть ли там бензин. Запах горючего был едва ощутим. Поднялся и оглядел автозаправку. Шланги колонок, как ни странно, на своих местах. Все окна целы. Дверь в мастерскую техремонта была приоткрыта, и он зашел внутрь. Металлический шкаф с инструментами около стены. Покопался в ящиках, но ничего, что могло бы пригодиться, не нашел. Полудюймовые торцевые ключи в хорошем состоянии. Храповик. Продолжал разглядывать помещение. Железная бочка с мусором. Перешел в соседнюю комнату. Повсюду пыль и пепел. Мальчик появился в дверях. Металлический стол, касса. Старые автомобильные справочники, разбухшие от сырости. Линолеум весь в пятнах, задравшийся там, где капало сквозь дырявую крышу. Он подошел к столу, постоял перед ним. Затем снял телефонную трубку и набрал номер отца из той, прошлой жизни. Мальчик наблюдал за ним.

– Что ты делаешь?

Отойдя уже на четверть мили от этого места, он остановился и оглянулся.

– Мы как-то не подумали. Надо вернуться.

Столкнул тележку с дороги и упрятал ее подальше от чужих глаз. Оставив рюкзаки, они пошли назад к автозаправке. В мастерской он выдвинул из угла железную бочку и вытряхнул из нее мусор. Выудил из кучи пластиковые бутылки из-под машинного масла. Потом они сидели на полу и методично сливали остатки масла из бутылок. Перевертывали их горлышками вниз и оставляли стоять в тазике, пока не набралось с четверть литра. Слил масло в одну бутылку, закрутил пластмассовую пробку, вытер бутылку тряпкой и прикинул на вес. Вот и масло для их крошечного ночника, хватит на долгие серые рассветы и на долгие серые закаты.

– Теперь ты сможешь почитать мне сказку. Верно, пап?

– Да, смогу.

В дальнем конце долины дорога шла по выжженной местности. Обугленные, без единой ветки стволы деревьев подступали с обеих сторон. Ветер гнал по дороге пепел, провисшие оголенные провода между почерневших электрических столбов тихо поскуливали в порывах ветра. Сожженный дом на поляне, за ним – бесплодные бесцветные луга и крутые красноватые речные берега с брошенной где попало строительной техникой. На вершине холма какое-то время постояли на пронизывающем холодном ветру, переводя дыхание. Он вопросительно посмотрел на мальчика.

– Я нормально, – сказал тот.

Он положил ему руку на плечо и кивнул в сторону расстилающейся внизу долины. Достал из тележки бинокль и, не сходя с дороги, поглядел туда, где просматривался силуэт города, темный, словно рисунок углем, на фоне выжженной равнины. Глазу не за что зацепиться. Ни струйки дыма.

– А можно, я посмотрю? – спросил мальчик.

– Да-да, конечно.

Мальчик облокотился на тележку и настроил бинокль.

– Что ты видишь?

– Ничего. – Сын опустил бинокль. – Дождь пошел.

– Да. Вижу.

Они накрыли тележку полиэтиленом и оставили ее в овраге. Сами, огибая черные лесины, поднялись по склону к каменному выступу, который он раньше приметил, спрятались там и стали смотреть, как серые струи дождя секут долину. Холод пробирал до костей. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, завернувшись в одеяла поверх курток. Вскоре дождь прекратился, только капли со стуком падали с деревьев.

Когда ветер окончательно разогнал тучи, они пошли к тележке, и скинули полиэтилен, и взяли одеяла и все необходимое для сна. Поднялись на вершину холма и устроились на сухой земле под выступом, а после он сидел, обняв мальчика, стараясь его согреть. Закутавшись в одеяла, смотрели, как надвигается непроницаемая темнота. Силуэт города растворился в ней, будто привидение, и он зажег маленький ночник и поставил его с подветренной стороны. Потом они спустились к дороге, и он взял мальчика за руку, и они пошли на другой склон холма, где дорога добиралась до самого верха, откуда еще можно было разглядеть погружающуюся во мглу местность к югу. Долго стояли в своих одеялах на ветру в надежде увидеть свет костра или лампы. Ничего. Только тусклое пятно света их ночника. Затем вернулись обратно. Костер не разжечь – все отсырело. Пришлось съесть скудный ужин холодным и улечься, пристроив лампу между собой. Он захватил книжку для мальчика, но тот слишком устал.

– А можно, лампа погорит, пока я не усну?

– Конечно можно.

Мальчик никак не мог заснуть. Повернулся и посмотрел на отца. В тусклом свете ночника его лицо с темными разводами от дождя напоминало старинную маску трагика.

– Можно, я у тебя кое-что спрошу? – сказал мальчик.

– Да. Конечно.

– Мы умрем?

– Когда-нибудь. Не сейчас.

– Но мы и дальше будем идти на юг.

– Да.

– Там будет тепло.

– Да.

– Хорошо.

– Что «хорошо»?

– Ничего. Просто хорошо.

– Спи.

– Хорошо.

– Я сейчас задую ночник, ладно?

– Да, ладно.

А затем из темноты:

– Можно, я еще кое-что спрошу?

– Да. Конечно.

– Что ты будешь делать, если я умру?

– Если ты умрешь, я хотел бы тоже умереть.

– Чтобы не расставаться со мной?

– Да. Чтобы не расставаться с тобой.

– Хорошо.

Лежал и слушал стук капель в лесу. Голые скалы вокруг. Холод и тишина. В пустоте унылый переменчивый ветер гоняет туда-сюда прах погибшего мира. Перенесет, рассыплет, опять перенесет. Все в этом мире вырвано с корнем, зависло в безжизненно-сером воздухе, все держится на одном дыхании, коротком и слабом. Почему мое сердце не из камня?

Проснулся и наблюдал за наступлением серого дня. Медленного, туманного. Поднялся, пока мальчик спал, надел ботинки и, закутавшись в одеяло, пошел между деревьями. Спустился в расщелину в скале и там присел, скорчившись, долго, непрерывно кашляя. Потом сел прямо на пепел. Поднял голову навстречу сумрачному дню. Прошептал:

– Ты там? Когда мы наконец встретимся? У тебя есть горло, чтоб я мог тебя задушить? У тебя есть сердце? А душа? Будь ты проклят! О, Боже, – прошептал он. – О, Боже.

Город они пересекли на следующий день пополудни. Револьвер, чтобы был под рукой, он положил поверх свернутого полиэтилена в тележке. Мальчика не отпускал от себя ни на шаг. Город был почти полностью сожжен. Никаких признаков жизни. Машины на дороге засыпаны пеплом, все покрыто толстым слоем сажи и пыли. Окаменевшие следы в засохшей глине. Труп в дверях – сухой, как пергамент. С застывшей гримасой. Он притянул к себе мальчика.

– Все, что ты сейчас запомнишь, останется с тобой навсегда. Хорошенько об этом подумай.

– Но что-то иногда забывается?

– Да, ты забудешь то, что хочешь помнить, и будешь помнить то, что хотел бы забыть.

В миле от фермы его дяди лежало озеро, куда они осенью вдвоем отправлялись за дровами. Он сидит на корме лодки, опустив руку в холодную волну, а дядя гребет. Дядины ноги в детских черных ботинках упираются в перекладины. Соломенная шляпа. Трубка из кукурузного початка в зубах, тонкая струйка слюны висит в уголке губ. Дядя оборачивается, чтобы разглядеть дальний берег, поднимает над водой весла, вынимает трубку изо рта и тыльной стороной ладони вытирает подбородок. Березы подступают к воде, их белоснежные стволы резко выделяются на фоне темного ельника. По берегу сплошь потемневшие от времени и непогоды вывернутые пни, все, что осталось от поваленных когда-то ураганом деревьев. Сами деревья давным-давно распилены на дрова и вывезены. Дядя разворачивает лодку, складывает весла, лодку несет течением по мелководью, пока днище не начинает скрести по песку. Дохлый окунь покачивается вверх брюхом в прозрачной воде. Желтые листья. Они оставляют ботинки на прогретых крашеных досках кормы, вытаскивают лодку на берег и бросают якорь. Их якорь – заполненная цементом железная банка из-под топленого сала с крюком посередине. Идут вдоль берега, дядя рассматривает пни, попыхивает трубкой, на плече у него – свернутая кольцом грубая пеньковая веревка. Находит подходящий пень. Они его переворачивают и, держа за корни, волокут к воде. Завернутые по колено штаны все равно промокают. Привязывают веревку к поперечине на корме и переплывают озеро; пень медленно тащится за лодкой. Темнеет. Только и слышно что размеренный скрип уключин. Темное зеркало озера и отблески света, загорающегося в домах на берегу. Звук радио где-то вдалеке. Плывут, не произнося ни слова. Идеальный день. Из детства. Один из тысячи.

Много недель они упорно двигались на юг. Одни. Гористая суровая местность. Дома из алюминия. Временами сквозь редкую поросль удавалось разглядеть отрезки хайвея внизу. Становилось все холоднее. Стоя в ущелье высоко в горах, они смотрели вперед, туда, где у подножия хребта, насколько было видно, лежала выгоревшая дотла страна. Почерневшие массивы скал среди гор пепла, волны пепла, устремляющиеся вверх и летящие над пустыней. След тусклого солнца, неприметно скользящего в полумраке.

Долго преодолевали этот неприветливый край. Мальчик нашел цветные карандаши и нарисовал на маске клыки. Ни разу не пожаловался, хотя еле передвигал ноги. Одно из передних колесиков тележки расшаталось. Что делать? Ничего. Огонь выжег землю, про костер можно просто забыть, наступили долгие темные холодные ночи – таких еще не бывало. Холод, от которого трескаются камни. Который отнимает жизнь. По ночам прижимал к себе дрожащего ребенка и в темноте считал каждый его слабый вдох и выдох.

Его разбудили далекие раскаты грома. Сел. Слабые вспышки непонятного происхождения в пелене перемешанного с сажей дождя. Повыше натянул полиэтилен и долго лежал, прислушиваясь. Если они промокнут, просушиться будет негде, и их, скорее всего, ждет смерть.

Ночами он просыпался в непроницаемой темноте. В темноте, от которой болели уши, так напряженно он вслушивался. Довольно часто приходилось вставать. Никаких звуков, кроме свиста ветра в голых обугленных деревьях. Он поднимался и, пошатываясь, стоял в холодном беззвучном мраке, расставив для равновесия руки, прислушиваясь к командам, которые мозг давал телу. Все по заведенному порядку: держаться прямо, не падать, даже если пошатнешься. Широко шагая навстречу пустоте, считал в уме шаги, прежде чем повернуть назад. Глаза закрыты, руки загребают в воздухе. Выпрямился – навстречу чему? Чему-то безымянному в ночи, прародительнице всего живого, а может, самой утробе земли. По сравнению с ней и он, и звезды просто песчинки. Как огромный маятник качается в такт движению Вселенной, о существовании которой даже и не подозревает. А она тем не менее существует.

Им понадобилось два дня, чтобы пересечь это мертвое пространство. Дальше дорога шла по гребню горного хребта, окруженного со всех сторон вымершим лесом.

– Снег идет, – сказал ему мальчик.

Он посмотрел на небо. Одна-единственная сероватая снежинка планировала вниз. Поймал ее и наблюдал, как она тает на ладони. Будто прощался с последним защитником христианского мира.

Продолжали идти вперед, накрывшись с головой полиэтиленом. Влажные серые хлопья летели из пустоты и кружились в воздухе. Талый снег на обочине. Черная жижа, сочащаяся из-под наносов мокрого пепла. Никаких тебе ритуальных костров на отдаленных вершинах. Скорее всего, приверженцы жертвоприношений уже поубивали друг друга. Никто не проходил этой дорогой. Ни разведчики, ни мародеры. Вскоре они наткнулись на придорожную автомастерскую. Постояли в дверном проеме, глядя, как со стороны гор несутся потоки дождя со снегом.

В мастерской нашлось несколько старых коробок, из которых разожгли на полу костер. Он отыскал кое-какие инструменты, и вывалил вещи из тележки, и принялся за ремонт колесика. Выкрутил болт, высверлил дрелью старую втулку, а на ее место вставил кусочек трубы нужной длины. Вкрутил болт и покатал тележку по полу. Едет неплохо. Мальчик следил за ним, не сводя глаз.

Утром двинулись дальше. Пустынная местность. На двери сарая прибита кабанья шкура. Жалкое зрелище. Пучок щетины вместо хвоста. В сарае, в узкой полоске тусклого света, висят на стропилах три трупа, сухие и пыльные.

– Внутри может быть какая-нибудь еда. Кукуруза или еще что-нибудь, – сказал мальчик.

– Пошли отсюда, – ответил он.

Больше всего его беспокоила их обувь. Обувь и еда. Еда – постоянно. В какой-то старой коптильне нашли забытый в дальнем углу окорок. Можно было подумать, черт-те сколько пролежавший в могиле. Окаменевший от времени. Взрезал его ножом. Под жесткой коркой – темно-красное соленое мясо. Вроде есть можно. Питательное. В тот же вечер поджарили над костром толстые куски окорока и добавили их в банку тушеных бобов. Позже он очнулся в темноте, почудилось, будто слышит барабанную дробь где-то внизу, среди темных холмов. Потом ветер поменял направление, и звуки поглотила тишина.

Во сне бледная невеста выходит ему навстречу из-под зеленого полога ветвей. Соски обмазаны белой глиной, на теле – белые полосы. Газовое прозрачное платье, темные волосы собраны в пучок и заколоты перламутровыми гребешками цвета слоновой кости. Ее улыбка, ее потупившиеся глаза. Утром опять пошел снег. Крохотные бусинки серого льда нанизаны на электрические провода над головой.

Ничему этому он не верил. Сказал себе, что у человека в опасности и сны должны быть соответствующие – про опасные испытания; а если нет таких снов, то это признак бессилия и близкой смерти. Спал недолго и беспокойно. Снилось, что они с сыном гуляют в весеннем саду, под куполом ослепительно-синего неба порхают птицы, но он знал, как заставить себя проснуться, вырваться из этих манящих миров. Лежал в темноте, пока не пропал давно забытый вкус персика из призрачного сада во сне. Подумал: проживи он еще хоть сколько-то, мир в конце концов полностью исчезнет. Так у ослепшего человека стираются из памяти детали потонувшего в вечной темноте мира.

Видения преследовали его в пути. Но он продолжал двигаться вперед. Помнил все, за исключением ее запаха. Помнил, как в театре сидела рядом, подавшись вперед, захваченная музыкой. Золотая роспись, настенные светильники, тяжелые складки занавеса по обеим сторонам сцены. Она положила его руку себе на колени, и он мог нащупать резинки ее чулок сквозь тонкое полотно летнего платья. Останови это мгновение. А теперь всколыхни со дна души все темное и ледяное и отправляйся в ад.

Смастерил из двух найденных старых веников щетки, и прикрутил их к тележке так, чтобы они сметали сучки и ветки перед колесиками, и посадил мальчика в тележку, а сам пристроился на поперечной железке, как погонщик собачьей упряжки, и они покатили вниз с холма, управляя спуском и наклоняясь на поворотах, словно заправские бобслеисты. Впервые за долгое время он увидел на лице сына улыбку.

У основания холма дорога делала петлю. Деревья там расступались, образуя просвет. Старая просека в лесу. Они сели на скамейку на обочине и стали смотреть на впадину, теряющуюся в плотном тумане. Внизу виднелось озеро. Холодное, серое, неподвижное посреди изувеченной чаши долины.

– Что это, пап?

– Дамба.

– Зачем она нужна?

– Без дамбы не было бы озера. Раньше в этом месте была река. Вода, падая с дамбы, крутила громадные, похожие на вентиляторы турбины. Они вырабатывали электричество.

– Чтобы лампочки горели?

– Да, чтобы лампочки горели.

– Мы можем спуститься и посмотреть?

– Нет. До нее слишком далеко.

– Она долго простоит?

– Думаю, да. Она из бетона. Скорее всего, простоит несколько веков. А то и тысячелетий.

– Как ты думаешь, рыба там водится?

– Нет, ничего в этом озере нет.

В том далеком-далеком прошлом где-то поблизости от этого места он видел, как сокол камнем падал с голубой скалы, и врезался в стаю аистов, и хватал одного, и тащил вниз к реке. Долговязый нескладный аист безжизненно болтался в когтистых лапах и все ронял, ронял в холодном осеннем воздухе свои белоснежные перья.

Зернистый воздух, вкус которого навсегда остается во рту. Они стояли под дождем, как стоит стадо, застигнутое непогодой. Затем двинулись дальше, растянув полиэтилен над головой, под монотонный шум дождя. Ноги насквозь промокли и замерзли, а обувь скоро совсем развалится. На склонах – мертвые, втоптанные в грязь стебли пшеницы. В пелене дождя – черные силуэты обугленных деревьев на гребнях холмов.

Зато в его снах бушевали яркие цвета. А как еще может заявить о себе смерть? Сразу после пробуждения все моментально обращалось в пепел. Так от дневного света разрушаются фрески, столетиями сохранявшиеся в замурованных гробницах.

Дождь прекратился, потеплело, и они наконец-то спустились в долину. Кое-где еще проступают очертания фермерских участков. Нигде ни травинки, все сухое и мертвое до самых корней. Высокие, обшитые вагонкой дома. Одинаковые железные крыши. Длинный сарай посреди поля с рекламой по скату крыши: десятифутовые выцветшие буквы приглашают посетить Рок-Сити.

Придорожные кусты разрослись и превратились в непроходимую стену перепутанных черных колючек. Никаких признаков жизни. Он оставил мальчика посреди дороги с револьвером наготове, а сам поднялся по истертым каменным ступенькам на открытую веранду старого фермерского дома и, приставив руку к глазам, заглянул в окно. В дом вошел через кухонную дверь. Мусор на полу, старые газеты. Посуда в шкафу, кружки на крючках. Прошел по коридору и остановился в дверях гостиной: старинная фисгармония в углу, телевизор, дешевые диваны, а рядом – ручной работы шкаф из вишневого дерева. Поднялся на второй этаж. Спальни. Все покрыто пеплом. Детская комната, на подоконнике мягкая игрушка – собака, будто выглядывающая в сад. Покопался в стенных шкафах. Сбросил покрывала с кроватей и обнаружил два совсем неплохих шерстяных одеяла. Потом спустился в кухню. В кладовке нашел три банки консервированных помидоров домашнего приготовления. Сдул пыль с крышек и осмотрел со всех сторон. Кто-то до него не рискнул взять банки, и он тоже не решился. Вышел из дома с перекинутыми через плечо одеялами. Зашагали дальше.

На окраине города наткнулись на супермаркет. Несколько старых машин посреди захламленной парковки. Там оставили свою тележку. Прошли по заваленным мусором рядам. В овощном отделе на дне ящиков нашлось несколько окаменевших фасолин да мумифицированные останки того, что когда-то было абрикосами. Мальчик не отставал ни на шаг. Через заднюю дверь вышли наружу, где ничего, кроме пары заржавевших тележек, не было. Вернулись назад в магазин – искали тележку поновее, но безуспешно. Рядом с входной дверью – опрокинутые на пол и разбитые монтировкой два автомата для продажи кока-колы. В пыли – разбросанные по полу монеты. Он сел, запустил руку внутрь: во втором автомате пальцы наткнулись на холодный металлический цилиндр. Медленно вытащил руку с добычей и уставился на банку кока-колы.

– Что это, пап?

– Кое-что вкусненькое, для тебя.

– Что это?

– Подожди. Садись.

Ослабил узлы, помог мальчику снять рюкзак и поставил его так, чтобы можно было опереться на негоспиной. Просунул большой палец под ушко, дернул кверху и открыл банку. Поднеся кока-колу поближе к носу, уловил шипение лопающихся пузырьков и протянул банку мальчику.

– На-ка, пробуй.

Мальчик взял банку.

– Там пузыри.

– Ну же, не бойся.

Мальчик посмотрел на отца, наклонил банку и сделал один глоток. Задумчиво посидел, решая, нравится ему или нет, а потом сказал:

– Ужасно вкусно.

– Ну видишь.

– Пап, ты тоже глотни.

– Я хочу, чтобы ты все выпил сам.

– Пап, ну пожалуйста.

Он взял банку, чуть-чуть отхлебнул и вернул мальчику.

– Допивай. Давай посидим здесь немного.

– Потому что мне никогда больше не придется такое попробовать, да?

– Кто знает, что нас ждет впереди.

– Понятно.

День уже подходил к концу, когда они вошли в город. Длинные бетонные щупальца хайвеев и переплетения шоссейных развязок, словно развалины гигантского парка аттракционов, маячили в сгущающемся сумраке. Засунул револьвер за пояс, куртку оставил незастегнутой. Повсюду лежали мумифицированные тела: потрескавшаяся плоть на костях скелета, сухие и перекрученные, как проволока, сухожилия, сморщенные изможденные лица мучеников серее савана, оскаленные желтоватые зубы. Обувь давным-давно украдена, так они и лежали – босоногие, будто паломники.

Пошли дальше. Он постоянно смотрел в зеркальце, проверял обстановку у себя за спиной. Никакого движения, только пепел летит по улицам. Перешли реку по высокому бетонному мосту. Причал внизу. В серой воде – полузатопленные маленькие катера, ниже по течению – катеров еще больше, целое кладбище увязших в жирной саже суденышек.

В тот же день, пройдя еще миль пять на юг и чуть не заблудившись в зарослях мертвого кустарника, на очередном повороте дороги набрели на ветхий дом с трубами, треугольниками мансард и каменной оградой. Он резко остановился. Потом повернул к дому, толкая перед собой тележку.

– Что это за место, пап?

– В этом доме прошло мое детство.

Мальчик стоял и рассматривал дом. Деревянная обшивка нижней части почти полностью отсутствовала – пошла на костер, – так что обнажились балки и куски утеплителя. Негодная москитная сетка с заднего крыльца валялась на цементном полу террасы.

– Ты что, хочешь зайти?

– А почему бы нет?

– Я боюсь.

– Неужели не хочешь посмотреть, где я жил?

– Нет.

– Ничего страшного ты не увидишь, не бойся.

– А вдруг там кто-то есть?

– Не думаю.

– А вдруг?!

Стоял и смотрел на окно своей комнаты. Перевел взгляд на мальчика.

– Если хочешь, подожди здесь.

– Не хочу. Ты всегда так говоришь.

– Извини.

– Я не обижаюсь. Но ты всегда так говоришь.

Они скинули рюкзаки, и оставили их на веранде, и, расшвыривая мусор ногами, вошли в дом через кухонную дверь. Мальчик не отпускал его руку. Внутри ничего не изменилось. Пустые комнаты. В комнате рядом со столовой – голая панцирная сетка, складной металлический стол. Все та же чугунная решетка небольшого камина. Исчезли сосновые панели со стен, остались только рейки. Он продолжал осматривать комнату. В деревянной каминной полке нащупал большим пальцем дырочки от гвоздиков, на которых сорок лет назад висели чулки с подарками.

– Когда я был маленьким, мы в этой комнате праздновали Рождество. – Повернулся и посмотрел в окно на безжизненный двор. Заросли мертвой сирени. Остатки «живой» изгороди. – Холодными зимними вечерами, когда из-за бури гасло электричество, сидели с сестрами здесь, перед огнем, и делали домашние задания.

Мальчик наблюдал за ним. Смотрел, как невидимые тени из прошлого обступают отца.

– Давай пойдем, пап. Пора.

– Да-да.

Но с места не сдвинулся.

Пересекли столовую с ее девственно-чистым очагом – мать не допускала, чтобы копоть зачернила желтые кирпичи. Пол вспучился от дождя. В гостиной аккуратная кучка косточек какого-то небольшого животного, вероятнее всего кошки. Стеклянный бокал около двери. Мальчик вцепился в его руку. Поднялись по лестнице на второй этаж, повернули и пошли по коридору. Пирамидки влажной известки на полу, оголенная обрешетка крыши. Он стоял на пороге своей комнаты. Тесное пространство под скатом крыши.

– Я здесь спал. У этой стены стояла кровать.

Сколько снов ему приснилось в этой комнате за те бессчетные ночи! Сны, рожденные воображением ребенка, переносили в прекрасные или страшные миры. Ни тем ни другим не суждено было стать реальностью. Распахнул дверцу стенного шкафа, втайне надеясь увидеть вещи из детства. Ничего, только холодный дневной свет, пробивающийся из пролома крыши. Мрачный, как его душа.

– Пойдем отсюда, пап. Пойдем, а?

– Да, пошли.

– Мне страшно.

– Я вижу. Прости.

– Мне очень страшно.

– Все в порядке. Не надо было сюда приходить.

Три ночи спустя у подножия гор, тянущихся на восток, его разбудили непонятные звуки. Он лежал в темноте, вытянув руки вдоль тела. Земля дрожала. Что-то двигалось прямо на них.

– Папа?! Папа?!

– Тсс. Не волнуйся.

– Что это, пап?

Гул приближался, нарастал, все вокруг тряслось. А потом волна прокатилась под ними, как поезд в подземном тоннеле, и бесследно канула в темноту. Мальчик – весь в слезах – прижался к нему и спрятал лицо у него на груди.

– Ш-ш-ш. Все прошло.

– Я боюсь…

– Я знаю. Не бойся. Все в порядке.

– Что это было, пап?

– Землетрясение. Все позади. Обошлось. Ш-ш-ш.

В самые первые годы дороги были забиты беженцами. Закутанные с ног до головы, в масках, в защитных очках, они брели по дороге или сидели на обочине, как потерпевшие аварию авиаторы. Горы тряпья на тачках. Тянут за собой повозки или тележки. Ярким блеском горят глаза. Безучастные коконы, ковыляющие по тракту, словно переселенцы в лихорадочном бреду. Бренность мира наконец-то становится очевидной. Давние проблемы остаются нерешенными, растворяются в ночи. Были – и нет их. Выключен свет, пусто. Оглянись вокруг. «Вечность» занимает много времени. Но мальчик знал всему цену: «вечность» – безвременна.

Пока ребенок спал, он сидел около мутного окна в заброшенном доме и при тусклом предзакатном свете читал старую газету. Курьезы. Забытые тревоги. В восемь часов первоцвет закрывает лепестки. Время от времени он смотрел на спящего сына. «Ты сможешь это сделать, когда наступит час? Сможешь?»

Они расположились прямо на дороге и съели холодные рис и бобы, которые приготовили еще два дня назад. Уже забродившие. Не нашлось места, где можно было бы, оставшись незамеченными, разжечь огонь. Спали в обнимку, закутавшись в зловонные одеяла, в темноте, на холоде. Он прижал мальчика к себе. Кожа да кости.

– Сердце мое, – сказал он. – Сердце мое.

Он понимал, что оказался хорошим отцом. Но понимал также, что она во многом была права. Говорила, что он цепляется за мальчика, чтобы не умереть самому. Это правда.

А потом он утратил счет месяцам. Решил, что у них достаточно еды для перехода через горы, но наверняка сказать невозможно. Преодолеть перевал на высоте пять тысяч футов, да еще в такой холод… Повторял, что спасение ждет их на побережье, и в то же время, шагая в ночи, знал, что выдавал желаемое за действительное. С большей вероятностью они просто погибнут в горах, и на этом все закончится.

Дорога привела их к руинам курортного городка. Они продолжали двигаться строго на юг. Сожженные леса по склонам гор тянулись на многие мили, а на земле, чего он никак не ожидал, уже лежал снег. Никаких следов на дороге, ни одного живого существа. Закопченные валуны среди деревьев, по форме и размеру похожие на медведей. Он остановился на каменном мосту в том месте, где вода не торопясь разливалась и, лениво крутясь, превращалась в серую пену. В том месте, где когда-то наблюдал, как стайка форели резвилась в воде, как на каменистом дне мелькали тени рыб. Пошли дальше, мальчик устало тащился позади. Всем телом налегая на тележку, отец толкал ее зигзагами вверх по склону. Высоко в горах продолжались лесные пожары, и по ночам они видели яркие оранжевые всполохи там, где огонь отражался в носящихся в воздухе хлопьях сажи. Становилось все холоднее, приходилось ночь напролет жечь костер. По утрам, отправляясь в путь, и не думали его тушить. Обернули ноги кусками дерюги и перевязали бечевкой. Земля была только-только присыпана снегом, но он понимал, что, если начнется настоящий снегопад, тележку придется бросить. Уже и так стало трудно ее толкать, он часто останавливался перевести дух. Доковыляв до обочины, повернувшись спиной к сыну, стоял, упираясь руками в колени, и кашлял. Выпрямлялся, из глаз текли слезы. От крови снег превратился из серого в грязно-розовый.

Остановились на привал под боком огромного валуна: воткнули палки в землю и натянули на них полиэтилен. Он разжег костер, и они стали таскать ветки, чтобы хватило на всю ночь. Бросили на снег подстилку из сухих стеблей болиголова и устроились на ней, завернувшись в одеяла и допивая остатки какао из старых запасов. Опять пошел снег, мягкие снежинки падали из темноты. От тепла его разморило. Мальчик вернулся с новой охапкой веток, его тень промелькнула над отцом. Сквозь полуопущенные веки он наблюдал, как мальчик подбросил веток в костер. Огнедышащий дракон, ниспосланный Богом. Искры взвились в небо и погасли в беззвездной черноте. Не всем предсмертным словам можно верить. Благословен огонь, хоть и недолговечен.

Проснулся незадолго до наступления рассвета. Костер потух, остались только угли. Вышел на дорогу. Все вокруг было освещено. Будто заблудившееся солнце наконец-то вернулось домой. Снег оранжевый, весь в блестках. Лесной пожар двигался по сухостою у них над головами, взвиваясь и переливаясь на фоне туч, будто северное сияние. Он простоял так довольно долго, не обращая внимания на стужу. Что-то давно забытое всколыхнулось в груди при виде этого цвета. Прочти литанию. Запомни.

Наступили настоящие холода. В этом заоблачном мире все застыло в неподвижности. Над дорогой повис густой запах дыма. Толкал тележку по снегу. Несколько миль в день. Не представлял, далеко ли до перевала. Ели по чуть-чуть, постоянно мучил голод. Стоял и смотрел на раскинувшиеся внизу дали. На ленту реки. Как высоко они уже забрались?

Ему приснилось, что она заболела, а он за ней ухаживает. Во сне это смахивало на акт самопожертвования, но он отогнал эту мысль. Не помог он ей, и она умерла в одиночестве, во тьме. Нет никаких других снов, нет пробуждения, и не о чем рассказывать.

На этой дороге не встретить Божьих избранников. Пропали, остался я один, и мир исчез вместе с ними. Загадка: чем отличается «никогда» в настоящем от «никогда» в прошлом?

Темное пятно невидимой луны. Ночи стали немного светлее. Днем Солнце обходит Землю, как скорбящая мать со свечой.

На рассвете на обочинах сидели люди – полуживые, в дымящейся одежде. Будто несостоявшиеся фанатики-самоубийцы. Другие старались им помочь. Год спустя на мостах жгли костры и раздавались безумные песнопения. Крики жертв. Днем вдоль дороги стояли стеной колья с телами. В чем их вина? Подумал, что за всю историю человечества наказаний было больше, чем преступлений. Слабое утешение.

Дышать становилось все труднее, решил, что до перевала рукой подать. Может, завтра доберутся. Завтра наступило и закончилось, а до перевала они так и не дошли. Снегопад прекратился, но волочь тележку по глубокому, дюймов шесть, снегу сил не было. Он сказал себе, что придется, наверно, ее бросить. Интересно, сколько они смогут на себе унести? Остановился, посмотрел вдаль. Пепел падал на снег, пока все не почернело.

За каждым поворотом ему чудилось, что они у цели. Однажды вечером он остановился, огляделся и понял: вот и перевал. Расстегнул куртку на шее, и опустил капюшон, и стал вслушиваться. Шум ветра в стеблях сухого болиголова. Пустая парковка рядом с обзорной площадкой. Мальчик стоял сбоку. Он сам однажды зимой там стоял, только со своим отцом, много лет назад.

– Что это, пап?

– Перевал. Мы дошли.

Утром они продолжили путь. Жуткий холод. В середине дня опять пошел снег. Привал устроили раньше обычного, и залегли под навесом из полиэтилена, и смотрели, как падают снежинки в костер. К утру снега навалило по колено, но небо расчистилось, и стало так тихо, что можно было различить биение собственного сердца. Навалил сучьев на угли, раздул огонь и поковылял по сугробам выкапывать тележку. Перебрал банки, пошел назад. Потом они с мальчиком сидели у костра и доедали последние крекеры с сосисками из алюминиевой банки. В кармане своего рюкзака он обнаружил ополовиненный пакетик с порошком какао, развел его для сына, а себе налил кипятку, сел и стал дуть на край кружки.

– Ты ведь обещал так не делать, пап.

– Чего не делать?

– Сам знаешь.

Вылил кипяток обратно в кастрюлю, забрал у сына кружку, отлил себе чуть-чуть какао и вернул кружку.

– Все время приходится за тобой следить.

– Да, нехорошо.

– Если ты не держишь слово в мелочах, то обязательно нарушишь в главном. Ты сам так сказал.

– Знаю, знаю. Больше не буду.

Преодолев перевал, весь день с трудом спускались по южному склону. Несколько раз тележка застревала в глубоком снегу. Тогда он, одной рукой таща ее за собой и размахивая для равновесия другой, прокладывал дорогу по сугробам. Где угодно, но только не здесь, в горах, можно найти что-нибудь подходящее, чтобы сделать санки, будь то старый придорожный знак или лист кровельного железа. Обернутые кусками дерюги ноги промокли насквозь, высушить их или согреть возможности не было. Время от времени он опирался на тележку отдышаться, а мальчик стоял и терпеливо ждал. Откуда-то сверху донесся громкий треск. Потом еще раз.

– Дерево упало всего-навсего. Не бойся, – успокоил он мальчика. Тот всматривался в мертвые деревья по краям дороги. – Не бойся. Все деревья свалятся рано или поздно, но не на нас.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

Один раз наткнулись на огромный завал из деревьев. Пришлось все из тележки вытряхивать и по отдельности перетаскивать и ее, и вещи через поваленные деревья, а потом укладывать все обратно. Мальчик нашел игрушки, про которые уже давно забыл. Достал желтую машинку, примостил ее поверх узла, так и тронулись в путь.

Вблизи дороги на противоположной стороне замерзшего ручья увидели пригорок. Расположились там на ночлег. Ветер унес весь пепел с черного как уголь льда, и ручей напоминал высеченную в базальте дорогу, вьющуюся в лесу. Дрова для костра собирали на северном склоне – там было посуше. Валили целые деревья и затем оттаскивали к месту привала. Развели огонь, натянули полиэтилен и развесили на кольях вокруг костра одежду, от которой скоро пошел пар и вонь. Сами сидели голышом, завернувшись в одеяла, согревались, он упер ноги мальчика себе в живот и грел их теплом своего тела.

Ночью ребенок проснулся весь в слезах, отец крепко прижал его к себе.

– Ш-ш-ш. Все хорошо.

– Мне приснился плохой сон.

– Я так и подумал.

– Рассказать?

– Если хочешь.

– У меня был заводной пингвин. Такой, знаешь, который машет крыльями и смешно переваливается. Мы сидели в нашем старом доме, а он появился из-за угла. Но его ведь никто не заводил! Стало так страшно!

– Еще бы.

– Намного страшнее, чем я тебе рассказываю.

– Знаю, сны иногда бывают очень страшными.

– А почему он мне приснился?

– Этого я не знаю. Но теперь уже нечего бояться. Я подкину веток в костер, а ты постарайся уснуть.

Мальчик помолчал, а потом сказал:

– А у него даже заводной ключ не поворачивался.

Понадобилось четыре с лишним дня, чтобы преодолеть заснеженный склон горы. Да и потом еще кое-где попадались скопления снега на особенно крутых поворотах, а сама дорога была черная и мокрая из-за того, что сверху потоками сползала жидкая грязь; в некоторых местах она затопила полотно дороги и текла вниз по откосу. Вышли к узкой горловине ущелья, на дне которого в темноте шумела река. Стояли и слушали.

На противоположной стороне каньона – высокие скалы и тонюсенькие черные деревья, судорожно цепляющиеся за склоны. Шум реки стал тише. Потом опять усилился. Снизу повеяло холодом. До реки добирались целый день.

Оставили тележку на парковке и пошли по лесу. Со стороны реки доносились громоподобные звуки. Водопад. Вода устремлялась вниз с каменного обрыва и, падая с восьмидесятифутовой высоты, разбивалась о поверхность озера. В воздухе висела пелена серой водяной пыли. Запах воды. Тянет холодом. Мокрая галька на берегу. Стоял и наблюдал за мальчиком.

– Вот это да! – воскликнул сын. Не мог оторвать глаз от реки.

Присел на корточки, и набрал пригоршню гальки, и понюхал камешки, и затем со стуком высыпал их на землю. Круглые, отполированные, похожие на стеклянные шарики или на леденцы, только каменные, с прожилками и полосками. Темные вкрапления и блестящие песчинки кварца, сверкающие во влажном от речного тумана воздухе. Мальчик подошел к реке, присел, умылся черной водой.

Водопад обрушивался в озеро почти в его центре, образуя серую бурлящую воронку. Они стояли бок о бок и громко разговаривали, стараясь перекричать рев воды.

– Холодно?

– Вода ледяная.

– Хочешь искупнуться?

– Не знаю.

– Конечно хочешь…

– А можно?

– Пошли.

Он расстегнул куртку, бросил ее на гравий; мальчик поднялся, они разделись и зашли в воду. Бледные как привидения, зуб на зуб не попадает. Ребенок какой худющий – ходячий скелет! От этого зрелища заныло сердце.

Нырнул, выплыл на поверхность, ловя ртом воздух, повернулся и встал, похлопывая себя по бедрам.

– Мне там с головкой?

– Нет. Залезай.

Повернулся и поплыл к водопаду, преодолевая встречное течение. Мальчик зашел в воду по пояс и, обхватив руками плечи, прыгал в воде вверх-вниз. Отец поплыл к нему и, затащив подальше на глубину, поддержал голову, чтобы тот поплавал. Мальчик прерывисто дышал и молотил по воде руками и ногами.

– У тебя получается. Здорово получается.

Дрожа от холода, оделись и по тропинке поднялись вдоль берега к тому месту, где река, казалось, вдруг обрывается и исчезает. Он помогал мальчику перелезать через камни. Подошел к самому краю. Вода неслась к обрыву и с грохотом падала вниз. Целиком исчезала в озере. Мальчик схватил отца за руку.

– Как высоко!

– Очень.

– Если упадешь, наверное, разобьешься насмерть?

– Скорее, покалечишься. С такой высоты…

– Ух как страшно.

Пошли по лесу. Свет угасал. Шли по ровным участкам берега в верховьях реки, огибая огромные мертвые деревья. Густой южный лес, в котором когда-то росли и подофил, и зимолюбка, и женьшень. Вокруг шершавые сухие ветки рододендрона – узловатые, перекрученные, черные. Он внезапно остановился. Под ногами в пепле и древесной трухе что-то было. Наклонился, разгреб мусор. Небольшая колония. Съежившиеся, сухие, морщинистые. Взял один, поднес поближе к лицу, понюхал. Откусил крохотный кусочек, пожевал.

– Что это, пап?

– Сморчки. Это сморчки.

– Что такое сморчки?

– Грибы такие.

– Их можно есть?

– Можно. Возьми, попробуй.

– Они вкусные?

– Попробуй.

Мальчик понюхал гриб, откусил чуть-чуть, разжевал. Посмотрел на отца:

– Очень даже ничего.

Выковыряли все грибы, такие необычные с виду, и сложили мальчику в капюшон куртки, и вернулись на дорогу, и пошли к тому месту, где оставили тележку. Разбили привал на краю озера. Отмыли грибы от земли и пепла и замочили в кастрюле. К тому времени, когда огонь разгорелся в полную силу, уже наступила ночь. На чурбаке нарезал грибы тонкими ломтиками, бросил на сковородку, добавил туда же свиной жир из банки тушеных бобов, поставил все это поджариваться на углях. Мальчик смотрел.

– Мне это место нравится.

Поужинали грибами и бобами, выпили чая, а на десерт открыли баночку консервированных груш. С одной стороны костер был защищен обломком скалы, а с другой они натянули полиэтилен, чтобы жар не уходил. Получился теплый закуток. Он рассказывал мальчику истории из прошлого, какие еще не забыл – про мужественных и справедливых людей, – пока тот не уснул в ворохе одеял. Потом подкинул в костер веток и лежал, сытый и согревшийся, слушая глухой грохот водопада где-то внизу, среди темного безжизненного леса.

Утром решил прогуляться, пошел вниз по течению. Мальчик был прав: место оказалось очень удобным. Надо проверить, не привлекло ли оно кого-нибудь еще. Не нашел никаких следов чужого присутствия. Стоял и наблюдал за рекой, как она стекала в затон, там кружилась, пенилась и клубилась в водовороте. Бросил в воду белый голыш, и он моментально исчез, словно языком слизнули. Однажды он вот так стоял на берегу реки, рассматривал форелей, обычно невидимых в светло-коричневой воде. Разве что когда рыба переворачивалась с боку на бок в погоне за кормом. В черной глубине солнце острыми лучиками отражалось от рыбьей чешуи, – наверное, так блестят, попав в полосу солнечного света, лезвия ножей в пещере.

– Нам нельзя здесь оставаться. С каждым днем становится все холоднее. Водопад может кого-нибудь привлечь. Мы же пришли. И другие придут. Мы не знаем, что у них на уме, и не услышим, когда они сюда заявятся. Опасно.

– Еще один денек, пап.

– Опасно здесь оставаться.

– Может, поищем другое место на реке?

– Надо идти дальше. На юг.

– А река разве не течет на юг?

– Нет, не течет.

– А можно на карте посмотреть?

– Можно. Подожди, достану…

Потрепанная дорожная карта, изданная в свое время для работников нефтедобывающей компании, была когда-то склеена скотчем, но со временем распалась на отдельные листки. Он каждый пронумеровал фломастером в верхнем углу. Покопался в них и расправил тот, на котором можно было показать, где они сейчас находятся.

– Здесь мы перейдем мост. Похоже, до него еще миль восемь или вроде того. Вот река. Течет на восток. Пойдем по дороге по восточному склону гор. Вот они – дороги, черные линии на карте. Штатные дороги.

– Почему «штатные»?

– Потому что раньше они принадлежали штатам. Тому, что когда-то называлось штатами.

– Штатов больше нет?

– Нет.

– Что с ними случилось?

– Точно не знаю. Хороший вопрос.

– Но дороги сохранились.

– Да, пока.

– Сколько еще им ничего не сделается?

– Не знаю, может, и долго. Им пока ничто не угрожает, так что они еще на какое-то время останутся.

– Но не будет ни машин, ни грузовиков.

– Нет.

– Вот и хорошо.

– Ты готов?

Мальчик утвердительно кивнул, вытер нос рукавом, закинул на плечи рюкзак. Отец сложил карту, поднялся, сын последовал за ним сквозь серый частокол деревьев к дороге.

Внизу показался мост. На нем, загораживая проход, застрял тяжелый грузовик-фура, уткнувшийся в погнутые перила. Опять зарядил дождь, они стояли, накрывшись полиэтиленом, рассматривая мост из голубоватого марева своего убежища. Капли дождя тихо шуршали по пленке.

– Обойдем фуру?

– Вряд ли. Скорее всего, придется под ней пролезть, только надо будет разгрузить тележку.

Мост пересекал реку неподалеку от водопада. Его шум стал слышен на повороте дороги. Из ущелья налетел ветер, они затянули потуже края полиэтилена и вкатили тележку на мост. Сквозь металлическую арматуру просматривалась река внизу. Ниже по течению сразу за водопадом был железнодорожный мост. На его каменных опорах были хорошо видны те места, докуда доходила вода во время наводнения, а в излучине реки громоздились завалы из веток, стволов и валежника.

Грузовик, похоже, стоял на мосту с незапамятных времен: обмякшая резина складками лежала под дисками колес, кабина водителя застряла в ограждении моста, кузов перекосился и врезался в кабину сзади. Грузовик развернуло, и зад уткнулся в перила на противоположной стороне моста, выворотив с корнем одну секцию, и она повисла на арматуре над водным потоком. Он попытался затолкать тележку под грузовик, но мешала ручка. Придется тащить боком, пока же они накрыли тележку полиэтиленом и бросили под дождем. Согнувшись, залезли под фуру. Оставив мальчика сидеть на сухой земле под машиной, он взобрался на приступку рядом с бензобаком, смахнул воду со стекла и заглянул в кабину. Потом перепрыгнул на подножку, дотянулся до ручки, открыл дверь, пролез внутрь, захлопнул дверь. Посидел, осматриваясь. Позади сидений – спальное место. Пол завален бумагой. Бардачок не заперт, в нем ничего нет. Перелез через сиденья. На лежанке – отсыревший матрас. Мини-холодильник с открытой дверцей. Откидной столик. Старые журналы на полу. Пустые фанерные полки. Под лежанкой – ящики, тоже пустые. Он все проверил, и все открыл, и выдвинул, и даже покопался в мусоре. Вернулся в кабину и сел на водительское место. Смотреть сквозь пелену дождя на реку внизу. Легкий стук капель по железной крыше. Всепоглощающая темнота.

Ночь провели в кабине, а утром дождь прекратился, и тогда они смогли разгрузить тележку, перенести ее и все вещи под грузовиком на ту сторону и сложить все обратно. Внизу в сотне футов от моста лежали почерневшие останки горелых покрышек. Он стоял и рассматривал фуру.

– Как ты думаешь, что там внутри?

– Не знаю.

– До нас кто-то тут побывал. Наверняка всё забрали.

– А как попасть внутрь?

Он прижался ухом к стенке фуры, а потом ударил ладонью по металлической поверхности.

– Судя по звуку, пусто. Можно, наверное, залезть через крышу. В боку было бы отверстие, сумей его кто-нибудь проделать.

– Чем?

– Нашли бы чем.

Снял куртку, бросил ее на тележку, залез на бампер, потом на капот и через лобовое стекло перемахнул на крышу кабины. Выпрямился, повернулся и посмотрел на реку внизу. Под ногами – скользкий мокрый металл. Посмотрел на сына. На его встревоженное лицо. Повернулся, схватился руками за верх фуры, подтянулся. Еще раз, еще. Иначе не взобраться. Спасибо хоть не толстый. Закинул ногу на ребро крыши, повисел так, отдыхая, потом сделал последний рывок и перекатился на крышу.

Разглядел люк посередине крыши, по-обезьяньи перебирая руками и ногами, добрался до него. Крышки на люке не было, из отверстия пахнуло мокрой фанерой и уже ставшим таким знакомым запахом кислятины. Вытащил из кармана брюк журнал и вырвал несколько страниц, скомкал и, достав зажигалку, поджег бумагу и бросил вниз, в черноту. Слабый свист. Разогнал дым, заглянул внутрь. Такое ощущение, будто бумага горит на дне пропасти, а вовсе не в паре футов от крыши. Козырьком ладони прикрыл глаза и тогда смог хорошо разглядеть содержимое фуры. Трупы. Навалены как попало. Мумии в сгнившем тряпье. Бумажный комок, догорая, на мгновение ярко вспыхнул, как цветок, как расплавленная роза. А потом опять стало темным-темно.

Заночевали в лесу на гребне холма, с которого открывался вид на широкую долину, уходящую далеко на юг. Он развел костер под защитой скалы. Поужинали остатками грибов и банкой шпината. Ночью высоко в горах разразилась гроза, оглушительный грохот и треск обрушивались на равнину внизу. Серое небо то и дело освещалось вспышками молний. Мальчик прижался к отцу. Гроза закончилась, сменившись непродолжительным градом, потом зарядил холодный нудный дождь.

Проснулся в темноте. Дождь уже перестал. Долину заливает тусклый свет. Поднялся, прошелся по краю гребня. Зарево, растянувшееся на много миль. Сев на корточки, смотрел на огонь. Явственно различил запах дыма. Послюнявил палец, подставил его ветру. Когда поднялся и повернулся, чтобы идти обратно, увидел освещенный изнутри полиэтилен – значит, мальчик проснулся. Голубоватое свечение, казалось, висело над стартовой площадкой, с которой им предстоит отправиться в последнее путешествие на край света. Про которое некому будет рассказывать. Некому. Не надо себя обманывать.

Весь следующий день они шли, окутанные запахом гари. Все тонуло в клубах дыма, который, как туман, поднимался от земли. На фоне тонких черных деревьев, горящих по склонам, словно свечи язычников. Ближе к вечеру подошли к месту, где пламя только-только пересекло дорогу: щебеночное покрытие еще не остыло и чем дальше, тем больше проседало под ногами. К подошвам прилипал битум, его тонкие нити тянулись от ботинок к дороге, затрудняя каждый шаг. Остановились.

– Придется переждать, – сказал он мальчику.

Вернулись на основную дорогу, там провели ночь и утром зашагали опять. Щебенка к тому времени остыла. Вскоре наткнулись на следы отпечатавшихся в битуме подошв. Непонятно, откуда взялись. Он присел и стал их изучать. Кто-то ночью вышел из леса и пошел по расплавленной дороге.

– Кто это может быть?

– Не знаю. Никто.

Они вскоре догнали его на дороге: незнакомец еле двигался, волочил одну ногу, периодически останавливался и стоял согнувшись, не решаясь тронуться дальше.

– Что будем делать, пап?

– Пока ничего. Пойдем следом и понаблюдаем.

– Последим за ним?

– Да-да, последим.

Плелись за ним довольно долго, теряя драгоценное время. Наконец он сел на дорогу и больше уже не поднимался. Мальчик вцепился в отцовскую куртку. Никто не промолвил ни слова. Незнакомец явно побывал в огне: опален под стать пейзажу вокруг, обуглившаяся одежда, один глаз обожжен и навеки закрыт, на почерневшем черепе – клочья пепла вместо волос. Когда они проходили мимо, он смотрел себе под ноги и даже не взглянул на них. Как будто чего-то стеснялся. Башмаки перевязаны проволокой, покрыты пятнами битума. Сидит в своих лохмотьях в полном молчании и не шевелится. Мальчик то и дело оглядывался.

– Пап, что с ним?

– В него ударила молния.

– Мы можем ему помочь? Пап?

– Нет. Не можем.

Мальчик продолжал дергать его за полу куртки.

– Пап…

– Перестань.

– Мы можем ему помочь?

– Нет. Не можем. Ему уже ничто не поможет.

Продолжали идти. Мальчик плакал. Постоянно оборачивался. Когда они спустились с холма, отец остановился, посмотрел на сына, посмотрел на дорогу у них за спиной. Незнакомец завалился на бок, на таком расстоянии уже трудно было понять, что там лежит.

– Мне очень жаль этого человека, – сказал отец. – Но мы ничем не можем ему помочь. Нам нечего ему дать. С ним случилась ужасная беда, но мы не можем ничего изменить или исправить. Ты ведь это понимаешь?

Мальчик смотрел в землю. Кивнул. Пошли дальше, больше он уже не оборачивался.

Вечером небо осветилось тусклым зеленовато-желтым светом. В канавах вдоль дороги черная вода вперемешку с грязью от оползней. Горы, теряющиеся в дымке. Перешли реку по бетонному мосту. Речной поток медленно нес скопления пепла и комки глины. Обуглившиеся деревяшки. Пройдя еще немного, решили вернуться и заночевать под мостом.

Он таскал с собой бумажник, пока тот не протер дырку в углу кармана. Как-то раз сел на обочине, и достал бумажник, и вытряхнул содержимое. Немного денег, кредитные карты. Водительское удостоверение. Фотография жены. Разложил на земле. Как карточную колоду. Закинул в лес изрядно потертый кусок кожи и сел c фотографией в руках. Потом положил ее рядом с остальными вещичками, встал, и они пошли дальше.

Утром, лежа на спине, разглядывал глиняные гнезда ласточек в углах мостовых пролетов. Посмотрел на мальчика, но тот отвернулся: лежал, уставившись на реку.

– Мы ничем не могли ему помочь.

Мальчик продолжал молчать.

– Он скоро умрет. Если бы мы поделились с ним едой, нам самим бы не хватило, тогда умерли бы мы…

– Я понимаю.

– Ну и когда ты начнешь опять со мной разговаривать?

– Уже начал.

– Точно?

– Да.

– Ну хорошо.

– Хорошо.

Они стояли на дальнем берегу реки, звали его. Сгорбленные, в лохмотьях, боги, бредущие в безжизненном пространстве. Пересекают котлован исчезнувшего моря, весь в разломах и трещинах, как разбитая тарелка. Расплавившийся песок там, где промчался огненный смерч. Силуэты медленно растаяли вдали. Проснулся и лежал в темноте.

Часы остановились в 1.17. Долгая вспышка света, затем – серия глухих толчков. Он встал и подошел к окну.

– Что это было? – спросила она.

Он не ответил. Пошел в ванную, щелкнул выключателем, электричество уже отрубилось. Мутное розовое марево в окне. Опустился на колени, заткнул пробкой ванну, отвернул краны до упора. Она стояла в дверях ванной комнаты – ночная рубашка, одна рука придерживает живот, другая вцепилась в косяк.

– Что это было? – спросила снова. – Что происходит?

– Я не знаю.

– Почему ты решил помыться?

– Я не собираюсь мыться.

В том далеком прошлом однажды проснулся в пустом лесу и слушал в кромешной темноте крики перелетных птиц. Приглушенные расстоянием, высоко в облаках. Птицы бесцельно кружили над землей – так муравьи бессмысленно бегают кругами по краю тарелки. Он пожелал птицам счастливого пути. Они улетели, и больше он их никогда не слышал.

У него сохранилась колода карт – нашел ее в каком-то доме в ящике письменного стола, карты истрепанные, кое-где порвавшиеся, не хватает двух треф, но они все равно иногда играли, расположившись у костра и закутавшись в одеяла. Пытался вспомнить правила карточных игр своего детства. «Старая дева». Несколько вариантов виста. Был уверен, что перепутал все правила, и потому изобрел новые игры и придумал им названия. Вроде «Ненормальной указки» или «Кошачьей отрыжки». Время от времени мальчик спрашивал его о прошлой жизни, про которую сам ничего не помнил, так как не застал ее. Долго думал, прежде чем ответить. Прошлое не вернешь. Про что ты хочешь узнать? Решил покончить с вымыслами. Стало противно, ведь фантазии – сплошной обман. Мальчик сам напридумывал: что будет на юге, про других детей. Не мешало бы обуздать детские фантазии, но он не мог себя заставить. А кто бы смог?

Нет списка неотложных дел. День предопределен. Час за часом. Не существует «позже». «Позже» – это уже сейчас. Красивые изящные вещи, дорогие чьему-то сердцу, одновременно источник страданий. Рождаются из горя и праха.

– Так-то вот, – прошептал спящему мальчику. – А у меня есть ты.

Думал про снимок, брошенный на дороге, говорил себе, что должен постараться сделать так, чтобы они ее не забывали. Но не знал как. Проснулся от приступа кашля, отошел подальше, чтобы не разбудить сына. Шел вдоль каменной стены, завернувшись в одеяло, то и дело опускался на колени, как кающийся грешник. Кашлял, пока не ощутил вкус крови во рту. Произнес вслух ее имя. Решил, что, наверное, звал ее во сне. Вернулся и увидел, что мальчик не спит.

– Извини.

– Ничего.

– Постарайся уснуть.

– Как бы мне хотелось быть с мамой.

Он ничего не сказал. Сел рядом с маленькой фигуркой в ворохе одеял и чуть погодя заметил:

– Имеешь в виду, что тебе хотелось бы умереть.

– Да.

– Ты не должен так говорить.

– Но это правда.

– Не надо говорить о таких плохих вещах.

– Не могу не говорить.

– Я понимаю. Ты постарайся.

– Как?

– Не знаю.

– Мы остались в живых, – сказал он сидящей напротив жене. От светильника падал слабый свет.

– В живых?

– Да.

– О господи, да что ты несешь! Какие живые? Мы ходячие мертвецы из фильма ужасов!

– Прошу тебя.

– Мне все равно. Даже если ты заплачешь. Все равно, слышишь?

– Пожалуйста.

– Перестань.

– Умоляю тебя. Я сделаю все, что в моих силах.

– Что, например? Давно надо было это сделать. Когда в обойме было три пули, а не две, как сейчас. Какая я была дура! Мы с тобой ведь тысячу раз обсуждали. Я бы сама не захотела. Меня вынудили. Больше не могу. Сначала даже не хотела тебе говорить. Так было бы лучше. У тебя осталось две пули, и что дальше? Защитить ты нас не можешь. Говоришь, что жизнь за нас отдашь, а какая от этого польза? Я бы взяла его с собой, если бы ты не мешал. Взяла бы, прекрасно знаешь. Самый разумный выход.

– Ты говоришь дикие вещи.

– Нет, я дело говорю. Рано или поздно они нас догонят, схватят и убьют. Сначала изнасилуют меня. Потом – его. Они нас изнасилуют, убьют и съедят, а ты не хочешь смотреть правде в лицо. Предпочитаешь ждать. А я не могу. Не могу.

Она сидела и курила обломок тонкой сухой лозы, словно это была дорогая манильская сигара, изящно зажав его между пальцами. Другая рука бессильно лежала на коленях. Смотрела на мужа сквозь марево от горящего светильника.

– Раньше мы говорили о смерти. Теперь перестали. Не знаешь почему?

– Не знаю.

– А я знаю – она нас настигла. Больше не о чем говорить.

– Я тебя не оставлю.

– А мне все равно. Все бессмысленно. Если хочешь, можешь считать меня вероломной сукой. Я завела себе любовника. Он может дать мне то, что тебе и не снилось.

– Смерть – плохой любовник.

– Великолепный.

– Пожалуйста, не делай этого.

– Прости.

– Я не справлюсь один.

– Тогда брось все. Я тебе не помощница. Говорят, что женщинам снятся сны про несчастья, грозящие их близким, а мужчинам – про несчастья, грозящие им самим. А я не вижу больше снов. Говоришь, один не справишься? Тогда ничего не делай. Проще простого. У меня сердце давно не болит. Я с ним покончила, раз и навсегда. И уже давно. Ты все настаиваешь, что надо бороться. Не за что бороться. Во мне все умерло в ту ночь, когда он родился. Не проси сострадания, его нет. Может, ты окажешься хорошим отцом. Я в этом не уверена, но кто знает… Одно ясно – если ты останешься один, у тебя пропадет желание жить. Я по собственному опыту знаю. Тому, кто совсем одинок, можно только посоветовать придумать себе кого-нибудь. Вдохнуть в него жизнь, задобрить словами любви. Отдать последнюю крошку хлеба, защитить от опасности собственным телом. Что касается меня, то я ищу только вечного небытия. Это моя последняя надежда.

Он ничего не ответил.

– Видишь, тебе нечего возразить.

– Ты попрощаешься с ним?

– Нет, не хочу.

– Подожди хотя бы до утра. Пожалуйста.

– Мне пора.

Она уже встала.

– Во имя всего святого! Что я ему скажу?

– Ничем не могу помочь.

– Куда ты пойдешь? В этой темноте…

– Какая разница…

Он вскочил.

– Я прошу тебя…

– Нет, я не останусь. Не могу.

Она ушла. Навсегда. Холод расставания стал ее прощальным подарком. Она сделает это осколком обсидиана. Сам ее научил. Тоньше лезвия, острее стали. Она была права. Без сомнения. Сколько ночей они провели в спорах «за» и «против» самоубийства с глубокомыслием философов, обряженных в смирительные рубашки! Утром мальчик не сказал ни слова и только, когда они собрались отправиться в путь, обернулся, посмотрел на место их стоянки и прошептал:

– Она не вернется?

– Нет, – ответил он.

Всегда такой предусмотрительный, готовый к любым неожиданным поворотам. Идеальное существо, не страшащееся собственного конца. Они сидели у окна в халатах, ели поздний ужин при свечах и наблюдали, как на горизонте горят города. Несколько ночей спустя она родила – в их кровати, при свете фонаря. Резиновые перчатки для мытья посуды. Происходило невероятное. Сначала появилась макушка. Вся в крови, реденькие темные волосики. Первое испражнение кишечника. Он как будто не слышал ее криков. За окном – надвигающийся холод да пламя вдали. Он держал на весу крохотное красное тельце, такое голенькое и беззащитное, потом перерезал хозяйственными ножницами пуповину и завернул своего сына в полотенце.

– У тебя были друзья?

– Да, были.

– Много?

– Да.

– Ты их помнишь?

– Да. Я их помню.

– А где они сейчас?

– Умерли.

– Все?

– Все до единого.

– Ты по ним скучаешь?

– Да.

– Куда мы идем?

– На юг.

– Ладно.

Весь день они шагали по черной дороге, лишь под вечер устроили привал и немного перекусили. Берегли свои скудные запасы. Мальчик достал из тележки игрушечный грузовик и сучком прокладывал для него дорогу в пепле. Грузовик медленно катился. Мальчик изображал шум мотора. Было почти тепло, и они уснули прямо на земле, зарывшись в листья и подложив рюкзаки под голову.

Его разбудил какой-то звук. Повернулся на бок, прислушался. Медленно поднял голову, в руке – револьвер. Посмотрел на сына, а когда перевел взгляд обратно на дорогу, то ужаснулся: эти подошли так близко, что можно было легко разглядеть идущих в первом ряду.

– О господи, – прошептал. Дотянулся до ребенка и легонько его потряс, не спуская глаз с дороги.

Они приближались, шаркая ногами по пеплу, поводя из стороны в сторону головами в капюшонах. Некоторые – в противогазах. На одном – костюм биохимической защиты. Неимоверно грязный, весь в пятнах. Опущенные плечи, в руках – длинные дубинки. Кашляют. Потом с дороги донесся звук, похожий на рев дизельного мотора.

– Скорей, – прошептал он. – Скорей.

Засунул револьвер за пояс, схватил мальчика за руку, поволок тележку среди деревьев и опрокинул там, где она бы меньше всего бросалась в глаза. Мальчик онемел от страха. Отец притянул его к себе:

– Ничего, ничего. Надо бежать. Не оборачивайся. Бежим.

Перекинул оба рюкзака через плечо, и они понеслись по выжженному лесу. Мальчик помертвел от ужаса.

– Беги, – прошептал ему отец. – Беги. – Оглянулся назад: грузовик все ближе и ближе. В кузове стоят люди, озираются. Мальчик упал, он его поднял рывком. – Ничего, ничего. Бежим.

Он заметил просвет в лесу, решил: наверное, канава или просека, оказалось – старая заброшенная дорога за стеной бурьяна. Кое-где сквозь пепел проступают участки потрескавшегося асфальта. Заставил мальчика пригнуться, упали плашмя, прислушиваясь, с трудом переводя дыхание. Различили тарахтенье дизельного мотора, непонятно на чем работающего. Приподнялся, увидел крышу кабины грузовика, ползущего по основной дороге. Мужские фигуры в кузове, у некоторых в руках ружья. Грузовик проехал, черные выхлопные газы клубились между деревьями. Мотор явно барахлил. Сбивался, чихал. Звук удалялся.

Присел, стукнул себя по лбу:

– О боже.

Слышно было, как мотор фырчит и глохнет. Потом тишина. В руке револьвер, не помнил, когда выхватил его из-за пояса. Услышал, как они переговариваются, открывают и поднимают капот. Сидел, обняв мальчика одной рукой.

– Ш-ш-ш, – сказал ему, – ш-ш-ш.

Через некоторое время мотор опять заработал, скрипя и потрескивая, как старый корабль. Чтобы грузовик завелся, людям пришлось его толкать. И скорость набрать оказалось не так-то легко, ведь дорога шла в гору. Пару минут спустя мотор зафыркал и опять заглох. Отец приподнялся и поглядел: прямо на них шел один из этой команды. Их разделяло футов двадцать, не больше. Они застыли от ужаса.

Он поднял револьвер,прицелился. Человек остановился, одна рука висит как плеть, на лице – замызганная мятая маска, какие раньше носили маляры. Сдувается и раздувается при каждом вдохе-выдохе.

– Иди вперед.

Человек посмотрел на дорогу.

– Не оглядывайся. Смотри на меня. Не вздумай кричать. Убью.

Тот сделал несколько шагов вперед, одной рукой придерживая штаны. Неровные дырки в ремне – хроника голода. Другой конец ремня лоснится – о него затачивают нож. Человек отступил к обочине, посмотрел на револьвер, посмотрел на мальчика. Черные круги вокруг запавших глаз. Будто из глазниц человеческого черепа смотрит дикий зверь. Аккуратно подстриженная квадратная борода, судя по всему – пользовался ножницами, на шее – татуировка, отдаленно напоминающая птицу. Тот, кто наносил татуировку, похоже, плохо представлял, как выглядят настоящие птицы. Жилистый, худой. Первые признаки истощения. Грязный синий комбинезон и черная кепка-бейсболка с вышитым названием какой-то давно исчезнувшей фирмы.

– Куда вы направляетесь?

– Я отошел посрать.

– Я говорю про грузовик.

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Ну-ка, сними маску.

Человек стащил маску и стоял, держа ее в руке.

– Говорю же, не знаю.

– Не знаешь, куда вы едете?

– Нет.

– Что за топливо?

– Дизельное.

– Много его у вас?

– Три канистры по пятьдесят пять галлонов. В кузове.

– Патроны есть?

Человек снова оглянулся на дорогу.

– Я же велел не оборачиваться.

– Да, есть.

– Где вы их взяли?

– Нашли.

– Вранье. Чем вы питаетесь?

– Едим что попадется.

– Что попадется, хм.

– Да.

Человек посмотрел на мальчика, сказал:

– Ты не выстрелишь.

– Надейся.

– У тебя в лучшем случае два патрона. Или даже один. И они услышат выстрел.

– Они-то услышат, а вот ты нет.

– Как это?

– Так. Пуля летит быстрее звука. Не успеешь оглянуться, как она очутится у тебя в мозгу. Чтобы услышать выстрел, нужны лобные доли и еще кое-что под названием «неокортекс» и «верхняя височная извилина». А их-то как раз у тебя и не будет. Одно месиво.

– Ты что, врач?

– Я никто.

– У нас есть раненый. Тебе зачтется, если ему поможешь.

– Я, по-твоему, похож на полного идиота?

– Кто тебя знает.

– Почему ты на него так смотришь?

– Куда хочу, туда и смотрю.

– Забудь. Еще раз на него глянешь, я тебя застрелю.

Мальчик сидел на земле, закрыв руками голову, выглядывал из-под локтей.

– Как пить дать, мальчишка голоден. Пошли-ка лучше со мной в машину. У нас покормят. А то уперся как баран…

– У вас есть нечего. А ну, вперед.

– Куда это?

– Двигай давай.

– И не подумаю.

– Нет?

– Не-а.

– Думаешь, не убью? Ошибаешься. Но я бы предпочел взять тебя с собой. Через милю-другую отпустим на все четыре стороны. Больше нам ничего не нужно. Тебе нас не найти. Даже не узнаешь, в какую сторону мы пошли.

– Сказать, что я думаю?

– Что?

– Что ты в штаны быстрее наложишь.

Пленник разжал пальцы, ремень упал на дорогу вместе со снаряжением: фляжка, старый армейский брезентовый патронташ, кожаный футляр для ножа. Когда отец поднял взгляд от этой кучи на дороге, подонок держал в руке нож. Всего два шага – и он между ним и мальчиком.

– Ну и что дальше?

Молчание в ответ. Внушительных размеров, но оказался на удивление проворный. Нырнул, схватил ребенка, перекатился, вскочил, прижимая мальчика к груди и приставив ему нож к горлу. Отец упал на колени, повернулся в их сторону, держа револьвер двумя руками, прицелился и с расстояния в шесть футов выстрелил. Человек опрокинулся навзничь, в дырке на лбу пузырилась кровь. Мальчик лежал у него в ногах, лицо его ничего не выражало. Отец молниеносно засунул револьвер за пояс, и закинул рюкзак на плечо, и рывком схватил сына, перевернул, и поднял, и усадил себе на плечи, и кинулся бежать по дороге, придерживая мальчика за коленки. Мальчик обхватил руками его голову. Весь в крови. Немой как рыба.

В глубине леса они наткнулись на старый железный мост, по которому почти исчезнувшая с лица земли дорога пересекала высохший ручей. Его мучили приступы кашля. Откашляться не получалось, какое там – не мог продохнуть. Свернул с дороги в лес. Повернулся и стоял, переводя дух, прислушиваясь. Ничего. Спотыкаясь, проковылял еще с полмили, под конец опустился на колени, положил сына прямо в листья и пепел. Стер кровь с его лица, прижал к себе:

– Все хорошо, все хорошо.

В тот долгий холодный вечер в надвигающейся темноте он услышал их только еще один раз. Притянул мальчика к себе. Кашель застрял в горле. Куртка висит на ребенке, как на вешалке. Трясется от холода. Подождали, пока затихнут шаги. Пошли дальше. Наученные горьким опытом, брели в полном молчании. Настала ночь и вместе с ней – могильный холод. Мальчика всего колотило. Лунный свет не пробивает мрак, идти некуда. В рюкзаке у них было одно-единственное одеяло. Он его достал, укутал сына. Расстегнул куртку, прижал мальчика к себе. Устроились на земле. Лежали довольно долго, никак не могли согреться. Тогда он сел и сказал:

– Надо идти вперед. Нельзя просто так лежать.

Посмотрел по сторонам, ничего не увидел. Слова повисли в бездонной, бескрайней темноте.

Держал сына за руку, пока блуждали по лесу. Другая рука вытянута вперед. С тем же успехом мог двигаться с закрытыми глазами. Укутал мальчика в одеяло поверх куртки. Велел следить, чтобы одеяло не сползло, потом им его не найти. Мальчик просился на руки, но отец заставлял его идти. Колесили по лесу большую часть ночи. До рассвета было еще далеко, когда мальчик упал и больше не смог подняться. Завернул его в свою куртку, потом в одеяло, сел на землю, держал его в объятиях, раскачиваясь взад-вперед. Одна пуля в барабане. Не хочешь смотреть правде в лицо. Не хочешь.

Наступал день, мало чем отличающийся от ночи. При его скупом свете положил мальчика в кучу листьев на земле и сидел, разглядывая деревья. Как только развиднелось, отошел подальше и прочесал лес по периметру вокруг их временного пристанища в поисках чужих следов. Кроме их собственных, едва заметных в пепле, ничего не обнаружил. Вернулся обратно и разбудил сына:

– Пора идти. – Мальчик сидел сгорбившись, на лице – полное безразличие. Слипшиеся от крови волосы, грязь на щеках. – Скажи хоть слово, – умолял он сына, но тот молчал.

Шли на восток сквозь частокол мертвых деревьев. Прошли мимо остова бывшего дома, пересекли проселочную дорогу. Пустой участок посреди леса, наверное, в прошлом – стоянка полевой техники. Иногда останавливались, чтобы прислушаться. Неожиданно вышли на основную дорогу, он потянул мальчика за руку. Спрятались в придорожной канаве, как прокаженные. Опять слушали. Ни дуновения ветерка. Гробовая тишина. Немного погодя он поднялся и вышел на дорогу. Обернулся, поманил мальчика к себе:

– Пошли.

Ребенок подошел к отцу, тот указал на глубокие колеи в пепле, продавленные грузовиком. Мальчик стоял, закутавшись в одеяло, опустив глаза, и рассматривал дорогу.

Откуда ему знать, завели они мотор или нет? Устроили засаду или плюнули и ушли? Он скинул рюкзак, сел.

– Нужно поесть. Ты голодный?

Мальчик отрицательно покачал головой.

– Нет? Так я и думал.

Расстегнул рюкзак, достал пластиковую бутылку с водой. Отвернул пробку и протянул бутылку сыну. Тот припал к горлышку. Оторвался, и перевел дух, и сел на землю, скрестив ноги, и еще долго пил. Потом отдал бутылку отцу. Тот отпил немного, аккуратно завернул пробку и стал рыться в рюкзаке. Выудил банку белой фасоли. По очереди зачерпывая ложкой, всё съели. Отец зашвырнул пустую банку в лес. Опять вперед.

Люди с грузовика стояли лагерем прямо на дороге. Жгли костер: обугленные ветки в расплавленном гудроне вперемешку с пеплом и костями. Он присел на корточки, вытянул руку над пепелищем. От углей поднималось слабое тепло. Распрямился, глянул на дорогу. Потом отвел мальчика в лес:

– Побудь здесь. Я буду недалеко и услышу тебя, если что.

– Я хочу с тобой. – Вот-вот заплачет.

– Нельзя, тебе надо подождать в лесу.

– Ну пожалуйста, пап.

– Прекрати. Делай, что я тебе говорю. Возьми револьвер.

– Я не хочу.

– Я не спрашиваю, хочешь ты или нет. Бери.

Лесом прошел туда, где оставил тележку. Нашел. Выпотрошили, и бросили, и раскидали ненужные им вещи. Осталось несколько детских игрушек и книжек. Его собственные старые ботинки и кое-какое тряпье. Поднял тележку, сложил вещички сына, выкатил тележку на дорогу. Вернулся. Пусто. Черные пятна засохшей крови на листьях. Рюкзак сына исчез. На обратном пути наткнулся на сложенные в кучу кости и куски кожи, придавленные булыжниками. Кишки в луже крови. Поковырял кости носком ботинка. Похоже, варили. Ни клочка одежды. Приближалась ночь, становилось все холоднее. Он повернулся и пошел к сыну. Встал на колени, обхватил его руками. Долго не отпускал.

Они довезли тележку до конца старой дороги и оставили ее там. Сами пошли на юг, торопясь найти место для привала до наступления темноты. Мальчик все время спотыкался от усталости, и отец посадил его на плечи и понес. К тому времени, когда добрались до моста, стало темно как в преисподней. Поставил мальчика на землю, и они на ощупь начали спускаться по насыпи. Под мостом достал зажигалку, зажег и при слабом мерцании осмотрел берег. Песок и мелкая галька, намытые ручьем. Поставил рюкзак на землю, спрятал зажигалку, обнял сына за плечи. С трудом различал его силуэт в темноте.

– Я хочу, чтобы ты подождал меня здесь. Я схожу за дровами. Для костра.

– Я один боюсь.

– Знаю. Я буду недалеко и услышу, если ты вдруг испугаешься или вскрикнешь. Позовешь меня – я сразу же приду.

– Мне ужасно страшно.

– Чем быстрее я уйду, тем быстрее вернусь. Разожжем костер, и ты больше не будешь бояться. Только не ложись. Ляжешь – сразу уснешь. Я стану тебя звать, ты не откликнешься, а в этой темноте попробуй тебя найти… Понимаешь?

Мальчик не отвечал. Отец подумал: еще немного, и его терпение иссякнет. Но потом до него дошло, что мальчик в темноте мотает головой:

– Я не усну. Не усну.

В кромешной темноте, вытянув перед собой руки, поднялся по насыпи и углубился в лес. Дров вокруг навалом: сухие палки, ветки, валяющиеся на земле. На ходу сбивал их ногами в одно место и, когда получилась довольно внушительная куча, наклонился и все подобрал. Потом позвал сына. Тот ответил, по звуку его голоса он нашел дорогу к мосту. Сидели в темноте, пока он ножом рубил ветки потолще, а тонкие переламывал руками. Вытащил из кармана зажигалку, большим пальцем покрутил колесико. Бензиновая зажигалка давала слабый голубоватый огонек. Согнулся, поднес зажигалку к сложенной куче. Смотрел, как пламя поползло вверх по переплетенью сучков и веток. Подкинул еще, наклонился и осторожно раздул огонь, а потом перекладывал с места на место сучья, чтоб не прогорали слишком быстро.

Еще дважды он возвращался в лес, каждый раз принося полные охапки веток и валежника, и сбрасывал их с моста вниз. Отойдя на небольшое расстояние, увидел огонь костра. Но не встревожился – вряд ли его можно заметить. Под мостом среди камней разглядел темную заводь с неподвижной водой. По краям – толстая корка льда. Встал на мосту, скинул вниз последнюю охапку. Выдох – в свете костра видно облачко белого пара.

Уселся на песок, стал проверять содержимое рюкзака. Бинокль. Почти полная четвертьлитровая бутылка бензина. Плоскогубцы. Две ложки. Положил все рядком. Пять алюминиевых баночек со съестным. Выбрал банку сосисок и банку кукурузы, открыл армейской открывалкой, поставил банки поближе к огню. Сидели и смотрели, как тлеют и закручиваются от жара этикетки. Когда от кукурузы пошел пар, плоскогубцами вытащил банки. Сидели, склонившись, и медленно ели, мальчик то и дело клевал носом.

Потом он повел мальчика к отмели под мостом. Расколол палкой лед у края. Встали на колени, и он начал мыть сыну лицо и волосы. Вода была ледяная, и мальчик заплакал. Отошли подальше и нашли воду почище, он снова стал мыть мальчику голову. Не так тщательно, как хотелось бы, – ребенок стонал от холода. Вытер его одеялом, стоя на коленях в отблесках костра. В этом свете тень нижней решетки моста преломлялась на фоне частокола деревьев за ручьем. «Это мой сын. Я должен вымыть ему волосы, забрызганные мозгами того мерзавца. Это моя обязанность». Потом завернул его в одеяло и понес к костру.

Мальчик сидел и качался из стороны в сторону. Отец устраивал лежанку в песке: сюда – плечи, сюда – бедра, следил, чтобы не свалиться в огонь. Потом сел и, держа сына на коленях, над огнем просушивал ему волосы. Как соборование у древних. Пусть так. Восстанови в памяти образы из прошлого. Если нечего вспомнить, сам придумай новые ритуалы и неукоснительно их соблюдай.

Ночью проснулся от холода, поднялся, наломал побольше веток. Попадая на угли, они сразу же вспыхивали ярко-оранжевым пламенем. Раздул костер, добавил еще веток. Сидел, скрестив ноги, прислонившись спиной к каменной опоре моста. Здоровенные блоки известняка, один на другом, без капли цемента. Над головой – коричневая от ржавчины арматура, огромные заклепки, деревянные перекрытия и балки. Песок под ним был теплый на ощупь. Ночь за пределами освещенного костром круга – холодна как сталь. Поднялся, притащил еще сучьев из-под моста. Стоял и слушал. Мальчик спал как убитый. Присел рядом, погладил его спутанные светлые волосы. Драгоценная чаша, способная стать прибежищем Бога: «Пожалуйста, не говори мне, как такие истории обычно заканчиваются». Посмотрел в темноту над мостом: идет снег.

Веток, что он заготовил, хватило бы на час, может, чуть больше. Перетащил остатки валежника из-под моста и принялся его крушить: наступал на ветки, которые от его тяжести трескались, потом ломал их. Боялся, что шум разбудит ребенка. Нет, спит как ни в чем не бывало. Мокрые ветки шипели в огне, снег продолжал идти. Утром надо проверить, нет ли каких следов на дороге. Всякое может быть. За последний год это первое, если не считать мальчика, живое существо, с которым довелось поговорить. Мой брат. Холодный расчет, бегающие глаза. Гнилые черные зубы. С застрявшими частицами человеческой плоти. Каждое его слово – ложь. Все – сплошной обман.

Когда проснулся в следующий раз, снег прекратился. В мутном свете зарождающегося дня за мостом стал виден оголенный лесной массив, а на фоне снега – резкие черные силуэты деревьев. Полежал еще немного, зажав руки между коленями, встал, разжег костер посильнее, поставил подогреваться банку свеклы. Свернувшись калачиком на земле, мальчик лежал и смотрел на отца.

По всему лесу, на ветвях деревьев, в чашечках листьев, лежал свежевыпавший снег. Уже успевший посереть от пепла. Вернулись за тележкой, бросили в нее рюкзак, вышли на дорогу. Никаких следов. Постояли в полной тишине. И пошли по дороге месить серую грязь, мальчик – сбоку, руки в карманах.

Брели весь день. Мальчик не сказал ни слова. К полудню слякоть на дороге начала подсыхать, к вечеру исчезла совсем. Не останавливались. Сколько миль? Десять, двенадцать? Раньше играли с большими металлическими прокладками для труб – бросали их, как кольца, на дорогу. Когда-то нашли эти кольца в хозяйственном магазине, но теперь они пропали вместе с остальными вещами. Той ночью остановились на ночлег в ложбине. Развели огонь под скальным навесом и доели последнюю банку тушеной свинины с бобами. Он приберег ее напоследок, потому что это было любимое блюдо сына. Смотрели, как она греется в углях. Плоскогубцами вытащил банку из огня. Съели в полном молчании. Налил в банку воды, ополоснул, налил еще, дал мальчику выпить. Всё, продукты закончились.

– Мне бы проявить больше осторожности…

Мальчик ничего не сказал.

– Поговори со мной.

– Хорошо.

– Ты хотел узнать, как выглядят плохие люди. Теперь ты знаешь. Этот кошмар может повториться снова. Мой долг – заботиться о тебе, так предписано Богом. Я убью любого, кто вздумает тебя хоть пальцем тронуть. Понимаешь?

– Да.

Мальчик сидел, завернувшись в одеяло. Через какое-то время взглянул на отца, спросил:

– Мы ведь хорошие?

– Да, мы хорошие.

– И будем хорошими?

– Да, всегда.

– Хорошо.

Утром вышли из ложбины и пошли, не сворачивая, по дороге. Когда-то давно он вырезал для мальчика дудочку из сухого тростника, теперь про нее вспомнил, достал из кармана и отдал. Мальчик молча ее взял. Сбавил шаг, немного погодя отстал, заиграл на дудочке. Что-то расплывчатое, совсем не похожее на мелодию. Или отныне это и будет считаться музыкой?! А может, он слышит последние на земле звуки музыки, вырвавшиеся из-под обломков уничтоженного мира? Оглянулся, посмотрел на сына – сама отрешенность, весь погружен в игру. Подумал, глядя на мальчика: «Вот он: печальный одинокий сиротка. Пришел в селение сообщить людям о прибытии бродячих актеров. И сам не знает, что волчья стая утащила всю труппу».

Сидел, скрестив ноги, в куче листьев на вершине холма и рассматривал в бинокль долину внизу. Налитая до краев, застывшая река. Темные кирпичные трубы фабрики. Шифер крыш. Старая деревянная водонапорная башня. Огромный бак стянут металлическими обручами. Никакого дыма, никакого движения. Опустил бинокль, сидел, смотрел. Сын спросил:

– Что-нибудь увидел?

– Ничего.

Передал бинокль мальчику. Тот накинул ремешок на шею, поднес бинокль к глазам, настроил. Никакого движения.

– Я вижу дым.

– Где?

– За теми зданиями.

– Какими зданиями?

Мальчик вернул ему бинокль. Навел на резкость. Тоненькая струйка дыма.

– Да, теперь и я вижу.

– Что будем делать, пап?

– Думаю, неплохо бы проверить. Только надо быть очень осторожными. Если это целая коммуна, то наткнемся на баррикады. А вдруг окажутся беженцы?!

– Вроде нас?

– Ну да.

– Что, если они плохие?

– Придется рискнуть. Нужно найти что-нибудь поесть.

Тележку оставили в лесу. Пересекли железную дорогу и спустились по крутому склону сквозь заросли черного сухого плюща. Отец держал револьвер в руке. Велел мальчику не отходить. Тот молча повиновался. Продвигались по городу, как саперы, – прочесывали улицу за улицей. В воздухе едва ощутимый запах дыма от костра. Зашли в магазин, постояли там. Никого. Покопались в мусоре и обломках. На полу валяются ящики от столов, бумага, бесформенные коробки. Ничего полезного. Магазины давным-давно были разграблены. Стекла разбиты. Внутри ничего не разглядеть – темно. Поднялись на второй этаж по рифленым стальным ступеням эскалатора. Мальчик крепко держал отца за руку. Несколько пыльных пальто на вешалке. Искали какую-нибудь обувь. Безрезультатно. Рылись в мусоре – ничего, что могло бы пригодиться. На обратном пути снял с вешалки все пальто, вытряс, повесил себе на руку.

– Пошли.

Надеялся, что где-нибудь завалялась хоть корка. Увы. В супермаркете расшвыривали ногами мусор в проходах: старые коробки, бумага, неизменный пепел. Шарил по полкам в поисках витаминов. Открыл дверь морозильной камеры, из темной глубины накатила волна кислого тошнотворного смрада тления, поспешно захлопнул дверь. Стояли на улице. Смотрел на серое небо. Почти невидимый пар при выдохе. Мальчик чуть не падает от усталости. Взял его за руку.

– Надо дальше искать. Не сдаваться.

Ничего не нашли и в домах на окраине города. На заднем крыльце сохранились ступеньки, поднялись по ним в кухню, начали рыться в шкафчиках. Дверцы нараспашку. Баночка пищевой соды. Стоял и смотрел на нее. Проверили ящики буфета в столовой. Перешли в гостиную. На полу рулоны отклеившихся обоев, точь-в-точь древние манускрипты. Оставил мальчика сидеть на лестнице в обнимку с пальто, сам пошел на второй этаж. Все пропиталось запахом гнили и тления. В первой спальне – высохший труп на кровати, укрыт покрывалом по самую шею. Пряди истлевших волос на подушке. Взялся за края покрывала, сдернул, вытряхнул, свернул. Покопался в ящиках, заглянул в стенной шкаф. Летнее платье на металлической вешалке. Ничего. Спустился вниз. Надвигалась ночь. Взял мальчика за руку, и через парадную дверь они вышли на улицу.

На вершине холма обернулся, поглядел на город. Быстро темнело. Мрак и холод. Мальчику на плечи накинул два пальто, его из-под них совсем не стало видно.

– Пап, очень хочется есть.

– Знаю.

– Мы сможем найти наши вещи?

– Да, я помню, где мы их оставили.

– Что, если их кто-то найдет?

– Не найдут.

– Хорошо бы…

– Не найдут, не найдут. Пошли.

– Что это было?

– Я ничего не слышу.

– Ш-ш-ш.

– Ничего не слышу.

Прислушались. Где-то вдали – собачий лай. Повернулся, посмотрел на погружающийся во тьму город.

– Собака.

– Собака?

– Да.

– Откуда она взялась?

– Не знаю.

– Мы ведь ее не убьем, пап? Не убьем?

– Нет, не убьем.

Глянул на мальчика. Трясется под двумя пальто. Наклонился, поцеловал в мужественный лоб.

– Мы не тронем собаку. Я тебе обещаю.

Ночь провели в машине, припаркованной под мостом. Навалили на себя пальто и одеяла. В беззвучной тьме можно было разглядеть отдельные огоньки – пунктир электрической сети города. Правда, последние этажи небоскребов погружены в темноту. Людям приходится таскать наверх воду. Выкурить их оттуда – проще простого. Что же они едят? Одному Богу известно.

Сидели, завернувшись в одеяла, смотрели в окно.

– Кто они, пап?

– Не знаю.

Проснулся ночью и какое-то время лежал, прислушиваясь. Не мог вспомнить, где находится. Забавно. Вслух произнес:

– Где мы?

– Что, пап?

– Ничего, все в порядке. Ты спи.

– У нас ведь все будет хорошо, правда?

– Да, обязательно.

– И с нами не случится ничего плохого?

– Нет, конечно.

– Потому что мы несем огонь?

– Да, потому что мы несем огонь.

Утром пошел холодный дождь. Даже машине под мостом досталось: дождь лупил по крыше и плясал на дороге. Сидели в машине и смотрели на улицу сквозь мокрое стекло. Дождь стал стихать только к концу дня. Оставили одеяла и пальто на заднем сиденье и пошли на разведку. Дым костра в сыром воздухе. Собаки больше не слышно.

Нашли несколько вилок и ложек, кое-что из одежды. Фуфайку. Кусок полиэтилена, чтобы укрываться. Чувствовал, что за ними следят, но никого так и не увидел. В кладовке нашли мешок кукурузной муки, бог знает когда попорченной крысами. Просеял муку через кусок оконной сетки от насекомых, набралась пригоршня сухого помета. Развели огонь на бетонном полу веранды, он слепил из муки лепешки и испек их на куске жести. Медленно ели одну за другой. Оставшиеся завернул в бумагу и убрал в рюкзак.

Мальчик сидел на ступенях веранды, как вдруг увидел: что-то мелькнуло за домом по другой стороне улицы. Лицо. Мальчишка, приблизительно его же возраста, в драповом пальто, которое ему явно велико, с подвернутыми рукавами. Вскочил, пересек дорогу, побежал к дому по асфальтовой дорожке. Никого. Взглянул на дом, сквозь сухой бурьян понесся в конец двора, к черному неподвижному ручью. Крикнул:

– Вернись. Я не сделаю тебе ничего плохого!

Стоял там и плакал, пока отец не примчался и не схватил его за руку. Прошипел:

– Что ты делаешь? Что ты делаешь?

– Папа, здесь маленький мальчик. Мальчик.

– Нет тут никого, никакого мальчика. Что ты себе вообразил?

– Есть, я видел собственными глазами.

– Я тебе велел не сходить с места. Забыл? Так, нам пора. Пошли.

– Я хочу только на него взглянуть, пап. Краешком глаза.

Отец взял его за руку, пошли назад, мальчик не переставая плакал и без конца оборачивался.

Отец сказал:

– Прекрати. Нам надо идти.

– Я хочу на него посмотреть.

– Не на кого здесь смотреть. Хочешь умереть? Этого хочешь?

– Мне все равно, – сквозь слезы прошептал мальчик. – Пусть я умру.

Отец остановился. Присел на корточки и крепко обнял сына.

– Прости меня. Не говори так. Ты не должен так говорить.

По мокрым улицам вернулись к виадуку, забрали из машины пальто и одеяла и пошли к железнодорожной насыпи. Поднялись наверх, пересекли пути, углубились в лес. Отыскали тележку и направились к главной дороге.

– А если у мальчика никого нет? Что, если у него нет папы?

– Тут есть люди. Просто они прячутся.

Вывез тележку на дорогу, остановился. С трудом, но все же смог различить полустертые отпечатки колес грузовика в мокром пепле. Почудилось, что пахнет резиной. Мальчик дергал его за полу куртки:

– Пап…

– Что еще?

– Мне за него страшно.

– Я понимаю, но с ним ничего не случится.

– Давай вернемся за ним, пап. Найдем и возьмем с собой. Можем забрать его и собаку. Собака сумеет поймать какую-нибудь зверюшку.

– Не можем.

– А я с ним поделюсь своей едой.

– Перестань. Нельзя нам так делать.

Мальчик опять заплакал:

– Что же с ним будет? Что же с ним будет?

На закате уселись на перекрестке. Разложили куски карты, принялись их изучать. Он ткнул пальцем в карту:

– Мы здесь. Вот в этой точке.

Мальчик даже не взглянул. Отец сидел, уставившись на паутину черных и красных дорог на карте, уперев палец в то место, где они, по его предположениям, находились. Словно видел внутренним взором их собственные крохотные фигурки, бредущие по карте.

– Мы можем вернуться, – сказал мальчик еле слышно. – Мы недалеко ушли. Еще не поздно.

В лесу, вблизи дороги, устроились на ночь. Костер не развести – заметят, – зато на сухом месте. Съели по две кукурузные лепешки, легли спать в обнимку прямо на земле, закутавшись в одеяла и пальто. Прижал к себе мальчика, немного погодя тот перестал дрожать, уснул.

«Собака, которую он помнит, шла за нами дня два. Я пробовал подозвать ее – без толку. Из проволоки сделал петлю, хотел поймать. Остались три пули, ни одной лишней. Мальчик посмотрел вслед собаке, удаляющейся от нас по дороге, посмотрел на меня, потом опять на собаку и горько заплакал. Умолял не убивать пса, и я ему пообещал, что не трону. Мешок с костями, а не собака. На следующий день она исчезла. Вот что он вспоминает. Никаких маленьких мальчиков он не помнит».

Завернул в тряпочку горсть изюма, положил изюм в карман, в полдень уселись на сухой траве на обочине, стали есть изюм. Мальчик взглянул на отца:

– Это все, что у нас осталось?

– Да.

– Мы скоро умрем?

– Нет.

– Что мы будем делать?

– Попьем воды и пойдем дальше.

– Хорошо.

Вечером прочесали поле – искали место, где можно незаметно разжечь костер. Волокли за собой тележку. Надежда еле теплится.

– Завтра найдем что-нибудь поесть.

Ночь застала их на раскисшей от дождей дороге. Поплелись по полю к купе деревьев, чьи резкие темные очертания выделялись на фоне освещенного последним светом мира. Когда дошли, стало так темно, хоть глаз коли. Держал мальчика за руку, ногами сбивал ветки и палки в кучу. Разжег костер. Дрова сырые. Соскреб ножом кору и поставил ветки в ряд перед огнем для просушки. Расстелил на земле полиэтилен, покидал на него пальто и одеяла из тележки. Сняли грязную обувь, уселись, протянули руки к огню и сидели в тишине, храня молчание. Задумался, что бы сказать, но ничего не приходило в голову. С ним и раньше бывало такое. Не просто чувство безысходности и пустоты, нет. Ощущение, что мир сокращается до размеров ядра атома. Названия предметов медленно испаряются из памяти вслед за самими предметами. Исчезают цвета. Породы птиц. Продукты. Последними ушли в небытие названия вещей, казавшихся незыблемыми. Он и предположить не мог, что они окажутся такими хрупкими. Сколько их уже безвозвратно исчезло? Даже неизреченные вечные истины лишаются смысла. Силятся сохранить тепло, мерцают недолго и исчезают. Навсегда.

Всю ночь проспали как убитые. К утру огонь совсем погас, одно черное пятно на земле. Он надел заляпанные грязью ботинки и пошел за дровами, согревая дыханием окоченевшие руки. Собачий холод. Наверное, сейчас ноябрь. Может, даже декабрь. Костер разгорелся. Вышел на край лесопосадки, стоял, рассматривал окрестности. Мертвые поля вокруг. Сарай вдалеке.

Грунтовая дорога привела их к холму, на вершине которого когда-то стоял дом. Сгоревший много лет назад. Ржавый корпус бойлера посреди залитого черной водой подвала. Потемневшие жестяные листы с крыши, раскиданные ветром по всему полю. В сарае на дне железного ларя горстка зерен неизвестного злака. Выгребли и съели все, до последней пылинки. После этого пересекли поле и вышли на дорогу.

Шли вдоль каменной стены, за которой виднелись остатки фруктового сада. Ровные, словно по линейке, ряды корявых черных деревьев, в промежутках толстый слой упавших веток. Остановился, посмотрел на поля вокруг. Ветер с востока. Гоняет пушистый пепел по бороздам. То затихнет, то еще сильнее задует. Знакомая картина. На щетине травы – засохшие пятна крови и серые кольца кишок там, где жертву освежевали и откуда потом утащили. Дальше стена «украшена» бордюром из человеческих голов: все на одно лицо, усохшие, с дикими улыбками и крохотными глазками в провалившихся глазницах. В пергаментных ушах – золотые кольца, от каждого дуновения ветерка на черепе встают дыбом жалкие клочья волос. Зубы торчат из десен, как слепки зубных протезов. Грубые татуировки, нанесенные самодельной синькой, выгоревшие от беспощадного солнца. Пауки, мечи, мишени. Дракон. Рунические символы, искаженные цитаты. Рубцы от старых ран. Кружево швов по краям. С неповрежденных черепов сдирали кожу, черепа раскрашивали и каллиграфическим почерком расписывались на лбу, а на одном, белоснежном, тонкими чернильными линиями обозначили соединения костей, словно готовили чертеж сборки. Оглянулся, посмотрел на мальчика. Стоит на самом ветру. Не отходит от тележки. Посмотрел на траву, шевелящуюся от ветра. На ряды темных искореженных деревьев. Кое-где на стене развеваются клочья одежды, все серое, под стать пеплу. Напоследок еще раз прошелся вдоль стены, мимо масок, перешагнул через каменную ограду и пошел туда, где ждал его сын. Обнял мальчика за плечи.

– Ну, все, – сказал, – можно идти дальше.

После череды таких происшествий он научился видеть в каждом из них предзнаменование. Этот случай не стал исключением. Проснулся поутру, и повернулся под одеялом, и поглядел сквозь деревья на дорогу, в ту сторону, откуда они сами пришли. И точно, уже показались первые четверо. Одетые кто во что горазд, зато на шее у всех красные повязки. Пунцовые или оранжевые, лишь бы похоже было на красный. Положил руку на голову мальчика:

– Ш-ш-ш.

– Что это, пап?

– Люди на дороге. Не поднимай голову. И не смотри.

Так, костер совсем потух, их не выдаст. Тележку вряд ли заметят. Он вжался в землю, смотрел из-под локтя. Армия в кедах, идут строем. Вооружены трехфутовыми отрезками труб в кожаной обмотке. Шнуры на запястьях. У некоторых в трубах по всей длине продернуты цепи, закрепленные на концах. Не просто трубы, а настоящие костоломы. Толпа прогромыхала мимо. Маршируют в ногу, как заведенные механические игрушки. Заросли щетиной. Сквозь ткань масок пробивается пар дыхания.

– Ш-ш-ш, – прошептал он. – Ш-ш-ш.

Следующая фаланга несла копья, а может, пики, украшенные лентами. В какой-то примитивной кузнице взяли крепления автомобильных рессор и перековали их на клинки. Мальчик лежал, уткнувшись лицом в сплетенные руки, охваченный ужасом. Прошли мимо в двухстах футах. От их поступи земля слегка дрожала. Громко топали. Вслед за ними двигались телеги, набитые добычей. Телеги тащили рабы, впряженные вместо лошадей, за ними – женщины, человек двенадцать или около того, некоторые – беременные. Замыкала шествие резервная группа мальчиков-катамитов, практически обнаженных несмотря на холод. В ошейниках, прикованные друг к другу. Прошли. Отец и сын лежали, слушали.

– Ушли, пап?

– Да.

– Ты их рассмотрел?

– Да.

– Это были плохие люди?

– Да, очень.

– Плохих много.

– Много, но они ушли.

Поднялись, отряхнулись, внимательно прислушиваясь к тишине вокруг.

– Куда они идут, папа?

– Не знаю. Кочуют. Это плохой знак.

– Почему это плохой знак?

– Плохой, и все. Не мешало бы свериться с картой.

Вытащили тележку из кустарника, отец поставил ее на колесики, сложили одеяла и пальто, вытолкали на дорогу. Постояли, глядя, как растворяется в дымке силуэт последнего кочевника потрепанной орды. Мираж в потревоженном воздухе.

Во второй половине дня опять пошел снег. Из угрюмой мути сыпались вниз серые снежинки. Потащились дальше. Сероватая грязь тонкой пленкой лежала на темной поверхности дороги. Мальчик постоянно отставал, приходилось останавливаться и дожидаться его.

– Не отставай.

– Ты слишком быстро идешь.

– Буду помедленнее.

Прошли еще.

– Опять молчишь.

– Не молчу.

– Хочешь остановиться?

– Я всегда хочу.

– Нам надо быть осторожнее. Мне, мне надо быть более осторожным.

– Знаю.

– Мы скоро остановимся и передохнем. Хорошо?

– Угу.

– Только найдем подходящее место.

– Хорошо.

Сплошной стеной падал снег. Ничего уже нельзя было разглядеть. Он опять зашелся в кашле, мальчик дрожал. Шли бок о бок, накрывшись куском полиэтилена, толкали по снегу тележку. В конце концов остановились. Ребенок дрожал не переставая.

– Пора передохнуть.

– До чего же холодно!

– Знаю.

– Где мы, пап?

– Где мы?

– Ну да.

– Понятия не имею.

– Ты мне скажешь, когда придет пора умирать?

– Не знаю. Мы не собираемся умирать.

Перевернули и оставили тележку в поле посреди зарослей осоки. Он завернул в полиэтилен пальто и одеяла. Пошли искать место для ночлега.

– Держись за мою куртку, – сказал он сыну. – Ни в коем случае не отпускай.

Пересекли бурьян, уткнулись в изгородь, перелезли на другую сторону, по очереди придерживая голыми руками колючую проволоку. Ледяная на ощупь, скрипит там, где прибита скрепами к столбам. Быстро темнело. Вышли к кедровнику. Деревья мертвые, черные, но кроны пока на месте – какая-никакая, а защита от снега. У корней дерева – спасительный круг черной земли и древесной трухи.

Расположились под деревом, расстелив пальто и одеяла на земле. Он укрыл мальчика, а сам принялся собирать в кучу сухие иголки. Расчистил от снега местечко поодаль от их кедра и натаскал дров: у соседних деревьев отламывал ветки и сучья и стряхивал с них снег. Огонек зажигалки мгновенно воспламенил гнилушки. С такими дровами долго не продержишься. Посмотрел на мальчика.

– Надо принести еще веток. Я недалеко, по соседству.

– Где это – «по соседству»?

– Я хотел сказать, что буду рядышком.

– А-а, хорошо.

А снега уже нападало прилично. С трудом ковыляя между деревьями, выдергивал торчащие из снега ветки. Когда набрал охапку и вернулся, костер успел прогореть, осталась только кучка потрескивающих угольков. Бросил ветки на угли, пошел за новыми. Такой темп – не угонишься: ветки сгорали быстрее, чем он успевал подтаскивать. В лесу быстро темнело, свет костра едва пробивал черноту ночи. Попытался ускорить шаг, но от усилия чуть не потерял сознание. Оглянулся: мальчик, увязая почти по колено в снегу, ходил между деревьями и собирал сучья.

Снег все шел и шел. То и дело он просыпался, вставал, заново разжигал костер. Развернул полиэтилен и прикрепил его одним краем к дереву, чтобы тепло не так быстро уходило. В оранжевых отблесках огня посмотрел на лицо спящего мальчика: провалившиеся щеки в грязных разводах. Попытался подавить поднимающуюся в душе звериную злобу. Бесполезно. Подумал: «Больше он не выдержит». Даже если снегопад закончится, дорога все равно останется непроходимой. Все замерло, только бесшумно валит снег да искры от костра взвиваются вверх, вспыхивают и гаснут в вечной темноте.

Сквозь дрему услышал непонятный грохот. Один раз, второй. Сел. Костер еле теплился. Прислушался. Громкий продолжительный треск ломающихся сучьев. Опять грохот. Дотянулся до мальчика, стал его трясти:

– Просыпайся. Надо идти.

Сын протер сонные глаза, спросил:

– Что это, пап? А?

– Давай, надо идти.

– Что это?

– Деревья валятся.

Мальчик резко привстал, начал ошеломленно озираться.

– Ничего страшного. Поторапливайся. Пошли.

Собрал вещи, завернул в полиэтилен. Глянул вверх. Снег попал в глаза. От костра остались одни угли, света никакого не дает, дрова на исходе, и вдобавок деревья падают со всех сторон. Мальчик приник к отцу. Отошли в сторону, он попробовал найти свободное место, но в темноте ничего не увидел, и тогда они просто расстелили на земле полиэтилен, сели, накрылись одеялами. Прижал мальчика к себе. Грохот падающих деревьев на фоне шума обрушивающихся на землю снежных шапок сотрясал лес. Покрепче обнял мальчика, сказал, что все будет хорошо, что скоро все закончится. Так оно и вышло. Приглушенные расстоянием тревожные звуки замирали. Повторились пару раз. Затем – полная тишина. Сказал:

– Ну вот, похоже, все закончилось.

Вырыл яму под одним из упавших деревьев, разгребая снег голыми руками. Спрятал окоченевшие руки в рукава. Перетащили в углубление свои пожитки, легли спать. Быстро уснули, несмотря на пробирающую до костей стужу.

Поутру выбрался из укрытия. Полиэтилен провис под тяжестью снега. Встал, осмотрелся. Снегопад закончился, повсюду на снежных буграх лежат вперемешку целые деревья, ветки, сучья, только кое-где кедры остались стоять: голые стволы, без веток – резкие черные пятна на фоне блеклого серого пейзажа. Пробирался среди деревьев, искал, где снега поменьше, оставив мальчика спать под деревом – точь-в-точь зверек в зимней спячке. Снег доходил почти до колен. В поле из-под снега торчат только верхушки осоки, на проволоке изгороди остроконечные снежные наросты, от тишины звенит в ушах. Стоял, прислонившись к столбу, кашлял. Непонятно, как и где искать тележку. Подумал, что тупеет, что голова совсем не работает. «Сосредоточься! – сказал самому себе. – Думай!» Повернулся, чтобы идти обратно, и тут услышал, что мальчик его зовет.

– Надо идти. Здесь нельзя оставаться.

Мальчик угрюмо смотрел на снежные заносы.

– Пойдем.

Дошли до изгороди. Мальчик спросил:

– Куда мы идем?

– Надо найти тележку.

Он стоял не двигаясь, засунув руки под мышки. Отец упрашивал:

– Ну, пойдем же. Ты должен…

С трудом пробирался по заснеженному полю. Глубокий серый снег. Снегопад только-только закончился, а пепел уже лежал повсюду тонким слоем. Заставил себя пройти еще несколько футов, оглянулся. Мальчик упал. Бросил одеяла и пальто, рванулся к сыну. Поднял. Ребенка трясло в ознобе. Обнял его.

– Прости меня. Прости.

Времени на поиски тележки ушло очень много. Наконец выдернул ее из сугроба, достал рюкзак, вытряхнул и спрятал в него одно из одеял. Затем сложил кучей все вещи в тележку, поднял мальчика, усадил сверху, расшнуровал и снял с него ботинки. Вытащил нож, начал вырезать из пальто портянки. Обернул портянками ноги мальчика. Использовал пальто целиком и взялся за полиэтилен. Вырезал большие квадратные куски. Вот так: нога ровно посередине, края поднять и на лодыжке обвязать лентами, вырезанными из подкладки рукавов. Получились онучи. Отошел назад. Мальчик рассматривал обновку.

– Теперь твоя очередь, пап.

Накинул на мальчика еще одно пальто, сел на полиэтилен, обмотал свои ноги на тот же манер. Встал, спрятал руки под куртку, погрел немного, засунул ботинки в рюкзак. Туда же – бинокль и игрушечный грузовик. Встряхнул полиэтилен, и сложил вместе с оставшимися одеялами, и привязал сверху на рюкзак. Закинул рюкзак на плечо, внимательно осмотрел тележку, не забыл ли чего, скомандовал:

– Пошли.

Мальчик в последний раз посмотрел на тележку, а потом поплелся за ним к дороге.

Он и представить себе не мог, как трудно будет идти. За час преодолели, наверно, не больше мили. Остановился, оглянулся, посмотрел на мальчика, спросил:

– Чувствую, ты решил, пришла пора умирать?

– Я не знаю.

– Мы не умрем.

– Хорошо.

– Ты мне не веришь.

– Не знаю.

– С чего ты решил, что мы скоро умрем?

– Не знаю.

– Перестань повторять «не знаю».

– Хорошо.

– Почему ты думаешь, что мы скоро умрем?

– У нас нечего есть.

– Мы что-нибудь найдем.

– Хорошо.

– Как ты думаешь, сколько люди могут прожить без еды?

– Не знаю.

– Ну а сам ты как думаешь?

– Несколько дней, наверное.

– И что потом? Падаешь замертво?

– Ну да.

– Представь себе, нет. Это долгий процесс. У нас есть вода. Это самое главное. Без воды долго не продержишься.

– Хорошо.

– Ты мне все равно не веришь.

– Не знаю.

Он внимательно смотрел на сына. Стоит, засунув руки в карманы широченного пальто в тонкую полоску.

– Думаешь, я тебе вру?

– Нет.

– Но считаешь, могу обмануть – не сказать про близкую смерть?

– Да.

– Ладно. Наверное, могу. Только мы не умираем.

– Хорошо.

Он часто рассматривал небо. Бывали дни, когда тучи пепла редели, и тогда на снегу появлялись еле заметные тени от стоящих вдоль дороги деревьев. Продолжали двигаться вперед. Мальчик шагал с трудом, отставал. Отец подождал его, проверил онучи, покрепче затянул завязки. Как только снег начнет таять, ноги тут же промокнут. Часто останавливались перевести дух. Сил тащить сына на руках у него не было. Примостились на рюкзаке и съели по пригоршне грязного снега. К полудню снег начал таять. Миновали сгоревший дом, от которого осталась посреди двора одна кирпичная труба. На дороге провели весь день, те немногие часы, которые можно считать днем. Прошли мили три, не больше.

Решил, что никому в голову не придет отправиться в путь по такой погоде. Как потом выяснилось, ошибался. Остановились на ночь почти на самой дороге, развели огромный костер. Он выуживал из снега ветки и бросал их в языки пламени. Шипение, пар. Не согреться. Те немногие одеяла, что у них были, тоже не могли защитить от холода. Старался не уснуть. Вздрагивал, и просыпался, и искал на ощупь револьвер. Мальчик так исхудал. Изможденное лицо, ввалившиеся глаза. Странная красота. Поднялся, и натаскал побольше веток, и бросил в костер.

Утром вышли на дорогу, остановились. На снегу – колеи. Повозка. Что-то на колесах. Шины резиновые, судя по ширине отпечатков. Следы подошв между колеями. Кто-то прошел здесь ночью. На юг. Самое позднее – на рассвете. Двигаются по ночам. Стоял и размышлял. Внимательно рассматривал отпечатки: люди прошли в пятидесяти футах от костра и даже не притормозили. Стоял и смотрел на дорогу у себя за спиной.Мальчик не спускал с отца глаз.

– Надо уйти с дороги.

– Почему, пап?

– Сюда идут.

– Плохие люди?

– Боюсь, что да.

– А может, хорошие. Может ведь?

Он не ответил. По старой привычке посмотрел на небо, ничего там не увидел.

– Что нам теперь делать, пап?

– Пошли.

– Мы можем вернуться к костру?

– Нет. Пойдем. Скорее всего, у нас не так много времени.

– Очень хочется есть.

– Знаю.

– Что будем делать?

– Надо переждать. Уйти с дороги.

– Они заметят наши следы?

– Да.

– И что же тогда делать?

– Не знаю.

– Они поймут, кто мы?

– Что?

– Ну, когда увидят наши следы. Поймут, кто мы?

Посмотрел на их собственные отчетливые отпечатки ног на снегу.

– Догадаются.

Остановился.

– Надо подумать. Пошли к костру.

Сначала он решил, что надо найти участок дороги, где снег совсем растаял, но потом сообразил, что это не поможет. Наоборот, может вызвать подозрения: следы были и внезапно исчезли. Закидали костер снегом и отошли в лес, покружили там, вернулись назад. Торопились оставить после себя лабиринт следов и уйти лесом на север, не упуская из виду дорогу.

Место, что они выбрали, находилось на возвышении, оттуда хорошо было наблюдать за дорогой и ее окрестностями. Смотри хоть вперед, хоть назад. Расстелил полиэтилен на мокром снегу, укутал мальчика в одеяла.

– Тебе будет холодно. Но, надеюсь, долго мы тут не задержимся.

Меньше чем через час на дороге показались два человека. Мужчины. Идут быстрым шагом, почти бегут. Когда пронеслись мимо, он встал поглядеть, что они будут делать. Стоило ему выпрямиться, как они остановились и один обернулся. Отец замер. Закутан в серое одеяло, так что не особенно выделяется на фоне серого пейзажа, но кто его знает… Может, уловили запах дыма. Постояли, поговорили. Пошли дальше. Он сел.

– Все в порядке, – сказал сыну. – Только нужно подождать. Но, думаю, все обошлось.

Уже пять дней у них крошки во рту не было. И спали мало. Обессилевшие, голодные, на окраине небольшого городишка набрели на старинную усадьбу, расположившуюся на холме над дорогой. Мальчик стоял, не отпуская его руки. Снег на асфальтированной дороге почти весь растаял. Не было его ни в полях, ни в лесу на южной стороне. Стояли перед домом. Онучи давно прохудились, ноги стыли от холода и сырости. Дом – высокий, величественный, с белыми дорическими колоннами при входе. Крытая подъездная арка сбоку. Гравийная дорога вьется по полю среди мертвой травы. Удивительно, но все оконные стекла целы.

– Что это за дом, пап?

– Ш-ш-ш, давай помолчим и послушаем.

Ничего подозрительного. Только ветер шелестит сухими ветками придорожного кустарника да неподалеку что-то скрипит – может, дверь, а может, ставень.

– Пожалуй, надо войти.

– Папа, давай не пойдем.

– Не бойся.

– Нам не надо туда идти.

– Не бойся. Надо же посмотреть.

Медленно приближались к дому по подъездной дороге. Местами снег еще не успел полностью растаять. Но и там никаких следов, снег лежит нетронутый. Высокая изгородь из сухой бирючины. Древнее птичье гнездо в самой гуще веток. Стояли перед входом, разглядывая фасад. Кирпичная кладка. Похоже, в ход пошли кирпичи, вылепленные вручную. Глину брали прямо тут же, пока рыли котлован под дом. С колонн и покореженного навеса свисают закрученные спиралью завитки краски. Фонарь на длинной цепи при входе. Пока поднимались по ступеням, мальчик не отпускал его руку. Одно из окон чуть-чуть приоткрыто, через него протянута веревка: один конец уходит в дом, другой теряется в траве. Пересекли террасу. Он крепко держал сына за руку. Когда-то по этим доскам бегали рабы, приносили в дом кушанья и напитки на серебряных подносах. Подошли к окну и заглянули внутрь.

– А что, если там кто-нибудь есть?

– Никого здесь нет.

– Пошли отсюда, пап.

– Нужно найти что-нибудь съестное. У нас нет выбора.

– Можем в другом месте поискать.

– Все будет хорошо. Пошли.

Вытащил из-за пояса револьвер, толкнул дверь. Она медленно открылась, поворачиваясь на массивных медных петлях. Стояли и слушали. Затем прошли в огромный вестибюль с выложенным мраморными плитками полом: черная, белая, черная, белая, набор домино. Широкая лестница ведет на второй этаж. На стенах топорщатся дорогие обои, все в пятнах и разводах от сырости. На потолке разбухшая от воды известка местами выпячивается, как брюхо толстяка. Желтоватая лепнина с узором из треугольников под потолком изогнулась и отошла от стен. В соседней комнате слева большой ореховый буфет. Дверцы и ящики исчезли, сохранился только остов, слишком большой, не спалить. Наверное, когда-то это была столовая. Постояли в дверном проеме. В углу комнаты бесформенной кучей навалена одежда. Не только одежда. Обувь. Ремни. Пальто. Одеяла и старые спальные мешки. У него еще будет время обо всем этом подумать. Мальчик испугался – вцепился в его руку. Пересекли вестибюль, вошли в комнату на противоположной стороне, остановились. Скорее не комната, а зал с высоченным потолком. Камин, облицованный обычными кирпичами, со следами каминной доски и окантовки очага, давным-давно отодранных и пущенных в дело. Перед камином на полу разложены матрасы и постельное белье.

– Папа, – прошептал мальчик.

– Ш-ш-ш.

Холодные угли. Вокруг камина несколько закопченных горшков. Он присел на корточки, поднял один, понюхал и поставил на место. Встал, выглянул в окно: серая вытоптанная трава, серый снег. Веревка, протянутая через окно, оказалась привязанной к медному колокольчику. Колокольчик в свою очередь закреплен в самодельном деревянном зажиме, прибитом к оконной раме. Взял мальчика за руку, и они пошли по узкому темному коридору на кухню. Повсюду валяется мусор, раковина в пятнах ржавчины, запах гнили и испражнений. Прошли в соседнюю небольшую комнату, которая, вероятно, раньше служила кладовкой.

В кладовке на полу увидели то ли дверь, то ли люк, закрытый на большой замок из стальных пластин. Мальчик попросил:

– Пап, пойдем отсюда.

– Интересно, почему ее заперли.

Мальчик потянул его за руку, вот-вот заплачет:

– Пап?!

– Нам нечего есть.

– Я не голоден, пап. Ни чуточки.

– Нам нужен лом или что-то в этом роде.

Вышли через заднюю дверь наружу, мальчик почти висел на отце. Засунул револьвер за пояс и остановился, рассматривая двор. Вымощенная кирпичом дорожка, вдоль которой торчат бесформенные колючие кусты самшита. На кирпичные столбики кто-то водрузил старую железную борону и сверху закрепил чугунный котел литров на сто пятьдесят, который раньше использовали для вытапливания свиного сала. Под котлом – пепел кострища и обуглившиеся деревяшки. Немного в стороне – повозка на резиновых шинах. Он как будто видел и одновременно не видел эту картину. В дальнем углу двора заметил старую коптильню и сарайчик для садового инвентаря. Пошел туда, почти волоком таща за собой мальчика. В сарае перебрал инструменты в бочке, остановил свой выбор на лопате на длинном черенке. Взвесил в руке и сказал сыну:

– Пошли.

В кладовой отколол дерево вокруг замка, только тогда смог просунуть острый край лопаты под скобу, сильно нажал. Замок был крепко прикручен болтами к люку, выдрать его не получилось. Зато удалось приподнять крышку люка и засунуть под нее лопату. Выпрямился, достал зажигалку. Встал на конец черенка, выше приподнял край люка, наклонился и схватился за него руками.

– Пап, – прошептал мальчик.

Остановился. Сказал:

– Послушай меня. Прекрати истерику. Мы голодаем. Тебе непонятно?

Поднял крышку люка и откинул ее до упора, так что она упала на пол.

– Жди меня здесь.

– Я с тобой.

– А не страшно?

– Страшно.

– Ну хорошо, иди за мной, только не отставай.

Начал спускаться по грубым деревянным ступенькам. Пригнул голову, щелкнул зажигалкой, поводил ею туда-сюда, будто в знак приветствия. Холодно и сыро. Невыносимый смрад. Мальчик цеплялся сзади за его куртку. Смог разглядеть кусок каменной стены. Глиняный пол. Старый матрас в темных пятнах. Согнулся и спустился еще на одну ступеньку. Вытянул руку с зажигалкой как можно дальше. Около задней стены, загораживая руками лица, пытаясь спрятаться, сбились в кучу голые люди, мужчины и женщины. На матрасе лежит мужчина, ноги отрезаны по самые бедра, концы культи – черные и обожженные. Ужасающая вонь.

– Боже! – прошептал он.

Один за другим они повернулись к нему, щурясь с непривычки от тусклого света.

– Помогите, – зашептали. – Спасите нас.

– О боже, – сказал он. – О боже.

Развернулся, схватил мальчика.

– Скорее! – крикнул. – Скорей!

Выронил зажигалку. Нет времени ее искать. Толкал мальчика наверх.

– Помогите нам, – призывали они.

– Быстрей!

У основания лестницы появилось бородатое лицо. Моргает.

– Пожалуйста, прошу вас, пожалуйста.

– Да быстрей же! Ради всего святого…

Протолкнул мальчика в лаз, тот вылетел в кладовую и растянулся на полу. Отец вылез, схватился за крышку, поднял и отпустил. Крышка с грохотом захлопнулась. Повернулся, чтобы поднять мальчика. Тот уже вскочил и приплясывал от страха. Разозлился:

– Умоляю, сейчас же перестань.

Но мальчик указывал на что-то в окне. Он взглянул туда и похолодел: через поле по направлению к дому шли четверо бородатых мужчин и две женщины. Схватил мальчика за руку.

– Боже! Бежим!

Вихрем понеслись к входной двери. Скорее, вниз, во двор! Пробежав половину подъездной дороги, свернули в поле. Оглянулся. Изгородь из бирючины частично их скрывала, но он знал – в лучшем случае в их распоряжении несколько минут. На краю поля они врезались в стену сухого тростника, выскочили на дорогу, пересекли ее и углубились в лес. Крепче сжал руку мальчика.

– Беги, – прошептал ему. – Надо бежать.

Повернулся, поискал глазами дом. Ничего не видно. Если люди свернули на подъездную дорогу, то наверняка видели, как он бежал с мальчиком среди деревьев. Сейчас решается их судьба. Сейчас решается их судьба. Бросился на землю, потянув мальчика за собой.

– Ш-ш-ш.

– Они нас не убьют, пап?

– Ш-ш-ш.

Лежали среди листьев и пепла. Сердца колотятся. Почувствовал приближение приступа кашля. Надо бы закрыть рот рукой, но в одну руку вцепился мертвой хваткой мальчик, а в другой – револьвер. Пришлось усилием воли подавить кашель. Не так-то просто, да еще нужно слушать, не идут ли те. Слегка приподнял голову, осторожно посмотрел по сторонам. Прошептал:

– Не поднимай голову.

– Идут сюда?

– Нет.

Медленно поползли по листьям в низину. Прижав к себе мальчика, лежал и слушал. С дороги долетали их голоса. Один – женский. Потом различил шорох листьев. Взял руку сына, вложил в нее револьвер.

– Держи.

Мальчик еще больше испугался. Обнял его, прижал к себе. Так лежали некоторое время. Какой худой! Сказал ему:

– Не бойся. Если они тебя найдут, тебе придется это сделать. Понял? Ш-ш-ш. Не плачь. Ты меня слушаешь? Ты уже все знаешь. Засовываешь в рот и направляешь вверх. Нажать на курок надо сильно и резко. Понял? Хватит реветь. Ты понимаешь, о чем я?

– Да, кажется.

– Нет, так не пойдет. Ты все понял?

– Да.

– Скажи: «Да, папа, я все понял».

– Да, папа, я все понял.

Посмотрел на мальчика: один ужас в глазах. Забрал у него револьвер.

– Нет, ты не понял.

– Я не знаю, что мне делать, папа. Не знаю, что делать. А где будешь ты?

– Ладно, не волнуйся.

– Я не знаю, что мне делать.

– Ш-ш-ш. Я же тут. И никогда тебя не оставлю.

– Обещаешь?

– Да. Обещаю. Я собирался побежать, попробовать отвлечь их на себя… Но не могу тебя оставить.

– Пап?

– Ш-ш-ш. Лежи, не поднимайся.

– Я ужасно боюсь.

– Ш-ш-ш.

Лежали, слушали. Сможешь это сделать? Когда наступит час? Когда придет время, времени на это не будет. Этот час уже пробил – сейчас или никогда. Прокляни Бога и умри. Что, если револьвер не выстрелит? Должен выстрелить. А если даст осечку? Сумеешь тогда разбить камнем эту, такую дорогую, голову? Неужели внутри тебя живет человек, про которого ты ничего не знаешь? А вдруг? Обхвати сына руками. Вот так. Душа не умеет лгать. Притяни к себе. Поцелуй. Быстро.

Он ждал. С маленьким блестящим револьвером в руке. Опять запершило в горле – кашель. Напрягся что было сил, стараясь загнать его внутрь. Мучительно вслушивался – ничего. Прошептал:

– Я никогда тебя не оставлю. Слышишь?

Лежал в куче листьев, держа в объятиях дрожащего ребенка. Сжимая револьвер. Не меняя позы. Весь вечер. Пока не наступила холодная беззвездная ночь. Их спасительница. Начал верить, что у них еще есть шанс. Прошептал:

– Надо ждать.

До чего же холодно! Попытался подумать, но уж слишком кружилась голова. Страшная слабость. Все эти разговоры про «побегу, отвлеку на себя…». Не может он бежать. Когда сгустилась непроницаемая темнота, развязал рюкзак, вытащил одеяла, укрыл сына. Вскоре мальчик уже спал.

Среди ночи из дома неслись душераздирающие крики. Старательно закрывал руками мальчику уши. Некоторое время спустя крики прекратились. Лежал, прислушивался. Когда продирался к дороге сквозь заросли тростника, увидел короб. Что-то вроде домика с детской площадки. Догадался, что там они как раз и прячутся, следя за дорогой. Лежат в засаде, звонят в колокольчик, дают знать сообщникам, когда кто-то появляется. Задремал, внезапно проснулся. Кто-то идет? Шуршат под ногами листья? Нет, показалось. Просто ветер. Никого. Сел и посмотрел в сторону дома. Сплошная темень. Растолкал мальчика.

– Вставай, пора идти.

Мальчик ничего не ответил, но он знал, что сын проснулся. Собрал одеяла, прикрутил к рюкзаку. Прошептал:

– Ну пойдем. Пожалуйста.

В кромешной темноте брели по лесу. Где-то там, наверху, сквозь тучи пепла пробивается слабый свет луны, можно различить очертания деревьев. Шатались, как пьяные.

– Если они нас поймают, то убьют. Правда, пап?

– Ш-ш-ш, помолчи, пожалуйста.

– Ведь убьют?

– Ш-ш-ш. Да, убьют.

Он плохо представлял себе, в каком направлении они двигались, и опасался, что по ошибке пойдут по кругу и выйдут к дому. Попытался вспомнить: когда-то давно слышал про что-то подобное или это только байки? Будто, заблудившись, люди идут всегда в одну и ту же сторону. Кажется, не везде так. Или это зависит от того, правша ты или левша? Решил не ломать себе больше голову. Сам подумай, разве остались еще образцы для подражания?! Совсем мозги помутились! Фантомы, пребывавшие в спячке тысячи лет, начали пробуждаться. Вот это точно. Мальчик с трудом держался на ногах. Просился на руки, язык заплетался от усталости. Отец подумал-подумал и поднял сына, хотя знал, что скоро сам устанет и тащить его не сможет. Мальчик в ту же секунду уснул, уронив голову ему на плечо.

Очнулся в темноте, вокруг – лес. Лежал в куче листьев, все тело била крупная дрожь. Сел, стал на ощупь искать мальчика. Прижал руку к его костлявой груди: теплый, сердце бьется.

Проснулся, когда уже рассвело. Откинул одеяло, встал, распрямился. И чуть не упал. С трудом устоял на ногах, огляделся. Только серые деревья вокруг. Как далеко они забрались? Поднялся на пригорок, присел на корточки и стал смотреть, как наступает день. Неяркий восход, холодный обманчивый мир. Вдалеке сосновый лес, или это ему только кажется? Черный, голый. Бесцветный мир колючей проволоки и траурных повязок. Вернулся, и разбудил сына, и заставил его сесть. Сонный, все время валится вперед. Сказал:

– Надо идти дальше. Надо идти дальше.

Тащил сына через поле, каждые пятьдесят шагов останавливаясь передохнуть. Добравшись до сосен, опустился на колени и положил его на песок, укрыл одеялами и сел, наблюдая за спящим ребенком. Похож на узника концлагеря. Кожа да кости, изможден, всего боится. Наклонился и поцеловал его. Поднялся, двинулся к опушке, затем обошел со всех сторон их стоянку. Хотел убедиться, что им ничто не угрожает.

К югу, на краю поля, различил очертания дома и хлева. Дорога сворачивает за деревьями, дальше – длинный, до самого дома, участок с мертвой травой по обеим сторонам. Сухой плющ на каменной стене, почтовый ящик, забор вдоль основной дороги, за ним – мертвые деревья. Холод и безмолвие. Все окутано непроницаемым туманом. Пошел назад и сел рядом с сыном. От безнадежности и отчаяния в тот раз потерял голову. Никогда так больше не делай. Что бы ни произошло.

Ребенок спит и спит не просыпаясь. А проснется, опять напугается до смерти. Такое раньше уже случалось. Сначала подумал, что надо бы разбудить и предупредить, но решил, что в таком состоянии мальчик все равно ничего не запомнит. Он научил его скрываться в лесу не хуже фавна. Сколько еще сын проспит? В конце концов вытащил револьвер из-за пояса, положил ребенку под бок, встал и пошел.

Подобрался к хлеву со стороны холма, все время останавливаясь и прислушиваясь. Шел среди черных узловатых пней – это все, что осталось от яблоневого сада, – и сухой травы. Высокой, по колено. Стоял в дверях и слушал. Слабый свет пробивается сквозь рейки обшивки. Прошелся вдоль пыльного стойла. Стоял в центре, слушал. Ничего подозрительного. Полез на чердак по лестнице, одолевала слабость, боялся, что не доберется до верха. Подошел к высокому чердачному окну, посмотрел на расстилающиеся внизу мертвые, серые квадраты полей, забор, дорогу.

На полу чердака свалены рулоны прессованного сена. Сел на корточки, насобирал пригоршню зерен, сидел, жевал. Жесткие, сухие, пыльные. Должно же в них остаться хоть что-то питательное! Встал, и подкатил два рулона к краю, и скинул вниз. Один тяжелый удар, потом второй. Пыль столбом. Вернулся к окну и стал внимательно рассматривать дом, ту его часть, что виднелась за углом хлева. Затем спустился по лестнице вниз.

Трава между домом и хлевом нетронутая. Поднялся на веранду. Москитная сетка прогнила и еле держится. Детский велосипед. Дверь на кухню открыта. Пересек веранду и остановился при входе в дом. Стены отделаны дешевыми панелями под дерево, которые от сырости разбухли, во многих местах отвалились и попадали на пол. Стол с красной пластмассовой столешницей. Подошел к холодильнику и открыл дверцу: внутри сидело что-то серо-пушистое. Захлопнул дверь. Повсюду мусор. Нашел в углу метлу, потыкал ею там-сям. Влез на кухонную стойку, пошарил рукой по пыльным полкам: так, мышеловка, какой-то пакетик. Сдул пыль. Растворимый порошок для приготовления виноградного сока. Спрятал в карман куртки.

Осмотрел весь дом – комнату за комнатой. Ничего. В ящике прикроватной тумбочки нашлась ложка. Положил в карман. Может, завалялась какая-нибудь одежда в стенном шкафу или постельное белье? Нет, ничего. Вернулся в гараж. Покопался в инвентаре. Грабли. Совок. Банка с гвоздями и болтами на полке. Резак. Повернул – лезвие ржавое, – положил обратно. Подумал, опять взял. В банке из-под кофе нашел отвертку, развинтил рукоять. Внутри в специальном отделении лежали четыре новехоньких лезвия. Вытащил негодное, положил на полку, вставил новое, свинтил рукоять и положил нож в карман. И отвертку туда же.

Вышел из дома и направился в хлев. Захватил с собой кусок чистой материи, чтобы сложить туда зерна, но, когда вошел внутрь, остановился и стал слушать, как завывает ветер. Скрип железа где-то наверху, на крыше, прямо над головой. В хлеве до сих пор пахло коровами, и он стоял и размышлял о них, и вдруг его осенило – они же все вымерли. Неужели это так? Возможно, какая-нибудь корова живет себе где-нибудь, жует сено? Как такое может быть! Какое сено? И кто ее сберег? За дверью шуршал в сухой траве ветер. Вышел наружу, стоял, смотрел на сосны, в корнях которых спит сын. Пошел по саду, опять остановился. На что-то наступил. Сделал шаг назад, наклонился и раздвинул траву. Яблоко. Схватил и стал рассматривать на свету. Жесткое, коричневое, съежившееся. Вытер его тряпкой и впился зубами: сухое, почти безвкусное. И все же яблоко. Съел целиком. С косточками. Подержал хвостик между большим и указательным пальцем, а потом бросил. Начал прочесывать траву. На ногах до сих пор доморощенные онучи из кусков пальто и лохмотьев полиэтилена. Сел, все это снял, распихал тряпье по карманам и пошел босиком по рядам среди пней. Дойдя до конца сада, нашел четыре яблока, засунул их в карман, пошел обратно. Так прочесал один за другим все ряды, оставляя на траве запутанную дорожку следов. Набрал яблок столько, что с трудом мог их нести. Искал вокруг пеньков и набил полные карманы, даже капюшон куртки, и целую охапку нес, скрестив руки на груди. Высыпал кучей в дверях хлева, сел и стал заворачивать озябшие ноги в тряпье.

В кладовой рядом с кухней заметил плетеную корзину, полную стеклянных банок под закрутку. Выволок ее на середину комнаты, вытащил банки и вытряхнул из корзины пыль и землю. Внезапно остановился. Что это? Водосточная труба. Решетка для вьющихся растений. Темная змейка мертвой лозы ползет по трубе – точь-в-точь график работы компании, которой грозит банкротство. Вышел во двор и стал рассматривать дом. В окнах отражался серый, ничем не примечательный день. Труба спускалась по углу веранды. Он все еще держал корзину, наконец опустил ее на траву и опять взобрался по ступеням. Труба тянулась вдоль колонны и уходила в цементную яму. Смахнул сверху мусор и куски прогнившей сетки. Пошел на кухню за метлой, вернулся, начисто подмел, поставил метлу в угол и поднял крышку. Внутри оказался поддон, в нем – месиво из серой слизи и перегнивших листьев и веточек. Вытащил поддон и поставил на пол. Под поддоном – белая галька. Отгреб камушки. Следующий слой – древесный уголь, то, что было ветками и сучьями, прошедшими через горнило пламени. Олицетворение самих деревьев, только в угле. Вернул поддон на место. В полу обнаружил позеленевшее бронзовое кольцо. Дотянулся до метлы, смел пепел. На досках обозначились линии распила. Тщательно подмел доски, опустился на колени, просунул пальцы в кольцо и откинул крышку. Внизу в темноте разглядел бак для питьевой воды. Чистой и сладкой. Кажется, почувствовал ее аромат. Лег на живот, сумел дотянуться пальцами до поверхности воды. Придвинулся поближе, и зачерпнул, и понюхал, и попробовал на язык, а потом выпил. Долго лежал на краю, зачерпывая пригоршнями воду, пил и пил. Ничего вкуснее этой воды в жизни не пробовал.

Пошел назад и забрал из кладовки две стеклянные банки и старый синий эмалированный ковшик. Вернулся к баку. Тщательно вытер ковшик, зачерпнул им воды и ополоснул банки. Наклонился, и опустил банку в воду, и затем вытащил – с донышка капает вода, какая прозрачная! Поднял банку к свету: одна-единственная песчинка плавно опускается на дно. Обтер край, отпил. Пил медленно, пока не опорожнил почти всю банку. Живот раздулся. Мог бы еще столько же выпить. Перелил остатки воды в другую банку и еще раз ее ополоснул, обе наполнил доверху, опустил крышку люка, и поднялся, и с набитыми яблоками карманами и банками с водой зашагал через поле в сторону сосен.

Он отсутствовал дольше, чем рассчитывал, а потому на обратном пути торопился как мог. При каждом шаге вода бултыхалась и булькала в животе. Остановился перевести дух, тронулся дальше. Добрался до рощи: мальчик так и лежал, не меняя позы, спал. Отец поставил банки на землю, и взял револьвер, и сунул его за пояс, а потом просто сидел, смотрел на спящего сына.

Всю вторую половину дня провели, сидя в ворохе одеял: ели яблоки и запивали их водой. Вытащил пакетик с сухим соком и высыпал его в банку, размешал и дал мальчику. «Какой ты, пап, молодец!» Мальчик нес вахту, пока отец спал, а вечером они обулись, пошли к хлеву и собрали оставшиеся яблоки. Наполнили свежей водой три банки, на полке в кладовке нашлись подходящие герметичные крышки. Потом он завернул банки в одно из одеял и упаковал в рюкзак. Сложил яблоки. Сверху прикрутил остальные вещи. Рюкзак на плечо, и вперед. Стояли в дверях, наблюдая, как меркнет свет на западе. Затем пошли вниз, к дороге.

Мальчик цеплялся за полу отцовской куртки. Держались поближе к краю дороги, стараясь нащупывать в темноте дорожное покрытие. Вдалеке раздавались раскаты грома, через некоторое время засверкали молнии. Достал из рюкзака кусок полиэтилена, но от того мало что осталось, а дождь уже зарядил. Спотыкаясь, шли бок о бок. Спрятаться от дождя негде. У каждого был капюшон на куртке, но какое там, сами куртки промокли почти насквозь и стали тяжеленными. Остановился и попытался получше растянуть полиэтилен. Мальчик дрожал как осиновый лист.

– Замерз? Да?

– Да.

– Если остановимся – совсем окоченеем.

– Я уже окоченел.

– Что будем делать?

– Мы можем здесь заночевать?

– Да, пожалуй. Давай здесь остановимся.

На его памяти из череды длинных ночей эта, пожалуй, самая длинная. Они расположились на мокрой земле в стороне от дороги: разложили одеяла и накрылись сверху куском полиэтилена, по которому барабанил дождь. Он обнял мальчика, немного погодя тот согрелся и уснул. Грозовые тучи, тяжело перекатываясь, уходили на север, пока не исчезли из виду, но дождь все не сдавался. Отец спал неспокойно, то и дело просыпался. В одно из его пробуждений дождь стал затихать и наконец полностью прекратился. Гадал, который час, вряд ли уже полночь. Раскашлялся, да так сильно, что разбудил мальчика. До рассвета еще далеко. То и дело приподнимался, чтобы посмотреть на восток. Наконец-то утро!

Чтобы отжать куртки, обернул их вокруг ствола невысокого деревца и туго закрутил: сначала одну, потом другую. Заставил мальчика раздеться догола, укутал его в одеяло и, пока тот трясся от холода, постарался как можно тщательнее выжать воду из его одежды. То же самое проделал со своей. Клочок земли, на котором они спали, был сухой. Там и уселись, завернувшись в одеяла, и позавтракали яблоками и водой. Вскоре опять зашагали по дороге: согнувшись, с надвинутыми на лица капюшонами, дрожа от холода в своем тряпье – вылитые нищенствующие монахи в поисках подаяния.

К вечеру просохли. Попробовал определить их местонахождение на карте, но совсем запутался. На закате, стоя на взгорке, пытался сориентироваться на местности. Спустились с холма, и пошли по узкой проселочной дороге, и вышли к мосту над сухим ручьем, и сползли по откосу, и залезли под мост. Мальчик спросил:

– Разведем костер?

– У нас нет зажигалки.

Мальчик отвернулся.

– Прости. Я ее выронил. Не хотел тебе говорить.

– Ничего.

– Я найду кремень. Уже начал искать. К тому же у нас сохранилась бутылочка бензина.

– Хорошо, хорошо.

– Ты очень замерз?

– Нет, не очень.

Мальчик лежал, положив голову ему на колени. Через некоторое время:

– Они хотят тех людей убить, правда?

– Да.

– Почему они так делают?

– Не знаю.

– Собираются их съесть?

– Не знаю.

– Они ведь их съедят, я прав?

– Да.

– Мы не могли им помочь, потому что и нас бы тоже съели. Так?

– Да.

– Поэтому-то мы им не помогли.

– Правильно.

– Ну хорошо.

Проходили через городишки, в которых рекламные щиты надрывались, предупреждая об опасности. Щиты замазаны тонким слоем краски, чтобы можно было заново на них писать. Сквозь краску проступает текст старой рекламы исчезнувших без следа вещей. Сидели на обочине и приканчивали последние яблоки.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Мы обязательно найдем что поесть. Всегда находили и теперь найдем.

Мальчик ничего не сказал. Отец внимательно на него смотрел.

– Тебя ведь не это беспокоит?

– Да ладно…

– Скажи мне.

Мальчик отвернулся, смотрел на дорогу.

– Я хочу, чтобы ты мне сказал. Не бойся.

Сын отрицательно помотал головой.

– Посмотри на меня.

Мальчик повернулся. Видно, что плакал.

– Скажи мне, пожалуйста.

– Мы ведь никого не съедим, правда?

– Нет, конечно нет.

– Даже если будем умирать с голоду?

– Мы и сейчас голодаем.

– А ты говорил, что нет.

– Я говорил, что мы еще не умираем. А что не голодаем, я не говорил.

– Все равно мы никого не будем есть.

– Не будем.

– Ни за что.

– Ни за что.

– Потому что мы хорошие.

– Да.

– И еще мы несем огонь.

– Именно так.

– Ну хорошо.

В канаве нашел куски кремня, а может, сланца, но оказалось, что проще высечь искры, ударяя плоскогубцами по валуну, только рядом на земле надо заранее сложить кучку пропитанных бензином щепок. Пролетели два дня. Еще три. По-настоящему голодали. Разграбленная, истерзанная местность. Все растащено. Все, до последней крошки. Студеными ночами темно, как в гробу; предрассветная тишина звенит в ушах, хоть вешайся. Как утро перед битвой. У мальчика кожа на лице давно приобрела восковой оттенок и просвечивает. Огромные задумчивые глаза делают его похожим на инопланетянина.

Понимал, что смерть не за горами. Пора искать место для укрытия, где бы их никто не нашел. Бывали моменты, когда он, сидя рядом со спящим сыном, начинал безудержно рыдать. Смерть его не пугала. Не знал, отчего плакал. Может, от мыслей о красоте. Или о доброте. Про которые давно забыл думать. Остановились в мрачном лесу, и процедили воду из лужи, и пили. Во сне привиделось, что мальчик лежит на специальной доске, на которую в прежние времена зимой клали умерших. Проснулся в холодном поту. В свете дня он легко мог справиться с этими страхами, но вот по ночам… Больше не засыпал, опасаясь, что этот ужасный сон повторится.

Прочесывали пепелища домов. А ведь раньше их избегали. В подвале среди мусора и ржавых отопительных труб покачивается в черной воде труп. Наполовину сгоревшая гостиная. Разбухшие от воды доски отошли от стен и выгибаются горбом. Пропитанные водой книги на полке. Вытащил одну, полистал, поставил обратно. Сырость. Гниль. В ящике нашел свечку. Не зажечь – нечем. Но положил свечку в карман. Вышел из развалин в сером полумраке, остановился, вдруг ясно осознал суть этого мира: неумолимое холодное движение планеты; Земля погибла, не оставив наследников; безжалостная темнота; слепые псы Солнца в вечном движении; гнетущая черная пустота Вселенной. И где-то там они – два загнанных зверя, дрожащие, как лисы в укрытии. Жизнь взаймы: время – в долг, мир – тоже, даже глаза, чтобы ужасаться и лить слезы, и те в долг.

На окраине небольшого городка уселись в кабине грузовика, отдыхали, смотрели сквозь промытое недавними дождями стекло. Сами серые от пепла. Измученные. На обочине торчал еще один щит с предупреждением о смертельной опасности. Выцветшие от времени буквы. Он чуть не рассмеялся.

– Прочел?

– Да.

– Не бери в голову. Никого здесь нет.

– Умерли?

– Скорее всего.

– Жаль, что с нами нет того маленького мальчика.

– Пошли дальше.

Захватывающие сны. Так не хочется просыпаться! Снятся вещи, навсегда исчезнувшие с лица земли. Замерз, пришлось встать и заняться костром. В памяти сохранилась картинка, как она ранним утром идет по траве к дому в тончайшем розовом платье, обтягивающем грудь. Решил, что каждое такое воспоминание наносит вред оригиналу. Как раньше на вечеринках играли в «испорченный телефон»: скажи слово и передай дальше. Но не слишком увлекайся. Учти: каждый раз, осознанно или нет, ты изменяешь то, что вспоминаешь.

Шли по улицам, завернувшись в вонючие грязные одеяла. Держал револьвер у пояса, другой рукой – мальчика. На самом краю города вышли к одиноко стоящему посреди поля дому. Пересекли поле, вошли в дом, переходили из комнаты в комнату. Увидели свои отражения в зеркале, и он инстинктивно приготовился стрелять. Мальчик прошептал:

– Это же мы, папа. Это наши отражения в зеркале.

Стоя на пороге задней двери, смотрел вдаль: поля, за ними – дорога, за дорогой – печальные просторы. На веранде гриль: бочка галлонов так на пятьдесят – пятьдесят пять автогеном разрезана пополам по горизонтали и установлена на железную подставку. Несколько сухих деревьев во дворе. Забор. Металлический сарайчик для инструментов. Стянул с себя одеяло и укутал мальчика.

– Подожди меня здесь.

– Я с тобой.

– Я только посмотрю. Я все время буду у тебя на виду. Обещаю.

Пересек двор, рывком открыл дверь сарая, револьвер – наготове. Оказалось, что-то вроде садовой будки: земляной пол, металлические полки с пластмассовыми цветочными горшками. Все покрыто толстым слоем пепла. В углу лопаты и грабли. Газонокосилка. Под окном – скамейка, рядом – железный ящик. Открыл: старые каталоги, пакетики с семенами. Бегония. Вьюнки. Положил в карман. На кой черт они ему? На верхней полке заметил две банки машинного масла. Засунул револьвер за пояс и потянулся за банками, снял с полки и поставил на скамейку. Банки – старого образца, из картона, с металлическими крышками. Картонные стенки пропитались маслом, но, похоже, банки почти полные. Он пошел к двери и выглянул на улицу. Мальчик сидел на ступеньках, закутавшись в одеяла, и внимательно за ним наблюдал. Обернувшись, обнаружил стоящую за дверью канистру. Подумал, что наверняка пустая, но, когда поддел канистру ногой и опрокинул на пол, изнутри донесся плеск. Поднял канистру, и дотащил до скамейки, и попытался отвернуть пробку – как бы не так, не поддается. Достал плоскогубцы из кармана куртки, как можно шире их развел, примерил – как раз. Отвернул пробку, и положил ее на скамейку, и понюхал канистру. Противный запах. Простояла много лет. И все же бензин есть бензин, будет гореть даже после стольких лет. Завинтил пробку и убрал плоскогубцы в карман. Огляделся, ища емкость поменьше, ничего не нашел. Зачем выбросил бутылку? Надо будет посмотреть в доме. Не забыть.

На обратном пути чуть не потерял сознание. Решил, что всему виной бензиновые пары. Мальчик не спускал с него глаз. Сколько дней осталось до смерти? Десять? Никак не больше. Не мог сосредоточиться. Почему он именно здесь остановился? Повернулся и посмотрел на траву. Пошарил ногой. Опять повернулся – и назад в будку. Вышел с садовой лопатой и начал копать в том самом месте, где чуть не грохнулся без сознания. Воткнул лопату в землю, она вошла до середины, а потом раздался звук удара обо что-то деревянное и полое. Начал разгребать землю.

Дело идет с трудом. Боже, как он устал! Облокотился на черенок лопаты. Поднял голову и посмотрел на мальчика. Тот сидел неподвижно. Опять взялся за дело. Не прошло и получаса, как выбился из сил и стал отдыхать после каждого взмаха лопатой. Наконец показался кусок фанеры, покрытой рубероидом. Отгреб землю по краям. Дверь приблизительно три на шесть футов, кольцо с замком упрятаны в целлофановый пакет. Отдыхал, держась за рукоять лопаты, упершись лбом в треугольник согнутого локтя. Когда в очередной раз распрямился, увидел, что мальчик стоит рядом, всего в нескольких шагах. Испуган. Шепчет:

– Пап, не поднимай.

– Не волнуйся.

– Пожалуйста, пап. Ну пожалуйста.

– Ничего страшного.

– Нет, мне страшно.

Кулаки прижаты к груди, в страхе подпрыгивает. Отец бросил лопату, обнял его.

– Ну, ну, успокойся. Пошли посидим на крыльце, отдохнем.

– А потом пойдем дальше?

– Давай посидим.

– Хорошо.

Устроились в одеялах на крыльце и смотрели на улицу. Так сидели довольно долго. Пытался объяснить мальчику, что никаких трупов, закопанных во дворе, нет и быть не может, но тот не хотел слушать, заплакал. Чуть погодя сам начал верить, что страхи мальчика оправданны.

– Давай посидим. Даже говорить не будем.

– Хорошо.

Вошли в дом и заново его осмотрели. Нашел пивную бутылку и старую потрепанную занавеску, и оторвал от нее кусок, и пропихнул его в бутылку разогнутым крючком от вешалки.

– Ну вот, теперь у нас есть новая лампа.

– На чем она будет гореть?

– Я нашел немного бензина. В сарае. И масло. Я тебе покажу.

– Хорошо.

– Пошли. Все будет хорошо, клянусь.

Но когда наклонился к мальчику и заглянул под одеяло, то сильно испугался: что-то в сыне надломилось. Навсегда. И уже никак этого не исправить.

Вышли из дома и пошли к сараю. Поставил бутылку на скамейку, и достал отвертку, и в одной из банок пробил отверткой дырку, а потом еще одну, чтобы масло лучше вытекало. Вытащил из бутылки фитиль и наполовину заполнил ее маслом, тяжелым, тягучим от холода и длительного хранения. Отвинтил крышку канистры, и из пакетика с семенами свернул воронку, и долил бензина в бутылку. Пальцем ее закупорил и хорошенько встряхнул. Затем отлил немного в глиняную миску, и взял фитиль, и при помощи открывалки пропихнул его внутрь бутылки. Из кармана достал кусок кремня и плоскогубцы и стал кремнем ударять по зазубренным краям. Пару раз стукнул, а потом остановился и добавил бензина в плошку.

– Может вспыхнуть.

Мальчик кивнул.

Удалось высечь несколько искр, от них загорелся бензин – шшшу-у-ух. Наклонился, и схватил бутылку, и слегка ее наклонил, и поджег фитиль, и затушил пламя в плошке, и протянул коптящую бутылку мальчику.

– На, держи.

– И что я должен с ней делать?

– Прикрывай ладонью огонь. Не дай потухнуть.

Он встал и вытащил револьвер из-за пояса. Сказал:

– Эта дверь на первый взгляд ничем не отличается от остальных. Но это только на первый взгляд. Я знаю, тебе страшно. Это нормально. Там могут оказаться полезные вещи, поэтому надо взглянуть. Все остальные места мы проверили. Это последнее. Мне нужна твоя помощь. Если не хочешь держать лампу, бери револьвер.

– Лучше подержу лампу.

– Пойми, хорошие люди поступают именно так. Они продолжают начатое и не сдаются.

– Я понимаю.

Пошли во двор, оставляя за собой черный шлейф дыма от коптящего светильника. Засунул револьвер за пояс, и взял лопату, и стал ковырять фанеру вокруг засова на двери. Подсунул острие лопаты под засов и наполовину его выдернул. Потом нагнулся, ухватился за замок и, хорошенько крутанув, выдернул и забросил его в траву. Глянул на сына и спросил:

– Ты как, ничего?

Мальчик молча кивнул, держа светильник перед собой. Рывком поднял дверь и откинул ее на траву. Земля с шорохом посыпалась вниз по узким ступенькам из грубых неотесанных досок. Протянул руку и забрал у ребенка светильник. Начал спускаться, но вдруг развернулся, и потянулся к сыну, и поцеловал его в лоб.

Стены бункера сложены из цементных блоков. Бетонный пол выложен кафелем. Парочка кроватей с панцирными сетками – по одной у каждой стены; в ногах свернутые по-армейски матрасы. Повернулся и посмотрел на сына, застывшего на верхней ступеньке, щурящегося из-за дыма светильника. Потом спустился ниже, сел, поднял светильник.

– Боже! О боже!

– Что там, пап?

– Спускайся. О боже! Спускайся скорей.

Коробки, одна на другой, до самого потолка. Банки помидоров, персиков, бобов, абрикосов. С ветчиной. С тушеной говядиной. Сотни галлонов питьевой воды в десятилитровых пластиковых канистрах. Бумажные полотенца, туалетная бумага, одноразовые тарелки. Полиэтиленовые мешки для мусора, забитые одеялами. Он сжал голову руками: «О господи!» Снова посмотрел на ребенка.

– Все в порядке. Спускайся сюда.

– Пап?

– Да спускайся же. Спускайся и посмотри сам.

Он поставил светильник на ступеньку, дотянулся до мальчика и взял его за руку.

– Давай. Все в порядке.

– Что ты нашел?

– Все. Абсолютно все. Посмотри, сам увидишь.

Помог мальчику спуститься по ступенькам, поднял повыше светильник, чтобы лучше видеть.

– Видишь? Ты видишь?

– Что это такое?

– Еда. Можешь прочесть?

– Груши, здесь написано «груши».

– Правильно, «груши». Здесь написано «груши»!

Он почти упирался головой в потолок. Пригнулся, чтобы не удариться о металлический зеленый фонарь, висящий на крюке у них над головами. Держа мальчика за руку, пошел вдоль рядов одинаковых коробок. Бобы в остром мясном соусе, кукуруза, тушенка, суп, соус к спагетти. Богатства исчезнувшего мира.

– Почему здесь столько всего? – спросил мальчик. – Это все настоящее?

– О да. Настоящее.

Выдвинул одну из коробок, надорвал и достал банку персиков.

– Кто-то на всякий случай делал запасы.

– Но не смогли воспользоваться?

– Не смогли.

– Умерли?

– Да.

– А нам можно что-нибудь из этого взять?

– Конечно, конечно. Эти люди хотели бы, чтобы мы воспользовались их продуктами. На их месте мы поступили бы точно так же.

– Они были хорошие?

– Да, хорошие.

– Как мы?

– Точно, как мы.

– Значит, нам можно взять.

– Да, да, можно.

В пластмассовом ящике нашлись ножи и вилки и многое другое. Открывалка. Неработающие электрические фонари. Увидел коробку батареек и стал их перебирать. Большинство испорченные – потекли, покрыты чем-то липким. Выбрал несколько годных на вид. Наконец-то наладил один из фонарей, поставил его на стол и задул их доморощенный коптящий светильник. Оторвал от коробки кусок картона и стал разгонять дым. Потом поднялся наверх и опустил дверь на место. Обернулся, посмотрел на мальчика и спросил:

– Что желаете на ужин?

– Груши.

– Замечательный выбор. Подать груши!

Взял из стопки две бумажные тарелки и поставил на стол. На кроватях расстелил матрасы, чтобы удобнее было сидеть, и вскрыл коробку с консервированными грушами. Достал одну банку, поставил на стол, воткнул открывалку и повернул колесико. Посмотрел на мальчика: сидит тихо на кровати, смотрит, даже не скинул одеяло с плеч. Подумал: «Я так до сих пор и не осознал, что с нами происходит. А вдруг это только сон и мы сейчас проснемся в темном сыром лесу?» Вслух же сказал:

– Это будут самые вкусные груши из всех, что ты когда-либо пробовал. Самые лучшие. Вот увидишь.

Сидели рядышком и ели груши из банки. После груш достали банку персиков. Облизали ложки и через край выпили густой сладкий сироп. Посмотрели друг на друга.

– Давай еще одну.

– Заболит живот.

– Не заболит.

– Ты слишком долго голодал.

– Я знаю.

– Ну смотри.

Уложил мальчика в кровать, пригладил его грязные волосы, накрыл одеялами. Когда выбрался наружу, было почти темно. Пошел в гараж за рюкзаком, вернулся к бункеру и напоследок внимательно осмотрел все вокруг, а потом спустился по лестнице, и захлопнул дверь, и вставил в крепкое кольцо замка плоскогубцы. Свет фонаря становился все слабее, надо срочно что-то придумать, и он порылся на полках и нашел полуторалитровые канистры очищенного бензина. Поставил одну канистру на стол, отвинтил крышку и отверткой пробил дырку в кружочке фольги. Снял фонарь с крюка и наполнил его доверху бензином. Щелкнул бутановой зажигалкой – нашел раньше целую упаковку, – отрегулировал пламя и повесил фонарь на место. Затем сел на кровать.

Пока мальчик спал, решил попорядку перебрать припасы. Постельное белье, свитера, носки. Таз из нержавейки, тут же губки и куски мыла. Тюбики зубной пасты и зубные щетки. На дне большой пластмассовой банки с болтами и винтиками и другими железяками в тряпичном мешочке обнаружил с десяток золотых крюгеррандов. Вытряхнул их, и покрутил, и посмотрел на них, а потом собрал и крюгерранды и железки, и высыпал все вместе в банку, и поставил ее обратно на полку.

Он все-все осмотрел, передвигая коробки и ящики. В стене была небольшая стальная дверь, которая, как оказалось, вела в другую комнату. Там хранились бутылки с бензином. В углу – биотуалет. В стенах – ниши, закрытые проволочной сеткой, в них проходят вентиляционные трубы, а в полу – дренажные. В бункере стало жарковато, и он снял куртку. Перебрал все. Нашел одну упаковку патронов 45-го калибра и три коробки гильз для охотничьего ружья. Чего не нашел, так это самого ружья. Взял электрический фонарь и обшарил пол и стены в поисках тайника. Потом развалился на кровати, съел плитку шоколада. Оружия в бункере он не нашел и не найдет никогда.

Проснувшись, услышал шипение фонаря над головой. При его свете оглядел стены, коробки и ящики. Не понимал, где он. Лежит на кровати, укрыт пальто. Сел и посмотрел на сына, спящего на соседней кровати. Ботинки под кроватью, он не помнил, как и когда их снял. Достал из-под кровати, надел, поднялся по ступенькам, выдернул плоскогубцы из кольца и, приоткрыв дверь, выглянул наружу. Раннее утро. Посмотрел в сторону дома и на дорогу и уж было собрался захлопнуть дверь, как вдруг замер. Свет шел с запада. Значит, они проспали всю ночь и весь день. Закрыл дверь, надежно запер, и спустился вниз, и сел на кровать. Оглядел коробки с продуктами. Еще пару дней назад он готовился к смерти, а теперь, когда забрезжила надежда, придется все хорошенько обдумать. Снаружи кто угодно заметит дверь во дворе и сообразит, что это такое. Имей в виду. Это тебе не в лесу прятаться. Совсем наоборот. В конце концов он поднялся, подошел к столу, и наладил двухконфорочную газовую плитку, и зажег ее, и достал сковородку и чайник, и вскрыл пластиковую коробку с кухонными принадлежностями.

Мальчика разбудил шум ручной кофемолки. Он сел и стал оглядываться по сторонам:

– Папа?

– Привет. Есть хочешь?

– Мне в туалет. Писать.

Отец махнул лопаточкой в сторону низкой стальной двери. Биотуалет они оба видели впервые, но отец решил, что стоит разобраться, как им пользоваться. Надолго в бункере они не задержатся, но пока там сидят, наружную дверь лучше бы открывать пореже. Мальчик направился к двери, волосы слиплись от пота. Спросил:

– Что это?

– Кофе. Ветчина. Пресные булочки.

– Ух ты!

Поставил в промежутке между кроватями обувной шкафчик, постелил полотенце и расставил пластмассовые тарелки, чашки и разложил столовые приборы. Туда же – миску с хлебом, накрытую салфеткой, масло на тарелке и баночку концентрированного молока. Соль и перец. Посмотрел на сына. Заспанный, двигается еле-еле. Принес с плиты сковородку и подцепил вилкой кусок обжаренной ветчины, положил его мальчику на тарелку вместе с омлетом, и добавил полную ложку тушеных бобов, и налил кофе в чашку. Мальчик вопросительно посмотрел на отца.

– Начинай, а то остынет.

– С чего начать?

– Что больше нравится.

– Это что, кофе?

– Да. Смотри, намажь масло на хлеб, вот так…

– Хорошо.

– Ты ничего?

– Не знаю.

– Плохо себя чувствуешь?

– Нет, хорошо.

– А что тогда?

– Как ты думаешь, нам не надо этих людей поблагодарить?

– Каких людей?

– Ну, тех, которые нам все это дали.

– Мм. Ну, наверное… Стоило бы.

– Ты поблагодаришь?

– А почему не ты сам?

– Я не знаю как.

– Э-э-э, нет. Ты ведь знаешь, как сказать «спасибо».

Мальчик сидел, уставившись в тарелку. Похоже, растерялся. Отец только собрался открыть рот, как сын вдруг заговорил:

– Уважаемые люди, спасибо за еду и за вещи. Мы знаем, что вы приберегали их для себя, и будь вы здесь, мы никогда бы к ним не притронулись, как бы голодны ни были. Нам очень жаль, что вы не смогли ими воспользоваться, и надеемся, что вы нашли покой в раю у Бога.

Посмотрел на отца снизу вверх:

– Так пойдет?

– Да, пойдет.

Мальчик ни за что не хотел оставаться в бункере один. Так и ходил за отцом взад-вперед по двору, пока тот перетаскивал пластиковые бутылки с водой в ванную комнату в глубине дома. Прихватили с собой газовую плитку и пару кастрюль, вскипятили воду, и вылили ее в ванну, и добавили туда холодной из бутылок. На все приготовления ушло много времени, но отец хотел, чтобы получилось как надо. Когда ванна наполнилась почти до краев, мальчик разделся и, дрожа, переступил бортик и лег на дно. Тощий, грязный, голый. Обхватил плечи руками. Темень, только и видно что голубоватый щербатый круг огня на горелке плитки.

– Ну как?

– Ну вот, согрелся душой и телом.

– Согрелся душой и телом?!

– Ага.

– Откуда ты знаешь это выражение?

– Я не знаю – откуда.

– Ну ладно. Хм, согрелся душой и телом.

Отец вымыл его засаленные спутанные волосы и хорошенько поскреб всего намыленной губкой. Спустил грязную воду, полил из ковшика, завернул дрожащего ребенка в полотенце и затем еще в одеяло. Расчесал ему волосы, посмотрел. От мальчика шел густой пар, больше похожий на дым.

– Ты как, ничего?

– Очень ноги замерзли.

– Я сейчас, подожди.

– Побыстрее.

Отец вымылся сам, и вылез из ванны, и насыпал в ванну стирального порошка, и бросил туда их вонючие джинсы. Помешал квачом.

– Ты готов?

– Да.

Медленно прикрутил огонь в плитке. Погас. Включил фонарь и положил его на пол. Сели на край ванны, обулись. Отдал сыну кастрюлю и мыло, сам взял плитку, бутылочку бензина и револьвер. Закутались в одеяла и двинулись к бункеру.

Устроились на кровати в новых свитерах и носках, укутавшись в чистые одеяла, между ними – шахматная доска. Он сумел разжечь небольшой газовый обогреватель, сидели, потягивали кока-колу из пластмассовых кружек, а потом он сходил в дом, выжал джинсы, и принес их, и развесил сушиться.

– Сколько мы можем здесь оставаться, пап?

– Недолго.

– Сколько недолго?

– Точно не знаю. Может, день, может, два.

– Потому что опасно?

– Да.

– Ты думаешь, они нас найдут?

– Нет, они нас не найдут.

– Но могут.

– Нет, они нас не найдут.

После того как мальчик уснул, вернулся в дом и вытащил во двор кое-какую мебель. Затем вынес матрас, бросил его на дверь в земле и осторожно, чтобы, не дай бог, не сдвинуть матрас, слез вниз и опустил дверь, упираясь в нее головой. Вряд ли кого-то можно обмануть, но все же лучше, чем ничего. Пока сын спал, сидел на кровати и при свете фонаря строгал ножом из сучков фальшивые пули, примеряя то и дело, входят ли они в барабан. Ножом заточил кончик каждой пули, солью отполировал и так зачернил все сажей, что не отличишь от настоящих, свинцовых. Изготовил пять штук и вставил в барабан, защелкнул его и повертел револьвер в руках, внимательно осматривая со всех сторон. Даже вблизи выглядит заряженным. Отложил и поднялся, чтобы проверить, как сохнут джинсы, развешанные над обогревателем.

Помнится, сберег несколько пустых гильз, но они пропали вместе со всеми остальными вещами. Надо было сообразить и держать их в кармане. Мало этого, он и последнюю потерял. Решил, что, пожалуй, смог бы воспользоваться гильзами сорок пятого калибра. Капсюли наверняка подойдут, если, конечно, удастся их вытащить, не испортив. А пули подогнать по размеру. Поднялся и обошел бункер с последней инспекцией. Затем прикрутил фитиль, лампа погасла, поцеловал мальчика, и лег – на чистое белье! – на соседней кровати, и еще раз обвел взглядом их крохотный райский уголок, освещаемый подрагивающим светом обогревателя, и провалился в сон.

Городок давно опустел, и все же они с осторожностью шагали по грязным улицам, крепко держась за руки. Прошли мимо железного мусорного контейнера, приспособленного для сжигания трупов. Обугленные мясо и кости под слоем влажного пепла, не подумаешь, что человеческие, если бы не черепа. Запах давно исчез. В конце улицы набрели на магазин и в одном из проходов нашли три металлические тележки, забитые доверху пустыми коробками. Отец внимательно их обследовал, и, выбрав одну, наклонился, и осмотрел колеса, перевернув тележку, и вернул в нормальное положение, и прокатил туда-сюда по проходу.

Мальчик сказал:

– Можем взять две.

– Не надо.

– Я тоже могу одну везти.

– Ты разведчик. Мне нужно, чтобы ты смотрел по сторонам и был начеку.

– Что же тогда делать со всеми припасами?

– Возьмем столько, сколько можем увезти.

– Думаешь, сюда кто-то придет?

– Иногда мне так кажется.

– Но ведь ты говорил, что никто не придет.

– Я не говорил, что никогда.

– Жаль, что мы не можем здесь остаться.

– Мне тоже.

– Если ты всегда начеку, это значит, что ты все время напуган?

– Ну, начнем с того, что именно страх заставляет человека быть бдительным. Осторожным. И подозрительным.

– Но в остальное время ты не боишься?

– В остальное время…

– Ага.

– Я не знаю. Может, надо ежесекундно быть начеку. Не растеряться, когда тебя настигнет беда, а, наоборот, быть к ней готовым.

– Ты всегда ждешь неприятностей, пап?

– Да, но иногда теряю бдительность.

Усадив сына на ящик для обуви точно под фонарем, достал пластмассовый гребешок и ножницы и принялся за стрижку. Старался изо всех сил, а потому потратил много времени. Закончив, снял с плеч мальчика полотенце, и собрал с пола золотистые прядки, и обтер ему лицо и плечи влажной тряпкой, и поднес зеркало, чтобы тот мог на себя поглядеть.

– Просто замечательно, пап.

– Ну и хорошо.

– Я выгляжу очень худым.

– Ты и есть худой.

Он и себе подстриг волосы, но получилось не очень. Пока подогревалась вода, состриг ножницами бороду, а потом побрился безопасной пластмассовой бритвой. Мальчик наблюдал за его действиями. Закончив, посмотрел на себя в зеркало. Невыразительный подбородок. Сам удивился. Повернулся к сыну:

– Ну, как я выгляжу?

Мальчик вскинул голову:

– Не знаю… А тебе не будет холодно?

Приготовили роскошный ужин и уселись за стол при свечах: ветчина, и тушеная фасоль, и картофельное пюре с подливкой, и сдобные булочки. Нашел четыре литровые бутылки марочного виски – так и не распакованных, в бумажных пакетах из магазина, – плеснул немного в стакан, разбавил водой и выпил. Почувствовал головокружение, еще даже не успев ополовинить стакан, и больше пить не стал. На десерт поели консервированных персиков с булочками и выпили кофе. Выкинули тарелки и пластмассовые приборы в мусорный пакет, а потом уселись играть в шашки, и вскоре мальчику пришло время ложиться спать.

Ночью его разбудил приглушенный стук дождевых капель по матрасу, которым он замаскировал дверь. Должно быть, настоящий ливень, раз смог услышать. Встал, с фонариком поднялся по ступенькам и приподнял дверь, посветил вокруг: весь двор уже затопило, дождь лил как из ведра. Захлопнул дверь. По краям просочилась вода и капала по ступенькам, но бункер, надо думать, выстоит. Потрогал мальчика – весь потный; стащил с него одно одеяло и стал его обмахивать, затем уменьшил пламя в обогревателе и лег спать.

Когда проснулся в следующий раз, решил, что дождь перестал. Но проснулся от другого. Ему приснились ранее невиданные существа. Они не могли говорить. Привиделось, что они крались по бокам кровати, а как только он проснулся, сразу попрятались. Повернулся и посмотрел на мальчика. Тогда-то впервые до него дошло, что для сына он сам инопланетянин. С планеты, которой больше нет. Рассказы про которую рождают подозрения. Разве можно просто для развлечения воссоздать то, что он потерял, не испытав горечь утраты? И мальчик понимал это значительно лучше, чем он сам. Попытался вспомнить сон, но не смог. От сна остались только ощущения. Подумал: а что, если они пришли его предупредить? О чем? О том, что невозможно в душе ребенка разжечь интерес к тому, что его самого давным-давно перестало волновать. Даже сейчас в дальнем уголке сознания теплилась мысль, что лучше бы им не натыкаться на этот бункер. В глубине души он желал, чтобы всему настал конец.

Убедившись, что вентиль баллона надежно закрыт, все на том же ящике для обуви принялся разбирать плитку. Отсоединил нижнюю панель, и вытащил блок горелок, и гаечным ключом открутил две из них. Вытряхнул из пластиковой банки болты и винтики, порылся, и отыскал болт подходящего размера, и вкрутил его в отверстие на месте стыка. Подсоединил шланг от баллона и взял в руку: получилась легкая как пушинка портативная плитка. Положил ее на ящик, ненужные детали собрал и бросил в мусор и поднялся наверх посмотреть, какая погода. Матрас пропитался водой, так что еле смог приподнять дверь. Стоя на верхней ступеньке, дверца – на плечах, стал осматриваться. Моросит. Невозможно определить, какое время суток. Посмотрел на дом, посмотрел на мокрые поля вокруг, захлопнул дверь, спустился и принялся готовить завтрак.

Весь день только и делали, что ели да спали. Он планировал двинуться дальше, но в такой дождь… Хороший повод задержаться еще на какое-то время. Тележка из магазина спрятана в сарае. Вряд ли в такую погоду кому-нибудь захочется отправиться в путешествие. Они перебирали припасы, прикидывая, что можно взять с собой, откладывали нужные вещи в отдельную кучу в углу бункера. Короткий день промелькнул незаметно. К вечеру дождь стих, и тогда они вылезли наружу и стали перетаскивать в сарай коробки, и узлы, и пластиковые пакеты и укладывать все это на тележку. Слабо освещенная дверь посреди темного двора с виду – точь-в-точь разверзшаяся могила со старого полотна, изображающего конец мира. Заполнив тележку доверху, отец укрыл ее куском полиэтилена и, пропустив веревки через кольца по краям получившейся накидки, крепко привязал к прутьям тележки. Отступили назад и в свете фонарика посмотрели, как получилось. Мысленно отругал себя за то, что не сообразил прихватить из магазина парочку запасных колесиков. Поздно. Зеркало со старой тележки тоже бы пригодилось, да что теперь говорить… Поужинали и легли спать. Ранним утром по очереди выкупались в ванне, помыли голову, позавтракали и с первыми лучами уже шли по дороге, в чистых масках, вырезанных из простыни. Мальчик впереди, сметает веником на обочину сучки и ветки, отец склонился над ручкой тележки и всматривается в теряющуюся вдали дорогу.

По сырому лесу перегруженную тележку не провезти. В обед остановились прямо на дороге, и вскипятили чай, и доели последнюю ветчину из банки с крекерами и горчицей. Яблочное пюре на десерт. Сидели спина к спине, следили за дорогой.

– Пап, ты знаешь, где мы?

– Приблизительно.

– Это как?

– Ну, думаю, до побережья еще миль двести. Если по прямой, как летит стая ворон.

– Стая ворон?

– Ну да, если не сворачивать и не блуждать.

– Мы скоро туда доберемся?

– Не так чтобы очень скоро, но уже не много осталось. Мы же не птицы.

– Потому что птицам не надо держаться дороги?

– Да.

– И они могут лететь, куда хотят?

– Да.

– Как ты думаешь, есть еще где-нибудь вороны?

– Не знаю.

– Ну скажи, как ты думаешь?

– Думаю, вряд ли.

– А они могли улететь куда-нибудь, например на Марс?

– Нет, не могли.

– Слишком далеко?

– Да.

– Даже если бы хотели.

– Даже тогда.

– А что, если они пробовали и на полпути устали. Они что, упадут вниз?

– Знаешь, не могли они так высоко забраться, лететь-то надо в космосе, а там воздуха нет. К тому же в космосе холодно, и они бы просто замерзли насмерть.

– А-а-а.

– Да и потом, откуда им знать, где Марс.

– А мы знаем, где Марс?

– Приблизительно знаем.

– А если бы у нас был космический корабль, мы могли бы туда отправиться?

– Ну, если бы это был действительно хороший корабль и нашлись люди, чтобы тебе помочь, то, думаю, ты бы смог.

– А на Марсе есть вода и продукты?

– Нет, там ничего нет.

– А-а-а.

Сидели долго, подстелив сложенные одеяла. Наблюдали за дорогой: один смотрел в одну сторону, второй – в другую. Тихо, безветренно. Никакого движения. Погодя мальчик пробормотал:

– Нет никаких ворон, да ведь?

– Нет.

– Только в книжках про них пишут.

– Только в книжках.

– Так я и думал.

– Ты готов идти?

– Да.

Поднялись, убрали кружки и остатки крекеров. Отец сложил одеяла на тележку, прикрыл полиэтиленом, а потом стоял, пристально смотря на мальчика.

– Что, пап?

– Я знаю: ты думал, что мы умираем.

– Ага.

– Но мы выжили.

– Ну да.

– Хорошо.

– Можно, я кое-что у тебя спрошу?

– Конечно.

– Если бы превратиться в ворону, можно бы было полететь высоко и увидеть солнце?

– Да, можно.

– Я тоже так подумал. Вот было бы здорово.

– Да. Ну что, готов?

– Готов.

Отец остановился, спросил:

– Куда подевалась дудочка?

– Я ее выкинул.

– Выкинул?

– Да.

– Хм, ну ладно.

– Ладно.

В нескончаемых вечерних сумерках они пересекали реку и, опершись на парапет, разглядывали медленный поток мертвой воды под мостом. Сквозь завесу пепла ниже по течению, как черная бумажная декорация, маячил силуэт сгоревшего города. Увидели его еще раз уже в темноте, поднимаясь вверх по склону высокого холма. Толкали тяжелую тележку, остановились перевести дух, и отец развернул колесики так, чтобы тележка не покатилась вниз. Маски успели запачкаться, особенно около рта, вокруг глаз – черные круги. Сели в пепел на обочине и смотрели на восток, где силуэт города стал сливаться со сгущающейся темнотой. Не видно ни огонька.

– Как ты думаешь, там кто-нибудь есть, пап?

– Не знаю.

– Когда мы уже остановимся?

– Хочешь, прямо сейчас.

– На холме?

– Спустим тележку вон к тем камням и укроем ее ветками.

– А это хорошее место для стоянки?

– Ну, никто не любит останавливаться на вершине холма. А нам и не надо, чтобы они останавливались.

– Так что это место нам подойдет.

– Да, подойдет.

– Потому что мы не дураки.

– Ладно, ладно. Главное – не обдурить самих себя.

– Хорошо.

– Ты готов?

– Да.

Мальчик поднялся, взял веник и закинул его себе на плечо. Посмотрел на отца.

– Ну, какие у нас долгосрочные планы?

– Что?

– Долгосрочные планы.

– Где ты слышал это выражение?

– Не знаю.

– Ну правда, где?

– Ты сам так сказал.

– Когда?

– Давно.

– И каков был ответ?

– Я не знаю.

– И я тоже. Ладно, пошли. Темнеет.

На следующий день ближе к вечеру, когда они подошли к повороту дороги, мальчик вдруг остановился и положил руку на тележку. Прошептал:

– Папа.

Отец поднял голову. Впереди на дороге маячила фигура: человек шел согнувшись, с трудом передвигая ноги.

Отец стоял, облокотившись на ручку тележки. Пробормотал:

– Ну, кого еще черти принесли?

– Что же нам делать, пап?

– Может, это западня.

– И что будем делать?

– Давай пойдем за ним. Посмотрим, обернется он или нет.

– Давай.

Путник явно не собирался оборачиваться. Какое-то время они просто шли за ним, а потом ускорили шаг и нагнали его. Старик, невысокого роста, сутулый. За плечами – армейский рюкзак с привязанным сверху одеялом. В руках очищенная от коры палка – нащупывает ею дорогу. Увидев их, отошел к самой обочине и повернулся к ним лицом. Смотрит опасливо. Челюсть подвязана грязнущим полотенцем, будто зубная боль его замучила. Воняет невыносимо. Не то чтобы от них самих уж очень хорошо пахло, и все же…

– У меня ничего нет. Хотите – проверьте.

– Мы не грабители.

Повернул голову так, чтобы лучше слышать:

– Что?

– Говорю, мы не грабители.

– Кто же вы тогда?

Что они могли сказать ему в ответ? Старик вытер нос рукой и стоял в ожидании. Ноги обернуты в тряпки и куски картона и перевязаны зелеными веревками, сквозь дырки и прорехи в одежде видны слои отвратительных лохмотьев. Как-то вдруг сник. Оперся на палку, и опустился на дорогу, и сел прямо в кучу пепла, закрыв одной рукой голову. Стал похож на ворох тряпья, упавший с тележки. Они подошли поближе и остановились.

– Эй, послушайте!

Мальчик нагнулся к старику и прикоснулся рукой к его плечу.

– Пап, он напуган. Он очень боится.

Отец оглядел дорогу.

– Если это засада, убью его первым.

– Пап, он просто боится.

– Скажи ему, что мы его не обидим.

Старик качал головой из стороны в сторону, вцепившись пальцами в грязные волосы. Мальчик посмотрел на отца.

– Может, он думает, что мы ему привиделись?

– И кто же мы тогда, по его мнению?

– Я не знаю.

– Нам нельзя здесь задерживаться. Надо идти дальше.

– Он боится, папа.

– Не советую тебе прикасаться к нему.

– А может, дадим ему поесть?

Стоял, смотрел на дорогу. Прошептал:

– Черт побери. – Посмотрел на старика. Ну что, он превратится в бога, а они – в деревья? Сказал: – Ну хорошо, хорошо.

Развязал полиэтилен на тележке, откинул его в сторону и, порывшись в банках, выудил одну – с фруктовым салатом, достал открывалку из кармана, открыл банку, отогнул крышку, пошел обратно и, присев, передал банку сыну.

– А ложка?

– Ложка ему не положена.

Мальчик взял банку и протянул ее старику, прошептав:

– Возьмите. Вот.

Старик поднял глаза и посмотрел на мальчика. Тот совал ему банку. Похоже, будто на дороге кто-то наткнулся на раненого стервятника и пытается его накормить. Мальчик повторял:

– Не бойтесь.

Старик опустил руки. Заморгал. Серо-голубые глаза. Глубоко спрятаны в мешочках между тонких забитых грязью морщин.

– Да берите же.

Старик протянул костлявую скрюченную руку, взял банку, прижал к груди.

– Ешьте, это вкусно.

Мальчик поднес к губам воображаемый сосуд и сделал глотательное движение. Старик посмотрел на банку. Перехватил покрепче и поднял, поводя носом. Длинные желтоватые паучьи пальцы поскребли по металлу. Потом наклонил банку и отпил. Жидкость потекла вниз по немытой бороде. Опустил банку, долго, с трудом жевал. С усилием проглотил, так что голова дернулась. Ребенок прошептал:

– Пап, смотри, ест.

– Да, вижу.

Мальчик повернулся к отцу. Тот сказал:

– Я догадываюсь, о чем ты хочешь попросить. Сразу говорю: «Нет!»

– Ну и что я хотел спросить?

– Не можем ли мы взять его с собой? Нет, не можем.

– Я знаю.

– Ты знаешь?

– Да.

– Ну хорошо.

– Мы можем ему еще что-нибудь дать?

– Сначала убедимся, что он с этим справится.

Смотрели, как он ест. Закончив, уставился на пустую банку, может, в надежде, что она, как по волшебству, наполнится!

– Что ты хочешь ему дать?

– А ты как думаешь?

– Я-то думаю, что ничего ему давать не надо. Что бы ты хотел?

– Могли бы приготовить что-нибудь на плитке. А он бы с нами поел.

– На ночлеге?

– Ну да.

Отец посмотрел на старика и на дорогу. Сказал:

– Ладно. Но завтра мы идем дальше.

Мальчик промолчал.

– Это все, на что я согласен.

– Хорошо.

– «Хорошо» означает «договорились раз и навсегда». Означает, что завтра ты не начнешь канючить.

– Это как – «канючить»?

– Это значит, что завтра ты не заведешь об этом разговор и не примешься меня переубеждать. Никаких переговоров. Договорились, и точка.

– Хорошо.

– Вот и отлично.

Они помогли старику встать и подали ему палку. Едва ли весит больше ста фунтов. Стоит и неуверенно оглядывается. Отец забрал у него пустую банку и закинул подальше в лес. Старик попытался отдать ему палку, но отец оттолкнул его руку. Спросил:

– Когда вы в последний раз ели?

– Я не знаю.

– Вы не помните?

– Только что ел.

– Хотите поесть с нами?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Что поесть?

– Может, тушеную говядину. С крекерами. Выпить кофе.

– Что я должен за это сделать?

– Сказать нам, что произошло с миром.

– Что?

– Ничего нам от вас не надо. Вы идти можете?

– Я могу идти. – Посмотрел на мальчика. – Ты ведь маленький мальчик?

Мальчик вопросительно поглядел на отца.

– А на кого он похож, по-вашему?

– Не знаю. Я плохо вижу.

– А меня вы видите?

– Я вижу только силуэт.

– И то хорошо. Надо двигаться. – Посмотрел на сына. – Не держи его за руку.

– Он же не видит.

– Не держи его за руку. Пошли.

Старик спросил:

– Куда мы идем?

– Мы идем есть.

Старик кивнул, и выставил вперед палку, и начал ощупывать ею дорогу впереди себя.

– Сколько вам лет?

– Девяносто.

– Неправда.

– Пусть.

– Вы всем говорите, что вам девяносто?

– Кому всем?

– Кого встречаете.

– Ну да.

– Чтобы они вас не тронули?

– Да.

– Ну и как, помогает?

– Нет.

– Что в рюкзаке?

– Ничего. Можешь посмотреть.

– Посмотреть-то я могу… Что там?

– Ничего интересного. Барахло.

– Еды нет?

– Нет.

– Как вас зовут?

– Илай.

– Илай. А фамилия?

– Просто Илай нельзя?

– Можно. Пошли.

Остановились в лесу, слишком, пожалуй, близко от дороги. Пришлось волоком тащить тележку, мальчик подталкивал ее сзади. Развели костер, чтобы старик мог согреться, хотя и не стоило бы: костер мог их выдать. Ужинали. Старик, завернувшись в свое единственное одеяло, сидел у огня. Ложку держал по-детски неловко. У них было всего две кружки, и гостю пришлось пить кофе из суповой миски, крепко вцепившись в края пальцами. Сидит как изможденный оборванный будда, уставился на угли. Отец сказал:

– Мы вас с собой не возьмем, вы, надеюсь, это понимаете.

Старик утвердительно кивнул.

– Сколько лет вы в пути?

– Давно. Нельзя оставаться на одном месте.

– Как же вы живете?

– Всегда в дороге. Я знал, к чему все идет.

– Знали, к чему все идет?

– Ну да. К этому или чему-то подобному. Всегда это знал.

– И пытались как-то подготовиться?

– Нет. А ты что бы стал делать?

– Не знаю.

– Люди всегда готовятся к будущему. Я же об этом никогда не заботился. Будущее их не ждет. Оно даже не подозревает об их существовании.

– Пожалуй что, так.

– Пусть ты даже когда-то знал, что делать, но теперь-то не знаешь. Не знаешь, хочешь ты это делать или нет. Представь, что ты единственный оставшийся в живых человек. Представь теперь, что это был твой выбор.

– Хотите умереть?

– Нет. Но может быть, когда-нибудь пожалею, что еще не умер. Пока мы живы, смерть маячит впереди.

– А может, думаем: «Лучше бы я вообще не родился»?

– Ты разве не знаешь, что просители не имеют свободы выбора?

– Думаете, чересчур много просят?

– Того, что случилось, уже не изменить. И вообще, глупо в такие времена чего-то желать. Желания – слишком большая роскошь.

– Пожалуй что, так.

– Сегодня никто не желает жить и никто не хочет умирать.

Старик поднял голову и посмотрел на мальчика, сидящего напротив. Затем посмотрел на отца. Маленькие старческие глазки, внимательно следящие за собеседником в свете костра. Одному Богу известно, что этим глазам привелось видеть на своем веку. Отец встал, чтобы подкинуть дров. Сгреб угли к центру, подальше от сухих листьев. Красные искры взметнулись и погасли под черным куполом неба. Старик допил кофе, и поставил миску на землю, и подвинулся к огню, вытянув вперед руки. Отец наблюдал за ним. Спросил:

– Как вы узнаете, что остались одни на свете?

– Вряд ли я это пойму. Просто один, и все.

– И никто не узнает.

– А какая разница? Когда ты умираешь, все вокруг умирают вместе с тобой.

– Думаю, Бог это будет знать. Согласны?

– Бога нет.

– Нет?

– Бога нет, а мы его пророки.

– Не понимаю, как вы выжили. Чем вы питаетесь?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Люди со мной делятся.

– Люди делятся…

– Да.

– Едой?

– Едой, ну да.

– Неправда.

– Вы же поделились.

– Я – нет, это мальчик.

– На дороге встречаются разные люди. Не вы одни.

– А вы-то сами как, совсем один?

Старик посмотрел с недоумением.

– Что ты имеешь в виду?

– С вами есть кто-нибудь?

– Кто?

– Какие-нибудь люди?

– Никого нет. О чем ты?

– Я о вас говорю. Вы на самом деле чем занимаетесь?

Старик промолчал.

– Думаю, вы хотели бы к нам присоединиться.

– Присоединиться?

– Да.

– Вы меня с собой не возьмете.

– Вы сами не хотите идти.

– Я бы так далеко не зашел, если бы не голод.

– Ну а люди, которые поделились с вами едой, где они?

– Нет никаких людей, я все придумал.

– Что вы еще придумали?

– Я просто иду по дороге, как вы. Никакой разницы.

– Вас правда Илай зовут?

– Нет.

– Не хотите назвать свое настоящее имя?

– Не хочу.

– Почему?

– Потому что тебе не доверяю. Вдруг ты решишь его как-то использовать? А я не хочу, чтобы про меня пошли разговоры. Где я был да что сказал, когда там был… Конечно, ты можешь обо мне поговорить. Но никто не поймет, что ты про меня рассказываешь. На моем месте может быть кто угодно. В наше время чем меньше говоришь, тем лучше. Вот если бы что-то произошло, а мы оба выжили и встретились на дороге, тогда бы у нас было что обсудить. Но мы не выживем. А на нет и суда нет.

– А может, выживем.

– Ты самому себе врешь и мальчика обманываешь.

– А вы, часом, не шестерка из банды разведчиков?

– Я никто. Хочешь – я уйду. Дорогу и сам найду.

– Я вас не гоню.

– Понимаешь, я сто лет не видел костра. Живу как дикий зверь. Тебе лучше не знать, что мне случается есть. Когда я увидел мальчика, то решил, что я умер.

– Подумали, что встретили ангела?

– Не знаю, за кого я его принял. Не верил, что еще раз приведется увидеть ребенка. Не знал, что такое произойдет.

– А если я скажу, что он бог?

Но старик покачал головой.

– С этими иллюзиями я распрощался. Давно. Там, где людям не выжить, богам делать нечего. Вот увидишь. Лучше всего быть одному. Так что я надеюсь, что ты ошибся, назвав его богом. Иметь в попутчиках последнего бога на земле – это ужасно. Вот почему я и надеюсь, что ты заблуждаешься на этот счет. Будет намного спокойнее, когда никого на земле не останется.

– Уверен?

– Не сомневайся.

– Кому спокойнее?

– Всем.

– Всем?!

– Да-да. Нам всем. Станет легче дышать.

– Приятно слышать.

– Точно. Когда мы все умрем, никого не останется, кроме смерти, да и ее дни будут сочтены. Она пойдет по дороге, а вокруг пусто, никого нет. Что ей тогда делать? Вот она и спросит: «Где все?» Так всё и будет. Ну, разве плохо?

Утром они стояли на дороге и спорили, что из еды дать старику на прощание. Договорились, что много он не получит. Несколько банок овощей и фруктов. Потом мальчик отошел на обочину и уселся прямо в пепел. Старик уложил банки к себе в рюкзак и затянул лямки.

– Вы ему хоть спасибо скажите, – пробормотал отец. – Моя воля, я бы ничего не дал.

– Может, скажу, а может, и нет.

– Почему нет?

– Я бы ему свою еду не отдал.

– Вас не волнует, что вы его этим обидите?

– Он расстроится?

– Нет. Он не ищет благодарности.

– Тогда почему он так поступил?

Отец оглянулся на мальчика, затем посмотрел на старика:

– Вам не понять. Не уверен, что я сам это понимаю.

– Может, он верит в Бога.

– Не знаю, во что он верит.

– Вырастет – изменится.

– Сомневаюсь.

Старик ничего не сказал, только стоял и вглядывался в наступающий день.

– Удачи вы нам тоже не пожелаете?

– Я не знаю, что такое удача. На что она похожа. Есть кто-то, кому повезло?

Дальше все пошло своим чередом. Оглянувшись, увидел, что старик зашагал по дороге, стучит своей палкой, медленно бредет у них за спиной, словно нищий из старой сказки, мрачный, сгорбленный, на тоненьких, паучьих ножках, идет еле-еле, чтобы вскоре навсегда исчезнуть. Мальчик ни разу не оглянулся.

Пополудни они расстелили полиэтилен на дороге, и сели, и съели холодный обед. Отец не сводил с мальчика глаз.

– Ты на меня не злишься?

– Нет.

– Но ты недоволен.

– Да нет, я нормально.

– Как только у нас закончатся продукты, у тебя будет больше времени все хорошенько обдумать.

Сын промолчал. Сидели, ели. Мальчик обернулся назад, на дорогу. Погодя сказал:

– Знаю. Но я буду вспоминать это иначе, чем ты.

– Скорее всего.

– Я ж не сказал, что ты был не прав.

– Хотя и подумал?

– Не-е-ет.

– Да ладно. Разве встретишь что-нибудь хорошее на дороге?! В такие-то времена…

– Не насмехайся над ним.

– Ладно.

– Он ведь скоро умрет.

– Да, я знаю.

– Пойдем дальше? Можно?

– Да, конечно. Пошли.

Ночью проснулся – опять кашель. Кашлял долго, пока не заболело в груди. Наклонился к огню, и подул на угли, и подложил веток. А потом встал и ушел в лес, но не очень далеко, чтобы не потерять из виду слабый отсвет костра. Встал на колени в куче сухих листьев и пепла, кутаясь в одеяло, через некоторое время кашель унялся. Подумал: «Как он там, старик?» Посмотрел на костер, виднеющийся сквозь частокол черных деревьев. Хорошо бы мальчик уснул. Так и сидел, упершись руками в колени, хрипло дыша. Сказал:

– Я скоро умру. Научи меня, как это лучше сделать.

Весь следующий день провели в пути. Шли, пока не стало совсем темно. Не мог отыскать защищенное место, чтобы разжечь костер. Достал плитку из тележки – что-то она слишком уж легкая. Сел и повернул вентиль. Оказалось, он уже открыт. Покрутил маленький рычажок на горелке. Ничего. Наклонился и послушал. Поворачивал оба вентиля то поочередно, то одновременно. Газовый баллон – пуст. Сидел на корточках, сцепив обе руки будто в кулак и упершись в него лбом, глаза закрыты. Потом поднял голову и просто сидел, вглядываясь в темнеющий лес.

Съели холодный ужин: кукурузная лепешка, бобы и сосиски из банки. Мальчик спросил, как могло получиться, что баллон так быстро опустел. Ответил, что, мол, опустел – и все.

– Ты же говорил, что газу нам хватит на несколько недель.

– Говорил.

– Но ведь прошло только несколько дней!

– Я ошибся.

Ели в молчании. Затем мальчик сказал:

– Это я забыл завернуть вентиль, да?

– Не твоя вина. Я сам должен был проверить.

Мальчик поставил тарелку на полиэтилен. Отвернулся.

– Ты не виноват. Надо всегда закрывать оба вентиля. И надо было вставить тефлоновую прокладку, чтобы газ не утекал. А я не сделал. Так что моя вина. Я ведь тебя не предупредил.

– Про тефлон ты только сейчас придумал, да?

– Ты не виноват.

С трудом шли вперед, отощавшие грязные бродяги. От холода закутались с головой в одеяла, пар дыхания поднимается вверх, еле передвигают ноги по черным блестящим лужам. Пересекали широкую прибрежную равнину, где извечный ветер с воем окутывал их облаками пепла и вынуждал искать хоть какое-нибудь убежище. В домах, или в сараях, или в придорожной канаве. Одеяла поверх голов, днем – темнота чернее преисподней. Прижимал промерзшего до костей мальчика к себе. Говорил:

– Не теряй надежду. Все у нас будет в порядке.

Куда ни глянь, сплошные овраги, да оползни, да следы эрозии, да бесплодная земля. Там и тут валяются кости животных. Кучки непонятного мусора. Фермерские дома в полях, дожди смыли всю краску, щиты на стенах изогнулись и отошли от балок. Не отбрасывают тени. Не отличить один от другого. Дорога спускалась и прорезала заросли мертвой пуэрарии. В болоте сухой тростник склонился над водой. Вдали, где поля сливаются с горизонтом, висит угрюмое марево. Во второй половине дня пошел снег, и они накрылись полиэтиленом, только и слышно, как мокрый снег шуршит по накидке.

За последние недели спал очень мало. Однажды проснулся утром, а мальчик исчез. Сел, держа револьвер в руке, потом встал и посмотрел по сторонам – сына нет. Натянул ботинки и пошел к краю леса. Тусклый рассвет на востоке. Неприветливое солнце начинает свой холодный путь. Увидел бегущего по полю сына. Тот кричит ему:

– Папа! Я нашел в лесу поезд!

– Поезд?

– Да!

– Настоящий поезд?

– Да! Пойдем покажу!

– Надеюсь, ты к нему близко не подходил?

– Нет. Издали рассматривал. Ну, пошли же.

– Там никого нет?

– Нет. Не думаю. Я за тобой вернулся.

– А локомотив есть?

– Да. Большой, дизельный.

Пересекли поле и вошли в лес с противоположной стороны. Рельсы, уложенные на насыпи, уходили вглубь леса. Поезд состоял из дизельно-электрического локомотива с семью пассажирскими вагонами. Отец схватил мальчика за руку.

– Давай-ка посидим и понаблюдаем.

Сидели на пригорке, наблюдали. Все спокойно. Протянул револьвер мальчику.

– Папа, возьми с собой.

– Нет, так не пойдет. Держи.

Мальчик взял и сел, положив револьвер на колени, а отец спустился с пригорка, остановился и стал разглядывать поезд. Пересек рельсы и пошел вдоль вагонов. Обойдя состав, вынырнул из-за последнего вагона и махнул мальчику, чтобы тот шел к нему. Сын вскочил и заткнул револьвер за пояс.

Все покрыто толстым слоем пепла. Мусор в проходах. Чемоданы, снятые с верхних полок, распотрошенные, лежат на сиденьях бог весть с каких времен. За исключением стопки бумажных тарелок, что он нашел в вагоне-ресторане, и сдул с них пыль, и засунул за пазуху, ничего нужного больше в поезде не осталось.

– Как он сюда попал, пап?

– Не знаю. Наверное, кто-то решил двинуть на нем на юг. Группа людей. Здесь у них кончилось горючее.

– Давно он здесь?

– Да, думаю, что давно. Очень давно.

Они закончили осматривать последний вагон, и, пройдя вдоль насыпи, подошли к локомотиву, и взобрались на узкий мостик. Ржавчина. Облупившаяся краска. Протиснулись в кабину и сдули пепел с кресла машиниста, и он усадил мальчика перед рычагами управления. Все очень просто. Голову ломать не надо, двигаешь себе рычаг взад-вперед. Сымитировал стук колес и свисток паровоза, задумался: а знакомы ли мальчику эти звуки? Поиграли, а затем смотрели сквозь заросшее грязью стекло, как рельсы сворачивают и исчезают в бурьяне. Хоть и глядели на мир каждый по-своему, но воспринимали его одинаково: знали, что состав так и будет год за годом разрушаться на этом месте. Знали, что поезда никогда больше ходить не будут.

– Можем идти, пап?

– Да. Конечно.

Иногда на дороге стали попадаться пирамидки из камушков. Условные знаки на языке кочевников, непригодившиеся зарубки на память. Впервые он их заметил еще на севере, на окраинах разграбленных и опустошенных городов. Полные отчаянья послания любимым. Пропавшим или погибшим. К тому времени продуктовые запасы истощились и убийство вступило в свои права. Вскоре дошло до того, что по земле стали рыскать толпы людей, готовых сожрать твоих детей у тебя на глазах. В городах бесчинствовали банды заросших грязью грабителей, они рыли тоннели в развалинах, вылезали из-под обломков – на черных лицах сверкают зубы и белки глаз, – тащили за собой в нейлоновых сетках обгоревшие банки с неизвестной едой, будто нахватали их в распределителях в преисподней. Пушистый черный порошок закручивался на улицах, как на океанском дне спиралью закручиваются выпущенные осьминогом чернила. И пришел холод, и рано стало темнеть, и оборванные бродяги, при свете факелов спускаясь по крутым склонам в ущелья, оставляли за собой неглубокие следы в пепле, и следы исчезали быстро и беззвучно, словно над ними сомкнулись веки. На дорогах странники валились наземь и умирали, а унылая, покрытая саваном Земля продолжала равнодушно вращаться вокруг Солнца. Ее движение неприметно, как путь любой другой безымянной планеты в дремучем космосе.

Продукты у них закончились задолго до того, как они достигли побережья. Шли по местности, опустошенной и разграбленной много лет назад. Ничего не осталось ни в жилых домах, ни в зданиях вдоль дороги. Из телефонного справочника на бензоколонке узнал, как называется городок, в который они забрели, и записал название карандашом на полях карты. Сели на бордюр, ели крекеры и искали это место на карте. Не нашли. Перебрал куски карты и посмотрел еще раз. Наконец-то! Показал мальчику. Миль на пятьдесят отклонились на запад от того места, где, как он считал, должны были оказаться. Нарисовал на карте две фигурки. Сказал:

– Это мы.

Мальчик провел пальцем оттуда до побережья. Спросил:

– Сколько еще идти?

– Недели две. Три.

– Он синий?

– Океан? Не знаю. Раньше был синий.

Мальчик кивнул. Сидел и рассматривал карту. Отец наблюдал за ним. Догадался, о чем он думает. Сам в детстве обожал путешествовать по картам, не убирая пальца с той точки, которой был обозначен их городишко. Это как искать родных в телефонной книге. Каждый сам по себе и в то же время часть целого. Все на своих местах. Но у каждого свое место.

– Ну, пошли. Пора.

Ближе к вечеру зарядил дождь. Свернули с дороги, и по тропинке в поле вышли к маленькому сарайчику, и в нем провели ночь. На бетонном полу в дальнем углу стояли жестяные бочки. Он припер ими дверь, разжег костер на полу, а из сплющенных картонных коробок устроил себе и сыну подстилки. Всю ночь по железной крыше барабанил дождь. Проснулся: дрова прогорели, холодище. Мальчик не спит, сидит, закутавшись в одеяло.

– Что случилось?

– Ничего особенного. Плохой сон приснился.

– Что тебе приснилось?

– Не важно.

– Ты как?

– Так себе.

Он обнял его и прижал к себе. Сказал:

– Ладно, забудь.

– Я плакал, а ты не проснулся.

– Прости, свалился от усталости.

– Да нет же, я про сон говорю.

К утру дождь перестал. Проснулся и слушал ленивый перестук капель. Поерзал на твердом бетонном полу и посмотрел сквозь доски на серые окрестности. Мальчик пока спит. Лужицы дождевой воды на полу, от каждой упавшей капли вспухают пузыри, и разбегаются, и лопаются. И так без конца. Однажды в городишке у подножия гор они тоже ночевали в похожем месте. Слушали дождь. Там же наткнулись на старомодное заведение: тут тебе и аптека, и закусочная, и магазин. Прилавок из черного мрамора, высокие хромированные табуреты с видавшими виды сиденьями, кое-как заклеенными изоляционной лентой. Аптечный ларек разграбили, а сам магазин, как ни странно, не тронули. Полки заставлены дорогой электронной техникой. Стоял, рассматривал магазин. Большой выбор. Галантерея. А это что? Схватил сына за руку и потащил к выходу, но было уже поздно – ребенок успел увидеть. В конце прилавка под стеклянным колпаком для торта – человеческая голова. Отрубленная. В кепке. Высохшие глаза глубоко запали в глазницы. Выражение глубокой грусти. Или ему это приснилось? Нет.Поднялся, и наклонился, и подул на угли, и продвинул в середину полуобгоревшие доски, и костер тогда хорошо занялся.

– Где-то же есть хорошие люди. Ты сам говорил.

– Говорил.

– Ну и где же они?

– Прячутся.

– От кого?

– Друг от друга.

– Их много?

– Этого мы не знаем.

– Но сколько-то есть, да?

– Сколько-то, конечно, есть.

– Это правда?

– Да, правда.

– А может, и нет.

– Думаю, что правда.

– Ну хорошо.

– Ты мне не веришь.

– Верю.

– Вот и отлично.

– Я всегда тебе верю.

– Сомневаюсь.

– Всегда. Я должен тебе верить.

Возвращались по грязи назад на дорогу. После дождя пахнет землей и мокрым пеплом. Придорожная канава с черной водой. Хлещет из железной дренажной трубы. Пластмассовый олень во дворе. Чуть позже в тот же день вошли в небольшой городок. Им навстречу из-за грузовика вышли трое мужчин, загородили дорогу. Истощенные, в каком-то тряпье. В руках – куски труб. Спросили:

– Что у тебя в тележке?

Он направил на них револьвер. Не двигаются. Сын вцепился в его куртку. Все молчат. Начал толкать тележку, отступили к обочине. Отдал тележку мальчику, а сам шел пятясь, наставив на них револьвер. С таким видом, будто он разбойник с большой дороги, а у самого сердце почти выскакивало из груди и вот-вот начнется приступ кашля. Те трое вернулись на прежнее место, не спуская с них глаз. Засунул револьвер за пояс, и повернулся к ним спиной, и взялся за тележку. Взобравшись на пригорок, оглянулись: стоят. Велел мальчику везти тележку, сам пересек какой-то двор и вышел на пятачок, откуда дорога хорошо просматривалась: испарились. Мальчик был сильно напуган. Отец бросил револьвер поверх вещей, забрал у мальчика тележку, и они пошли дальше.

Залегли в поле и до самой темноты наблюдали за дорогой. Никто не проходил. Холодно. Когда совсем стемнело, вытащили тележку на дорогу, он выдернул одеяла, закутались и пошли. Вслепую. Одно колесико стало периодически попискивать, придется с этим мириться. Так брели несколько часов, а потом, с трудом пробравшись сквозь придорожный кустарник, дрожащие и обессиленные, улеглись на холодной земле и проспали до наступления дня. Проснувшись, понял, что заболел.

У него начался жар, пришлось отлеживаться в лесу. Словно беглецам. Негде разжечь костер. Небезопасно. Мальчик сидел в ворохе листьев, смотрел на отца. Черные круги под глазами.

– Ты не умираешь, папа? Не умираешь?

– Нет, просто сильно заболел.

– Мне очень страшно.

– Я понимаю. Ничего-ничего. Я поправлюсь, вот увидишь.

Его сны преобразились. Вернулся исчезнувший мир. Видел свою семью, все давно умершие, искоса по-чудному на него смотрят. Никто ни слова. Стал вспоминать свою жизнь. Эпизод из далекого прошлого. Мрачный день в городе в какой-то чужой стране. Он стоит у окна и смотрит вниз на улицу. У него за спиной – деревянный столик с погасшей лампой. На столе – книги и бумаги. Начался дождь, и тогда кот, сидящий на противоположной стороне улицы, встал, и перешел дорогу, и, зевая, уселся под навесом кафе. За столиком сидела женщина, подперев голову руками. Много лет спустя он стоял в уничтоженной пожаром библиотеке с валяющимися в лужах на полу почерневшими книгами. Опрокинутые книжные полки. Вспыхнула злость на это собрание лжи, заключенной в тысячах и тысячах томов. Поднял один – тяжелый, разбухший от воды – и полистал страницы. Ему никогда не приходило в голову, сколь важны будут любые мелочи, о которых говорилось в книгах. Поразился: ведь ничего похожего на сегодняшний мир не существовало. Выронил книгу, и бросил последний взгляд, и вышел навстречу холодному серому свету.

Прошло три дня. Четыре. Спал отвратительно. Проснулся от мучительного кашля. Хриплое дыхание.

– Извини, – прошептал в безучастную темноту.

– Ничего, – откликнулся мальчик.

Зажег крохотный масляный светильник и оставил его на камне, встал и поковылял по сухим листьям, закутавшись в одеяло. Мальчик прошептал ему в спину, чтобы он не уходил.

– Я чуть-чуть. Совсем недалеко. Услышу, если крикнешь.

Если ветер задует светильник, обратной дороги ему не найти. Сидел в листьях на вершине холма и всматривался в черноту. Смотреть не на что. Ветра нет. В прошлом, когда он так же подымался на гору, и сидел, и разглядывал едва различимые очертания местности, где заблудившаяся луна прокладывала себе дорогу посреди отравленной пустыни, иногда видел мерцание света. Расплывчатое и тусклое в густом мраке. На другом берегу реки или далеко в темных кварталах сожженного города. По утрам он возвращался на то же место с биноклем и изучал окрестности в надежде увидеть дымок костра, но ни разу так и не увидел.

Стоит на краю зимнего поля в толпе суровых мужчин. Ему приблизительно столько же, сколько сейчас сыну. Ну, может, чуть постарше. Смотрит, как взрослые ухают кирками и мотыгами по каменистой почве. Наконец вытащили на свет огромный клубок змей, сотню, не меньше. Змеи, извиваясь, прильнули друг к другу, чтобы согреться. Потихоньку их вялые тела начинают шевелиться в лучах холодного, бьющего в глаза света. Словно кишки какого-то огромного чудовища, вываленные на всеобщее обозрение. Люди обрызгали их бензином и подожгли. Не будучи в силах справиться с самим злом, жгли змей заживо, считая их олицетворением зла. Охваченные огнем, змеи извивались от боли, некоторые уползли вглубь грота, освещая пламенем дальние углы. Они ведь немые, а потому не было криков, и люди смотрели на их мучения молча, а потом в лучах зимнего заката, не говоря ни слова, разошлись по домам, чтобы не пропустить ужин.

Как-то мальчик пробудился от ночного кошмара и не захотел рассказывать отцу, что ему снилось.

– Не хочешь – не говори. Это нормально.

– Я боюсь.

– Все хорошо.

– А вот и нет.

– Это ведь был всего-навсего сон.

– Мне очень страшно.

– Знаю.

Мальчик отвернулся. Отец крепко обнял его. Сказал:

– Послушай меня.

– Что?

– Если тебе снится мир, которого раньше не было или которого никогда не будет, и тебя переполняет радость, то это как раз означает, что ты сдался. Понимаешь? Но ты не имеешь права сдаваться. Я тебе не позволю.

Когда они наконец пошли дальше, его все еще одолевала слабость, и сколько бы он себя ни обманывал, отчаяние овладело им, как никогда раньше. Понос не прекращается, мерзость какая, совсем нету сил, приходится крепко держаться за ручку тележки. Глянул на мальчика ввалившимися глазами. Холодок отчуждения. Сердце не обманешь – сразу почувствовало. Через пару дней добрели до участка дороги, где пожары уничтожили все. Спекшийся слой пепла толщиной в несколько дюймов, тележка идет с трудом. Под такой коркой дорога сначала вспучилась от жара, а потом просела. Облокотился на ручку тележки и посмотрел вдаль. Хилые деревья внизу. Ручьи, наполненные серой жижей. Потемневшая опустошенная земля.

Преодолев эту выжженную местность, они начали находить на дороге вещи, брошенные когда-то беженцами. Коробки и мешки. Полусгоревшие и черные. Старые чемоданы, искореженные огнем до неузнаваемости. Кое-где в пепле – пустые ямки, там, где мародерам удалось выковырять отдельные предметы. Пройдя еще милю, стали натыкаться на мертвецов. Тела, по пояс увязшие в пепле, цепляются друг за друга, рты открыты в немом крике. Положил руку на плечо сына, велел:

– Повернись ко мне. Тебе не нужно это видеть.

– Все, что ты сейчас запомнишь, останется с тобой навсегда? Так?

– Да.

– Все нормально, пап.

– Все нормально?

– Да. Я все запомнил.

– Я не хочу, чтобы ты на них смотрел.

– Они от этого не исчезнут.

Отец остановился и облокотился на тележку. Посмотрел на дорогу, потом на мальчика. Странное спокойствие. Ребенок сказал:

– Пошли-ка дальше.

– Да-да, пошли.

– Они ведь пытались спастись, папа?

– Да.

– Почему же они не сошли с дороги?

– А куда им было идти? Все полыхало в огне.

Пробирались среди мумифицированных тел. Пепел под ногами. Черная, туго натянутая кожа на телах, потрескавшаяся и съежившаяся – на черепах. Будто громадным насосом выкачали жизнь. В молчании шли по беззвучному коридору, мимо этих душ, обреченных на вечные муки в холодном пекле дороги.

Прошли через придорожное селение, сожженное дотла. Какие-то металлические цистерны, отдельные сохранившиеся трубы из закопченного кирпича. В канавах – серые шлакообразные скопления расплавленного стекла. Вдоль дороги на мили тянутся спирали оголенных электрических проводов. Непрерывно кашлял. Заметил, что мальчик внимательно за ним наблюдает. Только о нем и думает, бедняжка. А надо ли ему это?

Расположились на дороге, съели остатки жареных хлебцев, твердых как камень, и последнюю банку тунца. Открыл банку чернослива в сиропе, передавали друг другу. Мальчик наклонил банку, и допил последние капли сиропа, и зажал банку между колен, и провел указательным пальцем по стенкам внутри, и сунул палец в рот. Отец проворчал:

– Смотри не порежь палец.

– Ты всегда так говоришь.

– Знаю.

Наблюдал, как мальчик облизывает крышку: осторожно, похоже, будто кот вылизывает свое отражение в стекле.

Мальчик сказал:

– Не смотри.

– Ладно.

Пригнул крышку и поставил банку перед собой на дороге.

– Что? – спросил мальчик. – Что-то не так?

– Нет, нет.

– Скажи мне.

– Мне кажется, кто-то идет за нами по пятам.

– Я так и думал.

– Ты так и думал?

– Да. Я подумал, ты что-то подобное скажешь. Что ты собираешься делать?

– Пока не знаю.

– Что-нибудь придумал?

– Давай-ка пойдем. Начнем с того, что будем убирать за собой мусор.

– Чтобы они не решили, будто у нас много еды.

– Да.

– И тогда они попытаются нас убить.

– Они нас не убьют.

– Попытаться могут.

– Нам пока нечего бояться.

– Это хорошо.

– Думаю, не мешало бы подождать в укрытии и посмотреть, кто они.

– И сколько их.

– Правильно, и сколько их.

– Хорошо.

– Если нам удастся перейти ручей, то можно взобраться вон на тот утес и оттуда следить за дорогой.

– Хорошо.

– Найдем местечко.

Поднялись и сложили одеяла в тележку.

– Подбери банку, – сказал отец.

Только в сумерках они добрались до того места, где дорога пересекала ручей. Прошли по мосту и затащили тележку в лес, ища, где бы ее незаметно припрятать. Стояли, смотрели на дорогу, освещенную закатным солнцем.

Мальчик сказал:

– А что, если мы ее под мостом спрячем?

– А вдруг они захотят спуститься за водой?

– Как ты думаешь, они сильно отстали?

– Не знаю.

– Темнеет.

– Да.

– А что, если они и ночью не останавливаются?

– Знаешь, давай найдем, откуда можно следить за дорогой. Пока совсем не стемнело.

Спрятали тележку, и, прихватив одеяла, поднялись по каменистому откосу, и устроили наблюдательный пункт, откуда дорога сквозь частокол деревьев просматривалась не меньше чем на полмили. Расположились с подветренной стороны, и закутались поплотнее в одеяла, и по очереди дежурили. Мальчик не выдержал, уснул. Отец и сам уже начал засыпать, как вдруг увидел фигуру человека, остановившегося на взгорке посреди дороги. Вскоре появились еще двое. И четвертый. Сбились в кучу, постояли. Потом пошли вперед. В сумерках он с трудом их различал. Испугался, что они решат встать поблизости на ночлег, пожалел, что не нашел места подальше от дороги. Если останутся на мосту, им с мальчиком предстоит долгая опасная ночь. Четверо спустились по дороге и перешли по мосту на другую сторону. Трое мужчин и одна женщина. Женщина идет по-утиному, вразвалку; когда подошла поближе, то он разглядел: беременна. У мужчин за плечами рюкзаки, женщина тащит небольшой чемоданчик. Опустившиеся, жалкие бродяги. Описать невозможно. Пар изо рта. Нет, не остановились, продолжили свой путь и вскоре один за другим исчезли в ночи.

И что же? Ночь и вправду оказалась долгой. Как только стало светать, надел ботинки, поднялся, завернувшись в одно из одеял, подошел к краю утеса и стал всматриваться в дорогу внизу. Голые деревья стального цвета, по обеим сторонам дороги поля. Кое-где едва заметный зубчатый силуэт бороны. Наверное, для сбора хлопка. Мальчик спал, и отец спустился к тележке, и вытащил карту, и бутылку воды, и банку фруктов из их оскудевших запасов, и вернулся назад, и сидел в одеялах, изучая карту.

– Ты всегда преувеличиваешь, столько мы не прошли.

Передвинул палец.

– Ну что же, тогда мы здесь.

– Еще нет.

– Здесь.

– Правильно.

Он собрал измятые ветхие куски карты. Сказал:

– Хорошо.

Сидели и сквозь деревья рассматривали дорогу.

Как думаешь, праотцы смотрят на нас сверху? Записывают в свой кондуит грехи и добродеяния? А судьи кто? Никакой учетной книги не существует, а праотцы все давно сгнили в земле.

Характер леса вокруг изменился: среди сосен все чаще стали попадаться вечнозеленые южные дубы. Магнолии. Мертвые, конечно. Он подобрал один мясистый лист, раскрошил в пальцах и высыпал порошок на землю.

Раннее утро следующего дня. Только вышли, как мальчик дернул его за рукав, и они остановились. Из лесу впереди поднимался тонкой струйкой дымок костра. Стояли, глядя на дым.

– Что делать, пап?

– Неплохо бы проверить, что там такое.

– Давай не будем останавливаться.

– А вдруг они тоже идут в ту сторону?

– И что?

– Тогда получится, что они следуют за нами по пятам. Хотелось бы знать, кто они.

– А вдруг их там целая армия?

– Что ты, костер совсем маленький.

– А просто подождать нельзя?

– Нельзя. У нас совсем не осталось еды. Надо идти вперед.

Оставили тележку в лесу, он проверил, хорошо ли проворачивается барабан с настоящим и поддельными патронами. Слушали. В неподвижном воздухе струйка дыма поднималась строго вверх. Ни звука. После недавнего дождя листья под ногами мягкие, не шуршат. Обернулся и глянул на мальчика. Грязное лицо перекошено от страха. Не подходя слишком близко, обошли костер кругом, мальчик не отпускал его руку. Присел и обнял ребенка, и они долгое время внимательно слушали. Прошептал:

– Мне кажется, они сбежали.

– Что?

– Мне кажется, они убежали. Один сидел на стрёме и нас заметил.

– А вдруг это засада?

– Может быть. Давай подождем.

Подождали. Видели дым за деревьями. От поднявшегося ветра столбик начал заваливаться, а потом ветер подул в их сторону и принес с собой запах. Запах еды, готовящейся на костре. Отец сказал:

– Давай сделаем еще один круг.

– Можно, я возьму тебя за руку?

– Конечно можно.

Вместо леса – обугленные стволы. Ничего и никого. Отец сказал:

– Думаю, они нас заметили. Заметили и убежали. Увидев, что мы вооружены. Даже еду бросили.

– Да.

– Давай посмотрим.

– Страшно, пап.

– Тут никого нет. Не бойся.

Подошли к небольшой полянке, мальчик изо всех сил цеплялся за его руку. Те люди забрали все свои пожитки, за исключением чего-то черного на вертеле над углями. Он стоял и осматривался, как вдруг мальчик развернулся и уткнулся лицом ему в живот. Быстро-быстро посмотрел по сторонам, стараясь понять, что произошло. Спросил:

– Что такое? Что случилось?

Мальчик покачал головой, прошептал:

– Ой, папа.

Обернулся и посмотрел повнимательнее. То, что увидел мальчик, оказалось обугленным телом новорожденного младенца, без головы, выпотрошенного, насаженного на жердь и поджаривающегося над костром. Отец наклонился, и взял сына на руки, и понес его к дороге, крепко прижимая к себе. Прошептал:

– Прости, ради бога. Прости меня.

Не знал, заговорит мальчик когда-нибудь или нет. Ночевать остановились у реки, и он сидел у огня, прислушиваясь к шуму несущейся в темноте воды. Опасное место, грохот потока заглушает другие звуки, но он решил, что мальчика приободрит близость воды. Доели все, что у них к тому времени осталось, и он сел изучать карту. Обрывком веревки мерил расстояние. До побережья еще идти и идти. Не мог представить, чтó их там ждет. Сложил стопочкой куски карты, и убрал их в целлофановый пакет, и сидел, уставившись на угли.

На следующий день пересекли реку по узкому железному мосту и попали в старый фабричный городок. Прочесывали деревянные дома – ничего. На веранде восседает в кресле высохший труп. Одет в комбинезон. Сидит там с незапамятных времен. Похож на чучело из рекламы, извещающее о предстоящих праздниках. Пошли вдоль длинной и темной стены фабрики, окна заложены кирпичом. Впереди по дороге ветер гонит тучи мельчайшей черной сажи.

На дороге иногда попадаются неожиданные вещи: электроприборы, мебель, инструменты. Пилигримы давно от них отказались и бросили на пути к своей общей смерти. Еще год назад мальчик бы поднял какую-нибудь чепуху и нес некоторое время, а сейчас его это не интересовало. Присели отдохнуть и выпить воды. Все, чистая вода закончилась. Пустую пластмассовую бутылку оставили на дороге.

Мальчик сказал:

– Будь ребеночек жив, могли бы забрать его с собой.

– Да, могли бы.

– Откуда он взялся?

Отец промолчал.

– А еще где-нибудь есть дети?

– Не знаю. Возможно.

– Мне стыдно за то, что я сказал про тех людей.

– Каких людей?

– Ну, тех, которые сгорели. На дороге. Застряли и сгорели.

– Я не помню, чтобы ты что-то плохое про них говорил.

– Я плохого не говорил. Можем уже идти?

– Хорошо. Может, прокатишься в тележке?

– Нет, не хочется.

– Ну давай, недолго.

– Не хочу. Не надо.

На ровной плоской равнине вода замедляет бег. Серые затопленные низины вдоль дороги. Никакого движения. Свинцовые извивы мелких речушек посреди мертвых полей. Текут в сторону океана. Отец с сыном продолжали идти. Дорога шла под уклон, и впереди виднелись заросли камыша.

– Думаю, там будет мост. Скорее всего, через ручей.

– Воду из него можно пить?

– У нас выбора нет.

– Не заболеем?

– Вряд ли. Может, и воды-то в нем никакой нет.

– Можно, я первым пойду?

– Да, конечно.

Мальчик припустил по дороге. Давненько он не видел, чтобы сын бегал. Локти оттопырены, кеды великоваты, гулко хлопают по земле при беге. Отец остановился и наблюдал за мальчиком, кусая губы.

Воды в ключе – с гулькин нос. Присмотрелся: вроде движется, течет, уходя в бетонную трубу под дорогой. Плюнул в воду, чтобы убедиться, что она проточная. Из тележки принес кусок ткани и пластмассовую банку, и обмотал горлышко банки, и опустил ее в воду, и ждал, пока наполнится. Поднял мокрую банку вверх, посмотрел на свет. Вроде пить можно. Снял тряпку и дал банку мальчику:

– Пей.

Мальчик отхлебнул и протянул банку отцу.

– Ну что же ты, пей еще.

– Пап, твоя очередь.

– Ладно.

Сели и процедили воду от пепла. Пили, пока чуть не лопнули. Мальчик развалился на траве.

– Нам пора.

– Я так устал.

– Знаю.

Сидел и смотрел на сына. За последние три дня у них крошки во рту не было. Еще дня два – и совсем ослабеют. Взобрался по откосу прямиком через камыш проверить обстановку на дороге. Темная, черная, на открытом пространстве сливается с землей. Ветры унесли с собой пепел и пыль с поверхности дороги. В прошлом – плодородный край. А теперь – никаких признаков жизни. Эту часть страны он уже не знал. Названия городов и рек для него – пустой звук.

– Ну, пошли. Нам пора.

На обоих напала невероятная сонливость. Уже не раз такое случалось: засыпали прямо в пути, распластавшись на дороге, словно жертвы автомобильной катастрофы. Сон смерти. Так и сейчас. Сел, выпрямился, потянулся за револьвером. Встал. Стоял в свинцовом мареве, опершись локтями на ручку тележки, рассматривал дом в поле, приблизительно в миле от них. Мальчик его первым заметил. Сквозь занавес гари то появлялся, то пропадал из виду. Дом-призрак из страшных снов. Не отрываясь от тележки, посмотрел на сына. До дома не так-то просто добраться. Одеяла придется тащить на себе. Тележку спрятать в укромном месте. Дойти-то они дойдут, пока светло, а вот обратно…

– Надо бы его осмотреть. Ничего не поделаешь…

– Не хочу.

– Столько дней без еды…

– Я не голоден.

– Нет, ты просто умираешь с голоду.

– Я не хочу туда идти, папа.

– Там никого нет. Я уверен.

– Откуда ты знаешь, что там никого нет?

– Знаю, и все.

– Там может кто-нибудь быть.

– Никого нет. Все будет нормально.

Закутавшись в одеяла и прихватив с собой только револьвер и бутылку с водой, побрели по полю. Поле – вспаханное, с пучками соломы в бороздах, со следами пахоты. По бороздам видно – распашка шла с востока на запад. После недавнего дождя земля пружинила под подошвами, и он шел, внимательно глядя себе под ноги. Не прошло и пяти минут, как нашел наконечник стрелы. Плюнул на кончик, и обтер о штанину, и отдал стрелу сыну. Из белого кварца, в идеальном состоянии, будто только вчера сделана.

– Здесь их много. Смотри вниз и найдешь.

Сам нашел еще две. Из серого кремня. Следом нашел монету. Или пуговицу. Сильно окислилась, не разобрать. Ковырнул ногтем. Все-таки монета. Достал ножик и с предельной осторожностью стал соскребать ярь-медянку. Монета-то испанская… Стал звать мальчика, который уже далеко ушел вперед, а потом глянул на мрачную местность вокруг и серое небо, и бросил монету, и поспешил вслед за сыном.

Стояли перед домом, разглядывали. Гравийная дорожка, заворачивающая на юг. Кирпичная терраса. Лестницы по бокам, взлетающие к портику с колоннами. За домом – кирпичная пристройка, когда-то, наверное, служила кухней. За ней – бревенчатый домишко. Отец только сделал первый шаг вверх по лестнице, как мальчик потянул его за рукав.

– Давай подождем?

– Ну хорошо. Только учти, быстро темнеет.

– Знаю.

– Хорошо.

Усевшись на ступеньки, смотрели вдаль. Отец сказал:

– Здесь никого нет.

– Кажется, нет.

– Ты все еще боишься?

– Да.

– С нами ничего не случится.

– Хорошо.

Поднялись по ступеням на широкую, выложенную кирпичом террасу. Входная дверь выкрашена в черный цвет, приоткрыта, в проем вставлен шлакоблок. Ветром внутрь нанесло кучу сухих листьев и травы. Мальчик схватил его за руку.

– Папа, почему дверь открыта?

– Ну, открыта. Скорее всего, уже не первый год. Возможно, хозяева открыли, когда вытаскивали вещи.

– Давай подождем до завтра.

– Не бойся. Только посмотрим, и все. Пока еще светло. Если нам ничто не угрожает, попробуем развести костер.

– Но в доме не останемся, правда?

– Не хочешь – не останемся.

– Хорошо.

– Хочешь, водички попьем?

– Давай.

Достал бутылку с водой из бокового кармана куртки, и открутил пробку, и смотрел, как мальчик пьет. Потом отпил сам, закрутил пробку и взял мальчика за руку, и они вошли в темный вестибюль. Высокие потолки. Заграничная люстра. В последних лучах солнца высокое венецианское окно на площадке ведущей на второй этаж лестницы отбрасывает удлиненную расплывчатую тень на стену.

– Нам же необязательно идти наверх, правда, пап?

– Нет. Может, завтра.

– После того как убедимся, что нам ничто не угрожает?

– Да.

– Ну хорошо.

Вошли в гостиную. Под слоем зернистого пепла проступают очертания ковра. Мебель накрыта чехлами. Светлые пятна на стенах там, где когда-то висели картины. В комнате по другую сторону от вестибюля – рояль. Их собственные отражения в тонком замутненном стекле окна. Вошли и замерли, вслушиваясь. Ходили из комнаты в комнату, словно привередливые покупатели. Сквозь высокие окна смотрели, как темнеет на улице.

Кухня со всем необходимым: и ножи, и кастрюли, и фарфоровая посуда. Большая кладовка, дверь которой бесшумно закрылась у них за спиной. Выложенный плиткой пол и ряды полок. А на полках – несколько десятков литровых стеклянных банок. Подошел к полке, взял одну и сдул с нее пыль. Фасоль. Красный перец, плотно набитый в банку. Помидоры. Кукуруза. Молодой картофель. Окра. Мальчик наблюдал за отцом. Тот стер толстый слой пыли с крышки и нажал пальцем в середине. Быстро темнело. Взял пару банок, и подошел к окну, и посмотрел их на просвет, поворачивая в разные стороны. Повернулся к сыну, сказал:

– Они могут быть ядовитыми. Придется хорошенько все проварить. Как ты к этому относишься?

– Не знаю.

– Что предлагаешь?

– Ты сам решай.

– Мы оба должны решить.

– Думаешь, это можно есть?

– Думаю, если как следует проварить, то можно.

– А как ты думаешь, почему к ним никто не притронулся?

– Думаю, их не нашли. Дом с дороги не видно.

– Мы же увидели?!

– Это ты увидел.

Мальчик рассматривал банки.

– Ну, что думаешь?

– Думаю, ничего не остается, как…

– Я согласен. Давай принесем дров, а то уж скоро совсем стемнеет.

Набрав полные охапки сухих веток, притащили их через кухню в столовую, изломали на мелкие куски и доверху набили камин. Подожгли ветки, и дым вырвался клубами, огибая крашеное перекрытие, рванул вверх, а потом устремился вниз. Отец энергично помахал на огонь журналом, и вскоре тяга в трубе наладилась и огонь заполыхал во всю силу, освещая стены и потолок и отражаясь в бесчисленных подвесках хрустальной люстры. Высветил темное стекло окна, около которого стоял сын – на лицо надвинут капюшон, похож на тролля. Идущее от камина тепло будто заворожило ребенка. Отец стянул чехол с длинного стола в стиле ампир, стоящего в центре комнаты, вытряхнул и, свернув, соорудил из него лежанку перед камином. Затем усадил мальчика, стащил с него обувь и грязные портянки. Прошептал:

– Все в порядке. Все в порядке.

На кухне в ящике нашлись свечки. Две из них он зажег, и накапал воска на кухонную стойку, и прилепил их туда. Потом принес с улицы еще дров и сложил у камина. Мальчик сидел не шевелясь. На кухне выбрал кастрюлю, вытер ее, поставил на стойку, а потом попробовал открыть одну из банок, но не смог. Понес банки фасоли и молодого картофеля к входной двери, и при свете свечки в стакане опустился на колени, и вставил боком одну банку в проем между дверью и косяком, и зажал ее дверью. Затем, сидя на полу в вестибюле, ногой подтолкнул дверь так, чтобы крышка не двигалась, и стал руками поворачивать банку. Крышка провернулась, сдирая краску с дверного косяка. Повторил всю процедуру сначала. Сперва крышка ерзала, потом наконец остановилась. Он медленно повернул банку, затем вытащил ее. Таким же образом открыл вторую, и поднялся, и направился на кухню: в одной руке – банки, в другой – качающаяся в стакане свечка, того и гляди, погаснет. Большими пальцами пробовал подцепить крышки, но они не поддавались. Решил, что это хороший знак. Приладил крышку к краю стола и ударил по ней кулаком, крышка отскочила и упала на пол. Поднес банку к носу и понюхал. Восхитительно вкусно пахнет! Вывалил картофель и фасоль в кастрюлю, пошел в столовую и засунул кастрюлю в камин.

Медленно ели из фарфоровых тарелок, сидя на противоположных концах стола с горящей свечкой посередине. Револьвер лежит на столе, рядом с тарелкой, словно один из столовых приборов, а не оружие. Нагревающийся дом скрипит и стонет. Будто живое существо, пробуждающееся от долгой спячки. Мальчик заснул, сидя над тарелкой, ложка с грохотом упала на пол. Отец встал, подошел к сыну, и понес его к камину, и положил на лежанку, и укрыл одеялами. Потом, должно быть, вернулся к столу, так как, проснувшись ночью, обнаружил, что сидит в кресле, голова свалилась на скрещенные на столе руки. В комнате холодно, за окнами завывает ветер. Оконные рамы слегка подрагивают. Свеча целиком выгорела, а от костра в камине остались одни угли. Встал, и развел огонь, и сидел рядом с мальчиком, укрыв его получше и зачесав назад засаленные волосы. «Думаю, они наблюдают за нами. Ищут то, что даже смерть не в силах уничтожить. Если ничего не найдут, плюнут на нас и никогда назад не вернутся».

Мальчик никак не хотел отпускать его. Отец пытался его уговорить:

– На втором этаже могут быть одеяла. Обязательно надо взглянуть.

– Я не хочу, чтобы ты туда шел.

– Там никого нет.

– Кто-нибудь может быть.

– Никого там нет. Думаешь, до сих пор бы не спустились?

– Может, они боятся.

– Скажем, что мы их не обидим.

– Может, они мертвые.

– Тогда тем более не будут возражать, если мы возьмем пару вещей. Слушай, что бы там ни было, лучше быть в курсе, чем в неведении.

– Почему?

– Почему? Ну, во-первых, мы не любим неожиданностей. Неожиданности пугают. А мы не любим бояться. Во-вторых, там могут оказаться полезные вещи. Обязательно надо подняться.

– Ладно.

– Ладно? Ты согласен?

– Ты же меня все равно не послушаешься.

– Я всегда с тобой считаюсь.

– Редко.

– Поверь, наверху никого нет. Дом простоял пустой много лет. Ни следов в пепле, ни горелой мебели в камине. Все осталось нетронутым. Даже продукты.

– Следы в пепле не сохраняются, ты сам говорил. Ветер сдувает.

– Ты как хочешь, а я пойду проверю.

Они провели в доме четыре дня. Ели, отсыпались. Нашли наверху несколько одеял, и притащили кучу дров, и сложили их в углу комнаты, чтобы высохли. Нашел старую-престарую лучковую пилу. Распиливал ею сухие стволы. Зубья ржавые и тупые. Сидя у камина, попробовал заточить пилу напильником, но безуспешно. В сотне ярдов от дома бежал ручей, и отец таскал ведра по раскисшему полю, и они нагрели воду в ванной рядом со спальней на первом этаже и подстриглись, а отец побрился. Нашли наверху одеяла и подушки, чистую одежду и переоделись во все новое. Мальчику штаны пришлось укорачивать, отрезав снизу. На полу перед камином устроили себе кровать. Чтобы жар не выдувало, придвинули к изголовью старинный высокий комод. А дождь так и не переставал. Подставили ведра под водосточные трубы по углам дома, чтобы собрать дождевой воды, стекающей со старой железной крыши. По ночам слушал, как вода барабанит в комнатах наверху. Капало по всему дому.

Они перерыли все подсобные помещения рядом с домом. Нашли тачку, и отец вытащил ее на улицу, перевернул и медленно крутил колесо, проверяя, цела ли шина. Резина потрескалась и высохла, но он решил, что еще какое-то время продержится, и, порывшись в старых ящиках и в куче инструментов, нашел насос от велосипеда, и прикрутил его к клапану шины, и начал подкачивать. Шина спускала, но он попросил мальчика зажать пальцем это место, и тогда у них получилось кое-как ее надуть. После этого он отсоединил шланг, поставил тачку на пол и прокатил вперед-назад, проверяя. А потом выкатил на улицу, под дождь, чтобы ее промыло. Еще через два дня, когда они наконец двинулись дальше, погода наладилась, и они спускались по размокшей дороге, толкая тачку с новыми одеялами и банками с консервированными овощами, упакованными в запасную одежду. Отец отыскал для себя пару рабочих бутсов, для мальчика – голубые кеды, набил их тряпками, чтоб не спадали; у обоих теперь чистые маски. Дошли до вершины холма, оттуда пришлось вернуться назад и забрать тележку; повезло, что идти было недалеко, меньше мили.

Мальчик шагал рядом, одной рукой держась за край тележки.

– Пап, мы молодцы, правда?

– Да, неплохо управились.

Еды у них было много, но ведь до побережья еще идти и идти. Понимал, что надеяться особо не на что. Глупо ждать просвета, тогда как мир вокруг день ото дня становится только мрачнее. Однажды в магазине видеотехники подобрал фотометр. Думал найти к нему батарейки, долго таскал с собой, но так и не нашел. По ночам, просыпаясь от удушливого кашля, садился и вытягивал над головой руку – навстречу темноте. Как человек, очнувшийся в могиле. Как эксгумированные останки в воспоминаниях из его детства, извлеченные на свет, чтобы освободить место для хайвея. Много народу умерло во время эпидемии холеры, и все были в спешке захоронены в деревянных гробах. Гнилые, разваливающиеся ящики. Мертвецы, лежащие на боку, колени подогнуты, некоторые – вниз лицом. Тусклые зеленоватые медяки выпали из глазниц на прогнившие, в пятнах днища.

В маленьком городке набрели на продуктовый магазин с чучелом оленьей головы на стене. Мальчик долго-долго ее рассматривал. На полу валялись осколки стекла, и отец велел ему ждать у входной двери, пока сам раскидывал ногами мусор в проходах. Пусто. Перед магазином – две бензозаправочные колонки. Уселись на асфальт и на веревочке опустили маленькую железную банку в резервуар в земле, вытащили, и вылили примерно стакан бензина в пластмассовую бутыль, и опустили опять. Для веса привязали к банке короткий кусок трубы и ползали на коленках добрый час, пока не заполнили бутыль доверху. Наверное, похожи были на обезьян, ковыряющихся соломинками в муравейнике. Потом закрутили пробку, поставили бутыль на нижнюю решетку тележки и пошли дальше.

Долгие дни. Открытое пространство, только пепел летит по дороге. По вечерам мальчик сидел у костра с кусками карты, разложив их на коленях. Наизусть выучил названия городов и речушек и каждый день отмечал, сколько они прошли.

Ограничивали себя в еде. Продукты на исходе. Мальчик стоял посреди дороги, держа карту. Вслушивались. Тишина. С восточной стороны по-прежнему тянулось пустое пространство, но воздух стал другим. А потом за поворотом дороги… И они остановились и откинули капюшоны курток, и соленый ветер трепал им волосы. Далеко внизу расстилался серый пляж с накатывающими на берег унылыми серебристыми волнами, и слышен был отдаленный звук прибоя. Словно скорбный крик чужого моря, бьющегося о берега никому не известного мира. Вдали, посреди морской глади, – полузатопленный танкер, а за ним – ширь холодного океана. Тяжело вздымается, будто перекатывается бочка шлака, еще дальше – серая дымная полоса. Глянул на сына. Гримаса разочарования на лице.

– Прости, видишь, он даже совсем не синий оказался.

– Ничего.

Час спустя они сидели на берегу и рассматривали завесу дыма на горизонте. Пятки в песке, к ногам подкатывают мрачные волны. Суровый океан. Пустой. Безжизненный. Оставили тележку в проходе между дюнами и, прихватив с собой одеяла, спрятались от ветра под защитой огромного бревна, выброшенного прибоем на берег. Долго так сидели. Под ногами – валики нанесенного прибоем мусора вперемешку с мелкими костями. Вдалеке – выбеленные солью и ветром скелеты, скорее всего коров. Серые соляные разводы на камнях. Ветер не стихал, гнал по песку сухие стебли.

– Как ты думаешь, корабли еще плавают где-нибудь?

– Думаю, нет.

– Из-за плохой видимости?

– Да.

– А что на той стороне?

– Ничего.

– Что-то же должно быть. Может, там тоже сидит на берегу папа со своим маленьким сыном.

– Было бы здорово.

– Да, здорово. Они тоже несут огонь?

– Может быть. Да.

– Но этого мы знать не можем?

– Не можем.

– И поэтому должны быть всегда начеку?

– Да.

– Мы долго здесь пробудем?

– Не знаю. У нас ведь продукты на исходе.

– Да, правда.

– Тебе нравится океан?

– Очень.

– Мне тоже.

– Я могу поплавать?

– Поплавать?

– Да.

– Да ты себе все на свете отморозишь!

– Знаю.

– Не представляешь, как холодно. Намного холоднее, чем ты думаешь.

– Ничего.

– Мне бы не хотелось лезть тебя спасать в ледяную воду.

– Думаешь, не стоит рисковать?

– Хочешь – иди.

– Но ты считаешь, что не надо.

– Вовсе нет. Считаю, что обязательно надо.

– Правда?

– Да.

– Отлично.

Мальчик вскочил, уронил одеяло на песок, догола разделся. Приплясывал на месте от холода, обхватив себя руками. Затем побежал по пляжу. Белый, как молоко. Выступающие позвонки. Острия лопаток, кажется, вот-вот проткнут бледную кожу. Бежит голяком, кричит и барахтается в медлительных волнах.

Вылез из воды синий от холода, зубы стучат. Отец спустился к воде, обернул его одеялом и держал в объятиях, пока мальчик не перестал дрожать. Но когда заглянул ему в лицо, увидел, что сын плачет.

– Что случилось?

– Ничего.

– Скажи мне.

– Ничего.

Когда стемнело, развели костер около бревна, и съели полные тарелки окры и бобов, и прикончили последнюю картошку. Фрукты давно закончились. Выпили чая, грелись у огня, устроились спать на песке, а потом он слушал шум волн в заливе. Взлетают, падают. Посреди ночи проснулся, пошел по берегу и постоял, закутавшись в одеяла. Слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть. Вкус соли на губах. Жди. Терпение. Наконец гулкий грохот от удара волн о берег. Шуршание нахлынувшей воды. Схлынула. Подумал: а вдруг где-то там под распущенными драными парусами ходят корабли-призраки? А может, на дне океана сохранилась жизнь? В холодном мраке огромные кальмары носятся по дну со скоростью поезда, глаза размером с блюдце. И даже может быть, где-то за скрытыми в тумане валами по серому безжизненному песку бредут отец с сыном. Или тоже спят, но только по ту сторону океана, на другом берегу, среди горьких остатков мира, или так же стоят, в тряпье, потерявшиеся, под лучами того же самого безразличного солнца.

Вспомнил: ночь точно такая же, как сейчас; проснулся от непонятного стука; оказалось, это крабы забрались в сковородку с остатками ужина и гремят там костями от стейков. Тлеющие угли, пульсирующие красным на ветру. В небе над головой – мириады звезд. Море сливается вдали с черным горизонтом. Встал, и пошел к воде, и стоял босиком на песке, наблюдая, как светящиеся волны прибоя подкатывают к берегу, разбиваются и уходят назад, в темноту. Вернувшись к костру, наклонился, и погладил спящую по волосам, и подумал, что будь он Богом, создал бы мир только таким, ничего бы не менял.

Когда он вернулся, мальчик не спал, сидел, до смерти напуганный. Оказывается, звал отца, но, вероятно, недостаточно громко. Отец крепко его обнял.

– Я тебя не слышал. Из-за шума прибоя.

Бросил ветки в костер и раздул его, и они лежали в своих одеялах и смотрели, как языки пламени извиваются на ветру, а потом оба уснули.

Утром опять развел костер, позавтракали, сидели, рассматривали берег. Холодный дождливый пейзаж, мало чем отличающийся от северного. Ни чаек, ни ржанок. Обугленные ненужные предметы, выброшенные на берег или качающиеся в волнах прибоя. Насобирали деревяшек, сложили их в кучу и накрыли полиэтиленом, потом пошли вдоль берега. Отец сказал:

– Ну вот, мы с тобой превратились в прибрежных искателей сокровищ.

– Что это значит?

– Это такие люди, которые ходят вдоль берега и ищут что-нибудь ценное, что принесло море.

– Что именно?

– Разное. Что может пригодиться.

– Как ты думаешь, а мы что-нибудь найдем?

– Не знаю. Надо попробовать.

– Надо попробовать.

Стояли на каменном молу и смотрели в сторону юга. Серая соленая пленка вспухает в каменистой бухточке. Длинная дуга пляжа вдали. Серый вулканический песок. Ветер с моря отдает йодом. Больше никаких запахов. Самим морем ветер не пахнет. На камнях – сохранившийся еще кое-где темный лишайник. Они перешли мол и двинулись дальше. В конце концов дошли до края пляжа и повернули на едва заметную тропинку в дюнах. Шли среди сухих зарослей дикого овса, пока не уткнулись в невысокий холм. Внизу плавно изгибается плохо различимый в низко нависших над берегом рваных облаках пляж, а дальше, наполовину в воде, виднеется завалившийся набок остов парусника. Присели среди пучков сухой травы, долго на него смотрели. Мальчик спросил:

– Что же нам делать?

– Пока что понаблюдаем.

– Я замерз.

– Знаю. Надо спрятаться от ветра.

Усадил мальчика перед собой, закрывая его от ветра. Тихий шелест мертвой травы. Вокруг – серая пустыня. Бесконечное движение океана. Сын спросил:

– Сколько тут будем сидеть?

– Недолго.

– Как ты думаешь, пап, там есть люди?

– Вряд ли.

– Они бы все ушли.

– Наверняка. Следов на песке не видно?

– Нет.

– Еще подождем.

– Я замерз.

Зашагали по изгибающемуся дугой пляжу, стараясь держаться поближе к кромке воды, на мокром, но твердом песке. Останавливались, одежда мягко хлопала на ветру. Буи, покрытые серой коростой. Кости ржанок. В полосе прибоя ковровая дорожка из водорослей и бесчисленных рыбьих костей – тысяч, миллионов костей – тянется по берегу до горизонта, словно кривая смерти. Необъятная соленая общая могила. Бессмысленно. Все бессмысленно.

Между носом парусника и краем отмели – футов сто открытого океана. Стояли и рассматривали судно. Футов шестьдесят длиной, вся палуба разворочена. Лежит на глубине десяти – двенадцати футов. Похоже, в свое время оно было оснащено двумя мачтами, но мачты отломались у самого основания, на палубе осталось лишь несколько медных скоб для крепления канатов и часть поручней по краю. Это да еще стальной обод от руля, торчащий посреди кокпита. Обернулся и стал изучать пляж и дюны вдалеке. Потом вручил револьвер мальчику, и сел на песок, и начал расшнуровывать ботинки.

– Пап, ты что собираешься делать?

– Осмотреть яхту.

– Можно мне с тобой?

– Нет. Ты остаешься.

– Но я хочу с тобой.

– Твое место здесь. И потом, там глубоко.

– А я тебя увижу?

– Да. Я буду время от времени вылезать и проверять, как ты тут. Все ли в порядке.

– Я хочу с тобой.

Отец остановился.

– Тебе со мной никак нельзя. Ветер унесет одежду. Кто-то ведь должен о ней позаботиться.

Свернул вещи в тугой узел. Боже, до чего же холодно! Наклонился и поцеловал мальчика в лоб. Сказал:

– Брось волноваться. И не теряй бдительности.

Голый зашел в воду, остановился и, пригоршнями зачерпывая воду, облился. Затем зашагал – брызги во все стороны, – и нырнул ласточкой, и поплыл.

Проплыл вдоль борта и развернулся, взрезая воду, задыхаясь от холода. Поручни в средней части почти касались воды. Подтянулся повыше: металл потускнел, изъеден солью, но все же удалось разобрать полустертые золотые буквы. «Пахаро де Эсперанса». Птица надежды. Тенерифе. Два пустых крана, на которых раньше крепились спасательные шлюпки. Схватился за поручень, и взобрался на борт, и на четвереньках пополз по наклонной палубе, трясясь от холода. Несколько мотков тросов, сорвавшихся с крюков. Отверстия с лохматыми краями в дереве, откуда с мясом выдраны такелажные скобы. Какая-то невиданная сила опустошила всю палубу. Помахал мальчику, но тот не ответил.

Каюта с невысокой покатой крышей и иллюминаторами по бокам. Нагнулся и стер налет сероватой соли со стекла, пытаясь заглянуть внутрь. Ничего не смог разглядеть. Толкнул низко посаженную тиковую дверь. Заперта. Надавил костлявым плечом. Огляделся по сторонам, ища, чем бы ее вскрыть. Не мог унять дрожь, зубы клацают. А что, если вышибить дверь – один удар ногойи… Но, поразмыслив, передумал. Сцепил руки в замок и ударил по двери со всего размаха. Кажется, поддается! Еле-еле. Продолжал биться в дверь: косяк треснул изнутри, и наконец дверь открылась. Широко ее распахнул и по трапу спустился в каюту.

На полу толстым слоем, чуть ли не до уровня первой переборки, лежит мокрая бумага и мусор. Кислый застоявшийся воздух. Холодный и влажный. Сначала решил, что судно разграбили люди, но потом догадался, что это океан постарался. Посреди кают-компании стол красного дерева с сеткой по краям. Дверцы шкафчиков открыты и болтаются, на всех медных накладках и ручках – зеленый налет. Прошел дальше проверить шкафчики в глубине. Мимо камбуза. По полу рассыпаны кофе и мука, валяются алюминиевые банки с консервами, примерно половина раздавлены, покрыты ржавчиной. Гальюн с металлическим унитазом и раковиной. Слабый свет проникает сквозь верхний ряд иллюминаторов. Повсюду разбросаны инструменты. В луже покачивается спасательный жилет.

В глубине души ожидал увидеть что-нибудь ужасное, но оказалось, волновался зря. В каютах матрасы с коек валяются на полу, вдоль стен груды постельного белья и одежды. Все сырое. Дверца в кладовке сбоку открыта, но внутри ничего не рассмотреть – темно. Пригнулся, и пролез внутрь, и стал вслепую ощупывать все, что попадалось на пути. Глубокие ящики с деревянными крышками на петлях. Вещи, необходимые во время морских путешествий. Принялся вытаскивать их в каюту и складывать на накренившейся койке. Одеяла, одежда для штормовой погоды. Нашел мокрый свитер, натянул на себя. Нашел рыбацкие желтые резиновые сапоги и нейлоновую куртку, которую тут же надел, да еще негнущиеся желтые штаны на подтяжках, а потом влез в сапоги и вышел на палубу. Мальчик сидел на прежнем месте, следил за яхтой. Вскочил от неожиданности; необычный костюм его напугал, догадался отец. Крикнул ему, чтобы успокоить:

– Это я! – но мальчик продолжал стоять без движения, и тогда он махнул ему рукой и полез обратно.

Во второй каюте под койками сохранились ящики. Выдвинул: инструкции, бумаги на испанском. Мыло. Заплесневевший черный кожаный саквояж, внутри – документы на испанском. Набил кусками мыла карман, постоял. На койке в беспорядке валялись книги на испанском, бесформенные, размокшие. Один-единственный томик сиротливо стоит на полке, припертой к переборке.

Нашел прорезиненный тканевый мешок для рыбалки и с ним стал пробираться по яхте в своих сапожищах, цепляясь за переборки там, где крен был слишком велик. На холоде желтые непромокаемые штаны встали колом. Бросал в мешок всякую всячину. Пару женских кроссовок. Решил, что мальчику по размеру подойдут. Складной нож с деревянной ручкой. Солнцезащитные очки. Но не мог отделаться от ощущения, что делает все неправильно. Словно потерял что-то важное и отправился на поиски в самое неподходящее место. В конце концов пошел на камбуз. Проверил, работает ли плита.

Открыл и поднял люк машинного отделения: затоплено наполовину, темнота хоть глаза выколи. Ни бензином, ни маслом не пахнет. Захлопнул. На кокпите под скамейками запирающиеся рундуки для хранения подушек на сиденья, парусов, рыболовных снастей. Позади рулевой стойки увидел мотки нейлоновой веревки, железные фляги с бензином и ящик для инструментов. Расположившись на дощатом полу, перебрал инструменты. Ржавые, но еще послужат. Плоскогубцы, отвертки, разводные ключи. Закрыл ящик и встал, ища глазами сына. Мальчик свернулся клубком на песке, подложил одежду под голову, спит.

Отнес ящик с инструментами и одну из фляг с бензином на камбуз и обошел напоследок каюты. После этого проверил ящики в кают-компании, порылся в бумагах и папках, надеясь найти бортовой журнал. Нашел деревянный сундучок с набором фарфоровой посуды на восемь персон с названием судна на каждом предмете. Одни осколки, может, только пара чашек и сохранилась. Решил, кто-то сделал подарок владельцу яхты. Достал одну чашку, повертел и поставил обратно. Последнее, что ему попалось, – квадратная старинная шкатулка из дуба с медной пластиной на крышке. Сначала подумал, это ящичек для хранения сигар, но, приподняв, по весу догадался, что внутри. Открыл изъеденные ржавчиной замки и поднял крышку: внутри лежал бронзовый секстант, еще прошлого века. Достал его из специального углубления и подержал в руке. Поразился его красоте. Да, бронза потускнела, зелень проступает там, где остался отпечаток руки человека, до него вытаскивавшего инструмент. А во всем остальном – в идеальном состоянии. Стер зеленоватый налет с пластины снизу: Хеззанинс, Лондон. Приставил к глазу и повернул колесико. За последнее время это, пожалуй, была единственная вещь, которая по-настоящему его взволновала. Подержал секстант, а потом вложил обратно в углубление в синей бархатной обивке шкатулки, и защелкнул замки, и положил шкатулку в ящик, и захлопнул дверь.

Поднялся на палубу, чтобы проверить, как там мальчик, но тот исчез. Запаниковал, но ненадолго: в следующее мгновение увидел, что сын идет вдоль берега. Голова опущена, в руке – револьвер. Стоя на палубе, ощутил легкое покачивание. Прилив. Волны хлещут по камням мола. Повернулся и пошел назад в трюм.

Принес два мотка веревок из ящика, измерил диаметр колец раскрытой ладонью, умножил на три и сосчитал число колец в связке. Получается, длина каждой веревки пятьдесят футов. Повесил веревки на скобу на серой палубе из тикового дерева и вернулся в каюту. Сложил все свои находки рядом со столом. На камбузе в шкафу нашлось несколько пластиковых бутылок из-под воды, за исключением одной – все пустые. Поднял первую попавшуюся и увидел, что она вся в трещинах; теперь понятно, куда подевалась вода. Подумал, что бутылки за время бесцельных странствий парусника замерзали. И не один раз. Взял ту, в которой сохранилась вода, и открутил крышку. Понюхал. Поднял бутылку двумя руками, глотнул. А потом еще.

Консервные банки на полу камбуза явно негодные, даже в шкафу многие проржавели и вспучились. Этикетки давно оторваны, на стенках кто-то черным фломастером написал названия продуктов. На испанском. Многие ему незнакомы. Перебрал банки, потряс каждую. Отобрал хорошие и сложил на столешнице над мини-холодильником. Подумал, что наверняка где-нибудь спрятаны еще продукты, только вряд ли их можно есть. Да и в тележку все не затолкаешь. Задумался: как легко, между делом, он научился принимать поражение! И все же не отказывался от своих слов: «Не стоит искушать судьбу». Бывали еще такие моменты, когда он не завидовал тем, кому повезло умереть.

Нашел банку оливкового масла и несколько банок с молоком. Чай в ржавой металлической коробке. Какую-то еду в термоупаковке. По виду не мог определить, что это. Еще полбанки кофе. Методично просматривал одну за другой полки в шкафу, решая, что взять, а что оставить. Оттащил добычу в кают-компанию и положил в проходе, а потом пошел на камбуз, прихватив ящик с инструментами, и принялся откручивать одну из горелок плиты. Отсоединил гибкий шнур и снял алюминиевые рассекатели, один положил в карман куртки. Разводным ключом открутил латунные болты, вытащил горелки из плиты, разъединил их. Один конец шланга воткнул в бутылку с бензином, другой подсоединил к горелке, отнес в кают-компанию. Последнее, что он сделал, – сложил пирамиду из банок с фруктами, соком и овощами на куске полиэтилена, свернул узлом и перетянул веревкой. Затем догола разделся, сбросил свою одежду на кучу с добычей в кают-компании, взял узел, перевалился через поручни и спрыгнул в серую ледяную воду.

Уже в сумерках добрался до берега, кинул полиэтиленовый узел на землю, смахнул воду с рук и груди и пошел одеваться. Мальчик неотступно за ним следовал. Все время спрашивал про синяк на плече в том месте, где отец его повредил, ломясь в дверь. Отец сказал:

– Все в порядке. Не болит. У нас с тобой еды… подожди, увидишь.

Торопливо шли по берегу навстречу закатному солнцу.

– А что будет, если яхту унесет в океан?

– Не унесет.

– Может.

– Нет, не может. Ладно, ты мне скажи, ты голоден?

– Да.

– Нас сегодня ждет сытный ужин, но надо торопиться.

– Я стараюсь, пап.

– А еще может дождь пойти.

– Почему ты так думаешь?

– По запаху чувствую.

– Чем пахнет?

– Мокрой сажей. Ладно, пошли.

Резко остановился, спросил:

– А где револьвер?

Мальчик замер от ужаса.

– О боже, – промолвил отец.

Обернулся и посмотрел на пляж: судно давно скрылось из виду. Посмотрел на мальчика: сжал голову руками, вот-вот разрыдается, шепчет:

– Прости меня, мне так стыдно.

Отец поставил на песок узел с банками.

– Придется за ним пойти.

– Пап, прости меня.

– Ничего. Никуда он не денется.

Мальчик понуро опустил плечи. Всхлипывал. Отец встал на колени и обнял его.

– Не переживай. Это я должен был убедиться, что мы захватили револьвер, а сам не проверил. Забыл.

– Прости меня, пап.

– Пошли. Все не так плохо.

Револьвер так и лежал в песке на том месте, где ребенок его забыл. Поднял, потряс, вытащил спицу барабана и отдал мальчику.

– Держи крепко.

– Он не сломался, пап?

– Да что ему сделается.

Вынул барабан, и сдул с него песок, и передал мальчику. Подул внутрь ствола и сдул песок с рамки, забрал у мальчика детали и собрал всё, взвел курок, и опустил его, и опять взвел. Повернул барабан, чтобы при выстреле оказался настоящий патрон, опустил курок, и сунул пистолет в карман куртки, и встал.

– Все в порядке. Пошли.

– Теперь ночь застанет нас на полдороге?

– Трудно сказать.

– Точно застанет, да ведь?

– Двигай, если поспешим…

И все же ночь настигла их. К тому времени, когда они добрались до тропинки, ведущей вглубь дюн, в темноте невозможно было что-либо разглядеть. Стояли на пронизывающем ветру с океана в окружении шуршащей травы, держались за руки.

– Надо идти дальше. Пошли.

– Я ничего не вижу.

– Я тоже. Постепенно, шаг, другой…

– Ладно.

– Ни в коем случае не отпускай мою руку, хорошо?

– Хорошо.

– Что бы ни случилось.

– Что бы ни случилось. Понятно.

Брели в кромешной темноте, как слепые, вытянув перед собой руки, – да разве в этой просоленной пустоте есть на что наткнуться? Шум прибоя звучал приглушенно, но он ориентировался еще и по направлению ветра, и примерно через час они выбрались из зарослей травы и дикого овса на сухой песок верхнего пляжа. Ветер здесь был намного холоднее. Встал так, чтобы закрыть мальчика своим телом от ветра, и вдруг пляж на секунду высветился и тут же опять исчез.

– Что это было?

– Ничего страшного, всего-навсего молния. Пошли.

Перебросил через плечо узел с добычей, взял мальчика за руку, и они пошли дальше и, чтобы не зацепиться за куски дерева или мусор, высоко поднимали ноги, словно лошади на параде. Странный серый свет опять на секунду разлился над пляжем. Где-то далеко-далеко глухой рокот грома. Отец сказал:

– Мне показалось, что я видел наши следы на песке.

– Ага, значит, мы правильно идем.

– Правильно.

– Я очень замерз, пап.

– Знаю. Молись, чтобы сверкали молнии.

Идут и идут. При вспышке очередной молнии увидел, что мальчик наклонился вперед и что-то шепчет. Искал свои же следы, ведущие наверх, но не мог их разглядеть. Ветер усиливался, значит и дождь не заставит себя ждать. Если гроза застанет их на пляже в середине ночи, им несдобровать. Отвернулись от ветра, придерживая капюшоны. Песок хлещет по ногам и улетает в темноту, и где-то вблизи грохочет гром. Ливневый дождь пришел со стороны океана и стегал их по лицам, и отец прижал мальчика к себе.

Стояли в потоках воды, обрушивающихся с неба. Как близко они от своей стоянки? Он ждал следующей молнии, а ее все не было и не было. Когда наконец сверкнула одна, а за ней другая, он осознал, что дождь смыл их следы. С трудом брели по песку в верхней части пляжа, надеясь увидеть очертания своего бревна. Вскоре молнии совсем прекратились. А потом ветер поменял направление, и он расслышал будто бы легкие шлепки. Резко остановился. Сказал:

– Слушай!

– Что?

– Прислушайся!

– Я ничего не слышу.

– Ну же.

– Да что это, папа?

– Полиэтилен. Дождь стучит по полиэтилену.

Пошли, спотыкаясь в песке и мусоре в полосе прибоя. Чуть ли не сразу же наткнулись на стоянку. Он присел на корточки, скинул узел, на ощупь искал булыжники, прижимающие края полиэтилена, и проталкивал их внутрь укрытия. Резко поднял накидку и нырнул под нее, потянув за собой мальчика, а потом принялся раскладывать булыжники снаружи по краю полиэтилена. Под барабанный стук капель стащил с мальчика мокрую куртку и накрыл его одеялами. Затем сам сбросил куртку и прижался к сыну. Вскоре они уже спали.

Дождь ночью прекратился. Лежал, слушал. Ветер затих, и тогда стали слышны плеск и глухой рокот волн. При первых лучах тусклого света встал и пошел по берегу. После шторма берег был забросан мусором. Шел по кромке воды и искал что-нибудь полезное. На мели за линией прибоя в куче мусора качается полуразложившийся труп. Как бы уберечь мальчика от такого зрелища? Впрочем, сын оказался прав: чего бояться? Когда вернулся, мальчик не спал, сидел на песке и наблюдал за отцом. Закутался в одеяла, а их мокрую одежду разложил на мертвых водорослях для просушки. Подошел и сел рядышком. Сидели бок о бок, глядя, как вздымается и опадает вдали свинцовое море.

Почти все утро перетаскивали вещи с яхты. Жгли костер, он вылезал, голый и дрожащий, на берег, бросал веревку и грелся в жаре огня, а мальчик тем временем скручивал веревку и вытягивал мешок на берег. Вытряхивали из мешка одежду и одеяла и раскладывали на теплом песке, чтобы жар от костра мог их высушить. Всех продуктов им не утащить, и он подумал, что неплохо было бы задержаться на пару-тройку дней и основательно наесться, но уж слишком опасно. Заночевали прямо на пляже посреди разбросанных вещей, спасибо жар костра защищал от холода. Проснулся, раскашлялся, глотнул воды. Встал и навалил в костер побольше дров, целые бревна, отчего вверх взлетел сноп искр. Просоленное дерево горело ярким оранжево-синим пламенем. Он сидел и долго на него смотрел. Чуть позже прогулялся по пляжу, впереди бежит его собственная тень, будто играет в игры с огнем и ветром. Кашель. Кашель не дает покоя. Нагнулся вперед, вцепившись в колени. Вкус крови. В темноте медлительные волны накатывают и бурлят, и он задумался о своей жизни. А стоит ли размышлять о том, чего нет?! Вернулся назад. Достал банку персиков из мешка, открыл и медленно ел ложкой, пока мальчик спал. Огонь плясал на ветру, и искры летели и падали на песок. Поставил пустую банку у себя в ногах. «Каждый день – это ложь. Но ты умираешь. А вот это правда».

Перетаскивали найденные продукты в узлах из полиэтилена и одеял и загружали в тележку. Мальчик слишком много на себя взвалил, а потому, когда остановились передохнуть, отец забрал у него часть груза. После грозы яхта слегка сдвинулась с прежнего места. Отец стоял, задумавшись. Мальчик наблюдал за ним, спросил:

– Ты опять туда пойдешь?

– Думаю, да. В последний раз.

– Я немного боюсь.

– Не бойся, главное – будь начеку.

– У нас и так всего много.

– Знаю, знаю. Еще разок.

– Ну хорошо.

Облазил весь парусник от носа до кормы. «Остановись. Подумай». Сел на пол в кают-компании, упершись ногами в сапогах в основание стола. Темнело. Попытался вспомнить: «Что же я знаю про яхты?» Поднялся и вышел на палубу. Сын сидит у костра. Спустился в кубрик, уселся на скамейку, опершись спиной о переборку, ноги задраны чуть ли не выше головы. Кроме свитера и прорезиненного плаща, на нем ничего больше не было. Не слишком-то хорошая защита от холода, а потому дрожал не переставая. Уже приготовился встать, как вдруг его осенило: он все это время сидел и пялился на защелки в переборке в дальнем углу кубрика. Четыре защелки. Из нержавейки. В свое время на скамейках имелись подушки-сиденья, до сих пор сохранились обрывки завязок по углам. В нижней части переборки, примерно посередине, торчал краешек нейлоновой стропы, свернутой вдвое и прошитой крест-накрест. Еще раз посмотрел на защелки. Чтобы их открыть, надо нажать большим пальцем и повернуть. Поднялся и, наклонившись, повернул по очереди все четыре до упора. Они поворачивались на пружинах, и, когда он все открыл и потянул за стропу, доска съехала вниз и выпала. Внутри за доской лежали сложенные паруса и еще что-то, похоже, туго свернутый и перевязанный шпагатом надувной резиновый плот на двоих. Пара пластмассовых весел. Упаковка сигнальных ракет. Еще глубже – фанерный ящик под инструменты, замочная скважина заклеена черной изолентой. Вытащил ящик, и нашел кончик изоленты, и отодрал ее, и щелкнул хромированными защелками, и открыл ящик. Внутри оказались желтый пластмассовый фонарик, аптечка и проблесковый сигнал на батарейке. Желтый пластмассовый радиолокационный плавучий маяк. А еще ящичек из черного пластика размером с книжку. Он его вытащил, отстегнул замочки и открыл. В упаковке хранился старый латунный тридцатисемимиллиметровый сигнальный пистолет. Достал его и держал двумя руками, поворачивая и разглядывая со всех сторон. Отжал рычаг и, переломив, открыл ствол. Патронник пустой, но ведь в упаковке есть восемь ракет, коротких, широких, совершенно новых. Убрал пистолет в ящичек, захлопнул крышку и защелкнул замочки.

Добрался до берега. Трясется от холода, заходится в кашле. Закутался в одеяло и сел на теплый песок перед костром, положив добычу неподалеку. Мальчик подлез к нему и попытался обнять. Не мог не улыбнуться.

– Что-нибудь нашел, пап?

– Нашел аптечку. И сигнальный пистолет.

– Что это такое?

– Я тебе покажу. Он нужен, чтобы подавать сигналы.

– Ты за ним вернулся?

– Да.

– Откуда ты знал, что он там?

– Ну, я надеялся, что найду. По большому счету, просто повезло.

Открыл ящик и повернул его так, чтобы ребенку было лучше видно.

– Это же пистолет.

– Сигнальный пистолет. Он выстреливает ввысь такой штуковиной, от которой становится светло.

– А можно, я взгляну?

– Конечно, смотри.

Мальчик достал пистолет из ящичка, подержал его. Спросил:

– А в кого-нибудь можно из него выстрелить?

– Можно.

– А убить?

– Вряд ли. Скорее всего – поджечь.

– Ты поэтому его взял?

– Да.

– Посигналить-то некому, так ведь?

– Некому.

– Мне бы хотелось на него посмотреть.

– Ты имеешь в виду – из него выстрелить?

– Да.

– А что, давай выстрелим.

– Правда можно? Ты не обманываешь?

– Нет.

– Ночью?

– Ночью.

– Как салют?

– Как салют. Правильно.

– Может, сегодня ночью?

– А почему бы и нет?

– Он заряжен?

– Нет. Но у нас есть патроны.

Мальчик стоял, не выпуская пистолета из рук. Повернул дуло в сторону океана.

– Ух ты!

Отец оделся, и они пошли по пляжу, таща за собой последнюю часть добычи.

– Папа, куда подевались люди?

– С яхты?

– Да.

– Не знаю.

– Как ты думаешь, они умерли?

– Не знаю.

– У них был шанс один из тысячи.

Отец усмехнулся:

– Один из тысячи?

– Да. Или нет?

– Да. Похоже, да.

– Я думаю, они погибли.

– Может быть.

– Я думаю, так все и было.

– Возможно, они уцелели и где-то живут. Вполне возможно.

Мальчик ничего больше не сказал. Пошли дальше. Оставляли на песке замысловатые следы: ноги обернуты кусками парусины и голубого полиэтилена на манер мокасин. Думал о сыне и его страхах, спустя некоторое время заметил:

– Ты, скорее всего, прав. Пожалуй, они действительно погибли.

– А будь они живы, то получилось бы, мы их грабим.

– Мы их не грабим.

– Знаю.

– Вот и хорошо.

– Ну и сколько людей осталось в живых? Как ты думаешь?

– В мире?

– В мире. Ну да, в мире.

– Я не знаю. Давай остановимся и передохнем.

– Давай.

– Ты меня своими вопросами утомляешь.

– Ладно.

Сидели посреди своих тюков.

– Как долго мы можем здесь оставаться, пап?

– Ты уже спрашивал.

– Знаю.

– Посмотрим.

– Это значит недолго?

– Наверное.

Мальчик пальцами выдавливал дырки в песке, пока не получился круг. Отец наблюдал за ним. Сказал:

– Мне трудно сказать, сколько людей выжило. Думаю, не многие.

– Я знаю.

Мальчик подтянул повыше одеяло и всматривался в серый пустой пляж. Отец спросил:

– Что-то не так?

– Все так.

– Не верю. Скажи мне.

– Наверняка в другом месте тоже живут люди.

– В другом месте?

– Где-нибудь еще.

– Ты имеешь в виду – на других планетах, не только на Земле?

– Да.

– Вряд ли. На других люди жить не могут.

– Даже если бы сумели туда добраться?

– Не сумеют.

Мальчик отвернулся.

– Что?

Мальчик покачал головой. Сказал:

– Не знаю, для чего мы все это делаем.

Отец открыл рот, чтобы ответить, но так и не нашелся что сказать. Потом добавил:

– Есть другие люди, сам убедишься. Люди есть, и мы их обязательно отыщем. Вот увидишь.

Приготовил ужин, пока мальчик играл в песке. У него была лопатка, сделанная из баночной крышки, и с ее помощью он построил маленькую деревню. Прочертил улицы. Отец подошел, присел и стал разглядывать. Мальчик взглянул на него снизу вверх.

– Океан все равно разрушит, правда?

– Да.

– Ну и ладно.

– Можешь написать буквы алфавита?

– Написать-то я могу…

– Мы с тобой больше не занимаемся.

– Угу.

– На песке можешь что-нибудь написать?

– А что, если мы напишем письмо хорошим людям? Пускай, если пройдут мимо, узнают, что мы здесь были. Только надо написать повыше, там, где водой не смоет.

– А что, если плохие увидят?

– Ну… Да.

– Зря я это сказал. Давай напишем им письмо.

Мальчик покачал головой:

– Не-е, не надо.

Зарядил сигнальный пистолет, и как только стемнело, они отошли подальше от костра, и он спросил, не хочет ли мальчик выстрелить сам.

– Стреляй ты, пап. Ты же знаешь, как правильно.

– Хорошо.

Поднял пистолет, и прицелился в залив, и нажал курок. Ракета с шипением дугой разрезала темноту, а потом взорвалась над водой в скоплении облаков и повисла там. Искрящиеся щупальца горящего магния медленно падали из темноты, в их свете стало видно, как набегает на берег волна и потом возвращается в океан. Посмотрел на поднятое вверх лицо ребенка.

– Ее с большого расстояния не разглядеть? Правда, пап?

– Кому не разглядеть?

– Никому.

– Нет, только вблизи.

– Ну, если бы хотел сообщить, где ты находишься.

– Ты про хороших говоришь?

– Да. Любому, кому, по-твоему, необходимо знать, где мы находимся.

– Кому, например?

– Я не знаю.

– Может, Богу?

– Угу, например, ему.

Утром разжег костер и решил пройтись по берегу, пока мальчик спит. Ушел совсем недалеко, и вдруг ему стало не по себе от странного предчувствия, а когда повернул назад, то увидел, что мальчик стоит на пляже, завернувшись в одеяло, и ждет его. Прибавил шаг, а когда подошел к нему, мальчик устало присел.

– Что с тобой? Да что с тобой?

– Я что-то плохо себя чувствую, пап.

Приложил руку ко лбу сына – горячий, как печка. Поднял, понес к костру.

– Ничего, ничего. Выздоровеем.

– Меня, кажется, сейчас стошнит.

– Ничего.

Уселся на песок рядом с сыном и придерживал его за лоб, пока ребенка рвало. Вытер ему рот рукой. Мальчик прошептал:

– Извини.

– Ш-ш-ш, ты ничего плохого не сделал.

Отнес его к стоянке и укрыл одеялами. Попробовал напоить. Подкинул дров в огонь и наклонился, чтобы пощупать лоб. Успокаивал:

– Все будет хорошо. – А сам был в ужасе.

– Не уходи.

– Конечно, я никуда не уйду.

– Даже ненадолго.

– Нет. Я здесь, рядышком.

– Хорошо, папа.

Держал его в объятиях всю ночь, время от времени засыпал и просыпался в страхе, проверял, бьется ли у мальчика сердце. Утром сыну лучше не стало. Попробовал дать ему немного сока, но он отказался. Сильно прижал руку ко лбу мальчика, словно колдовал, чтобы температура спала. Но чудес не бывает. Смочил сухие обметанные губы, пока сын спал, и прошептал:

– Я выполню свое обещание. Не отпущу тебя одного в темноту.

Перебрал содержимое аптечки, но ничего, что могло бы пригодиться, не нашел. Аспирин. Пластыри и спирт. Немного антибиотиков с истекшим сроком годности. Помог сыну сделать несколько глотков и положил одну капсулу ему на язык. Мальчик плавал в поту. Отец давно снял с него одеяла, а теперь еще и куртку. Следом – всю одежду, да еще оттащил сына от огня. Мальчик посмотрел на него снизу вверх:

– Мне ужасно холодно.

– Знаю, но, понимаешь, у тебя очень высокая температура. Нам во что бы то ни стало надо ее сбить.

– Накрой меня еще одним одеялом.

– Хорошо, хорошо.

– Не уходи.

– Нет, нет. Я с тобой.

Взял грязную детскую одежду и пошел стирать ее в океане: трясясь от холода, стоял полуголый в воде и полоскал одежду. Потом отжал и повесил на колышках перед костром, подкинул веток и уселся рядом с мальчиком, гладя его по спутанным волосам. Вечером достал банку супа, подогрел в углях и, хлебая суп, наблюдал за наступлением темноты. Очнувшись, обнаружил, что лежит на песке и совсем закоченел, что от костра остались одни погасшие угли, что все еще темная ночь. Резко сел, и потянулся к мальчику, и прошептал:

– Ну наконец-то спáла!

Разжег костер, взял тряпку и намочил. Положил ее мальчику на лоб. Наступал ветреный рассвет. Когда совсем рассвело, отправился в лес за дюнами, и притащил оттуда здоровущую охапку веток и сучьев, и принялся ломать их и складывать в кучу у костра. Раскрошил таблетки аспирина в порошок, растворил его в воде, добавил немного сахара и, приподняв голову сына, поддерживал на весу, пока он пил.

Прошел по берегу, плечи опущены, кашель. Стоял и смотрел на темные волны. Спотыкался от усталости. Вернулся, и снял тряпку со лба, и вытер ею лицо мальчика, и опять положил на лоб. Сказал самому себе: «Ты должен быть всегда рядом. Действовать надо быстро. Тогда с ним не расстанешься. Держи его покрепче. Последний день Земли».

Мальчик проспал весь день. Отец регулярно его будил и заставлял пить подслащенную воду. Было видно, какого труда ему это стоило. Горло пересохло, хрипит и судорожно дергается при каждом глотке.

– Тебе обязательно надо пить.

– Хорошо, – просипел мальчик.

Сильно вдавил стакан в песок, подложил сыну под потную голову свернутое одеяло и потеплее закутал. Спросил:

– Тебе не холодно?

Но мальчик уже спал.

Как ни старался не поддаваться усталости, не спать, ничего не получалось. Без конца засыпал и просыпался, садился и хлестал себя по лицу или вставал подложить веток в костер. Прижимал к себе мальчика и, положив руки на выпирающие ребра, слушал, как он тяжело дышит. Отошел туда, где свет от костра исчезал и сливался с темнотой ночи, стоял со сжатыми кулаками, а потом упал на колени и зарыдал от бессильной ярости.

Ночью прошел короткий дождь, еле слышно шуршал по полиэтилену, который отец поспешно растянул над подстилкой и застыл, держа ребенка в объятиях, глядя на синие языки пламени, а потом уснул мертвым сном.

Проснувшись, никак не мог понять, где находится. Костер погас, дождь перестал. Сбросил полиэтилен и, упершись локтями в песок, приподнялся. Серый день. Мальчик во все глаза смотрит на отца, зовет:

– Папа.

– Да, да. Я здесь.

– Мне можно попить воды?

– Да. Конечно. Как ты себя чувствуешь?

– Странное ощущение…

– Есть хочешь?

– Нет, только пить.

– Сейчас принесу воды.

Обойдя потухший костер, взял детскую кружку, и наполнил ее водой из пластиковой бутылки, и, нагнувшись, дал ему напиться. Сказал:

– Все будет в порядке.

Мальчик сделал несколько глотков, кивнул и посмотрел на отца. Потом допил воду и попросил:

– Еще.

Разжег костер и расправил одежду мальчика, чтобы лучше сохла, принес ему банку яблочного сока, спросил:

– Ты что-нибудь помнишь?

– Ты о чем?

– Помнишь, как ты болел?

– Я помню, что мы стреляли из ракетницы.

– А как вещи перетаскивал из лодки, помнишь?

Мальчик сидел, потягивал яблочный сок. Взглянул на отца.

– Я не полный идиот.

– Понятно.

– Мне снились очень странные сны.

– Какие?

– Я не хочу их тебе рассказывать.

– Не хочешь – не надо. Ты должен почистить зубы.

– С настоящей пастой?

– Да.

– Хорошо.

Проверил все банки – ничего подозрительного. Только выбросил те, что были сильно попорчены ржавчиной. В тот вечер они сидели у костра, мальчик ел горячий суп, а отец повернул другой стороной дымящуюся одежду и затем уселся и уставился на сына. Мальчику стало неуютно от его пристального взгляда.

– Пап, не смотри на меня так.

– Хорошо, – ответил отец, но смотреть не перестал.

Не прошло и двух дней, как они решились отходить на довольно большое расстояние от стоянки – до материковой части и обратно, – с трудом передвигая ноги в полиэтиленовых мокасинах. Ели помногу, не жалея. Из парусины, веревок и колышков соорудил палатку для защиты от ветра. Съели столько, что оставшееся легко помещалось в тележке, и он решил, что дня через два можно отправляться в путь. И вдруг, возвращаясь на стоянку, заметил на песке отпечатки ботинок. Остановился и взглядом обшарил берег. Сказал:

– О господи! О господи!

– Что случилось, пап?

– Пошли, – сказал он, вынимая револьвер из-за пояса. – Поторопись.

Полиэтилен исчез. Пропали одеяла, и бутылка для воды, и запас продуктов у костра. Парусину ветром унесло в дюны. Обуви нет. Он прочесал заросли дикого овса, где была спрятана тележка, но не нашел и ее. Украли всё.

– Дурак набитый, – сказал сам себе. – Идиот.

Мальчик стоял и смотрел на него широко раскрытыми глазами.

– Что случилось, папа?

– Они всё забрали. Пошли.

Мальчик взглянул на него снизу вверх. В глазах слезы.

– Не отходи от меня ни на шаг, – сказал отец. – Ни на шаг, понял?

Разглядел следы тележки на песке. И ботинок. Сколько? Следы терялись на твердой поверхности в зарослях папоротника, а чуть дальше снова появлялись. Подойдя к дороге, жестом остановил сына. Дорога продувалась ветром с океана и, за исключением отдельных участков, была полностью свободна от пепла. Сказал:

– Не наступай на дорогу. И перестань реветь. Надо отряхнуть ноги от песка. Прямо здесь. Садись.

Развязал тесемки, и вытряхнул куски полиэтилена, и снова обернул ноги.

– Мне понадобится твоя помощь. Мы ищем песок. На дороге. Хоть сколько-то. Чтобы определить, в какую сторону они пошли. Поможешь?

– Хорошо.

Спустились с холма и пошли в противоположные стороны. Не успел он пройти и несколько футов, как мальчик его позвал:

– Они сюда пошли, пап. Смотри.

Подошел к мальчику, опустившемуся на колени.

– Вот тут, смотри.

Мальчик указывал ему на крохотную кучку песка, высыпавшегося, вероятно, из тележки. Отец посмотрел на дорогу.

– Отлично. Идем.

Шли быстрым шагом. Думал, легко выдержит такой темп. Оказалось, что нет: во время приступов кашля приходилось останавливаться и наклоняться. Взглянул на мальчика, прохрипел:

– Надо идти бесшумно, а то они нас услышат и подкараулят. Пошли.

– Сколько их, пап?

– Трудно сказать. Может, только один.

– Мы их убьем?

– Не знаю.

Пошли дальше. Грабителя сумели догнать только во второй половине дня, ближе к вечеру: идет по дороге, с трудом толкает переполненную тележку. Оглянулся. Увидев их, припустил бегом, но вещи не бросил. С тележкой далеко не убежишь, и тогда он остановился и спрятался за ней, в руке нож. Заметил револьвер и отступил назад, но нож не бросил. Отец приказал ему отойти от тележки. Незнакомец посмотрел на них. На мальчика. Судя по всему, сотоварищи его прогнали. Пальцы на правой руке отрублены. Прячет ее за спиной. Шпатель из плоти. Тележка забита доверху. Все забрал.

– Отойди от тележки и брось нож на землю.

Незнакомец оглянулся. Словно надеялся, что в кустах прячутся его сообщники. Худющий, угрюмый, грязный, обросший. Полы плаща склеены клейкой лентой. Револьвер самовзводный, но на всякий случай надо проверить – взвести курок. Два громких щелчка. Только это да их дыхание нарушают тишину соленых вересковых дюн. Явственно чувствовали вонь от его тряпья.

– Если не отойдешь от тележки и не бросишь нож – мозги вышибу.

Вор посмотрел на мальчика – одного взгляда оказалось достаточно, чтобы он все понял и, бросив нож на тележку, отошел назад и остановился.

– Дальше, еще пару шагов.

Вор еще немного попятился.

– Папа? – перебил его мальчик.

– Помолчи. – Не спускал глаз с вора. – Будь ты проклят.

– Папа, пожалуйста, не убивай его.

У вора лихорадочно забегали глаза. Мальчик заплакал.

– Слушай, друг, я же сделал, как ты велел. И сын тебя просит…

– Раздевайся!

– Чего?

– Скидывай одежду! До последней нитки!

– Слушай, ты чего? Зачем ты так?

– Убью на месте.

– Зачем ты так?

– Второй раз повторять не буду.

– Хорошо, хорошо. Успокойся.

Незнакомец медленно разделся и кучкой сложил вонючую одежду на дороге.

– Ботинки.

– Ты очумел?

– Ботинки снимай!

Вор посмотрел на мальчика. Тот отвернулся и закрыл уши руками.

– Хорошо-хорошо. Ботинки так ботинки…

Сел в чем мать родила на дорогу и начал развязывать гнилые лохмотья, которые когда-то были обувью. Встал, держа их одной рукой.

– Бросай в тележку.

Шаг вперед – поставил ботинки поверх одеял в тележке, шаг назад – вернулся на прежнее место. Так и стоял – голый, грязный, изможденный, прикрывая срам рукой, сотрясаясь от холода.

– Одежду – туда же.

Незнакомец наклонился, подобрал свою ветошь и навалил ее сверху. Стоял, обхватив себя руками.

– Брат, пожалей.

– Ты же нас не пожалел.

– Умоляю…

– Папа!

– Ты хоть сына послушай!

– Ты хотел нас убить.

– Я подыхаю с голоду. Ты бы на моем месте поступил точно так же.

– Ты все забрал.

– Слушай, брат… Я же сдохну.

– Я поступаю с тобой так, как ты поступил с нами.

– Прошу тебя…

Отец пододвинул к себе тележку, развернул ее и, положив револьвер сверху, посмотрел на сына.

– Пошли.

Они пошли по дороге в южном направлении, мальчик не переставая плакал и оглядывался на голое, худое как щепка, дрожащее существо, оставшееся стоять на дороге, обхватив себя руками.

– Эх, папа… – прошептал мальчик.

– Перестань.

– Не могу.

– Что, по-твоему, с нами бы произошло, если бы мы его не поймали?! Так что перестань.

– Хорошо.

Они дошли до поворота дороги, а незнакомец так и не сдвинулся с места. Идти ему было некуда. Мальчик все оглядывался, а когда тот скрылся из виду, уселся на дороге, содрогаясь от рыданий. Отец подошел к ребенку и стоял, смотрел на него. Вытащил из тележки обувь, присел на корточки перед мальчиком и принялся его разувать. Сказал:

– Пора уже перестать плакать.

– Не могу.

Отец поднялся и пошел назад по дороге. Вор исчез. Вернулся к мальчику, встал над ним, сказал:

– Он ушел. Пошли.

– Он не ушел, – откликнулся мальчик. Вскинул голову. На лице – жирная грязь. – Не ушел.

– Что ты хочешь сделать?

– Ему надо помочь, папа. Просто помочь.

Отец посмотрел назад.

– Он ведь голодал, папа. Он умрет.

– Он в любом случае умрет.

– Ему очень страшно, пап.

Отец присел и посмотрел на ребенка.

– Мне тоже страшно. Ты это понимаешь? Страшно.

Мальчик ничего не сказал. Так и сидел, опустив голову, плакал.

– С чего ты взял, что должен обо всех заботиться?

Мальчик промямлил что-то нечленораздельное.

– Что ты сказал?

Мальчик поднял голову. Мокрое испачканное лицо.

– Я тот, кто обо всех заботится. Именно я.

Потащились с тележкой назад и, встав на дороге, кричали в надвигающейся темноте, на холоде, но никто не откликнулся.

– Он боится отозваться, пап.

– Мы здесь остановились в прошлый раз?

– Точно не помню. Кажется, здесь.

Ходили по дороге, кричали в пустой мрак. Голоса улетали в темнеющие прибрежные дали. Остановились и, приставив ладони рупором ко рту, бессмысленно кричали в никуда. Наконец отец сложил одежду и обувь вора на дороге, прижал сверху камнем, сказал:

– Нам пора. Надо идти.

Остановились на ночь, не разводя костра. Выбрал кое-что из банок и подогрел на газовой горелке. Ужинали в молчании. В синем свете горелки пытался рассмотреть лицо сына. Сказал:

– Я не собирался его убивать.

Но мальчик никак не откликнулся. Завернулись в одеяла и лежали в темноте. Ему казалось, что слышит шум океана. Впрочем, скорее всего, это ветер завывает. По тому, как сын дышал, определил, что он еще не спит. Какое-то время спустя мальчик сказал:

– И все же мы его убили.

Утром позавтракали и пошли дальше. От тяжести груза тележка еле двигалась, а одно колесико начало барахлить. Дорога вилась вдоль берега, сухие заросли осоки, свисающие со склонов, то и дело преграждали путь. Свинцовый океан ворочается вдали. Тишина. Той ночью он проснулся при тусклом свете луны, почти можно было различить очертания деревьев. Раскашлялся. Пахнет дождем. Мальчик не спал.

– Ты не должен молчать.

– Я пытаюсь.

– Прости, что разбудил.

– Ничего страшного.

Поднялся и пошел. Черная полоса, начинается в темноте и в темноту же уходит. Вдруг послышался низкий раскат, но не грома. Такой мощный, что казалось, ты ощущаешь его у себя под ногами. Звук неизвестного происхождения, а потому не поддается описанию. Что-то необъяснимое перемещается в темноте. Может, сама земля содрогается от холода. Звук больше не повторился. Какое сейчас время года? Сколько мальчику лет? Вышел на дорогу и остановился. Тишина. Расплывчатые очертания утопающих в грязи приморских городов, сгоревших дотла. На перекрестке стоят огромные валуны-дольмены, под которыми лежат и превращаются в прах кости пророков. Кроме завываний ветра – никаких других звуков. Что ты можешь сказать? Что когда-то жил человек, который все это уже сказал? Который заострил перочинным ножичком перо, чтобы начертать эти слова чернилами? Это ты скажешь в самый ответственный момент? Он идет – вырвать мне глаза. Забить мне глотку грязью.

Перебирал по очереди банки, беря их в руку и сжимая – так проверяют спелость фруктов на рынке. Отодвинул две, показавшиеся подозрительными, а остальные упаковал, и они поплелись дальше. Через три дня добрались до небольшого портового города. В гараже за домом спрятали тележку, завалив ее грудой коробок, а сами расположились в доме в ожидании непрошеных гостей. Никого. Проверил все шкафчики на кухне – пусто. Мальчику необходим витамин D, иначе может развиться рахит. Стоял рядом с раковиной и смотрел в окно: свет цвета мутной мыльной воды с трудом пробивался сквозь грязные стекла. Мальчик устало развалился за столом, уронив голову на скрещенные руки.

Прошли по городу и вышли к верфям. Никого. Револьвер в кармане куртки, в руке – ракетница. Вышли на мол: грубые просмоленные доски, острыми шипами прикрепленные к опорным балкам, деревянные кнехты; из бухты пахнет солью и дегтем; вдали виднеются ряды складов и силуэт красного от ржавчины танкера, а на фоне мрачного неба – высоченный портовый кран.

– Здесь никого нет.

Мальчик промолчал.

Шли по узким улицам, толкали тележку, пересекли железнодорожные пути и на самой окраине города вышли на дорогу. В тот момент, когда проходили мимо последнего убогого деревянного строения, что-то просвистело у него над головой, чиркнуло по мостовой и врезалось в бетонную стену здания напротив. Схватил мальчика, и подмял под себя, и потянул к себе тележку. Она перевернулась и завалилась набок. Одеяла и полиэтилен выпали на землю. В верхнем окне здания разглядел человека – натягивает тетиву, прицеливается, – и тогда прижал голову мальчика к земле и постарался полностью закрыть его своим телом. Расслышал глухой свист тетивы и почувствовал острую боль в ноге.

– Ах ты, сволочь! Гад!

Сдвинул одеяла в сторону, вскочил и схватил ракетницу, взвел курок и оперся рукой на край тележки. Мальчик прильнул к нему. Как только тот человек появился в оконном проеме со своим луком, выстрелил. Ракета влетела в окно, прочертив в воздухе белую дугу, и тут же они услышали нечеловеческий вопль. Схватил мальчика, толкнул его вниз, набросил на него одеяла, приказал:

– Не вздумай двигаться. Не двигайся и не смотри.

Перетряхнул одеяла на земле, ища коробку с ракетами. Вывалилась из тележки. Схватил ее, открыл, вытащил патроны и зарядил ракетницу. Оставшиеся сунул в карман, сказал мальчику:

– Не сходи с места.

Похлопал его по спине поверх одеял и заковылял, прихрамывая, к дому.

Проник в дом через черный ход, держа ракетницу на уровне пояса. Со стен содрана облицовка, так что видны несущие балки. Прошел в гостиную и остановился у нижней ступеньки. Прислушивался к отголоскам возни в верхних комнатах. Выглянул в окно на улицу, туда, где валялась тележка, а потом поднялся на второй этаж.

Женщина сидела в углу комнаты, прижимая к себе мужчину. Сняла пальто и укрыла им раненого. Увидев незнакомца, начала его проклинать. Ракета сгорела на полу, оставив после себя кучку беловатого пепла и запах обгоревшего дерева. Он подошел к окну и выглянул на улицу. Взгляд женщины неотступно следовал за ним. Жидкие прямые седые волосы.

– Еще кто-нибудь здесь есть?

Молчание в ответ. Прошел мимо нее, посмотрел в других комнатах. Рана сильно кровоточит. Чувствовал, как брючина прилипает к ноге. Вернулся в первую комнату.

– Где лук?

– У меня его нет.

– Где он?

– Не знаю.

– Они вас тут одних бросили, да?

– Я сама захотела.

Повернулся и поковылял вниз. Распахнул дверь и, пятясь задом, вывалился на улицу, не спуская глаз с дома. Добравшись до тележки, рывком ее поднял и сложил вещи. Прошептал:

– Иди рядом. Иди рядом.

Остановились в здании магазина на окраине города. Завезли тележку в подсобку, закрыли дверь и приперли ее тележкой же, повернутой боком. Взял горелку, разжег ее и поставил на пол. Расстегнул ремень и снял залитые кровью брюки. Мальчик внимательно наблюдал. Стрела глубоко рассекла кожу над коленкой. Рана – дюйма три длиной. Кровь не останавливается, нога – мертвенно-бледная. Видно, что рана глубокая. Стрела. Сделали из куска железа, из ложки, бог его знает из чего. Взглянул на мальчика.

– Найди мне аптечку.

Мальчик не тронулся с места.

– Принеси мне аптечку, чертпобери. Чего расселся?

Ребенок вскочил и побежал к тележке. Начал рыться в вещах. Принес аптечку и отдал отцу, и тот взял ее, ни слова не говоря, поставил перед собой на цементном полу и открыл. Дотянулся до горелки и прибавил огня. Велел:

– Принеси мне бутылку с водой.

Мальчик принес бутылку. Отец отвинтил пробку и плеснул воды на ногу. Зажал пальцами края раны, смыл кровь. Продезинфицировал. Надорвал зубами пластиковую упаковку и вытащил оттуда небольшую иглу с крючком на конце и шелковую нить. Наклонился поближе к огню и стал продевать нить в ушко. Зажав иглу в зубах, достал из аптечки зажим и соединил края раны, а затем принялся накладывать швы. Работал без остановок, сосредоточенно. Мальчик сидел на полу. Оторвавшись на секунду, глянул на сына. Сказал:

– Не смотри, не надо.

– Ты ничего?

– Нормально.

– Больно?

– Да. Больно.

Завязал узел, и потуже затянул, и перерезал ножницами из аптечки шелковую нить, и взглянул на ребенка. Мальчик не отрываясь смотрел на его рану.

– Прости, что накричал на тебя.

Мальчик поднял глаза.

– Пустяки, пап.

– Ну что, помирились?

– Конечно.

Утром шел дождь, от порывов ветра где-то на задворках громко дребезжало стекло. Выглянул в окно. Стальной док посреди бухты, частично разрушенный, наполовину под водой. При входе в бухту из воды торчат рубки затопленных рыболовных судов. Никакого движения. Все, что хоть как-то могло двигаться, давно унес ветер. Ногу дергало, и он снял повязку, протер рану спиртом и стал внимательно ее рассматривать: ткань около швов воспалилась, приобрела землистый цвет. Крепко перевязал рану и надел залитые кровью брюки.

Целый день провели в магазине, сидя среди коробок и ящиков.

– Не молчи. Разговаривай со мной.

– А я разговариваю.

– Разве?

– Ну, сейчас же говорю.

– Хочешь, расскажу тебе какую-нибудь историю?

– Не надо.

– Почему?

Мальчик глянул на него и отвернулся.

– Почему?

– Потому что в них одна выдумка.

– На то они и истории.

– Ну да. Только в твоих историях мы всегда помогаем людям, а на самом деле – никогда.

– Хорошо, тогда ты мне расскажи историю.

– Не хочется.

– Ладно.

– Мне нечего рассказывать.

– Расскажи про себя.

– Ты и так все знаешь. Ты всегда со мной.

– У тебя есть истории в голове, которыми ты со мной не делишься.

– Ты про сны говоришь?

– Например. Или расскажи, о чем ты думаешь.

– Но ведь истории должны быть с хорошим концом.

– Необязательно.

– А ты всегда только такие рассказываешь.

– А ты таких не знаешь?

– Мои больше похожи на нашу жизнь.

– А те, что я рассказываю, нет?

– Нет.

Посмотрел на сына.

– Наша жизнь, по-твоему, кошмар?

– А ты как думаешь?

– Ну смотри. Мы пока живы. Столько всего плохого произошло, а мы еще живы.

– Ну да.

– Ты не считаешь, что это здорово?

– Думаю, что ничего особенного в этом нет.

Они придвинули к окнам разделочный стол, расстелили на нем одеяла, и мальчик улегся ничком, рассматривая бухту. Отец устроился так, чтобы можно было поудобнее вытянуть ноги. Между ними на одеяле – револьвер, сигнальный пистолет и коробка с ракетами. Отец сказал:

– А я полагаю, она не такая уж и плохая. Совсем не плохая история. Что-то в ней есть.

– Не переживай, пап. Я бы хотел немного помолчать.

– А как насчет снов? Раньше ты мне их рассказывал.

– Я не хочу сейчас разговаривать.

– Ладно.

– У меня и сны все какие-то плохие. В них всегда что-то не то случается. Ты сам говорил, что это нормально, потому что хорошие сны – плохой знак.

– Может, и так. Не знаю.

– Когда ты просыпаешься от кашля, то стараешься уйти подальше или в сторону. А я все равно слышу твой кашель.

– Извини, пожалуйста.

– Однажды я слышал, как ты плакал.

– Помню.

– Если мне нельзя плакать, то и ты не должен.

– Хорошо.

– У тебя нога заживет?

– Да.

– Не врешь?

– Нет.

– А то она выглядит ужасно.

– Ну уж, не преувеличивай.

– Тот человек хотел нас убить, так?

– Да, пытался.

– Ты его убил?

– Нет.

– Ты говоришь правду?

– Да.

– Ну ладно.

– Теперь все выяснил?

– Да.

– Я думал, ты не хочешь разговаривать.

– Не хочу.

Прошло два дня, прежде чем они отправились дальше. Отец плелся, прихрамывая, толкая перед собой тележку, мальчик не отходил от него ни на шаг, пока они не вышли за черту города. Дорога пролегала вдоль серого плоского берега, на ее поверхности то и дело попадались холмики песка, нанесенного ветром. Песок сильно затруднял движение, в некоторых местах приходилось отгребать его доской, которую они примостили внизу тележки. Вышли на пляж, укрылись от ветра за дюнами и сели рассматривать карту. Захватили с собой горелку, вскипятили воду и заварили чай. Сидели, закутавшись от ветра в одеяла. На самом берегу потрепанные бурями и непогодой шпангоуты старинного корабля. Серые, занесенные песком бимсы, старые крепежные болты ручной работы. Изъеденная ржавчиной оснастка из железа глубокого сиреневого цвета, выплавленного где-то в печах Кадиса или Бристоля и прокованного на почерневших от копоти наковальнях, способная и три столетия противостоять морской стихии.

На следующий день они миновали заколоченные досками дома – руины приморского курорта. Дорога уходила от берега вглубь, в сосновый лес, где пепел смешивался с сосновыми иголками и в темных кронах шумел ветер.

В полдень, когда светлее всего, расположился на дороге, чтобы снять швы. Ножницами из аптечки разрезал нитки, отложил ножницы и снял зажим. Следующий шаг – вытащить нитки, прижимая кожу в нужном месте большим пальцем. Мальчик сидел рядом, наблюдал. Зажимом прихватывал кончики ниток, вытягивал одну за другой. Крохотные бусинки крови. Закончив, спрятал зажим и наложил повязку на шов, встал, и надел штаны, и отдал мальчику аптечку, чтобы тот положил ее на место.

– Больно было, да?

– Да.

– Ты и вправду такой храбрый?

– Так, не очень.

– А какой твой самый геройский поступок?

Отец сплюнул на дорогу кровавую слюну.

– Когда встал сегодня утром.

– Правда?

– Нет. Не обращай на меня внимания. Пошли.

Вечером забрезжили расплывчатые очертания другого прибрежного города, скопление покосившихся высоток. Решил, что от жара арматура размягчилась, а потом затвердела, но здания так и не выпрямились до конца. Расплавленное оконное стекло свисало сосульками со стен, как глазурь на торте. Они продолжали идти. Порой ночами посреди черного холодного запустения просыпался от цветных снов, наполненных человеческой любовью, пением птиц, светом солнца.

Уперся лбом в скрещенные руки, лежащие на ручке тележки, и кашлял. Сплюнул кровью. Все чаще вынужден был останавливаться и отдыхать. Сын наблюдал. Неосознанно начал привыкать к мысли, что отец уходит от него. Хотя не представлял себе иной жизни. Он знал, что по ночам мальчик не спит, слушает его дыхание.

Дни ползли один за другим, безымянные, ни тебе чисел, ни времени суток. Вдали по краям хайвея длинные ряды полусгоревших и ржавых машин. Голые ободья колес в застывших серых лужицах расплавившейся резины, в копоти от пожара. Обгоревшие трупы, каждый размером с ребенка, застыли на пружинах сидений. Десять тысяч надежд, навечно погребенных в глубине испепеленных сердец. Отец и сын не останавливались. Мечутся внутри вымершего пространства, как белки в колесе. Безмолвные ночи, непроницаемая чернота. Холод. Почти не разговаривали. Кашляет постоянно, сын смотрит, как он харкает кровью. Бредут еле-еле. Заросшие грязью, оборванные, потеряв всякую надежду. Иногда остановится и обопрется на тележку, а мальчик уйдет вперед, потом тоже остановится и оглянется. Тогда отец поднимет слезящиеся глаза и сквозь пелену увидит, как сын смотрит на него из недосягаемой дали, окруженный сиянием, словно священный сосуд посреди этой пустыни.

Дорога пересекала высохшее болото, со дна которого из мерзлой грязи поднимались к небу ледяные сосульки, будто сталагмиты в пещере. Следы давнего костра на обочине. Дальше – бетонная дорога на насыпи. Мертвая трясина. Сухие деревья в серой воде, с веток свисают пряди мрачного сухого мха. Лоснящиеся полосы сажи по краям дороги. Стоял, облокотившись на шершавую бетонную ограду. Вероятно, именно теперь, когда мир подвергся уничтожению, можно понять, как он был создан. Океаны, горы. Зрелище, внушающее благоговение, – мир исчезает, как будто пленку прокручивают в обратную сторону. Всеобъемлющая пустота, словно губка всасывающая все в себя, безжалостно и хладнокровно. Тишина.

Все чаще на дороге стали попадаться завалы из сосен. Вырубленные то тут, то там широкие просеки. Развалины зданий вдоль дороги, переплетения электрических проводов с придорожных столбов, перекрещенных, как вязальные спицы. На дороге груды мусора, пробираться с тележкой среди них не так-то легко. В конце концов они просто уселись на обочине и стали рассматривать то, что ожидало их впереди. Крыши домов, стволы деревьев. Лодка. Высокое небо, по нижнему краю которого лениво колышется зловещий океан.

Порылись в раскиданных на дороге вещах и нашли сумку для него и небольшой чемоданчик для мальчика. Сумка удобно висела на плече. Упаковали в них одеяла, и полиэтилен, и оставшиеся консервы и, бросив тележку, пошли дальше. Пробирались сквозь завалы, карабкались. Невероятно медленно. Останавливался, чтобы передохнуть. Присел на брошенный диван, разбухший от сырости. Нагнулся, сдерживая кашель. Стянул с лица маску, всю в кровавых пятнах, и прополоскал ее в придорожной канаве. Выжал, но не надел, а просто стоял на дороге. Белый пар дыхания. Вот и зима приближается. Обернулся и глянул на сына. Стоит со своим чемоданчиком, как сирота на автобусной остановке.

Через два дня они дошли до широкой реки, впадающей в океан. Мост через реку обвалился и лежал, омываемый медленными волнами. Сидели на сломанной опоре и смотрели, как вода приливает и бурлит в ажурных решетках упавших пролетов. Посмотрел вдаль, на расстилающуюся за рекой местность.

– И что нам теперь делать, папа? Ты это хотел спросить?

– Да… – согласился мальчик.

Подошли по глинистому берегу к наполовину занесенной илом лодке, стояли, рассматривали. Из тех еще, доисторических времен. В воздухе запахло дождем. Потащились со своими вещами на пляж, искали, где бы укрыться. Ничего не нашли. На берегу насобирал выбеленные водой деревяшки, сложил в кучу и разжег костер. Потом сидели в дюнах, накрывшись полиэтиленом, и наблюдали за надвигающимся с севера дождем. Дождь усиливался, капли оставляли вмятины на песке. Костер зашипел и задымился, дымок медленно закручивался, а мальчик свернулся калачиком под шуршащим от дождя полиэтиленом и вскоре уже спал. Отец натянул на голову пленку, как капюшон, и так сидел, глядя на серый океан, скрытый за пеленой дождя, и на волны прибоя, разбивающиеся о берег и сползающие по исколотому дождем песку.

На следующий день ушли с побережья вглубь суши. Громадная болотистая низина. Мертвые заросли папоротника и диких орхидей, до которых ветер не сумел добраться. Памятники самим себе – из пепла. Каждый шаг – пытка. Через два дня, выйдя наконец к мосту, он рухнул на мешок, обхватил себя обеими руками и кашлял, пока совсем не изнемог. За два дня они прошли не больше десяти миль. Перешли через реку и почти сразу же набрели на пересечение дорог. Гроза шла с востока на запад и, преодолев горный перешеек, повалила сухие мертвые деревья, как бурный поток – водоросли на дне. Прямо там и устроили стоянку, и когда он лег, то понял, что с этого места ему не сдвинуться и что здесь он умрет. Мальчик смотрел на него со слезами на глазах.

– Ты что, пап?

Смотрел, как мальчик идет по траве и несет ему кружку с водой. От мальчика исходило сияние. Взял кружку, отпил и откинулся назад. Из еды у них осталась последняя банка с персиками, и он заставил мальчика поесть, а сам отказался.

– Я не могу. Все в порядке.

– Я оставлю тебе твою часть.

– Хорошо. Сохрани до завтра.

Ребенок взял кружку и куда-то пошел. Сияние двинулось вслед за ним. Он хотел сделать навес из полиэтилена, но отец ему не позволил. Сказал, что не хочет никаких загородок. Лежал и наблюдал за мальчиком, занимавшимся костром. Хотел видеть сына. Сказал:

– Оглядись вокруг. Нет ни одного пророка в долгой истории земли, чье имя сегодня бы не упомянули с почтением. Что бы и как ты ни сказал, правда на твоей стороне.

Мальчику показалось, что в воздухе запахло мокрой сажей. Пошел к дороге и притащил оттуда кусок фанеры. Булыжником вбил колышки в землю и соорудил подобие односкатного навеса. Но дождь так и не собрался. Оставил ракетницу рядом с отцом, с собой взял револьвер и отправился на поиски съестного, но вернулся ни с чем. Отец взял его за руку, прохрипел:

– Ты должен идти дальше. Я не могу. А ты должен. Ты не знаешь, что тебя ждет на дороге. Нам всегда везло. И тебе повезет. Вот увидишь. Иди. И ни о чем не волнуйся.

– Я не могу.

– Все в порядке. К этому все шло. Мой час настал. Продолжай двигаться на юг. Делай, как я тебя учил.

– Папа, ты поправишься. Обязательно.

– Нет. Не поправлюсь. Не расставайся с револьвером ни на секунду. Тебе надо найти хороших людей, но жизнью рисковать нельзя. Не рискуй, слышишь?

– Я хочу остаться с тобой.

– Нельзя этого делать.

– Пожалуйста.

– Нельзя. Ты должен нести огонь.

– Я не знаю как.

– Нет, знаешь.

– Нести огонь? По правде?

– Конечно.

– Где он? Я не знаю, где он.

– Да знаешь ты. Он у тебя в сердце. Всегда там был. Я его вижу.

– Возьми меня с собой. Пожалуйста.

– Не могу.

– Пожалуйста, папа.

– Я не могу. Я думал, что у меня хватит сил держать в руках своего мертвого ребенка. Думал так, но нет, не могу.

– Ты говорил, что никогда меня не покинешь.

– Знаю, говорил. Прости меня. Тебе принадлежит мое сердце. Принадлежало и принадлежит. Ты лучший в мире. Был и есть. Ну и что, что меня нет рядом? Ты все равно можешь со мной говорить. Ты всегда будешь говорить со мной, а я с тобой. Увидишь.

– А я услышу тебя?

– Да, услышишь. Ты просто должен представить, что говоришь со мной, и тогда получится. Надо упражняться. Только не опускай руки. Хорошо?

– Хорошо.

– Отлично.

– Мне очень страшно, папа.

– Я знаю. Но все будет хорошо. Тебе обязательно повезет. Я это точно знаю. Мне лучше помолчать. А то опять кашель подступает.

– Не волнуйся, папа. Отдохни.

Мальчик расхрабрился. Ушел далеко от стоянки. Вернулся. Отец уснул. Он сел рядом под навесом из фанеры, смотрел на него. Закрыл глаза и попробовал поговорить с отцом. Слушал с закрытыми глазами.

Отец проснулся в ночи. Лежал, прислушивался. Мальчик сидел у костра, закутавшись в одеяло, наблюдал за ним. Стук капель. Меркнущий свет. Прошлые сны не исчезают при пробуждении. Снова стук капель. Свет излучала свеча, которую мальчик нес в медном помятом подсвечнике. Воск, застывший на камнях. Следы неизвестных существ в окаменевшем известняке. В том ледяном коридоре они пересекли невидимую черту, после которой уже нет возврата. Все, что стояло между началом и концом пути, – это тот огонь, который они сами несли.

– Папа, ты помнишь того маленького мальчика?

– Да, я его помню.

– Как ты думаешь, он выжил?

– Думаю, что да.

– Как ты думаешь, он заблудился?

– Нет. Он не заблудился.

– А я боюсь, что заблудился.

– Думаю, у него все хорошо.

– Но кто же ему поможет, если он заблудился? Кто спасет маленького мальчика?

– Доброта. Так было, и так будет.

В ту ночь он спал в обнимку с отцом. Проснувшись утром, обнаружил, что обнимает холодный окоченевший труп. Долго сидел около тела, плакал, а потом поднялся и лесом вышел к дороге. Вернувшись, опустился на колени возле отца, взял его холодную руку в свои и повторял его имя снова, и снова, и снова.

Три дня оставался с отцом, а потом вышел на дорогу, посмотрел туда, откуда они пришли, потом – в другую сторону. Ему навстречу по дороге шел человек. Сначала мальчик хотел спрятаться в лесу, но передумал. Стоял с револьвером в руке и ждал, пока тот подойдет. Все одеяла навалил на отца, сам промерз, ослабел от голода. Человек подошел поближе и остановился. Одет в серо-желтую лыжную куртку, на плече на кожаном ремешке висит дробовик дулом вниз, на груди нейлоновый патронташ с патронами. По всему – старый вояка, с бородой, с глубокими шрамами на лице, один глаз косит. Когда говорит или улыбается, рот немного перекошен.

– Где твой спутник?

– Умер.

– Это был твой отец?

– Да, это был мой папа.

– Сочувствую.

– Я не знаю, что мне дальше делать.

– Думаю, тебе стоит пойти со мной.

– А вы хороший?

Незнакомец опустил капюшон куртки. Длинные спутанные волосы. Посмотрел на небо. Будто там есть что-то интересное. Посмотрел на ребенка.

– Ага, я из хороших. Убери-ка свой револьвер.

– Я никому его не отдам. Ни за что.

– Мне твой револьвер не нужен. Просто не хочу, чтобы ты в меня целился.

– Ладно.

– Где твои вещи?

– У нас мало вещей.

– У тебя есть спальный мешок?

– Нет.

– Тогда что у тебя есть? Одеяла какие-нибудь?

– Я в них папу завернул.

– Покажи.

Мальчик не сдвинулся с места. Человек не сводил с него глаз. Опустился на одно колено, скинул с плеча ремень и, поставив дробовик на дорогу, оперся на него. Патроны в гнездах патронташа снаряжены вручную и залиты свечным воском. От человека пахнет дымом костра.

– Слушай. Сам решай. Мы тут поспорили, надо ли идти за тобой. Ты можешь остаться здесь со своим отцом и умереть или можешь пойти со мной. Если решишь остаться, держись подальше от дороги. Не могу понять, как вы вообще выжили. Будет лучше, если пойдешь со мной. Ничего плохого с тобой не случится.

– Откуда мне знать, что вы хороший?

– Согласен, не знаешь. Придется поверить мне на слово.

– Вы несете огонь?

– Чего я несу?

– Огонь.

– Ты малость чокнутый, что ли?

– Нет.

– Самую малость?

– Ну, может, чуть-чуть.

– Это ничего.

– Ну так как, несете?

– Что несу, огонь?

– Ну да.

– Да. Несем.

– У вас есть дети?

– Есть.

– А маленький мальчик у вас есть?

– У нас есть маленький мальчик и маленькая девочка.

– Сколько ему лет?

– Столько же, сколько тебе. Может, немного постарше.

– Вы их не съели?

– Нет.

– Вы людей не едите?

– Нет. Мы не едим людей.

– И я могу пойти с вами?

– Да, ты можешь пойти с нами.

– Хорошо, я пойду.

– Вот и хорошо.

Они пошли вглубь леса, и человек присел и стал рассматривать серую костлявую фигуру, накрытую листом фанеры.

– Это все ваши одеяла?

– Да.

– А чемодан? Твой?

– Мой.

Человек выпрямился, взглянул на мальчика.

– Почему бы тебе не пойти на дорогу и не подождать меня там? Я сам принесу одеяла и все остальное.

– А что будет с моим папой?

– А что с ним может быть?

– Нельзя же его так оставить!

– Можно.

– Я не хочу, чтобы его кто-нибудь увидел.

– Никого тут нет.

– Может, завалим его листьями?

– Ветер сдует.

– Тогда давайте укроем одеялом.

– Давай. Я укрою, а ты иди.

– Хорошо.

Мальчик ждал на дороге, и наконец человек вышел из леса, таща чемодан и перекинув одеяла через плечо. Покопался в одеялах, выбрал одно и протянул его мальчику.

– Закутайся, а то совсем замерз.

Мальчик хотел отдать ему револьвер, но человек велел оставить его себе.

– Ладно.

– Ты умеешь из него стрелять?

– Да.

– Отлично.

– А с папой что?

– А что мы еще можем сделать?

– Мне бы хотелось с ним попрощаться.

– Моя помощь не нужна?

– Нет.

– Тогда иди. Я тебя подожду.

Пошел в лес и опустился на колени рядом с отцом. Тело завернуто в одеяло – тот человек выполнил его просьбу, – и мальчик не разворачивал одеяло, а просто сидел и плакал и все никак не мог остановиться. Плакал очень долго. Прошептал:

– Я буду разговаривать с тобой каждый день. И никогда тебя не забуду. Что бы ни случилось.

Затем поднялся, повернулся и пошел к дороге.

Женщина, увидев его, обняла и долго не отпускала.

– Ах, как я рада!

Иногда она рассказывала ему про Бога. Он пробовал говорить с Ним, но лучше всего у него получалось говорить с отцом. И он говорил, часто, и не забывал его. Женщина сказала, что это правильно. Что его устами говорит Бог и что так из поколения в поколение передается истина.

Когда-то в горной речке водилась форель. Было видно, как рыбы стоят в янтарной воде, а течение медленно покачивает их плавники с дрожащими белыми каемками. Рыбины оставляли на руках запах тины. Гладкие, мускулистые, напряженные. На спинах – замысловатые узоры. Карты зарождающегося мира. Карты и запутанные лабиринты. То, что назад не вернуть. И никогда уже не исправить. В глубоких впадинах, где прятались рыбы, все дышало древностью и тайной. А человечество еще только делало свои первые шаги.

Ричард Матесон Я — легенда

Часть 1 Январь 1976 г

1

В пасмурную погоду Роберт Нэвилль никогда не мог угадать приближения темноты, и случалось, что они появлялись на улицах прежде, чем он успевал скрыться.

Задайся он такой целью, он, конечно, вычислил бы примерное время их появления. Но он привык узнавать время по солнцу и не хотел отказываться от этой старой привычки даже в пасмурные дни, когда от нее было мало проку. В такие дни он старался держаться поближе к дому.

Он не торопясь закурил и, отправив сигарету в уголок рта, как обычно, обошел вокруг дома. Надо было проверить все окна: не ослабли ли какие-нибудь доски. Часто после налетов доски бывали расщеплены и частично оторваны. Тогда их приходилось заменять. Он ненавидел это занятие.

На этот раз только одна, не странно ли, — подумал он.

Он вышел на двор, проверил теплицу и бак для воды. Иногда бывали повреждены крепления бака, иногда погнуты или отломаны дождеуловители. Они швыряли камни через изгородь, и, хотя изгородь была высокой, камни долетали до теплицы причем, несмотря на натянутую над ней сетку, достигали цели. Приходилось ставить новые стекла.

На этот раз и теплица, и накопитель были в порядке.

Он пошел в дом за молотком и гвоздями. У самой двери, висело треснутое зеркало, которое он повесил всего с месяц тому назад. Он взглянул на свое кусочно-осколочное отражение. Еще несколько дней — и эти посеребренные стекляшки начнут выпадать. И пусть падают, — подумал он. Это проклятое зеркало — последнее, которое он тут повесил. Все равно зря. Лучше повесить чеснок — и то больше проку.

Он прошел через темную гостиную в небольшой холл и зашел в спальню. Когда-то эта комната была неплохо обставлена, но это было давно. Теперь здесь все было функционально, без излишеств. Поскольку кровать и письменный стол занимали немного места, полкомнаты он отвел под мастерскую.

Вдоль всей стены был поставлен массивный деревянный верстак, на котором базировались дисковая пила, рубанок, наждачный круг и тиски. На стеллаже над ним были развешаны инструменты. Он взял с полки молоток, несколько гвоздей из коробки, вышел и накрепко приколотил отошедшую доску. Оставшиеся гвозди швырнул возле двери.

Стоя на лужайке перед домом, он некоторое время осматривал пустую в обе стороны улицу.

Черты его лица нельзя было бы назвать приметными, если бы не резко очерченный волевой рот и яркая глубина голубых глаз. Он внимательно осмотрел пепелища прилегающих домов — уничтоженных, чтобы предохраниться от нападения сверху: теперь нельзя было прыгнуть с крыши на крышу. Эта рекогносцировка заняла несколько минут. Он медленно, глубоко вздохнул и направился к дому. Он швырнул молоток на кресло, снова закурил и налил себе традиционный дневной стопарик.

В кухню идти не хотелось, но, немного посидев, он пересилил себя: надо было разгрести кучу отходов, скопившуюся в раковине за последние пять дней. Да, он знал, что надо бы еще и сжечь использованные бумажные тарелки, другой хлам, протереть пыль, отмыть раковины и ванну, туалет, сменить простыни и наволочку… Но это всегда тяготило его.

Потому что он был мужчиной, и жил один, и все это его мало тревожило.

Близился полдень. Роберт Нэвилль собирал в теплице чеснок, наполняя небольшую корзинку.

Поначалу его воротило от чесночного запаха, да еще в таких количествах, и в животе постоянно творилась революция. Теперь этим запахом пропитался весь дом, вся одежда, а иногда казалось, что и плоть — тоже; он постепенно свыкся и перестал замечать его.

Набрав достаточное количество головок, он вернулся в дом и вывалил чеснок на дно раковины. Щелкнул выключателем на стене, и лампочка, тускло помигав, постепенно дошла до нормального свечения. Он раздраженно чертыхнулся сквозь зубы. Опять генератор. Опять надо брать это чертово руководство, идти и проверять разводку. А если поломки окажутся серьезнее, чем обычно, придется менять генератор.

Он зло придвинул к раковине высокую табуретку, взял нож, с тяжелым вздохом сел и принялся за работу.

Сначала он разделил головки на маленькие, похожие на розовые кожистые серпики, дольки. Затем разрезал каждый из них пополам, обнажая мясистую сочную плоть с крепким ростком в середине. Воздух густел от острого мускусного запаха, пока не стало трудно дышать. Он включил кондиционер, и — спасибо вентиляции — через несколько минут слегка полегчало. Закончив с этим, он проделал в каждом полузубчике дырочку и нанизал их на проволоку. В результате получилось около двух дюжин низанок.

Вначале он просто развешивал низанки над окнами, но они кидали камни издали, так что вскоре пришлось закрыть окна фанерой: стекла здесь служили недолго. В конце концов, и фанеру пришлось сменить: он заколотил окна плотными рядами досок, отчего в доме стало мрачно и темно, как в склепе, но это было все же лучше, нежели ждать, когда в комнату, разбрызгивая оконное стекло, влетит булыжник. А когда он смонтировал три кондиционера, получилось совсем недурно. В конце концов, мужчина, если надо, может приспособиться к чему угодно.

Закончив нанизывать чесночные зубчики, он развесил низанки снаружи окон, на дощатой обшивке, заменив старые, которые уже в значительной степени выдохлись.

Эта процедура была обязательной дважды в неделю. Пока ничего лучшего он не нашел, и это была первая линия обороны.

Зачем мне все это? — иногда думал он…

Весь вечер он делал колышки.

Он вытачивал их из толстой шпонки: резал дисковой пилой на восьмидюймовые отрезки и доводил на наждаке до остроты кинжала.

Это была тяжелая, монотонная работа, воздух наполнялся запахом горячей древесной пыли, которая забивалась в поры и проникала в легкие, вызывая кашель.

Еще ни разу не удавалось запастись впрок. Сколько бы колышков он ни изготовил — все они уходили практически мгновенно. Доставать шпонку становилось все труднее. В конце концов ему пришлось самому выстругивать прямоугольные бруски. Ну, не смешно ли, — горько думал он.

Все это угнетало его и постепенно привело к решению, что надо искать другой путь избавления. Но как искать, если нет времени приостановиться и подумать — они никогда не дадут такой возможности.

Работая, он слушал музыку, доносившуюся из установленного в спальне динамика: Третья, Седьмая, Девятая симфонии Бетховена — и радовался, что в детстве научился от матери ценить именно такую музыку: она помогала ему заполнять пугающую пустоту стремительно уходящего времени.

С четырех часов он постоянно оглядывался на стенные часы, продолжая работать молча, сжав губы, с сигаретой в уголке рта, цепко наблюдая за тем, как наждак вгрызается в дерево, рождая легкую древесную пыль, причудливыми узорами медленно оседающую на пол.

Четыре пятнадцать. Половина. Без четверти пять.

Еще час — и все они будут здесь, как только стемнеет. Мерзкие ублюдки.

Он стоял перед огромным холодильником и выбирал что-нибудь на ужин.

Взгляд устало скользил по мясным упаковкам, мороженым овощам, булочкам и пирожкам, фруктам и брикетам мороженого.

Он выбрал две бараньи котлетки, стручковую фасоль и маленькую коробочку апельсинового шербета и, нагрузившись упаковками, локтем захлопнул дверцу.

В комнате, когда-то принадлежавшей Кэтти, а теперь служившей ему кладовкой, до самого потолка громоздился неровный штабель консервов: здесь он прихватил банку томатного сока и отправился в кухню.

Плакат на стене гостиной изображал скалу, обрывающуюся в океан. Сине-зеленая вода под скалой пенилась, разбиваясь о черные камни. В высоте безоблачного голубого неба скользили белые чайки, и кривое деревце распростерло над пропастью свои темные ветви.

Нэвилль вывалил провиант на кухонный стол и взглянул на часы. Без двадцати шесть. Теперь уже скоро.

Он налил в кастрюльку немного воды и поставил на плиту. Отбил котлетки и шлепнул на сковородку. Тем временем закипела вода, он бросил туда фасоль и накрыл крышкой, размышляя, что, вероятно, как раз от электроплитки-то и скисает генератор. Отрезал пару ломтиков хлеба, налил стакан томатного сока и сел, наблюдая за секундной стрелкой, медленно бегущей по циферблату.

— Эти ублюдки скоро будут.

Выпив томатный сок, он вышел на крыльцо, спустился на лужайку и дошел до дороги.

Небо постепенно темнело, и на землю спускалась ночная прохлада. Вот что плохо в пасмурной погоде: никак не угадать, когда они появятся.

О, конечно, эта погода все же лучше пыльной бури, черт бы ее побрал. Поежившись, он пересек лужайку и скрылся в доме, запер за собой дверь, задвинул тяжелый засов, прошел на кухню, перевернул котлетки и снял с огня фасоль.

Уже накладывая себе в тарелку, он остановился и взглянул на часы, чтобы заметить время: шесть двадцать пять. Кричал Бен Кортман:

— Выходи, Нэвилль!..

Роберт Нэвилль со вздохом сел, придвинул стул и принялся за еду.

Устроившись в гостиной, он попытался читать. Приготовив в своем маленьком баре виски с содовой, он уселся с холодным стаканом в одной руке и психологическим тестом в другой. Через открытую дверь холла комнату заполняла музыка Шёнберга.

Громкость, однако, была недостаточной, их все равно было слышно. Там, снаружи, они переговаривались, расхаживали вокруг дома, о чем-то спорили, шумели, дрались. Время от времени в стену дома ударял камень или обломок кирпича, изредка лаяли собаки.

И все они там, снаружи, хотели одного и того же.

Роберт Нэвилль на мгновение закрыл глаза и стиснул зубы. Открыв глаза, он закурил новую сигарету и глубоко затянулся, ощущая, как дым заполняет его легкие.

Пожалуй, надо выкроить время и сделать звукоизоляцию. Да, это было бы неплохо, если бы не одно «но»: надо было слышать, что там происходит. Однако даже сейчас, после пяти месяцев, нервы все-таки не выдерживали.

Давно уже он не смотрел на них. Вначале он специально прорубил во входной двери глазок и наблюдал за ними. Но потом женщины снаружи заметили это и стали принимать такие мерзкие позы в надежде выманить его… Но все их попытки были бесплодны. Глазеть на них не было никакого желания.

Отложив книгу и тупо уставившись в пол, он пытался сконцентрироваться на музыке, доносившийся из громкоговорителя. «Verklarte nacht» — «Просветленная ночь». Если заткнуть уши затычками, их не будет слышно, но тогда не будет слышно и музыки, — нет, пусть они и не надеются загнать меня внутрь собственного панциря, — подумал он и снова закрыл глаза.

Что труднее всего переносить — так это женщин, — подумал он. — Эти женщины, выставляющие себя напоказ, словно похотливые куклы, в надежде, что он увидит их, позирующих в ночном свете, и выйдет…

Дрожь пробежала по его телу. Каждую ночь одно и то же. Раскрытая книга. Музыка. Затем он начинал думать о звукоизоляции и, наконец, об этих женщинах.

В глубине его тела разгорался пульсирующий пожар, губы сжались до немоты, до белизны. Это чувство давно было знакомо ему, и самое ужасное, что оно было непреодолимо. Оно нарастало и нарастало до тех пор, когда он наконец вскакивал, не в состоянии больше усидеть на месте, и начинал мерить шагами комнату, сжав кулаки до боли в суставах. Когда его состояние ухудшалось, переходя известную ему границу, необходимо было что-то делать. Или зарядить кинопроектор, или заняться едой, иди напиться как следует, или довести уровень звука в динамиках до болевого порога.

Снова раскрыв книгу, он попытался читать, медленно и болезненно проговаривая слова, но сознание его не включалось. Мышцы живота напряглись и затвердели как стальные канаты, тело не подчинялось рассудку.

Через мгновение книга снова оказалась у него на коленях, закрытой. Взгляд его застыл на книжных стеллажах, заполнявших угол комнаты. Вся мудрость этих томов не могла теперь погасить огонь, разгоравшийся внутри него. Никакая мудрость веков не могла укротить немое безумие его плоти.

Признать это — означало сдаться. Это было не в его правилах. Да, все шло своим чередом. Да, природа знает свои пути. Но они лишили его выхода. Они обрекли его на пожизненный целибат. Но жизнь продолжалась.

Разум! Есть у тебя разум? — спрашивал он себя, — Так найди же выход.

Увеличив еще немного громкость в динамиках, он вернулся и заставил себя прочесть целую страницу не останавливаясь. Он читал о кровяных тельцах, их движении через ткани, о том, как лимфа переносит шлаки, как она течет по лимфатическим сосудам, заканчивающимся лимфатическими узлами, о лимфоцитах и фагоцитах.

«…оттекает в вены: в венозный синус справа и слева, образованный слиянием внутренней яремной и подключичной вен, или в одну из этих вен у места соединения их друг с другом». Книга с шумом захлопнулась. Почему они не оставят его в покое? Неужели они так глупы, что думают, будто его хватит на них на всех? Они приходят каждую ночь в течение вот уже пяти месяцев. Почему бы им не оставить его в покое и не попытать счастья где-нибудь в другом месте?

Приготовив себе в баре еще один коктейль, он вернулся на место и прислушался к стуку камней, ударяющих по крыше и скатывающихся затем в кустарник у стен дома. Перекрывая эти звуки, снова раздался неизменный вопль Бена Кортмана:

— Выходи, Нэвилль!

Когда-нибудь я доберусь до тебя, ублюдка, — подумал он, как следует отхлебнув своего горького зелья. — Когда-нибудь я вгоню тебе кол в твою проклятую грудь. Я сделаю один специально для тебя, ублюдка, на фут длиннее и с зазубринами.

Завтра. Завтра надо сделать звукоизоляцию. Руки его снова сжались в кулаки, костяшки побелели. Но как перестать думать об этих женщинах? Если б только не слышать их криков — может быть, тогда удастся и не думать. Завтра. Завтра.

Проигрыватель умолк. Нэвилль распихал пачку пластинок по картонным конвертам и, стремясь заглушить шквал звуков, обрушившийся на него с улицы, поставил первую попавшуюся пластинку и крутанул громкость на максимум. Из динамиков на него обрушился «Год Чумы» Роджера Лея.

Струнные визжали и выли. Барабаны пульсировали, словно агонизирующие сердца. Флейты рождали невообразимые, иррациональные комбинации звуков, не складывающихся в единую мелодию…

В порыве ярости он сорвал пластинку с диска проигрывателя и одним ударом о колено превратил ее в осколки. Давно уже он собирался сделать это. Тяжело ступая, он дошел до кухни, не зажигая света швырнул осколки в мусорное ведро, выпрямился и застыл в темноте, закрыв глаза, зажав руками уши, стиснув зубы. Оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое!

Конечно, ночью их не одолеть. Бесполезно даже пытаться: это их, их время. Это глупо — пытаться одолеть их ночью. Смотреть кино? Нет, у него не было желания возиться с проектором. Надо заткнуть уши и идти спать. Впрочем, как и всегда. Каждую ночь его борьба заканчивалась этим. Торопливо, стараясь ни о чем не думать, он перешел в спальню, разделся, надел кальсоны и отправился в ванную. Эта привычка — спать только в кальсонах — сохранилась у него со времен войны в Панаме.

Умываясь, он взглянул в зеркало. Широкая грудь, завитки темной шерсти у сосков, дорожка шерсти, спускающаяся посреди живота, и татуировка в виде нательного креста. Этот крест был вытатуирован в Панаме, после одной из ночных пьянок.

Боже, каким я тогда был дураком! — подумал он. — Хотя, кто знает, быть может, именно этот крест и спас меня.

Тщательно вычистив зубы, он прочистил промежутки шелковинкой. Будучи теперь сам себе врачом, он бережно заботился о своих зубах.

Кое-что можно послать к чертям, — думал он, — но только не здоровье. Но почему же ты не прекратишь заливать себя алкоголем? Почему не остановишь это бесово наважденье? — думал он.

Пройдясь по дому и выключив свет, он несколько минут постоял перед фреской, пытаясь поверить в то, что перед ним — настоящий океан. Но безуспешно. Доносившиеся с улицы удары, стук и скрежет, вопли, крики и завывания, раздирающие ночную тьму, никак не вписывались в эту картину.

Погасив свет в гостиной, он перешел в спальню.

На кровати тонкой пылью лежали древесные опилки — он, раздраженно ворча, похлопал по покрывалу рукой, стряхивая их. Надо бы поставить переборку, отгородить спальный угол от мастерской, — подумал он. — Надо бы то, да надо бы это, — устало размышлял он, — этих проклятых мелочей столько, что до настоящего дела ему никогда не добраться.

На часах было едва только начало одиннадцатого, когда, забив поглубже в уши затычки и погрузившись в безмолвие, он выключил свет и, наслаждаясь тишиной, забрался под простыню.

Что ж, неплохо, — подумал он. — Похоже, завтра будет ранний подъем.

Лежа в кровати и мерно, глубоко дыша, он мечтал о сне. Но тишина не помогала. Они все равно стояли перед его глазами — люди с блеклыми лицами, непрестанно слоняющиеся вокруг дома и отыскивающие лазейку, чтобы добраться до него. Он видел их, ходящих или, быть может, сидящих, как псы на задних лапах, с горящим взглядом, обращенным к дому, алчно скрежещущих зубами…

А женщины…

Что, опять о них?..

Выругавшись, он перевернулся на живот, вжался лицом в горячую подушку и замер, тяжело дыша, стараясь расслабиться.

Господи, дай мне дожить до утра, — в его сознании вновь и вновь рождались слова, приходившие каждую ночь, — Господи, ниспошли мне утро!

Вскрикивая во сне, он мял и комкал простыню, хватая ее как безумный, не находя себе покоя…

Ему снилась Вирджиния.

2

Просыпался он всегда одинаково. Выпростав из-под простыни занемевшую руку, он достал со столика сигареты, закурил и лишь затем сел. Вынув из ушей затычки, прислушался. Встал, пересек гостиную и приоткрыл дверцу глазка.

Снаружи, на лужайке, словно почетный караул, безмолвно застыли темные фигуры.

Медленно, словно нехотя, они покидали свои посты и понемногу удалялись. Нэвилль слышал их недовольное бормотание.

Вот и еще одна ночь прошла… Вернувшись в спальню, он включил свет и оделся. Натягивая рубашку, он еще раз услышал крик Бена Кортмана:

— Выходи, Нэвилль!

Вот и все. После этого они расходились. Истощенные, ослабленные, утратившие свой пыл. Если, конечно, они не набрасывались на кого-нибудь из своих, что бывало довольно часто. Среди них не наблюдалось никакого единства.

Одевшись, Нэвилль присел на край постели и, промычав себе под нос, составил список дел на день:

Сайэрс: токарн.

Вода.

Провер. генератор.

Шпонка (?)

Как обычно.

Завтрак на скорую руку: стакан апельсинового сока, ломтик обжаренного хлеба, две чашки кофе, — с ними было покончено без промедления. Он лишь мечтал научиться есть медленно.

Швырнув после завтрака бумажный стаканчик и тарелку в мусорную корзину, он почистил зубы. Есть хоть одна хорошая привычка, — отметил он про себя.

Выйдя на улицу, он первым делом взглянул на небо. Оно было чистым, практически безоблачным.

Сегодня можно прошвырнуться, — подумал он, — это хорошо.

На крыльце у него под ногами звякнули осколки зеркала.

Что же, эта хреновина рассыпалась, как и было обещано. Надо будет подмести.

Одно тело неуклюже раскинулось поперек дорожки, второе наполовину завалилось в кустарник. Оба трупа были женскими. Почти всегда это были женщины.

Отперев гараж, он выкатил свой «виллис»: длинный открытый джип армейского образца со снятыми задними сиденьями.

Бодрящая утренняя прохлада приятно освежала. Он распахнул ворота, вернулся, надел плотные тяжелые рукавицы и направился к женским телам на дорожке.

Непривлекательное зрелище при дневном свете, — подумал он и поволок их через лужайку к машине, где был приготовлен брезент. Обе женщины были цвета вымоченной рыбы: все было выпито до капли.

Открыв заднюю дверцу, он погрузил тела в «виллис» и прошелся по лужайке, собирая в мешок кирпичи и камни. Погрузив мешок в машину, снял рукавицы, прошел в дом, тщательно вымыл руки и приготовил ланч: два сандвича, несколько пирожков и термос с горячим кофе.

Когда все было готово, он захватил в спальне мешок колышков и, как колчан забросив его за спину, пристегнул к кобуре, в которой у него находилась киянка. Запер за собой дверь и направился к машине.

Искать Бена Кортмана сегодня не стоит: есть много других забот. Вдруг вспомнилась вчерашняя мысль о звукоизоляции. Ладно, черт с ней, — подумал он, — завтра. Или когда погода испортится.

Он сел за руль и сверился со своим планом. Там первым пунктом стояло: «Сайэрс: токарн.». После того, как скинет трупы, разумеется. Он завел мотор, вырулил задним ходом на Симаррон-стрит и взял курс на Комптон-бульвар. Там он свернул направо и направился на восток. Дома по обе стороны были безмолвны, и припаркованные у подъездов машины пусты и безжизненны.

Роберт Нэвилль бросил взгляд на счетчик горючего. Было еще полбака, но, видимо, имело смысл тормознуть на Вестерн-авеню и залить бензина под пробку. Подзаправляться запасенным в гараже, без особой на то надобности, было бы неразумно.

На станции он заглушил мотор, выкатил бочку бензина, подсосал через шланг и ждал до тех пор, пока светлая текучая жидкость не хлынула через горловину на бетонное покрытие.

Масло, вода, электролит в аккумуляторе, проводка — все было в порядке. Почти всегда это было так, поскольку машина была особым предметом его внимания. Случись так, что она сломается далеко от дома, и он не сможет вернуться донаступления сумерек… Впрочем, о том, что тогда случится, можно было даже и не размышлять. Несомненно одно: это был бы конец.

Улицы, пересекающие Комптон-бульвар, были пустынны. Роберт Нэвилль миновал Комптон, затем буровые вышки. Никого.

Нэвилль знал, где их надо искать.

Подъезжая туда, где горело пламя, — «вечный огонь», с горькой усмешкой подумал он, — он натянул противогаз, надел рукавицы и сквозь запотевшие стеклышки вгляделся в плотную завесу дыма, клубами возносящегося над землей. Здесь когда-то было огромное поле, целиком превращенное затем в угольный раскоп. Это было в июне 1975-го.

Нэвилль остановил машину и выскочил, торопясь поскорее справиться со своей невеселой работой.

Сноровистыми быстрыми рывками он выволок через заднюю дверцу машины первое тело и подтащил его к краю. Там он поставил тело на ноги и сильно толкнул.

Подскакивая на неровной наклонной плоскости карьера, тело покатилось вниз, пока не остановилось на дне, поверх огромной кучи тлеющих останков. Тяжело хватая ртом воздух, Роберт Нэвилль поспешил обратно к «виллису». Несмотря на противогаз, он здесь всегда чувствовал, что задыхается.

Подтащив к краю шахты второе тело, он спихнул и его, швырнул вслед мешок с камнями и, добежав до машины, едва коснувшись сиденья, выжал полный газ.

Отъехав примерно полмили, он сбросил рукавицы, швырнув их назад через сиденье, стянул противогаз, отправил его следом и сделал глубокий вдох, наполняя легкие свежим воздухом. Достав из бардачка фляжку, он как следует приложился к ней, медленно смакуя крепкий, обжигающий виски. Затем — сигарета. Закурил, крепко затянулся.

Время от времени наступали периоды, когда ему приходилось ежедневно ездить на шахту в течение нескольких недель, и всякий раз ему становилось дурно.

Где-то там, внизу, лежала и Кэтти. По дороге в Инглвуд он остановился разжиться водой в бутылях.

В магазине было тихо и пустынно, в ноздри бил запах гниющей пищи. Торопливо толкая металлическую тележку по запыленным проходам, он шел, с трудом вдыхая густой от смрада воздух, словно процеживая его через зубы.

Бутыли с водой нашлись в подсобке, где за приоткрытой дверью виднелся лестничный пролет, уводящий вверх. Сгрузив все бутыли на тележку, он поднялся по лестнице. Там мог оказаться хозяин лавки, с него можно было и начать.

Их оказалось двое. В гостиной на диване лежала женщина лет тридцати в красном домашнем халате. Грудь ее мерно вздымалась и опускалась, глаза были закрыты, руки сцеплены на животе.

Колышек — в одной руке, киянка — в другой вдруг стали чудовищно неудобными, руки — словно чужими. Это всегда было тяжело, когда они были живы, а особенно — женщины.

Он вдруг почувствовал, что то бредовое состояние, желание, вновь оживает в глубине его тела, стремясь овладеть им. Его мускулы окаменели, он пытался заглушить, подавить растекавшееся по телу безумие. Оно не имело права на существование.

Она не издала ни звука, лишь оборвавшееся дыхание захлебнулось тихим внезапным хрипом во вдохе.

Нэвилль перешел в спальню. Доносившийся из гостиной звук — словно струйка воды из-под крана — преследовал его, настойчиво проникая в сознание.

Но что я еще могу сделать? — вопрошал он, в который раз пытаясь убедить себя, что поступает единственно верным образом.

Стоя в дверях спальни, он уставился на маленькую кроватку у окна, кадык его задвигался, дыхание оборвалось, застряв в гортани, и, влекомый непослушными ногами, он подошел к кроватке и взглянул на нее.

Но почему же они все так похожи на Кэтти? — подумал он, трясущимися руками вытаскивая из колчана колышек.

Подъезжая к Сайэрсу, он решил переключиться и, слегка сбавив скорость, размышлял о том, почему — деревянные колышки, и только они.

Ничто не нарушало ход его мыслей — не считая мерного шума мотора, вокруг царила тишина. Нэвилль неодобрительно нахмурился. Казалось совершенно неправдоподобным, что этот вопрос пришел ему в голову лишь пять месяцев спустя.

Но тогда логично было бы задать и следующий вопрос: как же ему удавалось попадать в сердце? Так писал доктор Буш. «Непременно следует поразить сердце». Однако Нэвилль абсолютно не знал анатомии.

Морщина избороздила лоб Нэвилля, и под ложечкой засосало от осознания того, что он не понимает, что же и зачем он все-таки делает, ежедневно преодолевая себя, подталкивая себя навстречу этому кошмару. Заниматься этим столько времени — и ни разу не спросить себя.

Встряхнув головой, он подумал: нет, все это не так-то просто раскрутить, надо тщательно, кропотливо скопить все вопросы, требующие ответа, а затем докопаться до истины. Все должно быть по науке. Всему свой резон.

О, это вы, узнаю вас, — подумал он, — тени старого Фрица.

Так звали его отца. Нэвилль сопротивлялся, пытаясь одолеть унаследованную от отца склонность к четкой логике событий и повсеместной механистической ясности. Его отец так и умер, отрицая вампиров как факт до последней своей минуты.

В Сайэрсе он взял токарный станок, погрузил его в «виллис» и затем обыскал магазин.

В цокольном этаже он отыскал пятерых, спрятавшихся в разных укромных закутках. Одного обнаружил в продуктовом холодильнике, заменяющем прилавок, и невольно рассмеялся, так забавно было выбрано это укрытие, так прекрасен этот эмалированный гроб.

Позднее, задумавшись, что же он нашел здесь смешного, он с огорчением рассудил, что в искаженном мире искажается все — в том числе и юмор.

В два часа он остановился и пообедал. Все отдавало чесноком. И снова задумался о свойстве чеснока: что именно действовало на них? Должно быть, их гнал запах, но почему?

И вообще, сведения о вампирах были весьма странными. О них было известно, что они не выходят днем, боятся чеснока, погибают, пронзенные деревянным колышком, боятся крестов и, по-видимому, зеркал.

Впрочем, что касается последнего, то, согласно легенде, они не отражаются в зеркалах. Он же достоверно знал, что это ложь. Такая же ложь, как и то, что они превращаются в летучих мышей. Это суеверие легко опровергалось наблюдениями и простой логикой. Так же нелепо было бы верить, что они могут превращаться в волков. Без сомнения, существовали собаки-вампиры: он наблюдал их по ночам и слышал их вой, но они так и оставались собаками.

Роберт Нэвилль вдруг резко поджал губы. Забудь пока, — сказал он себе. — Момент еще не настал. Ты еще не готов. Придет время, и ты размотаешь этот клубок, виток за витком, но не теперь.

А пока — пока что проблем хватало. После обеда, переходя от дома к дому, он истратил оставшиеся колышки, заготовленные накануне. Всего сорок семь штук.

3

«Сила вампира в том, что никто не верит в его существование».

Спасибо вам, доктор Ван Хельсинг, — подумал он, откладывая свой экземпляр «Дракулы», и кисло уставился на книжные полки. Не выпуская из рук бокал с остатками виски, с сигаретой во рту, слушая музыку. Играли Второй фортепьянный концерт Брамса.

Это было правдой. Из всей мешанины предрассудков и опереточных клише, собранных в этой книге, эта строка была истинно верной: никто не верил в них. А как можно противостоять чему-либо, не поверив в него?

Таково было положение дел.

Какой-то ночной кошмар выплеснулся из тьмы средневековья. Нечто, превосходящее возможности человеческого здравого смысла. Нечто, издревле приписанное к области художественной и литературной мысли. Некогда всерьез будоражившие умы людей, вампиры теперь вышли из моды, изредка возникая вновь в идиллиях Саммерса или мелодрамах Стокера. Используемые лишь в качестве оригинальной острой приправы в современной писательской кухне, они практически избежали внимания Британской Энциклопедии, где им досталось всего несколько строк, и только тонкий ручеек легенды продолжал нести их из столетия в столетие. Увы, все оказалось правдой. Отхлебнув из бокала, он закрыл глаза, и холодная жидкость обожгла гортань, проникая вглубь и согревая его изнутри.

Правда, которую никто не узнал: не представилось случая, — подумал он. — О, да. Они знали, подозревали, что за этим что-то кроется, но только не это и только не так. Так могло быть только в книгах, в снах, рожденных суевериями, так не могло быть на самом деле.

И, прежде чем наука занялась ею, эта легенда поглотила и уничтожила науку, да и все остальное.

В тот день он не нашел шпонки. Он не проверил генератор. Он не убрал осколки зеркала. Он не стал ужинать, у него пропал аппетит. Невелика потеря — он все время пропадал. Заниматься весь день тем, чем занимается он, а потом прийти домой и как следует поесть — он не мог. Даже спустя пять месяцев.

Дети — в тот день их было одиннадцать, нет, двенадцать, — вспомнив, он в два глотка прикончил свое виски.

В глазах слегка потемнело, и комната покачнулась.

Пьянеешь, папаша, — сказал он себе. — Ну, и что с того? Имею я право?

Он зашвырнул книгу в дальний угол.

Бигонь, Ван Хельсинг, и Мина, и Джонатан, и красноглазый Конт, и все остальные! Жалкая клоунада! Догадки вперемешку со слюнтяйской болтовней, рассчитанной на пугливого читателя.

Он поперхнулся принужденным смешком: там, снаружи, его вызывал Бен Кортман.

Жди меня там, — подумал он, — как же, жди. Вот только штаны подтяну.

Его передернуло, тело напряглось, он стиснул зубы. Жди меня там. Там. А почему бы и нет? Почему бы не выйти? Это же самый верный способ избавиться от них. Стать одним из них.

Рассмеявшись простоте выхода, он толчком встал, и, сутуло покачиваясь, подошел к бару.

А почему нет? — мысли ворочались с трудом. — Зачем все эти сложности, когда достаточно только распахнуть дверь, сделать несколько шагов, и все кончится?

Он поежился и подлил себе в бокал виски. Когда-то он пользовался стопками, но это было давно.

Чеснок на окнах, сеть над теплицей, кремация трупов, сбор булыжников, — борьба с неисчислимым полчищем, штука за штукой, дюйм за дюймом, миллиметр за миллиметром. Для чего же беречь себя? Он никогда никого уже не найдет.

Он тяжело опустился на стул. Приехали, малыш. Так и сиди, как жук в спичечном коробке. Устраивайся поудобнее — тебя охраняет батальон кровососов, которым ничего не надо, кроме глотка твоего марочного, стопроцентного гемоглобина.

Так пейте же, сегодня я угощаю! Лицо его исказила гримаса неописуемой ненависти. Недоноски! Я не сдамся, пока не перебью всех ваших мужчин и младенцев. Его ладонь сомкнулась как стальной капкан, и бокал не выдержал.

Осколок в руке, осколки стекла на полу. Он тупо глядел на струйку крови, перемешанной с виски, стекающей на пол из порезанной руки.

Они бы одобрили этот коктейль — а? — подумал он.

Идея настолько понравилась ему, что он едва не раскрыл дверь, чтобы помахать рукой у них перед носом и послушать их вопли.

Он неуверенно остановился, покачиваясь, и зажмурился. Дрожь пробежала по его телу. Опомнись, приятель, — сказал он себе. — Забинтуй лучше свою чертову руку. Он добрался до ванной, аккуратно промыл и прижег свою руку, словно рыба хватая ртом воздух, когда в рассеченную ткань попал йод, и неуклюже забинтовал кисть. Порез оказался глубоким и болезненным, дыхание перехватывало, и на лбу выступил пот. Надо закурить, — сообразил он.

В гостиной он сменил Брамса на Бернстайна и достал сигарету.

Что делать, когда кончится курево? — подумал он, глядя на тонкую голубоватую нитку дыма, возносящуюся к потолку. Маловероятно. Он успел запасти около тысячи блоков — на стеллаже у Кэтти в ком…

Он стиснул зубы. В кладовке на стеллаже. В кладовке. В кладовке.

У Кэтти в комнате.

Вперив остановившийся взгляд в плакат, он слушал «Age of anxiety» — «Время желаний». Отдавшись пульсирующей в ушах волне звуков, он стал отыскивать смысл в этом странном названии.

Ах, значит, тобой овладело желание, бедный Ленни. Тебе стоило бы встретиться с Бенни. Какая прекрасная пара — Ленни и Бенни — какая встреча великого композитора с беспокойным покойником. «Мамочка, когда я вырасту, я хотел бы быть таким же вампиром, как и мой папочка». — «О чем ты, милое дитя, конечно же, ты им будешь».

Наливая себе виски, он поморщился от боли и переложил бутылку в левую руку. Набулькав полный бокал, он снова уселся и отхлебнул.

Где же она, та неясная грань, за которой он оторвется от этого трезвого мира с его зыбким равновесием, и мир со всей его суетой наконец утратит свой ясный, но безумный облик.

Ненавижу их.

Комната, покачнувшись, поплыла вокруг него, вращаясь и колыхаясь. Туман застил глаза. Он смотрел то на бокал, то на проигрыватель, голова его моталась из стороны в сторону, а те, снаружи, рыскали, кружили, бормотали, ждали.

Бедные вампирчики, — думал он, — вы, негодники, так и бродите там, бедолаги, брошенные, и мучает вас жажда…

Ага! — он помахал перед лицом поднятым указательным пальцем.

Друзья! Я выйду к вам, чтобы обсудить проблему вампиров как национального меньшинства — если, конечно, такие существуют, — а похоже, что они существуют.

Вкратце сформулирую основной тезис: против вампиров сложилось предвзятое мнение.

На чем основывается предвзятое отношение к национальным меньшинствам? Их дискриминируют, так как их опасаются. А потому…

Он снова надолго приложился к бокалу с виски.

Когда-то в средние века был промежуток времени, должно быть, очень короткий, когда вампиры были очень могущественны и страх перед ними велик. Они были прокляты — они остались проклятыми и по сей день. Общество ненавидит и преследует их… Но — без всякой причины!

Разве их потребности шокируют больше, чем потребности человека или других животных? Разве их поступки хуже поступков иных родителей, издевающихся над своими детьми, доводя их до безумия? При виде вампира у вас усиливается тахикардия и волосы встают дыбом. Но разве он хуже, чем те родители, что вырастили ребенка-неврастеника, сделавшегося впоследствии политиком? Разве он хуже фабриканта, дело которого зиждется на капитале, полученном от поставок оружия национал-террористам?

Или он хуже того подонка, который перегоняет этот пшеничный напиток, чтобы окончательно разгладить мозги у бедняг, и так не способных о чем-либо как следует мыслить? (Э-э, здесь я, извиняюсь, кажется, куснул руку, которая меня кормит.) Или, может быть, он хуже издателя, который заполняет витрины апологией убийства и насилия? Спроси свою совесть, дружище, разве так уж плохи вампиры?

Они всего-навсего пьют кровь.

Но откуда тогда такая несправедливость, предвзятость, недоверие и предрассудки? Почему бы не жить вампиру там, где ему нравится? Почему он должен прятаться и скрываться? Зачем уничтожать его?

Взгляните, это несчастное существо подобно загнанной лани. Оно беззащитно. У него нет права на образование и права голоса на выборах. Так не удивительно, что они вынуждены скрываться и вести ночной образ жизни.

Роберт Нэвилль угрюмо хмыкнул. Конечно, конечно, — подумал он, — а что бы ты сказал, если бы твоя сестра взяла такого себе в мужья? Он поежился. Достал ты меня, малец. Достал. Пластинка кончилась, и игла, отскакивая назад, скоблила последние дорожки. Озноб сковал ноги, и он не мог уже подняться. Вот в чем беда неумеренного пьянства: вырабатывался иммунитет. Озарение и просветление больше не наступало. Опьянение не приносило счастья. Алкоголь больше не уводил в мир грез: коллапс наступал раньше, чем освобождение.

Комната уже разгладилась и остановилась, до слуха вновь доносились выкрики с улицы:

— Выходи, Нэвилль!

Кадык его задвигался, дыхание стало прерывистым. Выйти! Там его ждали женщины, их платья были распахнуты, их тела ждали его прикосновения, их губы жаждали…

— Крови! Моей крови!

Словно чужая, его рука медленно поднялась, костяшки побелели, и кулак, словно сгусток ненависти, тяжело опустился на колено. Явно не рассчитав удара, он резко вдохнул затхлый воздух комнаты и ощутил отвратительно резкий чесночный запах. Чеснок. Повсюду запах чеснока. В одежде, в белье, в еде и даже в виски. Будьте добры, мне — чеснок с содовой, — шутка была явно неудачной.

Он встал и прошелся по комнате. Что я собирался делать? Все то же, что и обычно? Не стоит труда: книга — виски — звукоизоляция — женщины. Да! Эти женщины — переполненные вожделением, жаждой крови, выставляющие перед ним напоказ свои обнаженные, пылающие тела.

Э, нет, приятель: холодные. Прерывистый стон отчаяния вырвался из его груди.

Будьте вы трижды прокляты, чего же вы ждете? Неужели вы думаете, что я выйду и отдамся вам, сам?

Может быть, может быть. Он понял, что снимает с двери засов.

Сюда, девочки. Я иду к вам. Омочите же губы свои…

Снаружи услышали движение засова, и ночную тьму рассек вопль нетерпения.

Крутанувшись на месте, он выбросил вперед кулаки, один за другим. Посыпалась штукатурка, и на костяшках выступила кровь. Дрожь бессилия колотила его, зубы стучали.

Подождав, пока это пройдет, он снова заложил засов, вернулся в спальню и со стоном упал на кровать. Левая рука его непроизвольно подергивалась.

— О, господи, когда же это кончится, когда?

4

В тот день, вопреки обычаю, он проспал до десяти часов.

Взглянув на часы, он недовольно пробурчал что-то. Его тело, мгновенно ожило, и он вскочил на кровати, свесив ноги. Сознание его мгновенно пронзила пульсирующая боль, словно мозги вскипели и стремились вырваться из черепа наружу. Прекрасно, — подумал он, — похмелье: вот чего мне не хватало.

Со стоном он поднялся, проковылял в ванную и плеснул себе в лицо водой. Затем намочил голову. Ох, как мне плохо, — пожаловался он сам себе, — кажется, я горю в аду.

Из зеркала на него глядело помятое, изможденное, бородатое лицо, на вид лет пятидесяти.

Кругом любви я вижу чары, — странные, бессвязные словосочетания носились в его мозгу, словно влекомые ветром мокрые бумажные ленты.

Он медленно пересек гостиную, отворил входную дверь и, увидев женское тело, лежащее поперек дорожки, тяжело и замысловато выругался. Раздраженным жестом он попытался подтянуть ремень на штанах, но пульсация в голове стала невыносимой, и руки его бессильно повисли. Наплевать, — решил он. — Я болен. Небо было мертвенно-серым. Прекрасно! — подумал он. — Опять целый день взаперти в этой вонючей крысиной яме. — Он зло захлопнул за собой дверь и застонал: шум удара отозвался в мозгу болезненной волной, — а снаружи на цементном крыльце брызнули звоном остатки зеркала, выпавшие из рамы.

Прекрасно! — он поджал губы так, что они побелели.

От двух чашек горячего кофе ему стало только хуже: желудок отказывался принимать его. Отставив чашку, он отправился в гостиную. Все к дьяволу, — подумал он, — лучше напьюсь.

Но алкоголь показался ему скипидаром. Со звериным рыком он швырнул в стену бокал и замер, глядя, как жидкость стекает по стене на ковер. Дьявол, так я останусь без бокалов, — подумал он, что-то внутри у него сорвалось, и его стали душить рыдания. Он осел в кресло и сидел, медленно мотая головой из стороны в сторону. Все пропало. Они победили его, эти чертовы ублюдки победили.

И снова это неотступное чувство: ему казалось, что он раздувается, заполняя весь дом, а дом сжимается, и вот ему уже нет места, его выпирает в окна, в двери, летят стекла, рушатся стены, трещит дерево и сыплется штукатурка… Руки его начали трястись — он вскочил и бросился на улицу.

На лужайке перед крыльцом, отвернувшись от своего дома, который стал ему ненавистен, он отдышался, наполняя легкие мягкой утренней свежестью. Впрочем, он ненавидел и соседние дома. И следующие за ними. Он ненавидел заборы, тротуары и мостовую, — и вообще все, все на Симаррон-стрит.

Ощущение ненависти крепло, и он внезапно понял, что сегодня надо выбраться отсюда — облачно ли, или нет, но ему надо выбраться. Он запер входную дверь, отпер гараж. Гараж можно не запирать, я скоро вернусь, — подумал он. — Просто прокачусь и вернусь.

Он быстро вырулил на проезжую часть, развернулся в сторону Комптон-бульвара и до упора выжал акселератор. Он еще не знал, куда едет. Завернув за угол на сорока, он к концу квартала добрался до шестидесяти пяти. «Виллис» несся вперед как пришпоренный. Жестко вдавив акселератор в пол, нога Нэвилля так и застыла там.

Руки его лежали на баранке словно высеченные изо льда, лицо было лицом статуи. На восьмидесяти девяти милях в час он проскочил весь бульвар. Рев его «виллиса» был единственным звуком, нарушавшим великое безмолвие умершего города.

Природа в буйстве своем приемлет все, и все ей просто, и все естественно, — так думал он, медленно поднимаясь на заросший кладбищенский пригорок.

Трава была так высока, что сгибалась от собственного веса. Звук его шагов соперничал лишь с пением птиц, казавшимся теперь совершенно бессмысленным.

Когда-то я считал, что птицы поют тогда, когда в этом мире все в порядке, — думал Нэвилль. — Теперь я знаю, что ошибался. Они поют оттого, что они просто слабоумные.

Шесть миль, не снимая ногу с педали, он не мог понять, куда едет. Как странно, что тело и мозг его хранили это в секрете от его разума. Он понимал лишь, что болен, подавлен и не может оставаться там, в доме, но не понимал, чего хочет, и не знал, что едет к Вирджинии.

А ехал он именно сюда, на максимальной скорости.

Оставив машину на обочине, он зашел, отворив ржавую калитку, на кладбище и теперь шел, с хрустом приминая буйно разросшуюся траву.

Когда он был здесь в последний раз? Наверное, уже прошло не меньше месяца. Он бы привез цветы, но — увы — догадался, что едет именно сюда, только у самой калитки.

Старая, отболевшая скорбь вновь охватила его, губы его дрогнули. Как он желал, чтобы и Кэтти тоже была здесь. Почему? — Почему он был так слеп, что поверил этим идиотам, установившим свои чумные порядки? О, если бы она была здесь и лежала бы рядом со своей матерью…

Не надо. Не вороши старое, — сказал он себе.

Подходя к склепу, он напрягся, заметив, что чугунная дверь чуть-чуть приоткрыта. О, нет, — мелькнуло в его сознании. Он бросился бежать по влажной траве, бессмысленно бормоча:

— Если они добрались до нее, я сожгу город, клянусь Господом, я сожгу все до основания, все превращу в пепел, если только они дотронулись до нее.

Он рванул дверь так, что она, распахнувшись, ударилась о мраморную стену, и сухое эхо удара утонуло в кладбищенской зелени.

Взгляд его, обращенный к мраморной плите внутри, нашел то, что искал: шлем лежал на месте. Напряжение отступило, можно было отдышаться. Все в порядке.

Он вошел и только тогда заметил тело в углу склепа: скрючившись, на полу лежал человек.

С воплем неудержимой ярости Роберт Нэвилль подскочил к нему, схватил железной хваткой за куртку, доволок до двери и вышвырнул на траву. Тело перевернулось на спину, обратив к небу свой мертвенно-бледный лик.

Тяжело дыша, Роберт Нэвилль вернулся в склеп, положил руки на шлем и, закрыв глаза, замер.

— Я здесь, — прошептал он. — Я вернулся. Не забывай меня.

Он вынес сухие цветы, оставленные им в прошлый раз, и подобрал листья, которые ветер занес внутрь через открытую дверь. Сел рядом со шлемом и приложил лоб к холодному металлу. Тишина ласково приняла его. Если бы я мог сейчас умереть, — думал он, — тихо и благородно, без страха, без крика. И быть рядом с ней. О, если бы я мог поверить, что окажусь рядом с ней.

Его пальцы медленно сжались, и голова упала на грудь.

Вирджиния, возьми меня к себе. Слеза словно кристалл упала на руку, но рука осталась неподвижна.

Он не мог бы сказать, сколько времени провел здесь, отдавшись потоку чувств. Но вот скорбь притупилась, и постепенно прошла едкая горечь утраты. Страшнейшее проклятие схимника, — подумал он, — привыкнуть к своим веригам.

Он поднялся и выпрямился. Жив, — подумал он, ощущая бессмысленное биение сердца, мерное течение крови, упругость мышц и сухожилий, твердь костей, — все теперь никому не нужное, но все еще живое.

Еще мгновение — он отдал шлему свой прощальный взгляд, со вздохом отвернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь, словно оберегая сон Вирджинии.

На выходе он чуть не споткнулся о тело, о котором совсем было забыл. Выругавшись себе под нос, обошел его, но вдруг остановился и обернулся.

Что это?

Не веря своим глазам, он внимательно осмотрел труп. Теперь это был действительно труп. Но — не может быть! Так быстро произошла эта перемена — теперь казалось, что тело пролежало уже несколько дней: и вид, и запах были соответствующие.

Его мозг включился, осваивая еще неясное озарение. Что-то подействовало на вампира — да еще как, — что-то смертельно эффективное. Сердце не было тронуто, никакого чеснока поблизости, и все же…

Ответ напрашивался сам собой. Конечно же — дневной свет.

Игла самоуничижения болезненно пронзила его: целых пять месяцев знать, что они никогда не выходят днем, и не сделать из этого никаких выводов! Он закрыл глаза, пораженный собственной глупостью.

Солнечный свет: видимый, инфракрасный, ультрафиолет. Только ли это? И как, почему? Проклятье, почему он ничего не знает о воздействии солнечного света на организм?

И кроме того: этот человек был одним из окончательных вампиров — живой труп. Был бы тот же эффект, если засветить одного из тех, кто еще жив?

Похоже, это был первый прорыв за прошедшие месяцы, и он бросился бегом к своему «виллису».

Захлопнув за собой дверцу, он задумался, не прихватить ли с собой этого дохлятика — не привлечет ли он других, и не нападут ли они на склеп. Конечно, шлем они не тронут: вокруг разложен чеснок. Кроме того, кровь его теперь уже мертва, и…

Так разум его подкрадывался все ближе и ближе к истине. Конечно же: дневной свет поражает их кровь.

Быть может, и остальное связано с кровью? Чеснок, крест, зеркало, дневной свет, закапывание в землю? Не очень понятно, и все же…

Надо читать, искать, исследовать — много, много работы. Как раз то, что ему нужно. Он много раз уже планировал это, но неизменно откладывал и забывал. Теперь его осенила новая идея — быть может, ее-то и не хватало — и планы его снова ожили. Настала пора действовать.

Он завел мотор, занял среднюю полосу и устремился в сторону города, намереваясь тормознуть у первого же дома.

Добежав по тропке до входной двери, он подергал, но безуспешно. Дверь была крепко заперта. Нетерпеливо чертыхнувшись, он бросился к следующему дому. Здесь дверь оказалась открыта, и, преодолев темную гостиную, он, перепрыгивая ступеньки, поднялся по ковровой лестнице в спальню.

Здесь он обнаружил женщину. Без тени сомнения он сбросил с нее покрывало, ухватил за запястья и потащил в холл. Тело ударилось об пол, и женщина застонала. Пока он тащил тело по лестнице, тихое эхо ударов по ступенькам хрипом отдавалось в ее груди.

В гостиной тело вдруг ожило.

Ее руки сомкнулись на его запястьях, она начала выкручиваться и извиваться. Глаза ее оставались закрыты, но, пытаясь вырваться, она тихо всхлипывала и бормотала. Не в силах преодолеть его хватку, она вонзила в него свои длинные темные ногти. Вскрикнув, он отдернул руки и остаток пути волок ее за волосы. Обычно совесть мучила его, раз за разом повторяя, что эти люди, если не считать некоторых отклонений, такие же, как и он сам, но теперь экспериментаторский раж охватил его, и все колебания отошли на второй план.

И все же он содрогнулся, услышав чудовищный крик ужаса, вырвавшийся у нее, когда он выбросил ее на тротуар. Нечеловечески скалясь, она беспомощно извивалась, суча руками и ногами. Роберт Нэвилль терпеливо наблюдал.

Кадык его задвигался, ощущение жестокости происходящего, смертельной жестокости, не оставляло его. Губы его дрогнули, но он продолжал наблюдать. Да, она страдает, — убеждал он себя, — но она из них и с удовольствием при случае прикончила бы меня. Только так надо к этому относиться, только так.

Стиснув зубы, он стоял, наблюдая, и ждал, когда она умрет.

Через несколько минут она затихла и замерла, раскинув руки словно белые цветы. Роберт Нэвилль нагнулся пощупать пульс. Никаких признаков. Тело уже остывало.

Довольно улыбаясь, он выпрямился. Значит, он был прав. Ему больше не нужны колышки. Наконец-то лучший способ найден.

Он вновь пришпорил «виллис» и тормознул только возле магазинов, чтобы слегка подкрепиться. Чувство удовлетворения перерастало в нем в самодовольство.

Но вдруг дыхание перехватило. Но почему он решил, что женщина умерла? Как он мог это утверждать, не дождавшись захода солнца? Безотчетный гнев охватил его. Какого черта он задает вопросы, после которых все ответы сходят на нет? Так он размышлял, допивая банку томатного сока, раздобытую в супермаркете, рядом с которым он остановился.

Как же теперь проверить? Не стоять же над ней, пока не стемнеет.

Забери ее с собой, дурень. Он закрыл глаза и вновь почувствовал себя идиотом. Очевидное всякий раз ускользало от него. Теперь надо вернуться и найти ее, а он даже не запомнил этот дом, из которого ее выволок.

Он завел мотор и, выезжая на автостраду, взглянул на часы. Три часа. Времени еще более, чем достаточно, чтобы успеть домой прежде, чем они соберутся. Он немного прибавил газу, подгоняя свой безотказный «виллис».

Примерно за полчаса он отыскал этот дом и женщину, лежавшую на тротуаре в той же позе. Надев рукавицы и распахнув тыльную дверь «виллиса», Нэвилль, подходя к женщине, обратил внимание на ее фигуру, — и тут же тормознул себя.

Нет, ради бога, не надо. Остановись.

Он отволок тело к машине и впихнул его в кузов. Захлопнул дверцу и сиял рукавицы. Взглянув на часы, он заметил время: три часа. Времени вполне достаточно, чтобы…

Он вздрогнул и поднес часы к уху. Сердце его подпрыгнуло и замерло.

Часы стояли.

5

Дрожащей рукой Роберт Нэвилль повернул ключ зажигания и, намертво вцепившись в баранку, с крутого разворота взял курс на Гардену.

Как нелепо и глупо! По крайней мере, час ушел на то, чтобы добраться до кладбища. Наверное, несколько часов он провел в склепе. Затем эта женщина. Зашел в лавку, пил томатный сок, возвращался, чтобы подобрать тело. Расход бензина показывал, что накатал он сегодня немало.

Сколько же теперь времени? Кретин! — Страх холодил вены при мысли о том, что дома его встретят у дверей — они все.

О, боже! И дверь гаража осталась незапертой. А там бензин, инструменты… — И генератор!!!

С тяжелым вздохом он вдавил педаль газа в пол, заставляя «виллис» вибрировать, набирая скорость. Стрелка спидометра прыгнула, затем медленно поползла, преодолела отметку шестидесяти пяти, потом семидесяти, потом семидесяти пяти миль в час.

А что, если они уже ждут его? Как тогда попасть в дом?

Он заставил себя успокоиться.

Будь внимателен. Главное сейчас — не разбиться по дороге. Как-нибудь войдешь. Войдешь, не беспокойся, — убеждал он себя, хотя еще не мог понять, как.

Нервным жестом он взъерошил себе волосы.

Это здорово, просто здорово, — комментировал он про себя. — Столько труда и стараний — и зря?! Столько бороться за свое существование — только ради того, чтобы однажды не вернуться вовремя?!

Заткнись! — оборвал он себя. — Забыть завести часы. Трудно даже придумать наказание… Ничего, они — придумают. У них, должно быть, уже все готово к встрече.

Внезапно он почувствовал дикий голод, граничащий со слабостью, и сообразил, что голоден уже давно, и банка мясных консервов, которую он вскрыл вместе с томатным соком, словно канула в никуда.

Мчась по пустынным улицам, он вглядывался в прилегающие дома, отыскивая взглядом какое-нибудь движение. Похоже, наступали сумерки, но это впечатление могло быть обманчиво. Не может быть так поздно, не может быть.

Едва проскочив угол Вестерн и Комптона, он увидел между домов с криком выбегающего ему навстречу человека. Человек мелькнул и остался позади, но словно холодная рука сжала сердце этим криком, повисшим в воздухе.

«Виллис» шел на пределе. Роберт Нэвилль вдруг представил себе, что сейчас спустит шина, его занесет и, перебросив через поребрик, разобьет о стену ближайшего дома. Уголки его губ дрогнули, и ему стоило усилия вновь овладеть собой. Руки на руле занемели.

На углу Симаррон пришлось сбавить скорость. Боковым зрением он заметил выбежавшего из дома человека, устремившегося вслед за машиной. Вписавшись в поворот так, что покрышки визжали и звенели, он не удержал возгласа: все они уже ждали его перед домом.

Ужас безысходности сковал его разум. Он не хотел смерти. Думать и размышлять о ней — да. Но хотеть — нет. А такой — ни за что!

Бледные лица обратились в его сторону, на шум мотора, несколько штук выбежали из гаража. Он стиснул зубы в бессильной злобе. Какой бессмысленный, глупый конец!

Они побежали к «виллису», улица оказалась перекрыта. Он вдруг понял, что останавливаться нельзя. Он нажал на акселератор, и в тот же момент машина врезалась в толпу. Трое отлетели в сторону, словно кегли, и «виллис» вздрогнул. От их вопля кровь стыла в жилах, и в сознании отпечатались промелькнувшие искаженные криком белые лица.

Оставшись позади, толпа бросилась в погоню. В голове его возник план, и он сбросил скорость до тридцати, затем двадцати миль в час.

Обернувшись, чтобы видеть их, он наблюдал, как они приближаются. Бледно-серые лица, темный провал глаз, взгляды прикованы к машине, к нему.

Внезапный вопль рядом с машиной заставил его вздрогнуть. Обернувшись, он увидел перед собой безумный лик Бена Кортмана.

Его нога инстинктивно прижала педаль газа к полу, но вторая соскочила со сцепления, и джип, словно сбрасывая ездока, прыгнул вперед, дернулся и заглох.

Лоб Нэвилля мгновенно покрылся испариной, он, пригнувшись, потянулся к стартеру, но когти Бена Кортмана уже вцепились в его плечо. Выругавшись, он отбил захват, — рука была мертвенно-бледной и холодной…

— Нэвилль! Нэвилль!

Бен Кортман вновь нацелился своими холодными когтистыми лапами — но Нэвилль снова отбился, резко пихнул его и потянулся к стартеру. Отставшая толпа преследователей с возбужденными криками приближалась.

Мотор чихнул и завелся, Нэвилль стряхнул с себя вновь навалившегося Бена Кортмана, и длинные когти располосовали ему скулу.

— Нэвилль!

Вложив в удар всю свою боль, он ударил Кортмана в лицо. Тяжелый кулак Нэвилля опрокинул Бена Кортмана навзничь, «виллис», набирая скорость, рванулся вперед, и в этот момент подоспели остальные. Одному из них удалось повиснуть сзади. Роберт Нэвилль поймал взгляд его безумных глаз и, не давая ему опомниться, круто тормознул, так что его вынесло на обочину. Человек не удержался, сорвался, пробежал несколько шагов, выставив руки, и с размаху ударился о стену дома.

Кровь стучала в висках, сердце, похоже, хотело вырваться из груди, дыхание сбилось. Все тело онемело, словно от холода. Вытерев со щеки кровь, он отметил, что боли не было. Заворачивая за угол, еще раз оглянулся: преследователи поотстали. Впереди никого не было. Пролетев небольшой квартал, он снова свернул направо, на Хаас-стрит. А что, если они успеют перекрыть путь? Если догадаются срезать через дворы?

Он сбавил скорость — и вот они появились сзади из-за угла, с воем, словно стая волков.

Оставалась последняя надежда — что все они были в этой стае и никто из них еще не разгадал его незамысловатый план.

Выжав полный газ, он пролетел квартал и на пятидесяти милях в час вписался в поворот, вылетел на Симаррон-стрит, еще полквартала — и свернул к дому.

Дыхание перехватило. На лужайке перед домом никого не было. Значит, еще оставался шанс.

К чертям машину — нет времени, — подумал он, хотя дверь гаража была открыта.

Резко тормознув, он распахнул дверцу, выскочил и, огибая машину, услышал приближение ревущей лавины: они были уже за углом.

Попытаться запереть гараж, — подумал он. — Иначе они разобьют генератор. Вряд ли они уже успели до него добраться.

Несколько шагов к гаражу…

— Нэвилль!

Он вздрогнул, заметив Бена Кортмана, прятавшегося в тени гаража, но уже не смог остановиться и столкнулся с ним лицом к лицу. Кортман чуть не сбил его с ног и крепко вцепился в горло, дохнув ему прямо в лицо зловонным гнилостным духом.

Сцепившись, они упали наземь и покатились по дорожке. Хищные белые клыки нацелились в горло Нэвилля. Резко высвободив правый кулак, Нэвилль ударил Кортмана в кадык, и тот словно захлебнулся. На Симаррон уже слышны были крики: толпа показалась из-за угла.

Не давая Кортману опомниться, Нэвилль схватил его за волосы, длинные и сальные, и с разбегу, разогнав его по дорожке, ударил головой в борт «виллиса». Глянув на улицу, он понял: в гараж — не успеть, — и бросился на крыльцо.

Резко остановившись — ключи! — он набрал в легкие воздуха и, едва контролируя свои действия, метнулся к машине. Навстречу ему с гортанным рычанием поднимался Бен Кортман. Ударом колена он разбил Кортману лицо, и тот снова рухнул на землю.

Вскочив в машину, он выдернул связку ключей, болтавшуюся в замке зажигания.

Первый из преследователей был уже рядом, Нэвилль высунул из двери ногу, тот споткнулся и грохнулся наземь.

Роберт Нэвилль выпрыгнул из машины и в несколько прыжков оказался на крыльце.

Пока он выбирал ключ, еще один взбежал по ступенькам и сшиб Нэвилля с ног, прижав к стене, нацелившись клыками прямо в горло. Нэвилль снова почувствовал приторный запах крови. С разворота ударив коленом в пах, Нэвилль, прислонившись к стене, ногой швырнул сложившееся пополам тело вниз по ступенькам, сбив с ног еще одного.

Обернувшись, он отпер дверь, приоткрыл и проскользнул вовнутрь. Закрыть за собой дверь он не успел, вслед ему просунулась рука. Он придавил дверь так, что хрустнули кости, выпихнул руку, захлопнул дверь и наконец заложил засов. Руки его тряслись.

Он медленно осел вдоль стены и распластался на полу. Лежа на спине в темной прихожей, он тяжело дышал, раскинув руки и ноги. За дверью кричала, улюлюкала, выла, билась в дверь толпа, в бессильном бешенстве скандируя его имя. Они волокли к дому камни, кирпичи, швыряли их в стены, оскорбляли и поносили его. Он лежал, слушая их вопли, слушая стук камней, слушая удары своего сердца.

Немного погодя, он перебрался к бару и налил себе виски, в темноте пролив половину на пол. Забросив в себя то, что попало в бокал, он стоял, держась за бар, не в силах совладать с дрожью в коленях, с дикой гримасой на лице. Спазм сковывал гортань, губы дрожали.

Тепло виски медленно растекалось по телу. Дыхание стало успокаиваться, конвульсивные всхлипывания отступили.

Услышав снаружи громкий шум, он стронулся с места и подбежал к глазку.

Выглянув, он заскрежетал зубами. «Виллис» был опрокинут набок. Они крушили стекла камнями, открыли капот, удар за ударом разбивали двигатель, сокрушали корпус. Наблюдая этот безумный шабаш, он бормотал бессвязные ругательства, руки его сами сжались в кулаки и побелели.

Встрепенувшись, он дернулся к выключателю и попытался включить свет. Электричества не было. Со стоном он побежал в кухню. Холодильник не работал.

Перебегая из одной темной комнаты в другую, он понял, что дом его с этого мгновенья мертв. Света нет. Морозильник не работает. Все запасы еды пропадут.

Бешенство овладело им. Хватит!!!

Ослепленный злобой, он дрожащими руками вышвыривал из платяного шкафа белье, пока не нащупал на дне ящика заряженные пистолеты.

Пробежав через гостиную, он одним ударом вышиб засов и, прежде чем тот упал на пол, повернул замок. Толпа снаружи заголосила.

Я выхожу к вам, ублюдки, — воплем отчаяния звучало в его мозгу.

Распахнув дверь, он ударом в лицо сшиб одного, стоявшего на крыльце, и тот покатился по ступенькам. Две женщины в грязных, рваных платьях двинулись в его сторону, вытянув вперед белые руки, готовые схватить его. Он выстрелил, один раз, другой, их тела вздрогнули. Он отшвырнул их в сторону и с воплем остервенения на обескровленных губах, оскаленных безумием, начал стрелять в толпу.

Когда кончились патроны, он, стоя на крыльце почти без сознания, продолжал и продолжал наносить удары. Рассудок не выдерживал: те самые, что были им только что застрелены, снова нападали. У него вырвали из рук пистолеты, он дрался без разбора локтями и кулаками, коленями и головой, бил их своими тяжелыми ботинками.

Только глубокая боль, когда ему распороли плечо, вернула его к действительности, и он осознал всю бессмысленность и нелепость своей истерической вылазки. Отшвырнув еще двоих женщин, он стал отступать к двери. Сзади его схватили за горло. Оторвав от себя запястья душившего, он пригнулся, перебросил его через себя в толпу и отступил, оказавшись в дверях.

Ухватившись за косяк, он ударом обеих ног отбросил двоих, готовых броситься на него, и те отлетели назад, ломая кустарник. Прежде чем они успели что-либо сделать, дверь перед самым их носом захлопнулась.

Заперев дверь и заложив тяжелый засов, Роберт Нэвилль стоял, слушая крики вампиров. Холод и мрак царили в его доме. Он стоял, держась за стену, и мерно колотился лбом о холодный цемент. Слезы катились по его щекам. В кровоточащих руках пульсировала боль.

Все пропало. Все пропало.

— Вирджиния, — всхлипывал он, словно испуганный, потерявшийся ребенок. — Вирджиния. Вирджиния.

Часть 2 Март 1976 г

1

И вот его дом наконец снова ожил.

Даже более того: с тех пор, как он потратил три дня и звукоизолировал стены, они могли там вопить и выть сколько угодно, и не было больше нужды слушать их вопли. Наибольшее удовольствие ему доставляло, конечно, молчание Бена Кортмана — по крайней мере, его не было слышно.

Все это требовало труда и времени. В первую очередь пришлось раздобыть новую машину вместо той, что они уничтожили. Это оказалось не так просто, как казалось поначалу.

Надо было добраться до Санта-Моники — там находился единственный в округе магазин «Виллис». Джипы «виллис» были единственной маркой, с которой Роберт Нэвилль когда-либо имел дело, и в сложившейся ситуации вряд ли стоило экспериментировать.

Добраться пешком до Санта-Моники было явно нереально, так что оставалось воспользоваться одной из машин, что можно было найти неподалеку на стоянках. Но большинство из них по той или иной причине были непригодны: севшие аккумуляторы, засоренный карбюратор, отсутствие бензина, продавленные покрышки. В конце концов в гараже примерно в миле от дома одна из них завелась, и он тут же отправился в Санта-Монику на поиски джипа. Там он подобрал себето, что хотел. Сменив аккумулятор, заправив бак бензином, он закатил в кузов еще две полные бочки и отправился домой. Вернулся он примерно за час до сумерек, — действовал теперь только наверняка.

К счастью, генератор остался цел. Похоже, что вампиры не осознали его значения и, после нескольких ударов дубиной, которую здесь же и бросили, оставили его в покое, и за это Роберт Нэвилль был им благодарен. Поломки были невелики, и он исправил их наутро после схватки, так что еду удалось уберечь от порчи. Это было немаловажно, поскольку вряд ли в городе еще где-нибудь сохранилась доброкачественная пища: электричества не было слишком давно.

Что касается остального, пришлось немало повозиться, выправляя металлическую обшивку гаража, выметая из гаража осколки бутылей, ламп, розеток, паяльников и предохранителей, куски проводов и припоя, изувеченные автомобильные запчасти. Среди всего этого был рассыпан ящик зерна, — когда и откуда он там взялся, Нэвилль не смог даже вспомнить.

Стиральная машина была уничтожена полностью — пришлось ее заменить, это как раз было несложно. Труднее всего было избавиться от бензина, который они вылили из бочек. Должно быть, они устроили соревнования по расплескиванию бензина, — тоскливо думал он, собирая бензин половой тряпкой в ведро. Во всяком случае, здесь они нашли себе развлечение.

В доме он подправил выкрошившуюся штукатурку и, в качестве последнего штриха, чтобы сменить обстановку, заменил картину на стене, заклеив ее новой.

Однажды начав работу, он почти всегда получал от нее удовольствие. Теперь же работа давала ему возможность погрузиться, раствориться, дать выход бурлящей в нем безудержной энергии. Она нарушала унылое однообразие будней: транспортировку тел, внешний ремонт дома после налетов, развешивание чеснока.

Пил он теперь весьма умеренно. Почти весь день ему удавалось воздерживаться, лишь вечером он позволял себе выпить, — но не много, не до бесчувствия, а, скорее, в качестве профилактики, для расслабления, — пропустить стаканчик на ночь. У него появился аппетит, исчез маленький животик, и он набрал около четырех фунтов. Теперь, утомившись за день, он крепко спал по ночам, без снов.

Однажды ему пришла мысль переселиться в какой-нибудь шикарный отель. Но, размышляя в течение дня о том, что потребуется для налаживания жизни, он понял, что накрепко связан с этим домом.

Сидя в гостиной и слушая «Jupiter Simphony» Моцарта, он размышлял, где и как, с чего ему начать свои исследования.

Скудный набор достоверных фактов, некоторые детали, уже известные ему, маячками обозначали область его интересов. Но где искать ответы — пока было абсолютно неясно. Возможно, он чего-то не замечал, что-то не так воспринимал или не так оценивал. Возможно, что-то очевидное до сих пор не привлекло его внимания и не вписалось в общую картину, и потому картина не была цельной. Чего-то не хватало.

Но чего?

Он недвижно сидел в кресле — запотевший бокал в правой руке — и пристально рассматривал плакат.

Теперь это был канадский пейзаж: дремучий северный лес, окутанный таинством зеленых полутеней, надменный и бездвижный. Гнетущее спокойствие дикой природы. Вглядываясь в ее безмолвные темно-зеленые недра, он размышлял.

Вернуться назад. Возможно, ответ где-то там, в одном из запечатанных тайников его памяти. Придется вернуться, — сказал он себе. Придется вернуться, — приказал он своему сердцу.

Вывернуть себя наизнанку и вырвать свое сердце — вот что означало вернуться.

В ту ночь снова бушевала пыльная буря. Сильный порывистый ветер омывал дом песчаными струями, проникал в стены через поры и трещины, и все в доме на толщину волоса было покрыто слоем тонкой песчаной пыли. Пыль висела в воздухе, оседала на кровать, оседала в волосах и на веках, оседала на руках и на губах, забивая поры. Песок был под ногтями, скрипел на зубах, пропитывал одежду.

Проснувшись среди ночи, он лежал, вслушиваясь, пытаясь отделить от прочих звуков затрудненное дыхание Вирджинии. Но, кроме рева ветра и дробного шума за стеной, ничего не услышал. На мгновение, то ли наяву, то ли во сне, ему почудилось, что его дом, сотрясаясь, катится между огромными жерновами, которые вот-вот сотрут его, в порошок…

Он так и не смог привыкнуть к пыльным бурям. От непрестанного свиста ветра и вибрирующего визга скребущегося в окна песка у него начинали болеть зубы. Эти бури были непредсказуемы, к ним нельзя было подготовиться и нельзя было привыкнуть. И каждый раз его ждала бессонная ночь, он ворочался в постели до утра и отправлялся на завод измученный, разбитый и нервный.

Теперь к этому добавлялась тревога за Вирджинию.

Около четырех часов тонкая пелена дремотного сна отступила, и он проснулся, ощущая, что буря закончилась. Его разбудила тишина, но в ушах словно продолжал шуметь песок.

Он слегка приподнялся на локте, пытаясь расправить сбившуюся простыню, и заметил, что Вирджиния не спит. Она лежала на спине, недвижно уставившись в потолок.

— Что-то случилось? — вяло пробормотал он.

Она не ответила.

— Лапушка?..

Она медленно перевела взгляд.

— Ничего, — сказала она. — Спи.

— Как ты себя чувствуешь?

— Все так же.

— О-о.

Еще мгновение он лежал, внимательно вглядываясь в ее лицо.

— Ладно, — сказал он, поворачиваясь на другой бок, и закрыл глаза.

Будильник зазвонил в шесть тридцать. Обычно его выключала Вирджиния, но в этот раз ему пришлось перескочить через нее и сделать это самому. Поза и взгляд ее оставались прежними, без движения.

— Что с тобой? — с беспокойством спросил он.

Она взглянула на него и покачала головой.

— Не знаю, — сказала она. — Я просто не могу уснуть.

— Почему?

Словно не решаясь сказать, она прижалась щекой к подушке.

— Ты, наверное, еще не окрепла? — спросил он.

Она попыталась сесть, но не смогла.

— Не надо вставать, лап, — сказал он. — Не напрягайся.

Он положил руку ей на лоб.

— Температуры у тебя нет, — сказал он.

— Я не чувствую себя больной, — сказала она. — Я… словно устала.

— Ты выглядишь бледной.

— Я знаю: я похожа на привидение.

— Не вставай, — сказал он. Но она была уже на ногах.

— Не надо меня баловать, — сказала она. — Иди одевайся, со мной будет все в порядке.

— Лапушка, не вставай, если тебе нездоровится.

Она погладила его руки и улыбнулась.

— Все будет хорошо, — сказала она. — Собирайся.

Бреясь, он услышал за спиной шарканье шлепанцев, приоткрыл дверь ванной и посмотрел ей вслед. Она шла через гостиную, завернувшись в халат, медленно, слегка покачиваясь. Он недовольно покачал головой.

Сегодня ей надо еще отлежаться, — подумал он, добриваясь.

Умывальник был серым от пыли. Этот песчаный абразив был вездесущ. Над кроваткой Кэтти пришлось натянуть полог, чтобы пыль не летела ей в лицо. Один край полога он прибил к стене, над кроваткой, а с другой стороны прибил к кровати две стойки, так что получился односкатный навес, немного свисающий по краям.

Как следует не побрившись, потому что в пене оказался песок, он ополоснул лицо, достал из стенного шкафа чистое полотенце и насухо вытерся.

По дороге в спальню он заглянул в комнату Кэтти.

Она все еще спала, светлая головка покоилась на подушке, щечки розовели от крепкого сна. Он провел пальцем по крыше полога — палец стал серым от пыли. Озабоченно покачав головой, он пошел одеваться.

— Хоть бы кончились эти проклятые бури, — говорил он через десять минут, выходя на кухню. — Я абсолютно уверен…

Он на мгновение застыл. Обычно он заставал ее у плиты: она жарила яичницу или тосты, готовила пирожки, или бутерброды, заваривала кофе. Сегодня она сидела у стола. На плите варился кофе, но больше ничего не готовилось.

— Радость моя, если ты неважно себя чувствуешь, тебе было бы лучше пойти в постель, — сказал он. — Я сам займусь завтраком.

— Ничего, ничего, — сказала она, — я просто присела отдохнуть. Извини. Сейчас встану и поджарю яичницу.

— Не надо, сиди, — сказал он. — Я и сам в состоянии все сделать.

Он подошел к холодильнику и раскрыл дверцу.

— Хотела бы я знать, что это такое происходит, — сказала она. — В нашем квартале с половиной творится то же самое. И ты говоришь, что на заводе осталось меньше половины.

— Может быть, вирус, — предположил он. Она покачала головой:

— Не знаю.

— Когда вокруг все время бури, комары и все чем-то заболевают, жизнь быстро становится мучением, — сказал он, наливая себе из бутылки апельсиновый сок. — И разговорами о чертовщине.

Заглянув в бокал, он выудил из апельсинового сока черное тельце.

— Дьявол! Чего мне никогда не понять, — так это как они забираются в холодильник.

— Мне тоже, Боб.

— Тебе налить сока?

— Нет.

— Тебе бы полезно.

— Спасибо, моя радость, — сказала она, делая попытку улыбнуться.

Он отставил бутылку и сел напротив нее со стаканом сока.

— У тебя что-нибудь болит? — спросил он. — Голова, что-нибудь еще?

Она медленно покачала головой.

— Хотела бы я действительно знать, в чем дело, — сказала она.

— Вызови доктора Буша. Сегодня. Обязательно.

— Хорошо, — сказала она, собираясь встать.

Он взял ее руки в свои.

— Нет, радость моя, посиди здесь, — сказал он.

— Но, в самом деле, нет никакой причины… Не знаю, что происходит, — сердито сказала Вирджиния.

Она всегда так реагировала, сколько он знал ее. Когда ей нездоровилось, это доводило ее; слабость — раздражала. Всякое недомогание она воспринимала как личное оскорбление.

— Пойдем, — сказал он, поднимаясь, — я провожу тебя в постель.

— Не надо, оставь меня здесь, я просто посижу с тобой. А прилягу, когда Кэтти уйдет в школу.

— Хорошо, может, ты съешь чего-нибудь?

— Нет.

— А как насчет кофе?

Она покачала головой.

— Но если ты не будешь есть, ты действительно заболеешь, — сказал он.

— Я просто не голодна.

Он допил сок и встал к плите поджарить себе парочку яиц. Разбив о край, он вылил их на горячую сковороду, где уже шкворчал жирный кусок бекона. Взяв из шкафа хлеб, он направился к столу.

— Давай сюда, — сказала Вирджиния. — Я суну его в тостер, а ты следи за своим… О, Господи!

— Что такое?

Она слабо помахала в воздухе рукой.

— Комар, — сказала она, поморщившись.

Он подкрался и, изготовившись, прихлопнул комара между ладонями.

— Комары, — сказала она. — Мухи и песчаные блохи.

— Наступает эра насекомых.

— Ничего хорошего, — отозвалась она. — Они разносят инфекцию. Надо бы еще натянуть сетку вокруг Кэтти.

— Знаю, знаю, — сказал он, возвращаясь к плите и покачивая сковородку так, что кипящий жир растекся поверх белка. — Все собираюсь этим заняться.

— И аэрозоль тот, похоже, тоже не действует, — сказала Вирджиния.

— Совсем не действует?.. А мне сказали, что это один из лучших.

Он стряхнул яичницу на тарелку.

— Ты в самом деле не хочешь кофе?

— Нет, спасибо.

Она протянула ему запеченный хлебец с маслом.

— Молись, чтобы на нас еще не обрушилась какая-нибудь новая порода супержуков, — сказал он. — Помнишь это нашествие гигантских кузнечиков в Колорадо? Говорят, там было что-то невиданное.

Она согласно кивнула.

— Может, эти насекомые… Как сказать? Мутируют.

— Что это значит?

— Это значит… Видоизменяются. Внезапно. Перескакивая десятки, сотни ступеней эволюции. Они иногда развивают при этом такие свойства, которые они, может, никогда бы и не приобрели, если бы не…

Он умолк.

— Если бы не эти бомбежки?

— Может быть, — сказал он. — Похоже, что песчаные бури — это от них. Может быть, и многое другое.

Она тяжело вздохнула.

— А говорят, что мы выиграли эту войну.

— Ее никто не выиграл.

— Комары выиграли.

Он едва заметно улыбнулся.

— Похоже, что они.

Некоторое время они сидели молча, звяканье его вилки да стук чашки о блюдце нарушали утреннюю кухонную тишину.

— Ты заходил сегодня к Кэтти? — спросила она.

— Только что заглянул. Она прекрасно выглядит.

— Хорошо.

Она изучающе посмотрела на него.

— Я все думаю, Боб, — сказала она, — может быть, отправить ее на восток, к твоей матери, пока я не поправлюсь. Это ведь может оказаться заразно.

— Можно, — с сомнением отозвался он. — Но если это заразно, то там, где живет моя мать, вряд ли будет безопаснее.

— Ты так думаешь? — Она выглядела озабоченной.

Он пожал плечами:

— Не знаю, лапа. По-моему, ей здесь вполне безопасно. Если обстановка вокруг будет ухудшаться, мы просто не пустим ее в школу.

Она хотела что-то сказать, но остановилась.

— Хорошо.

Он посмотрел на часы:

— Мне бы надо поторапливаться.

Она кивнула, и он быстро доел остатки завтрака. Пока он осушал чашку кофе, она спросила его про вчерашнюю газету.

— В спальне, — ответил он.

— Есть что-нибудь новенькое?

— Ничего. Все то же самое. Так по всей стране, то здесь, то там. Микроба они пока обнаружить не смогли.

Она прикусила нижнюю губу.

— И никто не знает, что это?

— Сомневаюсь. Если бы знали — если бы хоть кто-нибудь знал — они бы непременно сообщили.

— Не может этого быть — чтобы никто не имел понятия…

— Понятие у каждого свое. Да что с того толку.

— Но что-то они говорят?

Он пожал плечами:

— Все бактериологическое оружие находится под контролем…

— Ты не думаешь, что это?..

— Бактериологическое оружие?

— Да.

— Но война-то закончилась.

— Боб, — внезапно сказала она, — как ты думаешь, тебе надо идти на работу?

Он вымученно улыбнулся:

— А что еще делать? Нам же надо что-то есть.

— Знаю. Но…

Он через стол дотянулся до нее и почувствовал, как холодна ее рука.

— Лапушка, все будет хорошо, — сказал он.

— Ты думаешь, Кэтти надо отправлять в школу?

— Думаю, да. Пока не было заявления правительства о закрытии школ, я не вижу причины держать ее дома. Она абсолютно здорова.

— Но там, в школе все дети…

— Я все-таки думаю, что так будет лучше, — сказал он.

Она тихо вздохнула.

— Хорошо. Пусть будет по-твоему.

— Что-нибудь еще, пока я не ушел? — спросил он.

Она покачала головой.

— Сегодня не выходи из дома, — сказал он. — И ляг в постель.

— Ладно, — ответила она, — как только отправлю Кэтти.

Он погладил ее по руке. На улице сигналил автомобиль. Глотнув остатки кофе, он забежал в ванную сполоснуть рот, достал из стенного шкафа пиджак и, на ходу натягивая его, поспешил к выходу.

— Пока, лапушка, — сказал он, целуя ее в щечку. — Все это того не стоит. Ну, будь.

— Пока, — сказала она. — Будь осторожен.

Он пересек лужайку, чувствуя на зубах остатки висящей в воздухе песчаной пыли. Ее назойливый запах остро щекотал ноздри.

— Привет, — сказал он, садясь в машину и захлопывая за собой дверь.

— Приветствую, — отозвался Бен Кортман.

2

«Вытяжка из сока «Allium Sativum», рода луковых, к которому относятся чеснок, черемша, лук-шалот и лук-резанец. Светлая жидкость с резким запахом, содержащая несколько разновидностей аллил-сульфидов. Приблизительный состав:

вода 64,6

белок 6,8

жир 0,1

карбогидраты 26,3

клетчатка 0,8

зольный остаток 1,4».

Именно это. Он встряхнул в кулаке розовый кожистый зубчик — один из тех, что он тысячами развешивал на окнах своего дома. Уже семь месяцев он мастерил эти проклятые низанки и развешивал их, абсолютно не задумываясь над тем, почему они отпугивают вампиров. Теперь он знал, почему.

Он положил зубок на край раковины. Черемша, лук-шалот, лук-резанец. Будут ли они действовать так же, как и чеснок? Он будет выглядеть идиотом, если это окажется так: когда он искал, на десятки миль в округе не оказалось чеснока, в то время как лук рос повсюду.

Он положил зубчик на плоскость тесака, раздавил его в кашу и принюхался к запаху выступившего каплями маслянистого сока.

Ну, и что же дальше? Ведь он не нашел в своих воспоминаниях ни разгадки, ни ключа к происходящему. Лишь разговоры о насекомых-переносчиках, о вирусах. Он был уверен, что дело не в этом.

Правда, из прошлого всплыло не только это: захлестнувшая его боль воспоминаний с каждым словом вонзалась в его плоть. Старые раны раскрылись и кровоточили воспоминаниями о ней.

Остановиться! Пора было остановиться. Его кулаки сжались. Он закрыл глаза и долго безуспешно пытался вернуться в настоящее. Былые ощущения ожили в нем, пробуждая тоску плоти по прошлому. Реальность поблекла и отступила на второй план. Помогло только виски — он пил, пока воспоминания не превратились в фарс, пока боль души и скорбь не растворились в алкоголе, пока не затянулась кровоточащая рана памяти.

Ладно, дьявол с ним, — сказал он себе, пытаясь сосредоточиться, — надо что-то делать.

Он отыскал взглядом абзац, на котором остановился.

Так. Вода — не то? — спрашивал он себя. — Конечно, нет. Смешно. Вода содержится практически всюду. Тогда — белок? Нет. Жир? Нет. Карбогидраты? Клетчатка? Тоже нет. Но что тогда, что?

«Характерный запах и вкус чеснока определяются специфическим маслом, составляющим около 0,2 % веса, состоящим в основном из аллил-сульфида и аллил-изотицианата».

Может быть, это и был ответ.

И далее:

«Сернистый аллил может быть получен нагреванием горчичного масла с сернистым калием до температуры 100 °C».

С возгласом бессильной ненависти он откинулся на спинку кресла.

Где же взять это чертово горчичное масло? И сульфид калия? И какое оборудование понадобится для изготовления?

Умница, — похвалил он себя. — Ты сделал первый шаг. Но — увы — споткнулся и как следует расквасил себе физиономию.

Он с отвращением вскочил и направился к бару. Откупорив бутылку, он поймал себя на полудвижении, не наполнив бокала.

Нет, ради господа, — он отставил бутылку, — ты же не выберешь этот путь слепца, скатывающегося к бездумному, бесплодному существованию в ожидании старости или несчастного случая. Ты должен бороться. На карту должно быть поставлено все, в том числе и жизнь, и ты должен либо найти ответ — либо проиграть.

Часы показывали десять двадцать. Нормальное время. Он решительно направился в холл и раскрыл телефонный справочник.

Инглвуд — там было то, что ему нужно.

Через четыре часа, когда он вышел из-за лабораторного стола, шея у него болела и не разгибалась, но зато у него в руках был шприц с подкожной иглой, наполненный сернистым аллилом.

Впервые с тех пор, как он остался в одиночестве, его переполняло чувство хорошо сделанного дела.

Слегка возбужденный, он сел в машину и быстро проехал помеченные им кварталы. Здесь не было вампиров. Все было вычищено. Конечно, сюда могли забрести и другие. Даже наверняка там кто-нибудь снова прятался. Но сейчас на поиски не было времени.

Остановившись у одного из домов, он оставил машину и направился прямиком в спальню. Там он обнаружил девушку. На ее губах темнела тонкая пленка засохшей крови.

Перевернув ее, Нэвилль задрал ей юбку, оголив мягкие, полные ягодицы, и впрыснул сернистый аллил. Вернув ее в прежнее положение, он отступил назад. Стоя над ней, он наблюдал и ждал около получаса.

Никакого эффекта.

Все равно, — убеждал его разум, — ведь я же развешиваю чеснок вокруг дома. И они не смеют подойти. А специфика чеснока — это чесночное масло, которое я ей ввел. Но — никакого эффекта.

Дьявол его побери, — никакого эффекта!

Он швырнул на пол шприц и, трясясь от злости и разочарования, вышел вон. Оставалось только ехать домой.

На лужайке перед домом он успел до темноты соорудить некую деревянную конструкцию, которую всю увешал луковицами. После этого апатия окончательно охватила его, и лишь сознание массы все еще предстоящих дел удержало его в этот день от тяжелой пьянки.

Утром он вышел на лужайку взглянуть на свое сооружение.

Это напоминало ящик спичек, раздавленный трактором.

Крест. Он держал на ладони золотой крестик, червоно играющий в лучах утреннего солнца. Крест отгоняет вампиров.

Почему? Как объяснить это, не скатываясь в зыбкую трясину мистики и суеверий?

У него оставался только один выход.

Вытаскивая очередную женщину из ее постели, он упрямо отмахивался от вопроса, который сам же и задавал себе: интересно, почему ты экспериментируешь исключительно на женщинах? — Ерунда, — сам себе отвечал он, — просто она оказалась первой, на кого я наткнулся. — А как насчет того мужчины, в гостиной? — Ради всего святого, — пытался остудить он себя: — Успокойся. Я не собираюсь ее насиловать.

В самом деле, Нэвилль? Без скрещенных пальцев, а? И не забыл постучать по дереву?

Не обращай внимания, — сказал он себе. — Похоже, у тебя в мозгах обосновался враг. Он может быть опасен. Может привести тебя к безумию. Но пока что он просто занудный брюзга. В конце концов, мораль погибла вместе с цивилизацией. Иной мир — иная этика.

Э-э, да ты же мастер на оправдания — не так ли, Нэвилль?

Ох, заткнись, ради бога.

И все-таки он не мог себе позволить просидеть весь вечер рядом с ней.

Крепко привязав ее к стулу, он удалился в гараж и занялся машиной. Черное платье девушки было порвано, и потому ее глубокое дыхание демонстрировало слишком многое. А с глаз долой — из сердца вон… Он знал, что лжет себе, но никогда не признался бы в этом.

Вечер, смилостивившись, наконец наступил. Он запер гараж, прошел в дом, запер входную дверь и заложил засов. Налив себе виски, он сел напротив женщины.

Прямо перед ее лицом с потолка свисал крест.

В шесть тридцать ее глаза раскрылись. Ее пробуждение было внезапным, словно она проснулась с мыслью о том, что что-то надо сделать. Словно еще со вчерашнего дня перед ней стояла какая-то задача. Не было никакого перехода от сна к действительности. Ее тело и сознание включились сразу и полностью, абсолютно цельно и ясно, готовые к действию.

Увидев перед собой крест, она, будто обжегшись, отвела взгляд, и отрывистый возглас ужаса всколыхнул ее грудь. Она изогнулась, пытаясь отстраниться.

— Почему ты боишься его? — спросил он. После долгого молчания звук собственного голоса поразил его — в нем было что-то чудовищное.

Ее взгляд внезапно остановился на нем, и он вздрогнул. Взгляд ее пылал, она облизывала алые губы, и рот ее словно жил собственной жизнью. Выгибаясь на стуле, она словно пыталась приблизиться к нему. Она издавала какой-то глубокий гортанный рокот, как собака, стерегущая свою кость.

— Вот крест, — беспокойно сказал он. — Почему ты боишься его?

Она боролась с путами, руки ее шарили по бокам стула, она не проронила ни слова. Ее глубокое прерывистое дыхание ускорялось, она судорожно елозила на стуле, не отрывая от него горящего взгляда.

— Крест!!! — зло крикнул он, вскакивая и опрокидывая бокал. Виски растеклось по ковру.

Напряженной рукой он поднес крест ближе к ее глазам. Она откинулась с возгласом, в котором сквозили испуг, бессилие и ненависть, и словно обмякла.

— Смотри на него! — заорал он.

Парализованная ужасом, она тихо заскулила, взгляд забегал по комнате, зрачки дико расширились.

Он схватил ее за плечо, но тут же отдернул руку. Из рваного укуса тонкой струйкой потекла кровь.

Мышцы его напряглись, и он, не вполне контролируя себя, влепил ей пощечину, от которой у нее голова упала на плечо.

Десять минут спустя он приоткрыл входную дверь и вышвырнул ее тело наружу. Захлопнув дверь перед их носом, он остался стоять, тяжело дыша и прислушиваясь.

Сквозь звукоизоляцию слабо доносились звуки, словно стая шакалов дралась из-за объедков.

Очнувшись от оцепенения, он пошел в ванную и залил прокушенную руку спиртом, с неистовым наслаждением ощущая, как жгучая боль проникает в его плоть…

3

Нэвилль нагнулся и набрал в пригоршню немного земли. Разминая ее пальцами, растирая темные комочки в пыль, он задумался. Сколько же их спало в этой земле, когда все это началось?

Он покачал головой.

Исключительно мало. Где же таилась эта легенда и почему ожила?

Он закрыл глаза и наклонил руку. Тонкая струйка пыли потекла из его ладони. Кто знает… Если бы ему были известны случаи, когда людей хоронили заживо. Тогда можно было бы о чем-то рассуждать.

Но ему ничего подобного никогда слышать не приходилось. Это трудно понять. Так же, как и ответить на вопрос, пришедший ему в голову накануне.

Как реагировал бы на крест вампир-мусульманин?

Он рассмеялся. Его лающий смех встряхнул утреннюю тишину и перепугал его самого.

Боже мой, — подумал он, — я так давно не смеялся. Я забыл, как это делается. Этот звук больше похож на кашель простуженной борзой. Да, это я и есть, разве не так? — он подумал немного. — Да, больной, загнанный охотничий пес.

В тот день около четырех утра случилась пыльная буря. Длилась она недолго, но вновь пробудила воспоминания.

Вирджиния, Кэтти и эти дни, переполненные ужасом…

Он осадил себя: нет. НЕТ! Опасный поворот. Сюда нельзя. Вернись! Это — то, что усаживает тебя с бутылкой в руке. Воспоминания. Не надо. Вернись. Прими настоящее. Прими его таким, какое оно есть.

Он снова поймал себя на мысли о том, почему он выбрал жизнь и не выбрал смерть.

Наверное, на то нет причины, — подумал он. — Я просто слишком упрям и туп, чтобы прекратить все это.

Итак, — он с деланным энтузиазмом хлопнул в ладоши, — продолжим. Что теперь? — Он огляделся, словно действительно собирался что-то увидеть на абсолютно пустынной Симаррон-стрит.

Ладно, — внезапно решил он, — посмотрим, как на них действует вода. Может быть, не лишено смысла.

Он закопал в землю шланг и вывел его в небольшое деревянное корыто. Вода текла из шланга в корыто, а из корыта стекала в другой отрезок шланга, откуда уже уходила в землю.

Закончив с этой работой, он зашел в дом, взял чистое полотенце, побрился и снял с руки повязку. Рана была чистой и быстро заживала. Впрочем, это его абсолютно не заботило. Жизнь более чем убедила его в том, что к их заразе у него иммунитет.

В шесть двадцать он подошел к двери и глянул в глазок. Никого. Он потянулся, ворча на побаливающие мускулы, и пошел налить себе немного виски.

Вернувшись, он увидел Бена Кортмана, выходящего на лужайку.

— «Выходи, Нэвилль», — пробормотал Нэвилль, и Кортман послушно повторил, разразившись громким криком:

— Выходи, Нэвилль!

Нэвилль немного постоял у глазка, разглядывая Бена Кортмана.

Он не сильно изменился. Те же черные волосы. Полноватое — нет, скорее, склонное к полноте тело. Белое лицо. Правда, теперь у него росла борода. Пышные усы. Поменьше — на щеках и на подбородке, так же на шее. А ведь было время — Бен Кортман был всегда умопомрачительно выбрит. Каждый день. И когда он подбрасывал Нэвилля на своей машине до завода, от него пахло французской туалетной водой.

Так странно было стоять теперь и смотреть на Бена Кортмана — врага, осаждающего его цитадель. Ведь когда-то они разговаривали, вместе ездили на работу, обсуждали бейсбол и автомобили, спорили о политике. Потом — обменивались по поводу эпидемии, как поживают Вирджиния и Кэтти, как себя чувствует Фреда Кортман и как…

Нэвилль покачал головой. Нет смысла снова увязать в этом. Это — прошлое. Оно так же мертво, как и сам Кортман.

Он снова покачал головой.

Мир свихнулся, — подумал он. — Мертвые разгуливают вокруг, а мне хоть бы что. Как легко теперь воспринимается возвращение трупов. Как быстро мы приемлем невообразимое, если видим это раз за разом, своими глазами.

Нэвилль стоял, потягивая виски, и никак не мог вспомнить, кого напоминал ему Бен Кортман. Было такое ощущение, что Кортман похож на кого-то именно теперь, на кого при жизни он никогда бы и не подумал.

Нэвилль пожал плечами. Какая разница?

Поставив бокал на подоконник, он сходил в кухню, включил воду и вернулся. Выглянув в глазок, он увидел на лужайке еще двоих — мужчину и женщину. Между собой они не разговаривали. Они никогда не общались. Просто без устали расхаживали подобно волкам, не глядя друг на друга, обратив свои голодные глаза в сторону дома, в котором, они знали, скрывается добыча.

Кортман заметил текущую из корыта воду и с интересом подошел, разглядывая устройство. Спустя мгновение он обернулся в сторону дома, и Нэвилль заметил, что он ухмыляется.

Нэвилль напрягся.

Кортман вскочил на корыто, покачался, потом спрыгнул. И снова туда и обратно.

— Издевается, сволочь!

Расшвыривая стулья, Нэвилль тяжело добежал до спальни и трясущимися руками вытащил из ящика стола пистолет.

Кортман уже почти втоптал корыто в землю, когда пуля ударила его в левое плечо. Он, шатаясь, попятился, со стоном рухнул на дорожку и стал дрыгать ногами. Нэвилль снова выстрелил. Пуля взметнула фонтанчик пыли в нескольких дюймах от извивающегося Кортмана. Кортман с ревом привстал, но третья пуля ударила его прямо в грудь.

Нэвилль, вдыхая едкий запах выстрелов, стоял и смотрел. Затем поле зрения ему закрыла какая-то женщина, которая, заслонив Кортмана, стала трясти перед ним своей юбкой.

Этого только не хватало.

Нэвилль отстранился и захлопнул дверцу глазка. Этого зрелища он не мог себе позволить. В первое же мгновение он ощутил, как из глубин его тела снова начинает подниматься чудовищный жар, рождающий бесконтрольную жажду плоти…

Через некоторое время он снова выглянул. Бен Кортман по-прежнему расхаживал и по-прежнему предлагал Нэвиллю выйти.

И вот тогда, глядя на освещенного луной Бена Кортмана, он наконец понял, кого тот ему напоминал. Понял, прыснул в кулак, отошел от глазка и, не в силах больше сдерживаться, дико захохотал.

Боже мой — Оливер Харди! Герой короткометражных комиксов, которые он крутил на своем проекторе. Ай да Бен Кортман! Хоть и мертвый — а двойник коротышки-комедианта. Правда, не такой толстенький, — вот и вся разница. Даже усы на месте.

Оливер Харди — падает на спину, сраженный пистолетным огнем. Оливер Харди — снова и снова возвращается как ни в чем не бывало.

Зарезанный, застреленный, раздавленный машиной, расплющенный обломками рухнувшего здания, в корабле, утопленный в море, перемолотый в мясорубке, — он обязательно вернется. Терпеливый, покорный и избитый.

Так вот кто был перед ним: Бен Кортман — слабоумный фигляр, избитый, многострадальный Оливер Харди.

О, господи, — это же воистину смешно! Он хохотал и не мог остановиться. Смех его был не просто смехом — это было избавление. Слезы текли по его щекам. Взрывы хохота сотрясали его так, что он не мог удержать в руке бокал — облив себя, он расхохотался еще пуще, и бокал покатился на пол. Его всего буквально скрутило от смеха, от беспредельного, бесконтрольного восторга. Вся комната дрожала от его захлебывающегося, нервического хохота. Пока смех его не перешел в рыдания…

Куда бы он ни вгонял колышек — результат был всегда одним и тем же. В живот или в плечо. В шею — всего один удар киянки. В руки или в ноги. И каждый раз — поток крови. Пульсирующий поток, липкое вишневое пятно, растекающееся поверх белой плоти. Он думал, что понимает механизм этой смерти: они теряют необходимую для жизни кровь. Смерть от потери крови.

Но потом была эта женщина. В маленьком зеленом домике с белыми ставнями. Когда он вогнал колышек, прямо на его глазах началось разложение. Это произошло так внезапно, что он отшатнулся и, держась за стену, оставил там свой завтрак.

Когда он снова нашел в себе силы взглянуть, то, что лежало на кровати, больше всего походило на смесь соли и перца. Слой этого порошка занимал примерно то самое место, где только что лежала женщина.

Тогда он видел это впервые.

Потрясенный этим зрелищем, он, покачиваясь, вышел из дома и около часа просидел в машине, пока не опустошил свою флягу. Но даже виски не изгладило впечатления. Картина стояла у него перед глазами.

А главное — с какой быстротой!

Он еще слышал эхо удара киянкой, когда она уже — растеклась? рассыпалась? Прямо на глазах.

Он вспомнил, как однажды болтал с каким-то негром с завода, большим докой, профессионалом во всяких погребальных делах. Тот рассказывал о мавзолеях, в которых человеческие тела хранятся в специальных вакуумных секциях и потому никогда не теряют своего облика.

— Но впусти туда хоть капельку воздуха, — говорил негр, — и опа-па! Перед вами только горка соли с перцем. Да-да! Что-то вроде того, — и негр прищелкнул пальцами.

Значит, эта женщина умерла уже давно. Может быть, — пришло ему в голову, — она и была одним из тех вампиров, с которых началась эпидемия. Когда это было? Бог знает, сколько лет назад это могло начаться. И сколько лет потом ей удавалось бегать от окончательной смерти?

Тот день доконал его. Он был так измотан, что ни в тот, ни в последующие дни оказался не в состоянии ничего делать. Он перестал выходить из дома и запил. Он пил, чтобы забыть. Дом стоял без починки, и на лужайке копились трупы.

Но, сколько бы он ни пил, сколько, бы он ни старался, он не мог забыть эту женщину и не мог забыть Вирджинию. Одно и то же неотступное видение вновь и вновь возвращалось к нему. Он видел склеп. Подходил. Открывал дверь. Входил внутрь и снимал крышку гроба…

Его начинала бить холодная дрожь, и он ощущал, что заболевает. Тело его холодело, парализованное недужным ознобом.

Вирджиния… Неужели и она теперь… — вроде того?..

4

То утро было ярким и солнечным. Лишь пение птиц в кронах деревьев нарушало прозрачную искрящуюся тишину. Ни единого дуновения ветерка. Деревья, деревца, кусты и кустарники — все было недвижно. Облако гнетущей дневной жары медленно спускалось, постепенно окутывая Симаррон-стрит.

Сердце Вирджинии Нэвилль остановилось.

Он сидел рядом с ней на кровати и вглядывался в ее лицо. Держа ее руки в своих, он гладил и гладил ее пальцы. Он словно окаменел — сидел напрягшись, утратив способность ощущать, двигаться, думать. Он сидел выпрямившись, с застывшей маской безразличия на лице, не мигая и почти не дыша.

Что-то произошло в его мозгу.

В то мгновение, когда, нащупывая дрожащими пальцами нитку пульса, он понял, что сердце ее остановилось, его мозг словно нашел единственный выход: окаменеть. Нэвилль почувствовал в голове каменную тяжесть и медленно осел на кровать. Потеряв способность двигаться, он сидел, словно в тумане, где-то в глубине своего сознания пытаясь ухватиться за слабые ростки вспыхивающих и тут же угасающих мыслей, не в состоянии понять, как можно так сидеть и почему отчаяние еще не взорвало его, не уничтожило и не втоптало в землю. Однако он не впал в прострацию. Просто время для него остановилось, словно застряв на этом месте, не в состоянии двинуться дальше. Остановилось все. Вздрогнув, толчком приостановилась вся жизнь — потому что мир не мог существовать без Вирджинии.

Так прошло полчаса. Час.

Медленно, словно наблюдая нечто постороннее, он заметил дрожь в своем теле. Это было не подергивание мускула, не нервическая дрожь напряженных мышц. Его всего трясло. Все тело его содрогалось. Бесконечно, бесконтрольно, непроизвольно, словно огромный клубок нервов, больше не подчинявшихся его воле. Единственное, что он еще сознавал, — это то, что это был он и это было его тело.

Больше часа он сидел так, глядя в ее лицо, и его трясло. Затем это внезапно отступило. Что-то сдавленно бормоча, он вскочил и выбежал из комнаты.

Расплескивая и не попадая в бокал, он попытался налить себе виски, — и то, что удалось налить, опрокинул в себя одним глотком. Тонкий ручеек просочился, обжигая внутренности вдвое — сильнее обычного: он весь закоченел и все внутри пересохло. Ссутулясь, он снова налил бокал до краев и выпил его большими, судорожными глотками.

Это сон, — слабо возражал его рассудок, как будто посторонний голос вторгся в его сознание.

— Вирджиния…

Он стал оглядываться, оборачиваясь то в ту, то в другую сторону, словно отыскивая в комнате что-то, что должно было там быть, но не оказалось на месте. Словно дитя, потерявшееся в комнате ужасов. Он все еще не верил. Ему хотелось кричать, что все это — неправда. Сцепив пальцы, сжав руки, он попытался остановить их дрожь, но руки не подчинялись ему.

Руки его тряслись так, что он не различал уже их очертаний. Прерывисто вздохнув, он расцепил их, развел в разные стороны и прижал к бедрам, пытаясь остановить дрожь.

— Вирджиния…

Он сделал шаг и закричал. Страшно, надрывно. Комната вышла из равновесия и обрушилась на него… Ощутив взрыв острой игольчатой боли в колене, он снова поднялся на ноги и, причитая, доковылял до гостиной и остановился. Его качало, словно мраморную статую во время землетрясения, и взгляд его окаменевших глаз оставался прикован к дверям спальни. В его сознании вновь прокручивался этот кошмар: гигантское пламя. Ревущее, плюющееся в небо огнем и плотными, густо-грязными клубами дыма. Крохотное тельце Кэтти в его руках. Человек. Приближающийся и выхватывающий ее из его рук словно мешок тряпья. Человек, уходящий под завесу дымного облака и уносящий его ребенка. И ощущение пустоты.

Он стоял там, пока где-то вблизи не заработала свайная установка и грохот близких ударов едва не сбил его с ног.

Очнувшись, он стремительно рванулся вперед с воплем безумия:

— Кэтти!..

Чьи-то руки схватили его, люди в масках и халатах потащили его назад. Его ноги волочились по земле, чертя, два неровных следа. Они волокли его прочь от того места — но мозг его уже взорвался, захлебываясь нескончаемым воплем ужаса.

Ночь и день чередовались, словно облака дыма, как вдруг он ощутил боль в скуле и жар спирта, льющегося ему в горло. Он поперхнулся, задохнулся и наконец очнулся, обнаружив, что сидит в машине Бена Кортмана. Не проронив ни слова и не шелохнувшись, он следил за остающимся позади столбом клубящегося дыма, поднимающегося над землей черным знаменем вселенской скорби.

Нахлынувшие воспоминания смяли его, раздавили своей тяжестью. Он закрыл глаза и до боли стиснул зубы.

— Нет.

Он не повезет туда Вирджинию. Даже если его убьют за это.

Движения, его были медленны и скованны. Он вышел на крыльцо и, спустившись на лужайку, направился в сторону дома Бена Кортмана. Слепящее солнце заставило его сощуриться. Руки его бессмысленно болтались по сторонам.

Звонок по-прежнему играл веселенький мотивчик «Ах, какой я сухой» — абсурд! Ему захотелось сломать что-нибудь. Он вспомнил, как Бен Кортман веселился, встроив эту потешную мелодию.

Он, напрягшись, стоял перед дверью, и его сознание, словно зацикливаясь, мерцало и пульсировало.

Какое мне дело, что есть закон… Какое мне дело до закона… Какое мне дело, что неповиновение карается смертью… Какое мне дело… Я не повезу ее туда!..

Он ударил кулаком в дверь.

— Бен!

Тишина в доме.

Белые занавески на окнах. Через окно видна красная тахта. Торшер с кружевным абажуром, который Фреда любила ребячливо теребить в долгие субботние вечера. Он моргнул. Какой сегодня день? Он не знал. Он потерял счет дням.

Он пожал плечами, и злость вперемешку с нетерпением желчью забурлила в его венах.

— Бен!

Он побледнел и снова ударил кулаком в дверь. Щека его начала немного дергаться.

Проклятье! Куда он подевался? Нэвилль негнущимся пальцем снова вдавил кнопку звонка, и органчик снова завел свой пьяненький мотивчик: «Ах, какой я сухой, ах, какой я сухой, ах, какой…»

Задыхаясь от бешенства, он прислонился к двери и подергал ручку — и она распахнулась, ударившись о стену внутри дома. Дверь оказалась не заперта.

Он прошел в пустынную гостиную.

— Бен, — громко сказал он, — Бен, мне нужна твоя машина…

Они были в спальне. Они лежали тихо и недвижно, скованные дневной комой, каждый в своей постели. Бен — в пижаме. Фреда — в шелковой ночной сорочке. Они лежали поверх простыней, дыхание их было глубоким, и размеренным.

На мгновение он задержался, разглядывая их. На белоснежной шее Фреды он увидел несколько ранок, покрытых корочкой засохшей крови. Он перевел взгляд на Бена. На горле Бена ран не было. Словно чужой голос произнес в его мозгу: только бы мне проснуться.

Он встряхнул головой. Но нет, от этого нельзя было проснуться.

Он нашел ключи от машины на столе, взял их, развернулся и вышел. Вышел, не оборачиваясь, из этого навсегда притихшего дома. Так он в последний раз видел их живыми.

Мотор кашлянул и завелся, и он дал ему поработать вхолостую несколько минут, глядя наружу через пыльное ветровое стекло. Жирная муха гудела у него над головой. В тесной кабине было горячо и душно. Он глядел на гнусное, блестящее зеленью мушиное брюхо и вслушивался в равномерную пульсацию двигателя.

Затем он выехал на улицу. Припарковавшись у своего гаража, заглушил мотор.

В доме было прохладно и тихо. Единственный звук — его шаги по ковру в прихожей, затем — скрип паркетных половиц в холле.

Он словно запнулся в дверях и замер, вновь разглядывая ее. Она так и лежала на спине, вытянув руки вдоль туловища, чуть подобрав побелевшие пальцы. Казалось, будто она спит.

Он отвернулся и снова вышел в гостиную. Что он собирался делать? Выбирать теперь казалось бессмысленным. Какая разница, что он сделает? Жизнь будет бесцельной и бесполезной, что бы он теперь ни предпринял.

Он стоял у окна, глядя на залитую солнцем улицу, и взгляд его был безжизненным.

Для чего я тогда взял машину? — спросил он себя и напряженно сглотнул. — Я не могу ее сжечь. И не буду.

Но что тогда оставалось? Похоронные бюро были закрыты. Те немногие могильщики, что еще оставались в живых, по закону не имели права хоронить. Абсолютно все без исключения должны были быть преданы огню немедленно после смерти. Это был единственный способ предотвратить распространение заразы. Бактерия, ставшая причиной этой эпидемии, могла быть уничтожена только огнем.

Он знал это. Знал, что это — закон.

Но кто соблюдает его? Стоило задуматься над этим.

Кто из мужей способен взять женщину, с которой он делил жизнь и любовь, — и бросить ее в пламя? Кто из родителей способен сжечь свое возлюбленное чадо? Кто из детей возведет своих родителей на этот костер, ста ярдов в поперечнике, ста футов глубиной?

Нет. Если осталось еще хоть что-то в этом мире, то, покуда это в его власти, тело ее не будет предано огню.

Лишь час спустя он пришел кокончательному решению.

Тогда он взял иголку с ниткой — ее иголку. Ее нитку.

И шил, пока на виду осталось только ее лицо. И тогда, скрепя сердцем, трясущимися руками он зашил полотнище у ее рта. У ее носа. У ее глаз.

Закончив, вышел на кухню и влил в себя еще бокал виски, но оно не действовало.

Он едва держался на ногах. Вернувшись в спальню, он постоял немного, хрипло дыша, затем, согнувшись, подсунул руки под ее недвижное тело и взял ее, одними губами шепча:

— Иди ко мне, детка.

Слова словно освободили что-то внутри него. Он почувствовал, что его трясет, слезы бегут по его щекам…

Через гостиную — на крыльцо — на улицу…

Он положил ее на заднее сиденье и сел в машину. Сделав глубокий вдох, потянулся к стартеру.

Стоп. Он снова вышел из машины, сходил в гараж и взял лопату.

Заметив на улице медленно приближающегося человека, он вздрогнул, сунул лопату под заднее сиденье и сел в машину.

— Постойте! — глухо вскрикнув, тот человек попытался бежать, но не смог. Он был слишком слаб и еле волочил ноги.

Оставшись сидеть в машине, Нэвилль дождался, пока тот подойдет.

— Не могли бы вы… Позвольте мне принести… и мою мать тоже? — сдавленно выговорил подошедший.

— Я… Я… Я… — мысли Нэвилля перемешались. Он думал, что снова разрыдается, но овладел собой и напрягся.

— Я не собираюсь… туда, — сказал он.

Человек тупо уставился на него.

— Но ваша…

— Я не собираюсь туда ехать, я сказал! — рявкнул Нэвилль и вдавил кнопку стартера.

— А как же ваша жена, — проговорил человек, — ведь ваша жена…

Роберт Нэвилль нажал на сцепление и покачал ручку переключения передач.

— Пожалуйста, — упрашивал человек.

— Я не собираюсь туда! — выкрикнул Нэвилль, уже не глядя на него.

— Но это же закон! — вдруг, свирепея, в ответ закричал тот.

Машина выкатилась на проезжую часть, и Нэвилль легко развернул ее в направлении Комптон-бульвара. Набирая скорость, он оглянулся на этого человека, стоявшего на тротуаре и глядевшего ему вслед.

Идиот, — кричал кто-то в его мозгу, — ты что, думаешь, что я собираюсь бросить свою жену в огонь?

Улицы были пустынны. С Комптона он свернул налево и отправился на запад. По правую руку невдалеке от дороги виднелся обширный пустырь. Кладбища были закрыты и охранялись. Ими запрещено было пользоваться. Если кто пытался хоронить, стреляли без предупреждения.

У следующего перекрестка он свернул направо, проехал один квартал и снова свернул направо. Это был тихий переулок, выводящий к пустырю.

Не доехав полквартала, он заглушил мотор и тихо докатил до конца, чтобы никто не услышал его. Никто не видел, как он вынес тело из машины. Никто не видел, как он нес её через заросший густой травой пустырь. Никто не видел, как он положил ее на землю. А потом, встав на колени, он и вовсе пропал из виду.

Он копал медленно, плавно толкая лопату в мягкую землю, стараясь приноровиться к пульсирующим дуновениям раскаленного солнцем воздуха. Пот катил с него ручьями — по щекам, по лбу. Перед глазами все плыло. Каждый взмах лопатой поднимал в воздух пыль — она забивалась в глаза, в нос, во рту стоял сухой, едкий привкус.

Наконец яма была готова. Он отложил лопату и сел на колени. Пот заливал лицо, и Невилля снова начало трясти. Наступал момент, которого он больше всего боялся.

Он знал, что ждать нельзя. Если его увидят, его тут же схватят. Его застрелят — но не в этом дело. Потому что тогда ее сожгут. Он стиснул зубы.

Нет.

Нежно, как можно аккуратнее, он опустил ее в узкую могилку, проследив, чтобы она не ударилась головой, выпрямился и посмотрел на ее зашитое в простыню навсегда успокоившееся тело.

В последний раз, — подумал он. — Никогда больше мне не разговаривать с ней, не любить ее. Одиннадцать лет неповторимого счастья заканчиваются здесь, в этой узкой яме.

Дрожь снова пробежала по его телу.

Нет, — приказал он себе, — не сейчас. Теперь нет времени для этого.

Бесполезно. Бесконечный, изнуряющий поток слез застил ему свет, лишь проблесками открывая его взгляду этот безумный мир, в котором он сталкивал и сталкивал обратно в яму рыхлую землю и нежно уплотнял ее своими утратившими чувствительность пальцами…

Он лежал на кровати не раздеваясь и глядел в потолок. Он изрядно выпил, и в темноте на фоне черного потолка в его глазах роились огненные снежинки.

Он протянул руку к столу. Задев рукой бутылку, неловко выбросил наружу пальцы, но слишком поздно. Расслабившись, он замер, слушая, как виски пробулькивает через бутылочное горлышко и растекается по полу.

Его растрепанные волосы зашуршали на подушке, когда он зашевелился, чтобы взглянуть на часы. Два часа утра. Уже два дня как он похоронил ее. Двумя глазами он смотрел на часы, двумя ушами слышал их тиканье, сжав губы — тоже две. Две руки его безвольно лежали на кровати.

Он пытался избавиться от этой навязчивой идеи — но все вокруг упорно распадалось на пары, утверждая всемирный, космический принцип двойственности, все вело на алтарь двоичности. Их было у него двое — двое умерли. Две кровати в комнате, два окна. Два письменных стола, два ковра. Два сердца, которые…

Поглубже вдохнув, он задержал дыхание, подождал и затем с силой выдохнул — но опять сорвался: два дня, две руки, две ноги, два глаза…

Он сел, свесив ноги с кровати, попал ногой в лужу виски и почувствовал, что промочил носки. Прохладный ветерок слегка дребезжал, ставнями. Он уставился в темноту.

Что же остается? — спросил он себя. — Что же все-таки остается?

Тяжело поднявшись, он добрел до ванной, оставляя на полу цепочку мокрых следов. Плеснул себе в лицо воды и стал шарить рукой, ища полотенце.

Что же остается? Что же…

Он вдруг замер.

Кто-то трогал ручку входной двери.

Стоя в прохладной темноте ванной, он почувствовал, как холодный страх поднялся по его спине вверх, к шее, и защекотал у корней волос.

Это Бен, — услышал он слабый отголосок своего сознания. — Он пришел забрать ключи от машины.

Полотенце выскользнуло из его руки и, шурша, опустилось на кафельный пол. Он вздрогнул.

Стук в дверь. Удар был слабым, бессильным, так падает на стол рука нечаянно уснувшего… Он медленно прошел в гостиную, сердце его тяжело билось.

Дверь вздрогнула — снова слабый удар кулака. Его словно подбросило от этого звука.

В чем дело? — подумал он. — Ведь дверь не заперта.

Из приоткрытого окна в лицо ему дул холодный ветер, тьма притягивала ко входной двери.

— Кто… — сказал он, не в силах продолжать.

Его пальцы соскочили с дверной ручки, когда та повернулась под его рукой. Он сделал шаг назад и, уперевшись в стенку спиной, застыл, тяжело дыша, глядя в темноту широко распахнутыми глазами.

Ничего не произошло. Он стоял, напряженно выпрямившись, и ждал.

Вдруг он задержал дыхание. Кто-то мялся там, на крыльце, что-то тихо бормоча. Он попытался взять себя в руки, выдохнул и рывком распахнул дверь, впуская в дом поток лунного света.

Он не смог даже вскрикнуть. Он просто остался стоять как прикованный где стоял, тупо глядя на Вирджинию.

— Роб… ерт, — проговорила она.

5

Научные залы находились на третьем этаже. Роберт Нэвилль поднимался по мраморной лестнице Публичной библиотеки Лос-Анджелеса, и гулкое эхо его шагов медленно затухало в пустоте лестничных пролетов. Было седьмое апреля 1976 года.

После нескольких дней разочарований, пьянства и бессистемных экспериментов он понял, что попусту теряет время. Стало ясно, что из одиночного эксперимента все равно ровно ничего не следует. Если и существовало какое-то разумное объяснение происходящему (он верил, что оно существует), то добраться до него можно было только путем тщательных, методичных исследований.

Для начала, стремясь расширить свои познания, он принялся изучать то, что предполагал основой, то есть кровь. По крайней мере, это могло быть отправной точкой. Итак, первый шаг: изучить кровь.

В библиотеке царила полная тишина. Звук его шагов терялся в глубине коридоров. Третий этаж был пуст. Снаружи здания такая гнетущая тишина была бы просто невозможна. Там всегда был какой-нибудь птичий щебет, а если и не было, то все равно какие-нибудь звуки, шелест, шорох, дуновение ветра. Лишь здесь, в замкнутом пространстве пустого здания, от тишины закладывало уши.

В этом огромном здании, серокаменные стены которого охраняли книжную мудрость сгинувшего мира, было особенно тихо. Может быть, это было чисто психологическое действие замкнутого пространства, но от такой мысли не становилось легче. И больше не существовало в мире психиатров, до последнего бормотавших про неврозы и слуховые галлюцинации, так что последний человек был теперь беспросветно, безнадежно задавлен тем миром, который сам себе создавал.

Он вошел в научные залы.

Высокие потолки, обширные окна с огромными фрамугами. Напротив двери находилась стойка, где выписывали книги — в те дни, когда их еще выписывали.

Он остановился на мгновение и оглядел зал, медленно покачал головой.

Все эти книги, — подумал он, — вот все, что осталось от интеллекта планеты. Записки слабоумных. Пережитки прошлого. Сочинительство писак. Все это оказалось не в силах спасти человечество от гибели.

Он направился к полкам по левую руку, и шаги его зазвенели на темном паркете. Взгляд его скользил по табличкам между секциями. «Астрономия», — прочел он. Книги о небесах. Он двинулся дальше. Небеса — это не то, что его сейчас интересовало. Восхищение звездами умерло вместе с теми, у кого оно было. «Физика», «Химия», «Машиностроение». Он миновал эти секции и двинулся дальше. Продолжение находилось в главном читальном зале.

Остановившись, он оглядел высокий потолок. Безжизненно висели две люстры. Весь потолок был разделен на вогнутые квадраты, каждый из которых был отделан наподобие индейской мозаики. Солнце сочилось из пыльных оконных стекол, и в солнечном столбе роились пылинки.

Он взглянул на ряд длинных деревянных столов с аккуратно придвинутыми стульями. Ряды были выровнены исключительно: кто-то приложил здесь все свое старание. Должно быть, в тот день библиотека закрылась как обычно, дежурный библиотекарь расставил здесь все на свои места. Придвинул тщательно каждый стул — с точностью и аккуратностью, присущими только ему одному.

Он живо представил себе эту картину. Должно быть, это была молодая, очень педантичная леди. И больше она сюда уже не вернулась.

Погибнуть, — подумал он, — не ощутив полноты наслаждения жизнью, не познав счастья в объятиях любимого человека. Погрузиться в тяжкий коматозный сон, чтобы умереть, — или, может быть, вновь ожить, только ужасным, безумным, бесполым, бродячим существом. И никогда не познать, что значит любить и что значит быть любимым.

Это похуже, чем стать вампиром. Он встряхнул головой. Пожалуй, хватит, — сказал он себе. — Сейчас не время для сантиментов.

Наконец он дошел до указателя «Медицина». Это и было то, что он искал. Он проглядел заголовки на разделителях.

Книги по гигиене, по анатомии, по физиологии (общей и специальной), по здравоохранению. Ниже — по бактериологии. Он выбрал пять книг по общей физиологии и несколько книг о крови. Отнес их и поставил стопкой на один из пыльных столов. Взять ли что-нибудь по бактериологии? Он постоял немного, нерешительно разглядывая коленкоровые переплеты, и наконец пожал плечами.

Какая разница? Больше — не меньше. Не сейчас — так потом.

Он наугад вытащил еще несколько штук, и стопка на столе увеличилась. Всего девять книжек. Для начала достаточно. Вероятно, сюда придется возвращаться.

Покидая научные залы, он взглянул на часы над дверью. Красные стрелки застыли в положении четыре двадцать семь. Интересно, какого дня? Спускаясь по лестнице, он рассуждал сам с собою: а интересно, в какой момент они остановились? Был ли день, или была ночь? Дождь или солнце? И был ли тогда кто-нибудь здесь, в библиотеке?

Что за чушь. Какая разница? — он недоуменно пожал плечами.

Все возрастающая ностальгия вновь и вновь возвращающихся мыслей о прошлом начинала его раздражать. Он знал, что это — слабость. Слабость, которую вряд ли можно себе позволить, если он хочет чего-то добиться, но снова и снова ловил себя на том, что его уход в прошлое с каждым разом все глубже и глубже и размышления о прошлом все больше становятся похожи на медитацию. Погружаясь в воспоминания, он терял контроль над своим сознанием, и бессилие перед самим собой приводило его в бешенство.

Отпереть массивную входную дверь изнутри оказалось так же сложно, как и снаружи, и выбираться пришлось снова через разбитое окно. Аккуратно выкинув на асфальт книги, одну за другой, он спрыгнул следом. Собрал книги, отнес их к машине и сел за руль.

Отъезжая, он заметил, что поребрик, у которого стояла машина, окрашен в красный цвет. Кроме того, здесь было одностороннее движение, как раз навстречу. Он окинул быстрым взглядом улицу в оба конца и вдруг услышал свой собственный голос:

— Полисмен! — кричал он. — Эй, полисмен!

Что здесь смешного? Но больше мили он хохотал не переставая и не мог остановиться.

Роберт Нэвилль отложил книгу. Он снова читал о лимфатической системе, с трудом припоминая то, что было прочитано несколькими месяцами раньше. То время он теперь называл «дурной период». То, что он читал тогда, никак не откладывалось в нем, поскольку никак и ни с чем не стыковалось.

Теперь, кажется, ситуация была иной. Тонкие стенки кровеносных сосудов позволяют плазме крови проникать в прилегающие полости, образованные красными и белыми клетками. Компоненты, покидающие таким образом кровеносную систему, возвращаются в нее по лимфатическим сосудам, влекомые светлой водянистой жидкостью, которая называется лимфой.

Пути возвращения в кровеносную систему пролегают через лимфатические узлы, в которых происходит фильтрация шлаков, что предотвращает их возвращение в кровяное русло.

И далее.

Лимфатическая система функционирует за счет нескольких стимулирующих воздействий:

1) дыхание, посредством движения диафрагмы вызывающее разность давлений во внутренних органах, которая и вынуждает движение лимфы и крови в противовес действующей силе тяжести;

2) движение различных частей тела, связанное с мускульными сокращениями, сдавливает лимфатические сосуды, что также приводит лимфу в движение. Сложная система клапанов не допускает обратного течения лимфы.

Но вампиры не дышат. По крайней мере те, что уже умерли. Это означает, что, грубо говоря, половина их лимфатической системы не функционирует. А это, в свою очередь, означает, что значительная часть шлаков остается в организме вампира.

Размышляя об этом, Роберт Нэвилль, конечно, имел в виду исходящий от них мерзкий запах разложения.

Он продолжал читать.

«Бактерии переносятся потоком крови…»

«…Белые кровяные тельца играют основную роль в механизме защиты организма от бактерий».

«Сильный солнечный свет быстро разрушает большинство микроорганизмов…»

«Многие заболевания, вызываемые микроорганизмами, переносятся насекомыми, такими, как мухи, комары и пр.»

«…Под действием болезнетворных бактерий организм вырабатывает дополнительное количество фагоцитов, которые поступают в кровь…»

Он уронил книгу на колени, и она соскользнула на ковер.

Сопротивляться становилось все труднее: чем больше он читал, тем больше видел неразрывную связь между бактериями и нарушениями кровеносной деятельности. Но все еще ему были смешны те, кто до самой своей смерти утверждал инфекционную природу эпидемии, искал микроба и глумился над «россказнями» о вампирах.

Он встал и приготовил себе виски с содовой. Но бокал так и остался нетронутым. Оставив бокал рядом с баром, Нэвилль задумчиво уставился в стену, мерно ударяя кулаком по крышке бара.

Микробы. — Он поморщился. Ладно, бог с ними, — устало огрызнулся он на самого себя. — Слово как слово, без колючек. Небось, не уколешься. Он глубоко вздохнул.

И все-таки, — убеждал он сам себя, — есть ли основания полагать, что микробы тут ни при чем? Он резко отвернулся от бара, словно желая уйти от ответа. Но вопрос — это то, от чего не так-то легко отвернуться. Вопросы, однажды возникнув, настойчиво преследовали его.

Сидя в кухне и глядя на чашку дымящегося кофе, он пытался понять, почему его разум так противится параллелям между бактериями, вирусами и вампирами. Тупой ли это консерватизм, или страх того, что дело окажется действительно в микробах, — и тогда задача примет совершенно для него непосильный размах?

Кто знает… Новый путь — единственный путь — требовал пойти на компромисс. Зачем же отказываться от какой-то из теорий. В самом деле, они не отрицали друг друга. В них можно было найти некоторое взаимное приятие и соответствие.

Бактерия может являться причиной для появления вампира, — подумал он, — тогда все идет гладко.

Все ложилось в свое русло. Он вел себя как мальчишка, который, глядя на ручеек дождевой воды, хочет повернуть его вспять, остановить, лишь бы не тек он туда, куда предписывают ему законы природы. Так и он, набычась и замкнувшись в своей твердолобой уверенности, хотел повернуть вспять естественную логику событий. Теперь же он разобрал свою игрушечную плотину и выпрямился, глядя, как хлынул, разливаясь и захватывая все большее пространство, высвобожденный поток ответов.

Эпидемия распространялась стремительно. Могло ли так получиться, если бы заразу распространяли только вампиры, совершающие свои ночные вылазки? Было ли этого достаточно?

Ответ напрашивался сам собой, и это его весьма и весьма огорчало. Очевидно, только микробы могли объяснить фантастическую скорость распространения эпидемии, геометрический рост числа ее жертв.

Он отодвинул чашку кофе. Мозг его бурлил, переполненный догадками. Похоже, в этом участвовали мухи и комары. Они-то и вызвали тотальное распространение заразы.

Да, микробами можно было объяснить многое. Например, их дневное затворничество: микроб вызывал днем коматозное состояние, чтобы уберечься от действия солнечного света.

И еще: а что, если окончательные вампиры питались за счет этих бактерий?

Легкая дрожь пробежала по его телу. Возможно ли это, чтобы микроб, убивший живого, снабжал потом энергией мертвого?

В этом следовало разобраться. Он вскочил и почти что выбежал из дома, но в последний момент остановился, схватившись за ручку входной двери, и нервно рассмеялся.

О, господи, — подумал он. — Я, кажется, схожу с ума.

Стояла глубокая ночь.

Он усмехнулся и беспокойно зашагал по комнате.

Как объяснить остальное? Колышек? — мозг его яростно сражался, пытаясь войти в рамки новой бактериологической аргументации.

Ну же, ну! — подстегивал он себя.

Смерть от колышка — это был пробный камень для новой теории. До сих пор он не придумал ничего, кроме как смерть от потери крови. Но та женщина не поддавалась этому объяснению. Было ясно только, что сердце здесь абсолютно ни при чем.

В страхе, что новорожденная теория обрушится, не установившись и не развившись, он перескочил к следующему пункту.

Крест? Нет, микробы здесь ничего не объяснят. Почва? Бесполезно. Вода, чеснок, зеркало…

Он ощутил дрожь отчаяния, неодолимо разливающуюся по телу. Ему захотелось закричать во весь голос, чтобы остановить взбесившееся подсознание. Ведь он обязан был что-то понять!

Проклятье! — где-то внутри него клокотала ярость. — Я этого так не оставлю!

Он заставил себя сесть. Напряжение и дрожь не отступали, и ему долго пришлось успокаивать себя.

О, милостивый боже! Что со мной происходит, — думал он. — Ухватившись за догадку, я начинаю паниковать, когда оказывается, что она не может в ту же секунду все мне объяснить. Наверное, я схожу с ума.

Он потянулся за бокалом, который теперь оказался кстати. Держа в руке бокал, он успокаивал себя, пока рука не перестала дрожать.

— Все в порядке, мой мальчик. Будь терпелив. Скоро к тебе придет твой Санта-Клаус со своими замечательными ответами. И ты перестанешь казаться себе Робинзоном, немного чокнутым мистером Крузо, брошенным в одиночестве на необитаемом острове ночи, окруженном океаном смерти.

Вволю посмеявшись, он окончательно успокоился.

А что, неплохо. Ярко, сочно. Последний в мире человек — почти что Эдгар Гест.

— Вот так-то лучше, — сказал он себе. — А теперь в кровать. Ты больше не выдержишь. Твои эмоции разорвут тебя на куски и разбросают во всех направлениях. Да, с этим у тебя неважно…

Для начала надо раздобыть микроскоп, первым делом, — повторял он себе, раздеваясь перед сном. — Надо раздобыть микроскоп. И это будет первый шаг.

Он убеждал себя, пытаясь преодолеть сосущую под ложечкой нерешительность, странно уживающуюся с безумным, беспорядочным желанием броситься в это исследование с головой, заняться им прямо сейчас.

Он знал, как надо действовать: спланировать один следующий шаг, и только. Жажда деятельности раздирала его настолько, что он почувствовал себя больным, но продолжал твердить про себя: «Это будет первый шаг. Первый шаг, черт бы тебя побрал. Это — первый шаг».

Он рассмеялся в темноту, возбужденный ощущением предстоящей работы.

Только одну еще задачу позволил он себе перед сном. Укусы, насекомые, передача инфекции от человека к человеку — достаточно ли всего этого для той чудовищной скорости, с которой шла эпидемия?

Он так и заснул, размышляя над этим. А около трех часов утра его разбудила бушевавшая пыльная буря. И внезапно в его подсчетах все встало на свои места.

6

Первое его приобретение, конечно, никуда не годилось.

Механика была настолько безобразной, что любое прикосновение сбивало настройку. Подача была разболтана, так что разные детали ходили вразнобой и наперекосяк. Зеркало слабо держалось в шарнирах и потому все время уходило из правильного положения. Кроме того, не было посадочных мест для конденсора или поляризатора. Объектив был только один, без карусельки, и его приходилось выкручивать каждый раз, когда требовалось сменить увеличение. А прилагавшиеся объективы были отвратительного качества.

Разумеется, он ничего не понимал в микроскопах и взял первый попавшийся.

Через три дня он швырнул его в стену, замысловато выругался, растоптал то, что осталось цело, и вымел вместе с мусором.

Успокоившись, он отправился в библиотеку и взял книгу по микроскопам.

В следующий выезд он вернулся только после того, как отыскал приличный инструмент: с каруселькой на три объектива, обоймой для конденсора и поляризатора, хорошей механикой, четкой подачей, с ирисовой диафрагмой и хорошим комплектом оптики.

— Вот еще один пример, — пояснил он себе. — Как глупо выглядит недоучка, рвущийся к финишу.

— Да, да, да. Разве я возражаю…

Но с большим трудом он заставил себя потратить время на то, чтобы освоиться со всей этой механикой.

Намучившись с зеркалом, он наконец научился ловить лучик света и направлять его в нужную точку за считанные секунды. Он освоился с линзами и объективами, ловко подбирая нужную силу от одного дюйма до одной двенадцатой. Он учился наводить, поместив в поле зрения каплю кедрового масла, и, опуская объектив, не однажды промахивался, так что сломал таким образом полтора десятка препаратов.

За три дня кропотливого, напряженного труда он научился виртуозно манипулировать зажимами, рукоятками микровинтов, диафрагмой и конденсором так, что в кадр попадало ровно столько света, сколько надо, и изображение было почти идеальным.

Таким образом, он освоил все готовые препараты, которые у него были.

Он никогда не подозревал, что у блохи такой богомерзкий вид.

Гораздо труднее, как выяснилось впоследствии, было готовить препараты самому.

Несмотря на все его ухищрения, ему не удавалось избежать попадания на образец частиц пыли. Поэтому под микроскопом всякий раз оказывалось, что он приготовил для изучения груду валунов.

Это было особенно трудно, поскольку пыльные бури продолжались, случаясь в среднем каждые четыре дня. Пришлось соорудить над столом полог.

Экспериментируя с препаратами, он старался приучать себя к порядку и аккуратности. Он обнаружил, что поиски затерявшегося инструмента не только тратят время, но и препарат за это время покрывается пылью.

Сначала неохотно, но затем все с большим и большим восторгом он определил все по своим местам. Предметные и покровные стекла, пипетки, пробирки, пинцеты, чашки Петри, иглы, химикалии — все было систематизировано, все под рукой.

К своему удивлению, он обнаружил, что постоянное поддержание порядка доставляет ему удовольствие. Что ж, в конце концов, во мне течет кровь старого Фрица, — однажды с удовольствием отметил он.

Затем у одной из женщин он взял кровь. Не один день потребовался ему, чтобы правильно приготовить препарат. В какой-то момент он даже решил, что ничего не выйдет.

Но на следующее утро, словно между делом, как событие, ровно для него ничего не значащее, он поместил под объектив тридцать седьмой препарат крови, включил подсветку, установил зеркало и окуляр, подстроил конденсор и диафрагму. И с каждой секундой его сердце билось все сильнее и сильнее, потому что он знал, что время пришло. Настал тот самый момент.

У него перехватило дыхание.

Следовательно, это был не вирус. Вирус нельзя увидеть в микроскоп. Там, слегка подергиваясь, зажатый в пространстве между двух стекол, шевелился микроб.

Я назову его vampiris, — думал он, не в силах оторваться от окуляра…

Листая книги по бактериологии, он узнал, что цилиндрическая бактерия, которую он обнаружил, называется бациллой, представляет собой маленький столбик протоплазмы и передвигается в крови при помощи тоненьких жгутиков, торчащих из ее оболочки. Эти жгутики — флагеллы — энергично двигались, так что бацилла, отталкиваясь от жидкости, довольно быстро перемещалась. Долгое время он просто глядел в микроскоп, не в состоянии ни думать, ни продолжать свои эксперименты.

Он думал о том, что здесь, перед ним, теперь находится та самая причина, которая порождает вампиров. Он увидел этого микроба — и этим подрубил средневековые предрассудки, веками державшие людей в страхе.

Значит, ученые были правы. Да, дело было в бактериях. И вот он, Роберт Нэвилль, тридцати шести лет от роду, единственный оставшийся в живых, завершил исследование и обнаружил причину заболевания — микроб вампиризма.

Его захлестнула волна тягостного разочарования. Найти ответ теперь, когда он никому уже не нужен, — да, это сокрушительный удар. Он слабо сопротивлялся, но волна депрессии уже овладела им. Он был беспомощен, не знал, с чего начать. Теперь перед ним вставала новая задача, перед которой он пасовал. Мог ли он надеяться, что тех, кто еще жив, удастся вылечить? Он ведь ничего не знал о бактериях.

Значит, должен узнать, — приказал он себе.

Снова приходилось учиться.

Некоторые виды бацилл в неблагоприятных для жизни условиях способны образовывать тела, называемые спорами. При этом клеточное содержимое собирается в овальное тело с плотной стенкой. Это тело, сформировавшись, отделяется от бациллы и становится свободной спорой, обладающей высокой устойчивостью к физическим и химическим воздействиям.

Позже, когда условия становятся более благоприятными, спора вновь развивается, приобретая все свойства материнской бациллы.

Роберт Нэвилль остановился возле раковины и крепко взялся за край, зажмурив глаза. В этом что-то есть, — настойчиво повторял он, — именно в этом. Но что?

Предположим, — начал он, — вампир не нашел крови. Должно быть, тогда условия для бациллы vampiris оказываются неблагоприятными. С целью выживания vampiris должен спорулировать; вампир впадает в коматозное состояние. Когда условия снова станут благоприятными, вампир встанет на ноги и отправится дальше.

Ерунда. Как же микроб может знать, найдет ли он кровь или нет? — он гневно ударил по умывальнику кулаком. — Надо снова читать. Все-таки в этом что-то есть, — он чувствовал это.

Итак, предположим, вампир не впадает в кому. Пусть в отсутствие крови его тело распадается. Тогда споры, образовавшиеся в это время…

Конечно! Пыльные бури!

Штормовой ветер разносит освободившиеся споры. Достаточно крохотной царапинки на коже — даже от удара песчинкой — и спора может закрепиться там. А закрепившись, она разовьется, размножится делением, проникнет в организм и уже заполонит все. Поедая ткани, бациллы производят ядовитые отходы жизнедеятельности, которые вскоре, наполняя кровеносную систему, убьют организм.

Процесс замкнулся.

Даже без душераздирающих сцен с красноглазыми вампирами, склонившимися к изголовью кровати несчастной жертвы. И без летучих мышей, бьющихся в закрытые окна, и безо всякой прочей чертовщины. Вампир — это обыденная реальность. Просто никогда о нем не была рассказана правда.

Размышляя на эту тему, Нэвилль перебрал в памяти исторические эпидемии.

Падение Афин? — очень похоже на эпидемию 1975-го. Город пал, прежде чем что-либо можно было сделать. Историки тогда констатировали бубонную чуму. Но Роберт Нэвилль скорее был склонен думать, что причиной был vampiris.

Нет, не вампиры. Как стало теперь ясно, эти хитрые блуждающие бестии были такими же орудиями болезни, как и те невинные, кто еще жил, но уже был инфицирован. Истинным виновником был именно микроб. Микроб, умело скрывавший свои истинные черты под вуалью легенд и суеверий. Он плодился и размножался — а люди в это время тщетно пытались разобраться в своих выдуманных и невыдуманных страхах…

А черная чума, прошедшая по Европе и унесшая жизни троих против каждого оставшегося в живых?

Vampiris?

К ночи у него разболелась голова и глаза ворочались, словно пластилиновые шары. У него вдруг проснулся волчий аппетит. Он достал из морозильника кусок мяса и, пока мясо жарилось, быстро ополоснулся под душем.

Он слегка вздрогнул, когда в стену дома ударил камень, но тут же криво усмехнулся: поглощенный занятиями, он просидел весь день и совсем было позабыл, что к вечеру они снова начнут шастать вокруг дома.

Вытираясь, он вдруг сообразил, что не знает, какая часть вампиров, еженощно осаждающих его, живые, а какую часть уже активирует и поддерживает микроб. Странно, — подумал он, — так сразу и не сказать. Должно быть, были оба типа, потому что некоторых ему удавалось подстрелить, а на других это не действовало. Он полагал, что тех, что уже умерли, пуля почему-то не берет. Впрочем, возникали и другие вопросы. Зачем к его дому приходят живые? И почему к его дому собираются лишь немногие, а не вся округа?

Бокал вина и бифштекс показались ему восхитительными. Вкус и аромат — это то, чего он давно уже не ощущал. Как правило, после еды во рту оставался вкус жеваной древесины.

Я заработал сегодня это, — подумал он.

Более того, он не притронулся к виски. И, что удивительно, ему и не хотелось. Он покачал головой. Обидно было сознавать, что спиртное служило ему средством обретения душевного комфорта, утешения, самоуспокоения.

Прикончив мясо, он даже попытался грызть кость. Прихватив бокал с остатками вина в гостиную, он включил проигрыватель и с усталым вздохом опустился в кресло.

Он слушал Равеля. «Дафнис и Хлоя», Первая и Вторая сюиты. Он погасил весь свет, горела лишь лампочка на панели проигрывателя, и на какое-то время ему удалось забыть о вампирах. И все же он не удержался от того, чтобы заглянуть в микроскоп еще раз.

Сволочь ты, — почти что с нежностью думал он, наблюдая шевелящийся под объективом малюсенький сгусток протоплазмы. — Сволочь ты, мелкая и подлая.

7

Следующий день был омерзителен.

Под кварцевой лампой все микробы погибли, но это ровным счетом ничего не объясняло.

Он смешал инфицированную кровь с сернистым аллилом, и ничего не произошло. Микробы продолжали жить.

Он начал нервно мерить шагами комнату.

Они боятся чеснока. Кровь — основа их существования. И все-таки: смешиваем кровь со специфической составляющей чеснока — и ничего не происходит. Он зло сжал кулаки.

Минуточку! Эта кровь была взята у живого.

Через час он привез образец иного рода. Перемешал с сернистым аллилом и поместил под микроскоп. Никакого эффекта.

Обед застревал у него в горле.

А колышки? Колышки?! Он так и не мог придумать ничего, кроме потери крови, но знал, что не в этом дело, — та проклятая женщина…

Весь вечер он пытался хоть что-нибудь придумать, хоть как-то продвинуться, на чем-то сосредоточиться. В конце концов он с рычанием опрокинул микроскоп и понуро вышел в гостиную. Уронив себя в кресло, он сидел, нервно постукивая пальцами по подлокотнику.

Великолепно, Нэвилль, — думал он, — ты невыносим. Просто все к черту — и все.

Он сидел и стучал костяшками пальцев по подлокотнику.

С этим придется смириться, — уничиженно рассуждал он. — Я уже давно растерял свои мозги. Я не могу думать два дня подряд, я весь расползаюсь по швам. Я никчемный, бесполезный горе-неудачник.

Ладно, хватит, — он пожал плечами, — вопрос исчерпан. Вернемся к существу дела.

Кое-что удалось достоверно установить, — стал поучать он сам себя. — Имеется микроб, который передается от человека к человеку. Солнечный свет убивает его. Чеснок тоже некоторым образом действует. Некоторые вампиры спят, зарывшись в землю. Если вбить в него колышек, вампир погибает. Они не превращаются ни в волков, ни в летучих мышей, но некоторые животные также заражаются и становятся вампирами.

Неплохо.

Он разграфил лист бумаги. Один столбик он озаглавил «бациллы», а во втором поставил знак вопроса.

Приступим.

Крест. Не имеет к бациллам никакого отношения. Скорее, что-то психологическое.

Почва. Может ли что-то в почве влиять на эту заразу? Вряд ли. Иначе оно должно попасть в кровь — но как? Никак. Кроме того, в земле спят очень немногие.

Он тяжело сглотнул и добавил в колонку под знаком вопроса второй пункт.

Текущая вода. Может быть, она впитывается через поры и… Нет, глупости. Они не выходили бы вовремя дождя, если бы это им вредило. Его рука чуть дрогнула, когда он добавил еще один пункт в правую колонку.

Солнечный свет. С нескрываемым удовольствием он увеличил нужную колонку на один пункт.

Колышки. Нет. Кадык его дернулся. Спокойнее, — одернул он себя.

Зеркало. Да ради господа, какое отношение зеркало имеет к микробам? В правую колонку добавилась еще одна запись.

Рука его начинала трястись, и почерк становился едва разборчивым.

Чеснок. Он заскрежетал зубами. Еще хотя бы один пункт он должен был добавить в колонку «бациллы». Хотя бы один — это дело чести. Он боролся за последний пункт. Чеснок — да, чеснок. Он надежно отпугивает вампиров. Значит, должен действовать на микроба. Но как?

Он начал писать в правую колонку, но, прежде чем он закончил, бешенство хлынуло из него, как лава из жерла вулкана.

Проклятье!

Он скомкал бумагу, отшвырнул ее прочь и встал, безумно оглядываясь. Ему хотелось что-нибудь сломать, все равно что.

Значит, ты думал, что твой «дурной период» прошел, не так ли?

Он двинулся вперед с намереньем опрокинуть бар.

Спохватившись, он остановился. Нет, нет! Только не начинай, — просил он себя. Он запустил трясущиеся пальцы в свою белокурую шевелюру. Кадык его двигался, и все тело дрожало, переполнившись жаждой разрушения, которой он не давал выхода.

Пробулькивание виски через горлышко привело его в ярость. Он опрокинул бутылку вверх дном, и виски полилось потоком, с плеском обрушиваясь в бокал и выплескиваясь через край на столешницу бара.

Запрокинув голову, он одним махом заглотил виски, не обращая внимания на то, что по щекам стекло ему за шиворот.

Он торжествовал. Да, я — животное. Я — тупое, безмозглое животное! И я сейчас напьюсь.

Он швырнул бокал через комнату. Бокал отскочил от книжного стеллажа и покатился по ковру.

Ах, ты еще и не бьешься! Не бьешься!

Скрежеща зубами, он стал топтать бокал ботинками, втаптывая стеклянные брызги в ковер.

Развернувшись, он снова подошел к бару, наполнил еще один бокал и влил его в себя.

Хорошо бы иметь водопровод, наполненный виски, — подумал он. — Я бы подключил шланг прямо к крану и заливал в себя виски, пока оно не полило бы из ушей! Пока не захлебнулся бы.

Он отшвырнул бокал. — Слишком медленно. Слишком медленно, черт возьми! — Высоко подняв бутыль, он приложился прямо к горлышку и, шумно глотая, ненавидя себя, стал как наказание вливать себе в глотку обжигающее виски, едва успевая проглатывать его.

Я задушу себя, — бушевал он. — Я погублю себя, я утоплю себя в алкоголе, как Кларенс в мальвазии. Я умру! Умру, умру!

Он швырнул пустую бутыль через комнату и попал в плакат, висящий на стене. Виски брызнуло на стволы деревьев и потекло на землю. Он бросился туда, подобрал осколок стекла и сплеча располосовал картину. Иссеченная стеклом бумага лентами съехала на пол.

Вот так! — дыханье его рвалось, словно пар из котла. — Вот тебе!

Он отшвырнул осколок и, почувствовав тупую боль, взглянул на свои пальцы. В порезе просвечивало мясо.

Хорошо! — Злобно торжествуя, он надавил с обеих сторон пореза так, что кровь крупными каплями полилась на ковер. — Истечешь кровью, бестолковый, безмозглый ублюдок.

Через час он был абсолютно, пьян. Распластавшись на полу, он бессмысленно улыбался.

Все пошло к дьяволу. Ни микробов, ни науки. Сверхъестественное победило. Мир сверхъестественного — смотрите каждый день — альтернатива Харпера — очевидное — невероятное — субботний вечер с привидениями — вурдалаки у вас дома. А также «Молодой доктор Джекилл», «Вторая жена Дракулы», «Смерть прекрасна» и реклама набора похоронных принадлежностей «сделай сам».

Он не давал себе протрезветь в течение двух дней, собираясь пьянствовать и дальше, до самого конца света или пока не кончатся в стране запасы виски — смотря что наступит раньше.

Возможно, он так бы и поступил, если бы ему не явилось видение.

Это случилось утром третьего дня, когда он вывалился на крыльцо взглянуть, не сгинул ли окружающий мир.

И увидел на лужайка бродячего пса.

Услышав звук распахнувшейся двери, пес, суетливо обнюхивавший траву, встрепенулся, вскинув голову, и со всех своих костлявых ног стремглав рванулся прочь.

Роберт Нэвилль сперва просто застыл от изумления. Словно окаменев, он глядел вслед псу, который быстро улепетывал через улицу, поджав между ног свой хвост, похожий на обрубок веревки.

— Живой!.. Днем!..

С воплем он рванулся следом и чуть не расквасил себе нос на лужайке: ноги под ним ходили ходуном, и даже при помощи рук не удавалось поймать равновесие. Совладав наконец со своим телом, он побежал вслед за собакой.

— Эй! — хрипло кричал он на всю Симаррон-стрит. — Эй ты, иди сюда.

Он грохотал башмаками по тротуару, по мостовой, и с каждым шагом словно стенобитное орудие ударяло в его голове. Сердце тяжело билось.

— Эй, — снова позвал он, — иди сюда, малыш.

Пес перебежал улицу и припустил вдоль кромки тротуара, чуть подволакивая правую ногу и громко стуча темными когтями по дорожному покрытию.

— Иди сюда, малыш, я тебя не обижу! — звал Нэвилль, пытаясь преследовать его.

В боку у него кололо, и каждый шаг отдавался в мозгу звенящей болью. Пес на мгновение остановился, оглянулся и рванулся в проход между домами. Нэвилль увидел его сбоку: это была коричневая с белыми пятнами дворняга, вместо левого уха висели лохмотья, тощее тело рахитично болталось на бегу.

— Постой, не убегай!

Он выкрикивал слова, не замечая, что готов сорваться на визг, на грани истерики. У него перехватило дыхание: пес скрылся между домами. Со стоном поражения он попытался ускорить шаг, пренебречь болезненным похмельем, забыть обо всем, с одной лишь целью: поймать пса.

Но, когда он забежал за дом, пса уже не было. Он доковылял до забора и глянул через него — никого.

Он резко обернулся, полагая, что пес может вернуться туда, где только что пробежал, но кругом было пусто.

Добрый час он блуждал по окрестностям, выкрикивая:

— Малыш, иди сюда, малыш, ко мне! — Ноги едва несли его.

Поиски были тщетны. Наконец он приплелся домой, подавленный и беспомощный. Наткнуться на живое существо спустя столько времени, найти себе компаньона — чтобы тут же потерять его. Даже если это был всего-навсего простой пес. Всего-навсего?! Простой? Для Роберта Нэвилля сейчас этот пес был олицетворением вершины эволюции на планете. Он не смог ни есть, ни пить. Он снова был болен и дрожал от одной мысли о потере и потрясении, которые пережил. Он улегся в постель, но сон не шел к нему. Его колотил горячечный озноб, и он лежал, мотая головой на подушке из стороны в сторону.

— Иди сюда, малыш, — бормотал он, не ощущая смысла собственных слов. — Ко мне, малыш. Я тебя не обижу.

Ближе к вечеру он снова вышел на поиски. Два квартала в каждом направлении он обшарил метр за метром, каждый дом, каждый проулок. Но ничего не нашел.

Вернувшись домой около пяти, он выставил на улицу чашку с молоком и кусок гамбургера. Чтобы хоть как-то оградить это угощение от вампиров, он положил вокруг низанку чеснока. Позже ему пришло в голову, что пес тоже может быть инфицирован, и тогда чеснок отпугнет его. Впрочем, это было бы малопонятно: если пес заражен, то как он мог днем бегать по улицам? Разве что количество бацилл в крови у него было еще так мало, что болезнь еще не проявилась. Но как же ему удалось выжить и не пострадать от ежедневных ночных налетов?

О, господи, — вдруг сообразил он. — А что, если пес придет вечером, к этому мясу, а они убьют его? Вдруг завтра утром, выйдя на крыльцо, Нэвилль обнаружит там растерзанный собачий труп? Ведь именно он будет виноват в этом.

— Я не вынесу этого. Я расшибу свою проклятую, никчемную черепушку. Клянусь, разнесу на кусочки!

Его мысли уже в который раз вернулись к вопросу, которым он регулярно терзал себя: а зачем все это? Да, он еще планировал некоторые эксперименты, но жизнь под домашним арестом оставалась все так же бесплодна и безрадостна. У него уже было почти все, что он хотел бы или мог бы иметь, — почти все, кроме другого человеческого существа, — жизнь не сулила ему никаких улучшений, ни даже перемен. В сложившейся обстановке он мог бы жить и жить, ограничиваясь имеющимся. Сколько лет?Может, тридцать, может, сорок. Если досрочно не помереть от пьянства.

Представив себе сорок лет такой жизни, он вздрогнул.

Возвращаясь каждый раз к этой мысли, он так и не убил себя. Правда, он перестал следить за собой, его отношение к себе было более чем невнимательно. Он ел черт знает как, пил черт знает как, спал и вообще все делал черт знает как. Но, определенно, его здоровье было еще не на исходе. Пожалуй, своим отношением он срезал лишь какие-то проценты своей жизни. И пренебрежение здоровьем — это не самоубийство. Вопрос о самоубийстве как таковой никогда даже не вставал перед ним. Почему?

Это вряд ли можно было понять или объяснить. У него не было в этой жизни никаких привязанностей. Он не принял и не приспособился к тому образу жизни, который вынужден был вести. И все же он продолжал жить. Уже восемь месяцев после того, как эпидемия успешно завершилась, унеся свою последнюю жертву. Девять месяцев после того, как он последний раз разговаривал с человеком. Десять месяцев после смерти Вирджинии. И вот — без всякого будущего, в безнадежном настоящем, он продолжал барахтаться.

Инстинкт? Или просто непреодолимая тупость? Может быть, он слишком впечатлителен, чтобы разрушить себя? Почему он не сделал этого в самом начале, когда был на самом дне? Что двигало им, когда он ограждал и обшивал свой дом, устанавливал морозильник, генератор, электрическую печь, бак для воды, строил теплицу, верстак, жег прилегающие дома, собирал пластинки и книги и горы консервированных продуктов. Даже — трудно себе представить — он даже специально подобрал себе подходящую репродукцию на место испорченного плаката в гостиной.

Жажда жизни — какая могучая, ощутимая сила, направляющая разум, скрывается за этими словами. Быть может, тем самым природа оберегала его как последнюю искру, уцелевшую в этом смерче ее же собственной агрессии.

Он закрыл глаза. К чему решать, искать причины. Ответов нет. Он выжил — и это был случай, слепая воля рока, плюс его бычье упрямство. Он был слишком туп, чтобы покончить с собой, и этим все было сказано.

Позже он склеил изрезанный плакат и водрузил его на место. Если не подходить слишком близко, разрезы были почти незаметны.

Пытаясь снова вернуться к рассуждениям о бациллах, он понял, что не может сосредоточиться ни на чем, кроме этого бродячего пса. К полному своему удивлению, он вдруг осознал, что уже в который раз шепчет молитву, в которой просит Господа защитить этого бродячего пса. Наступил момент, когда потребность веры в Бога стала непреодолимой. Ему был необходим наставник и пастырь. Но, даже бормоча слова молитвы, он чувствовал себя неуютно: он знал, что может стать смешон себе в любую минуту.

Как-то ему все же удалось заглушить в себе голос иконоборца, и, несмотря ни на что, он продолжал молиться. Потому что он хотел этого пса, потому что нуждался в нем.

8

Утром, выйдя из дома, он не обнаружил ни молока, ни гамбургера.

Он окинул взглядом лужайку. На траве валялись две женщины — но пса не было.

Он с облегчением выдохнул. Слава тебе, господи, — подумал он. И усмехнулся.

Будь я верующим, — подумал он, — я бы решил, что моя молитва была услышана.

И тут же начал бранить себя, что проспал момент, когда приходил пес. Наверное, это было на рассвете, когда улицы уже пусты. Чтобы так долго оставаться в живых, пес должен был иметь свой график. Но он-то, Нэвилль, должен был догадаться, проснуться и проследить.

В нем поселилась надежда, и показалось, что в этой игре, по крайней мере, с едой, ему везло. Недолгое сомнение, что пищу съел не пес, а вампиры, быстро рассеялось. Приглядевшись, он заметил, что гамбургер был не вынут из чесночного ожерелья через верх, а выволочен в сторону, прямо через чеснок, на цементное крыльцо. Вокруг чашки все было в мельчайших еще не просохших капельках молока. Так могла набрызгать только лакающая собака.

Прежде чем сесть завтракать, он выставил еще молока и еще кусок гамбургера, поставил их в тень, чтобы молоко не очень грелось. На мгновение задумавшись, он поставил рядом и чашку с холодной водой.

Подкрепившись, он свез женщин на огонь, а на обратной дороге захватил в магазине две дюжины банок лучшей собачьей еды, а также коробки с собачьими пирожными, собачьими конфетами, собачьим мылом, присыпкой от блох и жесткую щетку.

Господь Бог подумает, что у меня родился младенец или что-нибудь в этом роде, — думал он, с трудом волоча к машине полную охапку своих приобретений. Улыбка тронула его губы. — Зачем притворяться? Я уже год не был так счастлив, как сейчас.

То вдохновение, которое он испытал, увидев в микроскопе микроба, не шло ни в какое сравнение с тем, что он переживал в отношении к этому псу.

Он ехал домой на восьмидесяти милях в час и не мог сдержать своего разочарования, когда увидел молоко и мясо нетронутыми.

А чего же, черт возьми, ты ждал? — саркастически осадил он себя. — Собаки не едят каждый час.

Разложив собачьи принадлежности и консервы на кухонном столе, он взглянул на часы. Десять пятнадцать. Пес придет, когда проголодается. Терпение, — сказал он себе. — Имей же по крайней мере терпение. Хотя бы это.

Разобрав консервы и коробки, он осмотрел дом и теплицу. Опять рутина: одна отошедшая доска и одна битая рама на крыше теплицы.

Собирая чесночные головки, он снова задумался над тем, почему вампиры ни разу не подпалили его дом. Это был бы удачный тактический ход. Может быть, они боятся спичек? Может ли быть, что они слишком глупы для этого? Надо полагать, их мозги не способны на то, что они могли бы сделать раньше. Верно, при перемене состояния от живого к ходячему трупу в тканях происходит какой-нибудь распад.

Нет, плохая теория. Ведь среди тех, кто бродит ночью вокруг дома, есть и живые. А у них с мозгами должно быть все в порядке. Хотя кто его знает.

Он закрыл эту тему. Для таких задач он был сегодня не в настроении. Остаток утра он провел за приготовлением и развешиванием чесночных низанок. Однажды он пытался разобраться, почему чесночные зубки оказывают такое действие. Между прочим, в легендах всегда говорилось о цветущем чесноке. Он пожал плечами. Какая разница? Чеснок отгонял их — доказательство налицо. Можно поверить, что и цветы чеснока тоже подействуют.

После ланча он устроился рядом с глазком, поглядывая на чашки и блюдце. В доме было тихо, если не считать слабого гудения кондиционеров в спальне, ванной и кухне.

Пес появился в четыре часа. Нэвилль едва не задремал, сидя у глазка. Но вдруг вздрогнул и зафиксировал в поле зрения пса: тот, прихрамывая, пересекал улицу, не спуская с дома настороженного взгляда, с белыми очками вокруг глаз.

Интересно, что у него с лапой. Нэвиллю ужасно захотелось вылечить пса, чтобы заслужить его доверие.

Это не лев, и ты не Андрокл, — уныло подумал Нэвилль.

Затаившись, он жадно наблюдал. Совершенно невообразимое ощущение естественности и тепла охватило его при виде лакающего молоко пса. Смачно хрустя челюстями и чавкая, пес слопал гамбургер. Нэвилль, уставившись на него в глазок, улыбался с такой нежностью, о какой не мог даже и подозревать. Это был просто восхитительный пес.

Нэвилль судорожно сглотнул, увидев, что пес уже доел и собрался уходить.

Вскочив с табуретки, он хотел броситься на улицу, вслед за псом, но остановил себя. Нет, так не выйдет, — смирился он. — Так ты только спугнешь его. Оставь его в покое, просто оставь.

Снова прильнув к глазку, он увидел, как пес, перебежав улицу, скрылся между теми же двумя домами. Он почувствовал ком в горле, когда пес пропал из виду. Ничего, — успокоил себя Нэвилль. — Он еще вернется.

Оставив свой наблюдательный пост, Нэвилль смешал себе некрепкий напиток. Потягивая из бокала свой коктейль, он рассуждал, где этот пес может прятаться ночью. Сначала он беспокоился, что не может взять пса под защиту своего дома, но потом решил, что если уж пес прожил так долго, то он должен быть истинным мастером в умении прятаться.

Возможно, — рассуждал он, — это одно из тех редких исключений, которые не следуют законам статистики. Каким-то образом, должно быть благодаря везению, совпадению, а может быть, и некоторому искусству, этому псу удалось избежать эпидемии и прочих, уже пострадавших от нее…

Все это наводило на размышления. Если пес, со своим ограниченным умишком, смог пройти через все это, то разве человек, с его способностью логически мыслить, не обладал лучшими шансами на выживание?

Он постарался переключиться: слишком опасно, слишком тяжело надеяться на что-либо — это уже давно стало для него истиной.

Пес снова пришел на следующее утро. На этот раз Роберт Нэвилль открыл входную дверь и вышел. Пес мгновенно метнулся прочь от тарелки и чашек, прижал правое ухо и сломя голову драпанул через улицу. Нэвилля так и подмывало броситься следом, но он подавил в себе инстинкт преследования и, как мог непринужденно, уселся на краешек крыльца.

Перебежав улицу, пес направился промеж домов и скрылся. Посидев минут пятнадцать, Нэвилль зашел в дом.

После завтрака на скорую руку он вышел и добавил псу в тарелку еще немного еды.

Пес вернулся в четыре часа. Нэвилль снова вышел, но на этот раз дождавшись, пока пес поест. Тот снова сбежал, но, видя, что его не преследуют, на мгновение остановился на другой стороне улицы и оглянулся.

— Все в порядке, малыш, — крикнул ему Нэвилль, но, услышав голос, пес поспешил скрыться.

Нэвилль опустился на крыльцо и, не в силах сдержать себя, заскрежетал зубами.

— Вот ведь чертова тварь, — бормотал он, — проклятая шавка.

Он представил себе, через что должен был пройти этот пес — бесконечные ночи в каких-нибудь тесных потайных убежищах, куда он заползал бог знает как и сдерживал дыхание, чтобы уберечься от рыскающих вокруг вампиров. Он должен был отыскивать себе еду и питье, вести борьбу за жизнь в одиночку, без хозяев, давших ему такое неприспособленное к самостоятельной жизни тело.

Бедное существо, — подумал он. — Когда ты придешь ко мне и будешь жить у меня, я буду ласков с тобой.

Быть может, у собак больше шансов выжить, чем у людей. Собаки мельче, они могут прятаться там, куда вампир не пролезет. Они могут учуять врага среди своих — у них же прекрасное обоняние.

Но от этих рассуждений ему не стало легче. Он по-прежнему, несмотря ни на что, тешил себя надеждой, что однажды он найдет подобного себе, — все равно, мужчину, или женщину, или ребенка. Теперь, когда сгинуло человечество, секс терял свое значение в сравнении с одиночеством. Иногда он даже днем позволял себе немного грезить о том, как он встретит кого-нибудь, но обычно старался убедить себя в том, что искренне считал неизбежностью — что он был единственным в этом мире. По крайней мере в той части мира, которая была ему доступна.

Погрузившись в эти размышления, он едва не забыл о приближении сумерек. Стряхнув с себя задумчивость, он бросил взгляд — и увидел бегущего к нему через улицу Бена Кортмана.

— Нэвилль!

Вскочив с крыльца, он, спотыкаясь, вбежал в дом, захлопнул за собой дверь и дрожащими руками заложил засов.

Какое-то время он выходил на крыльцо, как только пес заканчивал свою трапезу. И всякий раз, едва он выходил, пес спасался бегством. Но с каждым днем его бегство становилось все менее и менее стремительным, и вскоре пес уже останавливался посреди улицы, оборачивался и огрызался хриплым лаем. Нэвилль никогда не преследовал его, но усаживался на крыльце и наблюдал. Таковы были правила игры.

Но однажды Нэвилль занял свое место на крыльце до прихода пса и остался сидеть там, когда пес уже появился на другой стороне улицы.

Минут пятнадцать пес подозрительно крутился на улице, не решаясь приблизиться к пище. Нэвилль отодвинулся от мисок как можно дальше, стараясь неподвижностью внушить псу свои добрые намеренья. Но, задумавшись, он закинул ногу на ногу, и пес, испуганный резким движением, метнулся прочь.

Нэвилль перестал шевелиться, и пес снова стал медленно приближаться, неустанно перемещаясь по улице взад-вперед и переводя взгляд то на миску с едой, то на Нэвилля, и обратно.

— Ну, иди, малыш, — сказал Нэвилль, — поешь. Это для тебя, малыш. Ты же хороший песик.

Прошло еще минут десять.

Пес был уже на лужайке и двигался концентрическими дугами, длина которых все сокращалась. Он остановился. И медленно, очень медленно, переставляя лапу за лапой, стал приближаться к чашкам, ни на мгновенье не спуская глаз с Нэвилля.

— Ну вот, малыш, — тихо сказал Нэвилль.

На этот раз от звука его голоса пес не вздрогнул и не сбежал. Но Нэвилль все же сидел неподвижно, следя, чтобы не спугнуть пса малейшим неожиданным жестом.

Пес крадучись приближался к тарелкам. Тело его было напряжено как пружина, малейшее движение Нэвилля готово взорвать его.

— Вот и хорошо, — сказал Нэвилль псу.

Вдруг пес метнулся к мясу, схватил его и рванулся прочь, через улицу. И вслед хромоватому псу, изо всех сил спасающемуся бегством, несся довольный смех Нэвилля.

— Ах ты, сукин сын, — с любовью проговорил он.

Он сидел и наблюдал, как пес ест. Улегшись на пожухлую траву на другой стороне улицы, пес, не сводя глаз с Нэвилля, налегал на гамбургер.

Вкушай, — думал Нэвилль, глядя на пса. — Теперь тебе придется обходиться собачьими консервами, я больше не могу себе позволить кормить тебя свежим мясом.

Прикончив мясо, пес снова перешел улицу, но уже не так опасливо. Нэвилль продолжал сидеть неподвижно, ощущая внезапно участившийся пульс и чувствуя, что волнуется. Пес начинал верить ему, и это повергало его в какой-то трепет. Он сидел, не сводя глаз с пса.

— Вот и хорошо, малыш, — услышал он собственный голос. — Запей теперь. Здесь твоя вода. Хороший песик.

Счастливая улыбка неожиданно озарила его лицо, когда он заметил, как пес приподнял свое здоровое ухо. Он слушает! — восхищенно подумал он. — Он слышит и слушает меня, этот маленький сукин сын!

— Ну, иди, малыш, — он рад был продолжать этот разговор. — Попей теперь водички, молочка. Ты хороший песик, я не трону тебя. Вот, молодец.

Пес приблизился к воде и стал осторожно лакать, вдруг поднимая голову, чтобы оглянуться на Нэвилля, и снова склоняясь к чашке.

— Я ничего не делаю, — сказал псу Нэвилль.

Он никак не мог привыкнуть к странному звучанию собственного голоса. Не слыша своего голоса почти год, к нему трудно было привыкнуть. Год в молчании — это много.

Ничего, когда ты поселишься у меня, — думал Нэвилль, — я, наверное, напрочь заговорю твое пока еще здоровое ухо.

Пес допил воду.

— Иди сюда, — сказал Нэвилль, призывно похлопав себя по ляжке. — Ну, иди.

Пес удивленно посмотрел на него, снова поводя своим здоровым ухом.

Что за глаза, — подумал Нэвилль, — что за необъятное море чувств в этих глазах. Недоверие, страх, надежда, одиночество, — все в этих огромных карих глазах. Бедный малыш.

— Ну, иди же, малыш, я не обижу тебя, — ласково сказал он.

Нэвилль поднялся — и пес сбежал. Постояв, глядя вслед убегающему псу, Нэвилль медленно покачал головой.

Дни шли. Каждый день Нэвилль сидел на крыльце, дожидаясь, пока пес поест, неподвижно. И пес уже почти без опаски, уже почти смело приближался к своей тарелке и чашкам, уже с уверенностью, с видом пса, сознающего свою победу над человеком.

И каждый раз Нэвилль беседовал с ним.

— Ты хороший малыш. Кушай свою еду, кушай. Ну что, вкусно? Конечно, вкусно. Это я кормлю тебя, я твой друг. Ешь, малыш, все в порядке. Ты хороший пес, — он бесконечно хвалил, подбадривал и наставлял, стараясь наполнить перепутанное сознание пса своими ласковыми речами.

И всякий раз Нэвилль садился чуть-чуть ближе к мискам, пока не настал день, когда он мог бы протянуть руку и дотронуться до пса, если бы чуть-чуть наклонился. Но он не сделал этого.

Я не должен рисковать, — сказал он себе. — Я не могу, не хочу, не должен спугнуть его.

Но как трудно было удержаться. Он буквально чувствовал зуд, руки его горели желанием дотянуться до пса и погладить его по голове. Желание любить и ласкать пыталось овладеть его разумом, а этот пес, — о, это был такой пес! — восхитительный до безобразия! В ходе длительных бесед пес привык к звуку голоса и теперь даже не оглядывался, когда Нэвилль начинал говорить.

Пес теперь появлялся и уходил неторопливо, изредка свидетельствуя своё почтение с другой стороны улицы хриплым кашляющим лаем.

Теперь уже скоро, — сказал себе Нэвилль. — Скоро я смогу погладить его.

Дни шли, становясь неделями, и каждый час означал для Нэвилля сближение с его новым приятелем.

Но вот однажды пес не пришел.

Нэвилль чуть не свихнулся. Он так привык к этим визитам, что вокруг них теперь строился весь его распорядок. Все было ориентировано на ожидание пса и его кормежку. Исследования были заброшены и все отставлено в сторону в угоду желанию иметь в доме пса.

В тот день он измотал себе все нервы, обыскивая окрестности, громко окликая пса, но, сколько он ни искал, все было бесполезно, и он вернулся домой лишь к ужину и снова не смог есть.

А пес не пришел в тот день ужинать и наутро не пришел завтракать. И снова Нэвилль провел день в бесполезных попытках отыскать его.

Они добрались до него, — слышал он стучащие в мозгу слова, предвестники паники, — эти грязные ублюдки добрались до него.

И все же он не мог в это поверить. Не мог позволить, не мог заставить себя поверить.

Вечером третьего дня он был в гараже, когда вдруг услышал снаружи металлический стук чашки. Он на вдохе рванулся наружу, навстречу дневному свету с воплем:

— Ты вернулся!

Пес нервно отскочил от чашки, с его морды капала вода.

У Нэвилля заколотилось сердце. Глаза у пса блестели, и дыхание было тяжелым. Темный язык свисал на сторону.

— Нет, — пробормотал Нэвилль срывающимся голосом. — О, нет!

Пес все еще пятился в сторону улицы, и было видно, как дрожат его лапы. Нэвилль быстро уселся на ступеньку, заняв свое обычное место на крыльце и тревожно замер.

О, нет, — мучительно соображал он. — О, боже, нет!

Он сидел, глядя, как пес, конвульсивно подрагивая, жадными глотками лакает воду.

Нет, нет, это неправда!

— Неправда! — бессознательно произнес он и протянул руку.

Пес немного отстранился и, оскалившись, глухо зарычал.

— Все в порядке, малыш, — примирительно сказал Нэвилль. — Я тебя не трону.

На самом деле он не сознавал того, что говорит.

Пес ушел, и его не удалось остановить. Нэвилль попытался преследовать его, но тот скрылся прежде, чем можно было угадать, где он прячется. Должно быть, где-нибудь под домом, — решил Нэвилль, но от этого ему было мало проку.

В ту ночь он не смог заснуть. Он без устали мерил шагами комнату, пил кофе чашку за чашкой и проклинал отвратительно замедлившееся время. Надо, надо забрать этого пса. И как можно скорее. Его необходимо вылечить.

Но как? — он тяжело вздохнул.

Должен же быть какой-то способ. Даже при том малом знании, которым он обладал, способ должен был найтись.

Утром, когда появился пес, Нэвилль сидел рядом с чашкой и ждал. Слезы навернулись ему на глаза и губы дрогнули, когда он увидел, как тот, слабо прихрамывая, перешел улицу, подошел к мискам, но ничего не стал есть. Пес глядел еще печальнее, чем накануне.

Нэвиллю хотелось вскочить и схватить его, затащить в дом, лечить, нянчить.

Но он понимал, что если он сейчас прыгнет и промахнется, то все потеряно. Пес может уже никогда не вернуться.

Пока пес утолял жажду, Нэвилль несколько раз порывался погладить его, но всякий раз пес с рычанием отстранялся. Нэвилль попытался настоять:

— Ну-ка, прекрати, — сказал он твердо и жестко, но лишь перепугал пса, и тот отбежал прочь. Нэвиллю пришлось пятнадцать минут уговаривать его, чтобы он вернулся к чашке. Нэвилль с трудом выдерживал в голосе ласку и спокойствие.

На этот раз пес передвигался так медленно, что Нэвиллю удалось заметить дом, под который тот проскользнул. Рядом оказалась небольшая металлическая решетка, которой можно было бы перекрыть лаз, но он не хотел спугнуть пса. Кроме того, тогда пса было бы уже не достать, разве что через пол — а это потребовало бы много времени. Пса надо было поймать как можно скорее.

Вечером пес не пришел, и Нэвилль отнес к тому дому тарелку с молоком и поставил внутрь лаза. Наутро тарелка была пуста. Он уже собирался вновь наполнить ее, но сообразил, что так пес, быть может, уже никогда и не выйдет. Он поставил тарелку перед своим крыльцом, моля Господа, чтобы у пса хватило сил до нее доползти. Неуместность такой молитвы нисколько не тронула его, так он был озабочен здоровьем пса.

В тот день пес так и не появился. К вечеру Нэвилль пошел заглянуть под дом, долго ходил взад-вперед и уже почти что оставил у лаза тарелку с молоком. Но — нет, так нельзя: так пес никогда уже не выйдет.

Прошла еще одна бессонная ночь. И утром пес не появился. Нэвилль снова пошел к тому дому. Он прикладывался ухом к отверстию лаза и слушал. Ни звука. Не слышно даже дыхания. Или он забрался куда-то вглубь, что его не слышно, или…

Нэвилль вернулся к своему дому и присел на крыльцо. Он не завтракал в этот день. Не обедал. Так и сидел.

Поздно вечером, медленно хромая и тяжело переставляя костлявые ноги, между домов появился пес. Нэвилль заставил себя сидеть смирно, не шевелясь, пока пес не подошел к еде, и затем, быстро соскочив с крыльца, схватил его.

Тот попытался цапнуть его, но Нэвилль правой рукой схватил его за морду и сжал челюсти вместе. Тощее тело, почти без шерсти, слабо пыталось вырваться, и в горле у пса рождались жалкие сдавленные и отрывистые стоны ужаса.

— Все хорошо, — повторял Нэвилль. — Все будет хорошо, малыш.

Он торопливо отнес пса в свою комнату, где уже была приготовлена подстилка из одеял. Едва Нэвилль отпустил песью морду, как тот лязгнул на него зубами и, рванувшись всеми четырьмя, бросился к двери. Нэвилль прыгнул и успел преградить ему путь. Пес поскользнулся на гладком полу, но, восстановив равновесие, шмыгнул под кровать.

Нэвилль опустился на колени и заглянул под кровать. Из темноты на него глядела светящимися угольками пара перепуганных глаз, и доносилось тяжелое срывающееся дыхание.

— Иди сюда, малыш, — в голосе Нэвилля не было радости. — Я не трону тебя. Ты же нездоров, тебе нужна помощь.

Но пес не собирался реагировать. Нэвилль в конце концов со стоном поднялся и вышел, закрыв за собой дверь. Он сходил за чашками, налил молока и воды и поставил их рядом с собачьей подстилкой.

На мгновенье остановившись рядом со своей кроватью, он прислушался к горячему дыханию пса, и мучительная боль овладела им.

— Но почему, — жалобно пробормотал он. — Почему же ты мне не веришь?

Собравшись ужинать, Нэвилль вдруг услыхал ужасающие вопли и вой, доносящиеся из комнаты. Он вскочил и сломя голову бросился туда, распахнул дверь и щелкнул выключателем. В углу рядом с верстаком пес пытался вырыть в полу яму. Но линолеум не поддавался, пес в бессилии неистово царапал гладкую поверхность, и тело его содрогалось от горестного воя.

— Все в порядке, малыш, — торопливо проговорил Нэвилль.

Пес развернулся и забился в угол, шерсть дыбом, обнажил в оскале двойной ряд желтовато-белых зубов и предостерегал Нэвилля полубезумно клокочущим гортанным рыком.

Нэвилль вдруг понял, в чем дело. Настала ночь, и перепуганный пес пытался закопаться в землю, чтобы спрятаться. Беспомощно наблюдая, как пес пытается забиться под верстак, он с трудом соображал, что же делать, и наконец стащил со своей кровати одеяло, подошел к верстаку и, наклонившись, заглянул под него.

Пес распластался вдоль стены, тяжело дыша и захлебываясь булькающим хрипом.

— Все хорошо, малыш, — сказал Нэвилль, — все хорошо. — Он комом пропихнул одеяло под верстак, и пес вжался в стену еще сильнее. Нэвилль встал, отошел к двери и постоял минуту, беспомощно размышляя.

О, если бы я мог что-нибудь сделать. Но мне даже не приблизиться к нему.

Если пес скоро не смирится, — подумал он, — придется попробовать хлороформ. Тогда, по крайней мере, можно будет осмотреть его лапу и, может быть, подлечить его.

Он вернулся на кухню, но есть не смог. В конце концов, он вывалил содержимое своей тарелки в мусор, а кофе слил обратно в кофейник. В гостиной он приготовил себе коктейль и пригубил его. Вкус показался ему отвратительно пошлым. Отставив бокал, он мрачно отправился в спальню.

Пес закопался в складки одеяла и жался там, дрожа и беспомощно скуля.

Нет смысла сейчас пытаться что-то сделать с ним, — подумал Нэвилль. — Он слишком перепуган.

Нэвилль отошел к своей кровати и сел, запустив пальцы в свои густые волосы, затем закрыл ладонями лицо.

— Вылечить его, вылечить, — повторял он, и руки его сжались в кулаки.

Он внезапно встал, погасил свет и, не раздеваясь, лег в постель. Скинув сандалии, он услышал, как они шлепнулись на пол, и прислушался.

Тишина. Он лежал с открытыми глазами, глядя вверх.

Что же я лежу? — думал он. — Почему не пытаюсь ничего сделать?

Он перевернулся на бок. Надо немного поспать. Эти слова явились как-то сами собой. Но он знал, что не будет спать.

Лежа в полной темноте, он вслушивался в тихий песий скулеж.

Умрет, — думал он. — Все равно умрет. Околеет. И я ничем его уже не спасу. Я ничего не могу.

Не в силах больше переносить эти звуки, он потянулся к выключателю, зажег лампочку над кроватью, встал и, в носках, не обуваясь, направился к псу. Сделав несколько шагов, он услышал, как пес вдруг стал вырываться, пытаясь освободиться от одеяла, но запутался. Оказавшийся крепко спеленутым, пес в ужасе начал вопить, молотить лапами и извиваться, но шерстяная ткань крепко удерживала его.

Нэвилль опустился на колени и положил руку сверху на одеяло. Оттуда донесся сдавленный рык, и пес щелкнул зубами, пытаясь укусить его сквозь одеяло.

— Вот и хорошо, — сказал Нэвилль. — Ну, перестань.

Но пес продолжал сопротивляться. Он кричал и визжал не переставая, тощее его тело извивалось невообразимо и без остановки.

Нэвилль твердо положил свои руки, аккуратно сдерживая беснующегося пса, и тихо, ласково стал разговаривать с ним:

— Все хорошо, приятель. Теперь все будет хорошо. Никто тебя не обидит. Полегче, полегче. Ну, давай, отдохни немного, отдохни, малыш. Успокойся. Расслабься. Вот хорошо, расслабься. Вот так. Утихомирься. Никто тебя не собирается обижать. Мы о тебе теперь позаботимся.

Он говорил и говорил, время от времени замолкая, и его низкий голос гипнотизирующим бормотанием заполнял тишину комнаты. Прошло около часа, и постепенно, нерешительно, конвульсивная дрожь пса стала отступать.

Улыбка тронула губы Нэвилля, но он продолжал и продолжал говорить.

— Вот и хорошо. Ты это полегче, полегче, приятель. Мы теперь о тебе будем заботиться.

Вскоре пес успокоился, и сильные руки Нэвилля радостно ощущали его жесткое жилистое тело, и лишь отрывистое дыхание доносилось из-под одеяла. Нэвилль стал гладить его голову, проводя затем рукой вдоль всего тела, поглаживая, похлопывая и успокаивая.

— Ты хороший пес, — нежно твердил он, — хороший пес. Теперь я за тобой буду ухаживать. Теперь никто тебя не обидит. Ты меня понимаешь? Эй, парень? Конечно, понимаешь. А как же иначе. Ведь ты мой пес. Мой. Верно?

Он аккуратно сел на прохладный линолеум, продолжая оглаживать пса.

— Ты у меня хороший пес. Хороший.

Его тихий мягкий голос был полон нежности, самоотречения и преданности.

Примерно через час Нэвилль взял пса на руки. Тот поначалу вырывался и стал вопить, но тихий и ласковый разговор снова успокоил его.

Нэвилль сидел на своей кровати, держа спеленутого в одеяле пса на коленях, и гладил его. Он сидел так час за часом, поглаживая и лаская пса, беседуя с ним. Пес затих на его коленях и стал дышать как будто ровнее.

Было уже далеко за полночь, когда Нэвилль медленно, аккуратно отвернув край одеяла, высвободил псу голову.

Некоторое время пес еще не давал погладить себя, отдергивал голову и слабо огрызался. Но Нэвилль продолжал тихо и спокойно беседовать, и через некоторое время его руке было дозволено ощутить тепло собачьей шеи. Он нежно тормошил пса, ласково запуская пальцы в редкую шерсть, прочесывая и перебирая ее.

Он улыбался псу, проглатывая душившие его слезы радости.

— Тебе скоро станет лучше, — шептал он. — Теперь скоро. Совсем скоро.

Пес глядел мутноватым, больным взглядом и вдруг, целиком вывалив свой бурый язык, коротко и влажно лизнул ему ладонь.

Что-то высвободилось внутри Нэвилля, и он разрыдался. Он сидел молча, сотрясаемый беззвучным рычанием, и слезы катились по его щекам…

На шестой день пес издох.

9

На этот раз Нэвилль не запил. Наоборот. Он вдруг заметил, что пить стал меньше. Что-то переменилось. Пытаясь разобраться в этом, он пришел к заключению, что последний запой привел его на самое дно, поверг в бездну отчаяния, разочарования и безысходности. Отсюда не было пути вниз — разве что зарыться в землю, — теперь был единственный путь: наверх.

После нескольких недель надежд и хлопот, связанных с этим псом, находясь в сумерках энтузиазма, он вновь ощутил, что великая мечта никогда не давала и не даст никакого полезного выхода, и в особенности здесь, в этом мире перманентного, непроходящего ужаса, где действительность не давала возможности даже раствориться и утонуть в своих счастливых грезах. К ужасу можно было привыкнуть, но его монотонное однообразие не давало расслабиться, и именно это и было главным препятствием. Только теперь он отчетливо осознал это. Впрочем, осознав, он стал спокойнее относиться: теперь в игре все козыри оказались раскрыты, и, оценив расклад, он мог просчитывать варианты и принимать решения.

Он схоронил пса, и отчаяние не скрутило его, вопреки ожиданиям. Он хоронил лишь свои надежды, которые, ясно, были шиты белыми нитками. Он хоронил свои неискренние восторги и несбыточные мечты. И так он принял законы заточения, ставшие законом его жизни, и перестал искать спасения в безрассудных вылазках и биться головою в стены, оставляя на них кровавые следы. И так он смирился.

И, отрекшись от своих иллюзий, вернулся к работе.

Это случилось год назад, через несколько дней после того, как он во второй и последний раз навсегда простился с Вирджинией.

Он был опустошен. Мрачно переживая свою потерю, он, безвольно сутулясь, бесцельно бродил по улицам.

Близились сумерки. Он шел, едва волоча ноги, и в его походке без труда читалось отчаяние. Лицо его не выражало ничего, хотя душа молила о помощи и звала… Кого? В глазах его зияла пустота.

Он бродил по улицам уже не первый день с тех пор, как понял, что не может возвращаться в свой опустевший, осиротелый дом, и ему было все равно куда идти, лишь бы не видеть этих пустых комнат и этих вещей — таких обычных и таких знакомых. Еще недавно они вместе трогали и изучали их… Он не мог видеть кроватку Кэтти и ее одежду, все еще висевшую в стенном шкафу.

Он не мог смотреть на постель, в которой они спали с Вирджинией, на ее платья, духи и столик. Он был не в состоянии даже просто приблизиться к своему дому.

Он бродил и бродил, не зная, куда идет, как вдруг оказался внутри какой-то толпы, огромной, спешащей. Какие-то люди обступили его. Один из них схватил его за руку и дохнул чесночным духом прямо в лицо.

— Пойдем, брат, пойдем с нами, — сказал незнакомец громким шепотом, хрипя словно простуженный или сорвавший голос от крика. У него дергался кадык, и Нэвилль заметил тощую и потную индюшачью шею, горячечный румянец на щеках, нездоровый блеск глаз. Черное одеяние было испачкано и измято. — Пойдем с нами, брат, и ты будешь спасен!

Спасен!

Роберт Нэвилль, ничего не понимая, уставился на него, а человек тащил его за собой, намертво вцепившись рукой в его запястье.

— Еще не поздно, — говорил он. — О, брат, спасать себя никогда не поздно. Спасение придет к тому…

Последние его слова потонули в гуле толпы, роившейся под навесом, к которому они приближались, — словно гул моря, заточенного в брезент и шумящего, норовя вырваться на свободу. Роберт Нэвилль сделал попытку освободиться.

— Но я не хочу…

Ревущее море толпы поглотило их. Толпа заполняла под навесом все пространство. Топот, крики, рукоплесканья захлестывали и лишали ориентации.

Ему вдруг стало дурно. Он почувствовал сердцебиение, закружилась голова, он оступился, и все поплыло перед глазами. Кругом него текла людская толпа — сотни, тысячи. Вздуваясь и опадая, людской поток хлестал вокруг него, и Роберт Нэвилль понял, что тонет, — он не разбирал ни одного слова из того, что кричали вокруг. Он вообще не понимал, что происходит.

Вопли утихли, и он услышал голос, врезывающийся в полусумрачное сознание толпы словно трубный глас, слегка искаженный усиливающей аппаратурой, с подвизгиваньем рвущийся из мощных динамиков:

— Хотите ли вы устрашиться Святого Креста Господня? Хотите ли вы заглянуть в зеркало и не увидеть там лика своего, которым всемогущий Господь одарил вас? Хотите ли вы уподобясь тварям адовым, раскопать могилу свою, дабы выйти проклятыми вновь на свет Божий?

Голос лился, вещал, приказывал, наставлял, иногда срываясь на хрип:

— Хотите ли вы превратиться в черных тварей богомерзких? Хотите ли вы уподобиться тем тварям, что плодятся в преисподней, подобно летучим мышам? Я спрашиваю вас, хотите ли вы стать богомерзкими тварями, облеченными вечным проклятием ночи и вечным изгнанием Господним?

— Нет! — в ужасе вопила толпа.

— Нет! Спаси нас!!!

Роберт Нэвилль попятился. Он натыкался на кого-то. Это были прихожане, и вид их рисовал картину искренней веры: они простирали пред собой руки, лица их были бледны, губы обескровлены, и крик их, вероятно, должен был вызвать манну небесную из низкой брезентовой тверди небесной.

— Да, говорю я вам, воистину говорю я вам, слушайте же слова Господни. Воистину, распространится зло, и пойдет оно от народа к народу, и будет жатва Господня в тот день на всей земле, от края до края. Скажите же, разве я обманываю вас? Разве я лгу?

— Нет, нет!!

— И далее, говорю я вам, лишь одно спасет нас. Только одно. Когда же не будем мы чисты и безгрешны, как дети, в глазах Господа, когда не встанем мы всем миром и не пропоем славу Господу Всемогущему и его единственному сыну Иисусу Христу — когда не падем мы на колени и не раскаемся в грехах наших тяжких и страшных, — то будем же мы прокляты! Слушайте же, люди, что говорю вам я, — слушайте! Будем же мы прокляты! Прокляты! Прокляты!

— Аминь!!!

— Спаси нас!

Толпа смешалась, со всех сторон неслись вопли, люди, выкатив глаза, визжали от страха. Вопли безумия смешивались со славословиями.

Роберт Нэвилль был потерян, затоптан. Он задыхался в этой мясорубке людских надежд, в этом угаре страстей, сжигаемых на костре преклонения пред тем, кто сулил спасение.

— Бог наказал нас за наши прегрешения великие, Бог лишил нас своей благодати и обрушил на нас свой великий гнев, он наслал на нас второй потоп — пожравшее весь мир нашествие созданий адовых, изошедших из своих могил. Господь отпер гробницы. Отвратил умерших от своих надгробий — и напустил их на нас. Изошли умершие от ада и смерти, и это было слово Господне. О, Боже, ты наказал нас, увидев страшный лик прегрешений наших. И обрушил на нас силу гнева своего всемогущего. О, Боже!

Рукоплескания, подобные беспорядочной стрельбе, потные тела, колыхающиеся, словно трава на ветру, вой тех, кто одной ногой стоял уже в могиле, и крики тех, что были еще живы и пытались сопротивляться. Роберт Нэвилль протискивался сквозь плотные ряды, сторонясь этих блеклых лиц и простертых рук, словно сквозь толпу слепых, ощупью отыскивающих свое убежище.

Наконец он выбрался оттуда, весь взмокший, дрожащий нервной дрожью, и, спотыкаясь, побрел прочь. Там, под навесом, продолжали кричать люди — а на улицу уже спускалась ночь.

Он вспоминал это, сидя в гостиной, потягивая мягкий коктейль, с книгой по психологии на коленях.

Полет мысли, унесшей его в прошлое, в тот день, когда он был втянут в это дикое бесноватое сборище, был вызван только что прочитанной фразой.

«Это состояние, известное под названием истерической слепоты, может быть частичным или полным и может охватывать одного, несколько или целую группу индивидов».

Вот такая цитата отправила его в прошлое и заставила размышлять.

Вызревало нечто новое. Раньше он пытался приписать все атрибуты и свойства вампира проявлениям бациллы, и, если что-нибудь не сходилось, и когда привлечение бацилл казалось бессмысленным, он всякий раз старался все свалить на предрассудки.

Но психология вносила в его построения нечто новое. Признаться, он вряд ли смог бы дать чему-либо адекватное психологическое объяснение, поскольку сам не вполне доверял таким объяснениям. Но, понемногу освобождаясь от своих предубеждений, он находил в этих объяснениях все больше и больше смысла.

Он теперь действительно понимал, что отнюдь не все может быть объяснено с чисто физических или даже физиологических позиций. Есть область, где правит психология. Теперь, сформулировав и приняв это как факт, можно было лишь удивляться, как он упустил из виду этот патентованный ответ на многие тревожившие его вопросы. Надо было быть просто слепым, чтобы пройти мимо.

Что же, я всегда был слеповат, — думал он.

Но все-таки он был доволен.

Стоит поразмышлять над тем, какой шок перенесли люди, ставшие жертвами этой заразы.

Жуткий страх перед вампирами был распространен желтой прессой по всему свету, во все уголки. Он вспоминал кипы псевдонаучных статей, раскручивавших кампанию нагнетания страха, за которыми не стояло ничего, кроме дешевого расчета на увеличение тиража и ходкую торговлю.

В этом был какой-то восхитительный гротеск: шизофренические попытки поднять тираж в те дни, когда мир умирал. Правда, не все газеты пошли этим путем. Те, что жили с честью и достоинством, так же и умирали.

Желтая пресса, надо сказать, в последние дни расцвела. Она распространялась с небывалым успехом. Очень популярны стали также разговоры о воскрешении из мертвых. Примитивное, как всегда, побеждало, потому что было легко понятно и общедоступно. Но что толку? Верующие умирали наравне с остальными — вера не спасала их. Зато дикий страх перед грядущей участью холодил их жилы и пропитывал все их существование безумным предсмертным ужасом.

Верно, — рассуждал Роберт Нэвилль. — И все их потайные, глубинные страхи потом подтверждались. И притом самым жутким образом: очнуться вдруг в душной темноте гроба или просто придавленным горячей тяжестью еще рыхлой земли и осознать, что смерть уже наступила, но не принесла избавления. Осознать себя выкапывающимся из могилы и ощутить в себе это новое, трижды проклятое настойчивое и страшное желание…

От такой встряски могли пострадать всякие остатки разума. Это был воистину смертельный шок — и этим можно было многое объяснить.

В первую очередь, крест.

Получив неопровержимые доказательства своего перерождения, они были прокляты, и разум их бежал прочь от центрального объекта их прошлой веры, главного символа — креста, и этот страх навсегда оказывался запечатлен в их мозгу. Так разворачивалась крестобоязнь.

Должно быть, внушенные при жизни страхи сохранялись у вампира где-то в сознании или в подсознании, и, так как он продолжал существовать, ненавидя себя, эта глубинная ненависть могла блокировать его разум настолько, что он оказывался слеп к своему собственному изображению — и потому мог действительно не видеть самого себя в зеркале. Ненависть к себе могла также объяснить тот факт, что они в массе своей боятся подходить друг к другу и в результате превращаются в этаких одиноких ночных странников, нигде не находящих себе покоя. Они жаждут общения с кем-нибудь, с чем-нибудь, но находят успокоение лишь в полном одиночестве — порою просто закапываясь в землю, ставшую им теперь второй матерью.

А вода? Должно быть, все-таки предрассудок. Реминисценции народных сказок, где ведьмы не могли найти ручеек, — так, кажется, было написано у Тома О’Шантера.

Ведьмы, вампиры, — у всех этих существ, наводящих легендарный страх, конечно, должно было появиться что-то общее, какое-то перекрестное сходство. Предания и предрассудки, как и следовало ожидать, перемешивались между собой, так же как и с действительностью.

А живые вампиры? Это тоже было просто. В обычной жизни их следовало бы назвать ненормальными. Сумасшедшими. Теперь они надежно спрятались под маской вампиризма. Нэвилль теперь был абсолютно уверен, что все живые, собирающиеся ночью у его дома, — просто сумасшедшие, вообразившие себя вампирами. Конечно, они тоже были жертвами, но жертвами иного плана — всего лишь умалишенными. Это объясняло, например, то, что дом его еще ни разу не пытались поджечь, что было бы очевидным шагом с их стороны. Но они были просто неспособны к логическому мышлению.

Он вспомнил человека, который однажды среди ночи забрался на фонарный столб перед домом и спрыгнул, безумно размахивая руками, — Нэвилль наблюдал это через глазок.

Тогда это показалось просто нелепо — теперь же объяснение было очевидно: тот человек возомнил себя летучей мышью.

Нэвилль сидел, глядя на свой бокал, и тонкая улыбка играла на его губах.

Вот так, — думал он. — Медленно, но верно мы кое-что узнаём о них. Рухнул миф о непобедимости. Напротив! Они весьма чутки, чувствительны к условиям. Они — покинутые Господом твари — с большим трудом влачат свое тяжелое существование.

Он поставил бокал на край стола.

Мне это больше не нужно, — подумал он. — Мои чувства и эмоции не нуждаются больше в этой подкормке. Мне теперь не нужно это питье — мне не от чего бежать. Я больше не хочу забывать, я хочу помнить, — и впервые с тех пор, как околел его пес, он улыбнулся и ощутил в себе тихое и уверенное удовлетворение. Многое предстояло еще понять, но значительно меньше, чем прежде. Странно, но осознание этого делало жизнь сносной, переносимой. Все глубже влезая в одежды схимника, он чувствовал, что готов нести их покорно, без крика, без стона, без жалоб.

Проигрыватель одобрял его решимость неторопливыми и торжественными аккордами… А снаружи, за стенами дома, его дожидались вампиры.

Часть 3 Июнь 1978 г

1

В тот день он разыскивал Кортмана. Это стало чем-то вроде хобби:свободное время он посвящал поискам Кортмана. Это было одно из немногих более или менее постоянных развлечений, одно из тех редких занятий, которые можно было считать отдыхом. Он занимался поисками Кортмана всякий раз, когда в доме не было срочной работы и не было особой нужды ехать куда-либо. Он заглядывал под машины, шарил в кустах, искал в котельных домов и клозетах, под кроватями и в холодильниках. Короче, всюду, куда можно было бы втиснуть полноватого мужчину среднего роста и среднего телосложения.

Всякий раз Бен Кортман мог оказаться в любом из этих мест. Он наверняка постоянно менял свое укрытие.

Несомненно было, что Кортман знал, кого день за днем разыскивает Нэвилль — его, только его одного, и больше никого.

С другой стороны, Нэвиллю казалось, что Кортман, чувствуя опасность, словно смакует ее. Если бы не анахроничность формулировки, Нэвилль сказал бы, что у Бена Кортмана был особый вкус к жизни. Порой даже казалось, что Кортман теперь счастлив, так, как никогда в жизни.

Нэвилль медленно брел по Комптон-бульвару к следующему дому. Утро прошло без неожиданностей. Кортмана найти не удалось, хотя Нэвилль знал, что тот всегда прячется где-то поблизости. Это было абсолютно ясно, поскольку вечером он всегда появлялся первым. Остальные, как правило, были приблудными. Текучесть среди них была велика, потому что утром большинство из них забирались в дома где-нибудь неподалеку, Нэвилль отыскивал их и уничтожал. Но только не Кортмана.

Нэвилль бродил от дома к дому и вновь размышлял о Кортмане: что же с ним делать, если наконец удастся отыскать. Правда, его планы на этот счет никогда не менялись: немедленно уничтожить. Но это был, конечно, поверхностный взгляд на вещи. На самом деле Нэвилль понимал, что сделать это будет нелегко. И дело не в том, что он сохранил к Кортману какие-то чувства, и даже не в том, что Кортман олицетворял что-то от той жизни, которая канула в небытие. Нет, прошлое погибло без возврата, и Нэвилль уже давно смирился с этим.

Это было что-то другое. Может быть, — решил Нэвилль, — просто не хотелось лишаться своего любимого занятия. Прочие казались такими скучными, глупыми, роботоподобными, а Бен, по крайней мере, обладал некоторым чувством юмора. По всей видимости, он почему-то не так оскудел умом, как остальные.

Иногда Нэвилль даже рассуждал о том, что Бен, возможно, был создан для того, чтобы быть мертвым. Воскреснуть, чтобы быть. Понятия как-то плохо стыковались между собой, и собственные фразы заставляли Нэвилля криво усмехаться.

Ему не приходилось опасаться, что Кортман убьет его, вероятность этого была ничтожно мала.

Нэвилль добрался до следующего крыльца и опустился на него с тяжелым вздохом. Задумчиво, не попадая рукой в карман, он наконец вытащил свою трубку. Лениво набил ее крупно резанным табаком и утрамбовал большим пальцем. Через несколько мгновений вокруг его головы уже вились ленивые облачка дыма, медленно плывшие в неподвижном разогретом дневном воздухе.

Этот Нэвилль, лениво поглядывающий через огромный пустырь на другую сторону Комптон-бульвара, был гораздо толще и спокойней прежнего Нэвилля. Ведя размеренную отшельническую жизнь, он поправился и весил теперь двести тридцать фунтов. Располневшее лицо, раздобревшее, но по-прежнему мускулистое тело под свободно свисавшей одеждой, которую он предпочитал. Он уже давным-давно не брился, лишь изредка приводя в порядок свою густую русую бороду: два-три дюйма — вот та длина, которой он придерживался. Волосы на голове поредели и свисали длинными прядями. Спокойный и невыразительный взгляд голубых глаз резко контрастировал с глубоким устоявшимся загаром.

Он прислонился к кирпичной завалинке, медленно выпуская клубы дыма. Далеко, там, на другом краю поля, он знал, еще сохранилась в земле выемка, в которой была похоронена Вирджиния. Затем она выкопалась.

Мысль об этом не тронула его взгляд ни болью, ни горечью утраты. Он научился, не страдая, просто перелистывать страницы памяти. Время утратило для него прежнюю многомерность и многоплановость. Для Роберта Нэвилля теперь существовало только настоящее. А настоящее состояло из ежедневного планомерного выживания, и не было больше ни вершин счастья, ни долин разочарования.

Я уподобляюсь растению, — иногда думал он про себя, и это было то, чего ему хотелось.

Уже несколько минут Роберт Нэвилль наблюдал за маленьким белым пятнышком в поле, как вдруг осознал, что оно перемещается.

Моргнув, он напряг свой взгляд, и кожа на его лице натянулась. Словно вопрошая, он выдохнул и стал медленно подниматься, левой рукой прикрывая глаза от солнца. Он едва не прокусил мундштук. Женщина.

Челюсть у него так и отвисла, и он даже не попытался поймать вывалившуюся под ноги трубку. Затаив дыхание, он застыл на ступеньке и вглядывался.

Он закрыл глаза и снова открыл их. Она не исчезла. Глядя на женщину, Нэвилль почувствовал все нарастающее сердцебиение.

Она не видела его. Она шла через поле, склонив голову, глядя себе под ноги. Он видел ее рыжеватые волосы, развеваемые на ходу теплыми волнами разогретого воздуха, руки ее были свободны, платье с короткими рукавами… Кадык его дернулся: спустя три года в это трудно было поверить, разум не мог принять этого.

Он так и стоял, не двинувшись с места, в тени дома, уставившись на нее и изумленно моргая.

Женщина. Живая. И днем, на солнце. Он стоял, раскрыв рот, и пялился на нее.

Она была молода. Теперь она подошла ближе, и он мог ее рассмотреть. Лет двадцати, может быть, с небольшим. На ней было мятое и испачканное белое платье. Она была сильно загорелой. Рыжеволосой. Нэвилль уже различал в послеполуденной тишине хруст травы под ее сандалиями.

Я сошел с ума, — промелькнуло в его мозгу.

Пожалуй, к этому он отнесся бы спокойней, чем к тому, что она оказалась бы настоящей. В самом деле, он уже давно осторожно подготавливал себя к возможности таких галлюцинаций. Это было бы закономерно. Умирающие от жажды нередко видят миражи — озера, реки, полные воды, море. А почему бы мужчине, двинувшемуся от одиночества, не галлюцинировать женщину, прогуливающуюся солнечным днем по полю?

Он переключился внезапно: нет, это не мираж. Если только слух не обманывал его вместе со зрением, теперь он отчетливо слышал звук ее шагов, шелест травы и понял, что это все не галлюцинация — движение ее волос, движение рук… Она все еще глядела себе под ноги. Кто она? Куда идет? Где она была?

И тут его прорвало. Внезапно, мгновенно. Он не успел ничего понять, как инстинкт взял верх, в одно мгновение преодолев преграды, выстроенные в его сознании за эти годы. Левая рука его взлетела в воздух.

— Эй, — закричал он, соскакивая с крыльца на мостовую. — Эй, вы, там!

Последовала внезапная пауза. Абсолютная тишина. Она вскинула голову, и их взгляды встретились.

Живая, — подумал он. — Живая. Ему хотелось крикнуть еще что-то, но он вдруг почувствовал удушье, язык одеревенел и мозг застопорился, отказываясь действовать.

Живая, — это слово, зациклившись, раз за разом повторялось в его сознании. — Живая. Живая, живая…

И вдруг, развернувшись, девушка обратилась в бегство — что было сил рванулась прочь от него, через поле.

Нэвилль неуверенно замялся на месте, не зная, что предпринять, но через мгновение рванулся за ней, словно что-то взорвалось у него внутри. Он грохотал ботинками по мостовой и вместе с топотом слышал свой собственный крик:

— Подожди!!!

Но девушка не остановилась. Он видел мелькание ее загорелых ног, она неслась по неровному полю как ветер, и он понял, что словами ее не остановить. Его кольнула мысль: насколько он был ошарашен, увидев ее, — настолько, и даже много сильнее, ее должен был испугать внезапный окрик, прервавший полуденную тишину, а затем — огромный бородач, размахивающий руками.

Ноги перенесли его через пешеходную дорожку, через канаву и понесли его в поле, вслед за ней. Сердце стучало словно огромный молот.

Она живая, — эта мысль занимала теперь все его сознание. — Живая. Живая женщина!

Она, конечно, бежала медленнее. Почти сразу Нэвилль заметил, что расстояние между ними сокращается. Она оглянулась через плечо, и он прочел в ее глазах ужас.

— Я не трону тебя, — крикнул он, но она не остановилась.

Вдруг она оступилась и упала на одно колено, вновь обернулась, и он опять увидел ее лицо, искаженное страхом.

— Я не трону тебя, — снова крикнул он.

Собрав силы, она отчаянно рванулась и снова кинулась бежать.

Теперь тишину нарушали только звуки ее туфель и его ботинок, приминавших густую травяную поросль. Он выбирал проплешины и участки голой земли, куда нога ступала тверже, стараясь избегать густой травы, мешавшей бегу. Подол ее платья хлестал и хлестал по траве, и она теряла скорость.

— Стой! — снова крикнул он, но уже скорее инстинктивно, нежели надеясь остановить ее.

Она не остановилась, но, наоборот, прибавила скорость, и Нэвиллю, стиснув зубы, пришлось собрать силы и окончательно выложиться, чтобы продолжить эту гонку.

Нэвилль преследовал ее по прямой, а девчонка все время виляла, и расстояние быстро сокращалось. Ее рыжая шевелюра служила отличным маяком. Она уже была так близко, что он слышал ее сбившееся дыхание. Он не хотел напугать ее, но уже не мог остановиться. Он уже не видел ничего вокруг, кроме нее. Он должен был ее поймать. Ноги его, длинные, в тяжелых кожаных ботинках, работали сами собой, земля гудела от его бега. И снова полоса травяной поросли. Оба уже запыхались, но продолжали бежать. Она снова глянула назад, чтобы оценить дистанцию, — он не представлял, как страшен был его вид: в этих ботинках он был шесть футов три дюйма ростом, огромный бородач с весьма решительными намерениями.

Выбросив вперед руку, он схватил ее за правое плечо.

У девушки вырвался вопль ужаса, и она, извернувшись, рванулась в сторону, но оступилась, не удержала равновесие и упала бедром прямо на острые камни. Нэвилль прыгнул к ней, собираясь помочь ей подняться, но она отпрянула и, пытаясь встать, неловко поскользнулась, и снова упала, на этот раз на спину. Юбка задралась у нее выше колен, едва слышно всхлипывая, она пыталась встать, в ее темных глазах застыл ужас.

— Ну, — выдохнул он, протягивая ей руку.

Она, тихо вскрикнув, отбросила его руку и вскочила на ноги. Он схватил ее за локоть, но она свободной рукой с разворота располосовала ему длинными ногтями лоб и правую щеку. Он вскрикнул и выпустил ее, и она, воспользовавшись его замешательством, снова пустилась бежать.

Но Нэвилль одним прыжком настиг ее и схватил за плечи.

— Чего ты боишься…

Но он не успел закончить. Жгучая боль остановила его — удар пришелся прямо по лицу. Завязалась драка. Их тяжелое дыхание перемешалось с шумом борьбы — они катались по земле, подминая жесткую травяную стернь.

— Ну, остановись же ты, — кричал он, но она продолжала сопротивляться.

Она снова рванулась, и под его пальцами треснула ткань. Платье не выдержало и разошлось до пояса, обнажая загорелое плечо и белоснежную чашечку лифчика.

Она снова попыталась вцепиться в него ногтями, но он перехватил ее запястья. Теперь он держал ее железной хваткой. Она ударила ему правой ногой под коленку так, что кость едва выдержала.

— Проклятье!

С яростным возгласом он влепил ей с правой руки пощечину.

Она закачалась, затем посмотрела на него — в глазах ее стоял туман — и вдруг зашлась беспомощным рыданьем. Она осела перед ним на колени, прикрывая голову руками, словно пытаясь защититься от следующего удара.

Нэвилль стоял, тяжело дыша, глядя на это жалкое дрожащее существо, съежившееся от страха. Он моргнул. Тяжело вздохнул.

— Вставай, — сказал он. — Я не причиню тебе вреда.

Она не шелохнулась, не подняла головы. Он стоял в замешательстве, глядя на нее и не зная, что сказать.

— Ты слышишь, я не трону тебя, — повторил он.

Она подняла глаза, но тут же отпрянула, словно испугавшись его лица. Она пресмыкалась перед ним, затравленно глядя вверх…

— Чего ты боишься? — спросил он, не сознавая, что в его голосе звучит сталь, ни капли тепла, ни капли доброты. Это был резкий, стерильный голос человека, уже давно уживавшегося с бесчеловечностью.

Он шагнул к ней, и она в испуге отпрянула. Он протянул ей руку.

— Ну, — сказал он, — вставай.

Она медленно поднялась, без его помощи. Вдруг заметив ее обнаженную грудь, он протянул руку и приподнял лоскут разорванного платья.

Они стояли, отрывисто дыша и с опаской глядя друг на друга. Теперь первое потрясение прошло, и Нэвилль не знал, что сказать. Это был момент, о котором он мечтал уже не один год, во снах и наяву, но в мечтах его не случалось ничего подобного.

— Как… Как тебя зовут? — спросил он.

Она не ответила. Взгляд ее был прикован к его лицу, губы дрожали.

— Ну? — громко спросил он, и она вздрогнула.

— Р-руфь, — запинаясь, пролепетала она.

Звук ее голоса вскрыл что-то, до поры запертое в тайниках его тела, и с головы до пят его охватила дрожь. Сомнения отступили. Он ощутил биение своего сердца и понял, что готов расплакаться. Его рука поднялась почти бессознательно, и он почувствовал дрожь ее плеча под своей ладонью.

— Руфь, — сказал он. Голос его звучал пусто и безжизненно.

Он долго глядел на нее, потом сглотнул.

— Руфь, — снова сказал он.

Так они и стояли, двое, глядя друг на друга, мужчина и женщина, посреди огромного поля, разогретого солнцем.

2

Она спала в его кровати. Была половина пятого, и день клонился к закату. Раз двадцать, по крайней мере, Нэвилль заглядывал в спальню, чтобы посмотреть и проверить, не проснулась ли она. Сидя в кухне с чашкой кофе, он нервничал.

— А что, если она все-таки больна? — спорил он сам с собой.

Эта тревога пришла несколько часов назад, когда она не проснулась в положенное время, а продолжала спать. И теперь он не мог избавиться от опасений. Как он ни уговаривал себя, ничего не помогало. Тревога, словно заноза, накрепко засела в нем. Да, она была загорелой и ходила днем. Но пес тоже ходил днем.

Нэвилль нервно барабанил пальцами по столу.

Простота испарилась. Мечты угасли, обернувшись тревожной реальностью. Не было чарующих объятий, и не было волшебных речей. Кроме имени, он ничего от нее не добился. Скольких усилий ему стоило дотащить ее до дома. А заставить войти — и того хуже. Она плакала и умоляла его сжалиться и не убивать ее. Что бы он ни говорил ей, она лишь плакала, рыдала и просила пощадить.

Этот эпизод раньше представлялся ему в духе продукции Голливуда: с влажным блеском в глазах, нежно обнявшись, они входят в дом — и кадр постепенно меркнет. Вместо этого ему пришлось тянуть и уговаривать, браниться, убеждать и упрашивать, а она — ни в какую. О романтике оставалось только мечтать. В конце концов, пришлось затащить ее силой.

Оказавшись в доме, она дичилась ничуть не меньше, и, как он ни старался ей угодить, она забилась в угол, съежившись точь-в-точь как тот пес, и больше от нее было ничего не добиться. Она не стала ни есть, ни пить то, что он предлагал ей. В конце концов ему пришлось загнать ее в спальню и там запереть. И теперь она спала.

Он тяжело вздохнул и поправил на блюдце чашку с кофе.

Все эти годы, — думал он, — мечтать о напарнике, и теперь — встретить и сразу подозревать ее… Так жестоко и бесцеремонно обходиться…

И все же ничего другого ему не оставалось. Слишком долго он жил, полагая, что он — последний человек, оставшийся на земле. Последний из обычных, настоящих людей. И то, что она выглядела настоящей, не имело значения. Слишком много видал он таких, как она, здоровых на вид, сморенных дневной комой. Но все они были больны, он знал это. Одного только факта, что она прогуливалась ярким солнечным днем по полю, было недостаточно, чтобы перевесить в сторону безоговорочного приятия и искреннего доверия: на другой чаше весов были три года, в течение которых он убеждал себя в невозможности этого. Его представления о мире окрепли и выкристаллизовались. Существование других таких, подобных ему, казалось невозможным. И после того, как поутихло первое потрясение, все его догматы, выдержанные и апробированные за эти годы, вновь заняли свои позиции.

С тяжелым вздохом он встал и снова отправился в спальню. Она была все там же, в той же позе. Может быть, она снова впала в кому.

Он стоял и глядел на нее, раскинувшуюся перед ним на кровати.

Руфь. Ах, как много он хотел бы знать про нее — но эта возможность вселяла в него панический страх. Ведь если она была такой же, как и остальные, — выход был только один. А если убивать, то лучше уж не знать ничего.

Он стоял, впившись взглядом в ее лицо — голубые глаза широко раскрыты, руки свисают вдоль туловища, кисти нервозно подергиваются.

А что, если это была случайность? Может быть, она чисто случайно выпала из своего коматозного дневного сна и отправилась бродить? Вполне возможно. И все же, насколько ему было известно, дневной свет был тем единственным фактором, который этот микроб не переносил. Почему же это не убеждало его в том, что с ней все в порядке?

Что ж, был только один способ удостовериться.

Он нагнулся над ней и потряс за плечо.

— Проснись, — сказал он.

Она не реагировала.

Его лицо окаменело и пальцы крепко впились в ее расслабленное плечо.

Вдруг он заметил тонкую золотую цепочку, ниткой вьющуюся вокруг шеи. Дотянувшись своими грубыми неуклюжими пальцами, он вытащил цепочку из разреза ее платья и увидел крохотный золотой крестик — и в этот момент она проснулась и отпрянула от него, вжавшись в подушки.

Это не кома, — единственное, что промелькнуло в его мозгу.

— Ч-что… тебе надо? — едва слышно прошептала она.

Когда она заговорила, сомневаться стало значительно труднее. Звук человеческого голоса был так непривычен, что подчинял его себе как никогда ранее.

— Я… Ничего, — сказал он.

Неловко попятившись, он прислонился спиной к стене. Продолжая глядеть на нее, он, после минутного молчания, спросил:

— Ты откуда?

Она лежала, глядя на него абсолютно пустым взглядом.

— Я спрашиваю, откуда ты, — повторил он. Она промолчала.

Не отрывая взгляда от ее лица, он отделился от стены и сделал шаг вперед…

— Ин… Инглвуд, — неотчетливо проговорила она.

Мгновение он разглядывал ее — взгляд его был холоден, как лезвие бритвы, — затем снова прислонился к стене.

— Понятно, — отозвался он. — Ты… Ты жила одна?

— Я была замужем.

— Где твой муж?

Она напряженно сглотнула.

— Он умер.

— Давно?

— На прошлой неделе.

— И что ты делала с тех пор?

— Я убежала. — Она прикусила нижнюю губу. — Я убежала прочь оттуда…

— Не хочешь ли ты сказать… Что с тех пор ты бродила — все это время?..

— Д-да.

Он разглядывал ее молча. Затем вдруг, не говоря ни слова, развернулся и вышел в кухню, тяжело грохоча своими огромными башмаками. Он зачерпнул в кладовке пригоршню чеснока, всыпал на тарелку, поломал его на кусочки и раздавил в кашу — резкий запах защекотал в носу. Когда он вернулся, она полулежала, приподнявшись на локте. Он беспардонно сунул тарелку ей прямо в лицо, и она отвернулась со слабым возгласом.

— Что ты делаешь? — спросила она и кашлянула.

— Почему ты отворачиваешься?

— Пожалуйста…

— Почему ты отворачиваешься?!

— Оно так пахнет, — ее голос сорвался на всхлипывания. — Не надо, мне плохо от этого.

Он еще ближе придвинул тарелку. Всхлипывая, словно задыхаясь, она отодвинулась, прижавшись спиной к стене, и из-под одеяла показались ее обнаженные ноги.

— Пожалуйста, перестань, — попросила она.

Он забрал тарелку, продолжая наблюдать за ней. Она была вся напряжена, мышцы подрагивали, живот конвульсивно дергался.

— Ты — одна из них, — злобно сказал он.

Голос его звучал глухо и бесцветно.

Вдруг выпрямившись, она села на кровати, вскочила и мимо него пробежала в ванную. Дверь захлопнулась за ней, но он все равно слышал, как ее рвало. Долго и мучительно.

Напряженно сглотнув, он поставил тарелку на столик рядом с кроватью. Он был бледен.

Инфицирована. Это было совершенно ясно. Еще год назад, и даже раньше, он установил, что чеснок является сильным аллергеном для любого организма, инфицированного микробом vampiris. Именно поэтому внутренняя инъекция действовала слабо: специфические вещества не достигали тканей. А действие запаха было весьма эффективно.

Он тяжело опустился на кровать. Реакция этой женщины была явно не нормальной.

Новая мысль заставила Нэвилля задуматься. Если она говорила правду, она бродила уже около недели. В таком случае — усталость и истощение — в ее состоянии такое количество чеснока могло вызвать рвоту.

Он сжал кулаки и медленно, с силой, вдавил их в матрас. Значит, он ничего не мог сказать наверняка. И, кроме того, он знал, что даже то, что кажется очевидным, не всегда оказывается правдой, если тому нет адекватных доказательств. Эта истина далась ему трудом и кровью, и он верил в нее больше, нежели в самого себя.

Он все еще сидел, когда она открыла дверь ванной и вышла. Мгновение она задержалась в холле, глядя на него, и прошла в гостиную. Он поднялся и последовал за ней. Когда он вошел, она сидела в кресле.

— Ты доволен? — спросила она.

— Не твое дело, — ответил он. — Здесь спрашиваю я, а не ты.

Она зло взглянула на него, словно собираясь сказать что-то, но вдруг сникла и покачала головой. На какое-то мгновение прилив симпатии захлестнул его: так беспомощно она выглядела, сложив тонкие руки на исцарапанных коленках. Похоже, что рваное платье ее вовсе не заботило. Он смотрел, как вздымается ее грудь, в такт дыханию. Она была стройной, худой, линии ее тела были почти прямыми. Никакого сходства с теми женщинами, о которых он грезил иногда…

Не бери в голову, — сказал он себе. — Теперь это не имеет никакого значения.

Он сел в кресло напротив и посмотрел на нее. Она не встретила его взгляда.

— Послушай, — сказал он. — У меня есть все основания считать, что ты больна. Особенно после того, как ты реагировала на чеснок.

Она не ответила.

— Ты можешь сказать что-нибудь? — спросил он.

Она подняла взгляд на него.

— Ты считаешь, что я — одна из них, — сказала она.

— Я предполагаю это.

— А как насчет этого? — спросила она, приподнимая свой крестик.

— Это ничего не значит, — сказал он.

— День, а я не сплю, — сказала она, — не впадаю в кому.

Он промолчал. Возразить было нечего. Это было так, хоть и не утоляло его сомнений.

— Я часто бывал в Инглвуде, — наконец проговорил он. — Ты ни разу не слышала шум мотора?

— Инглвуд не такой уж маленький, — сказала она.

Он внимательно посмотрел на нее, отстукивая пальцами по подлокотнику.

— Хотелось бы… Хотелось бы верить, — сказал он.

— В самом деле? — спросила она.

Живот ее снова схватило судорогой, она застонала и, скрипнув зубами, сложилась пополам.

Роберт Нэвилль сидел, пытаясь понять, почему его больше нисколько не влечет к ней. Чувство — это такая штука, которая, однажды умерев, навряд ли воскреснет, — подумал он, не ощущая в себе ничего, кроме пустоты. Все прошло, и ничего, абсолютно ничего не осталось, только пустота.

Когда она вновь взглянула на него, ее взгляд было трудно выдержать.

— У меня с животом всю жизнь были неприятности, — проговорила она. — Неделю назад убили моего мужа. Прямо на моих глазах. Его разорвали на куски. Двое моих детей погибли во время эпидемии. А последнюю неделю я скиталась, приходилось прятаться по ночам, мне едва удалось несколько раз подкрепиться. Я так перебоялась, что не могла спать, и просыпалась каждый раз, не проспав и часа. И вдруг этот страшный крик — а потом ты преследовал меня, бил. Затащил к себе в дом. И теперь ты суешь мне в лицо эту вонючую тарелку с чесноком, мне становится дурно, и ты заявляешь, что я больна!

Она обхватила руками колени.

— Как ты думаешь, что будет дальше? — зло спросила она.

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Нервным движением попыталась поправить болтающийся лоскут платья, приладить его на место, но он не держался, и она сердито всхлипнула.

Он наклонился вперед. Чувство вины овладело им, безотносительно всех его сомнений и подозрений. С этим невозможно было бороться. Но женские всхлипывания ничуть не трогали его. Он поднял руку и стал сконфуженно приглаживать свою бороду, не сводя с нее глаз.

— Позволь, — начал он, но замолчал, сглотнул. — Позволь мне взять твою кровь для анализа. Я бы…

Она внезапно встала и направилась к двери. Он вскочил следом.

— Что ты хочешь сделать? — спросил он.

Она не отвечала. Ее руки беспорядочно пытались совладать с замком.

— Тебе нельзя туда, — сказал он удивленно. — Еще немного, и они заполонят все улицы.

— Я не останусь, — всхлипнула она, — какая разница. Пусть лучше они убьют меня…

Он крепко взял ее за руку. Она попыталась освободиться.

— Оставь меня, — закричала она, — я не просила тебя затаскивать меня в этот дом. Отпусти меня. Оставь меня в покое. Чего тебе надо?..

Он растерянно стоял, не зная, что ответить.

— Тебе нельзя туда, — повторил он. Он отвел ее в кресло, затем сходил к бару и налил ей рюмочку виски.

Выбрось из головы, — приказал он себе, — инфицированная она или нет, — выбрось из головы.

Он протянул ей виски. Она отрицательно покачала головой.

— Выпей, — сказал он. — Тебе станет легче.

Она сердито взглянула на него:

— …И ты снова сможешь сунуть мне в лицо чеснок?!

Он покачал головой.

— Выпей это, — сказал он.

После короткой паузы она взяла рюмку и пригубила виски, закашлялась. Она отставила виски на подлокотник и, чуть вздрогнув, глубоко вздохнула.

— Зачем ты меня не отпустишь? — горько спросила она.

Он вглядывался в ее лицо и долго не мог ничего ответить. Затем сказал:

— Даже если ты и больна, я не могу тебя отпустить. Ты не представляешь, что они с тобой сделают.

Она закрыла глаза.

— Какая разница, — сказала она.

3

— Вот чего я не могу понять, — говорил он ей за ужином. — Прошло уже почти три года, а они все еще живы. Не все, конечно. Некоторые. Запасы продовольствия кончились. И, насколько я знаю, днем они по-прежнему впадают в кому, — он покачал головой, — но они не вымирают. Вот уже три года — они не вымерли. Что-то их поддерживает, но что?

Она была в его банном халате. Около пяти часов пополудни она смягчилась, приняла душ и словно переменилась. Ее худенькая фигурка терялась в объемистых складках тяжелой махровой ткани. Она взяла его гребень, зачесала волосы назад и стянула их бечевкой, так что получился лошадиный хвост.

Руфь задумчиво поворачивала на блюдечке чашку с кофе.

— Мы иногда подглядывали за ними, — сказала она. — Правда, мы боялись подойти близко. Мы думали, что к ним опасно прикасаться.

— А вы знали, что после смерти они возвращаются?

Она покачала головой:

— Нет.

— И вас ни разу не заинтересовали эти люди, атаковавшие ваш дом по ночам?

— Нам никогда не приходило в голову, что они… — Она медленно покачала головой. — Трудно в это поверить.

— Разумеется, — сказал он.

Они ели молча, и он время от времени поглядывал на нее. Так же трудно было поверить в то, что перед ним — настоящая, живая женщина. Трудно было поверить, что после всего, что было за эти годы, у него появился напарник.

Он сомневался, пожалуй, даже не в ней самой: сомнительно было, что в этом потерянном, забытом богом мире могло произойти нечто подобное, воистину замечательное.

— Расскажи мне о них еще что-нибудь, — попросила Руфь.

Он поднялся, снял с плиты кофейник, подлил в чашку сначала ей, потом себе, отставил кофейник и снова сел.

— Как ты себя чувствуешь?

— Лучше, спасибо.

Он удовлетворенно кивнул и потянулся за сахарницей. Размешивая сахар, он сочувствовал на себе ее взгляд. О чем она думает? Он глубоко вздохнул, пытаясь понять, почему он так скован. В какой-то момент он решил, что ей можно доверять, но теперь он снова сомневался.

— И все же, ты мне не веришь, — сказала она, словно читая его мысли.

Он быстро взглянул на нее и пожал плечами:

— Да нет… Не в этом дело.

— Конечно, в этом, — спокойно сказала она и вздохнула. — Что ж, хорошо. Если тебе надо проверить мою кровь — проверь.

Он подозрительно посмотрел на нее, недоумевая. Что это? Уловка? Он едва не поперхнулся кофе. Глупо, — подумал он, — быть таким подозрительным.

Он отставил чашку.

— Хорошо, — сказал он. — Это хорошо.

Он глядел на нее, а она — в свою чашку.

— Если ты все-таки заражена, — сказал он, — я сделаю все, что смогу, чтобы вылечить тебя.

Она встретилась с ним взглядом.

— А если не сможешь? — спросила она.

Он замешкался с ответом.

— Там видно будет, — наконец сказал он.

Некоторое время они пили кофе молча. Наконец он спросил:

— Так как, сделаем это сейчас?

— Пожалуй, — сказала она, — лучше утром. А то… Я себя все еще неважно чувствую.

— Ладно, утром, — кивнул он.

Трапеза закончилась в полном молчании. Нэвилль лишь отчасти был удовлетворен тем, что она согласилась позволить ему проверить кровь. Больше всего его пугала возможность обнаружить, что она действительно инфицирована. Теперь ему предстояло провести с ней вечер и ночь и, может быть, узнать ее жизнь, увлечься ею, а утром ему придется…

Затем они сидели в гостиной, разглядывали плакат, пили понемногу портвейн и слушали Шуберта. Четвертую симфонию.

— Я бы ни за что не поверила, — она, похоже, совсем пришла в себя и выглядела вполне веселой, — никогда бы не подумала, что снова буду слушать музыку. Пить вино.

Она оглядела комнату.

— Да, ты неплохо потрудился, — сказала она.

— А как было у вас? — спросил он.

— Совсем по-другому, — сказала она. — У нас не было…

— Как вы защищали свой дом? — прервал он.

— О! — Она на мгновенье задумалась. — Мм обшили его, разумеется. И полагались на кресты.

— Это не всегда действует, — спокойно сказал он, некоторое время понаблюдав за ее лицом. Это озадачило ее.

— Не действует?

— Отчего же иудею бояться креста? — сказал он. — Почему же вампир, при жизни бывший иудеем, должен бояться креста? Дело здесь в том, что большинство людей боялись превращения в вампиров. Поэтому большинство из них страдали истерической слепотой к собственному отражению в зеркале. Но крест — лишь постольку-поскольку — в общем, ни иудей, ни индуист, ни магометанин, ни атеист не подвержены действию креста.

Она сидела с бокалом в руке, глядя на него без всякого выражения.

— Поэтому крест действует отнюдь не всегда, — сказал он.

— Ты не дал мне закончить, — сказала она. — Мы еще использовали чеснок.

— Я полагал, что тебе от него дурно.

— Просто я нездорова. Раньше я весила сто двадцать, а теперь только девяносто восемь фунтов.

Он согласно кивнул. Но, выходя в кухню за новой бутылкой вина, он подумал, что за это время она должна была привыкнуть — все-таки три года.

И все же могла не привыкнуть. Что толку сейчас сомневаться или не сомневаться — она же согласилась проверить кровь. Есть ли смысл ее опасаться? Ерунда, это просто мои заскоки, — подумал он. — Я слишком долго оставался наедине сам с собой. Мне никогда уже ни во что не поверить, если это нельзя разглядеть в микроскоп. Снова торжествует наследственность, и снова я только лишь сын своего отца, грызи его черви.

Стоя в темной кухне, Роберт Нэвилль пытался подколупнуть ногтем обертку на горлышке бутылки — и подглядывал в гостиную, где сидела Руфь.

Он внимательно разглядывал ее — складки ткани, спадающие вдоль тела, чуть намеченную выпуклость груди, икры и лодыжки, бронзовые от загара, и торчащие из-под халата узенькие гладкие коленки. Ее девичье тело определенно отрицало наличие двух детей. И что самое странное, подумал он, что он не чувствовал к ней никакого физического влечения. Если бы она пришла два года назад или немного позже, возможно, что он изнасиловал бы ее. Были такие ужасные дни. Были у него такие моменты, когда он в попытках найти выход своей жажде решался на невообразимое, и жил с этим в себе, доходя почти до безумия. Но затем он взялся за эксперименты. Бросил курить, перестал срываться в запои.

Медленно и вдумчиво он занял себя исследованиями, и результат оказался поразительным: сексуальность безумствующей плоти утихла, почти что растворилась. Исцеление монаха, — думал он. Так и должно быть, иначе никакой нормальный человек не смог бы исключить секс из своей жизни — а были занятия, которые требовали этого.

И теперь, почти ничего не ощущая, он был счастлив. Разве что где-то в глубине, под каменным гнетом многолетнего воздержания, рождалось едва заметное, непривычное волнение. Он был даже доволен, что мог оставить его без внимания. В особенности потому, что не было уверенности в том, что Руфь — тот напарник, о котором он мечтал. Как не было уверенности в том, что ей можно будет сохранить жизнь дольше завтрашнего утра. Лечить?

Вылечить — маловероятно.

Он вернулся в гостиную с откупоренной бутылкой. Она сдержанно улыбнулась ему, когда он добавил ей в бокал вина.

— Чудесный плакат, — сказала она. — Она мне нравится все больше и больше. Если пристально вглядеться в него, то словно оказываешься в лесу.

Он хмыкнул.

— Должно быть, это стоило большого труда, так наладить все в доме, — сказала она.

— Что говорить, — сказал он. — Да вы и сами через все это прошли.

— У нас не было ничего подобного, — сказала она. — Наш дом был совсем маленьким. И морозильник у нас был раза в два меньше.

— У вас должны были кончиться продукты, — сказал он, внимательно разглядывая ее.

— Замороженные, — поправила она. — Мы питались в основном консервами.

Он кивнул. Логично, нечего возразить. Но что-то не удовлетворяло его. Это было чисто интуитивное чувство, но что-то ему не нравилось.

— А как с водой? — наконец спросил он.

Она молча изучала его некоторое время.

— Ты ведь не веришь ни единому моему слову, правда? — спросила она.

— Не в этом дело, — сказал он. — Просто мне интересно, как вы жили.

— Твой голос тебя выдает, — сказала она. — Ты так долго жил один, что утратил всякую способность притворяться.

Он хмыкнул. Было такое ощущение, что она играет с ним, и он почувствовал себя неуютно. Но это же забавно, — возразил он себе. — Все может быть. Она — женщина, у нее свой взгляд на вещи. Может быть, она и права. Наверное, он и есть грубый, безнадежно испорченный отшельничеством брюзга. Ну и что?

— Расскажи мне про своего мужа, — резко сказал он.

Что-то промелькнуло в ее лице, словно тень воспоминания. Она подняла к губам бокал, наполненный темным вином.

— Не сейчас, — сказала она. — Пожалуйста.

Он откинулся на спинку кресла, пытаясь проанализировать владевшее им неясное чувство неудовлетворенности. Все, что она говорила и делала, могло быть следствием того, через что она прошла, а могло быть и ложью.

Но зачем ей лгать? — спрашивал он себя. — Ведь утром он проверит ее кровь. Какой может быть прок с того, что она солжет ему сейчас, если утром, всего через несколько часов, он все равно узнает правду?

— Знаешь, — сказал он, пытаясь смягчить паузу. — Вот о чем я подумал. Если эту эпидемию пережили трое, то, может быть, где-то есть и еще?

— Ты полагаешь, это возможно? — спросила она.

— А почему нет? Наверное, по той или иной причине у людей мог сформироваться иммунитет, и тогда…

— Расскажи мне еще про этих микробов, — сказала она.

Он на мгновение задумался, аккуратно поставил бокал. Рассказать ей все? Или не стоит? А что, если она сбежит? И после смерти вернется, обладая всем тем знанием, которым он теперь обладал?

— Неохота пускаться в подробности, — сказал он. — Чертовски много всего.

— Ты перед этим что-то говорил про крест, — напомнила она. — Как ты до этого дошел? Ты уверен?

— Помнишь, я говорил тебе про Бена Кортмана? — он обрадовался возможности пересказать то, что она уже знала, не вскрывая новых пластов информации.

— Это тот человек, который…

Он кивнул.

— Ага. Пойдем, — сказал он, поднимаясь. — Я сейчас его тебе покажу.

Она глядела в глазок, и он, стоя за ее спиной, почувствовал запах ее тела, запах ее волос и чуть-чуть отстранился. В этом что-то есть, — подумал он. — Мне не нравится этот запах. Как Гулливеру, вернувшемуся из страны лошадей, этот человеческий запах мне отвратителен.

— Тот, что стоит у фонарного столба, — сказал он.

Определив, о ком идет речь, она утвердительно кивнула. Затем сказала:

— Их здесь совсем мало. С чего бы это?

— Я их истребляю, — сказал он. — Но они не дают расслабиться. И всех никак не одолеть.

— Откуда там лампочка? — спросила она. — Я полагала, что вся электросеть разрушена.

— Она подключена к моему генератору специально для того, чтобы можно было за ними наблюдать.

— И они до сих пор не разбили ее?

— Там поставлен очень крепкий колпак.

— Они не пытались взобраться на столб и разбить?..

— Весь столб увешан чесноком. — Она покачала головой:

— У тебя все продумано до мелочей.

Отступив на шаг, он снова оглядел ее. Как она могла так мягко говорить и смотреть на них, — недоумевал он. — Задавать вопросы, обсуждать, если всего неделю назад такие же существа разорвали в клочья ее мужа.

Опять сомнения, — одернул он себя. — Может, хватит?

Он знал, что конец этому теперь может положить только абсолютная уверенность.

Она прикрыла окошечко и обернулась.

— Прошу меня извинить, я на минуточку, — сказала она и проскользнула в ванную.

Он глядел ей вслед — дверь закрылась за ней, и щелкнула задвижка. Он аккуратно запер дверцу глазка и отправился к своему креслу. Ироничная усмешка играла на его губах. Он заглянул в глубину бокала, таинственную глубину темного коричневатого вина, и стал растерянно теребить свою бороду.

В ее последней фразе было что-то чарующее. Слова ей казались гротескным пережитком прошлой жизни, эпохи, которая давно закончилась. Он представил себе Эмили Пост, чопорно семенящую по кладбищенской дорожке. Следующая книга — «Правила этикета для молодых вампиров».

Улыбка сошла с его лица.

И что теперь? Что уготовило ему будущее? Что будет через неделю? Будет ли она все еще здесь, или же будет сожжена на вечном погребальном костре?

Он понимал, что если она инфицирована, то он должен будет сделать все возможное, чтобы вылечить ее, вне зависимости от результата. А что, если этих бацилл у нее не окажется? Эта возможность, пожалуй, сулила не меньшую нервотрепку. Так бы он жил себе и жил, следуя своему обычному распорядку… Но если она останется… Если придется устанавливать с ней какие-то отношения… Может быть, стать мужем и женой, иметь детей…

Такая возможность, пожалуй, пугала его гораздо больше. Он вдруг ощутил в себе болезненно раздражительного, косного мещанина, упрямого холостяка. Он и думать уже позабыл про жену и ребенка, оставшихся в прошлой его жизни, и настоящего ему было вполне достаточно. Он испугался, что ему снова придется жертвовать и нести ответственность, и не хотел, боялся разделить свое сердце — с кем бы то ни было, не хотел снимать с себя те оковы одиночества, к которым он вполне привык. Уж лучше оставаться узником, чем снова полюбить и стать рабом женщины…

Когда она вышла из ванной, он все еще сидел в задумчивости. Он даже не заметил, что на проигрывателе крутилась отыгравшая пластинка и игла с легким треском скоблила ее.

Руфь сняла пластинку с диска, перевернула и вновь поставила ее — третью часть симфонии.

— Ну, так что про Кортмана? — спросила она, усаживаясь.

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Кортман?

— Ты собирался рассказать что-то про него. И про крест.

— О, конечно. Видишь ли, однажды мне удалось заманить его сюда и показать ему крест.

— И что же случилось?

Убить ее сейчас? Может быть, не проверять, а просто убить и сжечь? — Его кадык натужно дернулся. Эти мысли были данью его внутреннему миру — тому миру, который он для себя принял, миру, в котором было легче убить, чем надеяться.

Нет, все не так уж скверно, — подумал он. — Я все же человек, а не палач.

— Что-то случилось? — нервно спросила она.

— Что?

— Ты так смотрел на меня…

— Извини, — холодно сказал он. — Я… Я просто задумался.

Она ничего не сказала. Просто пила вино, но он видел, как дрожит в ее руке бокал. Он не хотел, чтобы она разгадала его мысли, и попытался вернуть разговор в прежнее русло:

— Когда я показал ему крест, он просто рассмеялся мне в лицо.

Она кивнула.

— Но когда я показал ему Тору, реакция была такая, как я и ожидал.

— Что-что показал?

— Тору. Пятикнижие. Свод законов. Талмуд.

— И что? Подействовало?

— Да. Он был связан, но при виде Торы он взбесился, перегрыз веревку и напал на меня.

— И что дальше? — Похоже, ее страх снова прошел.

— Он чем-то ударил меня по голове, не помню даже чем, и я почти что выключился, но не выпустил из рук Тору, и благодаря этому мне, удалось оттеснить его к двери и выгнать.

— О-о.

— Так что крест вовсе не обладает той силой, что приписывает ему легенда. Моя версия такова: поскольку легенда как таковая циркулировала в основном в Европе, а Европа в основном заселена католиками, то именно крест оказался в ней символом защиты от нечистой силы, от всякого мракобесия.

— Ты не пытался пристрелить его, Кортмана?

— Откуда ты знаешь, чтя у меня есть оружие?

— Я… Я просто так подумала, — сказала она. — У нас были пистолеты.

— Тогда ты должна знать, что пули на вампиров не действуют.

— Мы… Мы не были в этом уверены, — сказала она и поспешно продолжала: — А ты не знаешь, почему? Почему пули не действуют?

Он покачал головой.

— Я не знаю, — сказал он.

В наступившем молчании они сидели, словно сосредоточенно слушая музыку.

Он знал, но сомнения снова взяли верх, и он не стал говорить ей.

Экспериментируя на мертвых вампирах, он обнаружил, что одним из факторов жизнедеятельности бактерий является великолепный физиологический клей, который практически моментально заклеивает пулевое отверстие. Рана мгновенно затягивается, и пуля обволакивается этим клеем, так что организм, уже поддерживаемый в основном бактериями, почти не замечаетэтого. Число пуль в организме могло быть практически неограниченным: стрелять в вампира было все равно что кидать камешки в бочку с дегтем.

Он молча сидел и разглядывал ее. Она поправила фалды халата, так что на мгновение обнажалось загорелое бедро. Не то, чтобы очень взволновав его, внезапно открывшийся ему вид вызвал у него раздражение. Типично женский ход, — подумал он. — Хорошо отработанный жест. Демонстрация.

С каждой минутой он чувствовал, что все более отдаляется от нее. Он был уже близок к тому, чтобы пожалеть, что подобрал ее. Столько лет он боролся за свое умиротворение, привыкал к одиночеству, свыкался с необходимым. Все оказалось не так уж плохо. И теперь… Все насмарку.

Пытаясь заполнить паузу, он потянулся за трубкой и достал кисет. Набил трубку и прикурил. Лишь мельком он задумался, должен ли он спросить ее разрешения, — и не спросил.

Музыка умолкла. Она стала перебирать пластинки, и он снова получил возможность понаблюдать за ней. Худая и стройная, она казалась совсем молоденькой девочкой. Кто она? — думал он. — Кто она на самом деле?

— Может быть, поставить вот это? — она показала ему альбом.

Он даже не взглянул.

— Как хочешь, — сказал он.

Она поставила пластинку и села. Это оказался Второй фортепьянный концерт Рахманинова. Не очень изысканные у нее вкусы, — подумал он, глядя на нее безо всякого выражения на лице.

— Расскажи мне о себе, — попросила она.

Опять стандартный женский вопрос, — подумал он, но одернул себя — перестань цепляться к каждому слову. Сидеть и изводить себя сомнениями — что толку.

— Нечего рассказывать, — сказал он.

Она снова улыбнулась.

Что во мне смешного? — раздраженно подумал он.

— У меня просто душа ушла в пятки, когда увидела твою лохматую бороду. И этот дикий взгляд.

Он выпустил струю дыма. Дикий взгляд? Забавно. Чего она добивается? Хочет взять его остроумием?

— Скажи, а как ты выглядишь, когда бритый? — спросила она.

Он хотел улыбнуться ее вопросу, но у него ничего не вышло.

— Ничего особенного, — сказал он. — Самое обычное лицо.

— Сколько тебе, Роберт?

От неожиданности он чуть не поперхнулся. Она первый раз назвала его по имени. Странное, беспокойное ощущение овладело им. Он так давно уже не слышал своего имени из уст женщины, что чуть было не сказал ей: не зови меня так. Он не хотел, чтобы дистанция между ними сокращалась. Если она инфицирована и если ее не удастся вылечить, — то пусть лучше она останется чужой. Так от нее легче будет избавиться.

— Если ты не хочешь разговаривать со мной — не надо, — спокойно сказала она. — Не хочу тебе досаждать. Завтра я уйду.

Он весь напрягся.

— Но…

— Не хочу портить твою жизнь, — сказала она. — Пожалуйста, не думай, что ты мне чем-то обязан только потому… что нас осталось всего двое.

Он мрачно посмотрел на нее долгим, холодным взглядом, и где-то в глубине его души шевельнулось чувство вины. Почему я подозреваю ее? Почему не доверяю? Почему сомневаюсь? Если она инфицирована — ей все равно живой отсюда не выйти. Тогда чего опасаться?

— Извини, — сказал он. — Я слишком долго жил один.

Но она не ответила. Даже не взглянула.

— Если хочешь поговорить, — продолжал он, — я буду рад… Расскажу тебе… Что могу.

Она, видимо, сомневалась. Потом взглянула на него. В глазах ее не было ни капли доверия.

— Конечно, мне интересно знать про эту болезнь, — сказала она. — От этого у меня погибли две дочери, и из-за нее же погиб мой муж.

Он некоторое время смотрел на нее. Потом заговорил.

— Это бацилла, — сказал он. — Цилиндрическая бактерия. Она образует в крови изотонический раствор. Циркуляция крови несколько замедляется, однако физиологические процессы продолжаются. Бактерия питается чистой кровью и снабжает организм энергией. В отсутствие крови — спорулирует.

Она тупо уставилась на него. Он сообразил, что говорит непонятно. Слова, которые стали для него абсолютно привычными, для нее могли звучать абракадаброй.

— М-м-да, — сказал он. — В общем, все это не так уж важно. Спорулировать — это значит образовать такое продолговатое тельце, в котором, однако, содержатся все необходимые компоненты для возрождения бактерии. Микроб поступает таким образом, если в пределах досягаемости не оказывается живой крови. Тогда, как только тело-хозяин, как раз и являющееся вампиром, погибает и разлагается, эти споры разлетаются в поисках нового хозяина. А когда находят — то вирулируют. Таким образом и распространяется инфекция.

Она недоверчиво покачала головой.

Он вкратце рассказал ей о нарушении функций лимфатической системы, о том, что чеснок, являясь аллергеном, вызывает анафилаксию, и о различных симптомах заболевания.

— А как объяснить наш иммунитет? — спросила она.

Он довольно долго глядел на нее, воздерживаясь от ответа. Потом пожал плечами и сказал:

— Про тебя я не знаю, а что касается меня, то я был в Панаме во время войны. И там на меня однажды напала летучая мышь… Я не могу этого ни доказать, ни проверить, но я подозреваю, что эта летучая мышь где-то подхватила этого микроба, vampiris, тогда можно объяснить, почему она напала на человека, обычно они этого не делают. Однако микроб почему-то оказался ослабленным в ее организме, и произошло нечто вроде вакцинации. Я, правда, тяжело болел, меня едва выходили. Но в результате получил иммунитет. Во всяком случае, это моя версия. Лучшего объяснения мне найти не удалось.

— А как… Как остальные, кто там был с тобой? С ними тоже такое случалось?

— Не знаю, — медленно проговорил он. — Я убил эту летучую мышь, — он пожал плечами. — Возможно, я был первым, на кого она напала.

Она молча глядела на него. Ее внимание подхлестнуло в Нэвилле какое-то упрямство, и, сознавая краешком разума, что его уже понесло, он продолжал и продолжал говорить.

Он коротко обрисовал главный камень преткновения его исследований.

— Сначала я думал, что колышек должен пронзить сердце, — говорил он. — Я верил в легенду. Но потом я убедился, что это не так. Я вколачивал колышек в любые части тела — и они все равно погибали. Так я пришел к выводу, что они умирают просто от кровотечения, от потери крови. Но однажды…

И он рассказал ей о той женщине, распавшейся у него прямо на глазах.

— Я понял тогда, что есть что-то еще, вовсе не потеря крови, — он продолжал, словно наслаждаясь, декламируя свои открытия. — Я долгое время не знал, что делать. Буквально не находил себе места. Но потом до меня дошло.

— Что? — спросила она.

— Я раздобыл мертвого вампира и поместил его руку в искусственный вакуум. И под вакуумом вскрыл ему вены. И оттуда брызнула кровь. — Он замолчал на время. — Вот и все.

Она уставилась на него.

— Не понимаешь, — сказал он.

— Я… нет, — призналась она.

— А когда я впустил туда воздух, все мгновенно распалось.

Она продолжала смотреть на него.

— Видишь ли, — пояснил он. — Этот микроб является факультативным сапрофитом. Он может существовать как при наличии кислорода, так и без него. Но есть большая разница. Внутри организма он является анаэробом, и в этой форме он поддерживает симбиоз с организмом. Вампир-хозяин поставляет бациллам кровь, а они снабжают организм энергией и стимулируют жизнедеятельность. Могу, кстати, добавить, что именно благодаря этой инфекции начинают расти клыки, похожие на волчьи.

— О?!

— А когда попадает воздух, — продолжал он, — ситуация изменяется стремительно. Микроб переходит в аэробную форму. И тогда, вместо симбиотического поведения, резко переходит к вирулентному паразитированию. — Он сделал паузу и добавил: — Он просто съедает хозяина.

— Значит, колышек… — начала она…

— Просто проделывает отверстие для воздуха. Разумеется. Впускает воздух и не дает клею возможности залатать отверстие — дырка должна быть достаточно большой. В общем, сердце тут ни при чем. Теперь я просто вскрываю им запястья достаточно глубоко, чтобы клей не сработал, или отрубаю кисть. — Он усмехнулся. — Страшно даже вспомнить, сколько времени я тратил на то, чтобы настрогать этих колышков!..

Она кивнула и, заметив в своей руке пустой бокал, поставила его на стол.

— Вот почему та женщина так стремительно распалась, — сказал он. — Она была мертва уже задолго до того. И, как только воздух проник в организм, микроб мгновенно пожрал все останки.

Она тяжело сглотнула, и ее словно передернуло.

— Это ужасно, — сказала она.

Он удивленно взглянул на нее. Ужасно? Какое странное слово. Он не слышал его уже несколько лет. Слово «ужас» давно уже стало для него бесцветным пережитком прошлого. Избыток ужаса, постоянный ужас — все это стало привычно, и на этом фоне мало что поднималось выше среднего уровня. Роберт Нэвилль принимал сложившуюся ситуацию как непреложный факт. Дополнительные определения, прилагательные утратили свой смысл.

— А как же… Как же те, что еще живы?..

— Видишь ли, у них то же самое. Когда отрубаешь кисть, микроб становится паразитным. Но они в основном умирают просто от кровотечения. — Просто…

Она отвернулась, но он успел заметить, как сжались и побледнели ее губы.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Н-ничего. Ничего, — сказала она. Он усмехнулся.

— К этому привыкаешь со временем, — сказал он. — Приходится.

Ее опять передернуло, и словно что-то застряло у нее в горле.

— Тебе не по душе мои заповеди, — сказал он. — Законы Роберта — это законы джунглей. Поверь мне, я делаю только то, что могу, ничего другого не остается. Что толку — оставлять их больными, пока они не умрут и не возродятся — в новом, чудовищном обличье?

Она сцепила руки.

— Но ты говорил, что очень многие из них все еще живы, — нервно проговорила она. — Почему ты считаешь, что они умрут? Может быть, им удастся выжить?

— Я знаю наверняка, — сказал он. — Я знаю этого микроба. Знаю, как он размножается. Неважно, как долго организм будет сопротивляться, микроб все равно победит. Я готовил антибиотики и колол их дюжинами. Но это не действует. Не может действовать. Вакцины бесполезны, потому что заболевание уже идет полным ходом. Их организм уже не может производить антитела, потому что его жизнедеятельность уже поддерживает сам микроб. Это невозможно, поверь мне. Это засада. Если я не убью их, то рано или поздно они умрут — и придут к моему дому. У меня нет выбора. Никакого выбора.

Оба молчали, и только треск умолкшей пластинки, продолжавшей крутиться на диске проигрывателя, нарушал тягостную тишину.

Она не глядела на него, внимательно уставившись в пол, и взгляд ее был пуст и холоден. Она явно не хотела встретиться с его взглядом. Как странно, — думал он, — мне приходится искать аргументы в защиту того, что еще вчера было необходимостью и казалось единственно возможным. За прошедшие годы он ни разу не усомнился в своей правоте. И только теперь, под ее давлением, такие мысли закопошились в его сознании. И мысли эти казались чужими, странными и враждебными.

— Ты в самом деле полагаешь, что я не прав? — недоверчиво переспросил он. Она прикусила нижнюю губу.

— Руфь? — спросил он.

— Не мне это решать, — ответила она.

4

— Вирджи!

Темная фигура отпрянула к стене, словно отброшенная хриплым воплем Нэвилля, рассекшим ночную тишину. Он вскочил с кресла и уставился в темноту. Глаза его еще не расклеились ото сна, но сердце колотилось в груди как маньяк, который лупит в стены своей темницы, требуя свободы.

Вскочив на ноги, он судорожно пытался понять, где он и что с ним происходит. В мозгах царила полная неразбериха.

— Вирджи? — снова осторожно спросил он, — Вирджи?..

— Это… это я… — произнес в темноте срывающийся голос.

Он неуверенно шагнул в сторону тонкого луча света, пробивающегося через открытый дверной глазок. Он тупо моргал, медленно вникая в происходящее.

Она вздрогнула, когда он положил руку ей на плечо и крепко сжал.

— Это Руфь. Руфь, — сказала она перепуганным шепотом.

Он стоял, медленно покачиваясь в темноте, абсолютно не понимая, что это за тень маячит перед ним.

— Это Руфь, — сказала она чуть громче.

Пробуждение обрушилось на него словно поток ледяной воды из брандспойта. Его мгновенно скрутило всего, словно от холода, в животе и в груди заныло, мышцы болезненно напряглись. Это была не Вирджи. Он помотал головой и протер глаза. Руки еще плохо слушались его.

Взвешенное состояние, подобное неожиданной глубокой депрессии, охватило его, и он стоял на месте, глядя перед собой и слабо бормоча. Он чувствовал, что его слегка покачивает, вокруг царила темнота, и туман медленно освобождал его сознание.

Он перевел взгляд на открытый глазок, затем снова на нее.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он. В голосе его слышны были остатки сна.

— Н-ничего, — сказала она. — Я… просто мне не спалось.

Лампочка зажглась неожиданно, и он на мгновение зажмурился. Затем снял руку с выключателя и обернулся. Она все еще стояла, прижавшись к стене и моргая от внезапного яркого света. Руки ее были опущены вдоль туловища и сжаты в кулаки.

— Почему ты одета? — удивленно спросил он.

Она напряженно глядела на него. Дыхание было тяжелым. Он снова протер глаза и откинул назад длинные волосы, спутавшиеся с бакенбардами.

— Я… просто смотрела, что там делается, — она кивнула в сторону входной двери.

— Но почему ты одета?..

— Мне не спалось. Я никак не могла заснуть.

Он стоял, глядя на нее, все еще чуть покачиваясь, чувствуя, как постепенно успокаивается сердцебиение. Через открытый глазок снаружи доносились крики, и он различил привычный вопль Кортмана:

— Выходи, Нэвилль!

Подойдя к глазку, он захлопнул его и обернулся.

— Я хочу знать, почему ты одета, — снова сказал он.

— Ни почему.

— Ты собиралась уйти, пока я сплю?

— Да нет, я…

— Я тебя спрашиваю! — он схватил ее за запястье, и она вскрикнула.

— Нет, нет, что ты, — торопливо проговорила она. — Как можно, когда они все там?

Он стоял и, тяжело дыша, вглядывался в ее испуганное лицо. Он чуть вздрогнул, вспомнив свое пробуждение — состояние шока, когда ему показалось, что это Вирджи.

Он отбросил ее руку и отвернулся. Он полагал, что прошлое уже давно умерло, — но нет. Сколько же времени для этого нужно?

Он молча налил себе рюмку виски и торопливо, судорожно заглотил. Вирджи, Вирджи, — горестно звучало в его мозгу, — ты все еще со мной. Он закрыл глаза, и с силой стиснул зубы.

— Ее так звали? — услышал он голос Руфи.

Мышцы его напряглись, но лишь на мгновение. Он чувствовал себя разбитым.

— Все в порядке, — голос его звучал глухо и потерянно. — Иди спать.

Она сделала шаг в сторону.

— Извини, — проговорила она, — Я не хотела…

Внезапно он почувствовал, что не хочет отпускать ее. Он хотел, чтобы она осталась. Без всякой причины, только бы снова не остаться в одиночестве.

— Мне показалось, что ты — моя жена, — услышал он собственный голос. — Я проснулся и решил…

Он как следует хлебнул виски и, поперхнувшись, закашлялся. Руфь терпеливо ждала продолжения, лицо ее находилось в тени.

— …Решил, что она вернулась, понимаешь ли… — медленно продолжал он, с трудом отыскивая слова. — Я похоронил ее, но однажды ночью она вернулась. И я тогда увидел — тень, силуэт — это было похоже на тебя. Да. Она вернулась. Мертвая. И я хотел ее оставить с собой. Да, хотел. Но она уже была не той, что была, прежде. Видишь ли, она хотела только одного…

Он подавил спазм в горле.

— Моя собственная жена, — голос его задрожал, — вернулась, чтобы пить мою кровь…

Он швырнул свой бокал о крышку бара, развернулся и зашагал: дошел до входной двери, развернулся, снова вернулся к бару и уставился в одну точку. Руфь молчала. Она стояла все там же, прислонившись к стене, и слушала.

— Я избавился от нее, — наконец сказал он. — Мне пришлось сделать с ней то же самое, что и с остальными. С моей собственной женой. — Какое-то клокотанье в горле мешало ему говорить. — Колышек. — Его голос был ужасен. — Я вколотил в нее… А что еще я мог сделать? Я ничего больше не мог. Я…

Он не мог продолжать. Его трясло. Он долго стоял так, плотно закрыв глаза…

Потом снова заговорил:

— Это было почти три года назад. И до сих пор я помню… Это сидит во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Что делать? Что делать?! — Боль воспоминаний снова захлестнула его и он обрушил свой кулак на крышку бара. — Как ты ни старайся, этого не забыть. Никогда не забыть… И не загладить — и не избавиться от этого! — Он запустил трясущиеся пальцы в свою шевелюру… — Я знаю, что ты думаешь. Я знаю. Я не верил. Я сначала не верил тебе. Мне было тихо и спокойно в своем маленьком и крепком панцире. А теперь, — он медленно помотал головой, и в его жесте сквозило поражение, — в одно мгновение исчезло все… Уверенность, покой, безопасность. Все пропало…

— Роберт…

В ее голосе что-то надломилось.

— За что нам это наказание? — спросила она.

— Не знаю, — с горечью сказал он. — Нет причины. Нет объяснения. — Он с трудом подбирал слова. — Просто так все устроено… Так все и есть.

Она приблизилась к нему. И вдруг — он не отстранился и, не колеблясь, привлек ее к себе. И они остались вдвоем — два человека в объятиях друг друга, песчинкой затерянные среди безмерной, бескрайней темноты ночи…

— Роберт, Роберт…

Она гладила его по спине, руки ее были ласковыми и родными, и он крепко обнимал ее, закрыв глаза и уткнувшись в ее теплые, мягкие волосы. Их губы нашли друг друга и долго не расставались, и она, отчаянно боясь выпустить его, крепко обняла его за шею…

Потом они сидели в темноте, плотно прижавшись друг к другу, словно им теперь принадлежало последнее, ускользающее тепло этого угасающего мира, и они щедро делились им друг с другом.

Он чувствовал ее горячее дыхание, как вздымалась и опадала ее грудь. Она спрятала лицо у него на плече, там, куда скрипач прячет свою скрипку, он чувствовал запах ее волос, гладил и ласкал шелковистые пряди, а она все крепче обнимала его.

— Прости меня, Руфь.

— Простить? За что?

— Я был резок с тобой. Не верил, подозревал.

Она промолчала, не выпуская его из объятий.

— Ох, Роберт, — наконец сказала она. — Как это несправедливо. Как несправедливо. Почему мы еще живы? Почему не умерли, как все? Это было бы лучше — умереть вместе со всеми.

— Тсс-с, тс-с, — сказал он, чувствуя, как какое-то новое чувство разливается в нем: и сердце и разум его источали любовь, проникающую во все поры и невидимым сиянием исходящую из него, — все будет хорошо.

Он почувствовал, что она слабо покачала головой.

— Будет. Будет, — сказал он.

— Разве это возможно?

— Будет, — сказал он, хотя чувствовал, что ему самому трудно поверить в это, хотя понимал, что в нем говорит сейчас не разум, а это новое, освобожденное, всепроникающее чувство.

— Нет, — сказала она. — Нет.

— Будет, Руфь, обязательно будет.

Сколько они просидели так, обнявшись и прижавшись друг к другу? Он потерял счет времени. Все вокруг потеряло значение, их было только двое, и они были нужны друг другу — и поэтому они выжили и встретились, чтобы сплести свои руки и на мгновение забыть об ужасной гибели всего былого мира…

Он отчаянно хотел сделать что-нибудь для нее, помочь ей…

— Пойдем, — сказал он. — Проверим твою кровь.

Она сразу стала чужой, их объятия распались.

— Нет, нет, — торопливо сказал он: — Не бойся. Я уверен, что там ничего нет. А если и есть, то я вылечу тебя. Клянусь, я тебя вылечу, Руфь.

Она молчала. Она глядела на него, но в темноте не было видно ее глаз. Он встал и повлек ее за собой. Возбуждение, какого он не чувствовал все эти годы, овладело им: вылечить ее, помочь ей — он был словно в горячке.

— Позволь, — сказал он. — Я не причиню тебе вреда. Клянусь тебе. Ведь надо знать, надо выяснить наверняка. Тогда будет ясно, что и как делать, и я займусь этим — я спасу тебя, Руфь, спасу. Или умру сам.

Но она не повиновалась, не хотела идти за ним, тянула назад.

— Пойдем со мной, Руфь.

Он исчерпал все запасы своего резонерства, все барьеры в нем рухнули, нервы были на пределе, он трясся словно эпилептик.

В спальне он зажег свет и увидел, как она перепугана. Он привлек ее к себе и погладил по волосам.

— Все хорошо, — сказал он. — Все хорошо, Руфь. Неважно, что там будет, все будет хорошо. Ты мне веришь?

Он усадил ее на табуретку, Ее лицо побледнело, когда он зажег горелку и стал прокаливать перышко. Она начала дрожать. Он нагнулся к ней и поцеловал в щеку.

— Все хорошо, — ласково сказал он. — Все будет хорошо.

Он проколол ей палец — она закрыла глаза, чтобы не смотреть, — и выдавил капельку крови. Он чувствовал боль, словно брал не ее, а свою кровь. Руки его дрожали.

— Вот так. Так, — заботливо сказал он, прижимая к проколу на ее пальце кусочек ваты.

Его колотила неуемная дрожь, он боялся, что препарат не получится, руки не повиновались ему. Он старался смотреть на Руфь и улыбаться ей, ему хотелось согнать маску испуга с ее лица.

— Не бойся, — сказал он. — Прошу тебя, не бойся. Я вылечу тебя, если ты больна. Вылечу, Руфь, вылечу.

Она сидела, не проронив ни слова, безразлично наблюдая за его возней. Только руки ее, не находившие себе покоя, выдавали ее волнение.

— Что ты будешь делать, если… Если найдешь?..

— Точно не знаю, — сказал он. — Пока не знаю. Но мы обязательно что-нибудь придумаем.

— Что?

— Ну, например, можно вакцины…

— Ты же говорил, что вакцины не действуют, — сказала она, и голос ее дрогнул.

— Да. Но, видишь ли, — он умолк, положив стеклышко на столик, прижав его зажимом и склоняясь к окуляру.

— Что ты сможешь сделать, Роберт?

Он наводил на резкость.

Она соскользнула с табурета и вдруг взмолилась:

— Роберт, не смотри!

Но он уже увидел. Он побледнел и, не отдавая себе отчета в том, что перестал дышать, медленно повернулся к ней.

— Руфь… — в ужасе прошептал он, задыхаясь…

Удар киянкой пришелся ему чуть выше лба, сознание его взорвалось болью, и Роберт Нэвилль почувствовал, что половина тела отказала ему. Он упал набок, роняя за собой микроскоп, — упал на одно колено, с изумлением глядя на нее, на ее лицо, искаженное ужасом, попытался встать, но она ударила его еще раз, и он закричал, снова упал на колени, пытаясь упереться руками в пол — но руки были чужими, и он растянулся ничком. Где-то за тысячи миль от него слышались ее всхлипывания: рыдания душили ее.

— Руфь, — пробормотал он.

— Я же говорила тебе, не смотри! — кричала она, размазывая по лицу слезы.

Он дотянулся до ее ног и вцепился в нее. Она ударила в третий раз — и киянка едва не проломила ему затылок.

— Руфь!..

Руки его ослабли и соскользнули с ее лодыжек, соскребая загар и оставляя на обнажившейся белесой коже неглубокие ссадины. Он уткнулся лицом в пол и конвульсивно дернулся — ночь поглотила его разум, и мир померк…

5

Когда он пришел в себя, в доме стояла полная тишина. Ни звука.

Он открыл глаза и сначала не мог понять, где он и что с ним. Затем со стоном оторвал лицо от пола, тяжело приподнялся и сел. Боль в его голове взорвалась миллионом горячих игл, и он снова повалился на пол, обхватив голову руками: казалось, она раскалывается на куски. Булькающий стон вырвался из его груди, и он замер, то ли снова потеряв сознание, то ли пытаясь уговорить свою боль.

Через некоторое время он снова шевельнулся. Медленно перехватывая руками, добрался до края верстака и помог себе встать. Казалось, что пол вздыбливается под его ногами. Он закрыл глаза и попытался зафиксироваться, держась за верстак обеими руками, но ноги все равно ходили ходуном.

С минуту постояв, решился дойти до ванной. Там он плеснул себе в лицо водой и присел на край ванной, прижимая ко лбу мокрое полотенце.

Что произошло? Он недоуменно уставился в белые кафельные плитки пола.

Тяжело поднявшись, он прошел в гостиную. Никого. Входная дверь была приоткрыта, и за ней просматривалась серая утренняя мгла.

— Сбежала, — вспомнил он.

Он взялся за стену и, придерживаясь, медленно добрался до спальни.

На верстаке рядом с перевернутым микроскопом лежала записка. Он с трудом взял в руки этот листок бумаги — пальцы плохо слушались, движения были неуклюжими — и дошел до кровати. Со стоном опустившись на край кровати, он уставился в письмо, но читать не смог. Буквы прыгали и расплывались. Он покачал головой и закрыл глаза. Посидев так с минуту, снова попытался читать:

«Роберт!

Теперь ты все знаешь. Знаешь, что я была подослана к тебе, чтобы шпионить. Знаешь, что я все время лгала тебе.

Но я пишу эту записку только потому, что хочу тебя спасти, если только это окажется в моих силах.

Сначала, когда мне поручили это задание, меня твоя жизнь абсолютно не тревожила. Потому что, Роберт, у меня действительно был муж. И ты убил его.

Но теперь что-то переменилось. Теперь я понимаю, что твое положение такое же вынужденное, как и наше. Ты знаешь, что мы все инфицированы. Да, это так. Но ты не знаешь, что мы не собираемся умирать. Мы уже нашли способ и собираемся понемногу восстанавливать и налаживать жизнь в стране. Собираемся устранить всех тех, кто уже мертв. Они действительно жалкие существа. И, хотя я молюсь, чтобы этого не случилось, вероятно, будет решено уничтожить тебя и всех тебе подобных».

Подобных мне? — Эти слова странным образом откликнулись в его мозгу, но он продолжал читать:

«Но я попытаюсь спасти тебя. Я скажу, что ты слишком хорошо вооружен, что нападать на тебя опасно. Тогда у тебя будет некоторое время, чтобы бежать.

Роберт, прошу тебя, уходи из своего дома в горы. Там ты сможешь спастись. Нас пока еще совсем немного. Но рано или поздно мои слова уже не будут играть никакой роли. Тебя уничтожат.

Ради бога, Роберт, беги теперь, пока это возможно. Я знаю, что ты можешь мне не поверить. Можешь не поверить, что мы можем некоторое время находиться на солнце. Можешь не поверить, что мой загар был не настоящим, это была косметика. Ты можешь не поверить, что мы приспособились жить с микробом внутри.

Поэтому я оставляю тебе одну таблетку. Я все время принимаю их и принимала, пока жила у тебя. Они хранятся у меня в поясе. Ты можешь проверить: это смесь очищенной крови с каким-то наркотиком. Я точно не знаю, может быть, что-то еще. Эта таблетка подкармливает микроба и останавливает его размножение. Теперь у нас есть шанс выжить и возродить страну.

Верь мне, Роберт, это правда. Тебе надо бежать.

Прости меня за то, что я с тобой сделала. Я не хотела этого, я сама чуть не умерла. Но я была до смерти напугана тем, что ты мог бы сделать со мной, когда узнал.

Прости меня, что пришлось так много лгать тебе. Прошу тебя, поверь лишь в одно: когда мы были вдвоем в темноте, когда мы были вместе, это не было моим заданием. Я любила тебя.

Руфь».

Он еще раз перечитал письмо.

Руки его безвольно опустились, и он долго разглядывал паркет. Взгляд его был пуст. Он никак не мог стряхнуть с себя оцепенение. Не мог свыкнуться, понять и принять все произошедшее. Сомнения не давали ему покоя.

Он подошел к верстаку, взял там маленькую таблетку и положил ее себе на ладонь. Таблетка была янтарного цвета. Он понюхал ее, попробовал на вкус. Он почувствовал, что храм его логических построений начинает рушиться. Его мотивировки оказались зыбкими, и он словно потерял опору. Смысл, которым он наполнил свою жизнь, вмиг растворился в утренней дымке. Его мир начинал коллапсировать. Он вдруг испугался.

Но нельзя же отрицать очевидное.

Таблетка. Загар, сходящий слоем с ее лодыжки. Ее устойчивость к солнцу. Ее реакция на чеснок.

Он опустился на табурет и заметил валяющуюся на полу киянку.

Медленно, болезненно он перебирал в голове события предыдущего дня, и все постепенно вставало на свои места.

Когда он впервые увидел ее, она бросилась бежать прочь. Что это? Ловкая игра? Нет. Она действительно была смертельно перепугана. Она испугалась его внезапного окрика, хотя и ждала его. Она сорвалась и бросилась наутек, напрочь позабыв про свое задание. Но потом она взяла себя в руки. Она ловко надула его, объяснив реакцию на чеснок слабостью желудка. Она с улыбкой лгала ему, разыгрывая смирение и беспомощность, и понемногу выудила из него все, что ей поручили. А когда она хотела сбежать, ей помешали. Кортман и прочие. И тогда он проснулся.

И они обнимались. Они…

Он ударил кулаком по верстаку. Костяшки его побелели.

«Я любила тебя». Ложь. Ложь! Он скомкал письмо и с досадой отшвырнул его прочь.

Ярость разжигала в голове пульсирующую боль, он со стоном схватился за виски и закрыл глаза. Наконец боль немного отошла. Он соскользнул с табурета и задумчиво поставил на место микроскоп.

Он понимал, что все остальное в этом письме было правдой.

Даже без таблетки, и без тех доказательств, что доставляла ему память, и без всяких прочих объяснений он знал это. Он знал, пожалуй, даже то, чего не знали ни Руфь, ни кто-либо из тех, кто ее послал.

Он надолго приник к окуляру. Да, он определенно знал. И признание того, что он сейчас видел, переворачивало весь его мир. О, каким глупым и бездарным он себя чувствовал! Ни разу — до сих пор — не догадаться. А ведь это можно было предвидеть. Ведь он читал эту фразу десятки, а может быть, сотни раз. Но — увы — ее значение он мог полностью осознать только теперь. Так коротка была эта фраза и так много она значила. Бактерии легко мутируют.

Часть 4 Январь 1979 г

1

Они появились ночью. В черных автомобилях с прожекторами, с ружьями и автоматами, с пиками и топорами. Ночную тишину разорвал рев моторов, из-за угла, словно длинные белые руки, показались лучи прожекторов и сомкнулись на Симаррон-стрит.

Услышав шум, Роберт Нэвилль отложил книгу и присел к глазку. Он безучастно наблюдал мятущуюся толпу вампиров перед домом — лучи вырвали из темноты их бледные бескровные лица, и они заголосили, ослепленные прожекторами, тупо уставясь своим темным животным взглядом навстречу слепящему свету.

Вдруг Нэвилля словно подбросило, и он отскочил от глазка. Сердце бешено заколотилось, и по телу пробежала паническая дрожь. Он застыл посреди комнаты, не зная, что предпринять. Горло перехватило спазмом, и рев моторов, проникающий даже через звукоизоляцию, парализовал его разум. Мелькнула мысль о пистолетах в ящике стола, о полуавтоматическом ружье, лежащем на верстаке, о том, как он будет оборонять дом.

Он сжал руки в кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Нет. Он уже сделал свой выбор. Он все тщательно обдумал за последние месяцы. Он не будет сопротивляться.

С тяжелым ощущением пустоты, словно что-то оборвалось в нем, он снова приблизился к глазку и выглянул на улицу.

Перед ним развернулась сцена побоища. Массовка. Жестокая бойня, освещенная бесстрастными лучами прожекторов. Люди преследовали людей. По мостовой тяжело грохотали сапоги. Ударил выстрел. Еще не затихло его глуховатое эхо, как выстрелы захлопали один за другим.

Два вампира-мужчины упали и принялись кататься по земле. Четверо подбежали к ним, схватили и скрутили, заломив руки за спину. Еще двое вонзили им в грудь свои острые, как скальпель, пики — отточенные стальные наконечники ярко блестели в свете прожекторов. Ночная тьма наполнилась жутким воплем. Нэвилль поморщился. Он продолжал наблюдать, но почувствовал, что все тело его напряглось и дышать стало тяжело.

Эти люди в черных одеяниях, безусловно, знали свое дело.

Нэвилль увидел еще семерых вампиров — шесть мужчин и одну женщину. Люди окружили этих семерых и, выкручивая им руки, глубоко, как бритвой, вспарывали их тела своими остроконечными пиками — кровь хлестала на мостовую, и один за другим эта семерка была уничтожена.

Нэвилль почувствовал холодный озноб, охвативший его. Это и есть новый порядок? — промелькнуло в его мозгу. Хотелось верить, что эти люди делали то, что они делали, лишь в силу необходимости. Но потрясающее зрелище, разворачивающееся перед ним, рождало чудовищные сомнения. Неужели то, как они это делают, эта страшная и жестокая резня были всего лишь данью необходимости? Зачем этот рев, грохот, прожекторы и ночная пальба, если днем вампиров можно было тихо и мирно отправлять на тот свет поштучно?

Роберт Нэвилль почувствовал, что его кулаки налились ненавистью. Эти люди в черном не нравились ему, как не нравилась и эта методичная кровавая резня, похожая на инсценировку. Эти люди, якобы исполнявшие свой долг, больше походили на гангстеров. В жестах сквозило торжество расправы. Казавшиеся в свете прожектторов бледными и плоскими, их лица были бесчувственны и жестоки.

Нэвилль вздрогнул, неожиданно вспомнив про Бена Кортмана. Где он?

Улица хорошо просматривалась, но Кортмана нигде не было видно. Нэвилль прильнул к глазку, пытаясь проглядеть улицу в оба конца.

Он не хотел, чтобы с Кортманом расправились сейчас как и с прочими, не хотел, чтобы его уничтожили. Не в состоянии сразу разобраться в себе, он вдруг ощутил глубокую симпатию к вампирам, рожденную явной антипатией к тем, кто их сейчас истреблял. Эта экзекуция была ему не по вкусу.

Те семеро вампиров остались лежать на мостовой, скрючившись в лужах собственной крови. Лучи фонарей забегали по окрестностям, вспарывая и прощупывая ночную тьму. Нэвилль отстранился, когда мощный слепящий поток света ударил в сторону его дома, — луч двинулся дальше, и Нэвилль снова припал к глазку.

Прожектор поворачивался. Вдруг — крик. Нэвилль глянул туда, куда метнулись прожекторы, и оцепенел: прямо на крыше дома напротив он увидел Кортмана. Тот, распластавшись по черепице, тяжело подтягивал свое тело вверх, к трубе на вершине конька.

Черт возьми, — промелькнуло в мозгу Нэвилля: мгновенно стало ясно, что именно в этой трубе, забираясь в вентиляционный ход, большую часть времени и скрывался Бен Кортман. Эта догадка огорчила и разочаровала его. Он плотно сжал губы и покачал головой: как же он проворонил? Но самым болезненным оказалось чувство — и он не мог этому противиться — что Бена Кортмана сейчас прикончат. Прикончат эти жестокие, незваные пришельцы. Объективно говоря, это ощущение было беспредметно, но тем более бесконтрольно и неотвязно. Кортман им не принадлежал и не должен был достаться им, равно как и право отправить его в небытие.

Но теперь уже ничего нельзя было сделать.

Тяжело и мучительно было видеть Бена Кортмана, извивающегося в перекрестье лучей прожекторов. Видно было, как он медленно нащупывает на крыше зацепки. Лез он медленно, так медленно, словно в его распоряжении еще оставалась целая жизнь.

Скорей же, скорей! — Нэвилль сочувствовал, что беззвучно шевелит губами, подгоняя его, словно повторяя своим телом каждое телодвижение Кортмана. Время почти остановилось.

Люди в черном действовали молча, без команды. Нэвилль заметил поднятые вверх стволы, и ночную тьму разорвал беспорядочный ружейный залп. Нэвилль своим телом почти что ощущал удары пуль и болезненно дергался, видя, как подергивается под ударами пуль тело Кортмана.

Кортман продолжал лезть, и Нэвиллю захотелось в последний раз увидеть его лицо. Бедный Оливер Харди, — думал он, — пришел тебе конец. Ты умрешь, последний комик, такой нелепый и смешной, хранитель последних остатков юмора.

Он уже не слышал стрельбы, слившейся в единый грохочущий звук ружейной канонады, не чувствовал слез, бежавших по его щекам, и не мог отвести взгляда от неуклюжего тела своего бывшего приятеля, дюйм за дюймом взбирающегося по ярко освещенной крыше дома напротив.

Вот Кортман уже встал на колени и вцепился в край трубы. Пули вновь и вновь попадали в него, и его тело слегка дергалось. Он беззвучно оскалился, взглянув в лицо слепящим прожектерам, и глаза его сверкнули.

Кортман уже стоял рядом с трубой и стал заносить правую ногу — Нэвилль весь напрягся, и кровь отхлынула от его лица — как вдруг застучал крупнокалиберный пулемет. Длинная очередь в момент нашпиговала тело Кортмана свинцом, и он стоял еще мгновение, его трясло под градом свинца, руки его опустились, и выражение ненависти и презрения исказило черты его лица.

— Бен, — едва слышно прошептал Нэвилль.

Тело Кортмана сложилось пополам, соскользнуло с конька и покатилось. Оно скользило и перекатывалось по черепичному скату, пока наконец не рухнуло вниз — и в неожиданно наступившей тишине Нэвилль расслышал глухой удар тела о землю. Нэвилль, стиснув зубы, смотрел, как к шевелящемуся на земле телу побежали люди с пиками… — Он закрыл глаза и сжал кулаки так, что ногти глубоко вонзились в ладони.

Нэвилль отступил от глазка назад, в темноту. Топот людей в тяжелых башмаках, хозяйничавших на Симаррон, как будто понемногу приближался. Нэвилль замер посреди комнаты в ожидании момента, когда его позовут — окликнут, потребуют выйти, предложат сдаться. Весь напрягшись, он ждал.

Я не должен сопротивляться, — снова диктовал он себе, несмотря на то, что ему хотелось защищаться до последнего. Несмотря на то, что он ненавидел этих непрошеных гостей в черном с их ружьями, пистолетами и длинными пиками, с уже обсохшей кровавой ржавчиной.

Но он знал, что сопротивляться не будет. Он долго вырабатывал это решение. Он не мог их винить: они просто выполняли свой долг. А то, что они были излишне жестоки и словно получали от этого удовольствие, — могло ему показаться. Он сам убил многих из них, и потому они должны были его обезвредить, схватить для собственной безопасности. Но он не должен сопротивляться. Он отдастся в руки правосудия, предоставит свою судьбу на суд этого нового общества. Он выйдет и сдастся, как только его окликнут. Так он решил.

Но никто его не звал. Нэвилль вздрогнул от неожиданности: во входную дверь ударили топоры. Его охватила нервная дрожь. Что они делают?

Почему ему не предложили сдаться? Ведь он не вампир, он такой же человек, как и они. Что же они делают?

Он засуетился, забегал и вдруг замер: они начали рубиться и в заколоченную заднюю дверь. Он неуверенно остановился в холле, панически озираясь на стук топоров то в одну сторону, то в другую. Он ничего не понимал. Ничего, ничего не понимал.

У входной двери ударил мощный выстрел, и он с возгласом удивления отскочил к стене, весь дом гудел словно от взрыва. Похоже, они хотели выбить дверной замок. Еще один выстрел — у Нэвилля зазвенело в ушах, и весь дом вздрогнул.

И вдруг он понял: они не собираются вести его в суд, не собираются вершить правосудие. Они его просто уничтожат. Бормоча себе под нос, он побежал в спальню и стал шарить в ящике стола.

Он выпрямился и обернулся, поудобнее перехватывая пистолеты, коленки его немного дрожали. Но что, если они все-таки хотят арестовать его? Как это угадать? Мало ли что ему не предложили сдаться, ведь в доме не было света, они могли подумать, что он сбежал. Он в нерешительности замер посреди темной спальни, не, зная, что предпринять. Его бил озноб, и бессвязные звуки ужаса рождались в его груди. Болван почему он не сбежал? Почему не послушался ее и не сбежал? Идиот!

Он с трудом воспринимал происходящее. Его пальцы потеряли чувствительность, и, когда нападающие вышибли входную дверь, один из пистолетов просто выпал из его руки на пол прихожей и в гостиной загрохотали шаги. Шаркая и подволакивая ноги, Роберт Нэвилль попятился, держа перед собой оставшийся пистолет.

Рука онемела, обескровленные пальцы как будто не существовали.

Но нет, им не удастся прикончить его за просто так. Он тихо охнул, ударившись об угол верстака, и застыл без движения. В соседней комнате люди обменялись какими-то фразами, которые он не расслышал, и в холле вспыхнули фонарики. Нэвилль перестал дышать и почувствовал, как комната закружилась и пол стал уходить из-под ног. Это был конец — единственная мысль пульсировала в его мозгу: это конец.

В холле снова загремели тяжелые шаги. Нэвилль покрепче сжал рукоять пистолета и, не отрываясь глядя в дверной проем, ждал. В его безумном взгляде мерцал страх загнанного дикого зверя.

Двое с фонариками подошли к двери. Луч света побежал по комнате, второй плеснул ему в лицо — те двое резко отпрянули.

— У него пистолет, — крикнул один из них и выстрелил.

Нэвилль услышал, как пуля ударилась в стену у него над головой. Пистолет в его руке затрясся, запрыгал, выплевывая сгустки огня, вспышками освещая комнату и его перекошенное лицо. Он не целился ни в кого из них, просто раз за разом нажимал на курок. Один из них закричал.

Затем Нэвилль ощутил мощный удар в грудь, отступил и почувствовал, как по телу разлилась жгучая, дергающая боль, — он еще раз выстрелил и, падая на колени, выронил пистолет.

— Ты задел его, — услышал он чей-то крик и упал на пол ничком. Рука его потянулась к пистолету — но ее переломил жестокий удар ноги в тяжелом ботинке. В глазах у него помутнело, он подтянул руку к груди и, уставившись в пол, тяжело всхлипнул.

Его грубо схватили под руки и поставили на ноги. Он уже ничего не видел и не чувствовал, только ждал следующего выстрела.

Вирджи, — думал он. — Вирджи, теперь я иду к тебе. Теперь уже скоро.

Боль в груди стучала так, словно туда с высоты капал расплавленный свинец. Его тащили к выходу — он слышал, как скребут, волочась по полу, носки его ботинок, — и ждал смерти. Я хочу умереть здесь, в своем доме, — мелькнула мысль. Он слабо попробовал сопротивляться, но его волокли дальше. Боль в груди стала зубастой, как стая акул.

— Нет, — застонал он, когда его выволакивали на крыльцо, — нет!..

Боль пронзила грудную клетку и вырвалась вверх, проникая в мозг, страшным ударом поражая остатки его сознания. Мир завертелся, перемешиваясь с темнотой.

— Вирджи, — глухо прошептал он… И люди в черном выволокли на улицу его безжизненное тело — в ночь, в мир, который ему больше не принадлежал. Этот мир принадлежал им.

2

Неуловимый звук: шепот или шорох. Роберт Нэвилль слабо кашлянул и поморщился: грудь наполнилась болью. Из глубины его тела вырвался булькающий стон, и голова чуть покачнулась на плоской больничной подушке. Звук стал громче — смесь разнородных приглушенных шумов. Медленно возвращалось ощущение рук, лежащих вдоль туловища.

Жжение в груди — огонь. Они забыли погаситьогонь. В его груди. Все горело. Маленькие горячие угольки прожигали плоть и выкатывались наружу… И снова слабый, агонизирующий стон разомкнул его пересохшие голубоватые губы. Веки дрогнули, и он раскрыл глаза.

Его взору предстал грубый серый потолок — нештукатуренная бетонная плита перекрытия. Около минуты, не мигая, он глядел прямо перед собой. Боль в груди пульсировала, то прибывая, то убывая, словно прибой перекатывал гальку по его обнаженным нервам. Все его сознание концентрировалось только на этом: выдержать эту боль, сдержать ее в себе, не дать ей победить. Расслабься он хоть на мгновение — и она вырвется, вберет весь его разум, охватит все его тело, и теперь, очнувшись, он не должен был этого допустить. Теперь он должен был сопротивляться.

Несколько минут он был сосредоточен на этой борьбе с болью, он буквально перестал видеть и оглох, пытаясь локализовать в себе эту жестокую кинжальную пульсацию. Наконец сознание стало понемногу возвращаться к нему.

Мозги работали медленно, как плохо отлаженный механизм, остановившийся и теперь понемногу набирающий обороты, неуверенно, толчками, словно перескакивая с одного режима на другой.

Где я? — была его первая мысль. И снова — чудовищная боль. Он покосился вниз, стараясь разглядеть свою грудь. То, что он увидел, была широкая повязка с огромным влажным растекающимся пятном красного цвета в середине, которое толчками пульсировало, вздымаясь и опадая. Он закрыл глаза и сглотнул.

Я ранен, — пронеслось в его мозгу. — Как следует, тяжело ранен.

В горле и во рту было сухо, словно он наглотался песчаной пыли.

Где я? Кто, что? Зачем?..

Наконец он вспомнил: люди в темном штурмовали его дом. И теперь… Он догадался, где он, теперь. Даже не оглядываясь по сторонам. Но он все-таки повернул голову — тяжело, медленно, болезненно, и увидел маленькую палату и зарешеченные окна. Он долго разглядывал эти окна лицо его было напряжено, губы плотно сжаты. Оттуда, из-за окон, с улицы доносился этот слабый звук, означавший, по всей видимости, суету и возню, а также некоторое замешательство.

Он расслабился, и голова его заняла прежнее положение, так что снова пришлось разглядывать потолок. Очень трудно было разобраться в этой ситуации и понять, что происходит, слишком все было неправдоподобно. Трудно было поверить, что все это — не бред и не ночной кошмар. Три года одиночества, в заточении, в собственном доме, а теперь — это.

Но в груди его пульсировала острая, жгучая боль, и в этом он не мог усомниться. Так же неоспоримо было и мокрое красное пятно, становившееся все больше и больше. Он снова закрыл глаза.

Наверное, я скоро умру, — предположил он и попытался как-нибудь осознать это, но разум сопротивлялся, и мысль соскользнула в пустоту.

Несмотря на то, что все эти годы он жил бок о бок со смертью, ходил по проволоке над пропастью, в которой его поджидала смерть, то и дело лишь по воле случая избегая неминуемой гибели, несмотря на это, разум его был не готов. Он не был готов принять смерть.

Где-то позади отворилась дверь — но он продолжал лежать на спине, глядя в потолок, не в силах повернуться. Боль была слишком мучительной. Не шелохнувшись, он слышал, как шаги приблизились к его койке и остановились недалеко от изголовья. Он поднял взгляд, но этого оказалось недостаточно: тот, кто стоял рядом с ним, все еще не попадал в поле зрения.

Палач, — подумал он. — Рука правосудия нового общества. Он закрыл глаза. Ему было все равно.

Шаги снова ожили, и он понял, что их владелец обошел койку и встал рядом. Нэвилль хотел сглотнуть, но в горле все пересохло. Он провел языком по губам.

— Ты хочешь пить?

Ничего не понимая, он мутно взглянул на нее, и, сердце его бешено заколотилось. Под напором крови боль захлестнула все его существо, он едва не потерял сознание и не смог удержаться от болезненного, агонизирующего стона. Голова его мотнулась на подушке из стороны в сторону, и он закусил губу, судорожно комкая рукой простыню. Красное пятно увеличивалось.

Она встала на колени и вытерла у него со лба пот, прохладной влажной тряпицей промокнула губы. Боль чуть-чуть отхлынула, и он снова смог сфокусировать взгляд на ее лице. Он лежал, даже не пытаясь пошевелиться, и глядел, на нее, и во взгляде его была только боль.

— Вот, — наконец сумел выговорить он.

Она промолчала. Встала с колен и присела на краешек кровати. Снова промокнула ему пот со лба. Затем потянулась куда-то за изголовье, и он услышал звук льющейся в стакан воды.

Она чуть приподняла ему голову, чтобы он смог пить, и боль снова кинжалом вспорола ему внутренности. Наверное, именно такое ощущение, когда в тебя вонзают эту пику, — подумал он, — вот такая же кинжальная резь. И затем — пульсация толчками истекающей, еще живой, теплой крови…

Голова его снова откинулась на подушку.

— Спасибо, — пробормотал он.

Она сидела и разглядывала его. Выражение ее лица было необычным: в нем соединялись симпатия и отчуждение.

Ее рыжеватые волосы были стянуты на затылке в тугой узел и тщательно заколоты. Весь вид ее — ухоженный и аккуратный — говорил о том, что она устроена и независима.

— Ты не поверил мне, — спросила она, — не поверил, да?

Он едва заметно вдохнул — столько, сколько нужно было, чтобы ответить.

— Я… поверил.

— Но почему тогда ты не ушел, не сбежал?

Он попытался говорить, но слова путались, сталкиваясь, словно кегли, фразы распадались.

— Я… Не мог, — пробормотал он. — Я едва не ушел… Несколько раз… Однажды… Я собрался и пошел… Но не смог… Я не смог уйти… Я слишком привык… К этому дому. Это была привычка. Больше, чем привычка… Это была моя жизнь. Я так… Так привык…

Она окинула взглядом его лицо, на котором крупным бисером выступил пот, сжала губы и промокнула ему лоб влажной тряпицей.

— Теперь уже слишком поздно, — сказала она. — Поздно. Ты и сам понимаешь это.

Он тяжело сглотнул.

— Да, — сказал он, — понимаю.

Он хотел улыбнуться, но получилась только кривая гримаса.

— Зачем ты начал сопротивляться? — спросила она. — У них был приказ брать тебя живым. Если бы ты не стрелял в них, они не причинили бы тебе вреда.

Что-то сухое в гортани мешало ему говорить.

— Какая разница, — прохрипел он.

Он закрыл глаза и до скрипа сжал зубы, пытаясь превозмочь боль, выходящую из-под его контроля.

Открыв глаза, он снова увидел ее. Она была все еще здесь, выражение ее лица не изменилось.

Он слабо, вымученно улыбнулся.

— Ваша страна… Ваше общество… Очаровательны. — Его хватало только на хриплый сипящий шепот. — Кто были эти… Эти бандиты… Которые пришли за мной? Это… Слуги закона?.. — Ее взгляд оставался бесстрастным. Она стала другой, — внезапно подумал он.

— Всякое новое государство в начале своем бывает примитивно, — сказала она. — Ты и сам должен понимать это. Мы в каком-то смысле подобны революционерам. Мы — группа людей, насильственно овладевшая властью. Но другого пути нет. А насилие — оно и для тебя не чуждо: тебе тоже случалось убивать, и не однажды.

— Только… чтобы выжить…

— И мы убиваем исключительно по той же причине, — спокойно сказала она, — чтобы выжить. Мы не можем существовать бок о бок с мертвецами. Мозги у них не в порядке, и ими руководит единственная цель — ты знаешь, они больше ни на что не способны. Поэтому они должны быть истреблены. Равно как и тот, кто убивает без разбору и живых, и мертвых, — я знаю, ты поймешь меня.

Невольный глубокий вздох, долгий и прерывистый, перевернул ему все внутренности, и боль пробуравила его, добираясь до самых отдаленных уголков тела. Его передернуло, взгляд затуманился, глаза заволокло болью. Туман застил его сознание.

Это скоро кончится, — мелькнула мысль. — Должно скоро кончиться. Все равно так долго не протянуть.

Смерть не пугала его. Конечно, он по-прежнему не мог принять мысль о смерти как неизбежность, но страха перед ней не было.

Боль, до краев наводнив его сознание, медленно отхлынула, и туман рассеялся. Он снова взглянул: ее лицо было абсолютно спокойным.

— Может быть, и так, — сказал он. — Хотелось бы верить. Но… Ты бы видела их лица… Когда… Когда они убивают. — Он судорожно сглотнул. — Это наслаждение, — прошептал он, — они наслаждаются.

Она улыбнулась — сдержанно, отчужденно. Да, она изменилась, — подумал он. — Совсем изменилась.

— Видел ли ты когда-нибудь свое лицо, — спросила она, — когда убивал?

Наступила пауза. Она промокнула ему пот со лба и продолжала:

— А я видела. Это было ужасно. Впрочем, ты даже не убивал меня. Ты просто гнался за мной.

Он закрыл глаза. Что толку ее слушать, — подумал он. — Она обязана служить этому новому строю и будет покрывать его жестокость, раз уж присягнула ему.

— Да, возможно, ты видел наслаждение на их лицах, — сказала она. — И это не удивительно. Они еще молоды. И это их работа — убивать. Это их функция. Их призвание. Они признаны законом, они делают свое дело — и их уважают за это. Можно ли их осуждать? Они всего-навсего люди — да, да. И люди могут заблуждаться. И людей можно приучить убивать и наслаждаться этим. Все это давным-давно известно, и ты это прекрасно понимаешь.

Он поднял взгляд. Ее улыбка была принужденной, неестественной. Она улыбалась так, как улыбается женщина, пытающаяся переступить в себе женщину в угоду своему новому посвящению.

— Роберт Нэвилль, — произнесла она. — Последний. Последний представитель старой расы.

Он напрягся.

— Последний? — пробормотал он, вдруг ощущая захлестнувшую его волну тоскливого, беспредельного одиночества.

— Насколько нам известно, — небрежно сказала она. — Ты оказался единственным в своем роде. Поэтому в нашем новом обществе не будет проблем с такими, как ты.

Он взглядом показал на окно.

— Там… — проговорил он, — толпа?..

Она кивнула.

— Они ждут.

— Моей смерти?

— Казни, — поправила она.

Что-то сжалось у него внутри, когда он снова взглянул на нее.

— Наверное… тебе не стоит здесь задерживаться, — сказал он холодно. В его хриплом голосе не было страха, в нем сквозило пренебрежение.

Их взгляды встретились, и что-то будто надломилось в ней. Она побледнела.

— Я знала, — с тревогой сказала она. — Я знала, что ты не испугаешься.

Она импульсивно взяла его руку в свою.

— Когда мне сказали, что уже отдан приказ, я сначала хотела пойти предупредить тебя. Но потом поняла, что если ты все еще там, все еще не ушел, то тебя ничто уже не заставит уйти. Я могла бы устроить тебе побег, когда тебя схватят, но потом узнала, что в тебя стреляли, и поняла, что побег теперь невозможен.

Она чуть-чуть улыбнулась.

— Но я рада, что ты не боишься, — сказала она. — Ты храбрый. Очень храбрый, — он услышал в ее голосе нежность, — Роберт.

Они оба помолчали, и он ощутил ее рукопожатие.

— Как тебе удалось… пройти сюда? — спросил он.

— У меня довольно высокое звание, — ответила она. — Новое общество делится на касты, и я принадлежу к высшей.

Он пошевелил рукой, словно возвращая ей прикосновение.

— Только нельзя… Нельзя… — Он закашлялся кровью, — Нельзя, чтобы… Чтобы оставалась только жестокость. Бездушие… Голый расчет… Этого нельзя допускать.

— Но разве я могу, — начала она, но остановилась, встретив его взгляд. — Я попытаюсь, — сказала она и слабо улыбнулась.

Он снова терял нить разговора. Боль копошилась в его внутренностях, словно там резвился какой-то хищный зверек.

Руфь склонилась над ним.

— Роберт, — сказала она. — Пожалуйста, послушай меня. Тебя будут казнить. Несмотря на то, что ты тяжело ранен. Они вынуждены будут сделать это. Эта толпа простояла там всю ночь. Они ждут. Они боятся тебя, Роберт. Ненавидят. Она требуют твоей смерти.

Она выпрямилась и, расстегнув блузку, что-то вытащила из-под кружевного корсета и вложила в ладонь Нэвиллю. Это был крошечный пакетик.

— Это все, что я могу, — прошептала она. — Так тебе будет легче… Ведь я же предупреждала тебя. Я же говорила тебе: уходи… — ее голос звучал надломленно. — Ведь это тебе одному не под силу, их слишком много…

— Да, я знаю, — слова его перемешивались с клокотанием.

Она стояла над его койкой, и на мгновение выражение ее лица стало естественнее, в нем вдруг ожили боль и сочувствие.

Все это поза, — подумал он, — ее официозность, ее выдержка. Все — поза, начиная с того, как она вошла. Она просто боится быть самой собой. И это можно понять.

Руфь склонилась над ним и прикоснулась холодными губами к его, сухим и горячим.

— Скоро ты будешь с нею, — торопливо шепнула она, выпрямилась, и губы ее словно плотно сомкнулись, возвращая на лицо маску отчуждения.

Она поправила и застегнула блузку, снова взглянула на него и движением глаз указала на зажатый в его руке пакетик.

— Прими это. Не откладывай, у тебя мало времени, — прошептала она и быстро отвернулась.

Он слушал, как удалялись ее шаги. Затем хлопнула дверь. Затем в замке повернулся ключ. Он закрыл глаза и почувствовал, как из-под опущенных век пробиваются горячие, сухие слезы.

Прощай, Руфь.

Прощайте, все и всё.

Он набрал в легкие побольше воздуха и, помогая себе руками, попытался сесть. В груди взорвалась боль, сталкивая его разум в бездонную пропасть коллапса, но он собрал все свои силы и удержался на краю. Он заскрипел зубами и встал. Ноги не слушались, ходили ходуном, он едва не упал, но поймал равновесие и сделал шаг к окну… Еще один…

Вцепившись руками в оконную раму, он глядел вниз. Улица была полна народа. Было раннее утро, еще не отступили ночные сумерки, и люди копошились внизу серой массой, издавая звук, похожий на гудение, словно скопище насекомых. Вцепившись бескровными пальцами в решетку, он лихорадочно вглядывался в них, пытаясь разглядеть их лица. И вдруг кто-то заметил его.

Мгновенный ропот прокатился по толпе, раздалось несколько криков, и все стихло.

Наступила тишина, словно толпу накрыли плотным одеялом. Они стояли и все, как один, смотрели на него, обратив к нему свои бледные лица. А он глядел на них. И вдруг он понял: это же я не в норме, а не они. Норма — это понятие большинства. Стандарт. Это решает большинство, а не одиночка, кто бы он ни был.

Это внезапное откровение соединилось в нем с тем, что он видел их лица, искаженные страхом, ужасом, ненавистью, — и он ощутил, как они боятся его, как он ужасен. Он — чудовищный выродок. Для них он куда опаснее той инфекции, жить с которой они уже приспособились. Он был монстром, которого до сих пор никто не мог поймать, никто не мог увидеть. Доказательством его существования были лишь окровавленные трупы их близких и возлюбленных — он ощутил и понял, кем он был для них, и глядел на них без ненависти.

Он сжал в пальцах пакетик с пилюлями.

Хватит жестокости. Хватит насилия. Пусть его смерть не станет еще одним кровавым спектаклем.

Роберт Нэвилль глядел на новых людей, владевших этим новым миром, и знал, что ему нет среди них места.

Он знал, что, как и вампиры, он стал проклятьем, ночным кошмаром. Он нес людям ужас и страх, и его следовало уничтожить. И все происходящее представилось ему повторением прошлого, только вывернутым наизнанку. Он вдруг увидел происходящее с той кристальной ясностью, которая все расставляет по своим местам, и ощущение понимания восхитило его, заставив на мгновение забыть о боли.

Хриплый кашель вперемешку с кровью напомнил ему о действительности. Он прислонился к стене и стал поспешно заглатывать пилюли, торопясь, пока сознание вновь не оставило его.

Круг замкнулся, — думал он, ощущая, как вечный сон вкрадывается в его тело. — Круг замкнулся. Гибель рождает террор. Террор рождает страх. И этот страх будет осенен новыми предрассудками… Так было, и так пребудет вовеки… и теперь…

Я — легенда.

Ким Стэнли Робинсон Нью-Йорк

Kim Stanley Robinson

NEW-YORK 2140

Copyright © 2017 by Kim Stanley Robinson

© Агеев А., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

© SFX/ Future Publishing / REX/ Shutterstock / Fotodum.ru

Ким Стэнли Робинсон – обладатель премий «Хьюго», «Небьюла» и «Локус». Автор множества книг, включая популярнейшие трилогии о Калифорнии и Марсе, тепло принятые критиками «Годы риса и соли», «Аврору» и «Нью-Йорк 2140». Окончил Калифорнийский и Бостонский университеты, где получил соответственно бакалаврскую и магистерскую степени по литературе и английскому языку. В 1982 году в Калифорнийском университете в Сан-Диего получил еще одну степень, на этот раз докторскую, по литературе. Живет в Дейвисе, штат Калифорния.

Часть первая Тирания утраченной стоимости

А) Матт и Джефф

– Кто пишет код, тот и создает ценность.

– Вообще ни разу.

– Еще как. Ценность заключается в жизни, а жизнь кодируется как ДНК.

– Значит, и бактерии имеют ценность?

– Конечно. Все живое имеет свои цели и стремится к ним. От вирусов и бактерий до нас.

– Кстати, твоя очередь чистить туалет.

– Знаю. Жизнь есть смерть.

– Так что, сегодня, значит?

– Частично да. Возвращаясь к моей мысли, мы пишем код. А без нашего кода не может быть ни компьютеров, ни финансов, ни банков, ни денег, ни обменной стоимости, ни ценности.

– Со всеми, кроме последней, – понятно. Но что с того?

– Ты сегодня читал новости?

– Нет, конечно.

– А стоило бы. Все плохо. Нас съедают.

– Как всегда. Сам же сказал – жизнь есть смерть.

– Сейчас еще хуже, чем когда-либо. Становится уже слишком. Скоро и до костей дойдут.

– Да знаю я. Поэтому мы и живем в палатке на крыше.

– Верно, и люди сейчас не меньше тревожатся из-за еды.

– И правильно делают. Потому что это реальная ценность – когда у тебя желудок полон. Деньгами-то не наешься.

– Так и я о чем!

– А я думал, ты говорил, что реальная ценность – это код. Что вполне ожидаемо от кодера, я бы заметил.

– Матт, держись меня. И послушай, что я говорю. Мы живем в мире, где люди делают вид, будто за деньги можно купить все. И деньги становятся целью, мы все работаем ради них. Деньги считаются ценностью.

– Ладно, я понял. Мы на мели, я в курсе.

– Вот и хорошо, вот и держись меня. Мы живем, покупая вещи за деньги, а цены устанавливает рынок.

– Невидимая рука рынка.

– Точно. Продавцы предлагают товары, покупатели его покупают, и колебаниями спроса и предложения определяется цена. Это коллективно, это демократично, это капитализм, это рынок.

– Так устроен мир.

– Верно. И это всегда неправильно.

– Что значит «неправильно»?

– Цены всегда занижаются, и миру конец. У нас массовое вымирание, повышение уровня моря, изменение климата, продовольственная паника – все, о чем не прочитаешь в новостях.

– Все из-за рынка.

– Именно! Дело не только в дефектах рынка. Рынок – сам сплошной дефект.

– Как так?

– Товары продаются за меньшую цену, чем стоит их производство.

– Звучит как верный путь к банкротству.

– Да, и многие предприятия к нему приходят. Но компании, которые еще держатся, тоже не продавали свои товары дороже, чем те стоили сами. И просто игнорировали часть своих расходов. Предприятия под огромным давлением. Они продают свою продукцию по максимально заниженной цене, ведь каждый покупатель покупает все самое дешевое. Поэтому некоторые производственные расходы они не учитывают.

– А нельзя снизить зарплату рабочим?

– Они и так ее снизили! Это было легко. Поэтому-то у нас и разорились все, кроме плутократов^[195].

– Я всегда представляю себе диснеевскую собаку^[196], когда ты говоришь это слово.

– Они сдавили нас так, что кровь из глаз идет. Я больше не могу это терпеть.

– Сэр Плутократ, грызущий кость.

– Грызущий мою голову! Но теперь нас пережевали. Выжали досуха. Мы платим за товары только часть их себестоимости, а недополученные расходы тем временем выходят боком всей планете и работникам, которые производят товар.

– Зато благодаря этому у них дешевое телевидение.

– Да, они даже могут посмотреть что-нибудь интересное, пока будут разоряться.

– Вот только интересного ничего нет.

– И это еще наименьшая из проблем! Я имею в виду, обычно что-нибудь интересное да находится.

– Позволь с тобой не согласиться. Мы же все это миллион раз видели.

– Да, видели. Я только хочу сказать, что скучное телевидение – не самое большое наше горе. Массовое вымирание, голод, разрушенные детские жизни – вот это куда серьезнее. И становится только хуже. Люди страдают сильнее и сильнее. У меня от этого скоро взорвется голова, богом клянусь.

– Ты просто расстроен из-за того, что нас выселили и мы живем в палатке на крыше.

– И это тоже! Это только маленькая часть.

– Ну, предположим. И что?

– Ну смотри, проблема – в капитализме. У нас развитая техника, у нас хорошая планета, но мы все просираем из-за дебильных законов. Вот что такое капитализм – свод дебильных законов.

– Предположим и это, тут я, может, и соглашусь. Но что мы можем сделать?

– Это свод законов! Причем всемирных! Они действуют по всей Земле, и бежать от них некуда, мы все в них погрязли, и что бы ты ни сделал – система правит всем!

– Но что с этим делать, я так и не слышу.

– Сам подумай! Законы – это коды! Которые существуют в компьютерах и в облаке. Их всего шестнадцать – и они управляют миром!

– Как по мне, этого слишком мало. Слишком мало или слишком много.

– Да нет. Они, конечно, разбиты на кучи статей, но все сводится к шестнадцати основным законам. Я их проанализировал.

– Как всегда. Но все равно это много. Не бывает же шестнадцать чего-либо. Есть восьмеричный путь, в сказках – две злые сводные сестры. Ну максимум двенадцать всюду встречается – как двенадцать шагов или апостолов, – но чаще это однозначные числа.

– Да ладно тебе! Их шестнадцать, и они распространены по странам Всемирной торговой организации и Большой двадцатки. Финансовые операции, обмен валют, торговое право, корпоративное право, налоговое право. Везде одно и то же.

– И все равно я считаю, что шестнадцать – это слишком мало или слишком много.

– Шестнадцать, говорю тебе, и они закодированы, но каждый закон можно изменить, изменив код. Послушай, что я скажу: ты меняешь эти шестнадцать законов и тем самым как бы поворачиваешь ключ в огромном замке. Ключ поворачивается, и плохая система превращается в хорошую. Она помогает людям, управляет самыми чистыми технологиями, восстанавливает среду, прекращает вымирание. Она охватывает весь мир, и отступникам некуда от нее прятаться. Плохие деньги превращаются в пыль, плохие дела – туда же. Схитрить никто не может. И все люди, хочешь не хочешь, становятся хорошими.

– Джефф, я тебя умоляю. Ты меня пугаешь!

– Да шучу я! К тому же что может быть страшнее, чем то, что сейчас?

– Изменения? Не знаю.

– Что страшного в изменениях? Ты даже новости читать не можешь, верно? Потому что они чересчур страшные, да?

– Ну да, и потому что некогда.

Джефф смеется так сильно, что прижимается лбом к столу. Матт тоже смеется – просто оттого, что его другу весело. Но радость у них довольно сдержанная. Они партнеры, и они развлекают друг друга, пока работают долгими часами над кодом для высокочастотных торговых компьютеров в аптауне^[197]. В результате некоторых пертурбаций их положение к этой ночи сложилось таким образом, что они жили в капсуле на открытом садовом этаже старого здания МетЛайф Тауэр^[198], откуда просматривается затопленный Нижний Манхэттен – «новая Венеция» – величественный, роскошный. Их район.

– Вот и смотри: мы знаем, как влезть в эти системы, – говорит Джефф, – и знаем, как писать код, мы лучшие кодеры в мире.

– Или, по крайней мере, в этом здании.

– Да ладно тебе, в мире! К тому же я уже залез туда, куда нам нужно.

– Чего-чего?

– Ну, смотри. Я создал для нас несколько скрытых каналов, пока мы занимались той халтуркой для моего двоюродного братца. Так что мы уже там, и у меня готовы коды на замену. Шестнадцать правок к тем финансовым законам плюс наводка на зад моего братца. Пусть Комиссия^[199] знает, что он задумал, а заодно пусть выделит денег на расследование. Я установил сублиминальное соединение, по которому альфа подключится прямо к учетке Комиссии.

– А вот сейчас ты реально меня пугаешь.

– Да, но ты только посмотри. Интересно, что ты думаешь.

Матт читает, шевеля губами. Он не проговаривает слова про себя, а просто дает стимуляцию мозгу в стиле Ниро Вульфа^[200]. Это его любимое нейробическое упражнение, а их у него много. Затем начинает дергать себя за губу – это служит признаком глубокого беспокойства.

– Ну да, – произносит он после десяти минут чтения. – Вижу, ты постарался. И думаю, мне нравится. В целом. Этот старый троянский кентомпсоновский^[201] конь работает безотказно, да? Как закон логики. Так что может быть весело. Да уж, наверняка развлечемся.

Джефф кивает. И нажимает на клавишу возврата. Новый набор кодов проникает в мир.

Они выходят из капсулы и становятся у садовых перил, глядя на юг, на затопленный город, вбирая в себя его уитменовские «чудеса». О Маннахатта! Внизу огни прочерчивают завитки на черной воде. В южной части острова высятся небоскребы, они отбрасывают свет на более темные строения, придавая им геологический блеск. Чудно́, красиво, жутковато.

Из капсулы доносится сигнал, и они, отбрасывая заслонку, устремляются в свое квадратное палаточное жилище. Джефф смотрит на экран компьютера.

– Вот дерьмо, – говорит он. – Нас засекли.

Они смотрят на экран.

– И правда дерьмо, – подтверждает Матт. – И как у них вышло?

– Не знаю, но это только подтверждает, что я был прав!

– Это хорошо?

– Это даже могло сработать!

– Думаешь?

– Нет, – морщит лоб Джефф. – Не знаю.

– Они всегда могут перекодировать то, что ты делаешь, – вот в чем штука. Как только заметят.

– Так, думаешь, стоит попытаться?

– Что?

– Не знаю.

– Ты же сам говорил, – указывает Матт. – Система охватывает весь мир.

– Да, но это же большой город! Сколько тут уголков и закоулков, темных омутов, подводных экономик и всего прочего! Можно нырнуть и исчезнуть.

– Серьезно?

– Не знаю. Но можно попробовать.

В этот момент на садовом этаже открывается дверь большого служебного лифта. Матт и Джефф переглядываются. Джефф показывает большим пальцем в сторону лестницы. Матт кивает. Они проползают под стенкой палатки.

Б) Инспектор Джен

Говорить коротко…

Генри Джеймс

Инспектор Джен Октавиасдоттир сидела у себя в офисе. Снова задержавшись допоздна, она обмякла в кресле и пыталась собраться с силами, чтобы встать и отправиться домой. Слабый стук ногтей по двери возвестил о приходе ее помощника, сержанта Олмстида.

– Шон, да заходи ты уже.

Ее послушный молодой «бульдог» привел женщину лет пятидесяти. Очень знакомое лицо. Рост метр семьдесят, телосложение плотноватое, небольшие щечки, волосы густые, черные, с седыми прядями. Деловой костюм, большая сумка через плечо. Широко расставленные глаза, умный взгляд, который сейчас был направлен на Джен; выразительные губы. Без макияжа. Серьезная дама. С виду кажется такой же уставшей, как сама Джен. И будто в некотором сомнении – возможно, по поводу этой встречи.

– Здравствуйте, меня зовут Шарлотт Армстронг, – представилась женщина. – Мы, по-моему, живем в одном здании. В старом МетЛайф Тауэр на Мэдисон-сквер, да?

– У вас знакомое лицо, – ответила Джен. – Что вас сюда привело?

– Это касается нашего здания, поэтому я и попросилась на прием именно к вам. Двое жильцов пропали. Знаете двух парней с садового этажа?

– Нет.

– Они, может, боялись с вами заговаривать. Хотя разрешение там жить у них было.

Здание Мета было кооперативным и принадлежало жильцам. Инспектор Джен только недавно унаследовала квартиру матери и не слишком вникала в дела своего дома. Ей казалось, что она приходит туда только поспать.

– Так что случилось?

– Никто не знает. Они просто были, а потом пропали.

– Кто-нибудь проверял камеры безопасности?

– Да. Поэтому я к вам и пришла. Камеры отключались на два часа в последнюю ночь, когда их видели.

– Отключались?

– Мы проверили сохраненные файлы, и во всех оказался двухчасовой пропуск.

– Как при отключении электричества?

– Да, только его не отключали. И они тогда перешли бы на питание от аккумуляторов.

– Это странно.

– Вот и мы так подумали. Поэтому я к вам и пришла. Владе, наш управляющий, сам собирался сообщить, но мне все равно надо было сюда, в участок, представлять клиента, вот я и подала заявление, а потом попросилась к вам на прием.

– Вы сейчас в Мет? – спросила Джен.

– Да.

– Почему бы нам не вернуться вместе? Я как раз собиралась уходить. – Джен повернулась к Олмстиду: – Шон, можешь найти это заявление и попробовать разузнать что-нибудь о тех ребятах?

Сержант кивнул и вперил взгляд в пол, стараясь не выглядеть так, словно ему только что бросили кость. Но готов был вгрызться в нее, едва они уйдут.

* * *

Армстронг направилась было к лифтам, но инспектор Джен удивила ее, предложив пройтись пешком.

– Не знала я, что отсюда можно дойти до дома крытыми переходами.

– Прямых нет, – пояснила Джен, – но по одному можно пройти отсюда до Белвью^[202], а потом спуститься, перейти поперек и дальше на запад к скайлайну^[203] 23-й. Времени займет приблизительно тридцать четыре минуты. На вапо^[204] было бы в лучшем случае двадцать минут, не в лучшем – тридцать. Так что я стараюсь ходить побольше. И по пути как раз можно поговорить.

Армстронг кивнула, хоть и не была полностью согласна, и сдвинула сумку ближе к шее. У нее побаливало правое бедро. Джен попыталась вспомнить что-нибудь из тех частых рассылок, что приходили ей от правления Мета. Но безуспешно. Тем не менее она точно знала, что эта женщина была председателем кооператива уже тогда, когда Джен переехала в Мет, чтобы ухаживать за матерью. То есть пробыла на своем посту как минимум три-четыре срока, а на такое не многие бы подписались. Она поблагодарила Армстронг за ее труд, а потом прямо спросила о причине столь длительной работы председателем:

– Почему так долго?

– Потому что я сумасшедшая, как вы, должно быть, думаете.

– Нет, не думаю.

– Ну, если бы и подумали, то не слишком ошиблись бы. Мне лучше чем-то заниматься, чем бездельничать. Так меньше стресса.

– Стресса по поводу того, как идет управление нашим зданием?

– Да. Там много сложностей, всегда что-нибудь может пойти неправильно.

– Например, если вода поднимется?

– Нет, это как раз более-менее контролируемо, иначе было бы совсем туго. Здесь тоже нужно внимание, но Владе со своими ребятами справляются.

– Похоже, он хорош.

– Он замечательный. Все, что касается самого здания, это еще легко.

– Проблемы, значит, с людьми?

– Как всегда, не так ли?

– В моей работе уж точно.

– И в моей. Здание у меня – это приятная часть. С ним всегда можно что-то поправить.

– А в какой сфере занимаетесь адвокатурой?

– Иммиграция и межприливная зона.

– Работаете на город?

– Да. Точнее, работала. Управление по иммигрантам и беженцам в прошлом году наполовину приватизировали, и меня тоже. Сейчас мы называемся Союзом домовладельцев. Якобы государственно-частное агентство, но на деле и те и другие от нас бегают.

– Всегда этим занимались?

– Когда-то давно я работала в Американском союзе защиты гражданских свобод, но вообще да. В основном на город.

– Значит, защищаете иммигрантов?

– Мы выступаем на стороне иммигрантов, вынужденных переселенцев и всех, кто просит о помощи.

– Много у вас работы, наверное.

Армстронг пожала плечами. Они подошли к лифту в северо-западном крыле Белвью, спустились к крытому переходу в здание на северной стороне 23-й улицы. Большинство переходов ведут либо с севера на юг, либо с запада на восток, из-за чего постоянно приходится, как говорит Джен, «ходить конем». Недавно добавили несколько новых, по которым можно было «ходить слоном», что доставило Джен удовольствие, поскольку поиск кратчайших маршрутов при передвижениях по городу увлекал ее, как заядлого игрока. Сокращалки, как называли это некоторые другие игроки. Ей хотелось рассекать по городу, как ферзь, каждый раз попадая точно в место назначения. Но на Манхэттене это было так же невозможно, как и на шахматной доске, – и там, и там приходилось двигаться по строгим правилам. Тем не менее она мысленно представляла себе конечный пункт и шла к нему по самому прямому маршруту, какой могла придумать, постоянно совершенствуя его и измеряя успех с помощью браслета. По сравнению с остальной ее работой, где ей приходилось разбираться с куда более зыбкими и противными задачами, это было просто.

Армстронг ковыляла рядом. Джен уже начала жалеть, что предложила ей прогуляться. С такой скоростью можно было добираться чуть ли не час. Она всячески расспрашивала женщину о здании, чтобы та поменьше обращала внимание на свою боль. Сейчас в Мете проживало около двух тысяч человек, рассказала Армстронг. Около семисот квартир, от одноместных каморок до просторных апартаментов. Жилым здание стало после Второго толчка, в годы «мокрых вложений».

Пока Шарлотт все это описывала, Джен только кивала. Потом сама рассказала Армстронг, что в годы наводнения ее отец и бабушка служили в полиции, а охранять порядок в те времена было непросто.

Наконец они добрались до восточной стороны Мета. Переход с крыши старого почтового отделения примыкал к пятнадцатому этажу их здания. Проходя сквозь тройные двери, Джен кивнула дежурному охраннику, Мануэлю, который говорил что-то в свой браслет, а увидев их, встрепенулся. Джен оглянулась на вид за стеклянными дверьми: при малой воде на уровне канала виднелся круглый слив черно-зеленого цвета. Над ним высились стены ближайшего здания из зеленоватого известняка, гранита или бурого песчаника. Ниже уровня прилива на камень налипли водоросли, выше – плесень и лишайник. Над самой водой – окна за черными решетками, а те, что над ними, – без решеток, и многие были открыты для проветривания. Приятный сентябрьский вечер, ни душный, ни влажный. Недолгие мгновения, когда можно насладиться погодкой.

– Так эти пропавшие парни жили на садовом этаже? – спросила Джен.

– Да. Давайте поднимемся и посмотрим, если хотите.

Они зашли в лифт и поднялись в сады, занимавшие открытую лоджию Мета с тридцать первого по тридцать пятый этаж. Лоджия была заставлена садовыми ящиками и лотками с гидрогелевыми гранулами, на которых выращивали листовую зелень. Летний урожай выглядел готовым к сбору: помидоры, кабачки, бобы, огурцы, перец, кукуруза, зелень и прочее. Джен бывала здесь редко, но поскольку любила иногда готовить, то проводила в садах хотя бы час в месяц, чтобы иметь свою долю. Кориандр уже цвел – раньше положенного времени. Растения росли с разной скоростью, точно как люди.

– Они там жили?

– Да, в юго-восточном углу, рядом с сараем с инструментами.

– И долго?

– Месяца три.

– Ни разу их не видела.

– Говорят, они всех сторонились. Когда они лишились своего предыдущего жилья, Владе установил капсулу, которую парни привезли с собой.

– Понятно.

Капсулы представляли собой жилые камеры, которые легко паковались в чемодан. Их часто устанавливали внутри других зданий. Они не были слишком надежны, зато предоставляли уединение внутри бо́льших помещений.

Джен бродила по садам, надеясь заметить в них что-нибудь странное. Поперек арок в открытых стенах лоджии тянулись борта с перилами, достигавшие уровня ее груди, а она была довольно высокого роста. Выглянув через них, Джен увидела страховочную сеть, выставленную парой метров ниже. Две женщины прошли вдоль арок и приблизились к юго-восточному углу, где стояла капсула. Джен опустилась на колени, чтобы присмотреться к грубому бетонному полу, но ничего необычного не обнаружила.

– Надо, чтобы на это взглянули криминалисты.

– Да, – согласилась Армстронг.

– Кто разрешил им там жить?

– Совет жильцов.

– И у них не заканчивалась аренда?

– Нет.

– Ладно, будем искать как пропавших без вести.

Ситуация была несколько странной, и это вызывало у Джен любопытство. Зачем эти двое сюда явились? Почему их приняли, несмотря на то, что дом и так переполнен?

Список подозреваемых, как всегда, начинался с круга непосредственных знакомых.

– Как думаете, управляющий сейчас может быть у себя в офисе?

– Обычно он там и есть.

– Идемте с ним поговорим.

Они спустились на лифте и нашли управляющего за рабочим столом, который тянулся вдоль одной из стен его офиса. Стена была стеклянная и открывала вид на большой лодочный эллинг Мета, старое трехэтажное здание, наполовину затопленное водой.

Владе Марович, управляющий, встал и поздоровался. Высокий, под метр девяносто, черноволосый, широкогрудый, длинноногий. Грубое, словно высеченное топором лицо. Славянская нервозность, недоверчивость, легкий акцент, извечное недовольство полицией. Во всяком случае, воодушевления Владе не выказал. Джен встречала его иногда на территории здания.

Джен задавала вопросы и слушала, как Владе описывает произошедшее со своей точки зрения. Он имел возможность вывести камеры из строя. И казался настороженным. Но вместе с тем уставшим. В подавленном состоянии люди обычно не затевают преступных схем – это Джен давно себе уяснила. Но кто знает наверняка?

– Может, пойдем поужинаем? – спросила она их. – Я что-то проголодалась, а вы же знаете, как у нас в столовой: достается только тем, кто придет пораньше.

Владе и Армстронг были прекрасно об этом осведомлены.

– Может, поедим вместе и вы расскажете мне что-то еще? А завтра в участке я продолжу дело. Мне нужен список всех, кто работает у вас в здании, – сказала она Владе. – Имена и личные дела.

Он нерадостно кивнул.

В) Франклин

Выбор процентной ставки имеет решающее значение для всего расчета.

Низкая ставка подразумевает важность будущего, высокая им пренебрегает.

Франк Акерман. Можем ли мы позволить себе будущее?

Мораль очевидна. Нельзя доверять коду, который не полностью написал сам.

Ошибочное использование компьютера ничем не лучше вождения автомобиля в нетрезвом виде.

Кен Томсон. Размышления о доверии к доверию

Синица в руках стоит того, что может принести.

Отметил Амброз Бирс

Моя голова часто забита цифрами. Дожидаясь, пока нелюдимый управляющий снимет моего «водяного клопа» со стропил лодочного эллинга, где тот оставался на ночь, я смотрел на небольшие волны, что накатывали на ворота, и думал: подчиняется ли их изменчивость формуле Блэка-Шоулза? Каналы напоминали волновой бассейн для демонстрации вечного движения на занятии по физике – интерференция волн, огибание прямых углов, прохождение через щели и прочее, – и все это наводило на мысль о применимости математической модели поведения волн к сфере финансов.

Размышлял я долго – уж очень этот управляющий медлителен. Это же парковка в Нью-Йорке – нужно запастись терпением! Наконец мне удалось взойти на борт, отплыть от пристани и выйти через большие высокие ворота эллинга на тенистую поверхность бачино Мэдисон-сквер. Приятный ясный день, свежий воздух, солнечный свет разливается по каньонам зданий с восточной стороны.

Как обычно, я пожужжал на своем «клопе» по 23-й улице на восток, к Ист-Ривер. Каналами было бы короче, но движение к югу от парка даже после заката было весьма затруднено, а в районе бачино Юнион-сквер становилось еще сложнее. К тому же мне хотелось немного полетать перед работой, полюбоваться сиянием реки.

Ист-Ривер стояла в обычной утренней пробке, но, если подняться на подводных крыльях и полететь, добраться на юг можно было быстро. Подъем, как всегда, вышел волнующим, будто взлет гидроплана. Лодка словно нашла свой волшебный коридор в воздухе, в паре метров над водой. Два обтекаемых составных крыла рассекали воду внизу, непрерывно изгибаясь, чтобы обеспечивать максимальный подъем и стабильность. Чудо, а не лодка – она гудела вниз по течению в транспортном потоке, разрывая залитые солнцем следы остальных копуш. Чух-чух-чух, здесь кое-кому кое-куда надо, все с дороги, нужно спешить на работу, зарабатывать себе на жизнь.

Если на то будет воля богов. Я мог понести убытки, опростоволоситься, лопухнуться, дать маху, попасть впросак – назовите как угодно! – но в моем случае это было маловероятно. Я хорошо страховался и не был склонен к большим рискам, по крайней мере в сравнении с другими трейдерами. Однако риски реальны, волатильность волатильна – причем эта волатильность не может быть принята в расчет в уравнениях Блэка-Шоулза с частными производными, даже если их намеренно изменить, чтобы учесть эту составляющую. В конце концов, на нее-то люди и делают ставки. Не на то, пойдет ли цена вверх или вниз – трейдеры выиграют в обоих случаях, – а насколько волатильной она будет.

Моя прогулка очень скоро, даже слишком, привела меня к Пайн-каналу. Я отключил двигатель, и «клоп» опустился на воду, не резко, по-гусиному, как делают некоторые крылатые судна, но изящно, без единого всплеска. После этого я свернул поперек кильватеров больших барж и, гудя и жужжа, направился в город примерно со скоростью пловцов, увлекающихся брассом, которые, не боясь отравленных вод, самозабвенно отдавали честь солнцу. Пайн-канал обладал странной популярностью: стайки старых пловцов в гидрокостюмах и масках надеялись, что польза водных упражнений и, собственно, самого плавания пересилитвоздействие солей тяжелых металлов, которому они здесь неизбежно подвергались. Можно только восхищаться всяким, кто по своей воле погружается в воду в районе нью-йоркской бухты. Люди упорно продолжали это делать, потому что плавали в своих идеях. Отличная черта, особенно когда вам нужно с ними торговать.

Хедж-фонд, на который я работаю, «УотерПрайс», занимал весь Пайн-тауэр на углу Уотер- и Пайн-стрит. Водный ангар в здании был четырехэтажный, и большой старый атриум заполняли суда всех типов, подвешенные, будто модельки в детской спальне. Я с удовольствием наблюдал, как подводные крылья свисают под корпусом моего тримарана, водружаемого на стоянку. Это хорошая парковка, пусть и недешевая. Из ангара – в лифт на тридцатый этаж, потом в северо-западный угол, где я устроил себе гнездышко с видом на россыпь переходов в Мидтауне и загородные сверхнебоскребы, вырисовывающиеся во всей своей гериевской^[205] красе.

День я начал, как всегда, с гигантской чашки капучино и обзора закрывающихся рынков Восточной Азии и дневных – Европы. Мировой улей никогда не спит, а лишь дремлет, пересекая Тихий океан, – полчаса между тем, как Нью-Йорк закрывается и открывается Шанхай, и эта пауза отделяет торговые дни один от другого.

На моем экране отображались все участки мирового разума, касающиеся затопленных побережий – моей области специализации. С первого взгляда на самом деле нельзя было понять все эти графики, таблицы, бегущие строки, видеоблоки, чаты, колонки и маргиналии, хотя некоторые из моих коллег делали вид, будто понимают. Если бы они попытались, то просто что-нибудь упустили бы, и многие действительно упускали, но сами считали себя великими гештальтерами. Профессиональная сверхуверенность, вот как это называется. Нет, можно, конечно, посмотреть на всю совокупность данных, но после этого важно остановиться и постичь их по частям. Для этого теперь требовалось постоянно переключаться между разными инструментами, потому что мой экран представлял собой подлинную антологию сюжетов, причем во множестве жанров. Мне приходилось переключаться между хокку и эпосом, личными эссе и математическими уравнениями, романами воспитания и оперой, статистикой и сплетнями, каждые из которых по-своему рассказывали мне о трагедиях и комедиях творческого разрушения и разрушительного творения, а также куда более распространенного, но менее заметного творческого творения и разрушительного разрушения. Временность этих жанров варьировалась от наносекунд при высокочастотной торговле до геологических эпох подъема уровня моря, делимых на интервалы в секундах, часах, днях, неделях, месяцах, кварталах и годах. Здорово было погрузиться во всю эту сложную информацию на фоне Нижнего Манхэттена за окном, а в сочетании с капучино после полета над рекой создавалось ощущение взлета на большой волне. Экономическая возвышенность!

В центре моего экрана гордо располагалась карта мира от «Плэнет Лэбс» с уровнями моря, отображающимися в режиме реального времени с точностью до миллиметра посредством спутниковой лазерной альтиметрии. Области, где уровень был выше, чем в среднем за прошлый месяц, были залиты красным, где ниже – синим, где без изменений – серым. Цвета менялись каждый день, отмечая накаты воды под влиянием Луны, силу преобладающих течений, воздействие ветров и прочее. Эти бесконечные подъемы и падения теперь измерялись до обсессивно-компульсивной степени, что было отчетливо заметно, если обратить внимание на потрясения прошлого столетия и очевидную возможность их повторения. После Второго толчка уровень моря более-менее стабилизировался, но масса антарктического льда все еще балансировала на грани, поэтому показатели прошлого не гарантировали в будущем ничего.

Следовательно, уровень моря должен был подняться, как ни крути. Он сам служил индексом, и можно было играть на его повышение или понижение, занимать длинные или короткие позиции, но сводилось все к одному – к тому, чтобы делать ставки. Поднимать, удерживать, опускать. Все просто, но это только начало. Он был связан с другими товарами и деривативами^[206], которые индексировались и на которые принимались ставки, в том числе ценами на жилье – что было почти так же просто, как с уровнем моря. Индексы Кейса-Шиллера^[207], например, оценивали изменения цен по блокам от всего мира до отдельных районов, включая все, что между, и на это люди тоже делали ставки.

Совмещение индекса цен на жилье с уровнем моря было одним из способов наблюдения за затопленными побережьями, и именно это составляло основу моей работы. Мой индекс межприливной собственности являлся главным вкладом «УотерПрайса» в Чикагскую товарную биржу и использовался миллионами людей для направления инвестиций, общая сумма которых исчислялась триллионами долларов. Он же служил отличной рекламой для моих работодателей и причиной, почему я имел такой солидный фондовый запас.

Это все хорошо, но, чтобы дело спорилось, ИМС должен был работать, то есть обладать достаточной точностью, дабы люди, использующие его грамотно, могли зарабатывать деньги. Поэтому наряду с обычной охотой за маленькими спредами^[208], перебором путов и коллов^[209], решениями, хочу ли купить что-либо из предлагаемого, и проверкой курсов обмена я также искал способы повысить эту точность. Уровень моря на Филиппинах поднялся на два сантиметра – ого, люди в панике, но не замечают тайфуна, который собирается тысячей километров южнее. Воспользоваться моментом, купить их страх, а потом подстроить индекс, чтобы зафиксировать объяснение. Высокочастотное управление геофинансами, величайшая из игр!

* * *

В какой-то момент послеполуденной торговой сессии, от которой я отрывался, лишь чтобы поесть, окно чата в левом углу моего экрана мигнуло, и я увидел в нем сообщение от моего шанхайского друга-трейдера Си.

Привет, Повелитель межприливья! Видал, какой прокол был ночью, что случилось?

Не видел, – печатаю в ответ. – Где посмотреть?

ЧТБ.

Вообще-то Чикагская товарная биржа – крупнейшая биржа деривативов, это едва ли сужало поиск скачка, но, немного постучав по клавишам, я увидел, что прошлой ночью на ЧТБ здорово тряхнуло все цены. Примерно на секунду около полуночи – отчего казалось, что источником события был Шанхай, – каждый актив подешевел на два пункта – вполне достаточно, чтобы превратить прибыль по большинству из них в убытки. Но затем, спустя секунду, произошел столь же мгновенный подъем. Как комариный укус, замеченный лишь после, когда начался зуд.

Что за хрень? – написал я Си.

Вот-вот-вот! Землетрясение? Гравитационная волна? Ты, Повелитель межприливья, мне объясни!

Знал бы сам – сказал бы, – ответил я.

Трейдеры то и дело повторяли друг другу эту фразу, будто всерьез или извиняясь. В данном случае я и правда сказал бы, если бы мог, но я не знал, что вызвало прокол, к тому же меня на исходе занимали другие насущные вопросы. Свет в моем окне смещался справа налево, Европа уже закрылась, Азия готовилась к открытию, требовалось внести коррективы, завершить сделки. Я не относился к числу трейдеров, которые подчищали все в конце дня, но любил по возможности закрывать наиболее рискованные сделки. Поэтому сосредоточился на таковых.

Закончил я примерно через час. Пора было выходить в канал и, пока солнце еще висело над водой, вклиниваться в трафик, выбираться в Гудзон и двигать на север, выметая из головы все цифры и слухи. День прошел, в кармане доллар. Сегодня, по оценке программной панели в верхнем правом углу экрана, – около шестидесяти тысяч.

В четыре часа, когда я спустился в ангар, моя лодка уже была готова, и докмейстер улыбнулся и кивнул, когда я дал ему чаевые.

– Мой Франклин с «Франклинами»! – сказал он, как всегда. Ненавижу ждать.

* * *

Канал был перегружен. В финансовом районе плавало в основном либо водное такси, либо частные катера вроде моего, но были и старые большие вапоретто, которые рокотали от пристани к пристани, забитые освободившимися после трудового дня рабочими. Мне приходилось смотреть в оба и проскакивать в промежутках, срезать углы. Вапоретто, проходя друг мимо друга, чуть сбрасывали скорость, чтобы любезно уменьшить размер кильватерной струи, и тогда частные суда, наоборот, ускорялись. В час пик, находясь рядом, можно было промокнуть, но у моего «клопа» имелся прозрачный купол, который я при необходимости поднимал над кабиной. В этот день я направился по Малден к Чёрч, а потом по Уоррен-стрит вышел в Гудзон.

И очутился на большой реке. Темная вода помаленьку приливала на исходе осеннего дня, а полоска солнечного света, отражаясь, тянулась по всей ее поверхности ко мне. Высившиеся по ту сторону реки сверхнебоскребы Хобокена, черные под розовыми облаками, казались зазубренным южным продолжением Палисад^[210]. Со стороны Манхэттена многие прибрежные бары уже заполнились людьми, которые закончили работать и приступали к отдыху. Причал 57 был востребован у моих знакомых, так что я зашел в пристань к югу от него, очень дорогую, зато удобную, привязал «клопа» и поднялся, чтобы присоединиться к веселью. Сигары, виски и вид на женщин при речном закате – в юности я видел закаты лишь в прериях, поэтому теперь пытался познать это все.

Едва я присоединился к знакомой компании, как к старому гуру дельта-хеджирования Пьеру Рембелу подошла женщина, чьи волосы в горизонтально падающем свете блестели, словно вороньи крылья. Она не сводила глаз с известного инвестора и старалась его очаровать. У нее были широкие плечи, сильные руки, красивая грудь. Выглядела она чудесно. Я пробрался к бару, чтобы взять бокал белого вина – того же, что пила она. В таких случаях лучше пройтись не спеша, обогнуть зал, убедиться, что первое впечатление верно. Ведь если знаешь, куда смотреть, можно столько всего понять! Или это просто мое предположение – сам-то я не знал, куда смотреть. Хоть и пытался. Какая она – дружелюбная, стыдливая, осторожная, расслабленная? Доступна ли для кого-нибудь вроде меня? Такие вещи по возможности лучше выяснить заранее. Не то чтобы это оказалось для меня пустой тратой времени, если бы я заговорил с миловидной женщиной в баре, это понятно, но мне хотелось узнать как можно больше, еще не подойдя, потому что под пристальным женским взглядом мне снесет крышу быстрее. Мне куда легче дается дневная торговля, чем оценка намерений женщины, но я в курсе этого и стараюсь, чем могу, себе помочь.

Кроме того, этот медленный подход позволял понять, нравится мне, как она выглядит, или нет. Поначалу мне нравятся все женщины. То есть я хочу сказать, они все красивы по-своему, и чаще всего я, когда прохаживаюсь по нью-йоркским барам, думаю: ого… ого… ого! Надо же, целый город красивых женщин. И это правда.

А для меня смотреть человеку в лицо – значит видеть его характер. Это и страшно, ведь мы все обнажены – не только буквально, в том смысле, что не закрываем лицо одеждой, но и образно, потому что наш истинный характер отражается на лице, будто на карте. Четкая карта наших душ – и, честно говоря, мне это кажется неуместным. Словно живешь в колонии нудистов. Должно быть, это такое следствие эволюции, но, когда я смотрю в зеркало, мне хочется, чтобы лицо у меня было покрасивее. А когда смотрю по сторонам, думаю: о нет! Слишком много информации! Лучше бы мы носили хиджабы, как мусульманские женщины, и показывали только глаза!

Потому что одни глаза ничего вам не скажут. Глаза – это просто капли цветного желе, они не показывают так много, как я когда-то думал. Расхожее мнение о том, что глаза – зеркало души и сообщают нечто важное, как по мне, простая игра воображения.

У этой женщины глаза были вроде бы карие, точно не разглядеть. Я встал у барной стойки, заказал себе белого вина и осмотрелся, блуждая взглядом таким образом, чтобы снова и снова возвращаться к ней. Когда она посмотрела в мою сторону – потому что все в баре смотрят по сторонам, – я разговаривал с барменом, моим приятелем по имени Энкиду, который божился, что он чистокровный ассириец и был известен как Инки, руки у него были покрытыми старыми зеленоватыми татуировками. Моряк Попай? Банка шпината? Он никогда об этом не говорил. Он заметил, что я делаю, и как ни в чем не бывало продолжил разливать выпивку, в то же время болтая со мной, дабы обеспечить блужданию моего взгляда подходящую легенду. Да, до верхней точки прилива еще три часа. Позднее я собирался улизнуть отсюда и, не включая двигатель, прошвырнуться к Статен-Айленду. Это было лучшее время суток – неясные звезды, огни на воде, убывающий прилив, освещающие ночь башни Статена, и мы едем-едем-едем и смотрим вокруг либо работаем, пьем либо общаемся. О, как же эта женщина была прекрасна! Царственная осанка, как у волейболистки, готовящейся оторваться от земли. И как бы невзначай – пронизывающий взгляд, прямо мне в лицо.

Когда она подсела к компании моих товарищей, я подскочил, чтобы поздороваться со всеми, и моя подруга Аманда представила мне тех, кого я не знал: Джона и Рэя, Евгению и Паулу; а царственную особу звали Джоанна.

– Приятно познакомиться, Джоанна, – сказал я.

Она довольно кивнула, но Иви заметила:

– Ну, Аманда, ты же знаешь, Джоджо не любит, когда ее называют Джоанной!

– Приятно познакомиться, Джоджо, – проговорил я, в шутку подталкивая Аманду локтем.

Джоджо улыбнулась. У нее была милая улыбка, глаза светло-карие, радужки такие, будто несколько оттенков коричневого поместили в калейдоскоп. Я улыбнулся ей в ответ и постарался совладать с этой красотой. Попытался сохранить хладнокровие. Так, сказал я себе немного отчаянно, это и есть то, что красивые женщины презирают в мужчинах, – вот именно этот момент, когда мужчины тонут в своем восхищении. Сохраняй спокойствие!

Я попытался. Аманда помогла мне: ткнув локтем, стала ныть о каком-то колле, который я, последовав ее примеру, купил на Гонконгском рынке облигаций, а потом заработал вдесятеро больше. Следил ли я за ней или так вышло случайно? Развивать эту тему я мог хоть весь день – мы с Амандой были знакомы несколько месяцев и уже привыкли друг к другу. Она тоже была красива, но не в моем вкусе. Мы уже попробовали все, что можно было пробовать, а именно несколько ужинов и ночь в постели, но ничего более, увы. Решил это не я, но я, по крайней мере, не остался с разбитым сердцем, когда она завела бизнес за границей и наши пути разошлись. Конечно, я всегда буду испытывать симпатию к любой женщине, которая легла со мной в постель, пусть даже мы не станем парой и будем всю жизнь друг друга ненавидеть. Но близость – забавная штука.

– Да она ЕАП, – заметила Иви Джону.

– ЕАП? – удивленно переспросил он.

– Ну ты что! Еврейско-американская принцесса, неуч ты! Ты где рос вообще?

– Лоунг-Алэн, – сострил Джон, изобразив акцент.

Мы рассмеялись.

– Да ну? – в тон ему удивилась Иви.

Джон покачал головой, ухмыляясь.

– Ларами, Вайоминг, если тебе интересно.

Все снова засмеялись.

– Это что, настоящий город? Разве это не название сериала?

– Город! И он разросся больше, чем когда-либо, когда буйволы вернулись. Мы управляем рынком фьючерсов на буйволов.

– Да ты сам как буйвол.

– Ага.

– А знаешь, в чем разница между ЕАП и спагетти?

– Нет?

– Спагетти шевелятся, когда ты их ешь!

Снова смех. Они уже изрядно напились. И это хорошо. Джоджо чуть разрумянилась, но не опьянела; я тем более. Я вообще не напиваюсь, разве только случайно, но если я соблюдаю осторожность, то никогда не перейду грань легкой веселости. Растягивай односолодовый виски целый час, а потом переходи на имбирный эль и биттеры, сохраняй рассудок. Джоджо вроде бы делала то же самое: после белого вина она пила какой-то тоник. Это было в некотором смысле хорошо. Женщине, пожалуй, нужно немного безумия. Я поймал ее взгляд и кивнул на бар:

– Тебе что-нибудь принести?

Она задумалась. Она нравилась мне все больше.

– Да, но не знаю что, – ответила она. – Идем посмотрим.

– Мой друг Инки что-нибудь посоветует, – сказал я. О божечки, она резала меня по живому! Мое сердечко сделало прыг-скок.

* * *

Мы стояли у бара. Она была чуть выше меня, хотя и не на каблуках. Я чуть не обомлел, когда это заметил, и пришлось опереться локтями на стойку, чтобы остаться на ногах. Мне нравятся высокие женщины, а ее талия находилась где-то на уровне моей груди. Другим женщинам приходилось носить высокие каблуки, чтобы быть, как она. О боже.

Подошел Инки, и мы взяли что-то экзотическое по его рекомендации. Что-то непонятное. На вкус как горький фруктовый пунш. С добавлением «Крем де Кассис»^[211].

– Как тебя зовут? – спросила она, косясь на меня.

– Франклин Гэрр.

– Франклин? Не Фрэнк?

– Франклин.

– В честь Франклина Рузвельта?

– Бена Франклина. Это кумир моей мамы. А в моей работе, сказать по правде, нужно вести ту еще политику.

– Ты что, политик?

– Трейдер.

– Я тоже!

Мы посмотрели друг на друга и чуть заговорщически улыбнулись.

– Где?

– В «Эльдорадо».

О, одна из крупных компаний.

– А ты? – спросила она.

– В «УотерПрайс», – ответил я, довольный тем, что наша компания тоже была солидной.

Мы немного поболтали об этом, сравнили свое расположение в здании, рабочие помещения, коллег, начальников, статистику. А потом она сдвинула брови:

– Ты вчера видел ЧТБ?

– Конечно.

– Видел тот всплеск? Видел, как ненадолго всплеснуло? – Она заметила мой удивленный взгляд и догадалась: – Ты видел!

– Да, – ответил я. – А что это было, знаешь?

– Нет. Надеялась, ты скажешь.

Мне пришлось покачать головой. Я снова об этом задумался. Произошедшее по-прежнему казалось загадкой.

– Может, взломали?

– Но как? Такое, может, и реально где-нибудь в Китае, реально у нас, но на ЧТБ?

– Знаю. – Я пожал плечами: – Странно.

Она кивнула и хлебнула своего пунша.

– Продлись это подольше, привлекло бы много внимания.

– Верно. – Как конец света; но я не стал этого говорить, потому что не хотел так скоро поднимать ее на смех. – А может, это просто был очередной прокол.

– Ну и ладно, был и нет. Может, кто-то что-то тестировал.

– Вполне, – ответил я и задумался.

После минутной паузы мы перешли на другие темы. Было слишком шумно, чтобы думать, а говорить о делах в такой обстановке казалось смешным. Пора было переходить к делу, но она уже допивала и готовилась прощаться – или просто создавалось такое впечатление. Я не хотел все запороть, здесь нельзя было торопиться, поэтому следовало быть тактичным, а я мог быть очень тактичным или хотя бы попытаться это сделать.

– Слушай, а хочешь поужинать как-нибудь в пятницу, отметить окончание недели?

– Да, а где?

– Где-нибудь на воде.

Это вызвало у нее улыбку.

– Хорошая идея.

– В эту пятницу?

– Да.

Г) Владе

Адище города окна разбили

на крохотные, сосущие светами адки.

Владимир Маяковский

Теперь каждое здание стремится быть «городом в городе».

Рем Колхас

На иллюстрации «Сон о Нью-Йорке», нарисованной Кингом в 1908 году, город будущего представлен в виде скопища высоток, соединенных воздушными мостиками, с низко летающими дирижаблями, самолетами и воздушными шарами.

Ракурс выбран сверху и с южной стороны города.

Во время работы в Нью-Йорке детективом Дэшилу Хэммету однажды довелось обнаружить колесо обозрения, годом ранее украденное в Сакраменто.

Квартирка Владе располагалась за офисом лодочного эллинга, у основания широкой лестницы. Когда здание использовалось как отель, эти комнаты служили частью кухонной кладовой. Они находились ниже уровня воды даже при отливе, но Владе это не беспокоило. Защита затопленных этажей была одной из главных его задач, ею было интересно заниматься, и жильцы это ценили, пусть и принимали отсутствие проблем как само собой разумеющееся. Но этой работе не было конца, и она всегда имела критическое значение. Поэтому он даже немного гордился тем, что спит ниже уровня воды – будто в глубине корпуса огромного лайнера, на котором служил плотником.

Способы сдерживания воды непрерывно совершенствовались. Сейчас, например, Владе работал с командой местной гидроизоляционной ассоциации, устроившей кессон со стороны Мэдисон-сквер, чтобы запечатать стену здания и старый тротуар. Аквакультурные садки, покрывавшие дно бачино, следовало обходить, но новейшее голландское оборудование можно было наклонять и складывать таким образом, что освобождалось место для работы. Новые насосы, сушилки, стерилизаторы, герметики – теперь все было лучше, чем когда-либо, пусть даже оборудование обновляли четыре года назад. Этторе, управляющий Флэтайроном^[212], полагал, что столь частое обновление оборудования необходимо для всех зданий, что стоят в воде. И хотя Владе продолжал считать, что у них все было и так хорошо, Этторе и остальные управляющие рассмеялись, когда он об этом сказал.

«Ну ты даешь, Владе!»

Это была хорошая группа. Управляющие зданиями Нижнего Манхэттена объединились в некое подобие клуба, и все они состояли в ассоциациях взаимопомощи и кооперативных группах. Многие из управляющих любили жаловаться, например, на то, что платили им блокжерельями, которые кое-кто из них называл «гривнами». Блокжерелья, по сути, являлись формой договора на проживание, очень своеобразной его версией. И несмотря на свою склонность жаловаться по любому поводу, управляющие сохраняли жизнерадостность и охотно помогали Владе сдерживать воду.

В этот день он проснулся в почти кромешной тьме. Зеленая подсветка часов не могла ее рассеять. Владе прислушался. Никаких протечек – единственной жидкостью неподалеку была его собственная кровь, что лениво циркулировала по сосудам. Внутренние течения. Сейчас, как обычно по утрам, был отлив.

Он приподнялся и включил в комнате свет. Экран с показателями здания сообщал, что все в порядке. Сухо до самого основания – лучше некуда. В Северном здании то же самое, хотя в его фундаменте образовалась не обнаруженная пока трещина. Что же, очень досадно. Ну ладно, он до нее еще доберется.

Проспал Владе, как обычно, четыре часа. Это было все, что работа и ночные кошмары оставляли ему на сон, но делать нечего – нужно вставать и действовать. Подняться в эллинг, помочь Су вывести рассветные патрули. В эллинге было шесть лифтов, и компьютер четко упорядочивал перемещение лодок при помощи специального алгоритма. Человек был необходим лишь для того, чтобы успокаивать владельцев тех лодок, чье отбытие откладывалось. Даже минутные задержки иногда доставляли хлопоты: «Да-да, очень жаль, доктор, понимаю, у вас важная встреча, но с носа «Джеймса Керда» соскользнул швартовый…» Кто хотел, выбирался в канал без лишней нервотрепки, но находились и такие, кто дня не мог прожить без мелких скандалов, и Владе делал так, чтобы эти люди искали их где-нибудь в другом месте.

Су был рад видеть его: Мак приняла заказ на свое водное такси и собиралась уехать. Это влекло изменения графика, и теперь требовалась альтернатива, которая уравновесила бы потребность Мак и запрос Антонио на вывод его лодки в 5:15 утра. Подобные мелочи нервировали Су – а он был парнем аккуратным.

Потом пришла инспектор Джен, знаменитая защитница даунтауна из нью-йоркской полиции. Обычно она ходила пешком по крытым переходам в участок на Двенадцатой авеню. Еще вчера Джен и не знала, кто такой Владе. Они никогда не общались, но за ужином Джен уже расспрашивала его о системе безопасности здания. Она слышала о местном кооперативе, который Владе нанял для установки системы, и в целом вроде бы разбиралась в тонкостях наблюдения за зданием. Что неудивительно.

Сейчас, едва поздоровавшись, Джен сказала:

– Я хотела бы задать вам еще несколько вопросов о пропавших.

Владе нерадостно кивнул:

– Ральф Маттшопф и Джефф Розен.

– Верно. Вы много с ними общались?

– Чуть-чуть. Судя по акценту, они вроде из Нью-Йорка. Когда я у них был, они постоянно стучали по своим клавишам. Много работали.

– Много работали и при этом жили в капсуле?

– Не знаю, с чем это связано.

– Значит, вы ничего не слышали о них ни от кого из правления?

Владе пожал плечами:

– Моя работа – поддерживать в нормальном состоянии здание. Жильцы – не моя забота. По крайней мере, это мне дала понять Шарлотт.

– Хорошо. Но если услышите что-нибудь об этих ребятах, сообщите мне.

– Непременно.

Инспектор ушла. Владе посмотрел ей вслед – высокая темнокожая женщина, ростом не меньше его самого, довольно крупная, с острым взглядом и сдержанными манерами – и вздохнул с облегчением. Теперь можно было разобраться с отказавшими видеокамерами. В любом случае следовало вызвать представителей компании, установившей систему. Как и во многих других ситуациях, Владе требовалась техподдержка, когда он зашел уже достаточно далеко. Быть управляющим означало управлять. В бригаде у него было двадцать восемь человек. Джен должна была это понимать. У нее и самой-то наверняка примерно та же ситуация.

Владе вышел на помост, тянувшийся от высокой двери эллинга к узкой пристани Мета в бачино и все еще погруженный в утреннюю тень здания. Он ничуть не удивился, когда над краем пристани высунулась ручонка – чтобы стащить кусок брошенного там черствого хлеба.

– Эй, крысы водяные! Хватит воровать хлеб у уток!

Двое мальчишек, которых он часто видел на пристани, выглянули из-за края помоста. Они сидели в маленьком «зодиаке»^[213], который едва пролезал в зазор между понтонами, позволяя им прятаться под настилом. Владе решил, что они жили в своей лодке. Как и многие местные воришки, прозванные здесь водными крысами, – и молодые, и старые.

– Что вы там сегодня учудили, пацаны? – спросил он.

– Здрасьте, мистер Владе, мы сегодня ничего не учудили, – выкрикнул тот, что пониже, через доски.

– Пока не учудили, – добавил второй.

Ни дать ни взять комический дуэт.

– Тогда поднимайтесь сюда и рассказывайте, – велел Владе, продолжая думать о Джен. – Я же вижу, вам что-то нужно…

Пацаны вытащили лодку из-под пристани и, нервно ухмыляясь, взобрались наверх. Низенький заявил:

– Мы подумали, что вы наверняка знаете, когда сюда вернется Амелия Блэк.

– Полагаю, что скоро, – сказал Владе. – Она уехала снимать свое облачное шоу.

– Мы знаем. А можно нам посмотреть ее шоу на вашем экране, мистер Владе? Мы слышали, что у нее там медведи гризли.

– Вы просто хотите увидеть ее голый зад, – сказал Владе.

– Разве не все этого хотят?

Владе кивнул. Трудно было не согласиться.

– Не сейчас, мелюзга. Мне надо здесь поработать. Потом как-нибудь. Ну все, давайте.

Дойдя до своего офиса, он оглянулся, увидел коробку пасты с салатом, которую принес с кухни и еще даже не открывал.

– Эй, а ну возьмите это и скормите водным крысам.

– Я думал, это мы водные крысы! – возмутился высокий.

– Это он и имел в виду, – сказал низенький и поскорей выхватил коробку у Владе, чтоб тот не успел передумать. – Спасибо, мистер.

– Так, все, живо отсюда.

Д) Гражданин

Нью-Йорк находится в состоянии постоянной мутации. Если бы можно было назвать одно состояние города, то разумно было бы сказать, что Нью-Йорк жидкий – он течет.

Наблюдал Карл Ван Вехтен

В острой крыше небоскреба Крайслер-билдинг^[214] имеются нагреватели, предназначенные для того, чтобы предотвратить образование льда и его опасное падение на Лексингтон-авеню, но после Второго толчка люди забыли о существовании этой системы. И вот.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, ну что за бухта! Генри Гудзон^[215], проплывая мимо, заметил промежуток между двумя холмами как раз в самом глубоком месте залива, который они исследовали. Залив представлял собой углубление в береговой линии и был слишком широк, чтобы называться бухтой, и из него можно было выйти одним галсом. Если вас, конечно, интересует столь древний моряцкий факт. Проплывите вперед на страницу-другую, чтобы продолжить наблюдение за перипетиями жалких приматов, ползающих или плещущихся в этой великой бухте. Если же вы не прочь взглянуть на большую картину, поговорить о настоящей земле, то читайте дальше.

Залив Нью-Йорка образует почти прямой угол, где тянущееся с севера на юг побережье Джерси примыкает к ориентированному с запада на восток Лонг-Айленду, и точно на изгибе имеется промежуток. Всего в милю шириной, но если войти в него – желательно в момент прилива, так гораздо легче, – то вы, как Гудзон, окажетесь в просторной гавани, не похожей ни на что из виденного вами прежде. Ее называют рекой, но на самом деле это нечто большее: это фьорд, линия стока с мировой ледяной шапки времен ледникового периода, которая была так чудовищна, что весь Лонг-Айленд был лишь одним из ее отложений. Когда великое ледяное чудище растаяло – это было десять тысяч лет назад, – уровень моря поднялся примерно на триста футов. Атлантический океан заполнил все долины восточного берега, что можно легко увидеть на любой карте, и тогда же океан впал в Гудзон, равно как и в долину между Новой Англией и отложениями Лонг-Айленда, образовав одноименный пролив, затем Ист-Ривер и всю прочую мешанину болот, ручьев и родников, наполняющих нашу бухту.

В этом огромном устье сохранились останцы хребтов из старых твердых пород, низкие длинные линии холмов, которые превратились в полуострова. Один тянется на юг по западной стороне бухты и разделяет Гудзон и Мидоулендс – это Палисад и Хобокен, что указывают на большой выступ, составляющий Статен-Айленд. Другой примыкает к Лонг-Айленду с востока – это Бруклин-Хайтс. А третий ведет на юг посередине бухты и благодаря болоту, отрезающему его с северного конца, технически является островом – со скалами, холмами, лесами, лугами, прудами – это Манхэттен.

Лесами? Да, теперь это лес небоскребов. Город, который раньше был просто речным устьем. Наводнения ему уже не грозили – местная береговая линия и так уже была затоплена. Подъем уровня моря на пятьдесят футов означал, что бухта стала больше и сложнее, Врата ада^[216] – более адскими, река Гарлем превратилась из судоходного канала в безумную струю приливного течения, Мидоулендс – в мелкое море, Бруклин, Куинс и Южный Бронкс – тоже, и их ядовито-вязкие воды плещутся теперь о берега. Да, в бухте царит сущий хаос: ржавые мосты, трубопроводы и прочий инфраструктурный хлам. Вместе с водой в город вернулись рыбы, птицы и моллюски. Некоторые оказались двухголовыми, но это не страшно. Люди, конечно, тоже вернулись, пусть и многое потеряв, они были повсюду, как тараканы, которых невозможно вывести. Впрочем, другим животным это безразлично: они плавают, охотятся, выслеживают добычу, ощипывают растения, избегают людей, как и все прочие ньюйоркцы.

И все равно это Нью-Йорк. Люди его так просто не сдадут. Экономисты раньше называли это тиранией утраченной стоимости: если вы вложили в проект слишком много денег и времени, то уже не можете смириться с его потерей и жить дальше. Вы продолжаете сорить деньгами, становитесь одержимы, идете ва-банк, вступаете в так называемую эскалацию обязательств и превращаетесь в обезумевшего косноязычного жильца, не способного додуматься переехать. Вы упорствуете перед смертью и остаетесь маниакальным ньюйоркцем до самого конца.

Остров, что залегает под слоем всего этого человеческого дерьма, тоже упорствует. Изначально он славился своими холмами и водоемами, но люди сровняли холмы и засыпали водоемы, чтобы сделать землю максимально плоской, а также надеясь упростить транспортное сообщение. И не то чтобы у них ничего не вышло, но, как бы то ни было, теперь все исчезло, выровнялось, хотя наводнения XXI века выявили существенный факт, который прежде не играл никакой роли: Нижний Манхэттен действительно намного ниже, чем Верхний, – примерно на пятьдесят футов. И этот факт оказался решающим.

Наводнения затопили Нью-Йорк и все остальные прибрежные города мира в основном двумя большими волнами, от которых уровень океана поднялся на пятьдесят футов. При этом даунтаун ушел под воду, а аптаун остался. Даже невероятно, что такое могло случиться! Столько льда из Антарктики и Гренландии! Неужели бывает столько льда, чтобы растаять в такую массу воды? Оказывается, бывает.

Итак, Первый толчок и Второй обернулись десятилетиями подлинной драмы – историческим коллапсом, расколом в обществе, кошмаром с беженцами, экокатастрофой и полным съездом всей планеты с катушек. Антропоцид, Гидрокатастрофа, Геореволюция… А также прекрасные новые возможности для инвестирования. К сожалению, не обошлось без необходимости вводить полицейские меры, что привело к принятию драконовских законов и применению особых практик, получивших название египтофикации. К счастью, это нам сейчас уже не грозит, да и тогда это были скорее пессимистические настроения и страшилки, более уместные в мелодрамах, описывающих судьбы отдельных персонажей в период водяных десятилетий.

Но вернемся к острову, средоточию нашей общей мании. Южная его половина, примерно от 40-й улицы до Бэттери-парк, была постоянно затоплена до второго или третьего этажа зданий, которые выдержали подмыв, не рухнули и даже не просели. К северу от 42-й улицы бо́льшая часть западной стороны изрядно возвышалась над уже повысившимся уровнем океана. На востоке вода поглотила большие многоквартирные дома в Гарлеме и Бронксе, а заодно заполнила большой провал на 125-й улице, который люди заваливали отходами. Больше сваливать мусор было некуда, потому что северная часть острова отрезана водой. Оказалось, что самые высокие точки в округе – это парки Клойстер и Инвуд Хилл, не уступавшие по высоте любой местности в районе большой гавани.

Достаточно было посмотреть на Палисад, Статен-Айленд или Бруклин-Хайтс, чтобы понять: выше северной оконечности Манхэттена нет ничего. А поскольку эта длинная полоса, формирующая северную часть острова, с большим запасом оставалась над водой, вполне естественно, что люди из затопленных районов стали искать там убежища. Район стал подобен Южному Манхэттену в XIX веке или Среднему в XX. Кластер Клойстер – столица XXII века! По крайней мере, тамошним жителям нравилось так думать. Непрерывное смещение на север позволяет предположить, что еще через столетие-другое все действие перенесется в Йонкерс или округ Уэстчестер, так что покупайте там землю сейчас, а всякого, кто скажет, что это не так, можете засудить за клевету.

Но об этом говорили и раньше. Пока же северная оконечность Манхэттена – это столица столиц, поле для испытаний новых композитных строительных материалов для небоскребов и кабелей пока не построенного космического лифта, но отлично подходящих для трехсотэтажных небоскребов, пронзающих небеса. Таких, что, когда вы находитесь на верхних этажах, на какой-нибудь террасе, где кровь уже начинает идти носом, но вы стараетесь совладать с высотной болезнью и смотрите на юг, южная часть острова выглядит игрушечным поездом, застрявшим посреди водоема. С этих террас, кажется, можно смахнуть луну с неба.

В общем, Нью-Йорк жив. Небоскребы и люди, все как всегда. Новый Иерусалим – и в английском, и в еврейском воплощении; две народные мечты, причудливым образом столкнувшиеся друг с другом и в процессе взаимной интерференции создавшие город на холме, город на острове, новый Рим, столицу мира, столицу столиц, неоспоримый центр планеты, алмазный айсберг между рек, самый оживленный, самый шумный, самый быстрорастущий, самый передовой, самый космополитичный, крутой, желанный и фотогеничный из городов, солнце, освещающее все богатство Вселенной, сам центр Вселенной, то самое место, где произошел Большой Взрыв.

И столицу хайпа, ага? На Мэдисон-авеню вам продадут что угодно, даже этот совершенно бредовый список, который приведен выше! И да, столицу вранья, столицу туфты, а также столицу брехни, которая вечно юлит, притворяясь чем-то особенным, не меняя ничего в мире, и в конечном счете плетется, как любой другой напичканный деньгами мегалополис планеты, особенно из тех, расположенных на побережьях, что прежде были крупными торговыми центрами, а теперь пошли прахом. Однако toujours gai, Achie, toujours gai^[217], и, подобно большинству других прибрежных городов, Нью-Йорк влачил свое существование как мог. Здесь по-прежнему жили люди, пусть и худо-бедно, а кто-то сюда еще и переезжал, несмотря на самоубийственную тупость этой идеи, по сути равной добровольному сошествию в ад. Люди как лемминги, как млекопитающие со стадным инстинктом, очень похожим на тот, что движет коровами. Или, попросту говоря, люди – болваны.

Так что не такой уж он особенный, этот наш хваленый Нью-Йорк. И все же. И все же, и все же, и все же. Может, что-то в нем и есть. Трудно поверить, тяжело признать, каким бы ни было это геморройное местечко, что кучка заносчивых недоумков без каких-либо причин случайно выбрала этот удачный рельеф, бухту и залив, пространство и время, что люди случайно возникли здесь в нужный момент, случайным образом отрастив голову, внутренние органы и распухшие гениталии американской мечты. Нью-Йорк – магнит для безнадежных мечтателей, место людей из других мест, город иммигрантов, людей из других людей, очень грубых людей, часто крикливых надоедливых засранцев, но еще чаще просто забывшихся и занимающихся своими делами, не обращающих внимания на нас и на то, что делаете вы. Многочисленные незнакомцы здесь сталкиваются друг с другом, уклоняются друг от друга, кричат друг на друга, но по большей части просто друг друга игнорируют. Можно сказать, они почти любезно применяют отточенное городом умение смотреть мимо или сквозь людей или не видеть друг друга. Будто толпы людей – это лишь развешанные гобелены, на фоне которых вы разыгрываете свои жизни, мрачные задники, дающие ложное ощущение драмы, помогающие представить, что вы делаете нечто большее, чем делали бы, оставшись в какой-нибудь сонной деревушке, или в Денвере, или вообще где угодно. Нью-Йорк – огромная декорация, – да, может, что-то в нем и есть.

Как бы то ни было, вот он, заполняет собой огромную бухту, и неважно, что вы о нем думаете. Он торчит из воды, будто шипы ядовитых морских ежей, за которые цепляются мечтатели, как за не кстати колючий спасательный плот, единственное свое убежище на большой глубине, задыхаясь, будто Аквамен в невозможной для выживания, но терпимой для супергероя низшей точке погружения, все еще в горячечной галлюцинации о великолепном успехе. Если у вас получится здесь, то получится где угодно – может, даже в Денвере!

Е) Амелия

В 1924 году Хуберт Фонтлерой Джулиан, «черный орел», первый темнокожий, получивший пилотскую лицензию, спрыгнул с парашютом над Гарлемом, одетый в костюм дьявола и играя на саксофоне. Позднее улетел в Европу и вызвал Германа Геринга на воздушную дуэль.

В 1906 году в секции приматов Бронксского зоопарка целый месяц выставлялся пигмей по имени Ото Бенга.

Что типично для Америки, у нас не было идеологии.

Эбби Хоффман

Один из излюбленных воздушных маршрутов Амелии Блэк пролегал от востока Монтаны, над рекой Миссури, к югу в сторону Озарка, затем на восток в Кентукки, через Делавэр Гэп и по сосновым равнинам, затем ненадолго в море и сразу в Нью-Йорк. Все это расстояние ее дирижабль «Искусственная миграция» летел по воздушным коридорам над дикими территориями, и если она достаточно снижала высоту, а она ее снижала, то почти совсем не замечала признаков людей – только редкие башни или свет огней на ночном горизонте. Конечно, в небе было и много других судов – от одиночных аэростатов до грузовых дирижаблей и вращающихся небесных деревень и много чего еще. Можно было подумать, что небо загружено, но материк, протянувшийся внизу, выглядел столь же незаселенным людьми, каким был пятьдесят тысяч лет назад.

Конечно, это было не так. Когда Амелия достигала пункта назначения, то получала наглядное напоминание о реальном положении дел, но все четыре дня пути материк казался диким. Облачное шоу Амелии было посвящено поддержке миграции исчезающих видов в экозоны, где у них было больше шансов выжить в условиях изменившегося климата, поэтому вид почти необжитой земли, что она часами наблюдала внизу, был для нее довольно привычен, хотя от этого не менее приятен. И Амелия, и ее облачная публика не могли не понимать, что на самом деле это были всего лишь экокоридоры для животных, где те могли жить, питаться, размножаться и передвигаться в любых направлениях, куда их вынудит передвигаться климат. Они могли мигрировать ради выживания. А некоторым даже повезло «ухватить билет» на «Искусственную миграцию».

Нынешнее путешествие началось в Экосистеме Большого Йеллоустоуна, одном из ее любимых мест. Ультразум-камеры показывали зрителям стада лосей, преследуемые стаями волков, а также самку гризли и ее детеныша, уже известных как Мэйбл и Эльма. Затем появились плато, в основном заброшенные людьми даже до создания экокоридоров и теперь заселенные крупными стадами буйволов и диких лошадей. Затем извилистые хребты северного Озарка, зеленые и угловатые, а после них широкие разветвленные поймы Миссисипи, забитые стаями птиц. Здесь она зависла, чтобы сфотографировать небесную деревню, которая парила над просторным яблочным садом, развернув лопатки и сети для сбора урожая, почти никогда не опускаясь к земле. Далее цепь холмов Кентукки с бескрайним ковром североамериканских лиственных лесов.

Направляясь отсюда в сторону Делавэр Гэп, Амелия сбросила высоту, чтобы поближе рассмотреть верхушки дубов, орехов и вязов. Разглядывать местность можно было с высоты не более пятисот футов. И вот привлекательная женщина спускается с аэростата на подвешенной гондоле, где потом раскачивается туда-сюда, будтодевушка Гибсона^[218] на качелях под деревом, хотя в данном случае Амелия качалась над деревьями. Сегодня на ней было красное платье без рукавов. И наверняка среди зрителей найдутся такие, кто надеется, что Амелия войдет в раж, снимет платье и сбросит его, развевающееся, на деревья, где оно как раз будет хорошо сочетаться с осенними листьями. Она не собиралась этого делать, потому что давно завязала с этим, о чем неоднократно заявляла своему продюсеру Николь. Но в этом платье Амелия выглядела особенно эффектно, тем более что время от времени оно надувалось парашютом и задиралось вокруг талии.

Раскачивание над поверхностью было одним из фирменных приемов Амелии. Сейчас она выполняла его вновь, предоставив управление «Искусственной миграции» своему крайне умелому автопилоту Франсу. Расположившись на своем сиденье, Амелия принялась тянуть за веревки, покуда ее движения не стали напоминать колебания маятника. Внизу расстилалось бескрайнее колышущееся одеяло из осенних листьев, и она упивалась великолепием пейзажа. Но затем Франс сообщил ей, что лебедку опять заело – такое иногда случалось, когда трос натягивался до предела.

Она застряла на конце троса, о нет! Сколько можно?!

Продюсеры заверяли, что лебедку починили, но вот Амелия снова зависла в двухстах футах ниже дирижабля, над самыми кронами. В одном платье, на пронизывающем ветру. До Нью-Йорка в таком положении не дотянуть.

Но Амелию не зря прозвали Непогрешимой, у нее всегда под рукой был Франс. Ветер дул слабо, и, после краткого совещания, Франс опустил дирижабль настолько, чтобы Амелия смогла соприкоснуться с верхушками деревьев. Благодаря чему она ухватилась за верхние ветви высокого вяза и сумела на них закрепиться. Ура! По бедра в листве, словно дриада, Амелия с залихватской улыбкой посмотрела вверх на «Искусственную миграцию» и дроны, с которых велась съемка.

– Смотрите все сюда, – произнесла Амелия. – Кажется, мы с Франсом нашли выход из трудной ситуации… Ой, смотрите, белка! Не знаю, то ли рыжая, то ли серая. Их не так-то легко различить…

Франс продолжал опускать дирижабль, трос скрылся где-то в глубине леса, пока судно не заслонило небо над Амелией, а гондола едва не стукнула ее по голове. Она пригнулась, велела Франсу открыть люк. Медленно раздвинув листву, раскрылись створки. Амелия ухватилась за них и забралась внутрь. После чего расстегнула ремень и вручную вынула трос, несколько раз хорошенько дернув, чтобы вырвать его из веток. Когда тот оказался внутри гондолы, Амелия приказала Франсу закрыть люк и начать подъем, а сама поспешила наверх, чтобы выпить горячего шоколада.

Наблюдавшим за всеми этими эскападами зрителям понравилось такое приключение, о чем свидетельствовали многочисленные отзывы. Разумеется, нашлись и разочарованные тем, что Амелия все время оставалась в одежде. На стороне последних была и продюсер Николь, предостерегавшая, что шоу скоро начнет терять популярность. Но Амелия не обращала ни на кого внимания, тем более на Николь. «Искусственная миграция» отправилась дальше: сначала над равнинами, поросшими низкорослыми сосенками, затем над зеленым необитаемым побережьем Нью-Джерси, затопленным задолго до главных наводнений, и, наконец, вошла в синеву Атлантики.

Амелия напомнила своей аудитории, что они сейчас пролетели лишь по одному экокоридору из множества, которые делили теперь материк с его городами и садами, федеральными автострадами, железными дорогами и линиями электропередачи. Словно разные миры накладывались друг на друга, образуя случайную мегаструктуру, посткарбоновый пейзаж, где каждый играет свою роль в великом танце природы, а экокоридоры создают жизненное пространство нашим «младшим братьям и сестрам», как называла их Амелия в своих передачах.

Экокоридоры приносили пользу всему живому. Они создавали впечатление совершенно дикой природы. Пролетая в пятистах футах над ними, легко было прийти в восхищение. Критики программы Амелии и искусственной миграции в целом не уставали указывать, что сама она была не более чем одним из наиболее харизматичных представителей мегафауны, подобно ее любимым зверушкам, и летала над миром лишайников, грибков, бактерий, над сложным следствием работы фотосинтеза и других процессов, не замечая их. Когда-то она тоже внесла свой вклад в создание экокоридоров, в чем мог убедиться любой, кто интересовался прошлым Амелии, но теперь для нее настало время парить.

Франс увел дирижабль далеко от берега, и тот оказался над Атлантикой, потом взял влево и двинулся на север, к Нью-Йорку. На пересечении Нью-Джерси и Лонг-Айленда показался узкий сероватый шов – мост Верразано-Нарроус, и вскоре к северу от него быстро возник огромный город во всем своем великолепии, казавшийся лоскутным одеялом под легким слоем белых облаков. Нью-йоркская бухта, конечно, была заселена людьми, хотя тоже считалась экологической зоной, восхитительной экосистемой Маннахатта. И все же человеческое в ней доминировало. Удивительный, величественный, даже бодрящий после монотонности восточных лесов и горных плато пейзаж. С высоты парения Амелии бухта казалась собственной моделью, с мешаниной крошечных строений и мостиков, с замысловатым скоплением однообразно серых архитектурных форм. Даунтаун подтопило, но это была лишь малая часть огромной бухты, пусть и настолько плотно усеянная небоскребами и окруженная доками, что старый контур острова теперь было легко различить. Аптаун оставался над водой и плотнее, чем прежде, был застроен зданиями, в том числе многочисленными новыми сверхнебоскребами, красочными графеновыми башнями, что высились к северу от Центрального парка и тянулись намного выше тех, что когда-либо были воздвигнуты в южной и средней частях острова. Из-за чего Нижний Манхэттен визуально казался затопленным сильнее, чем на самом деле.

Амелия рассказывала зрителям об этих видах с восхищением, свойственным всем манхэттенским экскурсоводам:

– Видите, как разросся Хобокен? Целая стена из сверхнебоскребов! Как отрог Палисада, который во время ледникового периода так и не ушел под землю. Жаль только Мидоуленд, красивое было болото, зато теперь он здорово продлевает бухту, да? А Гудзон – настоящая ледниковая впадина, заполненная морской водой. Это не просто обычное русло. Могучий Гудзон, юху! Народ, это одна из величайших святынь дикой природы на Земле! Очередной образец наслаивающихся сообществ. – Она повернула камеру на восток. – А Бруклин и Куинс образуют очень необычную бухту. Как по мне, она похожа на какой-то прямоугольный коралловый риф, оказавшийся над водой при отливе.

Франс уже начал посадку «Искусственной миграции» на то, что осталось от острова Говернорс, и Амелия продолжила:

– Этот кусочек острова Говернорс, который до сих пор торчит из воды, и есть изначальный остров. Подводная часть была насыпана землей, которую нарыли, когда строили метро под Лексингтон-авеню. – Николь отправила ей сообщение: «Пора закругляться», и Амелия попрощалась: – Ладно, ребятки, рада была провести с вами время, спасибо вам всем, что путешествуете со мной. – Ее облачная аудитория была немалой: в среднем порядка тридцати двух миллионов зрителей за все время полета, причем половина из-за рубежа. Это делало Амелию одной из крупнейших облачных звезд, а среди тех, кто был связан с природой, и вовсе главной мегазвездой, настоящим черным лебедем. – Надеюсь, вы вернетесь и присоединитесь ко мне снова. А пока мы будем спускаться на Нижний Манхэттен, со стороны Гудзона над каналом 23-й улицы. Никогда не знаю, как их называть. Здесь, в Нижнем Манхэттене, улицами их больше не называют. А если вы назовете – сразу поймут, что вы не местный. Но я и есть не местная, так что ничего страшного.

Они пролетели мимо небоскребов южной части острова и свернули на восток, к старому небоскребу МетЛайф Тауэр. Она уже видела позолоченную пирамидку его купола, высящегося над Мэдисон-сквер. Вокруг бухты стояло множество зданий и повыше, но в своем райончике оно по-прежнему доминировало.

Амелия позвонила сообщить о своем прибытии:

– Владе, я спускаюсь с запада, у тебя все готово?

– Как всегда, – ответил управляющий после короткойпаузы.

Ветра над Манхэттеном бывали непостоянными, но в этот раз ей сопутствовал устойчивый восточный ветер примерно в десять узлов. Похоже, в городе был прилив: вода в больших каналах-авеню доходила почти до Центрального парка. При отливе она оставалась бы где-то в районе небоскреба Эмпайр-стейт-билдинг, вырисовывающегося сейчас слева по курсу «Искусственной миграции». Амелия подумывала, не поселиться ли там – ведь причальная мачта у них гораздо выше, – но старый небоскреб снова вошел в моду, и хотя Амелия была одной из известнейших облачных звезд, позволить его себе она не могла. К тому же МетЛайф ей нравился больше.

Франс состыковался с мачтой, турбины дирижабля загудели, гондола наклонилась, и шипение выпущенной смеси гелия с воздухом примкнуло к многоголосому завыванию ветра, к плеску тысяч волн, разбивающихся о здания, а также реву лодочных моторов, пению гудков и обычному городскому шуму. О да – Нью-Йорк! Небоскребы и все такое! Амелия родилась и выросла в городке Грантс-Пасс, Орегон, и поэтому любила Нью-Йорк особенно страстно, сильнее, чем мог любить его кто-либо из здешних уроженцев. Настоящие местные жили здесь как рыбы в воде, не обращая внимания на его красоты.

Крюк «Искусственной миграции» защелкнулся на мачте, дирижабль немного качнуло, и уже вскоре труба крытого перехода протянулась к ней из-под карниза купола и присосалась к правой двери гондолы. Внутренняя дверь открылась, оттуда с резким свистом вышел воздух. Тогда Амелия, захватив сумку, спустилась по надувной лестнице на крышу здания, а потом по спиральной и, наконец, лифтом к своей квартире на сороковом этаже с окнами на юг и восток.

Дом, милый дом!

* * *

У Амелии был крошечный кухонный уголок в стенном шкафу, но, как и большинство жильцов Мета, она ужинала в столовой внизу. Вот и сейчас, приняв душ, спустилась поесть. В столовой и общей комнате, как всегда, было полно народу: сотни людей в очереди с подносами и за длинными столами – все ели и болтали. Амелии они напоминали головастиков в пруду. Многие из присутствующих здоровались с ней и оставляли в покое, в точности как ей и хотелось.

Владе сидел у окна с видом на бачино, и рядом с ним была женщина, которую Амелия не знала.

Амелия подошла к ним, и Владе представил их друг другу:

– Сорок-двадцать, это Двадцать-сорок. Ха. Амелия Блэк, инспектор полиции Джен Октавиасдоттир.

– Рада знакомству, – сказала Амелия, и они обменялись рукопожатием. Инспектор сказала, что видела ее шоу. – Благодарю, – ответила Амелия. – Спасибо, что смотрите. Когда вы сюда переехали?

– Шесть лет назад, – сказала Джен. – Переехала к маме, когда она заболела. Потом она умерла, а я осталась здесь.

– Мне очень жаль.

Джен пожала плечами:

– Но теперь, я вижу, здесь все не так уж необычно.

Повара позвонили в звонок, и Амелия встала посмотреть, что еще осталось из блюд.

– Этот звонок на меня действует, как на собаку Павлова, – сказала она. – Слышу и сразу чувствую голод.

Вскоре она вернулась с тарелкой салата и остатками из нескольких почти пустых кастрюль. Когда она принялась за еду, Владе и Джен стали говорить о людях, с которыми Амелия не была знакома. Судя по всему, кто-то пропал. Доев, она проверила облачную почту на браслете и улыбнулась.

– Что такое? – спросил Владе.

– Ну, я думала, что побуду здесь какое-то время, – сказала Амелия, – но это, наверное, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Меня пригласили поучаствовать в очередной миграции.

– Ты же и так этим всегда занимаешься?

– Сейчас это миграция белых медведей.

– Высший пилотаж, – заметила Джен.

– И куда же ты их переселишь? – спросила Владе. – На Луну?

– Да, отселять их севернее некуда. Поэтому их хотят отправить в Антарктиду.

– Я думал, она тоже растаяла.

– Не вся. Там им, наверное, будет хорошо, но я не знаю. Нельзя же просто так переселить высшего хищника, ему нужно чем-то питаться. Сейчас спрошу.

Она набрала своего продюсера, и Николь сразу же ответила:

– Амелия, я ждала, что ты позвонишь! Что думаешь?

– Думаю, это бред, – ответила Амелия. – Чем они будут там питаться?

– Тюленями Уэдделла в основном. Мы провели анализы, биомассы там предостаточно. Косаток уже не так много, как раньше, поэтому тюленей стало больше. Еще один высший хищник поможет сохранить баланс. А белых медведей во всей Арктике осталось примерно две сотни, и люди обеспокоены. В природных условиях мишки не выживут.

– И сколько их планируется переселить?

– Для начала около двадцати. Если согласишься, возьмешь шестерых. Твоим зрителям понравится.

– Защитники будут против.

– Знаю, но мы думаем снять тебя и выпустить в облако потом, а место в Антарктиде, куда их переселим, останется в секрете.

– Все равно они будут клевать меня еще годами.

– Но они и так тебя клюют, разве нет?

– И то правда. Ладно, еще подумаю.

Амелия завершила разговор и посмотрела на Владе и инспектора. Она не могла сдержать улыбки.

– Защитники? – спросил Владе.

– Защитники Земли. Они против искусственной миграции.

– Типа все должно остаться как есть и погибнуть?

– Вроде того. Хотят, чтобы туземные виды обитали в своей естественной среде. Идея хорошая, но сами понимаете…

– Вымирание.

– Верно. Поэтому, как по мне, лучше спасать, кого можешь, а потом разбираться. Но с этим не все согласны. Я вообще получаю много гневных писем.

Ее собеседники кивнули.

– Не бывает такого, чтобы с чем-нибудь были согласны все, – мрачно проговорил Владе.

– Белые медведи, – сказала инспектор Джен. – Я думала, они уже вымерли.

– Две сотни особей – это уже за гранью. Судя по всему, скоро они останутся только в зоопарках. И если зоопарки сумеют сохранить белых мишек до более прохладных времен, то их гены сохранят мало разнообразия для комбинирования. Но знаете, лучше так, чем никак.

– Так что, займетесь этим?

– О да. Это же та самая харизматичная мегафауна! Юху!

– Твоя специализация, – заметил Владе.

– Вообще-то я всех люблю. Кроме пиявок и комаров. Помнишь случай, когда на меня напали пиявки? Вот это была жуть. Но самые высокие рейтинги получают шоу с крупными млекопитающими.

– А они ведь в большой беде, верно?

– Да, определенно… Вроде как… Хотя вообще-то… – Амелия вздохнула: – Еще в какой беде.

Ж) Шарлотт

Природа – это то, через что я вынуждена проходить, чтобы добраться из такси в свою квартиру.

Фран Лебовиц

Сработал будильник, и Шарлотт Армстронг стукнула по браслету. Пора домой. Удивительно, как быстро летит время, когда его в обрез. Всю вторую половину дня она пыталась разобраться с делом семьи, члены которой заявляли, что прошли пешком из Пенсильвании в Нью-Йорк через Нью-Джерси. Невзирая на многочисленные нестыковки, они настаивали, что им удалось проделать весь путь, но не могли толком объяснить, как они сумели обойти блокпосты и болота, избежали бандитов и волков. Нет, они ни с чем таким не сталкивались, шли ночами, иногда по воде, пока – ну надо же! – не очутились на Статен-Айленде, где их задержал патрульный, попросивший предъявить документы, которых у них не оказалось.

Шарлотт просидела с этими горе-нелегалами полдня в изоляторе иммиграционной службы. Напуганные, они, казалось, в самом деле не знали, где и как пересекли границу, хотя это абсурдно. Впрочем, люди вообще абсурдные создания, так что кто знает? Могли ли они просто идти и идти, ночь за ночью, шаг за шагом, как слепые? Но у них был один дешевый браслет, значит, по нему можно восстановить маршрут, на что Шарлотт им и указала. Их дело было не настолько серьезным, чтобы власти стали требовать снять показания с их браслета. Закон о защите частной жизни был жестче иммиграционного, но все перевешивали соображения государственной безопасности, требующей строжайшего соблюдения мер предосторожности. Когда Шарлотт объяснила нелегалам все это, они просто молча уставились на нее. Чтобы у них появился хоть малейший шанс, ей нужно было представлять их интересы в суде. Чаще всего в подобных случаях так оно и случалось: Шарлотт приходилось сталкиваться с тысячами таких ситуаций – в этом состояла ее работа. Раньше она этим занималась в системе городской власти, сейчас – в некоем государственно-частном гибриде, то ли в городском агентстве, то ли в общественной организации, которая помогала арендаторам, «безбумажникам», бездомным, водяным крысам и другим обездоленным. Именовался этот гибрид Союзом домовладельцев, хотя такое название было, пожалуй, слишком амбициозным.

Когда Шарлотт закончила беседу с нелегалами и собралась домой, пришла Танганьика Джон, помощник мэра, спросить, не могла бы мисс Армстронг зайти и помочь мэру разобраться с одним важным, но неясным вопросом. Шарлотт это показалось подозрительным, как и сама Джон – высокомерная женщина, стройная и модно одетая, чьей единственной обязанностью было помогать мэру. А это означало, что Танганьика была частью оборонительных укреплений, воздвигаемых Галиной Эстабан вокруг собственной персоны. В распоряжении Джон было несколько людей, пекущихся о репутации верховного мэра, в то время как город задыхался в его деспотичной власти.

Шарлотт с предельной любезностью ответила согласием и последовала за Джон в административную резиденцию, расположенную в пентхаусе. Там мисс Армстронг встретили еще три помощника мэра, которые, как и Джон, попросили ее помочь мэру написать пресс-релиз, объясняющий, почему ввести иммиграционные квоты было необходимо и что это сделано для блага людей, уже проживавших в городе.

От этого Шарлотт сразу отказалась.

– Вы нарушаете федеральный закон, – сказала она. – И вам известно, что его авторы очень ревностно относятся к своему праву устанавливать эти правила. А моя работа заключается в том, чтобы представлять тех самых людей, которых вы пытаетесь отсюда вытеснить.

«О нет, это не совсем так…» – принялись заверять помощники мэра, тут и сама Галина Эстабан появилась в офисе – прекрасная внешность, плавные движения, надменная поза и… глупые решения. Шарлотт давно уже догадывалась, что надменность и глупость – две стороны одной медали. И вот Галина лично повторила мисс Армстронг свою просьбу, будто надеялась, что та не устоит перед ее обаянием, невзирая на давнюю вражду. Видимо, мэр искренне считала, что лицемерием можно заменить дружбу, но Шарлотт сразу ее разочаровала, дав понять, что личная просьба вряд ли может иметь какой-либо вес. Галина попыталась объяснить свою просьбу тем, что предлагаемые меры необходимы для охраны границ города, который они обе любят, и так далее.

– Невозможно охранять границы там, где никаких границ не существует, – сказала Шарлотт.

Галина нахмурилась и даже надула губы. Она и в кресло мэра попала, надувая губки, когда ей что-то не нравилось, но мисс Армстронг этим было не пронять. И несмотря на притворную веселость и снисходительность Эстабан, уловила в ее глазах холодный блеск стали, с которым мэр приняла враждебный выпад. Впрочем, Шарлотт ответила таким же взглядом – это ведь Галина выбросила иммигрантские службы за борт, создав государственно-частное объединение, наихудшую из всех мыслимых форму регулирования движения народонаселения!

– Нам нужно как-нибудь решить этот вопрос, – сказала Галина, мгновенно мрачнея. – Если здесь станет слишком тесно, может случиться социальный взрыв.

– Это Нью-Йорк, – сказала Шарлотт. – Город иммигрантов. Здесь не бывает тесно.

– На численность мы можем повлиять, – парировала Галина.

– Только если превратитесь в отморозков и нарушитезакон.

– Объяснять, почему нам нужны квоты, – это не значит быть отморозками.

Шарлотт пожала плечами и любезно распрощалась.

– Не тратьте на это время, – посоветовала она, уходя.

Возвращаясь домой по переходам, Шарлотт разглядывала оживленные каналы внизу. После прогулки с инспектором Джен мисс Армстронг стала чаще ходить с работы пешком и теперь каждый день подмечала колебания уровня воды. Исходная Верхняя Отметка сейчас находилась под водой и проживала свою третью жизнь на уровне устричного садка. Сеть переходов ныне включала в себя как дощатые настилы чуть выше уровня прилива, так и протяженные мостики на высоте сороковых и пятидесятых этажей. Последние почти целиком состояли из прозрачных пластиковых труб, усиленных графеновыми композитными сетками, такими легкими и прочными, что могли соединить сразу четыре-пять кварталов.

Раньше Шарлотт почти всегда ездила на работу и обратно на вапоретто номер четыре, но в каналах случались такие пробки, что некоторые пешеходы передвигались по настилам быстрее, чем водный транспорт по каналам. К тому же ходить было полезнее для здоровья, по крайней мере до тех пор, пока ее ноги выдерживали такую нагрузку. Шарлотт хотелось бы совершать такие прогулки туда и обратно каждый день, но она не была уверена, что у нее получится. Пришлось бы отказываться от десерта, ведь не нести же его домой с работы.

Шарлотт пришла домой как раз вовремя, чтобы наспех переодеться и перекусить в столовой перед еженедельным заседанием правления. Участие в этом заседании было чем-то вроде внеурочной работы. От городских проблем мисс Армстронг переходила к домашним: из-за разницы в масштабе они несколько отличались, но не так чтобы слишком. Шарлотт вступила в правление в те времена, когда на него подали в суд и ему требовалась помощь. И хотя это походило на ее обычную работу, мисс Армстронг было интересно участвовать в таких делах. Ей нужно было только немного пополнить запасы сахара в крови, и тогда все хорошо.

Однако сахар было не так просто достать, потому что, когда Шарлотт добралась до столовой, лотки с едой оказались уже почти пусты. Пришлось вычерпывать остатки пищи со дна кастрюль. А еще можно было нырнуть лицом в миску с салатом и вылизать ее, как собака, – или как те двое ребят, что стояли в очереди перед Шарлотт. Черт, они вылизывали ее дочиста! На ужин лучше приходить вовремя, все это знали, и уже за полчаса до открытия здесь выстраивалась длинная очередь. Жильцы всегда собирались толпами вокруг чего-нибудь важного, а значит, на собрание никто не должен был прийти. Стоило бы снизить число проживающих до предусмотренного реальной вместимостью здания – в этом отношении Шарлотт не раз совершала ошибки. Склонность помогать людям стала ее профессиональной привычкой, но делать это для всех подряд было неправильно. Появлялось слишком много голодных ртов, вырастали очереди в столовой, становилось шумно, люди сидели на полу, прислонившись к стенам и поставив подносы на колени, а стаканы – на пол рядом с собой. Мисс Армстронг и сама так сделала – опустившись неуклюже, устало, зная, как тяжело потом будет вставать. Это было одной из причин, почему по вечерам она носила брюки.

На тридцатый этаж, где находился офис управления зданием, Шарлотт опоздала совсем чуть-чуть. В этом не было бы ничего страшного, не будь она председателем. Остальные члены совета уже вовсю обсуждали ситуацию с двумя пропавшими. Мисс Армстронг села на свое место и осведомилась:

– Ну и что надумали?

– Мы думаем, что не следует больше позволять кому-либо жить на садовых этажах, – заявила Дана.

Остальные члены совета смотрели на председателя так, будто ожидали, что она станет возражать. Ведь именно Шарлотт настояла на том, чтобы пустить Матта и Джефа пожить на садовый этаж.

– Причина?.. – уточнила она скорее ради того, чтобы соответствовать их ожиданиям.

– Как мы увидели, там нет такой системы безопасности, как на жилых этажах, – объяснил Мариолино. Он в этом году был секретарем совета.

Шарлотт пожала плечами:

– Я не против того, чтобы закрыть сады… в качестве временной меры.

Услышав это, участники заседания вздохнули с облегчением и двинулись дальше по списку, составлявшему повестку дня. Жалобы на шум, споры из-за парковочных мест в эллинге, просьба установить грузовой лифт повместительней. Владе, закатив глаза, напомнил, что не может увеличить размер шахты, но можно подумать о том, чтобы смонтировать более высокую кабину. Далее вспыхнул спор по поводу формулы расчета взносов и оплаты труда, которая не устраивала тех, кто не считал уборку коридора на этаже трудом, заслуживающим вознаграждения. Обсудили отношения с ОВНМ – Обществом взаимопомощи Нижнего Манхэттена, иногда, в зависимости от настроения, называемым также Овно́м, а на самом деле крупнейшим из местных кооперативных предприятий и ассоциаций, своеобразным зонтом для всех остальных организаций затопленной зоны. Предлагаемые им неофициальные обменные курсы между долларом и блокжерельями настолько разнились с официальным, что решено было просто отказаться от последнего и сделать курс плавающим. Теперь эту плавающую валюту нужно было сохранить как можно более твердой, если вообще существовала такая возможность.

И так далее. Так они и управляли своим маленьким городом-государством. Квартира 12-Д пустовала после смерти Маргарет Бейкер – никто из ее наследников не собирался туда въезжать, они жили в Денвере и хотели ее продать. Контракт Мардж с кооперативом был несокрушим – Шарлотт знала это, потому что сама помогала его составить, так что денверским родственникам предстояло продать квартиру кооперативу за сто процентов доли Мардж. Что было вполне справедливо. У кооператива имелся резерв для подобных выкупов, поэтому все должно было получиться как надо.

Но тут слово взяла Дана:

– Если мы выкупим у них квартиру и сдадим не члену нашего кооператива, то сможем отбить сумму примерно за десять месяцев, а потом будем получать с нее прибыль.

– Десять месяцев? – переспросила Шарлотт.

Александра и остальные участники заседания дружно кивнули. Цены на аренду в Нижнем Манхэттене взлетали вверх. Люди балдели от манхэттенской Венеции, и это приводило к росту цен. «Литоральная аэрация» – вот как это называлось.

– Аэрация, – сказала Шарлотт таким же тоном, каким Владе сказал бы «плесень». – Разве это не что-то типа инфляции или спекуляции? Я-то думала, Второй толчок нас от всего этого избавил.

Не навсегда, объяснили ей. Жизнь среди каналов выглядела достаточно привлекательно. Повседневная суета неочевидна ни для туристов, ни для людей, которые настолько богаты, что готовы от этой суеты откупиться.

– Одна из таких богачек, желающих купить долю у нас, – это Амелия Блэк, – указал Владе. – Свою комнату и парковочное место на причальной мачте. Она сказала, это для нее будет немного напряжно, что меня удивило, но, говорит, ей всегда хотелось иметь в Нью-Йорке что-то свое, а здесь ей нравится.

– А она будет участвовать в работе кооператива? – спросила Шарлотт с недоверием. – Разве она не слишком часто разъезжает по миру?

– Сказала, что будет. Я уверен, она впряжется, просто она такой человек.

– Но она не всегда будет под рукой?

– Конечно, такая у нее работа. Но если у нас появится член кооператива, который будет работать на него, когда находится здесь, и подолгу бывать в разъездах, то это еще не самое худшее. Меньше стресса, меньше расхода воды и электричества. Больше еды в столовой.

Шарлотт кивнула. Владе всегда думал о пользе для здания, и она это ценила.

– Членский совет может это с ней обсудить, – заключила она.

– Членский совет отправил ее к нам с положительной рекомендацией.

– Тогда ладно. Пусть вступает, раз они так решили.

– Я ей передам, – сказал Владе.

– А где она сейчас?

– В Арктике. Собирается переправлять белых медведей на Южный полюс.

– Серьезно?

– Так она мне сказала.

– Ладно… Я считаю, что с ней нам будет хлопотно, но членский совет решил…

Они перешли к другим вопросам и постарались рассмотреть их как можно быстрее. Все они были довольно давно избраны в правление, чтобы получать удовольствие от заседаний. Владе хотел заменить системы катодной защиты на всех стальных балках в здании, а еще получить новый канализационный процессор, чтобы эффективнее собирать и перерабатывать дерьмо в удобрения для почвы в садах, о чем сообщалось на заседании совета по аквакультуре бачино. Также Владе хотел обновить подключение к местной электрической подстанции. Фотоэлементная краска, покрывавшая здание, генерировала бо́льшую часть потребляемой электроэнергии, но в промежутке между зданием и подстанцией ее терялось довольно много, поэтому обновление не помешало бы.

Владе подумал и добавил, что в последнюю минуту Дана включила в повестку еще один пункт: поступило предложение продать здание.

– Что?! – встрепенулась Шарлотт. – От кого?

– Мы не знаем. Связались через агентство «Морнингсайд Риэлти» и предпочли остаться неизвестными.

– Но почему? – удивилась Шарлотт.

– Не говорят. – Дана посмотрела в свои записи. – Эммерих предположил, что кто-то из Клойстера, у «Морнингсайд» есть там офисы. Предлагают примерно вдвое больше, чем здание оценили в последний раз. Четыре миллиарда долларов. Если согласимся, станем богачами.

– На хрен их, – сказала Шарлотт.

Повисло молчание.

– Наверное, нам стоит вынести это на голосование, – высказался Мариолино.

Владе насупился:

– Стоит ли?

– Давайте для начала все выясним, – предложила Шарлотт.

Они встали и немного постояли у окна, размышляя. Кто-то налил себе кофе, кто-то вина. Шарлотт пила крепкий ирландский кофе, желая одновременно и укрепить нервы, и расслабиться. Но не сработало, ее состояние даже ухудшилось: она стала еще сильнее нервничать.

«Какой-то антиирландский кофе, – подумала Шарлотт. – Должно быть, английский…»

– Я – спать, – проговорила она раздраженно.

Когда Шарлотт поднялась в свою комнату, на самом деле состоявшую из кровати и стола в одной из общих комнат и закрытую от соседей звукоизоляционным квилтом, то обнаружила на своем экране сообщение от Джен Октавиасдоттир. Шарлотт набрала ее, и Джен тут же ответила.

– Привет, это Шарлотт. В чем дело?

– Иду к вам из-за тех пропавших ребят.

– Что-нибудь нашла?

– Ничего особенного, но кое-что могу рассказать.

– Давай за завтраком?

– Да, хорошо.

Может, и не стоило договариваться о встрече перед сном, тем более с антиирландским кофе в желудке. О чем ей собирается рассказать Джен? Существовала реальная опасность, что мозг начнет крутить этот вопрос так и эдак и она проворочается в постели всю ночь, а на рассвете встанет невыспавшаяся, с тяжелой головой.

Шарлотт уснула, не успев коснуться головой подушки.

3) Стефан и Роберто

Люблю всех, кто ныряет.

Герман Мелвилл

Солнце восходило в пене кудрявых жемчужных облаков. В Нью-Йорке царила осень. Двое мальчишек вытянули из-под пристани Северного здания небольшую надувную лодку. Мотор с аккумулятором оттягивал корму вниз, и Стефан, который был повыше, взгромоздился на носу, чтобы уравновесить плавсредство. А Роберто уселся за румпель и ловко лавировал в артериях городских каналов. Мальчик правил на восток, навстречу восходящему светилу. Был прилив, соленый утренний воздух отдавал запахом водорослей. Они миновали широкий устричный садок у пристани «Скайлайн» и вошли в Ист-Ривер, после чего двинулись вдоль берега на север, держась при этом вне транспортного потока. К девяти часам мальчишки прошли Тёртл-Бей, достигли 90-й улицы и были готовы пересечь Ист-Ривер. Стефан внимательно осмотрелся. Ни одного крупного судна не было видно. Роберто добавил газу, и Стефана вместе с носом на несколько дюймов приподняло над водой.

– Была бы у нас настоящая моторка, вот было бы круто.

– Ты пока притормози, я вижу наш колокол.

– Ну и отлично.

Роберто притормозил, и Стефан натянул длинную резиновую перчатку. Затем, наклонившись к воде, ухватился за петлю из нейлоновой веревки и стащил ее с подводного буя, посаженного на мелководье, некогда бывшее южной оконечностью острова Уорд. Крепко потянул веревку вверх. Другой конец оказался привязан к ушку на вершине большого пластмассового конуса, который снизу охватывало железное кольцо. Когда Стефан подтащил колокол к поверхности, они с Роберто водрузили его на нос лодки, а потом уселись на толстые округлые борта и присмотрелись к конусу, пытаясь заметить в нем изменения. Все вроде было хорошо, и Роберто сунулся внутрь, чтобы прикрепить к липучке новые инструменты.

– Выглядит неплохо, – сказал он. – Давай поставим его на место мистера Хёкстера.

Они прожужжали мотором вдоль западного берега Врат ада и оказались на мелководье Южного Бронкса. Наконец Стефан, сверившись по навигатору на браслете, объявил, что они достигли нужного места.

– Есть! – воскликнул Роберто и выбросил за борт самодельный подводный буй: два шлакобетонных блока, привязанных краденой нейлоновой веревкой к бую таким образом, чтобы тот, даже при отливе, оставался чуть ниже поверхности.

Да, это было то самое место. Мальчики пришвартовали лодку к бую. Скоро должен был начаться прилив, но пока на реке царило спокойствие. Пора было приниматься за работу.

Ныряльщиком был Роберто, потому что единственный их гидротермокостюм Стефану был маловат. Все свое снаряжение мальчишки приобрели при довольно сомнительных обстоятельствах, поэтому были не слишком разборчивы. Когда Роберто застегнулся, надел перчатки и маску, они аккуратно опустили водолазный колокол в воду так, чтобы под ним осталось побольше воздуха. Роберто взял в одну руку конец шланга, в другую – фонарик и, сделав глубокий вдох, спрыгнул в воду. Опустившись немного, забрался под край колокола и там вынырнул. Стефан едва различал его очертания. Роберто подплыл обратно к краю, а потом вынырнул на поверхность.

– Порядок? – спросил Стефан.

– Порядок. Давай спускай меня.

– Хорошо. Когда я потяну за шланг три раза, значит, кислород заканчивается. Тогда тебе надо будет всплывать. Если не сделаешь это сам – подтяну к тебе колокол.

– Знаю.

Роберто снова нырнул под колокол. Стефан понемногу отпустил нейлоновую веревку, позволив колоколу мягко погрузиться в реку и Роберто вместе с ним. Раньше они уже пару раз пробовали это проделать, но все равно было еще боязно. Когда веревка ослабла, Стефан понял, что колокол достиг дна, предположительно там, где шлакобетонные блоки обозначали их место. Навигатор на браслете показывал, что лодка все еще находилась в нужной точке. Он перевел ручку на кислородном баллоне на меньший расход – литр в минуту. Очень скоро этот воздух должен был заполнить колокол, а на поверхности вокруг лодки должны показаться пузырьки. Этот кислородный цилиндр они взяли у соседки мистера Хёкстера, пожилой женщины, которая нуждалась в таких для дыхания, их у нее в комнате была целая куча. Стефан соединил вместе два ее шланга, сделав из них один тридцатифутовый, и сейчас Роберто уже опустился на семнадцать, так что в этом отношении все было хорошо.

Стефан не мог особо разглядеть Роберто, и даже колокол, освещенный фонариком приятеля, выглядел лишь заревом в темной воде. Но Роберто теперь стоял на старом асфальте – некогда там находилась парковка, прямо у старого речного берега на южной оконечности Бронкса. Благодаря фонарику он мог видеть под колоколом вполне сносно.

Стефан потянул за кислородный шланг. Один раз означал «Все хорошо?».

Один рывок в ответ – «Хорошо».

Внизу Роберто должен был развернуть металлодетектор – сначала открепив от внутренней стенки колокола. Детектор был марки «Голфир Максимус», ребята изъяли его у другого соседа, мистера Хёкстера, канального ныряльщика, который недавно умер и, как оказалось, не имел родственников. Роберто надлежало использовать прибор для сканирования старого затопленного асфальта, чтобы выяснить, есть ли там что на месте мистера Хёкстера.

И в самом деле, когда Роберто, находясь под колоколом, включил детектор и настроил его на поиск золота, то аж подпрыгнул, когда тот сразу засигналил. Мальчик припал к стенке колокола и крикнул Стефану. Увы, приятель не слышал его. Тогда Роберто взял конец шланга и прокричал в него:

– Мы нашли! Мы нашли! Мы нашли! – Сердце едва не вырывалось из груди.

Он провел детектором по периметру колокола. С большей частотой прибор пищал возле края, как определил Роберто, с северной стороны. Чем ближе к искомому металлу он находился, тем чаще пищал. И с каждым сигналом у Роберто учащался пульс, мальчик стал даже немного задыхаться от возбуждения, бормоча:

– Божечки, божечки, божечки…

Он взял баллончик с красной краской, которую они прикрепили к внутренней стороне колокола, и пометил асфальт под собой, а потом проследил за тем, как пузырьки краски растеклись по поверхности. Она могла и не пристать как следует, но кто знает? Хоть что-нибудь, да наверняка останется.

Для Стефана время тянулось медленно. Дул легкий ветер, и он уже начал замерзать. Одной из замечательных особенностей этой охоты было то, что место, которое они исследовали, было парковкой, построенной на свалке, а значит, люди не только столетиями не думали искать там затонувший корабль, но и не нашли бы его легко, даже если бы попытались. По крайней мере до Второго толчка, который вернул эту область в ее природное состояние – если говорить так было уместно, – благодаря чему искать там останки корабля снова стало возможным. И найдя, его можно было выкопать тайно, под водой, так, чтобы никто не узнал. В этом отношении морская археология казалась классной штукой! И так уж случилось, что одно из величайших затонувших сокровищ всех времен теперь наконец-то можно найти.

Но пока было очевидным, что Роберто задерживается. Датчик баллона показывал, что кислород почти закончился. Стефан трижды потянул за шланг.

Внизу Роберто это заметил, но проигнорировал. Он поставил на шланг ногу, чтобы тот не выскочил из-под колокола. Затем потянул разок: тот держался крепко.

Стефан опять потянул три раза, на этот раз сильнее. Аккумулятор садился, кислород заканчивался, начинался отлив, и теперь ему приходилось следить еще и за напряжением в тросах и состоянием кислородного шланга. Нельзя было допускать, чтобы хоть один из них натянулся слишком сильно – особенно последний.

Он снова потянул три раза, еще сильнее. Роберто было трудно в чем-то переубедить, даже если разговаривать с ним лицом к лицу.

– Ну его к черту, я тебя вытаскиваю, – громко объявил Стефан в шланг. Буквально прокричал. К банке у них было привинчено ручное мотовило, и сейчас он набросил на него веревку и стал проворачивать рукоятку, притягивая со дна колокол, а вместе с ним и Роберто.

Внизу Роберто поспешно прикрепил краску и металлодетектор обратно к внутренней стороне колокола, прежде чем тот начал подниматься над ним. Вода уже хлынула под стенку и достигла его коленей. Пора было набрать воздуха в грудь, чтобы, проскользнув под стенкой, выплыть к поверхности, но сначала следовало закрепить инструменты.

Стефан продолжал крутить рукоятку, зная, что это единственный способ заставить Роберто подняться наверх. Он собирался все ему выговорить, как только тот выплывет и переведет дыхание, – и ничего, что голос у Стефана был слишком высокий и его гневные речи не производили должного впечатления. Довольно скоро Стефан увидел верхушку колокола, а в следующий момент, выдувая воздух, из воды вынырнул Роберто и закричал. Но это оказались не ругательства, а торжествующие крики:

– Да! Да! Я его нашел! Мы его нашли! Детектор! Он сработал! Мы его нашли! – Затем он глотнул немного воды и закашлялся.

– Бог ты мой! – Стефан быстро помог ему перелезть через борт и, пока Роберто снимал костюм, подтянул к лодке колокол. – Правда, что ли? Среагировал на золото?

– Среагировал, это точно. Запищал так быстро-быстро. Я крикнул тебе в шланг, ты не слышал?

– Нет. Шланги вряд ли передают голоса так далеко.

Роберто рассмеялся:

– Я тебе кричал. Это так здорово! Я пометил место баллончиком, но не знаю, будет ли видно. Зато у нас еще есть буй и навигатор. Мистер Хёкстер обалдеет.

Высвободившись из костюма, стоя на ветру в мокрых шортах, он прикрыл глаза, и Стефан побрызгал на него из бутылки водой, обильно разбавленной отбеливателем, после чего Роберто вытер себе лицо. Здешняя вода часто бывала такой грязной, что от нее могла появиться сыпь или что-нибудь похуже. Когда Роберто обсох и оделся, то помог Стефану затащить колокол на нос лодки, и они отплыли от своего подводного буя. Вскоре Стефан включил мотор, и они перешли к разговорам.

– У нас аккумулятор скоро сядет, – сообщил Стефан. Хорошо, что отлив играл им на руку, когда они плыли по течению. – Надеюсь, нас не вынесет через Нарроус^[219].

– Неважно, – ответил Роберто.

Хотя выход через Нарроус, конечно, не сулил ничего хорошего. Аккумулятор у них был пусть и получше предыдущего, но довольно паршивый. Роберто оглядел Ист-Ривер: движение, как обычно, плотное. Если бы их поймали в полосе, то могли арестовать и конфисковать лодку. Водная полиция и еще кто-нибудь из властей выяснили бы, что с ними нет никаких взрослых, что у них нет документов… и вообще ничего. Различные люди из района Мэдисон-сквер, с которыми они имели дела, не были в курсе их положения и едва ли обрадовались бы, если бы Стефан и Роберто попросили их назваться опекунами. Нет, попадаться им было нельзя.

– Если доплывем до города, сможем найти, где подзарядиться.

– Может быть.

– Да ладно тебе, мы его нашли!

Стефан кивнул. Затем поймал взгляд Роберто и ухмыльнулся. Оба закричали и хлопнули друг друга по ладоням. А когда добрались до первого подводного буя, то, привязав к нему трос колокола, опустили последний так, чтобы под ним не осталось воздуха. Там колокол должен был ожидать их следующего визита.

После этого они двинулись на юг, к тому месту, где Врата ада переходили в Ист-Ривер. Стефан заметил промежуток в речном трафике, включил мотор на полную и, сжигая бо́льшую часть оставшегося заряда аккумулятора, попытался как можно быстрее пересечь полосу движения. Полицейских дронов над ними вроде бы не было. Только фасады сверхнебоскребов, усеивавших Вашингтон-Хайтс,взирали на них миллионами окон, но оттуда никто не смотрел. Конечно, их маневр могли записать камеры наблюдения, но их лодка ничем не отличалась от множества других. Нет, главная трудность теперь состояла в том, чтобы просто добраться домой при сильном отливе.

– Так, значит, нашли, – сказал Стефан. – «Гусар», фрегат Британского флота. Поверить не могу!

– Не то слово, черт подери!

– Как думаешь, он сильно глубоко под улицей?

– Не знаю, но детектор пищал как бешеный!

– Все равно, наверное, до него еще копать и копать.

– Ага, знаю. Нужны будут кирка и лопата, уж точно. Можем копать по очереди. Там глубина футов десять, может, больше.

– Десять футов – это прилично.

– Знаю, но это реально. Нужно просто не переставать копать.

– Точно.

Затем мотор иссяк. Они тотчас достали весла и начали грести, работая вместе так, чтобы лодка продолжала двигаться в сторону мелководья на востоке от Манхэттена. Но отливное течение становилось сильнее, неся их вниз по Ист-Ривер, которую все называли не настоящей рекой, а скорее приливным каналом, соединяющим две бухты. Они уже приближались к мосту Куинсборо^[220]. При сильном отливе в Ист-Ривер становилось неприятно – появлялись широкие пороги, и хотя он не превращался в совсем уж бурлящий поток, грести в нем было без толку. И они плыли по течению, несомые в сторону города.

– Смотри, там в воде какая-то крыша торчит. Давай за нее ухватимся и отдохнем.

Они попытались зацепиться за верхушку какого-то затопленного здания, но из-за сильного течения лишь едва задели ее веслами, и их сразу развернуло боком. Пришлось прогрести вокруг лодки, чтобы снова направить ее носом навстречу течению. Это было непросто. И течение по-прежнему усиливалось.

Такое уже с ними случалось – когда им было лет по восемь-девять, их постигла одна из первых неудач в воде. Даже целое крушение, оно хорошо запомнилось. Сейчас они отчаянно загребли, стараясь, насколько возможно, координировать свои движения. Роберто был чуточку быстрее.

– Вместе работаем, – напомнил Стефан.

– Давай быстрее!

– Ты сам лучше проворачивай!

Ничего не помогало. Течение усиливалось, а их швыряло так, будто они плыли на корабле. Какое-то время казалось, будто они могли сунуться в какой-нибудь из последних каналов, прежде чем проплывут мимо всего Манхэттена, но течение было слишком сильное: они пропустили их все.

Теперь оставалось только надеяться, что они сядут на мель у острова Говернорс и переждут там. В том месте находилась свалка, где они временами любили что-то искать, но оставаться там пережидать отлив выглядело перспективой безрадостной: можно было замерзнуть и изголодаться. К тому же непонятно, смогут ли они встать под нужным углом, чтобы туда попасть. Но попытаться стоило, и ребята живо заработали веслами.

Потом, хоть они и находились вне полосы движения, мальчики увидели небольшой моторный катер на подводных крыльях – он летел прямо на них. Он не уклонялся, не тормозил и был готов в них врезаться. Возможно, он был и достаточно высоко над водой, чтобы пролететь мимо, но крылья торчали книзу, будто косы, вполне способные разрезать их надвое – не только лодку, но и самих ребят.

– Эй! – закричали они, налегая на весла сильнее, чем когда-либо. Не помогало. Они не смогли бы спастись таким образом, казалось, даже катер поворачивает специально, чтобы их перехватить. Стефан встал, поднял весло вверх и закричал.

И в последний момент перед тем, как их ударить, судно резко свернуло вбок и село на воду с хорошим всплеском, окатив их с ног до головы, а заодно залив лодку.

Но даже при том, что в нее набралось воды, резиновые борта были такими крупными, что она не могла от этого утонуть, пусть и здорово осела, так что грести теперь было нельзя. Теперь, чтобы хоть куда-нибудь добраться, им следовало сначала все это вычерпать.

– Эй! – гневно крикнул Роберто. – Вы нас чуть не убили!

– Залили нам лодку, – добавил Стефан, указывая на залитое дно. Они оба стояли в лодке по колено в воде, промокшие и быстро замерзающие. – Помогите!

– Какого черта вы тут делаете? – резко спросил водитель катера. Похоже, он был зол от того, что испугался сам.

– У нас аккумулятор сел! – сказал Роберто. – Мы гребли. И не были даже на чертовой полосе. Это вы что тут делаете?!

Мужчина пожал плечами, увидел, что они не тонули, и сел обратно, будто решив двинуться дальше.

– Эй, возьмите нас на буксир! – яростно крикнул Роберто.

Мужчина сделал вид, будто не слышал его.

– А вы, кажется, живете в Мете у Мэдисон-сквер? – спросил вдруг Стефан.

Мужчина оглянулся, посмотрел на ребят. Очевидно, он собирался их здесь оставить, но теперь опасался, потому что они могли на него пожаловаться. Как будто они не могли просто запомнить номер лодки – ведь тот находился прямо над ними! A6492. Мужчина тяжело вздохнул и, пошарив у себя в кабине, сбросил ребятам конец веревки.

– Давайте привязывайтесь. Отвезу вас домой.

– Спасибо, мистер, – сказал Роберто. – После того как вы нас чуть не убили, будем считать, что мы квиты.

– Не заливай мне, парень. Вас-то точно здесь быть не должно. Уверен, ваши родители не в курсе, что вы тут шляетесь.

– Поэтому я и говорю, что мы квиты, – сказал Роберто. – Вы на нас натыкаетесь, мы отмораживаем себе задницы, вы нас буксируете, и мы не говорим копам, что вы превысили скорость в гавани, мистер A6492.

– Идет, – согласился мужчина. – Все честно.

Часть вторая Профессиональная сверхуверенность

А) Франклин

Эффективность, сущ.

Скорость и плавность, с которыми деньги перемещаются от бедных к богатым.

В целом передача рисков от банковского сектора к небанковским секторам, в том числе домашним хозяйствам, повысила жизнестойкость и стабильность финансовой системы – преимущественно за счет широкого распределения финансовых рисков, в том числе среди домашних хозяйств. В случае широкой неспособности домашних хозяйств управлять сложными инвестиционными рисками либо если домашние хозяйства понесут существенные убытки ввиду устойчивого спада рынка, может возникнуть политическая реакция в виде предоставления государственной поддержки в качестве «страховщика последней инстанции». Может также возникнуть потребность в перерегуляции финансовой индустрии. Таким образом, правовые и репутационные риски для отрасли финансовых услуг возрастут.

Международный валютный фонд, 2002

– Неразумный? Дальновидный? И то и другое?

Итак, я чуть не убил двоих малолеток, которые шлялись на резиновой моторной двойке по Ист-Ривер, к югу от Бэттери. Им было лет по восемь-десять, трудно сказать сколько, потому что они выглядели как заморыши, недокормленные во младенчестве, из тех племен, представителей которых считали пигмеями, пока не стали «пигмеев» нормально кормить с юных лет и потом оказалось, что они даже выше голландцев. Но этих ребят в тот эксперимент не включили. Они своими веслами едва доставали до воды, а отлив шел полным ходом, и их фактически уносило в море.

Так что им повезло, что я на них чуть не налетел, пусть это и было опасно; когда я лечу, у меня прямо впереди есть узкая слепая зона, но она тянется всего метров на пятьдесят, поэтому даже не знаю, как я их не заметил. Отвлекся, наверное, как это часто у меня бывает. В итоге ничего страшного не произошло или почти не произошло, только я отбуксировал их обратно в город, потому что они знали, где я живу. Они сами жили по соседству, к сожалению, но точный свой адрес скрывали, хотя и знали вроде бы управляющего моего здания. В общем, я их отбуксировал и отбился от критики более мелкого и смуглого из них, сказав, что я спас их от смерти, а если они не заткнутся, я доложу об их путешествии их опекунам. Это утихомирило ребят, и мы вернулись в Мэдисон-сквер с неким пактом, который предусматривал, что ни одна из сторон не станет жаловаться на другую.

Но именно в ту пятницу мне нужно было прибыть на Причал 57 к Джоджо Берналь, поэтому я должен был подняться к себе и быстро принять душ, побриться, переодеться. Так что я привязал зуммер к пристани у Северного здания Мета и заплатил малолеткам, чтобы присмотрели за ним. Затем поспешил к лифту, добрался до квартиры, переоделся, постаравшись принять вид повседневный, но броский, после чего спустился вниз и выдвинулся на запад, обменявшись с мелким сопляком ритуальными проклятиями на прощание.

Джоджо стояла на краю и смотрела на Гудзон, вокруг толпились люди, которые пялились в свои браслеты. Ее волосы снова блестели в свете заката, а сама она – с царственной осанкой, расслаблена, стройна. У меня екнуло сердце, и я попытался подплыть к причалу как можно грациознее, но должен признаться, вода – слишком снисходительная среда, поэтому, если хочешь показать хоть какой-нибудь стиль в управлении, требуется что-то более сложное, чем подход к причалу. Тем не менее я подплываю красиво, она мягко, насколько это возможно, ступает на борт, из-под короткой юбки показываются бедра, и я вижу ее квадрицепсы, похожие на обточенные речной водой камни, а еще впадинку между квадрицепсом и другими мышцами бедра, свидетельствующую о хорошей прокачанности ног.

– Привет, – поздоровалась она.

– Привет, – выдавил я. И добавил: – Добро пожаловать на зуммер.

Она рассмеялась.

– Это он так называется?

– Нет. Когда я его купил, он назывался «водяным клопом». А я называю зуммером. И много чем еще.

Я вывел нас на реку и направился к югу. Позднее солнце освещало ее лицо, и я увидел, что цвет ее глаз на самом деле состоял из смешения оттенков карего, цвета красного дерева, тика и темно-коричневого, почти черного; все они пестрели крапинками, расходились лучами и сходились вокруг зрачков.

– В детстве у нас дома жила кошка, которую мы так и называли кошкой, и это, кажется, вошло в привычку. Мне нравятся прозвища или типа того.

– Вот уж точно типа того. Так ты называешь его зуммером, а еще как?

– М-м, ну, гидролетом, водомеркой, клопом, жучком. В таком роде.

– Всякими уменьшительными.

– Да, так мне тоже нравится. Еще зуммер можно называть Зуминским. А Джоанну – Джоджо.

Она сморщила носик.

– Это моя сестра придумала. Она на тебя похожа, ей тоже такое нравится.

– А тебе самой больше Джоанна?

– Нет, я не парюсь. Друзья зовут меня Джоджо, но на работе называют Джоанна, это нормально. Это типа как признание профессионализма или вроде того.

– Понимаю.

– А ты как? Кто-нибудь сокращает Франклина до Фрэнка? Как по мне, было бы естественно.

– Нет.

– Нет? Почему?

– Думаю, потому что Фрэнков и так достаточно. И потому что моя мама была очень настойчива. Это на меня повлияло. И мне нравился Бен Франклин.

– Не потратил пенни – значит, заработал.

Я усмехнулся:

– Не самое цитируемое мной выражение Франклина. Да и не мой принцип работы.

– Нет? Рассчитываешь на плечи^[221], их много, да?

– Да не больше, чем у других. Вообще, мне даже надо бы подыскать новые инвестиции, а то я немного застоялся, что ли. – Это прозвучало так, будто похвастался, и я добавил: – Хотя это, конечно, за минуту не решается.

– Значит, плечи есть.

– Они у всех есть, разве не так? Кредитов больше, чем активов?

– Если ты правильно все делаешь, – ответила она задумчиво.

– Значит, ты тоже приняла бы на себя риски? – предположил я, пытаясь понять, о чем она задумалась.

– Смотря на каких условиях, – ответила она и покачала головой, будто желая сменить тему.

– Полетаем немного? – спросил я. – Когда выйдем из трафика?

– Да, я хочу. Когда смотришь, как такие катера поднимаются, кажется, это волшебство. А как оно работает?

Я объяснил, каким образом крылья поднимали Зуминского в воздух, если набрать определенную скорость. Это всегда было легко объяснить любому, кто когда-либо высовывал руку из движущегося транспорта, наклонял ее на ветру и ощущал, как тот овевает ее со всех сторон. Она кивнула, и я увидел, как закатные лучи освещают ее лицо. Я почувствовал себя счастливым – потому что она тоже выглядела счастливой. Мы плыли по реке, и она просто наслаждалась. Ей нравилось ощущать ветер на своем лице. Моя грудь наполнилась какой-то тревожной радостью, и я подумал про себя: мне нравится эта женщина. И еще она немного меня пугала.

– Что хочешь на ужин? – спросил я. – Можем заскочить в Дамбо^[222], я знаю там местечко, где есть патио на крыше с видом на город, или могу пристать к буйку у острова Говернорс и пожарить стейки, все необходимое у меня с собой.

– Давай так и сделаем, – сказала она. – Ты же не против побыть кухаркой?

– Я с удовольствием, – ответил я.

– Так что, полетим туда?

– О да.

* * *

И мы полетели. Одним глазом я смотрел вперед, чтобы убедиться, что ничто не проберется в слепую зону. Другим смотрел на нее, на то, как она наслаждается пейзажами и ощущением ветра на своем лице.

– А тебе нравится летать, – сказал я.

– А как это может не нравиться? Это же что-то сюрреалистичное, ведь обычно на воде я или хожу под парусом, или просто сижу на вапо, и это ничуть не похоже на то, что сейчас.

– Ты ходишь под парусом?

– Да, у нас есть группа, мы владеем поочередно небольшим катамараном на пристани «Скайлайн».

– Катамараны – это зуммеры с парусами. У некоторых есть крылья.

– Знаю. У нашего, правда, нет, но он классный. Мне очень нравится. Надо нам как-нибудь покататься.

– Я бы с удовольствием, – искренне ответил я. – Я мог бы стать твоим балластом с наветренной стороны, так же у вас делают?

– Да. Впередсмотрящим.

У берега Бэттери-парк я опустил «водомерку» на воду, и мы неспешно подошли к рифу острова Говернорс, где к буям уже была привязана небольшая флотилия лодок. Здания затопленной части острова были разобраны, чтоб они не вспарывали днища при отливе, и после этого устроили целую кучу устричников и рыбьих садков и установили крепления для небольшой гавани в открытой воде, где можно было оставаться на ночь или постоять вечером, как мы. Однажды я спас от гибели парня, который не мог выплатить третий транш по слабой межприливной закладной, и он отплатил мне правом останавливаться здесь у его буя. Такой вот межприливной обмен.

Мы прожужжали к нему, и Джоджо с гордым видом привязала к бую нос «водомерки». Та развернулась, и перед нами открылся вид на Бэттери-парк на Манхэттене, величественный в темной пинчоновской^[223] поэзии сумерек на воде. Остальные лодки качались на привязи, все пустые, словно какой-то призрачный флот. Мне нравилось это место, я и раньше устраивал там свидания, но думал не об этом, когда на мягкое сиденье кабины рядом со мной плюхнулась Джоджо.

– Итак, ужин, – произнес я и открыл низенькую дверь в каютку, очень уютную, но лишь едва позволяющую выровняться во весь рост. Там рядом с начиненным холодильником был стеллаж, откуда я достал бутылку зинфанделя. Откупорив ее, я передал ее Джоджо вместе с парой бокалов. Затем вынес барбекю и прикрепил его кронштейнами к кормовой банке. Выложил в нем маленькие брикеты угля, выстрелил пламенем из зажигалки, будто из длинноствольного ружья, – и в одно мгновение у нас появился огонек, отличный вид, классический запах. И все это предусмотрительно было вывешено над водой, дабы избежать типичного казуса, от которого сгорела дотла не одна прогулочная лодка.

– Как мило, – сказала она, и мое сердце забилось быстрее. Я разломал наполовину сгоревшие брикеты, равномерно распределив их по решетке, но так, чтобы один ее уголок остался прохладнее. Я смазал гриль маслом и установил его на место, а потом, пока он нагревался, нырнул в каюту. Там поставил картошку в микроволновку, достал из холодильника тарелку филе-миньон, вынес и выложил на гриль, где те приятно зашипели. Тело Джоджо блестело в слабом свете. Пока я, готовя, мотался туда-сюда по кабине, она следила за мной с довольным выражением, которое мне не удавалось точно расшифровать. У меня это никогда не получается – может, не только у меня, а вообще у всех, – но довольное – это лучше, чем скучающее, и от этого знания у меня немного поехала крыша. И она, похоже, не имела ничего против этого.

Когда я разложил еду по тарелкам и мы сели есть, она спросила:

– Помнишь тот прокол на ЧТБ, о котором мы говорили в тот вечер? Видел его кто-то еще? Как думаешь, что могло его вызвать?

Я покачал головой и сглотнул ком в горле.

– Больше ничего такого. Думаю, это был какой-то тест.

– Но тест чего? Кто-то проверял, можно ли воткнуть в трубопровод краник с сиропом, и смотрел, как это повлияет?

– Может быть. Мои друзья-кванты^[224] говорят, что такое случается сплошь и рядом. Для них это что-то вроде городской легенды. Врежься на десять секунд – и в кусты до конца жизни.

– Думаешь, такое могло быть?

– Не знаю. Я же не квант.

– А я думала, ты из них.

– Нет. Ну, то есть я хотел бы им быть. Вообще, я их понимаю, когда они со мной разговаривают, но сам я больше трейдер.

– Иви и Аманда говорят другое. Они говорят, что ты только делаешь вид, что не квант, чтобы торговать, но на самом деле ты квант.

– Хотел бы я, чтоб так было, – ответил я честно. Зачем я был таким честным, сам не понимаю. Наверное, интуитивно подразумевал, что это могло показаться ей более забавным, чем если бы я притворился квантом. А я люблю быть забавным, когда могу.

– А скажем, ты бы мог, – продолжила она. – Стал бы это делать?

– Что, врезаться в линию? Нет.

– Потому что это было бы жульничеством?

– Потому что мне это не нужно. И да. Это ведь игра, верно? А раз ты жульничаешь, значит, игрок из тебя хреновый.

– Не такая уж и игра. Просто не без азарта.

– И все же мозги тут нужны. Чтобы придумывать сделки, с которыми получится перехитрить других мозговитых трейдеров. Так что игра. Если бы такого не было, это было бы… ну, не знаю… анализ данных? Просто сидячая работа перед экраном?

– Это и есть сидячая работа перед экраном.

– Это игра. К тому же на экране ведь интересно, не находишь? Все эти разные жанры, и все одновременно движется… Лучший фильм всех времен, и каждый день в прямом эфире.

– Видишь, ты квант!

– Да это математика, это литература. Я как детектив.

Она кивнула, обдумывая мои слова.

– И что же ты тогда не расследовал тот прокол?

– Не знаю, – ответил я. До чего же честно! – Может, расследую еще.

– Думаю, тебе стоило бы им заняться.

Она пошевелилась на подушке рядом со мной.

Я это заметил и спросил немного растерянно:

– Десерт?

– А что у тебя есть? – спросила она.

– Да что угодно, – ответил я. – Но вообще в баре сейчас в основном стоят разные односолодовые.

– О, здорово, – сказала она. – Давай их все и попробуем.

* * *

Как выяснилось, она обладала пугающе обширными знаниями дорогого односолодового виски и, подобно всем разумным ценителям, пришла к заключению, что главное не выявить лучшее, а создать максимальное различие, от глотка к глотку. Ей, как она выразилось, нравилось баловаться.

И не только распитием спиртного. Я вышел из каюты, принеся по несколько бутылок в каждой руке, и немного неожиданно для самого себя сел рядом с ней. Она воскликнула:

– О боже, это «Брукладди Октомор 27»! – И, наклонившись ко мне, поцеловала в губы.

– Ты только что попробовала «Лафройг», – ответил я, стараясь перевести дыхание.

Она рассмеялась.

– Точно! Новая игра!

Я усомнился, такая ли она была новая, но поиграть был рад.

– Сильно много не пей, – посоветовала она в какой-то момент.

– Я как птичка-колибри, – пробормотал я, цитируя своего отца. Я попытался показать это, «клюнув» ее в ухо, и она, хмыкнув, потянулась ко мне. Ее платье уже задралось до талии, и нижнее белье, как у большинства женщин, легко поддавалось стягиванию. От обильных поцелуев у меня перехватило дыхание.

– Ты входишь в длинную позицию, – промурлыкала она, оседлав меня и целуя еще и еще.

– Вхожу, – подтвердил я.

– И у меня начинается маленький кризис ликвидности, – продолжила она.

– Начинается.

– О-о. Как хорошо. Не сбрасывай эти активы. Давай, используй губы.

– Использую.

И так далее. В какой-то момент я поднял глаза и увидел, что ее тело сияет в свете звезд, а она смотрит на меня с тем же довольным выражением, что и раньше. Затем она все-таки положила голову на банку и, посмотрев на звезды, воскликнула:

– О! О!

И скользнула вниз ко мне… Мы повалились на пол, пытаясь заняться делом, я слышал это ее «о, о», самое сексуальное, что мне вообще доводилось слышать в жизни, и это возбуждало даже сильнее, чем приближение к оргазму, что говорило о многом.

В конце концов мы лежали, переплетясь телами на полу, и смотрели на звезды. Ночь была теплая – для осени, но нас остужал слабый ветерок. Несколько звезд, что нам светили, были особенно крупными и размытыми. И я подумал: вот черт, мне нравится эта баба. Я ее хочу. Это было страшно.

Б) Матт и Джефф

Нью-Йорк – это на самом деле глубокий город, а не высокий.

Ролан Барт

Где есть воля, там ее и нет.

Амброз Бирс

– Что случилось?

– Не знаю. Где мы?

– Не знаю. Разве мы не…

– Мы о чем-то говорили.

– Мы всегда о чем-то говорим.

– Да, но то было что-то важное.

– Даже не верится.

– Что это было?

– Не знаю, но мы вообще где?

– В какой-то комнате, да?

– Ага… погоди. Мы живем в капсуле, на садовом этаже старого МетЛайф Тауэр. Старый отель «Эдишен», хороший был отель. Помнишь? Правильно же, правильно?

– Правильно. – Джефф тяжело качает головой, а затем обхватывает ее руками. – Что-то у меня все как в тумане.

– У меня тоже. Думаешь, нас чем-то накачали?

– Похоже на то. Как после того случая в Тихуане, когда мне вырвали зуб.

Матт пристально смотрит на него.

– Или помнишь, как тогда после твоей колоноскопии. Ты не мог потом вспомнить, что произошло.

– Нет, не помню.

– Именно. Как тогда.

– Так у тебя то же самое? В смысле, сейчас?

– Да. Я забыл, о чем мы перед этим говорили. И еще как мы сюда попали. И вообще, что за хрень только что произошла.

– Ну и я. Что последнее помнишь? Давай выясним.

– Ну, хорошо… – Матт раздумывает. – Мы жили в капсуле на садовом этаже старого МетЛайф Тауэр. И там было очень свежо, если выйти к грядкам. И немного шумно, зато отличный вид. Верно?

– Верно, так и было. Мы там прожили пару месяцев, да? Прежнюю комнату потеряли, когда ее затопило, да?

– Да, в Питер-Купер-Виллидж, из-за сверхсильного прилива. Луна или что-то такое… Если строение стоит на мусоре, долго оно не продержится. Так что…

Джефф кивает:

– Да, все так. Мы хотели держаться подальше от моего двоюродного брата и поэтому оказались в такой дыре. Потом поехали в Флэтайрон, где жил Джейми, а когда нас оттуда выпихнули, он рассказал нам, что можно устроиться в Мете. Он любит выручать друзей.

– И мы писали код для твоего брата, и это явно была ошибка, а потом туда-сюда… Шифрование и срезки, инь и ян. Жадные алгоритмы – наше все.

– Верно, но было что-то же! Я что-то нашел, и оно меня взволновало…

Матт кивает:

– Ты придумал, как исправить.

– Алгоритм?

Матт качает головой и смотрит на Джеффа:

– Всё.

– Всё?

– Точно, всё. Весь мир. Всемирную систему. Неужели не помнишь?

Джефф округлил глаза:

– Да-да! Шестнадцать правок! Я же готовил их годами! Как я мог забыть?

– Потому что мы в дерьме, вот почему. Нас накачали.

Джефф кивает:

– Они нас взяли! Кто-то до нас добрался!

Матт смотрит с сомнением:

– Они что, прочитали твои мысли? Навели на нас какой-то луч? Что-то не думаю.

– Конечно, нет. Мы, наверное, попробовали что-то предпринять.

– Мы?

– Ладно, я, наверное, попробовал что-то предпринять. Наверное, этим их и навел.

– А это похоже на правду. Думаю, это могло реально случиться. Наша карьера была долгой, но пестрой, насколько я помню. Слишком хорошо складывалась.

– Да, да, но здесь было кое-что покрупнее.

– Уж наверняка.

Джефф поднимается, берется за голову обеими руками. Осматривается вокруг. Подходит к стене, проводит пальцами по герметичному уплотнению в форме двери. Нет ни ручки, ни замочной скважины, только узкий прямоугольник примерно на уровне талии для Джеффа и по колену Матту.

– Ага, а это водонепроницаемая прокладка. Понимаешь, что это значит?

– Понимаю. Так что это значит? Что мы под водой?

– Да. Возможно. – Джефф прикладывает ухо к стене. – Слушай, можно различить, как там булькает.

– Уверен, что это не кровь у тебя в ухе?

– Не знаю. Проверь сам, что ты думаешь.

Матт поднимается, тяжело вздыхает, осматривается. Комната длинная, прямоугольная. Внутри две односпальные кровати, стол и лампа, хотя освещение вроде бы исходит от белого потолка, футах в восьми над ними. В углу есть небольшая треугольная ванна, такая, какие бывают обычно в дешевых гостиницах. Унитаз, раковина и душ – все там, вода холодная и горячая. Унитаз с вакуумным смывом. На потолке два маленьких вентилятора, оба закрыты тяжелой сеткой. Матт выходит из ванной, проходит по всему периметру комнаты, измеряя ее шагами. Считая при этом, он тихонько шевелит губами.

– Двадцать футов, – подытоживает он. – И футов восемь в высоту, да? И столько же в ширину. – Он смотрит на Джеффа. – Как контейнер. Ну, знаешь, контейнерное судно. Двадцать футов в длину, восемь в ширину и восемь с половиной в высоту. – Он прикладывает ухо к стене напротив Джеффа. – Ну да. Слышу какой-то шум с той стороны.

– Я же говорил. Водяной такой, да? Словно туалетный смыв шумит или кто-то душ принимает.

– Или речка бежит.

– Что?

– Прислушайся. Как река? Да?

– Не знаю. Не знаю, как шумит река. Не знаю, как шумит, когда ты сам в ней.

Мужчины переглядываются.

– Значит, мы…

– Не знаю.

– И что это, черт возьми, значит?

– Не знаю.

В) Тот же гражданин

Корпорация, сущ. Хитрое устройство для получения индивидуальной прибыли без несения индивидуальной ответственности.

Деньги, сущ. Благо, не приносящее никакой пользы, за исключением случаев, когда мы от них избавляемся.

Амброз Бирс, «Словарь Сатаны»

Приватизация государственности. Последняя более не сосредоточена целиком у государства, а распределена между группой негосударственных институтов (независимые центральные банки, рынки, рейтинговые агентства, пенсионные фонды, наднациональные институты и т. п.), и государственные администрации в их числе пусть и играют немалую роль, но являются лишь одними среди множества.

Предположил Маурицио Лаццарато

Компания по страхованию жизни «Метрополитен», «МетЛайф», в 1890-х выкупила землю на юго-восточном углу площади, уже называвшейся Мэдисон-сквер, и построила там свой главный офис. На рубеже столетий был привлечен архитектор Наполеон Лебрен, которому поручили добавить к этому новому зданию башню, и он решил взять за основу ее дизайна вид кампанилы на площади Сан-Марко в Венеции. Башня была завершена в 1909 году и на тот момент являлась самым высоким строением на Земле, затмив собой Флэтайрон-билдинг на юго-западном углу Мэдисон-сквер. Потом небоскреб Вулворт-билдинг, постройка которого завершилась в 1913-м, забрал корону себе, и после этого здание МетЛайф Тауэр было известно в основном благодаря своим большим четырем часам, которые показывали время на четыре стороны. Сами циферблаты были настолько крупными, что минутные стрелки весили по полтонны.

В 1920-х компания «МетЛайф» выкупила церковь с северной стороны башни, снесла ее и стала строить себе Северное здание. Оно должно было стать небоскребом в сто этажей – выше, чем Эмпайр-стейт-билдинг, который проектировался в то же время, – но, когда «МетЛайф» поразила Великая депрессия, планы решили свернуть, ограничив Северное здание тридцатью этажами. И сейчас видно, что его основание явно предназначалось для чего-то большего: оно похоже на гигантский пьедестал, на который так и не поставили статую. А внутри Северного здания – тридцать два лифта, и все готовы поднять людей на те семьдесят недостающих этажей. Может, когда-нибудь люди преодолеют свою истерию по поводу наводнений и, присоединив сверху шпиль из графеновых композитов, добавят еще этажей триста или еще что-нибудь. Да, эту возможность упускают двести лет кряду, но что этот срок значит для нью-йоркской недвижимости? Может, в 2230 году какой-нибудь пройдоха выйдет уже с трехвековым предложением достроить этот сверхнебоскреб. Как бы то ни было, сейчас в окрестностях Мэдисон-сквер доминирует исполинская копия венецианской кампанилы. И благодаря этому прекрасному обстоятельству от бачино, что заполняет теперь площадь, веет некой итальянской атмосферой, отчего это место становится одной из лучших иллюстраций «новой Венеции».

С Мэдисон-сквер постоянно что-то происходило. Когда-то там появилось болото, образовавшееся из пресноводного источника, который много лет служил артезианским фонтаном. Располагался он прямо перед Метом, и люди пили из жестяных чаш фонтана. Вода выталкивалась из него рывками, напоминая этим семяизвержение, но это, наверное, было лишь одним из многих признаков неуемной пошлости мышления викторианской Америки.

Когда болото заполнили землей с усеченных соседних холмов, на его месте сделали плац Сухопутных войск США, а также перекресток почтовой дороги из Бостона и Бродвея. Плац становился все меньше и меньше, а когда была намечена знаменитая сеть тянущихся с запада на восток и с севера на юг авеню, плац ограничили до пределов прямоугольника, остающегося там и поныне: примерно шесть акров между 23-й и 26-й улицами, а также Мэдисон и Пятой авеню, плюс Бродвей примыкал под углом.

Первое время на северной стороне площади располагался большой исправительный дом, где в заключении держали несовершеннолетних преступников. Позднее на ее территории открылся ипподром Франкони, который устраивал различные зрелища, включая собачьи бега и боксерские бои.

На западной стороне площади одна швейцарская семья открыла популярный ресторан «Дельмоникос», а затем на том месте расположился отель «Пятая авеню». Стэнфорд Уайт возвел на севере площади первый Мэдисон-сквер-гарден, и народ повалил кататься на гондолах по искусственным каналам. Причем это было до того, как появилась кампанила Мет, так что Лебрен, может быть, перенял венецианский мотив у Уайта, построившего к тому времени свою башню на вершине комплекса Гарденс, – и потом площадь семнадцать лет славилась обеими башнями. Самого Уайта застрелил ревнивый муж женщины, с которой он иногда виделся, и случилось это прямо в Гарденс, во время вечернего шоу. Когда постройку снесли и возвели новый Мэдисон-сквер-гарден в районе 32-й улицы и 7-й авеню, стальной каркас старого здания сохранили, и сейчас он находится где-то на Лонг-Айленде. Возможно.

Какое-то время на площади стояло полно статуй почтенных американцев, а статуя одного генерала стояла на его могиле. В честь военных успехов Америки в той или иной войне над Парк-авеню часто возводились арки. Первого мая 1919 года полиция задержала на площади толпу левых демонстрантов, но эту победу над силами тьмы аркой не отметили. Как и подавление бунта, который поднялся в 1864 году, после объявления Линкольном военного призыва. Арки, вероятно, берегли для побед за границей.

Но лучшим из памятников, пожалуй, была рука статуи Свободы с факелом, которая простояла на Мэдисон-сквер восемь лет. В два-три раза превышающая окружающие деревья, она придавала северной оконечности площади по-настоящему сюрреалистичную нотку. Фотографии этого настолько поразительны, что, не превратись площадь сейчас в бачино пятнадцати футов глубиной, заставленный садками аквакультур, стоило бы выступить за то, чтобы старушке отпилили руку с факелом и вернули на площадь. Не то чтобы она больше не нуждалась в факеле, но этот радушный маяк для иммигрантов уже много лет как погас. Может, и случится когда-нибудь возврат к этому плану, ведь каким же приятным украшением для озелененной площади был этот факел тогда, когда на него можно было взбираться и осматриваться вокруг. Причем в те годы он был из блестящей меди!

В квартале отсюда родился Тедди Рузвельт, который в детстве ходил на уроки танцев на Мэдисон-сквер (и задирал там девчонок, конечно), а потом проводил свою президентскую кампанию 1912 года прямо из Мета: вперед, прогрессивисты! А если прогрессивисты, занимающие здание сейчас, таки изменят мир, будет ли в этом заслуга старого буяна? Определенно да. Хотя те выборы он проиграл.

У Мэдисон-сквер родилась Эдит Уортон^[225] и позже там жила. Герман Мелвилл жил кварталом восточнее и каждый будний день прогуливался по Мэдисон-сквер, шагая на работу, в том числе на протяжении всех восьми лет, что там находился факел статуи Свободы. Останавливался ли он иногда, чтобы оценить его диковинность, или, может даже, воспринимал его как знак собственной странной судьбы? Вы знаете, да. Однажды он привел на Мэдисон-сквер свою четырехлетнюю внучку, чтобы та поиграла в парке, сел на скамью и так пристально всмотрелся в тот факел, что забыл о девочке, бегавшей где-то по тюльпановым клумбам, и вернулся домой без нее. Она нашла обратную дорогу сама, ровно в тот момент, когда горничная уже отправляла Мелвилла назад за внучкой. Да, наш старик любил повитать в облаках.

Мэдисон-сквер – первое место в Америке, где была открыто выставлена обнаженная статуя – Диана. Ее установили на верхушке башни Стэнфорда Уайта, то есть двумястами пятьюдесятью футами выше любопытных глаз ценителей, но все же. И люди приносили телескопы. Наверное, отсюда и пошла веселая нью-йоркская традиция подглядывать за голыми соседями. Сейчас статуя находится в одном из музеев Филадельфии. В те же годы в баре отеля «Парк-авеню» висело одно из наиболее вопиющих изображений обнаженных тел, созданных в Прекрасную эпоху^[226], – группа горяченьких нимф, собирающихся воспользоваться встревоженным на вид сатиром; сейчас эта картина^[227] находится в музее в Уильямстауне, Массачусетс. Да, в отношении секса Мэдисон-сквер в те годы явно занимала передовое место!

Также на Мэдисон-сквер впервые всем на радость поставили рождественскую елку и зажгли на ней огоньки. В годы Второй мировой войны елки не украшали горящими лампочками, и площадь, как отмечалось, будто бы вернулась обратно, в состояние первобытного леса. В Нью-Йорке это не так уж сложно.

Эта площадь стала первым местом, где повесили электрический рекламный знак – он размещался на носовой стороне Флэтайрона и рекламировал сначала океанский курорт, а позднее газету «Нью-Йорк таймс», хвастая тем, что в ней всегда пишут обо всех новостях, что годятся для печати.

Флэтайрон-билдинг – первый в городе небоскреб «флэтайронской» формы и на протяжении года-двух самое высокое здание в мире. Также он создавал самое ветреное место в городе, на северной своей стороне, и там любили собираться мужчины, чтобы… да, смотреть, как дамские платья задираются, словно у Мэрилин Монро над решеткой метро. Двоих копов даже поставили патрулировать этот похотливый перекресток и разгонять таких мужчин. То еще творение, этот Флэтайрон: прекрасная форма, достойная фотографий Алфреда Стиглица^[228], почти столь же прекрасная, как Джорджия О’Кифф^[229]. На северной стороне площади Стиглиц и О’Кифф держали свою студию.

Даже бейсбол изобрели именно в общественном парке Мэдисон-сквер! Так что да, священная земля. Поэтому давай отсюда, Вифлеем!

Первая выставка французских экспрессионистов в Америке? Конечно. Первые газовые уличные фонари? А то. Первые электрические уличные фонари? Аналогично. Причем последние сначала представляли собой «солнечные башни», каждая яркостью в 6000 свечей и различимая даже в шестнадцати милях в горах Орандж. Чтобы стоять под ними и не ослепнуть, нужно было надевать солнечные очки, а еще кто-то жаловался, что в их свете человеческая кожа выглядит совсем мертвой. В итоге пришлось пригласить самого Эдисона, чтобы разобрался, как их притушить.

Первый бачино с садками аквакультур? Конечно, прямо здесь, первый был установлен в 2121 году. И первый многоэтажный лодочный эллинг построен в старом здании Мета, когда его сделали жилым после Первого толчка. Идея возымела успех и была перенята по всей затопленной зоне.

Сейчас очевидно, что Мэдисон-сквер – самая удивительная площадь в самом удивительном городе, верно? Некий волшебный Пуп Земли, место, где пересекаются и откуда исходят все лей-линии мировой культуры, место силы всех мест силы! Но нет. Ничуть. На самом деле это вполне себе типичная нью-йоркская площадь, заурядная во всех отношениях. Причем другие площади даже гораздо более знамениты и могут набрать столь же внушительный список своих «первенств», известных выдающихся жителей и любопытных происшествий. Юнион-сквер, Вашингтон-сквер, Томпкинс-сквер, Бэттери-парк – да они все разрываются от обилия замечательных, но забытых исторических мелочей. Помимо того факта, что здесь зародился бейсбол – а это священное событие сопоставимо разве что с Большим Взрывом, – исключительность Мэдисон-сквер объясняется лишь тем, что Нью-Йорк таков везде. Ткните пальцем в туристическую карту, и окажется, что в этом месте происходило что-нибудь удивительное. Призраки вылезут сквозь канализационные люки, будто пар в холодное утро, и станут рассказывать вам байки с тем же маниакальным усердием старых моряков, что и любой ньюйоркец, который заговорит об истории. Не заводите их! Потому что любой ньюйоркец, интересующийся историей Нью-Йорка, – по определению безумец, плывущий против течения, вплавь или на веслах, но, вопреки своим горожанам, каждому из которых плевать на все, что касается прошлого. Ну и что? История – это чушь, как съязвил знаменитый болван-антисемит Генри Форд, и хотя многие ньюйоркцы, знай они историю, плюнули бы на его могилу, но они тоже историю не знают. В знании истории они не отличаются от самого болвана. Следите за мячом, что летит из будущего. Не забывайте о том обмане, что есть, и о том, что будет, не то вам крышка, мой друг, и ваш обед достанется городу.

Г) Инспектор Джен

В ситуации, когда человек живет своей жизнью среди незнакомых ему людей, нет ничего удивительного.

Лин Лофланд

– Да ладно?

Обычно Джен Октавиасдоттир встает на рассвете. Окна ее квартиры на двадцатом этаже выходили на восточную сторону, и она часто просыпалась от ослепительной вспышки света над Бруклином. Это всегда выглядело так, будто там происходило нечто знаменательное.

И в этом смысле каждый день приносил некоторое разочарование. Не такими уж они выходили и знаменательными. Но этим утром, как и в большинстве случаев, ей не терпелось предпринять новую попытку. «Держи строй!» – как призывала ее надпись на открытке в честь дня рождения, прикрепленной к зеркалу у нее в ванной рядом с другими сообщениями и картинками, оставленными ее родителями: «Carpe Diem/Carpe Noctum»^[230]. «Биг-Блю^[231]». Рисунок тигра с тигрицей. Еще одни Микки и Минни-Маус. Фотография статуи фараона и его то ли сестры, то ли жены, которых отец Джен считал похожими на него с матерью. Это почти так и было.

Джен все собиралась убрать эти вещи, и они уже покрылись пылью, но никак не могла выкроить для этого время. У ее родителей был прекрасный брак, но у самой Джен одна юношеская попытка выйти замуж потерпела неудачу, и после этого она решила посвятить себя службе в полиции. После смерти отца она стала заботиться о матери, пока и та не умерла. Теперь она жила здесь, и дни тянулись за днями. А когда-то она и подумать бы не могла, что все так сложится.

В столовой завтрак с Шарлотт Армстронг. Даже забавно, как можно годами жить в одном здании и никогда не видеть друг друга. Это, конечно, особенность Нью-Йорка. Поговоришь с одним, потом с другим и узнаешь, есть ли о чем с ними поговорить. Вот что Джен нравилось в ее работе. Столько историй. Пусть даже большинство из них описывали преступления, всегда можно было сделать так, чтобы кому-нибудь стало лучше. Для тех, кто эти преступления пережил. В любом случае это вызывало интерес. Загадки за загадками…

Она спустилась в столовую одновременно с Шарлотт – обе точно в назначенное время. Обсудили это, пока стояли в очереди за яичницей с хлебом, потом взяли кофе и уселись за стол. Шарлотт пила кофе с молоком. Люди становились похожими на свои привычки.

– Так что ваш помощник выяснил по поводу пропавших ребят? – спросила Шарлотт, когда они сели. Пустая болтовня была не в ее стиле.

Джен кивнула и достала планшет.

– Он мне кое-что прислал. Это интересно, пожалуй, – сказала она и открыла сообщение от Олмстида. – Как ты говорила, они работают в сфере финансов. Возможно, они те, кого в той среде называют квантами, потому что они писали коды и проектировали системы.

– Они были математиками?

– Как мне объяснили, финансы требуют очень глубоких познаний в математике. Один парень мне сказал, что, если создашь просто пустой индикатор данных, это уже всех впечатлит. То есть это, наверное, больше, чем продвинутое программирование. Ральф Маттшопф получил степень магистра компьютерных наук. Джеффри Розен имел степень по философии и работал в аппарате комитета Сената по финансам лет пятнадцать назад. То есть они не были обычными квантами.

– А может, и были, если это все чистая математика.

– Верно. Как бы то ни было, мой сержант обнаружил кое-что насчет Розена. Когда он работал в Сенате, он взял самоотвод во время расследования какой-то системной инсайдерской торговли. И штука в том, что его двоюродный брат руководил одной из фирм с Уолл-стрит, которая была замешана в этом деле.

– Какой фирмой?

– «Адирондак».

– Да ладно! Серьезно?

– Да, а что тебя так удивляет?

– Это Ларри Джекман его двоюродный брат?

– Нет, Генри Винсон. Он сейчас руководит собственным фондом, «Олбан Олбани». Но в то время был гендиректором «Адирондака». А почему ты спросила про Ларри Джекмана?

Шарлотт закатила глаза и качнула головой, показав тем самым, что спросила она не случайно.

– Потому что Ларри Джекман был финансовым директором в «Адирондаке». А еще он мой бывший.

– Бывший муж?

– Да. – Шарлотт пожала плечами: – Давно это было. Мы тогда собирались поступать в Нью-Йоркский университет. И поженились, чтобы это помогло нам остаться вместе.

– Отличная идея, – заметила Джен и испытала облегчение, увидев, что Шарлотт рассмеялась.

– Ага, – признала Шарлотт, – отличная – не то слово. В общем, брак продержался пару лет, а потом мы расстались, и я долго его не видела. Потом мы пару раз пересекались и сейчас порой контактируем, иногда выбираемся выпить вместе кофе.

– Он сейчас где-то в правительстве, если я правильно помню?

– Председатель Федерального резерва.

– Ого, – удивилась Джен.

Шарлотт пожала плечами:

– В общем, он мало распространяется о своей родне, поэтому я просто подумала, что этот Джефф Розен мог оказаться одним из его двоюродных братьев.

– У многих людей есть много двоюродных братьев.

– Ага. И у Ларри много дядюшек и тетушек по обеим линиям. Но ладно, давай дальше. Что там этот Винсон? Почему ты решила, что его связь с Джеффри Розеном так интересна?

– Это только начало, – ответила Джен. – Ребята пропали, не оставив следов – ни физических, ни электронных. Они не пользовались карточками, не выходили в облако, что не так-то просто на протяжении такого долгого времени. Конечно, это может означать дурное. И еще оставляет нас без информации. Когда такое случается, мы проверяем все что можно. Эта связь – не то чтобы что-то серьезное, но расследование Сената касалось «Адирондака», а Розен ушел по собственному.

– И теперь Джекман руководит Федрезервом, – добавила Шарлотт, немного помрачнев. – Я вспоминаю, как он уходил из «Адирондака». Совет директоров избрал Винсона гендиректором вместо него, и довольно скоро он ушел и начал что-то свое. Он никогда мне много об этом не рассказывал, но у меня сложилось впечатление, что это было для него болезненно.

– Может, и так. Мой сержант говорит, что «Адирондак», похоже, накрылся. Потом, относительно недавно, Розен и Маттшопф делали какой-то заказ для хедж-фонда Винсона, «Олбан Олбани», и достаточно крупный, чтобы заполнить декларации за прошлый год. Вот тебе еще одна связь.

– Но она та же самая.

– Зато проявляется дважды. Я не утверждаю, что это что-то значит, но дает нам хоть что-то. У Винсона куча коллег и знакомых, и у Маттшопфа с Розеном тоже. А сам «Адирондак» – одна из крупнейших в мире инвестиционных компаний. Вот у нас и появляется больше нитей. Посмотрим, куда они приведут.

– Ну да.

Затем Джен пристально посмотрела на Шарлотт и сказала:

– Пожалуйста, не рассказывай об этом Ларри Джекману.

Поймет ли она, что эта просьба означает? Она означает, что в этом следствии могут оказаться линии, которые приведут к самой Шарлотт!

Шарлотт поняла. Сделала свои выводы, но виду не подала.

– Не буду, разумеется, – заверила она. – Ну, мы же очень редко видимся, я уже говорила.

– Хорошо. Значит, это будет нетрудно.

– Да, именно.

– Тогда расскажи мне, как эти ребята появились здесь?

– У них был друг из Флэтайрон-билдинг, и они жили в палатке в садах на крыше, через сквер от нас, и когда правление Флэтайрона приказало им уйти, они попросились к нам.

– Так они обращались в правление?

– Они спросили Владе, а Владе спросил меня, и я с ними встретилась и решила, что они нормальные, поэтому попросила правление позволить им остаться временно. Я думала, они могли бы нам помочь сделать анализ резервного фонда здания, там у нас дела не так хороши.

– Я этого не знала.

– Это отмечали в протоколах.

Джен пожала плечами:

– Я обычно их не читаю.

– Как и большинство.

Джен задумалась.

– И часто ты так влияешь на правление?

Теперь Шарлотт определенно поняла, что ее спрашивают целенаправленно. И, кивнув, будто мирясь с этим, ответила:

– Периодически, если вижу ситуацию, где я могу этим помочь людям и нашему зданию. Правлению это, думаю, не нравится, поскольку здание переполнено. Поэтому им хватает и обычного списка ожидающих очереди. А еще у них бывают свои особые случаи.

– Но места все же появляются.

– Конечно. Съезжать почти никто не съезжает, но многие прожили здесь уже долго и иногда умирают.

– В этом смысле люди довольно стабильны.

– Ага.

– По этой причине и я живу здесь, вообще-то. Я переехала сюда присматривать за мамой, когда умер папа, а когда и она умерла, ее членство в кооперативе перешло мне.

– А-а… когда это было?

– Три года назад.

– Поэтому, наверное, и получилось, что ты состоишь в кооперативе, но не следишь за делами здания.

Джен пожала плечами:

– Ты же вроде говорила, что чуть ли не все так делают.

– Ну, резервные финансы – тема и вправду не для всех. Но это же кооператив. И на самом деле многие так или иначе в чем-то участвуют.

– И мне, наверное, стоило бы, – признала Джен.

Шарлотт кивнула и тут же вспомнила:

– Очень скоро все узнают о том, что стало известно на последнем заседании. Нам предложили выкупить здание.

– Кто-то хочет купить его целиком?

– Именно.

– Кто?

– Мы не знаем. Они вышли на нас через брокера.

Джен имела склонность видеть закономерности. Несомненно, это было следствием ее работы, она это понимала, но ничего поделать не могла. Вот и сейчас: в здании пропадает кто-то, у кого есть влиятельные родственники и коллеги, и здание тут же предлагают выкупить. Джен не может не задуматься о том, есть ли здесь связь.

– Мы ведь можем отказаться от предложения, верно?

– Конечно, но, вероятнее всего, вопрос придется вынести на голосование. Узнать мнение членов, а то и позволить им самим решить. Предлагают примерно вдвое больше стоимости здания, так что для многих это будет соблазн. Это почти как враждебное поглощение.

– Надеюсь, до этого не дойдет, – сказала Джен. – Я бы не хотела съезжать, и наверняка многие жильцы тоже. Потому что куда нам податься?

Шарлотт пожала плечами:

– Некоторые думают, что все можно решить с помощью денег.

– Откуда ты знаешь, что предложение в два раза больше стоимости здания? – спросила Джен. – Как вообще в последнее время можно утверждать что-либо о стоимости?

– По сравнению с похожими сделками, – пояснила Шарлотт.

– А такие сделки вообще бывают?

– И немало. Я общаюсь с людьми из советов других зданий, а ОВНМ проводит ежемесячные заседания, и там многие сообщают о поступивших предложениях, иногда и о продажах. И мне страшно не нравится то, что из этого следует.

– А что из этого следует?

– Ну, как мне кажется, то, что уровень моря сейчас стабилизировался и люди пережили критические годы, а это стоило больших усилий. Вспомни «мокрые вложения».

– Величайшее из поколений, – процитировала Джен.

– Людям нравится так думать.

– Особенно людям того поколения.

– Именно. Возвращенцам, водяным крысам, кому хочешь.

– Нашим родителям.

– Точно. Они правда многое сделали. Не знаю, как было у тебя, но истории, которые мне рассказывала мама… да и папа рассказывал…

Джен кивнула:

– Я коп в четвертом поколении, и следить за порядком во время потопа было тяжело. Им приходилось держать строй.

– Не сомневаюсь. Но сейчас, знаешь, Нижний Манхэттен стал привлекательным местом. Вот люди и заговорили о возможностях для инвестиций и реновации. Нью-Йорк – по-прежнему Нью-Йорк. А северная часть острова – это чудовище. Миллионеры отовсюду с удовольствием вкладывают туда деньги. А если вложишься, то можешь иногда заезжать и устраивать ночные гулянки.

– Это всегда так было.

– Понятно, но мне такое не по душе. Я это ненавижу.

Не сводя глаз с Шарлотт, Джен кивнула. Она искала каких-либо признаков скрытности – ведь Шарлотт была связана с пропавшими, а значит, нужно быть начеку. К тому же это была женщина с твердым мнением. Джен начинала понимать, почему ее собственный брак, заключенный в юности, распался: заходят как-то в бар финансист и соцработник…

Однако никаких намеков на то, что Шарлотт могла что-то скрывать, Джен не заметила. Напротив, та казалась очень открытой и искренней. С другой стороны, открытость в одном может служить для утаивания чего-то другого. Поэтому быть уверенной Джен не могла.

– Значит, ты хотела бы отказаться от этой сделки?

– Еще бы. Как я сказала, мне не нравится то, что из этого следует. И мне здесь нравится. Не хочу переезжать.

– Думаю, так посчитает большинство, – постаралась ее успокоить Джен. А потом резко переключилась, такая у нее была привычка: спросить что-то неожиданное и посмотреть, вызовет ли это испуг. – А что наш управляющий? Он может быть в этом замешан?

– В пропаже? – Шарлотт явно удивилась. – С чего бы ему быть замешанным?

– Не знаю. Но у него же есть доступ к системам безопасности, а камеры вышли из строя как раз в тот момент. Сомневаюсь, что это просто совпадение. Так что вот. И еще, если этим враждебным поглотителям нужна помощь изнутри, они могли сделать некоторым людям еще лучшее предложение на случай, если сделка состоится.

Шарлотт качала головой почти все время, что говорила Джен.

– Владе с этим зданием – одно целое. Не думаю, что он хорошо отнесся бы к тем, кто попытался бы втянуть его в мошенничество.

– Ну допустим. Но деньги иногда заставляют людей думать, будто они делают благо, хотя на самом деле это не так. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Но сдается мне, он расценил бы подобное не иначе как попытку его подкупить, а в таком случае этим дельцам очень повезло бы, если б они успели убраться восвояси, не будучи выброшенными в канал. Нет, Владе любит это место, я знаю.

– А он давно здесь?

– Да. Появился лет пятнадцать назад, после каких-то неприятностей.

– Проблемы с законом?

– Нет. Он был женат, но у них ребенок погиб от несчастного случая, и потом брак распался. Примерно в это время мы его и наняли.

– Ты уже тогда была в совете?

– Да, – ответила Шарлотт со вздохом. – Уже тогда.

– Значит, ты считаешь, он не может иметь к этому отношения.

– Именно.

Они уже закончили с едой, выпили кофе, и кофейники, они знали, теперь тоже были пусты. Кофе в Мете никогда не хватало. А Джен видела, что ей не раз удалось вызвать у Шарлотт раздражение. Она делала это преднамеренно, но нужно и меру знать. По крайней мере, пока хватит экспериментов.

– Знаешь, что я тебе скажу, – она повысила голос, – я буду продолжать их искать. А что касается здания, то начну ходить на членские собрания и поговорю с теми, кого здесь знаю, о том, как нам сохранить то, что у нас есть.

Это услышали некоторые из сидящих рядом, но Джен надеялась, что ее слова лишь помогут снять напряжение.

– Спасибо, – ответила Шарлотт. – Собрания непременно будут.

Д) Владе

Самая большая загруженность наблюдалась в Нью-Йорке в 1904 году. Или в 2104-м.

Город расположен на 40 градусах северной широты, как Мадрид, Анкара и Пекин.

Как в Нью-Йорке зарабатывали все большие состояния? Астор, Вандербильт, Фиш… Конечно, на недвижимости.

Это отметил Джон Дос Пассос

Я прибываю по каналу. Я ничего не знаю. Благо о том, что нужно, можно спросить.

Уильям Бронк, потомок Бронков из Бронкса

– Требуется помощь, – сообщил Мет женским голосом из настенного монитора Владе.

Управляющий сел на кровати и потянулся сначала к выключателю, потом к одежде.

– В чем дело? – спросил Владе. – Выкладывай.

– В нижнем подвале вода.

– Черт! – Он вскочил и набросил свою кархартовскую куртку. – Как давно, как быстро и где?

– Я сообщила при первом обнаружении влаги. Скорость притока не определена. Комната Б-201.

– Ладно, сообщи скорость притока, когда вычислишь.

– Будет сделано.

Владе стал спускаться в подвал – и пока он шел, свет сам зажигался у него на пути. Подвал находился не просто ниже уровня воды, но и ниже дна. Когда строилось здание, в начале XX века, его основание было врезано в коренную породу. В 1999 году все части здания, кроме башни, были восстановлены, а фундамент был заложен еще глубже. О гидроизоляции тогда никто не обеспокоился, а в коренной породе, как и во всех породах, образовывались трещины. Когда остров был частью суши, это не имело значения, но не теперь: вода из каналов медленно, но неумолимо просачивалась по этим трещинам. Поэтому загерметизировать бетонную облицовку стен подвала было труднее, чем на верхних этажах – ведь до тех можно было добраться, нырнув или установив кессон. Доступ решал все, и при его отсутствии загерметизировать подвал можно было только с внутренней стороны стен. Это было неприемлемо, так как оставляло незащищенными бетонные стены и пол подвала, из-за чего те подвергались обычным бедам: коррозии, расплыву, разрыхлению, разложению. Но поделать с этим было нечего.

Из-за этой неразрешимой проблемы Владе держал подвал пустым, так, чтобы пол и стены ничто не загораживало. Кто-то из совета жаловался на то, что площадь не используется, но управляющий был непреклонен. Он должен был иметь возможность видеть все, что там происходит. Это была одна из самых опасных уязвимостей во всем здании.

И когда он прибежал в комнату Б-201, то почти сразу все понял. Широкое и яркое пространство, отовсюду кажущееся сырым из-за света, отражающегося от так называемого алмазного покрытия, бывшего здесь на всех поверхностях. На самом деле это был графеновый композит, но такой прозрачный и блестящий, что Владе, как и все остальные, называл его алмазным. Материал был не таким твердым, как алмаз, зато более упругим и наносился как спрей. Вообще новые композиты просто удивительны с точки зрения силы, упругости, массы и всего того, чего можно желать от строительных материалов. Они сделали подводную жизнь реальностью.

Пол немного бугристый, чтобы удобнее ходить; стены, более гладкие и шлифованные, напоминали матовый алюминий и снижали яркость отраженного света. Поэтому поверхности не ослепляли, а просто блестели – так, будто все отсырело и искрилось росой. Для Владе этого оказалось достаточно, чтобы впасть в беспокойство, пусть такое здесь можно было наблюдать всегда.

Требовалось найти место протечки. Здание действительно сообщило о первом признаке сырости – он сумел обнаружить ее только с помощью своего датчика влажности. Мокрое пятно нашлось в дальнем углу, где сходились северная и восточная стены и пол. Это было странно, потому что в таких местах слой покрытия был толще обычного. Тем не менее датчик сработал именно там. Он сел на прохладный бугристый пол, провел по нему рукой. Точно, сырой. Понюхал – ничего не ощутил. Снял с пояса фонарик, направил его на угол. Пришлось поводить головой, чтобы наилучшим образом сфокусировать свои немолодые глаза, и все-таки увидел: трещина. Микротрещина.

Но это не противоречило логике. Он достал из кармана линзу, наклонился и, выставив фонарик под углом, поводил линзой перед ним. В углу виднелся крупный размытый сгусток алмазного спрея. Трещина, это точно. Вода собиралась в ней до тех пор, пока поверхностное натяжение не вынуждало ее скатываться на пол, точно так же, как это происходило бы и с бо́льшим объемом. Но, черт, отверстие выглядело так, будто его просверлили!

Он протер угол и сделал с помощью браслета его макрофото. Трещина действительно выглядела круглой – точнее, было даже два круглых отверстия, и вода собиралась в них полусферами, как кровь в паре булавочных уколов. Как чистая кровь.

– Черт!

Он снова протер угол, затем капнул туда герметик. Позже он собирался сделать там что-нибудь более существенное, например нанести толстый слой спрея, но пока и этого должно было хватить.

– Владе, – проговорила Мет ему в наушник, – требуется помощь. Вода в среднем подвале, юго-западный угол, комната Б-104.

– Сколько?

– Первое обнаружение влаги. Скорость притока не определена.

Он поспешил вверх по широкой лестнице, а потом к комнате 104, с трудом ступая – ходить мешало больное левое колено. На этом этаже комнаты были меньше, чем этажом ниже. Возле стен здесь было так же пусто, а посередине штабелями стояли ящики, которые он расставлял сам. Пол выполнен из обычного цемента, стены, как и в подвале ниже, покрыты спреем. На этом уровне все здание снаружи находилось в воде даже при отливе, равно как и этажом выше, который когда-то был цокольным. Этаж над ним пребывал в приливно-отливной зоне. Прямо сейчас был прилив, значит, в любых подводных протечках давление было повышенным. Но появление двух протечек почти одновременно показалось Владе крайне подозрительным, особенно учитывая особенности первой, которая находилась в углу и выглядела так, будто текло через просверленные отверстия.

И снова датчик влажности быстро привел Владе к протечке – та оказалась на стене над самым полом. Стена в том месте была покрыта спреем и изнутри, и снаружи, отчего протечка казалась еще невероятнее той, что он нашел внизу. С виду она была похожа больше на трещину, чем на булавочный укол. Как усталостный перелом. Вода сочилась со дна трещины – она тянулась почти вертикально. Капли собирались вместе и стекали по стене.

– Вот черт!

Он снова щедро залепил трещину герметиком, немного подумал, а потом, обогнув шахту лифта, вернулся в свою комнату. Там он снял куртку и, проклиная все на свете, натянул плавки. Нижнюю протечку точно кто-то просверлил изнутри. Владе не хотелось давать зданию никаких устных команд, касающихся камер безопасности, так как вопрос с ними до сих пор не был решен, а вся система могла быть скомпрометирована. А посему следовало дождаться, пока их проверят. Пока же задача номер один – осмотреть здание снаружи и проверить, является ли верхняя трещина сквозной. Если да, то это проще, чем если бы она имела сложную форму, в которой наружный и внутренний выходы не совпадали. Но вообще и то и другое плохо!

Гидрокостюмы и кислородные баллоны со снаряжением хранились в эллинге, на складе рядом с его офисом. Люди выплывали на своих судах, как казалось, без лишнего стресса, и Су беспокойно ему кивнул: мол, все хорошо.

– Я поныряю немного, – предупредил его Владе, отчего Су нахмурился.

Никто не должен был нырять в одиночку, но Владе нырял вокруг здания постоянно, имея при себе только маленькую тележку и ничего более.

– Если что, я буду на телефоне, – сказал Су, и Владе, кивнув, начал непростой процесс надевания гидрокостюма. Для осмотра зданий можно было использовать самый маленький баллон, и на голову в этом случае надевалось нечто похожее на плавательную маску. То есть он был закрыт не полностью, но для недолгой работы близ поверхности хватало и этого. Главное – хорошенько вымыться после.

Внутри эллинга имелись ступеньки, уходящие в воду. Сейчас было видно только три из них, то есть прилив был почти максимальным. Он спустился вниз, ощущая себя болотной тварью из одноименного фильма^[232], самого страшного фильма всех времен, по его мнению. К счастью, он не уносил с собой вниз какую-нибудь несчастную, мгновенно стареющую деву. Даже салазок у него не было – для подобных нырков они были не нужны.

Вода была, как всегда, холодной, это ощущалось даже в гидрокостюме, но он разогревался так быстро, что прохлада казалась приятной. Погружение, быстрая проверка снаряжения, потом выход через дверь эллинга в бачино, проплыв. Гидрокостюм снабдил ноги лишь небольшими перепонками на пальцах и маленькими плавниками, и это тоже создавало приятное ощущение. Головной фонарь излучал мощный свет, но лучи, как всегда, ловили в основном лишь различные частицы в богомерзкой городской воде, хотя ее и пытались очистить десятки миллионов моллюсков в аквакультурных садках. Владе сейчас видел всего на два-три метра перед собой. Нужно было держаться на достаточной глубине, чтобы не получить по голове килем лодки, но не настолько глубоко, чтобы залезть в какой-нибудь садок. В самых верхних из них содержалось немало рыбы – лосось, тиляпия, сом, целые подвижные стайки, снующие вдоль стенок клетей.

Обогнув северо-западный угол здания, Владе завис над старой дорожкой, будто призрак. Тротуар, бордюр, улица – всегда жутковато видеть следы того Нью-Йорка, каким он некогда был. 24-я улица.

За угол, потом к той точке на стене снаружи комнаты Б-104. Свериться с навигатором, чтобы убедиться, что это то самое место. Приблизившись к стене, он осмотрел каждый дюйм блестящего алмазного покрытия, провел по нему руками. Ничего слишком заметного… и да, прямо напротив внутренней трещины вроде бы оказалась наружная. Какого хрена?

Владе проработал десять лет в городском водном отряде, где чинил канализационные трубы, технологические сети, подводные тоннели, аквафермы и прочее. Поэтому плавать под водой в одном из каналов было для него столь же обыденно, сколь ходить по улицам на Верхнем Манхэттене, а то и привычнее – ведь в верхней части острова он практически не бывал. Взглянул наверх – поверхность то чуть вздымалась, то приопускалась, будто дышала. На востоке, где между зданиями восходило солнце, разливался опаловый свет. Волны сплетались друг с другом, ударяли о Мет и его Северное здание, отскакивали и разбивались, образуя пузыри, которые тут же лопались. Когда он смотрел на восток, в сторону 24-й улицы, там уже было видно солнце. Все как обычно – но что-то будило в нем страх. Что-то было не так.

На всякий случай Владе подплыл к северо-восточному углу здания, посветил фонарем на нижнюю часть цоколя, проверил ее, всего метров пять-шесть с обеих сторон. Низ цоколя всегда выглядел странно: герметик, скреплявший стык между зданием и старинным тротуаром, походил на застывшую серую лаву, а сам тротуар, как и часть улицы, был покрыт алмазным спреем. Это была слабость всех зданий, что еще стояли в мелководье Нижнего Манхэттена: загерметизировать поверхности можно было только так, а в местах, где покрытие отсутствовало, вода свободно проникала. У городских служб был, однако, план установить кессоны и выкачать воду со всех затопленных улиц общей протяженностью двести миль, нанести алмазное покрытие до максимального уровня прилива и только потом пустить воду обратно. Это могло иметь успех лишь отчасти, поскольку вода, конечно, уже была повсюду и ниже уровня улиц, она давно впиталась в старый бетон, асфальт и почву, поэтому загерметизировать улицы получилось бы только вместе с ней. И Владе не был уверен, что это принесло бы какую-либо пользу. Это все равно что запереть конюшню, когда лошади уже оттуда сбежали, считал он вместе со многими другими, но гидрологи заверяли, что это спасет ситуацию, и потихоньку приступали к работе. Будто не было более важных дел. Ну и ладно. Глядя на место, где заканчивались герметик и алмазное покрытие и начинался голый бетон и где сейчас находилось дно канала, Владе нутром чуял, что гидрологи хотели просто сделать здесь хоть что-то. Лишь бы не сидеть сложа руки.

Закончив осмотр, он не спеша вернулся к эллингу и, истекая водой, затопал по ступенькам. На этот раз он напоминал себе Создание из Черной лагуны^[233].

Выбравшись из гидрокостюма, он обрызгал лицо и шею отбеливателем, смыл его, вытерся и переоделся в обычную одежду. Затем позвонил своему старому другу Армандо из подводной службы Овна:

– Слушай, Армандо, а ты не мог бы заскочить и взглянуть на мое здание? У меня тут пара протечек.

Армандо согласился включить его в свое расписание.

– Спасибо.

Он взглянул на фотографии у себя на планшете, повернулся к своим экранам и вывел на них сведения о протечках. Затем, немного поколебавшись, изучил записи с камер безопасности.

Ничего явного. Потом сверился со своим журналом: подвальные камеры не записали ничего – даже в те дни, когда, судя по его журналу, туда точно кто-то заходил.

После ныряния его часто подташнивало, как и всех время от времени. Говорили, это то ли из-за скоплений азота, то ли аноксии, то ли токсичной воды, кишащей всякими органическими удобрениями, выбросами, микрофлорой, фауной и чистыми ядами, – боже, чего только не было в этом химическом винегрете, замешанном на городских стоках! От него просто не могло не тошнить. Но в этот день Владе почувствовал себя еще хуже обычного.

Он позвонил Шарлотт Армстронг:

– Шарлотт, ты где?

– Иду к себе в офис, уже почти на месте. Всю дорогу пешком. – Судя по голосу, она была довольна собой.

– Хорошо. Слушай, не хочу тебя расстраивать, но, похоже, кто-то пытается повредить наше здание.

Е) Амелия

Алфред Стиглиц и Джорджия О’Кифф были первыми художниками Америки, которые жили и работали в небоскребе.

Скорее всего.

Любовь на Манхэттене? Сомневаюсь.

Кэндес Бушнелл. «Секс в большом городе»

Ла Гуардия^[234]: Я варю пиво.

Патрульный Меннелла: Хорошо.

Ла Гуардия: Почему вы меня не арестуете?

Патрульный Меннелла: Полагаю, если кто и должен этим заниматься, то агент бюро Сухого закона.

Ла Гуардия: Что ж, тогда я окажу вам неповиновение. Я думал, вы предоставите мне жилье.

Дирижабль Амелии «Искусственная миграция» был модели «Фридрихсхафен Делюкс Миди», и она его обожала. Автопилота она сначала называла полковником Блимпом^[235], но его голос был дружелюбным, доброжелательным и будто бы принадлежал немцу, и она прозвала его Франсом. Когда она сталкивалась с той или иной проблемой – а эту часть ее передачи зрители любили больше всего, особенно если она при этом теряла что-нибудь из одежды, – она говорила:

– О, Франс, юху, дай, пожалуйста, поворот на триста шестьдесят и вытащи нас отсюда!

Тогда Франс брал управление на себя и выполнял все необходимые маневры, отмачивая при этом неудачную шутку, почти всегда одну и ту же – что-то о том, что поворот на триста шестьдесят градусов только направит вас туда, куда вы уже направлялись. Эту шутку знали уже все, она стала в своем роде дежурной, но главное, проблемы обычно этим и решались. Франс был умен. Конечно, принимать некоторые решения он предоставлял ей, считая их лежащими вне его компетенции. Однако он был на удивление изобретателен, даже в тех областях, которые были скорее человеческими.

Ее аэростат, точнее дирижабль – то есть с полужестким внутренним корпусом, который изготовлен из аэрогеля и ненамного тяжелее газа в баллонетах, – достигал сорока метров в длину и имел просторную гондолу, которая крепилась к его нижней стороне, будто толстый киль. «Фридрихсхафен» построила его перед самым началом века, и с тех пор он преодолел много миль, разъезжая, как трамповое судно конца XIX века. Такой долговечности он достигал благодаря своей гибкости и легкости, а также фотовольтаической наружной оболочке корпуса, которая делала его совершенно автономным. Конечно, когда полет был долгим, его повреждали солнечные лучи. К тому же требовалось регулярно пополнять запасы, но зачастую это удавалось сделать в воздухе – во встречающихся по пути небесных деревнях. В них же производили и мелкий ремонт. Таким образом, их дирижаблю, как и миллионам аналогичных воздушных судов, по сути, не было нужды совершать посадки. А Амелии, подобно миллионам других воздушных пассажиров, не было нужды сходить на землю – можно странствовать хоть годами.

Дирижабль стал для нее необходимым убежищем. За все эти годы у нее редко бывало, когда она не видела где-нибудь вдалеке других дирижаблей, но это ее не огорчало. Даже наоборот: успокаивало, внушало, что люди присутствуют где-то рядом, создавало ощущение, что атмосфера – это тоже пространство для людей, непрерывно меняющийся кальвиноград^[236]. Будто после подъема воды люди взметнулись в небо, будто семена одуванчиков, и рассеялись по облакам.

Хотя сейчас она снова видела, что в полярных широтах небеса были безлюднее. В двухстах милях к северу от Квебека она замечала лишь немного воздушных судов. В основном это были грузовые – они летели на гораздо большей высоте и, пользуясь отсутствием на борту людей, поднимались к струйным течениям в атмосфере и таким образом ускорялись, следуя к очередным пунктам назначения.

Когда они приблизились к Гудзонову заливу, Франс резко изменил уклон дирижабля, выпустив гелий в баллонеты и повернув закрылки позади мощных турбин, что располагались в двух больших цилиндрах, прикрепленных к корпусу по бокам. Вместе эти действия привели к тому, что у судна опустился нос, и оно направилось к земле.

Октябрьские ночи здесь становились длиннее, и холодный пейзаж простирался во все стороны погруженной во тьму белизной, сияя студеным блеском сотен озер, что наглядно показывали, насколько ледяная шапка последнего Ледникового периода накрыла и сдавила Канадский щит. Земля внизу казалась скорее архипелагом, чем материком. Предрассветное сияние на севере вырисовывало городок, куда они направлялись, – Черчилл, Манитоба. Когда они снизились над городком и устремились к взлетному полю, то увидели, что все поселение представляло собой изолированную кучку строений. Располагалось оно так далеко от Западного побережья Гудзонова залива, что из загруженного движением Северо-Западного прохода сюда не заглядывал почти никто. Изредка появлялись здесь лишь круизные лайнеры, их пассажиры надеялись увидеть хоть каких-нибудь белых медведей.

Однако те едва ли еще здесь были. Главным образом потому, что медведи теперь каждый год застревали на суше из-за весенних расколов льда и оставались на ней до осени, когда тот замерзал снова, а значит, не могли добраться до тюленей, служивших им основной пищей. В результате они так голодали, что никогда не рожали тройни, да и двойни случались редко. Когда же они проходили через Черчилл, чтобы проверить, пора ли уже выходить на новое море, то заодно искали, чем поживиться в городке. Так продолжалось уже больше ста лет, и городская программа оповещения о белых медведях давно выработала алгоритм, позволяющий справляться с октябрьской миграцией медведей, направляющихся к новообразованному льду. Программа эта предусматривала транквилизацию нарушителей и их транспортировку дирижаблями к местам, где появлялся ранний лед и собирались тюлени. В этом году сотрудники программы, вместо того чтобы вывозить нарушителей из города, содержали их в специальных резервуарах, дабы затем выбрать из них самых несносных, которые будут высланы гораздо южнее.

После того как Франс пристыковался к мачте на окраине города и местная бригада притянула судно к земле, Амелия выбралась и поприветствовала людей. Как ей сообщили, встретить ее собралось чуть ли не все население городка. Амелия пожала каждому руку и поблагодарила за прием. Все это непрерывно снимал рой летающих камер. Затем она проследовала за местными к резервуару с медведями.

– Мы в Черчилле, приближаемся к медвежьему изолятору, – комментировала Амелия для передачи, хотя в этом и не было необходимости. Запись не транслировалась в прямом эфире, и она чувствовала себя более расслабленной, чем обычно, но вместе с тем пыталась вести себя более осознанно. – Этот изолятор и его сотрудники спасли от неминуемой смерти буквально тысячи белых медведей. До внедрения программы здесь ежегодно убивали порядка двадцати медведей, чтобы те не растерзали местных. Сейчас их убивают даже далеко не каждый год. Когда сезон заканчивается без убийств, горожане лепят гигантскую снежную статую медведя.

Она снимала пикапы, которые должны были перевезти ее трансполярных мигрантов из изолятора на борт «Искусственной миграции». Это были здоровенные машины с шипованными шинами выше ее роста. Медведи, как ей сказали, не спали, поэтому во время перелета на юг их следовало держать в больших вольерах в отдельном блоке, расположенном в кормовой части гондолы. По-видимому, было решено, что им удастся легче перенести путешествие, если они будут размещены вместе. Для самой Амелии продюсеры заготовили помещение еще до отправления, а холодильники и морозилки заполнили тюленьим мясом, чтобы кормить медведей в пути.

Пока сотрудники программы с помощью подъемного крана перемещали транквилизованных медведей в пикапы и отвозили их к дирижаблю, Амелия все снимала и комментировала, хотя и знала, что при монтаже звук отредактируют.

– Некоторые люди, похоже, не понимают проблему вымирания животных! Это трудно представить, но это так, и мы не могли заставить всех согласиться с тем, что переселение белых медведей в настоящую полярную среду – их последний шанс на выживание в естественных условиях. Всего будет переселено двадцать медведей – это около десяти процентов всех оставшихся медведей. Я беру с собой шестерых. Если мы это сделаем, то поможем пережить этот момент и обрести реальное будущее. И пусть бутылочное горлышко их генетического разнообразия будет тонким, как соломинка, но это же лучше, чем если бы они вымерли, верно? Тут либо так, либо совсем конец, так что я говорю: грузим их и увозим!

Медведи, накачанные транквилизаторами и помещенные в сетки, выглядели взъерошенными и желтыми. Огромные пикапы собрались у створки кормового отсека ее гондолы, где небольшой подъемный кран поднимал их по одному и укладывал на погрузчики, которые казались совсем маленькими по сравнению со своими грузами, но были достаточно мощными, чтобы провозить их по пандусу. При перелете в помещении с медведями должна была поддерживаться арктическая температура, и на борту находилось все, чего звери могли пожелать осенью. Предполагалось, что путь на юг, если позволит погода, займет две недели.

Вскоре после того как медведи оказались на борту, Франс отстегнул дирижабль от мачты, и начался подъем. Теперь это было медленнее, чем обычно, ведь они стали на пять тонн тяжелее.

* * *

Неделю спустя они столкнулись с тропическим циклоном, перемещающимся на север из Тринидада и Тобаго, и Амелия попросила Франса сместить курс к западной границе циклона, что дало бы зрителям впечатляющий вид на природное явление, которое могло превратиться в ураган, а заодно вытолкнуло бы судно на юг после прохождения в воздушном потоке против часовой стрелки. Циклон получил имя Гарольд – так звали младшего брата Амелии, поэтому она стала называть его Братиком. В целом он смещался на север со скоростью около 20 километров в час, но его западная граница бурлила так, что скорость ветров, устремлявшихся на юг, достигала примерно 200 километров в час.

– Это прибавит нам около 180 километров в час, – сообщила Амелия будущим зрителям, – что здорово, пусть и продлится всего несколько часов. Потому что местные, как мне кажется, начинают немного волноваться.

Последнее она проговорила с привычной гримасой, выражавшей терпимое огорчение: изогнув брови и вытаращив глаза, как Люсиль Болл^[237]. Это всегда хорошо смотрелось. Летающие камеры, что сновали вокруг, добавляли к этому эффект «рыбьего глаза».

Медведи должны были перейти в зимний режим – не гибернацию, а скорее состояние, в котором они становились своего рода зомби-медведями, как выразился один из сотрудников программы в Черчилле. Но, судя по звукам, что слышала Амелия, никуда они не переходили. С кормы доносился глухой, будоражащий рев, похожий на львиный, и вой, словно издаваемый собакой Баскервилей.

– Медведи недовольны? – спросила она. – Они видят бурю из окна? Может, голодные? Кажется, они сильно расстроены!

Затем их затянул Гарольд, и почти десять минут стоял такой шум, что расслышать что-либо было невозможно. Их хорошенько затрясло, и жаловались ли на это медведи, сказать было нельзя, потому что ничего не было слышно. Но у Амелии внутри все завибрировало так, будто она была барабанной тарелкой, висевшей рядом с другой, по которой отчаянно стучали. Поэтому и медведям, скорее всего, это не нравилось.

– Держитесь, ребятки! – громко объявила Амелия. – Потерпите, пока мы не наберем скорость, будет громко. Конечно, вряд ли нашему ускорению что-то препятствует – мы же не на корабле в океане. Я сама не сразу к этому привыкла, но здесь мы, по сути, летим со скоростью ветра – он не проносится мимо, как было бы с кораблем или даже с самолетом. Если мы выключим турбины, нас просто унесет туда, куда он будет дуть. Так что мы можем безопасно заходить в ураганы. Просто летим по течению, медленно или быстро – нам без разницы. Верно, Франс?

Хотя на этот раз их трясло неслабо. Когда вихрь взаимодействовал с более медленным воздухом, окружающим его, образовывалась турбулентность. Как только они войдут в ураган чуть дальше, как уже не в первый раз объясняла Амелия, станет полегче. Но и тогда тряска не прекратилась бы; в урагане их окружали облака, и плотные, а облака были как расплывчатое озеро, с некоторой зыбью, создаваемой переменным распределением капель воды. Поэтому, когда их уносило с ветром, они находились в глубине облаков, а мелкое дрожание вместе с резкими нырками и толчками придавало ощущение скорости даже при том, что увидеть они ничего не могли.

– Эта тряска происходит из-за ламинарного потока, – рассказывала Амелия. – Само облако дребезжит!

Хотя нельзя было исключать, что это дребезжит дирижабль – что у него изгибался аэрогелевый каркас. Амелия точно знала, что обычно внутри облаков, даже при урагане, трясло меньше. Они не сопротивлялись ветру, не пытались выбраться из циклона – они оседлали течение, и Франс снизил частоту скачущих вверх-вниз внутренних волн. Но все равно их сильно и неравномерно качало вверх и вниз, из стороны в сторону.

– Не знаю, – объявила Амелия, – это звучит нелепо, но, может, это качание происходит из-за медведей?

Вероятность этого была невелика, но вероятнее этого предположить было нечего. Наверняка же медведи не стали бы организованно бросаться из стороны в сторону – во всяком случае, она на это надеялась. Они весили восемьсот фунтов каждый, поэтому даже без координации движений им достаточно было просто биться о стены, бороться или швырять друг дружку, как сумоисты, – и да, это определенно раскачало бы судно. Дирижабль, всего лишь полужесткий, был очень чувствителен к внутренним смещениям масс. Поэтому, если груз у них на борту был разъярен…

– Медведи, медведи, медведи, о боже!

Амелия спустилась в центральный проход, чтобы проверить. Там в двери имелось окно на ту половину гондолы, где размещались звери, и она, взяв камеру в виде заколки, прикрепила ее к волосам и заглянула к медведям.

Первый, кого она увидела, был в крови.

– О нет! – Окровавленные стены, где-то следы когтей. – Франс, что здесь творится?!

– Все системы в норме, – доложил Франс.

– Да о чем ты?! Посмотри сюда!

– Посмотреть куда?

– На медведей!

Амелия подошла к шкафчику в проходе, открыла его и сняла с крепления на его задней стенке пистолет с транквилизатором. Вернувшись к двери прохода и посмотрев в окно, не увидела там ничего и отперла дверь, но тотчас была отброшена назад, потому что дверь резко подалась на нее. Окровавленные белые гиганты пронеслись мимо нее, будто собаки, будто громадные лабрадоры-альбиносы или люди в не подходящих по размеру меховых шубах, бегающие на четвереньках. Она лежала, растянувшись у стены напротив, притворясь мертвой, и, к счастью, не привлекала внимания животных. Одному она выстрелила в бедро, когда тот бежал по проходу в сторону мостика, а когда звери скрылись из виду, она поднялась на ноги и ринулась к шкафчику. Затем залезла в него, потянула на себя дверь, повернула защелку изнутри, а уже в следующее мгновение услышала, как по двери крепко ударили с той стороны. Ударили огромной лапищей! Причем сильно!

Ну нет! Она заперта в шкафчике, по дирижаблю носятся как минимум три медведя, а то и все шесть, сам дирижабль кружится в урагане. Каким-то образом ей удалось опять вляпаться!

– Франс?

Ж) Стефан и Роберто

Я за то искусство, которое сообщает вам, который час или где находится такая-то улица. Я за то искусство, которое помогает старушкам переходить через дорогу.

Сказал Клас Олденбург

Ширина улиц – шестьдесят футов, авеню – сто футов. Поперек авеню можно вместить теннисный корт. Улицы, как говорили, рассчитывались на то, чтобы здания вдоль них имели по четыре-пять этажей.

Свинцовый сумрак тяжело ложится на худые плечи пожилого человека, идущего по направлению к Бродвею. На углу у киоска его взгляд на что-то натыкается. Сломанная кукла среди раскрашенных говорящих кукол! Он бредет дальше, уронив голову в кипение и гул, в жерло унизанного бусами букв зарева.

– Я помню, тут были луга, – ворчит он, обращаясь к маленькому мальчику^[238].

Джон Дос Пассос. Манхэттен

Стефан и Роберто не нашли возможности зарядить аккумулятор, питавший их лодку, поэтому пошли по крытым переходам на запад и на Шестой авеню сели в вапо, ехавший на север, где они собирались увидеться со своим другом мистером Хёкстером. Лил дождь, поверхность канала бушевала от крупных капель и разлетающихся брызг. Маленькие кружки расходились на воде, становясь большими, и все это накладывалось на следы лодок и бесконечных гребешков от сильного южного ветра. Неспокойная серая вода под беснующимся серым небом, все в непрерывном движении. Люди ждали на пристанях, забившись в укрытия, если удалось их найти, или мужественно стоя под зонтами. Сами мальчишки стояли на носу вапо, промокая, несмотря на свои большие целлофановые куртки. Им было на это наплевать.

При отливе на каждом здании района показались темно-зеленые сливные отверстия. Одиннадцать футов разницы, как говорили. Ребята намеревались сперва воспользоваться приливом, который надвигался вэтот день, а потом навестить мистера Хёкстера, жившего на улице Фанди, то есть на Шестой авеню, между 31-й улицей и Центральным парком.

Они сошли с вапо на пристани рядом с ларьком Эрнесто на 31-й и одолжили у него пару досок для серфинга и гидрокостюмы. Оттуда они поднялись по западному помосту Шестой авеню, что тянулся, будто плоский настил, к протяженному треугольному бачино, где Шестая сходилась с Бродвеем в районе 31-й, чуть севернее отметки уровня отлива. Здесь начиналась улица Фанди, как в очередной раз переименовали этот участок Шестой, и это название было уж точно лучше, чем авеню Америки, придуманное глубоким политиком и больше подходящее Мэдисон-авеню или Денверу. Теперь же название казалось весьма уместным, потому что и приливы, и отливы в этом районе нередко повергали в шок^[239].

Этот отрезок Среднего Манхэттена соответствовал самой широкой приливно-отливной зоне. По большей части здесь царил хаос, и район славился как зона незаконных поселенцев, мошенников и бродяг, но представлял интерес и для обычных людей, приходивших развлечься. Людей вроде Стефана и Роберто, которые любили тусоваться с серфингистами, собиравшимися здесь, когда прилив, поднимающийся одновременно по Бродвею и Шестой авеню, усиливался легким уклоном Шестой, и каждый раз продвижение белой пены на север оказывалось поразительно стремительным, особенно если его поддерживал южный ветер. Если при максимальном приливе встать на 40-й улице и посмотреть на юг, то в зелени мелководья можно разглядеть шлюз, где поверх мягкого коврика из водорослей накатывает белая пена и занимает улицу задолго до того, как прежняя вода успевает вернуться, а потом сталкивается со следующей, поднимая низкую белую стенку, которая быстро разрушается и сливается со следующим натиском.

Все это вместе означало, что, если вы катались здесь на доске, как уже вскоре делали Стефан и Роберто, вы могли устраивать заносы, петлять по улицам от тротуара к тротуару, резко разворачиваться на обочинах или перепрыгивать их и влетать в проемы, а иногда даже ловить волны, отскакивающие от зданий, и спрыгивать с них через тротуар обратно на улицу.

Стефан и Роберто, улюлюканьем объявляя о своем приходе, присоединились к группе серферов. Возражения тех были приняты к сведению и отвергнуты, и дальше уже все вместе проходили квартал за кварталом, маневрируя и вращаясь вокруг своей оси, отклоняясь в сторону, если необходимо, и порой даже падая. Иногда это бывало больно, потому что глубина никогда не была слишком велика, чтобы не стукнуться об асфальт, хотя даже четыре дюйма могли смягчить удар, особенно если вы так доверились воде, что решили на ней полностью распластаться.

Шестая авеню была достаточно ровной по всей межприливной зоне, особенно между 37-й и 41-й улицами, благодаря чему последние волны прилива могли донести вас аж до максимальной отметки, где асфальт, пусть и потрескавшийся, был уже больше черным, чем позеленевшим. Межприливье же всегда было склонно зеленеть. Жизнь! Жизнь любила межприливье.

Это была фантастика – чувствовать, как сопротивление воды сминается между вашей доской и улицей. Идеально четкое ощущение, настолько, что достаточно было лишь чуть-чуть сместить вес – и доска скакнет вперед по воде, над самым асфальтом, но так его и не коснется. Десятая часть дюйма от асфальта – и вы летите плавно, безо всякого трения! И весь мир словно удивительный водоворот! Если же вы задели дно, то просто можете соскочить с доски, поймать ее, прежде чем она ударит вас по ногам, а потом бросить перед собой, запрыгнуть и вновь влиться в движение!

Еще очень круто было остаться до начала отлива и увидеть, как вода возвращается по улице обратно. Прокатиться на нем было нельзя – нормально не получалось, хотя упрямцы постоянно пытались. Зато было здорово просто сидеть на улице, истощенным и раскрасневшимся в своем гидрокостюме, и наблюдать за тем, как уходит солнце, высасывая воду, будто Великий океан делает глубокий вдох или готовит какое-нибудь страшное цунами. В подобные моменты казалось, будто весь мир может осушиться прямо у вас на глазах. Но нет, это лишь обычный отлив, который, как всегда, стабилизируется где-то в районе 31-й улицы, у минимальной отметки, за которой лежит Нижний Манхэттен, затопленная зона, их родные воды. Их район.

Как же здесь весело! После всего этого они стянули с себя костюмы, побрызгали друг друга сначала отбеливателем, затем омылись водой, очищенной фильтром, и вытерлись полотенцами. При этом они морщились, когда задевали раны, куда почти наверняка попала какая-нибудь мелкая инфекция. Потом ребята вернули вещи Эрнесто, поблагодарив его и пообещав потом доставить что-нибудь по его заданию. Потом поболтали с заядлыми серферами, которые прятались у Эрнесто. Таких было немного, потому что падения порой бывали слишком жесткими. Так что это была сплоченная группа, одна из многих субкультур в этом самом компанейском из городов.

* * *

Обсохнув, одевшись и заглотив несколько вчерашних булок, которые швырнул им Эрнесто, мальчишки направились на запад по дощато-бетонным тротуарам в сторону Восьмой улицы, в лабиринт затопленного Челси.

Здесь почти каждое здание, что еще не обрушилось, было признано непригодным, и небезосновательно. Когда Гудзон разошелся и затопил этот район, выяснилось, что фундаменты были положены не на коренную породу. Бетон же за долгие годы раскрошился, а сталь, которой он обычно армировался, хоть и была прочна, также не спасла положения, поскольку ей теперь не на чем было держаться. После того как был принят закон штата о признании района непригодным для жизни, люди, как рассказывал мистер Хёкстер, естественным образом его проигнорировали и стали селиться здесь незаконно, так же как и где угодно еще. Хотя закон, пожалуй, в этом случае был справедлив.

Вот почему здесь было так тихо. Мальчики прошагали по дощатому настилу, выложенному поверх шлакоблоков, к грубой пристани, собранной из досок, прибитых к старым пенополистироловым блокам, и привязанной перед низеньким домиком из песчаника на 29-й улице. Вокруг никого не было видно, и это казалось непривычным. Ребята, сами того не осознавая, стали говорить тише. Во всех зданиях, что стояли вокруг, зияли разбитые окна, и лишь немногие из них были заделаны досками; остальные просто зияли дырами – явный признак заброшенности. Куда ни посмотри – ни одного целого окна. И так тихо, что можно было различить, как волны бьются о стены и шипят пузырьками, и это было так удивительно приятно слышать после обычных гудков и воплей, наполнявших город.

Ребята осмотрелись – не следил ли за ними кто? По-прежнему пусто. Тогда они нырнули в открытую дверь дома у причала и направились вверх по заплесневелой и просевшей лестнице.

Пешком на пятый этаж. Скрипучие половицы под ногами. Запах плесени и грязных горшков.

– Сама суть Нью-Йорка, – заметил Роберто, пока они шаркали по темному коридору навстречу двери.

Дойдя, они простучали код, который предназначался для друзей, и замерли в ожидании. Затем здание затрещало и пахну́ло смрадом.

Дверь открылась, и на мальчиков уставилось морщинистое лицо их друга.

– А, джентльмены, – проговорил мужчина. – Заходите. Молодцы, что заглянули.

* * *

Они вошли в квартиру – внутри воняло слабее, чем в коридоре, но все равно запах ощущался. И неслабо. Но старик давно к нему привык, решили они. Его комната была совсем убогой: вся заставлена книгами и ящиками, заполненными одеждой и всякой ерундой, но так явно было задумано. Стопки книг возвышались повсюду – порой с человеческий рост, а то и выше, зато они все выглядели надежно: самые большие книги располагались внизу, и для удобства поиска все книги лежали корешками к проходам. Сверху этих штабелей находилось несколько масляных фонарей и электрических фонариков. В шкафах имелись ящики, которые, знали ребята, были забиты свернутыми и сложенными картами, а центральное место во всей комнате занимал большой кубический комод по грудь высотой. В углу размещалась раковина, где вода вытекала через фильтр и собиралась в миску.

Старик точно знал, что где находится, и всегда мог без колебаний пойти, куда хотел. Иногда он просил их перенести книги, чтобы добраться до какого-нибудь большого тома на дне стопки, и ребята были только рады помочь. Книг у старика было больше, чем у любого другого, кого они знали, и даже больше, чем у всех их знакомых, вместе взятых. Стефан и Роберто не любили в этом признаваться, но ни один из них не умел читать. Поэтому им больше нравились карты.

– Присаживайтесь, джентльмены. Не желаете чаю? Что вас привело ко мне сегодня?

– Мы его нашли, – объявил Роберто.

Старик распрямился и посмотрел на них:

– Правда?

– Мы думаем, что да, – ответил Стефан. – Металлодетектор сработал четко, прямо на том месте по навигатору, что вы сказали. Потом нам пришлось отплыть, но мы его обозначили и сможем найти снова.

– Чудесно, – проговорил старик. – Сильный был сигнал?

– Он запищал как бешеный, – сказал Роберто. – А детектор был настроен на золото.

– Прямо на том месте?

– Прямо на том.

– Чудесно. Великолепно.

– Но вопрос в том, насколько он может быть глубоко, – сказал Стефан. – Сколько до него надо копать?

Старик пожал плечами и нахмурился. Так его лицо стало походить на лицо ребенка, страдающего какой-то изнуряющей болезнью.

– А до какой глубины достает металлодетектор?

– Говорят, на десять метров, но это зависит от количества металла, влажности грунта и всего в этом роде.

Старик кивнул:

– Ну, такая глубина возможна. – Он прохромал к комоду и достал из него сложенную карту. – Вот, посмотрите сюда.

Они подсели к старику с обеих сторон. Это была топографическая карта Манхэттена и близлежащей территории, составленная до наводнений Геологической службой США. На ней были отмечены как изолинии рельефа, так и улицы со зданиями – это была очень плотная карта, на которой старик еще и сам прочертил исходные береговые линии зеленым, а нынешние – красным. А в Южном Бронксе, помещенном картографами Геологической службы вдали от берега, но, судя по красным и зеленым линиям, погруженном под воду, стоял черный крестик. Хёкстер постучал по нему указательным пальцем, как делал это всегда, – середина креста уже даже немного истерлась.

– Так вот, вы помните, что я вам рассказывал, – начал он со своего обычного вступления. – Я вам рассказывал, «Гусар» отплывает с британской пристани в районе Бэттери-парк 23 ноября 1780 года. 114 футов в длину, 34 в ширину, корабль шестого ранга, 28-пушечный фрегат, около ста человек на борту. И возможно, также семьдесят американских военнопленных. Капитан Морис Поул намерен пройти через Врата ада, потом через пролив Лонг-Айленд, несмотря на то, что его лоцман, черный раб по имени мистер Суон, не рекомендует этого делать, потому что слишком опасно. В общем, они прошли бо́льшую часть Врат ада, но врезались в скалу Горшок – по сути, выступ, торчащий из Астории. Капитан Поул спускается посмотреть и видит гигантскую дыру на носу. А вернувшись, говорит, что корабль нужно затопить, а всех людей переместить на берег. Течение уносит их на север, поэтому они нацеливаются либо на порт Моррис на побережье Бронкса, либо на остров Норт-Бротер, тогда называвшийся остров Монтрессора, но – бульк! Они тонут. Все происходит слишком быстро. «Гусар» тонет на мелководье, и только мачты остаются торчать, даже когда он достигает дна. Большинство моряков невредимыми добираются до берега на лодках, хотя ходят слухи, что те семьдесят американских пленных утонули, потому что все были закованы в кандалы.

– Так это хорошо, да? – спросил Роберто.

– Что пленные утонули?

– Нет, что там, где он затонул, неглубоко.

– Я понял, о чем ты. Да, это хорошо. Но вскоре после этого британцы попытались его поднять: продели под корпусом цепи и потянули. Но он разломился, и золота они так и не увидели. Четыре миллиона долларов золотыми монетами, которыми собирались заплатить британским солдатам. В двух деревянных сундуках, обвязанных железными обручами. Четыре миллиона по меркам 1780 года. Монеты – скорее всего, гинеи или вроде того, я не знаю, почему их всегда оценивают в долларах.

– Много золота.

– О да. Сейчас такое количество должно стоить сикстиллиард.

– А на самом деле?

– Не знаю. Может, пару миллиардов.

– И на мелководье.

– Верно. Только там мутно, и река быстро движется в обе стороны. Спокойная она только при максимальном приливе и отливе, примерно по часу времени, как вы, ребята, знаете. Плюс они разломали корабль, когда пытались достать, так что его, наверное, растащило по всему руслу. Это почти наверняка. Хотя сундуки не могло слишком далеко унести. Так что лежат где-то там. Но река меняет берега, разрушает их, наращивает обратно. И в 1910-х на берегу Бронкса в том районе насыпали несколько новых причалов и погрузочную площадку за ними. Мне понадобилось несколько лет, чтобы найти в библиотеках карты, составленные до и после этой засыпки. Кроме того, я нашел карту 1820-х годов, где было показано, куда подались британцы, когда пришли и попытались вытащить корабль. Они-то знали, где он, и пытались достать его даже два раза. Ясное дело, они хотели спасти свое золото. В общем, мне удалось сложить все это и определить место. Позднее я подобрал координаты по навигатору. Туда-то вы и отправились. И вот оно.

Мальчики кивнули.

– Но какая глубина? – спросил Роберто, когда уже показалось, что Хёкстер начал дремать.

Хёкстер вздрогнул и посмотрел на ребят.

– Корабль был построен в 1763 году и имел двадцать восемь пушек. Одну из которых вытащили и выставили в Центральном парке. И только потом заметили, что в ней было ржавое ядро и порох. Пришлось обезвреживать ее с помощью отряда техников! Так вот, у шестиранговых кораблей, как этот, была одна палуба, и она не сильно возвышалась над водой. Футов на десять. А раз мачты оставались торчать из воды, это значит, что затонул он где-то между пятнадцатью и, скажем, сорока футами, но у берега такой глубины нет, поэтому будем считать – двадцатью футами. Потом эту часть реки засыпали, но она стала всего на несколько футов выше максимального уровня прилива – не более чем на восемь. Сейчас уровень воды поднялся, как говорят, на пятьдесят футов по сравнению с тогдашним, а у вас тогда, значит, глубина получилась сколько, футов сорок?

– Скорее двадцать, – ответил Стефан.

– Ладно, значит, тогда, наверное, присыпали больше, чем я думал. В любом случае выходит, что сундуки должны быть футах в тридцати-сорока ниже нынешнего дна.

– Но их же обнаружил металлодетектор! – указал Стефан.

– Правильно. Из этого следует, что до него порядка тридцати футов.

– Короче, это достижимо, – заявил Роберто.

Стефан не был так уверен.

– Достижимо, конечно, если сделать достаточно ходок. Только не знаю, хватит ли у нас под колоколом места для такого количества ила. Точнее, знаю: не хватит.

– Надо будет окружить чем-то дыру и выносить ил в разные стороны, – сказал Роберто. – Или собирать ведрами.

Стефан неуверенно кивнул.

– Лучше бы нам достать акваланг и нырять с ним. Наш колокол слишком мал.

Старик внимательно посмотрел на него и задумчиво кивнул.

– Я мог бы…

Комнату сильно тряхнуло, стопки книг попадали со всех сторон. Мальчишки стряхнули их с себя, но старика прибило к полу стопкой атласов. Они сбросили их с него и помогли подняться, потом нашли его очки. Старик все это время постанывал.

– Что случилось, что случилось?

– Смотрите на стены! – воскликнул Стефан потрясенно.

Теперь сама комната накренилась, как одна из устоявших стопок, и сквозь одну из полок показались дневной свет и соседнее здание.

– Нужно выбираться! – крикнул Роберто мистеру Хёкстеру, поднимая его.

– Дайте очки! – вскричал старик. – Я без них не вижу.

– Хорошо, но надо торопиться!

Ребята склонились над полом и стали быстро, но аккуратно разбрасывать книги в стороны, пока Роберто не нашел очки: те были еще целы.

Хёкстер надел их и осмотрелся.

– О нет, – сказал он. – Это все здание, вот в чем дело.

– Да, здание. Давайте поскорее выбираться. Мы поможем вам спуститься.

Стоявшие в воде здания рушились постоянно, это было в порядке вещей. Мальчишки обычно посмеивались над печальными историями о подобных обрушениях, но сейчас вспомнили, что Владе всегда называл межприливье мертвой зоной. Не гуляйте слишком долго по мертвой зоне, говорил он, добавляя, что так альпинисты называют горы выше двадцати тысяч футов. Но поскольку мальчишки много гуляли по межприливью, а теперь еще и ныряли в реку, обычно просто соглашались с управляющим и не думали о последствиях, наверное, считая себя чем-то похожими на альпинистов. Рисковые ребята. Но сейчас они взяли старика под руки и вели его по накренившемуся набок коридору, потом по лестнице, шажок за шажком, чтобы тот не упал – иначе это заняло бы еще больше времени, – а иногда даже беря его за лодыжки и переставляя ему ноги. Лестничная клетка была вся разбита: перила отвалились, трещины в стенах открывали вид на соседний дом. Стоял запах водорослей и ядовитая вонь высвободившейся грязи – хуже, чем в любом горшке. Снаружи доносился гул вперемешку с криками, ударами и прочими звуками. Темноту лестницы прорезали лучи света, падавшие под тревожно странными углами, а многие из ступенек сдвигались с места, когда на них наступали. Здание явно могло рухнуть в любой момент. Воздух наполнял болотный смрад, будто у дома развонялся кишечник или вроде того.

Когда они спустились к выходу на уровне канала – проем уже превратился в уродливый параллелограмм, – то оказались у пристани-крыльца и увидели, что канал был засыпан кирпичами, раскрошенным бетоном, сломанной мебелью и прочей рухлядью. Очевидно, обрушилась одна из двадцатиэтажек в соседнем квартале и то ли ударной волной, то ли всплеском канальной воды, то ли прямым воздействием своих обломков, то ли сочетанием всего перечисленного повалила за собой несколько строений поменьше. Выше и ниже по каналу здания либо накренились, либо разрушились. Из них еще выходили люди и ошарашенно пялились на груды обломков. Некоторые тянулись за ними, но большинство просто стояло и потрясенно осматривалось по сторонам. Мутная канальная вода пузырилась и плескалась – в ней уплывали крысы. Мистер Хёкстер присмотрелся и, увидев это, воскликнул:

– Охренеть, крысы бегут с тонущего корабля! Думал, никогда этого не увижу.

– Серьезно? – удивился Роберто. – Мы постоянно это видим.

Стефан закатил глаза, выражая нетерпение, и сказал, что им нужно куда-то отсюда отойти.

А потом и сам дом Хёкстера громко застонал позади них, и Стефан с Роберто подхватили старика под руки и, насколько могли быстро, потащили его к обломкам в канале. Над препятствиями они поднимали его в воздух, тяжело дыша из-за его неожиданно большого веса, и помогали преодолеть участки воды, иногда заходя в нее по бедра, но каждый раз находя нужный путь. Здание позади стонало и трещало, и это придавало им сил. Когда они добрались до места, где канал пересекался с 8-й улицей, то оглянулись и увидели, что дом мистера Хёкстера все еще стоял – если это можно было так назвать. Он наклонился набок еще сильнее, чем когда они из него выбежали, и остановился лишь потому, что его подпирало соседнее здание. Дом давил на здание, но оно пока держалось.

Хёкстер на какое-то время остановил взгляд на своем недавнем жилище.

– А сейчас я будто оглядываюсь на Содом и Гоморру, – проговорил он. – Вот уж чего тоже, думал, не увижу.

Ребята подхватили его под руки.

– Вы в порядке? – снова спросил его Стефан.

– Полагаю, вот так промокнуть – это для нас не очень хорошо.

– У нас в лодке есть бутылка отбеливателя, мы вас побрызгаем. Давайте поймаем вапо на 33-ю и поедем. Нужно отсюда уходить.

– Отведем его в Мет? – спросил Стефан у Роберто.

– А что мы еще можем сделать?

Они объяснили мистеру Хёкстеру, что собирались сделать. Он был в смятении и совсем не обрадовался.

– Ладно вам, – сказал Роберто. – Все будет хорошо.

– Мои карты! – вскричал Хёкстер. – Вы забрали мои карты?

– Нет, – ответил Роберто. – Но у нас на планшете есть отметка в навигаторе.

– Но мои карты!

– Мы можем вернуться позже и их забрать.

Это старика не утешило. Но больше не оставалось ничего, кроме как ждать вапоретто и стараться не попадать под дождь, который, к счастью, теперь только слегка моросил. Хотя все равно они уже успели хорошенько намокнуть. С одной стороны причала для вапо была видна громадная куча обломков – там раньше стояла та высотка; казалось, в ней расплющило нижние этажи, а остальные завалились на юг, разнеся верхние этажи по двум или трем близлежащим каналам. Люди, ехавшие в лодках по 8-й, останавливались прямо посреди дороги и, создав пробку, наблюдали за обрушением. Теперь было очевидно, что вапо доберется до них не так быстро. Вдали завывали сирены, но неясно было, имели ли они отношение к произошедшему. Скорее всего, обломками придавило людей, и кто-то погиб при крушении, но об этом можно было лишь догадываться.

– Надеюсь, в соляные столпы мы не превратимся^[240], – заметил мистер Хёкстер.

3) Франклин

Нью-йоркские небоскребы слишком малы.

Предположил Ле Корбюзье

Финансокопы обнаружили богатые денежные жилы, залегающие под скалами и каньонами южной оконечности Манхэттена.

Сказал Шон О'Коннелл

Мы с Джоджо установили себе на экраны чат, в котором мало говорили о делах, хотя мы читали одни и те же каналы, необходимые всем, кто торговал прибрежными фьючерсами. Прежде всего чат был нужен, чтобы оставаться на связи, и у меня на душе теплело, когда в правом верхнем углу экрана что-то появлялось. Еще мы иногда обсуждали там какие-нибудь интересные движения на бирже. Например, пишем:

– Почему твой ИМС так падает?

– В Челси только что упала высотка.

– Он что, так сильно реагирует?

– Мой индекс к твоим услугам.

– Хвастунишка. Ты сейчас шортишь?

– Решила подстраховаться, да?

– Думаешь, упадет еще?

– Чуть-чуть. По крайней мере, пока Шанхай его не поднимет. А сейчас лови волну.

– Ты сам в лонге по межприливному?

– Не особо.

– Я думала, с правами владения там сейчас понятнее.

– Межприливный индекс зависит не только от этого.

– Еще от физического состояния?

– Именно. Если владение закрепляется за разрушенной собственностью, то что с того?

– А-а. И индекс это учитывает?

– Да. Это чувствительный инструмент.

– Как и его автор.

– Спасибо. Выпьем после работы?

– Ага.

– Заскочу за тобой на «клопе».

– Как мило.

* * *

Дальше я работал, то и дело отвлекаясь на мысли о предстоящем вечером свидании и яркие воспоминания о ее «О! О!». Этого было достаточно, чтобы я раз за разом смотрел на часы и гадал, как пройдет эта ночь, проверял расписание приливов и размышлял о том, каково будет на реке после заката в мелвилловской атмосфере ночи, в атмосфере загадочности среди лунного света.

Мой ИМС для Нью-Йорка действительно немного опустился после новостей об обрушении в Челси, но вскоре стабилизировался и уже даже карабкался вверх. Вот уж в самом деле чувствительный инструмент. И сам индекс, и его производные, которые мы придумали в «УотерПрайс», росли самым приятным образом. Нашему успеху способствовало то, что непрерывное количественное смягчение, которое наблюдалось со времен Второго толчка и имело панический характер, влило туда больше денег, чем на рынке было хороших бумаг. По сути, это означало, что инвесторы были, давайте называть вещи своими именами, чересчур богаты. Следовательно, нужно было придумать новые возможности для инвестирования, и их придумали. Спрос рождает предложение.

Как мы выяснили, изобретать новые производные было несложно – наводнения в самом деле оказались примером созидательного разрушения, а это неотъемлемое понятие для капитализма. Я утверждаю, будто наводнения, крупнейшая катастрофа в истории человечества, по своей разрушительной силе не уступающая войнам XX века, на самом деле были полезны для капитализма. Да, я это утверждаю.

Таким образом, с межприливной зоной разобраться было сложнее, чем с полностью затопленной, каким бы контринтуитивным это высказывание ни казалось жителю Денвера, который мог бы предположить, что чем глубже вас затопило, тем вы стали мертвее. Как бы не так! Межприливье – ни рыба ни мясо, оно дважды в день бывает сухим и дважды мокрым, порождает проблемы со здоровьем и безопасностью, которые зачастую несут катастрофические, а то и смертельные последствия. И что еще хуже, здесь возникают правовые трудности.

Устоявшееся право, восходящее к Римскому, вернее к Юстиниановскому кодексу, оказалось удивительно четким в отношении статуса межприливья. Это даже дико читать, будто предсказание из Древнего Рима:

Предметы, пользование которыми доступно всем, следующие: воздух и проточная вода, море и морские берега. Поэтому никому не возбраняется подойти к морскому берегу. Морской берег считается до того места, до которого достигает наибольший осенний разлив. Общее пользование морскими берегами основывается на законах общенародного права, равно как и пользование самими морями. Посему всякий вправе построить на морском берегу хижину, где он может укрыться. Морские берега не составляют ничьей частной собственности и рассматриваются как объекты того права, какого будут и море, и все то, что находится под водой и сушей^[241].

Большинство стран Европы и Америки до сих пор следуют римскому праву в этом отношении и своими ранними решениями после Первого толчка постановили, что новая межприливная зона – это земли общего пользования. И под этим подразумевалось не совсем то, что она государственная, а что принадлежит «неорганизованной общественности», что бы это ни значило. Будто общественность вообще бывает организованной, но, как бы то ни было, межприливье перешло во владение неорганизованной общественности. Юристы тут же принялись это оспаривать, взимая, конечно, почасовую оплату, и с тех пор этот пережиток римского права в современном мире вносит смуту в дела всех, кто заинтересован в работе – то есть в инвестировании в межприливье. Кто им владеет? Никто! Или все! Это ни частная собственность, ни государственная и, следовательно, как осмеливались предположить некоторые теоретики права, было неким возвращением общин. О которых в римском праве тоже много чего было написано, что служило приличной добавкой к нагрузке юристов с почасовой оплатой. Но исторически общины были вопросом общего права, что казалось логичным, однако с юридической точки зрения получалось крайне неоднозначно, из-за чего эта аналогия между межприливьем и общинами была мало полезна всякому, кто был заинтересован в ясности, в том числе финансовой.

И как вы будете строить что-либо в межприливье, как будете спасать имущество, восстанавливать его – как вкладываться в изуродованную неоднозначную зону, все еще страдающую от буйств и ударов приливных волн? Если люди заявляют о правах на разрушенные здания, которыми владели они сами или их законные правопредшественники, но не владеют землей, на которой те стоят, то чего теперь сто́ят эти здания?

Это был один из тех вопросов, на которые отвечал ИМС. Он представлял собой специализированный индекс Кейса-Шиллера для межприливных активов. Людям нравилось знать его величину – это помогало им оценивать всевозможные инвестиции, включая ставки на производительность самого индекса.

Но что, пожалуй, еще важнее, он помогал рассчитать, сколько владельцы или бывшие владельцы межприливной собственности потеряли и на какую компенсацию могли претендовать. «Суисс Ре», одна из крупнейших перестраховочных компаний, страховавшая всех остальных страховщиков, оценивала общую сумму по всему миру примерно в 1300 триллионов долларов. Это 1,3 квадриллиона долларов, но, как по мне, 1300 триллионов звучит внушительнее. $1 300 000 000 000.

Но на самом деле это чрезвычайно низкая оценка, как для попытки точно сказать, чего реально стоят береговые линии для человечества. Если не делать скидки на будущее – что в финансовой сфере делается постоянно, – то межприливье будет стоить приблизительно дохреналион сикстиллиардов долларов. Почему так? Да потому что будущее человечества как мировой цивилизации всецело зависит от наличия береговой линии – вот почему.

Таким образом, нынешняя зона разрушений оценивается в равную сумму по потерям. И все равно никто не знал, кто чем владел или на какой стороне бухгалтерской книги находится тот или иной актив. Например, если вы владелец актива, застрявшего в полосе, которой никто не может владеть, то кто вы – должник или богач? Кто мог такое знать?

Мой индекс мог.

И это было здорово, потому что если межприливье и имело какую-нибудь ценность, пусть даже всего сикстиллиард-другой, то кто-то обязательно хотел им владеть. А кто-то другой – выжать из него в пятьдесят раз больше, чем можно было. Пятьдесят сикстиллиардов долларов в выжатых возможностях, если бы кто-то подставил сюда правдоподобное число или (что, по сути, одно и то же) позволил людям делать ставки на то, каким это число будет, тем самым создав эту ценность.

Это и делал мой индекс.

Все просто. Ну, или не так уж просто, раз на то, чтобы его разработать, понадобились все кванты, что были у меня в распоряжении, и все мое собственное понимание, чтобы хотя бы знать, что мне нужно от квантов. Но основная идея была проста, и она принадлежала мне.

Я судил о том, насколько разные кусочки пазла влияли друг на друга и всю ситуацию в целом, и смешивал их в один общий индекс, уверяя всех, что это – точная оценка ситуации. Чтобы его можно было проверить, я перечислял все входившие в оценку элементы и основные данные для расчета, в котором применялись классические механизмы Блэка-Шоулза ценообразования производных, но полного алгоритма я не выдавал никому, даже «УотерПрайсу». Я раскрыл, что исходную отметку я взял такую, как Кейс и Шиллер, следовательно, оба индекса имело смысл сравнивать, а разрыв между ними наверняка был в числе тех показателей, на который делались ставки. Кейс и Шиллер обозначили среднюю цену на жилье в 1890-х годах как нормативные 100 пунктов и с тех пор устанавливали цены относительно этой отметки. Шиллер впоследствии часто указывал, что, несмотря на все подъемы и спады, цены, если учесть инфляцию, никогда не отклонялись слишком сильно от того уровня, что был в 1890 году; даже самые большие пузыри не раздувались много больше, чем 140, а обвалы редко снижали индекс ниже 95.

Итак, в ИМС брались цены на жилье и, собственно, сам уровень моря. Затем к этим двум основным составляющим добавлялись оценка совершенствования методов межприливного строительства; оценка скорости разрушения нынешних построек; фактор «изменений экстремальной погоды», выведенный по данным Национального управления океанических и атмосферных исследований; курсы валют; рейтинг правового статуса межприливья и амальгама индексов потребительского доверия, которые здесь были ключевыми, а такого не было в других сферах экономики, хотя добавить их в ИМС было с моей стороны свежим и спорным решением, поскольку в индексе Кейса-Шиллера этот фактор не учитывался. Используя такую смесь исходных данных, ИМС показывал, что в первые годы после Второго толчка стоимость затопленного и межприливного имущества «скейсшиллеровала» почти до нуля, что и было единственно верным: период тогда шел безутешный. Но это ретроактивная оценка, и к тому времени, когда мы ее ввели, в 2136 году, мы посчитали, что он составлял уже 47 пунктов. И с тех пор продолжал расти неровно, но неумолимо. Это, конечно, был еще один ключ к его успеху: долгосрочный бычий тренд обогащает всех гениев, что к нему причастны.

Еще один ключевой момент заключался в самом названии: индекс межприливной собственности. Собственности, улавливаете? Само название утверждало то, что прежде подвергалось сомнениям, да и до сих пор было сомнительно. Но теперь собственность по всему миру уже стала как бы немного сжиженной. Собственностью стала просто претензия на доход. В общем, название оказалось революционным. И это было здорово. Обнадеживающе. Успокаивающе.

Так вот. Сейчас мировой ИМС составлял 104 пункта, нью-йоркский – 116, и оба росли быстрее, чем неприбрежный индекс Кейса-Шиллера, который сейчас был 135. А в конечном счете именно рост, сравнительная ценность и отличительное преимущество определяют, насколько индекс хорош. Так что ура ИМС!

Что же до инструментов, используемых для торговли по ИМС, то здесь все сводилось к размещению и предложению бондов, которые игроки могли лонговать или шортить. Мы были далеко не единственными, кто так делал; это был распространенный вариант инвестирования с несколькими переменными, что делало его волатильным и рискованным высокодоходным инструментом, чем он и привлекал тех, кому такое было интересно. Каждую неделю происходил «всплеск и треск», как мы это называли, а потом объявляли о каком-нибудь новом методе аэрации затопленной территории, и случался так называемый «взлет и доход». При этом у каждого было свое мнение по поводу текущей ситуации и того, что ожидалось в будущем. А инвесторы так истосковались по возможностям, что у ИМС очень неплохо шли дела, если судить по количеству ставок на него. Так хорошо, что даже лучше, чем надо; он, по сути, двигал рынком, а заодно, возможно, и нашими мозгами.

Конечно, определенные предположения, которые я заложил в ИМС, должны были оставаться верными, иначе он стал бы неточным. Одно из них заключалось в том, что межприливная зона должна была сохранять свою правовую неопределенность и «джарндисить»^[242] по судам с зеноновской^[243] скоростью. Другое – в том, что большинство этих «постоянных» свойств не исчезнут слишком быстро. Если скорость обвалов не взлетит по экспоненте, а останется более-менее на прежнем уровне и не превратится на графике в хоккейную клюшку, то можно будет следить за трендом и надеяться предсказать будущее, и да – можно делать на это ставки. Даже если упадут реальные активы, сам ИМС от этого не просядет.

Таким образом, мой индекс содержал и скрывал ряд предположений и аналогий, ряд округлений и догадок. Никто не знал этого лучше, чем я, потому что я сам принимал решения, когда кванты представляли мне варианты расчета тех или иных качеств. Я просто выбирал их, и все! Именно это делало его экономической величиной, а не физической. В итоге ИМС позволил другим (и «УотерПрайсу» в том числе) выдумывать свои производные инструменты, которые можно было предлагать и покупать. А потом их можно было включать в более крупные бонды и продавать снова. Люди любили индекс и его значения и не слишком-то вникали в его внутреннюю логику. Новые бумаги имели ценность сами по себе, особенно если высоко оценивались рейтинговыми агентствами, у которых, к счастью, была короткая память, как и у всех в сфере финансов, когда дело касалось их собственных нелепых суждений. Поэтому рейтинги по-прежнему имели значение как штамп законности, как бы глупо это ни было, учитывая, что этим агентством владели те же люди, кого оно оценивало. Поэтому сейчас, как и всегда, можно было получить рейтинг AAA не за субстандартную ипотеку, очевидно плохую, но за подводную, явно гораздо лучшую! А о том, что вся подводная собственность была в некотором смысле крайне субстандартной, не упоминалось вовсе – говорилось лишь, что это один из аспектов очень прибыльных рисков.

Очередной пузырь, скажете вы, и будете правы. Но люди слепы, когда находятся внутри пузыря, – просто не видят его. И это очень круто, если вы знаете угол обзора, который позволит вам замечать сам пузырь. Страшновато, конечно, но и круто – ведь вы можете хеджировать, исходя из этого знания. Можете открывать короткие позиции. Можете, как я выяснил, сделав это, изобрести пузыревый инвестиционный инструмент, основанный более-менее на случайности, продавать его людям и смотреть, как он приобретает значимость. Все это время понимая, что он превращается в пузырь, шортить его, готовясь к моменту, когда он лопнет.

Мошенничество? Нет. Пирамида? Ничуть! Только финансы. Все как есть законно.

* * *

Так предыдущие полгода я изучал статистику с береговых линий мира, пытался просчитать все тренды, гадал по чайным листьям, читал технические журналы, изучал многое, даже городские легенды. И пришел к убеждению, что момент, когда пузырь должен был лопнуть, уже близился. В некоторых регионах, таких как старый добрый Манхэттен, наблюдался огромный приток технологических инноваций, человеческого капитала и денежных ресурсов, и мы уже готовились освоить межприливье и выжать из него все что можно. Но бо́льшая часть мира была далека от этих совершенств, и в результате там межприливье разрушалось быстрее, чем его восстанавливали. С начала Второго толчка прошло примерно пятьдесят пять лет, с окончания – сорок, и по всему миру строения испускали дух и рушились навсегда. Маленькие строения, крупные, небоскребы – последние падали с мощным всплеском, так, что рынок содрогался от последствий. Однако мы успевали подогнать ИМС, обыграть получившийся толчок и получить еще немного очков на свой счет – и после этого пузырь продолжал раздуваться дальше. Только казалось, будто всему миру грозило катастрофически накрыться крышкой. И чем больше я шортил, тем больше помогал пузырю лопнуть.

Что могло быть тревожнее и круче этого?

И я собирался на пятничные посиделки с Джоджо, а потом, возможно, мы с ней побудем на реке, в полуночный прилив, при полной луне, идеально! «О! О!»

* * *

Я вышел с работы и пожужжал к «Эльдорадо Эквити» на перекрестке. Повернув на Канал-канал, как его любили называть туристы, я обнаружил его загруженным обычным дневным трафиком: моторные лодки стояли корма к носу, борт к борту, так что за ними и воду было тяжело разглядеть. Можно было перейти канал по лодкам, даже без необходимости куда-то перепрыгивать, и некоторые продавцы цветов так и поступали.

Джоджо ждала на пристани своего здания – я почувствовал, что мое сердце забилось быстрее. Я «поцеловал» пристань правым бортом и поздоровался:

– Привет.

– Привет, – сказала она, бросив быстрый взгляд на запястье, но я прибыл вовремя, и она кивнула, будто признавая это. Затем грациозно прошла по палубе к кабине, и мне, глядевшему на нее из-за руля, казалось, будто ее ноги тянулись бесконечно.

– Как насчет устричного бара на 40-м рифе?

– Звучит неплохо, – сказала она. – А у тебя есть шампанское на этом прекрасном судне?

– Конечно, – ответил я. – А что празднуем?

– Пятницу, – ответила она. – А еще я сделала маленькую меценатскую инвестицию в жилье в Монтане, и, кажется, очень удачно.

– Молодчина! – похвалил я. – Уверен, народ там очень обрадуется.

– Это точно, обрадуется.

– Шампанское в холодильнике, – сказал я, – или хочешь сама порулить?

– Конечно.

Я нырнул вниз и вернулся с четвертью^[244].

– Боюсь, у меня только четвертинки есть.

– Ничего страшного, все равно скоро будем на 40-й.

– И то правда.

Мы оба работали, как обычно, допоздна, и до заката оставалось всего полчаса. Я прожужжал по Западному Бродвею к 14-й, а потом повернул на запад. Пока мы пробирались по залитому солнцем каналу в плотном транспортном потоке, я открыл бутылочку шампанского.

– Очень приятное, – сказала она, сделав глоток.

Вечернее солнце сверкало на беспокойной воде, переливаясь мириадами оранжевых отблесков на черном покрывале. Очередной штрих «новой Венеции», и мы выпили за это, пока тащились со скоростью транспортного потока. Отражающийся от воды свет заливал Джоджо лицо, и создавалось ощущение, будто мы стоим на грандиозной сцене и играем пьесу перед богами. И вновь я испытал то неизведанное чувство, что поднималось у меня из глубины горла; казалось, будто сердце разбухало в груди; пришлось проглотить вставший в горле ком. Это был словно какой-то страх – неужели кто-то может настолько меня привлечь? Что, если в самом деле я с кем-то сумею по-настоящему сблизиться?

Затем мой браслет издал первые три ноты «Фанфар обыкновенному человеку», и я недовольно проверил, что случилось, и только после этого понял, что надо было сразу его отключить. Но уже успел увидеть: в той высотке, что упала в Челси, погибли десятки человек, а может, и сотни.

– О нет! – воскликнул я, не сдержавшись.

– Что?

– Это же то здание в Челси, которое обрушилось. Там находят тела.

– Ой, и правда ужас. – Она отхлебнула еще. – Твой ИМС еще не отрос обратно?

– Почти.

– Хочешь поехать посмотреть?

Кажется, я секунду простоял с разинутым ртом. Посмотреть я вроде и хотел, но в то же время и нет. Вообще-то мне было важно оставаться в курсе свежих событий межприливья, поскольку следовало вылезти из пузыря до того, как он лопнет. Но неужели он лопнет только из-за того, что эта высотка повторила номер с Маргарет Хэмилтон?^[245] К тому же я ехал в устричный бар с Джоджо Берналь и не хотел, чтобы она думала, будто сейчас для меня существовало что-то более важное.

Но пока я обо всем этом размышлял, она рассмеялась надо мной.

– Давай, поехали, – сказала она. – Это почти по пути.

– Действительно.

– Или ты думаешь, что, если это ключевое событие, тебе одному надо нажать на кнопку, чтобы выйти?.. Ты готов двигаться быстро?

– У меня счет на наносекунды, – ответил я гордо и повернул на Западный Бродвей.

Когда мы поднялись к 27-й, на «водомерке» стало не очень удобно, потому что из-за крыльев ее сносило в сторону чуть ли не на пять футов. К счастью, прошла всего пара часов после максимального прилива, и это позволило мне выдержать курс на север, прежде чем повернуть на запад.

Когда мы подобрались ближе к месту крушения, к привычной аммиачной вони приливной зоны добавился другой запах, возможно, креозота, с нотками асбеста, треснувшей древесины, разломанных кирпичей, раскрошенного бетона, покореженной ржавой стали изатхлого воздуха заплесневелых комнат, разбившихся, будто тухлые яйца. Да, упавшее межприливное здание. У них всегда такой характерный запах.

Я замедлил ход. Закат разливал повсюду свой горизонтальный свет, придавая каналам и зданиям глянцевый вид. На каждом здании виднелось узкое сливное отверстие. Да, межприливье – зона неопределенности и сомнения, область риска и наград, побережье, принадлежавшее неорганизованной общественности. Продолжение океана, в котором каждое здание было как пригвожденный к своему месту корабль, который, как все надеялись, не разломится.

Но одно из них все-таки обвалилось. Не чудовищный небоскреб – всего одна из двадцатиэтажек к югу от старого почтового отделения. Теперь потребительская стоимость трех других, которая рухнула в момент падения этой, зависела от того, удастся ли определить причину, почему это произошло. Сделать это всегда было непросто, и такие обрушения здорово олицетворяли сам рынок. Они нередко случались просто так, в ответ на какие-то невидимые потрясения. Я рассказал все это Джоджо, и она, поморщившись, кивнула.

Мы медленно пожужжали вверх по 7-й, оглядывая разгромленные улицы. Проходить так близко было опасно – в каналах теперь валялись груды хлама, который можно было задеть. Это было отчетливо видно там, где он аж торчал над поверхностью, и почти явно – где черную воду беспокоили ряби и воронки, тогда как по всему району отлив уносил воды на юг. Остальные же участки канала выглядели пригодными для прохождения и едва ли могли повредить корпус. Так что я осмотрел разрушения с нескольких каналов по очереди, проплывая издали, где, как считал, было безопасно, а потом повернул обратно.

Было ясно, что высотка упала жестко, смяв, наверное, половину своих этажей, а потом рассыпавшись на юг и на восток. Остатки плоской крыши так покосились, что мы видели все водные резервуары и зелень, что росла в ее садах. Наверное, все это слишком много весило, хотя такое становилось очевидным лишь после. Спасатели в характерных едко-желтых и оранжевых одеждах осторожно осматривали то, что осталось от пожарных катеров, патрульных лодок и тому подобного.

Множество более мелких зданий оказались либо раздавленными обломками высотки, либо опасно покосились. Там, где обрушились наружные стены, стали видны комнаты, пустые или обставленные мебелью, но в любом случае производящие жалкое впечатление.

– Да тут весь район разнесло! – воскликнула Джоджо.

Я сумел лишь кивнуть в ответ.

– Много там, наверное, погибших.

– Говорят, да. Хотя кажется, многие дома были пусты. – Я повернул и направился обратно к 7-й. – Давай подумаем над этим в 40-м рифе. Я хочу выпить.

– И поесть устриц.

– Точно.

Я рулил к 7-й, но, когда мы проходили мимо 31-й, я услышал крик:

– Эй, мистер! Эй, мистер!

– Помогите!

Это были те двое мальчишек, в которых я чуть не врезался к югу от Бэттери.

– О нет, – проговорил я и не стал сбавлять ход.

– Стойте! Помогите, помогите!

Вот засада. Нужно было не обращать внимания и жужжать мимо, но Джоджо посмотрела на меня изумленно, явно не понимая, почему я рулил дальше, игнорируя такую прямую просьбу. А мальчишки держали под руки старика – меньше их ростом и на вид совершенно разбитого. Как будто ему отказали ноги. Они все промокли, лицо у одного из парней было все в грязи.

Я выключил мотор.

– Эй, вы что там делаете, пацаны?

– Попали под крушение!

– У мистера Хёкстера обрушился дом!

– А-а.

– У нас браслеты промокли и отключились, – продолжил высокий, – и мы шли к вапо. Можно нам позвонить с вашего?

– Можете подвезти нас? – предположил более мелкий и наглый.

Старик между ними просто смотрел через плечо на свой район и казался совсем опустошенным.

– С вашим другом все хорошо? – спросила Джоджо.

– Со мной нехорошо! – воскликнул старик, не оборачиваясь на нее. – Я все потерял. Остался без своих карт.

– Каких карт? – спросил я.

– У него была коллекция, – ответил мелкий. – Все виды карт США и чего угодно. И в основном Нью-Йорка. Но сейчас его нужно куда-то отвезти.

– Вы ранены? – спросила Джоджо.

Старик не ответил.

– Он устал, – ответил высокий парень. – Мы много прошли.

Я заглянул Джоджо в лицо и сказал:

– Ладно, залезайте на борт.

* * *

Они устроили у меня в кабине такой же беспорядок, как и в моих планах. Я предложил отвезти их обратно к дому старика, думая, что, раз вечер уже перегажен, я могу уже совсем удариться в благотворительность, но все трое разом покачали головами.

– Мы попробуем вернуться туда позже, – сказал мелкий. – Но пока нам нужно отвезти мистера Хёкстера туда, где он сможет высушиться и все такое.

– Это куда?

Они пожали плечами.

– Может, в Мет? Владе знает, что нужно делать.

– Вы живете в Мете на Мэдисон-сквер? – спросила Джоджо удивленно.

– В том районе, – сказал мелкий, глядя на нее. – А вы живете во Флэтайроне, да?

– Да.

– Правда? – переспросил я.

– Да, – повторила она.

– Так мы соседи! – воскликнул я. – Разве я об этом знал?

– Я думала, да.

К этому времени я совсем запутался и пытался это осмыслить, и, конечно, это было видно. Наверное, я просто не упоминал, где жил, мы больше говорили о работе, и я не знал, где жила она. После той ночи у острова Говернорс я отвез ее в офис, как она просила, и подумал, что она жила в том же здании. А сам потом поплыл домой.

– Так можно мне ваш браслет? – спросил мелкий у Джоджо. Она кивнула и протянула руку, а он набрал на нем нужный номер и сказал вслух: – Владе, у нас промок браслет, но, может, разрешишь нам обсушиться у тебя в офисе? С нами еще друг, сегодня обрушилось здание, где он жил.

– Я как раз думал, не туда ли вы направились, – донесся голос управляющего из браслета Джоджо. – Вы сейчас где?

– На перекрестке 31-й и 7-й, нас подобрал мужчина на зуммере, который живет в вашем здании.

– Это еще кто?

Ребята посмотрели на нас.

– Франклин Гэрр, – назвался я.

– Ах да, привет. Я тебя знаю. Так что, привезешь их в здание?

Я посмотрел на Джоджо и сказал в свой браслет:

– Да, можем привезти. С ними друг, которому нужна помощь. У него обрушился дом, когда упала та высотка в Челси.

– Жалко. Я его знаю?

– Мистер Хёкстер, – сказал мелкий. – Мы были у него в гостях, когда это случилось.

– Так, ладно, приезжайте, и посмотрим, что можно сделать.

– Хорошо, – ответил я. – До встречи.

* * *

Я направил «клопа» к Бродвею, а потом по широкому каналу сквозь вечерний трафик в сторону Мета, против своего желания, но не подавая вида. Это была жалкая замена тому, что я задумал на этот вечер, но что тут поделаешь? Пока с наших потерпевших на пол кабины падали черные капли, лодка двигалась низко над водой, сильно наклоняясь набок. Я вел ее через плотный вечерний поток. Для малых лодок существовало правило: три корпуса – три человека. Но не в этот вечер.

Наконец мы пересекли бачино Мэдисон-сквер и добрались до входа в эллинг Мета. Там остановились, дожидаясь, пока управляющий даст знак заходить внутрь. У меня не было ни малейшего желания бесить его с этим зверинцем на борту.

Он высунул наружу голову и кивнул:

– Заходите. Вы, ребята, выглядите, как мокрые крысы.

– А мы видели, как крысы оттуда уплывали!

– Когда большое здание рядом с домом мистера Хёкстера обрушилось, нас окатило водой!

Управляющий мрачно покачал головой – он часто так делал.

– Роберто и Стефан, разносчики хаоса.

Им понравилась эта шутка!

– Вы можете впустить мистера Хёкстера в какую-нибудь времянку? – спросил один из мальчиков. – Ему нужно согреться и помыться. Хотите поесть и отдохнуть, мистер Хёкстер?

Старик кивнул. Он все еще был как в тумане. Оно и понятно: люди, которые ютились в межприливье, обычно не имели других квартир.

Управляющий с сомнением покачал головой:

– У нас нет места, вы знаете. Это надо с Шарлотт разговаривать.

– Как всегда, – сказал мелкий.

Джоджо, казалось, все это приносило удовольствие, но я не понимал почему.

– Она придет примерно через час, – сказал управляющий. – А пока идите в ванные возле столовой, помыться можно там. Я узнаю, получится ли у Хелоиз найти, где ему поселиться… на случай, если Шарлотт разрешит.

Я прожужжал в эллинг, и все сошли с лодки. Мальчишки повели своего престарелого друга вверх по лестнице, где была столовая, а я посмотрел на Джоджо.

– Ну что, поедем? – предложил я.

– Раз уж мы здесь, – отозвалась она, – я бы сходила во Флэтайрон переодеться. Да и, может, здесь поедим? Что-то я устала.

– Хорошо, – согласился я скрепя сердце. Она была уже не в том настроении, в каком я забрал ее с работы, и я не знал почему. Может, это как-то связано с мальчишками или стариком? Или со мной? Это было странно. Мне хотелось, чтобы она вела себя так, как в тот раз. Но оставалось только согласиться с ней и надеяться на лучшее.

* * *

Я оставил лодку управляющему, чтобы он убрал ее из прохода, но попросил поставить так, чтобы я мог вскоре быстро на ней выйти – на случай, если Джоджо передумает. Тот поджал губы и подцепил «клопа» краном, ничего не ответив. Не знаю, что в нем находили другие жильцы. Если бы решал я, я бы его уволил. Но решал подобные вопросы не я – потому что я не мог тратить время на многочисленные советы и комитеты, что существовали у нас в здании. Мне хватало и своей работы. И мне просто нравилось снимать квартиру в красивом здании, которое было не очень далеко от работы и откуда я мог каждый день летать на своем «клопе». Я легко мог позволить себе доплату для не состоящих в кооперативе, пусть та и была бесстыдно чрезмерной и предназначалась для того, чтобы обдирать временных жильцов вроде меня. Я надеялся, что кто-нибудь все-таки оспорит в суде эту систему с удвоением цены, которая казалась мне крайне вредной и, возможно, незаконной, но никто на это не шел.

И пока я, негодуя из-за сорванного вечера, ждал, когда Джоджо вернется из Флэтайрона, мне пришло в голову, что ни у кого из тех, кто мог бы потратить свое время на разбирательство с этим несправедливым правилом, не хватало денег даже на оплату аренды в этом здании. Правление устанавливало расценки, не считаясь с арендаторами, не состоявшими в кооперативе, и это было умно́ – наверняка с подачи той женщины, председателя, известного борца за социальную справедливость. Здесь, в кооперативе, была ее основная работа. Помешанная на контроле не меньше управляющего, эта женщина председательствовала не знаю сколько лет, но много – она уже была во главе кооператива, когда я сюда переехал. Ясно, что они с управляющим на короткой ноге.

И – о чудо! вот она, собственной персоной! Разговаривает с мальчишками и стариком. Шарлотт Армстронг, безвкусно одетая и изможденная, напряженная и недовольная. Это довершило мой день. Я проследовал за ними в столовую, держась поодаль, чтобы не пришлось присоединиться к ним раньше, чем это станет необходимым. Но затем у входа в общую комнату появилась Джоджо – пройдя по крытым переходам, соединявшим Мет с Уан-Мэдисоном^[246] и Флэтайроном, по крайней мере я так подумал. Еще не заметив меня, она направилась к ребятам, поэтому у меня не осталось выбора: пришлось идти к ним.

Я поздоровался, и председатель отнеслась ко мне очень мило, и Джоджо обратила на это внимание. Я был вынужден невинно поднять брови, а потом признать, что все было правдой: я снова спас «портовых крыс» от мрачной участи.

– Может, поедим? – предложил я, уже изнывая от голода, и часть присутствующих кивнула. Остальные продолжили расспрашивать обездоленного старика из Челси, как тот себя чувствовал. Шарлотт и Джоджо прошли за мной в столовую, и, слушая, как они общались, я показал служащему свою мясную карту. Разговор у них выходил довольно натянутый и неловкий: соцработник и финансист – не лучшая пара. В очереди вокруг нас я видел много знакомых лиц и много незнакомых тоже. В здании жило слишком много людей, чтобы знать всех, пусть даже их лица зачастую казались знакомыми.

Служащий считал мою карту, и я укатил поднос с карнитас и тортильями. Чтобы получить в этой столовой хоть какое-нибудь мясо, за него нужно было поработать – это был способ склонить побольше людей к вегетарианству и сохранить достаточно мяса для остальных, потому что лишь немногим было по силам раскормить поросенка, а потом убить его, пусть даже нашими супергуманными пистолетиками, обеспечивающими им мгновенную смерть. Многие люди становились донельзя человечными и решали, что проще есть искусственное мясо, либо вообще стать вегетарианцами, либо есть где-нибудь в другом месте, когда хочется мяса.

Я сам путем прямого эксперимента выяснил, что, хоть свиньи, выращенные на ферме, всегда кажутся очеловеченными – особенно тем, кто их вырастил, – это ничуть не останавливало моей убийственной руки. Потому что если вы принимаете свинью за человека, то этот человек должен быть чрезвычайно уродливым и наверняка окажется благодарен, если вы избавите его от страданий. Обычно я представлял вместо свиней управляющего или своего дядю, а потом, на неделе, наслаждался их вкусом. И никаких угрызений совести – ведь, перенеся их с фермы на тарелку, я лишь сделал им благо. Без меня и других плотоядных вокруг они даже не существовали бы, а так прожили прекрасные два года, и их жизнь была лучше, чем у многих людей в этом городе.

– Опять мясо ешь? – спросила Джоджо, когда мы встретились у стойки с салатами.

– Да, опять.

– А ты выполняешь все требования на мясном этаже?

– Выполняю. И поэтому оно кажется мне более настоящим, более заслуженным. Прямо как работа трейдером, не находишь?

– Не нахожу.

– Да шучу я.

Конечно, с моей стороны было довольно глупо шутить о работе, учитывая обстоятельства этого вечера, но я частенько говорил не думая, особенно после долгих часов перед экраном. Когда я заканчиваю эти сессии, мой самоконтроль ослабляется, и тогда с губ может сорваться что-нибудь странное. Я не раз замечал это по вечерам. И сейчас я приказал себе немного остыть и проследовал за Джоджо к нашему столику, вновь очарованный ее плечами и струящимися по спине волосами. Черт бы побрал тех пацанов!

* * *

Мы все собрались за одним столом: мальчишки со своим престарелым другом, Джоджо, Шарлотт, я и управляющий, которого звали Владе, что казалось мне очень подходящим именем – как Влад Колосажатель, тот душегуб, средневековый князь Валахии. Нас было многовато, чтобы вести за столом общий разговор, особенно при том, что в большой столовой находились еще сотни человек и поэтому стоял шум. И при том, что группа играла в углу «Музыку для восемнадцати музыкантов» Райха, выстукивая ложками разного размера и напевая что-то бессловесное. Тем не менее все принялись расспрашивать старика, как тот себя чувствовал, и Шарлотт, выслушав его историю и недовольно сощурившись – несомненно, размышляя о нулевом или даже отрицательном количестве вакансий в нашем здании, – предложила ему остаться временно, до тех пор, пока он «не сможет вернуться к себе или не подыщет что-нибудь более подходящее».

– А он не может просто остаться здесь? – спросил у нее мелкий.

– У нас все занято, вот в чем беда, – ответила Шарлотт. – И ожидающих целая очередь. Поэтому я могу предложить только что-нибудь из временных помещений. Хотя и они забиты, и жить долгое время там не очень удобно.

– Лучше, чем ничего, – сказал мелкий. Его звали вроде бы Роберто. Либо Роберто, либо Стефан.

– А старый его дом совсем плох? – спросил я, проявляя интерес к разговору.

Старик поморщился. Высокий мальчик, вроде бы Стефан, ответил:

– Он наклонился очень конкретно.

Старик, все еще не оправившийся от потрясения, издал стон.

– Давайте-ка я принесу вам выпить? – спросил его я.

Джоджо этого будто не заметила, но Шарлотт посмотрела на меня с признательностью, когда я поднялся из-за стола. Я собирался заодно налить что-нибудь и себе. Старик кивнул, когда я взял его стакан.

– Красного вина, спасибо, – сказал он.

Ему предстояло научиться избегать красного вина, если он собирался пробыть здесь больше двух дней, и разве что обходиться только его вяжущими таннинами. Но я кивнул и отошел наполнить его стакан красным вином и свой – винью-верде. И тот и другой напитки производились в маленьком винограднике Флэтайрона, который живописно свисал с обеих длинных сторон здания. Но верде там было гораздо приятнее, чем их же шасла. Вернувшись с двумя стаканами, я спросил:

– Еще кому-нибудь набрать, пока я не сел?

Но все слушали, как старик описывал крушение своего дома, и лишь отрицательно покачали головами.

– Самое главное – забрать мои карты, – сообщил он, глядя на сидевших по бокам от него мальчиков. – Они в шкафах у меня в гостиной. У меня есть карта командования и куча других. Нельзя, чтобы они промокли, поэтому чем быстрее, тем лучше.

– Мы пойдем туда завтра, – заверил его Роберто, слегка кивнув престарелому другу, будто бы говоря: «Сейчас об этом не надо говорить».

Я задумался: с чего бы это? Может, они просто не хотели, чтобы Владе думал, что они решили вернуться в межприливье? И в самом деле, управляющий насупился, но высокий, увидев это, сказал:

– Да ладно вам, Владе, мы там каждый день бываем.

– Сейчас, когда здание рухнуло, это совсем другое, – ответил тот.

– Мы знаем, поэтому будем осторожны.

Пока они успокаивали управляющего и старика, Шарлотт и Джоджо решили познакомиться поближе.

– И чем вы занимаетесь? – спросила Джоджо.

Шарлотт нахмурилась:

– Работаю в Союзе домовладельцев.

– Значит, занимаетесь тем же, что сейчас сделали для мистера Хёкстера.

– Более-менее. А вы?

– Я работаю в «Эльдорадо Эквити».

– Это хедж-фонд?

– Верно.

Шарлотт не удивилась. Она провела быстро переоценку Джоджо, посмотрела на ее тарелку.

– И как, интересно?

– Да, пожалуй. Я занимаюсь финансами в проекте восстановления Сохо, и дела идут очень неплохо. Не удивлюсь, если кто-нибудь из ваших жильцов поселится там, ведь там есть сектор для людей с низкими доходами. Еще год назад там стоял только каркас, как и во всем том районе. Нужны немалые вложения, чтобы вернуть затопленный район к жизни.

– Действительно, – отозвалась Шарлотт, слегка сощурившись. Она будто бы готова была согласиться, особенно учитывая то, чем занималась сама. Городу всегда требовалось больше жилья, чем у него было, и в первую очередь это касалось затопленной зоны.

– Погодите, я слышу, вы положительно отзываетесь об инвестиционном финансировании, – вмешался я. – Мне нужно записать это себе в браслет.

Шарлотт сверкнула на меня недобрым взглядом, Джоджо посмотрела неодобрительно. Тогда я переключился на старика.

– Вы выглядите уставшим, – заметил я ему. – Может, вам помочь добраться до вашей комнаты?

– Мы насчет этого еще не определились, – сказала Шарлотт.

– Так, может, пора? – предположил я.

Она взглянула на меня так, что стало ясно: удержаться от закатывания глаз ей удалось только благодаря недюжинному контролю над мышцами.

Я улыбнулся.

– В капсулу в садах? – предложил я.

– А это уже не «место происшествия»? – спросил Владе.

Шарлотт отрицательно качнула головой.

– Они там уже сделали все, что им было надо. Джен сказала, можно снова ею пользоваться. Но там разве тепло?

– У меня в комнате был мороз, – сказал старик. – Мне все равно.

– Тогда ладно, – согласилась Шарлотт. – По крайней мере, этот вариант самый простой.

Мальчики беспокойно переглянулись. Возможно, они не хотели, чтобы на них возложили обязанность жить вместе с их другом. Шарлотт словно не замечала их беспокойства. Возможно, они жили в этом здании или где-то поблизости без ее ведома. Сейчас было не время их спрашивать. У меня возникло ощущение, что любое мое замечание за этим столом не будет воспринято хорошо, и лучшей для меня перспективой было доесть и сбежать – разумеется, найдя тому достойное оправдание.

Моя тарелка была пуста, старика – тоже. Вид у него был убитый.

– Я помогу вам туда подняться, – проговорил я, вставая из-за стола. – Идемте, пацаны. – У тех тарелки опустели уже в считаные секунды после того, как они сели. – Завершите начатое.

Владе кивнул им, а потом присоединился к нам, когда мы направились к лифтам, оставив двух женщин.

Но прежде чем идти к лифтам, я неуверенно задержался возле Джоджо и спросил ее:

– Увидимся позже?

Она сдвинула брови:

– Я устала, скоро, наверное, пойду домой.

– Хорошо, – ответил я. – Я зайду, когда мы закончим. Может, еще тебя застану.

– Я скоро поднимусь к вам, – сообщила Шарлотт. – Хочу посмотреть, как вы там устроитесь.

В общем, вечер был испорчен. Более того, все шло плохо почти все это время, судя по лицу Джоджо, и меня это встревожило не на шутку. Требовалось внести коррективы, но какие именно? И из-за чего?

Часть третья Ликвидная ловушка

А) Гражданин

Утонуть, промокнуть, погостить у Дейви Джонса^[247] в шести саженях под водой, пропитаться, пропитаться полностью, заплесневеть, завонять, перепачкаться, поплескаться, побултыхаться, посерфить, пободисерфить, понырять, попить, напитаться, нырнуть с аквалангом, погрузиться, позаниматься хай-дайвингом, окатиться водой, напиться, облиться, увлажниться, попасть под струю, подышать с трубкой, поплавать на байдарках, поплавать на спине, подвергнуться пытке водой, взять в рот кляп, задержать дыхание, побывать в трубе, погрузиться на батискафе, принять ванну, помыться в душе, поплавать, поплавать с рыбами, порезвиться с акулами, поболтать с моллюсками, поваляться с лобстерами, побеседовать с Ионой, побывать в животе у кита, порулить с рыбой-лоцманом, полевиафанить, отрастить плавники, наклюкаться, окунуться, облепиться моллюсками, отлепить от себя моллюсков, засолиться, залезть в рассол, шлепнуться о воду животом, потралить, порыскать на дне, подышать водой, съесть воду, спустить воду, постираться в машинке, сесть в субмарину, уйти на глубину, опуститься на дно океана, всосать его, всосать воду, подышать водой, подышать H₂O, сжижиться, раствориться, расплющиться, облиться, пролиться, обрызгаться, опи́саться, опи́сать, попасть под «золотой дождь», углубиться, превратиться в эмульсию, закрыться раковиной, стать устрицей, соскребнуться ракелем, растопиться, растаять, стать бескрайним, отложиться глубинной бомбой, подорваться торпедой, насытиться, принять ванну, ороситься, впасть в реку, впасть в ручей, наводниться, побыть Ноем, погрузиться на подводной лодке, универсально раствориться —

ad aqua infinitum^[248].

То, что Первый толчок проигнорировало целое поколение людей с унцией мозга, – это миф. Впрочем, как и большинство мифов, он имеет под собой некоторые реальные основания, которые затем были преувеличены. Заключаются они в том, что Первый толчок поверг людей в глубокий шок – а как могло быть иначе, если уровень моря за десять лет поднялся на десять футов? Этого уже было достаточно, чтобы исказить береговые линии по всему миру, а также доставить серьезные неудобства всем крупнейшим дерьмовым портам и их дерьмовой торговле. Торговле контейнерами, которые миллионами циркулировали на дизельных кораблях и грузовиках, перемещавших все, что нужно было людям, что производилось на одном материке и потреблялось на другом. Торговцы искали наивысшей прибыли, только прибыль заботила людей того времени. Таким образом, само игнорирование последствий горения углерода высвободило лед, что привело к повышению уровня моря. А это повышение и нарушило мировую систему сбыта и вызвало упадок, нанесший еще больший ущерб тому поколению, что столкнулось с миграционным кризисом. А кризис тот, если выразить его в популярной в то время единице, оценивался в пятьдесят ураганов «Катрина». Приятного было мало, но еще меньше приятного в полном разладе мировой торговли. Так что да, Первый толчок стал катастрофой высшего порядка, привлек внимание и, разумеется, повлек перемены. Люди перестали сжигать углерод, хотя до толчка считали, что, конечно, откажутся сжигать его, но не сейчас, когда-нибудь. Они, образно говоря, закрыли дверь в конюшню в ту же секунду, когда из нее сбежали лошади. Четыре лошади, если точнее.

Но было, конечно, поздно. Глобальное потепление, начавшееся задолго до Первого толчка, к тому времени уже было не остановить никакими силами. Поэтому, несмотря на «изменение всего», несмотря на обезуглероживание ускоренными темпами, какими его следовало провести пятьюдесятью годами ранее, их все равно поджаривало, как жуков на сковородке. Даже забрасывание в атмосферу миллиардов тонн диоксида серы (имитация извержения вулкана, чтобы преломить немалую долю солнечного света и снизить температуру на один-два десятка лет), что было проделано в 2060-х – к большой радости и/или со скрежетом зубов, – оказалось недостаточным, чтобы остановить потепление. Тепло уже достигло глубин океана и за короткий срок никуда бы не делось – как бы настойчиво люди ни пытались играть в глобальный термостат, воображая, что наделены божественной силой.

Именно океанское тепло растолкало Первый толчок, а позднее привело и ко второму. Сейчас некоторые говорят, что не знали, не ожидали этого, но нет – всё они знали. Палеоклиматологи посмотрели на ситуацию и увидели, что уровень CO₂ взлетел с 280 до 450 частей на миллион менее чем за 300 лет – быстрее, чем когда-либо за пять миллиардов земной истории (можем мы тут сказать «антропоцен», ребята?). Тогда они изучили геологическую летопись на предмет ближайших аналогов столь беспрецедентного события и сказали: «Ого! Срань господня! Народ, уровень моря поднимается! В эемский период^[249] температура выросла вдвое меньше, чем у нас сейчас, и это сразу же вызвало быстрый и значительный подъем уровня моря!» А потом вместили это во фразу, которую уместно было бы наклеить на бампер: «Рекордный выпуск CO₂ вызовет существенный подъем уровня моря!» Они публиковали статьи, кричали и размахивали руками; особенно практичные и рассудительные писатели-фантасты выпустили несколько мрачных книг о возможных последствиях, а остальная часть цивилизации продолжала поджигать планету, как «Горящего человека»^[250]. Правда. Вот насколько тех болванов заботили их внуки, вот насколько они верили своим ученым, при том, что при малейшем проявлении простуды тут же бежали за помощью к ближайшему из них, то есть доктору.

Что ж, ладно, ведь нельзя же как следует представить катастрофу, пока она не случится. У людей для этого просто неподходящий склад ума. Если бы можно было, вас бы постоянно парализовало от страха – ведь бывают и гарантированные катастрофы, нависающие над людьми и неотвратимые (например, смерть). Поэтому эволюция любезно создала вам расположенное в стратегическом месте слепое пятно в сознании – неспособность вообразить будущие несчастья в правдоподобном ключе. Благодаря ему ваш организм может продолжать функционировать, каким бы бесцельным это функционирование ни было. Это апория, как сказали бы греки и находящиеся среди нас интеллектуалы, – «не-видение». Так что это хорошо. Полезно. Только катастрофически ужасно.

В общем, в 2060-х вслед за Первым толчком люди столкнулись с большим упадком, и, конечно, в том поколении встречались такие, примерно один процент от общего населения, которые по чистой случайности перенесли трудности довольно неплохо. Они считали все это актом созидательного разрушения, равно как и все дурное, что их не касалось. Чтобы справиться с бедой, всем людям, по их мнению, требовалось просто взять с них пример и смириться с необходимостью жесткой экономии – чтобы бедные стали еще беднее, – и признать полицейское государство с широкой свободой слова и сумасбродным укладом, где мягко стелют, да жестко спать, – и вуаля! И шоу будет продолжаться! Людей так просто не возьмешь!

Но притормозите немного – и те из вас, кому не терпится вернуться к повествованию о похождениях отдельных людей, могут перелистнуть сразу к следующей главе, – притормозите, читатели с более широким кругозором и большей гибкостью ума, и задумайтесь, почему вообще Первый толчок случился. Диоксид углерода захватывает тепло в атмосфере вследствие хорошо изученного парникового эффекта; он закрывает промежуток в спектре, где отраженный свет возвращался в космос, и преобразует его в тепло. Это как продержать окна в машине закрытыми весь жаркий день, вместо того чтобы чуть приспустить их. Наверное, этого достаточно для объяснения, если вы еще не уловили суть. Так вот, это захваченное в атмосфере тепло легко преобразуется и естественным образом попадает в океан, нагревая воду. Та циркулирует, и со временем нагретая поверхностная вода опускается глубже. Не на самое дно, вовсе нет, просто глубже поверхности. Само тепло слегка расширяет воду в океане, чуть-чуть поднимая уровень моря, но это не самое главное. Самое главное – эти более теплые течения циркулируют повсюду, в том числе вокруг Антарктиды, которая представляет собой, по сути, большой ледяной торт. Очень большой ледяной торт. Если этот лед растопить и наполнить получившейся водой океан (хотя она так и так туда попадет), уровень моря поднимется на 270 футов выше, чем был в начале голоценовой эпохи.

Растопить весь лед Антарктики – это большое дело, и быстро это не произойдет, даже в антропоцен. Но всякий антарктический лед, соскальзывающий в океан, уплывает прочь и оставляет за собой еще больше места для соскальзывания. А в XXI веке, как и за три-четыре миллиона лет до этого, много льда в Антарктиде было нагромождено на склонах бассейнов, то есть в гигантских долинах, что клонились прямо в океан. Лед скатывается вниз так же плавно, как вода, только медленнее; хотя если он скатывается поверх слоя жидкой воды – то не так уж и медленнее. Так вот, весь этот лед, нависавший над краем океана, оставался на месте и не соскальзывал слишком быстро, потому что на уровне воды или сразу под ним находились ледяные опоры, которые фактически его удерживали. Они лежат прямо на земле, придавленные собственным весом, образуя, по сути, длинные дамбы, опоясывающие всю Антарктиду, – дамбы, удерживающие огромные бассейны от нависающих сверху льдов. Однако эти опоры на границах огромных ледяных бассейнов держались главным образом благодаря своим передним кромкам, закрепленным под водой у самого берега, и собственному весу, но еще и потому, что цеплялись за скальные шельфы, низко вздымавшиеся в воде. Такие шельфы считались результатом воздействия льда в предыдущие эпохи. Эти внешние края дамб ученые прозвали «опорой опор». Красиво, правда?

Так вот, эти опоры опор были невелики по сравнению с теми массами льда, что они сдерживали, и не были укреплены, а просто лежали себе на мелководье у берегов Антарктиды, этого материка – ледяного торта в десять тысяч футов толщиной и полторы тысячи миль в диаметре. Вот и посчитайте, если среди вас есть любители арифметики, хотя для остальных ответ уже дан выше – уровень океана поднимется на 270 футов. И те быстро нагревающиеся приполярные течения, что упоминались ранее, проходили примерно в километре-двух ниже поверхности, то есть представьте себе, как раз на том уровне, где находились опоры опор. И хотя лед находился на суше или на мелководье, но, когда под него попадает вода, он начинает плавать на поверхности. Как всем нам хорошо известно. Если хотите подтверждения этого феномена, проверьте на своем коктейле.

Итак, первая опора опор отплыла в устье ледника Кука – она сдерживала бассейн Земли Виктории и Земли Уилкса на востоке Антарктиды. В том бассейне одном было достаточно льда, чтобы поднять уровень моря на двенадцать футов, и хотя сразу он съехал не весь, за следующие двадцать лет он соскальзывал быстрее ожидаемого, пока в воде не оказалось больше половины. Лед сходил и просто плыл по течению, быстро тая в соленой воде.

Гренландия, кстати, сыгравшая во всем этом немаловажную роль, тоже таяла все быстрее и быстрее. Ее ледяная шапка была аномалией – она осталась от крупнейшей полярной ледяной шапки времен последнего ледникового периода, но находилась гораздо южнее, что можно было объяснить лишь ее возрастом. По сути, она запоздала со своим таянием примерно на десять тысяч лет, но лежала в огромной ванне из горных хребтов, которые сохраняли ее форму и охлаждались сами. Однако лед таял на поверхности и падал вдоль трещин на дно ледников, где в береговых грядах, как в дырявых ваннах, прорезались крупные каньоны, и в итоге таяли и гряды – примерно в то же время, когда бассейны Виктории и Уилкса обвалились в Южный океан. Вероятно, именно из-за этого таяния льда в Гренландии к юго-востоку от нее в океане образовалась область пониженной температуры. Что могло вызвать там охлаждение океана, удивлялись и спустя десятки лет. Говорили, мол, как загадочно, а потом снова продолжали сжигать углерод.

Таким образом, Первый толчок был вызван прежде всего бассейнами Виктории и Уилкса плюс Гренландией плюс Западной Антарктидой, внесшей менее крупный, но вызвавший последствия вклад: ее бассейны почти полностью находились под водой, вследствие чего у них быстро разрушились опоры и они всплыли на поверхность и унеслись от берега. Столько льда откололось и плюхнулось в воду! Годы крупнейшего подъема, 2052–2061-й, – и вдруг океан разом поднялся на десять футов. О нет! Как такое могло случиться?

Просто сама скорость изменений меняется, вот как. Скажем, скорость таяния каждые десять лет удваивается. Через сколько десятилетий нам хана? Не так уж много. Это как сложные проценты. Или, если помните, как в той старой истории о великом императоре Моголов, который согласился отплатить спасшему ему жизнь крестьянину зернами риса – сначала положив одно, потом два, потом четыре, и так каждый раз удваивая, пока не заполнятся все клетки на шахматной доске. Возможно, отплатить таким образом ему посоветовал великий визирь или главный астроном, а может, и хитрый крестьянин, но непредусмотрительный император сказал, мол, конечно, это очень выгодно, кому нужен этот рис; и начал выкладывать плату, считая зерна, как его научила одна женщина из сербских дервишей. Заполнив пару рядов на доске, он увидел, как его поимели, и приказал отрубить голову то ли визирю, то ли астроному, то ли крестьянину. А может, и всем троим – это было бы как раз по-императорски. Один процент людей звереет, когда их активы оказываются под угрозой.

Вот так произошел Первый толчок. Тот еще вышел сюрприз. А что же Второй, спрашиваете? Не спрашивайте. Это было то же самое, только вдвое сильнее, потому что все уже было ослаблено, ведь тепла стало больше, а океан поднялся. Главным образом он случился потому, что в бассейне Авроры разрушилась опора и его лед стек в Тоттенский ледник. А бассейн Авроры был даже крупнее бассейнов Уилкса и Виктории. Потом уровень моря поднялся на пятнадцать футов, потом на двадцать, и опоры опор ломались по всей Антарктиде. После этого, как говорили, опоры вытолкнуло в океан, и гравитация уже играла со льдом во всех бассейнах Восточной Антарктиды и льдом, лежащим ниже уровня моря в Западной Антарктиде, и он весь быстро таял, встречаясь с водой. И даже когда он еще оставался твердым и плавал у поверхности, часто в форме столовых айсбергов размером с целые страны, он уже вытеснял из океана столько же воды, сколько и после таяния. Почему так – оставим решать читателю; а решив, вы можете выбежать голым из ванной и кричать: «Эврика!»

Следует добавить, что Второй толчок по своему воздействию оказался гораздо хуже Первого: общий подъем уровня моря достиг приблизительно пятидесяти футов. Вот это действительно растрепало побережья по всему миру, вызвав кризис беженцев, оцененный в десять тысяч «Катрин». У берегов проживала восьмая часть мирового населения, и все они были так или иначе непосредственно затронуты, равно как и все рыболовство и аквакультура, приносившие треть всего продовольствия человечества, плюс прибрежное (то есть, по сути, неорошаемое) сельское хозяйство, равно как и транспортировка всех их продуктов судами. А с нарушением мировой торговли, разбитой в пух и прах, появилась и та дребезжащая неолиберальная история мирового успеха о том, как много всего делалось немногими. Никогда еще так много не делалось столь немногими для столь многих!

Все случилось очень быстро, за последние годы XXI века. Апокалипсис, армагеддон – называйте как хотите. Часто использовался термин «антропогенное событие массового вымирания». Конец эры. Хотя с точки зрения геологии скорее конец эпохи, периода или эона, но это нельзя было определить, пока оно не закончится полностью, поэтому выражение «конец эры» останется приемлемым еще порядка миллиарда лет, после чего можно будет изменить название соответствующим образом.

О, конец начала! Созидательное разрушение, так ведь? Установить полицейское государство, еще более жестко экономить, закручивать гайки и жить дальше. Вычистить все – и получить отличную возможность для инвестиций!

Это правда, что недавно затопленные побережья, поначалу брошенные, были быстро заняты вновь отчаявшимися падальщиками, приживальщиками, бродягами и прочими «водяными крысами», как их теперь называли. Таких людей было много, и многие из них были теми, кого вы назвали бы радикализованными своим опытом. И хотя базовые услуги вроде электричества, воды, канализации и охраны порядка исчезли сразу, там оставалась еще инфраструктура – на новом мелководье или в зонах между приливом и отливом. И как неотъемлемая часть естественной человеческой реакции на трагедии и катастрофы тут же начались суды. Многих беспокоил статус затопленной территории, которую следовало признать тем, чем она была фактически и даже, пожалуй, технически, то есть юридически, – она была мелководьем океана, а значит, не могла регулироваться теми же законами, что и ранее, когда она являлась несомненной сушей. Но поскольку там все было разрушено, населению Денвера, к примеру, было все равно, какой статус обретет затопленная территория. Как и населению Пекина, которое могло оглянуться на Гонконг, Лондон, Вашингтон, Сан-Паулу, Токио и прочие города по всему миру и сказать: «О боже! Вот это вам досталось, ну что же, удачи! Мы постараемся помочь всем, чем можем, особенно здесь, у себя в Пекине, но и во всех прочих городах тоже, и по сниженной процентной ставке, если подпишете здесь».

Возможно, некоторые чувствовали, что кое-какими социальными экспериментами на затопленной кромке можно было бы выпустить пар из некоторых разгневанных людей, – социальный пар, благодаря которому, может, даже получилось бы внедрить что-нибудь полезное. Так, выражаясь бессмертными словами Бертольда Брехта, они «отрешили народ и избрали другой», то есть переехали в Денвер и предоставили разбираться со всем «водяным крысам». Эксперимент жизни в сырости. Ждать и смотреть, как справляются эти безумцы, и если все хорошо, то выкупать их. Все как всегда, верно? Вы, воодушевленные авангардисты и смельчаки, и без того это знаете, в каком бы году ни читали это – в 2144, 2312, 3333 или 6666-м.

Так что вот. Трудно поверить, но все это было. Выражаясь чьей-то бессмертной фразой, история – это просто проклятие за проклятием. Только если это сказал Генри Форд, вычеркните. Хотя он сказал, что история – это чушь. А это совсем не одно и то же. Да и вообще, вычеркните и то, и то – все дурацкие и циничные выражения по этому поводу. История – это человечество, пытающееся взять себя в руки. Что, конечно, нелегко. Но, может быть, станет легче, если уделять чуть больше внимания определенным деталям, например собственной планете.

Но хватит уже мне вам рассказывать! Вернемся к нашим отважным героям и героиням!

Б) Матт и Джефф

Поэт Чарлз Резникофф проходил по манхэттененским улицам около двадцати миль в день.

Некий Томас Дж. Кин, 65 лет, прошел по каждой улице, авеню, аллее, площади и дворовой территории острова Манхэттен. Это заняло у него четыре года, за которые он преодолел 502 мили, охватив 3022 квартала. Сначала он прошел по улицам, потом по авеню, потом по Бродвею.

«Почему вы еще не на улице, не боретесь за защиту окружающей среды?»

«Потому что мы боремся за недвижимость», – ответила я.

Тара Барампур

– Ты читал «В ожидании Годо»?

– Нет.

– А «Розенкранц и Гильденштерн мертвы»?

– Нет.

– А «Поцелуй женщины-паука»?

– Нет.

– А…

– Джефф, хватит. Я ничего не читал.

– Ну, некоторые кодеры читают.

– Да, читают. Я читал «Поваренную книгу R-программиста». И «Все, что вы хотели знать об R». И «R для чайников».

– А мне не нравится R^[251].

– Поэтому мне и пришлось столько о нем прочитать.

– Только зачем? Мы не так много им пользуемся.

– Я использую его, чтобы понять, что мы делаем.

– Мы и так знаем, что делаем.

– Это ты знаешь. Или знал. За себя я не так уверен. И вот к чему это нас привело. Так много ли ты на самом деле об этом знал?

– Не знаю.

– Вот видишь.

– Слушай, R никогда бы не объяснил мне, почему мы оказались здесь. Вот что я знаю.

– Да не знаешь ты.

Джефф осуждающе покачал головой:

– Поверить не могу, что ты не читал «В ожидании Годо».

– Годо был кодером, я полагаю?

– Да, пожалуй, что так. Это не раскрывается. Но чаще всего предполагается, что Годо – это бог. Типа кто-то говорит: «Это бог», то есть «God», а кто-то другой: «О!», а если сложить их вместе, будет «Годо». А потом просто добавляешь французского акцента, и все.

– Что-то я не жалею, что не читал эту книгу.

– Ну да, то есть я хочу сказать, сейчас, когда мы здесь, книга не кажется такой уж необходимой. Она кажется лишней. Но ее хотя бы быстро можно прочитать. А здесь мы долго. Сколько мы уже здесь?

– Двадцать девять, кажется, дней.

– Да, это долго.

– А кажется – еще дольше.

– Что правда, то правда. Но это же всего месяц. Бывают еще более долгие сроки.

– Разумеется.

– Но нас ведь должны искать, да?

– Надеюсь.

Джефф вздыхает.

– Я вставил несколько аварийных команд в ту часть, что отправил, кое-какие отложенные крипты, и некоторые из них скоросработают.

– Но люди и так узнают, что мы пропали. Какой будет тогда толк от твоих призывов о помощи? Они просто подтвердят то, что все уже будут знать.

– Так они будут знать, что мы пропали не без причины.

– И что это за причина?

– Ну, если я не ошибся, это будет информация, которую мы разослали людям, на которых указали.

– Которую ты разослал людям, на которых указал?

– Ну да. Они получат информацию, станут изучать проблему, и, может быть, это приведет их сюда, к нам.

– Сюда, на дно реки.

– Ну, кто бы нас сюда ни посадил, у него наверняка сохранились об этом какие-то записи.

Матт с сомнением качает головой.

– Вряд ли это то, что люди склонны записывать или о чем говорят.

– А что, они просто подмигивают друг другу? Или общаются на языке жестов?

– Вроде того. Понимают друг друга так. Без записей.

– Ну, тогда нам стоит надеяться, что это не так. Плюс у меня вживлен чип, и оттуда исходит сигнал по навигатору.

– И далеко он доходит?

– Не знаю.

– А сам чип большой?

– С полдюйма, может. Его можно нащупать сзади на шее.

– Тогда, может, футов на сто? Если бы ты не был на дне реки?

– А вода ослабляет радиоволны?

– Не знаю.

– Ну, я сделал все, что мог.

– Ты позвонил в Комиссию и не сказал мне – вот что ты сделал. В Комиссию и в какие-то скрытые пулы, если я правильно тебя понял.

– Это была просто проверка. Я же ничего не украл и не сделал такого. Это было все равно что отправить донос.

– Рад слышать. Потому что сейчас мы с тобой сами сидим в скрытом пуле.

– Я хотел проверить, получится ли у нас сделать врезку. И получилось, так что все хорошо. Я даже не уверен, из-за этого ли мы теперь здесь. Мы же писали для них систему безопасности, и я оставил там скрытый канал, которым только мы и могли воспользоваться, и никто другой никак не мог его обнаружить.

– Да, но похоже, ты все равно считаешь, что мы здесь из-за этого.

– Просто я не могу придумать ничего другого, что объяснило бы наше положение. В смысле, я уже давно не доставал сам знаешь кого. И никто не услышал того свистка. Я хотел, чтобы это прозвучало как туманный горн, а получилось как собачий свисток.

– А как насчет тех шестнадцати штрихов к мировой системе, о которых ты говорил? Что, если системе это не понравилось?

– А откуда она могла узнать?

– Ты же вроде говорил, что у системы есть самосознание.

Джефф какое-то время пристально смотрит на Матта.

– Это была метафора. Гипербола. Символизм.

– А я-то думал – программирование. Все программы объединены в какую-то руководящую всеми программу. Вот как ты сказал.

– Как Гея, Матт. Как Гея – это все живое на Земле под воздействием всего прочего, камней, воздуха и остального. Как облако, может быть. Но и то и другое – метафоры. И там, и там на самом деле никого нет дома.

– Ну, если ты говоришь… Но смотри, ты врезаешься, пусть по своему тайному каналу, но уже в следующий момент мы сидим запертые в контейнере, будто в каком-то лимбе. Может, облако убило нас и мы сейчас мертвы.

– Нет. Это было «В поисках Годо». Мы просто в контейнере. Где-то окруженные водой, которая шумит снаружи, и все такое. С плохим питанием.

– В лимбе тоже может быть плохое питание.

– Матт, я тебя умоляю. Ты что, после четырнадцати лет совершенно не буквалистского мышления сейчас решил добить меня метафизикой? Я не уверен, что это вынесу.

Матт пожимает плечами:

– Ну, это так таинственно, только и всего. Очень таинственно.

Джеффу остается на это лишь кивнуть.

– Расскажи мне еще раз, к чему должна была привести твоя врезка.

Джефф выставляет перед собой руку для большей убедительности.

– Я собирался сделать метаврезку, чтобы с каждой сделки, проведенной на ЧТБ, по пункту отчислялось в оборотный фонд Комиссии.

Матт смотрит на друга:

– По пункту со сделки?

– Я сказал «по пункту»? Ну, наверное, по сотой части пункта.

– Если и так. Значит, у Комиссии в оборотном фонде вдруг должен появиться триллион долларов, который взялся неизвестно откуда?

– Это не настолько много. Всего несколько миллиардов.

– В день?

– Ну, в час.

Матт непроизвольно встает с места, глядя на Джеффа, – тот уставился в пол.

– И ты еще думаешь, почему они нас схватили?

Джефф пожимает плечами:

– Это может быть и из-за других моих дел, они, знаешь ли, может, впечатляют даже больше этого.

– Больше, чем воровство по несколько миллиардов долларов в час?

– Это не воровство, а перенаправление. В Комиссию все-таки. Такое вообще, может быть, происходит постоянно. И если так, кто это знает? Знает ли Комиссия? Это надуманные триллионы – деривативы, ценные бумаги, доли во всяких смешанных бондах. Если бы кто-то врезался, если бы врезались постоянно – никто бы не узнал. Просто какие-то счета в налоговой гавани немного бы выросли, и никто бы даже ухом не повел.

– Тогда зачем ты это сделал?

– Чтобы предупредить Комиссию, что такое может произойти. И может, заодно ее профинансировать, чтобы там они смогли разобраться с этой фигней. Нанять кого-нибудь из хедж-фондов, придать закону силу. Создать какого-нибудь шерифа, если на то пошло!

– Так, значит, ты хотел, чтобы они там, в Комиссии, заметили.

– Наверное. Да, хотел. Комиссия – да. Я ведь чего только не делал. А заметили, может, вовсе и не это.

– Не это? А что еще ты делал?

– Устранил все те налоговые гавани.

Матт пристально смотрит на него:

– Устранил?

– Я изменил список стран, куда запрещено отправлять средства. Знаешь же, есть десять стран – спонсоров терроризма, куда нельзя переводить деньги? Так вот, я добавил к этому списку все налоговые гавани.

– Типа Англии?

– Все.

– И как теперь должна работать мировая экономика? Деньги же будут перемещаться, если не будет этих убежищ.

– Так не должно быть. Убежищ не должно быть.

Матт вскидывает руки:

– А еще что ты сделал? Если не секрет, конечно.

– Добавил Пикетти^[252] в Налоговый кодекс США.

– В смысле?

– Ввел резкий прогрессивный налог на основные средства. Чтобы все основные средства в США облагались налогом по прогрессивной ставке и она доходила до девяноста процентов для всех хозяйств, имеющих свыше ста миллионов.

Матт делает несколько шагов и садится на свою кровать.

– То есть это как… – Он делает рукой режущее движение.

– Это то, что Кейнс^[253] называл «эвтаназией рантье». Да. Он ожидал, что так будет, еще два века назад.

– А разве он не говорил еще, что большинство якобы самых умных экономистов – идиоты, работающие по идеям, придуманным сотни лет назад?

– Что-то такое было, да. И он был прав.

– Да, но сейчас ты занимаешься тем же самым?

– Это казалось хорошей идеей в свое время. А Кейнс времени не подвластен.

Матт качает головой.

– Обезглавливание олигархии – еще это так называют вроде? В смысле, гильотина, да?

– Только в отношении денег, – говорит Джефф. – Им отнимут не голову, отсекут только деньги. Избыточные деньги. У каждого останутся последние пять миллионов. Пять миллионов долларов – это же достаточно, да?

– Денег никогда не бывает достаточно.

– Так только говорят, но это неправда! Через некоторое время ты уже покупаешь мраморные стульчаки и летишь на частном самолете на Луну, пытаясь потратить лишние деньги, но на самом деле все, что ты за них получаешь, – это телохранители, бухгалтеры, чокнутые дети, бессонные ночи и кислотная отрыжка! Если их чересчур много, это становится проклятием! Как прикосновение Мидаса^[254].

– Этого я не знаю. Надо попробовать на себе, чтобы узнать. Я бы вызвался на пробу, потом бы тебе сообщил результат.

– Все так думают. Но пользу от избыточных денег никто не получает.

– Польза есть. Они раздают деньги, делают добрые дела, хорошо питаются, развиваются.

– Ничуть. Они нервничают и сходят с ума. А их дети и того хуже. Нет, это для них одолжение!

– Обезглавливание – вот уж одолжение так одолжение! Люди в очередь выстраиваются под гильотиной. Пожалуйста, пропустите меня вперед! Рубаните мне здесь!

Джефф вздыхает:

– Я думаю, со временем мир это поймет. Люди увидят, что в этом есть смысл.

– Когда все эти головы покатятся, они повернутся друг к другу лицом: «Эй, вот здорово! Какая классная идея!»

– Еда, вода, кров, одежда. Все, что нужно.

– У нас это и здесь есть, – указывает Матт.

Джефф снова вздыхает, еще тяжелее.

– Это не все, что нам необходимо, – не унимается Матт.

– Это казалось хорошей идеей!

– Но ты сам рассказал. Да это и невозможно скрыть. Это как нарисовать где-нибудь граффити.

Джефф кивает:

– Да-а… причем довольно страшное граффити – для того, кто нас сюда посадил.

– Вот спасибо тебе, услужил. Я даже удивлен, что нас еще не убили.

– Никто же не убил Пикетти. Он даже провел довольно успешный тур со своей книгой, если я правильно помню.

– Потому что это было сто лет назад и то была просто книга. Никому дела нет до книг, вот почему в них можно писать что угодно. Что важно – это законы. А ты стал править законы. Нарисовал граффити прямо в них.

– Я пытался, – говорит Джефф. – Ей-богу, пытался. Вот и интересно теперь, кто это первым заметил. И как это дошло до того, что нас схватили.

Матт недовольно качает головой.

– Нас могли перемолоть. Я и чувствую себя будто порубленным на части, раз уж ты об этом заговорил. Мы могли оказаться в Уругвае. На дне Платы или еще где-нибудь.

Джефф хмурит брови.

– На правительство не похоже, – говорит он. – Помещение слишком приличное.

– Ты так считаешь? Приличное?

– Практичное. Роскошно-герметичное. Непроницаемое. Вода не просочится, а такое непросто сделать. Слот для еды тоже защищен. Кормят два раза в день, это странно.

– На флоте всегда так. Мы можем вообще быть на ядерной подлодке и так просидеть пять лет.

– Они так долго там сидят?

– Пять лет с хвостиком.

– Не-а, – говорит Джефф после небольшой паузы. – Не думаю, что мы движемся.

– Это уж точно.

В) Шарлотт

Торо: Нам не нужно утруждать себя размышлениями о том, каким образом человеческая раса будет уничтожена на этой планете – сожжена ли огнем или как-то иначе. Это можно в любой момент решить маленьким внезапным взрывом где-нибудь на севере.

Сотню раз я думал, что Нью-Йорк – это катастрофа, и пятьдесят раз, что эта катастрофа прекрасна.

Ле Корбюзье

– А остальные пятьдесят – что не прекрасна.

Шарлотт осторожно посмотрела на Джоджо, когда они сели за обеденный стол друг против друга. Высокая, стильная, спортивная, толковая. Встречалась с Франклином Гэрром и, как он, работала в сфере финансов, в которой Шарлотт совсем ничего не понимала. Только в общих чертах. Зарабатывала на манипулировании деньгами. Тридцать с небольшим. Шарлотт она не понравилась.

Но она подавила свою неприязнь, даже внутри, потому что люди всегда такое чувствовали. Нужно быть непредвзятой. Это было частью ее работы, но она хотела этого и сама – как бы для саморазвития. Стремиться еще есть к чему – она была склонна ненавидеть людей по умолчанию. Особенно тех, кто работал в финансах. Но Франклин Гэрр ей нравился, так что эта расположенность могла распространиться и на Джоджо.

– Знаете, – начала она, – кто-то, возможно какая-то компания, предложил купить все это здание. Вам об этом что-нибудь известно?

– Нет, откуда? А вы сами не знаете, кто это?

– Нет, предложение поступило через брокера. Но кому бы это могло понадобиться?

– Не знаю. Я сама не занимаюсь недвижимостью напрямую.

– А разве инвестирование в Сохо – это не недвижимость? Или вы имеете в виду, что не работаете с ипотечными облигациями?

– Да, пожалуй. Только облигации – это производные. Они схожи больше с трейдингом по самому риску, чем с какими-то конкретными товарами.

– А здания – это товар?

– Все, чем можно торговать, – это товар.

– Включая риск.

– Конечно. Рынки фьючерсов на риске и основаны.

– Так, но здесь предложение по нашему зданию. Есть какой-нибудь способ выяснить, от кого оно?

– Полагаю, их брокер обращается через город, да?

– Нет. Они могут предлагать напрямую. А как от этого отказаться? Что, если мы не хотим продавать?

– Не продавайте. Но у вас же кооператив, да? Вы уверены, что люди не захотят продавать?

– У них в договоре купли-продажи указано, что они не могут продавать свои квартиры.

– Понятно, но здесь же здание целиком? Разве им запрещается этого хотеть?

Шарлотт пристально посмотрела на женщину. Правильно она сделала, что ее невзлюбила.

– А вы бы хотели продать, если бы здесь жили? – спросила она наконец.

– Не знаю. Смотря по какой цене, наверное. И позволили бы мне остаться или нет. Как-то так.

– Такое предложение вы бы, наверное, назвали аэрирующим?

– Я думала, так называют, когда вы продуваете подлодку, а потом герметизируете, чтобы туда не проникла вода.

– Да, но я слышала, что так еще называют, когда межприливье снова становится частью мирового капитала. Вы аэрируете его – и вот оно снова в системе. И как бы не затоплено, в их понимании.

– Я такого не слышала.

Слово «аэрация» постоянно всплывало в левой части облака, где Шарлотт обычно читала комментарии, но эта женщина, похоже, была не в курсе.

– Хотя и занимаетесь инвестициями в межприливье?

– Да. То, чем я занимаюсь, обычно называют вычерпкой или восстановлением.

– Понятно. Но что, если мы проголосуем за то, чтобы отказаться от предложения? У вас есть какие-нибудь идеи?

– Думаю, вам нужно просто сказать «нет», только и всего.

Шарлотт уставилась на нее:

– Вы действительно думаете, что это все?

Джоджо вежливо пожала плечами, и Шарлотт, заметив это, возненавидела ее всерьез. Женщина либо притворялась, либо была дурой, но дурой она не казалась – значит, прикидывалась. Шарлотт не любила, когда люди делали вид, будто верят в то, во что верить, как она знала, не могли; это была как отмашка, высокомерие, скрывающее презрение. Этим жестом она давала понять, что Шарлотт недостойна общения с ней.

Шарлотт пожала плечами в ответ – грубо отзеркалила ее поведение.

– Вы никогда не слышали о предложении, которое было слишком хорошим, чтобы отказаться? Не слышали о враждебном поглощении?

У Джоджо слегка округлились глаза.

– Слышала, конечно. Хотя не думаю, что подобные предложения достигают такого уровня. Если вы откажетесь, а они не успокоятся, то это уже будет повод для беспокойства.

Шарлотт покачала головой:

– Они проявили интерес, понимаете? Как по мне, это уже повод для беспокойства.

– А я берегу свое беспокойство на случаи, которые больше того стоят. Это единственный способ не сойти с ума.

– Я же сказала, они сделали предложение. Мы должны дать ответ.

– А не можете просто проигнорировать?

– Нет. Нужно ответить, деваться никуда. Такая у нас проблема.

– Что ж, удачи с этим, – пожелала Джоджо.

Шарлотт уже собиралась ответить чем-нибудь колким, но ее браслет проиграл первые ноты Четвертой симфонии Чайковского. Шарлотт нажала на кнопку.

– Простите, мисс Армстронг, это Амелия Блэк, я живу в Мете, когда бываю в Нью-Йорке, помните? Я пыталась дозвониться до Владе, но не получается. Он случайно не рядом с вами?

– Нет, но я скоро к нему подойду, мы селим гостя в капсулу в садах. А в чем дело?

– Ну, у меня тут проблема. Я совершила ошибку, думаю, это так нужно назвать, а потом все произошло очень быстро.

– Что? – Шарлотт уже направилась к лифту, и Джоджо зачем-то пошла с ней.

– Ну, – сказала Амелия, – если вкратце, мои медведи завладели дирижаблем.

– Что?

– Не думаю, что именно завладели, но нами управляет Франс, а медведи уже с ним на мостике.

– Как это может быть? Они что, напали на него или как?

– Франс – это автопилот, простите. Пока они его не трогают, но если его случайно выключат или заденут, то, боюсь, будет плохо.

– Разве медведи могут тронуть автопилот?

– Ну, он отвечает на устные команды, поэтому, если они будут рычать или вроде того, что-то может случиться.

– А они рычат?

– Ну да. Вроде того. Мне кажется, они проголодались. Как и я, – горько добавила она.

– А вы где?

– Я в шкафу с инструментами.

– Вы можете добраться до кладовой?

– Нет, только через… э-э… территорию медведей.

– Хм-м. Так, подождите секунду, я уже почти в садах, Владе здесь. Может, он что-то подскажет.

– Да, спасибо.

Джоджо приподняла бровь, когда Шарлотт посмотрела на нее, и тихо сказала:

– Простите, мне просто интересно узнать, что будет дальше, если вы не против. И заодно увижусь еще раз с Франклином.

– Я не против, – ответила Шарлотт.

Лифт открылся на садовом этаже, и две женщины поспешили к юго-восточному углу. Владе, Франклин, мальчишки и их старый друг сидели снаружи капсулы на стульях и садовых табуретах.

Шарлотт перебила их:

– Владе, можешь нам здесь помочь? У меня на связи Амелия, у нее на дирижабле проблема – медведи вышли из-под контроля.

Это мгновенно привлекло всеобщее внимание, и Владе громко сказал:

– Амелия, так и есть? Ты там?

– Да, – ответила Амелия безрадостно.

– Расскажи, что случилось.

Амелия описала последовательность сомнительных действий, которые привели ее к тому, что она оказалась запертой в шкафу на дирижабле с разгуливающими белыми медведями. Владе слушал, качая головой.

– Ну что ж, Амелия, – проговорил он, когда она закончила. – Я же говорил тебе не летать в одиночку, это просто небезопасно.

– Я всегда летаю одна.

– И от этого полет не становится безопаснее.

– Это рискованно, – высказался Франклин. – Но именно в этом суть ее шоу.

– Я все слышу, – напомнила им Амелия. – Кто это?

– Франклин Гэрр. Я живу на тридцать шестом этаже.

– А, очень приятно. Знаете, я не намерена с вами спорить, но то, что вы сказали, неправда.

– Прошу прощения! – сказал Франклин. И, бросив беспокойный взгляд на Джоджо, которая теперь стояла рядом с ним (что доставляло ему явное удовольствие, заметила Шарлотт), добавил: – А у вас есть связь с автопилотом? Вы можете управлять?

– Да.

– А что, если наклонить судно вертикально, как можно сильнее, чтобы медведи свалились обратно в свое помещение? Использовать гравитацию?

Владе кивнул и удивленно посмотрел на Франклина.

– Стоит попробовать, – одобрил он. – Если не сработает, ты ничего не потеряешь.

– Но я не знаю, насколько у нас получится лететь, если мы наклонимся вертикально.

– Точно так же, – заявил Франклин уверенно. – Более-менее. Ведь гелия столько же нужно? Вы даже можете ускориться вверх. Наберете высоту и воздействуете силой тяжести на медведей.

Владе снова согласился, что это была хорошая мысль.

– Ладно, – сказала Амелия. – Пожалуй, попробую. Вы можете побыть на линии?

– Я бы это ни за что не пропустила, дорогая, – ответила Шарлотт. – Вы у нас как радиоспектакль.

– Не смейтесь надо мной! Я хочу есть. И мне нужно в туалет.

– В шкафах с инструментами обычно бывают ведра, – подсказал Владе.

– О боже, я наклоняюсь, дирижабль наклоняется!

– Держитесь! – крикнули ей сразу несколько человек.

– Боже, они там. – Далее последовало несколько громких ударов. И радиомолчание.

– Амелия? – позвала Шарлотт. – Вы в порядке?

Долгая напряженная пауза.

Потом ответ:

– Я в порядке. Давайте я вам перезвоню. Нужно кое с чем разобраться.

И звонок завершился.

* * *

– Юху, – проговорил Франклин, прервав изумленное молчание. Шарлотт увидела, как Джоджо ткнула его локтем в ребра, а он вздрогнул и только слегка на нее покосился.

Остальные просто стояли и не знали, что делать. Шарлотт указала на дверь капсулы:

– Внутрь уже заглядывали?

– Нет, как раз собирались, – ответил Владе.

– Тогда почему бы не заглянуть? Наша облачная звезда с нами свяжется, когда сможет.

Капсула представляла собой лишь маленькую палатку, поэтому Шарлотт, Франклин и Джоджо остались снаружи, когда Владе завел в нее старика с ребятами. Для Шарлотт этот просмотр был чистой формальностью: выбирать беднягам не приходилось. Она отошла к южной стене садов, села на один из стульев у поручня и посмотрела на восток, где располагался Питер-Купер-Виллидж, ставший теперь некой бухтой, усыпанной останками множества шестнадцатиэтажек, которые когда-то там возвышались. Все, что было построено не на коренной породе, а на мусорной свалке, рушилось. На юге в некоторых высотках горел свет, который падал на окружающие их старые здания Уолл-стрит – те были похожи на готовые взлететь космические корабли. Финансы возвращаются в игру, – от этой мысли у нее по коже забегали мурашки.

Снаружи дул южный ветер, мягкий для осени, и она покрепче закуталась в свитер. Два высоких стеклянных шпиля на юге портили вид, и она, как всегда, надеялась, что их легкий наклон к востоку означал, что вскоре им предстояло попа́дать, как домино. Она ненавидела их как модели от архитектуры – тощие, пустые, безликие, находящиеся во власти денег, не имеющие ничего общего с реальной жизнью. Хотя кто бы говорил. Она слышала, что большинство владельцев этих квартир проводили в них всего одну-две недели в год. Олигархи, плутократы, порхающие по миру, как сам капитал-вампир. А в Нижнем Манхэттене, в новых графеновых сверхнебоскребах, конечно, было и того хуже.

Все, кто был в капсуле, вышли и вместе с остальными уселись на стулья. Кроме старика, который стоял, облокотившись на поручень и глядя вниз. Мальчишки сели поближе к нему, Владе – рядом с Шарлотт, Франклин и Джоджо – позади них. Редкая возможность передохнуть.

– Ненавижу эти жердины, – заметила Шарлотт старику, указывая жестом на две стеклянные щепки. Эти здания отказались вступать в ОВНМ и даже в Ассоциацию Мэдисон-сквер. Шарлотт воспринимала это как личное оскорбление, так как сама помогала объединить здания вокруг бачино в действенный союз с ОВНМ, наподобие кольца городов-государств вокруг небольшого прямоугольного озера.

Старик мельком взглянул на нее.

– Деньги, – сказал он.

– Верно.

– Я удивляюсь, почему они до сих пор не упали.

– Я тоже. Но уже наклонились. Могут рухнуть.

– А нас заденут?

– Не думаю. Наклонены они на восток, видите? Как падающие башни из денег.

– Выглядит опасным. – Он присмотрелся в сторону востока. – Сейчас там темно, но, кажется, там внизу есть здания, на которые они могут упасть.

– Конечно, есть, – подтвердила Шарлотт. – Просто ночью не видно, что где. Мне это нравится. Красиво, правда?

– Красиво, – он кивнул.

– Как всегда.

В ответ на это он нахмурился, а потом покачал головой:

– Не всегда.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду в день, когда все ушло под воду. – Нет. Это не было красиво.

– Вы это видели? – изумленно спросил Роберто, поднимая голову.

Старик посмотрел на него, потер скулу.

– Да, видел, – ответил он. – Начало Второго толчка. Прорыв Стены Бьярке. Мне было столько лет, сколько тебе сейчас. Ты, наверное, и представить не можешь, что я был такой молодой.

– Не-а, – согласился Роберто.

– Ага, был. Как ни трудно в это поверить. Мне и самому-то не верится. Но я знаю, что это правда, потому что помню, как это было.

Он потер правую щеку, невидящим взглядом посмотрел вниз. Остальные переглянулись.

– Все думали, это произойдет постепенно, – проговорил он, – и в боро так и получилось. Но лет за сто до этого была построена штормовая стена – Стена Бьярке, защищавшая Нижний Манхэттен от наводнений. И она сработала. Она была как дамба. На разных участках была разной, потому что ее приходилось помещать везде, где это возможно. И удивительно, но все это удалось сделать. Стена огибала весь юг острова от Риверсайд-Уэста, вдоль Бэттери-парк, до восточной стороны здания ООН, где оно делило пополам подъем к Центральному парку. Двенадцать миль. В ней имелись промежутки, в которые выходили улицы, и на случай наводнения там могли опускаться ворота. Их опускали несколько раз, и все вроде бы работало. Но максимальный прилив становился все выше, и ворота приходилось опускать все чаще и чаще. Такая же проблема была в Лондоне с барьером Темзы. Когда стену закрывали, мой папа выводил меня на дорожку по ее верху в районе 33-й улицы. Бывало, еще Гудзон бушевал, и всюду были видны барашки. А вода поднималась так высоко, что мы видели, как она становилась даже выше, чем город. И можно было потерять равновесие, если посмотреть в одну сторону, потом сразу в другую. От этого практически поднималась тошнота. Потому что вода была выше земли. Просто не верилось, что такое возможно. Людей буквально качало: они либо смеялись, либо плакали. Это было нечто.

– Хотел бы я такое увидеть, – сказал Роберто.

– Мы все ходили туда, чтобы это увидеть. Но было видно и что могло случиться. А потом оно случилось.

– И вы там были? – спросил Роберто.

– Был. Поднялась штормовая волна. Я был такой же, как ты, – хотел сходить на дамбу и все увидеть, но папа не разрешил: сказал, что уже, наверное, поздно. Он у меня хорошо соображал. В общем, он не пустил, но я после школы все равно пошел. Там по всей дамбе уже была куча людей. Река бушевала вовсю. Ее хлестал южный ветер. Еще и дождь шел. Нельзя было даже стоять к ней лицом. Достаточно сделать шаг – и можно было упасть. В основном мы сидели и мокли, но почему-то не уходили, сам не знаю почему. Зрелище было еще то. Но потом улицы с внутренней стороны дамбы стало затапливать. Все двинулись на север, мы шли по дорожке к вершине 42-й улицы, потому что поняли, что дамбу, по-видимому, прорвало где-то южнее. Некоторые стояли на дорожке и кричали нам, чтобы мы шли шагом и не бегали. Да так громко еще кричали. Были… настойчивы. Но мы видели, что скоро вода окажется с обеих сторон, поэтому шли довольно-таки быстро. Но не не бежали.

Какое-то время старик молчал и просто смотрел на запад.

– Так вы спустились с дамбы? – спросил Роберто.

– Да. Я пошел за людьми. Мы видели, как вода поднимается, то бурая, то белая. В ней плавал всякий хлам. Она заливалась в метро и выстреливала обратно в воздух. Так громко! Через какое-то время мы уже не слышали друг друга. Такси уже просто плавали. Было черт знает что. Непохожее ни на что из того, что вы видите сейчас. Сумасшедшее было время.

– А люди с ума не посходили? – спросил Роберто.

– Ну, некоторые. Большинство людей бежали в Верхний Манхэттен и спасались, но некоторых вода, конечно, доставала. Они плавали, будто бревна, в одежде. Все были в своей одежде.

– А в чем еще им быть? – спросил Франклин, и Джоджо ткнула его локтем так сильно, что у него скрипнул стул, а сам он вскрикнул. Шарлотт подумала, что теперь Джоджо нравилась ей чуть больше.

– Просто это быстро случилось, вот и все. Люди были на улицах и занимались своими обычными делами. А потом бах – и вот тебе. Потом сказали, что все заняло не больше двух часов. Первыми, как сказали, прорвало ворота возле 40-го пирса. После этого река проделала выбоину пару сотен ярдов длиной. Все здания поблизости сразу посносило. Вода рванула очень сильно.

– А что вы сделали, когда дамбу прорвало? – спросил Стефан.

– Все пошли на север. Мы знали, что нам нужно туда. Весь город будто уходил под воду, хотя верхняя часть города была выше нижней. Сейчас это очевидно, но тогда стало так ясно в первый раз. Потоп поднялся где-то до 13-й улицы. Это происходило быстро, но все-таки заняло два часа. Поэтому люди просто бежали вперед, на север. Бросали все свои дела и бежали по улицам. Как и мы сами. В Центральном парке находилось множество людей. Они пытались помочь тем, кто был ранен. Обсуждали произошедшее. И никто не мог в это поверить. Но это была правда. Наступило новое время. Мы знали, что это так, потому что сами все видели. Мы знали, что по-прежнему уже не будет. Нижнего Манхэттена больше не было. Это выглядело так странно. Некоторые находились в шоке, это было видно. Они просто стояли и смотрели друг на друга! Никто не мог поверить в случившееся, но все сами всё видели. Ну, раз мы видим – значит, это реально. Но все происходило будто во сне. Я видел, что взрослые поражены не меньше моего. Они были такие же потрясенные, как я сам. Мне это показалось очень странным. Что же дальше? Что нам делать? Многие люди потеряли все, что у них было. Но мы остались в живых, понимаете? Это было… странно.

– Значит, и ваш дом затопило? – спросил Роберто.

Старик кивнул:

– О да. Зато родители работали в верхней части. Поэтому я пришел в папин офис, но его там не оказалось, ему тут же позвонили, и он вернулся меня забрать. Когда он меня увидел, то испытал такое облегчение, что забыл разозлиться. Но некоторые люди пропали. Поэтому он был еще грустный. Это вообще выдался грустный день.

Он задумчиво посмотрел на город внизу, умиротворенный и почти безмолвный в лунном свете.

– Даже не верится, – еще раз проговорил Стефан.

Старик снова кивнул.

Они оглядели город. Нью-Йорк под водой. Нью-Йорк по самую шею.

Старик сделал глубокий вдох.

– Из-за того дня никто не станет осушать гавань. Не знаю, почему кто-то вообще об этом заговаривает. Построить дамбу в Нарроус и во Вратах ада, перекачать Гудзон в море – что за бред! Чуть что сломается и прорвется – все снова уйдет под воду. Вместе с Бруклином, Куинсом и Бронксом. Не могу даже представить, сколько людей тогда погибнет.

– Разве они все не уехали? – спросил Стефан.

– Уехали, конечно, когда не было дамбы. Стена Бьярке дала Нижнему Манхэттену дополнительные лет десять.

– А известно, сколько погибло в тот день? – спросил Роберто.

– Об этом можно только догадываться. Но думаю, пара тысяч.

Наступило долгое молчание. Шум города внизу. Плеск канала.

Старик отвернулся от поручня и сел на деревянное кресло-качалку, что стояло рядом.

– Но вот мы здесь. Жизнь продолжается. И спасибо вам за кров. Я вам очень признателен. Надеюсь, завтра мальчики помогут мне вынести кое-что из моего дома.

– Да и кто-нибудь из нас мог бы, – заметила Шарлотт.

– Нет-нет, – тут же возразили ребята со стариком. – Мы справимся.

Они что-то замыслили, решила Шарлотт. Собирались достать нечто, о чем не желали рассказывать другим. Что ж, обездоленным часто приходится за что-то держаться. Она не раз видела это и у себя на работе. Если у них было что-то подобное, за что они держались изо всех сил, значит, они были еще собой. Будь то какой-нибудь чемодан или собака – лишь бы что-то было.

– Вы, наверное, устали, – сказала она старику. – Вам бы отдохнуть. А нам с Владе, думаю, пора связаться с Амелией, проверить, как у нее дела.

– Ах да, – согласился старик. – Удачи вам! Похоже, положение у нее незавидное.

Г) Амелия

Я люблю дурацкие эксперименты. Я и сам постоянно их провожу.

Сказал Чарльз Дарвин

Франс наклонил так сильно дирижабль – носом вверх, кормой вниз, – что Амелия была вынуждена усесться на заднюю стенку своего шкафа, прямо на кучу всяких инструментов. Услышав глухой стук снаружи шкафа, она мигом забыла о своем голоде и желании сходить в туалет – звук был такой, будто медведи попа́дали на корму, но разве она могла быть уверена? Их когтей, какими бы страшными те ни были, едва ли хватило бы, чтобы удержать мощные тела, когда пол внезапно превратился в стену – как это случилось теперь. А что бы они сделали, если бы зависли сейчас где-нибудь над ней? Представить такое ей было тяжело. Хотя она искренне верила, что все млекопитающие столь же разумны, как она сама – а эту идею подкрепляли многочисленные свидетельства, – порой все же происходило что-то такое, что напоминало ей, что все млекопитающие равно разумны, но некоторые немного разумнее других. Когда нужно было оценить новое положение, люди иногда справлялись быстрее. Иногда. В этом случае, пожалуй, Амелии помогало то, что она знала, что летит на дирижабле, направленном носом к небу. А несчастные (но опасные) медведи могли даже не понимать, что находятся в воздухе, поэтому такой наклон мог в самом деле их дезориентировать. Однако кто знал наверняка?

К тому же некоторые из них могли упасть только на заднюю стену мостика и остаться там. Это представлялось вполне вероятным. Но проверить это, не выглянув наружу, было никак нельзя. А что, если она выглянет и увидит их там? Что делать в этом случае, она не знала.

Стиснув зубы, задержав дыхание и покраснев, она открыла дверь шкафчика и выглянула вдоль коридора, готовая захлопнуть ее, если потребуется. Видеть Амелия могла только корму – и действительно, там, на задней стенке корпуса, она разглядела медведей, похожих на крупных людей в белых меховых шубах. Один лежал на спине, другой сидел и с любопытством принюхивался, как собака; еще двое сцепились вместе, будто борцы, которые оба потерпели поражение. Они находились внутри своего помещения, явно попав туда через открытую дверь, которая и сейчас была открыта. Повезло, что она распахнулась вовсю, аж до прилегающей стены.

Это внушало надежду, но оставались еще два медведя. Они могли упасть на кормовую стенку на мостике, а ей нужно было идти именно туда. Кроме того, если она намеревалась выбраться в коридор, то было не совсем ясно, как ей тоже не соскользнуть вниз и не присоединиться к медведям. Это было бы плохо. Если бы ей удалось соскользнуть, но потом как-то остановиться, закрыть дверь и запереть их, то да – в определенной степени это победа; но если на свободе оставались еще двое медведей, все равно было плохо. Плохого было больше, чем хорошего, но она не могла сидеть в шкафу вечно. Нужно было как-то воспользоваться ситуацией, пока имелась такая возможность. Она не знала, сколько еще времени «Искусственная миграция» может «стоять на хвосте» – такое положение казалось ей стесненным и неаэродинамичным. До этого она даже не знала, что такое можно сделать, не упав при этом на землю. Как бы не упасть самой и не скатиться к медведям!

Ей пришла мысль сделать из себя маленький дирижабль внутри дирижабля. Сначала она не могла придумать ни как добраться до имеющегося на борту гелия, ни как рассчитать, сколько его понадобится, чтобы подлететь к носу. Но среди кучи хлама на дне шкафчика оказалась высокая канистра с гелием – что-то вроде аварийного запаса, возможно, чтобы пополнить баллонет с микропрорывом или для чего-то вроде того. Пошарив вокруг, она также нашла рулон больших полиэтиленовых мешков для мусора с завязками. Если наполнить их гелием, вдев их друг в друга по два или три, затянуть завязки и привязаться к ним веревкой, то мешки, вероятно, удержат ее в воздухе, будто шарики. По крайней мере на некоторое время. И поднимут вверх.

Когда она проверяла клапан на канистре и вдевала один мешок в другой, дверь ее шкафа с грохотом захлопнулась, страшно ее перепугав. Наверное, некое смутное воспоминание о катастрофе «Гинденбурга»^[255] всегда оставалось в подсознании всякого, кто летал на дирижаблях, и такие громкие звуки никогда не бывали желанны. Поразмыслив, она решила, что это, скорее всего, еще один медведь свалился к собратьям. И это хорошо, но оставался еще один. Это был повод для беспокойства, но она не могла оставаться в шкафу вечно, поэтому сейчас у нее была лучшая возможность.

Она наполнила гелием четыре мешка и вытолкала их в коридор, привязав за открытые концы к веревке. Они сработали точно так, как она и надеялась, – потянули ее вверх к мосту. Правда, четырех, по ощущениям, было недостаточно. Она размотала веревку с теми, что были уже заполнены, слегка потянула, чтобы проверить, а потом села и наполнила еще четыре мешка. Теперь гелия, казалось, хватало, и какая-то его часть уже распространилась внутри шкафа, отчего ей стало немного не по себе.

– К волшебнику идем мы!^[256] – пропела она, и да, ее голос был по-манчкиновски^[257] высоким. Над ним можно было бы даже посмеяться, если бы не опасение, что он пропадет вовсе.

Настало время проверить замысел, пока она там ненароком не убила себя. Это навело ее на мысль вырубить медведя на мостике с помощью гелия, хоть на короткое время. Этот план был не лишен проблем, однако в шкафу у нее до сих пор лежал пистолет с транквилизатором, который можно было перезарядить и взять с собой. Поэтому она предпочла действовать по плану, который предусматривал подлететь к мостику и посмотреть, что там происходит. И да, было важно держать наголовную камеру включенной – чтобы записать все для шоу. Ну или для потомков!

– К волшебнику идем мы! – снова пропела она все так же высоко, а то и выше, а потом принялась манчкинским голоском комментировать свой подъем: – Ну что, погнали, ребята! Сейчас я с помощью этих мешков с гелием поднимусь к мостику. С собой у меня транквилизатор, и я собираюсь применить его на медведе, который, возможно, там застрял. Я полагаю, что тот, который еще не спустился, должен находиться там. Обо всем этом я расскажу вам позже, а пока мне лучше бы выбраться отсюда – сами слышите почему. У меня ощутимо кружится голова, но надеюсь, эти штуковины помогут мне взлететь вверх, как только я выйду наружу!

Она обмотала веревку вокруг пояса и крепко ухватилась за нее левой рукой. Почувствовала, как та натянулась, когда мешки взметнулись вверх, и выскочила в коридор вслед за ними. Медведи удивленно уставились на нее из своего помещения, один даже попытался подняться на задние лапы. А она, лишенная опоры и свободно подвешенная над коридором, вдруг поняла, что медленно опускается навстречу зверям. По ощущениям ей нужно было еще пару мешков, чтобы достичь необходимой подъемной силы, но времени на это уже не оставалось. Вклинившись между полом и стеной, она заверещала:

– Ой, нет! Ой, нет!

Она прижала одну ногу к полу, а другую к стене, будто желая закрепиться на том, что альпинисты называли «щелью раскрытой книги». Дирижабль был выровнен не совсем вертикально, поэтому получался крутой, но пригодный для взбирания V-образный подъем. Опыт скалолазания у Амелии был невелик – тогда она следовала за своим бывшим парнем по имени Элронд, но не помнила «раскрытых книг», которые раскрывались бы шире девяноста градусов. В любом случае выбора у нее не было, поэтому она крепко прижалась обеими ногами и цеплялась пальцами правой руки за саму щель, в то же время держа веревки так, чтобы мешки поднимались как можно ближе к щели и саму Амелию тянуло вверх, не отрывая от ее хватки. Такие ухищрения вроде бы помогли ей стабилизироваться, а затем она поняла, что может осторожно пробираться вверх, к мосту. То обстоятельство, что поверхность была не совсем вертикальной, оказалось ключевым, и, осознав это, она вдруг почувствовала, что дирижабль перестраивается в более вертикальное положение.

– Ой, нет! – снова вскрикнула она, на этот раз хотя бы своим голосом. Воздух, наконец, был чистый. – Франс, прекрати! Держи наклон!

Вцепившись ногтями в пол и надавив пальцами ног, она крошечными шажками двинулась в сторону мостика. Мешки определенно помогали, а в ней самой было, может, всего несколько фунтов сверх невесомости. Раз или два она соскользнула, снова выкрикнув «Ой, нет!» и заливаясь потом. Но, к счастью, наголовная камера смотрела вверх, на мешки, а снимать селфи Амелия не собиралась, пока не заберется на более удобную платформу, как бы ни выговаривала ей потом за это Николь. Видео, которое она снимала сейчас и где наверняка в кадр попадали ее руки, было куда красноречивее любых селфи. Тем не менее Амелии пришло в голову, что в такой ситуации Николь попросила бы ее задействовать камеры-дроны. И можно было бы даже послать разведать, что происходит на мостике. Но они и так уже были на мостике, только спрятанные в шкафчик. Ну и ладно! Скоро она тоже туда доберется. Если получится.

Это заняло некоторое время, но все-таки она добралась до проема мостика, похожего на квадратный вход на чердак. Ей пришлось сдвинуть веревку так, чтобы не сорваться и позволить мешкам проникнуть в пространство мостика. Потом она смогла вскарабкаться по оставшемуся отрезку коридора и ухватиться за ручку проема, повиснуть и, наконец, подтянуться и забраться в помещение, куда мечтала попасть последние тридцать часов.

– Получилось! – объявила она будущим зрителям. Потом увидела последнего медведя: это оказалась самка, она лежала на кормовой стене мостика, и вид у нее был растерянный и недовольный.

– Ой! – воскликнула ей Амелия. – Эй! Мишка, привет! Не подходи ко мне!

Такое смелое обращение вдохновило ее на несколько питер-пэновский заход на мостик – надавив на косяк, чтобы подняться вверх, она одновременно стянула с пояса транквилизатор. Ей грозило получить несколько фунтов на квадратный дюйм тела, если бы она выстрелила себе в живот, но обошлось. Войдя в проем, она подпрыгнула на месте – мешки помогли исполнить весьма балетное движение, когда врезались в переднюю стеклянную стенку, а Амелия взлетела к ним, после чего начала падать обратно к медведице, которая уже поднималась с заинтересованным или, во всяком случае, обеспокоенным видом. Поэтому Амелия без малейшего колебания выстрелила ей в плечо, потом в грудь, потом приземлилась на заднюю стенку совсем рядом с ней. Медведица недовольно посмотрела на дротик, торчавший у нее из груди. Затем смахнула его и громко зарычала – так громко, что Амелия непроизвольно подпрыгнула еще раз и снова получила неожиданную гелиевую поддержку. После этого, немного помахав руками в воздухе, стала опускаться прямо на медведицу, которая ошалело махала перед ней лапой. И вдруг медведица улеглась и почти не шевелилась, засыпая, и Амелия, ловко поработав ногами, избежала того, чтобы вылететь через открытый проем в коридор, и приземлилась на заднюю стену рядом с проемом, который выглядел теперь ловушкой, доро́гой к погибели.

– О. Мой. Бог.

Когда медведица совсем отключилась, Амелия попросила Франса выровнять корабль. Затем тут же отменила эту команду и подошла к лежащей медведице – проверить, не удастся ли сдвинуть ее к проему и столкнуть ее, бесчувственную, по коридору туда, где ей место. Но сдвинуть зверя Амелия не могла. Ни на дюйм. Медведица лежала тяжелой тушей, будто спящая собака, которая точно знала, где ейхотелось лежать, и не собиралась покидать свое место даже в таком состоянии. Если Амелия не могла справиться с такой собакой, то что говорить о медведице, которая весила килограммов триста!

– Будь у меня рычаг, я бы сдвинула медведя, – произнесла Амелия вслух. Тут она вспомнила, что в шкафу у нее лежала лебедка, но сейчас толку от этого не было. – Так, Франс, – проговорила она, осторожно глядя на мостик. – Давай-ка наклонись так, чтобы медведь съехал к двери мостика. Понимаешь, что я имею в виду?

– Нет.

Амелии пришлось самой подбирать направления, а потом говорить Франсу, в какую сторону наклоняться. Она и сама понимала, как надо действовать, ненамного лучше, чем автопилот, и потребовалось немного поэкспериментировать, но в итоге все-таки удалось наклонить судно в нужную сторону. Лишенная чувств медведица съехала к проему, теперь фактически превратившемуся в люк. Когда туша приблизилась к краю, Амелия использовала метлу как рычаг и начала спихивать хищника в проем. Рассчитав время, Амелия приказала Франсу увеличить угол наклона, когда медведица сдвинулась в проем. А вскоре она провалилась и в дверь медвежьего вольера.

– Теперь нужно закрыть дверь! – закричала Амелия и прыгнула в проем, по-прежнему держась за мешки с гелием, и опустилась по коридору, будто парашютист. Пока не грохнулась рядом с дверью в вольер, едва избежав того, чтобы попасть внутрь и присоединиться к медведям. Но, широко расставив руки и ноги, она удержалась снаружи и быстро закрыла дверь.

– Франс, выравнивай судно! – торжествующе приказала она, после чего отключила камеры и поползла в туалет. – Е-е-е!

Д) Инспектор Джен

Люди, которые родились и выросли в пределах слышимости и на виду у десятков соседей, научились оберегать свою частную жизнь, равным образом игнорируя друг друга и откликаясь только на прямые приглашения.

Джон Майкл Хейс и Корнелл Вулрич. Окно во двор

Инспектор Джен шагала по переходам на работу. Ветреный осенний день. Осень в Нью-Йорке, прекрасная песнь города. Каналы, освещенные низким утренним солнцем, сверкали внизу; вода в них перекатывалась, будто в волновом бассейне. Ее любимое время года. Пора уже надевать куртку потеплее.

В участке стояла обычная суета. Отголоски уличного сумасшествия. Разве в такой прекрасный день могло произойти преступление? Как же много разных видов голода одновременно! Безумные глаза на пустом лице, руки, скованные в наручниках, цепь вокруг пояса. «Держи строй».

Она вошла в свой кабинет и уселась за стол. Там у нее всегда было чисто – только так можно не утонуть в бумагах. Затем взглянула на единственную записку, приклеенную к потрепанному журналу дежурного, и увидела, что ее помощник, лейтенант Клэр Клуни, хотела встретиться с ней и сержантом Олмстидом. Она как раз собиралась позвонить Клэр, когда из-за двери кабинета послышались звуки какой-то суматохи. Она выглянула – там было то же пустое лицо, теперь застывшее в гримасе ярости и отчаяния, показывающее зубы и с пеной у рта. Трое дюжих полицейских пытались укротить этого человека – Джен не была уверена, какого тот был пола. С наручниками за спиной всегда было надежнее, пусть даже запястья прикованы к поясу. Это был урок, который почему-то не вошел в регламент – она не знала почему.

– В чем дело? – спросила она сумасшедшего.

Тот тяжело дышал и шипел, выпуская изо рта еще больше пены. Похоже, он под наркотиками. Джен поморщилась, когда скованные наручниками кулаки врезались в ребра одного из копов. Наверняка останется синяк, но коп подцепил ненормального рукой за наручники и просто поднял в воздух. Тот задергался, но без толку, а попытавшись исподтишка укусить копа, смог лишь столкнуть фуражку. Затем подоспели остальные, и спина задержанного выгнулась от заряда электрошокера. Его тело обмякло и упало в подставленный другим копом плед, напоминающий скорее смирительную рубашку без рукавов. В нем задержанного и увезли.

– В больницу, – сказала Джен, но копы, несомненно, и так туда направлялись, поэтому лишь кивнули, прежде чем исчезнуть в коридоре. Больница находилась в удобной близости от участка.

– Кто-нибудь в курсе, что это сейчас было? – обратилась Джен к оставшимся в коридоре.

– В Кипс-Бей какое-то дерьмо творится, – ответил сержант Фрипп. – Сегодня уже третий.

– Вот черт.

Наркотики всегда были бичом города, еще со времен демонического рома. Джен не понимала почему. Для нее все, что крепче пива, было нездоровым, просто адски вредным. Сейчас было восемь утра, приятное прохладное утро – а у бедняги уже пена шла изо рта. Люди странные.

– Мы знаем, где они его взяли?

– Похоже, что в районе Парка 33. Кто-то говорил, что в «Меззроуз».

– Да ну?

– Так она сказала.

– Что-то на них не похоже.

– Не похоже.

Джен призадумалась.

– Думаю, мне стоит пойти с ними поговорить, посмотреть, в чем дело.

– Хотите, мы пойдем с вами?

– Я возьму Клэр и Шона.

В этот момент, будто на ее зов, явилась Клэр, приведя с собой Олмстида. Когда они сели, Джен вяло посмотрела на свою белую маркерную доску. Большой экран, что светился на стене и отображал карту города, размеченную множеством тегов, представлял интерес не больше.

Когда они подобрались почти к концу длинного списка текущих проблем, Клэр доложила, что от двоих пропавших в Мете не поступало никаких сигналов. Вполне возможно, что они были мертвы. С другой стороны, среди обнаруженных за последнее время трупов их тел не оказалось.

Возможно, они потерялись или по какой-либо причине решили скрыться. Возможно, их кто-то похитил. И то и другое было бы странно, но странные вещи случались сплошь и рядом. О людях теперь хранилась масса информации, и не в единой системе, а в целой их куче, в случайной мегасистеме. Оставаться вне поля зрения было трудно. Но система эта не была всевидящей, поэтому вероятность остаться незамеченным существовала.

Олмстид ввел Джен в курс дела о том, что нашел в датасфере, и она стала делать себе пометки на доске, для наглядности: заглавные буквы, крестики и нолики, стрелочки в разные стороны, сплошные линии и пунктир.

Пропавшие три месяца назад завершили работу по контракту с хедж-фондом Генри Винсона «Олбан Олбани». Этот хедж-фонд, как и большинство других, не раскрывал своих финансовых дел, но Шон выявил признаки того, что он участвовал в высокочастотной торговле в скрытых пулах, связанных с кластером Клойстер. Прежняя деятельность Винсона в «Адирондак Инвестинг», где он работал с Ларри Джекманом, также была подобной, и Розен с Маттшопфом тоже работали в «Адирондаке». Это была одна из инвестиционных фирм, за которыми наблюдал комитет Сената по финансам, когда Розен оттуда уволился. За недавнюю работу для «Олбан Олбани» Розену и Маттшопфу заплатили по сорок тысяч долларов. Потом они ушли оттуда и стали переезжать с места на место.

Безопасность самого Винсона и его компании обеспечивала охранная фирма, которая называлась «Пинчер Пинкертон». Это была международная компания, базировавшаяся где-то на Большом Каймане. Очень прозрачная, угрюмо заметил Олмстид, хотя и числилась среди тех свободных частных армий, которые теперь нанимались по всему миру. Осьминог, как любили называть всякие дочерние компании. Или, если точнее, нога более крупного осьминога.

Затем Шон рассказал, что в ночь, когда Розен и Маттшопф пропали, на Чикагской товарной бирже произошло кое-что странное. Произошел прокол, но потом все вернулось к норме. В то же время в Комиссию по ценным бумагам и биржам отправилась масса информации, которой там не ждали. Но никакой очевидной связи с пропавшими это не имело – кроме того, что случилось той же ночью.

– Было бы хорошо, если бы Комиссия рассказала нам о том, что получила.

– Пытаюсь этого добиться, – ответил Олмстид. – Но они медлительные.

Больше ничего нового по делу у них не было. Помимо этого, Олмстид, следуя просьбе Джен, запросил информацию о предложении по небоскребу МетЛайф Тауэр, которое так обеспокоило Шарлотт. Но пока удалось лишь подтвердить, что оно поступило через крупную брокерскую компанию «Морнингсайд Риэлти», которая располагалась в Верхнем Манхэттене, но вела деятельность по всему Нью-Йорку и ближайшим к нему территориям.

Джен сделала пометку на доске. Сведения о двух пропавших она записывала красным маркером. Мет изобразила в виде синего прямоугольника, с одной стороны которого была Шарлотт Армстронг, а с другой – Владе Марович.

Какое-то время она вырисовывала что-то еще, прорабатывая разные сценарии. Нужно было выяснить, чем занимался хедж-фонд Винсона и не был ли он связан с брокером, предложившим сделку по Мету. Нужно было проверить всех работников Владе. Хорошо, что ни у Шарлотт, ни у Владе не было веских причин устраивать это исчезновение, но Джен знала, что отказываться от подозрений нельзя. Подобные чувства, говорящие о чьей-либо невиновности, часто приводили ко всяким упущениям. С другой стороны, в ее деле часто приходилось полагаться на интуицию.

Если пропавшие заглянули в скрытый пул «Олбан Олбани», пока там работали, то могли и оборудовать себе доступ, необходимый, чтобы устроить тот прокол в Чикаго. Этим можно было объяснить и быстроту реакции – ведь они исчезли в ту же ночь. Для высокочастотной торговли один час равносилен десятку лет.

Или, если за предложением «Морнингсайд» стоял Винсон, а Розену и Маттшопфу удалось об этом узнать, то они могли попытаться как-то в это вмешаться. Возможно, в «Олбан Олбани» существовало правило доводить любые решения корпорации, касающиеся Розена, напрямую до Винсона; а возможно, людям Винсона было поручено вести наблюдение за двоюродным братом босса. Патруль над паршивой овцой – вот как это называлось, и такие патрули не помешали бы многим, в том числе сотрудницам нью-йоркской полиции.

Пока Джен черкала что-то на доске, Шон и Клэр с любовью наблюдали за ней. Инспектор была старомодна, и ее молодых помощников это отчасти умиляло, отчасти впечатляло, придавая ее действиям загадочности, и, может быть, даже смущало. Но каким бы бесполезным ни выглядело ее бурчание у доски, часто оно приносило результаты. Впрочем, временами бывало и так, что Шон в яростном отрицании увиденного на доске тряс головой или даже поднимал руку.

«Это совершенно не то, – возражал он. – Это не диаграмма, это нельзя представить на карте. Вы себя запутываете».

«Нить сквозь лабиринт, – отвечала Джен. – Лабиринт всегда имеет четыре измерения».

«А вы подумайте в шести», – предлагал ей Шон.

Тогда она трясла головой:

«Их всего четыре, мальчик. Постарайся думать головой».

Затем осуждающе качал головой он. «Как старомодно! – говорил его взгляд. – Всего четыре! Ясно же, что их шесть!»

Джен не хотела его об этом расспрашивать. Не хотела, чтобы он объяснял ей, что это за два дополнительных измерения, которые, несомненно, были просто кем-то выдуманы. Пусть ими пользуется молодежь.

Она спросила, что им удалось раскопать насчет паршивой овцы. Судя по всему, оба брата какое-то время жили в одном доме – после того как отчий дом Джеффа затопило при Втором толчке. Это могло как укрепить их братскую любовь, так и распалить ненависть на всю жизнь. Пятьдесят на пятьдесят – и это только после еще одной такой же развилки по поводу, вызывало ли это соседство сильные эмоции или ограничилось полным безразличием. Но даже в этом случае существовала вероятность двадцать пять процентов, что Винсон захочет в дальнейшем следить за своим непутевым братцем-кодером.

Тем не менее он дважды нанимал его на работу. Причем один из них – спустя годы после того, как Розен уволился на фоне расследования против Винсона. Держи друзей близко, а врагов еще ближе? Держи паршивую овцу в загоне? А потом этот прокол на Чикагской бирже. Доверие трейдеров легко потерять и тяжело вернуть. Так что если выводить паршивую овцу пастись, то где-нибудь подальше.

– Слишком много теорий, слишком мало данных, – проговорила Джен, и ее помощники будто вздохнули с облегчением. Однако у нее, вопреки возражениям Олмстида, было чувство, что объяснение все равно может быть где-то на доске. Разумеется, в каком-нибудь завуалированном виде, но где-то там. Возможно. Если это имело смысл. Но так оказывалось не всегда. – А попробуй-ка ты расколоть «Морнингсайд Риэлти».

Олмстид сморщил нос:

– Без ордера это будет непросто.

– Нам не дадут ордер. Попробуй кого-нибудь подкупить.

Помощники одновременно фыркнули.

– Да ладно вам, – сказала она. – Вы полиция Нью-Йорка или кто?

Они посмотрели на нее так, словно не понимали, что она имела в виду. Теперь уже она фыркнула. Видимо, придется выяснить это самой, на стороне. Использовать Нерегулярные войска бачино. Или друзей-федералов. А может, и тех, и других. Люди все еще жили в трех измерениях.

Молодые помощники вышли. Близилось время обеда, а она была еще только в начале своего списка дел. Придется обедать за столом, как это часто случалось.

И она взялась за работу. Административная рутина. Потерянные часы. Когда было уже почти четыре, она решила, что ей действительно стоит проведать своих друзей в «Меззроуз». Пора было сливаться с местными и заныривать в глубины города. Ведь она в своей семье тоже когда-то была паршивой овцой.

* * *

Лейтенант Клэр присоединилась к Джен на длинном узком причале возле их здания на 23-й, где они дождались сержанта Фриппа. Тот подошел на патрульной лодке, узкой, с гидрокрыльями, какие считались теперь стандартными наряду с обычными спидстерами водной полиции.

– Вы правда хотите еще раз туда наведаться? – спросил Фрипп, когда они поднялись на борт. Белые зубы и черная борода – Эзра Фрипп любил кататься в «Меззроуз», как и в любое другое место, куда надо было добираться по воде или под водой.

Цинизм Джен по поводу амфибийных забегаловок и бань в последние годы лишь окреп: слишком многое изменилось, слишком много было совершено преступлений. Но если постараться, она всегда могла вызвать в себе ностальгию по старым денькам.

– Да, – ответила она Фриппу.

Сержант направился по Второй в сторону 33-й, повернул на запад и притормозил у старой станции метро. Перекрестки были заполнены лодками, которые пропускали друг друга по очереди. На западной стороне узкий причал был забит, но полиция издавна обладала неким приоритетом, и Эзра вклинился, не вызвав особого недовольства и не потеряв слишком много времени. Затем привязал фалинь к утке, и они спрыгнули на причал, оставив лодку под присмотром дронов.

Дойдя до северной стороны причала, они спустились по ступенькам внутри большой графеновой трубы, уводившей под углом сорок пять градусов к подводному садку, некогда бывшему станцией метро. Дверь забегаловки у основания лестницы была выполнена в классическом стиле, и Джен выстучала на ней старый код подводной шайки, в которой сама состояла. Когда жила в Хобокене тридцать лет назад. Кто-то посмотрел в глазок, и спустя мгновение дверь открылась. Их пригласили внутрь.

– Меня Элли ждет, – сказала Джен открывшему, что было ложью. Если только не в том смысле, что Элли ждала ее всегда – они знали друг друга целую вечность.

Вскоре вошла Элли и указала им на заднюю комнату, где в центре доминировал старинный, но безупречный бильярдный стол, а вдоль стен располагались кабинки. Освещение было тусклым, кабинки пустовали. Это заведение заполнялось публикой позже.

– Присаживайтесь, – предложила Элли. – Что вас сюда привело? Хотите чего?

– Воды, – отозвалась Джен, просто чтобы ее позлить. Эзра и Клэр спросили, можно ли поиграть в бильярд, и, когда Элли кивнула, направились к нему и принялись стучать шарами, будто и не пытаясь загонять их в лузы. Элли села за столик в углу, и Джен присоединилась к ней.

– Итак, – начала Элли.

Она выглядела очень стильно. Шведка, с волосами такими белыми, что кто-то говорил, будто она альбинос; и многие цветные подводные жители находили это забавным и любили подшучивать по этому поводу. Пять и шесть ростом^[258], сто двадцать фунтов^[259], достаточно равномерно распределенные по всему ее небольшому телу. Эффектная. Она вытянула пальцы на поверхности стола, словно желая их показать. Элли всегда старалась сразить Джен своей выдающейся бледной красотой, и Джен вынуждена была прилагать усилия, чтобы этого не допустить. Конечно, легко было оставаться стройной на фентаниле, который употребляла Элли, – легко было оставаться расслабленной. И хотя Джен знала обо всем этом, она не могла не чувствовать себя немного безвкусной. Как коп. Как крупная темнокожая служительница полиции замужем за своей работой. Слоновая кость и черное дерево, два шахматных ферзя, супермодель и дурнушка, бандитка и легавая и далее в том же духе. Но прежде всего старые подруги, чьи пути давно разошлись.

Так у них продолжалось уже много лет. Зная, что Элли здесь, Джен знала и что происходило под водой. Знала, что дела, которые творились здесь, ничего не стоили, ничего особенного не было, по крайней мере в сравнении с тем, что могло бы твориться. Общаться с амфибийными означало знать, кто что куда приносит. Можно было развивать с ними отношения и, когда возможно, этим пользоваться. Такие отношения были выгодны для обеих сторон.

– Я слышала, в Кипс-Бей продают какую-то дрянь, – сообщила Джен, – и я пришла это проверить. На тебя это не похоже. Я сначала не поверила.

Элли нахмурилась. Это было слишком прямое заявление, и Джен хорошо это понимала. Но сейчас не время для сплетен о новой подводной моде и тому подобном.

Элли, перестав дуться на этот опасный фастбол, сказала:

– Я понимаю, о чем ты, Джен, но это не кто-то из наших. Ты же знаешь, я бы такого не позволила.

– Тогда кто это?

Элли пожала плечами и оглядела комнату. Та располагалась внутри клетки Фарадея с магнитным зарядом, глушившим любые записывающие устройства, пусть у Джен их и не было. Ни диктофона, ни камеры – это было частью установившегося между ними протокола. Лучше разговаривать здесь, чем в участке. Джен кивнула, чтобы это подтвердить, и Элли, наклонившись вперед, рассказала:

– Это дерьмо толкает одна группа из аптауна, надо попробовать это пресечь, я попробую. То, что они это делают, так глупо, что мне кажется, это специально. Мы кое-кого потеряли на той неделе, так что сейчас я созвала всех, предупредила, сказала, что надо обращать внимание на незнакомцев, и все такое.

– Кто это?

– Я так и не знаю, даже интересно, насколько это сложно выяснить. Никто из подводных об этом не говорит. Мне кажется, они чувствуют давление и не хотят показаться недружелюбными, но и помогать тоже не решаются. В общем, я разберусь с этим позже, а сейчас одна подруга из Клойстер сказала мне, что слышала, как кто-то говорил, мол, мы уже созрели.

– Созрели?

– Созрели для развития.

– В смысле, недвижимости? – уточнила Джен.

– Ну, как всегда, верно? Я имею в виду, разве бывает что-то, кроме недвижимости?

– И в межприливье?

– Межприливье зреет. Вот что они говорят. Да, есть проблемы, всюду бардак, но люди как-то справились, и теперь все идет как надо. И вот аптаун хочет вернуть себе то, что было. Как будто ремонт закончился и пора переобуваться.

– Но чтобы что-то продать, этим нужно сначала владеть.

– Верно.

– А как по юридической части? Никто ведь не может владеть межприливьем.

– Владение – это девяносто процентов права, верно? Но, опять же, сделки идут не очень хорошо. Многие против. Едва ли вообще хоть кто-то пожелает продать жилье этим говнюкам, пусть даже по более чем приемлемым ценам. Денег предлагают много. Я слышала, в некоторых зданиях дают по две тысячи за квадратный фут. Но сама понимаешь. Если ты любишь воду, то только там тебе и будет хорошо. Сколько бы денег тебе ни предлагали за эти раковинки. Вот говнюки и предлагают больше, пока не становится ясно, что их предложения – это угроза, понимаешь? Типа, продайте нам и срубите денег, не то… не то пеняйте на себя. Вы вне игры. И если не включитесь в нашу игру, с вами может случиться что-то плохое, так что не обессудьте.

– Вот что с вами сейчас происходит, – сказала Джен.

– Несомненно. И со всеми, кто живет в воде. Нью-Йорк есть Нью-Йорк, Джен. Люди хотят сюда, им все равно, что тут все затоплено.

– Все в плесени. – Джен пожала плечами.

– В Венеции тоже все в плесени, и все равно люди хотят жить в Венеции. А у нас «новая Венеция».

– Значит, они продают бракованную дрянь, чтобы выставить вас в плохом свете?

– Как по мне, очень похоже на то. По крайней мере, это не мои друзья, уж точно. За своими мы хорошо следим. Весь товар проверяется, и бо́льшая его часть выращивается под водой. Но, полагаю, ты все это и так уже знаешь, да?

Джен кивнула:

– Поэтому я и пришла спросить, в чем дело. Это странно.

– Странно.

Они сидели и смотрели друг на друга. Обе были влиятельными в Нижнем Манхэттене фигурами, но ни одна не могла противостоять давлению со стороны аптауна. Им необходимо было объединить свои силы. Это было видно по ухоженному личику Элли, казавшемуся теперь уставшим и осунувшимся. Джен смогла лишь кивнуть.

Элли натянуто улыбнулась:

– Когда мы услышали, что ты зайдешь, кое-кто пожелал, чтоб я спросила, не хочешь ли ты снова выйти на ринг. Там уже сделали ставки.

Джен отрицательно покачала головой:

– Я с этим завязала, сама знаешь. Я слишком стара.

Улыбка Элли стала более дружелюбной.

– Значит, чьи-то ставки уже проиграли.

– А чьи-то выиграли. Но схожу с тобой посмотреть. Всегда с удовольствием смотрю бой-другой.

– Что ж, лучше, чем ничего. Люди будут рады, что чемпион смотрит с ними.

– Старый чемпион.

– Перестань мне об этом напоминать, пожалуйста. Я же старше тебя.

– На месяц, да?

– Да. – Элли встала и, пройдясь к двери, что-то кому-то сказала.

Джен дала знак Эзре и Клэр, которые все еще катали по столу те же самые шары. Молодежь воспитали неправильно, это было видно. Дети экранов, не способные воспринимать третье измерение. И в настольном теннисе наверняка никакие, предположила Джен.

– Вам нужно обратить внимание на шестое измерение, – сказала она им, но это понял бы только Шон, поэтому до них не дошло. – Я иду смотреть водное сумо, – сообщила Джен. – Пойдемте со мной, присмотритесь к зрителям. Только не отвлекайтесь. Проверьте, не следит ли кто-нибудь за Элли во время боя, – может, кто пялится на нее, вместо того чтобы смотреть на бассейн.

Они кивнули.

Затем вернулась Элли и повела их по длинному коридору, который заканчивался уходящей вниз лестницей. По ним они спускались, пока не оказались глубоко под улицами города, наверное, футах в семидесяти ниже уровня отлива, на аэрированном участке туннеля метро. Старые стены и перегородки, обильно покрытые алмазным спреем, сдерживали подземные воды. Эти камеры назывались алмазными шариками или алмазными пещерами и бывали весьма протяженными. Только алмазное покрытие и защищало их от влаги – покрытие и старая коренная порода, из которой состоял остров.

Они вошли в большую яркую камеру с круглым бирюзовым бассейном, который сверкал по центру, освещая комнату, будто голубая лавовая лампа. Нью-йоркская баня, несомненно; еще одна нотка ностальгии, как и сама забегаловка. Суть та же. Бассейн представлял собой джакузи в исландском стиле, и отдельные его участки пузырились при разных температурах. Место, чтобы посидеть в горячей воде за выпивкой и разговорами. Джен это было очень знакомо: она провела много часов на рингах вроде этого, но это было так давно, что она пережила уже и ностальгию по тому времени и не чувствовала ни малейшего желания вернуться. При мыслях об этом у нее побаливали колени и иногда становилось трудно дышать даже на свежем воздухе. Нет, это все детские игры – и многие из них в самом деле были тогда детьми.

Из других комнат и бассейнов тоже подтягивались люди, и многие были в банной одежде или без нее, уже мокрые. Джен села рядом с Элли и стала наслаждаться атмосферой и дружескими приветствиями. «Ой, она вернулась», «Назад к мамочке» и все в таком духе.

– Прошу, Джен-ген, возвращайтесь!

– Ни за что, – ответила она. – Покажите лучше мне, на что способны.

– Принимаю один к одному! Да-да, один к одному!

– Они будут здесь через секунду, – сказала Элли инспектору.

Джен кивнула.

– Я их знаю?

– Вряд ли. Это молодняк. Джинджер и Дайан.

– Ну ладно. Только смотри, сейчас начнется бой, и к делам мы уже не вернемся. Но я хочу, чтобы ты выяснила, у кого там на тебя зуб, хорошо?

– Я пытаюсь это выяснить, – ответила Элли. – Сама хочу знать.

– Тогда, возможно, тебе стоит обратить внимание на охранную фирму «Пинчер Пинкертон».

Элли приподняла бровь:

– Думаешь?

– Возможно.

– Это любопытно, потому что о ней упоминал кое-кто еще.

– Любопытно. Присмотрись.

Затем явились две девушки в раздельных купальниках – одна в красном, другая в синем, обе мокрые. Обе внушительные и пышные. Толпа охала и ахала, люди подтягивались из других комнат, быстро заполняя все места.

Борцы вступили в ринг по центру бассейна. Они любезно пожали друг другу руки. Зрители расположились вокруг бассейна, усевшись на низенькие ступеньки либо стоя. У многих казалось невозможным определить пол – в одежде ли те были или без. В межприливье проживало много межгендерных людей; это «меж» присутствовало во всем, амфибийность превратилась в отдельный стиль – стиль, который многие любили и к которому стремились. Просторная невысокая камера, теперь освещенная только подсветкой бассейна, превращалась в дилэниевское^[260] логово, из тех, в каких лучше не смотреть слишком близко на то, что творилось по углам, тем не менее все вели себя вполне дружелюбно. Это считалось нормальным как у Элли, так и в любой другой бане, и для Джен все это выглядело знакомым и даже ободряющим. Эзра и Клэр глядели на все немного округленными глазами, они определенно не были обитателями глубины, коей некогда являлась Джен. Зато они находились в удобной позиции, чтобы следить за тем, не наблюдает ли кто из толпы за Элли.

Рефери спросил, не желает ли Джен стать председателем судейской бригады. Это была скорее формальная должность, так как броски обычно определялись с помощью лазера и камер. Поэтому Джен согласилась, и, когда она встала, в толпе раздались жидкие аплодисменты и улюлюканье. Она шлепнула по воде, дав знак борцам, что пора начинать. Они сначала окунулись с головой, а потом эффектно вынырнули. Дайан была похожа на толкательницу ядра, смуглую и массивную; Джинджер, более средиземноморской внешности, напоминала скорее ватерполистку. Водное сумо походило на водное поло в части работы ногами, но было заметно менее агрессивным.

Они встретились в центре бассейна и подождали, пока в толпе стихнут крики. Джен взяла жезл у Cy, обычной рефери, и щелкнула им, чтобы зажегся свет. С потолка в бассейн опустился цилиндр красного света; на дне проявился четкий красный круг. Этот освещенный круг служил площадкой, за пределы которой борцам необходимо вытолкнуть соперника. Простая старая игра, завезенная в нью-йоркские бани из Японии много десятилетий назад. Джен в свое время была в ней чемпионом и, когда борцы заняли позиции, ощутила внутри приятное тепло.

– В лицо не бить, не тыкать и не щипать, дамы! – предупредила она их. – Вы знаете правила, боритесь чисто, и мне не придется вам ничего предъявлять. Бой идет до трех бросков, и если пойдет к ничьей, я дам вам знать.

Две женщины стояли в воде по грудь. Стандартная глубина по-прежнему составляла четыре фута.

– Начали! – объявила Джен, и они приблизились друг к другу, пожали руки и сделали по паре шагов назад. Потом Джинджер нырнула в воду, и Дайан ответила тем же.

В некоторых разновидностях этой игры требовалось держать голову над водой, но еще во времена Джен стандартом стало считаться полное погружение, поэтому сейчас обе соперницы, набрав воздуха, смотрели друг на друга под водой. Зрители, притихнув, принялись следить за действием, и в воздухе слышался лишь запах нагретого хлорина. Все как в аквариуме.

Джинджер предприняла первую атаку, но Дайан поставила ногу на дно и оперлась на нее. Джинджер отскочила назад, и Дайан бросилась следом; Джинджер уперлась ногами для контрудара, но Дайан выкрутилась вбок, чтобы использовать инерцию соперницы, и ухватила ее за талию и ягодицы, затем проделала бросок. Джинджер вылетела из круга, и Джен, к радости зрителей, засчитала бросок. Один есть.

После этого борцы настроились серьезнее. Джинджер держала голову над водой, и Дайан тоже. Довольно долго они копировали движения друг друга, каждая пыталась вывести противницу из равновесия. Джинджер вела себя осторожнее, но, казалось, двигалась быстрее. Наконец, Дайан первой не выдержала, и Джинджер, ловко ухватив ее за запястье, пинком выпроводила из круга. Народ обожал смотреть женскую борьбу. Счет стал один-один. Более миниатюрная соперница оказалась проворнее той, что была тяжелее, и это укладывалось в логику.

Теперь Дайан сделала «лягушку». Джен в свои молодые годы сделала бы то же самое. Уйти на дно и затаиться там, забраться под соперницу и резко оттолкнуться вверх. Очень эффективно, если можешь надолго задерживать дыхание под водой и сохранять равновесие, прижавшись ко дну. Дайан все это умела. Ей удалось схватить Джинджер за лодыжки и метнуть, будто диск, за пределы круга.

После этого Джинджер сильно занервничала и, когда они начали снова, сразу же бросилась в атаку. Но в сумо важнее было держать позицию, поэтому защита была прежде всего. Дайан не составило труда ускользнуть в сторону, снова уйти на глубину и, оттолкнувшись ото дна, ухватить Джинджер за живот и вынести прочь. Джинджер оказалась за пределами круга за миг до Дайан, опередив ее на самую малость, как показалось Джен, и камеры это подтвердили. Бой выиграла Дайан. Обе противницы встали и пожали руки, сначала друг другу, потом Джен. При этом Джен с удовольствием отметила, что они обе были рады ее присутствию. Да и всем было приятно видеть сотрудника полиции, знаменитого подводного инспектора, в частной бане за судейством боя. Прямо как вверху, на воздухе! Как будто у всех все хорошо.

Е) Матт и Джефф

Отлив; дневной свет меркнет,

Благовонная морская прохлада надвигается на землю, заливает ее запахами водорослей и соли,

А с ними множество сдавленных голосов, поднимающихся из клубящихся волн,

Приглушенные признания, рыдания, шепот,

Словно доносящиеся от далеких – или где-то укрытых – людей^[261].

Уолт Уитмен

– Джефф? Ты в порядке?

– Нет, не в порядке. Как я могу быть в порядке, когда мы в тюрьме? Мы застряли в тюрьме, которую сами воздвигли вокруг себя. Точнее, я воздвиг. Прости, что втянул тебя в это, Матт. Мне правда очень жаль. Извини меня.

– За это не волнуйся. Ешь лучше свой завтрак.

– Сейчас утро, как думаешь?

– Сейчас блины, просто съешь их.

– Я не могу сейчас есть. Живот болит. Меня тошнит.

– Но ты и вчера ничего не ел. Или за день до этого, если не ошибаешься. Ты разве не голоден? Должен быть голоден.

– Я голоден, но меня тошнит, так что, считай, не голоден. Есть я сейчас не могу.

– Ну, выпей тогда что-нибудь. Вот хоть водички. Давай я разбавлю ею кленовый сироп, хорошо? Будет вкусно и пьется легко.

– Не надо, меня тошнит, когда ты об этом говоришь.

– Нет, не будет тошнить, просто попробуй и увидишь. Тебе нужен сахар. Ты слабеешь. Я имею в виду, ты уже извиняешься. Это дурной знак. На тебя не похоже.

Джефф трясет головой. Борода, бледное лицо, слюни в уголках рта, заляпанная подушка.

– Я тебя в это втянул. Нужно было спросить, что ты об этом думаешь, а потом что-то делать.

– Да, нужно было. Но сейчас от этого разницы никакой. Сейчас тебе нужно попить, а потом поесть. Тебе нужно оставаться сильным, чтобы все это выдержать. Так что оставь пока свои размышления. Потому что ты мне нужен.

Джефф отпивает немного воды, одну чайную ложечку. Несколько капель скатывается в бороду. Матт утирает ему подбородок салфеткой.

– Еще, – говорит Матт. – Пей еще. Когда напьешься, сразу захочешь есть.

Джефф кивает и пьет еще. Матт поит его ложками. Через какое-то время он окунает ложку в пакет с кленовым сиропом и дает Джеффу его. Джефф немного закашливается, потом кивает и проглатывает еще несколько ложек сиропа.

– Хорошо, – говорит он. – Дай еще воды.

Он садится на кровати, прислоняет голову и плечи к стене. Съедает несколько крошечных кусочков блинов, смоченных сиропом, чуть прокашливается и, когда Матт предлагает еще, трясет головой. Матт снова начинает его поить. Вскоре Джефф уже держит стакан на животе, поднимает его и пьет самостоятельно.

– Я чувствую воду за стенкой, – говорит он. – Чувствую, как она движется, и вроде даже слышу ее. Интересно, что все это значит. Кажется, звук под водой какой-то странный. Как будто его куда-то уносит или вроде того.

– Не знаю. Может, еще блинчиков?

– Нет. Хватит. Ты уже меня «гекторишь»^[262].

– Вижу, тебе уже лучше.

– Гектор же гекторил людей, да? Мне почему-то кажется, на него просто наговаривают. Вот приходят осаждать его город, пытаются всех там перебить. Гектор организует и возглавляет сопротивление, его убивают и волочат тело за ноги, а потом ассоциируют его имя с какими-то угрозами. Разве это честно?

– Угрозами во имя какого-то благого дела, – предполагает Матт.

– Тем не менее. Его отымели. Хотя он этого не заслуживал. И как так получается, что настоящим негодяям все сходит с рук? Как получается, что ты не тянешь ахилл, когда сваливаешь весь такой в гневе? Примадонны – вот как мы их называем, но примадонны по сравнению с ними – настоящие бойскауты. А как насчет «поаяксить»? Я уж точно аякснул в той своей врезке, прости еще раз, но ладно, я приберегу извинения на потом. Хорошо так аякснул, по-крупному. Или как насчет Зевса? Если кто-то загорается нарциссическим гневом, разве мы говорим, мол, он «зевсится»? Нет, не говорим. Не «улиссизируем» ситуацию. Не «агамемним».

– А ты так еще «кассандра», – замечает Матт.

– Видишь, я знал, что ты читал не только «Справочник по R».

– Не прям чтобы так. Этого просто набираешься, пока просматриваешь всякое дерьмо в облаке.

Затем тирада Джеффа переходит в хриплый шепот. Будто он то затухает, то разгорается.

– «Дерьмо в облаке». Роман о небесных нечистотах. Такой и я бы смог написать. Мы здесь столько времени, что кажется, уже пора. Что мне нужно было сделать, так это попридержать коней и дождаться, пока не получится что-то хорошее. Я определенно облажался, и мне жаль. Потом я извинюсь. Надеюсь, ты знаешь, что я сделал это только потому, что больше не мог сдерживаться. И вот мы живы в этом прекрасном мире, если, конечно, не умерли и не попали в лимб. А они пытались оторвать нам головы. Ссылались на какие-то нехватки, на террористов и стравливали нас друг с другом, а сами отбирали девяносто пять процентов всего. Оберите тех, на ком зарабатываете. Кто из богов делал так у Гомера? Никто. Они хуже худших гомеровских богов. Вот что они делают, Матт. И я не мог этого терпеть.

– Знаю.

– Потому что это плохо!

– Знаю. Но сейчас об этом не волнуйся. Сейчас тебе нужно поберечь энергию. Пожалуйста, не надо перечислять все преступления правящего класса, хорошо? Я это и так знаю. Береги силы. Ты голодный?

– Меня тошнит. Тошнит от этих ублюдков, которые рвут нас на части. Собираются в Давосе^[263] и рассказывают друг другу, какие они все великие, сколько всего хорошего делают. Долбаные притворщики и ублюдки. И все им сходит с рук!

– Джефф, прекрати. Хватит. Ты тратишь на это свою энергию, но сейчас не нужно проповедовать. Я и так со всем согласен, поэтому нечего тебе пересказывать все по новой. Мир уже в заднице, я согласен. Богачи – тупые говнюки, я согласен. Но тебе нужно перестать об этом говорить.

– Не могу.

– Знаю, но ты должен. Только в этот раз. Прибереги то, что хочешь сказать, на потом.

– Не могу. Я пытаюсь, но не получается. Долбаные…

К счастью, Джефф засыпает. Матт пытается сунуть ему в рот последнюю ложку кленового сиропа, потом снова утирает ему подбородок и подтягивает одеяло до его груди.

Затем садится на стул рядом с кроватью, покачивается на нем, размышляя. Наконец, берет одну из тарелок с подноса и очищает ее до тех пор, пока та не превращается в белый керамический круг. И на его гладкой поверхности он пишет, выдавливая клубничное варенье из пакетика:

Мой друг болен. Ему срочно нужен врач.

Ж) Стефан и Роберто

Небоскребы – это как высокие надгробные камни.

Торрес-Падилья и Риверз

В Нью-Йорке водятся призраки. Когда-нибудь я стану одним из них.

Сказал Фред Гудмен

Стефан и Роберто были довольны, что старик поселился в садах в Мете. Здесь ему, похоже, было лучше, чем в его сгнившей берлоге, особенно теперь, когда то здание здорово накренилось набок. Сам он с этим не соглашался и рвался за своими пожитками, прежде всего за картами. Его вполне можно было понять, и следующую пару дней ребята провели, плавая к старой развалине и, несмотря на опасность, вытаскивая их оттуда. Как только карты оказались у мистера Хёкстера в руках, он был так благодарен, что попросил вернуться и привезти еще. Выяснилось, что он дорожил немалым количеством вещей, которые было очень неудобно, а то и вовсе невозможно перевезти на их лодке, например комод с картами. Но кое-что из его списка все же можно было перевезти, и мальчишки предприняли еще несколько вылазок. В каждой из них они рисковали попасться водной полиции, которая едва ли разрешила бы кому-то оставаться в зоне обрушения, но мистер Хёкстер пообещал внести за них залог, если их арестуют, – купить им новую лодку, назваться их учителем, усыновить, сделать все, что потребуется. Но, похоже, он не понимал, что они могли оказаться в таких ситуациях, где он никак не смог бы им помочь.

Чтобы подтвердить легенду, что он их учитель, он дал им браслет с аудиокнигами (их там было около миллиона) и заплесневелую книгу «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена. Он сказал, что если они будут слушать и следить за текстом по книге, то научатся читать, раз уже знают буквы, и что слова в книге – это не просто забавные формы, они обозначают звуки. Он божился, что это сработает, и ребята попытались так делать, когда сидели ночью у себя лодке под пристанью, – следили за страницами при свете фонарика и вслушивались в слова, пока не надоело, а потом просто продолжили слушать дальше саму историю. Она была сама по себе интересная, пусть слащавая, зато веселая. Они тоже голодали и воровали еду, им тоже угрожали, а раз или два их ловили и обижали взрослые. Странно было слышать историю обо всем этом. Следующей ночью они собирались вернуться назад и прослушать с того места, где остановились, и еще проследить за текстом. Довольно быстро они начали понимать, что имел в виду старик. Это было несложно, хотя произношение часто казалось им странным и неправильным. Узнав историю Гека, они теперь с удовольствием ее обсуждали. Бурные времена на Миссисипи, во многом похожие на жизнь на Гудзоне. Сами ребята при этом плавали по разу в день, чтобы забрать книги мистера Хёкстера (тяжелые), одежду (прелую) и резиновые сапоги (вонючие).

Владе уже знал, что они спали в лодке под пристанью, и часто приносил им еду и давал зарядить аккумулятор, так что им не приходилось грести к развалинам веслами. Однако выбирать каналы нужно было только те, которые не охраняла водная полиция. Говорили, что остальные три высотки тоже должны упасть. Ребята, пока могли, держались южнее того района, а потом срезали к нему.

А в один день, подобравшись к дому старика, обнаружили, что он накренился еще сильнее.

– Ого! Как плавучий дом отца Гека в Миссисипи.

– Я не думаю, что то был его дом, – ответил Роберто. – Мне кажется, Джим и Гек просто его там нашли.

– Его Джим сам нашел. Геку он рассказал об этом потом.

– Ну да, знаю.

– Но почему отец был там, если дом не его?

– Не знаю, по-моему, этого не объяснялось. Может, дальше будет.

– Может быть. А пока у нас тут проблема. Нужно сказать старику, что здесь стало слишком опасно.

– Разве стало? Думаю, надо подойти и проверить.

– В смысле? Это и отсюда видно!

– Я не так уж уверен.

– Да ладно. Не будь ты, как тот Том Сойер.

– Какого еще? Я не такой, как тот дурак.

– Вот и не будь таким.

* * *

Когда в капсуле очутились вещи мистера Хёкстера, она стала немного напоминать его старую квартиру – то есть лабиринт из ящиков и стопок книг.

– Какие вы молодцы, мальчики, – сказал он той ночью. – Я заплачу вам, как смогу. Может быть, вы еще поможете мне перевезти все это обратно, когда я буду переезжать, и я заплачу вдвойне. А пока, может, вы пожелаете вернуться к своим раскопкам в Бронксе?

– Именно, мы сами об этом думали.

На следующий день они пробрались в кухню Мета и стащили из духовки буханку свежего хлеба. Владе им теперь никак не препятствовал, и в последнее время они определенно ели больше. Потом они выбрались на холод, в новый ноябрьский день, и принялись прокладывать себе маршрут на север, мимо затопленных зданий и аквакультурных садков, к устричным садкам в Тёртл-Бей.

Они пересекли реку Гарлем под мостом Роберта Кеннеди, а потом под старым железнодорожным – чудищем, которое, как говорили, простоит еще тысячу лет, – затем обогнули остров Уорд с востока, пока, наконец, не достигли своей точки в Южном Бронксе. Нашли там свой указательный буй и, пришвартовавшись к нему, приготовили колокол и сбросили его за борт. Роберто влез в свой гидрокостюм, и Стефан помог ему надеть снаряжение. Когда все было готово, Стефан сказал:

– Все равно я не представляю, как мы можем настолько глубоко прокопать.

– Просто будем продолжать это дело, – ответил Роберто. – Я могу складывать грязь на восточной стороне ямы, и течение будет разносить ее вверх-вниз, но не назад в яму. И так мы с каждым разомбудем проникать все глубже, пока не дойдем до «Гусара».

Стефан покачал головой.

– Надеюсь, что так, – ответил он. – Но слушай, только ты должен подниматься, когда зову.

– Ага. Три рывка за кислородную трубку – значит, вверх.

Роберто спрыгнул за борт, и Стефан опустил за него колокол. Он видел Роберто за прозрачной пластмассой – тот раскачивал колокол, пытаясь выпустить из-под него немного воздуха. На поверхность вырвалось несколько пузырьков, после чего Роберто потянул его ко дну. Был прилив, и спускаться было далековато. Это беспокоило Стефана, пока он наблюдал, как его друг исчезал во мраке. Мальчик принялся следить за показателями кислорода – это было единственное, что ему оставалось. Он проследил за шкалой, пока на той не сдвинулась стрелка, а потом осмотрелся вокруг, чтобы убедиться, не приближается ли к ним кто-то, пока они занимаются своими делами. Солнце еще не зашло, по спокойной реке, большей частью приятного темно-синего оттенка, тянулась полоса отраженного света. В середине канала находилось несколько барж, но никаких других судов поблизости не было.

Затем подул легкий ветер, на воде возникла рябь. Лодку развернуло, веревка, привязанная к верхушке колокола, натянулась и кислородная трубка тоже. Вдруг Стефан увидел, что веревка ослабла, хотя трубка оставалась натянутой. Он потянул за веревку и, когда та подалась, невольно вскрикнул. Он не почувствовал сопротивления – она больше не держала колокол! Он потянул еще, чтобы убедиться, – та поднялась легко, а на конце оказалась завита так, как бывает завита веревка после того, как долго пробыла завязанной. Это не поддавалось никакой логике. Роберто оставался внизу, и достать его было никак нельзя.

– О нет! – вскричал Стефан.

Кислородная трубка была протянута под стенку колокола, и ее конец находился в конусе захваченного воздуха. Стефан потянул за нее три раза, потом крикнул в нее, хотя и знал, что его голос до дна не дойдет. Пока у Роберто воздух оставался, но когда баллон иссякнет (и запасной, лежащий под банкой, тоже), поднять колокол будет по-прежнему невозможно. Возможно, Роберто мог приподнять одну его стенку, нырнуть под ней и выплыть к поверхности. Да, это могло сработать. Если бы он знал, что это нужно сделать. Стефан еще раз прокричал имя Роберто, снова трижды потянул за трубку, теперь нежнее, так как боялся вырвать ее из-под колокола. Тот был тяжел, а на него еще и давила вода, причем сейчас был прилив. Очень вероятно, что Роберто не удалось бы поднять его достаточно высоко, чтобы пролезть наружу.

Ветер дул в направлении течения довольно сильно, и трубка, натягиваясь, перегибалась через борт. Так могло нарушиться поступление кислорода. Стефан завел мотор и немного придвинулся к бую, затем схватился за борт. Облокотившись на него, он задышал беспокойно, дрожа, несмотря на еще не зашедшее солнце. Мальчик был напуган.

Он позвонил с браслета Владе.

Владе ответил, слава богу, и Стефан быстро изложил ему ситуацию.

– Под водолазным колоколом? – переспросил Владе, сразу выхватывая суть проблемы. – Зачем он туда залез?

– Сейчас некогда рассказывать, – ответил Стефан, – мы потом расскажем, но сейчас вы можете приехать и помочь его поднять? Кислорода ему осталось примерно на час, потом мне надо будет поставить запасной баллон, а он у меня только один.

– А ты не можешь сказать ему всплывать?

– Нет, и я сомневаюсь, что он сможет сам выбраться из-под колокола! Обычно мы вытаскиваем вместе, пока мы в лодке. Его даже рычагом так просто не поднимешь.

– Какая глубина?

– Футов двадцать пять.

– Ну ребята, – изумился Владе. – Поверить не могу.

– Но можете помочь, пожалуйста?

– Так где вы, говорите?

И Стефан рассказал. Но Владе, казалось, снова не мог в это поверить.

– Какого хрена! – воскликнул он. – Зачем?

– Просто приезжайте, и мы вам расскажем, – пообещал Стефан. Он сидел, высунув голову за борт и вглядываясь в темную воду, где ничего не было видно. Казалось, что его сейчас стошнит. – Пожалуйста, поторопитесь!

3) Владе

В январе 1925 года, когда в Нью-Йорке наблюдалось полное солнечное затмение, люди говорили, что это было похоже на то, словно город восстал со дна моря.

Владе торопливо поднялся по ступенькам к причалу эллинга, прикидывая, что ему может понадобиться с собой. Глубина как раз достаточная, чтобы нырнуть с аквалангом: нырять с задержкой дыхания у него получалось не очень. Нужнее всего сейчас была быстроходная лодка, и, оказавшись на причале, он увидел Франклина Гэрра – тот ждал, пока Су снимет его крылатое судно со стропил, куда его поставил Владе. Вид у Гэрра был, как всегда, нетерпеливый.

– Слушай, – сказал Владе, – мне нужна твоя лодка.

– Что?

– Извини, но у этих пацанов, Роберто и Стефана, неприятности в Южном Бронксе.

– Опять они!

– Да, и один из них может утонуть, если я не доберусь туда поскорее, чтобы его достать. Твоя лодка здесь самая быстрая, с большим отрывом, давай поменяемся на сегодня или поехали вместе?

– Вот дьявольщина, – проговорил Гэрр, внезапно разозлившись.

Владе пожал плечами, думая, что бы он сделал, если бы пришлось отбирать у этого парня лодку силой. Это и так была реальная версия кошмара, который много раз мучил его последние пятнадцать лет, – кошмара, в котором у него был шанс спасти Марко, но ему мешали различные безумные препятствия. Владе было не по себе от страха, и он был уже готов просто стукнуть Гэрра и забрать лодку. И, видимо, это отразилось у него на лице, потому что парень, еще раз выругавшись, сказал:

– Вместе поедем. Так где они, говоришь?

– Южный Бронкс, к востоку от мостов.

– Какого хрена?

– Не сказали. Но, к счастью, у меня все нужное с собой.

– И что ты собираешься делать? – спросил Гэрр, когда они забрались в его быстроходку.

– Нырну к их водолазному колоколу и привяжу их веревку к нему обратно.

– Водолазному колоколу? Серьезно?

– Так мне сказал Стефан. Хотя это глупо.

– Чертовски глупо.

– Ну, такие уж они. Но мы не можем позволить им утонуть. – При этих словах у него так сжалось горло, что пришлось отвернуться.

– Наверное, – ответил Гэрр и взял на восток по 26-й, по загруженному в это время каналу. Однако он умел здорово уклоняться от других участников движения, а сейчас у него был для этого весомый повод, так что он стал ловко проталкиваться в промежутки между баржами, каяками, вапо, шлюпками и гондолами – промежутки такие малые, в какие Владе не решился бы и сунуться. Франклин вел себя как явный нарушитель, настоящий бруклинский ловкач, но сейчас это было очень кстати.

Выйдя в Ист-Ривер, он нажал на дроссель, и крылатое судно поднялось над водой и полетело. Ветер проносился рядом с ними, овевая прозрачный купол кабины. Владе дивился скорости, с которой слева пронеслось мимо здание ООН. Затем они миновали затопленные кирпичные сваи острова Рузвельта, пролетевшие слева, и подобрались к широкому слиянию вод – это были Врата ада, и судно просвистело над ними, будто низко летящий самолет. Они летели со скоростью шестьдесят-семьдесят миль в час, и это было здорово, учитывая, как они торопились. Владе, сам того не желая, был впечатлен и уже почти чувствовал внутри слабое тепло облегчения. Хотя он лишь заново открывал для себя то, что ему уже когда-то объясняли, его посттравматическому состоянию была также свойственна неспособность очистить свой разум после того, что ему однажды довелось перенести. Он просто переключался в то состояние, и все становилось как тогда.

Вблизи берега, у ржавого рифа, приходившегося затопленной частью Южного Бронкса, качалась маленькая надувная лодка. Лодка мальчишек, это точно, и один из них стоял в ней и отчаянно махал им руками.

– Похоже на наших, – заметил Гэрр и замедлил ход ровно настолько, чтобы лодка упала обратно на воду, подняв брызги подобно тому, как поднял бы их грудью севший на поверхность лебедь. Но даже после этого они двигались по отмели довольно быстро; белые крылья торчали по сторонам, а Гэрр стоял во весь рост и выглядывал, нет ли впереди каких-нибудь опасных препятствий. В обычной ситуации Владе посчитал бы, что они плывут слишком быстро, но в нынешних обстоятельствах только радовался, что этот парень был таким лихим. Если, конечно, они ни на что не напорются. Владе затаил дыхание, пока они проходили над некими темными пятнами в синей воде, но все обошлось. Можно ли было задвинуть крылья на этой лодке, он не знал. На некоторых было можно, на других – нет. Стоит спросить об этом позднее. Он до сих пор не составил четкого мнения об этом молодом финансисте, заносчивом и эгоистичном, казалось. Но лодкой управлял он недурно.

Они подплыли к Стефану, который все так же стоял, поджидая их. Балансируя, когда лодка закачалась от их приближения, он указал на воду:

– Он там!

– Глубоко? – спросил Владе.

– На дне.

– И как глубоко?

– При приливе двадцать восемь футов.

Владе вздохнул. Прилив только что закончился. К этому времени он уже влез в свой гидрокостюм, теперь натянул жилет с баллоном, приготовил маску с трубкой и регулятором, а потом осторожно надел ее на голову. Нацепил перчатки, взял в руку веревку.

– Ладно, я ныряю, – сказал он для проформы. – Веревку мне сильно не натягивайте. Мне нужна свобода движения.

Он спрыгнул с лодки и тут же ощутил близость студеной воды. Поначалу это, как всегда, приносило облегчение от собственного тепла, упакованного в гидрокостюм. Еще немного, и он начал бы потеть. Теперь же появилась прохлада, вскоре он замерзнет, но не от прямого соприкосновения воды с кожей – от более неумолимого холода, который потянется извне.

Вода оказалась черной даже на футовой глубине, как обычно на затопленном мелководье. Головной фонарь освещал только всякие частички в воде – водоросли, ил, мелких животных, детрит. Прилив еще не закончился. Внизу он увидел что-то блестящее.

Держа в руке веревку, протянутую до лодки мальчиков, он поплыл к этому блеску. Рым-болт на верхушке того, что, очевидно, было прозрачным пластмассовым колоколом, достаточно плотным, чтобы отражать поступающий снаружи свет, отчего не удавалось толком разглядеть, что находилось внутри. Предположительно там был Роберто, и Владе трижды постучал по стенке, привязал веревку в три петли, потянул за нее для проверки. Потом вернулся на поверхность, где высунулся из воды и поднял маску на лоб.

– Вы его видели? – беспокойно спросил Стефан. – Вы его привязали?

– Веревку к колоколу привязал. Теперь тяните потихоньку, а я достану его внизу.

Стефан и Гэрр потянули за веревку. Поначалу та не давалась – Владе даже удивился, как ребятам раньше удавалось справляться самим. К банке у них было приделано мотовило, но слишком маленькое, и чтобы провернуть его, потребовалось бы слишком много сил. Затем у двоих в лодке получилось, и Владе натянул маску и нырнул, чтобы помочь Роберто выбраться из-под стенки колокола и залезть в лодку. И правильно, потому что, просунув голову под стенкой, он увидел, что мальчик будто бы оглушен и находится в полуобмороке. Он висел на ремешке, приклеенном к внутренней стороне стенки, глаза лезли из орбит, а рот был сжат в тонкую линию. Мог задержать дыхание, пока не выберется на поверхность, молодец. Все-таки сознание не совсем его покинуло. Владе кивнул ему, указал пальцем наверх, а потом потащил в воду, под стенку и затем к поверхности. А когда подтолкнул его снизу, двое наверху затащили на борт, и мальчик оказался в лодке, где кабина пусть и была меньше, чем у быстроходки Гэрра, зато сама она ниже сидела в воде.

Владе тоже забрался в лодку, это никогда не давалось легко, но уже вскоре ввалился в кабину. Роберто лежал рядом с ним на дне, мокрый, грязный, с некогда коричневым, а теперь посиневшим лицом. И дрожал. Губы и нос побелели то ли от холода, то ли от недостатка кислорода, то ли от того и другого. Владе стянул с лица маску, отцепил баллон и снял снаряжение. Затем сел рядом с Роберто и взял его посиневшую руку. Очень холодная.

– У тебя на лодке есть горячая вода? – спросил он у Гэрра.

– Есть нагреватель, – ответил тот.

– Метнись и принеси нам тазик самой горячей воды, что у тебя есть, – сказал Владе. – Нужно его отогреть. – Потом посмотрел на Роберто и воскликнул: – Роберто, какого черта? Ты мог там погибнуть!

Вдруг его горло снова сжалось, и он больше не мог говорить. У него защипало глаза, он отвернулся, попытался собраться с духом. Это старое чувство не пронзало его так сильно уже много лет. Все было точно как в его кошмарах и даже как в тот день. Но сейчас… если бы у него только получилось отогреть мальчика…

Роберто дрожал слишком сильно, чтобы ответить, но все-таки кивнул. Он дрожал так, что его щуплое тельце подпрыгивало на дне лодки.

– У вас есть полотенце? – спросил Владе у Стефана.

Мальчик, кивнув, достал его из ящика под банкой. Владе, взяв полотенце, принялся обтирать им голову Роберто, в то же время немного похлопывая его по туловищу, чтобы ускорить кровообращение.

– Давай снимем с него костюм.

Хотя это, может, его и отогрело бы, но в костюме ему, вероятно, было бы теплее, чем без него. Владе попытался собраться с мыслями и вспомнить свою практику. Нельзя было слишком быстро согревать конечности – это он знал, это было очень опасно, потому что могло направить холодную кровь к сердцу и привести к его отказу. То есть действовать нужно было медленно, но так или иначе следовало его согреть.

– Тебе кислород поступал без перебоев? – спросил Владе у Роберто.

Роберто покачал головой, а потом кое-как проговорил:

– Его колокол передавил. А я поднял колокол. Попытался.

– Молодец. Думаю, ты очухаешься. – Сейчас не было смысла ему что-то выговаривать, страх только бы его охладил. – Давай польем тебе на грудь горячей воды, что нам принес мистер Гэрр.

Гэрр перешагнул через планширь и очутился в кабине, постаравшись не разлить воду из тазика, который держал в руках. Владе принял у него тазик и стал вычерпывать воду рукой, обжигая пальцы скорее от контраста температур, чем от того, что вода была такой горячей, и покапал ею на грудь Роберто. Тепло рассеивалось через костюм, и это было хорошо. Владе уже вырвался из воспоминаний и снова пребывал в настоящем – с пацаном, который скоро очухается.

– Только медленно, – сказал Владе, поручая Стефану продолжать вытирать волосы Роберто полотенцем. Вода быстро остывала, в тазик уже можно было опустить руки мальчика. Роберто по-прежнему дрожал, периодически извиваясь в судорогах, но это тоже было хорошо; ведь он мог замерзнуть так сильно, что не смог бы дрожать, и выйти из этого состояния было бы тяжело. Но парень до этого не дошел – его буквально колотило. Когда Стефан закончил сушить ему волосы, они сняли с него костюм, обтерли тело, натянули короткие штаны и мешковатую куртку и обернули вокруг головы, будто тюрбан, новое сухое полотенце.

– Ладно, – проговорил Владе спустя какое-то время. И предложил Гэрру: – Может, отвезешь нас домой?

Франклин кивнул.

– Поверить не могу, что снова везу вас домой, – заметил он Стефану и Роберто.

– Спасибо, – вяло ответили ребята.

– А что делать с их колоколом? – спросил Франклин у Владе.

– Отрежь его. Его можно потом забрать.

Когда Гэрр снова залез в свою кабину и взялся за управление, Владе уселся так, чтобы заслонить Роберто от ветра.

– Ну, – проговорил он, – что это сейчас была за хрень?

Роберто сглотнул.

– Мы просто искали кое-какие сокровища.

Владе покачал головой:

– Так, давай без этого дерьма.

– Это правда! – вскричали оба мальчика сразу.

Секунду они молча смотрели друг на друга.

– Он называется «Гусар», – сказал Роберто. – Это британский фрегат.

– Да ладно, – не поверил Владе. – Из той старой байки?

Ребята изумились:

– Вы про него знаете?

– Про него все знают. Британский корабль с сокровищами, который наткнулся на скалу и затонул во Вратах ада. Каждая водяная крыса в истории Нью-Йорка ныряла за ним. Теперь вот ваш черед, ребята.

– Но мы его нашли! Правда нашли!

– Да-да.

– Нашли, потому что мистер Хёкстер все разузнал, – объяснил Стефан. – Он изучал карты и записи.

– Не сомневаюсь. И что вы, ребята, там нашли?

– Мы одолжили металлодетектор, который может обнаружить золото на глубине до тридцати футов, и принесли туда, где, как сказал мистер Хёкстер, должен быть корабль, и он просигналил.

– Очень сильно просигналил!

– Не сомневаюсь. И тогда вы начали копать под водой?

– Так и есть.

– Под водолазным колоколом?

– Так и есть.

– Но как вы это себе представляете? Там ведь свалка, да? Это часть Бронкса.

– Да, так и есть. Там это и было.

– Значит, «Гусар» затонул в реке, а потом Южный Бронкс расширили в том месте. Это вы имеете в виду?

– Именно.

– Так как вы собирались докопаться сквозь ту свалку со своим колоколом? Куда собирались убрать весь тот ил?

– А я что говорил? – произнес Стефан после некоторого молчания.

– У меня был план, – с жалким видом промямлил Роберто.

– Не сомневаюсь, – ответил Владе и взъерошил Роберто тюрбан. – Вот что я тебе скажу: я теперь и сам этим займусь, и мы переговорим с вашим стариком-картографом, как только мы вернемся и вы как следует обсохнете, согреетесь и поедите. Договорились?

– Спасибо, Владе.

И) Тот гражданин

Частные деньги и государственные (или бюджетные) деньги служат одной цели. Их действие полностью взаимодополняется во время кризиса и направлено на защиту рынков, ради которых можно пожертвовать обществом, социальной сплоченностью и демократией.

Заявил Маурицио Лаззарато

Автора этой книги следует похвалить за ее усердие в поиске «закулисных» материалов, которые прежде никогда не публиковались… Не то чтобы Война на тележках была слишком незначительной. Однако она была ограничена улицами одного города и продлилась всего четыре месяца. На протяжении которых судьба одного из величайших городов мира, разумеется, висела на волоске.

Жан Меррилл. «Война на тележках»

Взаимозаменяемость, сущ. Склонность всех вещей быть полностью взаимозаменяемыми с деньгами.

– Например, здоровья.

Вспомните, если вам позволит память, что после Второго толчка, когда двадцать второе столетие начало свою сюрреалистичную и волшебную историю, уровень моря поднялся примерно на пятьдесят футов по сравнению с уровнем начала XX века. Этот небывалый подъем оказался для людей – по крайней мере, для большинства – плачевным. Но на данный момент четыреста богатейших людей планеты владеют половиной всех ее богатств, а один процент всего населения – восьмьюдесятью процентами богатств мира. Для таких людей ничего особенно плачевного не случилось.

Столь замечательное распределение богатства служило лишь результатом логического развития обычных тенденций капитализма, следующего своему всеохватывающему принципу накопления капитала с наивысшей доходностью. Ловля этой наивысшей доходности была интересным процессом, который возымел непосредственное отношение к тому, что случилось в посттолчковые годы. Потому что те области, где можно достичь наивысшей доходности, с течением времени перемещаются по миру, следуя за разницей в развитии и курсах валют. Наивысшая доходность возникает в периоды быстрого развития, но быстрое развитие не может случиться где угодно – нужны первичная инфраструктура, дешевые кредиты, относительная стабильность и более-менее образованное население, стремящееся к собственному богатству и готовое жертвовать ради своих детей, усердно работая за низкую плату. При наличии таких условий инвестиционный капитал может хлынуть в регион, и тогда там возникает быстрый рост, а инвесторы имеют высокую доходность. Но, как и во всем, здесь действует логистическая кривая: нормы прибыли падают, пока работники ожидают более высоких зарплат и льгот, а местный рынок насыщается, пока население получает все самое необходимое. В этот момент капитал перемещается куда-нибудь в другое место, к новым возможностям. Люди в том брошенном регионе остаются наедине со своим статусом «ржавого пояса»^[264], предоставленные своим судьбам туристского симулякра или чернобыльского небытия. Местная интеллигенция открывает биорегионализм и возвещает, как здорово обходиться тем, чего можно достичь в своем бассейне; оказывается, это не так уж много, особенно когда вся молодежь уезжает в иные места, следуя за небесными деревнями ликвидного капитала.

И так капитал проходит регион за регионом, возможность за возможностью. Марш прогресса! Устойчивое развитие! Беспощадная миграция капитала с одного доходного места на другое каждый раз сопровождается каким-нибудь ободряющим девизом, и действительно, развитие капитала оказывается устойчивым.

И в этом процессе – назовем его глобализацией, неолиберальным капитализмом, вашингтонским консенсусом, антропоценом, как угодно – Второй толчок стал просто необычайно четким сигналом того, что капиталу пришла пора двигаться дальше. Доходность прибрежных районов определенно упала, капитал, заметно более текучий, чем вода, скатился по пути наименьшего сопротивления, будь то вниз, вверх или в сторону – неважно, ведь деньги такие скользкие, антигравитационные, и отток капитала происходит безо всяких ограничений и прочих препятствий, которые могла бы выставить немощная остаточная система национальных государств, не будь она уже куплена и не окажись во владении того самого капитала, что прощался с новыми заводями.

И вы сначала отходите от береговых линий, потому что там царит хаос и проводятся спасательные операции. Несчастные старые правительства только для того и существуют, чтобы улаживать такие ситуации. Капитал тотчас переносится в Денвер. И пусть Денвер – это Денвер, тоска смертная, порядочная доля нью-йоркского капитала просто переместилась в аптаун, где Манхэттен по-прежнему торчал над морем, еще и с солидным запасом. На местном уровне это имело значение, но в более глобальном масштабе капитал перетек в Денвер, Пекин, Москву, Чикаго и прочие города. И хотя список затопленных городов можно было продолжать бесконечно, определенные потрясающие писатели, любители списков, уже впарили бы свои восхитительные списки читателям – пожалуйста, пока просто сверьтесь с картой или глобусом или составьте свой. Ведь можно составить еще один огромный список – всех чудесных городов, удаленных от моря, городов, которых подъем уровня не коснулся, пусть даже они, как это зачастую бывает, расположены у озер и рек. Таким образом, капиталу было куда перетечь и найти лучшие доходности – да почти куда угодно, лишь бы подальше от затопленных побережий. Разные места соревновались в самоуничижении, чтобы так называемый капитал-беглец достался именно им, хотя, по сути, этот процесс всегда походил на переезд императора в летний дворец.

Это не значит, что вещи не стали более странными после Второго толчка, – стали. Наводнение привело к небывалой потере активов и прекращению торговли, стимулировавшим существенный спад, если не сказать довольно серьезную депрессию. Как всегда в подобные моменты, случающиеся при каждом поколении и неизменно всех удивляющие, крупные частные банки и инвестиционные фирмы обратились к крупным центральным банкам, то есть мировым правительствам, и потребовали, чтобы их спасли от воздействия наводнения на их деятельность. Правительства, и так давным-давно ставшие этим банкам дочерними, снова поддались и выручили их на все сто, взяв на себя такие огромные государственные долги, что их было не выплатить до скончания веков. Ох, беда-беда. Через десять лет после того, как закончился Второй толчок, сложилось впечатление, что многовековая борьба государства и капитала завершилась решительной победой последнего. Возможно, эта борьба была полностью сдирижированной, от начала до конца, но, как бы то ни было, теперь она, судя по всему, завершилась.

Потому что помощь банкам после кризиса Второго толчка была непомерной. Как и всегда. Помощь после кризиса 2008-го, послужившая моделью для двух последующих кризисов, была оценена историками где-то между 5 и 15 триллионами долларов. По одной из точных оценок, она составила 7,7 триллиона долларов, по другой – 13 триллионов; и обе указывали, что эта помощь превысила (с учетом инфляции) затраты на Луизианскую покупку, Новый курс Рузвельта, план Маршалла, корейскую войну, вьетнамскую войну, ссудно-сберегательный кризис 1980-х, Иракские войны и всю космическую программу НАСА, вместе взятые. Вывод: войны, земли и социальные программы не должны быть слишком дорогими. И в сравнении со спасением финансов от самих себя они и недорогие.

Да, но для финансов и войны – полезное дело, и в XXII веке их, конечно, случилось еще несколько. Сотни миллионов людей в одночасье оказались беженцами, а значит, необходимо было подавить немало террористов. Это служило продолжением так называемого полицейского государства, выросшего еще в XXI веке; теперь же этот термин должен был скорее вдохновлять. Мнение о том, что эта бесконечная война с терроризмом могла остаться лишь полицейской операцией и выглядела более успешной в достижении конкретных целей, чем если рассматривать ее как псевдовойну, выражали разве что радикалы, вдохновлявшие своими высказываниями террористов.

Тем временем положение вещей создавало также новые финансовые возможности. Правительства, подорванные из-за долга, не могли должным образом обеспечить себе защиту от потенциальной оппозиции, как не преуспевали и в мелкомасштабной асимметричной войне (то есть в полицейской операции, в которой когда-то как раз преуспевали). Поскольку существовала еще бо́льшая потребность в полиции, а средств на ее финансирование не было, удовлетворить эту потребность вызывались частные военные компании. Их было много. Богатые, тоже будучи людьми, делали все, что могли, чтобы побороть ночную потливость и свои неподотчетные страхи, при этом зарабатывая в 1400 раз больше, чем те, кто на них работал, и нанимали лучших людей для личной и корпоративной безопасности, а наемников из числа участников миграционных войн было достаточно, и многие были доступны. И это хорошо: когда вы сами небольшие меньшинства, а владеете богатством большинства, то безопасность естественным образом становится у вас базовой необходимостью.

Теперь частные армии появились повсюду – от Денвера до Верхнего Манхэттена. Эта новая индустрия словно бросала вызов принципу, который прежде называли «государственной монополией на насилие», но, опять же, если финансы возобладали над государством, то государство, возможно, само становилось, по сути, своего рода частной армией, так что никакого конфликта не было – только наполнение рынка, удовлетворение спроса. Увы, как это всегда случается, в новом бизнесе было и немало некомпетентных новых компаний. А некомпетентная армия – это нечто страшное. Трудно даже сказать, представляло ли еще государство силу, которую можно было бы противопоставить этим частным армиям, и могло ли оно дать им какой-либо подходящий ответ. Государственный мятеж против мировых финансов? Демократия против капитализма? Это могло обернуться очень плохо.

И все-таки следует вернуться к понятиям «мягкой власти» и к «пиррову поражению», о которых расскажем позже. Тем временем вдоль самих затопленных береговых линий происходили любопытные вещи. Теперь по всей планете появилась очень протяженная полоса бесполезных, но не утративших стратегического значения отмелей. В первое время там нельзя было сделать ничего особенного – лишь бы выбраться оттуда и возобновить работу портов. Люди отступали в глубь материков, капитал уходил. Правительства тоже покинули побережья, причем с облегчением, потому что оставшиеся там проблемы все равно были неразрешимы. Они заявили, что дальнейшее спасение и восстановление были за рыночными силами, но на самом деле последние не питали к этому интереса. Затопленные зоны не приносили не то что не самые высокие доходы, а даже самые низкие; их прозвали «отстойниками развития», то есть такими местами, куда сколько денег ни высыпь, никакой прибыли не получишь. То же самое говорили и об Африке уже несколько веков, и посмотрите, насколько это пророчество сбылось. Вспомните требования к местам с наивысшей доходностью: стабильно голодающее население, хорошая инфраструктура, дешевые кредиты, доступ к мировым рынкам, уступчивое и неоспариваемое правительство. В межприливье ничего из этого не было.

Сначала все, что можно было вывезти, растащили мародеры, спасательные команды и переселенные жители. Потом туда пришли нелегальные поселенцы и упрямцы, не желавшие переезжать. Остальные приходили отовсюду – иммигранты шли в места бедствия. Узкая, но тянущаяся по всему миру полоса обломков, что они заняли, была опасна и вредна для здоровья, но какая-никакая инфраструктура там осталась – вот они и избрали один из быстрых вариантов – поселиться в этих обломках. Хотя многие из этих полос нового берега были в той или иной степени заброшены, Нью-Йорк, великий тра-та-та ля-ля-ля, с оставшимся на суше аптауном… в общем, да, люди стали возвращаться в затопленные районы Нью-Йорка. Многим ньюйоркцам присуще определенное упрямство, это даже можно сказать клише, – и действительно, многие из них и перед наводнением жили в таких дырах, что, когда их затопило, это мало что изменило. Немало было и таких, кто ощутил улучшение как материального состояния, так и качества жизни. Конечно, стоимость аренды упала, во многих случаях аж до нуля. В общем, остались многие.

Нелегалы. Обездоленные. «Водяные крысы». Обитатели глубин, граждане мелководий. Многим из них было интересно попробовать что-то новое, в том числе позволить руководить собой другим властям. Гегемония утонула, и в последующие за наводнением годы наступил расцвет кооперативов, объединений микрорайонов, коммун, самозахватов, бартера, альтернативных валют, экономики дарения, солнечного узуфрукта, культуры рыболовных деревень, мондрагонской системы, союзов, масонов рундука Дэви Джонса, анархистского вздора, подводной технокультуры, в том числе аэрации и аквафермерства. И еще небесных деревень, которые использовали затопленные города как причальные башни и фестивальные места пересадки; контейнеровозов и кораблей-городов, похожих на плавучие острова; принципа «искусство – это не работа», где город рассматривался как гигантское всеобщее произведение искусства; сине-зеленых, амфибийности, гетерогенетичности, горизонтализации, деолигархизации; бесплатных открытых университетов, бесплатных торговых училищ, бесплатных художественных школ. И все эти эксперименты нередко проводились в одном здании. Нижний Манхэттен стал настоящим очагом теории и практики, как о нем всегда и говорили, только теперь по-настоящему.

Все это очень интересно. Волнение, суматоха, бардак. Вероятно, настолько интересным Нью-Йорк не был никогда, а это многого стоит, даже без учета всех привираний. В любом случае чертовски интересно.

Но где есть общинные земли – там есть и ограждения. Это неизменно – можно хоть ставки делать. И пока в Нижнем Манхэттене все было так хорошо – настолько, что кое-кто даже жаловался, что все возвращалось к тому же старому, потрепанному, искаженному, дорогому буржуазному якобы бардаку, какой был до потопа, – что уже возникала новая жизнеспособная инфраструктура и структура каналов: межприливье, «новая Венеция», сотворенные и занятые людьми, изголодавшимися по большему. Другими словами, если взять в целом, это стало местом, способным обеспечить очень высокую доходность! И ситуация продолжала меняться. Дело шло. А когда доходит до дела, то – кто знает? – что угодно может случиться.

Часть четвертая Дорого или бесценно

А) Франклин

Собственность становится претензией на доход.

Маурицио Лаццарато. «Правящий долг»

Невидимая рука никогда не возьмет чек.

Когда я вернулся после спасения двух утопающих «крысят», ехать за Джоджо было уже слишком поздно.

– Черт вас побери, пацаны, – проговорил я, пока мы вплывали в эллинг, – я из-за вас опоздал.

– На очень важное свидание, – добавил Владе со значением.

– Спасибо вам, мистер Гэрр, – сказал Роберто. – Вы спасли мне жизнь.

Я даже не понял, с сарказмом он это сказал или нет.

– Давайте валите уже, – сказал я. – Кыш-кыш! Увидимся в столовой, отпразднуем, что вы выжили. А мне пора.

– Конечно, босс.

Я бросил их на причале со всеми вещами и вернулся на реку, чтобы как можно скорее добраться до офиса. На самом деле было еще не так поздно, чтобы не заскочить посмотреть, как дела, прежде чем забрать Джоджо. Но раз я уже немного опаздывал, опоздать чуть больше было не страшно.

Я заплатил докмейстеру нашего здания, чтобы дал мне лишние полчаса, а сам побежал к лифту. Экраны в моем кабинете, как всегда, работали, и я сел и с глубоким увлечением принялся читать. Потому что с пузырями всегда бывает так: когда они лопаются – то они лопаются, и уже ничего не попишешь. Метафора с пузырями здесь крайне уместна, ведь для них быстрота лопания – самое характерное свойство. Вот он есть – и вот его нет. И если у вас имеется шкурный интерес, то, когда это происходит, вы можете остаться с носом. Так что очень важно выйти перед тем, как это случится.

Поэтому я не хотел, чтобы из-за этого пузыря подводных облигаций лопнул ИМС, ведь я еще не успел разложить яйца по корзинам. Пузыри, шкуры, яйца – да, здесь целая мешанина из метафор. Настоящее болото, если хотите добавить еще одну, но именно к этому привели все «упрощения» этой игры: она стала такой сложной, что ее невозможно понять, вот все и прибегают ко всяким историям из более простых времен. Моя работа отчасти заключается в том, чтобы перебирать все эти метафоры и пытаться ухватить что-то реальное, что за ними скрывается, не совсем математическое, слава богу, но скорее система, типа игры. В различных потоках информации, что поступали ко мне на экраны, система проявлялась по частям (да, как кусочки пазла, но на самом деле нет) и в итоге оказывалась не похожей ни на что. Огромный искусственный интеллект – да, но был ли он действительно разумным? Мне кажется, это очередная метафора вроде Геи или Господа Бога. На самом деле никаким сознанием система не обладала, поэтому весь ее разум, по сути, заключался в людях, которые в ней участвовали. А значит, слишком разумной она быть не могла. К тому же разум этот явно был существенно фрагментирован. То есть он представлял собой целую команду разумов, не очень сильных, несогласованных и не способных охватить всю ситуацию. Система складывалась шизофреничная, но не сумасшедшая. Коллективный интеллект, но без интеллекта. Сток, как в стоковых независимых свойствах, но на самом деле стоковые независимости. И вправду, об этом лучше думать как о какой-то игре. Наверное. Игре или системе игр.

Впрочем, в этот день мои экраны показывали, что все нормально. За последние два часа никаких обвалов. Я-то уже подумал, что крушение в Челси снизит местный ИМС чуть сильнее. Получилась взрывная волна, похожая на небольшое цунами, расходящееся от самого обрушившегося здания, но довольно метафор: просто мировой ИМС упал примерно на 0,06, нью-йоркский региональный – на 2,1. Это служило показателем того, насколько Нью-Йорк все еще мог оказывать влияние на весь мир. Но когда новость дошла до Гонконгской биржи, там эту волну просто подавили – конечно, потому что здания в Гонконге рушились постоянно и к этому уже все привыкли. Так, меньше чем за неделю, ситуация прошла через следующее: восприятие новости о крушении, отрицательную реакцию, повторное инвестирование и так далее, без лишней суеты, с трендами, направленными, как обычно, вверх. Я видел все, как это было: народ не хотел, чтобы пузырь лопался. Для этого нужно было гораздо больше, чем одно здание или даже один район, потому что оставалось слишком много людей, которые продолжали зарабатывать, покупая опционы.

Самое время вздохнуть с облегчением и написать моему гонконгскому другу Бао, чтобы не отставать от него с его подсказками по тамошним трендам, и закрыть пару сделок, после чего выключить все и поспешить к офису Джоджо. Сейчас я опаздывал всего на 45 минут и ощущал лишь легкое волнение после событий этого дня.

– Прости, я опоздал, – начал я, когда она впустила меня в свой кабинет, и, взглянув ей в лицо, я понял, что правильно сделал, начав с извинений. – Владе перехватил меня, когда я выезжал из Мета, и пришлось гнать в Бронкс и вытаскивать тех малых, которые спасли старика. Теперь спасать понадобилось их. – И я объяснил, как Роберто умудрился застрять на дне в Южном Бронксе, а Стефан стоял в лодке с кислородным баллоном и ничего не мог сделать.

– Иисусе! – воскликнула Джоджо. – Что они там делали?

– Не знаю, – ответил я. – Дурачились, как обычно.

Она посмотрела на меня взглядом, значения которого я не смог понять, а потом стала выключать свои экраны и собирать вещи в сумочку.

– Ладно, я готова. Куда думаешь поехать?

– Как насчет бара, где мы познакомились?

– Звучит неплохо.

Оказавшись в моей «козявке», ставшей местом столь приятных воспоминаний о нашей славной ночи в гавани, я с удовольствием ощутил, что все вновь складывалось хорошо, и, пребывая в этом возбуждении, рассказал о своем облегчении, которое испытал, когда подводный рынок выстоял после того крушения в Челси.

– Мне нужно набрать как можно больше шортов перед обвалом, иначе я не смогу воспользоваться моментом в полной мере. Сейчас ИМС перевалил за сотню, а это как бы психологический уровень, и все, наверное, уже думают, что он начнет расти.

– Думаешь, твой индекс всех обманывает? – спросила она, оглядываясь на остальные лодки, плывшие по каналу.

– В смысле, я занимаюсь спуфингом^[265] или типа того?

– Нет, в том смысле, что он идет вверх, что бы ни происходило.

– Ага, доверие – одна из переменных, которые в нем учитываются, так что тут дело, скорее, в том, что люди просто хотят, чтобы он рос.

– А ты сам не хочешь? Я имею в виду, разве это не означает, что людям, которые там живут, становится лучше?

– Что растут цены? Я не особо уверен. Но я точно знаю, что жилищный фонд ждет сильный обвал. И даже всех технических новинок не хватит, чтобы его возместить.

– Но индекс так и растет.

– Потому что этого хотят люди.

– Индексы странные, – вздохнула она.

– Так и есть. Но людям нравится, когда сложные ситуации сводятся к единому числу.

– На которое можно сделать ставку.

– Или которое поможет отследить темпы инфляции. Например, индекс стоимости хорошей жизни – зачем он нужен?

Она сгримасничала:

– Чтобы посмеяться, насколько ты богат. Пройдись по своему списку: яхта, меховая шуба, самолет, адвокат, психиатр, ребенок в Гарварде и так далее.

– На него уж точно смотреть веселее, чем на индекс несчастья, – заметил я. Этот индекс был прост, как и подобает его предмету: инфляция плюс безработица. – Сюда, как я думаю, можно добавить еще несколько переменных. – Например, личные банкротства, разводы, посещения продовольственных банков, самоубийства… Но перечислять эти переменные сейчас было бы не лучшей идеей, и я продолжил: – Или, может быть, индекс Джини – он, может, как бы перекрестный между индексом стоимости хорошей жизни и индексом несчастья. Или можно пойти иным путем и посмотреть на индекс счастья.

– Индексы, – проговорила она, отмахиваясь.

– Ну да, – ответил я, словно защищаясь. – А ты что, ими не пользуешься?

– Пользуюсь индексом волатильности, – признала она. – Ты тоже, наверное?

Я кивнул.

– Он был одним из источников вдохновения для ИМС. Мне нравится, как он своим показателем описывает будущее.

– В каком это смысле?

– Ну, он же объединяет все ставки, которые акции должны иметь в следующем месяце. То есть это как «без месяца»^[266]. Мне хотелось создать то же самое для межприливья.

– Читать по чайным листьям, предсказывать судьбу.

– Как знать?

– В то время как все рушится на глазах.

– Ага, это и есть баланс, происходит и то, и то. Здесь нужно сидеть на заборе и играть за обе стороны.

– Но ты-то сейчас только шортишь.

– Да, мне кажется, что лонговать уже опасно. Это пузырь. Конечно, как я говорил, в чем-то это и хорошо. Можно больше собрать, когда он лопнет. Вот я и давлю на это, продолжаю скупать путы.

– Так это все-таки спуфинг!

– Нет, я реально их скупаю. А иногда переворачиваюсь, чтобы помочь ему дотянуть до момента, как я буду готов.

– То есть играешь на опережение.

– Нет-нет. Я вообще не хочу этого делать.

– Как и те случайные спуферы. Значит, ты правда считаешь, что он пойдет выше. Но ты же вроде говорил, что это не будет продолжаться.

– А люди думают, что будет. Он будет расти, пока не лопнет, вот я и хочу, чтобы он продолжал расти.

– Пока ты не будешь готов.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Когда все будет там, где нужно. А пока чем больше, тем лучше.

Она коротко рассмеялась.

– Тебе бы быть поосторожнее. Если обвал окажется слишком крупным, вряд ли тебе будет с кем закрыть свои шорты.

– Ну, – ответил я удивленно, – тогда это уже будет конец всему. Крах цивилизации и все такое.

– Такое уже случалось.

– Разве?

– Конечно. Великая депрессия, Первый толчок.

– Да, но то было с финансами. Крах финансовой цивилизации.

– А больше и не нужно, если ты потеряешь всех, кто смог бы тебе выплатить.

– Но они всегда возвращаются. Правительство их выручает.

– Но это не одни и те же люди. Новые. Старые проигрываются, и все.

– Я постараюсь избежать этой участи.

– Не сомневаюсь, что попытаешься. Как и все.

Она покачала головой, слегка мне улыбнулась – моему оптимизму, уверенности, наивности? Я так и не понял. Я не привык к тому, чтобы эта улыбка была адресована мне. От этого становилось немного тревожно, меня это даже чуть раздражало.

Мы подошли к Причалу 57, и я провел зуммер на одно из последних мест, после чего мы присоединились к сидевшим в баре. Там были и Аманда, и Джон с Рэем;они радостно нас приветствовали. При этом Аманда сначала вздрогнула, а потом понимающе улыбнулась, когда поняла, что мы приехали вместе. Мне было приятно вызвать у нее это удивление, ведь никому не нравится, когда тебя бросают. Но мы оставались друзьями, и я улыбнулся ей в ответ, довольный тем, что мои друзья увидели в нас с Джоджо пару. Инки метался за барной стойкой, и облака над Хобокеном окрашивались в розовые оттенки, а над разливающимся по реке солнцем – в золотые. Вода там поднималась – как и мое настроение.

Выпив немного, мы все перебрались в ресторан на крыше, где стали ужинать над водой сначала в сумерках, потом в темноте. Трио музыкантов, раскрасневшихся и учащенно дышащих, играло в углу на флейтах «Аппассионату» Бетховена. Стояла теплая для ноября погода, было даже немного душно, а приготовленные на пару́ моллюски и мидии, вытащенные прямо из фильтрующих клеток, что находились под нами, имели превосходный вкус, как и миксы от Инки, которые мы принесли к столу с собой. Всем было весело, но мне все казалось немного иным. Джоджо болтала с Амандой на дальней стороне стола, и, конечно, Аманде это нравилось; однако они не были подругами, и я ощущал слабый холодок, исходивший от Джоджо, но не мог показать, что чувствую его, по крайней мере на виду у других. Поэтому я просто обсуждал с Джоном события завершившейся недели, и мы сошлись с ним в том, что сейчас ситуация должна была набрать обороты, после того как в должность вступил новый генеральный прокурор штата – как говорили, настоящий шериф, хотя мы оба в этом сомневались.

– Они все довольно посредственны, – проговорил Джон, на что я кивнул. – Если занимаешься не созданием ценности, а ее разрушением, то рано или поздно имеешь другой тип личности. Не такой ужасный, как у тех, кто работает в рейтинговых агентствах, но все равно так себе.

– Но этот работал в финансах, – ответил я. – Посмотрим, не окажется ли он чуть сообразительнее. Или жестче.

– Сообразительный и жесткий – вот это было бы страшное сочетание.

– Это точно, но такие у нас уже были. И караван все равно идет.

– Верно.

Когда все блюда, наконец, были съедены, а напитки выпиты, мы с Джоджо, как и прежде, оказались на порядок трезвее остальных. Звезды над головой выглядели размытыми и будто бы плыли, но только из-за легкого тумана, поднимавшегося над рекой, а не из-за наших проблем с восприятием. Остальным же, судя по их звонкому смеху, должно быть, виделась сама «Звездная ночь» Ван Гога.

Я расплатился по счету. Мы спустились по дорожке к пристани, залезли на «клопа», вышли в реку. Звезды отражались в черной воде, разливавшейся под нами. Боже, боже, у меня горело лицо, мерзли ноги, пальцы чуть дрожали. В слабом освещении кабины Джоджо напоминала Ингрид Бергман. В тот раз она испытывала мощный оргазм от моих прикосновений, прямо здесь, в кабине, и от одного этого воспоминания я затрепетал и почувствовал начало эрекции.

– Хочешь выпить?

– Ой, нет, не думаю. Если честно, сегодня я чувствую себя немного разбитой, сама не знаю почему. Ты не расстроишься, если мы просто повернем и поедем поскорее домой?

– Ты не хочешь здесь поплавать? Мы могли бы пройти вдоль острова Говернорс и выйти на той стороне.

– Нет, не думаю.

– Да ты меня шортишь! – выпалил я.

Она посмотрела на меня так, будто я сказал что-то очень глупое. Или будто почувствовала ко мне жалость. Вдруг я понял, что не знал ее достаточно хорошо, чтобы иметь представление о том, что означал этот взгляд и что она вообще думала.

– Прости, я не хотел так шутить, – ответил я, опять-таки не намереваясь этого говорить, не подумав заранее.

– Я знаю, – сказала она слегка напряженно. И пристально уставилась на меня. – Ну, – продолжила она, стараясь, чтобы это звучало мягко, – все подстраховываются, так?

– Нет! – воскликнул я. – Довольно этого!

Она пожала плечами, словно говоря: «Если ты так этого хочешь».

– Так и?..

– Так, но… – Я не знал, что сказать. Но нужно было что-то ответить. – Но ты мне нравишься!

Она снова пожала плечами, будто говоря: «И что?» И я понял, что не имел ни малейшего понятия, какая она на самом деле.

Я повернул «клопа» в направлении берега. Несколько зданий впереди по курсу были освещены, из-за чего Вест-Виллидж походил на рот, потерявший слишком много зубов.

– Нет, хватит, – заявил вдруг я, опять удивляя сам себя. – Рассказывай, в чем дело.

Она снова пожала плечами. Я подумал, она ничего больше не скажет, и у меня внутри уже все упало, но она ответила:

– Не знаю, мне кажется, у нас не очень получается. То есть ты милый парень, но типа старомодный, понимаешь? Торговля, торговля, торговля, немного полуслучайного спуфинга, надежда сыграть на понижение… то есть все про деньги.

Я обдумал ее слова.

– Мы же оба работаем с финансами, – указал я. – Поэтому все и про деньги.

– Но деньги же могут относиться к чему-то. В смысле, с их помощью можно что-то делать.

– Мы работаем на хедж-фонды, – напомнил я. – На людей, которые достаточно богаты, чтобы позволить себе нанимать специалистов, которые принесут им более высокую доходность на их вложения. Вот что мы делаем.

– Да, но один из способов получить для них наивысший доход – это вложить венчурный капитал, инвестировать во что-нибудь хорошее. Ты влияешь на жизнь людей, улучшаешь ее для них и все равно получаешь доход для клиентов.

– И бонусы для себя.

– Да, конечно. Но дело ведь не только в бонусах. Это еще вложение в реальную экономику, в реальное дело. Делать реальные вещи.

– Так вот что ты делаешь? – спросил я.

Она кивнула в темноте. Каждый хедж-фонд оберегал свои методы, и она тоже присягала их не разглашать. Все конкурентные преимущества между фондами брали начало в фирменном миксе стратегий, которые обычно устанавливались основателем фонда, как главным гением, а потом его ближайшими советниками. Что в «Эльдорадо» занимались такими неопределенными и неликвиквидными вещами, как венчурный капитал, ей, пожалуй, не стоило рассказывать, как и о любой из составляющих их микса вообще. Но она мне рассказала, прежде всего чтобы объяснить, почему она так охладела ко мне. И от этой мысли я все еще чувствовал холодок на коже. Я посмотрел на нее и понял: мне хотелось, очень сильно хотелось, чтобы все сложилось именно с ней. Не так, как было с Амандой и большинством остальных. Черт! Я сделал глупость – доверился внутреннему чувству вместо трезвого анализа. Опять.

– Что ж, это интересно. Я об этом еще подумаю, – проговорил я. – И я надеюсь, ты еще со мной будешь ужинать где-нибудь, время от времени. Пусть даже только в Мете, – добавил я отчаянно, когда она отвернулась. – Я имею в виду, раз уж ты рядом живешь. Ну, может быть, чтобы не есть дома.

– Было бы мило, – ответила она. – Правда, я только хочу попросить, притормози здесь. Я хочу поговорить.

– Хорошо, – сказал я. – Я тоже хочу поговорить.

«Но когда буду спать с тобой! – я не сказал этого вслух. – Много-много говорить после и даже во время того, как мы занимаемся любовью. Когда принимаем душ, когда спим в одной постели! Хочу говорить с тобой все время!»

Только именно со всем этим она хотела повременить. Или, что более вероятно, от чего она вежливо отказалась.

Если это когда-нибудь и произойдет, думал я, то мне нужно ее понять. Понять, что бы ей понравилось. Мне было бы тяжело с ней не видеться. И, неуклюже ведя «клопа» по 33-й в сторону дома, я был растерян и не замечал ни кильватерных следов, ни даже других лодок. Я чувствовал себя разбитым, даже возмущенным, даже сердитым и все пытался придумать, как мне с ней поладить, как быть дальше, как ее вернуть. Черт! Ну каким же я был дураком!

Б) Шарлотт

Нью-Йорк – это не столько место, сколько идея или невроз.

Сказал Питер Конрад

Размах Нью-Йорка глумится над потворством личным чувствам.

Сказал Стивен Брук

Настал день, когда правлению Мета предстояло решить, как быть с предложением о выкупе здания. Шарлотт не хотела обсуждать это на общем собрании членов кооператива, что, знала она, было с ее стороны неправильно, но она все равно этого не хотела. Если бы дошло до всеобщего голосования и члены поддержали бы продажу, у нее взорвалась бы голова. Она ощущала давление, и это ей не нравилось. Она стала бы кричать о жестоком обращении и почувствовала бы себя еще хуже, чем когда-либо.

– Меня призывают довериться людям, но я не могу, – сказала она своей коллеге по работе, Рамоне, и та сочувственно кивнула.

– Почему им нужно довериться? – спросила Рамона. – Тебе-то что с того?

– Ой, вот не надо, – ответила Шарлотт. Рамона любила ее поддразнивать, и ей обычно тоже это нравилось, но сейчас было слишком страшно. – Я вот думаю, можно ли мне объявить себя диктатором здания. Разве не так было устроено в греческих городах-государствах? Вот приходит откуда-нибудь кризис, все рискует развалиться, и тут кто-то объявляет себя диктатором, и все соглашаются и позволяют ему выводить полис из кризиса.

– Хорошая мысль!

– Да брось.

Первую встречу того дня она проводила с семьей из Батон-Ружа^[267] – нужно было обсудить с ними их дело. Американцам полагались гражданские права, защищающие их от дискриминации, которой подвергались приезжающие в город иностранцы, но на практике так случалось не всегда. У многих попросту не было ни бумаг, ни облачной документации – и, как ни странно, такие люди встречались сотнями и тысячами день за днем на протяжении многих лет. В «Очень плохой день», случившийся в облаке после Второго толчка, пропали данные миллионов людей, и ни одна страна так и не оправилась от этого полностью, кроме Исландии, которая не верила в облако и продолжала хранить данные обо всем на бумаге.

Также сегодня ожидался приток новых беженцев с «Нового Амстердама», голландского корабля-города. Этот плавучий город был одним из старейших и медленно ходил по миру подобно остальным. Один из кусочков затопленных после Второго толчка Нидерландов, он соответствовал примерно пяти процентам оставшейся территории своей родины. Как все корабли-города, он был, по сути, плавучим островом, более-менее самодостаточным, и по указанию голландского правительства странствовал по планете, всячески помогая жителям межприливных зон, вплоть до того, что перевозил их к более высоким регионам. Шарлотт нравилось посещать его, когда он околачивался у побережья Нью-Йорка, кружась в Гольфстриме за Веррацано-Нарроусом^[268]. Корабли-города не могли приближаться к Нарроусу из опасения, что их затянет приливом и они врежутся в какой-нибудь из берегов, а то и в оба сразу, и застрянут. Зато долететь до них по воздуху на небольшом самолете можно было меньше чем за полчаса. Шарлотт села на один из рейсов в Тёртл-Бей, и ей тут же предстал прекрасный вид с высоты: город, Нарроус с его мостом, открытый океан. Оказавшись над морем, слева она увидела затопленные отмели Кони-Айленда, где со стороны моря стояли в ряд баржи, которые зачерпывали старый песок и перевозили его на север, к новой линии берега. Пролетев затем над синей гладью океана, они вскоре спустились на удивительный зеленый остров – тот был крупный настолько, что в его аэропорту можно было разместить несколько взлетных полос для реактивных самолетов, да только на таких теперь мало кто летал. Городской же самолет, на котором летела Шарлотт, сел на полосу и проехал по ней примерно треть общей длины.

Когда она выбралась из него и оказалась в аэропорту, вид ей открылся такой, что это вполне мог быть и Лонг-Айленд. Никакого ощущения качки, ничего подобного. Это всегда восхищало Шарлотт. Аккуратные небольшие строения вокруг создавали атмосферу настоящего голландского городка.

Но, несмотря на элегантный вид улиц и строений, нетрудно было заметить тревогу в глазах людей, селившихся в общежитиях для беженцев. Шарлотт хорошо знала этот взгляд – ее клиенты всегда так на нее смотрели. Заискивающий, пытающийся зацепить ее своей историей, такой, что у нее никогда не получалось от этого отстраняться. Но и пропускать их отчаяние через себя она не могла, иначе сошла бы с ума – поэтому нужно было соблюдать профессиональную дистанцию. А это ей удавалось, хоть и требовало усилий – именно из-за этого она чувствовала усталость в конце дня и даже в конце часа. Совершенно измотанная, а где-то в глубине и сердитая. Не на клиентов, но на систему, которая привела их к нужде и позволила им достичь такой большой численности.

Итак, сейчас «Новый Амстердам» перевозил людей из Кингстона, Ямайка. Ни у кого из них не было документов, а выглядели они скорее как испанцы, а не ямайцы и говорили между собой по-испански, но на борт они сели именно в Кингстоне. Для Карибов это было нормально. Шарлотт села с ними за стол и стала поочередно слушать их истории, заполняя первичные документы для беженцев. Это позволяло внести их в базы и в итоге помогало им в дальнейшем, даже если изначально у них ничего не было. Она будто бы в самом деле вытаскивала их из моря.

– Не забудьте вступить в Союз домовладельцев, – повторяла она всем. – Это вам будет очень полезно.

Они были благодарны за все, и это тоже отражалось на их лицах, и это тоже было тяжело игнорировать, как и их отчаяние. Людям не нравилось чувствовать себя благодарными, потому что они терпеть не могли обстоятельства, заставляющие их быть благодарными. Так что приятно от этого не было никому. Один человек делал добро для других не ради них и не ради себя. Из этого, казалось, можно было предположить, что причин делать добро не существовало вовсе, однако было ощущение, что это необходимо. Шарлотт делала это из каких-то абстрактных побуждений, считая, что это нужно, чтобы облегчить их первые дни в новом мире. Что-то вроде того. Такая вот сумасшедшая идейка. Она и сама была сумасшедшей, она это знала; наверное, компенсировала этим недостаток чего-то другого. И находила таким образом способ занять чем-то мозг. Это казалось ей правильным. Так часы проходили для нее гораздо интереснее, чем если бы она занималась чем-то другим, как пыталась раньше. Что-то вроде того. Но на исходе дня, пусть даже проведенного на море, под прохладным бризом и под крики чаек, она была готова все бросить.

Но она не могла, и уж точно не на исходе этого дня, когда нужно было лететь обратно, бежать из офиса и добираться домой. Идти пешком некогда – лучше сесть на вапо, а то и поймать водное такси.

Возвращаясь над бруклинской отмелью к авианосцу в Тёртл-Бей, стоявшему на якоре у здания ООН, Шарлотт сидела у окна левого борта и восхищалась видом города в предзакатном свете. Солнце окрашивало каналы, и лес неприметных строений походил на ряды стоячих камней какого-нибудь полузатопленного Авалона. Черные колонны, частично погруженные в воду; вид сюрреалистический, к нему невозможно привыкнуть – он никогда не переставал казаться странным, пусть даже Шарлотт прожила здесь всю жизнь. И все же, несмотря ни на что, когда Шарлотт смотрела на город, ее наполняло ощущение чуда и даже гордости.

Посадка на авианосец. Спуск по пандусу к причалу. Переход маленькими шажками, в окружении толпы людей на переполненный вапоретто, направляющийся в город. Грохотание от причала к причалу, чтение отчетов, пока люди то сходят, то заходят, снова и снова. Она сошла на пристани рядом со своим офисом и заглянула туда, совсем ненадолго.

Когда она уже уходила, ее встретила Рамона с людьми из окружного офиса Демократической партии. Шарлотт пожала плечами, едва не сказав: «Я уже ушла», но прикусила язык. Она не понимала, что эти люди здесь делали. Сойдя на пристань, они спросили, не желает ли она баллотироваться в конгресс от Двенадцатого округа, куда входила затопленная часть Манхэттена и Бруклин. Место этого округа в Конгрессе считалось спорным и уже много лет представляло больше моллюсков, чем людей, да и людьми теми были только нелегальные поселенцы, коммунисты и прочие.

– Ни в коем случае! – ответила Шарлотт, пораженная. – А кандидат от мэра что?

Галина Эстабан выставила своего помощника Танганьику Джона, чтобы тот сменил старого конгрессмена, который, наконец, уходил после многих лет в этой должности. Такой выбор никого не радовал, но в партии существовала своя иерархия: нужно было начинать со дна и подниматься шаг за шагом – школьный совет, городской совет, законодательное собрание штата, а потом, если покажешь преданность команде, верхушка даст тебе партийную поддержку и поможет идти дальше. Такой уклад существовал уже много веков. Иногда бывало, что люди со стороны выражали свое недовольство, а иногда некоторые из них даже разрушали порядок вещей и избирались, но потом их изгоняли из партии, и ничего с этим поделать было нельзя. Так они попусту растрачивали свое время и те небольшие деньги, что удавалось привлечь для поддержки столь донкихотских идеалов.

Но эти люди, что просили Шарлотт баллотироваться, были из партийного офиса, даже из центрального парткомитета, и это слегка меняло дело. А может, и не слегка. Эстабан сама пришла со стороны, чем, пожалуй, это можно было объяснить. Пришла звездой, нарушив иерархию, потом набрала влияния и выдвинула собственного помощника на совершенно левую должность, никак не связанную с ее деятельностью, и это неправильно. А Танганьика Джон был у нее мальчиком на побегушках. Тем не менее выдвинуться против нее было делом проигрышным, а также ужасной тратой времени.

Шарлотт указала на это быстро и вежливо, как только могла, после чего запрыгнула в вапоретто, любезно загромыхавшее в направлении парка, а ее собеседники картинно закричали вслед с отчаянными мольбами.

– Подумай над этим! – громко молили Рамона и остальные, когда вапо двинулся к следующей остановке. Они выкручивали себе руки, будто голодные побирушки.

– Подумаю! – довольно солгала Шарлотт. Все это раздражало ее, но вместе с этим и забавляло. Забавляла даже сама мысль об этой глупости, на которую ей просто не надо было соглашаться, лишь сказав: «Хрен вам!»

Вапо взял влево по 23-й и высадил ее на пристани перед Флэтайроном, где она села в лифт до уровня крытого перехода. Зашагала на запад к Уан-Мэдисону, традиционно ругая его, пока шла по переходу, а потом над 23-й, к своему дому. К себе в комнату она попала как раз вовремя, чтобы успеть переобуться, сгрызть яблоко и умыться. В зал заседаний она вошла, когда там все уже было готово к началу.

Она села, чувствуя себя немного неуверенно, будто была еще на море или в воздухе. Остальные члены совета посмотрели на нее удивленно – видимо, заметив ее неуверенность, – но она ничего не сказала, ничего не стала объяснять и сразу начала собрание:

– Ладно, начнем.

До третьего пункта добрались довольно скоро.

– Итак, это предложение выкупить здание. Что будем делать?

Она посмотрела на остальных, и Дан, бывшая также юристом, сказала:

– Мы обязаны им ответить, официально и с проявлением должной осмотрительности.

– Я знаю. – Шарлотт ненавидела эту фразу – «с проявлением должной осмотрительности», но сейчас было не время на это указывать. Да проявляю я вашу занудную осмотрительность, ага!

– Итак, – продолжила Дана, – договор требует, чтобы мы ставили любые вопросы о собственности на голосование всех членов.

– Я знаю, – ответила Шарлотт. – Но мне интересно, действительно ли это вопрос собственности.

– Что ты имеешь в виду? Они предлагают выкупить здание.

– Вот я и говорю, реальное ли это предложение? Или, может, это какое-то подставное лицо, которое используют, чтобы узнать нашу оценку или вроде того?

– А какое это имеет значение?

– Ну, если это просто проверка ради сравнительной оценки, то мы как правление должны просто отказаться от этого, не вынося на голосование.

– Неужели?

– В каком смысле «неужели»?

– В смысле, ты действительно считаешь, мы можем определить, что это ложное предложение? Еще и с достаточной уверенностью, чтобы отказаться от своей обязанности вынести его на голосование членов?

Шарлотт задумалась.

Пока она думала, Дана продолжила:

– На самом деле, если мы отклоним предложение решением совета, они могут выйти с ним еще раз, и получится, что мы нарушили требование.

– Требование чего – нашего кооперативного договора или городского закона?

– Не знаю точно, может, того и другого.

– Хотела бы я это выяснить, прежде чем мы решим, – ответила Шарлотт. – Мы, наверное, можем отложить еще раз, поизучать этот вопрос, а потом уже действовать?

Говоря это, она чувствовала, что хмурила брови и лицо ее напряжено. Ей так хотелось отклонить предложение, что крутило живот и начинало стучать в висках. Но Дана была хорошим юристом и хорошим человеком, и, наверное, им действительно следовало придерживаться порядка, делать все как должно, чтобы ненароком не дать врагу, или кто это там был, преимущества. Так что Дану стоило послушать.

– Но сегодня мы можем это отложить, немного разузнать, а потом вернуться к вопросу на следующем заседании? Пожалуйста.

– Наверное, – ответила Дана. – Возможно, нам нужно больше информации, чтобы решить. Можем мы поговорить с людьми, которые это предлагают? Узнать, что у них на уме?

– Не знаю. «Морнингсайд» не скажет, кто они. Это мне не нравится. Я хотела бы еще раз попросить «Морнингсайд» дать нам возможность поговорить с этими людьми.

– Давай так и сделаем, а пока отложим рассмотрение. Я предлагаю отложить.

– Поддерживаю, – заявила Шарлотт.

Они отложили вопрос и перешли к следующему.

* * *

На следующее утро Шарлотт, стиснув зубы, позвонила бывшему мужу, Ларри Джекману.

– Привет, Шарлотт, – сказал он. – Что случилось?

– Ты в ближайшее время не собираешься в Нью-Йорк?

– Я здесь сегодня. А что?

– Я бы хотела выпить с тобой кофе и кое-что поспрашивать.

Они начали так встречаться несколько лет назад – время от времени пили кофе, говорили о делах города или о старых знакомых, которым нужна была помощь. Ларри не любил ни одну из этих тем, но всегда соглашался, и у них уже установилась некая традиция вот так встречаться. И сейчас, выдержав краткую паузу, от ответил:

– Всегда рад. Как насчет 4:20, в павильоне в Центральном парке?

Это было одно из их старых мест, и Шарлотт тут же согласилась.

Потом эта встреча на весь день выпала у нее из головы, она погрузилась в работу, а когда вспомнила, было уже четыре часа и нужно было торопиться. Пройти двенадцать кварталов пешком во время прилива никак невозможно, особенно учитывая, что первые три должны быть слегка затоплены. Поэтому она села на такси-глиссер, которое понеслось вдоль Пятой по мелководью, среди бурунов и водорослей, после чего повернуло и высадило пассажиров у плавучего пирса, севшего сейчас на мель посреди улицы в ожидании дальнейшего прилива. Этот быстрый, пусть и дорогой маневр оставил ее всего в пятнадцати минутах ходьбы до Центрального парка. Туда она и побрела, стараясь не нагружать бедро и жалея, что не сбросила больше веса, чем могла бы. Идти было тяжело.

И все же Шарлотт было необходимо пройтись, чтобы собраться с мыслями. Ей всегда было немного не по себе при встречах с Ларри – слишком давило прошлое, и бо́льшая часть этого прошлого была не очень приятна. Хотя, с другой стороны, у них было и много хорошего, даже очень хорошего, если пробраться до этих воспоминаний сквозь массу плохих. Когда они были молодыми влюбленными студентами юридического факультета, хорошим было почти все. Потом наступили годы совместной жизни, и хорошее с плохим так перемешалось, что одно от другого невозможно было отделить; такой просто была их жизнь в те годы – славной, болезненной и в конечном счете разочаровывающей тем, что они так и не смогли ужиться. Не сошлись во взглядах. Никто не сходится полностью, но они, похоже, не могли найти согласия даже в причинах своих разногласий. Они совершенно не разобрались в своих отношениях. А потом плохое и хорошее отделились друг от друга, и они внезапно увидели, что плохого было намного больше, чем хорошего. Во всяком случае, так казалось Шарлотт. Ларри заявил, что готов терпеть небольшие раздоры, а она предъявляла слишком много требований, но, как бы то ни было, в итоге все разладилось. Ни у кого из них больше не осталось чувств, и ко времени расставания, хотя при этом пришлось пережить много горьких и неприятных моментов, самыми сильными ощущениями оказались усталость и облегчение. Но вся та эпоха осталась позади, и у обоих появились новые инкарнации; а будь у них необходимость встречаться, они бы держались любезно, но такой необходимости не было, так как детей они не завели. Спустя несколько лет, когда все эти чувства переросли в грустную ностальгию, у Шарлотт возникло любопытство, жажда узнать, как продолжалась история Ларри. Особенно после того, как он переметнулся в финансовую сферу, поднялся там и стал, как она полагала, и богатым, работая в «Адирондаке», и влиятельным, когда стал главой Федеральной резервной системы. В тот момент ее любопытство перевесило неловкость, и они встретились за кофе.

Но все равно она до сих пор, когда шла увидеться с ним, когда знала, что он будет сидеть с ней за одним столиком, чувствовала дрожь, легкий приступ страха. Как перед ним будет выглядеть она, погрязшая в бюрократии на своей работе, еще и пониженная до должности в государственно-частной общественной организации, где стала юридическим соцработником? Ей не хотелось, чтобы о ней судили таким образом.

– Отлично выглядишь, – проговорил он, когда она села напротив.

– Спасибо, – поблагодарила она. – Это ты на работе, наверное, научился так хорошо врать.

– Ха-ха, – рассмеялся он. – Скорее, говорить правду. Говорить так, чтобы не пугать людей.

– Вот и я о чем. Кто же испугается правды? И что это за люди?

– Рынок.

– Рынок – это люди?

– Конечно. И еще конгресс. Конгресс – это люди, и они пугаются.

– Но это же у них так всегда? А если ты напуган постоянно, то куда уж хуже-то?

– Они все равно умудряются находить что-то хуже. И становятся гипернапуганными. А иногда доходят до предела и становятся совершенно спокойными. Вот на что я всегда надеюсь. Бывает, так и случается. Хорошие люди встречаются в обеих палатах и по обе стороны от прохода. Только нужно время, чтобы выяснить, кто именно.

– А как же президент?

– Она молодец. Всегда довольно спокойна. И умна. Она собрала достойную команду.

– Это по определению так?

– Ха-ха. Вот всегда приятно встретиться с тобой, чтобы ты меня немного одернула.

– Это просто то, что мне подумалось.

– А ты так и пьешь обезжиренный латте?

– Да, я не меняюсь.

– Я не это имел в виду.

– Разве?

– Ладно, мне просто кажется, что твои кофейные привычки несколько смешанны, хотя, может, я и ошибаюсь.

– В последнее время я люблю американо с эспрессо.

– Ого!

– А что, новая слизистая желудка.

– Операцию сделала?

– Поставили ли мне кольцо? Нет, я и так хорошо себя чувствую, хотя и не осознаю толком почему. Наверное, медитации помогают.

– Медитации?

– Медитации. Я же говорила тебе то ли в прошлый раз, то ли в позапрошлый.

– Я забыл, прости. Так что это такое?

– Это такая медитация осознанности. Я лежу в садах, смотрю на Бруклин и думаю, как много есть на свете вещей, с которыми я ничего не могу поделать. Потом их возникает будто целая вселенная, и тогда мне становится спокойнее.

– Я бы, наверное, уснул.

– Я обычно и засыпаю, но это тоже хорошо.

– До сих пор бессонница мучает?

– Сейчас она у меня как бы сливается со сном. Сон, медитация, бодрствование – теперь все становится одинаковым.

– В самом деле?

– Нет.

Он вежливо улыбнулся. Они отхлебнули кофе, оглядели парк. Осень в Нью-Йорке подходила к концу, листья почти все опали, но некоторые дубы, клены и вязы, высаженные несколько десятилетий назад, стояли в шапках из красных или желтых листьев. Все говорили, что здесь это самое красивое время года, время коротких вечеров и внезапных холодов и того тусклого света, благодаря которым Манхэттен превращался в город мечты, исполненный значимости и драматизма. Единственным местом, где хотелось быть. И они сидели друг напротив друга и здесь, и в других частях Центрального парка, и в других местах города, и так уже почти тридцать лет. Они были как двое гигантов, прошедших сквозь года, пусть даже она была бюрократом, а он главой Федрезерва, и она вдруг поняла, что он считал ее себе ровней.

– Так президент правда такая спокойная, ты думаешь?

– Думаю. Мне кажется, она гнет жесткую линию. И она прогрессивная, насколько это возможно для американского президента.

– То есть не слишком.

– Да, но это тоже важно. Я бы ее поставил в один ряд с Франклином Рузвельтом, Джонсоном и Эйзенхауэром.

– Это все президенты XX века. Здесь можно и Линкольна добавить.

– Да, наверное, если будет повод. Если ей придется действовать в критической ситуации. И мне кажется, ей хочется такой возможности.

– Гражданской войны из-за рабства?

– Ну, какого-то современного эквивалента этому. Я имею в виду, какие-то крупные проблемы. И неравенство, как известно, одна из них. Так что да, думаю, она очень хотела бы сделать что-то серьезное.

– Интересно. – Шарлотт задумалась. – Думаю, раз уж человек оказался достаточно глупым, чтобы стать президентом, он захотел бы сделать и что-то серьезное.

– Пожалуй, да. Соблазн велик. Я имею в виду, ты бы не подумала: «Ну, раз я теперь президент, то буду действовать осторожно и надеяться, что ничего не случится». Не подумала бы, так ведь?

– Не знаю, – призналась Шарлотт. – Это лежит как-то за пределами моих размышлений.

– И когда медитируешь, никогда не задумываешься, что бы сделала, если бы стала президентом?

– Нет. Определенно нет. Но это же ты на нее работаешь. Тебе и надо об этом думать. У нас многие считают, что глава Федрезерва – это одна из ключевых должностей.

Он удивился:

– Мне лестно думать, что ты можешь быть среди тех, кто так считает.

– А как же? Ты ведь меня знаешь.

– Ну да, вроде того.

– Да, знаешь, думаю. Наверное, мы стремились к справедливости тогда, в молодости. Это нас обоих касалось, да?

Он кивнул, глядя на нее с легкой улыбкой. Его идеалистичная бывшая по-прежнему здесь. Он отхлебнул кофе.

– Но потом я влез в финансы.

– Но это же был шаг к власти, верно? К политической экономике, а значит, к власти, а значит, ты так и стремишься к справедливости. Или можешь к ней стремиться.

– Тогда я так и думал, наверное.

– А я всегда это видела. И всегда тебя за это уважала.

– Спасибо. – Он снова улыбнулся.

– Люди лезут в финансовую сферу по разным причинам. Некоторые хотят просто заработать денег, я не сомневаюсь, но ты никогда таким не был.

– Да, пожалуй, не был.

– Я хочу сказать, сейчас же ты федеральный служащий. Значит, зарабатываешь какую-то мелочь по сравнению с тем, что мог бы.

– Это правда. Но мне нечего вообще беспокоиться из-за денег. Так что я не уверен, заслуживаю ли уважения только из-за этого. Зато можно сказать, что власть в определенных случаях интереснее денег. Когда у тебя достаточно денег, например. Такое можно видеть сплошь и рядом.

– Знаю. Но, как бы то ни было, ты уже глава Федрезерва, а это круто.

– Это интересно, врать не стану. И может, круто тоже. У меня такое чувство, будто я должен иметь больше возможностей, чем у меня есть. Как будто Федрезерв управляет собой сам или им руководит рынок или сам мир, а я просто сижу и думаю: давай, Ларри, сделай что-нибудь, измени что-нибудь, но что или как – это как минимум неочевидно. Во-первых, многое зависит от Совета управляющих, от региональных советов. Это не такая уже исполнительная система.

– Да?

– Не такая, как мне хотелось бы. Я чувствую себя больше каким-то советником, чем кем-либо еще.

Шарлотт задумалась над этим.

– Но не просто советником – советником президента и Конгресса.

– Тоже правда.

– А если ситуация станет критической, например если наступит финансовый кризис, то от твоего совета, может быть, будет зависеть все.

Он рассмеялся.

– Тогда мне нужно надеяться, что кризис наступит!

Шарлотт тоже рассмеялась – теперь обоим вдруг стало весело.

– Они бывают раз в десятилетие или около того, так что ты должен быть готов.

– Да, наверное.

Они поговорили на другие темы – о старых друзьях и знакомых тех времен, когда они были вместе. Они оба поддерживали отношения с одним-двумя и теперь делились новостями.

И так пришли к теме о Генри Винсоне.

На самом деле нет. Для Шарлотт было совершенно несвойственно спрашивать Ларри о ком-либо из его знакомых по финансам. Она никогда этим не интересовалась, а Ларри не стремился делиться подробностями своих взаимодействий с ними. Бо́льшая часть этой его жизни проходила после того, как они расстались. Так что ей нужно было еще подумать, как лучше поднять эту тему. Но она нашла способ – якобы заговорить о самом Ларри и возможном конфликте интересов, чтобы он предположил, что она просто пытается выяснить, не наживет ли он себе проблем из-за своих успехов. Это вполне укладывалось в их обычные отношения.

– Тебе когда-нибудь приходилось сталкиваться по работе со старыми партнерами, регулировать их компании? – спросила она.

Он чуть сдвинул брови – обычно-то она такого не спрашивала, – но потом поморщился, будто поняв, что снова оказался ей нужен. По крайней мере, она надеялась, что он подумал именно об этом.

– Я же не глава Комиссии, – указал он, словно парировав выпад.

– Я знаю, но Федрезерв же определяет ставку, а от нее уже зависит все, так? Значит, кто-нибудь из твоих старых партнеров может иметь выгоду от решений, которые ты принимаешь.

– Конечно, – ответил он. – Это естественно для моей работы. По сути, я влияю на всех, с кем когда-либо работал.

– Значит, и на Генри Винсона тоже? А вы же разошлись совсем не гладко?

– Да не особо.

Теперь он смотрел на нее с некоторым подозрением. Он покинул «Адирондак» после того, как совет директоров назначил Винсона генеральным. Однажды он ей признался, что перед советом стоял выбор: либо он, либо Винсон, и на некой конкурсной основе предпочтение отдали Винсону. Ларри оставили финансовым директором, но после такого поражения делать в этой компании ему было особо нечего, тем более что Ларри не нравились многие решения Винсона. Поэтому он ушел и основал собственный хедж-фонд, добился некоторых успехов, а потом был назначен главой Федрезерва – тому способствовала его старая сокурсница по юридической школе, а теперь президент США. Винсон тоже добился успехов в «Адирондаке», а потом и со своим собственным фондом – «Олбан Олбани», после того как сам ушел из «Адирондака». Так что можно сказать, что все закончилось хорошо и оба остались в выигрыше. Как это бывает. Так Ларри и объяснил ей сейчас.

– И все равно, наверное, приятно указывать ему, что делать?

Ларри рассмеялся.

– На самом деле это он мне указывает.

– Да ну!

– Само собой. Снова и снова, постоянно. Хочет ставку то поднять, то опустить.

– Разве это законно?

– Он может ко мне обратиться, как и кто угодно. Это его право, а мое право – его игнорировать.

– Значит, ничего не изменилось.

Он снова рассмеялся.

– Ага.

– Так как это устроено, когда ты сейчас в правительстве и регулируешь их работу?

– Просто я занимаюсь новым. Я не поддерживаю старых связей, да и никто не поддерживает.

– Значит, нет такого, что лиса охраняет курятник?

– Нет, надеюсь, что нет. – Он нахмурился, подумав об этом. – Мне кажется, всем нравится, что и в Федрезерве, и в Казначействе работают люди, которые знают свое дело и могут говорить на доступном языке. Уже одно это большой плюс – что с нами можно общаться.

– Но это же не просто язык, это целое мировоззрение.

– Да, наверное.

– А если ситуация будет критическая, ты не встанешь автоматически на сторону банков и против людей?

– Надеюсь, что нет. Я буду поддерживать Федрезерв.

Шарлотт кивнула, пытаясь принять такой вид, будто поверила его словам. Будто он не ответил только что, что поддержит банки.

Вечерний свет придавал парку оттенок бронзы, отчего все осенние листья и сам воздух отдавали желтоватым блеском. Земля уже находилась в тени. Было свежо, но пока не холодно.

– Хочешь немного пройтись? – спросил он.

– Давай, – ответила она и встала.

Прогулка давала ей возможность показать ему, что теперь она ходит лучше. Если, конечно, он когда-либо замечал, что у нее были с этим проблемы, – хотя вряд ли. Она задумалась, как снова завести разговор о Винсоне. Когда они поднялись и пошли на север по западной части парка, она продолжила:

– Знаешь, что странно, у меня в здании временно жил двоюродный брат Генри Винсона, и недавно он пропал. Мы сообщили в полицию, они стали его искать и выяснили эту его связь с Винсоном.

– Двоюродный брат?

– Родственник. Ребенок брата или сестры кого-то из родителей.

Он попытался ткнуть ее в бок, но она увернулась.

– Просто они узнали об этом помимо всего прочего, – добавила она.

– Это странно. Не знаю, что и сказать.

– Я упомянула об этом только потому, что мы вспоминали старое, вот я и вспомнила о Винсоне, а недавно слышала о нем в связи с вот этим.

– Понятно.

Ларри оставался Ларри и проговорил это так, будто понял больше, чем хотела бы Шарлотт. Раньше они много ссорились, сейчас все это всплывало у нее в памяти. Поэтому они и развелись. Хорошие времена, что этому предшествовали, тоже было тяжело вспоминать, но не настолько. Пока они шли по парковой дорожке, прошлое, все прошлое сразу, никак не шло у нее из головы. Она часто представляла прошлое как что-то выкопанное из земли, где более поздние события накладываются на ранние и сдавливают их, хотя на самом деле было не так. На самом деле каждый его момент находился будто бы прямо перед ней, как в диорамах в Музее естественной истории. Так хорошие времена соседствовали с плохими, сменяя друг друга и сливаясь в испорченную, тошнотворную кашу из чувств. Прошлое.

Верхние этажи сверхнебоскребов, окаймлявших северную оконечность парка, ловили последние лучи солнца. Некоторые окна, выходившие на юго-запад, моргали золотом, а стеклянные стены вокруг них переливались свинцом, кобальтом, бронзой и изумрудом. Защитникам парка приходилось яростно бороться за то, чтобы парк не застраивался: ведь он остался сухим после наводнения, поэтому цена его участка взлетела в десять раз. Но для того чтобы ньюйоркцы сдали Центральный парк, просто затопить Нижний Манхэттен недостаточно. Они пошли на одну уступку, засыпав пруд Онассис^[269], так как ощущали, что воды в городе хватало и без него; в остальном же парк оставался лесистым, осенним, таким же, как всегда, будто распростершимся на полу прямоугольной комнаты без потолка и с крутыми стенами. А люди в нем казались муравьями.

Шарлотт заметила что-то по этому поводу, и Ларри, покачав головой, хихикнул.

– Ты, как всегда, считаешь нас какими-то крошечными, – сказал он.

– Неправда! Не знаю, о чем это ты вообще!

– Ох, ладно. – Он махнул рукой, словно говоря, что это не стоит объяснений. Они бы только вызвали лишние возражения. Это же тот самый случай, когда кто-то не соглашается с чем-то очевидным о самом себе. Он не желал в это ввязываться.

Раздраженная, Шарлотт ничего не ответила. Вдруг она ощутила всю тяжесть его покровительственного отношения. Он весь такой снисходительный, важный, занятой мужчина, который нашел немного времени, чтобы вспомнить старую страсть. Для него это была такая форма ностальгии – и она лежала в основе его терпимости. Они распрощались до новой встречи.

– Нужно встречаться чаще, – солгала Шарлотт.

– Несомненно, – солгал в ответ Ларри.

В) Владе

Для некоторых натур этот стимулятор, жизнь в великом городе, становится чем-то столь же обязательным и необходимым, как опиум для пристрастившихся к нему. Он становится для них как воздух, они не могут без него существовать; вместо того чтобы отбросить его, довольствуются голоданием, нуждой, болью и отчаянием; они не обменяли бы даже ветхие и жалкие условия существования в большой толпе на какой угодно комфорт вдали от нее.

Том Джонсон

Сын Дэймона Раньона развеял прах своего отца с самолета над Таймс-сквер.

Владе стал каждый вечер после ужина проводить что-то наподобие полицейского обхода здания, проверяя все системы безопасности и комнаты ниже уровня максимального прилива. А также верхние этажи под причальными мачтами, да и вообще раз уж он стал это делать, то заглянуть куда-нибудь нелишне. Да, его съедало беспокойство, он был вынужден признать это самому себе – только себе и никому другому. Творились какие-то дела, и с этим предложением о выкупе, похожим на враждебное поглощение, следовало считаться, и с возможностью подобных атак. В сфере нью-йоркской недвижимости такое случалось не в первый раз, и даже не в тысячный. Вот он и нервничал, и делал обходы, нося с собой пистолет в кобуре под курткой. Это казалось ему крайностью, но он все равно это делал.

Через пару ночей после того, как они вытащили Роберто в Южном Бронксе, в конце своего обхода Владе вышел из лифта на садовом этаже и прошагал к юго-восточному углу, посмотреть, как там поживает старик. Заглянув через откидную дверцу капсулы, он ничуть не удивился, когда увидел там не только старика, но и Стефана с Роберто. Мальчики сидели на полу возле стопки старых карт.

– Входите, – пригласил Хёкстер и указал на стул.

Владе сел.

– Смотрю, ребята вернули что-то из ваших карт.

– Да, все самые важные, – подтвердил старик. – Для меня это такое облегчение. Смотрите, вот карта Риссе^[270] 1900 года. Она получила приз на Всемирной выставке во Франции. Риссе сам был родом из Франции, и когда он привез свою карту в Париж, та произвела сенсацию, люди выстраивались в очередь, чтобы пройтись вокруг нее. Она же была десять футов шириной. Оригинал потом потеряли, но для продажи изготовили вот эту уменьшенную копию. Она мне уж так нравится!

– Красивая, – согласился Владе.

Даже с множеством складок, она передавала ту плотность, сложность инасыщенность, с какой люди заполонили бухту. И те человеко-часы, что ушли на ее застройку!

– А вот карта Боллмана, разве не красота? Посмотрите на все эти здания!

– Вау, – проговорил Владе. На карте был изображен Мидтаун с высоты птичьего полета, и каждое здание было прорисовано отдельно. – Ой, она обрывается прямо на Мэдисон-сквер! Видите, вот кусок Флэтайрона, а нашего здания нет.

– Даже самая верхушка не влезла, видите? Она должна быть прямо рядом с буквой «G» в индексной сетке – вот здесь, кажется.

Владе улыбнулся:

– А продолжения карты нет?

– Думаю, с продолжением была только карта Мидтауна. В любом случае это все, что у меня есть.

– А это что за цветная такая?

– О, вот эта правда что цветная. Это карта комитета Ласка, так называемая карта Красной угрозы. Этнические группы, видите? Где они жили. Где, по идее, должны были появиться все те страшные революционеры.

– Какой это год?

– 1919-й.

Владе посмотрел на их район.

– Вижу, у нас жили, судя по цвету… сирийцы, турки, армяне и греки. Я и не знал.

– В некоторых районах остались те же, что жили тогда, но в большинстве состав проживающих изменился.

– Это точно. Интересно, можно ли составить подобную карту сейчас?

– Думаю, можно, если использовать данные переписи. Но сдается мне, в основном получится та еще мешанина.

– А я не так уверен, – ответил Владе. – Хотелось бы мне на это посмотреть. Но эти, конечно, прекрасны.

– Спасибо. Я так рад, что их вернул.

Владе кивнул:

– Это да. Так вот, я к вам пришел из-за небольшого происшествия с ребятами в Бронксе. Почему вы и мне об этом не рассказали? У вас есть карта, на которой отмечено, где затонул «Гусар»?

Хёкстер бросил быстрый взгляд на мальчишек.

– Мы не могли не рассказать, – объяснил Роберто. – Он меня вытащил.

Старик вздохнул.

– Это не одна карта, – сообщил он Владе. – Есть разные карты тех времен, которые мне помогли. Карта Британского командования – это нечто невероятное. Британцы контролировали Манхэттен всю войну, а их картографы были лучшими в мире на тот момент. Они составляли карты не только для военных целей, но и, похоже, просто чтобы скоротать время. Так вот, на ней видны даже отдельные скалы. Оригинал хранится в Лондоне, но я в детстве срисовал его с фотографии.

– Покажите ему, мистер Хёкстер!

– Ладно, давайте.

Мальчишки достали большую папку, похожую на альбом какого-то художника, и осторожно, будто обращались со взрывчаткой, вынули из него многократно сложенную бумагу. Когда ее развернули на полу, оказалось, что это были два листа, которые вместе занимали прямоугольник размером примерно пять на десять футов. Это был остров Манхэттен, в некоем догреховном состоянии наготы: только немного штриховки в районе деревни в Бэттери, а остальное – девственные холмы и луга, леса и болота, изображенные словно при виде сверху.

– Мать честная! – воскликнул Владе. Сев рядом с картой, он провел по ней пальцем. Территорию, где сейчас находился Мэдисон-сквер, занимало болото, к востоку от которого тянулся ручей, впадавший в бухточку на Ист-Ривере. – Вот красотища!

– Ага, – согласился Хёкстер с легкой улыбкой. – Я сделал эту копию, когда мне было двенадцать.

– А я хочу сделать такую же карту, только современную, – объявил Роберто.

– Серьезная задачка, – ответил Хёкстер. – Но идея хорошая.

– Хорошо, – сказал Владе. – Мне это все нравится. Но давайте вернемся к «Гусару».

Хёкстер кивнул:

– Так вот, эту карту доделали в тот самый год, когда затонул «Гусар». На ней нет Бронкса, зато есть кусок Врат ада. И к счастью, есть еще одна знаменитая карта всей гавани – генплан Манхэттена 1821 года. Его репродукция у меня тоже есть, посмотрите. – Он развернул еще одну карту. – Красиво, да?

– Очень недурно, – согласился Владе. – Не как карта командования, зато какие детали!

– Мне нравится, как тут нарисованы волны, – сказал Стефан.

– Мне тоже, – поддержал старик. – А вот здесь видно, где находился берег, когда затонул «Гусар». Тогда все было по-другому. Эти острова к северу от Врат ада были насыпаны и составляли остров Уорд, а сейчас они полностью под водой. Но тогда существовали и Малые Врата ада, и Бронкс-Крик. А этот островок, Санкен-Мидоу, был приливным островом. На этой карте очень четко отмечены болота, и мне кажется, их нельзя было засыпать. Или можно, но с затруднениями. Так вот, смотрите. «Гусар» врезается в скалу Горшок, тут, со стороны Бруклина, и капитан пытается добраться до Стони-Пойнта, возле южной оконечности Бронкса, где есть пирс. Но все современники утверждают, что сделать этого не удалось и корабль утонул, так что только мачты остались торчать из воды. Некоторые даже сообщают, что люди потом доплыли до берега. У Стони-Пойнта так не получилось бы, потому что между ним и островами Бразер сильное течение, а сам канал слишком глубокий. К тому же они просто не успели бы так далеко проплыть. Очевидцы говорят, что корабль утонул быстрее чем за час. Приливное течение там достигает семи миль в час, поэтому, даже если оно в тот момент было максимальным, они не проплыли бы и до Норт-Бразера, где в 1930-х потом нырял Саймон Лейк^[271]. Вот я и думаю, что корабль утонул между этими мелкими скалами, между островом Санкен-Мидоу и Стони-Пойнтом, где позже все засыпали землей. Выходит, с тех пор его искали не в том месте, кроме первого времени, когда из воды еще торчали мачты. В 1820-х британцы протянули под ним тросы, поэтому все и уверены, что там действительно было золото – иначе стали бы они утруждаться! А то, что им позволили там нырять так скоро после войны 1812 года, меня очень удивляет. Но, как бы то ни было, в лондонских морских архивах я тогда же, в молодости, нашел их отчет, и все мои расчеты подтвердились. Вот здесь он и затонул.

Он указал пальцем на крест, который нарисовал карандашом на карте 1821 года.

– А откуда известно, что британцы не достали золото? – спросил Владе.

– Корабль разломался пополам, когда его потянули, а потом у них не оказалось таких навыков ныряния, чтобы достать два маленьких деревянных сундука. Река же мутная и темная, а течения чересчур сильные.

Владе кивнул.

– Я занимался этим десять лет, – сказал он и поиграл бровями перед мальчиками, которые изумились его словам. – Десять лет проработал ныряльщиком в городской службе, пацаны. Вот почему я сразу понял, что вы задумали. – Он посмотрел на Хёкстера: – Так, значит, это вы рассказали ребятам?

– Рассказал, но я не думал, что им нужно туда нырять. Наоборот, я их отговаривал!

Мальчики резко принялись изучать карту 1821 года.

– Ребят? – позвал Владе.

– Ну, – проговорил Роберто, – здесь на самом деле получилось, что как бы одно пошло за другим. К нам попал тот здоровенный металлодетектор, когда его хозяин умер. И мы подумали просто отправиться туда и попробовать его, ну вы понимаете.

– Мы опустили его на дно, где, как сказал мистер Хёкстер, находился «Гусар», и он запикал, – сообщил Стефан.

– Это было здорово! – продолжил Роберто.

– А где нашли водолазный колокол? – спросил Владе.

– Сами сделали, – сказал Роберто.

– Это верхушка зернового бункера с одной баржи, – объяснил Стефан. – Мы видели колокола в магазине для ныряльщиков на пристани «Скайлайн», и они все были похожи на эти пластмассовые верхушки бункеров. Вот мы и приклеили внизу пару обручей от бочек, чтобы придать вес, и еще ушко сверху, чтобы продеть веревку. Ну и все.

Владе и Хёкстер переглянулись.

– Вам следует быть осторожным с этими ребятами, – заметил Владе.

– Знаю.

– В общем, колокол получился, и нам повезло с металлодетектором. Причем металлодетектор показывает, что за металл он нашел! Так вот, это золото.

– Или какой-то другой металл, который тяжелее железа.

– Металлодетектор показал, что золото. И в том месте, где оно должно быть.

– Вот мы и подумали понырять немного, прорыть там асфальт, а он был очень мягкий. И мы поняли, что получится туда добраться. Потом хотели показать мистеру Хёкстеру, что мы нашли, думали, он обрадуется, и там уже продолжать дальше.

Это уже звучало как какой-то альтруизм, подумал Владе. Он строго посмотрел на мальчиков.

– У вас ничего не получилось бы, ребята. Насколько я слышал, корабль лежал на дне реки. Так что, скажем, вам надо было бы спуститься на глубину двадцать футов. Потом ту часть реки засыпали, вместе с кораблем. Тогда тот берег был футов на десять выше уровня максимального прилива. Значит, теперь над кораблем должно быть тридцать-сорок футов земли. А прогрести себе ход под колоколом на целых тридцать футов вы бы никак не смогли.

– Я так и говорил, – заметил Стефан.

– А я считал, что у нас могло выйти, – настаивал на своем Роберто. – Нужно просто долго нырять и раскапывать. Земля под асфальтом должна быть мягкой! У меня очень хорошо получалось!

Остальные пристально смотрели на него.

– Серьезно? – спросил Владе.

– Серьезно! Богом клянусь!

Владе посмотрел на Хёкстера – тот пожал плечами.

– Они показали мне данные детектора, – сказал Хёкстер. – Если все верно, то сигнал действительно сильный и золота там много. Так что я понимаю, почему им так захотелось попробовать.

Владе всмотрелся в карту 1821 года. Бронкс – желтый, Куинс – голубой, Манхэттен – красный, Бруклин – желто-оранжевый. Мэдисон-сквер в 1821 году еще не появилась, но Бродвей уже пересекал в том месте Парк-авеню, а ручей и болото успели осушить. Перекресток был обозначен как какой-то плац, окруженный фортом. До Мета было еще девяносто лет. Великий город, преображающийся сквозь время. Даже поразительно, что все это было нарисовано в 1821 году, когда выше Уолл-стрит еще почти ничего не было. Картография с воображением. Скорее план, чем карта. Люди видели то, что хотели видеть. Как эти мальчишки.

– Я вам вот что скажу, – начал он. – Если вы не против, я могу поговорить на эту тему с моей давней подругой, Айдельбой. – Он замолчал на секунду-другую, сам боясь того, что предлагал. Они не виделись уже шестнадцать лет. – У нее в Кони-Айленде есть грунтоотвозная баржа. С такими отсасывают песок со старых пляжей и перевозят на сушу. И у нее большие возможности под водой. Может, у меня получится уговорить ее нам помочь. Наверное, чтобы она согласилась, придется ей все рассказать, но я ей доверяю, она сохранит это в тайне. Мы с ней прошли через всякое, так что я в ней уверен. – Хотя он мог рассказать об этом и по-другому. – А потом посмотрим, сможете ли вы там что-нибудь найти так, чтобы не утопиться. Что скажете?

Мальчики и старик какое-то время молча смотрели друг на друга, пока, наконец, Роберто не ответил:

– Да, давайте. Попробуем так.

* * *

Взяв мальчиков с собой на Кони-Айленд, Владе решил поплыть на своем катере, хотя лодка, принадлежавшая зданию, была немного быстрее – просто ему не хотелось вносить эту поездку в журнал. О своей 18-футовой моторке с алюминиевым корпусом он даже не сразу подумал – ведь всегда плавал либо в самом Мете, либо по связанным с ним делам, а катер простаивал на стропилах в эллинге. Зато каким удовольствием для Владе было сейчас спустить его, сесть за румпель и зажужжать по 23-й в сторону Ист-Ривер, а потом на юг поперек Аппер-Нью-Йорк-Бей. А когда они вышли из загруженных каналов, Владе перешел на максимальную скорость. Брызг у бортов поднималось немного, зато легкие подскакивания над толчеей в гавани усиливали для них ощущение скорости. Настоящая быстроходка! Это было совершенно особое чувство, и мальчики, судя по их лицам, нечасто его испытывали.

Проход через Нарроус, как всегда, приводил в трепет. Даже после подъема уровня моря на пятьдесят футов мост Веррацано тянулся вверху так высоко, что казался неким памятником, сохранившимся от Атлантиды. И нельзя было не думать о том, что творилось в остальном мире. Владе знал, что там что-то да было, но сам никогда не отправлялся в глубину материка – он ни разу не отдалялся от океана дальше чем на пять миль. Бухта была для него всем, а исполинские артефакты допотопного мира казались чем-то волшебным, словно просуществовавшим с золотой эпохи.

А потом в море. В голубую Атлантику! Волны раскачивали катер, и Владе пришлось сбросить скорость, когда он повернул налево, огибая берег, затянутый теперь белой линией разбивающихся волн. Полчаса они двигались вдоль берега на юго-восток, пока не миновали Бат-Бич, где Владе направил катер строго на юг к Сигейту, району на западной оконечности Кони-Айленда.

Затем они отдалились от Кони-Айленда, полуострова на юге Бруклина в форме головки молотка. Теперь это был усыпанный руинами риф. Они прошли параллельно старому берегу, медленно жужжа на восток и качаясь на волнах. Владе задумался, не восприимчивы ли мальчики к качке, но те стояли в кабине и смотрели по сторонам, явно не чувствуя дискомфорта, который уже слегка ощущал сам Владе.

Руины Кони-Айленда торчали из пены разбивающихся волн – всевозможные обломки и блоки разрушенных зданий, напоминавшие гигантские стеллажи, севшие здесь на мель. Можно было наблюдать, как волна разбивается о первый ряд квартир и крыш, проходит дальше, разбиваясь еще и теряя мощь, пока не врезается во встречную волну и не превращается в белый пенистый хаос шириной в пару сотен ярдов, который далеко, насколько хватает зрения, тянется на восток. Отсюда береговая линия казалась бесконечной, хотя Владе точно знал, что Кони-Айленд достигал в длину всего четырех миль. Но вдалеке, на юго-востоке, виднелась бурлящая вода у Бризи-Пойнта – она обозначала горизонт, и казалось, до нее было много миль. Это была иллюзия, но все равно расстояние выглядело огромным, словно добираться туда на моторке нужно было весь день и вообще они плыли по бескрайнему простору совершенно гигантской планеты. В конечном счете, подумал Владе, необходимо принять, что иллюзия, в общем-то, верна: мир огромен. Так что, возможно, именно сейчас они видели его как должно.

У мальчиков от восхищения округлились глаза. Владе рассмеялся, когда это увидел.

– Круто здесь оказаться, а?

Они кивнули.

– Вы здесь когда-нибудь были?

Они отрицательно покачали головами.

– А я считал себя тут местным, – сказал Владе. – Ну да ладно. Вон видите ту баржу с буксиром, примерно на полпути к Кони-Айленду? Туда мы и едем. Это моя подруга Айдельба так работает.

– Значит, она примерно половину работы сделала? – спросил Роберто.

– Хороший вопрос. Это ее надо спросить.

Владе приблизился к барже. Та была длинная и высокая, и ее сопровождал буксир, казавшийся маленьким на ее фоне, хотя и был куда крупнее катера Владе. Баржа имела причал, к которому смог подойти Владе, и команда причальщиков взяла фалинь и привязала его к утке.

Владе предупредил о своем визите, при этом нервничая так, как не нервничал много лет, и, конечно, Айдельба была здесь. Она стояла позади причальщиков – темная женщина, марокканка по происхождению, все еще стройная, все еще красивая, даже пугающе красивая. Бывшая жена Владе, тот человек из прошлого, о котором он по-прежнему думал, единственная, кто еще был в живых. Самая дикая, самая умная – та, которую он любил и которую потерял. Его подруга по несчастью, спутница в кошмаре на двоих. Ностальгия, боль по утерянному дому. Боль от того, что случилось.

* * *

Айдельба провела их вверх по металлической лестнице к промежутку в гакаборте. С вершины лестницы можно было оглядеть корпус баржи, и они увидели, что та была примерно на треть заполнена влажным светлым песком. Кое-где там виднелись водоросли и грязь, но по большей части это был чистый песок. Гигантская труба, похожая на пожарный шланг, только в десять раз крупнее и усиленная внутренними обручами, свисала с крана на дальнем конце баржи над открытым корпусом и извергала свежий песок, который напоминал скорее влажный цемент. Из внутренностей баржи исходил глухой скрежет вперемешку с высоким завыванием.

– Мы еще вычерпываем чистый песок, – указала Айдельба. – Баржа почти заполнена, так что скоро мы повезем все это на Оушен-Парквей и высыпем его на новый пляж.

– Кажется, что еще много поместится, – сказал Роберто.

– Много, – ответила Айдельба. – Если бы мы вышли в море, баржа вместила бы больше, а так мы поднимемся по каналам к отметке максимального прилива и вывалим его как можно дальше, а потом приедут бульдозеры и распределят его, когда будет отлив. Поэтому мы не можем слишком проседать.

– А куда вы его высыпаете? – спросил Владе.

– Сейчас между авеню Джей и Фостер-авеню. Оттуда убрали развалины и выровняли землю бульдозерами. Половина нашего песка останется чуть ниже минимальной отметки, половина чуть выше. По крайней мере, так планируется. Распределить песок и надеяться, что у отметки прилива образуются дюны, а под отметкой отлива – песчаные отмели. Это важно для экосистемы – только так она получает шанс на рост. Это вообще крупный проект – пляжестроение. Перемещение песка – это только его часть. Причем в некотором смысле легкая часть, хотя это не так уж легко.

– А если уровень воды поднимется еще? – спросил Стефан.

Айдельба пожала плечами:

– Наверное, пляж опять перенесут. А может, нет. Пока же мы должны действовать так, будто знаем, что делаем, так?

Владе сощурился на солнце. Он почти забыл манеру Айдельбы говорить.

– А можно нам поехать с вами посмотреть новый пляж? – спросил Роберто.

– Можно. Потребуется пара часов, чтобы подняться по Оушен-Парквей, а потом еще пара – чтобы разгрузить песок. Наверное, вам лучше поехать за нами на своей лодке, чтобы уехать в любой момент, когда захотите.

– Думаю, мы это сделаем как-нибудь в другой раз, – сказал Владе, – а то не успеем вернуться на Манхэттен к ужину. Поэтому давай мы лучше расскажем, зачем пришли, а потом вы поедете по своим делам, а мы – домой.

Айдельба кивнула. Она по-прежнему не смотрела Владе в глаза. По крайней мере, он ее взгляда не замечал, и от этого ему было грустно.

– Вы должны пообещать, что сохраните секрет, – сказал Роберто.

– Хорошо, – согласилась Айдельба. А потом взглянула на Владе: – Обещаю. Владе знает, что свои обещания я держу.

Владе горько рассмеялся при этих словах, но, когда мальчики встревожились, успокоил их:

– Нет-нет, я смеюсь только потому, что Айдельба меня удивила. Хранить секреты она умеет. Наш секрет она сохранит.

– Тогда ладно, – сказал Роберто. – Мы со Стефаном занимаемся подводными раскопками в Бронксе и думаем, что нашли… э-э… находку, которую хотим откопать, но мы работаем с водолазным колоколом, а копать под ним не получается. Мы пытались, но не вышло.

– Они чуть не утонули, – вырвалось у Владе.

Ребята печально кивнули.

– С водолазным колоколом? – удивилась Айдельба. – Вы что, шутите?

– Нет, с ним правда классно.

– Правда безумно, вы хотите сказать. Я в шоке, что вы еще живы. Вы сознание не теряли?

– Нет.

– А головные боли были?

– Ну да, немного.

– Не врите. Я тоже занималась этим дерьмом в вашем возрасте, но, когда меня вырубило, поняла, что не стоит. И голова у меня постоянно болела. Наверное, потеряла немало мозговых клеток. Из-за этого, думаю, и стала гулять с Владе.

Ребята не знали, что на это сказать.

Айдельба несколько мгновений пристально их разглядывала.

– Так это в Бронксе, говорите?

Они кивнули.

– Это «Гусар», что ли?

– Что?! – вскричал Роберто и зло посмотрел на Владе: – Это вы ей сказали!

Владе отрицательно покачал головой, а Айдельба издала короткий резкий смешок.

– Ладно вам, мальчики. В Бронксе только «Гусар» и раскапывают. Вам следовало бы это знать. А как вы определили, где копать?

– У нас есть друг, старик, который его изучал. У него много карт, и он проводил исследования в архивах.

– И ездил в Лондон.

– Да, а вы откуда знаете?

– Потому что они все ездят в Лондон. Я выросла в Куинсе, помните?

– Ну, он туда поехал и читал всякие записи, видел большую карту и все такое. В общем, он нашел место, а мы отправились туда на лодке и нырнули с металлодетектором, «Голфайер Максимус».

– Хороший инструмент, – признала Айдельба.

– Я не знал, что ты в курсе этого, – проговорил Владе.

– Это было еще до нашего знакомства.

– Когда тебе было десять?

– Где-то так. Я играла в межприливье в Куинсе, и мы занимались всем этим, что делают «водяные крысы». Мы были «мускусными крысами». Я три раза чуть не утонула. Вы, ребята, уже тонули?

Они снова печально кивнули. Владе видел, что они влюбляются в Айдельбу. Он мог наладить с ней связь, и от этого становилось грустнее, чем когда-либо.

– Буквально на той неделе! – уточнил Роберто. – Я застрял под колоколом, но Стефан позвонил Владе, чтобы тот приехал и меня спас.

– Молодец Владе. – По ее лицу пробежала тень, и уже во второй раз Айдельба будто перенеслась куда-то в другое место, и Владе знал, куда именно. Она сделала резкий вдох и сказала: – Значит, вы думаете, что нашли «Гусара».

– Да, у нас был сильный сигнал.

– Показал золото?

– Точно.

– Любопытно. – Она внимательно посмотрела на них, потом снова перевела взгляд на Владе. Он не мог расшифровать выражение ее взгляда, с каким она смотрела на мальчиков, – слишком давно они не виделись. – Что ж, ребята, мне кажется, вы гонитесь за мечтой. Но, черт побери, – мы все так делаем. Это лучше, чем сидеть и ничего не делать. Вот только у меня сейчас нет подходящего снаряжения, чтобы помочь вам там. Эта баржа слишком большая для вашего задания. С ней мы разнесем ту вашу точку. Вам нужен пинцет, а не подъемный кран, понимаете?

– Вау, – проговорил Стефан.

– Понимаем, – сказал Роберто. – Но должно ведь у вас быть что-то для… ну, мелких работ? Неужели у вас такого не бывает?

– Нет.

– Но вы же понимаете, что я имею в виду?

– Понимаю. И да, я могу собрать все, что вам нужно. У вас там есть буй?

– Да.

– Подводный?

– Да.

– Хорошо. Значит, я соберу инструменты, мы выедем на вашу точку в ближайшие дни и высосем все, что там есть, максимум за пару часов. И тогда увидим, что там есть. Это будет весело. Только будьте готовы к тому, что разочаруетесь, поняли? Там уже триста лет все разочаровываются, и вы вряд ли окажетесь теми, кто закончит эту полосу. Но мы все высосем и посмотрим, что там есть.

– Вау! – снова воскликнул Стефан. Они с Роберто были совершенно поражены. И как видел Владе, пропустили предостережение о грядущем разочаровании мимо ушей. И когда окажется, что там ничего нет, будут раздавлены. Но что поделаешь? Айдельба посмотрела на него с легким упреком; сейчас он видел, что она думала о том же, о чем он. Ты обрекаешь их на неудачу, говорил ее взгляд, но что поделаешь. Так оно всегда и случается.

Да, это юность – а они были уже немолоды. Сами же они в юности пережили удар куда более серьезный, чем разочарование от того, что в конце радуги не оказалось горшочка с золотом, – такой удар, что эти мальчики не смогли бы даже представить. И с которым не смогли бы справиться. В общем… с мальчиками все будет хорошо. Со всеми все будет хорошо по сравнению с Владе и Айдельбой. Мальчики даже могли обрести некое успокоение, может быть, и болезненное. Что-то вроде того. Владе тяжело было понять, что думала Айдельба; она была непроницаема, а он был ошеломлен уже потому, что снова ее увидел; он не понимал даже, что чувствовал сам. Словно ему отвесили хорошую пощечину. Ощущение было такое, будто его вынесло на маленькой лодке через Нарроус в Атлантику, только сильнее, страннее.

Г) Амелия

Слониха по имени Топси с Кони-Айленда убила дрессировщика, который жестоко с ней обращался и скормил ей зажженную сигарету, и ее было решено убить. В январе 1903 года Топси казнили электрическим током. Чтобы стать свидетелями казни, в Луна-парке собралось 1500 человек, а Томас Эдисон заснял это и выпустил в том же году фильм «Электрическая казнь слона». Электроды были подсоединены к металлическим ботинкам, привязанным к ее правой передней ноге и левой задней, так, чтобы через ее тело прошло 6600 вольт переменного тока. И сработало.

Амелия, вернув себе контроль над «Искусственной миграцией», следующий день или два занималась тем, что активно ела и успокаивала нервы, оставив включенной только одну камеру и очень мало комментируя, что выглядело более подходящим для кулинарной передачи, чем для шоу о животных. Ее зрители потом обрадуются, что с ней все хорошо, и посочувствуют такому ее посттравматическому поведению. Внизу до самого горизонта колыхались голубые воды Южной Атлантики, напоминавшие ей оттенком Адриатическое море; это был кобальтовый синий с примесью бирюзового, чуть более голубой, чем обычно бывает океан, и блеск отраженного солнечного света теперь остался позади, на севере. Дирижабль ушел далеко в глубь Южного полушария, а голубое к югу становилось темно-голубым, лишь с белыми пенистыми гребнями. Амелия уже миновала Ревущие Сороковые и вошла в Парящие Пятидесятые. Теперь, если она хотела добраться до моря Уэдделла, а она хотела, нужно было взять на запад и запустить все турбовинтовые двигатели на полную мощность, чтобы в Кричащих Шестидесятых сместиться западнее как можно сильнее. Здесь, южнее кончика Южной Африки, где нескончаемую полосу воды и восточного ветра прерывала лишь Патагония, дирижабль естественным образом сносило в сторону Австралии. С этим приходилось бороться, отчего судно постоянно трясло. Будто они качались на тех волнах, что бушевали внизу. Потому что в воздухе тоже носились волны, и теперь дирижабль был вынужден в них лавировать, что часто приходится делать всем судам на этой планете.

Команда поддержки до сих пор не сообщила ей конечного пункта назначения для медведей. Амелия поняла, что там возник некий спор между географами и морскими биологами, они не могли прийти к единому мнению, где именно у медведей будет больше шансов выжить. Восточное побережье Антарктического полуострова нагрелось быстрее и потеряло бо́льшую часть своего льда, чем любой другой регион материка, но каждую четырехмесячную ночь лед простирался далеко в море Уэдделла, а море Уэдделла практически кишело тюленями Уэдделла.

Все это казалось Амелии логичным и правдоподобным, и она продолжала говорить Франсу, чтобы держал курс в ту сторону. Но некоторые экологи возражали и предлагали ей лететь к Земле Принцессы Астрид, на основной части континента. Там были крутое побережье и крупнейшая в мире колония тюленей Уэдделла, плюс подъем глубинных вод, и все это создавало весьма богатую зону обитания – здесь еще и водилось множество пингвинов. А какое классное у этого места было название!

Третья группа экологов, очевидно, считала, что медведей следует выпустить на острове Южная Георгия, и Амелия держала курс на юг, так, чтобы этот остров хотя бы был на виду, просто на всякий случай. Там было гораздо теплее, это даже не полярный регион, здесь намного меньше морского льда, поэтому она посчитала, что ученые, выступавшие за этот вариант, в споре уступят. Если они уже решили бросить вызов естественному порядку настолько, чтобы переселить белых медведей в Южное полушарие, то, казалось, их, по крайней мере, следовало высадить в полярном регионе.

* * *

Когда дирижабль пролетел к востоку от Южной Георгии, что заняло целый день, Амелия почувствовала облегчение: не пришлось высаживать на него медведей. Остров был огромным, с крутыми утесами и там, где его не покрывал снег и лед, зеленым или окутанным облаками, создававшими над ним пухлую шапку, напоминавшую Амелии струйные потоки воздуха, бушевавшие над Гималаями. Выглядел остров очень грозно и совершенно не был похож на западный берег Гудзонова залива. Несомненно, куда лучше медведям было бы жить на антарктическом полуострове.

Звери, похоже, успокоились и мирно сидели в своей зоне. Их побег и остальные приключения, произошедшие с ними, усмирили их и заставили принять свою участь. Некоторые из этих медведей неоднократно нападали на людей в Черчилле и побывали там в медвежьей тюрьме, поэтому вряд ли их беспокоило нынешнее заключение само по себе – скорее волновало ощущение движения дирижабля, несомненно, тревожное для всякого медведя, которому прежде не доводилось летать. Чем бы ни объяснялась их прежняя неугомонность, сейчас они были довольно спокойны. Почти все они проходили перед рентгеновским аппаратом, и по снимкам их скелетов врачи смогли заключить, что переломов у медведей не оказалось. Все шло хорошо.

Через два дня после пролета над Южной Георгией они достигли восточного побережья Антарктического полуострова. Море покрывали отколовшиеся льдины и более высокие обломки ледников, которые часто были кремово-голубого или зеленого оттенка и имели странные плавные формы. И как на морском льду, так и на горизонтальных кусках айсбергов лежали десятки, а то и сотни тюленей Уэдделла. Амелия немного опустила дирижабль, чтобы получше все рассмотреть и поснимать для шоу. Тогда на льду стали видны следы крови, по большей части плацентарной; многие из самок тюленей Уэдделла, похожие на слизней, выложенных на листе белой бумаги, недавно родили, и их потомство (малое, но не слишком) ютилось рядом с ними и сосало молоко. Это была мирная и, можно даже сказать, буколическая картина.

– Вау, вы только посмотрите, – сказала Амелия своим зрителям. – Полагаю, для этих тюленей станет ударом, когда мы приведем к ним хищников, которых они не знали прежде, но зато медведям, знаете ли, это понравится. Да и тюленей постоянно подъедают косатки и, может быть, тигровые акулы или кто-то вроде того. Ой, простите, морские леопарды. Хм-м, интересно, смогут ли медведи питаться и морскими леопардами? Наверное, будет серьезное противостояние. Думаю, мы это еще узнаем. Мы, как всегда, расставим камеры и будем следить за тем, что происходит. Такое ведь случается впервые в истории! Белые медведи и пингвины в одной среде! Удивительное зрелище, если так подумать.

Когда дирижабль приблизился к берегу, Амелия поинтересовалась вслух, получится ли у них точно сказать, где заканчивается морской лед и начинается снег, лежащий на суше; впереди все было белым, за исключением нескольких черных скал вдалеке. Но когда они сместились еще на юго-запад, она увидела, что это несложно: вдоль побережья тянулись черные утесы, а снег за ними отличался оттенком, был более кремовым, что ли, и резко восходил к черным скалам, что возвышались на суше. В море лед был изломан, виднелось много расщелин, где плескалась черная вода, – полярные моряки называли такие проходами. И пока они летели над морем, Амелия смотрела вниз и визжала от восторга: там показалась стая косаток, чуть более темных, чем сама вода, с белыми вспышками по бокам, заметными только когда они, изгибаясь, выпрыгивали над поверхностью. Их было много – штук тридцать. Стая.

– Ого! – воскликнула Амелия. – Надеюсь, мы не упадем в воду, ха-ха! Не то чтобы я вообще хотела упасть. Эй, кто-нибудь, какая здесь черная вода! Вы только гляньте! Небо голубое, и я думала, что цвет океана – это просто отражение неба. Но здесь вода черная. Ну совсем черная. Я надеюсь, картинка это передает и вы видите, о чем я говорю. Интересно, чем это объясняется?

Ее редакторы в студии довольно быстро предположили, что вода выглядела такой черной потому, что дно здесь находилось очень глубоко, даже рядом с берегом; а еще в ней не было ни минералов, ни органических материалов, поэтому можно было смотреть очень глубоко, туда, куда не проникал солнечный свет. Таким образом, с воздуха было видно не что иное, как сама чернота океанских глубин!

– О боже, это та-а-ак трипово! – воскликнула Амелия. Это была одна из ее характерных фразочек, казавшаяся спорной – то ли как приевшееся старомодное клише, то ли как обаятельный амелизм, но, как бы то ни было, Амелия не могла ее удержать – просто говорила то, что чувствовала. Черный океан под голубым небом! Та-а-ак трипово! Они больше не были в Канзасе. И это была еще одна полезная фразочка. Потому что в Канзасе они оказывались крайне редко.

В действительности же это было только начало. Чем ближе они подбирались к самому полуострову, тем более крупным и диким тот оказывался. Утесы и обнаженные пики заметно чернее океана, тогда как снег ослепительно-белый, как безе. Подножье скал покрывала белая филигрань, выглядевшая так, будто там разбились и в тот же миг застыли волны; вероятно, это служило результатом того, что волны выплескивались в воздух и каждая добавляла тонкий слой воды, позже замерзавшей, к тому, что там уже было, и эти арабески отличались серым оттенком от белого гладкого безе, покрывавшего поверхность над утесами. В глубине суши, может, километрах в десяти – расстояние определить было трудно, – из бело-голубой поверхности торчали черные пики, снег был кремово-белым, ледяные поля – голубыми, изборожденными трещинами. Эти-то голубые участки оказались обнаженными кусками ледников, редких здесь, но все еще огромных по размерам.

Это и был их пункт назначения, сообщили Амелии. Она полетела в глубь материка, чтобы получше рассмотреть черные пики, большей частью погруженные в воду и похожие на размытые пирамиды. В их черных формах имелись горизонтальные полосы красной породы, в которых кое-где виднелись червоточины.

– Черная порода – это базальт, а красная – долерит, – повторила Амелия сообщение своих редакторов. Она сначала слушала их, а потом говорила то же самое, но своими словами, такова была ее обычная манера. – Эти пики – часть хребта Вегенера, названного в честь Альфреда Вегенера, геолога, который указал, что Южная Америка хорошо сочетается с Западной Африкой, а это позволяло предположить наличие континентального дрейфа. А я всегда замечала это в детстве! Над ним же люди посмеялись, но, когда теория тектонических плит подтвердилась, его реабилитировали. Это было как «Оу! Разуйте глаза, народ!». Вот и я думаю, что иногда стоит обращать внимание на очевидные вещи. Я же постоянно так делаю, верно? Хотя и не знаю, назовут ли потом горный хребет в мою честь.

Земля вздымалась перед ними, будто на черно-белой фотографии какой-то более холодной и колючей планеты.

– Эти пики достигают примерно пяти тысяч футов, и они всего в нескольких милях от берега. Мы надеемся, что наши медведи смогут использовать пещеры в этих долеритовых слоях. Так они будут жить примерно на той же широте, что и в Канаде, а значит, световой цикл особо не изменится. А еще на этом полуострове работают аргентинцы и чилийцы – они пытаются восстановить на вновь открывшихся землях древние буковые леса. Здесь уже есть мхи, лишайники, деревья, насекомые. Плюс, конечно, в море полно тюленей, рыбы, крабов и всяких других. Это очень богатый биом, пусть даже по виду не скажешь. То есть выглядит он совсем как какая-то пустошь! Вот мне здесь вряд ли хорошо бы жилось! Но вы же понимаете, белые медведи привыкли выживать в полярной среде. Это даже удивительно, если учесть, что они – тоже млекопитающие, как и мы. И кажется, млекопитающие не способны здесь выжить, да?

Редакторы напомнили ей, что тюлени Уэдделла тоже были млекопитающими, и ей пришлось признать, что они правы.

– Хотя млекопитающие способны почти на все, что угодно, это я пытаюсь сказать, – добавила она. – Мы просто удивительны. Давайте всегда будем об этом помнить.

Осмотрев потенциальные зимние берлоги с максимально близкого расстояния, на какое только можно было подойти на дирижабле, Амелия повернула обратно к берегу. Легкий катабатический ветер помогал им спускаться над склоном, и дирижабль покачивался и дрожал на лету. Из гондолы доносился приглушенный рев встревоженных медведей.

– Не волнуйтесь, просто ждите! – крикнула Амелия вдоль коридора. – Еще несколько минут, и мы сядем. И это будет для вас сюрприз!

Совсем скоро дирижабль очутился за береговой линией, с некоторым дрожанием развернулся против ветра и начал спуск. Местность выглядела многообещающей: открытый проход в морском льду, забитый айсбергами, а за ним еще морской лед и потом, наконец, открытое море, черное как смоль. Морской лед усеивали тюлени Уэдделла, их детеныши, их кровь, моча и экскременты. Между тем из этого льда земля вздымалась не крутыми утесами, а как бугристые холмы, которые давали медведям возможность прятаться, выкапывать берлоги, подкрадываться к тюленям и спать. Все выглядело очень перспективно, по крайней мере для медведей. Для людей же это был самый холодный круг ада.

Она сбавила высоту, выстрелила в снег якоря, похожие на арбалетные стрелы, и с помощью лебедки опускала дирижабль до тех пор, пока гондола не коснулась снега. И теперь час настал. Она проверила ряд камер, чтобы успокоить своих техников, а потом не смогла удержаться от того, чтобы не спрыгнуть на снег. Пару секунд ей казалось, что все не так плохо, но потом холод так глубоко в нее въелся, что она закричала от шока. Глаза наполнились слезами, и те мгновенно застыли на щеках.

– Амелия, тебе нельзя там быть, когда выйдут медведи.

– Знаю, я просто хотела поснимать снаружи.

– У нас для этого есть дроны.

– А я хотела посмотреть, каково здесь.

– Ладно, но возвращайся внутрь, чтобы мы могли выпустить медведей и поднять тебя обратно в воздух. Для судна опасно стоять привязанным на земле при таком ветре.

Амелия чувствовала, что ветер был не настолько сильным, хотя и такого хватало, чтобы пронизывать ее одежду и вызывать дрожь по всему телу.

– Ну и холодрыга! – воскликнула она, а потом, в угоду зрителям, добавила: – Ладно, ладно, я захожу! Но здесь очень бодряще! Медведям точно понравится!

Затем она взобралась по ступенькам в маленькую предкамеру гондолы, вроде воздушного шлюза, и, немного спотыкаясь, зашла внутрь. Там оказалось очень тепло по сравнению с тем, что снаружи, и это ее взбодрило. Взойдя на мостик, Амелия сообщила об этом своей команде, а потом приникла к окну на той стороне, где находилась дверь, из которой должны были выйти медведи.

– Ладно, я готова, выпускайте их!

– Ты сама управляешь дверью, Амелия.

– А, ну да. Ладно, выпускаю!

И она надавила на двойные кнопки, открывавшие наружные двери медвежьего блока. Судно затрясло теперь не только от ветра, но и от выбегающих из него медведей, и Амелия завизжала.

– А вот и они, как волнующе! Добро пожаловать в Антарктиду!

Огромные белые медведи убежали прочь, уверенные и мощные на вид, желтоватые на фоне снега, с любопытством принюхиваясь к морю. Неподалеку от берега, сразу за узким черным проходом, на морском льду расположилось множество тюленей Уэдделла, среди которых было немало кормящих самок с детенышами. Будто гигантские слизни с кошачьими мордами. Даже пугающие на вид. Но медведей они не испугались – с чего им было их бояться? С одной стороны, медведи теперь были почти незаметны – даже Амелия видела их только мельком. С другой – тюлени никогда не видели белых медведей и даже не подозревали об их существовании.

– Юху, я их уже и не вижу. Ой, божечки, эти тюлени в беде! Видимо, динамику популяций здесь еще здорово потрясет! Но вы знаете, как это происходит: колебание числа хищников и жертв имеет весьма четкую направленность. Количество хищников скачет вверх-вниз вслед за добычей, выражаясь на графике в виде синусоиды. А тюленей, как мне кажется, здесь миллионы. Судя по всему, жизнь в Антарктическом прибрежном биоме процветает. И медведи, надеюсь, от этого выиграют и присоединятся к другим высшим хищникам в этой счастливой гармонии, в этом круге жизни. Пока же давайте наберем немного высоты и попробуем что-нибудь рассмотреть.

Она нажала на кнопку отцепления анкеров, и те взорвались, освободив дирижабль. «Искусственная миграция» взмахнула вверх, накренившись на ветру и быстро вырвавшись к морю. Амелия развернула судно против ветра и выглянула вниз. Белое побережье, черно-белые проходы, белый морской лед, черная открытая вода – все ярко блестело в свете низкого солнца. Расплывчатый горизонт, над ним – белое небо, в зените – молочно-голубое. Шесть медведей совершенно невидимы.

Конечно, к каждому прикрепили радиопередатчик и несколько мини-камер, и зрители Амелии могли увидеть, как звери зажили своими новыми жизнями. Их ждало включение в число множества других животных, которых она переселила в биомы, где им было лучше. В облаке существовал сопутствующий ресурс – «Животные Амелии», он пользовался большой популярностью. Ей самой было любопытно, как у них сложится жизнь.

* * *

Она летела домой и уже почти достигла экватора, когда на экране у нее возникла Николь. Вид у нее был расстроенный.

– В чем дело? – спросила Амелия.

– У тебя видео с медвежьих камер включено?

– Нет, а что? – Она включила, но там ничего не было. – Погоди, что случилось?

– Мы не уверены, но вроде бы они отключились все одновременно. А на некоторых было видно что-то, похожее на взрыв. Вот.

Она что-то нажала, и Амелия увидела Антарктический полуостров и морской лед – а потом яркий белый свет и больше ничего.

– Подожди, что это было? Что это было?

– Мы точно не знаем. Но сейчас приходят сообщения, что это было что-то вроде… какого-то взрыва. Есть даже канал от кого-то… ООН? Бюро атомных ученых?.. Может, израильская разведка? Короче, в облако выпустили заявление от какой-то Лиги защиты Антарктики, которая взяла на себя ответственность за это. А, вот оно. Какой-то небольшой ядерный инцидент. Что-то вроде маленькой нейтронной бомбы, так они говорят.

– Что? – вскричала Амелия. Она невольно уселась на пол на мостике. – Какого черта? Они что, взорвали моих медведей?

– Возможно. Слушай, мы считаем, что тебе лучше сесть в ближайшем городе. Это похоже на новый уровень протеста. Если это кто-то из зеленых, они могут преследовать и тебя.

– На хрен их! – крикнула Амелия и ударила ногой по стоявшему рядом столу, а потом заплакала. – Я им не верю!

Николь не отвечала, и Амелия вдруг поняла, что их разговор вещался зрителям. Она выругалась и, не обращая внимания на возражения продюсера, оборвала связь. А потом села и разрыдалась.

* * *

На следующий день Амелия встала перед одной из своих камер и включила ее. Она не спала всю ночь, а в какой-то момент после восхода, показавшегося ей атомным взрывом на восточном горизонте, решила, что хочет обратиться к своей аудитории. За завтраком она все обдумала и теперь чувствовала себя готовой. Никакой связи со студией – ей не хотелось общаться с редакторами.

– Итак, – произнесла она на камеру, – сейчас происходитшестое массовое вымирание в истории Земли. Мы сами стали его причиной. Пятьдесят тысяч видов исчезли, и мы сейчас рискуем потерять большинство земноводных и млекопитающих и всех птиц, рыб и пресмыкающихся. С насекомыми и растениями дела обстоят лучше только потому, что их уничтожить сложнее. Это катастрофа, просто позорная катастрофа.

Поэтому мы должны позаботиться о здоровье нашего мира. У нас плохо получается, но мы обязаны это сделать. Это займет больше времени, чем мы проживем. Но это единственный путь. Именно этим я и занимаюсь. Знаю, моя передача – лишь малая часть процесса. Знаю, это просто глупое облачное шоу. Я это знаю. Я знаю даже то, что мои собственные продюсеры вовлекают меня в эти мелкие псевдочрезвычайные ситуации, которые придумывают, считая, что это повышает наши рейтинги, а я мирюсь с этим, потому что думаю, что может быть полезно, пусть даже иногда пугает меня до смерти и иногда бывает позорным. Но пока это заставляет людей задумываться об этих проектах, оно помогает делу. Это часть чего-то большего, что нам необходимо сделать. Вот что я об этом думаю, и я готова на что угодно, чтобы у нас получилось. Я готова висеть голой, если надо, головой вниз над водой, полной голодных акул, и вы знаете, это правда, потому что такое уже было в одном из самых популярных моих эпизодов. Может, оно и глупо, что все должно быть так, может, я и сама глупая, раз это делаю, но главное – это заставляет людей обращать внимание, а потом действовать.

Так, смотрите. Сейчас у нас хаос. Генетически модифицированные продукты выращивают органическим способом. Животные из Европы спасают ситуацию в Японии. Существуют помеси всех возможных видов. Это мир полукровок. Мы смешиваем все подряд уже тысячи лет – травим одних и кормим других, перемещаем все повсюду. Мы занимаемся этим с тех пор, как люди покинули Африку. И когда это тревожит людей, когда они начинают настаивать на чистоте какого-нибудь отдельного места или момента во времени, это сводит меня с ума. Я этого не выношу. Наш мир – мир полукровок, и к какому моменту вы ни привяжетесь – это будет просто один момент. Это бред – хвататься за него и говорить, что этот момент чистый и священный и нельзя пытаться что-то изменить.

И знаете что? Я встречалась кое с кем из этих людей – они приходят на мои встречи и бросают в меня что-нибудь. Яйца, помидоры… камни. Кричат ужасные злые слова. И пишут даже еще худшие из своих нор. Я наблюдала за ними и слушала. У них больше денег и времени, чем им на самом деле нужно, и поэтому они сходят с ума. И думают, что все остальные не правы, потому что не так чисты, как они. А они просто сдвинутые. И я их ненавижу. Ненавижу их самоуверенность в этой так называемой чистоте. Я лично видела, насколько они самоуверенны. Они очень самоуверенны. А я ненавижу самоуверенность. Ненавижу чистоту. Никакой чистоты нет и быть не может. Это просто идея в головах религиозных фанатиков, людей, которые убивают, потому что они якобы такие хорошие и праведные. Их я тоже ненавижу. Если кто-то из них слушает меня сейчас, то идите вы куда подальше. Я вас ненавижу.

И вот сейчас появилась эта группа, которая заявляет, что отстаивает чистоту Антарктиды. Последнее чистое место, как они его называют. Главный в мире национальный парк, говорят они. Но нет. Это все не так. Это маленький круглый материк на Южном полюсе. Он, конечно, ничего, но ничем не чище и не священнее, чем любое другое место. Это только у кого-то в головах. Антарктида – просто одна из частей света. Когда-то там были буковые леса, динозавры и папоротники, там были дикие джунгли. И когда-нибудь они появятся там снова. Между тем, если тот материк может послужить домом для белых медведей, спасет их от вымирания, пусть он им и станет.

И да, я ненавижу этих убийц медведей. Надеюсь, их поймают и посадят за решетку, а потом заставят восстанавливать какую-либо местность до конца своих дней. И если люди посчитают нужным, я перевезу еще белых медведей. Только на этот раз мы их защитим. Никто не доведет их до вымирания только из-за бредовых идей о чертовой чистоте. Это неправильно. Пошли они в задницу со своей чистотой! Медведи важнее всех этих чокнутых идей.

Д) Гражданин

Languidezza per il caldo (вяло, из-за жары)

Из инструкции Вивальди к концерту «Лето» серии «Времена года»

Зима приходит из Арктики и обрушивается на Нью-Йорк, и он внезапно становится похожим на Варшаву, Москву или Новосибирск, с небоскребами в стиле социалистического реализма, мрачными и напыщенными, возвышавшимися на фоне непогоды, как колонны между землей и быстрыми низкими облаками. И этот серый потолок ползет на юг, плюясь крупой, которая пробивается сквозь более медленные снежинки, что кружат и тают у вас на очках, как бы низко вы ни натянули шляпу. Если, конечно, она у вас есть; многие ньюйоркцы не носят их даже в бурю, оставаясь полностью в черном, как менеджеры, бариста или простые американцы, но они всегда в костюмах. Каждый из жителей Нью-Йорка играет свою роль, защищаясь от бури лишь длинным шерстяным пальто или кожаной курткой без утеплителя, причем многие крепкие пацаны и девчонки так и остаются в голубых джинсах – самом бесполезном подобии одежды, которая годилась только для того, чтобы принимать ценимую столь многими позу курильщика. Да, для ньюйоркцев одежда в большей степени, чем для других, имеет семиотическое значение, выражающее твердость, презрение, элегантность или равнодушие, и все это придает им особый нью-йоркский вид, так что они частенько умирают у дверей, пытаясь вынуть ключи из карманов; да, весной, когда тают сугробы, обнаруживается немало трупов ньюйоркцев, и у всех такой всполошенный и возмущенный вид, будто они спрашивают: «Как так, неужели такое возможно?»

Некоторые, несмотря на свои придурковатые наряды, переживают бури. Такие передвигаются по городу, засунув руки в карманы, потому что носить перчатки удосуживается лишь тот, кто работает на улице. Они пригибают свои непокрытые головы и спешат из одного здания в другое, охотясь за ирландским кофе, чтобы оживить свои пальцы и разогреться достаточно, чтобы перестать дрожать и набраться сил для дороги домой. Можно взять такси, но они, конечно, этого не делают: такси для туристов, тупых менеджеров или тех, кто конкретно напутал что-то в своем графике.

Гудзон в эти непогожие дни весь серый и изрезан пенистыми гребнями волн. И таким он останется, пока не замерзнет, под низкими облаками на угольном небе, подчеркнутом белыми снежинками, что кружатся перед каждым окном, а потом падают на улицы и сиюминутно тают. Выглянув из окна над шипящей батареей, сквозь решетки пожарных лестниц, можно увидеть крышки мусорных баков, которые белеют первыми, и улицы еще какое-то время просто усеяны белыми квадратиками или кружками; затем снег охлаждает землю настолько, что перестает таять, и все плоские поверхности быстро обращаются в белое. Город становится кружевом из вертикальных черных и горизонтальных белых линий, переплетенных вместе, баухаусовской^[272] абстракцией самого себя, красивым, даже несмотря на то, что люди никогда не поднимали на эту красоту взгляда и одевались так нелепо, словно желали, чтобы каждая прогулка в магазин на углу становилась худшим путешествием в истории, но это удавалось лишь последним сумасбродам и неудачникам.

Потом, после бурь, в серебряном блеске поздней зимы, холод может заморозить все вокруг, превратив каналы и реки в большие белые полотна, а сам город – в ледяное изваяние самого себя. Затем неизбежно волшебная прохлада отступает, и внезапно приходит весна: все черные деревья обрастают зеленью, воздух становится чистым и вкусным, как вода. Вы пьете воздух, как воду, завороженно наблюдаете за этой зеленью; это может продлиться примерно неделю, а потом вас раздавит потрясающее лето с его резкими запахами и теплыми каналами, пахнущими, будто суп из сбитых на дороге животных. Вот почему жить на полпути между экватором и полюсом в восточной части крупного материка так хорошо – вы имеете максимально разнообразную погоду, всевозможную дрянь день за днем. Здесь и холод, как возле полюса, и жара, как в тропиках. В каждом глотке воды – холера, в каждой царапине – гангрена, и москиты пищат, будто крошечные дроны, созданные неким злобным гением, решившим стереть человеческую расу с лица земли. Вы молите зиму вернуться, но она не слушает.

Потом наступают дни, когда грозовые фронты, тяжелые, как свинец, вырастают до того, что даже сверхнебоскребы кажутся маленькими, и из днищ этих семидесятитысячефутовых громадин выпадают дождевые капли, здоровенные, как обеденные тарелки, и по поверхностям каналов расходится рябь, воздух охлаждается, и все снова возвращается к обычной зловонной сырости, нелепой, преступной сырости, а воздух становится таким горячим, что асфальт плавится и потоки тепла восходят по всему городу, будто дым над барбекю.

Потом наступает сентябрь, и солнце смещается к югу. Да, осень в Нью-Йорке – прекрасная песнь города и прекрасное время года. Не просто облегчение после безумных крайностей зимы или лета, но и этот яркий косой свет, и ощущение, что в определенные моменты этот свет пронизывает все вокруг… Вы думали, будто сидите в гостиной, а потом ни с того ни с сего вам между зданиями открывается вид на реку, на пестрое небо над головой, и вы вдруг поражаетесь, осознавая, что живете у планеты на боку, что великий город – это еще и великая бухта великого мира. В те золотые мгновения даже самый трезвомыслящий гражданин, самый приземленный городской обитатель, который, быть может, останавливается только перед светофором, окажется пронизанным этим светом, глубоко вдохнет воздух, увидит пейзаж так, будто в первый раз, и прочувствует быстро, но глубоко, что это значит – жить в таком странном и в то же время великолепном месте.

Е) Инспектор Джен

К этому нужно было сначала привыкнуть, но теперь я нигде не ощущаю себя свободнее, чем в Нью-Йорке посреди толпы. Здесь никогда не почувствуешь себя раздавленным, но испытать муки одиночества можешь.

Жан Поль Сартр

Бывало, Джен задумывалась о мотивах, которые, как ей казалось, она видела: не вынуждают ли ее эти мотивы посылать своих людей на задания и самим создавать эти самые мотивы. Возможно, здесь снова дедукция противопоставлялась индукции. Было так трудно сказать, чем занималась Джен, что она часто путала эти два понятия. Идея к улике, идея к идее – какая разница. Бывало, Клэр возвращалась со своих ночных занятий по диалектике, и то, о чем она говорила, было очень похоже на суждения Джен. Но Клэр также жаловалась, что одна из диалектических черт диалектики заключалась в том, что она, эта черта, никогда не могла быть закреплена одним определением. Как сигнал светофора: когда вы останавливаетесь, он предлагает идти; когда идете – требует притормозить и остановиться, но только на какое-то время, после чего снова предложит идти. Однако вам вообще не положено ориентироваться на светофоры – нужно смотреть шире и пытаться находить обходные пути. И при этом попадать туда, куда нужно.

Джен ломала голову, размышляя обо всем этом, пока шла по крытым переходам над затопленным городом, от одной станции к другой, от одной проблемы к другой. Сегодня она решила поискать новый кратчайший путь – из своего офиса в приемную мэра в небоскребе на Колумбус-Сёркл. Она шагала по прозрачным трубам, пересекая графеновые пролеты, то слоном, то конем по трехмерной доске. Совершая диалектическое продвижение над каналами Нижнего Манхэттена, это утро выглядело серым и неподвижным под низким потолком из облаков. Начало декабря, наконец холодало. На Восьмой авеню она спустилась на землю и пошла в гору по людным тротуарам, что вели от зоны межприливья на север. Мэр Эстабан проводила какую-то церемонию для других мэров, приехавших из удаленных от моря городов, и инспектор Джен решила помахать там флагом полиции Нью-Йорка.

Сама Джен к этой тусовке не принадлежала. Она бы скорее общалась под водой с Элли и ее компанией, честно и открыто обмениваясь мнениями с обычными «водяными крысами» и игнорируя различные непотребства, творящиеся по углам. Но политики и бюрократы, в верхушке иерархии аптауна, заставляли ее всегда быть настороже. И утомляли ее. Она также знала, что многие из них были преступниками куда большего масштаба, чем ее подводные знакомые, и в случаях с некоторыми у нее имелись даже доказательства нарушений ими закона, которые она хранила, чтобы воспользоваться в подходящий момент. Здесь она рассуждала так же, как о подводном мире: нынешние люди были лучше тех, кто мог прийти на их места. Или же она просто ждала момента, когда это принесет максимальный эффект. Это ожидание всегда тревожило, потому что она понимала, что принимает субъективные решения, которые ей принимать не положено. По сути, не пуская в ход то, что имела, она сама становилась частью порочной системы, с ее непотизмом и коррупцией. И это происходило постоянно. Если она чувствовала, что человек наносит лишь малый вред, то, прижав его к стенке, можно только ухудшить ситуацию в Нижнем Манхэттене, поэтому она прятала доказательства в карман и ждала лучшего времени. Казалось, что так лучше всего. Иногда она замечала в делах признаки того, что таким образом нью-йоркская полиция поступала и прежде, задолго до ее рождения. Полиция Нью-Йорка, великий арбитр. Потому что закон – это очень человечное понятие, с какой стороны на него ни взгляни.

Итак, Джен была одним из наиболее выдающихся инспекторов города, известной в даунтауне и в тех частях облака, которые интересовались работой полиции. Пожимала руки и общалась с мэром, уже давно смирившись с этой стороной своей работы. Также она усовершенствовала свой метод решать задачи, и он, по сути, заключался в том, чтобы просто разыгрывать фильм-нуар. Внимательно разглядывать людей, сохранять каменное лицо. Эта привычка в сочетании с ее ростом, шесть и два^[273] в туфлях с самыми толстыми подошвами, давала ей все, что нужно, чтобы стоять на своем. А иногда, что она была только рада отметить, ей удавалось даже больше – она могла еще и стращать. И при случае играла эту роль весьма усердно. Высокая, крепкая, строгая темнокожая женщина-полицейский, настоящая Октавиасдоттир. С другой стороны, это был Нью-Йорк, где свои роли усердно играли все и многие также считали себя героями нуара. По крайней мере, создавалось такое впечатление. Нью-Йоркский нуар, классика. Осторожно, детка!

Мэр занимала почти всю новую высотку к северу от Колумбус-Сёркл, за собственные средства сделав из нее не только официальную резиденцию для приемов, но и личное жилье. Так что теперь Джен поднималась по широкой лестнице к мезонину медленно, будто патрульный с ищейками. По пути она коротко здоровалась со знакомыми и кивала людям, которые обслуживали мероприятие. Затем встала возле двери, прислонившись к стене, потягивая невкусный кофе и глядя куда-то вдаль, словно была готова вот-вот уснуть на ногах. И простояв так немного, чуть не уснула на самом деле. Когда мэр вошла в зал вместе со своей свитой, Джен, не сдвинувшись с места, наблюдала, как толпа собралась вокруг нее, а потом рассеялась, чтобы мэр смогла совершить свой обход. Похоже, среди присутствующих был и Арне, глава «Морнингсайд Риэлти», серьезная шишка. Болтал с группой из кластера Клойстер. А люди из Денвера, казалось, чувствовали себя не в своей тарелке.

Галина Эстабан, как всегда, излучала харизму. К своим сорока пяти она побывала и облачной звездой, и губернатором штата Нью-Йорк. Джен она чем-то напоминала Амелию Блэк – наверное, своей легко добытой славой. Она была будто старшая латиноамериканская сестра Амелии, которая получала высокие отметки и любила учиться. Пять футов пять дюймов^[274], и то на каблуках, вьющиеся каштановые волосы, широкое сияющее лицо. Красивая, то ли как коренная американка, то ли как метиска. Глаза будто лампы. Легкая улыбка, глядя на которую не верилось, что та адресована вам.

Увидев Джен, она тут же направилась к ней, к самому любимому человеку в помещении или даже к самому важному. Джен едва сдержала улыбку, заметив, что Галина Эстабан действительно уделывала всех в своем умении делать людям приятное. Если вы улыбаетесь и киваете ее напыщенным речам, вы становитесь соучастником ее популярности. Однако в этом случае Джен знала, что все это было всего лишь игрой. Джен однажды посадила за решетку одного из любимых помощников Эстабан, который брал откаты от застройщика аптауна, и было довольно очевидно, что Эстабан не могла об этом не знать. Галине не хотелось мириться со столь поспешным уходом этого помощника, и она подло попыталась отыграться на людях, которые поддерживали Джен в управлении полиции, а потом провела несколько ударов по их облачной инфраструктуре, что было действительно подлой местью – ведь полиция Нью-Йорка понесла материальный ущерб. В итоге они друг друга возненавидели. Но Нью-Йорк должен произвести потрясающее впечатление на представителей Денвера, и следовало соблюдать приличия, не то облако быстро наполнилось бы туманом из таких вызывающих домыслов, что после этого им не видать своих должностей. Поэтому они вели себя мило.

– Я не знала, что вы будете здесь, – сказала Эстабан.

– Ваши люди попросили меня прийти.

– И с каких пор это стало иметь для вас значение?

– О чем это вы? Я всегда прихожу, когда меня зовут.

Эстабан весело рассмеялась. Со стороны это выглядело, будто они получают удовольствие от общения друг с другом.

– Сомневаюсь, что вас кто-нибудь звал. Ну действительно, с какой стати?

– Ну, раз уж вы спросили… Я слышала, что в межприливье сейчас что-то творится. Незатребованные предложения выкупа зданий вперемешку с угрозами и актами саботажа. И какие-то махинации с тамошними жителями. Вот я и подумала, что стоит узнать, не слышали ли ваши сотрудники что-нибудь по этому поводу. Ведь обычно вы держите руку на пульсе города, а тут уже люди начинают беспокоиться.

Мэр повернулась к Танганьике Джону, одному из своих приспешников, который полминуты назад подошел к ним:

– Ты в курсе этого?

– Нет. – Джон пожал плечами.

Если бы что-то и знали, все равно бы не сказали. Джен привыкла, что ей ставили препятствия и эти люди, и другие; в некоторых случаях она могла немного надавить, но сейчас не время для этого. Эстабан раздула вокруг себя такой пузырь веселья и хорошего настроения, что протыкать его было бы невежливо, особенно на виду у представителей Денвера. Джен пожала плечами, посмотрев на Джона так, чтобы показать взглядом, что и не ожидала добиться от него помощи.

– Возможно, это заметно только под водой, – проговорила она. – Или в статистике по городу. Я свяжусь со своими людьми, которые занимаются продажей недвижимости, и спрошу, не заметили ли они чего.

– Хорошая мысль. В остальном все нормально?

– Не совсем. Сами знаете, как это бывает. Когда вокруг недвижимости появляются волнения, то и люди начинают впадать в тревогу.

– То есть мы постоянно в тревоге, верно?

– Пожалуй, так.

– Но в этот раз по-другому, вы хотите сказать?

– Похоже, происходит что-то новое.

Джен пристально посмотрела на мэра. В этом также состоял их конфликт – каждая считала, что лучше чувствует пульс города. И они спорили, под чьим углом зрения видно больше. Победить в этом споре было совершенно невозможно, даже если бы они сели и сравнили свои данные, чего бы они никогда не стали делать. Официальный диспут с беспристрастным судейством – нет, ни за что на свете! Таким образом, это противостояние влияло только на их взаимоотношения, вовсе не редкость среди ньюйоркцев: «Я знаю больше тебя, я обладаю тайным знанием, ключом к жизни города». Победить здесь не мог никто, равно как и проиграть, вот они и стояли каждая на своем.

Так и вела себя сейчас Джен, надеясь, что Клэр расставила в офисе мэра «жучки» и наблюдала за приспешниками Галины. Некоторых из этих людей действительно хотелось бы отследить после приема и узнать, не приведет ли появление инспектора полиции к тому, чтобы кто-нибудь из приспешников мэра сделал ход. Может быть, кто-то решит выйти и позвонить, кому-то что-то подсказать, предупредить… Джен следовало надеяться на такой ход, иначе получится, что она выдала себя зря, только насторожив тех, кто заинтересован в захвате недвижимости. Но нужно было сделать ставку, чтобы начать игру.

И ей оставалось попробовать кое-что еще. Недавно Олмстид обнаружила связь между мэром и Арне Блейхом, владельцем «Морнингсайд Риэлти», который стоял сейчас в другой части зала.

– Так вы работаете с Арне Блейхом над проектами в даунтауне?

Эстабан сощурилась, обдумывая одновременно и вопрос, и сам факт того, что Джен решила его задать. Ей это определенно не понравилось.

– Вы имеете в виду меня лично?

– Разумеется.

– Нет. – Сейчас улыбка мэра явно посылала ее куда подальше. – Простите, мне нужно поздороваться с остальными гостями, я отойду.

– Конечно. Я займусь тем же.

После этого оставалось какое-то время побыть еще на виду, постоять с вежливо-зловещим видом, а потом незаметно удалиться. Затем в дело должна была вступить группа Клэр. Это мало чем отличалось от их визита к Элли. Просто внезапно заявиться и посмотреть, не попытается ли кто сбежать. Джен сама следила за прихвостнями мэра – те были заметно привязаны к настроению Эстабан и сейчас выглядели немного испуганными и старались избегать взглядов Джен. С внезапной летемовской^[275] ясностью, словно рентгеновским зрением, Джен увидела всю городскую власть, все трепещущие силовые поля, которые, будто магнитные линии, исходили от мэра. Джен разбила стекло над неким психологическим сигналом тревоги, и теперь тот вовсю звенел.

Когда она, наконец, решила уйти, было уже поздно. Она вызвала патрульную лодку к плавучему причалу на Восьмой авеню между 35-й и 37-й улицами. Вернувшись в свою квартиру в Мете, Джен переоделась и спустилась в подвал к Владе. Позвонила ему в дверь, но никто не ответил, и она поднялась на один пролет к лодочному офису – управляющий оказался там. Джен подумала, что в офисе он проводил гораздо больше времени, чем у себя, куда, по сути, спускался только поспать. Прямо как она. Жил в рабочем кабинете.

– Как продвигается дело? – спросил он.

– Неплохо. Все еще вынюхиваю, что же здесь случилось. У вас ничего нового?

– Да не знаю. Генератор не запускается, а канализация недавно засорялась. Если бы на этом все закончилось, я бы ничего такого не подумал, а так даже не знаю.

Он посмотрел на подвешенные высоко в эллинге лодки и мрачно сдвинул брови. Массивные плечи опустились. Он все понимал. И разумеется, если люди, сделавшие предложение по зданию, каким-либо образом подкупили его или как-то иначе подчинили себе, он не мог рассчитывать, что они сдержат перед ними свое слово, когда всем тут завладеют. Скорее всего, новый собственник наймет другого управляющего, и в этом случае Владе потеряет работу. А это для него, как казалось Джен, станет настоящей трагедией. Здание было ему всем – его жизнью и кровом. В его интересах сделать что-нибудь, от чего здание выглядело бы хуже в глазах тех, кто заинтересован в покупке здания. Но мелочами этого было не добиться.

– Так, значит, с большинством этих проблем вы уже сталкивались ранее?

– Да, конечно. Со всем, кроме пропавших людей и камер, которые отключились ровно в тот момент, когда это случилось. Это было в самом деле странно. И еще, – он нахмурился, – я никогда раньше не видел таких протечек, какие нашел в прошлом месяце. Они не случайны. Так что видите, мне кажется, что здесь есть какая-то связь.

– Мне так кажется всегда. Слушайте, а вы дадите мне дела всех ваших сотрудников, включая их рекомендации, с которыми их вы сюда принимали?

– Да, мне и самому это любопытно.

Джен положила ему на стол свой планшет, и он передал на него нужные файлы.

Когда передача почти завершилась, в дверь заглянул какой-то парень:

– А вы можете спустить мой зуммер, очень срочно, пожалуйста?

Шесть футов один дюйм^[276], светло-русые волосы, довольно симпатичный, как модель из каталога дешевой мужской одежды. Брови сдвинуты, пока он излагал свою просьбу Владе. Ловкий, быстрый, нервный. Самоуверенный, но, возможно, и немного раздражительный.

– Сейчас, – тяжело отозвался Владе, переключая что-то на панели управления эллингом.

Маленькая моторка с гидрокрыльями спустилась со стропил, и молодой человек, бросив через плечо «спасибо», поспешил к ней.

– Один из ваших любимых жильцов, – предположила Джен.

Владе улыбнулся:

– Иногда он бывает тем еще придурком. Нетерпеливый юнец, вот он кто.

* * *

После этого Джен оставалось либо идти в столовую, либо к себе, либо продолжить работу. И она продолжила работу. Пошла к причалу рядом с Флэтайроном и отправилась на Пятую Южную, к бачино Вашингтон-сквер, где, как она знала, Общество взаимопомощи Нижнего Манхэттена проводило свое ежемесячное собрание. Там обычно присутствовали многие управляющие и различные заинтересованные представители зданий и организаций, благодаря которым в Овне бурлила жизнь.

Местом собрания служила большая терраса на крыше, которую для этого предоставлял Нью-Йоркский университет. Само заседание представляло собой нечто вроде коктейлей перед вечерними мероприятиями. Джен – человек известный, и поздороваться с ней подходили многие друзья и знакомые, хотя она уже давно здесь не бывала. Она держалась со всеми дружелюбно, но сама выискивала особых друзей, управляющих и специалистов по безопасности, которых она называла своими Нерегулярными войсками бачино. Это были Клиффорд Сэмпсон, старый друг ее отца из Вулворт-билдинг; Бао Ли из охранной спецгруппы в Китайском квартале; Алехандра из Ассоциации бачино Джеймса Уокера. Всех их она хорошо знала, каждому могла бросить особый взгляд, чтобы те отошли с ней в сторонку и ответили на ее вопросы. Она быстро их опросила: встречались ли где-нибудь случаи саботажа? Были ли незапрошенные предложения о выкупе коммунальных зданий? Замечали ли они что-то необычное в своих работниках, может, кто-то внезапно исчез или влез в систему безопасности?

– Да, – отвечали все. – Да, да и еще раз да. Прямо у меня в подвале. Проверяют на герметичность. Камеры ничего не замечают. Вам нужно поговорить с Йоханном, вам нужно поговорить с Луизой. Как ужасно циничны те, кто делает все эти вещи! Чертова джентрификация!^[277] Чертовы мерзавцы просто хотят заполучить наше добро. А у нас тут «Новая Венеция», и им не терпится сюда влезть. Но мы будем держаться вместе и своего не отдадим. Так что пора и полиции Нью-Йорка показать, на чьей она стороне.

– Я знаю, – снова и снова повторяла Джен. – Я знаю. Полиция Нью-Йорка на стороне города, и вы это знаете. Никому в полиции не нравятся эти аптаунские уроды. Аптаун – это аптаун, даунтаун – это даунтаун. Нужно соблюдать баланс. Закон превыше всего. Мне нужно, чтобы вы, Нерегулярные войска бачино, пошли в бой.

Она сказала все это группе старых друзей, которые знали ее по «Меззроуз» и Хобокену, – старой гвардии, детям тяжелых лет, наступивших после того, как все разрушил Второй толчок. Людям, которым платили едой и блокжерельями. Людям, которых с их зданиями связывали и деньги, и любовь. Они сидели в углу и были рады тому, что она собрала их вместе. Пили пиво и обменивались историями. На следующих заседаниях, как всегда, будут много спорить. Все будут жаловаться, кричать, требовать голосования по тому или иному вопросу. Безумный кавардак межприливной жизни. И в этом безумии они действовали как сплоченная команда. В бачино Вашингтон-сквер проходило, наверное, порядка двадцати подобных встреч, где они готовились к общим собраниям или просто выпускали пар среди тех, кому доверяли.

– Нам всем понадобятся Нерегулярные войска бачино, – сказала она им. – По этому делу у меня сейчас работает оперативная группа, а мое собственное здание, здание моих родителей, сейчас имеет те же проблемы, что и вы. Так что начинайте искать и дайте мне знать, если что-то выясните.

– Что искать? – спросили они. – Есть наводки, какие-нибудь подсказки?

– Узнайте, не всплывет ли где-то «Морнингсайд Риэлти», – предложила она. – Это через них предложили выкупить Мет. Если у них есть еще подобные сделки, мне хотелось бы об этом знать. Это могло бы связать вместе все нити. А также «Пинчер Пинкертон». Приглядите за ними, там сейчас проблемы.

Она пробыла на собрании еще какое-то время, но ее быстро одолела усталость. Не зря же эту организацию называли Овном. Здесь каждому полагалось высказаться, и это было правильно, но, черт возьми, сколько можно это продолжать! Джен понимала, почему Владе и Шарлотт редко сюда ходили. Конец дня, руководство целой сырой зоной из зала заседаний, правила регламента Роберта^[278] или что угодно еще – это сущее мучение.

Однако альтернатива была еще хуже. Поэтому они, упрямцы и любители поспорить, чинно и добросовестно продолжали собираться и что-то делать. Держались вместе или держались раздельно. Великая американская реализация. Как у Бена Франклина, заметил ей недавно Франклин Гэрр.

Когда собрание наконец закончилось, она встала. Ее окружили люди, многих из них она не знала. Они были рады, что она здесь. Они ничем не отличались от подводных жителей, а ей было приятно проявлять свою силу и уделять этим людям внимание. Пусть даже перед этим она засыпала на стуле.

Теперь они захотели с ней танцевать.

– О боже, – запротестовала она.

Но они потащили ее за собой туда, где панк-пауэр-группа с кучей вокалистов исполняла «Героин» Лу Рида в такой манере, будто это был национальный гимн, что здесь вполне могло оказаться правдой. Джен хотелось возразить, что воспеваемый наркотик скорее приводит к плавным движениям, чем к этому вкрадчивому стилю, в котором они двигались, но что она могла об этом знать? Они заставили ее, и она поддалась – танцевала с ними джиттербаг, пылко и увлеченно, прижимая крупных мужчин к стенам своим задом, не обращая внимания на своих ищеек. Если раскрепостить душу, то можно зажечь танцпол. А им только это и было нужно! Потом кто-то отвез ее домой на гондоле, и она уснула в ту же секунду, как коснулась головой подушки. Все как ей нравилось.

Ж) Франклин

Лорка находился на Уолл-стрит в Черный вторник 1929-го и видел, как многие финансисты кончали с собой, выпрыгивая из окон небоскребов. Один чуть не упал прямо на него. Позднее он сказал, что было легко представить, как Нижний Манхэттен разрушается «ураганами из золота».

В Берта Савоя попала молния после того, как, гуляя по дощатому настилу в Кони-Айленде, он огрызнулся на грозу. «Довольно с вас, мисс Бог!» – произнес он за миг до удара.

Генри Форд боялся, что при строительстве фундамента Эмпайр-стейт-билдинг было извлечено столько грунта, что это подействует разрушительно, изменив вращение Земли. Он не был большим гением.

Джеймс Ховард Кунстлер о Манхэттене: «Физически неприглядное скопление бесконечно повторяющихся типологий и раздутых инженерных штучек с небольшой историей и сомнительным будущим».

Да, чтоб ее! Черт, черт, черт. Так нечестно. Неправильно.

Она мне наврала. Или я себя в этом убедил. Она сказала, что работала трейдером в хедж-фонде, то есть мы занимались одной и той же работой, имели одни и те же интересы, общие цели и заботы. И я на это клюнул, влюбился по уши. И не только потому, что она была симпатичная, хоть это была действительно правда. Также из-за ее манеры держаться и говорить, из-за интересов, которые мы с ней в самом деле разделяли. О нас нельзя сказать: они делили интересы и делили постель, вернее кабину лодки, и первое приводило ко второму. Нет, у нас было не так. Да, я был влюблен. Чтоб меня! Каким я был дураком!

Но я все равно хотел ее.

Штука в том, что работать на хедж-фонд – значит зарабатывать, невзирая ни на движения рынка, ни на что вообще. Бог назначит Судный день, а вы должны быть застрахованы. И да, вы должны доверять Богу, но при любом менее апокалиптическом раскладе вы застрахованы и можете заработать или, по крайней мере, потерять меньше, чем остальные игроки, что, в принципе, одно и то же, ведь вся суть в отличительном преимуществе. Если теряют все, а вы – меньше других, то вы выигрываете. Это и есть хеджирование, этим и занимаются хедж-фонды. Джоджо работала на один из крупнейших хедж-фондов Нью-Йорка, я работал на крупный хедж-фонд – мы были идеальной парой в блэк-шоулзовском раю.

Но нет. Потому что во многих хедж-фондах попытка максимизировать прибыль приводила к деятельности, дополняющей саму торговлю, в том числе вовлекающую венчурный капитал. Но из-за венчурного капитала ликвидные активы становятся неликвидными, что в финансах вообще считается великим грехом. Ликвидность – это критическая, фундаментальная ценность. В большинстве хедж-фондов это лишь мелочи, и те, кто работает с венчурным капиталом, обычно ограничиваются разговорами о «дополнительном инвестировании», полагая, что это просто поможет им набраться опыта, который позволит тем, в кого они вкладываются, преуспеть в делах. По большей части это ерунда – надуманное оправдание вопиющей неликвидности их вложений, но нельзя отрицать, что многие из них лелеют свои заблуждения.

И это, опасался я, и было той кроличьей норой, в которую упала Джоджо. Я беспокоился, что она хотела больше, чем заработать денег, хотела сделать какую-нибудь выгодную инвестицию в так называемую реальную экономику. «Эльдорадо» почти наверняка имел в сотни раз больше собственных активов, и неликвидность делала его уязвимым. Венчурный капитал предназначался для супердлинных позиций и потому был опасен, поскольку никаких суперкоротких позиций, чтобы их уравновесить, не существовало. Вот и выходило, что Джоджо слишком сильно вложилась эмоционально в малую часть бизнеса своей компании, что было опасно само по себе, и значит, она запуталась и хотела получить больше, чем могли ей дать финансы, сама при этом оставаясь в этой же сфере. То есть здесь имели место заблуждение, претенциозность, стремления и отсутствие внимания там, где я не хотел бы этого видеть.

Но сейчас я сам занял по Джоджо супердлинную позицию, по сути, допустил ту же ошибку: потеря ликвидности, стремление к равновесию, неприятие волатильности, привязанность к конкретной статической ситуации, от чего предостерегал даже Будда. И в такой опасной ситуации моя предполагаемая партнерша по проекту совместной жизни, что также было своего рода венчурным капиталом, не попала в цену реализации. И ушла со своим опционом дальше. Вообще от этих финансовых метафор меня воротит, но они возникают у меня в голове, и кажется, я не могу это остановить. Нет, стоп. Она мне нравилась, я ее хотел. А она меня нет. Вот как на самом деле было.

И чтобы ее вернуть, мне нужно было делать то, что сделало бы ее похожей на меня. Можно выразиться и так. Просто начать сначала, только и всего.

Черт, черт, черт.

* * *

Ну, прежде всего нужно быть приветливым. Притвориться перед Джоджо, что я не имею ничего против того, чтобы откатиться на уровень друзей, которые живут в одном районе, заняты в одной сфере и видятся в компании общих знакомых после работы. Это было непросто, но мне под силу.

Потом мне нужно было найти способ изменить привычный ход жизни. Вместо того чтобы финансиализировать ценность, мне нужно добавить ценности финансам. Сначала я не мог этого даже осмыслить. Как можно добавить финансам ценности, когда они только и существуют ради того, чтобы финансиализировать ценность? Иными словами, как это может сильнее касаться денег, когда деньги и так были высшим источником ценности?

Загадка. Коан, ставящий в тупик. То, над чем я размышлял непрерывно, целыми часами и днями.

И я начал смотреть по-новому, приблизительно так: это должно было что-то значить. Финансы или даже сама жизнь – это должно было что-то значить. А тому, что что-то значит, нельзя было назначить цену. Это некая альтернативная форма ценности.

* * *

Один из способов добиться того, чтобы ИМС играл мне на руку, – внимательно следить за реальным межприливьем. Конечно, я мог заниматься этим только в Нью-Йорке, потому что необходимо посещать межприливье лично, но, что бы ни происходило в Нью-Йорке, это более-менее отражало ситуацию в других прибрежных городах мира, таких как Гонконг, Шанхай, Сидней, Лондон, Майами и Джакарта. Везде наблюдалось примерно одно и то же: водный стресс, технологические улучшения, правовые споры. Выстоят ли строения или рухнут – было одним из ключевых вопросов, а то и самым главным из всех. С каждым зданием было по-разному, хотя можно было собрать крупные массивы данных и создать алгоритмы, способные довольно точно рассчитать риск в отдельных категориях. Место же для домыслов появлялось лишь в некоторых случаях, поэтому безопаснее, как всегда, было обобщать и рассчитывать процентную вероятность.

Но, чтобы исследовать этот вопрос лично, я мог сесть на «клопа» и пометаться по гавани, наблюдая за зданиями, за тем, как там идут дела, и оценивая их по алгоритмам, предсказывающим их будущее, выискивая несоответствия, которые позволили бы мне играть на спредах лучше других трейдеров. Реальный мир вкладывается в модели, тем самым получая преимущество в состязании, особенно перед теми трейдерами, что торгуют прибрежными фьючерсами из Денвера. Вклады реального мира давали пользу, и я был в этом уверен, потому что сам занимался ими четыре года – и все это время они работали.

В подтверждение этому, к своему удовольствию, я видел, что модели поведения прибрежной собственности, включая мои собственные, попросту ошибались насчет определенных категорий строительства, о чем я поначалу не решался и думать, допуская, будто запутался в своих мыслях, словно после долгих часов, проведенных в баре.

Так вот, пока размышлял над всем этим, скользя по водным путям вокруг безумного города, мне казалось, что у меня уже была возможность инвестировать с выгодой, вложив немного венчурного капитала туда, где он принес бы социальные блага, тем самым побудив Джоджо увидеть во мне другого человека. Пожалуй, я мог определить, какие здания обрушатся с большей долей вероятности, тогда как модели давали всем равные шансы. Я мог и придумать, как их усовершенствовать, как отсрочить их обрушение, чтобы они еще послужили укрытиями для беженцев. В Нью-Йорке жилья не хватало совсем – люди приезжали и пытались здесь жить, будто поддаваясь некой зависимости, какому-то принуждению оставаться здесь, пусть даже «водяными крысами», когда у них была возможность жить лучшей жизнью в любом другом месте. Все было так же, как и во все времена! А значит, была нужда в какой-нибудь жилищной реформе в стиле Джейн Аддамс^[279]. Для меня это было слишком трудно, но какие-никакие улучшения в межприливную жизнь я бы внес. Это же моя специализация, с этого я мог начать. Мог попробовать что-то сделать.

Итак, однажды утром я бросил свои экраны, спустился к своему «клопу» и зажужжал сначала к 23-й, а потом направился на запад, к Гудзону. Пора было выйти и взглянуть на реальность своими глазами.

* * *

В мидтауне межприливная зона приходилась на старую свалку, и многие здания здесь падали уже поэтому. От 30-й до Канала была зона обрушенных, накренившихся, потрескавшихся, павших блоков. Дом, построенный на песке, не был способен выстоять.

Тем не менее я видел обычные признаки того, что в этих сырых развалинах кто-то жил. Жизнь там, наверное, напоминала более ранние столетия убогих жилищных условий, с обилием плесени и постоянным риском для жизни. Все как всегда, только сырости больше. Но даже в самых злосчастных районах оставались островки успеха, защищенные от воды и полностью пригодные для жизни, зачастую даже более комфортной, чем когда-либо, по крайней мере, некоторые так заявляли. Общества взаимопомощи создавали нечто любопытное, так называемую «новую Венецию»: модную, эстетичную, сексуальную, новую городскую легенду. Некоторые были просто счастливы жить на воде, если это преподносилось как нечто венецианское, где нужно было терпеть проблемы с плесенью, чтобы жить в этом шедевре искусства. Мне и самому это нравилось.

Каждый район, как и всегда, был отдельным мирком со своим особым характером. Одни выглядели прекрасно, другие – задрипанными, третьи оставались заброшенными. Не всегда было понятно, почему тот или иной район выглядит так, как выглядит. Что-то случалось, и здания стояли на месте или обрушивались на те, что с ними соседствовали. Все очень условно, очень изменчиво, очень рискованно.

* * *

И вот я медленно приближался к старому району мистера Хёкстера, с юга от рухнувшей высотки. Это была южная часть Гудзон-Ярдс, небольшая бухта, где больше не сохранилось железнодорожных путей и где теперь было мелководье, открытое приливам, которые, как рассказывали, бывали такими мощными, что глубина здесь не уступала той, что в средней части реки. Послужила ли эта «протечка» к острову причиной падения высотки, было неизвестно, но это случилось, и верхняя половина здания теперь принимала на себя волны разбитыми окнами. Упавшая высотка напоминала побитый круизный лайнер, готовящийся целиком уйти на дно.

Многие другие здания также следовали за ним. Мне вновь вспомнились фотографии перекошенных лесов в Арктике, где деревья кренились во все стороны из-за таяния вечномерзлого грунта. Челси, Пенн-Саут, Лондон-Террас – всех их куда-нибудь да косило. Ничего положительного с точки зрения возможностей для инвестирования. Технологии восстановления жилья все время совершенствовались, но возиться со зданиями, стоящими на песке, бессмысленно. Графенированные композиты и алмазное покрытие – средства эффективные, но даже они не способны сдержать обмякший бетон, а действуют скорее как очень прочная пищевая пленка и просто изолируют от воды.

Жужжа по узким каналам между 10-й и 11-й, я уловил взглядом Большой вогнутый квадрат, неподалеку от берега Гудзона. Здесь во время первой волны строительства крытых переходов одна группа инвесторов подвесила меж четырех небоскребов на высотесорокового этажа торговый центр. Людей это восхищало, но только до тех пор, пока эти четыре небоскреба вдруг не накренились под весом торгового центра внутрь. При этом центр опустился сразу на пять этажей, разрушив все, что было внутри. После этого люди стали гораздо осторожнее, и сейчас Большой вогнутый квадрат висит там, будто незадачливый Стоунхендж, указывая, что нельзя подвешивать слишком тяжелые объекты вне отвесной линии небоскреба. Инженеры затем объявили, что эти высотки строились с расчетом только на то, чтобы выдерживать собственный вес.

Сколько еще могли простоять все эти покосившиеся здания? Кто побеждал в вечной битве человека с морем? Море было всегда одинаковым, а человечество совершенствовалось, но море никогда не отступало. И могло подняться снова. Следовало иметь в виду Третий толчок, пусть крупных сходов льда в Антарктике в последнее время и не наблюдалось, однако в ИМС такая возможность учитывалась. В любом случае, что бы ни ждало уровень моря в будущем, межприливье всегда оставалось под угрозой. Любой, кто на регулярной основе пытался сражаться с морем, не мог отрицать, что в конечном счете оно всегда побеждало и что его победа – лишь вопрос времени. Некоторые из них частенько философствовали об этом в депрессивно-нигилистском ключе. От нас ничего не зависит, мы пашем как проклятые, а потом погибаем, и так далее.

Таким образом, близился час, когда всем слабым зданиям в межприливье понадобился бы серьезный ремонт – если таковой вообще был возможен. Если же нет, то их следовало заменить – если возможно было хотя бы это!

А тем временем здесь жили люди. Признаки этого виднелись повсюду: заменены разбитые окна, развешано белье, на крышах устроены сады. Особенно очевидно это было днем. Ночью же они выключали свет, и здания выглядели заброшенными, кое-где, может быть, оставив горящие свечи, для удобства своих призраков. Но днем все было отчетливо видно. И это, конечно, было неизменно. Жилья на Манхэттене не хватало всегда. И чтобы они держались подальше, мало было просто задрать цены на аренду – они всячески изворачивались и приживались где могли. В затопленном городе было бесконечное множество закоулков и закутков, включая, конечно, алмазные пузыри, защищавшие аэрированные подвалы от приливов. Люди жили, как крысы.

Эту ситуацию, наверно, Джоджо и надеялась поправить своими выгодными инвестициями. Хотя, по сути, это гиблое дело: так можно было стать топологически обратным Сизифом, выкапывающим яму, которая постоянно засыпается, откачивающим подвал за подвалом лишь затем, чтобы их затопило вновь, и так до бесконечности.

Аэрация! Подводная недвижимость! Новый рынок, который нужно наполнить финансами, а потом использовать рычаги и повторить цикл в большем масштабе, как того требует первый закон. Всегда расти. Это значит, что, как только поверхность острова заполнилась до предела, вы сначала тянетесь к небу, а потом, когда достигаете предела и там, начинаете нырять на глубину. Когда подвалы, туннели и станции метро будут аэрированы, люди, несомненно, примутся рыть все более и более глубокие полости, расширяя незримый кальвиноград до литосферы, выкапывая землескребы под стать небоскребам, здания до самого центра Земли. Геотермальное отопление без прибавки к цене! Жилье в самом аду – все это Манхэттен.

* * *

Правда, не совсем. Когда плаваешь вокруг заброшенных развалин в Челси, стараясь не смотреть на таящиеся в окнах лица, все равно чувствуешь отчаяние, все равно приходят только пессимистичные мысли. Впрочем, отбросить эти унылые видения несложно – достаточно повернуть «клопа» и зажужжать к большой реке, затем, прибавив скорости, оторваться от воды и полететь вверх и прочь, прочь от израненного города! Улететь!

Так я и сделал. Широченный Гудзон оказался подо мной, его темная поверхность извивалась и колыхалась где-то внизу. И вот они, на двух берегах – Верхний Манхэттен и Хобокен, оба застроенные небоскребами, самыми высокими из всех. Два берега будто бы соревновались, какой из них доминирует, и это в десятилетие, когда появились революционные строительные материалы, которые позволяли возводить небоскребы в три раза выше, чем до этого. И все равно было приятно припрятать миллиард или три в нью-йоркской квартирке где-нибудь повыше, бывать в ней по несколько дней в году и наслаждаться этим величайшим городом мира. В Денвере-то таких видов, какие сейчас открывались передо мной, точно быть не могло!

Я со всплеском опустил «клопа» на воду и направил его к длинному причалу под кластером Клойстер. Вверху, будто видимая часть космического лифта, нависал огромный комплекс супервысоток, каждая по триста с лишним этажей. Вот он в самом деле выглядел так, будто эти высотки пронзали голубой купол неба и исчезали, протянутые до бесконечности. Из-за этого эффекта казалось, будто само небо расположено ниже, чем обычно, подобно бирюзовому куполу какого-нибудь исполинского цирка, держащемуся на четырехзубом столбе.

* * *

От входа на пристань тянулась линия протяженностью почти в дюжину лодок, и я остановился рядом с длинной отвесной скалой, выступавшей из воды в этой части острова, и принялся ждать своей очереди. Старое Генри-Гудзон-Парквей давным-давно ушло под воду, а бороздка, которую прорубили в скале, чтобы поддержать это детище Роберта Мозеса^[280], теперь также находилась под водой даже во время отлива и вмещала в себя узкий солончак с желто-зеленой поверхностью, поросший кустами, колючками и мелкими деревцами, с выступающими из глубины гнейсовыми образованиями.

Я медленно прожужжал к траве, окаймлявшей солончак, и развернулся вверх по течению. Почувствовал, что «клоп» правым крылом задел дно. Был уже почти прилив. Тихий закуток в устье города, маленький торотеатр^[281], овеянный прохладой в тени облака.

Трава в солончаке при таком приливе почти полностью находилась под водой. Это была какая-то морская трава, которая тянулась горизонтально во все стороны, сначала вслед за течением реки, потом против течения под воздействием кильватеров лодок. Многие стебли тянулись параллельно, будто волосы под водой в ванной. На каждом зеленом стебле виднелись желтые штришки, и когда эти стебли, как волосы, качались на волнах, можно было наблюдать за приятными, завораживающими в окружении зелени золотыми блестками. Трава колыхалась и развевалась туда-сюда, зелень и золото, туда-сюда, бульк, бульк, бульк. Очень, очень красиво.

Когда я наблюдал за движением травы, просто созерцая ее в ожидании, пока лодки освободят проход к пристани, мне явилось видение. Сатори, эпифания – и если бы мне сказали, что у меня в тот момент из головы вырывались языки пламени, я бы ничуть не удивился. Зацикленные на Библии люди точно так же описывали чувство, когда их посещала та или иная идея. К счастью, рядом не оказалось никого, кто бы услышал, как я несу околесицу, или прервал ход моих мыслей и вынудил обо всем забыть. Нет, видение у меня было, и я прочувствовал его полностью. Забыть его я уже не мог. И просто смотрел, как трава колышется в воде, и пытался зафиксировать в уме завораживающую картину, что открывалась за бортом «клопа». Это действительно было очень красиво.

– О, спасибо! – сказал я докмейстеру, когда он жестом указал мне на пристань. – Меня как раз мысль посетила!

– Поздравляю.

* * *

Я поднялся по широченным ступенькам к площади, окружавшей Клойстерманстер, высочайший из четырех супернебоскребов, стоявших на вершине холма. Манстер был построен в форме колонны Барейса, то есть нижняя и верхняя его части – полукруглые и развернутые по отношению друг к другу на 180 градусов. Благодаря такой конфигурации все наружные поверхности здания изгибались очень изящно. Остальные высотки в кластере также имели форму колонн Барейса, причем таким образом, что если сложить любые два соседних небоскреба вместе, то их полукруги подходили друг другу. Эта особенность еще сильнее подчеркивала изящность этих протянутых к небу изгибов. Я пересек площадь, задрав голову, будто турист, предаваясь архитектурному восторгу, который к тому времени и так меня переполнял. Все вокруг казалось неимоверно огромным.

В Мюнстере я за несколько поездок на скоростных лифтах добрался до 301-го, самого верхнего этажа, где у Гектора Рамиреса был офис, если так можно было назвать помещение, занимавшее целый этаж такого большого здания. Лофт? Единое пространство в форме полукруга, размером примерно с остров Блок^[282], со всех сторон окруженное стеклянными стенами.

– Франклин Гэрр.

– Маэстро. Спасибо, что согласились со мной встретиться.

– На здоровье, парень.

Он не заставил величественных видов, открывавшихся с его высоты, мебелью. Вокруг шахты лифта располагалось несколько кубиклов по грудь высотой и еще несколько столов, но в остальном это было открытое пространство, которое простиралось от изогнутых стеклянных стен на юге до ровных на севере. И эти стеклянные стены оказались до того прозрачны, что даже не верилось, что они там имелись. Мир был как на ладони.

На юге аптаун представлял собой лес сверхнебоскребов, которые были лишь немногим ниже, чем в кластере Клойстер, и каждый являл свою собственную гериевскую красоту. Слева от них находились Бронкс, Куинс, Бруклин – все три боро теперь были просто бухтами, усеянными зданиями, и первым настоящим участком суши, видимым отсюда, был район Бруклин-Хайтс, увенчанный собственным рядом сверхнебоскребов. Только с такого расстояния можно было увидеть, насколько высокими были те новые здания, а они в самом деле были неимоверно высоки. При этом вокруг со всех сторон сверкала вода, усеянная затопленными зданиями и мостами, кораблями и их кильватерами.

Справа то же самое, только Гудзон чище и шире, чем мелководная Ист-Ривер, – просторная голубая дорожка, переполненная водным транспортом, но без разрушенных крыш, пересекаемая лишь мостом Джорджа Вашингтона и Веррацано-Нарроусом. Еще один горизонт в форме драконьей спины образовывал Хобокен, преграждая вид на огромную бухту, где находился Мидоулендс, тогда как на юге виднелись толстые высотки Статен-Айленда. На севере был север – там великую реку заволакивало непроглядной дымкой. На север всегда можно было уехать, но делать этого никто не желал. Если кто-то в самом деле собирался покинуть город, он поднимался вверх – даже над этим офисом, знал я, у Гектора был привязан дирижабль: небольшая небесная деревня по типу «Двадцати одного воздушного шара»^[283]. Он мог в любую минуту умчаться в небеса и иногда действительно так и поступал.

Сейчас он, казалось, был рад меня видеть. Я-то уж точно был этому рад. Шеф, учитель, наставник, советник – за эти годы меня окружало много подобных людей, но Гектор был первым, кто сочетал в себе все эти роли и стал наиважнейшим из них всех. Когда я был еще слишком молод, чтобы понимать, насколько мне повезло, я проходил у него стажировку. Тогда я только выпустился из Гарвадской школы бизнеса, и он научил меня многим вещам, но самое главное – мастерству обмена социальными бондами. С тех пор я только прорабатывал эти уроки, совершенствуя свои навыки, а сейчас они и вовсе должны были стать ключевыми для выживания при межприливном обвале.

– Момент скоро наступит, – сказал я, обводя рукой акватрополис внизу. Мидтаун загораживал нам даунтаун, но он понимал, о чем я, и огромную ширь Гудзона ожидала судьба Нижнего Манхэттена. Он должен был приобрести такой же вид.

– Я думал, технологии развиваются хорошо, – сказал Гектор, показывая, что понимает, что я имел в виду.

– Так и есть, – заверил я, – но недостаточно быстро. Океан не победить. А труднее всего с ним бороться, как оказывается, именно в межприливье. Прилив за приливом, волна за волной – этого ничто не выдерживает, по крайней мере на протяжении большого периода.

– Значит, есть смысл его сократить, – заметил он.

– Да. Насколько мы знаем. Но я думаю о том, что будет после.

– Отступление в более возвышенные районы? – Он обвел пейзаж рукой.

– Разумеется. По пути наименьшего сопротивления. В Денвер. Но где-то станет по-другому, и здесь в том числе. Существует миф об этом месте. Люди все равно будут сюда приезжать. Им все равно, что здесь все обречено. Они просто хотят сюда.

Пока я говорил, он кивал. Сам он приехал в Нью-Йорк из Венесуэлы – как рассказывал, чувствуя некое притяжение. Был «водной крысой» с медяками в кармане – и вот где он теперь.

– И что?

– И то, что существует комбинация новых технологий, которую можно назвать травостроением. Некоторые из этих технологий пришли из аквакультуры. Здесь вы, по сути, просто перестаете сопротивляться. Поддаетесь течениям, поднимаетесь на приливах и опускаетесь на отливах. Используете прочность графена, липкость новоклея и гибкость искусственной фасции. Нужно поставить столбы в коренной породе, как бы глубоко она ни залегала, закрепить полосы фасции, достаточно длинные, чтобы доставать до поверхности, где вы укладываете плавучую платформу. Сама платформа должна быть размером с обычный манхэттенский квартал.

– То есть жить придется на причале или в плавучем доме.

– Да. И он может частично находиться под водой, как корпус корабля. Потом вы соединяете все платформы, так, чтобы при приливах и отливах они приходили в движение вместе – как морская трава. Где нужно, прикрепите боковые бамперы, как у лодок в тех местах, где они ударяются о пристань. В итоге у вас получается плавучий корпус таких платформ, целый район.

– Но слишком высоких строений там не поставишь.

– Я не был бы настолько уверен. Графенированные композиты на самом деле очень легкие. Благодаря этому и получилось отстроить вот такие небоскребы.

Он кивнул.

– А это возможно?

– Все необходимые технологии уже есть. И довольно скоро весь этот фонд уйдет под воду.

Он продолжал кивать.

– Лонгуй, сынок. Лонгуй.

– Уже, – ответил я.

– А от меня ты чего хочешь?

– Рычага. Мне нужен меценат.

Он рассмеялся.

– Ладно. Я как раз думал, что будет с этим городом дальше. Звучит очень интересно. Можешь на меня рассчитывать.

* * *

Вот это уже хорошо. Очень хорошо. И, выводя «клопа» обратно в реку, чтобы позволить ему дрейфовать по течению в сторону мидтауна, я все еще напряженно думал об этом. Проблема оставалась здесь и сейчас и заключалась в том, что я работал с деривативами в хедж-фонде, а не в архитектурной фирме, разрабатывающей новые направления межприливного строительства. Заниматься этим на своей должности я не мог.

Зато мог это спонсировать.

То есть найти людей, которые будут это спонсировать. Конечно, это было похоже на то, чем я и так занимался изо дня в день, потому что поиск спонсоров очень напоминал поиск хороших ставок. «УотерПрайс» мало работал с венчурным капиталом, но, возможно, зря, а искать позиции для лонга после того, как зашортил, всегда было мудро. Примерно это же я пытался проделать и с Джоджо.

Я задумался: смогу ли я выяснить, что было у нее на уме, или даже попросить у нее помощи в этом деле – что впечатлило бы ее даже сильнее. Если суть действительно заключалась именно в этом. А оно так и было. По крайней мере поначалу. Потом могло стать из разряда «чем быстрее тем лучше», а просьба о помощи – показаться признаком зрелой уязвимости. У меня было ощущение, что ей понравится, и мне не терпелось рассказать ей об этом.

Так что, когда «клоп» продрейфовал в мидтаун, я встал на Причале 57 и вошел в тот бар, где мы с ней познакомились. Снова была пятница, перед самым закатом – и она была там, всенепременно. Ну а как же? Были там и все те же ребята – Джон, Евгения, Рэй, Аманда. Все дружелюбно меня поприветствовали, и Джоджо в том числе, словно между нами ничего и не происходило. К тому же аналогичная ситуация у меня сложилась и с Амандой, поэтому наверняка отстранение от меня самой Джоджо не казалось странным – она держалась так отстраненно-дружелюбно, будто бы в стороне. Черт возьми!

Инки налил мне выпить и взглядом спросил меня как раз об этой проблеме, но я просто закатил глаза, показывая, что ничего хорошего тут нет и я расскажу об этом позже, а потом вернулся к своей компании. Было начало декабря, закат; веяло прохладой, река спешно и решительно несла свои воды к проливу Нарроус. Внутри бара группа играла спейс-блюз, пытаясь сделать подходящий саундтрек к пейзажу. За нашим столом велись привычные беседы, и меня это ставило в тупик: эти ребята, мои приятели, были полными придурками, но Джоджо получала удовольствие от их компании и в день нашего знакомства, и сейчас. Мы оба хорошо сюда вливались, но что это могло значить? У меня по спине пробежал холодок: а вдруг она сказала, что мне не хватает альтруизма, который ей так нравится в людях? Сказала, лишь чтобы скрыть нечто более фундаментальное, чем… ну, более фундаментальное, чем фундаментальные философские системы. Но выяснить это невозможно. Наверное, легче смириться с тем, что ей не нравятся мои ценности, чем перенести признание о том, что ей не нравится, как я пахну или как занимаюсь любовью. Но как раз последнее ей вроде бы нравилось. В общем, все было очень странно.

Я пытался игнорировать этот водоворот мыслей у себя в голове, а потом мы оказались рядом. Мы стояли бок о бок, и она спросила:

– Как прошел день?

– Хорошо, – ответил я. – Было много интересного. Пообщался со своим старым наставником из «Мюнструозности». Поговорили с ним о том, чтобы предпринять что-то и не дать жилому фонду рухнуть. Ну, знаешь, это связано с венчурным капиталом, типа того, о чем ты рассказывала.

Она посмотрела на меня с некоторым любопытством, и я постарался усмотреть в этом какую-то надежду. Но старался не отвлечься на кристальный блеск ее карих глаз, прекрасных глаз женщины, в которую я так сильно влюблен. Что было практически невозможно, и я лишь проглотил ком, вставший у меня в горле.

– Что ты задумал? – спросила она.

– Ну, я посчитал, что раз в межприливье нет коренной породы, то там нельзя построить ничего, что потом точно бы долго простояло.

– И решил поставить на них крест.

– Нет, вообще-то я говорил с Гектором о том, чтобы закрепить там так называемые «плавучие районы». Взять блоки по типу кораблей-городов и присоединить их к коренной породе, как бы глубоко она ни находилась, и тогда приливы-отливы уже не так страшны.

– А-а, – протянула она удивленно. – Классная идея!

– Вот и я так думаю.

– Классная, – повторила она, а потом слегка сдвинула брови: – Так тебя теперь интересует венчурный капитал?

– Ну, это только мысли. Там будет что лонговать после шорта. В этом ты была права.

– Да, это должно быть интересно. Ты молодец.

Итак. Немного надежды привязать к эмоции коренной породы, скрытой на глубине под водой. Эмоции моего неодолимого желания иметь эту женщину. Привязать к этой эмоции, пусть на поверхности закачается маленький буй надежды. А попозже вернуться и посмотреть, что еще туда можно привязать. Джоджо теперь не казалась холодной. Но и не была слишком рада моему внезапному интересу к недвижимости. Хотя и явного недовольства не выказывала. Может быть, ей было приятно; может, даже она одобряла. Обдумывала. Слегка улыбалась глазами. Когда-то один фотограф так мне и сказал: улыбайся глазами. Я тогда не понял, что он от меня хотел. А сейчас, возможно, видел это перед собой. Возможно. То, как она на меня смотрела… нет, я не понимал до конца. Честно сказать, я не понимал, о чем она сейчас думала. Совсем не понимал.

3) Матт и Джефф

Когда впервые открылся Радио-сити^[284], в воздух там закачивали некоторое количество озона, рассчитывая, что это сделает людей счастливее. Застройщик, Сэмуэл Ротафел, хотел, чтобы это был веселящий газ, но не смог добиться разрешения городских властей.

«Управление активами Робин Гуда» начало с того, что проанализировало двадцать наиболее успешных хедж-фондов и создало алгоритм, сочетавший все их самые успешные стратегии, а потом стало предлагать свои услуги микроинвесторам из прекариата^[285] и добилось в этом широкого успеха.

Старая гостиница «Уолдорф-Астория», которую снесли, чтобы освободить место для Эмпайр-стейт-билдинг, была брошена в Атлантический океан в пяти милях от Сэнди-Хук.

Мы прозябали в Нью-Йорке, пока он не стал нам таким родным, что казалось неправильным его покидать. Но потом чем больше мы его изучали, тем более ужасным и гротескным он нам представлялся.

Редьярд Киплинг, 1892 г.

– Джефф, ты не спишь?

– Не знаю. Не сплю?

– Похоже, не спишь. Это хорошо.

– Где мы?

– Все в той же комнате. Тебе нездоровилось.

– В какой комнате?

– Да все в этом грузовом контейнере, где нас кто-то запер. Возможно, на глубине, потому что звуки иногда такие, что, думаю, мы под водой.

– Если мы под водой, то никак не можем сказать этого наверняка. Как рынок, никак не можем вернуться к прежнему состоянию, поэтому если ты утонул – то утонул насовсем. Тогда остается уйти в дефолт, и все.

– Я бы так и сделал, если бы мог, но нас заперли здесь.

– Теперь припоминаю. Ты как?

– Что?

– Ты как, спрашиваю?

– Я? Я нормально, нормально. Мог бы чувствовать себя и лучше, но мне далеко не так плохо, как тебе. Ты-то конкретно прихворнул.

– Я и сейчас себя дерьмово чувствую.

– Да, печально слышать, но ты хотя бы можешь говорить. А то уже некоторое время не мог. Было страшновато.

– Что случилось?

– Что случилось? А, с тобой? Я написал записки на тарелках и отправил им, когда они забрали посуду через проем. Тогда тебе к еде стали подкладывать таблетки, и я их тебе давал. Потом я как-то очень крепко уснул – думаю, это они нас накачали снотворным и спустились сюда. Или чтобы забрать тебя. Не знаю, но, когда я проснулся снова, ты спал уже спокойнее. И вот что теперь, сам видишь.

– И чувствую себя дерьмово.

– Но говорить-то можешь.

– Только не хочу.

Матт не знает, что на это ответить. Он садится у кровати друга, тянется к нему и берет Джеффа за руку.

– Тебе лучше поговорить. Это полезно.

– Не слишком. – Джефф внимательно смотрит на друга. – Говори сам. Я устал разговаривать, больше не могу.

– Не верю.

– А ты поверь. Расскажи какую-нибудь историю.

– Я? Я не знаю никаких историй. Это ты у нас их рассказываешь, а не я.

– Теперь уже нет. Расскажи мне о себе.

– Мне нечего рассказывать.

– Неправда. Расскажи, как мы познакомились. Я уже не помню, это давно было. Я помню только, будто мы были знакомы всегда. Что было до того, я забыл.

– Ну, ты тогда был моложе меня. Это я помню, да. Я тогда проработал в «Адирондаке» год или два и подумывал уйти. Там было скучно. Как-то раз я сидел в кафе, а ты был в конце стола, один, ел и читал с планшета. Я подошел и сел напротив тебя, не знаю зачем, и представился. Ты почему-то показался интересным. Сказал, что занимаешься всякими системами, но, когда мы разговорились, я понял, что ты еще и кодер. Помню, я спросил, где твоя команда, а ты сказал, что ты их уже бесишь, и твои идеи их тоже бесят, и на этом все. Я ответил, что твои идеи мне нравятся, и на тот момент это была правда. С этого все и началось. Потом нас наняли шифровать скрытые пулы. Помнишь?

– Нет.

– Очень жаль. Славное было время.

– Может, потом вспомню.

– Надеюсь. Мы здорово работали, а потом – не знаю уж, как это случилось, – я узнал, что тебе негде жить и ты спишь у себя в машине.

– Передвижной дом.

– Да, так ты ее называл. Очень маленький передвижной дом. А я тогда сам искал новое жилье, и мы переехали в ту квартиру в Хобокене, помнишь?

– Еще бы, такое забудешь.

– Ну ты же забыл свою первую работу, так что мало ли. В общем, там мы…

– Так вот как мы поняли, что мы под водой! Потому что там было так же.

– Может быть. То есть да, было. Тогда в Мидоулендс только появлялась подводная недвижимость, и снять там какое-никакое жилье мы могли себе позволить. Тогда-то мы и начали работать на опережение, чтобы это приносило нам такую же выгоду, как и Винсону. К тому времени он уже был сам по себе.

– Он всегда был говнюком.

– Да, это тоже правда. И мы чувствовали, будто просто работаем на него, занимаясь всякой сомнительной хренью. Скорее всего, если бы Комиссия как-нибудь смогла это вычислить, то под удар попали бы мы. Ребятам в Олбане вряд ли понравилось бы, узнай они о нашем существовании.

– А это было вполне реально.

– Да, и вполне легко. Но потом мы узнали, что этим и так уже все занимались, а сами мы опоздали на эту гонку вооружений, в которой никто не мог победить. Так что между торговлей на опережение и обычной торговлей не было никакой разницы. Мы уехали из Олбана, прежде чем нас сделали бы козлами отпущения. И начали слоняться то тут, то там. Тогда все стало немного неопределенно. Нам нужно было что-то другое, чтобы добиться выгодного положения.

– А мы этого хотели?

– Не знаю. Все наши клиенты хотели.

– Это не одно и то же.

– Знаю.

– Я больше не хочу на них работать.

– Знаю. Но от этого у нас были проблемы, знаешь ли.

– В смысле?

– Ну, вот где взять еду? Еду и жилье? Это нам нужно, а оно требует денег, а чтобы их иметь, надо работать.

– Я не говорю, что не надо. Я говорю: не на них.

– Согласен, но мы уже так пробовали.

– Нам нужно работать на себя.

– Да, и они тоже так делают. То есть мы так, скорее всего, закончим, как они.

– Тогда на всех. Надо работать на всех.

Матт довольно кивает. Ему удалось разговорить друга. Наверное, помогли таблетки. Наверное, худшее было позади и силы к нему приливали.

– Но как? – спрашивает Матт, поддерживая разговор.

Однако реку вспять не повернешь.

– Я откуда знаю? Я попытался, и сам видишь, что из этого получилось. Просто я пытался сделать это прямо. Но я человек идеи, это ты у нас координатор. Разве не так у нас всегда было? У меня появлялась безумная идея, а ты потом придумывал, как ее воплотить.

– Ну, не знаю.

– Да все ты знаешь. Вот смотри, у меня были кое-какие правки. Я пытался врезаться в систему и внести их напрямую. Может, это и было глупо. Да точно, глупо. Это привело нас сюда, как я думаю, и они все равно могли в любой момент вернуть как было. Так что это никогда бы не сработало. Наверное, тогда у меня крыша немного поехала.

Матт вздыхает.

– Я знаю, – говорит Джефф. – Но ты мне лучше расскажи, как надо. Расскажи, как это можно сделать! Мы ведь не единственные, кому эти правки нужны. Они нужны всем.

Матт не знает, что сказать, но сказать что-то нужно – чтобы Джефф не умолк. И говорит:

– Джефф, ты сейчас говоришь о законах. И это не просто правки, это как новые законы. Законы издают законодатели. Которых мы избираем. Но компании, сам знаешь, оплачивают их выборы, содействуют им. Будущие законодатели говорят, что работают ради нас, но, едва получают свои должности, начинают работать на те компании. И так происходит уже давно. Они представляют компании и работают ради компаний.

– А как же народ?

– Можно верить: если ты проголосуешь за законодателей, значит, они будут работать на тебя. И голосовать дальше. А можно признать, что это не работает, и не ходить на выборы. Что тоже не поможет.

– Так, ладно, именно поэтому я и пытался хакнуть эти законы!

– Знаю.

– Расскажи лучше, как нам это сделать!

– Я думаю. Думаю, нам стоит попробовать совершить единовременный захват существующих законодательных органов и принять пакет законов, которые вернут власть народу.

– Единовременный захват? Это как, типа революции? Ты хочешь сказать, нам нужна революция?

– Да нет.

– Нет? А как по мне, очень похоже.

– Но – нет. В смысле, и да, и нет.

– Ну спасибо, прояснил!

– Я имею в виду, если ты в рамках существующего законодательства проголосуешь за конгрессменов, которые реально примут законы, ставящие народ во главу законотворчества, и президент их подпишет, Верховный суд одобрит, а армия обеспечит соблюдение, то… я хочу сказать, это же революция?

Джефф долго молчит. А потом, наконец, отвечает:

– Да. Это революция.

– Но она же в рамках закона!

– И так даже лучше, верно?

– Да, разумеется.

– Но как ты соберешь такой конгресс и где возьмешь такого президента?

– Это политика. Нужно обещать лучшее и выдвинуть кандидатов, которые будут делать, что ты им скажешь.

– Это должны быть демократы, потому что третьи партии всегда проигрывают. Нужно просто уделать основных конкурентов – в Америке так всегда происходит.

– Ладно, так даже лучше. Пусть будет уже существующая партия. Нужно просто победить.

– Это же политика, сам сказал.

– Ну да.

– Боже, неудивительно, что я пытался хакнуть систему! Ведь то, что предлагаешь, полная хрень!

– Ну, это хотя бы законно. Если сработает, то сработает.

– Спасибо тебе за эту мудрость. Я вот думаю, великие мудрости все такие тавтологичные или нет? Есть опасение, что все. Но нет. Нет, Матт. Подумай-ка лучше. Это твое предложение вообще не вариант. Ну, то есть люди пытаются этого добиться триста лет, но положение становится все хуже и хуже.

– Были подъемы и спады. Был прогресс.

– И вот к чему мы пришли.

– Ну да, что есть, то есть.

– Так что придумай-ка что-нибудь посвежее.

– Я пытаюсь!

Джефф снова замолкает. Такие долгие разговоры требуют от него больших усилий – бо́льших, чем он был способен приложить, и теперь он выглядел уставшим. До изнеможения. Не в силах выносить то, что происходило в мире.

Через некоторое время Матт спрашивает:

– Джефф? Ты не спишь?

Джефф поднимается:

– Не знаю. Очень устал.

– Голодный?

– Не знаю.

– У меня есть крекеры.

– Не хочу. – Долгая пауза; возможно, Джефф плачет. Плачет или спит – а может, и то и другое. Наконец, он снова приподнимается:

– Расскажи мне какую-нибудь историю. Я же просил тебя рассказать историю.

– Я ведь ее рассказывал.

– Расскажи такую, в которую я смогу поверить.

– Это сложнее. Но ладно… В общем, давным-давно за морем существовало место, где люди пытались создать общество, которое было бы полезным для всех и для каждого.

– Утопия?

– Нью-Йорк. Там все были равны. Мужчины, женщины, дети и те, кого ты и не знал бы, к кому отнести. Всех цветов кожи, неважно, кто откуда туда приехал. В этом новом городе все начиналось заново, и люди были просто людьми, то есть равными, и всегда относились друг к другу с уважением. Это был хороший город. Всем там нравилось жить. Люди видели, что это очень красивое место, совершенно невероятная гавань, где с востока на запад тянулась просто череда красот, а звери, птицы и рыба обитали здесь в таком изобилии, что, когда по небу пролетала птичья стая, она заслоняла солнце и становилось темно, а когда рыба шла в реки на нерест, эти реки можно было пересечь шагом, ступая по ним. И все в таком роде. Звери носились миллионами особей. Лес покрывал все и вся. Озера и реки – на загляденье. Горы – за гранью воображения. Жить на такой земле было настоящим даром.

– Почему же там никто не жил раньше? – спрашивает Джефф сквозь сон.

– Ну, это уже другая история. На самом деле, я тебе скажу, люди там уже жили, но, увы, у них не было иммунитета к болезням, которые принесли с собой новые люди, и большинство из них умерло. А выжившие примкнули к этому обществу и научили новоприбывших заботиться о земле так, чтобы та всегда оставалась здоровой. Вот о чем эта история, что я тебе сейчас рассказываю. Нужно было знать каждый камешек, каждого зверя, птицу и рыбу. Нужно было любить эту землю так, как любишь свою мать, а если ты не любишь мать, то как своего ребенка или самого себя. Потому что земля – это ты сам. Нужно было знать себя полностью, так хорошо, чтобы ничто не осталось недопонятым и всему уделялось должное внимание. Каждый отдельный элемент этой земли, вплоть до самой коренной породы, был гражданином совместно созданного общества. Все имели правовой статус, все достойно жили и имели все, что было нужно для полного благополучия. Вот как это было. Слышишь, Джефф? Джефф… Ну, конец, в общем.

Потому что Джефф уже лежит и мирно похрапывает. История помогла ему уснуть. Как колыбельная песня. Или детская сказка.

И тогда, раз Джефф уже спит, а что-то в этой сказке тронуло душу, Матт закрывает руками лицо и начинает плакать.

Часть пятая Эскалация обязательств

А) Стефан и Роберто

Будучи свободным штатом, Нью-Йорк, вероятно, достигнет высот подлинного величия.

Генри Луис Менкен

Коренную породу в этом регионе составляют преимущественно гнейсы и сланцы. Также широко распространены ледниковые отложения. Среди обнаруживаемых минералов встречаются гранат, берилл, турмалин, яшма, мусковит, циркон, хризоберилл, агат, малахит, опал, кварц, а также серебро и золото.

Стефан и Роберто вели себя смирно и даже терзались тревогой в день, когда сели на буксир с Владе и его подругой Айдельбе. Мистера Хёкстера они взяли с собой, и это оказалось удачным решением, потому что так ребятам приходилось за ним ухаживать. А без него им было бы нечего делать, а суть их экспедиций всегда заключалась в том, чтобы что-то делать. Однако в этот раз от них ничего не зависело. А ставки были весьма высоки. Вот беспокойство и возникало само собой.

Айдельба забрала их на Аквакультурном причале, что на 26-й улице возле пристани «Скайлайн», и, когда ее буксир прогрохотал к ним, мальчики изумленно переглянулись: судно оказалось огромным. Такого они и представить себе не могли. Оно было большим не как контейнерное судно, а как целый город длиной с целый причал, то есть в семьдесят футов, и высотой примерно этажа в три в мостике, с широким гакабортом и прямоугольной кормой.

– Вау, – проговорил мистер Хёкстер, глядя на него. – Карусельный буксир. Еще и называется «Сизиф»! Вот это круто!

Айдельба вместе с одним из членов экипажа открыла проход в боковой стороне корпуса и опустила лестницу. Мальчики помогли мистеру Хёкстеру забраться по ней сначала на борт, а потом подняться по узким ступенькам к мостику. В экипаже Айдельбы, похоже, оказался всего один человек – мужчина, кивнувший им из-за штурвала, установленного на широкой панели посреди крупного изогнутого окна. В рулевой рубке. Ист-Ривер с такой высоты выглядел поразительно.

Когда они отчалили, Владе поднялся вместе с Айдельбой, и лоцман, худощавый темнокожий мужчина по имени Табо, нажал на дроссель, и буксир двинулся вверх по реке. Отлив никак не влиял на этого зверя – мощи в нем было более чем достаточно, чтобы идти против течения на скорости. А учитывая, каким он был тяжелым и приземистым, скорость была поистине поразительной.

– Такую крошку не спрячешь, – заметил Владе, увидев лица мальчишек. – Нам придется просто стоять и бросаться в глаза.

– В Бронксе постоянно кто-то копается, – сказала Айдельба. – Мы ни у кого не вызовем любопытства.

– А у нас есть разрешение? – спросил мистер Хёкстер.

– На что?

– На то, чтобы копать дно в Бронксе. Разве это не требует разрешения городских властей?

– Да, конечно. Требует. Но мое разрешение действует по всему городу, поэтому если кто спросит, то у нас все нормально. Но, по правде сказать, спрашивать никто не будет. У речной полиции и без того хватает забот.

– И не только у речной, – добавил Владе.

Айдельба и Табо усмехнулись. Мальчики перестали думать о том, чтобы оставаться незамеченными, и понемногу успокоились. Айдельба позвала их на главную палубу, чтобы они там осмотрелись. Мистер Хёкстер сказал, что не против, если его оставят на мостике, и ребята сбежали по ступенькам и стали носиться по палубе, выглядывая на воду со всех сторон, но особенно сзади, с широкой кормы, за которой буквой «V» тянулась кильватерная струя. От работы мощного двигателя вибрировала палуба, а ветер здорово пробирал, особенно если пробежать вперед, наклониться над носом судна и глядеть на сине-бурую волну впереди.

– Это самая мощная штука, на которой мы бывали, – сказал Роберто. – Почувствуй, какой мотор! Глянь на волну перед носом! Да мы сильнее этой реки!

– Надеюсь, мы сегодня что-нибудь найдем, – сказал Стефан.

– Наверняка. Сигнал был сильный, и мы находились прямо над ним. В этом никаких сомнений.

– Ну, – возразил Стефан, – вообще-то сомнения были.

Роберто не стал с этим соглашаться, а лишь затряс головой, будто собака.

– Нашли! Были прямо над ним!

– Надеюсь, что так.

Когда буксир приблизился к их бую, мальчики заметили его на поверхности и указали на него стоявшим на мостике взрослым. Буксир резко затормозил и накренился так, что нос стал заметно ближе к воде. После этого он стал двигаться уже как обычное судно.

– Наш буй никак не удержит такого зверя, – указал Стефан.

– Точно, – согласился Роберто.

Когда буксир подошел к бую, Табо спустился и нажал на большую кнопку, очевидно сбрасывающую якорь. Тот, похоже, сам по себе был той еще громадиной, потому что, когда он ударился о дно, нос поднялся почти так высоко, как задирался обычно на полном ходу. Когда приглушенный лязг якорной цепи прекратился, Табо помахал Айдельбе, наблюдавшей с мостика.

– А что, если якорь там застрянет? – спросил Роберто у Табо.

Тот покачал головой:

– Она осматривает дно с помощью сонара. И выбирает ему хорошее место. С этим редко бывают трудности.

«Сизиф» немного отнесло отливом, а потом он остановился – значит, якорь встал на место. Айдельба выключила двигатель, и они свободно закачались, стоя на якоре.

– Ух, вот бы сейчас еще разок туда нырнуть! – воскликнул Роберто.

– Ни в коем случае, – отрезал Стефан. – От этого нет толку.

– Скоро увидим, что там у вас, – пообещал Табо.

Айдельба, Владе и мистер Хёкстер спустились на палубу, и Владе помог Айдельбе и Табо развернуть шланг. Роберто и Стефан стали относить сегменты шланга к корме и крепить их к длинной «змее», которая там собиралась. В диаметре шланг достигал футов четырех, а конец его представлял собой гигантскую стальную пасть с когтями, похожими на кончики ледорубов, загнутые по ее окружности, будто отметки на компасной розе. Когда было готово примерно тридцать футов шланга, Табо прикрепил его конец к тросу и подтянул к подъемнику. Мальчики помогли прокрутить подъемник, пока его рычаг вместе с концом шланга не оказался над водой. Затем Айдельба, нажав на еще одну толстую кнопку, опустил конец вниз, и тот вместе с тросом исчез в темной воде.

– Так, смотрите-ка, – сказал Владе мальчикам.

Айдельба и мистер Хёкстер следили за панелью, где работало сразу три экрана. Шланг и трос на всех трех походили на падающую на дно змею, их контуры были четкими на изображениях сонара и радара и размытыми в свете подводных фонарей, которые Айдельба опустила на других тросах с катушек, подвешенных за бортом.

– Это ваш колокол? – спросила Айдельба, указывая на конический объект на дне.

– Наверное, – ответил Роберто, приглядываясь. – Кажется, мы оставили его там, когда Владе меня вытащил.

Айдельба мрачно покачала головой.

– Да вы сумасшедшие, ребята, – сказала она. – Я удивлена, что вы вообще живы.

Роберто и Стефан неуверенно усмехнулись. Айдельбе явно не было смешно, а мистер Хёкстер смотрел на них с беспокойством. Зато сейчас, на ветру и в свете солнца, он выглядел так, каким был, наверное, годы назад.

– Мы уберем эту смертельную ловушку с дороги и отсосем грунт, – объявила Айдельба.

Они с Табо управляли оборудованием дистанционно, и хотя там было темно, они действовали так, будто видели все если не идеально, то как минимум достаточно, чтобы делать все, что им нужно. Владе помогал им, следя за сонаром и радаром, явно чувствуя себя уверенно с этими устройствами. Роберто и Стефан переглядывались друг с другом, чувствуя, что оказались «далеко за пределами своей лиги», хотя и оставались еще в своей стихии. Как делались такие вещи? – вот о чем им хотелось побольше разузнать. Мистер Хёкстер наклонялся к ним, опираясь на их плечи, и расспрашивал о том, что они видели внизу. Также он рассказывал, что видел сам, и хотя ребята сомневались в его толкованиях, было все равно здорово. Мистер Хёкстер, несомненно, включился в процесс, почувствовал себя членом команды.

С помощью одного из крючков на конце шланга Айдельба подняла колокол с того места, где Роберто, как выразился старик, едва не вырыл себе подводную могилу. Отставив колокол далеко в сторону, она вернулась точно к красной отметке, которую Роберто оставил на асфальте. В монохромной мгле она выглядела призрачно-серой, но это не помешало крюкам впиться в асфальт вокруг ямки. Затем Табо щелкнул переключателем, и буры заработали так, что их громыхание отдавалось у ребят в печенках. Стефан и Роберто изумленно переглянулись.

– Вот что нам было нужно, – заметил Стефан.

– Точно, – согласился Роберто. – Подумать только: мы хотели делать все это киркой.

– Киркой, которую нельзя было даже поднять над головой, не опрокинув колокол!

– Да, знаю. Это бред.

– О чем я тебе и говорил.

Роберто состроил гримасу сожаления и потер экран сонара, словно от этого изображение темного дна, теперь еще и заслоненное мельтешащим в воде мусором, стало бы четче.

– Джентльмены, – заявила Айдельба, – сейчас мы высосем все, что там есть. Целью я назначаю металл, который вы нашли и который мой металлодетектор тоже показывает, так что вы молодцы. Когда я включу отсос, будет очень шумно, а то, что он затянет, мы потом отсеем. Но слышать друг друга мы не сможем, поэтому, если увидите, как что-нибудь вышло на палубу, помашите, чтобы я вас увидела.

Она перешла на крик, потому что теперь шум заработавшего двигателя, доносившийся из рубки под мостиком, значительно усилился. Казалось, весь буксир только и состоял из этой машины, что грохотала под палубой. Пылесос из ада! Чтобы разговаривать, теперь нужно было кричать друг другу в уши, но большинство только прижимало к ушам ладони и общаться не собиралось. Табо залез в шкафчик и достал на всех пластиковые беруши. Искатели кладов заткнули уши, и стало заметно тише, но теперь они могли лишь махать друг другу руками.

Ребята стояли с Владе и мистером Хёкстером у верхнего конца шланга, а когда шланг начал извергать ил с грязью в большой ящик на палубе, склонились над ним и принялись наблюдать за темной жижей. Воздух наполнила знакомая вонь, один из запахов города, в наихудшем своем проявлении. Все сморщили носы, но продолжили наблюдать. Грязь вытекала через большую решетку в ящике и попадала в желоб в палубе, куда через шланги поступала также вода, и все это проходило по желобу к корме, после чего выливалось сквозь другую решетку обратно в реку. Владе натянул резиновые перчатки до самых локтей, затем надел респиратор и принялся копаться в грязи. Создавалось стойкое впечатление, что это занятие ему привычно.

Пока продолжалось всасывание, позади буксира разливалось пятно черной грязи. Всюду стояла аноксичная вонь. Спустя примерно десять минут Айдельба передвинула рычаг, и шум прекратился. Табо и Владе отсоединили последнюю секцию шланга и покопались внутри него. Они вынимали оттуда ошметки бог знает чего, выкладывали под шланги, выходящие к желобу на палубе, проверяли, не оставалось ли там чего после того, как с этих ошметков смывалась грязь, а потом аккуратно выкидывали их за борт. Обычно это оказывались куски бетона или асфальта, иногда отсыревшая древесина, которую они осматривали несколько внимательнее; обломки камней, какой-то керамики. Даже козий рог, меховое тельце то ли енота, то ли скунса, гигантские раковины моллюсков, большая уцелевшая бутылка, рыболовный багор, утонувшая кукла, множество различных камней.

Когда шланг был прочищен, всасывание продолжилось. Айдельба направила конец шланга ко дну, старик пристально уставился на экран через ее плечо. Трудно было поверить, что он понимал что-то по кляксам, что были там видны, но выглядел он как человек, который знал, на что смотрит. Шум снова стал невыносимым. В ящик полилась грязь, однако ничего интересного в ней не содержалось.

Труба снова засорилась, и ее снова стали чистить вручную. Смывались из нее в основном круглые камни, иногда расколотые, а зачастую имеющие форму гигантских яиц. Когда всасывание отключили, мистер Хёкстер воскликнул:

– Это же ледниковые отложения! Бо́льшая часть Лонг-Айленда состоит из них. Остались здесь с конца ледникового периода. Это значит, что мы, похоже, достигли старого дна реки.

Айдельба кивнула и продолжила ковырять грязь.

– Пока не дойдешь до коренной породы, всегда приходится копаться в этих отложениях. Во всей бухте ничего другого и не найдешь, разве что еще какие-нибудь частицы почвы в грязи под водой. Или отходы и мусор. Но в основном да, ледниковые отложения.

После прочистки они снова включили всасывание, но прежде чем машина снова завыла и заревела, мистер Хёкстер обратился к Айдельбе:

– А вы сможете сказать, когда мы окажемся на глубине, где должен находиться металл?

Она кивнула, и они продолжили.

Еще после двух прочисток они вдруг заметили, что разбирают куски старинной древесины, обтесанные и обструганные, похожие на что-то вроде рангоутов и банок. Все безмолвно переглянулись между собой – высоко вскинутые брови, широко распахнутые глаза. Обломки старого корабля – да, это было похоже на обломки старого корабля. Затем очередное всасывание – теперь к нему приступили с повышенным интересом. Мальчишки бегали и разглядывали каждый ошметок, попадавший в желоб, – камень за камнем, булыжник за булыжником.

Затем, посреди рева насоса, раздался громкий лязг, и все замерло. Что-то сильно ударило о фильтр внутри шланга. Все повынимали из ушей беруши. Табо и Владе отсоединили шланг от ящика и принялись вытаскивать то, что попало в фильтр.

Рядом с решеткой они обнаружили деревянный сундук с изогнутой крышкой, футов двух в длину, обтянутый черными полосками, от которых потемнело примыкающее к ним дерево. Владе попытался поднять его в одиночку, но не смог. К нему присоединился Табо, затем Айдельба, и вместе они затащили его на палубу и с глухим стуком бросили на нее. Стефан и Роберто буквально плясали вокруг взрослых, пытаясь проползти между ними и вдыхая мертвецкую вонь грязной прогнившей древесины. Это был запах сокровища.

Табо взял короткий ломик и посмотрел на Айдельбу. Та посмотрела на мистера Хёкстера. Хёкстер, широко ухмыляясь, кивнул.

– Только аккуратно, – сказал он. – Должно открыться легко.

Так и вышло. Табо вставил ломик между крышкой и стенкой сундука, рядом с металлической пластиной, очевидно, ранее служившей ручкой и замком, но сейчас превратившейся в неопределенный черный нарост. Пара движений, аккуратное нажатие, скрежет. Табо провернул ломик и снова нажал. Крышка со скрипом подалась. В сундуке оказались монеты. Слегка черноватые, слегка зеленоватые, но преимущественно золотые. Золотые монеты.

Все заликовали – бросились плясать вокруг сундука и глухо завывать к небесам. Чудно было видеть, что взрослые в эту минуту ничем не отличались от Стефана и Роберто, что они все еще сохранили в себе эту способность, несмотря на свои годы.

– Сундуков должно быть два, – громко произнес мистер Хёкстер в ответ на взгляд Айдельбы. – Так было указано в манифесте.

– Хорошо, – сказала Айдельба. – Давайте еще покопаем. Наверняка они лежали рядом.

– Да.

И пока мальчишки продолжали скакать и хлопать в ладоши, взрослые снова включили насос. Все засунули себе беруши и начали по новой. Это было какое-то безумие. Стефан и Роберто во все глаза смотрели друг на друга, словно вопрошая: «Ты можешь в это поверить?» Но безумие или нет, во время третьей процедуры всасывания снова раздался лязг, очень явный и характерный. Они отключили насос, отсоединили трубку от ящика, и – ну надо же! – еще один деревянный сундук.

После этого Айдельба, еще сильнее изумляя мальчишек и даже мистера Хёкстера, продолжила копаться дальше. Владе лишь улыбался им, качая головой. Айдельба всегда была сама скрупулезность, говорил его взгляд. Когда она сделала перерыв, чтобы прочистить фильтр, Владе заметил им:

– Она сейчас весь Южный Бронкс высосет, говорю вам. Просто на всякий случай. Мы здесь можем на всю ночь остаться.

Затем стали раздаваться более слабые лязги, и они начали находить черные чаши, ржавые ножи, осколки керамических изделий – все это скатывалось в месиво на дне ящика либо скользило по желобу в палубе. Запах при этом стоял тошнотворный, но на это никто не обращал внимания. Все надели резиновые перчатки и ковырялись в жиже, обмывая находки под шлангами, будто рудоискатели.

Спустя полчаса останки корабля перестали им попадаться. Опять пошли камни, песок и ледниковые отложения – первобытный материал побережья гавани.

Наконец, Айдельба отключила насос и взглянула на старика.

– Что думаете? – прокричала она. К этому времени все успели почти оглохнуть.

– Я думаю, мы достали все, что было нужно! – воскликнул Хёкстер.

– Хорошо, – сказала она. – Поплыли отсюда.

* * *

На обратном пути к причалу 26-й все стояли в рубке и возбужденно обсуждали находку. Мистер Хёкстер осмотрел несколько монет и заявил, что они точно такие, какие и должен был перевозить «Гусар», что было совершенно логично. Большинство были покрыты темно-зеленым налетом, но там, где к ним прикасались, проявлялся тусклый золотой цвет, и Хёкстер, почистив несколько монет щеточкой, объявил, что это в основном гинеи, плюс кое-какие образцы других монет. Все они сияли в освещении мостика, будто нечто явившееся из иной вселенной – из вселенной с большей гравитацией. Когда они брали монету в руку, та казалась как минимум вдвое, а скорее даже вчетверо крупнее обычной – их тяжесть была чрезвычайно ощутимой.

– Так чьи они? – спросил Роберто, глядя на Владе.

Владе прочитал его взгляд и улыбнулся:

– Мистера Хёкстера, верно?

– Думаю, да. – Роберто не смог сохранить каменное лицо, и, когда на нем возникло удрученное выражение, все рассмеялись.

– Верно, – подтвердил Стефан. – Это он выяснил, где они лежат.

– Но вы же их нашли, – быстро проговорил старик. – А эти добрые люди их достали. Думаю, таким образом мы имеем целое объединение.

– Для таких случаев есть целая юридическая процедура, – заметила Айдельба, нахмурившись. – Мы иногда применяем ее со своими пляжами. Мы обязаны сообщать об определенных находках, чтобы у нас не отобрали разрешение.

Это заявление никого не обрадовало, в том числе и саму Айдельбу. Стефан и Роберто и вовсе пришли в ужас.

– Они просто все у нас отберут! – заявил Роберто.

Взрослые задумались. Такой исход был явно нежелателен.

– Могу спросить у Шарлотт, – сказал Владе. – Думаю, ей можно доверять и она возьмет нашу сторону.

Мальчики с Хёкстером кивнули. Когда буксир стал снижать скорость, приближаясь к причалу, все задумчиво хмурили брови.

Прежде чем они достигли 26-й, Табо сказал что-то Айдельбе, а та подозвала Владе к экранам.

– Смотри, Табо увидел это, пока мы копали. – Она понажимала на клавиши, и на экране возник скриншот. – Это инфракрасное изображение с одного из тросов, которые мы спустили с трубой, здесь видны горячие участки дна. И посмотрите сюда: там, откуда мы стали копать, было прямоугольное горячее пятно.

– Может, вход в метро? – спросил Владе. – Там-то до сих пор горячо.

– Да, это может быть Сайпресс-стрит, верно? Так по картам. Но здесь горячее, чем обычно в метро, и пятно прямоугольное. По размерам и форме больше похоже на контейнер со старого контейнеровоза. И видишь ли, сонар показывает, что в нескольких кварталах оттуда целая стоянка таких контейнеров, позади старого разгрузочного причала. Мне просто интересно, это контейнер или нет. Вот только в туннеле метро? И такой горячий?

– Может, радиоактивное содержимое?

– Иисусе, надеюсь, что нет.

– У вас на судне нет датчика радиации?

– Нет, черт возьми.

– А зря. Тут в гавани чего только нет, сама же знаешь.

– Ну да, может, и зря.

– Когда если не знаешь, куда лезешь, то тебе ничего не грозит. Но это не тот случай.

– Я в курсе. Хотя и надеялась, что тот.

– Нет, не тот. Но вообще да, это странно. Я попрошу своих друзей из городского управления водоснабжения на это взглянуть.

– Хорошо. Ты с ними еще поддерживаешь связь?

– О да. Играем в покер раз в месяц, как правило.

– Хорошо. Интересно, что они смогут на этот счет выяснить?

– Мне тоже.

Роберто, все еще разглядывавший золото, вдруг вклинился в их разговор:

– А что будем делать с сокровищем?

Айдельба и Владе пристально посмотрели друг на друга.

– Давайте отвезем его в Мет, – предложил Владе. – Высадите меня на 26-й, я возьму свой катер. Мы отвезем все это к нам в здание, и я запру золото в сейфе. Там оно будет в безопасности до тех пор, пока мы не придумаем, что с ним делать. А с тем, что с ним делать, раз уж ты об этом упомянул, могут возникнуть трудности.

– Трудности могли возникнуть и без его упоминания, – сказала Айдельба. Потом перевела взгляд на Табо, и тот кивнул. – Ладно, – продолжила она, – я не сомневаюсь, ты позаботишься обо всех нас.

– Конечно, – Владе кивнул.

– У нас объединение, – проговорил старик. – «Гусар-6».

Все согласились с этим, по кругу пожав друг другу руки, и Табо вывел буксир в воды Ист-Ривер и доставил их до причала на 26-й улице. Город и река сейчас, казалось, выглядели, как в сновидении.

Б) Владе

В Центральном парке на скамейке сидит мужчина. Середина жаркого лета, 1947 год. Через тропинку на другой скамейке сидит другой мужчина. «Эй, вы как?» – «Хорошо, а вы?» – «Жаркий вечерок, да?» – «Даже слишком. У меня в квартире, как в печке». – «У меня тоже. А вы чем занимаетесь?» – «Я художник». – «Да ну? А как вас зовут?» – «Виллем де Кунинг. А вас?» – «Марк Ротко. О, я о вас слышал». – «Я о вас тоже».

Начало долгой дружбы.

На следующий день Владе нанес визит своей подруге по имени Розарио О’Хара, ветерану службы городского метро. В годы, когда Владе работал в ее подчинении, они выполняли все обычные работы в метро, которые в то время включали расширение их рабочего диапазона за счет затопленных участков метро. Эта работа продвигалась медленно и заключалась преимущественно в использовании туннелей в качестве гигантских, заполненных водой технологических коридоров и прокладывании по ним чего-то похожего на кабелепроводы для линий электропередачи, канализации, трасс для автоматического питания подводных капсул, кабелей связи и прочего. При этом постоянно отслеживалось, чтобы у ныряльщиков имелся доступ для обслуживания этих туннелей. Управление городского транспорта и Портовое управление Нью-Йорка и Нью-Джерси давным-давно разделили свои старые полномочия и обязанности, но не каким-нибудь разумным образом, а так, что если что-то происходило на шестидесяти процентах той части системы метро, которая находилась под водой, то начиналась борьба за власть между преемниками двух управлений. В результате этого создавались спорные территории, на которые претендовали менее официальные союзы между рабочими бригадами. Так, Владе проработал в Управлении городского транспорта десять лет своей молодости. За эти годы он натянул миллионы миль подводных кабелей и переделал кучу более интересных дел. Все эти задачи выполняли бригадами, и опасный труд объединял людей настолько, что бригады становились сплоченными, будто семьи, и это чувство спаянности сохранялось надолго после того, как с работой было покончено.

Поэтому он совершенно спокойно позвонил Розарио и попросил встретиться в плавучей такерии рядом со зданием Управления на Гудзоне, где они могли посидеть и поговорить за едой.

– Ты не слышала, чтобы станцию Сайпресс недавно использовали? Чтобы осушили и чем-нибудь заняли?

– Не слышала. А почему ты спрашиваешь?

– Ну, я недавно плавал примерно в том районе с друзьями, и их инфракрасный датчик показал на дне повышенную температуру. Судя по всему, это был Сайпресс, и я подумал, что тепло могло подниматься оттуда со станции.

Это не было большой редкостью: большинство затопленных станций выпускали из-под земли струи теплого воздуха. Жизнь в подводном Нью-Йорке кипела.

– Сомневаюсь, что там что-то есть, – ответила Розарио. – Насколько помню, раньше там была промзона. Парковки для машин, контейнеров, автобусов, платформ. И еще ряд цистерн с маслом на старом берегу.

– Вот и я так подумал. Но там точно было какое-то тепло. Нутром чую, что там что-то может твориться.

– С чего бы это?

– Не знаю. У меня в здании пропали люди, есть случаи саботажа, и меня это все пугает. В любом случае я был бы рад посмотреть, в чем там дело. Но мне кажется, это дело непростое, поэтому мне нужен напарник.

– Хорошо, – Розарио кивнула. – Трина Добсон и Джим Фрицше тебя устроят?

– Конечно. Я как раз на них и надеялся.

– Я гляну, когда они свободны по графику. А тебе когда лучше?

– Как они смогут, так и я готов.

* * *

Не успела завершиться неделя, как вся группа собралась на 26-й, где находилась станция на 6-й линии по направлению к Пелему. Владе опасался, что там могло работать наблюдение, но Розарио предложила зайти со стороны, как они делали это в прежние времена, когда работали в туннелях. Владе все это было по душе, и Трине с Джимом тоже – они явно были довольны, что появился повод снова позаниматься этими глупостями. В туннели никто не нырял ради забавы, хотя на самом деле это было весело.

86-я была одной из немногих станций на 6-й линии, оставшихся на суше, и благодаря этому они смогли там одеться и проверить костюмы друг друга. Владе и Джим вместе работали в былые времена, и Владе знал Джима как превосходного ныряльщика; теперь было просто приятно увидеть его снова. Трина же была старым партнером Розарио. Закончив приготовления, они спустились по лестнице и нырнули на уровень туннеля, после чего устроились на рельсовой тележке и двинулись на север.

Тележка перемещалась по туннелям сквозь черную воду гораздо медленнее, чем когда-то ездили поезда, но все-таки намного быстрее, чем плывущий человек. У Розарио имелись все необходимые коды, и она взяла управление на себя. Им нельзя было проводить на такой глубине слишком много времени – иначе при подъеме могла произойти декомпрессия. Поэтому тележка подвернулась очень кстати.

Это было жутковатое путешествие, словно сон о поездке на старом метро. Они держались за тележку и вертели головами во все стороны, так что лучи их головных фонарей попадали на кафельные стены станций, мимо которых они проезжали, и стены блестели от их света. Вода в туннелях оказалась прозрачнее, чем в реке, и когда на стены между станциями падал свет, то вырисовывался весь цилиндр туннеля, по которому они продвигались. Это всегда казалось удивительным, сколько раз они в метро ни спускались.

Через полчаса тележка завезла их под Гарлем-Ривер и Бронкс-Килл. Розарио остановила ее на станции «Сайпресс-авеню», и они осторожно поплыли к темной лестнице. Чем выше поднимались, тем мутнее становилась вода.

Там, в большом помещении прямо под старым уровнем поверхности, они его и заметили – грузовой контейнер, темный, но со светлыми следами от канатов и ремней, которые, очевидно, еще недавно крепились к нему по бокам. Его сбросили в один из проходов, что тянулся сюда от старого уровня поверхности.

Владе подплыл к контейнеру и навел на него инфракрасный указатель, который взял с собой специально для этой цели. Действительно было тепло. Когда он подобрался ближе, то перестал отталкиваться ногами и, помахав руками, остановил движение. На одном из концов контейнера располагались легко узнаваемые элементы – надувной шлюз с выдающейся из мрака лестницей, которая вела вдоль туннеля к герметичной двери. Если закачать в такой туннель воздух, он поднимался под углом сорок пять градусов к поверхности, и его можно было открыть наверху, чтобы выкачать оттуда воду, а потом спуститься к двери шлюза, которая могла быть приклеена к какому угодно проему. На поверхности можно было захватить свободный конец лестницы лодкой или причалом и поднять его наверх, а затем спуститься туда, к чему оно приклеено. Такой метод широко применялся по всей гавани и был всем хорошо знаком.

Розарио подплыла к Владе и обратилась по встроенной в их костюмы рации:

– Гляди, там наверху, рядом со шлюзом, баллон с воздухом. Водоблоки, воздух и канализация, все дела.

– Ага.

– Что ты собираешься делать?

– Я собираюсь постучать по нему и проверить, не постучит ли кто в ответ. Если постучит, то вызову полицию и подожду, пока она не прибудет.

– Надо было взять подводные пистолеты.

– Мы и взяли, – сказали Джим и Трина, кивнув на свои плавательные сумки.

– Достаньте их, пожалуйста, – попросила Розарио. – Так, ладно, вперед. Если здесь держат заложников, то тут наверняка должны быть датчики, поэтому давайте торопиться.

Владе подплыл к теплому контейнеру и выстучал старинный сигнал приветствия – «Собачий вальс». А потом приложил ухо к поверхности контейнера.

И через несколько мгновений услышал, как постучали в ответ. Три коротких, три длинных, три коротких. Сигнал SOS, не иначе. Наверное, единственное, что теперь в этом мире передавалось с помощью азбуки Морзе.

– Вызывайте полицию, – сказал он остальным.

Розарио выплыла вдоль старых ступенек, ведущих в метро, к поверхности. В сумке у нее лежало радио, и по нему она позвонила – остальные слышали ее по рации.

Полиция прибыла примерно через пятнадцать минут, хотя казалось, что времени прошло больше. Когда на патрульном катере отключился двигатель, все четверо поднялись к поверхности и рассказали о своей находке.

Полицейские, как выяснилось, уже сталкивались с подобными случаями. Они попросили ныряльщиков спуститься и подтянуть туннель к ним, что Владе с Джимом и проделали. Затем подсоединили к клапану туннеля воздушный шланг и накачали его под завязку, так, что он заполнил бо́льшую часть старого входа в метро. После этого подключили к внутреннему цилиндру водяной насос и выкачали цилиндр досуха. Их насос казался ничтожным в сравнении с тем, что был у Айдельбы, но его хватило, чтобы быстро опустошить внутреннее пространство туннеля, которое и так было почти сухим изначально. Когда все это было проделано, двое полицейских спустились в туннель. Один нес сварочный пистолет и гарнитуру.

После этого Владе с остальными поднялись на катер и принялись ждать. Они поглядывали, не приближается ли к ним какое-нибудь другое судно, хотя зрение после пребывания под водой у них ослабло и шансы что-то увидеть были невелики. Они ведь еще и время от времени ныряли, чтобы убедиться, что поблизости нет никаких подводных аппаратов. Потому что они могли это сделать, а полицейские нет, так что Владе и Джим, беспокойно осматриваясь, сторожили у контейнера, лишь ненадолго всплывая. Но к контейнеру никто не приближался. Когда Розарио позвала, они всплыли как раз вовремя, чтобы увидеть, как полицейские выбираются из туннеля, помогая подняться по лестнице двоим бородатым мужчинам. Очутившись под открытым небом, мужчины остановились и огляделись вокруг. Они щурились, будто кроты, и прикрывали глаза козырьком ладони.

В) Тот гражданин

Бывает еще рынок рынков.

Дональд Маккензи

Темные омуты глубоко под водой. Темные омуты в экономике, скрытые пулы. Неконтролируемые и неучетные. По оценкам, втрое превышающие официально учтенные. Биржи не рекламируются, здесь не дают пояснений для посторонних. И все непрозрачно даже для тех, кто это организует.

Придите на такую биржу и посмотрите, что́ там предлагается за меньшую цену, чем обычно. Купите этого побольше в надежде, что это именно то, чем должно быть, а потом возьмите и продайте по официальной цене. Наносекунда – это миллиардная доля секунды. Вот как быстро происходит торговля. Предложение, возникающее у вас на экране, отражает не настоящее, а представляет какой-то момент в прошлом. Или, если вы так уж хотите настоящего, это высокочастотные алгоритмы, которые действуют в актуальном будущем, то есть в том, где они могут сработать быстрее, чем вы сами. Они действуют поперек технологической линии перемены даты, работают в следующем настоящем, и когда вы предлагаете купить что-то, то это могут сначала купить, а потом продать по бо́льшей цене. Высокочастотные торговые алгоритмы могут реагировать на котировки быстрее, чем люди вообще будут замечать их изменения. С любой сделки в скрытом пуле что-то имеют высокочастотные вторженцы. Это косвенный налог, навязываемый самим облаком.

Жидкость испарилась. Прошла фазовое превращение, став газом. Превратилась в газ, стала неощущаемой. Стала метафизической.

По этой причине большинство движений капитала происходит вне поля зрения и не регулируется, оставаясь в своем собственном мире. Две трети от всего объема, но это только по оценке – может быть и больше. Триллионы долларов в день. Может, даже квадриллион, то есть тысяча триллионов долларов. А некоторые люди, если хотят, могут вытащить часть этих испарившихся денег из скрытых пулов и вновь сделать их жидкими, придать текучести, а потом позволить затвердеть, купив что-то в реальной экономике. В реальном мире.

В этом случае, если вы считаете, что знаете, как устроен мир, задумайтесь хорошенько. Вас обманули. Вы не знаете, не понимаете, вам никогда не раскрывали всего. Простите, но так и есть.

Но если вы думаете, что банкиры и финансисты этого мира знают больше вашего, то вы снова ошибаетесь. Эту систему не знает никто. Она развивалась втайне ото всех, пока не стала гиперобъектом, случайной мегаструктурой. Ни один человек не в состоянии познать ни одну из этих мегаструктур, не говоря уже о мегамегаструктуре, которой является вся мировая система в целом, система всех систем. Банкиры сами в молодости были трейдерами. Они хватают тигра за хвост и едут на нем туда, куда он везет, возглашая, что летят на лодке с гидрокрыльями. Профессиональная сверхуверенность. С возрастом многие из них зарабатывают себе кучу денег и уже чувствуют печенкой (иногда в буквальном смысле), что изнурены, и тогда они уходят и берутся за что-то новое. Финансы – это не призвание на всю жизнь. Небольшой процент финансистов превращается в провидцев, и их считают мудрецами. Хотя на самом деле они не так уж мудры. Тот, кто прохлаждается в джунглях, не увидит всей местности. К тому же они не великие мыслители. Высокочастотная торговля – это случайность, череда совпадений. Кто это понимал – так сразу уходил. Потому что в аптауне было слишком мало идей. Даже великие мыслители не могут знать всего – они тоже невежественны, хватаются за подробности возникающей ситуации, в любом случае непостижимой, и дают свои разрозненные комментарии. Их чересчур впечатлил Ницше, величайший философ, но непоследовательный писатель, который разрывался между гениальностью и вздором. С тех пор этим оправдывается любая подобная беллетристическая мишура. Его подражатели напоминают в лучшем случае Рембо, который бросил писать в девятнадцать лет. И независимо от псевдоглубокомысленности чьего-либо прозаического стиля это система, которую невозможно познать. Она слишком велика, слишком темна, слишком сложна. Вы застряли в тюрьме, которую сами себе устроили, в лабиринте, погруженном глубоко в темный омут. Это к слову о беллетристической мишуре.

Впрочем, в Нью-Йоркской бухте есть и другие темные омуты. Они находятся за морской травой, растущей в устьях городских каналов, глубже, чем способен достать любой алгоритм. Потому что жизнь не всегда укладывается в алгоритмы, это клубок зеленых фитилей, цветение витальных сил. Ничто из придуманного нами не может сравниться по сложности с экосистемой этой бухты. Старые канализационные люки на дне каналов извергали жизнь из глубины. Жизнь течет вверх и вниз, вместе с приливами и отливами. Среди рыб и водорослей плодятся саламандры, лягушки и черепахи. Над ними, на бетонных утесах, гнездятся птицы – те, кто выиграл от законов, регулировавших минимальные расстояния между небоскребами. Законы те действовали между 1906 и 1985 годами. В Верхнюю бухту заплывают полярные киты, здесь у них рождаются детеныши. Малые полосатики, финвалы, горбатые киты. По лесам внешних боро рыскают волки и лисицы. По площадям аптауна в три ночи бродят койоты, властелины космоса. Они охотятся на оленей, которых всегда и везде много, и избегают скунсов и дикобразов, которые странствуют по округе совершенно неприкаянные. Рыси и пумы прячутся, как дикие кошки, которыми они и являются, а количество одичавших кошек разрослось непомерно. Канадская рысь? Я называю ее манхэттенской. Она питается новоанглийскими кроликами, американскими зайцами, ондатрами и водяными крысами. А по центру всей сети устий плавает «мэр муниципалитета» – бобер – и деловито застраивает заболоченную местность. Бобры – лучшие застройщики. Выдры, норки, пеканы, хорьки, еноты – все эти граждане населяют мир, который строят бобры. А вокруг плавают тюлени и морские свиньи. И кашалоты, которые входят в Нарроус, словно океанские лайнеры. Белки и летучие мыши. Черные медведи.

Они все вернулись, будто прилив, будто поэзия… В общем, прошу, смени меня, о дух славного Уолта:

Потому что жизнь незыблема,

Потому что жизнь шире уравнений, сильнее денег, сильнее оружий, ядов и плохой политики зонирования, сильнее капитализма,

Потому что Мать-Природа бьет последней и Океан силен, а мы живем только здесь и больше нигде, а Жизнь упряма и ее нельзя убить.

Вот Жизнь и стремится нырнуть в ваши темные омуты, Жизнь стремится разрушить ограды и вернуть общины,

О темные омуты денег, законов и квантиоценочной глупости, вы, сверхпростые алгоритмы жадности, отчаянные простаки, жаждущие услышать историю, которую сумеете понять,

Жаждущие безопасности, избавления от неопределенности, контроля над волатильностью, о несчастные боязливые придурки,

Жизнь! Жизнь! Жизнь! Жизнь стремится надрать вам задницы.

Г) Инспектор Джен

Европейцу эти колоссы кажутся либо банальным, бессмысленным, зловещим свидетельством материальной цивилизации, либо новым удивительным достижением искусства. А я часто думал: может быть, восприятие зависит не только от первого впечатления? Я думал, что произойдет в то мгновение, когда он прильнет к поручню: покажутся ли колоссы просто хламом, вроде каких-нибудь стопок ящиков, или распадутся на суперкомпозиции?

Уилл Ирвин

Пешеход погиб при падении карниза со здания.

Примерно в четыре часа пополудни инспектору Джен позвонил Владе:

– Алло, мы нашли ребят, которых похитили в садах.

– Да ну! И где они были?

– В Бронксе. Я там поднимал кое-что со дна и заметил теплое пятно на старой станции Сайпресс. Потом вернулся со старыми друзьями-подводниками, мы нырнули и получили сигнал SOS – от людей, которые сидели там в контейнере, – и полицейские приехали на катере, вскрыли контейнер и вытащили их.

– Ну и ну! – изумилась Джен. – Где они сейчас?

– На полицейском причале на 123-й. Сможете с ними там встретиться?

– Конечно, смогу. С удовольствием. Я же переживала за этих ребят.

– Я тоже.

– Отлично сработали.

– Скорее просто повезло. Но мы же их заберем обратно, да?

– Уж наверняка. Когда они дадут показания, я постараюсь привезти их сама. Да, а они уживутся в той капсуле со стариком, как думаете?

– Я могу поселить Хёкстера в другой, прямо рядом с ними.

– Звучит неплохо. Тогда до вечера.

Джен договорилась взять катер и попросила сержанта Олмстида поехать с ней. Сама сев за управление, она двинулась на север по Мэдисон. Пользуясь привилегиями полицейского судна, чтобы проскакивать через перекрестки, она добралась до участка на пересечении 123-й и Фредерик-Дуглас.

Там обе жертвы похищения проходили восстановление в медпункте. Двое мужчин среднего возраста. Уже после душа и переодетые в гражданское. Один из них, Ральф Маттшопф – каштановые волосы, редеющие на макушке, примерно шести футов^[286] ростом, с кобелиным взглядом, худощавый, за исключением небольшого животика, – сидел на стуле и пил кофе, беспокойно поглядывая по сторонам. Второй, Джеффри Розен – низенький, одичалый, с треугольной головой, поросшей мелкими черными кудрями, – лежал на кровати, и к запястью была прикреплена капельница. Вторую руку он запустил в волосы и тараторил что-то другим людям, находившимся в палате.

Джен, присев на стул, стала вставлять в эту нервную болтовню свои вопросы. Но очень скоро стало понятно, что они не смогут сильно помочь раскрыть загадку своего исчезновения. Прежде чем похитить, их вырубили. При этом, вероятно, им дали какое-то «молоко забвения», потому что о самом похищении они ничего не помнили. После этого они жили в том контейнере, ели вроде бы два раза в день – еду им подавали через щель в двери. В какой-то момент Розен заболел, и Маттшопф оставил об этом сообщение на подносе, и после этого им вместе с едой дали таблетки, которые Джефф и принял. Наступившие за этим провалы в памяти, очевидно, объяснялись новой порцией «молока забвения». С тех пор от своих похитителей пленники ничего не слышали.

– Сколько мы там пробыли? – спросил Джефф.

Джен сверилась со своим браслетом.

– Восемьдесят девять дней.

Двое мужчин, широко раскрыв глаза, переглянулись. Наконец, Маттшопф покачал головой.

– По ощущениям дольше, – сказал он. – Как будто, ну не знаю… пару лет.

– Не сомневаюсь, – ответила Джен. – Слушайте, когда медики с вами тут закончат, можно я подвезу вас домой? В Мете все о вас беспокоятся.

– Это было бы здорово, – согласился Джефф.

Джен оставила с ними Олмстида, попросив сержанта и дежурных полицейских хорошенько присмотреть за пострадавшими – ведь существовала как минимум вероятность того, что похитители вставили в них трекеры и могут попытаться вернуть похищенных, а то и чего похуже. Приказав провести тщательное сканирование на предмет подобных устройств, Джен покинула участок и поплыла обратно к северному причалу Центрального парка, а потом прошла пешком к федеральному зданию за большими полицейскими причалами на перекрестке Пятой и 110-й.

К этому времени был уже закат, и солнечный свет пронизывал высотки с запада, обрисовывая их силуэты, будто хребты на драконьей спине против бронзового неба. Джен вошла в здание, миновала пост охраны и оказалась в офисе, где располагалась оперативная группа по делам контрабанды людей, собранная из представителей Службы гражданства и иммиграции, ФБР, полиции Нью-Йорка и Союза домовладельцев. Здесь она нашла старого знакомого, с которым работала в первые дни своей службы. Его звали Горан Раджан, и он радостно приветствовал ее и налил чашку чая.

Джен описала ситуацию со своими спасенными.

– Всего двое? – повторил Горан.

– Именно.

– И их продержали восемьдесят девять дней?

– Именно.

Горан покачал головой.

– Значит, это не контрабанда, а какое-то похищение. Выкуп не требовали?

– Нет. Похоже, никто вообще не знает, почему это произошло.

– Даже пострадавшие?

– Ну, я их еще как следует не опросила. Они жили в моем здании, и их похитили оттуда, поэтому я заинтересована лично. Сегодня я отвезу их домой и поспрашиваю еще.

– Хорошо, что ты за это взялась. Мы-то часто находим людей в таких контейнерах, по сотне зараз. А твои ребята не совсем в нашем ведении.

– Понимаю, но я надеялась, что вы проверите записи на ваших устройствах и выясните, не видно ли там, кто навещал этот контейнер, когда их кормил. Их, вероятно, навещали два раза в день.

Горан отхлебнул чаю.

– Могу попробовать. Если они приходили с поверхности, мы, скорее всего, это увидим. Если же все делали роботы – менее вероятно.

– А сколько у вас сейчас камер работает?

– Несколько миллионов. Сдерживающий фактор здесь – это анализ. Я постараюсь придумать ряд запросов, и посмотрим, что получится.

– Спасибо, – сказала Джен.

– Не забывайте, что похитители узна́ют, что их пленники пропали. И скорее всего, уйдут оттуда.

– Вряд ли об этом придется жалеть, – сказала Джен.

– Нет. Могу я спросить: ты ожидаешь, что я найду что-то конкретное?

– Я нахожу кое-что, заставляющее подозревать «Пинчер Пинкертон».

– Понятно. Это серьезная компания. У них куча дронов и роботов, которые могли бы посещать контейнер автоматически. Все операции можно было проводить удаленно.

– Ну, по крайней мере ты можешь увидеть эти дроны. – Джен допила чай и поднялась, готовая уходить. – Спасибо, Горан. Когда мне ждать ответа?

– Скоро. Компьютеры отвечают в ту же секунду, когда ты заканчиваешь задавать свой вопрос. Так что тут главное придумать, что спрашивать.

Джен снова поблагодарила его и, сев на свой катер, направилась обратно к участку на Фредерик-Дуглас. Там Маттшопф и Розен уже были готовы ехать, и она вместе с Олмстидом провела их к себе на борт и повезла по Ист-Ривер, к себе домой.

На мостике Джен стояла и рулила, а двое мужчин сидели на стульях, пялясь на городские виды, будто туристы. Самые высокие небоскребы позади них еще отражали немного тусклого света, хотя уже почти стемнело и облака стали серебристо-розовыми. Огни помрачневшего города плясали на воде и разбивались в кильватерных струях.

– Вам, наверное, совсем не по себе, – предположила Джен. – Три месяца взаперти – это немало.

Двое мужчин кивнули.

– То была камера сенсорной депривации, – сказал Розен. – А теперь вот это.

– Здесь красиво. – Маттшопф кивнул. – Город.

– И холодно, – добавил Джефф, дрожа. – Но пахнет приятно.

– Пахнет ужином, – догадался Маттшопф. – Нью-йоркскими морепродуктами.

– Сейчас отлив, – указала Джен. И добавила: – Мы поедим что-нибудь, когда окажемся дома.

– Звучит неплохо, – сказал Розен. – Наконец-то. Наконец-то ко мне возвращается аппетит.

Добравшись до Мета, они сошли на пристани, и Джен отправила Олмстида, чтобы тот вернул катер в участок. Владе поприветствовал их, и они с Джен сопроводили двоих мужчин в столовую. Те были еще слабы. В столовой им предложили занять места, им принесли еду, но они захотели пройтись вдоль стойки и выбрать себе блюда. Они наполнили свои тарелки до краев, налили по бокалу флэтайронского красного вина и сели за стол, а Джен, сидевшая напротив, принялась расспрашивать о ночи похищения. Они кивали, качали головами, пожимали плечами, говорили мало. А потом Маттшопф, оглянувшись по сторонам, спросил:

– Давайте мы доедим и вы подниметесь к нам?

Она кивнула и стала ждать, пока они закончат.

Когда они, наконец, сказали, что наелись, и Джефф уже выглядел сонным, они поднялись в лифте на садовый этаж и прошагали в юго-восточный угол. Там нашли две капсулы – одна побольше, вторая поменьше. Мистер Хёкстер вышел поздороваться с новыми соседями. Двое мужчин вежливо пожали ему руки, но явно были слишком уж измотанными.

Зайдя в свою капсулу, они молча осмотрелись.

– Дом, милый дом, – проговорил Розен и тут же улегся на свою койку.

Маттшопф уселся на стул рядом со своей.

– Вижу, наших планшетов нет, – заметил он, указывая на пластмассовый стол.

– А-а, – протянула Джен. – Еще что-нибудь пропало?

– Пока не знаю. У нас вещей и было немного.

– Итак, – проговорила Джен, – вы вроде бы хотели о чем-то со мной поговорить?

Маттшопф кивнул.

– Слушайте, в ту ночь, когда нас похитили, Джефф активировал скрытый канал, который включил в один из высокочастотных кабелей компании, где мы какое-то время работали. И отправил по нему кое-какие инструкции. Он хотел изменить правила торговли и… положение дел в мире, можно сказать, внеся для этого прямые правки. Переслать некоторую информацию и деньги в Комиссию по ценным бумагам, кое на кого донести. Не знаю, что еще. У него была целая программа, но, судя по всему, случившийся скачок привлек чье-то внимание. Он мог выглядеть как обычное воровство или, может быть, как сигнал о каком-то нарушении. В общем, очень скоро после того, как он нажал на нужную кнопку, нас, насколько мы помним, вырубили. Это произошло, наверное, даже чересчур быстро, но, опять же, наши воспоминания об этом размыты. Может, прошла даже пара часов, но кто это скажет? Но той же ночью – это точно.

– А на кого вы работали, когда это случилось?

– Ни на кого. Мы оба потеряли работу и слонялись туда-сюда.

Джен оживилась:

– Разве вы не работали на Генри Винсона?

Розен удивился такому вопросу.

– Это мой двоюродный брат. Мы раньше на него работали.

– Я знаю. То есть видела это в записях.

Маттшопф продолжил:

– Да, мы на него работали. И это там Джефф устроил свою врезку, пока был в скрытом пуле компании своего брата. И как раз на этого брата он и хотел донести. Но тогда мы на него уже не работали. Нас уволили раньше.

– Он всегда был говнюком, – горько добавил Розен.

Джен внимательно на них посмотрела:

– Когда это произошло? И почему?

Маттшопфу пришлось все рассказать. Тремя годами ранее они занимались одним проектом в «Адирондаке», где Винсон был гендиректором. Работенка была сомнительная – разрабатывали скрытые пулы. Позднее занимались халтуркой для «Олбан Олбани», компании Винсона. Это была работа по контракту, но они, как всегда, взяли обязательство о неразглашении. И во время этой работы Джефф обнаружил свидетельство неправомерного действия и сообщил об этом брату; у них возникла ссора, Джеффа и Матта уволили. Это вкупе с потерей квартиры на мелководье вынудило их начать свое блуждание по Нижнему Манхэттену и в итоге привело в Мет.

– Он снова стал жульничать, – добавил Джефф, когда Матт закончил. – Ушлепок этот.

– Что вы имеете в виду? – спросила Джен.

Но Джефф лишь покачал головой, борясь с отвращением.

У Маттшопфа задрожали губы. Он смотрел на Джен, оценивая уровень ее финансовой грамотности.

– Это был вариант игры на опережение в скрытом пуле, – проговорил он. – Скажем, вам заказывают какой-нибудь актив по 100. И вы тут же выходите сами и покупаете его себе по 100 в надежде, что он подорожает, но первый заказ пока не выполняете. Если цена вырастает до 103, то продаете, что купили, а тому, что сделал заказ, говорите, что не смогли найти покупателя. А если цена падает до 98, то просто выполняете заказ по 100. И так и так вы в плюсе. Проиграть никак нельзя.

– Классно, – прокомментировала Джен.

– Но незаконно, – сказал Джефф, все еще борясь с отвращением, вызванным воспоминанием о брате. – Я сказал ему это, а он просто ответил, что такого не было. Сказал, чтоб я отвалил.

– А если бы вы его сдали? – спросила Джен.

– До этого я пытался, – ответил Джефф. – Когда работал в сенате. Мне никто не поверил, а я не смог доказать.

– Доказать такое тяжело, – сказал Маттшопф. – Это как доказать намерение. Оно происходит за доли секунд. Нужны полные записи всего-всего, и это должно произойти более одного раза.

– Сейчас я бы смог, – мрачно пробормотал Джефф.

– Правда? – переспросила Джен.

– Определенно. Совершенно точно. Он же занимался этим, пока мы сидели в бочке. Он занимается этим много лет. Я делал захваты.

Джен пристально на них посмотрела.

– Как по мне, это дает хороший повод запрятать вас куда-нибудь. Вы думаете, это он сделал?

– Мы не знаем, – ответил Маттшопф. – Мы много об этом говорили, но узнать никак не можем. Уже прошло какое-то время, и я не уверен, что мы действительно могли бы это доказать. И Джефф сделал врезку только на Чикагской бирже и отправил пакет данных в Комиссию. Поэтому тут все сложно.

Джен задумалась.

– Ладно, давайте лучше отдохните. Мы выставили дополнительную охрану в здании и на этом этаже, может, вы их заметите, но это наши люди. Никто вас больше не потревожит.

– Хорошо.

* * *

На следующий день Джен получила на руки конверт из офиса Горана. Печатные списки букв и цифр ни о чем ей не говорили. Разве что напоминали какие-то геокоординаты, но не более того.

Час спустя к ней зашел сам Горан.

– Этот кабинет безопасен? – спросил он.

– Да. Заглушка работает.

– Хорошо, тогда слушай. То, что ты видишь здесь, – это список дистанционно управляемых подводок, которые посещали контейнер каждый двенадцать часов. Они все приходили из одного очень загруженного причала в Куинсе. Поэтомуздесь мы многого не добьемся – для этого нужно задержать хоть одну из них. Ведь тем причалом пользуются тысячи людей.

– Значит, нам не повезло.

– Похоже на то. Но ты упомянула «Пинчер Пинкертон», и я проверил, нет ли у них каких-либо связей с твоим делом. Нашлось кое-что, что может показаться тебе интересным. Они точно оказывали услуги по безопасности «Олбан Олбани», а также лично Генри Винсону. И были связаны с рядом похищений людей. А также убийств, по мнению ФБР. И еще ФБР включило их в десятку худших компаний по безопасности. А это дорогого стоит, плохой знак.

Джен задумалась над этим.

– Хорошо, спасибо, Горан.

– То, что уже случилось, доказать будет тяжело, – сказал Горан. – Будь это вообще возможно, ФБР бы уже их пришпилило. Лучший твой шанс теперь – поймать их, когда они предпримут что-нибудь в следующий раз.

Д) Шарлотт

В 1920-х был предложен план построить дамбу и осушить Ист-Ривер от Врат ада до Вильямсбургского моста, после чего засыпать опорожненный канал, тем самым соединив Манхэттен с Бруклином и Куинсом, а также создав приблизительно две тысячи акров земли под застройку.

Наступил день, когда членам кооператива предстояло проголосововать, принимать предложение, поступившее через «Морнингсайд Риэлти», или нет. Бестолковое расследование Шарлотт так и не выявило, кто за этим стоял. Но, кто бы это ни был, условия кооперативного договора требовали проводить голосования в течение 60 дней после возникновения соответствующих вопросов, а сейчас шел уже 59-й, и Шарлотт не хотела, чтобы потом выявились какие-нибудь формальные нарушения. Она, как могла, порасспрашивала людей, чтобы узнать их мнение, но невозможно было оценить общее настроение в здании с более чем двумя тысячами жильцов, просто бегло осмотревшись. Она была вынуждена поверить, что люди ценили это здание не меньше, чем она, и бросить кости. По сути, голосование было как бы общественным опросом, и, если бы люди решили принять предложение, она подала бы на них в суд или покончила жизнь самоубийством – в зависимости от собственного настроения. А настроение у нее было не очень.

Многие жильцы собрались для голосования в столовой и общей комнате, заполнив их так, как случалось редко даже в часы ужина. Шарлотт разглядывала сограждан по этому маленькому городу-государству с таким беспокойством и недоверием, что это походило на некий новый тип страха. Разбирало ее и любопытство, но по их лицам и поведению невозможно сказать, как они собираются голосовать. Большинство лиц знакомы, полузнакомы или казались знакомыми. Ее соседи. И это лишь те, кто захотел явиться лично; вообще любой член кооператива мог проголосовать из любой точки мира, а здесь присутствовало около половины участников. Тем не менее час пробил, и все, кто хотел проголосовать заочно, к этому времени должны были уже изъявить свою волю. А значит, итог должен стать известен в течение этого часа.

Желающие высказаться говорили все, что считали нужным. Здание хорошее; здание плохое. Предложение хорошее; предложение плохое. Четыре миллиарда – это по два миллиона каждому члену: это много; нет, это мало. Шарлотт не могла слишком долго удерживать на их речах внимание – она только улавливала, за они или против, а суть споров оставляла на потом. Она знала только то, что знала. Но пора было переходить к делу.

Итак, Мариолино объявил начало голосования, и все кликнули счетчики, которые были зарегистрированы на каждого участника. Мариолино дождался, пока высветится сообщение о том, что все проделали свое действие, после чего с помощью своего планшета прибавил эти голоса к голосам проголосовавших заочно. Все, кто не проголосовал к этому моменту, просто оказались непричастны к принятому решению, так как кворум явно был собран и без них.

Наконец, Мариолино поднял взгляд на Шарлотт и остальных присутствующих.

– Предложение о покупке здания отклонено. 1207 голосов против, 1093 – за.

Все ахнули дважды – сначала в ответ на само решение, а потом на то, насколько невелик оказался перевес. Шарлотт одновременно и испытала облегчение, и ощутила тревогу. Почти на грани! Если придет повторное предложение, но существенно большей суммы, как это часто случается в сфере недвижимости в аптауне, для одобрения сделки понадобится, чтобы мнение изменило не так уж много людей. То есть результат был сродни отсрочке казни. И вообще, чем больше она об этом рассуждала, тем сильнее злилась на ту половину сограждан, которые проголосовали за продажу. Что они себе думали? Неужели в самом деле представляли, что деньгами хоть как-то можно возместить то, что они создали здесь? Словно их ничему не научили долгие годы борьбы за то, чтобы это место стало пригодным для жизни, городом-государством со своей планировкой. Все ценности и идеалы, казалось, таяли под наплывом денег, этого универсального растворителя. Деньги, деньги, деньги. С их ложной взаимозаменяемостью. Словно за них можно купить смысл, купить жизнь.

Шарлотт встала, и Мариолино ей кивнул. Как председатель она имела право взять слово и подвести итоги.

– К черту деньги, – произнесла она, удивив саму себя. – Это еще не все, к чему стоит стремиться. Потому что не все в этом мире взаимозаменяемо. Есть много вещей, которые нельзя купить. Это время, это безопасность, это здоровье. Деньги не дадут вам этого. Еще вы не можете купить сообщество или ощущение дома. Вот что я вам скажу. Я рада, что мы проголосовали против этого предложения. Пусть и хотелось бы, чтобы перевес получился больше, чем есть. Но что есть, то есть, и я теперь постараюсь убедить всех, что мы здесь создали нечто более ценное, чем этот денежный эквивалент, который предлагали нам ради враждебного поглощения того, что у нас есть. Это как предложение выкупа реальности. Лишь бы сломать – любой ценой. Так что задумайтесь над этим, поговорите с теми, кто вас окружает, а в следующий вторник правление соберется на очередном заседании. И полагаю, этот небольшой инцидент тоже будет в повестке дня. Тогда и увидимся.

* * *

После того как она пообщалась с несколькими людьми, которые вызвались ей посочувствовать или возразить, подошел Владе. Он явно желал поговорить с ней наедине, и она, извинившись перед последней кучкой жильцов, которые с радостью проспорили бы с ней хоть всю ночь, проследовала за Владе к лифтам.

– В чем дело? – спросила она, когда они остались одни.

– Выяснилось кое-что, о чем тебе следует знать, – сказал Владе. – Так что теперь, раз уж ты освободилась, давай поднимемся в сады. Почти все причастные уже там, а скоро еще прибудет Амелия и привяжет свой дирижабль, и это, наверное, хорошо, что она тоже окажется в деле.

– В каком еще деле?

– Идем, сама увидишь. Это долго объяснять. – Он достал из холодильника бутылку белого вина и поднес к глазам Шарлотт, чтобы она оценила. – Заодно можем отпраздновать, что сохранили здание.

– Надолго ли?

– Сомнения есть всегда, верно?

Не в настроении потакать его балканскому стоицизму, она просто хмыкнула и проследовала за ним в лифт.

Молча поднявшись на нем, они вышли в сады. Владе провел ее к капсулам и возвестил:

– Тук-тук, мы в гости.

– Заходите, – отозвался голос.

– Что-то здесь тесновато, – ответил Владе. – Почему бы вам, ребята, самим не выйти сюда и не выпить с нами по такому случаю?

– Какому случаю? – спросил кто-то, тогда как кто-то другой одобрил: – Хорошая идея.

Из палатки появились двое мальчишек, которых Владе баловал у себя на причале, и старик, с которым те сдружились и которого спасли из его затопленного жилища; а потом из другой палатки вышли двое мужчин, пропавших из садов много недель назад.

– О! – крикнула Шарлотт мужчинам. – Вы снова здесь!

Матт и Джефф кивнули.

– Как я рада вас видеть! – Она легонько обняла их по очереди. – Мы за вас переживали! В чем же было дело?

Матт и Джефф пожали плечами.

Слово взял Владе:

– Мы были в Бронксе, искали кое-какие сокровища с ребятами и нашли этих парней в контейнере на старой станции Сайпресс.

Шарлотт изумилась:

– Но вы же не… ну, знаете…

– Ага, – подтвердил Владе. – Мы вызвали водную полицию, чтобы их вытащили. В участке их проверили. Джен там обо всем позаботилась. На все про все понадобилась пара дней. Но теперь они снова здесь, и я подумал, это стоит отметить.

– Вот такие мы живучие, – съязвил Джефф.

– Хорошая мысль, – согласилась Шарлотт и тяжело уселась на стул рядом с перилами. – Плюс мы проголосовали за то, чтобы сохранить это здание себе, причем выиграли с минимальным перевесом. Но это так себе повод праздновать.

– Ладно тебе, – возразил Владе. – Еще какой повод! Да и у ребят с мистером Хёкстером есть новости, верно говорю?

Мальчики воодушевленно кивнули.

– Отличные новости, – объявил Роберто.

Они сели вокруг стола, за которым обычно чистили и резали овощи, и Владе откупорил бутылку и разлил вино по белым керамическим кофейным чашкам. Мальчики жадно смотрели на него, пока он это проделывал, и он на секунду глянул на них, прищурившись, а потом осуждающе покачал головой и налил каждому примерно по глотку.

– Не начинайте пить сейчас, ребята. У вас еще будет на это уйма времени.

Роберто на это лишь фыркнул и выпил вино, будто это был итальянский эспрессо.

– Я был выпивалой, еще когда мне было семь, – ответил он. – Сейчас это в прошлом. Но от добавки я не откажусь. – И поднес чашку к Владе.

– Перестань, – сказал Владе.

Потом, пока двое мужчин рассказывали Шарлотт свою историю, Владе отошел к лифту и вернулся с Амелией Блэк. Та буквально рыдала у него на плече, а он довольно хмурил брови.

– Амелия вернулась, – зачем-то объявил он и всех ей представил.

Шарлотт до этого общалась с облачной звездой всего раз и была довольна, что ее представили снова, поскольку Амелия вряд ли вспомнила бы их предыдущий разговор по телефону, который вела из шкафчика на дирижабле.

– Мы тут празднуем, – угрюмо проговорила Шарлотт.

– А я нет, – ответила Амелия, снова разрыдавшись. – Моих медведей убили.

– Мы слышали, – сказал Владе.

– Твоих медведей? – переспросила Шарлотт.

Амелия печально взглянула на нее и сказала:

– Я имею в виду тех, которых я перевозила в Антарктиду. Они были мне дороги.

– Мы слышали, – повторил Владе.

– Дурацкая Лига защиты Антарктики, – проговорила Амелия. – Там же ничего нет, кроме льда.

– Поэтому они ее и защищают, – мрачно предположила Шарлотт. – Она чистая. И они чистые. Очищение мира – вот чем они, по их мнению, занимаются.

Амелия бросила на нее быстрый взгляд.

– Так и есть. Но я их ненавижу. Потому что это была хорошая идея – переселить туда тех медведей. Тем более это могло быть временно, понимаете? На несколько столетий. Поэтому я хочу их поубивать, кем бы они ни были. И поселить там медведей.

– Их всегда можно переселить тайно, – предложила Шарлотт. – Просто не рассказывать об этом на весь мир.

– Я и не рассказывала! – возразила Амелия. – Мы не вели прямой эфир.

– Но выпустили бы это позже.

– Конечно, но без указания местности. К тому же вы ведь не думаете, что сейчас еще можно сделать что-то тайно? – спросила она, будто намекая на наивность Шарлотт.

– Многое сейчас делается тайно, – ответила Шарлотт. – Спроси вот Матта и Джеффа.

– Нас держали запертыми в тайнике, – объяснил Матт озадаченной Амелии. – Три месяца.

– Я чуть не умер, – добавил Джефф.

– Очень жаль, – ответила Амелия и осушила чашку одним глотком, как Роберто. – Но вы ведь вернулись.

– Как и ты, – напомнил ей Владе. – А эти ребята помогли мистеру Хёкстеру выбраться из его дома в Челси, когда тот обрушился. Так что можно сказать, хоть где-то искусственная миграция удалась. И мы здесь. Мы все здесь.

– Кроме моих медведей, – возразила Амелия.

– Что ж, да. Это, конечно, была катастрофа. Преступление.

– Это ведь примерно пять процентов от всех оставшихся в мире белых медведей. А Антарктида – их шанс на выживание.

– Просто повтори это, – снова предложила Шарлотт. – Повтори тайно.

Тайно защищать виды, находящиеся под угрозой, для Амелии было неприемлемо, это разрывало шаблон, по которому она действовала, и это казалось ей противоречивым, даже сбивало с толку. Но теперь по крайней мере не хотелось разрыдаться. Напротив, она уже снова наполняла свою чашку.

– Хорошая идея, – подтвердил Владе и тут же сменил тему: – Но у мальчиков и мистера Хёкстера тоже есть новости.

Шарлотт облегченно кивнула. Она знала, что Владе очень любил их облачную звезду, но ей самой Амелия казалась такой же отстраненной и легкомысленной, какой выглядела у себя в программе, пусть Шарлотт и смотрела эту программу от силы минут десять. Обнаженные старлетки, вступающие в схватку с волчатами, – нет.

– Так в чем дело? – спросила Шарлотт. – Нам нужен повод получше, чем похищение людей, убийство медведей и чуть не состоявшаяся продажа нашего дома каким-то идиотским облагораживателям.

– И такое было? – изумилась Амелия.

– Было, – ответила Шарлотт угрюмо.

– Но, с другой стороны, – со значением проговорил Владе, – мы уже отказались от этого предложения. А мальчики воспользовались удивительным историческим исследованием мистера Хёкстера и обнаружили останки фрегата «Гусар».

– Что это значит? – переспросила Шарлотт.

Мальчики просияли от ее неведения и быстро пересказали историю. Британский корабль сокровищ, затонувший во Вратах ада и разыскиваемый с тех пор, но только мистеру Хёкстеру удалось установить точное место, где он находился, – под затопленной парковкой в Бронксе. А мальчики нырнули туда с самодельным водолазным колоколом («Стоп, с чем?» – переспросила Шарлотт), и там он и оказался, точно там, где было предсказано, но под двадцатью футами ила и мусора, неподъемной грязи, которую ребята никак не раскопали бы сами. Поэтому Владе заручился помощью своих друзей, Айдельбы и Табо, у которых был очень-очень большой песочный насос в Кони-Айленде, использовавшийся для устройства пляжа на новой береговой линии в двадцати кварталах к северу. Выкопать сундук с сокровищами с «Гусара» (самый настоящий, маленький, но невообразимо тяжелый) им ничего не стоило, как поработать зубочисткой, и вот теперь Айдельба и Табо были частью их объединения, вместе с теми, кто здесь и сейчас сидел за их столом.

– Золото? – спросили в один голос Шарлотт и Амелия.

Мистер Хёкстер с ребятами рассказали о приверженности британской армии золотому стандарту, важному атрибуту тогдашнего представления о деньгах. Четыре миллиона долларов золотом. Долларов 1780 года. То есть сейчас, если воспользоваться медианным значением двух десятков различных оценок инфляции, рассчитанным мистером Хёкстером, речь шла примерно о четырех миллиардах долларов.

– А разве нет законов, которые регулируют обнаружение затонувших сокровищ? – осведомилась Шарлотт.

Есть. Но потоп создал столько юридических нестыковок в межприливной зоне, что теперь ситуация уже не была так очевидна, как прежде.

– Вы их проигнорировали, – поняла Шарлотт.

– Мы никому об этом не сообщили, – объяснил Владе. – Пока что. А у Айдельбы есть лицензия на спасение грузов. Но это золото было утеряно. Его никогда бы не нашли. Так что вот. Если мы переплавим эти монеты, то у нас получатся просто золотые слитки.

– Но погодите. Это же золотые монеты – разве они не гораздо ценнее для истории, чем просто обычное золото? Да и сам корабль. Это же археологические артефакты, часть истории города и все такое, разве нет?

– Корабль разрушен, – сказал Роберто. – Весь прогнил, рассыпался и все такое.

– Но как насчет сундуков и монет?

– Давным-давно была найдена пушка с «Гусара», – сказал Владе. – Она даже была еще заряжена, и пришлось вырезать ядро из ржавой стали и удалять порох, чтобы ничего не взорвалось. Она стоит где-то в Центральном парке.

– И что, из-за этого те золотые монеты никому не нужны, ты хочешь сказать?

– Да.

Шарлотт покачала головой:

– Поверить не могу, ребята.

– Ну, – сказал Владе, – взгляни на это иначе. Сколько нам предлагали за это здание? Четыре миллиарда, верно? Четыре миллиарда сто тысяч долларов – так ты говорила?

– Хм-м, – протянула Шарлотт.

– Мы могли бы перебить цену.

– Но это и так наше здание.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Мы можем позволить себе отбиться от них.

– Действительно. – Шарлотт задумалась. – Не знаю. Мне все равно кажется, это доставит нам хлопот. Интересно, что на это скажет инспектор Джен. О том, что нам следует сделать, чтобы, так сказать, все это нормализировать. Чтобы монетизировать.

Никто ничего не ответил. Очевидно, проконсультироваться с инспектором полиции по этому вопросу никому еще не приходило в голову. С другой стороны, инспектор Джен тоже жила в их здании и была им всем знакома. Твердая, вежливая, уверенная, прямая. Немного пугающая, да, и теперь даже посильнее прежнего.

– Ну что вы, – сказала Шарлотт. – Она никому не скажет.

– Думаешь? – спросил Владе.

– Думаю.

Владе пожал плечами и оглядел остальных. Мальчики испуганно смотрели на него, мистер Хёкстер сидел, уткнувшись в чашку, Матт и Джефф еще не вернулись на эту планету, а Амелия была всецело увлечена вином. Шарлотт набрала Джен и выяснила, что та была сейчас у себя в комнате.

– Джен, не могла бы ты подняться в сады и подсказать нам кое-что по одному вопросу?

Через несколько минут инспектор Джен Октавиасдоттир стояла перед ними, высокая и внушительная, с трудом различимая в темноте. Они пригласили ее к столу, а потом Владе и мистер Хёкстер сбивчиво, будто излагая новое гипотетическое дело, рассказали ей о находке золота с борта «Гусара». Пока они говорили, Джен любезно смотрела на них.

– Итак, – проговорила Шарлотт, когда они закончили, – что, по-твоему, нам нужно с этим делать?

Джен продолжала смотреть молча, лишь моргая и переводя взгляд с одного на другого.

– Это вы меня спрашиваете?

– Да. Разумеется. Говорю же.

Джен пожала плечами:

– Я бы оставила себе. Переплавила монеты и продала золото.

Шарлотт пристально посмотрела на нее:

– Правда, так бы и сделала?

– Да. Разумеется. Говорю же. – Последнее предложение прозвучало немного запоздало и подчеркнуто, и она уставилась на Шарлотт.

– Простите, – сказала Шарлотт, – дело-то уже к вечеру. Но я хочу сказать… переплавить монеты?

– Да.

– А как же…

– А как же что?

– А как же закон? – спросил Роберто. – Вы же из полиции!

Джен снова пожала плечами.

– Я надеюсь, вы и сами знаете, что полиция Нью-Йорка занимается не только тем, что обогащает юристов. – Она показала Амелии на свою чашку, чтобы та налила ей вина. – Слушайте, если вы об этом расскажете, это будут обсуждать в новостях всю неделю, а потом вас затянут в суды лет на десять, и в итоге, сколько бы то золото ни стоило, оно все будет принадлежать юристам. Шарлотт, ты сама адвокат и знаешь, о чем я говорю.

– Что есть, то есть.

– Так в чем дело? Просто оставьте себе. Можете основать какой-нибудь фонд или что угодно. Да хоть выкупить это здание.

– Оно и так принадлежит нам, – отрезала Шарлотт, все еще огорченная результатами голосования.

– Неважно. Сделайте что-нибудь хорошее. Если там правда четыре миллиарда, у вас будет возможность для этого.

– Четыре миллиарда долларов – это только начало, – угрюмо пробормотал Джефф.

– Что ты имеешь в виду? – осведомилась Шарлотт.

– Это плечо. Можно монетизировать золото, заложить его, взять плечо, как делают хедж-фонды, а эти ублюдки могут брать хоть в сто раз больше, чем у них есть сначала.

– Звучит рискованно, – заметил Владе.

– Так и есть. Но им по фигу.

– Ненавижу такие вещи, – сказала Шарлотт.

– Конечно, ненавидите. Вы восприимчивый человек. Но если сражаешься с дьяволом, то иногда нужно использовать его оружие.

– У нас в здании есть кое-кто из финансистов, – напомнил Владе. – Тот парень, который постоянно спасает ребят, он немного говнюк, но занимается финансами.

Шарлотт сдвинула брови:

– Франклин Гэрр? Мне он нравится.

Владе страдальчески закатил глаза, точь-в-точь как в свое время делал ее муж Ларри.

– Ну, если ты так считаешь… В любом случае он живет у нас. И пару раз выручал ребят из беды. Может, нам стоит обсудить это с ним как гипотетическую ситуацию и посмотреть, что он думает.

– Это было бы любопытно, – признала Шарлотт. – Хотя я так и не уверена, что вам, ребята, стоит скрывать ваше золото.

Все посмотрели на нее. Джен осуждающе покачала головой и стала помогать Амелии открывать вторую бутылку. Шарлотт вздохнула и решила больше об этом не говорить. Для нее верховенство закона было последней нитью, что удерживала всех от рокового падения в бездну анархии и безумия. Но рядом сидела инспектор Джен, известная служительница полиции, представительница городской власти, один из столпов «новой Венеции», и даже она с радостью отвлеклась на то, чтобы обсудить с Амелией урожай «Винью-верде» и тому подобную ерунду.

– А вы что думаете? – спросила Шарлотт у Матта и Джеффа.

Матт взмахнул рукой:

– Монетизировать это золото может кто угодно. Вопрос, что делать с этим потом.

– И как уберечь его от их лап, – пробормотал Джефф.

– Их – это чьих?

Джефф и Матт переглянулись. В эту минуту они были похожи на одичавших близнецов, подумала Шарлотт. Вывезенных из леса, говорящих на собственном языке с элементами телепатии и совершенно чокнутых.

– Системы, – ответил Матт.

– Капитала, – уточнил Джефф. – Он всегда побеждает. И проедает мозги.

– Но не мои, – заявила Шарлотт.

– Это вы сейчас так говорите, вы же не миллиардер. Пока что.

– Ненавижу это все, – сказала Шарлотт. – С удовольствием бы сломала такую систему.

– Я тоже, – вмешалась Амелия. – Я бы потратила деньги на животных.

– А я – на это здание, – хмуро проговорила Шарлотт.

Матт посмотрел на нее:

– То есть, чтобы спасти ваш кооператив от захвата, вы готовы уничтожить всю мировую экономику?

– Да.

– Недурно, если удастся! – заметил Джефф с иронией в голосе. Шарлотт сверкнула на него глазами, и он поднял руку, предвосхищая ее: – Нет-нет, идея мне нравится! Просто это не так легко. Я имею в виду, я уже пытался, и видите, что из этого вышло.

– В самом деле? – поинтересовалась Шарлотт.

– Я думал, что пытался.

– Ну, так, возможно, стоит попробовать еще раз. Под другим углом.

– Ну попробуйте, – сказал Матт.

Джефф насупился и все-таки проговорил:

– Мне было бы интересно посмотреть на это под другим углом.

– Мне тоже. – Шарлотт оглядела всех и подняла свою чашку. Амелия улыбнулась той улыбкой, благодаря которой стала облачной звездой, и налила себе вина. Затем все остальные тоже наполнили свои чашки и выпили за счастливое возвращение Матта и Джеффа.

Е) Франклин

Попай говорит на самобытном наречии Десятой авеню. Бетти Буп говорит на деланом нью-йоркском.

Объяснил Федеральный писательский проект 1938 г.

Слова, которые, по утверждению биографа Дороти Паркер, впервые появились в печати в ее произведениях: арт-модерн, шар пламени, при параде, соплежуй, куриный мозг, любовь-морковь, шоколадный батончик, гирлянда из маргариток, подтяжка лица, высшее общество, околачиваться, ностальгический, связь на одну ночь, нервотрепка, подкатить, без шансов, с заскоками, зашуганный, пальба, сколько душе угодно, выкручивать руки, какого черта, шпилька.

– Верится с трудом.

Нью-йоркский говор – это говор, который использовался в Корке в XIX веке и был занесен при массовой эмиграции из Южной Ирландии сто лет назад.

– Верится тоже с трудом.

Однажды утром управляющий зданием, Владе Лодкосниматель, подошел ко мне, когда спускал мою лодку со стропил в своем еще более забитом, чем обычно, эллинге, пытаясь изобразить на лице дружелюбную улыбку. С тех пор как управляющий заставил меня спасать «причальных крыс» от утопления, он держался со мной так, будто мы были приятелями, хотя это не соответствовало истине, но зато теперь благодаря этой псевдосвязи он стал ставить мою лодку ближе к выходу.

– Что? – спросил я.

– Шарлотт хочет с тобой поговорить, – сказал он.

– И что?

– То, что ты хочешь поговорить с Шарлотт.

– Одно из другого не следует.

– В этом случае следует. – И посмотрел на меня взглядом, в котором не осталось и следа от нашей с ним новой связи. – Тебе будет очень интересно, – добавил он. – Может, даже выгодно.

– Выгодно? Мне?

– Возможно. И уж точно выгодно для некоторых людей в этом здании.

– Например?

– Например, для ребят, которых ты спас на той неделе. Им сейчас нужен кое-какой совет по инвестициям, и мы с Шарлотт пытаемся им помочь.

– Совет по инвестициям? Они что, стали продавать наркоту?

– Брось. Они, так скажем, получили наследство.

– От кого?

– Шарлотт все тебе объяснит. Сможешь встретиться с ней и выпить после ужина?

– Не знаю.

– Ты хочешь с ней встретиться. – Его трансильванский взгляд явно указывал на то, что мою лодку можно подвесить весьма высоко, примерно туда же, куда облачная звезда привязывала свой дирижабль.

– Ладно.

– Хорошо. Бутылка вина, сады, сегодня в десять.

– Я приду.

* * *

После этого я провел день в обычной бренности перед экраном, где сливалось вместе столько различных хронологий, что времени, казалось, не существовало вовсе. В этом безвременье я лишь сильнее убеждался в том, что пузырь межприливья становился больше и тоньше, а момент, когда он должен был лопнуть, становился все ближе. Но с наступлением зимы всей недвижимости в затопленной зоне предстояло застыть на месте, а с ней и ценам на жилье. Сдерживание волатильности посредством чрезвычайно низких температур было известным феноменом, который был эмпирически подтвержден и получил название «замораживание цен». Определенным трейдерам, приверженным самой волатильности как таковой, это явление не нравилось. О них даже шутили, мол, они готовы прыгать с небоскребов из-за чересчур стабильных курсов на бирже.

Так что бо́льшую часть дня я изучал принципы сноса подводных строений и устройства свай. А ближе к вечеру отправился домой по Ист-Ривер сквозь череду длинных теней и полос серебристого лунного света. Было холодно, и река походила на шлифованую алюминиевую тарелку под свинцовым небом. Пейзаж предвещал приход зимы, и это отвлекло меня от мысли о Джоджо – или, по крайней мере, заставило меня подумать, что я хоть ненадолго забыл о Джоджо. Да и черт с ней. Я свернул на 23-ю и зажужжал к Мету, над которым все еще нависал дирижабль Амелии Блэк, словно огромный флюгер, а вечернее солнце заливало позолоченный купол под ним. Золото против свинца – какая красота! Когда я пропыхтел в бачино, такой уютный в тени сумерек, то ощутил, что нахожусь в лучшем расположении духа, чем когда покидал офис. Вот что творит с человеком город.

Наскоро поужинав в столовой, я поднялся в сады и обнаружил, что Шарлотт уже была там – с Владе и стариком, которого привезли мальчишки, а также с Амелией Блэк, облачной крошкой, и парой мужчин, похожих на бродяг, – мне сказали, что это были кванты из сада, которые пропали, а теперь нашлись.

– В чем дело? – спросил я, принимая от Владе кофейную чашку, наполненную вином.

Шарлотт чокнулась своей чашкой с моей.

– Присаживайтесь, – пригласила она с оттенком председательской деловитости. – У нас есть к вам несколько вопросов.

Я сел напротив Шарлотт, тогда как остальные расположились вокруг нас. Амелия Блэк поставила бутылку с вином на пол возле себя.

Шарлотт начала:

– Наши мальчики, Роберто и Стефан, унаследовали кое-какие деньги.

– Наши мальчики? – переспросил я.

– Ну, вы же знаете. Они живут здесь под опекой нашего здания.

– А такое возможно?

– Все возможно, – ответила Шарлотт и нахмурилась, будто осознав неточность своего утверждения. – Полагаю, я могла бы стать им приемной матерью. Как бы то ни было, они унаследовали нечто вроде доверительного фонда.

– А они что, братья?

– Ну, как братья, – сказала Шарлотт. – В общем, это касается их обоих, и они хотят, чтобы мы тоже в этом участвовали. То есть Владе, я и мистер Хёкстер. И еще парочка друзей Владе.

– И о какой сумме идет речь? – спросил я.

– О большой.

– Насколько большой?

– О нескольких миллиардах долларов.

Я почувствовал, как моя челюсть соприкоснулась с грудью. Все смотрели на меня, как на экран, показывавший смешную комедию. Я закрыл рот и отпил из своей чашки. Отвратное вино.

– Так кто, говорите, их усыновил?

Они коротко усмехнулись моему остроумию.

– Суть в том, – начала Шарлотт, – что они хотят помочь кооперативу, и они знают вас и доверяют вам.

– Почему?

– Вот и я их об этом спрашиваю.

Они снова рассмеялись. Вместе мы напоминали комическую группу, только мне в эту минуту в голову приходило ответить лишь «Туше!». Хотя это слово никогда не служило сильным выпадом, пусть и считалось защитным термином, но я был слишком поражен тем, что эти щенята обернулись миллиардерами.

– Шучу, – успокоила меня Шарлотт. – Я вам тоже доверяю. И они сказали, что вы приходили на помощь каждый раз, когда они оказывались в беде. А теперь им нужен финансовый совет. Вот я и хочу спросить: не можете ли вы посоветовать им какой-нибудь способ вложить эти сбережения так, чтобы они находились в безопасности и при этом быстро приумножались?

Я покачал головой:

– Это противоположные вещи. Безопасность и быстрота в финансах противоположны.

Кванты-бродяги закивали.

– Экономика, – заметил тот, что поменьше.

– Хорошо, – ответила Шарлотт. – Но вы же занимаетесь как раз тем, чтобы найти между ними нужный баланс, верно?

– Верно, – ответил я чуть снисходительно, чтобы подчеркнуть чрезмерную упрощенность такого описания. – Это суть дела, можно сказать. Управление рисками.

– Так вот, нам интересно, не желаете ли вы дать нам совет на безвозмездной основе.

Я сдвинул брови:

– Обычно хедж-фонды берут два процента от вложенной суммы сразу, а потом двадцать процентов от того, что я вам заработаю сверх среднерыночного уровня за этот период. Двадцать процентов от альфы, как говорят.

– Верно, – согласилась она. – Поэтому я и сказала о безвозмездной основе.

– Но разве они не могут позволить заплатить?

– Они включают в это дело наш кооператив.

Я дал ей подумать над тем, насколько туманным было это утверждение. То есть бессмысленным. Но она упорно ждала от меня ответа. Остальные смотрели на меня, как на телевизор.

– Давайте поговорим гипотетически, – предложил я. – Во-первых, зачем вам вкладывать эти деньги в хедж-фонд? Существуют ведь более безопасные способы их вложить.

– Я думала, хедж-фонды и придуманы для безопасности. Думала, хеджирование как раз страхует риски. Ты вкладываешь таким образом, что в любом случае заработаешь, что бы ни случилось.

Мелкий квант фыркнул в свою чашку, ткнув локтем партнера, который в этот момент пытался подавить усмешку.

– Возможно, так и было в какой-то момент, – допустил я. – В какой-то момент в начале Нового времени. Но сейчас хедж-фонды уже давно занимаются тем, что помогают инвесторам, у которых много денег, – то есть так много, что они могут позволить себе чуть-чуть потерять, – заработать больше, чем им принесли бы другие формы инвестирования. Это если дело пойдет как надо. Здесь высокие риски и высокие вознаграждения, а реальное хеджирование, если присутствует, конечно, снижает их.

Шарлотт кивала с таким видом, будто все это было ей уже известно.

– И каждый менеджер в хедж-фонде принимает разные решения, которые составляют его торговую тайну.

– Верно.

– А вы работаете в «УотерПрайс», и вы хороши в том, чем занимаетесь.

– Да.

– Это по вас видно, – вмешалась Амелия Блэк.

– По вас тоже, – ответил я, слишком поздно осознавая, что это, наверное, можно было понять как «по вас видно, что вы хороши в том, чтобы свисать с дирижаблей нагишом». Это казалось неправильным, но ей, должно быть, уже говорили об этом и так, и эдак, так что сейчас она просто улыбнулась своей милой улыбкой.

Шарлотт метнула взгляд на Амелию, мол, не поощряй его.

– Так вот, – продолжила она, – если бы вы распоряжались деньгами ребят, что бы вы сделали?

– Опять же, чего они хотят? И почему вы хотите использовать их именно таким образом?

– Мы надеемся, что в конечном итоге эти деньги позволят нам защитить это здание от враждебного поглощения. А на это, как мы полагаем, четырех миллиардов долларов может не хватить.

– Чтобы выкупить это здание?

– Оно и так принадлежит нам. – Теперь и ей пришлось проявить снисходительность. – Но нам нужно не допустить, чтобы его выкупили, предложив столько, что большинство кооператива согласится на сделку.

– А-а, – протянул я. – Да, на это четырех миллиардов не хватит.

– Потому что у них намного больше?

– Да. Каждый день из рук в руки переходит по несколько триллионов. А может, и каждую секунду.

При этих словах все, кроме двух квантов, ахнули.

– Это фиктивные деньги, но все же, – добавил мелкий квант.

– Фиктивные деньги? – спросила у него Шарлотт.

– Вексели, – пояснил он. – Кредиты сверх фактических активов. Фьючерсы, деривативы и инструменты всех мастей. Множество векселей, которые предположительно должны конвертироваться в деньги, но это не сможет произойти, если все попытаются сделать это одновременно.

– Точно, – согласился я. – Так вы и есть те кванты, которые пропадали?

– Мы кодеры, – ответил мелкий.

– Мы кванты.

– Да ладно вам, – сказала Шарлотт.

– С возвращением, – добавил я.

– Итак, Франколино, – продолжила Шарлотт, – значит, вы говорите, что, как бы мы ни приумножили эти четыре миллиарда, всегда найдутся люди, у которых все равно будет больше?

– Да.

Она посмотрела на меня так, словно я был в этом виноват, но я предпочел расценить этот взгляд как насмешливый.

– И что бы вы посоветовали нам сделать? – спросила она.

– Вы могли бы сами купить кооператив. Выкупите его, приватизируйте, делайте что хотите. И если кто-то захочет купить ваше здание, просто пошлите их на хрен.

– Что ж, хорошо. Приятно думать, что есть возможность выбора. Антиобщественного приватизационного выбора. Еще есть варианты?

– Ну, – начал я, проникаясь интересом к поставленному вопросу, – вы можете сами основать хедж-фонд, набрать плеч и играть уже с сотнями миллиардов. И целенаправленно их вложить.

Шарлотт пристально посмотрела на меня, словно думала над какой-то загадкой.

– А вы как раз этим и занимаетесь.

– Да.

– Мне это нравится, – одобрила Амелия Блэк.

Шарлотт со значением покачала головой: хватит его поддерживать!

– Еще какие-нибудь способы предложить можете?

– Конечно, – ответил я. – Сейчас постоянно появляются новые инструменты. Недвижимость всегда пользуется популярностью, потому что она не может никуда испариться. Хотя в межприливье, наверное, может. Я сейчас сам над этим работаю. Наводнения «скейсшиллеровали» десятую часть всей недвижимости в мире до нуля, но мой индекс показывает, что она почти вернулась к нормальному уровню. Это выглядит очень ободряюще, и есть даже вероятность, что пузырь может лопнуть.

Шарлотт нахмурилась:

– А что нам делать в таком случае?

– Шортить.

– То есть?

– Ставить на то, что пузырь лопнет. Покупать такие инструменты, чтобы, когда он лопнул, вы остались в выигрыше. Тогда вы выиграете так много, что единственной вашей заботой будет, чтобы сама цивилизация не пала и остался кто-то, кто сможет вам заплатить.

– Цивилизация?

– Финансовая цивилизация.

– Это не одно и то же! – воскликнула она. – Я бы с радостью обрушила финансовую цивилизацию!

– Становитесь в очередь, – ответил я ей.

Мне понравился ее смех. Кванты тоже рассмеялись. И Амелия – тому, что рассмеялись остальные. У нее в самом деле была очень красивая улыбка.

– Расскажите мне, как это сделать, – попросила Шарлотт, ее глаза сияли от мысли об уничтожении цивилизации.

Должен признать, выглядело это забавно.

– Подумайте о простых людях, которые живут своими обычными жизнями. Им нужна стабильность. Им нужно то, что вы называете неликвидными активами, то есть жилье, работа, здоровье. Эти активы действительно неликвидны, люди вносят ряд платежей, чтобы они оставались неликвидными, – то есть оплачивают ипотеку, медицинскую страховку, взносы в пенсионный фонд, коммунальные расходы и все в этом роде. Каждый человек оплачивает их каждый месяц, и финансисты учитывают все эти устойчивые поступления. Они берут кредиты, основываясь на этой устойчивости, используя ее в качестве гарантии, а потом тратят взятые в кредит средства на ставки на рынках. Они берут плечи в сто раз бо́льшие, чем у них есть активов, которые складываются преимущественно из платежей, что переводят им люди. Долги тех людей – это просто их активы. У людей неликвидность, у финансистов ликвидность, и финансисты извлекают выгоду из спреда между двумя этими состояниями. Каждый спред – это возможность заработать еще больше.

Шарлотт сверлила меня взглядом, будто лазером.

– Вы знаете, что говорите с главным управляющим Союза домовладельцев?

– Так вот чем вы занимаетесь? – переспросил я, вдруг ощутив свое полное невежество.

Этот Союз был чем-то вроде «Фэнни Мэй»^[287] для квартиросъемщиков и других бедных людей, хотя его название, как по мне, было чересчур амбициозным. Какие-то его важные данные учитывались в ИМС как часть рейтинга потребительского доверия.

– Да, занимаюсь, – ответила Шарлотт. – Но вы продолжайте. О чем вы рассказывали?

– Ну, классический пример падения доверия – 2008 год. Тогда пузырь касался ипотек, которые взяли люди, пообещавшие их выплатить, но на самом деле неспособные это сделать. Когда объявили дефолт, все инвесторы ринулись к дверям. Все пытались одновременно что-то продать, но покупать никто не хотел. Те, кто шортил, сорвали куш, но все остальные конкретно разорились. Финансовые фирмы даже перестали проводить контрактные платежи, потому что не имели денег заплатить всем, кому были должны, тогда как существовала высокая вероятность, что той организации, которой требовалось заплатить, к следующей неделе уже не будет существовать, так зачем тратить деньги на них только потому, что подошел срок платежа? В тот момент никто вообще не знал, будет ли хоть какой-нибудь вексель чего-то стоить, и все рушилось в свободном падении, люди были напуганы.

– И что было дальше?

– Правительство вбухало денег, чтобы одни смогли выкупить других, а потом продолжало вбухивать, пока банки не ощутили достаточной безопасности, чтобы вернуться в бизнес в обычном режиме. Налогоплательщиков заставили полностью оплатить проигранные банками сделки – это было сделано потому, что верхушка Федрезерва и Казначейства была из «Голдман Сакс»^[288], а им инстинкт говорил, что надо защищать финансовую систему. Они национализировали «Дженерал моторс», автомобильную компанию, и управляли ею, пока она не встала на ноги и не вернула людям долг. Банки и крупные инвестиционные фирмы были просто спасены. И жизнь пошла дальше по-прежнему, до обвала 2061-го, когда случился Первый толчок.

– А тогда что случилось?

– Все повторилось снова. Точно как в 2008-м.

Шарлотт вскинула руки:

– Но почему? Почему, почему, почему?

– Не знаю. Потому что это сработало? Потому что им сошло с рук? В общем, с тех пор у них как бы есть план действий. Сценарий, который нужно проиграть. Что они и проделали после Второго толчка. А сейчас приближается круг номер четыре. Или какой он там по счету, если брать тюльпаноманию^[289] или Вавилон?

Шарлотт посмотрела на квантов:

– Это так?

Они кивнули.

– Так и было, – печально ответил высокий.

Шарлотт приложила ладонь ко лбу:

– Ладно, но что это означает? Ну, то есть что мы можем изменить?

Я поднял палец, наслаждаясь ощущением, какое мог бы испытывать одноглазый среди слепых:

– Вы можете проткнуть пузырь, чтоб он лопнул, намеренно, после того как обеспечите другую реакцию на обвал, который последует далее. – Я указал поднятым пальцем через плечо, где находился аптаун. – Если ликвидность зависит от стабильно поступающих платежей от простых людей, а это так и есть, то систему можно обрушить в любой момент – достаточно лишь, чтобы люди перестали платить. За ипотеку, за коммуналку, за медстраховку. Взять и перестать – всем в одночасье. Назвать это Одиозным днем невыплаченных долгов, или всеобщей финансовой забастовкой или заставить папу римского объявить Святой год – он может сделать это когда захочет.

– А у людей не возникнет из-за этого проблем? – осведомилась Амелия.

– Самих людей будет слишком много. Нельзя посадить всех. Поэтому, по сути, власть все равно останется за людьми. За ними все преимущества. И вы же председатель Союза домовладельцев, верно?

– Да.

– Так вот подумайте: что делают союзы?

Теперь Шарлотт улыбнулась мне, ее глаза просияли.

– Устраивают забастовки.

– Именно.

– Мне это нравится! – воскликнула Амелия. – Классный план.

– Может сработать, – подтвердил высокий квант и посмотрел на друга: – Что думаешь? Одобряешь?

– Да, черт возьми, – ответил мелкий. – Я бы их всех поубивал.

– И я! – поддержала Амелия.

Шарлотт рассмеялась. Затем подняла чашку и задержала передо мной, я поднял свою, и мы чокнулись. Обе чашки были уже пусты.

– Еще вина? – предложила она.

– Оно ужасное.

– Это значит «да»?

– Да.

Ж) Амелия

В начале 1904 года на Кони-Айленде три слона вырвались из своего загона и сбежали. И одному только богу известно, зачем! Одного нашли на следующий день на Статен-Айленде, из чего следует, что он переплыл Лоуэр-Бей, а это не менее трех миль. Знали ли мы до этого, что слоны умеютплавать? И знал ли об этом этот слон?

Остальных двух больше не видели. Приятно думать, что они скрылись в жидких лесах Лонг-Айленда и дожили там свои жизни, как толстокожие йети. Но слоны склонны держаться вместе, а значит, скорее вероятно, что те двое уплыли вместе с тем, которого нашли на Статен-Айленде. Это уже не так приятно – представлять, как они все вместе одухотворенно перебирали лапами по-собачьи, двигаясь сквозь ночь на запад, и самый слабый ушел вниз с дозвуковым криком, а за ним и следующий. И пропали в воде. И они знали, что судьба могла быть еще хуже. А выживший, наверное, выбрался на ночной пляж и, встав там, дрожал и дожидался восхода.

Амелия несколько дней толкалась по Нью-Йорку, слишком сердитая и отвлеченная, чтобы заниматься чем-либо другим. Поначалу ей нравился этот Франклин из Мета, симпатичный мужчина, но потом она решила, что он простофиля, и он перестал ей нравиться. Она встретилась с парой друзей и обсудила какие-то проекты со своими продюсерами, но ее ничего не привлекло, и все согласились с тем, что ей не стоит сейчас вести развлекательную передачу об искусственной миграции, когда главная ее мысль – переловить и пересажать за решетку всех членов Лиги защиты Антарктики.

– Амелия, прекращай это, – сказала Николь. – Если не можешь отделаться от этих чувств, то хотя бы перестань об этом говорить.

– Но мои зрители знают: я говорю то, что чувствую. Именно поэтому они смотрят мое шоу. А сейчас я переживаю посттравматический стресс.

– Я знаю. Значит, тебе нужно перестать это чувствовать.

– Но я чувствую то, что чувствую.

– Ладно, я поняла. Тогда давай сделаем так, чтобы ты почувствовала что-то другое.

И они пошли кататься на коньках. Полярный циклон уже неделю как прошел в регионе, но было по-прежнему холодно. Очень холодно – на Манхэттене холод ощущался гораздо сильнее, чем даже на антарктическом побережье, там, где ее медвежьи братья и сестры были так предательски убиты. Было так холодно, что Нью-Йоркская бухта полностью замерзла. Теперь люди ездили по каналам и по Гудзону в Хобокен на грузовиках, и даже до самого Веррацано-Нарроуса – благо морская поверхность замерзла на две мили. Время от времени лед на Гудзоне трескался, и огромные льдины вздымались и наклонялись набок, точь-в-точь как в ужасной Антарктике. Амелии никак не удавалось избавиться от стрессовых воспоминаний.

Каналы Нижнего Манхэттена затвердели настолько, что во льду почти не было трещин. Будто снова появились улицы, только теперь белые, скользкие и заметно более высокие, чем прежде, но тем не менее столь же пригодные для прогулок, что и раньше. Да, в этом городе никогда не было ничего простого; сейчас там, где оставалось какое-то оборудование или другой источник тепла, в подземных туннелях канализации или в трубопроводах, были теплые точки, отчего лед над ними истончался, а в некоторых местах таял полностью. Из этих прорубей за воздухом выпрыгивали тюлени, а еще бобры, ондатры и другие млекопитающие эстуария, которые дышали там, надеясь, что их тем временем не съедят хищники – люди или кто-нибудь еще. Мир – поистине ужасное место. Здесь часто приходилось вставать перед выбором: убить самому либо быть убитым. Или съесть кого-нибудь из своих соседей, а потом оказаться съеденным другими.

Николь вела себя странно, будто считала Амелию какой-то бомбой, готовой вот-вот взорваться. А парень, с которым Николь встречалась в Нью-Йорке, уехал из города или был слишком безрадостен, чем-то огорчен – а может, лишь делал такой вид, – и не стремился с ней увидеться. Так и оказалось, что делать реально нечего.

Вот они и надели коньки. Вообще это было весело. Амелия выросла в Сент-Поле, Миннесота, и научилась там кататься на льду, покрывавшему пруды и реки, поэтому могла справиться со здешними прорубями, а также кататься задом наперед, что доставляло ей удовольствие, и даже немного кружиться, хотя это уже было не так забавно, потому что напоминало о времени, когда мама заставляла ее проделывать это на соревнованиях. Мама хотела сделать из нее звезду, и Амелия теперь считала, что ей стоит быть за это благодарной, однако чувства благодарности она не испытывала. Тем не менее кататься на коньках ей нравилось.

Вот она и каталась с Николь вверх-вниз по Бродвею от Юнион-сквер до 34-й, ощущая, как легкие наполняет прохладный воздух, как покалывает нос и он немеет, и испытывая все другие прекрасные чувства пребывания под тусклым зимним небом, где солнце едва просматривается на южном горизонте, отбрасывая на север длинные тени зданий. Как будто их всех перенесли куда-то на ледяную планету, только здания остались теми же знакомыми домами, гастрономами и лодочными магазинами, где единственным отличием было то, что каналы стали твердыми и белесыми. Власти города даже вывели на улицы несколько настоящих автобусов – старых, но с новыми моторами. Благодаря чему виды на каньоны напоминали старые фотографии, только вместо такси были люди на коньках. Пешеходам же приходилось держаться поближе к зданиям, чтобы не оказаться сбитыми.

Амелия каталась быстро – быстрее, чем такси в старые времена, потому что могла уклоняться и просачиваться сквозь трафик, будто мотоциклистка. Николь за ней не поспевала. А если кто-то возникал у Амелии на пути, она кричала: «Бип-бип-бип!» – как такси – и проносилась в считаных дюймах от объекта.

Но затем она поняла, что развила такую высокую скорость, что нечаянно проехала мимо красной ленты, которой был закрыт перекресток Бродвея и 28-й. Лед под ней истончился, и она вспомнила своего отца, который учил, что по тонкому льду нужно ехать как можно быстрее, – но в этот момент он треснул. И мало того, что она мгновенно провалилась в студеную воду, так еще и осколок льда пришелся ей под ребро и выбил из нее дух, как только она ушла вниз. Шок от холода все равно заставил бы ее выпустить воздух из легких, но поскольку его там уже не было, она закашлялась, и в легкие попало немного воды, отчего она стала кашлять снова и захлебываться. Она тонула.

В панике она попыталась всплыть к поверхности, но врезалась в лед – между ней и воздухом было препятствие! Она сместилась под нетронутый лед! И теперь уж точно утонет! Мощный всплеск адреналина, разлившегося по ее телу, обратил кровь в пламя, и ей еще сильнее захотелось вдохнуть воздух. Она ударила лед локтем – со всех сил, но этого было явно недостаточно. Теперь перед глазами у нее были только серые и черные пятна. Она не знала, что предпринять дальше, куда ей плыть. Ударила лед затылком. Было больно, но больше ничего не произошло. Она была обречена.

Затем рядом раздался громкий треск, и ее чем-то вытащили наверх. Она повисла в воздухе, ее потащили куда-то в сторону, затем вокруг нее начали шумно возиться какие-то люди, – а сама она задыхалась, замерзала и кашляла, пока ее несли подальше от дыры во льду, очевидно, проломленной этими прохожими, чтобы ее достать. Они рассказали, что заметили ее подо льдом, разбили лед ногами и лыжными палками и вытащили ее. Какие хорошие люди! Но теперь она замерзала, и не на шутку, так что не могла ни дрожать, ни дышать. Она с шумом пыталась вдохнуть воздух в легкие, но удавалось лишь отхаркивать из них воду. Воздух словно застрял у нее в горле.

– Х-х-холодно! – наконец получилось у нее выдавить вместе с водой.

– Ну-ка несите ее сюда! – крикнул кто-то.

Пока все голосили наперебой, ее отнесли в здание – и она почувствовала, что стало теплее. Она очутилась вроде бы в туалете, нет, в какой-то раздевалке, возможно, это был спортзал или спа, и там с нее сняли одежду. Кто-то весьма весело заметил, что все это походило на одно из ее старых шоу и что не каждый день выпадает случай раздеть облачную звезду ради спасения ее жизни. Все, кроме Амелии, рассмеялись; она и сама присоединилась бы к ним, если бы могла, ведь в первую ее пару лет в облаке это действительно было главной особенностью ее шоу. И ей в самом деле вспоминались старые времена, а тем временем ее раздели и отнесли под горячий душ. Несколько человек зашли туда вместе с ней не раздеваясь, а просто намокая в одежде. Они держали ее и подбадривали, смеясь и оживленно переговариваясь, очевидно, наслаждаясь ее наготой, как она наслаждалась бы сама, если бы могла что-то чувствовать или о чем-то думать. Воду в душе включили еле теплой, чтобы ее капилляры не расширились и от сердца не отхлынула вся кровь, сказали они. Хорошая идея, но ей было не так тепло, как хотелось бы, к тому же теперь она стала дрожать сильнее, чем когда-либо. Николь стояла у двери в душ, оставаясь сухой, но и присматривая за Амелией, и, как та предполагала, снимая ее. Незнакомцы в этом отношении были более прямолинейны:

– Ладно, дорогая, вставай, пусть теплая вода попадет тебе на затылок.

– Кто-нибудь, найдите ей сухую одежду.

– И где мы ее найдем?

– Вот полотенце, она может вытереться и повязать его, пока не найдется каких-нибудь вещей.

– Уже чуть теплее, она приходит в себя. Только не слишком торопитесь, не убейте ее, как тех чилийских моряков.

Она действительно приходила в себя. Но было еще мучительно холодно, а на ее побелевшей коже проступили красные пятна, будто у лошадки – пегой или аппалузы. Наверное, это был не лучший ее вид, хотя, наверное, можно было подумать, что она только что испытала оргазм или вроде того. Но вода теперь становилась горячее, и она чувствовала себя все лучше. Ей сказали, что она пробыла подо льдом всего пару минут, зато сейчас уже было горячо. Прямо обжигающе горячо.

– Эй! – закричала она. – Ай! Горячо! Горячо!

Воду немного охладили, постепенно вернув Амелию к нормальной температуре, а потом вытерли и одели во что-то взятое на время или купленное в долг. Ее окружали очень дружелюбные люди.

– Вы все такие хорошие! – воскликнула Амелия. – Спасибо, что спасли мне жизнь! – И она разрыдалась.

– Давай мы отвезем тебя домой, – сказала Николь.

* * *

Оправившись после своего падения в канал, Амелия села на «Искусственную миграцию» и полетела из Нью-Йорка на северо-восточное побережье Гренландии. Там, на треугольном островке из холмов между фьордами Ньогалвфьердсфьорден (который до Первого толчка был ледником) и Захария Исстром (аналогично), стоял великолепный город Новый Копенгаген. Учитывая состояние старого, многие говорили, что этот город теперь следует называть просто Копенгагеном – ведь город был, по сути, перенесен. В самой Дании в ответ на такую дерзость лишь фыркали и уверяли, что с городом все нормально и он всегда был довольно влажным местом. С другой стороны, наличие другого Копенгагена на северо-востоке их старой колонии не вызывало особого неодобрения, и, по сути, два города были мало связаны между собой, а названия не играли большой роли. В Онтарио, например, тоже был Копенгаген.

В любом случае Амелия уже бывала в Новом Копенгагене и сейчас почувствовала приятный трепет, когда Франс провел «Искусственную миграцию» вдоль длинного ряда мачт на южной окраине города, где остров с севера рассекал короткий фьорд, придавая ему форму подковы. Причалы выступали в затянутый льдом фьорд, а за ними сразу начинался центр города. Здания здесь были преимущественно в гренландском стиле – крыши с крутыми скатами поверх раскрашенных яркими цветами кубов, освещенных уличными фонарями, отчего тьма северной зимы рассеивалась и становилось куда светлее, чем в любом помещении. Концертный зал на вершине подковы представлял собой огромный куб, вдохновленный похожим зданием в Рейкьявике, и служил известным центром новоарктического движения долгоиграющей оперной и инструментальной музыки. Некоторые из произведений, что игрались в этом зале, могли продолжаться всю зиму.

Когда дирижабль был пришвартован, Амелия добралась на автобусе до изголовья фьорда, где располагалась крупнейшая пешеходная зона. Ярко освещенные мостовые, очищенные от снега, были почти пусты, но, опять же, было слишком холодно, а те немногие, кто находился на улице, в основном спешили от одного здания к другому. Несмотря на потепление Арктики, в середине зимы здесь было по-прежнему холодно, еще и дул морской ветер, как в любом другом прибрежном городе. Этим он напоминал Амелии Бостон.

В пабе, который назывался «Балтика», было так тепло, что поднимался пар; посетители шумно наслаждалась пятничным вечером. Здесь собрались и местные друзья Амелии – ребята из Ассоциации миграции диких животных, которые пришли посочувствовать ей в связи с ее ужасным путешествием на юг, запить горе и обсудить новые планы. Некоторые из них помогали ей в Черчилле и были так же злы на тот страшный прием, что ее медведям оказали в Антарктиде.

Но один из них, Торвальд, не выразил такого сочувствия, как остальные:

– В Лигу защиты Антарктики входят почти все, кто там живет, а они куда хуже Защитников дикой природы. Они живут там просто потому, что хотят там находиться.

– Я знаю, – недовольно проговорила Амелия. – Ну и что? Антарктида большая, и если бы в одной-двух бухтах поселилось несколько медведей, что бы это изменило? Мишек вывезли бы обратно на север через пару сотен лет. Собрали бы, когда здесь снова стало бы достаточно холодно, и отправили бы домой. А там для них было просто убежище!

– Но мы же с ними не консультировались, – возразил Торвальд. – А они очень привязаны к своему видению Антарктиды. Последняя нетронутая территория – вот как они ее называют. Последняя чистая местность.

– Ненавижу это дерьмо, – сказала Амелия. – Это планета помесей. Никакой чистоты здесь быть не может. Единственное, что имеет значение, – это не допускать вымирания.

– Я-то с тобой согласен. Но они нет. Поэтому тебе нужно было больше, чем собрать вокруг себя людей вроде меня.

Он пристально смотрел на нее, и, несмотря на его упреки, Амелия поняла, что он пытался ее клеить. Это было отнюдь не ново, но в том расположении духа, в каком она была сейчас, вызывало у нее нечто среднее между успокоением и раздражением. Она могла поддаться его заигрываниям, однако она до сих пор чувствовала себя насквозь продрогшей – даже спустя несколько дней после того, как провалилась под лед. Но дело было не только в этом. Да и его манеры, а он вел себя грубо, желая затащить ее в постель, ей не нравились.

– Так что нам делать? – спросила она с вызовом. – Друзья в Нью-Йорке сказали, что я смогу перевезти туда еще медведей, если сохраню это в тайне.

В ответ на это все с сомнением покачали головами.

– Белых медведей отслеживают с помощью спутников, – сказал Торвальд. – И в Антарктиде за ними тоже следят. Нам ведь не нужно, чтобы их и дальше убивали.

– Может, с нашими противниками заключить сделку? – предложила Амелия.

Но остальные снова покачали головами.

– Они не пойдут на компромиссы, – ответил Торвальд. – Если бы это были люди, готовые к компромиссам, они бы там не жили.

Амелия вздохнула с мрачным видом.

– Может быть, нам стоит подыскать им новые места в районе Гренландии, – сказал Торвальд. – Где-то здесь должны быть новые бухты, где и медведи, и животные, которыми они будут питаться, смогли бы нормально жить.

– Здесь теперь слишком тепло, – возразила Амелия. – В этом все дело.

Торвальд пожал плечами.

– Если ты говоришь, что мировые температуры должны упасть, чтобы белые медведи выжили, то для этого нужно вывести из атмосферы примерно тысячу гигатонн углерода.

– А что? Разве это нереально?

– Если это наш главный проект, то да. Нужно всего-навсего изменить все.

– Ой, да ладно. Так уж все?

– Да. Конечно.

– Мне это не нравится. Это слишком. Но мы должны делать все, что в наших силах. Я хочу сказать, в этом же и есть суть искусственной миграции.

– Ну да. А на трудные времена нам нужен рефугиум^[290]. Но это все только временные решения. А ты же у нас королева временных решений.

– Временных решений?

– Ну а что это еще? Ведь в долгосрочной перспективе поможет только коррекция всей системы. А до тех пор будем прибегать к этим нашим решениям. Мы делаем все, что можем, раздавая милостыню от богатых. Пытаемся спасти мир их объедками.

Амелии это замечание показалось удручающим. Она выпила еще аквавита, зная, что это лишь расстроит ее еще сильнее, но что с того? Если она не в духе, то уже ничего не поможет. Ей было все равно, если она вела себя глупо. Сейчас ей хотелось быть глупой. Она уже совсем не думала о том, чтобы переспать с этим Торвальдом. Да, может, он и сам об этом никогда не задумывался. Он тоже пребывал в печали – если только это не было его нормальным состоянием. Он слишком правдив, и в нем чувствовался гнев, наверное, похожий на ее собственный, но другой. Ей же, чтобы со всем справиться, нужно было немного вымысла, и она думала, что другим тоже. Наверное. Точно она не знала, но явно видела, что ребята пускались в фантазии, когда находились рядом с ней, – это было заметно по блеску в их глазах. У себя в воображении они были с некой выдуманной Амелией – смесью ее образа из шоу и ее настоящей, – и она им подыгрывала, потому что так всегда становилось легче. Но это была не совсем она. Настоящая она очень, очень злилась.

– Но грубить нам сейчас не нужно, – строго проговорила она.

На что Торвальд лишь закатил глаза и осушил свой бокал.

* * *

Она была слишком обозлена, чтобы выйти в облако и обратиться к своим зрителям, и слишком обозлена, чтобы возвращаться домой. Все шло не так, и исправить положение выше ее сил. С тех пор как она впервые спасла выпавшего из гнезда птенца, когда работала в местном птичьем заповеднике, лишь бы уехать от матери – а тот заповедник весь кишел птицами, которых можно было спасти и пристроить в ту или иную ситуацию, – она работала с непринужденной мыслью, что будет заниматься этой работой всю жизнь и на более серьезном уровне. И долгое время она жила по такой своей программе. Но сейчас – нет. Сейчас она – королева временных решений.

Она приказала Франсу отвезти ее домой, обойдя вокруг света.

– Ты сказала «обойдя вокруг света»?

– Именно.

– До Нью-Йорка примерно пять тысяч километров на юго-запад. Чтобы обойти вокруг света, нужно пролететь над Северным полюсом, потом через Тихий океан, через Антарктиду и назад над обеими Америками. Приблизительное расстояние – девятнадцать тысяч километров. Приблизительное время перелета – двадцать два дня.

– Хорошо.

– Провизии на борту хватит приблизительно на восемь дней.

– Хорошо. Мне как раз нужно немного сбросить вес.

– Твой вес на данный момент на два килограмма меньше среднего за последние пять лет.

– Заткнись, – отрезала она.

– По моим расчетам, нехватка провизии будет более ощутима, чем при обычной диете.

Амелия вздохнула. Затем отошла в угол мостика и посмотрела на земной шар, подвешенный там на двух магнитах, и увидела, о чем говорил Франс. Возвращаться в Антарктиду ей тоже не хотелось.

– Ладно, пройди просто по большой спирали, не надо вокруг света. Отсюда на Камчатку, потом через Канаду и домой.

– Приблизительное время перелета – десять дней.

– Хорошо. Я хочу так.

– Ты будешь голодать.

– Заткнись и двигай уже!

– Спускаюсь к нижней зоне восходящего потока, чтобы ускорить наше возвращение.

– Ладно.

* * *

В первые темные дни этого зимнего путешествия она наслаждалась видами Северной Атлантики. Они долго пролетали над ярко освещенным городом на Шпицбергене, этим арктическим Сингапуром, светящимся, будто огромная новогодняя елка. Потом Норвежские Альпы – ряд острых белых и черных шипов, между которыми тянулись длинные плоские ледники. Потом Сибирь, которая тянулась долго, день за днем. Русские хоть и построили несколько крупных городов вдоль арктического побережья, бо́льшая часть тундры, над которой пролетала Амелия, оставалась пустой. Тундра, тайга и бореальный лес вдоль границы тайги – так называемый пьяный лес. Белые ледяные холмы, называемые буграми пучения, обезображивали тундру, будто нарывы. Эти массы чистого льда пробивались сквозь почву при каждом прохождении цикла замерзания и оттаивания – по сути, всплывали к поверхности. Когда бугры пучения таяли, то оставляли на вершинах низких холмов круглые пруды, и это было странное зрелище. При этом процессе в атмосферу выпускалось невероятное количество метана.

В тундре часто можно было увидеть в виде скоплений черных точек стада воссозданных мамонтов. Даже если считать их псевдомамонтами, они все равно очень впечатляют. Будто черные муравьи, карабкающиеся по земле, они достигают численностью нескольких тысяч, а то и миллионов. В чем-то это хорошо, а в чем-то не очень. Динамика популяций, опять же. Если бы эта динамика была единственным весомым фактором, то они со временем бы как-нибудь да прижились. А так эти мамонты могли вновь плохо закончить. Но по крайней мере удалось остановить добычу слоновой кости, из-за которой истребляли слонов.

И действительно, думала Амелия, смотря вниз, мир выглядел неплохо, несмотря ни на что. Возможно, так казалось потому, что они летели в темноте. Возможно, потому что теплый климат шел побережью Северного Ледовитого океана на пользу. Если получится так или иначе вернуть холода, эта местность, возможно, изменится в худшую сторону. Трудно сказать наверняка.

Так Амелия проводила эти дни, глядя на пейзажи и пытаясь все обдумать. И казалось, все сильнее запутывалась. Так случалось всегда, когда она пыталась думать, поэтому она думать не любила. Она считала, что рядом есть люди, у которых продумывание различных вопросов получается лучше, хотя иногда и сомневалась в этом. Но в любом случае – находились рядом такие люди или нет – их существование ей не помогало. Все, что они могли сейчас предпринять в этом мире, имело вторичные и третичные эффекты. Одно шло вразрез с другим. Они управляли не столько ткацким станком, сколько вальцами. Почему ее учителя сказали ей, что экология – это ткацкий станок, когда на самом деле это ходячая катастрофа?

Она покопалась у себя в браслете и нашла запись своего консультанта, студента Висконсинского университета, теоретика эволюции и экологии по имени Лакки Джефф, чей голос даже сейчас способен ее успокоить. Более того, эта его способность оказывалась настолько сильна, что она просыпала бо́льшую часть его нотаций. Но сейчас именно это и было ей нужно – его спокойствие. Он ей нравился, а она нравилась ему. И еще он любил, чтобы все было просто.

– Нам нравится, чтобы все было просто, – произнес он в самом начале лекции, которую она выбрала, и Амелия улыбнулась. – В действительности все сложно, и мы не всегда можем с этим справиться. Как правило, нам хочется, чтобы существовал какой-то главный принцип. Поппер^[291] называл это монокаузотаксофилией, то есть любовью к единственным причинам, объясняющим все и вся. Иногда и правда было бы здорово иметь такое единое правило. Вот люди их и выдумывают, наделяют их силой, как раньше наделяли властью королей или богов. Сейчас, может быть, считается, что чем больше, тем лучше. Что именно это правило в основе экономической теории и на практике оно приводит к получению прибыли. Это одно правило. И из него следует, что каждый может максимизировать свою собственную ценность. На практике же это приводит нас к массовому вымиранию. И если слишком упорствовать в этом направлении, то можно разрушить все. Тогда какой главный принцип лучше, если нам нельзя, чтобы таковой у нас был? Тут есть несколько вариантов. Если помнить, что величайшее число – это сто процентов и оно включает в себя все, то тогда принцип работает. Это также подразумевает создание чего-то наподобие климаксного леса. А в философии и политической экономии это целое дело. Здесь существует несколько неудачных интерпретаций, но это со всеми правилами так. Они работают только в грубом приближении. Но одно такое правило мне нравится больше, и оно появилось как раз здесь, в Висконсине. Это одно из высказываний Альдо Леопольда^[292], и его иногда называют леопольдианской земельной этикой. «Хорошо то, что хорошо для земли». Чтобы его понять, нужно немного пораскинуть мозгами. Нужно получить последствия, но это со всеми главными принципами так. Что значит «заботиться о земле»? Заниматься сельским хозяйством, животноводством, городским проектированием. Всячески ее использовать. То есть это может быть способ объединить свои усилия. И вместо того чтобы работать ради получения прибыли, делать все, что будет полезно для земли. И надеяться создать таким образом лучшие условия для следующих поколений.

Амелия размышляла, может ли хоть что-то из этого быть правдой и может ли пригодиться ей здесь. А внизу, под ее дирижаблем, тянулась Камчатка. Темная земля, усеянная заснеженными вулканами, хотя некоторые были и черными, потому что их склоны такие горячие, что снег на них полностью растаял. Странно видеть здесь такую горячую поверхность! Ниже, вокруг вулканов, росли густые леса, тоже засыпанные снегом. Ютились там и несколько городов, разбросанных, будто гигантские навигационные маяки, а экокоридоры, которые с таким трудом выстраивали в Северной Америке, здесь считались в порядке вещей. Почему Камчатка мало заселена? Или у русских лучше получалось устроение экокоридоров? Она ведь считала русских безумными расхитителями собственной страны. Но, возможно, такими были китайцы. Те-то уж точно губили свои земли. Их принцип, наверное, противоположен правилу Леопольда и звучит так: «Хорошо то, что хорошо для людей». Может быть, именно это люди имели в виду, когда говорили о величайшем благе для величайшего числа – то есть числа людей? И то, что Леопольд говорил насчет заботы о земле, означало заботу о людях в долгосрочной перспективе? Камчатка… Величественная, удивительная… инопланетная… словно другой мир – каково сейчас было этим землям? Амелия не имела ни малейшего понятия.

Далее летели над Алеутами, затем над Канадой, где в небесах вокруг появлялось все больше и больше других судов. Над Сибирью тоже они летали – гигантские автоматические грузовые дирижабли, но в середине зимы их было мало из-за темноты, все стремились на юг. Сейчас она видела все возможные виды воздушных судов, которые освещали небо, будто фонари. Была здесь и группа небесных деревень, которые парили в семи тысячах футов над землей – на той высоте, что обычно оставляли для них свободной. Амелия любила небесные деревни. Они представляли собой круглые либо многоугольные скопления воздушных шаров, а нередко единое кольцо, скомпонованное так, чтобы было похоже на круг из старинных шаров. Эти шары держали в воздухе платформы, на которых строились целые деревни, а в некоторых случаях даже города в несколько тысяч человек. Всего от тридцати до пятидесяти шаров либо блоков единого шара, и еще были версии поменьше, предназначенные для отдыха, на двадцати одном шаре – как в детской книжке «Двадцать один воздушный шар». Об этих деревнях отзывались очень восторженно, и Амелия всегда посещала их с удовольствием. На них располагались фермы, а некоторые имели столько площади, что были почти самодостаточными, как корабли-города, странствующие по океанам, и поэтому крайне редко опускались на землю.

Амелия летела на высоте около десяти тысяч футов, и небесные деревни, которые она видела под собой, походили на икебаны или клуазоне^[293]. Канадцы особенно любили на них летать или там жить. Ее облачное шоу, как ей сказали, пользовалось популярностью во многих из них, хотя небольшое исследование показало, что эта популярность имела вульгарный оттенок и обеспечивалась молодыми ребятами, которые любили посмеяться. Ну и ладно. Зрители есть зрители.

Стало заметно, что люди уже начинали интересоваться, почему она не делает новых трансляций. Николь твердила ей об этом каждый день. Люди знали, что она летает, но не делает передач. Пошли слухи, что она в депрессии после гибели белых медведей. Да, и что с того? Это же правда. Более-менее правда. Она не знала, как охарактеризовать то, что она чувствовала. Это было для нее ново – и неприятно. Может, и правда эмоциональная травма. Она не знала. Может, это ощущение оцепенения и было вызвано эмоциональной травмой. Но она поняла, что всегда была в некотором оцепенении. Слегка отстраненной, словно находилась где-то в другом месте. Она ненавидела свое детство: в детстве она стремилась уйти от ненавистного окружения, уходила, чтобы побыть в одиночестве всякий раз, когда выпадала такая возможность. Поскольку это вроде бы помогало, у нее и возникла некая отстраненность. Словно все, что происходило с ней или перед ней, происходило с разницей в несколько мгновений. Всегда ли у нее была эта травма? И если да, то что ее причинило?

Она не знала. Можно было обвинять ее мать, но, опять же, та была не настолько плохой. Обычная мать, которая жаждала звездной карьеры для дочери, но почему тогда Амелии было от этого так дурно? Что с ней было не так, отчего ей хотелось от всех убежать? Может, мир накрылся крышкой, а люди это видели, но ничего не предпринимали, им было на это наплевать? Или дело в ней, с чем-то у нее внутри?

Она в очередной раз немного отстранилась от того, что видела перед собой, – но одна из небесных деревень накренилась вбок и, медленно вращаясь, стала снижаться.

– Франс, а что с той деревней?

– Не знаю.

– Посмотри на ее шары! Они лопнули?

Амелия приняла управление и устремилась к терпящему бедствие судну.

– А ну гони туда, на полной скорости! – закричала она.

– Гоню.

Амелия стала направлять дирижабль, а Франс обеспечивал скорость и пытался установить контакт с деревней, от которой исходил сигнал бедствия. Половина ее шаров лопнула разом, и от резкого наклона все, что было на борту, скатилось в хаос. Деревня быстро падала – пусть не так быстро, как падал бы холодильник, а с некоторой плавучестью. С усилием отрываясь от наклонившихся стен своих строений, жители деревни пытались взять ситуацию под контроль, но это им явно не удавалось. Дело казалось безнадежным.

После недавнего приключения, когда «Искусственная миграция» летала в вертикальном положении с медведями на борту, Амелии было легко представить, что такое хаос.

– Снижайся к нему, – приказала она Франсу. – Выпускай гелий. Давай же, ну. Гони!

– При нашей текущей скорости мы пересечемся с ними, когда они будут приблизительно в тысяче футов над поверхностью.

– Хорошо. А как нам подцепить их с той стороны, где у них лопнули шары?

– Это может быть осуществлено с помощью нашего захватного крюка.

– Хорошо. Давай. Только быстрее.

– Состыковавшись с ними, мы предположительно сумеем восстановить плавучесть.

– А разве у нас нет запасов гелия в хранилище?

– Есть…

– Тогда быстрее давай! Давай!

Она связалась с деревней и рассказала о своем плане. Те были счастливы это услышать.

«Искусственная миграция» неслась к падающей деревне гораздо медленнее, чем хотелось бы Амелии, – ей даже казалось, будто они двигаются, словно в замедленной съемке. На самом же деле они, по словам Франса, летели быстро. Так быстро, насколько это возможно.

– Не забывай снимать свои приключения, – добавил Франс в какой-то момент.

– К черту съемку! – прокричала она в ответ. – Ненавижу ее! Не смей говорить мне то, что тебя заставляют говорить мои продюсеры!

– В таком случае я не очень понимаю, что мне говорить.

– Тогда просто молчи! Ну правда, Франс. Так ты только напоминаешь мне, что ты программа. Это очень расстраивает. Я говорю, к черту все это дерьмо, я это ненавижу. А ты отвечаешь мне так, будто ничем не отличаешься от других.

Франс молчал.

Когда они оказались над самой падающей деревней и опустили к ее краю веревку с крюком, люди в деревне выбрались на ее сильно накренившуюся платформу, все связанные вместе, будто скалолазы, чтобы поймать крюк «Искусственной миграции» и подцепить его к краю поверхности своей деревни, где-то посередине дуги, где недоставало шаров. Их маневрирование было таким удивительным, что Амелии захотелось включить камеры. И она их включила.

– Привет, народ, – проговорила она в облако, – это Амелия, снова на связи. Посмотрите, что делают эти ребята, чтобы спасти свою небесную деревню. Это поразительно! Надеюсь, они надежно застрахованы, ведь они просто так там висят. Вот, смотрите, поймали. Ага, а сейчас они собираются прицепить наш крюк к своей поверхности, и мы, насколько получится, подтянем их вверх. Франс, покажи-ка нам лучшую подъемную силу, какую сможешь.

– Выпускаю запас гелия.

– И хватит уже дуться. Народ, Франс сейчас немного раздражен, но я тут не виновата. Виноваты наши продюсеры – манипуляторы до мозга костей, ну не придурки ли?. И ты в том числе, Николь. Но давайте лучше сосредоточимся на героизме этих ребят, которые переживают беду. Похоже, нам хватит силы, чтобы поднять ту сторону деревни, где лопнули шары. Я слышала, кто-то из них говорил, что через ту часть дуги вроде бы пролетел метеорит. Но сейчас мы видим, они почти выровнялись. Мы посадим их… Где мы их посадим, Франс? Где тут рядом хороший аэродром, куда их можно посадить?

– В Калгари.

– Мы посадим их в Калгари, ребята. Смотрите, как им приходится выкручиваться с теми шарами, что у них еще остались. Юху! Наверняка в домах у них сейчас все вверх дном. Уж я-то хорошо себе представляю, каково им, после того как мы летали вертикально в том месяце. Такое никому не понравится. Это напоминает мне ситуацию, в которой мы все в большей или в меньшей степени находимся… Друзья, вам всем стоит вступить в Союз домовладельцев, прямо сегодня. Найдите его, разузнайте условия приема и вступайте. Потому что нам нужно держаться вместе, народ. Мы – как эта несчастная деревня! Мы совсем не в порядке. Дали крен и теперь падаем. Вот-вот потерпим крушение. Поэтому нам нужно состыковаться и подхватить друг друга, чтобы выбраться из этого бедствия. Вытащить себя за шнурки. Поставь это сообщение на повтор, Николь, и, может быть, я тебя прощу. Ладно, а сейчас смотрите, как мы мягко сядем. Франс, садись мягко. Тогда я и тебя прощу.

– Сажусь мягко, – пообещал Франс.

– Пусть буйным цветом пышет сад, – пропела Амелия последнюю строку заглавной темы своего шоу, взятую из стихотворения Фредерика Тёрнера^[294].

Ладно: допустим, дело сделано. Это, очевидно, так и есть. Допустим, им пришлось изменить одно свое важное правило, чтобы оно сработало, – ну да, так и есть. Ладно. Она тоже собиралась изменить важное правило. Она собиралась изменить все. И если для этого было нужно бороться, она была готова. Она по-прежнему хотела спасти того птенца, чтобы он снова смог летать.

3) Инспектор Джен

Сэмюэл Беккет впервые пришел на бейсбол на «Стадион Ши», где играли два матча подряд, и его друг Дик Сивер все ему объяснял. В середине второй игры Сивер спросил Беккета, не желает ли тот уйти.

Беккет: А игра тогда закончится?

Сивер: Нет.

Беккет: Мы же не хотим уйти, пока она не закончилась.

Инспектор Джен и сержант Олмстид отправились поговорить с группой анализа данных Общества взаимопомощи Нижнего Манхэттена. Это были хитроумные детективы, которым всегда удавалось шерстить стеллажи и облака куда эффективнее, чем представителям городских и федеральных властей. Их офис, ветхий и захудалый на вид, располагался на Западной 34-й, 454, совсем чуть-чуть севернее межприливья, в старом здании из бурого песчаника, таком же, как все соседние, большинство из которых было выдолблено и превращено в ширмы для небоскребов вдесятеро выше их. По этой причине – вдобавок к тому, что это вообще был довольно необычный район, – казалось, будто в старую кирпичную плоть вонзились чужеродные металлические когти.

В этом смешении старого и нового здание из песчаника, известное как Волчье логово, было легко пропустить, но тем не менее оно служило одним из важных узлов мегаполиса, поскольку в нем располагалось большинство шпионов Овна. Джен прошла мимо поста охраны вслед за Олмстидом с унылым чувством, что сопровождало ее всякий раз при входе в этот бастион больших данных. Для нее анализ данных был уродливым соединением строгой науки и фантазий Кафки. Он либо доказывал, что небо голубое, либо отстаивал истинность какого-нибудь глубокого заблуждения или, если точнее, чего-то решительно нелогичного, по мнению Джен Октавиасдоттир. И еще Джен полностью полагалась на интуицию, а анализ данных отказывал интуиции в существовании. Это был инструмент, которому были нипочем и она сама, и материал, над которым она работала. Тем не менее он часто оказывался полезным – по крайней мере, полезным для Олмстида. А Олмстид был полезен для нее.

Они совещались кое с кем из постоянных партнеров Шона. Данные о температуре поверхности реки, находившиеся в общем доступе, показывали, что область над станцией метро «Сайпресс-авеню» нагрелась непосредственно перед похищением двух кодеров из Мета. Ладно, пока неплохо: небо голубое.

Сам контейнер отследить было сложнее, но здесь-то и проявляли себя Волки: у них имелся огромный кэш данных из Китая, по сути, всех, что китайское правительство сохраняло о своих гражданах на протяжении XXI века; все эти данные были похищены во время нашумевшего контрпереворота, ставшего впоследствии основой для сюжета великой оперы Чанга «Обезьяна кусает дракона». В этом китайском архиве группа Овна и сумела выяснить происхождение того самого контейнера, в котором держали Матта и Джеффа. Он был построен, как и почти все контейнеры на планете, в Китае. Около 120 лет назад. Затем он обычным образом путешествовал по океану до конца 2090-х, когда дизельные корабли окончательно были вытеснены контейнеровозами. К тому времени за стандарт приняли комбинированные контейнеры меньших размеров, а старые стальные вышли из применения и были превращены в жилища и различные хранилища на суше. Этот конкретно скрылся от систем отслеживания, и невозможно было выяснить, где он находился последние полстолетия. Но вероятнее всего, так и лежал на затопленной парковке в Южном Бронксе, возле станции метро «Сайпресс».

Система наблюдения ФБР, также каким-то образом оказавшаяся в доступе у этих ребят, показала, что за две недели до похищения Генри Винсон несколько раз встречался с двумя людьми, связанными с «Пинчер Пинкертон», где-то на причале, в клетке Фарадея, поэтому их разговоры не записывались. Здесь же, как выразились аналитики, начинался осьминожий сад. Когда Винсон встречался с людьми из «Пинчер», система ФБР обнаружила, что за ними наблюдал кто-то еще, и этот наблюдатель, судя по всему, установил записывающее устройство внутри клетки Фарадея на том причале и, вероятно, успешно записал беседу. Но кто это был, ФБР определить не могло.

У «Пинчер Пинкертон», похоже, не было официального офиса. Деньги они хранили на Большом Каймане, а название лишь время от времени всплывало в облаке. Криптографы Овна выкрали годом ранее у них несколько ключей, но в «Пинчер» это заметили и продолжили заниматься своими делами. Сведения, добытые аналитиками, не выявили ничего такого, что касалось бы похищения Розена и Маттшопфа, зато обнаружились свидетельства о контактах с другой присоской на той же ноге осьминога – группой, обвиненной в трех корпоративных убийствах. Вот за что ФБР поставило всей «ноге» низший балл и включило их в десятку худших. Наемное убийство – проще некуда. Имена Розена и Маттшопфа могли также присутствовать где-то в этих данных, но если им дали там кодовые имена, то их было не найти, и это объясняло бы, почему они не фигурировали ни в одном из списков. При этом у аналитиков не имелось достаточно улик, чтобы убедить городские власти обратиться во Всемирную торговую организацию за ордером на обыск файлов «Пинчер», хранящихся в облаке.

– Черт, – выругалась Джен. – Но я хочу их потрясти.

Тем не менее офис Винсона ФБР раскололо довольно легко. Там оказались сведения о найме Розена и Маттшопфа и о контакте с «Пинчер» для консультирования по вопросам личной безопасности. Впрочем, эта информация могла находиться и в распоряжении властей. Аналитики Овна также выдернули несколько алгоритмов ныряния в скрытые пулы из самих же скрытых пулов; их создание Джефф Розен приписывал себе, и они были связаны с другими алгоритмами, которые он обнаружил в скрытых пулах. Он действительно добавил скрытый канал в пул, соединенный с Чикагской товарной биржей. Вместе эти факты, может быть, смогли бы составить достаточное основание для выдачи Комиссии ордера на обыск файлов Винсона.

Джен обдумала свои возможные действия, прогнав различные сценарии перед Олмстидом, который послужил ей маркерной доской в отсутствие настоящей. Если бы они получили ордер и воспользовались им, то могли бы найти доказательство того, что Винсон нанял «Пинчер», чтобы упрятать своего двоюродного брата и его напарника. Если Джефф увидел только верхушку айсберга в нелегальной манипуляции рынком, то изолирование его вместе с напарником могло уберечь Винсона от нескольких лет тюрьмы или как минимум от определенных неприятностей.

– Почему он их просто не убил? – спросил Олмстид.

– Ну, знаешь, он не хотел огласки, не более того. Хоть они родственники и все такое.

Олмстид неопределенно кивнул.

– Что-то у вас не очень вяжется.

– Зато с ордером мы бы выяснили, что они там делали.

– Думаете?

– Ну, может, и нет. Но мы можем их так запугать, что они выкинут какую-нибудь глупость.

– Вот любите вы это, – заметил Олмстид, нервно барабаня пальцами по столу. Джазовые мотивы, которые он выстукивал ногтями, выдавали его растерянность. – Всегда думаете, будто можете их запугать, выгнать из укрытия.

– Именно. Они почти всегда творят какие-нибудь темные делишки. Считают себя великими умами, наворачивают круги вокруг Комиссии, но один визит инспектора полиции с ордером – и они накладывают в штаны.

– Они оценивают влияние своих действий и стремятся его уменьшить.

– Именно. Виноватый бежит туда, где его ищут. И бывает, мы целые дела выстраиваем на том, что они выкидывают что-нибудь глупое.

– Подменяя доказательность.

– Именно!

– Но, знаете ли, иногда они понимают, в чем штука, и занимают оборону, а вы уже успеваете раскрыть свои карты. И такое часто случалось. Прием этот уже далеко не новый. Скорее даже старый и затасканный, я бы сказал.

Джен вздохнула:

– Прошу тебя, парень. Я все равно хочу попробовать. Потому что мне нравится выводить людей из себя. Потому что, когда ты не всебе, логика начинает подводить.

– Вы имеете в виду их или себя? Ладно, простите. Посмотрим еще, дадут ли нам ордер. Я уже вижу, как вам этого хочется.

– Читаешь мысли.

* * *

Они взяли ордер через панель управления Комиссии. Олмстид позвонил лейтенанту Клэр, чтобы та их подбросила, и уже скоро лейтенант прибыла на Причал 76 рядом с центром Явица на маленькой моторке в сопровождении группы самых прожженных криминалистов из департамента, одетых в гражданское. Оттуда они направились на север, к причалу Клойстер, где привязали моторку и поднялись по лестнице на большую площадь.

Само пространство здесь отличалось: все было больше, выше, шире. Прохожие проводили их взглядами: трое офицеров в форме и с ними кучка гражданских – настоящий рейд! Прямо как полиция нравов! И в испуганных взглядах людей четко отразилось, что этот приличный, даже солидный район на самом деле был звеном в длинной цепи преступности и афер. У Джен было даже радостно на душе, когда она целенаправленно шагала по этой площади, словно устроив себе маленький парад.

Затем они вошли в самую широкую высотку и сверкнули охране удостоверениями.

– Мы пришли поговорить с Генри Винсоном из «Олбан Олбани», – заявила при этом Джен.

– У вас назначена встреча? – спросили те.

– У нас ордер.

Джен энергично жевала, чтобы не заложило уши при подъеме на пятидесятый этаж. С Олмстидом, Клэр и командой криминалистов они вышли из лифта и направились к стойке «Олбан Олбани», где их ожидали несколько сотрудников.

– Я хочу поговорить с Генри Винсоном, – сказала Джен и предъявила ордер.

Один из секретарей указал на телефон, и Джен одобрила:

– Да, звоните.

Мужчина набрал Винсона и сказал, что к нему явилась сотрудница полиции.

– Впустите ее, – ответил тот.

* * *

– Войдите, – пригласил Генри Винсон, стоящий в середине просторного помещения, со всех сторон окруженного панорамными окнами. Пять футов шесть дюймов^[295], англо-американец, редеющие светлые волосы, на вид моложе своего возраста, а ему, как знала Джен, было пятьдесят три. Маленький рот, сжатые губы, тонкая кожа, очень ухожен, элегантно одет. Как актер, играющий руководителя фирмы, но это, по мнению Джен, можно было сказать почти обо всех руководителях.

– Чем могу помочь? – проговорил он.

– Мне необходимо задать вам несколько вопросов о вашем двоюродном брате Джеффе Розене, – сказала Джен. – Его и еще одного человека недавно похитили и удерживали против их воли. Городские системы наблюдения показывают нам, что вы провели несколько консультаций с организацией, обеспечивающей вашу безопасность, «Пинчер Пинкертон», в то время, когда они были похищены. А Розен со своим напарником работали на вас дважды в течение последних десяти лет. Поэтому нам интересно, сможете ли вы нам рассказать, когда видели их в последний раз.

– Я очень удивлен этим новостям, – ответил Винсон с оскорбленным видом. – Мне об этом ничего не известно. У нас здесь инвестиционная фирма с хорошей репутацией в Комиссии и в городе. Мы никогда не стали бы участвовать в незаконной деятельности.

– Разумеется, – согласилась инспектор Джен. – Именно поэтому полученные данные и вызывают такую тревогу. Возможно, в «Пинчер» проникли мошенники, которые занимаются подобным без вашего ведома, считая, что вы могли бы такое одобрить.

– Сомневаюсь.

– Когда вы в последний раз видели своего двоюродного брата, Джеффа Розена?

Винсон выглядел раздраженным.

– Я с ним не поддерживаю связь.

– Когда видели его в последний раз?

– Не знаю. Несколько лет назад.

– Когда в последний раз с ним контактировали?

– Тогда же. Как я уже сказал, мы не поддерживали связь. Его мать и мой отец уже много лет как умерли. Мы и в детстве виделись только по праздникам. То есть я понимаю, о ком вы спрашиваете, но, за исключением названного, между нами не было никаких связей.

– Но он работал в вашей компании.

– Правда?

– Вы не знали, что он работал в вашей компании? Она настолько большая?

– Достаточно большая, – ответил он. – Компьютерный отдел сам занимается своими кадрами. Они могли нанять его, не ставя меня в известность.

– Значит, вы не знаете и почему его освободили от должности.

– Нет.

– Но вы, похоже, знаете, что он занимался компьютерами.

– Да, знал.

– А знали, что он работал над кодами высокочастотной торговли?

– Нет, этого я не знал.

– А ваша фирма занимается высокочастотной торговлей?

– Конечно. Как и все инвестиционные фирмы.

Джен сделала паузу, чтобы особо подчеркнуть последнее замечание.

– Неправда, – указала она. – Ваша занимается, но этого не скажешь обо всех остальных. Это узкая специализация.

– Ну да, специализация, – согласился Винсон, снова выдав свое раздражение. – Всем нужно так или иначе с ней считаться.

– Значит, ваша фирма этим занимается.

– Да, как я и сказал.

– А ваш брат работал над вашими системами и мог оказаться свидетелем незаконной деятельности.

– Это невозможно, потому что мы торгуем в рамках правил, установленных Комиссией. И как я сказал, я сам не контактировал с ним более десяти лет.

– Можете вспомнить последний раз, когда с ним общались?

– Нет. Наверняка это было что-то малозначительное. Может быть, когда умерла его мать.

– Это было малозначительно?

– С точки зрения работы. Ладно, мне нечего к этому добавить. Вы закончили?

– Нет, – ответила Джен. – Моя группа пришла обыскать ваши записи, а все, что ваши люди отправят в облако, с этого момента подлежит пресечению.

– Нет. Не думаю. Я думаю, что вы закончили.

– Что вы имеете в виду?

В помещение вошла большая группа людей в форме охраны, и Винсон дал им знак.

– Я ответил на ваши вопросы из вежливости, но не позволю вам нарушать мою конфиденциальность. Я полагаю, ваш ордер вообще недействителен. Охрана проведет вас наружу, поэтому я прошу вас оказать этим людям содействие и уйти прямо сейчас.

– Да вы шутите, – изумилась Джен.

– Вовсе нет. Уходите сейчас же, пожалуйста. Охрана вас проведет.

Джен задумалась.

– Все, что сейчас происходит, записывается.

– Конечно. Если до этого дойдет, мы с вами встретимся в суде. А пока я прошу вас подчиниться правилам безопасности нашего здания.

Джен взглянула на лейтенанта Клэр, и та пожала плечами: ничего не поделаешь.

– Мы уходим против своей воли, – заявила Джен, – и все это будет записано. Но мы не прощаемся.

И она вышла из помещения, ее люди следом, а за ними охрана здания. В лифте стало тесно.

Когда двери лифта разъехались, полицейские пересекли большую площадь и спустились по широким ступеням на пристань.

Когда они вновь оказались в лодке, Джен выругалась:

– Вот говнюки!

– Я разбросала поденок по всему зданию, – сообщила Клэр. – Может, у некоторых из них получится спрятаться и что-нибудь услышать.

Олмстид был все еще красный от негодования – как бульдог, у которого вырвали кость прямо из зубов.

– Хорошая работа, – Джен похвалила Клэр. – Будем надеяться, что это к лучшему. Продолжайте наблюдать за всеми, кто был в здании, и за их действиями в облаке, тогда мы и увидим, не спугнули ли мы кого-нибудь. В самом крайнем случае мы накажем их уже за это насильственное вытеснение.

– Надеюсь.

И Клэр, и Олмстид разозлились не на шутку. Джен пыталась прикинуть, было ли это единственным благом от их визита или они извлекли еще что-то полезное. Они были молоды и рвались взяться за это дело.

Часть шестая Искусственная миграция

А) Гражданин

Канализационная система Нью-Йорка начинается с шестидюймовых труб, выходящих из зданий. Они соединяются с уличными сетями, которые в диаметре имеют уже двенадцать дюймов и входят в коллекторы диаметром пять футов, а то и больше. Всего в городе семнадцать площадей водосбора, причем канализация проложена по старым водоразделам гавани до установленных на берегах очистных сооружений.

Входной канал, врезающийся в 74-ю улицу с Ист-Ривер, назывался Лесопильный ручей.

Когда происходят перемены, это чувствуется в воздухе.

Дэвид Уожнароуикс

Закрыть конюшню после того, как лошади сбежали, – конечно, так люди и поступают. В данном случае лошади оказались с четырьмя всадниками Апокалипсиса, традиционно именуемыми Завоеватель, Война, Голод и Смерть. Поэтому закрытие конюшни получилось особенно знаменательным.

Хотя естественно, даже эта инстинктивная и бесполезная реакция оспаривалась и, как отмечали многие, наступила слишком поздно. Когда мир объят пламенем, указывали многие, почему бы просто не дать ему плыть по течению, а самим встать на гребень волны, насладиться последним расцветом цивилизации и перестать даже пытаться все исправить? Это называлось адаптацией и служило популярной философской позицией среди определенных граждан облака, либертарианцев и различных академиков, преимущественно молодых и бездетных либо каким-то образом ощущающих отсутствие личных интересов. Поэтому они выглядели крутыми и часто получали работу от интеллектуалов со схожими взглядами. Это очень выгодный цинизм, когда можно вести себя так, будто все по-прежнему хорошо, весело и вообще теперь это считается нормальным. Когда ряд ученых указал, что на самом деле бесконтрольный парниковый эффект мог привести к весьма примечательным последствиям вроде тех, что несколько миллиардов лет назад имели место на Венере, а значит, эти выпущенные четыре всадника могут захлестнуть и истребить бо́льшую часть биосферы, то есть вызвать массовое вымирание, которое среди прочих видов способно затронуть и несведущих homo sapiens, то эти замечания в основном вызывали насмешки у тех, кто был слишком продвинут, чтобы думать, будто сверхуверенность могла касаться и их, таких обо всем осведомленных реалистов, какими они себя представляли. Людям нравилось быть крутыми.

Потом наступила продовольственная паника 2074 года, в результате чего скачки цен, накопительство, голод, смерть повсюду. Это дало всем – на этот раз действительно всем – внезапное осознание того, что даже еда, эта необходимость, которую многие считали чем-то непреложным, обусловленным чудесами современной агрокультуры, на самом деле была чем-то неопределенным и зависящим от обстоятельств, подверженных влиянию климатических изменений и множества антропогенных факторов. Среднемировое снижение веса у взрослых к концу 2070-х составило несколько килограммов, причем наименьшим оно было в процветающих странах, где порой приветствовалось как диета, которая наконец возымела эффект, а наибольшим – в развивающихся, где лишних килограммов у людей попросту не было.

Таким образом, это происшествие вынудило правительства по всему миру переключить внимание не только на сельское хозяйство, которым они занялись с особой поспешностью, но и вообще на использование земли, то есть на технологическую основу цивилизации. В качестве первоочередной задачи занялись тем, что получило название быстрой декарбонизации. Что означало даже некоторое посягательство на силы рынка, господи боже! И дверь конюшни стала закрываться не на шутку, и умники, отстаивавшие адаптацию, разбежались и принялись искать новые поводы проявить свою незаурядность.

В это время, как выяснилось, несмотря на хаос и беспорядок, захлестнувшие биосферу, существовало и много любопытных вещей, чем можно было бы окончательно запереть конюшню. Углеродно-нейтральные и даже углеродно-отрицательные технологии только и ждали, чтобы их объявили экономичными по сравнению с разрушительными углеродно-сжигающими технологиями, которые к этому времени определялись рынком как «менее дорогие». Энергетика, транспорт, сельское хозяйство, строительство – каждый из этих доселе углеродно-положительных видов деятельности имел более экологичную альтернативу, уже готовую к использованию, плюс еще больше новинок разрабатывалось с удивительной скоростью. Многие из этих усовершенствований основывались на материаловедении, хотя между науками и всеми прочими людскими дисциплинами и областями знаний существовали такие противоречия, что можно было сказать: все науки, как естественные, так и гуманитарные, а равно и искусство, внесли свой вклад в изменения, инициированные в те годы. Вместе они были готовы пошатнуть позиции укоренившихся основ уже сейчас, когда продовольственная паника напоминала всем о том, что наступление массовых смертей было вполне реальной вероятностью. Поэтому, пока память о голоде еще свежа, некоторого прогресса можно было достичь, хотя бы на какое-то время.

Быстрее всего установили энергетические системы – конечно, они использовали солнечную энергию, основной источник на Земле, тем более что эффективность перевода солнечной энергии в электричество росла с каждым годом; и, разумеется, ветровую, потому что ветер обдувает поверхность планеты довольно предсказуемым образом. А еще более предсказуемы морские течения. Благодаря усовершенствованию материалов, дающему, наконец, человечеству машины, способные противостоять постоянному бичеванию и коррозии от соленой воды, электрогенерирующие турбины можно было устанавливать на шельфе или даже на большой глубине, где они преобразовывали бы движение воды в электричество. Все эти методы не были так поразительно просты, как сжигание ископаемого углерода, но давали результат, а также обеспечивали немало рабочих мест, так как требовали установить и обеспечить функционирование различных крупных инфраструктур. Мнение о том, что человеческий труд постепенно становился ненужным, теперь выглядело спорным: да кто это вообще выдумал? Казалось, никто не желал выступать вперед и заявлять о своем авторстве. Это была просто одна из неубедительных старых идей из глупого прошлого, как существование флогистона^[296] или чего-то в этом роде. Да и выдвигали ее не уважаемые экономисты, вовсе нет, а скорее какие-нибудь френологи или теософы.

С транспортом была похожая история, потому что для передвижения объектов тоже нужна была энергия. Огромные корабли-контейнеры на дизельном топливе были переделаны в контейнеровозы – меньшего размера, более медлительные и, опять же, требовавшие много ручного труда. О да, теперь нужно было столько человеческой силы, аж удивительно! Впрочем, управление парусными судами во многом автоматизировано. Как и у грузовых дирижаблей, чьи верхние поверхности были оснащены солнечными панелями, а сами они были полностью роботизированы. Однако корабли, странствующие по Мировому океану, изготавливались из графенированных композитов, очень прочных и легких, также с применением диоксида углерода, и обычно были полны любителей круизов или служили как плавучие школы, академии, заводы или тюрьмы. Паруса их при этом дополнялись воздушными змеями, которые протягивались далеко в атмосферу, где ловили более сильные ветра. Это сулило навигационные опасности, несчастные случаи, приключения. Так, по сути, возникла целая океаническая культура на замену потерянной пляжной – потерянной по крайней мере до тех пор, пока пляжи не будут восстановлены на новых побережьях, что также требовало немалого человеческого труда.

Старая новая идея морского транспорта выросла в идею о кораблях-городах, отчасти заменивших потерянные побережья, а в воздухе некоторые углеродно-нейтральные дирижабли превратились в небесные деревни, где селилась немалая численность людей, желавших жить вот так, среди облаков. Сама цивилизация, следуя струйным течениям в атмосфере, начала проявлять некоторое смещение на восток; хотя там, где задували пассаты, наблюдалось противоположное движение, но в общем и целом направление было восточным. Многие культурные аналитики задумывались, что бы это значило, и заявляли о некоем развороте исторической судьбы и многом другом, причем никого не смутили те, кто объяснял все просто тем, что сама Земля вращалась в том же направлении.

Когда дело коснулось землепользования, результаты получились разными. Углеродо-сжигающие автомобили стали артефактом прошлого, а небольшие электромобили воспользовались преимуществом хорошо развитых дорожных систем – но эти же дороги были заняты железнодорожными путями и мотоциклистами, а многие были вовсе изъяты, чтобы создать экологические коридоры, необходимые для выживания великого множества видов, сосуществующих на этой планете вместе с людьми и считающихся важными для выживания человечества. И поскольку люди все равно склонялись сосредотачиваться в городах, этот процесс поощрялся, и почти уилсонианская^[297] доля земли постепенно была покинута людьми и заселилась зверями, птицами, рептилиями, рыбами, земноводными и дикими растениями. Этим усилиям стала содействовать агрокультура, плюс появилась небесная агрокультура, которой занимались в небесных деревнях, где могли сеять и пожинать, практически не касаясь поверхности. Коровы, овцы, козы, буйволы и другие пастбищные животные получили поистину обширные пастбища, но употреблять их в пищу теперь было непросто. Бо́льшая часть съедобного мяса выращивалась искусственно и изготовлялась более правильным образом, но и само животноводство, также оказавшееся углеродо-отрицательным, не исчезло совсем.

Деокисление океанов? Едва ли оно было возможно, хотя и предпринимались попытки расколоть новый базальт в районе Срединно-Атлантического хребта и захватить оттуда карбонаты, а также попытки провести кальцинацию океана или построить гигантские электролизные ванны, создав новые водорослевые сообщества, и так далее. Но океаны по-прежнему находились не в лучшем состоянии, поскольку от трети до половины углерода, сгоревшего в углеродосжигающие годы, попало как раз в океан и окислило его, причинив ущерб многим углеродным формам жизни, находившимся на конце пищевой цепи. А когда океану нехорошо – нехорошо и человечеству. Это была еще одна особенность их эры. Так что агрокультуре уделялось наибольшее внимание, тогда как аквакультура (приносившая теперь людям треть всей пищи) хоть и была распространена, но требовала преодолевания трудностей – она не ограничивалась простым вытаскиванием рыбы из воды.

Строительство? Раньше здесь выпускалось много углерода – как при производстве цемента, так и при работе строительных машин. Для этих работ требовалось очень много энергии, и чтобы их выполнять, нужно было биотопливо. С этой целью из воздуха вычленяли углерод, затем собирали его, сжигали, снова выпуская в воздух, и вычленяли заново. Но этот цикл должен был стать нейтральным. Цемент сменился различными графенированными смесями посредством так называемой Триады Андерсона очень элегантно: углерод высасывался из воздуха и превращался в графен, который внедрялся в смеси с помощью 3D-печати и применялся в строительных материалах, таким образом изолируясь и не возвращаясь в атмосферу. Даже сейчас строительство могло быть углеродо-отрицательными (то есть углерода из атмосферы больше удалялось, чем добавлялось, если вам это интересно). Насколько это было круто? Наверное, настолько, что могло вернуть концентрацию CO₂ в атмосфере к уровню в 280 частей на миллион, а то и начать небольшой ледниковый период – от этой мысли некоторых, особенно гляциологов, бросало в дрожь.

Но это слишком дорого. Экономисты не могли не выражать сомнений. Ведь все всегда упирается в цену, верно? Вот и эти новомодные изобретения, так расхваленные теми неомальтузианцами, все еще обеспокоенными проблемой пределов роста, обсуждаемой давно дискредитированным Римским клубом^[298], могли ли мы их себе позволить? Не лучше ли, если все будет регулироваться рынком?

Могли ли мы позволить себе выжить? Ладно, как сказали экономисты, это не совсем правильная постановка вопроса. Здесь скорее вопрос веры в то, что экономика и человеческий дух решили все проблемы еще в начале нынешней эры или в годы возникновения неолиберализма. Разве это не очевидно? Просто поезжайте в Давос и взгляните на их уравнения – там все логично! А законы и оружие, которым обеспечивалось их соблюдение, прекрасно дополняли друг друга. Так что давайте просто продолжим скатываться по наклонной и верить экспертам, которые лучше знают, как все устроено!

Вот и представьте: консенсуса не получилось. Удивлены? Все эти любопытные новые технологии, вместе составляющие то, что могло бы называться углеродно-отрицательной цивилизацией, были лишь одним из аспектов куда более широкой полемики по поводу того, как цивилизация должна справляться с кризисом, унаследованным от предыдущих поколений с их первоклассной глупостью. А поскольку четыре всадника были на воле, это была не самая разумная из мировых культур, что когда-либо населяли эту планету, нет, далеко нет. Плюс ко всему, можно было утверждать, что ставки становились выше, а люди – безумнее. Тирания утраченной стоимости с последующей эскалацией обязательств; очень распространенная история, настолько распространенная, что названия этим явлениям придумали, конечно же, экономисты – вместе с названиями видов экономического поведения.

Так что да, идем ва-банк и надеемся на лучшее! Или пытаемся изменить курс. А поскольку и то и другое стремилось захватить руль великого корабля государства, на квартердеке вспыхнули бои! Ой-ой-ой. Читай далее, читатель, коли осмелишься! Потому что история – это мыльная опера, что приносит боль, кабуки^[299] с настоящими ножами.

Б) Стефан и Роберто

Если так говорит Писатель, то это своего рода словесная фуга.

Предположил Дэвид Марксон

Самое странное то, что во многом является наиболее похожим, в некоторых важнейших аспектах является наиболее отличающимся.

Торо открывает зловещую долину, 1846 г.

Роберто и Стефан любили то недолгое время, когда гавань покрывалась льдом. Шизофреничная нью-йоркская погода обычно допускала ей замерзать всего на неделю, зато, пока лед держался, это был совершенно другой мир. В прошлом году они пытались сделать буер, и хотя ничего толкового из этого не вышло, ребята кое-чему все-таки научились. А сейчас хотели попробовать снова.

Мистер Хёкстер спросил, можно ли ему пойти с ними.

– Я тоже этим маялся в детстве, в бухте Норт-Коув.

Мальчики неуверенно переглянулись, а потом Стефан ответил:

– Конечно, мистер Хёкстер. Поможете нам придумать, как приделать коньки к днищу?

Хёкстер улыбнулся:

– Мы привинчивали их к доскам, насколько я помню, а потом прибивали их к днищу тех лодок, что у нас были. Давайте посмотрим, что там у вас.

Они прогулялись к середине 23-й, среди сотен людей, занимавшихся тем же самым, а потом прошли к реке, туда, где находился Блумфилд-док. Там мальчики на днях привязали свой буер к бетонному столбу, спрятав под ним инструменты и материалы.

– Откуда, ребята, вы все это достали? – спросил Хёкстер, порывшись в тайнике. – Здесь кое-что во вполне приличном состоянии.

– Понаходили, – ответил Стефан.

Хёкстер неопределенно кивнул. Это было похоже на правду – по большей части все-таки город полнился всяким хламом. Достаточно было съездить на остров Говернорс или Байонн-Бей.

К ним подошел докмейстер Эдгардо, чтобы поздороваться с мальчиками, и отвлек мистера Хёкстера от его расспросов. Как оказалось, Эдгардо уже немного знал о пожилом друге ребят. Они немного поговорили о старых временах, и ребята с интересом узнали, что мистер Хёкстер когда-то держал на этом причале свою лодку.

Когда Эдгардо ушел, старик осмотрел их коньки.

– Похоже, годные.

– Но как бы их прикрепить, чтобы была возможность рулить? – спросил Стефан.

– Двигаться должны только передние. У них должно быть что-то вроде руля. – А оглядев их материалы и инструменты, спросил: – Так какие у вас, ребята, чувства по поводу вашего клада, а? Устраивает, как с ним обходятся?

Мальчики пожали плечами.

– Меня бесит, что их не поместят в музей или вроде того, – ответил Роберто. – Я не думаю, что стоит переплавлять монеты. Они же больше стоят как предметы старины, разве нет?

– Не знаю, – ответил мистер Хёкстер. – Бьюсь об заклад, вы бы хотели оставить одну-две себе, да? А одну можно продырявить и носить, как ожерелье.

Ребята задумчиво кивнули.

– Уж это было бы то еще блокжерелье, – заметил Роберто. – А вы, мистер Хёкстер? Что вы думаете?

– Не знаю, как сделать лучше, – ответил Хёкстер. – Наверное, если мы правильно всем распорядимся – обеспечим хлеб и кров до конца жизни и создадим трастовый фонд, чтобы вы им пользовались, как подрастете, тогда я буду счастлив. Повидаете мир и все такое. А мне лично нужен только новый шкаф для моих карт. То есть помимо вещей первой необходимости. Без этого уж никак.

– Значит, шкаф – тоже первая необходимость, – предположил Стефан.

Рассуждая обо всем этом, они мастерили буер. Ребята нашли алюминиевую мачту с гротом на гике, которую можно было вставить в днище лодки. Затем сделали для нее подставку, прибили снизу возле переднего конца треугольной палубы и вырезали в подставке отверстие. Затем прибили к нижней поверхности палубы брус, после чего стало возможно привинтить к нему две пары коньков. Те, что располагались впереди треугольника, у носа лодки, были привинчены к кругу из фанеры, затем этот круг вставили в шпангоут, прибитый ко дну палубы рядом с мачтой, под другим отверстием, через которое проходил рудерпост, привинченный к верхушке фанерного круга и проступавший через палубу. К верхней части рудерпоста была прибита перекладина, и к обеим ее концам привязывались тросы, которые тянулись по бокам мачты и к корме, где были закреплены за утки, ввинченные в палубу. Регулируя эти линии, можно было поворачивать переднюю пару коньков. Прибив к мачте еще пару брусьев для поддержки, ребята были готовы выходить на лед.

– Сделайте еще тормоз, – посоветовал мистер Хёкстер. – Ручной. Брус на шарнире, чтобы свисал с кормы. Такой, чтобы вы могли опустить его на лед, если будет нужно.

Он порылся в их хламе и достал старую медную дверную петлю.

– А это сработает? – спросил Роберто. – В смысле, просто деревом по льду?

– Ну не слишком хорошо, но уж лучше, чем ничего.

Они сняли перчатки, готовясь поработать руками, подули себе на пальцы и попрыгали, пытаясь немного согреться. Солнце, зависшее над Статен-Айлендом перламутровым пятном, давало больше тепла, чем можно было подумать, но все равно ощущался холод.

– Чем нам заняться дальше, мистер Хёкстер? – спросил Роберто, пока они были заняты делом. – Нам ведь нужно что-то новое, после того как мы нашли «Гусара».

– Ну, такого, как «Гусар», больше и нет.

– Но что-то же должно быть.

Хёкстер кивнул.

– Нью-Йорк бесконечен, – согласился он. – Дайте мне подумать… а-а. Ну конечно. Вы же знаете, что Герман Мелвилл бо́льшую часть жизни прожил в Нью-Йорке?

– Кто это такой?

– Герман Мелвилл! Автор «Моби Дика»!

– Ладно. Книга вроде должна быть интересная. – Оба мальчика хохотнули. – Расскажите нам.

– Ребята, он написал великий роман, но, когда его опубликовали, он убил его карьеру. Люди еще целое столетие или около того его использовали только как туалетную бумагу, и остальную часть своей жизни Мелвилл был вынужден искать другие занятия, чтобы прокормить семью. Строчить книжки он тоже продолжал, и после его смерти обнаружилась куча шедевров, которые он складывал в коробки из-под обуви, но до конца жизни ему приходилось как-то перебиваться то там, то сям.

– Как нам!

– Верно. Он был «водяной крысой». Но он получил должность таможенного инспектора и стал работать на причалах к югу отсюда. «Герман Мелвилл, таможенный инспектор». Так называется уже мой утерянный шедевр. А его шедевром была рукопись, которую он озаглавил «Остров Креста». Это о женщине, которая вышла замуж за моряка, от которого забеременела и который потом уплыл и стал жениться на других девушках в других портах, а этой девушке после его ухода пришлось выживать одной.

– Как Мелвиллу после того, как от него ушли читатели, – заметил Стефан.

– Молодец. Наверное, так и было. Но издатели Мелвилла, в общем, решительно отклонили эту книгу, и, как говорят, он принес ее домой и сжег у себя в камине.

– Зачем он это сделал?

– Он был вне себя. А может, и нет. Так, по крайней мере, утверждал Расс^[300], но другие говорили, что роман просто лежал в одной из обувных коробок. Но суть в том, что он жил на Восточной 26-й, в большом индивидуальном доме, всего в одном блоке от Мэдисон-сквер.

– От нашей площади?

– Верно. Говорю вам, в этом маленьком бачино, в котором вы живете, протекала удивительная жизнь. Это своего рода энергетическая точка.

– Рукопись не может лежать на дне, как золото, – заметил Роберто.

– Нет. Нет, этот роман, наверное, утрачен навсегда. Очень жаль. Но найти хоть что-то из дома Мелвилла было бы уже здорово. Это как «Гусар», в том смысле, что вы можете копаться на дне канала, где стоял его дом, и никто даже не обратит на вас внимания.

– Но копаться на дне и в тот раз оказалось непросто, – указал Стефан. – Нам понадобилась помощь Айдельбы и Табо.

– Верно. Если найдете место, мы, наверное, сможем позвать их снова. А найти старый адрес будет не слишком трудно, потому что мы знаем точно, где это было. Поэтому, поймите, если вам удастся что-нибудь отыскать, какую-нибудь деревяшку или что-то вроде стакана с зубными щетками, который принадлежал Мелвиллу, чернильницу из слоновой кости или что-либо в этом роде…

– Отличная мысль, – восхитился Роберто.

Стефана это не убедило.

– Мы бросили наш колокол в Бронксе. После того как ты там чуть не погиб.

– Можем вернуться и достать его.

– Мы вроде уже почти закончили с этим буером, – заметил мистер Хёкстер.

– Давайте его испробуем! – вскричал Роберто.

Над Гудзоном высвистывал порывистый северный ветер, не слишком сильный, не чересчур холодный. Они вытащили свое судно на лед прямо у берега, сами залезли на палубу и, натянув парус, стали отталкиваться ото льда ногами.

Ветер тотчас надул парус, и Роберто обернул гика-шкот вокруг утки, что они прикрутили посреди фанеры. Стефан потянул за два троса, привязанных к рудерпосту, пока передняя пара коньков не повернула немного вправо, на ветер, а потом обернул их вокруг их уток. Теперь они, скрежеща, двигались на полветра на запад, поперек могучего Гудзона.

Подул ветер, и буер, вместо того чтобы накрениться, как обычный парусник, просто устремился быстрее по льду, сопроводив свое удивительное ускорение еще более громким скрежетом и каким-то новым шипением. Стефан и Роберто ошарашенно переглянулись и чуть было не занервничали, но лицо мистера Хёкстера вдруг расплылось в такой довольной ухмылке, какой у него еще не видели. Катание на буере явно было ему знакомо, и он это любил. Вот Роберто и следил, чтобы парус оставался натянутым, а Стефан все поворачивал коньки вправо, все так же направляя судно на ветер, и так они громыхали по могучей реке, которая казалась им просторным ледяным озером, может быть, одним из Великих озер. Или, принимая во внимание гигантские небоскребы города и высотки Хобокена по обеим сторонам, хоккейную площадку для Титанов. А они шипели по ней, будто на гидрокрыльях!

Холодный ветер заставлял их кутаться в куртки и натягивать шерстяные шапки до самых ушей, а руки мерзли даже в перчатках.

– Держи курс прямо на ветер! – прокричал мистер Хёкстер.

Стефан отвязал свои тросы и потянул за правую, отчего лодка повернула вправо, вверх по течению и навстречу ветру. Тогда парус затрепетал, и буер стал тормозить по льду, пока совсем не замер на месте.

Ветер никак не унимался, и сильнейшим из порывов удавалось смещать все судно на фут или два.

– Ничего себе! – изумился Роберто.

– Я и забыл, как это холодно – кататься по льду, – проговорил мистер Хёкстер, потупив взгляд. – Наши лодки были стандартные, с кабинами, где мы могли спрятаться и получить какую-никакую защиту. И у нас всегда была куча одеял и толстых перчаток и горячий шоколад в термосе.

– Думаю, перчатки и одеяла мы можем одолжить, – ответил Роберто, с побелевшими губами и уже немного дрожа. – Наверное, у Эдгардо есть.

– Нужно было подумать об этом заранее, – заметил Стефан.

– Давайте лучше вернемся, – сказал мистер Хёкстер. – Мы еще не так уж далеко.

Мальчикам показалось, будто они уже проделали бо́льшую часть пути до Джерси, но мистер Хёкстер отрицательно покачал головой. Стефан потянул за свои тросы, вывернув передние коньки влево, чтобы направить буер в сторону города. Когда они заскользили в направлении Манхэттена, Роберто натягивал парус и лодка шла почти под ветром, после чего со свистом завиляла к городу.

– Смотри, чтобы тебя гиком не стукнуло! – крикнул старик, когда они резко набрали скорость.

Роберто со всей силы потянул за шкот и закрепил в утке, а Стефан лег под гик, который теперь был повернут к правому борту, а не к левому, как прежде. Громкий режущий свист, головокружительное ускорение – ничего подобного ребята еще не испытывали. Поразительная скорость! Даже зуммер Франклина Гэрра едва ли мог бы так разогнаться.

Затем на носу буера что-то громко щелкнуло, и вся палуба наклонилась вперед. Судно резко остановилось, и все трое соскользнули с фанеры на лед.

– Отпусти парус! – приказал мистер Хёкстер Роберто. – Отвяжи тросы, быстро!

Когда Роберто послушался, парус освободился и затрепетал на гике, который при этом бешено мотался взад-вперед. Ребята встали, отряхнулись и походили по льду. Местами тот был почти прозрачный, и это зрелище внушало трепет – под ними отчетливо виднелось, как движется черная вода.

Как оказалось, передние коньки и их круглое крепление полностью отошло от бруса.

– Слишком большое усилие, – сказал Хёкстер. – Еще и направление изменили. – Осмотрев повреждение, он покачал головой: – Плохо. Починить вряд ли получится.

– Не может быть! И что же нам делать?

– Вернемся пешком. Вот, обвейте ваши штуртросы вокруг носа, мы его приподнимем и покатим буер на задних коньках. Это не должно быть слишком тяжело.

Они встали на лед рядом с судном и обвязали тросы так, как он сказал. Когда это было проделано, они сумели приподнять нос достаточно, чтобы можно было тащить судно за собой. Спустя некоторое время они остановились и сняли мачту, положив ее вместе с парусом и гиком на палубу. После этого брести обратно к городу было уже не так горько.

– Вот это круто, – проговорил Роберто. – Обычно, когда с нами что-то случается, мы застреваем на месте.

Мистер Хёкстер усмехнулся:

– Это одна из причин любить буеры. Если опрокидываешься в воду, то так просто домой не вернешься. Я думаю, нам достаточно будет смастерить более крепкую раму для передних коньков, и все. Может быть, есть даже готовая сборка, которую получится просто купить и приделать на месте. Наверняка ведь сейчас по всей бухте должны быть люди, которые собирают буеры, так?

Ребята согласились, что, вероятно, так и есть.

– Только у нас нет денег ни на какие покупки.

– Нет, есть! Дадите им золотую гинею и увидите, что тогда у них для вас найдется!

Было по-прежнему холодно, и мальчики попытались немного поторопить старика, но тот отставал, когда время от времени оглядывался по сторонам. Мальчики старались быть к этому снисходительными, но затем он совсем остановился.

– Ну что еще? – не сдержался Роберто.

– Вот это место! Это оно, прямо здесь!

– Что здесь за место? – поинтересовался Стефан.

– Это здесь я встретил Германа Мелвилла! Я вижу по тому, как с нашего причала видно Эмпайр-стейт-билдинг.

– Так вы что, знали этого Мелвилла?

– Нет, – рассмеялся Хёкстер. – Нет, хотя и был бы рад. Бьюсь об заклад, это было бы очень интересно. Но он жил до меня.

– Тогда как вы его встретили?

– То был его призрак. Столкнулся с ним точно здесь, и мы поговорили. Это, конечно, было очень впечатляюще. Жуткая такая встреча. У него прекрасный акцент, типа нью-йоркского, только слишком твердый. Может, еще с остатками голландского. Это было прямо здесь, где мы стоим. Вот так совпадение. Может, поэтому и лодка сломалась. Или потому, что я о нем сегодня говорил. Может, он все еще здесь и действует мне на голову.

Стефан и Роберто пристально смотрели на старика. Тот, глядя на них, улыбнулся:

– Ладно-ладно, идем дальше. Вы, похоже, замерзли. Я все расскажу по пути.

– Хорошая идея.

И когда они продолжили брести по льду, который на этом участке был почти весь белый, только исполосованный низкими гребнями из уплотненного снега – Хёкстер называл их застругами, – старик стал рассказывать свою историю:

– Как-то ночью я плавал здесь на маленькой резиновой моторке, вроде вашей, их тогда называли зодиаками.

– И сейчас называют.

– Рад слышать. Так вот, плавал я здесь…

– А почему вы оказались здесь ночью?

– О, это долгая история, расскажу как-нибудь в другой раз, но если в общих чертах, то я плыл, чтобы забрать контрабанду.

– Круто! И что же это?

– Что такое контрабанда или что я собирался забрать?

– Что такое контрабанда? – покосившись на Роберто, уточнил Стефан.

– Ну, некоторые товары нельзя ввозить в страну без обложения налогом. Или нельзя ввозить вообще. Так что если ты их как-то протащил, то это контрабанда.

– И что вы собирались забрать? – спросил Роберто.

– Давай об этом позже поговорим, – сказал старик. – Сейчас я хочу перейти к важной части о том, что я был здесь, в темноте, безлунной ночью, когда над водой поднимался туман. Счастье, что у меня тогда был навигатор, иначе я бы точно заблудился, потому что туман был ну очень уж густой. Раз или два я мельком видел Эмпайр-стейт, потому что тогда он тоже был освещен, но больше ничего. Я был один в этой белой черноте или черной белизне, уж не знаю. А потом в тумане кто-то возник – он греб на большой деревянной лодке. Короткие седые волосы, длинная седая борода, которая разветвлялась на две части. Такой крупный широкогрудый старик. И греб он довольно быстро, так что даже чуть не врезался в меня, потому что когда гребешь, то, конечно, не смотришь вперед. Но в ту секунду, как я его окрикнул, он шустро повернул лодку кругом. А когда оказался ко мне кормой, сумел на меня взглянуть. И развернулся так точно и четко, что я сразу подумал, что он отличный гребец. И это, конечно, было логично.

– Почему?

– Роберто, заткнись!

– Нет, это хороший вопрос. Он хорошо умел грести, потому что в юности был гребцом на китобойном судне и там им приходилось гоняться за китами и гарпунить их, а потом затаскивать туши на борт. А я вам скажу, если к корме вашей лодки привязать тушу кита, то вы с каждым взмахом весла будете получать совсем малое усилие, так-то. В общем, гребцом он правда был хорошим. Потом, когда его писательская карьера застопорилась, он устроился на ту работу в доках. Вот там тоже нашлось место гребле. «Герман Мелвилл, таможенный инспектор». Моя любимая книга о нем, хотя я сам, в общем-то, ее написал.

– А я думал, вы говорили, что не писали ее.

– Роберто!

– В то время говорили, что он был единственным честным таможенным инспектором на Манхэттене. А это, разумеется, было чрезвычайно опасно.

– Как так?

– А ты сам посуди. Когда все вокруг продавались, он представлял опасность. Он был занозой и для контрабандистов, и для остальных таможенников. Даже удивительно, что его не застрелили и не сбросили в реку, а ведь с ним в те годы чего только не приключалось. Та книга – это прежде всего детективный роман, как вы бы, наверное, сказали, или приключенческий, где одна заварушка сменяется другой. То он раскрывает заговоры, то его пытаются убить. Отбитые старые конфедературы пытаются создавать проблемы, и здесь на реке вообще много чего творится. Бывало, он выбивался из сил на своих веслах, когда корабли отступали и вставали на якорь в гавани, где ждали, пока откроются доки. Он мог прогрести отсюда до Статен-Айленда и обратно. Мог ловить контрабандистов, просто их обгоняя. Когда они шли под парусом и ветер немного утихал, он их и обгонял. Да, он был тут настоящим чемпионом по гребле!

– Так что случилось, когда вы с ним встретились? Вы же тоже занимались контрабандой, верно?

– Верно. Может быть, поэтому-то он и показался! Но на самом деле в ту ночь он подплыл ко мне вплотную, наклонился через борт и внимательно так ко мне присмотрелся. А потом спросил: «Билли, это ты?»

– Кто такой…

– Заткнись!

– Не знаю, но сейчас мне кажется, он имел в виду Билли Бадда^[301]. А когда я ответил, что нет, он вроде бы очень удивился, даже чуть испугался и спросил опять: «Малкольм? Это мой Малкольм?» А я ответил: «Нет, я Гордон. Гордон Хёкстер».

– Кто такой Малкольм?

– Так звали его старшего сына.

– А потом что? – не удержался Стефан.

– Он посмотрел на мой зодиак и спросил: «Это что, резиновая лодка?» Я ответил, что да, а он сказал: «Хорошая идея!», а потом: «А где же твои весла?» Я ответил, что выронил их за борт, и он так нахмурился, будто знал, что я солгал, потому что в моем зодиаке не было уключин. Хотя, конечно, в его время уже были пароходы и был бой «Вирджинии» с «Монитором»^[302]. Потом он заметил сзади мотор и спросил, что это такое, а я ответил, что это катушка для лески. Надо было мне просто сказать, что это мотор. Но он только посмотрел на меня и сказал, что дотянет меня до берега, и мне пришлось согласиться, потому что отказываться в тот момент не было смысла. Он привязал трос к утке у меня на носу и стал грести, так что я пропустил свою встречу. Но я тогда об этом не думал. Я спросил его: «Как вы ориентируетесь в этом тумане?», потому что он сидел ко мне лицом. Он слегка улыбнулся, и это был единственный раз, когда я увидел на его лице хоть какую-то эмоцию. «О, просто знаю, – ответил. – Я знаю эту реку, вот и все. Что лунная ночь, что дождь стеной, что туман, плотный, как моя голова, набитая мыслями. Я на слух понимаю, где нахожусь. Я ощущаю дно не хуже, чем кровать, на которой сплю. Эта гавань заменила мне все океаны. Я наконецприспособился к своим обстоятельствам». Затем какая-то волна накатила на нас сзади. Я ощутил сначала, как волна подняла меня, а следом и его – сначала вверх, потом вниз. Я осмотрелся вокруг и вроде бы спросил себя: «Что это такое было?», но в тумане ничего не разглядел. Только вода под нами была скользкой, и волны продолжали прибывать и поднимать меня, а потом опускать обратно. Он перестал грести, и мой зодиак стукнулся о корму его лодки. Тогда он наклонился ко мне и прошептал: «Это за тобою, сынок! Я вижу линь кругом тебя!» Я обернулся, чтобы посмотреть, что там, но ничего не увидел, а когда повернулся обратно, там тоже ничего не оказалось. Ни его самого, ни его лодки. Он просто исчез.

– Что с ним случилось? – спросил Роберто.

– Не знаю. Поэтому я и говорю, что это, должно быть, был призрак – потому что он так просто исчез. Это был первый признак того, что он не настоящий. К этому времени я находился неподалеку от Западной улицы, как я вскоре сумел определить. Тогда я, признаюсь, не на шутку перепугался. И еще сильнее потом, когда прочитал, что на следующий день на реке нашли пару лодок с трупами. Их зарезали. Мне кажется, это он и хотел мне сказать. Поэтому и сопроводил меня в тумане. Иначе меня бы убили, когда свершилась бы сделка, но он меня увел.

– Юху! – воскликнул Стефан.

– Но что он имел в виду, когда говорил про линь вокруг вас? – спросил Роберто.

– Ах! – Мистер Хёкстер сделал паузу, чтобы перевести дух. Он был весь погружен в свою историю. – В «Моби Дике» есть глава, которая называется «Линь», возможно, самая лучшая. В ней Мелвилл описывает, как китобои гнались за китами: гарпунщик стоял на носу, а еще двенадцать или восемнадцать человек гребли изо всех сил, как одна команда. В средней части лодки у них имелся линь, свернутый спиралью в большой бадье и привязанный одним концом к гарпуну. И когда гарпунщик бросает гарпун в кита и попадает, кит ныряет ко дну, и линь очень быстро разматывается вслед за ним. Линь был развешан по всей лодке на мачтах, так что, если кит уходил на глубину, гарпун всегда можно было быстро потянуть вверх. В общем, пока они изо всех сил гребли, качаясь на волнах, этот линь был развешан между ними и ждал, когда кит потянет его вниз. Так что если бы кто-то случайно продел в него руку или голову, когда тот потянулся бы, то все. Так можно было уйти на дно вместе с китом.

– Вы шутите, – не поверил Стефан. – Вот так они и делали?

– Да-да. Но потом, как раз когда Мелвилл закончил описывать эту сумасшедшую систему, он продолжил: «Но зачем добавлять что-то еще?», и указывает, что в таком положении, как они, находимся мы все в любой момент нашей жизни! Тот, кто читает «Моби Дика» у себя в гостиной перед камином, пишет Мелвилл, в этом ничем не отличается от тех несчастных моряков, гребущих вслед за китом! Потому что линь всегда рядом!

– Как-то от этого грустно, – заметил Роберто.

– Так и есть!

Вдруг мистер Хёкстер рассмеялся и, подняв голову к разлившемуся по льдам солнцу, весело заулюлюкал.

Когда он, наконец, снова взялся за веревку, на которой они тянули свой буер, то сказал:

– Да, вот вам и линь. Но той ночью Мелвилл помог от него увернуться. И только у меня одного получилось сбежать, чтобы рассказать эту историю.

В) Матт и Джефф

Небо сегодня такое голубое, что аж жжет.

Сказал Джо Брейнард

Однажды вечером мы с Жаном Кокто выбрались на Кони-Айленд. Ощущение было такое, словно мы прибыли в Константинополь.

Изумился Сесил Битон

Матт и Джефф сидят с Шарлотт, опершись на перила и попивая вино из кофейных чашек.

– Так как, странно, наверное, возвращаться к жизни? – спрашивает она.

– Оно и раньше было странно.

Они смотрят на погруженный в воду ночной город. Старинная филигрань проводов Бруклинского моста вырисовывается на фоне новых сверхнебоскребов в Бруклин-Хайтс, сияющих, будто бутылки ликера. В зимнем свете кажется, что сама гавань необъятна, а крупные льдины в черноте сумерек отдают янтарем.

– Возможно, мы сами сейчас адекватнее, чем были прежде, – говорит Матт.

Джефф качает головой:

– Это мало что значило бы, но это все равно не так. У меня теперь вообще крыша поехала. Хочется всякого.

– Оно у тебя и раньше так было, – возражает Матт.

– Из грез рождаются долги, – замечает Шарлотт.

Джефф на это улыбается.

– Делмор Шварц!^[303] – говорит он.

– Вообще-то это Йейтс, – указывает Шарлотт. – Шварц цитирует Йейтса.

– Ну уж нет!

– Да, это точно, я узнала на горьком опыте. Кто-то сказал, что это Йейтс, а я поправила, сказала, что это был Делмор Шварц, а потом поправили меня, и оказалось, что я не права.

– Ух ты!

– Вот и я так сказала. Поправил меня тогда тот, от кого мне этого не хотелось услышать.

– Имеешь в виду своего бывшего, главу Федрезерва?

Шарлотт изогнула бровь:

– В яблочко.

– Мне даже удивительно, что он это знал.

– Мне тоже. Но он полон сюрпризов.

Они смотрят вниз, на гладь черной воды, усеянную тускло-белыми айсбергами, и на здания, освещенные или погруженные во тьму. Бескрайняя Нью-Йоркская бухта в ночи удивительная и величественная. Черная звездная гавань.

– Все мы полны сюрпризов, – говорит Матт. – Ты слушал эфир Амелии Блэк после того, как ее медведей убили?

– Конечно, – отвечает Джефф. – Все ведь слушали, верно?

– У нее уже сто миллионов просмотров, – подтверждает Шарлотт.

– Говорю же, все.

– На планете живет девять миллиардов человек, – указывает Матт, – значит, посмотрел примерно каждый девяностый, если я правильно посчитал.

– Это и есть все, – говорит Шарлотт. – В любом случае очень большой охват.

– Так что ты думаешь? – интересуется у нее Матт.

Шарлотт пожимает плечами:

– Она глупенькая. Еле-еле может связать два слова.

– Ой, да ладно…

– Нет, она мне очень нравится. Понятно же.

– Ну не так уж и понятно.

– Нравится, нравится. Особенно после того, как сказала столько хорошего о Союзе домовладельцев, когда спасала падающую небесную деревню. Тот эфир тоже получил очень много просмотров. Хотя это было странно, что она решила об этом сказать. Мне кажется, у нее небольшая беда с… даже не знаю, с чем. С последовательным мышлением.

– Она такая же, как мы все, – говорит Джефф.

Шарлотт и Матт не понимают, что он имеет в виду, и Джефф поясняет:

– Она хочет, чтобы все было правильно. И приходит в бешенство, когда кто-то делает что-то не так. Она готова поубивать тех, кто обижает ее близких. И чем мы от нее отличаемся?

– А у нас есть план? – спрашивает Шарлотт.

– Есть ли? Вот в твоем распоряжении это здание, межприливное сообщество, Овн и прочие кооперативы, но когда дела складываются хорошо, всё могут снова попытаться выкупить. Где общины, там и ограждения. И ограждения всегда перевешивают. Конечно, она готова убивать. Я ее полностью поддерживаю. Приставить бы их всех к стенке. Ликвидация рантье.

– Эвтаназия рантье, – поправляет Шарлотт. – Кейнс.

– Да как ни назови.

– А ты прям из себя выходишь.

– Видела бы ты его раньше, – замечает Матт. – Говорю тебе, сейчас он куда спокойнее.

– Нет, нисколько.

– Еще и, наверное, отомстить хочет, – добавляет Шарлотт.

Джефф вскидывает руки, мол, а как же?

– Я хочу справедливости!

– А похоже, будто хочешь отомстить.

Джефф смеется, но его смех больше похож на рычание – грр! Он обхватывает голову обеими руками.

– На данный момент справедливость и месть – это одно и то же! Справедливость для людей – это месть олигархам. Так что да, я хочу и того, и другого. Справедливость – это перо на конце стрелы, а месть – ее наконечник.

– Класс рантье так просто не сдастся, – говорит Шарлотт.

– Нет, конечно. Но смотри, раз уж ты их режешь на части, то говори, что каждый из них может сохранить пять миллионов. Ни больше ни меньше. Большинство проведет анализ эффективности и придет к выводу, что умирать за бо́льшие деньги нет смысла. Они возьмут по пять миллионов и уйдут.

Шарлотт обдумывает его слова.

– Золотой парашют рантье.

– Да, почему нет? Хотя я предпочитаю называть это фискальным обезглавливанием.

– Что-то слишком мягко для мести.

– Бархатная перчатка. Сводим драматичность к минимуму.

– Вот такое я люблю. – Она отпивает вина. – Интересно было бы услышать, что бы сказал Франклин на этот счет. О том, как мы бы все эти профинансировали.

– Почему именно он? – спрашивает Джефф.

– Потому что он мне нравится. Очень милый молодой человек.

Джефф качает головой, глядя на нее, будто на истинное чудо невообразимой глупости.

Матт, желая отвлечь Джеффа от, без сомнения, уничтожающей критики в адрес молодого финансиста, подхватывает:

– Вы замечали когда-нибудь, что наше здание – это своего рода акторная сеть, способная выполнять разные задачи? У нас есть облачная звезда, юрист, специалист по зданию, само здание, полицейский инспектор, финансист… добавить бы еще водителя, чтобы скрыться с места преступления, и получится команда для фильма об ограблении!

– А кто тогда мы? – говорит Джефф.

– Мы с тобой два прожженных старикана, Джеффри.

– Нет, прожженный – это Гордон Хёкстер, – указывает Джефф. – Мы два старых маппета на балконе, которые рассказывают отстойные шутки.

– Мне это нравится, – говорит Матт.

– Мне тоже.

– Но разве это не странновато, что у нас в команде есть все нужные игроки, чтобы изменить мир?

Шарлотт качает головой:

– Это предвзятость восприятия. Либо ошибка представления. Черт, не помню, как называется. Когда ты думаешь, что то, что ты видишь, – это и есть все, что происходит вообще. Элементарная когнитивная ошибка.

– Легкость возникновения образов представления, – подсказывает Джефф. – Это эвристика доступности. Ты думаешь, будто то, что ты видишь, и есть вся совокупность.

– Верно, это оно.

Матт с этим соглашается, но заявляет:

– С другой стороны, у нас здесь все равно команда еще та.

– Оно всегда так получается, – отвечает Шарлотт. – В здании у нас две тысячи человек, вы знаете только двадцать из них, я – двести, и нам кажется, что они тут самые важные. Но насколько высока вероятность этого? Легкость возникновения образов представления, только и всего. И так во всех зданиях Нижнего Манхэттена, а они входят в общество взаимопомощи, и такие есть повсюду, во всех затопленных районах. Наверное, каждое здание в межприливье такое же, как наше. По крайней мере, все, кого я встречаю по работе, наводят на эту мысль.

– То есть ошибка в том, что мы принимаем частное за общее? – спрашивает Матт.

– Вроде того. Вот всего в мире примерно двести крупных прибрежных городов, все затоплены, как Нью-Йорк. Так живет примерно миллиард человек. Мы все живем в сырости, мы – прекариат, нас бесит этот Денвер и все богатенькие говнюки, которые там себе жируют. Мы все хотим справедливости и мести.

– Что является одним и тем же, – напоминает ей Джефф.

– Ну и пусть. Хотим справедливости-мести.

– Справедмести, – придумывает Матт. – Местиливости. Что-то не очень вяжется.

– Пусть будет просто справедливость, – предлагает Шарлотт. – Мы все хотим справедливости.

– Мы требуем справедливости, – говорит Джефф. – Сейчас ее нет, в мире царит бардак из-за этих говнюков, которые думают, что могут воровать что вздумается и им все сойдет с рук. Мы должны их подавить и вернуть справедливость.

– И условия уже созрели – это ты хочешь сказать?

– Еще как созрели. Люди недовольны. Боятся за своих детей. В такой момент все может измениться. Если это работает так, как утверждает закон Ченауэт^[304], то достаточно привлечь к гражданскому неповиновению всего около пятнадцати процентов населения, а остальные пусть на это смотрят и поддерживают – вот тогда олигархия и падет. Возникнет новая правовая система. Не обязательно проливать кровь и устанавливать бандократию горячих революционеров. Это может сработать. И условия созрели.

– А с чего подобные вещи начинаются? – интересуется Шарлотт.

– Да с чего угодно. С какого-нибудь бедствия, крупного или мелкого.

– Ладно, хорошо. Я люблю бедствия.

– А кто не любит!

Джефф с Шарлотт хихикают. Она снова наполняет чашки. Матт ощущает, как улыбка растягивает его лицо, и это кажется почти забытым ощущением. Он чокается с Джеффом:

– Рад снова видеть тебя довольным, мой друг.

– Я недоволен. Я взбешен. Чертовски взбешен.

– Именно.

Г) Владе

Во время бури Флэтайрон, казалось, приближался ко мне, будто нос чудовищного парохода, – вот картина новой Америки в процессе становления.

Сказал Алфред Стиглиц

У Владе запищал браслет, и он услышал:

– Ну что, как дела у нашего золота?

– Привет, Айдельба. Ну, они еще думают.

– В каком смысле?

– Мы разговаривали об этом с Шарлотт, и она убедила нас спросить инспектора Джен, что делать.

– Вы спросили у полицейского?

– У полицейской, да.

Долгая пауза. Владе ждал, пока она что-нибудь скажет. С Айдельбой это всегда срабатывало: он был раз в пятьдесят сдержаннее, чем она.

– И что она сказала?

– Сказала переплавить, продать золото, положить в банк и никому не говорить, где мы его взяли.

– Какая она молодец! Я боялась, вы его сдадите. Я уже имела дело со всякими кладами, и ничего хорошего из этого не выходило. И сколько времени это займет? Когда мы с Табо получим свою долю?

– Точно не знаю. – Владе сделал глубокий вдох и решился предложить: – Почему бы тебе не заехать? Поговорим об этом здесь с нашей бандой.

– Когда примерно?

– Давай я узнаю. И слушай, когда приедешь, можешь привезти тот насос, с которым достали золото? Я хочу попробовать использовать его у себя в здании, тут есть одна проблема.

Он рассказал ей свой план.

– Думаю, да, – сказала она.

– Спасибо, Айдельба. Я тебе перезвоню и скажу, когда все смогут собраться.

Собрать их объединение оказалось непросто, прежде всего потому, что в него теперь входила Шарлотт в качестве советника, которая мало находилась в здании, а когда находилась, то обычно была занята. Но она выкроила часок в конце одного из своих загруженных дней, и Айдельба согласилась прибыть на своем буксире, встав на якорь между Метом и Северным зданием.

Владе по-прежнему находил протечки, возникающие ниже уровня отлива, – мелкие, но тем не менее вызывающие беспокойство. А еще приводящие в ярость. Конечно, здесь можно было запустить дрона, и он это делал, но не помогало. Поэтому он думал, что старинным способом вместе с Айдельбой ему удастся добиться того, чего он хотел. К тому же это давало повод снова с ней увидеться.

Вскоре Айдельба показалась на своем буксире, чьи габариты лишь едва позволяли проходить по каналам Нижнего Манхэттена, и Владе с волнением встретил ее в Мете. Она приехала сюда впервые, поэтому он устроил ей целую экскурсию, в том числе по помещениям, где были обнаружены протечки. Эллинг, столовая и общая комната, несколько представительных квартир, где жили его хорошие друзья, все от одиночных туалетов до просторных залов, занимающих по пол-этажа и позволяющих сотне человек жить в условиях общежития. После этого они поднялись в сады, затем еще выше – к куполу и причальной мачте. Далее спустились на этаж с вольерами – свиньи, куры, козы, та еще вонь, – а потом опять в сады – посмотреть на город с открытых лоджий.

Айдельбу, казалось, всё это впечатлило, и Владе был очень доволен. История их отношений не просто витала над ними, а будто ходила следом. Его чувства не угасли, и это было не изменить. Что же чувствовала она, он не знал. О скольких вещах они никогда не разговаривали! А одна мысль попытаться заговорить об этом приводила его в ужас.

– Здесь красиво, – признала она. – Мне всегда нравилось смотреть на здание с реки. Оно всегда как-то выделяется, даже при том, что здесь есть много зданий и повыше.

– Верно. Это потому что оно расположено в небольшом промежутке. И из-за золотой верхушки.

– Так что там с теми протечками?

– Мне кажется, кто-то пытается нас запугать. Поэтому я надеюсь достать насосом какие-нибудь улики.

– Стоит попробовать.

– Спасибо, что помогаешь.

– Просто очередная услуга от твоего нового партнера.

– Что ты имеешь в виду? – Владе удивился последнему слову.

– Что пора идти говорить с твоим председателем.

Владе позвонил Шарлотт, и оказалось, что она была еще в здании. Спустя некоторое время она поднялась к ним.

– Это Айдельба, – представил Владе Шарлотт. – Она помогла нам достать золото «Гусара».

– А еще мы были женаты, – добавила Айдельба, не зная, что Владе уже об этом рассказал. – Просто чтобы вы поняли, почему я решила помочь такому созданию, как Владе.

– Смешно, – отозвалась Шарлотт. – Я сама буквально на днях общалась с бывшим мужем.

– Город, он такой.

Шарлотт кивнула.

– Так в чем дело?

– Я хотела бы знать, что происходит с золотом и когда я получу свою долю.

– Мы еще думаем, как нам максимизировать прибыль, – ответила Шарлотт. – Это не так уж очевидно.

– Могу представить, но я тоже хотела бы в этом участвовать. Без меня и Табо вы бы не добыли этого золота, и нам пообещали пятнадцать процентов от общей суммы, а с тех пор прошло уже два месяца. А зимой у нас мало работы, поэтому нам особо не платят. Тяжелые времена.

– Я думала, у вас контракт с городом.

– Нет, там просто ассоциация. Нам платят либо деньгами, либо товаром, но иногда берем блокжерелья или долговые расписки.

– Понимаю. Здесь у нас так же. Просто я думала, вы работаете в городском проекте.

– В городском проекте, в затопленной зоне?

– Ну да. В общем, сейчас мы беседуем с разными людьми, чтобы понять, что делать с золотом.

Айдельба этому не слишком обрадовалась.

– Может быть, вы могли бы начать выплачивать то, что должны нам?

– У нас нет свободных денег. Как насчет какого-нибудь обмена товарами? Товарами или услугами?

– Типа как я помогаю Владе с защитой вашего здания?

Шарлотт нахмурилась:

– Да, просто нужно придумать, что отдать вам взамен.

Айдельба пожала плечами:

– Не знаю, есть ли у вас что-нибудь, что было бы нужно мне.

– Мы могли бы поселить вас на зиму. Видите те капсулы – там же поместится еще парочка, а, Владе?

Владе попытался представить, каково будет снова жить рядом с Айдельбой, но не смог. Однако без особого промедления выдавил ответ:

– Конечно.

Айдельба окинула его ледяным взглядом.

– Я так не думаю, – проговорила она угрюмо. – Не уверена, нужна ли мне подобная компенсация. Все-таки комната есть комната, а там у нас есть обогреватели и одеяла.

Шарлотт пожала плечами – как заметил Владе, изображая Айдельбу.

– Можете только дать нам знать.

– А вы пока будете работать над тем, чтобы провернуть наше дело. Или отдадите часть нам, чтобы мы сами это сделали?

– Да. Конечно. Мы придумаем что-нибудь в течение этой недели.

Владе проводил Айдельбу к эллингу.

– Стоило бы тебе съехать к нам на эту зиму, – отважился он. – Здесь хорошо.

– Я подумаю.

Вернувшись в офис своего эллинга, он предложил ей рюмку водки, и она села и сделала глоток. Выпить она никогда особо не любила. Они сидели и пили в тусклом свете разных экранов и инструментов, а также фонарей, зажженных в эллинге. Делили друг с другом эту полутьму и тишину. Поддерживать разговор не было большой нужды: они уже упустили возможность сказать все, что собирались. И Владе от этого было тяжело.

– Смотри, – сказал он, – я покажу тебе, что собираюсь сделать с золотом.

– А мальчикам уже показывал?

– Конечно, но это хорошая идея. Никогда не устаревает.

Вынув оборудование из-под своего рабочего стола, он вызвонил ребят по браслету, и через минуту они прибежали, сияя от «золотого безумия», будто подсвеченные калильной сеткой.

– Это так круто! – заявил Айдельбе Стефан.

– Пусть даже нам этого не следует делать, – добавил Роберто.

Владе пришлось немного попотеть, но сам процесс в итоге оказался достаточно прост. Температура плавления золота составляла почти две тысячи градусов. Он одолжил у Розарио графитовый тигель и мульду – предметы из стандартного набора исследователя дна, а кислородно-ацетиленовая горелка была у него своя. После этого нужно было лишь посыпать пищевой содой десяток потемневших монет, сложенных в тигель, надеть маску сварщика и тяжелые перчатки, зажечь горелку и медленно варить золото под прямым огнем, пока монеты не покраснеют и не обратятся в единую шишковатую красную массу, шипящую или слегка пузырящуюся по краям; после этого масса плавилась сильнее и превращалась в огненно-красную лужицу в тигле. Это всегда было интересно наблюдать. Потом, пока масса оставалась жидкой, Владе взял тигель щипцами и вылил золото в мульду.

Айдельба и мальчики наблюдали за всем этим с большим интересом. Айдельба даже ахнула, когда монеты покраснели. А когда деформировались и слились вместе, выдавив на поверхность накипь карбоната натрия и грязь, мальчики провизжали, как научила их Шарлотт:

– Я та-а-а-аю…

Владе выключил горелку и поднял маску.

– Опрятненько так.

– Мальчикам ты тоже даешь это делать? – спросила Айдельба.

– О да.

– Это фантастика! Когда сами видите, как это происходит. И сами чувствуете.

Затем у Айдельбы на запястье раздался сигнал, и она посмотрела на браслет.

– Ваши камеры показывают, что происходит снаружи?

Владе посмотрел на свои экраны и отрицательно покачал головой.

– А ваши?

– Ага. Мне кажется, ваш радар должен быть на это настроен.

– Я об этом думал.

– Посмотрим, достанет ли чего полезного наш насос. – Она связалась с Табо, который ждал на буксире. Владе вышел и отвязал моторку, стоявшую на причале у эллинга, они сели в нее и вышли в бачино. Айдельба указала в сторону севера, между Метом и Северным зданием, где стоял ее буксир. Когда они вышли из бачино в 24-й канал, Владе увидел, что буксир занимал примерно половину ширины канала. Табо и еще пара человек стояли на носу, управляясь с одним из всасывающих шлангов, пока огромный мотор насоса вдруг не ускорился до того, что его рев перерос в самый высокий крик банши. А из-за того, что их окружали стены зданий, звук казался запредельно высоким.

Внезапно насос отключился, и все стихло. Владе подвел катер к буксиру, и Табо поймал веревку, которую бросила ему Айдельба, и привязал ее.

– Что там? – спросила Айдельба.

– Дрон.

– Ну и ну, – проговорил Владе. – А у вас тут на борту есть какой-нибудь сейф?

– Думаешь, может взорваться?

– Не хочу, чтобы твои ребята как-либо пострадали.

Айдельба резко крикнула Табо и еще одному мужчине что-то по-берберски, и Владе увидел, как они недовольно закатили глаза, а потом спустились под палубу. Напряженная минута ожидания, и они вернулись с ящиком. Один держал его в руках, а другой бросил в него предмет из трубы насоса. Они работали очень быстро.

– Ладно, закрыли, – отчитались они.

– Сейф надежный? – осведомился Владе.

– Иначе мы не называли бы его сейфом, – ответила Айдельба.

– Я знаю, но ты ведь сама знаешь.

– Не знаю! С кем, думаешь, мы тут имеем дело? С военными?

– Или с кем-то с армейскими штучками.

– Черт! – Даже в темноте Айдельба могла разозлиться так, что у нее начинали блестеть глаза. – Но наш сейф тоже армейский. Так что перестань быть параноиком и скажи, что с ним делать.

– Давай положим ваш сейф в сейф побольше, – предложил Владе. – У меня в офисе такой есть.

– А потом что собираешься делать?

– Передам полиции. Раз у нас здесь живет инспектор, ей, думаю, это будет интересно. Мы сделаем это завтра.

– Сомневаюсь, что вы много чего узнаете по этому дрону.

– Мало ли. По крайней мере, у меня будет доказательство, что на нас напали.

– Наверное. Есть идеи, кто мог это сделать?

– Нет. Но нам предлагали продать здание, может, это те же люди. Но даже если мы не сможем этого доказать, тот факт, что на нас напали, может разозлить жильцов и вынудить их голосовать против сделки. Они уже голосовали против, но отрыв получился небольшой, поэтому теперь сумму могут повысить.

– Пожалуй, мне лучше решить, зимовать тут или нет, пока вы еще владеете зданием.

Владе попытался придумать быстрый ответ, но не смог. Он вздохнул, и Айдельба это услышала, но насмехаться над ним не стала. Что его удивило. Перемирие в холодной войне Владе и Айдельбы? Выяснить это он мог и потом. Сейчас он был просто рад, что она находилась рядом. Относительно рад. Хотя «рад» было не совсем подходящим словом. Он хотел, чтобы она присутствовала рядом, и это было беспокойное, несчастное, даже жалкое желание. Но это было его желание.

Д) Инспектор Джен

Самая большая квартира, сведения о которой мы смогли найти, была продана Джону Маркеллу. Сорок одна комната, семнадцать туалетов на Пятой авеню, 1060, за $ 375 000. Как рассказывают, вскоре после того как мистер Маркелл в нее заселился, служащий отпер дверь, которую никто прежде не замечал, и открыл еще десять доселе неизвестных комнат.

Хелен Джозефи и Маргарет МакБрайд. «Нью-Йорк – город для всех»

Труд, сущ. Один из процессов, вследствие которых A приобретает собственность за счет Б.

Амброз Бирс. Словарь Сатаны

После резкого февральского потепления инспектор Джен стала снова добираться по крытым переходам, и когда она собиралась направиться по тому, что вел к Уан-Мэдисон, намереваясь повернуть там на восток, в сторону участка, ее остановил Владе:

– Привет, Джен, у меня тут есть кое-что, что я хотел бы тебе передать.

Он рассказал, как достал вместе со своей подругой Айдельбой подводный дрон из канала рядом с Метом и как они спрятали его в сейфе на случай, если дрон взорвется, потому что подозревал, что тот могли использовать, чтобы сверлить дыры в стенах здания.

– Знаю, его нельзя отвезти в участок, но, может быть, можно выслать твоих людей, чтобы его забрали отсюда? Он лежит в сейфе у меня в офисе, но я не очень хотел бы везти его в участок сам.

– Конечно, – ответила Джен. – Сейчас я позвоню, и за ним скоро приедут.

Она двинулась своим привычным маршрутом, разглядывая, как внизу по кобальтовой воде расходится рябь. Физическое свидетельство нападения на здание. Она позвонила лейтенанту Клэр и приказала ей выслать лодку, чтобы забрать улику у Владе.

Если это было то, что он думал, то это могло помочь. Отдельные элементы этого дела не складывались у нее в голове, а от того, что зацепки сходили на нет (они, несмотря на ордер, не могли наказать Винсона за то, что тот выдворил их из своего офиса), Джен все больше выходила из себя. Чем дольше ничего не прояснялось, тем больше становилась вероятность, что дело перейдет в ее самую нелюбимую категорию – нераскрытых. А может, и вовсе безнадежных. В таком случае ей придется отпустить все это и забыть. Не отпустить досаду от нераскрытого (или, может быть, нераскрываемого?) дела было чревато безумием, и она знала об этом давно, из собственного опыта. Теперь она с этим покончила. Вроде бы.

К тому времени как она добралась до своего кабинета в участке и пролистала поступившие бумаги, вернулась лодка, и к ней с довольным видом вошла лейтенант Клэр:

– Устройство взорвалось в трех кварталах от Мэдисон-сквер, то есть, похоже, там был неконтактный взрыватель. Но сейфы выдержали. Внутри все разнесло, но это точно были остатки дрона, причем он был со сверлом. Еще мы нашли несколько бирок: устройство изготовлено «Атлантическими подводными технологиями».

– Они делают дроны, которые пробивают гидроизоляцию? Для каких целей они предназначены?

– Это просто подводный бур с очень тонкой насадкой. Знаете, чтобы нанизывать провода или что-то в этом роде. И протыкать алмазное покрытие им приходится сплошь и рядом.

– Это кажется немного подозрительным.

– Нет, скорее это лишь обычный инструмент. Ведь почти любым инструментом можно ломать так же легко, как и созидать, разве нет? А то и легче!

– Может, и так, – ответила Джен, подумав, что полиция это тоже в своем роде инструмент. – А по биркам можно выяснить, кому продали этот дрон?

– Можно. Строительной компании в Хобокене, основанной пять лет назад и ликвидированной в прошлом году. Не исключено, что это компания-прикрытие, которой нужно было собрать оборудование и исчезнуть, поэтому Шон этим займется. А также связями между этой компанией и именами в наших списках. Надеюсь, он на что-нибудь да выйдет.

– Возможно. Правда, обратное более вероятно. Но дай знать, если что-нибудь выяснится.

Ближе к вечеру Джен спустилась к столам, за которыми работали Клэр и Олмстид. Те вдвоем сидели, сгорбившись перед экраном и разглядывая карту аптауна, усеянную цветными точками, в основном зеленого и красного цвета. У Олмстида под экраном располагалась клавишная панель, на которую он нажимал в своей обычной пианистской манере.

– Не позволяй этой карте тебя обмануть, – предупредила Джен сержанта.

Но они были заняты делом, поэтому она просто села в углу и принялась ждать. Наконец, они оторвались от расследования и дали поработать ей. Она устроилась перед экраном и стала накладывать карты на захваченные снимки тех дней, когда похитили Розена и Маттшопфа. Перед ней лежал весь город в четырех измерениях. Случайная мегаструктура, лабиринт, который можно было воссоздать, а потом отыскать из него выход. Участок почти опустел – все ушли либо домой, либо отошли куда-то, чтобы перекусить сэндвичами, принесенными с собой. Прошло еще немного времени, и ночная смена заступила на дежурство, запасшись плохим кофе. Работа продолжалась.

В какой-то момент Шарлотт оторвалась от экрана, чтобы посмотреть на своих помощников. Сколько часов они уже провели так вместе? Эти ребята были молоды – лет на двадцать моложе ее, а то и больше. Она их любила, они были ей как племянники и племянницы, только ближе, потому что проводили вместе очень много времени. Как дети. Суррогатные дети. Столько времени вместе. Но вне работы она никогда с ними не встречалась.

Олмстид понажимал что-то на своем экране и перевел взгляд на Шарлотт:

– Посмотрите сюда. Компании, которая купила дрон, семнадцатого октября был приписан грузовой стеллаж в Риверсайд-док. В тот же день яхта, принадлежащая…

– «Пинчер Пинкертон», – закончила за него Джен.

– Нет. «Службе безопасности Эшер». Помните их? Они работали с «Морнингсайд», когда та выселила жильцов из квартир в Гарлеме, которые те купили. Там были раненые, поэтому нам предоставили достаточно сведений, чтобы разобраться. Они выступали посредниками в интересах некой компании «Анхель».

– Хорошая работа, – похвалила Клэр.

– «Морнингсайд» – явно крупный игрок в аптауне. С ними работала мэрия, работал «Адирондак». А сейчас они занимаются сделкой по вашему зданию, верно, шеф?

– Верно, – согласилась Джен. – Да-а, интересно, действительно ли это кто-то из них? А сейчас я удивлена, почему через «Морнингсайд» не проходит вообще все, раз уж они так хороши.

– Это не слишком распространенная информация, – объяснил Олмстид. – Пришлось покопаться, чтобы это выяснить.

– Тогда давай продолжим копаться и выясним, не найдутся ли те, кто стоит за тем предложением. Должны быть еще какие-то зацепки. – Затем Джен увидела выражение их лиц. – Но не сейчас! Сейчас идем-ка лучше перекусим.

Молодые офицеры охотно кивнули и вышли за своими пальто. Джен вернулась в кабинет за своим. Выходя из участка, она размышляла, были ли связаны похищение Розена и Маттшопфа, предложение о выкупе здания и саботаж с дроном или нет. По идее, не должны были. К тому же теперь здесь были замешаны две охранные компании.

Она не знала ответов. Было холодно. Клэр и Олмстид повели ее в свое любимое круглосуточное кафе в Кипс-Бей. Крытых переходов здесь почти не было, и ее молодые коллеги думали взять водное такси. Ночь была очень холодной, но льда в каналах уже не было, разве что тонкая корка местами. Зато мороз их приободрил. Нужно было продолжать расследование. Но сейчас мешал голод. Лучше было сесть и поужинать, слушая молодых, готовых взять на себя бремя вести разговоры.

Д) Франклин

Быть может, общение испортилось. Оно пронизано деньгами – и не случайным образом, но в самой своей сути. Нам необходимо выкрасть его и вернуть. Созидание всегда было чем-то иным, отличным от общения. Ключевым пунктом может являться создание вакуолей необщения, прерывателей цепи, с помощью которых нам удастся ускользнуть от контроля.

Жиль Делёз. Переговоры

Беда явно надвигалась. Всякий, кто хоть что-то повидал на своем веку, это видел.

Жан Меррилл. «Война на тележках»

Никто не знает ничего. Но я не знаю и этого, потому что думал, будто знаю что-то, но оказался не прав. Так что мои знания отрицательны. Незнания.

Но ладно, все не так плохо. Я знаю, как торговать. Посадите меня перед моими экранами, и я увижу, как расширяются и сужаются спреды, смогу скупать путы и коллы, а спустя пять секунд выходить с плюсом, а потом делать это снова и снова целый день, получая больше, чем отдал. Могу уклоняться от крестиков-ноликов, от шахмат, но сводить все к шашкам и покеру. Могу играть в игру. Могу нырнуть в скрытый пул и немного поспуфить, пока это не станет заметным. Могу даже спуфить то, что спуфлю, и еще и поймать волну.

Но что с того? Что все это такое на самом деле? Игра. Игры. Азартные игры. Я профессиональный игрок. Как какой-нибудь загадочный персонаж в вымышленных салунах на Диком Западе или в реальном казино Лас-Вегаса. Некоторым такие ребята нравятся. Или нравятся истории о них. Им нравится идея о том, что им нравятся такие ребята, она позволяет им чувствовать себя изгоями, людьми вне закона. Из этого тоже может получиться история. Не знаю. Я же ничего не знаю.

Ну да ладно, вернемся в начало. Хватит ныть.

Инвестирование подобно покупке будущего. Настоящего будущего, покупаемого заранее.

Так что же за будущее нам предлагает так называемая реальная экономика? Во что эта бухта, великая Нью-Йоркская бухта, предлагает вложиться?

Скажем, в жилье. Приличное жилье в подводной зоне или в межприливье.

Почему Джоанна Берналь теряет на этом ликвидность? Будто покупает путы, делает ставку на то, что приличное жилье в межприливье будет стоить больше, чем сейчас. Вроде бы неплохая ставка.

Чего хочет избежать Шарлотт Армстронг? Она, похоже, не хочет допускать даже существования возможности, что здание МетЛайф будет выкуплено. Она этого не предлагала, и ей не нравится, что люди ведут себя так, будто она, наоборот, это предлагала.

Что случится, если в межприливье окажется много приличного жилья? Это увеличит число предложений, и тогда упадет спрос на здание Шарлотт. На наше здание, если хотите. Если я куплю долю в кооперативе, который владеет зданием.

Ну ладно.

* * *

Я вернулся в кластер Клойстер снова поговорить с Гектором Рамиресом.

Плавать по Гудзону было, как всегда, весело. Если Ист-Ривер снова замерзла и стала непробиваема, то на Гудзоне лед неделей раньше вскрылся, образовав в Нарроусе ледяной затор. Там же раздавался невероятный грохот, который временами был слышен по всему Нижнему Манхэттену. Гудзон за последнюю неделю дважды затягивался льдом, а во время приливов открывался вновь. Весь этот лед преимущественно сходил на юг, где присоединялся к затору, а выше по реке раскалывался и уплывал по течению. Сейчас шло то время года, когда было видно, почему его называли могучим Гудзоном. Огромные льдины затрудняли движение транспорта, стопорили каналы, а баржам и контейнерам приходилось уклоняться от них, подобно стаям птиц, сопровождая свои действия обилием ругательств, которые часто можно услышать, когда ньюйоркцы пытаются взаимодействовать друг с другом. Стаи птиц ругаются друг на друга всегда одинаково, особенно гуси. Га-га-га, га-га-га, проваливай с моей дороги, говнюк!

К причалу Клойстера мне пришлось пробиваться сквозь размокший лед, прибившийся к запани, установленной широкой дугой вокруг причала. С каждым ударом, когда эти льдины ударялись о мои несчастные гидрокрылья, я невольно морщился. Затем я вошел в ворота запани. Дожидаясь своей очереди, я окинул взглядом грязный снег, покрывавший соленое болото, где мне явилась моя великая эпифания. И пока я наблюдал, семейство бобров подплыло прямо к извилистому берегу – крупные родители и вереница из четверых детенышей. Они нырнули внутрь бобрового холмика, сложенного из веток и брусьев совсем рядом с берегом. Низкое круглое жилище, не слишком аккуратное. Видно, что построено намеренно. И достаточно крепкое, чтобы выдержать редкие удары проплывающих мимо льдин. Бобровое семейство исчезло внутри, и мне вспомнились музейные экспозиции, где показывалось, что вход у них обычно находился под водой и переходил в туннель, который затем вел в надводную часть.

Жилье в межприливье.

Весна набирала силу.

* * *

У меня было полчаса на встречу с Гектором, и, поднявшись на его этаж, я не стал восхищаться открывшимися видами, хотя они и были чудесны, – растрачивать время попусту мне не хотелось.

Я подключил свой планшет к его тейблтопу и показал ему план. Владе состыковал меня со своими старыми друзьями из городского кооператива «Донные рыбы» – они были хорошими ныряльщиками. Его подруга Айдельба выполняла для них землечерпательные работы по субподряду, когда возникала такая необходимость, а возникала она, как указал Гектор, судя по всему, довольно часто. Фирма «Морские мохолы», занимавшаяся подводным бурением, могла за несколько дней очистить коренную породу от всего лишнего. Также необходимо было выяснить, сколько столбов потребуется установить, чтобы закрепить плавучий район, и насколько глубоко в коренную породу их необходимо вводить. Чтобы получить предварительные ответы, я обратился в проектную фирму, где узнал: большие якоря по четырем углам, между ними поменьше, всего двенадцать на блок. Насколько глубоко твердый якорь должен входить в сланцы и гнейсы, из которых состоит остров? Смотря какое на них будет оказываться усилие, а также сколько всего будет столбов. Проектировщики дали свою оценку, и теперь мы с Гектором обсуждали это так, словно сами были инженерами. И я, как это часто случалось, удивлялся тому, как много он знал о городе. Мне-то приходилось все это выискивать, а он лишь извлекал нужные сведения из коренной породы своей головы, крупицу за крупицей.

С соединительными кабелями было проще, так как они представляли совокупность множества жил, изготовленных из новых, одновременно эластичных и прочных материалов. На этот счет я высказался весьма убедительно:

– Черт, да с этой искусственной фасцией можно удержать целый остров! У нее прочность на растяжение рассчитана на применение в космических лифтах. Ею можно связать Землю и Луну.

Он лишь рассмеялся.

– Приливы здесь бывают до пятнадцати футов между максимальной и минимальной отметками, – сказал он. – Но обычно порядка десяти. Для нас важно только это.

Но это, насколько я сумел выяснить, не превышало допустимых нагрузок, и, когда я на это указал, он лишь кивнул и перешел непосредственно к устройству самой платформы.

Здесь опять-таки все основывалось на базовых шаблонах. На всех кораблях-городах, что плавали по океанам, уже применялась та же технология. По сути, это были воздушные мешки в больших количествах. Составные части платформы, где использовались твердый, как сталь, пластик, максимально солестойкие стекловидные металлы, водонепроницаемое и при этом немного гибкое алмазное покрытие. Это не проблема – сделать модульный район, где каждый блок будет размером с нью-йоркский квартал, таким образом вписываясь в уже имеющуюся сетчатую структуру. Некоторые блоки должны были находиться под водой, но благодаря очень высокой плавучести выдерживали здания в три-четыре этажа. При этом внутри этих блоков располагались подвалы.

Блоки все вместе поднимались и опускались в зависимости от приливов и отливов. Подводные рамы удерживали каналы между ними открытыми и пригодными для прохождения судов, а бамперы не позволяли крайним блокам слишком сильно ударяться о соседние, неподвижные блоки во время бури. Защита от соли и от коррозии. Фотоэлектрическая краска, сады на крышах, водозаборные системы, водные резервуары на крышах в традиционном нью-йоркском стиле, очистительные фильтры – все по стандартам Нижнего Манхэттена. Водой и электроэнергией районы должны наполовину, а то и полностью обеспечивать себя сами.

Выглядело все это неплохо, и Гектор Рамирес тоже так считал.

– Тебе понадобится одобрение города на эту реконструкцию, а еще нужно уточнить старое зонирование. Еще, может быть, изыскать дополнительные средства. Конгрессмен этого района также должен будет войти в совет. Выборы же осенью, да?

– Вроде бы.

Он хмыкнул, удивляясь моему невежеству.

– Поговори со всеми кандидатами, ну или хотя бы с десятком основных. Это все также полезно.

– Даже в сырой зоне?

– Конечно. Это же федеральный вопрос, межприливье. И еще понадобится, чтобы высказался Инженерный корпус армии. А они любят что-то там решать, играть в свои игрушки.

Я подавил тяжелый вздох, но он все равно услышал.

– Заткнись, черт побери, и займись уже делом! – воскликнул он. – Ты выходишь из торговли в реальный мир, где царит бардак. Здесь тебе не станет легче, чем там, здесь будет только тяжелее! Работать с финансами – это еще цветочки.

– Знаю.

– Ничего ты не знаешь. Но скоро поймешь. А пока да, это все хорошо. Так хорошо, что на тебя из-за этого немало дерьма свалится, а потом кто-нибудь, быть может, украдет твою идею, сделает это первым и получит все лавры. Так что шевелись побыстрее.

– Конечно. А вы тоже будете в деле?

– Да, черт возьми. Нам это все нужно, я точно знаю. Так что давай, вперед.

– Спасибо.

Он рассмеялся, увидеввыражение моего лица. Наверное, оно выглядело испуганным.

– Это дело проглотит тебя целиком, парень. Натянет тебя по самые гланды. Так что подумай лучше насчет ухода из «УотерПрайс», пока у тебя еще башню не снесло.

* * *

Возвращаясь по Гудзону, у меня было легко на душе. Я высматривал бобров, которые мелькали между льдин, чьи размеры варьировались от мелких обломков до чудовищных айсбергов. Столовые айсберги, плоские сверху, служили «авианосцами» для стай канадских казарок.

Легко на душе у меня было и когда я встал на Причале 57 и привязал там лодку, а потом поднялся в большую комнату и увидел всю нашу компанию и Джоджо в том числе. Мне было по-прежнему легко, но теперь я ощущал и некоторое волнение.

Джоджо держалась слегка дружелюбно, но не более того. Но она все же позволила мне отвести ее в сторонку, подальше от всех, и я рассказал ей о своем разговоре с Гектором.

Однако она сдвинула брови:

– Ты же знаешь, что это моя идея, да?

Я почувствовал, как шок от этого заявления подогнул мне колени. Подобрав отвисшую челюсть, я осознал, что мое лицо словно окаменело.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я. – Я рассказал тебе об этом, когда начинал разрабатывать идею. Я работал над ней с Гектором Рамиресом и людьми из Мета – Шарлотт, Владе и остальными. Тебя там даже не было!

– Я сказала тебе, что сама этим занимаюсь, – ответила она решительно и, повернувшись ко мне спиной, вернулась к остальным. Я последовал за ней, но говорить на эту тему больше было невозможно: она налегала на выпивку и вела себя мило со всеми, но сторонилась меня. Даже избегала смотреть мне в глаза.

«Черт! – думал я, заискивая перед ней, чтобы снова поймать возможность говорить с ней наедине. – Какого хрена!»

Но она не поддавалась. Она будто прилипла к бару, и мне пришлось бы оторвать ее оттуда и выпроводить за дверь, чтобы заставить ее поговорить. Но на это я пойти не мог. Ее было не сдвинуть с места. Мне бы вытащить ее силком и закричать ей в лицо, что она никогда, никогда, никогда не рассказывала мне о межприливном жилье и что она сама об этом знала!

Но зачем она это сказала?

Конвергентная эволюция?

Я думал обо всем этом, глядя на ее непроницаемое лицо. Я и Джоджо – это Дарвин и Уоллес^[305] манхэттенской реконструкции? Оба пришли к одной и той же идее, когда столкнулись с одной и той же проблемой, оба обладали одинаковым набором инструментов? Глаз осьминога, глядящий в человеческий? И который из них я?

Но я сам ей рассказал. Поделился с ней идеей в надежде впечатлить своим стремлением сделать мир лучше. Сначала это было просто представление для нее, но затем оно меня затянуло. И вот теперь она заявляет, что это была ее идея?

Вот черт. Может, она забыла тот разговор или додумала к нему детали сама? Даже в своем дурном настроении я видел, что такое было возможно. Да, она первой упомянула, что хочет что-то построить, вместо того чтобы торговать, а потом я попытался ответить тем же, чтобы показать ей нашу родственность душ и снова залезть ей в трусики. Вот я и придумал то, что казалось мне довольно очевидным решением проблемы, а она, видимо, приняла те мои неясные описания и осмыслила по-своему. Поэтому теперь она была расстроена – вместо того чтобы признать нашу родственность. Хотя, по правде сказать, раз уж это была моя идея, то, что она приписывала ее себе, – ее личная проблема. Это лишь указывало, что она лгунья и воровка. Акула вроде тех, что сплошь и рядом встречаются среди финансистов.

Акула, которую я так вожделел. Потому что даже теперь, когда я разглядывал ее неприступный профиль, она выглядела просто чудно.

Черт, черт, черт. О боже!

Что-то во всем этом наводило на мысль, казавшуюся мне тем более неприятной, чем больше я о ней думал: я в этой ситуации был сущим идиотом, который не мог понять очевидного. Ведь она всего лишь провела со мной ночь, просто развлеклась, без особого значения, после чего порвала со мной и еще и приписала себе мою идею. То есть повела себя совсем не хорошо. А если так – я не мог с этим смириться. Я только что заключил действительно удачную сделку, она обозвала меня вором, присвоившим интеллектуальную собственность, но я все равно хотел ее. А значит, был дураком. Дураком, который еще и злился с каждой секундой все сильнее.

Поэтому, закатив глаза перед Инки и опрокинув последнюю поданную им порцию, чтобы заглушить боль, я вышел к своему «клопу» и направился по 34-му каналу к Бродвею, а потом по Бродвею, вклинившись в вечерний парад лодок – гигантскую пробку, напоминающую водный Марди Гра^[306]. Потом на восток по 30-му в сторону Мэдисон. Остановился у причального киоска на углу 28-й и Мэдисон, чтобы взять сэндвич «рубен» – мне совсем не хотелось спускаться вечером в столовую и есть кооперативную кашу. После этого, рассеянно напевая себе под нос, я чуть не врезался в того мальчишку, Стефана, который сидел все в той же резиновой надувной лодке и тревожно всматривался в воду за бортом. В руке у него была воздушная трубка.

– Черт вас побери, малые! – воскликнул я, резко заглушая мотор. – Вы что, специально пытаетесь утопиться?

– Нет, – ответил он, все так же глядя за борт. – По крайней мере, я.

– Ну, значит, твой дружок здесь, в воде. Он идиот? Что вы на этот раз делаете?

– Здесь была Восточная 26-я улица, 104, – ответил он, указывая вниз.

– Ну и что?

– Здесь жил Герман Мелвилл.

– «Моби Дик»?

Он удивился моим познаниям в американской литературе как-то совершенно безрадостно:

– Да, он! Он работал таможенным инспектором на причалах на Западной улице, а жил вот здесь.

Нас окружали массивные здания между Номадом и Роуз-Хиллом, каменные и стеклянные чудища размером с целые кварталы, они резко вздымались над каналом. Ничего менее свойственного XIX веку невозможно было и представить: между этими монстрами не виднелось никаких остатков прежних зданий, которые хоть как-то напоминали бы о голоцене.

– Господи, парень! Вытаскивай своего дружка, я хочу с ним поговорить. Он же там не с этим вашим колоколом, нет?

– Вообще-то да. Мы его достали.

– Это нехорошо, – ответил я, отчего-то распаляясь. – Вы находитесь в очень загруженном канале, и твой друг не найдет здесь ничего от Германа Мелвилла! Там что вытаскивай его, пока он там не подох!

Мальчик словно и пристыдился, но также явно испытал облегчение, получив поддержку собственного мнения о том, что эта вылазка его товарища – совершенное безумие. Роберто Безрассудный. Стефан три раза потянул за шланг – по-видимому, это был сигнал, чтобы этот безумец поднимался к поверхности.

– А радиосвязи у тебя с ним нет?

– Нет.

– Господи боже. Почему бы вам просто не спрыгнуть с Эмпайр-стейт-билдинг, и дело с концом?

– А разве там нет сетки для прыгунов?

– Ладно, значит, то, чем вы тут занимаетесь, еще опаснее, чем прыгать с Эмпайр-стейт. Давай уже, вытаскивай его.

Стефан потянул за веревку, к которой был привязан колокол – на этот раз, к счастью, он не отвязался, – и спустя некоторое время на темной поверхности возник паренек, больше похожий на выдру с человеческим лицом.

– Давай, – рявкнул я, – вытаскивай свою задницу из воды. Я расскажу обо всем твоей маме.

– У меня нет мамы.

– Знаю. Я расскажу Владе.

– И что?

– И расскажу Шарлотт.

Это подействовало. Роберто нехотя перелез через борт их лодки и весь задрожал. Я помог им затащить их жалкий колокольчик и отбуксировал их за угол бачино, а потом в эллинг Мета.

– Владе, привяжи уже где-нибудь этих идиотов, я тут опять их чуть не убил, они ныряли на 26-м прямо посреди канала.

– Не посреди!

– Но почти, поэтому я хочу сдать их Шарлотт, чтобы она надрала им задницы.

– Как по мне, это будет выглядеть странновато, – заметил Владе. – Да и Шарлотт сейчас нет.

– Держи их здесь, пока она не вернется.

– Ребята… – только и сказал Владе.

Промокшие «крысы» ощерились на меня и скрылись у Владе в офисе. Я поднялся к себе и переоделся, все еще размышляя о Джоджо. Когда я уже собирался снова выйти, мне позвонила Шарлотт, и я вспомнил о мальчишках. Я ответил, что сейчас к ним подойду, и направился вниз.

Когда я спустился, то увидел, что ребята уже обсохли и сидели перед экранами Владе, будто проказники в кабинете директора, которых вот-вот должны были исключить из школы. Шарлотт явно устала закатывать глаза и просто пялилась в потолок, размышляя о чем-то своем. Владе был занят работой.

– Малолетние преступники! – воскликнул я, входя в офис, отчего все тут же встрепенулись.

– Нырять в каналы законом не запрещено, – возразил Роберто. – Этим постоянно занимаются!

– Городские рабочие, – с укором заметила Шарлотт.

– Вы не давали пройти лодкам с Мэдисон на 26-й, – заявил я. – Уж я-то знаю, потому что чуть вас не снес. Еще и вернулись за своим так называемым колоколом, который точно вас убьет, если от него не избавитесь. И кому вы вообще сказали, куда ушли? Да и от дома Германа Мелвилла там ничего не осталось, это я вам точно скажу. Он жил триста лет назад, и сейчас это район многоэтажных зданий, так что там ничего больше нет от 1840-х или каких там.

– С 1862-го по 1895-й, – уточнил Стефан. – Мы искали фундамент. Хотели прорубить улицу возле бордюра и добраться до места, где находился дом. Радар показывает, что там, внизу, целая куча всяких балок.

– Балок?

Мальчики гордо посмотрели на меня.

– Как Шлиман^[307] в Трое, – заметила Шарлотт. – Вот чем он там занимался в Кноссе?

– Археологией? – ответил я. – Ностальгией?

– А что? – проговорил Роберто.

– Там была утерянная рукопись, – добавил Стефан. – «Остров Креста». Утерянный роман Мелвилла.

– Под этой улицей?

– «Билли Бадда» нашли в обувной коробке. Кто знает?

– Иногда знают. Под 26-м каналом утерянного романа Мелвилла нет!

В офисе повисла гробовая тишина. Владе продолжал работать со своими документами. Вокруг Роберто, словно вонь от скунса, ощущалось необузданное безумие.

Шарлотт издала тяжелый вздох.

– Вы, ребята, себя поубиваете, – напирал я, а потом добавил Шарлотт и Владе: – Что за черт, эти ребята под опекой здания или нет?

Оба отрицательно покачали головами.

– Значит, под опекой города?

Теперь Шарлотт поджала губы:

– Они, похоже, нигде не числятся.

– Это как?

– О них нет никаких данных. Никаких документов.

– Мы свободные граждане межприливья, – объявил Стефан.

– А где, говорите, ваши родители?

– Мы сироты, – ответил Стефан.

– А опекуны?

– У нас нет опекунов.

– Хоть какие-то законные представители?

– Нету.

– Где тогда вы росли?

– Я вырос с родителями в России, – ответил Стефан. – Они умерли, когда мы сюда переехали. От холеры. Потом я оттуда съехал. Людям, которые там жили, было все равно.

– А у тебя? – спросил я у Роберто.

Тот пялился в экраны Владе.

– У Роберто никогда не было ни родителей, ни опекунов, – ответил Стефан. – Он сам себя воспитывал.

– Что это значит? Как такое возможно?

Роберто поднялся со своего стула и произнес:

– Я сам о себе забочусь.

– Ты имеешь в виду, что не помнишь своих родителей?

– Нет, я имею в виду, что их у меня никогда не было. Я помню себя еще до того, как научился ходить. И я всегда сам о себе заботился. Сначала ползал. Тогда мне было, наверное, месяцев девять. Я жил под аквакультурным садком на пристани «Скайлайн» и ел то, что падало в подпол, где сборщики моллюсков хранили свои вещи. Там были старые сети и всякий хлам, где я мог устраивать ночлег. Потом я научился ходить и однажды ночью взял вещи и ушел. Люди постоянно там что-то оставляли.

– Неужели такое возможно? – изумился я.

Он пожал плечами:

– Я же здесь.

Мы все пристально глядели на него.

Я посмотрел на Шарлотт. Она повела бровями.

– Нужно оформить вам документы, ребята, – сказала она.

– Вы можете их усыновить? – спросил я ее, но имея в виду и Владе.

Шарлотт посмотрела на меня так, будто я предлагал ей приручить парочку водяных змей.

– Зачем? – спросил Владе.

– Чтобы хоть как-то влиять на них!

Все четверо только фыркнули.

– Ладно, – смирился я. – Только не говорите потом, что я вас не предупреждал, когда Роберто выйдет на реку и там утонет. Тогда-то вы скажете себе: «Вот черт, надо было мне послушать этого Франклина».

– Не будет такого, – заявил Роберто.

– Избавьтесь от этого, с позволения сказать, колокола, – продолжил я. И, отойдя к двери, добавил: – Найдите себе новое занятие.

– В Нижнем Манхэттене? – спросил Роберто. – И что же здесь можно найти?

– Собирайте дроны. Плавайте под парусом. Выращивайте устриц. Лазайте по небоскребам. Ищите в гавани морских зверей, я сам только сегодня видел бобров. Да чем угодно занимайтесь! Чем угодно, чем можно заниматься, не погружаясь в воду. И еще, пожалуй, стоит надеть вам на ноги браслеты, чтобы мы всегда знали, где вы находитесь. Или могли найти ваши тела.

– Это уже никак, – возразили мальчики хором.

– Еще как, – сказала Шарлотт, пронизывая их своим взглядом, будто булавкой, на которую насаживали бабочек. Тут даже Роберто дрогнул. – Вы теперь живете здесь, – напомнила им Шарлотт. – И это накладывает на вас обязанности.

– Мы все равно сможем выходить и заниматься своими делами, – объяснил Роберто Стефан. – И у нас останется наша лодка.

Роберто вперил взгляд в пол.

– Избавиться от колокола – да, – проговорил он. – Но гребаные браслеты – нет. Я отключу электронику по всей территории, если вы попытаетесь их нам надеть.

– Идет, – сказала Шарлотт.

– Пойдем заберем колокол, – предложил мальчикам Владе. – Мне не нравится, что вы с ним играете. У меня на работе коллеги тонули, а они были хорошими ныряльщиками. Вы-то нет. И… я знал людей, таких, как вы, которые тоже утонули. Это плохо, когда такое случается. Плохо для тех, кто остается.

Что-то в его славянской интонации привлекло внимание ребят. Шарлотт вытянула руку и коснулась его предплечья. Он покачал головой, на лице застыло скорбное выражение. Вскоре ребята с обреченным и даже, пожалуй, задумчивым видом проследовали за Владе в эллинг.

Я поднялся с Шарлотт. Она выглядела уставшей и слегка прихрамывала. На общем этаже, посмотрев на меня, спросила:

– Ужинать?

– Я уже купил сэндвич, – ответил я, – но поем с вами.

– Хорошо. Расскажете мне, как там идут дела.

Она положила себе еды в тарелку, и мы сели за один из длинных параллельных столов, где нас окружала шумная толпа. Сотни голосов, сотни жизней – но даже здесь можно ощутить одиночество, хоть и в центре шумной толпы. За едой я рассказал Шарлотт о виде, открывающемся с высоты кластера Клойстер, и о том, как Гектор Рамирес согласился финансировать мой план по реконструкции части межприливья. Затем в общих чертах описал сам план.

– Очень здорово, – одобрила она. – Вам понадобятся разрешения городских властей, но, учитывая состояние тех районов, я думаю, вы их получите.

– Может быть, вы сможете подсказать мне, к кому нужно обратиться?

– Конечно. Могу познакомить вас кое с кем из моих старых друзей.

– Они работают в вашем здании?

– Да, либо там, либо в офисе мэра.

– А вы тоже работали у мэра?

– Когда-то давным-давно.

Наверное, я как-то странно посмотрел на нее, потому что она вдруг махнула рукой:

– Да, я начинала в Таммани-холле.

– Я слышал, вы стажировались еще у Макиавелли, – сказал я.

Она рассмеялась. Среди ее черных волос проглядывало несколько седых прядей.

– Это сейчас вам будет кстати. Вы как думаете, эти платформы можно устанавливать по одной, точечно или придется сносить сразу целые районы?

– Конечно, можно по одной. Они же модульные. Так они будут больше стоить.

– И тем не менее. Со времен Роберта Мозеса снос целых районов не приветствуется.

– Это можно делать постепенно. И в такого рода проектах все масштабируется. Может быть, здесь стоит привести в пример Питер-Купер-Виллидж.

– Хорошая мысль. Или остров Рузвельта. Но это должны быть аналоги. Чтобы показать, что подобное уже делалось. – Она в задумчивости передвигала вилкой остатки салата у себя на тарелке. – Как это вяжется с тем, о чем мы говорили до этого, о пузыре межприливного жилья, который должен лопнуть?

– Там мы будем шортить. А здесь – лонговать.

– И вы все так же думаете, что забастовка домовладельцев может вызвать резонанс?

– Да. Но смотрите, если вы на это пойдете, то вашему правительству следует хорошо подготовиться. Потому что, когда обвал случится, правительству придется национализировать банки. И больше не придется их спасать и заставлять налогоплательщиков все оплачивать. Вы соберете все крупные банки и инвестиционные фирмы. Они запаникуют, но вместе с тем скажут: отдайте нам все деньги, что мы потеряли, иначе вся экономика рухнет. Они будут этого требовать. Но Федрезерв в этот раз ответит: «Да, конечно, мы спасем ваши задницы, перезагрузим финансовую систему вливанием кучи государственных средств, но теперь вы перейдете в нашу собственность. Вы теперь будете работать на народ, то есть на правительство». А потом вы заставите их опять брать кредиты. Они станут чем-то вроде щупалец федерального осьминога. Кредитные союзы. И финансовая система снова станет функционировать, но теперь будет работать на благо людей. Они работают на нас, мы инвестируем в то, что кажется достойным. В любом случае результат принадлежит нам.

– Включая катастрофы?

– Они и так наши! Так почему бы и нет? Почему бы не принимать не только плохое, но и хорошее?

Шарлотт наклонилась и чокнулась своим стаканом воды с моим.

– Ладно, – ответила она. – Мне нравится. Федрезерв сейчас возглавляет мой бывший муж, я вижу в этом маленькое преимущество. Могу это с ним обсудить.

– Не надо его предупреждать, – сказал я, сам не зная, что имел в виду.

– Не надо? – переспросила она, видя мою неуверенность.

– Не знаю, – признался я.

Она коротко улыбнулась.

– Над этим можем подумать позже. В смысле, они должны об этом знать. Это должен быть план, о котором будет хорошо известно, который будут обсуждать. Я хочу вас нанять. А еще лучше, чтобы вы предложили свои услуги добровольно. И вошли в правление кооператива.

Теперь настал мой черед улыбаться.

– Нет. Слишком много хлопот. К тому же я вообще не вхожу в кооператив.

– А вы вступите. Мы продадим вам долю.

– Я бы имел на это право, будь я настолько глуп, чтобы состоять в правлении. Но должен признать, я как раз подумываю о том, чтобы купить долю. Может быть, это вы уговорили меня заплатить полную цену.

– Даже если так, вы все равно должны быть в правлении.

– Это будет внеурочной работой.

– Но на своей-то работе вы ничем не управляете. Просто играете! Как в покер!

Я поджал губы:

– А я думал, это нечто большее. Вы же сказали, вам нравится мой план.

– Проект реконструкции – да. Анализ – да. Это мне нравится. Игры – нет.

– Это торговля. Создание рыночной ценности.

– Прошу вас, не надо, а то меня сейчас стошнит.

– В таком случае возьмите тазик, потому что мир устроен именно так.

– Но меня от этого зло берет.

– Миру на это наплевать. Как вы уже, несомненно, заметили.

Она усмехнулась:

– Да, заметила. В своем преклонном возрасте. Который теперь, к слову, бьет меня по голове. Мне нужно поспать. Но слушайте, ваши планы мне правда нравятся. – Она встала, взяла свою тарелку и свободной рукой погладила меня по голове, словно я был золотистым ретривером. – Вы очень хороший молодой человек.

– А вы очень хорошая пожилая женщина, – я не смог удержать язык за зубами.

Она улыбнулась.

– Простите, – извинилась она. – Я не хотела задаваться. А вы тот еще тип, вот что я скажу.

И, ухмыляясь, отошла к лифтам. И, когда входила в кабину, на ее лице все еще была улыбка.

Я молча смотрел на закрытую дверь лифта. Я был озадачен. И доволен. Но чем – сам не знаю.

Ж) Шарлотт

– Отношения в Нью-Йорке не имеют ничего общего с чувствами, – сказала она.

Кэндес Бушнелл. «Секс в большом городе»

Банк контролирует всю систему.

Делёз и Гваттари

Шарлотт почувствовала, что довольна собой, когда позвонила Ларри, чтобы назначить еще одно кофейное свидание. Учитывая все случившееся за последнее время, оно могло получиться интересным. Она постучалась к нему в облаке и спросила, есть ли у него время.

Он написал в ответ, что попросит секретаря проверить, а час спустя написал, что сможет встретиться в конце следующей недели. Опять за кофе, вечером на закате, только в Бруклин-Хайтс, потому что ему нужно быть там. Она написала, что согласна, а потом он ответил, предложив совместить с полуденным кофе ранний ужин, так как он знал местечко на верхушке одной из высоток в Бруклин-Хайтс, простенькое, под открытым небом, где у него был заказан столик и все такое. Она ответила, что это годится.

В день их встречи Ист-Ривер еще был покрыт льдом, но все указывало на то, что это продлится недолго. В середине гавани собирались льдины, плывущие к затору в Нарроусе, где протирали себе путь наружу, а потом возвращались вместе с приливом и время от времени замерзали в тех формах, какие принимали на тот момент. Так происходило на протяжении коротких дней жестокого, хищного февраля, но сейчас уже начинал блеять о своих правах март.

В назначенный день Шарлотт села в канатный трамвай, что ездил по толстым стальным путям из Ист-Виллидж к западной башне Бруклинского моста. Когда трамвай поднял ее над водой к башне, она вышла и, окруженная кучкой ньюйоркцев, пересекла старый мост. Речной лед внизу казался пазлом, единственным черным промежутком в котором служил остров Говернорс. Ветер играл с проводами над головой, создавая алеаторную эолию, несомненно, величайшую музыку, что когда-либо исполнялась, – если не музыку сфер, то по определению уж точно музыку цилиндров.

Ждать другого трамвая с восточной башни моста до Бруклин-Хайтс было холодно. Уже явно пришло время выпускать ледоколы, а затем возвращать в работу вапо – с этим соглашались все, кто томился в ожидании, белоносые и синегубые люди со стучащими зубами. Бруклинская транзитная компания рисковала получить коллективный иск, заметил кто-то, добавив: если кто-нибудь из них выживет, чтобы его подать.

– Если вы или ваши родные погибли, замерзнув на Бруклинском мосту, позвоните по этому номеру, – шутили белоносые.

Мост до Хайтс был длинный, так что когда она шла в тени сверхнебоскребов, то уже немного опаздывала. Последнюю часть пути она торопилась, поэтому в здание, выбранное Ларри, прибыла слегка запыхавшейся. Он тоже только зашел в здание, и это хорошо. Правда, он теперь видел, как она пыталась отдышаться, вытирая нос, вся раскрасневшаяся и потрепанная. Ну и ладно. Его ухмылка была все той же, что и раньше, как всегда дружелюбная, с оттенком ненавистной ей насмешки и терпеливого снисхождения.

Лифт ехал целую вечность, даже несмотря на то, что двигался со скоростью ракеты. Добравшись на нем до ресторана на крыше, с панорамными окнами и обогревателями, светящимися над столами, они расположились в углу, где открывался вид на реку и массивный ряд старых небоскребов на южной оконечности Манхэттена. Это был один из прекраснейших видов на город, и Шарлотт подумала, что Ларри выбрал это место ради нее, думая, что здесь ей понравится, и не прогадал. Они немного придвинули стол к стеклу и сели рядом друг с другом, чтобы оба могли наслаждаться видом. Монстры Уолл-стрит казались пловцами, вошедшими по колено в воду в зимний день. Рядом с кухней струнный квартет тихонько играл что-то из Лигети^[308].

Устрицы, как им сказали, были собраны прямо из садка под зданием, где росли внутри специальных фильтров. Ледяная водка – напиток, который Шарлотт презирала, – помогла, однако, забить еще более странный запах устриц. Шарлотт могла бы изобразить утонченность, но зачем? Ларри все равно понял бы, что она лишь притворяется. Поэтому, съев две устрицы, она переключилась на рецину^[309] и жареных кальмаров, которые больше подходили ей и по вкусу, и по стилю. Ларри же мужественно доел устриц.

Когда они оба ели салат кобб, куда лучший, чем могли приготовить на кухне Мета, Шарлотт перешла к главной теме их встречи:

– Слушай, Ларри, если этот пузырь межприливного жилья лопнет при тебе, то какой на этот случай твой план?

Он округлил глаза – так он обычно показывал, что не очень удивлен, но был готов сделать такой вид, чтобы доставить ей удовольствие.

– Почему ты считаешь, что это пузырь?

– Цены растут, а здания рушатся. Многим зданиям в сырой зоне приходит конец.

Он указал на грязные кракелюры Ист-Ривер:

– Мне так не кажется.

– Это небоскребы, Ларри. У них фундамент в коренной породе. Но здания к северу от них далеко не такие прочные, тем не менее в них тоже живут.

– Даже если так, нет никаких признаков, которые на это указывали бы.

– Признаки есть, финансовые. Люди корпят над этими цифрами, чтобы казалось, будто все хорошо. Играют по заданным условиям, но реальность там совершенно другая.

– Это ты так думаешь.

– Думаю. А ты разве нет?

Он сощурился:

– Я вижу небольшой разрыв между индексом Кейса – Шиллера и ИМС. Это может быть признаком того, о чем ты говоришь.

– А рейтинговые агентства по-прежнему выдрючиваются перед теми, от кого зависят, поэтому от них ты никаких предупреждений не дождешься. Им, чтобы увидеть пузырь, нужно сначала присвоить ему высший рейтинг.

– Вот это так и есть, – признал Ларри, немного сдвинув брови. – Я не знаю, как заставить их нормально работать.

– Это называется конфликт интересов. Им по-прежнему платят те, кого они оценивают, поэтому они выдают такие результаты, за которые им будут платить. И это никогда не изменится.

– Наверное. – Он с любопытством взглянул на нее: – А ты, я вижу, пошерстила эту тему.

– Да. Так что будешь делать, когда это случится? Кем будешь? Эдсоном? Бернанке?^[310] Гербертом Гувером?^[311]

– Буду действовать по обстоятельствам, наверное.

– Это ужасная идея. Люди будут испуганы, под тобой будет гореть кресло, и только тогда ты начнешь думать?

– Раньше это всегда срабатывало, – сыронизировал Ларри, но сам пристально смотрел на Шарлотт.

– После Первого толчка, – сказала она, – Эдсон пытался просто переждать беду, из-за чего мы получили потерянные 60-е, голод и большой обвал после Второго толчка. Во время кризиса 2008-го Бернанке изучал Великую депрессию и знал, что переждать не выйдет. Вместо этого он пичкал пробоины деньгами, и в итоге удалось кое-как отползти от края пропасти. Был не обвал, а только спад.

Ларри слушал ее, кивая.

– И как помнишь, помимо прочего, тогда национализировали «Дженерал моторс». Тогда позволили рухнуть банку «Леман Бразерс»^[312], не стали его спасать и потом наблюдали, как весь финансовый мир катится следом. Тогда поняли, что с реальной экономикой так поступить нельзя, вот и национализировали «Дженерал моторс», взяли ее под свое крыло, поставили на ноги, а позднее продали акционерам – в общем, кое-как спаслись. Верно?

Ларри продолжал кивать. Взгляд его при этом был необычайно пристальным.

– Поэтому смотри, – продолжила Шарлотт, наклонившись к нему. – Когда пузырь лопнет, национализируй банки.

– Юху, – проговорил Ларри. Между бровями у него появилась складка, которая показывала его обеспокоенность, если он вообще мог о чем-либо беспокоиться. – Что ты имеешь в виду?

– Когда пузырь лопнет, они все опять зависнут, и чем они крупнее, тем больше у них кредитов. И они все связаны между собой. Реформы, которые раньше позволяли банкам хоть как-то удержаться на плаву, теперь не помогут секьюритизировать жилищные кредиты так, как это было раньше. Поэтому в этот раз, когда пузырь лопнет, никто не будет знать, какие бумаги еще в цене, а какие нет, все будут паниковать и перестанут кредитовать, и мы окажемся в свободном падении. Ты сам это понимаешь. Это хрупкая система, основанная на взаимном доверии, и это разумно, но как только эта фикция разрушится, все увидят, насколько это безумно, и перестанут друг другу доверять. Они будут кричать и умолять о помощи. А ты будешь единственным между ними и Величайшей депрессией.

Теперь Ларри наблюдал за ней так внимательно, что расслабил лицо, и Шарлотт, увидев его истинное выражение, едва не рассмеялась, но сумела сдержаться и продолжила:

– Тогда ты пойдешь к президенту и скажешь, что американским налогоплательщикам нужно снова спасать этих идиотов. И понадобится на этот раз, может быть, триллионов двадцать. Ей такие новости не понравятся, верно?

– Верно.

– Она, может, и не впадет в ступор, как Буш при Бернанке, но испугается не на шутку, и ей захочется, чтобы у тебя имелся план. Вот тогда ты и скажешь ей: необходимо национализировать крупнейшие банки и инвестиционные фирмы. Дать им денег или выкупить. Тогда у американского народа под контролем окажется вся мировая финансовая система. И во вселенской битве между простыми людьми и олигархией оттуда, – она указала на Уолл-стрит и сверхнебоскребы аптауна, – люди неожиданно одержат верх. Ты сможешь напечатать деньги, восстановить доверие, повернуть ручку и наладить все как было, но теперь все прибыли будут принадлежать людям. Ты также можешь направить финансы на решение реальных проблем. Конгресс может реформировать финансовую систему согласно законам, которые ты для них напишешь, а ты можешь провести политику количественного смягчения, но не для банков, а для налогоплательщиков. Напечатать деньги и отдать их банку мистера и миссис Налогоплательщиков. Это станет крупнейшим переходом власти со времен Французской революции!

Ларри покачал головой, пытаясь изобразить одну из своих старых масок, призванную выражать поддельное восхищение Шарлотт. Эта маска была хорошо ей знакома.

– А ты все так же витаешь в облаках! – воскликнул он.

– Вовсе нет! Это план, и довольно практичный.

– Ты как будто подалась в коммунисты или что-то в этом роде.

– Ну да, ну да, Красная Шарлотт.

– Шарлотта Корде^[313], да?

– Не знаю, а разве она не убила кого-то из лидеров революции?

– Марата, да? Но за то, что тот был отступником, если я правильно помню? За то, что не был достаточно революционно настроен?

– Не знаю.

– Давай так. Если я не устою, то ты заколешь меня в ванной.

– Если ты не спасешь мир, когда у тебя будет шанс, то да. Только не сажай Шалтаев-Болтаев обратно на стену, как во все прошлые разы. Они опять все испортят, и очень быстро. Потому что они жадные идиоты. Они не думают ни о чем, кроме того, как набить себе карманы и свалить в Денвер.

Он кивнул.

– Или отжать межприливье, – добавил он. – Выкупить «новую Венецию» и всех оттуда выгнать.

Шарлотт была вынуждена согласиться: ее бывший был умен.

– Ну, и это тоже.

– Мне интересно, почему ты так резко заинтересовалась финансами? Раньше ведь тебя это совсем не интересовало.

– Это правда, но то предложение о покупке нашего здания все больше напоминает враждебное поглощение. На прошлой неделе нам поступило второе – предлагают в два раза больше, чем в первый раз! Я поспрашивала знакомых в Нижнем Манхэттене, и оказалось, что такое не только у нас. Мы не знаем, кто это, потому что они обращаются через брокеров, но факт остается фактом. Джентрификация, огораживание – называй как хочешь. И да, я поняла, что ни одно здание и ни одно общество взаимопомощи против этого не устоят. Это всеобщая проблема. И если у нас есть хоть какой-нибудь выход, то это борьба на макроуровне.

– То есть, чтобы спасти твое здание от поглощения, ты предлагаешь мне свергнуть мировой экономический порядок.

– Да. Только назовем это спасением мира от очередной Великой депрессии. Или переложением петли с наших шей на шеи паразитов.

– Тяжело, – заметил Ларри.

– Тяжело, потому что это политика. А мир финансов купил множество политиков и пролоббировал множество законов. Поэтому становится только тяжелее. Но когда обвал случится в следующий раз, ты можешь положить этому конец. Это будет точка перегиба. Ты войдешь в историю как первый глава Федрезерва, у которого были яйца.

– Волкер^[314] тоже был хорош.

– У него были мозги, а я сказала «яйца». Все лучшие идеи Волкера воплотились после того, как он покинул пост, не сумев реализовать их сам. Все это пришло потом. Он был почти как Гринспен^[315]. О боже, как я ошибалась, когда думала, что у Айн Рэнд^[316] есть ответы на все вопросы! Просто у Волкера были кое-какие идеи, вот и все.

– Может, и так.

– Попробуй хоть раз подумать наперед.

– Я обычно так и стараюсь.

– Вот видишь. И сейчас так сделай. Настало время испытать силу человеческой души^[317].

– Ладно-ладно. Только давай без Тома Пейна. Достаточно уже и Шарлотты Корде. Я вижу нож у тебя в сумочке. Прекрати его поглаживать.

Она не сдержала смеха. Он взял ее за предплечье и легонько сжал. Пора заканчивать. Она не хотела добавлять, что у нее также был план, как заставить лопнуть пузырь, пока Ларри находится на своем посту. Он и так уже испугался – и того, что́ она говорила, и того, что это говорила она. Она знала, что он мог в любой момент заставить ее споткнуться на каком-нибудь техническом вопросе, понимала, что он позволял ей говорить об истории и политической экономии, а не об экономике как таковой. Ему эта тема тоже была интересна, и он видел: ему интересно не менее, чем ей. А раз она уделяла этим вопросам столько внимания, значит, они были важны для нее. Ларри осознал, что раньше они с Шарлотт никогда так не общались – никогда. Это было впервые.

Теперь она не могла не выдать своего невежества. Что из этого следовало, если национализировать банки? Он это знал, она – нет. Но, к счастью, в этот самый момент раздался громкий треск, похожий на раскат грома, – как оказалось, тронулся лед на Ист-Ривер.

Все, кто был в ресторане, бросились к окнам на западной и северной сторонах и заголосили при виде этого зрелища: белый лед разломался на части и, вздыбившись огромными неровными льдинами, плюхнулся обратно в черную воду и двинулся на юг, к острову Говернорс и Нарроусу. Почему весь сразу? Почему сейчас? Кто-то сказал, что несколько часов назад был минимальный прилив, а теперь течение быстро отступало и вода подо льдом спадала. Вот как это случилось – так же как и два, и пять, и восемь лет назад. И во время ледникового периода. Весна набирала силу – прямо у них на глазах. Глядя на раскрасневшиеся лица окружающих, Шарлотт видела эротическую и даже сексуальную эйфорию, настоящее мартовское безумие. Струнный квартет «переключил передачу» и теперь выдавал что-то яростное из Шостаковича. Красные губы, сияющие глаза, взволнованные голоса. Весна была равносильна сексу. Черная вода выплескивалась из-под белых кромок, и гигантские льдины разлетались во все стороны. Никогда еще здесь не видели такого течения.

Ларри выглядел так же, как и остальные: бледная веснушчатая кожа студента-отличника вспыхнула, точно его охватил стыд или он пробежал стометровку. Это было не из-за Шарлотт и не из-за реки – он думал о ее плане. Тот сливался у него в голове с удивительным зрелищем грохочущих льдин, уносящихся в черной воде, словно в самом потоке истории. Он чувствовал, каково это – быть частью этого, находиться в гуще такого хаоса. Она подняла руку и легонько ущипнула его за щеку. Раньше она могла лизнуть его в ухо, когда он выходил из себя. И сейчас он был все тем же – любил, когда ему делают приятно.

– Вот-вот, умник, – пробормотала она, чувствуя, как у самой горят щеки, и села на свое место. Затем посмотрела на него, немного смутившись от своего поступка, от своей развязности в обращении с ним. И тут на нее внезапно нахлынули воспоминания, будто вырвались из-подо льда. – Подумай над этим, – добавила она. – Будь готов. И приготовь своих людей.

– Среди этих людей должны быть и члены конгресса, на которых мне придется рассчитывать, – заметил он, подсаживаясь к ней с легкой улыбкой. – Десерт?

– Да, – согласилась она неуверенно. – Десерт с коньяком.

– Ну конечно.

3) Гражданин вернувшийся

Широкие авеню Нью-Йорка не ориентированы строго с севера на юг, а смещены на 29 градусов к северо-востоку. Поэтому улицы, протянутые с востока на запад, на самом деле проложены с северо-запада на юго-восток. Это объясняет, почему так называемые дни Манхэттенхенджа, когда закаты приходятся вдоль улиц и выливаются по ним на запад, обдавая каналы огнем, выпадают не на точки равноденствия, а примерно на 28 мая и 12 июля.

Вместе с бурей, пришедшей из Арктики в 1932 году, занесло арктических птиц – чистиков, и многие из них разбились о небоскребы. Их тела тысячами находили по всему городу – запутавшимися в телефонных проводах, на улицах, в озерах, на газонах.

Федеральный писательский проект, 1938 г.

Если земную атмосферу сжать до плотности воды, то она окутает Землю слоем толщиной примерно в тридцать футов. На самом же деле она тянется на одиннадцать миль, а потом становится очень рассеянной, изменяясь от тропосферы к стратосфере. При этом среда обитания человека достигает высоты примерно в пятнадцать тысяч футов, то есть три мили, – выше нее люди погибают. Так что подумайте о целлофановой оболочке баскетбольного мяча, но не забывайте, что все еще думаете слишком вольно, когда сопоставляете мяч в целлофане и Землю, закутанную в атмосферу.

Между тем воздух довольно легок в сравнении с водой, он легко перемещается над земной поверхностью, пока Земля вращается вокруг своей оси. Если происходит один оборот, то есть прошли сутки, то поверхность в районе экватора смещается на 600 миль в час. Поэтому даже удивительно, как воздух остается в таком покое, однако инерция, сопротивление и прочее приводят к тому, что струйные течения достигают сотен миль в час и направлены преимущественно на восток, примерно по тому же принципу, что и вода, вытекающая из шланга, лежащего на земле, – иными словами, почти хаотично, но группируясь вокруг странных точек притяжения, то есть на самом деле не так уж хаотично. Но воздух – материал легкий, и хотя, смещаясь вокруг Земли, он движется подобно океанским течениям, его движение более порывисто.

Так было всегда, но, если добавить в систему тепла, все ее компоненты получают больше энергии. Так что погода всегда была полна аномалий, но после подъема мировых температур вследствие мощных выпусков углекислого газа в атмосферу человеческой цивилизацией она стала еще необузданнее. Долгое время на Землю поступало на 0,6 ватта на квадратный метр энергии больше, чем исходило, это ее нагревало, и в итоге котелок стал закипать. Но обратите внимание, что эта дополнительная энергия не препятствует похолоданиям лишь потому, что повышается средняя температура; увеличение количества энергии также увеличивает и буйство круговоротов воздуха, а достаточно крупные круговороты изгоняют прочь сам воздух, создавая области низкого давления, и поверхность под ними в отсутствие воздуха становится чрезвычайно холодной. Отсюда и штормовые явления всех сортов: ураганы, циклоны, торнадо, грозовые штормы, метели, засухи, жара, ливни, холодные фронты, гребни высокого давления и так далее. В общем, вы поняли.

Итак, в XXII веке люди по всему миру отмечали погодные катаклизмы, уничтожавшие все, что они пытались создать, – включая урожаи и почву, на которой те всходили. На уровне моря, поднявшемся к своей текущей отметке сорока годами ранее, жалкие попытки людей и других живых существ что-то восстановить были слишком уязвимы перед супербурями, относимыми к новым категориям, – их называли то «классом 7», то «силой 11», то «верховным звездецом». В тропических поясах строительство вызывало сомнения изначально, а теперь, с учетом сильных штормов и бесполезности посттолчкового восстановления, новые природные условия просто разбивали прибрежные города подчистую. Манила-2128, Джакарта-2134, Гонолулу-2137 – вот особенно наглядные примеры смерти и разрушений, которые стали возможны, когда стихия возобладала над инфраструктурой.

Нью-Йорк, следует сказать, на фоне большинства других прибрежных городов обладает инфраструктурой, сравнимой с кирпичным туалетом. Заложенный в камне, построенный из стали и различных композитов, таких прочных, что первым раскалывается обычно камень. Но камень ломается, и не весь город построен по нормам. Для восстановительных работ, проводимых в затопленной зоне и в межприливье, принимается много уникальных решений. И они не неуязвимы. Как и любые другие человеческие строения.

Вспомните также – если ваше внимание еще сохранило такую возможность после стольких страниц – о необычной географии Нью-Йоркской бухты относительно Атлантики и всего земного шара. Ураганы, более свирепые, чем когда-либо, прибывают с Карибов или с конских широт^[318] и, смещаясь на север со средней скоростью, вращаются против часовой стрелки, если наблюдать за ними из космоса, так что ветры на ведущем крае бурь выталкиваются на запад и способны набирать существенную скорость и силу. Затем вспомните топографию бухты, а также то, что Нью-Йорк – это архипелаг островов в устье, соединенном с Атлантическим океаном проливом Нарроус и имеющим «черный ход» на восточной стороне, где пролив Лонг-Айленд соединен Вратами ада с Ист-Ривер.

Что только добавляет штормовых волн, о да. Чудовищный ураган проталкивает в бухту кучу атлантической воды с севера и востока, Нью-Джерси выпускает ее через Нарроус, но еще больше – проходит на востоке по проливу Лонг-Айленд, пока не попадает через Врата ада в Ист-Ривер. Гудзон тем временем непрерывно осушает огромную водосборную площадь, вливая свои воды с севера, причем скорость его течения может достигать двухсот тысяч кубических футов в секунду. Таким образом, во время урагана наступает момент, когда вода поступает в бухту с трех направлений и ей некуда деваться, кромекак подниматься вверх. Если все это вдруг произойдет при минимальном приливе и при воздействии Луны, то такой подъем станет, по сути, путем наименьшего сопротивления. И вода поднимается. Штормовой прилив при урагане «Альфред» 2046 года – 18 футов, крупная катастрофа. Ураган «Сэнди» в 2012-м, штормовой прилив – 12 футов, крупная катастрофа. Штормовой прилив при безымянном урагане 1893 года – 30 футов. Полное разрушение.

А теперь вспомните – а это у вас должно получиться, потому что это важнейший на сегодня для всей земной жизни факт, – что уровень моря уже поднялся на пятьдесят футов по сравнению с тем, что был перед толчком. Добавьте сюда штормовой прилив – и что получится?

Узнать ответ можно, только когда это случится.

И) Стефан и Роберто

Во время Всемирной выставки 1939 года к зданию компании по производству инкубаторов для новорожденных принесли 8000 недоношенных детей, чтобы те провели там свои первые недели.

Генри Дэвид Торо: Не проникнемся ли мы сочувствием к ондатре, которая отгрызает себе лапу в ловушке, не пожалеем ли ее за ее страдания и в силу нашей общей смертности не оценим ли ее героизм? Не делает ли это нас братьями по участи? Для кого тогда поются псалмы и проводятся мессы, как не для таких, как она, достойных?

Поздней весной дни тянулись длиннее, а крыши заполоняла зелень. Все живое пускало ростки, отчего вода мутнела и источала смрад, межприливье запрудила неприятная жижа, которая также воняла при отливе и налипала на устричные садки и старые причальные доски. Великая бухта была настолько переполнена лодками, что полосы движения крупных судов просматривались лишь благодаря отсутствию в них мелких лодок. Солнце отсвечивало от воды, начиная с получаса после рассвета и заканчивая получасом перед закатом, когда поверхность реки чернела. Влажность была такой высокой, что воздух становился видимым – зловонной белой мглой, тяготеющей над городом, и уже не верилось, что всего пару месяцев назад здесь лежал лед, а воздух походил на жидкий азот. Климат города, всегда пользовавшийся недоброй славой, в XXII веке стал вовсе непредсказуем, и теперь яркое миазматическое лето варьировалось от субтропического до супертропического, а комары отличались кровожадностью и переносили болезни. Бетонные шахматные столы стали нагревались до того, что к ним нельзя было прикоснуться. Люди сидели по домам, а если нужно было выйти, кое-как выкарабкивались и садились в лодки, ошеломленно думая, будто где-то поблизости, должно быть, горит пожар. Никому не верилось, что этот город мечты мог так драматично измениться, точно небесная деревня, переехавшая от полюса к экватору, а потом к другому полюсу, и все это за кратчайшее время. Люди молились, чтобы город охватила метель.

Стефана и Роберто это не волновало. Они были заняты своей миссией – найти могилу Германа Мелвилла и, если получится, перетащить его надгробный камень в бачино Мэдисон-сквер и установить его на причале Мета, в его северо-восточной части, ближайшей к месту, где Мелвилл когда-то жил. Таков был их план, и они намеревались его придерживаться. Мистер Хёкстер сказал, что надгробный камень должен быть крупным – возможно, четыре фута на четыре, гранитный, весом в сотни фунтов, – но это не могло их остановить. Они одолжили тележку, пока никто не смотрел, и их лодка сильно просела в воду. Но зато они смогут решить проблему транспортировки надгробия, если его найдут.

То есть это было, по сути, чем-то вроде разведки, и мальчиков распирало от счастья, когда они плыли по мелководью Бронкса, уклоняясь от крыш-рифов. Затопленный Бронкс был почти так же велик, как затопленные Бруклин и Куинс, а это о многом говорило. Его нынешняя береговая линия тянулась на много кварталов севернее, чем когда-то, а старые овраги и даже речная долина теперь заполнились водой, разделив боро парочкой бухт, причем западная, достигавшая аж Йоркерса, затапливала старый парк Ван Кортленда и во время прилива захватывала кладбище Вудлон.

Но не могилу Мелвилла! Как бы писатель ни любил море, его могила по-прежнему находилась на сухой земле, много выше максимальной линии прилива. Мистер Хёкстер заверил в этом ребят, определив ее местонахождение по картам. Поначалу они расстроились, что та лежит не под водой, но, поскольку колокол теперь был у Владе, мальчики смирились и даже решили, что это и к лучшему. Это должно было стать их первым наземным проектом.

Они вытащили лодку на поросший кустами склон, привязали к стволу мертвого дерева и двинулись на восток, сквозь заросли и руины заброшенного кладбища, туда, где мистер Хёкстер на одной из своих карт поставил для них крестик. Немного побродив, они пришли к заключению, что лишь немногое может сравниться по своей странности с заброшенным кладбищем – в их случае состоящим наполовину из заросшего луга, наполовину из сырого леса, засыпанных сломанными ветками и мусором, усеянных рядами надгробий. Словно миниатюрная модель аптауна, где то тут, то там возвышался какой-нибудь особенно большой памятник. Время от времени они останавливались, чтобы прочитать какую-то особенно длинную надпись, пока не увидели надгробие некоего Джорджа Спенса Миллета (1894–1909), на котором было написано:

Лишился жизни, уколовшись пером при падении, уклоняясь от шестерых женщин, пытавшихся поцеловать его в честь дня рождения в офисе в здании «Метрополитен Лайф».

– Ну и ну, – проговорил Роберто. – Еще и в нашем здании! Это ужасно.

– Прямо в твоем духе, – заметил Стефан.

– Ну уж нет! Я бы просто позволил себя поцеловать, черт возьми. А он был идиотом.

После этого они решили больше не читать надгробий. Просто шли, ощущая на себе тяжелые взгляды всех тех полузабытых имен и жизней. В Нижнем Манхэттене кладбищ не было, а на этом, как выяснилось, было не так весело, как они рассчитывали.

А потом они нашли Мелвилла. Его надгробие действительно оказалось внушительным, и на нем был выгравирован свиток. Фута четыре в высоту и почти столько же в ширину, в один фут толщиной. По бокам свитка были изображены листья на лозах, а имя Мелвилла стояло внизу, почти скрытое под слоем грязи. Это было мрачное место. Рядом торчал надгробный камень его жены, а по другую сторону – остальных членов семьи, в том числе сына Малкольма, умершего в молодом возрасте.

– Большое, – отметил Стефан.

– Нужно забрать его к нам, – заявил Роберто. – Сюда больше никто не приходит, сам видишь. Он здесь совсем забыт.

– Сомневаюсь.

– Думаешь, это запрещено?

– Думаю, это не очень красиво. Здесь лежит его тело, тело его жены, все такое. Люди могут прийти, будут его искать и подумают, что его могилу разграбили.

– Да… черт.

– Может, найдем кого-нибудь другого, чья могила теперь под водой?

– Кого-то еще, кто жил в нашем районе? И чей призрак видел мистер Хёкстер?

– Нет. Кого-то другого. Или мы могли бы делать памятные знаки и вешать их на здания по всей гавани или на причальные сваи. Можем составить карту – мистеру Хёкстеру это бы понравилось. Со всем тем, о чем он нам рассказывал, – Мелвиллом, бейсболом, рукой статуи Свободы, всем-всем.

– Мы живем в великом районе.

– Это да.

– Но мне хочется вытащить что-нибудь из воды! Или из леса. Что-то спасти.

– Мне тоже. Но, возможно, Хёкстер прав. Возможно, все, что после «Гусара», – это путь по наклонной.

Роберто вздохнул:

– Я надеюсь, это не так. Нам всего лишь по двенадцать лет.

– Это мне двенадцать. Ты только думаешь, что тебе двенадцать.

– Неважно, главное, еще слишком рано для пути по наклонной.

– Думаю, нам следует изменить род занятий. Сосредоточиться на другом. Ты в какой-то момент чуть не утонул, так что, может, это будет к лучшему.

– Наверное. Но мне это нравилось. И то, что мы там делали, похоже на то, чем раньше занимался Владе.

– Да. Но пока хватит. Наверное, нам стоит не идти по наклонной, а смотреть вверх. Вот на Флэтайроне, например, гнездятся соколы и много кто еще.

– Птицы?

– Или звери. Выдры под причалом. Или морские львы – помнишь тот раз, когда они захватили «Скайлайн», забрались все в одну лодку и потопили ее?

– Да, вот круто было. – Роберто задумчиво потер руку о надгробие Мелвилла.

Внезапно они почувствовали, что вокруг стало темнее и холоднее. С юга пришло черное облако и закрыло солнце. Воздух был столь же насыщенный, а то и более того, но из-за облака ребята оказались в тени, и казалось, будто становится еще облачнее. К тому же с юга действительно приближалась целая стена черных снизу облаков.

– Грозовой вал? – спросил Стефан. – Лучше нам возвращаться.

* * *

Они поспешили обратно к лодке, отвязали ее и залезли внутрь, а потом направились к середине канала, делившего Бронкс надвое. Ветер дул им в лицо, и их швыряло с одной волны на другую, отчего вода брызгала в стороны, когда они обрушивались на гребни волн. Они пригибались, чтобы лодка не так сильно раскачивалась. И ветер, и волны шли с юга, поэтому ребята могли взять курс прямо им навстречу. И это было кстати, поскольку пики волн летели под ветром, порождая крупные барашки. Плыть поперек таких высоких волн было бы трудно, а то и вовсе невозможно. Лодка вздымалась, когда врезалась в белую пену, и мальчики переместились к корме, где уселись по бокам от румпеля и принялись с тревогой наблюдать, как к ним подходят короткие белые стены волн. Лодка совершала невообразимые пируэты. Шум при этом стоял такой громкий, что ребятам, чтобы говорить друг с другом, приходилось кричать. Приподнятый нос, как во всех зодиаках, раз за разом доказывал правильность своей конструкции, но все равно, будь волны хоть на пару футов выше, вода непременно хлынула бы через борт, или по крайней мере создавалось такое впечатление.

И все же плавучесть была чудесной штукой и позволяла им взмывать над каждой волной снова и снова. А волны, в свою очередь, никак не могли стать выше – во всяком случае здесь, в реке Гарлем, где не имели должного разгона. Мальчикам лишь с трудом верилось, что волны были такими огромными и что ветер дул так сильно. Что ж, летние бури тоже случались. К тому же они теперь видели, что небольшой разгон у волн все-таки имелся – вдоль Ист-Ривера и потом еще Гарлема. Их в самом деле неслабо подбрасывало.

– Надо было переждать! – крикнул Стефан, когда одна особенно большая белая стена наклонила их почти вертикально, прежде чем пройти под лодкой, и нос плюхнулся вниз так резко, что им пришлось крепко держаться, чтобы не полететь вперед.

– Ничего, справимся.

– Может, лучше повернуть назад?

– Я не знаю, может ли корма подниматься так же высоко, как нос.

Стефан не ответил, но это была правда.

– Наверное, в следующий раз нам лучше брать с собой браслеты.

– Наверное. Вечно у нас что-то не так.

– Смотри, какая идет!

– Вижу.

– Может, лучше повернуть?

– Может. Лодка будет на плаву, даже если в нее зальется вода. Это мы точно знаем.

– А мотор будет работать, если намокнет?

– Думаю, да. Помнишь, как в тот раз?

– Нет.

– Так уже один раз было.

Следующая большая волна толкнула их вверх и назад, подняв вертикально, и оба мальчика инстинктивно прижались ко дну, надеясь выровнять лодку. И зависли вертикально на несколько долгих мгновений, надеясь, что волна не опрокинет лодку назад и не сбросит их в воду. И лодка вновь плюхнулась вперед и скользнула по обратной стороне волны. Но впереди были другие большие белые стены, и ветер неистово завывал.

– Ладно, может, нам стоит развернуться. Нам ведь не надо, чтобы нас опрокинуло.

– Нет.

– Ладно, тогда…

Роберто уставился вперед, округлив глаза. Увидев его взгляд, Стефан исполнился страха. Все волны были, как обычно, примерно на одинаковом расстоянии друг от друга. У них было семь или восемь секунд между столкновением с каждой из них. И этого времени не хватало, чтобы повернуть лодку, а они не могли позволить, чтобы волна настигла их, когда они встанут к ней бортом.

– На следующей я начну поворачивать, как только гребень окажется под нами, – заявил Роберто. – В твою сторону.

– Хорошо.

Следующая волна была примерно такого же размера, что и все остальные. Не волна-убийца, но близко к тому. Она подхватила их, лодка наклонилась почти вертикально, ребята пригнулись вперед. Когда нос шлепнулся под весом их тел, Роберто крутанул румпель в сторону Стефана и, как только лодка скользнула на волне, запустил мотор на полную. Лодка резко повернулась с впечатляющей скоростью, но все же не супербыстро, а следующая волна уже приближалась. И оставалось только наблюдать за надвигающейся катастрофой.

Стена воды врезалась в них, когда они были повернуты к ней примерно на три четверти, и Роберто потянул румпель так, что лодка, скользнув вперед, выровнялась к волне. Корма поднималась медленнее, чем до этого нос, и казалось, их зальет пеной, но их не более чем обрызгало ею – все-таки лодка была плавучей, а волна спокойной. На несколько мгновений лодка задержалась на этой волне, после чего та прошла под ней, и ребята на полной скорости двинулись в сторону Бронкса, подталкиваемые ветром, раз за разом перекатываясь на волнах. Те двигались быстрее лодки и обдавали ребят брызгами, но только и всего. Мелководье Бронкса, с его верхушками разрушенных зданий, быстро приближалось. Это было настоящее поле волн, черных крыш-рифов и белых полос пены и пузырей – и выглядело это ужасно. Но мальчики могли теперь рвануть к чему-нибудь торчащему из воды и встать с подветренной стороны. Волны же, приближаясь к руинам боро, быстро затухали.

– У нас получится, – заявил Роберто. Это было первое, что он сказал с тех пор, как они развернулись. А это было много волн назад.

– Похоже на то, – согласился Стефан. – Но что потом?

– Будем пережидать.

Часть седьмая Чем больше, тем веселее

А) Владе

Человек вкладывает свою любовь туда, где ему будет безопасно, когда подует ветер.

Заметил Генри Луис Менкен

Одной из служебных необходимостей Владе было держать открытой на одном из своих экранов страницу Национального управления океанических и атмосферных исследований, где отображалась погода в Нью-Йорке, а рядом – данные о приливах и отливах. На самом деле его как раз и интересовало воздействие погоды на приливы и отливы, потому что те, в свою очередь, влияли на здание. В остальном же погода не слишком его заботила.

Но уже неделю, а то и больше, он отслеживал ураган, идущий с Атлантики, судя по всему, в сторону Флориды. Вот почему данные Национального управления занимали все его внимание. Этот ураган «Фёдор» только за последние несколько часов повернул на север, и теперь было похоже, что он придет и в район Нью-Йорка. Вообще же создавалось ощущение, что он шел на Северную Каролину, а северная часть его зоны удара явно сулила проблемы. В прошлом ураганы в Нью-Йорке уже случались, но после Второго толчка еще ни разу.

У Владе в документах была отдельная страница по защите здания от штормов, и, вызвав ее на экране, он оповестил всю свою команду: свистать всех наверх! Дел было невпроворот, а время поджимало. Это не учения, сказал Владе ребятам. У них было от силы пара дней. Опыт подсказывал никогда не доверять модельщикам Национального управления, когда дело приобретало такую важность. Это он понял уже давно, но сейчас, стоило отметить, модели становились довольно точными. Впрочем, случалось всякое.

Уже уходя из офиса, чтобы начать свой комплекс мероприятий, он вспомнил, что Амелия Блэк летала где-то поблизости, а Айдельба работала на своей барже у Кони-Айленда. В обоих случаях весьма чревато.

Он задержался, чтобы им позвонить.

– Айдельба, ты где?

– На «Сизифе», где же еще?

– И где же твое прекрасное судно?

– В Нарроусе, захожу в бухту. – Она фыркнула.

– А, хорошо. Бурю видела?

– Ага. Выглядит хреново, да?

– Весьма. Ты сейчас куда?

– Точно не знаю. Обычно я загоняю баржу в Бруклин и прячу в Гованусе, но сейчас не знаю. Там был большой склад на южной стороне, который закрывал меня от ветра, но его затопило.

– Хочешь к нам?

– Баржа не зайдет.

– Можешь оставить баржу в Гованусе, а сама давай сюда на буксире.

– Почему ты считаешь, что твоя старая громадина защитит мой буксир?

– Нормально будет. Поставь ее между нами и Северным зданием, как раньше ставила. Это как бы наш личный проулок, и там вы будете защищены с юга.

– Хорошо. Может, так и сделаем. Спасибо.

– Только поторопись. Не то попадешь, когда дойдет ветер.

– Ага.

Так, с этим разобрались. Теперь Амелия.

– Привет, Владе, в чем дело?

– Амелия, ты где?

– Я над болотом в Эсбери-парк.

– Какого хрена, Амелия?! Ты погоду видела?

– А что, все хорошо. Только немного жарко и душно. Видимость идеальная для съемки, но мы следим за стаей волков, которые пытаются…

– Амелия, ты далеко на юг видишь?

– Миль на двадцать, наверное. У меня высота пятьсот футов.

– Экраны с погодой перед тобой?

– Да, но что… ой. Ой! Так, ладно. Я поняла, о чем ты.

– О чем твой продюсер вообще думал?

– Я им не говорила, куда собираюсь, просто сама полетела.

– Как быстро сможешь оттуда добраться?

– Ну, наверное, часа за три-четыре. А что, ты думаешь…

– Да, я думаю! Стартуй сейчас, и поторопись! Жми на полную! Иначе ночевать будешь в Монреале. Это в лучшем случае.

– Хорошо. Как только эти волки поймают индеек.

– Амелия!

– Хорошо!

Так, пожалуй, и здесь справились. Владе покачал головой. Пора было заняться зданием. Оно ему приходилось будто каменной женой, которая никогда не разговаривала, зато своими действиями и реакциями могла как будто дуться, радоваться и проявлять все остальные эмоции. Сейчас же здание казалось спокойным, стойко переносило жару, однако в нем ощущалось скрытое напряжение. Владе вздохнул и вышел из офиса.

* * *

Мету было уже двести тридцать лет, хотя для Владе это мало что значило. В Европе стояли соборы, которым было по тысяче, Акрополю – две тысячи шестьсот, пирамидам – четыре тысячи и так далее. Для структурной целостности возраст – не главное. Главное – это, во-первых, конструктивное исполнение, а во-вторых, материалы. Мету и с тем, и с другим повезло. Владе не боялся, что здание может по какой-либо причине рухнуть, оно было квадратным и существенно усиленным. В отличие от тех «палочек для еды», нелепых стекляшек к югу от них. А вот если какое-то из них упадет на север, то оно может задеть Мет, и эта мысль приводила Владе в ужас. Хорошо, если они упадут в какую-нибудь сторону, хотя если это будет запад, то пострадает Флэтайрон – здание, которое все в округе очень любили, хотя сам Владе был рад, что не работает управляющим там – все эти неквадратные формы доставляли хлопот, как часто повторял Этторе, – особенно узкий угол на севере. С другой стороны, если эти «палочки» упадут на северо-запад, пострадает сама площадь – они разом завалят ее грудой мусора. Если они упадут куда-нибудь от востока до северо-запада, то проблем для группы зданий на Мэдисон-сквер не будет, хотя ущерб в зоне падения получится, несомненно, существенный. Увы, оставалось лишь надеяться, что они устоят.

Он стоял на садовом этаже и смотрел на юг между стекляшками. Ветер уже продувал сад, качая зеленые листья. Кукуруза всюду почти полегла, а Хелоиз, Маньюэл и другие фермеры вовсю возились со ставнями у открытых окон с южной стороны. Хотя это, конечно, ничуть не спасало от полегания.

– Народ! – решительно обратился ко всем Владе. – Приближается ураган. Сильный. Ветер больше ста миль в час.

– И что же нам делать?

– Нужно защититься от него со всех четырех сторон. Иначе нас сметет. Нужно подкрепить ставни. Судя по прогнозу, у нас есть на это весь сегодняшний день.

– Тогда нам хватит времени только на две стороны, максимум на три, – заметила Хелоиз.

Владе нахмурился:

– Давайте займемся южной, восточной и западной.

И они стали закрывать высокие арочные окна. Это было делом непростым, и мало кто занимался им прежде, поэтому Владе пришлось не только руководить процессом, но и обучать людей. Окна на этаже, как в теплицах, полупрозрачные, из слоев графена, что обеспечивало им одновременно прочность и легкость. Занятый делом, Владе посматривал на юг – не видно ли бурю, и переговаривался по браслету с остальными, которые так же усердно выполняли свою часть работы. Он видел, что вокруг во всех небоскребах города сейчас занимались подобным. Что казалось самым уязвимым, так это крытые переходы. Хотя сами они были прочными, их креплениям к зданиям предстояло тяжелое испытание. Помимо того, во время бури могло оторвать, пожалуй, и многие причалы.

Когда сад был полностью закрыт ставнями, Владе озаботился возможной потерей электроэнергии. Батареи были заряжены, генератор заправлен топливом, фотовольтаическая обшивка и краска на здании прочищены, насколько это возможно, а буря, скорее всего, продует их еще. Так что даже в самый разгар стихии какая-то энергия в здании останется, наряду с приливными турбинами на уровне воды. Все хорошо – но этого недостаточно. Поэтому Владе подключился к конференции, где с местным координатором обсуждался план действий в случае возможных отключений энергии. У кого что имеется, если произойдет серьезный сбой? Сможет ли кто-нибудь подпитать местный узел на углу 29-го и Парк-стейшн, откуда бы тот распространился ко всем нуждающимся?

На самом деле вряд ли. В худшем случае, если местная подстанция выйдет из строя, каждое здание обеспечит себя самостоятельно. Но хотелось бы, чтобы этого не случилось, а если и случится, чтобы ненадолго. Все здания были полуавтономными, по крайней мере в теории, но без дополнительной электроэнергии протянуть могли на удивление мало времени. Придется ходить по лестницам, есть холодную пищу, зажигать свечки, это да, но как быть с канализацией? А с питьевой водой? На это предположительно должно хватить фотовольтаической энергии, равно как и, может быть, на один лифт.

Но это все были проблемы людей, живущих в прочных зданиях, с рейтингом автономности от восьмидесяти и выше. Район Мэдисон-сквер был в этом отношении благополучным: большинство зданий, особенно входящих в ОВНМ, считались прочными. Но не все. А многие другие районы были куда уязвимее. И когда дело принимало серьезный оборот, приходилось брать под опеку жильцов разрушенных домов – или вылавливать потом трупы из каналов. Это если говорить как есть. Владе, в отличие от других управляющих, не указывал на это вслух – но Нью-Йорк был Нью-Йорком.

«Если умрешь, твое тело сгниет в моей системе водоснабжения, так что будь осторожен! Спасайся как-нибудь!»

Это прямая цитата. Правда, Владе не знал, чья именно. Но могла быть чьей угодно. Он и сам так думал. Как и все остальные.

Выхода нет – только делать свою часть работы, чтобы решить проблему. Как тоже указал кто-то, типа: «Занимайся своим делом, болван».

Вдруг входящий звонок:

– Владе, это Амелия.

Он находился на свином этаже над садом, и там было ветрено, небо на юге выглядело странно зеленым – очень темного оттенка. Владе выглянул из окна и посмотрел на юго-западный горизонт – ничего. Видимость была слабая – все охватывала пульсирующая тьма. Воздушный транспорт весь исчез.

– Ты где? – спросил он.

– Я за Нарроусом, над Статен-Айлендом.

Он выглянул в ту сторону, но снова ничего не увидел.

– Какого хрена? Почему?

– Я торопилась, как могла! Но совсем не могу двигаться на восток – оттуда идет слишком сильный ветер.

– Черт возьми, Амелия! Ураган должен быть сильный, ты это понимаешь?

– Конечно, понимаю, сама все вижу! Я же в нем!

– Черт. Ладно. Тогда лети на север впереди него. И не пытайся возвращаться сюда. Лети на север.

– Но он меня догонит!

– Верно, догонит. Так что, если сможешь сесть до того, как задует слишком сильно, – садись. Неважно где. Если ситуация для посадки будет неблагоприятная, просто лети на север, пока не утихнет. Сопротивляться не пытайся. И вообще – лети как можно выше. Поднимайся над вихрем, тогда сможешь его оседлать.

– Но я не хочу его оседлать!

– Сейчас неважно, что ты хочешь, девочка. Ты сама поставила себя в такое положение. В этот раз у тебя хотя бы нет медведей на борту. Нет же?

– Владе!

– Я Владе, и что? Вперед!

Он продолжил готовиться дальше. Резервуары с водой наполнены, все фильтры на них новые. Какое-то время они были готовы обеспечить достойное качество воды, наполняясь только за счет дождя и гравитации. Отстойники сточных вод пусты. Батареи заряжены, кладовые заполнены, хотя бы частично. Свечи и фонари. Проверить генераторы, проверить запасы топлива. Загнать и поставить все лодки. Освободить причал; что же касается его защиты – черт с ним. Он подключился к конференции управляющих, где обсуждали причал Флэтайрона. Здесь все придерживались примерно одного мнения: причалам кранты. Лучше всего было привязать их к зданиям тросами, чтобы сделать чуть более подвижными, чем обычно, но не слишком. В надежде, что они будут просто качаться на волнах, но удержатся на месте. Управляющие зданиями на северной стороне бачино понимали, что находились у самого напряженного участка их маленького прямоугольного бассейна, благодаря чему их причалы могли служить этим зданиям подушками, которые примут на себя удары от детрита, либо превратиться в стенобитные орудия, которые будут применены против южных позиций. И с этим ничего нельзя было поделать – только наблюдать за тем, что произойдет.

* * *

На фотографиях со спутника было видно, что передний фронт урагана «Фёдор» находился в восемнадцати милях южнее Нью-Йорка.

– Давайте уберем с садового этажа все что можно, – сказал Владе своей команде. – Неважно, есть там ставни или нет. Перенесем все поддоны с растениями в больших лифтах, если влезут. Поставим в коридорах внизу. Туда же всю гидропонику.

Айдельба прибыла на своем буксире – уже хорошо. Когда они встали на привязь на 34-м между Метом и Северным зданием, Владе отправил ее команду помогать на садовом этаже. Он всегда стремился к тому, чтобы поддоны были модулярными – в основном для удобства полива, но сейчас это оказалось особенно полезным, так как позволило им отделить их один от другого и засунуть в грузовой лифт. С капсулами же было легко – они, подобно палаткам, как раз предназначались для перемещения. Больше сложностей возникло с их жильцами.

– Куда мы пойдем? Куда мы пойдем?

– Заткнитесь и пошевеливайтесь. Потом придумаем. Пока идите в столовую. Вещи оставьте возле лифтов.

Коридоры на этажах теперь напоминали садовый магазин, который решил неожиданно закрыться.

– Бляха, – снова и снова повторял Владе. – Уберите это дерьмо, чтобы хоть пройти можно было! Вы о чем вообще думаете?

Спустившись к себе в офис, чтобы проверить погоду и свой список дел, он столкнулся с Айдельбой.

– А где те два мальчика? – спросила Айдельба.

Владе почувствовал, как внутри у него все упало.

– Стефан и Роберто?

– Нет, другие мальчики, за которыми ты должен присматривать.

– Черт, а я откуда знаю?

Она пристально посмотрела на него.

– Не знаю! – воскликнул он. – Я думал, они в здании или где-нибудь поблизости. Они же сами по себе и всегда рядом.

– Не так уж и всегда.

Владе набрал их по браслету, но не получил ответа. Вместе с Айдельбой поднялся в столовую и спросил у Хёкстера, где они. Тот выглядел взволнованным.

– Не знаю, они не отвечают! – ответил он. – Они собирались в Бронкс искать могилу Мелвилла, но должны были вернуться к этому времени.

Все трое переглянулись.

– С ними все будет хорошо, – проговорила Айдельба. – Спрячутся где-нибудь, не дураки.

– Неужели у них нет браслетов?

– Есть один, но они каждый раз снимают его, когда отправляются куда-нибудь, потому что все время разбивают его, а еще для того, чтобы мы их не выследили.

– Черт!

На несколько мгновений воцарилась гнетущая тишина, а потом они вернулись к другим делам, попросив Хёкстера позвонить Эдгардо и еще некоторым знакомым и поспрашивать, не видели ли они мальчиков.

Владе поднялся на верхушку здания и убедился, что купол надежно закреплен, – при этом ощущая себя угрюмым, как Квазимодо. Мальчики пропали, Амелия летала в бурю на дирижабле. Скорее всего, с ними должно было обойтись, но тем не менее они подвергались опасности – чего не было бы, останься они в здании. Как жаль, что они ушли. Мет был бомбоустойчив и выдержал бы, даже если бы на садовом этаже смело все ставни и начисто выдуло все, что оставалось. Ни в одном другом месте Владе не был настолько уверен – что во всей бухте, что во всем мире. Зданию все было нипочем. Вот только в нем были не все.

Айдельба распознавала его настроение достаточно хорошо, чтобы понять, насколько сильно он волнуется, когда он снова спустился в офис. Она остановилась и коснулась его предплечья.

– Не переживай, – проговорила она. – С ними все будет хорошо.

Он тяжело кивнул. Они оба знали, что это неправда.

* * *

Вскоре сильно потемнело: сверху небо налилось чернотой, снизу все окрасилось в зеленый. Владе поднялся на лифте к куполу, взобрался по спиральной лестнице в помещение для обслуживания дирижаблей, где из узких окон открывался вид с самой высокой точки, что позволял Мет. Там он оказался чуть выше «палочек» – как раз то, что нужно. Над окутанной мглой нижней части города торчали только башня Свободы и Эмпайр-стейт-билдинг. На севере в таком свете чернели сверхнебоскребы аптауна, которые словно соединялись в один готический шпиль, сюрреалистически вытянутый к небу. Хобокен и Бруклин-Хайтс казались одинаково темными и остроконечными.

Из темно-серых туч лил дождь, причем так сильно, что покрывал окна целым слоем воды, за которым лишь смутно просматривался город. Эмпайр-стейт выглядел таким, каким Владе его еще не видел, было непросто понять, что находится перед ним: с южной стороны так лило, что казалось, из туч струится целый водопад. Казалось, самый плотный участок водопада бил по центру южной стороны башни, но на самом деле всю южную сторону заслоняла толща белой воды, и самого здания совершенно не было видно, за исключением верхушки шпиля.

– Ого! – воскликнул Владе. – Господи боже!

Ему хотелось, чтобы кто-то был с ним, чтобы разделить это зрелище, и он даже позвонил Айдельбе, чтобы та поднялась к нему, но она оказалась чем-то занята внизу.

Ветер объединял в себе низкое рычание и высокий плач, создавая леденящий душу сверхчеловеческий вопль. Ист-Ривер был весь в барашках, а Гудзон представал таким, каким обычно его нельзя было увидеть отсюда, – он тоже весь побелел. Обе реки несли свои воды на юг, словно стремнины. Под собой Владе видел западную половину бачино, которая также вспенилась: волны, несущиеся с юга на север, оставляли на черной воде следы из белых пузырей. Причал на северо-западном углу снова и снова дергался на своей привязи, будто бешеная собака, пытавшаяся сорваться с поводка. Что-то в этой системе грозило вот-вот дать слабину. Видя это, Владе понимал, что многие причалы на Гудзоне скоро должны оторваться. Ветер задувал так сильно, что дочиста вытирал окна, открывая на город четкие виды, которые тут же размывались новыми потоками. Сейчас нужно было видеть южную сторону Эмпайр-стейта, чтобы поверить в то, что происходило, – и все равно это казалось невероятным. Владе хотелось, чтобы тамошний управляющий бросил буре вызов световым шоу на здании: под нынешней стеной воды это выглядело бы потрясающе. Он подумал, что канал 33-й улицы под Эмпайр-стейтом, должно быть, в эти минуты походил на дно Ниагарского водопада. Ни единой лодки или корабля не было видно. Да, это правильно и логично, но в то же время жутковато. Конец света: Нью-Йорк опустел, брошен на откуп стихии, и та завывала в честь торжества своей победы.

Затем освещение купола замерцало и отключилось – Владе выругался и вызвал у себя на браслете панель управления зданием. Но ничего не происходило, пока не заработали генераторы, запрограммированные на включение автоматически. Затем свет снова включился. Но все равно садиться сейчас в лифт не стоило. Поэтому Владе снова выругался и начал долгий и мучительный спуск по ступенькам.

Он спустился по узкой спиральной лестнице купола к большой лестнице вдоль лифта. Генераторы вроде бы работали нормально, все освещалось, и он почувствовал соблазн зайти в лифт и сэкономить время и силы. Но застрять в нем было бы катастрофой, поэтому он не поддался.

Сорок мучительных этажей спустя он оказался в комнате управления, где все было в порядке, за исключением двух вещей: во-первых, генераторы могли работать только три дня, после чего у них закончится топливо, а во-вторых, если штормовой прилив в Нарроусе, где, судя по данным экрана, уровень воды невероятным образом поднялся на десять футов выше отметки максимального прилива, продлится достаточно долго, то в городе окажется столько воды, что им затопит весь эллинг до потолка и выше. Тогда вода поднимется по лестничным пролетам на этаж над эллингом, где находились многие рабочие помещения, необходимые для наиболее эффективного функционирования здания.

Полностью загерметизировать эллинг со стороны бачино было нельзя, и Владе пообещал себе предусмотреть такую возможность в будущем. А так вода могла проникнуть внутрь под дверью, и эллинг будет наполняться до тех пор, пока не закончится прилив.

– Нужно закрыть эллинг изнутри, и пусть вода прибывает в него сколько хочет, – сказал он Су и остальным в комнате управления. Су тем временем уже собирала вещи в ящики.

Если так сделать, это убережет их от всего, за исключением мелких протечек, но с ними еще можно совладать. Лодки в эллинге поднимутся, потом их немного побьет, в основном друг о дружку. Скорее всего, это не причинит серьезного ущерба.

Так, еще электроэнергия. Владе двинулся дальше по своему списку и отключил все, кроме действительно необходимого, о чем сообщил всем жильцам по внутренней радиосвязи:

– С целью экономии топлива мы отключаем все энергопотребляющие функции, кроме наиболее важных. Районная сеть, судя по всему, будет какое-то время недоступна.

Это сократило потребление примерно до тринадцати процентов от обычного, что очень неплохо. И Владе мог посмотреть с помощью браслета, что происходило на местной подстанции. Это была усиленная система, гибкая сеть; значительную часть энергии здания генерировали самостоятельно, а лишнюю передавали на подстанцию, где та сохранялась с помощью всевозможных маховиков и батарей, а позднее могла быть использована теми, кто нуждается. Само по себе это очень здорово, но нынешний ураган явно собирался проверить систему на прочность. Хорошо, что все необходимое оборудование вынесли из подвалов!

Владе почти полностью отключил отопление, кондиционеры и освещение, после чего люди стали собираться в столовой и на общем этаже. Конечно, можно было остаться в какой-нибудь комнате и наблюдать за бурей при свете фонарика или свечи, и немало жильцов сообщило, что так и поступят. Но многие спустились, чтобы присоединиться к остальным на общем этаже. Происходящее касалось всех, все это понимали. Возникла опасность, с которой следовало справляться всем вместе; происходило нечто поразительное, что потрясало всех. Окна столовой выходили на юг и на запад, а там по наружным стенам стекала вода и заслоняла обзор, и хотя это вряд ли было так же впечатляюще, как на южной стороне Эмпайр-стейта, все равно создавалось ощущение, будто они сидят в пещере под водопадом. Шум ветра и дождя перекрывал все звуки, и жильцам приходилось громко кричать, чтобы их услышали, и еще громче – чтобы перекричать окружающих, как обычно бывает на вечеринках. Затем Владе почувствовал, что пора ему вернуться в относительный покой комнаты управления.

Но здесь тоже было тревожно, по-своему: тихо, даже странно тихо, при том, что окно между его офисом и эллингом напоминало стенку аквариума. Владе подошел к окну и испуганно поднял глаза: уровень воды был едва различимый и почти достигал потолка, где уже скопились корпуса лодок с нижних двух ярусов и теперь стучали друг о друга на поверхности. Не самое приятное зрелище, и вода могла просочиться сюда и воспрепятствовать его работе. Вода уже просачивалась под дверью в эллинг – заметив это, Владе выругался и принялся заделывать проем изоляционной пеной, которую часто использовал точно с такой же целью. Позднее ее легко можно убрать с помощью растворителя, но сейчас требовалось все изолировать.

Было тяжело представить, как город мог справиться с такой сильной бурей. Уровень воды, более-менее стабильный в последние сорок лет, несмотря на приливы и отливы, уже стал чем-то привычным, а сейчас оказался существенно превышен. Огромный ущерб был неизбежен. Все мудреные и аккуратные конструкции «первых этажей над водой», служивших ключевой частью «венецификации» города, были обречены. Все входы в подводный мир окажутся перекрыты, а значит, вся кропотливая аэрация пойдет насмарку. Хоть бы люки, что установлены сплошь и рядом, оказались закрыты и не пропустили воду. И еще везде имелись внутренние перегородки, которые могли ограничить любое наводнение. Но ситуация была опасная, и все, кто оставался внизу, застряли там на время шторма. Хотя, конечно, они могли выбраться через какой-нибудь подводный ход внутри здания. Интересно будет послушать истории об этом, когда всё закончится.

Крытый переход в Северное здание находился с подветренной стороны Мета и, казалось, был достаточно защищен от ветра, чтобы выдержать ураган. И это было счастье, потому что все вырванные ураганом переходы оставляли в здании огромную дыру, в которую затем задувал ветер и попадала вода. Владе хотелось вернуться к куполу башни и посмотреть оттуда на переход, но он чувствовал, что это было бы потаканием своей слабости, не говоря уже о необходимости подниматься на сорок этажей, а потом на столько же спускаться. Наверное, ему стоило включить хотя бы один лифт для тех, кому это реально нужно. Но сперва проверить переход в Северное здание, а заодно и само Северное здание.

Он оставил Су за главную, приказал своей команде звонить ему, если что-то случится, и поднялся по лестнице на шестой этаж, где начинался крытый переход. Там имелась своя входная камера, вроде шлюза, она способствовала тому, чтобы здание оставалось теплым и сухим. Когда Владе открыл первую дверь, мир взревел. Он почувствовал, что немного боится открывать вторую, ведущую в сам переход, который рассматривал как просто отдельную комнату, длинную и узкую.

Он открыл дверь, и шум только усилился. От этого воя, в котором ощущался некоторый дозвуковой оттенок, у него на шее вздыбились волосы. Он заговорил в свой браслет, чтобы сообщить своим, куда собирался, но не услышал себя. Затем нерешительно вступил в переход. Струящаяся вода заслоняла вид на узкий канал между двумя зданиями, но он видел внизу огромный буксир Айдельбы, все так же привязанный к обоим зданиям. Вроде бы все было в порядке, только буксир теперь находился выше, чем прежде, потому что вода поднялась, и казался больше. Черную поверхность канала изрезали волны, и вода явно не знала, куда ей деваться под давлением порывов, кружащих над каналом; причем это была подветренная сторона, и основная мощь ветра сюда не проходила, но даже так мало не казалось. Нисходящие потоки ударяли по поверхности канала так сильно, что вода разбивалась на брызги, и те летели во все стороны. Владе чувствовал, как переход вибрировал под ним. Хорошо хоть, что не качался и не шатался: его надежно защищал Мет.

В Северном здании оказалось поспокойнее. Оно стояло с подветренной стороны от Мета и не встречало прямых порывов, а скорее принимало удары по касательной. Тамошние жильцы в большинстве своем сидели в общей комнате и столовой, так как почти во всем остальном здании выключили свет. В Северном здании не имелось эллинга, поэтому не имелось и связанных с эллингом проблем. Роллеты их причала были наглухо закрыты. Все вроде бы хорошо. Поскольку это здание изначально задумывалось выше Эмпайр-стейта, его фундамент обладал неимоверным запасом прочности. Зданию ничего не грозило.

Владе стал возвращаться по переходу. На полпути он остановился, чтобы еще раз осмотреться. Вода в бачино на западе бушевала. Поверхность небольшого прямоугольного озера сильно волновалась, выбрасывая белую пену в сторону севера. Саму воду увидеть было невозможно: воздух заполняли белые брызги. Однако в редких просветах становилось заметно, что уровень бачино уже гораздо выше нормы. Рев стоял колоссальный. Охваченный страхом – и благоговением, – Владе вернулся в Мет.

Теперь оставалось только смириться с мыслью, что предстоящее станет для жильцов Мета испытанием на выносливость. У них было ограниченное количество еды, электроэнергии, питьевой воды и канализационного пространства. Наименее пополняемыми были запасы еды, но у них имелись сушеные, консервированные и замороженные припасы, а фотовольтаическая энергия обеспечивала надежную работу холодильников. Так что каким-никаким потенциалом сопротивляемости внешним условиям они обладали. Но буря могла продолжаться еще долго. И последствия могли оказаться тяжелыми. Владе немного посидел над своими электронными таблицами, прорабатывая возможные сценарии с применением диаграмм Ганта. Как выяснилось, можно спокойно продержаться около недели. А если бы удалось поставить еще немного энергии с местной подстанции, это продлило бы срок комфортного существования. Сеть энергоузлов в районе была достаточно надежной. Владе стал проверять, как там обстояло дело. 28-я подстанция по-прежнему подключена к своим потребителям в районе, а также к крупным станциям к северу от города. Сейчас уже искали точку разрыва, после чего нужно было выехать и починить, если получится. Говорили, это займет какое-то время. Ну еще бы!

Остальные здания в районе были более-менее в порядке, но один из слоновых переходов между Деккер-билдинг и Новой школой рухнул на перекресток Пятой авеню и 14-й улицы, отчего в обоих зданиях теперь зияли дыры, как и предполагал Владе. И это был лишь один из дюжины переходов, вырванных только в Нижнем Манхэттене. Слоновым переходам приходилось тяжелее, чем ладейным; ладейным, направленным с севера на юг, – тяжелее, чем направленным сзапада на восток, из-за направленности ветра. Если переходы отрывались только с одного конца, то обрушивались на здание там, где еще были с ним соединены, разбивая окна и так далее. Впрочем, окна и без того часто разбивались – их просто сдувало ветром. На верхушке Эмпайр-стейта всего полчаса назад зафиксировали порыв в 164 мили в час; с одного из сверхнебоскребов в аптауне с «игольным ушком» – какие устраивались специально для снижения напора ветра – на верхушке сообщили о ветре со скоростью 190 миль в час. Средняя же скорость над Манхэттеном сейчас, по данным Национального управления, составляла 130 миль в час.

– Невероятно, – проговорил Владе, когда это увидел.

Однажды он испытал на себе силу ветра – его скорость достигла сотни, и это тоже было во время урагана. Владе тогда исполнилось двадцать четыре, и он поехал с друзьями посмотреть на ураган. Дело было на Лонг-Айленде, и их буквально сбило с ног на песок на Джонс-бич. Они, смеясь, поползли обратно, пока один из ребят, Оскар, не сломал руку, после чего стало уже не так смешно, но все равно это было приключением, веселой историей, которую еще долго пересказывали. Но 130? 164? В такое верилось с трудом.

Пропало подключение к облаку. Это было сопоставимо с потерей шестого чувства – чувства, которым они пользовались чаще, чем обонянием, вкусом или осязанием. Теперь местные общались только по радио или посредством проводного соединения. Также по радиосвязи передавалось изображение с некоторых видовых камер. Но на них всех было одно и то же. Струилась вода, хлестал дождь. Одна камера с видом на Гудзон вовсе изумляла: волны бились о бетонный причал в Челси, а потом огромные массы воды выстреливали вертикально в воздух и тут же уносились на север. Причалы и слабо закрепленные лодки уносило вверх по течению – одни тонули, другие опрокидывались, третьи бились обо что-то, но пока держались, пусть и были обречены. Оторванные плавучие причалы походили на заблудившиеся баржи или гигантские поддоны. Владе задумался о том, как дела в Бруклине, но проверять его не стал. Все, что находилось по другую сторону рек, сейчас было все равно что другим миром. Казалось вполне реальным, что все, что находится в Нью-Йоркской бухте на плаву, вот-вот затонет или будет унесено вверх по реке. Новый пляж Айдельбы на Кони-Айленде наверняка уже был под водой, а значит, новый песок либо оставался внизу и дожидался, пока уровень воды снова спадет, либо был подхвачен наступающими волнами и унесен далеко на север, в Бруклин. Ну что ж, не самая страшная потеря на самом деле. Просто очередное проявление бури.

Саму Айдельбу это вроде бы не заботило.

– Столько животных погибнет, – проговорила она. И конечно, они оба тут же вспомнили о Стефане и Роберто. Переглянулись, но ничего не сказали.

Позднее, когда они остались наедине, Владе признался:

– Мне было бы гораздо легче, если бы я знал, где они.

– Знаю. Но они могли найти укрытие. Они это умеют.

– Если только буря не застала их врасплох.

– Большинство укрытий, где они могли спрятаться, наверняка достаточно высокие.

Не факт, что оно так и было.

– Роберто не очень хорошо умеет оценивать риски, – заметил Владе.

– Будем надеяться, что эта буря вселила в него страх божий, – сказала Айдельба.

– Или Стефан не даст ему выкинуть какую-нибудь глупость.

Айдельба дотронулась рукой до его предплечья. Владе испустил вздох. Она не прикасалась к нему уже шестнадцать лет.

* * *

Шли часы, буря все завывала и завывала. Владе какое-то время поискал способы сократить расход энергии, не вызывая неудобств для людей. Несколько раз прошелся по зданию, а на закате еще раз забрался в башню, чтобы осмотреться. Было уже темно – либо он поднялся слишком поздно, либо такая картина стояла весь день, что тоже было вполне возможно. Большой город теперь являл собой скопление прямых теней, сопротивляющихся порывам ветра и дождя. Южная сторона Эмпайр-стейта больше не выглядела единой белой стеной воды, но все равно смотрелась дико: брызги мчались по ее центральному желобу и тут же разлетались на ветру. На западе небо было не светлее, чем на востоке, – как через час после заката, хотя на самом деле еще был час до. Тем не менее день уже иссяк. И вообще в этот день много света не было. По радио кто-то сказал, что где-то посреди этой ночи должен пройти глаз бури. Интересно было бы посмотреть на это с башни. Если глаз пройдет над центром Нью-Йоркской бухты, то бухта и глаз могут оказаться примерно одного размера. Владе хотелось сюда вернуться и посмотреть, каково это будет. Он думал, нельзя ли включать один лифт два раза за час – только чтобы прийти посмотреть и потом вернуться. Неплохо ведь было бы не мучиться ради этого, поднимаясь по лестнице. А спускаться вниз еще тяжелее и болезненнее. Вдруг он ощутил накатившую усталость, очень сильную усталость, и ему захотелось лечь и поспать прямо здесь.

Но затем к нему поднялась Айдельба и отвела Владе в его офис. Она легла спать на диване, а он сразу же отключился у себя в комнате. Он чувствовал, что благодарен ей. Шестнадцать лет, думал он, засыпая. А то, может быть, и все семнадцать.

* * *

Эпицентр бури действительно прошел ночью. В этот момент наступило классическое затишье – даже со своей кровати Владе слышал, что привычный фоновый шум пропал. Давление упало до предела: старый барометр Владе показывал 26,2. Прилив вроде бы немного усилился, когда пришел глаз бури, но что послужило тому причиной, непонятно.

Ночью снова появились облака, а на рассвете Национальное управление сообщило, что скоро приблизится вторая сторона урагана. Ветер теперь ожидался с юго-запада, причем самый сильный вначале, когда будет уходить глаз бури. Владе и Айдельба встали и взобрались по лестнице на башню, чтобы посмотреть оттуда.

На восходе солнце сияло из просвета между землей и облаком, напоминая взрыв атомной бомбы. Затем оно поднялось, скрывшись за низкими облаками, и наступил день, такой же темный, как предыдущий. Ветры быстро набирали силу, только на этот раз они шли с Гудзона. Казалось, это была последняя капля, потому что здания уже рушились в каналы по всему Нижнему Манхэттену. По радио сообщали, что их жители пытались спрятаться в крытых переходах и на платформах или, кутаясь в спасательные жилеты, цеплялись за обломки в воде и верхушки соседних крыш. Некоторые тонули, пытаясь доплыть до убежища.

– Черт, – выругалась Айдельба, слушая канал береговой охраны. – Нам нужно что-то делать.

Владе, весь сосредоточенный на проблемах Мета, поразился мысли, что что-то можно было сделать.

– Например?

– Можно плавать по каналам на буксире и отвозить людей в больницы или вроде того. Либо здесь, либо в Центральном парке.

– Черт, Айдельба. Там же черт-те что творится.

– Я знаю, но буксир у меня что кремень. Даже если утонет, все равно будет торчать из воды.

– Не при таком приливе.

– Ну, значит, не утонет. А если плавать в средней части каналов, то получится переместить очень много людей. Просто стать гигантским вапо.

Владе вздохнул. Он знал, что Айдельба не откажется от идеи, если та уже пришла ей в голову.

– Давай возьмем твоих ребят. Ты уверена, что они пойдут?

– Да, черт возьми.

Они разбудили Табо и Абдула, которые сказали, что как раз думали, что Айдельба вот-вот это предложит. Затем они спустились к служебной двери под крытым переходом в Северное здание, откуда можно было выйти точно над поверхностью воды, все еще на пятнадцать-двадцать футов превышавшей высоту при максимальном приливе. Айдельба со своей командой потянула за тросы со стороны запада, пока буксир не повернулся в канале боком, после чего они смогли запрыгнуть на его нос и подняться на мостик.

За ту минуту, что они пробыли под дождем, они успели промокнуть до нитки. К тому же грохот под открытым небом стоял невероятный. Они не слышали друг друга, даже когда кричали друг другу в уши, пока не забрались на мостик и не закрылись внутри. И даже открыть и закрыть дверь мостика стоило неимоверных усилий и было осуществимо лишь благодаря тому, что они находились между двумя крупными зданиями. Зато когда все были внутри и закрыли дверь, можно было снова общаться, крича. Табо включил двигатели, и все почувствовали, как те завибрировали, хотя никто и не мог услышать их шум.

Итак, они вышли в бурю. Только вести по каналам такое широкое и протяженное судно, как этот буксир, было очень трудно. Это было возможно только благодаря наличию нескольких двигателей и винтов по обоим бортам судна, а также рулей, которые позволяли прибавлять ход в любых направлениях и с любой из сторон буксира. Хватит ли этого, чтобы противостоять ветру и волнам, можно было узнать только в процессе.

* * *

Оказавшись в пустом Мэдисон-бачино, они повернули на юг, что стоило Айдельбе и ее команде немалых усилий: включения моторов на полную мощность, выворачивания рулей и перекрикиваний на берберском. Волны уносили их на север, и они врезались бы кормой в один из причалов с северной стороны бачино, но причалов там больше не было. Когда же они выбрались в канал, то ветер, казалось, дул уже с юга.

Плыть четко по ветру было легче, чем поворачивать поперек ему, так что они пересекли бассейн и снова повернули налево и, двигаясь со скоростью не более пяти миль в час, прошли по 23-му каналу на восток.

Им на руку играло два обстоятельства, которые, однако, по мнению Владе, казались довольно неожиданными. Во-первых, каналы были настолько узкими и мелкими, что вода в них могла донимать их лишь брызгами и пеной, но никак не большими волнами. Волны, по сути, сдувало или разбивало, прежде чем те поднимались. Во-вторых же, течение шло по каналам прямо, как сама манхэттенская электросеть. На авеню, которые они пересекли, было сильное южное течение, а в направленных с востока на запад улицах – либо западное, либо никакого, только кружение на месте. Справиться с подобным буксиру было по силам.

Судно продвигалось по этой бурной воде, словно гиппопотам или бронтозавр, разрезая ее, при этом само практически не раскачиваясь. Ветер воздействовал на буксир заметнее, чем вода, но, пока они шли на восток или на запад, здания защищали их, а когда на юг или на север – то они либо двигались точно навстречу ветру, либо были подгоняемы им. Таким образом, они ощущали толчки, которые доставляли хлопот только в момент поворота на перекрестках. И каждый из этих поворотов становился настоящим испытанием и сопровождался перекрикиваниями на берберском. Требовалась вся мощь бортовых сопел, чтобы нос не уводило на север, когда они пытались попасть в канал авеню: приходилось включать на максимум и носовое, и кормовое сопла в противоположных направлениях, чтобы заставить буксир выполнить поворот. Несколько раз они задевали бортом здания, иногда довольно сильно, но в этих случаях буксир просто отплывал на середину канала, и они двигались дальше.

– Ты можешь выйти и помочь ребятам на борту? – спросила у Владе Айдельба.

Владе кивнул, сделал глубокий вдох и вышел с мостика через дверь со стороны севера. И, мгновенно промокнув, перестал слышать все, кроме самой бури. Он не мог расслышать даже собственных мыслей, хотя прежде ему казалось, что такого и быть не может. Поэтому он перестал даже пытаться думать, но перед этим крепко обвязал вокруг пояса ремень, что дала ему Айдельба. Тот был на карабине и соединялся с веревкой, привязанной к ушку в передней части рулевой рубки, так что сам Владе оказался привязан к буксиру, как альпинист или верхолаз на башне.

Когда они вошли в Ист-Вилладж, то увидели картину разрушения города так живо, как еще не видели прежде. Небоскребы Уолл-стрит были в порядке и, может, даже давали некоторую защиту лежащим ниже районам. Но меньшие и более старые здания к северу и востоку от даунтауна, между кружащими ветрами и штормовым приливом, пострадали серьезно. Все происходило так, как о подобном рассказывали по радио и как сами они не раз видели в облаке: здания рушились на глазах.

Люди были в отчаянии. Пока буксир проходил по Второй авеню, они махали Владе из разбитых окон и даже просто лежали на плоских крышах. Владе указывал путь – левее, правее, – а Айдельба со своими ребятами подводила буксир к зданиям, и люди запрыгивали на борт, иногда с высоты в десять и более футов, отчего многие, конечно, травмировались. Часто они, выбираясь из разбитых окон, поднимались по бортовым ступенькам проходящего мимо буксира. Случалось, перебирались с импровизированных плотов, приносимых по воде с подветренной стороны.

Все эти беженцы промокли и продрогли, многие истекали кровью. У некоторых были явные переломы, у других – порезы и синяки. Многие находились в шоке. Это была тяжелая ночь, а день до этого – того хуже, и сейчас буксир представлялся им первой возможностью добраться до укрытия.

Палуба на буксире была открытая, но Владе запускал людей под высокий гакаборт, а тех, кто пребывал в наихудшем состоянии, отправлял в каюты под мостиком, хотя ему и не нравилось постоянно открывать двери. Спустя какое-то время он поднялся к мостику, дернул дверь с подветренной стороны и громко захлопнул ее за собой.

– Ближайшая отсюда больница – это Белвью, – прокричал он Айдельбе, хотя такая громкость уже не была необходима.

– А больница Центрального парка что?

– Нет! Там нельзя высадить людей – уличные причалы наверняка разрушены.

– Тогда куда?

– Больница Белвью на углу 26-го и Первой авеню, – ответил Владе.

– Белвью? Разве она не психиатрическая?

– Ну, университетская аж на углу 32-го и Парк-авеню.

– Идем туда.

– Тех, кто не ранен, мы можем просто отвезти в Мет или в любое другое прочное здание, которое их примет. Можем ходить прямоугольным маршрутом, как вапо.

– Хорошо.

Владе снова бросился в бой. Пройдя всего десять кварталов на восток по Хьюстон-стрит, они подобрали человек двести, которые теперь все вместе ютились на палубе буксира. Айдельбе и ее людям удалось выполнить особенно трудный поворот налево на перекрестке Хьюстон и авеню Си, полностью открытых ветрам; они втроем напряженно занимались гребными винтами, стараясь с их помощью повернуть судно так, чтобы его не унесло слишком далеко в Хамилтон-Фиш-бачино. Проделав это, они, следуя направлению ветра и течения, двинулись по Си к 14-му каналу, снова свернули налево и поплыли навстречу ветру к Парк-авеню, после чего свернули направо и прогромыхали к 32-му, где находился госпиталь Нью-Йоркского университета. Тот выглядел таким же переполненным, как их буксир, но принял всех раненых через северное окно четвертого этажа, которое выбили специально для этой цели, так как теперь уровень воды находился именно там и принять людей иным способом было невозможно. Прилив представлял собой большую проблему, которая вдобавок существенно усугубляла все прочие проблемы. Это была то ли демонстрация того, что случится при Третьем толчке, то ли кошмарная ретроспектива того, что происходило полвека назад. Наверное, именно так всё и будет выглядеть или выглядело так когда-то: первый этаж затоплен, вся прилегающая к зданию территория разорена.

Затем они пошли вдоль 32-го к Мэдисон, где, еще раз рискуя, свернули налево, и после этого оставалось трудное, но уверенное движение навстречу ветру. Они вернулись к своему зданию, откуда было легче вывернуть налево к 24-му, и остановились под служебным входом, который ранее использовали, чтобы перейти на судно. Владе сообщил своим о прибытии, и многие жильцы Мета вышли помочь оставшимся пассажирам перебраться в здание. Когда «Сизиф» опустел, Айдельба снова вывела его навстречу буре.

– Нам хватит топлива на пять ходок! – крикнула она Владе, когда тот взошел на мостик.

Первый круг занял у них около трех часов, а значит, топлива хватит до следующего дня. Владе задумался, останутся ли к тому времени топливные склады. И что люди станут делать, когда закончатся запасы? Ведь без электроэнергии зарядить батареи не получится.

Итак, к руинам Стэвисента. В Питер-Купер-Виллидж буксир пройти не мог: в узкие каналы рухнуло слишком много старых высоток. При этом даже в самых крупных каналах они не раз задевали днищем груды каких-то обломков, после чего приходилось возвращаться назад и искать другой путь. Но куда бы они ни подались, везде находили людей, отчаянно нуждавшихся в помощи. Так буксир преодолел более-менее прямоугольный маршрут и снова оказался заполнен.

Среди упавших в грязную воду предметов и выброшенных грузов теперь попадались мертвые тела, как людей, так и животных – енотов, койотов, оленей, дикобразов, опоссумов. Нижний Манхэттен служил для этих зверей средой обитания.

– Черт, прямо как прорыв стены Бьярке, про который нам рассказывал Хёкстер, – сказал Владе, не обращаясь ни к кому конкретно и лишь глядя на вспененную воду. – Город тонет в мусоре!

В этот момент он находился на мостике, но его все равно никто не слышал – даже он сам. Либо никто не удосужился ответить. Айдельба сосредоточилась на управлении судном и зданиях, которые они миновали. То, что ей показывали сонар и радар, было важнее, чем то, что плавало у поверхности.

– Собирай, что сможешь, – сказала она чуть позже, и он понял, что она все слышала. – Потом разберутся.

Владе сумел лишь кивнуть и выйти наружу – помогать людям забираться на борт и уводить раненых в каюты.

Пока находился на носовой палубе, крепко держась сам и затаскивая людей из окон домов, Владе заметил двух мужчин, которые подплывали на куске навеса справа от ряда зданий. Если бы они встали на своем плотике, им едва хватило бы высоты, чтобы достать до Владе, который мог подхватить их и затащить на борт. Поняв это, они поднялись. Буксир направлялся на запад по 29-му каналу и вот-вот собирался повернуть на Лексингтон-авеню, поэтому Айдельба уже набирала скорость, подаваясь вправо, чтобы получить возможность выполнить левый поворот. И как только Владе нагнулся, чтобы ухватить протянутые руки мужчин, слева в буксир врезалась большая волна – вероятно, поднявшаяся после падения дома, в любом случае достаточно массивная. Из-за этого буксир впечатался в угловое здание, с различимым ударом прибив обоих мужчин к стене. Буксир прижался к зданию, и Владе, едва успевший выровняться, чтобы самому не пострадать при столкновении, поднял взгляд на Айдельбу, отчаянно замахал руками и закричал ей, чтобы поворачивала налево. Сквозь лобовое стекло мостика Владе увидел, что она тоже за всем этим наблюдала и теперь пыталась выкрутить руль, чтобы выполнить поворот. Сам он ощущал, как вибрировали, сопротивляясь ветру, судовые двигатели.

Наконец, буксир оторвался от стены, вода хлынула в расширяющуюся щель между ним и зданием. Владе посмотрел вниз: мужчин там уже не было. Он удивился, что не увидел плавающих в воде раздавленных тел, но тем не менее – ничего. Только две кровавые полосы на стене здания, прямо над хлюпающими волнами. Владе подумалось, что тела, когда им из легких выдавило воздух, вероятно, потеряли плавучесть настолько, что утонули, будто камни. Судя по всему. Во всяком случае, от них не осталось ни следа. Только эти пятна крови.

Владе отвернулся. Он перегнулся через носовой борт, его вырвало. Затем, оправившись, он поднял взгляд на Айдельбу. Та испуганно смотрела на него, безмолвно спрашивая, что случилось и не нужно ли остановить буксир. Он отрицательно покачал головой и указал на юг. «Вперед!» – будто прокричал он и махнул рукой, давая ей знак поворачивать влево и идти по Лексингтон-авеню. «А что с теми мужчинами?» – казалось, спросила она, указывая рукой и шевеля губами. Он снова покачал головой, мысленно проговорив: «Там некого спасать». Айдельба, поняв это по его лицу, отвела взгляд. Через несколько секунд двигатели снова заработали, буксир повернул влево и двинулся на юг, навстречу ветру и волнам. Айдельба смотрела на даунтаун, ее лицо не выражало ничего.

* * *

За остаток дня им удалось выполнить еще три ходки. Затем опустилась темнота, и все согласились с тем, что выходить в канал стало чересчур опасно. Но когда они двинулись обратно к Мету, ветер утих – как прикинул Владе, где-то до тридцати миль в час. Тогда Айдельба решила, что нужно продолжать, и включила сверхмощные ночные фонари, которые тут же, словно сварочная горелка, высветили все, что находилось в непосредственной близости от буксира. В этом дивном свете они сделали еще две ходки, после чего топливо подошло к концу. Вот только число нуждающихся в помощи не уменьшалось. Они высаживали раненых в госпитале Нью-Йоркского университета, пока тот не начал трещать по швам, после чего отправились в больницу Тиш на Первой авеню, а при следующей ходке – в Белвью. В чем-то это было даже удобнее: маршрут оказался короче, и они сэкономили немного топлива и времени.

К моменту, когда стали закругляться, они, по расчетам Владе, переместили пару тысяч человек в больницы и еще тысячу – в Мет. Места для такого количества людей в здании хватало – до тех пор, конечно, пока им не понадобятся кровати.

А в ту ночь было достаточно хотя бы сухого пола. Жильцы выносили лишние одеяла и помогали чем могли. Еды и воды, конечно, надолго хватить не могло, но это ожидало всех и везде, поэтому не оставалось ничего, кроме как предоставить людям убежище и следить за тем, что случится дальше. Кто-то говорил, что лагерь для пострадавших разбит в Центральном парке и там находили прибежище многие из тех, кто лишился жилья. Нужно было просто найти место повыше уровня этого штормового прилива и дождаться, когда утихнет буря.

– Черт, знать бы, куда мальчишки ушли, – сказал Владе, засыпая у себя на кровати.

Айдельба устроилась на диване у него в офисе.

– С ними все будет хорошо, – проговорила она отрешенно.

Редко когда Владе чувствовал такую сильную усталость, а Айдельба, насколько он мог судить, уснула, едва улегшись, с мокрыми волосами, как была.

И Владе отключился.

* * *

На следующий день было еще ветрено и шел сильный дождь, временами проливной, но в пределах обычной летней бури. Было мокро и прохладно, но по сравнению с двумя предыдущими днями не так опасно и гораздо светлее. Темно-серое небо сменилось светло-серым. И прилив, несмотря на то, что на рассвете уровень воды стоял еще максимальный, больше не был штормовым. Теперь уровень всего на пару футов превышал прежний обычный максимум. Сливные отверстия на зданиях вокруг Мэдисон-сквер были забиты листьями и грязью гораздо сильнее, чем обычно. Прибывшая вода, вероятно, уже вышла через Нарроус и Врата ада в пролив Лонг-Айленд. Сила отлива там, наверное, была убойная.

Владе, вновь получивший возможность войти в свой эллинг, распечатал дверь и принялся разбирать беспорядок, воцарившийся после того, как все лодки всплыли одна над другой, а кое-где оказались раздавлены о потолок. Во многие залилась вода, но что с того? Ее можно было откачать, а сами лодки высушить.

Работа в эллинге отняла полдня, после чего Владе смог выйти на служебной моторке и осмотреть снаружи здание и прилегающую территорию. Каналы были всюду забиты какими-то обломками и мусором – город разваливался по кускам, и те теперь плавали в воде. Люди начали выходить на своих лодках, хотя вапо еще не пустили. Полицейские патрули носились то тут, то там, приказывая другим уйти с дороги и останавливаясь, чтобы подобрать тела людей и животных. Владе понимал, что горожан ждали серьезные проблемы со здоровьем: уже вернулось тепло и появление холеры было более чем вероятно. Дождь, который шел в этот день, в этом смысле был только на пользу. И чем больше пройдет времени, прежде чем солнце осветит воду и нагреет последствия урагана, тем лучше.

Буксир Айдельбы теперь служил пассажирским паромом, перевозившим людей по Парк-авеню в Центральный парк, где установили самодельные причалы, к которым уже выстроились очереди из лодок, преимущественно желавших высадить жителей даунтауна. Состояние Центрального парка, которое они мельком видели, проплывая по Парк-авеню, удручало: казалось, будто все деревья, что там росли, погибли. Пока это не было насущной проблемой, но вид создавало ужасный. Они вернулись в Мет и забрали оттуда последнюю партию беженцев. При этом пришлось переубедить случайных протестующих, сказав, что здание переполнено, а в Центральном парке теперь им будет лучше, там можно найти укрытие и получить статус беженца.

– Кроме того, у нас закончилась еда, – сказал им Владе, что действительно было недалеко от истины. И такое печальное обстоятельство помогло уговорить людей сесть на борт.

Инспектор Джен работала с самого начала бури, а прошлой ночью вернулась на патрульном катере, чтобы переодеться и пару часов поспать. Ее просили приехать в Центральный парк, где она снова была нужна своим подчиненным.

– Охотно верю, – сказала Айдельба. – Скоро ньюйоркцы, наверное, против вас взбунтуются, да?

– Пока до этого не дошло, – ответила инспектор.

– Да, но ведь идет дождь. Они просто еще не могут протестовать. Как прекратится – начнут.

– Наверное. Но пока все хорошо.

Владе никогда еще не видел инспектора такой изнуренной, как сейчас. Сколько ей было? Сорок пять? Пятьдесят? Примерно одного возраста с ним, заключил он. Работа в полиции – та еще морока, даже если ты инспектор.

– Вам бы поторопиться, – заметил он ей. – Ехать неблизко.

Она кивнула.

– Как наше здание?

– Выстояло, все хорошо, – ответил Владе. – Я пока не успел его как следует проверить, но ничего сильно страшного тоже не видел.

– Ставни в садах выдержали?

– Ох, Иисусе! – воскликнул Владе. – Даже не знаю.

Высадив инспектора и последних своих беженцев – часть их была им признательна, а часть уже сосредоточена на своих следующих проблемах, – они развернулись и направились обратно к зданию. Когда Айдельба высадила Владе, он со всех ног бросился вверх по лестнице, поднялся, запыхавшись, на садовый этаж и толкнул дверь.

– Вот черт!

Все было разнесено вдребезги. Лишь считаные ставни остались на месте – по иронии, на южной стене; все прочие оторвались и валялись среди гидропонных рядов, сломанных растений, перевернутых ящиков и так далее. Массивные стальные столбы по четырем углам и через каждые двадцать пять футов вдоль стен проявили всю свою силу; от лифта осталась только центральная шахта. Деревянные ящики с почвой, которые были привинчены к полу, были на месте, остальные опрокинуты либо сметены к перилам на северной стороне, а все, что находилось внутри, высыпано.

К счастью, они успели перенести на этаж ниже примерно половину ящиков с растениями. Но в остальном придется все начинать с нуля, очень некстати с точки зрения продовольственной самодостаточности, ведь было уже двадцать седьмое июня. Не то чтобы здание считалось когда-либо полностью самодостаточным – сады всегда давали лишь скромную часть потребляемых продуктов, от пятнадцати процентов летом до пяти зимой, – но этим летом нельзя было рассчитывать и на это.

Ну ничего! Хорошо хоть здание выстояло. И, насколько знал Владе, никто внутри не умер. А этаж для животных выдержал бурю не хуже остальных этажей, так что с животными все было в порядке. Если еще Роберто со Стефаном вернутся живыми и здоровыми, то и вообще чудно. Иными словами, разорение садов было совершенно не критичным.

Владе вернулся в общую комнату и поделился новостями. Какое-то время он провел там за разогретым рагу и размышлениями. А потом разыскал задиру-финансиста Гэрра.

– Слышишь, когда дождь закончится, – обратился к нему Владе, – сможешь взять свою лодку и поискать мальчишек?

– Что? – воскликнул Франклин. – Их все это время не было?

– Не было, буря застала их где-то снаружи. И браслет они оставили здесь, поэтому отследить их мы не можем.

– Замечательно.

– Ну а ты их знаешь. Короче, Гордон Хёкстер говорит, что они собирались в Бронкс, хотели попытаться выкрасть надгробие Мелвилла.

– Черт возьми! В Бронксе все, наверное, вверх дном.

– Как всегда. Но если они где-нибудь там укрылись, то должны быть в порядке. Я за них волнуюсь. Наверняка они не брали с собой ни еды, ни воды. И теплой одежды, если на то пошло.

– Черт возьми!

– Так поедешь? Я бы сам съездил, но мне нужно здесь попроверять кое-чего.

– Я тоже занят! – вскричал Франклин. Но, увидев взгляд Владе, смягчился: – Ладно, ладно, я их поищу. Не будем же мы нарушать традицию?

Б) Инспектор Джен

Вся жизнь есть эксперимент.

Оливер Уэнделл Холмс-младший

Джен получила звонок, как и все офицеры полиции Нью-Йорка и прилегающих территорий: чрезвычайная ситуация, свистать всех наверх. Ей приказали оставаться в непосредственной близости на протяжении бури. Впрочем, выбора у нее не было: штормовой прилив не позволял далеко уехать. А на следующий день после того, как ураган прошел, руководство направило ее в Центральный парк, где она села на большое патрульное судно водной полиции, которое следовало к приливному причалу на Шестой авеню.

Штормовой прилив, как рассказал лоцман патрульного судна, поднялся аж до юго-восточной окраины парка, а волны бушевали такие, что вода попадала в Пруд и доходила до катка Уолман-Ринк. Чуть западнее снесло причал Шестой авеню – протяженное сооружение, которое в зависимости от прилива держалось на поверхности либо лежало на авеню, – и его теперь требовалось вернуть на место, к верхней границе межприливья, и установить, чтобы он снова смог подниматься и опускаться, как раньше. Лодки снова причаливали к его южному концу и выгружали людей и продукты, которые затем перемещались на север, то есть на сушу. Потребность в этом причале была так велика, что судну, на котором прибыла Джен, пришлось сначала ждать в очереди, а потом в спешке высаживать пассажиров.

Пройдя в Центральный парк, Джен поразилась тому, что ей предстало. Во-первых, люди: парк был ими забит, она еще никогда не видела такого скопления народу. Во-вторых, они все стояли на чем-то наподобие открытого поля. Без деревьев. То есть деревья-то были, но они лежали на земле. Все. Бо́льшая часть упала в сторону севера либо со сломанными стволами, либо вырванными из земли, с грязными корнями, обращенными на юг, словно растопыренные руки. Некоторые стволы выдержали, но были повреждены выше – сломаны или расщеплены. Они выстояли, пусть и превратились в бесполезные столбы, торчащие посреди опавших листьев.

Без живых деревьев парк выглядел уже не столь приятным укрытием, но выбирать не приходилось, поэтому люди стекались сюда. Некоторые, кто не был ранен и не знал, чем заняться, начали собирать сломанные ветки и сваливать их в кучи. Влажный воздух наполнял запах сорванных листьев и расщепленной древесины. Эта уборка сама по себе была опасным мероприятием: земля подтоплена, а павшие деревья и ветки тяжелые, и это провоцировало новые травмы. Джен выслушала офицеров, прибывших ранее, и согласилась с ними в том, что первым делом нужно призвать тех, кто занимался уборкой, позаботиться о собственной безопасности и прекратить расчистку парка. Но группы этих людей, переживших бурю и разорение парка, собирались стихийно и были исполнены энергии. Поэтому не все из них любезничали с полицейскими, которые пытались подавить или даже взять под свой контроль их деятельность. Это были настоящие ньюйоркцы, и чтобы уговорить их не подвергать себя опасности, требовались солидные дипломатические навыки.

– У нас и так много раненых, – повторяла Джен снова и снова. – Пожалуйста, не нужно делать так, чтобы их становилось еще больше.

Потом она сама подставляла плечо под ветку, если в этом была необходимость и для нее находилось место, либо переходила к следующей кучке работающих, чтобы предупредить их, либо подсаживалась к выжившим, чтобы спросить, как те себя чувствуют.

При виде людей, которые сохраняли спокойствие и не нуждались в чьем-либо руководстве, становилось тепло на душе. Прежде Джен слышала о подобной взаимопомощи и наведении порядка силами граждан, сама периодически видела такое в меньшем масштабе, но никогда не наблюдала такой грандиозной, согласованной и бескорыстной деятельности, какая сейчас происходила в Центральном парке, куда, создавалось впечатление, стеклось все население города. Это говорило о том, что основные городские службы не справлялись с последствиями урагана. Нигде поблизости не было достаточно воды, туалетов, еды. В парковые туалеты тянулись очереди, канализационные коллекторы вот-вот должны были заполниться, тем более что они забились из-за прилива. Самому парку предстояло превратиться в туалет. Проблемы грозили быстро нарасти и вызывать неудобства на неделю, а то и дольше, в зависимости от того, как будет оказываться помощь.

Помимо этих очевидных трудностей, нужно было еще прийти в себя и не поддаваться эмоциям, глядя на уничтоженный парк. Остальная часть города, вероятно, пострадала не меньше, но видеть когда-то красивые деревья без листьев, сломанными или поваленными – такое приводило в шок. Восстанавливать город придется с чистого листа. Сейчас же окружающее выглядело так, будто откуда-то с юга прилетела бомба и ударная волна повалила все без единого языка пламени.

Погибло много диких зверей, их тела следовало уничтожить как можно скорее. Пока их сложили в груду рядом с одной из гигантских куч сломанных веток. Продолжали поступать и раненые – их уводили или уносили на станции медицинской помощи. Желающих помочь с носилками оказалось немало – многие маялись, пытаясь найти дело. Но как быть с водой? А с туалетами? И едой?

Джен связалась по браслету с управлением, чтобы запросить то же, что запрашивали и все остальные полицейские.

– Мы знаем, – повторяли там.

– Федералы приедут? – спросила Джен.

– Говорят, да.

Джен отошла к катку Уолман-Ринк, куда, пожалуй, можно было посадить даже самый большой вертолет. Каток тоже затопило, что само по себе было поразительно, но сейчас вода уже сошла и осталась только мутная, но неглубокая лужа. Хотя теперь, когда не осталось деревьев, вертолет можно посадить куда угодно – нужно только сначала все очистить. Дирижабли можно привязать к высоткам в Колумбус-Сёркл, да и вокруг всего парка. То, что появилось столько места для воздушных судов, было очень кстати – ведь все мосты на острове вышли из строя. Мост Джорджа Вашингтона устоял, но дамбу к западу от него, что пересекала Мидоулендс, затопило. И на какое-то время Манхэттен снова стал настоящим островом.

Проблема с водой решалась, если доставить один-два вертолета с компактными фильтрами. Последние бывали кухонными либо индивидуальными и позволяли пить или использовать для приготовления пищи воду, взятую из парковых прудов и даже рек. Эти фильтры были настоящим чудом. Запасы еды имелись в ресторанах, магазинах и квартирах. Пусть ее требовалось больше, но еду можно было сбросить с воздуха или переправить паромом, как и в любую другую пострадавшую от бедствия зону. То же и с медицинской помощью.

Таким образом, самой тяжелой проблемой могла стать нехватка туалетов. Об этом Джен и сообщила в управление.

– Мы знаем, – ответили там.

Пока ходила по парку и делала все, что могла, Джен начала мысленно составлять списки необходимого – пусть их уже и составили в различных аварийных службах. Помимо этого, она помогала тем, кто в этом нуждался. Отвечала на вопросы, принимала сообщения о некоторых мелких преступлениях – крайне немногочисленных, как она с удовольствием отметила, да и сами заявители, видела она, не вызывали большого доверия. Но наибольшую помощь она оказывала тем, что просто присутствовала рядом, создавая ощущение порядка. Полиция по-прежнему была с народом, служила и защищала, как положено. И ела то, чем кормили. Нью-Йорк оставался Нью-Йорком. Но какое опустошение его постигло! Она видела это на каждом из лиц, что ей встречались, смятенных, с покрасневшими глазами: вот светловолосый ребенок плачет, потеряв родителей; вот грузный латиноамериканец, растерянный и, возможно, потерявший рассудок, – челюсть отвисла, испуганные голубые глаза мечутся, ища хоть что-то знакомое; вот тощий темнокожий мужчина с дредами кривит лицо, держа себя за предплечье; вот похожий на хорька молодой парень танцует на одном месте и поет песню, читая слова со своего браслета. Люди пропали, потеряли близких, пребывали в шоке. Джен нужно было окунуться в этот хаос, как делали все полицейские. Обычно это давалось ей легко, сейчас чуть тяжелее, но этот хаос занимал большое место в ее жизни, и ей в нем было комфортно. Каждый день в жизни полицейского был последовательностью катастроф, а сейчас, когда беда постигла весь город, это было что-то типа: «Эй, народ, добро пожаловать в мой мир. Я здесь все знаю, так что следуйте за мной. Давайте помогу. Здесь можно жить, не впадая в ужас, можно оставаться спокойным и уравновешенным. Поверьте мне. Делайте, как я».

Джен поспала в участке на Западном 82-м, потому что добираться до Мета было долго, а она слишком устала. Она также начинала осознавать, что сеть крытых переходов пришла в беспорядок, и ей предстояло привыкнуть передвигаться по Нижнему Манхэттену на патрульных лодках или вапо, когда их снова запустят.

Город теперь казался больше. Она уснула на лавке и пробудилась перед рассветом. Выглянула за дверь: солнце должно было вот-вот показаться, но дождь уже прекратился. Сходила в ванную (которая оказалась рабочей, с удовольствием отметила она), а потом вышла наружу и спустилась к 65-й поперечной улице. Люди лежали повсюду. На полиэтиленовых мешках, под одеялами или брезентом, в спальниках, на палатках – все под открытым небом. Благо бурю сменила привычная жаркая и влажная летняя погода. Это, конечно, тоже сулило некоторые проблемы, но для того, чтобы заночевать в парке, – самое то. Странно было видеть людей, спящих вот так все вместе, с тускло освещенными луной лицами. Картина из какой-то более ранней эпохи.

Потом взошло солнце, и люди, потерянные и грязные, стали устраиваться вокруг костерков и приходить к пониманию, что сырой лес горит плохо. Разжигать костры в парке было запрещено, но Джен махнула на это рукой. Очень скоро природа сама все затушит, либо придут люди с газовыми горелками и помогут сделать все как надо, чтобы можно было что-нибудь спалить. Например, мертвых животных. Люди представляли опасность сами для себя.

Огромные, как буксиры, вертолеты стали садиться на Уоллман и на луга в северной части парка. В небе появлялись дирижабли – их уже было больше, чем обычно, – они привозили гуманитарную помощь или пытались снять материал для новостных передач, либо и то и другое. Джен продолжила заниматься работой патрульного, но теперь забот у нее было больше. Сообщения о преступлениях поступали чаще: люди оправлялись от потрясения, и их одолевали насущные трудности, отчего возникали раздражение, перебранки и стычки. Подобного Джен навидалась за свою жизнь, причем много раз – когда толпы покидали зрелищные мероприятия. Сейчас люди также готовились покинуть «мероприятие» – более того, им не терпелось это сделать, но они не могли, зрелище продолжалось, и такое препятствие выводило некоторых из себя.

Джен провела день, медитируя, регулируя движение, разгоняя зевак. «Возвращайтесь в аптаун», – предлагала она тем, кто внешне походил на тамошних жителей – таких можно было определить по свежему и опрятному виду. Она ненавидела этих ротозеев. Но сейчас их появление служило признаком того, что город оправится от случившегося, а иначе и быть не может. Пока буйствовал ураган, о подобной уверенности не могло быть и речи, буря – это настоящий кризис. Сейчас случившееся начинало казаться очередным надоедливым бедствием.

Но это еще нужно было пережить, и Джен переживала. В конце того дня она вернулась на патрульной лодке в Мет и отключилась. Владе наградил ее теплым душем. На следующий день ей приказали возвращаться в Центральный парк, где она снова села в патрульную лодку и поплыла по каналам Нижнего Манхэттена, помогая нуждающимся затопленного города.

Работа эта оказалась неприятной. По каналам плавали тела, вытаскивать их стало ее главной задачей – и это было чудовищно. Трупы уже начинали разбухать и источать вонь. Среди погибших встречались люди всех возрастов: они либо утонули, либо были убиты упавшими обломками. Еще и тела зверей, не такие ужасные, спасибо их меху, но не менее жалкие – ведь это были невинные создания.

Требовалось восстановить судоходство, сначала на авеню и в крупных поперечных каналах, потом в обычных каналах, направленных с запада на восток. Во многих из них оказалось невозможным быстро расчистить проход из-за обрушенных зданий. Но полиции надлежало определить, что было возможно, а что нет, проложить обходные маршруты и согласовать все это с Транспортным управлением.

Весь пятый день после бури Джен возглавляла одно из крупных судов, патрулирующих Челси и Вест-Виллидж, подбирая обездоленных и разгребая обломки. При этом ей пришлось еще и одернуть мародеров, которых она заметила на низкой быстроходной моторке на углу Седьмой авеню и 30-го канала. Она приказала им остановиться, крикнув в мегафон, а когда увидела, что люди на лодке вооружены, привела своих людей в боеготовность. Мародеры словно раздумывали, подчиниться или нет.

Затем все же остановились, и она подплыла к ним борт к борту. Полицейские тем временем ее прикрывали.

– Чем занимаетесь? – спросила Джен.

Капитан лодки – или тот, кто был за главного, – протянул бумаги. Частная охранная фирма, «АПН». Расшифровывалось как «Активное подавление неподчинения».

– Нас наняли патрулировать этот район.

– Кто нанял?

– Районная ассоциация.

– Которая из?

– Ассоциация домов Челси.

Джен покачала головой:

– Нет такой ассоциации.

– Теперь есть.

– Нет. На кого вы работаете?

– На Товарищество домов Челси.

– Предъявите ваши удостоверения личности и разрешение на работу.

Мужчина замешкался. Джен подала своим людям знак, и четверо полицейских перемахнули через борт лодки, показав при этом, что у них имеется оружие. Электрошокеры, но тем не менее. Они вооружены. Правда, и люди на лодке «АПН» тоже были вооружены.

Все стояли на месте с серьезным видом. Джен, единственная женщина на лодке, а также главенствующая в сложившейся ситуации, смотрела невозмутимо и профессионально вежливо. Она была вежлива, непреклонна. Пожалуй, даже больше непреклонна, чем вежлива.

Она уселась вместе с главарем лодки и не спеша принялась егорасспрашивать. Эту охранную фирму, «Активное подавление неподчинения», наняла районная организация, называвшая себя Ассоциацией домов Челси. Они занимали несколько зданий в 28-м квартале и были обеспокоены тем, что многие здания вокруг получили повреждения при буре. Возможно, что ассоциацией она стала недавно. Ей нужно было защитить свои инвестиции.

– Инвестиции, – эхом повторила Джен.

Она взяла планшет, стала искать какие-либо связи, а потом написала Олмстиду, чтобы проделал то же самое. Ей ничего не удавалось, но Олмстид ответил:

«АПН» принадлежит «Службе безопасности Эшер». Обе работают на «Морнингсайд».

– Мы частная фирма, занимающаяся защитой инвестиций, – пояснил мужчина, когда Джен подняла на него взгляд.

– Не сомневаюсь.

– Мы на вашей стороне. Мы вам поможем.

– Может быть, – ответила Джен. – Но мы оказались в нетипичной ситуации и не хотим ее осложнения. У нас и так хватает бед. Мы желаем поговорить с теми, кто вас нанял, поэтому дайте нам их контакты для начала. А на этой территории находиться запрещено.

– Это что, военное положение?

– Это Нью-Йорк, а мы – полиция Нью-Йорка. Здесь еще соблюдаются законы.

Джен сфотографировала все их документы и вернулась на патрульное судно, напряженно размышляя. Затем позвонила сержанту Олмстиду:

– Слушай, Шон, спасибо тебе. И как ты так быстро нашел связь между «АПН» и «Эшер»?

– Я очень тщательно изучал «Эшер». Они несомненно занимались безопасностью «Морнингсайд», и они клонируют дочерние компании, чтобы те работали над другими проектами «Морнингсайд». «АПН» одна из них. Парень, с которым вы разговаривали, есть в списке сотрудников «Эшер».

– Понятно.

– А знаешь, кто еще работал в «Эшер»? Три человека, которые сейчас работают в Мете у Владе Маровича. Су Чен, Маньюэл Перез и Эмили Эванс. Они все работали в «Эшер», но никто не указал этого у себя в резюме, когда устраивался в Мет. Они все сказали, что работали на одну из более дальних компаний-клонов. «Эшер» как осьминог, понимаете?

– Понимаю, – отозвалась Джен. – Похоже, ты нашел объяснение, как они могли отключить камеры, когда похищали Матта и Джеффа.

– Наверное.

– А «Морнингсайд» работала с нашим драгоценным мэром?

– Точно. А еще с компанией «Анхель» того человека из Клойстер, Гектора Рамиреса. «Морнингсайд» – это очень крупный осьминог, как и Рамирес. Но я не могу ничего о нем разузнать. Я, конечно, пытаюсь, но из-за клонов это очень сложно. И вообще, мне кажется, это «Морнингсайд» научили «Эшер» своим осьминожьим уловкам. Черт, «Эшер» сама может быть одной из ног этого морнингсайдского осьминога. Которая находится ближе к туловищу.

– Хорошо. Продолжай отсекать ему ноги. И особенно постарайся выяснить, кто сделал предложение по Мету.

В) Франклин

Какие прекрасные из этого выйдут руины!

Воскликнул Герберт Уэллс, увидев панораму Манхэттена

И вот я думаю: у меня самая маленькая лодка в Манхэттене, а я выхожу в самую сильную бурю всех времен искать двух чокнутых малых, которым жить надоело. Что, серьезно?

Но дело было не только в том, что меня попросил об этом Владе в своем грозном стиле славянской мафии, этот тяжелый и даже пугающий человек, чувствующий ответственность за всех тварей в своем ковчеге, включая даже самых мелких и безмозглых. Дело было и в Шарлотт. И в том, как она тогда выразилась, раздражающим, но, как выяснилось, эффективным образом.

– Тебе хоть будет чем заняться, – сказала она. – Биржа ведь закрыта.

– Биржа, – усмехнулся я. – Как будто это имеет значение.

– Да, а чем бы ты еще занимался в такой день? Торговал бондами? Сегодня выходной, Фрэнк, мой мальчик. Иди развлекись. На твоей быстроходке это должно быть очень весело. А если понадобится, ты же всегда можешь сделать из нее подводную лодку или мини-дирижабль, да? К тому же ребята, может быть, в самом деле нуждаются в помощи. Тебе будет весело.

– Ага, точно.

Но она просто посмотрела на меня со своей улыбочкой и отмахнулась, будто от комара.

– Мне нужно работать, – сказала она. – Держи в курсе, если что.

Я тяжело вздохнул и поднялся в свою комнату взять свой пуховик, отличную вещь из «Истерн Маунтин Спортс». Владе снял со стропил моего «клопа» и сверлящим взглядом проводил за ворота. Я, конечно, рад был покинуть Мет, но мне не хотелось, чтобы Шарлотт думала, будто я не желаю помогать.

День выдался обалденный. Ветер задувал, облака походили на высокие галеоны, под полными парусами врезающиеся в берега. Каналы напоминали капучино с пенкой, Ист-Ривер – хаос сине-бурой ряби, разлинованной кильватерными струями. Я устремился на север по скоростной полосе Ист-Ривер – или по тому месту, где она когда-то находилась, – так как большинство буев сейчас было оторвано. Судов по реке ходило меньше обычного, и я разогнал «клопа» до полной скорости, он поднялся на крыльях, и мы полетели. Ветер был достаточно порывист, чтобы это сошло за вызов, а я определенно не хотел, чтобы меня унесло, а потом прибило, как серфера на лонгборде, вдобавок опрокинув лодку. Чтобы избежать этого, нужно было преодолеть ряд других трудностей, и я как мог быстро пронесся мимо рифа Рузвельта и под большими восточными мостами. Не с рекордной скоростью, конечно, но вскоре я взял влево, на реку Гарлем, и пожужжал по ней уже как простой гражданин.

Затопленная часть аптауна слева от меня выглядела удручающе. Она, конечно, никогда не блистала на фоне мощного хребта небоскребов, протянутого от Вашингтон-Хайтс до кластера Клойстер, а сам Гарлем имел вид захудалой бухточки с одинокими высотками, тут и там торчащими из воды, и ветхими строениями на мелководье, и так покосившимися в разные стороны, а теперь, после бури, и вовсе получившими серьезный ущерб. Наверное, если все это снести и заменить блочной платформой, как предусматривал мой план, то получился бы достойный придаток к кластеру Клойстер. Да, Гарлему сейчас нужен был Роберт Мозес.

А может, и всем остальным районам тоже. Бронкс выглядел даже хуже. Понятно, что и он никогда не был хорош, но ураган, захлестнувший Манхэттен, пришелся Бронксу точно по его покрытому оспинами лицу, запустив огромные волны далеко по его водным путям, откуда те не сходили потом три дня. Сейчас же, когда прилив отступил, было похоже, будто сюда обрушилось цунами. Полный разгром.

Я протолкнулся в узкую длинную бухточку, заполнявшую бульвар Ван Кортленд, к западу от русла реки Бронкс. Так было легче всего добраться по воде до кладбища Вудлон, куда предположительно направились мальчишки. Вырванные из земли деревья напоминали мертвые тела на земле, плавающие в канале – мертвые тела в воде. Мне пришлось притормозить: гонять по такому засоренному каналу было слишком опасно. Бронкс? Ну уж нет! От вечно печального боро веяло смертью.

Я мыкался по узким затопленным улицам, каким-то образом не достигшим уровня каналов, время от времени издавая гудки на случай, если мальчики все еще прятались в укрытии и не видели меня. Я не представлял, зачем им было так делать в такой погожий день, но все равно гудел. Вокруг стояло много более-менее уцелевших зданий, которые могли бы послужить им убежищем, – большие бетонные коробки с проломанными крышами. И действительно, постепенно осознавая солидный масштаб боро, я понял, что искать в нем каких-то двух мальчиков совершенно бесполезно. Абсолютно лишено смысла – и все же кто-то должен был это делать. Кто-то, но необязательно я. Было так много вариантов, при которых они могли погибнуть во время бури, что я засомневался, узнаем ли мы об этом вообще. Вероятнее всего, конечно, они могли утонуть – это была их специализация. Или их могло раздавить – это второй по вероятности вариант. Они были смелые, но тупые. Может, они когда-нибудь смогли бы даже стать неплохими трейдерами. Нужно пережить сумасшедшее детство, чтобы иметь возможность раскрыть потенциал своего сумасшествия.

Мне на браслет позвонила Шарлотт:

– Слышишь, Фрэнки-мальчик, они вернулись в Мет.

– Да ладно!

– Да-да.

– Ну что ж, и хорошо. Я бы их тут все равно никогда не нашел.

– Тем более что их там нет.

– Да, но даже если бы и были. Это место – просто одна огромная развалина.

– Как всегда.

– Мне забрать вас на обратном пути? А то могу сделать доброе дело бойскаута – перевести старушку через дорогу.

– Нет, мне тут надо разгрести кое-какое дерьмо. Очень дерьмовое дерьмо.

– Ладно, удачи.

И я вывел «клопа» из особенно гадкого канала, засоренного трупиками мелких пушных созданий, утопших при наводнении, – печальное зрелище, но не настолько, каким было бы, окажись в их числе наша парочка бунтарей, которым совершенно незачем было туда соваться. А поскольку мелкие млекопитающие плодятся очень быстро и, по сути, вообще неистребимы, при повороте я отсалютовал мускусному вонючему трупику и выбрался с затопленной улицы сначала в узкую бухту, а потом в реку Гарлем. Там я прибавил ходу и полетел, точно птица – как буревестник, едва задевающий волны на пути домой. Славно же я полетел!

* * *

Вернувшись в Мет, я присоединился к немногочисленной группе, обступившей мальчиков, которые набивали себя едой так, точно были, как в старых байках, полыми внутри. Они подняли на меня глаза, будто еноты, выглядывавшие из мусорного бака, и у меня в голове внезапно возникла картина, как они плавают животиками вверх в Бронксе со своими пушистыми братьями и сестрами.

– Черт возьми! – воскликнул я. – Вы где были, пацаны?

– Мы тоже рады вас видеть, – пробормотал Роберто с набитым ртом.

Стефан проглотил еду и добавил:

– Спасибо, что поехали нас искать, мистер Гэрр. Мы были в Бронксе.

– Мы в курсе, – сказал я. – По крайней мере, думали, что так. Как насчет того, чтобы больше не оставлять браслет дома?

Оба кивнули, продолжая жевать.

Я сверлил их взглядом. Они, похоже, сильно проголодались, но в остальном не пострадали. Такие здоровые, что даже странно. Я не смог сдержать смех.

– Вы, наверное, нашли, где спрятаться? – предположил я.

Стефан снова сглотнул и запил водой из стакана.

– Мы не могли вернуться на Манхэттен, потому что волны поднялись слишком большие, и мы двинули в Бронкс, а там нашли пустой склад, прочный на вид. На северной стороне у него была открытая дверь, и мы завели туда лодку. Потом оставалось просто переждать. Было очень громко и ветрено. И вода под нами поднялась аж до чердака.

– Окна повыбивало, – добавил Роберто, жуя. – Много окон.

– Ага, и многие выбило наружу! – сказал Стефан. – На южной стороне несколько провалилось внутрь, но на северной стороне – в основном наружу!

– Как при торнадо, – заметил мистер Хёкстер. Он сидел рядом с мальчиками и наблюдал за ними, как кошка за котятами. – Ветер как бы присасывается к ним, и они вылетают наружу.

Оба мальчика кивнули.

– Так и было, – подтвердил Стефан. – Но там на чердаке были отдельные помещения, и мы ждали там.

– Не замерзли?

– Не слишком. Под крышей была изоляция, а в шкафах мы нашли бумагу. Сделали из нее большую постель и залезли в нее сбоку.

– Пить хотелось? – спросил я.

– Хотелось. Мы пили из реки.

– Да ну! И не заболели?

– Пока нет.

– Проголодались? – спросил Хёкстер.

Оба кивнули, снова с набитыми ртами. Вместо того чтобы ответить подробнее, Роберто указал себе на щеку. И, снова проглотив, добавил:

– Мы думали попробовать убить и съесть пару ондатр, которые сидели там с нами.

– Ондатр?

– Да, вроде. Либо ондатр, либо мокрых куниц. Они еще похожи на длинных тощих выдр.

– И там было много крыс и насекомых, – добавил Стефан, проглотив еду. – Змеи, лягушки, пауки, кого только не было.

– И они все лазили рядом, – объяснил Роберто. – Но мы обращали внимание именно на ондатр.

– В бухте их много, – сказал Хёкстер. – Или это могли быть норки. Или выдры.

– Нет, не выдры, – заверил Роберто. – Кто бы это ни был, их была целая группа, семья или типа того. Пять больших и четыре мелких. Они заплыли на склад и сидели потом в соседнем помещении. Посмотрели на нас. Все другие зверьки, помельче, их сторонились. Как и нас. По крайней мере на расстояние вытянутой руки не подходили.

– На самом деле ондатры даже подумывали, не съесть ли нас, – сказал Стефан. – Мы думали, не съесть ли их, а они нас!

Ребята рассмеялись.

– Было на самом деле смешно, – подтвердил Роберто. – Они были не очень крупные, но их было больше, чем нас. Поэтому мы отгоняли их криками.

– А они на нас пищали.

– Ага, пищали, но убегали.

– Ну, отступали. Сильно далеко они не уходили. Все равно про нас подумывали. Но мы взяли в руки гаечные ключи, что там валялись, и им пригрозили.

– Мы решили, что не будем убивать и есть ни одну из них. Чтобы не злить остальных. У них были очень острые зубы.

– Ага, острые. Если бы они все сразу напали на нас, то это было бы плохо. Наверное, они бы победили.

Стефан кивнул:

– Поэтому мы на них и кричали. Так громко, что я голос сорвал. Болело потом.

– У меня тоже.

Пока они рассказывали, я смотрел на них и думал: из этих ребят и вправду могут вырасти хорошие трейдеры. Иногда случалось, что мне требовалось убедить какого-нибудь говнюка заплатить мне то, что он должен, и я тоже срывал голос, крича в телефон. Если у вас появляется репутация мягкого кредитора, это может подтолкнуть других заемщиков к стратегическому дефолту, так что для пущей эффективности вы должны уметь иногда прокричаться.

– Молодцы, ребята, – сказал я. – А лодка ваша в порядке?

– Ага, мы оставили ее в основном помещении склада. Когда был прилив, ее придавило к потолку, воды было столько, что даже не верится, и она там пробыла, пока вода не спала. Прилив был сильный!

– Штормовой, – поправил Хёкстер. – Говорят, на двадцать один фут выше самого высокого прилива, что когда-либо бывал раньше.

– А пирог еще есть? – поинтересовался Роберто.

Г) Опять этот городской умник

Мы должны научиться понимать литературу. Деньги больше не будут думать за нас.

Вирджиния Вулф, 1940 г.

Пару столетий назад пользовался популярностью комикс, который публиковался в нью-йоркской прессе – газете или журнале. Издание сочетало в себе все, что делало из города фонтан литературного мастерства, – от Мелвилла и Уитмена до… Ну, в общем, этот комикс состоял из карты города, если смотреть на него с востока. Ракурс был выбран такой, что остальная часть США по размеру казалась сопоставимой с парой манхэттенских кварталов, а Тихий океан выглядел не шире Гудзона. Забавный образ нью-йоркской эгоцентричности. Любопытно даже, насколько легко проваливаться в одну и ту же нору всякий раз, когда говоришь о городе: а что, кроме Нью-Йорка, имеет значение? Это же столица мира, и все такое.

Так-то оно так. Может, даже более чем. Но читатель ведь хорошо осведомлен о легкости возникновения образов, потому он и отнесется снисходительно к напоминанию: этот фокус с Нью-Йорком упомянут здесь не для того, чтобы показать, что это единственное место, имевшее значение в 2142 году, а лишь чтобы показать, что он подобен всем остальным городам мира и интересен сам по себе как типовой. Также он интересен благодаря своим особенностям – особенностям архипелага, расположенного в устье, выходящем в бухту, и тем, что застроен очень высокими зданиями.

Поэтому, раз нет нужды описывать ситуацию в прочих прибрежных городах, таких как влажный Майами, параноидально осушенные Лондон и Вашингтон, болотистый Бангкок и почти заброшенный Буэнос-Айрес, не говоря уже обо всех тоскливых местечках в глубине материка, зачастую объединяемых одним-единственным страшным словом «Денвер», важно поместить Нью-Йорк в контекст всего остального, как в том комиксе, выделив в единую категорию – «все остальное». Потому что отныне в этом рассказе история Нью-Йорка начинает иметь значение, только если глобальное будет рассматриваться с целью уравновесить местное. Если Нью-Йорк – столица столиц (хотя это не так, но представьте, что так, чтобы легче было думать о совокупности), то вы увидите связь: все, что происходит в столице, зависит и определяется тем, что происходит в остальной части империи. Периферия заражает ядро, провинции захватывают центр, и сеть завязывает узел так крепко, что тот становится гордиевым и может быть лишь разрублен надвое.

И вот ураган «Фёдор» обрушил свой гнев на Нью-Йорк и его окрестности. Да, здесь это катастрофа, но для остального мира – увлекательная новость, развлекательная теленовелла и возможность поупражняться в приятном и оправданном злорадстве. Мало кто сильно любит Нью-Йорк, этот самый желанный, но самый ненавистный из городов, и никто никогда не скажет: «Ой, как мне жалко Нью-Йорк» или «Ой, какой же Нью-Йорк жалкий город!» Никто не скажет, никто не подумает. Поэтому эмоциональное, историческое и физическое влияние разорения, совершенного ураганом, получилось почти исключительно местным. Правительство штата и федеральное правительство выслали помощь, чтобы устранить первостепенные проблемы, возникшие после бури, – это было их обязанностью, но те, кто не был непосредственно захвачен драмой, быстро забыли про нее и переключились на следующие эпизоды великого парада событий. Два месяца спустя Пекин занесло сорокафутовым слоем лессовой пыли, которую ветер принес с востока: вы слышали? Можете такое представить? Хотите узнать подробнее?

Нет. Образы возникают легко: когда нас что-то сильно поражает, то нам кажется, что это имеет больший масштаб, чем на самом деле. Так что вернемся в Нью-Йорк – там ведь как-никак бейсбол изобрели. В мире же мирового капитала, где Нью-Йорк, как утверждают, является столицей, эти местные события имели вполне реальные последствия. Разгромить Нью-Йорк – все равно что бросить булыжник в темный омут: рябь разошлась по миру подобно сейсмическим волнам, растревожив чувствительные инструменты по всей деньгосфере, которая теперь имела масштаб, сопоставимый с самой биосферой. Пересекающиеся волны и производные эффекты приводили к двум отчетливо различимым итогам, которые, в свою очередь, обострили друг друга. Во-первых, капитал снова ушел из Нью-Йорка, посчитав, что городу потребуется не меньше десятилетия, чтобы оправиться от разрушения, и доходность на протяжении этого периода будет выше в Денвере, то есть где угодно. Все твердое растворяется в воздухе, как когда-то провозгласил Карл, а все жидкое стекается в Денвер. А во-вторых, все индексы цен на жилье просели на несколько пунктов, причем ИМС естественным образом возглавляет падение как индекс, привязанный конкретно к той зоне, которая только что понесла ущерб. Другие индексы, в том числе Кейса – Шиллера, тоже упали, не так сильно, как ИМС, но существенно. Суть в том, что эти индексы не просто упали, но и стали после этого немного отличаться. То есть между ними появилась разница, на которую можно было ставить так или эдак, в зависимости от того, какой считать более верным.

Эти два обстоятельства, может, и не создавали ощущения, что самые большие деревья в лесу должны упасть, и не выглядели достаточно значительными, чтобы встряхнуть денежные сейсмографы по всему миру. Напротив, они казались вполне себе рядовыми. Но забавно, как ситуация порой может меняться со скоростью проносящейся мимо стайки птиц. И насколько пузыри структурно идентичны пирамидам – какое совпадение! Еще более поразительное совпадение – насколько вся капиталистическая экономика по своей структуре напоминает либо пирамиду, либо систему пирамид. Как такое возможно? Очередной ли это пример конвергентной эволюции, изоморфной идентичности, клонирования или просто удивительной юнговской синхронности, то есть совпадения? Да, наверное, просто совпадение. Но, как бы то ни было, пузыри, пирамиды и капитализм обязаны расти – иначе окажутся в полном дерьме. Достаточно серьезной заминки в этом росте – и они нарушают собственную логику, лишая себя прибыли, необходимой для следующего вложения, необходимого для получения прибыли, необходимой для следующего вложения, необходимого для получения прибыли, и так до бесконечности. Если система не движется по спирали, она стопорится, а потом, вместо того чтобы вернуться по той же спирали с той же скоростью, обрушивается, как проколотый дирижабль, как сломавшийся вертолет. Финансисты сказали бы: как холодильник, падающий с неба.

Вроде того.

Д) Шарлотт

Когда люди возразили Роберту Мозесу, выступив против одного из его многочисленных планов новой застройки, а именно требующего сноса их любимого старого аквариума в Бэттери-парк, Мозес предложил выпустить всю рыбу из него в море. Или сварить похлебку.

Позднее, когда оспаривался еще один его проект, Мозес сказал: «Порой я сомневаюсь, достойны ли эти люди жить рядом с Гудзоном».

Не зная, чем еще заняться, и полагая, что офис Союза домовладельцев должен быть забит новыми внутренними беженцами, Шарлотт вернулась на работу. Франклин уплыл искать Стефана и Роберто, такой взволнованный, что она чуть было не вызвалась плыть с ним, но делу бы это не помогло, а ей хотелось заняться чем-то полезным.

В офисе действительно все стояло вверх дном, коридоры и кабинеты забили промокшие грязные люди, хотя как убежище их здание ничуть не годилось. Но в любом портовом городе во время бури многие почему-то полагали, что статус иммигранта и/или беженца мог каким-либо образом изменить их положение к лучшему. Шарлотт сомневалась, что это в самом деле так: эти люди теперь были в числе многих. Возможно, здесь даже имело смысл подумать о правах целой группы лиц.

Первым делом она занялась людьми – выдавала им номерки и формы, расспрашивала, для чего они пришли, не могли бы они уйти и подойти позднее, и так далее. Большинство еще не вступили в союз, а у определенной части вообще не было документов. Спустя некоторое время она устала и присоединилась к группе, которая отправлялась на полицейском патрульном судне в Центральный парк. Просто хотела его увидеть.

Оказавшись в парке, она почувствовала дурноту. Разгром оказался таким основательным, что даже не верилось. Она ходила будто во сне, не в силах вырваться из кошмара, где в сознание беспомощного спящего вторгается череда ужасных ирреальностей, одна за другой. Там, где раньше росли деревья, теперь ютились люди, так что сам парк казался больше и ниже, словно гигантский участок прерии. А толпы людей придавали этому месту вид, как на фотографиях цвета сепии с изображением «гувервилля»^[319] или какой-нибудь разрушенной землетрясением фавелы.

Она бродила ошарашенная и осматривала все вокруг. Люди толпились не только в самом парке, но и на ближайших улицах. Многочисленные тропы, по которым она любила прогуливаться, исчезли без следа. Гигантские корни с землей высились у зияющих дыр, где раньше были деревья, – обращенные на юг, точно подсолнухи. Сломанные ветви обнажали внутреннюю плоть деревьев, светлую и шероховатую, а сами они будто состояли из чего-то другого. Время от времени она останавливалась и усаживалась на землю, ощущая переизбыток чувств, будто актриса, игравшая особенно экспрессивную роль. Но нужно было идти дальше, пусть даже ноги ее не слушались – у нее, что называется, подгибались колени. Удивительно, как эти старые выражения черпали истоки в реальных физических реакциях, знакомых всем и каждому. Несколько раз у нее проступали слезы, а в окружающей толпе мелькали такие же заплаканные лица, причем нередко плачущие, казалось, не осознавали, что слезы текут у них по щекам. О город мой, мой город, когда увижу тебя вновь? Большинству поваленных деревьев были десятки лет, а некоторым и сотни. Требовалось много лет или даже десятилетий, прежде чем парк будет хоть сколько-нибудь похож на тот, каким был раньше.

И еще люди. Они уже разбились на группы и сидели кружками, в основном человек по двадцать, но были также квинтеты, парочки и отшельники. Семьи, компании друзей, жители из одного и того же разрушенного здания. Тысячи людей, сидящих на земле, бетонных лавках, ящиках или старых камнях, выступающих из земли, словно кости самого острова, предлагающие отдых своим обитателям. В памяти Шарлотт всплыли полузабытые строки Уитмена – что-то о потоке лиц через Бруклинский мост и муки солдат в Гражданскую войну. Единение американцев перед лицом беды.

Она постучала по браслету так, будто хотела его разбить, и позвонила мэру. Та сразу ответила:

– Что?

– Ты где?

– В мэрии.

– И чем занимаешься в связи со всем этим?

Краткая пауза, призванная выразить изумление.

– Работаю! А ты чего от меня хочешь?

– Хочу, чтобы ты открыла высотки в аптауне.

– В каком смысле?

– Сама знаешь в каком. Там более половина квартир пустует, потому что принадлежат богатеям не из города. Объяви чрезвычайную ситуацию и открой в этих помещениях центры для беженцев. Ты можешь их отчуждать.

– Я уже объявила чрезвычайную ситуацию, и президент тоже. Она уже почти здесь. А что до отчуждения – этого я сделать не могу.

– Можешь. Объяви ЧС, привилегию власти, что угодно…

– Это все нереально. Вернись к реальности, Шарлотт.

– …Военное положение! Или хотя бы свяжись с каждым этим владельцем и попроси разрешить воспользоваться их жильем. Скажи им, что это очень нужно, их жилье, их согласие. Уговори. Уговори людей, сколько сможешь.

Тишина на том конце, а потом наконец голос мэра:

– Этих квартир все равно не хватит всем, кому нужна помощь. Кроме того, это вызовет еще больший отток капитала. Мы потеряем еще больше людей, чем уже потеряли.

– Ну и пусть проваливают! Брось ты, Галина. Покажи характер. Сейчас твое время. Ты нужна своему городу, ты должна через это пройти. Сейчас или никогда.

– Я подумаю. Я занята, Шарлотт, мне нужно идти. Спасибо за заботу. – И связь прервалась.

– Черт возьми! – закричала Шарлотт себе в запястье. – Чтоб тебя, позорная трусиха!

Люди пялились на нее. Она сверкнула на них взглядом.

– Мэр этого города – жалкая марионетка, – заявила она им.

Они пожали плечами. Мэр их не интересовал.

Шарлотт стиснула зубы. Эти люди были, конечно, правы. Когда доходит до дела, от политиков никакого толку. Лучшее, на что можно рассчитывать, – это армия, национальная гвардия, государственные ведомства. Аварийные службы, реаниматологи и медсестры. Полиция и пожарные. Вот кто мог помочь, вот на кого стоило возлагать надежды. Они, но только не политики.

Она вспомнила то, о чем когда-то слышала: после урагана «Катрина» лагеря для заключенных в Новом Орлеане строили быстрее, чем больницы. Ожидали протестов и сажали небелокожих в тюрьму заблаговременно. Но это было в XX^[320] веке, в темные времена, в век шагавшего по планете фашизма. С тех пор люди лучше приспособились к наводнениям, так ведь?

Глядя на толпу в разоренном парке, закрадывались сомнения. Люди собирались в группы. Кое-как организовывались. Делали все, что могли в своих обстоятельствах.

Но после каждого из кризисов прошедшего столетия, мрачно подумала Шарлотт, а может, и не только прошедшего, капитал затягивал петлю на шее рабочей силы. Проще некуда: кризисный капитализм при каждой возможности давил шеи ботинком все сильнее. И затягивал петлю. Это было доказано – изученный феномен. Любой, кто заглядывал в историю, не мог этого отрицать. Вот такая схема. И в борьбе с этой затягивающейся петлей так и не удавалось найти опоры, чтобы от нее спастись. В этом отношении она напоминала китайскую ловушку для пальцев: попробуй сопротивляться и получишь жесткий ответ. Вместо больниц – тюремные лагеря.

Наконец, Шарлотт оставила свои размышления и снова принялась бродить по парку, останавливаясь, чтобы поговорить с теми, кто ютился вокруг дымящихся костров, которые разжигали больше для приготовления еды, чем для тепла, либо просто от нечего делать. Она поочередно подходила к группам и говорила, что работает в Союзе домовладельцев и что в аптауне должны открыть убежища. Так она повторяла снова и снова.

Спустя некоторое время, изнуренная и расстроенная, она прошагала на юг, к межприливью, и, дойдя до причала, встала в очередь на водное такси, чтобы уехать домой, в Мет. Ждать пришлось долго: очередь оказалась длинной, и она успела проголодаться. Вместе с другими ожидающими села на причал. Все вокруг были настоящими ньюйоркцами и не стремились заговаривать с незнакомцами, чему она была только рада.

В какой-то момент она снова постучала по браслету и вызвонила Рамону:

– Привет, Рамона, это Шарлотт. Слушай, как думаешь, твоей группе еще интересно выдвинуть меня от Двенадцатого округа?

Рамона рассмеялась:

– Конечно, интересно. Только ты знаешь, что Эстабан сейчас очень активно поддерживает своего кандидата?

– К черту Эстабан. Я против нее и иду.

– Ну, это мы точно можем тебе предложить.

– Хорошо. Я приду на следующее заседание, и мы все обсудим. Скажи своим, что я этого хочу.

– Это здорово. Она тебя совсем выбесила, да?

– Я только что из Центрального парка.

– Понятно.

– Я посоветовала ей пустить беженцев в аптаун.

– Понятно. Но как бы не так.

– Ага. Но здесь я смогу побороться.

– Вот и я так думаю! В общем, приходи и поговорим подробнее.

* * *

К тому времени как Шарлотт вернулась в Мет, она едва могла стоять на ногах. Доковыляв до столовой, она вдруг поняла, что в свою комнату ей придется подниматься пешком по лестнице. Это было немыслимо. Сорок этажей вверх – просто здорово!

Она рухнула на один из стульев и осмотрелась. Вокруг ее сограждане. Жители маленького города-государства, маленькой коммуны. Хорошо хоть собственное правительство не стало их бомбить. Во всяком случае пока. Парижская коммуна протянула семьдесят один день. Затем последовали годы репрессий, пока все коммунары не были убиты или посажены в тюрьму. Нельзя иметь правительство, которое состояло, действовало в интересах и управлялось народом. Ну уж нет. Вместо этого – всех убить.

Когда российская революция 1917 года продержалась семьдесят два дня, Ленин вышел на улицу и станцевал. Они продержались дольше Коммуны, возвестил он. В итоге они продержались семьдесят два года.

В столовую вошел Франклин Гэрр и направился к еде.

– Эй, Фрэнки! – воскликнула Шарлотт. – Тебя-то я и хотела увидеть.

Он будто бы удивился:

– Как дела, старушка? Выглядишь совсем уставшей.

– И чувствую себя так же. Можешь налить мне бокал вина?

– Еще бы. Я и сам как раз собирался выпить.

– Сейчас всем не мешало бы.

– Это точно. Слышала, что мальчики нашлись?

– Это же я тебе позвонила, забыл? Единственная хорошая новость за день.

– Ах да, прости. Новость да, хорошая. Я-то думал, мелкие говнюки наконец себя загубили.

– Думаю, они особо и не заметили, что что-то случилось. Что им этот ураган?

– Да нет, заметили. Чуть не стали пожирать ондатр.

– Да ну?

– У них было мексиканское противостояние со сворой ондатр.

– У ондатр, кажется, не бывает свор.

– Да, наверное, не бывает. Со стадом, со стаей…

– Стаи у ворон.

– Точно. А как тогда с табуном? С роем?

– Со скопищем ондатр.

– Отлично.

– Это как люди в Центральном парке. Скопище беженцев. Давай неси уже вино.

Он кивнул, отошел, а вернувшись, сел на пол рядом с ее стулом. Они выпили за мальчиков и осушили по бокалу ужасного флэтайронского пино-нуара.

– Так, слушай, – сказала Шарлотт. – Я бы хотела уже запустить тот обвал, о котором ты говорил. Как думаешь, ураган сможет подействовать так, чтоб пузырь лопнул?

Он воодушевленно взмахнул рукой:

– Я думал об этом. Дело в том, что это мировой рынок, и многим не хочется, чтобы он лопался, потому что они его не зашортили. Поэтому будут сдерживать возможные потрясения. Так что я не очень уверен. Не думаю, что этого окажется достаточно. Местный индекс, конечно, изменится. Но чтобы мировой пузырь лопнул – нет.

– Да, но ты же хотел его схлопнуть? Устроить забастовку домовладельцев, как ты рассказывал? Разве сейчас не подходящее время?

– Не знаю. Не думаю, что основа, благодаря которой все сработало бы, уже заложена. Хотя сам я, должен сказать, свою часть выполнил.

– Что ты имеешь в виду?

– Я монетизировал золото ребят. Владе переплавил его, а я продал по частям в разные скрытые пулы. И насколько мне кажется, его все выкупило индийское правительство. Они – последние золотые жуки, очень его любят. Наверное, это как-то связано с культурными особенностями, потому что они все без ума от своих побрякушек.

– Франколино, уволь меня от своих ужасных культурологических теорий. Что ты сделал с деньгами?

– Чуть приумножил и скупил пут-опционы на ИМС.

– Это как?

– Зашортил ИМС и залонговал Кейса – Шиллера, и теперь ураган показал, что я все сделал правильно. Теперь можно их продать и сорвать куш для ребят.

– Это здорово, но я хочу, чтоб пузырь лопнул! Хочу разрушить систему!

Он с сомнением покачал головой:

– Серьезно? Ты уверена, что готова?

– Готова, насколько это возможно. И сейчас хороший момент для забастовки. Люди в бешенстве. Если мы не сделаем этого сейчас, нам просто затянут петлю на шее. Поставят в условия жесткой экономии, чтобы оплатить восстановление города. Бедные станут беднее, богатые переедут куда-нибудь в другое место.

Он вздохнул:

– То есть ты хочешь сказать, что намерена сменить тренд, который длится уже десять тысяч лет.

– Что ты имеешь в виду?

– Что богатые богатеют, а бедные беднеют. Это одно из первых изречений в сборнике Бартлетта^[321]. Первый стих в Книге Бытия.

– Да. Все верно. Давай его сменим.

Он всерьез задумался, а она, увидев его лицо при этом, не смогла сдержать улыбки: глаза скошены, губы сомкнуты, между бровями вертикальная складка. Он напомнил ей Ларри, но был смешнее.

– Спред в индексах – это признак того, что рынки немного перепуганы, – произнес он. – И они все уже упали, значит, сейчас не лучшее время, чтобы хорошо на этом заработать. С другой стороны, ситуация очень шаткая.

– Значит, может получиться.

– Не знаю. То есть вообще я, конечно, думаю, получиться может в любой момент, если к платежному дефолту присоединится достаточно людей.

– Давай называть это забастовкой.

Он пожал плечами:

– Да хоть Святым годом!

Она рассмеялась и сделала добрый глоток вина.

– Поверить не могу, что ты можешь меня рассмешить после такого-то денька, – призналась она.

– Это все дешевое пойло, – заметил он.

– Точно. Так что, думаешь, сработает?

– Да не знаю, вот и все. Мне кажется, если это произойдет сейчас, то люди могут запутаться. Если они объявят дефолт, то могут потерять все страховки, которые были им положены после бури. Поэтому насчет подходящего времени не уверен. Понимаешь, ты хочешь сразу после стихийного бедствия устроить всей финансовой системе сердечный приступ. Не знаю, это слегка нелогично. Я имею в виду, кто оплатит страховку за восстановление?

– Правительство, наверное. Обычно они платят. Но давай об этом будем думать потом.

Он посмотрел на нее с подчеркнутым изумлением. Будто она была каким-то чудом.

– Ну тогда ладно! Рискнем! Ты подготовила своего Федэкса?

– Федэкса?

– Ну своего бывшего, который управляет Федрезервом. Как по мне, ты просто должна была прозвать его Федэксом, да?

– Да, мне нравится. – Она кивнула. – Я зарядила его как могла.

– А твой Союз домовладельцев?

– Он достаточно большой, чтобы мы могли использовать его как авангард для массовых действий. А те, кто пожелает получить какую-либо защиту, могут вступить к нам, как только объявят дефолт.

– Такую защиту многие пожелают. Если куда-то вступать, то это уже выражение политической позиции.

– Нам нужно всего пятнадцать процентов населения, верно?

– Это в теории. Но чем больше, тем лучше.

– Хорошо, может, и будет больше.

Он призадумался, все еще ошеломленно глядя на нее.

– Ладно, мы уже прилично зашортили. Если ты это сделаешь и все получится, то максимальную прибыль мы не получим, но все равно заработаем немало.

– А если не получится?

– Думаю, вероятнее, что получится даже в большей степени, чем надо.

– О чем это ты?

– Что может упасть вся система. А если это случится, то кто будет оплачивать мои свопы?

– Ну до этого вряд ли дойдет.

– Узнаем.

Шарлотт глянула на него, пытаясь понять, серьезно ли он это говорит. Кто знает? Он любил рисковать. Вот и здесь был риск, крупный риск, политический. Так что он был по большей части этим доволен. Его озабоченность была искусственной, по крайней мере ей так казалось. Суть хеджирования заключалась в том, чтобы делать ставки на волатильность. А значит, ему нравилось.

– Правительство будет их спасать, – сказала она. – Спекулянты слишком велики, чтобы обанкротиться, и слишком связаны между собой. Поэтому людей, которые сегодня ночуют в парке, поимеют, каким бы ни был расклад.

Он кивнул.

– То есть ты говоришь, что нам в любом случае заплатят.

– Либо не заплатят, несмотря ни на что. Если мы сами не изменим ситуацию.

Он вздохнул:

– Не знаю, почему я вообще взялся тебе помогать. Ты такая революционерка.

– Так вот что мы замышляем?

– Да! – Он пристально смотрел на нее. А через несколько мгновений его губы растянулись в ухмылке. Потом он вообще разразился смехом.

– Что? – с вызовом спросила она.

– Я просто только что понял, что это означает революцию. Это максимальная волатильность без хеджирования. Еще и с инсайдерской торговлей! Потому что, раз мне известно, что ты собираешься устроить людям дефолт, я могу скупить до задницы пут-опционов, пока ИМС не рухнул! А это абсолютно противозаконно! Вот теперь я понимаю, почему революция незаконна.

– Не думаю, что это самое незаконное, что в ней есть, – заметила Шарлотт.

– Да шучу я.

– В общем, действуем, а потом посмотрим, что будет.

– Ну, я все еще считаю, что тебе стоит подождать и подготовиться лучше. Возможно, пока вся шумиха с бурей не утихнет, тогда не будет сумбура с невыплатами. Я имею в виду, если ты хочешь, чтобы это выглядело так, будто люди сами сделали такой выбор, чтобы было понятно, что это их осознанная забастовка.

– Хм-м, – проговорила Шарлотт. – А это верно.

– Тебе же нужно больше времени на подготовку, правильно? Так что пока, может быть, стоит просто наслаждаться мыслью о грядущем. – Он поднял свой бокал, уже почти пустой, она подняла свой, и они снова чокнулись. – За революцию!

– За революцию.

И оба осушили бокалы.

Он снова ухмыльнулся:

– В рамках этой подготовки было бы здорово, если бы ты приняла этот план и баллотировалась в конгресс.

– Я уже.

– Да ну!

– Ага.

– Что ж, прекрасно. Черт, нам нужно еще вина, чтобы за это выпить. Наверное, здесь как по правилу «разбил – покупай». Сломала систему – сама будешь строить новую. А мы все на этом настоим.

– Черт побери, – выругалась Шарлотт. – Сходи принеси еще вина.

Она снова его рассмешила. Он смеялся.

А она, хоть и вымотанная до предела, все же радовалась, что могла заставить его смеяться. Его, этого пронырливого мальца.

Е) Инспектор Джен

Начиная с 1952 года служба безопасности «Мейсис»^[322] каждый вечер, в час закрытия, выпускала в универмаге дюжину доберман-пинчеров, чтобы те обнаруживали воров. Об этой процедуре было широко известно, и собаки так никогда никого и не поймали.

Гнев служил в Нью-Йорке истинным духом времени. Его испытывали все.

Заметила Кейт Шмитц

Остров Манхэттен, со всех сторон окруженный глубокими реками, представляется почти идеальным местом для великой революции.

Сказал Генри Луис Менкен

Джен изо дня в день работала сверх нормы. Она не помнила, приходилось ли ей когда-либо столько работать. Каждое мгновение, когда не спала, она отдавала работе. И все в полиции делали то же самое. Буря прошла, мировой интерес спал, Национальная гвардия прибыла на пару дней и уехала, люди в Центральном парке остались. Еда и санитария представляли все бо́льшие проблемы, как и еще две, почти столь же серьезные, – преступления с применением насилия и передозировки наркотиков. Иными словами, одни неблагоприятные факторы приводили к другим. Совершенно предсказуемо, и теперь это происходило на открытом поле Центрального парка, и все могли это видеть. И чувствовать на себе. Ситуация была нестабильная, но очевидных мер не просматривалось, и все видели и ощущали этот тупик, все переживали его из мгновения в мгновение, изо дня в день.

Затем ночью 7 июля 2142 года на лужайке перед Онассисом вспыхнул огромный костер, внезапно осветивший все собрание – буквально каждого, кто был в парке, – и все каким-то образом переросло в мятеж. Случилось это под полной луной, но истоков никто не видел, и бои просто распространились по парку. Полицейские на месте запросили подкрепления, чтобы вернуть контроль над толпой. Некоторые докладывали, что это похоже на стычку между бандами, но когда туда добралась Джен, прибыв на битком набитом патрульном судне, она не увидела ничего, что говорило бы о каком-то противостоянии двух сторон: это была просто драка, кучки людей носились по парку, кричали, устраивали пожары от веток из большого костра, разбрасывая их, дрались с другими группами. Джен показалось, что больше всего травм люди получали, когда падали и на них наступали ногами. Крики, как выяснилось, доносились в основном с земли, и, заметив это, Джен ощутила укол страха и позвонила в управление:

– Нужна медицинская помощь, и как можно скорее. Центральный парк, район Онассиса. И отсюда, похоже, толпа направляется на север.

– Мы знаем, – сказал шеф Куинн Тэллер, знакомый Джен. – Вверх по Бродвею, Амстердам и Сент-Николас-авеню.

– В аптаун? – спросила Джен.

– Похоже на то.

– Подкрепление будет?

– Губернатор приказал вернуться Национальной гвардии, но мы не знаем, скоро ли они прибудут. В прошлый раз добирались долго.

Джен глубоко вздохнула:

– Ты вызвал всех, кто не на дежурстве?

– Да, вызвал.

– А пожарных?

– Пока вроде они не нужны.

– Нужно вызвать сейчас же.

– Разве там есть пожары?

– Пожары будут. И может быть, из шлангов придется поливать и людей.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Хорошо, я сообщу.

Джен отключилась. Прежде чем звонить, она остановилась, остальные полицейские теперь были где-то впереди. Она поспешила на север, их догонять, останавливаясь лишь чтобы разнять дерущихся, где это казалось возможным за счет только ее роста, формы и темноты, способствующей ее жесткому методу: сбивать нападающих с ног дубинкой, надевать на них пластиковые наручники и приказывать окружающим покинуть место происшествия. Держа в одной руке дубинку, второй она касалась пистолета в кобуре, готовая в случае необходимости открыть огонь. Пустила в дело всю свою внушительность и полицейские навыки. Люди перед ней обычно разбегались, а она продвигалась на север, стараясь не замечать драк, представлявшихся слишком серьезными, чтобы она могла их пресечь. Кто-то метнул в нее «коктейль Молотова», но она увернулась и побежала дальше. Требовалось подкрепление – в одиночку не справиться. Затем она увидела впереди группу из шестерых полицейских – не тех, с кем она прибыла, это были скорее патрульные, сбившиеся вместе ради своей безопасности.

– Ничего, если я буду с вами?

– Конечно, черт возьми! Что здесь творится?

– Мятеж, но не знаю, против чего. Я слышала, на поляне был костер.

– Да, но все же. У них в головах полыхает!

– Я слышала, там и дальше такое же дерьмо.

– Но это все, кто у нас есть.

– Вижу. Давайте двигать на север, постараемся держаться впереди толпы. Там должны быть еще наши.

– Думаете, мы сможем их там оцепить?

– Не уверена, но остров в этой части очень узкий, может получиться.

И дальше они бежали вместе. Оказавшись рядом с другими копами, Джен чувствовала облегчение. Они пробивались сквозь толпу, призывали к порядку, просили людей разойтись, возвращаться в свои дома или в лагеря, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. На юг. У одного патрульного из маленького взвода был мини-мегафон, и Джен стала говорить в него, тогда как остальные повключали фонарики, пытаясь ослепить тех, кто проявлял агрессию.

– Расходитесь по домам! – кричала она снова и снова. – Расходитесь по домам!

– Мы и так дома! – бросил ей кто-то в ответ.

В такую ночь было так легко получить пулю. Оставалось только надеяться, что им на пути не попадется кто-то с дурными намерениями. Копы держались начеку, как патруль на территории противника, а крики со всех сторон только подкрепляли необходимость в этом. Казалось, сам воздух пропитан злобой. Порой казалось, что полицию все ненавидели.

Выбравшись в парк Сент-Николас, они поспешили по тропе рядом с водой, у отметки максимального прилива, все еще раскуроченной после бури, но тут из темноты вылетела ветка и угодила в голову полицейскому, бежавшего справа от Джен. Шлем здорово облегчил удар, но парень упал, и его товарищам пришлось прижать его кожу к черепу и попытаться остановить кровотечение, обильное, как обычно и бывает при ранениях в голову. Кровь выглядела черной – ночью так всегда кажется. Как всегда, приходит шок, когда фонарик высвечивает кровь и становится видно, что на самом деле она красная. Парень был еще в сознании, из чего следовало, что порез оказался сильнее самого удара. Кровь следовало остановить, и Джен в темноте принялась оказывать первую помощь, в то время как остальные стали разгонять людей. Собравшись вокруг раненого, патрульные запросили помощь по радио. Они кричали в мегафон, призывая людей идти на юг, идти домой, идти прочь. Рев толпы хлынул на север, совершенно не внимая им. Пока не прибыл медэвакуатор, патрульные стояли на месте, собираясь продолжить свой путь в северном направлении. Теперь их было меньше, а потому они держались более настороженно.

Медэвакуатор прибыл с двумя полицейскими фургонами, в один из которых все и погрузились. В нем с несмолкающими сиренами они уехали в Морнингсайд-Хайтс. В задней части фургона было тише, чем снаружи, но все равно достаточно шумно, чтобы легко общаться.

Они вышли у первого сверхнебоскреба на 120-й. Там собралось много полицейских, и тот, кто ими руководил, пытался выстроить линии от реки до реки; свалка позади них была самой узкой частью острова.

Но недостаточно узкой: толпа, направлявшаяся на север, была огромной и разъяренной, и полиции приходилось справляться в одиночку, без Национальной гвардии, без пожарных, без армии. Не пропустить людей, которые так решительно нацелились на высотки, оказалось невозможно.

Полицейские расступились, образовав несколько групп, которые встали, будто турникеты в метро, пропуская людей, чтобы избежать кровопролития, которое наверняка закончилось бы не в их пользу. Никто никогда не видел ничего подобного, и никто, похоже, не отвечал за всю эту ситуацию. Протоколов действий в таких неконтролируемых ситуациях было немного – только «не погибай сам и не убивай никого, просто пытаясь остановить». Но это теперь считалось стандартным правилом для любого копа. И среди шума и хаоса становилось очевидно почему.

Электричество здесь, похоже, отключилось, и у Джен мелькнула мысль, не это ли послужило причиной мятежа. Свет давала только луна, что сообщало всему бледный и весьма странный вид, – Джен обратила внимание, что все тени стелились в одну и ту же сторону, отчего создавалось ощущение, будто весь остров дал крен. Группа полицейских, среди которых находилась Джен, пыталась придумать, что делать дальше, но было слишком шумно, чтобы разговаривать. Сейчас они представляли собой, по сути, комок в большом потоке, который уносило на север вместе со всеми. Они даже не пытались утихомирить людей вокруг себя – просто неслись по течению. Вокруг вытаращенные глаза, разинутые рты. Казалось, эти люди не были способны изъясняться ни на одном из языков. Шум стоял невероятный: рев, от которого становились дыбом волосы, перемежался воплями, но не он вводил людей в исступление – казалось, на шум никто не реагировал. Что-то ими двигало. Хорошо, что хотя бы полицейская форма не подвергала копов особенной опасности – дело было не в них, все они были частью общего движения, человеческого штормого прилива, притягиваемые неким захватным лучом.

Тогда Джен отчетливо увидела, как и, наверное, все остальные: все дело было в высотках. Кластер Клойстер был далеко на севере, но в Морнингсайд-Хайтс тоже находилось множество выдающихся сверхнебоскребов, и толпа теперь двигалась между ними, постепенно их окружая.

Импровизированный взвод, в котором состояла Джен, вместе с толпой вышел на большую площадь к югу от Амстердам-авеню и 133-й, откуда начинался первый квартал невозможно высоких башен, закрывающих серое лунное небо и похожих на космические лифты. Днем они были сливовыми, изумрудными, угольными, бронзовыми. Но сейчас подсветки, что обычно придавала им вид гигантских бутылок ликера, не было, и в лунном свете они окрасились фиолетово-черным бархатом – вероятно, благодаря своей фотовольтаической оболочке.

Достигнув дальней части площади, полицейские перегруппировались: теперь их стало больше, чем когда-либо. На этот раз создавалось впечатление, что устоять им под силу. Толпа хоть и буйствовала, но оружия у нее не было. Вероятно, копы могли взяться за руки и встретить натиск, надеясь, что это остановит толпу. И действительно, поперек площади уже выставляли фургоны, копам раздавали шлемы, щиты и бронежилеты, а также дубинки, баллончики со слезоточивым газом и защитные маски. Почти все копы имели ровно столько опыта, чтобы во все это облачиться, и, сделав это, они вышли и образовали линию. Переговаривались мало – и так очевидно, что от них требуется. Неприятные минуты. Это было совсем не то, чем обычно занимается полиция Нью-Йорка, – во всяком случае, никому из этих копов подобного делать не доводилось. Это было нечто нереальное – реальное осталось позади.

Джен едва успела надеть бронежилет и шлем, как услышала выстрелы. Она ощутила всплеск адреналина, и все, кто был вокруг, она видела это по лицам, тоже. Выстрелы донеслись откуда-то сзади, из самих башен или скорее с террас под ними. У подножия башен площадь состояла из ряда гигантских террас, напоминающих широкие низкие лестницы, в масштабе пропорциональные самим башням. На высочайшей из них были люди в полном снаряжении, но и с винтовками – судя по звуку, штурмовыми. Очереди звучали теперь стаккато, и за ними следовали крики. Нечеловеческий рев удвоился. Лунный свет придал картине темно-серую отчетливость: толпа напирала на полицию, но в то же время оттягивалась назад. Джен неистово закричала в свой браслет:

– Нужно больше подкрепления! Здесь частная охрана, и она открыла огонь по толпе!

– Что-что?

– Частная охрана башен стреляет сейчас по толпе, а мы застряли посередине! Нам нужна Нацгвардия здесь и сейчас. Где подкрепление?

Сейчас это был риторический вопрос. Нацгвардия находилась где-то, не здесь. Джен присоединилась к группе из примерно десятка офицеров, которые стали подниматься по широким ступеням на террасу, где расположилась охрана. Все вместе они поднимались точно навстречу винтовкам, но они были в форме, да и винтовки все еще были направлены поверх них, а то и вообще, казалось, куда-то в небо. Но некоторые до сих пор стреляли, заливая обзор взрывами оранжевого пламени, также виднелось несколько пересекающихся лазерных лучей, направленных к звездам. Предупреждающие выстрелы, судя по всему. Или же выстрелы по толпе на юге. Джен вынула пистолет из кобуры и почувствовала, как ее бросило в жар. Выставила щит, который выдали ей в фургоне, и медленно двинулась по ступеням вместе с офицерами, каждый из которых кричал: «Полиция! Полиция! Не стрелять! Не стрелять!» Начав со случайных выкриков, они быстро примкнули к самому громкому и образовали хор: «Полиция! Полиция! Полиция! Полиция!» Теперь это даже бодрило.

Они дошли до средней террасы. Дальше идти было некуда: охранники теперь просто нависали над ними со следующей террасы, все еще держа винтовки нацеленными выше, но некоторые нацеливали и на них тоже. Неприятная пауза. На многих щитах и бронежилетах светились красные точки – да, лазерные лучи. И также на некоторых шлемах и лбах. Офицеры остановились, но продолжали скандировать: «Полиция, полиция, полиция, полиция».

Никто не шевелился. Позади по-прежнему стоял неимоверный шум, но на ступенях было потише: уже никто не стрелял, только копы скандировали, и то уже не так громко. Довольно уже!

Джен поняла, что, наверное, является здесь старшим офицером, и раз никто другой к тому же этого не делал, выступила вперед, отведя пистолет в сторону.

– Полиция Нью-Йорка, – спокойно и уверенно объявила она. – Ваша стрельба зафиксирована, и вы не из полиции. Опустите винтовки сейчас же, не то окажетесь за решеткой. Кто здесь главный? Кто вы такие?

Сквозь ряд охранников к ней протиснулся мужчина, который показался Джен знакомым. Он тоже, похоже, ее узнал.

– Какого это хрена вы открыли огонь? – спросила его Джен.

– Мы охраняем частное владение. Раз уж вы этого, видно, не можете.

Джен выдержала паузу, а потом шагнула мужчине навстречу. Она смотрела точно на него и не собиралась останавливаться. Пистолет до сих пор держала дулом вниз, но он целился недалеко от его ступней. Охранники, стоявшие позади мужчины, начали перемещаться. Некоторые зашевелили винтовками, направляя их в сторону или поднимая вверх, но несколько красных точек по-прежнему светились на бронежилете Джен. Она чувствовала себя никчемной новогодней елкой, мишенью в тире. И никто не знал, что делать.

– Отступите в свои здания, – приказала мужчине Джен, грозно глядя на него. – Теперь мы контролируем здесь ситуацию. Вы все обязаны подчиняться приказам полиции, если хотите сохранить свою охранную лицензию.

Никто не тронулся с места.

– Вы сегодня первыми открыли огонь, – продолжила Джен. – Это уже плохо, но, когда вы не делаете, что я говорю, вы делаете только хуже. Это уже будет воспрепятствование полиции во время мятежа. И очень скоро перерастет в сопротивление аресту. Полиция Нью-Йорка не любит, когда в нее стреляют, и суд тоже. Порядок в этом городе охраняем мы. И никто другой. Так что зайдите внутрь. Прямо сейчас. Можете защищать свои здания оттуда, если до этого дойдет. А здесь общественное пространство.

– Эта площадь – частное владение, – сказал мужчина. – Наша работа – ее охранять.

– Это общественное пространство. Заходите внутрь. Вы теперь под арестом. Не усугубляйте ситуацию, иначе вашим нанимателям это не понравится. Вы и так уже принесли им миллионы долларов юридических расходов. И чем хуже поведете себя сейчас, тем хуже вам будет позже.

Мужчина замялся в нерешительности.

– Давайте внутрь, – сказала Джен. – Я зайду с вами, и мы узнаем, что такого случилось, что ко всему этому привело. Вы можете показать мне, что засняли ваши камеры, если там что-то есть. Идемте.

Она сделала еще шаг навстречу мужчине. Теперь они стояли совсем близко. Она в своих полицейских ботинках и в шлеме была шести футов пяти дюймов^[323] ростом – от такого вида офицера полиции кровь стыла в жилах. Крупная темнокожая женщина-полицейский, страшная, свирепая и спокойная. В руке щит. Готовая сбить с ног, если придется. Он видел, что она это могла. Еще один шаг вперед. И даже подойдя к нему вплотную, она бы не остановилась. Это она уже дала понять. Еще чуть-чуть, и он окажется в пределах ее досягаемости. Она раздумывала о движении из водного сумо – быстрый толчок щитом, который усадит его на задницу. Она смотрела ему прямо в глаза. Тут она подумала, что, наверное, вся запятнана кровью раненого патрульного. Как самый страшный кошмар белого мужчины-преступника, а может, как добрая героиня-защитница из сновидений – или и то и другое. Теперь она пыталась ввести его в состояние гипноза, усыпить его сознание. Задавить своей властью. Как чертова жрица в безумии под луной. Он же хотел найти выход из этой ситуации. Выдержать такое невозможно.

Мужчина обернулся к подчиненным.

– Все внутрь, – произнес он.

* * *

Очутившись внутри, Джен не отступала от мужчины ни на шаг и попросила его посидеть с ней в холле. Вся измотанная, она еще и попросила воды. Кто-то принес пластиковую бутылку, и она с любопытством уставилась на нее. Диваны в холле были стальными и без спинок. Сам холл просторный, роскошный – идеальный, чтобы поболтать за напитками. И было приятно наконец присесть. Руки у нее в самом деле оказались все в крови. Для того, что она сейчас собиралась делать, вид просто отличный.

– Благодарю за сотрудничество, – сказала она мужчине и указала на ближайший диван: – Присядьте и расскажите мне, что случилось.

Мужчина остался стоять. Шесть футов два дюйма^[324], грузный, квадратная голова, маленькие губы, черные волосы. Угрюмый и обеспокоенный. Джен внезапно вспомнила, где его видела.

– Вы были в Челси на прошлой неделе, – сказала она ему. – На лодке, работали на Ассоциацию домов Челси или какую-то подобную ерунду.

Теперь он выглядел еще более встревоженным. Казалось, он едва помнил ее после того случая, если помнил вообще, и лишь озадаченно смотрел на нее. И еще это выглядело так, будто он обдумывал свои варианты, – не как начальник охраны этой башни, но как человек, которого могли засудить и посадить в тюрьму. Который, вероятно, наделал ошибок, когда ему давали незаконные, невозможные приказы. Все потому, что его боссам было на него плевать. И сейчас он размышлял, как будет лучше для него самого. Он уже решил не противиться полиции перед камерами. И это было разумно. Сейчас перед ним маячило новое трудное решение, которое тоже должно было в итоге оказаться разумным. Но настала пора задавать вопросы:

– Ваши люди, когда стреляли, действовали по приказу?

– Да. Им было приказано стрелять в воздух, только предупредительные выстрелы.

– Этот приказ у вас зафиксирован?

– Да.

– Это ваш приказ?

После некоторого сомнения:

– Да. – Его ответы все это время записывались.

– К этому были предпосылки?

– Да.

– Какие? Камни?

– И выстрелы тоже, мы их слышали. Они должны записаться.

– Стреляли по вам?

– Мы так подумали. Увидели вспышки вокруг дул, направленных в нашу сторону.

– Наверное, неприятно было. Но вы стали стрелять поверх толпы.

– Да.

Джен кивнула:

– Это уже лучше. Так кто, говорите, вас нанял? Вас и ваших людей?

– АПН. «Активное подавление неподчинения».

– Видимо, недостаточно активное. А кто нанял АПН, знаете?

– Полагаем, кто-то из этих зданий.

– Потому что эти здания вам поручили охранять.

– Точно.

– Еще что-нибудь о том, кто здесь нанял АПН, известно?

– Нет.

Джен покачала головой. Она пристально посмотрела на мужчину, заглянула ему в глаза:

– Обычно что-то да известно. Люди имеют какое-то представление. И обычно не подставляются только из-за того, что какие-то говнюки им платят.

– Обычно.

– То есть вы хотите сказать, что понятия не имеете, на кого работаете.

– Я работаю на «Активное подавление неподчинения».

– И кто там ваш начальник? Этот человек сейчас здесь?

– Эрик Эшер. Но я не знаю, где он.

Джен фыркнула:

– Он сдаст вас со всеми потрохами, вы же это понимаете?

– У нас с ним договоренность.

– Прошу, избавьте меня от этого. – Джен поднялась с места и взглянула на мужчину сверху вниз. – Избавьте меня от вашего кодекса наемника, стреляющего в темноте по людям, когда у вас штурмовые винтовки, а у них палки, камни и бенгальские огни со Дня независимости. Вы вляпались в дерьмо. Но если расскажете, на кого работает Эшер, я замолвлю за вас слово, когда отправитесь под суд. Потому что именно это вас ждет.

Мужчина посмотрел на нее скорее сердито, чем испуганно.

Джен вздохнула:

– Должно быть, они вам здорово платят. Через несколько лет выйдете, и может, у вас еще будут какие-то деньги. Либо они могут вас кинуть, об этом не думали? И вообще, что, если время стоит дороже тех денег, не думали? Отбывать срок вам наверняка не понравится. Но это предстоит сделать. Стрельба по копам? Суд будет не в восторге. Это тяжкое преступление. Поэтому срок будет серьезный. Наказание строгое. Но! Этого можно избежать, разыграть свои карты прямо здесь. Я главный инспектор Нижнего Манхэттена, и я старший офицер на этом месте происшествия, поэтому ко мне прислушаются. И мне нужно знать, кто вас сюда сегодня поставил.

Замолчав, она принялась сверлить его взглядом. Жуть: верховенство закона в лице крупной темнокожей женщины. Жуть так жуть. А еще самое очевидное и естественное в мире явление. И неизбежное. Неумолимое. Бежать некуда – отовсюду экстрадируют. Она просто выжидала, ощущая, что, несмотря на глубокое изнеможение, запаса терпения ей хватит надолго.

Его угрюмость сменилась раздражительностью.

– Как я уже сказал, мы работаем на людей, владеющих этим зданием, – сказал он.

– И кто же это?

– Зданием управляет «Морнингсайд Риэлти».

– Но это просто компания-посредник. А кто владелец? Мэр? Гектор Рамирес? Генри Винсон?

Видеть удивление на лицах людей всегда приятно. Пять минут назад этот человек считал Джен просто местным копом. Сейчас в его голове проводились нужные связи и делались выводы. Может быть, он уже лучше помнил встречу с Джен на лодке в даунтауне.

Она охватывала весь город. Она знала, что он работает в Нижнем Манхэттене. Они оба осознают, что у обоих есть в этом городе дела и покрупнее. А значит, они могут пересечься вновь, и может быть, в суде.

Джен указала на диван и снова села. Мужчина уселся напротив.

– Не Винсон, – сказал он. – Его бывший партнер.

Теперь настал черед Джен удивляться:

– Вы имеете в виду Ларри Джекмана?

Мужчина кивнул, посмотрев ей прямо в глаза. Он больше не удивлялся. Он понимал, что вышел через Нарроус и его теперь уносило в океан. Джен могла понадобиться ему как псевдосоюзник, мало ли как сложится. Он приказал своим людям отступить, он ответил на ее вопросы. Его люди никого не убили – наверное. Да, здесь определенно было что сказать в его пользу. И это немаловажно. Она ободряюще кивнула, давая понять, что он в самом деле может выйти из всей этой ситуации, избежав последствий.

– Когда он начал работать в правительстве, – начал мужчина предельно осторожно, – то передал это здание и некоторые другие активы в слепой траст. С Эшером он теперь общается только через третьих лиц. Но мы все это время были его охраной.

Джен уже начинала думать, что эта ночь могла и не обернуться полной катастрофой, когда снаружи раздались выстрелы.

Все, кто был в холле, насторожились. Джен огляделась, увидела вооруженных людей, которые стояли рядом.

– Давайте в этом не будем участвовать, – твердо проговорила она. – Останемся здесь. Что бы там ни происходило, оно может разрешиться без нас.

– Серьезно? – переспросил мужчина.

– Серьезно. Вот что я вам скажу: защищайте здание. Изнутри.

– От кого защищать?

Джен пожала плечами:

– Неважно. – В этот момент у нее просигналил браслет, она посмотрела на него. – О, – сказала она, – а это Национальная гвардия.

Ж) Амелия

Вот она, во всей своей огромности, – непропорциональность усилий. Слишком много энергии, слишком много денег. Вся сказочная мощь небоскребов, телефонов, прессы – все используется, чтобы создавать ветер и приковывать людей к их тяжелой судьбе.

Сказал Ле Корбюзье

Расширение неравенства доходов является определяющим вызовом нашего времени. Мы выявляем обратную зависимость между долей дохода, приходящейся на богатых (верхние 20 процентов), и экономическим ростом.

Отметил Международный валютный фонд

В июле 1930 года судья, назначенный по делу двадцати двух бродяг, арестованных за то, что спали в Центральном парке, дал каждому по два доллара и отправил обратно – спать в парк. Тогда по всему парку стояли лачуги, все с кроватями и стульями, при этом в семнадцати из них имелся дымоход.

Декалб-авеню была заполнена празднующими, которые окружали машины, не давая им ехать, будто при наводнении. На улицу пробрался крупный темнокожий полицейский, который храбро пытался разогнать всех, чтобы восстановить движение, когда кто-то внезапно бросился к нему и обнял. Толпа сгрудилась вокруг – и каждый пытался его обнять, в огромном любовном единении. Он стал смеяться.

Тим Крайдер, ночь выборов 2008 года, Бруклин

На следующий день, 8 июля 2142 года, Амелия Блэк пролетела над долиной реки Гудзон, возвращаясь домой.

Для нее буря прошла относительно легко. Ее склонность попадать в происшествия, скорее врожденная, чем приобретенная, на счастье, не повлекла ничего серьезнее, чем отлет на дирижабле перед приходом урагана. Глупо, конечно, но она не придавала значения прогнозам, не осознавала их важности. Как только Владе ей позвонил, они с Франсом сделали все верно – еще и транслируя происходящее для своей аудитории, которая выросла в ту же минуту, когда стало известно, куда она загнала себя на этот раз. Амелия Непутевая снова взялась за свое, Амелия Ошибающаяся опять в беде, Амелия Ветроголовая даже не удосужилась проверить погоду, ха-ха, и так далее.

Но с того момента, как Владе предупредил ее об опасности, она направила «Искусственную миграцию» на полном ходу на север, и хотя максимальная скорость в штиль не превышала пятидесяти миль в час, сейчас, при растущем попутном ветре, дирижабль довольно скоро достиг городка Хадсон, штат Нью-Йорк, который Амелия про себя называла Гудзоном-на-Гудзоне. Там она сумела привязать воздушное судно к одной из мачт института Марины Абрамович^[325], названного в честь одной из своих героинь. Когда дирижабль оказался привязан, его так интенсивно заколыхало, что это могло само по себе сойти за перформанс. Амелия поначалу решила остаться на время урагана в гондоле – привязавшись к креслу и скача как наездник в родео, как сама Марина в одном из ее опасных и поразительных перформансов. «Я оседлаю бурю!» – сказала она своим зрителям. Но, несмотря на дух основательницы, зависший над институтом, чтобы воодушевить Амелию на это предприятие, нынешние кураторы заведения, сославшись на прогноз, настояли на обратном. Добавив при этом, что рады остановке Амелии над их институтом, но не хотели бы, чтобы ее забило там до смерти на глазах у миллионов облачных зрителей. Марина на это пошла бы, признали они, но, учитывая стоимость страховки, не говоря уже о постановлениях советов директоров, инвесторов и о законах против подвергания опасности детей и умственно отсталых, ей, пожалуй, предпочтительнее было не идти на это самоубийство.

– Я не умственно отсталая, – возразила Амелия.

– Мы не уверены, что ткань твоего дирижабля выдержит ветер в 160 миль в час. Пожалуйста, не пренебрегай нашим гостеприимством, укройся у нас.

– Вообще-то дирижабль у меня прочный.

В итоге Амелия с некоторым трудом выбралась из гондолы, чуть было не оказалась раздавленной под ней, а потом наблюдала, как бурю пережидал Франс. Сама же она комментировала происходящее из стен института. По иронии судьбы, когда пришла буря, в институте все окна на северной стороне моментально высосало наружу, и всем, кто был внутри, пришлось с шумом и криками спрятаться в подвал, тогда как Франс и «Искусственная миграция» преодолели натиск лишь с некоторыми деформациями, будучи привязанными восьмью прочными канатами к восьми креплениям, а также к не менее надежной мачте. К тому же Франс выполнял синхронизированные контртолчки, противодействуя трепетаниям «Искусственной миграции». Тем не менее дирижабль многократно ударялся о землю, но каждый раз тут же отталкивался и вытягивался на привязи, но оба эти движения непрерывно смягчались микрозапусками двигателей, которые с изяществом выполнял Франс. Поэтому Амелии было бы безопаснее в гондоле, чем в каком угодно здании. Комментируя убедительное изображение «Искусственной миграции», мерцающей, будто перевоплощающейся под ударами непогоды, Амелия указала на очередное достоинство дирижабля, а также на преимущество принципа гибкости и приспособляемости, решительно превосходящего принцип жесткости и несгибаемости.

– Вот бы порывы ветра окрашивались в разные цвета, чтобы вы их видели, – пустилась она в фантастические рассуждения. – Интересно, можно ли выпустить цветные сигнальные ракеты или создать что-то вроде тумана с подветренной стороны? Было бы здорово увидеть ветер.

Она сочла, что это хорошая идея, которую надо воплотить в какую-нибудь следующую бурю. «Ветер как алеаторное искусство» – звучит неплохо. Невидимая сущность разрывала мир с такой силой, что каким-то образом становилась видимой или по крайней мере, как показала резкая дефенестрация института, предельно ощутимой. Этот треск, этот рев, эти крики ужаса! Кадры получились что надо. Но в этом отношении буря вообще оказалась очень полезной.

Амелия и люди, приютившие ее, были не единственными, кому пришлось несладко, да и отделались они легче многих. Поэтому Амелия продолжала комментировать бурю, но особенно большой аудитории не собиралось – слишком высока была конкуренция. Зато ей хотя бы не грозило погибнуть, как и «Искусственной миграции» с Франсом. По крайней мере так казалось до тех пор, пока осколок разбитого окна не угодил в дирижабль, прорезав несколько баллонетов. После этого ветер проник внутрь судна. И начались танцы!

* * *

Франс был спущен на землю и там выбит, будто огромный ковер. Дирижаблю потребовался ремонт, прежде чем Амелия смогла вернуться в воздух. Его выполнила наземная команда ближайшего аэродрома, которая оказалась рада запустить облачную звезду обратно в воздух – и ненадолго засветиться в облаке в ее шоу. После этого Амелия, набрав высоту примерно в тысячу футов над землей, направилась обратно в город.

То, что она увидела по пути, ошеломило ее. Нижний участок долины реки Гудзон остался без листьев и выглядел так, будто сейчас середина зимы – только вот многие деревья были повалены на землю, а если и удержались, то протягивали к небу свои сломанные ветви. Это было много заметнее ущерба, причиненного зданиям, который сводился преимущественно к разбитым окнам и снесенным крышам. На ремонт домов теперь требовался не один месяц, но с деревьями хуже – они будут расти несколько лет. И еще животные, которые жили в лесу, – они пострадали не меньше.

– Ого, – проговорила Амелия своим зрителям. – Как плохо. – Ее комментарии в этот день не отличались особым красноречием. А чуть позже, совсем смятенная, она предоставила Франсу объявлять, над чем они пролетают, а сама уже не говорила ничего.

Приблизившись к городу, она увидела кластер Клойстер – он возникал над горизонтом задолго до того, как там стало различаться что-либо еще. Роща из шипов, пронзающих небо.

– Что ж, хоть башни устояли.

Она направилась к городу вдоль фьорда, а когда поравнялась с высотками в аптауне, немного замедлилась, так, что вместе с небоскребами Хобокена они особенно эффектно нависли над крейсирующим дирижаблем с обеих сторон. Гудзон в эти минуты напоминал затопленный пол в комнате, лишенной крыши. Ощущение создавалось жутковатое.

Наконец, она повернула в сторону города, чтобы посмотреть на Центральный парк. И, как все, пришла в шок от постигшей его разрухи. Теперь там разбили палаточный городок, размеченный сотнями поваленных деревьев, и дыры рядом с их корнями придавали парку вид кладбища, где все мертвые выбрались из могил и сбежали, оставив за собой только разрытые могилы. Повсюду люди, будто муравьи. Они ютились здесь, скорее следуя инстинкту держаться вместе, как показалось Амелии. Затем она увидела, что на площадях Морнингсайд-Хайтс, вокруг черных отметин потухших костров, тоже собирались люди. Некоторые стояли, выстроившись в ряды, – достаточно организованно, чтобы предположить, что это военные. Армия на улицах города. Что это значило, она не знала. Весь город был погружен в хаос.

– Это так грустно, – проговорила она. – Понадобятся годы, чтобы все это восстановить.

По радиосвязи пришло автоматическое сообщение – попросили держаться вне воздушного пространства города. Она наказала Франсу немного набрать высоту и обогнуть Манхэттен вдоль берега. С запада на город надвинулась группа пухлых летних облаков, и благодаря их чередованию с проникающим солнечным светом долгий хребет Манхэттена напоминал пегого дракона, который, убитый, упал на брюхо в бухте. Амелия позвонила домой, сказать Владе, что сделает еще круг-другой и вернется. Он, было слышно, сидел в столовой с остальными. Она со всеми поздоровалась.

– Похоже, в аптауне сверхнебоскребы не слишком пострадали, – сообщила она. – Вы об этом знаете?

– Мы слышали, там все хорошо, – ответила Шарлотт.

– Прошлой ночью туда устремились люди, – добавил Владе. – Пытались прорваться и найти укрытие, но их не пустили.

– А разве нельзя использовать их как временные убежища? Там, наверное, разместились бы все, кто сейчас сидит в Центральном парке.

– Вот и я так подумала, – согласилась Шарлотт. – Но мэр считает иначе.

– Вот черт!

– Вот и я так подумала.

– Привет, Амелия! – донесся голос Роберто.

– Роберто! Стефан, ты тоже там?

– Я здесь.

– Как я рада слышать вас! Чем занимались в бурю?

– Нас чуть не сожрали ондатры, – выпалил Роберто.

– Ну нет! Я люблю ондатр!

– Но мы их от этого отговорили, – продолжил Стефан. – Теперь они нам тоже нравятся.

– Может, их получится поизучать. Они скоро будут делать ремонт, прямо как мы. Я видела, прилив был очень сильный.

– Двадцать два фута! – воскликнули мальчики.

– Много зданий упало. А как у нашего были дела? – спросила Амелия.

– Хорошо, – сказал Владе. – Сады сдуло, но окна выдержали. Оно у нас старое, но крепкое.

– Сады сдуло? Что же мы будем есть?

– Рыбу, – ответил Владе. – Моллюсков. Устриц. Все такое. Какое-то время, может, будем пользоваться социальной помощью.

– Нехорошо.

– Все будут.

– Но не те, кто живет в сверхнебоскребах, – заметила Шарлотт.

– Мне это не нравится, – сказала Амелия.

Она сказала им, что даст знать, когда будет подлетать к зданию, и отключила связь. Затем устремилась обратно на север над Ист-Ривером, глядя на разруху в мелководье Гарлема, Куинса и Бронкса, а после на громадные башни кластера Клойстер, сверкающие и переливающиеся разными цветами на солнце. Ее дирижабль поднялся до 2500 футов, но самые высокие из башен все равно нависали сверху.

Амелия вспомнила историю мальчиков про ондатр. Подумала о том, сколько зверей погибло при таком сильном приливе. Она даже видела груды их тел, собранные, будто дрова для костра, на просторном лугу к северу от парка.

Когда она поняла, что это была за куча, что-то в ней переменилось, будто ключ повернулся в замке, и она с тяжестью села на кресло у себя на мостике. Невидящим взглядом уставилась на город и долго так просидела, не замечая времени, а потом постучала по клавишам, чтобы вернуться в эфир, и обратилась к своим зрителям со всего мира:

– Так, народ, сейчас вы видите, что эти сверхнебоскребы перенесли бурю без проблем. Что плохо – это то, что они сейчас по большей части пусты. Я имею в виду, что они жилые по назначению, но они слишком дорогие, чтобы обычные люди могли позволить себе там жить. Они как огромные склады для хранения денег. Как если бы они все были доверху набиты пачками долларов. Квартирами в этих башнях владеют самые богатые люди из разных концов мира. Для них это инвестиции или, может быть, возможность списать налоги. Диверсифицировать в недвижимость – так они говорят. А заодно просто иметь жилье на случай, если понадобится как-нибудь посетить Нью-Йорк. Место, в котором они могут бывать, скажем, неделю или две каждый год. В зависимости от того, что им нравится. Обычно у этих людей бывает около десятка таких мест по всему миру. Так они везде распространяют свои владения. И эти башни для них – просто активы. Как деньги. Как здоровенные золотые слитки. Все что угодно, кроме жилья.

Произнеся это, Амелия повернула «Искусственную миграцию» и направилась на юг.

– А сейчас под нами Центральный парк. Теперь это лагерь для беженцев, вы и сами видите. Таким он, скорее всего, будет еще несколько недель или месяцев. А может, и целый год. Люди будут ночевать в парке. Тут уже стоит куча палаток, видите?

Она посмотрела в камеру у себя на мостике.

– А знаете что? Богатые меня бесят. Просто бесят, и все. Бесит, что они управляют всей планетой на свой лад. И разрушают ее! Поэтому я думаю, что нам стоит ее вернуть, самим о ней позаботиться. И в том числе позаботиться друг о друге. Перестать питаться объедками. Помните Союз домовладельцев, о котором я вам рассказывала? Мне кажется, настало время всем вступить в этот Союз и начать забастовку. Всеобщую забастовку. Я думаю, да, это должна быть всеобщая забастовка. Сейчас. Сегодня.

В этот момент загорелось уведомление о вызове – Николь хотела с ней поговорить. И друзья в Мете тоже. Она решила, что лучше ответить друзьям, да и уже не знала, о чем говорить дальше.

Поставила свой облачный канал на паузу и ответила на звонок из Мета. Шарлотт, Франклин и Владе поздоровались одновременно, явно довольные тем, что она ответила. Они казались удивленными и, может быть, слегка встревоженными ее речью.

Она всех их перебила:

– Слушайте, ребята, я начинаю действовать. Вы можете мне помочь или можете предоставить делать все самой, но назад я уже не сдам. Потому что время пришло. Вы меня понимаете? Время пришло. – Ее стали захватывать эмоции, и Амелия остановилась, чтобы собраться с духом. – Я смотрю на все это сверху и могу вам точно скзаать: время пришло. Так что лучше вам мне помочь!

– Мы поможем, – громко заявил Франклин, перебивая остальные голоса. – Надень наушник и продолжай делать, что начала.

– Класс! – обрадовалась Амелия.

– Серьезно? – переспросила Шарлотт.

– А почему нет? – ответил Франклин. – Может, она и права. Тем более она уже это сделала. Так что, Амелия, просто говори, что считаешь нужным, а если станет тяжело, сделай паузу и слушай наушник, а мы тебе подскажем.

– Хорошо, – согласилась Амелия. Она вставила наушник и стала слушать друзей – те, словно маленькие мышки, уже спорили между собой у нее в левом ухе. Она снова включила свой канал и заговорила в облако:

– Под забастовкой домовладельцев я подразумеваю, что вы должны прекратить оплачивать вашу аренду или ипотеку… А также, возможно, студенческие ссуды и страховые платежи. Все долги, которые вы взяли, только чтобы обезопасить себя и свою семью. Для всех жизненных потребностей. Союз объявляет их неприемлемыми, потому что нас этим будто шантажируют, и мы требуем пересмотра долгов… Поэтому мы перестаем их выплачивать и давайте назовем это Святым годом!.. Так ведь оно называлось в старину. И когда мы начнем этот Святой год, мы не будем платить ничего, пока наш долг не реструктуризируют таким образом, что бо́льшая его часть будет списана.

Вы можете посчитать, что неуплата ипотеки принесет вам проблемы, и это так – если не платите только вы. Но когда так поступят все, это уже будет действительно забастовка. Гражданское неповиновение. Революция. Поэтому нужно, чтобы к нам присоединились все – это не так трудно. Просто перестаньте оплачивать свои счета!

И тогда эти недостающие платежи обрушат банки. Они берут наши деньги и используют их как залог, чтобы занять еще больше, чтобы финансировать эти свои игры, и все тянется дальше и дальше. Одни кредиты, а на них другие кредиты. Перелевереджирование. Мне всегда было непонятно, что это за слово. Оно вообще какое-то странное, это слово, но неважно. Суть в том, что, когда мы перестанем финансировать их причуды, они очень быстро это почувствуют.

И станут просить правительство, чтобы оно их спасло. За наш счет. Ведь правительство – это мы. В теории, конечно, но в целом да. Мы. Значит, нам и решать, как с ними поступить. Мы должны будем сказать нашему правительству, что делать. Если правительство попытается поддержать банки вместо нас, то мы выберем другое правительство. Мы же делаем вид, будто демократия реальна, а это как раз сделает ее реальной. Мы выберем правительство, которое будет состоять из народа, действовать в интересах народа и управляться народом. Ведь так должно было быть с самого начала. Так учили в школах. И это правильно. Главное – воплотить это в жизнь. Пусть даже этого, возможно, никогда не было, но сейчас пришла пора. Время пришло, народ!

Амелия сделала глубокий вдох и прислушалась к голосам, которые лихорадочно переговаривались у нее в ухе: Шарлотт и Франклин бросали фразы в быстром контрапункте, едва успевая в реальном времени спорить по поводу того, что следует сказать Амелии. Она же просто повторяла то, что ей из этого нравилось и что успевала выхватить из их диалога. Получалась смешение двух мнений, но что с того?

– Знаю, все это может звучать несколько радикально. Казаться какой-то крайностью. Но нам ведь нужно что-то делать, верно? Либо ничего не изменится. Они просто продолжат все ломать. Но забастовка домовладельцев может стать такой революцией, которую они не подавят, просто расстреляв толпу на площади. Это будет уже фискальное неподчинение. Оно использует силу денег против других денег. Да, это, на мой взгляд, очень хитрая штука. Наверное, вы думаете, раз она такая хитрая, но это, скорее всего, не моя идея, и да, это правда. Я пилот дирижабля, который ведет шоу о животных в облаке. Вот кто я! Так что да. Просто Амелия Блэк. Но я видела, какой был нанесен ущерб. Я все время на это смотрю. Я спасаю от этого животных. И я смотрю на это сейчас. В парке сейчас лежит куча мертвых зверят… И я пообщалась с друзьями, которые придумали этот план. И мне кажется, он хорош. Не просто глупая Амелия, которая выкидывает очередную штуку… то есть я имею в виду, погодите секундочку…

…Потому что здесь демократия противопоставляется капитализму. Мы, народ, должны сплотиться вместе и тогда победим. Это достижимо только при массовом участии… Тут один за всех и все за одного. Если нас окажется достаточно, они не смогут посадить нас в тюрьмы. Так мы их пересилим. На их стороне оружие, на нашей – цифры.

…Поэтому расскажите всем, кого знаете, распространяйте это шоу и это сообщение, пересылайте, делитесь и так далее… А все, кто прекратит платить неприемлемые платежи и расскажет об этом нам, сразу будет считаться полноправным членом Союза домовладельцев. Союз рад принять всех, так что вперед! Высылайте информацию о себе, членство теперь объявляется бесплатным, о членских взносах вас могут попросить позднее. Ваш кредитный рейтинг тоже будет исправлен позднее. Пока же Союз все покроет. Чем нас будет больше, тем лучше. В этом случае, что называется, чем больше, тем веселее. Знаете, я заметила, что когда что-то действительно стоит того, то всегда – чем больше, тем веселее.

…Хотя, может, не всегда. Но я надеюсь, что у нас наберется поистине большой Союз домовладельцев, или кооператив, или как там вы его назовете. Раньше мы называли это правительством и, может, назовем так снова, как только должности в нем займут люди, которые реально будут за народ, а не за банки… Так что да. Чем больше вас к нам присоединится, тем более высоки будут наши шансы! Обсудите все это со своими родными и близкими. Давайте попробуем и посмотрим, что тогда произойдет! А если не сработает – ну, знаете, и пусть. Мы сможем поговорить об этом в тюрьме. Если нас будет достаточно, то, может быть, весь этот остров станет нашей тюрьмой. Значит, ничего особо не изменится, верно?

…Ой, друзья говорят мне, что пора заканчивать. Надо заканчивать, пока все идет хорошо. И мне стоит прислушаться! Так что на этом мы заканчиваем этот выпуск «Искусственной миграции» с Амелией Блэк. До новых встреч!

3) Город

И тут, на пароме, сотни и сотни людей, спешащих домой, вы все

для меня интересней, чем это кажется вам,

Вы все, кто от берега к берегу будет год за годом переезжать

на пароме, вы чаще в моихразмышленьях, чем вам

могло бы казаться…

Другие взойдут на паром, чтоб с берега ехать на берег,

Другие будут смотреть, наблюдая теченье,

Другие увидят суда на севере и на западе от Манхэттена,

и Бруклинские холмы на юге и на востоке,

Другие увидят большие и малые острова,

Полвека пройдет, и на переправе их снова увидят другие,

и снова солнце увидят, почти перед самым закатом,

И сто лет пройдет, и много еще столетий, и все это снова увидят

другие,

И будут радоваться закату, и спаду прилива, и обнажившему

берег отливу…

Ничто не помеха – ни время, ни место, и не помеха —

пространство!

Я с вами, мужчины и женщины нашего поколения и множества

поколений грядущих,

И то, что чувствуете вы при виде реки или неба, – поверьте, это же

чувствовал я,

И я был участником жизни, частицей живой толпы, такой же,

как всякий из вас.

Как вас освежает дыханье реки, ее широкий разлив – они и меня

освежали,

Как вы стоите над ней, опершись о перила, несомые быстрым

теченьем, так сам я стоял, уносимый…^[326]

Уолт Уитмен

Стратегический дефолт. Коллективные иски. Массовые митинги. Отказ выходить из дома после работы. Отказ от пользования частными транспортными системами. Отказ от потребления сверхнеобходимого. Закрытие депозитов. Осуждение всех форм рентоориентированного поведения. Игнорирование массмедиа. Отказ от запланированных платежей. Фискальное неподчинение. Шумные публичные жалобы.

В любопытном томе «Почему гражданское сопротивление работает?» приводится обоснование того, почему ненасильственное гражданское сопротивление того или иного рода очевидно успешнее насильственного, если оценивать с точки зрения достижения заявленных целей и изменения положения к лучшему. Ченауэт полагает, что это происходит именно по той причине, что ненасильственное гражданское сопротивление менее насильственно, а значит, имеет больше шансов добиться договоренностей с противостоящим правительством и с людьми, чье благосостояние подлежит оспариванию. Захват власти для достижения экономической справедливости рассматривается как главный успех такого рода движений. Всеобщие забастовки и собрания людей в городских центрах обычно считаются классической формой гражданского сопротивления, но и все вышеперечисленные методы также соответствуют определению и в прошлом приносили нужный эффект.

Так, летом 2142 года люди всем этим и занялись. Участников в этом было много, поэтому у них не было ни единства, ни какой-либо согласованности в целях или средствах. Началось действо спонтанно, вскоре после того, как по Нью-Йорку прошелся ураган «Фёдор», когда среди мер реагирования не оказалось изъятия незанятых жилых высоток. Это послужило искрой, которая зажгла цепь последующих событий. Мятежи, начавшиеся в Нью-Йорке, распространились по всему миру, где достигли той или иной степени напряженности в зависимости от местных обстоятельств. И как утверждает Кловер^[327] в своей книге «Мятеж. Бунт. Мятеж», в тяжелые времена мятежи нужны, чтобы вбить в толстый череп капитала мысль о том, что переменены грядут, они неизбежны и, более того, уже происходят.

Побережья, как наиболее пострадавшие, взбунтовались сильнее всех, но и в Денвере существенная доля населения присоединилась к различным Союзам домовладельцев и отказалась выплачивать всевозможные ренты, ипотеки, и особенно студенческие ссуды. Такая форма сопротивления ожидаемо получила популярность. Кроме того, по всему миру резко упали продажи несущественных потребительских товаров – люди утопили бизнес, совершенно легально послав его куда подальше: оказалось достаточным просто перестать тратить деньги, которых у них нет, на то, что им не нужно. И хотя массовые демонстрации имели разрозненный характер, а результаты фискального неподчинения было тяжело увидеть, люди все равно ощущали некое подводное течение, которое затягивало мировую цивилизацию в неведомое море. История творилась на глазах. В такое время это чувствуется само собой.

Это затягивание в море, естественно, ощущалось рынками – ведь они являются чувствительным инструментом, прекрасно отмечающим волатильность. Одним из элементов, определяющих ИМС, было доверие домовладельцев, считавшееся многими одним из самых быстрых и точных индикаторов изменений цен на жилье.

Сфальсифицировать или искусственно изменить доверие домовладельцев, как считалось, невозможно – ибо опросы общественного мнения, по которым устанавливались эти показатели, оказались настолько массовыми, что подделать их было нельзя. Опросить пять миллионов домохозяйств стало теперь стандартной практикой, поэтому уровни доверия рассматривались как индикаторы, которые не поддавались никакому манипулированию и отображали истинную картину. Но Союз домовладельцев разрастался так стремительно, что затронул поведение порядка двадцати процентов всех домохозяйств и повлиял на настроения куда большей доли. Призывы Союза к финансовому неподчинению сами по себе могли обвалить индексы. Значение ИМС отвесно падало и тянуло за собой индекс Кейса – Шиллера, из-за чего прежний быстрый рост цен на прибрежное жилье стал рассматриваться как пузырь, и это само по себе привело к тому, что он лопнул, как в классическом примере ситуации, где король на деле оказывается голым. Когда этот пузырь лопнул, лопнули и все его производные пузыри, после чего все банки и инвестиционные фирмы отозвали все свои ликвидные активы и прекратили выдавать все виды кредитов, даже стандартные межбанковские займы, на которых основывалась реальная экономика. Одна из крупнейших инвестиционных фирм быстро, даже стремительно рухнула и объявила о банкротстве, и фискальные отношения между крупными финансовыми фирмами стали такими напряженными, что все крупнейшие частные банки США и Европы ринулись к своим центробанкам, требуя безотлагательной помощи в форме массовых денежных вливаний, чтобы сбить панику и не дать рухнуть всей системе.

Обо всем этом сообщали массмедиа, и весь мир следил за происходящим. Финансовые операции вновь были заморожены, всякая уверенность в чем-либо исчезла, никто больше не знал, стоит ли чего-либо та или иная ценная бумага, никто больше не знал, где деньги, а где просто пыль. Карточный домик вновь рухнул, и целый мир теперь стоял у руин развалившейся экономики и смотрел на тех несчастных, что управляли финансовой системой, и вопрошал: «Кто, черт возьми, все эти люди?»

Третий раз – просто прелесть. Или четвертый. Неважно. Результаты прошлого не гарантируют ничего в будущем.

Часть восьмая Комедия общин

А) Матт и Джефф

Искусство – не правда. Искусство – это ложь, которая помогает нам осознать правду.

Сказал Пикассо

– Не нравится мне смотреть, как ты размахиваешь молотком. Это меня пугает.

– Да, тебя легко напугать. Стой, а почему?

– Ты не из тех людей, кто умеет с ним обращаться. Я даже не знаю, кто первым получит травму – я или ты.

– Да ладно. Это несложно. Как печатать. Печатать здоровой такой штуковиной, которой можно раздолбать всю клавиатуру. Вообще я подумываю, не начать ли мне печатать молотком.

– Лучше двумя – по одному в каждую руку.

– По два в каждую, как на ксилофоне. Буду печатать, как Лайонел Хэмптон^[328], играющий на ксилофоне.

– Разве то не виброфон?

– Не уверен. Подай-ка мне мешочек с гвоздями.

Матт передает мешочек и созерцает, как его друг управляется с молотком и гвоздями. Под высокими арками садового этажа это выглядело так, словно писец Бартлби^[329] сменил свое перо на клепальный молоток из героической эпохи высотного строительства. Пусть даже сейчас они просто собирали продолговатые ящики для растений, чтобы потом заполнить их землей, а не собирали опалубку под цемент. В остальном же были похожи на Клепальщицу Рози^[330]. Клепальщик Розен. Клепальщик Рузвельт – отсюда, наверное, потом и появилась эта Рози.

– Или можешь печатать лбом, как таракан Арчи, – говорит Матт.

– Toujours gai^[331], мой друг. Я бы с удовольствием.

– Это кошка Мехитабель говорила «toujours gai».

– Знаю. Это же я заставил тебя прочитать эту книжку.

– Мне даже понравилось, вынужден признать.

– Как это мило.

– Забавно было отметить, как мало Нью-Йорк изменился за эти столетия.

– Что есть, то есть. Если не считать того, что теперь он под водой и избит бурей.

– А как без этого? Суть остается вопреки обстоятельствам. Как всегда и говорила Мехитабель.

Весь день светит солнце, над Джерси плывут облака. Из служебного лифта появляется Владе – он толкает тачку с черной землей. Айдельба с помощью своего снаряжения достала немного почвы со дна канала между Метом и Северным зданием. За Владе проследовало еще несколько незнакомых Матту и Джеффу людей, и у них тоже были тачки.

– Вот этот ящик готов, – говорит Джефф.

Владе помогает своей команде наполнить новый ящик землей.

– Айдельба говорит, что может достать хорошей земли, которую можно будет смешать с нашим компостом. Тогда мы решим проблему с почвой.

– Но нужны будут семена, – подмечает Матт.

– Конечно, но их уже готов предоставить семенной фонд. Они хотят, чтобы мы испытали несколько новых гибридов, которые они вывели. И еще новых старинных сортов.

– Новых старинных сортов?

– Они их где-то раздобыли. Забыл, как называются. В любом случае у нас все наладится. Как ни крути, поздней осенью уже будем собирать урожай.

– А что с нашей капсулой?

– А ее еще не поставили? Можете поставить через час. В этом и есть смысл этих капсул – быстро устанавливаются. Она сейчас в кладовке за лифтами.

– Мы просто не знали, где она, – признается Матт.

– Простите, надо было вам сказать. А где вы сейчас живете?

– Нигде.

– В общей комнате.

– Вот черт, давайте вас оттуда вытащим. Я хочу, чтобы вы поработали у меня ночными сторожами. А вам нужно вернуться в свое жилье.

Владе всегда держит слово, поэтому, когда новые ящики заполняются землей, он идет в кладовку и достает оттуда предмет, похожий на очень большой чемодан. Это наряду с трубкой, составляющей всю их сантехнику, и есть их капсула, упакованная для переезда. Все элементы стандартные, модульные, легкие в сборке. Все пластиковое, включая надувные матрацы на койках и стены, похожие на толстые непрозрачные занавески для душа, какими, впрочем, и являются. Туалет химический; светильники в виде светодиодных лент, протянутых вдоль структурных элементов, напоминают новогоднюю подсветку. Праздник в темноте.

Владе обводит все это взглядом и заявляет, что капсула установлена. Процесс и вправду занял всего час.

– Как-то здесь стало немного прохладно, – замечает ему Джефф.

– Здесь всегда было прохладно.

– Но сейчас это сильнее чувствуется. После урагана, наверное.

– Конечно, – говорит Владе. – Сейчас чувствуется.

– И что ты собираешься делать по этому поводу? Я имею в виду, когда будет следующая сильная буря. Как защитишь этот этаж?

– Не знаю, пока еще думаю над этим. Мне кажется, сейчас весь город думает, что делать с окнами и как со всем этим справиться. Не знаю, можно ли вообще надежно решить проблему, если такие бури будут происходить еще. Сам я надеюсь, что такое может случаться очень редко. Потому что сейчас нужны годы, чтобы все восстановить.

Матт и Джефф кивают.

– А пока, если вам больше не нравится здесь жить, вы можете попасть в список на обычное спальное место внутри. Или занять комнату Шарлотт.

– В ее комнате стены тоньше, чем здесь.

– Ну, хотите, можете присматривать за ее комнатой, если она выиграет выборы и переедет в Вашингтон.

– А это реально?

– Ну, я думаю, она бы могла ездить туда-сюда, но точно не знаю. Ведь если ты в Конгрессе, тебе нужно там иногда появляться?

Матт и Джефф не знают ответа: с таким они еще не сталкивались.

– Поверить не могу, что она сама этого хочет, – признается Матт.

– Мне кажется, не хочет. Она сейчас просто очень злится.

– Кто-то же должен этим заниматься, – серьезно заявляет Джефф.

– А мы можем стать ее министрами финансов без портфеля.

– Я хочу с портфелем.

– Тогда тебе придется поехать с ней в Вашингтон.

– Ладно, тогда нет. Но мне всегда хотелось портфель.

– Ну, ей же будут нужны какие-то финансовые советы. Потому что говно уже летит на вентилятор.

– И это работает, – говорит Джефф. – Я знал, что получится. Как говорит Франклин, опасаться стоит только того, что получится даже слишком хорошо и сметет всю цивилизацию. В остальном же все в порядке.

– Банки, наверное, с ума сходят.

– Разумеется. Разница между деньгами и не деньгами резко изменилась. Теперь деньгами считается только наличка. Потому что люди больше не оплачивают свои ренты и ипотеки.

– А студенческие ссуды? – интересуется Матт.

– Их и до этого не платили. Так что теперь в основании карточного домика ничего не осталось. Костяшки домино падают.

– Падают на карточный домик?

– Именно. Этот домик должен рухнуть.

– Хорошо. И видишь, мы даже вернули себе наше жилище!

– Вижу. И это хорошо. – Джефф встает в открытом проеме, смотрит на юг, в сторону Уолл-стрит. – Если бы только все вокруг поняли, что все, что им нужно, – это такая капсула.

Матт проходит мимо него и останавливается у южного поручня.

– Вид успокаивает.

– Да, красивый вид.

– Люблю этот город.

– Он не так плох. Особенно с высоты тридцатого этажа. А здесь я хочу поставить еще один ящик с растениями.

– Смотри, по пальцу себе не заедь. – Матт наблюдает, как Джефф расставляет доски так, чтобы получился длинный рабочий стол. – Ты теперь плотник, мой друг. Ты заметил, что мы из кодеров превратились в фермеров? Это как та страшная фантазия о возвращении к земле, о которой ты постоянно рассказываешь. Где люди становятся староверами и в мире все налаживается. Нечитаемое дерьмо, должен сказать.

Джефф фыркает, выравнивая две доски.

– Придержи эту штуку, пока я прибью.

– Ну уж нет.

Джефф пожимает плечами и пробует сделать все сам.

– Идиотизм сельской жизни – так это Маркс называл? Или фермерской жизни? Что-то в этом роде.

– К нему-то мы и пришли.

– Ладно тебе, мне тут нужна помощь. А мы все-таки на углу 23-й и Мэдисон в Нью-Йорке, на тридцатом этаже большого старого небоскреба, так что не такая уж это и деревня.

– А тебе-то нравится забивать гвозди.

– Нравится, – признает Джефф. – Это как бить своего злейшего врага по башке, снова и снова. И загонять его в чертову деревяшку! И прямо чувствовать, как он в нее входит! Прекрасное чувство. Так что иди сюда и помоги мне удержать эту штуку на месте

– Смотри, вот! Мы называем это зажимами. Берешь два таких – и ничего не сдвинется.

– Два зажима еще не спасение. Давай держи!

– Сам держи! Практикуй свои навыки, как Уильям Моррис^[332], свое эмерсоновское доверие к себе!^[333]

– На хрен доверие к себе! Эмерсон – дурак.

– Ты сам надоумил меня его почитать, – возражает Матт.

– Он просто святая простота, и тебе нужно было его почитать. Но он не смог бы связать и двух мыслей, даже если бы от этого зависела вся его жизнь. Он величайший автор печенек с предсказаниями в истории американской литературы. – Джефф довольно хмыкает. – Доверься моей заднице. Мы ведь обезьяны. Мы не можем обойтись без помощи друг друга.

– Из этого можно было бы сделать целых три предсказания для печенек. Может, нам начать свое дело?

– Нужно помогать друг другу, дорогой. Ты делаешь работу – я тебе помогаю. Так что иди сюда, придержи доску.

– Ладно, иду. Но ты будешь мне должен.

– Десять центов.

– Доллар.

– Колл-опцион на десять дохреналлионов долларов.

– Идет.

Б) Стефан и Роберто

В этой ситуации можно сказать – что первым, похоже, сделал Джамбаттиста Вико, – что, хотя природа бессмысленна, история смысл имеет; а если смысла нет, то его создает будущее как на индивидуальном, так и на коллективном уровне. Большое коллективное будущее имеет смысл – создать утопию. Но проблема утопии, коллективного смысла – найти смысл индивидуальный.

Фредрик Джеймисон. «Американская утопия»

Мальчикам понадобилось около недели, чтобы достичь своего прежнего веса, после чего Роберто снова не сиделось на месте – он стал задумывать следующее предприятие. Но каким бы ни оказался этот проект, его воплощение осложнялось тем, что теперь за ними присматривала целая дюжина взрослых в Мете. Они стали для них приемными родителями, стражами, наблюдателями – одним словом, старались взять их «под опеку кооператива», как выразилась однажды Шарлотт, когда они попытались отказаться от их надзора. Им обоим все это не нравилось, и они условились, что опасно говорить открыто с кем-либо, кроме мистера Хёкстера, который имел собственное мнение насчет того, чем им следует заняться, а свои отношения с ними называл авункулатом, что на латыни означало что-то вроде «как дядя». Мальчикам латынь казалась классным языком, раз в ней было слово, означавшее «как дядя», потому что, насколько они могли судить, от дядь вообще никакого толку не было. И с радостью позволили старику взять на себя эту роль.

Он все еще пытался научить их читать. Это было ненамного труднее, чем понимать карты. Карты – изображения местности с высоты птичьего полета – мальчикам нравились, в них было все понятно. Мистер Хёкстер хотел, чтобы Амелия Блэк взяла мальчишек к себе на дирижабль, тогда ребята увидят, насколько с высоты местность похожа на то, что изображено на картах. Они были готовы полетать, даже с удовольствием. Хотя и без того вполне понимали принцип, по которому составлялись карты. Это же касалось написанных букв, которые были как бы изображениями устных слов: в каждой заключался один или два звука, и если их запомнить, то можно озвучить любое слово и понять, что прочитал. Это тоже было легко. Как выяснилось, куда легче, чем они ожидали. Если бы английская орфография была не такой дурацкой, было бы еще легче, но ладно уж.

– Интересно, учиться всегда так легко? – спросил Стефан.

– Это вы можете сами узнать, – ответил мистер Хёкстер. – Но я бы не советовал. Вы, ребята, слишком шустрые для учебы. Еще станете умирать со скуки и наживете себе неприятностей, а неприятностей у вас и без того хватает.

– О чем это вы? Нет у нас никаких неприятностей.

Но Франклин, Владе и Шарлотт уже переплавили их монеты и теперь управляли деньгами, которые выручили за золото. А Франклин особенно настаивал, чтобы теперь, когда ребята куда-то отправлялись, обязательно брали с собой браслет. Всегда, без исключений.

– И вообще, – говорил он, – я считаю, что идея надеть вам браслеты на ноги, как у тех, кого сажают под арест, – это очень хорошая идея. Не сомневаюсь, что инспектор Джен могла бы принести нам парочку таких. Тогда вы точно их не забудете, и даже если сбежите, чтобы где-нибудь себя убить, мы будем знать, как вы это сделали.

– Ни в коем случае, – возразил Роберто. – Мы свободные граждане республики!

– Да вы понятия не имеете, кто вы. У вас же нет свидетельств о рождении, верно? Боже, да у вас даже фамилий нет. И кстати, Роберто, откуда у тебя вообще появилось имя, если ты стал сиротой еще младенцем и рос один?

Роберто упрямо посмотрел на него:

– Я Роберто Нью-Йорк, из рода Нью-Йорк. Докмейстер называл меня воришкой^[334], и я думал, что меня так и зовут, а потом один парень рассказал мне про Роберто Клементе^[335]. И я решил, что буду Роберто.

– А сколько тебе тогда было?

– Мне было три года.

Франклин покачал головой:

– Удивительно. А ты, Стефан?

– Я Стефан Мелвилл де Мэдисон.

– Вы находитесь под опекой этого здания. Или, может быть, ОВНМ. Шарлотт оформила вас юридически. Поэтому если захотите выйти, то как минимум возьмите браслет.

– Хорошо, хорошо, – уступил Стефан. («Потом мы всегда сможем его отключить», – объяснил он позже Роберто, предвосхищая его упреки.)

– А пока я буду выходить с ними, – заявил мистер Хёкстер. – Мы выйдем и посмотрим, как там все изменилось после бури.

– Мы собираемся охотиться на ондатр!

Франклин кивнул:

– Хорошо. Мистер Хёкстер будет вашим электронным браслетом.

– Я и в самом деле очень привязан к моим друзьям, – признался старик, покачав головой, словно считал это вредной привычкой.

– А вот интересно насчет нашего золота, – заметил Роберто. – Вы пытаетесь запереть нас здесь, а сами держите наше золото в стороне от нас.

– Нет-нет, – ответил Франклин. – Ваше золото принадлежит вам. По крайней мере то, что от него осталось. Оно лежит у Владе в сейфе, чтобы вы не смогли сделать из него большое ожерелье и уплыть в нем на своей лодке. С ним все хорошо. Даже более чем. И вы сами это знаете. Спасибо индийскому Центробанку. А я часть тех денег, что они мне выплатили, использую, чтобы зашортить жилье, и теперь вы богачи. К тому времени, как я закончу, вы будете примерно в пятьдесят раз богаче, чем были, когда у вас только появилось золото. Единственный вопрос состоит в том, останется ли еще кто-нибудь, чтобы все вам выплатить.

– Круто.

– Я хочу взять золотой дублон, сделать в нем дырочку и повесить на шею.

– Кажется, там гинеи, а не дублоны, но разве вы не слышали тех историй о мальчиках, которым воры отрезали головы из-за золотых ожерелий?

– Нет. – Ребята задумались. – А такое бывает?

– Конечно, это же Нью-Йорк, забыли?

– Ладно тогда, но я все равно хочу одну монетку. Буду носить в кармане.

– Это можно. Если будешь ходить с браслетом, мы всегда сможем найти твое тело.

– Идет.

И они продолжили пропевать все буквы алвафита. Теперь они пели всякий раз, когда хотели, чтобы мистер Хёкстер перешел к чему-то более увлекательному, чем просто чтение.

Сегодня, когда Франклин Гэрр ушел в Клойстер, мальчики с помощью песни уговорили мистера Хёкстера на водную прогулку по городу.

* * *

Их лодка была на ходу, и они принялись слоняться по соседним каналам, разглядывая, как там шли дела. Ураган посрывал все листья, так что террасы и крыши выглядели голыми, а многие из каналов до сих пор были засорены всяким хламом. Но ребятам удавалось проходить по большинству из них, а городские бригады как раз вовсю их прочищали. Вокруг стоял сырой овощной запах, и многие из тех, кто находился в каналах, носили защитные маски. Мистер Хёкстер фыркнул, увидев это.

– Знали бы они, что лишают себя необходимых питательных веществ и полезного для себя микробиома.

Как они выяснили, самыми живучими из растений оказались деревья в горшках, которые просто попа́дали от ветра, и теперь достаточно было их поднять и досыпать им немного земли. Эти деревья выглядели потрепанными, но несломленными – как сам город, сравнил мистер Хёкстер.

Выше, в межприливье, все смотрелось поистине убого. В районе 50-й улицы, куда успел дойти штормовой прилив, теперь находилась беспорядочная груда мусора. Мистер Хёкстер сказал, что все это напоминало баррикады из «Отверженных»: рамы, ставни, стулья, корпуса лодок, мусорные баки, поддоны, ящики, контейнеры, множество веток, корней и даже целые деревья. Этот протяженный риф затруднял путь из Нижнего Манхэттена на сушу, так что теперь было любопытно наблюдать, как рабочие бригады сосредотачивали усилия на отдельных каналах авеню, чтобы наладить функционирование плавучих причалов – на Десятой, Шестой, Пятой и Лексингтон-авеню.

Тут и там были люди – они что-то искали либо просто проживали свое лето. Жители убежищ слонялись повсюду, облаченные в лохмотья. Будто все разом превратились в Гека и папашу, а город – в улицу Фанди при отливе.

– Почему они не заняли башни в аптауне? – спросил Стефан у старика.

– Они пытались, но не вышло.

– И что? – продолжил Роберто. – Это была всего одна ночь! А если они будут пытаться каждый день?

– Им это в голову не придет.

– Почему?

– Они называют это гегемонией.

– Хватит уже этих словечек!

Хёкстер рассмеялся:

– А вот и не хватит! Устроим войну слов! Это, кажется, греческое.

– И что оно значит?

– Гегемония… Оно значит, хм-м… значит согласие людей на то, что над ними доминируют, такое согласие, при котором на них не приходится постоянно наставлять оружие. Даже если с ними плохо обращаются. Они просто с этим живут.

– Но это тупо.

– Ну, мы же социальные животные, как вы бы, наверное, сказали.

– Значит, ты говоришь, мы все тупые. Мы как…

– Как зомби!

Хёкстер рассмеялся.

– Я тоже так всегда считал. Вы смотрели фильм «Вампиры против зомби»? Нет, не смотрели. О, какой это прекрасный фильм. Вампиры всюду летали и сосали кровь рабочих людей. У тех была самая лучшая кровь из всех. А когда тела рабочих полностью осушались, то превращались в зомби, и вампиры улетали куда-нибудь в другие места и нападали на новых людей, оставляя после себя одних зомби.

– Значит, это и есть ге-ге-мо-ни-я, – осторожно предположил Роберто.

– А ты молодец. Да, все больше и больше людей, у которых высасывали всю кровь, становились зомби, и когда превратились уже почти все…

– Все, кроме одного!

– Кроме двух.

– Верно. И вот тогда зомби решили восстать.

– Очень вовремя!

– Лучше поздно, чем никогда.

– Именно. И все зомби побрели к вампирскому замку, намереваясь его захватить. Но они были очень медлительны. Вампиры поначалу только над ними посмеялись. Но потом не осталось новой крови, которую они могли бы высосать, поэтому вампиры тоже стали медлительными. К концу фильма все показывалось как в замедленной съемке, такая умора! Зомби разваливались на куски, когда с кем-то сталкивались, а вампиры теперь могли только кусать. И те и другие совсем ослабели. Как обычно и бывает, когда что-то длится слишком долго. Но в итоге зомби просто задавили вампиров весом своих отпавших конечностей. Конец.

– Хотел бы я это увидеть.

– Я тоже!

– И я, – поддержал их Хёкстер.

* * *

Минуя каналы, они высматривали зверьков – подмечая всех, но особенно выискивая ондатр.

– Индейцы считали, что медведи – это старшие братья бобров, – сказал Хёкстер, – а бобры – старшие братья ондатр. Старшие, видимо, защищали младших. Или просто не ели их.

– А что выдры?

– О нет, выдры – это жестокие убийцы. Дружелюбные, но жестокие.

– Даже не верится, как они вообще могут кого-то убить, у них же такие маленькие ротики.

– Тут дело в их нраве, мне кажется. Ой, смотрите, там на карнизе гнездо. Сапсаны вроде бы. Они такие классные.

– Они падают, как камни!

– Как стрелы, выпущенные вниз. Знаю. Сейчас мы находимся максимально близко к болоту, здесь, в межприливье в районе 55-й и Мэдисон. Потому что здесь было болото – до того, как появился город. Это, кажется, место Убиения Шепмосов. А я называю его Болотом двух чудаков. А сейчас оно словно возвращается. Видите, те ивы и ольха уже растут из земли. Старая весна набирает силу.

– Не может быть.

– Может. Она осушает юго-восточный угол Центрального парка. Там старый водораздел, и он возвращается. Поэтому у бобров, которые живут в Центральном парке, появляется шанс. Так же на северо-восточном краю парка. Бобры грызут ольху и ивы…

– Зубами!

– Именно, они в этом отношении куда сильнее вампиров будут. Сгрызают целые деревья, а потом сплетают из их стволов и веток плотины, благодаря которым вода немного поднимается и замедляет отток. Еще они могут строить бобровые хижины, куда можно попасть только из-под воды, а потом подняться внутри, и там будет сухо.

– Как круто!

– Ага. В этих хижинах также могут жить ондатры, которые занимают их, когда бобры их бросают, или строят свои из старых веток, которые оставляют бобры. Так что благодаря бобрам могут появиться все виды животных и растений, что жили на этом острове, потому что бобровые плотины служат опорой для всего сообщества. Благодаря им образуются пруды и болота, где живут лягушки, водные растения, пресноводная рыба и так далее. Этому нас научил Эрик Сандерсон^[336]. Один из великих ньюйоркцев. Это он запустил проект «Маннахатта».

– О, смотрите, это ондатра?

Роберто выключил двигатель, и лодка медленно двинулась по течению в эту часть межприливья. От груды мусора на углу парка и 54-й улицы по воде расходилась рябь.

– Это их признак, – прошептал мистер Хёкстер. – Рябь идет от их усов. Они обнюхивают воду и осязают ее усами. Ондатры – название, будто у японского чудовища из фильма. Их можно узнать по запаху – стойкому мускусному запаху. Мне кажется, здесь их целое семейство, наверное, восстанавливают жилье. Хижины вроде бобровых, только поменьше. А под ними – вход в их норку.

– И что там у них в норках?

– Ходы в брошенные здания.

– Как там, что мы видели в Бронксе!

– Верно. Они делают вход под водой, но потом оттуда можно подняться на сушу. Там они спят, матери растят детенышей и так далее.

– У них хвосты похожи на змей!

– Вроде того. Сейчас, если бы у вас была хорошая камера, вы могли бы их поснимать, а потом добавить в проект «Маннахатта». Это хорошая группа, и вам, ребята, хорошо бы в него вступить. Вам ведь нужен какой-то проект. Я вам уже говорил: после того как вы нашли «Гусара», все последующие поиски затонувших сокровищ для вас – путь по наклонной.

– А как же Мелвилл? Он ведь жил прямо рядом с нами!

– Да, правда, и было бы здорово достать табличку с его фамилией или что-то в этом роде. Может, стоит обратиться к городским властям, чтобы сделали такие голубые овальные таблички, как в Англии. У нас были бы Мелвилл, Тедди Рузвельт, Стиглиц и О’Кифф и все остальные. Но увозить его надгробие с суши в затопленный район – это, пожалуй, плохая идея. Да и вообще, сейчас делать что-либо под водой – это плохая идея.

Мальчики были не рады это слышать, но мистер Хёкстер был единственным из всех взрослых, которых они знали, кто не заставлял их что-то делать.

– Вас могут сделать полноправными членами «Маннахатты». Вы будете постоянно искать разных животных. А многие аквакультурные садки боятся ондатр, потому что те пробираются в клети и едят рыб. Так что вы можете заняться тем, что будете их отлавливать и увозить прочь.

– Это может быть весело, – отозвался Стефан.

– Чем-то же вам нужно заняться, – продолжил мистер Хёкстер. – Вы теперь люди праздные, а быть богатым – это ужасная судьба, насколько я слышал. Вам придется придумывать что-то полезное и доставляющее удовольствие, а это не так легко.

– Мы можем составить карту города! – воскликнул Стефан.

– Это мне нравится. Но должен заметить, сейчас научились делать очень хорошие карты с помощью дронов или даже из космоса. Наверное, это тоже весело. Но чтобы добиться результата, нужно много работать.

– Так чем же нам заниматься?

– Мне кажется, помогать животным было бы неплохо, – проговорил Хёкстер. – Животным или людям. Так обычно и поступают. Либо помогать, либо что-то создавать самим. Может, вы смогли бы украсить город, сделать какую-нибудь инсталляцию из обломков, оставшихся после бури. Вот было бы забавно. Голдзуорти^[337] прямо у вас под носом. Ну или отлавливайте крыс. В Центральном парке их тьма. Раньше там был зверинец со львами, так крысы туда пробирались и съедали у львов еду, а те ничего поделать не могли, иначе их бы загрызли насмерть.

– Да-да-да, крысы!

– Ну, возможно. Однажды в Центральном парке за выходные убили двести тысяч крыс. А через неделю они появились снова. Полагаю, вы могли бы стать крысоловами.

Роберто это не впечатлило.

– Я хочу заниматься чем-то серьезным, – заявил он.

В) Шарлотт

После того как мы ушли в Бреворт, все стали гораздо приятнее, и там была Эмма Голдман, она ела сосиски с квашеной капустой, и все смотрели на Эмму Голдман и на всех остальных, на кого угодно, и все были за мир, за содружество, за русскую революцию, и мы говорили о красных флагах, баррикадах и удобных точках размещения пулеметов

Мы выпили, съели «валлийских кроликов», расплатились по счетам, пошли домой, открыли дверь отмычкой, надели пижамы, легли в кровать, и там нам было очень удобно.

Джон Дос Пассос. США

Мудрость имеет обыкновение запаздывать и быть поначалу слегка приблизительной.

Допустил Франсис Спуффорд

Шарлотт баллотировалась в конгресс, но не тратила на это слишком много времени.

– Да, – признавала она на вечерних собраниях либо по браслету, пока добиралась на работу. – Да, баллотируюсь, и это тот еще головняк, но кто-то должен это сделать. Наша нелюбимая Демократическая партия в очередной раз нас предала, когда мэр смалодушничала после урагана, даже не сказала в этот раз нужных слов, и она, как всегда, все делает неправильно. Знаю, я не играла в эту игру, не взбиралась по лестнице, как того требует партия, чтобы убедиться, что люди, которые собираются присоединиться к чертову кластеру в столице, достаточно смирные. Но этот мой недостаток обратился в преимущество, потому что именно из-за этого карьерного пути Демократическая партия теперь так ослабла. Однако за неимением лучшего я – демократ, и я намереваюсь говорить в пользу народа, а тех, кто говорит в пользу Денвера, – заткнуть. Вот почему я баллотируюсь. Моя программа похожа на ту, что имеет нынешнее левое крыло партии, в частности, можете узнать подробнее о Радикальных демократах, только имейте в виду, что я собираюсь прежде всего защищать интересы жителей межприливья, а также неизменно выступать против мировой олигархии. Я ни у кого не беру деньги на кампанию, и у меня нет собственных средств, поэтому веду ее в основном в облаке, как сейчас. Голосуйте за меня, если хотите, а если нет – то получите то, чего заслуживаете.

На эту тему у нее было много вариаций. Она не старалась выглядеть милой и не появлялась на мероприятиях, которые можно было бы счесть важными. Она занималась своей работой в Союзе домовладельцев, помогала людям, которые даже не имели права голоса. Она говорила с некоторыми облачными личностями и с друзьями в определенных группах города. Это должно было стать экспериментом. Раньше похожие кампании проходили удачно.

Тем временем осень в Нью-Йорке складывалась благоприятным для нее образом. Дикая забастовка Союза домовладельцев получила известность и протекала довольно уверенно; не платить ренту и ипотеку, называя это политической акцией, оказалось очень популярным ходом. Рынки держались каким-то чудом, но гордо заявляли, что все хорошо, однако люди теперь говорили о ренте, используя ее определение из экономики, то есть как о любом принятии денег без произведения продуктивной экономической работы. Взяточничество, коррупция, рентоискательство – все эти слова внезапно стали синонимами. Забастовка домовладельцев даже выглядела логичным ответом на побиение города Матерью Природой и на невежественную неуступчивость богачей, оставивших пустовать свои башни в аптауне. Тогда вот вам, забастовка! Смотрите теперь, как рушится ваш карточный домик. Все, что ни происходило, казалось, было ее кампании на руку. Плутократы прятали свои офшоры, наемники частных охранных компаний продолжали играть Снайдли Виплэша против Дадли Дорита^[338] в лице нью-йоркской полиции. Национальная гвардия пребывала в Морнингсайд-Хайтс и пыталась совладать с обоими. И каждый разыгрывал свою роль, будто ничего и не изменилось, и Шарлотт никогда не упускала возможности на это указать. Может быть, она тоже разыгрывала свою роль, но она выступала в очень выгодном свете, по крайней мере ей так казалось. А если нет, то их всех ждало то, чего они заслуживали.

– Меня это не волнует, – снова и снова повторяла она. – Хотите голосовать за меня – голосуйте, нет – и ладно. Если я не пройду, то это избавит меня от огромных хлопот. Я делаю это только потому, что кто-то должен это делать, какой-нибудь несчастный бюрократишка, и мне самой не верится, что это я, что меня на это подбили. Уж простите, что я такая лохушка, но в детстве мама читала мне книжки, и, мне кажется, они сделали свое дело. Я верила в те истории. До сих пор верю. А я привыкла честно трудиться, будто не имею ничего общего с этим временем, в котором живу. Поэтому голосуйте за меня, не дайте мне почувствовать себя еще большей дурой, чем я чувствую себя сейчас.

Ее рейтинги стремились вверх, и это придавало ей уверенности, чтобы конкретнее говорить о левом крыле Демократической партии, о растущем национальном движении, о том, как они намеревались раз и навсегда прибрать к рукам трусливых бизнесменов и посмотреть, сможет ли правительство вернуться к тому, чтобы снова начать изъявлять волю народа.

– Смотрите, финансовая система опять раздувается: у них лопнул очередной спекулятивный пузырь, и они уже идут в Конгресс, требуя, чтобы налогоплательщики в очередной раз их спасли, как это происходило всегда. Отдайте нам все деньги, что мы надули, говорят они, а то мы взорвем мир. Они надеются, что им заплатят не позднее ноября, когда соберется новый Конгресс, который может поступить иначе. И мы поступим иначе, если вы изберете достаточно Радикальных демократов. Там мы будем действовать сообща, такие кандидаты, как я, есть повсюду, и на этот раз спасем экономику ради нас, а не ради богачей. Вот что их сейчас пугает – то, что впереди замаячил реальный план, который состоит в простом – национализации банков. Превратите эту гигантскую пиявку, сосущую реальную экономику, в кредитный союз, и вернутся все кровные денежки, что мы потеряли, обратно к нам.

Она успела себя остановить, прежде чем образ пиявки, которую раздавливают, чтобы вернуть свою кровь, стал слишком ярким. Если она была в ударе, то подобная жуть могла литься из нее рекой. Достаточно выпить бокал вина, закрыть глаза – и вперед. Она начинала злиться и теряла контроль. А рейтинги росли, так что это, похоже, работало, и образов у нее в голове от этого рождалось еще больше. Достичь цели она могла только так, если вообще могла. Она даже начала посещать различные мероприятия в рамках своей кампании. Но большинство из них заключались в том, что она просто говорила по своему браслету и передавала свои сообщения в эфир. Обращалась к городу с импровизированной трибуны в парке, будто сумасшедшая. Но благодаря Союзу домовладельцев она имела некоторый авторитет.

Амелия опубликовала фотографию себя с леопардом под баннером: ВСЕ БОЛЬШИЕ МЛЕКОПИТАЮЩИЕ ГОЛОСУЮТ ЗА ШАРЛОТТ. Леопард сидит, будто собака, Амелия стоит рядом, оба раздеты и невинно прекрасны. Оба спокойно смотрят в камеру. Вокруг какая-то африканская равнина, а сзади – бирюзовое небо.

– Класс, – прокомментировала Шарлотт. – Я тебя люблю.

Тем временем на реальной работе, в реальном мире Союз переключил внимание с иммигрантов на беженцев – или как еще назвать ту четверть всех горожан, которым теперь требовалась помощь. Это были как законные жители межприливья, так и самозванцы без документов, которые прежде нигде не фигурировали, но, каким бы ни был их правовой статус, после бури они остались без жилья и теперь занимали Центральный парк, либо аптаун, либо какое-нибудь полузатопленное здание, которое еще не успело развалиться. По грубым оценкам, таких людей было порядка миллиона, а то и двух, причем довольно немалая их доля надеялась пережить все это, обойдя все городские системы и нигде не регистрируясь. Это составляло огромную проблему для администрирования, которое было необходимо, чтобы беженцы остались в живых и не нахватались болезней.

С другой стороны, положительным следствием для города стало резкое ослабление наплыва иммигрантов извне. Что логично: люди, как правило, не стремились попасть в зону бедствия. А те, кто стремился, зачастую имели дурные намерения, поэтому сейчас казалось морально оправданным отказывать во въезде всем, кто пытался проникнуть в город. Мэрия выдавала разрешения на пребывание по новой, спонтанно сложившейся системе, имеющей много общего с китайской. Это было гадко. Наверное, даже антиконституционно, но приносило временное облегчение. Проблем и так хватало, словно говорил им сам город. Приезжайте позднее. А пока все прочь.

Конечно, кое-кто, как всегда, проникал нелегально. Некоторые из этих людей, без сомнения, были преступниками, которые надеялись опередить беженцев, и полиция делала все, чтобы обеспечить правопорядок, сама при этом борясь за то, чтобы установить контроль над частными охранными армиями, действовавшими по всему острову и в гавани. И эта борьба едва не переходила за грань небольшой гражданской войны. Когда к полиции присоединилась Национальная гвардия, это здорово помогло. Шарлотт даже на какое-то время задумалась, что это значило: полицейское государство казалось таким желанным, реальной возможностью предотвратить худшую судьбу, – но затем вернулась к своей работе. Дел у нее каждый день было невпроворот.

Для Шарлотт это означало бесконечный поток клиентов, жаждущих, чтобы им помогли найти жилье, после того как прежнее было повреждено или вовсе разрушено. Переселение людей – этим же она занималась и до бури, так что хоть в чем-то жизнь осталась прежней, только теперь стала в тысячу раз насыщеннее. Жизнь в режиме чрезвычайной ситуации не в ее стиле, пожалуй, и жить в таком темпе невозможно, тем более она и до этого уже вымоталась до предела. Поэтому теперь не оставалось ничего, кроме как сжать зубы и проживать жизнь минуту за минутой, день за днем. Делать все, что было возможно на тот момент. Вот так и проносились дни.

Когда вся инфраструктура и жилищный фонд понесли ущерб из-за бури, многие городские департаменты обратились в Гарвардский университет за помощью в организации спасения беженцев. Это давалоШарлотт некоторые рычаги внутри городской власти, а также косвенную возможность критиковать работу мэра и ее подчиненных. Многие городские чиновники теперь действовали в обход мэрии, лишь бы помочь тем, кто реально в этом нуждался. Шарлотт служила одним из узлов этой альтернативной системы и, не критикуя мэра открыто, была довольна наблюдать, как мэрия с двойным усердием пытается сгладить образ мэра и выставить ее в приличном свете. В остальном же вся команда мэра была бессильна, и люди уже начинали на это указывать прямо либо игнорируя их всех. И слухи уже расходились по городу.

– Кого волнует, как выглядит фигура на носу корабля, если он тонет весь целиком? – заявила Шарлотт в одном из своих браслетных обращений. – Это я говорю от себя лично как кандидат в Конгресс на место, куда мэр надеется посадить одного из своих бесполезных лакеев.

Возвращаясь по вечерам в Мет, она выбирала остатки еды в столовой и, устраиваясь там, наконец расслаблялась. Здесь у нее было нечто более приятное, чем обычная рутина или перипетии кампании, – работа с Франклином Гэрром над его проектом реконструкции. К этому времени уже были заключены контракты на восстановление нескольких кварталов в Челси – в качестве эксперимента. Инвестиционная группа Франклина (включавшая также «золотую» команду Мета) обеспечила временное право владения, насколько это было возможно в межприливье, плюс разрешения на снос и строительство, а также средства на эти работы. Средства эти состояли из их монетизированного золота, федеральных и некоммерческих грантов, меценатских инвестиций, венчурного капитала и обычных займов, полученных до кредитного кризиса, который теперь усугублялся с каждым днем. Франклин сказал, что уже собрал группу строителей, а это было непросто, учитывая, как заняты сейчас были все подрядчики. Восстанавливать Нью-Йорк стекались строители от Бостона до Атланты, но их все равно не хватало, поэтому, по иронии судьбы, самым сложным для Франклина оказалось найти их.

– Как ты их на это уговорил? – спросила она.

– Мы ездили в Майами. Там есть фирмы, которые занимаются подобным уже несколько лет. И еще мы платим им вдвое больше, чем они получают обычно.

– Молодец. Да, кстати… я могу предоставить тебе жильцов.

– Вот это камень с души! Только сначала предоставь-ка мне лучше якорных цепей.

С их помощью платформы должны были крепиться к коренной породе. А коренная порода в районе строительства, как оказалось, залегала на глубине ста шестидесяти футов ниже уровня канала, что было неудобно, но не критично. Просто еще одна статья расхода. Подвижные элементы, они же растягивающиеся, которые должны были вытянуться от столбиков на глубине до плавучих платформ, по словам генподрядчика, представляли наибольшее затруднение. Это растяжение достигалось в том числе средствами биомиметики, почерпнутыми у водорослей и моллюсков. Средства были удивительно эффективными, но сравнительно новыми и редкими, а поэтому дорогими.

Плюс ко всему следовало учитывать обычные здания, прилегающие к их новому кварталу.

– В итоге весь Нижний Манхэттен будет связан вместе, как морская трава. Но это все потом.

– Как идет снос?

– Хорошо. У нас в команде Айдельба, подруга Владе, она драгирует дно, после чего там устанавливают кессоны и сверлят коренную породу. Она делает нам одолжение, потому что эти работы идут сейчас полным ходом, а ей не терпится вернуться в свой Кони-Айленд. Но, по ее меркам, это небольшая работенка, и она только рада участвовать.

– Рада слышать.

– Ты уже ужинал?

– Нет, то есть чуть-чуть только. Боже, уже десять часов.

– Идем поедим.

– Давай.

За перекусом в небольшом буфете на носу Флэтайрона Шарлотт спросила у Франклина, что он думал о ситуации в финансовой системе.

Франклин махнул рукой и, прожевав, ответил:

– Происходит то, что происходит. Они в ужасе. Все зависли над пропастью, и шесты под ними уже трещат. Они еще пытаются отвести беду, поэтому по сравнению с некоторыми другими пузырями процесс протекает медленно, но полное крушение уже начинается.

– И когда оно произойдет?

– Смотря на сколько их хватит притворяться, будто все нормально. Те, кого это касается больше всех, по-прежнему ищут пути выхода, поэтому хотят, чтобы впечатление, будто ничего страшного не случилось, продержалось как можно дольше.

– Так, может, мне пора снова выйти на моего Федэкса?

– Если считаешь, что его нужно подбодрить.

– Наверное, нужно.

– Тогда определенно встретьтесь.

В этот момент их беседу прервала группа музыкантов, исполнявшая «Пиратов Пензанса»^[339] в жанре блюграсс – на банджо, скрипке, концертино и казу, с очень красивым и громким вокалом. Банджист при этом стоял прямо перед ними, так что им оставалось только откинуться на спинки кресел и наслаждаться музыкой.

Засыпая тем вечером, Шарлотт думала над разговором, а утром отправила сообщение Ларри: «Кофе? Ужин?» И получила ответ: «Ты же шутишь, да?» – «Нет. Тебе нужно питаться, и мне тоже». – «Я в Вашингтоне». – «Не сомневаюсь. Уже что, конец света?» – «Около того». – «Так что, скоро будешь здесь?» – «Да». – «А питаться нужно, даже когда конец света». – «Да». – «Ужин? Завтрак?» – «Ужин. Вторник».

* * *

Когда она, отложив все дела из своего списка, готовилась к ужину с Ларри во вторник, ей позвонила Джен Октавиасдоттир.

– Знаете, кто похитил Матта и Джеффа? – спросила Джен с запястья Шарлотт. – Помните, мы заподозрили охранную фирму? Я вам говорила, что она, судя по всему, была связана с Генри Винсоном. И это было логично, учитывая все, что мы тогда знали. Поэтому мы установили за всеми ними наблюдение. Но в ту ночь, когда возле башен произошел мятеж, я поговорила с человеком, который работал на эту фирму, он мне кое-что рассказал, и я попросила своего помощника проверить ту информацию. Так вот, похоже, это правда. «Пинчер Пинкертон» работала на Винсона, а «Активное подавление неподчинения» появилось позднее. И самый главный в АПН, Эшер, работал на Ларри Джекмана.

– Ого! – Шарлотт попыталась осмыслить услышанное. – И что это значит? – Но тут она поняла: – Черт! Вы хотите сказать, что за всем этим стоит Ларри?

От внезапно нахлынувшей ярости ей застило красным глаза – физиологическая реакция, которую мог испытать любой. Мир вокруг покраснел!

– Да, только здесь дело немного сложнее, – ответила ей Джен, и Шарлотт снова обрела зрение. – Спускайтесь в общую комнату, я объясню вам лично.

– Да, конечно. Мне скоро нужно уходить, как раз на встречу с Ларри Джекманом. Поэтому мне нужно все знать!

– Определенно.

* * *

В Сохо находился ресторанчик, где они в старые времена часто бывали. Шарлотт показалось немного странным, что Ларри предложил именно его, но ей нравилась здешняя кухня, и, зная его занятость, ей не хотелось усложнять дело встречными предложениями. Дело и так непростое.

Заведение было совсем крошечным, вписанным между двумя зданиями еще, наверное, в XIX веке. За длинной барной стойкой тянулась модель панорамы Манхэттена, выстроенная из бутылок. Официант усадил их в комнате на верхнем этаже с видом на внутренний дворик с кирпичными стенами и единственным выжившим деревом. Защищенное от ураганных ветров, оно до сих пор сохранило листья – сейчас оно своим видом напоминало произведение китайского декоративного искусства.

– Ну как дела? – спросила Шарлотт, когда им принесли напитки.

Ларри поднял бокал белого вина, чокнулся с ней.

– Твои домовладельцы приводят всех к панике, – проговорил Ларри, глядя на свой бокал. – Хотя тебя это, похоже, не удивляет.

– Нет.

– Ты попросила свою подругу Амелию Блэк все это начать?

– Мы не настолько близко знакомы.

– Она кажется полной дурой, – сказал он.

– Нет, вовсе нет. Она довольно смышленая.

– Ты шутишь.

– У нее просто такой облачный образ, только и всего. Думаю, можно так объяснить. Вот ты слышал историю про Мэрилин Монро?

– Нет.

– Один раз она шла по Парк-авеню со Сьюзан Страсберг, и на них никто не обращал внимания. Тогда Мэрилин спросила: «Хочешь увидеть толпу почитателей?» – а потом вдруг изменила осанку и взгляд, и их сразу окружила толпа. С Амелией, наверное, то же самое.

– Не понимаю, как это устроено.

– Думаю, нам не стоит отвлекаться.

Он, слегка ссутулив плечи, согласился. Его поза словно говорила: какая радость – ужинать с бывшей. Шарлотт напомнила себе, что должна придержать язык. Это было очень тяжело. Пожалуй, то, чтобы встречаться со своим именитым Федэксом при подобных обстоятельствах, было сродни садизму, но ею двигала более высокая цель, об этом нельзя было забывать.

– Я только хочу сказать, – продолжила она, – что эта тщательно скрытая и, наверное, неосознанная смышленость Амелии – сейчас не главное. Главное то, что банки находятся в ужасе. У них же кредитов в пятьдесят раз больше, чем собственных средств, верно?

Он кивнул:

– В этом нет ничего противозаконного.

– То есть они как крытые переходы, которые тянутся в самый космос и не имеют никакой опоры на дальних концах. А теперь по ним бьет ураган типа нашего «Фёдора», и они качаются так, что вот-вот оторвутся и улетят прочь.

– Какой витиеватый образ, – заметил Ларри.

– И пользоваться этими переходами никто не хочет.

Он кивнул:

– Так и есть. Кризис доверия.

Она не смогла сдержать улыбки.

– Когда экономисты начинают говорить о доверии и о цене, всегда становится видно, что они в глубоком дерьме. Обычно-то для них фундаментальные факторы – это процентные ставки и стоимость золота. Но потом пузырь лопается, и фундаментальными факторами становятся доверие и цена. Как создать доверие, сохранить его, восстановить? И каков основной источник стоимости? Я читала историю, и я не сомневаюсь, что ты все это уже знаешь. Помнишь, Бернанке пришлось признать, что правительство – это основной гарант стоимости, который спас банки при кризисе 2008-го?

Ларри кивнул.

– Известный случай, да? Заставляющий даже задуматься о политэкономии, а то и о философии?

– Печально известный, – поправил он.

– И скандальный! Повергающий в ужас любого экономиста! Полное подавление рынка!

– Ну, насчет этого я не знаю. Мнение было таково, что стоимость устанавливает рынок – простым согласованием цены продавцом и покупателем. Свободное принятие контракта, все такое.

– Но это всегда было бредом.

– Вот ты так говоришь, но что имеешь в виду?

– Я имею в виду, что цены систематически занижаются. Потому что покупатели и продавцы соглашаются наплевать на будущие поколения, лишь бы получить желаемое.

Обо всем этом ей рассказала у себя в садах Джефф.

– Ладно, даже если это так, то что мы можем с этим поделать?

– Для этого нужны моральные принципы. Принципы, благодаря которым можно будет установить цену.

– Ага, а еще чего?

Она пристально посмотрела на него:

– Это ты сейчас стал таким циничным или всегда им был?

– Это вопрос из разряда, ну типа, ты уже перестал бить свою жену?

– Ты бы не стал никого бить, – сказала Шарлотт. – Я это знаю. Более того, я знаю, что ты хороший человек, совсем не циничный, и поэтому я сейчас с тобой разговариваю. Мне, наверное, интересно, почему ты пытаешься казаться циничным, когда имеешь возможность сделать что-то хорошее. Ты что, боишься?

– Чего?

– Ну, вершить историю, наверное. Это стало бы большим шагом.

– Что стало бы?

– То, о чем мы с тобой говорили, Ларри. Время пришло. Банки, крупные инвестиционные фирмы и хедж-фонды умоляют тебя снова их спасти. Они воображают себе 2008-й и 2066-й, и почему бы им не воображать? Это происходит снова и снова! Они играют и проигрывают, не могут справиться сами, прибегают к тебе в слезах, угрожают падением мировой экономики и гигантской депрессией, ты печатаешь деньги и выдаешь им напрямую, они складывают их и пережидают бурю, дожидаются, пока другие запускают процесс, а потом начинают играть снова. Вот и сейчас они владеют восьмьюдесятью процентами капитальных активов мира, покупают все правительства и законы, и ты сам много лет был частью этого. А сейчас они делают это опять. Поэтому и ожидают, должно быть, того же, что получали всегда.

– Потому что примеров обратного не существует, – предположил он, делая глоток и не сводя с нее глаз.

– Еще как существуют. Депрессия 1930-х привела к серьезным структурным изменениям, и банки были посажены на поводок, богачи обложены безумными налогами, и все делалось ради народа.

– Тогда этому поспособствовала Вторая мировая война, насколько я помню.

– Она была позже, и да, поспособствовала, но структурные изменения в пользу людей вместо банков свершились еще до начала войны.

– Я об этом почитаю.

– Стоило бы. Ты узнаешь, что Федрезерв управлял банками, а налог на годовой доход свыше четырехсот тысяч долларов вырос до девяноста процентов.

– В самом деле?

– Девяноста одного процента. Тогда богатых не любили. Из-за Второй мировой они не были в почете. И сделал это президент-республиканец.

– Даже не верится.

– Не верится. Но ты включи воображение.

– Ты мне его и так включаешь.

– Рада помочь. И вообще, даже в 2008-м национализировали «Дженерал моторс» и могли бы также национализировать банки – сделав это условием выдачи им около пятнадцати триллионов долларов. Но не сделали этого, потому что сами были банкирами и ссыкунами. Хотя могли. А сейчас ты это можешь.

– Что ты имеешь в виду под национализацией? Я даже не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь. Я не понимаю, но ты понимаешь. Так и сам расскажи мне, что это значит. Все, что знаю я, – это что ты защищаешь вкладчиков. И я полагаю, что банки всю свою прибыль будут отдавать правительству, чтобы вернуть то, что у него одолжили. То есть станут как бы федеральными кредитными союзами.

– Зачем тогда кому-либо вообще понадобилось работать в банках?

– Чтобы получать зарплату! И хорошую зарплату, но не более того. Как и все прочие.

– А зачем акционерам инвестировать в банки?

– Затем же, зачем они скупают государственные краткосрочные облигации. Ради безопасности. Это вложение в безопасность.

– Я себе этого даже не представляю.

– Твой недостаток воображения – не очень хорошая черта при занятии политикой.

Ларри покачал головой:

– Ну, не знаю. А почему они должны с этим согласиться?

– Потому что если не согласятся, то прогорят! Ты делаешь предложение крупнейшему банку или крупнейшему из тех, у кого совсем плохи дела, тому, который должен первым обанкротиться. Берешь его в тиски, он принимает предложение, иначе ты позволяешь ему обанкротиться в пример остальным. Так что, как ни крути, получится как надо. Если банк не согласится – он погибает, а ты переходишь к следующему в очереди и говоришь: хотите уйти на дно, как «Ситибанк»^[340], или хотите жить?

Он рассмеялся:

– Это бы точно привлекло их внимание.

– Ну конечно! А ты все равно печатаешь деньги, чтобы их спасти, так чего тебе переживать? Для тебя это просто количественное смягчение!

– Инфляция, – сказал он. – Ее не избежать.

– Как бы не так. Ладно, не делай вид, будто теория здесь работает. К тому же небольшая инфляция тебе самому нужна, ради экономической безопасности, разве нет?

– Но так она может быстро выйти из-под контроля.

– Когда владеешь банками, справиться с этим не проблема. У тебя под ногами и газ, и тормоз.

Он снова покачал головой:

– Если бы только это было так просто.

Она посмотрела на него.

– Здесь нужна еще поддержка конгресса, – заметил он, посмотрев на нее. Весь ужин он пялился на свой бокал, будто это был хрустальный шар, в котором он надеялся узреть видение. Но сейчас он перевел взгляд на нее.

– Знаю, – ответила она. – Я над этим работаю. Если меня изберут, я помогу, в противном случае там будет группа людей, которые тоже помогут. Народ обозлен. То есть реально обозлен. Не так, как обычно.

– Что правда, то правда. И ты сказала им, что надо перестать платить за ипотеку.

– Ну, вообще это начала Амелия, но да, она права. Нам нужны лучшие условия. У нас забастовка против Бога.

Им принесли еду, и они принялись есть. Они говорили о восстановлении города, различных проблемах и мероприятиях. О том, как их старые маршруты в Центральном парке исчезли с лица земли. Их прошлое пропало… О нет!

На десерт между ними поставили одно крем-брюле. Как того требовала традиция, они придержали его ложками, проломили обожженную корочку и, убрав затем ложки, разрезали его посередине, разделив на две части. В этот момент Шарлотт решила, что атмосфера стала достаточно дружелюбной, чтобы поднять деликатную тему.

– Слушай, – начала она, – давай я расскажу тебе одну историю. Только хочу сразу сказать: это не шантаж и вообще ничего в таком роде.

– Уже успокоила, – проговорил Ларри, слегка округляя глаза. Он не мог притворяться – это было искреннее потрясение.

– Надеюсь, что так. В общем, слушай. Когда-то давным-давно жила-была крупная инвестиционная фирма, которой управляла парочка умников. Один был говнюком и мухлевщиком, а второй был хороший парень. Мухлевщик систематически мухлевал, да так изощренно, что хороший парень даже не понимал, что происходит. Такое ведь возможно, да?

– Наверное, – проговорил Ларри, уставившись в крем-брюле, словно пытался что-то в нем найти.

– Так вот, потом один квант, который у них работал, заметил мухлеж и попытался об этом донести. Но мухлевщик об этом узнал, пошел к своей личной охране и сказал: «А ну избавьтесь кто-нибудь от этого чокнутого кванта». И его охранник ответил: «Сделаем без проблем». А их охранная фирма стояла очень высоко в списке ФБР худших фирм, что само по себе о многом говорило. Но потом об этом узнал хороший парень. Что его партнер кого-то нанял, чтобы кого-то убить и сохранить в секрете свой мухлеж. А это, по законам совместного предпринимательства, считалось их общим мухлежом. Равно как и убийство.

Ларри теперь пожевывал свою ложку, а его бледная веснушчатая кожа студента-отличника чуть вспыхнула.

– Так что хороший парень оказался в затруднительном положении. Эти законы сейчас такие дурацкие! Если ты знаешь, что кто-то собирается совершить преступление, то сам становишься соучастником. А у мухлевщика, может быть, тоже было что донести на хорошего парня. Да, но у хорошего парня была собственная охранная фирма, с лучшей репутацией, чем у фирмы мухлевщика, и более крупная. Вот он и просит свою охрану обеспечить кое-какую превентивную защиту для подверженных опасности квантов. Его охранники выполняют это достаточно быстро и предотвращают удар. Они, конечно, тоже не гении, просто обычные охранники, которые делают первое, что приходит им в голову. Но вот они остались с этими квантами, которых они спасли от убийства, и нужно было придумать, как отпустить их обратно, чтобы они были в безопасности и ситуация не вышла из-под контроля. Это оказалось неочевидно, зато и торопиться некуда. Поэтому ситуация на какое-то время зависла.

– Ты подчеркнула, что это не шантаж, – напомнил ей Ларри, – и я это вижу. Но все жду, что сейчас наступит самое страшное.

– Ой, да это просто история. Я рассказываю ее потому, что мне ее рассказала подруга, инспектор Джен Октавиасдоттир. Она живет в моем здании, и она очень предана полиции Нью-Йорка и всему Нижнему Манхэттену, а там она известна как раскрыватель всевозможных таинственных преступлений. Но у нее очень нестандартное мышление – так, наверное, можно сказать, если говорить об охране правопорядка в целом. У нее собственные взгляды. Например, ей нравятся те кванты, и она только рада, что кто-то постарался их защитить. Значит, ей нравится и тот, кто это сделал, – кем бы он ни был. Вот Джен и сказала мне, что, хотя она выработала детали этой истории вместе со своей командой, она также собрала все свидетельства лично, и они изолировали эту информацию ото всех – так же как раньше были изолированы те кванты. Больше эту историю никто не знает, и она не планирует в нее никого посвящать. Поэтому, если мухлевщик, например, попытается шантажировать хорошего парня из сказки, у него ничего не получится. Вообще без шансов. Так что сейчас все это можно утопить в канале. Чтоб сгинула эта история в темной бездне времен.

Ларри сглотнул, отправив в горло кусок крем-брюле.

– Любопытно, – проговорил он.

– Надеюсь, – сказала Шарлотт. – Главное, что можно из этого почерпнуть, – что иметь такую подругу, как моя инспектор, это очень хорошо. Я ее прям люблю. Один раз вообще мы спросили у нее кое-какого финансового совета о наследстве наших юных друзей, и ты не поверишь, насколько разумным оказался ее совет. Может, и не очень законным, но разумным. Она, по сути, сделала тех ребят богачами. Она очень хорошая подруга. И с очень острым чувством справедливости.

– Мм, – сказал он, отправляя в рот мороженое. Или, возможно, это было «хмм».

Некоторое время они ели молча.

– Коньяка? – предложила она.

– Да, пожалуйста.

Г) Владе

Некогда я проходил многолюдным городом, впечатывая в сознание, на долгую память, его зрелища, здания, обычаи, нравы;

Но теперь из всего этого города я помню только женщину, которую там ненароком встретил, которая меня задержала, потому что любила;

День за днем, ночь за ночью мы были вместе,

Все остальное давно позабыто;

Помню только ее, помню только, как она страстно вцепилась в меня;

Снова бродим по городу – любим друг друга – и расстаемся снова;

Снова она берет меня за руку – я не должен уйти!

Вижу рядом, так близко, ее, грустную, робкую, с немыми губами^[341].

Уитмен

Владе, как всегда, проводил дни за работой над зданием. Все возвращалось к норме – хотя какой была та норма, он уже вспомнить не мог. Все прежние годы смешались у него в голове, будто грязь на дне каналов, а события с начала бури так превосходили прошлое, что затмевали его сильнее, чем когда-либо. Здание по-прежнему было забито новыми беженцами, которых приютили по настоянию Шарлотт до тех пор, пока для них не найдутся другие варианты. Это доставляло хлопот, потому что здание было переполнено и до бури. Сейчас ситуация стала совсем уж плачевной, но многие беженцы были искренне им благодарны и влюблены в Мет, как моллюск, оторвавшийся от корабельной древесины, влюбляется в причальную сваю, что встретил на своем пути. Сейчас дошло до того, что коммунальный девиз – «один за всех и все за одного» – мог послужить препятствием для надлежащего управления. Нужно было как минимум изменить «всех» на «некоторых», а это было несколько неудобно.

Тем временем управление расходом энергии, воды и канализацией заключалось только в том, чтобы экономить их под натиском толпы. Еда, к счастью, не была в ведении Владе, однако ему приходилось помогать и с ней – сначала доставлять ее на кухню, а потом выносить остатки из здания. Весь компост теперь хранился внутри, где во множестве ящиков готовилась новая почва. Владе также задумывался о противоштормовых окнах на садовом этаже, однако установить их быстро или дешево было невозможно. Не говоря уже о том, что сейчас заниматься этим было некогда. Нет, это сумасшедшее время, сумасшедшая осень!

И тем не менее случаи саботажа в здании, насколько мог заметить Владе, прекратились. А если он не мог сказать, продолжались они или нет, – это уже хорошо. Однажды он упомянул об этом Шарлотт, когда та была дома и они решали вопросы с размещением беженцев. Она так и не отказалась от председательства в правлении кооператива, хотя многие этого требовали. Только не Владе: даже посвящая этому всего десять минут в день, она справлялась лучше других членов. Одним из недостатков ее выдвижения в Конгресс он считал вероятность ее победы, после которой она уж точно уйдет из правления как минимум на два года, а то и насовсем. Это могло стать катастрофой, но он не собирался расстраиваться раньше времени.

Когда он рассказал о прекращении случаев саботажа, она рассмеялась.

– Саботаж теперь совершают против них самих. Ситуация изменилась и обернулась против них. Все началось со скандала с пустыми высотками, а теперь стоимость их инвестиций рушится в свободном падении. Мне кажется, кто бы ни сделал нам тогда предложение, сейчас он очень занят тем, что пытается избежать банкротства.

– Мне это по душе, – сказал Владе.

Она кивнула.

– А пока нас никто домогаться не будет. Как и пытаться враждебно поглотить. Вообще я очень ждала голосования по повторному предложению, потому что думаю, что жильцы, зная, что мы находились под атакой, его бы отклонили. И это было бы замечательно.

– Да здравствует буря! – возвестил Владе и развеселился от собственной шутки.

Она снова кивнула, так же весело.

– Луч надежды, – проговорила она и поднялась, чтобы уйти на свою следующую встречу.

Уже что-то хорошее. И еще одно – Айдельба, которая все еще ночевала на диване у него в офисе. Они вставали по утрам, одевались и занимались своими делами, не говоря друг другу ни слова и совершенно не общаясь целыми днями. Айдельба собиралась вскоре вывести свой буксир с баржей обратно в Кони-Айленд, а для этого ей предстояло еще много работы. Но каждый вечер после ужина она приходила к Владе, и они готовились спать, точно двое потерпевших кораблекрушение и оставшихся на одном плоту. Он чувствовал, что ей было больно, и ему было так же больно самому. Оба знали, что на них давят воспоминания, но никому не хотелось об этом говорить. Он до сих пор чувствовал, как буксир прижался к зданию, видел кровь на стене и в воде. И помнил ее взгляд, после которого она избегала на него смотреть. И ничего с этим не поделать, нечего тут сказать. Остается только молча ночевать в офисе.

И конечно, дело было не только в несчастных незнакомцах, которых они раздавили. Они это тоже понимали. Много лет назад, когда утонул их ребенок, они пытались об этом говорить. Пытались не винить друг друга. Хотя винить кого-либо повода не было – просто произошел несчастный случай. И все же это отдалило их друг от друга. Что уж тут отрицать. Владе испытывал вину. Стал больше пить, больше нырять. Проводил жизнь под водой, где, к сожалению, забыть об утоплении было нельзя, но это была его работа, его жизнь; поэтому, поднимаясь на поверхность, он пил. А она все больше злилась или печалилась. Они уплывали друг от друга на льдинах, несмотря на то, что жили в одной квартире в районе Стивсент – прижатые друг к другу, но разделенные миллионами миль. Никогда еще ему не было так одиноко. Когда вы лежите в кровати рядом с другим человеком, обнаженные под одеялом, но совершенно одинокие – наверное, это худшее одиночество из всех возможных. С тех пор он спал один многие годы, но никогда не чувствовал себя так одиноко, как тогда. К тому времени как Айдельба съехала, они не разговаривали и словно находились в ступоре. Говорить было нечего. Скорбь убивает общение, загоняет одного в нору. Слушай, все ведь когда-нибудь умрут, хотелось сказать ему. Но все же… будущего у них не было. И говорить об этом было без толку. Как и о чем-либо другом. Любые слова лишь укрепили бы одиночество.

Тяжелые времена. Тяжелые годы. Потом они прошли, наступил покой, что-то вроде забвения. Уже шестнадцать лет – как такое возможно? Куда ушло все это время? Скоро будет двадцать, и весь этот покой никуда не делся.

Каждый вечер он возвращался к себе. А она однажды ночью пришла и обняла его так крепко, что он будто ощутил, как ребра прижались к внутренним органам. Он не понимал, что это значило. Он был крупнее ее, но она была сильнее. Он попробовал сопротивляться, но затем понял, что так она пыталась завести разговор, который у них никак не выходил. Никто из них не был силен в таких разговорах. Ее родным языком был берберский, его – сербскохорватский. Но сейчас это не имело значения.

Может быть, им и не нужны были слова. Спали они в ту ночь в разных комнатах. Прошло еще несколько дней. Одну ночь она проспала рядом с ним на его кровати, молча. После этого они спали вместе каждую ночь, едва прикасаясь друг к другу, лежа в пижамах. Осенние дни становились короче, ночи – длиннее. Бывало, Владе просыпался посреди ночи, поворачивался на другой бок и видел, как она лежит на спине. Как будто вообще никогда не спала. Она поворачивала к нему голову и смотрела на него – а он видел в темноте только белки ее глаз. Настолько черной и блестящей была ее кожа: она словно сияла черным в ночи. О чем бы она ни думала – об этом лишь один бог мог ведать, – он видел, что она хотела оставаться в бодрствующем состоянии. Однажды он положил ладонь ей на предплечье. От нее веяло теплом, как и когда-то. Она приблизила к нему лицо, и они поцеловались, коротко, скромно, сложив губы трубочкой, словно по-дружески. Она смотрела на него, будто читая мысли. Она перекатилась к нему на бок и оттолкнула на спину. Они лежали, дыша друг другом, держась друг за друга, как утопающие, которые медленно идут ко дну. Так она лежала с час, какое-то время будто спала, но в основном нет – просто молча лежала, пока не откатилась от него на спину.

* * *

Одним солнечным днем в конце октября она отбуксировала баржу обратно в Кони-Айленд. Владе поехал с ней, привязав свою лодку к барже, чтобы на следующий день самому вернуться в город.

Как и раньше, до «Фёдора», до берега оттуда было далеко. Мелководье под ним, пожалуй, было мутнее обычного, а береговая линия на севере казалась более потрепанной. Став на якорь, они вместе с парой членов экипажа сели в одну из лодок Айдельбы и отправились по Оушен-паркуэй, туда, где теперь из океана выдавался Бруклин, – чтобы осмотреться. Канал оказался сильно засорен, поэтому двигались они медленно.

Межприливье, открывшееся при отливе, выглядело избитым, а над отметкой максимальной воды забито всевозможным хламом. Здания в ближайших четырех-пяти кварталах были разрушены. Следы песка, который Айдельба со своими ребятами переместила сюда с затопленного пляжа, были различимы лишь с трудом.

– Черт! – воскликнула Айдельба. – Мы сюда пятьсот партий привезли, и все исчезло! Куда делся весь песок?

– Его унесло на сушу, – предположил Владе. – Или в воду. Хочешь опуститься посмотреть?

– Да, хочу. А ты готов?

– Всегда.

Это было почти правда. Раздеться, надеть гидрокостюм, снаряжение, приготовиться к погружению – все это было у него доведено до автоматизма, но сейчас особое удовольствие доставляло то, что он делал это вместе с Айдельбой.

Их опустили в холодную воду, вниз, в темноту. Они осветили головными фонариками конусы воды перед собой. Было время отлива, и дно находилось всего в десяти-пятнадцати футах от киля лодки, поэтому туда доходило немного рассеянного света, отчего вода казалась несколько прозрачнее, чем была. А вода чем глубже, тем казалась холоднее. Холодная, холоднее, самая холодная. Холодниссимо, как говаривала Розарио.

На дне оказался песок. Владе взметнул его ластами и в свете головного фонаря увидел, как тот сперва закружился в мутной воде, а затем вновь осел. Песок был тяжелее, чем ледниковый ил, и не задерживался в воде. Владе посмотрел на Айдельбу, стараясь не светить ей своим фонарем в лицо. Пузырьки, исходящие из трубки Айдельбы, сверкали, поднимаясь к поверхности и исчезая над головой. Он указал ей на песок. Они стукнулись шлемами, и Владе увидел, как она улыбнулась. Ее новый пляж частично остался на месте и достаточно близко к границе прилива, чтобы сместиться к ней под воздействием волн. Все-таки песок был там.

Буря здорово потрепала дно. Владе не хотелось ставить на него ноги, пусть даже он был в ластах, – казалось, какой-нибудь осколок стекла мог запросто их распороть, как случилось однажды с его братом, когда они были детьми. Поэтому Владе двигался над дном в горизонтальном положении, внимательно его осматривая. Вот наполовину скрытый в песке деревянный ящик, правда, не из тех, где могли бы храниться сокровища; вот кусок бетона с торчащей арматуриной, способной разрезать кого-нибудь пополам; вот кресло, стоит на дне так, словно когда-то здесь была чья-то гостиная. Какое оно дивное, это межприливье.

* * *

Тем вечером он ужинал на мостике с Айдельбой и ее командой.

– Песок там остался, – сообщила Айдельба ребятам. – Немного, но есть. Нужно и дальше его насыпать.

Ей ответил Абдул, алжирец, любивший подерзить марокканцам:

– Я читал, когда строили Джонс-Бич, Роберт Мозес очень злился, потому что песок постоянно сдувало ветром. Ему объяснили, что дюны не разлетались благодаря колосняку, так он пригнал на пляж тысячу садовников, и те высадили миллион осоковых семян.

Все рассмеялись.

– Мы вывезем Джонс-Бич, – сказала Айдельба. – Кони-Айленд, Рокавей, Лонг-Бич, Джонс-Бич, Файер-Айленд. До самого Монтока. Перенесем все к новой границе прилива.

Команда, очевидно, воспринимала эту бесконечную работу как благо. Прямо как работа в Мете – она никогда не заканчивалась. Абдул поднял стакан, остальные последовали его примеру.

– До чего же легко наш «Сизиф» осчастливить! – провозгласил Абдул, и все выпили за это.

* * *

Потом остальные принялись играть в карты, а Владе с Айдельбой вышли посмотреть на морской фасад.

– Что собираешься делать дальше? – спросил ее Владе, не зная, как выразиться точнее.

– Ты сам все слышал, – ответила она. – Останусь здесь, буду работать.

– А как же твоя доля золота?

– О да, буду рада ее получить.

– Благодаря ей ты, наверное, можешь больше не работать.

– С чего мне все бросать? Мне это нравится.

– Я знаю.

– А ты что, бросишь управлять своим зданием?

– Нет. Мне тоже нравится. Может, только найму еще помощников. Тем более что пришлось кое-кого уволить.

– Ну, у тебя есть целый кооператив, чтобы этим заниматься.

– Есть. Хотя мне нравится самому работать.

– Как и всем.

В тусклом свете сумерек он взглянул на нее. Ее ястребиный профиль, хищная стать, устремленный вдаль взгляд. Бруклин выглядел почти идеально черным, лишь с рассеянными отблесками света между берегом и линией горизонта.

– А как же мы? – отважился спросить он.

– Что – как же мы? – Она избегала смотреть на него.

– Ты будешь здесь, а я в городе.

Айдельба кивнула.

– Это не так уж далеко. – Она взяла его под руку. – У тебя твоя работа, у меня своя. Наверное, мы будем продолжать этим заниматься. Я иногда буду заглядывать в город по выходным, или ты можешь приезжать сюда.

– Ты можешь купить себе маленький дирижабль.

Она рассмеялась.

– Не уверена, что это будет намного быстрее.

– И то правда. Но ты понимаешь, что я имею в виду.

– Наверное. Да. Я буду летать к тебе.

Он почувствовал, как его легкие наполнились воздухом. Азотный наркоз. Ветер с суши. Спокойствие, которого он не испытывал так долго, что забыл, каково это. Не мог понять, что это. Едва его чувствовал – настолько странным было это ощущение.

– Звучит неплохо, – проговорил он. – Мне это нравится.

* * *

Следующим утром он поднялся на палубу. Он спал с Айдельбой на ее кровати и выскочил на рассвете, не будя ее. Она спала с открытым ртом, будто маленькая девочка. Пусть на самом деле она и была немолодой уже магрибской женщиной.

Удивительно было стоять на мостике буксира и смотреть на побережье. Далеко на востоке вспучивались белые рифы, отмечавшие Рокавей-Бич – крошечный лоскуток Лонг-Айленда, невидимый за Бризи-Пойнтом. С другой стороны в это ясное утро виднелся не только Статен-Айленд, но даже мерцание окон в Джерси. Нью-Йоркская бухта, разделенная проливом Нарроус. На исходе ледникового периода, как рассказывал мистер Хёкстер, долину Гудзон, от Олбани до Бэттери, заполняло ледниковое озеро. Тающий лед с великой северной шапки заполнял ее все больше и больше, пока вода не вышла через Нарроус в Атлантический океан, который в то время начинался лишь в нескольких милях к югу. На протяжении примерно месяца, пока озеро не осушилось, напор был в сто раз сильнее течения Амазонки. После этого Нарроус стал глубже, а когда уровень океана поднялся достаточно высоко, ледниковое озеро заполнилось снова и превратилось в тот фьорд, которым является теперь. А под голубыми волнами, на которые смотрел Владе, тот прорыв Гудзона оставил подводный каньон, и он до сих пор прорезал континентальный шельф. В молодости Владе даже туда нырял. Это был очень впечатляющий каньон, бороздивший шельф вплоть до вымоины перед абиссальной равниной. И сейчас, обычным осенним утром, вся эта страшная глубина, вся история катаклизмов скрывалась под гладью голубой воды, легонько колыхаемой морским бризом.

Может быть, он сам был озером. Может быть, он сам прорвался через Нарроус. А Айдельба была могучим Атлантическим океаном. И всему этому не было конца. А кто-то еще должен осчастливить «Сизиф». И сделать это вправду было легко, особенно в такое утро, как это.

* * *

Настал день выборов, и Шарлотт победила. Айдельба приехала в город и присоединилась ко всем на праздновании в общей комнате Мета. Она помогла Владе подготовить комнату, а в таком деле, конечно, помощь нужна всегда. Во Флэтайроне тоже хотели устроить праздник и предложили заставить лодками все шесть акров бачино Мэдисон-сквер, чтобы выложить временный пол из платформ и танцевать прямо на воде. Это долго обсуждалось, но в итоге от идеи было решено отказаться как от слишком трудоемкой. Но гулянья распространятся повсюду – на крыши и террасы по всему периметру площади и на крупные суда в бачино. И действительно, в итоге между восемью баржами и зданиями вокруг площади проложили трапы, по которым всю ночь потом ходили веселящиеся люди. Некоторые даже умудрились упасть в воду.

Сама Шарлотт не показывалась до полуночи – в тот день ей пришлось работать в своем обычном режиме. Вернувшись, она оказалась не рада, что ее режиму суждено нарушиться, но еще сильнее ее раздражало, что это навсегда. Она предлагала и дальше возглавлять Союз домовладельцев, совмещая это занятие с работой в конгрессе – это, по ее словам, не запрещалось, – но большинство надеялось, что она все-таки придет в себя и поймет, насколько это непрактично. Не говоря уже о возможности конфликта интересов.

– Я собираюсь приезжать по выходным, – заявила она в своей победной речи, с которой ее уговорили выступить. – Не знаю еще как, учитывая, что буря здорово попортила рельсы, но буду. Жить там мне не нравится.

Ее речь встретили возгласами одобрения.

– Черт, – продолжила она, так как люди ее еще не отпускали, – это ужасно. То, что тебя избирают, я имею в виду. Но ужасно и то, что произошло с этим городом. Нужны годы, чтобы снова засадить его деревьями и застроить. Работы так много, что о ней, наверное, лучше думать как о деятельности при вселенском разорении, благодаря которому мы можем начать все сначала. По крайней мере я буду расценивать это так. Мы сейчас видим очередной обвал, за которым последует очередной серьезный спад. Каждый раз, когда такое случается, появляется возможность взять ситуацию в свои руки и изменить направление, но до сих пор мы тру́сили, к тому же наше правительство было подкуплено теми, из-за кого случился обвал. А мы даже не знаем, куда нам двигаться. Но в этот раз мы постараемся добиться большего. В новом конгрессе много новых членов, и у самых прогрессивных из них есть очень хорошие идеи. Кажется, Тедди Рузвельт объявил о своем участии в президентских выборах в качестве кандидата от Прогрессивной партии, выступая как раз на этой площади, и потом вел кампанию из здания Мета. Тогда он, по-моему, проиграл, но это неважно. Я надеюсь, что у меня получится быть такой же бодрой, сильной и эффективной, как он. Я присоединюсь к тем, кто будет стремиться воплотить свои идеи. Но… – Она оглядела своих жильцов, испустила вздох. – Лучше бы мне быть рядом с друзьями. Вам всем я, конечно, буду рада, если навестите меня в Вашингтоне. Хотя сама буду проводить не меньше времени и здесь, я вам клянусь.

* * *

Затем Этторе и его пьяццолисты заиграли жаркое танго, и люди стали танцевать. Между песнями Этторе утирал лоб и, положив руку на сердце, объявил, что сам великий Астор Пьяццолла^[342] вырос всего в нескольких кварталах к югу от того места, где они сейчас находились. Святой Нью-Йорк, сказал он, святой Нью-Йорк. Северный Буэнос-Айрес.

После еще одной песни Владе и Айдельба увидели, как к Шарлотт приблизилась подруга Франклина, Джоджо, и поздравила ее. Шарлотт поблагодарила девушку, а потом подозвала Франклина и попросила их обсудить, как бы взаимовыгодно совместить их проекты в Сохо и Челси. Франклин и Джоджо согласились на это, пожав руки и отойдя к столику с напитками, чтобы поискать там невскрытую бутылку шампанского.

Владе стоял перед группой Этторе, покачиваясь под милонгу и ощущая царящее вокруг буйство эмоций. Айдельба сказала, что устала, и ушла в его офис. Когда группа заиграла свою последнюю песню, Владе стал уводить по трапам совсем уже изнуренную Шарлотт.

Оказавшись в столовой, она тяжело села рядом с Амелией Блэк и Гордоном Хёкстером. Владе занял место напротив.

– Наверное, ты можешь поселить в моей комнате Стефана и Роберто, – сказала она Владе. – А они за ней присмотрят.

Он пристально посмотрел на нее:

– Разве тебе она не понадобится, когда будешь приезжать?

– Понадобится, но тогда я смогу ночевать в общей спальне. Или они смогут. Как бы сильно мне этого ни хотелось, много бывать здесь у меня не выйдет. По крайней мере первое время.

Она выглядела очень уставшей. Владе положил ладонь ей на запястье.

– Все будет хорошо, – заверил он. – Мы тебе поможем. Со зданием ничего не случится. А тебе, как мне кажется, было бы неплохо сменить обстановку. Попробовать что-то новое.

Она кивнула, но, судя по ее взгляду, он ее не убедил. Казалось, будто она намеренно пыталась ухватиться за какую-то горечь, за какую-то скорбь. Владе не понимал почему. Ну да, войти в конгресс, чтобы отдохнуть, – пожалуй, не очень реалистично. Но, по-видимому, дело было в том, что ей просто нравилось то, чем она занималась раньше.

В столовую заявился Франклин Гэрр, увидел их и, подойдя, приобнял Шарлотт и поцеловал в макушку.

– Поздравляю, дорогая. Знаю, это то, чего ты всегда хотела.

– Идина хрен.

Он рассмеялся. Весь раскрасневшийся, он выглядел возбужденным, вероятно, после беседы со своей подругой из Флэтайрона.

– Если могу быть чем-то тебе полезен, ты только скажи. Министр финансов без портфеля, например?

– Ты и так этим уже занимаешься, – сказала она.

– Царь реконструкции. Роберт Мозес и Джейн Джекобс^[343] в одном лице.

– Этим тоже.

– Ладно, видимо, я тебе просто не нужен.

– Нужен-нужен.

– Но не для чего-либо, кроме того, чем я занимаюсь сейчас.

Она подняла на него глаза, и Владе увидел, что теперь она смотрела иначе, словно обдумывая какую-то понравившуюся идею.

– Знаешь, я вот подумала, – проговорила она, – а не мог бы ты подбросить меня на своей быстроходке, например, в Фили или в Балтимор? Получится? Потому что мне надо добраться туда как можно быстрее, а поезда в Джерси до сих пор в такой заднице!

Он очень удивился, заметил Владе.

– Наверное, придется сначала заправиться, – ответил он и перевел взгляд на Владе: – Далеко это?

– Чтоб я знал, – ответил Владе. – Пара сотен миль? Да и сколько там выйдет, если будешь на крыльях?

– Не знаю. Ну, наверное, неблизко. Но могу проверить. И да, – ответил он Шарлотт, – конечно! С удовольствием отвезу тебя на твою коронацию.

– Я тебя умоляю.

– Твою инвеституру.

– Это ты у нас инвестор.

– Твою конгрессификацию.

Она усмехнулась:

– Да, вроде того. Катилась бы она к черту.

– О нет, дорогая, это было бы слишком далеко. Так, мне нужно ответить на звонок, но потом я к вам спущусь и будем праздновать.

– Нет уж! – крикнула она ему вслед, когда он направился к лифту.

Шарлотт посмотрела на Владе.

– Милый молодой человек, – проговорила она.

Все уставились на нее.

– Да ну? – удивился Владе.

Шарлотт рассмеялась:

– Ну, как по мне, да. Он пытается делать вид, будто это не так, но то и дело прокалывается.

– Может, это только с тобой.

– Да. – Она задумалась. – А быстро эта его лодка плавает?

– Даже слишком. Миль семьдесят-восемьдесят в час.

– А с топливом что?

– Хватит, чтобы доставить тебя туда.

– А она безопасна?

– Нет.

– Но некоторые люди же так передвигаются.

– Ну да. Люди чего только не вытворяют!

– Ладно, значит, и я буду.

– А еще тебя всегда может подбросить Амелия на своем дирижабле.

– О да, отличная идея!

Все, включая саму Амелию, рассмеялись.

– Это не я придумала! – попыталась оправдаться Шарлотт, чем рассмешила всех еще сильнее.

Когда все успокоились, Шарлотт обратилась к Владе:

– А что Айдельба, где она?

– Ушла спать. А потом вернется на Кони-Айленд, продолжит там работать.

– А что дальше?

Владе пожал плечами:

– Посмотрим, что дальше.

– Но ты вернулся туда вместе с ней.

– Ага. – Он не знал, как ему выразиться. – Там вроде неплохи дела. Думаю, может получиться. Я не знаю как. В смысле, не знаю, что имею в виду.

– Что ж, это хорошо.

– Да. Наверное, да.

– Замечательно, – ответила она. – Я рада за вас.

– Ага, я тоже.

Д) Франклин

В международном павильоне Нью-Йоркской всемирной выставки 1964 года все двадцать два гостя из Бурунди спали в одном помещении – «точь-в-точь как дома».

Одна лишь мысль всегда заботит:

На Небесном Корабле, Земле, что сражается со Временем и Пространством,

Все Народы планеты плывут вместе, следуя единому пути,

Ведомые одним на всех предназначением^[344].

Вижу Свободу во всеоружии, победоносную и величавую,

с Законом по одну сторону и Миром – по другую,

Потрясающее трио, выступающее против идеи иерархии;

Какова историческая развязка, к которой мы стремительно приближаемся?^[345]

Уитмен

В общем, я дошел до того, что полез в облако почитать о Шарлотт Армстронг и узнал, что она на шестнадцать лет меня старше. Шестнадцать лет, два месяца и два дня. Это стало потрясением, ударом, взрывом мозга. Не то чтобы я сомневался, что она старше, да и мы уже довольно далеко зашли в своих шуточках на тему «молодой парень – пожилая женщина», но я думал, это скорее… даже не знаю. Просто я вообще не думал о ней в этом смысле, считал ее просто женщиной средних лет. Старой, конечно, но не до такой степени. Я не знал, что с этим делать. Это меня ошарашило.

Поэтому, когда она позвонила мне, чтобы поговорить о поездке в Вашингтон океаном, я ответил:

– Да, конечно! – пискнув, как подросток с ломающимся голосом. А потом спросил: – Когда? – Вместо «Эй, крошка, ты мне нравишься, но какого ты такая древняя?» Это уже вертелось на кончике языка, и мне пришлось его прикусить, чтобы этого не выпалить. Но знаю, она бы посмеялась вместе со мной, отчего меня так и подмывало это сказать – смешить ее было приятно. Но, сбитый с толку, я сдержался. Тогда она назвала дату нашей поездки, а потом вывела меня из сладострастных дум, спросив:

– А ты слышал, что ребята инспектора Джен раскололи «Морнингсайд» и выяснили, кто предлагал выкупить здание?

– Нет, и кто же?

– «Анхель». Это твой товарищ, да? Гектор Рамирес?

– Быть не может!

– Так она сказала. Ее человек залез к «Морнингсайд» через одну из охранных фирм, чьими услугами они пользовались, и все там узнал.

– Черт, – проговорил я. – Срань господня. Охренеть. Ладно, слушай… я хочу его об этом спросить.

– Знаешь, после того как от предложения мы отказались, не думаю, что это еще имеет значение.

– Но он меценат проекта платформы в Челси. И у нас же тут были случаи саботажа, верно? Нет, я точно с ним поговорю.

И я вывел «клопа» в воды Гудзона, прорезав трафик, будто мясник, проводящий ножом сквозь кусок мяса. Небо заполняли облака, вода по цвету напоминала кремень и была беспокойна, будто под самой поверхностью ее тревожили косяки мелких рыбешек. Я позвонил в секретариат Гектора и попросил узнать, сможет ли он сейчас со мной встретиться. Гектор ответил, что собирается скоро уходить, но готов принять меня ненадолго, если подъеду в течение часа. Я сказал, что уже на месте. Затем миновал солончак, где мне когда-то являлось видение, поднялся по лестнице богов к Манстеру, вверх, словно на ракете, в кабине лифта. Ворвался к Гектору на его небесный остров, в его злодейское логово, и, подобрав слова, поинтересовался:

– Гектор, какого хрена?

– Что – какого хрена?

– Зачем ты пытался купить МетЛайф Тауэр? Что это еще за дерьмо?

– Никакое не дерьмо, парень. Совсем не дерьмо. Это было только одно из предложений, которые мои люди недавно сделали по Нижнему Манхэттену. – Он развел руками в классическом жесте совершенной невиновности. – Ты же сам мне рассказывал. Как там сейчас прекрасно. «Новая Венеция». Превосходная инвестиция. Сплошные плюсы. Не понимаю, чего ты так всполошился.

– На Мет были нападения, – выпалил я. – Твои люди устроили саботаж, они пытались запугать жильцов, чтобы те продали.

Услышав это, он сдвинул брови:

– Этого я не знал. И не уверен, правда ли это.

– Это абсолютно точно. Их отследили по охранной фирме под названием АПН. «Активное подавление неподчинения», чертовски милое такое название. Мет не подчинился, и эти клоуны решили нас активно подавить.

– Я бы такого точно не одобрил, – заявил Гектор. – Надеюсь, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы это понимать.

Я внимательно посмотрел на него. И понял, что совершенно точно не знал его настолько хорошо. Он тоже это понимал, поэтому последняя фраза прозвучала из его уст странно. Я задумался на несколько мгновений, но так и не знал, что ответить. Словно некий дым затмил мое зрение. Он даже слегка улыбался, будто указывая на тот тонкий лед, на котором мы с ним очутились.

– Гектор, – медленно проговорил я, – я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы понимать, что ты не стал бы совершать такие глупости. Не говоря уже о незаконных делах. Ты ведь знаешь законы о совместном предпринимательстве, верно? Но ты руководишь крупной организацией и, не сомневаюсь, делегируешь немало неприятной работы различным охранным фирмам. АПН – просто одна из присосок на ноге осьминога. И что они на самом деле из себя представляют, ты не можешь знать наверняка. А значит, ты уязвим и недостаточно осмотрителен, потому что по закону несешь ответственность за то, что они делают. Помнишь, что ты говорил, когда я на тебя работал? Когда те, кто понимает инструменты, разлучаются с теми, кто этими инструментами торгует, то жди худа. И твоя ситуация – один из вариантов подобного. На тебя работает масса людей, которые выполняют всевозможную грязную работу даже без твоего ведома, благодаря чему ты предположительно остаешься белым и пушистым, но это само по себе опасно, потому что они – кучка идиотов. А тебя это делает если не идиотом, то по меньшей мере ответственным за идиотизм.

Он серьезно посмотрел на меня.

– Я приму это к сведению, – проговорил он. – И приму соответствующие меры. Надеюсь, твое резкое мнение не отразится на нашей совместной работе над проектом в Челси.

– Мы выкупим твою долю в нем, – заявил я. – Сегодня в течение дня я переведу тебе деньги.

– Не уверен, есть ли у тебя на это право.

– Определенно есть. Контракт, который мы подписали, составлен по той же форме, которую я использую в «УотерПрайс», чтобы контролировать приходы и уходы наших инвесторов. К нему не подкопаешься.

– Я проверю. – Он кивнул и посмотрел на свой стол. – Мне жаль, что ты так все воспринимаешь, но я уверен, мы найдем из этого выход.

– Может быть.

– Знаешь, парень… мне жаль тебя оставлять, но мне действительно пора на встречу. Я отложил выезд, чтобы с тобой пообщаться, но мои ребята уже беспокоятся. Давай поднимемся, проводишь меня.

– Конечно.

Он отвел меня к другому лифту, огромному грузовому, в который вместилось бы… даже не знаю что. Слоны? Мы поднялись на один или два этажа и очутились на самой верхушке Манстера, где у Гектора была привязана маленькая небесная деревня. Двадцать один воздушный шар, а под ними округлая платформа, лишь немногим уступающая размерами офису Гектора, и вокруг нее коттеджи в форме грибов, соединенные посередине прозрачными трубами, похожими на крошечные крытые переходы. Такая вот симпатичная маленькая причуда. Многие уже были на борту, где шла коктейльная вечеринка, причем некоторые стояли на вершине трапа и явно ожидали Гектора.

Он сердечно улыбнулся, пожал мою руку.

– Удачи тебе, парень. Встретимся еще в других обстоятельствах.

– Не сомневаюсь.

Гектор поднялся к ожидающим, и его люди свернули трап. Помахав мне на прощание, точно Волшебник страны Оз, он отвернулся, и деревня шустро взметнулась вверх и, прокрутившись, устремилась на восток, к облакам.

* * *

Вот так вот. Проблемы в городе-на-реке, и мне урок на будущее: ноги у осьминогов очень длинные. И их не восемь, а больше. Они, может быть, похожи на гигантских кальмаров – если у кальмаров больше восьми щупалец. И это вселяло тревогу.

Но сейчас мне нужно было отвезти мою Шарлотт в Вашингтон. Она должна была пораньше закончить работу в свой последний день – пока что последний, сказала она людям, ведь это просто отпуск, она уходила не насовсем, а чтобы вскоре вернуться, – и полагаю, все ей поверили, как и я сам. В общем, она вышла из офиса на запад, к восстановленному Причалу 57, где я ее забрал, и мы вышли в Нарроус и направились на юг. Я подготовил «клопа» к ночевке в море, если вдруг придется, но сам намеревался встать на речном вокзале в Мэриленде, после чего пройти по Чесапикскому заливу к Балтимору, где я бы ее высадил. Там в гавани теперь построили новую станцию, откуда можно было добраться в Вашингтон.

Надеялся ли я, что Джоджо вместе с остальными увидит, как я забираю нашу новую конгрессменку, представляющую Двенадцатый округ штата Нью-Йорк, чтобы уплыть по Гудзону в глупую столицу этой страны? Да, надеялся. И надежда оправдалась: когда я подходил к пристани и посмотрел на бар, чтоб кивнуть приятелям, Джоджо тоже была там – притворялась, будто с кем-то общается, нарочито не глядя в мою сторону. Наш предполагаемый пакт о примирении и сотрудничестве, инициированный Шарлотт, для нее ровным счетом ничего не значил – вот что выражал этот отказ смотреть на меня. Я это видел, и она видела, что я видел, – вот как люди умеют смотреть искоса, владеют периферийным зрением и пользуются глазами на затылке. А потом появилась Шарлотт – она прошлась по пристани, как всегда ровно в назначенный час, с двумя объемными сумками через плечо и слегка прихрамывая на больную ногу. Приземистая и квадратная: с квадратной головой, квадратным туловищем, квадратными булками, квадратными икрами. Не совсем типичная фигура для женщины. Не то чтобы это меня заботило – в смысле, это не все, что меня заботило. Например, у Джоджо была превосходная фигура, очень изящная и пропорциональная, вся по классике, стройная и привлекательная, но не сказать, чтобы прямо умопомрачительная. Стройная, да. Конечно, она мне нравилась, даже очень, и мне до сих пор было больно, что она меня бросила, порвала со мной – или как еще это назвать. Более того, она увела мою идею, а потом обвинила в воровстве меня, а сейчас нам нужно работать вместе, хотя, может, в этом и нет ничего необычного. Но, как бы то ни было, я все еще ощущал боль и по-прежнему хотел ее; я смотрел на нее, и у меня екало сердце и кое-что еще. Но, с другой стороны, возьмите Амелию Блэк, звезду Мета, облака и всего мира; она была, что называется, миловидная, не только стройная, но просто неотразимая, не только интересная, но идеальная; а поскольку она долгие годы имела привычку раздеваться в своем шоу, я, как и остальная часть человечества, не мог не заметить, что у нее была также великолепная фигура, которая, несомненно, здорово поспособствовала ее популярности, равно как и ее глуповатые, но милые повадки. При этом она ничуть не интересовала меня как девушка – совершенно не казалась привлекательной. Да, мне нравилось на нее смотреть, она была красива. И еще она неплохо приложила руку к нашей недавней кампании по эвтаназии рантье, когда мы впервые высвободились от тех удушающих захватов, в которых были зафиксированы. Но проводить с ней время меня не тянуло, просто не хотелось, и все. Ничего не екало – ни сердце, ничего. Как по мне, она была неинтересна. Без обид. Кто знает, чем объяснялась такая реакция? Намеренным игнорированием феромонов? Каким-то экстрасенсорным восприятием? Или она просто была слишком идеальна, слишком красива?

Шарлотт Армстронг не была ни идеальна, ни красива. Хороша, да, но не красива. А быть привлекательной важнее, чем красивой. Сварливая, резкая и, как я уже отметил, вся квадратная. А еще на шестнадцать дурацких лет старше. Мне сейчас тридцать четыре, а значит, ей… о боже! Пятьдесят. Целых пятьдесят лет! Да это все равно как если бы ей было восемьдесят!

Ладно. Что с того? Ведь она меня смешила. И, что еще важнее, я смешил ее. И мне хотелось ее смешить. Это становилось для меня целью, то есть прямо реально серьезной целью. Я менялся, чтобы угодить Шарлотт Армстронг, чтобы рассмешить ее. Я выдумывал, что сделать или что сказать, чтобы получать от нее эту реакцию. Казалось, в последние дни это стало для меня задачей номер один.

Так, в этот день я разогнал «клопа», и мы, оторвавшись от воды, полетели как птица, как буревестник, который встречается иногда в Атлантике, где скользит по волнам и, насколько я слышал, никогда не садится на землю, а просто живет, спит и умирает на море, и мысль об этом меня странным образом завораживает. Особенно когда летаю на «клопе». Тогда я подумал, что должен окрестить его Буревестником. Мы вышли из Нарроуса под большим мостом ровно в тот момент, когда я это придумал, точно в его тени. А потом мы полетели.

Итак, на юг, вдоль побережья Джерси. И да, Шарлотт смеялась. Она встала и прохромала к носу, держась за палубные линии, а дойдя, остановилась и вытянула руки в стороны, позволив волосам развеваться на ветру. Я улыбнулся, но сам был сосредоточен на подступающих с востока низких волнах. Глядя на них, я лавировал, чтобы как можно дольше оставаться на гребне, а потом спрыгивая влево на следующую, что приближалась с востока, а потом как можно дольше оставался и на ней, и мы практически перестали раскачиваться и двигались плавно, будто какой-нибудь паром в гавани, только гораздо быстрее. Я понятия не имел, ощущала ли качку Шарлотт, но меньше всего мне хотелось, чтобы ее затошнило. Да и у меня самого был не самый стойкий желудок для океанской качки, поэтому я всегда старался по мере возможности минимизировать ее воздействие. А с этой задачей Буревестник справлялся лучше всех. Сейчас ему помогала скорость, да и волны сегодня были невелики. А потом мы полетели!

Спустя некоторое время она вернулась в кабину, где благоразумно скрылась от ветра. Я же сидел на корме и одним пальцем покручивал рулевое колесо.

– Шампанского? – предложил я.

– Тебе не следует пить за рулем, – сказала она.

– Ты будешь пить за нас обоих.

– Когда подойдем к суше. Или бросим якорь. Потом.

В воздушном кармане кабины все звучало приглушенно – и мотор, и ветер, и соприкасание крыльев с поверхностью воды. Здесь можно было общаться, чем мы и занялись. Побережье Джерси, низкое, осеннее, не пестрело яркими новоанглийскими цветами, но было окрашено в вялые бурые тона. Ураган, похоже, оборвал все листья и здесь. Все Восточное побережье было явно затоплено, оно выглядело таким и до наводнений, а теперь и подавно. С нашей точки обзора создавалось ощущение, будто суша на этой планете – нечто второстепенное.

Шарлотт позвонили, и она ответила. Затем, прикрыв рукой динамик и посмотрев на меня, прошептала одними губами: «Федэкс».

– Да, уже еду. На лодке. С моим лодочником. Да, капитаном моей яхты. Всем членам конгресса выдают яхты, разве ты не знал?.. Да, знаю… Слушай, ты говорил, тебе понадобится помощь конгресса. Так вот, я уже там… Нет, конечно, нет. Но я там не одна. Я общалась с новыми членами, и многие из них сходятся со мной во мнении. И это логично, да? Потому что час настал… Надеюсь, ты прав. Я, конечно, попробую… Да, черт возьми, разумеется, мы тебя поддержим. Просто держи президента в курсе, и все получится. Ты будешь здесь ключевой фигурой. Ведь это касается фискальной политики.

Потом она надолго вслушалась. Через некоторое время поставила палец на микрофон своего браслета и тихонько пояснила:

– Приводит кучу причин, почему он не может этого сделать. Он трусит.

– Расскажи ему про Полсона^[346], – предложил я.

– О чем ты? Что там про Полсона?

Я быстро, в общих чертах изложил ей историю, и она кивнула.

Когда я замолчал, она убрала палец с микрофона. И вдруг ее взгляд посуровел, и голос изменился вместе с ним.

– Слушай, Ларри, я все понимаю, но это не имеет значения, – резко проговорила она. – Понимаешь? Не имеет. Сейчас тебе пора проявить смелость и сделать все правильно. Это твой момент, и, если ошибешься, второго шанса у тебя не будет. А люди это запомнят. Помнишь Полсона, Ларри? Его запомнили как труса и подонка, потому что, когда вся система была на волоске, он уехал в Нью-Йорк и сказал своим друзьям, что собирается национализировать «Фредди Мак» и «Фэнни Мэй»^[347], хотя перед этим только что сказал всем остальным, что не будет этого делать. И его друзья продали свои доли, пока те еще что-то стоили, а остальные понесли убытки. Что? Да, если бы он в это тоже вложился, это была бы инсайдерская торговля, но так он просто помог друзьям. И сейчас все помнят о нем только это. И все. Больше ничего. Главное, за что тебя запоминают, – это твой самый важный шаг. И тебя тоже запомнят за такой, Ларри. Но если он будет неудачным, это все. Так что сделай все правильно.

Она вслушалась в ответ своего бывшего, а потом коротко усмехнулась:

– Да не за что. В любое время! Потом еще поговорим. Давай, поступай правильно.

Она отключила связь и ухмыльнулась мне. Я ухмыльнулся ей.

– Жесткая ты, – оценил я.

– Да, я такая, – ответила. – И он этого заслуживает. Спасибо за эту историю.

– Мне она показалось подходящей.

– Так и есть.

– Так, значит, ты теперь советник председателя Федрезерва!

– Моего Федэкса, – уточнила она. – Хотя ему нравится иметь возможность меня игнорировать. Я говорю ему, что делать, – он игнорирует. Все как раньше.

– Но в этот раз он тебя послушает, да?

– Посмотрим. Мне кажется, он поступит так, как его вынудят обстоятельства. А я лишь проясняю ему, какие они, эти обстоятельства. Вернее, ты проясняешь.

– Из твоих уст это звучит намного убедительнее.

– Интересно почему?

– Потому что ты реалист, и он это знает.

– Может быть. Он думает, у меня поехала крыша за все эти годы, что я проработала в городе.

– Но ведь оно так и есть, да?

Она засмеялась.

– Да, конечно. Пожалуй, мне захотелось шампанского.

– Наконец-то.

Я включил автопилот и отошел к люку в каюту. Проходя мимо нее, я быстрым движением взъерошил ее растрепанные волосы.

– Должны же у кого-то быть идеи, – проговорил я из каюты.

– Я думала, они у тебя, – крикнула она в ответ.

– У меня они были, – сказал я, вернувшись. – Но то, о чем ты говоришь последнее время, мне незнакомо. Поэтому мне и кажется, что это не мое. Скорее что-то в духе Карла Маркса.

– Если бы. – Она фыркнула. – Тут в лучшем случае Кейнс. Но это нормально, мы ведь живем в кейнсианском мире, каким он всегда и был.

Я пожал плечами:

– Он был трейдером, да?

Она рассмеялась:

– Мне кажется, все люди трейдеры.

– Вот в этом я не очень уверен.

Я снял фольгу и открутил проволоку с бутылки – та была очень старомодная и очень французская, – направил ее пробкой в сторону и выстрелил в океан. Налил Шарлотт бо́льшую стеклянную кружку, а прежде чем передать ей, сделал глоток сам.

– Твое здоровье, – проговорила она и чокнулась кружкой о бутылку, которую я все еще держал в руках.

Позже, когда она выпила примерно полкружки, а я вернулся за руль, где стал просто наблюдать за автопилотом, ей снова позвонили.

– Кто это? О-о! Да, спасибо большое. Очень рада вас слышать. Да-да, жду с нетерпением. Сейчас такое интересное время, да… Да, верно. Мы были женаты в молодости, а сейчас мы дружим. Да. Он очень хороший. Да. – Она рассмеялась, будто впав в эйфорию, и я подумал, что ей ударило в голову шампанское, но затем понял, кто это, должно быть, звонил. – Ну, он оказался настолько гениален, что нам пришлось развестись. Да, из них. Это было похоже на ядерный распад. Но это было давно. А сейчас мы общаемся, да. Мне кажется, он мыслит правильно. Да, у нас многочисленная группа в палате, да и в сенате, думаю, тоже. Что? Суд? Разве вы еще не назначили весь состав?

Я расслышал смех в ее телефоне – знакомое хихикающее сопрано.

– Хорошо, буду с нетерпением ждать встречи. Спасибо еще раз за звонок.

Телефон выпал у нее из рук на скамейку, она молча уставилась на побережье Джерси, затем на океан.

– Президент? – спросил я.

– Да.

– Так я и думал. Чего она хотела?

– Поддержки.

– Конечно, но… круто!

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

– Это может быть реально интересно.

Позднее похолодало, волны чуть увеличились, и я повернул Буревестника к берегу, планируя заночевать на пристани в бухте Оушен-Сити, где можно было подзарядить батареи, а на рассвете отправиться дальше. Начальник пристани сообщил по радиосвязи, что свободное место у них есть. Поскольку солнце уже садилось за мэрилендский горизонт, я прошел за волнолом и, следуя указаниям начальника пристани, нашел место. Шарлотт привязала к утке один фалинь, я другой, и все было готово. После того как я поставил батареи заряжаться, мы вдвоем вышли в ресторанчик с выходящими на пристань окнами. «Конец шоссе 50». Прекрасный вид. Я мог устроить на борту барбекю, но не хотелось. Здесь было лучше, а мы хотели отдохнуть и побыть вне своего борта.

За ужином мы говорили не только о деньгах и политике, но еще о музыке и о городе. Она родилась и выросла в Линкольн-Тауэрсе, прямо на Гудзоне. А я рассказывал об Оук-парке, штат Иллинойс, мы ели вермишель с морепродуктами и распивали бутылку белого вина. Она не сводила с меня глаз, но я не чувствовал, будто за мной наблюдают или оценивают. Я попытался объяснить, что торговля интересует меня больше как загадка, которую нужно разгадать, или как история, которую нужно собрать по крупицам из массива данных. Я рассказал о своей теории многожанрового экрана, позволяющего увидеть разом весь мировой разум. Коллективный интеллект.

– Как история мира, – сказала она, когда я попытался это описать.

– Да, которую можно наблюдать на экране. История в процессе свершения.

– И которую можно оценить количественно. И делать на нее ставки.

– Да, именно. История, превращенная в игру на деньги.

– Она, наверное, всегда такой была. Но хорошо ли это?

Я пожал плечами:

– Раньше мне казалось, что да. Мне это само по себе нравилось. Но сейчас я думаю, это должно быть нечто большее, чем что-то, на что можно делать ставки. Как этот строительный проект, это скорее, даже не знаю…

– Как вершить историю.

– Может быть. По крайней мере что-то вершить.

– Ты получил, что хотел, когда сходил к Рамиресу?

– Ну, я выкупил его долю. А он не стал сопротивляться. Думаю, потому что его охрана нарушает закон. Я мог бы вовсе сжечь мосты, но не знаю… Он сказал, мы еще увидимся. И я не понимаю, что мне по этому поводу думать.

– Они не уйдут, – проговорила она, глядя на меня с легкой улыбкой.

Я был наивен? Мне еще следовало чему-то учиться? В ее взгляде была нежность? Во всех случаях – да. Я чувствовал смятение. Но этот ее взгляд – он заставил меня улыбнуться, я не мог удержаться. Она смотрела так нежно.

Когда мы встали, чтобы отправиться обратно к лодке, мне было хорошо. Сытый, чуть хмельной. Я слушал. Меня слушали. На пристань мы возвращались, шагая под руку. На лодке я включил фонарь и помог ей спуститься в каюту, там были две кровати, придвинутые к противоположным стенкам узкого пространства. На гостевой койке стояли ее сумки, она переместила их на полку, висевшую сверху, покопалась внутри и достала душевые принадлежности и какую-то одежду, вероятно пижаму. Выложила все это на кровать, и мы поднялись в кабину, где сели в свете звезд, слегка расплывчатых в соленом воздухе. У меня оставался еще скотч, но он был в каюте, да нам и не хотелось пить. Мы сидели, опершись головами о борт, прижавшись плечом к плечу.

Ладно, она мне нравилась. Более того, я ее хотел. Значило ли это, что я поддавался власти? Правда ли это – что власть может привлекать сексуально? Я не мог этого понять, даже в тот момент, когда смотрел на нее и думал о том, как она красива. Власть исходит из ствола пистолета, как неоспоримо выразился Мао, но ствол пистолета совершенно не сексуален – по крайней мере, если вы нормальный человек, который ценит жизнь и считает, что секс – это весело, а пистолеты – мерзко и отвратительно. Нет, власть несексуальна. А вот Шарлотт Армстронг – да.

Только что это значило? Она на шестнадцать лет старше – срань господня! Когда мне самому будет шестьдесят и я, надеюсь, буду еще здоров и телом, и душой, ей будет семьдесят шесть, ух! Это уже что-то за гранью. А если мне повезет дотянуть до семидесяти, ей будет восемьдесят шесть и она будет совсем-совсем уже древней. Что так, что эдак, различие между нами казалось огромным, будто Большой каньон.

Но сейчас было сейчас. Ко времени же, когда наступит это будущее, я полагал, что либо она раскусит меня и бросит, либо я заболею раком и умру, либо, что вероятнее всего, она умрет и оставит меня искать утешение с какой-нибудь тридцатилеткой. Я мог вступить в какой-нибудь мерзкий линейный брак в духе Маргарет Мид^[348] или Роберта Хайнлайна: сначала жениться на чересчур старой женщине, а потом на чересчур молодой. Звучало ужасно, но что мне было делать? Некоторым везет находить себе партнера своего возраста, который знает все те же песни, понимает те же отсылки и все такое, ну и молодцы! У остальных же как получится. А от одной мысли о том, что она могла надрать кучу задниц по всей стране, я расплывался в улыбке. Это было бы забавно!

– Ладно, – проговорил я после долгого молчания, – идем вниз.

– Зачем?

– Что зачем? Сама знаешь зачем. Чтобы заняться сексом.

– Секс, – усмехнулась она, будто то ли не верила услышанному, то ли забыла, что это вообще такое. Но уголки ее губ тронула лукавая улыбка, и когда я ее поцеловал, то очень быстро понял, что она прекрасно знала, что это.

Е) Амелия

Вид на город с моста Куинсборо всегда таков, будто смотришь на него впервые и он, сумасбродный, впервые обещает тебе явить все тайны и всю красоту этого мира.

Ф. Скотт Фицджеральд

В небе над гаванью Нью-Йорка тихий весенний день, год 2143-й. Ясно, видимость сорок миль.

Амелия взяла Стефана, Роберто и мистера Хёкстера с собой на «Искусственную миграцию» и приказала Франсу подняться на высоту две тысячи футов, чтобы получить хороший вид на бухту. Мистер Хёкстер был счастлив увидеть город с такого чудесного ракурса и собирался сделать несколько фотографий для картографического проекта, который как раз обдумывал. Ребята же были рады насладиться видами, а заодно проверить, можно ли разглядеть с воздуха ондатр.

– Я их постоянно вижу, – заявила Амелия. – Вам точно понравятся телескопы, которые есть у Франса.

Когда они поднялись в воздух, мальчики и мистер Хёкстер совершили экскурсию по гондоле, а Амелия им все объясняла – даже показала следы от когтей, оставленные белыми медведями, при воспоминании о которых ей теперь становилось немного горько. Это была лишь одна из неудач, что постигали ее в прошлом. В ее кампаниях случалось всякое – и гибель животных не была редкостью. Сейчас, когда она провела рукой по медвежьим отметинам и показала, как те падали вдоль коридоров, внезапно ставших вертикальными, ей удалось представить эту историю в забавном ключе. Категория: Глупые решения Амелии, Выпутывание из затруднительных ситуаций. Эта категория была одна из самых обширных. А сама ситуация не относилась к тем, что закончились плохо.

– Давайте пообедаем, – предложила она после того, как мальчики и мистер Хёкстер справились с первоначальным восторгом.

Они собрались на носу гондолы, где могли сквозь стеклянный пол смотреть на город, пока ели тофубургеры, приготовленные Амелией на кухне.

– Сколько миль ты пролетела на этой штуковине? – осведомился мистер Хёкстер.

– Наверное, уже миллион есть, – ответила Амелия.

Она спросила то же у Франса, и тот своим спокойным, невозмутимым голосом ответил:

– Вместе мы преодолели миллион двести тысяч восемнадцать миль.

Хёкстер присвистнул.

– Можно было пятьдесят раз облететь вокруг планеты, если двигаться вдоль экватора. Если не больше.

– Наверное. Я здесь много времени провела. Это теперь у меня вроде своей маленькой небесной деревни. Или, можно сказать, небесный коттедж. Было время, когда я вообще отсюда не спускалась.

– Как барон на дереве, – сказал Хёкстер.

– Кто это такой?

– Молодой барон, который однажды забрался на дерево в Италии и потом за всю жизнь никогда больше не спускался. Предположительно.

– Ну да, так и у меня было. Несколько лет.

– Лет?

– Ага. Наверное, около семи.

Хёкстер и мальчики уставились на нее.

– Ты находилась здесь одна целых семь лет? – изумился Хёкстер.

Амелия кивнула, чувствуя, как краснеет.

– Зачем? – спросил Роберто.

Она пожала плечами и вспыхнула еще сильнее.

– Я и не знаю толком. Хотелось от всех отстраниться. Наверное, мне не нравились люди. Произошло кое-что дурное, и мне хотелось уйти. Я так и сделала, а потом запустила все это дело с «Искусственной миграцией», поняла, что могу общаться с людьми отсюда, так, словно они не настолько и плохи. Я кое-как привыкла снова общаться с ними отсюда через облако, а потом один раз, когда пролетала над Нью-Йорком, в Мете оказалась свободная мачта, и я познакомилась с Владе: он поднялся в купол и понравился мне. С ним было очень комфортно, и потом всё и пошло, и пошло…

Все задумались над ее рассказом.

– А Владе знает, какую роль сыграл в том, что ты вернулась? – спросил мистер Хёкстер.

– Нет, вряд ли. Знает только, что мы друзья. Но люди… не знаю. Они думают, что я более нормальная, чем на самом деле. Не видят меня настоящей.

– Мы тебя видим, – заверил ее Роберто.

– Да, вы видите.

Они поговорили о животных, за которыми ей доводилось наблюдать. Амелия сказала, что у нее где-то был список, но сейчас не хотелось всех перечислять.

– Давайте лучше будем высматривать новых.

Они летели над городом. Вокруг во все стороны простиралась широкая гладь воды, где вдоль бухты протянули свои колючие спины гигантские морские змеи – Манхэттен, Хобокен, Бруклин-Хайтс, Статен-Айленд. Вдалеке всюду простиралась земля, зеленая и ровная, за исключением юга, где тусклым старым зеркалом поблескивал Атлантический океан.

– Смотрите, – сказал старик, глядя в один из телескопов. – Кажется, там стайка морских свиней. Или это косатки, как думаете?

– Вряд ли косатки стали бы заходить в бухту, – усомнилась Амелия.

– Но они такими большими выглядят!

– Да, немаленькие. Но и мы летим довольно низко. Может, это речные дельфины, я знаю, что их завозили сюда из Китая, чтобы спасти от вымирания.

Спины, похожие на китовые, гладкие и гибкие. Всего около двадцати, они поднимались к поверхности и выдыхали водяной пар, точно киты.

– Мистер Хёкстер, мне кажется, это киты Мелвилла! Они приплыли за ним!

– Интересная мысль, – улыбнулся Хёкстер.

Пролетая на север над Гудзоном, они видели, что берег Джерси в преддверии зимы уже обледенел.

– На таких побережьях, как это, у нас больше всего шансов увидеть жилища бобров или ондатр, – сказал Хёкстер, не отрываясь от телескопа. – Присмотритесь к ним.

Мальчики на какое-то время этим занялись, но потом стали снова рассматривать город. Большинство причалов уже восстановили, и они теперь тянулись вереницей вдоль берега Манхэттена. Высотки аптауна сверкали изумрудными, лимонными, бирюзовыми и фиолетовыми красками.

– И где ваше болото? – спросила Амелия.

– Возле того высокого тощего здания, – сказал Роберто.

– Ах, высокого тощего здания? Ну да, это же такая редкость!

– Ой, точно. У фиолетового. На востоке от него. Раньше там был ручей. Там должен получиться хороший солончак, и можно построить пару платформ мистера Гэрра, чтобы его изучать и за ним ухаживать.

– Я рада, что вы этим занялись. Но разве вы не должны быть взрослыми, чтобы владеть собственностью?

– Не знаю. Но мы же как холдинговая компания.

– Я думал, у вас институт, – проговорил мистер Хёкстер.

– Вы же тоже состоите! И да, так и есть. Манхэттенский институт изучения животных.

– Я думал, это Институт Стефана и Роберто, – сказал Хёкстер.

– Так только вы его называете. Я хотел назвать Институтом бездомных животных, но за это не проголосовали.

– Потому что у животных всегда есть дом, – который раз объяснил ему Стефан.

– Так это правда, что эти высотки сейчас почти все заселены? – спросила Амелия, отвлекая их от незавершившегося спора.

– Я слышал, что да, – ответил мистер Хёкстер. – Новый налог на отсутствие оказался довольно действенным. Из-за него и налога на капитальные активы владельцам приходится либо их занимать, либо продавать тем, кто займет. И вроде бы по новому городскому закону запрещается, чтобы жилье в них стоило слишком дорого. Даже сама мэр этим воспользовалась. Я читал, что на одном этаже в кластере Клойстер можно расселить до шестисот человек.

– А как они добавляют сантехнику на такое количество людей?

– Должно быть, протягивают наружные трубы.

– Выглядит странно.

– А мне эти высотки нравятся. Раньше они казались жутковатыми, такие все ровнехонькие, плавные. Им не помешает немного новых деталей. Немного Нью-Йорка.

– И сточных труб!

– Вот и я о том же.

– А мне нравится, что они плавные, – сказала Амелия. – Нью-Йорк всегда был плавным.

С их высоты люди, толпящиеся на тротуарах и площадках аптауна, казались размером с мелких муравьев.

– Неужели там правда найдется место для всех этих людей? – усомнилась Амелия.

Хёкстер покачал головой:

– Многие из них приходят только на день и вечером уезжают.

– Но многие ведь должны здесь жить.

– Конечно. Как селедки в банке. Как моллюски в раковинах.

– Вот интересно, почему? То есть это, конечно, хорошо для животных, что люди хотят этого, но почему? Почему они этого хотят?

– Удивительно, да?

Амелия покачала головой:

– Мне никогда этого не понять.

– Тебе же по-прежнему нравится твой дирижабль.

– Нравится. Сами видите почему.

– Здесь очень мило. Ты скоро собираешься в новый полет?

– Наверное. Союз домовладельцев просит меня устроить что-то вроде мирового тура. А я надеюсь только, что этот тур не причинит новых бед.

– Чтобы разъяренные владельцы жилья не начали в тебя стрелять?

– О да! Мне и так присылают много гневных писем. И мне это не нравится. Я хотела бы просто заниматься животными. Как раньше, тогда было бы легче. Я, конечно, и раньше получала такие письма, но они были в основном от тех, кто не любил искусственную миграцию или животных, и я просто не обращала на них внимания. Но сейчас это письма от тех, кто… даже не знаю.

– Это просто владельцы жилья и их лакеи, – объяснил Хёкстер. – Не обращай внимания и на них. У тебя все отлично выходит. Твое влияние имеет силу.

Амелия приказала Франсу лететь на юг вдоль побережья Манхэттена, и дирижабль, развернувшись, двинулся в заданном направлении. Ребята и старик все это время молча рассматривали город.

Мистер Хёкстер указал пальцем на Морнингсайд-Хайтс.

– Странно, – проговорил он. – Там ведь в прошлом году были крупные беспорядки, верно? Была битва за высотки. И там же была ключевая часть битвы за Нью-Йорк во время Войны за независимость. Соединенные Штаты могли сгинуть, не успев появиться, вот прямо на этом месте.

– Что случилось? – спросил Роберто.

– Это было еще в начале революции. Британцы, на чьей стороне было множество гессенских наемников на сотне военных кораблей, преследовали армию Вашингтона. А американцы были не более чем фермерами с охотничьими винтовками на гребных лодках. Поэтому, где бы британцы ни высадились, американцам приходилось оттуда бежать. Сначала со Статен-Айленда в Бруклин. Потом, когда британцы последовали за ними в Бруклин, вся американская армия в одну туманную ночь пересекла на лодках Ист-Ривер. И оказалась в Бэттери, где в то время находился город, и британцы тоже пересекли Ист-Ривер, в районе мидлтауна. Они могли сместиться вдоль острова, отрезать американцев и вынудить их сдаться, но их генерал Хау чересчур помедлил. Настолько чересчур, что народ стал предполагать, не пытается ли он намеренно проиграть, чтобы устроить конфуз для тори в парламенте, ведь сам он был вигом. В общем, американцы воспользовались слабостью этого тюфяка и однажды ночью прошмыгнули по Бродвею мимо британцев, которые стояли лагерем вокруг здания ООН, и собрались у северной оконечности острова.

– Прошмыгнули по Бродвею?

– Тогда это была проселочная дорога. Они даже ее потеряли и пробирались через лес. Тогда была темная ночь и кругом лес. В общем, американцы дошли сюда, а британцы двинулись за ними на север. Так они поймали американцев на севере острова, а когда стали наступать, чтобы их разбить, их горнисты протрубили сигнал, как на лисьей охоте, и некоторых американцев это разозлило. Группа стрелков из Марблхеда, штат Массачусетс, решила дать отпор и стала отстреливаться. Это был первый случай, когда американцы попытались противостоять им со времени Банкер-Хилла^[349], и они сражались до упора весь день, долгий и кровавый. Вот прямо здесь!

– Круто, – сказал Роберто. – И что, они выиграли?

– Нет, проиграли! То есть их ведь все равно бы прижали, а так они смогли сдержать британцев на целый день. А потом им удалось снова уплыть с острова на лодках. Они перебрались в Джерси и спаслись, а британцы удерживали Манхэттен до конца войны. Помните карту командования, помните корабль «Гусар»? Все это произошло после этого сражения, что мы проиграли.

– Тогда в чем дело? – удивился Роберто. – Как мы тогда выиграли войну, если проигрывали все битвы и убегали?

– Такая получилась история войны, – сказал мистер Хёкстер. – Американцы проиграли все битвы, но выиграли войну. Потому что, когда они проигрывали, они все равно оставались здесь. Здесь они были дома. Они уходили и перегруппировывались, а британцы шли вслед и снова их разбивали. Иногда американцы все-таки побеждали, но это бывало редко. В основном выигрывали британцы, но со временем они устали, и в итоге американцы их окружили и вышвырнули вон. У британцев уже заканчивалась еда, поэтому они ушли. – Старик сделал паузу и задумчиво посмотрел на Морнингсайд-Хайтс. – Мне интересно, это всегда так происходит? Та битва за высотки и битва, которую сейчас мы ведем из-за денег. Вы просто проигрываете и проигрываете, пока в итоге не победите.

– Я не понимаю, – признался Роберто.

– Я тоже, – сказал мистер Хёкстер. – Мне кажется, суть в том, что раз это вы здесь живете, то просто выматываете их, и все. Вроде того. Как пиррова победа наоборот. Наверное, это можно назвать пирровым поражением. Я никогда раньше не задумывался о тех, кто проиграл при пирровой победе. То есть они же, по сути, и победители? Они проиграли, зато могут потом сказать друг другу: «Ну что, мы проиграли пирровой победе! Поздравляю!»

Роберто полагал, что лучше уж было просто победить.

Миновав Линкольн-Тауэрс, они летели над огромными крышами центра Явица, наконец над межприливной зоной, где уже плавали новенькие платформы, каждая размером с городской квартал. Маленькие черные гондолы стояли в ряд, привязанные к высоким столбикам, которые, похоже, указывали на то, что крайняя на западе платформа служила чем-товроде площади Святого Марка, выходящей на Гудзон. В каждом квартале на крыше явно планировалось вырастить фермы. Очень по-ньюйоркски, заметил мистер Хёкстер, глядя на них. Когда-то у него была подруга, которая устроила сад у себя в квартире, используя вместо горшков наперстки и крышечки от тюбиков зубной пасты, а вместо леек – пипетки. Так она выращивала отдельные травинки.

– Вы же раньше здесь жили? – спросила Амелия, указывая вниз.

– Да, прямо здесь. Перекресток 31-й и Седьмой авеню, видишь? Сейчас ничего не сохранилось. Это было прямо посередине всего этого нового района.

– А хотите вернуться, когда тут все восстановят?

– Вовсе нет. Для меня это просто место, куда я прибился после того, как потерял прежнее жилье. Там было не так уж хорошо. Что уж там, это была та еще дыра. Если бы не эти ребята, я бы там и умер. Поэтому теперь отправлюсь за ними куда угодно! – Он усмехнулся мальчикам. – Если вы кого-то спасли, то остаетесь вместе. Это вы уже могли уяснить. Я не буду обременять вас слишком долго, зато вы усвоите этот урок.

– Нам нравится, что вы с нами, – признался Стефан.

– А вы что, ребята? – спросила Амелия. – Переберетесь на свой солончак?

– Не знаем, – смущенно ответил Роберто. – Шарлотт хочет, чтобы мы присматривали за ее комнатой, пока она работает в Вашингтоне. Но там слишком тесно для двоих, и она часто бывает здесь, поэтому мы еще не знаем, что делать. Может, встанем в очередь на другую комнату в Мете. Переезжать в аптаун мне не хочется. И вообще уходить с воды не хочется.

– Мне тоже, – поддержал Стефан.

– Что ж, хорошо, – отозвалась Амелия. – Значит, побудем соседями еще какое-то время. А вообще, может, хотите отправиться в путешествие со мной? Вокруг света за восемьдесят дней?

Стефан, Роберто и мистер Хёкстер переглянулись и ответили:

– Да.

Ж) Гражданин

Город – это воплощенная мечта, сбывшееся видение. И благодаря собственному образу он разрастается.

Питер Конрад

Место, где встречаются все стремления мира, чтобы составить одно – огромное верховное стремление, мощное, как всасывание земснаряда.

Генри Луис Менкен

К чему говорить более?

Мелвилл

Лопнувший пузырь, застывшая ликвидность, кредитный кризис, обвал финансовой системы, напоминающий мел-палеогеновое вымирание^[350] и вызывающий отчаянные мольбы о правительственной помощи, – все это походило на новую постановку какого-то старого плохого бродвейского мюзикла. По книге должно быть так: представители финансовой сферы обращаются к правительству: «Дайте денег, не то вся экономика рухнет». Конгресс, полагая, что их казначеи с Уолл-стрит знают, о чем говорят – ведь дело касается всех этих непонятных финансовых тайн, – соглашается раскошелиться. Стандартная практика со множеством примеров, и поскольку госдолг и без того огромен, то это можно считать просто очередным подобным случаем. Конечно, это не значит, что здесь подойдут какие-либо старые или новые госпрограммы. И при этом придется еще сильнее ужесточить и без того строгие меры, совершенно связать правительство по рукам и ногам. Но сейчас нужно было свести баланс госбюджета и просто не потерять здравый смысл.

Все как всегда! Но в январе 2143 года новый конгресс приступил к работе на волне ощущения, что в этот раз все должно быть иначе. Новые планы и модные словечки буквально висели в воздухе. В феврале 2143 года председатель Федрезерва Лоренс Джекман и министр финансов – оба, конечно, ветераны Уолл-стрит – встретились с руководителями крупных банков и инвестиционных фирм, набравших множество займов и теперь летящих под откос. Последних предложили спасти, выделив до четырех триллионов долларов при условии, что они отдадут казне свои акции на сумму, эквивалентную той, что будет ими получена. Поскольку сумма требовалась огромная, государство в таком случае должно было стать крупнейшим акционером и соответственно получить контроль над этими финансовыми организациями. Доли прежних акционеров предполагалось сократить, а держателей долгов тоже сделать акционерами. Таким образом вкладчики оказывались полностью защищены, а будущие прибыли доставались Министерству финансов согласно доле его участия. И если получатели помощи в какой-то момент желали выкупить государственную долю обратно, то соответствующие сделки подлежали переоценке.

Иными словами, условием спасения была национализация.

О, сколько тогда было мучительных воплей возмущения и ужаса! «Голдман Сакс» отказался, и Минфин тотчас объявил его неплатежеспособным и обеспечил срочную продажу его имущества «Бэнк оф Америка», точь-в-точь как случилось с «Меррилл Линч» столетием ранее. После этого Минфин и Федрезерв желали всем отказавшимся компаниям удачи в прохождении процедуры банкротства.

В этот момент могло произойти существенное бегство капитала, но центральные банки Европейского союза, Японии, Индонезии, Индии и Бразилии также были заняты тем, что спасали свои финансовые индустрии, национализируя их. Нельзя было с уверенностью заявить, что для бегущего капитала подвергнуться национализации в какой-либо из этих стран было лучше, – если, конечно, где-то еще оставался капитал, который мог «убежать», ведь ценность бумаг в такие панические моменты имела склонность испаряться. Тем временем представители китайского центробанка вежливо отметили, что вмешательство государства в частные финансы зачастую приносит пользу. Подобные действия оказывались успешными на протяжении последних трех-четырех тысяч лет, из чего следовало, что государственный контроль над экономикой был, очевидно, лучше, чем его отсутствие. К тому же это шел год Кролика, а кролики, естественно, были очень продуктивными!

Наконец, предложение Минфина и Федрезерва принял «Ситибанк», а за ним и все остальные банки и инвестиционные фирмы. Так большинство финансовых организаций превратилось в находящиеся в частной собственности коммунальные предприятия.

Конгресс, воодушевившись этой победой государства над финансистами, немного потерял голову и в короткий срок принял так называемый «налог Пикетти» – прогрессивный налог, взимаемый не только с доходов, но и с капитальных активов. Его уровень колебался от нуля на активы стоимостью менее десяти миллионов долларов до двадцати процентов на активы стоимостью от миллиарда и более. Чтобы не допустить бегства капитала в налоговые гавани, была также принята норма о штрафах за подобные бегства, и максимальная его ставка была установлена как при Эйзенхауэре – 91 процент. Норма вступила в силу, бегство капитала прекратилось, государства по всей планете почувствовали, что власти у них стало больше. Всемирная торговая организация столь же быстро приняла ряд изменений, среди которых оказались ужесточение валютного контроля, усиление поддержки труда и охраны окружающей среды. Таким образом, неолиберальный мировой порядок несколько изменился.

Новые налоги и национализация финансовых организаций значили, что вскоре американскому правительству придется столкнуться со здоровым профицитом. Всеобщее здравоохранение, бесплатное высшее образование, заработная плата не ниже прожиточного минимума, гарантированное трудоустройство, год обязательной национальной службы – все это не только прописали в законах, но и профинансировали. Здесь названы лишь самые значительные из множества предложенных идей, поэтому, пожалуйста, не стесняйтесь добавлять в список те, что больше нравятся вам. Именно так делал каждый, кто ощутил себя представителем народной власти. Весь этот политический энтузиазм и успех вызвали резкий рост потребительского доверия, который оказывал наибольшее влияние на поведение рынка, и теперь, по иронии судьбы, по всей планете возникали бычьи рынки^[351]. Для определенной части населения это было очень обнадеживающе, а учитывая произошедшие изменения, эта часть как раз и нуждалась в том, чтобы ее обнадежили. То, что уверенный и процветающий народ станет благом для экономики, оказалось для них приятным сюрпризом. Разве такое можно было предположить?

* * *

Заметьте, что шквал социальных и правовых изменений возник не благодаря Шарлотт Армстронг, представителю Двенадцатого округа штата Нью-Йорк, также известной как «Красная Шарлотт», какой бы замечательной женщиной и конгрессменом она ни была. И не благодаря ее бывшему мужу, Лоренсу Джекману, председателю Федрезерва в период кризиса. И не благодаря президенту, которую и хвалили, и ругали, хотя она четко следовала своему курсу смелых и систематических экспериментов в погоне за счастьем на фоне кризиса. И не благодаря какому-либо другому отдельно взятому человеку. Помните о легкости возникновения образов? Вокруг всегда происходит больше, чем вы видите и что вы знаете.

А значит, все это произошло благодаря людям этой эпохи. Да, историю делают индивидуальные личности, но она же является и коллективным творением – волной, которую седлают люди своего времени, волной, поднявшейся в результате индивидуальных действий. Из этого следует, что история – это очередной квантово-волновой дуализм, в котором никто не может разобраться.

Чтобы этот краткий экскурс в политическую философию получился не слишком глубоким, скажем просто: что-то да происходило. История вершилась. И она никогда не останавливается. Моменты, что кажутся застывшими, на самом деле преходящи, они раскалываются, как весенний лед, и тогда наступают перемены. Получается, все эти вещи происходят благодаря индивидам, группам, цивилизации, самой планете, которые вместе составляют всевозможные акторные сети. Если ваша голова еще не взорвалась, не забывайте о нечеловеческих акторах в этих сетях. Возможно, для всего, о чем здесь было рассказано, главным актором послужила Нью-Йоркская бухта, а возможно, и сообщества бактерий, которые выразились посредством своих цивилизаций, которые мы могли бы назвать телами.

Но, опять же, довольно философии! И пожалуйста, не позвольте этому краткому изложению преходящих политических достижений ввести вас в заблуждение: мол, все закончилось как нельзя лучше, а все проблемы человечества оказались завернуты в подарочную обертку и к ним были приложены цветы с поздравительной открыткой. С чего бы вам так считать, когда вы знаете то, что знаете? Это история о Нью-Йорке, а не о Денвере, а этот город безжалостен. В его историях всегда чувствуется та ужасная смесь лицемерной сентиментальности и холодных амбиций. Конечно, в 2143 году в конгрессе прошла целая волна левых законодательных актов, но никакой гарантии, что это уже насовсем, быть не могло. Появилось, как всегда, много противников – ведь люди безумны, а история не имеет конца, да и добру в данном случае приходится противостоять огромной черной дыре жадности и страха. В каждом мгновении – ожесточенная борьба политических сил, поэтому, когда межприливье, словно Венера, является из морской пены, капитализм съеживается, как осьминог, чьи повадки он по принципу биомиметики заимствует, когда скользит между стеклянными стенами закона, что пытаются его сдержать. Но не нужно удивляться, обнаружив, что этот осьминог способен сжаться до ширины своего клюва – единственного, что у него не сплющивалось и служило тем самым твердым местом, которым он рвет нашу плоть, когда ему это позволяется. Нет, стеклянные стены правосудия следует сдвинуть поближе, чтобы между ними не пролез осьминожий клюв, – вот вам предсказание из печенья! И даже в этом случае осьминог может придумать какие-нибудь новые способы вас укусить. Отрастить клюв, который будет смыкаться, или какие-нибудь суперприсоски – кто знает, что еще предпримут эти люди?

Нет, нет и еще раз нет! Не будьте наивными! Никаких счастливых концовок! Потому что концовок не бывает! И вполне может быть, что счастья тоже! За исключением, может, каких-нибудь случайных моментов – рассвета на свежевымытой улице, полуночи на реке или, с большей долей вероятности, видения из прошлой жизни, мелькнувшего в зеркале заднего вида. Возможно ли, что счастье всегда имеет ретроспективную природу, из-за чего оно надуманно и даже представляет фактическую ошибку? Кто знает? Кто, черт возьми, знает? А пока слезайте со своих гор, созданных из ребяческих желаний обрести счастье и покой, потому что счастья и покоя не существует. Потому что, например, в Антарктиде – или любом другом месте, которое намного более опасно, – под вами может податься даже ближайшая опора опор.

3) Матт и Джефф

Следующие несколько часов, как предполагает скайлайн, мы будем следовать одной такой истории – хотя вполне могли бы обратиться к другому окну и обнаружить там другую, равно интересную. Но, может быть, в следующий раз. Скайлайн предлагает на выбор миллионы историй – целый город историй, и все они разворачиваются одновременно, независимо от того, следим мы за ними или нет.

Джеймс Сандерс. «Целлулоидный скайлайн: Нью-Йорк и кино»

Несколько позже, когда уже вовсю шла зима, Матт и Джефф спустились из своей капсулы на садовом этаже, откуда упрямо отказывались съезжать, несмотря на то, что капсулу было весьма накладно должным образом отапливать. Внизу они присоединились к небольшой группе, встречавшей Шарлотт из Вашингтона. Она грозила стать «одноразовым чудом», и некоторые хотели уговорить ее на сверхурочную работу, тогда как другие желали, чтобы она вернулась в Нью-Йорк. Без сомнения, были и те, кто был бы рад, чтобы она сгинула где-нибудь в море, но большинство жильцов Мета ею гордились и хотели сказать об этом ей лично.

В общей комнате полно народу, и Матт с Джеффом, сев у стены, наблюдают за действием и ведут себя, словно застенчивые девушки на танцах. Мистер Хёкстер подходит к ним и садится рядом.

– Хорошая вечеринка, – говорит он.

Матт соглашается, Джефф щурит глаза:

– Но где Шарлотт?

– Задержалась, только что приехала. Но сказала, будет через минуту.

В этот момент она выходит из лифта с Франклином Гэрром. Они смеются, и Гэрр отступает назад и вытягивает руки, будто представляя ее толпе. Раздаются возгласы ликования.

– Так они что, теперь пара? – спрашивает Джефф у Матта.

– Так мне сказали.

– Но это же абсурд.

– Почему это? Она же все время говорила, что он милый молодой человек.

– Но я думал, что она неглупа.

– Мне кажется, так и есть.

– И все же.

– Ну, на вкус и цвет… К тому же он хорошо себя проявил при обвале. Можно даже сказать, ему удалось на самом деле сделать то, что пытался сделать ты. То, что ты колыхнул своей врезкой.

Джефф бормочет, пытаясь что-то возразить, но Матт даже не слушает.

– Ладно тебе, Джефф. Помнишь свои шестнадцать правил мировой экономики? Ты сказал, протолкни их, и тогда можно изменить все. И вот наш молодой товарищ не только подготовил поправки для Шарлотт, но и продумал весь этот обвал, который и позволил протолкнуть те правила.

– Ладно, пусть даже так, но разве он «милый молодой человек»? Нет. Просто акула, которая сумела сделать то, что сделала.

– Но Шарлотт тоже в некотором роде акула.

– Вовсе нет. Она – та, кто разделывается с проблемами.

– Как и все акулы! Потому что она умеет здраво рассуждать!

– Чем обычно и занимается.

– И судя по всему, она видит в этом парне то, чего не видим мы.

– Несомненно.

– Все, заткнись, она сейчас будет выступать.

И Шарлотт берет слово. Она выглядит уставшей, но она счастлива снова оказаться дома, среди своих друзей. Стефан и Роберто снуют по залу, разнося напитки, и складывается впечатление, что они не раз отхлебнули их сами, потому что глаза у них уже стеклянные. Кажется, они хотели бы, подобно римлянам, отрыгнуть и затем продолжить дегустацию напитков для взрослых.

Шарлотт внимательно смотрит на них:

– Мальчики, не напивайтесь. Потом пожалеете.

Они кивают, будто совы, и убегают за новыми порциями.

Шарлотт устало подсаживается к Матту, Джеффу и мистеру Хёкстеру:

– Как вы, ребята?

– Мерзнем.

– Еще бы. А хотите стать квантами, которые обрели тепло и уют?

Они пожимают плечами.

– Нам нравится снаружи, – поясняет Матт. – Мне кажется, нужно время, чтобы это чувство у нас исчезло.

– Нужна целая вечность, – добавляет Джефф.

– Понимаю. А в остальном как? Работа идет?

Они снова пожимают плечами. Кажется, будто это пожимание у них синхронное.

– Мы пытаемся раскрыть скрытые пулы. Пишем для них программы-ловушки.

– Еще они выявляют опережающие сделки.

– Рада слышать, – отозвалась Шарлотт. – Вы общались с Ларри Джекманом по этому поводу?

– Он в курсе. Это одна из существенных проблем. Одна из многих.

– А что собираетесь делать со всеми поступающими деньгами? – спрашивает ее Матт.

Она смеется:

– Тратить!

– Но на что?

– Найдем на что. Может, просто поднимем МРОТ. Дадим людям заниматься тем, что им нравится.

– Некоторым нравится все запарывать.

Она кивает:

– Таких у нас полконгресса.

– И как вы с ними справляетесь?

– Никак. Я на них кричу. Сейчас мы на гребне волны, и я, как могу, стараюсь подминать их под себя. Мы представляем по проекту в день. Это как серия ударов в боксе. И пока получается.

– Значит, уйти вы не можете?

– О, еще как могу! И я хочу вернуться сюда. Здесь есть чем заняться. А Вашингтон и сам о себе позаботится. Я там не нужна.

– Надеюсь, так и есть, – говорит Матт.

– Конечно, так и есть. Я не нужна.

И опять они пожимают плечами. Они не слишком в этом уверены. Ведь Шарлотт такая только одна.

С некоторым усилием она поднимается.

– Ладно, мне пора идти к остальным. Рада вас видеть, ребята.

– И мы рады. Спасибо.

* * *

Вскоре из лифта выходит инспектор Джен и приближается к ним.

– Приветствуем, инспектор! – говорит Матт. – Как вы?

Она останавливается. Вылитый коп на дежурстве.

– Я в порядке. Работаю. Вы как, ребята?

– Мы хорошо.

Она берет у ближайшего стола свободный стул и тяжело садится рядом.

– Я заглянула, только чтобы принять душ, и опять ухожу. Сейчас за мной заедут помощники, и мы поедем обратно на работу.

– Сейчас? Разве уже не поздно?

– У нас сейчас идет дело, и я хочу поскорее кое-что найти.

– Кстати, о делах, – продолжает Матт, – может, вы разузнали что-то еще о тех, кто держал нас в том контейнере?

Она отрицательно покачала головой:

– Нет, больше ничего. Ничего, что я смогла бы доказать. Мне кажется, я знаю, кто мог это сделать, но мы никак не найдем достаточно доказательств, чтобы предъявить обвинение.

– Очень жалко. Мне не нравится, что эти люди все еще на свободе.

– И что им все сошло с рук, – печально добавляет Джефф.

Она кивает:

– Да, согласна. Хотя, знаете, кое-кто из этих людей, возможно, считал, что оказывает вам услугу. Считал, что спасает вас от чего-то похуже.

– Я об этом думал, – говорит Джефф.

– Это только теория. Я буду присматривать за теми, кто мог иметь к этому отношение. Не за теми, кто думал, что помогает, а за теми, кто действительно это сделал. Это кучка идиотов, и рано или поздно они точно облажаются и позволят нам их взять.

– Надеемся, так и будет, – говорит Матт.

Инспектор Джен устало кивает.

– А недавно мой помощник Шон наконец получил пакет из Комиссии по ценным бумагам – тот, что им пришел, когда кто-то влез в Чикагскую биржу. Шон сказал, что это в основном какая-то политическая ересь, в которой Комиссия ничего не разобрала, но были там и кое-какие финансовые поправки, которые отправитель действительно реализовал. Вам, ребята, ничего об этом неизвестно?

– Мне нет, – говорит Матт. – Как по мне, это сделал просто какой-то другой идиот.

– Может, и так. – Инспектор пристально глядит на них. – Но ничего ведь, что я спрашиваю помощи у всех, кто может хоть чем-то помочь?

– О, конечно, определенно. Мы сами постоянно так делаем.

Затем явились двое ее помощников – молодой парень и женщина, оба в форме, несут пакеты, набитые бутербродами.

– Ладно, пора возвращаться к работе, – произносит инспектор, со стоном поднимаясь на ноги. – Увидится на садовом этаже.

Трое полицейских уходят, чтобы провести очередную долгую ночь перед своими экранами. Матт и Джефф знают, каково это, и переглядываются.

– Какая же она усердная!

– Любит свою работу.

– Да, наверное. И это отнимает у нее все время.

Отнимает время – чтобы не надо было думать, не надо было проживать жизнь. Они-то знают. Сейчас они с озадаченными лицами наблюдают, как инспектор уходит. Но как им помочь своей подруге, когда они сами – узники этой же ловушки? Это тайна, которую так, с ходу не раскроешь.

– Значит, Комиссия пользуется помощью какого-то психа.

– Да пошел ты!

– Не за что.

Затем, когда Матт и Джефф уже собираются объявить наступление ночи и отправиться в свою капсулу, влетает Амелия Блэк и хватает их за руки:

– Ну же, ребята, идемте танцевать.

– Ну уж нет!

– Вот еще! Я хочу послушать эту группу, и мне нужна компания. Мне необходимо, чтобы меня сопровождали.

– А ты не можешь нанять себе сопровождающих? – раздраженно спрашивает Джефф.

Амелия притворяется, будто оскорбилась.

– Я бы попросила быть повежливее! – отвечает она. – Ну пожалуйста!

По сути, они не могут ей отказать. Во-первых, она гораздо сильнее их, вместе взятых, не только физически, но и по волевым качествам. Чего Лола хочет, то и получает, – плюс один в копилку нью-йоркских историй. И они несутся за Амелией, взяв ее с обеих сторон под руки. Спустились вниз в эллинг, затем на лед, покрывавший бачино. И вот они на Мэдисон, среди остальных гуляющих, которые прижимаются к зданиям, оставляя середину каналов тем, кто катается на коньках, а таковых сейчас немало. На авеню горит яркий свет, но улицы погружены во тьму. Амелия заставляет Матта и Джеффа подняться на несколько кварталов, а потом сворачивает вправо на 33-й. Людей здесь немного. Магазины на уровне канала закрыты, жилых квартир – по три-четыре этажа. Стоит тихая ночь. Амелия ведет их к двери, они спускаются по лестнице, поворачивают и спускаются еще, вниз и вниз, в подводную забегаловку. В двери с надписью «Меззроуз» открывается глазок, и Амелия ставит лицо так, чтобы его было видно. Дверь тут же открывается, и они заходят внутрь.

Длинная барная стойка, рядом с которой едва хватает места, чтобы пройти мимо людей, сидящих на стульях или стоящих, прижавшись к стойке животами. Бармены разливают напитки не покладая рук. Стоит однородный гулкий шум – посетители разговаривают, звенят бокалами. Протискиваясь позади людей вдоль стойки, Амелия проводит парней в подсобку, где есть еще одна дверь и кассир, который берет плату за вход. Амелия показывает ему свой браслет, и всех троих пропускают внутрь.

Маленькое помещение почти пусто. Жестяной потолок из квадратных панелей выкрашен кроваво-красным. В дальнем конце комнаты музыканты лениво готовятся к выступлению – настраивают гитары, на пробу дергают струны, переговариваются между собой по-французски. Половина из них – темнокожие африканцы, половина – белые, но очевидно, что все неместные. Спустя некоторое время гитаристы устраиваются на складных стульях, расставленных вдоль дальней стены, и начинают играть какой-то западноафриканский поп, быстрый и затейливый. Двое гитаристов, басист и барабанщик играют резво, но тихо. Барабанщик в основном пользуется только одной тарелкой, двое гитаристов играют в разных тонах – один чисто и резко, второй менее четко. Каждый играет свою мелодию, одна накладывается на другую, их дополняет бас. Затем вступает труба, и воцаряется гармония. Мужчина и женщина начинают петь на каком-то языке, не французском и не английском: сложные выкрики, затем протяжные вопли, чудесным образом подчеркнутые горнами.

Музыка заразительна. Люди выходят из бара и начинают танцевать. Очень скоро помещение заполняется – вмещается всего человек тридцать. Амелия и Джефф с Маттом сначала сидят у задней стены, но затем поднимаются и присоединяются к танцующим. Одни рождены плохими танцорами, другие плохими становятся… Матт, оказавшись на танцполе, двигается мелкими резкими рывками. Джефф размахивает руками так судорожно, что впадает в какое-то ботанское блаженство. Амелия, словно бы намеренно, танцует как-то совсем неумело, нелепо. Подняв руки над головой, она кружится, раскачивается – кажется, настолько не попадая в ритм, насколько это возможно.

– Наша девица ужасно танцует! – Джефф кричит Матту на ухо.

– Да, но разве ты можешь отвести от нее глаза?

– Нет, конечно!

– Это просто Амелия. Наша неуклюжая богиня.

Все вокруг наслаждаются этим западноафриканским попом, который прежде никто здесь не слышал. Гитарные риффы звучат так, словно гитаристы снимают металлическую стружку за станком. Вокалисты завывают во весь голос, горны гудят, будто грузовой поезд.

Затем в комнату входит еще один музыкант с двумя футлярами для инструментов – одним большим, другим маленьким. Высокий худощавый парень, с бледной кожей и черной бородой. Участники музыкальной группы машут ему руками, призывая поскорее присоединиться. Он садится, открывает большой футляр и собирает нечто причудливое – Матт и Джефф даже не понимают, что это такое.

– Басовый кларнет! – кричит им Амелия.

Она знает эту группу и приходит в восторг от ее пополнения.

Музыкант ставит мундштук на крошечный саксофон – несомненно, сопрано, только не прямой, а изогнутый. Оба этих инструмента выглядят так, словно их взяли напрокат у клоунов из цирка.

Наконец, духовик поднимается и вступает саксофоном прямо посреди песни. Сразу видно, он звезда этой группы. Словно безумный, он тут же начинает двигаться в такт музыке. Горнисты тотчас начинают играть лучше, гитаристы – еще вывереннее и сложнее. Вокалисты усмехаются, и их дуэт наполняет гармония. Духовик, создается ощущение, звезда клезмерской музыки^[352], а клезмер, пусть это и не кажется очевидным, прекрасно сочетается с западноафриканским попом. Музыкант берет то выше, то ниже, переходит на ультразвук, вписывается в идеальный ритм с остальными. Сказать, что он заводит толпу, – не сказать ничего. Все сходят с ума, танцует вся комната. Здесь едва хватает места для музыкантов, они вынуждены прижаться к стене, оттого что танцующие то и дело ненароком задевают их локтями. Джефф – танцор неважный, но в этой музыке столько ритмов, что он почти попадает в один из них. На самом деле даже удивительно, как ему удается пропустить их все разом, но у него это получается. Однако по сравнению с Амелией он истинный Нуреев. А Матт не может сдержать смех, глядя на вращательные движения своих друзей. Амелия улыбается ему в ответ. Редкая девушка танцует настолько топорно – у нее просто талант. Матт и Джефф не могут оторвать от нее глаз, изумляясь ее неуклюжести. Вот так партнерша по танцу! Но она их подруга. Кто-то в зале, возможно, и узнаёт ее, но никто, по крайней мере, не подает виду. Духовик берет басовый кларнет и играет в том же стиле, что играл на саксофоне, повторяя партию басиста, которую танцующие ощущают буквально нутром. Люди ощущают странный трепет и даже начинают завывать, чтобы выпустить эти вибрации наружу.

Много песен спустя Амелия делает знак рукой, и Матт с Джеффом кивают. Все рано или поздно заканчивается, а сейчас уже поздно. Танцы могли бы продолжаться всю ночь, но им уже хватит. Они отморозят себе задницы, когда будут идти домой, а ведь они еще и вспотели. Но домой возвращаться надо.

Назад через переполненный шумный бар, посетители которого даже не знают, какое чудо пропускают за стеной. Вверх по ступенькам, на замерзший канал.

Уже часа четыре утра, город наконец затих. Конечно, несколько человек еще бродят, но каналы пусты и вокруг тишина. И никакого намека на то, что происходит внизу, в подполье.

Они смотрят друг на друга, будто пытаясь оправиться от заклинания, потряхивают головами. Осторожно ступая по льду, они бредут по замерзшему каналу, Амелия держится за парней. Возвращаться и вправду оказывается холодно.

– Вот этот парень дает, вам в такое вообще верится?

– Да, впечатляюще, не то слово. Я такой классной музыки еще не слышал.

– И вот посмотрите теперь, мы прямо над тем баром, а ощущение такое, будто там и нет ничего!

– И правда. Как будто ничего и не было. Я даже не запомнил названия группы.

– У них его, может, и нет.

– Черт, да сегодня в городе, может, групп пятьдесят вот так играют. И танцы такие же везде, по всему городу.

– И правда. Но это же Нью-Йорк.

Невил Шют НА БЕРЕГУ Роман

К месту последней встречи

Влачимся вместе

Страшимся речи

На берегу полноводной реки

Вот как кончится мир

Вот как кончится мир

Вот как кончится мир

Не взрыв, но всхлип.^[353]

Т. С. Элиот

«Полые люди»

1

Питер Холмс, капитан-лейтенант австралийского флота, проснулся, едва рассвело. Дремотно понежился в ласковом тепле, что исходило от спящей рядом Мэри, глядя, как сквозь кретоновые занавески пробиваются в комнату первые солнечные лучи. По наклону лучей он знал — уже около пяти, скоро свет дойдет до кроватки Дженнифер, разбудит малышку, и родителям надо будет встать и приняться за дневные хлопоты. А пока можно еще немного полежать.

Он проснулся радостно и не сразу сообразил, откуда эта радость. Не от Рождества, ведь Рождество миновало. В тот день он протянул от розетки, что возле камина в гостиной, длинный провод и украсил разноцветными лампочками елочку в саду — крохотную копию огромной елки, стоящей в миле от их дома напротив Фолмутского муниципалитета. На рождественский вечер они пригласили друзей, в саду был праздничный ужин — жаркое на вертеле и прочее угощенье. Рождество миновало, и сегодня, медленно соображал Питер, сегодня уже четверг, двадцать седьмое. Он лежит в постели, и спина еще побаливает, нажгло солнцем: вчера они весь день провели на берегу, и он участвовал в гонке яхт. Сегодня лучше походить в рубашке. Тут мысли Питера прояснились — да, конечно же, сегодня надо надеть рубашку. В одиннадцать часов он должен явиться в Мельбурн, в военно-морское ведомство. Это означает новое поручение, первую работу за семь месяцев. Если повезет, даже пошлют в плаванье, он здорово стосковался по кораблю.

Так или иначе, впереди работа. Вот чему он радовался, засыпая, и радость сохранилась до утра. С тех пор как в августе его произвели в капитан-лейтенанты, ему не давали ни одного задания, и при нынешних обстоятельствах он почти отчаялся когда-нибудь вновь заняться своим делом. Однако военно-морское ведомство, спасибо ему, все эти месяцы сполна выплачивало бездействующему моряку жалованье.

В кроватке шевельнулась дочурка, тихонько, жалобно захныкала. Питер протянул руку, включил возле кровати электрический чайник на подносе с чашками и с едой для малышки, рядом зашевелилась Мэри. Спросила, который час, он ответил. Поцеловал ее и сказал:

— Утро опять чудесное.

Она села, откинула волосы со лба.

— Я так обгорела вчера. С вечера я помазала Дженнифер вазелином, но, по-моему, не стоит брать ее сегодня на пляж. — Тут она вспомнила: — О, Питер, тебе ведь сегодня в Мельбурн?

Он кивнул.

— А ты бы осталась дома, посидела денек в тени.

— Пожалуй, так я и сделаю.

Он поднялся, пошел в ванную. Когда вернулся, Мэри тоже уже встала; малышка сидела на горшке, Мэри перед зеркалом расчесывала волосы. Питер сел на край кровати в отлогой полосе солнечного света и принялся готовить чай.

— В Мельбурне сегодня будет страшная жара, Питер, — сказала жена. — Может, мы к четырем приедем в клуб, ты нас там встретишь, и все искупаемся. Я возьму прицеп и захвачу все, что надо тебе для купанья.

У них был небольшой автомобиль, но с тех пор, как год назад кончилась «короткая война», он праздно стоял в гараже. Однако Питер Холмс, выдумщик и на все руки мастер, изобрел недурную замену. У них с Мэри есть велосипеды. Он соорудил маленький двухколесный прицеп на передних колесах от двух мотоциклов, пристроил к обоим велосипедам крепление, и теперь он или Мэри могут ездить с прицепом, который служит то детской коляской, то тележкой для продуктов и любого груза. Труднее всего обоим дается долгий подъем в гору на обратном пути из Фолмута.

И сейчас Питер кивнул:

— Неплохая мысль. Я возьму с собой велосипед и оставлю на станции.

— Каким поездом поедешь?

— Девять пять. — Он отхлебнул чаю, глянул на часы. — Вот только допью и съезжу за молоком.

Он надел шорты и майку и вышел. Холмсы жили в первом этаже старого дома высоко над городом; отдельные квартиры сдавались внаем, Питеру принадлежал гараж и солидная часть сада. Была и веранда, на которой он держал велосипеды и прицеп. Разумней бы поместить их в гараж, а машину поставить просто под деревьями, но на это у Питера не хватало духу. Маленький «моррис» — первая его собственная машина и притом честно служила владельцу, когда он ухаживал за Мэри. Они поженились в 1961-м, за полгода до войны, до того, как Питер ушел на корабле королевского флота «Анзак»^[354] и расстался с Мэри — бог весть как надолго, думали они тогда. Но грянула короткая, загадочная война, та война, история которой не была и никогда уже не будет написана, пламя ее охватило все северное полушарие и угасло с последними показаниями сейсмографов, отметившими взрыв на тридцать седьмой день. К концу третьего месяца, пока государственные мужи южного полушария собрались в Веллингтоне (Новая Зеландия), сравнивали имеющиеся у них данные и определяли создавшееся положение, Питер пришел на «Анзаке» обратно — последних остатков горючего кораблю хватило до Уильямстауна, — оттуда добрался до Фолмута, к своей Мэри и маленькому «моррису». В баке машины оставалось три галлона бензина; Питер нерасчетливо истратил их и еще пять купил на заправочной станции, прежде чем до сознания австралийцев дошло, что все горючее они прежде получали из северного полушария.

Сейчас Питер вывел велосипед и прицеп с веранды на лужайку перед домом, закрепил прицеп, оседлал велосипед и покатил прочь. Надо проехать четыре мили за молоком и сливками: транспорта почти не осталось, с окрестных ферм никаких продуктов не доставляют, и Холмсы научились сами сбивать масло в домашней маслобойке. И вот Питер катит по дороге, пригревает утреннее солнышко, за спиной бренчат в прицепе пустые бидоны, и отрадно думать, что его ждет работа.

На дороге почти нет движения. Он обогнал повозку — бывший автомобиль, мотор снят, лобовое стекло выбито, тащит эту повозку вол. Обогнал двух всадников, они осторожно правят лошадьми по усыпанной гравием обочине асфальтового шоссе. Питер не жаждет обзавестись лошадью — они стали редкостью, требуют большого ухода, продают их по тысяче фунтов, а то и дороже, но он уже подумывал ради Мэри купить вола. Он без труда сумел бы переделать «моррис» в повозку, но уж очень это будет горько.

За полчаса он доехал до фермы и прошел прямиком в коровник. Здешний фермер, высокий, худощавый, не речистый, с хромотою, оставшейся после второй мировой войны, — его давний знакомец. Питер застал его в сепараторной, здесь негромко гудел электрический мотор и молоко стекало в один бак, а сливки в другой.

— Доброе утро, мистер Пол, — поздоровался моряк. — Как сегодня дела?

— Хорошо, мистер Холмс. — Фермер взял у Питера бидон, доверху налил молока. — А у вас все ладно?

— Отлично. Вызывают в Мельбурн к морскому начальству. Может наконец будет мне работа.

— О, вот это хорошо. А то, пока дожидаешься, вроде даже устаешь, — сказал фермер.

Питер кивнул.

— Хотя, если пошлют в плаванье, дома станет сложнее. Но Мэри два раза в неделю, будет к вам приезжать за молоком. Денег у нее хватит.

— Насчет денег не беспокойтесь, — сказал фермер, — я обожду, покуда вы вернетесь. Молока у меня вдоволь, даже сейчас, в такую сушь, свиньи всего не выпивают. Вчера вечером я двадцать галлонов вылил в речку, вывезти-то нет возможности. Допустим, стал бы я разводить больше свиней, а толку? Не поймешь, что делать… — Он минуту помолчал. — Трудновато будет вашей жене сюда ездить. Как же ей быть с маленькой?

— Я думаю, она станет брать Дженнифер с собой в прицепе.

— Трудновато ей будет. — Фермер вышел из-под навеса сепараторной на залитую солнцем дорожку, оглядел велосипед Холмса и прицеп. — Хорош прицеп, — сказал он. — Любо-дорого поглядеть. Сами сработали?

— Сам.

— А колеса откуда взяли, если не секрет?

— Это мотоциклетные. Купил на Элизабет-стрит.

— Может, добудете парочку и для меня?

— Попробую, — сказал Питер. — Может, там еще остались. Они лучше маленьких, лучше идут на буксире. — Фермер кивнул. — Но, может, они уже и кончились. Народ сейчас больше раскупает мотоциклы.

— Я вот жене говорил, будь у меня к велосипеду прицеп вроде этого, я приспособил бы для нее сиденье и возил бы ее в Фолмут за покупками. В наше время тошно женщине одной на такой вот ферме, на отшибе. До войны-то было по-другому, села в машину, двадцать минут — и в городе. А на повозке с волом тащись три с половиной часа в один конец да три с половиной обратно — семь часов только на дорогу. Думала жена выучиться на велосипеде, да не выйдет у нее, не такая уже молоденькая и опять ребенка ждет. И неохота мне, чтоб она пробовала. А вот будь у меня прицеп вроде вашего, я два раза в неделю возил бы ее в Фолмут и заодно возил бы миссис Холмс молоко и сливки. — Он опять помолчал, потом прибавил; — Мне хоть так бы порадовать жену. В конце-то концов, как послушаешь радио, уже недолго осталось.

Моряк кивнул.

— Я сегодня поразведаю в городе, может, и найду колеса. Если они дорого обойдутся, вы не против?

Фермер покачал головой.

— Были бы хорошие, не подвели. Главное, чтоб резина была надежная, прослужила до конца. Вон как у ваших.

Моряк снова кивнул:

— Я сегодня поищу.

— Для вас это лишние концы.

— Туда я могу подъехать трамваем. Никаких хлопот. Слава богу, у нас есть бурый уголь.

Фермер обернулся к все еще работающему сепаратору.

— Что верно, то верно. Хороши бы мы были без электричества. — Он ловко подставил под струю сливок пустой бачок и отодвинул полный. — Скажите, мистер Холмс, ведь для добычи угля в ходу большие машины, верно? Бульдозеры и всякое такое? — Холмс кивнул. — Так откуда же на это берется горючее?

— Я тоже спрашивал, — сказал Питер. — Его выгоняют прямо на месте из бурого угля. И это обходится в два фунта галлон.

— Да ну! — Фермер помолчал, соображая. — Я подумал было, если угольщики могут гнать горючее для себя, так и для нас понемногу могли бы. Нет, не выйдет, уж больно высока цена…

Питер взял бидоны с молоком и сливками, поставил в прицеп и отправился домой. Доехал он в половине седьмого. Принял душ, облачился в форму, которую ему почти не случалось надевать с тех пор, как он стал капитан-лейтенантом, наскоро позавтракал и покатил на велосипеде под гору — надо поспеть к поезду 8:15, тогда прежде, чем явиться к начальству, он сумеет поискать в магазинах мотоциклетные колеса.

Он оставил велосипед в гараже, который в былые времена служил прибежищем его маленькой машине. Гараж этот больше не обслуживал автомобили. Вместо машин тут оставляли лошадей, лошадей держали главным образом деловые люди, которые жили за городом; они приезжали верхом, в бриджах и пластиковых плащах, лошадей оставляли в бывшем гараже, а к центру добирались на трамвае. Бензоколонки заменяли им коновязь. По вечерам они возвращались трамваем из центра, седлали лошадей, привязывали портфели к седлам и верхом отправлялись по домам. Дела теперь велись куда медлительней прежнего, и это облегчало жизнь; дневной экспресс 5:03 отменили, вместо него поезд из Фолмута отходил в 4:17.

Питер Холмс по дороге в город гадал и прикидывал, какая его ждет работа, ведь из-за бумажного голода все ежедневные газеты закрылись и единственным источником новостей осталось радио. И Австралийский королевский флот теперь совсем мал. Ценой огромных трудов и затрат переоборудовали семь небольших судов, кое-как приспособили работать вместо жидкого топлива на угле; от попытки так же переделать авианосец «Мельбурн» отказались, когда выяснилось, что он будет слишком тихоходен и посадка чересчур опасна для самолета, разве что нужно было бы позарез. Да и запас авиационного горючего ничтожно мал, пришлось бы, по сути, свести на нет тренировочные полеты, короче говоря, нет никакого смысла сохранять военно-морскую авиацию. Ни о каких переменах в командном составе семи сторожевых кораблей и тральщиков Питер не слыхал. Может быть, кто-то заболел и надо его заменить или наверху решили назначать офицеров на службу по очереди, чтобы они не растеряли свой опыт. А всего вероятнее, предстоит какая-нибудь нудная работенка на берегу — в конторе, в казарме либо на складе где-нибудь в унылой, богом забытой дыре вроде Флиндерского морского интендантства. Горько и обидно, если не придется выйти в море, и однако так будет лучше. Пока ты на берегу, можно, как сейчас, заботиться о Мэри и малышке, а ведь осталось уже недолго.

Примерно за час Питер доехал до города и пошел на вокзал. Трамвай бодро покатил по улицам, свободным от всякого другого транспорта, и в два счета доставил Холмса в квартал, где прежде торговали машинами. Большинство магазинов закрылось или перешло в руки немногих оставшихся владельцев, витрины все еще заполнены никому теперь не нужным товаром. Холмс некоторое время бродил в поисках двух легких не слишком изношенных колес и наконец подобрал пару одного размера, но от мотоциклов двух разных марок, из-за этого придется еще подгонять ось, которую можно будет достать у единственного оставшегося в гараже механика.

Он связал колеса веревкой, доехал трамваем до Адмиралтейства. И явился к секретарю, знакомому лейтенанту-казначею.

— Доброе утро, сэр, — сказал ему молодой лейтенант. — Ваше назначение у адмирала на столе. Он хотел лично с вами поговорить. Я доложу ему, что выуже здесь.

Капитан-лейтенант Холмс поднял брови. Такой прием необычен, но ведь флота осталось кот наплакал, не диво, что и порядки в нем стали не совсем обычные. Холмс положил колеса на пол возле казначеева стола, озабоченно оглядел свою форму, снял с лацкана кителя какую-то нитку, кепи взял под мышку.

— Адмирал сейчас вас примет, сэр.

Холмс прошагал в кабинет и стал «смирно». Адмирал, сидя за столом, наклонил голову в знак приветствия.

— Здравствуйте, капитан-лейтенант. Вольно. Садитесь.

Питер сел в кресло возле стола. Адмирал, наклонясь, предложил ему сигарету из своего портсигара, щелкнул зажигалкой.

— Вы уже довольно давно без работы.

— Да, сэр.

Адмирал тоже закурил.

— Так вот, у меня есть для вас дело. Боюсь, я не могу вам приказать, не могу даже назначить вас на один из наших кораблей. Я направляю вас в качестве офицера связи на американский «Скорпион». Как я понимаю, вы знакомы с капитаном Тауэрсом?

— Да, сэр.

За последние месяцы Холмс раза три встречался с капитаном «Скорпиона», спокойным, немногословным человеком лет тридцати пяти, по выговору в нем угадывался уроженец Новой Англии. Холмс читал и американские сообщения о его деятельности в дни войны. Начало войны застало его атомную подводную лодку на патрулировании между Киской и Мидуэем; по соответствующему сигналу он вскрыл запечатанный приказ, погрузился и полным ходом взял курс на Манилу. На четвертый день, где-то севернее Айво-Джаммы, он всплыл настолько, чтобы выставить перископ и осмотреться, как это всегда полагалось во время каждой дневной вахты; море оказалось пустынно, видимости почти никакой — похоже, мешала какая-то пыль; и детектор, установленный наверху перископа, сразу указал на высокую радиоактивность. Капитан Тауэрс попытался доложить об этом в Пирл-Харбор, но не получил ответа; он направился дальше к Филиппинам, радиоактивность все возрастала. Ночью он сумел вызвать Датч-Харбор и хотел шифром передать сообщение адмиралу, но его предупредили, что всякая связь стала крайне нерегулярной, и никакого ответа он не получил. А на следующую ночь ему не удалось вызвать и Датч-Харбор. Продолжая следовать приказу, он обогнул с севера Лусон. В Балинтанском канале была густая пыль, уровень радиоактивности много выше смертельного, дул западный ветер силой 4–5 баллов. На седьмой день войны Тауэрс со своим «Скорпионом», все еще не имея нового приказа, вошел в Манильский залив и через перископ оглядел город. Радиоактивность воздуха здесь была несколько ниже, но все еще опасна для жизни; у Тауэрса не возникло ни малейшего желания вывести лодку на поверхность и подняться на мостик. Кое-какая видимость все же была; в перископ он увидал плывущую над городом пелену дыма и заключил, что в последние дни в этих краях произошел по меньшей мере один ядерный взрыв. Из залива, с расстояния пяти миль, он не заметил на берегу никаких признаков жизни. Попробовал приблизиться к суше на такой глубине, чтобы продолжать наблюдения в перископ, и неожиданно сел на мель, хотя лоцманские карты здесь, на главном судоходном направлении, показывали глубину в двенадцать морских саженей; это утвердило Тауэрса в его подозрениях. Он продул цистерны, без особого труда снялся с мели, повернул и вновь вышел в открытое море.

В ту ночь ему опять не удалось вызвать ни одной американской станции и ни одного корабля, который мог бы передать его радиограмму дальше. Продув цистерны, он истратил большую часть сжатого воздуха и вовсе не желал пополнять запасы отравленным воздухом здешних мест. К этому времени лодка шла с погружением восьмой день; на здоровье команды это еще не сказалось, но заметно было, что нервы у людей сдают, все тревожились о доме и о семьях. Тауэрс связался с австралийской радиостанцией Порт-Морсби на Новой Гвинее; судя по всему, обстановка там была нормальная, но передать дальше сигналы Тауэрса оттуда не смогли.

Он решил, что самое правильное идти на юг. Снова обогнул с севера Лусон и взял курс на остров Яп, где находилась станция под контролем Соединенных Штатов. «Скорпион» дошел туда через три дня. Радиоактивность тут была низкая, почти нормальная; при спокойном море Тауэрс поднял лодку на поверхность, обновил воздух в лодке, наполнил цистерны и разрешил команде в несколько смен подняться на мостик. Наконец-то «Скорпион» вышел на обычно оживленные морские пути, и здесь, к немалому облегчению Тауэрса, им повстречался американский крейсер. Оттуда им указали место стоянки и выслали шлюпку; Тауэрс приказал бросить якорь, разрешил всей команде подняться на палубу, а сам отправился в шлюпке на крейсер и передал бразды правления капитану Шоу. Тут-то он впервые услыхал о русско-китайской войне, разгоревшейся из войны Россия — НАТО, которую в свой черед породила война между Израилем и арабскими странами, затеянная Албанией. Узнал он, что русские и китайцы пустили в ход кобальтовые бомбы; что все сообщения пришли кружным путем, из Австралии через Кению. У крейсера назначена была подле острова Яп встреча с американским танкером; он ждал здесь уже целую неделю и в последние пять дней потерял всякую связь с Соединенными Штатами. Запаса горючего у крейсера хватило бы, чтобы, при строжайшей экономии, на самой малой скорости дойти до Брисбена — и только.

Командир Тауэрс оставался подле Япа шесть дней, и за это время скудные новости становились час от часу хуже. Не было связи ни с одной американской или европейской радиостанцией, но в первые два дня еще удавалось ловить сообщения из Мехико, и новости оттуда были хуже некуда. Потом эта станция умолкла, теперь моряки ловили только Панаму, Боготу и Вальпараисо, но там понятия не имели о том, что происходит в северном полушарии. Связались с несколькими кораблями Североамериканского флота, что находились в южной части Тихого океана, — почти у всех тоже топливо было на исходе. Капитан крейсера, стоявшего у Япа, оказался среди всех старшим по чину; он принял решение всем кораблям Соединенных Штатов направиться к Австралии и перейти под командование австралийских военно-морских властей. Всем судам приказано было встретиться с ним в Брисбене. Там они и собрались две недели спустя — одиннадцать кораблей Североамериканского флота, у которых не осталось ни старого топлива, ни надежды запастись новым. Это было год назад; и здесь они стоят до сих пор.

Ядерное горючее, необходимое подводной лодке Соединенных Штатов «Скорпион», в пору ее прихода в Австралии достать было невозможно, но можно было изготовить. Она оказалась в австралийских водах единственным судном, способным одолеть сколько-нибудь серьезное расстояние, и потому ее отправили в Уильямстаун — на мельбурнскую верфь, расположенную под боком у австралийского военно-морского ведомства. В сущности, эта подводная лодка осталась единственным в Австралии сколько-нибудь годным военным судном. Она стояла на приколе полгода, пока для нее не подготовили горючее и не вернули ей способность двигаться. Тогда она совершила поход до Рио-де-Жанейро с запасом топлива для еще одной американской ядерной подлодки и возвратилась в Мельбурн для капитального ремонта на здешней верфи.

Вот что было известно Питеру Холмсу о прошлой деятельности капитана Тауэрса, и все пронеслось в его мозгу, пока он сидел у стола адмирала. Предложенный ему пост — совершенная новость: во время похода в южноамериканских водах на «Скорпионе» не было офицера связи от австралийского флота. Тревога за Мэри и дочурку заставила Питера спросить:

— А надолго это назначение, сэр?

Адмирал слегка пожал плечами:

— Пожалуй, на год. Думаю, это ваше последнее назначение, Холмс.

— Понимаю, сэр, — сказал молодой моряк. — Я вам очень благодарен. — Он замялся, потом спросил: — И лодка почти все время будет в походе, сэр? Я женат, и у нас маленький ребенок. Жизнь сейчас несколько усложнилась, дома все непросто. И вообще осталось не так уж много времени.

Адмирал кивнул.

— Разумеется, все мы в одинаковом положении. Потому я и хотел с вами поговорить заранее. Я не поставлю вам в укор, если вы откажетесь от этого назначения, но не скрою, маловероятно, что вы когда-нибудь сможете получить другую работу. Что до выхода в море, капитальный ремонт заканчивается четвертого, — он взглянул на календарь, — это чуть больше недели. «Скорпион» должен обойти Кэрнс, Порт-Морсби, Дарвин, вернуться в Уильямстаун и доложить, какова в этих местах обстановка. По расчетам капитана Тауэрса, поход займет одиннадцать дней. После этого предполагается более долгий рейс, возможно, месяца на два.

— А между этими двумя рейсами будет какой-то перерыв, сэр?

— Думаю, лодку надо будет недели на две завести в док.

— И после этого никаких планов?

— Пока никаких.

Минуту-другую молодой офицер прикидывал: болезни малышки, покупка и доставка молока… Погода еще совсем летняя, дрова колоть не придется. Если второй рейс начнется примерно в середине февраля, домой он вернется к середине апреля, до настоящих холодов, когда надо будет топить. А если он задержится, фермер, которому он достал колеса для прицепа, вероятно, поможет Мэри с дровами. Если ничего худого больше не случится, можно и пойти в этот поход. Но если выйдет из строя электричество или радиоактивность распространится на юг быстрее, чем рассчитывают ученые… об этом лучше не думать.

Если он откажется от этой работы и загубит свою карьеру, Мэри будет вне себя. Дочь флотского офицера, она родилась и выросла в Саутси, на юге Англии; он познакомился с нею на танцах на борту «Неутомимого», который тогда ходил к английским берегам. Конечно же, она захотела бы, чтобы он принял этот новый пост…

Он поднял голову.

— Я готов пойти в оба рейса, сэр, — сказал он. — Можно ли будет потом рассчитывать на какие-то перемены? Я хочу сказать, нелегко сейчас строить планы на будущее… при том, что происходит.

Адмирал немного подумал; При нынешних обстоятельствах молодому человеку, да еще недавно женатому, отцу малого ребенка, вполне естественно задать такой вопрос. Раньше в подобных случаях никто не колебался, ведь и назначений раз-два и обчелся, но трудно ждать, что этот офицер согласится уйти в плаванье за пределы австралийских вод в самые последние месяцы. Адмирал кивнул.

— Об этом я позабочусь, Холмс, — сказал он. — Жалованье вам будет назначено на пять месяцев, до тридцать первого мая. Когда вернетесь из второго рейса, доложите мне.

— Слушаю, сэр.

— На «Скорпион» явитесь во вторник, в день Нового года. Если подождете пятнадцать минут в приемной, получите письмо к капитану. Подлодка стоит в Уильямстауне рядом с «Сиднеем», это ее база.

— Я знаю, сэр.

Адмирал поднялся, протянул руку.

— Ну, хорошо, капитан-лейтенант. Желаю удачи на новом посту.

Питер Холмс пожал протянутую руку.

— Спасибо, что подумали обо мне, сэр. — Он шагнул к двери, но чуть помедлил, спросил: — Вы случайно не знаете, капитан Тауэрс сегодня на корабле? Раз уж я рядом, я бы заскочил в порт, познакомился с командиром, а может, и на лодку поглядел бы. Хотелось бы это сделать заранее.

— Насколько я знаю, капитан на борту, — сказал адмирал. — Вы можете позвонить на «Сидней», попросите моего секретаря. — Он взглянул на часы. — В половине двенадцатого от главных ворот отойдет транспорт. Вы на него как раз успеете.

Двадцать минут спустя Питер, сидя рядом с водителем грузового электромобиля, ехал по молчаливым безлюдным улицам в Уильямстаун. Прежде этот грузовик развозил товары из крупного Мельбурнского универмага; в конце войны его реквизировали и перекрасили в серый флотский цвет. По дорогам, где не мешали никакие другие машины, он уверенно двигался со скоростью двадцать миль в час. К полудню добрались до верфи, и Питер Холмс прошел к причалу, где недвижно застыл авианосец британского королевского флота «Сидней». Питер поднялся на борт и прошел в кают-компанию.

В просторной кают-компании было всего человек двенадцать офицеров, из них шестеро в рабочей цвета хаки форме флота Соединенных Штатов. Среди них был и командир «Скорпиона», он с улыбкой пошел навстречу Питеру.

— Здравствуйте, капитан-лейтенант, рад вас видеть.

— Надеюсь, вы не против, сэр, — сказал Питер. — Вступить в должность мне полагается только во вторник. Но я был в Адмиралтействе, и, надеюсь, вы не против, если я здесь перекушу и, может быть, осмотрю лодку.

— Ну конечно, — сказал капитан. — Я очень обрадовался, когда адмирал Гримуэйд сказал, что назначает вас к нам. Давайте я вас познакомлю с моими офицерами. — Он повернулся к присутствующим. — Мой старший помощник мистер Фаррел и помощник по технической части мистер Ландгрен. — Он улыбнулся. — Нашими моторами могут управлять только самые первоклассные мастера. Знакомьтесь — мистер Бенсон, мистер О'Доэрти и мистер Херш. — Молодые люди застенчиво поклонились. — Выпьете перед обедом? — спросил капитан австралийца.

— Спасибо, глотнуть хереса я бы не отказался.

Капитан нажал кнопку звонка.

— Сколько офицеров у вас на «Скорпионе»? — спросил Холмс.

— Одиннадцать. Это ведь не что-нибудь, а подводная лодка, так что у нас четыре технических специалиста.

— Наверно, у вас большая кают-компания.

— Всем сразу тесновато, но на подводной лодке мы не часто собираемся все вместе. А для вас имеется койка.

Питер улыбнулся:

— Отдельная или в смену с кем-нибудь?

Капитана такое предположение, кажется, покоробило.

— Конечно, не в смену. На «Скорпионе» у каждого офицера и каждого рядового своя постель.

Вошел вызванный звонком стюард.

— Принесите, пожалуйста, порцию хереса и шесть порций апельсинового сока, — сказал капитан.

Питер отчаянно смутился — надо же, как неловко получилось! Он остановил стюарда, спросил капитана:

— В порту вы не пьете спиртного, сэр?

Тот улыбнулся.

— Не пьем. Дядя Сэм этого не одобряет. А вы пейте. Мы же на британском корабле.

— Если не возражаете, я последую вашему примеру. Семь порций апельсинового сока, пожалуйста.

— Семь так семь, — небрежно бросил капитан. Стюард вышел. — На одном флоте одни порядки, на другом другие, — продолжал он. — В конечном счете разница невелика.

И они пообедали на «Сиднее», все двенадцать, в конце одного из длинных пустующих столов. Потом спустились на пришвартованный борт о борт с авианосцем «Скорпион». Никогда еще Питер Холмс не видал такой огромной подводной лодки: водоизмещение около шести тысяч тонн, мощность движимых атомной энергией турбин — свыше десяти тысяч лошадиных сил. Кроме одиннадцати старших офицеров, команда насчитывала около семидесяти человек — рядовых и среднего командного состава. Как и на любой подводной лодке, все они ели и спали в лабиринте бесконечных труб и проводов, но «Скорпион» был отлично приспособлен для тропиков: имелась система кондиционирования и солидный холодильник. Холмс, незнакомый с подводными лодками, не мог судить о технических достоинствах «Скорпиона», но капитан сказал, что лодка необыкновенно послушна в управлении и хоть и велика, но на редкость маневренна.

Во время капитального ремонта почти все обычное вооружение, боеприпасы и все торпедные аппараты, кроме двух, с лодки сняли. Стало просторнее в столовой, во всех бытовых помещениях, а когда убрали кормовые торпедные аппараты и сократили запас торпед, стало гораздо удобнее и просторнее в машинном отделении. Питер провел здесь около часу с помощником капитана по технической части капитан-лейтенантом Ландгреном. Прежде он никогда не служил на кораблях с атомными двигателями, а ведь почти вся их техника была засекречена, и теперь он узнал много нового. Некоторое, время он потратил, знакомясь с основами: как обращается жидкий натрий, разогреваясь в реакторе, как действуют различные теплообменники, что такое замкнутый гелиевый контур для спаренных скоростных турбин, дающих ход лодке при помощи громадных редукторов, которые несравнимо больше и несравнимо чувствительней всех других частей этой мощной силовой установки.

Под конец он вернулся в крохотную капитанскую каюту. Капитан Тауэрс звонком вызвал темнокожего стюарда, велел принести две чашки кофе и придвинул Питеру складной стул.

— Полюбовались нашими машинами? — спросил он.

Австралиец кивнул.

— Я не знаток техники. Многое выше моего понимания, но все очень интересно. Много у вас со всем этим хлопот?

Капитан покачал головой.

— До сих пор не бывало никаких неприятностей. А если в открытом море что-нибудь разладится, ничего не поделаешь. Остается уповать на свою счастливую звезду и надеяться, что двигатели не заглохнут.

Стюард принес кофе, оба пригубили.

— Мне приказано поступить в ваше распоряжение во вторник, — сказал Питер. — В какое время прибыть, сэр?

— Во вторник у нас будут ходовые испытания. На крайний случай задержимся до среды, но это вряд ли. В понедельник возьмем на борт все припасы и соберется команда.

— Тогда и я лучше явлюсь в понедельник, — сказал австралиец. — Пожалуй, с утра?

— Очень хорошо. Думаю, мы выйдем во вторник в полдень. Я сказал адмиралу, что хотел бы на пробу пройтись по Бассову проливу, а в пятницу вернусь и доложу о боевой готовности «Скорпиона». Приезжайте в понедельник в любой час до полудня.

— А пока, может быть, я могу быть вам полезен? Если хоть что-нибудь понадобится, я приеду в субботу.

— Спасибо, капитан-лейтенант, ничего не нужно. Сейчас половина команды отпущена на берег, вторую половину я завтра в полдень отпущу на субботу и воскресенье. В эти два дня на борту только и останутся один офицер да шестеро вахтенных. Нет, утро понедельника — самое подходящее время… А вам кто-нибудь говорил, чего, собственно, от нас ждут?

— А вам разве этого не говорили, сэр? — удивился Холмс.

Американец рассмеялся.

— Никто ни полслова не сказал. По-моему, перед выходом в море последним узнает приказ капитан.

— Адмирал Гримуэйд меня вызывал перед тем, как послать к вам. Он сказал, что вы обойдете Кэрнс, Порт-Морсби и Дарвин и это займет одиннадцать дней.

— Капитан Никсон из вашего Оперативного отдела спрашивал меня, сколько времени нужно на такой рейс. Но приказа я еще не получил.

— Сегодня утром адмирал сказал, что после этого предполагается гораздо более долгий поход, месяца на два.

Капитан Тауэрс помолчал, не шевелясь, рука с чашкой кофе застыла в воздухе.

— Это для меня новость, — промолвил он не сразу. — А не сказал адмирал, куда именно мы пойдем?

Питер покачал головой.

— Сказал только, что это месяца на два.

Короткое молчание. Потом американец встал, улыбнулся.

— Подозреваю, что если вы заглянули бы ко мне нынче около полуночи, вы бы меня застали за расчерчиванием радиусов на карте. И завтра ночью тоже, и послезавтра.

Австралийцу подумалось, что не худо бы придать разговору более легкий оборот.

— А вы не собираетесь в субботу и воскресенье на берег? — спросил он.

Капитан покачал головой.

— Останусь на приколе. Разве что выберусь разок в город в кино.

Унылые это будут суббота и воскресенье для человека вдали от родины, в чужой стране. И Питер от души предложил:

— Может быть, приедете на эти два вечера к нам в Фолмут, сэр? В доме есть свободная комната. В такую погоду мы много времени проводим в яхт-клубе — купаемся, ходим на яхте. Моя жена будет вам рада.

— Спасибо, вы очень любезны. — Капитан сосредоточенно отпил еще кофе, он обдумывал приглашение. Людям из северного и из южного полушария теперь не так-то легко и просто друг с другом. Слишком многое их разделяет, слишком разное пережито. Чрезмерное сочувствие становится преградой. Капитан Тауэрс хорошо это понимает — и конечно же, это понимает австралиец, хоть и пригласил его. Однако даже по долгу службы было бы полезно ближе познакомиться с новым офицером связи. Раз уж через него надо будет сноситься с австралийскими военно-морскими властями, хорошо бы узнать, что это за человек, а потому полезно побывать у него дома. И это приятное разнообразие, передышка, ведь последние месяцы так мучительно было вынужденное бездействие; как бы неловко там себя ни почувствовал, пожалуй, это лучше, чем два дня в гулкой пустоте авианосца наедине с собственными мыслями и воспоминаниями.

Он слабо улыбнулся, отставил чашку. Может быть, и неловко будет там, в гостях, но, пожалуй, еще худшая неловкость — сухо отклонить приглашение, сделанное новым подчиненным по доброте душевной.

— А не очень это будет хлопотно для вашей жены? — сказал он. — Ведь у вас маленький ребенок?

Питер покачал головой.

— Жена будет вам рада. Знаете, ей живется скучновато. По нынешним временам не часто увидишь новое лицо. Да и ребенок ее, конечно, связывает.

— С удовольствием побуду и переночую у вас, — сказал американец. — Завтра еще мне надо быть здесь, а в субботу я не прочь бы и поплавать. Давным-давно я не плавал. Удобно будет, если я приеду в Фолмут утренним поездом? В воскресенье мне уже надо вернуться.

— Я вас встречу на станции. — Поговорили о расписании поездов. Потом Питер спросил: — Вы ездите на велосипеде? — Тауэрс кивнул. — Тогда я прихвачу второй велосипед. От станции до нашего дома около двух миль.

— Это будет прекрасно, — сказал капитан Тауэрс. Его красный «олдсмобиль» теперь казался далеким сном. Всего лишь год и три месяца назад Тауэрс прикатил на нем в аэропорт, а сейчас уже с трудом представлял себе, как выглядит приборный щиток и с какой стороны от водителя помещается переключатель скорости. Наверно, машина и сейчас стоит в гараже в его родном Коннектикуте и, возможно, ничуть не пострадала, как и многие другие вещи, о которых он приучил себя не думать. Надо жить в новом, теперешнем мире и делать все, что можешь, а о прежнем не вспоминать; теперь на станции австралийской железной дороги тебя ждет велосипед.

Питер ушел, надо было поспеть к грузовому электромобилю и вернуться в Адмиралтейство; там он получил письменный приказ о назначении на «Скорпион», прихватил купленные утром колеса и сел в трамвай. В Фолмут приехал около шести, кое-как прицепил колеса к рулю велосипеда, скинул форменный китель и, с усилием нажимая на педали, стал подниматься в гору. Через полчаса, весь взмокший от послеполуденной жары, он был наконец дома и застал жену на лужайке, где крутилась, одаряя свежестью, брызгалка, и от самой Мэри, в легком летнем платье, словно веяло прохладой. Она пошла ему навстречу.

— Какой ты горячий! — сказала она. — И колеса достал.

Он кивнул.

— Извини, на пляж я никак не мог приехать.

— Так и поняла, что тебя задержали. Мы вернулись домой в половине шестого. Как с твоим назначением?

— Долго рассказывать. — Он пристроил велосипед и связанные колеса на веранде. — Я бы сперва принял душ.

— Но хорошо или плохо?

— Хорошо. Уйду в плаванье до апреля. А потом свободен.

— Чудесно! Поди прими душ, освежишься, а потом все расскажешь. Я вынесу складные стулья, и в холодильнике есть бутылка пива.

Четверть часа спустя он сидел в тени, свеженький, в рубашке с открытым воротом и легких спортивных брюках, и подробно ей рассказывал о минувшем дне. И под конец спросил:

— Ты встречалась когда-нибудь с капитаном Тауэрсом?

Мэри покачала головой.

— Джейн Фримен познакомилась с ними со всеми на званом вечере на «Сиднее». Она говорит, он довольно милый. А вот каково будет тебе служить под его началом?

— Думаю, неплохо. Свое дело он знает превосходно. Наверно, сперва на американском судне будет немного непривычно. Но народ там мне понравился. — Питер засмеялся. — Я с первых шагов попал пальцем в небо — спросил хересу. — И он рассказал о своей промашке. Мэри кивнула.

— Джейн говорила то же самое. На берегу они пьют, а на борту спиртного в рот не берут. Я подозреваю, что пьют они, только когда одеты в штатское. На «Сиднее» офицеры пили какой-то фруктовый коктейль, дрянь ужасная. А гости налакались вовсю.

— Я пригласил Тауэрса к нам на субботу, — сказал Питер. — Он приедет утром.

Мэри испуганно, во все глаза уставилась на мужа.

— Пригласил капитана Тауэрса?

Питер кивнул.

— Я почувствовал, что надо его позвать. С ним не будет трудно.

— Ох, еще как будет. С ними всегда трудно, Питер. Им слишком тяжко в чужом доме.

Питер постарался ее успокоить:

— Тауэрс не такой. Начать с того, что он уже не очень молодой. Уверяю тебя, с ним не будет трудно.

— Ты то же самое говорил про того летчика, — возразила Мэри. — Про командира эскадрильи, забыла его фамилию. Который плакал.

Питеру не очень-то приятно было это напоминание.

— Я знаю, им это мучительно. Прийти в чужой дом, видеть ребенка и всякое такое. Но уверяю тебя, этот будет держаться по-другому.

И Мэри покорилась неизбежному.

— А надолго он к нам?

— Только на субботний вечер. Он сказал, в воскресенье ему надо вернуться на «Скорпион».

— Ну, если он только раз переночует, это еще не беда… — Мэри нахмурилась, минуту поразмыслила. — Главное, надо чем-то его занять. Чтобы он не оставался сам по себе. Ни минуты не скучал бы. Вот почему мы сплоховали с тем летчиком. Не знаешь, какой-нибудь спорт он любит?

— Плавать любит, — сказал Питер. — Он говорил, что рад бы поплавать.

— А ходить под парусом? В субботу будут гонки.

— Я не спрашивал. Наверно он это умеет. Видно, что человек спортивный.

Мэри пригубила пиво.

— Можно сводить его в кино, — сказала она раздумчиво.

— А какую картину сейчас крутят?

— Не знаю. Да это неважно, лишь бы чем-то его занять.

— А вдруг будет фильм об Америке, это не годится, — сказал Питер. — Еще угодим на такой, который снимали в его родном городе.

Мэри даже вздрогнула, посмотрела испуганно.

— Вот был бы ужас! А кстати, откуда он родом? Из какого штата?

— Понятия не имею. Я не спрашивал.

— О, господи. Надо же на вечер найти ему какое-то развлечение. Пожалуй, безопаснее всего английские фильмы, но, может быть, сейчас ни одного не крутят.

— Давай позовем гостей, — предложил Питер.

— Да, придется, если ни одна английская картина не идет. Пожалуй, это самое лучшее. — Мэри призадумалась, спросила: — Ты не знаешь, был он женат?

— Не знаю. Уж наверно был.

— Я думаю, можно позвать Мойру Дэвидсон, вот кто нас выручит, — продолжала вслух размышлять Мэри. — Если только она не занята.

— И если не пьяная, — вставил Питер.

— Не все же время она пьет, — возразила жена. — А с ней будет веселее.

— Неплохая мысль, — согласился Питер. — Я бы заранее предупредил Мойру, какая у нее задача. Чтобы он ни минуты не скучал. — И, помедлив, прибавил: — Ни так, ни в постели.

— Сам знаешь, у Мойры до этого не доходит. Все одна видимость.

— Думай как тебе приятнее, — ухмыльнулся Питер.

Вечером они позвонили Мойре Дэвидсон и пригласили ее.

— Питер счел своим долгом его позвать, — объяснила Мэри. — Ведь это его новый командир. Но ты сама знаешь, какие они все и каково им это: попадают в семейный дом, а там детишки, и пахнет пеленками, и в горячей воде подогревается бутылочка с молоком, и всякое такое. Вот мы и подумали — немножко наведем порядок, уберем все это подальше, с глаз долой и постараемся, чтобы ему было весело, понимаешь, надо все время как-то его развлекать. Беда в том, что меня связывает Дженнифер. Может быть, ты придешь и поможешь, дорогая? Боюсь, ночевать тебе придется на раскладушке в гостиной или, если хочешь, на веранде. Это только на субботу и воскресенье. Мы думаем, надо, чтобы он все время был занят. Ни на минуту не оставлять его одного. Пожалуй, устроим в субботу небольшую вечеринку, позовем кое-кого.

— Похоже, не очень-то будет весело, — заметила мисс Дэвидсон. — Скажи, а он совсем невозможный? Не станет рыдать в моих объятиях и говорить, что я в точности похожа на его покойницу жену? Видала я таких.

— Не знаю, все может быть, — неуверенно сказала Мэри. — Я его еще не видела. Подожди минутку, сейчас спрошу Питера. — И, возвратясь к телефону, заявила: — Мойра, Питер говорит, этот капитан, когда напьется, задаст тебе жару.

— Так-то лучше, — сказала мисс Дэвидсон. — Ладно, в субботу я с утра у вас. Кстати, джин я больше не пью.

— Не пьешь джин?

— Вредная штука. Разъедает все внутренности, от него язвы. У меня каждое утро язвы, вот я его и бросила. Перешла на коньяк. К концу недели шестую бутылку прикончу. Коньяку можно выпить сколько угодно.

В субботу утром Питер Холмс на велосипеде отправился на станцию. Здесь он встретил Мойру Дэвидсон. Она была тоненькая, очень белокожая, с прямыми светлыми волосами, ее отцу принадлежала небольшая скотоводческая ферма Харкауэй близ Бервика. На станцию Мойра приехала в фасонистой коляске о четырех колесах, отыскавшейся год назад на складе старых автомобилей и за немалые деньги переделанной на конную тягу: в оглоблях красуется очень недурная бойкая серая кобылка, на Мойре ярчайшие красные брюки, того же цвета блузка, и губная помада, и ногти на руках и ногах, все в тон. Она помахала рукой подошедшему к лошади Питеру, соскочила на землю и небрежно привязала вожжи к перилам, у которых когда-то выстраивалась очередь в ожидании автобуса.

— Привет, Питер, — сказала она. — Мой кавалер еще не явился?

— Явится с этим поездом. А ты когда же выехала из дому? — До Фолмута ей надо было одолеть двадцать миль.

— В восемь. Просто жуть.

— Позавтракала?

Она кивнула:

— Коньяком. И не возьмусь больше за вожжи, пока не хлебну еще.

Питер озабоченно посмотрел на нее.

— И ты ничего не ела?

— Есть? Яичницу с ветчиной и прочую дрянь? Милый мальчик, вчера у Саймсов была вечеринка. И меня потом стошнило.

Они пошли к платформе встречать поезд.

— Когда же ты легла спать? — спросил Питер.

— Около половины третьего.

— Не знаю, как ты выдерживаешь. Я бы не смог.

— А я могу. Я могу вести такую жизнь, сколько потребуется, а осталось уже недолго. Так зачем тратить время на сон? — Она засмеялась, смешок прозвучал не совсем естественно. — Никакого смысла.

Питер не ответил, в сущности, она совершенно права, только он-то устроен иначе. Они постояли на платформе, пока не подошел поезд, и встретили капитана Тауэрса. Он приехал в штатском — легкая серая куртка и спортивные светло-коричневые брюки, в их покрое что-то американское, и он выделяется среди толпы, сразу видно иностранца.

Питер познакомил его с Мойрой. Когда спускались с платформы, американец сказал:

— Я сто лет не ездил на велосипеде, пожалуй, еще свалюсь.

— Мы можем предложить вам кое-что получше, — сказал Питер. — Мойра тут со своей тележкой.

Тауэрс поднял брови:

— Простите, не понял.

— Спортивная машина, — сказала девушка. — «Ягуар» новейшей марки. У вас такие называются как будто «буревестник». Последняя модель, всего одна лошадиная сила, но на ровной местности делает добрых восемь миль в час. Черт, до чего выпить хочется!

Подошли к тележке с заложенной в нее серой кобылкой; Мойра пошла отвязывать вожжи. Американец отступил на шаг и оглядел сверкающую под солнцем щеголеватую коляску.

— Послушайте, да у вас замечательная тачка! — воскликнул он.

Девушка расхохоталась.

— Тачка! Вот именно тачка — самое подходящее название! Нет-нет, Питер, я ничего худого не прибавлю. Тачка и есть. У нас в гараже стоит большой «форд», но я его не взяла. Садитесь, я поддам газу и покажу вам, какую мы развиваем скорость.

— А у меня здесь велосипед. Я поеду побыстрей и встречу вас у дома.

Капитан Тауэрс забрался в тележку. Мойра села рядом, взялась за кнут и рысцой-пустила серую кобылку вслед за велосипедистом.

— Мне надо сделать еще кое-что, прежде чем мы выедем из города, — сказала она спутнику. — Надо выпить. Питер очень милый, и Мэри тоже, но они слишком мало пьют. Мэри говорит, от этого у ее дочки болит животик. Надеюсь, вы не против. А если угодно, выпейте хоть кока-колу.

Капитан Тауэрс был несколько ошеломлен, но и оживился. Давно уже не бывал он в обществе подобных молодых особ.

— Составлю вам компанию, — сказал он. — За последний год я столько выпил кока-колы, что хватило бы погрузиться моей подлодке вместе с перископом. Охотно глотну спиртного.

— Значит, мы подходящая парочка, — заметила Мойра и ловко повернула свой экипаж на главную улицу.

Несколько машин стояли заброшенные, носом к тротуару; они стояли так уже больше года. На улицах было теперь так мало движения, что они никому не мешали, а чтоб отбуксировать их отсюда, не хватило горючего. Мойра остановила лошадку перед отелем «Причал», спрыгнула на тротуар, привязала вожжи к бамперу одной из безжизненных машин и повела Тауэрса в дамскую гостиную.

— Что вам заказать? — спросил он.

— Двойную порцию коньяку.

— Разбавить?

— Капельку содовой и побольше льда.

Он передал заказ бармену и постоял минуту, задумавшись, а Мойра тем временем присматривалась к нему. Американского виски здесь никогда не бывало, шотландского не было уже много месяцев. К австралийскому Тауэрс, невесть почему, относился с подозрением.

— Первый раз слышу, чтобы так разбавляли коньяк, — заметил он. — Каково это?

— Не ударяет в голову, но забирает постепенно. Придает духу. Потому я его и пью.

— Пожалуй, я останусь верен виски. — Тауэрс спросил себе порцию и с улыбкой повернулся к Мойре. — А вы, видно, много пьете?

— Мне все это говорят. — Она взяла у него из рук стакан, достала из сумочки пачку сигарет — смесь южноафриканского и австралийского табака. — Хотите курить? Гадость ужасная, но ничего другого я не могла достать.

Тауэрс предложил ей свои сигареты — такую же гадость, чиркнул спичкой. Мойра пустила из ноздрей облако дыма.

— По крайней мере разнообразие, — сказала она. — Как ваше имя?

— Дуайт. Дуайт Лайонел.

— Дуайт Лайонел Тауэрс, — повторила она. — А я Мойра Дэвидсон. У нас в двадцати милях отсюда скотоводческая ферма. А вы капитан подводной лодки, да?

— Совершенно верно.

— Шикарная карьера? — съязвила Мойра.

— Мне оказали большую честь, назначив меня командиром «Скорпиона», — спокойно сказал Тауэрс. — Я и сейчас считаю, что это большая честь.

Мойра опустила глаза.

— Извините. Трезвая я веду себя по-свински. — Она залпом выпила коньяк. — Возьмите мне еще, Дуайт.

Он взял ей еще коньяку, но ограничился своей порцией виски.

— Скажите, а чем вы занимаетесь в свободное время? — спросила девушка. — Играете в гольф? Ходите под парусом? Ловите рыбу?

— Больше ловлю рыбу, — сказал он. В памяти всплыл давний отпуск вдвоем с Шейрон на мысе Гаспе, но он отогнал воспоминание. Думать надо о настоящем, а прошлое забыть. — Для гольфа жарковато, — сказал он. — Капитан-лейтенант Холмс что-то говорил насчет купанья.

— Проще простого. И сегодня во второй половине дня в клубе парусные гонки. Вам это подходит?

— Даже очень, — с удовольствием отозвался Тауэрс. — А какая у него яхта?

— Называется «Гвен двенадцать». Вроде непромокаемой лохани с парусами. Если Питеру некогда, я наймусь к вам в матросы.

— Если мы пойдем на яхте, пить больше не следует, — решительно сказал Тауэрс.

— Если вы будете командовать, как на флоте Соединенных Штатов, я не пойду к вам в матросы, — отрезала Мойра. — Наши корабли не стоят на приколе, не то что ваши.

— Хорошо, — невозмутимо отозвался Тауэрс. — Тогда я пойду к вам в матросы.

Мойра посмотрела на него в упор.

— Вас хоть раз кто-нибудь стукнул бутылкой по голове?

Тауэрс улыбнулся:

— Не раз и не два.

Она осушила свой стакан.

— Ладно, давайте выпьем еще.

— Нет, благодарю. Холмсы наверно уже гадают, что с нами стряслось.

— Скоро узнают, — был ответ.

— Едемте. Я хочу посмотреть на Австралию с высоты вашей тележки.

И капитан Тауэрс повел Мойру к выходу. Она покорно пошла. Но поправила:

— Это не тележка, а тачка.

— Ну нет. Мы ведь в Австралии. Значит, тележка.

— Ошибаетесь. Это Эбботская тачка. Ей больше семидесяти лет. Папа говорит, она американского производства.

Глаза Тауэрса блеснули живым интересом.

— Вот оно что! А я удивлялся, почему мне в ней что-то знакомо. Когда я был мальчишкой, у моего деда в штате Мэн в сарае стоял точно такой экипажик.

Нельзя позволять ему думать о прошлом.

— Возьмите лошадь под уздцы, пока я ее отсюда выведу. Эта машина плохо переключается на обратный ход. — Мойра порывисто села на место водителя и чуть не разорвала лошади рот удилами, так что Тауэрсу зевать не пришлось. Серая кобылка взметнулась было на дыбы, нацелилась на него передними ногами; он все же повернул ее к улице, прыгнул на сиденье рядом с Мойрой, и они помчались галопом. — Слишком она бойкая. На подъеме живо угомонится. Еще этот проклятый асфальт…

Они мчались вон из города, лошадь поминутно оскальзывалась на гладкой, как каток, дороге; американец обеими руками вцепился в сиденье и только недоумевал — до чего плохо девушка правит.

Через считанные минуты подкатили к дому Холмсов, серая была вся в мыле. Капитан-лейтенант с женой вышли навстречу гостям.

— Извини, что мы запоздали, Мэри, — преспокойно заявила мисс Дэвидсон. — Мне не удалось протащить капитана Тауэрса мимо забегаловки.

— Похоже, вы постарались наверстать потерянное время, — заметил Питер.

— Да, мы недурно прокатились, — сказал командир подводной лодки. Вылез из коляски, и его представили Мэри. Потом он обратился к Мойре: — Может быть, я повожу немного лошадь, чтобы она остыла?

— Прекрасно, — был ответ. — Не худо бы еще распрячь и отвести на выгон — Питер вам покажет что где. А я помогу Мэри приготовить обед. Питер, Дуайт хочет сегодня после обеда пройтись на твоей лодке.

— Я ничего подобного не говорил, — запротестовал американец.

— Нет, говорили. — Мойра оглядела взмыленную кобылку и порадовалась, что ее сейчас не видит отец. — Оботрите ее чем-нибудь… в тачке сзади, под торбой с овсом, есть холстина. Попозже я ее напою, но сперва мы сами выпьем.

Днем Мэри осталась с малышкой дома, потихоньку готовилась к приему гостей. Питер, Мойра и не слишком уверенно держащийся на велосипеде Дуайт Тауэрс покатили в яхт-клуб; ехали с полотенцами на шее, купальные трусики сунули в карманы, в клубе переоделись: пока идешь на яхте, можно изрядно вымокнуть. Суденышко оказалось закрытой со всех сторон фанерной скорлупкой с крохотным кубриком, но с неплохой оснасткой. Поставили паруса, спустили яхту на воду и пришли на линию старта за пять минут до начала гонок — американец правил, Мойра была у него матросом, а Питер остался на берегу в роли зрителя.

Гонщики были в купальных костюмах: Дуайт Тауэрс в старых светло-коричневых трусах, Мойра в белых с цветным узором трусиках и лифчике; на случай, если нажжет солнцем, прихватили с собой рубашки. Несколько минут маневрировали за линией старта, под теплыми солнечными лучами, кружа среди десятка других яхт разных классов и марок. Тауэрс уже несколько лет не ходил под парусами и никогда еще не управлял яхтой такого типа; но она оказалась послушной, и он быстро убедился, что она очень быстроходна. Когда раздался стартовый выстрел, капитан уже проникся доверием к своему судну; они стартовали пятыми; предстояло трижды пройти по треугольному маршруту.

Как обычно в заливе Порт-Филип, очень быстро поднялся ветер. Когда прошли первый круг, он был уже так силен, что планшир покрывала вода. Капитан Тауэрс, поглощенный главной задачей — при помощи руля и парусов не дать яхте опрокинуться и не сбиться с курса, уже ни на что больше не обращал внимания. Вырвались на второй круг, под ярким солнцем, в алмазных облаках сверкающих брызг дошли до дальнего поворота; слишком занятый своим делом, капитан не заметил, как Мойра ногой набросила петлю грота-шкота на утку, а сверху захлестнула стаксель-шкот. Подошли к бую — вехе поворота, капитан, искусно управляя, поднял румпель и отдал грота-шкот, но тот отравился на каких-нибудь два фута, и его заело. Налетел порыв ветра и почти остановил суденышко, Мойра, прикидываясь непонятливой, убрала стаксель, и яхту положило парусами на воду. Миг — и оба гонщика барахтаются рядом со своим судном.

— Вы не выпустили грота-шкот! — сердито крикнула Мойра. И еще через мгновенье: — О, черт, с меня лифчик слетел!

А на самом деле, упав в воду, она ухитрилась дернуть завязку на спине, и теперь лифчик качался на воде с нею рядом. Одной рукой Мойра ухватила его, скомандовала Тауэрсу:

— Подплывите с другого борта и садитесь на киль. Она сразу выпрямится.

И поплыла следом.

Издали они увидели — повернул и спешит к ним на выручку белый спасательный катер.

— Час от часу не легче, — сказала Мойра спутнику. — К нам спасателей несет. Помогите мне надеть эту штуку, пока они не нагрянули, Дуайт. — Лежа ничком на воде, она прекрасно справилась бы с этим и без посторонней помощи. — Правильно, завяжите покрепче. Да не так туго, я же не японка. Ну вот, хорошо. Теперь давайте выправим яхту и продолжим гонку.

Она вскарабкалась на киль, плоско выступающий из корпуса яхты на уровне воды, и стала на него, держась за планшир, а Тауэрс подплыл, глядя снизу вверх, восхищаясь ее гибкой фигуркой и ее дерзким бесстыдством. Всей своей тяжестью он навалился на ту же деревянную плоскость, — и яхта дернулась, поднимая с воды намокшие паруса, словно бы чуть поколебалась, и рывком выпрямилась. Девушка перевалилась через борт и, отбрасывая грота-шкот, комочком упала на дно. Дуайт забрался следом. Через минуту, не дав спасателям к ним подойти, они уже легли на курс, яхта с отяжелевшими намокшими парусами слушалась руля.

— Больше так не делайте, — сурово сказала Мойра. — Этот мой костюм — для солнечных ванн. Для купанья он не годится.

— Понятия не имею, как я оплошал, — виновато сказал Тауэрс. — До этого все шло хорошо.

Они закончили гонку без дальнейших приключений, к финишу прибыли предпоследними. Направились к берегу, Питер вошел по пояс в воду им навстречу. Ухватился за борт, развернул яхту носом к ветру.

— Хорошо сходили? — спросил он. — Я видел, вы разок опрокинулись.

— Сходили прелестно, — заявила Мойра. — Сперва Дуайт нас перевернул, а потом с меня слетел лифчик, так что развлекались вовсю. Ни минуты не скучали. Скорлупка отличная, Питер.

Они спрыгнули в воду, подтащили яхту к берегу, спустили паруса и на тележке вкатили ее по пандусу на берег, на стоянку. Потом прошли в конец пирса, искупались и уселись на теплом предвечернем солнышке, под защитой утеса, заслоняющего пирс от резкого ветра с моря, закурили.

Американец оглядывал синие воды, рыжие утесы, стоящие на приколе моторные лодки, их качало волной.

— Хорошо у вастут, — сказал он задумчиво. — Яхт-клуб невелик, но такого славного я еще не видал.

— Здесь не принимают гонки уж очень всерьез, — заметил Питер. — В этом весь секрет.

— В этом для всего на свете секрет, — заявила Мойра. — Питер, когда опять можно будет выпить?

— Народ соберется к восьми, — ответил он и обратился к гостю: — Мы пригласили на вечер несколько человек. Я подумал, сперва мы поужинаем в отеле, в ресторане. Это проще, чем хозяйничать дома.

— Ну конечно. Прекрасно придумано.

— Неужели вы опять потащите капитана Тауэрса в «Причал»?

— Да, мы думали там поужинать.

— По-моему, это очень неразумно, — мрачно сказала Мойра.

Американец засмеялся:

— Вы распускаете обо мне дурную славу.

— Сами виноваты, — возразила Мойра. — Я изо всех сил покрываю ваши грехи. Даже не собираюсь рассказывать, как вы с меня сорвали лифчик.

Дуайт Тауэрс поглядел на нее в замешательстве — и расхохотался. Так весело, не сдерживаемый мыслями о прошлом, он не смеялся уже целый год.

— Ладно, — сказал он наконец. — Сохраним секрет, пускай это останется между нами.

— Я-то сохраню, — чопорно изрекла Мойра. — А вы сегодня вечером, когда порядком выпьете, наверно станете про это болтать направо и налево.

— Пожалуй, нам пора переодеться, — предложил Питер. — Я сказал Мэри, что мы вернемся домой к шести.

Они прошли по пирсу в клуб, переоделись и покатили на велосипедах к дому Холмсов. Мэри застали в саду, она поливала цветы. Потолковали о том, как лучше добираться до отеля, и решили запрячь серую и поехать в «тележке» Мойры.

— Так будет лучше для капитана Тауэрса, — заметила она. — После второго визита в ресторан ему нипочем не одолеть вашу горку на велосипеде.

И она пошла с Питером на выгон ловить и запрягать кобылку. И пока заправляла ей в рот удила и накидывала уздечку, спросила:

— Ну, как я действую, Питер?

Он расплылся в улыбке:

— Замечательно. С тобой он ни на минуту не соскучится.

— Что ж, Мэри от меня того и хотела. По крайней мере он еще не пролил ни слезинки.

— Если ты и дальше будешь так на него наседать, его скорее хватит удар.

— Не знаю, сумею ли я довести до этого. Я уже исчерпала почти весь свой репертуар. — И она опять занялась кобылкой.

— За этот вечер на тебя, пожалуй, еще снизойдет вдохновение, — заметил Питер.

— Возможно.

Вечер шел своим чередом. Поужинали в «Причале», уже не так торопясь, как в первый раз, одолели подъем в гору, распрягли и пустили на ночь на выгон серую кобылку и к восьми готовы были встречать гостей. На скромную вечеринку явились четыре пары: молодой врач, еще один морской офицер, веселый молодой человек, которого представили как хозяина чертополошной фермы — это занятие так и осталось для американца загадкой, — и молодой владелец крохотного механического заводика, все с женами. Три часа кряду все танцевали и пили, старательно избегая сколько-нибудь серьезных разговоров. Вечер выдался теплый, в комнате становилось все жарче, очень скоро мужчины сбросили пиджаки и галстуки, патефон крутился без передышки — пластинкам не предвиделось конца, половину Питер по случаю вечеринки взял взаймы. Окна, затянутые москитной сеткой, распахнуты были настежь, однако в комнате плавали тучи сигаретного дыма. Питер опять и опять опорожнял переполненные пепельницы; порой Мэри собирала пустые стаканы, перемывала их на кухне и приносила снова. Наконец около половины одиннадцатого она подала на подносе чай, булочки с маслом и печенье — в Австралии это общепринятый знак, что вечеринка завершается. И вскоре гости начали разъезжаться, не слишком уверенно держась на своих велосипедах.

Мойра и Дуайт пошли по небольшой аллейке проводить до ворот доктора с женой. Потом повернули к дому.

— Славный получился вечер, — сказал капитан. — И все эти люди очень славные.

После жаркой и душной комнаты приятно было оказаться в саду, в прохладе. Стало очень тихо. Меж деревьями, под небом, полным звезд, виднелся берег, уходящий от Фолмута к Нелсону.

— В доме ужасно жарко, — сказала Мойра. — Я еще побуду здесь перед сном, освежусь.

— Я принесу вам что-нибудь накинуть на плечи.

— Принесите лучше чего-нибудь выпить, Дуайт.

— Но не крепкого?

Она покачала головой.

— Треть стакана коньяку и побольше льда, если еще осталось.

Дуайт пошел в дом. Когда он вернулся, неся в каждой руке по стакану, Мойра сидела в темноте на краю веранды. Взяла стакан, коротко поблагодарила, Дуайт сел рядом. После нескольких часов шума и суеты мирная тишина в вечернем саду — истинное облегчение.

— Как славно немножко посидеть спокойно, — сказал он.

— Пока не начали кусаться москиты, — заметила Мойра. На обоих чуть повеял теплый ветерок. — Хотя при таком ветре, пожалуй, москитов не будет. Я так напилась, что если и лягу — не усну. Буду всю ночь ворочаться с боку на бок.

— Вы и вчера поздно легли? — спросил Тауэрс.

Мойра кивнула:

— И позавчера тоже.

— По-моему, вам бы надо попробовать для разнообразия в кои веки лечь пораньше.

— А что толку? — резко спросила Мойра. — В чем теперь вообще есть хоть капля толку? — Он и не пытался ответить, и немного погодя она спросила: — Зачем Питер идет к вам на «Скорпион», Дуайт?

— Он наш новый офицер связи.

— А прежде у вас был такой офицер?

Тауэрс покачал головой:

— Никогда не было.

— А теперь зачем вам его дают?

— Право, не знаю. Может быть, надо будет обойти австралийские воды. Приказа я еще не получил, но так мне говорили. Похоже, у вас на флоте капитан все узнает последним.

— Так куда, говорят, вы направитесь?

Дуайт чуть помешкал с ответом. Правила секретности отошли в прошлое, однако требуется некоторое усилие, чтобы об этом вспомнить: действует сила привычки, хотя во всем мире у тебя не осталось врагов.

— Говорят, нам предстоит небольшой рейс к Порт-Морсби, — сказал он. — Может быть, это только слухи, но больше мне ничего не известно.

— Но ведь Порт-Морсби кончился?

— Думаю, да. Их радио давно уже молчит.

— Но тогда нельзя же там высадиться?

— Иногда кому-то надо пойти и посмотреть, что и как. Из лодки мы выйдем, только если уровень радиации близок к норме. Если он высок, я даже не всплыву на поверхность. Но бывает, что кому-то надо пойти и все увидеть своими глазами. — Тауэрс помолчал, в саду под звездами повисла недолгая тишина. — Есть такие места, на которые надо поглядеть, — сказал он наконец. — Откуда-то из-под Сиэтла поступают радиосигналы. Смысла в них нет, время от времени доходит какая-то мешанина из тире и точек. Возможно, там кто-то жив, но не умеет обращаться с передатчиком. В северном полушарии происходит много странного, и кто-то должен отправиться туда и посмотреть, в чем дело.

— А разве там кто-то мог выжить?

— Не думаю. Но это не исключено. Человеку пришлось бы существовать в наглухо закупоренном помещении, куда весь воздух поступает через фильтры, да еще как-то запастись продуктами и водой. Не думаю, чтобы это удалось.

Мойра кивнула.

— А правда, что и Кэрнс кончился?

— Думаю, что да… и Кэрнс, и Дарвин. Возможно, нам надо будет пройти и туда, посмотреть, что в них делается. Возможно, поэтому к нам и прикомандировали Питера. Эти воды ему знакомы.

— Кто-то говорил папе, что лучевая болезнь уже появилась в Таунсвиле. По-вашему, это верно?

— Право, не знаю, не слыхал. Но очень может быть. Таунсвил южнее Кэрнса.

— И эта болезнь будет все распространяться к югу и дойдет до нас?

— Так говорят.

— У нас в южном полушарии никаких бомб не взрывали, — гневно сказала Мойра. — Почему должно докатиться и до нас? Неужели никак нельзя это остановить?

Тауэрс покачал головой.

— Ничего нельзя сделать. На юг дует ветер. Очень трудно избежать того, что приносит ветер. Просто невозможно. Волей-неволей надо принять то, что надвигается, и принять мужественно.

— Я этого не понимаю, — упрямо сказала девушка. — Когда-то нам говорили, будто никакой ветер не переходит экватор и мы в безопасности. А теперь оказывается, никакой безопасности нет и в помине.

— Мы никогда не были в безопасности, — негромко сказал Тауэрс. — Даже если бы это было верно в отношении тяжелых частиц, то есть радиоактивной пыли, — а это тоже неверно, все равно путем диффузии распространяются легчайшие частицы. Они уже проникли сюда. Фоновый уровень радиации здесь сегодня в восемь, а то и в девять раз выше, чем был до войны.

— Это нам, похоже, не вредит, — возразила Мойра. — А вот как насчет пыли, про которую все говорят? Ее что же, приносит ветер?

— Да. Но никакой ветер не дует прямиком из северного полушария в южное. Иначе все мы уже умерли бы.

— И жаль, что не умерли, — с горечью сказала девушка. — А то ведь пытка — сидишь и ждешь казни.

— Может быть, и так. А может быть, это — время спасения души.

Помолчали.

— Почему это так долго тянется, Дуайт? — спросила наконец Мойра. — Почему бы ветру не дунуть напрямик и не покончить со всем этим?

— В сущности, все довольно просто, — начал объяснять Дуайт. — В каждом полушарии ветры описывают огромные, в тысячи миль, спирали между полюсом и экватором. В северном полушарии своя система воздушных потоков, в южном — своя. Но разделяет их не тот экватор, который мы видим на глобусе, а так называемый экватор давления, и он в разное время года смещается то к северу, то к югу. В январе Индонезия и Борнео целиком входят в северную систему, а в июле разделяющая полоса смещается к северу, так что Индия, Сиам и все, что лежит южнее этой черты, оказывается в южной системе. И в январе северные ветры заносят к югу радиоактивную пыль, которая выпала, допустим, в Малайе. А в июле включается южная система, и уже наши ветры подхватывают пыль и несут сюда. Потому все и происходит так медленно.

— И ничего нельзя поделать?

— Ничего. С таким исполинским явлением человечеству не справиться. Надо примириться с тем, что есть.

— Не желаю я мириться! — вспылила Мойра. — Это несправедливо. В южном полушарии никто не бросал никаких бомб — ни водородных, ни кобальтовых, никаких. Мы тут ни при чем. С какой стати нам умирать из-за того, что другие страны, за десять тысяч миль от нас, затеяли войну? Это несправедливо, черт возьми.

— Да, несправедливо, — подтвердил Тауэрс. — Но так уж вышло.

Опять помолчали, потом Мойра сказала гневно:

— Я не смерти боюсь, Дуайт. Рано или поздно все мы умрем. Но обидно столько всего упустить. — Она повернулась, посмотрела на него при свете звезд. — Мне уже нигде не побывать, кроме Австралии. А я всю жизнь мечтала увидать улицу Риволи. Наверно, потому, что так романтически звучит. Глупо, ведь наверно это улица как улица. Но мне всегда хотелось на нее поглядеть, а теперь я ее не увижу. Потому что больше нет никакого Парижа, ни Лондона, ни Нью-Йорка.

Дуайт мягко улыбнулся.

— Очень может быть, что улица Риволи еще существует, и в витринах магазинов чего только нет, и все прочее цело. Не знаю, бомбили Париж или нет. Возможно, там все как было, и улица под солнцем такая, какую вам хотелось увидеть. Я именно так предпочитаю думать о подобных местах. Просто там больше никто не живет.

Мойра порывисто встала.

— Я не таким хотела все увидеть. Город мертвых… Принесите мне еще выпить, Дуайт.

Он не встал, только улыбнулся.

— Ни в коем случае. Вам пора спать.

— Тогда я сама возьму. — Она сердито прошагала в дом. Звякнуло стекло, и тотчас Мойра вышла, стакан в руке налит больше чем наполовину, и в нем плавает кусок льда. — В марте я собиралась на родину, — объявила она. — В Лондон. За сколько лет было все условлено. Я должна была провести полгода в Лондоне и на континенте, а домой вернуться через Америку. Повидала бы Мэдисон-авеню. Несправедливо это, черт побери.

Она хлебнула из стакана и с брезгливой гримасой отвела руку.

— Фу, что за гадость я пью?

Дуайт поднялся, взял у нее стакан, понюхал.

— Это виски.

Мойра опять взяла стакан, тоже понюхала.

— Да, правда, — неуверенно сказала она. — После коньяка это, наверно, меня прикончит. — Подняла стакан неразбавленного виски, залпом выпила, кубик льда швырнула в траву. При свете звезд попыталась остановить блуждающий взгляд на лице Тауэрса.

— У меня никогда уже не будет семьи, как у Мэри, — пробормотала она. — Так несправедливо. Даже если ты нынче ляжешь со мной в постель, у меня уже не будет семьи, не останется времени. — Она истерически засмеялась. — Забавно, черт побери. Мэри боялась, ты увидишь ее малышку и сохнущие пеленки и расплачешься. Как один их гость, летчик, командир эскадрильи. — Теперь язык у нее заплетался. — П-пусть он все время б-будет з-занят. — Мойра пошатнулась, ухватилась за столбик веранды. — Так она сказала. Н-не скучает ни м-минуты. И чтоб не видел м-маленькую… вдруг он з-заплачет. — По щекам Мойры заструились слезы. — Она не подумала, в-вдруг не ты заплачешь, а я.

Она мешком повалилась на пол веранды и разрыдалась. После минутного колебания командир подводной лодки наклонился, тронул ее за плечо, выпрямился, опять помедлил в нерешимости. Потом повернулся и вошел в дом. Мэри он нашел в кухне за мытьем посуды.

— Миссис Холмс, — начал он не без смущения, — может быть, вы выйдете на веранду посмотрите сами. Мисс Дэвидсон сейчас выпила после коньяка стакан чистого виски. Мне кажется, надо бы кому-то уложить ее в постель.

2

Малые дети не признают ни воскресений, ни вечеринок, затянувшихся до полуночи; назавтра в шесть утра Холмсы уже как всегда хлопотали по хозяйству, Питер на велосипеде с прицепом покатил за молоком и сливками. Он немного задержался у мистера Пола, объяснил, какая тому для прицепа нужна ось, буксирное крепление, набросал для механика чертежи.

— Завтра мне вступать а новую должность, — сказал он. — Больше я не смогу ездить за молоком.

— Ничего, — сказал фермер. — Положитесь на меня. Пусть это будут вторники и субботы. Я уж позабочусь, без молока и сливок миссис Холмс не останется.

Питер вернулся домой к восьми; побрился, принял душ, оделся и стал помогать Мэри готовить завтрак. Около четверти девятого вышел капитан Тауэрс — свежий, чисто выбритый.

— Очень славно у вас было вчера, — сказал он. — Я и не помню, когда так приятно проводил вечер.

— У нас по соседству есть очень милые люди, — сказал хозяин дома. Поглядел на капитана, усмехнулся. — Прошу прощенья за Мойру. Обычно она не допивается до бесчувствия.

— Это виски виновато. Она еще не вставала?

— Думаю, она не так скоро выйдет. Я слышал, часа в два ночи кто-то маялся морской болезнью. Надо полагать, не вы?

Американец засмеялся:

— Только не я, сэр!

Появился завтрак, и все трое сели за стол.

— Хотите с утра еще раз искупаться? — спросил гостя Питер. — Похоже, день опять будет жаркий.

Тауэрс поколебался.

— В воскресное утро я предпочел бы пойти в церковь. Дома мы всегда так поступаем. У вас поблизости нет англиканской церкви?

— Есть, — сказала Мэри. — Надо только спуститься с холма, это меньше мили. Служба начинается в одиннадцать.

— Я бы пошел. Если только это не нарушит ваши планы.

— Ну конечно, сэр. Но я, пожалуй, с вами не пойду. Мне тут много чего надо наладить до ухода на «Скорпион».

Капитан кивнул:

— Разумеется. К обеду я вернусь, а потом мне надо будет на лодку. Хорошо бы попасть на поезд часов около трех.

И он стал спускаться с холма; солнце уже пригревало. До начала службы времени оставалось вдоволь, он пришел на четверть часа раньше, но все равно вошел в церковь. Служка дал ему молитвенник и сборник гимнов, и он сел на одну из задних скамей, потому что порядок богослужения ему был еще не очень знаком, а с этого места он мог видеть, когда прихожане преклоняют колена и когда встают. Он прочел обычную молитву, какой его научили в детстве, потом сел и огляделся. Маленький храм был совсем такой же, как в его родном городе Мистике, в штате Коннектикут. Даже пахло так же.

Эта девица Мойра Дэвидсон совсем не в себе. Слишком много пьет, но что ж, некоторые люди не в силах примириться с положением вещей. А впрочем, славная девочка. Шейрон она бы понравилась.

В мирном спокойствии церкви он стал думать о своих, представил себе их лица. В сущности, он был простая душа. Он вернется к ним в сентябре, вернется домой после всех своих странствий. Меньше чем через девять месяцев он снова их увидит. И когда он опять с ними соединится, они не должны почувствовать, будто он отдалился от них, забыл разное, что было важно для них всех. Сынишка, верно, порядком подрос: в этом возрасте дети растут быстро. Пожалуй, охотничий индейский наряд ему уже мал, лук и стрелы не интересны. Пора ему обзавестись удочкой, маленьким фибергласовым спиннингом и выучиться удить рыбу. Забавно будет учить сына рыбной ловле. Десятого июля у него день рождения. Нельзя послать ему к рождению удочку и едва ли удастся захватить ее с собой, но стоит попытаться. Может быть, здесь можно купить хорошую удочку.

День рождения Элен семнадцатого апреля; ей исполнится шесть лет. Опять он пропустит этот день, если только не стрясется что-нибудь со «Скорпионом». Надо не забыть извиниться перед ней, а пока что надо придумать, что бы захватить для нее в сентябре. Семнадцатого Шейрон объяснит ей, что сейчас папа в плаванье, но до зимы он вернется домой и тогда привезет дочке подарок. Шейрон ей это объяснит, и девочка не будет в обиде.

Богослужение шло своим чередом, вместе с другими прихожанами капитан Тауэрс преклонял колена, вместе с ними поднимался и все время думал о своих близких. Порою, очнувшись, он подпевал гимну, повторял простые, безыскусственные слова, но больше грезил наяву о жене и детях, о доме. После службы он вышел из церкви, отдохнув душой. А когда вышел, не увидел ни одного знакомого лица, и никто его здесь не знал; на паперти священник нерешительно улыбнулся ему, и он ответил улыбкой, потом под теплыми лучами солнца стал подниматься в гору, и мысли его теперь без остатка занимал «Скорпион» — какие нужны припасы, сколько всего предстоит сделать, сколько проверить и перепроверить перед тем, как выйти в море.

У Холмсов он застал Мэри и Мойру Дэвидсон, они расположились в шезлонгах на веранде, тут же стояла коляска с малышкой. Увидев его на дорожке, Мэри встала.

— Вы шли по жаре, — сказала она. — Снимайте куртку и посидите здесь в тени. Легко нашли церковь?

— Да, конечно. — Он скинул куртку и сел на краю веранды. — Здешние жители очень набожны. В церкви было полно народу.

— Так бывало не всегда, — сухо отозвалась Мэри. — Я принесу вам чего-нибудь выпить.

— Я предпочел бы не спиртное. — Он поглядел на их стаканы. — Вы что пьете?

— Сок лайма с водой, — ответила мисс Дэвидсон. — Ладно уж, молчите.

Он засмеялся.

— От сока и я не прочь. — Мэри пошла за стаканом для него, а Тауэрс повернулся к Мойре. — Ели вы хоть что-нибудь на завтрак?

— Половинку банана и самую малость бренди, — невозмутимо ответила она. — Я не очень хорошо себя чувствовала.

— Это из-за виски. Вы сделали ошибку.

— Одну из многих. Ничего не помню после того, как мы с вами разговаривали на лужайке, когда все разошлись. Это вы уложили меня в постель?

Он покачал головой.

— Я считал, что это дело миссис Холмс.

Мойра слабо улыбнулась.

— Вы упустили удобный случай. Не забыть бы мне поблагодарить Мэри.

— На вашем месте я бы поблагодарил. Миссис Холмс на редкость славная женщина.

— Она говорит, сегодня вы возвращаетесь в Уильямстаун. А нельзя вам остаться, искупались бы еще разок?

Он покачал головой:

— До завтра у меня еще уйма работы на борту. На этой неделе мы выходим в море. У меня на столе наверняка накопилась гора деловых бумаг.

— Похоже, вы из тех людей, которые работают в поте лица с утра до ночи, даже если это и не нужно.

Тауэрс засмеялся.

— Очень может быть. — И вскинул на нее глаза. — А вы когда-нибудь работаете?

— Разумеется. Я очень деловая женщина.

— Что же у вас за работа?

Мойра подняла стакан.

— Вот. Этим и занимаюсь с тех пор, как вчера с вами познакомилась.

Он усмехнулся.

— Вам не становится хоть изредка скучно от такого однообразия?

— «Жизнь так скучна»,^[355] — процитировала Мойра. — И не изредка. Всегда.

Он кивнул.

— Мне везет, у меня дел по горло.

Мойра посмотрела на него.

— Можно, на той неделе я приеду и посмотрю вашу подводную лодку?

Он засмеялся, думая о том, сколько еще работы предстоит на борту.

— Нет, нельзя. На той неделе мы уходим в плаванье. — Это прозвучало не слишком любезно, и он прибавил: — А вас интересуют подводные лодки?

— Не очень, — как-то рассеянно сказала Мойра. — Я подумала, может, стоит поглядеть, но только если это вас не затруднит.

— Я буду рад показать вам «Скорпион», — сказал Тауэрс. — Но не на той неделе. Приезжайте-как-нибудь, и позавтракаем вместе, когда станет спокойнее и мы на борту не будем носиться как угорелые. Выберем спокойный день, и я смогу вам все показать. А потом, может быть, отправимся в город и где-нибудь поужинаем.

— Звучит заманчиво. Скажите, когда это будет, чтобы я могла предвкушать удовольствие?

Тауэрс чуть подумал.

— Не могу сейчас сказать точно. Примерно в конце недели я доложу о готовности, и, вероятно, в тот же день или назавтра нас пошлют в первый рейс. Потом надо будет какое-то время провести на верфи, и только после этого мы опять уйдем в плаванье.

— Первый рейс — это до Порт-Морсби?

— Я постараюсь пригласить вас до этого рейса, но поручиться не могу. Дайте мне свой телефон, тогда я примерно в пятницу позвоню, и мы условимся.

— Бервик 8641, — сказала Мойра. Дуайт записал номер. — Лучше звоните до десяти. По вечерам я редко бываю дома.

Он кивнул.

— Прекрасно. Может быть, в пятницу мы будем еще в море. Возможно, я позвоню в субботу. Но я непременно позвоню, мисс Дэвидсон.

Она улыбнулась:

— Меня зовут Мойра, Дуайт.

— Ладно, — засмеялся он.

После обеда, по дороге домой в Бервик, она подвезла его в своей коляске на станцию. И на прощанье сказала:

— До свиданья, Дуайт. Не уморите себя работой. — Потом прибавила: — Извините, что я так по-дурацки себя вела вчера вечером.

Он усмехнулся.

— Вредно смешивать коньяк с виски. Пускай это будет вам уроком.

Мойра засмеялась недобрым смехом.

— Меня уже не переучишь. Наверно, опять так же напьюсь сегодня вечером, и завтра тоже.

— Дело хозяйское, — невозмутимо отозвался Дуайт.

— В этом вся беда, — был ответ. — Надо мной нет хозяина, я сама себе хозяйка. Будь до меня кому-то дело, пожалуй, было бы по-другому, но уже не остается времени. То-то и горе.

Дуайт кивнул:

— До скорой встречи.

— А мы правда встретимся?

— Ну конечно. Я ведь сказал, что позвоню вам.

Он электричкой вернулся в Уильямстаун, а Мойра пустилась в своей тележке домой, за двадцать миль. Она доехала к шести часам, распрягла серую и отвела в стойло. Отец вышел помочь ей, вдвоем они закатили тележку в гараж, поставили рядом с неподвижно застывшим большим «фордом», напоили лошадь, задали ей овса и вошли в дом. Мать Мойры сидела с вязаньем на затянутой сеткой от москитов веранде.

— Здравствуй, родная, — сказала она. — Приятно провела время?

— Недурно, — ответила дочь. — Питер и Мэри вчера устроили вечеринку. Было очень забавно. Правда, я изрядно выпила.

Мать лишь вздохнула тихонько, по опыту зная, что протестовать бесполезно.

— Ляг сегодня пораньше, — только и сказала она. — В последнее время ты так часто полуночничаешь.

— Пожалуй, сегодня лягу рано.

— Что собой представляет этот американец?

— Славный. Очень спокойный и моряк моряком.

— Женатый?

— Я не спрашивала. Уж наверно был женат.

— Чем вы занимались?

Девушка подавила досаду — надоели эти допросы; мама всегда так, а времени слишком мало, жаль его тратить на пререкания.

— Днем ходили на яхте.

И она стала рассказывать матери о том, как прошла суббота, умолчав об истории с лифчиком и о многих подробностях вечера.

В Уильямстауне капитан Тауэрс прошел на верфь и затем на «Сидней». Он занимал здесь две смежные каюты, соединенные дверью в переборке, одна каюта служила ему рабочим кабинетом. Он отправил посыльного на «Скорпион» за дежурным офицером, и тотчас явился лейтенант Херш с пачкой приказов. Тауэрс взял их и внимательно перечитал. Почти все касались дел обыденных — заправиться горючим, запасти продовольствие, но было и нечто неожиданное: бумага из военно-морского ведомства. В ней говорилось, что на «Скорпион» командируется для научной работы сотрудник НОНПИ — Национальной Организации Научных и Промышленных Исследований. Подчиняться он должен австралийскому офицеру связи. Имя командированного — Дж. С.Осборн.

С бумагой в руке капитан Тауэрс поднял глаза на лейтенанта Херша.

— Послушайте, известно вам что-нибудь про этого малого?

— Он уже здесь, сэр. Прибыл утром. Я усадил его в кают-компании, а дежурному велел отвести ему на сегодняшнюю ночь каюту.

Капитан поднял брови.

— Ну, а что вам известно? Каков он с виду?

— Очень высокий и тощий. Волосы то ли русые, то ли серые. В очках.

— Возраст?

— Пожалуй, немного постарше меня. Но тридцати нет.

Капитан с минуту подумал.

— В кают-компании становится тесновато. Пожалуй, поместим его в одной каюте с капитан-лейтенантом Холмсом. Сейчас у вас на борту трое рядовых?

— Трое. Айзекс, Холмен и де Врайз. И еще боцман Мортимер.

— Скажите боцману, чтобы к шестой переборке спереди, поперек хода лодки, пристроили еще койку, изголовьем к правому борту. Пускай возьмет из носового торпедного отделения.

— Хорошо, сэр.

Тауэрс просмотрел вместе с лейтенантом остальные бумаги, в которых не было ничего из ряду вон выходящего, затем послал его за мистером Осборном. Когда штатский вошел, капитан указал ему на стул, предложил сигарету и отпустил лейтенанта.

— Вот поистине приятный сюрприз, мистер Осборн, — сказал он. — Я только что прочел приказ о вашем назначении к нам на «Скорпион». Рад с вами познакомиться.

— Боюсь, это довольно скоропалительное решение, — сказал ученый. — Я о нем узнал только два дня назад.

— На флоте нередко так бывает, — заметил капитан. — Что ж, начнем по порядку. Как вас зовут?

— Джон Симор Осборн.

— Женаты?

— Нет.

— Хорошо. На борту «Скорпиона» и любого другого военного судна вам надо обращаться ко мне «капитан Тауэрс» и время от времени называть меня «сэр». На берегу, вне службы, для вас я просто Дуайт… но не для младших офицеров.

Ученый улыбнулся:

— Очень хорошо, сэр.

— Выходили вы когда-нибудь в море на подводной лодке?

— Нет.

— На первых порах, пока не привыкнете, вам будет не очень уютно. Я распорядился отвести вам койку в офицерском отделении, и питаться вы будете в офицерской кают-компании. — Он оглядел безупречный серый костюм ученого. — Вероятно, вам понадобится другая одежда. Завтра утром на «Скорпион» явится капитан-лейтенант Холмс, поговорите с ним, он возьмет для вас со склада что нужно. Если вы спуститесь в этом костюме в подводную лодку, вы его загубите.

— Благодарю вас, сэр.

Капитан откинулся на спинку кресла, оглядел собеседника, отметил про себя: умное худощавое лицо, нескладная фигура.

— Скажите, а чем, собственно, вы будете у нас заниматься?

— Вести наблюдения и точные записи уровня радиоактивности в атмосфере и в океане, особое внимание уделять показателям под самой поверхностью воды и радиоактивности в самой лодке. Насколько мне известно, вы направитесь на север.

— Это известно всем, кроме меня. Наверно, так и полагается и когда-нибудь мне об этом скажут. — Он нахмурился. — Так вы предполагаете, что уровень радиоактивности в лодке станет расти?

— Не думаю. Очень надеюсь, что этого не случится. Сомневаюсь, чтобы это было возможно, пока лодка идет под водой, разве что при каких-то чрезвычайных обстоятельствах. Но следует быть начеку. Как я понимаю, если радиация вдруг сколько-нибудь заметно возрастет, вам желательно узнать об этом сразу.

— Безусловно.

Они стали обсуждать разные технические подробности. Почти вся аппаратура Осборна была переносная, ее не требовалось крепить в корпусе подлодки. Уже смеркалось, когда он облачился в предложенный капитаном комбинезон, и они вдвоем перешли на «Скорпион», чтобы проверить установленный на кормовом перископе детектор радиации и составить план его калибровки по эталону. Такая же проверка понадобилась для детектора, установленного в машинном отделении, да еще кое-какая техническая работа — в одной из двух оставшихся труб торпедных аппаратов, чтобы можно было брать пробы забортной воды. Лишь когда совсем стемнело, Тауэрс и Осборн поднялись обратно на «Сидней» и поужинали в огромной, гулкой пустой кают-компании.

Назавтра закипела бурная деятельность. Явившись с утра на «Скорпион», Питер первым делом позвонил приятелю в Оперативный отдел Адмиралтейства и надоумил хотя бы из вежливости сообщить наконец капитану подводной лодки то, что уже известно всем подчиненным ему офицерам-австралийцам, и замечания капитана внести в приказ о предстоящей операции. К вечеру план операции был доставлен и изучен, Джон Осборн одет, как полагается для работы на подводной лодке, работа над задним затвором торпедного аппарата закончена, и оба австралийца втискивали свои пожитки в отведенное им для этого невеликое пространство. Ночевали они на «Сиднее», а во вторник утром перебрались на «Скорпион». В считанные часы закончены были немногие оставшиеся работы, и Дуайт доложил о готовности к испытаниям. Им разрешили выход и, пообедав в полдень возле «Сиднея», они отчалили. Дуайт развернул лодку и на малой скорости повел ее к горловине залива.

Весь день кружили по заливу вокруг баржи с грузом слаборадиоактивных материалов, стоящей на якоре посреди залива, и измеряли уровень радиации; долговязый Джон Осборн без передышки носился по «Скорпиону», снимал показания разнообразных датчиков, обдирал длинные ноги о стальные трапы, карабкаясь вверх и вниз то в боевую рубку, то на мостик, больно стукался головой о переборки и маховички управления, вбегая в рулевую рубку. К пяти часам испытания закончились; группе ученых, выведших барку в залив, предоставили вернуть ее к берегу, а «Скорпион» направился в открытое море.

Всю ночь лодка, не погружаясь, держала курс на запад, и шла на ней самая обычная походная жизнь. На рассвете при свежем юго-западном ветре и довольно спокойном море миновали мыс Бэнкс (Южная Австралия). Здесь погрузились примерно на полсотни футов и дальше каждый час поднимались настолько, чтобы выставить перископ и оглядеться. Под вечер миновали мыс Борда на острове Кенгуру и на перископной глубине двинулись прямиком по проливу к порту Аделаида. В среду около десяти вечера в перископ увидели город; через десять минут, не всплывая на поверхность, капитан распорядился повернуть, и «Скорпион» опять вышел в открытое море. В четверг на закате прошли правее северной оконечности острова Кинг и повернули домой. Близ горловины залива Филипа всплыли на поверхность, едва забрезжил рассвет, вошли в залив и в пятницу ошвартовались рядом с авианосцем в Уильямстауне как раз вовремя, чтобы там позавтракать; как выяснилось, исправить и наладить надо было лишь несколько мелочей.

В то утро главнокомандующий военно-морскими силами вице-адмирал сэр Дэвид Хартмен явился осмотреть единственное подначальное ему судно, стоящее внимания. Инспекторский осмотр занял час, и еще четверть часа вице-адмирал обсуждал на командном пункте с Дуайтом и Питером Холмсом изменения, которые они предлагали внести в план предстоящего похода. Затем он отправился на совещание с премьер-министром, находящимся в это время в Мельбурне; ни один самолет уже не летал, а без воздушного сообщения федеральному правительству в Канберре действовать было не просто, заседания парламента становились все короче и созывались все реже.

В тот вечер Дуайт, как и обещал, позвонил Мойре Дэвидсон.

— Ну вот, — сказал он, — я вернулся в целости. На борту есть кое-какая работа, но совсем немного.

— Так могу я поглядеть вашу лодку? — спросила Мойра.

— Рад буду вам ее показать. Мы не уйдем в море до понедельника.

— Мне очень хочется ее осмотреть, Дуайт. Когда удобнее — завтра или в воскресенье?

Он минуту подумал. Если сниматься с якоря в понедельник, воскресенье, вероятно, окажется очень хлопотливым днем.

— Пожалуй, лучше завтра.

В свою очередь Мойра быстро прикидывала: она приглашена к Энн Сазерленд, придется Энн подвести, но все равно там вечер, наверно, будет прескучный.

— С восторгом приеду завтра, — сказала она. — Приехать поездом в Уильямстаун?

— Это лучше всего. Я вас встречу на станции. Каким поездом вы приедете?

— Я не знаю расписания. Пожалуй, первым, который приходит после половины двенадцатого.

— Отлично. Если в это время я буду занят по горло, я попрошу Питера Холмса или Джона Осборна, они вас встретят.

— Как вы сказали — Джон Осборн?

— Да. А вы его знаете?

— Австралиец из научного института?

— Он самый. Высокий, в очках.

— Вроде как моя дальняя родня: его тетушка замужем за одним из моих дядей. Он что, тоже в вашей команде?

— Вот именно. По ученой части.

— Он чокнутый, — предупредила Мойра. — Совершенно сумасшедший. Он угробит вашу лодку.

Тауэрс засмеялся.

— Ладно. Приезжайте и осмотрите ее, покуда ваш родич ее не потопил.

— С удовольствием приеду. До скорого, Дуайт, в субботу утром.

И на другое утро, никакими особыми делами не занятый, он встретил ее на станции. Она была вся в белом — белая юбка в складку, белая, с тонкой цветной вышивкой блуза немного в норвежском стиле, и туфли белые. Посмотреть на нее приятно, но, здороваясь, Тауэрс озабоченно сдвинул брови: спрашивается, как провести ее по «Скорпиону», по этому лабиринту механизмов в жирной смазке, чтобы она не перепачкала свой наряд, а ведь вечером он намерен поужинать с ней в ресторане.

— Доброе утро, Дуайт, — услышал он. — Долго ждали?

— Всего несколько минут. Вам пришлось очень рано выехать?

— Не так рано, как в прошлый раз. Папа меня подвез на станцию, и я захватила поезд в девять с минутами. А в общем, довольно рано. Вы дадите мне выпить перед обедом?

Он ответил не сразу:

— Дядя Сэм не одобряет спиртного на борту. Придется пить кока-колу или апельсиновый сок.

— Даже на «Сиднее»?

— Даже на «Сиднее», — был решительный ответ. — Не захотите же вы за одним столом с моими офицерами пить что-нибудь крепкое, когда они пьют кока-колу.

— Я хочу выпить перед едой чего-нибудь крепкого, как вы выражаетесь, — нетерпеливо сказала Мойра. — У меня во рту все пересохло, просто мерзость. Не хотите же вы, чтобы я при ваших офицерах закатила истерику. — Она огляделась по сторонам. — Тут где-то есть отель. Угостите меня стаканчиком заранее, и тогда на борту я стану пить кока-колу, а дышать на ваших офицеров коньяком.

— Хорошо, — невозмутимо сказал Тауэрс. — Отель тут на углу. Идемте.

И они отправились; в дверях Тауэрс неуверенно огляделся. Потом повел Мойру в дамскую гостиную.

— Как будто нам сюда?

— А вы не знаете? Неужели вы здесь еще не бывали?

Он покачал головой. Спросил:

— Вам коньяку?

— Двойную порцию, — был ответ. — Со льдом, и самую малость разбавить. Неужели вы сюда не заглядываете?

— Ни разу не заходил.

— Неужели у вас никогда не бывает охоты напиться вдрызг? — спросила Мойра. — Вечерами, когда нечем заняться?

— На первых порах бывало, — признался Тауэрс. — Но тогда я уходил в город. Не годится разводить пачкотню возле собственного дома. А через неделю-другую я это бросил. Толку все равно нет.

— Что же вы делаете по вечерам, когда лодка не в походе?

— Читаю газету или книгу. Иногда мы сходим на берег, идем в кино.

Подошел бармен, и Тауэрс заказал для нее коньяк и полпорции виски для себя.

— Очень нездоровый образ жизни, — объявила Мойра. — Я пошла в дамскую комнату. Присмотрите за моей сумочкой.

Она выпила еще одну двойную порцию коньяка, и только после этого он не без труда извлек ее из отеля и доставил в гавань, на «Сидней», оставалось лишь надеяться, что при его подчиненных она будет вести себя прилично. Но страхи оказались напрасны: с американцами она держалась скромно и учтиво. И только с Осборном проявила истинный свой нрав.

— Привет, Джон, — сказала она. — С какой стати вас сюда занесло?

— Я член команды, — ответил Осборн. — Занимаюсь научными наблюдениями. Главным образом всем мешаю.

— Капитан Тауэрс так мне и сказал. И вы вправду будете жить со всеми тут на подлодке? Все время?

— Похоже на то.

— А им известны ваши привычки?

— Простите, не понял?

— Ладно, я вас не выдам. Меня это не касается.

Она отвернулась и заговорила с капитаном Ландгреном.

Когда Ландгрен предложил ей выпить, она попросила апельсинового сока; приятно было посмотреть на нее в это утро в кают-компании «Сиднея», когда, стоя под портретом английской королевы, она пила с американцами апельсиновый сок. Пока она разговаривала с ними, капитан Тауэрс отвел офицера связи в сторону.

— Послушайте, — сказал он вполголоса, — ей нельзя спуститься на «Скорпион» в таком платье. Вы не могли бы подыскать для нее комбинезон?

Питер кивнул.

— Найдется комбинезон для работы в котельной. Надо думать, нужен самый маленький размер. А где она переоденется?

Капитан задумчиво потер подбородок.

— Вы не знаете подходящего места?

— Лучше вашей личной каюты не придумаешь, сэр. Там ей никто не помешает.

— Ну и наслушаюсь я тогда — от нее же самой.

— Не сомневаюсь, — сказал Питер.

Мойра пообедала с американцами, сидя в конце одного из длиннейших столов в кают-компании, потом в смежной каюте-гостиной пили кофе. Затем младшие офицеры вернулись каждый к своим обязанностям, а Мойра осталась с Питером и Дуайтом. Питер разложил на столе чистую, выглаженную одежду кочегара.

— Вот вам комбинезон, — сказал он.

Дуайт откашлялся.

— На подводной лодке слишком много смазки, мисс Дэвидсон, — пояснил он.

— Меня зовут Мойра.

— Хорошо, Мойра. Я думаю, лучше вам спуститься на «Скорпион» в комбинезоне. Боюсь, платье вы там перепачкаете.

Мойра взяла комбинезон, развернула.

— Полная перемена декораций, — заметила она. — А где мне можно переодеться?

— Я думаю, в моей личной каюте, — предложил Дуайт. — Там вас никто не побеспокоит.

— Надеюсь, хотя не так уж уверена. Я не забыла, что произошло на яхте. — Капитан рассмеялся. — Ладно, Дуайт, ведите меня в свою каюту. Надо же мне разок и на такое отважиться.

Дуайт отвел ее к себе в каюту и вернулся в гостиную ждать, пока она переоденется. В крохотной личной каюте капитана Мойра с любопытством огляделась. Прежде всего увидела фотографии, их было четыре. На всех молодая темноволосая женщина с двумя детьми: мальчику лет восемь-девять, девочка года на два младше. Один снимок был работой профессионального фотографа в хорошем ателье, остальные — увеличены с любительских снимков; на одном, похоже, пляж, вероятно берег озера. Мать с детьми сидят на трамплине для прыжков в воду. На другом — лужайка, возможно, перед жилищем Тауэрсов: на заднем плане видна часть белого деревянного дома и длинный автомобиль. Мойра стояла и с интересом разглядывала снимки; видимо, мать и дети были очень славные. Тяжело это, но по-другому сейчас не бывает. Что толку из-за этого мучиться.

Она переоделась, положила юбку с блузкой и сумочку на койку, скорчила гримасу своему отражению в маленьком зеркале и вышла в коридор на поиски хозяина. Он уже шел ей навстречу.

— Ну вот и я, — заявила Мойра. — Похожа на черта. Ваша подлодка должна быть великолепна, Дуайт, иначе этому маскараду нет оправдания.

Он со смехом взял ее под руку и повел.

— Конечно, моя лодка великолепна, — сказал он. — Лучшая в Соединенных Штатах. Теперь сюда.

Мойра чуть не сказала, что другой подлодки у Соединенных Штатов, наверно, вообще нет, но прикусила язык: незачем делать ему больно.

Дуайт провел ее по трапу на узкую палубу «Скорпиона», затем на мостик и принялся объяснять, как что устроено. Мойра мало что знала о кораблях и ровным счетом ничего о подводных лодках, но слушала внимательно и раза два удивила Тауэрса дельными, толковыми вопросами.

— Почему, когда вы погружаетесь, вода не льется в переговорную трубу? — спросила она.

— Поворачивается вот эта заглушка.

— А если вы забудете?

Он усмехнулся:

— Внизу, в машинном отделении есть еще одна.

Через узкий люк он спустился с нею в рубку. Некоторое время она в перископ осматривала гавань и сумела понять, что к чему, но как размещать балласт и избегать крена — это осталось для нее и загадочно и не слишком любопытно. С недоумением воззрилась она на хитроумные машины, зато с живейшим интересом осмотрела помещение, где спят и едят члены команды, а также камбуз.

— А как быть с запахом стряпни? — спросила она. — Как быть, когда у вас в подводном плаванье готовят капусту?

— Стараемся не готовить. Во всяком случае, не свежую капусту. Запах держится довольно долго. В конечном счете помогает освежитель, притом воздух сменяется, добавляется кислород. Часа через два уже почти не пахнет.

В своей крохотной каютке он предложил Мойре выпить чаю. Отпивая из чашки, она спросила:

— Вы уже получили приказ, Дуайт?

Он кивнул:

— Обходим Кэрнс, Порт-Морсби и Дарвин. Потом возвращаемся.

— Там ведь уже никого не осталось в живых, правда?

— Не уверен. Именно это нам и надо выяснить.

— И вы высадитесь на берег?

Он покачал головой:

— Не думаю. Все зависит от уровня радиации, но едва ли мы причалим. Может быть, даже не поднимемся на мостик. Если обстановка совсем скверная, наверно, останемся на перископной глубине. Потому-то мы и взяли на борт Джона Осборна: нам нужен человек, который по-настоящему понимает, насколько велик риск.

Мойра подняла брови.

— Но если даже нельзя выйти на палубу, откуда вам знать, есть ли на берегу кто-то живой?

— Можем позвать через громкоговоритель. Подойти как можно ближе к берегу и окликнуть.

— А услышите вы, если кто-нибудь отзовется?

— Не так ясно, как будем звать сами. Возле рупора мы укрепим микрофон, но чтобы услыхать, если кто закричит в ответ, надо подойти очень близко. Все же это лучше, чем ничего.

Мойра вскинула на него глаза.

— Дуайт, абывал кто-нибудь раньше в тех местах, где сильная радиоактивность?

— Да, конечно. Это не так страшно, если вести себя разумно и не рисковать зря. Во время войны мы там довольно долго ходили — от Айва-Джаммы до Филиппин и потом на юг до острова Яп. Остаешься под водой и действуешь как обычно. Но, конечно, на палубу выходить не годится.

— Нет, я про последнее время. Был кто-нибудь в тех местах после того, как война кончилась?

Дуайт кивнул:

— «Меч-рыба», двойник нашего «Скорпиона», ходила в Северную Атлантику. С месяц назад она вернулась в Рио-де-Жанейро. Я ждал, что мне пришлют копию рапорта Джонни Дисмора — это капитан «Меч-рыбы», — но до сих пор ее не получил. В Южную Америку давно не ходил ни один корабль. Я просил, чтобы копню передали телетайпом, но радио загружено более срочными делами.

— А далеко зашла та лодка?

— Насколько я знаю, она описала полный круг, — сказал Тауэрс. — Обошла восточные штаты от Флориды до Мэна, углубилась в нью-йоркскую гавань до самого Гудзона, пока не наткнулась на рухнувший мост Джорджа Вашингтона. Прошла дальше, к Новому Лондону, к Галифаксу и Сент-Джону, потом пересекла Атлантический океан, вошла в Ла-Манш и даже в устье Темзы, но там далеко продвинуться не удалось. Потом они глянули на Брест и Лиссабон, но к этому времени уже кончались припасы и команда была в скверном состоянии, так что они вернулись в Рио. — Тауэрс помолчал. — Я пока не слыхал, сколько дней они шли под водой… а хотелось бы знать. Безусловно, они поставили новый рекорд.

— И нашли они хоть одного живого человека, Дуайт?

— Едва ли. Если б нашли, мы бы наверняка об этом услышали.

Мойра застывшим взглядом смотрела на узкий проход за занавеской, которая заменяла капитанской каюте стену, на сложную сеть труб и электрических кабелей.

— Можете вы себе представить, как это выглядит, Дуайт?

— Что именно?

— Все эти города, и поля, и фермы — и ни одного человека, ни единой живой души. Никого и ничего. У меня это просто в голове не укладывается.

— У меня тоже. Да я и не хочу себе это представить. По мне, лучше думать, что все выглядит как прежде.

— Ну а я ведь никогда в тех местах не бывала. Никогда не выезжала из Австралии, а теперь уже ничего другого и не увижу. Другие страны я знаю только по кино да по книгам… какие они были прежде. Наверно, уже никто никогда не снимет фильма о том, какие они теперь.

Дуайт покачал головой.

— Это невозможно. Насколько я понимаю, оператор бы не выжил. Думаю, о том, как теперь выглядит северное полушарие, знает один господь бог. — Он помолчал. — По-моему, это хорошо. Не хочется помнить, как кто-то выглядел после смерти, хочется помнить его живым. Вот так я предпочитаю думать о Нью-Йорке.

— Невообразимо. Не укладывается это у меня в голове, — повторила Мойра.

— И у меня тоже. По-настоящему не верится, просто не могу привыкнуть к этой мысли. Наверно, не хватает воображения. Но я и не хочу, чтоб хватило. Для меня все живо, все города, все уголки Штатов я вижу в точности такими, как прежде. И пускай они останутся такими до сентября.

— Ну конечно, — мягко сказала Мойра.

Он очнулся.

— Хотите еще чаю?

— Нет, спасибо.

Он снова вывел ее наверх; на мостике Мойра замешкалась, потирая ушибленную лодыжку, благодарно вдохнула морскую свежесть.

— Наверно, до черта противно внутри, когда подолгу не всплываешь, — сказала она. — Сколько времени вы пробудете под водой в этом рейсе?

— Недолго. Дней шесть, может быть, неделю.

— Должно быть, это ужасно вредно.

— Не физически, — возразил Дуайт. — Правда, недостает солнечного света. У нас есть пара ламп дневного света, но это совсем не то, что выйти наружу. Хуже всего погружение действует на психику. Иные люди — крепкие люди, в остальном вполне надежные — просто не могут долго оставаться под водой. Через какое-то время у всех сдают нервы. Нужен очень уравновешенный характер. Я бы сказал, невозмутимый.

Мойра кивнула — он сам в точности такой, подумалось ей.

— И вы все такие?

— Да, пожалуй. Во всяком случае, почти все.

— Смотрите в оба за Джоном Осборном, — предостерегла Мойра. — У него-то не очень спокойный нрав.

Дуайт посмотрел на нее с удивлением. Он прежде об этом не думал, в пробном походе ученый держался безукоризненно. Но после замечания Мойры капитан призадумался.

— Хорошо, непременно, — сказал он. — Спасибо за совет.

Они поднялись по трапу на «Сидней». В ангаре авианосца еще стояли самолеты, будто бабочки со сложенными крыльями; безмолвный корабль казался мертвым. Мойра приостановилась.

— Они уже никогда больше не полетят, правда?

— Думаю, не полетят.

— А хоть какие-нибудь самолеты еще летают?

— Я давно уже ни одного не видел в воздухе. Авиационного бензина осталось очень мало.

Молча, необычно притихшая, Мойра дошла с Тауэрсом до его каюты. Сбросила комбинезон, снова надела белую юбку и вышитую блузку — и воспрянула духом. Проклятые мрачные корабли, проклятая мрачная жизнь! Скорей бежать от всего этого, напиться, слушать музыку, танцевать! Перед зеркалом, перед фотографиями Дуайтовой жены и детей она ярко накрасила губы, нарумянила щеки, вернула блеск глазам. Вырваться из всего этого! Вон из этих стальных клепаных стен, вон отсюда сейчас же! Ей здесь не место. Скорее в мир романтических похождений, самообманов и двойных порций коньяка! Вон отсюда — обратно в свой, привычный мир!

С фотографий в рамках понимающе, одобрительно смотрела Шейрон.

В кают-компании навстречу гостье шел Тауэрс.

— Вы шикарно выглядите! — воскликнул он с восхищением.

Мойра коротко улыбнулась.

— Зато чувствую себя гнусно, — сказала она. — Уйдемте отсюда, хочу на свежий воздух. Пойдем в тот ресторан, выпьем, а потом поищем, где можно потанцевать.

— Как прикажете.

Он пошел переодеться в штатское, а Мойру оставил с Осборном.

— Выведи меня на взлетную палубу, Джон, — сказала Мойра. — Еще минута в этих железных коробках — и я начну визжать и кусаться.

— Я плохо знаю дорогу наверх, — признался Осборн. — Я ведь тут новичок.

Они набрели на крутой трап, ведущий наверх, к орудийной башне, опять спустились, побрели по длинному стальному коридору, спросили дорогу у встречного матроса и наконец поднялись в надстройку и вышли на палубу. На просторной, ничем не загроможденной взлетной палубе пригревало солнце, перед глазами синело море, дул свежий ветер.

— Слава богу, наконец-то я выбралась, — сказала Мойра.

— Как я понимаю, ты не поклонница флота, — заметил Осборн.

— А тебе здесь нравится?

Он немного подумал.

— Пожалуй, нравится. Будет довольно занятно.

— Смотреть в перископ на мертвецов. Я могла бы придумать более приятные-занятия.

Некоторое время шли молча.

— Важно знать, — сказал наконец Осборн. — Надо попытаться выяснить, что же произошло. Может быть, все обстоит не так, как мы думаем. Может быть, что-то поглощает радиоактивные элементы. Может быть, с периодом полураспада происходит что-то, о чем мы понятия не имеем. Даже если мы не откроем ничего хорошего, все-таки откроем что-нибудь новое. Не думаю, чтобы мы и вправду открыли что-то хорошее, обнадеживающее. Но все равно это забавно — узнавать.

— По-твоему, узнавать плохое — забавно?

— Убежден, — решительно сказал Осборн. — Иные игры забавны, даже если проигрываешь. Даже если знаешь, что проиграл, еще прежде, чем начнешь. Забавна сама игра.

— Престранное понятие об играх и забавах.

— Ты не хочешь смотреть правде в глаза, вот твоя беда, — сказал Осборн. — Что с нами случилось, то случилось, это непоправимо, а ты не хочешь с этим мириться. Но рано или поздно придется посмотреть правде в глаза.

— Ладно, — сердито сказала Мойра, — придется мне посмотреть правде в глаза. Если все, что ваша братия толкует, — верно, это будет в сентябре. Еще успею.

— Как угодно, — Джон Осборн усмехнулся. — Я не стал бы очень рассчитывать на сентябрь. Все может быть и на три месяца раньше или позже. Кто знает, возможно, нас прихватит уже в июне. А может быть, я еще успею поднести тебе подарок к Рождеству.

— Так вы ничего точно не знаете? — вскипела Мойра.

— Не знаем. Ничего подобного не бывало за всю историю человечества. — Физик чуть помолчал и неожиданно докончил: — А если б такое уже однажды случилось, мы бы сейчас об этом не беседовали.

— Скажи еще хоть слово, и я столкну тебя в воду.

Из надстройки вышел капитан Тауэрс, щеголеватый и подтянутый в синем костюме с двубортным пиджаком, и направился к ним.

— А я гадал, где вы оба, — заметил он.

— Извините, Дуайт, — сказала девушка. — Надо было вас предупредить. Мне захотелось на свежий воздух.

— Будьте осторожны, сэр, — сказал Осборн. — Она совсем рассвирепела. На вашем месте я держался бы подальше — неровен час она начнет кусаться.

— Он меня изводит, — пояснила Мойра. — Дразнит, как Альберт льва. Пойдемте отсюда, Дуайт.

— До завтра, сэр, — сказал физик. — В субботу и воскресенье я останусь на борту.

Дуайт с девушкой спустились с мостика внутрь. И когда шли по стальному коридору к трапу, Тауэрс спросил:

— Как же он вас дразнил, детка?

— По-всякому, — был туманный ответ. — Тыкал палкой мне в ухо. На поезд потом, Дуайт, сперва давайте выпьем. Мне станет получше.

Он повел ее все в тот же отель на главной улице. За выпивкой спросил:

— Сколько у нас сегодня времени в запасе?

— Последняя электричка отходит с Флиндерс-стрит в четверть двенадцатого. Мне надо на нее поспеть, Дуайт. Мама мне вовек не простит, если я проведу с вами ночь.

— Могу поверить. Но вы доедете до Бервика, а что дальше? Вас кто-нибудь встретит?

Мойра покачала головой.

— С утра мы оставили на станции велосипед. Если вы меня угостите, как надо, я, пожалуй, с него свалюсь, но он меня ждет. — Она допила двойную порцию коньяка. — Спросите мне еще, Дуайт.

— Только одну. А потом пойдем отсюда. Вы ведь обещали, что мы потанцуем.

— И потанцуем. Я заказала столик у Мэрайо. Я, когда пьяная, здорово топчусь.

— Я не хочу топтаться, — возразил Дуайт. — Я хочу танцевать.

Мойра взяла у него из рук стакан.

— Вы слишком многого требуете. Не тычьте больше мне палкой в ухо, это невыносимо. Да почти все мужчины вовсе и не умеют танцевать.

— И я не умею. Раньше в Штатах мы много танцевали. Но с начала войны я не танцевал ни разу.

— По-моему, вы очень скучно живете.

После второй порции коньяка Дуайту все же удалось увести ее из отеля, и уже в сумерках они пришли на станцию. Через полчаса приехали в город и вышли на улицу.

— Еще рановато, — сказала Мойра. — Давайте пройдемся.

Он взял ее под руку, чтобы уверенней вести сквозь субботнюю вечернюю толпу. Почти во всех витринах красовалось вдоволь всяких соблазнов, но лишь немногие магазины открыты. Рестораны и кафе набиты битком и явно процветают; бары закрыты, но на улицах полно пьяных. Кажется, в городе царит буйное, ничем не омраченное веселье, скорее в духе 1890 года, а отнюдь не 1963-го. На широких улицах никакого транспорта, кроме трамваев, и люди шагают прямо по мостовой. На углу Суонстон и Коллинз-стрит какой-то итальянец играет на большущем, безвкусно изукрашенном аккордеоне — и, надо сказать, играет отлично. И вокруг под эту музыку танцуют. Дуайт с Мойрой проходили мимо кинематографа «Королевский», перед ними, шатаясь, ковылял какой-то человек — и вдруг упал, продержался немного на четвереньках, потом, мертвецки пьяный, скатился в водосточную канаву. Никто не обратил на него внимания. Полицейский, что проходил по тротуару, приостановился, перевернул упавшего, небрежно осмотрел и зашагал дальше.

— Ну и веселье здесь вечером, — заметил Дуайт.

— Сейчас уже не так скверно, — ответила Мойра. — Сразу после войны было куда хуже.

— Знаю. По-моему, люди от этого устают. — И, немного помедлив, Тауэрс докончил: — Вот как я устал.

Мойра кивнула.

— И потом, сегодня суббота. В обычные вечера здесь тихо и мирно. Почти как до войны.

Они подошли к ресторану. Владелец встретил их приветливо, он хорошо знал Мойру: она бывала в его заведении по крайней мере раз в неделю, а то и чаще. Дуайт Тауэрс заходил сюда всего раз пять-шесть, он предпочитал свой клуб, но метрдотель знал, что это капитан американской подводной лодки. Поэтому обоим оказали достойный прием, отвели удобный столик в углу, подальше от оркестра; они заказали напитки и ужин.

— Очень славные здесь люди, — одобрительно сказал Дуайт. — Я ведь прихожу не так часто, и когда прихожу, трачу не так много.

— А я прихожу очень часто. — Мойра на минуту задумалась. — Знаете, вы очень везучий человек.

— Почему вы так считаете?

— У вас есть дело, вы все время заняты.

Раньше капитану Тауэрсу и в мысль не приходило, что он счастливчик.

— Да, верно, — медленно произнес он. — Мне и правда некогда болтаться зря и валять дурака.

— А мне есть когда. Больше мне нечем заняться.

— Вы что же, совсем не работаете? Никаких обязанностей?

— Никаких. Иногда гоняю по нашим полям вола с бороной, ворошу навоз. А больше делать нечего.

— По-моему, вам бы неплохо найти какую-то службу в городе.

— По-моему тоже, — не без язвительности ответила Мойра. — Но это совсем не так просто. Перед самой войной я получила диплом с отличием в нашей лавочке, моя специальность — история.

— В лавочке?

— В университете. Потом думала выучиться машинописи и стенографии. Но какой смысл потратить на это год? Я бы не успела закончить курс. А если бы и закончила, никакой работы не найдешь.

— Вы хотите сказать, что деловая жизнь сходит на нет?

Мойра кивнула.

— Очень многие мои подруги остались не у дел. Предприниматели и коммерсанты не работают, как прежде, и им не нужны секретари. Половина папиных друзей раньше где-нибудь да служила, а теперь они просто не ходят в свои конторы. Сидят у себя дома, вроде как вышли в отставку. Понимаете, масса учреждений и предприятий позакрывались.

— Пожалуй, в этом есть смысл, — заметил Дуайт. — Если у человека хватает денег на жизнь, он имеет право последние месяцы прожить, как пожелает.

— И девушка тоже имеет на это право, — сказала Мойра. — Даже если, чем гонять на ферме вола и раскидывать по полю навоз, она пожелает заняться совсем другими делами.

— А работы нет никакой?

— Я ничего не могла найти. Хотя очень старалась. Но понимаете, я даже на машинке печатать не умею.

— Можете научиться, — сказал Дуайт. — Можете поступить на те курсы, вы же собирались.

— А какой смысл? Ведь я не успею закончить и не смогу применить свои знания на практике.

— Но у вас будет занятие. Вместо двойных порций коньяка.

— Все равно чем, лишь бы заняться? — переспросила Мойра. — Отвратительно.

Она беспокойно барабанила пальцами по столику.

— Это лучше, чем пить лишь бы пить, — возразил Тауэрс. — Не болит голова с похмелья.

— Закажите мне еще двойную порцию, Дуайт, — с досадой сказала Мойра. — А потом посмотрим, умеете ли вы танцевать.

Ощущая что-то вроде жалости, он повел ее танцевать. До чего же она сейчас уязвима. Поглощенный своими заботами и обязанностями, он как-то ни разу не подумал, что и у тех, кто молод и не успел обзавестись семьей, теперь хватает огорчений и разочарований. Надо постараться, чтобы она приятно провела вечер, решил он и заговорил о фильмах и мюзиклах, которые они оба видели, об общих знакомых.

— Холмсы чудаки, — сказала между прочим Мойра. — Мэри просто помешана на своем саде. Они сняли эту квартиру на три года, и она собирается осенью посеять всякую всячину, которая взойдет только на следующий год.

Дуайт улыбнулся.

— По-моему, очень правильная мысль. Мало ли, что может быть. — И опять перевел разговор на — не столь опасную тему: — Видели вы в «Плазе» фильм Дэнни Кея?

Яхты и парусные гонки — темы совсем безопасные, поговорили и об этом. Под конец ужина немного развлеклись эстрадным представлением, потом опять танцевали. А потом Мойра объявила:

— Я — Золушка. Нельзя опоздать на поезд, Дуайт.

Она прошла в гардеробную, а Дуайт уплатил по счету и встретил ее в дверях. Улицы уже обезлюдели; музыка утихла, рестораны и кафе закрылись. Оставались только пьяные — шатаясь, бесцельно бродили взад-вперед или сваливались замертво и засыпали прямо на тротуарах. Мойра сморщила нос:

— Не понимаю, почему это не прекратят. До войны такого не бывало.

— Задача не из легких, — задумчиво сказал Дуайт. — И на лодке опять и опять с этим сталкиваешься. Я считаю, на берегу каждый вправе делать что хочет, лишь бы не мешал другим. В такое время, как сейчас, многие просто не могут без спиртного. — Он оглядел полицейского на углу. — Видно, и ваши полицейские того же мнения, по крайней мере здесь, в городе. Я еще ни разу не видел, чтобы пьяного забрали, а уж если — так не за то, что напился.

Прощаясь на станции. Мойра поблагодарила его и пожелала спокойной ночи.

— Чудный был вечерок, — сказала она. — И весь день тоже. Спасибо вам за все, Дуайт.

— Мне тоже было очень приятно, Мойра, — ответил он. — Я уже сто лет не танцевал.

— А танцуете совсем не плохо, — заметила Мойра. Потом спросила: — Вы уже знаете, когда надо будет идти на север?

Он покачал головой:

— Пока не знаю. Как раз перед тем, как мы сошли на берег, мне передали, что в понедельник утром мне и капитан-лейтенанту Холмсу надо явиться к адмиралу Хартмену. Думаю, тогда мы получим все распоряжения и, возможно, уже днем отчалим.

— Желаю удачи, — сказала Мойра. — Вы мне позвоните, когда вернетесь в Уильямстаун?

— Ну конечно. С удовольствием. Может быть, мы опять пройдемся на яхте или поужинаем и потанцуем, как сегодня.

— Вот будет весело! А теперь надо бежать, не то мой поезд уйдет. Еще раз до свиданья и спасибо за все.

— Сегодня было очень весело, — сказал Дуайт. — До свиданья.

Он стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась в толпе. Сзади, в легком летнем платье, она немного напоминает Шейрон — или, может быть, он уже забывает и путает? Нет, и правда немного напоминает Шейрон — почти такая же походка. А больше ничего общего. Быть может, оттого она ему и нравится — самую малость чем-то напоминает жену.

Он круто повернулся и пошел к поезду на Уильямстаун.

Наутро он отправился в Уильямстаунскую церковь — если только позволяли обстоятельства, он никогда не пропускал воскресную службу. А в понедельник в десять утра они с Питером Холмсом были уже в приемной главнокомандующего военно-морскими силами вице-адмирала Дэвида Хартмена.

— Он сию минуту вас примет, сэр, — сказал секретарь. — Насколько мне известно, он поедет с вами обоими в резиденцию правительства.

— Вот как?

Лейтенант кивнул.

— Он распорядился подать машину. — Тут зажужжал зуммер, молодой человек скрылся в кабинете и тотчас вышел. — Заходите, пожалуйста.

Они прошли в кабинет. Вице-адмирал поднялся им навстречу.

— Доброе утро, капитан Тауэрс. Доброе утро, Холмс. Премьер-министр хочет поговорить с вами перед вашим походом, так что сейчас мы к нему отправимся. Но сначала я хочу вручить вам вот это. — Он повернулся и взял со стола объемистую пачку отпечатанных на машинке листов. — Это доклад командира американской подводной лодки «Меч-рыба» о его походе из Рио-де-Жанейро в Северную Атлантику. — Он подал машинописные листы Дуайту. — Очень жаль, что это получено с таким запозданием, но радиостанции Южной Америки чрезвычайно загружены, а доклад очень длинный. Возьмите его с собой и почитайте на досуге.

Американец взял пачку, с любопытством полистал.

— Это будет для нас драгоценным подспорьем, сэр. Есть тут что-нибудь такое, что повлияет на план операции?

— Не думаю. Он обнаружил высокую радиоактивность — атмосферную радиоактивность — на всем обследованном пространстве, на севере, естественно, больше, чем на юге. Погрузился он… давайте-ка посмотрим… — Вице-адмирал взял у Дуайта бумаги, быстро перевернул несколько страниц. — Погрузился на втором градусе южной широты, возле Парнаибы и весь рейс шел с погружением; когда возвращался, всплыл опять на поверхность только на пятом градусе южной широты вблизи Сан-Роке.

— Сколько же времени он оставался под водой, сэр?

— Тридцать два дня.

— Наверно, это рекорд.

Вице-адмирал кивнул:

— Как будто так. Кажется, где-то он об этом упоминает. — Он отдал Тауэрсу бумаги. — Так вот, возьмите это и внимательно прочитайте. Получите представление об обстановке на севере. Кстати, если вы захотите сами с ним связаться, он направился на «Меч-рыбе» в Уругвай. Сейчас он в Монтевидео.

— А в Рио становится опасно, сэр? — спросил Питер.

— Да, это надвигается все ближе.

Они вышли из кабинета, во дворе ждал электробус. Он бесшумно покатил по пустынным городским улицам на обсаженную деревьями Коллинз-стрит, к зданию правительства. Через несколько минут они уже сидели вокруг стола в обществе премьер-министра Австралии Доналда Ритчи.

— Я хотел увидеть вас до вашего отплытия, капитан, — сказал премьер, — хочу сказать несколько слов о цели вашего рейса и пожелать удачи. Я ознакомился с планом операции, мне почти нечего добавить. Вы направляетесь к Кэрнсу, Порт-Морсби и Дарвину и доложите о том, какова там обстановка. Разумеется, особенно интересно выяснить, уцелела ли там хоть какая-то жизнь, будь то люди или животные. И сохранилась ли растительность. И морские птицы, если вам удастся что-нибудь о них узнать.

— Это, думаю, будет нелегко, сэр, — заметил Дуайт.

— Да, я тоже так полагаю. Во всяком случае, насколько мне известно, с вами отправляется ученый из НОНПИ.

— Да, сэр, мистер Осборн.

Премьер-министр привычно провел рукой по лицу.

— Так вот. Я не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности. Более того, я запрещаю вам рисковать. Мне нужно, чтобы-вы вернулись, сохранив лодку в целости и команду в добром здоровье. Будьте осторожны, когда решаете, выйти ли вам самому на палубу, всплыть ли лодке, следуйте советам вашего научного консультанта. Вот рамки, которыми вы ограничены, в этих пределах нам нужны все сведения, какие только можно получить. Если позволит уровень радиации, неплохо бы выйти на берег и осмотреть города. Но едва ли это возможно.

Вице-адмирал покачал головой.

— Сильно сомневаюсь. Думаю, когда вы достигнете двадцать второго градуса южной широты, вам уже надо будет погрузиться.

Американец быстро прикинул:

— Это южнее Таунсвила.

— Да, — медленно произнес премьер. — Да. В Таунсвиле еще есть живые люди. Вам категорически запрещается туда заходить, разве что военно-морское ведомство особым приказом изменит план операции. — Он поднял голову и посмотрел американцу в глаза. — Вам это может показаться жестокостью, капитан. Но вы ничем не в силах им помочь, а дать им увидеть вашу лодку значит только пробудить напрасные надежды. И кроме всего прочего, обстановка в Таунсвиле нам известна. У нас еще есть с ними телеграфная связь.

— Я понимаю, сэр.

— И последнее, о чем я должен вас предупредить. Вам категорически запрещается во время рейса брать кого бы то ни было на борт, разве только вы получите на это особое разрешение по радио от Адмиралтейства. Я уверен, вы понимаете, насколько важно, чтобы ни вы, ни члены вашей команды ни в коем случае не соприкасались с человеком, подвергшимся облучению. Вам все ясно?

— Все ясно, сэр.

Премьер-министр поднялся.

— Итак, удачи вам всем. Буду ждать новой встречи с вами через две недели, капитан Тауэрс.

3

Спустя девять дней, на исходе ночи, подводная лодка Соединенных Штатов «Скорпион» стала всплывать. В сером предрассветном сумраке, под блекнущими звездами, подле Песчаного мыса близ Бандаберга, штат Квинсленд, на двадцать четвертом градусе южной широты из спокойных вод показались перископы. На этой глубине лодка оставалась четверть часа — за это время капитан по маяку на далеком берегу и по эхо-сигналам определил местоположение лодки, а Джон Осборн, досадливо и неловко тыча пальцами в кнопки своих инструментов, определил уровень радиации в атмосфере и в море. Затем лодка выскользнула из глубины — длинная серая стальная скорлупа, низко сидящая в воде — и со скоростью двадцати узлов двинулась на юг. На мостике с лязгом откинулся люк, на палубу вышел дежурный офицер, за ним капитан, потом еще и еще люди. В безветрии раскрылись носовые и кормовые торпедные люки и внутрь на смену застоявшемуся пошел свежий воздух. От надстройки к носу и корме протянули леера, и все члены команды, свободные от вахты, выбрались на палубу вдохнуть утреннюю свежесть, побледневшие, счастливые оттого, что можно наконец выйти из заточения, увидеть восходящее солнце. Лодка не всплывала на поверхность больше недели.

Через полчаса все проголодались, уже несколько дней никому так не хотелось есть. Когда удар гонга позвал к завтраку, все так и посыпались вниз, повара же в свой черед поднялись на палубу. Отстояв вахту, поспешили поглядеть на яркое солнышко все, кто освободился. Вышли на мостик офицеры, закурили, и вступил в свои права обычный порядок похода на поверхности, по синим водам «Скорпион» направился на юг, к берегам Квинсленда. Поставили радиомачту, сообщили, где находятся. А потом стали принимать развлекательную передачу, и, сливаясь с бормотаньем турбин и шумом вспененной воды за бортом, лодку наполнила легкая музыка.

На мостике капитан сказал офицеру связи:

— Трудновато нам будет написать этот отчет.

Питер кивнул:

— Насчет танкера, сэр.

— Вот именно, насчет танкера, — сказал Дуайт.

В Коралловом море, между Кэрнсом и Порт-Морсби, они обнаружили судно. Это оказался танкер, без груза, с одним только балластом, при выключенных машинах, его несло по воле волн. Танкер был из Амстердама. Подводники обошли его кругом, окликая через рупор, но ответа не получили, и только через перископ подробно осмотрели, сверяясь по справочнику Ллойда. Все шлюпки оставались на месте, закрепленные на шлюпбалках, но нигде ни души. И корпус ржавый, весь покрыт ржавчиной. Под конец решили, что судно давным-давно покинуто и носится по волнам со времен войны; пострадало оно, похоже, только от непогоды, никаких повреждений не видно. Тут ничего нельзя было поделать, атмосфера слишком насыщена радиацией — на палубу не выйдешь, подняться на танкер нечего и думать, даже если бы удалось взобраться на его крутой борт. И час спустя «Скорпион» пошел своей дорогой, оставив безжизненное судно на прежнем месте, — его лишь сфотографировали через перископ да записали координаты. И это был единственный корабль, который они повстречали за все время рейса.

— Я доложу покороче, ограничусь сведениями нашего непогрешимого Джона о радиоактивности.

— В сущности, это самое главное, — согласился капитан. — И еще та собака.

Да, было не так-то просто написать отчет о рейсе, слишком мало они видели и узнали. К Кэрнсу подошли не погружаясь, но на мостик никто не поднялся, слишком сильна была радиация. Чтобы приблизиться к Кэрнсу, пришлось очень осторожно пробираться через Большой Барьерный риф, на ночь даже легли в дрейф — Дуайт рассудил, что слишком опасно идти в темноте в этих водах, где маяки и створные огни слишком ненадежны. Когда наконец разглядели Грин-Айленд и подошли поближе, в облике города не заметили ничего необычного. Он стоял на берегу, омытый солнечным светом, за ним стеной поднималось Атертонское плоскогорье. В перископ видны были осененные пальмами улицы, магазины, больница, опрятные одноэтажные виллы, поднятые над землей на сваях в защиту от термитов; кое-где на улицах стояли неподвижно автомобили, развевались два-три флага. «Скорпион» прошел к реке, в док. И здесь все выглядело очень обыкновенно и естественно, в устье реки стояли на якоре рыбачьи лодки; на верфи ни одного корабля. Вдоль верфи вереницей выстроились подъемные краны, все они аккуратно закреплены. Хотя «Скорпион» подошел совсем близко, на берегу почти ничего не удалось увидеть: перископ слишком мало поднимался над опалубкой верфи, а город за нею заслоняли здания портовых складов. Только и виден был затихший порт, в точности как бывает по воскресеньям или в праздники, разве что тогда здесь сновали бы ялики и яхты. На пристани появился большой черный пес и, завидев перископ, свирепо залаял.

Часа два они оставались в устье реки, подле верфи, и звали, включив громкоговоритель на полную мощность, так что зов наверняка разносился по всему городу. Никакого отклика не дождались, город спал непробудным сном.

«Скорпион» повернул, отошел немного от верфи, опять стали видны «Стрэнд-отель» и часть торгового центра. Постояли здесь, опять звали и опять не получили ответа. И отступились, пошли в открытое море, надо было дотемна выбраться за Барьерный риф. Если не считать данных об уровне радиации, собранных Джоном Осборном, они ничего не узнали, разве что получили своего рода отрицательные сведения: Кэрнс с виду остается в точности таким же, каким был всегда. Улицы залиты солнцем, на дальних горных склонах пламенеют заросли банксии, витрины магазинов затенены навесами широких веранд. Приятный уголок для жизни в тропиках, только, похоже, никто здесь не живет, кроме одной-единственной собаки.

Таков же оказался и Порт-Морсби. С моря, глядя в перископ, не заметно было, что с городом хоть что-то неладно. На рейде стояло на якоре торговое судно, приписанное к Ливерпулю, с борта спущен трап. Еще два корабля выброшены на берег — должно быть, однажды во время шторма не удержали якоря. Подводники провели здесь несколько часов, обошли весь рейд, заглянули в док, опять и опять звали через громкоговоритель. Ответа не было, но совсем не заметно было, чтобы с городом случилось неладное. И спустя некоторое время «Скорпион» ушел, явно незачем было здесь оставаться.

Через два дня достигли Дарвина и остановились в гавани, под высоким берегом. Здесь в перископ видны были только верфь, крыша правительственного здания да часть отеля «Дарвин». На якоре стояли рыболовные суда, и подводники некоторое время кружили среди них, окликая и разглядывая в перископ. И опять ничего не узнали, только пришли к заключению, что под конец люди старались умереть пристойно.

— Так поступают звери, — сказал Джон Осборн. — Забираются в берлоги и норы и там умирают. Горожане, наверно, все лежат в своих постелях.

— Хватит об этом, — сказал капитан Тауэрс.

— Но это правда, — возразил ученый.

— Хорошо, пусть правда. И не будем больше об этом говорить.

Да, не так-то легко будет написать отчет.

Они оставили Дарвин, как оставили перед тем Кэрнс и Порт-Морсби, и, не всплывая на поверхность, прошли обратно через Торресов пролив и направились вдоль квинслендского берега на юг. Теперь на всех сказывалось пережитое в рейсе напряжение; пока, спустя три дня после отхода из Дарвина, не всплыли на поверхность, люди почти не разговаривали друг с другом. Лишь теперь, побывав на палубе и глотнув свежего воздуха, Дуайт с помощниками выбрали время обдумать, что же могут они рассказать о своем рейсе, когда вернутся в Мельбурн.

Они обсуждали это после обеда, сидя в кают-компании и дымя сигаретами.

— Разумеется, то же самое обнаружила и «Меч-рыба», — сказал Дуайт. — Они ровным счетом ничего не увидели ни в Штатах, ни в Европе.

Питер потянулся за изрядно потрепанным отчетом, что лежал позади него на буфете, хотя за время рейса и так без конца читал его и перечитывал.

— Вот о чем я ни разу не подумал, — медленно произнес он. — Совсем упустил из виду, а ведь это очень верно. У них тут нет ни слова о положении на берегу.

— Они не могли посмотреть, что делается на берегу, точно так же, как не смогли мы, — сказал капитан. — Никто никогда не узнает, как на самом деле выглядит «горячий» город, пораженный радиацией. И вообще все северное полушарие.

— Так оно и лучше, — сказал Питер.

— Я думаю, так и должно быть, — подтвердил капитан. — Есть вещи, которые видеть не следует.

— Сегодня ночью я думал об этом, — сказал Джон Осборн. — Приходило вам в голову, что больше никто никогда — ни-ког-да — не увидит Кэрнса? И Морсби, и Дарвина?

Собеседники уставились на него во все глаза, эта мысль поразила обоих.

— Никто не мог увидеть больше, чем видели мы, — сказал капитан.

— А кто, кроме нас, мог бы туда попасть? Но мы туда больше не пойдем. Времени не останется.

— Да, верно, — задумчиво сказал Дуайт. — Едва ли нас еще раз туда пошлют. Я об этом не подумал, но вы правы. После нас ни одна живая душа уже не увидит этих мест. — Он помолчал. — А мы, по сути, ничего не увидели. Что ж, я думаю, так и должно быть.

Питер беспокойно выпрямился.

— А ведь это принадлежит истории, — сказал он. — Должен же где-то быть полный отчет, правда? Пишет кто-нибудь что-то вроде истории нашего времени?

— Ничего такого не слыхал, — сказал Джон Осборн. — Попробую выяснить. Только навряд ли есть смысл писать то, чего никто не прочтет.

— Все равно, что-то следовало бы записать, — сказал американец. — Даже если читать будут только в ближайшие месяцы. — Он немного помолчал. — Вот я хотел бы прочитать историю этой последней войны. Какое-то время я в ней был замешан и, однако, ровным счетом ничего про нее не знаю. Неужели никто ничего не писал?

— Во всяком случае не историю, — сказал Осборн. — По крайней мере я о таком не слыхал. Со сведениями, которые мы собрали, конечно, познакомиться можно, но они бессвязны и отрывочны. Думаю, там слишком много провалов, о многом нам совсем ничего не известно.

— Я не прочь разобраться хотя бы в том, что нам известно, — сказал капитан.

— В чем именно, сэр?

— Для начала — сколько сброшено бомб? Я имею в виду — атомных.

— Сейсмографы отметили примерно четыре тысячи семьсот. Некоторые донесения ненадежны, возможно, было больше.

— И в том числе сколько больших — термоядерных, водородных, как там они у вас называются?

— Не могу сказать точно. Вероятно, большинство. В русско-китайской войне все были водородные. И, думаю, большинство — с кобальтовой оболочкой.

— Почему они это сделали? Почему применили кобальт? — спросил Питер.

Ученый пожал плечами.

— Такова радиологическая война. Больше ничего не могу сказать.

— А я, пожалуй, могу, — заметил американец. — За месяц до войны я слушал лекции для командного состава в институте Йерба Буэна, в Сан-Франциско. Нам сообщили предположения о том, что может произойти между Россией и Китаем. Это ли через полтора месяца произошло на самом деле или что другое — об этом я знаю не больше вашего.

Джон Осборн спросил негромко:

— Что же именно вам сказали?

Капитан помедлил, вспоминая.

— Все это связано с тепловодными морскими портами, — сказал он. — У русских зимой не замерзает только один-единственный порт — Одесса, а она находится на Черном море. Чтобы выйти из Черного моря в океан, судам надо миновать два узких пролива — Босфор и Гибралтар, а во время войны оба они — под контролем НАТО. Мурманск и Владивосток зимой можно использовать с помощью ледоколов, но оба эти порта чересчур далеки от тех мест, куда Россия поставляет свои товары. — Он опять помедлил. — Тот малый из Интеллидженс сервис нам заявил, что Россия хочет заполучить Шанхай.

— Это было бы удобно для промышленности Сибири? — спросил ученый.

Капитан кивнул.

— Вот именно. Во время второй мировой войны русские перевели очень многие свои заводы по Транссибирской магистрали на восток, за Урал, до самого озера Байкал. Построили там новые города и все такое. Но оттуда до одесского порта очень, очень далеко. Путь до Шанхая примерно вдвое короче.

— И вот что еще он нам сказал, — помолчав, задумчиво продолжал Тауэрс. — В Китае народу втрое больше, чем в России, страна отчаянно перенаселена. А под боком, за северной границей, у России пустуют громадные земли, которые ей некем заселить. Малый из Интеллидженс сервис сказал — за последние двадцать лет промышленность Китая сильно выросла, и Россия начала опасаться китайского нападения. Она бы почувствовала себя много спокойнее, стань китайцев миллионов на двести меньше, и ей нужен Шанхай. Все это и ведет к радиологической войне…

— Но ведь, применив кобальт, не пойдешь и не займешь Шанхай, — возразил Питер.

— Верно. Но, расчетливо сбросив бомбы, можно было на многие годы сделать Северный Китай необитаемым. Сбросить их в нужных местах — и радиоактивные осадки покроют Китай до самого моря. Что останется, унесено будет на восток, через Тихий океан, и если какая-то малость долетит до Соединенных Штатов, едва ли русские очень уж горько заплачут. Стоит получше спланировать — и, обойдя вокруг света, Европы и западной России достигнут лишь ничтожно малые не опасные остатки. Конечно, пройдут годы, прежде чем Россия сможет занять Шанхай, но в конце концов она его получит.

— А сколько лет людям нельзя будет работать в. Шанхае? — спросил ученого Питер.

— При кобальтовых осадках? Понятия не имею. От очень многого это зависит. Пришлось бы послать исследователей на разведку. Думаю, никак не меньше пяти лет — это период полураспада. И не больше двадцати. Но точно сказать невозможно.

Дуайт кивнул:

— К тому времени, как китайцы или кто-либо другой сумел бы туда добраться, там бы уже были русские.

— А что обо всем этом думали сами китайцы? — спросил его Джон Осборн.

— Ну, у них был совсем другой подход. Они не особенно стремились перебить русских. Просто хотели снова сделать их всех крестьянами, которым ни к чему Шанхай и вообще морские порты. Китайцы собирались засыпать русские промышленные районы кобальтовыми радиоактивными осадками, прицельно, город за городом поразить межконтинентальными ракетами. Они хотели, чтобы в ближайшие, скажем, десять лет ни один русский не мог бы работать у станка. По их планам радиоактивные осадки должны были выпасть в ограниченном количестве, притом только тяжелые частицы, которые распространились бы не слишком широко. Вероятно, они даже не собирались бомбить столицу… просто взорвать бомбу миль на десять западнее, а уж ветер довел бы дело до конца. — Он опять помолчал. — У русских не осталось бы промышленности, китайцы могли бы к ним заявиться когда пожелают и занять незараженные земли, — любые, какие им заблагорассудится. А потом, когда радиация рассеялась, заняли бы и города.

— Станки к тому времени изрядно заржавели бы, — заметил Питер.

— Да, наверно. Зато для китайцев война была бы легкой.

— И вы думаете, так все и произошло? — спросил Осборн.

— Не знаю, — сказал Тауэрс. — Возможно, этого не знает никто. Я просто передаю, что толковал на курсах для командиров тот чин из Пентагона. Одно говорит за то, что виноваты не русские, — прибавил он, размышляя вслух. — У Китая, кроме России, нет ни друзей, ни союзников. Если бы это Россия напала на Китай, никто бы особенно не заволновался… не затеял бы войну на другом фронте и вообще не вступился бы.

Несколько минут все трое молча курили. Потом Питер спросил:

— Так вот как, по-вашему, это в конечном счете разразилось? После того, как русские напали на Вашингтон и Лондон?

Осборн и Тауэрс изумленно уставились на него.

— Русские и не думали бомбить Вашингтон, — сказал Дуайт. — Под конец они это доказали.

Теперь уже Питер посмотрел изумленно.

— Я имею в виду самое первое нападение.

— Вот именно. Самое первое нападение. Напали русские бомбардировщики дальнего действия ИЛ—626, но летчики на них были египтяне. И летели они из Каира.

— Это правда?

— Чистая правда. Один был захвачен, когда на обратном пути приземлился в Пуэрто-Рико. Но прежде чем выяснилось, что он египтянин, мы уже успели бомбить Ленинград и Одессу и атомные предприятия в Харькове, Куйбышеве и Молотове. В тот день все происходило слишком быстро.

— Как, значит, мы бомбили Россию по ошибке? Но это ужасно, просто в голове не укладывается.

— Это правда, Питер, — сказал Джон Осборн. — В этом так и не признались открыто, но такова правда. Самую первую бомбу сбросили на Неаполь. Это, конечно, устроили албанцы. Потом бомбили Тель-Авив. Никто не знает, чьих это рук дело, я, во всяком случае, не слыхал. Затем вмешались англичане и американцы, весьма внушительно пролетели над Каиром. На другой же день египтяне подняли в воздух все свои уцелевшие бомбардировщики — шесть отправили на Вашингтон и семь на Лондон. К Вашингтону прорвался один, к Лондону два. После этого почти никого из британских и американских государственных мужей не осталось в живых.

Дуайт кивнул.

— Самолеты были русские, и я слышал, что на них были русские опознавательные знаки. Вполне возможная вещь.

— Боже милостивый! — воскликнул австралиец. — И поэтому мы бомбили Россию?

— Совершенно верно, — горько сказал капитан Тауэрс.

— Это можно понять, — сказал Осборн. — Лондон и Вашингтон вышли из игры — раз и навсегда. Принимать решения пришлось порознь командирам на местах, притом решать мгновенно, прежде чем бомбежка повторится. После той албанской бомбы отношения с Россией крайне обострились, а в бомбардировщиках, налетевших на Вашингтон и Лондон, опознали русские самолеты. — Он помолчал. — Понятно, кто-то вынужден был что-то решить — и решить в считанные минуты. Теперь в Канберре думают, что он решил неправильно.

— Но если произошла ошибка, почему они не встретились и не прекратили все это? Почему продолжали драться?

— Очень трудно остановить войну, когда все правители убиты, — сказал капитан Тауэрс.

— Беда в том, что эта мерзость слишком подешевела, — сказал ученый. — Под конец чистейшая урановая бомба обходилась примерно в пятьдесят тысяч фунтов. Даже такая мелюзга, как Албания, могла обзавестись кучей таких бомб, и любая маленькая страна, запасшись ими, воображала, будто может внезапным нападением одолеть крупнейшие державы. Вот в чем крылась главная опасность.

— Да еще в самолетах, — подхватил капитан. — Русские годами продавали египтянам самолеты. А Британия, кстати сказать, тоже продавала — и Израилю и Иордании. Их вообще не следовало снабжать авиацией дальнего действия, это была огромная ошибка.

— Ну, и тут пошла война между Россией и западными державами, — негромко подытожил Питер. — А когда же вмешался Китай?

— Навряд ли кто-нибудь знает точно, — сказал капитан. — Но, думаю, Китай сразу же пустил в ход против России и ракеты и радиацию, постарался не прозевать удобный случай. Наверно, они не знали, насколько русские готовы к радиологической войне против Китая. — И, помедлив, прибавил: — Но это все только догадки. Большинство радиостанций очень быстро замолчало,а те, которые остались, мало что успели сообщить нам или в Южную Африку. Мы знаем только, что почти во всех странах командование приняли на себя младшие офицеры, мелкота.

— Майор Чан Цзелин, — криво усмехнулся Джон Осборн.

— А кто он был, этот Чан Цзелин? — спросил Питер.

— Наверно, толком никто не знает, известно только, что он служил в китайской авиации и к концу, видимо, всем заправлял. Премьер-министр связался с ним, пробовал вмешаться и прекратить схватку. Видимо, в распоряжении майора оказалась по всему Китаю уйма ракет и уйма бомб. И в России, должно быть, тоже командовал какой-нибудь чип не выше майора. По не думаю, чтобы китайскому премьер-министру удалось как-то связаться с русскими. Во всяком случае, я не слыхал, чтобы хоть кого-нибудь упоминали.

Наступило долгое молчание.

— Конечно, положение создалось не из легких, — сказал наконец Дуайт. — Ну как было поступать тому парню? Идет война, он за все в ответе, и ему есть чем воевать, оружия сколько хочешь. Думаю, когда те, кто стоял у власти, погибли, во всех странах произошло одно и то же. Такую войну не остановить.

— Такая она и получилась. Прекратилась она, только когда кончились все бомбы и вышли из строя все самолеты. А к тому времени, разумеется, дело зашло слишком далеко.

— Ужасно, — негромко промолвил американец. — Не знаю, как бы я поступил, окажись я в их шкуре. Слава богу, такая участь меня миновала.

— Думаю, вы постарались бы начать переговоры, — заметил ученый.

— Когда враг обрушился на Соединенные Штаты и убивает всех без разбора? А у меня еще есть оружие? Прекратить борьбу и сдаться? Хотелось бы мне считать себя таким благородным, но… право, не знаю. — Тауэрс поднял голову. — Я не обучен дипломатии. Свались на меня такая задача, я не знал бы, как ее решать.

— Вот и они не знали, — сказал ученый. Потянулся, зевнул. — Все это очень печально. Только не надо винить русских. Мир взорвали не великие державы. Во всем виноваты малые. Безответственные.

— А несладко приходится всем прочим, нам грешным, — усмехнулся Питер Холмс.

— У вас впереди еще полгода, — заметил Джон Осборн. — Может, немного побольше или поменьше. Скажите спасибо и за это. Вы же всегда знали, что рано или поздно умрете. А теперь вы довольно точно знаете когда. Только и всего. — Он засмеялся. — Вот и старайтесь получше использовать, оставшееся время.

— Понимаю, — сказал Питер. — Только я не могу придумать ничего увлекательней моих теперешних занятий.

— Это сидеть взаперти в треклятом «Скорпионе»?

— Ну… верно. Это наша работа. Я-то имел в виду — чем еще заняться дома.

— Не хватает воображения. Вам надо перейти в магометанскую веру и завести гарем.

Командир подводной лодки рассмеялся:

— Пожалуй, в этом что-то есть.

Офицер связи покачал головой.

— Неплохая мысль, но ничего не выйдет. Мэри это не понравится. — Улыбка сбежала с его лица. — Беда в том, что я никак не могу по-настоящему в это поверить. А вы можете?

— После всего, чего вы насмотрелись?

Питер покачал головой.

— Не верится. Мы даже не видели никаких разрушений.

— Ни на грош воображения, — заметил ученый. — Все вы, военные, таковы. Мол, с кем, с кем, а со мной это случиться не может. — И докончил не сразу: — Увы, может. И наверняка так и будет.

— Да, наверно, я лишен всякого воображения, — задумчиво согласился Питер. — Ведь это… это конец света. Прежде мне никогда не случалось вообразить что-нибудь подобное.

Джон Осборн засмеялся:

— Никакой это не конец света. Конец только нам. Земля останется такой, как была, только нас на ней не будет. Смею сказать, она прекрасно обойдется без нас.

Дуайт Тауэрс поднял голову.

— Пожалуй, это верно. Не похоже было, что в Кэрнсе или в Порт-Морсби так уж худо. — Ему вспомнилось, в перископ он видел на берегу деревья и кустарники в цвету — баксию и каскариллу и пальмы в солнечных лучах. — Быть может, мы были слишком глупы и не заслужили такого прекрасного мира.

— Вот это чистейшая, неоспоримая правда, — сказал ученый.

А больше, видно, сказать было нечего, и они пошли курить на мостик, поглядеть на солнце, вдохнуть свежего воздуха.

Назавтра, когда рассвело, миновали вход в Сиднейскую гавань и прошли дальше на юг, в Бассов пролив. А на следующее утро были уже в заливе Порт-Филип и около полудня пришвартовались в Уильямстауне бок о бок с авианосцем. Адмирал Хартмен ждал их там и, едва перекинули трап, поспешил на «Скорпион».

Дуайт Тауэрс встретил его на узком мостике. Адмирал ответил на его приветствие и тотчас спросил:

— Каков был рейс, капитан?

— Никаких неприятностей, сэр. Операция прошла, как было предписано. Но, боюсь, результаты вас не удовлетворят.

— Вы собрали слишком мало сведений?

— Данных о радиации сколько угодно, сэр. Севернее двадцатой широты нельзя было выйти на палубу.

Адмирал кивнул.

— Больных на борту не было?

— Был один случай, наш врач определил корь. Ничего связанного с радиацией.

Они спустились в крохотную капитанскую каюту. Дуайт разложил черновик своего отчета — исписанные карандашом листы с приложением данных об уровне радиации во время каждой вахты в течение всего похода, длинные колонки цифр, выведенные мелким, четким почерком Джона Осборна.

— На «Сиднее» я сейчас же дам это перепечатать, — сказал он, — но все сводится к одному: мы узнали слишком мало.

— Ни в одном из этих портов никаких признаков жизни?

— Ничего. Конечно, в перископ дальше и выше пристани много не увидишь. Прежде я и не представлял себе, как мало мы сумеем увидеть. Пожалуй, мог бы догадаться заранее. Когда находишься в главном канале, до Кэрнса расстояние немалое, и с Морсби то же самое. А сам город Дарвин мы вовсе не видели, он ведь стоит высоко. Видели только береговую линию. — Помолчав, он докончил: — Ничего особенно неладного там не заметно.

Адмирал перелистывал исписанные карандашом страницы, изредка медлил, перечитывал абзац.

— Вы на какое-то время задерживались в каждом пункте?

— Часов на пять. Все время звали через громкоговоритель.

— И не получали ответа?

— Нет, сэр. В Дарвине нам сперва что-то послышалось, но это просто на верфи скрипела цепь подъемного крана. Мы подошли совсем близко и разобрались.

— Видели морских птиц?

— Ни одной. Никаких птиц севернее двадцатой широты. В Кэрнсе видели собаку.

Адмирал пробыл на подлодке двадцать минут. Под конец он сказал:

— Что ж, напечатайте отчет как можно скорее, и пускай одну копию посыльный передаст мне. Хотелось бы узнать больше, но, видимо, вы сделали все, что только в человеческих силах.

— Я читал отчет «Меч-рыбы», сэр, — сказал американец. — Там тоже почти нет данных о том, как дела на суше, что в Штатах, что в Европе. Думаю, стоя у берега, они могли видеть не больше, чем мы. — Тауэрс на минуту замялся. — Я хотел бы высказать одно предложение, сэр.

— А именно?

— Вдоль всей береговой линии уровень радиации не такой уж высокий. Научный консультант говорил мне, что в защитном костюме — шлем, перчатки и прочее — на берегу не опасно работать. Мы могли бы в любом из тех портов высадить человека на гребной лодке, с кислородным баллоном за спиной, и он бы все обследовал.

— А дезактивация, когда он вернется на борт? — заметил адмирал. — Задача не простая. Но, наверно, выполнимая. Я передам ваше предложение премьер-министру, возможно, он захочет уточнить какие-то подробности. И может быть, сочтет, что не стоит рисковать. А впрочем, мысль неплохая.

Он шагнул к рубке, собираясь через нее по трапу подняться на мостик.

— Можно нам пока отпустить команду на берег, сэр?

— Неполадок на лодке нет?

— Ничего существенного.

— Десять дней отпуска, — сказал адмирал. — Сегодня же пришлю распоряжение.

После обеда Питер Холмс позвонил жене.

— Вернулся цел и невредим, — сказал он. — Послушай, родная, я сегодня буду дома, не знаю только, в котором часу. Сперва надо покончить с отчетом и по дороге самолично доставить его в Адмиралтейство, мне все равно нужно туда заглянуть. Не знаю, когда освобожусь. Встречать не надо, со станции я дойду пешком.

— Как я рада слышать твой голос! — сказала Мэри. — Ты ведь не будешь ужинать в городе?

— Наверно, нет. А дома с меня хватит и пары яиц.

Мэри наскоро соображала.

— Я потушу мясо, и мы сможем поесть в любой час.

— Отлично. Послушай, тут вот еще что. У нас один матрос болел корью, так я вроде как в карантине.

— Ох, Питер! Но разве ты в детстве не болел корью?

— Если и болел, так до четырех лет. Врач говорит, она может повториться. Инкубационный период — три недели. А у тебя корь давно была?

— Лет в тринадцать.

— Тогда ты от меня не заразишься.

Мэри торопливо собиралась с мыслями.

— А как же Дженнифер?

— Понимаю. Я уж об этом думал. Придется мне держаться от нее подальше.

— О, господи… Но разве такая малышка может заболеть корью?

— Не знаю, милая. Попробую спросить судового врача.

— А он понимает в маленьких?

Питер чуть подумал.

— Ну, пожалуй, особого опыта по детским болезням у него нет.

— Все-таки спроси его, Питер, а я позвоню доктору Хэллорану. Как-нибудь устроимся. Я так рада, что ты вернулся.

Питер положил трубку и опять принялся за работу, а Мэри предалась своему неодолимому греху — телефонным разговорам. Позвонила миссис Фостер, живущей по соседству, — та как раз должна была поехать в город на собрание Общества фермерских жен, — и попросила на обратном пути привезти фунт мяса и две-три луковицы. Позвонила доктору — он объяснил, что ребенок вполне может заразиться корью и надо соблюдать крайнюю осторожность. Потом подумала о Мойре Дэвидсон, накануне вечером Мойра звонила и спрашивала, нет ли вестей о «Скорпионе». Около пяти звонок Мэри застал ее на ферме под Бервиком.

— Дорогая, они вернулись, — сказала Мэри. — Питер только что звонил мне с корабля. У них у всех корь.

— Что-о?

— Корь — чем болеешь в школьные годы.

В ответ по проводам донесся неудержимый, пожалуй, чуточку истерический смех.

— Ничего смешного, — сказала Мэри. — Мне неспокойно за Дженнифер. Она может заразиться от Питера. Он уже когда-то болел корью, но эта гадость может повториться. Я ужасно беспокоюсь…

Смех оборвался.

— Извини, дорогая, мне показалось, это так забавно. Радиация ведь тут ни при чем, правда?

— Думаю, нет. Питер сказал, это просто корь. — Мэри чуть помолчала. — Жуть, правда?

Мисс Дэвидсон опять засмеялась.

— Очень на них похоже. Две недели плавать в таких местах, где всех убила радиация, а заполучить всего-навсего корь! Ну уж и отчитаю я Дуайта! Нашли они там кого-нибудь живого?

— Не знаю, дорогая. Питер ничего про это не говорил. Но это неважно. А вот как мне быть с Дженнифер? Доктор Хэллоран сказал, она может заразиться, а Питер будет заразен целых три недели.

— Придется ему есть и спать на веранде.

— Не говори глупостей, дорогая.

— Тогда пускай Дженнифер ест и спит на веранде.

— А мухи? — возразила молодая мать. — И москиты? И вдруг какая-нибудь кошка забредет на веранду, уляжется ей прямо на лицо и задушит. Знаешь, кошки на это способны.

— Затяни коляску сеткой от москитов.

— У нас нет сетки.

— Кажется, у нас где-то есть, папа завел когда-то сетчатые рамы еще в Квинсленде. Наверно, они все дырявые.

— Пожалуйста, поищи, дорогая. Больше всего я боюсь кошки.

— Сейчас пойду посмотрю. Если найду, сегодня же отправлю почтой. А может, и сама привезу. Теперь, когда наши вернулись, вы не пригласите опять капитана Тауэрса?

— Я об этом не думала. Не знаю, захочет ли Питер. Вдруг после двух недель в подлодке они осточертели Друг другу. А ты бы хотела, чтоб мы его позвали?

— Мне-то что, — небрежно ответила Мойра. — Хотите зовите, не хотите — не зовите.

— Дорогая моя!

— Ничего подобного. Не тычь мне палкой в ухо. И вообще он женат.

— Да нет же, — изумилась Мэри. — Какая у него теперь может быть жена.

— Много ты понимаешь, — возразила Мойра. — Есть жена. И поэтому все сложно. Пойду поищу сетку.

Возвратясь в этот вечер домой, Питер, убедился, что Мэри не слишком интересуется Кэрнсом, зато очень беспокоится за дочурку. Мойра еще раз ей звонила и сказала, что посылает москитную сетку, которая, однако, явно дойдет не сразу. А пока что Мэри раздобыла несколько метров марли и окружила ею выставленную на веранду детскую коляску, но сделала это не очень удачно, и офицер связи с подводной лодки в первый свой вечер дома, потратив немало времени, смастерил из марли надежное укрытие для коляски.

— Надеюсь, Дженнифер не задохнется, — с тревогой сказала ему жена. — Питер, ты уверен, что эта штука достаточно пропускает воздух?

Он постарался ее успокоить, и все же ночью она три раза вставала и выходила на веранду проверить, жива ли дочка.

Взаимоотношения людей на «Скорпионе» занимали Мэри куда больше техники и практических достижений.

— Собираешься ты опять пригласить капитана Тауэрса? — спросила она.

— По правде сказать, я об этом не думал, — ответил муж. — А ты не против?

— Мне он понравился, — сказала Мэри. — И он очень нравится Мойре. Даже странно; он такой спокойный, совсем не в ее вкусе. Но кто их знает.

— Перед нашим рейсом он ездил с ней в город, — сказал Питерс. — Показал ей нашу лодку, а потом повез в город. Пари держу, она потащила его на танцы.

— Пока вас не было, она три раза звонила, спрашивала, нет ли вестей. Сильно сомневаюсь, что ей хотелось узнать о тебе.

— Наверно, ее просто скука одолела, — заметил Питер.

Назавтра он должен был поехать в Адмиралтейство на совещание с Джоном Осборном и главным научным консультантом. Совещание закончилось около полудня; когда они выходили из кабинета, Осборн сказал:

— Кстати, у меня для вас посылка, — и протянул Питеру перевязанный бечевкой пакет в оберточной бумаге. — Москитная сетка. Мойра просила вам передать.

— Большое спасибо. Мэри прямо исстрадалась по такой штуке.

— Где вы собираетесь пообедать?

— Еще не думал.

— Пойдемте в клуб «На природе».

Молодой моряк широко, раскрыл глаза: «На природе» — клуб для избранных и довольно дорогой.

— Вы там состоите?

Джон Осборн кивнул.

— Давно собирался туда вступить. А уж если не теперь, так никогда.

Трамваем поехали на другой конец города. Питер Холмс бывал раньше в этом клубе раза два и проникся к нему надлежащим почтением. Зданию, по австралийским меркам старинному, было больше ста лет, и построили его в те солидные времена на манер одного из лучших тогдашних лондонских клубов. В эпоху перемен здесь сохранились былые обычаи и традиции: переангличанив англичан, здесь и в середине двадцатого века остались верны образцам середины века девятнадцатого, те же подавались блюда, так же безупречно обслуживали официанты. До войны это, пожалуй, был лучший клуб во всей Австралии. Теперь он был лучшим вне всякого сомнения.

Они оставили шляпы в вестибюле, вымыли руки в старомодной туалетной комнате и пошли во внутренний зеленый дворик выпить. Здесь довольно много членов клуба, в большинстве люди далеко не молодые, обсуждали последние новости. Питер узнал нескольких министров. Какой-то джентльмен весьма почтенного возраста, заметив вошедших, отделился от компании, собравшейся на лужайке, и пошел им навстречу.

— Это мой двоюродный дед Дуглас Фрауд, — вполголоса сказал Джон Осборн. — Тот самый, знаете, генерал-лейтенант.

Питер кивнул. Сэр Дуглас Фрауд командовал армией еще до его, Питера, появления на свет, а вскоре после этого события вышел в отставку, удалился от великих дел в скромное имение неподалеку от Мейсидона, разводил овец и пытался писать мемуары. Спустя двадцать лет он все еще не отказался от этих попыток, но постепенно боевой пыл его остывал. Одно время с наибольшим увлечением он возделывал свой сад и изучал диких птиц Австралии; от былого стремления появляться на люди только и осталась привычка ездить раз в неделю в город пообедать в клубе. Хоть волосы его побелели, а лицо побагровело, он все еще держался очень прямо. Он весело приветствовал внучатого племянника:

— А, Джон! Вчера вечером мне сказали, что ты вернулся. Хорошо сплавали?

Осборн представил ему моряка.

— В общем, неплохо, — сказал он. — Не так уж много достижений, и один матрос заболел корью. Но это в порядке вещей.

— Корь, вот как? Что ж, все лучше, чем эта паршивая холера. Надеюсь, никто из вас ее не подхватил. Идемте, выпьем, я угощаю.

Они прошли к столику сэра Дугласа.

— Спасибо, дядя, — сказал Джон Осборн. — Я не думал застать вас сегодня. Мне казалось, вы здесь бываете по пятницам.

Стали пить херес.

— Нет, нет! Это раньше мой день был пятница. Три года назад мой доктор сказал — если не брошу пить клубный портвейн, он не ручается, что я протяну больше года. Но теперь, конечно, дело другое. — Он поднял бокал. — Итак, с благополучным возвращением. Наверно, полагалось бы возблагодарить богов и оросить этим хересом землю, но для этого положение слишком серьезно. Известно ли вам, что в погребах нашего клуба еще хранится больше трех тысяч бутылок марочного портвейна, а времени остается, если верить вашему брату ученому, всего лишь каких-то полгода?

Джон Осборн всем своим видом показал, что вполне оценил винные запасы клуба.

— И хорош портвейн? — спросил он.

— О, высший класс, поистине высший класс! Часть «фонсека», пожалуй, чуточку молода, было бы лучше выдержать еще годик-другой, но «гулд кемпбел» превосходен. Я недоволен клубной комиссией по винам, я просто возмущен. Они должны были предвидеть нынешнее положение.

Питер Холмс еле удержался от улыбки.

— Тут трудновато возмущаться и кого-то осуждать, — кротко заметил он. — Я не уверен, что хоть кто-нибудь мог это предвидеть.

— Вздор и чепуха. Вот я еще двадцать лет назад это предвидел. Но теперь какой смысл кого-либо осуждать. Остается только одно — держаться достойно.

— А как вы поступите с портвейном?

— Есть один-единственный способ, — сказал старик.

— А именно?

— Выпить его, мой мальчик, выпить до последней капли. Полураспад кобальта длится больше пяти лет, так что не стоит оставлять доброе вино до следующих посетителей. Теперь я бываю в клубе три раза в неделю и домой прихватываю бутылку. — Он отпил еще хересу. — Если уж я должен помереть, а этого не миновать, предпочитаю помереть от портвейна, чем от этой паршивой холеры. Так вы говорите, во время рейса никто из вас ее не подцепил?

Питер Холмс покачал головой.

— Мы были осторожны. Почти все время шли с погружением.

— Превосходная защита. — Сэр Дуглас оглядел обоих. — В Северном Квинсленде ни один человек не выжил, так?

— В Кэрнсе никого нет, сэр. Как в Таунсвиле, не знаю.

Старик покачал головой.

— Из Таунсвила с четверга нет никаких вестей, а Теперь уже и до Боуэна дошло. Кто-то говорил, уже отмечены случаи в Маккее.

— Надо вам поторапливаться с портвейном, дядя, — усмехнулся Осборн.

— Знаю, знаю. Тяжелое положение. — С безоблачного неба им сияло теплое, ласковое солнце; от исполинского каштана в саду падали на лужайку узорчатые тени. — А все-таки мы делаем, что можем. Секретарь говорил мне, за прошлый месяц мы распили больше трехсот бутылок. — И он обратился к Питеру: — Как вам служится на американском судне?

— Мне у них очень нравится, сэр. Конечно, есть разница с нашим флотом, а на подводной лодке я вовсе никогда не служил. Но народ там славный.

— Не слишком они мрачные? Очень многие, верно, овдовели?

Питер покачал головой.

— Они там совсем молодые, кроме капитана. Наверно, и жениться-то мало кто успел. Капитан, конечно, был женат, и кое-кто из младших офицеров тоже. Но большинству офицеров и рядовых только-только за двадцать. Похоже, многие завели себе подружек у нас в Австралии. — И, чуть помолчав, Питер прибавил: — На этой лодке совсем не мрачно, сэр.

Старик кивнул:

— Ну конечно, ведь уже прошло какое-то время. — Выпил еще и прибавил: — А командир там — капитан Тауэрс, так?

— Совершенно верно, сэр. Вы его знаете?

— Он раза два был в клубе, и нас познакомили. Кажется, он у нас почетный член. Билл Дэвидсон мне говорил, что его знает Мойра.

— Это верно, сэр. Они познакомились у меня дома.

— Ну, надеюсь, она не совлекла его с пути истинного.

Как раз в ту самую минуту Мойра звонила капитану Тауэрсу на авианосец, стремясь именно к этой непохвальной цеди.

— Что я слышу, Дуайт! — сказала она. — У вас на лодке все заболели корью?

От одного звука ее голоса Дуайту стало весело.

— Совершенно верно, — заявил он, — но эти сведения строго секретны.

— То есть как?

— Государственная тайна. Когда какой-нибудь корабль Соединенных Штатов временно выходит из строя, мы не сообщаем об этом всему свету.

— Такая хитроумная техника вышла из строя из-за сущего пустяка, из-за кори? По-моему, просто ею плохо управляют. А вам не кажется, что у «Скорпиона» неважный капитан?

— Безусловно, вы правы, — невозмутимо подтвердил Дуайт. — Давайте где-нибудь встретимся и обсудим, кем его заменить. Я и сам им недоволен.

— Приедете в эту субботу к Питеру Холмсу?

— Он меня не приглашал.

— А если пригласит, приедете? Или с тех пор, как мы с вами виделись, вы его пропесочили за неповиновение?

— Он не изловил ни одной чайки, — сказал Тауэрс. — Кажется, только это я и могу поставить ему в вину. Но я его даже не отругал.

— А ему полагается ловить чаек?

— Разумеется. Я его назначил главным чайколовом, но он не справился со своими обязанностями. Ваш премьер-министр, мистер Ритчи, очень сердится, что я не доставил ему ни одной чайки. Но никакой капитан не может быть хорош, если плохи подчиненные.

— Вы много выпили, Дуайт?

— Не скрою, пил. Кока-колу.

— Вот это неправильно. Вам необходима двойная порция коньяка… нет, лучше виски. Можно мне поговорить с Питером Холмсом?

— Его здесь нет. По-моему, он обедает где-то с Джоном Осборном. Кажется, в клубе «На природе».

— Час от часу не легче. Но если он вас пригласит, вы приедете? Хочу посмотреть, может, на этот раз вы лучше сумеете править яхтой. У меня теперь лифчик на проволоке.

Тауэрс засмеялся.

— С удовольствием приеду. Даже на таких условиях.

— А может, Питер вас еще и не пригласит. Мне совсем не нравится эта история с чайками. По-моему, плохи дела на вашем корабле.

— Вот мы с вами это и обсудим.

— Безусловно. Послушаю я, что вы скажете в свое оправдание.

Мойра повесила трубку и успела дозвониться Питеру, когда он уже уходил из клуба. Она начала без околичностей:

— Питер, вы позовете Дуайта Тауэрса на субботу и воскресенье? Я сама ему передам.

Питер помялся:

— Если Дженнифер от него заразится корью, Мэри меня заест.

— Я ей скажу, что Дженнифер заразилась от вас. Позовете Тауэрса?

— Если вам так хочется. Не думаю, чтобы он согласился.

— Согласится.

Как и в прошлый раз. Мойра встретила Дуайта на станции со своей тележкой. Проходя через турникет, он приветствовал ее словами:

— А что случилось с тем красным нарядом?

Она была одета просто и удобно, как работник в поле: рубашка и брюки цвета хаки.

— Я не решилась встретить вас в моем лучшем наряде, — заявила Мойра. — Не хочу, чтоб он превратился в мятую тряпку.

Дуайт рассмеялся:

— Хорошего же вы мнения обо мне!

— Девушке осторожность никогда не помешает, — чопорно произнесла Мойра. — Тем более, кругом полно сена.

Они пошли к ограде, где привязана была серая кобылка.

— Пожалуй, о неприятностях из-за чаек нам лучше потолковать без Мэри, — сказала Мойра. — Не при всех можно обсуждать подобные вопросы. Может быть, сначала завернем в «Причал»?

— Я не против, — согласился Тауэрс. Они сели в тележку и покатили по пустынным улицам к отелю. Мойра привязала вожжи к бамперу все той же неподвижной машины, и они прошли в дамскую гостиную.

Тауэрс взял для Мойры двойную порцию коньяку и одну — виски для себя.

— Так что там с чайками? — требовательно спросила Мойра. — Как бы это ни было постыдно, выкладывайте все начистоту.

— Перед этим рейсом я виделся с вашим премьер-министром, — стал объяснять Дуайт. — Меня отвел к нему адмирал Хартмен. Он давал нам разные поручения и среди прочего — чтобы мы постарались выяснить, выжили ли в местах, пораженных радиацией, птицы.

— Понятно. И вы что-нибудь узнали?

— Ровно ничего, — невозмутимо ответил Тауэрс. — Ничего про птиц и рыбу и очень мало обо всем остальном.

— Поймали вы хоть одну рыбку?

Он усмехнулся.

— Хотел бы я, чтоб мне кто-нибудь посоветовал, как выудить рыбку, когда лодка идет под водой, или поймать чайку, когда нельзя выйти на палубу. Вероятно, все это возможно, если смастерить специальный защитный костюм. Но нам об этом сказали на последнем инструктаже, за полчаса до выхода в море.

— И вы не доставили ни одной чайки?

— Нет.

— Премьер-министр очень недоволен?

— Не знаю. Я не осмелился к нему пойти.

— Меня это не удивляет. — Мойра помолчала, отпила из стакана, потом спросила серьезнее: — Скажите, там никого не осталось в живых, да?

Он покачал головой.

— Думаю, никого. Но трудно сказать наверняка, пока нельзя высадить на берег человека в защитном костюме. Задним числом я думаю, кое-где следовало это сделать. Но в этот раз нам ничего такого заранее не поручали, и на борту не было нужного снаряжения. Когда возвращаешься на подводной лодке, не так просто обезопасить ее и не занести радиацию.

— «В этот раз», — повторила Мойра. — Вы пойдете опять?

Дуайт кивнул.

— Думаю, что да. Мы не получали приказа, но я подозреваю, что нас пошлют в Штаты.

Она широко раскрыла глаза.

— Разве это возможно?

Он кивнул.

— Путь не близкий, и очень долго нельзя будет всплывать. Команде придется трудно. И все-таки это возможно. «Меч-рыба» ходила в такой рейс, значит, можем и мы.

Он рассказал Мойре, как «Меч-рыба» обошла всю Северную Атлантику.

— Беда в том, что в перископ слишком мало увидишь. У нас есть доклад капитана «Меч-рыбы» об их походе, и в конечном счете ясно, что они узнали ничтожно мало. Немногим больше, чем если просто посидеть и хорошенько подумать. Понимаете, видна лишь кромка берега, да и то с высоты каких-нибудь двадцати футов. Можно бы увидать разрушения, если бомба угодила в порт или в город, но и только. Так было и с нами. В этом походе мы почти ничего не выяснили. Постояли в каждом порту, звали некоторое время через громкоговоритель, никто не отозвался и не вышел на нас поглядеть, вот мы и решили, что никто не выжил. — Он помолчал. — Только это и можно предположить.

Мойра кивнула.

— Кто-то говорил, что радиация уже дошла до Маккея. По-вашему, это верно?

— Думаю, верно. Это неотвратимо надвигается на юг, в точности как предсказывали ученые.

— А когда при такой скорости дойдет до нас?

— Я думаю, к сентябрю. Может быть, немного раньше.

Мойра порывисто встала.

— Принесите мне еще выпить, Дуайт. — И, взяв у него из рук стакан, объявила: — Я хочу куда-нибудь пойти… что-то делать… хочу танцевать!

— Как прикажете, детка.

— Не сидеть же тут и не ныть — ах-ах, что с нами будет!

— Вы правы, — сказал Тауэрс, — но неужели для вас не найдется более привлекательного занятия, чем пить?

— Не будьте таким здравомыслящим, — с досадой оборвала Мойра. — Это несносно.

— Ладно, — был учтивый ответ. — Допивайте и поедем к Холмсам, а потом пройдемся на яхте.

Поехали к Холмсам, и оказалось, Питер и Мэри затеяли вечером поужинать на пляже. Это развлечение обойдется дешевле вечеринки со многими гостями, да и приятнее в летнюю жару, а кроме того, по несколько путаным представлениям Мэри, чем больше держать мужчин подальше от дома, тем меньше опасность, что они заразят малышку корью. Днем Мойра с Дуайтом, пообедав на скорую руку, поехали в яхт-клуб снарядить яхту для гонок, а Питер с Мэри последовали за ними позже на велосипедах, взяв в прицепе дочку.

Гонки на сей раз прошли довольно благополучно. Сперва Дуайт с Мойрой налетели на бакен, а на втором круге, соперничая с ближней яхтой за наветренное положение, слегка с ней столкнулись скулами, потому что оба экипажа плоховато знали правила, но в этом клубе подобное случалось нередко и особого недовольства не вызывало. Гонку Дуайт и Мойра закончили шестыми, куда успешнее, чем в прошлый раз, и порядка на борту было гораздо больше. Потом подвели яхту к берегу, выволокли на подходящую отмель и прошлепали по воде на пляж к Питеру и Мэри пить чай с печеньем.

Перед вечером они не спеша искупались, не сменяя купальных костюмов, расснастили яхту, свернули и сложили паруса и втащили ее повыше на сухой песок, на обычную стоянку. Солнце уже клонилось к горизонту, и они переоделись, немножко выпили (с другими припасами Холмсы захватили из дому бутылку), и пока хозяева готовили ужин, пошли в конец причала поглядеть на закат.

Мойра уселась на перилах, как на жердочке, любовалась розовыми отсветами в безмятежно спокойной воде, таким блаженством был этот теплый вечер, так успокаивало выпитое вино… и тут она попросила:

— Расскажите мне про тот рейс «Меч-рыбы», Дуайт. Вы говорили, она прошла к Соединенным Штатам?

Он ответил не сразу:

— Да. Она прошла вдоль всего восточного побережья, но зайти удалось только в немногие малые порты и гавани, в залив Делавэр, в Гудзонов залив и, конечно, в Новый Лондон. И с огромным риском подошли посмотреть на Нью-Йорк.

— Разве это было опасно? — озадаченно спросила Мойра.

Он кивнул.

— Там минные поля, мы сами все заминировали. Каждый крупный порт и устья больших рек вдоль восточного побережья защищены были минными полями. По крайней мере, так мы думаем. И на западном берегу то же самое. — Он помолчал, подумал. — Минировать должны были еще перед войной. Заминировали их до войны или после, или вовсе не заминировали, мы не знаем. Знаем только, что минные поля должны там быть, и если не имеешь особой карты, на которой указаны проходы между ними, соваться туда нельзя.

— То есть, если задеть мину, можно пойти ко дну?

— Наверняка. Если не имеешь точной карты, близко подойти и то опасно.

— А у «Меч-рыбы» такая карта была, когда они вошли в нью-йоркский порт?

Дуайт покачал головой.

— Была старая, восьмилетней давности, сплошь в штампах «ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО». Такие карты строго засекречены; их выдают только в случае самой крайней необходимости. И у «Меч-рыбы» была такая карта, устарелая. Видно, они уж очень туда рвались. Им надо было высчитать, какие тут могли быть сделаны изменения, ведь основные пометки указывали старые безопасные проходы. И они высчитали, что всерьез тут мало могли менять, разве только на одном отрезке. Они рискнули и вошли туда и не подорвались. Может быть, там никаких мин вовсе и не было.

— И увидели они там в гавани что-нибудь важное?

Тауэрс покачал головой.

— Ничего такого, чего бы они и раньше не знали. Похоже, при теперешнем способе разведки большего ждать не приходится. Очень мало что можно выяснить.

— И там нет живых людей?

— Нет, детка. И с виду город неузнаваем. Притом очень сильна радиация.

Они долго сидели молча, смотрели, как догорает закат, пили вино, курили.

— Вы сказали, они заходили еще в какой-то порт, — сказала наконец Мойра. — Кажется, в Новый Лондон?

— Да.

— Где это?

— В штате Коннектикут, в восточной его части. Возле устья реки Темзы.

— А там они очень рисковали?

Дуайт покачал головой.

— Этот порт был их базой. У них имелась самая новая карта минных полей. — Он чуть помолчал, договорил негромко: — Это главная база американских подводных лодок на всем восточном побережье. Думаю, почти все моряки с «Меч-рыбы» и жили там или где-нибудь поблизости. Так же, как я.

— Вы там-жили?

Он кивнул.

— И там теперь все так же, как в других местах?

— Похоже на то, — с трудом выговорил он. — В их отчете мало что сказано, только об уровне радиоактивности. С этим очень скверно. «Меч-рыба» подошла к самой базе, к своему причалу, откуда уходила в плаванье. Надо думать, странно было вот так возвратиться в родные места, но в отчете про это не говорится. Наверно, большинству офицеров и рядовых до дома было рукой подать. Но, конечно, ничего они не могли сделать. Просто постояли там немного и пошли дальше, как полагалось по приказу. В отчете капитан упоминает, они отслужили на лодке что-то вроде заупокойной службы. Наверно, было очень тяжко.

А розовый теплый закат по-прежнему озарял мир красотой.

— Как они только решились туда войти, — тихо промолвила Мойра.

— Я тоже сперва удивлялся. Пожалуй, сам я прошел бы мимо. Хотя… право, не знаю. Теперь вот думаю — да, конечно, им надо было туда зайти. Ведь только для нью-йоркской гавани у них была новейшая карта минных полей… нет, для Делавэрской бухты тоже. Вот только в эти два порта им не опасно было войти. Они точно знали, где там минные поля, как же не воспользоваться таким преимуществом.

Мойра кивнула.

— И там был ваш дом?

— Не в самом Новом Лондоне, — тихо ответил Дуайт. — База находится по другую сторону Темзы, на восточном берегу. А мой дом дальше, примерно в пятнадцати милях от устья реки. Там небольшой городок, называется Уэст Мистик.

— Не говорите об этом, если вам не хочется, — попросила Мойра.

Он вскинул на нее глаза.

— Я не прочь об этом говорить, по крайнем мере с некоторыми людьми. Только не хотелось бы вам наскучить. — Он мягко улыбнулся. — Или расплакаться при виде малого ребенка.

Мойра невольно покраснела.

— Когда вы позволили мне переодеться в вашей каюте, я видела фотографии. На них ваша семья?

Он кивнул.

— Это моя жена и наши детишки, — сказал он не без гордости. — Жену зовут Шейрон. Дуайт уже учится в начальной школе, а Элен пойдет в школу осенью. Сейчас она ходит в детский садик, это на нашей улице, совсем рядом.

Мойра уже знала, что жена и дети для него — живая достоверная действительность, несравнимо достоверней и подлинней, чем полураспад вещества, начавшийся на другом краю земли и навязанный ему после войны. В то, что северное полушарие стало безлюдной пустыней, ему так же не верится, как и ей, Мойре. Как и она, он не видел причиненных войной разрушений; думая о жене, детях, о доме, он только и может их себе представить такими, с какими расстался. Ему не хватает воображения, и в Австралии это служит ему надежной опорой, отсюда его спокойствие и довольство.

Она знала, что ступает на зыбкую, опаснейшую почву. Хотелось быть доброй с ним, и надо ж было что-то сказать. И она робко спросила:

— А кем Дуайт хочет стать, когда вырастет?

— Я хотел бы, чтобы он поступил в Академию, — был ответ. — В Морскую Академию. Пошел бы во флот, как я. Самая подходящая жизнь для мальчика, ничего лучше я не знаю. Вот сумеет ли он получить офицерское звание, другой вопрос. Он пока не очень силен в математике, но судить еще рано. Да, я буду рад, если он пойдет в Академию. По-моему, он и сам этого хочет.

— Он любит море?

Тауэрс кивнул.

— Мы живем на самом берегу. И сын все лето не вылезает из воды, плавает, управляет подвесным мотором. — Он чуть помолчал. — Они загорают прямо дочерна. Похоже, все детишки одинаковы. По-моему, хоть мы столько же времени проводим на солнце, к ним загар пристает больше.

— Дети и тут все очень загорелые, — заметила Мойра. — А вы еще не учили его ходить под парусом?

— Пока нет. Когда в ближайший отпуск поеду домой, куплю парусную лодку.

Он поднялся с перил, на которых они сидели, и постоял минуту, глядя на пылающий закат.

— Думаю, это будет в сентябре, — сказал он негромко. — У нас в Мистике поздновато в эту пору выходить под парусом.

Мойра промолчала, непонятно, что тут скажешь. Дуайт обернулся к ней.

— Наверно, вы думаете, что я спятил, — не сразу выговорил он. — Но так я это понимаю и, похоже, не сумею думать по-другому. Во всяком случае, я не плачу при виде маленьких детей.

Мойра встала и пошла с ним по причалу.

— Я вовсе не думаю, что вы спятили, — сказала она.

В молчании они пошли к берегу.

4

На другое утро, в воскресенье, все в доме Холмсов поднялись бодрые, в отличном настроении, не то что неделю назад, когда капитана Тауэрса принимали здесь впервые. Накануне легли довольно рано, не как в тот раз, когда всех взбудоражила шумная вечеринка. За завтраком Мэри спросила гостя, не хочет ли он пойти в церковь, ей все казалось — чем меньше времени он будет в доме, тем меньше опасность, что Дженнифер заразится корью.

— Я рад бы пойти, если только это не помешает вашим планам, — ответил Тауэрс.

— Ничуть не помешает, — сказала Мэри. — Делайте все, что хотите. Я думаю, не выпить ли нам сегодня чаю в клубе, но, может быть, вам приятней заняться чем-нибудь, еще.

Он покачал, головой.

— С удовольствием опять бы поплавал. Но сегодня вечером, хотя бы после ужина, я должен вернуться на «Скорпион».

— А вам нельзя остаться до завтрашнего утра?

Зная, как она беспокоится из-за кори, он покачал головой:

— Мне надо быть на месте сегодня вечером.

Сразу после завтрака он вышел в сад покурить, пускай Мэри поменьше тревожится. Мойра помогла хозяйке вымыть посуду, а потом вышла и увидела его, он сидел в шезлонге, глядел на залив. Она села рядом.

— Вы и правда собираетесь в церковь? — спросила она.

— Правда.

— Можно, я пойду с вами?

Он повернулся к ней, посмотрел удивленно.

— Ну разумеется. А вы постоянно ходите в церковь?

Мойра улыбнулась.

— Даже не раз в сто лет, — призналась она. — Может, и напрасно. Если б ходила, возможно, пила бы поменьше.

Тауэрс призадумался.

— Может быть, и так, — сказал он неуверенно. — Не знаю, насколько одно с другим связано.

— А вам правда не приятней пойти одному?

— Нет, отчего же. Я совсем не против вашего общества.

И они пошли, а в это время Питер Холмс разворачивал в саду шланг: пока солнце не слишком жаркое, надо полить цветы. Немного погодя из дому вышла Мэри.

— Где Мойра? — спросила она.

— Пошла с капитаном в церковь.

— Мойра — в церковь?

Муж широко улыбнулся.

— Хочешь верь, хочешь не верь, но она пошла не куда-нибудь, а в церковь.

Мэри постояла, помолчала.

— Надеюсь, все сойдет благополучно, — сказала она наконец.

— А почему бы нет? Он парень стоящий, и Мойра тоже не так плоха, когда узнаешь ее поближе. Может, они даже поженятся.

Мэри покачала головой.

— Как-то странно это. Надеюсь, все сойдет благополучно, — повторила она.

— В общем, не наше это дело, — заметил Питер. — По теперешним временам, престранного и непонятного творится больше чем достаточно.

И он продолжал поливку, а Мэри принялась бродить взад-вперед по саду. Потом сказала:

— Я вот все думаю, Питер. Как по-твоему, нельзя ли спилить эти два дерева?

Он подошел, посмотрел.

— Надо будет спросить хозяина участка. А чем они тебе мешают?

— У нас слишком мало места для овощей, — сказала Мэри. — А в лавках они теперь ужасно дорогие. Если бы спилить эти деревья и вырубить часть мимозы, мы бы разбили огород, вот отсюда и досюда. Если выращивать овощи самим, мы бы наверняка сэкономили почти фунт в неделю. И потом, это даже развлечение.

Питер подошел и повнимательней оглядел деревья.

— Я вполне мог бы их спилить, и получился бы неплохой запас дров, — сказал он. — Конечно, они будут слишком сырые, этой зимой гореть не станут. Придется на год отложить. Одна закавыка — выкорчевать пни. Это, знаешь, работенка непростая.

— Их ведь только два, — убеждала Мэри. — И я могу помочь, буду отщипывать по кусочку, пока ты в рейсе. Если б нам этой зимой от них избавиться и перекопать землю, весной я бы все засадила, и на лето у нас будут свои овощи… и горох, и фасоль. И кабачки. Я сделаю кабачковую икру.

— Прекрасная мысль. — Питер окинул оба дерева сверху донизу оценивающим взглядом. — Они не такие уж большие. А без них лучше будет той сосне.

— И еще я хочу вон там посадить цветковый эвкалипт. Летом будет так красиво.

— Он зацветет только лет через пять, — сказал Питер.

— Ну и пусть. Цветущий эвкалипт на фоне синего моря — такая красота. И нам будет видно его из окна спальни.

Питеру представилось огромное дерево, блистающее алыми цветами под блистающим солнцем, на фоне темно-синего неба.

— Да, все просто ахнут, когда оно зацветет, — сказал он. — А где ты хочешь его посадить? Здесь?

— Чуть в стороне, вот здесь. Когда оно вырастет большое, мы поставим в его тени скамейку вместо этого остролиста. — И Мэри прибавила: — Пока тебя не было, я заглянула в питомник Уилсона. У него есть очень славные маленькие саженцы цветкового эвкалипта, и всего по десять долларов шесть центов штука. Как ты думаешь, можно нам уже осенью посадить одно деревце?

— Они очень нежные, — сказал Питер. — По-моему, лучше посадить два совсем рядышком, тогда если одно и захиреет, другое приживется. И года через два хилое уберем.

— Беда в том, что хилые никто не убирает, — заметила Мэри.

Они продолжали увлеченно строить планы для своего сада на десять лет вперед, и утро пролетело незаметно. За этим занятием и застали их, возвратясь из церкви, Мойра с Дуайтом и призваны были в советники — как лучше разбить огород? Потом чета Холмс ушла в дом — муж за выпивкой, жена — накрывать стол к обеду.

Мойра посмотрела на американца.

— Кто тут рехнулся? Они или я? — сказала она вполголоса.

— Почему вы так говорите?

— Да ведь через полгода здесь их уже не будет. И меня не будет. И вас. Ни к чему им будут через год никакие огороды.

Несколько минут Дуайт молчал, смотрел на синеву моря, на плавный изгиб берега.

— Ну и что? — сказал он наконец. — Может быть, они в это не верят. А может быть, думают, что можно взять все это с собой, куда-то, где они окажутся потом, не знаю. — Он опять помолчал. — Главное, им нравится строить планы, рисовать себе свой будущий сад. И смотрите не отравите им эту радость, не вздумайте говорить, что они рехнулись.

— Не стану. — Теперь умолкла она, докончила не сразу: — Никто из нас по-настоящему не верит, что это случится. С кем, с кем, но не с нами. Так или иначе, на этом все рехнулись.

— Вы совершенно правы! — горячо подтвердил Дуайт.

Конец разговору положило появление спиртного, а затем и обед. После обеда, одержимая страхом перед корью, Мэри спровадила мужчин в сад и принялась с помощью Мойры мыть посуду. Питер и Дуайт, сидя в шезлонгах, пили кофе, и Питер спросил:

— Вы ничего не слыхали насчет нового задания,сэр?

Американец испытующе посмотрел на него.

— Ни слова. А вы?

— Ничего определенного. На том совещании с главным консультантом по научной части было кое-что, и меня это насторожило.

— А что именно было сказано?

— Вроде «Скорпион» хотят снабдить какой-то особенной радиоустановкой направленного действия. Вы ничего такого не слыхали?

Дуайт покачал головой.

— Как будто у нас нет радио.

— Эта штука должна с очень высокой точностью брать пеленг. Может быть, когда мы идем с погружением ниже перископа. Тогда ведь нельзя точно взять пеленг?

— С нашей теперешней аппаратурой нельзя. А для чего нам дают новую?

— Не знаю. В повестке совещания ничего про это не было. Просто один из ученых сболтнул лишнее.

— Хотят, чтобы мы проследили какие-то радиосигналы?

— Право слово, не знаю, сэр. Нас спросили, нельзя ли детектор радиации перенести на передний перископ, а на заднем установить эту новую штуковину. И Джон Осборн сказал, он считает, наверняка можно, только ему надо обговорить это с вами.

— Правильно. На передний перископ можно перенести. Я подумал было, что им нужны оба.

— Навряд ли, сэр. По-моему, они хотят новую машинку пристроить на задний перископ, на место детектора радиации.

Американец пристально разглядывал дымок своей сигареты. Потом произнес коротко:

— Сиэтл.

— Как вы сказали, сэр?

— Сиэтл. Откуда-то со стороны Сиэтла доходили радиосигналы. Вы не знаете, они и сейчас еще доходят?

Питер недоуменно покачал головой.

— Никогда про это не слыхал. По-вашему, кто-то там еще работает на радиостанции?

Капитан пожал плечами.

— Возможно. Но этот человек не умеет обращаться с передатчиком. Иногда доходят сразу несколько сигналов, иногда можно ясно разобрать одно слово. А чаще всего просто каша, невнятица, такое мог бы выстукивать играющий ребенок.

— И передача идет непрерывно?

Дуайт покачал головой.

— Не думаю. Сигналы выходят в эфир когда как, от случая к случаю. Я знаю, что их ловят всегда на одной и той же волне. По крайней мере, так было до Рождества. С тех пор я об этом больше не Слышал.

— Но ведь это значит, что там кто-то остался жив, — сказал офицер связи.

— Все может быть, хотя… радиопередача требует энергии, а значит, надо пустить в ход мотор. И мощный мотор, раз энергии хватает для передачи чуть ли не вокруг света. Но… не знаю, не знаю. Если уж кто-то способен такое соорудить и пустить в ход… неужели он не знает азбуки Морзе. Пусть бы передавал всего два слова в минуту, но глядя в справочник, наверняка бы разобрался.

— И по-вашему, туда мы и пойдем?

— Возможно. Когда мы в октябре возвращались из похода, от нас, среди прочего, хотели получить сведения о Сиэтле. Спрашивали обо всем, что только нам известно о радиостанциях Соединенных Штатов.

— И вы могли что-нибудь сообщить?

Дуайт покачал головой.

— Только о передачах с военных кораблей. Очень мало вестей о воздушном флоте и армии. По сути, молчат гражданские радиостанции. На западном побережье радио как не бывало.

Во второй половине дня, оставив Мэри с малышкой дома, они пошли на пляж и искупались.

Потом все трое лежали на теплом песке, и Мойра спросила:

— Дуайт, а где сейчас «Меч-рыба»? Идет сюда?

— Этого я не слышал, — ответил Тауэрс. — В последний раз мне говорили, что она в Монтевидео.

— Она может объявиться здесь в любую минуту, — вставил Питер Холмс. — Радиус действия у нее достаточный.

Американец кивнул.

— Да, верно. Возможно, в один прекрасный день ее пошлют сюда с почтой или с пассажирами. К примеру, с дипломатами.

— А где это Монтевидео? — спросила Мойра. — Полагается знать, но я не знаю.

— В Уругвае, на восточной стороне Южной Америки, — пояснил Дуайт. — Если смотреть по карте — в нижнем конце Уругвая.

— А мне казалось, вы говорили, что «Меч-рыба» в Рио-де-Жанейро. Это разве не Бразилия?

Он кивнул.

— То было во время ее рейса в Северную Атлантику. Тогда она базировалась в Рио. А потом они спустились южнее, в Уругвай.

— Из-за радиации?

— Угу.

— Я не знал, что уже и туда докатилось, — сказал Питер. — Хотя вполне возможно. По, радио ничего не сообщали. Это ведь у самого тропика Козерога, верно?

— Да, — подтвердил Дуайт. — Как Рокхемптон.

— А до Рокхемптона уже докатилось? — спросила Мойра.

— Этого я не слыхал, — сказал Питер. — Сегодня утром по радио сообщили, что докатилось до Солсбери, в Южной Родезии. По-моему, это немного севернее.

— По-моему тоже, — подтвердил капитан. — Солсбери находится в глубине материка, возможно, отсюда и разница. Ведь все остальные места, о которых мы говорили, — на побережье.

— А вот Элис-Спрингс почти на самом тропике?

— Кажется, да. Не знаю. Но, конечно, тоже в глубине материка.

— Значит, по берегу все это движется быстрей, чем по суше?

Дуайт покачал головой.

— Не знаю. Не думаю, чтобы уже нашлись какие-то доказательства — быстрей распространяется радиация на суше или медленнее.

Питер засмеялся.

— К тому времени, когда докатится до нас, ученые это узнают. И смогут нацарапать свои выводы на стекле.

Мойра подняла брови:

— Нацарапать на стекле?

— А ты разве эту шуточку не слыхала?

Она покачала головой.

— Джон Осборн рассказал мне вчера, — пояснил Питер. — Кое-кто из ученых усердно записывает для истории, что с нами стряслось. Они вырезают записи на стеклянных брусках. Выцарапывают на стекле, потом как-то там приваривают сверху второй такой брусок, и запись оказывается в середке.

Дуайт приподнялся на локте, с любопытством повернулся к Питеру.

— В первый раз слышу. А что они станут делать с этими брусками?

— Уложат на вершине горы Костюшко. Это самый высокий пик во всей Австралии. Если Земля когда-нибудь опять станет обитаемой, новые жители наверняка рано или поздно туда поднимутся. Пик очень высокий, но не недоступен.

— Вот это да! И они всерьез этим занимаются?

— Так говорит Джон. Они там на вершине устроили бетонное хранилище. Вроде как в египетских пирамидах.

— А длинные, эти записи? — спросила Мойра.

— Не знаю. Едва ли тут много напишешь. Правда, они берут еще и страницы из книг. Вмуровывают их между пластинами толстого стекла.

— Но ведь те, кто будет после нас… — начала Мойра. — Они не сумеют прочитать нашу писанину. Вдруг это будут… животные.

— Да уж наверно им придется нелегко. Учиться читать с самого начала. Кот на картинке и рядом по буквам: К-О-Т, и прочее в этом духе. Джон говорит, записи пока примерно до этого и довели. — Он помолчал. — Наверно, это тоже полезно, — задумчиво докончил он. — Чтоб ученые мужи не нашли себе занятия похуже.

— Картинка с кошкой тем, новым, не поможет, — заметила Мойра. — Ведь никаких кошек не останется. Они не будут знать, что такое кошка.

— Пожалуй, лучше нарисовать рыбу, — сказал Дуайт. — Р-Ы-Б-А. Или, допустим, чайка.

— Чем дальше, тем длинней и трудней слово. — Мойра обернулась к Питеру, спросила с любопытством: — А какие книги они сохраняют? Про то, как делать кобальтовую бомбу?

— Боже упаси! — Все трое засмеялись. — Не знаю, что они там надумали. По-моему, для начала очень подошла бы Британская энциклопедия, да уж больно велика. Нет, право, не знаю. Пожалуй, знает Джон Осборн — или может узнать.

— Праздное любопытство, — заявила Мойра. — Нам с вами от этого ни тепло ни холодно. — Она в притворном ужасе воззрилась на Питера. — Только не говори, что они сохранят хоть одну газету. Этого я не вынесу!

— Ну, не думаю, — был ответ. — Не настолько они сумасшедшие.

Дуайт сел на песке.

— Обидно, зря пропадает такая теплая вода. По-моему, надо искупаться.

Мойра встала.

— Не пропадать же добру, — поддержала она. — Воспользуемся случаем, пока не поздно.

Питер зевнул:

— Валяйте, наслаждайтесь теплой водичкой. А я понаслаждаюсь солнышком.

Он остался лежать на песке, а Мойра с Дуайтом вошли в воду. Поплыли рядом.

— Вы отличный пловец, да? — спросила она.

Дуайт ответил не сразу.

— Я много плавал, когда был помоложе. Один раз участвовал в состязаниях — наша Академия против Уэст-Пойнта.

Мойра кивнула.

— Я и подозревала что-то в этом роде. А теперь вы много плаваете?

Дуайт покачал головой.

— Только не на состязаниях. Это приходится очень быстро бросить, разве что у тебя куча свободного времени и можно вдоволь тренироваться. — Он засмеялся. — Мне кажется, с тех пор, как я был мальчишкой, вода стала холоднее. Не здесь, конечно. В Мистике.

— Вы и родились в Мистике?

Он покачал головой.

— Я родом с Лонг-Айлендского пролива, но не из Мистика. Мой родной город называется. Уэстпорт. Мой отец там был врачом. В первую мировую войну служил хирургом на флоте, а потом стал практиковать в Уэстпорте.

— Это тоже на побережье?

Дуайт кивнул.

— Плаваешь, ходишь под парусом, ловишь рыбу. Так я и жил мальчишкой.

— Сколько вам лет, Дуайт?

— Тридцать три. А вам?

— Какой бестактный вопрос! Двадцать четыре, — ответила Мойра. И, помолчав, спросила: — А Шейрон тоже из Уэстпорта?

— В каком-то смысле. Ее отец — адвокат в Нью-Йорке, живет на 84-й Западной улице, недалеко от Центрального парка. А в Уэстпорте у них дача.

— Значит, там вы и познакомились.

Он кивнул.

— Еще детьми.

— Наверно, вы поженились совсем молодыми.

— Как только кончили учиться. Мне исполнилось двадцать два, меня назначили лейтенантом на «Франклин». Шейрон было девятнадцать; она так и не окончила колледж. Мы больше чем за год до того решили, что поженимся. Когда наши родные увидели, что мы не передумаем, они собрались вместе и порешили — лучше уж на первых порах нам помочь. — Дуайт помолчал, докончил негромко: — Отец Шейрон очень по-доброму к нам отнесся. Мы бы и еще ждали, пока не заработали как-нибудь хоть немного денег, но родные решили — ни ей, ни мне это вовсе ни к чему. И дали нам пожениться.

— Помогали деньгами?

— Ну да. Нам нужна была помощь только года четыре, а потом умерла одна тетушка, а я получил повышение, и мы стали на ноги.

Они доплыли до конца причала, вылезли из воды и посидели, греясь-на солнышке. Потом вернулись на пляж к Питеру, посидели с ним, выкурили по сигарете и пошли переодеваться. Вновь сошлись на пляже, держа туфли в руках, неторопливо сушили ноги на солнце, отряхивались от песка. Потом Дуайт стал надевать носки.

— Это ж надо — разгуливать в таких носках! — сказала Мойра.

Дуайт глянул на свои ноги.

— Это только на пальцах, — заметил он. — Снаружи не видно.

— И не только на пальцах! — Мойра перегнулась, взялась за его ступню. — Где-то я видела еще. Да вот же, пятка снизу вся дырявая!

— Все равно не видно, когда я в ботинках.

— Разве вам никто не штопает носки?

— В последнее время большую часть команды «Сиднея» уволили, — пояснил Тауэрс. — Мою койку еще заправляют, но у вестового теперь слишком много дел, ему не до того, чтобы штопать мне носки. Да на корабле и раньше не очень с этим справлялись. Иногда я сам штопаю. А чаще просто выбрасываю рваные носки и покупаю новые.

— И пуговицы на рубашке у вас не хватает.

— Это тоже не видно, — невозмутимо ответил Дуайт. — Она же внизу, под поясом.

— По-моему, вы просто позорите флот, — заявила Мойра. — Знаю я, что сказал бы адмирал, если б увидал вас в таком виде. Он бы сказал, что «Скорпиону» требуется другой капитан.

— Он ничего такого не увидит, — был ответ. — Разве что заставит меня снять штаны.

— Разговор сворачивает не в ту сторону, — сказала Мойра. — Сколько пар носков у вас в таком состоянии?

— Понятия не имею. Я давным-давно не разбирался в ящике с бельем.

— Отдайте их мне, я их возьму домой, и заштопаю.

Дуайт быстро взглянул на нее.

— Очень великодушное предложение. Но незачем штопать мои носки. Все равно мне пора купить новые. Эти уже никуда не годятся.

— А разве можно купить новые? — спросила Мойра. — Папа не смог. Он говорит, их больше нет в продаже, и еще очень многого тоже не найти. Ему и носовых платков не удалось купить.

— Да, верно, — поддержал Питер. — В последний раз я тоже не достал подходящих носков. Нашел огромные, на несколько размеров больше, чем надо.

— А вы в последнее время пробовали купить новые носки? — допытывалась Мойра у Тауэрса.

— Вообще-то нет. В последний раз покупал, помнится, зимой.

Питер зевнул.

— Дайте ей, пускай она вам заштопает, сэр. Найти новые задачка-не из легких.

— Ну, если так, был бы весьма признателен. Но вам вовсе незачем за это браться, — сказал Дуайт Мойре. — Я и сам справлюсь. — Он усмехнулся. — Представьте себе, я умею штопать носки. И очень даже недурно.

Мойра презрительно фыркнула:

— Примерно так же, как я умею управлять подлодкой. Лучше свяжите-ка в узелок все, что у вас есть рваного, и отдайте мне. И эту рубашку тоже. Пуговица у вас сохранилась?

— Кажется, я ее потерял.

— Надо быть поосторожнее. Когда отрывается пуговица, ее нельзя выкидывать.

— Если вы будете так со мной разговаривать, я и правда все, что набралось, отдам вам в починку, — пригрозил Дуайт. — Я вас завалю всякой рванью.

— Вот теперь пошел серьезный разговор. Я так и думала, что у вас много чего припрятано. Уложите-ка все это в сундук или в два и переправьте их мне.

— У меня и правда много всего набралось.

— Так я и знала. Если окажется слишком много, я спихну часть маме, а она наверно раздаст нашим дамам по всей округе. Адмирал Хартмен — наш ближайший сосед, мама наверно отдаст леди Хартмен в починку ваши кальсоны.

Дуайт изобразил на лице ужас:

— Вот тогда «Скорпиону» и правда понадобится новый капитан.

— Мы начинаем повторяться, — заявила Мойра. — Отдайте мне все, что у вас надо штопать и латать, и я попробую одеть вас, как подобает морскому офицеру.

— Ладно. Куда прикажете все это доставить?

Мойра чуть подумала.

— Вы ведь сейчас в отпуску?

— Более или менее. У нас больше десяти дней свободных, но мне так много не полагается. Капитану надо держаться поближе к своему кораблю, по крайней мере он сам так думает.

— Наверно, корабль только выиграл бы, держись капитан подальше. Привезите мне все в Бервик и поживите у нас денька два. Умеете вы править волом в упряжке?

— Никогда еще не приходилось, — сказал Дуайт. — Могу попробовать.

Мойра испытующе оглядела его.

— Пожалуй, у вас получится. Если уж вы командуете подводной лодкой, пожалуй, вам можно доверить одного из наших волов. Папа недавно завел ломовую лошадь по имени Принц, но к Принцу он вас едва ли подпустит. А править волом, пожалуй, позволит.

— Я согласен, — кротко промолвил Дуайт. — А что надо делать с волом?

— Разбрасывать по полю навоз. Коровьи лепешки. Запрягают вола, и он тянет борону по траве. А вы идете рядом и ведете вола за повод. И еще у вас есть палка, чтоб его погонять. Очень мирное, отдохновенное занятие. Полезно для нервной системы.

— Не сомневаюсь, — сказал Дуайт. — А для чего это? В смысле — для чего нужна такая работа?

— Улучшает пастбище. Если оставить навоз где попало, трава растет грубая, пучками, и скот ее не ест. А если боронить, на следующий год пастбище получается вдвое лучше. Папа очень следит, чтобы каждый участок боронили, как только скот оттуда перегонят. Раньше у нас борону тянул трактор. А теперь впрягаем вола.

— Так ваш отец заботится о том, чтобы на следующий год у него были хорошие пастбища?

— Вот именно, — решительно сказала Мойра. — Только ничего такого не говорите. В хорошем хозяйстве всегда боронят выгоны, а мой отец хороший хозяин.

— Я и не собирался ничего такого говорить. Сколько акров на ферме вашего отца?

— Около пятисот. Мы разводим коров энгеской породы и овец.

— Овец разводите ради шерсти?

— Да.

— А когда снимают шерсть? Я никогда не видел, как стригут овец.

— Обычно мы стрижем в октябре, — сказала Мойра. — Но папа беспокоится, говорит, если мы отложим до октября, в этом году стрижка сорвется. Он думает поторопиться и стричь в августе.

— Это разумно, — серьезно сказал Дуайт. Наклонился, надел ботинки. — Давненько я не бывал на ферме. Если вы меня стерпите, я приехал бы к вам на денек-другой. Надеюсь, не так, так эдак я сумею пригодиться в хозяйстве.

— На этот счет не беспокойтесь, — сказала Мойра. — Папа уж постарается пристроить вас к делу. Еще одна пара мужских рук на ферме для него просто подарок.

Дуайт улыбнулся:

— И вы правда не против, чтобы я привез все, что надо штопать и латать?

— Только попробуйте явиться с двумя жалкими парами носков и уверять, будто ваша пижама в идеальном порядке — я вам вовек не прощу. И потом, леди Хартмен мечтает починить ваши кальсоны. Она пока об этом не подозревает, но это чистая правда.

— Придется поверить вам на слово.

В этот вечер Мойра отвезла Дуайта на станцию в своей тележке. И на прощанье сказала:

— Буду ждать вас во вторник днем на Бервикской станции. Если сможете, дайте мне знать по телефону, каким поездом приедете. Если не сможете позвонить, я буду там ждать часов с четырех.

Он кивнул.

— Я позвоню. Так вы всерьез хотите, чтоб я привез все в починку?

— Если не привезете, вовек вам не прощу.

— Хорошо. — Дуайт запнулся, докончил нерешительно: — Пока вы доедете до дому, уже стемнеет. Будьте осторожны.

Мойра улыбнулась:

— Ничего со мной не случится. До вторника. Спокойной ночи, Дуайт.

— Спокойной ночи, — вымолвил он, словно вдруг охрипнув.

Мойра покатила прочь. Тауэрс стоял и смотрел вслед, пока ее тележка не скрылась за поворотом.

Было уже десять вечера, когда Мойра въехала на задворки усадьбы Дэвидсонов. Ее отец услыхал топот копыт, вышел и помог ей распрячь лошадь и завести тележку в сарай. Пока они в полутьме заталкивали ее под крышу, Мойра сказала:

— Я пригласила к нам дня на два Дуайта Тауэрса. Он приедет во вторник.

— Сюда, к нам? — удивленно переспросил отец.

— Да. У них там отпуск перед каким-то новым походом. Ты ведь не против?

— Конечно, нет. Лишь бы ему тут не было скучно. Чем ты станешь его занимать с утра до вечера?

— Я ему сказала, что он может править волом на выгонах. Он не белоручка.

— Вот если бы кто-нибудь помог мне заготовить силос, — сказал отец.

— Ну, я думаю, он и это сумеет. В конце концов, если уж он управляет атомной подводной лодкой, так неужели не научится работать лопатой.

Они вошли в дом. Позже в этот вечер мистер Дэвидсон сказал жене, какого надо ждать гостя. Новость произвела надлежащее впечатление.

— По-твоему, за этим что-то кроется? — спросила жена.

— Не знаю, — был ответ. — Ей-то он наверняка нравится.

— После того молодого Форреста, помнишь, перед войной, у нее не было постоянных поклонников.

Муж кивнул.

— Форреста помню. Всегда был о нем невысокого мнения. Хорошо, что из этого ничего не вышло.

— Просто она любила разъезжать на его шикарной машине, — заметила мать Мойры. — Сомневаюсь, чтобы он был ей так уж мил.

— А у этого подводная лодка, — подсказал отец. — Пожалуй, и с ним то же самое.

— Но он не может носиться в ней по дорогам со скоростью девяносто миль в час, — заметила мать и, подумав, прибавила: — Правда, теперь он, наверно, овдовел.

Муж кивнул.

— Все говорят, он человек очень порядочный.

— Надеюсь, из этого выйдет толк, — вздохнула мать. — Как бы я хотела, чтоб она остепенилась, вышла бы счастливо замуж, пошли бы дети…

— Если ты хочешь на все это поглядеть, придется ей поторопиться, — заметил отец.

— О, господи, я все забываю. Но ты же понимаешь, про что я.

Тауэрс приехал во вторник; Мойра встретила его с тележкой, в которую заложена была серая кобылка. Он вышел из вагона, огляделся, вдохнул теплую душистую свежесть.

— А славные у вас тут места, — сказал он. — В какой стороне ваша ферма?

Мойра показала на север.

— Вон там, до нее около трех миль.

— На тех холмах?

— Не на самом верху. Только немного подняться.

Дуайт закинул свой чемодан в коляску, затолкал под сиденье.

— И это все, что вы привезли? — строго спросила Мойра.

— Вот именно. Полно всякой рвани.

— Тут много не уместится. Уж наверно у вас куда больше такого, что надо чинить.

— Ошибаетесь. Я привез все как есть. Честное слово.

— Надеюсь, вы меня не обманываете.

Они уселись и покатили к Бервику. И через минуту у Дуайта вырвалось:

— Вон там бук! И еще один!

Мойра посмотрела на него с любопытством.

— Здесь их много растет. В горах, наверху, вероятно, холоднее.

Дуайт как завороженный смотрел на деревья по обе стороны дороги.

— А вот дуб, да какой огромный. Кажется, я никогда такого высоченного не видал. А там клены! Послушайте, эта дорога — точь-в-точь как в каком-нибудь городке в Штатах!

— Правда? — переспросила Мойра. — В Штатах тоже так?

— В точности. Здесь у вас все деревья те же, что в северном полушарии. До сих пор где я ни бывал в Австралии, везде растут только эвкалипты да мимоза.

— Вам тяжело смотреть на буки и дубы?

— Нет, почему же. Опять увидеть наши северные деревья — радость.

— Вокруг нашей фермы их полно, — сказала Мойра.

Они проехали через деревню, пересекли заброшенное асфальтовое шоссе и двинулись по дороге к Харкауэю. Вскоре дорога пошла в гору; лошадь, напрягаясь, замедлила шаг, видно было, хомут давит ей шею.

— Тут нам надо идти пешком, — сказала Мойра.

Они вылезли из тележки и пошли в гору, лошадь вели под уздцы. После духоты верфей и жары в стальных корабельных корпусах Дуайт наслаждался самим здешним воздухом, свежим, прохладным дыханьем листвы. Он снял куртку, положил в тележку, расстегнул ворот рубашки. Чем выше они поднимались, тем шире распахивался простор, открылась равнина до самого Филиппова залива, за десять миль отсюда. Они продолжали путь еще полчаса — на ровных местах в тележке, на крутых подъемах пешком. И вскоре вступили в край округлых, как волны, холмов, там и сям виднелись уютные фермы, аккуратные выгоны, а между ними островки кустарника и множество деревьев.

— Какая вы счастливая, что живете не в городе, — сказал Дуайт.

Мойра вскинула на него глаза.

— Мы тоже любим наши края. Но, конечно, тут, в глуши, скука смертная.

Он остановился и стал среди дороги, оглядывая приветливый мирный край, вольный широкий простор.

— Кажется, никогда я не видел местности красивее, — сказал он.

— Разве здесь красиво? — спросила Мойра. — Так же красиво, как в Америке и в Англии?

— Ну конечно. Англию я знаю не так хорошо. Мне говорили, что там есть места сказочной прелести. В Соединенных Штатах сколько угодно милых уголков, но вот такого я нигде не встречал. Нет, здесь очень красиво, с какой страной ни сравни.

— Я рада, что вы так говорите. Понимаете, мне здесь нравится, но ведь я ничего другого и не видала. Почему-то воображаешь, будто в Америке или в Англии гораздо лучше. Будто для Австралии здесь недурно, но это еще ничего не значит.

Дуайт покачал головой.

— Вы неправы, детка. Здесь очень хорошо по любым меркам и на самый взыскательный вкус.

Подъем кончился. Мойра взялась за вожжи и повернула в ворота. Недлинная подъездная дорожка, обсаженная соснами, привела к одноэтажному деревянному дому — дом был большой, белый, за ним виднелись разные хозяйственные постройки, тоже белые. По всему фасаду и по одной стороне дома шла широкая, частью застекленная веранда. Коляска миновала дом и въехала во двор фермы.

— Прошу прощенья, что ввожу вас в дом с черного хода, — сказала девушка, — но серая нипочем не остановится раньше, раз уж она почуяла конюшню.

Работник по имени Лу, единственный оставшийся на ферме, подошел помочь ей с лошадью, навстречу прибывшим вышел отец Мойры. Она всех перезнакомила, лошадь и тележку передали на попечение Лу и пошли в дом представить гостя хозяйке. А позже все собрались на веранде, посидели при теплом свете вечернего солнца, выпили понемножку перед вечерней трапезой. С веранды открывалась мирная картина — луга и кустарники на мягко круглящихся холмах, а далеко внизу, за деревьями, равнинная ширь. И опять Дуайт заговорил о красоте здешних мест.

— Да, у нас тут славно, — заметила миссис Дэвидсон. — Но никакого сравнения с Англией. В Англии — вот где красиво.

— Вы родились в Англии? — спросил американец.

— Я? Нет. Я коренная австралийка. Мой дед приехал в Сидней давным-давно, но он не из каторжников. А потом он обзавелся землей в Риверайне. Кое-кто из наших родных и сейчас там живет. — Она помедлила, вспоминая. — Я только один раз побывала в Англии. Мы съездили и туда и на континент в 1948 году, после второй мировой войны. Тогда Англия нам показалась очень красивой. Но теперь, наверно, многое изменилось.

Потом Мойра с матерью пошли готовить чай, а Дуайт остался на веранде с ее отцом. Тот сказал:

— Позвольте предложить вам еще виски.

— Спасибо, с удовольствием выпью.

Было тепло и уютно сидеть в мягком предзакатном свете со стаканчиком виски. Немного погодя фермер сказал:

— Мойра нам говорила, вы на днях плавали на север.

Капитан кивнул.

— Да, но мы мало что узнали.

— Она так и сказала.

— Стоя у берега, в перископ очень мало можно увидеть, — пояснил Дуайт. — Другое дело, если б там были развалины от бомбежки или что-нибудь в этом роде. А так с виду все осталось по-прежнему. Только люди там больше не живут.

— Очень сильная радиоактивность?

Дуайт кивнул.

— Конечно, чем дальше на север, тем хуже. Когда мы были у Кэрнса, там человек еще мог бы прожить несколько дней. В порту Дарвин столько никто бы не протянул.

— А когда вы были возле Кэрнса?

— Почти две недели назад.

— Надо думать, сейчас там еще хуже.

— Вероятно. Как я понимаю, радиация усиливается неуклонно день ото дня. В конце концов, разумеется, уровень будет один и тот же на всей Земле.

— Говорят, как и прежде, что до нас дойдет в сентябре.

— Думаю, правильно говорят. Это распространяется равномерно по всему свету. Похоже, все города, расположенные на одной широте, она поражает в одно и то же время.

— По радио сообщали, дошло уже до Рокхемптона.

— Я тоже слышал, — подтвердил капитан. — И до Элис Спрингс. Надвигается равномерно по широтам.

Хозяин дома хмуро улыбнулся.

— Что толку маяться этими мыслями. Выпейте еще виски.

— Спасибо, пока больше не хочется.

Мистер Дэвидсон налил себе еще немного.

— Во всяком случае, наш черед придет после всех.

— Видимо, так, — сказал Дуайт. — Если все будет как сейчас, Кейптаун выйдет из строя немного раньше Сиднея, примерно в одно время с Монтевидео. И тогда в Африке и в Южной Америке ничего не останется. Из больших городов Мельбурн — самый южный в мире, так что мы будем почти последними. — Он с минуту подумал. — Возможно, немного дольше протянет большая часть Новой Зеландии и, конечно, Тасмания. Пожалуй, еще недели две-три. Не знаю, есть ли кто-нибудь в Антарктиде. Если есть, они, вероятно, проживут подольше.

— Но из больших городов Мельбурн будет последний?

— Сейчас похоже на то.

Помолчали.

— Что вы станете делать? — спросил наконец фермер. — Пойдете на своей лодке дальше?

— Я еще не решил, — медленно произнес Тауэрс. — Может быть, мне и не придется решать. Я подчиняюсь старшему по чину, капитану Шоу, он сейчас в Брисбене. Он едва ли оттуда двинется, потому что его корабль двинуться с места не может. Возможно, он передаст мне какой-нибудь приказ. Не знаю.

— А будь ваша воля, вы бы отсюда ушли?

— Я еще не решил, — повторил капитан. — Много ли на этом выиграешь? Почти сорок процентов моей команды нашли себе девушек в Мельбурне, а некоторые и женились. Допустим, я направлюсь в Хобарт. Женщин я не могу взять на борт, никаким другим способом им туда не добраться, а если бы и добрались, им негде там жить. Мне кажется, было бы жестоко на последние считанные дни разлучать такие пары, разве что от моряков это потребуется по долгу службы. — Он поднял голову, усмехнулся. — Подозреваю, что они бы все равно не послушались. Большинство скорее всего дезертирует.

— Я тоже так думаю. Скорее всего для них женщины окажутся важнее службы.

Американец кивнул.

— Вполне разумно. Так какой смысл отдавать приказ, если знаешь, что его не выполнят.

— А без этих людей ваша лодка не может выйти в море?

— В общем, может, но только в короткий рейс. До Хобарта недалеко, часов шесть-семь ходу. Туда можно дойти с командой всего в двенадцать человек, даже меньше. При такой нехватке людей мы не станем погружаться и не сможем идти долго. Но если и дойдем до Хобарта или даже до Новой Зеландии, скажем, в Крайстчерч, без полной команды лодка ни к чему не пригодна, мы не сможем действовать. — Тауэрс докончил не сразу: — Мы будем просто беженцами.

Опять помолчали.

— Я еще вот чему удивляюсь, — сказал наконец фермер. — Почему так мало беженцев. Очень мало приезжих с севера. Из Кэрнса, из Таунсвила, вообще из тех мест.

— Вот как? — переспросил капитан. — Но ведь в Мельбурне и устроиться негде, койки свободной не найдешь.

— Я знаю, люди приезжали. Но можно было ждать куда больше.

— Наверно, радио подействовало, — сказал Дуайт. — Как-никак, речи премьер-министра поддерживали спокойствие. На «Эй-Би-Си» молодцы, говорили людям чистую правду. Да и что за радость — ну, уедешь, бросишь дом, поживешь месяц или два в палатке или в машине, а потом все равно тебя и здесь настигнет то же самое.

— Может, вы и правы, — сказал фермер. — Я слыхал, некоторые пожили так неделю-другую, а потом уехали обратно в Квинсленд. Только, по-моему, тут и еще одно. Думается, никто по-настоящему не верит, что это случится — мол, с кем другим, только не со мной, — до последнего не верят, покуда сами не заболеют. А тогда уж не хватает пороху, легче остаться дома и будь что будет. От этой болезни, когда прихватит, уже ведь не излечишься, верно?

— Сомневаюсь. По-моему, вылечиться можно, если уехать туда, где нет радиации, и попасть в больницу, где тебя станут правильно лечить. Сейчас в Мельбурне довольно много таких пациентов с севера.

— Первый раз слышу.

— Понятно. Об этом по радио не сообщают. Да и что они выиграли? Только получат опять то же самое в сентябре.

— Весело, что и говорить. Может, выпьете еще?

— Спасибо, не откажусь. — Тауэрс поднялся и налил себе виски. — Знаете, вот я уже привык к этой мысли, и теперь мне кажется, так даже лучше. Мы ведь все смертны, все умрем, кто раньше, кто позже. Беда была, что человек к смерти не готов, ведь не знаешь, когда придет твой час. Ну, а теперь мы знаем, и никуда не денешься. Мне это вроде даже приятно. Приятно думать: до конца августа я крепок и здоров, а потом — вернулся домой. Мне это больше по душе, чем тянуть хилому и хворому от семидесяти до девяноста.

— Вы военный моряк, офицер. Наверно, вам такие мысли привычнее.

— А вы хотите уехать? — спросил капитан. — Когда подойдет ближе, куда-нибудь переберетесь? В Тасманию?

— Я-то? Бросить ферму? Нет уж. Когда оно придет, я его встречу здесь, на этой самой веранде, в этом кресле, со стаканчиком виски в руке. Или в собственной постели. Свой дом я не брошу.

— Мне кажется, теперь, когда люди поняли, что этого не миновать, почти все так и рассуждают.

Солнце заходило, а они все сидели на веранде, пока не вышла Мойра и не позвала к столу.

— Допивайте виски и пойдемте за промокашкой, если вы еще держитесь на ногах, — заявила она.

— Как ты разговариваешь с нашим гостем? — упрекнул отец.

— Я знаю нашего гостя куда лучше, чем ты, папочка. Он в каждый кабачок сворачивает, не оттащишь.

— Скорее это ему тебя от выпивки никак не оттащить.

И они вошли в дом.

То были два мирных, отдохновенных дня для Дуайта Тауэрса. Он передал миссис Дэвидсон и Мойре солидный узел, они разобрали белье и носки и принялись за починку. Каждый день, с рассвета и до сумерек, он помогал Дэвидсону на ферме. Его посвятили в искусство содержать в чистоте овец, забрасывать лопатой силос в тачку и развозить по выгонам; долгими часами он ходил рядом с волом по залитым солнечными лучами пастбищам. Благотворная перемена после жизни взаперти в подводной лодке или на корабле; по вечерам он ложился рано, спал крепким сном и со свежими силами встречал новый день.

В последнее утро, после завтрака, Мойра застала его на пороге чулана — боковушки рядом с прачечной; боковушка теперь служила складом для старых чемоданов, гладильных досок, резиновых сапог и прочего хлама. Дуайт стоял у отворенной двери, курил и смотрел на вещи, сложенные внутри.

— Когда в доме уборка, мы сюда сваливаем всякое барахло и обещаем себе отправить его на распродажу старья. А потом забываем.

Дуайт улыбнулся:

— У нас тоже есть такой чулан, только в нем не так много всего. Может быть, потому, что мы не очень долго прожили на одном месте. — Он все еще с любопытством разглядывал содержимое чулана, потом спросил: — А чей там трехколесный велосипед?

— Мой.

— Вы, наверно, были совсем маленькая, когда на нем катались.

Мойра мельком глянула на велосипед.

— Теперь он кажется крохотным, да? Наверно, мне тогда было года четыре или пять.

— А вот «кузнечик»! — Дуайт дотянулся, вытащил из кучи хлама детский тренажер, скрипучая пружина и подножка рыжие от ржавчины. — Сто лет я их не видал. Одно время у нас в Америке детвора просто помешалась на этих «кузнечиках».

— У нас их одно время забросили, а потом они опять вошли в моду, — сказала Мойра. — Сейчас очень многие ребятишки на них скачут.

— Сколько вам было лет, когда вы на нем прыгали?

Мойра подумала, вспоминая.

— Это было после трехколесного велосипеда, после самоката, но до настоящего велосипеда, двухколесного. Наверно, мне тогда было около семи.

Дуайт все не выпускал из рук тренажер.

— Думаю, самый подходящий возраст. А они сейчас продаются?

— Наверно. Ребятишки на них скачут.

Дуайт положил «кузнечик».

— В Штатах я их уже много лет не видал. Как вы сказали, все зависит от моды. — Он огляделся. — А ходули чьи?

— Были моего брата, потом перешли ко мне. Эту сломала я.

— Значит, он старше вас?

Мойра кивнула.

— На два года… на два с половиной.

— Он сейчас в Австралии?

— Нет. Он в Англии.

Дуайт наклонил голову: ничего путного тут не скажешь.

— Ходули, я вижу, высокие, — заметил он. — Тогда вы, наверно, стали постарше.

— Да, наверно, мне было лет десять — одиннадцать.

— Лыжи. — Он на глазок прикинул размер. — А это еще позже.

— Да, на лыжах я стала ходить только с шестнадцати. А эти мне служили до самой войны. Правда, под конец стали чуть коротковаты. А та, другая пара — Дональда.

Дуайт продолжал разглядывать беспорядочную смесь вещей, заполнявших чулан.

— Смотрите-ка, водные лыжи!

Мойра кивнула.

— Мы и сейчас на них катаемся… вернее сказать, катались, пока не началась война. — И не сразу прибавила: — Раньше мы проводили летние каникулы на Баруонском мысу. Мама каждый год снимала там дачу… — Она помолчала, вспоминая приветливый домик, и рядом площадки для гольфа, и теплый песок пляжа, и свежесть, что обдает лицо, когда мчишься вслед за моторкой в облаке пенных брызг. — А вот этой деревянной лопаткой я строила замки из песка, когда была совсем маленькая…

Дуайт улыбнулся ей.

— Занятно это — смотреть на чужие игрушки и представлять себе, как кто выглядел в детстве. Я прямо вижу, как вы в семь лет скакали на этом «кузнечике».

— И ужасная была злючка. — Мойра постояла в раздумье, глядя на дверь чулана, и сказала негромко: — Я нипочем не позволяла маме отдавать кому-нибудь мои игрушки. Говорила — пускай они достанутся моим детям. А теперь у меня детей не будет.

— Очень печально. Но так уж оно получилось, — сказал Дуайт. И затворил дверь, оставляя за нею столько милых сердцу надежд. — Пожалуй, еще до вечера мне надо вернуться на «Скорпион», поглядеть, не затонул ли он на своей стоянке. Не знаете, когда будет дневной поезд?

— Не знаю, но можно позвонить на станцию и спросить. А вам нельзя остаться еще на один день?

— Я бы и рад, детка, но это не годится. У меня на столе наверняка скопилась куча бумаг, и они требуют внимания.

— Насчет поезда я узнаю. А что вы будете делать сегодня утром?

— Я обещал вашему отцу доборонить выгон на косогоре.

— Мне надо еще примерно с час крутиться по дому. А потом я бы походила с вами.

— Буду рад. Ваш вол отменный труженик, но с ним много не поговоришь.

После обеда Тауэрсу отдали его тщательно починенные вещички. Он поблагодарил Дэвидсонов за их доброту, уложил чемодан, и Мойра отвезла его на станцию. В Национальной галерее открыта была выставка австралийской духовной живописи; они условились пойти туда, пока выставка не закрылась: Дуайт Мойре позвонит. И вот он в поезде, возвращается в Мельбурн, к своей работе.

Около шести он был уже на авианосце. Как он и думал, на столе ждала груда бумаг и среди них запечатанный конверт с наклейкой «Секретно». Тауэрс ножом взрезал конверт — в нем оказался проект приказа и личная записка Главнокомандующего военно-морскими силами: пусть капитан ему позвонит, надо встретиться и обсудить план предстоящей операции.

Тауэрс просмотрел план. Да, в сущности, этого он и ждал. И такой рейс вполне по силам «Скорпиону», если только вдоль западного побережья Соединенных Штатов вовсе нет мин — на взгляд Тауэрса, весьма смелое предположение.

В тот же вечер он позвонил домой Питеру Холмсу.

— У меня на столе план очередной операции, — сказал он. — И при нем записка, адмирал Хартмен хочет меня принять. Хорошо бы вам завтра приехать и тоже просмотреть этот план. А потом нам бы лучше пойти к адмиралу вместе.

— Я буду на борту завтра рано утром, — сказал офицер связи.

— Отлично. Мне очень неприятно отзывать вас из отпуска, но дело есть дело.

— Ничего страшного, сэр. Правда, я еще одно дерево собирался спилить…

На-другое утро в половине десятого Питер сидел в крохотной каюте — рабочем кабинете Тауэрса на авианосце — и читал проект приказа.

— Вы ведь примерно этого и ждали, сэр? — спросил он.

— Примерно, — подтвердил капитан. И повернулся к приставному столику. — Вот все данные, какие у нас есть о минных полях. Вот радиостанция, которую мы должны обследовать. Определили, что она находится где-то в районе Сиэтла. Ну, это не так плохо. — Он взял со стола карту. — Вот тут помечены минные поля пролива Хуан де Фука и Пьюгетского. Мы можем, не подвергаясь опасности, пройти до самых Бремертонских верфей. Могли бы дойти и до Пирл-Харбор, но этого с нас не спрашивают. А вот как с минами в Панамском заливе, у Сан-Диего и Сан-Франциско — об этом мы ровно ничего не знаем.

Питер кивнул.

— Надо будет объяснить это адмиралу. Хотя, думаю, он и сам понимает. И я знаю, с ним вполне можно говорить откровенно.

— Датч-Харбор, — сказал капитан. — Как там с минами, тоже неизвестно.

— И там можно натолкнуться на льды?

— Очень возможно. И еще там туманы, да какие. В это время года без дозорного на мостике туда заходить невесело. Придется в тех краях быть поосторожнее.

— Странно, почему нас туда посылают.

— Трудно сказать. Может быть, адмирал нам объяснит.

Еще некоторое время оба кропотливо изучали карты.

— Каким путем вы бы пошли? — спросил наконец офицер связи.

— Не погружаясь — вдоль тридцатой широты, севернее Новой Зеландии, южнее Питкэрна, до сто двадцатого меридиана. Оттуда строго на север по меридиану. Так мы придем в Штаты, к Калифорнии, примерно у Санта-Барбары. И возвращаться из Датч-Харбор надо бы тем же путем. Строго на юг по сто шестьдесят пятому меридиану мимо Гавайских островов. Заодно по дороге заглянули бы и в Пирл-Харбор. И опять прямиком на юг, покуда не сможем всплыть где-нибудь возле островов Содружества, а может, немного южнее.

— Сколько же это времени придется идти с погружением?

Капитан сверился с бумагой, лежащей на столе.

— Вчера вечером я пробовал рассчитать. Думаю, мы не будем подолгу оставаться на одном месте, как в прошлый раз. С погружением пройти надо, по моим расчетам, около двухсот градусов, двенадцать тысяч миль. (Окажем, шестьсот часов хода — двадцать пять дней. Да еще дня два на обследование и какие-нибудь задержки. Скажем, двадцать семь дней.

— Под водой это немало.

— «Меч-рыба» шла дольше. Тридцать два дня. Тут главное — сохранять спокойствие и расслабиться.

Офицер связи изучал карту Тихого океана. Его палец уперся в многочисленные рифы и группы островов южнее Гавайских.

— Южнее Гавайев не очень-то расслабишься, когда надо будет крутиться, не всплывая, в этой каше. Да еще под самый конец рейса.

— Знаю. — Капитан пристально разглядывал карту. — Может быть, стоит взять немного западнее и подойти к Фиджи с севера. — И, помолчав, договорил: — Датч-Харбор меня беспокоит больше, чем обратный путь.

Еще с полчаса они изучали карты и план предстоящей операции. Наконец австралиец сказал:

— Да, недурной предстоит рейсик! — Он усмехнулся. — Будет о чем рассказывать внукам.

Капитан вскинул глаза на Питера, потом и сам улыбнулся:

— Вы совершенно правы!

Офицер связи ждал тут же, в каюте, покуда капитан Тауэрс звонил секретарю адмирала. Прием назначили на следующее утро, на десять часов. Больше Холмсу незачем было оставаться на базе; они с капитаном условились встретиться на другое утро незадолго до назначенного часа в приемной у секретаря, и Питер ближайшим поездом отправился в Фолмут.

Он доехал еще до обеда, взял оставленный на станции велосипед и покатил домой. Приехал разгоряченный, с радостью скинул китель и прочее, стал под душ, потом принялся за холодную закуску. Мэри он застал порядком озабоченной: дочка начала слишком бойко ползать.

— Я ее оставила в гостиной на ковре, пошла в кухню чистить картошку. А через минуту смотрю — она уже в коридоре, под самой кухонной дверью. Просто бесенок. Теперь она прямо носится по всему дому, не угонишься.

Сели обедать.

— Нам надо раздобыть какой-нибудь манежик, — сказал Питер. — Знаешь, есть такие деревянные, складные.

Мэри кивнула.

— Я уже об этом думала. Есть такие, у них сбоку в несколько рядов нанизаны пестрые кольца, похоже на счеты.

— Пожалуй, такие манежи еще продаются, — сказал Питер. — Может, мы знаем кого-нибудь, кто больше не заводит детей? Может, у них найдется ненужный?

Мэри покачала головой.

— Я таких не знаю. По-моему, у всех наших друзей родятся младенцы один за другим.

— Я поразведаю в городе, может, найду что-нибудь подходящее.

Пока обедали, все мысли Мэризаняты были дочуркой, Лишь под самый конец она спохватилась и спросила:

— Питер, а что случилось с капитаном Тауэрсом?

— Он получил план новой операции. Наверно, это дело секретное, ты никому не рассказывай. Нас посылают в довольно далекий рейс по Тихому океану. Панама, Сан-Диего, Сан-Франциско, Сиэтл, Датч-Харбор, а возвращаться будем, вероятно, мимо Гавайских островов. Пока все это еще не очень определенно.

В географии Мэри была не сильна.

— Кажется, это ужасно длинный путь?

— Да, изрядный. Не думаю, что надо будет пройти его весь. Дуайт очень против захода в Панамский залив, потому что не знает, как там с минными полями, а если туда не заходить, это на тысячи миль короче. Но все равно путь не близкий.

— И надолго это?

— Я еще точно не рассчитал. Примерно месяца на два. Понимаешь, — стал объяснять Питер, — нельзя пойти прямиком, допустим, на Сан-Диего. Капитан хочет как можно меньше времени идти с погружением. А значит, надо будет нестись поверху курсом на восток по какой-то безопасной широте, пока не пересечем на две трети южную часть Тихого океана, а потом взять круто к северу до самой Калифорнии. Это немалый крюк, зато меньше идти с погружением.

— Сколько же времени вам идти под водой?

— Капитан считает, двадцать семь дней.

— Но ведь это ужасно долго?

— Долгонько. Не рекорд, ничего похожего. Но довольно долго без свежего воздуха. Почти месяц.

— Когда вы отправляетесь?

— Чего не знаю, того не знаю. Сперва предполагалось выйти примерно в середине следующего месяца, но к команде прицепилась эта треклятая корь. Пока от нее не избавимся, выйти нельзя.

— А заболели еще люди?

— Только один — позавчера. Судовой врач полагает, что это последний случай. Если он не ошибается, нам можно будет выйти примерно в конце этого месяца. А если нет, если еще кто-нибудь захворает, тогда уйдем в марте, когда точно — не угадаешь.

— Значит, ты вернешься в июне, а когда точно — неизвестно?

— Думаю, что да. Так ли, эдак ли, к десятому марта мы от кори избавимся. Стало быть, к десятому июня будем дома.

Упоминание о кори вновь пробудило материнскую тревогу:

— Хоть бы Дженнифер не заразилась.

День они провели по-семейному в своем саду, Питер принялся пилить дерево. Оно было не очень большое, и не так уж трудно оказалось перепилить ствол до половины, а потом обвязать веревкой и тянуть с таким расчетом, чтобы оно свалилось на лужайку, а не на дом. До вечернего чая Питер обрубил сучья, прибрал их — пригодятся зимой на топливо — и успел распилить на поленья немалую часть ствола. Малышка проснулась после дневного сна, Мэри разостлала на лужайке ковер и усадила на него дочку. Ушла в дом взять поднос с чашками и всем прочим для чая, а когда вернулась, дочка была уже футов за десять от ковра и усердно грызла кусок коры. Мэри отчитала мужа, посадила его сторожить малышку, а сама пошла за чайником.

— Так не годится, — сказала она, возвратясь. — Без манежа нам не обойтись.

Питер кивнул:

— Завтра утром съезжу в город. Нам назначен прием у начальства, но потом я, наверно, буду свободен. Пойду к Майерсу, погляжу, может, там еще не все распродано.

— Хоть бы удалось купить. Иначе ума не приложу, что делать.

— Давай наденем на нее пояс, вобьем в землю колышек и станем держать ее на привязи.

— Перестань, Питер! — рассердилась жена. — Веревка накрутится ей на шею и задушит!

Питера не впервые обвиняли, что он бессердечный отец, и он уже привык смягчать разгневанную жену. Час они провели на лужайке, играя с малышкой, поощряли ее, когда она ползала по травке под теплыми лучами солнца. Потом Мэри унесла девочку в дом купать и кормить перед сном, а Питер опять взялся пилить поваленное дерево на дрова.

На другое утро он встретился в военно-морском ведомстве с Тауэрсом, и их провели к адмиралу Хартмену, в кабинете оказался еще и капитан из оперативного отдела. Адмирал приветливо поздоровался с ними и предложил сесть.

— Итак, — начал он, — просмотрели вы план операции, который мы вам послали?

— Я очень внимательно его изучил, сэр, — сказал капитан Тауэрс.

— Что-нибудь вызывает у вас сомнения?

— Минные поля, — ответил Тауэрс. — Некоторые места, намеченные для обследования, почти наверняка заминированы. — Адмирал кивнул. — У нас есть точные сведения о Пирл-Харбор и о подступах к Сиэтлу. Об остальных портах мы ничего не знаем.

Некоторое время они подробно обсуждали план действий. Наконец адмирал откинулся на спинку кресла.

— Что ж, общая картина мне ясна. Что и требовалось. — И, помедлив, прибавил: — Пора вам узнать, в чем тут суть.

Суть в розовых очках. Среди ученых есть такое направление, есть люди, которые полагают, что атмосферная радиоактивность может рассеяться, ослабеть очень быстро. Главный их довод: за минувшую зиму осадки в северном полушарии — дождь и снег — так сказать, промыли воздух.

Американец понимающе кивнул.

— По этой теории, — продолжал адмирал, — радиоактивные элементы станут выпадать из атмосферы в почву и в океан быстрее, чем мы предвидели. В этом случае материки северного полушария останутся на многие столетия непригодными для обитания, но перенос радиоактивности к нам станет неуклонно уменьшаться. И в этом случае жизнь — жизнь человеческая — сможет продолжаться здесь или хотя бы в Антарктиде. Это мнение решительно отстаивает профессор Йоргенсен.

— Таков костяк этой теории, — чуть помолчав, продолжал адмирал. — Большинство ученых с нею не согласны и считают Йоргенсена наивным оптимистом. Из-за мнения большинства мы ничего не сообщали по радио и ни слова не просочилось в печать. Не годится пробуждать в людях напрасные надежды. Но, безусловно, надо исследовать, есть ли тут зерно истины.

— Понимаю, сэр, — сказал Дуайт. — Дело слишком важное. Это и есть главная цель нашего рейса?

Адмирал кивнул.

— Вот именно. Если Йоргенсен прав, при движении от экватора на север вы сперва обнаружите равномерную радиоактивность, но потом она станет ослабевать. Не скажу — сразу, но с какого-то места уменьшение радиации станет явным. Вот почему мы хотели бы, чтобы вы прошли в Тихом океане возможно дальше на север — к мысу Кодьяк и Датч-Харбор. Если Йоргенсен прав, радиоактивность там будет гораздо меньше. Как знать, может, даже она близка к нормальной. Тогда вам удастся выйти на мостик. — Опять короткое молчание. — Конечно, на берегу радиоактивность почвы будет еще очень высока. Но в море, возможно, даже сохранилась жизнь.

— А какая-нибудь проверка уже подтвердила эту теорию, сэр? — спросил Питер.

Адмирал покачал головой.

— Данных почти никаких нет. Командование военно-воздушных сил недавно высылало на разведку самолет. Вы об этом слышали?

— Нет, сэр.

— Так вот, послали бомбардировщик с полным грузом горючего. Он вылетел из Перта на север, достиг Китайского моря, примерно тридцатый градус северной широты, немного южнее Шанхая, и только потом повернул назад. Для ученых это недостаточно, но дальше лететь было нельзя, горючего не хватило бы. Полученные данные не слишком убедительны. Радиоактивность атмосферы все еще нарастает, не в крайней северной части маршрута нарастает медленнее. — Адмирал улыбнулся. — Как я понимаю, наши ученые мужи все еще спорят. Йоргенсен, разумеется, утверждает, что его теория победила. Что, если достичь пятидесятой или шестидесятой широты, падение радиоактивности обнаружится безусловно.

— Шестидесятая широта, — повторил Тауэрс. — Мы можем подойти довольно близко, в глубь залива Аляски. Надо будет только остерегаться льдов.

Еще некоторое время обсуждали технические подробности рейса. Решили взять на «Скорпион» защитные костюмы, чтобы, если радиация окажется не слишком сильна, один или двое подводников могли выйти на мостик, а в одном из аварийных люков устроить дезактивационный душ. В надстройке взять надувную резиновую лодку, к кормовому перископу прикрепят новую пеленгаторную антенну.

— Что ж, по нашей части все ясно, — сказал наконец адмирал. — Думаю, теперь пора посовещаться с учеными и с прочими, кого это касается. Я созову такое совещание на той неделе. А пока вы, капитан, повидайте коменданта порта или кого-нибудь из его подчиненных и договоритесь, чтобы на верфи проделали всю техническую работу. Я хотел бы, чтобы к концу следующего месяца вы могли отправиться.

— Думаю, это вполне возможно, сэр, — сказал Дуайт. — Работы не так уж много. Единственное, что нас еще может задержать, это корь.

Адмирал коротко засмеялся.

— На карту поставлена судьба человеческой жизни на Земле, а мы застреваем из-за детской болезни! Ладно, капитан. Я знаю, вы сделаете все, что только в ваших силах.

Выйдя от адмирала, Дуайт и Питер разделились. Дуайт пошел к коменданту порта, Питер — на Альберт-стрит разыскивать Джона Осборна. Он пересказал ученому все, что услышал в это утро.

— Знаю я рассуждения Йоргенсена, — нетерпеливо перебил Осборн. — Старик просто спятил. Смотрит на все сквозь розовые очки.

— По-вашему, тому, что обнаружили летчики — будто чем дальше на север, тем медленней нарастает радиация, — невелика цена?

— Я не-оспариваю их свидетельство. Не исключено, что эффект Йоргенсена существует. Вполне возможно. Но один только Йоргенсен воображает, будто от этого что-то изменится.

Питер поднялся.

— «Оставим споры мудрецам», — язвительно перефразировал он Хайяма. — Пойду покупать манежик для моей старшей незамужней дочери.

— Где вы думаете его купить?

— У Майерса.

Физик поднялся.

— Я пойду с вами. Хочу показать вам кое-что на Элизабет-стрит.

Он не сказал моряку, что именно хочет показать. Через центр города, где на улицах не было ни одной машины, они прошли в район трамвайного движения, свернули в проулок и вышли к городским конюшням. Джон Осборн достал из кармана ключ, отпер и распахнул двустворчатые-двери огромного строения.

Прежде здесь был гараж некоего торговца автомобилями. Вдоль стен рядами стояли затихшие машины, иные без номеров, все в пыли и в грязи, со спущенными обмякшими шинами. А посреди гаража стоит гоночная машина. Одноместная, ярко-красная. Очень маленькая машина, очень низкий корпус, обтекаемый капот скошен вперед, лобовое стекло совсем низко, чуть не у самой земли. Шины тугие, вся машина любовно, заботливо вымыта и отполирована; при свете, хлынувшем из дверей, она так и засверкала. И чувствовалась в ней убийственная скорость.

— Более милостивый! — вырвалось у Питера. — Это что такое?

— Это «феррари», — сказал Джон Осборн. — На ней за год до войны участвовал в гонках Доницетти. Он тогда выиграл главный приз в Сиракузах.

— Как она сюда попала?

— Ее купил и переправил морем Джонни Бауэлс. Но началась война, не до гонок, он так на ней и не ездил.

— А чья она теперь?

— Моя.

— Ваша?!

Ученый кивнул.

— Я всю жизнь обожал автомобильные гонки. Всегда мечтал стать гонщиком, но денег на это не было. А потом прослышал про этот «феррари». Бауэлс сгинул в Англии. Я пошел к его вдове и предложил за эту игрушку сотню фунтов. Конечно, она решила, что я спятил, но рада была продать машину.

Питер обошел вокруг маленького «феррари» с большущими колесами, осмотрел его со всех сторон.

— Согласен со вдовой. Что вы собираетесь с ним делать?

— Пока не знаю. Знаю только, что мне принадлежит, надо полагать, самая быстроходная машина на свете.

Это прозвучало заманчиво.

— Можно, я в ней посижу? — спросил моряк.

— Валяйте.

Питер втиснулся на узкое сиденье.

— Какую скорость на ней можно выжать?

— Толком не знаю. Уж наверно двести в час.

Питер сидел в машине, ощупывал баранку, касался пальцами кнопок и рычагов. Чудесно: кажется, этот автомобильчик — часть тебя самого.

— Вы на ней ездили?

— Пока нет.

Питер нехотя вылез.

— А чем замените бензин? — спросил он.

Физик усмехнулся:

— Она его не пьет.

— Не требует бензина?

— Ей нужна особая эфиро-спиртовая смесь. Для обычного автомобиля такое горючее не годится. В огороде у моей матери запасено восемь баррелей этой смеси, — Осборн широко улыбнулся. — Я сперва обеспечил себе запас, а уж потом купил машину.

Он поднял капот «феррари», и они некоторое время разглядывали двигатель. Возвратясь из первого плаванья на «Скорпионе», Джон Осборн каждую свободную минуту только и делал, что начищал и обихаживал свою гоночную машину; дня через два он надеялся испытать ее на ходу.

— Что хорошо, — сказал он, расплываясь в улыбке, — на дорогах свободно, ни с кем не столкнешься и в пробке не застрянешь.

Они нехотя расстались с «феррари» и заперли гараж. Постояли на тихой лужайке.

— Если мы уйдем в рейс к концу следующего месяца, то вернемся примерно в начале июня, — заговорил Питер. — Я все думаю о Мэри и малышке. Как по-вашему, ничего с ними не случится до нашего возвращения?

— Вы про радиацию?

— Моряк кивнул.

Физик постоял в раздумье.

— Я могу только гадать, как любой другой, — сказал он наконец. — Может быть, она станет надвигаться быстрее, а может — медленнее. До сих пор она распространялась очень равномерно по всей Земле и двигалась на юг примерно с той скоростью, какую мы предвидели. Сейчас она южнее Рокхемптона. Если и дальше пойдет так, к началу июня она будет южнее Брисбена — самую малость южнее. Миль на восемьсот к северу от нас. Но, повторяю, движение может ускориться, а может и замедлиться. Вот и все, что я могу сказать.

Питер прикусил губу.

— Это тревожно. Неохота прежде времени переполошить своих. А все-таки мне было бы спокойнее, знай они, что делать, если меня не будет рядом.

— Вы и без того не всегда рядом, — заметил Осборн. — Мало ли какие случаи бывают и кроме радиации, вполне естественные. Минные поля, льды… всего не предусмотришь. Я вот не знаю, что с нами будет, если мы под водой на полном ходу врежемся в айсберг.

— Зато я знаю, — сказал Питер.

Физик засмеялся.

— Ладно, будем надеяться, что это нас минует. Я хочу вернуться и прокатиться на той штуке, — он кивнул в сторону машины за дверями гаража.

— Все-таки тревожно, — повторил Питер. Они вышли на улицу, которая привела их сюда. — Надо мне что-нибудь придумать, пока мы не отплыли.

В молчании вышли на главную улицу. Джон Осборн повернул к своему институту.

— Нам по дороге? — спросил он.

Питер покачал головой.

— Я попробую купить манежик для дочки. Мэри говорит, если мы не достанем манеж, малышка разобьется насмерть.

Они расстались, и ученый пошел своей дорогой, благодаря судьбу за то, что не женился.

Питер пошел по магазинам, и ему повезло — уже со второй попытки он нашел детский манеж. Это приспособление хоть и складывается, но нести его в толпе несподручно; Питер не без труда добрался со своей ношей до трамвая и довез ее до остановки на Флиндерс-стрит. К четырем часам дня он был в Фолмуте. Оставил покупку в камере хранения, чтобы позже вернуться за ней с прицепом, и на велосипеде не спеша поехал по торговому центру. Зашел в аптеку, где семья всегда покупала лекарства, они с владельцем были знакомы не первый день. Питер спросил девушку за прилавком, нельзя ли видеть мистера Гоулди.

К нему вышел сам аптекарь в белом халате.

— Можно нам поговорить с глазу на глаз? — спросил Питер.

— Ну конечно, капитан. — И он провел посетителя в бесплатное отделение.

— Я хотел с вами потолковать насчет этой радиационной болезни, — начал Питер. Лицо аптекаря оставалось бесстрастным. — Я должен уехать. Отплываю на «Скорпионе», на американской подводной лодке. Рейс дальний. Мы вернемся никак не раньше начала июня. — Аптекарь медленно кивнул. — И поход будет не из легких, — продолжал моряк. — Может случиться, что мы и вовсе не вернемся.

Минуту-другую оба стояли молча.

— Вы думаете о миссис Холмс и о Дженнифер? — спросил аптекарь.

Питер кивнул.

— Пока я еще здесь, я хочу, чтобы жена толком поняла, что и как. — Он чуть помолчал. — Скажите, что, собственно, происходит, когда заболеешь?

— Первый симптом тошнота, — сказал аптекарь. — Потом рвота и понос. Кровавый понос. Все это усиливается. Может немного и полегчать, но улучшение очень кратковременное. И наконец смерть просто-напросто от истощения. — Он минуту помолчал. — Под самый конец непосредственной причиной смерти может стать инфекция или лейкемия. Понимаете, организм обезвоживается, теряет соли, и кроветворные органы разрушаются. Возможна либо та, либо другая причина.

— Кто-то говорил, это вроде холеры.

— Верно, — подтвердил аптекарь. — Очень похоже на холеру.

— У вас ведь есть какое-то средство от этой болезни?

— Боюсь, лекарства нет.

— Я не про то, чтобы лечить. Но чтобы с этим покончить.

— Мы пока не имеем права это отпускать, капитан. Примерно за неделю до того, как радиация накроет очередной округ, радио сообщит подробности. Тогда мы станем раздавать это средство всем, кто ни попросит. — Он помедлил. — Возможно, на нас обрушится гнев церкви… Но я так думаю, каждый будет решать сам.

— Я должен постараться, чтобы жена все поняла, — сказал Питер. — Ей ведь надо будет заботиться о малышке… А меня, возможно, здесь не будет. До отъезда я должен это уладить.

— Когда придет время, я могу все объяснить миссис Холмс.

— Я предпочел бы объяснить сам. Она, наверно, расстроится.

— Ну конечно… — Аптекарь постоял в раздумье, потом предложил: — Пройдемте на склад.

Он отворил запертую на ключ дверь и провел Питера в лабораторию. В углу стоял большой ящик, крышка приподнята. Аптекарь ее откинул. Ящик заполняли красные коробочки двух размеров.

Аптекарь достал две коробочки — побольше и поменьше — и пошел обратно в раздаточную. Открыл коробочку поменьше; в ней оказался пластиковый флакончик с двумя белыми таблетками. Он откупорил флакончик, вынул таблетки, осторожно отложил и заменил двумя таблетками аспирина. Опять вложил флакончик в коробку и закрыл ее. И подал Питеру со словами:

— Это — для всех, кто захочет что-то принять. Возьмите и покажите миссис Холмс. Одна дает почти мгновенную смерть. Вторая — запасная. Когда настанет время, мы будем их раздавать прямо из-за прилавка.

— Большое спасибо, — сказал Питер. — А как быть с ребенком?

Аптекарь поднял другую коробочку.

— Для ребенка или для наших четвероногих любимцев — для кошки или собаки. Это немного сложнее. — Он открыл коробочку, достал маленький шприц. — У меня есть использованный, вот, я кладу в коробку. На ней написано все, что надо. Просто сделать укол под кожу. Девочка очень быстро уснет.

Он опять вложил пустышку в красный футляр и обе коробочки подал Питеру. Моряк с благодарностью их взял.

— Вы очень добры, — сказал он. — И когда придет время, жена сможет просто получить их в аптеке?

— Совершенно верно.

— Сколько они будут стоить?

— Нисколько, — сказал аптекарь. — Они бесплатные.

5

Из трех подарков, которые в тот вечер Питер Холмс привез жене, больше всего ее обрадовал манеж.

Новехонький манежик, светло-зеленый, с несколькими рядами нанизанных на проволоку ярких разноцветных колец. Еще не войдя в дом, Питер расставил его на лужайке и позвал Мэри. Она вышла, придирчиво осмотрела покупку, проверила устойчивость — не сможет ли малышка его опрокинуть, повалить на себя.

— Надеюсь, краска держится прочно. Ты же знаешь, Дженнифер пробует сосать все, что попадется. А зеленая краска такая вредная. В нее входит медный купорос.

— Я спрашивал в магазине, — успокоил жену Питер. — Это не масляная краска, это особенная. Чтоб ее слизнуть, ребенку нужна слюна пополам с ацетоном.

— Дженнифер почти со всех игрушек обсосала краску. — Мэри немного отступила, оглядела манежик. — Такой приятный цвет. Очень подойдет к занавескам в детской.

— Я так и думал, — сказал Питер. — Там был еще голубой манеж, но я подумал, что тебе этот больше понравится.

— Мне очень нравится! — Мэри обняла мужа, поцеловала. — Чудесный подарок. Ты, наверно, совсем измучился с ним в трамвае. Большущее спасибо!

— Ничуть я не измучился, — Питер ответил поцелуем. — Я так рад, что тебе понравилось.

Мэри пошла в дом за дочкой, усадила ее в манеж. Потом они понемножку выпили и посидели на лужайке возле манежа, курили и смотрели, как поведет себя дочка на новоселье. Крохотная лапка крепко уцепилась за столбик манежа.

— Смотри, ей теперь есть за что держаться, вдруг она слишком рано начнет вставать на ножки? — встревожилась Мэри. — Ведь без этого она еще не скоро научилась бы ходить. А когда маленькие начинают ходить раньше времени, они растут кривоногими.

— Думаю, можно этого не бояться, — возразил Питер. — Я хочу сказать, у всех детей бывают такие манежи. И у меня был когда-то, а я ведь не вырос кривоногим.

— Да, наверно, если б не манеж, она нашла бы другую опору. Держалась бы за стул, мало ли.

Когда Мэри пошла купать и укладывать малышку, Питер отнес манеж в дом и расставил в детской. Потом накрыл стол к ужину. Потом вышел на веранду и постоял, нащупывая в кармане красные коробочки, и спрашивал себя, как же, черт возьми, вручить жене еще и эти подарки.

Наконец вернулся в дом и налил себе виски.

Он вручил их в тот же вечер, незадолго до того, как Мэри, прежде чем им лечь спать, еще раз подняла девочку. Он сказал запинаясь:

— Пока я не ушел в рейс, мне надо еще кое о чем с тобой поговорить.

Мэри подняла на него глаза.

— О чем?

— Насчет лучевой болезни, которой сейчас люди болеют. Есть вещи, которые тебе следует знать.

— А, это! — с досадой перебила Мэри. — До сентября еще далеко. Не хочу я про это говорить.

— Боюсь, поговорить надо.

— Не понимаю, с какой стати. Когда придет время, тогда мне все и скажешь. Когда мы будем знать, что это близко. Миссис Хилдред говорит, ее мужу кто-то сказал, что в конце концов до нас не дойдет. Вроде оно движется все медленнее. Нас это не коснется.

— Не знаю, с кем там говорил муж миссис Хилдред. Но только это сплошное вранье. До нас дойдет, будь уверена. Может быть, в сентябре, а может быть, и раньше.

Мэри широко раскрыла глаза.

— По-твоему, мы все заболеем?

— Да, — сказал Питер. — Мы все заболеем этой болезнью. И все от нее умрем. Поэтому я и хочу тебе кое-что объяснить.

— А разве нельзя объяснить попозже? Когда уж мы будем знать, что это и правда нас не минует?

Питер покачал головой.

— Лучше я скажу теперь. Понимаешь, вдруг меня в это время здесь не будет. Вдруг все пойдет быстрей, чем мы думаем, и я не успею вернуться из рейса. Или со мной что-нибудь случится — попаду под автобус, мало ли.

— Никаких автобусов больше нет, — негромко поправила Мэри. — Это ты про свою подводную лодку.

— Пусть так. Мне куда спокойней будет в походе, если я буду знать, что ты во всем разбираешься лучше, чем сейчас.

— Ну ладно, рассказывай, — нехотя уступила Мэри.

Питер задумался. Заговорил не сразу:

— Рано или поздно все мы умрем. Не думаю, что такая смерть много хуже любой другой. Дело в самой болезни. Сперва мутит, а потом и впрямь начинает тошнить. И это не проходит, что ни съешь, тебя выворачивает наизнанку. В желудке ничего не удерживается. Понос. Становится хуже и хуже. Может немножко полегчать, а потом опять все сызнова. Под конец совсем ослабеешь… ну и умираешь.

Мэри выдохнула длинную струю дыма.

— И долго все это тянется?

— Я не спрашивал. Думаю, у всех по-разному. Дня два, три. А если на время поправишься, пожалуй что две-три недели.

Помолчали.

— Много пачкотни, — сказала наконец Мэри. — Наверно, если все захворают сразу, так и помочь некому? Ни докторов не будет, ни больниц?

— Думаю, так. Думаю, тут каждый воюет в одиночку.

— Но ты будешь здесь, Питер?

— Да, — успокоил он. — Я говорю просто на всякий случай, один на тысячу.

— Но если я окажусь одна, кто присмотрит за Дженнифер?

— Давай пока не говорить о Дженнифер. О ней после. — Питер наклонился к жене. — Вот что главное, родная. Выздороветь нельзя. Но незачем умирать в грязи. Когда все станет худо, можно умереть пристойно.

Он достал из кармана меньшую из двух красных коробочек.

Мэри впилась в нее взглядом. Прошептала:

— Что это?

Питер открыл коробочку, вынул пластиковый пузырек.

— Это бутафория, — сказал он. — Пилюльки не настоящие. Гоулди дал мне их, чтобы показать тебе, что надо делать. Берешь одну и запиваешь — чем угодно. Что тебе больше нравится. А потом ложишься — и конец.

— И умираешь? — Сигарета в пальцах Мэри погасла.

Питер кивнул.

— Когда станет совсем скверно, это выход.

— А вторая пилюля зачем? — шепотом спросила Мэри.

— Запасная. Наверно, ее дают на случай, если ты одну потеряешь или со страха выплюнешь.

Мэри молчала, не сводя глаз с красной коробочки.

— Когда придет время, об этом прямо скажут по радио. Тогда просто надо пойти в аптеку Гоулди и спросить у девушки за прилавком такую коробочку, чтоб была дома, у тебя под рукой. Тебе дадут. Их будут давать всем, кто захочет.

Мэри бросила погасшую сигарету, потянулась и взяла у Питера коробочку. Прочитала напечатанные черными буквами наставления. И наконец сказала:

— Питер, как бы худо мне ни было, я так не смогу. Кто тогда позаботится о Дженнифер?

— От этой болезни никто не уйдет. Ни одно живое существо. Собаки, кошки, дети — все заболеют. И я. И ты. И Дженнифер.

Мэри посмотрела на него с ужасом.

— И Дженнифер тоже заболеет этим… этой холерой?

— Да, родная. Этого никому не миновать.

Мэри опустила глаза.

— Что за гнусность! — сказала яростно. — Мне не так уж обидно за себя. Но… но это просто подло!

Питер попытался ее утешить:

— Всех нас ждет один конец. Мы с тобой потеряем многие годы, которые надеялись прожить, а Дженнифер и вовсе не узнает жизни. Но она не будет мучиться. Когда никакой надежды не останется, ты ей это облегчишь. Надо будет собраться с духом, но ты ведь храбрая. Вот что тебе придется сделать, если я к тому времени не вернусь.

Он достал вторую красную коробочку и начал объяснять, как обращаться с шприцем, жена смотрела на него со все возрастающей враждебностью.

— Я плохо понимаю, — сказала она сердито. — Ты что же, стараешься растолковать, как мне убить Дженнифер?

Он понимал, что бури не миновать и надо ее выдержать.

— Да, верно, — сказал он. — Если станет необходимо, придется тебе это сделать.

И тут ее взорвало.

— По-моему, ты сошел с ума! — гневно воскликнула она. — В жизни я ничего подобного не сделаю, как бы Дженнифер ни болела. Буду заботиться о ней до последнего. Ты, видно, совсем помешался. Ты ее не любишь, вот и все. Никогда ты ее не любил. Она тебе всегда была помехой, она тебе просто надоела. А мне не надоела. Вот ты мне надоел. Надо же, до чего дошло, ты мне объясняешь, как ее убить. — Мэри вскочила, бледная от бешенства. — Скажи еще хоть слово, и я тебя убью!

Никогда еще Питер не видел жену такой. Он тоже поднялся.

— Как знаешь, — сказал он устало. — Не хочешь этим пользоваться — не надо.

— Тут что-то кроется, — со злостью продолжала Мэри. — Ты обманщик, ты хочешь, чтоб я убила Дженнифер и покончила с собой, хочешь от нас избавиться. А сам уйдешь к другой женщине.

Такого оборота Питер не ждал.

— Не будь дурой, — резко перебил он. — Если я вернусь, я и сам приму это зелье. А если не вернулся, если в такое время ты осталась одна, значит, я уже мертвый. Пошевели наконец мозгами, сообрази. Это будет значить — я уже мертвый.

Мэри молча, сердито смотрела на него в упор.

— Подумай лучше вот о чем. Вдруг Дженнифер проживет дольше тебя. — Питер поднял первую из красных коробочек. — Ты можешь выбросить это в мусорное ведро. Можешь сопротивляться болезни изо всех сил, до самой смерти. А Дженнифер будет еще жива. Представь-ка себе, она живет еще несколько дней, лежит в кроватке, вся перепачканная, и захлебывается рвотой, и плачет, а ты лежишь рядом на полу мертвая, и некому ей помочь. В конце концов, ясное дело, она умрет. Хочешь для нее такой смерти? А вот я не хочу. — Он отвернулся. — Подумай-ка об этом и не будь такой бестолковой дурехой.

Мэри молчала. На мгновенье Питеру показалось — сейчас она упадет, но он был так зол, что не подошел ее поддержать.

— Пора тебе проявить хоть на грош мужества и посмотреть правде в глаза, — сказал он.

Мэри повернулась и выбежала вон, почти сразу до него донеслись из спальни ее рыдания. Но он не пошел к ней. Он налил себе виски с содовой, вышел на веранду, опустился в шезлонг и сидел, глядя на море. Черт побери женщин, живут, укрытые от суровой действительности, в своем воображаемом розовом мирке! Будь они способны посмотреть правде в глаза, они были бы опорой мужчине, верной, надежной опорой. А когда жена цепляется за свой воображаемый мирок, она просто жернов на мужниной шее.

Около полуночи, после третьей порции виски, Питер пошел в дом, в спальню. Мэри лежит в постели, свет погашен… боясь ее разбудить, Питер разделся в темноте. Мэри лежала к нему спиной; он отвернулся от нее и уснул, виски помогло. А среди ночи, часа в два, проснулся и услышал рядом ее всхлипывания. Питер протянул руку, утешая. Все еще всхлипывая, она повернулась к нему.

— Прости, Питер, я была такая дура.

О красных коробочках больше не говорили, но наутро Питер положил их в домашнюю аптечку в ванной, засунул поглубже — они не слишком бросались в глаза, но Мэри никак не могла вовсе их не заметить. И к каждой приложил записку с объяснением, что это бутафория, но вот где и как можно будет получить настоящую. И каждую записку закончил несколькими словами, полными любви, ведь очень возможно, что она их прочтет, когда его уже не будет в живых.

Настал март, а все еще держались по-летнему погожие славные деньки. Из команды «Скорпиона» больше никто не заболел корью, переоборудование лодки подвигалось быстро — у механиков верфи, в сущности, не было другой работы. Питер Холмс спилил еще одно дерево, разделал на дрова, сложил их так, чтобы к зиме высохли и годились в печку, и принялся корчевать пни, готовя землю под огород.

Джон Осборн завел свой «феррари» и выехал на дорогу. В эти дни автомобильная езда не запрещалась. Не всякий мог разжиться бензином, ведь считалось, что горючего в стране нет; запасы, хранившиеся для больниц и врачей, уже истощились. Однако на дорогах изредка еще могла промелькнуть случайная машина. Когда с горючим стало туго, каждый владелец автомобиля постарался припрятать у себя в гараже или в каком-нибудь укромном местечке канистру-другую, и если уж доходило до крайности, черпал из этих запасов. Появление Осборнова «феррари» на дороге не требовало вмешательства полиции, даже когда нога его скользила на непривычной педали акселератора и посреди города, на Берк-стрит он вдруг включал вторую скорость — восемьдесят пять миль в час. Если при этом он кого-нибудь не задавит, не станет полиция придираться к такой мелочи.

И он никого не задавил, но перепугался изрядно. В округе Саут Джипсленд, близ городка Турадин находился автодром некоего клуба гонщиков-любителей. Это была широкая асфальтированная дорога, которая никуда не вела — в частных владениях, недоступная для посторонней публики. Был на ней один участок, прямой как стрела, и немало крутых изгибов и поворотов. Изредка и теперь еще здесь устраивались гонки, почти без зрителей — им не на чем было сюда добираться. Где азартные любители гонок брали горючее, оставалось тщательно хранимым секретом, вернее, множеством секретов, похоже, у каждого был свой тайник; Джон Осборн припрятал в огороде у своей матери восемь канистр первоклассного горючего для гоночных машин.

Джон Осборн ездил на автодром на «феррари» несколько раз — сначала тренироваться, а потом и участвовал в гонках, но только в гонках на короткие расстояния: экономил горючее. Эта машина прибавила смысл его существованию. Прежде он вел жизнь ученого, человека, который обдумывает свои теории в стенах кабинета или, в лучшем случае, в лаборатории. Действовать ему не приходилось. Он не привык, рисковать, не встречался с опасностью, и оттого жизнь его была бедной, неполной. Когда его призвали к научной работе на подводной лодке, он был радостно взволнован нежданным поворотом житейской колеи, однако втайне отчаянно боялся каждого погружения. Во время похода на север ему удалось владеть собой и выполнять свои обязанности, почти не выказывая нервного напряжения, но о предстоящем плаванье — почти месяц под водой! — он не мог думать без ужаса.

С покупкой «феррари» все стало по-другому. Вести такую машину — это всякий раз захватывало. На первых порах водитель он был неважный. Разгонялся на прямой дороге примерно до ста пятидесяти миль в час, а надежно сбросить скорость перед поворотом не удавалось. Поначалу при каждом повороте он ставил на карту жизнь, дважды машину заносило, и он оказывался на поросшей травой обочине, дрожащий, бледный, вне себя от стыда, — надо ж так варварски обращаться с машиной! После каждого короткого пробега или тренировки он понимал, сколько наделал ошибок, такое повторять нельзя, ведь он лишь чудом остался жив.

Острота этих ощущений увлекала его, поглощая все мысли, даже предстоящий рейс «Скорпиона» больше не страшил. Никакая опасность не сравнится с теми, с какими играет он на своей гоночной машине. Это плаванье стало казаться лишь нудной работой, придется на нее угробить долю драгоценного времени, а затем он вернется в Мельбурн и оставшиеся три месяца, до самого конца, посвятит автомобильным гонкам.

Как все остальные гонщики, он немало времени тратил на поиски еще припрятанных кое-где запасов горючего.

Сэр Дэвид Хартмен провел совещание, как это было загодя условлено. На совещание отправился Дуайт Тауэрс, капитан «Скорпиона», и взял с собой офицера связи Холмса. И еще специалиста по радио и электронике лейтенанта Сандерстрома, ведь почти наверняка речь зайдет о радиосигналах из Сиэтла. От ученых присутствовали директор НОНПИ и Джон Осборн, был здесь комендант порта с помощником, и наконец, один из секретарей премьер-министра.

Открывая совещание, Главнокомандующий военно-морскими силами сказал о сложностях задуманной операции:

— Я хотел бы, и таково прямое указание премьер-министра, чтобы «Скорпион» во время похода не подвергал себя чрезмерной опасности. Прежде всего нам нужны результаты научных наблюдений, ради них мы и посылаем подводную лодку. Поскольку антенна лодки невысока, а идти почти все время надо будет с погружением, мы не можем ждать постоянной радиосвязи. Уже по одной этой причине «Скорпион» должен благополучно вернуться, иначе вся операция потеряет смысл. Кроме того, ваша лодка — единственное оставшееся у нас судно дальнего действия, пригодное для связи с Южной Америкой и Южной Африкой. Учитывая все это, я внес коренные изменения в маршрут, который мы обсуждали на предыдущем нашем совещании. Обследование Панамского канала отменяется. Сан-Диего и Сан-Франциско также отменяются. Там всюду могут быть минные поля. Капитан Тауэрс, не скажете ли нам вкратце, какие у вас соображения насчет минных полей?

Дуайт коротко изложил, что ему известно о минах и что неизвестно.

— Сиэтл нам доступен и весь Пьюгетский пролив тоже. И Пирл-Харбор. Думаю, незачем особенно опасаться мин вокруг залива Аляски, вряд ли их ставили там, где льды всегда в движении. В тех широтах льды сами по себе — задача не простая, «Скорпион» ведь не ледокол. И все же, я полагаю, мы можем попробовать туда пройти без особого риска для лодки. Если и не удастся пройти до шестидесятой широты, что ж, сделаем все, что в наших силах. Думаю, мы сумеем выполнить почти все, что вам желательно.

И опять пошел разговор о радиосигналах, все еще доносящихся откуда-то из района Сиэтла. Сэр Филип Гудол, директор НОНПИ, предъявил сводку передач, полученных после войны.

— В большинстве эти сигналы непонятны, — сказал он. — Они поступают через неопределенные промежутки времени, больше зимой, чем летом. Частота — 4,92 мегагерц. (Тут специалист по радиотехнике сделал пометку в своих записях.) За все время перехвачено сто шестьдесят девять передач. Из них в трех можно было различить сигналы по азбуке Морзе, всего семь сигналов. В двух случаях явно распознавались английские слова, по одному в каждой передаче. Все остальное в этих передачах расшифровке не поддается; если кто-нибудь хочет взглянуть, записи при мне. Понятные два слова — ВОДА и СВЯЗЬ.

— Сколько в целом часов продолжались передачи? — спросил сэр Дэвид Хартмен.

— Около ста шести часов.

— И за все это время только два понятных слова? Остальное — невнятица?

— Совершенно верно.

— Думаю, что и в этих двух словах смысла нет. Вероятно, передачи — случайность. В конце концов, если несчетное множество обезьян станет барабанить на несчетном множестве пишущих машинок, которая-нибудь из них напечатает комедию Шекспира. По-настоящему выяснить требуется одно: каким образом вообще возникают эти передачи? Очевидно, еще существует какой-то источник электрической энергии. Возможно, тут действуют и какие-то люди. Это маловероятно, но все может быть.

Лейтенант Сандерстром наклонился к своему командиру, что-то ему шепнул. Дуайт объявил во всеуслышание:

— Мистеру Сандерстрому известны радиостанции тех мест.

— Не уверен, что знаю их все, — застенчиво сказал лейтенант Сандерстром. — Лет пять назад я проходил на острове Санта-Мария практику по морской связи. Передачи шли в том числе на частоте 4,92 мегагерц.

— А где этот остров? — спросил адмирал.

— Совсем рядом с Бремертоном в Пьюгетском проливе, сэр. Там на побережье есть еще несколько станций. А здесь находится главная во всем районе школа морской связи.

Капитан Тауэрс развернул карту и показал пальцем:

— Вот этот остров, сэр. Его соединяет с материком мост, он ведет к Манчестеру, совсем рядом с Клемским заливом.

— И велик ли радиус действия этой станции на Санта-Марии? — спросил адмирал.

— Наверно не знаю, но, думаю, передачи можно поймать в любой точке земного шара, — был ответ.

— Станция и выглядит как кругосветная? Очень высокие антенны?

— Очень, сэр. Антенны такие — есть на что посмотреть. Я так думаю, эта станция — часть системы постоянной связи, которая охватывает весь Тихий океан, но наверняка не скажу. Я только учился в школе связи.

— Вам не случалось связываться с этой станцией напрямую с какого-нибудь корабля, где вы служили?

— Нет, сэр. Мы работали на других частотах.

Поговорили еще о технике радиосвязи.

— Если это и впрямь окажется Санта-Мария, пожалуй, нам не трудно будет обследовать остров, — сказал наконец Дуайт и мельком глянул на основательно изученную еще прежде карту, проверяя себя. — Глубина совсем рядом с островом — сорок футов. Пожалуй, мы даже сможем остановиться у самой пристани. На крайний случай у нас есть надувная лодка. Если уровень радиации не чересчур высок, можно будет ненадолго послать человека на берег — разумеется, в защитном костюме.

— Пошлите меня, — с готовностью вызвался лейтенант Сандерстром. — Я там все ходы и выходы знаю.

На том и порешили и стали обсуждать теорию Йоргенсена: какими научными наблюдениями можно подтвердить ее или опровергнуть.

После совещания Дуайт встретился с Мойрой Дэвидсон, они собирались вместе пообедать. Она заранее выбрала скромный ресторан в центре, Дуайт пришел туда первым. Она появилась с небольшим чемоданчиком в руках. Поздоровались, и Дуайт предложил Мойре перед обедом выпить. Она попросила коньяку с содовой, Дуайт, заказывая, спросил ее:

— Двойную порцию?

— Нет, обычную, — был ответ.

Дуайт, не выразив ни удивления, ни одобрения, кивнул официанту. Глянул на чемоданчик.

— Ходили по магазинам?

— По магазинам! — возмутилась Мойра. — Это я-то, воплощенная добродетель!

— Прошу прощенья. Собрались куда-нибудь съездить?

— Нет. — Мойра явно наслаждалась его любопытством. — Угадайте с трех раз: что тут в чемодане?

— Коньяк.

— Нет. Коньяк уже во мне.

Дуайт чуть подумал.

— Большой острый нож. Вы намерены вырезать из рамы какую-нибудь картину на библейский сюжет и повесите ее у себя в ванной.

— Не то. Угадывайте в последний раз.

— Ваше вязанье.

— Я не умею вязать. Не признаю никаких успокоительных занятий. Пора бы вам это знать.

Им подали коньяк и содовую.

— Ладно, сдаюсь, — сказал Дуайт. — Так что же у вас тут?

Мойра открыла чемоданчик. Внутри лежали репортерский блокнот, карандаш и учебник стенографии. Дуайт широко раскрыл глаза.

— Послушайте, неужели вы взялись изучать эту штуковину?!

— А чем плохо? Вы же сами мне посоветовали.

Дуайту смутно вспомнилось, что однажды от нечего делать он и правда сказал ей — занялась бы стенографией.

— Вы что же, берете уроки?

— Каждое утро. Мне надо быть на Рассел-стрит в половине десятого. Я — и половина десятого! Приходится вставать, когда и семи еще нет!

— Прямо беда! — усмехнулся Дуайт. — А зачем вам это?

— Надо же чем-то заняться. Мне надоело боронить навоз.

— И давно вы этим занимаетесь?

— Три дня. Делаю огромные успехи. Вывожу загогулины, кого угодно перезагогулю.

— А вы, когда пишете, понимаете, что загогулины означают?

— Пока нет, — призналась Мойра и отпила глоток. — Для этого надо еще много работать.

— Вы и на машинке учитесь печатать?

Мойра кивнула.

— И счетоводству тоже. Всей премудрости сразу.

Дуайт посмотрел на нее с удивлением.

— Когда вы все это одолеете, из вас выйдет классный секретарь.

— На будущий год, — сказала Мойра. — Через год я смогу получить отличное место.

— И много народу там учится? Это что же, школа или курсы?

Она кивнула.

— Я и не думала, что будет так много. Пожалуй, только вдвое меньше, чем бывало обычно. Сразу после войны учащихся было раз-два и обчелся, и почти всех преподавателей уволили. А теперь поступает все больше народу, и уволенных придется вернуть.

— Значит, приходят новые ученики?

— Больше подростки. Я среди них себя чувствую бабушкой. Наверно, дома они надоели родным, вот их и заставили заняться делом. — Мойра чуть помолчала, потом прибавила: — И в университете то же самое. Сейчас куда больше слушателей, чем было несколько месяцев назад.

— Вот уж не ждал такого оборота, — сказал Дуайт.

— Сидеть дома — скука, — объяснила Мойра. — А на этих уроках встречаются все друзья-приятели.

Дуайт предложил ей выпить еще, но Мойра отказалась, и они прошли в зал обедать.

— Вы слышали про Джона Осборна и его машину? — спросила Мойра.

Дуайтрассмеялся:

— А как же! Он мне ее показывал. Наверно, он всем и каждому ее показывает, кого только зазовет. Отличная машина.

— Джон сошел с ума. В этой машине он разобьется насмерть.

— Ну и что? — сказал Дуайт, принимаясь за бульон. — Лишь бы он не разбился прежде, чем мы уйдем в рейс. Он получает массу удовольствия.

— А когда именно вы уходите?

— Думаю, примерно через неделю.

— Это очень опасный поход? — негромко спросила Мойра.

Короткое молчание.

— Нет, почему же, — сказал Дуайт. — С чего вы взяли?

— Вчера я говорила по телефону с Мэри Холмс. Похоже, Питер ей сказал что-то такое, что ее встревожило.

— О нашем походе?

— Не прямо о нем. По крайней мере так мне кажется. Вроде он собрался написать завещание.

— Это всегда разумно, — заметил Дуайт. — Каждому следует составить завещание, то есть каждому женатому человеку.

Подали жаркое.

— Скажите же мне: очень это опасно? — настойчиво повторила Мойра.

Дуайт покачал головой.

— Это очень долгий рейс. Мы будем в плаванье почти два месяца и примерно половину времени — под водой. Но это не опаснее, чем любая другая операция в северных морях. — Он чуть помолчал. — Там, где возможно, был ядерный взрыв, подводной лодке рыскать всегда опасно. Особенно с погружением. Никогда не знаешь, на что наткнешься. Морское дно сильно меняется. Можно напороться на затонувшие суда, о которых и не подозревал. Надо пробираться между ними поосторожнее и глядеть в оба. Но нет, не сказал бы, что рейс опасный.

— Возвращайтесь целый и невредимый, Дуайт, — тихо сказала Мойра.

Он весело улыбнулся.

— Ясно, я вернусь целый и невредимый. Нам дан такой приказ. Адмирал желает заполучить нашу лодку обратно.

Мойра со смехом откинулась на спинку стула.

— Вы просто невозможный! Только я начну разводить сантименты, вы… вы их прокалываете, как воздушный шарик.

— Наверно я-то не сентиментален. Шейрон всегда это говорит.

— Вот как?

— Ну да. Она даже всерьез на меня сердится.

— Неудивительно, — заявила Мойра. — Я очень ей сочувствую.

Пообедали, вышли из ресторана и отправились в Национальную галерею, где открылась выставка духовной живописи. Все картины писаны были маслом, большинство в модернистской манере. Тауэрс и Мойра обошли часть галереи, отведенную под сорок выставленных картин, — девушка смотрела с интересом, моряк откровенно ничего в этой живописи не понимал. Оба несколько терялись перед «Снятиями с креста» в зеленых тонах и «Поклонениями волхвов» в розовых; перед пятью или шестью полотнами, трактующими войну в религиозном духе, они немного поспорили. Постояли перед картиной, заслужившей первую премию: скорбящий Христос на фоне разрушенного города.

— В этом что-то есть, — сказала Мойра. — На сей раз я, пожалуй, согласна с членами жюри.

— А по-моему это мерзость.

— Что вам тут не нравится?

Дуайт в упор разглядывал картину.

— Все не нравится. Это же насквозь фальшиво. Ни один пилот, если он в здравом уме, не полетит так низко, когда вокруг рвутся водородные бомбы. Он бы просто сгорел.

— Но композиция хороша и цветовая гамма тоже, — возразила Мойра.

— Да, конечно. А сюжет фальшив.

— Почему?

— Если вот это должно изображать здание АРПК,^[356] ваш художник посадил Бруклинский мост на сторону Нью-Джерси, а Эмпайр Билдинг в самую середину Центрального парка.

Мойра заглянула в каталог.

— Тут вовсе не сказано, что это Нью-Йорк.

— Какой бы город он ни хотел изобразить, все тут фальшиво. Это не может так выглядеть. — Дуайт чуть подумал. — Чересчур театрально. — Отвернулся, брезгливо поглядел по сторонам. — Все это не по мне.

— А разве вы не ощущаете в этих полотнах духа веры? — спросила Мойра. Странно, он ведь постоянно ходит в церковь, казалось бы, выставка должна его тронуть.

Дуайт взял ее под руку.

— Я не набожен. Виноват я сам, а не художники. Они смотрят на все по-другому.

Они вышли из зала.

— А вообще вы любите живопись? — спросила Мойра. — Или смотреть на картины вам скучно?

— Совсем не скучно. Мне нравятся живые краски и чтобы картина меня не поучала. Вот есть такой художник Ренуар, правильно.

— Мойра кивнула.

— В музее есть несколько полотен Ренуара. Хотите посмотреть?

Они прошли в раздел французской живописи, и Дуайт постоял несколько минут, глядя на реку и на затененную деревьями улицу рядом с нею, на белые дома и магазины — все очень красочное и очень французское.

— Вот такие картины мне по душе, — сказал он. — На такое я могу смотреть без конца.

Они еще некоторое время бродили по галерее, разглядывали картины, болтали. Потом оказалось, ей пора: мать не совсем здорова, и Мойра обещала вернуться вовремя и приготовить чай. Дуайт отвез ее трамваем на вокзал.

В толчее у вокзального входа она обернулась к нему.

— Спасибо за обед и за весь этот день. Надеюсь, другие картины вознаградили вас за те, что в религиозном духе.

Дуайт засмеялся.

— Безусловно, вознаградили. Я не прочь прийти сюда еще раз и поглядеть на них. А религия — это не по моей части.

— Но ведь вы постоянно ходите в церковь.

— Ну, это совсем другое дело.

Сказано решительно, да и спорить с ним здесь, в толпе, пробовать не стоило. Она спросила только:

— Мы еще увидимся до вашего отъезда?

— Днем я почти все время буду занят, — ответил Дуайт. — Можно как-нибудь вечером сходить в кино, но чем скорее, тем лучше. Мы отбываем, как только закончатся все работы на борту, а они сейчас ведутся полным ходом.

Условились вместе поужинать во вторник. Мойра помахала рукой на прощанье и скрылась в толпе. Тауэрсу незачем было спешить, никаких неотложных дел в порту не было, а до закрытия магазинов оставался еще целый час. И он неторопливо зашагал по улицам, заглядывая в витрины. Вскоре набрел на магазин спортивных товаров и, чуть помешкав, вошел.

В рыболовном отделе он сказал продавцу:

— Мне нужен спиннинг — хорошее удилище, катушка и нейлоновая леска.

— Извольте, сэр. Для вас?

Американец покачал головой:

— В подарок мальчику десяти лет. Это будет его первая снасть. Хотелось бы лучшего качества, но совсем небольшую и легкую. Есть у вас какие-нибудь из стекловолокна?

Продавец покачал головой.

— К сожалению, сейчас нету. — Он достал с полки небольшое удилище. — Вот это стальное, но очень хорошее.

— А в морской воде не заржавеет? Мальчик живет на побережье, а вы ведь знаете, что за народ мальчишки.

— Эти не ржавеют. Мы их много продаем для рыбной ловли на море. — Он стал доставать катушки, а Дуайт внимательно осмотрел удилище, взвесил на руке. — Для морской ловли у нас есть вот эти пластиковые катушки, а вот, если хотите, увеличенная, из нержавеющей стали. Такие, конечно, лучше, но, понятное дело, и подороже.

Тауэрс осмотрел катушки.

— Пожалуй, я возьму увеличенную.

Он выбрал леску, продавец завернул вместе все три покупки и при этом заметил:

— Отличный подарок мальчику.

— Еще бы, — сказал Дуайт. — Такой игрушкой он вволю позабавится.

Расплатился, взял сверток и прошел в отдел детских велосипедов и самокатов. И спросил продавщицу:

— Есть у вас тренажеры «Пого» для малышей?

— «Кузнечики»? Кажется, нету. Сейчас спрошу заведующего.

Подошел заведующий отделом.

— К сожалению, сейчас у нас их нет. На них давно не было спроса, дня три назад продали последнюю штуку.

— А будут еще?

— Я заказал дюжину. Не знаю, когда они к нам поступят. Время, знаете, такое, порядка стало маловато. Вам, верно, для подарка?

Капитан кивнул.

— Для девочки шести лет.

— У нас имеются самокаты. Тоже славный подарок для такой девчурки.

Тауэрс покачал головой.

— Самокат у нее уже есть.

— А вот, не угодно ли, детские велосипеды.

Слишком громоздкие и неуклюжие, но этого Тауэрс не сказал.

— Нет, я хотел бы «кузнечик». Поищу в других местах, а если не найду, может быть, еще зайду к вам.

— Загляните к Мак-Юэнсу, — посоветовал заведующий, — может, у него хоть одна штука осталась.

Тауэрс заглянул к Мак-Юэнсу, но и там того, что он хотел, не оказалось. Зашел еще в один магазин — и тоже зря: видно, их вовсе нет в продаже. И чем чаще Дуайт встречал отказ, тем горше было разочарование: нет, ему нужен «кузнечик» и только «кузнечик», ничто другое не годится. В поисках еще одного магазина игрушек он забрел на Коллинз-стрит, но здесь торговали уже не игрушками, а товарами подороже.

Прошел час, магазины вот-вот закроются, и тут Дуайт остановился перед витриной ювелира. Магазин был первоклассный; Дуайт постоял немного, разглядывая витрины. Самое подходящее, наверно, изумруды с бриллиантами. При ее темных волосах изумруды будут просто великолепны.

Он вошел в магазин.

— Мне нужен браслет, — сказал он молодому человеку в черной визитке. — Пожалуй, изумруды с бриллиантами. Изумруды непременно. Дама — смуглая брюнетка и любит зеленый цвет. Найдется у вас что-нибудь в этом роде?

Молодой человек отошел к сейфу, достал три браслета и разложил перед Дуайтом на черном бархате.

— Вот что у нас есть, сэр. Какую цену вы предполагали заплатить?

— Не думал об этом, — сказал моряк. — Мне нужен красивый браслет.

Продавец взял один из браслетов.

— Вот этот стоит сорок гиней, а тот — шестьдесят пять. По-моему, оба очень хороши.

— А вон тот?

Молодой человек взял третий браслет.

— Этот самый дорогой, сэр. Прекрасная вещь. — Он взглянул на крохотный ярлычок. — Двести двадцать пять гиней.

Браслет так и сиял на черном бархате. Дуайт взял его и стал разглядывать. Продавец сказал правду, вещица очаровательная. В шкатулке жены нет ничего подобного. Браслет ей наверняка понравится.

— Это английская работа или австралийская? — спросил он.

Молодой человек покачал головой.

— Нет, это из Парижа, от Картье. А к нам попало из имения одной дамы в Тураке. Сами видите, вещь совсем новая. Обычно нам приходится немного поправить застежку, а здесь даже это не понадобилось. Браслет в отличном состоянии.

Дуайту представилось, в какой восторг придет Шейрон.

— Я его беру, — сказал он. — Уплатить придется чеком. За браслетом зайду завтра или послезавтра.

Он выписал чек и взял расписку. Шагнул было к двери, но обернулся.

— Один вопрос, — сказал он. — Вы случайно не знаете, где можно купить в подарок маленькой девочке «Пого», «кузнечик»? Похоже, сейчас их в городе найти нелегко.

— К сожалению, не знаю, сэр. Надо вам обойти все магазины игрушек.

Магазины уже закрывались, сегодня вечером больше ничего не сделаешь. Дуайт взял сверток с удочкой и отправился в Уильямстаун, перешел с корабля на «Скорпион» и положил сверток за койку, здесь покупка почти незаметна. А через день съездил за браслетом и, возвратясь на лодку, запер его в обшитый сталью ящик, где хранились секретные документы.

В тот день некая миссис Фрейзер принесла к ювелиру серебряный кувшинчик для сливок: надо было припаять отломанную ручку. А позже ей повстречалась на улице Мойра Дэвидсон, которую миссис Фрейзер знавала еще девочкой. Миссис Фрейзер остановила ее и осведомилась о здоровье матери. Потом сказала:

— Милочка, если я не ошибаюсь, ты знакома с этим американцем, с капитаном Тауэрсом?

— Да, мы хорошо знакомы. В субботу и воскресенье он у нас гостил.

— Как по-твоему, он сумасшедший? Не знаю, может быть, все американцы сумасшедшие?

Мойра улыбнулась.

— Мы все теперь сумасшедшие, он не хуже других. А что он натворил?

— Спрашивал в магазине Симмондса такую ходулю на пружине, «Пого».

Мойра насторожилась.

— «Кузнечик»?

— Да где, милочка, подумай только — у Симмондса! Как будто там торгуют игрушками! Понимаешь, он зашел туда и за бешеные деньги купил великолепный браслет. Это часом не для тебя?

— Первый раз слышу. Совсем на него не похоже.

— Ну, от мужчин чего угодно можно ждать. Вдруг он в один прекрасный день поднесет тебе такой приятный сюрприз.

— А при чем тут игрушки?

— Да вот, купил он браслет, а потом спрашивает мистера Томпсона — знаешь, такой блондин, очень милый молодой человек, — не скажете ли, спрашивает, где можно купить «кузнечик». Хочу, говорит, подарить одной девочке.

— Ну и что тут такого? — спокойно спросила мисс Дэвидсон. — Для маленькой девочки очень подходящий подарок.

— Да, конечно. Только странно командиру подводной лодки покупать такую игрушку. Да еще спрашивать ее в ювелирном магазине.

— Наверно, он ухаживает за какой-нибудь богатой вдовой, а у вдовы есть дочка. Браслет для матери, а игрушка для дочки. Что тут такого?

— Да ничего, — сказала миссис Фрейзер. — Только мы-то все думали, он ухаживает за тобой.

— Сильно ошибаетесь, — невозмутимо заявила Мойра. — Это я за ним ухаживаю. — И отвернулась. — Мне надо бежать. Так приятно было вас видеть. Я передам маме от вас привет.

И она пошла своей дорогой, но про «кузнечик» забыть не могла. Она даже спрашивала про них в этот день в магазинах, но понапрасну. Если Дуайту непременно нужна эта игрушка, не так-то просто будет ее раздобыть.

Конечно, сейчас у каждого свой пунктик: Питер и Мэри Холмс помещались на саде, отец на совершенствовании фермы, Джон Осборн на гоночной машине, сэр Дуглас Фрауд на портвейне, а теперь вот и Дуайт Тауэрс — на палке с пружинными подножками. А она сама, похоже, на Дуайте Тауэрсе. Все эти чудачества граничат с безумием, такое уж настало время.

Хочется помочь Дуайту, еще как хочется, но надо быть очень, очень осторожной. Возвратясь домой, Мойра вечером отыскала в чулане свой старый «кузнечик», тщательно стерла с него пыль. Искусный мастер мог бы пройтись по деревянной рукоятке наждачной бумагой, заново покрыть лаком, и тогда он, пожалуй, выглядел бы как новый, хотя сейчас от сырости на дереве темнеют пятна. Но в металлические части въелась ржавчина, и в одном месте подножка проржавела насквозь, Хоть десять раз тут закрашивай, видно будет, что вещь не новая, а Мойра еще слишком хорошо помнит свое детство: игрушка, которая уже кому-то служила… даже думать об этом было противно. Нет, это не выход.

Во вторник вечером они, как условились прежде, собрались в кино. За ужином Мойра спросила, как подвигаются работы на лодке.

— Недурно, — сказал Дуайт. — Нам дают еще один электролизный аппарат для восстановления кислорода, он будет работать параллельно с нашим. Пожалуй, уже завтра к вечеру с этим закончат, и тогда в четверг мы проведем испытания. Думаю, в конце недели отправимся.

— Это очень нужный аппарат?

Дуайт улыбнулся.

— Нам придется немало времени пробыть под водой. Неохота мне остаться без кислорода, тогда либо всплывай там, где воздух радиоактивен, либо задохнись на дне.

— Значит, этот аппарат вроде как запасной?

Дуайт кивнул.

— Нам повезло. Аппарат отыскался на флотском складе во Фримэнтле.

В тот вечер он был рассеян. Оставался, как всегда, милым и внимательным, но Мойра чувствовала — мысли его далеко. За ужином она не раз пыталась его растормошить; но безуспешно. И в кино тоже: Дуайт, как положено, старался показать, будто получает от фильма удовольствие и рад доставить удовольствие спутнице, но все это было точно актерская игра без живой искорки. Это и понятно, уговаривала себя Мойра, ведь у него впереди такое плаванье…

После фильма они пошли по опустелым улицам к вокзалу. У полутемного входа, под аркадой, где можно было спокойно поговорить, Мойра остановилась.

— Одну минуту, Дуайт. Мне надо вас кое о чем спросить.

— Давайте, — мягко сказал он, — я слушаю.

— Вас что-то тревожит, правда?

— Не то чтобы тревожит, но, боюсь, сегодня вам со мной было скучновато.

— Это из-за похода «Скорпиона»?

— Ну что вы, дружок. Я же говорил, это вовсе не опасно. У меня другая забота.

— «Кузнечик», да?

В полутьме Дуайт изумленно уставился на нее.

— Вот те на, откуда вы знаете?

Мойра тихонько засмеялась:

— У меня своя разведка. А что вы достали для сына?

— Удочку. — Он помолчал, потом прибавил: — Наверно, вы думаете, что я рехнулся.

Мойра покачала головой.

— Нет, не думаю. А «кузнечик» вы достали?

— Нет. Видно, их совсем нет в продаже.

— Знаю.

Постояли, помолчали.

— Я отыскала свой, — вновь заговорила Мойра. — Можете хоть сейчас взять. Но он ужасно старый и металлические части совсем заржавели. Прыгать все равно можно, но едва ли это хороший подарок.

Дуайт кивнул.

— Да, я тогда заметил. Видно, придется поставить на этом крест, детка. Если сумею вырваться до отплытия, еще похожу по магазинам, поищу что-нибудь другое.

— А я уверена, что достать «кузнечик» можно. Наверно, их делают здесь же, в Мельбурне. Во всяком случае, в Австралии. Только вот успеть бы вовремя.

— Бросьте, — сказал Дуайт. — Дурацкая была затея. Да это и не важно.

— Нет, важно. Для меня важно, — возразила Мойра. Подняла голову, посмотрела ему в глаза. — К вашему возвращению я его раздобуду. Непременно, даже если надо будет заказать мастеру. Я понимаю, он будет не совсем такой, как вам хочется. Но, может быть, и пригодится?

— Вы очень добры, — глухо сказал Дуайт. — Я скажу дочке, что вы захватили «кузнечик» с собой.

— Могу и захватить, — сказала Мойра. — Так или иначе, когда мы с вами опять встретимся, эта штука у меня будет.

— Возможно, вам придется нести ее очень, очень далеко.

— Не беспокойтесь, Дуайт. Когда мы опять встретимся, она у меня будет.

В темноте под аркой он обнял ее и поцеловал.

— Спасибо за обещание, — мягко сказал он. — И за все остальное тоже. Шейрон не рассердится, что я вас поцеловал. Мы оба вам благодарны.

6

Спустя двадцать пять дней «Скорпион» приближался к первой цели своего маршрута. Уже десять дней, начиная с тридцатого градуса от экватора, лодка не поднималась-на поверхность. Сперва она подошла к острову Сан-Николае, поодаль от Лос-Анджелеса, и, опасаясь неразведанных минных полей, обогнула город на почтительном расстоянии. Обошла остров Санта-Роза с внешней стороны; приблизилась к берегу западнее Санта-Барбары; отсюда двинулась к северу на перископной глубине, держась в двух милях от берега. Осторожно завернули в залив Монтерей, осмотрели рыбацкую гавань, но не увидела ла берегу ни признака жизни и почти ничего не выяснили. Уровень радиации везде оказался одинаково высок, и из осторожности решили не всплывать, выставляли только перископ.

Не доходя пяти миль до Золотых ворот, осмотрели Сан-Франциско. Только и узнали, что мост рухнул. Похоже, опрокинулся его южный устой. Те дома вокруг Парка Золотых ворот, что видны были с моря, изрядно пострадали от взрыва и пожара, похоже, ни в одном нельзя было бы жить. Нигде ни признака жизни, и уровень такой, что навряд ли в этих местах мог выжить хоть один человек.

«Скорпион» пробыл здесь несколько часов: фотографировали через перископ, насколько возможно, вели наблюдения. Снова повернули к югу, дошли до Залива Полумесяца, подошли на полмили к берегу и, ненадолго всплывая, окликали через громкоговоритель — не отзовется ли кто. Здания как будто не слишком пострадали, но на берегу по-прежнему ни признака жизни. «Скорпион» пробыл здесь до сумерек, а потом двинулся на север вдоль берега, держась от него мили за три-четыре.

С тех пор как подводники пересекли экватор, стало правилом за время каждой вахты один раз всплывать, возможно выше поднимать антенну и ловить радиопередачу со стороны Сиэтла. Однажды, на пятом градусе северной широты, и вправду удалось ее поймать — бессвязные, бессмысленные сигналы продолжались-минут сорок, потом оборвались. С тех пор их больше не слышали. И вот вечером, когда «Скорпион» всплыл вблизи Форта-Брагга, при бурном море и сильном встречном северо-западном ветре, едва включив пеленгатор, они вновь услышали сигналы. На этот раз удалось точно засечь направление.

Дуайт наклонился над картой, на которой штурман, лейтенант Сандерстром, прокладывал курс.

— Санта-Мария, — сказал он. — Похоже, вы были правы.

Они постояли, прислушиваясь — к несущейся из динамика бессмысленной тарабарщине.

— Это случайные сигналы, — сказал наконец лейтенант. — Такое никто не станет выстукивать, даже если ничего не смыслит в радио. Просто где-то что-то случайно включилось.

— Похоже, что так, — Дуайт еще постоял, прислушиваясь. — Но там есть энергия. А где энергия, там и люди.

— Не обязательно, — возразил лейтенант.

— Гидроэлектростанция? Это я понимаю, — сказал Дуайт. — Но, черт побери, не могут же турбины два года работать безо всякого присмотра.

— Представьте, могут. Есть турбины превосходные, очень надежные.

Дуайт буркнул что-то невнятное и опять наклонился над картой.

— На рассвете я хочу поравняться с мысом Флаттери. Продолжаем идти, как сейчас, около полудня определимся и тогда отрегулируем скорость. Если с виду бухта в порядке, зайдем туда на перископной глубине, чтобы можно было, окажись на дне какая-нибудь помеха, продуть цистерны и увернуться. Может быть, сумеем подойти к Санта-Марии вплотную. А может, и не сумеем. Если подойдем, вы готовы высадиться на берег?

— Ну конечно, — был ответ. — Я совсем не прочь на время выбраться из нашей коробки.

Дуайт улыбнулся. Они шли с погружением уже одиннадцать дней, и хотя на здоровье пока никто не жаловался, у всех понемножку разыгрывались нервы.

— Ладно, только бы не сглазить, будем надеяться, что нам повезет.

— А знаете, — сказал Сандерстром, — если не пройдем через пролив, пожалуй, я сумею добраться до станции посуху. — Он потянул к себе другую карту. — Если мы войдем в Грейс-Харбор, я могу выйти на берег у Хокуиама или Абердина. Вот эта дорога ведет прямиком к Бремертону и Санта-Марии.

— Но это сотни миль.

— Уж наверно я найду и машину и горючее.

Капитан покачал головой. Двести миль в легком защитном костюме, когда и машина, и горючее, и вся местность вокруг радиоактивны… невозможная штука.

— Запас воздуха у вас только на два часа, — сказал он. — Понятно, вы можете захватить добавочные баллоны. Но все равно это невозможно. Так или иначе мы вас потеряем. Да и не так уж это важно — высадиться.

«Скорпион» опять погрузился и пошел дальше прежним курсом. Когда через четыре часа всплыли, загадочный передатчик молчал.

Весь следующий день лодка по-прежнему шла на север на перископной глубине. Теперь капитана всерьез беспокоило настроение команды. В тесноте, безвылазно в стальной коробке людям становилось невтерпеж; радиопередачи, которые могли бы их развлечь, давно уже не доходят, пластинки, сто раз прокрученные по бортовому радио, опостылели. Чтобы встряхнуть подчиненных, подбросить пищу для ума и тему для разговоров, Тауэрс открыл всем желающим доступ к перископу, хотя смотреть было, в сущности, не на что. Но эти скалистые, ничем не примечательные берега — их родина, и один вид какого-нибудь кафе и замершего рядом «бьюика» радовал истосковавшиеся души и развязывал языки.

В полночь, следуя обычному распорядку, «Скорпион» всплыл подле устья реки Колумбия. Вахту у капитан-лейтенанта Фаррела принимал лейтенант Бенсон. Фаррел как раз поднял перископ и, прильнув к окулярам, настраивал его на круговой обзор. И вдруг резко обернулся к Бенсону.

— Ну-ка, позовите командира. На берегу огни, от тридцати до сорока градусов справа по носу.

Не прошло и двух минут, как все столпились у перископа, один за-другим смотрели и сверялись с картой — Тауэрс, Бенсон и Фаррел, к ним присоединились Питер Холмс и Джон Осборн. Капитан со старшим помощником склонились над картой.

— Огни в штате Вашингтон, — сказал Дуайт. — Примерно там, где Лонг-Бич и Илуэйко. По другую сторону устья, в Орегоне, ни огонька.

— Гидроэлектростанция, — произнес за плечом командира Сандерстром.

— Думаю, да. Если есть свет, работает электростанция, это многое объясняет. — Дуайт обернулся к физику. — Мистер Осборн, какова снаружи радиация?

— Тридцать в красном секторе, сэр.

Капитан кивнул. Слишком высока, чтобы можно было выжить, но не убивает мгновенно; за последние пять-шесть дней уровень почти не менялся. Тауэрс подошел к перископу, долго стоял, всматриваясь. Нет у него ни малейшего желания ночью подводить лодку ближе к берегу.

— Ладно, — сказал он наконец. — Идем дальше прежним курсом. Отметьте, мистер Бенсон.

Он вернулся к себе и лег. Завтра будет тяжкий и тревожный день, надо хоть немного поспать. Но он тут же поднялся, в уединении крохотной каюты с завешенной дверью отпер сейф, где хранились секретные документы, и достал браслет; при электрическом свете драгоценность так и засверкала. Шейрон эта вещица понравится. Дуайт осторожно вложил браслет в нагрудный карман кителя. Потом снова вытянулся на койке, положил ладонь на сверток с удочкой и уснул.

В четыре утра, перед самым рассветом, снова всплыли чуть севернее Грейс-Харбор. На берегу не видно ни огонька, но ведь в здешних местах нет городов, и дорог почти нет, так что это еще ничего не доказывает. Опустились на перископную глубину, пошли дальше. Когда два часа спустя Дуайт вышел в рубку, в перископ видно было, что день настал ясный, солнечный, и все, кто свободен был от вахты, по очереди приходили поглядеть на пустынный берег. Дуайт пошел завтракать, потом стоял над штурманским столиком, курил, изучал уже хорошо изученную карту минных полей и наизусть знакомый вход в пролив Хуан де Фука.

В семь сорок пять старший помощник доложил, что на траверсе показался мыс Флаттери. Тауэрс погасил недокуренную сигарету.

— Ладно, — сказал он. — Входите в пролив, Фаррел. Курс ноль семьдесят пять. Скорость пятнадцать узлов.

Впервые за три недели гул моторов стал глуше; относительное затишье в стальной коробке показалось гнетущим. Все утро проливом, врезающимся между Соединенными Штатами и Канадой, «Скорпион» двигался на юго-восток, подводники опять и опять определялись при помощи перископа, наносили маршрут на карту, не раз и не два меняли курс. На берегу почти незаметно было перемен, лишь в одном месте на острове Ванкувер, близ реки Джордан, немалое пространство на южных склонах горы Валентайн опустошили, судя по всему, взрыв и пожар. Как прикинули на «Скорпионе», пострадала площадь не меньше чем семь миль на пять; поверхность, похоже, осталась ровная, но нигде ни пятнышка зелени.

— Видимо, взрыв был в воздухе, — сказал Тауэрс, отходя от перископа. — Вероятно, чей-то самолет настигла управляемая ракета.

Близились места густонаселенные, и теперь постоянно двое-трое из команды только и ждали минуты, когда офицеры отойдут и можно будет хоть одним глазком глянуть в перископ. Вскоре после полудня «Скорпион» поравнялся с Порт-Таунсендом и повернул на юг, в Пьюгетский пролив. Пошли проливом, по правую сторону от острова Уитби и перед вечером подошли к материку, напротив городка Эдмондс, в пятнадцати милях севернее центра Сиэтла. К этому времени минные заграждения остались далеко позади. Насколько видно было с моря, город не пострадал ни от бомбежки, ни от пожара, но уровень радиации все равно оставался высокий.

Тауэрс внимательно смотрел в перископ. Если счетчик Гейгера не ошибается, ничто живое при такой радиации не может протянуть дольше нескольких дней, и однако при весеннем солнышке все выглядит так обыкновенно… невозможно поверить, что здесь нет людей. Даже стекла в окнах, за редкими исключениями, целы. Он отвернулся от перископа.

— Десять влево, семь узлов, — распорядился он. — Подойдем к берегу, станем у причала и попробуем некоторое время вызывать по радио.

Он передал командование старшему помощнику и приказал проверить и приготовить громкоговоритель. Фаррел поднял «Скорпион» на поверхность, ввел в бухту, и они легли в дрейф в сотне ярдов от лодочной пристани, зорко наблюдая за берегом.

Боцман тронул Фаррела за плечо:

— Вы разрешите Суэйну глянуть в перископ, сэр? Это его родной город.

Старшина Ральф Суэйн был на «Скорпионе» оператором радиолокационной установки.

— Ну конечно.

Фаррел отступил, и Суэйн шагнул к перископу. Довольно долго стоял и смотрел, наконец поднял голову.

— Кен Палья открыл свою аптеку, — сказал он. — Дверь настежь, и шторы на окнах подняты. А вот неоновую вывеску не погасил. Что-то не похоже на Кена жечь электричество средь бела дня.

— А людей на улицах не видно, Ральф? — спросил капитан.

Старшина опять приник к окулярам.

— Не видать. В доме миссис Салливен одно окно разбито, чердачное.

Он смотрел еще три или четыре нескончаемые минуты, пока Фаррел не тронул его за плечо и не стал сам к перископу. Суэйн отступил.

— Видели свой дом, Ральфи? — спросил капитан.

— Нет. С моря его не видать. Мой дом повыше, на Рейнер-авеню. — Он досадливо передернул плечами. — Никаких перемен не видать. Все как было, так и есть.

Лейтенант Бенсон взял микрофон и начал окликать берег:

— Подводная лодка Соединенных Штатов «Скорпион» вызывает город Эдмондс. Подводная лодка Соединенных Штатов «Скорпион» вызывает город Эдмондс. Если кто-нибудь нас слышит, просим выйти на набережную, к причалу в конце Главной улицы. Подводная лодка Соединенных Штатов вызывает город Эдмондс…

Суэйн вышел из рубки и отправился в носовой отсек. Дуайт Тауэрс шагнул к перископу, к которому уже приник было другой матрос, и сам стал осматривать берег. От набережной город круто поднимался в гору, открывая взгляду свои улицы и дома. Через несколько минут Тауэрс выпрямился.

— Незаметно, чтобы Эдмондсу сильно досталось, — сказал он. — Если бы та ракета угодила в «боинг» над Эдмондсом, тут только и осталось бы гладкое место.

— Противовоздушная оборона здесь очень сильна, — возразил Фаррел. — От всех управляемых ракет есть защита.

— Верно. Однако же они прорвались к Сан-Франциско.

— Но не похоже, чтобы они прорвались сюда. Просто дошла воздушная волна от ракеты, которая взорвалась над проливом.

Дуайт кивнул.

— Видите неоновую вывеску над аптекой? Она еще горит. — Он немного помолчал. — Будем вызывать подольше… скажем, еще полчаса.

— Слушаю, сэр.

Капитан уступил место у перископа старшему помощнику, а сам отдал по переговорному устройству несколько распоряжений, чтобы лодка не меняла позиции. Лейтенант Бенсон опять и опять в микрофон вызывал берег; Дуайт закурил, прислонился к штурманскому столику. Недолго спустя погасил сигарету, бросил взгляд на часы.

От носовой части донесся металлический удар: с лязгом захлопнулся стальной люк; Тауэрс вздрогнул, обернулся. Через минуту — еще удар, потом над головой, на палубе, шаги. Тотчас еще шаги — кто-то бежит по проходу к рубке, миг — и на пороге лейтенант Херш. Выпалил:

— Суэйн вылез в аварийный люк, сэр! Он на палубе!

Дуайт прикусил губу.

— Сейчас люк закрыт?

— Да, сэр. Я проверил.

Капитан обернулся к боцману.

— Выставить часовых у обоих люков, носового и кормового.

Мортимер убежал, и в это время из-за борта послышался громкий всплеск.

— Попробуйте посмотреть, что он там делает, — сказал Дуайт Фаррелу.

Старший помощник наклонил перископ до предела и стал поворачивать по кругу.

— Почему никто его не удержал? — спросил капитан Херша.

— Наверно, не успели, очень быстро он изловчился. Перед тем пришел из кормового отсека, сел и грызет ногти. На него и внимания-то не обратили. А я ничего не видал, осматривал в это время носовую торпедную камеру. Никто и ахнуть не успел, а Суэйн уже в шахте, крышку за собой захлопнул, а наружный люк открыл. Воздух-то снаружи отравленный, вот никто за ним и не погнался.

Дуайт кивнул.

— Понятно. Основательно продуть шахту, а потом подите и проверьте, хорошо ли задраена наружная крышка люка.

— Вот, теперь я его вижу, — сказал, не отрываясь от перископа, Фаррел. — Он плывет к причалу.

Дуайт наклонился к окулярам (пришлось согнуться в три погибели) и увидел пловца. Выпрямился, сказал несколько слов занятому микрофоном лейтенанту Бенсону. Тот повернул регулятор мощности.

— Старшина Суэйн, слушайте меня. — Пловец задержался, покачиваясь на воде. — Приказ капитана: немедленно вернитесь. Если вы возвратитесь сейчас же, капитан возьмет вас на борт, даже рискуя заражением лодки. Но вы должны вернуться сию минуту.

— Иди ты знаешь куда! — донеслось в ответ из динамика над штурманским столом.

По лицу капитана промелькнула усмешка. Он снова пригнулся к перископу и смотрел не отрываясь: вот Суэйн подплыл к берегу, вот вскарабкался по лесенке на причал. Чуть погодя Тауэрс выпрямился.

— Ну, все. — И повернулся к стоящему рядом Джону Осборну. — Сколько он, по-вашему, протянет?

— Сперва он ничего не почувствует, — ответил физик. — Вероятно, завтра к вечеру начнется рвота. А тогда… ну, кто его знает. У всех по-разному, смотря каков организм.

— Три дня? Неделя?

— Думаю, да. При таком уровне радиации едва ли дольше.

— А сколько времени у нас остается, чтобы снова взять его на борт без опасности для всех остальных?

— Такого опыта у меня нет. Но уже через несколько часов любые его выделения будут радиоактивны. Если он всерьез заболеет на борту, мы не можем ручаться за здоровье команды.

Дуайт поднял опущенный до предела перископ и приник к окулярам. Суэйна можно было еще разглядеть, в мокрой насквозь одежде он шагал по улице. Замешкался у аптеки, заглянул в открытую дверь; потом завернул за угол и скрылся из виду.

— Что ж, он явно не намерен вернуться, — сказал капитан, уступая место у перископа помощнику. — Выключите громкоговоритель. Курс на Санта-Марию, держаться середины канала. Десять узлов.

В подлодке воцарилось гробовое молчание, его нарушали только команды, отдаваемые рулевому, приглушенный рокот турбин да мерное, с присвистом дыхание двигателя. Дуайт Тауэрс, тяжело ступая, пошел к себе в каюту, Питер Холмс — за ним.

— Вы не попробуете вернуть его, сэр? Я могу в защитном костюме выйти на берег.

Дуайт мельком взглянул на своего офицера связи.

— Великодушное предложение, капитан-лейтенант, но я его не принимаю. Я и сам подумывал о том же. Предположим, мы высадили офицера и двоих людей в подмогу, чтобы доставить Суэйна на борт. Сперва надо еще его найти. Возможно, ради этого мы застрянем тут часов на пять, и потом, допустимо ли, взяв его в обратный путь, рисковать жизнью всех остальных на борту. Возможно, он ел зараженную радиацией пищу или пил зараженную воду… — Тауэрс чуть помолчал. — И еще Одно. В этом рейсе мы пробудем в погружении, без настоящего свежего воздуха двадцать семь дней, а то и все двадцать восемь. К концу некоторые окажутся в прескверной форме. Хотел бы я в последний день услышать от вас, понравится ли вам при этих условиях провести лишних четыре-пять часов под водой, потому что это время мы потратили на старшину Суэйна.

— Понятно, сэр, — сказал Питер. — Просто я хотел предложить свою помощь.

— Ну конечно. Я очень это ценю. Мы пройдем опять мимо Эдмондса сегодня ночью или, может быть, завтра, когда рассветет. Тогда остановимся ненадолго и окликнем его.

Капитан вернулся в рубку и остановился подле вахтенного офицера, опять и опять сменяя его у перископа. Тщательно наблюдая за берегом, прошли совсем рядом со входом в канал Вашингтонского озера, обогнули Форт-Лоутон и подошли к военной и торговой пристаням в бухте Эллиот, в самом сердце Сиэтла.

Город ничуть не пострадал. У военного пирса пришвартован минный тральщик, у торговых причалов — штук шесть грузовых судов. В высоких зданиях в центре города почти все окна целы. Слишком близко подойти не решились — вдруг под водой кроются нежданные препятствия, — но, насколько можно судить, глядя в перископ, все очень обыкновенно, город как город, только людей не видно. И до сих пор горит немало электрических фонарей и неоновых вывесок.

Капитан-лейтенант Фаррел оторвался от перископа, сказал Тауэрсу:

— Сиэтл был отлично защищен от нападения с воздуха, сэр, куда лучше Сан-Франциско. Мыс Олимпик тянется к западу на сотню миль с хвостиком.

— Знаю, — отозвался капитан. — И тут было вдоволь управляемых ракет для заслона.

Дольше оставаться было незачем. «Скорпион» вышел из бухты и повернул на юго-запад к острову Санта-Мария; уже виднелись высящиеся на нем башни-антенны.

Дуайт вызвал к себе в каюту лейтенанта Сандерстрома.

— Вы готовы высадиться?

— Все готово, — ответил радист. — Мне только напялить защитный костюм.

— Отлично. Полдела вы сделали заранее, теперь мы знаем, что электростанция еще работает. И пожалуй, можно ручаться, что ни одной живой души тут не осталось, хотя наверняка знать нельзя. Ставлю сто тысяч долларов против сосиски, радиосигналы подаются по какой-то случайности. Только ради того, чтоб выяснить, что это за случайность, я не стал бы рисковать лодкой и уж никак не стал бы подвергать риску вас. Понятно?

— Понятно, сэр.

— Так вот, слушайте. Воздуха в баллонах у вас на два часа. Мне нужно, чтобы вы прошли дезактивацию и явились сюда ко мне через полтора часа. Часы вы с собой не возьмете, за временем следить буду я. Каждую четверть часа буду сигналить сиреной. Один гудок — через четверть часа после вашего выхода, два — через полчаса и так далее. Когда услышите четыре гудка, чем бы вы там ни были заняты, закругляйтесь. При пятом гудке все бросайте и во весь дух назад. Еще до шести гудков вы должны быть на «Скорпионе», пройти в шахте дезактивацию и задраить за собою аварийный люк. Вы меня поняли?

— Прекрасно понял, сэр.

— Хорошо. Сейчас я не слишком жажду выполнить весь план нашего рейса до мелочей. Мне надо, чтоб вы вернулись на борт в целости и сохранности. Я нипочем не послал бы вас на берег, мы и так уже знаем почти все, что вы можете там найти, но я сказал адмиралу, что мы вышлем человека на разведку. Я не желаю, чтобы вы подвергались лишней опасности. Предпочитаю, чтоб вы возвратились, даже если не выяснится до конца, откуда берутся те сигналы. Рисковать вам позволительно в одном-единственном случае: если вы обнаружите на берегу хоть кого-то живого.

— Все ясно, сэр.

— С берега ничего не брать на память. В лодку должны вернуться только вы сами — в чем мать родила.

— Хорошо, сэр.

Капитан опять отправился в рубку, а радист — в носовой отсек. При ярком весеннем солнце лодка медленно, буквально ощупью шла под самой поверхностью воды к острову Санта-Мария, готовая мгновенно остановить двигатели, продуть цистерны и всплыть, попадись на пути какая-либо помеха. Соблюдалась предельная осторожность, и лишь под вечер, около пяти «Скорпион» лег в дрейф по правую руку от, островного причала, глубина тут была шесть сажен.

Дуайт прошел в носовой отсек — здесь, облачась в защитный костюм, только еще не надев шлема и кислородных баллонов, сидел лейтенант Сандерстром и курил.

— Ну, приятель, валяйте, — сказал Тауэрс.

Молодой человек смял сигарету и поднялся, два матроса надели на него шлем, приладили за плечами баллоны. Сандерстром проверил, как поступает воздух, глянул на манометр, поднял большой палец — порядок! — забрался в шахту и задраил за собой люк.

Выйдя на палубу, он потянулся и глубоко вздохнул — какое наслаждение выбраться из стальной коробки, увидеть солнечный свет! Потом открыл люк надстройки, вытащил стянутую полосами пластика надувную лодку, развернул ее, подсоединил к баллону и накачал воздух. Привязал фалинь, спустил резиновую лодку на воду, взял весло и повел лодку к корме «Скорпиона», к трапу за боевой рубкой. Спустился в лодку и оттолкнулся от стального бока «Скорпиона».

Управлять лодкой при помощи единственного весла было не очень-то ловко, и к причалу Сандерстром добрался только через десять минут. Накрепко привязал лодку, вскарабкался по отвесной лесенке; едва сделал несколько шагов по причалу, взревела сирена «Скорпиона». Сандерстром обернулся, приветственно махнул рукой и зашагал дальше, на берег.

Он дошел до каких-то строений, выкрашенных серой краской, вероятно, это были склады. На ближайшей стене, под колпачком для защиты от дождя, он заметил выключатель; подошел, повернул — над головой вспыхнула лампочка. Сандерстром снова выключил свет и пошел дальше.

Потом он увидел общественную уборную. Помешкал, перешел через дорогу и заглянул внутрь. На пороге одной кабинки растянулся сильно разложившийся труп в военной форме. Собственно, чего еще можно было ожидать, однако зрелище это отрезвляло. Сандерстром повернулся и снова вышел на дорогу.

Школа связи находится по правую ее сторону, в нескольких обособленных зданиях. Учебные корпуса знакомы Сандерстрому, но ему надо не сюда. Шифровальный отдел — слева от дороги, и по соседству с ним почти наверняка можно отыскать помещение главного радиопередатчика.

Сандерстром вошел в кирпичный корпус шифровального отдела и подергал одну за другой двери в коридоре. Все двери оказались заперты, кроме двух — от уборных. Туда он не заглянул.

Он вышел наружу и огляделся. В глаза бросилась трансформаторная станция со множеством проводов и изоляторов, и он пошел вдоль проводов к другому двухэтажному зданию, деревянному. Подходя, услышал рокот электрического двигателя, и в ту же минуту дважды прогудела сирена «Скорпиона».

Когда она смолкла, опять донесся тот же рокот, и Сандерстром пошел на звук, к электростанции. Работающий генератор оказался невелик, на глаз мощностью киловатт в пятьдесят. Все стрелки на приборной доске были спокойны, лишь одну — указатель температуры — занесло в красный сектор. И сквозь ровное гуденье пробивалась какая-то скрипучая нотка. Пожалуй, эта машина скоро испустит дух, подумал Сандерстром.

Он вышел из генераторной и прошел в административный корпус. Тут двери стояли незапертые, некоторые распахнуты настежь. Первый этаж, видимо, отведен был под конторы, во всех комнатах полы, точно сметенными ветром осенними листьями, устланы бумагами и радиограммами. В одной комнате вырвана с мясом оконная рама, тут немало бед натворил дождь. Сандерстром подошел к пустому проему в стене и выглянул наружу: оконная рама, сорванная с петель, валялась на земле.

Он поднялся на второй этаж, отыскал главную аппаратную. Вот они, два пульта, над каждым высится металлическая стойка передатчика со всей аппаратурой. Один передатчик заглох, стрелки всех приборов на нуле.

Второй передатчик у окна, оконная рама тоже сорвана с петель и упала поперек пульта. Верхний угол рамы торчит из оконного проема наружу и подрагивает от несильного ветерка. Другим верхним углом рама опирается о лежащую на пульте опрокинутую бутылку из-под кока-колы.

Сандерстромпротянул руку в защитной перчатке и тронул раму. Она качнулась, стукнула по ключу передатчика, стрелка миллиамперметра дернулась кверху. Сандерстром отпустил раму, и стрелка упала. Вот и завершена одна миссия подводной лодки Соединенных Штатов «Скорпион», он увидел воочию то, ради чего пройдено десять тысяч миль, что поглощало столько усилий и внимания в Австралии, на другой, стороне земного шара.

Сандерстром снял оконную раму с пульта и осторожно положил на пол; деревянный переплет ничуть не пострадал, раму запросто можно бы починить и вставить на место. Сандерстром подсел к пульту и, пальцем в перчатке нажимая на ключ, начал передавать открытым текстом:

«Говорит остров Санта-Мария. Докладывает подводная лодка Соединенных Штатов „Скорпион“. Никого живого здесь нет. Заканчиваю». Он повторял это опять и опять, а тем временем трижды прогудела сирена.

Он сидел и почти машинально повторял все ту же весть, которая почти наверняка уже доносилась до Австралии, а взгляд блуждал по сторонам. Вот лежит коробка с американскими сигаретами, недостает всего двух пачек, о таких сигаретах он только мечтал, но слишком четок приказ капитана. Есть две-три бутылки кока-колы. А на подоконнике еще громоздится стопка еженедельника «Сатердей ивнинг пост».

Прикинув, что он проработал уже минут двадцать, радист решил — довольно. Последние три раза он закончил сообщение словами: «Передает лейтенант Сандерстром. На борту все в порядке. Идем дальше на север, к Аляске». И прибавил: «Станция прекращает работу».

Он снял руку с ключа и откинулся на спинку стула. Ей-ей, эти лампы и катушки, этот миллиамперметр и преобразователь внизу потрудились на славу. Почти два года безо всякого присмотра и замены — а действуют, как новенькие! Он поднялся, осмотрел аппарат, щелкнул тремя выключателями. Обошел передатчик кругом, открыл заднюю панель — надо же узнать, чьей фирмы эти лампы; с удовольствием послал бы им письменную благодарность.

Он еще раз поглядел на коробку первоклассных сигарет — нет, капитан, конечно, прав: они должны быть радиоактивны, такое курево — верная смерть. С сожалением он оставил их на место и спустился по лестнице. Прошел в генераторную, где все еще работала машина, внимательно осмотрел панель управления, выключил рубильник, другой. Гул стал затихать; Сандерстром выждал, пока все замерло. Да, отменно поработала эта машина и, если бы сменить подшипники, еще долго служила бы не хуже. Тошно от одной мысли — оставить ее на ходу, покуда не разлетится вдребезги.

Пока он тут был, сирена подала голос четыре раза, и свое дело он сделал. В запасе еще четверть часа. Можно все как есть обследовать, но чего ради? В жилых домах он только и найдет трупы, как там, в уборной, а видеть их нет ни малейшего желания. Если взломать дверь шифровальной, возможно, там найдутся бумаги, интересные для австралийских историков, но ему не разобраться, которые интересны, да и все равно капитан запретил брать что-либо на борт.

Сандерстром вернулся туда, откуда вел передачу. Осталось еще несколько свободных минут, и он сразу взялся за журналы. Как он и ожидал, тут нашлись три номера, выпущенные после того, как «Скорпион» перед самой войной вышел из Пирл-Харбор — ни он сам и ни один человек на подлодке этих номеров не видел. Сандерстром жадно их перелистал. Тут были три заключительные главы романа «Леди и лесоруб». Он сел и принялся читать.

Не успев прочитать и половины первого отрывка, он очнулся: пять раз кряду взвыла сирена. Надо идти. Мгновенье он колебался, потом свернул три выпуска газеты в трубку и сунул под мышку. Надувная лодка и защитный костюм радиоактивны, их придется оставить в забортном отсеке «Скорпиона», их промоет морская вода; газеты можно засунуть в резиновую лодку, выпустив из нее воздух — и, может быть, они уцелеют, может быть, в безопасных южных широтах удастся отмыть их от радиации, просушить и дочитать роман. Сандерстром вышел из здание радиостанции, заботливо затворил за собой дверь и зашагал к причалу.

Чуть не доходя до причала напротив пролива стояла офицерская столовая. Высаживаясь на берег, Сандерстром едва скользнул по ней взглядом, а вот сейчас что-то привлекло его внимание, и он свернул к ней, полсотни лишних шагов не в счет. То была глубокая веранда, с нее, конечно, открывается красивый вид. Оказалось, там обедают. В плетеных креслах сидят вокруг стола пятеро мужчин в хаки и две женщины; под легким ветерком затрепетал край летнего платья. На столе — стаканы с виски и старомодные рюмки.

На миг Сандерстром обманулся и поспешно подошел ближе. И остановился в ужасе: это застолье длилось больше года. Он отшатнулся и заспешил к причалу, скорей, скорей назад, в тесную, наглухо закрытую стальную коробку, где надежно, безопасно, где тепло от близости товарищей.

На палубе он выпустил воздух из надувной лодки, свернул ее, в складки сунул газеты. Торопливо разделся, шлем и всю одежду сложил в забортный отсек, захлопнул и запер крышку, спустился в шахту и включил душ. Через пять минут он вступил во влажную духоту подводной лодки.

У выхода из тамбура ждал Джон Осборн, со всех сторон обвел прибывшего счетчиком Гейгера, ничего худого не обнаружил, и еще через минуту, опоясанный полотенцем, Сандерстром уже докладывал в капитанской каюте Дуайту Тауэрсу, рядом застыли офицер связи и первый помощник капитана.

— Мы получили ваши радиосигналы, — сказал Тауэрс. — Не знаю, дошли ли они уже до Австралии, это ведь долгий путь. Там около одиннадцати утра. Как вы думаете?

— Думаю, передачу приняли, — ответил радист. — Там сейчас осень, гроз и электрических помех не так уж много.

Тауэрс разрешил ему пойти одеться и обратился к помощнику:

— Эту ночь останемся на месте. Уже семь часов, пока дойдем до минных полей, стемнеет. — Без путеводных огней он не решался в темноте лавировать в заминированном проливе Хуан де Фука. — Здесь нас не застигнет прилив. Солнце взойдет в четыре пятнадцать, по Гринвичу это полдень. Тогда и пойдем.

Ночь подводники провели в спокойной бухточке подле Санта-Марии, глядели в перископ на береговые огни. А на рассвете двинулись в обратный путь и сразу же налетели на илистую мель. Начинался отлив, предстояли два часа мелководья, и однако, если верить карте, глубина под Килем должна была быть шесть футов. Продули цистерны, пытаясь всплыть, но безуспешно, только уши заложило от резкого перепада давления в корпусе; ругательски ругая картографов, дважды повторили попытку — и все понапрасну. Как ни досадно, пришлось ждать прилива, только к девяти утра удалось выйти в канал и направиться на север, в открытое море.

В двадцать минут одиннадцатого лейтенант Херш, который нес вахту у перископа, вдруг объявил:

— Впереди идет лодка!

Старший помощник бросился к нему, на мгновенье приник к окулярам.

— Зовите капитана! — И, когда вошел Дуайт, доложил: — Прямо по курсу лодка с подвесным мотором, сэр. До нее примерно три мили. В лодке человек.

— Живой?

— По-моему, живой. Лодка идет своим ходом.

Дуайт подсел к перископу, долго присматривался. Потом поднялся.

— По-моему, это Суэйн, — негромко сказал он. — Кто бы это ни был, он удит рыбу. Похоже, Суэйн раздобыл моторную лодку и горючее и занялся рыбной ловлей.

Фаррел ошеломленно посмотрел на него.

— Надо же!

Капитан немного поразмыслил.

— Подойдите к лодке поближе и ложитесь в дрейф. Мне надо с ним поговорить.

В «Скорпионе» все смолкло, только и слышались команды Фаррела. Вскоре он велел остановить двигатели и доложил капитану, что моторная лодка рядом. Дуайт взял микрофон на длинном проводе и подошел с ним к перископу.

— Говорит капитан Тауэрс, — сказал он. — Доброе утро, Ральфи. Как дела?

— Отлично, кэп, — донеслось в ответ из динамика.

— Ловится рыба?

Суэйн выпрямился в лодке, поднял так, чтоб увидели в перископ, пойманного лосося.

— Одну поймал… обождите минуту, кэп, вы запутаете мою леску.

У перископа Дуайт усмехнулся:

— Сейчас он ее смотает.

— Может, мне подать немножко вперед? — спросил Фаррел.

— Не надо. Держитесь на месте. Он уже выбирает лесу.

Они выждали, и рыболов благополучно собрал свою снасть. Потом заговорил:

— Послушайте, кэп, вы меня, верно, считаете подлецом — взял и удрал с корабля.

— Ничего, приятель, — сказал Дуайт. — Я все понимаю. Только вот на борт вас уже не возьму. Мне надо думать обо всей команде.

— Ну, ясно, кэп, я ж понимаю. Я «горячий» и, наверно, с каждой минутой становлюсь горячее.

— А сейчас как самочувствие?

— Покуда в порядке. Может, вы спросите мистера Осборна, долго еще я не скисну?

— Он думает, примерно еще день, а потом вам станет худо.

— Что ж, с последним днем мне здорово повезло, — отозвался из лодки рыбак. — Вот была бы досада, если б пошел дождь.

Дуайт засмеялся:

— Правильно, так и надо рассуждать. Скажите, а что делается на берегу?

— Все умерли, кэп… ну, вы это, верно, и сами знаете. Я побывал дома. Мать с отцом лежат мертвые в постели… по-моему, они что-нибудь такое приняли. Пошел поглядеть на свою девушку, а она тоже мертвая. Не надо было мне туда ходить. Ни собак, ни кошек не видать, и птиц нет, ни единой живой твари… тоже, верно, все перемерли. А так вроде все как было. Я виноват, что удрал с корабля, кэп, а только рад, что воротился домой. — Он помолчал минуту, потом прибавил: — У меня есть своя машина, и есть чем ее заправить, и своя лодка есть, и подвесной мотор, и вся рыболовная снасть. И денек выдался славный, погожий. Лучше уж вот так, в родном городе, чем в сентябре там, в Австралии.

— Ну, ясно, приятель. Понимаю вас. Может быть, вам нужно что-нибудь такое, что мы для вас выложим на палубу? Мы уходим и сюда больше не заглянем.

— А на борту нет таблеток — знаете, которые враз прикончат, когда человеку станет совсем худо? Цианистый калий?

— У нас их нет, Ральфи. Если хотите, я выложу на палубу пистолет-автомат.

Рыболов покачал головой.

— Пушка у меня и у самого есть. Погляжу в аптеках на берегу, может, там что-нибудь такое найдется. Хотя, пожалуй, пуля лучше всего.

— А больше вам ничего не нужно?

— Спасибо, кэп, на берегу есть все, что надо. И задаром. Передайте от меня привет всем ребятам.

— Передам, приятель. А теперь нам пора. Желаю наловить побольше рыбки.

— Спасибо, кэп. У вас под началом хорошо служилось, уж простите, что я сбежал.

— Это ничего. А теперь мы пошли, берегитесь винтов. — И Тауэрс обернулся к помощнику: — Командуйте в машинное и ложитесь на курс, десять узлов.

В тот вечер Мэри Холмс позвонила Мойре. Была поздняя осень, дождь лил как из ведра, вокруг дома Дэвидсонов в Харкауэе свистал ветер.

— Дорогая, — сказала Мэри, — получена радиограмма. Они все живы-здоровы.

Девушка, ахнула от неожиданности:

— Как они ухитрились сообщить?

— Мне только что звонил капитан Питерсон. Сообщение передано с той загадочной радиостанции, из-за которой их послали в рейс. Радировал лейтенант Сандерстром, и он сообщил, что все здоровы. Правда, замечательно?

Нахлынула такая радость, что Мойра едва не потеряла сознание.

— Чудесно! — прошептала она. — А можно им ответить?

— Сомневаюсь. Сандерстром сказал, что отключает передатчик и что там нет ни одного живого человека.

— О-о… — Мойра помолчала. — Что ж, наверно, нам только и остается запастись терпением.

— А ты хотела передать что-то определенное?

— В общем, нет. Просто хотела кое-что сказать Дуайту. Но с этим можно и подождать.

— Деточка! Неужели…

— Нет.

— И ты хорошо себя чувствуешь, это правда?

— Гораздо лучше, чем пять минут назад… А как ты, как Дженнифер?

— Малышка — прекрасно. У нас все хорошо, вот только дождь без конца. Может, ты к нам выберешься? Мы с тобой сто лет не видались.

— Я могу приехать как-нибудь вечером, после работы, и переночевать.

— Это будет чудесно!

Два дня спустя вечером Мойра доехала до станции Фолмут и под моросящим дождиком стала одолевать две мили подъема в гору. В квартирке Холмсов стараниями Мэри уже пылал огонь в камине гостиной. Мойра переобулась, помогла Мэри искупать и уложить малышку, и они поужинали. Потом уселись на полу перед камином.

— Как по-твоему, когда они вернутся? — спросила Мойра.

— Питер говорил, примерно к четырнадцатому июня. — Мэри потянулась к календарю, что лежал позади нее на столике. — Еще три недели с маленьким хвостиком. Я вычеркиваю дни.

— Ты думаешь, они вовремя пришли в то место… ну, откуда послали радиограмму?

— Не знаю. Надо было спросить капитана Питерсона. Может, позвонить ему завтра утром и спросить, удобно это?

— По-моему, не страшно.

— Пожалуй, позвоню. Питер говорит, это его последнее поручение по службе, когда они вернутся, он останется без работы. Я все думаю, может, нам бы в июне или в июле съездить куда-нибудь, устроить себе каникулы. Зимой тут так противно — сплошь дождь да ветрище.

Мойра закурила.

— А куда ты хочешь поехать?

— Куда-нибудь где потеплее. В Квинсленд или вроде того. Ужасно неудобно без машины. Наверно, придется везти Дженнифер поездом.

Мойра выпустила длинную струю табачного дыма.

— Пожалуй, с Квинслендом будет не так-то просто.

— Из-за этой болезни? Но ведь до него очень далеко.

— В Мэриборо уже началось, — сказала Мойра. — А он только самую малость севернее Брисбена.

— Но есть же еще теплые места, не обязательно в той стороне?

— Да, пожалуй. Но эта штука упорно движется на юг.

Мэри круто повернулась, поглядела на подругу.

— Слушай, ты серьезно думаешь, что дойдет и до нас?

— Думаю, да.

— И что же, по-твоему, мы все от этого умрем? Мужчины не ошибаются?

— Наверно, так.

Мэри повернулась, отыскала среди бумаг, раскиданных на кушетке, каталог садовых цветов.

— Я сегодня заходила к Уилсону, купила сотню желтых нарциссов, — сказала она. — Луковицы. «Король Альфред» — знаешь этот сорт. — Она показала картинку в каталоге. — Посажу их в том углу у ограды, где Питер убрал дерево. Там их не спалит солнце. Но если мы все умрем, наверно, это глупо.

— Не глупей, чем мне теперь начать учиться машинописи и стенографии, — сухо сказала Мойра. — Если хочешь знать, по-моему, все мы немножко спятили. Когда расцветают желтые нарциссы?

— Должны зацвести к концу августа. Конечно, в этом году они будут еще не бог весть что, а вот через год-другой залюбуешься. Понимаешь, цветков становится все больше.

— Ну конечно, стоит их посадить. Ты их все-таки увидишь, и будет такое чувство, вроде сделала что-то хорошее.

Мэри посмотрела на подругу с благодарностью.

— Вот и мне так кажется. Понимаешь, я… мне… невыносимо просто сложить руки и ничего не делать. Тогда уж лучше сразу взять и умереть и покончить с этим.

Мойра кивнула.

— Если то, что говорят, верно, никто из нас не успеет сделать, что задумал. Но, пока хватит сил, надо делать свое дело.

Так они сидели на коврике перед камином, Мэри ворошила пылающие чурки. Потом сказала:

— Я забыла спросить, может, хочешь коньяку или еще чего-нибудь выпьешь. В буфете стоит бутылка и, кажется, есть немного содовой.

Мойра покачала головой.

— Не хочу. Мне и так хорошо.

— Правда?

— Правда.

— Вступила на стезю добродетели? Или вроде того?

— Вроде того, — подтвердила Мойра. — Дома я не пью ни глотка. Разве что в гостях или с мужчинами. В основном с мужчинами. В сущности, мне это даже надоело.

— Но ведь ты не из-за мужчин бросила, дорогая? Теперь тебе, похоже, не до них. Из-за Дуайта Тауэрса?

— Да, — был ответ. — Все из-за Дуайта Тауэрса.

— А ты не хотела бы выйти замуж? Даже если все мы и правда в сентябре умрем?

Мойра пристально смотрела в огонь.

— Да, мне хотелось выйти замуж, — негромко сказала она. — Мне хотелось всего, что есть у тебя. Но теперь у меня ничего этого не будет.

— А ты не можешь выйти за Дуайта?

Мойра покачала головой.

— Сильно сомневаюсь.

— Я уверена, ты ему нравишься.

— Да, — сказала Мойра. — Я ему очень нравлюсь.

— Он никогда тебя не целовал?

— Один раз поцеловал.

— Я уверена, он на тебе женится.

Мойра опять покачала головой.

— Никогда и ни за что. Видишь ли, он женатый человек. У него в Америке жена и двое детей.

Мэри широко раскрыла глаза.

— Но это невозможно, дорогая. Они же наверняка умерли.

— Он так не думает, — устало сказала Мойра. — Он думает, в сентябре он вернется домой и увидит их. У себя дома, в городе Мистике. — Она помолчала. — Все мы сходим с ума, каждый по-своему. Дуайт — вот так.

— По-твоему, он всерьез воображает, что его жена и дети еще живы?

— Не знаю, что он там воображает. Что живы — вряд ли. Он думает, что в сентябре умрет, но при этом вернется домой, к своей Шейрон и Дуайту-младшему и к Элен. Он покупает для них подарки.

Мэри силилась понять услышанное.

— Но если он так думает, почему же он тебя целовал?

— Потому что я обещала ему помочь с подарками.

Мэри поднялась.

— Мне надо выпить, — решительно заявила она. — И тебе тоже полезно. — А когда снова села рядом с Мойрой и у обеих в руках были стаканы, спросила с любопытством: — Наверно, странное это чувство — ревновать к покойнице?

Мойра отпила глоток, она по-прежнему пристально смотрела в огонь. Наконец сказала:

— Я к ней не ревную. По-моему, не ревную. Ее зовут Шейрон, прямо библейское имя. Я рада бы с ней познакомиться. Наверно, она замечательная. Понимаешь, он очень земной человек.

— Так ты не хочешь выйти за него замуж?

Мойра долго молчала.

— Не знаю, — наконец сказала она. — Может быть, хочу, а может быть, и нет. Если бы не вся эта история… я бы пошла на любую подлость, лишь бы его отбить. Наверно, ни с кем другим я не была бы счастлива. Но ведь осталось слишком мало времени, теперь уже ни с кем не успеешь стать счастливой.

— Все-таки впереди еще месяца три-четыре, — заметила Мэри. — Когда-то я видела одно поучительное изречение — знаешь, такие вешают на стену, чтоб всегда были перед глазами. Там было написано: «Не волнуйся, возможно, это еще и не случится».

— Я думаю, это наверняка случится, — сказала Мойра. Взяла кочергу и стала бесцельно ее вертеть. — Будь впереди целая жизнь, другое дело. Если б можно заполучить Дуайта навсегда, чтобы у нас был дом, и дети, и долгая жизнь, я бы и на подлость пошла. Будь это возможно, ни перед чем бы не остановилась. А сделать ей гадость, когда удовольствия всего на три месяца и потом — ничего… нет, это совсем другое. Может быть, я и безнравственная, но, кажется, не до такой степени. — Она подняла глаза и улыбнулась. — И наверно, мне все равно бы не успеть. Наверно, он заслужит у нее высшую похвалу за свое поведение.

— О, господи, как все сложно, — вздохнула Мэри.

— Хуже некуда, — подтвердила Мойра. — Видно, я так и помру старой девой.

— Бессмыслица. Но, видно, пришло такое время — ни в чем не сыщешь смысла. Питер… — Мэри прикусила язык.

— А что Питер? — с любопытством спросила Мойра.

— Сама не знаю. Просто ужас, безумие. — Она беспокойно стиснула руки.

— Да что случилось? Расскажи.

— Ты в жизни кого-нибудь убила?

— Я? Пока нет. Но хотелось часто. Больше все загородных телефонисток.

— Нет, я серьезно. Ведь кого-то убить — страшный грех, правда? За это попадешь в ад.

— Не знаю. Возможно. А кого ты хочешь убить?

— Питер сказал, что мне, наверно, придется убить Дженнифер, — глухо сказала молодая мать. По ее щеке поползла слеза.

Мойра порывисто наклонилась к ней, погладила по руке.

— Хорошая моя, этого не может быть! Ты что-то не так поняла.

Мэри покачала головой.

— Все так. — Она всхлипнула. — Я все правильно поняла. Он сказал, что мне, наверно, придется это сделать, и показал, как.

И она разрыдалась.

Мойра обняла ее, стала утешать, и понемногу все выяснилось. Сперва Мойра не могла поверить ее рассказу, а потом засомневалась. Под конец они пошли в ванную и осмотрели маленькие красные коробочки в аптечном шкафчике.

— Я что-то об этом слыхала, — серьезно сказала девушка. — Только не знала, что зашло так далеко…

Безумие громоздилось на безумие.

— Мне не сделать этого одной, — прошептала Мэри. — Как бы плохо малышке ни было, я не смогу. Если Питера здесь не будет… если со «Скорпионом» что-нибудь случится… ты приедешь помочь мне, Мойра? Пожалуйста!

— Ну конечно, — мягко ответила девушка. — Конечно, приеду и помогу. Но Питер непременно будет здесь. Они наверняка вернутся. Дуайт такой. — Она достала скрученный в комочек носовой платок и подала Мэри. — На, утри слезы, и хорошо бы выпить чаю. Пойду поставлю чайник.

Перед угасающим камином они выпили по чашке чая.

Спустя восемнадцать дней подводная лодка Соединенных Штатов «Скорпион» всплыла на поверхность под чистый воздух на тридцать первом градусе южной широты, вблизи острова Норфолк. Зимы над Тасмановым морем суровы, у входа оно так и клокочет, низкую палубу заливало каждой волной. Выпускать на мостик можно было не больше восьми человек за раз; люди выбирались наверх бледные, дрожали под порывами ветра и налетающей пеной, плотнее кутались в клеенчатые плащи. Дуайт держал лодку в дрейфе носом к ветру почти весь день, чтобы каждый из команды полчаса подышал свежим воздухом, но мало кто мог выстоять на мостике отведенный ему срок.

Да, им трудно было выносить этот холод и сырость, но по крайней мере он привел обратно живыми всех своих людей, кроме Суэйна. Тридцать один день взаперти в подводной лодке — не шутка, все побледнели, ослабли, троими овладела тяжелая депрессия, на этих уже нельзя было положиться, пришлось освободить их от службы. Дуайт изрядно перепугался, когда лейтенанта Броди свалил, судя по всем признакам, острый приступ аппендицита; с помощью Джона Осборна он перечитал все, что оказалось под рукой, и собрался сам на столе в кают-компании оперировать больного. Тому, однако, полегчало, и теперь он мирно отдыхал на своей койке; все его обязанности взял на себя Питер Холмс, и капитан надеялся, что Броди благополучно протянет пять дней, пока «Скорпион» не пришвартуется в Уильямстауне. Питер Холмс держался в норме, не хуже других на борту. Джон Осборн стал беспокоен и раздражителен, но работал, как и прежде, только все уши прожужжал Дуайту о своем «феррари».

За время похода установили, что теория Йоргенсена не верна. При помощи подводного миноискателя опасливо сторонясь плавучих айсбергов, малым ходом прокрались в залив Аляска, достигли пятьдесят восьмого градуса северной широты в районе мыса Кадьяк. Ближе к суше подходить не решились, там лед был слишком плотный; уровень радиации в этих местах оставался смертельным, почти таким же, как у Сиэтла. Без крайней нужды незачем было дольше подвергать «Скорпион» опасности в этих водах; они определились, взяли на юг, чуть отклоняясь к востоку, пока не вышли в более теплые воды, где меньше риска наткнуться на лед, а затем повернули на юго-запад, к Гавайским островам и Пирл-Харбор.

В Пирл-Харбор они ровно ничего не узнали. Прошли в гавань, до той самой пристани, от которой отплыли в канун войны. Людей это не так уж угнетало: Дуайт еще перед рейсом проверил, что в команде нет ни одного человека с Гонолулу и на Гавайях ни у кого не оставалось родных и близких. Он мог выслать на берег одного из офицеров в защитном костюме, как сделал на Санта-Марии, и прежде чем подойти к островам, несколько дней обсуждал с Питером Холмсом, нужно ли это, но под конец оба решили, что высадка ничего нового не даст. Когда у лейтенанта Сандерстрома на острове Санта-Мария оказалось несколько свободных минут, он просто начал читать журналы, другого занятия не нашлось — и вряд ли на берегу Пирл-Харбор удалось бы сделать что-нибудь полезнее. Радиоактивность тут такая же, как в Сиэтле; подводники составили список многочисленных застрявших в гавани судов, отметили значительные разрушения на берегу, и «Скорпион» пошел дальше.

В день, когда они дрейфовали у входа в Тасманово море, уже можно было без особого труда связаться по радио с Австралией. Подняли антенну, доложили, где находятся и в какое время рассчитывают вернуться в Уильямстаун. В ответной радиограмме их запросили о здоровье, и Тауэрс послал длинное сообщение; составить ту его часть, которая касалась старшины Суэйна, было не так-то просто. Последовало несколько обыденных радиограмм — прогноз погоды, сведения о том, сколько осталось горючего и какой «Скорпиону» по возвращении понадобится ремонт, а к середине утра пришло нечто более важное.

Приказ составлен был тремя днями раньше. Он гласил:

От Командующего военно-морскими силами Соединенных Штатов, Брисбен. Капитан-лейтенанту Дуайту Л.Тауэрсу, подводная лодка США «Скорпион».

О передаче дополнительных служебных обязанностей.

1. В связи с выбытием нынешнего Командующего военно-морскими силами США, с сего дня вам надлежит безотлагательно и бессрочно принять на себя обязанности Командующего военно-морскими силами США на всех морях. Руководствуйтесь соображениями благоразумия при размещении этих сил и прекратите или продолжайте использовать их под австралийским командованием, по своему усмотрению.

2. Думаю, тем самым вы становитесь адмиралом, если вам угодно получить этот чин. Прощайте, желаю удачи.

Джерри Шоу.

3. Копия — Главнокомандующему военно-морскими силами Австралии.

У себя в каюте Дуайт с каменным лицом прочитал радиограмму. Потом, поскольку австралийцы уже получили копию, послал за офицером связи. И когда Питер вошел, молча протянул ему листок. Капитан-лейтенант в свою очередь его прочел.

— Поздравляю, сэр, — негромко сказал он.

— Да, наверно, надо принимать поздравления… — отозвался Тауэрс. И, помедлив, сказал: — Должно быть, это значит, что Брисбен кончился.

От широты, где они сейчас находятся, до Брисбена двести пятьдесят миль к северу. Питер кивнул, мысленно перебирая сводки по радиоактивности.

Еще вчера к концу дня обстановка там была Прескверная.

— Я думал, он мог бы оставить корабль и двинуться на юг, — сказал Тауэрс.

— А на корабле нельзя было пройти хоть немного?

— У них больше нет ни капли горючего, — сказал Дуайт. — На кораблях не работает ни электричество, ничего. В топливных цистернах сушь, как в Сахаре.

— Я думал, он мог бы переехать в Мельбурн. Все-таки Главнокомандующий флотом Соединенных Штатов.

Дуайт невесело улыбнулся.

— Сейчас это ровно ничего не значит. Нет, важно другое: он был капитан своего корабля, а корабль неподвижен. Конечно, он не захотел бросить своих людей.

Больше говорить было не о чем, и Тауэрс отпустил Питера. Составил короткую ответную радиограмму, подтверждая получение приказа, и велел радисту передать ее через Мельбурн, а копию — адмиралу Хартмену. Вскоре вошел радист и положил капитану на стол листок бумаги.

«На вашу радиограмму 12/05663 сообщаем:

К сожалению, никакой связи с Брисбеном больше нет».

Тауэрс кивнул.

— Ладно, — сказал он. — Нет так нет.

7

Назавтра после возвращения подлодки в Уильямстаун Питер Холмс явился к заместителю Главнокомандующего адмиралу Гримуэйду. Адмирал знаком предложил ему сесть.

— Вчера вечером я несколько минут говорил с капитаном Тауэрсом, — сказал он. — Похоже, он вами очень доволен.

— Рад это слышать, сэр.

— Что ж, теперь вы, наверно, хотите знать насчет дальнейшей вашей службы.

— В некотором смысле — да, сэр, — неуверенно начал Питер. — Как я понимаю, общее положение не изменилось? То есть остается только два или три месяца?

Адмирал кивнул.

— Видимо, так. Помнится, в прошлый раз вы сказали, что предпочитаете последние месяцы провести на берегу.

— Хотелось бы. — Питер запнулся. — Мне надо подумать и о жене.

— Разумеется. — Адмирал предложил молодому человеку сигарету, закурил и сам. — «Скорпион» становится в док на капитальный ремонт. Вероятно, вам это известно.

— Да, сэр. Капитан хочет непременно полностью отремонтировать лодку. Сегодня утром я был насчет этого у коменданта порта.

— Обычно на это требуется около трех недель. В нынешних условиях, возможно, уйдет больше времени. Хотите остаться при «Скорпионе» офицером связи, покуда не закончится ремонт? — Помедлив, адмирал прибавил: — Капитан Тауэрс просил, чтобы вы пока оставались на своем посту.

— А можно мне жить дома, в Фолмуте? Дорога до порта у меня отнимает час и три четверти.

— Это вам лучше обсудить с капитаном Тауэрсом. Едва ли он станет возражать. Ведь лодка сейчас не готовится к рейсу. Как я понял, большинству команды он дает отпуск. Едва ли ваши обязанности будут слишком обременительны, но вы поможете ему в переговорах на верфи.

— Я охотно буду и дальше служить под его началом, сэр, при возможности жить дома. Но если предстоит новый поход, я просил бы меня заменить. Я не могу позволить себе опять уйти в плаванье. — Питер запнулся. — Мне неприятно об этом говорить, сэр.

Адмирал улыбнулся.

— Ничего, капитан-лейтенант. Я буду иметь в виду ваше желание. А если надумаете уволиться, приходите ко мне. — Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Дома у вас все в порядке?

— В полном порядке. Похоже, вести хозяйство стало потрудней, чем до моего отъезда, и жене трудновато, у нее еще и ребенок на руках.

— Да, трудно. И, боюсь, легче не станет.

В тот день около полудня Мойра Дэвидсон позвонила на авианосец Дуайту Тауэрсу.

— Доброе утро, Дуайт. Говорят, мне следует вас поздравить.

— Кто вам сказал?

— Мэри Холмс.

— Можете поздравлять, если хотите, — не без горечи сказал Дуайт, — но лучше не надо.

— Ладно, не буду. Как вы, Дуайт? Как себя чувствуете?

— Нормально, — сказал он. — Настроение сегодня неважное, а вообще все нормально.

На самом же деле с тех пор, как он вернулся на корабль, каждый пустяк давался ему с трудом; он плохо спал, и его одолевала безмерная усталость.

— У вас много работы?

— Должно бы быть много, но… не знаю. Вроде ничего не делается, а чем больше ничего не делается, тем больше надо сделать.

Это был какой-то незнакомый Дуайт, к такому она не привыкла.

— Вы говорите как больной, — строго заметила Мойра.

— Я не болен, детка, — с толикой досады возразил Дуайт. — Просто есть кое-какие неотложные дела, а вся команда отпущена на берег. Мы слишком долго пробыли в плаванье и попросту забыли, что значит работать.

— Я считаю, вам и самому нужен отпуск. Может, поживете немножко у нас в Харкауэе?

Дуайт чуть подумал.

— Большое спасибо за приглашение. Пока еще не могу. Завтра мы ставим «Скорпиона» в сухой док.

— Поручите это Питеру Холмсу.

— Не могу, детка. Дядя Сэм будет недоволен.

Она поостереглась, не сказала, что дядя Сэм во веки веков ничего не узнает.

— А когда поставите, ваш «Скорпион» перейдет в ведение работников верфи, так?

— Вы недурно разбираетесь во флотских делах.

— Ну еще бы. Я прекрасная шпионка, Мата Хари, роковая женщина и за двойной порцией коньяка выуживаю военные тайны у простодушных военных моряков. Так, значит, лодка перейдет в ведение верфи?

— Совершенно верно.

— Ну, и тогда вы можете спокойно бросить все прочее на Питера Холмса и уйти в отпуск. В котором часу вы ставите «Скорпиона» в док?

— Завтра в десять утра. Наверно, к середине дня с этим покончим.

— Так вот, к вечеру приезжайте хоть ненадолго к нам в Харкауэй. У нас холод жуткий. Ветер так и свищет вокруг дома. И почти все время льет дождь, без резиновых сапог никуда не выйдешь. Самая холодная на свете работа — по крайней мере для женщины — ходить за волом с бороной по выгону. Приезжайте и попробуйте. Через несколько дней вы будете прямо рваться от нас обратно в духотищу, в свою подлодку.

Дуайт рассмеялся:

— Право, вы нарисовали очень соблазнительную картинку.

— Сама знаю. Так вы завтра приедете?

Да, было бы облегчение — отдохнуть денек-другой, забыть обо всех заботах.

— Пожалуй, выберусь, — сказал Дуайт. — Мне надо еще уладить кое-какие мелочи, но, пожалуй, сумею выбраться.

Мойра условилась встретиться с ним назавтра в четыре часа в отеле «Австралия». И когда они встретились, озабоченно всмотрелась в его лицо; поздоровался он с ней весело и, похоже, рад ее видеть, но под его загаром пробивается нездоровая желтизна и мгновеньями, забывая следить за собой, он мрачнеет, чем-то угнетенный. Мойра нахмурилась.

— Вы паршиво выглядите. Нездоровится? — Она взяла его за руку. — И руки горячие. Да у вас жар!

Дуайт отнял руку.

— Я здоров. Что будете пить?

— Вы выпьете двойную порцию виски и проглотите солидную дозу хинина, — заявила Мойра. — Двойное виски уж во всяком случае. Хинин я достану, когда будем дома. Вам надо лечь в постель!

Дуайта немного отпустило, приятно, когда о тебе так хлопочут.

— А вам двойную порцию коньяка? — спросил он.

— Мне — маленькую, вам двойное виски, — был ответ. — Постыдились бы разгуливать в этаком виде. Наверно, распускаете вокруг тучи микробов. Вы хоть врачу показывались?

Дуайт заказал выпивку.

— В порту теперь нет врача. Действующих судов больше не осталось, кроме «Скорпиона», а он сейчас в ремонте. Последнего флотского лекаря куда-то перевели, пока мы были в рейсе.

— Но температура у вас повышена, да?

— Может быть, немножко. Пожалуй, начинается простуда.

— Похоже на то. Пейте виски, а я позвоню папе.

— Зачем?

— Пускай нас встретит с тележкой. Я говорила своим, что мы придем со станции пешком, но сейчас не позволю вам лезть в гору. Еще помрете у меня на руках, а я потом объясняйся со следователем. Как бы не осложнились дипломатические отношения.

— У кого с кем, детка?

— С Соединенными Штатами. Это не шутка — прикончить Главнокомандующего американским военным флотом.

— Подозреваю, что Соединенные Штаты — это я и есть, — устало сказал Дуайт. — Подумываю, не выйти ли в президенты.

— Вот и обдумайте, а я пока позвоню маме.

В телефонной будке Мойра сказала:

— По-моему, у него грипп, мамочка. Начать с того, что он ужасно устал. Как только приедем, надо уложить его в постель. Может, ты затопишь в его комнате камин и положишь в кровать грелку? И еще, мамочка, позвони доктору Флетчеру и попроси заглянуть сегодня же вечером. По-моему, это просто грипп, но все-таки он больше месяца пробыл в местах, где сильная радиация, и после этого не показывался врачу. Объясни доктору Флетчеру, кто он такой, Дуайт. Знаешь, теперь он очень важная персона.

— Каким поездом вы приедете, милочка?

Мойра глянула на ручные часы.

— Поспеем на четыре сорок. Мамочка, в нашей тележке можно будет окоченеть. Попроси папу захватить парочку пледов.

И она вернулась в бар.

— Допивайте и пойдем, — скомандовала она Дуайту. — Нам надо поспеть на поезд четыре сорок.

Он покорно пошел за нею. А часа через два был уже в спальне, где пылали дрова в камине, и, дрожа от начинающейся лихорадки, забрался в теплую постель. Он лег, безмерно благодарный, и дрожь унялась, и так отрадно было расслабиться и лежать, глядя в потолок, и слушать, как барабанит по крыше дождь. Вскоре гостеприимный хозяин принес ему горячего виски с лимоном и спросил, чего бы он хотел поесть, но есть Дуайт не захотел.

Около восьми снаружи, сквозь шум дождя, послышался топот лошадиных копыт и голоса. Вскоре вошел доктор; мокрый плащ он скинул, но брюки и сапоги для верховой езды потемнели от дождя, и когда он остановился у камина, от них пошел пар. Это был человек лет сорока, бодряк и мастер своего дела.

— Право, доктор, мне очень совестно, что вас заставили приехать по такой погоде, — сказал пациент. — Не такая у меня хворь, чтобы не прошла, если полежать денек-другой в постели.

Врач улыбнулся.

— Приехать не трудно, и я очень рад с вами познакомиться. — Он взял руку американца, нащупал пульс. — Как я понимаю, вы побывали в местах, зараженных радиацией.

— Ну да. Но мы не выходили наружу.

— Все время оставались внутри, в подводной лодке?

— Все время. С нами ходил в рейс один малый, физик из научного центра, он каждый день обнюхивал каждого гейгеровским счетчиком.

— Была у вас рвота или понос?

— Ничего похожего. И ни у кого на борту ничего такого не было.

Врач сунул Дуайту в рот термометр и, стоя подле кровати, продолжал щупать пульс. Потом вынул термометр.

— Сто два, — сказал он. — Полежите-ка немного в постели. Долго вы плавали?

— Пятьдесят три дня.

— А сколько времени не всплывали?

— Больше половины.

— Переутомились?

— Да, возможно, — чуть подумав, признался Дуайт.

— По-моему, очень даже возможно. Оставайтесь в постели, пока не упадет температура, и потом еще день. А дня через два я вас навещу. Думаю, вы подхватили грипп, он тут гуляет вовсю. Когда встанете, по крайней мере неделю не следует возвращаться к работе, и еще после этого надо бы взять отпуск и отдохнуть. Сможете?

— Придется подумать.

Потом поговорили немного о рейсе «Скорпиона», о положении в Сиэтле и Квинсленде. Под конец доктор сказал:

— Вероятно, я загляну завтра днем, заброшу вам кое-какие лекарства. Мне надо съездить в Дэнденонг; мой коллега оперирует в тамошней больнице, а я помогу, дам наркоз. Там я возьму лекарства и завезу вам на обратном пути.

— Серьезная будет операция?

— Не слишком. У женщины опухоль в желудке. Лучше убрать. Это все-таки позволит ей прожить еще несколько лет не инвалидом.

Доктор вышел, слышно было — за окном, стараясь сбросить всадника, заупрямилась и взбрыкнула лошадь, он выругался. Но вот лошадь пошла рысью, и Дуайт несколько минут прислушивался сквозь шум дождя к затихающему топоту копыт на дороге. А потом дверь отворилась, и вошла Мойра.

— Так вот, — сказала она, — завтра вы уж во всяком случае остаетесь в постели. — Она подошла к камину, подбросила два-три полена. — Наш доктор славный, правда?

— Он чокнутый, — заявил Тауэрс.

— Почему? Потому что прописал вам постельный режим?

— Не то. Завтра он в больнице оперирует женщину, чтобы она могла с пользой прожить еще несколько лет.

Девушка рассмеялась.

— Очень на него похоже. Отродясь не встречала другого такого добросовестного человека. — И, помолчав, прибавила: — Папа собирается летом строить еще одну запруду. Он и раньше об этом толковал, а теперь собрался всерьез. Он сегодня звонил одному человеку, у которого есть бульдозер, и сговорился, чтоб тот приехал, как только земля подсохнет.

— Когда это будет?

— Примерно к Рождеству. Ему просто больно смотреть, как столько дождя пропадает зря. Летом у нас тут все пересыхает.

Она взяла со столика у постели Дуайта пустой стакан.

— Хотите выпить еще горячего?

Он покачал головой.

— Сейчас не хочу, детка. Я прекрасно себя чувствую.

— А поесть чего-нибудь?

Он опять покачал головой.

— Может быть, сменить грелку?

— Я прекрасно себя чувствую. — И опять покачал головой.

Мойра вышла, но через несколько минут вернулась с длинным свертком, на конце сверток расширялся.

— Вот, я вам оставляю, можете смотреть на это всю ночь.

И она поставила сверток в угол, но Дуайт приподнялся на локте.

— А что это?

Мойра засмеялась:

— Угадывайте до трех раз, а утром увидите, которая догадка верна.

— Я хочу посмотреть сейчас.

— Завтра.

— Нет, сейчас.

Она поднесла ему сверток и, стоя подле кровати, смотрела, как он срывает бумагу. Главнокомандующий военно-морскими силами Соединенных Штатов, в сущности, просто мальчишка, подумала она.

В руках у него, на одеяле, лежал новенький, сверкающий «кузнечик». Деревянная рукоятка отлакирована и блестит, металлическая подножка лоснится красной эмалью. На рукоятке красной краской четко выведено: ЭЛЕН ТАУЭРС.

— Вот здорово, — севшим от волнения голосом вымолвил Дуайт. — Никогда таких не видал, да еще с именем. Она будет в восторге. — Он поднял глаза на Мойру. — Где вы его раздобыли, детка?

— Нашла мастерскую, где их делают, это в Элстернвике. Теперь-то их больше не выпускают, но для меня сделали.

— Даже не знаю, как вас благодарить, — пробормотал Дуайт. — Теперь у меня для всех есть подарки.

Мойра собрала рваную оберточную бумагу.

— Пустяки, — небрежно сказала она. — Забавно было заниматься поисками. Я поставлю его в угол?

Дуайт покачал головой.

— Оставьте тут.

Мойра кивнула и пошла к двери.

— Я погашу верхний свет. Засыпайте скорей. У вас правда есть все, что нужно?

— Конечно, детка, — был ответ. — Теперь у меня все есть.

— Спокойной ночи, — сказала Мойра. Вышла и затворила за собой дверь.

Некоторое время Дуайт лежал при свете камина, думал о Шейрон и об Элен, о солнечных днях и о кораблях, что высятся у набережных Мистика, об Элен, которая скачет на «кузнечике» по расчищенной — дорожке между двумя снежными грядами, о Мойре — какая добрая девушка… и понемногу сон одолел его, а рука так и осталась на лежащем под боком детском тренажере.

На другой день Питер Холмс обедал с Джоном Осборном в офицерском клубе.

— Утром я звонил на корабль, — сказал физик. — Хотел поймать Дуайта и показать ему черновик доклада, прежде чем перепечатаю. А мне сказали, что он гостит у Дэвидсонов.

Питер кивнул.

— Он заболел гриппом. Вчера вечером мне звонила Мойра и сказала, что постарается не пускать меня к нему целую неделю, а то и дольше.

Осборн озабоченно нахмурился.

— Я не могу так долго тянуть с докладом. Йоргенсен уже прослышал о данных, которые мы привезли, и твердит, будто мы плохо вели наблюдения. Я должен отдать доклад в перепечатку не позже завтрашнего утра.

— Если хотите, я его просмотрю, и, может быть, нам удастся поговорить с первым помощником, хоть он сейчас и в отпуске. Но Дуайту надо бы тоже прочесть, прежде чем доклад пойдет дальше. Может быть, позвоните Мойре, и пускай она свезет его в Харкауэй?

— А она там бывает? Я думал, она все время сидит в Мельбурне, обучается машинописи и стенографии.

— Не болтайте чепуху. Конечно же, она дома.

Физик оживился:

— Я могу сегодня же все отвезти Тауэрсу на «феррари».

— Вы скоро останетесь без горючего, если станете его тратить на такие прогулочки. Можно прекрасно доехать поездом.

— Я поеду по службе, по делам флота, — возразил Джон Осборн. — Имею право получить горючее из флотских запасов. — Он наклонился к Питеру, понизил голос. — Известен вам авианосец «Сидней»? В одной из его цистерн имеется примерно три тысячи галлонов эфиро-спиртовой смеси. Там пытаются с нею поднять в воздух самолет напоршневой тяге, только пока ничего не получается.

— Но это горючее не про вас! — возмутился Питер.

— Разве? Я поеду по делам флота, а может быть, и поважней, чем только для флота.

— Ладно, расскажите и мне про эту смесь. Годится она для малолитражного «морриса»?

— Придется помудрить с карбюратором и повысить сжатие двигателя. Выньте прокладку, замените ее тоненькой медной пластиной и закрепите. Попытка не пытка.

— А не опасно гонять в вашей машине по дорогам?

— Ничуть, — сказал Осборн. — На дорогах сейчас и наскочить не на что, разве только на трамвай. И на прохожих, конечно. Я всякий раз беру с собой запасные свечи, а то при трех тысячах оборотов в минуту их забрасывает маслом.

— А какая у нее скорость при трех тысячах?

— Ну, на самой большой скорости гонять не стоит. А так она делает миль сто в час или немного больше. Начинает с сорока пяти миль, потом, конечно, разгоняется; надо, чтоб впереди дорога хоть ярдов на двести была свободна. Я обычно выталкиваю ее из гаража на Элизабет-стрит вручную и потом дожидаюсь перерыва между трамваями.

Так он и поступил в этот день после обеда, и Питер Холмс помог ему толкать машину. Осборн втиснул папку с черновиком доклада сбоку сиденья, на глазах собравшихся восхищенных зрителей влез в машину, застегнул ремень безопасности и надел шлем.

— Ради бога никого не угробьте, — негромко сказал ему Питер.

— Все равно месяца через два все перемрут, и мы с вами тоже, — заметил физик. — Вот я и хочу прежде получить от своей тачки толику удовольствия.

Мимо прошел трамвай, и Осборн попробовал запустить остывший мотор стартером, но неудачно. Мимо прошел еще трамвай, и тотчас десяток добровольцев принялись подталкивать «феррари», но вот мотор заработал, и с оглушительным треском выхлопа, заверещав шинами, обдав запахом жженой резины и облаком дыма, гоночная машина ракетой вырвалась из рук Осборновых помощников. У «феррари» не было гудка, да ему и незачем сигналить — его слышно за добрых две мили; Джона Осборна больше заботило, что у него и фар никаких нет, а к пяти часам уже темно. Чтобы доехать до Харкауэя, показать капитану доклад и обернуться засветло, надо шпарить вовсю.

На скорости пятьдесят миль в час он обогнал трамвай, круто свернул на Лонгсдейл-стрит и, усевшись поудобнее, промчался по городу на скорости семьдесят миль. Автомобили теперь стали редкостью, и, если б не трамваи, на улицах не встретишь никаких помех; пешеходов немало, но они расступаются перед ним; не то в предместьях: на пустынных дорогах привыкла играть детвора, понятия не имеющая, что автомобиль надо пропустить; Осборну не раз пришлось изо всей силы жать на тормоза, а если нога соскальзывала с педали и машина с ревом проносилась дальше, у него сердце сжималось от страха перед возможным несчастьем, и он утешался только мыслью, что тормоза-то особые, для гонок.

Он домчался до Харкауэя за двадцать три минуты при скорости в среднем семьдесят две мили в час и ни разу не переключил скорость на высшую. Срыву обогнул клумбы, подкатил к дому, заглушил мотор; из дверей торопливо вышли фермер с женой и дочерью и смотрели, как он снимает шлем и неуклюже — все суставы одеревенели — вылезает из машины.

— Я к Дуайту Тауэрсу, — объяснил он. — Мне сказали, что он здесь.

— Он как раз пытается уснуть, — отрезала Мойра. — До чего мерзкая машина, Джон. Какая у нее скорость?

— Что-то около двухсот в час. Мне нужно видеть Тауэрса по делу. У меня тут бумаги, он должен их посмотреть перед тем, как я отдам в перепечатку. А перепечатать надо не позднее завтрашнего дня.

— Ну ладно. Не думаю, чтобы он сейчас спал.

И она повела Осборна в запасную спальню. — Дуайт не спал, сидел в постели.

— Так и думал, что это вы, — сказал он. — Уже кого-нибудь угробили?

— Пока нет, — ответил физик. — Надеюсь, первой жертвой буду я сам. Не желаю провести последние дни своей жизни в тюрьме. Хватит с меня двух месяцев в «Скорпионе».

Он открыл папку и объяснил, зачем приехал.

Дуайт взял доклад и стал читать, изредка задавая вопросы. В какую-то минуту он сказал:

— Жаль, что мы отключили ту радиостанцию. Может быть, нам еще разок дал бы знать о себе старшина Суэйн.

— Станция от него далеко.

— У него ведь моторная лодка. Может, однажды надоела рыбалка и он причалил бы там, подал весточку.

— Не думаю, чтоб он мог протянуть так долго, сэр. По-моему, ему оставалось никак не больше трех дней.

Капитан кивнул.

— Да, пожалуй, он не стал бы тратить на это время. Я бы не стал, будь это мой последний день, да еще если рыба хорошо клюет.

И продолжал читать, изредка задавая вопросы. Под конец сказал:

— Все хорошо. Только лучше выкиньте последний пункт, насчет меня и лодки.

— Я предпочел бы это оставить, сэр.

— А я предпочитаю, чтобы вы это вычеркнули. Мне не нравятся такие слова, когда человек просто-напросто исполняет ивой долг.

— Как вам угодно. — И физик вычеркнул последний абзац.

— Ваш «феррари» здесь?

— Я на нем приехал.

— Да, верно. Я же слышал. Смогу я увидеть его отсюда, из окна?

— Да, он тут, рядом.

Тауэрс поднялся и в пижаме подошел к окну.

— Черт подери, вот это машина! Что вы будете с ней делать?

— Участвовать в гонках. Времени осталось мало, так что гоночный сезон откроют раньше обычного. Обычно начинают не раньше октября, когда дороги просохнут. Хотя и зимой понемножку состязались. Я тоже до нашего рейса два раза гонял.

— Да, вы говорили. — Дуайт снова лег. — А я никогда не участвовал в гонках. Никогда не водил такую машину. Какое при этом у гонщика чувство?

— Душа в пятках. А как только все позади, хочется начать сызнова.

— Вы и прежде этим занимались?

Физик покачал головой.

— Не было ни денег, ни времени. Но я всю жизнь об этом мечтал.

— И таким способом вы хотите со всем покончить?

Короткое молчание.

— Да, хотелось бы так. Чем издыхать в грязи и рвоте или глотать те таблетки. Только неохота мне разбивать машину. Это ведь настоящее произведение искусства. У меня не хватит духа умышленно ее уничтожить.

— Пожалуй, вам и не придется сделать это умышленно, если вы будете гонять по непросохшим дорогам на скорости двести миль в час, — усмехнулся Дуайт.

— Ну, об этом я тоже думал. Пускай теперь это, случится в любой день, я не против.

Тауэрс кивнул. Потом спросил:

— Не может случиться, что то движение замедлится и даст нам передышку, такой надежды нет?

Джон Осборн покачал головой.

— Ни малейшей. Никаких признаков, пожалуй, наоборот — процесс немного ускоряется. Вероятно потому, что чем дальше от экватора, тем меньше пространство, поверхность планеты; от широты к широте радиация продвигается быстрее. Видимо, последний срок — конец августа.

Тауэрс опять кивнул.

— Что ж, приятно знать. По мне пускай бы и раньше.

— Вы собираетесь опять выйти в море на «Скорпионе»?

— Такого приказа у меня нет. К началу июля лодка будет в полной готовности. Я намерен до последнего оставить ее в распоряжении австралийских властей. Наберется ли у меня достаточно команды, чтобы выйти в плаванье, — другой вопрос. Большинство обзавелось тут в Мельбурне подружками, примерно четверть женились. Может быть, им и думать противно о новом рейсе, кто их знает. Думаю, не пойдут.

Помолчали.

— Я почти завидую вам с вашим «феррари», — негромко сказал Дуайт. — А вот мне предстоит нервотрепка и работа до самого конца.

— А почему, собственно? — возразил физик. — Вам надо бы взять отпуск. Поездить, посмотреть Австралию.

Американец усмехнулся:

— Не так много от нее осталось, что уж смотреть.

— Да, верно. Хотя есть еще горы. По Маунт-Баллер и по Хотэму лыжники носятся как угорелые. Вы ходите на лыжах?

— Уже лет десять не ходил, отвык. Не хотел бы я сломать ногу и встретить конец прикованным к постели… Послушайте, — прибавил он не сразу, — а там в горах не ловится форель?

Джон Осборн кивнул.

— Рыбная ловля у нас отличная.

— Только в определенное время разрешается или можно рыбачить круглый год?

— В Эйлдон Уэйр окуня берут круглый год. На блесну, с лодки. А в небольших горных речках хорошо ловится форель. — Он слабо улыбнулся. — Но сейчас не время для форели. Ловля разрешается только с первого сентября.

Оба минуту помолчали.

— Да, времени в обрез, — сказал наконец Дуайт. — Я не прочь бы денек-другой поудить форель, но, судя по вашим словам, тогда мы будем слишком заняты другим.

— По-моему, невелика разница, если в этом году вы начнете на две недели раньше.

— Вот этого я не хочу, — серьезно сказал американец. — У себя в Штатах — пожалуй. Но в чужой стране, я считаю, надо строго соблюдать все правила.

Время шло, на «феррари» не было фар, а медленней пятидесяти миль в час его не поведешь. Джон Осборн собрал бумаги, уложил в папку, простился с Тауэрсом и собрался в город. И уходя, в гостиной Дэвидсонов встретил Мойру.

— Как он, по-твоему? — спросила девушка.

— В порядке, — ответил физик. — Разве что свихнулся малость.

Мойра чуть нахмурилась, это уже не о детских игрушках.

— А в чем дело?

— Пока мы еще не отправились к праотцам, он хотел бы день-другой порыбачить, — отвечал двоюродный брат. — Но ловить форель разрешается только с первого сентября, и он не желает нарушать правила.

Мойра ответила не сразу:

— Ну и что тут такого? Он соблюдает закон. Не то что ты со своей мерзкой машиной. Где ты достаешь бензин?

— Она заправляется не бензином. Я добываю горючее из пробирки.

— Подозрительно попахивает твоя добыча, — заявила Мойра.

Она следила, как он уселся на низком сиденье и застегнул шлем, злобно затрещал оживший мотор, и машина умчалась, оставив на клумбе двойную полукруглую вмятину — след разворота.

Спустя две недели, в двадцать минут первого, мистер Алан Сайкс вошел в маленькую курительную клуба «На природе», намереваясь выпить. Обед подавали начиная с часу дня, и в комнате еще никого не было; мистер Сайкс налил себе джину и стоял в одиночестве, обдумывая некую задачу. Будучи директором департамента по делам охоты и рыболовства, он в своих действиях, невзирая ни на какие политические соображения, неизменно соблюдал благоразумные правила и законы. Нынешние смутные времена перевернули привычный порядок, и теперь он маялся, выбитый из колеи.

В курительную вошел сэр Дуглас Фрауд. Что-то походка у него нетвердая и лицо еще краснее обычного, мысленно отметил мистер Сайкс.

— Доброе утро, Дуглас, — сказал он. — Могу составить вам компанию.

— Спасибо, спасибо, — обрадовался старик. — Выпьем с вами испанского хереса. — Он налил себе и Сайксу, рука его тряслась. — Знаете, я считаю, в нашей клубной комиссии по винам все посходили с ума. У нас больше четырехсот бутылок великолепного хереса, сухой Руи де Лопес 1947 года, и комиссия, похоже, собирается так и оставить все это в погребе. Дескать, члены клуба все не выпьют, слишком высока цена. Я им сказал — не можете продать, говорю, так раздавайте даром. Не пропадать же добру. Так что теперь этому хересу одна цена с нашим австралийским. — И через минуту прибавил: — Дайте я налью вам еще, Алан. Качество выше всяких похвал.

— Я выпью позже. Послушайте, если я не ошибаюсь, вы однажды упоминали, что Билл Дэвидсон вам родня?

Старик закивал трясущейся головой.

— То ли родственник, то ли свойственник. Кажется, свойственник. Его мать вышла за моего… за моего… Нет, забыл. Что-то у меня память стала сдавать.

— А вы знаете его дочь Мойру?

— Славная девочка, только слишком много пьет. Правда, говорят, она предпочитает коньяк, это другое дело.

— У меня из-за нее неприятности.

— Как так?

— Она была у министра, и он послал ее ко мне с запиской. Ей, видите ли, угодно, чтобы мы в этом году пораньше разрешили ловить форель, иначе эта форель вовсе никому не достанется. Полагаю, он уже заботится о будущих выборах.

— Разрешить ловлю форели раньше срока? То есть до первого сентября?

— Вот такая идея.

— Прескверная идея, скажу я вам. Рыба еще не кончит метать икру, а если и кончит, будет еще очень плоха. Если учинить такое, мы останемся без форели на годы. Когда он намерен разрешить ловлю?

— Он предлагает с десятого августа, — сказал мистер Сайкс и, помедлив, прибавил: — Это ваша родственница, девица эта затеяла. Едва ли министру пришло бы такое в голову, если бы не она.

— По-моему, затея дикая. Совершенно безответственная. Бог весть до чего мы докатимся…

Они продолжали это обсуждать, а между тем появлялись еще и еще члены клуба и тоже вступали в беседу. И мистер Сайкс убедился, что большинство — за перенос заветной даты.

— В конце концов, — заявил кто-то, — по вкусу вам это или не по вкусу, если погода хороша и люди могут выбраться в августе, они все равно начнут рыбачить. И вам не удастся ни оштрафовать их, ни засадить в тюрьму: на суд не останется времени. С таким же успехом можете установить более раннюю дату, и неизбежность обернется благоразумием. Конечно, — рассудительно прибавил оратор, — порядок будет изменен только на один год.

— По-моему, прекрасная мысль, — заметил известный врач, специалист по глазным болезням. — Если рыба попадется плохая, не обязательно брать ее; просто выпустим обратно в речку. Если начать пораньше, форель не станет клевать на муху, придется нам ловить на блесну. Но все равно я за ранний лов. Уж если помирать, так я хотел бы умереть в солнечный денек на берегу, с удочкой в руках.

— Как тот матрос, которого потеряла американская подводная лодка, — подсказал кто-то.

— Да, вот именно. По-моему, тот парень поступил очень разумно.

Итак, мистер Сайкс ознакомился с мнением наиболее влиятельных личностей в городе, и на душе у него полегчало; он возвратился к себе в кабинет, позвонил министру и в тот же день набросал для передачи по радио сообщение из тех, что знаменуют быстрые перемены в политике, продиктованные требованиями времени, легко осуществляемые в небольших, высокоразвитых странах и весьма характерные для Австралии. Дуайт Тауэрс услышал новость в тот же день в гулкой безлюдной кают-компании британского авианосца «Сидней» и возликовал, нимало не подозревая о связи между этим событием и своим недавним разговором с Джоном Осборном. Он тотчас начал строить планы, хорошо бы испытать удочку сына. Вопрос — как добраться, с транспортом трудно, однако Главнокомандующему военно-морским флотом Соединенных Штатов под силу одолеть трудности.

В той части Австралии, где жизнь в этом году еще продолжалась, на переломе зимы люди как бы расслабились. К началу июля, когда кончились Брокен-Хилл и Перт, в Мельбурне работали только немногие, и лишь там, где без этого не обойтись. Без перебоев действовало электричество, производились основные продукты питания, но, чтобы раздобыть топливо для очага и предметы весьма относительной роскоши, людям, не обремененным другими делами, надо было изловчиться. С каждой неделей все заметнее брала верх трезвость; еще случались шумные пирушки, еще попадались спящие в канаве пьяные, но куда реже прежнего. И, словно гонцы наступающей весны, понемногу появились на пустынных дорогах автомобили.

Сперва трудно было понять, откуда они взялись и откуда взяли бензин, при ближайшем рассмотрении оказывалось, каждый случай — единственный в своем роде. Владелец дома, который арендовал Питер Холмс, явился однажды с фургончиком «холден» забрать на дрова сваленные когда-то деревья и не без смущения пояснил, что сохранил немножко драгоценной жидкости для чистки одежды. Некий родич Холмсов, военный летчик, приехал навестить их с Лавертонского аэродрома на быстроходной военной малолитражке и пояснил, что экономил бензин, а дольше его беречь нет смысла: явный вздор, Билл отродясь ничего не экономил. Один механик с нефтеперегонного завода фирмы Шелл в Корайо уверял, что умудрился купить немного бензина на черном рынке в Фицрое, но решительно отказался назвать негодяя продавца. Точно губка, под давлением обстоятельств Австралия начала по капле выжимать из себя бензин, шли недели — и капли слились в струйку.

Однажды Питер Холмс, прихватив канистру, съездил в Мельбурн навестить Джона Осборна. В этот вечер он впервые за два года услышал, как работает мотор его маленького «морриса», машина извергала клубы черного дыма, и наконец Питер выключил мотор и мудрил над «моррисом», покуда не избавился от такого неряшества. И покатил по дороге, рядом сидела ликующая Мэри, на коленях у нее — Дженнифер.

— Мы как будто только-только заполучили свою первую машину! — воскликнула Мэри. — Чудесно, Питер! А ты не сможешь достать еще бензина?

— Мы его сберегли, — ответил муж. — Сэкономили. В саду зарыто еще несколько жестянок, но никому нельзя говорить сколько.

— Даже Мойре?

— Боже упаси. Ей — ни в коем случае. — Он задумался. — Теперь еще закавыка — покрышки. Ума не приложу, как с этим быть.

Назавтра он отправился в Уильямстаун, въехал в ворота порта и поставил машину на пристани рядом с почти совсем обезлюдевшим авианосцем. А вечером на машине вернулся домой.

Его обязанности на верфи теперь были чисто символические. Ремонт подводной лодки подвигался черепашьим шагом, и присутствие Питера требовалось не чаше двух раз в неделю, что было очень кстати при том, сколько хлопот доставляла собственная малолитражка. Дуайт Тауэрс проводил в порту почти каждое утро, но и он тоже обрел свободу передвижения. Однажды утром за ним послал адмирал Хартмен, с непроницаемым видом объявил, что Главнокомандующему военно-морскими силами Соединенных Штатов не подобает обходиться без личного транспорта, и Дуайт получил в подарок свежевыкрашенный в серый цвет «шевроле» и при нем водителя — старшину Эдгара. На этой машине Дуайт чаще всего ездил в клуб обедать, либо в Харкауэй, где шагал за волом, разбрасывая по выгонам навоз, а старшина перелопачивал силос.

Конец июля почти для всех прошел очень славно. Погода, как полагается в эту пору, была неважная — сильный ветер, частые дожди, температура упала почти до сорока, но люди отбросили прежние досадные ограничения. Еженедельное жалованье не стоило большого труда и не имело особого значения: если явишься в пятницу на службу, скорее всего получишь свою пачку бумажек независимо от того, работал ты или нет, а получив, едва ли найдешь им применение. Если сунуть в кассу в мясной лавке деньги, их возьмут, а не сунуть — никто не огорчится, и если мясо есть, попросту возьмешь, сколько надо. Если его нету, пойдешь и поищешь в другом месте. Весь день в твоем распоряжении.

Высоко в горах лыжники катались в будни не меньше, чем по воскресеньям. Мэри и Питер Холмс разбили в своем садике новые клумбы, обнесли забором огород и посадили вокруг страстоцвет: вырастет и обовьет колья сплошной завесой. Никогда прежде у них не находилось столько досуга для работы в саду и для подобных новшеств.

— Будет так красиво, — с удовольствием говорила Мэри. — У нас будет самый красивый маленький садик во всем Фолмуте.

В городском гараже Джон Осборн с кучкой добровольных помощников увлеченно трудился над своим «феррари». В те времена главными автомобильными состязаниями в южном полушарии были гонки на Большой приз Австралии, и в этом году решено было вместо ноября назначить их на семнадцатое августа. Прежде гонки происходили в мельбурнском Альберт-парке, это примерно то же, что Центральный парк в Нью-Йорке или лондонский Гайд-парк. Организаторам хотелось и эти последние гонки провести в Альберт-парке, но они столкнулись с неодолимыми трудностями. С самого начала стало ясно — не хватит ни распорядителей, ни рабочих, чтобы обеспечить простейшие меры безопасности для зрителей, которых, вероятно, наберется тысяч полтораста. Вполне возможно, что какую-нибудь машину занесет, она сорвется с трассы и убьет нескольких зрителей, а на будущие годы разрешение проводить автомобильные гонки в парке, пожалуй, дано не будет, но это никого особенно не волновало. Однако вряд ли наберется достаточно распорядителей, чтобы удержать толпу, готовую хлынуть на дорогу и оказаться на пути мчащихся машин, а сколь ни необычные настали времена, редкий водитель способен врезаться в толпу зевак на скорости сто двадцать миль в час. Гоночная машина быстроходна, но хрупка и при столкновении даже с одним человеком выбывает из состязаний. Итак, с сожалением порешили, что проводить Большие гонки в Альберт-парке непрактично и следует перенести их на трассу в Турадине.

Тем самым гонки становились как бы развлечением только для самих участников: при теперешних трудностях с транспортом едва ли много зрителей сумеют выехать за сорок миль от города. Против ожиданий, желающих участвовать оказалась уйма. Едва ли не каждый житель Виктории и Нового Южного Уэлса, кто владел быстроходной машиной, новой ли, старой ли, вызвался соперничать за обладание главным австралийским призом, а машин сыскалось около двухсот восьмидесяти. Такое множество немыслимо было сразу выпустить на трассу, они лишь помешали бы настоящим гонщикам, и перед великим днем по воскресеньям дважды заранее устраивались отборочные заезды для машин разных классов. Эти пробы устраивались по жребию, и Джону Осборну выпало состязаться с трехлитровым «мазерати» опытного Джерри Коллинза, парочкой «ягуаров», «буревестником», двумя «бугатти», тремя «бентли» давних выпусков и чудищем — метисом, состряпанным из шасси от «лотоса» и авиамотора «джипси куин» мощностью почти в триста лошадиных сил, при очень малом переднем обзоре; смастерил и водил эту диковину молодой авиамеханик Сэм Бейли, и слыла она очень резвой.

Из-за дальности расстояния от города зрителей вдоль трехмильной трассы набралось не густо. Дуайт Тауэрс прибыл в служебном «шевроле», прихватив по пути Мойру Дэвидсон и чету Холмс. В этот день намечались заезды пяти классов, начиная с самых маленьких машин, каждый — на пятьдесят миль. Еще до конца первого заезда организаторы спешно вызвали по телефону из Мельбурна две добавочные санитарные кареты — две обеспеченные заранее не справлялись.

Начать с того, что трасса была мокрая после дождей, хотя во время первого заезда с неба еще не капало. Шесть «лотосов» состязались с восемью «Куперами» и пятью военными малолитражками «МГ», одним малышом из этой пятерки управляла молодая девушка, мисс Фэй Гордон. Трасса протянулась примерно на три мили. За длинной прямой с ремонтными пунктами посередине поджидала небольшая извилина, а за нею сворачивала влево дуга ровно в 180 градусов, с широким радиусом, огибая озерко, оно так и называлось — Дуговое. Дальше — Сенной угол, правый поворот градусов на 120 и наконец «Шпилька», крутой изгиб влево, на вершину взгорка, — здесь, казалось, тупик, а на самом деле спуском отсюда начинался обратный путь. Эта обратная дорога, легко проходимая, лишь чуть волнистая, в конце сворачивала влево и тотчас круто сбегала с холма к острому углу поворота вправо, место это называлось Оползень. Отсюда плавный левый поворот выводил назад, на финишную прямую.

С самого начала первого заезда ясно стало — состязания будут необычные. Гонщики так рванули с места, что не оставалось сомнений: они не намерены щадить ни машины, ни соперников, ни самих себя. Первый круг чудом одолели все, а потом пошла беда за бедой. Одна из «МГ» на Сенном углу завертелась, сорвалась с дороги, и ее понесло по неровной обочине, заросшей низкорослым кустарником. Водитель протаранил кустарник, не останавливаясь, круто повернул и ухитрился вновь выехать на дорогу. Шедший следом «купер» вильнул, чтобы на нее не налететь, на скользкой мокрой дороге его развернуло боком — и тут-то в него, в самую середину, врезался еще один «купер», настигавший сзади. Первого водителя убило мгновенно, обе машины беспорядочной грудой свалились на обочину, второго водителя отбросило прочь со сломанной ключицей и внутренними кровоизлияниями. Водитель малыша, проходя по второму кругу, мельком удивился — из-за чего тут случилась авария.

Во время пятого круга один из «лотосов» обогнал Фэй Гордон на финишной прямой, а потом, в тридцати ярдах перед нею, на мокрой дороге у Дугового озера, его завертело. Другой «лотос» обходил ее справа; ей оставалось только взять левее. На скорости девяносто пять миль в час она сошла с трассы, в отчаянной попытке вернуться на нее пересекла полоску земли подле озера, налетела боком на кусты и скатилась в воду. Когда опали взметнувшиеся тучей брызги и пена, маленькая машина Фэй лежала опрокинутая в десяти ярдах от берега, над водой виднелись только краешки задних колес. Лишь через полчаса спасатели вброд добрались до нее и извлекли тело.

На тринадцатом круге три автомобиля столкнулись на спуске с Оползня и загорелись. Два гонщика почти не пострадали, и, прежде чем пламя разгорелось вовсю, им удалось вытащить третьего, обе ноги у него оказались переломаны. Из девятнадцати вышедших на старт финишировали семеро, и двоих первых сочли достойными участвовать в Большой гонке.

Когда опустился клетчатый флажок, отмечая победителя, Джон Осборн закурил сигарету.

— Наши игры и забавы, — произнес он. Ему предстояло участвовать в последнем заезде этого дня.

— Да, они явно жаждут победить, — задумчиво промолвил Питер.

— Ну конечно, — сказал физик. — Такими и должны быть гонки. А если и угробишься, терять нечего.

— Разве только разобьете свой «феррари».

Джон кивнул.

— Вот это мне было бы очень, очень жаль.

Пошел мелкий дождик, заново смачивая асфальт. Дуайт Тауэрс обратился к Мойре, стоявшей чуть поодаль:

— Садитесь в машину, детка. Вы промокнете.

Она не шевельнулась. Спросила:

— Неужели они станут продолжать под дождем? После стольких несчастий?

— Не знаю, — сказал Дуайт. — Могут и продолжать. Ведь у всех впереди одно и то же. Гонщикам вовсе незачем нестись с такой бешеной скоростью. А если в это время года ждать сухой погоды… понимаете, вряд ли они успеют дождаться.

— Но это ужасно! — возразила девушка. — В первом же заезде двое погибли и человек семь покалечены. Так дальше невозможно! Что они, римские гладиаторы, что ли?

Минуту-другую Дуайт молча стоял под дождем. Наконец промолвил:

— Нет, тут другое. Нету толпы зрителей. Никто не заставляет гонщиков так рисковать. — Он огляделся. — Если не считать их самих, их механиков и помощников, по-моему, не наберется и пятисот зевак. И делается это не за деньги. Они рискуют головой, потому что им это нравится, детка.

— Не верю, не может это нравиться.

Дуайт улыбнулся:

— Подите к Джону Осборну и предложите ему вычеркнуть его «феррари» из списка и уехать домой. — Девушка промолчала. — Садитесь в мою машину, и я налью вам коньяку с содовой.

— Самую капельку, Дуайт. Если уж смотреть на все это, я хочу оставаться трезвой.

В следующих двух заездах случилось девять аварий, четыре гонщика были ранены, но погиб только один — водитель «остина-хили», оказавшегося в самом низу в груде четырех машин, столкнувшихся на повороте «Шпильки». Дождь перешел в слабую, застилающую глаза морось, но и это не охладило участников состязания. Перед последним заездом Джон Осборн оставил друзей, теперь, окруженный помощниками, он сидел в своем «феррари» на предстартовой площадке, разогревая мотор. Вскоре, удовлетворенный, вылез из машины, разговаривал и курил в кучке других гонщиков. Дон Харрисон, водитель «ягуара», стоял тут же со стаканом виски в руке, рядом, на опрокинутом ящике, поблескивали еще стаканы и две-три бутылки; он предложил Джону выпить, но тот отказался:

— Не желаю давать вам козыри против меня, хитрецы, — и усмехнулся. Машина его была, вероятно, быстроходней всех остальных, зато сам он — пожалуй, самый неопытный среди гонщиков. Сзади на корпусе «феррари» до сих пор красовались три широкие полосы-наклейки, знак, что водитель — новичок; и он все еще сознавал, что, если занесет на повороте, инстинкт его не выручит. Если машина вдруг волчком завертится на месте, это всегда — неожиданность, застигающая врасплох. Он не подозревал, что на мокрых от дождя дорогах и остальным водителям не легче; ни у кого из них не было опыта езды при таких условиях, и сознание собственной неопытности, пожалуй, могло надежнее уберечь его, чем их — уверенность в себе.

Когда помощники вытолкнули «феррари» к старту, он оказался во втором ряду, перед ним «мазерати», два «ягуара», метис «джипси-лотос», рядом «буревестник». Джон уселся поудобнее, включил, разогревая, мотор, застегнул спасательный пояс, приладил шлем и защитные очки. А в мозгу звучало: вот где меня убьет. Куда лучше, чем мучиться и маяться и меньше чем через месяц изойти до смерти рвотой. Лучше гнать как дьявол и покончить с жизнью, делая то, что хочется. Большая послушная баранка «феррари» ласкает руки, треск выхлопных труб — как музыка. С безоблачно счастливой улыбкой Джон обернулся к помощникам, потом устремил взгляд на флажок в руке распорядителя.

Когда флажок опустился, он стартовал отлично, обогнул метиса «джипси-лотос» и опередил «буревестника». К повороту у Дугового озера пришел по пятам за двумя «ягуарами», но правил на мокрой дороге осторожно — предстоит сделать семнадцать кругов. Рисковать еще успеется на последних пяти кругах. Все так же с «ягуарами» он миновал Сенной угол, Шпильку и осторожно прибавил скорость на волнистом обратном отрезке. Должно быть, прибавил недостаточно: с треском и ревом, обдав его фонтаном брызг, справа пронесся мимо метис «джипси-лотос», Сэм Бейли гнал как сумасшедший.

Джон Осборн, чуть замедлив ход, протер очки и покатил за ним. Метис вилял то вправо, то влево, на дороге его удерживала только молниеносная реакция молодого водителя. Джон Осборн, глядя вслед, ощущал: эта машина словно излучает дух неминучей катастрофы; лучше пока оставаться на безопасном расстоянии, посмотрим, что будет. Джон мельком глянул в зеркало — «буревестник» в полусотне ярдов сзади, его как раз обходит «мазерати». Еще есть время более или менее спокойно спуститься с Оползня, а потом надо нажать.

Выйдя в конце первого круга на финишную прямую, он увидел, что метис обогнал один из «ягуаров». На скорости примерно сто шестьдесят в час Осборн миновал ремонтные пункты и обошел второй «ягуар»; все-таки спокойнее, когда между тобой и «метисом» идет еще машина. Перед озером замедлил ход, глянул в зеркало и убедился, что намного опередил следующие две машины; если удастся сохранить дистанцию, можно два-три круга продержаться четвертым, все еще соблюдая осторожность на поворотах.

Так он и шел до шестого круга. К тому времени метис был уже впереди всех и первые четыре машины оставили за собой один из «бентли». Нажимая после Оползня на педаль акселератора, Осборн мельком глянул в зеркало, и взгляд уловил на углу какую-то дикую неразбериху. «Мазерати» с «бентли» сцепились боками, перегородив дорогу, «буревестник» взвился в воздух. Еще раз оглянуться было недосуг. Впереди головная машина — метис — пыталась обогнать один из «бугатти», на скорости сто сорок миль в час точно повторяла его извилистые зигзаги, но обходные маневры не удавались. Два «ягуара» приотстали от них и держались на безопасном расстоянии.

Подходя к Оползню на следующем круге, Осборн увидел на повороте, что недавняя неразбериха закончилась худо только для двух машин: «буревестник» валялся вверх колесами ярдов за пятьдесят от трассы, «бентли» с разбитым сзади кузовом стоял на дороге в луже бензина. «Мазерати», по-видимому, продолжал гонку. Осборн проехал мимо; начался восьмой круг, и тут-то дождь хлынул как из ведра. А уже пора набирать скорость.

То же подумали все гонщики в передовой группе и на этом круге один из «ягуаров», пользуясь тем, что Сэм Бейли явно занервничал из-за неустойчивости своего метиса на крутом повороте, обошел его. Оба лидера теперь шли вплотную за одним «бугатти», и сразу за ними «бентли». Второй «ягуар» миновал их на Сенном углу, сразу же за ним — Джон Осборн. Дальнейшее случилось в один миг. На углу «бугатти» завертело, в него врезался «бентли», отброшенный набежавшим «ягуаром», а тот дважды перевернулся и упал на правый борт у обочины уже без водителя. Джону Осборну некогда было останавливаться, он едва успел увернуться; на скорости семьдесят в час «феррари» чуть задел «бугатти» и остановился на обочине, с вмятиной сбоку у переднего колеса.

Джона Осборна изрядно тряхнуло, но не ранило. Водитель «ягуара» Дон Харрисон, который перед началом гонок предлагал ему выпить, теперь умирал в кустах от многочисленных увечий: когда машина перевернулась, его выбросило на дорогу и тотчас по нему проехал «бентли». Физик минуту поколебался; но вокруг есть еще люди; а как «феррари»? Он попробовал, мотор заработал, и машина сдвинулась было, но помятое колесо цепляло за раму. Он выбыл из гонок, не видать ему Большого приза; сердце защемило; он переждал, пока проскочит мимо метис, и перешел через дорогу посмотреть, нельзя ли помочь умирающему.

Он все еще стоял тут, когда метис снова промчался мимо.

Еще несколько секунд стоял он под неутихающим дождем и вдруг сообразил — между двумя пробегами метиса больше ни одна машина не появлялась. И, сообразив, кинулся к своему «феррари». Если других гонщиков не осталось, у него еще есть надежда на выигрыш: если «феррари» доковыляет до ремонтного пункта, еще можно сменить колесо и занять второе место. С трудом ворочая баранку, он медленно повернул обратно к ремонтникам, за шиворот сбегали струи дождя, мимо в третий раз промчался метис. Возле Оползня, где громоздились беспорядочной кучей штук шесть машин, лопнула покрышка, Осборн поехал дальше на голом ободе, и в ту минуту, как он дополз до ремонтников, мимо еще раз промчался «лотос».

В каких-нибудь полминуты механики заменили колесо, при быстром осмотре никаких серьезных повреждений не обнаружилось, только обшивка помята. Осборн опять выехал на трассу, отставая на целых семь кругов, и тут от неразберихи вокруг Оползня отделился один «бугатти» и тоже включился в гонку. Но его-то можно было не опасаться, и Джон осторожно поехал дальше, теперь он займет второе место в заезде и завоюет право участвовать в главных гонках. Из тех одиннадцати, кто стартовал с ним в последнем заезде, восемь не дошли до финиша и трое убиты.

Он завел «феррари» на стоянку и выключил мотор, а механики и друзья теснились к нему с поздравлениями. Он их почти не слышал, после той встряски на дороге и пережитого непомерного напряжения дрожали пальцы. Все мысли были об одном: доставить «феррари» обратно в Мельбурн и разобрать передок, машина плоховато повинуется, хоть он и ухитрился закончить гонку. Что-то лопнуло либо сломалось — на последних кругах «феррари» упрямо тянуло влево.

За тесным кольцом друзей Осборн увидел опрокинутый ящик, возле которого раньше стоял «ягуар» Дона Харрисона, а на ящике стаканы и две бутылки виски.

— О, господи, — выдохнул он, ни к кому в отдельности не обращаясь, — вот теперь бы я выпил с Доном.

Он вылез из машины и нетвердыми шагами пошел к ящику; одна бутылка была едва начата. Джон Осборн налил себе изрядную порцию, подбавил самую малость воды и тут заметил Сэма Бейли рядом с его метисом «джипси-лотосом». Наполнил второй стакан и, расталкивая окружающих, отнес победителю.

— Хочу помянуть Дона, — сказал он. — Выпейте и вы.

Молодой гонщик принял стакан, кивнул и выпил.

— Как вы выбрались? — спросил он. — Я видел вас в той каше.

— Заезжал сменить колесо, — с трудом ворочая языком, объяснил физик. — Моя машина слушается руля не лучше пьяной свиньи. Не лучше паршивой помеси «лотоса» с «джипси».

— Моя машина прекрасно слушается, — небрежно возразил хозяин метиса. — Одна беда — тут же перестает слушаться. Вы едете в город?

— Если «феррари» на это хватит.

— Я бы взял телегу Дона. Ему она больше не понадобится.

Осборн так и уставился на него.

— Вот это мысль…

К старту погибший гонщик доставил свой «ягуар» на старом трейлере, чтоб не повредить его заранее на скверной дороге. Теперь трейлер стоял неподалеку, всеми брошенный.

— Я бы поскорей его увел, покуда не перехватили.

Джон Осборн залпом выпил виски, ринулся к «феррари», мигом зажег и без того пылких своих помощников новой затеей. Толкая и подпихивая «феррари», его дружными усилиями вкатили на трейлер и закрепили веревками. Мимо проходил один из распорядителей, Осборн окликнул его:

— Есть тут кто-нибудь из механиков Дона Харрисона?

— Наверно, все на месте аварии. Я знаю, жена его там.

Осборн думал уехать с «феррари» на трейлере, потому что Дону тот больше не понадобится, так же как и «ягуар». Но если жене и механикам погибшего не на чем больше возвращаться в город, это меняет дело.

И он вместе с Эдди Бруксом, одним из своих механиков, зашагал по дороге к Сенному углу. Возле груды разбитых машин стояли под дождем несколько человек, среди них женщина. Он собирался поговорить с кем-нибудь из механиков, но, увидев, что вдова не плачет, передумал и подошел к ней.

— Я водитель «феррари», — сказал он. — Очень сожалею, что так случилось.

Женщина наклонила голову.

— Вы подъехали и наткнулись на них, когда уже все было кончено, — сказала она. — Вашей вины тут нет.

— Знаю. Но мне очень, очень жаль.

— Не о чем вам жалеть, — глухо сказала вдова. — Он этого и хотел. Не хворать долго, не мучиться. Может быть, если б не пил до начала виски… не знаю. Он кончил, как хотел. Вы были друзьями?

— Не совсем. Перед гонками он предложил мне выпить, но я отказался. А только что выпил, помянул его.

— Вот как? Что ж, спасибо. Дон был бы доволен. Там еще осталось виски?

Осборн замялся.

— Когда я уходил, еще оставалось. Выпили по стаканчику Сэм Бейли и я. Но может быть, там парни все прикончили.

Женщина посмотрела ему в лицо.

— Послушайте, что вам нужно? Его машина? Говорят, она уже никуда не годится.

Джон Осборн мельком глянул на разбитый «ягуар».

— По-моему, тоже. Нет, я хотел другое: отвезти мою машину в город на его трейлере. Рулевому управлению досталось, но к Большим гонкам я все приведу в порядок.

— Вот как, вы завоевали право? Что ж, трейлер — Дона, но он предпочел бы, чтоб трейлер перевозил годные к делу машины, а не железный лом. Ладно, приятель, берите повозку.

Осборн даже растерялся.

— Куда вам потом его привести?

— Мне он ни к чему. Берите его себе.

Джон хотел было предложить денег, но раздумал: время денежных расчетов миновало.

— Вы очень добры, — сказал он. — Для меня этот трейлер большая подмога.

— Замечательно, — сказала она. — Желаю вам выиграть Большой приз. Если нужна любая часть вот этого, — она показала на разбитый «ягуар», — тоже возьмите.

— А как вы доберетесь обратно в город? — спросил Осборн.

— Я-то? Дождусь санитарной кареты и поеду с Доном. Но, говорят, тут полно раненых, сперва их надо свезти в больницу, а мы отсюда выберемся разве что в полночь.

Похоже, больше ей помочь нечем.

— Может быть, я отвезу кого-нибудь из ваших механиков?

Она кивнула и что-то сказала лысоватому толстяку лет пятидесяти. Он отправил с Джоном двух молодых парней.

— Вот он, Элфи, останется со мной и обо всем позаботится, — глухо сказала вдова. — А вы езжайте, мистер, и выиграйте этот приз.

Джон Осборн отошел в сторонку, к Эдди Бруксу, который ждал под дождем.

— Покрышки того же размера, что у нас, — сказал он. — Колеса немного отличаются, но если взять и ступицы тоже… Возле Оползня разбился «мазерати». Можно глянуть и на него. По-моему, в передней части у нас многие детали одинаковые.

Они вернулись к новообретенному трейлеру, в сумерках поехали обратно к Сенному углу и, точно упыри какие-то, принялись отрывать от трупов разбитых машин все, что могло бы пригодиться для «феррари». Кончили уже в темноте и под дождем поехали в Мельбурн.

8

Первого августа в саду Мэри Холмс расцвели первые нарциссы, и в тот же день радио с нарочитым бесстрастием сообщило о случаях лучевой болезни в Аделаиде и Сиднее. Эта новость не слишком встревожила Мэри: новости плохи всегда, будь то требования повысить заработную плату, забастовки или война, самое разумное не обращать на них внимания. Важно совсем другое: вот этот чудесный солнечный день; зацвели ее первые нарциссы, уже набухли почки и на желтых.

— Такая будет красота! — радостно сказала она Питеру. — Их так много! По-твоему, могут некоторые луковицы дать сразу два побега?

— Сомневаюсь, — ответил муж. — С нарциссами, кажется, так не бывает. Вроде они в земле делятся и дают вторую луковицу.

Мэри кивнула.

— Надо будет осенью, когда они увянут, выкопать их и разделить луковицы. Тогда нарциссов станет гораздо больше, и мы посадим их вот здесь. Через год или через два они будут выглядеть просто изумительно. — Она минуту подумала. — Тогда мы сможем немного высадить в горшки и держать в доме.

В этот прекрасный день ее заботило только одно: у Дженнифер режется первый зуб, а отсюда жарок и капризы. Настольная книга Мэри «Первый год ребенка» разъясняла, что это естественно и волноваться нечего, но молодая мать все-таки тревожилась.

— Наверно, те, кто пишет такие книги, не все на свете знают, — сказала она. — Ведь дети не все одинаковы. Почему наша маленькая плачет без передышки, разве так должно быть? Может быть, нам вызвать доктора Хэллорана?

— По-моему, незачем, — сказал Питер. — Дочка сама справится.

— Она такая вся горячая, бедняжка моя.

Мэри вынула Дженнифер из кроватки, прислонила к своему плечу и стала легонько похлопывать по спинке; девочке только того и надо было, рев сразу прекратился. Питеру показалось — зазвучала сама тишина.

— По-моему, она вполне здорова, — сказал он, — просто ей скучно в одиночестве. — Он чувствовал, что больше не вытерпит, он не выспался, малышка плакала всю ночь напролет, Мэри то и дело к ней вставала, пытаясь успокоить. — Вот что, родная. Прости, но мне надо поехать в город. На одиннадцать сорок пять у меня назначена встреча с адмиралом.

— А как же с доктором? Может быть, надо ее показать?

— Я не стал бы его беспокоить. В твоей книжке сказано, когда режется зуб, ребенку не по себе дня два. А она проплакала уже тридцать шесть часов.

И еще как, докончил он про себя.

— А вдруг тут что-то еще, а никакой не зуб… может быть, рак, мало ли. Она ведь не может сказать, где ей больно…

— Отложим до моего возвращения, — сказал Питер. — Я вернусь к четырем, самое позднее в пять. Тогда посмотрим, как она.

— Хорошо, — нехотя согласилась Мэри.

Питер прихватил в машину канистры из-под бензина и покатил прочь, радуясь, чтовырвался из дому. Встречи в Адмиралтействе ему на это утро не назначали, но не вредно туда заглянуть, лишь бы хоть один человек оказался на месте. «Скорпион» уже вышел из сухого дока и опять стоит бок о бок с авианосцем в ожидании приказов, хотя, наверно, никогда уже их не получит; можно съездить взглянуть на него, а заодно между делом наполнить бак «морриса» и канистры.

В это прекрасное утро кабинет и приемная коменданта порта пустовали, Питер застал только машинистку, чопорную добросовестную особу в очках. Она объяснила, что с минуты на минуту явится ее начальство, капитан 3-го ранга Мейсон. Питер сказал, что заглянет позже, сел в свою машину и поехал в Уильямстаун. Поставил машину возле авианосца, с канистрами в руках поднялся по трапу, ответил на приветствие дежурного офицера:

— Доброе утро. Капитана Тауэрса тут нет?

— Он, наверно, спустился на «Скорпион», сэр.

— И я хотел бы взять немного бензина.

— Очень хорошо, сэр. Вы оставьте канистры… Вашу машину тоже заправить?

— Пожалуйста.

Питер прошел через холодный, гулкий безлюдный корабль и спустился по трапу на подводную лодку. Когда он ступил на палубу, Дуайт Тауэрс как раз вышел на мостик. Питер по всей форме отдал честь.

— Доброе утро, сэр, — сказал он. — Я приехал поглядеть, как дела, и взять немного бензина.

— Бензина хоть залейся, — сказал американец. — А дел особых нет. По-моему, их больше уже и не предвидится. А у вас нет для меня новостей?

Питер покачал головой.

— Я только что заходил в министерство. Там ни души, только и сидит одна машинистка.

— Мне больше повезло. Вчера я застал там какого-то лейтенанта. Похоже, завод в часах кончается.

— Да и все кончается, недолго осталось. — Они стояли рядом, опершись о перила мостика; Питер искоса глянул на капитана. — Вы уже слышали про Аделаиду и Сидней?

Дуайт кивнул.

— Конечно. Сперва счет шел на месяцы, потом на недели, а теперь, по-моему, уже на дни. Какой срок они там вычислили?

— Не слыхал. Хочу сегодня связаться с Джоном Осборном, узнать последние данные.

— На службе вы его не найдете. Он трудится над своей машиной. Говорит, рысак высокого класса.

Питер кивнул.

— А вы собираетесь посмотреть следующие гонки — главные, на Большой приз? Как я понимаю, последние на свете. Вот это будет зрелище!

— Право, не знаю. Предыдущие Мойре не очень-то понравились. Женщины многое воспринимают не так, как мы. Например, бокс и борьбу. — Дуайт помолчал. — Вы сейчас едете назад в Мельбурн?

— Да, если только… Может быть, я вам тут нужен, сэр?

— Не нужны. Здесь делать нечего. А вот, если можно, подбросьте меня до города. Мой шофер, старшина Эдгар, сегодня не явился со служебной машиной; подозреваю, что и его завод кончается. Если можно, подождите десять минут, я переоденусь в штатское и поедем.

Через сорок минут они уже разговаривали с Джоном Осборном в городском гараже. «Феррари» подвешен был на цепях к невысокому потолку, носом кверху, передок разобран. Джон, в комбинезоне, с помощью механика орудовал над машиной; он начистил ее до такого блеска, что и на руках почти незаметно было следов черной работы.

— Здорово повезло, что нам достались части от «мазерати», — серьезно сказал он. — Одна тяга подвески погнута безнадежно. Но детали тут и там одинаковые; нам надо их только немного обработать и приладить новые втулки. Не хотел бы я вести моего рысака, если бы пришлось нагревать и выпрямлять старую тягу. Понимаете, неизвестно, как она себя поведет после такого ремонта.

— Я бы сказал, вообще неизвестно, что может случиться на таких вот гонках. Когда он разыгрывается, этот ваш Большой приз?

— У меня из-за срока идет перебранка с устроителями, — сказал физик. — Они намечают субботу семнадцатое, через две недели, а я считаю, надо назначить следующую субботу, десятое.

— Дело идет к концу, а?

— Я считаю, да. Уже и в Канберре определенно есть больные.

— Этого я не слыхал. Но радио сообщали про Аделаиду и Сидней.

— Радио всегда сообщает с запозданием дня на три. Стараются потянуть, ведь начнется паника и общее уныние. Но сегодня отмечено подозрительное заболевание в Олбери.

— В Олбери? Это всего миль двести к северу.

— Знаю. По-моему, суббота через две недели — слишком поздно.

— А мы, по-вашему, скоро подхватим эту болезнь, Джон? — спросил Питер.

Физик коротко взглянул на него.

— Я уже подхватил. И вы тоже. Все мы ее подхватили. Вот этой двери, гаечного ключа — всего, за что ни возьмись, уже коснулась радиоактивная пыль. Она в воздухе, которым мы дышим, в воде, которую пьем, в листьях салата, даже в беконе и яйцах. Теперь все зависит от сопротивляемости организма. У людей наименее выносливых признаки лучевой болезни вполне могут проявиться недели через две. А то и раньше. — Он чуть помолчал. — Я считаю чистейшим безумием откладывать такие важные гонки на две недели. Сегодня состоится заседание комиссии, там я все выскажу. Какое же это состязание, если у половины гонщиков начнется рвота и понос. Тогда просто-напросто выиграет парень, наименее чувствительный к радиации. Так ведь гонки устраиваются не для этого!

— Наверно, вы правы, — сказал Дуайт.

Он оставил Осборна и Холмса в гараже, потому что условился пообедать с Мойрой. Джон Осборн предложил Питеру пообедать в клубе «На природе»; немного погодя он вытер руки чистым лоскутом, снял комбинезон, запер гараж, и они поехали через весь город в клуб.

— Как ваш дядюшка? — спросил по дороге Питер.

— Он со своими приятелями изрядно поубавил клубные запасы портвейна, — сказал физик. — Конечно, он уже не так здоров. Вероятно, за обедом мы его увидим, он теперь бывает в клубе почти каждый день. Конечно, это стало проще, раз он опять ездит на своей машине.

— А бензин где достает?

— Бог его знает. Вероятно, у военных. Откуда теперь у всех берется бензин? Думаю, он продержится до конца, хотя поручиться не могу. Пожалуй, портвейн поможет ему протянуть дольше нас с вами и еще очень многих.

— Портвейн?

Джон Осборн кивнул.

— Видимо, спиртное усиливает нашу сопротивляемость радиации. Вы этого не знали?

— То есть, если хорошенько проспиртоваться, будешь жить дольше?

— На считанные дни. Дядюшку Дугласа, пожалуй, раньше хватит удар. На прошлой неделе я уж думал, портвейн его одолевает, но вчера он выглядел очень недурно.

Они поставили машину перед клубом и вошли. Дул холодный ветер, и сэр Дуглас Фрауд устроился в зимнем саду. Он беседовал с двумя старыми приятелями, рядом на столике ждал бокал хереса. Завидев вошедших, он хотел было встать, но по просьбе Джона отказался от попытки.

— Что-то я становлюсь неповоротливый, — сказал он. — Придвигайте стулья и выпейте хересу. С полсотни бутылок амонтильядо еще осталось. Нажми вон кнопку.

Джон нажал кнопку звонка и вместе с Питером подсел к дядюшкиному столу.

— Как ваше здоровье, сэр?

— Да так себе. Наверно, тот лекарь был прав. Он сказал, если я вернусь к прежним привычкам, мне не протянуть и полгода, и это чистая правда. Но и он протянет не дольше, и ты тоже. — Старик хихикнул. — Говорят, ты добился, чего хотел, — выиграл автомобильные гонки.

— Не совсем, я пришел вторым. Но теперь имею право состязаться за Большой приз.

— Ну, смотри не разбейся. Хотя, в сущности, какая разница. Слушай, тут кто-то рассказывал, что уже дошло до Кейптауна. По-твоему, это верно?

Племянник кивнул.

— Да, верно. У них это уже несколько дней. Хотя радиосвязь еще не прервалась.

— Значит, до них дошло раньше, чем до нас?

— Да, так.

— Значит, вся Африка уже кончилась или кончится раньше, чем это дойдет до нас?

Джон Осборн усмехнулся.

— Ждать недолго. Похоже, примерно через неделю всей Африке конец… Насколько мы могли установить, под занавес темп убыстряется. Трудно сказать, ведь когда в каком-то месте вымерло больше половины населения, связь обычно обрывается и мы уже не знаем толком, что происходит. К тому времени обычно перестают работать электростанции и все прочее, иссякает продовольствие. Видимо, оставшаяся половина жителей вымирает очень быстро… Но, как я уже сказал, что происходит в конце, мы точно не знаем.

— Ну, я полагаю, оно к лучшему, — рассудил генерал. — Скоро мы и сами узнаем. — И прибавил не сразу: — Значит, была Африка, да вся вышла. Когда-то, младшим офицером, еще до первой мировой войны, я там недурно проводил время. Только мне всегда был не по вкусу этот ихний апартеид… Стало быть, мы кончимся последними?

— Не совсем, — возразил Джон. — Но последний из больших городов будет наш. Уже есть случаи заболевания в Буэнос-Айресе и Монтевидео и два-три в Окленде. После нас еще недели две просуществуют Тасмания и южный остров Новой Зеландии. После всех умрут индейцы на Огненной Земле.

— А что с Антарктидой?

Физик покачал головой.

— Насколько нам известно, там сейчас никого нет. Но это не значит, что всей жизни на Земле настал конец. Ничего подобного. Здесь, в Мельбурне, жизнь будет продолжаться еще долго после нас.

Все изумленно уставились на него.

— Какая жизнь? — спросил Питер.

Джон Осборн весело улыбнулся.

— Кроличья. Самое жизнестойкое существо, насколько мы знаем, это кролик.

Багровея от гнева, генерал Фрауд выпрямился в кресле.

— То есть как, нас переживут кролики?

— Вот именно. Примерно на год. Их сопротивляемость радиации примерно вдвое выше нашей. На будущий год кролики расплодятся по всей Австралии и станут поедать все, что растет на полях и в огородах.

— Так, по-твоему, кролики нас обставят? Будут жить припеваючи, когда мы все перемрем?

Джон Осборн кивнул.

— И собаки нас переживут. Мыши продержатся еще дольше, но меньше, чем кролики. Насколько мы понимаем, кролики всех перещеголяют, они сдадутся последними. — Он помолчал. — Разумеется, под конец умрут все. К концу будущего года все живое сгинет.

Генерал снова откинулся на спинку кресла.

— Кролики! Мы их и стреляли, и травили, сколько сил и средств извели, а под конец, не угодно ли, они берут над нами верх! — Он повернулся к Питеру. — Нажмите кнопку, звонок у вас под рукой. Я перед обедом выпью коньяку с содовой. Нам всем сейчас не повредит коньяк с содовой.

Мойра Дэвидсон и Дуайт расположились за столиком в уголке ресторана и заказали обед. Потом она спросила:

— Вы чем-то озабочены, Дуайт?

— Не очень. — Он вертел в руках вилку.

— Расскажите.

Дуайт поднял голову.

— Под моим командованием есть еще один корабль Соединенных Штатов — «Меч-рыба», он стоит в Монтевидео. Сейчас там становится жарко. Три дня назад я радировал капитану, спросил, не может ли он отчалить и дойти сюда.

— Что же он ответил?

— Что это невозможно. Слишком крепки связи с берегом, так он выразился. Иначе говоря, с девушками, то же, что и на «Скорпионе». Он говорит — при крайней необходимости попытался бы, но пришлось бы там оставить половину команды. — Дуайт взглянул на нее. — Это бессмысленно. С половиной команды корабль не смог бы двигаться.

— И вы сказали, чтоб он остался там?

Дуайт ответил не сразу:

— Да. Я приказал вывести «Меч-рыбу» из двенадцатимильной зоны и затопить в открытом море, где поглубже. — Взгляд его прикован был к зубцам вилки. — Не знаю, правильно ли я поступил. Мне подумалось, так решили бы наши военно-морские власти — чтоб я не оставлял корабль, битком набитый секретной техникой, болтаться в чужих водах. Пусть даже на нем не будет ни одного человека. — Он мельком вскинул глаза на Мойру. — Итак, численность американских морских сил опять уменьшилась. Было два корабля, остается один.

Долгую минуту оба молчали.

— И вы то же проделаете со «Скорпионом»? — спросила наконец Мойра.

— Думаю, да. Я хотел бы отвести его назад в Штаты, но не получится. Слишком крепки связи с берегом, как сказал мой собрат.

Им подали обед.

— Дуайт, — начала Мойра, когда официант отошел, — у меня есть идея.

— А именно, детка?

— В этом году ловить форель разрешается раньше обычного, с ближайшей субботы. Может быть, вы свезете меня на субботу и воскресенье в горы? — Она слабо улыбнулась. — Ловить рыбу, Дуайт, именно ловить рыбу. Ни для чего другого. На берегу Джемисона так славно.

Он замялся.

— Джон Осборн думает, в этот день будут Большие гонки.

Мойра кивнула.

— Я тоже так думала. Вы предпочитаете посмотреть гонки?

Дуайт покачал головой.

— А вы?

— Нет. Не хочу больше смотреть, как гибнут люди. Через неделю-другую мы еще на это насмотримся.

— Вот и у меня такое чувство. Не хочу я видеть гонки, да вдруг еще пришлось бы увидеть, как разобьется Джон. Предпочел бы половить рыбу. — Дуайт посмотрел девушке прямо в глаза. — Только одно, детка. Я не хочу ехать, если эта поездка будет вам тяжела.

— Тяжела не будет, — возразила Мойра. — В том смысле, как вы думаете, не будет.

Дуайт оглядел переполненный ресторан.

— Уже совсем скоро я вернусь домой, — сказал он. — Давным-давно я там не был, но скоро это все кончится. Вы ведь знаете. Дома у меня жена, я ее люблю, и два года разлуки я был перед нею чист. Теперь, когда остались считанные дни, я не хотел бы все испортить.

— Знаю, — сказала Мойра. — Я всегда это знала. — И, помолчав, прибавила: — Вы мне очень помогли, Дуайт. Бог весть, что бы было, не появись вы. Наверно, когда умираешь с голоду, лучше ломтик хлеба, чем вовсе ни крошки.

Дуайт наморщил лоб.

— Не понял, детка.

— Неважно. Неохота мне затевать дрянную интрижку, если через неделю, от силы через десять дней я умру. У меня тоже есть кое-какие понятия о чести — по крайней мере теперь появились.

Он улыбнулся ей:

— Мы можем испробовать удочку Дуайта-младшего.

— Так и думала, что вам этого захочется. Я могу захватить свою удочку для ловли на муху, но рыболов из меня неважный.

— А искусственные мухи и поводки у вас есть?

— Мы это называем нахлыстом. Не уверена. Поищу, может быть, дома найдется.

— Поедем машиной, правда? Это далеко?

— Думаю, нам понадобится бензина миль на пятьсот. Но вы об этом не беспокойтесь. Наверно, папа позволит мне взять его машину, у него исправен стандартный большой «форд», а в сарае в сене припрятано чуть не сто галлонов бензина.

Дуайт опять улыбнулся.

— Вы все обдумали. А где мы остановимся?

— Пожалуй, в гостинице. Конечно, она скромная, места ведь — глушь, но, по-моему, это лучший выбор. Можно снять летний домик, но там, наверно, два года никто не жил, и нам придется все время хозяйничать. Лучше я позвоню в гостиницу и закажу номер. Две комнаты.

— Ладно, а мне придется ловить старшину Эдгара, выясню, можно ли мне обойтись без него, только воспользоваться служебной машиной. Не уверен, что я имею право сам ее водить.

— Разве теперь это так важно? Просто возьмите машину и езжайте.

Он покачал головой.

— Вот этого я не хочу.

— Да почему бы и нет, Дуайт? То есть это неважно, мы оба можем поехать на «форде». Но раз вам предоставили машину, уж конечно вы можете ею пользоваться. Через две недели все мы умрем. Тогда она вовсе никому не понадобится.

— Знаю… Просто я до самого конца хочу поступать как должно. Если установлен какой-то порядок, я ему подчиняюсь. Так я воспитан, детка, и меняться поздновато. Если офицеру не положено брать служебную машину, чтобы съездить на субботу и воскресенье с девушкой в горы, я этого не сделаю. На борту «Скорпиона» даже в последние пять минут не будет ни капли спиртного. Вот как обстоят дела, а потому давайте я спрошу для вас еще стаканчик, — докончил он с улыбкой.

— Что ж, видно, поедем на «форде». Трудный вы человек, хорошо, что я не моряк и не служу у вас под началом. Нет, спасибо, Дуайт, пить я не стану. Сегодня у меня первый экзамен.

— Первый экзамен?

Мойра кивнула.

— Надо застенографировать под диктовку пятьдесят слов в минуту. Застенографировать, а потом перепечатать на машинке, и позволяется сделать там и тут не больше чем по три ошибки. Это очень трудно.

— Еще бы. Из вас выйдет отличная машинистка-стенографистка.

Мойра слабо улыбнулась.

— Пятьдесят слов в минуту — это далеко не отличная работа. Более или менее прилично — если умеешь записать сто двадцать слов в минуту. — Она вскинула голову. — Хотела бы я как-нибудь съездить в Америку повидать вас. Я хочу познакомиться с Шейрон, лишь бы она захотела познакомиться со мной.

— Она захочет, — сказал Дуайт. — Думаю, она уже теперь вам благодарна.

Мойра опять слегка улыбнулась.

— Ну, не знаю. Женщины по-всякому ведут себя из-за мужчин. А если мне приехать в Мистик, найдутся там курсы машинописи и стенографии, смогу я доучиться?

Дуайт с минуту подумал.

— Не в самом Мистике. Но в Новом Лондоне сколько угодно учебных заведений по любым специальностям. И это всего миль пятнадцать от нас.

— Я бы приехала только на полдня, — задумчиво сказала девушка. — Хочется посмотреть, как Элен прыгает на «кузнечике». Но потом, наверно, лучше вернуться домой.

— Шейрон очень огорчится, детка. Она наверняка захотела бы, чтобы вы у нас погостили.

— Это вы так считаете. А я сильно сомневаюсь.

— Пожалуй, к тому времени все станет по-другому, — сказал Дуайт.

Мойра медленно наклонила голову.

— Возможно. Хотела бы я так думать. Что ж, скоро мы все узнаем. — Она взглянула на ручные часы. — Мне пора, Дуайт, не то я опоздаю на экзамен. — Она взяла перчатки и сумочку. — Вот что, я попрошу у папы «форд» и галлонов тридцать бензина.

Дуайт колебался.

— Я выясню насчет моей машины. Не хочется мне так надолго забирать машину у вашего отца, да еще столько горючего в придачу.

— А папе она не нужна. Она уже две недели на ходу, а ездил он, по-моему, только два раза. Пока еще есть время, он старается побольше дел переделать на ферме.

— Чем он сейчас занят?

— Огораживает рощу — ту, где сорок акров. Выкапывает старые столбы, ставит новый забор. Длиной метров триста с хвостиком. Значит, надо выкопать почти сотню ям под столбы.

— В Уильямстауне работы поменьше. Если ваш отец не против, я мог бы приехать и помочь.

— Я ему скажу. Позвоню вам сегодня вечером, около восьми, ладно?

— Прекрасно. — Дуайт проводил ее до дверей. — Желаю успешно сдать экзамен.

Никаких обязательств на сегодня у него не было. Проводив Мойру, он в нерешимости постоял у входа в ресторан — куда податься? Безделье непривычно и утомительно. В Уильямстауне делать совершенно нечего, авианосец мертв, по сути, мертва и подводная лодка. Приказа он не получал, но ясно — в плаванье ей уже не выходить; Южная Америка и Южная Африка отпали, а больше идти некуда, разве что в Новую Зеландию. Половину команды он на целую неделю отпускает, следующую неделю свободна другая половина; из дежурной половины заняты на лодке только человек десять — поддерживают чистоту и порядок, остальным разрешается дневная отлучка на берег. Никакие радиограммы, требующие ответа, теперь не приходят; раз в неделю полагается подписать несколько официальных заявок на снабжение, хотя все нужные «Скорпиону» припасы и материалы выдаются с портовых складов безо всяких бумажек. Не хочется это признавать, но ведь ясно: подлинная, деятельная жизнь его лодки кончена, как и его собственная жизнь. И нет ничего взамен.

Мелькнула мысль пойти в клуб «На природе», но Дуайт ее отбросил, ему там делать нечего. И он пошел в квартал городских гаражей и автомастерских, там наверняка застанешь Джона Осборна в трудах над «феррари»; пожалуй, там найдется работа и для него. В Уильямстаун надо вернуться к восьми, когда позвонит Мойра, до тех пор он свободен. А завтра поедем Помогать ее отцу ставить новый забор, необходимо чем-то занять и голову и руки.

По пути в центр Дуайт зашел в магазин спортивных товаров спросить удочки и искусственных мух.

— К сожалению, сэр, у нас ничего не осталось, — сказал ему продавец. — Могу предложить несколько крючков, если все прочее у вас имеется. За последние дни у нас все как есть раскупили, ведь начинается сезон ловли, а других уже не предвидится. Что ж, как я сказал жене, это даже приятно. Что перед концом почти весь товар распродан. Бухгалтеры да контролеры остатков не любят, хотя, пожалуй, теперь уже им это без разницы. Чудно, как все обернулось.

Дуайт пошел дальше. В кварталах, где торговали всякой механикой, еще стояли в витринах автомобили, самоходные косилки и прочее, но магазины на замке, витрины запыленные, и все, что в них выставлено, заросло пылью и грязью. И на улицах теперь грязь, мусор, всюду валяется бумага и гнилые овощи — очевидно, мусорщики не работают уже не первый день. Еще ходят трамваи, но в городе ощутима запущенность и дурно пахнет; все это напоминает не достроенный толком город в какой-нибудь восточной стране. Моросит несильный дождь, небо затянуто тучами; в двух-трех местах уличные водостоки забиты, и поперек дороги разлились огромные лужи.

Вот и гаражи, дверь распахнута, Джон Осборн с двумя помощниками поглощен работой; тут же и Питер Холмс, он без кителя, отмывает какие-то безымянные, непонятные части «феррари» в керосине, а керосин сейчас дороже ртути. Самый воздух гаража насыщен неутомимой бодростью, и у Тауэрса теплеет на сердце.

— Я так и думал, что вы заглянете, — говорит ему физик. — Пришли поработать?

— Ясно, — отозвался Дуайт. — На город мне и смотреть тошно. Дадите мне хоть какое-нибудь дело?

— Дадим. Помогите Биллу Адамсу насадить новые покрышки на все колеса, какие отыщете.

И он показал на стопку новеньких гоночных покрышек; кругом везде валялись металлические ободья.

Дуайт с благодарностью снял пиджак.

— У вас много колес.

— Кажется, одиннадцать. Снятые с «мазерати» в точности такие, как наши. И на каждое колесо, сколько есть, я хочу поставить новую покрышку. Билл работает на заводе и знает, как это делается, но ему нужна подмога.

Американец засучил рукава. Спросил Питера:

— Он и вас впряг в работу?

Холмс кивнул.

— Но мне скоро придется уехать. У Дженнифер режутся зубы, и она два дня плачет в голос, просто невыносимо. Я сказал Мэри, извини, мол, мне сегодня надо на службу, но обещал к пяти вернуться.

Дуайт улыбнулся.

— Предоставили ей сносить детский плач?

Питер кивнул.

— Я купил садовые грабли и пузырек укропной воды. Но к пяти надо быть дома.

Через полчаса он простился и поехал в своей маленькой машине в Фолмут. Домой явился вовремя и застал Мэри в гостиной, а во всем доме — вот чудеса! — полнейшую тишину.

— Как Дженнифер? — спросил он.

Мэри прижала палец к губам.

— Спит, — прошептала она. — Уснула после обеда и с тех пор не просыпалась.

Питер пошел к спальне, жена за ним. Шепнула:

— Только не разбуди ее.

— Ни за что на свете, — шепотом ответил он. Постоял над кроваткой, глядя на мирно спящего ребенка. И прибавил: — Не похоже, что у нее рак.

Они возвратились в гостиную, тихонько притворили за собой дверь, и Питер отдал жене подарки.

— Укропной воды у меня — хоть залейся, но Дженнифер давно ее не пьет. Ты на три месяца отстал от жизни. А грабли — прелесть. Как раз то, что нужно, наша лужайка вся засыпана сучками и сухими листьями. Вчера я пробовала подбирать их просто руками, но потом очень ломит спину.

Они выпили по рюмочке; немного погодя Мэри сказала:

— Бензин у нас теперь есть, может быть, купим самоходную косилку?

— Они стоят кучу денег, — машинально возразил Питер.

— Разве теперь это важно? А косилка была бы таким облегчением, ведь наступает лето. Конечно, наша лужайка небольшая, но ручной косилкой так тяжело косить, а ты, может быть, опять уйдешь в море. Нам бы совсем маленькую самоходную, чтобы мне самой с ней управляться. Или электрическую. У Дорис Хейнс электрическая, такая совсем легко запускается.

— Дорис по крайней мере трижды перерезала провод, и ее чуть не убило током.

— Надо с машинкой обращаться осторожно, и ничего не случится. Так славно бы ее купить.

Питер не понимал, живет она в каком-то своем воображаемом мире или просто не хочет признавать действительность. Что ж, он любит жену такую, как она есть. Может быть, косилка эта ни разу не пригодится, но Мэри ей порадуется.

— В среду, когда поеду в город, я поищу косилку, — сказал он. — Самоходных-то сколько угодно, а насчет электрических — не уверен. — Он помолчал, припоминая. — Боюсь, электрическую уже не отыскать. Их, конечно, бросились раскупать, когда не стало бензина.

— Годится и маленькая самоходная, Питер. Ты мне только покажешь, как пустить ее в ход.

Он кивнул.

— Вообще-то с ними управляться не сложно.

— И еще нам бы нужна садовая скамейка, — сказала Мэри. — Знаешь, такая, что можно и на зиму там оставить, а в хороший погожий денек посидеть. Я вот думала, как бы славно поставить такую скамейку в тени в том углу, где земляничное дерево. Лето, видно, будет ужасно жаркое. А на скамейке, наверно, можно будет сидеть круглый год.

Питер кивнул.

— Неплохая мысль.

Когда настанет лето, скамейка уже никому не понадобится, но не будем об этом. Перевозка — вот задача. Маленьким «моррисом» можно везти скамейку только если взгромоздить на крышу, а тогда она расцарапает эмаль; впрочем, можно толстым слоем подостлать что-нибудь мягкое.

— Сперва купим косилку, а там посмотрим, сколько у нас останется денег.

Назавтра Питер повез жену в Мельбурн покупать косилку; Дженнифер взяли с собой, пристроив ее переносную корзинку на заднем сиденье. Мэри несколько недель не бывала в городе, и вид улиц ужаснул ее и расстроил.

— Что случилось, Питер, почему все в таком состоянии? Какая грязь, и пахнет отвратительно.

— Наверно, мусорщики больше не работают, — заметил он.

— Но как же можно было до этого довести? Почему они не работают? Забастовка, что ли?

— Просто все понемногу останавливается. Вот и я не работаю.

— Флот другое дело. Ты моряк. — Питер засмеялся. — Нет, я хочу сказать, ты на много месяцев уходишь в море, а потом получаешь отпуск. У мусорщиков другая служба. Они работают каждый день. По крайней мере так должно быть.

Питер больше ничего не мог ей разъяснить, и они поехали дальше, к большому магазину металлических изделий. Тут было очень мало посетителей и совсем мало продавцов. Холмсы оставили дочку в машине и прошли в отдел садовых инструментов, не сразу удалось разыскать продавца.

— Самоходные косилки? — переспросил он. — Они в соседнем зале, за аркой. Посмотрите, найдется ли для вас подходящая.

Они последовали его совету и выбрали маленькую, с захватом всего в двенадцать дюймов. Питер посмотрел на ярлык с ценой, подхватил косилку и направился к продавцу.

— Я возьму эту, — сказал он.

— Вот и ладно, — был ответ. — Хорошая косилочка. — Продавец желчно усмехнулся. — Прослужит вам всю жизнь.

— Сорок семь фунтов и десять центов, — сказал Питер.

— По мне, платите хоть апельсиновой коркой. Мы сегодня закрываемся.

Моряк отошел к столу выписывать чек. Мэри осталась, заговорила с продавцом:

— А почему вы закрываетесь? Разве люди больше ничего не покупают?

Он фыркнул.

— Отчего же — и приходят, и покупают. Только продавать-то почти нечего. Но я не собираюсь тут торчать до последнего, и другие служащие тоже. Мы это вчера порешили на собрании, а потом и управляющему так сказали. Осталось-то всего ничего, две недели. Нынче вечером администрация эту лавочку прикроет.

Подошел Питер, подал продавцу чек.

— Ладненько, — сказал тот. — Вот только получать по нему будет некому. В конторе народу никого не останется. Пожалуй, выдам я вам расписку, а то на будущий год потянут вас в суд за неуплату…

Он нацарапал расписку и повернулся к другому покупателю.

Мэри передернуло.

— Пойдем отсюда, Питер, поедем домой. В городе мерзко и запах ужасный.

— А хочешь, где-нибудь пообедаем? — Питер подумал, что ей приятно будет побывать в ресторане или в клубе.

Мэри покачала головой.

— Лучше сейчас же поедем домой, там и пообедаем.

Молча поехали они прочь, в свой маленький, светлый при морс кий-городок. Дома, в их скромном жилище на горе к Мэри отчасти вернулось душевное равновесие: все здесь до мелочей знакомое, привычное, здесь чистота, которой она, хозяйка, так гордится, и заботливо ухоженный садик, и так славно смотреть на просторную, чистую бухту. Здесь ты в безопасности.

Пообедали, и, закурив сигарету, прежде чем приняться за мытье посуды, Мэри сказала:

— Знаешь, наверно, мне никогда больше не захочется в Мельбурн.

Питер улыбнулся:

— Начинает отдавать свинарником, да?

— Просто мерзость! — вспылила Мэри. — Все закрыто, и грязь, и вонь. Как будто уже настал конец света.

— До конца света, знаешь ли, уже недалеко, — заметил Питер.

Мэри ответила не сразу:

— Знаю. Ты все время об этом твердишь. — Она подняла глаза, встретила взгляд мужа. — Скоро это будет?

— Примерно через две недели. Это ведь не то что щелкнет выключатель — и все. Люди заболевают, но, конечно, не все в один день. Некоторые выдерживают дольше других.

— Но под конец погибнут все? — тихо спросила Мэри. — Это никого не минует?

Питер кивнул.

— Под конец — никого.

— А большая разница между людьми? Когда кто заболевает?

Он покачал головой.

— Толком не знаю. Наверно, через три недели всех свалит.

— Через три недели от сегодняшнего дня или после того, как заболеет самый первый?

— Я имею в виду — после первого случая. Но точно не знаю. — Питер помолчал. — Возможно, сперва заболевают в легкой форме и поправляются. Но дней через десять, через две недели заболеешь опять.

— Значит, нельзя ручаться, что мы с тобой заболеем в одно время? Или Дженнифер? Любой из нас может заболеть в любую минуту?

Питер кивнул.

— Так оно и есть. Приходит твой час и надо его встретить. В сущности, мы же всегда это знали, только не думали об этом, потому что молоды. Могло же случиться, что Дженнифер умерла бы раньше нас с тобой или я — раньше тебя. В общем, это не ново.

— Да, пожалуй. Только я надеюсь, что мы все умрем в один день.

Питер взял ее за руку.

— Очень может быть. Но… нам повезет. — Он поцеловал жену. — Давай вымоем посуду. — Взгляд его упал на новую покупку. — А потом можно скосить траву на лужайке.

— Трава совсем мокрая, — грустно сказала Мэри. — Косилка заржавеет.

— А мы ее просушим у камина в гостиной. Я не дам ей заржаветь, — пообещал Питер.

Дуайт Тауэрс провел субботу и воскресенье у Дэвидсонов, и оба дня с утра и дотемна работал — мастерил ограду. За тяжелым физическим трудом легчало на душе, на время отпускало неизменное напряжение, но Дуайт заметил — хозяин глубоко озабочен. Кто-то ему рассказал, как упорно организм кролика сопротивляется радиации. Сами по себе кролики не очень его волновали, в Харкауэе, хвала хозяину, они почти не водились; но если эти пушистые грызуны меньше всех подвержены лучевой, болезни, спрашивается — а как насчет рогатого скота? Что-то будет с его, Дэвидсона, стадом?

И как-то вечером он поделился с американцем своей тревогой.

— Раньше я про это не думал, — сказал он. — Я думал, мои быки и коровы помрут, когда и мы. Но получается, вроде они протянут дольше. А насколько дольше, ни у кого узнать не могу. Похоже, ученые этого не выяснили. Сейчас-то, понятно, я даю своим и сено, и силос, в наших горах в обычные годы давать корм надо до конца сентября — примерно полкипы сена в день каждой корове. Я по опыту знаю, иначе нельзя содержать скотину в лучшем виде. А если людей на ферме никого не останется, тогда как же? Ума не приложу.

— Ну, а если сарай, где у вас сено, оставить открытым и пускай кормятся, когда захотят?

— Я уж думал про это, но скотине самой прессованную кипу не растрепать. А растреплет, так тут же затопчет и загубит. — Дэвидсон помолчал. — Я все гадал да прикидывал, нельзя ли какую-нибудь механику приспособить с часами да с проволокой под электрическим током… Но как ни верти, а пришлось бы оставить месячный запас сена без крыши, на выгоне, под дождем. Не знаю, что и делать.

Он поднялся.

— Давайте-ка налью вам виски.

— Спасибо, немножко. Задача, конечно, не из легких, — вернулся Тауэрс к разговору о сене. — И даже нельзя написать в газеты и узнать, может быть, кто-нибудь что-то и придумал.

Он пробыл у Дэвидсонов до утра вторника, потом вернулся в Уильямстаун. Несмотря на все старания боцмана и дежурного офицера, команда, что оставалась в порту, начала разлагаться. Два матроса не вернулись из отпуска, об одном говорили, будто он убит в уличной драке, но правда ли это — не доказано. Одиннадцать матросов вернулись из отпуска пьяными, надо их проучить, а капитан понятия не имел, какая тут возможна кара. Не пускать больше на берег, когда на борту людям делать нечего, а впереди всего-то недели две — разве не бессмыслица? Тауэрс решил подержать провинившихся на гауптвахте, пока они не протрезвеют, а сам он не подыщет какой-то выход; потом велел привести их и выстроить на юте.

— Придется вам выбирать, — сказал он. — Времени у всех в обрез, что у вас, что у меня. Сегодня вы состоите в экипаже подводной лодки Соединенных Штатов «Скорпион», а это — последнее годное к плаванию судно флота Соединенных Штатов. Либо оставайтесь в команде, либо с позором будете списаны с корабля.

И, выждав минуту, продолжал:

— Впредь всякий, кто явится из отпуска пьяный или с опозданием, на следующий день будет уволен. А когда я говорю «уволен», это значит — уволен в два счета и с позором. Я в два счета велю снять с вас форменную одежду, выставлю из порта в одних трусах, и тогда мерзните и пропадайте в Уильямстауне, воля ваша, флоту Соединенных Штатов больше нет до вас дела. Вы слышали — идите и подумайте. Разойдись!

Назавтра проштрафился только один матрос, Тауэрс выставил его из порта на произвол судьбы в одном белье. На этом подобного рода неприятности кончились.

Рано утром в пятницу со старшиной-водителем за рулем служебного «шевроле» он выехал из доков и отправился в город, к гаражам на Элизабет-стрит. Как он и думал, Джон Осборн уже орудовал там над своим «феррари»; машина стояла сверкающая, в полной исправности, явно готовая хоть сию минуту погнаться за победой.

— Я только заглянул мимоездом, — сказал Дуайт. — Хочу извиниться, завтра я не смогу посмотреть, как вы выиграете гонку. У меня назначено другое свидание, будем в горах удить форель.

Физик кивнул.

— Мойра мне сказала. Удачного вам лова. Завтра на гонках вряд ли будет много народу, только сами участники да врачи.

— А по-моему, зрители должны собраться, ведь это не рядовые гонки, а самые главные.

— Очень может быть, что для многих это последняя суббота, когда они еще здоровы. И они пожелают заняться чем-нибудь другим.

— А Питер Холмс приедет?

Джон Осборн покачал головой.

— Он весь день будет возделывать свой сад. — И докончил неуверенно: — В сущности, не надо бы мне встревать в эти гонки.

— Но ведь у вас нет сада.

Физик криво усмехнулся.

— Да, но у меня есть старуха мать, а у матери китайский мопс. До нее только сейчас дошло, что крошка Мин на несколько месяцев ее переживет, и теперь она в отчаянии: что же с ним будет… Проклятое время. Буду рад, когда все это кончится.

— Все еще предполагается — в последних числах месяца?

— Для большинства из нас еще раньше. — Он что-то пробормотал еле слышно, потом прибавил: — Помалкивайте об этом. Для меня — завтра.

— Надеюсь, вы ошибаетесь, — сказал американец. — Не прочь бы я посмотреть, как вы выиграете этот кубок.

Осборн с нежностью оглядел свою машину.

— Скорости ей хватает, — сказал он. — Она бы выиграла, будь у нее приличный водитель. Но я и есть слабое звено.

— Буду вас ругать, приносит удачу.

— Ладно. А вы мне привезите рыбки.

Тауэрс вышел из гаража, спрашивая себя, увидит ли он Джона Осборна еще раз. В машине сказал старшине-водителю:

— Теперь поезжайте в Харкауэй, на ферму мистера Дэвидсона, под Бервиком. Вы меня уже однажды туда возили.

Выехали в предместья, Дуайт откинулся на заднем сиденье, вертел в руках детскую удочку, оглядывал при тусклом свете зимнего дня скользящие мимо дома и улицы. Очень скоро, возможно уже через месяц, здесь не останется ни души, ни одного человека, только собаки да кошки — им, по расчетам ученых, дается небольшая отсрочка. А вскорости не станет ни собак, ни кошек; опять и опять будут сменяться лето и зима, и увидят их только эти улицы. Пройдет время, пройдет и радиоактивность; период полураспада кобальта около пяти лет, значит, не позже, чем через двадцать лет, а пожалуй и раньше, на этих улицах, в этих домах снова можно было бы жить. Человечеству суждено быть стертым с лица земли, и мир опять станет чистым, готовым без долгой проволочки принять более разумных обитателей. Что ж, наверно в этом есть смысл.

Было еще утро, когда он приехал в Харкауэй; во дворе стоял наготове хозяйский «форд», в багажнике полно канистр с бензином. Мойра уже его ждала, на заднем сиденье лежал небольшой чемодан со всяким рыбацким снаряжением.

— Я думаю, выедем до обеда, а по дороге перекусим сандвичами. Дни такие короткие.

— Мне это подходит, — сказал Дуайт. — Вы и сандвичи припасли?

Она кивнула.

— И пиво тоже.

— Я вижу, вы все предусмотрели. — Он обернулся к фермеру. — Неловко мне вот так захватить вашу машину. Может, лучше мы поедем в «шевроле».

Дэвидсон покачал головой.

— Мы вчера ездили в Мельбурн. И уж больше, наверно, не поедем. Глаза бы не смотрели.

Американец кивнул.

— Все зарастает грязью.

— Именно. Нет, берите «форд». Бензина запасено вдоволь, отчего ж им не воспользоваться, а мне он, надо думать, больше не понадобится. Слишком много хлопот на ферме.

Дуайт перенес свое снаряжение в «форд», а старшину с «шевроле» отослал обратно в порт.

— Сомневаюсь, чтобы он поехал куда ведено, — задумчиво сказал он, глядя вслед служебной машине. — Но ритуал мы соблюдаем.

Стали садиться в «форд». Мойра сказала:

— За руль — вы.

— Нет, лучше ведите вы, — возразил Дуайт. — Я не знаю дороги и, пожалуй, еще наскочу на что-нибудь на встречной полосе.

— Я добрых два года не водила машину, но хотите рискнуть головой — дело ваше.

Уселись. Немного осмотревшись. Мойра включила первую скорость, и они отъехали.

Вести машину для нее удовольствие, да еще какое! Чем больше скорость, тем сильней ощущение свободы, вырываешься из скованности будней. Вьющимися по склонам дорогами проехали Дэнделонгские горы, минуя разбросанные там и сям загородные дома и пансионы, остановились перекусить неподалеку от Долины лилий, на берегу говорливой речушки. Прояснело, светило солнце, в яркой синеве плыли нечастые белые облака.

Уплетая сандвичи, оба опытным рыбацким взглядом присматривались к речушке.

— Вода мутная, — сказал Дуайт. — Может быть, потому, что время года еще не то.

— Да, наверно. Папа так и говорил, что вода будет слишком мутная для ловли на муху. Он сказал, со спиннингом, пожалуй, что-нибудь и получится, и советовал мне порыскать по берегу, поискать червяков, на червяка, может, и клюнет.

Тауэрс засмеялся.

— Если наша задача — наловить рыбы, совет разумный. Я-то сперва попробую на блесну, хочу испробовать, легко ли управляться с этой удочкой.

— Мне поймать бы одну-единственную рыбку, — не без грусти сказала Мойра. — Пускай даже плохонькую, такую, что мы ее пустим обратно в речку. Если в Джемисоне вода не многим чище, попытаю счастья на червяка.

— Возможно, там, в горах, вода чище, потому что тает снег.

— А рыба тоже проживет дольше нас? Как собаки?

Дуайт покачал головой.

— Не знаю, детка.

Поехали дальше, к реке Уорбертон, потом извилистой дорогой, через лес, все выше. И спустя часа два оказались на плато Мэтлок; здесь дорогу и поросшие лесом горы вокруг покрывал снег; все казалось холодным, безрадостным. Спустились по долине к городку Вудс-Пойнт, потом опять вверх, к другой речке. А отсюда через двадцать миль приветливой, мягко изгибающейся долиной Гоулберна, перед самыми сумерками выехали к Джемисонской гостинице.

Американца гостиница удивила: беспорядочное скопище одноэтажных деревянных развалюх, иные, видно, сохранились еще со времен первых поселенцев. Хорошо, что он заказал комнаты заранее, тут оказалось полным-полно заезжих рыбаков. Никогда до войны, в пору пышнейшего процветания этой гостиницы, подле нее не стояло такое множество машин; внутри, в баре, шла бойкая торговля спиртным. Не без труда Мойра с Дуайтом отыскали оживленную, раскрасневшуюся хозяйку. Ни на миг не смолкая, она провела их в заказанные комнаты — маленькие, неудобные, дурно обставленные.

— Правда, чудесно, столько народу опять съехалось порыбачить? Вы не представляете, какая тоска была последние два года, никто сюда не заглядывал, пройдут в кои веки погонщики с вьючными лошадьми — и все. А нынче прямо как в прежние времена. Вы с собой полотенце не захватили? Нету? Пойду поищу, — может, одно найдется. Но у нас уж так все переполнено…

И все той же радостной суетливостью ее вынесло из комнаты. Тауэрс проводил ее взглядом.

— Что ж, хоть этой сейчас весело. Пойдемте, детка, я вас угощу стаканчиком.

Они прошли в переполненный бар с провисшим дощатым потолком, в очаге жарко пылали поленья, хромированных столов и стульев не хватало, водоворотом кружило многочисленных посетителей.

— Что будете пить, детка?

— Коньяк! — выкрикнула Мойра, иначе Дуайт не расслышал бы ее сквозь шум и гам. — Больше нам с вами здесь сегодня делать нечего.

Он усмехнулся и сквозь толпу стал пробиваться к стойке. Через несколько минут насилу протолкался обратно, принес коньяк и виски. Осмотрелись, заметили два свободных стула у столика, на котором двое мужчин без пиджаков озабоченно раскладывали рыболовную снасть. Оба подняли головы и кивнули подошедшим Дуайту и Мойре.

— Будет к завтраку рыба, — заметил один.

— Встанете спозаранку? — спросил Дуайт.

Второй мельком взглянул на него.

— Попозже ляжем спать. Сезон ловли открывается в полночь.

— И вы сразу пойдете? — с любопытством переспросил Дуайт.

— Если не повалит сильный снег. Лучшее время для ловли. — Рыбак показал большую белую искусственную муху, привязанную к крохотному крючку. — Вот моя наживка. Верное дело. Надо опустить в воду раза два, чтоб намокла и пошла вглубь, а потом забросить подальше. Действует наверняка.

— А у меня так не ловится, — сказал второй. — Предпочитаю лягушат. Выходишь к знакомой заводи до рассвета, часа в два, с маленьким лягушонком, крючок поддеваешь ему под кожу на спине и забрасываешь, пускай плавает… Вот как я ловлю. Вы сегодняпойдете?

Дуайт взглянул на Мойру, ответил с улыбкой:

— Пожалуй, нет. Мы рыбачим при дневном свете, мы не такие мастера — до вас нам далеко. И улов наш невелик.

Собеседник кивнул.

— Раньше и я был такой. Смотришь на птиц, на реку, да как на воде солнце играет, поймаешь что-нибудь, не поймаешь — неважно. Иной раз и теперь так посижу. Но потом я втянулся в ночной лов — вот это да! — Он вскинул глаза на американца. — Тут в заливчике пониже, за излучиной есть одна рыбина — громадина, я на нее уже два года охочусь. Позапрошлый год я ее поймал было на лягушку, так она размотала половину всей моей лески, а потом оборвала ее и ушла. В прошлом году поздно вечером еще раз клюнула, наживка у меня была вроде искусственного жука, так эта зверюга опять оборвала леску — новенькую, прочнейшую, чистый нейлон. Эта рыбина весит двенадцать фунтов, не меньше. Но уж теперь она от меня не уйдет, хоть бы пришлось сидеть каждую ночь до самого конца.

Тауэрс перегнулся к Мойре.

— Есть у вас желание идти на реку в два часа ночи?

Девушка засмеялась.

— Я хочу лечь спать. А вы ступайте, если хотите.

Он покачал головой.

— Я не такой страстный рыболов.

— Вы рыболов из породы выпивающих. Давайте бросим монетку — кому идти и с боем добывать еще выпивку.

— Сейчас я вам принесу, — сказал Дуайт.

Мойра покачала головой.

— Сидите на месте, вникайте в премудрости рыбной ловли. Я сама принесу вам выпить.

Взяв оба стакана, она пробилась через толпу к стойке и вскоре вернулась к столику подле очага. Дуайт встал ей навстречу, спортивная куртка на нем распахнулась. Передавая ему бокал, Мойра сказала тоном строгого судьи:

— У вас на джемпере не хватает пуговицы!

Дуайт оглядел себя.

— Знаю. Она отлетела, пока мы сюда ехали.

— И потерялась?

— Нет, я ее подобрал в машине.

— Отдайте мне вечером пуговицу и джемпер, я ее пришью.

— Пустяки, неважно.

— Еще как важно. — Она мягко улыбнулась. — Не могу же я отослать вас к Шейрон в таком виде.

— Она не будет недовольна, детка…

— Зато я буду недовольна. Отдайте мне вечером джемпер, завтра утром я вам его верну.

Около одиннадцати, прощаясь с Мойрой у ее двери, Дуайт отдал ей джемпер. Почти весь вечер они просидели в людном баре, курили и пили, как все остальные, с удовольствием предвкушая завтрашнюю ловлю, рассуждая, идти ли с удочками на один из ручьев или на озеро. Решили попытать счастья на берегу реки Джемисон, ведь лодки у них нет. Принимая джемпер, Мойра сказала:

— Спасибо вам, Дуайт, что привезли меня сюда. Вечер был чудесный, и завтра будет чудесный день.

Он постоял перед ней, спросил нерешительно:

— Вы правда так думаете, детка? Вы не будете на меня в обиде?

Она рассмеялась.

— Я не обижаюсь, Дуайт. Я знаю, что вы женатый человек. Идите спать. Утром джемпер будет в порядке.

— Хорошо. — Он повернулся, прислушался к гомону и обрывкам песен, еще доносящихся из бара. — Там по-настоящему веселятся, — сказал он. — Мне все еще не верится, что так больше никогда не будет, что эти суббота и воскресенье неповторимы.

— Может, они еще и повторятся, — возразила Мойра. — В каком-то другом измерении, что ли. А пока давайте развлекаться, будем завтра ловить рыбку. Говорят, погода будет прекрасная.

Он улыбнулся.

— А в другом измерении, по-вашему, бывает дождь?

— Не знаю, — сказала Мойра. — Очень скоро мы это выясним.

— Тогда там должна быть вода и реки, — задумчиво промолвил Дуайт. — Иначе какая же рыбная ловля… — Он отвернулся. — Спокойной ночи, Мойра. Давайте завтра отлично проведем время.

Она закрыла за собой дверь и несколько минут стояла, прижав к груди его джемпер. Дуайт есть Дуайт, женатый человек, и сердцем он в Коннектикуте с женой и детьми; от нее он навсегда останется далек. Будь у нее побольше времени — как знать, возможно, все обернулось бы по-другому, но на это нужны годы. Лет пять, не меньше, должно бы пройти, пока станут блекнуть в его памяти образы Шейрон, и сына, и Элен; тогда, быть может, он и обратился бы к ней, и она создала бы для него новую семью и вновь сделала бы его счастливым. Но ей не дано пяти лет; скорее всего остается каких-нибудь пять дней. Вдоль носа поползла слеза. Мойра сердито ее смахнула; глупо себя жалеть, а может, это виноват коньяк? В сумрачной маленькой спальне с единственной лампочкой пятнадцати ватт, ввинченной в потолок, слишком темно, чтобы пришивать пуговицы. Мойра порывисто разделась, облачилась в пижаму и легла, пристроив рядом на подушке джемпер Дуайта. В конце концов она уснула.

На другой день после завтрака они отправились ловить рыбу на берегу Джемисона, невдалеке от гостиницы. Был паводок, и река словно замутилась; Мойра неумело шлепала удочкой с искусственной мухой на крючке по стремительным струям и все без толку, но Дуайту на новенький спиннинг, когда еще и утро не кончилось, попалась двухфунтовая форель, и Мойра помогла ему переправить добычу в садок. Ей хотелось, чтобы он поймал еще одну, но Дуайт, удостоверясь, что удилище и вся снасть безупречны, теперь больше заботился о том, чтобы и Мойра не осталась без улова. Около полудня они увидели одного из вчерашних соседей по столику в баре — он не удил, просто шел вдоль берега и всматривался в воду. Поравнялся с ними и приостановился.

— Недурная рыбка, — сказал он про улов Дуайта. — Поймали на живую муху?

Тауэрс покачал головой.

— На искусственную. Сейчас пробуем на живую. А вам ночью повезло?

— Я поймал пять штук, — ответил тот. — Самая большая потянет фунтов на пять. А потом глаза стали слипаться, и около трех я пошел спать. Только сейчас поднялся. В такой воде ничего вы на муху не поймаете. — Он вынул из кармана пластиковую коробочку, пошуровал в ней указательным пальцем. — Вот, попробуйте это.

И подал им крохотную блесенку, кусочек блестящего металла величиной с шестипенсовик в форме ложечки, украшенной единственным крючком.

— Попытайте это в какой-нибудь заводи, откуда выбегает быстрая струя. В такие дни, как сегодня, на нее всегда клюет.

Они поблагодарили, и Дуайт привязал приманку к Мойриной леске. Сперва Мойре не удавалось ее забросить: будто целая тонна свинца тянула удилище вниз, блесна падала в воду у самых ее ног. Но вскоре она приноровилась забрасывать приманку подальше, в струю, выбегающую из заводи. На пятый или шестой раз леска дернулась, удилище изогнулось, и тонкая прочная нить зазвенела, сбегая с катушки. Мойра ахнула:

— Кажется, одна попалась, Дуайт!

— Ясно, попалась. Держите удилище стоймя, детка. И понемногу подводите ее к нам. — Форель прыжком взметнулась над водой. — Неплохая рыбка, — одобрил Дуайт. — Не давайте леске ослабнуть, но если форель будет очень рваться, немного ее поводите. Спокойствие — и она ваша.

Пять минут спустя усталая, измотанная форель лежала на берегу у ног рыбачки, и Дуайт уложил ее в садок. Он прикончил форель, ударив с маху о камень, и оба полюбовались Мойриной добычей.

— Полтора фунта, — сказал Дуайт, — а может быть, и чуть побольше. — Он осторожно извлек изо рта форели хитроумную блесну, крохотную ложечку с крючком. — А теперь поймайте еще одну.

— Эта меньше вашей, — сказала Мойра, но ее переполняла гордость.

— Следующая будет не меньше. Попытайте счастья еще разок.

Но время близилось к обеду, и Мойра решила отложить попытку. Гордые, они с трофеями вернулись в гостиницу, вылили перед обедом пива и потолковали об улове с другими удильщиками.

Среди дня опять пошли на то же место, и опять Мойра поймала форель, на сей раз двухфунтовую, а Дуайту попались две помельче, и одну он пустил обратно в реку. Под вечер, прежде чем вернуться в гостиницу, довольные и усталые, они отдыхали, разложив подле себя пойманную рыбу. Сидели на берегу, прислонясь к большому валуну, наслаждались последними лучами солнца, пока оно еще не скрылось за горой, покуривали. Становилось холодновато, но очень уж не хотелось уходить от мирно журчащей реки.

Внезапная мысль поразила Мойру:

— Дуайт, а ведь гонки, наверно, уже кончились.

Глаза его округлились.

— Фу, пропасть! Я же хотел слушать репортаж по радио. Совсем забыл!

— И я тоже. — Мойра помолчала, потом прибавила: — Жаль, что мы не слушали. Какая же я эгоистка.

— Мы все равно ничего не могли бы поделать, детка.

— Знаю, но… сама не знаю. Надеюсь, с Джоном ничего не случилось.

— В семь передают последние известия. Тогда послушаем, — сказал Дуайт.

— Хотела бы я знать… — Мойра посмотрела вокруг: тихо зыблется река, протянулись длинные тени, золотится вечерний свет. — Тут чудесно. Можете вы поверить, по-настоящему поверить, что больше мы никогда этого не увидим?

— Я возвращаюсь домой, — негромко сказал Дуайт. — Ваша страна — замечательная, и мне здесь очень нравится. Но это не моя страна, и теперь я вернусь в мои родные места, к моим родным и близким. Мне нравится в Австралии, но все равно я рад буду вернуться наконец домой, в Коннектикут. — Он повернулся к Мойре. — Я ничего этого больше не увижу, потому что возвращаюсь домой.

— Вы расскажете про меня Шейрон?

— Конечно. А может быть, она уже знает.

Мойра пристально смотрела на камешки под ногами.

— Что вы ей скажете?

— Много всего, — негромко промолвил Дуайт. — Скажу, что мне пришлось бы худо, если б вы не скрасили мне самое трудное время. Скажу, что вы так поступали, хотя знали с самого начала — вам это радости не принесет. Скажу, что это благодаря вам я возвратился к ней таким же, как был, а не опустившимся пьяницей. Скажу, что вы помогли мне остаться ей верным и далось это вам нелегко.

Мойра встала.

— Идемте в гостиницу, — сказала она. — Вам очень повезет, если Шейрон поверит вам хоть на четверть.

Дуайт тоже поднялся.

— Не согласен, — сказал он. — Я думаю, она поверит всему с начала и до конца, потому что все это правда.

Они вернулись со своим уловом в гостиницу. Привели себя в порядок, переоделись и снова встретились в баре, чтобы выпить перед пятичасовой трапезой; ели быстро, надо было не опоздать к передаче последних известий. Вот она и началась, новости были главным образом спортивные; оба слушали затаив дыхание, и вот диктор объявил:

— На автодроме в Турадине сегодня разыгрывался Большой приз Австралии, победил мистер Джон Осборн на «феррари». Вторым пришел…

— Он все-таки выиграл! — воскликнула Мойра. Оба подались вперед, внимательно слушая.

Гонки омрачило большое количество аварий и несчастных случаев. Из восемнадцати гонщиков после восьмидесяти кругов финишировали только трое, шестеро погибли при авариях; а многие, в разной степени пострадавшие, отправлены в больницу. Победитель, мистер Джон Осборн, поначалу был осторожен и к сороковому кругу отставал от передовой машины мистера Сэма Бейли на три круга. Вскоре после этого мистер Бейли потерпел аварию на повороте под названием Оползень, и с этой минуты «феррари» начал набирать скорость. На шестидесятом круге он был уже впереди всех, к этому времени борьбу продолжали всего пять участников, и у мистера Осборна не осталось серьезных соперников. На шестьдесят пятом круге он поставил рекорд скорости — 97,83 мили в час, замечательное достижение для этой трассы. Затем мистер Осборн сбавил скорость до 89,61 мили в час. Мистер Осборн — сотрудник Британской Организации Научных и Промышленных Исследований, с автомобильной промышленностью не связан — на любительских гонках прежде не участвовал.

Позже Дуайт и Мойра перед сном постояли несколько минут на веранде гостиницы, смотрели на горы, будто вырезанные черным силуэтом в звездной ночи.

— Я рада, что Джон добился, чего хотел, — сказала девушка. — Он так жаждал победить. Наверно, для него это своего рода завершение.

Дуайт кивнул.

— Я бы сказал, в эти часы для всех нас все завершается.

— Знаю. Осталось совсем мало времени. Завтра я хотела бы вернуться домой, Дуайт. Мы провели здесь чудесный день, и рыбу половили. Но надо еще очень многое сделать, а времени почти не осталось.

— Ну конечно, детка. Я и сам об этом думал. Но вы рады, что мы сюда съездили?

Она кивнула.

— Это был для меня очень счастливый день, Дуайт. Не знаю почему… не только оттого, что поймалась форель. Я чувствую… наверное, и у Джона такое же чувство… будто я одержала победу. Только сама не знаю, над чем.

Дуайт улыбнулся.

— И не старайтесь разобраться, — сказал он. — Просто чувствуйте себя победительницей и будьте за это благодарны. Я тоже был счастлив. Но я согласен, завтра нам надо вернуться. Возможно, там уже происходит всякое.

— Плохое?

Стоя рядом с нею в темноте, Дуайт наклонил голову:

— Я не хотел испортить вам эту поездку. Но вчера, перед тем как мы выехали, Джон Осборн сказал мне, что к вечеру четверга в Мельбурне несколько человек свалила лучевая болезнь. Думаю, сейчас больных много больше.

9

Во вторник утром Питер Холмс на своей машине отправился в Мельбурн. Дуайт Тауэрс по телефону назначил ему на десять сорок пять встречу в приемной адмирала Хартмена. В это утро радио впервые сообщило о случаях лучевой болезни в городе, и Мэри волновалась — не опасно ли ему туда ехать.

— Будь осторожен, Питер, — просила она. — Как бы ты не подхватил эту заразу. Может быть, не так уж тебе обязательно ехать?

Он не мог заставить себя в который раз повторить ей, что зараза — здесь же, вокруг, в их славной уютной квартирке: Мэри то ли не могла, то ли не хотела это понять.

— Ехать надо, — сказал он. — Но я не задержусь ни минуты лишней.

— Не оставайся обедать. Я уверена, здесь у нас воздух не такой вредный.

— Я сразу вернусь, — пообещал Питер.

Тут ее осенило.

— Придумала! — сказала она. — Возьми с собой формалиновые таблетки, помнишь, которые я принимала от кашля, и время от времени соси. Они замечательно помогают при всякой инфекции. Предохраняют от любой заразы.

Что ж, он послушается, ей будет спокойнее.

— Неплохая мысль, — сказал Питер.

До Мельбурна он ехал погруженный в раздумья. Теперь счет идет уже не на дни, счет идет на часы. Неизвестно, о чем будет речь на совещании у Главнокомандующего военно-морскими силами, но ясно, что его, Питера, служба завершается. Когда он сегодня поедет домой, с моряцкой жизнью, вероятно, будет уже покончено, а скоро будет и вовсе покончено с жизнью.

Он оставил машину на стоянке и прошел в Адмиралтейство. Здание, казалось, совсем обезлюдело; в приемной Питер застал одного только Дуайта в полной военной форме и отлично настроенного.

— Привет, дружище!

— Доброе утро, сэр, — отозвался Питер и огляделся. Конторка секретаря заперта, приемная пуста. — А разве капитан-лейтенант Торренс не приходил?

— Как будто нет. Наверно, взял на сегодня отпуск.

Дверь кабинета распахнулась, на пороге стоял сэр Дэвид Хартмен. Никогда на памяти Питера это румяное улыбчивое лицо не было таким серьезным, поистине адмирал на себя не похож.

— Входите, господа, — сказал сэр Дэвид. — Моего секретаря сегодня здесь нет.

Они вошли, им предложено было сесть в кресла у письменного стола, напротив хозяина.

— Не знаю, касается ли то, что я должен сказать, капитан-лейтенанта Холмса, — заговорил Тауэрс. — Возможно, в порту понадобится кое-какая помощь офицера связи. Может быть, вы предпочитаете, чтобы он подождал в приемной, сэр?

— Незачем, — сказал адмирал. — Если так мы быстрее покончим с делом, пусть он останется. Что именно вы хотите, капитан?

Дуайт чуть поколебался, подбирая слова.

— По-видимому, теперь я — старший по чину во всем военно-морском флоте Соединенных Штатов, — сказал он. — Никогда не думал достичь столь высокого положения, но так уж случилось. Прошу простить, если я выразил это не а надлежащей форме и не теми словами, сэр. Но я должен сказать, что вывожу свою подводную лодку из-под вашего командования.

Адмирал медленно наклонил голову.

— Очень хорошо, капитан. Угодно вам покинуть территориальные воды Австралии или остаться здесь в качестве нашего гостя?

— Я хочу вывести «Скорпион» из территориальных вод, — был ответ. — Не могу сейчас сказать точно, когда это будет, вероятно, еще до конца недели.

Адмирал кивнул. И обратился к Питеру:

— Распорядитесь в порту, чтобы подводную лодку снабдили всем необходимым и отбуксировали, — сказал он. — Капитану Тауэрсу надо обеспечить наилучшие условия.

— Слушаю, сэр.

— Вот не знаю точно, как с платежами, сэр, — обратился американец к адмиралу. — Прошу извинить, у меня нет опыта по этой части.

Тот слабо улыбнулся:

— Будь у вас такой опыт, капитан, едва ли он был бы нам очень полезен. Пусть сохранится обычный порядок. Общая сумма всех издержек подсчитывается здесь, документы и дубликаты за надлежащими подписями предъявляются военно-морскому атташе вашего посольства в Канберре, и он пересылает их в Вашингтон для окончательного утверждения. Думаю, по этому поводу вам незачем беспокоиться.

— То есть я просто могу сняться с Якоря и уйти? — спросил Дуайт.

— Вот именно. Рассчитываете вы еще вернуться в австралийские воды?

Американец покачал головой.

— Нет, сэр. Я намерен вывести свою подводную лодку в Бассов пролив и затопить ее.

Питер и раньше предполагал нечто подобное, и все же… так скоро, так неотвратимо, и эти деловитые переговоры… его как громом поразило. Он хотел было спросить, не намерен ли Дуайт вывести лодку на буксире и с ним отправить команду обратно на берег, но промолчал. Пожелай американцы получить лишних день-два жизни, они бы попросили буксир, но едва ли они этого хотят. Лучше пойти на дно, чем умирать от рвоты и поноса, бездомными, на чужой земле.

— На вашем месте я, вероятно, поступил бы так же, — сказал адмирал. — Что ж, остается только поблагодарить вас за сотрудничество, капитан. И пожелать вам успеха. Если до отплытия вам что-либо понадобится, не стесняйтесь спросить — или просто берите, что хотите. — Лицо его исказилось внезапной судорогой боли, он стиснул лежащий перед ним карандаш. Потом перевел дух, поднялся из-за стола. — Прошу извинить. Я на минуту вас оставлю.

Он поспешно вышел, дверь за ним закрылась. При его внезапном уходе капитан и офицер связи встали и, уже не садясь, обменялись беглым взглядом.

— Вот оно, — сказал Тауэрс.

— Вы думаете, и с секретарем то же самое? — вполголоса спросил Питер.

— Думаю, да.

Минуту-другую они стояли молча, невидящими глазами смотрели в окно.

— Продовольствие, — сказал наконец Питер. — На борту «Скорпиона» почти ничего нет. Ваш помощник составляет список всего, что понадобится, сэр?

Дуайт покачал головой.

— Нам ничего не понадобится. Я только выведу лодку из бухты, за пределы территориальных вод.

Тут офицер связи все-таки задал вопрос, который хотел задать раньше:

— Может быть, снарядить буксир, чтобы вышел со «Скорпионом» и доставил команду обратно?

— Не нужно, — сказал Дуайт.

Они стояли в молчании еще минут десять. Наконец появился адмирал, лицо его покрывала пепельная бледность.

— Вы очень любезны, что подождали, — сказал он. — Мне немного нездоровится. — Он больше не сел в кресло, так и остался стоять у стола. — Настал конец нашему долгому сотрудничеству, капитан, — сказал он. — Мы, британцы, всегда охотно работали вместе с американцами, особенно на морях. Не раз и не два нам было за что вас благодарить, думаю, взамен и вы что-то почерпнули из нашего опыта. Всему этому настал конец. — Он мгновенье помолчал, потом с улыбкой протянул руку — Мне осталось только проститься.

Дуайт пожал протянутую руку.

— Было очень приятно служить под вашим командованием, сэр. Говорю это не только от себя, но от имени всей команды.

Дуайт с Питером вышли из кабинета и дальше, через унылое опустевшее здание, во двор.

— Что теперь, сэр? — спросил Питер. — Поехать мне с вами в порт?

Капитан покачал головой.

— Я полагаю, вы можете считать себя свободным. Ваша помощь там больше не понадобится.

— Если я хоть чем-то могу быть полезен, я с радостью поеду.

— Не надо. Если помощь потребуется, я позвоню вам домой. Но теперь ваше место дома, приятель.

Вот и конец их доброму товариществу.

— Когда вы отплываете? — спросил Питер.

— Точно не знаю, — был ответ. — На сегодняшнее утро в команде заболели семеро. Думаю, мы пробудем здесь еще день или два и отчалим, вероятно, в субботу.

— Много народу уходит с вами?

— Десять человек. Я одиннадцатый.

Питер вскинул на него глаза.

— А вы пока здоровы?

Дуайт улыбнулся.

— До сих пор думал, что здоров, а сейчас не уверен. Обедать я сегодня не собираюсь. — Он чуть помолчал. — А как вы?

— Я в порядке. И Мэри тоже… так я думаю.

Дуайт повернул к машинам.

— Сейчас же возвращайтесь к ней. Незачем вам тут оставаться.

— Мы еще увидимся, сэр?

— Не думаю, — отвечал капитан. — Я возвращаюсь домой, домой в город Мистик, штат Коннектикут, и рад вернуться.

Больше нечего было делать и не о чем говорить. Они пожали друг другу руки, разошлись по машинам и поехали каждый своей дорогой.

В двухэтажном кирпичном, старинной постройки доме в Молверне стоял у кровати своей матери Джон Осборн. Он был еще здоров, но старая дама захворала в воскресенье утром, на другой день после того, как он выиграл Большие гонки. В понедельник ему удалось вызвать к ней врача, но врач ничем не сумел помочь и больше не явился. Приходящая прислуга тоже не появлялась, и теперь физик сам ухаживал, как мог, за больной матерью.

Впервые за последнюю четверть часа она открыла глаза.

— Джон, — промолвила она, — вот эту самую болезнь нам и предсказывали?

— Думаю, да, мама, — мягко ответил сын. — Со мной тоже так будет.

— Доктор Хемилтон так и сказал? Я что-то не помню.

— Это он мне сказал, мама. Едва ли он приедет еще раз. Он сказал, что и у него начинается то же самое.

Длинное молчание.

— Долго я буду умирать, Джон?

— Не знаю. Может быть, неделю.

— Какая нелепость. Слишком долго.

Она опять закрыла глаза. Джон отнес таз в ванную, вымыл его и вернулся в спальню. Мать снова открыла глаза.

— Где Мин? — спросила она.

— Я выпустил его в сад. По-моему, он хотел выйти.

— Мне его так жалко, — пробормотала старая женщина. — Когда нас никого не станет, ему будет ужасно одиноко.

— Ему будет не так уж плохо, мама, — сказал сын, без особой, впрочем, уверенности. — Останется сколько угодно собак, будет с кем играть.

Она заговорила о другом:

— Мне пока ничего не нужно, милый. Ступай, займись своими делами.

Джон поколебался.

— Мне надо бы заглянуть в институт. Я вернусь к обеду. Чего тебе хочется на обед?

Она опять закрыла глаза.

— Найдется у нас молоко?

— В холодильнике целая пинта, — ответил Джон. — Попробую достать еще. Правда, теперь это не так просто. Вчера молока нигде не было.

— Мину хоть немножко нужно. Молоко ему очень полезно. И в кладовке должны быть консервы, три банки крольчатины. Открой одну ему на обед, что останется, сунь в холодильник. Мин так любит крольчатину. Насчет обеда для меня не хлопочи, пока не вернешься. Если захочется есть, я сделаю себе овсянку.

— Ты уверена, что обойдешься без меня? — спросил Джон.

— Конечно. — Мать протянула руки. — Поцелуй меня, пока не ушел.

Он поцеловал увядшие щеки, и мать, улыбаясь ему, откинулась в постели.

Джон Осборн поехал в институт. Там не было ни души, но на его столе лежала ежедневная сводка — доклад о случаях лучевой болезни. К сводке приколота записка секретарши: она очень плохо себя чувствует и, вероятно, больше на службу не придет. Она благодарит его за неизменную доброту, поздравляет с победой на гонках и хочет сказать, как приятно ей было служить под его началом.

Осборн отложил записку и взялся за сводку. Сообщалось, что в Мельбурне, судя по всему, болезнь охватила примерно половину населения. Семь случаев отмечены в Хобарте (Тасмания), три — в Крайстчерче (Новая Зеландия). Доклад — вероятно, последний, какой ему довелось получить, — был много короче обычного.

Джон Осборн прошел по пустым комнатам, брал и мельком просматривал бумаги то с одного, то с другого стола. Вот и эта полоса его жизни кончается, как все предыдущие. Он не стал здесь задерживаться, мучила тревога о матери. Вышел на улицу и отправился домой в случайном переполненном трамвае, изредка они еще ходили. Вагоновожатый был на месте, но кондуктора не оказалось, времена платы за проезд миновали. Осборн заговорил с вожатым. Тот сказал:

— Я буду водить эту чертову коробку, покуда не захвораю, приятель. А когда затошнит, отгоню ее в Кью, в тамошнее депо и пойду домой. Я там живу, в Кью, понятно? Тридцать семь лет я водил трамвай во всякую погоду и не брошу до последнего.

В Молверне Джон Осборн сошел и пустился на поиски молока. Оказалось, это безнадежно; то немногое, что еще имелось в молочных, оставляли детям. Домой к матери он вернулся с пустыми руками.

Он вошел в дом, прихватив из сада китайскую собачку, — наверно, матери приятно будет ее видеть. Поднялся на второй этаж, Мин прыгал по ступеням, опережая его.

В спальне мать лежала на спине, закрыв глаза, постель чиста и опрятна, на одеяле ни складочки. Дуайт подошел ближе, тронул мать за руку… мертва. Рядом на ночном столике стакан с водой, несколько строк карандашом на листке, маленькая красная коробочка и пустой пластиковый пузырек. Дуайт не знал, что у матери это было припасено.

Он взял записку и стал читать:

Сынок мой, было бы слишком нелепо испортить последние дни твоей жизни, цепляясь за свою, она мне теперь так тяжка. Не хлопочи о похоронах. Просто закрой дверь и оставь меня на моей постели, в моей комнате, среди вещей, которые меня окружают. Так мне будет хорошо.

С маленьким Мином поступи как считаешь нужным. Мне его очень, очень жаль, но я ничего не могу поделать.

Я очень рада, что ты победил на гонках.

Нежно любящая тебя мама.

Скупые редкие слезы поползли по его щекам и тотчас же иссякли. Мама всегда бывала права, сколько он себя помнил, и сейчас она тоже права. Он вышел из спальни, глубоко задумавшись, прошел в гостиную. Пока он еще не болен, но, возможно, это настигнет его через считанные часы. Маленькая собака шла за ним по пятам; Джон сел, взял ее на руки, ласково потрепал шелковистые уши.

Немного погодя он поднялся, оставил собаку в саду и пошел в соседнюю аптеку на углу. К своему удивлению, он еще застал здесь девушку-продавщицу; она протянула ему красную коробочку.

— Все за ними приходят, — сказала она с улыбкой. — Очень бойкая у нас торговля.

Он улыбнулся в ответ:

— Я предпочел бы в шоколаде.

— Я тоже, — сказала девушка, — но, по-моему, таких не делают. Я свои запью фруктовой водой с мороженым.

Джон Осборн снова улыбнулся и оставил девушку за аптечной стойкой. Вернулся домой, взял из сада в кухню собаку и принялся готовить ей ужин. Открыл банку крольчатины, слегка подогрел в духовке и смешал с четырьмя облатками нембутала. Поставил это угощенье перед Мином, который жадно накинулся на еду, оправил его постель в корзинке и поуютней придвинул ее к печке.

Потом из прихожей позвонил по телефону в клуб и заказал там себе комнату на неделю. Поднялся к себе и стал укладывать чемодан.

Через полчаса он спустился в кухню; Мин, совсем сонный, мирно лежал в своей корзинке. Физик внимательно прочел наставления, напечатанные на картонной коробке, и сделал собаке укол; она и не почувствовала иглу.

Убедившись, что собачка мертва, Джон отнес ее наверх и поставил корзинку на пол возле постели матери.

И вышел из дому.

Вечер вторника в доме Холмсов выдался беспокойный. Около двух часов ночи малышка заплакала и уже не умолкала до рассвета. Молодым родителям было не до сна. Около семи утра девочку вырвало.

День наступал дождливый, холодный. При хмуром свете муж и жена посмотрели друг на друга, оба измучились, обоим нездоровилось.

— Питер… по-твоему, это то самое и есть, да? — спросила Мэри.

— Не знаю. Но очень может быть. Видимо, сейчас все заболевают.

Она устало провела рукой по лбу.

— Я думала, здесь, за городом, с нами ничего не случится.

Питер не знал, какими словами ее утешать, а потому спросил:

— Выпьешь чаю? Я поставлю чайник.

Мэри опять подошла к кроватке, посмотрела на дочурку — та как раз притихла. Питер повторил:

— Как насчет чашки чая?

Ему полезно выпить чашечку, подумала Мэри, он почти всю ночь был на ногах. Она заставила себя улыбнуться.

— Чай — это чудесно.

Он пошел на кухню готовить чай. Мэри чувствовала себя прескверно, и теперь ее замутило. Конечно, это бессонная ночь виновата и она переволновалась из-за Дженнифер. Питер хлопочет в кухне; она тихонько пройдет в ванную, он ничего и не узнает. Ее нередко тошнило, но на этот раз он может подумать, вдруг тут что-то другое, и станет волноваться.

В кухне пахло затхлым, а может быть, просто показалось. Питер налил в электрический чайник воды из-под крана, сунул штепсель в розетку, включил; счетчик ожил, и Питер вздохнул с облегчением: ток есть. Не сегодня завтра электричества не станет, вот тогда будет худо.

Духота в кухне нестерпимая; Питер распахнул окно. Его вдруг бросило в жар, опять в холод, и он почувствовал, что сейчас его стошнит. Он тихо прошел к ванной, но дверь оказалась заперта, значит, там Мэри. Незачем ее пугать; через черный ход он вышел под дождь, и в укромном уголке за гаражом его стошнило.

Он еще постоял здесь. В дом вернулся бледный, ослабевший, но все же ему полегчало. Чайник уже кипел, Питер заварил чай, поставил на поднос две чашки и пошел в спальню. Мэри была здесь, наклонилась над дочкиной кроваткой.

— Я принес чай, — сказал Питер.

Она не обернулась, побоялась, что лицо ее выдаст. Сказала:

— Вот спасибо! Налей, я сейчас.

Едва ли она сможет выпить хоть глоток, но Питеру чай пойдет на пользу.

Он наполнил обе чашки, присел на край кровати, осторожно пригубил; от горячего чая желудок словно бы успокоился. Чуть погодя Питер сказал:

— Иди пей, родная. Твой чай остынет.

Мэри нехотя подошла; может быть, она и справится. Она посмотрела на мужа, его халат был мокрый от дождя.

— Питер, да ты совсем промок! — вскрикнула Мэри. — Ты выходил из дому?

Питер взглянул на рукав халата; он совсем про это забыл.

— Надо было выйти, — сказал он.

— Зачем?

Он больше не мог притворяться.

— Просто меня стошнило. Думаю, ничего серьезного.

— Ох, Питер. И со мной то же самое.

Минуту-другую они молча смотрели друг на друга. Потом Мэри сказала глухо:

— Наверно, это из-за пирожков с мясом, которые были на ужин. Ты ничего такого не заметил?

Питер покачал головой.

— По-моему, пирожки были хорошие. И потом, Дженнифер ведь пирожков не ела.

— Питер… По-твоему, это то самое?

Он взял ее за руку.

— Сейчас заболевают все. И нас не минует.

— Не минует, нет, — задумчиво отозвалась Мэри. — Видно, никуда не денешься. — Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом. — Это конец, да? Нам будет все хуже, хуже, и мы умрем?

— Думаю, порядок такой, — подтвердил Питер. И улыбнулся ей. — Я еще никогда не пробовал, но, говорят, все происходит именно так.

Мэри повернулась и пошла в гостиную; Питер, чуть помешкав, последовал за ней. Она стояла у застекленных дверей и смотрела на сад, она всегда так его любила, а сейчас он по-зимнему унылый, обнаженный ветром.

— Как мне жаль, что мы так и не купили садовую скамейку, — ни с того ни с сего сказала Мэри. — Она бы так славно выглядела вон там, у стены.

— Попытка не пытка, съезжу сегодня, вдруг достану, — заявил Питер.

Жена обернулась к нему.

— Если ты нездоров, не езди.

— Посмотрим, как я буду себя чувствовать через час-другой. Лучше чем-то заняться, чем сидеть сиднем и только и думать, ах, какой я несчастный.

Мэри улыбнулась.

— Мне вроде сейчас получше. Ты как, позавтракаешь?

— Ну, не знаю, — сказал Питер. — Не уверен, что я настолько пришел в себя. Какая у нас есть еда?

— Три пинты молока. По-твоему, можно будет достать еще?

— Пожалуй, да. Возьму машину и съезжу.

— Тогда, может быть, позавтракаем овсяными хлопьями? На пакете написано, что в них много глюкозы. Это ведь полезно, когда болеешь, правда?

Питер кивнул.

— Пожалуй, я приму душ. Наверно, он меня подбодрит.

Так он и сделал, а когда потом вышел из спальни, Мэри в кухне хлопотала над завтраком. С изумлением Питер услышал, что она поет — напевает веселую песенку, в которой спрашивается, кто до блеска начистил солнце. Питер вошел в кухню.

— Ты как будто повеселела, — заметил он.

Мэри подошла к нему.

— Это такое облегчение, — сказала она, и теперь он увидел — напевая песенку, она всплакнула. Озадаченный, не выпуская ее из объятий, он утер ее слезы.

— Я так тревожилась, совсем извелась, — всхлипнула она. — Но теперь все будет хорошо.

Какое уж там хорошо, подумал Питер, но вслух не сказал.

— Из-за чего ты так тревожилась? — спросил он мягко.

— Люди заболевают в разное время, — сказала она. — Так я слышала. Некоторые на две недели позже других. Вдруг я свалилась бы первая, бросила тебя и Дженнифер, или первым заболел бы ты и оставил нас одних. Мне было так страшно…

Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом и сквозь слезы улыбнулась.

— А теперь мы заболели все трое в один день. Правда, нам повезло?

В пятницу Питер Холмс поехал в Мельбурн, будто бы на поиски садовой скамейки. Он гнал свой маленький «моррис» вовсю, не следовало надолго отлучаться из дому. Он хотел поговорить с Джоном Осборном, и не откладывая; толкнулся сперва в городской гараж, но там было заперто; потом поехал в НОНПИ. Наконец он разыскал Осборна в клубе «На природе», в спальне; тот выглядел совсем больным и слабым.

— Прости, что беспокою тебя, Джон. Как ты себя чувствуешь?

— Уже заполучил, — сказал физик. — Второй день. А ты?

— Вот потому я и хотел тебя повидать, — начал Питер. — Наш доктор, видно, умер, во всяком случае, он никого не навещает. Понимаешь, Джон, мы с Мэри со вторника совсем разладились — рвота и прочее. Ей очень худо. А мне со вчерашнего дня, с четверга, становится все лучше. Я ей ничего не сказал, но чувствую себя отлично и голоден как волк. По дороге сюда заехал в кафе и позавтракал — уплел яичницу с грудинкой и все, что еще полагается, и опять хочу есть. Похоже, я выздоравливаю. Скажи, может так быть?

Физик покачал головой.

— Окончательно выздороветь нельзя. На время можешь оправиться, а потом опять заболеешь.

— На какое время?

— Пожалуй, дней на десять. Потом опять заболеешь. Не думаю, что возможно второе улучшение. Скажи, а Мэри очень плохо?

— Неважно. Я должен поскорей вернуться.

— Она лежит?

Питер покачал головой.

— Сегодня утром она ездила со мной в Фолмут покупать средство от моли.

— Средство от чего?!

— От моли. Ну, знаешь, нафталин. — Питер замялся. — Ей так захотелось. Когда я уезжал, она убирала всю нашу одежду, чтоб моль не завелась. Между приступами она еще может этим заниматься и непременно хочет все убрать. — Он опять заговорил о том, ради чего приехал: — Послушай, Джон. Я так понял, что могу прожить здоровым неделю, от силы десять дней, а потом все равно крышка, так?

— Никакой надежды, старик, — подтвердил Осборн. — Выжить никто не может. Эта штука всех выметет подчистую.

— Что ж, приятно знать правду. Незачем трепыхаться и обманывать себя. Скажи, а могу я что-нибудь для тебя сделать? Сейчас мне надо поскорей назад к Мэри.

Физик покачал головой.

— У меня почти все доделано. Надо еще управиться с одной-двумя мелочами, и тогда я, пожалуй, все закончу.

Питер помнил, что у Джона есть еще и домашние обязанности.

— Как мама?

— Умерла, — был краткий ответ. — Теперь я живу здесь.

Питер кивнул, но его уже снова захлестнули мысли о Мэри.

— Мне пора, — сказал он. — Счастливо, старик.

Джон Осборн слабо улыбнулся.

— До скорого, — ответил он.

Проводив глазами моряка, он поднялся с постели и вышел в коридор. Возвратился через полчаса, бледный, очень ослабевший, губы его кривились от отвращения к собственному грешному телу. Все, что надо сделать, он должен сделать сегодня; завтра уже не хватит сил.

Он тщательно оделся и сошел вниз. Заглянул в зимний сад; там в камине горел огонь и одиноко сидел со стаканчиком хереса Осборнов дядюшка. Он поднял глаза на племянника.

— Доброе утро, Джон. Как спалось?

— Прескверно. Я совсем расхворался, — был суховатый ответ.

Багрово-румяное лицо старика омрачилось.

— Грустно это слышать, мой мальчик, — озабоченно сказал он. — Что-то в последнее время все расхворались. Знаешь, я вынужден был пойти в кухню и сам готовил себе завтрак! Представляешь, в нашем-то клубе!

Он жил в клубе уже три дня, после смерти сестры, которая вела хозяйство в его доме в Мейседоне.

— Но Коллинз, швейцар, сегодня явился на работу, он нам приготовит что-нибудь на обед. Ты сегодня обедаешь здесь?

Джон Осборн знал, нигде он обедать не будет.

— Извините, дядя, сегодня никак не могу. Мне надо в город.

— Какая досада. Я надеялся, что ты будешь тут и поможешь нам расправиться с портвейном. Мы приканчиваем последнюю партию, там, по-моему, бутылок пятьдесят. Как раз хватит до конца.

— А как ваше самочувствие, дядя?

— Лучше некуда, мой мальчик, лучше некуда. Вчера после ужина стало немножко не по себе, но это, наверно, бургундское виновато. По-моему, бургундское плохо сочетается с другими винами. В прежние времена во Франции если уж пили бургундское, так из пинтовой кружки или какие там французские меры, и уж ничего другого не пили весь вечер. Но я пришел сюда, спокойненько выпил коньяку с содовой и с кусочком льда, и когда поднялся к себе, уже чувствовал себя совсем хорошо. Нет, я прекрасно спал всю ночь.

Любопытно, надолго ли спиртные напитки поддерживают невосприимчивость к лучевой болезни, спросил себя физик. Насколько ему известно, наука еще не занималась подобными исследованиями; вот подвернулся удобный случай, но изучить его некому.

— Остаться до обеда не могу, не взыщите, — сказал он старику. — Но, может быть, вечером увидимся.

— Ты меня застанешь здесь, мой мальчик, я буду здесь. Вчера вечером со мной ужинал. Том Фозерингтон и обещал прийти утром, но что-то его не видать. Надеюсь, он не болен.

Джон Осборн вышел из клуба и как во сне побрел по тенистым улицам. Необходимо позаботиться о «феррари», а значит, он должен дойти до гаража; после можно будет и отдохнуть. Он миновал было распахнутую дверь аптеки, помешкал немного и вошел. Аптека была пуста и заброшена, за стойкой никого. Посредине на полу раскрытый ящик, полный красных картонных коробочек, и еще куча их громоздится на стойке между таблетками от кашля и губной помадой. Осборн взял одну коробочку, сунул в карман и пошел дальше.

Дошел, отворил раздвижные двери гаража, — и вот он, «феррари», стоит посреди гаража, в точности как Джон его оставил, хоть сию минуту садись за руль и поезжай. Из Больших гонок машина вышла без единой царапинки, ни дать ни взять игрушка, вынутая из подарочной коробки. Он бесконечно дорожит этим своим сокровищем, после гонок оно ему стало еще дороже. Сейчас ему слишком худо, чтобы вести машину, и, возможно, никогда больше ему на ней не ездить, но нет, не настолько он болен, чтобы не коснуться ее, не позаботиться о ней, не потрудиться над нею. Он повесил куртку на гвоздь и принялся за работу.

Первым делом надо поднять колеса, подложить кирпичи под раму, покрышки не должны касаться пола. От усилий, которые потребовались, чтобы передвигать тяжелый домкрат, орудовать им, подкладывать кирпичи, Осборну опять стало худо. Тут не было уборной, но позади гаража на грязном, захламленном дворе свалены были черные, в смазке и мазуте останки допотопных брошенных машин. Осборн пошел туда и потом вернулся к «феррари», совсем ослабев, но с твердой решимостью завершить работу сегодня же.

До нового приступа он успел покончить с домкратом. Отвернул краник, слил воду из системы охлаждения, и пришлось снова выйти во двор. Ну, ничего, тяжелая работа позади. Он отсоединил клеммы от аккумуляторной батареи и смазал концы. Потом отвернул все шесть свечей зажигания, залил цилиндры маслом и опять накрепко ввернул свечи.

Потом он немного отдохнул, прислонясь к машине; теперь она в полном порядке. Новый спазм настиг его, опять пришлось идти во двор. Когда вернулся, уже смеркалось, близился вечер. Все, что надо, чтобы оставить дорогую его сердцу машину в целости и сохранности, сделано, но Джон Осборн не уходил, не хотелось с нею расставаться, да и страшновато — вдруг новый приступ настигнет его раньше, чем он доберется до клуба.

Сейчас он в последний раз сядет за баранку, коснется каждой кнопки, каждого рычажка. Шлем и защитные очки лежали на сиденье; он аккуратно надел шлем, очки подвесил на ремешке на шею и пристроил под подбородком. И забрался на свое место за баранкой.

Здесь спокойно, куда спокойней, чем в клубе. Приятно ощущать ладонями баранку, три маленьких циферблата, окружающие огромный по сравнению с ними циферблат тахометра, — добрые друзья. Эта машина выиграла для него Большие гонки, подарила ему лучшие в его жизни минуты. Чего ради тянуть?

Он достал из кармана красную коробочку, вытряхнул из флакона таблетки, бросил картонку на пол. Тянуть незачем: вот так лучше всего.

Он взял таблетки в рот и с усилием глотнул.

Из клуба Питер Холмс поехал в магазин на Элизабет-стрит, где не так давно покупал садовую косилку. Тут не было ни продавцов, ни покупателей, но кто-то взломал дверь, и конечно же, отсюда растащили кому что понадобилось. Внутри было темновато, электричество отключено. Отдел садовых принадлежностей помещался на втором этаже; Питер поднялся по лестнице и увидел скамейки, те самые, которые ему вспоминались. Он выбрал совсем легкую, с ярким съемным сиденьем — наверно, оно понравится Мэри, а сейчас послужит прокладкой, и скамья не поцарапает крышу машины. Немалого труда стоило протащить скамейку по двум лестничным маршам, вынести за дверь, а там Питер поставил ее на тротуар и вернулся за сиденьем и веревками. На прилавке нашелся моток бельевой веревки. Питер вышел, взгромоздил скамейку на крышу «морриса» и, не жалея веревки, множеством петель привязал покупку ко всем пригодным для этого частям машины. И пустился в обратный путь.

Он был голоден как волк и чувствовал себя как нельзя лучше. Жене он ни слова не говорил о том, что поправился, и не намерен говорить: она только расстроится, ведь теперь она уверена, что онивстретят смерть вместе. По дороге домой он остановился у того же кафе, где утром завтракал; тут хозяйничала супружеская чета, оба, судя по виду, пышущие здоровьем выпивохи. На обед Питеру подали жаркое; он уплел две полные тарелки и в довершение солидную порцию горячего пудинга с джемом. Напоследок попросил приготовить ему побольше сандвичей с ломтями говядины — объемистый пакет можно будет оставить в багажнике, Мэри ничего не узнает, а он сможет вечером выйти из дому и втихомолку подзаправиться.

Домой он вернулся среди дня и, не снимая скамью с машины, вошел в свою квартирку. Мэри лежала на кровати полуодетая, укрывшись пуховым одеялом; казалось, в доме как-то холодно и сыро. Питер сел подле Мэри на край кровати.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ужасно, — был ответ. — Питер, я так беспокоюсь за Дженнифер. Я никак не могла заставить ее хоть что-нибудь проглотить, и у нее все время расстройство.

Она прибавила еще кое-какие подробности.

Питер пошел через комнату к кроватке и посмотрел на малышку. Она явно осунулась и ослабела, так же как и Мэри. Похоже, обеим очень плохо.

— Питер, а ты как себя чувствуешь? — спросила Мэри.

— Неважно, — ответил он. — Меня два раза тошнило по дороге в город и еще раз на обратном пути. И несет без конца.

Она тронула его за руку.

— Не надо было тебе ездить…

Он улыбнулся ей:

— Зато я купил садовую скамейку.

Лицо Мэри просветлело.

— Правда? Где она?

— На машине. Ты полежи еще под одеялом. Я затоплю камин, в доме станет уютнее. А потом сниму скамейку с «морриса» и ты на нее посмотришь.

— Нельзя мне лежать, — устало сказала Мэри. — Надо все сменить у Дженнифер.

— Я сам сменю, первым делом. — Питер ласково уложил ее поудобнее. — Полежи еще в тепле.

Час спустя в гостиной пылал огонь в камине, а садовая скамейка стояла у ограды, там, где хотелось Мэри. И Мэри подошла к двери на веранду и любовалась покупкой, яркими красками мягкого сиденья.

— Прелесть, — сказала она. — Как раз то, что нам надо для этого уголка. До чего славно будет посидеть там как-нибудь летним вечером…

Зимний день уже кончался, моросил мелкий дождь.

— Питер, — попросила Мэри, — я посмотрела, а теперь, может быть, ты внесешь сиденье на веранду? Или лучше прямо сюда, чтобы высохло. Мне так хочется, чтобы летом оно было такое же красивое.

Питер так и сделал, потом они перенесли дочкину кроватку в гостиную, где уже стало теплее.

— Хочешь чего-нибудь поесть? — спросила Мэри. — У нас полно молока, пей, если можешь.

Он покачал головой.

— Я совсем не могу есть. А ты?

Мэри молча покачала головой.

— А если я приготовлю тебе подогретого коньяка с лимоном? Может, выпьешь?

Она чуть подумала.

— Попробую… — и плотней запахнула на себе халат. — Мне так холодно…

Огонь в камине пылал вовсю.

— Я пойду принесу еще дров, — сказал Питер. — А потом приготовлю тебе горячее питье.

Сгущались сумерки. Питер подошел к поленнице, пользуясь случаем, достал из багажника сверток и съел подряд три сандвича. Когда он вернулся в гостиную с поленьями, Мэри стояла возле дочкиной кроватки.

— Как ты долго! — упрекнула она. — Почему ты там застрял?

— Были кое-какие неприятности, — сказал он. — Наверно, опять пирожки с мясом виноваты.

Лицо Мэри смягчилось.

— Бедный мой Питер. У всех у нас неприятности… — Она склонилась над кроваткой, потрогала дочкин лоб; малышка теперь лежала вялая, видно, уже и плакать не хватало силенок. — Питер, по-моему, она умирает…

Он обнял жену за плечи.

— И я умираю, — негромко сказал он, — и ты тоже. Всем нам уже недолго осталось. Вот чайник вскипел. Давай выпьем это питье.

Он отвел ее от кроватки к камину, где разжег теперь настоящий костер. Мэри села прямо на пол, и Питер подал ей горячее питье: подлил в коньяк кипятка и выжал туда же ломтик лимона. Пристально глядя в огонь, Мэри понемножку отпивала из стакана, и ей стало полегче. Питер и себе приготовил такую же смесь, несколько минут они сидели молча. Потом Мэри сказала:

— Почему все это с нами случилось, Питер? Потому что Россия и Китай стали воевать друг с другом?

Он кивнул.

— Ну, примерно так. Но на самом Деле все гораздо сложнее. Америка, Англия и Россия сперва бомбили военные объекты. А начала все Албания.

— Но мы-то здесь были ни при чем, Правда — мы, в Австралии?

— Мы оказали Англии моральную поддержку, — сказал Питер. — Вероятно, больше ничем мы ей помочь и не успели бы. За-месяц все кончилось.

— И никто не мог это остановить?

— Не знаю… Бывает тупоумие, которое ничем не остановишь. Я хочу сказать, если сразу несколько сотен миллионов человек вообразят, будто их национальное достоинство требует сбросить на соседей кобальтовую бомбу… ну, тут и ты и я мало что можем сделать. На одно только можно было надеяться — просветить людей, отучить их от тупоумия.

— Да как же отучить, Питер? Они все давно окончили школу.

— Газеты, — сказал Питер. — Кое-что можно было сделать через газеты. А мы не сделали. Ни одна страна ничего не сделала, потому что все мы были слишком тупы. Нам нравились наши газеты с фотографиями девиц в купальниках и кричащие заголовки сообщений об изнасилованиях, и ни у одного правительства не хватило мудрости помочь нам это изменить. Но будь мы достаточно разумны, возможно, с помощью газет что-то удалось бы сделать.

Мэри толком не поняла его рассуждений.

— Я рада, что газеты больше не выходят, — сказала она. — Без них гораздо приятнее.

Тут ее скрутил новый спазм, и Питер помог ей дойти до ванной. Пока она оставалась там, он вернулся в гостиную и постоял над детской кроваткой. Малышка совсем плоха, и ничем он не может ей помочь; навряд ли она проживет до утра. И Мэри тоже плоха, хотя и не настолько. Он один в семье здоров, и этого нельзя показать.

Мысль остаться без Мэри ужаснула его. Невозможно остаться одному в их квартирке; в считанные дни, что еще выпадут ему на долю, некуда будет идти и нечего делать. Будь «Скорпион» еще в Уильямстауне, можно бы присоединиться к Дуайту Тауэрсу и покончить со всем в море, труд моряка был делом его жизни. Но к чему это? Не желает он лишних дней, которые выпадают ему по странной прихоти необычного обмена веществ. Он хочет остаться с женой и дочуркой.

Мэри окликнула его из ванной, и он пошел помочь ей. Опять подвел ее к пылающему камину; она озябла, ее трясло. Питер опять дал ей горячего разбавленного коньяка, окутал ее плечи пуховым одеялом. Она держала стакан обеими руками, силилась справиться с дрожью, сотрясающей все тело.

Немного погодя она спросила:

— Питер, а как Дженнифер?

Он поднялся, отошел к кроватке, вернулся.

— Она сейчас спокойна, — сказал он. — По-моему, без перемен.

— А сам ты как?

— Премерзко. — Он наклонился к ней, взял за руку. — По-моему, тебе хуже, чем мне, — сказал он, ведь она не могла этого не понять. — Пожалуй, я протянул бы день-два лишних, но не больше. Наверно, это потому, что я физически крепче.

Мэри медленно кивнула. Потом сказала:

— Значит, надежды никакой нет? Ни для кого из нас?

Питер покачал головой.

— От этого не выздоравливают, родная.

— Боюсь, завтра мне уже не дойти до ванной. Питер, родной мой, мне хотелось бы покончить со всем этим сегодня же и взять с собой Дженнифер. По-твоему, это гадко?

Он поцеловал ее.

— По-моему, это разумно. И я с вами.

— Тебе ведь не так худо, как нам, — слабо возразила Мэри.

— Завтра будет так же, — сказал Питер. — Не стоит тянуть, ничего в этом нет хорошего.

Она сжала его руку.

— Что нам надо сделать, Питер?

Он минуту подумал.

— Сейчас я приготовлю грелки и положу в постель. Тогда ты наденешь свежую ночную сорочку и ляжешь, тебе будет тепло. Я принесу к нам в кровать Дженнифер. Потом запру дом, принесу тебе горячее питье, мы будем лежать рядом в постели и примем таблетки.

— Не забудь отключить электричество. А то вдруг мыши перегрызут провод и начнется пожар.

— Отключу, — сказал Питер.

Она подняла к нему глаза, полные слез.

— Ты сделаешь все, что надо, для Дженнифер?

Он провел рукой по ее волосам.

— Не тревожься, — мягко сказал он, — я все сделаю.

Он наполнил грелки горячей водой и положил в постель, заодно оправил ее, пускай все выглядит чисто и опрятно. Затем помог Мэри пройти в спальню. Вышел в кухню, в последний раз поставил чайник и, пока закипала вода, еще раз внимательно перечитал наставления, напечатанные на трех красных коробочках.

Потом он налил кипяток в термос, аккуратно расставил на подносе термос с двумя стаканами, коньяк, блюдце с половинкой, лимона и отнес в спальню. Прикатил из гостиной дочкину кроватку и поставил возле большой кровати. Мэри в постели казалась такой чистенькой и свежей; когда Питер подкатил кроватку, она с усилием села.

— Дать ее тебе? — спросил Питер. Ему подумалось — может быть, ей хочется немного подержать малышку на руках.

Но Мэри покачала головой.

— Она слишком больна. — Посидела минуту, глядя на ребенка, потом устало откинулась на подушки. — Лучше я буду думать о ней, какая она была прежде, когда все мы были здоровы. Дай мне ту штуку, Питер, и покончим с этим.

Она права, подумал Питер, лучше кончать разом, не мучить себя горькими мыслями. Он сделал малышке укол в руку повыше локтя. Потом переоделся в чистую пижаму, погасил в квартире все лампы, кроме ночника у кровати, закрыл экраном камин в гостиной и зажег свечу из запасенных на случай аварии на электростанции. Поставил свечу на ночной столик и отключил электричество в доме.

Уже в кровати, подле Мэри, он смешал коньяк с горячей водой и достал из красных коробочек таблетки.

— Мы чудесно прожили все годы с тех пор, как поженились, — тихо сказала Мэри. — Спасибо тебе за все, Питер.

Он притянул ее к себе и поцеловал.

— И для меня это было замечательное время, — сказал он. — На этом и кончим.

Они взяли таблетки и запили приготовленным питьем.

В тот вечер Дуайт позвонил в Харкауэй Мойре Дэвидсон. Набирал номер, не уверенный, соединит ли станция, а если соединит, подойдет ли кто-нибудь к телефону. Но автоматическая станция еще работала, и Мойра почти сразу подошла.

— Смотрите-ка, — сказал Дуайт, — а я сомневался, снимет ли кто-нибудь трубку. Как у вас дела, детка?

— Плохо. По-моему, маме с папой остались считанные часы.

— А вы сами?

— Примерно так же, Дуайт. А вы?

— В общем, так же. Я звоню, чтобы пока попрощаться, детка. Завтра утром мы выйдем на «Скорпионе» и затопим его.

— Вы не вернетесь? — спросила Мойра.

— Нет, детка. Нам не следует возвращаться. Осталось выполнить последнюю работу, и мы со всем покончим. — Он помедлил. — Я звоню, чтобы поблагодарить вас за эти полгода. Мне очень помогло, что вы были рядом.

— Мне тоже это очень помогло, — сказала Мойра. — Дуайт, если только сумею, можно я приеду вас проводить?

Он поколебался, ответил не сразу:

— Ну конечно. Но нам нельзя задерживаться. Люди уже сейчас очень слабы, а завтра будут еще слабее.

— В котором часу вы уходите?

— Отчалим в восемь, как только станет совсем светло.

— Я приеду, — сказала Мойра.

Он попросил поклониться за него отцу с матерью и повесил трубку. Мойра прошла в спальню родителей, они лежали на стоящих рядом кроватях, обоим было много хуже, чем ей; Мойра передала им привет от Дуайта. Потом сказала, что хочет съездить в порт.

— Вернусь к обеду, — пообещала она.

Мать сказала:

— Конечно, поезжай и попрощайся с ним, родненькая. Он был тебе добрым другом. Но если не застанешь нас, когда вернешься, ты должна понять.

Мойра подсела к ней на край кровати.

— Так плохо, мамочка?

— К сожалению, родная. И папе сегодня еще хуже, чем мне. Но на случай, если станет совсем скверно, у нас есть все, что нужно.

Со своей постели слабым голосом спросил отец:

— Дождь идет?

— Сейчас нет, папа.

— Пойди, пожалуйста, отвори ворота скотного двора, те, что выходят к сараям, хорошо? Все остальные ворота открыты, но скоту нужен доступ к сену.

— Сейчас же пойду и открою, папа. Может быть, еще что-нибудь сделать?

Отец закрыл глаза.

— Передай Дуайту мой сердечный привет. Жаль, что он не мог на тебе жениться.

— И мне жаль, — сказала Мойра. — Но он не из тех, чьи чувства переменчивы.

Она вышла в темноту, отворила ворота, ведущие в сторону сараев, проверила, открыты ли все остальные; коров нигде не было видно. Мойра вернулась в дом и сказала отцу, что исполнила его просьбу; он явно успокоился. Больше родителям ничего не было нужно. Она поцеловала обоих, пожелала им доброй ночи и пошла к себе; перед тем как лечь, завела свой маленький будильник на пять часов — вдруг уснет.

Но она почти не спала. За ночь четыре раза выходила в ванную и выпила полбутылки коньяку — единственное, что не вызывало рвоту. Когда прозвонил будильник, она поднялась, приняла горячий душ, — это ее немного подбодрило, — и надела красную блузу и брюки, то, что было на ней в день первой встречи с Дуайтом, много месяцев назад. Тщательно подкрасилась, надела пальто. Потом тихонько отворила дверь родительской спальни и, заслонив ладонью свет электрического фонарика, заглянула внутрь. Отец, видимо, спал, но мать, лежа в постели, ей улыбнулась; они оба тоже ночью то и дело вынуждены были вставать. Мойра тихо подошла к матери, поцеловала ее, вышла и неслышно затворила за собою дверь.

Она достала из кладовой непочатую бутылку коньяка, вышла к машине, включила зажигание и выехала на дорогу в Мельбурн. Не доезжая Оукли, в тусклой предрассветной мгле, остановила машину на пустынной дороге, глотнула прямо из бутылки и поехала дальше.

Она проехала через безлюдный город и дальше, мимо унылых, однообразных заводских зданий, к Уильямстауну. В порт приехала около четверти восьмого; у раскрытых ворот никто не сторожил, и она проехала прямиком к причалу, где стоял авианосец. У трапа не было ни часового, ни дежурного офицера, никто ее не окликнул. Мойра поднялась на корабль, пытаясь вспомнить, как шла с Дуайтом, когда он ей показывал подводную лодку, и вскоре набрела на американского матроса, а он указал ей проход между стальными переборками к борту, откуда спущен был трап на «Скорпион».

Мойра остановила другого матроса, он как раз шел к трапу.

— Если увидите капитана Тауэрса, может быть, спросите, не поднимется ли он сюда, я хотела бы с ним поговорить.

— А как же, леди, — с готовностью ответил матрос, — прямо сейчас ему и скажу.

Вскоре появился Дуайт и по трапу поднялся к ней. У него совеем больной вид, как у всех нас, подумалось Мойре. Не считаясь с тем, что на них обращены чужие взгляды, он взял ее руки в свои.

— Как славно, что вы пришли со мной проститься, — сказал он. — А что дома, детка?

— Очень плохо. Папе с мамой совсем недолго осталось, и мне, думаю, тоже. Сегодня для всех нас все кончится. — Она замялась, потом вымолвила: — Дуайт, я хочу вас кое о чем попросить.

— О чем, детка?

— Можно мне пойти с вами на «Скорпионе»? — Мойра помолчала, потом договорила: — Думаю, мне незачем возвращаться домой. Папа сказал, я просто могу оставить «форд» на улице. Машина ему больше не понадобится. Можно мне уйти с вами?

Он молчал так долго, что Мойра поняла — ответом будет «нет».

— Сегодня утром меня об этом же просили четыре человека, — сказал наконец Дуайт. — Я всем отказал, потому что дяде Сэму это бы не понравилось. Я командовал этой лодкой, соблюдая все флотские правила, и не отступлю от них до конца. Я не могу вас взять на борт, детка. Каждый из нас должен принять то, что ему выпало.

— Что ж, пусть так, — глухо сказала Мойра. Потом подняла на него глаза. — Подарки при вас?

— Конечно. Я все это беру с собой, спасибо вам.

— Расскажите обо мне Шейрон. Нам нечего скрывать:

Дуайт коснулся ее руки.

— Сегодня вы одеты так же, как в тот день, когда мы встретились впервые.

Мойра слабо улыбнулась.

— «Пусть он все время будет занят, не давать ему задумываться, не то как бы он не расплакался». Справилась я со своей задачей, Дуайт?

— Прекрасно справились.

Он обнял ее и поцеловал, и на мгновенье она прильнула к нему. И сразу высвободилась.

— Не стоит длить пытку. Все, что мы могли сказать друг другу, уже сказано. Когда вы отплываете?

— Очень скоро. Снимаемся с якоря минут через пять.

— А когда потопите «Скорпион»?

Дуайт минуту подумал.

— Тридцать миль по заливу и потом еще двенадцать. Сорок две морские мили. Я не стану терять время. Скажем, через два часа и десять минут после того, как отчалим.

Мойра медленно кивнула.

— Я буду думать о вас. — И, помолчав, прибавила: — Теперь идите, Дуайт. Может быть, когда-нибудь я навещу вас в штате Коннектикут.

Дуайт притянул ее к себе и хотел еще раз поцеловать, но она уклонилась.

— Нет… теперь идите. — И мысленно докончила: или расплачусь я. Дуайт медленно кивнул. Сказал только:

— Спасибо за все, — повернулся и стал спускаться по трапу на «Скорпион».

Теперь у трапа стояли, кроме Мойры, еще две-три женщины. Похоже, на авианосце не осталось матросов и некому было убрать трап. Мойра видела, как Дуайт вышел из недр подлодки на мостик и принялся командовать, видела, как отняты были канаты, закрепляющие трап, и нижний конец его свободно повис; как отдали кормовые швартовы; следила, как Дуайт что-то сказал в переговорную трубу и как вскипела вода под кормой оттого, что медленно заработали винты и лодка развернулась кормой вперед. Серое небо начало сыпать мелким дождиком. Вот отданы носовые швартовы, матросы сложили их, захлопнули стальной люк надстройки, и «Скорпион» задним ходом, медленно описывая широкую дугу, начал отходить от авианосца. Потом люди скрылись внутри, на мостике остались только Дуайт да еще один моряк. Дуайт прощально поднял руку, и Мойра махнула в ответ, глаза ее затуманились слезами, низко сидящий в воде корпус лодки круто повернул за мыс Джеллибранд и скрылся в серой мгле.

Вместе с другими женщинами Мойра отошла от стального левого борта «Сиднея».

— Больше не для чего жить, — сказала она.

— А тебя никто и не заставляет, голубушка, — отозвалась одна из женщин.

Мойра слабо улыбнулась, взглянула на ручные часы. Три минуты девятого. Примерно в десять минут одиннадцатого Дуайт уйдет домой, домой в штат Коннектикут, в городок, который он так любил. А для нее в родном доме ничего не осталось; если сейчас вернуться в Харкауэй, только и найдешь, что коров да грустные воспоминания. Уйти с Дуайтом было нельзя, запрещают морские порядки, это она поняла. Но можно быть очень недалеко от него, когда он отправится домой, всего миль за двенадцать. Если она окажется рядом с улыбкой на лице, быть может, он возьмет ее с собой и она увидит, как Элен весело прыгает на «кузнечике».

Она поспешно прошла по сумрачным, гулким стальным внутренностям мертвого авианосца, отыскала трап и спустилась на причал, к своему «форду». Бак полон бензина из канистр, припрятанных накануне за стогом сена. Мойра села в машину, открыла сумочку, — да, красная коробочка на месте. Откупорила бутылку, жадно глотнула неразбавленного коньяка; хорошее пойло, помогает: с тех пор как она выехала из дому, ей ни разу не пришлось бегать. Мойра завела мотор, развернула машину, проехала по причалу, потом вон из порта и дальше, в объезд и предместьями, пока не выбралась на шоссе, ведущее к Джилонгу.

Здесь она прибавила газу и по свободному шоссе без помех, делая семьдесят миль в час, помчалась к Джилонгу — бледная девушка вся в ярко-алом, с летящими по ветру волосами, немного хмельная, на полной скорости вела она большую машину. Миновала Лейвертон и тамошний огромный аэродром, Уэррибийскую опытную ферму и понеслась пустынной дорогой дальше на юг. Незадолго до Корайо ее скрутил внезапный спазм, пришлось остановить машину и укрыться в кустах; четверть часа спустя она вышла оттуда белее полотна и жадно отпила из бутылки.

Потом с той же скоростью помчалась дальше. Слева промелькнула школа, потом унылые заводские кварталы Корайо, и вот уже Джилонг с его величественным собором. На высокой башне звонят колокола, возвещая о каком-то богослужении. Проезжая через город, Мойра немного сбавила скорость, но дорога была пустынна, лишь стояли у обочин заброшенные машины. На глаза попались только три человека, все трое — мужчины.

Прочь из Джилонга, до мыса Баруон и до моря еще четырнадцать миль дороги. Пересекая затопленный дождями выгон, Мойра почувствовала — силы ее иссякают, но теперь уже совсем недалеко. Еще через четверть часа она свернула вправо, на широкую аллею, обсаженную деревьями макрокарпа, — то была главная улица городка. В конце ее Мойра повернула налево, оставляя в стороне поле для игры в гольф и домик, где провела в детстве столько счастливых часов, — никогда больше она всего этого не увидит. Теперь направо, к мосту, до десяти остается еще минут двадцать, через пустую летнюю стоянку для жилых автоприцепов — на вершину мыса. И вот они, бурные мрачные воды, огромные валы катятся с юга и разбиваются о каменистый берег далеко внизу.

Океан пустынен и мрачен под низким серым небом, но далеко на востоке в тучах разрыв, и оттуда на воду падает сноп света. Мойра поставила «форд» поперек дороги, так, что впереди открылась вся водная ширь, вышла из машины, выпила еще коньяку и стала пытливо осматривать горизонт — не видно ли подводной лодки. И когда посмотрела в сторону Лонсдейлского маяка и входа в залив Порт-Филип, в каких-нибудь пяти милях, едва выступая из воды, возникла длинная серая тень и устремилась прочь, на юг.

Мойра не могла ничего различить, но знала — Дуайт стоит сейчас на капитанском мостике, уводя свой корабль в последний рейс. Она знала — он не может ее видеть и не может знать, что она смотрит вслед, но помахала ему рукой. Потом снова села в машину — слишком резок ледяной ветер, налетающий откуда-то с Южного полюса, а чувствует она себя прескверно, с таким же успехом можно смотреть вслед Дуайту из укрытия.

Так она сидела, держа на коленях бутылку, и тупо смотрела вслед скользящей низко в воде серой тени, уходящей в туманную даль. Вот и конец, всему, всему конец.

Вскоре лодку было уже не различить, она скрылась в тумане. Мойра взглянула на ручные часики — одна минута одиннадцатого. В эти последние минуты ей вспомнилась давняя детская вера; надо что-то сделать, подумала она. И слегка заплетающимся после выпитого языком пробормотала «Отче наш».

Потом достала из сумки красную коробочку, открыла пластиковый пузырек, подержала таблетки на ладони. Вздрогнула, ощутив новый спазм, и слабо улыбнулась.

— На этот раз я улизнула, — сказала она.

Откупорила бутылку. Десять минут одиннадцатого. Сказала очень серьезно:

— Дуайт, если ты уже уходишь, подожди меня.

Высыпала таблетки в рот и, сидя за рулем большой машины, запила их коньяком.

Уитли Страйбер Послезавтра

Глава 1

Джек Холл всматривался в микроскоп, пытаясь унять дрожь окоченевших рук, передававшуюся оборудованию. Снаружи выл антарктический ветер, словно намереваясь снести крохотную передвижную лабораторию. Он долго трудился над тем, чтобы добыть эти драгоценные кусочки льда. Они несли в себе очень важное послание, может, даже предупреждение. С их помощью он мог оглянуться в далекое прошлое, проникнуть в глубину веков.

Пронизывая время, его взгляд прошел сквозь Средние века и времена Римской Империи, миновал зарождение Египта, дошел до того периода, когда лед был чистым и прозрачным, а потом внезапно все изменилось. Вот он, тот самый слой, который он так долго искал. Он образовался в год, когда на землю на крыльях ветра сошел сам ад. Лед был толстым и неоднородным, содержащим в себе множество включений. Сведущему человеку этот лед рассказывал историю о том, как когда-то по планете Земля пронесся монстр, ураган невообразимой и безудержной силы.

Конечно, Джек читал отчет о составе включений и даже знал, в какое время года прошел этот ураган. Это было в июне. На Северном полюсе температура упала до минус шестидесяти градусов. Расшифровка характера включений показывала, что на поляне, недалеко от цветущей яблони, паслось стадо мамонтов и, пока они в буквальном смысле пережевывали пищу, их тела внезапно полностью заледенели, а мир вокруг них превратился в ревущий арктический ад.

Во всей Арктике до сих пор они не могли найти достаточно глубокого и чистого льда, чтобы подтвердить этот отчет о составе включений. Но в этом куске было все необходимое для доказания правильности его теории. Он поднял голову от микроскопа и стал всматриваться в замерзшее окошко лаборатории. Всюду, насколько хватало глаз, перед ним простирался поразительный, обманчивый и грозный ледяной мир антарктического шельфа, прикрепившегося к континенту многие тысячи лет назад. Над ним сияла глубокая синева неба Антарктики, зримое воплощение абсолютного холода. Он усмехнулся. Дело в том, что в действительности здесь вовсе не так холодно, как должно быть. Это настораживало.

Он увидел, как Фрэнк Уилсон, его помощник, спускается от буровой установки, неся алюминиевые футляры с кернами. Это хорошо. Им был необходим контрольный забор с той же глубины, потому что Джек не мог позволить себе ошибиться в выводах. Событие было слишком важным, а в Белом доме все и так воспримут его в штыки. Он точно знал, что им не понравится то, что они услышат. Джек не был политиком, и его работа заключалась в том, чтобы расшифровать произошедшее в прошлом. Принимать решения о том, что дальше делать с этими знаниями, будут уже другие люди.

Он встал, продолжая внимательно смотреть на буровую установку. Она по-прежнему работала. Но Фрэнк же…

— Эй, Фрэнк, а кто на вышке?

Фрэнк стал открывать футляры, подготавливая керны к упаковке в отсеках «Кэт».

— Там сейчас работает Джейсон.

Джейсон был хорошим парнем, но всего лишь студентом, и у него отсутствовал какой-либо практический опыт работы.

— А это…

В этот момент он почувствовал, как вздрогнула земля под его ногами. Толчок был несильным, но такого здесь вообще не должно быть. Что, черт возьми, происходит?

От буровой установки до них донесся крик. Джек увидел, что она стала неуправляемой. Льды отразили крик, придав ему многоголосое эхо.

— Черт, — вырвалось у Фрэнка, когда он вылетел из передвижной лаборатории и помчался по льду к установке.

Разорвавший абсолютную антарктическую тишину треск напоминал залп множества ружей. Джек в два прыжка оказался на установке.

— Я ничего не делал! — прокричал Джейсон, стараясь пересилить вой бура и взрывы льда.

Где-то позади них Фрэнк отключил бур, и в воцарившейся относительной тишине прямо под буровой установкой прокатился громкий рокот, который показался им землетрясением. Джек с трудом сдержал готовое сорваться с губ ругательство. Проклятый лед дал трещину. Ледяная глыба, которая должна была оставаться монолитом, внезапно разверзла под установкой трещину шириной с машину. Он с опаской заглянул в ее голубоватую пасть.

Снова шевельнулся бур, и Джейсон, подчиняясь неосознанному порыву, ухватился за него обеими руками. Стальное жало двинулось в сторону трещины, а за ним последовал скованный ужасом студент.

— Брось бур!

До жути бледное лицо с огромными глазами обернулось к ним. Джейсон сам был похож на смерть, которая протянула к нему свои руки.

Джек прыгнул к нему, балансируя на крае установки, и схватил студента за куртку. Бур полетел вниз, а они с Фрэнком вытащили наверх судорожно цепляющегося за них перепуганного парня. Та часть установки, где они стояли, тоже оказалась ненадежной опорой. В следующее мгновение, чтобы уйти с буровой, им пришлось перепрыгнуть через почти полутораметровую расщелину. Раскрывшаяся перед ними ледяная дыра глубиной не менее шестидесяти метров грозила неминуемой смертью тому, кто в нее попадет.

Треск перешел в рев и хруст, многократно усиленный эхом. Шельф распадался на части прямо под их ногами. Джек стоял и смотрел, как постепенно удаляющийся от него край уносит его драгоценные керны. Он рванулся к пропасти. Фрэнк схватил его за плечо.

— Брось, Джек. Уже слишком поздно.

Целый ледяной шельф распадался вокруг исследующих его ученых, и это только подтвердило уверенность Джека в исключительной важности его дела. Он сделал то, что был обязан сделать, — перепрыгнул через расширяющуюся трещину, чтобы забрать пробы.

— Джек, не надо!

Он приземлился на дальнем краю, споткнулся, заскользил, но потом снова восстановил равновесие. Бросившись собирать образцы, увидел, что некоторые из них были поломаны, но с этим ничего уже не поделаешь без специального оборудования.

Когда Джек повернулся к пропасти, чтобы снова перепрыгнуть ее, то с ужасом увидел, что она стала раскрываться еще быстрее. Теперь она была по меньшей мере три метра шириной. Подойдя к краю, увидел внизу в сотнях метров от поверхности льда темную гладь моря. Загипнотизированный невозможной красотой происходящего, он так и остался стоять, не в силах оторвать глаз от провала. Никто не измерял температуру этой воды, но она явно была выше нормы, причем долгое время.

Океанские течения давно изменили свои маршруты. Те события, о которых он пытался предупредить мир, судя по всему, уже начались.

Джек бросил керны Фрэнку. Даже если он погибнет, этот ценнейший материал должен попасть в лабораторию. Если он не сможет опубликовать результаты исследований, то это обязательно сделает Фрэнк. Джек видел, что у него остался один-единственный шанс на спасение, и вынул из чехла свой узкий ледоруб. Он был сильным мужчиной, потому что был обязан им быть, живя и работая в самом опасном и непредсказуемом районе земли. Оттолкнувшись изо всех сил, он прыгнул и почувствовал, как ледоруб впился в ледяной склон рядом с ногами Фрэнка и Джейсона. Повиснув, Джек ощутил, как под его весом ледоруб стал сползать вниз. Потом его подхватила рука Фрэнка, и он выбрался наверх, на край расщелины.

— Ты спятил!..

— Я знал, что ты меня поймаешь.

Фрэнк покачал головой, и мужчины улыбнулись.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — Джейсон не видел в происходящем повода для радости. Фрэнк отечески похлопал его по плечу.

— Весь этот шельф разваливается на куски.

— Мы должны выбраться отсюда!

— А вот это правильно.

Внутри Международной орбитальной станции пахло многими вещами сразу, но среди этих запахов не было ароматов роз, чистого белья и свежескошенной травы. Хотя ко всему можно было привыкнуть. Для этого требовалось время, но это было возможно. Юрий Андропов постоянно напоминал себе эту простую истину, когда перегревался туалет или отказывала система очистки воздуха. На «Мире» было гораздо хуже. Сейчас он не думал о физическом комфорте. Юрий был профессиональным наблюдателем, и то, что сейчас происходило перед его глазами, было в высшей степени интересным. Глядя на гигантский ураган, который разворачивался на земле, он настраивал камеры.

— Вы хотели посмотреть на ураган, — произнес он в микрофон. — Вот он.

С соседнего космического шаттла, который только что произвел стыковку со станцией, командир Роберт Паркер ответил:

— Зрелище и правда великолепное.

Далеко под ними охотник за ураганами ВП-ЗД из Управления по океанографии и атмосферным исследованиям, отделение Тихого океана, приближался к этому урагану. По сравнению со сгущающимися тучами он выглядел не крупнее букашки. По внешнему виду самолет напоминал грузовой, марки «Си-130», но огромное количество датчиков, укрепленное на его днище, и размашистые лопасти говорили о другом его предназначении. Датчики считывали не менее двухсот пятидесяти атмосферных изменений в секунду, передавая их на бортовой компьютер, и та информация, которую они предоставляли сейчас, требовала исключительного внимания метеорологов, прильнувших к экранам приборов внутри самолета.

— А это нормально? — дрожащим голосом спросил новичок, когда самолет стал то нырять, то подпрыгивать в воздушных потоках.

— Когда самолет падает вниз, то он меньше скачет, но больше вибрирует. У тебя весь багаж зафиксирован?

В рубке командир корабля Майкл Дэниэлс смотрел прямо перед собой. Он заметил, как сильные порывы ветра подхватывали крылья самолета еще когда они находились в пятидесяти пяти километрах от периметра урагана. Он занимался своим делом уже пятнадцать лет, но такого еще никогда не встречал.

— Вызови Годдарт, — сказал он своему первому помощнику, сохраняя в голосе спокойствие, которого на самом деле не ощущал.

В Центре управления полетами НАСА Космического центра Годдарта Джанет Токада тоже наблюдала за показаниями датчиков с самолета. Благодаря ультравысоким технологиям НАСА она с помощью многонаправленного радара на японской орбитальной станции наблюдения могла измерить скорость ветра в эпицентре урагана, там, куда еще не долетел самолет.

Голос командира Дэниэлса зашелестел в ее наушниках:

— Центр, это Первый, как слышите?

— У нас может прерваться связь. Вы в состоянии предоставить нам обработанную информацию?

Джанет взглянула на офицера, занимающегося научной статистикой.

— Вот данные, — сказал он, протянув ей лист.

Средняя скорость ветра внутри эпицентра, казалось, сама бросилась ей в глаза.

— Первый, — быстро произнесла она, — рекомендуем вам немедленно покинуть зону.

В ответ она услышала только статические разряды.

— Первый, вы меня слышите?

— Что случилось, Джанет? — спросил офицер.

— Этот ураган не вписывается ни в какие рамки. Он легко может оторвать у самолета крылья.

Дэниэлс продолжал полет к сердцу урагана, вслушиваясь в треск в наушниках. Приемник автоматически искал доступную частоту, но они находились в тысяче километров, у южных берегов Тихого океана, над самыми изолированными частями планеты. Под ними были лишь бескрайние водные просторы южнее Гавайских островов.

— У нас нет связи, — сказал он. — Скажи ребятам, пусть сбрасывают зонды.

Когда самолет вошел в эпицентр урагана, ученые сбросили зонды с измерительными приборами. Этим занимался новичок. В его обязанности входило чтение и запись показаний с этих приборов. Он сидел неподвижно, стараясь удержаться на месте во время резких круговых движений, совершаемых самолетом, и сконцентрировать свое внимание на показаниях на мониторе.

— Сигнал есть, хороший. Скорость ветра… триста шестьдесят. Триста шестьдесят! Нет, стойте! Триста семьдесят!

Сидящий в рубке командир слышал невероятные цифры, но не мог на них отреагировать, потому что с трудом удерживал управление самолетом. Он изо всех сил вцепился в штурвал, пытаясь рассмотреть показания вибрирующих приборов. Рядом с ним сидел опытный второй пилот и занимался регулировкой и фиксацией зондов. Они сбросили скорость, что сразу же увеличило вибрацию, но сняло часть нагрузки с корпуса самолета.

— Двести, — звучал молодой голос позади него. — Триста девяносто, четыреста, четыреста тридцать!

Это был тайфун со скоростью ветра, соответствующей торнадо. Фантастика! Это было невероятно. Но в таком случае они не могли развернуть самолет, который и так почти исчерпал свои системные ресурсы и мог лишиться крыльев при увеличении нагрузки во время выполнения поворота. Командир летел вперед, потому что ничего другого ему не оставалось.

Крылья так натужно скрипели, что звук рвущегося металла перекрывал рев лопастей. Командир с беспокойством думал о людях, находящихся рядом с ним в самолете. Если борт развалится, они все обречены. При таком урагане парашюты будут бесполезны.

— Далеко еще до эпицентра? — спросил он второго пилота спокойным и решительным голосом, который не мог обмануть его собственные чувства.

— Восемь внутренних щелчков.

Меньше минуты. А вдруг?

Ворвавшись в эпицентр, они провалились в такую звенящую тишину, что новичок с облегчением рассмеялся:

— Вот это была поездочка!

Все остальные молчали. Они знали, что самолету придется пролететь ураган насквозь и им еще предстоит многое пережить за этот день.

— Будем надеяться, что этот монстр не дойдет до земли, — тихо сказал один из них.

На Большом острове было темно, хоть глаз выколи, и Аарона это беспокоило. Нет, он не боялся — ему было скучно. Он занимался тем, что в обычном состоянии счел бы напрасной потерей времени. Он смотрел новости. Этот тайфун был похож на морское чудище. Ветер со скоростью триста шестьдесят один километр в час? Что это может значить?

Он не слушал, что говорила предсказательница погоды, частично из-за Зака, врубившего серф-панк на своем чудовищном «Дженсене» на такую громкость, что из-за грохота он не смог бы услышать даже приближение настоящего шторма.

— Там становится паршиво, Зак. Может, нам стоит разделиться?

Зака рвало. Вчера вечером они выпили слишком много пива.

— Я серьезно. Все уже ушли.

Зак смотрел на приятеля покрасневшими глазами.

— Не будь таким занудой. Что там может быть плохого, если телевизор по-прежнему работает?

Бах! Стало темно, и исчезли все звуки. Потом, когда уши Аарона привыкли к отсутствию ритмов рока, он различил завывание ветра. Боже мой!

Послышались другие звуки: неужели это что-то рушится? Потом удары, звон разбиваемого стекла.

— Какого черта там происходит?

— Это дом разваливается на части!

Весь их район острова был эвакуирован еще вчера. Только Зак не поверил в предупреждение, решив, что ему предоставляется возможность прокатиться на самых крутых волнах в истории человечества. Аарон же остался с ним потому, что его было легко уговорить. К тому же Зак спросил его: «Неужели ты веришь во всю эту муть?» таким голосом, что у него просто не оставалось выбора. Теперь же он отчаянно жалел о своем решении.

Он подошел к окну и посмотрел на хлещущий ливень и черную пустоту. В такую погоду он и близко не подойдет к берегу! Да уж, волна будет гарантирована, только она легко может превратить серфингиста в фарш. Потом он увидел летящую дверь, будто брошенную в воздух каким-то гигантом. Соседний дом стоял выше по дороге, и к нему уже приближался ураган. Затем Аарон увидел часть окна, а еще — целый летящий диван!

— Господи, Зак, это разваливается дом наших соседей!

Они должны были немедленно уносить ноги отсюда. Он подошел к двери, распахнул ее и почувствовал, что ее буквально вырвали из рук. Казалось, ветер — это живое существо… которое знает, что они тут.

— Давай, Зак!

На этот раз Зак не спорил. Он был странным, но не сумасшедшим.

Они побежали вниз по ступеням, направляясь к стоянке машин. Спустившись на землю, Аарон почувствовал, как в его обувь, потом в брюки проникла вода. Вся стоянка была затоплена. Он вскочил в свой старый джип и выудил из кармана ключ. Парень был настолько напуган, что почти не понимал, что делает. Он вставил ключ в замок зажигания и повернул.

Щелк.

«Так, не надо делать в штаны, это тебе не поможет, парнишка! Зак этого никогда не забудет!» Он снова повернул ключ и только тогда понял, что Зака нет в машине. Раздался стук, и Аарон увидел, что Зак привязывает свою чертову доску для серфинга к багажнику машины.

— Ты что делаешь? Брось ты эту доску, Зак!

В этот момент грянул звук, напоминающий разрывы петард, только петарды были очень большими. Перекрытия, отгораживавшие эту часть стоянки, резко разлетелись на части. В образовавшийся проход ворвался ураган — загадочное существо, громким и злым голосом звавшее их по имени.

Зак запрыгнул в машину, и в тот же момент весь дом над ними приподнялся в воздух и просто исчез в темном ненастном небе. Аарон вновь судорожно повернул ключ, и двигатель наконец завелся. Он вывел машину туда, где раньше была дорога, и отправился в сторону шоссе. На них надвигалось нечто темное, которое издали было похоже на картонную коробку, а вблизи оказалось огромным металлическим мусорным баком. Он летел прямо на них, неотвратимый, словно смерть, и врезался в землю в ста метрах от машины. Потом бак снова поднялся в воздух, клацая огромной крышкой, и полетел в их сторону. Им оставалось только наблюдать за тем, как он подлетает все ближе и ближе. Раздался удар, и бак врезался в крышу их автомобиля, снеся доску для серфинга.

Аарон вдавил педаль газа, колеса забуксовали, издавая жалобный визг, и понесли ребят прочь от дороги, которая превратилась в бурную реку. Они молились о том, чтобы добраться до шоссе раньше океана.

В Арлингтоне был ясный солнечный день. Да и довольно жаркий, по мнению Сэма Холла, который поднимался на лифте в квартиру своего отца. С ним были Лора и Брайан. Сэм гордился ею и считал, что получить такую огромную квартиру в свое распоряжение было довольно круто.

— А где твой отец?

— Кто его знает? Носится где-то по миру. Последнее электронное письмо от него я получил из Мак-Мердо с Антарктиды.

— Он знает, что ты приходишь сюда, когда его нет?

Они явно не считали его крутым парнем, и он об этом знал. Мол, такой слабак, как он, не имеет права приходить в дом своего отца без присутствия в нем хозяина. Ну ладно!

— Да, знает. Я ухаживаю за его цветами. Разумеется, причем африканским фиалкам этот уход пришелся явно не по душе.

— Понятно, — произнесла Лора, прикасаясь к одной из них. — Я смотрю, у тебя к этому настоящий талант.

Снова неудача. Сэм набрал стакан воды на кухне и полил цветы. Вернее, их останки.

— По-моему, ты их заливаешь, — сказал Брайан.

– Ты так думаешь?

На самом деле чахлые листочки торчали из настоящей болотистой жижи. Вид у них был совершенно удручающий.

— Э, Сэм, дорогой, где нам будет предложено сесть?

Гостиная пребывала в ужасном беспорядке. Сэм скинул с дивана кипу «Нэшнл Джио-график» и освободил место для друзей.

Если вам нравится журнал «Нэшнл Джио-график», то вы попали по адресу. У папы были собраны все его издания, которые когда-либо увидели свет, может, даже больше. Правда, журнал был действительно интересным. Сэм рассматривал фотографии Антарктики, потому что ему было интересно, где сейчас находится отец. Его отец был по-настоящему крут. Он был таким классным, что с ним не могли сравниться другие отцы. Отец Брайана, например, работал где-то в сельском хозяйстве и был похож на большой батон в костюме. Предок Лоры просыхал только для того, чтобы добраться до винного магазина.

— По-моему, нам стоит начать с английской литературы, — предложила Лора. — А потом повторим искусство. Нам ведь это нужно, правда, Сэм?

Сэм в это время включил «Симпсонов», частично ради того, чтобы посмотретьшоу, а частично — чтобы похвастаться шикарной лазерной панелью, висящей на стене, как картина. Папа автоматически покупал самые стоящие вещи в мире, а потом просто забывал о том, что они у него есть. Это был высший класс. Сам факт обладания роскошными предметами и одновременное их игнорирование придавало особый шик его отцу. Дело в том, что Сэм был подростком, которому очень нравился собственный отец. Так что, если хотите, можете считать его ненормальным.

— Сэм, нельзя заниматься и смотреть телевизор одновременно!

— Я развиваю способность мозга выполнять несколько функций одновременно, дорогая! Это очень полезное упражнение.

Брайан пробормотал «…дорогая!»

— До Нью-Йорка осталось четыре дня! — взывала Лора.

— В твоих устах это действительно становится похоже на настоящую Олимпиаду дней Олимпии. Это же просто школьное десятиборье.

— А что, десятиборье звучит вполне по-олимпийски.

— Дурацкое название.

— Моя мама всегда называет десятиборье викториной. Терпеть этого не могу.

— Им стоило бы назвать это «Своей игрой», — пробормотал Сэм.

По телевизору шла интересная серия, и ему хотелось ее посмотреть. Гомер собирался спасти Мардж из руин с помощью выпитого пива.

— Если все это настолько бессмысленно, зачем ты тогда вступил в команду, Сэм?

— Что мне вам ответить? Кто-то должен там быть. Жизнь вообще штука довольно бессмысленная.

— Философы-экзистенциалисты за пятьсот, — прокричал Брайан. — Кто такой Жан Поль Сартр?

— Не надо оказывать ему поддержку. — Лора взяла пульт и выключила телевизор.

— Прекрати!

— Нет. Ты хотел посмотреть телевизор или подготовиться к состязаниям?

Сэм выдернул у нее пульт, и она какое-то время с ним боролась, что было довольно приятно. Правда, это продолжалось недолго.

— Выключи звук.

Вместо этого он выключил весь телевизор.

— Выключил. Довольна?

— Да.

Теперь она увидит истину во всей ее неприглядности.

— Давай спрашивай меня.

Он чуть не сказал «поцелуй меня». Чем тогда это могло закончиться? Наверное, ничем хорошим.

Глава 2

Это был какой-то очень странный день в Нью-Дели. Даже ненормальный, и это беспокоило Джека Холла, который, перелетая с одной конференции на другую, с коллоквиума на коллоквиум, рассказывал о климатических аномалиях, свидетелем которых стал в результате своих путешествий. Ему не нравилось то, что он узнавал. Не просто не нравилось: это его пугало. И еще этот снегопад! Да, конечно, сейчас ноябрь, но это же Нью-Дели!

Тот факт, что снег пошел в городе, где температура плюс двадцать пять в ноябре — явление совершенно нормальное и не стоит внимания Си-эн-эн. Однако он добавил оттенок иронии антиамериканской демонстрации, проходившей возле места проведения конференции ООН, посвященной глобальному потеплению. Беднягам пришлось изрядно померзнуть, несмотря на субтропический климат. Средства массовой информации едва ли упустят возможность сострить о снегопаде во время конференции по глобальному потеплению в городе, где в январе в редкий день температура падает ниже плюс десяти.

Попивая «Ройял Челленджер», мягкое индийское пиво, в баре гостиницы и готовясь окунуться в горячие воды политики, Джек сквозь огромное окно наблюдал за демонстрантами. Он думал о том, что в этом сумасшедшем городе кто-то может попытаться привлечь внимание к их призывам или, наоборот, положить им конец с помощью большого грузовика, пущенного в середину толпы. Остается только надеяться на то, что мало у кого в распоряжении может оказаться пластиковая взрывчатка. По телевизору в это время кто-то из репортеров Си-эн-эн вещал о том, что причиной глобального потепления стало засорение окружающей среды и что главный виновник этих событий — США.

Взгляд на часы побудил его оставить пиво недопитым. Он прошел по фойе в конференц-зал, где было полно участников и слушателей, которые, по правде говоря, выглядели страшновато. Джек никак не мог понять, что стало причиной его беспокойства: яростное сопротивление представителей власти и ученых или странные кульбиты погоды. Скорое всего, оба этих фактора сыграли свою роль. Конференция шла с самого утра. Джек сделал перерыв, надеясь избавиться от обычной для подобной ситуации головной боли.

Ему не удалось даже ее приглушить. Делегаты из Саудовской Аравии метали в него злобные взгляды. Наверное, завидовали тому, что он мог пить пиво. Ну что ж, их нельзя в этом винить. В зале царил настоящий переполох. Репортер, которого он только что видел по телевизору, сидел на балконе, наблюдал за происходящим в зале и комментировал. Он говорил: «Делегаты со всего мира собрались для того, чтобы выслушать свидетельства ведущих специалистов в сфере изучения климата…» Затем мощные прожекторы превратили конференц-зал в сцену, и вице-президент США занял свое место рядом с табличкой с названием «Соединенные Штаты Америки».

Джек воспользовался словами репортера как сигналом к началу выступления. А что? Это предисловие было ничем не хуже любого другого.

— Анализ ледовых кернов свидетельствует о катастрофических изменениях, произошедших в климате десять тысяч лет назад.

Произнося это, он встал и подошел к тому месту, где сидели официальные представители. Он должен был говорить так, чтобы его могли цитировать, и Джек старался не думать о том, что полмиллиарда человек от Сиднея до Лондона и Вашингтона увидят его в новостях, которые сначала будут транслироваться в Сингапуре и Рио. Он посмотрел на участников конференции.

— Концентрация природных газов вызвала парниковый эффект, и стремительное потепление привело к тому, что наступил Ледниковый период, продлившийся два столетия.

Представитель Саудовской Аравии наклонился к своему микрофону. Джек надел наушники, чтобы услышать перевод его слов.

— Я запутался. Я думал, что вы говорите о глобальном потеплении, а не о Ледниковом периоде.

— Да, это парадокс. Глобальное потепление может привести к похолоданию. — Далее Джек объяснил свою теорию, ставшую основным направлением его научной карьеры.

Северное полушарие обязано своим климатом Гольфстриму. Океан осуществляет перенос тепла от экватора к северу. Но из-за глобального потепления в Арктике тают ледники, что влияет на течения. В конце концов теплого течения просто не станет. Вот тогда прощай, теплый климат! Материки, ближе всего расположенные к полюсам, резко окажутся под влиянием холодного климата. А на этих материках, как мы знаем, располагаются Австралия, Канада, европейские страны и северная часть Соединенных Штатов Америки. Другими словами, там находятся самые развитые и богатые страны мира.

Он снова подумал о мамонтах, умерших такой быстрой смертью, что они даже не успели проглотить траву, которую пережевывали. Джек снова посмотрел на людей в зале. Ни один из них понятия не имел о размере и силе грядущего бедствия.

Бразильский представитель спросил о том, когда, по мнению Джека, это может случиться.

— Не знаю, может, через сто лет, а может — через неделю.

Внезапно оживился Рэймонд Беккер. Джек почувствовал, как пришли в движение мутные воды политики.

— А чем мы заплатим за Киотский договор? — произнес он срывающимся, нервным голосом. — Он обойдется мировой экономике в миллиарды долларов.

— При всем уважении к вам, господин вице-президент, — начал отвечать Джек, но сделал короткую паузу, ожидая, пока камеры вернут свое внимание на подиум. «Всякий раз, когда ты начинаешь фразу со слов об уважении, дружок, ты влипаешь в новую историю», — подумал он. — При всем уважении к вам, бездействие может обойтись дороже. Климат — вещь хрупкая. — Произнеся эти слова, он вспомнил о распадающемся ледяном шельфе и о своем прыжке прочь от холодных объятий смерти. — Ледники исчезают с опасной скоростью.

Беккер наконец осознал, что позволил втянуть себя в дебаты, да еще с членом собственной делегации. Он яростно перебирал бумаги, явно стараясь найти имя выступавшего докладчика. Его помощник наклонился к нему и прошептал это имя.

— Профессор Холл, — сказал он. — Наша экономика так же хрупка, как и ваш климат. Вам стоило это учесть, прежде чем делать сенсационные заявления.

Да как он смеет! Что за высокопоставленное ничтожество! Хотя о сенсационности своего заявления Джек не стал бы спорить.

— Что ж, — невозмутимо сказал Джек, — последний отколовшийся кусок льда был площадью со штат Род-Айленд, что само по себе уже сенсация.

В зале зааплодировали, раздался одобрительный смех, но вице-президент не разделял общего мнения. Разумеется, как же иначе?

Работа биржевого маклера отличается от промысла грабителя. Во всяком случае, Гари Тёрнер придерживался такого мнения. Он не давил на своих клиентов, не угрожал им, не выжимал из них заказов, чтобы потом опустошить их банковские счета. Нет, он присваивал их деньги другим способом, убеждая их купить то, что продавал его друг из далекого Токио, или продать то, что ему нужно было купить. Тогда, когда приходили неожиданно плохие (не может быть!) или неожиданно хорошие (разумеется!) новости, он и его старый добрый Така делили доходы, откладывая их на раздельных счетах островов Кука.

В этих островах была особенная прелесть: там было запрещено даже спрашивать о том, кому принадлежит счет, не говоря уже о поисках и преследовании владельца. Деньги, приходившие из Токио в Раротонгу, оставались невидимыми для внутренней налоговой службы США, Комиссии по ценным бумагам и для всех остальных. Их с Такой маленькая система была само совершенство. Жаль только, что она трещала по швам и грозила развалиться в любой момент.

Гари сказал в микрофон:

— Эти акции вырастут втрое за три, максимум — за шесть месяцев. Погоди-ка! — Отвернувшись к служащим, он прокричал: — Кто-нибудь здесь знает, почему еще нет электричества? Я тут пóтом обливаюсь!

Тормоз по имени Тони, с таким количества мяса на лбу, что его хватило бы на паек футбольной команде, произнес:

— Сейчас ноябрь. Они просто его отключили.

Зазвонил второй телефон Гари. Он прекрасно знал, кто ему звонил, но это знание его не радовало. Он сорвал с головы наушники, отключил их и взял трубку:

— Алло.

— Гари, у нас возникла проблема.

«Давай, парень, играй свою роль!»

— Какая проблема?

— Позвони мне с сотового…

Так. Значит, произошло самое худшее. Он снова взял наушники.

— Поли, у меня Партридж на проводе. Прикроешь меня?

Другой маклер взял на себя переговоры с его клиентом, а Гари выскочил из офиса и вышел на изнывающий от зноя Манхэттен. Что это, тепловая волна? Солнце решило пуститься во все тяжкие? Нищий с собакой, похожей на запаршивевшего старого льва, протянул к нему руку.

— Чтоб ты сдох, — пробормотал Гари, набирая номер на сотовом.

Он знал, что в этот момент Така забился в крохотную закусочную, где подавали лапшу, находившуюся в квартале от его офиса. Он не хотел, чтобы кто-нибудь услышал хоть слово из его разговора. Он ужасно боялся тесного замкнутого пространства, а тюремные камеры в Японии были устроены именно таким образом: стальные двери, маленькие смотровые оконца и клетки метр восемьдесят на метр двадцать. И смилуйся Господи над заключенным выше среднего роста! Така как раз таким и был.

Гари слушал гудки в телефоне, вызывавшем Токио. Он надеялся лишь на то, что защищенность от прослушивания переговоров по сотовому телефону не была вымыслом.

Вдруг этот проклятый нищий толкнул его в спину и произнес:

— Моя начальная ставка — пятьдесят. Я готов выслушать встречное предложение.

Это ему мерещится? Нищий с чувством юмора?

— Будда, работать! — обратился тот к своей дворняжке, и она исполнила замысловатое па. Мило.

Телефон заговорил по-японски: звонок не был принят.

— Почему бы тебе не найти работу! — рявкнул Гари на нищего, снова набирая номер.

— Была у меня работа, такая же, как у тебя: чистые ботинки, большой кабинет, секретари и секретарши и всякое такое. Честно тебе скажу, именно секретарши меня и достали… и еще лифты…

Гари поспешил прочь. Его мучили неприятные предчувствия о том, какое его ожидает будущее. Потеря работы, регистрация его лицензии в базе данных вездесущей Комиссии по ценным бумагам.

Наконец Така услышал телефонный звонок. Он выхватил мобильный из кармана и быстро открыл.

— По-моему, они знают, чем мы занимаемся.

— Боже!

В Японии Така краем глаза заметил, что вся улица вдруг оказалась в тени. Внезапный сильный порыв ветра поднял в воздух уличную пыль, грязь, обертки от жвачки и пустые пачки из-под сигарет.

— Мне звонили из Комиссии по ценным бумагам…

— Тебе? Звонили из Американской комиссии по ценным бумагам?

— Они хотели знать о сделках с «Воридиумом».

— Я так и знал. Я чувствовал, что все этим кончится. Клянусь, я думал, что в этот раз все пойдет на юг.

Полицейская машина остановилась рядом с маленьким грузовичком, в который семья владельца закусочной лихорадочно грузила драгоценные фрукты и овощи. В отличие от американцев, японцы очень серьезно относились к своей сельскохозяйственной продукции. Самые худшие из этих дынь в Америке продавались бы за пятнадцать долларов и стоили бы каждого пенни своей цены. Но зачем им было так торопиться с погрузкой, да еще в середине дня? Полицейский явно хотел, чтобы они убрали с проезда свой грузовик.

— Продавай! Продавай их сейчас же! — кричал Гари.

— Это лишь подтвердит их подозрения.

— Им будет нечем нас прижать, если мы не получим прибыли. Немедленно все продавай!

Така услышал позади себя громкий удар. Полицейский и хозяин закусочной оглянулись в направлении звука, и Така проследил за их взглядами. В крыше полицейской машины была огромная пробоина.

В чем дело?

Тоненький голосок Гари продолжал верещать из трубки:

— Така, ты меня слышишь?

Така же смотрел на невероятных размеров градину, выкатившуюся к ногам семейства. Она была больше, чем их драгоценные дыни!

— Така!

Загудел автомобиль, раздался женский крик, Така услышал звон разбившегося стекла и понял, что это разлетелось лобовое стекло грузовичка. Он не мог поверить своим глазам и замер, не в силах двинуться с места.

Вдруг сверху послышалась барабанная дробь, и под ее аккомпанемент с небес посыпались огромные градины. Они пробивали машины, взрывались о стены домов, вдребезги разбивали окна. Улица превратилась в водоворот града и рассыпающегося стекла. Упала вывеска и осыпала Таку осколками неонового дракона.

Следующая градина попала в полицейского. Он свалился, как мешок с рисом, и так и остался лежать, поливая землю кровью, пульсирующими толчками вытекающей из его головы. Така рванулся к грузовичку, надеясь укрыться под ним вместе с семейством владельца закусочной.

Гари отнял телефон от уха.

— Что там у вас происходит, Така?

Но Така ему не ответил. Он лежал на улице, смутно понимая, что кровь, струящаяся по асфальту, принадлежала не только полицейскому, но и ему самому. Потом еще одна огромная градина угодила ему в лицо, и он подумал: «Вот чудо природы!» С третьим ударом градины пришла темнота. Следующий удар отнял у него жизнь, но за ним последовал еще один, и еще, и еще. Подобно телам многих других людей, оставшихся в тот день лежать на улицах города, его стало невозможно опознать. Чудеса природы могут быть очень опасными.

Специалисты Хедландского центра климатических исследований рассматривали с высоты раскинувшиеся Шотландские горные гряды и быстро собирающиеся над ними темные зловещие облака. В те дни на стоянке были припаркованы всего лишь две машины, а на его внутреннее убранство центра наложили отпечаток годы плохого финансирования и отсутствия внимания со стороны властей. В эту смену дежурили лишь два лаборанта. Один из них смотрел, как «Арсенал» наголову разбивает «Тотенхэм», а другой крепко спал с книгой Дерека Робинсона в руках.

Далеко на севере, в яростных водах, которые когда-то погубили испанскую армаду и поглотили множество подводных лодок, маленький буй начал подавать сигнал, присоединив свой голос к тягучему крику чаек и побрякивая старой ржавой цепью всякий раз, когда его качало на волне. Вспышки молний делали очевидными его ветхость и плачевное состояние, но не раскрывали смысла сообщения, которое он отправлял в Хедланд двум вечно скучающим лаборантам, охранявшим покой и безопасность человечества.

— Саймон, — сказал Денис, — хватит храпеть.

Ему было любопытно, насколько крепко уснул его напарник, и это высказывание должно было прояснить этот вопрос. На самом же деле ему больше всего хотелось взять флягу «Бушмилс» и наполовину опорожнить ее содержимое тремя вкусными глотками. Но этого нельзя было делать, пока Саймон пребывал в сознании. Тому был нужен только его дружок, Джордж Холоман, а еще чтобы его, Дениса, перевели отсюда куда-нибудь подальше. Если Денис позволит себе выпить на работе, этого будет вполне достаточно для перевода. Правда, только в том случае, если сам инспектор не будет пьян на момент составления рапорта.

Денис внимательно наблюдал за своим врагом. Так он спит или нет? Может, ему самому пора куда-нибудь переводиться? Он осторожно вытащил книгу из рук спящего, мгновение подержал ее на вытянутых руках и громко захлопнул перед полным лицом Саймона. Тот вздрогнул, проснулся и потряс головой.

— Я только на секунду прикрыл глаза, — улыбнулся он. — Ребенок всю ночь не давал нам спать.

Денис ничего ему не ответил, возвращаясь к своей игре. Что тут можно было сказать? Ни один из них не заметил желтого сигнала на панели управления, регистрирующей сигналы буев, выставленных пять лет назад Британской метеорологической службой, чтобы отслеживать температуру течения. Буи показывали то, что невозможно было увидеть с помощью спутника: как Гольфстрим ежеминутно влияет на климат северных широт.

Если это влияние прекратится, чего опасаются океанографы и метеорологи, то на Англию обрушится вихрь огромной силы, потому что эти края от холодного воздуха защищает только теплое течение, берущее начало в Арктике. Уже с 1999 года Британские острова одолевают по-настоящему страшные бури — предвестники грядущих перемен. Волна стихийных бедствий уже коснулась всей Европы. Но все эти штормы и бури, вместе взятые, — ничто по сравнению с тем ураганом, который может обрушиться на землю.

Профессор Джеральд Рэпсон об этом знал. Ему приходилось каждый день мириться с этим знанием. Он был знаком с Джеком Холлом и оказывал ему поддержку в Нью-Дели. Сейчас, сидя в машине, направляющейся по извилистой дороге в Хедланд, не уставая восхищаться красотой моря, неба и гор, он волновался за Джека и недоумевал по поводу странных погодных катаклизмов.

По Гавайским островам только что пронесся сверхмощный тайфун, принося смерть и разрушение и с одного раза превратив легендарный рай на земле в руины. Неслыханные грозы и ураганы обрушились на Японию, когда насыщенные влагой холодные воздушные массы из Сибири схлестнулись с самым жарким ноябрем в истории Токио. Крупный град стал причиной смерти множества людей по всей стране, включая сам Токио. Пока правительство Японии не предоставило информации о количестве погибших и пострадавших, но достоверные источники заявляли, что умерло не менее двух тысяч человек.

Паркуя машину, Рэпсон обратил внимание на еще один странный феномен: морские птицы мигрировали на юг, в то время как обычно они не двигались с места. Он слушал их пронзительные крики и пытался угадать, что же они означают. Что происходит там, в темных неспокойных глубинах? Какие секреты готовится открыть нам мать-природа? Содрогаясь, он поспешил к небольшому зданию из красного кирпича, крышу которого покрывали спутниковые антенны.

Тем временем Саймон думал о том, не пора ли ему сварить еще кофе. Это решение всегда давалось ему нелегко. Денис заявлял, что Саймон варит отвратительный кофе, но никогда его не пил. Он, видите ли, предпочитал свой чертов шотландский чай «Броуди», хотя был лишь наполовину шотландцем, а на вторую половину — чистокровным англичанином. Ему просто нравилось выпендриваться с дорогим чаем и критиковать старый добрый кофе, который им поставляла метеослужба.

Насыпая кофе в кофеварку, Саймон заметил желтый сигнальный индикатор на мониторе. Подойдя к нему, он прочитал мигающую надпись:

— Старый буй сорок три одиннадцать показывает падение температуры на тринадцать градусов.

Денис спросил, не отрываясь от игры:

— Где он стоит?

— Кажется… на отмели Джорджа, возле Канады.

— А, там всегда штормит. У них скопление грозовых туч с северо-востока уже почти целую неделю. Может, его сильно тряхнуло.

— Надо будет оформить заказ на ремонтные работы.

Профессор вошел так тихо, что ни один из лаборантов его не услышал. Ему даже стало неловко. Ребятам было бы неприятно думать, что их начальник подкрадывается к ним, чтобы узнать, чем они тут занимаются.

— Выигрывают наши? — спросил он, чтобы известить о своем появлении.

Денис чуть не упал на пол и поспешил выключить телевизор.

— Привет, профессор. Как в Индии? — смеясь, ответил Саймон.

— Чего ждать от научных сборищ? Сплошь танцовщицы, вино, гулянки… — и он покачал головой, делая вид, что ему тяжело отойти от недавних возлияний. Повернув голову, он тоже увидел мигание сигнальной лампочки на мониторе.

Глава 3

Джек Холл становился свидетелем по меньшей мере шестой погодной аномалии за последние три недели. Дома, в Александрии, он изнывал от жары. Через неделю наступит День благодарения, а на улице царит августовский зной. Если бы немногие прохожие решили пойти на океан, чтобы освежиться, они бы с удивлением обнаружили: океанская вода настолько холодна, что находиться в ней дольше минуты невозможно.

Этот факт очень беспокоил Джека Холла. Он бросил сумки на пол и, пройдя в глубь квартиры, стал рассматривать накопившуюся за время его отъезда корреспонденцию. Войдя в комнату, он остановился. Квартира была буквально разгромлена. Его журналы валялись по всей гостиной, африканские фиалки выглядели так, будто их утопили и высушили одновременно, и везде, насколько хватало глаз, валялись следы подростковой жизнедеятельности.

«Сэму придется мне кое-что объяснить», — подумал он, продолжая проглядывать почту. Джек сосредоточил свое внимание на конверте из школы Сэма. Открыв письмо, он испытал облегчение: мальчик очень хорошо учился. Что-что, а с оценками у него всегда был порядок. Джек просмотрел табель.

— Так, отлично, отлично, отлично… А это что такое? — Джек не поверил своим глазам. — Опечатка?

Он взял телефон и набрал номер своей бывшей жены.

Сэм поглощал хлопья. Он понимал, что опаздывает, но ему очень хотелось есть. Он всегда был голоден, а математика, литература и история Америки не дадут ему возможности съесть даже «Сникерс» до полудня.

— Возьмешь трубку? — попросила мама.

— Мне надо поесть, — пробубнил он с полным ртом.

Люси тоже торопилась. В этой семье все с трудом раскачивались по утрам.

— Да, — сказала она в трубку, бегая по комнате и пытаясь уместить на белом халате и в его карманах стетоскоп, ключи от машины, сумочку и остальные мелочи, которые она еще не успела забыть.

— Это я.

— Привет, Джек! Когда ты приехал?

На кухне Джек почти подавился своим завтраком. Молоко каплями брызг разлетелось по столу.

— Ты не говорила мне, что Сэм получил кол по математике!

Сэм панически сигнализировал матери жестами. Она в ответ покачала головой. Его усилия убедить мать не говорить отцу замечательные новости оказались напрасными.

— Так, сначала успокойся, — сказала Люси.

— Сэм всегда был отличником. С каких это пор он стал получать колы?! — негодовал Джек.

Ей совсем не хотелось отвечать на этот вопрос, особенно в эту минуту.

— Я не могу сейчас об этом разговаривать, — произнесла она, надеясь, что он ее поймет.

Но Джек жил совершенно в ином мире. Кто знает, откуда он так и не сумел вернуться: из Индии, Антарктики или Сибири?

— Может, ты все-таки найдешь для этого время? — Его голос был мягок, почти нежен.

Это был дурной знак. В исполнении Джека Холла такие интонации могли означать только одно: приближение жуткого скандала. Ну что ж. Чему быть, того не миновать. Она развелась с Джеком по целому ряду причин, и отношение к ней как к безответственной, никчемной матери было одной из основных причин. Если он напрашивается, то она не станет ему мешать.

— Извини, но не я отсутствую дома месяцами!

В трубке надолго замолчали, затем произошло то, что Люси сочла неожиданным. Даже невероятным.

— Ты права, — сказал он. — Извини, я просто не могу понять, как Сэм умудрился получить кол.

Она тоже этого не понимала, только не стала говорить об этом Джеку.

— Хочешь, он сам тебе объяснит. Отвезешь его завтра в аэропорт?

— Сэм куда-то летит?

Речь шла о человеке, который терпеть не мог летать. Люси заговорила вполголоса, тихонько взглянув на Сэма, сидящего на высоком кухонном стуле и изо всех сил прислушивавшегося к каждому слову.

— Сэм вступил в школьную олимпийскую команду.

— Он сам вызвался?

— По-моему, из-за девочки. Слушай, я сегодня дежурю с вечера. Забери его завтра утром в половине восьмого, хорошо? Только не опаздывай, я не хочу, чтобы он снова брал такси до аэропорта.

Теперь хозяину чутких ушей предстояло приложить все усилия для того, дабы унять гнев отца.

— Ты собрался? — спросила она его.

— У меня вся ночь впереди, — ответил он и схватил телефон.

Люси выхватила у него трубку:

— Иди собирайся.

Он снова взял ее и приложил к уху. Она поцеловала его лоб.

— Я буду без тебя скучать.

— Я еду всего на неделю, мам.

Ей больше нельзя было оставаться дома: ее ждала больница, двадцатичетырехчасовая смена, много больных и мало бюджетных денег. Сэмми по-прежнему был для нее маленьким мальчиком, и неделя казалась матери вечностью. Она отвернулась, чтобы Сэм не заметил предательски увлажнившиеся глаза. Нет, она никогда не станет привязывать его к себе! Как она поняла, сын унаследовал отцовскую страсть к путешествиям и эта поездка может быть для него очень важной.

Джек был ужасно рад услышать голос Сэма. В нем была надежда юности, энергия и восторг подростка. Жаль только, что он подкачал с оценками и захламил его квартиру.

— Привет, пап! — сказал Сэм. — Ну что? Ты приехал, а я улетаю, так?

Хорошо хоть, что Джек сможет увидеться с ним по дороге в аэропорт. Он очень хотел, чтобы путь до аэропорта прошел весело и без споров, поэтому решил сразу со всем разобраться.

— Спасибо, что присмотрел за моей квартирой, Сэм.

— Нет проблем!

— Она превратилась в зону бедствия!

— Да я собирался все убрать, только забыл, когда ты возвращаешься. — Так, теперь переходим к самому неприятному. — А что скажешь об оценках?

Этот кол мог помешать ему поступить в Массачусетский технологический институт или Калтек. Мальчик еще не понимал того, что сейчас решалось его будущее как ученого. Сэм был блестящим учеником, и его ожидала прекрасная карьера в любой сфере, которую он для себя выберет. Но для этого он должен поступить в самое лучшее учебное заведение.

— Ну, приятель…

— Подожди, тут еще один звонок.

Раздался щелчок.

— Сэм?

— Папа, мне звонит Лора. Слушай, мне пора. До завтра!

— Сэм!

Но он отсоединился, что выходило за рамки всяких приличий! Сэм боготворил отца и жадно впитывал каждое его слово. Что-то с ним действительно произошло, и Джек подозревал, что у этого события женское имя. Кажется, он сказал Лора? Джек усмехнулся. Черт возьми, у его сына появилась девушка, вот здорово! Наверное, она очень хорошенькая.

Джек хотел было сделать уборку, но понял, что у него не оставалось на это времени. Он должен был ехать в так называемый офис — конторку, приютившуюся в подвале здания Управления по океанографии и атмосферным исследованиям. Там власти решили похоронить своего единственного палеоклиматолога. С глаз долой — из сердца вон. Его бюджет был насмешкой, хотя УОАИ могло вплотную заняться палеоклиматологией без единого звука протеста от властей.

Дело было, скорее всего, в самой отрасли науки. Человек может исследовать прошлое и, разобравшись в том, что произошло, может узнать, что на самом деле должно заботить УОАИ, для чего оно собственно и было создано: что будет с нами в будущем.

Он проехал сквозь охрану, припарковал машину и вернулся к своим кернам. Его лаборатория находилась так глубоко под землей, что для того, чтобы его разыскать, пришлось бы спуститься значительно ниже подземной стоянки.

Ну что ж, хорошо хоть, что они пустили его сюда. Он снова прошел пункт охраны, а потом направился вдоль длинного коридора, освещенного неоновым светом, к двери с кривоватой табличкой «Палеоклиматическая лаборатория». Никто не знал, что ребята приклеили эту табличку новым суперклеем, и, если бы Гомеса посетила блажь ее снять, ему пришлось бы менять всю дверь целиком.

Джек набрал код и вошел. Его приветствовал неоновый свет и полная тишина. Пройдя вперед, он повернул к комнате, где хранились ледяные керны. Он очень нервничал. После катастрофы на ледяном шельфе, утраты снегохода, передвижной лаборатории и оборудования он не собирался больше терять ничего из своих драгоценных находок. Самые интересные исследования велись командами, занимавшимися глубоким ледовым бурением в бескрайних просторах Антарктики, которые проникали в глубь ледяного массива, на полмиллиона лет в прошлое. Этим ребятам платили деньги, о них писали газеты. А кому нужен умник с занудной теорией о том, что было десять тысяч лет назад? Лучше расскажите нам, каким воздухом дышал тираннозавр Рекс! Эта информация точно попадет в репортажи Си-эн-эн.

Он услышал, как усталый голос Фрэнка произнес:

— Ты должен был занести в каталог все образцы. Босс сказал, что это должно быть сделано к его возвращению.

Разговор шел в огромном морозильнике, где хранились керны, которые им удалось спасти из последней поездки в Антарктику. Хорошо, значит, образцы добрались сюда вовремя и в хорошем виде.

Заходя в морозильник, Джек услышал ответ Джейсона:

— До завтрашнего дня его здесь не будет. Даже бригадир Холл должен спать.

«Бригадир Холл?» Что бы это значило? Джек не хотел подслушивать и поспешил сразу выйти на видное место.

— Я выспался в самолете, — сказал он.

Джек стал осматривать образцы. Этого соприкосновения с работой оказалось достаточно, чтобы время, место, мысли и обещания, не связанные с его работой, сразу же куда-то исчезли. В мире существовал только он и его керны, начало и конец мира. Он измерял, подготавливал, передвигал и прикреплял бирки.

Потом Джейсон и Фрэнк пошли обедать, позже кто-то держал кусок индейки под его носом до тех пор, пока он не заорал, чтобы они убрали посторонние вещества подальше от образцов. Спустя какое-то время он услышал перешептывание о пицце. Для Джека было важно только, чтобы его образцы были приведены в полный порядок, иначе он не сможет закончить свое дело. К тому же это дело не терпело никаких отлагательств. У него была теория, которую он мог доказать, и он собирался это сделать во что бы то ни стало.

Джеку показалось, что он работал каких-то полтора часа, когда к нему в морозильник быстрыми шагами вошел Том Гомес, директор УОАИ.

— Я знаю, у тебя природный талант действовать людям на нервы. Но почему, объясни мне ради всего святого, почему надо было досаждать вице-президенту Соединенных Штатов?

— Потому что мой семнадцатилетний сын больше знает о науке, чем он!

«Причем намного», — добавил он про себя.

— Возможно, но твой сын не распоряжается нашим бюджетом. Лучше бы он тебя ненавидел.

В голове Джека что-то щелкнуло. Он вдруг понял, что на часах уже почти семь утра, что объясняло, как ему удалось обработать все образцы и куда делись все его ассистенты, с которыми он собирался провести серьезную беседу по поводу их отсутствия.

Сэм. Нет, боже, только не это.

Джек вылетел из дверей, чуть не сбив Гомеса с ног. Он обязан успеть заехать за Сэмом вовремя. Ему было необходимо провести эти полчаса с сыном. Он не ехал, а летел, что, к сожалению, не очень помогло ему в утренних вашингтонских пробках. В Вашингтоне вообще было нелегко передвигаться. Правительственные учреждения находились за городом, на полпути к Уилмингтону и Ричмонду, и с шести до девяти утра каждый будний день дороги во всех направлениях были забиты транспортом. Это утро тоже не было исключением.

Повернув на улицу, где жила Люси, он увидел, как Сэм уже отдает рюкзак водителю такси, готовясь в него сесть. Выскочив из своего автомобиля, Джек перехватил рюкзак.

— Прости, я опоздал…

— Папа, такси уже здесь.

Нет, так дело не пойдет. Он должен получить эти полчаса.

— Я с этим разберусь, — сказал он и дал водителю двадцать долларов. — Этого достаточно? — Еще одна десятидолларовая купюра обеспечила положительный ответ на этот вопрос, и машина уехала. Водитель выглядел вполне счастливым.

Джек посмотрел на мальчишку. Как он вырос! Ему было почти больно это признать. Он бы очень хотел все свободное время проводить с сыном, но, к сожалению, его жизнь не позволила ему этой роскоши. Джек тратил свое время и силы, пытаясь убедить власти, будущие и настоящие, в необходимости начать масштабное планирование действий в условиях резкой смены климата и возможных мер по приостановке климатического сдвига. Никто ему не верил, и никому по большому счету не было дела до того, что он говорил. Вот и получилось, что судьба всего мира держалась на плечах одинокого палеоклиматолога.

Тех самых плечах, на которых сидел пятилетний Сэм, когда они ездили на городскую ярмарку, ели сладкую вату, катались на каруселях и лучше всех справлялись с силовым аттракционом. Хорошие были времена.

Теперь Сэм тихо сидел рядом с ним, пряча свои секреты за умным выражением глаз и настороженным молчанием. Джек бы с удовольствием познакомился с Лорой, но не посмел об этом попросить.

— Ты что, так решил отомстить мне за математику?

«Господи, как же он далек от истины!»

— Нет, конечно, я опоздал не специально.

— Вчера по телефону мне показалось, что ты жутко на меня разозлился.

Это тоже было неправдой. Он не мог злиться на Сэма дольше нескольких минут.

— Да нет, я просто был огорчен.

— Не хочешь меня выслушать?

— Сэм, что тут выслушивать?

— Понимаешь, у меня все ответы были правильные, а мистер Спенглер зарезал меня потому, что я не расписал решение.

— Почему?

— Я решаю в уме.

В этом был весь Сэм. Он обладал потрясающими способностями.

— Ты ему об этом сказал?

— Сказал, но он мне не поверил. Говорит, если ему это в уме не решить, значит, я списал.

Теперь Джек действительно разозлился. Все время, пока Сэм учился, им приходилось противостоять учителям, которые пытались задавить способности мальчика или просто их боялись. Может быть, гениальные дети им просто мешали. Спенглер, очевидно, был еще одним представителем этой многочисленной упертой прослойки.

— Это же глупость! — произнес Джек, пытаясь не дать гневу вырваться наружу. — Он не может тебе ставить кол за то, что ты умнее его.

— Я так ему и сказал.

Что замечательно сказалось на исходе этого противостояния.

— Прямо так и сказал? Как он это воспринял?

— Влепил кол.

Как же он ошибался в своем мальчике! А ему-то казалось, что Лора как-то повлияла на его учебу.

— Сэм, прости, я поспешил с выводами.

Выражение его лица не изменилось. Мальчик еще не был готов сказать, что все в порядке, потому что кое-что его явно продолжало беспокоить. Он прекрасно знал правила игры и понимал, что, если его отец не сотворит чуда, этот кол может значительно осложнить ему жизнь. Эти опасения не были высказаны вслух, но тем не менее они оба понимали, что, если бы Джек оказался рядом, чтобы образумить Спенглера, все могло быть иначе.

— Поворачивай направо!

— Что?

— Пап, направо. Мне нужно в аэропорт.

Джек чуть было не проехал мимо, задумавшись о том, что так его беспокоило. Ему пришлось развернуться посреди дороги, заполненной гневно гудящими машинами. Заметив, как внимательно его рассматривают охранники, он подумал: «Нет, ребята, динамит в машине я не вожу. У меня взрывчатка другого характера!»

— Я позвоню этому типу и во всем разберусь.

Сэм вышел, взял свою сумку с заднего сиденья и отправился к терминалу. Он даже не попрощался. У Джека сжалось сердце.

— Сэм!

Мальчик смешался с толпой.

Глава 4

Паркер крутил педали велотренажера внутри Международной орбитальной станции. Его совершенно не смущало, что он выполняет это упражнение вверх ногами: так было даже интереснее. Через несколько дней ему лететь домой, и он не собирался биться как рыбка на берегу, снова ощутив силу земного притяжения. Именно так выглядели астронавты, поленившиеся выполнять строгие требования режима физической нагрузки. За упражнениями он слушал руководителя полетом, который, скорее всего, вышел на связь, чтобы рассказать о следующем задании для шаттла.

Однако, как оказалось, все задания были отменены из-за погоды. Что такое? Наверняка речь идет только об отсрочке, ведь не может погода так серьезно влиять на их планы.

Паркеру объяснили, что в орбитальную ступень попала молния и Комитет по безопасности принял решение провести полную проверку системы. Это значит, что они будут проверять каждый винтик, каждый проводок, и ни о каких полетах речи быть не может. Им будет предложено выполнить другое задание, но гораздо позже.

— Сколько еще ждать до следующего запуска?

— Похоже, что на этой неделе ты домой не вернешься, Паркер. Достанется же мне от твоей жены!

Паркер и сам был бы рад сказать им все, что о них думает. Неужели НАСА до сих пор не может защитить технику от попадания молнии? Но вслух он произнес только: «Понял вас». На станции было строго с дисциплиной, и это было правильно. Они жили в условиях нулевой гравитации в ограниченном пространстве и при полном отсутствии уединения. Эмоции здесь не приветствовались.

Хайдеки, японский астронавт, проживший на станции три недели, брился и смотрел в иллюминатор. Он до сих пор не мог наиграться с тем, как его бритва плавала возле головы, пока он проверял качество бритья в зеркале. Ему еще ни разу не попадала в нос пена для бритья, а то он давно брился бы с маслом для кожи, как все остальные члены экипажа. Для того чтобы решительно отказаться от одного средства в пользу другого, достаточно на практике обнаружить, что может сделать простой чих с телом человека в условиях невесомости. Так что давай, Хайдеки, дерзай. Будет весело.

Японец вдруг отвернулся от окна. Была ли в этом повинна пена, но на его лице застыло выражение озабоченности.

— Смотрите, какой циклон!

Его взволновал циклон? Это что-то новенькое! Выглянув в иллюминатор, Паркер сначала не понял, что именно закрывало от них поверхность Земли. Когда он осознал, что перед его глазами формировался грозовой фронт, ему стало просто страшно. У этого чудовища была высота не меньше пятидесяти пяти километров. Неужели верхушка у него действительно состояла изо льда? Каково же придется тем, кто окажется прямо под ним?

Потом он увидел второй такой циклон, к северу от Юкона. Что же нам приготовил Господь?

Сэм жевал арахис потому, что он рос в земле, а к земле молодой человек питал сейчас самые нежные чувства. Как бы там ни было, мозг отказывался воспринимать пол самолета как землю, и Сэму казалось, что он чувствует разверзшуюся под ним пустоту. Подчинившись порыву нездорового любопытства, он провел исследование статистики авиакатастроф, и теперь его неугомонное сознание занимало себя перечислением списка их причин: отказ двигателя, пожары и разрушение корпуса, что было особенно приятно.

Самолет слегка подпрыгнул, как хорошая машина на кочке. Только такое движение без угрозы для безопасности пассажиров могла проделать хорошая машина, а он находился на самолете, причем на очень плохом самолете, управляемом людьми, которые придумали тысячу и один способ применения армированной клейкой ленты. И потом, этот толчок вызвала не кочка, а воздушная яма, та самая, у которой, в общих чертах, совсем нет дна.

— С тобой все в порядке?

— Он боится летать, — прокомментировал Брайан, что-то разглядывая в своем ноутбуке.

Это Лоре знать было совсем необязательно.

— Все прекрасно!

Бах!

На этот раз тряхнуло основательно. Дело принимало серьезный оборот. Боже мой, у нас что, хвост отвалился? Сэм замер и прислушался. Нет, самолет по-прежнему был управляем. Ну да, для того чтобы эта крошка развалилась на мелкие части, одного толчка мало, так что…

Бах!

Милостивый боже, мы сейчас все умрем! Все, это конец!

Вдруг раздался звонок. Замерцавший знак «Пристегните ремни» показался Сэму раскаленным инструментом пытки. Сэм уронил руки на пояс и судорожно вцепился в него. Пристегнут. Хотя какое это сейчас имеет значение? Как можно незаметнее он проверил, есть ли на месте гигиенический пакет, на всякий случай. Пакет оказался там, где должен быть. Слава богу! Если ему придется им воспользоваться, то он сделает это быстро и аккуратно, чтобы никто ничего не заметил. Правда, они все равно заметят, будут смеяться и сотворят из этого целую историю. И тогда — прощай Лора. А он было подумал… впрочем, какая теперь разница, что он думал.

— Если тебя будет рвать, отвернись в другую сторону, — произнес Брайан.

Как в другую сторону? Там же сидит Лора! Вот теперь ему точно стало плохо. Будь проклят этот арахис и кола!

— Заткнись, — пробормотал он в ответ.

Черт, его точно тошнит. Совсем некстати!

Самолет теперь то и дело взмывал вверх и падал вниз. Мимо прошла, качаясь, стюардесса.

— Желаете орешков?

«Боже мой, только не это! Я не вынесу даже их запаха!»

— Статистически вероятность того, что самолет упадет из-за турбулентности меньше одной миллиардной… или миллионной? Я точно не помню.

Лора наклонилась к Сэму так близко, что он уловил запах каких-то чудесных духов. И как эти женщины умудряются так хорошо пахнуть?

— Замолчи, Брайан, — сказала она, затем коснулась плеча Сэма. — Не обращай на него внимания. Все в порядке. Смотри, стюардессы еще разносят напитки.

И-И-И-И-и-и-и, бабах!

Пластиковые стаканы оказались перевернутыми, а кусочки льда заметались по полу, как обезумевшая толпа в поисках выхода. Раздались крики.Кричали люди, которые привыкли летать и постоянно пользовались услугами этого шаттла.

Дело было плохо. Это действительно был конец. Стюардесса пробежала мимо них к хвостовому отделению самолета. Вот тебе и «все в порядке». Видели бы они себя: бледные, потерянные, готовые вскочить и броситься бежать.

Зашипело радио и внезапно заговорило голосом пилота:

— Граждане, нас тут потрясет немного. Просьба оставаться на местах, пристегнуть ремни, убрать столики и привести спинки кресел в вертикальное положение.

Весь самолет вздрогнул, затем завалился на правый бок, и Сэм почувствовал, как желудок подкатил к горлу. Он зачарованно смотрел, как оливка, кусочек льда и журнал «Таймс» плавно взлетели из-за спинки кресла, стоящего прямо перед ним. Он снова услышал голоса, только теперь они не были разрозненными, а слились в какофонический хор. И этот хор кричал.

Потом раздался звук сильного удара: бах! Желудок упал к ногам, вот и все! Со щелчком на пассажиров самолета выпали кислородные маски. Лора смотрела на свою маску во все глаза, которые, казалось, были готовы выскочить из орбит. Брайану пришлось закрыть свой чертов ноутбук, и он тоже смотрел на свою маску с открытым ртом.

В конце концов самолет все-таки выровнялся, и полет закончился спокойно. Появившаяся стюардесса уговаривала пассажиров, не трогать кислородные маски и помогала избавиться от них тем, кто уже успел их надеть.

Лора повернулась к Сэму, а Сэм — к ней.

— Сэм, — начала она.

— Да? — Неужели в этот последний, предсмертный момент она решится открыть Сэму сердце и сказать, что любит его? Неужели это то, о чем он так мечтал?

— Сэм, ты больно сжал мою руку.

Он быстро отдернул свою. Ее пальцы покраснели, а на кисти остались белые следы там, где он в нее вцепился.

— Извини!

Брайан снова открыл ноутбук. «Однако, у парня крепкие нервы. Этого у него не отнимешь», — подумал Сэм.

В Хедланде погода начинала приходить в согласие с временем года. Странная жара спала, и пошел легкий снег. Саймон увидел машину Рэпсона на стоянке и решился попрощаться на улице, не затягивая расставание заходом внутрь станции. Они привыкли все время быть вместе, и его совсем не радовала перспектива провести без нее целых две недели. Джанет была его настоящим сокровищем, самым лучшим подарком судьбы.

— Не верится, что я проведу две недели со своей мамой, — сказала она, мерцая глазами из своей машины.

Он тоже не мог в это поверить, хотя знал, что ее мать с нетерпением ждет приезда дочери.

— Будь с ней терпеливой, она ждала этого праздника несколько месяцев!

Джанет грустно улыбнулась в ответ. Ее мать иногда бывала настоящей занозой, особенно по отношению к дочери, которую она считала, мягко говоря, странноватой.

— Я знаю, — ласково произнесла она.

Саймон наклонился к окошку старенького автомобиля и поцеловал ее.

— Я люблю тебя, — сказал он и хотел поцеловать ее еще раз, но она отстранилась.

С легким смехом она ответила:

— Я тебя тоже люблю! — и, протянув руку, она коснулась его щеки. — Только обещай, что не будешь звонить каждые десять минут. Хорошо?

Она прекрасно знала своего мужа, который уже решил, что позвонит ей на сотовый, чтобы узнать, все ли у нее в порядке на снежной дороге.

— Я постараюсь, — сказал он.

Он проследил, как она отъезжает, и только потом отправился в центр. В комнате, где находился контрольный пункт, было темно и тихо, как обычно. У монитора стоял Рэпсон и смотрел на информацию, проходившую по мониторам.

— Странное дело, — произнес он, услышав шаги подходившего Саймона. — Этот буй регистрирует падение температуры воды в океане на тринадцать градусов.

Саймону казалось, что он уже говорил об этом шефу. Нет, он точно об этом говорил. Может быть, старик уже забыл?

Саймон решил пощадить начальника:

— Я забыл вам сказать, этот буй пару дней как сломался. Я составлю заявку, чтобы его подобрали, как только какое-нибудь судно пойдет мимо отмели Джорджа.

— Этот буй не на отмели Джорджа, — ответил Рэпсон, — а у Гренландии.

Это действительно было очень странно. Саймон подошел поближе к монитору. На карте Гренландского побережья мигала сигнальная точка. Он уменьшил масштаб, чтобы посмотреть, где именно находится буй, и увидел еще один мигающий сигнал о падении температуры.

— Каковы шансы, что два буя вышли из строя? — произнес Саймон, размышляя вслух.

Другой монитор, отслеживавший показания датчиков с буев в важных судоходных зонах, тоже издавал звуковые сигналы.

— Вряд ли, — сказал Рэпсон. — Их уже три.

Свидетелями каких событий они стали? Саймон посмотрел на шефа, который в глубокой задумчивости не сводил глаз с мониторов.

Сэм, Лора и Брайан сидели в такси, намертво застрявшем в пробке, пока Лютер пробирался со своей изломанной тележкой вдоль стоящих машин. Дорогу ему показывал Будда. Лютер был ужасно раздосадован внезапной переменой роскошной погоды, стоявшей в Нью-Йорке с прошлого марта.

Услышав по радио прогноз погоды, он подошел поближе к окну такси, из которого тот доносился. Водитель почти полностью открыл окно, так что Лютеру было хорошо слышно.

— В Ла Гуардии сейчас прохладно, плюс три градуса. Зарегистрировано рекордное падение температуры на тридцать градусов по сравнению со средней осенней температурой прошлого года в тридцать три градуса, — вещал диктор.

Водитель закрыл окно, и машины начали постепенно двигаться. Лютеру и Будде надо было как можно быстрее уходить с проезжей части. Лютер размышлял, нет ли у него где-нибудь пальто и что он будет делать с Буддой. Он терпеть не мог холод и готовился к тому, чтобы найти пристанище на зиму себе и своей собаке. Это было просто необходимо сделать.

Сэм был настолько увлечен тем, что сидел бок о бок с Лорой, что совершенно не заметил Лютера и Будду. Лора наклонилась к водителю.

— Извините, — сказала она самым вежливым тоном, на который была способна, — но мы очень торопимся.

— Вы уже почти приехали, — раздраженно отозвался таксист.

Брайан развернул карту города.

— Мы в двух кварталах от места.

Лора выхватила у него карту:

— Дай-ка посмотреть. Так, мальчики, пойдем пешком.

Они выбрались из такси на леденяще холодный ветер. Неудивительно, что с этими странностями природы полет превратился в такое мучение. Глубоко в душе Сэм радовался тому, что не присоединился к печальной статистике. Расплачиваясь с таксистом, он услышал, как сверху раздались странные звуки. Все стоящие вокруг них люди подняли головы и стали смотреть на небо. Сэм последовал их примеру, хотя его отец советовал воздержаться от этого в Нью-Йорке: «То, что ты рассматриваешь Манхэттен, причисляет тебя к туристам. Делай это только в том случае, когда ты готов распрощаться со своим кошельком!»

«Да, пап, это понятно, но тут такое происходит!» Над крышами летели миллионы птиц. Их буквально были миллионы. Сэм заметил маленькие точки воробьев, быстрые парящие штрихи ласточек и жаворонков и зловещие тени ястребов. Их голоса эхом отражались от небоскребов, сливаясь в такой высокий, неподражаемый звон, которого Сэм никогда раньше не слышал.

Зажатый небоскребами кусок неба, видневшийся за птицами, наливался свинцовой темнотой. Сэм видел, как в действительности клубятся тучи. Они были похожи на сизый, тягучий и быстро передвигающийся дым. Однако воздух у земли по-прежнему оставался холодным и неподвижным.

Ни Сэм, ни кто-либо другой не знали, что сила происходящих в природе изменений была настолько велика, что повлияла на инстинкты всех живых существ. Обычно спокойные собаки метались и выли в присутствии своих хозяев. Коты забивались в укрытия, шипели и царапали каждого, кто пытался их оттуда вытащить. Во всех зоопарках от Торонто до Ричмонда животные бились в клетках, приматы колотили себя в грудь, львы рычали, орлы хлопали подрезанными крыльями.

Посетители Центрального зоопарка в Нью-Йорке были потрясены, когда в вольерах завыли волки. Работники зоопарка пребывали в недоумении. Они никогда такого не слышали, даже по ночам. О том, чтобы животные вели себя подобным образом в дневное время, не могло быть и речи. Правда, день действительно был необычным: мрачным и гнетущим. Он не оставил равнодушными даже голубей, формировавших длинные косые стаи, медленно направлявшиеся к югу. Голуби никогда не мигрировали. Во всяком случае, раньше.

Для Гари Тернера, сидевшего в своем офисе на Уолл-стрит, ненастная погода имела такое же значение, как и ливень в Самарканде. Он лихорадочно набирал номер на трубке, прикрывая рот свободной рукой.

— Я знаю, мистер Масако, у вас сейчас может быть очень тяжелое время, но это очень важно. Ваш сын обязательно бы мне помог…

В трубке внезапно повисла тишина. Гари не мог перевести дыхания от удивления. Он изо всех сил пытался держать себя в руках. Масако бросил трубку, или что там происходит, черт возьми? Господи боже мой, он висит на волоске от гибели! А этот узкоглазый, который понимает лишь каждое десятое его слово, так с ним обращается!

— Эй, Гари, объект справа! — раздался шепот Пола из соседней кабинки.

Потом появился мистер Фостер, который выглядел вполне беззаботно. Правда, никто ни разу не видел его озабоченным.

— Гари, Гари, ты умный малый. Но ты не настолько умен, как о себе думаешь.

Гари застыл на своем месте. Мистер Фостер оперся костяшками пальцев о его стол. Он навис так низко над лицом Гари, что тот мог рассмотреть поры на носу босса. Разве это были поры? Это были бездонные шахты, каньоны! От него пахло каким-то отвратительным средством для волос.

— Малыш Гари, мне только что звонили из Комиссии по ценным бумагам.

Гари попытался взять себя в руки и заставить свое горло повиноваться ему. Однако оно оказалось способным только на ломкий голос подростка:

— Правда? Комиссия по ценным бумагам?

Фостер начал потеть. Его глаза, казалось, больше подошли бы злобной крысе, чем этому человеку.

— Они все знают о сделках с «Воридиумом», которые ты проводил за границей.

Гари хотел спросить: «Какие сделки с „Воридиумом“?», но решил, что это было бы лишним.

Мистер Фостер покраснел так, будто Гари задал свой вопрос вслух.

— Ты знаешь, о чем идет речь, — прорычал он. — После слияния они будут стоить целое состояние.

Все, его вычислили. Поймали. Приперли к стенке. У него оставался лишь один выход.

— Я ничего не покупал…

— Не будь идиотом, Гари. Скажи своим друзьям в Японии, чтобы они сбросили все до слияния. Комиссия не должна ничего найти, иначе тебе придется нанимать хорошего адвоката, потому что за такие фокусы они точно упекут тебя за решетку.

Он выпрямился и провел руками по своим дурацким волосам. Чем он их мажет? Бриолином? Маслом?

— Мне лично начхать на то, что с тобой будет, — продолжил он. — Но если тебя заметут, то пятно ляжет на всех нас. Так что ты должен поступить правильно, Гари.

Он развернулся и пошел к выходу, так же спокойно, как и вошел. Пол, который во все уши прислушивался к каждому слову разговора, спросил, о чем шла речь. Гари не стал отвечать, а только метнул в его сторону выразительный взгляд и понадеялся на то, что до этого придурка дойдет, что его надо оставить в покое.

А какая тюрьма на самом деле? Либо он достучится до мистера Масако, либо скоро узнает все о тюремном быте. Смешно, но он отчаянно пытался избавиться от плывущего к нему богатства из-за того, что какого-то человека убило градом. В другой момент он бы даже потешался над этим. Да, но сейчас ему было не до смеха.

Академия Пайнхерст уже целый век стояла на крутом берегу Гудзона. В контрасте с безумством городской жизни, бушующей по другую сторону от высокой стены красного старинного кирпича, увенчанной стеклянной мозаикой на бетоне, широкие лужайки студенческого городка казались оазисом. Но сейчас бешеные вихри, сталкиваясь друг с другом, обрушивались с небес лавиной, терзая деревья, траву, забрасывая дорожки обломками веток. Картина больше не казалась мирной.

В старинном актовом зале, крышу которого поддерживали огромные темные балки, дождь так яростно барабанил по крыше, что и без того нервные участники олимпиады плохо слышали свои собственные ответы, не говоря уже о самих вопросах.

За длинным столом, позади вывески «Средняя школа Вудмонт», вместе с другими ребятами сидели Сэм, Брайан и Лора. Перед столом стояла кафедра, с которой судья в аккуратном темном костюме с красно-коричневым галстуком читал вопрос: «В 1532 году испанский конкистадор Франсиско Писарро пленил одного из братьев-наследников императора инков у высокогорного перуанского города Кахамарка. Как его звали?»

Сэм с презрением подумал, что это действительно была «Своя игра», и если бы не драгоценная Лора, то ни за какие блага мира он не согласился бы участвовать в этом дурацком ребячьем соревновании.

— Монтесума, — прошептал Брайан.

— Нет, Монтесума был в Мексике, а не в Перу, — быстро ответила Лора. — Как же его… Ана… Ата?

Сэм наблюдал за мучениями своей команды и за тем, как совещались их соперники, со страхом поглядывая на судью. От нечего делать он принялся рисовать испанский галеон, плывущий по открытым водным пространствам. Может быть, так выглядел корабль Писарро, плывущий в Перу, чтобы уничтожить одну из величайших цивилизаций мира за каких-то двадцать семь тысяч килограммов золота, которое, кстати, было истрачено одним поколением испанских королей.

Лора ткнула его локтем, чтобы он перестал рисовать.

— Атахуальпа, — сказал он отстраненно, не отрываясь от своего корабля. Точно ли он передает оснастку 1532 года? Он не мог за это поручиться.

Лора моментально написала ответ на стандартном бланке.

— Время! — объявил судья.

Девушка быстро передала бланк в руки ассистенту, подошедшему к их столу. Судья спросил:

— Кто дал правильный ответ?

Счастливчиков оказалось два: команды Вудмонт и Пайнхерст. Разумеется, ведь Пайнхерст были хозяевами и устроителями этой олимпиады. Академия Пайнхерст считалась лучшей в академических десятиборьях. Их трофеи украшали главное фойе здания. Неожиданно Сэм заметил кое-что исключительно неприятное. Джей Ди Уайт, капитан команды Пайнхерст, встретился глазами с Лорой и изобразил приветственный жест.

Нечего ему тут стрелять глазами! Негодяй стал пожирать Лору взглядом, как только она вошла в эту дурацкую комнату.

Глава 5

Доктор Люси Холл вбежала в отделение детской интенсивной терапии, лишь на секунду вспомнив о Сэме. Как он там? Чья команда побеждает? Она надеялась, что победят именно его ребята. Ее сын был азартным борцом, не терпящим поражений, который к тому же обладал глубочайшими энциклопедическими знаниями. С ним было невозможно играть в викторины, и она в глубине души жалела, что детям нельзя участвовать в телешоу, где шла игра на деньги. Сэм мог бы прожить свою жизнь безбедно, если бы для него сделали исключение.

Подходя к кровати своего маленького пациента, Люси уже не вспоминала о сыне. Молча, как всегда, она поблагодарила Бога и судьбу за то, что ее драгоценный сын так здоров и силен. Люди часто не понимают, каким богатством они обладают.

Она смотрела на Питера, у которого опухоль мозга задела зрительный нерв. Ни о какой операции не могло быть и речи, химиотерапия была бесполезна. Оставалось только одно средство: радиоактивное облучение. Питер выглядел очень уставшим.

— Облучение сократило размер опухоли на двадцать процентов, — сказала Мария, передавая Люси историю болезни.

— Как он сегодня? — тихо спросила она медсестру.

— Без изменений.

Неутешительные новости. Плохо. Люси подошла ближе к кровати мальчика:

— Здравствуй, Питер. Как у тебя дела?

— Немного получше, наверное.

В устах юного пациента эти слова имели противоположное значение. Питеру было немного похуже. Люси очень хотелось схватить это темное тело опухоли и вытащить его из головы мальчика. Как могло такое случиться с этим замечательным малышом? Почему? Неужели у Бога нет глаз?

Увидев, что Питер держит в руках потрепанную книжку о Питере Пэне, Люси вдруг подумала, что врачи могут ошибаться. Что, если они неверно оценили состояние зрения мальчика?

— Уже можешь читать?

— Нет. Но я помню эту сказку по картинкам. Моя мама читала ее мне.

Как и большинство детей на этом отделении, Питер был окружен заботливыми родителями, братьями, сестрами, тетушками и бабушками, которые поддерживали его и себя. В таких семьях крепла дружба, появлялась и угасала надежда, звучал смех и лились слезы. Люси казалось, что жизнь возле больного похожа на спасательную шлюпку. Незнакомые люди плачут друг у друга на плече, и каждый старается поддержать товарища по несчастью.

Если вы захотите узнать о человеческом благородстве, на секунду поверив в то, что алчность, жестокость и вероломство являются не единственными отличительными чертами гомо сапиенс, то приходите в педиатрическую интенсивную терапию, где умирают и выздоравливают дети. Там вы сделаете сразу два открытия: первое — святые в этом мире встречаются гораздо чаще, чем грешники, и второе — больные дети обладают каким-то сокровенным знанием о любви, которое не доступно простым людям. Мало кто мог уйти из этого места, по-прежнему считая, что мир пуст и бездушен и жизни после смерти не существует.

— Твоя мама тобой очень гордится, — сказала Люси Питеру. — Ты у нас очень смелый.

Будто бы в ответ на ее слова все здание больницы едва заметно вздрогнуло. Потом Люси услышала звук, который никогда раньше не замечала, находясь в стенах госпиталя: неистовое завывание ветра, похожее на стон привидения в ненастную ночь.

Вечером в Лос-Анджелесе было непривычно тихо. Так тихо, как бывает в Лондоне, когда все звуки поглощаются знаменитым фогом. Туман, волной накатывавшийся со стороны Тихого океана, представлял собой восхитительное зрелище. Он ложился плотной белесой тенью на пляжи Санта-Моники, превращал Венецию в город призраков, поглощая Сансет и Уилшир и замедляя и без того вялое движение по скоростным шоссе. Он мягко наступал, как живое существо, состоящее из влаги и тени, неся с собой тайну и угрозу туда, где люди привыкли жить по спидометру.

В очередном выпуске новостей компании «Фокс-11» репортер Барт Тониз выражал беспокойство о том, что Лос-Анджелес может накрыть волна аномальных погодных явлений, как это случилось с Нью-Йорком и Токио. Он считал, что климатические изменения были каким-то образом связаны с тайфуном Ноэлани, несколько дней назад разметавшим всю северную часть Гавайских островов.

В студии Томми Левинсон стоял перед голубым экраном, слушая репортаж Барта. Он искренне радовался тому, что в вертолете сейчас сидит не он. Да, вертолет — последнее место, где бы он хотел оказаться во время тумана.

— Туман такой плотности — явление не характерное для Лос-Анджелеса, — говорил Барт. — Он образовывается, когда теплый влажный воздух соприкасается с холодной океанской водой. Феномен, свидетелями которого мы сейчас являемся, может произойти только в случае резкого понижения температуры Тихого океана.

Камера переключилась на Томми, и он сказал:

— Спасибо, Барт. Новости действительно удивительные.

Правда, они не были основными. Нет, пальма первенства сегодня принадлежала Ноэлани. Пару часов назад они получили штормовое предупреждение из Управления по океанографии и атмосферным исследованиям. Сама форма сообщения была странной: нечасто они получали электронное письмо с пометкой «Чрезвычайная ситуация». Томми продолжил репортаж:

— Эксперты говорят, что сегодня мы сможем наблюдать рекордные по высоте волны на южных пляжах, что бесспорно смогут оценить любители серфинга от Санта-Барбары до Сан-Диего.

После паузы репортаж подхватила Лиза Ричардс, коллега Томми. Она всегда была готова принять эстафету.

— Насколько большие ожидаются волны, Томми?

— Точно никто не знает, но они будут своеобразным продолжением урагана Ноэлани, который опустошил Гавайи на прошлой неделе. Я могу лишь предположить, что волна будет хорошей.

— Спасибо, Томми. Будем надеяться, что никто не пострадает. — И с этими словами Лиза повернулась к Кевину Гарнеру, еще одному ведущему: — У нас на сегодня все. От лица новостей канала «Фокс» я желаю вам доброй ночи и до встречи завтра утром!

«Как же, никто не пострадает, — подумал Томми. — Волна смоет по меньшей мере человек десять серфингистов». Камера была выключена, репортаж закончен. Томми поспешил избавиться от аппаратуры: у него было важное дело, а времени оставалось в обрез.

В офисе Берни никого не было. Томми старался сделать все как можно быстрее и успел поймать его на парковке.

— Эй, Берни! Ты же обещал меня подождать! — Он должен был поговорить с этим человеком, но пока не собирался раскрывать перед ним все карты.

— Томми, ты — человек-прогноз! — сказал Берни.

Как же его тошнит от этих слов! Если продюсер говорит «погода», он имеет в виду отсутствие карьерного роста. Если его рейтинг упадет хотя бы на единицы, на его место найдется множество претендентов. Томми с огромным трудом пробился на ту работу, которой сейчас занимался в скользком ремесле телевизионного эфира. Ему нужен один маленький толчок — и все изменится.

Томми заставил себя улыбнуться начальнику и блеснуть доброжелательным юмором, который неизменно привлекал к нему внимание поклонников.

— Я хочу сделать еще один репортаж, — сказал он. — Мой приятель из центра прогнозов говорит, что волна будет потрясающая!

— Серфинг не имеет отношения к прогнозу погоды.

Томми продолжал улыбаться, называя Берни про себя кретином и тупицей.

— А я способен не только на репортажи о погоде. Дай мне шанс, Берни. Ты же знаешь, я хочу со временем попасть на центральное телевидение.

— Извини, но я уже обещал этот репортаж Джагеру. — Берни уже садился в машину.

Джагер? А при чем тут он? Его удел похороны и застрявшие на деревьях коты! Потом он все понял. «Ох, Берни! Какой же ты гад!»

— Хорошо, — сказал он. — Отдаю тебе свои билеты на игру «Лейкер».

Берни остановился.

— Места возле судей, на два ряда выше их самих. Тебе придется принимать душ.

Берни озадаченно нахмурился.

— Они очень потеют! Игроки будут совсем рядом с тобой!

Только тогда Берни улыбнулся.

Играл джазовый квартет академии Пайнхерст. Сэм снисходительно согласился считать это музыкой, наблюдая за тем, как официанты в белых жакетах разносили по залу подносы с закусками. Дождь, казалось, лил уже целую вечность. Сэм чувствовал себя каким-то беззащитным. Как он должен был вести себя на взрослом приеме для детей? Изображать из себя взрослого? Да он не мог толком застегнуть пуговицы на своем древнем пиджаке. Он увидел Брайана и боком подобрался к нему. «Пожалуйста, поговори со мной! Выручай!»

— Тут все настолько ретро! — сказал он на ухо Брайану. — Было бы круто, если бы делалось специально.

Рубашка Брайана была так туго застегнута на все пуговицы, что его шея готова была сложиться пополам. У него даже лицо покраснело. Нашелся хотя бы один человек, который выглядел глупее самого Сэма.

— Ну да, — отозвался он фальцетом. — Только посмотри на этих зубрил.

Затем произошло нечто настолько фантастическое, что Сэм сначала не поверил собственным глазам. Брайан стал качать головой в такт музыке. Не может быть! Это не могло выглядеть еще смешнее. Невероятно. Он был похож на пьяного индюка. Сэм тихонько отошел от приятеля, надеясь, что какой-нибудь бог подросткового позора сжалится над Брайаном и вытащит его через потолок прямо в космос или куда-нибудь еще, подальше от человеческих глаз.

Затем перед его глазами появилось видение. В обычной жизни оно носило имя Лоры Боуден, но сейчас его ни в коем случае нельзя было назвать обыкновенным. В удивительном старинном платье она выглядела так, будто только что сошла с холста Ренуара. Сэм понял, что у него отвисла челюсть, только тогда, когда она со стуком вернулась на место. Как у нее получается выглядеть так стильно и в то же время оставаться умопомрачительно красивой?

— Потрясающее место! — восхитилась она. — Представляешь, тут у них столовая!

«Пожалуйста, не восхищайся этим замечательным местом и этими клевыми ребятами, когда я даже не могу правильно застегнуть свой пиджак!»

— Сойдет для декора стиля барона-казнокрада девятнадцатого века! — сказал он.

Лора вспыхнула:

— Не надо быть таким язвительным!

А что еще ему оставалось делать? Он же должен был защищаться!

— Интересно, что ты имеешь в виду? — спросил он, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие и равнодушие, которых в тот момент у него не было и в помине.

Брайан, почувствовав напряжение в его голосе, оставил свои индюшачьи танцы и включился в разговор.

— Слово «язвительность» используют для обозначения способности разрушать целостность с помощью едкой субстанции. В вербальной деятельности это качество синонимично сарказму.

— Я знаю, что обозначает это слово, — отмахнулся Сэм, потом снова повернулся к Лоре. — Так ты действительно считаешь меня разрушителем?

Она уже собралась отвечать, и обязательно ответила бы, но тут случилось самое худшее: перед ней появился Джей Ди, ослепительный в своем идеально подогнанном форменном пиджаке.

— Здорово отыграли первый раунд! — сказал он ей, а не членам команды, и предложил ей руку.

Сэм со своего места ощущал запах свежего маникюра.

— Спасибо, — ответила Лора, внезапно заблестев искорками в глазах. — И вы тоже. — Затем, к великому изумлению Сэма, она продолжила: — Это моя команда, Сэм и Брайан.

«Ко всему прочему она еще обладает шиком», — подумал Сэм и решил, что уже влюбился настолько, что готов в буквальном смысле потерять голову.

— Добро пожаловать в Нью-Йорк, ребята, — сказал Джей Ди. — Меня зовут Джей Ди, — добавил он.

Кстати, это было совершенно лишнее. Кем он себя возомнил? Сэром Полом Маккартни? Римским Папой?

Сэм поймал себя на том, что рассматривает карточку с именем Джей Ди. Он почувствовал, что это не приведет ни к чему хорошему, но ничего не мог с собой поделать.

— Вот как, — услышал он себя издалека. — Одни инициалы. А имени что, нет?

Это уже было не смешно. В тот же момент он понял, что его собственная ребячливость, спровоцировавшая его написать на собственном значке «Йода», в этот вечер обойдется ему очень дорого. «Сэм! — тщетно взывало к нему сознание. — Тебя зовут Сэм!»

— Славное имя, — нанес смертельный удар Джей Ди. — Надо будет познакомить тебя с моим младшим братом, — продолжил он с блистательной улыбкой кинозвезды. — Вы бы составили прелестную парочку комиков.

Она засмеялась. Брайан смеялся тоже, но это уже было не важно, потому что смеялась она. Теперь Сэм видел только ее спину. Джей Ди, стоявший возле нее, слегка ему подмигнул.

— У вас потрясающая школа, — сказала ему Лора чуть дрожащим голосом. Джей Ди был на такой недосягаемой высоте, что она волновалась, разговаривая с ним.

Да, Джей Ди был так же неколебим и смертоносен, как крейсер-убийца, движущийся по тихой водной глади.

— Видела бы ты библиотеку, — распинался он. — Хочешь, устрою для тебя экскурсию?

— Хочу. Это было бы здорово!

«Здорово! Мы все пойдем!» Вдруг Сэм понял, что стоит с бокалом Лоры, а она удаляется под руку с Аполлоном, сыном бога.

— Приятель, — заметил Брайан. — Судя по всему, у тебя наметился серьезный конкурент.

Да, похоже, так оно и было.

— Брось.

Брайан продолжал подливать масла в огонь:

— Держу пари, он еще и богат!

Этого было достаточно.

— Заткнись, — сказал Сэм.

Брайан хотел было что-то добавить, но посмотрел в лицо Сэму и замолчал.

Гремел гром, и молнии бросали причудливые блики на мемориалы Вашингтона, ударяя то по Капитолию, то по памятникам Вашингтону и Линкольну. Это никого не пугало, потому что простая гроза не могла причинить вреда этим крепким конструкциям. Вот только ветер на улицах города, чуть не разбивший окно в городской квартире Джека Холла, был очень неприятным. В Национальном климатическом центре датчики регистрировали порывы ветра скоростью сто тридцать километров в час. Вишневым деревьям вокруг памятника Джефферсону приходилось нелегко, а старые дубы в парке Рок-Крик дрожали, как молодые деревца.

Джек спал, впервые за последние сорок восемь часов добравшись до кровати. Когда раздался телефонный звонок, Джек принял его за причудливую ноту в звуках разыгравшегося шторма, который ему снился. Шторм бушевал на чудесном, райском острове, покрытом крупными тропическими цветами. Сначала пошел теплый мягкий дождь, потом легкий ветерок стал овевать кокосовые пальмы. Потом зазвонил телефон. Интересно, где он мог находиться среди кокосовых пальм? Нет, он должен стоять в баре. Или это уже другой сон? Тут никакого бара не было.

Его рука автоматически вытянулась куда-то в пространство, схватила какой-то предмет и поднесла его к уху хозяина. Разноцветный тропический цветок превратился в черную трубку телефона. Джек откашлялся и попытался заговорить. Не вышло. Он решил попытаться снова. «Осторожно, — подумал он. — Мне нельзя захлебнуться!»

— Слушаю! — Его голос был похож на ворчание старой гориллы.

Трубка заговорила знакомым голосом:

— Это Джерри Рэпсон.

— Кто?

— Джеральд Рэпсон. Простите, что так рано звоню.

Так, это был звонок из Англии. Джек открыл глаза и стряхнул остатки сна.

— Да нет, профессор, ничего.

— Мне очень неловко вас беспокоить, но боюсь, что мы обнаружили нечто необычное. Необычное и тревожное. Помните, вы говорили в Дели, что таяние полярных льдов может негативно сказаться на Северо-Атлантическом течении?

Господи! Неужели из-за этого стоит звонить в пять утра? Джеку даже не хотелось об этом спрашивать.

— Да, — сдержанно ответил он.

— Не знаю, как вам это объяснить, но, по-моему, это уже произошло.

Комната закачалась перед глазами.

— В смысле?

За шторами были ясно видны вспышки молнии. Джек подавил сильное желание подойти к окну.

— Наш метеорологический буй зарегистрировал тринадцатиградусное понижение температуры поверхности воды.

«В этом явлении не было ничего особенного, зачем он мне об этом говорит?»

Рэпсон тем временем продолжал:

— Сперва подумали, что он вышел из строя, но у нас уже четыре буя показывают такое на севере Атлантики. Я послал вам электронное письмо.

Метеорологические буи были частью сложной системы исследования климата, разработанной и примененной британцами. В отличие от твердолобых представителей нынешней администрации США, они очень серьезно относились к Северо-Атлантическому течению. Оно было основным кровеносным сосудом Британии. Лишившись его, Британия окажется под угрозой уничтожения.

Джек раскрыл сообщение на компьютере.

— Это просто немыслимо!

— Вы сами предсказывали это.

— Да, но только не в нашем веке! Все происходит слишком скоро!

Неправда. Он сам боялся этого, и этот страх не отпускал его последние месяцы. Именно поэтому он стал внимательнее относиться к климатическим аномалиям. Он должен выпить. Нет, ему нужен кофе. Тройной эспрессо, и немедленно.

— Только у вас есть компьютерная модель, хоть как-то отражающая суть происходящего, — сказал Рэпсон.

Его модель? Он всего лишь реконструировал то, что, возможно, происходило с планетой десять тысяч лет назад.

— Моя модель лишь описывает доисторическую перемену климата, а не делает прогнозы.

Для того чтобы составить модель, способную предсказать возможное развитие событий в будущем, потребуется обработать огромную базу данных на суперкомпьютере. Его детище использовало лишь некоторые факторы и умещалось в одном маленьком ноутбуке!

— Ничего точнее у нас нет. Ведь такого прежде не происходило.

Джек запустил свою программу, отражающую климатический сдвиг, и стал проверять, какой должна быть температура Северо-Атлантического течения в норме.

— Ни разу, наверное, за последние десять тысяч лет, — медленно сказал он.

Ему категорически не нравилось то, что он видел перед собой.

В Лос-Анджелесе за последние двадцать четыре часа было зарегистрировано более шестисот несчастных случаев, возникших из-за густого тумана. Одиннадцать безумцев расстались с жизнью из-за любви к серфингу, а скалы перед Санта-Моникой первыми встречали прилив необычайной силы.

Томми вел репортаж, изо всех сил цепляясь за микрофон на сильном ветру и стараясь все время смотреть в камеру. Этот материал был целью всей его жизни. За его спиной сумасшедшие серфингисты по-прежнему пытались оседлать волну.

— Размер волн превышает даже самые смелые предположения, — захлебывался эмоциями он. — Посмотрите, да она все сносит на своем пути! — Он смотрел на то место, где под водой скрылась голова еще одного серфингиста, и отчаянно надеялся, что она снова появится над поверхностью. Надежды оказались тщетными. Должно быть, ему было очень больно.

Неужели эти люди сошли с ума? Как они могут? Этот несчастный парень точно утонул из-за своей любви к развлечению, а на волнах все еще оставались другие люди. Томми стало не по себе, когда он подумал, что его история обязательно привлечет на пляж и других любителей острых ощущений.

— Я сегодня говорил со многими спортсменами, которые заявили, что нынче — лучший день для серфинга за всю историю Южной Калифорнии!

— Мы вне эфира, — сказал оператор.

— Нас не транслируют? — переспросил Томми.

Ни Берни, ни кому-либо другому не достался этот шикарный материал для репортажа. Повезло только им.

Национальный метеорологический центр в Лос-Анджелесе был довольно удобной станцией для метеоролога, но никакими исследованиями не занимался. На самом деле погода там мало кого интересовала: здесь все были захвачены необычным туманом. Прогнозы там составлялись в качестве дополнения к телевизионным программам, за исключением тех случаев, когда Эль Ниньо доходил до побережья штормовыми волнами. В остальное время погоду никто не воспринимал всерьез.

Именно поэтому Боб Уолтерс, занимавшийся на кушетке сексом с Тиной, администратором из «Оджай», не считал, что он отлынивает от важной работы. Они уже оставались в одном нижнем белье, и такое развитие событий вполне устраивало Боба.

Внезапно Тина отодвинулась от него.

— Слушай, а тебе за погодой следить не надо? — спросила она с сомнением, вытирая размазавшуюся губную помаду.

Боже мой, какая хорошая девушка!

— Это Лос-Анджелес, какая погода? — И он вернулся к тому, на чем остановился.

Ей бы стоило больше внимания уделить своей собственной температуре! Он снял с нее бюстгальтер и запечатлел на ее губах лучший поцелуй, на который был способен. Она стала разговаривать между поцелуями, как между затяжками сигареты.

— Что это за шум?

Он отодвинулся:

— Какой шум?

Но он уже услышал то, о чем она спрашивала. Действительно, что это? Он встал с кушетки, поправил рубашку, застегнул штаны, стараясь принять вид поприличнее, и выглянул в коридор. На самом деле им вовсе не следовало находиться в кабинете начальника, но тут была самая удобная кушетка. Боб совсем не хотел, чтобы его здесь заметил уборщик, приходящий в офис, чтобы натереть полы.

Да что же это за звук? На полотер не похоже… Он вышел в коридор.

— Простите, — обратился он к уборщику, — не могли бы вы…

Тот выключил свою машинку:

— Да?

Сначала Боб не поверил своим ушам, потом у него не осталось сомнений: в здании одновременно звонили все телефоны. Он тут же бросился в центр наблюдения, где ему и надлежало быть. Влетев туда, он схватил первый попавшийся под руку телефон.

В трубке истошно кричал мужской голос. Единственное слово, которое Бобу удалось разобрать, было «торнадо». Только не это!

— Успокойтесь, вы видите пылевой смерч, только и всего. Нет-нет, все в порядке, не волнуйтесь.

Он повесил трубку и быстро перешел к другому телефону.

— В Лос-Анджелесе не бывает торнадо, но все равно, спасибо, что позвонили. Правда.

Теперь звонил красный телефон. Замечательно! Подняв трубку, он услышал:

— Это Томми, я на пляже.

— Слушай, Томми, я очень занят. В чем дело?

Томми забился под вышку спасателей и отчаянно сражался с кнопками радиотелефона.

— Тут град размером с мячик для гольфа! — Пока он это произносил, Мэнни Вульф протянул ему большой осколок льда. — Пожалуй, даже больше, с хороший апельсин! Что у нас там происходит?

Боб зачарованно смотрел на доплеровский радар, не зная, как относиться к тому, что он видит. Перед ним красовался гигант, о котором он только слышал, учась в колледже. Теперь этот монстр навис над бухтой Лос-Анджелеса. Пока он смотрел, на схеме появилась красная зона, напоминающая формой длинный крючок.

— Боже мой, — пробормотал он, вешая трубку. Он обязательно должен позвонить своему начальнику, Джеффу Баффину, который жил в Голливуде.

Джефф ответил сразу же, потому что никак не мог уснуть из-за грома. Он стал метеорологом потому, что его завораживала погода. Она была последним явлением природы, не давшимся в руки человеку и постоянно доказывавшим свое превосходство над ним. Прислушиваясь к грому еще до звонка, он пытался уговорить себя встать и подойти к окну, чтобы посмотреть на грозу.

— Это Боб. Включите канал погоды, немедленно.

Какой канал погоды? У самого Боба был доступ к куда более исчерпывающей информации, чем любой канал! Но Джефф нашел пульт и сделал то, о чем его просили.

— Идет торнадо, по-моему, надо предупредить!

Что за глупости! Это же Калифорния!

— Что ты несешь?

Потом он на телеэкране увидел ту же доплеровскую схему, на которую смотрел Боб. Он проходил практику в Национальном центре исследования ураганов, поэтому сразу же понял, что обозначено на схеме.

— Почему ты мне раньше не позвонил?

— Я не думал…

В воздухе загремел очередной раскат грома. Джефф подошел к раздвижным дверям и раскрыл их, открывая выход на балкон. В образовавшееся пространство сразу же ворвался сырой, промозглый ветер, который обычно вьется вокруг стержня большой бури. Именно этот ветер заполняет пробелы между сильными порывами.

Перед глазами Джеффа разворачивалась самая потрясающая и страшная картина в его жизни. Черное чудовище скользило вдоль Беверли-Хиллз, свисая вниз набухшими буграми, напоминающими формой груди мистической демоницы. Оно направлялось в сторону центрального голливудского бульвара. Перед глазами зачарованного Джеффа внутри одной тучи сформировался смерч и спустился вниз, к бульвару. Он дернулся вправо, потом влево, затем двинулся вперед, проходя три километра за пару секунд.

Инстинкт заставил Джеффа пригнуться. Древнее животное, живущее внутри каждого из нас, взывало к нему: «Прячься! Не дай ему себя увидеть!»

Он услышал свист и шипение, постепенно переросшее в гром, и очнулся.

Поднеся трубку к уху, он прокричал:

— Боб! Быстро давай предупреждение!

Положив трубку, он выскочил из дома и побежал.

Глава 6

Президент Ричард Блейк спросил:

— Вы уверены, что мне нужна именно железная пятерка? Я думал, что мне хватит и четверки.

— Пятерка — ваш размер клюшки, — ответил Тим Купер.

Президент взял клюшку, ударил по мячу и понял, что удар удался, еще до того, как мяч коснулся земли. Ему оставалось лишь следить за тем, как тот приземляется точно в центре прохода. Когда он ударился о лужайку возле лунки, президенту зааплодировала охрана.

— Мне никогда не следовало в тебе сомневаться, Купер, — сказал Блейк. Про себя же он подумал: «Если повезет, то снова смогу уложиться в девять ударов!» Здесь у него все было строго: президент серьезно относился к своей игре в гольф. Его нельзя было беспокоить и отвлекать на поле, потому что он использовал это время для того, чтобы обдумывать сложные вопросы. С тех пор как он согласился на этот убийственный пост, он утратил всякое право на частную жизнь и личное время, что давалось ему очень нелегко.

Рядом с ним было три вертолета, и человек пятьдесят помощников рассредоточились по территории так, чтобы их не было видно, — это было еще терпимо. Пока рядом с ним находился только верный Купер и неизбежная охрана, игра могла помочь ему сосредоточиться.

Вдруг он услышал громкий гул и, оглянувшись, понял, что на сегодня его партия в гольф окончена.

— Может быть, мы сможем закончить завтра? — печально спросил он Купера, пока к нему подъезжало шесть картов с государственным секретарем Анджелой Линн, главой УОАИ и другими крупными игроками.

— Да, господин президент, — ответил Купер.

Что случилось на этот раз?

Томми вел репортаж, сидя за рулем микроавтобуса, принадлежавшего программе новостей.

— Сейчас я еду на восток по десятому шоссе, — старался он перекричать громовые раскаты и рев урагана. — То, что вы видите позади меня, на самом деле является двумя смерчами, атаковавшими аэропорт Лос-Анджелеса. Нет, подождите! Они объединились и сформировали один огромный торнадо!

Изменчивое мощное жало торнадо, казалось, остановилось на пересечении основных дорог, объединяя небо и землю в жуткое зрелище. Томми подумал, что вращающиеся в смерче былинки в действительности могут быть людьми и обломками самолетов.

Затем он увидел прямо перед собой еще один торнадо, несущийся наперерез шоссе. Дыхание замерло в его груди, и он буквально почувствовал, как воздух капля за каплей уходит из его легких. Живой и привычный шум аэропорта исчез в мощном реве, который вполне мог принадлежать живому существу. Мимо Томми пролетел «форд-фокус» с вцепившимся в руль водителем. Репортер успел рассмотреть обнажившиеся в гримасе ужаса зубы и крепко сжатые глаза. Он резко затормозил, чем вызвал бурю негодования двигавшихся рядом автомобилей. «Фокус» упал на дорогу и покатился дальше на своей крыше. «Я только что видел, как умер человек», — подумал Томми. В следующую секунду смерч сошел с дороги.

Старая «хонда» позади него начала истошно гудеть, а запаниковавший водитель попытался сесть на хвост микроавтобусу. В какую-то минуту Томми показалось, что торнадо остановился. Он посмотрел на стену черного ветра, сквозь который мелькала тень летящего велосипеда. Ему показалось или он действительно увидел там трейлер?

С леденящим душу ужасом он понял, что смерч может развернуться и снова пойти в его сторону.

В коридоре Джек Холл догнал профессора Гомеса и Джанет Токаду. В сложившейся ситуацииэтот маневр был куда выгоднее, чем традиционное расшаркивание в кабинетах. В последнее время у Гомеса почему-то никак не находилось времени для разговора с ним, а дело не терпело отлагательств.

— Нам надо поговорить, — сказал Джек, преградив дорогу Гомесу.

— Не сейчас, Джек, я занят.

Ну что ж, он хотя бы не оттолкнул его. Гомес даже попытался его обойти, но у Джека были совершенно конкретные намерения.

— Нет, Том, это надо сделать сейчас.

Гомес вздохнул, но прекратил свои попытки улизнуть.

— Мы составляем модель прогноза климата, и для нее нам понадобится… — он оглянулся на Джейсона, который лучше его разбирался в технических деталях. Парнишка прекрасно представлял себе, каким должен быть конечный результат их работы и какого рода данные нужны для того, чтобы его получить, — свободный доступ к основному компьютеру дня на два, может, на три.

Джек подавил собственное удивление. Такого смелого запроса он сам не ожидал. У Гомеса брови полезли на лоб.

— И это все? Больше вам ничего не нужно?

— Почему? Нам нужен этот доступ немедленно.

Том посмотрел на Джека.

— Я бы мог решить, что ты сошел с ума, — сказал он, — но за последние двадцать лет ты ничуть не изменился.

Это высказывание разозлило Джека. Ему не нравилось, что его считали зарвавшимся эксцентриком. Он изо всех сил старался скрыть свои эмоции, но срочность и чрезвычайность происходящего все усложняла.

— Том, мне не до шуток, — ровным голосом сказал он.

Гомес снова посмотрел на Джека, но тот спокойно вернул ему взгляд. Он не улыбался и не шутил. Джек как мог пытался донести до него всю безотлагательность сложившейся ситуации, не оказывая на начальника прямого давления. Женщина, стоявшая рядом с Томом, спросила:

— А что у вас за модель?

Кто она такая? Засланная птичка из Конгресса, задача которой состоит в том, чтобы найти, где еще можно сократить бюджетные расходы? А что, ученых ведь действительно можно посылать в средние школы: зачем им проводить исследования, ради которых они так долго готовились?

— Джанет Токада, — представил ее Том. — Джек Холл. Джанет — специалист по ураганам из НАСА. Джек — наш палеоклиматолог, и я понятия не имею, над чем он работает. — Повернувшись к двойным дверям, ведущим в исследовательский центр, он продолжил: — Джанет, позвольте показать вам… — и открыл двери в абсолютный хаос.

Лаборанты орали друг на друга, на всех, кто мог их услышать, операционисты лихорадочно вводили информацию в компьютеры, ученые кучками собрались возле мониторов.

— Что здесь происходит? — спросил изумленный Гомес.

Эта комната всегда была тихим уголком, куда просто стекалась вся электронная информация.

Специалист по атмосферным явлениям Глен Вурстен прокричал:

Они готовят предупреждение о торнадо в Лос-Анджелесе.

Джек подумал: «Ну вот, теперь мне не нужна модель: я буду просто наблюдать за происходящим». Джейсон побледнел и замер с открытым ртом перед большим экраном, на котором показывали новости. Джек проследил за его взглядом и успел прочитать кроваво-красную надпись внизу экрана: «Экстренный выпуск новостей». Молодая женщина-диктор говорила:

— Первый торнадо заметили двадцать минут назад. У нас есть прямое включение с вертолета канала «Фокс-11». Барт, ты меня слышишь?

— Господи, они догадались поднять в воздух вертолет! — простонал кто-то в толпе.

Барт же пребывал в таком восторге от своего репортажа, что на такие мелочи, как кульбиты, выделываемые в воздухе его вертолетом, просто не обращал внимания. Он во все глаза смотрел на самый мощный торнадо. Как там их классифицируют? Это будет четвертая или пятая категория? Столб прямо стоял на земле и держался за небо.

— Лиза, — сказал он, стараясь, чтобы его голос не срывался с очередным прыжком вертолета, пока пилот пытался подобраться поближе к черной воронке. — Я никогда не видел ничего подобного! Эти торнадо формируются так быстро! — Пилот схватил его за рукав, показывая куда-то в сторону. — Что? — огрызнулся Барт. Он что, забыл, что они в эфире?

Торнадо мощным, скользящим движением перевалил гребень Голливудского холма. Казалось, это существо обладало не только силой, но и разумом, перемещаясь в пространстве быстро и изящно, как змея, и каждым своим движением неся ужас и разрушение. Этот смерч пошел прямо на известный стенд с названием Голливуда, и камера могла заснять, как торнадо разнес символ в клочья и разметал их на тысячи метров, рассыпав, как ребенок конфетти.

Двигатель классического «порше» Джеффа Баффина жалобно поскуливал, когда тот несся к Сансет. Перед ним разворачивалось невероятное, умопомрачительное зрелище. Черный вихрь затянул свинцом все пространство от неба до земли. Лос-Анджелес переливался огнями, будто бы на часах была полночь, в то время как солнце должно было бы заливать улицы города утренним светом. Вдалеке он заметил переливчатые нити грозы с градом. Чем ближе он к ним подъезжал, тем страшнее и невероятнее делалось зрелище. Воронка превращалась в черный бездонный зев, с легкостью поглощавший тысячи метров неба. Воздух был настолько насыщен пылью, что становилась видной сама структура торнадо. Он был окружен маленькими спутниками, вращавшимися и кружившими вокруг него, поблескивая на фоне абсолютной темноты. Среди них он смог рассмотреть грузовики, крыши, полицейские машины со все еще работающими мигалками и человеческие тела, которые невозможно было не узнать из-за размахивающих рук и ног. Они все двигались вверх, подчиняясь ритму величественного и ужасающего танца, а потом срывались и падали вниз, на улицы проклятого города.

Джеффу казалось, что он слышит крики людей даже сквозь вой мотора его машины. Когда он повернул на Сансет, крики стали раздаваться еще громче.

В некоторых из них слышался не ужас, а восторг. Повернувшись, Джефф увидел двух мальчишек, им едва исполнилось двенадцать, которые смеясь и ликуя снимали торнадо на видеокамеру. Смерч был так близко, что земля дрожала под ногами. Джефф закричал на бестолковых ребят:

— Вам нельзя здесь оставаться! Быстро марш в укрытие! Бегом!

Они посмотрели на него как на сумасшедшего и не двинулись с места. Раздался страшный треск и небольшой взрыв, в том месте, где мотоцикл ударился об асфальт посреди дороги. За ним упала дверь, потом автомат кока-колы, разлетевшийся на тысячу брызг и осколков. Ребята посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, побежали.

Джефф наблюдал за тем, как торнадо надвигался на здание законодательного архива, которое было знаменито своей округлой формой. Ему было плохо видно с того места, где он находился, поэтому Джефф решил проехать вперед пару кварталов. Важно не упускать монстра из виду. Вдруг зазвонил его телефон. Это был Боб, он интересовался, где его шеф. Смерч начал срывать панели со здания. Джефф видел, как обнажались офисы и кабинеты, слетали документы со столов, а за ними следовало офисное оборудование. Казалось, здание остановило смерч, как высокая трава останавливает газонокосилку.

Разрывая строение на куски, торнадо издавал серию глухих звуков, похожих на далекие артиллерийские выстрелы. На какой-то момент здание полностью исчезло в черном вращающемся столбе, подхватившем миллионы листов бумаги. Казалось, смерч был украшен причудливым серпантином, как любимая игрушка самого Сатаны. Затем торнадо двинулся дальше, оставив за собой то, что уцелело от здания: скелет из металлических конструкций, на котором кое-где висели какие-то части стен. Джефф мог видеть сквозь него.

— Джефф, где ты находишься?

— На углу Юкка и Вайн. Я скоро подъеду…

Перед ним в воздух поднялось такси. Зрелище напоминало фрагмент из фильма «Назад в будущее». Машина взлетела в воздух, мигая тормозными фонарями и поворачивая из стороны в сторону передними колесами. Водитель изо всех сил пытался вернуть управляемость обезумевшему автомобилю. Потом такси стало падать. Джефф видел, как оно приближалось, и успел только подумать: «Ох!»

Желтое такси обрушилось на «порше», который тоже был желтого цвета. В груде искореженного метала к пронзительному желтому добавился густо-красный цвет крови.

Для Томми Левинсона этот природный катаклизм стал пределом всех мечтаний. Наступил лучший момент в его жизни, и он понимал, что у него появилась возможность сделать карьерный рывок. Он только что свернул с 10-го шоссе и несся по улице с жилыми домами. Он хотел опередить торнадо, чтобы снять разворачивающуюся трагедию: как люди пытаются спастись бегством.

Выскочив из машины, он сбил с ног старушку, которая с трудом шла по обочине, неся на руках такого же древнего, как она, истошно орущего кота.

— Эй, — закричал оператор, — тебя будут транслировать по центральному телевидению!

Вот это чудеса! Замечательно! Томми Левинсон выходит на центральные каналы!

— Правда? — переспросил он, стараясь не выдать охватившего его восторга.

— Подключение через пять секунд!

Люди сплошным потоком вытекали из домов. С севера и запада небеса превратились в черную массу, изрыгающую обломки крыш, велосипеды, машины и все остальное, начиная от китайской кухни и заканчивая живой лошадью, медленно планирующей вниз с развевающимся хвостом.

— Давай общий план и меня в центре!

Поднялся ветер, который толкал его в спину, как крепкий мужичок. Но это было мелочью по сравнению с таким эфиром!

— Три, два, один…

— Томми Левинсон ведет прямой репортаж из Лос-Анджелеса. Ужас и разрушение вокруг меня не поддаются описанию.

Сзади на него летел разбитый щит, рекламировавший какой-то новый фильм. Люди вокруг в панике бежали со всех ног. Торнадо мог оказаться здесь в любую минуту.

— То, что здесь происходит, похоже на спецэффекты для суперфильма, только все происходит по-настоящему!

Кусок фанеры подлетел к нему, как черное крыло. Томми так и не почувствовал, как он в него вонзился. Бесстрастная камера запечатлела, как фанера нанизала на себя человека и понеслась по улице с безжизненной марионеткой на своем острие.

Трансляция новостей продолжалась, а Лиза все еще звала в микрофон:

— Томми! Томми! Что с тобой?

Кевин, еще один ведущий программы, метнул на нее быстрый взгляд:

— Немедленно прекрати!

Она замолчала. Режиссер, увидев, что он готов перенять эстафету, переключил камеру на Кевина.

— Кажется, мы потеряли с ним связь, Лиза. Давай теперь послушаем Барта.

Вертолет находился в нескольких сотнях метров к югу от центра города. Воздух уже не закручивался с прежней силой, и Барт счастливо избежал позора испачкаться собственной рвотой на глазах у всей страны. У него была выгодная точка обзора, откуда он видел сразу несколько смерчей, которые в большинстве своем двигались к центру Лос-Анджелеса.

— Я слышал, что эти смерчи оценивают по четвертой и пятой категориям. Интересно, а какой силы будет вот этот? Как ты думаешь? А десятая категория бывает?

У него в ушах зашелестел ответ Кевина из находящейся в относительной безопасности студии:

— Не знаю, Барт, но на твоем месте я бы держался от них подальше.

Это уж точно! Проклятое чудовище только что растерзало небоскреб, слизав с него все стекло, как ребенок слизывает крем с торта. Люди сыпались из образовавшихся проломов, вытянутые наружу силой ветра. Барту снова стало плохо, но на этот раз не от воздушной качки. До сих пор он не видел смерти, тем более в таких количествах.

— Я хочу посоветовать всем, кто меня слышит, бежать как можно дальше от этого места! — прокричал он в микрофон, надеясь, что все еще находится в эфире.

В Центре изучения погоды Боб отчаянно надеялся, что его босс поторопится со своим приездом сюда. Джефф никогда не опаздывал, а тут он почему-то перестал отвечать на звонки своего сотового телефона. Он что, не может пробиться сквозь пробки? Но позвонить и предупредить о задержке он может? Правда, оставалась еще одна вероятность, но о ней Боб старался не думать.

Прислушиваясь к шуму полотера, Боб размышлял о том, что ему следует делать дальше. Он уже отправил предупреждение. Ему всего-то надо было ввести пароль в систему. Проще простого! А теперь-то что? Ураган был ужасный, и наверняка он уже отнял жизни у многих людей. Так что ему теперь делать?

«Джефф, где же ты, сукин сын?» — думал Боб, снова набирая номер его сотового и слушая сообщение автоответчика. Потом он посмотрел себе под ноги: пол и все здание ощутимо вибрировали. Раздался звук, сочетавший в себе все известные миру звуки. Казалось, что сам дьявол играл на органе размером с гору Рашмор, и в этой адской музыке потонул и рев полотера, и все остальные проявления жизни.

Тина съежилась, пытаясь забиться за спинку кресла. Боб подбежал к окну и распахнул жалюзи. Перед его глазами была черная стена. Зияющая черная пустота, и больше ничего. Затем из этой темноты появился очень знакомый предмет. Если бы он так не вращался, то Боб обязательно бы его узнал… Он смутно чувствовал, что Тина оказалась рядом с ним и крепко держится за его плечо.

Дорожный светофор весил не больше пятидесяти килограммов, но когда он влетел в окно, то, благодаря ускорению ветра, взорвал его с силой, равной четырем динамитным шашкам.

Уборщик выключил полотер и посмотрел в сторону закрытых дверей конференц-зала. Только что оттуда раздавался шум, и вдруг все стало тихо. Подозрительно, неестественно тихо. Он поспешил туда и распахнул двери. Ему все равно надо было убрать зал до прихода сотрудников центра. К тому же эти полуночники всегда были жуткими неряхами, разбрасывали везде остатки пиццы, не говоря уже о том, во что превратится кушетка после визита тех молодых людей.

Открыв дверь, уборщик чудом не выпал из здания. Он так и стоял на пороге с широко открытым ртом, всем своим существом умоляя реальность принять привычную форму. Со своего места он видел, куда делась отвалившаяся часть здания. Он никак не мог понять, что видит перед собой не комнату, а город. И потом, куда могли деться девушка и парень?

На восточном побережье было уже десять утра, но следующий тур олимпиады никак не мог начаться. Сэму было не по себе: вокруг явно что-то происходило. Лора это тоже понимала. Она сидела рядом с ним и со своим другом Джей Ди, не в силах поверить в то, что происходило перед ними на экране. Новости показывали съемки с вертолета самого страшного в жизни Сэма события. На его глазах чудовищные торнадо разрушали Лос-Анджелес. Они продолжали терзать город своими ревущими хоботами, посылая вниз темные сгустки и серебристые нити, что могло только принести еще больше смертей и разрушений людям и домам. В комнату вошел Брайан.

— Я только что разговаривал с мамой, — объявил он и, взяв пульт, переключил канал.

— …в результате сильной турбуленции потерпел крушение второй самолет… — вещала диктор.

Камера долго показывала изображение лос-анджелесского аэропорта. От многочисленных пожаров поднимался дым. Самолеты догорали на взлетно-посадочных полосах. Когда Сэм вспомнил о той турбулентности, которую им довелось перенести во время полета, его чуть не вырвало. Лора сжала его руку. Он наклонился к ее щеке и поцеловал ее. Она сжала руку еще сильнее.

Глава 7

Кэмп-Дэвид был основан Франклином Делано Рузвельтом в пределах горного хребта Катоктин, недалеко от Вашингтона. Дуайт Эйзенхауэр внес в него свои изменения, потому что тоже нуждался в убежище, куда он мог спрятаться от суровых реалий жизни в Вашингтоне. Туда было легко добираться на военном вертолете, и с тех пор не было президента, который бы не возносил благодарных молитв Рузвельту за его дальновидность и Айку за рациональность и хороший вкус.

В течение многих лет президенты один за другим брали с собой работу в Кэмп-Дэвид. Некоторые из них, например Джонсон, Рейган и Клинтон, использовали этот лагерь в качестве центра для конференций, а не как место для уединения. Ричард Блейк попытался было настоять на использовании Кэмп-Дэвида как базы для отдыха, но не преуспел в этом. Тень ответственности поста президента следовала за каждым из них, как привязчивый пес, который иногда был больше похож на притаившегося в засаде тигра. Вот и сейчас становилось понятно, что хищник опять вышел на охоту.

Президент все еще был одет в костюм для гольфа, и в таком виде ему пришлось идти в конференц-зал к большому телевизору. Зал был оформлен в несколько излишне акцентированном деревенском стиле, только вся коммуникационная техника в Кэмп-Дэвиде полностью дублировала ту, что стояла в Белом доме.

Вице-президент Беккер положил телефонную трубку.

— Федеральному авиационному агентству требуется ваша санкция, чтобы прекратить все полеты.

Беккер был ответствен за такие сферы, как климат и экология. Мелочи не должны были отвлекать президентов от их основной работы, но это правило слишком часто и слишком долго нарушалось. Задачей Беккера было оградить индустрию и промышленность от козней, постоянно создаваемых комиссиями по охране окружающей среды и оттягивавших ощутимые средства спонсоров Блэйка.

Стране нужно укреплять экономику. Америка должна развиваться, а не заниматься охраной природы. Он попытался найти глазами своего советника, а затем спросил:

— Что нам теперь делать, Реймонд?

Он не должен был говорить некоторых вещей вслух, даже в присутствии своих самых приближенных помощников. У людей есть одна неприятная черта: сквозь них всегда просачивается информация. Если бы президент оставался с ним наедине, то он спросил бы по-другому: «Как нам быть в этой безвыходной ситуации?»

Беккер прекрасно понял смысл этого взгляда и убежденно кивнул:

— Пока мы не знаем точно, что происходит, похоже, у нас нет другого выхода.

Черт возьми! Чудовищные по разрушительности торнадо пронеслись сегодня над городом. Да, произошло несколько авиакатастроф, вероятно, из-за погодных условий. Но это только лишь предположение. Президент вздохнул. Если Реймонд считал, что они должны пойти на это, значит, так тому и быть.

— Хорошо. Что говорит Национальный климатический центр?

На самом деле он мог предугадать общий смысл того, что услышит в ответ: «Возможна жара, местами — мороз, дожди сменят снегопады; наступит ли глобальное потепление — открытый вопрос».

Вице-президент был очень мрачен, и по этому признаку сам президент понял, что он слышал только присказку, а сказка будет впереди. И, судя по всему, сказка будет страшной. Беккер готовился созвать совещание.

— Я уже договорился о том, что Том Гомес встретит нас в Белом доме. Там он введет нас в курс дела.

Том Гомес, глава УОАИ, был профессиональным ученым, а не административным работником. Обычно он делал доклады перед своими начальниками из Министерства внутренних дел, а никак не перед президентом.

— А как же министр внутренних дел?

— Он тоже будет там, господин президент.

В стране явно что-то случилось, и это событие явно было не из приятных. Президент понял, что в ближайшее время ему не придется завершить свою игру.

Джек Холл сидел и думал о яблоне, которая десять тысяч лет назад росла на равнине, сейчас покрытой льдами Аляски. Вдруг, в один прекрасный июньский день, когда она стояла в полном цвету, всему миру пришел конец. Наступившая смерть была так быстра, что она не успела сбросить цветы, а просто окаменела под воздействием сверххолодного воздуха, в считанные минуты заморозившего землю на пятнадцать метров в глубину. Температура, скорее всего, за секунды упала с плюс двадцати четырех до минус ста. Так до нас дошли мамонты, замерзшие с нежными зелеными побегами во рту, и та самая яблоня.

Внимание Джека вернулось к настоящему времени, к конференции, на которой они будут пытаться понять, что происходит с их планетой. Это будет нелегко.

Том Гомес вышел к кафедре.

— Послушайте, у нас очень мало времени, так что давайте начнем. Профессор Ворстин!

Руководитель гидрометеорологического центра прогнозов вскочил на ноги, как солдат в присутствии командира.

— У нас только сеточные модели! — прокричал он. — Нам больше нечего предложить!

Так, первый шаг в нужном направлении уже сделан. Теперь встал Уолтер Буккер, со своей встрепанной шевелюрой и очками, как у Эйнштейна.

— Вряд ли сеточные модели могут здесь помочь. У нас есть данные о мощнейшей циркуляции, которая движется от Арктики, двух ураганах на Тихом океане и одном, начинающемся в Карибском море.

Тим Лэнсон, молодой сорвиголова из Центра изучения ураганов, немедленно встрял в доклад:

— Вы хотите сказать, что события, происходящие в Арктике, связаны с тем, что мы видим на западном побережье?

Вопрос был замечательный, на который, как Джек понимал, кроме него, в этой комнате никто не может дать ответа. А у него не хватало данных для того, чтобы обрисовать полную картину.

Буккер сделал смелое предположение:

— Нельзя исключать этой возможности.

Теперь настала очередь Ворстина перебивать докладчика, что он сделал с некоторым апломбом:

— Только одна сила способна влиять на погоду глобально — это солнце, — объявил он.

«Да, дружок, оно, и твой роскошный „лексус“, и, пожалуй, еще несколько миллиардов исторгающих дым машин…»

— Что скажет НАСА? — задал вопрос Гомес.

Джанет Токада, неприлично красивая для своей должности, ответила:

— Мы уже проверили: солнечная активность в норме.

— Ну а Северо-Атлантическое течение? — запустил пробный шар Джек.

Все глаза обратились в его сторону, а он сидел, прислонившись к стене и сложив руки на груди. В этот момент он очень жалел, что на нем нет широкополой шляпы, как у Индианы Джонса.

— При чем тут оно? — спросил Ворстин.

— Сегодня в пять утра мне звонил профессор Рэпсон из Хедландского центра. Он считает, что течение сместилось.

Буккер покачал головой.

— Брось, Джек. Разве это возможно?

— Течение обуславливается тонким балансом соленой и пресной воды, — пустился в объяснения Джек.

— Мы в курсе, — бросил реплику Ворстин, которому казалось, что течение не является непредсказуемым фактором, способным иметь какое-либо значение в формировании климата.

— Никто не подсчитывал, сколько пресной воды влилось в океан с таянием полярных льдов, — продолжил Джек. — По-моему, опреснение достигло критической точки.

Он кожей чувствовал скептицизм участников конференции. К сожалению, его теория уже успела впечатлить популярных писателей и режиссеров-фантастов. Так или иначе, она наносила урон авторитету научного сообщества.

— Я не верю этому, — подал голос Ворстин, правильно истолковав молчание аудитории как признак сомнения.

Но у Джека внезапно появился союзник.

— Это могло вызвать подобные климатические аномалии, — сказала Джанет Токада.

Джек услышал, как Лэнсон говорил Буккеру:

— Если он прав, то все наши модели бесполезны.

Он решил пойти в наступление. Эту старую технику ведения переговоров нельзя было назвать демократичной, но те климатические сдвиги, о которых он так долго пытался их предупредить, уже вовсю хозяйничали на земле.

— В Хедланде есть весьма убедительные данные. Они попросили меня ввести их в палеоклиматическую модель, чтобы просчитать дальнейший ход событий.

Эти слова стали последней каплей в чаше терпения Гомеса.

— Постой, Джек. Ты что, хочешь сказать, что эти аномалии будут продолжаться?

— Не просто продолжаться, они будут усугубляться.

— «Усугубляться»?

— По-моему, мы становимся свидетелями глобального климатического сдвига.

В зале на мгновение повисла полная тишина. Джек наблюдал за тем, как округлялись глаза одних слушателей и появлялись скептические улыбки на лицах других. Потом разразился спор. Гомес решил, что ему больше нечего сказать, и покинул кафедру. Джеку лишь оставалось сделать то, ради чего он сюда пришел. Последовав за жертвой в коридор, он задал убийственный вопрос:

— Том, что ты скажешь в Белом доме?

Гомес явно был недоволен, но заставил себя остановиться.

— А что, по-твоему, я должен сказать?

Эмоции нахлынули на Джека с такой силой, что он чуть не прокричал свой ответ:

— Они уже сейчас должны принимать меры по подготовке!

— Джек, у тебя голая теория!

— Дай мне доступ в мейн фрейм, и я ее докажу!

Гомес задумался. У Ворстина были связи в администрации, но Том понимал, что в мире действительно что-то происходит. Причем эти перемены серьезны и не сулят ничего хорошего.

— Хорошо, она твоя на двое суток.

Щедрый дар! Если его перевести на язык бюджета, то это будет никак не меньше шестидесяти тысяч! Джейсон и Фрэнк бежали со всех ног, чтобы помочь шефу.

— Времени может не хватить! — сразу предупредил Джейсон.

Брови Гомеса резко взмыли вверх.

— Я не могу…

— Мы успеем, — заверил его Фрэнк.

Джанет Токада стояла рядом с ними, внимательно слушая разговор.

— Ваша модель учитывает сценарий развития ураганов, которые мы сейчас наблюдаем?

Джек боялся, что в ходе работы они могут узнать об изменениях более страшных, чем те, свидетелями которых они уже стали. Они еще так многого не знали!

— К сожалению, у нас было мало времени…

— Может быть, я смогу быть вам полезной?

Он уже об этом думал. Она действительно могла им помочь. Ему только надо было вести себя более осторожно, чтобы не напугать своего нового союзника. Джек одарил ее самой обаятельной улыбкой, на которую был способен, и протянул ей руку:

— Добро пожаловать в команду!

Джейсон старался не отставать от Джанет, пока они шли по коридору в направлении лаборатории.

— Привет, я Джейсон! — выдал он.

«Ну что, сынок, — подумал Джек, — показывай, на что ты способен!»

В Хедланде погода портилась с каждым часом, становясь все необычнее. В этом уголке земли люди привыкли к свирепым снежным зимним бурям, поэтому не придавали нынешнему снегопаду особого значения. Они не знали, что по наблюдениям специалистов станции в это время года здесь никогда не было такого количества осадков.

Денис слушал радио в наушниках, очищая спутниковые антенны от снега. «В Великобритании снегопад продолжается уже двадцать четыре часа, и ему не видно конца…»

В самом центре профессор Рэпсон тоже смотрел новости. Один из его ассистентов любил хороший чай, и в воздухе витал приятный аромат благородного напитка. Английская кровь профессора не позволяла ему пить кофе. Когда ему приходилось трудно, то помочь сосредоточиться могла только чашечка хорошего чая.

Диктор с экрана телевизора читал настораживающие новости:

— Специальная спасательная команда на вертолетах была направлена, чтобы обеспечить эвакуацию королевского семейства…

Вошел Денис, топая ботинками, чтобы стряхнуть с них налипший снег.

— Как вы думаете, нас будут спасать, если станцию занесет снегом?

— Навряд ли, — ответил Рэпсон. — К счастью, у нас есть автономный генератор и запас чая и печенья лет на сто, так что мы не пропадем. Если туалет опять не засорится!

Корреспондент из Парижа рассказывал о том, что за ночь температура упала до минусовой. Такого перепада температуры Рэпсон еще не видел. Ему пришло в голову, что он и его сотрудники заперты на этой станции, как в ловушке, и им никогда отсюда не выбраться. Он решил оставить свои опасения при себе.

В УОАИ тоже смотрели репортаж из Парижа.

— Следуя по пятам за недавним наводнением, — говорил репортер, — внезапные морозы превратили шоссе в сплошной каток. Вся Европа терпит резкие перепады погоды.

Джек обрадовался, увидев, что Джейсон принес кофе. Они вводили данные в модель уже более двадцати четырех часов, и даже ему пришлось признать, что он устал до изнеможения. Степень его усталости стала очевидной, когда он неловко протянул руку за кофе и уронил чашку на пол. Ему совсем не нравилось, когда тело так его подводило. Работа была всегда важнее физического здоровья, особенно в эти часы. Они должны закончить как можно скорее. Они должны были это сделать еще вчера.

— Джек, — сказал Фрэнк после того, как помог убрать разлившийся кофе, — ты работаешь уже больше двадцати четырех часов. Ты единственный из нас, кто не отдыхал.

Да, Джек был вынужден признать, что от усталости ему становилось все труднее работать. Едва ли стоит ожидать точности и внимания при вводе данных в компьютерную систему от человека, который не может удержать в руках чашку кофе.

— Пожалуй, я пойду, вздремну пару минут. Разбудите меня, как только будут результаты.

В одном из кабинетов был сносный диван, который при необходимости заменял кровать. К нему Джек и отправился.

Джанет смотрела ему вслед. Для такого цельного и целеустремленного мужчины Джек слишком волновался.

— Он всегда такой одержимый?

Младший ассистент Джейсон ответил в один голос с Фрэнком:

— Да.

Джанет была очарована Холлом: он великолепно разбирался в модели и, в отличие от большинства его коллег-ученых, мог живо и понятно описать суть палеоклиматологии. Когда он рассказывал ей о мирно пасущихся возле озера мамонтах, в мгновение ока замороженных ледяным дыханием сверхциклонов, она легко представляла себе эту картину. Ей совсем не хотелось увидеть ее своими глазами, особенно в таком месте, как Нью-Йорк, и она тоже начала волноваться.

Джейсон прервал ее размышления:

— Френк работает с Джеком еще с каменного века, а я только второй год в услужении!

Неужели этот юноша пытался завести с ней знакомство?

— Если он такой строгий, почему же вы от него не уходите?

— Потому что он лучший ученый из всех, кого я знаю.

Потом Фрэнк сказал:

— Все, закончили.

Посмотрев на него, Джанет неприятно удивилась его выражению лица. Ей почему-то показалось, что, доделав модель, они каким-то образом приблизили климатическую катастрофу на земле. Может, она тоже слишком устала или напугана? Без дополнительных разговоров Фрэнк поднялся, и они втроем отправились к Джеку.

Дождь рвался в окна Пайнхерст. Симпатичные лужайки превратились в огромные серые лужи, из которых кое-где торчали деревья или крыши автомобилей. Основной поток воды направился на спортивный стадион, так что дороги в большинстве своем были еще проходимы.

Коридоры были забиты студентами с большими рюкзаками и сумками, а Сэма буквально выворачивало наизнанку от нестерпимого запаха, пропитавшего все здание. Старина оказалась прекрасной только на вид. Зловоние прорвавшихся канализационных труб плохо сочеталось с элегантной школьной формой и остальным внешним лоском, что несколько утешало Сэма.

— Наверное, в школе допотопная канализация, — говорил он в сотовый. — В общем, из-за дождей там стоит вода.

Джек хотел, чтобы Сэм ехал домой, и немедленно. Он не хотел объяснять ему причину такого своего желания, чтобы не провоцировать сына на рискованные поступки. Джек был не просто обеспокоен происходящим: он был напуган. Нет, скорее, он был в ужасе.

В глубине комнаты телевизор показывал обращение президента к народу.

— Где ты сегодня ночуешь?

— Нас собираются разместить у местных ребят.

Этого он и боялся.

— Ты точно не можешь купить билеты на сегодня? Почему обязательно завтра?

Если он не ошибался, его кошмары могли вот-вот обернуться явью. Завтра уже может быть слишком поздно.

— Поверь, если бы я смог, то уже бы вернулся. Здесь просто невыносимая вонь!

— Сэм, я серьезно!

— Я тоже! Запах действительно ужасный!

Он так и не понял. Джек чуть было не выложил ему всю правду, но тогда пришлось бы многое объяснять. Поверит ли Сэм в то, что старый добрый мир близится к концу и они уже могут никогда не увидеться?

— Сэм, я хочу, чтобы ты срочно ехал домой.

— Я два часа стоял в очереди, чтобы купить эти билеты, пап!

Сердце Джека разрывалось. Он быстро взглянул на изображение президента на экране телевизора и начал рассказывать Сэму правду.

— Не волнуйся, пап, я обязательно сяду на завтрашний поезд, — сказал Сэм.

Может быть, завтра железные дороги еще будут работать?

— Ладно.

— Мне пора, пап!

— Хорошо. Я люблю тебя.

Сэм нажал на «отбой». Лора радостно сообщила:

— Знаешь, а у нас нашлось место для ночлега!

Рядом с ней стоял и ухмылялся Джей Ди. Итак, они поедут к нему. Хорошо хоть, что приглашение не адресовалось одной Лоре.

— Здорово! — сказал Сэм и попытался приподнять уголки рта, чтобы изобразить улыбку.

Глава 8

В Брэморе, недалеко от замка Балтимор в Роял Дисайд, была зарегистрирована рекордно низкая для США температура. Десятого января 1982 года она достигла отметки минус восемь градусов. Взглянув на датчик наружной температуры, пилот-спасатель, лейтенант Скотт Хэрроу, подумал, что на поверхности сейчас должно быть гораздо холоднее. На высоте пятьсот сорок метров было минус сорок два, значит, на земле было не меньше минус тридцати семи. В самом замке должно быть ужасно холодно, а они направлялись именно туда. На спасателей сыпал снег, и у них внезапно отказала система отопления. И это была, с позволения сказать, спасательная миссия по эвакуации королевы и ее вечно недовольного мужа, принца Филиппа. Никто не вспоминал о том, что они уже очень стары, до тех пор пока не оказывался вблизи от сиятельной четы. Скотт, будучи членом личной стражи королевы, часто видел их близко: хрупкие старички в очень дорогой одежде.

— Смотри, машины не двигаются с места, — сказал ему второй пилот.

Вертолет пролетал над шоссе А93, старой военной дорогой, которая проходила через Роял Дисайд. Скотт смотрел на длинную цепочку автомобилей. Казалось, будто все население Брэмора старалось друг за другом покинуть город. Неужели их запорошило снегом? Там, внизу, должно быть, умерло много людей.

— Свяжись со штабом, пусть отправят кого-нибудь проверить, в чем там дело.

В вертолете становилось ужасно холодно, несмотря на усилия системы отопления, и Скотт понимал почему: приборы показывали минус сорок шесть и шесть. Уильямс сказал:

— Этого не может быть!

Но показания этого прибора совпадали с тем, что видел Скотт. Минус пятьдесят. Стало заедать рычаг.

— Что, черт возьми, происходит?

На наружном термометре Скотта появилась сеть мелких трещин. Он был соединен с прибором, который должен был направлять тонкую струйку воздуха из-за борта вертолета в измерительное устройство. Очевидно, температура внутри прибора упала ниже допустимых пределов. Рычаг стал отказывать, и Скотт испугался. Потеря управления — дело нешуточное. Инстинктивно он снова выглянул из окна, но не увидел места для аварийной посадки. Уильямс закричал:

— Замерзает гидравлическая жидкость!

Спустя мгновение весь пульт засветился аварийными огоньками, как новогодняя елка. Все оборудование, работавшее на гидравлической жидкости, отказало. Но она может замерзнуть только при температуре ниже минус сто градусов! Скотт попытался снизить высоту, надеясь опуститься в более теплые слои воздуха.

— Двадцатый! У нас машина не управляема, пробуем авторотацию, вынуждены садиться, — прокричал он в микрофон. — Повторяю, мы садимся, это двадцатый!

Скотт услышал звук автоматического предупреждения: «Давление топлива упало ниже нормы. Пожалуйста, проверьте показания датчиков. Давление топлива…» Он навалился на руль всем своим телом, но ничего не произошло. Он слышал, как они падали, как долго и с натужным вздохом фюзеляж заскользил по литой поверхности снега. Это были последние звуки в его жизни.

Два других вертолета летели рядом. Командир эскадрильи был потрясен тем, что только что видел. Скотт и Вилли только что камнем упали с неба. Он понимал, что при таком падении никто не выжил, и видел, как вертолет при ударе о снег разлетелся на куски. Однако дыма не было, значит, машина не взорвалась. Это было очень странно, потому что все три вертолета были под завязку загружены топливом на дорогу в оба конца. Топливный склад Балтимора мог не работать, если у них отказал генератор. Внезапно он услышал доклад с третьего вертолета: «Падает давление в левом двигателе!» Пилот ответил: «Пытаюсь выровняться на правом!» Они теряли двигатель, и Уилфред понимал, что это происходило потому, что вертолеты не были приспособлены к работе в таких температурных условиях. Спасатели замерзали на лету. Третий вертолет начал падать, качаясь из стороны в сторону. «Отказ двигателя по правому борту!» — раздалось в наушниках. После этого сообщения третий вертолет сумел удержаться на авторотации. У них появился шанс произвести аварийную посадку. Потом несущий винт медленно прекратил вращение. Ничто в машине не двигалось, и на какое-то мгновение она просто повисла в воздухе. Казалось, машина никак не хотела смириться с тем, что ей придется падать. Потом она легко направилась вниз и, заскользив по воздуху, исчезла в сугробе. Уилфред только что потерял два экипажа и никак не мог в это поверить. Погибло шесть человек, и вся миссия по спасению оказалась под угрозой срыва. Вдруг его собственная панель приборов начала мигать всеми лампочками одновременно.

— Начинаю авторотацию, — сказал он. — Перейти на аварийное топливо!

— Оба двигателя на аварийном топливе.

Уилфред старался выжать рычаг, но с тем же успехом мог пытаться вдавить кирпичную стену.

— Давай же, ну!

Он не мог потерять всех. Что тогда будет с королевой?

— Давай!

— Переходим на ручной режим управления.

Ценой немалых усилий ему удалось удержать управление вертолетом, пока они шли на посадку. Быстро взглянув на высотомер, он понял, что они падают. Уилфред сражался изо всех сил в надежде заставить машину опереться на воздух, но лопасти по-прежнему бессильно вращались. Раздался сокрушительный удар, сопровождавшийся сильным рывком налево, и вертолет кубарем покатился по снегу. Когда он наконец остановился, внутри покореженной кабины началось какое-то движение: Сломанная дверь поддалась толчку изнутри, и Уилфред выбрался наружу, на засыпанную снегом долину. Летный комбинезон висел на нем клочьями, он очень ослаб.

«Что там, вдали, за струйка дыма? Может, она тянется из трубы дома, занесенного снегом?» — подумал пилот и пошел в ту сторону, где он увидел дым. Постепенно шок проходил, и Уилфред почувствовал, что его бедро горит. Ему буквально казалось, что там, где сквозь дыры в комбинезоне просачивался сверххолодный воздух, к коже прижимались раскаленные угли. Инстинктивно он попытался прикрыть дыру рукой, но было слишком поздно. Он продолжал идти, но его движения с каждым шагом становились медленнее. Он так замерз, что уже ничего не чувствовал. Ему даже показалось, что его окружает не холод, а нестерпимый жар. Когда он остановился, его сознание уже начинало угасать. Уилфред еще понимал, что происходит, но смотрел на это как бы со стороны, будто во сне. Потом его не стало.

Он замерз, так и не выплюнув свою жвачку. Это было очень похоже на то, что случилось с мамонтами в Аляске, с одной лишь разницей: древние гиганты предпочитали ромашки, а Уилфред — «Даблминт».

С севера подул ветер, поднимая в воздух плавные снежные волны и нанося их на вершины холмов. Коснувшись лица Уилфреда, он сорвал с его шлема пластиковый щиток и рассыпал его в пыль. Не удержавшись на ветру, тело Уилфреда тоже упало, наткнувшись на торчащий из снега обломок вертолета, и на снег полетели остекленевшие осколки того, что раньше было человеком. Со временем его останки высохнут до костей, а пока властный ветер прикроет следы трагедии хрустящим белым одеялом из холода и тишины.

Джек и Том Гомес торопились пройти сквозь ворота металлоискателя при входе в старое здание, принадлежавшее исполнительным властям. Охрана почти не обратила них внимания, оставшись поглощенной тем, что происходило на экране телевизоров. Там корреспондент рассказывал о том, как люди по всему Вашингтону стараются запастись провизией. Люди были не глупы: они сами понимали, что вокруг них происходят какие-то страшные и неуправляемые события.

— Если ты ошибся, Джек, я здорово подставлюсь.

— Ты сам видел модель.

— Да, и не дай бог она точная.

Джек с трудом подавил в себе желание куда-нибудь спрятаться. Увидев, что к ним направляется Беккер, Том изобразил на лице самую любезную из своих улыбок и бросился ему навстречу:

— Господин вице-президент!..

Беккер даже не замедлил шага:

— Том!

Том потащил Джека за идущим вперед Беккером.

— Вы знакомы с профессором Холлом?

Чудный вопрос! Неужели Том забыл о том, что произошло неделю назад? Или конференция в Нью-Дели была еще раньше? У Джека создалось впечатление, что эти воспоминания относятся к какой-то другой жизни. Осталось надеяться, что Беккер чувствует то же самое.

Когда вице-президент пронзил Джека горящим взглядом, тот попытался улыбнуться ему в ответ.

— Мы уже встречались, — отрезал Беккер.

— У профессора Холла есть новая информация, которую он хотел предложить вашему вниманию.

Они вошли в длинный коридор, и Джек раскрыл перед Беккером папку с документами.

— Вот результаты компьютерного моделирования. Они объясняют причину возникновения таких суровых погодных условий.

— Я посмотрю их позже. Сейчас меня ждет Глава федерального агентства по чрезвычайным обстоятельствам.

— Дело очень срочное, сэр. Климат планеты может радикально измениться, причем всего лишь за шесть-восемь недель.

Беккер одарил его косым взглядом, и Джек понял, что вице-президент не просто не забыл его, а помнит все в деталях.

— Вы же говорили, что это случится минимум лет через сто.

— Я ошибался.

Беккер чуть улыбнулся.

— Возможно, вы и сейчас ошибаетесь.

— Посмотрите, что происходит по всему миру. В Европе уже возникли серьезные проблемы.

— Мы делаем все необходимые приготовления. Чего еще вы от нас хотите?

Джек подумал, что он действительно мог бы объяснить ему суть происходящего, раз уж речь зашла о жизнях минимум двадцати миллионов человек в США и десяти в Канаде.

— Нужно начинать широкомасштабную эвакуацию людей.

Это заявление заставило Беккера остановиться. Вице-президент развернулся к Джеку.

— Эвакуацию? Вы в своем уме, Холл?

Помощники, ожидавшие вице-президента на другом конце коридора, направились им навстречу.

— Прошу прощения, но я должен идти, — сказал Беккер.

Джек не мог так легко сдаться. Человеческие жизни требовали того, чтобы ради них поступились правилами хорошего тона.

— Господин вице-президент, если мы не поторопимся, будет слишком поздно.

Беккер не остановился, а Джек и Том остались перед закрытой дверью.

— Знаешь, чтомне в тебе больше всего нравится? — спросил Том. — Твое умение общаться с людьми.

— Я сделал все, что было в моих силах.

Гомес лишь покачал головой.

— Том, он идиот.

— Правило номер один: начальник всегда прав.

— Брось!

— Начальник всегда прав!

Так, хорошо, Джек начал понимать, куда дует ветер.

— Здорово, — согласился он. — Просто замечательно.

Сколько еще осталось жить двадцати миллионам американцев?

По сравнению с квартирой Джей Ди школа показалась ребятам ветхой лачугой, что уж тут сравнивать с жилищем Сэма в Арлингтоне! Даже в прихожей стены были покрыты деревянными панелями. Интересно, а у него на стенах настоящий шелк или это такие обои?

Сэм решил, что только обои в фойе стоили дороже, чем вся их с матерью мебель, вместе взятая. Папина квартира не считалась: он был помешан не на интерьере, а на чистоте, поэтому его диван был похож на приз какой-нибудь третьесортной лотереи года этак 1990-го или даже раньше.

Лора только вздыхала. Конечно, она была в восторге!

— Ты здесь живешь? — спросила она срывающимся голосом.

— Только на выходных. Это квартира моего отца, но его никогда нет дома.

Лора бросила на Сэма взгляд, который буквально растопил его сердце, настолько он был теплым и понимающим. Она, наверное, вспомнила их давний разговор, когда Сэм рассказал ей, как сильно ему не хватает отца.

— А где сейчас твой отец? — спросил Брайан.

— В Европе, катается с Синди на лыжах, — и он указал на стол, где стояла фотография стареющего мужчины и молодой женщины не старше двадцати девяти. — Это моя мачеха, — произнес он без всякого выражения.

— Да уж, в Европе сейчас полно снега, — сказал Сэм.

Они прошли в своеобразную оранжерею, в которой росли орхидеи и цветущие бромелии и какие-то еще растения, чей аромат заставил Сэма задуматься о том, как может пахнуть тропическая ночь.

— Похоже, здесь знают, как ухаживать за цветами, — прокомментировал Брайан.

— Этим занимается прислуга, — сказал Джей Ди, — а цветы — папино хобби.

— Где мы будем спать? — спросил Сэм.

— В квартире шесть спален. Выбирай на свое усмотрение.

Окна спален выходили на Парк-авеню и Шестьдесят восьмую улицу. Сэм прикинул, сколько может стоить такая квартира. Миллионов десять, по самым приблизительным подсчетам. Сможет ли приятная улыбка и бездна любви конкурировать с десятью миллионами?

Джей Ди мягко улыбнулся, увидев, что Лора взяла в руки одну из фотографий.

— Это мой младший брат. Я учил его кататься на велосипеде.

«Так, выходит, он еще и хороший парень. Дело худо».

Брайан подошел к большому окну. Дождь был настолько сильным, что невозможно было рассмотреть противоположную сторону улицы. Это тянулось уже более двадцати четырех часов.

— Сколько это может продолжаться? — спросил Брайан.

Сэм тоже хотел бы это знать. Его отец требовал, чтобы он как можно скорее ехал домой, а он лучше всех разбирается в погоде. Сэм бы сам хотел оказаться сейчас дома, с отцом и матерью, но ему только оставалось стоять рядом с Брайаном и размышлять.

Джек со своей командой стоял возле устройства громкой связи, откуда звучал голос профессора Рэпсона, перекрываемый помехами.

— Два часа назад упали три вертолета, летевших со спасательной миссией в Балморал. Они потерпели крушение, потому что у них замерзло топливо.

Джеку стало нехорошо. Неужели речь идет о таких же сверхнизких температурах, как те, что погубили все живое во время доисторического похолодания?

— А при какой температуре…

— Топливо замерзает при минус ста градусах по Цельсию, — ответил на его невысказанный вопрос Рэпсон. — Мы проверяли. Падение температуры произошло феноменально быстро. Люди превратились в глыбы льда.

Джек задумался. Ему было необходимо получить данные, которые могли бы подтвердить, что история о катастрофическом похолодании, произошедшем несколько тысячелетий назад, не была просто страшной сказкой для легковерных.

— Мы можем получить изображение Шотландии со спутника? — спросил Джек. — То есть как она выглядела два часа назад. Откуда вы знаете об этом, Джеральд?

— Наша станция фиксирует все происходящее. У нас масса данных, но совсем нет компьютерных ресурсов, чтобы их обработать. Все более-менее мощные компьютеры в Британии, которые не заняты срочными расчетами, загружены до предела.

— Похоже, информации действительно много, — отозвался Джейсон.

— Отправляйте ее к нам, — предложил Джек, надеясь, что Интернет все еще работает. Ситуация слишком быстро менялась, и вэб-узлы тоже начинали испытывать затруднения со связью.

Джанет получила фотографию со спутника и развернула ее на экране со словами: «Вот что висело над Шотландией, когда там резко упала температура».

— Похоже на ураган, — произнес Фрэнк.

Джек смотрел на белое облако с центральной воронкой, что было очень необычно. Внутри этого образования, без сомнения, происходили движения воздушных масс. Он никогда раньше не видел такую гигантскую атмосферную систему, потому что прежде они были вероятны только теоретически. Глядя на снимок, Джек подумал, что сейчас перед ним самое опасное явление природы из всех известных человеку. Интересно, удастся ли ему получить фотографию всего северного полушария и что он там еще увидит. Одинок ли этот монстр и если нет, то где находятся его соплеменники. «Только не над Нью-Йорком, — подумал он. — Пожалуйста, только не над моим сыном».

Глава 9

В Нью-Йорке лил дождь, и Лютер пребывал в смятенных чувствах. Да, именно так. Им с Буддой удалось остаться относительно сухими. Они были под кровом какого-то причудливого здания, и рядом с ними не было привратника. Потом он пришел.

— Эй, вам тут нельзя! Проваливайте!

«Проваливай!» Сколько раз им с Буддой приходилось слышать это слово? Богатый жизненный опыт научил их не скандалить с представителями порядка и не стараться их укусить, чтобы не отведать полицейской дубинки. А, к сожалению, у всех привратников под тяжелыми складками одежды были спрятаны такие дубинки.

Им пришлось убраться обратно на дождь, но они тянули время до тех пор, пока мерзкий итальяшка не похлопал себя по бедру или по тому месту, где у него висела дубинка.

Может быть, им спуститься в метро? Оттуда не выгоняли до тех пор, пока ты куда-то шел. Транспортные полицейские — ребята не злые, ну, в основном. Они войдут в положение человека, попавшего под дождь. Ну, могут войти.

Однако когда он попытался спуститься, то встретил на пути неожиданное препятствие: навстречу ему шел нескончаемый людской поток. Почему они покидают укрытие? С неба льется не меньше трех сантиметров воды в час, а воздух становится все холоднее. Да и сама дождевая вода была очень холодной, и Будда начал дрожать. Лютер успел спуститься на десять ступеней, когда заметил, что тоннель метро наполняется водой! И ее там накопилось очень много. Дело принимало серьезный оборот, и с каждой минутой все становилось еще хуже. Лютер с ужасом подумал, что вода поднимается так быстро, что под землей кто-то уже мог утонуть.

Будда поднял жалобные глаза на хозяина.

— Не смотри на меня так, — ответил тот. — Я тоже не умею плавать.

Будда вообще не мог держаться на воде. Пару раз в Центральном парке он в азарте прыгал за утками в пруд, и Лютеру приходилось лезть в воду и доставать полуживого компаньона. Вот удивительное дело! Есть же такие собаки! Впрочем, есть и люди, которые не умеют плавать.

В паре сотен метров над этим местом четверо блестящих молодых людей смотрели телевизор. Гостиная была размером с маленький кинотеатр, и с огромного телеэкрана диктор казался каким-то испуганным. У него было бледное лицо, и его глаза безостановочно перескакивали с предмета на предмет, будто он действительно ждал, когда «разверзнутся хляби небесные».

— На Центральном вокзале столпотворение, — кричал он, стараясь пересилить рев толпы. — Более половины платформ затоплено, движение поездов приостановлено…

Сэму было так же страшно, как и репортеру. Ему было не по себе из-за того, что он находился далеко от дома. Он знал, что Лора чувствует то же самое, потому что она крепко держала его за руку. Брайан сидел, сложив руки на груди, а Джей Ди разговаривал по телефону:

— Не волнуйся, Бенни, мы будем через несколько часов. До встречи. — Затем обратился к ним: — За мной скоро приедет водитель отца. Подвезти вас до станции?

— Уже не надо, — ответил Брайан.

Джей Ди на минуту задержался у экрана.

— Мне надо забрать младшего брата. Я могу вас куда-нибудь подвезти.

— А где он? — спросила Лора.

— В школе-интернате недалеко от Филли. Оттуда вы точно сможете уехать на поезде или на автобусе.

«Индекс Доу-Джонса упал до катастрофического уровня: шестьдесят один процент. Эти показатели соответствовали утреннему состоянию дел на рынке, пока не были прекращены все операции…»

В двух с половиной километрах от ребят, в своем офисе на Уолл-стрит, Гари казалось, что сам ангел сошел с небес, чтобы избавить его от тяжелых испытаний. Еще вчера биржа была полна сил. Пол еще сказал: «Такое ощущение, что наступил конец света!»

— Пропали миллиарды долларов, — шептал Тони, — миллиарды!

Гари улыбался. Ему хотелось выпить шампанского.

— Все, конец делу о «Воридиуме».

Пол посмотрел на него как на умалишенного.

— «Воридиум»? Да, это дело могло здесь нашуметь. — Он снова посмотрел на экран с таким выражением, будто боялся, что оттуда вылезет что-то страшное. — Что же нам теперь делать?

Гари больше не мог терпеть, ему хотелось отметить новообретение жизни.

— Я скажу тебе, что мы будем делать! Мы пойдем и будем праздновать!

В доме на Парк-авеню Джей Ди по-прежнему оставался спокоен. Сэму это очень нравилось, потому что он очень хотел, чтобы кто-нибудь был спокоен, и знал, что им делать дальше.

— Виктор застрял в пробке на Пятой авеню, — сказал Джей Ди. — Нам будет проще встретиться с ним, если мы выйдем к нему навстречу.

У Брайана отвисла челюсть:

— Ты хочешь сказать, что мы должны идти пешком? Когда на улице творится такое?

— Это в паре кварталов отсюда.

В это время в квартире замигали все лампы.

«Боже мой, — подумал Сэм, — только бы не вырубилось электричество! Я не хочу разрыдаться перед этими ребятами, а это вполне может произойти». Лора тоже была на грани срыва. Ее рука стала твердой как сталь. Теплая, живая сталь.

Бар «У Мортона» был открыт и набит до отказа брокерами, отправлявшими одну рюмку вслед за другой. Тони хотел было к ним присоединиться, но понял, что ему ни за что не пробиться к стойке, где всякий раз, когда клиент кладет на виду у бармена пять долларов, его стакан наполняется новой порцией выпивки. В том месте, где он находился сейчас, у него была только одна возможность: передать деньги вперед, терпеливо ждать, пока ему передадут его стакан, и надеяться, что никто из этих умников не решит его выпить.

— А я только что получил деньги по второй закладной, — поделился несчастьем Терри.

Гарри вдруг почувствовал свое превосходство. Почему? Ведь спасение его шкуры не было его заслугой. Все равно ведь чудеса происходят не каждый день, не так ли? Значит, кто-то там, наверху, решил, что Гарри стоит того, чтобы вмешаться в обычный ход событий. Иначе и быть не могло.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросил он Тони.

— Да, все летит в тартарары.

— Нет. Ты слишком любишь деньги.

Пол даже потрогал рукой лоб Гарри.

— Как ты себя чувствуешь?

По дороге сюда Гарри купил несколько пачек «Кэмел», открыл их и стал шарить по карманам в поисках зажигалки, которую тоже только что приобрел.

— Мне казалось, что ты бросил курить, — сказал Пол.

— С этой минуты я буду проживать каждый день, будто он у меня последний. Никогда не знаешь, сколько тебе отпущено. В один момент тебе светят десять миллионов долларов, в другой — десять лет тюрьмы. Так-то. — Он понимал, что начинает говорить слишком громко, и это заставляет окружающих обращать на него внимание, несмотря на стоявший в баре гул голосов. — Я каждый месяц плачу пять штук за квартиру, в которой моя горничная проводит больше времени, чем я. Зачем? Говорю тебе, Поли, пришло время кое-что изменить. Попрощайся со старым, эгоистичным и жадным Гарри. Я больше не раб Всемогущего Доллара!

— Может, ты сядешь, Гарри?

— С этого момента я собираюсь ценить каждое мгновение своей жизни. Мне наплевать на деньги! С этого самого момента!

— Гарри, сядь!

Но тот взял банкноту, свернул ее трубочкой и поджег.

— Это, — сказал он, — ничего не стоит!

— Ты что, это же сто баксов!

— Это просто кусок бумаги.

Вдруг погас свет и повисла тишина. Темноту нарушал один-единственный огонек — тлеющая стодолларовая банкнота Гарри, которая тоже постепенно догорела.

Началось столпотворение.

Джей Ди нажал кнопку вызова лифта, когда во всем здании снова отключили свет.

— Может, мы пойдем по лестнице? — предложил Сэм.

— Мы же на верхнем этаже, — предупредил Джей Ди.

Они немного подождали, но электричества все не было.

— Наверное, все-таки придется спускаться по лестнице, — прокомментировал Брайан.

Они прошли по лестничной клетке, где на каждом пролете горел резкий аварийный свет. Здание было невысоким, поэтому спуск оказался не слишком долгим. На дорогу до первого этажа у них ушло не больше десяти минут.

Парк-авеню превратилась в реку. Обычно система водостока в Манхэттене работала нормально, но если начинают выпадать осадки со скоростью более трех сантиметров в час и это происходит долее двадцати четырех часов подряд, то наводнение становится возможным даже в прекрасно дренированных местах.

Лора предложила подождать здесь, и Сэм подумал сначала, что она права, но потом он снова вспомнил, что должен вернуться домой. Все шло как-то не так. В мире где-то произошел серьезный сбой, а его отец знал, в чем дело, и мог защитить свою семью от любого бедствия. Только для того, чтобы укрыться под его защитой, Сэм должен находиться рядом с ним. Он думал, что если они сейчас не сделают все возможное для того, чтобы оказаться вместе со своими семьями, то могут никогда больше их не увидеть.

— Мы должны попасть домой, — сказал он, выходя на улицу.

Вода на проезжей части доходила легковым машинам уже до середины колеса, и даже по тротуару идти надо было очень осторожно. А дождь все лил, рыча и барабаня по стенам и крышам, и не было ни малейших признаков того, что он когда-либо кончится.

Город продолжал жить, везде сновали машины, но пробки затрудняли их движение во всех направлениях. Сэм боялся, что дороги были забиты желающими выбраться из города в Нью-Джерси по двум тоннелям и мосту. Если так, то у них самих оставалось все меньше шансов добраться домой. Что, если тоннели были уже затоплены? Значит, все городское движение устремилось в одном направлении — к мосту Джорджа Вашингтона.

Джей Ди решил взять на себя роль старшего.

— Сюда, — сказал он и взял Лору за руку.

Она нравилась ему, потому что была замечательной, и Сэм не мог его в этом винить. К тому же Джей Ди стал представать перед ним в новом качестве: он делал все для того, чтобы помочь малознакомым людям. Правда, он не надеялся, что забота Джея Ди будет простираться дальше автобусной станции или железнодорожного вокзала, куда он их может подвезти, и это его пугало.

Гарри, Тони и Пол еще не осознавали размера и значения событий, разворачивавшихся у них над головами. С транспортом было плохо, все бегали в какой-то суматохе, да еще этот немыслимый ливень, но ничего из происходящего не могло угрожать их привычной жизни. Они могли выдвинуть множество предположений о том, почему рассыпался фондовый рынок, но ни одно из них не соответствовало действительности.

Люди наблюдали за трагедией, происходившей в Европе и теперь надвигавшейся на США, и были очень напуганы тем, что видели. Инвесторы одни за другими понимали, что, независимо от исхода, все уже случившиеся катаклизмы дорого им обойдутся. Те, кому удалось выжить в обвале 2000–2002 годов, решили побороться за свои деньги. Воротилы фондовых рынков развлекались с ними, как с игрушкой, для маленьких же людей эти шутки оборачивались настоящим адом.

Тони промок до нитки, пока они пытались поймать на улице такси.

— Ты только посмотри, что сталось с моим костюмом за полторы тысячи долларов!

Гарри увидел большой рейсовый автобус, стоящий у обочины, и побежал в его сторону, расплескивая ногами ледяные лужи. На стук ему ответили: «Не работает!», но двери все же открыли. Значит, у слов и поступков были противоположные значения. Гарри широко улыбнулся, заходя в автобус.

— Я дам тебе сотню баксов, чтобы он заработал.

Водитель взял купюры, с удивлением посмотрел на них и хотел было ответить: «Слушайте, я…»

— Двести, и давай не будем спорить.

Тони вошел в автобус следом за Гарри, и водитель закрыл двери.

Что же будет дальше?

С каждым новым прогнозом погоды и взглядом на ужас, творившийся за окном, Люси все больше волновалась о Сэме. Все работники госпиталя собрались вокруг телевизора, и она тоже решила присоединиться к ним.

— … сильнейшие грозы послужили причиной аварийного отключения энергоснабжения в Манхэттене. Попытки восстановить подачу энергии были обречены из-за непрекращающегося ливня…

Ей не понравились эти новости. Она так хотела, чтобы ее мальчик как можно скорее вернулся к ней. Люси смотрела прямой репортаж с улиц Нью-Йорка.

— Ситуация в Манхэттене становится очень опасной. Зарегистрировано уже более двухсот несчастных случаев…

«Господи, помоги моему сыну!»

Будде приходилось очень тяжело под дождем: он весь промок и все время дрожал, зажав между задними лапами хвост. Становилось все холоднее.

Впереди Лютер уже видел больших каменных львов Нью-Йоркской публичной библиотеки и решительно направил свою тележку в том направлении. На ступени этого здания поднимались люди, надеясь найти укрытие от дождя.

Лютер остановил тележку прямо возле ступеней. С этим местом у него было связано много воспоминаний о беззаботной, счастливой юности, когда он играл на тромбоне и ударных и мог сделать хорошую подачу в футболе.

— С собакой сюда нельзя.

Еще один охранник. Иногда Лютеру казалось, что их выращивают где-то в специальном питомнике, как грибы. Обычно он подчинялся грубым словам и просто уходил, но сегодня он не мог себе этого позволить. Если он даст слабину, то Будда может здесь просто умереть, да и он сам находится не в лучшем положении.

— Да ладно тебе! Там льет как из ведра, а теперь стало холодно!

— Читать умеешь? — и охранник указал на стену.

Разумеется, там висел плакат, не позволяющий вносить в библиотеку еду, напитки и приводить животных. Значит, ему не пронести сюда свой ужин с индейкой и пачку журналов «Космополитен». Нет, Будда может умереть, а он ничего не может с этим поделать.

— Вот тебе и публичная библиотека! — пробормотал он, снова выходя под ливень.

В Центральном зоопарке события продолжали развиваться по странному сценарию. Человек, за века привыкший прятаться от непогоды за стенами и крышей, утратил восприимчивость к сигналам природы, которой обладают все живые существа на земле. Животные же чувствовали что-то неладное, и весь зоопарк превратился в воющий, скулящий, рычащий и хрипящий кошмар, наполненный мечущимися живыми силуэтами.

Хаос царил везде, кроме одной из клеток. Работник зоопарка во время обхода решил осветить фонариком вольер с волками, в котором было подозрительно тихо, и, к своему ужасу, обнаружил, что там было пусто. Незадолго до обхода он слышал в этом районе странный шум. Оказалось, что из-за сильного ветра на одну из стен вольера упало дерево, расколов его надвое. Все семейство волков выбралось на волю. Если об этом кто-то узнает, то им придется организовывать целую поисковую операцию, которая задержит его на дежурстве минимум еще на несколько дней. Ну уж нет! Он выключил фонарь и поспешил вернуться под крышу.

Джей Ди вел Лору и ребят мимо длинных очередей машин, которым вода доходила до передних фар. Не во всех автомобилях работали двигатели. Джей Ди все время разговаривал по сотовому телефону, который, к счастью, продолжал работать.

— Он стоит в нескольких кварталах отсюда, — сказал он ребятам.

Сэм подумал, что в этом кошмаре невозможно вести машину. Ему показалось, что они смогут выбраться с этого острова, только дойдя до берега и наняв лодку. Лора прочитала его мысли:

— Это невозможно! Мы не сможем отсюда уехать на машине. Нам лучше вернуться обратно в квартиру.

— Я согласен, — подхватил Брайан.

Они еще ничего не поняли. Сэм не думал, что Манхэттен может утонуть, но уровень воды явно поднимался все выше. Они уже прошли Сорок вторую авеню и в поисках машины Джей Ди добрались до Пятой, поэтому Сэм сомневался, что они смогут найти обратную дорогу. К тому же он подумал, что нижняя часть Сорок второй уже непроходима. Посмотрев вперед, он увидел здание библиотеки, возвышающееся над другими домами подобно острову.

— Идем туда! — прокричал он, и ребята последовали за ним.

Лора закричала, зацепившись ногой за бампер машины, скрытый водой, но Сэм не услышал ее крика в шуме дождя. Он продвигался вперед, проходя мимо желтого такси, которое через несколько минут должно было скрыться под водой. Ребята его не заметили, иначе бы обязательно остановились рядом с ним. Это было слишком необычное зрелище даже для Нью-Йорка. Машины, как правило, не тонут на улицах Манхэттена. Во всяком случае, такого не было раньше.

Офицер Томас Кэмпбелл знал, что в такси оказалась запертой женщина с девочкой, и боялся, что они утонут вместе с машиной. Рядом было так много автомобилей, что им не хватало места открыть дверь. Водителя нигде не было видно.

— Успокойтесь, дамочка! — кричал Томас. — Я помогу вам выбраться!

Но для того, чтобы он мог разбить окно, она должна была от него отодвинуться. Мало того, она старалась прижать дочь как можно ближе к стеклу!

— Au secours! Ma fille a peur de lʼeau! Sortez-nous!^[357]

Боже, это что такое? Она темнокожая, значит, говорит на своем африканском диалекте? Или на итальянском? Похоже, она говорила по-французски, но теперь это не имело никакого значения.

— Мадам, я не понимаю ни слова. Отодвиньтесь от окна!

С этими словами он взмахнул своей дубинкой и заметил, как от ужаса расширились глаза несчастной женщины. Она еще сильнее подала ребенка ближе к окну, надеясь, что вид маленькой девочки вызовет сострадание у этого страшного человека. Похоже, там, откуда она приехала, никто не доверял человеку с оружием.

Вдруг произошло нечто невероятное. Из дождя появилась прекрасная девушка, промокшая до нитки, но не утратившая от этого ни капли своей ангельской красоты. Наклонившись к окну такси, она прокричала внутрь:

— Allez plus loin de la fenêtre!^[358]

Том был поражен одновременно ее красотой и легкостью, с которой она говорила на французском. Если в мире существуют ангелы-хранители, то один из них находился сейчас прямо перед его глазами.

— Le monsieur va vous sortir,^[359] — продолжила тем временем юная незнакомка.

После этих слов женщина в такси как по волшебству забрала ребенка от окна.

— Спасибо, — смог лишь сказать Том, потом взялся за дело.

На острове Свободы в Нью-Йоркской гавани была такая плохая видимость, что можно было различить только фундамент статуи и ее нижнюю часть. Вся гавань лежала под завесой тумана. На воде было видно лишь небольшое суденышко, каждый день привозившее на остров и обратно тех, кто там работал.

У Джимми Суинтона зашипело переговорное устройство.

— Что вы так долго возитесь? — потребовало оно отчета голосом смотрителя.

— Сейчас, еще одну минуту!

Ему было никак не справиться с охранной системой. Как бы он ни старался закрыть эту треклятую дверь, она не хотела включаться. Сигнализация должна была включиться, иначе они не имели права покинуть остров. Таков был порядок.

Он снова навалился плечом на старинную бронзовую дверь. Наконец загорелся зеленый огонек и прогудел звуковой сигнал. Статуя теперь была надежно защищена от незваных гостей, и все аварийно-эвакуационные мероприятия были закончены.

Джимми развернулся и бегом направился через парк к судну. Он спешил в Джерси не меньше всех остальных. Ему хотелось кофе, сытного обеда и в теплую сухую гостиную, где он мог бы вытянуть ноги и выпить пивка. Торопясь к причалу, он что-то почувствовал. Нет, скорее, он это услышал. Сквозь ставший уже привычным шум дождя доносился отчетливый рокот. Сначала он становился сильнее, потом затих. Что, черт возьми, это может быть? Рокот снова стал набирать силу. Боже, вон там тень! Он увидел, как прямо на остров надвигается огромный черный корабль. Столкновение было неизбежно. Господи Иисусе! Он поднимается на волне! Потом Джимми увидел, что было под темной тенью корабля и заставляло его плясать, как пробковую игрушку. Корабль несся на пенистой стене из воды.

Джимми повернулся и побежал изо всех сил, думая только о том, что должен успеть попасть в статую и подняться наверх, иначе его просто смоет с острова. Корабль отнесло в сторону, но полуторакилометровая волна настигла остров, сметая и круша все на своем пути и сопровождая все это действо звуками, похожими на взрывы. Он видел, как она ринулась к причалу, и понял, что суденышко уже было смыто. Жадными пальцами вода уже подбиралась к возвышенной части острова, затекая на него по дорожкам и газонам. К тому времени он уже успел вставить ключ в замок двери. Пока он его поворачивал, вода коснулась его ног, и вдруг он ощутил сильный холод и оказался в странной серой тишине. В этот момент Джимми понял, что его накрыло волной, и задвигал руками и ногами, стремясь выплыть на поверхность. Он греб и бился, но становилось все темнее. Оказалось, что, несмотря на все усилия, его затягивает в глубь. Легкие стало жечь, и все его существо требовало нового глотка воздуха. Его сердце забилось в груди в кислородном голоде. Он почувствовал непреодолимое желание сделать вдох и не смог ему воспротивиться, хотя пытался даже закрыть себе нос и рот руками. Он увидел вспышку, другую. Вода беспрепятственно попадала в легкие, он кашлял, но взамен выталкиваемой воде легкие получали только воду. Вот он увидел мать, которая сказала ему: «Я погладила твои джинсы, сынок!» Какой чудесный день!

Ужас продолжался. На восточном побережье Америки разыгрался самый страшный шторм в истории этой страны, и он не собирался останавливаться. Ничего не подозревающему городу грозила участь прилегавших к нему островов, и темный Манхэттен лежал распростертым под струями дождя, как девственница перед жертвоприношением.

Волны дотянулись загребущими руками до электростанции, и та начала бить искрами, как фонтан с шутихами. Все больше бледных лиц появлялось в окнах городских небоскребов, когда неумолимая, безжалостная стена черной воды с остовами кораблей и машин подступила к городу и обрушилась на него.

Подул ветер, в ответ на него заволновалась вода в тоннелях метро, затопившая покинутые платформы. Раздались ритмичные удары, и, будто повинуясь какой-то адской музыке, вода резко хлынула в подземные сооружения.

На улицах над тоннелями исчезли машины и люди, не стало слышно гудения, криков и шлепанья ног по лужам. Все было поглощено огромной волной, ворвавшейся одновременно во все окна и двери магазинов и ресторанов, стершей изумление и ужас с лиц их посетителей, лишившей их жизни в одно мгновение. Вода атаковала церковь Святой Троицы, со скоростью бегущего вора захватила и смешала ровные ряды сидений и опустошила могилы. Теперь к наряду смерти из изломанной мебели, техники и человеческих тел прибавились гробы и считавшиеся священными предметы. В бешено вращающейся темноте люди один за другим продолжали расставаться с жизнью.

Возле библиотеки все было по-прежнему. Темная тень, надвигавшаяся на здание со стороны залива, все еще оставалась незамеченной в завесе дождя.

Офицер Кэмпбелл помог маленькой девочке выбраться из разбитого окна машины, а ангелоподобная девушка подала руку ее матери. Вместе они прошли мимо брошенных на дороге машин. В одной из них, большом джипе, сидела женщина, которая без конца жала на гудок. У нее глаза готовы были выскочить из орбит, а ветровое стекло изнутри казалось забрызганным кровью от надсадного истерического крика.

Потом пришла волна. На секунду она задержалась возле здания, чтобы занять его полностью или затопить подземный гараж, а потом снова двинулась по авеню.

Лора, Том и Йама со своей дочерью, которую звали Бината, услышали рокот, но не поняли, что он может означать. Они не понимали и не ощущали ничего, кроме того, что все еще идет дождь и неистово гудит машина.

— Mon sac! Nos passeports sont lá-dedans!

Она остановилась. Том спросил:

— В чем дело?

— Она оставила в машине сумочку с паспортами, — ответила Лора.

— Скажи ей, что сейчас не до этого.

Смертельная волна была меньше чем в полутора километрах от библиотеки.

— Я принесу, — сказала Лора.

Том подумал, что ей не стоит этого делать, но такси стояло совсем рядом, и он не стал ее останавливать. Повернувшись, он стал помогать Йаме подняться по мокрым ступеням.

Автобус Гарри добрался до Восемнадцатой авеню только благодаря тому, что водитель, воодушевляемый все новыми стодолларовыми банкнотами, был готов на любые подвиги. Он оказался неплохим парнем. Было время, когда Гарри пришел бы в ярость от такого транжирства, но сейчас он наслаждался своим новым ощущением свободы.

— Когда ты в последний раз ездил на автобусе? — спросил Пол.

— Не помню. В шестом классе, наверное, — ответил Гарри и тут же вспомнил этот автобус и то, как он скакал на его сиденьях. «А почему нет? — подумал он и снова, как много лет назад, запрыгал на своем сиденье. Тони вытаращился на него в недоумении. — Да пошел он…»

— Правда здорово? — спросил Гарри.

Пол засмеялся и тоже начал подскакивать. Потом к ним присоединился и Тони. Так они и прыгали, разорившиеся брокеры, которые в один день лишились будущего. Такое могло произойти только в Нью-Йорке.

В своем безудержном веселье они не заметили, как странно повел себя водитель. Он почему-то не разделял их радости. Он увидел, как люди вокруг вдруг бросились бежать, выскакивая из машин и торопясь к высоким зданиям. Его лицо настолько было искажено гримасой ужаса, что заметивший его глаза в зеркале заднего вида Гарри прекратил прыгать.

Автобус остановился, в салон проник порыв ветра из открывшейся двери, в которую выскочил водитель. А потом они услышали надвигающийся на них звук. Он быстро приближался и становился все громче.

— С этого дня я буду ездить только на автобусе, — попробовал засмеяться Гарри.

Звук постепенно перерос в рев. Если бы они в этот момент оглянулись, то смогли бы увидеть выросшую над ними черную стену. Внутри нее двигались какие-то призрачные тени, которые при беглом взгляде можно было принять за китов или дельфинов. На самом деле это были автобусы, машины и человеческие тела.

Волна с такой силой обрушилась на автобус, что все его пассажиры лишились чувств, не успев увидеть, как лопнули окна и вода хлынула внутрь их хрупкого укрытия. Будто со следующим ударом сердца Гарри оказался на совершенно другом автобусе, где он по-прежнему продолжал прыгать на сиденье, но уже в компании многоликой смерти.

Сэм сразу почувствовал, что Лоры нет рядом. Он не успел подняться по лестнице, и ему ничего не было видно из-за стены проливного дождя. В два больших прыжка он забрался на портик, чтобы вода не попадала в глаза и не мешала ему всматриваться в человеческие лица.

Он испугался так, что на какое-то мгновение был просто не в силах двинуться с места. Полуторакилометровая волна надвигалась со стороны Пятой авеню с убийственной скоростью. Она несла смерть, и Лора стояла на ее пути. Согнувшись, она наполовину влезла в разбитое заднее окно такси. Она даже не знала, что ей осталось жить считанные секунды.

Многие люди в такой ситуации не смогли бы уйти из безопасного места и просто стояли и смотрели бы на очередную смерть. Казалось, что Лоре ничто не могло уже помочь. Вода прибывала слишком быстро.

Сэм не стал терять ни единой секунды и даже не закричал. Он кинулся вниз, оставив неотвеченным вопрос ни о чем не подозревающего Брайана: «Ты куда?» Джей Ди повернулся вслед убегающему Сэму, и вместе с Брайаном они наконец увидели, что его так напугало. Ребята отреагировали на опасность нормальным для человека образом: замерли на месте с широко раскрытыми глазами и ртами.

Сэм проскочил мимо старого бомжа, который брал на руки лохматую дворнягу и собирался подниматься с ней по лестнице. Добравшись до Лоры, он рывком вытащил ее из недр такси.

— Бежим!

На ее лице отразилось недоумение: «Что случилось?» Уходили драгоценные секунды, и Сэм, ничего не объясняя, схватил ее за руку и потащил в сторону библиотеки.

— Давай, давай!

Потом и она увидела чудовищную волну, надвигавшуюся со стороны Пятой авеню и громящую все на своем пути. Она побежала, и Сэм последовал за ней. Вода достигла верхних ступеней одновременно с ними, и ребята влетели в фойе вместе с другими кричащими от ужаса людьми. Снаружи о здание ударился автобус, а потом внутрь, разбивая дверные проемы, на гребне смертоносного грязного вала влетело такси.

Глава 10

Джеральд Рэпсон задумчиво смотрел на рисунок. На нем солнце освещало дом, рядом с которым стояли красная мама и коричневый папа. Зеленая собака с зелеными же клыками и хвостом сидела рядом с ними на волнистой зеленой траве. Между разноцветными родителями стоял маленький желтый мальчик. Джеральд думал о том, что он никогда больше не увидит ребенка, нарисовавшего свой автопортрет в кругу семьи, как не увидит свою дочь и зятя.

Денис предложил ему чашку чая.

— Это творение Невиля?

— Невиль уже давно не рисует черточками, ему уже шесть. Этот шедевр принадлежит второму моему внуку, Дэвиду.

Между этими мужчинами сложились уважительные отношения, иногда граничащие с благоговением. Они понимали, что им предстоит пережить.

— Неужели Невилю уже шесть лет?

У Дениса не было семьи. Он не принадлежал к тем людям, кому знакома любовь детей и любовь к детям, и не знал, что чувствует человек, которому радуется ребенок.

— Как быстро бежит время, — задумчиво произнес профессор.

Когда он был маленьким, его отец как-то сказал: «Человек никогда не сможет забыть минуты, когда взял на руки своего ребенка». Как он был прав! Ощущение, которое он испытал, держа на руках своих детей, не могло сравниться ни с чем.

Из рубки до них донесся голос Саймона:

— Профессор, вас вызывает Джек Холл!

Джеральд подскочил и кинулся к телефону. Его сердце лихорадочно забилось, но он ничего не мог с этим поделать. Ему очень хотелось услышать, что он ошибся, что его данные были разобщены и не имели смысла и солнце выйдет из облаков в любую минуту.

Голос Джека дребезжал и смешивался с помехами в устройстве громкой связи.

— Вы получили мое сообщение?

— У меня были некоторые затруднения, но сейчас я его открою.

Джеральд смотрел на голубое изображение, созданное трехмерной компьютерной графикой.

— Вам удалось рассчитать термический цикл?

В лаборатории УОАИ Джек услышал вопрос и сразу же на него ответил:

— Да. Сверхохлажденный воздух гонится от мезосферы к земле. Вот откуда появляются зоны убийственного холода в вашем районе.

— Разве воздух не должен нагреваться, доходя до земли? — снова спросил профессор.

В его голосе угадывалась грусть, смешанная с негодованием. Он все еще находился в Хедланде, и Джек подумал, что он еще чудом остался жив.

— Должен, но не нагревается. Просто не успевает.

— Это происходит только в одном месте? Он и сам знал ответ на этот вопрос, и Джек понимал, почему профессор все-таки его задал. Джеральд надеялся, что услышит не то, что думал сам.

— Боюсь, что нет, — пришлось ответить Джеку. — Мы нашли еще два таких же атмосферных образования, как над Шотландией. — Рассказывая, Джек развернул на мониторе изображение атмосферы, полученной со спутника, где через арктический круг продвигались три циклических образования, похожих на плотные ураганы. Если бы эти съемки были произведены в ночное время и с более близкого расстояния, то стало бы видно, что эти атмосферные образования постоянно генерируют грозовые разряды. — Они находятся над северной частью Канады и над Сибирью.

— Нам известен маршрут и динамика развития?

Джек что-то набрал на клавиатуре. Обычно грозовые бури — явление неустойчивое и не продолжаются дольше двадцати четырех часов. Эти же монстры подпитывались сильным южным ветром, как бы затягивая энергию внутрь себя.

— Вот как это будет выглядеть через двадцать четыре часа, — сказал он, передав картинку. В соответствии с расчетами атмосферные образования увеличатся на двадцать процентов. — А так — через сорок восемь. — Теперь они покрывали большую часть Канады и Сибири. Под ними будут дуть смертоносные ветры, идти мокрый снег и град и образовываться зоны сверххолодного воздуха. Все, чего коснется это студеное дыхание, превратится в глыбу льда.

— А так через пять-семь дней.

С того конца линии донесся вскрик. Рэпсон видел модель, которую передавал ему Джек. Вихрь, расположенный над Канадой, составлял не меньше восьмидесяти километров и принимал угрожающую форму торнадо. На линии какое-то время царила тишина, затем раздалось только одно восклицание:

— Боже всемилостивый!

— Вам пора уезжать со станции. Разговор снова прервали помехи, и Джек понял, что они в любую минуту могут потерять связь.

— Я боюсь, мое время ушло, — грустно ответил Рэпсон.

В переговорном устройстве снова раздались щелчки и шипение.

— Что мы можем сделать, профессор?

Перекрывая помехи, прозвучал призрачный голос:

— Спасти как можно больше людей.

В трубке раздался резкий треск, и голос пропал.

Когда Джек закончил разговор, в комнату влетел Джейсон.

— Что стряслось?

— Джек, Нью-Йорк! Нью-Йорк!

Он ощутил волну холодного липкого страха.

Читальный зал Нью-Йоркской публичной библиотеки представлял собой одно из самых известных общественных мест страны. Там находили вдохновение тысячи современных писателей, в этих стенах создавалось как минимум по три новеллы каждый день и бесчисленное количество документальных статей, сочинений и докладов. Сюда все время приходили читатели в поисках редких книг и изданий или просто почитать современную прессу.

Сотня вымокших и дрожащих от холода людей забилась сюда в надежде укрыться от стихии. Они прислушивались к буйству вод возле стен, которые спасли им жизнь… на какое-то время.

Джей Ди со щелчком захлопнул телефон. Никто не обращал внимания на то, что по его грязным щекам текли слезы: здесь плакали почти все. В этом месте находились только потерянные, напуганные люди, не знающие, что с ними будет дальше.

— Я не могу дозвониться до школы моего брата.

— Линии, скорее всего, перегружены, — ответил ему Брайан с потрясающей уверенностью. — Все сейчас стараются кому-нибудь позвонить.

Это предположение могло оказаться верным, потому что по меньшей мере половина из находящихся в зале людей пыталась позвонить по сотовому телефону. Сэм подозревал, что из-за отключения электричества не работали ретрансляторы сигнала. К тому же их вполне могло смыть наводнением. Он решил не высказывать свои мысли вслух, потому что ему самому хотелось поговорить с родителями. Ему было необходимо убедиться в том, что они живы, и дать знать о том, что он тоже выжил. Они наверняка сходят с ума от волнения.

Размышляя об этом, он удивлялся произошедшим с ним переменам. До этого момента он был просто перепуганным парнишкой, который хотел бы укрыться от всех невзгод за крепкими спинами родителей, но сейчас он удивительным образом ощутил внутренний покой. Сэм не стал развивать эту мысль дальше. Под давлением экстремальных обстоятельств мальчик превращался в мужчину.

Он увидел, как Лора трет голень.

— Что случилось? — спросил он, подходя к ней.

— Я просто порезалась. Ничего страшного.

Он осмотрел рану. Лора оказалась права: порез был неглубоким и больше не кровоточил. Они решили, что если в рану не попадет инфекция, то все обойдется.

— Слушай, — сказала Лора, — спасибо, что вернулся за мной. Это очень смелый поступок.

— Я как-то об этом не думал.

Они, люди действия, такие, как Джек Холл и его сын, действительно не задумывались над подобными вопросами.

Лора посмотрела на промокшую сумочку, которую она по-прежнему держала в руках. Она была сделана из какого-то дешевого плетеного материала и выкрашена в черный цвет. Сумочка порвалась и наверняка промокла насквозь вместе с ее содержимым.

— Мне надо ее вернуть владелице.

Сэм смотрел, как она подошла к Йаме и подала ей сумку, чуть не стоившую ей жизни. Та благодарно улыбнулась девушке. Он не мог разобрать их слов, но видел выражение искренней благодарности на лице сенегалки. Она явно не была богата, и, судя по всему, в этой сумке находилось все самое ценное, что у нее было.

Тут к нему подошел Джей Ди.

— Ты должен ей об этом сказать, Сэм.

Сказать о чем? Он не может предлагать ему признаться Лоре в любви! Ему плохо представлялся Джей Ди в роли джентльмена. А может быть, его представления о нем были ошибочны?

В это время Лора взяла у полицейского фонарик, а тот объяснял ей, где находится аварийное электроснабжение.

— Береги батарейки, — сказал он ей напоследок, и пятно света заметалось по темнеющей комнате.

Как ни странно, но библиотекарь не покинула свой пост, следя за порядком, который, как опасался Сэм, канул в Лету. У него вдруг появилась идея.

— Простите, — обратился он к библиотекарю, — а на верхних этажах есть таксофоны?

Женщина, представившаяся Джудит, ответила:

— Нет, только в вестибюле.

— Куда ты? — спросила Лора. — тут же нет электричества!

— У старых автоматов питание осуществляется прямо с телефонной линии. Пойдем, мы должны хотя бы попытаться.

Люси приехала через весь Вашингтон из госпиталя, где она работала, в УОАИ и сейчас мерила холл нервными шагами. Обычно охранники провожали ее к Джеку в кабинет, но сегодня им было не до нее, и она боялась, что онзабудет о ней, как только положит трубку телефона местной связи. Однако Джек выскочил почти сразу после разговора, чтобы встретить ее. Она чуть не бросилась ему на шею, инстинктивно радуясь тому, что он рядом. Но между ними все было кончено. Навсегда.

— Я пыталась дозвониться до Сэма.

— Я тоже.

— Я и тебе звонила, только было все время занято.

Джек увидел, что она вся дрожит, и обнял ее. Она с готовностью прильнула к нему. Он был теплым и сильным, а она — слабой и беспомощной. Она должна была найти своего мальчика.

В вестибюле было темно, и им было бы не обойтись без фонарика Лоры.

— Может быть, не стоит? — спросила она.

Вода была уже по колено и продолжала подниматься. Поток, видимо, обладал огромной силой, если мог втолкнуть такую массу воды в ограниченное пространство вдалеке от океана. Сэм не мог себе представить, что именно в Атлантическом океане могло послужить причиной такого явления. Он надеялся, что поступает правильно. Пол был скользким. Если вода начнет прибывать быстрее, он может оттуда не выбраться.

— У тебя есть монеты?

Они вытащили свою мелочь и стали считать. Сэм вошел в воду, и оказалось, что теперь она доходит ему до середины бедра. Добравшись до таксофона, Сэм снял трубку.

Джек привел Люси в свой кабинет. Для того чтобы разделить переживания о судьбе сына, им было необходимо уединение. Принеся кофе, Джек сам потянулся к Люси за утешением. Оно было так же необходимо ему, как и ей.

— Спасибо, — сказала Люси, принимая у него чашку. Увидев на столе знакомую фотографию Сэма на пляже, она взяла ее в руки. Казалось, этот снимок был сделан в другой жизни. — Мне всегда нравилась эта фотография Сэма.

— Да, мне тоже, только я не помню, где она была сделана.

— Во Флориде.

— Что-то я не припоминаю этой поездки.

— Мы с Сэмом ездили туда с моей сестрой, а ты был в это время на Аляске, собирал материал для своей докторской.

В тот момент перед Джеком прошлая жизнь предстала чередой упущенных возможностей. Работа всегда имела для него огромное значение, но теперь, когда они столкнулись с такими экстремальными обстоятельствами, он понял, что кроме нее существуют еще и другие ценности. Кто знает, может, он наделал массу ошибок.

Люси все еще смотрела на фотографию.

— Помнишь, каким он был в этом возрасте?

— О да. Он всегда просил еще одну сказку на ночь, — Джек улыбнулся своим воспоминаниям, затем почувствовал острую боль.

— Джек, неужели будет еще хуже?

Боль усилилась, затопляя каждую клеточку его тела. Накрыв ее руки своими, он решил, что должен рассказать ей всю правду. У него не было другого выбора.

— На самом деле все хуже, чем ты можешь себе представить.

В этот момент дверь кабинета распахнулась и в нее влетел Фрэнк.

— Джек! Там звонит Сэм!

Слова прозвучали, отозвались эхом в его голове, и вот он уже бежит по коридору, лишь немного опережая Люси. Влетев в конференц-зал, он схватил трубку, по которой его вызывал Сэм.

Вода доходила ему до груди и была обжигающе холодной. Сэм боялся, что ему будет не взобраться по ступеням обратно, к Лоре.

— Сэм, это папа, — сказал голос в трубке, и в глазах тут же защипало. — У тебя все в порядке? Где ты?

Он должен быть сильным. Не стоит рассказывать отцу, насколько серьезна их ситуация. Если бы отец узнал, что у них происходит, он бы тут же сорвался его спасать. Даже если это стоило бы ему жизни.

— У меня все в порядке, — сказал Сэм, не видя, как округлились глаза Лоры. — Мы в публичной библиотеке.

Джек и Люси наклонились над устройством громкой связи.

— Твоя мама тоже здесь, — сказал Джек.

Он прекрасно понимал, что Сэм далеко не в порядке и что ему угрожает смертельная опасность. Отец оценил силу характера сына, решившего защитить родителей от волнения за свою судьбу.

— Слава богу, ты в безопасности! — сказала Люси, а Джек, услышав эти слова, понял, что развод и жизнь вдалеке друг от друга не может положить конец браку таких людей, как он и Люси. Они были навечно соединены в крови своего драгоценного сына.

— Мам, у нас все нормально, — осторожно сказал Сэм.

«Правильно, мальчик, лишняя ложь ни к чему. Достаточно сказать неполную правду». Слово «нормально» стало бальзамом для измученного сердца отца. Что бы вокруг него ни происходило, Сэм еще не почувствовал угрозу для своей жизни.

— Позвоните родителям Лоры и Брайана и скажите, что с ними тоже все в порядке.

Вода доходила Сэму до подмышек, и он понимал, что ему пора заканчивать разговор, как бы ему ни хотелось его продлить.

— Вода поднимается, — сказал он и тут же пожалел о своих словах.

Люси подавила вскрик, а Джек сжал ее руку. Он должен был научить сына тому, что ему предстоит делать дальше. Может быть, это знание поможет спасти жизнь Сэма.

— Слушай меня внимательно, — сказал он. — Сейчас уже поздно пытаться вернуться домой. Погода ухудшится. Будет такое, чего никто до этого не видел. — Он на мгновение замолчал, чтобы дать мальчику возможность переварить эту информацию. Судя по тому, что уже происходило в Нью-Йорке, Сэм представлял себе масштабы катастрофы. — Ливень перерастет в снежный ураган с центром, как у торнадо. Только температура упадет настолько, что люди будут замерзать заживо в течение нескольких секунд.

Лора делала Сэму знаки. Вода поднималась слишком высоко, и им скоро придется не идти, а плыть. Но он не отпускал трубку, потому что должен был выслушать то, что говорил отец. От этих слов зависела их жизнь, и Сэм это понимал.

— На улицу не выходите, жгите все, что найдете, чтобы согреться. Переждите это время. Я приду за тобой, я тебе обещаю. Ты меня понял?

Сэм не боялся того, что отец будет рисковать своей жизнью ради него. Услышав его невозмутимый, уверенный голос, он успокоился.

— Да, папа, я понял. — Вода дошла до Лоры. — Я должен идти.

— Подожди! — закричала его мать. — Я люблю тебя! Сэм, сынок, мы оба тебя любим!

— Мы любим тебя! — добавил отец.

Сэм с головой окунулся под воду, и в этот момент связь отключилась. Лора начала лихорадочно шарить фонарем по поверхности воды, лучом пронизывая маленькие волны, которые заполнили пространство под потолком вестибюля. Когда он вынырнул, она закричала:

— Я боялась, что ты утонул!

Звук ее голоса отразился от стен глухим эхом.

Сэм понял, что она близка к истерике, ведущей к шоку и осознанию собственной беспомощности, и помахал ей.

— Госпожа, — произнес он, собирая последние капли своих сил для придания спокойствия голосу, — нам придется найти для вас сухую одежду, — и повел вверх по лестнице.

Люси в открытую плакала. Джек прижимал ее к себе, ощущая, как дрожит ее хрупкое тело и голова прижимается к плечу. Он боялся гибели Сэма больше, чем конца всей планеты. Он знал, что штормовой циклон продвигается на юг и легко может дойти до того места, где был его сын. Потомак мог выйти из берегов, пополнившись миллиардами литров дождевой воды, и подчиниться смертельному ледяному дыханию, которое до этих дней оставалось для человечества незнакомым. Он снова подумал о мамонтах на цветочных полянах и о древней яблоне.

Ему пришлось отпустить жену. Он не хотел этого, но работа требовала от него активных действий. Он не мог больше ждать и, несмотря на желание не размыкать своих рук всю оставшуюся жизнь, мягко оттолкнул ее от себя.

Джек повернулся к Фрэнку, который носился по комнате, ожидая, пока тот обратит на него внимание.

— Где ты хранишь наше антарктическое снаряжение? — спросил Джек.

Лицо Фрэнка сначала приняло выражение смятения, потом удивления и, наконец, понимания.

— Ты не дойдешь до Нью-Йорка, — сказал он.

— Я могу попытаться. На полюсе мне доводилось ходить на дальние расстояния.

Потом он на минуту задумался. Получается не меньше трехсот километров, часть пути лежит под водой… во всяком случае пока.

Фрэнк побледнел. Такой цвет в трудные минуты принимает кожа абсолютно здорового человека. Джек понял, что эта бледность была признаком страха.

— Джек, сейчас речь идет не об Арктике. Люси…

Она молчала. Она не станет его останавливать, и Фрэнк понимал почему. Если ему удастся задуманное, он может спасти сына. Ни одна мать не остановит мужчину в такой ситуации.

— Я должен идти, — сказал он ей. — Я должен это сделать.

Она молча кивнула. Джек вытер ее слезы и попытался не обращать внимания на свои собственные. Перед ним стояла мужественная, сильная женщина, в которой он с трудом узнавал свою жену и очень гордился. Эти минуты единения перекрыли долгие годы разочарований и недопонимания. Когда она улыбнулась, Джек понял, что она тоже гордится им и его смелостью.

Он коснулся ее щеки, она закрыла глаза. Этот тайный язык жестов и недосказанности будет понятен только человеку, пережившему развод. Оказывается, он представляет собой такое же таинство, как и сам брак.

Он так же коснулся ее щеки, когда впервые увидел ее, а она прижалась щекой к его руке. Он этим же жестом прикоснулся к ней возле брачной постели, когда они были еще молоды и неопытны. Тогда это прикосновение уняло страх и дало обещание блаженства, которое потом превратилось в живую душу. Эта самая душа была сейчас заперта в центре обезумевшего хаоса.

Когда в этот раз ответила на его прикосновение, она будто говорила: «Я помню все, что было до этой минуты, и поддерживаю тебя в том, что ты собираешься сделать. Если ты готов пожертвовать своей жизнью ради нашего сына, я буду любить тебя до своего последнего вздоха».

Это был момент наивысшего откровения между мужчиной и женщиной, связанных общими воспоминаниями и общей жизнью. Развод для них уже не имел значения.

В холодной, темной библиотеке, отзывавшейся эхом на журчание воды, стоны и звуки умирающего города, Лора и Сэм продолжали свои поиски. Нижние уровни здания были для них недоступны, но оно было довольно больших размеров, и в нем могло найтись много полезного. Они были вынуждены исследовать все помещения, потому что уже замерзали в своих промокших одеждах, а отец только что предупредил Сэма, что станет еще холоднее. Лора не так сильно вымокла, как Сэм, и у нее было пальто, поэтому девушка находилась в меньшей опасности, чем он. Сэм едва мог ходить от дрожи. Ему казалось, что, если он расслабится, у него может случиться приступ непонятной болезни. На ум приходило слово «переохлаждение» или «гипотермия», и он развлекал себя мыслями о том, какие симптомы могут быть у этой загадочной болезни. Сэм знал, что человек при гипотермии впадает в шоковое состояние, потом засыпает. Постепенно сны становятся отрывочными и сознание угасает. Все это он прочитал для того, чтобы лучше понять, с какими трудностями и испытаниями сталкивался его отец в полярных экспедициях. О смерти от переохлаждения он узнал лишь то, что умирающие видят во сне свою жизнь, как это бывает с утопающими. Вдруг под прыгающим пятном света Лориного фонарика появилась табличка с надписью «Бюро находок». Эта находка могла оказаться очень полезной!

Дверь оказалась незапертой, и они свободно вошли внутрь. В комнате имелся потертый прилавок, стол с бумагами и много ящиков со всякой всячиной. Сэм был поражен количеством этих ящиков. Люди действительно много теряли! Он, конечно, не рассчитывал на то, что найдет пару нижнего белья и носки, но тут вполне могла оказаться рубашка, и он с порога увидел множество всяких курток и накидок. Что-то из этого богатства висело на крючках, что-то лежало в ящиках.

— Быстрее, — сказала Лора. — Мы должны тебя переодеть до того, как ты переохладишься.

Что она хочет сказать? Что ему придется здесь сделать?

— Стесняться будешь в другой раз, — одернула она его, когда он попытался помешать ей стянуть с себя рубашку.

Он хотел было расстегнуть на ней пуговицы, но она откинула ее в сторону, как тряпку. Затем она расстегнула его штаны и велела ему их снять. Он повиновался, и тогда она встала на колени и сняла с него носки. В мгновение ока она стащила с него мокрые трусы.

В комнате было темно, но не настолько, как хотелось бы. Он подумал: «Мне семнадцать лет, а это — девушка моей мечты. Теперь я стою перед ней без одежды». Правда, его сотрясала такая сильная дрожь, что внизу не произошло ничего знаменательного. Затем она раскрыла полы своего пальто и окутала его своим теплом. Это было похоже на прикосновение крыльев ангела. Только этот ангел был материален и обладал прекрасным телом и удивительным запахом.

— Ч-ч-что т-ты делаешь?

— Согреваю тебя своим телом. Нельзя, чтобы кровь резко отхлынула от конечностей к сердцу, иначе оно может отказать.

Она явно знала о гипотермии больше, чем он. Правда, она плохо разбиралась в устройстве мужского тела и его возможной реакции на такого рода воздействие. Или, наоборот, хорошо?

— Г-г-где т-ты этому н-научилась?

— Тебе надо было внимательнее слушать на уроках ОБЖ. Как ты себя чувствуешь?

— Г-гораздо л-лучше.

Ее руки обняли его и притянули ближе к себе, и тут он понял, что с ним не может произойти ничего, что поставило бы их обоих в постыдное положение. Она была абсолютно права: он сильно переохладился, даже больше, чем он сам осознавал. Как и было сказано в книжках, смерть от переохлаждения могла подобраться к нему незаметно. Его благодарное тело было способно только принимать живительное, благодатное тепло. Кто знает, может, настанет день, когда он окажется в этих объятиях при совершенно иных обстоятельствах. Сейчас важна была жизнь, и только она одна.

Он еще подумал: «Когда тебе семнадцать лет, думать о смерти совсем не хочется. Даже сейчас я хочу жить и радоваться жизни!» Раздавались звучные шлепки набегавших волн. Снаружи поднялся ветер, и старые стены здания застонали.

Глава 11

Подобно всем крупным федеральным строениям, офис Торгового департамента строился на века. В нем было больше помещений, чем его служащие могли использовать в ближайшую сотню лет. Именно поэтому несколько лет назад его отдали УОАИ, которое до отказа забило все его уголки оборудованием и персоналом. Штаб управления был похож на Лос-Анджелес: он был вездесущ.

Фрэнк знал свою территорию, как старый таксист рисунок городских улиц. Он отвел Джека прямо к маленькому тайнику, в котором хранилось то оборудование, которое им удалось эвакуировать из Антарктики. Там все было сложено с тщательностью и сноровкой старого солдата в запасе. Для того чтобы разобрать таинственные письмена, обозначающие содержимое контейнеров, потребовалась бы помощь шифровальщика. А без Фрэнка или подробнейшей карты этого тайника желание найти в нем одежду полярника осталось бы совершенно невыполнимым.

Джек вытащил контейнер с одеждой и стал перебирать знакомые куртки. Они все были подбиты мехом, но это было сделано не из-за недостатка фантазии, а потому, что лишь сама природа могла защитить живое существо от арктического холода. Достаточно ли будет этой защиты? Хватит ли ее для того, чтобы сохранить человеку жизнь при температуре минус сто градусов по Цельсию?

Самая низкая температура, зарегистрированная на поверхности земли, составляла минус восемьдесят девять градусов. Эти данные прислали русские со станции «Восток-2» зимой 1983 года. Эти куртки были рассчитаны на температуру до минус девяноста градусов. Кто знает, как они себя поведут в более суровых условиях?

При минус девяносто пяти человеческая кожа, соприкасающаяся с воздухом, замерзает за шесть секунд. При ста градусах ниже нуля кровь здорового человека, несмотря на активное движение, замерзает за тридцать пять секунд.

Джек услышал позади себя шаги, но не стал оборачиваться, а продолжил собирать все необходимое для поездки.

— Фрэнк рассказал мне о Сэме, — сказал Том Гомес.

Джек проигнорировал эти слова. Он понимал, что Фрэнк специально послал шефа к нему, чтобы отговорить его от опрометчивого решения, и очень об этом сожалел.

— Отговаривать тебя я не стану, но сначала я должен сделать кое-что важное. — Том держал в руках распечатку результатов компьютерного моделирования Джека, как белый флаг. — Ты должен предоставить эти результаты с пояснениями администрации Белого дома.

Он уже пробовал это сделать, и в ответ только был унижен этим идиотом, вице-президентом. Больше Джек не желал иметь дела с политикой. Пусть тупицы, не желающие слушать голос разума, замерзают насмерть, а с ними и те, кто выбрал себе такое правительство. Хотя нет, так нельзя. Простых людей обманывали, иначе администрация не смогла бы сосредоточить в своих руках столько власти. Но как ему объяснить что-то людям, которые уже не раз отказывались его выслушать?

— Я уже пытался, Том, — ответил он.

Гомес тяжело вздохнул. Виноватое выражение лица намекало на то, что он со своей стороны мог оказаться причиной формирования у начальства образа Джека как безвредного сумасброда. Должен же был Том защитить свое место под солнцем, в конце концов!

Гомес сам не верил Джеку, отмахиваясь от того, что считал глупостью. Так было даже тогда, когда природные аномалии стали принимать размеры настоящей трагедии. Он поверил сейчас, но уже было слишком поздно.

— На этот раз все будет иначе, — сказал он. — Сейчас ты будешь докладывать президенту.

Выходит, Том поверил результатам компьютерного анализа и проинформировал Белый дом о достоверности информации. В присутствии президента было поздно доказывать реалистичность гипотезы. Ему докладывали только результаты исследований и рекомендации.

— Когда? — спросил Джек.

— Внизу ждет машина.

В публичной библиотеке патрульный Кэмпбелл занимался организацией. Сэм объяснил ему, кто такой его отец и какую информацию он от него получил. До того как он это сделал, все надеялись дождаться, пока спадет вода. Несчастные люди считали, что весь этот кошмар не может долго продолжаться. Им было непонятно, почему возникла чудовищная волна, накрывшая восточное побережье, и в чем причины ее необычного поведения. Однако даже если их ожидания были бы оправданы, наводнение не спало бы с той же скоростью, с какой оно поднялось. Особенно при такой массе воды.

Масштаб катастрофы был слишком велик, чтобы его могли понять те, кто находился в этой библиотеке. Наверное, даже Джек не имел полного представления о нем. Вернее, технически он знал о том, что происходит, но мысль, что весь мир висит на волоске от гибели, еще не приходила ему на ум.

Если вода не вернется в океан до того, как замерзнет, и сверху на нее ляжет большое количество снега, то вся эта поверхность начнет отражать солнечные лучи. Площадь этого гигантского отражателя составит пространство от Нью-Йорка до штата Вашингтон, от Владивостока до Москвы, от Парижа до Лондона, от Марселя до Рима, от Афин до Тегерана. Ледяное кольцо охватит весь мир. Если летнего тепла не хватит для того, чтобы его растопить, то следующая зима лишь добавит ему снега, и так год за годом. Начнется Новый ледниковый период, и само понятие «глобальное потепление» покажется бредом. Итак, сейчас решалась судьба мира. Если надвигающийся с севера холод превратит разлившуюся воду в лед, то до того времени, как он сможет растаять, пройдет не одна сотня лет. Если же нет, то, возможно, весной человечество получит еще один шанс.

Это происходило на Земле не впервые. Как оказалось, этот цикл повторялся уже не менее двадцати трех раз, но временной отрезок, который занимала единица цикла, был настолько велик, что людям было не представить, что вся история человечества от наскальной росписи до космических кораблей уместилась в один теплый период, который прервал нормальное оледеневшее состояние покоя Земли.

Смена состояния планеты происходила ритмично, за короткий, в хронологии Земли, отрезок времени. Правда, обычно Земля не оказывалась покрыта льдом, за исключением зоны полюсов. Так было до тех пор, пока материк Центральной Америки не поднялся из вод и не перекрыл трансэкваториальное течение, управлявшее климатом планеты в течение двадцати пяти миллионов лет. Этот фактор, вместе с периодом нестабильного излучения Солнца, создал определенную климатическую турбулентность, в результате которой погодные условия последних трех миллионов лет были, скажем, несколько необычны.

В библиотеке Лора, Сэм и Брайан быстро взяли на себя роль организаторов спасательных мероприятий. Так было всегда: во времена великих ледников в земле, которая сейчас называется Южной Каролиной, где температура падала до минус сорока пяти градусов, лидерами всегда становились самые умные. Именно те, кто умел ловить дичь, сеять семя и предсказывать погоду по рисунку таинственного звездного неба, и не давали человечеству погибнуть.

— Там больше ничего не осталось? — спросил Кэмпбелл, когда Джей Ди, Сэм и Лора принесли последнюю партию курток.

— Практически нет, — ответила Лора. — Мы еще нашли приемник, но, по-моему, он не работает.

Молчание, повисшее после этих слов, было наполнено горечью и грустью. Каждый находящийся здесь человек понимал, насколько ценным могло оказаться работающее радио. Наверное, первобытные люди, забивавшиеся в пещеры, чтобы переждать холодный период, так же хорошо понимали ценность горящего огня.

— Дай-ка мне, я посмотрю, — сказал Брайан.

Лора передала ему приемник, а он принялся его разглядывать. Это был старенький транзистор, появившийся в восьмидесятых годах, когда еще не было плееров с наушниками и микросхемотехники.

Вдруг послышался неожиданный звук, заставивший некоторых вскрикнуть от испуга: залаял Будда. Он и Лютер старались привлекать к себе как можно меньше внимания, устроившись в дальнем конце зала. Лютеру было стыдно, потому что он был грязным и ему казалось, что от него плохо пахнет. Да и вообще, он не хотел, чтобы в нем признавали человека с улицы.

Лай вскоре перешел в завывание. Будда прижимал уши к голове и был явно чем-то обеспокоен. Люди, заметив это, тоже заволновались. Удивительным образом роль собаки в обществе человека изменилась: она снова стала важной его частью. Предшественники Будды были лучшими друзьями человека, согревая его по ночам и по запаху определяя приближение саблезубого тигра до того, как его заметит человеческий глаз.

Сначала Сэм повернул голову, потом Лора, а за ними и все остальные услышали странный высокий скрежет, который так обеспокоил Будду. Собака продолжала выть и поскуливать, а скрежет тем временем нарастал.

Сэм сначала думал, что его издают размокшие и перегруженные балки в подвале или дающее усадку здание. Вода наполнила весь подвал и сама поддерживала свой вес. Выходит, она не налагала дополнительную нагрузку на несущие конструкции библиотеки, и с ними все должно быть в порядке.

Сэм, переодевшийся в теплое пальто поверх спортивных свитеров, которые он нашел в коробке прямо в упаковке спортивного магазина, выскочил в большой зал перед читальным.

— Что случилось? — спросил Брайан, присоединяясь к нему.

— Понятия не имею!

За ними вышли Лора и Джей Ди и все остальные. Они находились в зале Соломона, окна которого смотрели на Пятую авеню. Перед наводнением в нем была устроена выставка изделий американских индейцев, от письменности на оленьей коже до знаменитых бус из раковин племени ирокезов. Отсюда звук слышался громче, и в нем были различимы треск и стон металла.

Ребята перешли в следующий зал с высокими окнами и, выглянув на улицу, увидели самое потрясающее зрелище за всю яркую историю острова Манхэттен.

По улице медленно, со скрежетом продвигался огромный грузовой корабль, занесенный в пространство между домами в результате чудовищной прихоти природы. Его стальные бока были припорошены снегом, а между канатами дул резкий, порывистый ветер.

В комнате стало тихо, и каждый человек думал о том, что видит перед собой материализовавшееся воплощение хаоса. Мир сошел с ума.

Джек испытывал странное, не знакомое ему доселе чувство. Он делал доклад в присутствии самых значительных лиц Соединенных Штатов, и никто в комнате не кашлянул, не позволил себе смешка или вздоха. Все слушали его в полном молчании.

Он объяснял все так, как понимал сам. С 1999 года в климате стали происходить некоторые изменения, которые Джек счел предупреждением о грядущих серьезных событиях. После необычайно теплой осени 1999 года по Европе прокатился невероятной силы шторм с ветрами, скорость которых значительно превышала все известные параметры. По континенту с корнями было выдрано не менее трехсот миллионов столетних деревьев. Даже вековые деревья, гордость парка Марии Антуанетты, разлетелись в щепки, и общий облик легендарного местечка навсегда изменился.

В 2003 году тепловая волна, прокатившаяся по планете, заставила Лапландию согреться до двадцати шести градусов тепла. Все это время природа подавала тревожные сигналы, вынудив правительство Британии разработать целую программу с использованием измерительных приборов на буях, о которых потом рассказывал Джеральд Рэпсон. Эти буи показали, что Северо-Атлантическое течение постепенно затухает. Эта информация была утаена от экспертов УОАИ США.

Президент Блейк был подавлен, понимая, что при его правлении погибнут миллионы граждан Америки и история не без оснований возложит ответственность за эти смерти на его плечи.

— Когда это закончится? — спросил он хрипло.

Джек с удивлением понял, что президент плакал.

— Общий закон таков, что бури продолжаются до исчезновения дисбаланса, который их вызвал.

Джек старался избегать глаз этих людей, потому что понимал, насколько тяжело им будет выдержать его взгляд. Где-то в глубине души он хотел увидеть отражение чувства вины за то, что они потеряли так много времени. Левые всегда норовили использовать проблемы окружающей среды в качестве рычага управления экономикой, а правые вообще считали экологию помехой для развития индустрии. И те и другие оказались неправы. То, что происходило сейчас, уже случалось на земле, только это было слишком давно, чтобы отложиться в человеческой памяти. Правда, тогда не было заводов, отравляющих воздух, но тем не менее сто двадцать тысяч лет назад похолодание было настолько серьезным, что вызвало Ледниковый период.

Джек никогда не уставал рассказывать о предупреждениях палеоклиматологии. Как бы ни была благополучна жизнь, цикл завершается и похолодание снова наступит. Дело уже не в том, что делает и чего не делает человек, а в самой природе планеты Земля. Пока океаны не смогут циркулировать через тропический климат, а Солнце останется переменной звездой, все будет повторяться снова и снова.

Умный руководитель должен начать готовиться к этим переменам сию же минуту, как это делали британцы, или итальянцы, пытаясь защитить свою Венецию. Загрязнение атмосферы, возможно, ускорило и ожесточило климатический сдвиг. Основной тезис доклада Джека, над которым раньше смеялись представители власти, звучал так: «Готовьтесь к неизбежности, потому что она снова настанет».

К сожалению, сотня тысяч лет — незначительный отрезок времени для Земли — оказалась неподвластной для осмысления простым человеком. У государственных мужей на лбу было написано: «После меня — хоть потоп».

Джек смотрел на их грустные, озлобленные или непонимающие лица и думал, что некоторые из этих людей до сих пор еще ничего не поняли. Другие же понимали происходящее слишком хорошо, что выдавали их сжатые кулаки и мечущиеся глаза.

— На этот раз речь идет о глобальном климатическом сдвиге, — продолжал Джек. — Эти ураганы прекратятся только после того, как покроют бóльшую часть северных материков льдом. На это уйдет несколько недель.

Джек развернул графическое изображение, полученное Джейсоном в результате двадцатиминутного мастер-класса на клавиатуре компьютера. На нем была показана динамика продвижения льда на юг.

— Снег и лед будут отражать солнечный свет с поверхности Земли, и ее атмосфера стабилизируется, но настанет Ледниковый период.

Генерал Артур Уоткинс Джонс Пирс, председатель объединенного комитета начальников штабов, понял, о катастрофе какого масштаба рассказывал Джек. Он был умным человеком.

— Что мы можем сделать?

— Эвакуировать людей как можно дальше на юг.

Беккер потемнел лицом. Он, как большинство политиков-администраторов, больше всего заботился о своей репутации. Он не мог допустить, чтобы чья-то ошибка лишила его теплого места.

— Это уже совсем не смешно, профессор Холл.

— А я не шучу, — взорвался Джек, с трудом подавляя гнев. Ему нельзя было кричать на этого слизняка, потому что так он только настроит против себя остальных. — Людей необходимо эвакуировать, пока есть возможность. Позже им будет просто не выбраться.

Произнося эти слова, он снова представил себе Сэма, и его сердце переполнилось эмоциями. Он хотел как можно скорее уйти отсюда, от этих людей с их бесполезными спорами и отправиться в дорогу. Но если ему каким-то образом удастся убедить этих людей в необходимости немедленных действий, то он сможет спасти миллионы таких же живых и драгоценных душ, как Сэм, Лора и Брайан.

Теперь государственный секретарь, сидевшая до этого момента со сцепленными руками и поджатым подбородком, будто ожидая любого повода подняться и уйти, подалась вперед и спросила:

— И куда же вы предлагаете им идти?

Анджела Линн была приятной женщиной, и, кажется, она ему поверила. Ну что ж, у него появился хотя бы один сторонник.

— Чем дальше они уйдут на юг, тем лучше. Техас, Флорида, но лучше всего в Мексику.

— В Мексику?! — негодовал Беккер. — Вы, голубчик, занимайтесь своей наукой, а политику оставьте нам.

Джеку представилась возможность сделать нечто очень приятное. Он посмотрел в упор на президента и стал обращаться лично к нему. Краем глаза он видел, что Беккер напрягся и покраснел. Такие люди, как он, всегда болезненно реагировали на проявление к ним неуважения.

— Господин президент, если мы выживем, я не имею в виду уже кого-либо лично, а человечество как вид, нам придется изменить свое мышление. Мы должны представлять себе весь масштаб происходящего, глобально. Опасность угрожает не только Америке.

— Но мы обязаны в первую очередь подумать о судьбе Америки, — вмешался Беккер.

— Тогда защищайте американский народ, а не его гражданское самосознание. Посмотрите на этот вопрос в перспективе. Шансы вести сельское хозяйство в Северной Америке практически ничтожны. Проявите умение планировать, вступайте в союзы, просите помощи. Пройдет совсем немного времени, и вам придется о ней умолять.

В комнате повисла звенящая тишина. Ее прервал Беккер:

— Что конкретно вы нам предлагаете?

Джек скрыл свое изумление. Такой вопрос мог задать человек, который всерьез задумался о том, что здесь только что было сказано. Неужели Беккер поверил? Хотя в мире уже произошли события, которые были еще невероятнее.

Джек подошел к большой настенной карте. Он обратил внимание присутствовавших на Юго-Восточную Азию и Северную Америку. Взяв толстый черный карандаш, он провел линию, которая оказалась почти параллельной старой линии Мэйсона-Диксона.

— Эвакуируйте всех людей к югу от этой линии.

Теперь заговорил президент. Сначала он взглядом попросил у Джека разрешения его перебить, а когда тот кивнул, спросил:

— А что будет с теми, кто севернее?

Его голос дрожал, и все почувствовали, что он понял всю тяжесть положения.

В глубине души Джек поблагодарил небеса за это собрание. Оно должно было бы произойти еще три дня назад для того, чтобы принять решение об активации заранее продуманного плана. Все же лучше поздно, чем никогда.

К сожалению, собрание было запоздалым, и Джеку пришлось произнести самые тяжелые в своей жизни слова.

— Боюсь, что их спасать уже поздно, — сказал он. — Если они покинут свои жилища и попытаются куда-либо поехать, буря убьет их в считанные секунды.

«Может быть, такая судьба ожидает и моего мальчика, моего Сэма», — пронеслось у него в голове. Джек не смог удержаться и бросил пристальный взгляд на Беккера, и тот отвернулся так поспешно, будто взгляд жег как огонь.

— Сегодня у них остался один лишь шанс: запереться дома, молиться и ждать.

Президент на какое-то мгновение задумался. Джек готов был поручиться, что он вспоминал Питтсбург и Кливленд, Гэри и Чикаго, Миннеаполис, Омаху — все эти города составляли историю Америки. К тому же президент не забывал и о численности населения. Он вообще был хорошо известен умением оперировать цифрами. Наконец президент встал и поблагодарил Тома Гомеса. Это означало, что доклад Джека подошел к концу. К тому времени он уже с трудом сдерживал свое нетерпение, потому что мог думать лишь о судьбе своего сына. Он уже выполнил свой долг гражданина, теперь его ждал долг отца.

Гомес вышел, чтобы проводить Джека. Том положил ему руку на плечо. Дело было сделано. Жаль, что они одержали победу в такой тяжелой и трагической ситуации.

— Что он будет делать? — спросил Джек, надеясь, что правильно понял намерения президента.

— Не знаю, — ответил Гомес.

Хорошо, что он был хотя бы честен с ним. Правительство могло бездействовать, несмотря на полученную информацию, прикрываясь своими идеями. Они считали, что если не признавать влияние загрязнения окружающей среды на изменения климата, то ничего дурного и не случится. Жаль только, что природе нет дела до идей. Она живет по математическим законам, в соответствии с которыми два плюс два всегда будет давать в сумме четыре.

Джек пошел к выходу, а Том вернулся к собранию, которое продолжалось за закрытыми дверями.

— Мы не можем эвакуировать половину страны только потому, что какой-то ученый считает, что изменится климат! — неистовствовал Беккер.

Он почувствовал презрение, струившееся из Холла, и люто ненавидел его за это. Он очень хотел, чтобы этот выскочка допустил ошибку, и тогда его можно было бы вышвырнуть из УОАИ куда-нибудь в сельскую школу, подальше от Вашингтона.

Государственный секретарь Линн произнесла с мягким спокойствием, которое часто вводило ее врагов в заблуждение:

— Каждая минута промедления стоит человеческих жизней.

— А как же другая половина страны? — продолжал настаивать Беккер. — Что они будут делать, когда на них хлынут все эти люди? Выдержит ли инфраструктура?

— Если профессор Холл прав, то, послав спасательные группы на север, мы лишь увеличим количество жертв. Мы должны немедленно начать спасение тех, кого успеваем спасти.

Следом за секретарем заговорил генерал Пирс, сумевший преодолеть первый шок:

— Мы воспользуемся принципом сортировки, который используют медики на поле боя. Иногда нам приходится принимать нелегкие решения. Сейчас это необходимо сделать.

— Я не согласен с тем, что нам необходимо бросить половину страны, — Беккер уже почти кричал.

Их миру угрожала опасность. Необходимо было принимать меры по защите людей, а в таких масштабах эта задача была не по плечу даже опытным тактикам и стратегам, не говоря уже о людях, у которых не было никакого конкретного плана.

Том Гомес наблюдал за их спором.

— Если бы вы прислушались к Джеку раньше, то, возможно…

Теперь Беккер уже кричал в голос:

— Ерунда! Легко ему предлагать свой так называемый план, он-то здесь, в Вашингтоне!

Том посмотрел на Беккера. Он давно слышал о том, что слабый вице-президент всегда сопровождает слабого президента.

— Сын Джека сейчас в Манхэттене, — сказал он.

Он говорил это тихо, но его услышали все, находящиеся в комнате, включая Беккера, который с удивлением обернулся к нему.

— Что?

— Сын профессора Холла сейчас в Манхэттене. Я подумал, что вы должны об этом узнать до того, как вынесете суждение о его мотивах.

Лица сидевших за столом людей изменились и помрачнели. Джек Холл, заявляя о том, что поздно спасать северную часть страны, знал о том, что там находится его собственный сын. Это лишь утяжеляло весомость его выводов.

Президент тоже это понял и медленно поднялся из-за стола. Обычно он спокойно сидел и ждал, пока улягутся споры по каким-либо вопросам, но сейчас он дал всем понять, что обсуждения закончились. Их надо было провести еще несколько месяцев или даже лет назад, но этого никто не хотел признавать. У него же не оставалось выбора. Своим тяжелым вздохом он отдал почти сто миллионов своих сограждан на милость стихии и Бога.

— Генерал, — произнес он, — отдайте приказ вооруженным силам начинать масштабную эвакуацию южных штатов. — Он смотрел прямо на вице-президента, запрещая всякие возражения. — Мы последуем предложению профессора Холла.

Том Гомес выскочил из комнаты, торопясь заняться делами. Ему предстояло сделать многое: необходимо было проинформировать УОАИ, подготовить передвижные центры и предупредить национальную службу погоды. К тому же он был просто обязан перевезти своих сотрудников в безопасное место вместе с самым важным оборудованием, которое они смогут эвакуировать. Том понимал, что знания сотрудников его службы могут оказаться жизненно важными для выживания нации. Так остро вопрос еще никогда не стоял.

Если это климатическое образование оставит на земле слой льда, который не растает за лето, начнется Новый ледниковый период. Жизнь человечества кардинально изменится. Северное полушарие со всеми развитыми странами и образованнейшими людьми исчезнет под многотонным слоем льда и не покажется солнцу еще сто тысяч лет.

Генерал Пирс поднял трубку телефона.

— Код «Единорог», — тихо сказал он.

Глава 12

Код «Единорог» — так называлась секретная многоступенчатая программа эвакуации граждан США. Она разрабатывалась Пентагоном и была далека от совершенства, но все же это было лучше, чем ничего.

После небольшой паузы генерал добавил:

— Ограничьте участие с Первой по Пятую армии.

Первая армия размещалась в Джорджии, Пятая — в Техасе. В соответствии с указом президента, не имело смыла давать эту команду другим частям континентальных вооруженных сил. Он еще не успел положить трубку, а вся структура объединенного комитета начальников штабов приступила к выполнению приказа. Операция, код которой только что назвал генерал, была разработана для того, чтобы эвакуировать население самых крупных городов в глубь страны, но не могла обеспечить перемещение миллионов людей на юг.

Люди начали самовольную эвакуацию, не дожидаясь государственных указов. Они видели приближающиеся тучи и трансляции новостей о том, что творилось в северных частях страны. Сначала прекратились передачи из Торонто, затем из Монреаля, Бангора и Миннеаполиса. Европа тоже молчала. Это было страшно.

В Хьюстоне и Атланте стали отменять полеты в Европу. Севернее Атланты никаких данных о полетах не поступало, и никто ничего не знал. Президент уже запретил местные полеты, но даже без этого запрета мало кто отважился бы подняться в воздух, навстречу сплошной стене облаков. Они росли и множились, образовывая сгусток в тридцать километров высотой и восемь длиной, быстро накрывая континент.

Поля Миннесоты и Монтаны уже лежали в его тени. Такая же участь ожидала долины Айовы и равнины Огайо, мировые хлебные нивы. Самые смышленые и легкие на подъем счастливцы успевали бежать от чудовища. Тем, кто вскочил в машину и уехал в ту же минуту, как услышал предупреждение о надвигающейся необычно сильной метели, удалось спастись даже из Чикаго и Гэри.

Но большинство прислушалось к своим инстинктам, которые издревле приказывали человеку забиться в пещеру и переждать ненастье. Люди закрывали жалюзи, закупали продукты питания и забирали детей из школ. Включая телевизор, они замирали возле телеэкранов и ждали, когда все закончится.

Когда жители северных штатов поняли, что их южных соседей эвакуируют, в то время как они ничего об этом не знают, занесенные снегом дороги наполнились тысячами машин, замедляя и без того слишком медленное передвижение. Они были обречены. Пошел снег, накрывая их, еще живых, холодным покрывалом, чтобы раскрыть снова лишь спустя не одну тысячу лет, когда наступит очередной теплый цикл.

В глубине южных штатов жителям приходилось прибегать к четвертой поправке Билля о правах человека, сопротивляясь требованиям солдат покинуть свои дома. У таких людей брали подписки, и их оставляли в покое. Они умирали, настояв на своих правах.

В госпитале Люси тоже проходила эвакуация, поэтому она смогла сразу ответить на звонок Джека. Он объяснил ей, что происходит, а она посетовала на то, что правительство не сообщило своим гражданам, до какой отметки может упасть температура. С другой стороны, она понимала, какую немыслимую панику среди и без того напуганных людей могло посеять это известие.

— Мы не сможем поддерживать связь друг с другом, — сказал ей Джек, и она почувствовала, как тяжело стало на ее сердце от этих слов. Совсем недавно она призналась себе в том, что развелась с мужем только потому, что слишком его любила. Она просто не смогла вынести бесконечного ожидания и вечного соперничества с его работой и миссией доносить неприятную весть сопротивляющимся слушателям. — Оставь для меня сообщение в американском посольстве в Мехико.

Она тогда подумала, сможет ли так далеко доехать в караване машин «скорой помощи» с больными детьми на борту.

— Хорошо.

Молчание, которое последовало за этими словами, имело больше значения, чем многие слова. Джек прервал его так, как хотелось Люси.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Настала ее очередь.

— И я тебя люблю. — Произнеся это, она почувствовала, что эти слова были одними из самых важных в ее жизни. Такими, как первое приветствие маленькому, сиреневому сморщенному комочку, еще влажному от околоплодных вод, положенному врачами ей на живот. — Скажи Сэму, что я очень его люблю. И, Джек, да пребудет с тобой Господь! — Медленно, смахивая слезинки, выплакать которые у нее не было времени, она положила трубку.

Через широкое стекло приемного покоя она видела, как маленьких пациентов устраивают в машины «скорой помощи», где уже сидят врачи и их родители.

Сумерки пришли рано, и с ними на город обрушились полчища снежинок. Деревья уже сбросили листья и встревоженно поводили в воздухе голыми ветками. Над ними мрачные тяжелые облака направлялись на юг, впитывая в себя весь свет, который попадался у них на пути. Когда-то зрелище мерцающих городских огней на фоне свинцово-матового неба и колышущихся веток можно было назвать красивым. Но этой ночью оно было ужасающим. В город ворвался смертоносный ветер.

Джек с трудом втащил сани в белый «джип-тахо» с символикойУОАИ на двери. Когда их подхватила вторая пара рук, он чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Ты вроде должен сидеть в автобусе, едущем на юг, Фрэнк? — сказал Джек и обнял своего старого друга и партнера.

— Я двадцать лет с тобой нянчился. Ты думал, что я отпущу тебя одного?

Джек рассмеялся.

— А я-то думал, что это я тебе вместо няньки!

Второй сюрприз с грохотом вылетел из стальной двери, ведущей в зону парковки. Джейсон скинул свое снаряжение в багажник и резво направился к кабине.

— Куда это ты собрался?

— Ни один из вас не умеет пользоваться картами. Без меня вы окажетесь в Кливленде.

К ним подбежала Джанет Токада. В своем пальто, с развевающимися черными волосами и румяными от мороза щеками, она показалась Джеку удивительно красивой.

«Это что, синдром солдата перед боем?» — подумал он. Мужчинам перед битвой все женщины кажутся потрясающими красавицами.

— Я буду вас извещать о движении бури в вашу сторону, — сказала Джанет.

Джейсон, неунывающий оптимист, ответил ей:

— Если нам повезет и воздух чуть потеплеет, то мы успеем добраться до укрытия раньше, чем подморозим себе зады.

Джанет взяла Джека за руку.

— Удачи, Джек, — добавила она. — Для меня было честью работать с тобой.

Ее слова можно было понять как прощание с тем, что так и не успело между ними возникнуть. Джек ответил на ее пожатие.

— Это ты мне оказала честь, — ответил он.

Эти слова были непритворными. Джанет принадлежала к редко встречающемуся типу людей, вечно стремящихся к совершенству, которыми Джек искренне восхищался.

К рассвету следующего дня снег шел уже в течение восемнадцати часов, и с каждым часом становилось холоднее. Застывший перед библиотекой корабль вмерз в лед и теперь казался какой-то сказочной фигурой в блестящем панцире и с оледеневшими усами проводов.

Брайан возился с радиоприемником, сняв с него крышку и исследуя схему подключения. Он не знал, насколько удастся вернуть ему работоспособность, но был уверен, что сможет из него хоть что-то выжать.

— Может, тебе кто-нибудь с этим поможет, сынок?

Брайан поднял глаза, посмотрел на широкое красное лицо Кэмпбелла с ирландскими чертами и зелеными мигающими глазками.

— Я — член клуба по шахматам, по электронике и состою в команде школы по олимпийскому десятиборью. Если здесь есть кто-нибудь умнее, покажите мне этого человека!

В ответ полицейский лишь слегка улыбнулся.

— Ну, тогда разбирайся с этим сам, — сказал он.

— Большое спасибо.

Лютеру ужасно не хотелось, чтобы Будда справлял нужду внутри здания. У бродяги было свое ощущение порядка, и ему не хотелось его нарушать. Поэтому, как только из-за горизонта показался первый луч света, он вывел собаку на улицу.

Идти по скользкому льду вместо пола было странно и непривычно. Потихоньку они выбрались на неровную, покрытую снегом поверхность, находящуюся на уровне окон четвертого этажа. Было холодно, как на Риверсайд-Драйв в январе, а потом подул сильный морозный ветер и засыпал их снегом.

— Давай же, Будда, — проворчал Лютер. — Никто на тебя не смотрит!

Это было не совсем так. Будда отвлекся на человеческий запах и вопросительно гавкнул. Охраняя корзину с продуктами, он был способен и на более внятные звуки.

Где-то впереди шла процессия из людей, использующая верх от кузова машины в качестве саней. На этих санях лежали их нехитрые пожитки: стулья, стол, старинный телевизор. Они изо всех сил старались спасти нажитое добро. Лютер хорошо их понимал. Его собственные сокровища находились под тремястами метрами льда, что, как подозревал Лютер, вряд ли пойдет на пользу его коллекции пластинок Джона Колтрейна. Или это был Дюк Эллингтон?

Как много людей шло по снегу! Он должен был сказать об этом тем, кто сидит в читальном зале. Рискуя тем, что Будда не справится со своим кишечником, он быстро направился обратно с зал.

— Там полно людей! — закричал он, поднимаясь со льда наверх, по шести ступеням, которые возвышали четвертый этаж над его уровнем.

Все, кто был в зале, выбежали на улицу. Охранник библиотеки, присоединившийся к ним ночью, сказал:

— Они выбираются из города, пока не стало слишком поздно.

Люди стали толкаться, чтобы лучше рассмотреть то, что происходило снаружи.

— Так, всем тихо! — крикнул патрульный.

Глядя на шестьдесят человек, стоящих перед ним, он соображал, что ему дальше с ними делать. Чем они будут тут питаться? Кожаными ремнями и волосами? Книги в пищу не годятся, и питьевой воды у них тоже нет. Даже в туалетах все было сухо. Вопрос о пище и воде уже долго его беспокоил.

— Так, похоже, что мы тоже можем отсюда уйти. Мы должны сделать это до того, как снег станет глубоким.

— Пошли, — сказал водитель такси, в котором ехала Йама с дочерью.

— Тихо! Подождите. Мы будем друг другу помогать, иначе нам далеко не уйти. Давайте постараемся хорошенько подготовиться и попытаемся никого не забыть. Кому нужна помощь?

В воздух поднялось несколько рук. Среди этих людей были хромой старик и молодая женщина, растянувшая ногу.

Сэм внимательно слушал разговор. Полицейский явно был прирожденным лидером, но Сэм собирался перехватить у него инициативу.

— Кто из вас последним разговаривал по сотовому? — спросил Кэмпбелл.

— Я дозвонилась моему кузену в Мемфис пару часов назад. Их эвакуируют, — отозвалась молодая женщина.

Другая женщина подхватила:

— Я тоже разговаривала примерно в это время. Мне сказали то же самое. Всю страну эвакуируют на юг.

«Это папа, это его работа. Сколько людей он сумел спасти? Двадцать миллионов? Пятьдесят?» Последние слова помогли Сэму принять окончательное решение. К тому же он был уверен в том, что его отец направляется к нему, а не на юг.

Повернувшись к друзьям, Сэм тихо сказал:

— Нам не надо идти.

— Почему? Все остальные уходят! — кивнул Джей Ди.

Сэм остановил Лору, переводившую Йаме все, что происходило.

— Подожди. Когда я разговаривал с папой, он сказал, что мы должны оставаться в укрытии. Эта метель убьет всех, кто выйдет на улицу.

Лора оглянулась. Люди одну за другой натягивали на себя одежду из бюро находок.

— Сэм, — сказала она, — ты должен им об этом сказать.

Сэму совсем не хотелось подходить к большому властному полицейскому и говорить ему, что он неправ. В то же время он понимал, что Лора права и он должен это сделать. Сэм подошел к Кэмпбеллу, который помогал девушке мастерить импровизированную шину.

— Э, сэр?

— Да, Сэм.

— Вам нельзя уходить.

Кэмпбелл посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

— Что?

— Мы… в общем, нельзя.

— Послушай, Сэм, нам всем страшно, но другого выхода нет.

— Нет, сэр. Это не так.

— Брось, сынок, и начинай готовиться к дороге.

Кэмпбелл похлопал по шине и отошел. Сэму не нравилось, когда к нему так относились. Он тут же вспомнил второй класс, когда его ум настолько напугал учителя, что тот запретил ему задавать вопросы.

— Если вы выйдете сейчас на улицу, то замерзнете насмерть, — выдавил он.

Все замерли при этих словах. Сэм обнаружил, что все обратили на него взоры, кто с испугом, а кто со злостью.

— Что за глупости? — спросил Кэмпбелл.

— Это не глупости. Эта буря усилится, а мороз будет таким, что человек на улице не сможет выжить.

Один из присутствовавших, молодой парень в круглых очках и с густыми волосами, внимательно посмотрел на Сэма.

— Откуда у тебя эта информация?

— От отца. Он климатолог. Он сказал, что этот ураган не будет похож ни на что, к чему мы привыкли.

Теперь он завладел вниманием большинства людей.

— Что ты предлагаешь нам делать? — спросил парень.

Сэм вспомнил, что его звали Джереми и он занимался сборкой компьютеров.

— Оставаться в библиотеке и стараться согреться, пока не закончится буря, — ответил Сэм.

— Послушайте, снег становится глубже с каждой минутой. У нас здесь нет продовольствия, а вместо воды нам придется есть снег.

— Да, это рискованно, — согласился Сэм.

Кэмпбелл только покачал головой. Парнишка не был глупцом.

— Смотри, лучше рискнуть и уйти с остальными. Прямо сейчас. — Он поднял руку. — Пошли.

— Не ходите! — Сэм и сам удивился жару, с каким он это выкрикнул. Речь шла о человеческих жизнях. — Это слишком опасно, поверьте!

Ответом ему был молчаливый уход людей, которые решили следовать за полицейским и слухами о всеобщей эвакуации. Кто будет слушать какого-то мальчишку?

— Où va tout le monde?

Сэм знал достаточно слов по-французски, чтобы понять вопрос Йамы. Она интересовалась тем, куда все пошли. Лора ответила, объяснив, что все ушли на юг, но она со своими друзьями остается здесь. Она еще рассказала, что отец Сэма ученый и он предупредил о том, что сейчас опасно выходить на улицу.

Эльза, которой посчастливилось дозвониться до Мемфиса по сотовому, решила вернуться. Сэм слышал, как она сказала Джереми:

— У меня какое-то нехорошее предчувствие. Я не пойду. А ты?

— При всем уважении к силам охраны правопорядка, я поставлю на климатолога.

Эльза повернулась к библиотекарю, которая вернулась за свой стол сразу же, как проснулась.

— А ты, Джудит?

— Я никуда не уйду из библиотеки.

«Интересно люди относятся к библиотекам», — подумал Сэм. Он надеялся, что не все книги погибнут. Интернет надолго вышел из строя, а книга всегда останется книгой.

Собака Лютера стала нервно повизгивать.

— Не волнуйся, Будда. Мы на улицу не пойдем.

Сэм и остальные подошли поближе к выходу, чтобы проводить взглядом уходящих товарищей по несчастью. Оказалось, что по улицам сотни людей двигаются по направлению к югу. Неужели Хадсон тоже замерз? Скорее всего. По нему можно было дойти до дома, даже не замочив ног. Сэм вспомнил о любимых местах в Александрии, о своей комнате с моделью Конституции, оставшейся на память о детстве, о своих коллекциях, о трилобитах и папоротниках, которым было полтораста миллионов лет.

Они стояли и смотрели, как группа людей прошла мимо них и мимо вмерзшего в лед такси и его пассажиров, с застывшими голубыми лицами. Сэм подумал, что если бы не Лора, то Йама с дочерью были бы в одном из этих такси. Смерть всегда приходит неожиданно. Кто бы мог подумать прошлым утром, что весь остров Манхэттен за двадцать четыре часа превратится в кусок льда с огромным включением?

После того как все ушли, они сосчитали, сколько их осталось. Получилось девять человек и одна собака.

Лютер повернулся к Джей Ди, который в своем пальто с меховой оторочкой продолжал выглядеть прекрасно, несмотря на сбившуюся прическу и начавшую пробиваться бороду.

— Меня зовут Лютер, — сказал он. — А это Будда.

Джей Ди посмотрел на него и протянул руку. Сэм тут же подумал о проказе, но Джей Ди, несмотря ни на что, крепко пожал руку бродяги. Сэм им очень гордился.

Глава 13

Шоссе 95, идущее от Вашингтона и Бостона через Нью-Йорк, всегда было очень ветреным местом. В эти же дни далеко не одна машина там была подхвачена ветром и отнесена прямиком в автомобильный рай, вместе с отчаянно ругающимся водителем.

Резкие порывы ветра со скоростью шестьдесят пять километров в час так яростно стегались снегом, что, кроме него, ничего не было видно. Он усложнял и без того нелегкую задачу постовых, направлявших движение на юг по всем шести полосам шоссе. Очереди из машин выстраивались от горизонта к горизонту, и Джек понимал, что с такой скоростью продвижения через день никого из них не будет в живых. А бедные ребята постовые умрут прямо на тех местах, где стояли. Пока они еще не знают об этом.

В Тахо было тепло, и, пока температура не упадет до минус ста градусов по Цельсию и топливо не замерзнет в бензопроводе, они будут в безопасности. Джек понимал, что в полутора-двух километрах над ними воздух был гораздо холоднее этой отметки. Даже самый холодный в человеческом представлении атмосферный воздух, поднимаясь наверх, был теплым по сравнению с тем, что творилось там. Тепло высасывалось восходящими потоками, которые, в свою очередь, увлекали за собой к поверхности земли сверххолодные слои воздуха из стратосферы, способные своим дыханием убить все живое, чего они коснутся.

Джек все это понимал, но продолжал действовать по намеченному плану. На том конце пути его ждал Сэм, которому отец обещал прийти на помощь. Джейсон смотрел на карту и сверялся по глобальной системе навигации. Компьютерная система время от времени зависала, но ему удавалось получать достаточно информации, чтобы определять-верный курс. Выпало много снега, и дорожных обозначений становилось все меньше. Те знаки, которые еще показывались над сугробами, покрылись льдом такой толщины, что их невозможно было прочитать. В этих условиях помощь Джейсона была неоценима, потому что без навигатора на этой снежной пустоши невозможно было определить направление.

Джек медленно пробирался через вереницу машин, стоявших за снегоочистителем и ожидавших очереди, чтобы попасть на шоссе. Постепенно дорога освободилась. Ее чистили несколько часов назад, и по ней еще можно было ехать.

— Хорошо, хоть нам не придется стоять в пробках, чтобы двигаться в этом направлении, — сказал он.

В машине был включен радиоприемник, но станции одна за другой уходили из эфира. В конце осталась только испаноязычная студия, находившаяся где-то за пределами Вашингтона.

На международном мосту в Ларедо разыгрывалось светопреставление. Люди сражались за то, чтобы въехать в Мексику! В Далласе был сильный снегопад, уместный для более северных штатов, а с берегов Рио-Гранде медленно надвигалась устрашающая полоса плотной облачности.

Она шла на юг восьмидесятикилометровой полосой свирепых штормов с грозами и торнадо, протягивающимися из тяжелого, агрессивного атмосферного образования, как гигантские щупальца злобного чудовища. Гром и молнии с мертвенно-холодным ветром сводили людей с ума.

У моста стояли нескончаемые очереди из машин. Мексика наложила ограничение на въезд транспортных средств, и пограничники не собирались отступать от приказов начальства только из-за того, что гринго терпели неудобства. Мексиканцы тоже их терпели, каждый день пытаясь пересечь границу в другом направлении.

В машинах работало радио, люди стояли возле нагруженных багажников, наблюдая за тем, как в задние окна выглядывают их дети. У многих были коты и собаки, птицы и всевозможное домашнее зверье. Так выглядела эвакуация американцев, нации, которая не знала, что такое бегство и вынужденное переселение. На некоторых машинах можно было увидеть привязанные стулья для бара и дистанционно управляемые модели аэропланов, не говоря уже о телевизорах, игровых приставках и других вещах, которые совершенно бесполезны в условиях жизни беженца. В общей сложности продуктов питания там было не больше, чем спортивного снаряжения.

— Полчаса назад, — вещало радио, — мексиканское правительство объявило о закрытии границ в связи с чрезмерным количеством американских беженцев.

Люди закричали и затрясли кулаками, потом вышли из машин и отправились к границе пешком. Человеческая волна нахлынула на ограждения Рио-Гранде. Самым сильным удалось даже перебросить через них свои пожитки и войти в реку с сильным течением в стремлении перебраться на противоположный берег. Обычно вода в Рио-Гранде была спокойна и даже малоподвижна, но в тот день она поднялась и приобрела пугающе темный оттенок из-за черного горизонта, надвигающегося с севера. Казалось, что она вот-вот выйдет из берегов. Если, конечно, не замерзнет.

В Вашингтоне началась метель, но пока еще было не очень страшно. Просто сильная вьюга. Город продолжал жить, и основные силы национальной гвардии и полиции следили за тем, чтобы на его территории не было мародерства и вандализма. Оказавшись беззащитными перед ледяным дыханием космоса, шестеро постовых расстались с жизнью возле памятника Вашингтону, многие возле Капитолия, других официальных зданий и просто на улицах.

Из всех административных центров лишь Белый дом по-прежнему светился огнями. Внутри там было тепло и так тихо, что в верхних частных апартаментах, казалось, был слышен легкий шорох падающего снега и редкое постанывание ветра.

Президент в одиночестве сидел за своим столом. Он отправил весь персонал на юг. Здание находилось на автономном обеспечении, поэтому большой Овальный кабинет было решено закрыть.

Распахнулась дверь, и в нее быстро вошли вице-премьер и государственный секретарь. Кабинет президента стал государственной штаб-квартирой. Беккер натолкнулся на холодный взгляд. Президент никак не мог отделаться от ощущения, что тот предал его, высмеивая и отвергая теорию Холла. Беккер обязан был предоставить президенту возможность сделать самостоятельный выбор. Как большинство крупных руководителей, Блейк больше всего страдал не из-за своих личных ошибок, а из-за тех, что были сделаны от его имени.

Беккер, казалось, сейчас взорвется.

— Мексиканцы закрыли границы! — почти закричал он.

Блейк это понял.

— Вы говорили с послом Мексики?

— Он мертв. На его машину упало дерево, — ответила государственный секретарь.

— Господин президент, мы можем открыть границу силой!

Генерал Пирс появился в кабинете как по мановению волшебной палочки, а президент подумал, что такая синхронность не может быть случайной.

— У вас есть запасной план, генерал?

— Силы Третьего корпуса уже вышли из Форт-Худ и стоят в устье Треаткон.

Итак, все ждут команды.

— Вы что, потеряли рассудок? — взорвалась Линн. — Мы стоим на грани мировой экологической катастрофы, а вы собираетесь развязать войну?

— Мы обсуждаем меры, необходимые для выживания! — рявкнул Беккер.

Президент подумал: «Больше никогда не буду работать с крикунами. Крик — признак слабости».

— Когда у нации оскудевают ресурсы, она начинает войну, — продолжал Беккер.

«Да, так оно и было с генералом Тодзио. Он послал императорские военно-морские силы в Пёрл-Харбор потому, что мы отрезали ему доступ к нефти», — подумал президент.

— А как же право государства на суверенитет? — спросила госсекретарь. — У них есть право закрыть собственные границы.

— Америка была построена на земле, отобранной у индейцев. У Мексики такая же история, поэтому правом обладать землей имеет тот, кто сумеет его отстоять.

Это было уже слишком. «Последним известным истории примером этой идеи был Адольф Гитлер», — снова подумал Блейк.

— Я не собираюсь развязывать войну, Реймонд, — спокойно произнес он.

В глазах Беккера промелькнуло удивление. Слишком долго президент был пассивен. Он старался не думать о том, сколько жизней будет из-за этого загублено. Единственным его желанием было не допустить больше ни одной ошибки.

— Соедините меня с президентом Мексики, — обратился он к секретарю. — Мы будем просить его о помощи.

Комната членов правления библиотеки, где работали такие люди, как Брук Астор и Норманн Майлер, была богато и причудливо украшена. Если бы не Джудит, они никогда бы ее не нашли. Эта находка оказалась очень важной, потому что только здесь у людей появлялся шанс выжить.

— Камином, наверное, не пользовались давно, — с тяжелым вздохом сказала Джудит.

Она пыталась вспомнить, свободна ли труба дымохода и можно ли открыть задвижку.

Джей Ди подошел к камину, осмотрел его снаружи, потом, согнувшись, заглянул внутрь. Выпрямившись, он протянул руку и где-то в стене потянул за черный рычаг. Раздался треск и скрежет, и в комнату ворвался порыв ветра, смешавший старый пепел со свежим снегом.

Сэм боялся, что дымоход заложили кирпичом. В таком случае им суждено было тут умереть. Папа часто рассказывал ему о том, что произошло с нашей планетой десять тысяч лет назад. По его словам, температура упала так низко и за такое короткое время, что огромные животные замерзли за считанные секунды. Палеонтология собрала свидетельства о сильных ветрах, потопах и разнообразных разрушениях, произошедших в тот период.

В Северной Америке исчезли все крупные сухопутные животные: верблюды, гигантские земляные ленивцы, мамонты и мастодонты и саблезубые тигры, которым стало нечем питаться.

Буйволы выжили благодаря своей способности быстро перемещаться на большие расстояния. Люди на этом континенте практически вымерли, поэтому приехавшие туда спустя тысячи лет европейцы нашли эти земли заселенными лишь на треть. Если бы не резкое похолодание, то популяция первозданной Северной Америки была бы гораздо больше.

Конечно, существовало еще множество других теорий, и раньше никто не воспринимал Джека Холла всерьез. Только он сам всегда был уверен в своей правоте. Жаль, что он сумел выиграть битву со своими коллегами только тогда, когда человечество проиграло свою природе.

— Давайте принесем сюда книги с полок, — сказал Сэм.

Джудит с недоумением на него посмотрела. В комнате на стеллаже стоял крупный словарь. Сэм подошел, взял его в руки, прикинул его приблизительный вес и бросил в камин.

Теперь Джудит смотрела на него как на сумасшедшего.

— Что ты делаешь?

Только не это. Ей придется смириться с суровой действительностью.

— А что, по-вашему, мы должны были сжечь?

— Книги нельзя жечь!

Сэму стало ее жаль. Она была библиотекарем и явно любила свою работу. Действительно, в здании, оказавшемся одновременно убежищем и ловушкой, находилось одно из лучших в мире собраний книг. Беда была лишь в том, что спасать надо было не их. Сейчас было важно найти необходимое количество сухих книг, для того чтобы спасти человеческие жизни. Поняв это, Джудит низко наклонила голову, усмехнулась, а потом заплакала.

Эльза сказала:

— Пойду поищу книги.

Сэму было важно узнать еще кое-что, от чего тоже напрямую зависели их жизни.

— В библиотеке есть столовая?

— На этом этаже есть только зона отдыха для работников библиотеки, с парой автоматов с печеньем.

Они вместе пошли по коридору к двери с надписью «Служебное помещение». Лора и Йама решили пойти вместе с ними. В комнате отдыха они нашли три автомата. Один с содовой, в двух других были чипсы «Читос» и крекеры. Ни шоколада, ни конфет нигде не было. Эта еда была низкокалорийна.

Сэм снял со стены огнетушитель и со всей силы ударил им по автомату. Он закачался, но не дал даже трещины. Конечно, ведь он был специально защищен против вандализма. Он ударил еще раз и еще, надеясь только на то, что огнетушитель не взорвется раньше, чем он вскроет автоматы. Вдруг раздался треск и злосчастная машина наконец открылась.

— На диетических чипсах мы долго не протянем. Больше ничего нет?

— Во время работы в библиотеке не разрешается есть и пить, — недовольно ответила Джудит.

Это объясняет выбор сухого пайка. Ничего плавящегося, сладкого и способного оставить следы на драгоценных книгах или продлить человеку жизнь.

— Есть же еще мусорные бачки! — оживился Лютер. — В мусоре всегда найдется что-нибудь съестное.

«Нет, этот человек по-своему замечателен!» — подумал Сэм, а Джей Ди стал зеленоватого цвета.

— Фу! Я не стану есть отбросы!

Лютер пристыженно опустил голову, но Сэм расслышал, как он пробормотал: «Вот и хорошо. Нам больше останется». Потом бродяга быстро развернулся и отправился на поиски недоеденных бутербродов или найденных и отобранных библиотекарями запрещенных угощений.

Джудит поспешила вслед за Лютером, и Сэм подумал, что ей в голову пришла та же мысль. Ну что ж, может быть, именно Лютер и сможет в итоге спасти им жизнь.

В большом читальном зале становилось все холоднее. Сэм не хотел пугать товарищей по несчастью новостью о том, что скоро температура резко упадет до критических показателей, но сам об этом не забывал. Они должны были как можно скорее разжечь огонь и приготовить для него как можно больше топлива. Причем все это должно быть сделано с максимальной выкладкой, как будто завтрашнего дня не будет никогда. Он отправил Эльзу и Джереми загрузить книгами тележки. Девушка начала собирать телефонные справочники, а молодой человек решил собрать подготовленную по заказам литературу. Когда он начал читать одну из них, Эльза приняла единственно правильное решение: вырвала книгу у него из рук.

— Это Фридрих Ницше! Его нельзя жечь, потому что он один из величайших умов двадцатого века!

Эльза бросила книгу в тележку.

— Брось. Ницше был сифилитик и шовинист, возжелавший свою собственную сестру.

— Неправда!

Тут их окликнул Брайан:

— Ребята, идите сюда! Я тут нашел целые полки Налогового кодекса!

Это известие прекратило спор. Сэм с облегчением наблюдал за тем, как они вернулись к своей работе. Он пока не знает, где найти спички. Никто из оставшихся в библиотеке людей не курил, даже Лютер. Сейчас было самое время побеспокоиться об этом, иначе все их приготовления теряли смысл. Надо спросить Джудит, она должна знать, где можно найти спички.

Опустевший госпиталь казался странным. Таким его еще никто не видел, да и зрелище это нельзя было назвать приятным. Генератор еще работал, и в палатах было электричество. Автоматы выполняли все, что необходимо, чтобы поддержать ослабевающую жизнь. Где-то в глубине коридора звонил звонок, но на него некому было ответить.

Послышались звуки шагов, и мимо телевизора, укрепленного на кронштейне под потолком, пробежала медсестра.

— С тех пор как президент США простил Мексике внешний долг, движение через границу возобновилось…

На мгновение она задержалась, чтобы посмотреть на бесконечные вереницы машин, проезжающих по Ларедо, Хуарез и Тихуанне. Они шли на юг, в тот мир, который Мария Гомес оставила много лет тому назад. Ее образование, достаток и гордость теперь держали ее в новой, американской жизни, право на которую она заработала тяжелым трудом. Она была сердита на причуды природы, разрушавшей ее приемный дом, который так много ей дал. Мария не успела забыть свой родной городок, его продажных полицейских, которые не гнушались насилием, всеобщую нищету, болезни и больницы, в которых никто не знал, что содержится в лекарствах, прописанных врачом.

Она вздрогнула и пошла дальше. Дойдя до реанимационного отделения, она услышала голос доктора Люси Холл, тихо читающий сказку одному из ее маленьких пациентов.

Люси сидела на краю кровати Питера и вслух читала книгу Билла Пита «Дженифер и Джозефина». Эту повесть она взяла в местной библиотеке, потому что она нравилась всем. Там рассказывалось о старой машине и кошке, которая в ней жила, и о продавце, который довел машину до плачевного состояния. Эта история особенно нравилась маленьким мальчикам.

— Доктор Люси?

Так к ней еще никто не обращался. Люси поцеловала Питера в лоб и шепотом пообещала ему скоро вернуться. Выйдя в коридор, она спросила:

— «Скорая» пришла?

Да, из-за этой злосчастной «скорой» у Люси могли возникнуть серьезные проблемы.

— Все уехали. Там какая-то неразбериха, я не знаю, что у них произошло. Люди в панике, все спасаются бегством. Все сопровождение уже уехало.

Люси спокойно смотрела ей в глаза и не видела в них ни капли страха.

— На улице ждет полицейский и снегоочистительная машина.

— Питера можно перевозить только в машине «скорой помощи».

— Я знаю! Я уже оставила сообщение в городской станции неотложной помощи, но, понимаете…

Люси все прекрасно понимала. Сотрудники станции неотложной помощи уже ехали на юг, с остальными жителями штата. Как видно, ей придется сделать выбор: оставить Питера одного и уехать или остаться вместе с Питером. Попытаться выжить или приговорить себя к неминуемой смерти. Решение было принято без всяких раздумий.

— Поезжай, Мария, а я останусь и подожду.

Мария почувствовала, как на ее сердце навалилась тяжесть. Доктора Люси любили все. Она была лучшей, самой доброй и умной из всех докторов педиатрического отделения.

— Люси…

— Ты должна ехать. Полицейский не может тебя долго ждать.

Мария взглядом умоляла Люси изменить свое решение. Конечно, она не могла спорить с врачом, но доктор Холл оставалась здесь, обрекая себя на верную смерть.

— Иди, Мария.

«Почему Питер еще не уехал? Потому что он слишком слаб и нуждается в интенсивном уходе? Или администрация намеренно решила не тратить силы на его спасение? Нет, этого не может быть! Это тяжкий грех». Мария смахнула слезу и медленно отвернулась от Люси. Она желала ей добра, но в то же время не хотела, чтобы снегоочиститель отправился без нее.

— Мария!

Она остановилась. Может, Люси передумала?

— Когда доберешься до Мехико, оставь в Американском посольстве сообщение для моего бывшего мужа.

— Что мне ему сказать?

Люси на секунду задумалась, затем мягко улыбнулась. Мария подумала, что никогда не видела у нее такой грустной улыбки.

— Скажи, что я должна была дочитать книжку маленькому мальчику. Он поймет.

Мария кивнула. Она не забудет этих слов и выполнит ее просьбу.

Люси вернулась в палату Питера. Она не понимала, что происходило вокруг нее, но знала, что должна сделать. Подойдя к неяркой лампе, она снова присела рядом с маленьким человеком, борющимся с серьезной болезнью. Он смотрел на нее и улыбался, держа на груди книгу. Люси взяла ее и стала читать.

Глава 14

От Филадельфии до Бангора снег падал на молчащие города и покинутые леса, на длинные ленты дорог с застрявшими на них машинами, на маленькие поселки, где уютное вечернее освещение было выключено навсегда. Снег был воплощением мягкого прикосновения духа смерти, неслышно спускающегося с небес на крыльях ветра и исполняющего причудливый ритуальный танец.

В Манхэттене танец сменился настоящим вторжением. Воздух был такой холодный, что снежинки не слипались друг с другом, а падали каждая по отдельности. Протянув руку в перчатке, можно было рассмотреть каждую из них, состоящую из сложного сплетения мириад тонких кристаллических нитей, и соприкоснуться с великим таинством неповторимости природы, потому что среди обилия снежинок не было ни одной идентичной пары.

Однако эта красота была смертоносна. Своим холодным дыханием она неумолимо убивала все живое.

В библиотеке Лора складывала книги на руки Джей Ди. Как только он унес свою пачку, она взяла вторую такую же и собралась отнести ее к камину. Она не хотела никому говорить о том, что испытывала сильную боль в ноге, на том месте, где была рана. Сейчас, когда она подняла несколько книг, ей стало и вовсе трудно передвигаться.

— Что с тобой? — спросила ее Эльза, когда заметила, что Лора потирает свою голень.

— Я поранила ногу, когда мы сюда добирались.

— Может, тебе не стоит так много ходить?

Да, и тем самым переложить свои обязанности на остальных? Ни за что! Лора заставила себя поднять книги и отправилась к остальным.

— Все в порядке, — ответила она, не позволяя себе показать, что ей больно.

Когда Сэм принес очередную пачку книг, он заметил, что Брайан прижимает к уху приемник и зовет его жестом подойти поближе.

— Ты поймал сигнал?

Брайан кивнул:

— На секунду.

— И что?

Брайан пристально посмотрел ему в глаза.

— Снежная буря покрыла все северное полушарие.

Это было невероятно! Два слова «северное полушарие» обозначали пространство, где находились США, Канада, Европа, Сибирь и большая часть Китая. Как там китайцы? А европейцы?

— Европа похоронена под слоем снега в четыре с половиной метра, и говорят, что здесь будет то же самое.

Четыре с половиной метра снега, два с половиной человеческих роста. Если там шел снег, предположим, в два раза дольше, чем здесь, то осадки выпадают со скоростью десять сантиметров в час, в течение сорока восьми часов. Не может быть! Два с половиной сантиметра в час уже считалось критической отметкой в выпадении осадков!

Сэм посмотрел в окно, выходящее на Пятую авеню. Снег шел такой густой пеленой, что не было видно домов на противоположной стороне улицы.

Брайан дотронулся до руки друга, и они какое-то время молча смотрели в окно.

— Боюсь, твой отец сюда не дойдет, — тихо сказал он.

Это неправда! Этого не может быть! Сэм почувствовал, как по его лицу прокатилась горячая волна. Папа смог выдержать антарктические ветры с температурой минус тридцать пять и скоростью более ста километров в час! Мальчику была невыносима мысль о том, что отец может ослабнуть и умереть. Если отец не дойдет, Сэм потеряет свои последние силы, а этого сейчас нельзя было допустить.

— Он дойдет, — ответил Сэм, четко проговаривая каждое слово.

Брайан отвернулся. Что же он на самом деле услышал по радио? Неужели он не все сказал?

— Он обязательно дойдет!

Брайан кивнул. Сэм понял, что друг согласился только для того, чтобы не расстраивать его, и это было неприятно. Внезапно он понял всю безысходность ситуации, в которой они оказались. Температура воздуха могла упасть ниже отметки минус девяносто градусов. В таком холоде ни одно живое существо не могло выжить вне укрытия и без источника тепла, независимо от своего опыта и состояния здоровья. Ни одно.

Сэму очень хотелось плакать. До этой секунды он не понимал, насколько важна для него была надежда на помощь отца. Он должен дойти!

Пришла Лора. Сбросив книги на пол, она упала в одно из роскошных кресел, когда-то служивших богатейшим людям Нью-Йорка.

— Новости есть?

Сэм видел, что она сильно хромала, была бледна, но по ней нельзя было сказать, что она испытывает боль. Наверное, ее рана благополучно заживала. Иногда такие раны причиняют больше всего неудобств именно во время выздоровления.

Лора продолжала переводить вопросительный взгляд от Сэма к Брайану.

— Я имею в виду радио.

Сэм быстро посмотрел на Брайана, предупреждая его о том, чтобы он не спешил делиться своими новостями. Сейчас им нельзя паниковать. Брайан покачал головой:

— Нет, пока ничего.

«Тахо» был прекрасным внедорожником, созданным для экстремальных условий, только эти условия выходили за рамки даже крайнего экстрима. Ни один из инженеров-автомобилестроителей не мог себе представить, что их машине придется пробивать бампером сугробы при температуре ниже минус сорока пяти градусов. Антифриз с трудом справлялся со своей работой, и все шланги и бензопровод под капотом уже звенели как струна и были покрыты инеем. В любой момент один из них, как и любой ремень или часть мотора, могли разлететься вдребезги от холода. В салоне воздух прогревался до минус одного. Если бы кто-либо из пассажиров коснулся окна голой рукой, то примерз бы к стеклу в считанные секунды. То же самое могло произойти, если бы они прислонили головы к стойке двери.

За рулем сидел Фрэнк и ценой нечеловеческих усилий заставлял машину двигаться в том направлении, которое ему указывал Джейсон. Хуже всего было то, что связь со спутником пропадала все чаще и с каждым разом все на более продолжительное время. Когда ее совсем не станет, им придется полагаться лишь на карманный компас и карту. Хотя как можно пользоваться картой, если местность изменена снегом до неузнаваемости?

— Где мы? — нервно спрашивал Джек. Он не доверял навигационным способностям Джейсона. Больше всего он боялся, что, съехав с дороги, они отклонятся от курса и попадут куда-нибудь в реку или не увидят моста. Сейчас могло произойти все что угодно.

Джейсон внимательно посмотрел на компьютерные данные.

— Э… севернее Филли, — сказал он наконец.

— Это точные данные?

— С двух спутников.

Плохо. Это значит, что погрешность могла быть больше полутора километров.

Фрэнк продолжал вести машину, стараясь не сбрасывать скорость ниже двадцати пяти километров в час. Джек понимал, что в этой ситуации было бы лучше, если бы кто-нибудь шел впереди машины, но это означало, что этот кто-нибудь рисковал жизнью с каждым новым вдохом. Если бы идущий впереди упал, то машина из-за плохой видимости могла бы подмять его под себя. В таком случае затаскивать его в спасительное тепло салона машины и пытаться реанимировать будет уже поздно.

— Как вы, ребята? — спросил Джек. По своему опыту он знал, что в условиях низких температур этот вопрос нужно было задавать как можно чаще. Холод заставлял человека незаметно для него совершать непоправимые ошибки.

Вдруг раздался звук удара и машина во что-то врезалась. Джек наклонился вперед и очистил часть лобового стекла, изнутри покрытого инеем. На пути машины оказался снежный сугроб.

— Прости, босс, — сказал Фрэнк.

Он попытался добавить газа, но услышал звук холостых оборотов мотора и тут же прекратил свои попытки.

Они были профессионалами и прекрасно знали правила управления машиной на льду и снегу, поэтому Джек понял, что поездке на «тахо» пришел конец. Он открыл дверь и вышел наружу. Там было холодно, но терпимо. За ним последовали его товарищи. Джип глубоко зарылся в снег.

— Мне достать лопаты? — спросил Джейсон.

Нет, из этой затеи ничего не выйдет. Даже если они сейчас откопают машину, она снова увязнет через каких-нибудь три километра. Нет, «тахо» выполнил свою миссию, и пора было дать ему отдохнуть. Вряд ли счастливые жители благополучного периода Земли найдут его останки спустя пятьдесят тысяч лет.

— Распаковывай снегоступы. Отсюда мы пойдем пешком.

В Антарктике они преодолели не одну сотню километров. Они ходили по опасным поверхностям, где снег покрывал трещины во льду так, что их совершенно не было видно. Стоило человеку оступиться, и он неминуемо погибал от холода и переломов. Такую смерть нельзя было назвать легкой.

Джудит вошла в комнату членов правления, неся в руках несколько детских книг на французском языке. Она специально пошла за ними, заметив страх в чудесных глазах Бинаты. Бедняжка не понимала ни слова по-английски и не знала, о чем говорят вокруг нее люди. Она ни на шаг не отходила от нежной и заботливой матери, но ей была нужна не только забота. Ребенок нуждается в понятном и безопасном окружении, доме и друзьях. Сейчас Бината находилась в тысяче километров от своего дома и всего, что было ей знакомо и дорого. Джудит очень хотела чем-то ей помочь.

Она подошла к девочке и показала ей разноцветную обложку книги «Le Chat au chapeau»^[360] автора по имени Доктор Сюс. Лицо девочки тут же озарилось радостью, и она прижала руки к щекам. Итак, с помощью библиотекаря девочке удалось найти первого друга. Доктор Сюс был веселым писателем. Улыбаясь, Йама поблагодарила Джудит по-французски и начала читать вслух.

Сидя среди книг, Джереми крепко прижимал к груди один из томиков. Его сокровище было небольшим по размеру и выглядело очень ветхим.

— Что там у тебя? — спросила Эльза.

— Библия Гутенберга, из собрания редких книг.

Сэм был удивлен, услышав эти слова. Он не знал о том, что такая книга есть в их собрании.

— Ты что, надеешься, что Господь придет и спасет тебя? — язвительно заметила Эльза.

Сэм подумал, что она, наверное, тоже о чем-то молилась, но Бог ответил ей отказом.

— Я не верю в Бога, — ответил Джереми.

— Что же ты тогда так вцепился в эту Библию?

Джереми взглянул на камин, где горел огонь.

— Я ее защищаю, — произнес он.

Будто бы в подтверждение его слов Джей Ди бросил в камин несколько книг, даже не посмотрев на их названия.

— Эта Библия — первая из напечатанных человеком книг. Она была свидетельницей начала века просвещения. Я считаю, что письменность — это главное достижение человека.

Он с вызовом смотрел в глаза каждому по очереди, с трудом сдерживая эмоции, которые были очень похожи на гнев. Сэм лишь надеялся на то, что он был вызван не ими, а бурей и теми людьми, которые не потрудились предупредить их о ее приближении.

— Смейтесь, если хотите, — продолжил Джереми, — но если цивилизации северного полушария пришел конец, я спасу хотя бы одну, последнюю ее частицу.

Неужели Эльза будет с ним спорить? Начнет убеждать его в том, что эта книга не стоит того, чтобы ее спасать? Она поблескивала глазами в неверном свете огня, и ее мысли были далеко от этого места. Вдруг она улыбнулась, и ее лицо полностью изменилось благодаря появившемуся на нем выражению счастья. Эльза с радостью сказала:

— А ты мне нравишься!

В то время как Джереми отказывался молиться, а Эльза переживала крах своих молитвенных просьб, Люси ощущала нечто особенное, какое-то присутствие, которое часто возникало возле постели умирающего ребенка. Держа в руках влажную маленькую ладошку Питера, она сидела рядом с ним и повторяла древнюю молитву об исполнении воли Бога.

— Отче наш, Сущий на небесах, — тихо произносила она, — да святится имя Твое, да…

Вдруг она остановилась. Что это за звук? Словно очнувшись, она оглянулась на дверь. В ее отделении, единственном из всего больничного комплекса или даже Вашингтона, горел свет. К ним мог войти кто угодно. Да, она не ошиблась, в коридоре слышались шаги. Они были тяжелыми и говорили о том, что идущий человек явно спешил. Она решила встать и закрыть собой Питера.

Вдруг ей в глаза попал свет фонаря. Она подняла руку, чтобы защититься от него, и попыталась рассмотреть того, кто стоял перед ней. Это был пожарный. Он был так засыпан снегом, что больше походил на участника маскарада, чем на обыкновенного человека.

— Мы слышали, что здесь еще кого-то не забрали. У нас есть «скорая», — сказал он.

Люси посмотрела на доброе темнокожее лицо пожарного с удивительно теплым взглядом. Он был невелик ростом и по-прежнему одет в специальный костюм, предназначенный для защиты от высоких температур, а не для сохранения собственного тела. Она поняла, что плачет. Нет, сейчас это было ни к чему! Люси подавила всхлип и сказала:

— Спасибо, что вы за нами приехали.

Вместе они подготовили Питера к переезду. Возможно, в дороге она сумеет связаться с его родителями. Они в полной панике дважды ей звонили, когда у них не получилось связаться с госпиталем. Тогда Люси предложила им заняться спасением своих жизней, пообещав, что позаботится об их мальчике. Она думала, что умрет рядом с ним, и успела себя к этому подготовить. Сэм сильный мальчик, не собьется с жизненного пути. Признаться, ей бы хотелось воссоединиться с Джеком, но она уже смирилась с тем, что этого не будет никогда.

Когда Люси и пожарный катили кровать Питера к машине «скорой помощи», она вдруг вспомнила о том, что делала до того, как пришло неожиданное спасение. «Должно быть, у Него сегодня много работы, но на эту молитву быстро нашелся ответ!» — подумала она.

Вопреки мнению Люси, ее больница не была единственнымосвещенным зданием в Вашингтоне. Люди были еще в Пентагоне, в кабинетах администраторов и стратегов, которые не могли покинуть своих мест, пока не будут эвакуированы все до единого. В УОАИ остались координаторы, решившие рискнуть своими жизнями, чтобы обеспечить остальных всей информацией, которую они смогут получить и обработать. В Лэнгли, штате Вирджиния, по-прежнему работала штаб-квартира ЦРУ. Страна не могла остаться без защиты от вторжения извне, особенно когда она так ослаблена стихией. Работали коммуникационные станции и центры, государственные и частные, работники нефтепровода и атомных электростанций, где одни жертвовали своими жизнями ради спасения других.

На всем северо-востоке инженеры оставались на действующих атомных предприятиях, делая все необходимое для безопасного завершения работы реакторов. Ни один реактор не был брошен, ни один ключевой специалист не оставил своего рабочего места. Никто не хотел добавить ко всем свалившимся на голову человечества стихийным бедствиям опасность радиационного заражения.

Отвага и самопожертвование всегда были самыми ценными качествами человека. Ему часто бывает легче представить себе собственный подвиг на фоне всеобщего бегства и паники, но когда приходит время, в людях открывается великий источник силы — любовь и разум. Благодаря им наши предки пережили Ледниковый период.

Президент осознал, какова цена его ошибки. Он упустил драгоценное время в спорах с экологами о глобальном потеплении, о том, кто и в чем виноват, что надо делать и кто за все заплатит. Он должен был готовиться и планировать меры по спасению людей во время изменения и стабилизации климата Земли. Теперь уже было неважно, насколько деятельность человека повлияла на ход этого процесса, потому что он был в самом разгаре. Это произошло бы, даже если на Земле не осталось бы ни одного живого человека.

Почему президент не предвидел этого? Был слишком увлечен политикой? Удрученный своей ролью, президент позвонил матери. Во Флориде она находилась в относительной безопасности. Правда, она сказала ему в ответ на его уверения так: «Дорогой, сейчас нет ни одного человека, который был бы в безопасности!» Он просто хотел еще раз услышать ее голос, готовясь к тому, что ему предстоит.

Генерал Пирс сидел на краю стула, сложив на коленях большие руки. Разумеется, ему предложили эвакуироваться со всеми остальными, но поскольку предложение прозвучало не в форме приказа, он решил подчиниться своему внутреннему чувству долга. Он будет рядом с президентом.

Положив трубку, президент встал. Два охранника вошли в его кабинет.

— Господин президент, — обратился к нему генерал, — больше ждать нельзя. Пора ехать.

— Кто остался?

— Здесь, в Белом доме? Только мы, сэр. Больше никого не осталось.

Тогда все было кончено. Если Холл прав, то этому зданию суждено было кануть в прошлое, превратившись в легенду, а затем и вовсе исчезнуть из жизни человечества.

У Блейка не было никаких иллюзий на этот счет — он хорошо знал историю своей страны. Этот удивительно маленький, в пропорции с тем, что в нем умещалось, дом был центром одного из крупнейших двигателей индустрии, достатка и благополучия, когда-либо созданных человеком. Здесь жили и работали главы Америки. Отсюда Гарри Трумэн спас тысячи жизней, дав приказ на сбрасывание двух атомных бомб, а Джон Кеннеди покорил Луну человеческим гением. Здесь Авраам Линкольн просил Улисса Гранта выиграть для него войну, а Франклин Делано Рузвельт провозгласил, что США не только истребили голод на своей территории, но и готовы протянуть руку помощи другим нуждающимся странам. Тогда этот жест остался непонятым многими. Здесь же Рональд Рейган принимал нелегкие решения, заставившие Советский Союз развалиться в гонке вооружений, которую коммунисты были изначально неспособны выиграть.

Здесь была колыбель человеческого счастья, и сам дьявол воспользовался сейчас теми ошибками, которые были допущены. Его ошибками. С этими мыслями он вышел в снегопад.

Патрульный Кэмпбелл понял, что был неправ. Он оказался один на один со стихией, а за ним шли люди, доверившие ему свои жизни. Его силы были на исходе.

Если бы у них был какой-нибудь план или они хотя бы знали о том, чего можно ожидать от такой бури, он мог бы спасти этих людей, а не погубить в результате своего неверного решения. А все казалось таким простым и логичным! По радио рекомендовали двигаться на юг, и все говорили, что лучше всего идти по Пятой авеню, чтобы добраться до тоннелей. Он просто следовал плану эвакуации, о которой слышал, и выполнял приказ президента так же, как и любой другой полицейский на его месте! Кому он, спрашивается, должен был поверить: президенту США или пацану-недоучке? Бросьте, на самом деле у него не было выбора.

Эвакуация? Ну что ж, пусть будет эвакуация, господин президент. Именно это мы и делаем. Только что будет с нами дальше?

Он со своими людьми находился под пролетом Бруклинского моста и радовался тому, что у них нашлось хоть такое укрытие. Тоннели были затоплены, а идти через Хадсон с его ненадежным льдом и убийственно сильным и холодным ветром они не решились. Скорее всего, вода уже давно замерзла, но она была покрыта таким слоем снега, что пробраться через него было практически невозможно. К тому же в снегу образовались воздушные карманы, откуда доносились крики угодивших в них людей.

— Господь — пастырь мой, — шептал Кэмпбелл, — идя долиной смертной тени, не убоюсь я зла…

Он бесстрастно смотрел на то, как люди пробуждались, вяло выбираясь из-под засыпавшего их снега. Джимми Престон, водитель такси, сказал:

— Может, нам просто повернуть назад?

— Куда? Как? — Олли Старнс, охранник из библиотеки, эхом отозвался на мысли самого Кэмпбелла. — Зачем? Половина города замерзла под водой. Нам некуда возвращаться.

— Надо было оставаться в библиотеке, — ворчал Джимми.

Вот она, безобразная, убийственная правда. Том посвятил свою жизнь защите и помощи людям, а теперь вел их навстречу смерти.

Им больше ничего не оставалось, кроме как подниматься и продолжать свой бессмысленный путь. К тому же люди всегда надеются на чудо. У них было мало шансов, но тем не менее они у них были.

— Пошли, ребята, — сказал он, хлопая руками в перчатках. — Пора вставать и двигаться.

Олли и Джимми поднялись на ноги, следом за ними задвигались остальные фигуры. Правда, одна так и осталась лежать. Том вспомнил, что ее звали Ноэль. Она решила лечь в отдалении, вместо того чтобы сделать то, что он сказал: устроиться бок о бок с другими людьми и согреваться их теплом. Он протянул руку и потряс ее за плечо.

— Вставайте, нам пора идти дальше.

Она медленно перевернулась, и сперва он даже подумал, что она просыпается, но потом увидел гладкое как лед и голубое лицо. Как любой человек, знакомый со смертью, он понял, что Ноэль больше нет. Ему не нужно было искать ее пульс, но он решил выполнить свой долг до конца. Она была неподвижна и тиха. Он хотел приоткрыть ей веко, но ее глаза окаменели. Все, это труп. Том вытащил свой блокнот и записал дату, время и ее имя — Ноэль Паркс. Затем каллиграфическим почерком ученика школы при католической церкви он добавил 10–54, код, обозначающий мертвое тело.

Посмотрев на остальных, он убедился в том, что на него никто не смотрит, и натянул ей капюшон на лицо, набросав потом на него немного снега. Не надо, чтобы остальные ее видели. Они и так уже деморализованы.

Он вернулся к исполнению своих обязанностей и с улыбкой повел людей навстречу неизвестности.

Глава 15

Джей Ди наблюдал за тем, как Лютер методично и аккуратно вырывал страницы книги. Он поймал себя на мысли о том, что был очарован этим человеком, живущим на другом полюсе той жизни, к которой привык он сам. До того как познакомился с Лютером, он не обращал на бездомных совершенно никакого внимания. Он считал их либо ленивыми, либо больными. Лютера нельзя было отнести к какой-либо из этих категорий. Он сделал нелегкий выбор, выйдя из того мира, который Джей Ди считал единственно правильным и достойным. Если ты не можешь получить все блага цивилизации, то ты хотя бы должен их хотеть! Как могло быть иначе? Этот же человек жил по своим собственным правилам. Он не хотел ничего, кроме пищи для себя и Будды и удовлетворения основных своих нужд. Разговаривая с ним, Джей Ди узнал немногое, потому что Лютера нельзя было назвать общительным человеком. Оказывается, он не ездил в машине уже двадцать лет. Каким-то образом Лютер был связан с миром коммерции. Он когда-то был то ли юристом, то ли журналистом, но к своей настоящей жизни пришел сам, а не в результате какого-либо несчастного случая. Он просто выбрал такой образ жизни.

Теперь же он был занят чем-то совершенно непонятным и удивительным: он вырывал из книг страницы, сворачивал их в комки и запихивал в штанины и рукава. Он постепенно становился похож на персонажа, рекламирующего пункты проверки давления в колесах или кондитерские изделия.

— Что ты делаешь? — спросил Джей Ди, отказавшись от попыток догадаться об этом самостоятельно.

— Утепляюсь. Лучше всего для этого подходят газеты, но и так тоже ничего.

Джей Ди с трудом верил свои ушам.

— Поживи на улице и научишься сохранять свое тепло.

Лютеру этот парнишка тоже показался интересным. Он был таким свежим и невинным, что это рождало в его душе смешанные чувства. Лютеру довелось многое пережить, а сейчас перед ним сидел красивый, сильный, умный паренек, который еще даже не догадывался о том, что в жизни бывают проблемы. Он был даже приятен, только… многого еще не знал.

Наблюдая, как Джей Ди гладит Будду, Лютер почувствовал симпатию к мальчишке. Пса нельзя было назвать красавцем, к тому же он давно был не первой свежести. В общем, им обоим не мешало бы вымыться, поэтому большинство из их маленького общества, скажем так, старались держаться от них в сторонке. Некоторые просто шарахались. В итоге Лютер всегда старался устроиться в дальнем углу общей комнаты, чтобы не смущать людей, которые были не в состоянии переносить исходивший от них запах. Джея Ди, казалось, он не беспокоил. Лютер наблюдал за выражением молодого лица, пока парень и пес играли друг с другом. Джей Ди был чем-то опечален, хотя сейчас у всех для этого причин было больше чем достаточно. Он был один и не знал, где находились его родители.

— Волнуешься о родителях?

— О брате.

Да, это было тяжело. Лютер даже не стал спрашивать, кто из них старше, потому что ответ был очевиден. Старшие братья должны заботиться о младших, поэтому парнишка так огорчен.

— Как его зовут?

— Бенджамин. Но я зову его Бенни.

Джей Ди внимательно посмотрел на Лютера. Что задумал этот старый бродяга? Зачем он задает ему такие личные вопросы? Лютер ответил на этот взгляд, и в его глазах Джей Ди увидел сочувствие, даже сострадание. Такое испытывает человек, который искренне хотел бы помочь другому, но бессилен что-либо сделать. Джей Ди видел это в глазах доктора Ретти, когда он выбил себе плечо во время матча по регби и катался по полю от невыносимой боли. Оно было и в выражении лица Бенни, когда отец срывался на старшем брате без всякой на то причины. Джей Ди немного расслабился.

— Мне бы только знать, что у него все в порядке…

Лютер медленно кивнул.

— Да, неведение — тяжелое испытание.

Эти слова не были для Лютера пустым соболезнованием: он многого лишился в этом мире. Джей Ди подумал, что они с этим странным человеком оказались удивительно похожи. Они оба горевали о тех, кого нет рядом с ними. Скорее всего, Лютер никогда не скажет, кого именно он потерял. Да это было уже не так важно.

Лютер оторвал еще одну страницу, скатал ее в шарик и протянул Джею Ди. Тот взял его и засунул в штанину.

— Спасибо, — сказал он.

Лютер улыбнулся и скатал ему еще один комок, с удовольствием наблюдая за тем, как ему находится достойное применение.

В Европе все еще шел снег. Ценой невероятных усилий дороги южной части Франции и шоссе запада Англии были еще проходимы. В остальной части Европы передвижение было невозможно. Целые города были погребены под снегом. Трафальгарская площадь выглядела сплошной снежной равниной, поверхность которой нарушала лишь одиноко торчащая верхушка Колонны Нельсона. Из всего транспорта работало только метро, и городские власти сократили его маршрут, не позволяя поездам выходить на поверхность. В городе, как и на территории всего северного полушария, крыши рушились под тяжестью снега, а на уцелевших стояли люди с лопатами и лихорадочно пытались сбросить с них хотя бы часть этого груза. В одном только Лондоне каждые четырнадцать минут у кого-нибудь случался инфаркт, и телефонные линии служб экстренной помощи были перегружены. Многие призывы о помощи так и оставались без ответа.

В Хедланде ветер завывал таким голосом, от которого кровь стыла в жилах. Он с удивительной избирательностью сдувал снег с одних поверхностей, погребая под ним другие. В здании центра были выключены почти все потребители энергии, чтобы сэкономить электричество. В связи с разыгравшимися событиями вести наблюдения было бесполезно. Было очевидно, что течение, для наблюдения за которым и была создана эта станция, сделало именно то, чего люди больше всего боялись: переместилось на юг. Если бы мониторы были по-прежнему подключены к сети, то все датчики буев сейчас показывали бы аварийные сигналы.

Вдалеке звук работающего генератора сменился на странное повизгивание и тарахтение. В такт ему замигали лампочки. Следом должна была отказать система отопления. Профессор и его помощники закрыли практически все здание, оставив включенными батареи только в комнате наблюдения. Когда остановится генератор, прекратят работать насосы электрической системы отопления. Это означало неминуемую смерть.

— У нас заканчивается солярка, — сказал Денис.

Саймон открыл ящик стола и вытащил оттуда бутылку.

— А на этом генератор будет работать? — спросил он, показывая на благородный солодовый напиток.

— Вы с ума сошли? Это же двенадцатилетний виски! — Профессор забрал у них бутылку и достал три стакана из другого отделения шкафа. Эта жидкость не принесет никакой пользы генератору, зато пригодится людям. Открыв бутылку, он щедро разлил напиток по стаканам. Подумал и добавил еще. К чему сейчас экономия?

— За Англию! — поднял стакан Саймон.

Джеральд Рэпсон подумал было, что тост слегка надуман. Англии больше нет. Он поднял свой стакан:

— За человечество!

Профессор искренне надеялся, что кто-нибудь обязательно выживет.

— За «Манчестер Юнайтед»! — с легким смешком присоединился Денис.

Они засмеялись и выпили. В этот момент генератор захлебнулся в визге и замолчал. Лампочки мигнули напоследок и погасли. Из радиатора послышался звук, напоминающий длинный вздох, и серия тихих ударов.

На улице было не меньше минус семидесяти. Джеральд подсчитал, что где-то через час он потеряет сознание от холода. Да, как бы ни была неприятна эта мысль, это будет самый последний час его жизни.

Денис зажег свечи, и Джеральд смотрел на лица своих коллег, освещенные неровным светом. Они были мужественными людьми, спокойно ожидающими прихода смерти с последним бокалом виски в руках.

— Жаль только, что я не увижу, каким он вырастет, — произнес Саймон.

— Главное, чтобы он вырос, — ответил Джеральд. Глубоко в сердце он надеялся на то, что так и будет. Ему не хотелось думать, что во всей Британии может не остаться в живых ни одного человека.

— Аминь, — отозвался Денис, и Джеральд подумал, что это слово было не простой поддержкой мысли о том, что его сын должен выжить. Это слово было завершением молитвы и прощанием.

— Прощайте, — сказал он от всего сердца.

Виски был чертовски хорош, мягкий, с дымком, и крепок ровно настолько, чтобы отличаться от экзотического вина.

Прощайте…

Кабинет членов правления библиотеки претерпел радикальные изменения. Вся деревянная мебель, которую было можно сломать, кусками грудилась возле камина. Там были изящно изогнутые ножки и подлокотники, набивка сидений и гобелены, их покрывавшие. Ящики старинного стола пошли на щепу для растопки, вслед за деревянной витриной, на которой раньше гордо стояли старинные книги. Сами книги были укрыты заботливой Джудит, поместившей их на огромный стол вместе с Библией Гутенберга и другими редкими изданиями.

Собратья по несчастью сидели в полукруге возле камина. Они поверили слову мальчика, а не опытного мужчины и предпочли остаться, когда бегство казалось единственным путем к спасению.

Сэм и Лора разговаривали тихо, будто молились.

— Самая вкусная еда? — сказал Сэм.

— Лобстер, когда я впервые его попробовала. Мой дядя нафаршировал его креветками и запек в сливочном масле. Это было что-то невероятное! — Она закрыла глаза, вспоминая, а Сэм — стараясь представить себе то, о чем она говорила.

Затем она снова склонила голову к нему на плечо и сказала:

— Самая сильная физическая боль?

Эти воспоминания вернули его на пляж. Да, сейчас они казались одними из самых прекрасных пережитых им минут, несмотря на то что тогда случилось.

— Когда я наступил на медузу.

Тогда была теплая ласковая вода, чистое небо, по которому летел маленький желтый самолет, тащивший за собой рекламу солнцезащитного лосьона. А как пах сам океан!

— Бедняга! Сколько тебе тогда было?

— Одиннадцать. — Он вспомнил жгучую боль, которая парализовала ногу и заставила его плашмя упасть, крича от страха. — Было так больно, что меня вырвало.

Мама тогда отнесла его в домик к спасателям, которые залили место ожога спиртом, после чего ему стало немного легче.

— А у меня — зуб мудрости, после того как отошел наркоз.

Сэм заметил, как она потирает место пореза на ноге. Та часть кожи, которая была видна, была странно припухшей и красной, не похожей на здоровую. Сэм понадеялся, что если в рану и попала инфекция, то не серьезная.

— Давай еще! — предложила она. — Твои любимые каникулы?

— Ты хочешь сказать, не считая этих?

Она закатила глаза. Боже, какая она все-таки красивая! Разве можно закатить глаза и при этом все равно остаться красавицей? Что бы она ни делала — это только украшало ее. А когда она улыбалась, становилась просто невыносимо, сверхъестественно, умопомрачительно хороша.

— Лучшие каникулы, — повторил он, копаясь в памяти, затем вспомнил: — Несколько лет назад папа брал меня с собой в исследовательскую поездку в Гренландию. Корабль тогда сломался, мы заболели. Солнце показывалось лишь на четыре часа в день, и все время шел дождь.

— Ничего себе развлечение!

— Мы с папой были бок о бок целых десять дней. — Он вспомнил, как они бесконечно разговаривали, как папа объяснял теорию о Гренландском леднике, который они собирались просверлить зондом, как в Антарктике, чтобы по кернам узнать, как менялись температура и состав воздуха. Было еще многое другое. Папа даже читал стихи по памяти, это была «Поэма о старом моряке»: «Вода везде. Ты хочешь пить, но жажду нечем утолить». — Было здорово! — с жаром закончил он.

Она молча смотрела перед собой, потом медленно кивнула. Лора понимала, как Сэм тоскует по отцу и его участию в своей нелегкой жизни подростка.

— В следующем месяце мы с отцом должны были выбрать колледж, — отозвалась она. — Он хотел, чтобы я поступила в Гарвард, но теперь, пожалуй, я могу не беспокоиться о том, чтобы набрать нужное количество баллов! — И она грустно засмеялась.

Смех вдруг перешел в плач, и Сэм подумал, что Лора вдруг поняла, что именно с ними произошло. Ее желание поступить в Гарвард уже не имело значения, потому что Гарварда больше нет.

Что же тогда по-прежнему имеет значение? Сэм знал ответ на этот вопрос. Он обнял ее за плечи и сказал:

— Не плачь. Все будет хорошо.

Она отодвинулась и посмотрела на него сквозь слезы.

— Нет, — ответила она. — Больше не будет.

Снег лежал на материке, который раньше был Америкой. Он не делал различий между большими городами и маленькими населенными пунктами, создав из них сплошную снежную равнину, где гулял ветер уже без всяких помех. На месте скоростных шоссе образовались причудливые цепочки из снежных бугров, под каждым из которых была машина с ее пассажирами, страхами и тщетными надеждами на выживание. Ветер тоскливо завывал в пустых стенах городских домов, будто выкрикивая чьи-то имена.

На некогда травянистых лугах стада замерзли там, где паслись, так и не успев дожевать траву. Снег прикрыл их так же, как машины и людей, дома и пейзажи, когда-то олицетворявшие собой воплощение американской мечты.

В некоторых крупных городах еще теплилась жизнь. Там кое-где горел свет, а снегоуборочные машины продолжали чистить дороги. Люди перемещались с места на место почти бегом. Но эти оазисы жизни были редким исключением посреди огромного пространства, накрытого холодной, безжалостной смертью. Такова была судьба мира, всего три дня назад считавшего себя бессмертным. От Парижа до Чикаго, от Новосибирска до Пекина теперь простиралось царство смерти в белом саване.

Джек чувствовал, что его силы, как и у Фрэнка и Джейсона, уже на исходе. Он искренне сожалел, что его друзья настояли на участии в этой поездке. Пока они были вместе, он должен был сделать все, что было в его силах, чтобы сохранить их жизни и достичь заветной цели. Отец должен был спасти сына. Если ему суждено замерзнуть, пытаясь это сделать, — он готов пойти на эту жертву. Наверное, где-то в глубине человеческой ДНК заложена способность родителя жертвовать жизнью ради своих детей. Так было с самой зари человечества, и так будет до самого его конца.

Джек шел вперед вместе с Джейсоном, а Фрэнк замыкал цепочку, следуя за санями. Спутниковая система навигации теперь пропадала надолго. Джек надеялся лишь на то, что Нью-Йорк — достаточно большой город, и, придерживаясь восточного направления, они обязательно на него выйдут. Поэтому путешественники руководствовались в основном показаниями компаса, изредка корректируя свой курс по очнувшейся системе навигации.

Перед ними лежала сплошная белая равнина, а снег все продолжал падать. Джек знал, что они находятся к югу от Филли, значит, пересекают один из пригородов Нью-Йорка. Больше всего его беспокоили воздушные карманы в снегу, которых просто не могло тут не быть. По своему опыту он знал, что идти по свежевыпавшему снегу небезопасно. Присыпанные снегом расщелины невозможно заметить невооруженным глазом, как бы ты ни старался.

Джек заметил, как Фрэнк прыжками уминал снег, и сделал то же самое. Снег казался плотным и спрессованным и мог быть не менее полуметра глубиной. Джек подумал, что они могут находиться над Честерскими высотами. Если будет хорошая видимость, то они найдут мост и по нему пересекут Делавэр. Эта река была полноводная и вполне могла замерзнуть не полностью. Так что путешествие по ее ненадежному ледяному панцирю может превратиться в настоящее испытание для их опыта, силы и удачи, которой они располагают.

Что там за треск раздается снизу? Джек быстро взглянул на Джейсона. Казалось, тот ничего не слышал. Но тут треск раздался снова и на этот раз прозвучал громче и протяжнее завывающего ветра.

Ккрраккх!

Джек снова посмотрел на Джейсона, потом на Фрэнка. Внешне все выглядело как обычно, но звук не мог появиться из ниоткуда. Опыт подсказывал ему, что такой звук может быть только плохим предвестником, и единственным выходом из надвигающихся неприятностей может быть только скорейшее бегство.

КРАК!

Он почувствовал мощный рывок страховочной веревки. Повернувшись, он увидел только сани, но потом рассмотрел и голову Фрэнка, провалившегося в какое-то отверстие. Он раскинул руки и постарался распределить свой вес на большую площадь снега и льда. Даже в экстремальной ситуации Фрэнк не изменил себе, оставаясь высококлассным профессионалом.

КХРААКХ!

Фрэнк исчез из виду. Секунду спустя страховочный трос дернулся и сбил Джейсона с ног. Следом за ним Джек тоже стал скользить к трещине. Ухватившись рукой за трос, Джек попытался приостановить скольжение, упершись в снег мощными ботинками. Ничего не получилось. Джейсон лежал на снегу, и у него уже не было точки опоры. Свободной рукой Джек вытащил ледоруб, молясь о том, чтобы снег был достаточно плотным, чтобы удержать его жало. Сильным ударом он вогнал его глубоко в снежно-ледовую корку и почувствовал, как она стала сопротивляться и замедлять его скольжение. Постепенно они остановились. Первый раунд выиграли они, но дальше следовал второй, наиболее сложный. Не вынимая ледоруб, Джек начал продвигаться вниз по тросу. Когда он увидел, что случилось с Фрэнком, его сердце ухнуло вниз… почти до пола торгового центра, в полутора километрах над которым они оказались. Сверху ему был хорошо виден отдел игрушек и украшенная экзотическими цветами стойка. Отдел радиоэлектроники и аптека явно подверглись разграблению, и пустые коробки и бутылки валялись недалеко от висящих в воздухе ног Фрэнка. С отвратительным стеклянным треском под Джеком шевельнулась поверхность, и он был вынужден отскочить в сторону. Снизу эхом раздался звук падающего стекла. Если Фрэнк ранен, они должны это знать, чтобы правильно организовать спасение.

— Ты как там, Фрэнк?

— Да нормально. Вот, заскочил за покупками!

Какой сильный человек!

— Держись, мы тебя сейчас поднимем! Джейсон, упрись каблуками!

Они справятся. Сейчас вдвоем вытащат Фрэнка и сразу сойдут с этой проклятой стеклянной крыши.

Рядом с Джеком раздался свистящий звук. Оглянувшись, он увидел, что Джейсон задыхается. Это было совсем некстати.

— Джейсон!

Парнишка вжался в лед, на котором лежал. Он был слишком напуган, чтобы реагировать на команды Джека. Холл сделал глубокий вдох и постарался выглядеть и говорить как можно спокойнее.

— Так, Джейсон, успокойся. Сделай хороший вдох и перекатись на спину… — начал он и наткнулся взглядом на глаза зажатого в угол кролика. — Спокойно, спокойно!

Джейсон постепенно перевернулся.

— Молодец, все правильно. А теперь аккуратно закрепись пятками в снегу.

Джейсон стал двигать ногами, чтобы найти опору в льдистой крошке. Теперь его обувь сможет затормозить движение вниз, когда они станут вытаскивать Фрэнка наружу.

— Молодец. Теперь я к тебе подойду и медленно отпущу веревку.

Он чуть подвинулся вперед, ослабляя натяжение троса, и только тогда вытащил свой ледоруб из снега. Все осталось в прежнем положении. Каблуки Джейсона заменили опору ледоруба. Джек стал медленно подползать к трещине. Он должен будет встать и вытащить Фрэнка на поверхность. Это опасно, но они должны это сделать. Как только Джек стал приближаться к краю отверстия, ветер словно ожил и стал цепляться за его руки, дергать и засыпать снегом. Поверхность под ним подалась, будто он изменил центр тяжести, и Джек спокойно подумал, что сейчас они с Джейсоном тоже провалятся и погибнут.

Ну что ж, так тому и быть.

Заглянув в трещину, Джек увидел, что Фрэнк спокойно смотрит на него. Он не стал предаваться панике даже сейчас.

С треском и шорохом трос продвинулся вниз, увлекая за собой Джека.

— Держись!

Потом треск стал раздаваться под Джейсоном, который начал всхлипывать. Джек не стал обращать на это внимания. Мужчина может не стыдиться слез на пороге смерти.

— Стекло всех не выдержит! — прокричал Фрэнк снизу.

Джек это понимал. Они забрались на конструкцию, которая не могла выдержать вес трех взрослых мужчин со снаряжением, не говоря о многотонном снежном покрове. Тут он увидел, что Фрэнк держал в руке. Боже мой, это же нож!

— Фрэнк, не надо!

Тот посмотрел прямо на него, приложив нож к тросу.

— Ты бы поступил так же, — сказал он и точным жестом полоснул по натянутому тросу.

Джек смотрел, как удалялось лицо Фрэнка, постепенно превращаясь в гримасу ужаса, потом снизу донесся удар. Фрэнк упал посреди разбросанных игрушек. Этот глухой звук заметался по пустому пространству, отражаясь от стен. Его тело не двигалось. Он умер молча, даже не вскрикнув.

Медленно двигаясь, расставив как можно шире руки и ноги, Джек стал отползать от края пролома.

Глава 16

Патрульный Кэмпбелл довел свою группу до третьего этажа полуразрушенного административного здания. Собрав всех вместе, он отправился на охоту. Нет, он искал не пищу, которой здесь просто не могло быть. Все кафе и ресторанчики замерзли под водой. Максимум, на что он мог здесь рассчитывать, — это замерзший бутерброд в ящике стола, и то лишь при известной доле удачи.

Он вернулся к остальным только после наступления темноты, ориентируясь на мерцающий свет небольшого костра из мебели и бумаги.

— Что ты узнал? — сразу спросил его охранник из библиотеки.

Его лицо приобрело нездоровый, землистый оттенок. Том подумал, что у парня, должно быть, отказала печень, но не мог понять причины этого заболевания. Эти бедные люди теперь могли заболеть чем угодно. Плохое питание, истощение и сильнейший стресс разрушили их иммунные системы, не оставляя никаких преград на пути развития болезни.

— Я переговорил с ребятами, у которых есть коротковолновый приемник. Они сказали, что группы спасателей по-прежнему забирают людей к югу от 95-го шоссе.

Таксист оживился. Люди большей частью сидели у огня с закрытыми глазами. Они были полностью замотаны в износившиеся одежды. Кто-то даже послушался совета Тома и постарался прижаться к соседу, чтобы сохранить как можно больше тепла.

— Насколько далеко к югу? — спросил таксист.

Да хоть у Атланты, это уже не имело значения. Том не стал этого говорить.

— Они точно не сказали, — не стал он вдаваться в подробности.

Охранник, которого, кажется, звали Идальго, сказал:

— Какая разница? Мы в любом случае должны до них добраться! Иначе нам не выжить.

Том сидел и думал, удастся ли ему снова поднять на ноги этих людей. Когда человек мало ест, ему все время хочется спать и не хватает сил двигаться. Со временем это состояние усугубляется и приводит к голодной смерти.

— Сначала мы должны отдохнуть, — сказал он. — Мы останемся здесь до утра.

И подумал с отчаянием: «И, может быть, утром нам уже никуда не нужно будет идти».

Снег был везде. Его было так много, что техника, которую генерал Пирс выделил для эвакуации президента и его штаба на юг, не справлялась. Он с недоверием смотрел на то, что очень было похоже на горы, неожиданно возникшие на его пути. Они были на 95-м шоссе к северу от Ричмонда, но снежные сугробы были настолько велики, что больше походили на долину Шенандоа. Им было не пробиться сквозь белую осаду. Сверхточная навигационная техника не могла дать ориентировку из-за облачности, а они должны были прибыть на заранее оговоренное место с точностью до секунды. Впереди снегоочиститель вздымал вверх белые фонтаны, а рядом с ним выросла настоящая снежно-ледяная скала. Генерал Пирс сидел в промерзшем «хаммере» и поддерживал постоянную связь с автоколонной.

Временами из-за порывов ветра снегоуборочная машина пропадала из виду, но потом снова появлялась, и они могли продвинуться вперед на еще одну сотню метров.

Дул ветер, заставляя «хаммер» вибрировать, и вдруг полностью пропала видимость. Водителю пришлось остановиться. Первое, что увидел генерал после того, как все прояснилось, не было похоже на снегоуборочную машину. Они стояли, упершись бампером в снежную гору. Они не могли двинуться с места, и водитель молча сидел и ждал приказаний. Генерал сразу понял, что нестабильная масса свежего снега только что с головой накрыла снегоочиститель. Без лишних слов он открыл дверь и сделал шаг наружу, тут же провалившись почти по пояс. На мгновение ощущение холода почти парализовало его. Обогреватель «хаммера» работал на полную мощность, чтобы поддержать терпимую внутреннюю температуру около минус двенадцати градусов. Уже тогда ему было холодно. Только выйдя на улицу, он понял, что такое настоящий холод!

Генерал знал, что автоколонна, покинув Белый дом, за сорок часов прошла ровно триста двадцать пять километров. Он видел, как морские пехотинцы сражаются со снегом, расчищая дорогу перед машинами, как их пот превращается в лед и срывается с кожи, и понимал, что им уже ничего не поможет. Машины застряли в снегу и в этих погодных условиях двигаться больше не смогут, и ничто не предвещало перемен к лучшему.

Протирая очки, генерал увидел впереди знакомую черную машину. Флаги на ее боках замерзли и стояли дыбом, напоминая флюгеры. Генерал распахнул двери усовершенствованного «хаммера» и забрался в живительное тепло салона. Президент в костюме и в красном шелковом галстуке выглядел почти абсурдно. Однако вокруг него царила уважительная тишина, которая и должна окружать главу государства. Казалось, что этим людям, несмотря ни на что, удается изолировать себя и президента от жгучего ледяного ада, окружавшего их со всех сторон.

К сожалению, это была всего лишь иллюзия.

— Дело плохо, сэр, — произнес Пирс и устроился рядом с президентом. — Снегоуборочная машина накрыта лавиной. Дорога непроходима. Оставаться здесь нельзя, потому что машины тоже вскоре занесет.

— Нам придется идти пешком, — ответил президент.

Он был прав, иного выхода у них не было. Генерал был в растерянности. Как могло первое лицо государства оказаться в такой ситуации? Ни один президент США не оказывался во власти метели, черт ее возьми! Он должен был убедиться в том, что президент понимал всю рискованность ситуации.

— До ближайшего укрытия не меньше нескольких километров.

Президент ненадолго замолчал, а потом хмуро ответил:

— Тогда нам лучше поторопиться.

Над Китаем вставал холодный, тусклый рассвет, и на Америку опустилась тьма. Европа лежала, скованная невероятным холодом ночи. В России и Швеции температура упала до минус восьмидесяти пяти и минус девяноста градусов, смягчаясь в южном направлении до минус семидесяти.

В Париже из-под снега были видны лишь Эйфелева башня да базилика Сакре-Кёр. Железо, из которого была сделана башня, потрескалось от мороза в минус семьдесят градусов. Темные окна базилики напоминали пустые глазницы. Стекло стало настолько хрупким, что достаточно было одного дуновения ветра, чтобы разнести его в прах.

Рядом с Сеной собор Парижской Богоматери напоминал киль перевернутого корабля. На месте осталась лишь одна башня, все остальные были уже повержены.

На севере Шотландии в здании Хедландского центра застыли в хрупком безмолвии три фигуры. Мониторы были безжизненны. Чай в чашке Дениса превратился в кусок льда. Время от времени в здании раздавался треск промерзших балок и креплений, с каждой минутой уступающих навалившемуся на крышу снегу. Пройдет немного времени, и она обрушится.

По неспокойным водам Атлантического океана дрейфовала «Королева Мария II». Управлять кораблем было невозможно, потому что из-за замерзшей гидравлической жидкости оказался неподвижным руль. На корабле еще было электричество, и это делало его единственным освещенным объектом в радиусе полутора километров.

На западный мир пала непроглядная тьма. Так темно не было со времен колонизации Америки и основания Рима. Тут и там можно было видеть слабые костры, большие и маленькие, наскоро разожженные быстро замерзающими людьми.

На снежной равнине стояла палатка, и исходивший из нее свет не был ярок. Внутри, в переносной печке горел огонь, у которого старались согреться Джек и Джейсон. Под ними на глубине чуть менее метра под снегом стоял «линкольн-навигатор» с телами двух взрослых, двух детей, собаки, кошки и двух золотых рыбок, намертво вмерзших в монолит своего аквариума. Джек и Джейсон об этом не знали и поэтому спокойно ждали, пока закипит вода и они наконец смогут немного отогреться. Им казалось, что их одежда больше неспособна защитить их от холода. Джейсон вытащил из рюкзака две кружки, и какое-то время они оба молча смотрели на оставшуюся там третью. Кружка Фрэнка долгие годы сопровождала его в путешествиях и была покрыта боевыми трещинами и царапинами. Как старое проверенное оборудование, она больше всего была дорога ему как память.

Джек молча налил кипятка в кружки с растворимым супом себе и Джейсону. Парнишка беспокоил Джека, и он не знал, как ему с ним быть. Он не имел права просить его идти с ним дальше, потому что это было равносильно приглашению идти навстречу верной смерти. В то же время Джейсон не сможет вернуться обратно один. Джек понимал, что ему следует вернуться назад и попытаться спасти их жизни, но никак не мог забыть последние слова, сказанные сыну. «Я обещаю!» — отзвук собственного голоса продолжал звучать в его голове. Джейсон тоже знал об этом обещании, но это его не остановило. Понимал ли он, какова может быть цена его решения? А если бы понял, то захотел бы он пойти с ним? Джек разрывался на части между голосом, требовавшим вернуться назад и спасти своего молодого напарника, и памятью об обещании собственному сыну.

Вернувшись к своему супу, Джек при всем своем опыте выживания в экстремально холодном климате был поражен тем, что содержимое его кружки уже остыло.

Из всей группы не спал только Сэм. Он тоже устал, как и все остальные, но кто-то должен был поддерживать огонь в камине. Лора металась во сне. Ее лицо блестело от пота, несмотря на то что в комнате было очень холодно.

Сэм подошел к ней, собираясь разбудить, но потом передумал. Даже сейчас чумазое лицо без следа косметики поражало своей красотой. Он действительно считал ее красивой, но не возводил в ранг божества, понимая, что любовь мешает ему оценивать ее объективно. Они оба были молоды, но Сэм решил, что он должен на ней жениться. То, что с ними произошло, меняло все его взгляды. На прошлой неделе одна мысль о браке в возрасте семнадцати лет показалась бы ему нелепой. Теперь же единственным его желанием было выбраться как можно дальше на юг, найти способ накормить себя и свою семью, которую он должен создать. Он не понимал, откуда взялось это странное желание, но сполна ощущал его силу.

Он вернулся к огню и подбросил в него Торнстейна Веблена и пару томов Налогового кодекса. Угли брызнули искрами, которые тут же поднялись к дымоходу. Судя по всему, ветер так и не прекратился. Буря действительно набрала невероятную силу.

Сэм сидел и думал, почему никто не хотел прислушаться к предупреждениям его отца. Ему казалось, что президент должен получить по заслугам и погибнуть в этом стихийном бедствии. Да, он понимал, что такие мысли не делают ему чести, но из-за него страдают Лора и Джей Ди, да и все остальные люди мира. Как ни старался, Сэм не смог вспомнить ни одного президента США или любого другого главу государства, который бы занимался подготовкой к возможному изменению климата Земли. Он лишь слышал о спорах о реальности глобального потепления. Похоже, теория сама доказала свою состоятельность. Вернее, это сделала природа.

Но почему они не послушали отца?

Глядя на большие двери, ведущие в фойе, он думал о том, увидит ли он, как в них входит его отец. Сэм изо всех сил гнал от себя мысль о том, что этого может не произойти никогда, и старался представить себе, как папа будет выглядеть. Высокий, одетый в толстую куртку с капюшоном, и мех от этого капюшона будет прикрывать знакомое бородатое лицо.

«Отец. Я часть тебя, твой сын. Ты меня не забыл?»

Холодный воздух опустился вниз по трубе, и огонь затрепетал.

«Отец. Ты — часть меня, я твой сын. Ты за меня в ответе».

Мысли Сэма постепенно перетекли к Брайану и его семье. Где они сейчас? Сам Брайан ничего не говорил, но когда Сэм подходил к нему несколько часов назад, то увидел, что его друг тихо плачет. Джудит тоже плакала, но ее слезы не останавливались и после того, как Брайана одолел милостивый сон. Где может быть сейчас Бенджи? Неужели он тоже лежит где-нибудь под слоем снега? Сможет ли Джей Ди когда-нибудь найти своего брата? Скорее всего, нет, и ему так и придется жить в неведении о том, какая судьба постигла его.

Сначала Сэм возненавидел Джея Ди, но его эмоции оказались под властью духа соперничества. Джей Ди оказался заботливым братом, а в восприятии Сэма это уже делало его хорошим человеком. Он заслуживал уважения, помощи и поддержки, но только не внимания любимой девушки.

Лора вздохнула, и Сэм снова подошел к ней. Положив руку ей на лоб, он испугался, потому что ее кожа была очень горячей. Такого не должно быть! Лора не спала. Она просто лежала и смотрела на него.

— Как ты? — прошептал Сэм. — Кажется, у тебя жар.

— Все в порядке. Мне просто не спится. В голове крутится вся эта бессмысленная олимпиада. — Она с трудом засмеялась. — Глупо, правда?

— Нет. Тебе просто нужно время, чтобы прийти в себя.

— Каким, интересно, образом я могу прийти в себя, Сэм? Все, к чему я стремилась, все будущее, к которому я готовилась, исчезло. Его больше нет. — Она села и обхватила руками колени. — Ты всегда говорил, что я слишком серьезно отношусь ко всем этим соревнованиям. Знаешь, наверное, ты был прав, — произнесла она, глядя на огонь.

Она снова рассмеялась, и Сэм почувствовал в этом смешке тень горечи и разочарования, которые испытывал сам.

— Все это оказалось пустой тратой времени.

Если взрослые любили нас, то почему они так с нами поступили? Отец Лоры всегда подшучивал над теорией глобального потепления. Неужели он не мог хотя бы подумать, перед тем как обрекать свою дочь на такие мучения?

— Нет, мы не тратили времени зря, — ответил ей Сэм. — Я так говорил только для того, чтобы утаить от тебя правду. — У него пересохло во рту от того, что он решил ей сказать.

Она с недоумением посмотрела на него. Ее лицо блестело от пота, и на нем играли блики огня.

— Какой правды?

Сэм с трудом разомкнул губы.

— О том, почему я вступил в команду.

Лора нахмурилась. Она действительно не понимала, о чем он говорил. Сэм приблизился к Лоре, чтобы их разговор не мог услышать никто другой. Это было сугубо личное дело.

— Я пришел туда потому, что там была ты.

Глаза Лоры раскрылись еще шире. В них появилось новое выражение, которое Сэм чуть не принял за смех.

— Мне просто нужен был повод… — Глаза мигнули. Да, это действительно был смех! Она сейчас будет над ним потешаться. — Ладно, давай не будем об этом…

Он отвернулся, но почувствовал, как ее рука взяла его за руку.

— Подойди сюда.

Он повернулся. Она протянула к нему руки и приблизила его к себе. Секунду он смотрел в ее замечательные зеленые глаза. Потом она коснулась губами его губ, и онпочувствовал, как по нему пробежала дрожь, создав в нем ощущение пустоты. Он положил руку ей под голову и крепче прижал ее губы к своим. Она издала легкий звук, и Сэм понял, что это был вздох облегчения и радости.

Она надеялась на его признание и ждала его.

Он прижался к ней, обнял ее и раскрыл губы в глубоком поцелуе. Сэм ощутил нарастающее возбуждение и понял, что ее рука скоро это почувствует. Так и произошло, но она не отодвинулась в сторону.

Они целовались, пробуя друг друга на вкус, и там, где встретились их губы, закончилась власть бури и смерти. Эта пара стала яркой кометой, способной встать на пути ветра и растопить снег… хотя бы в этой комнате, рядом со все еще горящим огнем в камине.

Глава 17

Хайдеки Кавахара рассматривал Землю в иллюминатор. Их станция проходила над Америкой со стороны юга Атлантики. К западу была видна Южная Америка, центру которой ничто не угрожало. С востока над всей Центральной Африкой не переставали заниматься всполохи разрядов молнии. Там был ураган, растянувшийся до самого экватора. Он насыщал тропический воздух таким холодом, которого никто не помнил со времен зарождения жизни в Восточной Африке. В Джибути было минус пятьдесят, к северу, в Тимбукту, шел легкий снег.

Когда космическая станция стала проходить над Северной Америкой, взгляду экипажа предстал ландшафт, больше напоминающий Луну, чем Землю. Огромная зона облачности закрывала бóльшую часть материка. Тут и там были видны спиралеобразные атмосферные образования, которые можно было принять за причудливые кратеры. Никто из астронавтов не отважился представить себе, что могло происходить там, внизу, под тяжелым взглядом «глаза бури».

— Не вижу смысла выходить на связь, — произнес он, освобождая место возле иллюминатора, чтобы другие астронавты могли посмотреть вниз. — Отсюда видна только зона облачности.

Центр НАСА в Хьюстоне по-прежнему был на связи, но там почему-то очень туманно высказывались о том, когда шаттл может вернуться на землю. Космодром на Байконуре не отвечал, а НАСА никак не могли сдержать обещания сообщить новости о семьях астронавтов. Из всего экипажа только Боб Паркер знал о том, что его жена в безопасности и находится в их доме в Сарасоте, штат Флорида.

Никто не обсуждал общеизвестный факт, что запасы на борту станции были ограничены. Все трое астронавтов понимали, что изменения в расписании движения шаттла произошли из-за неопределенных погодных условий и из Байконура груза с продовольствием ждать было бессмысленно. Они уже урезали свой пищевой рацион, потому что запасы продовольствия были на исходе. Система очистки воды будет снабжать их питьевой водой еще в течение трех месяцев, а кислорода хватит на еще более долгий срок, так что проблема заключалась только в продовольствии. Его оставалось только на шесть недель. Правила экстренных ситуаций вынудят их растянуть его на три с половиной — четыре месяца.

Пока в НАСА не объявляли об экстренной ситуации, но они поймали радиопередачу о том, что мыс Кеннеди выдержал порывы ветра скоростью двести десять километров в час. Мог космодром уцелеть при таких погодных условиях? Астронавты могли лишь гадать, не произошло ли по вине атмосферного явления, так заинтересовавшего их сверху, поломки оборудования, которая могла стоить им жизни.

Юрий Андропов начал щелкать выключателями. Боб Паркер спросил его, чем он занят.

— Делаю инфракрасные снимки термальных слоев, чтобы послать в Хьюстон, в центр исследования погоды, — ответил он и кивнул Хайдеки. — В ваш центр.

— Я помогу, — отозвался Боб.

Постепенно получаемые изображения стали приобретать знакомую форму, которую Боб уже видел раньше. Кажется, они были напечатаны в журнале «Погода», который не пользовался успехом у широкого читателя. Перед ними вырисовывалась движущаяся модель бури, которую человек по имени Джек Холл обещал в том случае, если Северо-Атлантическое течение в результате таяния льдов Антарктики переместится на юг.

Боб снова посмотрел в иллюминатор. Он увидел четкую линию, движущуюся от середины Атлантического океана к Африке, примерно в восьмистах километрах к северу от экватора. Севернее этой линии поверхность земли была скрыта под плотными облаками, указывающими на штормовые явления, происходящие в том районе. Они покрывали всю Северную Америку. На юге были видны длинные цепочки кучевых облаков, соответствующие нормальной погоде, характерной для своей климатической зоны и местности. Так вот оно что! Эта линия, должно быть, обозначает новый маршрут Северо-Атлантического течения. Поскольку оно больше не согревает воздух северной части Северной Америки и Европы, температура там резко упала. Большая часть этих материков станет непригодной для проживания.

Он понимал всю эгоистичность своей радости оттого, что Джерри была в Сарасоте, но ничего не мог с собой поделать. Там было облачно и холодно, но человеческой жизни ничего не угрожало.

Скорее всего, члены семей Юрия и Хайдеки погибли. Когда же НАСА сможет отправить к ним транспорт с продовольствием или назначить новую дату возвращения? Нет, не так. Сможет ли это произойти? Получим ли мы продовольствие? Вернемся ли домой?

Обычно население прилегающих к Техасу земель Мексики, от Эль-Паса до Браунсвилля, не превышает четырех миллионов человек, причем большая их половина ютится в трущобах Хуарес. Сейчас долина возле Рио-Гранде за несколько дней вместила вместо обычного одного миллиона — три. Двум миллионам счастливчиков все же удалось пересечь границу Мексики. Население Соединенных Штатов теперь составляло не более ста миллионов человек, и пять миллионов из них по-прежнему находились в опасности. Сто пятьдесят миллионов братьев, сестер, матерей и отцов были погребены под снегом, который так и останется лежать до тех пор, пока не пройдет не одна тысяча лет. Для восстановления климатического баланса необходимо четыре цикла в двадцать две тысячи лет каждый.

Ученые, политики и средства массовой информации не могли поверить в то, что природа способна на такие радикальные перемены.

— Откуда взяться энергии для подобного шторма? — спрашивали ученые в ответ на публикации Джека Холла.

Энергии всегда было предостаточно. Единственное, чего не хватало, — это желания посмотреть в лицо фактам. Итак, природа решила пойти по самому тяжелому для человека пути. Если бы человек сумел спланировать и организовать необходимые меры безопасности и научился сдерживать выделение газов в атмосферу, то этой катастрофы не было бы еще долгие годы. Возможно, он даже научился бы прерывать опасный для себя цикл, полностью овладев планетой. Из всех мировых лидеров лишь один канадский премьер-министр смог предложить некоторые простые, практически не требующие затрат мероприятия, доступные любому обывателю, которые способны были бы значительно сократить выброс газа в атмосферу и тем самым не допустить климатического бедствия.

Человеку всего лишь надо было приложить немного усилий, и страшная судьба обошла бы его стороной. Теперь же, вместо того чтобы жить, эти люди умирали мучительной смертью по всему северному полушарию. Пала цивилизация не одной тысячи лет. Уцелевшие остатки некогда гордого и прекрасного человечества ютились во временных жилищах.

Однако американцы не утратили своей организованности: для людей нашлись тысячи палаток, которые были установлены ровными рядами, чтобы удобнее было их охранять. Натянутые тенты трепетали от порывов сильного ветра, осыпавшего их снегом.

Люди везде слушали радио, смотрели маленькие переносные телевизоры и со страхом наблюдали за небом. Работники национальной гвардии раздавали еду, приготовленную в крупном центре, который появился сразу же, как только с севера пришли грузовики с продовольствием.

США несли серьезные потери, но еще не были мертвы. Западное побережье до Сан-Франциско еще было живо: промокшие и вымотанные штормом люди не желали сдаваться. Большая часть юго-запада и юг Техаса остались нетронутыми. В Сан-Антонио и Хьюстоне находились организационные центры и продовольственные склады. Однако запасы продовольствия быстро заканчивались, и ни стратеги Пятой армии, ни оптовые продовольственные фирмы не могли обеспечить его в том количестве, которое скоро могло понадобиться.

В Мексике цена на маисовую муку за ночь взлетела на тысячу процентов. В результате местные бедняки выстроились в очереди вдоль границ американских временных лагерей, создавая все возрастающее напряжение.

Весь мир походил на огромный океанический лайнер, который внезапно настигла торпеда. Судно тонуло, но люди не спешили расставаться с надеждами и мечтами, всматриваясь в океанские воды в поисках спасателей. Только в этом случае спасатели были уже мертвы.

Передвижной офис Белого дома состоял из аккуратно расставленных палаток. На его территории шло постоянное движение. Сотрудники администрации делали все, что было в их силах, чтобы исключить возникновение хаоса и неразберихи и предоставить американцам необходимую помощь.

Государственный секретарь Линн с трудом пробралась сквозь толпу.

— Где вице-президент? — спросила она и только потом его увидела.

Он сидел в дальнем углу и выглядел каким-то беспомощным. Казалось, что трагедия нации упала всем своим весом на его плечи, понизив его в буквальном смысле. Ну что ж, он должен будет собраться как можно скорее. Она подошла ближе.

— Реймонд?

Сначала он никак не отреагировал на ее слова. Затем он неторопливо перевел на нее взгляд.

— Автоколонна президента застряла в снежной буре.

Его брови медленно поползли наверх. Линн заметила страх в его глазах. Один из самых амбициозных и прямолинейных вице-президентов в истории Америки откровенно боялся того, что она собиралась ему сказать. Ему придется это пережить.

— Они все погибли, — закончила она. Ей не было смысла играть словами.

Если бы Беккер попытался отпрянуть от нее хоть на микрон дальше, то немедленно оказался бы на полу за пределами палатки.

— Как… как это могло произойти?

«Интересно, — подумала она, — этот вопрос относится к твоему упрямству и твоей бесполезной жизни или к тому факту, что президент замерз насмерть во время снегопада в Вирджинии?»

— Он хотел уехать самым последним, — ответила она.

Беккер начал осознавать всю чудовищность своей ошибки и огромную цену, которую из-за него пришлось заплатить человечеству. Он понял, что его имя будут проклинать тысячелетиями, как проклинают бесов или демонов. Он не хотел жить.

Линн похлопала вице-президента по руке с безупречным маникюром. Если человек завоевал высокий пост, то уже поздно рассуждать, достоин ли он этой власти и ответственности.

— Удачи, — сказала она. — Да пребудет с вами Господь, господин президент.

В комнате членов правления библиотекой начинался третий день, и Джереми мучился от кашля. Эльза тоже жалась поближе к огню, чтобы согреться и унять свой кашель. У них осталось совсем немного книг. Можно сказать, что их осталось совсем мало.

Лора дрожала на руках у Сэма. Минуту назад она смеялась и разговаривала сама с собой. На лбу у нее выступили крупные капли пота и струйками стекали по ее щекам. Сэму было так страшно, что он никак не мог заставить себя думать рационально, потому что его сознание все время возвращалось к одному и тому же вопросу. Он изо всех сил старался вспомнить, что нужно сделать для того, чтобы спасти человека от голодной смерти, инфекции и переохлаждения одновременно. Как помочь человеку, который серьезно болен? В том, что Лора серьезно больна, он уже не сомневался.

— Может быть, у нее грипп? — предположил Брайан. Он и Джей Ди все время держались рядом с ней.

— Нет, это не грипп.

Потом к ним подошла Джудит. Бросив в огонь очередной словарь, предварительно раскрыв в нем страницы, она спросила:

— Какие у нее симптомы?

В руках она держала «Медицинский справочник», толстую, в несколько тысяч страниц мелкого шрифта книгу. Там содержались все знания человека о самом себе, необходимые для того, чтобы правильно поставить диагноз и назначить лечение.

— Она вся горит, а кожа холодная и липкая.

Джудит быстро пролистнула несколько страниц.

— Книги могут оказаться полезными не только для поддержания огня в камине, — пробормотала она.

«Пожалуй, некоторые из них, — подумал Сэм, — но не все». Он подбросил новеллу Джеймса Хилтона в огонь и наблюдал за тем, как разгоралась бумага. «Прощай, мистер Чипс», — подумал он.

— Какой у нее пульс? — спросила Джудит.

Сэм взял Лору за беспомощную, почти безжизненную руку, закрыл глаза и нашел пульс. «ТУКТУКТУКТУКТУКТУК».

— Сердце колотится очень быстро.

Джудит перевернула еще пару страниц.

— У нее есть на теле какие-нибудь раны? Порезы или царапины, в которые могла попасть инфекция?

Сэм тут же вспомнил наводнение, разбитый бампер машины, скрытый под грязной водой, на которой остался подтек крови Лоры.

— Она порезала ногу в воде. Я видел, как она потом все время ее терла.

Сэм приподнял ее брючину и ужаснулся тому, что увидел. Под кожей от раны в разные стороны протянулись страшные красные нити, а нога опухла так, что казалось, вот-вот взорвется, если к ней неловко прикоснуться. Сама рана выглядела отдельным живым злобным существом, состоящим из гноя и опухшей кожи.

— Это заражение крови, септисемия, — сказала Джудит. — Ей угрожает токсический шок.

Сэму показалось, что его сейчас вырвет.

— Что можно сделать? — спросил он, боясь услышать ответ, предлагаемый книгой.

— Ей нужна большая доза пенициллина или другого антибиотика широкого спектра. Немедленно.

Джудит замолчала. Сэм заметил, как задрожал ее подбородок и на глазах появилась влага.

— А если этого не сделать?

Ответом ему была тишина. Джудит смотрела на него с тягучей тоской. Сэм взял у нее книгу и прочитал сам: «При отсутствии лечения смерть наступит в течение нескольких часов, самое большее — дней. Современные методики лечения делают летальный исход исключительно редким».

Смерть? Она же так молода! Сэм крепко обнял ее и прижал к себе.

На долю УОАИ пришлась решающая роль в исходе битвы за жизнь нации и всего мира, поскольку именно там сосредоточилась информация с большинства спутников, из Центра изучения погоды, Центра изучения ураганов и почти всех аналитических и исследовательских учреждений США.

Том Гомес и весь центральный отдел переехал в правительственный лагерь на границе с Мексикой, а большинство центров по сбору информации не выходили на связь. Сеть изучения погоды осталась невредимой только в южных штатах, и поэтому было решено считать, что все станции, переставшие выходить на связь, тоже были разрушены.

В палатке УОАИ кипела бурная деятельность. Самой важной задачей на тот день было найти работу всем сотрудникам УОАИ, добравшимся в центральный пункт после того, как их выселили с их собственных станций. Многие метеорологи довольно рано поняли, что с климатом происходит что-то необычное, и успели отправить свои семьи на юг с первой волной миграции.

Джанет Токада быстро прошла через группу переговаривающихся ученых, стоящих возле переносных терминалов, тщетно пытающихся проанализировать поступающую информацию. Труднее всего им было получить данные со спутников. Разумеется, штормы не могли их коснуться, но плотная облачность не пропускала сигнал, что тоже могло служить причиной потери связи с земными станциями наблюдения.

Джанет нашла Тома на маленькой раскладушке, которую он умудрился поместить в закутке за своим рабочим столом и теперь называл домом. Он ни в какую не желал покидать свой штаб, чтобы не упустить важной информации.

УОАИ воспользовалось системой экстренного оповещения, чтобы держать путешественников в курсе состояния погоды. Эта информация могла оказаться для них жизненно важной. С помощью этой же системы людям давали знать о том, где и вдоль каких шоссе находятся магазины с продовольствием и заправочные станции, где можно получить медицинскую помощь и прочие, важные для беженцев детали.

Джанет потрясла Тома за плечо.

— Том, просыпайся. Мы только что получили снимки с Международной космической станции. Ты должен на это взглянуть.

Том встал с раскладушки помятый, но полностью одетый. Следом за Джанет он пошел к мониторам и впервые получил возможность увидеть, как выглядит этот ураган. Как зачарованный он смотрел на чудовищную красоту движения воздушных масс разной температуры, снятую в инфракрасном свете. На изображение урагана была наложена карта, и становилось понятно, что северной границей это климатическое образование касается Квебека и моря Святого Лоуренса, а четко читаемая южная граница зашла на Алабаму, Джорджию и Южную Каролину. Оттуда он выгибался и закрывал северную половину Техаса, объединяясь с другой климатической системой, двигающейся с севера и засыпающей снегом западную половину страны. Скорость выпадения осадков в той зоне была не меньше семи с половиной сантиметров в час, а ветер более ста шестидесяти километров в час.

— Диаметр вихря составляет восемьдесят километров, — сказала Джанет, указывая на точку возле Детройта. — Он постоянно растет. Образования над Европой и Азией еще больше этого.

— Боже всемилостивый!

Она указала на плотное тело бури:

— Вот этот доберется до Нью-Йорка меньше чем через час.

Каждую минуту все связисты использовали любую возможность, чтобы оповестить людей о надвигающейся на них опасности. Том не мог избавиться от мысли, что несчастные все равно не могли бы спастись. На Нью-Йорк шел вихрь с вертикальной воздушной циркуляцией, который обладал такой силой и скоростью, что в считанные часы был способен остудить воздушные массы Земли до температуры минус сто десять градусов. При таком холоде человеческое тело замерзает за несколько секунд. Взглянув на Джанет, он попытался сфокусировать свое внимание на одной детали, которая внезапно обрела ключевое значение.

— Джек об этом знает?

— Мы не можем с ним связаться.

Том удивился иронии судьбы, когда невероятный ураган, в существование которого верил единственный человек, Джек Холл, двигался ему навстречу, чтобы лишить его жизни.

Джек уже бывал в ситуациях, когда ему приходилось полагаться только на силу воли. Ветер продолжал бросаться в него снегом, но его было уже заметно меньше. Как оказалось, силы заканчиваются даже у сказочных чудовищ. Джек это понимал умом, но сердце по-прежнему отказывалось в это верить. Внезапно он почувствовал, как натянулась веревка. Он обернулся и какое-то время не мог разглядеть Джейсона. У него тут же ухнуло сердце. Он все еще винил себя в том, что произошло с Фрэнком, и просто не мог допустить смерти Джейсона. Добравшись до свежего сугроба, в который успел превратиться Джейсон, он старался не ослаблять натяжения веревки. Увидев же, что юноша не провалился в дыру, а просто упал без сил, он тихо опустился рядом. Глаза парнишки были закрыты, а дыхание оставалось ровным. Джек просунул руку в воротник куртки и нащупал пульс. Нормальный. Джейсон просто устал.

Джек поднял его, уложил на санки и стал толкать их перед собой.

Воздух казался прозрачнее. В нем стало заметно меньше снега. Стало так тепло, что Джек почувствовал под мышками пот, под шестью слоями теплой одежды.

Если бы он сам не был истощен до предела, то смог бы узнать эти опасные признаки. Но он их не узнал и продолжил свой путь, надеясь вскоре увидеть солнце.

Глава 18

Сэм нашел несколько стульев с плетеными сиденьями и стал мастерить из одного из них снегоступы. Без них нечего было и думать о том, чтобы выйти на улицу. С первых шагов человек мог провалиться по пояс. Преодолев первые сто метров по такому глубокому снегу, человек лишался сил, не в состоянии идти дальше. Пытаясь развернуться и направиться в обратную сторону, путешественник рисковал провалиться в снег по грудь. В таких условиях возвратиться к началу своего пути можно было лишь с помощью чуда.

— Что ты делаешь? — спросила Джудит.

Сэм твердо решил спасти жизнь Лоры, даже ценой свой собственной. Занимаясь снегоступами, он то и дело посматривал в окно, где виднелся вмерзший в лед грузовой корабль.

— На том корабле должны быть лекарства.

— Ты же говорил, что на улицу выходить нельзя, это опасно.

Действительно, отец предупреждал его об опасных вихрях, но они находились в этой библиотеке уже четыре дня, и пока ничего похожего на то, что он описывал, не происходило. Вихри вполне могли образовываться где-то рядом, но, судя по всему, гораздо реже, чем предполагал отец. Сэм продолжил мастерить снегоступы.

— Где ты взял эти стулья? — спросил Брайан.

До этого момента он и Джей Ди постоянно находились возле Лоры, ухаживая за ней и стараясь ее согреть. Когда затихал шум ветра, в зловещей тишине было слышно, как она стучит зубами или бредит.

— Где ты их взял? — повторил он.

— Зачем тебе это?

— Затем, что я пойду с тобой.

— Я тоже, — подошел к ним Джей Ди.

Сэм беспокоился о безопасности своих друзей, но теперь он должен был думать о другом. Добраться до этого корабля было нелегко, а ему было необходимо найти лекарства и доставить их Лоре. Сейчас ему пригодится любая помощь.

Ребята укутались как можно теплее, но когда они открыли одно из подернутых ледяными узорами окон, стало понятно, что никакой одежды не хватит, чтобы защитить их от такого холода. Мороз был настолько сильным, что его прикосновение напоминало жгучую ледяную молнию. Казалось, он атаковал их кожу и кровь мириадами тонких холодных игл. Джей Ди начал ловить воздух ртом, Брайан стал отчаянно ругаться, а Сэм с первых шагов, низко опустив голову, бросился к маячившему впереди сквозь снежную завесу призрачному силуэту корабля.

Он подошел к предмету, который странным образом раскачивался из стороны в сторону. Сначала его сбило с толку мистическое поведение этого объекта, но, подойдя к нему вплотную, Сэм понял, что перед ним простой светофор на углу Пятой и Сорок второй авеню. Глубина снега здесь, похоже, была не меньше девяти метров.

Медленными, осторожными шагами, стараясь не разломать свои снегоступы, они приблизились к кораблю. Судно на самом деле было небольшим, но оказавшимся рядом с ним ребятам оно виделось огромным и неприступным. Его темный корпус высился над снегом, создавая иллюзию огромной величины. Сэм наклонил голову и попытался прочитать русские буквы, написанные на его борту, но незнакомые буквы никак не желали складываться в понятные слова. Теперь им предстояло забраться внутрь. Сэм подумал о том, что в нескольких метрах от него умирает Лора и у него осталось совсем мало времени. Он успел прочитать главу о заражении крови и знал о том, что течение этой болезни может быть непредсказуемым. В любой момент ее сердце просто может отказать, не выдержав нагрузки. Возможно, она уже умерла, а может, умрет через несколько часов или дней. Он знал одно: ей нужен пенициллин или она не выживет.

Мимо него пробежал Брайан, и, проследив за ним взглядом, Сэм понял, куда он направился. С борта судна свешивалась веревочная лестница, которая вела к металлическим ступеням. Там был вход на левый борт, которым моряки пользовались, чтобы перейти на борт другого судна, если им нужно было сойти на берег, а бухта была слишком мелкой, чтобы там мог пристать их корабль. Возможно, последний раз им пользовались для того, чтобы эвакуироваться с корабля. Интересно, что чувствовали люди, входящие на штормовой волне на Пятую авеню Манхэттена?

Ребята привязали свои снегоступы к нижней части веревочной лестницы, которая застыла и была твердой, как металл. Ступени лестницы были очень скользкими, и ноге было не за что зацепиться, поэтому им пришлось очень тяжело, когда они забирались наверх под нестихающими порывами ветра. Джей Ди нашел в коробках бюро находок неплохие ботинки своего размера, а Сэму и Брайану пришлось остаться в своих кроссовках. К сожалению, обувь люди теряли реже всего, а среди забытых пар не нашлось ничего подходящего размера. Сэм уже чувствовал, что его ноги немеют, и знал, что с Брайаном происходит то же самое. Сколько у них осталось времени до того, как холод лишит их возможности двигаться? Скорее всего, не более получаса.

Палуба представляла собой причудливое нагромождение оборванных кабелей и смятого оборудования, покрытого ледовой коркой. Надпалубные надстройки с жилыми помещениями находились на корме судна. Медицинский кабинет должен был располагаться там же. Сэм надеялся, что экипаж этого судна соблюдал интернациональный морской закон, обязывавший комплектовать медицинские кабинеты всех рейсовых судов необходимыми медикаментами, включая антибиотики. Сам факт, что этот корабль прошел в порт Нью-Йорка, означал, что его пропустила морская инспекция, которая была обязана проверять выполнение всех необходимых инструкций безопасности. Вопрос был только в том, насколько тщательны они были при исполнении своих обязанностей и не брали ли взяток.

Ребята добрались до двери, вернее, до люка, который теперь им предстояло открыть. Сначала это показалось им невозможным, а потом Брайан нашел металлический стержень, заостренный с одного конца, и они смогли просунуть его в щель между дверью и железной стеной. Со звуком, напоминавшим ружейный выстрел, дверь распахнулась, открывая за собой проход в полумрак коридора. Иллюминаторы были покрыты толстым слоем льда, но все же пропускали достаточно света, чтобы можно было различить очертания комнат. «Слава Богу за эти спасительные мелочи», — подумал Сэм.

По лестнице ребята добрались до кухни, прошли мимо столовой и нашли еще одну, позволившую им добраться до отсека с узкими кроватями. Жилой отсек выглядел просто, но уютно. В конце коридора виднелась дверь с красным крестом.

— Сюда! — закричал Сэм ребятам, которые искали в различных сторонах отсека.

Он попытался в одиночку открыть дверь, но она оказалась закрытой. Сэм ударил ее ногой, она отскочила, не причинив вреда двери, но доставив мальчику мучительную боль. «Осторожнее, перелом будет означать верную смерть», — пронеслось у него в голове. Да, все было так, как в Антарктике: самые простые мелочи могли перерасти в настоящую катастрофу. Подошли Джей Ди и Брайан, но даже вместе со своим металлическим стержнем они не могли открыть эту дверь. Похоже, инженер, создававший жилые отсеки, решил защитить комнату с медикаментами от взлома. Это было логично, если там хранились обезболивающие и наркотики.

Сэм посмотрел на иллюминатор рядом с дверью и вспомнил, что именно эту сторону корабля он рассматривал из окна библиотеки. Они нашли покрытый льдом огнетушитель, который мог пригодиться, чтобы разбить окно. Ребята договорились и стали по очереди быть по стеклу иллюминатора, и оно вскоре разлетелось вместе с покрывавшими его осколками льда. Сэм аккуратно выбрался наружу, на узкий бортик. Пока он лез, его удивило то, что он увидел под собой. Их собственные следы, которые они оставили по дороге на корабль, были уже слегка присыпаны снегом, но рядом с ними были свежие, похожие на следы каких-то животных. И они вели в том же направлении. Кто бы это мог быть? «Наверное, собаки, одичавшие без своих хозяев», — решил Сэм. Бедняги, они тоже голодают. Следы шли вдоль обшивки корабля, потом просто исчезали. Должно быть, они нашли пролом или другой вход внутрь. Вот и хорошо.

На стене было очень скользко. Его онемевшие ноги не чувствовали поверхности и норовили сорваться с бортика, к тому же ему приходилось каждый шаг отвоевывать у ветра. Сэм мог в любую секунду упасть вниз. Когда он начал бить по окну, которое, как он надеялся, вело в медицинский кабинет, держаться стало еще сложнее. Только бы он не ошибся!

Раздался треск. Сэм с трудом удержал огнетушитель, который отскочил от поверхности стекла. Потом он оступился, чуть не слетев с перильца, и почувствовал, что оно стало прогибаться под его весом. Ему все-таки удалось устоять. Сэм снова поднял огнетушитель и наметил удар прямо в центр мелких трещин, появившихся на стекле после его последнего удара. Снова раздался треск, но огнетушитель уже не отскочил. Из последних сил он стал бить по образовавшейся дыре. Огнетушитель вырвался из его рук, провалился внутрь и приземлился на полу с гулким грохотом, слившимся с шумом бури. Сэм заглянул внутрь, и его сердце так бешено забилось, что он перепугался, что умрет от инфаркта в возрасте семнадцати лет. За окном был превосходный, ухоженный, современный медицинский кабинет. Он убрал осколки стекла, залез внутрь и открыл дверь Джею Ди и Брайану. Вместе они стали лихорадочно шарить по полкам.

— Тут все этикетки на русском! — простонал Джей Ди.

Они могли держать пенициллин в руках и не понимать этого! Сэм был готов закричать от отчаяния. Открывая ящик за ящиком, он убеждался в том, что все надписи были сделаны только по-русски. Тут были десятки различных упаковок с таблетками, не считая других лекарств. Но нельзя же давать Лоре их все по очереди, надеясь, что в итоге они найдут то, что ей нужно!

— Кажется, я нашел, — сказал Брайан.

Сэм почти накинулся на Брайана, который держал в руках бутылочку с прикрепленным шприцем для подкожных инъекций.

— Откуда ты знаешь?

Брайан посмотрел ему прямо в глаза.

— Здесь на донышке написано «Пенициллин».

Сэм взял у него шесть драгоценных пузырьков и разделил их между ребятами: по два каждому. Две дозы должны остановить заражение, поэтому если даже они не все сумеют вернуться, то у Лоры будет шанс выжить. Они изо всех сил побежали по коридору, понимая, что с каждой минутой из нее уходит жизнь.

Вдруг Брайан остановился.

— Подождите. По-моему это столовая. Раз уж мы здесь оказались, давайте поищем еду.

— У нас нет на это времени!

Джей Ди мягко положил руку на плечо Сэму.

— Мы не надолго ее переживем, если не найдем пищу, — спокойно сказал он. — Лоре тоже она нужна.

Джей Ди был прав, и Сэму пришлось это признать, хотя у него в голове не переставая билась мысль о том, что он будет делать, когда, вернувшись в библиотеку, узнает, что Лора умерла всего минуту назад. Ей может не хватить как раз того времени, которое они потратили для других. Отец как-то сказал ему, собираясь в одну из своих антарктических экспедиций: «Никогда ничего не откладывай на потом, потому что любая возможность может оказаться последней. Порой все меняется в одно мгновение ока».

— Хорошо, — сказал он.

Они вошли в столовую и стали пробираться между рядами длинных столов и обломков стульев. Судя по всему, люди, плававшие на этом корабле, готовились к тому, что судно может затонуть. Однако его ожидала другая судьба. Здесь повсюду витал дух смерти. Ребята дошли до двери на противоположной от входа стороне столовой. Ни у кого не было сомнений в том, куда она вела, — на кухню. Войдя в нее, они были вознаграждены чудесным зрелищем: перед ними выстроились шкафы и ящики с консервированными продуктами.

— Джекпот! — сказал Джей Ди.

Брайан открыл стальную дверцу, и оттуда неожиданно выпал большой желтый пакет. Спустя секунду послышался щелчок и громкий свистящий звук. На полу перед ними стал надуваться спасательный плот, треща пластиком по мере обретения формы.

— Я только открыл дверцу!

Ребята стали отталкивать плот с дороги, чтобы как можно скорее покинуть судно с драгоценным лекарством и таким количеством банок консервов, сколько они смогут унести, как случилось нечто неожиданное.

Все произошло так быстро, что Сэм не понял, почему Джей Ди взлетел и ударился о стену. Только потом он увидел, что к стене его прижимает большая серая тень, а сам Джей Ди кричит и пытается отбиться от оскаленных челюстей.

Так это были не собаки! Это волк! Брайан запустил в него консервной банкой, но это ничего не изменило. Сэм схватил стул и ударил им волка. Зверь взвизгнул и упал, оглушенный. У него были по-прежнему открыты глаза, и он еще рычал. Пока Сэм был возле Джея Ди, в дверь влетел еще один волк. Сэм бросил в него стул, и вдвоем с Брайаном они втащили Джея Ди на кухню. Брайан едва успел захлопнуть за ними дверь, как послышались удары лап оголодавших животных.

Сэм присел рядом с Джеем Ди.

— Как ты?

— По-моему, нормально, — ответил он, пытаясь встать на ноги, затем сморщился и снова упал на пол. — Кажется, я не могу стоять.

Брайан нашел газовую зажигалку с длинным дулом, которой пользовались для зажигания огня в духовках. С ее помощью они смогли рассмотреть на бедре Джея Ди глубокие следы от укусов. Рана кровоточила, но кровь сочилась ровно, не пульсируя. Сэм успел прочитать все книги по медицине, которые нашлись в библиотеке, и по этим признакам мог определить, что крупные вены и артерии остались неповрежденными. Однако рана была серьезной. Сэм стал лихорадочно оглядываться, и на его глаза попалась аптечка первой помощи, висевшая прямо на стене. Так было во всех школьных столовых, которые он видел. Наверное, так было и в ресторанах. Конечно, на корабельном камбузе, с качкой и непредсказуемостью моря, аптечка была необходима. В ней оказались различные средства от ожогов и множество перевязочного материала. Этого оказалось достаточно, чтобы обработать и перевязать рану Джея Ди, хотя он тоже становился претендентом на лекарство, которое они несли для Лоры. Сэм уже решил, что даст Лоре две дозы и одну Джею Ди, а там будет видно.

За следующие несколько минут звуки за дверью лишь усилились: визг, скрежет когтей, лай и жуткий вой. Похоже, там была целая стая, а кроме этой двери из кухни не было другого выхода.

Джудит держала голову Лоры на коленях, задумчиво смотрела на ее мокрое от пота лицо и слушала ее неровное, хриплое дыхание. Ей казалось, что она слышит предсмертные хрипы и эта молодая девушка в любую минуту может навсегда затихнуть на ее руках.

— Как она? — спросил Лютер.

— Плохо.

Джудит вытирала мокрый лоб девушки. Где же мальчишки? Неужели они потерялись или замерзли насмерть? Если они не вернутся в ближайшее время, то все их попытки спасти ее могут оказаться напрасными. Лора снова закашлялась, и в зале эхом разнесся долгий, хрипящий звук. Лютер подкинул книг в огонь, а Джудит неожиданно для себя начала молиться. У нее на руках лежала молодая девушка, еще совсем дитя, начинающее жить. Джудит видела, как она целовала своего милого друга, Сэма Холла. Молитва становилась все истовее.

Джанет и Том наблюдали за мониторами, на которых разворачивались все новые изображения. Их передавала орбитальная станция через все еще функционирующий центр в НАСА.

— Это сейчас происходит над Нью-Йорком, — тихо произнесла Джанет.

Они оба подумали о Джеке Холле. Если он дошел до Нью-Йорка, то сейчас находится прямо в эпицентре холодного вихря. В городе, возможно, есть уцелевшие после наводнения люди, отчаянно цепляющиеся за жизнь. Они могут прятаться в укрытиях, домах и под мостами, согреваясь возле костров. Люди — удивительно изобретательные существа. Только от того, что могло разразиться над ними в любую минуту, их уже ничто не могло спасти. Том с изумлением рассматривал причудливую башню из туч, стянувшихся из окружающей ее плотной облачности. Как это происходит? Какая неизвестная прихоть природы движет этим воздухом? Где-то рядом штормовой ветер гнал теплый тропический воздух к центру этого гигантского вихря, пока в какой-то момент невидимая сила не подхватывала его и не катапультировала вертикально вверх. Поднявшись на высоту полутора тысяч километров, он остывал и камнем устремлялся обратно, к поверхности земли. За пару секунд температура воздуха у самой земли под воронкой вихря падала на восемьдесят-сто градусов. Том мрачно наблюдал за медленным продвижением на юг вихря-убийцы, стараясь не думать о том, сколько жизней он успеет высосать на своем пути.

Сэм прислушался к звукам из-за двери. Ничего не было слышно. Знаками он попросил Брайана тоже прислушаться.

— Может, они уже ушли?

Сэм подошел к двери и постучал кулаком в перчатке. Эхо тут же разнеслось по всему кораблю, и к нему немедленно присоединилось рычание и скулеж из-за двери.

— Откуда вообще они взялись? — простонал Джей Ди.

Посмотрев на Джея Ди, который лежал, привалившись к стенному шкафу, Сэм заметил, что в комнате стало ощутимо светлее. Он подумал, что шторм быстро рассеивается, и обрадовался. К сожалению, это улучшение было иллюзорным.

Брайан тоже это заметил.

— Кажется, буря наконец заканчивается, — с облегчением сказал он. — Теперь у нас есть хорошие новости.

— Нет, у нас их пока нет.

Сэм начал понимать, что происходит. Если буря подошла к концу, то ветер должен был тоже спасть и прекратиться снегопад, дав возможность солнцу пробиться сквозь уходящую облачность. Вместо этого солнечный свет начал непостижимым образом пробиваться сквозь облака, будто они изменили свою сущность.

— Мы должны немедленно вернуться в библиотеку, — сказал он.

Он забрал у Джея Ди драгоценный пенициллин, взяв один пузырек себе и отдав второй Брайану. Судьба уменьшила шансы Джея Ди на выживание, они должны были с этим смириться. Джей Ди не протестовал. Они все понимали, что от смерти их отделяет всего лишь один шаг. Или одна дверь из тонкого железа.

Сэм подошел к окну и настежь распахнул его. Воздух снаружи выглядел так, будто солнечные лучи проходили через перламутровый фильтр. Такого свечения он никогда раньше не видел. Ветра тоже больше не было. Он понял, что в Нью-Йорк пришла сама смерть. Та самая, которая превратила древних мамонтов в прекрасно сохранившиеся экспонаты, которые люди до сих пор находили от Аляски до Среднего Запада. Ученые предлагали всевозможные объяснения тому, что могло произойти с этими животными. Они провалились через вечную мерзлоту в подпочвенную трясину и утонули. Они попали в ледовые расщелины и замерзли там насмерть.

С мамонтами могло произойти только одно: они моментально замерзли под воздействием редкого и очень мощного атмосферного феномена.

Сэм выглянул наружу, проверив перильца.

— Я отвлеку волков от двери. Как только они выйдут из столовой, заприте за ними двери! — Потом, пролезая в окно, добавил: — Если я не вернусь через пять минут, постарайтесь доставить Лоре пенициллин.

Выбравшись на перила, Сэм заметил, как странно побледнел и приобрел неестественный желтый оттенок солнечный свет. Воздух не двигался, и вокруг все стояло в полном молчании. На севере неба не было видно из-за сплошной черной массы облаков. Прямо над головой они спускались так низко к земле, что на юге воронки касались Эмпайр стейт билдинг, а на востоке — здания Крайслера. Казалось, что это небо и свет принадлежали какой-то другой планете. Сэм торопливо зашагал по узкому поребрику, всем существом ненавидя волков и отчаянно потея.

Воздух постепенно наэлектризовался, и небоскребы Манхэттена эхом отразили далекие раскаты грома. Добравшись до окна медицинского кабинета, Сэм быстро в него влез, по пути сбросив на пол несколько осколков стекла. Он дошел до середины комнаты и замер, прислушиваясь и стараясь определить, слышали ли его передвижение волки. Конечно, они не могли его не услышать, потому что обладали совершенным слухом. К тому же они уже могли его учуять. Секунду назад он был сильно испуган, а сейчас волна страха накрыла его с головой. Его рука дрожала так сильно, что он с трудом ею управлял. Сэм подошел к двери. За ней его ожидала страшная смерть от клыков животных. «Если бы меня неделю назад спросили о том, какой смертью я умру…» — пронеслось в его голове.

В этой жизни ничего нельзя утверждать наверняка.

Он открыл дверь и вышел в коридор. Волки пока не уходили из столовой, но, слыша его, удвоили свое возбужденное тявканье и усилия открыть металлическую дверь. Одним длинным прыжком Сэм нырнул в трюм корабля. Обернувшись на бегу, он увидел за собой горящие глаза волка-вожака. Казалось, что через них на него смотрела сама природа, напоминая ему о давно забытой непреложной истине: она жестока, безжалостна и куда более могущественна, чем человек.

Он бежал, не зная пути, надеясь только на то, что не умрет съеденным волками заживо. На верхней палубе Брайан открыл дверь из камбуза в кладовую. Она поддалась с легким щелчком. Волков там не было. Он выскочил в столовую, чтобы запереть все еще хлопающие двери, но никак не мог найти замка или шпингалета.

На бегу Сэм стал вытаскивать свой перочинный нож. Волки бежали очень быстро и завораживающе красиво. Теперь их тявканье стало самозабвенным и азартным. У них были все основания для восторга: ужин был подан. Ножик был маленьким и тупым. Волки уже догоняли свою жертву. Мордами они уже задевали его ноги, и Сэм хорошо слышал, как они щелкали челюстями, стараясь схватить его за одежду и сбить с ног. Сэм вспомнил, что таким же образом они охотились на лося. Они хватали жертву за кожу на брюшине и потрошили ее на бегу. Его отец всегда говорил: «Природа — безжалостный математик». Да, человек всегда старается в действии сложения получить неестественный результат. Но сейчас у Сэма не было времени на вычисления. В отчаянном усилии он влетел в холл. Он упал на пол, зажав нож в обеих руках, и проехал на спине, как игрок на бейсбольном поле. Когда на него прыгнул вожак, Сэм подставил под него лезвие и распорол ему брюхо от груди до задних ног. Зверь завыл в агонии, падая на запачканный его внутренностями пол.

Сэм снова вскочил на ноги и помчался к следующему лестничному пролету. Волки попали в корабль где-то на этом уровне. Это было понятно потому, что здесь из иллюминаторов был виден снег. Ни выше, ни ниже животным было бы не забраться. Сэм должен был найти выход наружу. Он бежал по коридору, уже чувствуя странную резкую свежесть очень холодного воздуха. Позади него в волчьей стае началась свалка, и соплеменники начали драться за кусок плоти их бывшего вожака.

Дверь была открыта настежь, пропуская в мрачное нутро корабля призрачный свет, похожий на неоновое свечение. Сэм выскочил на снег, провалился и стал широкими движениями пробираться к лестнице. Добравшись до нее, он подтянулся и стал забираться наверх.

Брайан запер двери с помощью шеста от швабры, которую он просунул в дверные ручки. Ему показалось, что эта конструкция продержится не дольше десяти секунд. Позади него раздался стук.

— Нам надо торопиться!

Сэм наблюдал за тем, как удивился и смутился Брайан. Затем он просто моргнул, словно отгоняя от себя все мысли. На них сейчас не было времени. Волки могли вернуться в любую минуту. Они не привыклитерять время впустую. Они обязательно вернутся.

Ребята вытащили надувной плот на палубу и скинули его на снег. Осторожно, зажав Джея Ди между собой, они спустились следом. Там они привязали свои снегоступы и помогли Джею Ди забраться с едой на плот.

Сверху до них доносился какой-то странный высокий вой. Сэм понял, что значит выражение «кровь застыла в жилах», потому что сразу же подумал о волках. Потом он понял, что этот звук издавали не волки, и это напугало его еще больше. Это был вой ветра в снастях корабля-призрака.

Воздух и все вокруг них снова неуловимо изменилось. Около города клубилась плотная облачная завеса, оставаясь неподвижной на поверхности. Сэм понял, что они находятся в центре «ока бури». Это значит… Он кинулся бежать из последних сил, таща за собой плот. Вой ветра в снастях был вызван не только ветром. Это спускался вниз мертвящий холодный воздух.

За крышей Эмпайр стейт билдинг появился клочок голубого неба, и Сэм закричал Брайану:

— Нам немедленно надо в укрытие!

Слава богу, что Брайан не стал задавать вопросов. Они вместе рванули что было сил, надеясь на то, что их самодельные снегоступы не подведут. Если сломается хотя бы один, то всех троих ждет немедленная смерть. Вдруг послышался еще один странный звенящий звук, и, обернувшись, Сэм увидел, что знаменитый небоскреб приобрел странный пепельно-серый цвет. Позади в проеме люка корабля появилась одна оскаленная морда, за ней другая, и вся волчья стая высыпала на снег. К этому времени Сэм и Брайан успели добежать до библиотеки. Они забрались в окно, из которого начали свою вылазку. Плот туда они затащить не смогли.

— Забирай это и беги, — крикнул Сэм Брайану, передавая ему свою часть пенициллина. Брайан стоял и смотрел на него. — Беги!

Сэм вылетел через окно обратно на снег. Во всяком случае, Лора получит пенициллин. Он подхватил Джея Ди и стал помогать ему забраться на окно. Совсем недалеко раздался жуткий вой. Волки неслись к своей добыче.

Джей Ди ослаб и двигался очень медленно. Пока они мучительно боролись за каждый шаг, до них доносился хруст снега под лапами волков и их возбужденный лай. Сэм даже видел, как их дыхание превращалось в голубой пар и поднималось вверх, вместе с горячим паром, струящимся с их боков.

Джей Ди наконец забрался наверх. Сэм сорвал с себя снегоступы и стал почти волоком тащить Джея Ди за собой. Пробегая по коридору, Сэм увидел, что на стенах появился белый налет. Изморозь! Поток сверххолодного воздуха дошел до библиотеки. Позади себя Сэм услышал, как волки забираются в библиотеку с радостным визгом, лаем и возбужденным подвыванием. Однако в этих звуках восторг смешивался со страхом. Они азартно гнали дичь, но в то же время ощущали, что происходит что-то страшное.

Впереди, в дверях комнаты членов правления библиотеки, стоял Брайан. Сзади их догоняли волки. Сэм снова услышал звук приближающихся шагов зверя, стремительно сокращающего расстояние между собой и жертвой. Они влетели в комнату, и Брайан быстро захлопнул двери. За ней раздалось самое громкое яростное рычание, которое Сэм слышал в своей жизни. Звери грызли старинную дверь и царапали ее когтями, но она должна была выдержать. В старину умели делать прочные вещи.

— Что происходит? — спросила Джудит с широко раскрытыми глазами.

Рык перешел в тоскливый вой, и вдруг все окна в комнате покрылись белым налетом. Кристаллы льда стали формироваться на потолке, вырастая на глазах у изумленных людей. Вой внезапно прекратился.

— Огонь! Бросайте книги в огонь! — закричал Сэм, подскакивая к камину. — Не дайте ему погаснуть!

Теперь облако холодного воздуха спустилось по каминной трубе. Пламя опустилось и превратилось в слабое тление, которому мешал черный пепел прогоревшей бумаги.

Люди в панике бросились его раздувать и подкладывать бумагу. В комнате стало так холодно, что Лютера и Джудит затрясло крупной дрожью, а Будда отбежал от дверей, возле которых он стоял на страже, прислушиваясь к волкам.

Сэм посмотрел на Лору. Ее лицо было мраморного цвета. Неживое. Он протянул к ней руку и прикоснулся к ней… и ничего не случилось! Она умерла! Они позволили ей умереть и даже не заметили этого! Будь они прокляты!

Потом что-то прикоснулось к его руке, и он снова повернулся к Лоре. Она взяла его руку в свои. Она жива! Все еще жива! Только надолго ли?

В группе Кэмпбелла едва осталось двадцать человек. Они шли, оставляя за собой тела. Сначала они останавливались, чтобы проводить и почтить каждого из них, а потом просто молча прикрывали мертвых снегом и продолжали свой безнадежный путь на запад, где, как им казалось, находилась магистраль.

Потом что-то изменилось в воздухе. Перестал падать снег. Том медленно поднял глаза и впервые за много дней увидел голубое небо. Какой же это все-таки красивый цвет! Буря заканчивалась! Затем показался длинный луч солнца, и люди стали собираться в группы, смеяться и показывать вверх. Воздух пропитался солнечным светом и стал удивительно прозрачен. Люди видели, что происходило вокруг них за несколько километров, и везде, на сколько хватало глаз, маленькие черные точки двигались в одном направлении. Когда люди поняли, что видят таких же беженцев, как они сами, их радость утихла и постепенно сошла на нет.

Том с удивлением почувствовал, что воздух стал еще холоднее. Потом ему стало очень больно. Казалось, что на нем закипала кожа. Затем заболели кости, потом стало сводить мышцы, будто разрывая живые ткани. Следующий вдох надорвал его легкие, и он подумал, что вдохнул язык пламени. В горле появился ком и закупорил его. Том пытался сделать еще один вдох, но не смог. Его глаза покрылись льдом, в коже образовалось причудливое кружево из замерзших сосудов. Его тело не упало на снег. Они все остались стоять, как статуи, под смертельным холодным дыханием ветра. Они так и будут стоять, пока их не накроет снег и не сохранит до того далекого дня, когда закончится Новый ледниковый период и эта земля заживет новой жизнью.

Глава 19

Джек понимал, что если в ближайшее время не найдет пищу и укрытие, то просто умрет в попытках спасти Джейсона. У него разорвется сердце. Такая судьба ждала каждого человека, способного заставить себя двигаться после того, как тело начало подавать предупреждающие сигналы. Несмотря на это, Джек продолжал следовать своему простому правилу: с каждым шагом ставил ногу перед той, которая уже стояла на земле. Он ориентировался только по компасу. Конечно, у него остался переносной компьютер космической навигации, но батарейки в нем так замерзли, что он просто не включался. Джек положил его в нагрудный карман, поближе к телу, но пока это не дало никаких результатов.

Ему пришлось остановиться. Этого не надо было делать, но его насторожил необычный звук, сменивший привычное завывание бури. Что это такое? Джек снял капюшон и прислушался.

В небе раздавался тонкий свист.

Он внезапно понял, что происходит. Где-то высоко ветер заставлял ледяные кристаллы, которые наполняли воздух, биться друг о друга. Но здесь, у поверхности земли, воздух был неподвижен. Джек поднял голову и увидел то, что можно было назвать гневным ликом бога. Теперь у него исчезли последние сомнения. Легендарная буря, которую он моделировал и прогнозировал, разворачивалась прямо у него над головой.

В его распоряжении оставались считанные минуты, даже секунды. Быстро осмотревшись, он увидел желтые арки «Макдоналдса». Должно быть, здесь под снегом погребено придорожное кафе. Если у него не обвалилась крыша и Джек сумеет найти вход, то у них появится укрытие.

К свисту присоединился дополнительный звук. Сверху на землю ринулся поток сверххолодного воздуха, истинное дыхание смерти. Он уже почти дошел до арок, когда почувствовал под правым ботинком что-то твердое. Бросившись разгребать снег, он вскоре увидел крышку вентиляционной шахты, похожую на гриб. Джек обнял ее, будто перед ним была самая желанная женщина на земле, и с яростным рычанием сорвал ее с креплений. Перед ним открылся алюминиевый вентиляционный канал. Он подскочил к саням, сдернул с них Джейсона и затолкал его внутрь канала.

Холодный воздух ударился о землю. Американский флаг, до этого висевший неподвижно, вдруг забил своим изодранным полотнищем и внезапно так и застыл, раскрывшись в последний раз.

Джек нырнул в канал, затем высунулся и надвинул крышку шахты на место. Затем он стал пролезать дальше, проталкивая Джейсона перед собой. Он чувствовал, как волны того, что сначала показалось ему обжигающим теплом, коснулись его ног и подошв. Они вывалились из отверстия над грилем, на непривычно холодную поверхность жаровни для гамбургеров. Джек проверил, все ли кости целы у него самого, потом у Джейсона, затем скинул его с жаровни и кинулся на поиски спичек. Когда он их нашел, ему оставалось лишь проверить, работает ли гриль. Так далеко от населенного пункта здесь должны были поставить автономную пропановую емкость. А вдруг газопровод замерз?

Джек повернул один из вентилей, зажег спичку и протянул ее вперед.

Спичка вспыхнула и погасла. Над их головами раздался негромкий звук, похожий на шелест. Поверхность жаровни покрылась изморозью. Он почувствовал, как холодный воздух спускается к его ногам. Джек зажег вторую спичку, и снова ничего не получилось.

Вдруг послышался легкий хлопок, и огонь загорелся! Горелка работает! Он бросился открывать все вентили. Жаровня постепенно снова потемнела, потом начала дымиться. Джек снял ботинки, чтобы посмотреть, не обморозил ли он ноги. Его пальцы покраснели, и кое-где были признаки обморожения, но в целом все было не так уж плохо. Он снова лег на пол, и тогда тело одержало верх над волей. Его глаза закрылись сами собой. «Холод действует как анестезия…» — пронеслось у него в голове. После этой мысли наступила темнота. Кухня постепенно согревалась. Гриль дымился. К счастью, от нее исходило достаточно тепла, чтобы растопить снег в трубе, и дым беспрепятственно выходил наружу.

Джек проснулся так же внезапно, как и уснул. Сначала была полная темнота, потом пришло сознание. И сильнейшее чувство голода. Джек был крупным мужчиной, который к тому же уже использовал все свои внутренние ресурсы. Он раньше никогда не думал, что голод может быть таким всепоглощающим.

Он лежал на полу, рядом с горячим грилем и морозильником, в котором должно было остаться что-либо из продуктов. Электричества давно не было, но в таком холоде вряд ли что-то испортилось. Открыв дверь, он нашел там ровные пачки котлет для гамбургеров, разложенные по сортам. Даже холодильник не подвел его ожиданий: овощи не смерзлись комом, а сохранили свой обычный цвет и состояние.

Джек выложил десять котлет на жаровню и булочки, чтобы их разогреть. Он хорошо умел пользоваться грилем, потому что такое же оборудование стояло и на их антарктических станциях, где он много работал.

— Как долго я был без сознания? — неожиданно прозвучал голос Джейсона.

Джек с улыбкой посмотрел на часы.

— Около двенадцати часов.

Молодой человек сел, потирая голову.

— А что случилось?

Джек показал в сторону вентиляционного отверстия.

— Нам надо было быстро сюда попасть. Вот мне и пришлось тебя подтолкнуть.

Джейсон, по-прежнему потирая ту сторону головы, которая встретилась с грилем, сказал:

— Мне давно пора привыкнуть к тому, что ты все время меня куда-нибудь толкаешь.

Джек сунул ему в руку славное увеличенное подобие бигмака, а Джейсон медленно опустился снова на пол, не сводя глаз с булки с котлетами. Джек стал подозревать, что у парня случилась контузия.

— Тебе не нравится, как я готовлю?

Джейсон взглянул на него глазами мученика.

— Я уже шесть лет как вегетарианец. Моя подружка убедила меня в том, что так будет лучше для окружающей среды.

Джек лишился дара речи. В этом мире вегетарианцам придется нелегко. И откусил от своего гамбургера.

— А, да какая сейчас разница, — вдруг произнес Джейсон.

Сначала он откусил маленький кусок, прожевал и набросился на гамбургер с такой же жадностью, что и Джек. За едой он спросил:

— Что будет с нами дальше?

Джек мог по-разному ответить на этот вопрос и каждый раз начинать ответ словами «Понятия не имею!», но он предпочел сухой язык науки.

— Мы начнем вымирать. Сначала исчезнут крупные млекопитающие, как в меловом периоде. Скорее всего, погибнет восемьдесят пять процентов видов. Этот Новый Ледниковый период может продлиться от ста до ста тысяч лет.

— Нет, я имел в виду нас с тобой. Что будет с нами?

Наверное, он хотел знать, что будет дальше с ним. Такой вопрос беспокоит каждого молодого человека, попавшего в беду. Именно это случилось с Джеком и с ним. В иной раз Джек мог бы отделаться ответом «Кто его знает?», но сейчас он был обязан Джейсону. Мир мог забыть, что должен со всей ответственностью относиться к своим детям, но Джек этого никогда не забывал.

— Человек — одно из самых изобретательных существ на земле. Мы пережили предыдущий Ледниковый период, переживем и этот. — Он жестом показал наверх, думая о всех ошибках и глупостях, совершенных властями, которые и могли ускорить наступление этой катастрофы. — Все будет зависеть от того, сможем ли мы вынести урок из своих ошибок.

Джек подумал о том, где может сейчас быть Люси и его сын, Сэм. Сумел ли он спрятаться от холодного воздуха? Смог ли он вовремя заметить приближение смертоносного ветра? Он тяжело вздохнул.

— Я бы очень хотел получить шанс исправить свои ошибки.

— Ты сделал все, что мог, чтобы предупредить людей.

— Я думал о Сэме. У меня никогда не хватало на него времени.

— Брось, это неправда.

— Единственные каникулы, которые мы провели вместе, совпали с моей исследовательской поездкой в Гренландию, которая, кстати, провалилась.

— Что там случилось?

— Корабль десять дней не мог сдвинуться с места.

Джейсон еще минуту занимался только своей котлетой.

— Да, но ему все равно должно было понравиться.

Джеку очень хотелось в это верить. Ему отчаянно не хотелось оглядываться на прожитые годы с мыслью о том, что он навсегда упустил предоставленную ему судьбой возможность быть рядом с сыном и что он, скорее всего, умер в одиночестве, холодной страшной смертью.

— Я посплю немного, — сказал Джейсон.

Он лег и в следующую секунду уже спал. Так засыпали молодые.

Джек последовал его примеру и, вместо того чтобы по обыкновению долго вертеться с боку на бок, сразу провалился в глубокий сон.

В следующий момент ему показалось, что он попал в штормящее море. Ему надо было сохранять спокойствие, его экипаж мог сам позаботиться о судне, и он еще немного поспит.

— Джек! Послушай!

Его глаза раскрылись, тут же расставаясь с остатками сна. Джек сел.

— Я ничего не слышу.

— А я тебе что говорю? Буря закончилась!

Джек встал на ноги. Сейчас надо бы выбраться на поверхность и осмотреться. Если он увидит хоть малейший признак повтора холодного вихря, то они сразу же вернутся в укрытие. Джек влез на все еще теплый гриль и забрался в вентиляционный канал. Гриль оказался даже горячим. Останься он на нем чуть дольше, то мог бы получить ожог, увечье, совершенно несовместимое со сложившимися обстоятельствами. Джек лез вверх по покрытому инеем каналу. Выбравшись на поверхность, он был настолько изумлен, что вскрикнул и опустил голову. Они были не там, где он думал, а на главной магистрали Нью-Джерси. Прямо перед ним, напротив занесенной снегом гавани Нью-Йорка, стоял мост Веррацано-Нарроус. Длинные лучи золотистого света сияли сквозь самый чистый воздух, который Джеку когда-либо доводилось видеть. Над его головой небо переходило от светло-оранжевого цвета на восточном горизонте до изумрудно-зеленого над восходящим солнцем. В зените оно поражало воображение глубокой голубизной детских глаз. Джек увидел звезды быстро угасающей ночи. Большинство их приходилось на западную часть неба. А Юпитер, утренняя звезда, низко сиял в лучах рассветного солнца, как драгоценность в руках Господа.

— Ты не поможешь мне?

Джек вытащил Джейсона из вентиляционной шахты. Он тоже замер, пораженный красотой нового утра. Без единого слова они снова двинулись в путь. Джеку не пришлось беспокоиться о безопасности: осмотрев окрестности, он понял, что снег стал тверже камня. Они прошли мимо статуи Свободы, в которую вжались два корабля, и Джек подумал, что в этом месте, должно быть, разразился сильный шторм. Скорее всего, шторм разыгрался при северо-восточном ветре, к тому же обладавшем чудовищной силой. Без сомнений, Лонг-Айленд тоже пострадал под ударом волны и урагана. Еще один гвоздь в гроб Сэма. Смог ли он вовремя понять, что грядет наводнение? И если смог, то успел ли перебраться на возвышенное место?

Они были опытными путешественниками, привыкшими ходить по снегу, и вскоре уже подходили к заброшенным каньонам нижнего Манхэттена. Их сопровождал легкий посвист ветра на заснеженных улицах. Задувая из-за углов крупных зданий, он сыпал им в обветренные красные лица мелкий безвредный снег.

Они проходили мимо одного из жилых домов, находясь приблизительно на уровне его третьего этажа, когда глазам Джека предстало странное зрелище. За украшенным морозными узорами окном неподвижно сидела женщина. Он решил подойти поближе. Когда он разбил окно ледорубом, то увидел старую женщину с великолепным макияжем и прической, одетую в зеленое платье для коктейлей в стиле шестидесятых годов. У нее на коленях сидела кошка с яркими глазами, которая была мертва, как и ее хозяйка. Только у женщины глаза были закрыты и она чуть улыбалась, будто предавшись приятным воспоминаниям.

Развернувшись, Джек продолжил свой путь. За ним последовал Джейсон. Когда они добрались до Эмпайр стейт билдинг, Джек ускорил свои шаги. Где же была библиотека? Она находилась в большом здании, и они должны были уже его увидеть. Где они сейчас находятся? В парке?

— Далеко еще до библиотеки?

Джейсон вытащил мини-компьютер со спутниковой навигацией. Они вернули его к жизни во время передышки в «Макдоналдсе». Оборудование было выше всех похвал и легко вернулось к жизни, побывав в сверхнизких температурах.

— Она должна быть… — он остановился и осмотрелся. — Прямо под нами.

Джек понял, что его спутник говорит правду. Перед ним находились дома по Сорок седьмой улице. А что виднелось вдали? Черт, да это же корабль! Этого не может быть! Ни один шторм не может зайти так далеко в Манхэттен. Однако этот смог. Он дотянулся до Ист-Ривер и Хадсона, затопив остров и принеся с собой это довольно крупное судно.

Боже, Нью-Йорк превратился в ад! Бедный Сэм!

Его мысли прервал Джейсон, положив ему руку на плечо.

— Мне очень жаль, — сказал он, глядя на Джека с сочувствием.

Он заставил себя подойти к тому месту, где была библиотека до того, как ее засыпал снег или затопила волна. «Здесь могила моего сына», — подумал он. Он знал, что если начнет копать, то обязательно его найдет, замерзшего в самом начале своего жизненного пути. Джеку нужен был живой сын, а не гримаса страдания на мертвом лице. Тут он почувствовал под ногой какой-то твердый предмет. Это оказалась балка. Здание вовсе не было обрушенным. Он стал копать еще усерднее.

В комнате с камином было темно и тихо. Снега выпало так много, что он постепенно закрыл все окна. Оставшиеся в живых люди собрались вокруг затухающего огня. Они лежали бок о бок вместе с собакой, пользуясь возможностью выспаться и отдохнуть. Еда, которую они принесли с корабля, давно закончилась, и человеческие тела требовали как можно больше покоя и меньше движений. Они подошли к тому состоянию, которое наступает почти у всех умирающих от холода. Они спали и видели сны, медленно заходя все дальше во владения смерти и не подозревая о том, что холод постепенно отнимает у них остатки жизни.

За дверью в коридоре Джек и Джейсон нашли замерзший до каменного состояния труп волка. Джек наклонился и рассмотрел его. Как он мог сюда попасть? Должно быть, это животное из зоопарка. Или какой-нибудь умалишенный держал его у себя дома. В Нью-Йорке всякое может быть. Потом он обратил внимание на то, что дверь, возле которой лежал зверь, не была покрыта изморозью. Он снял перчатку и потрогал ее рукой. Она определенно была теплой. Джеку пришлось сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться. Если он сейчас откроет эту дверь и не увидит там Сэма или найдет лишь его труп, то не сможет пережить своей боли. Он не хотел узнать, что такое агония отца, потерявшего сына.

Джек открыл дверь и вошел в комнату.

Там царил полумрак и пахло дымом и человеческим потом. Комната была богато отделана красным деревом. Перед огромным камином сидели двое, глядя на мерцающее пламя. Один из них подбросил туда книгу.

Сэм увидел, как Будда навострил уши. Волки! Он вскочил и повернулся к двери. Там стояли двое мужчин в толстых куртках. Такие куртки носили в арктических экспедициях. Сэм с первого взгляда узнал профессиональное обмундирование. Он открыл рот, потом снова закрыл его. Мужчина, который был выше ростом, снял с головы капюшон, открывая такое знакомое, обмороженное бородатое лицо…

— Кто там? — спросила Лора, встав на ноги рядом с Сэмом.

Сэм открыл рот и сам не поверил словам, которые произнес шепотом:

— Это мой отец.

Джек Холл пошел через всю комнату к сыну, грязному, одетому в лохмотья, с пробивающейся щетиной на лице. Сэм пошел ему навстречу, и они обнялись. Их сердца пели от радости, и, может быть, даже сам Господь радовался тому, что отцовская любовь выдержала самые страшные катаклизмы за последние десять тысяч лет. Она провозглашала: я — любовь, не признаю смерти, ибо я сильнее, чем смерть, и когда мы расстаемся, я сама определяю, когда настает время старому стать частью истории, а молодому поднять к солнцу своего сына.

Под голубым небом нового дня в разоренном городе перед огнем камина было пролито много слез.

Том Гомес трясся на сиденье джипа. Они уже не один километр проехали вдоль Стены Надежды. На этой плетеной изгороди висели десятки тысяч писем, фотографий и молитв беженцев, пытающихся найти пропавших членов своих семей. «Салли, мы с детьми находимся в городе Чиуауа, 45 шоссе, лагерь Небраска», «Джордж Луис Карвер, пожалуйста, позвони Луизе. Мой сотовый заработал!», «Детей Марии и Уильяма Уинстонов можно найти, обратившись в любую станцию Красного Креста». И бесконечные ряды фотографий, ленточек, цветов надежды и памяти.

Гомес слушал, как сигналит их водитель, стараясь не задеть людей на дороге. Наконец они повернули на улицу Пасео де ла Реформа и оставили Стену Надежды позади себя. Здесь возле ворот стояли на страже морские пехотинцы. Проехав в ворота, они будто попали в совершенно иной мир, где царили тень и покой и который выглядел так, будто все штормы и метели не могли его изменить. Том вошел в прохладное пространство фойе элегантного здания, откуда его проводили в кабинет с сияющей новой табличкой на двери: «Представительство президента Соединенных Штатов». Он впервые должен был встретиться с Беккером тет-а-тет после всех событий. Этот презренный негодяй занял место президента после смерти хорошего человека. Ему совсем не хотелось идти на эту встречу, которая, скорее всего, закончится очередным унижением.

Том застал президента стоящим у закрытого жалюзи окна и смотрящим на Стену Надежды.

— Господин президент!

Беккер застыл, потом резко развернулся. Том был поражен произошедшей с ним переменой. В Беккере пропал столичный амбициозный житель и появился человек, способный на сострадание и сожаление. Гомес даже подумал, что никогда раньше не видел такого грустного и одновременно такого сильного человека. Ему даже пришло на ум слово «смирение». Еще до того, как он заговорил, Том понял, что этого человека коснулся Господь. Он дал ему силу и милосердие, необходимое для исполнения его долга.

— Господин президент, я только что получил сообщение от Джека Холла, он передал его на коротких волнах. Ему удалось добраться до Нью-Йорка.

В глазах президента засветилось удивление.

— Он говорит, что там есть выжившие.

Какое-то время президент просто стоял с закрытыми глазами. Казалось, что он разговаривает с кем-то находящимся очень далеко.

— Спасибо, Том, — наконец ответил он. — Это хорошие новости.

То, что произошло в следующие несколько часов, Том запомнил на всю свою жизнь. Все эти дни остались в его сердце навсегда, положив начало новой, постоянно открывающейся заново реальности. Он видел все: как разоренная нация, оказавшись в безвыходной ситуации, решила сражаться за свое будущее. Как алчный человек организовал масштабную операцию по спасению выживших людей из всех замерзших городов Америки и доставке их к Стене Надежды. Как люди снова и снова тысячи раз приходили туда, чтобы встретиться с теми, с кем им пришлось расстаться.

Целая флотилия вертолетов готовилась к взлету, и Том вскочил в один из них. Они летели в Хьюстон, чтобы присоединиться к другим отрядам и пролететь над всеми замороженными землями и замершими городами: Бостоном, Вашингтоном, Чикаго и Нью-Йорком. Силы воздушного флота уже обеспечили для них пункты для дозаправки горючим и склады с продовольствием. Они должны были начать с Нью-Йорка, самого большого города, который больше всех остальных нуждался в помощи. Когда они поднимались в воздух, из радиоприемников послышался сильный и решительный голос президента:

— Прошедшие несколько недель оставили в каждом из нас неизгладимый след и смирили нас перед лицом могущественной матери-природы…

В передвижном медицинском пункте, где веревками с надписями от руки «Педиатрия» была выделена отдельная территория, Люси сидела рядом с кроватью маленького Питера. Она сама отнесла записку о нем на Стену Надежды.

«Питер Апшоу находится в Национальном госпитале Скорой помощи в Матаморос, в Мексике, на отделении педиатрии. Ему с каждым днем становится лучше».

С экрана телевизора смотрело лицо президента Беккера. По его виду невозможно было определить, что это обращение он делал из посольства, находящегося вдалеке от родного дома. Все было так похоже на недавние трансляции из Белого дома, что у американцев щемило сердце.

— Это также заставило нас заново пересмотреть свои ценности. Вчера мы жили так, будто можем вечно пользоваться недрами земли без всяких последствий…

На пыльных улицах лагерей беженцев, вдоль Стены Надежды, в лагерях Красного Креста, которые выросли в Мексиканской пустыне, как грибы после дождя, в долине Рио-Гранде и в Техасе, в Майами и Хьюстоне люди бросали все свои дела и слушали.

— Мы ошибались. Я ошибался. — Президент смотрел прямо в камеру, не пряча глаза, когда произносил эти слова. — Сегодня многие из нас стали гостями в странах, которые мы до этого называли Третьим миром.

На международных орбитальных станциях астронавты тоже смотрели эту трансляцию. Они знали о том, что на земле уже шли работы по подготовке шаттла, который доставит их домой.

— В дни крайней нужды они приняли нас, дали нам кров, и я глубоко признателен им за их гостеприимство.

Вертолеты летели на север, а президент продолжал свою речь:

— Их гостеприимство заставило меня осознать все безрассудство прежнего высокомерия и необходимость сотрудничества в будущем.

Том Гомес слушал речь и понимал, что в ней звучат не только слова. Это была исповедь, первые слова нового человека, оказавшегося в новой ситуации совершенно нового мира. Покоясь на плечах тех, кто заплатил за неведение высокую цену, человечество начинало обретать мудрость.

Радио Брайана, которое теперь постоянно передавало новости, рассказало о приближении помощи. Они оставили комнату с камином и ушли из библиотеки на открытый лед, который Джек видел возле статуи Свободы. Здесь, на этой ровной, продуваемой всеми ветрами поверхности, бывшей когда-то портом, их будет лучше всего видно.

Том Гомес настоял на том, чтобы вылететь вместе с экипажем, следовавшим в Нью-Йорк, и после дня пути, заправки в Атланте и в окрестностях Вашингтона, они вместе с утренним светом подлетали к блестящим башням Манхэттена.

Когда облетали город, Том не заметил никаких признаков жизни. По радио транслировали очередную речь президента, что превратилось в своеобразную традицию.

— Только совместными усилиями мы сможем оставить позади ошибки прошлого и устремиться к благополучному будущему.

По-прежнему никого не было видно. Дело плохо.

— Час назад я узнал о том, что в Нью-Йорке есть выжившие…

Том надеялся, что они не потеряли и этот маленький символ человеческой надежды. Только не сейчас.

— …несмотря на все обстоятельства и разбушевавшуюся стихию.

Том не хотел подвести своего президента. Он должен был найти Джека и его людей.

— В это время в Нью-Йорк направляется группа спасателей. Мы планируем послать такие же группы в другие города к северу, по всей стране.

Вдруг Том заметил какое-то движение возле статуи Свободы. Возле силуэтов двух затонувших кораблей он заметил какие-то движущиеся точки, которые едва были видны в сером рассветном свете. Пилот их тоже заметил и развернул вертолет.

— То, что эти люди выжили во время ужасного шторма и бури, — продолжал говорить президент, — является примером настоящего чуда и несгибаемости человеческого духа.

Когда вертолет коснулся земли, выжившие, вместо того чтобы броситься навстречу своим спасителям, повернулись и стали показывать в сторону города. Том посмотрел, куда они указывали, и тоже увидел маленькие огоньки в окнах домов. Люди зажгли свечи, чтобы оповестить спасателей о том, что они живы. Это уже была не маленькая группа, а тысячи, может быть, сотни тысяч выживших людей. Разлившееся живое море огоньков в океане холодного белого безмолвия провозглашало: мы здесь!

Том и Джек встретились. Рядом с ними оказался маленький человечек с прерывистым дыханием и разбитыми очками. Он прижимал к груди маленькую черную книгу. Том сразу понял, что это старинное издание.

— Это Библия Гутенберга, — сказал этот человек, постукивая одной ногой о другую.

Том и Джек пожали друг другу руки. Сэм знал, что бурных проявлений радости не будет, как бы им этого ни хотелось. Здесь сбылись надежды, но в то же время было очень много горя и страданий. Они должны были чтить память умерших.

Взошло солнце. Оно озарило город своим светом и теплом, и Сэм услышал звук, на который уже не надеялся. Это была капель. С факела статуи Свободы свисала огромная сосулька, а с нее на землю падали капли искрящегося солнечного света, отражавшегося в талой воде. Он обнял Лору за плечи и привлек к себе. Рядом с ней стоял Джей Ди, который не переставал надеяться. Сэм поцеловал ее, и она ответила ему. И на этот краткий миг между двумя этими молодыми людьми, стоящими у порога нового мира, воцарилось благополучие.

Астронавты зачарованно смотрели на Землю из иллюминаторов. Они тоже изменились, вынужденные мобилизовать все свои душевные и физические силы в преддверии возможной мучительной смерти. Юрий сказал:

— Вы только посмотрите!

— Что? — не понял Паркер.

— Вы когда-нибудь видели такой прозрачный воздух?

Он был прав. Воздух Земли был девственно чист, и из космоса она казалась заключенной в совершенный кристалл абсолютной красоты.

Земля была подобна драгоценности на бархатной ладони Вселенной. Штормы и бури принесли не только разрушения: они очистили ее от самых страшных воспоминаний, позволив ей засиять новым светом надежды.

Примечания

1

Кудзу, или пуэрария дольчатая – лазающее лианообразное растение, неотъемлемая часть ландшафта США, фактически – злостный сорняк. (Здесь и далее прим. переводчика).

(обратно)

2

Фертильность (лат. fertilis – плодородный, плодовитый) – способность половозрелого организма производить жизнеспособное потомство (прим. ред.).

(обратно)

3

Джон Донн, «Священные сонеты», сонет X, перевод Д. В. Щедровицкого.

(обратно)

4

Римадил – нестероидный противовоспалительный препарат.

(обратно)

5

Гейб в английском названии Manhattan заменил «Man» (человек) на «Animal» (животное).

(обратно)

6

С-4 (си-четыре или си-фор) – распространенная в США разновидность пластичных взрывчатых веществ военного назначения.

(обратно)

7

Бар-мицва́ – термин в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком религиозного совершеннолетия (13 лет).

(обратно)

8

Нанометр – единица измерения микроскопических частиц; состаляет одну миллиардную метра.

(обратно)

9

Прекурсор – химическое вещество, исходный компонент или участник промежуточных реакций при синтезе какого-либо вещества.

(обратно)

10

Вомероназальный орган – дополнительный отдел обонятельной системы, расположенный в задневерхних отделах перегородки носа.

(обратно)

11

Partial match (англ.) – частичное совпадение; Шейлон решил, что «совпадение с партиалом».

(обратно)

12

Бионаниты – микросопические биологические объекты искусственного происхождения в организме человека.

(обратно)

13

Шутка основана на соединении двух известных высказываний: «То, что я параноик, еще не означает, что за мной не следят» и «Даже сломанные часы дважды в день показывают правильное время».

(обратно)

14

Англ, walker буквально значит «ходок», «идущий». – Здесь и далее примеч. переводчика.

(обратно)

15

Кроме «IT» (ай-ти) «it» по-английски также означает «оно».

(обратно)

16

Англ. Ham – ветчина.

(обратно)

17

Англ. HAM radio– любительское радиовещание.

(обратно)

18

Буквальный перевод Эмпайр-Стейт-Билдинг.

(обратно)

19

Распространенный в Америке тип заведений, торгующий, помимо лекарств, косметикой, журналами, канцелярскими принадлежностями, а также предлагающий кофе, мороженое, закуски и т. п.

(обратно)

20

«Уолл-Стрит-Джорнал».

(обратно)

21

1,2 м.

(обратно)

22

Вирга – дождь или снег, испаряющиеся, не долетая до поверхности земли.

(обратно)

23

Имеются в виду сенбернары-спасатели, которым привязывали к ошейникам бочонки с коньяком для согревания потерпевших бедствие в горах.

(обратно)

24

Риверхэд – городок на севере Лонг-Айленда.

(обратно)

25

Около 100 м.

(обратно)

26

Буквальный перевод «Грейвсенд-бэй», залива на юге Бруклина.

(обратно)

27

Около 12 м.

(обратно)

28

Свыше 9 м.

(обратно)

29

Имеется в виду заповедник, созданный вокруг бывшего завода ядерных боеприпасов «Рокки-Флэтс» (буквально «Скалистая равнина»).

(обратно)

30

Очевидно, намек на легенду о Валтасаре.

(обратно)

31

Фундаментальная причина старения – «обрезание» концевых участков хромосом (теломер) при каждом делении клеток нашего организма. В результате число делений каждой клетки ограничено, и со временем большая их часть лишается возможности обновления. Лишь в стволовых (и, увы, раковых) клетках обрезанные концы теломер восстанавливаются особым ферментом, поэтому они обладают потенциально бесконечным «запасом» делений.

(обратно)

32

Около 90 кг.

(обратно)

33

Строка из стихотворения У. Б. Йейтса «Второе пришествие».

(обратно)

34

Ivy — плющ (англ.)

(обратно)

35

Бурбон — сорт виски.

(обратно)

36

Южная лужайка — имеется в виду лужайка напротив Белого дома. (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

37

Добывайки — крошечные человечки, которые живут рядом с обычными людьми, герои телефильма по мотивам одноименного романа Мэри Нортон.

(обратно)

38

Криско — смесь растительных жиров. Изначально предназначалась для кулинарии, но вследствие очень скользкой консистенции нашла применение в областях, где нужна скользкая поверхность, в том числе и в сексе.

(обратно)

39

Из песни «Escapist» британской рок-группы «Колдплэй».

(обратно)

40

Псалтырь, псалом 22.

(обратно)

41

ПВБ — погиб в бою.

(обратно)

42

Поговорка «ждать, когда упадет второй ботинок» означает ждать события, которое произойдет вследствие другого события, и тревожиться по этому поводу.

(обратно)

43

Вторая поправка к Конституции США гарантирует право граждан на хранение и ношение оружия.

(обратно)

44

Малышка Бо Пип — девочка-пастушка из детского стишка, которая потеряла овечку и не знает, как ее найти.

(обратно)

45

Дороти — героиня книги Л. Ф. Баума «Удивительный волшебник из Страны Оз».

(обратно)

46

Periplaneta Americana — американский таракан.

(обратно)

47

Шекспир В. Ромео и Джульетта. Перевод А. Радловой.

(обратно)

48

ОВТ — опыт вне тела (в парапсихологии: когда астральное тело человека покидает его физическое тело и может наблюдать за ним со стороны; например, в состоянии клинической смерти).

(обратно)

49

Реггеди Энн – традиционная американская тряпичная кукла с волосами из красной или рыжей пряжи.

(обратно)

50

Никель – американская монета в пять центов.

(обратно)

51

AGM-114 Hellfire (англ.) – буквально «адское пламя», ракета класса «воздух—земля» с полуактивным лазерным наведением.

(обратно)

52

Defiance (англ.) – открытый протест, неповиновение.

(обратно)

53

Квотербек – нападающий в американском и канадском футболе.

(обратно)

54

Фаннел-кейк – популярный в США десерт, похожий на хворост.

(обратно)

55

Искаженная цитата из Ветхого Завета (Быт. 6: 3).

(обратно)

56

Элмер Фадд, Муфаса – персонажи мультфильмов.

(обратно)

57

Pinhead (англ.) – булавочная головка, дурак, тупица.

(обратно)

58

Речь идет о христианском гимне «Amazing Grace» («О благодать»).

(обратно)

59

«Saying Grace» (англ.) – застольная молитва.

(обратно)

60

Базз Лайтер – герой мультфильма «Базз Лайтер из звездной команды».

(обратно)

61

Модус операнди – способ совершения преступления, «почерк» преступника.

(обратно)

62

Банши – фигура ирландского фольклора, дух в виде женщины, оплакивающей скорую кончину человека.

(обратно)

63

Песенка из фильма «Волшебник страны Оз» (США, 1939).

(обратно)

64

Hi (англ.) – привет.

(обратно)

65

Wolverine (англ.) – росомаха, прозвище жителя штата Мичиган.

(обратно)

66

Немедикаментозное лечение.

(обратно)

67

Имеется в виду Александр Эммануэль Родригес – профессиональный американский бейсболист доминиканского происхождения.

(обратно)

68

Джамбо – распространенная кличка слона в зоопарке или цирке.

(обратно)

69

Йетзи – покер на костях.

(обратно)

70

Vincit qui partitur (лат.) – терпенье все превозмогает.

(обратно)

71

Модус операнди – способ совершения преступления.

(обратно) class='book'> 72 Базз Лайтер – вымышленный персонаж и один из главных героев франшизы «История игрушек». Базз – фигурка космического полицейского.

(обратно)

73

Мыслю, следовательно существую (лат.).

(обратно)

74

«Call of Duty» («Зов долга») – серия компьютерных игр в жанре шутер от первого лица.

(обратно)

75

Major League Gaming (MLG) – профессиональная лига видеоигр.

(обратно)

76

Из христианского гимна XIX в. «Великий Бог» («How Great Thou Art!»).

(обратно)

77

«Американа» («Encyclopedia Americana») – американская универсальная энциклопедия.

(обратно)

78

ПЗРК – переносной зенитный ракетный комплекс.

(обратно)

79

Смысл существования (фр.).

(обратно)

80

Сайонара – до свидания (яп.).

(обратно)

81

Шекспир У. Макбет. Перев. Александра Трибунского.

(обратно)

82

Надер Ральф (род. в 1934 г.) – известный американский общественный деятель, защитник интересов потребителей.

(обратно)

83

Крестьяне (кит.). — Примеч. пер.

(обратно)

84

Цитата из «Сборника высказываний Мао Цзэдуна», первоначально из документа «Обстановка после победы в войне. Сопротивления японским захватчикам и наш курс" 13 августа 1945 г.

(обратно)

85

Довоенный автомобиль производства Китайской Народной Республики.

(обратно)

86

Институт инфекционных и паразитарных заболеваний филиала первой больницы Чунцинского медицинского университета.

(обратно)

87

Гуокиа Анкван Бу: довоенное министерство государственной безопасности.

(обратно)

88

Шетоу — «голова змеи», человек, незаконно перевозящий «ренше» «ли «человеческих змей», беженцев.

(обратно)

89

Лиудон репкоу — китайское обозначение Неквалифицированных, зачастую бездомных работников.

(обратно)

90

Бао — долг, который навязывали многим беженцам в ходе переселения.

(обратно)

91

Бэд Браун — сленговое название опиума, который производят в афганской провинции Бадахшан.

(обратно)

92

ПСР — посттравматическое стрессовое расстройство.

(обратно)

93

Ходили слухи, что до войны у суданских мужчин, обвиненных супружеской измене, отрезали половые органы, которые затем продавали на мировом черном рынке.

(обратно)

94

Сверхсекретная американская поенная база. — Примеч. пер.

(обратно)

95

«Дети Яссина». Террористическая организация, набирающая в свои ряды детей, названная в честь покойного шейха Яссина. Согласно строгим критериям отбора, мученикам не должно быть больше восемнадцати лет.

(обратно)

96

«Поистине, злейшие из животных у Аллаха — те, которые не веровали, и они не веруют». Из Священного Корана, часть 8, раздел 55.

(обратно)

97

К тому времени израильское правительство завершило операцию "Моисей II", в ходе которой в Израиль перевезены последние из эфиопских "фалаша"

(обратно)

98

Тогда еще не знали, может ли вирус выжить в твердых испражнениях вне человеческого организма.

(обратно)

99

В отличии от основных боевых танков страны, в израильских «Меркава» есть задние люки для размещения воинских отрядов

(обратно)

100

ЦРУ, первоначально Управление стратегических служб, было создано только через шесть месяцев после атаки японцев на Перл-Харбор.

(обратно)

101

До войны правительство США выпустило бесплатную онлайн-игру, «стрелялку» под названием «Американская армия», — как некоторые полагали, дли привлечения новобранцев.

(обратно)

102

Миф. Красные «М&Мя» действительно не выпускали с 1976 по 1985 год, но красный краситель № 2 никогда в их производстве не использовали.

(обратно)

103

Пи-би-эс — Государственная служба телевещания США, Эн-пи-ар — Национальное общественное радио США. — Примеч. пер.

(обратно)

104

План 401(к) — сберегательный план, позволяющий работнику часть зарплаты до уплаты подоходного налога вносить в инвестиционный фонд под управлением работодателя («Менеджмент и экономика труда. Новый англо-русский толковый словарь». Под общ. ред. Сторчевого М.А.). — Примеч. пер.

(обратно)

105

Стиральная машина. — Примеч. пер.

(обратно)

106

«Семнадцать» — русский журнал для девочек-подростков. Название незаконным образом взято у американского издания «17».

(обратно)

107

Национальная футбольная лига. — Примеч. пер.

(обратно)

108

Q — первая буква слова «quater», «четверть». — Примеч. пер.

(обратно)

109

Это, конечно, преувеличение, но довоенные хроники свидетельствуют, что в Йонкерсе количество прессы в соотношении с военными было самым большим за всю историю сражений.

(обратно)

110

В стандартном довоенном 40-миллиметровом заряде содержалось 115 стреловидных пуль.

(обратно)

111

Немецкая версия плана Редекера.

(обратно)

112

Герой американского мультсериала с одноименным названием. Примеч. пер.

(обратно)

113

ОПД — Организация пограничных дорог.

(обратно)

114

В переводе с английского «бедственное положение, несчастье». — "Примеч. пер.

(обратно)

115

Прозвище морского пехотинца (от кожаных воротников морской формы 1775–1875). — Примеч. пер.

(обратно)

116

"Медведь" — прозвище руководителя программы по обеспечению городской безопасности во время Первой войны в Персидском заливе.

(обратно)

117

Квислинг, Видкун Абрахам Лауриц Йонссон. Объявлен нацистами президентом Норвегии во время Второй мировой войны.

(обратно)

118

«Внутреннюю империю» Калифорнии одной из последних объявили безопасной зоной.

(обратно)

119

Малькольм Ван Ризин — один из наиболее успешных голливудских кинематографистов.

(обратно)

120

ГО — главный оператор.

(обратно)

121

Небольшое преувеличение. Во время Мировой войны Z потеряно меньше военных самолетов, чем во Второй мировой войне.

(обратно)

122

ЦАОВ — Центр аэрокосмического обслуживания и восстановления возле Таксона, штат Аризона.

(обратно)

123

«Мэг» — прозвище, которое летчики дали стандартному пистолету двадцать второго калибра. Предполагается, что из-за длинного глушителя, складного приклада и телескопического прицела пистолет напоминал по виду трансформер Мегатрон, игрушку производства компании «Хасбро», но это неподтвержденные сведения.

(обратно)

124

На тот момент еще не началось массовое производство новой походной формы (ПФ).

(обратно)

125

Бейби-Л — официально болеутоляющий препарат, но военные часто использовали его в качестве снотворного.

(обратно)

126

В Мачу-Пикчу во время войны было спокойно, но выжившие в Вилкабамба все же стали свидетелями мелкого внутреннего конфликта.

(обратно)

127

Основная британская линия обороны проходила вдоль старой римского вала Антонина.

(обратно)

128

«Убунье» на зулусском языке означает «Единство».

(обратно)

129

Хотя мнения по этому вопросу расходятся, многие довоенные научные исследования показали, что высокий уровень насыщения вод в реке Ганг кислородом является причиной «чудесных» исцелений, приписываемых ей с давних пор.

(обратно)

130

Доктрина Чанга — южнокорейская версия плана Редекера.

(обратно)

131

Поступали доклады о неподтвержденных случаях каннибализма во время голода 1992 года, некоторыми из жертв были дети.

(обратно)

132

Хитоси Мацумото и Масатоси Хамада — самые успешные японские комики-импровизаторы до войны.

(обратно)

133

«Сиафу» прозвище африканского муравья. Термин впервые использовал доктор Комацу Юкио в своем обращении к парламенту.

(обратно)

134

Установлено, что в Японии был самый высокий процент самоубийств во время Великой Паники.

(обратно)

135

Босодзоку — японские моложенные банды мотоциклистов, которые были на пике популярности в восьмидесятых—девяностых годах.

(обратно)

136

Онсен — природный горячий источник, который часто использовали как общественную купальню.

(обратно)

137

Икупасуй — название маленького молитвенного жезла айну. Когда позже мистера Томонага попросили объяснить это несоответствие, он ответил, что такое название сказал ему учитель, мистер Ота. Хотел ли Ота таким образом придать садовому инструменту религиозное значение, или просто настолько отдалился от своей собственной культуры (как многие тайны его поколения), мы уже никогда не узнаем.

(обратно)

138

Ти-тай — зона.

(обратно)

139

По сей день неизвестно, насколько живые мертвецы полагаются на зрение.

(обратно)

140

Фудзин — бог ветра.

(обратно)

141

Оямацуми — повелитель гор и вулканов.

(обратно)

142

Точное число союзнических и нейтральных кораблей, которые стояли на якоре в кубинских портах во время войны, неизвестно по сей день.

(обратно)

143

«Спасательная шлюпка» для возвращения со станции на Землю.

(обратно)

144

На МКС перестали использовать электролиз для получения кислорода, пытаясь сберечь воду.

(обратно)

145

По довоенной спецификации производительность МКС по переработке воды составляла девяносто пять процентов.

(обратно)

146

АОТ — автоматический орбитальный транспортировщик.

(обратно)

147

Вторым назначением одноразового АОТ было использование его стартового ускорителя для поддержания орбиты станции.

(обратно)

148

АСТРО — автономный космический транспортный роботизированный орбитальный спутник.

(обратно)

149

ПСА — персональный помощник астронавта.

(обратно)

150

«Помоги мне, Господь, мне было всего девятнадцать» (англ.). — Примеч. пер.

(обратно)

151

По сей день никто не знает, почему королевская семья Саудовской Аравии приказала поджечь свои нефтяные месторождения.

(обратно)

152

Доказано, что резервуар дамбы Катсе в Лесото служил причиной множественных сейсмических возмущений с самого ее создания в 1995 году.

(обратно)

153

Международная космическая станция оборудована гражданской радиолюбительской связью, которая изначально предназначалась для разговоров команды со школьниками.

(обратно)

154

Мкунга Лалем («Угорь и меч») — первое в мире боевое искусство для сражения с зомби.

(обратно)

155

Доказано, что по крайней мере двадцать пять миллионов от этого числа составляют беженцы из Латинской Америки, которых убили по пути на север Канады.

(обратно)

156

Предполагается, что некоторые высшие командные чины американских вооруженных сил открыто поддерживали использование термоядерного оружия во вьетнамском конфликте.

(обратно)

157

Гусеницы — военное прозвище транспортных средств на гусеничном ходу.

(обратно)

158

Эм-три-Семь — «Кадиллак Гейдж М1117», бронированная машина боевого охранения.

(обратно)

159

Химический состав армейской боевой формы (АБФ) классифицируют до сих пор.

(обратно)

160

«Cherry PIЕ» созвучно «cherry pie», «вишневый пирог». — Примеч. пер.

(обратно)

161

Надежда (англ.). — Примеч. пер.

(обратно)

162

Нуб — «новички», зомби, появившиеся уже после Великой Паники.

(обратно)

163

Устройство для наблюдения за боем М-43.

(обратно)

164

И-рацион — интеллектуальный рацион, разработанный для максимального восполнения питательных веществ.

(обратно)

165

ПУ — от слова «переутомление».

(обратно)

166

Габионная стена — готовая полая перегородка, изготовленная из кевлара, которую заполняют землей или щебнем.

(обратно)

167

ФН — физическая нагрузка.

(обратно)

168

ИТПУ — индивидуальная тренировка продвинутого уровня.

(обратно)

169

САГ — Северная армейская группа.

(обратно)

170

Исследовательский оружейный центр в Чайна-Лейк.

(обратно)

171

ТаблеткиЛ (летальные) — любая капсула с ядом или другие способы уйти из жизни, которые были доступны американским солдатам в случае заражения во время Мировой войны Z.

(обратно)

172

Джон Летбридж, примерно в 1715 году.

(обратно)

173

«Осетровый генерал» — старое гражданское прозвище командира ВМКГП.

(обратно)

174

Алан Хёйл-старший.

(обратно)

175

Смертность среди союзнических войск до сих пор служит предметом горячих споров.

(обратно)

176

«Львиный рев», снятый «Форман Филмз» по заказу «Би-би-си».

(обратно)

177

Инструментальная кавер версия на песню «How Soon Is Now?», написанную Моррисси и Джоном Марром и записанная их группой «Смите».

(обратно)

178

«Д-львы» (дикие львы, «F-lions») произносили как «мухи» («flies»), потому что их стремительные атаки напоминали полет.

(обратно)

179

На данный момент выполнение правила Бергмана во время войны не подкреплено научными фактами.

(обратно)

180

Официально синоптическая ситуация военного времени еще не определена.

(обратно)

181

Увольнение с поенной службы в связи с профессиональной или психологической непригодностью, психическими отклонениями и т. п. на основании раздела VI11 армейского устава 615–360. (Англо-русский лингвос-трановедческий словарь «Американа-Н».) — Примеч. пер.

(обратно)

182

Строка из детской песенки «Free to Be? You and Me»: «There'sa land that I see…» — Примеч. пер.

(обратно)

183

Майор Тед Чандрасекар.

(обратно)

184

Glade (англ.) – поляна, лужайка.

(обратно)

185

Fry pan (англ.) – сковорода.

(обратно)

186

Ни фига (исп.).

(обратно)

187

От англ. slop – нечистоты, помои.

(обратно)

188

Братан (исп.).

(обратно)

189

Сечете? (исп.)

(обратно)

190

Парень (исп.).

(обратно)

191

Приятель (исп.).

(обратно)

192

Сеструха (исп.).

(обратно)

193

Парни (исп.).

(обратно)

194

Братан (исп.).

(обратно)

195

Представитель правящей верхушки, наделенной властью благодаря своему богатству. – Здесь и далее примеч. переводчика.

(обратно)

196

Имеется в виду Плуто, персонаж, известный как домашняя собака Микки-Мауса.

(обратно)

197

Верхний Манхэттен; северная часть острова.

(обратно)

198

213-метровый 50-этажный небоскреб, построенный в 1909 году.

(обратно)

199

Имеется в виду Комиссия по ценным бумагам и биржам.

(обратно)

200

Популярный персонаж из цикла детективов Рекса Стаута.

(обратно)

201

Кен Томпсон (р. 1943) – американский пионер компьютерной науки.

(обратно)

202

Госпитальный центр на Первой авеню.

(обратно)

203

Панорама города на фоне неба.

(обратно)

204

Вапоретто, маршрутный теплоход.

(обратно)

205

Фрэнк Гери (р. 1929) – архитектор, один из основоположников деконструктивизма.

(обратно)

206

Производные финансовые инструменты.

(обратно)

207

Индекс цен на жилье в двадцати крупнейших городах США.

(обратно)

208

Разница между лучшими ценами заявок на продажу и покупку какого-либо актива.

(обратно)

209

Опционы на продажу и покупку актива соответственно.

(обратно)

210

Ряд живописных утесов вдоль западного берега нижней части реки Гудзон.

(обратно)

211

Черносмородиновый ликер крепостью 15 %.

(обратно)

212

22-этажный небоскреб в Среднем Манхэттене, также известный как «здание-утюг».

(обратно)

213

Надувная резиновая лодка.

(обратно)

214

320-метровый небоскреб, построенный в 1930 г. в Нижнем Манхэттене.

(обратно)

215

Генри Гудзон (ок. 1570–1611) – английский мореплаватель, исследовавший территории современной Канады и северо-востока США.

(обратно)

216

Узкий пролив в Ист-Ривер.

(обратно)

217

«Всегда веселье, Арчи, всегда веселье» (фр.) – известная цитата из юмористической газетной колонки Дона Маркиза о таракане Арчи и кошке Мехитабель.

(обратно)

218

Образ, созданный американским иллюстратором Чарльзом Дана Гибсоном и представляющий собой идеал женской красоты рубежа XIX–XX вв.

(обратно)

219

Пролив, соединяющий Лоуэр-Нью-Йорк-Бей (нижнюю) и Аппер-Нью-Йорк-Бей (верхнюю нью-йоркскую бухту).

(обратно)

220

Также известен как Мост 59-й улицы. Самый северный мост через Ист-Ривер.

(обратно)

221

Заемные средства, используемые трейдерами при торговле на бирже.

(обратно)

222

Прибрежный район на северо-западе Бруклина.

(обратно)

223

Томас Пинчон (р. 1937) – американский писатель, один из ведущих представителей постмодернизма.

(обратно)

224

Здесь: специалисты по количественному анализу.

(обратно)

225

Эдит Уортон (1862–1937) – американская писательница, обладательница Пулитцеровской премии за роман «Эпоха невинности».

(обратно)

226

Период европейской истории, датируемый приблизительно 1871–1914 гг.

(обратно)

227

Речь идет о картине французского художника Адольфа Бугро «Нимфы и Сатир», написанной в 1873 г.

(обратно)

228

Алфред Стиглиц (1864–1946) – американский фотограф, теоретик фотоискусства.

(обратно)

229

Джорджия О’Кифф (1887–1986) – американская художница.

(обратно)

230

Лови день/Лови ночь (лат.).

(обратно)

231

Прозвище клуба по американскому футболу «Нью-Йорк Джайентс».

(обратно)

232

Фильм ужасов Уэса Крейвена «Болотная тварь», вышедший в 1982 г.

(обратно)

233

Жаброчеловек из классической серии фильмов ужасов студии «Юнивёрсал», впервые появившийся в картине «Создание из Черной лагуны» 1954 г.

(обратно)

234

Фьорелло Ла Гуардия (1882–1947) – американский политик, мэр Нью-Йорка в 1934–1945 гг.

(обратно)

235

Британский мультипликационный персонаж, придуманный мультипликатором Дэвидом Лоу в 1934 г. Характеризуется как высокомерный и вспыльчивый стереотипный британец. Слово blimp также переводится как «дирижабль».

(обратно)

236

Отсылка к Итало Кальвино (1923–1985) – итальянскому писателю, автору романа «Незримые города», в котором описаны фантастические путешествия.

(обратно)

237

Люсиль Болл (1911–1989) – американская актриса, звезда комедийного телесериала «Я люблю Люси».

(обратно)

238

Перевод Валентина Стенича.

(обратно)

239

Реально существующий залив Фанди, в честь которого, очевидно, названа улица, славится своими рекордными приливами.

(обратно)

240

По Библии, в соляной столп превратилась жена Лота при бегстве из Содома, когда, нарушив запрет, оглянулась назад.

(обратно)

241

В переводе Д. Расснера под редакцией Л. Кофанова, В. Томсинова.

(обратно)

242

Отсылка к фантасмагорической судебной тяжбе «Джарндисы против Джарндисов» из романа Чарльза Диккенса «Холодный дом».

(обратно)

243

Один из парадоксов древнегреческого философа Зенона «Ахиллес и черепаха» описывает бесконечный процесс, в котором быстроногий Ахиллес не может догнать медлительную черепаху.

(обратно)

244

Маленькая бутылка шампанского, соответствующая 1/4 стандартной и имеющая объем 187,5 мл.

(обратно)

245

Маргарет Хэмилтон (1902–1985) – американская актриса, наиболее известная исполнением роли Злой ведьмы, раздавленной домиком, в фильме «Волшебник страны Оз» (1939).

(обратно)

246

50-этажный элитный жилой комплекс, расположенный рядом с Мэдисон-сквер.

(обратно)

247

Морской дьявол, капитан «Летучего голландца» из фильмов серии «Пираты Карибского моря».

(обратно)

248

В бесконечной воде (лат.).

(обратно)

249

Межледниковый период, начавшийся около 130 тыс. лет назад и завершившийся около 115 тыс. лет назад.

(обратно)

250

Огромная деревянная статуя человека, ежегодно сжигаемая на одноименном фестивале (Burning Man) в пустыне в штате Невада, США.

(обратно)

251

Язык программирования.

(обратно)

252

Тома Пикетти (р. 1971) – французский экономист, автор бестселлера «Капитал в XXI веке».

(обратно)

253

Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) – английский экономист, основоположник современной макроэкономики.

(обратно)

254

В древнегреческой мифологии царь, получивший дар превращать все, к чему прикасался, в золото.

(обратно)

255

Знаменитая катастрофа, произошедшая в штате Нью-Джерси, США, в 1937 г., при которой на борту внезапно сгоревшего дирижабля погибли 35 человек.

(обратно)

256

Строка популярной песни из классического фильма «Волшебник страны Оз» 1939 г.

(обратно)

257

Манчкины – сказочный карликовый народец из «Волшебника страны Оз».

(обратно)

258

5 футов 6 дюймов, то есть 167 см.

(обратно)

259

54 килограмма.

(обратно)

260

Вероятно, отсылка к Сэмюэлю Дилэни (р. 1942) – американскому писателю-фантасту.

(обратно)

261

Перевод А. Старостина.

(обратно)

262

В английском языке имя персонажа древнегреческих мифов Гектора является нарицательным, а образованный от него глагол to hector имеет значение «запугивать», «угрожать».

(обратно)

263

Город в Швейцарии, где каждый год, начиная с 1971-го, проводится Всемирный экономический форум.

(обратно)

264

От названия «Ржавый пояс США», как именуется часть Среднего Запада и Восточного побережья, где в XX веке были сосредоточены основные предприятия тяжелой промышленности, в т. ч. сталелитейное производство, пришедшие в упадок в 1970-х гг., с наступлением постиндустриальной эпохи.

(обратно)

265

Вид мошенничества в трейдинге, при котором мошенник (спуфер) размещает крупные заказы на покупку или продажу товара, а потом снимает их с исполнения, вводя в заблуждение других игроков.

(обратно)

266

Ситуация, в которой стороны пытаются совершить сделку купли-родажи одного и того же товара с поставкой в разные месяцы.

(обратно)

267

Город в Луизиане, США.

(обратно)

268

Висячий мост через пролив Нарроус, соединяющий районы Бруклин и Статен-Айленд.

(обратно)

269

Водохранилище в Центральном парке.

(обратно)

270

Луи А. Риссе (1850–1925) – известный нью-йоркский инженер-топограф.

(обратно)

271

Саймон Лейк (1866–1945) – американский инженер, создатель одной из первых подводных лодок, также пытавшийся найти золото с фрегата «Гусар».

(обратно)

272

Баухаус – высшая школа строительства и конструирования, существовавшая в Германии в 1919–1933 гг., и сформировавшееся в ней художественное объединение, оказавшее значительное влияние на архитектуру и искусство XX века.

(обратно)

273

6 футов 2 дюйма соответствуют 188 см.

(обратно)

274

165 см.

(обратно)

275

Ссылка на американского писателя-фантаста Джонатана Летема (р. 1964).

(обратно)

276

185 см.

(обратно)

277

Возрождение пришедших в упадок кварталов города посредством привлечения туда более состоятельных людей.

(обратно)

278

«Правила регламента Роберта» – книга Генри Мартина Роберта, которая считается самым популярным в США сводом правил регламента, используемых при проведении различных общественных собраний.

(обратно)

279

Джейн Аддамс (1860–1935) – американский социолог, лауреат Нобелевской премии мира 1931 г.

(обратно)

280

Роберт Мозес (1888–1981) – американский градостроитель, оказавший значительное влияние на облик Нью-Йоркской агломерации.

(обратно)

281

Отсылка к Генри Торо (1817–1862) – американскому писателю и общественному деятелю, предшественнику зеленого анархизма.

(обратно)

282

Остров к югу от Род-Айленда площадью 25 км².

(обратно)

283

Роман Уильяма Пена Дюбуа, опубликованный в 1947 г.

(обратно)

284

Театрально-концертный зал, открытый в 1932 г.

(обратно)

285

Социальный класс работников с временной или частичной занятостью.

(обратно)

286

183 см.

(обратно)

287

Крупнейшее ипотечное агентство в США, основанное в 1938 г.

(обратно)

288

Один из крупнейших инвестиционных банков в мире, основанный в Нью-Йорке в 1869 г.

(обратно)

289

Кратковременный всплеск спроса на тюльпаны, случившийся в Нидерландах зимой 1636/37 г. Является классическим примером биржевого пузыря и, по некоторым оценкам, одним из первых известных экономических кризисов в истории.

(обратно)

290

Зона, в которой вид или группа видов могут пережить неблагоприятный период времени.

(обратно)

291

Карл Поппер (1902–1994) – австрийский и британский философ, логик и социолог.

(обратно)

292

Альдо Леопольд (1887–1948) – американский писатель, философ, ученый, эколог, профессор Висконсинского университета.

(обратно)

293

Древняя китайская техника перегородчатой эмали.

(обратно)

294

Фредерик Тёрнер (р. 1943) – американский поэт.

(обратно)

295

168 см.

(обратно)

296

Гипотетическая материя, якобы наполняющая все горючие вещества и высвобождающаяся при горении. Впервые описанная в XVII веке, теория флогистона была впоследствии опровергнута химической наукой.

(обратно)

297

В честь Э.О. Уилсона (р. 1929) – американского социобиолога и писателя.

(обратно)

298

Некоммерческая организация, объединяющая представителей мировой политической, экономической, научной и культурной элиты.

(обратно)

299

Традиционный японский театр.

(обратно)

300

Имеется в виду Оливер Расс, товарищ Мелвилла по плаванию на военном фрегате «Соединенные Штаты» в 1843–1844 гг.

(обратно)

301

Главный герой незавершенной повести Германа Мелвилла «Билли Бадд, фор-марсовый матрос».

(обратно)

302

Самое известное морское сражение Гражданской войны в США.

(обратно)

303

Делмор Шварц (1913–1966) – нью-йоркский поэт.

(обратно)

304

Эрика Ченауэт (р. 1980) – американский политолог, соавтор книги «Почему гражданское сопротивление работает?».

(обратно)

305

Альфред Рассел Уоллес (1823–1913) – британский натуралист и путешественник, соавтор учения о естественном отборе.

(обратно)

306

Вторник перед началом католического Великого поста. Также последний день карнавала, отмечаемого в основном во франкоговорящих странах и регионах.

(обратно)

307

Генрих Шлиман (1822–1890) – немецкий археолог.

(обратно)

308

Дьёрдь Лигети (1923–2006) – венгерский и австрийский композитор-авангардист.

(обратно)

309

Греческое смоляное белое вино.

(обратно)

310

Бен Бернанке (р. 1953) – американский экономист, председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы в 2006–2014 гг.

(обратно)

311

Герберт Гувер (1874–1964) – 31-й президент США в 1929–1933 гг.

(обратно)

312

Один из ведущих инвестиционных банков своего времени, обанкротившийся в 2008 г.

(обратно)

313

Шарлотта Корде (1768–1793) – французская дворянка, убийца Жан Поля Марата.

(обратно)

314

Пол Волкер (р. 1927) – американский экономист и государственный деятель, председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы в 1979–1987 гг.

(обратно)

315

Алан Гринспен (р. 1926) – американский экономист, председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы в 1987–2006 гг.

(обратно)

316

Айн Рэнд (1905–1982) – американская писательница и философ.

(обратно)

317

Цитата из цикла Томаса Пейна «Американский кризис»(1776–1783).

(обратно)

318

Районы Мирового океана между 30° и 35° северной и южной широт.

(обратно)

319

Общий термин для палаточных поселений, где жили люди, потерявшие жилье в результате Великой депрессии 1929–1933 гг.

(обратно)

320

Ураган «Катрина» обрушился на Новый Орлеан в самом начале XXI века, в 2005 г.

(обратно)

321

«Знакомые цитаты Бартлетта» (Bartlett’s Familiar Quotations) – популярный сборник крылатых фраз и выражений, составленный американским писателем Джоном Бартлеттом в 1855 г. и с тех пор многократно дополненный и переизданный.

(обратно)

322

Знаменитая сеть розничной торговли, чей универмаг на Геральд-сквер, Манхэттен, считается одной из достопримечательностей города.

(обратно)

323

196 см.

(обратно)

324

188 см.

(обратно)

325

Марина Абрамович (р. 1971) – сербская художница, мастер перформанса.

(обратно)

326

Из стихотворения «На Бруклинском перевозе». Перевод Вильгельма Левика.

(обратно)

327

Джошуа Кловер (р. 1962) – профессор Калифорнийского университета в Дейвисе, поэт, критик, журналист.

(обратно)

328

Лайонел Хэмптон (1908–2002) – американский джазовый музыкант.

(обратно)

329

Главный герой рассказа Германа Мелвилла.

(обратно)

330

Образ картины американского художника и иллюстратора Нормана Роквелла, написанной в 1943 г. и использовавшейся в качестве известного военного плаката.

(обратно)

331

Всегда веселье (фр.).

(обратно)

332

Уильям Моррис (1834–1896) – британский художник, поэт, писатель, социальный активист, лидер Движения искусств и ремесел.

(обратно)

333

«Доверие к себе» – эссе американского философа Ральфа Уолдо Эмерсона,опубликованное в 1841 г.

(обратно)

334

Английское слово robber («воришка») по звучанию напоминает имя Роберто.

(обратно)

335

Роберто Клементе (1934–1972) – пуэрториканский бейсболист.

(обратно)

336

Эрик Сандерсон – ландшафтный эколог, автор книги «Маннахатта: Естественная история Нью-Йорка».

(обратно)

337

Энди Голдзуорти (р. 1956) – английский скульптор и художник.

(обратно)

338

Злодей и полицейский соответственно, из мультсериала «Шоу Рокки и Буллвинкля» (1959–1964).

(обратно)

339

Опера на музыку Артура Салливана и либретто Уильяма Гилберта, впервые поставленная в Нью-Йорке в 1879 г.

(обратно)

340

Крупнейший международный банк, основанный в Нью-Йорке в 1812 году.

(обратно)

341

Перевод Дмитрия Кузьмина.

(обратно)

342

Астор Пьяццолла (1921–1992) – аргентинский музыкант и композитор, «отец танго».

(обратно)

343

Джейн Джекобс (1916–2006) – американо-канадская писательница, теоретик городского планирования.

(обратно)

344

Перевод Анастасии Ильиных.

(обратно)

345

Перевод Бориса Слуцкого.

(обратно)

346

Генри Полсон (р. 1946) – американский политик, министр финансов США в 2006–2009 гг.

(обратно)

347

Крупнейшие ипотечные агентства в США.

(обратно)

348

Маргарет Мид (1901–1978) – американский антрополог.

(обратно)

349

Битва при Банкер-Хилле состоялась в предместьях Бостона 17 июня 1775 г. и завершилась победой англичан.

(обратно)

350

Массовое вымирание, произошедшее около 66 миллионов лет назад. По оценкам, в результате него вымерло не менее 75 % видов животных.

(обратно)

351

Рынки, характеризующиеся тенденцией повышения цен.

(обратно)

352

Традиционная музыка восточноевропейских евреев.

(обратно)

353

Перевод Андрея Сергеева.

(обратно)

354

Анзаками называли австралийских и новозеландских солдат британской армии.

(обратно)

355

У. Шекспир. Король Джон, III, IV.

(обратно)

356

Американская радиопромышленная корпорация.

(обратно)

357

На помощь! Моя дочь боится воды! Вытащите нас! (фр.)

(обратно)

358

Отодвиньтесь дальше от окна! (фр.)

(обратно)

359

Господин вас сейчас вытащит (фр.).

(обратно)

360

«Кот в шляпе» (фр.).

(обратно)

Оглавление

Нил Бастард Африканское бешенство

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

Нил Бастард Переносчик смерти

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

Дэн Уэллс Партиалы

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

  Часть вторая***Три месяца спустя

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

  Часть третья***Четыре часа спустя

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

Дэн Уэллс Фрагменты

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

  Часть вторая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

  Часть третья

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

  Часть четвертая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

    Глава сороковая

    Глава сорок первая

    Глава сорок вторая

    Глава сорок третья

    Глава сорок четвертая

    Глава сорок пятая

    Глава сорок шестая

    Глава сорок седьмая

    Глава сорок восьмая

    Глава сорок девятая

    Глава пятидесятая

Дэн Уэллс Руины

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

  Часть 2

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

  Часть 3

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

Рик Янси 5-я волна

  Вторжение, 1995 год

  I. Последний летописец

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

  II. «Страна чудес»

    25

    26

    27

    28

    29

    30

  III. Глушитель

    31

  IV. Подёнка

    32

    33

    34

    35

    36

  V. Веялка

    37

    38

    39

    40

    41

  VI. Человеческая глина

    42

    43

    44

    45

    46

    47

    48

    49

    50

    51

    52

  VII. Рожден, чтобы убивать

    53

    54

    55

  VIII. Дух мести

    56

    57

    58

    59

    60

    61

    62

    63

    64

  IX. Цветок под дождем

    65

    66

    67

    68

    69

    70

    71

    72

    73

    74

    75

    76

    77

  X. Тысяча путей

    78

    79

  XI. Бескрайнее море

    80

  XII. Пропущенный пункт

    81

    82

  XIII. Черная дыра

    83

    84

    85

    86

    87

    88

    89

    90

    91

Рик Янси Бесконечное море

  Пшеница

  Книга первая

    I Проблема с крысами

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

    II Чистка

      11

      12

      13

      14

    III Последняя звезда

      15

      16

      17

      18

      19

      20

      21

      22

      23

      24

      25

      26

      27

      28

      29

    IV Миллионы

      30

    V Цена

      31

      32

      33

      34

      35

      36

      37

      38

      39

      40

      41

      42

      43

      44

      45

      46

      47

      48

    VI Триггер

      49

  Книга вторая

    VII Сумма всех вещей

      50

      51

      52

      53

      54

      55

      56

      57

      58

      59

      60

      61

      62

      63

      64

      65

      66

      67

      68

      69

      70

      71

      72

      73

      74

      75

      76

      77

      78

      79

      80

      81

      82

      83

    VIII Дубук

      84

Рик Янси Последняя звезда

  Девочка, которая умела летать

    1 Я посижу с тобой

    2

    3 Рингер

    4

    5

  I День первый

    6 КЭсси

    7

    8 Зомби

    9

    10 Рингер

    11

    12

    13 Сэм

  II День второй

    14 Зомби

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21 Кэсси

    22

    23 Рингер

    24

    25

    26 Зомби

    27

    28

    29 Рингер

    30

    31

    32

    33

    34

  III День третий

    35 Зомби

    36

    37 Сэм

    38

    39 Рингер

    40 Эван Уокер

    41

    42

    43

    44 Отделение 19

    45 Рингер

    46 Кэсси

    47

    48

    49

    50

    51

    52 Зомби

    53

    54 Кэсси

    55

    56 Рингер

    57

    58

    59 Кэсси

    60 Рингер

    61

    62

  IV День последний

    63 Эван Уокер

    64

    65

    66

    67

    68

    69

    70

    71

    72 Зомби

    73

    74

    75

    76

    77

    78

    79

    80 Кэсси

    81

    82

    83

    84 Глушитель

    85 Зомби

    86

    87

    88 Рингер

    89

    90

    91

    92

    93

    94

    95 Глушитель

    96 Рингер

    97

    98 Семь миллиардов

      Кэсси

      Рингер

      Зомби

      Кэсси

      Рингер

      Зомби

      Кэсси

      Зомби

      Кэсси

      Зомби

      Кэсси

      Зомби

      Кассиопея

      Зомби

  Марбл-Фоллс

    Бен

    Марика

    Эван Уокер

    Сэм

Роберт Бирн Небоскреб

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Приложение

Роберт Бирн Плотина

  Часть первая Страх

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть вторая Гонка

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  Часть третья Катастрофа

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

Роберт Бирн Поезд смерти

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

Макс Брукс МИРОВАЯ ВОЙНА Z

  ВВЕДЕНИЕ

  УГРОЗА

  ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

  ВЕЛИКАЯ ПАНИКА

  ПЕРЕЛОМНЫЙ МОМЕНТ

  ТЫЛ США

  ВОКРУГ СВЕТА И ВЫШЕ

  ВСЕОБЩАЯ ВОЙНА

  ПРОЩАНИЕ

Джеймс Дэшнер Бегущий в Лабиринте (сборник)

  Бегущий в лабиринте

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

    Глава сороковая

    Глава сорок первая

    Глава сорок вторая

    Глава сорок третья

    Глава сорок четвертая

    Глава сорок пятая

    Глава сорок шестая

    Глава сорок седьмая

    Глава сорок восьмая

    Глава сорок девятая

    Глава пятидесятая

    Глава пятьдесят первая

    Глава пятьдесят вторая

    Глава пятьдесят третья

    Глава пятьдесят четвертая

    Глава пятьдесят пятая

    Глава пятьдесят шестая

    Глава пятьдесят седьмая

    Глава пятьдесят восьмая

    Глава пятьдесят девятая

    Глава шестидесятая

    Глава шестьдесят первая

    Глава шестьдесят вторая

    Эпилог

    Благодарности

    Об авторе

  Испытание огнем

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

    Глава сороковая

    Глава сорок первая

    Глава сорок вторая

    Глава сорок третья

    Глава сорок четвертая

    Глава сорок пятая

    Глава сорок шестая

    Глава сорок седьмая

    Глава сорок восьмая

    Глава сорок девятая

    Глава пятидесятая

    Глава пятьдесят первая

    Глава пятьдесят вторая

    Глава пятьдесят третья

    Глава пятьдесят четвертая

    Глава пятьдесят пятая

    Глава пятьдесят шестая

    Глава пятьдесят седьмая

    Глава пятьдесят восьмая

    Глава пятьдесят девятая

    Глава шестидесятая

    Глава шестьдесят первая

    Глава шестьдесят вторая

    Глава шестьдесят третья

    Глава шестьдесят четвертая

    Глава шестьдесят пятая

    Эпилог

  Лекарство от смерти

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

    Глава сороковая

    Глава сорок первая

    Глава сорок вторая

    Глава сорок третья

    Глава сорок четвертая

    Глава сорок пятая

    Глава сорок шестая

    Глава сорок седьмая

    Глава сорок восьмая

    Глава сорок девятая

    Глава пятидесятая

    Глава пятьдесят первая

    Глава пятьдесят вторая

    Глава пятьдесят третья

    Глава пятьдесят четвертая

    Глава пятьдесят пятая

    Глава пятьдесят шестая

    Глава пятьдесят седьмая

    Глава пятьдесят восьмая

    Глава пятьдесят девятая

    Глава шестидесятая

    Глава шестьдесят первая

    Глава шестьдесят вторая

    Глава шестьдесят третья

    Глава шестьдесят четвертая

    Глава шестьдесят пятая

    Глава шестьдесят шестая

    Глава шестьдесят седьмая

    Глава шестьдесят восьмая

    Глава шестьдесят девятая

    Глава семидесятая

    Глава семьдесят первая

    Глава семьдесят вторая

    Глава семьдесят третья

    Эпилог

Пол Галлико «Посейдон»

  Репетиция катастрофы

  Катастрофа

  Передышка

  Неустрашимые искатели приключений

  Рождественская елка

  Команда пополняется

  Приключения на первой лестнице

  Возвращение парика его хозяйке

  Приключения на второй лестнице

  «Бродвей»

  Немного о преподобном докторе Скотте

  «Бродвей» во тьме

  Сьюзен

  И затрещали кости…

  Чемпионка по плаванию Белль Циммерман

  Добро пожаловать в ад

  Гора «Посейдон»

  И их осталась дюжина

  Всегда побеждать невозможно

  Переход власти

  Под обшивкой корабля

  Мы были близки

  Бог любит троицу

  Расставание

  Финал

Кормак Маккарти Дорога

Ричард Матесон Я — легенда

  Часть 1 Январь 1976 г

    1

    2

    3

    4

    5

  Часть 2 Март 1976 г

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Часть 3 Июнь 1978 г

    1

    2

    3

    4

    5

  Часть 4 Январь 1979 г

    1

    2

Ким Стэнли Робинсон Нью-Йорк

  Часть первая Тирания утраченной стоимости

    А) Матт и Джефф

    Б) Инспектор Джен

    В) Франклин

    Г) Владе

    Д) Гражданин

    Е) Амелия

    Ж) Шарлотт

    3) Стефан и Роберто

  Часть вторая Профессиональная сверхуверенность

    А) Франклин

    Б) Матт и Джефф

    В) Тот же гражданин

    Г) Инспектор Джен

    Д) Владе

    Е) Амелия

    Ж) Стефан и Роберто

    3) Франклин

  Часть третья Ликвидная ловушка

    А) Гражданин

    Б) Матт и Джефф

    В) Шарлотт

    Г) Амелия

    Д) Инспектор Джен

    Е) Матт и Джефф

    Ж) Стефан и Роберто

    3) Владе

    И) Тот гражданин

  Часть четвертая Дорого или бесценно

    А) Франклин

    Б) Шарлотт

    href=#t955> В) Владе

    Г) Амелия

    Д) Гражданин

    Е) Инспектор Джен

    Ж) Франклин

    3) Матт и Джефф

  Часть пятая Эскалация обязательств

    А) Стефан и Роберто

    Б) Владе

    В) Тот гражданин

    Г) Инспектор Джен

    Д) Шарлотт

    Е) Франклин

    Ж) Амелия

    3) Инспектор Джен

  Часть шестая Искусственная миграция

    А) Гражданин

    Б) Стефан и Роберто

    В) Матт и Джефф

    Г) Владе

    Д) Инспектор Джен

    Д) Франклин

    Ж) Шарлотт

    3) Гражданин вернувшийся

    И) Стефан и Роберто

  Часть седьмая Чем больше, тем веселее

    А) Владе

    Б) Инспектор Джен

    В) Франклин

    Г) Опять этот городской умник

    Д) Шарлотт

    Е) Инспектор Джен

    Ж) Амелия

    3) Город

  Часть восьмая Комедия общин

    А) Матт и Джефф

    Б) Стефан и Роберто

    В) Шарлотт

    Г) Владе

    Д) Франклин

    Е) Амелия

    Ж) Гражданин

    3) Матт и Джефф

Невил Шют НА БЕРЕГУ Роман

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Уитли Страйбер Послезавтра

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

*** Примечания ***